Орельен. Том 2 [Луи Арагон] (fb2) читать онлайн

АРАГОН ОРЕЛЬЕН том 2

XLIII

Небольшой ресторан помещался неподалеку от Центрального рынка, в узкой, вечно запруженной улочке, по обе стороны которой стояли довольно неприглядные дома с покосившимися стенами. Чтобы попасть туда, приходилось пробираться сквозь целую вереницу трехколесных велосипедов, развозящих товары, и ручных тележек, мимо дома, где помешались скобяные лавчонки, выкрашенные масляной краской в бордовый цвет, в тон фундаменту; по обе стороны двери стояли грубо сбитые прилавки, с которых торговали устрицами, покоящимися в корзинах на зеленом ложе из елового лапника; тут же виднелась стрельчатая ниша, откуда уже давно убрали помещавшуюся здесь раньше статую богоматери; из дверей вы попадали в длинное узкое помещение, где возвышался прилавок, возле которого подметальщики в синих блузах пили водку, и лишь затем взору открывался нижний зал, в полдень вечно забитый посетителями; его отделяли от распивочной легкие ширмы из навощенных планок, — тогда они только еще появились в продаже.

Роза не пожелала остаться в нижнем зале. Там была целая куча журналистов и вообще людей, которые могли ее знать. Женщина, подобная Розе, не защищена от праздного любопытства, меж тем как на втором этаже, куда вела винтовая лестница, скрытая ржавыми лохмотьями глухих перил, человек был все-таки меньше на виду. Возле умывальника — раздевалка, а за ней три отдельных комнатки, где стояли два-три столика и по утрам было почти пусто. В самой маленькой — шумно кутила компания, очевидно устроившая банкет; в самой большой — скромно сидела парочка, на другом конце — два пожилых господина и еще какой-то тип, с виду настоящий убийца, очевидно из колоний, в странном соседстве с очень выхоленным мужчиной. Перед ними возвышалась целая пирамида бутылок. Окинув помещение оценивающим взглядом, Роза сразу остановила свой выбор на столике, стоявшем у окна, в стороне от остальных. Блез сел напротив нее, волнуясь, точно школьник.

Как забилось его сердце, когда нынче утром раздался ее звонок! Уже целый год она не подавала признаков жизни. Ей хотелось бы позавтракать с Блезом. Пришлось выдумать какую-то дурацкую историю, чтобы объяснить Марте свой внезапный уход. Господи боже, как еще молодо это старое сердце!

— Ну, что же мы закажем?

Роза вся ушла в изучение карточки. Нет, здесь вовсе уж не так плохо кормят. На ней был восхитительный серый костюм строгого английского покроя, весьма экстравагантная шляпка, длинные перчатки, которые заходили за обшлага жакета. Роза стянула их только до запястья. Лицо — подлинное чудо искусства косметики, торжество пудры и кремов. И этот умопомрачительный аромат, долгие годы не дающий угаснуть в памяти образу Розы. Какая у нее забавная физиономия, сразу видно — лакомка! Какой чисто ребяческий интерес к еде! Близорукие глаза щурятся, нерешительно пробегая по строчкам меню.

— Закуски здесь очень, очень недурны… Боюсь, что я не устою перед седлом косули с пюре из каштанов…

Хозяин ресторана, черномазый коротышка, с багровым загривком, почтительно склонился перед посетительницей… Он весьма сожалеет, но косули больше нет. С разрешения мадам он позволит себе рекомендовать…

— Поймите, мне до смерти, просто до смерти хочется дичи.

— Если мадам угодно, у нас есть фазан, не помеченный в меню.

— Ага, фазан! Прекрасно, пусть будет фазан. Послушай-ка, сегодня я тебя окончательно разорю, — предупредила Роза. — А до фазана возьмем паштет из гусиной печенки.

Паштет оказался просто великолепным, прекрасного розоватого оттенка. С одного краешка воткнут листок салата, нежный листочек. Художник посмотрел на выхоленную руку, жадно схватившую салат. Сам он грыз редиску.

— Ах, как мне приятно снова сидеть с тобой, — вздохнула Роза, — точно в былые времена… как настоящая супружеская пара.

Амберьо, не отрываясь, глядел на нее. Вот она, Роза, неуловимая для кисти живописца. Роза Мельроз, великая Роза. Он вспомнил тот день, когда в театре «Одеон» она играла Федру. Это глубочайшее проникновение в природу страсти… страстей. Настоящая женщина. Разве любая другая женщина может быть в такой степени женщиной, как она. Она была счастьем, чем-то таким, что целиком заполняет человека, даже не принадлежа ему.

— Знаешь, Мели, впервые в жизни вижу, чтобы так лопали, как ты, — заметил он. — Каждый раз я просто восхищаюсь. И ведь бывают же ломаки, которые корчат из себя бог знает что, мусолят каждый кусок…

Роза громко расхохоталась, выставив подбородок с привычно заносчивым видом и показав художнику свою прекрасную шею:

— Ничего не поделаешь, талию берегут! А я, как ни странно, постарею, если буду соблюдать диету, Бебе!

В подражание Блезу, именовавшему Розу как когда-то, в дни их близости, «Мели», она тоже называла его нелепой кличкой «Бебе», по ее словам, уменьшительной от Амберьо. Он схватил Розу за руку:

— Ты вечно останешься юной, блистательной. Ешь на здоровье. Какое у тебя, Мели, гладкое лицо, кожа тугая…

— О, конечно, тут есть доля заслуги массажиста, и уход тоже… но вовсе уж не в такой степени, как воображают! Женщины, заботящиеся о своей внешности, думают… Конечно, я обожаю, когда меня массируют. Но, знаешь ли, это иной раз стеснительно…

— Поэтому-то и предпочитают слепых массажистов.

— Ну, не говори, достаточно слепому коснуться моей груди, ему тогда и глаза не нужны! Если хочешь знать, заниматься любовью — это посильнее всех массажей… Большинство женщин стареют именно потому, что недостаточно занимаются любовью…

Амберьо уже давно научился слушать такие вещи, не ревнуя. Ему нравилось это здоровье, это здоровое тело, эта легкая краска на скулах, неожиданная при таком цвете лица. А Роза незаметно перешла к своей цели, к делу, ради которого позвонила сегодня утром Блезу.

— Так вот, чтобы избежать всех этих историй с массажистами, потому что два-три раза, понимаешь, это еще смешно, но под конец надоедает… Один так просто влюбился в меня… о чем это я говорила? Да, тогда я взяла себе массажиста, который не любит дам… Терпеть нас не может, черкес, красавец, он массирует меня ногами, дикий такой, вскакивает мне на живот, даже больно делает, а сам от отвращения сжимает зубы… буквально топчет меня ногами!

Роза засмеялась. Принесли фазана. Массажисты были забыты. Надо отдать ему справедливость: Блез, как никто на свете, умеет выбирать вина.

— О чем это я говорила, Бебе, до появления на сцене фазана?

— О своем черкесе…

— Ах да, о черкесе. Сам понимаешь, я решила его перетащить к себе, ведь все мы, шикарные женщины, на один лад… потому что слепые… особенно потерявшие зрение на войне, — это, конечно, очень мило и прилично, но уже не звучит… А этот плясун с кинжалами как сожмет тебе шею ногами! Он жил в Лондоне, и в Париже его никто не знает… А я устрою настоящий бум…

— Какой бум? Ничего не понимаю!

— Ах, ведь верно, я еще тебе не объяснила! Он ничего не знает. О чем это я только думаю!

— Держу пари, что о фазане.

— Ты душка! Слушай хорошенько…

— Валяй, я слушаю.

Утратив свое обычное спокойствие, Роза начала подробно объяснять Блезу махинацию с «Косметикой Мельроз». Все ради красоты. Упомянула об изобретениях доктора и даже доверила собеседнику свои маленькие тайны: ей пришла в голову мысль расширить лабораторию, обслуживать клиентов на дому, открыть кабинет красоты, где будут делать маникюр Розы Мельроз, педикюр Розы Мельроз и где, конечно, будет подвизаться ее массажист-черкес. Все эти операции будут совершаться, само собой разумеется, только на базе косметической продукции Мельроз… Больше того, уже стоит вопрос о создании торговой фирмы по выпуску духов — да… да, духов!

— Что ты скажешь по поводу названия духов, я его сама выдумала: «Сад Саади»? Тут намек на розы, понимаешь? И потом мы даже подумали, вернее, Эдмон подумал, потому что, понимаешь, все зависит от Эдмона, что хорошо бы завести отдел продажи дешевых духов врозлив. Знаешь, как это делается. Конечно, под другим названием: я придумала — «Мари-Роз», чтобы привлечь к делу Мэри де Персеваль, которая согласна вложить деньги. Только она уж слишком всерьез взялась за дело, ей, видишь ли, хочется отвлечься, чем-нибудь заняться, она стареет…

Блез не мог прийти в себя от изумления. Что означала эта новая роль? Мели — и вдруг в качестве деловой женщины! Она рассказала ему все, забыла лишь сообщить, кто такой этот Эдмон.

— Ах я дура! Но это мой новый друг, Барбентан. «Такси»… Эдмон Барбентан.

Блез о нем слыхал. Один его молодой друг знаком с Эдмоном.

— Но тут есть помеха — его жена, — продолжала Роза. — Ты понимаешь, состояние принадлежит ей. И к тому же она ужасно ревнивая; не позже, чем вчера, разыграла комедию — хотела якобы покончить с собой. Представляешь себе картину! Бедняжка Эдмон много крови с ней попортил… Просто комедиантка! И к тому же не из искусных! Веронал! Подумаешь, кому из нас не угрожали раза два-три в жизни этими фокусами, и, как видишь, ничего!

Эдмона так взбесила вся эта история, что в тот же день он примчался к Розе; надо быстрее закончить приготовления, а главное формальности с акционерной компанией, подыскать подходящее помещение… Потому что в конце концов нельзя знать, что еще способна выкинуть эта женщина! Эдмону почти удалось убедить своего отца, сенатора, тот как будто соглашается занять пост председателя правления, а в таком случае вполне понятен интерес Эдмона к новому предприятию. Он действует как примерный сын!

— А потом ленточка Почетного легиона… Ведь она, Бебе, на улице не валяется. К кофе закажем что-нибудь вкусненькое. У них здесь подают прелестные сливы в водке, пальчики оближешь…

— А какова моя роль во всем этом деле? — самым серьезным тоном спросил Блез, когда Роза расправилась уже с пятком слив. Он отлично знал, что если она позвала его, значит позвала за делом, что есть десятки охотников пригласить ее на завтрак и что если она так долго рассказывала ему о своих притираниях и духах, именно здесь и лежит разгадка всей тайны.

— Видишь, — начала Роза, — видишь ли, Бебе, я хотела попросить тебя об одной огромной услуге, даже жертве… Обещай мне…

— Ты же сама знаешь…

— Только не говори «нет»!.. Ты меня по-прежнему любишь? Чудесно… Ты сам тысячи раз говорил, что не понимаешь любви без жертв…

— Прошу тебя, Мели…

Роза пристально посмотрела на него. Он просто боится, что она попросит у него нечто невыполнимое. Она улыбнулась и опустила веки.

— О, речь идет вовсе не о такой уж огромной жертве… Я хотела бы… хотела… чтобы ты вложил немножко денег в мое дело…

— Ты отлично знаешь, что я не богат…

— Знаю. Вполне хватит для начала внести в фирму «Мельроз» какие-нибудь сущие пустяки, чтобы у нас было твое имя… а потом, когда мы со временем откроем парфюмерную фирму «Сад Саади», к тебе уже привыкнут, и ты внесешь куш покрупнее, для увеличения капитала.

— Но как же так?

— Ты просто глуп! Ведь ты будешь подставным лицом. Нам надо, чтобы Эдмон имел людей, которым он мог бы верить, и я тоже. Понимаешь? Так что, внеся свои скромные сбережения, ты сделаешь выгодное дело! Скажи сам, можно ли вверить свое состояние более красивым рукам?

Блез припал к ее рукам долгим поцелуем. Она с небрежной лаской провела ладонью по его усам.

— А твой муж? — спросил он.

Роза пожала плечами.

— Он славный мальчик, ты знаешь, как он страдает… Попроси счет, мне уже давно пора быть у Мэри… Ношусь, как видишь, с деловыми визитами… Все должно быть готово к новому году. Тем более, что я уезжаю в Женеву играть «Джоконду»… Ах, тебе просто необходимо познакомиться с Адриеном Арно. Он — доверенное лицо Эдмона, и в данном случае тебе придется иметь дело с ним. Помоги мне надеть манто. Ну, как поживает Марта? Прости, не спросила раньше. Да, милый Бебе, брак это одно, а любовь — другое.

Блез поднялся. Он о чем-то размышлял. Потом, стоя за спиной Розы, так что она не могла видеть его лицо, спросил:

— А Эдмона, его… ты… любишь?..

Роза ответила не сразу, — она натягивала перчатки. Потом обернулась и произнесла своим покоряющим голосом, голосом Федры:

— Думаю, что… на этот раз… действительно люблю!

Блез Амберьо молча нагнулся и поднял с усыпанного опилками пола свое кашне.

Доставив Розу на улицу Бель-Фей, он пешком пошел к заставе Дофинэ. Погода была серая, сырая, дул порывистый ветер. Но Блез ничего не замечал. Он медленно брел по бульвару Гувьон-Сен-Сир, вдоль окружной железной дороги. Он был до краев полон Розой. Был чуточку более несчастным, чем прежде, но счастлив своим несчастьем. «Бывают же такие чудаки на свете», — думал он о самом себе. И все шел, шел, лишь бы не спускаться в метро и не попасть слишком рано к себе, на Монмартр. После завтрака он слегка отяжелел. Здесь, на ветру, дышалось легче. Он брел до тех пор, пока окончательно не стемнело. Ночь застала его у парка Монсо, в этом псевдогреческом уголке, где он, бывало, часами ждал Розу…

Когда он пришел домой, кто-то сидел у Марты в будуаре. Две женщины поднялись ему навстречу. Одна из них была Береника. Блез удивился:

— Мадам Морель? Каким счастливым ветром вас занесло в наши края?

Береника сделала шаг к нему и произнесла серьезным голосом:

— Я должна вам сообщить… Моя кузина, Бланшетта Барбентан, покушалась на самоубийство.

Он чуть было не сказал: «Знаю». Но удержался.

— Боже мой! Садитесь!

Все трое уселись. Марта пристально поглядела на мужа.

XLIV

— Я же говорил, чтобы меня ни в каком случае не смели беспокоить… Что там еще такое?

Стоя в дверях хозяйского кабинета, Симоно бросил нерешительный взгляд на Адриена Арно, небрежно развалившегося в кресле, обитом кожей табачного цвета, потом медленно повернул к патрону свой лысый череп и свою красивую седую, идеально подстриженную бородку и извинился:

— Но, мосье, господа из «Каучука» ждут уже очень давно.

Эдмон откинулся на спинку кресла и стукнул ладонью по столу:

— Ну и пусть себе ждут! Я же вам сказал: я занят, занят!

Адриен перехватил взгляд старика Симоно, с достоинством выходившего из кабинета. И тихонько хихикнул:

— Ты его шокируешь… Поверь, он отнюдь не считает серьезным занятием беседу с таким типом, как я… особенно, если в приемной дожидаются господа из «Каучука».

Эдмон пожал плечами и сделал рукой неопределенный жест, посылающий ко всем чертям и Симоно, и господ из «Каучука», и весь свет божий.

— В конце концов, — начал он, — согласен ты или нет оказать мне эту услугу?

Адриен молча щипал свои усики.

— Конечно… конечно… Не говоря уже о том, что я слишком многим тебе обязан… Но не в этом дело…

— А в чем же?

— Не знаю, справлюсь ли я с твоим поручением, подходящий ли я для этого человек… если бы я был юристом, тогда вопрос другой… Но я юриспруденции не обучался, а тут столько щекотливых моментов… дарственные, сделанные при жизни… Сам я, конечно, не в курсе, просто повторяю чужие слова, и к тому же случайно услышанные…

— Ведь для чего-нибудь существуют на свете юристы. Посоветуешься…

— Человек более сведущий…

— Ну что от тебя требуется? Ставить самые абстрактные вопросы и в самой общей форме. Вовсе необязательно вносить уточнения… Для себя самого ты мог бы это сделать? А мне неудобно быть на виду…

— Что верно, то верно…

Зазвонил телефон. Эдмон снял трубку:

— Алло, алло… да, это я. Ах, это ты, Береника? Ну что? Как она себя чувствует? Лучше? Я в этом не сомневался, я же тебе говорил, что ничего серьезного нет… Конечно, у страха глаза велики, и потом… Очень мило с твоей стороны, что ты мне позвонила. Доктор будет завтра утром? Постараюсь быть… Ладно, решено. Нет, обедать дома я не буду… Ну, хорошо сегодня вечером или завтра утром… ложись пораньше, ты, должно быть, совсем сбилась с ног… Или завтра утром, да, да…

Не успев еще повесить трубку, он вспомнил то, что хотел сказать.

— Алло, алло!

Опоздал. Береника уже повесила трубку. Эдмон махнул рукой — ладно, сойдет!

— Твоей жене лучше? — спросил Адриен. — Что, в сущности, с ней такое случилось?

Эдмон помедлил с ответом. Он заметил, как впились в него черные, маленькие, близко посаженные глазки Адриена. Барбентан и так уже с головой доверился ему, посвятив в тайны фирмы «Косметика Мельроз»; совершенно не к чему вводить его еще и в психологическую сторону дела.

— Да так, ничего особенного, — ответил он. — Обычная история по женской части. — Потом вдруг живо спросил: — Что это ты говорил о дарственных?

— Я тебе говорил, что не обладаю достаточными знаниями в этой области… Но, если невзначай сунут нос в твои дела…

— Да кто сунет? Жена?

— Твоя жена или ее адвокат… Надо все предвидеть… очень легко доказать… всем, например, известно, что у меня нет за душой ни гроша… ведь отец разорился…

— Во-первых, при каждом банкротстве банкрот что-нибудь да утаивает… Да и речь идет вовсе не о крупной сумме… так что все будет выглядеть вполне естественно…

— Согласен, в отношении меня это, может, и так. Но в отношении твоего батюшки? На мой взгляд, весьма неосторожно с твоей стороны втягивать его…

— Да нет, да нет же. Совсем напротив: именно из-за отца я так интересуюсь этим делом…

— Это ты меня можешь убедить. Но поди заставь поверить людей искушенных…

— Чего ты хочешь? Сенатор, кавалер ордена…

— Знаю, знаю, но ведь он все-таки твой отец…

— Послушай, сумма, которую я внесу официально, не может вызвать никаких подозрений…

— Нет, конечно…

— А если придется, я могу без ущерба для дела задним числом номинально уступить жене мои акции… никакой разницы нет. Придраться тут невозможно.

— Ты становишься настоящим дельцом, Эдмон. Но ты прекрасно знаешь, что никто не будет интересоваться тем, что касается тебя лично, твоего имени. А вот в отношении других… три миллиона на улице не валяются…

— Человек моего положения…

— Да, но ведь речь идет не о тебе, а обо мне, Адриене Арно. Разве только ты поручишься за меня перед акционерами, дающими средства на…

Барбентан снова пожал плечами. Похоже, что этот Арно с особым удовольствием выискивает новые трудности. Между тем все можно прекрасно устроить. Дело и впрямь весьма солидное. Во-первых, внесла пай госпожа де Персеваль, и никому в голову не придет оспаривать законность ее вкладов. В ней он больше чем уверен. Мэри в восторге, что может досадить Бланшетте и, кроме того, до сих пор питает к нему, Эдмону, слабость. Со своей стороны, госпожа Мельроз привлекла бывшего своего любовника, человека в высшей степени надежного, которого уж никак нельзя заподозрить, что он хоть в какой-то мере связан с Барбентаном.

— А ты доверяешь Розе? — медленно процедил Адриен. Он ждал, что в ответ на эту реплику друг его детства отрицательно покачает головой. Слишком он его хорошо знал и понял, что означает эта фатовская полуулыбка, тронувшая губы Эдмона.

— Я не говорю о сегодняшнем дне, — пояснил Арно, — ну, а через десять лет, даже через пять… когда она тебе надоест…

— Через десять лет, детка, Роза будет старухой… а что касается меня, то для Бланшетты я тоже буду не очень молод, во всяком случае для нее не буду…

И Эдмон пустился в психологические тонкости, с помощью которых ему всегда удавалось успокоить свою тревогу. Короче говоря, если в один прекрасный день придется идти на развод, он вовсе не намерен сдаваться безоружным на милость супруги.

— Отложим малую толику, — сказал он, — а там посмотрим.

Он похлопал себя по карманам, ища зажигалку. Адриен протянул ему сигарету.

— Заметь, что если Бланшетта захочет дознаться, откуда берутся капиталы, ей придется предать гласности многие вещи… Возьмем хотя бы положение дел в «Недвижимостях»… Если нам не хватит силенок для создания филиалов компании… все наши дивиденды ухнут. Так что в интересах самой Бланшетты… «Косметические товары Мельроз», парфюмерное дело и все такое прочее мы создаем, в сущности, теми же методами, что и другие наши предприятия, скажем «Провансальский транспорт».

— И все-таки нельзя же в самом деле считать парфюмерное дело непосредственным филиалом общества «Недвижимости — Такси», — запротестовал Адриен. — На мой взгляд, в уставе общества при всем желании нельзя усмотреть юридической лазейки для развертывания операций такого сорта.

Эдмон присвистнул:

— А ты перечти хорошенько устав и обнаружишь там, Адриен, одну фразочку, весьма ловко составленную, весьма туманную фразу, которую можно повернуть и так и этак…

Однако Адриен по-прежнему твердил, что совершенно напрасно Эдмон поставил своего отца во главе административного совета, да и сам зря дал свое имя.

— Все это шито белыми нитками! В числе акционеров нет ни одного, кто представлял бы сторону твоей жены, вот видишь!

Это верно. Эдмон задумался и рассеянно слушал своего приятеля. Все зависело от тех обстоятельств, при которых он в один прекрасный день расстанется с Бланшеттой, если только такой день вообще наступит… И если дело уладится полюбовно… Полюбовно, как бы не так, разве решаются полюбовно дела, когда речь идет о миллионах? Ясно, что Бланшетта при всех обстоятельствах кинет ему кусок, достанет, чтобы жить, вернее прозябать… Но дважды два — всегда четыре… Только нельзя допускать, чтобы развод обернулся против него, а Бланшетта осталась бы в роли оскорбленной матери семейства и супруги, нет уж, увольте! Само собой разумеется, перед лицом закона он возьмет на себя вину, это вопрос чести… но вот, если Бланшетта, скажем, заведет себе любовника, тогда он согласится на развод… Все преимущества будут на его стороне. И не станет при таких обстоятельствах Бланшетта копаться в делах.

— Не знаю, почему бы тебе не ввести в дело кого-нибудь вроде Жака Шельцера, который к тому же в свойстве с Кенелями, — продолжал бубнить Арно.

— Шельцера? Нет уж, покорно благодарю! Чтобы он начал совать нос туда, куда его не спрашивают?

Тут Эдмон подумал о будущем любовнике своей жены. И умилился. А что, если этот любовник окажется авантюристом, человеком корыстным, понимающим толк в делах? Хорошенький тогда получится переплет. В сущности, нужен кто-нибудь вроде Лертилуа, это, пожалуй, наилучший вариант. Как все-таки странно, что я испытываю к нему ревность!

— Послушай-ка, блестящая мысль… А что, если любовник моей жены будет членом административного совета, что ты на это скажешь?

Адриен тупо уставился на Эдмона.

— Какой любовник твоей жены? Что ты мелешь?

Эдмон самодовольно хохотнул:

— Любовник, будет же у нее, надеюсь, рано или поздно любовник, или нет? Вот я и говорю, предположи, что в административный совет фирмы «Мельроз» войдет какой-нибудь славный малый, нестеснительный, можно будет заранее подобрать подходящую кандидатуру, и вот через пять-шесть лет моя жена и он… Понимаешь? Я все вижу, но шума не подымаю, а потихоньку отстраняюсь. Возвращаю Бланшетте свободу… Естественно, интересы моих детей будут свято соблюдены. Себе лично я ничего не прошу… как-нибудь уж устроюсь. Понятно?

Адриен снова тронул рукой усики. Должно быть, это у него просто тик. На что намекает Эдмон? Славный малый? Уж не о нем ли самом идет речь… О, Барбентан способен и на это, вспомним хотя бы историю с Карлоттой! Адриен почувствовал, что краснеет. Ему представилась Бланшетта. Нельзя же в самом деле так распоряжаться человеком, нужно сначала спросить его согласия. Состояние недурное, ничего не скажешь, но все-таки…

— Послушай, — обратился к нему Эдмон, — ты можешь прийти сюда завтра утром? Да? Я, видишь ли, хочу тебя тут кое с кем познакомить…

Он назвал номер абонента. Очевидно, дома никого не оказалось, телефон молчал.

— Сейчас я к нему попытаюсь дозвониться, — продолжал Эдмон, — а нет, так пошлю письмо… Я хочу тебя завтра свести с моим кандидатом. Впрочем, ты его знаешь, вы вместе завтракали у нас… Лертилуа… Очень честный малый, и, кроме того, мы с ним были вместе на фронте.

Адриен ответил не сразу. «Значит, зря я надеялся», — подумалось ему. Ничего, тем или иным способом он-то свои дела устроит.

В дверях снова показался Симоно. Ни от кого на свете Эдмон не потерпел бы такой манеры обращения со своим хозяином, шефом фирмы, восходившей еще к тем временам, когда в конторе не имелось телефона и клиенты приходили без предупреждения. Эдмон нахмурился:

— Что там еще такое, Симоно?

— Мосье, господа из «Каучука» заждались, и потом господин Лертилуа спрашивает…

Лертилуа! Вот, что называется, подоспел в нужную минуту. Эдмон обернулся к Адриену:

— Не пройдешь ли ты пока в ту комнату, как раз о нем я тебе и говорил сейчас… Только не уходи, я тебя позову.

— Мосье, господа из «Каучука»…

— К черту, Симоно! Введите Лертилуа, а этим господам скажите… Нет, ничего не говорите… Вы сами можете спросить, что им надо, и, если они хотят меня видеть, им еще придется долго ждать… поэтому я прошу их… Словом, скажите все, что найдете нужным!

Симоно неодобрительно поджал губы и, поклонившись, вышел.

— Пройди в маленький кабинет, я тебя долго не задержу. Зато завтра утром будешь свободен. Если хочешь убить время, возьми книгу, у меня здесь есть последний том Пруста.

Адриен взял толстый том с таким видом, будто ему вручили книгу телефонных абонентов. Особого восторга он не проявил. Подумаешь, Пруст! В парикмахерской хоть предлагают клиентам «Ви паризьен».

Он вышел как раз в ту минуту, когда Симоно ввел Орельена. Осунувшегося Орельена. У кого это он только одевается? Одна материя лучше другой. С галстуком более веселой расцветки костюм только бы выиграл. Непременно скажу Беренике… При этой мысли Барбентан расхохотался. Он почувствовал себя главным действующим лицом затеваемой игры… главной ее пружиной… силой…

— Я проходил мимо и решил к тебе заглянуть, — начал Лертилуа.

— Счастливейшая идея! Садись сюда… нет, в кресло. Хочешь сигарету? Куда это я девал зажигалку! Представь себе, я только что пытался вызвать тебя по телефону, и вдруг являешься ты собственной персоной… совсем как в театре!

Орельен закинул левую ногу на правую, потом переменил позу, вытянул свои длинные ноги, потом закинул правую ногу на левую. Барбентан что-то слишком веселится. «Не похоже, чтобы Бланшетта находилась при смерти», — подумал он. Не то чтобы он строил себе иллюзии насчет отношения Эдмона к жене, но Барбентан принадлежит к числу тех людей, которые прежде всего блюдут приличия.

— Надеюсь, Бланшетте лучше? — спросил он. — Мне не удалось поймать мадам Морель по телефону, а слуги, по-видимому, не склонны распространяться… Она вне опасности?

— О, ничего серьезного… Ни о какой опасности и речи быть не может. Сам понимаешь, обычная женская история…

Он прочел в глазах Орельена нескрываемое удивление. Стало быть, с ним незачем ломать комедию. И он спросил:

— Ага, значит, Береника тебе все рассказала? Одним словом, я не очень бы хотел…

— Мадам Морель сказала мне… наспех, всего два слова… Я хотел только знать, что нового?

Короткий смешок Эдмона. Орельен знал за Барбентаном этот смех, скрывающий смущение. Но тут Эдмон внезапно самым дружеским доверительным тоном добавил:

— Ну, тебе можно, особенно после того, что мы вместе пережили! — Он махнул рукой, и оба вдруг вспомнили фронт, траншеи, страх, снаряды и многое другое. Наступило молчание, и Орельен не решался его нарушить.

— Да, такие-то дела, — продолжал Эдмон, — я рад, что есть с кем поговорить по душам… что можно в присутствии другого думать вслух… впрочем, история не столь уж забавная в конце концов! Живут двое бок о бок, видятся каждый божий день и ровно ничего не знают друг о друге. И в один прекрасный вечер… Ты только представь себе: казалось, чего ей еще нужно, чего ей недостает для счастья? Женщина отнюдь не экспансивная, энергичная… И вдруг, на тебе… ведь она мать моих детей!

Напыщенный тон, которым Эдмон произнес последние слова, как-то удивительно не вязался с округлым жестом его руки, с тем, как он, зажав между пальцами сигарету, спокойно шарил пепельницу. Обнаружив пепельницу, Эдмон аккуратно погасил окурок. Потом откинулся на спинку кресла, сложил вместе кисти рук и поиграл в воздухе пальцами.

— Вот так и ломаешь себе голову над проклятым вопросом: все ли ты для нее делал, что обязан был делать… а где это самое «все» кончается — неизвестно, и тут начинаешь себя терзать, голова идет кругом…

Орельену невольно подумалось, что для человека, «у которого голова идет кругом», Эдмон выглядит что-то слишком цветущим. Он пришел сюда с тайной мыслью поговорить о Беренике. Потому что в течение двух дней Береника ни разу ему не позвонила, а на его повторные звонки к Барбентанам подошла только раз, да и то говорила как-то уклончиво, сдержанно, ссылаясь на болезнь Бланшетты. С бессознательным эгоизмом влюбленного Орельен даже обрадовался этой попытке к самоубийству, так как в силу сложившихся обстоятельств Береника, возможно, будет вынуждена задержаться в Париже, не уедет на рождество домой… Впрочем, он лично от этого немного выиграет! Орельен вспомнил, что для визита в контору Барбентана у него имелся весьма уважительный предлог, и решил им наконец воспользоваться.

— Я хотел тебя также спросить… Кстати, зачем ты мне звонил?

— Потом скажу… Скажи сначала, о чем ты хотел меня спросить… Друзья мы в конце концов или нет?..

Орельен вытащил из кармана письмо. Протянул его Эдмону.

— Вот, прочти… Это от Армандины… Ты мою сестру немножко знаешь, знаешь, каковы наши отношения… Она была у меня, кажется, неделю назад и ни словом не обмолвилась о том, что сейчас пишет, впрочем, суди сам. Мне это показалось странным, хотя ничего определенного сказать не могу… Заметь, я человек не деловой, ты сам знаешь, и ничего в таких вещах не смыслю. Вот я и решил с тобой посоветоваться… потому что у меня сложилось впечатление… Но прочти сам…

Эдмон с притворным интересом пробежал письмо. Его, Эдмона, считают деловым человеком. Просто курам на смех! Но в конце концов за каждым человеком ходит своя легенда… так постараемся же ее не рассеивать… Он искоса взглянул на Орельена. Что только находят в нем женщины? Черты крупные, вид немножко глуповатый… Что это за письмо? A-а, обычная семейная история… Шито белыми нитками… Какая пройдоха, эта самая Армандина, но уж слишком сплеча рубит, да и вид у нее соответственный. Он расхохотался.

— Ну, что? — спросил Лертилуа.

— Что, что!.. Письмо вполне в стиле твоей сестрицы, этот торжественный тон, эти рассуждения вокруг да около, а между строк так и чувствуется рука твоего зятя. Нашего милейшего Дебре… Я ведь имел с ним дело по поводу прорезиненных тканей… Ах, кстати, меня ждут господа из «Каучука»… Ну и пусть ждут! Если уж нельзя поболтать с другом…

— Я тебе мешаю?..

— Мешаешь? Мне? Ты с ума сошел… Дай-ка я разберусь в этой истории с земельным участком… Если Дебре хочет его у тебя перекупить, должно быть, это недурной участок…

Вдруг он замолчал. Ну, конечно! Как это он не подумал сразу, ведь все так чудесно устраивается. Гениальная мысль!

— Скажи-ка… Ты хочешь продать свою землю или нет?

— Я? Нет. Даже не думал об этом…

— Тогда как же… Ты говорил об этом когда-нибудь с сестрой?

— Никогда в жизни. После смерти матери все осталось, как прежде. Я получаю арендную плату. У меня хороший фермер. Ни разу не было никаких осложнений.

— И тебе предложение не показалось подозрительным? Я не говорю о твоей сестре… вовсе нет… Но Дебре, тот, видно, не лыком шит… Ты ничего не заметил?

— Я тебе говорил, что у меня создалось впечатление, правда, неясное…

— Неясное! Неясное! Но ведь они хотят тебя обобрать, это уж как дважды два! Просто хотят тебя обобрать! Ты отдаешь им свою землю, а они что тебе дают? Ничего! Будут выплачивать арендную плату, и все. Почему они не предложили тебе часть доходов с фабрики?.. Только ренту, и больше ничего, а ты им отдай свой капитал? Ты пойми, они отстроятся, и это будет собственность их детей, их дом… И никогда тебе не удастся получить землю обратно. А они получат ее, даже гроша ломаного не затратив. И, если ты умрешь первый, им даже не придется платить налоги за введение в наследство, они просто используют свои законные права… а что касается фабрики, ты как имел свою долю акций, доставшихся тебе от папы и мамы, так и будешь иметь. Ох, уж мне эти родственники! Ты им ответил?

— Нет, мне сначала хотелось узнать… Так ты думаешь, что они хотят меня облапошить?

— Я думаю! И он еще спрашивает!

Орельен даже не особенно удивился. Но предлог, которым он воспользовался, чтобы прийти к Барбентану, вытеснил все остальное, а ведь ему хотелось спросить о Беренике.

— Благодарю тебя, — сказал Орельен, — у меня были сомнения, вот и все. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Скажи, пожалуйста, не задержится ли мадам Морель в Париже в связи с болезнью Бланшетты?

Но в планы Эдмона вовсе не входило говорить о чем-нибудь постороннем. Поэтому он поспешно ответил:

— Береника еще поживет в Париже, тем более что мой кузен только что прибыл в столицу. Да, да, ее муж… Но эту землю… как ты ее назвал — Сен-Женэ, — во сколько ее оценивают?

После слов Эдмона о прибытии супруга Береники Орельену стало не до земель Сен-Женэ. Морель в Париже… молчание Береники… ее бегство… все было не так просто… Он должен ее увидеть, должен, во что бы то ни стало должен поговорить с ней…

— Я тебя спрашиваю, во сколько оценивается Сен-Женэ?

— Это зависит от того, придерживаться ли нотариальной оценки для налоговой инспекции или исходить из арендной платы. Очевидно, на сегодняшний день это составит примерно…

— Да это же великолепно, дружок! — возликовал Эдмон. — Великолепно! В письме Армандины безусловно есть здравые мысли, над которыми стоит подумать, поскольку у тебя имеются акции их фабрики… я имею в виду ту часть письма, где она говорит о делах фирмы, что им требуются дополнительные капиталовложения… С твоей стороны вполне целесообразно прийти им на помощь. Но тогда им незачем приобретать земельную собственность. Можно и по-другому… Нет! Никогда в жизни не следует иметь дело с родней, непременно обведут вокруг пальца…

И Эдмон весьма красноречиво вздохнул, желая сказать: «Уж я-то знаю всю прелесть ведения родственных дел».

— Слушай… Армандина права: рано или поздно у тебя будут осложнения с твоим фермером… вдруг выпадет неурожайный год, начнется аграрный кризис… крестьяне… Ведь тебя, насколько я понимаю, интересует лишь одно — рента. Армандина и ее Дебре чего добиваются? Хотят приобрести земельную собственность и не затронуть в связи с покупкой оборотного капитала. Чудесно… Так вот какое я тебе хочу сделать предложение…

Орельен рассеянно слушал Эдмона. Он был буквально сражен этим неожиданным прибытием аптекаря в Париж. По всей видимости, Береника не могла вернуться домой к рождеству, и ее супруг…

— Понимаешь? Я вкладываю в дело Дебре… постой… ну, предположим, вдвое большую сумму, чем стоит Сен-Женэ… Таким образом, мы заткнем им рот… Ты скажешь, что я неожиданно предложил тебе баснословную цену, какая им не под силу… А ту сумму, которую я тебе дам за Сен-Женэ, ты вложишь в одно из моих дел и будешь получать немножко побольше, чем со своих земель… Понимаешь, это, так сказать, моя личная выгода в твоем деле. Мой интерес, понимаешь? Лучшей гарантии тебе не требуется. Я имею в виду одно дело, в котором я заинтересован… а супругам Дебре останется только помалкивать. Я, видишь ли, как раз ищу подходящий земельный участок, небольшой по размеру… Стану владельцем Сен-Женэ, а тебе заплачу хорошо, словом, сколько ты захочешь… Ты по-прежнему будешь распоряжаться своим капиталом, вложив его в мое дело. Ты улавливаешь разницу? А что касается твоих племянников, твоего зятя и Армандины, ну что ж… и они тоже выиграют на этом, коль скоро их фабрика нуждается в оборотных средствах…

Нет, Орельен никак не мог взять в толк, почему Эдмон говорит о его делах с таким воодушевлением. Зачем так запутывать положение? Странная все-таки мысль… разве не проще Эдмону поместить свои собственные деньги в свое собственное предприятие, вместо того чтобы вкладывать их в дело Дебре, затем извлечь деньги оттуда, передать Орельену и т. д., и т. п.

— Ты забываешь, что я намерен приобрести небольшой земельный участок…

— Это верно. Но все-таки…

— Что все-таки? А ты не допускаешь мысли, что мне просто приятно помочь другу свести концы с концами, а? Друзья мы или нет, в самом деле?

— Послушай, я не хочу, я тебя ни о чем не просил…

— Знаю, боже правый, знаю! Не смеши меня. Не валяй дурака… Пойми же ты… Это для меня просто совсем маленькое дельце среди десятка прочих…

— Мне, право, совестно… Ты говоришь, мосье Морель в Париже?

— Да, Люсьен приехал. Впрочем, это к лучшему!

— Как так к лучшему?

— Конечно, к лучшему в деловом отношении. Ведь речь идет о выпуске косметических товаров, духов и прочее. «Косметика Мельроз»…

— Ага, понимаю!

— Ничего ты не понимаешь. Я реалист и прежде всего реалист. И пусть говорят, что тут замешана Роза. Да, замешана. Но Роза — это ярлык, реклама. Гораздо важнее, что это выгодное дело, за которым я наблюдаю не столько ради Розы, сколько ради своего отца.

— Отца?

— Отец возглавляет административный совет… так что вся подоплека, как ты видишь, мне прекрасно известна. Я стараюсь устроить так, чтобы и мои друзья извлекли пользу, когда машина завертится на полный ход и наша реклама привлечет всеобщее внимание. Что касается Люсьена, мужа Береники, моего кузена, я же тебе, кажется, говорил, что он аптекарь? Подумай, как для нас ценно — аптекарь, филиал фирмы в провинции… я его заинтересую в деле… вернее, сведу с одним человеком, надеюсь, они столкуются. К тому же я не прочь хоть немного устроить материальные дела Береники, облегчить ей жизнь…

Он поймал удивленный взгляд Орельена. И пояснил:

— Она ведь не создана для этой серенькой жизни… Между нами говоря, Береника тебе нравится… Ладно, ладно, я не вмешиваюсь… Но разве тебе не приятно, что вы будете связаны денежными интересами, что ты вложишь свои гроши как раз в ту копилку, из которой Береника сможет черпать средства, чтобы покупать себе новые платья, время от времени приезжать в Париж?

Орельен все-таки не поддавался. Это великодушие в стиле деда-мороза и эта несколько грубоватая игра именем Береники… Однако в какой мере заинтересован тут сам Эдмон? Орельен терялся в догадках. Он не имеет права отговаривать Барбентана вкладывать деньги в фабрику Дебре. Это будет все-таки серьезной для них подмогой. Как ни старались Армандина и Жак обвести его вокруг пальца, все-таки они… А там посмотрим. В конце концов Эдмон — его старый товарищ. Орельен вспомнил, как тот пытался уберечь свой диагоналевый английский китель от цепкой фронтовой грязи в Шампани… А тут еще Морель свалился как снег на голову. Неужели действительно из-за «Косметики Мельроз»?

— Раз ты уже здесь, я сейчас тебя сведу с одним человеком, который занимается фирмой «Мельроз», — продолжал Эдмон. — И ты сам рассуди, как тебе лучше поступить… Строго говоря, это не мое дело, меня интересует фабрика Дебре и твой земельный участок. Впрочем, вы знакомы. Помнишь того субъекта, с которым ты у нас как-то завтракал? Он еще молод и далеко пойдет… Мы с ним до войны еще мальчишками играли в Сериане в шары… Поэтому-то мне и хочется вывести его в люди…

Эдмон позвонил. В дверь заглянула сентиментальная мордочка мадемуазель Сусанны, машинистки.

— А, мадемуазель, будьте добры сказать мосье Арно, что я жду его у себя в кабинете…

И когда машинистка удалилась, добавил:

— Ты сам увидишь, что он неплохой малый и очень смышленый… В сущности, это он является мозгом всего дела. А Роза у нас выступает в качестве этикетки, на манер «Бебе Кадум» на детском мыле…

— Вы меня звали? — спросил Адриен Арно.

Орельен обернулся и посмотрел на вошедшего. Какие смешные маленькие усики и какие неприятные маленькие глазки. Но людей следует судить по их внутренним качествам. Какой, например, вид у этого Люсьена Мореля? Мысль о Беренике пронзила ему сердце.

XLV

Проходили дни, и трудно было сказать, как они проходят. Это рождество, маячившее вдали, как маячит в степи город, это рождество, владевшее сердцем Орельена вовсе не по христианской традиции, а из-за того, что праздник грозил ему разлукой, которую он связывал с праздником, это рождество перестало быть мучительной, но полной грез зарей, зарей, когда ночной сторож средневековья невольно становился соучастником и наперсником скрывающегося в предутренней мгле любовника. Рождество наступило, как самый обычный день недели.

Коротенькая фраза Береники: «Вы знаете, что я не одна»… ее слова, что она просит больше не звонить на улицу Рейнуар: «Не только из-за Бланшетты, но и по другим причинам», — поразили его не так своей нарочитой сухостью, как своей ужасающей осторожностью. Услышав эти несколько отрывистых фраз, он еле сдержал слезы, пожалуй, впервые в жизни ему так хотелось плакать. Береника пообещала, что до отъезда позвонит сама или пришлет письмо и непременно увидится еще раз с ним. Удивительное великодушие!

Он целые дни грыз себя. Значит, все это был лишь самообман. Или комедия, жестокая комедия? Однако она не отвергла его чувств… да еще с какой страстью, с какой жадностью добивалась от него подтверждения его любви, и неужели все ради тщеславного удовольствия быть любимой? Нет, это просто немыслимо. Должно быть, от него ускользнуло какое-то звено. Орельен не мог постичь этой двойственности, этого лицемерия. Подобно тому как среди самой бесплодной из всех пустынь возникает реально видимый мираж, так и Береника никогда не казалась ему столь «реально видимой», как сейчас, в этом ее безнадежном отсутствии. Он просыпался ночью потому, что ему чудилось, будто она вошла в спальню. И среди бела дня свет, падавший из окон, минуя все и вся, освещал лишь ее фигуру, четко вырисовывавшуюся на тусклой обивке мебели. Между ним и миром вставала жемчужная дымка, и сквозь нее он глядел на свет божий. Что было тем городом, мелькавшим вдали, — Береника или рождество? Цезарея… «И долго я бродил…»

Иногда время вдруг перестает быть канвой нашей жизни, перестает быть неосознанной формой нашей жизни. Оно проступает, просвечивает в нас, как филигранный узор, как глубокая мечта, и вскоре становится наваждением. Будучи уловленным, оно прекращает свой бег. Человек, стремящийся отвратить свое внимание от болевой точки, непрестанно натыкается на нее в неотвязных мысляхо времени, мыслях, оторвавшихся от своего первоначального объекта, и вот уже время становится болью, само время, оно отныне не течет. Уже не пытаешься занять чем-то пустые часы, всякое занятие кажется смехотворным. И при мысли об этих необъятных просторах, расстилающихся перед вами, вас охватывает безнадежность: безнадежно непредставима не только вся дальнейшая жизнь, но даже само время, ближайшее время, скажем, два ближайших часа. Страдание это больше всего похоже на доводящую до бешенства зубную боль, которой, кажется, никогда не будет конца. Она здесь, и не знаешь, как лучше повернуться, как удобнее лечь, как быть со своим собственным телом, с бредом, с неумолимыми воспоминаниями, хоть ты и клянешь себя за то, что стал их покорной добычей.

Орельен не желал принимать самые обыкновенные, самые простые объяснения, которые ему язвительно нашептывал внутренний голос: «Она тебя не любит… Ей просто льстила, доставляла удовольствие твоя любовь… У нее муж, своя жизнь… Какого черта ей бросать все это? Провинциалочка, буржуазна, разрешила себе повеселиться на каникулах, а теперь каникулы кончились… и она вышла из игры такой же, как вошла: мужа-то своего она не обманула!» Он старался заглушить этот скептический голос, не слушать его доводов, таких невыносимо горьких, что уж лучше было умереть. Он изобретал истории одна другой неправдоподобнее, подыскивал наиболее романтические объяснения, хотя сам понимал всю их лживость и упорно цеплялся за них, лишь бы убить время, безжалостное время. И вдруг, взорвавшись, он одним махом расправлялся со своими фантазиями. Как медведь в клетке, метался по двум маленьким комнаткам своей квартиры. Ибо из дома он теперь не выходил. Ждал этого маловероятного звонка по телефону. Нет, вовсе не ждал его. Но зачем выходить из дому? Куда идти? К чему обманывать себя, что-то делать? Никого не видеть. Главное, никого не видеть. Вполне хватит, мадам Дювинь. «Не приходите завтра», — как-то сказал он ей. Она испуганно взглянула на Орельена. На следующий день у него не хватило мужества повторить эту фразу… и мадам Дювинь по-прежнему появлялась каждое утро. Эту кару он сам добровольно наложил на себя, и карой было ее шнырянье по квартире, неумолкавший ни на минуту ее голос; какое же облегчение наступало после того, как за ней захлопывалась входная дверь!

Хочешь не хочешь, приходилось ее терпеть. А что, если к нему неожиданно, без предупреждения, явится Береника, воспользовавшись тем, что дверь незаперта? Все должно быть в порядке, все должно быть готово к ее приходу. К приходу той, которая не придет. Так ли уж нужна ему для этого мадам Дювинь? С каким-то поистине болезненным упорством он наводил порядок в своих двух комнатках, в кухне, в ванной. Когда берешься за такое дело, когда начинаешь всматриваться праздным взглядом в каждый квадратный сантиметр пола или стены, разглядывать мебель, занавеси, оказывается, все требует самой тщательной уборки и чистки, а этот квадратный сантиметр в свою очередь дробится и дробится до бесконечности. В эту работу Орельен вкладывал все то рвение, всю ту недоверчивую настороженность, с какой в иные дни мылся, стоя под душем. Оказалось, что можно без конца скоблить, без конца наводить блеск, начищать какой-нибудь один квадратик паркета, один завиток на мебели, словом, — превратить уборку в чисто косметическую операцию. Это уже граничило с безумием, уже терялась вера в то, что можно достичь желаемой чистоты, становилось очевидным, что любая, даже идеальная чистота, всегда относительна: поле предстоящей деятельности делилось на все более и более мелкие отрезки, и Орельена охватывало отчаяние, когда он вдруг убеждался, что в своей страсти к порядку одолевает только бесконечно малую часть взятого на подозрение предмета, что ковер после подметания ерошится, как больное животное, и что впереди еще целая вселенная грязи или, хуже того, отсутствия чистоты. И тогда куда милее становится явная грязь, чем эта относительная чистота, — ведь грязь, та по крайней мере позволяет человеку насладиться торжеством победы после того, как он пройдется по всем сомнительным местам мокрой тряпкой или вооружится щеткой…

Все же рождественским утром, именно потому, что это утро считается в семейном кругу священным и госпожа Морель, эта примерная супруга, будет наверняка сидеть с мужем, господином Морелем, не отойдет от него ни на шаг и, следовательно, не позвонит сюда, по всем этим причинам Орельен вдруг бросил приводить в порядок квартиру и распрощался со своей манией. Не дожидаясь прихода мадам Дювинь, он вышел из дома, радуясь, что так счастливо избег очередной порции ее болтовни. Он не побрился, не переменил сорочки. И все это с чувством злобного удовлетворения.

Стоял серенький денек, однако было сухо. Сердитый, резкий ветер! Орельен зябко ежился, как ежится на морозе человек, три дня не покидавший комнаты, где даже воздух пропитан иссушающим дыханием центрального отопления. Противный холодок пополз от щиколоток к коленям. Орельен плотнее запахнул пальто, поднял воротник, глубже засунул руки в карманы и побрел берегом Сены вверх по течению, искоса поглядывая на запертые ящики букинистов, почему-то напоминавшие сейчас гробы. По брусчатой мостовой как-то особенно четко выбивала копытами дробь белая лошадка, впряженная в дребезжащий фургон для развозки товаров; поперек фургона на фоне черно-голубых полос можно было прочитать слово «Весна», звучавшее как насмешка. Мимо проносились такси. Город казался пустынным, словно оттуда вихрем вымело все живое. Однако на стрелке Ситэ, на мосту и на обоих берегах чернела толпа, люди заглядывали в реку, свешивались с перил, вопили. Что там такое происходит?

Орельен приблизился, его сразу подхватила толпа, сжала и вынесла к самому парапету: там, внизу, бегали, суетились какие-то люди, и тут же стояли в ряд сбросившие одежду мужчины, часть из них в резиновых шапочках на голове; странно было смотреть на эти обнаженные тела, бесстрашно противостоящие холоду; кругом целая куча тренеров, болельщиков, а сверху любовались зрители: женщины, энтузиасты. Внезапно эти белые фигуры, похожие на больших бесцветных рыб или тюленей, бросились в воду, и зрители закричали, заволновались, побежали по мосту к правому берегу. Орельен смотрел, как удалялись пловцы, как, набирая скорость, преодолевали они холод, что было гораздо труднее, чем преодолеть собственную нерешительность; их было, должно быть, около сотни, и, казалось, они заранее распределили свои роли. На мосту стоял киноаппарат, и шла съемка. У обмерзшего берега их поджидали фотокорреспонденты. Река прикрывала пловцов своим ледяным зеленоватым покровом, их атлетические тела появлялись из воды по частям, как разделываемое на колоде мясо; по тяжелому дыханию отстающих можно было судить, какие нечеловеческие усилия приходилось делать передним, и дух упорного состязания уже владел рекой, прежде чем зрители догадались об этом упорстве. Пловцы разбились на группы, впереди плыл отряд сильнейших, вблизи от них держались две-три отчаянные головы в надежде догнать первых, потом, худо ли, хорошо ли, плыли все остальные и, наконец, в самом хвосте — отстающие, которые бросились в воду вслед за прочими, не рассчитав сил, и сейчас их мучил не только холод, но и стыд.

На мгновение Орельен пожалел, что он не на том берегу и не сможет присутствовать при финише. Отсюда было плохо видно вырвавшихся вперед наиболее сильных, а следовательно, и наиболее интересных пловцов, трудно было сравнивать их стиль, манеру. Вдруг Орельену вспомнился Рике, тот самый парень, которого он встретил в бассейне на улице Оберкампф. Возможно, и он тоже плывет сейчас вместе с другими, охваченный стремлением избыть свою энергию, и отнюдь не унывает, что не «выйдет», как он выражался, в чемпионы, он, Рике, вносящий свою безвестную лепту в историю водного спорта. Большинство пловцов были вроде Рике, они боролись за «Рождественский кубок», подобно тому как в деревнях по праздничным дням парни взбираются по мачте за бутылкой коньяка, хотя многие прекрасно знают, что им ни за что не добраться до верха. Когда этих пловцов будут показывать в кинохронике, зрители поежатся и заметят: «Н-да, видать храбрые парни».

Восторженные крики приветствовали победителя состязания. Люди, толпившиеся на правом берегу, передавали друг другу его имя, сопровождаемое целой кучей комментариев. Менее удачливые пловцы продолжали еще бороться с водами Сены, но толпа уже перестала ими интересоваться. Орельен постоял в нерешительности, не зная, куда идти, потом двинулся по направлению к левому берегу, где раскинулась сеть узких улочек, хранящих воспоминание о минувших веках; тут и поныне еще ютятся, как в средневековье, ремесленники и уличные девицы… Орельену казалось, что, убежав от Сены и пловцов, убежав от этой жизни, которую сечет прямо по лицу холод, от этой жадной до зрелищ публики, от восторженных зрителей, он убегает и от теперешнего времени. Он вспомнил о Рике. Пытался вызвать в памяти образ этого крепыша, его простонародные повадки, его неукротимую энергию. В силу каких-то таинственных причин он не мог не думать о Рике. Как сказала тогда Армандина с непередаваемо серьезной интонацией: «Мосье Рике совершенно прав…» Орельен пожал плечами. Все Рике до одного правы, а он, само собой разумеется, неправ. Он подумал о том, что его сила не нашла себе применения, растрачена зря. О том, что свою энергию он израсходовал, начищая квартиру, как начищают ваксой башмак. И пожал плечами. Пробираясь по жалким улочкам, идущим перпендикулярно к набережной, он бросил взгляд на дощечку, висящую на углу одного особенно убогого переулка, и прочел название «Кристина». До чего же он одинок! Он больше не думал о Беренике. Не думал больше о Беренике.

Мыслями он все время возвращался к Рике. К некоему символическому мосье Рике. К его подружке. К его работе на заводе. Вспомнил его неистовый нрав, избыток энергии. Как-то он проводит воскресные дни? Какой вид имеет его каморка? Орельена не так занимал сам Рике, как то, что отделяет его от Рике. Ведь и он мог быть одним из таких Рике. Мог бы, как и Рике, очутиться в ледяной воде, стараясь нечеловеческим напряжением мускулов, умной мускульной силы отличиться, проверить себя. Непонятно, в чем отличиться. Что движет им? Чувство долга? Потребность в самооправдании? Чувство собственного достоинства? Верно только одно: как раз этих чувств явно недоставало сейчас Орельену.

Он отправился в Люксембургский сад, где можно было прогнать мысль о Рике, незаметно убить утренние часы. Он взглянул на бледных детишек, игравших у ног нянюшек и мам, прошел мимо пруда, из которого спустили воду, поглядел на каменные развалины и медленно побрел домой по бульвару Сен-Мишель, где в это утро не толпились, как обычно, студенты, а окна кафе были покрыты изморозью, словно графины с замороженным питьем. Орельен зябко пошевелил пальцами ног в легких ботинках.

Мадам Дювинь еще не ушла домой.

— Мосье вернулся? Как жаль! Вот только-только, минут пять, не больше, приходила дама… И так огорчилась. Она оставила пакет… И сказала, что позвонит…

Береника, Береника приходила к нему!

Подчас жест опережает мысль. От удивления Орельен поспешно поднес ладонь к лицу и потрогал небритый подбородок. И первой его мыслью было: «Я не должен был выходить из дома в таком виде», а не «Я не должен был вообще выходить из дома». Эта мысль назойливо примешивалась к его неясным еще догадкам, к его сожалениям, к ожившим вновь надеждам. Не все ли равно, брит он или не брит, раз Береника его не застала. Так-то оно так, но гадко с его стороны не бриться, то есть не ждать Береники, разувериться в ней, несправедливо обижать ее своими глупейшими страхами. Никогда он не пропустит больше ни одного дня, будет бриться ежедневно из-за нее, из уважения к ней. Она приходила. Он бросился в ванную, нацепил на стену ремень и стал направлять бритву.

— Разве мосье не поглядит, что в пакете? — крикнула из кухни мадам Дювинь.

Верно, верно, пакет! А он-то и забыл о пакете, взволнованный мыслью о Беренике… о пакете Береники! Он отпустил ремень, положил открытую бритву на стеклянный подносик и кинулся в комнату, где мадам Дювинь, уже одетая для выхода, но терзаемая любопытством, положила пакет на самое видное место, пакет кубической формы, величиной с ящик для бисквита или чуть-чуть побольше. Коробка из волнистого картона, перевязанная черной тесемочкой. Ни адреса, ни надписи, — ничего… только в углу одно слово: «Орельену», наспех нацарапанное в последнюю минуту вечной ручкой, синей, с золотыми колечками — он заметил ее как-то в сумочке Береники. Ее крупным, неуверенным, немного детским почерком со смешными завитками у прописных букв. Этот почерк врежется ему в память, когда он получит ее злое письмо, с которым не расстанется ни на минуту.

Орельен подметил взгляд мадам Дювинь и остановился. Правда, я и забыл… Он взял пакет и отнес его в спальню. Явно разочарованная, мадам Дювинь прокричала ему вслед:

— Я больше, мосье, не нужна? На завтра какие-нибудь особые распоряжения будут?

— Нет, нет, не нужна, никаких особых распоряжений не будет… До свиданья, мадам Дювинь.

Пакет жег ему руки. Он удержался и не тронул его, пока в кухне не хлопнула входная дверь. Вот-то мадам Дювинь, должно быть, обозлилась! Ну и черт с ней! Он развязал тесемочку, вынул слой старых газет, засунутых по бокам, осторожности ради, среди которых стоял ящик с надписью «Не кантовать», — и вытащил что-то твердое, завернутое в шелковую бумагу… Ага, ясно, что это. Его пальцы нащупали знакомые очертания: в день рождества Береника прислала ему «Незнакомку Сены». Вот что это было, только это… Он снял с маски последний слой бумаги с чувством довольно заурядного умиления и разочарования. Чего он ждал? Ведь Береника сказала… Правда, Береника ревновала к этой, никому не известной, незнакомке. Она сама в этом призналась.

В первое мгновение он ничего не понял. Он держал в руках маску, как давно знакомый предмет, держал небрежно, кое-как. Вдруг его охватило странное чувство, будто незнакомка шевельнулась, я хочу сказать, что незнакомка показалась ему движущейся моментальной фотографией, что перед ним был и не был тот самый, давно знакомый муляж. Он начинал смутно догадываться, что именно произошло. Держа маску обеими руками, он повернул ее. Внимательно посмотрел на нее.

Нет, это не незнакомка. Кто-то старался, явно старался воспроизвести ее прическу, скульптуру ее лица, но черты были совсем не те, особенно губы… Береника, да это же Береника! Он уже не сомневался в том, что хотя это надгробное изваяние, это гипсовое изваяние являло ему Беренику, прошедшую через таинства некоей метаморфозы. Такая похожая, такая непохожая. Теперь он ясно видел, как сильно она отличается от незнакомки, и потому-то он не сразу заметил тогда их сходство, потому-то и понадобилось, чтобы на это сходство указали посторонние. Тогда он чересчур хорошо знал незнакомку и недостаточно хорошо знал Беренику. А посторонние глядели на эти два лица рассеянным взглядом, и этого достаточно было, чтобы ошибиться, глядели слишком поверхностно, чтобы подметить различие, глубокое, как бездна чувств. Но Орельена нельзя было обмануть.

Сердце его забилось. Он вспомнил в мельчайших подробностях всю сцену, когда маска незнакомки упала на пол, как она разбилась. Ему показалось даже, что он видит на ковре гипсовую пыль. И вдруг почувствовал ладонями, как хрупок дар Береники. Испугался, что от волнения, дрожью проходившего по телу, может уронить маску. Он положил на свою постель лицо Береники. Странное его охватило ощущение. Он положил маску на постель без умысла, просто чтобы куда-нибудь положить. Потом взял ее в руки и тихонько, словно преступник, отнес к подушке, к тому месту, где она подымается горбиком под темным шелком. И молча, неподвижно он стоял и глядел, глядел на Беренику.

На Беренику с закрытыми глазами.

Она пошла ради него на эту трагическую игру. Она была у скульптора, она легла, закрыла глаза… Гипс положили ей на веки, на губы, ноздри, на лоб, там, где начинаются волосы, гипс лежал на ушных раковинах… на всем ее лице лежал гипс, подобно смертельной бледности. Под влажным гипсом, послушно принимавшим очертания ее лица, она продолжала дышать, она удерживала дыхание, она думала о нем, ради него согласилась она перенести этот кладбищенский обряд, который неминуемо должен был оставить тяжелое чувство… Она доверила этому полому и холодному зеркалу свой тленный облик. Она доверила эту весть о себе, этот дар, доверила гипсу, медленно засыхавшему на ее губах, свои губы, которые застыли под гипсом в невыговоренном признании, поцелуе, не дарованном Орельену живыми губами, и прислала ему слепок этого поцелуя. С чувством тревоги смотрел Орельен на скорбную гримаску этих губ, прорезанных сотней тоненьких черточек, на этот слепок с цветочного лепестка, на это безнадежно горькое выражение. Этот рот кричал о поруганном желании, о неутоленной жажде. О, насколько она прекраснее незнакомки, она, Береника, живая и мертвая, которой здесь нет и которая здесь есть, подлинная Береника.

С каким-то суеверным страхом Орельен протянул руку, отдернул ее, потом коснулся маски легко, самыми кончиками пальцев… Он бормотал какие-то слова, нежные слова, которые с трудом пробивались сквозь стиснутые губы, срывались с его языка, неповиновавшегося как во сне, слова, которые звучали в нем прежде, чем стать мыслью, стать шепотом. Должно быть, так говорят в обители мертвых. Только там так и говорят. Слова, подобные той пыльце, что срывает с готового к любви дерева буйный ветер и несет этот легчайший пух на тысячи километров к другим, еще не опыленным деревьям. Орельен утратил ощущение себя. Казалось, вот-вот разорвется сердце. Он был во власти головокружения, какого еще ни разу не испытывал. Теперь уже всей ладонью он ласкал бесчувственную маску. Вдруг испугавшись чего-то, отдернул руку и поглядел на свои пальцы, запачканные гипсовой пылью. Его раздирали самые противоречивые чувства. Он боялся думать о чем-то определенном. Вывести какое-либо заключение и об этом подарке, и об этом застывшем в гипсе лице. Однако в нем с неизбежностью прилива нарастала уверенность. Зародившись где-то внутри, она постепенно затопляла его всего — подымалась к груди, расправила плечи, проникла во все поры, подступила к горлу, чуть было не вырвалась криком; он задыхался, он весь залился краской, и вдруг все сомнения ушли, осталась одна уверенность; ноги его сами собой подогнулись, и он уперся коленями в край кровати. Склонившись над Береникой, он прочел в мертвых глазах Береники, что она его любит.

XLVI

В тот день Орельен не отважился больше выходить из дому. Он не мог простить себе, что так по-дурацки пропустил Беренику, не дождался ее посещения. Он ждал Беренику. Он не спускал глаз с телефона, с входной двери, как сторожевой пес. И впрямь, вся его жизнь приостановилась. Невиданная приостановка мыслей, чувств, даже боли. Он ждал, он не делал ничего, он только ждал; и то его еле хватало на это ожидание.

Он не завтракал, не обедал. Время перестало казаться таким бесконечно долгим. Орельен чувствовал, как в сознании рождаются обрывки фраз, возникают зачатки мыслей. Ничто не принимало четких форм, ничто не завершалось. Он жил с таким чувством, точно пловец, который, готовясь к заплыву под водой, задерживает дыхание. Ничто на свете не существует — чудилось ему, — кроме одной уверенности: Береника его любит. И от этой мысли он испытывал не радость, которую так ждал, а какое-то странное оцепенение. Так — словно благодаря этой уверенности он овладел всем миром, сделал последнее открытие, за которым нет ничего — небытие. Подобное чувство, должно быть, испытал Александр Македонский, когда напоил своего коня водой Индийского океана, ибо полководец не знал, что за этими легендарными водами лежат еще земли. То, что Береника его любит, то, что он знал об этом, не сомневался отныне в ее любви, вовсе не распахивало дверей перед его мечтой, вовсе не побуждало Орельена представлять себе дальнейшее развитие эпопеи. Любовь Береники была не эпопеей, а состоянием. С тех пор как Орельеном овладела уверенность, он был меньше чем когда-либо способен представлять себе все будущие перипетии разделенной любви. Он уже не мог представить себе Беренику в своих объятиях, не мог представить себе битвы за Беренику, любви Береники в том узко ограниченном и полном смысле, в каком все мужчины, да и сам Орельен первый, понимают любовь.

К десяти часам вечера он почувствовал голод. «Голод, естественный для молодого организма», — подумал Орельен. Только по этому неприятному ощущению в пустом желудке он понял, что весь день прошел в ничегонеделании, был израсходован, в сущности, ни на что. Одновременно с тем, как росло разочарование, вызванное мыслью, что Береника не вернется, что она даже не позвонила, он твердил себе, что и надеяться на это не следовало: ведь и так ей нелегко было утром выбраться из дому, чтобы заглянуть к нему. Ясно, что ранее завтрашнего дня ей не представится подходящий случай. Он сам, кажется, выискивал предлоги, чтобы пойти закусить. Но ведь он действительно голоден. В ресторан идти уже поздно… можно где-нибудь перехватить бутерброд. Он подумал о надвигающейся ночи и вздрогнул. Выглянул в окно: слякоть и дождь.

Когда он вошел в залитое резким светом кафе близ «Шатле», с полей его шляпы стекала вода, а плащ стал от дождя совсем черный. Здесь можно заказать суп с гренками, сосиски. Целый день он курил, дымил, как паровоз. Коричневато-золотое пиво показалось ему чудесным, необычайно гармонирующим с окраской его мыслей.

Где-то сейчас Береника? Что делает с этим свалившимся как снег на голову супругом? Супруг этот был для Орельена не столько живым существом, сколько неким призраком, воплощением злого рока, разлучающего влюбленных. Самым серьезным образом Орельен спрашивал себя — ревнует ли он к мужу, или нет? Нет, не ревнует. Он не страдал от сознания того, что Береника сейчас с мужем, он просто не мог себе представить их вместе. По крайней мере в эту минуту не мог. И трепетал при мысли, что не вечно будет так. Он раз и навсегда решил не быть несчастным. Береника его любит. Береника любит его. Он бесконечно долго сидел за столом над куском сыра и яблоком. Дождь перестал. Немножко потеплело. Орельен задумал пройтись до Центрального рынка, где начиналась торговля, дошел до бульваров, по обеим сторонам которых сплошным строем стояли новогодние лотки, освещенные ацетиленовыми лампами, поглядел на заводные игрушки, похожие на коробочки из-под сардин, на мужские подвязки, поистине неслыханной по сложности конструкции, и вышел к «Патефону» на углу Итальянской улицы, пустынной в этот час: он решил послушать музыку, как когда-то вместе со своими одноклассниками-мальчишками, и прослушал Шаляпина в сцене смерти Бориса Годунова, «Страстную пятницу» под управлением Никиша, а потом вперемежку «Богоизбранную отроковицу», «Ученика чародея», «Сорочинскую ярмарку», «Золотого петушка», «Тристана»…

Он купил еще жетонов и три раза подряд проиграл одну и ту же пластинку. Никакая музыка на свете не могла, пожалуй, более полно соответствовать его настроению, чем «Тристан». Особенно начало третьего акта.

Перед очарованием Монмартра он не устоял. К Люлли идти было поздно, и он зашел посидеть в кафе на площади Бланш. Там он наткнулся прямо на Фукса, который приветствовал Лертилуа радостными криками, подсел к его столику и отстал только через час. Один бог знает, что он такое нес! Орельен не особенно-то слушал. Этот пронырливый Фукс буквально начинен секретами, которые ему не терпится поверить собеседнику, и секреты эти касались целого, неведомого Орельену мира, являлись как бы справочником «Весь Париж», весьма специфического толка: тут фигурировали издатели, дамочки, жучки, художники, чиновники в колониях. И все это — в связи с делами редакции «Канья», которые по обыкновению шли неважно. Неужели действительно у Фукса не было другого занятия, как всякий раз при любой встрече цепляться за него, Орельена? Орельену удалось отделаться от него только в половине первого ночи.

Хотя Орельен лег уже под утро, проснулся он в восемь часов. И возобновил ожидание, почти не прерванное сном. Забота о чистоте, страстное желание быть безукоризненным с виду, жажда уборки лишь ненадолго отвлекла его от лихорадки ожидания. Вчерашний столбняк как рукой сняло: на смену ему пришло неодолимое нервное возбуждение. Он шатался по комнатам. Брал книгу и не мог читать, начал было писать Армандине, но, написав три строчки, порвал письмо. Решил не курить, потому что слишком накурился накануне и на зубах остался неприятный налет. Однако закуривал и тут же тушил сигарету, а окурки раскладывал на ручке кресла. Его терпение окончательно лопнуло с приходом мадам Дювинь. Из-за одного лишь ее присутствия. И ее болтовни. В утренних газетах напечатано об одном преступлении. Мосье не читал? Нет, мосье не читал. И единственное, что он хочет, это поесть дома, никаких штучек не требуется, что-нибудь попроще, без возни… лучше всего что-нибудь готовое… Нет, нет, только не гусиный паштет! Мадам Дювинь совсем было расположилась стряпать обед. Нет уж, увольте! Ладно, ладно, как мосье угодно. Наконец-то она ушла.

Ушла лишь для того, чтобы снова вернуться. С купленной провизией. С какими-то коробками, ветчиной, хлебом. Похоже было, что она снаряжает экспедицию, собирающуюся переплыть на плоту Атлантический океан. Даже не забыла купить огромную коробку бисквитов. Орельен окончательно потерял терпение. Теперь мадам Дювинь может уйти. Ушла!

Ожидание становилось непереносимым. Съестные припасы были кучей свалены на кухонном столе. Орельен к ним не притронулся. Аппетит пропал. Есть с утра холодное мясо… Вдруг раздался звонок. Орельен как сумасшедший бросился к дверям.

Оказалось, это типографский рассыльный. Он принес календарь. И вручил его с новогодней улыбкой. Вслед за рассыльным явился муж привратницы. На лестнице пахнет газом. Не слыхал ли мосье Лертилуа какого-нибудь подозрительного шума? Я пришел посмотреть, не у вас ли утечка? Нет, в квартире мосье Лертилуа никакой утечки газа не было.

В конце концов Орельен все же проглотил наспех кусок ветчины с куском хлеба. И сразу же ему показалось, что он весь какой-то грязный; он вычистил зубы, вымыл руки, но ощущение грязи не прошло, — тогда он разделся и встал под душ. Ему послышался голос Армандины: «После завтрака душ?» — ибо сестра Орельена испытывала наследственный в семье Лертилуа страх перед нарушением пищеварения. Однако Орельен даже не улыбнулся. Он злился. С чувством облегчения он подумал, что, разделавшись с Сен-Женэ, навсегда и окончательно порвет все связи с родней. Да, да, в тысячу раз лучше поместить свои деньги в дело Эдмона, чем ввязываться в семейные аферы! Хватит, все кончено!

Он уже не ждал Береники. Каждая уходившая минута делала все более и более невероятным ее приход или даже телефонный звонок. Он глядел, глядел на маску, на лицо женщины, умершей от любви. Без конца он мог смотреть на эту маску, любоваться пробегающими по ней бликами света. Он раздвинул занавеси как можно шире, чтобы дневной свет свободно падал на белый гипс. Он не ждал Береники. Твердил себе, что не ждет. Слезы подступали к его глазам. Он слышал, как в коридоре, примыкающем к его квартире, кто-то ходит взад и вперед. Это пришел чинить трубу газовщик. Если Береника вдруг явится, — звук ее шагов потонет в этих шумах: вот с грохотом передвинули паяльную лампу, бросили на пол мешок с звякнувшим инструментом, вот прошагал рабочий… Теперь уж она не придет! Кто-то кашлянул за дверью. Потом все смолкло. День медленно угасал за окном. По бледному небу Парижа пробежали темные отсветы. Все это бесплодное ожидание вбирал в себя висевший на стене гипс. Орельену казалось, что он ждет уже века и века. Должно быть, он ужасно состарился. Он стал переставлять вещи с места на место. Опрокинул рекламную пепельницу «Абдулла», и на пол посыпался пепел, окурки сигарет, спички с обуглившимися кончиками. Сидя на корточках, он собирал с полу всю эту мерзость и подумывал о том, что придется почистить ковер, как вдруг позвонили.

Нет, это невозможно. Это не она. Он постарался скрыть следы преступления, сокрушенно оглядел свои грязные руки. Надо бы сначала их помыть. У дверей позвонили снова. Она ждет, она в нетерпении. Это уж чересчур. Но поскольку это не она… Орельен отпер дверь и увидел на пороге Блеза Амберьо.

XLVII

— Не тех женщин бойся, с которыми спишь, а тех, с которыми не спишь: от них все беды…

После этого афоризма, изреченного художником, в комнате воцарилось гнетущее молчание.

Оба они сидели у камина в надвигающемся сумраке, сидели ссутулясь, глядя на веселую игру огня. Вот уже целый час или около того они говорили, не умолкая. Обоих давило бремя, которое казалось еще тяжелее оттого, что кончался год. Сначала дядя Блез пытался было хорохориться, лукавить, делал вид, что забрел к Орельену случайно, без цели, словом, от нечего делать. Однако вскоре пришлось бросить игру и выложить всю правду. Хотя Орельен и понимал, что дядя явился к нему неспроста, но этого он уж никак не ожидал: ему казалось невероятным, что Береника виделась с художником, тайком от него. Почему, зачем? Выходит, Блез пришел по ее поручению. Дядя виделся с ней и не раз. И это в те дни, когда с ней никак не удавалось встретиться ему, Орельену, из-за Бланшетты… Во всяком случае, она старалась уверить, что из-за Бланшетты… Она пожелала увидеть Блеза. Назначила ему свидание. И долго с ним разговаривала. Сказала ему то, что скрывала от Орельена. Приходила к Блезу вторично. Взяла его в поверенные. Его, Блеза. Дядю Блеза. А тем временем Орельен умирал от тоски…

— Послушай, мальчик… Только ты не расстраивайся… Плевал я на чужие дела, в жизни в них не вмешивался. Ну, скажи сам, хоть раз я к тебе с чем-нибудь таким приставал? Нет. Вот видишь. Это сама она захотела. Я же не знал, что дело серьезное. И с твоей и с ее стороны. Когда я услышал, о чем идет речь, я сразу ей заявил: нет уж, увольте. С меня хватит!

Старик не знал, как приступить к рассказу. Его даже в жар бросило. Молча он покусывал свои пышные усы. Из его довольно туманных объяснений получалось, что Береника… да, Береника поручила ему, дяде Блезу, сказать Орельену, что она его не любит.

— Ты что нос повесил? Все это не так… Неужели мне тебе повторять… Послушай, как было дело, а то, чего доброго, у тебя создастся ложное представление.

К чему наводить туман?

— С вашей стороны очень мило, дядя, пытаться позолотить пилюлю… Ослабить наносимый вами удар… но зачем? Я вас и так внимательно слушал… Вы выразились совершенно ясно… А детали ровно ничего не меняют…

— Как же так! Как же так! Во-первых, когда она говорит, что тебя не любит, я ей не верю.

— Но она говорит! По-моему, это больше чем достаточно.

— Какой ты, сынок, легковерный, ей-богу! Ну сказала, а что это доказывает? Сказала, чтобы я тебе передал, потому что сама сказать тебе не решается… Если бы она тебя не любила, почему бы ей самой тебе не сказать?

— Значит, вы ей не верите? И пришли мне об этом сообщить?

— Не строй такой физиономии, мальчик! Да ты на меня сердишься! Правильно Марта говорила…

— Ах, так! Тетя вам говорила!

— Да не злись ты! Я был не в себе, ходил как затравленный. Приятное, нечего сказать, поручение. Но Береника клятву с меня взяла… Тогда я и подумал, что если я тебе не открою глаза, ты можешь глупостей натворить, ведь муж ее здесь…

— Какую она с вас клятву взяла?

— Ты же сам знаешь, я же тебе говорил… Неужели тебе приятно слушать такие вещи?

— Что она меня не любит? Она взяла клятву, что вы скажете это мне? А все прочее — ерунда. Все прочее клятвы не требовало… И, однако, вы ей не поверили… не поверили, дядя Блез, и пришли мне сообщить и о том и о другом. Представьте, и я не верю. Да, не верю. Она меня любит. Говорю вам, она меня любит. Или я сумасшедший, или она меня любит.

Орельен встал с места, прошелся по комнате, взял полено, бросил его в огонь и снова сел, словно в театре, словно желая насладиться зрелищем пламени, жадно набросившимся на новую жертву. Снова воцарилось молчание, его нарушил Блез:

— Послушай, что я тебе скажу… Словом, у меня создалось такое впечатление… что…

Он покусал кончик уса.

— Какое?

— Так вот… в первый раз, когда мы с ней увиделись в кафе, она, видишь ли, пыталась бороться… искала защиты, боялась сама себя, ну и выдумала хитрый план и решила осуществить его моими руками… Ясно?

— Пока еще нет.

— Слушай внимательно. Сама она до того была уверена в своей любви к тебе, что ей требовалось сказать кому-нибудь вслух, что она, мол, тебя не любит… Не тебе, конечно, потому что она боится причинить тебе боль.

— Боится причинить боль! И послала вас сюда!

— Да вовсе она меня тогда, в тот первый раз, никуда не посылала. Ей, повторяю, нужно было с кем-нибудь поговорить… с кем-нибудь, не с тобой, конечно… Дома, правда, есть кузина… но не с ней же на такие темы разговаривать. А послала она меня в нашу вторую встречу, уже после покушения на самоубийство мадам Барбентан.

— Но сказала-то она при первой встрече, что меня не любит?

— Сказала… Только как бы тебе получше объяснить? Я ей не поверил…

— А теперь, значит, верите?

— Да нет, да нет! Я же тысячи раз говорил — не верю.

Старик совсем запутался. Но Орельен не спешил прийти ему на выручку. Голова у него горела, ноги были ледяные. То он проводил ладонью по своей шевелюре, то принимался грызть ногти.

Мало-помалу истинный характер двух этих встреч стал проясняться. В первую встречу, состоявшуюся в кафе, Береника говорила весьма рассудительно, несмотря на терзавший ее страх, вполне естественный для женщины, очутившейся пред лицом настоящей большой любви. Она сказала, что не любит, думает, что не любит Орельена, однако поведение ее и вид явно противоречили этим словам. Иначе чего бы ей было бояться? Подспудный смысл разговора был таков: она боится уступить, боится, что не уйдет от судьбы, что-то удерживает ее, что-то, над чем она не властна. Не то, чтобы она так уже безумно переоценивала себя и тот дар, которого ты ждешь от нее… Если бы ее просто влекло к Орельену, влекло физически… она может быть… отчего бы и нет… Но тут речь идет о чем-то бесконечно более значительном. Вот в чем дело. Она не сумела бы остановиться в этом разбеге. Ни причинить зло Орельену, ни пойти на испытание огнем, первые ожоги которого уже ощутила. И в то же время ее просто пьянила мысль о его любви. От этого тепла она не в силах была отказаться. Дорожила им. Верила в него. Верила с каким-то отчаянием. И боялась, что любовь Орельена может умереть в один прекрасный день. Просто угаснуть. Она верила в его любовь, но верила также, что в ее власти обезоружить эту любовь, убить ее. И вот об этом она не может думать без страха, без ужаса. Убить такое редчайшее, такое бесценное, такое великое чувство. Как отказаться от дара судьбы, единственного дара, а что если это ее последняя милость?

И Береника терзается при мысли, что утратит эту любовь, которую, по ее уверениям, не разделяет. Поэтому-то она и явилась к Блезу, вспомнив слова Орельена, что у него нет, пожалуй, более близкого друга, чем дядя Амберьо. И еще ей хотелось поговорить с ним, чтобы узнать другого Орельена, незнакомого ей. Чтобы видеть размеры этой опасности, силу этого света.

— Понимаешь, сынок, она хотела тебя с другого бока осветить.

Она не просила дядю рассказывать об этом разговоре Орельену. Наоборот, просила сохранить в тайне их встречу. Возможно, она только потому так настойчиво твердила, что никогда не будет принадлежать Орельену, что в душе уже решила ему отдаться? Поди знай, что думают женщины…

— Ну, а во второй раз? — нетерпеливо крикнул Орельен.

Движением руки Амберьо остановил Орельена. Огонь догорал. Взяв щипцы, дядя Блез пошевелил уголья, тлевшие под черными поленьями.

— Во второй раз она была слишком потрясена покушением Бланшетты на самоубийство… Боюсь, что ты не совсем ясно представляешь себе, какое впечатление произвела на нее эта история… Нет, потрудись, пожалуйста, не перебивать, и так слова не даешь сказать, щенок ты этакий! Я и сам не очень хорошо понимаю, чему следует верить, чему можно верить и что ты там натворил. Да, черт побери, я сказал «натворил», и не строй, будь любезен, такой удивленной физиономии! Откуда я знаю, была эта самая Бланшетта твоей любовницей или нет? И не желаю тебя об этом спрашивать. Впрочем, ты у любого охоту отобьешь со своими светскими повадками. Отвяжись от меня! Если хочешь знать, о чем идет речь, не придирайся к каждому слову! Я сказал: натворил.

Орельен молча пожал плечами.

— Словом, дамочка решила лишить себя жизни из-за твоей ненаглядной красы… А все прочее — ерунда! Это-то и взволновало малютку… А поскольку у них как раз перед этим было объяснение… Вот она и забрала себе в голову бог весть что… Считает себя виноватой… Обвиняет себя в том, что, мол, нехорошо поступила… Обещала своей кузине у смертного одра никогда с тобой больше не видеться и прочую ерунду…

— Вот как! А вчера утром она сюда приходила.

— Вот уж на это не знаю, что тебе сказать! Это, как говорится, программой не предусматривалось! Она утверждала, что даже не будет делать попыток тебя видеть… а тут еще ни к селу ни к городу приехал мосье Морель… не явись он — Береника отправилась бы домой и таким образом между вами легло бы расстояние…

— Подумаешь, расстояние! А железные дороги на что! Я бы взял и поехал к ней…

— Вот этого-то она и умоляла тебя не делать… Она верит, что ты так не поступишь. Это я тоже поклялся тебе передать… Так я тебе и говорю…

— Но ведь она еще не уехала… и вчера приходила сюда. Надо же мне было как раз в это время уйти из дому. Ах, господи!

— Оставь господа бога в покое. Конечно, приходила… Должно быть, не особенно поверила в мои дипломатические таланты.

— Приходила… и не просто приходила! А принесла вот это! Видишь! Понятно? Не букет, не какие-нибудь там фиалки, которые покупают по дороге у первой попавшейся торговки, а это. Маску, и она ее заказывала… надо полагать, не для своего супруга. Значит, в эти дни она ходила к скульптору. Бросила свою больную кузину, а ведь та могла тем временем снова наглотаться веронала… бросила и пошла к скульптору… Неужели ты воображаешь, что она заказала свое гипсовое изображение ради своего муженька, явившегося в Париж? Ты ее мужа знаешь, нет? И я тоже не знаю. Он держит где-то на юге аптекарский магазин. И ты, может быть, полагаешь, что он повесит у себя в гостиной гипсовую маску своей жены, а? Ну как?

Дядя Блез с нежностью глядел на большого дурня. Только бы все это утряслось и его малыш не особенно страдал… Но, конечно, сладить с ним будет нелегко. И если он, Блез, согласился выступить в роли буферного государства между ними, то лишь потому, что не хочет, чтобы Орельен чересчур страдал. Он подумал о его матери. Какая она была несчастная, хотя по виду никто бы не догадался, что она мучается. И он сам, Блез, тоже натерпелся из-за нее. И она тоже сказала ему однажды вечером: «Милый Блез, сожмите покрепче зубы и выслушайте то, что я вам скажу, и хорошенько запомните: я вас не люблю…» Но она сказала тогда правду. Она его не любила. Любила другого. Другого, на кого так похож Орельен… Было это еще до Розы, до его Мели. Ему, что называется, повезло: дважды представился случай страдать.

— Что ж, она, значит, уверяет, что любит мужа? — неожиданно воскликнул Орельен.

Старик отрицательно покачал головой.

— Нет, она его любила, сильно любила и не хочет разбивать ему жизнь, сердце. Откуда мне знать? Но делать отсюда выводы, что она любит своего мужа! Нет, нет…

Орельен глубоко вздохнул.

— Стало быть, она не хочет со мной больше видеться не из-за своего супруга, а из-за Бланшетты? Невероятно!

— Да, если хочешь, из-за Бланшетты и также из-за мужа, но самое главное, из-за себя самой…

Орельен язвительно хихикнул.

— Ах да, она боится разных неожиданностей! И хочет забежать вперед! Она меня не любит… Почему она так твердо уверена, что не любит меня?..

— Да, говорю тебе, любит…

— Нет… да… К чему бы ей лгать? И потом я ей просто не верю! Она меня любит, любит! Подарила же она мне маску… Я прочел в глазах маски…

Орельен тихонько заплакал.

— Значит, дядя, она запретила ей писать, запретила звонить по телефону, запретила видеться? А она ведь знает, что я ее люблю, и вовсе не хочет, чтобы я перестал ее любить…

— Больше всего на свете она как раз этого и боится… что ты ее перестанешь любить…

— Чего же она тогда от меня хочет? Но ведь она приходила сюда! Господи, я просто болван. Сказала мадам Дювинь, что еще зайдет…

— Возможно и зайдет…

— Возможно? А могу я, по-твоему, жить в состоянии такой неуверенности?

Блез с любопытством, с нежностью взглянул на Орельена и удивился: до чего же не похож этот Орельен, что-то бормочущий, что-то выкрикивающий, непричесанный и неодетый, на обычно сдержанного и корректного Лертилуа. Странная все-таки штука любовь! И он повторил:

— Я, сынок, не собираюсь давать тебе советов, но выслушай меня хорошенько… Не тех женщин бойся, с которыми спишь, а тех, с которыми не спишь: от них все беды…

XLVIII

Нет ничего страшнее ожидания. Разве что совсем не ждать. Теперь Орельен не знал, что делать — ждать Беренику или не надеяться больше. Было бы ошибкой забыть о миссии дяди Блеза, но нельзя не согласиться, что такие факты, как визит Береники, присылка маски, прямо противоречат этой миссии. Как, как разобраться во всем этом? Орельен буквально задыхался. Отныне его тяготило одиночество, но и мечтать он разучился, не желал видеть людей. Одни глубоко равнодушны к его переживаниям, толкуют о чем-то своем… будто с луны свалились, но и с другими не легче, — ничто не было так противопоказано Орельену, как разговор по душам, это героическое лекарство против несчастной любви. Впрочем, кому бы он мог поверить свою печаль? Друзьям… да есть ли у него друзья? Нельзя же, в самом деле, избрать для дружеских излияний Эдмона Барбентана, особенно в данной обстановке… или Шарля Гонфрея, или Жака Шельцера… На какое-то мгновение он подумал было о своем бывшем патроне, об адвокате Бержетте. Промелькнула даже мысль о Фуксе, дальше, что называется, ехать некуда. Правда, есть еще женщины… Диана или Мэри… Почему бы не избрать их своими наперсницами? Один вид телефонного аппарата способен ввести в соблазн. Дианы не оказалось дома. Ах, правда, она теперь с Жаком… Мэри он звонить не стал, не особенно-то он верил в ее способность хранить чужие тайны; она явно предпочитала ему Эдмона.

Если бы сейчас была весна, он тут же укатилбы за город, все равно куда, лишь бы ходить, карабкаться по горам, затеряться в одиночестве. Но на дворе было холодно, грязно, хмуро. Как убить время, как прожить эти непереносимо тяжелые дни, которые должны наступить и медлят наступить? Одно было бесспорно — он не мог теперь переносить своей двухкомнатной квартирки, унылого своего жилья, книг, которые никак не читались, отупляющей игры огня в камине, однообразия домашней обстановки, ежедневных гастролей мадам Дювинь, а особенно, а прежде и больше всего, этой белой маски, посмертного слепка, зловещего напоминания об умершей любви… Однако он боялся выходить из дому: а что, если произойдет невозможное?.. Ну и пусть! Пусть случится самое худшее, пусть случится любое, только бы всему конец! Впервые в жизни Орельен с той пронзающей остротой, которой достигают чувства в момент пробуждения, в самые последние мгновения сна, впервые ощутил он предельную пустоту существования. До сих пор он полагал, что чем-то занят, что достаточно ловко обманывает смерть, что бездельником выглядит только в глазах дураков. Он виделся с людьми, с удовольствием слушал их разговоры, с удовольствием осуждал наш безрассудный мир, сам принимал участие в его суетной возне, стараясь вникнуть в его драмы, делить общие утехи… Были у него приключения, встречи, равноценные открытиям… Время от времени он отправлялся путешествовать, успевал вдохнуть на просторах глоток свободы; он был опьянен темным и слепым существованием мирных лет, если только это был мир, а не потаенная война. До чего же пустопорожним и никчемным казалось ему сейчас это дилетантское существование! Он не хотел ничего. Даже солнца, даже тепла. Что же такое произошло? «Одна ушла, и сразу мир — пустыня…» Эти ламартиновские строки, связанные с воспоминанием о Шарле Гонфрее, овладели им как приступ гнева. Неужели он так одинок? Конечно, он мог в любой день получить приглашение на обед от четы Гонфрей… Но вспомнил молодую супругу Шарля, вечные разговоры о бирже и акциях. Шарль непременно спросит его, почему он, Орельен, до сих пор не приобрел себе «Мексикен игл» или что-нибудь в этом роде. В конце концов он мог бы стерпеть присутствие только одного человека — доктора Декера. Оба они одинаково несчастны, и он и Джики. Но при мысли о том, как оба они, сойдясь, начнут хныкать, он содрогнулся: нет, нет и еще раз нет! Вдруг ему подумалось о Декере с отвращением, с явно несправедливой жестокостью. Эта медузья любовь… Все принимать… все терпеть! Он старался не видеть эту черную топь. Только не это!

С удивившей его самого внезапностью он решил одеться, будто ему предстояло идти на званый вечер. Заметив, что не брит, Орельен прошелся бритвой по подбородку. В трехстворчатом зеркале он поймал свой взгляд. Бог знает на кого он похож! Белки глаз испещрены тоненькими красными прожилками, веки лиловатого оттенка, на висках проступил пот. Орельен припудрил лицо, чего никогда не делал.

Закончив туалет, он напялил на себя парадное облачение и вновь взглянул в зеркало. Нужно вести себя так, как если бы… Ему удавалось довольно удачно избегать воспоминаний об этой женщине (он так и думал про себя: «эта женщина»), особенно если на глаза не попадалась маска. Орельен снял ее со стены, решив запереть в платяной шкаф. И долго стоял неподвижно, держа гипсовый слепок в руках.

Он запрятал его за галстуки, среди носовых платков… Когда в дверце шкафа щелкнул ключ, Орельен поднял глаза к пустой стене. А не предательство ли это? Чепуха, какая чепуха! Ведь главное — не страдать, не мучиться.

Обедать он пошел к «Максиму». В первом зале играл оркестр, кружились в танце пары. За столиками сидели посетители и дружно жевали. В баре — женщины, завсегдатаи. Зачем он пришел сюда? Пришел потому, что ему нравились здешние шторы, мелко-мелко плиссированные, с фестонами по старинной моде, похожие на дамские панталончики, нравились и здешние обои и обивка мебели в стиле «модерн», где в качестве основного декоративного мотива преобладали листья каштана. Пришел потому, что ему необходим был шум, замысловатый узор ковров и игра света, услужливое рвение лакеев; пришел потому, что ему хотелось убедить себя, что и он тоже принадлежит к этому обществу, к тому безликому нечто, которое живет и действует и в дни бедствий и в дни побед, связано с театром, с «Жокей-клубом», с полицией и капиталами, и это нечто для него и есть сам Париж. Ему хотелось отдаться на волю этого потока. И еще там были женщины, выхоленные, дорогие, они глядели на него, соображая, заплатит ли он или придется платить ему, женщины, которые проходят через вашу жизнь, не внося в нее осложнений, женщины с белоснежной кожей, ослепительными плечами, изнеженными ручками… Как знать… Орельен пришел слишком рано. Он тихонько попивал кофе с коньяком, когда в сопровождении Жака Шельцера и двух каких-то седеющих, элегантно одетых мужчин появилась Диана.

— Ах, Орельен!

И Диана протянула ему для поцелуя руку.

— Смотри-ка, — вскричал Шельцер, — уселся здесь и закусывает один, как девица легкого поведения. В кафе и в такой час! Переезжай со своим коньяком за наш столик.

Орельен извинился. Он ждет кое-кого, потому и обедает так рано.

— Нет, он решительно не меняется, — подхватила Диана. — Держу пари, что у «кое-кого» прелестные глазки.

Появление Дианы со своей свитой выгнало Орельена на улицу. Вдруг ему невыносимой стала мысль присоединиться к этой компании. Пусть Диана красавица, но видно сразу, что глупа. А о Жаке вообще лучше не говорить.

Орельен зашел в кино. В маленькое кино, в одно из тех кино на бульварах, где оркестр, состоящий из трех музыкантов, терпеливо дождавшись своего часа, дружно отмечает звоном колокольчиков прибытие судна в Шанхайский порт… Конечно, какая-то любовная история. Высокая смуглая дама в развевающихся покрывалах, двигающаяся на полусогнутых ногах, и молодой человек, яростно вращающий белками глаз… Потом комедия, водевиль, столь же трагичный, как трагична убогая картонная декорация, среди которой развертывается действие; старые богатые тетки, молоденькие подружки, прячущиеся в стенных шкафах. Оркестранты жарили теперь уже без нот, лишь бы получалось веселее и быстрее. Что делать? Было всего десять часов, когда Орельен вышел из кино. Он с минуту колебался: вернуться? Зачем тогда было надевать смокинг? И он решительно зашагал к другому кинотеатру на той стороне бульваров.

Предприятие совсем иного сорта — с претензией на шик и солидность. Публики оказалось совсем немного… Фонарик контролерши на мгновенье осветил нового посетителя. В тесноте Орельен цеплялся за ноги зрителей. Близко сидеть он не любил. На экране уже шел американский боевик, и Орельен не сразу разобрался, что к чему. Артистки были до того похожи одна на другую, что он их все время путал. Кто этот толстяк — муж или нет? Почему он убил девочку? Красные надписи под кадрами ничего не объясняли, равно как и слишком громкая музыка. Чертовски сентиментальная история. Юная чета встречается в городском парке, среди огромных небоскребов, в прекрасно ухоженном парке, где прогуливаются и сидят на скамьях безработные и влюбленные, где повсюду цветы, а дорожки посыпаны песком…

Орельену пришлось встать, кто-то пробирался мимо него на свое место. Сильно надушенная дама села рядом с Орельеном. И он сразу разгадал ее намерения.

Он вышел из кино, весьма и весьма недовольный собой, и тут же его снова охватило отчаяние. Он смутно чувствовал свою вину. Слишком все глупо, лишено всякого смысла. Он ненавидел животное, которое жило в нем, с которым он так бесплодно боролся. Он побрел к Монмартру, не обращая внимания на заигрывания девиц, на крики газетчиков. Дождь перестал. И то хорошо… Из окон кафе падали белесые полосы света. Орельен уже не колебался. Он вошел в полосу света, насыщенного алкоголем, встал у стойки, начал пить рюмку за рюмкой и напился как никогда в жизни. До чего он себя презирал, до чего был себе противен!

XLIX

При дневном освещении галерея, какая-то особенно безлюдная по сравнению с толкучкой вернисажа, имела совсем иной вид: с трудом верилось, что это та же выставка. Орельен снял шляпу, нацепил изогнутую крючком ручку зонтика на согнутый локоть и, одернув сшитое по тогдашней моде узкое пальто, вошел в галерею; он тотчас почувствовал себя чужим в этой гробовой тишине, нарушаемой лишь робким шепотом случайно забредшей парочки, да скрипом пера — это усердно писала что-то дама с прилизанными волосами, сидя за столом в большой комнате, должно быть, конторщица. Казалось, что эти экстравагантные картины и те как-то обвиселись, стали привычнее для глаза, превратились в самые обыкновенные полотна и поражали разве только своим количеством; слишком их много было для этих стен, для этого душного помещения. Вот и все! В зале налево, уже освещенном электричеством, искусственный свет разлагал краски, наводил невидимой рукой белила на оставленные незакрашенными поля акварелей, рисунков, свидетельствовавших о попытках Замора вторгнуться в ряды гениев путем копирования их маний, причуд и аффектации.

Здесь находилось то, что искал Орельен. С сильно бьющимся сердцем, с чувством, близким к отвращению, он подошел к этому непонятному изображению, запечатлевшему двойственную игру лица, чьи черты на сей раз показались ему на редкость грубыми, лишенными изящества. Так ли уж похож портрет? Тут только Орельен заметил, что на сером плюше, которым был застлан пол, остались отпечатки его мокрых подошв. Он пришел сюда украдкой, словно вор. Но чего же ему бояться? Орельен оглянулся, обвел зал быстрым взглядом. Ровно никто не обращал внимания на переконфуженного посетителя. Итак, он мог свободно, без помех, глядеть, глядеть сколько душе угодно на Беренику, уловленную в двух ипостасях. Как ловят и пришпиливают к дощечке бабочку. Любое ее изображение разочаровывает… Не только эти два наложенных друг на друга эскиза, но даже ее маска, подлинный слепок с ее лица, висевший у него на стене. Подлинный и в то же время неверный, как и этот портрет. И самое удивительное было то, что, оставив сосуществовать на одном холсте эти два рисунка, взаимно отрицающие друг друга, Замора проявил несвойственное ему сомнение в своем искусстве. Расписался в собственном бессилии. И тут повинна была не только неспособность художника, но и неуловимость Береники…

Орельен даже рассердился на себя за этот почти неестественный интерес к живописи Замора. «Прежде всего, — проворчал он, — он просто плохой рисовальщик…» Он буквально заплутался среди нагромождения линий, и сходство окончательно исчезло. Но вдруг оно появилось вновь, портрет ожил, как принято говорить в таких случаях. В первый раз Орельен прочел в широко раскрытых глазах выражение неприкрытого отчаяния. Что это значит, почему? Неужели это просто выдумка Замора, его склонность драматизировать натуру — или такова правда? Значит, художник подметил в глазах Береники то, чего сам Орельен не видел ни разу? В соседней комнате раздался смех. Какие-то молодые люди, ученики Школы живописи и ваяния, явились сюда, выпив для храбрости по кружке пива. Орельен отошел от портрета Береники и стал для вида усердно рассматривать соседнюю картину. Ведь и впрямь на вернисаже он ничего не успел разглядеть. Его не очень интересовало творчество Замора, да еще тогда, в такой толпе…

Как магнит притягивало его издали изображение Береники. Он вновь утратил понимание этих с трудом собранных воедино черт. И приблизился, чтобы в двойственности этого портрета, глядя на него под углом, уловить то, что было достоянием лица с открытыми глазами — и того, другого… Несложный секрет, вроде детской игры: требуется загнать стальные шарики в маленькие лунки, сделанные в известных местах рисунка, заключенного под стекло; сначала задача кажется непосильно трудной, но при известной сноровке…

— Посмотри на эту косоглазую! — произнес за спиной Орельена звонкий мальчишеский голос. Он обернулся и увидел юношу в сером галстуке в тоненькую синюю полоску, с реденькой, как у папского певчего, бороденкой; под мышкой у него была зеленая папка, а между большим и указательным пальцами он зажал трубку: очевидно привык позировать, не может быть, чтобы такой щенок курил всерьез. Перед портретом Береники стояло четверо таких молокососов, и один из них, указывая на холст, начал басом, но тут же перешел на дискант («еще голос не установился, ломается, как полоски на галстуке, а туда же, критиковать лезет»):

— Думает болван, что пишет, как Энгр, а сам — дерьмо не лучше Люка Оливье Мерсона!

Орельен пожал плечами. С каким бы удовольствием он отодрал за уши этих гадких мальчишек! Он обдернул пальто, поправил воротник, крепче прижал зонтик локтем и вышел из комнаты. В большом зале он постоял с минуту в нерешительности, потом направился к гладко причесанной даме, одетой в стиле Берна Джонса: ни брюнетка, ни блондинка, ни старая, ни молодая, с вздернутым носом — единственная характерная черта на этой довольно бесцветной физиономии; дама оторвалась от книги записей и, подняв к посетителю свое слегка пожелтевшее лицо, поджала губы.

— Простите, сударыня, — начал Орельен, — мне хотелось бы знать цену номера пятьдесят семь…

Курносый нос нервически вздрогнул, потом пришел в нормальное положение, и дама одарила Орельена улыбкой «для клиентов», — как существует специальная скорбная мина, предназначенная для похорон. Но, очевидно, вспомнила, что шпильки не совсем надежно держатся в ее прическе, потому что тут же поднесла к затылку руку привычно проверяющим жестом. Потом слегка приподнялась с места и изрекла:

— Номер пятьдесят семь… номер пятьдесят семь… подождите, пожалуйста… Надо спросить хозяина галереи… Мосье Марко-Поло! Мосье Марко-Поло!

Мосье Марко-Поло появился на ее зов из маленькой дверцы, скрытой занавескою под гобелен с классическими охотой и разводами. Был он низенький, с чуть отвисшим брюшком, очень надушенный; остатки волос были тщательно расчесаны на пробор, а на лице, хранившем тупо удивленное выражение, выделялись синей полоской, напоминавшей по форме пропеллер самолета, неподдающиеся бритью усики. Его специальностью были гравюры XVIII века, цветные эстампы в английском вкусе, а из современной живописи — лишь голые дамы с обязательной змеей. Выставка Замора выходила за пределы его обычной деятельности. О ценах почти никто не справлялся.

— Пятьдесят семь… пятьдесят семь… Что же это такое? Ах да, должно быть, «Яичники вместо сердца». На эту картину масса покупателей, всем хочется ее приобрести. Нет? Ну и дурак же я! Портрет госпожи М. Да… Портрет госпожи М. … Не знаю, продается ли он… Скажите, мадам Белли-Фонтен, не появлялся тот господин, который обещал зайти?

Дама оторвалась от своих писаний:

— Что вам угодно, мосье?

— Скажите, мадам Белли-Фонтен, тот господин, что должен был зайти за портретом госпожи М., заходил или нет?

— Какой господин? — сухо спросила мадам Белли-Фонтен. — Не знаю, о ком вы говорите.

Она поджала губы цвета черного винограда.

— Сами видите, сударь, как трудно обходиться без помощников, — вздохнул Марко-Поло. — Откуда мне знать, сударь? Возможно, этот господин заходил, как раз когда меня здесь не было… К тому же он ничего определенного не сказал… Так что…

— А какова цена портрету?

— Надо посмотреть по книгам… Разрешите?

Прежде чем приступить к изучению вышеупомянутой книги, представлявшей собой реестр в черном переплете, где цены были обозначены буквами и цифрами, на манер шифра для открывания сейфов, господин Марко-Поло долго священнодействовал, что должно было означать: «позвольте, позвольте, как бы не ошибиться…» На самом же деле господин Марко-Поло опытным взглядом оценивал пальто, зонтик, шелковую подкладку шляпы, которую Орельен держал в руке… И наконец изрек:

— Ровно пять тысяч франков, да, пять тысяч!

Цена была непомерно высокой. И для Замора и для Орельена. А он-то думал, что портрет стоит полторы тысячи. Нет, неправда, ничего он не думал. Жаль… Вдруг он покраснел. Что он здесь делает? Выторговывает Беренику. И сконфуженно спросил:

— Это последняя цена?

Господин Марко-Поло воскликнул, что это последняя цена, если только портрет вообще не продан… и в конце концов, что в наши дни можно купить за пять тысяч франков? Ведь это Замора! Вдруг он осекся, оцепенел. Клиент вынул из кармана чековую книжку и вечное перо.

— Выписывать на имя Марко-Поло?

— Безусловно. Портрет будет доставлен мосье сразу же по закрытии выставки, через две недели, нет, через семнадцать дней.

— Значит, я могу его вычеркнуть из списка?

— Если мосье угодно… впрочем, это никакой роли не играет… Пусть мосье потрудится сообщить свой адрес…

Марко-Поло не мог опомниться от удивления. Он суетился, зажав чек между пальцами. Когда клиент ушел, он заорал:

— Мадам Белли-Фонтен! Мадам Белли-Фонтен!

И мадам Белли-Фонтен оторвалась от своих записей с видом человека, грубо разбуженного от сладкого утреннего сна.

— Мадам Белли-Фонтен, немедленно прикрепите к номеру пятьдесят семь этикетку с надписью «Продано». Слышите, немедленно… к номеру пятьдесят семь… «Про-да-но»! Это придает солидности!

L

«Я пишу вам, — гласило письмо, — потому что не могу больше выносить молчания…»

Орельен обнаружил письмо в вечерней почте. Второй раз в жизни видел он почерк Береники. Смотрел на него с таким чувством, как смотрят на незнакомое лицо. Внешне беспорядочный почерк, обманчиво крупный, но убористый, между строчками непривычно большие расстояния, заполненные вытянутыми в длину буквами. Не обычный, лишенный индивидуальности женский почерк, в котором до старости сохраняется щеголеватость, усвоенная еще в школе, с детства, почерк полностью противоречивший представлению о почерке женщины наших дней. Странный, неприлизанный почерк… В нем чувствуются вольные струи ветра, вольные порывы сердца. Строчки, выведенные незнакомым почерком, плясали в глазах Орельена, он сначала прочел письмо, не понимая смысла, так он был взволнован. Необходимо было сосредоточиться, убедить себя самого, что это пишет Береника, пишет синими чернилами, на почтовой бумаге цвета морской воды. Какая же Береника? Та, с широко открытыми глазами, или та, что опустила веки? Все равно какая — это Береника!

«Сначала я думала, что не видеть вас — это все равно что уснуть, а ведь сладко спящий человек счастлив. Но оказалось, что я сплю плохо. Слишком мой сон похож на бессонницу. Ничто не способно отвлечь меня от вас, ничем не удается усыпить боль. Я замкнулась в этом молчании, и оно меня душит. Не слышать вас больше — значит не слышать ничего. Никогда не думала, что так может быть. Я поклялась не видеть вас больше, но когда маска была готова, не удержалась — просто не могла поступить иначе — и сама отнесла ее вам. Ведь она такая хрупкая, и мне некому было ее доверить. Словом, тысячи причин… Я решила, что отдам ее привратнице. Но привратницы не оказалось на месте, висела записка… Тогда я поднялась к вам. Вас не было дома. Ваша экономка сказала, что вы только что ушли. Таким образом я все-таки сдержала слово. И до сих пор не могу прийти в себя. И писать вам тоже не нужно было. Я твержу себе, что успею еще разорвать письмо, не отошлю его. Это-то и придает мне мужество, печальное мужество не скрывать перед вами своих слез. Орельен, Орельен, все это выше моих сил!

Временами я просто не нахожу себе места. Когда я думаю о том страшном поручении, которое я дала дяде Блезу. Случилось это под влиянием минуты; тогда я еще тешилась своей безумной клятвой, жила под ее властью. Ведь Бланшетта была такая несчастная! Вот я и убедила себя, что меня просто тянет к вам и с этим влечением нетрудно бороться. Кроме того, меня охватила какая-то лихорадка самопожертвования. И я с чистой совестью смогла сказать тогда мосье Амберьо, что не люблю вас. Не сомневаюсь, он поверил. Говорил ли он вам об этом? А теперь я боюсь. Боюсь, что вы тоже поверите. Боюсь, что мои слова причинили вам боль, боюсь потерять вашу любовь. О нет, это немыслимо, потерять вас, моя любовь! Мне легче, когда я пишу эти слова «моя любовь». Да, я солгала, да, я люблю вас… И не разорву письма, в котором сказано, что я вас люблю. Или сохраню его для себя, или отошлю вам. Где зло, где добро? Бланшетта должна жить, ведь у нее дети. Эдмон считает, что она пыталась покончить с собой потому, что ревнует его, но когда она, придя в себя, решила снова принять веронал, я, которой была известна истинная подоплека дела после нашего ночного разговора, я почувствовала себя убийцей, я боролась с ней, я обязана была во что бы то ни стало подчинить ее своей воле, вырвать из ее рук таблетки. Она твердила: «Дай мне умереть, дай мне умереть». Я чуть ли не силой вырвала у нее клятву, что она не повторит своих попыток. Но и сама взамен дала ей клятву. В ту минуту это казалось мне вполне естественным, легко выполнимым.

Я струсила перед лицом ее смерти. Струсила перед лицом нашей жизни. Может быть, вы возненавидите меня, любовь моя. Может быть, я уже потеряла вас, вы почувствуете ко мне презрение, и эта ложь, этот возврат ко лжи вызовет в вас законное чувство отвращения ко мне, отдалит вас от меня. Я не могу вынести этой мысли. То, что значит для меня ваша любовь, наша любовь, этого никто не может себе представить, пусть даже ваша рука больше не коснется моей, пусть даже нам не суждено свидеться. Никогда еще у меня не было, никогда не будет человека, которым я так бы дорожила. Когда я впервые встретила вас, я жила в состоянии безнадежности. Я пыталась смеяться, делала вид, что меня занимает множество вещей, словом, пыталась жить. Но я была уже мертва. Моя жизнь не имела ни цели, ни смысла. Я больше ни во что не верила. Во мне жила неистребимая тоска, подтачивавшая самые основы моего существования, страшная уверенность, что я одинока, одна до конца моих дней. Я просто подчинялась будничному, раз заведенному укладу жизни, механически выполняя свои обязанности. Жила я только потому, что родилась на свет. Только поэтому. Все, о чем я мечтала ребенком, девушкой, мало-помалу исказилось, поблекло. И не было никаких надежд, что жизнь может вдруг перемениться. Да и откуда было прийти перемене? Надо было верить хотя бы в те незначительные перемены, которые выпадают на долю женщины. В чем состоит обычное женское счастье? Иметь нарядные платья, переехать из провинции в столицу или что-нибудь в том же роде. Я не верила в это так же, как и во все прочее. Я думала, что люблю. Потом, когда я осознала свою ошибку, я поклялась никогда не показывать вида, что ошиблась. Дать другому счастье, если уж счастье заказано тебе самой. Ибо любовь, о которой я так мечтала, существует, как мне казалось, только в романах. Просто красивая выдумка. А к выдумкам я не способна.

Если в состоянии безумья я пошлю вам когда-нибудь это письмо, то лишь твердо веря, что вы его сожжете, уничтожите. Уже то, что я могла написать вам такое письмо, уже одно это бессмысленно. До сих пор я не решалась до конца отдать себе в этом отчет, признаться самой себе. Дело тут не только в Бланшетте, поймите, Орельен. Бланшетта просто пробудила во мне мысли, которые я всячески старалась отдалить от себя и на время действительно отдалила. Я поклялась Бланшетте, это она вырвала у меня чудовищную клятву, но не в ней дело. И не в ее жизни. Даже не в ее детях. Хотя одна мысль о малышах приводит меня в отчаяние. Дети — это моя страсть, мое безумие. Они не своей волей явились на свет божий, а мы…»

(Тут были зачеркнуты и тщательно вымараны чернилами несколько строк. Орельен не сумел разобрать ни слова, кроме отдельных букв, выступавших за строчку, обрывки тайны.)

«…Мне не хочется говорить об этом. Но существует Люсьен. Вы с ним не знакомы. Вы не знаете, чем он был для меня. Прежде всего — свободой и потом опьянением молодости, возможностью существовать, быть кем-то. Он первый заговорил со мной как с живым человеческим существом, он первый научил меня видеть мир иными глазами, чем мой отец, для которого любая перспектива была безрадостной, мрачной. И, кроме того, между мной и Люсьеном стоит тень моего отца, моего несчастного отца. Не знаю, что осталось у вас в памяти из тех длинных историй, которые я вам рассказывала о моих детских годах, о нашем доме, об отъезде матери. Так трудно быть справедливой! С тех пор как я вас полюбила… Какие слова я написала сейчас! ведь я написала «с тех пор как я вас полюбила», точно самую естественную в мире вещь, точно я писала эту фразу уже тысячи раз, чуть ли не с отрочества… так вот, с тех пор как я вас полюбила, Орельен, меня обуревают сомнения во многом, в слишком многом. Мои девичьи годы, мою раннюю молодость я отдала отцу, необузданному, молчаливому, глубоко несчастному человеку, который отравил всю мою жизнь. Вспоминаю, как я сказала маме «уходи!», сказала со всей романтичностью крошечной девочки, уже начинавшей мечтать. Я любила любовь, в моих мечтах любовь всегда была права и неправ весь остальной мир, и в первую очередь отец, отец, которого я ненавидела. Но я не любила, я не знала, что такое страдание. Позже, теперь, я, конечно, переменилась. Я поняла. Поняла, что черная меланхолия, упорно мучившая моего отца до последних дней его жизни, этот шквал, бушевавший в его душе и так никогда и не улегшийся, это и есть любовь, действительно любовь. Моя мать бросила нас во имя любви, но любила ли она? Не знаю. Знаю только, что отец любил ее, любил безнадежно и верно. Я поняла это, когда перестала с вами видеться, Орельен, мой Орельен, любимый мой.

Разве кому-нибудь дано право причинять такую боль другому? Вправе ли я причинить ее вам? Но любите ли вы меня так… Кто знает? Люсьен, тот любит меня по-своему. Никто не знает, никто не может знать, чем это «по-своему» отличается от иных «по-своему», от другой любви, от любви вообще. Если я уйду от него, если я его брошу во имя любви, я знаю, что мой след навсегда останется в его жизни, ничто не изгладит память обо мне. Его жизнь будет кончена. Ведь я — его молодость, я была в его жизни поворотным часом. С тех пор он ужасно переменился. Трагически переменился. Для него не может повториться еще раз то, что было в ту пору. Он изжил со мной до конца всю отпущенную ему природой способность быть счастливым. Если я уйду… ах, Орельен, ведь вы его не знаете, вы просто не можете меня понять. Я все время думаю об отце, которого я ненавидела всеми силами своей ребяческой души, о слепой несправедливости к нему, и я не желаю, чтобы по моей милости такая же участь постигла Люсьена, чтобы и он тоже страдал до конца своих дней, чтобы его терзала тоска, которой не суждено никогда утихнуть. Но ведь у отца была я… Отец меня не любил. Вел себя так, точно не любил. Я была для него неотступно страшным воспоминанием о жене, ушедшей к другому. Но у него была я, можно было меня ненавидеть, и любить, и жить. Я не могу думать о том, что Люсьен останется один. Бедный Люсьен… У меня нет даже ребенка, чтобы скрасить его одиночество.

Неужели с вами, вернее против вас, я действую смелее, чем против него, Орельен… А знаете, что дает мне эту решимость, направленную против нас обоих, Орельен? Это то, что в моих глазах вы настолько сильнее, прекраснее, привлекательнее, чем он. Вас любят. Даже если вам не нужна эта любовь. И я тоже вас люблю. Вас будут любить. Вы никогда не будете одиноким.

Эта мысль страшнее, чем все остальное. Не пошлю этого письма. Слишком я вас люблю. Я должна была вам это сказать. Я не могу оставить вас с той моей ложью… Я люблю вас, люблю, Орельен, буду любить! Прощайте, моя любовь, не пытайтесь увидеть меня. Я вас никогда не забуду. Буду думать о вас каждую минуту, среди людей, на улице. И никогда не полюблю никого, кроме вас. Прощайте. В нашей любви будет хоть то утешение, что ничто никогда не сможет ее убить или унизить. В первый и последний раз обнимаю вас, Орельен, и прижимаю вас к себе, маленький мой, мой милый, моя любовь!»

LI

Чего ждал Орельен от подобного шага? В том смятении, которое вызвало в нем письмо Береники, он в сотый раз давал себе клятву воздержаться от принятого решения, сотни раз возвращался к нему. Кончилось тем, чем должно было кончиться: победило чувство нетерпения, гнева, потребность вновь увидеть Беренику. И вот он очутился на пороге квартиры Барбентанов, на улице Рейнуар, и стоял лицом к лицу с лакеем в белых нитяных перчатках, открывшим ему дверь. Орельен спросил, дома ли Эдмон. Мосье нет дома, и мадам тоже. А мадам Морель? Мадам Морель ушла вместе с мадам Барбентан, но, может быть, мосье угодно видеть мосье Мореля… Нет, нет… Орельен поспешно повернул обратно, но дверь, ведущая из гостиной, распахнулась и в передней вдруг появился мужчина, скорее низенького роста, полноватый, в слишком обтянутом, не по сезону светлом пиджаке. Он протянул Орельену левую руку.

— Мосье Лертилуа! Входите, входите… Очень рад с вами познакомиться… я так много о вас слышал… я муж мадам Морель!

В этом неожиданном появлении супруга Береники было что-то одновременно и смехотворное и тягостное. Орельен не знал, как выпутаться из положения. Он пробормотал было «я никак не думал»… сам покраснел от своих слов, почувствовал, что он так же смешон, как и его собеседник, и поэтому, мысленно махнув на все рукой, последовал за господином Морелем в гостиную… Так как господин Морель вежливо пропустил гостя вперед, Орельен успел заметить только одну физическую особенность своего соперника, которая ускользнула от него в первую минуту встречи: правый рукав пиджака свободно и плоско свисал с плеча.

— Садитесь, пожалуйста, мосье Лертилуа…

— Я зашел по пути повидаться с Эдмоном… по делам…

— Знаю, знаю, я в курсе… Эдмона нет дома… Но, поверьте, я счастлив, что случай привел меня познакомиться с вами…

После этих слов оставалось только сесть, и пока гость и хозяин обменивались привычно вежливыми фразами, Орельен разглядывал Люсьена Мореля не без тревоги и не без удивления. «Я столько, столько о вас слышал…» Обычная формула вежливости, но Орельен с какой-то неловкостью представил себе разговоры, в которых звучало имя Лертилуа, разговоры в присутствии мужа. Где начиналась, где кончалась ложь?

Люсьену Морелю было, должно быть, не больше двадцати шести лет, но, глядя на этот преждевременно облысевший лоб, довольно редкие темно-русые волосы, зачесанные назад, на эту приземистую фигуру, ему вполне можно было дать все тридцать, хотя припухшая верхняя губа, большие выпуклые глаза и нос с горбинкой придавали его лицу отчасти ребяческий вид. Никто бы не назвал его некрасивым, но все портило почти приторное выражение доброты, жирная кожа, блестевшая у крыльев носа и на висках, и слишком густые черные брови. На щеках заметны следы пудры, пожалуй, чересчур белой для кожи такого оттенка. Словом, мужчина, который явно следит за собой. Во всяком случае, за своим туалетом. Но странно другое… Береника ни разу не говорила о том, что у него нет руки…

— Вы еще побудете в Париже?

И тут же Орельен испугался, что эта светски безразличная фраза с головой его выдаст. Что за идиотская мысль явиться без зова на улицу Рейнуар?

— Мы уедем сразу же после Нового года, Береника ужасно жалела, что не увиделась с вами…

— Я был занят последние дни… Но надеюсь…

— Не извиняйтесь, пожалуйста. Я вас прекрасно понимаю. Береника жалела потому, что вы были так любезны с ней во время ее пребывания в Париже, а ей очень нужно было рассеяться.

Нестерпимо! И все же Орельен не мог заставить себя отвести глаз от пустого рукава. Вообще-то Орельен не особенно умел поддерживать беседу. Он был лишен дара светского красноречия. Да и что мог он сказать Люсьену Морелю? А Люсьен Морель, казалось, чувствовал себя более чем непринужденно. Что это — наивность или лицемерие?

— Я очень счастлив, — продолжал он, — что мы увозим с собой малышек… Береника просто обожает детей.

— Вы увозите девочек? — переспросил Орельен, только чтобы поддержать разговор.

— Да, увозим. Эдмон с Бланшеттой уезжают, они будут кататься на лыжах, ну и отдают нам пока девочек… Я рад за Беренику… Ей всегда так хотелось иметь детей… — Люсьен вздохнул и провел ладонью по лбу. Потом взглянул на Орельена таким бесконечно добрым взглядом, что тому стало неловко: — Знаете, я иногда думаю, почему бы нам не усыновить ребенка. А то ведь Береника не может чувствовать себя счастливой. Да, не может! — Он снова вздохнул: — Возможно, вы спросите, зачем я начал такой разговор? Подумаете, что… Но должен сказать, мне столько о вас говорили… мне даже стало казаться, что мы с вами знакомы, положительно знакомы. Я все болтаю о своих делах и ничего вам не сообщил о здоровье Бланшетты! Бланшетта совсем, совсем поправилась…

— Я так и думал… раз она выходит из дому…

— Она уже несколько дней выходит… Состояние у нее вполне удовлетворительное, осталась только легкая неуверенность при ходьбе… как бы вам сказать, нет прежней твердости. Впрочем, мы об этом стараемся не говорить. Понятно, она до сих пор грустит, да, да, грустит… Горы, свежий воздух, снег пойдут ей на пользу. Передать Бланшетте, что вы заходили справиться о ее здоровье?

— Но… конечно…

— Я скажу, вернее Береника скажет… Бланшетта до сих пор чересчур возбудима. Женщинам между собой проще… Береника будет очень рада, когда узнает, что вы заходили… Вы знаете, Береника сама даже не понимает, какая она… Мне казалось, что она совсем не любит Бланшетту… И вот в этих обстоятельствах…

До ужаса доверительный тон, которым все это сообщалось, открыл глаза Орельену. Тут было недоразумение. Все, что Морель знал об Орельене, касалось Бланшетты. Двойная игра Береники со скоростью света проникла в сердце Орельена. Он представил себе молодую женщину в ее обычной жизни, в этом доме, чересчур роскошном и богатом, бок о бок с мужем, явившимся в недобрый час, безумье Бланшетты, шуточки Эдмона и ужасную игру в прятки, беспрерывную, ежеминутную.

— Мне очень жаль, что я не застал дома Эдмона, — с трудом выдавил из себя Орельен. — Последнее время он просто неуловим.

— Вот именно, неуловим! Я и сам вижу его только изредка. Но он успел рассказать мне о «Косметике Мельроз», и я знаю, что вы тоже участвуете в этом деле…

— То есть…

— А это, если угодно, еще одно звено, укрепляющее нашу связь, ибо, дорогой мосье, официально заявляю вам: я тоже дал свое согласие! Да, да, согласился!

Он с комически важным видом поднял указательный палец.

— Теперь мы с вами, мосье Лертилуа, компаньоны. Прекрасное дело и само по себе, а, главное, благодаря участию Эдмона! Если не ошибаюсь, вы вместе с ним были на фронте?

Пришлось сказать «да», и аптекарь тут же пустился в пространные рассуждения насчет войны. Впрочем, Орельен слыхал их уже десятки раз. И он вежливо прервал господина Мореля:

— Вы имеете все основания судить о таких вещах…

Морель озадаченно замолк. Потом взглянул на свой пустой рукав и весело рассмеялся:

— Имею основания? Конечно, меня тоже при желании можно назвать инвалидом войны… Но на самом деле это скорее несчастный случай… Разве Береника вам ничего не рассказывала? Произошло это в Париже, я просто вышел из дому, хотел купить в киоске у Восточного вокзала газету, а тут начался обстрел. «Большая Берта», знаете, ну и… Однако я все-таки был изувечен… Конечно, не такая уж это доблесть… — Прервав свою речь, он вдруг спросил с нескрываемым интересом: — Скажите, стало быть… Береника ничего вам не говорила насчет моей руки? Нет? Так я и знал! Странный человек моя жена! Никогда она никому не говорит об этом, и люди, встречаясь со мной, не могут скрыть удивления.

Орельен глядел на него не только с удивлением, но и со страхом. Ему самому казалось непонятным внезапное отвращение, какое почувствовал он к аптекарю. Таких людей, как Морель, буквально сотни, тысячи, у них жена, дети, их даже не замечаешь, сидя рядом с ними в автобусе. Но существующая между ним и Береникой близость, — вот что делало для Орельена столь непереносимо ужасным присутствие этого мужа, этого молодого запаленного жеребчика, тучного, с лоснящейся кожей, не особенно ровными зубами, тяжелым дыханием. И ведь это существо жило, оно имело ноги, живот, органы внутренней секреции, оно ело, оно страдало от жары, оно, должно быть, охотно и часто смеялось. Взгляд Орельена снова скользнул по пустому рукаву, и несчастный влюбленный не сумел подавить в себе мысль, не очень его украшавшую. А господин Морель все твердил:

— Береника очень огорчится… Барбентаны, конечно, тоже, но Беренике так хотелось… Если попадете в наши края, непременно загляните… дом, правда, не велик, но для добрых друзей всегда найдется постель… Да… Да… не забудьте, вы наш гость…

На лестнице Орельена охватил приступ нервного смеха.

LII

— За день требуется поставить десять, одиннадцать столбов… Это, друг, не пустяки: работка не дай бог… И еще говорят, что мы ничего не делаем. А тут каждый раз надо перетаскивать материалы, передвигать козлы и прочее. Понятно, следом идет бригада бетонщиков… Но и нам дела хватает! Я работаю на Сент-Этьен — Гренобль…

Глубокие тарелки уже были убраны. Золотистый свет падал на столики, где сидели обедающие в том блаженном состоянии, которое рождает выпитый аперитив, первый стакан вина и созерцание меню. Участники банкета устроились в глубине зала ресторана, в доме, который как бы висел над Парижем, и если бы не зеленые спущенные шторы, из окон можно было бы видеть крыши, укутанные ночным сумраком. В общих залах — обычные клиенты, касса, столики, почти все пустые, но и туда доносились громкие приказания обедающих и через эти залы проносили блюда, заказанные приглашенными редакцией «Ла Канья». В глубине — столик на колесах и пианино. Сколько их собралось? Двадцать пять человек, тридцать? Фукс, уже успевший побагроветь, под цвет своим огненно-рыжим бакенбардам, в высоком воротничке, подпиравшем подбородок, поднялся и, обратившись к своему соседу, подрядчику, высокому толстяку с мясистой бородавкой на щеке и неестественно широкими черными бровями, скомандовал:

— Заткнись, Шаплен, придет твой черед — поорешь… Гарсон, подайте жюрансона, черт побери, слышите, жюрансона!

Слова эти сопровождались постукиванием вилки о край фарфоровой тарелки.

— В жизни не слышал об этом шинке, — промолвил высокий черномазый малый, сидевший на углу длинного стола; жесткие волосы его, расчесанные на пробор, никак не хотели лежать гладко. Он повернул к соседу блестящие асимметричные глаза, ярко сверкавшие на раскрасневшемся лице, пересеченном тоненькой линией усиков.

— Простите, — ответил тот тихим голосом, так не вязавшимся с его атлетической фигурой, и вежливо склонил свою курчавую голову, покручивая золотистые пышные усы, украшавшие его верхнюю губу. Затем взглянул на собеседника выпуклыми глазами: — Простите, но я не расслышал вашего имени… а в полку я не имел чести вас знать…

— Дюпюи, Стефан Дюпюи, — отозвался брюнет. — В сущности, я не из вашего полка… Я служил в дивизионной артиллерии, и мы с Фуксом знакомы не по военной службе.

Высоко подняв брови, он, жестом, очевидно вошедшим уже в привычку, откинул назад волосы, которые все время лезли в глаза. Блондин бросил на него оценивающий взгляд: крепкий малый, сразу видно артиллериста, буяна, губы толстые, не закрывают белых зубов, и неприятный, почти маниакальный смешок, сопровождаемый подергиванием плеч. Вслух он произнес:

— Я тоже не из их полка… И тоже попал сюда случайно… я драгун, потом нас влили в шестнадцатый. Разрешите представиться: Марсоло, лейтенант Марсоло… второй батальон… сначала был в роте Милло. Видите, вон там, на председательском месте, сидит капитан Милло… потом был офицером разведки у майора Пьергиза… Ну, там другое дело! Потому что Милло, откровенно говоря… Жалко, что майор не мог прийти, он сегодня занят…

От разговоров в зале стоял адский шум. Слышался громкий смех, кто-то во весь голос окликал приятеля, сидящего на противоположном конце стола. Тоненько звенели рюмки и бокалы, стоявшие у каждого прибора в количестве пяти. Знакомые приветственно махали друг другу рукой, соседи немножко невпопад подымали свои особые тосты.

Какой-то высокий худощавый малый с размашистыми движениями, с пышными, так называемыми галльскими, усами и с заткнутой за воротник салфеткой вдруг появился рядом с Шапленом. Ему хлопали по плечу, приглашали выпить.

— Смотрите-ка, — сказал Марсоло. — Бланшар здесь. — Он первый заметил Бланшара. — Странная все-таки идея…

— Кто такой Бланшар? — осведомился Дюпюи.

— Да так, один унтер. Абсолютно ничем не примечательный. — Он разгладил усы и дипломатично переменил тему разговора.

— Удивительное дело, — продолжал Дюпюи, — я даже никогда не слыхал о таком заведении… раскопать такой шинок у самого Сакре-Кёр. Этот проныра Фукс всюду поспеет! Такой он и на фронте был.

— Попал в самую точку со своей газетенкой, — фыркнул Марсоло, — дело идет как по маслу. Все-таки приятно, что он из наших.

— Да, это, знаете ли, настоящий делец: никому не известно, почему расходится его «Ла Канья», а вот, подите вы, расходится. Куча подписчиков в колониях… особенно среди тамошних чиновников, которые получают сто су в час… Чем он их берет, представления не имею, да и не все ли равно. В таком деле самое главное — суметь продать.

— Ты так думаешь? — крикнул ему через стол Кюссе де Баллант, высокий малый, по виду типичный завсегдатай бистро. — Почему же он тогда, ваш обожаемый Фуксишка, не платит художникам? Одному мне он должен уйму денег.

Сидевший на противоположном углу стола Лемутар, бывший сотрудник полиции нравов, уже порядком захмелевший, решил во что бы то ни стало продемонстрировать присутствующим свои вокальные способности, но так как, выпив, он впадал в меланхолию и тоску по минувшим дням, то затянул — на мотив «Под парижскими мостами»:

Кругом кричали, чтобы он немедленно заткнулся. Какой-то невзрачный, чернявый человечек с нелепой лысиной и розовой физиономией призвал Лемутара к порядку. Говорил он с чудовищным южным акцентом. Лемутар пробормотал: «Господин капитан», — и грузно рухнул на стул.

— Кто это? — спросил доктор у Орельена. Супруг Розы Мельроз попал сюда случайно, в качестве сотрудника «Ла Канья». Он поставлял в газету различные медицинско-исторические курьезы, в духе доктора Кабанеса, и Фукс охотно их печатал, так как под ширмой научных сообщений можно было протаскивать на страницы газеты всевозможные непристойности, пользовавшиеся особой любовью среди подписчиков в Габоне и на Мадагаскаре… Орельен взглянул на того, кого называли капитаном, и улыбнулся. Как растолковать доктору Декеру, что́ есть Бомпар? Пожалуй, он единственный средисобравшихся здесь был не совсем безразличен Орельену. Лертилуа не желал принимать участия в банкете, но не сумел отговориться, а тут Фукс пристал как с ножом к горлу, да еще наврал! Если бы он не поклялся всеми богами, что Эдмон обещал прийти, Орельен ни за что бы не явился сюда… И, конечно, никакого Эдмона не оказалось. Фукс уверял, что Барбентан еще придет к концу обеда. В том состоянии смятения, в каком находился Орельен последние дни, он особенно остро ощущал нелепость этой пирушки с бывшими однополчанами и случайно попавшими сюда друзьями Фукса. Ведь Фукс всю свою жизнь только тем и занимается, что устраивает встречи и банкеты! Да есть ли у этого самого Фукса своя, личная жизнь? Он, должно быть, получает от содержателей ресторанов известный процент. Не говоря уже об объявлениях в «Ла Канья».

Поэтому Орельен вцепился в доктора, тем более, что супруг знаменитой Розы тоже шел ко дну, тонул в открытом море. Это их сближало. О чем бы оба ни говорили, каждый знал, что собеседника обуревают свои мысли, которые он не выдаст ни словом.

— Капитан Бомпар, — повторил Орельен. — Во-первых, для меня он не капитан Бомпар, а по-прежнему лейтенант Бомпар. Ему дали капитанские нашивки в последнюю, так сказать, минуту, в восемнадцатом году, когда я был уже в Восточной армии. Сейчас он находится в резерве. Поэтому его понизили в чине. Вот он и бесится! Помню его пьяного как стелька в погребе одного замка близ Суассона, замка-то не было, а погреб был… Замок заняли фрицы, но лейтенанта Бомпара не обнаружили… Когда мы на рассвете пошли в контратаку, он вылез из погреба с ручным пулеметом и на прощание выпустил всю ленту. А потом рухнул наземь, как бревно. Я думал, что его ранило, подполз, нагнулся над ним: «Господин лейтенант! Господин лейтенант!» А он храпит с самым блаженным видом…

Орельен бросил взгляд на ручные часы. Нет, Эдмон не придет. Ему очень хотелось спросить об этом доктора, да страшно было совершить нескромность, попасть впросак. Что знает о своей жене доктор? А если знает, тогда он вполне загадочная личность.

— Скажите, доктор, Роза сейчас в театре?

— Нет… да, кстати, что это она мне сообщила? Что вы, Лертилуа, согласились быть нашим пайщиком?

Решительно все говорили об его участии в «Косметике Мельроз» как о давным-давно решенном деле. Орельен не сказал «нет», потому что вспомнил о Люсьене Мореле, о его пустом болтающемся рукаве. Он перевел разговор на сидевшего напротив капитана Бомпара, чьи сутулые плечи, длинные, как у обезьяны, руки, волосатые пальцы приводили на память былое время:

— Советую вам, дорогой, хорошенько приглядеться к Бомпару, посмотрите на него: заткнул салфетку за пуговицу жилета, глазки прищурил, физиономию наморщил и сидит себе этаким наивным мальчиком… ничего, мол, не знаю и не ведаю… Словом, полнейшее простодушие, а на самом деле первостатейный хитрец!

— А чем он занимается сейчас?

— О, сейчас! Говорят, он перепробовал десятки профессий. Видите, вон у него выглядывает из-под салфетки кусочек жилета! В черную с желтым полоску… Так вот, он всю войну с ним не расставался, носил под кителем… И надел его сегодня вечером специально для нас… Хотя клянется, что и сейчас щеголяет в нем ежедневно… Послушали бы, как он говорил: «Этот жилет я носил, когда был камердинером в Ницце…» Был ли он на самом деле камердинером?.. Поди узнай. Но, так или иначе, его заявления шокировали нашу публику, особенно офицеров, в столовке. Его терпели из-за его умопомрачительной храбрости. Он любил хвастать именно тем, чем хвастать не положено. До войны он торговал маслом, и хоть бы хорошим, а то ведь плохим, как он сам признавался. Он из Марселя. Солдаты его любили, хотя он довольно злобная бестия. Своего денщика он для бодрости пинал в зад, а затем они вместе напивались до беспамятства.

Орельен говорил и говорил потому, что фронтовые воспоминания, торжествуя над запахом жаркого, отвлекали его от мыслей, которых он так страшился. Он старался не думать о Беренике, не думать о том, что не дало ему всю ночь сомкнуть глаз, он подавлял рыдания, над которыми был не властен и которые при малейшем попустительстве с его стороны вырвались бы наружу.

— Ваше здоровье, господин лейтенант! — крикнул сидевший напротив него статный парень довольно вульгарного вида, с соломенно-желтой шевелюрой, с блуждающим взглядом, пожалуй даже красивый, если бы не слишком тяжелый подбородок, портивший общее впечатление. Орельен поднял бокал, наполненный белым жюрансоном.

— Ваше здоровье, сержант! — ответил он.

— Кто это? — вполголоса осведомился доктор.

— Некто Бекмейль… один из немногих присутствующих на банкете унтеров, не считая Лемутара, Бланшара и самого Фукса… Чистокровный парижанин… на редкость изворотливый малый. Просто гений по этой части… К тому же, чудесный голос… его поэтому и приглашают в компанию. Пари держу, что сейчас он затянет «Веселый король».

Сосед Орельена слева вмешался в разговор:

— Или «Серенаду Манон», Лертилуа. Короля или серенаду, он этим песенкам своей карьерой обязан, должен им свечку поставить: из-за голоса его и держали по канцеляриям, друг у друга из рук рвали. Во взвод так его и не удавалось перевести…

Слегка нагнувшись, чтобы не мешать Орельену, доктор посмотрел на говорившего: глаза кошачьи, челюсть ослиная, волосы прилизанные, сам еще совсем молодой, но от сидячей жизни, которая явно шла ему во вред, налился нездоровым жирком. Доктор по профессиональной привычке еще раньше обратил внимание на походку этого молодого человека: ясно, деревянная нога. Орельен представил своих соседей друг другу:

— Доктор Декер… Гюссон-Шарра.

Оказалось, что доктор знаком с его двоюродными братьями, владельцами банка Гюссон. Между ними начался разговор, в котором Орельен не принял участия.

Подали жаркое. Среди восторженных криков собравшихся принесли красное вино. Да, надо признать, этот чертов Фукс не подвел. Устроил пирушку на славу, ничего не скажешь!

— Господа…

— Ш-ш, — пронеслось по залу… Слово «господа» произнес председательствующий за столом капитан Милло, сопроводив свое восклицание выразительным взмахом руки. — Тише вы, капитан хочет говорить…

— Господа…

Капитан откашлялся солидно, но благодушно. Был он, что называется, мужчина видный, и наверно в Тулузе, где до войны держал фотографию, слыл красавцем. Прекрасная фигура, правда, уже слегка расплывшаяся и, видимо, лысеет, хотя старается скрыть плешь черной, зачесанной назад прядью. Эх, куда только девалось былое изящество, без труда достигаемое военной формой и капитанским жалованием! Тогда небось мог не считая тратить денежки на габардины и диагонали! Привычным жестом капитан провел пальцем под носом, разгладил щетинистые рыжие усики, украшавшие верхнюю губу. Порядком все-таки обрюзг наш донжуан призыва 1915 года — и здорово поблек к тому же.

— Господа, — повторил он. — Не буду провозглашать заздравного тоста за наш полк, я провозглашаю тост за десятый батальон, которым я имел честь командовать, пусть хотя бы временно, но так или иначе командовал! Все мы, собравшиеся здесь, за редким исключением, служили в этом батальоне, который назывался просто «наш батальон», батальон храбрецов, каким он и был на самом деле! Все мы, конечно, сожалеем, что майор Пьергиз не мог принять участие в сегодняшней встрече… Но, по правде говоря, сам я не особенно об этом жалею, поскольку именно благодаря его отсутствию могу обратиться к вам с речью и сказать…

Довольно-таки претенциозная речь. Капитан сопровождал ее игрою вялого, обрюзгшего лица, которое, вероятно, когда-то нравилось женщинам. Тут были и комплименты во все адреса, и воспоминания об убитых, об отсутствующих, было воздано должное Фуксу как образцовому устроителю банкетов, не обошлось без упоминания о Франции как таковой, проскользнула ловко построенная фраза насчет посулов бывшим участникам войны, посулов, увы, ныне забытых. Слушатели пожимали плечами и вполголоса перебрасывались словами вроде: «Верно… он совершенно прав…» Жорж Гюссон-Шарра, которого стесняла деревяшка, осторожно пошевелил левой ногой под столом, боясь зацепить протезом соседа. Бекмейль вздохнул: «Заговорит он нас!» А Марсоло, расставив для вящей элегантности пухлые руки и растопырив пальцы-сосиски, нагнулся к Стефану Дюпюи и насмешливо присвистнул, оскалив ослепительно белые зубы:

— Несчастный капитан! Вы только на него посмотрите… Полнейший ноль… Для таких людей, как он, война — единственная удача, единственный шанс продлить молодость… Видали бы вы его с девицами… Умора! Ведь он воображает, что неотразим. У меня с ним было по этому поводу немало неприятностей. Майор Пьергиз его буквально не выносил.

Движением пухлых рук лейтенант Марсоло подчеркивал наиболее яркие моменты рассказа и не без удовольствия вызвал из забвения историю о той бабенке, которую он отбил у капитана в Эльзасе, — как же бишь ее звали?

— А он по-прежнему держит фотографию в Тулузе? — спросил Стефан Дюпюи, у которого от бесконечно длинного тоста началась позевота. С видом школьника, который шепчется с соседом по парте под самым носом учителя, Марсоло ответил:

— Да что вы… Мосье полюбилась красивая жизнь… Неужели он, по-вашему, может довольствоваться сейчас какой-то Тулузой? Нет, ему подавай столицу… Тем более что супруга его бросила! Вы подумайте, как повезло! Он обосновался в Париже, вернее, в Вожираре… И тут ему улыбнулась фортуна: нашлось подходящее заведение на ходу. Теперь он специализировался на снимках первопричастниц, новобрачных, лавочников с их чадами и домочадцами. Потом у него какие-то нелады с сердцем. Пять лет столовок, это вам не шутка! Приходится принимать различные лекарства, лечиться электричеством и прочее, прочее. Приглядитесь к нему: весь распух, глаза того гляди наружу вылезут… А в Вожираре находятся еще простачки, завсегдатаи кафе, которые и сейчас величают его «капитаном». Вы посмотрели бы, когда он командовал батальоном в Сааре. Как говорится, черт ему был не брат…

Раздались одобрительные крики. Это присутствующие приветствовали своего красноречивого капитана. Сильно захмелевший Лемутар тоже решил произнести спич. Но Бомпар пригвоздил его к месту, посоветовав: «Заткнись, крошка, — что вызвало всеобщее веселье. Подрядчик так тот просто заплакал от смеха.

Бомпар шепнул Гюро:

— А почему не пришел майор? Тот бы сумел закатить речугу! — Лейтенант Гюро покачал своей желто-рыжей шевелюрой и вытаращил глаза за стеклами очков.

— Мы, видишь ли, недостаточно хороши для него, — шепнул он, — недостойны обедать с господином Пьергизом… Де Пьергизом…

— Какая духотища! — вздохнул Гюссон-Шарра над ухом Орельена. — Не похоже, что на носу Новый год. Ты на машине? Нет? А я-то надеялся, что ты меня подвезешь из уважения к моей деревяшке. Ничего не поделаешь! Придется сгонять Фукса за такси… А что это еще за бонза восседает рядом с Марсоло? Ты его знаешь?

Орельен взглянул на противоположный конец стола. Это же Стефан Дюпюи. Служил где-то в артиллерийских частях. Сейчас сотрудничает в «Ла Канья». Типичный скептик, но со страстью к социальным проблемам, — на словах громит разврат, а сам не желает узаконить свои отношения с любовницей; она швейка, шьет блузки, и из-за каждого су, что он ей дает, у них происходят целые баталии. Отец его — председатель суда, и Стефан живет при родителях, у него в нижнем этаже своя особая, холостяцкая, квартирка. На одно ухо он глух: дескать, жертва артиллерийского огня…

— Он мне тут, пока мы не сели за стол, целую истерику закатил насчет социализма, России, бог его знает чего там еще, — сказал Гюссон-Шарра. — Он считает, что универсальные магазины уже отжили свой век, а от световых реклам у него, видите ли, глаза болят! По-моему, он немножко не в себе, как ты считаешь?

Доктор, со своей стороны, тоже рвался поговорить с Орельеном. Внешне он был целиком поглощен всей этой историей с «Косметикой Мельроз» и подчеркнуто обращался с Лертилуа как с акционером. Поделился с ним Барбентан их проектом выпуска дешевых духов на розлив? При участии мадам де Персеваль… фирма будет называться «Мари-Роз», поскольку участницы зовутся Мэри и Роза… У Розы будет свой театр. До сих пор Роза еще не заняла того положения, какое имеет право занять в силу своего таланта, гения наконец. Когда у нее будет свой театр, как у Режан, у великой Сары…

Подали салат.

— А как поживает твоя супруга? — спросил Орельен у Гюссон-Шарра. Гюссон-Шарра женился на своей двоюродной сестре. Впрочем, ничего другого в его положении ему и не оставалось. Пусть она похожа на монашку. Но не мог же он, как в блаженные времена, в офицерской школе в Бло или на постоях, бегать за бабами с неутомимостью браконьера, восхищавшей его однополчан. А какого он раздобыл себе вестового, просто чудо расторопности. Орельен вспомнил солдата Миро, из крестьян, который умел как никто приготовлять своему лейтенанту постель… Он слушал вялые и грустные рассказы соседа справа, который говорил о своей жене, о своем доме, о своей работе, — ему подыскали работу в банке Гюссон. Пристроили Гюссон-Шарра с его деревяшкой к верному делу. Должно быть, он просто ненавидит свою жену. И ужасно растолстел. В свое время он мечтал стать адвокатом, до военной службы учился год на юридическом факультете… потом началась война. В продолжение всего разговора он нервно шевелил протезом под столом, очевидно никак не мог приладить его поудобнее. И Орельену вспомнился Люсьен Морель.

— Когда тебя ранили? Словом, когда… — спросил он соседа.

— Когда я потерял лапу? — подхватил тот. — Надо признаться, мне таки не повезло. Представь себе, в самом конце войны. В октябре восемнадцатого года. На дороге Мобеж, когда мы драпали из Мальмезона. Целых три года проторчать на передовых, и вдруг — хлоп! на тебе! к шапочному разбору! Ты ведь сам знаешь, я не из тех дурней, которые лезут в любое пекло… Ничего не скажешь, все-таки повезло, я считал, что мне уже каюк, думал — совсем не выберусь. Как только боши начинали чуть посильнее жарить, меня холодный пот прошибал. Я все боялся, что товарищи заметят. Когда вылезешь из окопа, тогда уже легче. Самое паршивое — это вылезать. Вот вы все, по-моему, не так это переживали… а я-то, я-то, боже ты мой! Когда я почувствовал, что ранен, я начал себя ощупывать: голова на месте, руки, ноги… Ног-то пока еще было две, но одной вроде как и не было, странное дело, она вся словно обледенела…

У присутствующих не хватило терпения ждать десерта: Бекмейль с блестящими от жира губами и подбородком поднялся с места, его соломенная шевелюра казалась теперь почти желтой; приложив руку к сердцу, он по общей просьбе затянул:

— Ты был прав! — заметил Гюссон-Шарра. — Но увидишь, все равно он потом споет «Серенаду»…

— Нет, — ответил Орельен, — лучше уж заведем Валланта, а то этот никогда не кончит…

— Кто это Баллант?

— Кюссе де Баллант… художник. Видите, вон тот толстяк… что называется, душа общества! Когда не говорит о живописи…

Доктор Декер задумчиво покачал головой:

— Все-таки странно, Лертилуа, всех вы здесь знаете… Вот бы никогда не подумал… Я вас считал этаким отшельником, одиночкой, а оказывается, вы поддерживаете связи с самыми неожиданными людьми.

Орельен взглянул на доктора с улыбкой. Он только что особенно остро осознал свое одиночество. Он то и дело оглядывался, но тут же поворачивался спиной к дверям ресторана, откуда мог появиться Эдмон, тот Эдмон, к которому он решил больше не приставать, тот Эдмон, с которым можно поговорить о Беренике. Внезапно он до мелочей ощутил всю нелепость окружающей обстановки: медные бра с электрическими свечами под сборчатыми розовыми абажурчиками, картина с изображением морского шторма и под пару ей — другая, то же море, но в штиль и в полукольце пурпурных утесов; столик для посуды возле большого стола, тесно уставленного бутылками самого невероятного вида, ведерками для шампанского и чистыми приборами. Плюшевую с помпонами дорожку на пианино и огромную вазу под севр, откуда свешивали свои головки искусственные цветы в обрамлении искусственных листьев. Ощутил всю причудливость зала, разделенного на две неравные части, — в углу, за маленькими столиками сидели посетители, непричастные к торжеству, и кидали робкие взгляды на участников банкета, совсем как какое-нибудь дикое племя, чудом попавшее на раздольную фламандскую ярмарку. Слишком шумное веселье. Громкое «браво», скандируемое хором, песни, хохот, крики. Многих так и подмывало встать с места и пуститься в пляс. Лемутар уже окончательно опьянел и дирижировал вилкой. Прочие напряженно ожидали следующего номера. Но когда подали пломбир, после Бекмейля вдруг поднялся для очередного выступления не Баллант, а Бомпар, лейтенант Бомпар в своем знаменитом жилете в желто-черную полоску. «Ага, сейчас начнется, — подумалось Орельену. — Совсем как в Эпарже…»

Бомпар встал с места и взмахнул руками. Пиджак он снял и сейчас в сорочке и прославленном жилете действительно напоминал обезьяну. И сразу же в глазах Орельена он стал тем Бомпаром, каким был на фронте, недоставало только лихо сдвинутой на затылок каски… И даже держался он совсем как тогда, выпятив вперед подбородок, согнув сутулые плечи. Именно таким появлялся он за десять минут до начала атаки на бруствере окопа и стоял неподвижно в грязном своем кителе, спокойно глядя через бинокль в сторону бошей, стоял, чтобы поразить солдат своим залихватским видом. Сейчас он подзадоривал пьяных собутыльников:

— Марсоло! Эй, Марсоло! Выходи-ка сюда, бездельник, и представь нам тореадора! — Потом обернулся к Гюро: — А ты, Гюро, детка, садись за пианино и дай нам музычку!

Раздался дружный хохот. Слова лейтенанта напомнили каждому множество вещей. Гюро сначала поломался, но его упросили и подвели к инструменту. Как и обычно, этот молодой человек в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с усиками в проплешинах, мялся и стушевывался и, казалось, рад был своему отнюдь не богатырскому сложению, поскольку так он меньше бросался в глаза. Пока он усаживался за пианино, досадливо морщась, потому что от плюшевой дорожки взлетело целое облако пыли, Бомпар и Марсоло встали друг перед другом в боевую позицию. Марсоло никаких особых приготовлений не требовалось, вместо плаща он накинул на плечо салфетку, приподнялся на цыпочки и, что называется, уже вошел в роль. Вид у этого бывшего драгуна сразу стал грозный, чему способствовала его негритянская, вопреки светлой окраске, наружность, веснушки на выпуклом лбу, растрепанные курчавые волосы, торс Аполлона, с округлой талией, здоровенные ручищи, туго обтянутые рукавами сорочки. Да, сразу чувствовалось, что женщины не обходили его своим вниманием. Председатель пиршества недовольно оглянулся; вульгарная красота бывшего подчиненного была явно не по душе капитану Милло, должно быть, напомнила кое-какие не совсем приятные истории.

— Нет, ты только посмотри на Бомпара, — воскликнул Гюссон-Шарра. — Вот выдумщик-то!

И действительно, Бомпар выхватил из огромной вазы с синими разводами, стоявшей для красоты на посудном столике, целый пучок искусственной зелени, обмотал ее вокруг головы, так что получилось два огромных рога, и теперь прыгал вправо и влево с видом комически свирепым, под аккомпанемент лейтенанта Гюро, наигрывавшего что-то в сильно испанском духе. Лемутар, поднявшись с места, хлопал в ладоши и на радость присутствующим вопил во весь голос: «Toro! Toro!»^[1] Официанты, разливавшие шампанское, остановились посмотреть, а посетители, сидевшие за столиками в углу зала, вставали с мест, заинтересованные зрелищем.

Фукс вскочил в круг и, кривляясь как клоун, стал изображать арбитра между быком — Бомпаром и тореадором — Марсоло. Это было уже новшеством и не входило в прежний церемониал, когда во втором батальоне представляли бой быков где-нибудь в тесном укрытии на передовых линиях или на отдыхе в импровизированной столовке. Новшество определенно понравилось, и, очевидно, с целью внести в зрелище еще больше огня, Бекмейль и Баллант с взаимного согласия взяли на себя роль тренеров. Бычий тренер массировал своему подопечному рога, смахивал с его хвоста пыль, — словом, проявил бездну выдумки; это и требовалось Валланту, который не переносил мысли, что не он, а кто-нибудь иной, может очутиться в центре всеобщего внимания. Фукс гарцевал на воображаемом коне, шумел за десятерых, по ходу действия выводил противников за руку, словно представляя публике новобрачную, как некогда Ригаден в кинокартинах, и изображал пантомимой предстоящий бой быков. Наконец он удалился, посылая публике воздушные поцелуи. Гюро ударил из «Кармен»: «Тореодор, смеле-е-е в бой!» Присутствующие хором подхватили куплет.

Доктор Декер покачал головой. Он с удивлением глядел на Лертилуа: Орельен следил за «боем быков» с явно взволнованным видом.

— Вот уж действительно не ожидал. У вас, милый, просто взволнованный вид…

Орельен оглянулся.

— Верно, согласен, это не слишком умно… но, видите ли, эта идиотская шутка, она ведь тоже была частью войны, нашей войны.

Марсоло размахивал салфеткой. Лысый череп Бомпара блестел сквозь венчавшие его чело листья; он угрожающе нацеливался рогами на зрителей, с разбегу останавливался перед воображаемым барьером, а затем как настоящий бык семенил вокруг арены: «Того! Того!..» Орельен продолжал:

— В последний раз, доктор, я видел, как Бомпар представлял быка… обычно он играл роль быка, а вот в роли тореадора выступал Вандерпиль, подпоручик, юнец из Лилля, этакий женоподобный блондинчик. В Эпарже. Подпоручика убили во время рукопашного боя на следующий день после представления… Я, конечно, прекрасно отдаю себе отчет, что все это весьма сомнительно с точки зрения вкуса!

Присутствующие ревели от восторга. Бомпар поистине был неподражаем, он совсем загонял Марсоло, который казался лет на пятнадцать его моложе. Музыкант наигрывал один и тот же мотив, но раз от разу все оглушительнее. Лемутар в углу, за стулом, отплясывал испанский танец, прищелкивал пальцами, взмахивал салфеткой, как шалью. Но никто не замечал его стараний.

— Странная все-таки штука эта самая ваша война, — вздохнул доктор, — мы здесь, в тылу, о ней и представления не имели…

Коррида закончилась гибелью быка. Бомпар катался по земле, а тореадор под восторженные вопли публики искусно подражал завыванию ветра, наигрывая пальцами на губах. Официанты стали разливать шампанское. Пианист, осушив бокал, жалобно захныкал:

— Ай, ай, ай, Фукс! Шампанское отвратительное! Сладкое!

Фукс отбивался:

— На всех не угодишь: одни любят сухое, другие — наоборот… — Словом, поднялся такой крик, что присутствующие не знали, кого и слушать. Впрочем, лично Фукс плевать хотел на шампанское. Только ради Нового года он его и пьет.

— Верно, верно, — орал капитан Милло, — вечно этот Гюро брюзжит! Ну и характерец!

— Но, господин капитан… шампанское…

— Никаких капитанов! Просил шампанского, так и пей.

Человек пять набросились на несчастного Гюро и силой пытались влить ему в рот шампанское прямо из горлышка бутылки. По столам, по полу растекался сладкий, отвратительно липкий напиток. Теперь уже пьян был не один только Лемутар. Бекмейль тоже окончательно опьянел: он хотел спеть еще песню, но Валлант, который уже давно ждал своего часа, выскочил вперед.

— Чудесно, превосходно, — прокудахтал Стефан Дюпюи, — пусть Баллант покажет почтальона.

«Почтальон» был коронный номер Валланта. Стоило ему выпить стаканчик, и он тут же начинал представлять почтальона. Он ходил взад и вперед со своей сумкой, вежливо приветствовал прохожих, взбирался по лестнице, зашел к одной миленькой дамочке, которая отперла ему двери, будучи в костюме Евы, зашел к одному священнику, который… заглянул к привратнику и отправился на велосипеде за город. Присутствующие не всегда понимали смысл разыгрываемых сценок, но хохотать считалось хорошим тоном, и все хохотали. А Баллант носился уже по всему ресторану, заигрывал с публикой, сидевшей за столиками, подходил снова к большому столу и т. д. и т. п. Словом, он окончательно затмил Бекмейля, который тянул своим прекрасным, правда, несколько пропитым голосом: «Манон, солнце взошло».

Банкет потерял первоначальную стройность, присутствующие разбились на группки, что-то кричали друг другу. Принесли кофе, ликеры, задымили сигары. Стол имел крайне неаппетитный вид: опрокинутые рюмки, пепел на блюдечках с недоеденным мороженым, кусочки бисквита, накрошенного нервными пальцами капитана… Теперь Баллант, окончательно разойдясь, затянул свою любимую песенку: «Она из Тонкина», и все — Дюпюи, Гюро, Гюссон, Бланшар, Марсоло — хором подхватили припев: «Моя Анна, моя Анна, аннамиточка моя…»

Доктор обратился к Орельену:

— В сущности, ваша война… это война офицеров, командного состава. Ведь здесь нет ни одного солдата…

Орельен пожал плечами:

— Ни черта вы, мой дорогой, не смыслите. Имеются ассоциации бывших бойцов… А здесь просто собрались товарищи… Возможно, мы случайно стали офицерами, но теперь уже поздно рассуждать… С этими скромными нашивками на рукаве мы подставляли лоб под пули, понимаете, и вот собрались…

— Что же ты, Лертилуа? — крикнул Гюссон-Шарра. Он сидел, развалясь на стуле, вытянув вперед свою деревяшку. — Почему ты не поешь с нами?

Доктор взглянул на Орельена. Орельен запел. Декер слегка прикусил губу. Не затем, чтобы удержать смех. Душа человеческая — загадка. Как часто человек не отвечает тому образу, который мы себе создали, или он сам себе создал. Вот хотя бы сей молодой парижанин, изысканный, медлительный, которого встречаешь на Монмартре, или у Мэри де Персеваль, или у Барбентанов… всегда прекрасно одетый, в меру молчаливый, и он, он поет, на лице его — капельки пота, он не следит, как обычно, за каждым своим жестом. Декер вдруг понял, что Лертилуа находится здесь в своей подлинной стихии. С огромной горечью подумал доктор, что не впервые делает подобное открытие, и не только в отношении Орельена: многое он мог бы сказать и о Розе, о великой Розе, декламирующей Рембо, о Розе в своей стихии! Вдруг он почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Это оказался Стефан Дюпюи, с побагровевшим лицом, с челкой, свисавшей на самые глаза; он покусывал кончики усов, сначала правый, потом левый, нервно, как вратарь, ожидающий мяча.

— Скажите-ка, доктор, мне сейчас Фукс тут кое-что сообщил… «Косметические изделия Мельроз» — богатая, оригинальная идея… Вас ждет дьявольский успех… Фукс хочет, чтобы я взял интервью.

Ах, так? Когда пахнет наживой, этот Фукс тут как тут. Декер отлично понимал, в чем дело. Издатель газеты «Ла Канья» зайдет к Барбентану. Так уж водится. Они условились о встрече. Дюпюи до чрезвычайности взволновала мысль о Розе, он заискивал перед мужем великой актрисы. Должно быть, этот самый Декер — малый не промах. Стефан всячески старался произвести на собеседника наиболее выгодное впечатление, заговорил о своей книге: сюжет романа — разочарование бывшего фронтовика, которому после чудовищного алкоголя войны, после бесконечных убийств, — словом, после войны, жизнь кажется бесконечно пустой. Этот будничный мир, где задыхаешься…

— А вы сами лично много убили людей? — осведомился доктор безразлично светским тоном. Дюпюи захохотал, смущенно повел плечами, откинул назад волосы.

— Я, видите ли, служил в артиллерии… Но я знаю по рассказам других…

Он указал на пирующих, которые, разбившись на группки, толпились вокруг капитана Милло, другие окружили Фукса и Лемутара, показывавших фокусы со спичками. Бекмейль, оставшийся в одиночестве, распевал во все горло «Ушедшую мечту»: «Смотрите, вот идут гусары и драгуны, и гвардия идет…»

— Ну, что ж, вам и карты в руки, — заметил Декер. — А я во время войны прилагал все усилия, лишь бы избежать фронта…

При этих словах доктор вызывающе скривил губы. Дюпюи был шокирован этим признанием, однако с невольным уважением взглянул на собеседника. Он сам чуть было не признался, что, мол, в качестве артиллериста не так уж… И продолжал развивать перед доктором сюжет своего романа, его второй план, план революционный: бунт героя, отвращение к Парижу торгашей, политиканов, темных дельцов… И, наконец, сторона поэтическая: бегство в природу, одиночество и под занавес — прозрение…

— Понимаете, не мог же я угнать Буля, так зовут моего героя, куда-нибудь на Таити… или в Харрар, по примеру всех прочих авторов. Поэтому он в конце концов уезжает в Бретань, на пустынное побережье, не посещаемое туристами, представляете — острова, охота, рыбаки… Конец отчасти в духе «Пана» Кнута Гамсуна, точнее, ближе к началу этой вещи. Вы любите Гамсуна?

Понятно, доктор любил Гамсуна. Впрочем, есть ли что-нибудь на свете, чего не любил доктор? Их разговор прервал Гюро:

— А без женщин все-таки скучновато, как по-вашему?

Вот уж никто бы не подумал! Вот что, оказывается, волнует этого хилого, желчного человечка с неприлично громким голосом, столь неожиданным при невзрачной приказчичьей внешности, без особых примет: лицо заурядное, фигура тоже заурядная.

— Он работает счетоводом в известной фирме музыкальных инструментов, — вмешался в беседу хромой Гюссон-Шарра, который заскучал в одиночестве. — Интересно знать, потому ли Гюро играет на пианино, что служит в музыкальной фирме, или наоборот?

— Не иначе как закон причинности, — заметил доктор.

Короче говоря, Гюро приобщился к искусству и, по его словам, не женится именно потому, что хочет свободно, без помех, ходить по концертам.

— Помнишь его, Лертилуа, в Мор-Ом? — приставал теперь Гюссон-Шарра к Орельену.

— Когда ему боши раскокали бутылку с настойкой от кашля?

Оба захохотали. Этот Гюро — типичный маньяк! Маниакальная любовь к порядку, доходившая чуть ли не до скандалов, не оставляла его и в окопах. Он умел рационально использовать пространство даже в пятьдесят квадратных сантиметров: все должно было быть на месте — фляжка, котелок, нож.

— А кашне, Гюссон, кашне, помнишь? А главное, как он берегся, боялся помереть, все время лекарственную настойку глушил… И какая у него была физиономия, когда пулей разбило его пузырек…

— Вовсе не пулей, а взрывной волной!

Они заспорили — пулей или взрывной волной. И подумать только, что именно он заскучал сегодня без девочек!

— Признаюсь… — начал доктор. — Понятно, почему Орельен и я, мы явились сюда одни… Ну, а все прочие? Куда они подевали своих дам? Да еще в канун Нового года?

— Ничего, — успокоил его Дюпюи, — большинство будет встречать Новый год в семейном кругу! Откровенно говоря, каждый не прочь урвать часок свободы!

— Вот как? Забавно… — доктор кивнул в сторону Марсоло. — Он не женат?

— Нет, — ответил Гюссон, — у него есть любовница, она дарит ему галстуки. А Бомпар оставил свою супругу в Марселе, он здесь проездом. Помнишь, Лертилуа, фотографию мадам Бомпар? Он нам ее все время под нос совал: волосы прилизаны, на цепочке золотой крестик, глазки маленькие, сразу видно — мещанка до мозга костей… Что не мешало самому Бомпару на постоях бегать за девками… Помнишь? Он, должно быть, здорово портил жизнь своей половине! А у Бекмейля — трое ребятишек, братья убиты на фронте, у него теперь на руках старуха мать, жена ворчит с утра до вечера, детишки хилые! Надо ему посочувствовать: здесь, в компании, он молодеет душой и телом. Он — агент трикотажной фирмы, а это значит: ходи, обивай пороги, стучись во все двери, стой смирно со шляпой в руке, — надо же накормить столько ртов! А Бланшар продает шины у заставы Майо, у него пять дочек, жена сбежала.

Доктор молча покачал головой и обернулся к Стефану Дюпюи:

— Да, дорогой, теперь я вижу: вы вполне правы — мир устроен плохо, и очень жаль, что войны рано или поздно кончаются!

Гюссон проворчал что-то и пощупал свою культю. Орельен с недоумением посмотрел на Декера. Но Дюпюи сразу понял намек доктора:

— Да, возможно… славное было времечко…

LIII

Окончилось скромное торжество весьма печально. Никто уже не мог вспомнить, когда и из-за чего начался скандал. Правда, все присутствующие непрерывно наполняли и осушали рюмку за рюмкой; правда, вслед за арманьяком шел бургундский коньяк, а вслед за ним — обжигающий горло шнапс, который и вызвал к жизни десятки эльзасских послевоенных историй, послуживших причиною разногласий. Возможно, что Лемутар, нализавшийся до чертиков, полез к Бланшару, которого терпеть не мог. Но ведь неизвестно, что наговорил ему до того сам Бланшар. Этот черноволосый, смуглый верзила с висячими бакенбардами и с резкими жестами, напоминавшими взмахи мельничных крыльев, во время обеда держался вполне пристойно, но ведь его убеждения ни для кого не секрет. Дернуло же Фукса пригласить его на банкет. Возможно, это он своими речами довел Лемутара до белого каленья. Бланшар орал, что не нуждается в уроках патриотизма; но пусть он даже кавалер всех орденов, это еще не значит, что можно говорить любое. Тут поднялась суматоха, кто-то уже пустил в ход кулаки, и невозможно было разобраться, кто прав, кто виноват. Естественно, что такой человек, как Марсоло, хоть и не поклонник отставного инспектора полиции, не мог спокойно смотреть, как колошматили Лемутара, находившегося в беспомощном состоянии. Верно и то, что Марсоло не решился сцепиться со здоровенным Бланшаром (уж очень неравны были силы) и накинулся поэтому на Бекмейля, который в трезвом виде ни за что не схватился бы со своим бывшим лейтенантом, но в настоящую минуту тоже не помнил себя.

К ним бросились, пытались их растащить, послышались призывы к благоразумию, тем более, что преимущество было явно на стороне Марсоло, дравшегося не просто, а по всем правилам бокса, и когда из носа его противника пошла кровь, зрители окончательно возмутились. Гюро что-то пищал. Орельену удалось схватить Марсоло за обе руки и оттащить назад, а пока Марсоло отбивался, капитан Милло, при поддержке Бомпара и офицеров, положил конец непристойной сцене. Капитан, сделав вид, что не заметил начала и причины ссоры, обрушился на Марсоло, которого терпеть не мог, и заявил, что тот, прежде чем ударить сержанта, обязан был подумать о своих офицерских нашивках, и, конечно, бросил заветную фразу о «нерушимом единстве фронтовиков» и т. д., и т. п. Присутствующие не выдержали этой длинной речи и затихли.

Повсюду валялись разбитые бокалы, по скатерти расплывались винные пятна, ноги скользили по полу, усеянному остатками пищи, весь стол был загроможден грязными тарелками. «Ну и мерзость», — заметил Гюро. А Дюпюи, выставив звериную челюсть, сокрушенно вздыхал с видом человека, не успевшего вмешаться в драку, — что тут, мол, произошло? — и эффектно пружинил мускулы. Известно, артиллерист.

Публика поспешно расходилась по домам. Гюссон-Шарра требовал, чтобы Фукс вызвал ему такси. Участники банкета разбирали пальто. Доктор спросил Орельен а:

— Вы где-нибудь встречаете Новый год? — Орельен отрицательно покачал головой. — Давайте проведем вечер вместе.

Гюссон-Шарра настаивал, чтобы Орельен непременно поехал с ним на такси, но дождь перестал, и было очень кстати немножко пройтись, чтобы разогнать остатки хмеля. Получилось так, что вместе с Орельеном и доктором по лестнице собора Сакре-Кёр одновременно спускались Гюро и Бомпар.

Бомпар фамильярным жестом взял Орельена под руку:

— Рад был тебя повидать, дружище… Во время обеда нам так и не удалось поговорить… Ну, как тебя балует эта сука жизнь? Женат? Нет? Молодец, правильно делаешь. И не женись. Никогда не женись.

Над ними возвышалась белая базилика, у их ног лежал в световой дымке Париж. Холод пробирал до костей, и они плотнее запахнули пальто, подняли воротники. Гюро по своему обыкновению орал во весь голос.

— Марсоло, вечно Марсоло… Вечно ввязывается в ссору, а из-за чего спросите, и сам не знает… Тоже вояка… Когда он был при майоре адъютантом, так он только и делал что наушничал: на одного наговорит, потом на другого…

— Ну ладно, ладно, — отозвался Бомпар. — Конечно, будь здесь майор, все обошлось бы мирно… А Милло недостаточно авторитетен…

— Я бы тебе посоветовал, Бомпар, не защищать Марсоло… Вы же знаете, что до Марсоло я состоял при майоре, а потом меня взял к себе полковник… Он оценил мою склонность к порядку. Там я и узнал много интересного… Вот ты, например, знаешь, Бомпар, почему ты целых два года ждал, когда тебе дадут нашивки, а?

Бомпар так и подскочил, потом как вкопанный остановился на ступеньке, — они прошли только половину лестницы, — и вцепился в перила. Потом ударил Гюро по плечу:

— И ты ни разу мне не сказал? Марсоло? Неужели?

Они продолжали спускаться в глубоком молчании. Снизу доносились звуки музыки, призывные гудки автомобилей. Доктор сказал что-то о Монмартре, об уходящем годе. Орельен думал о Беренике.

— Ты веришь этому, Лертилуа? — вдруг взорвался Бомпар. — Оказывается, Марсоло мне гадил! Этот тип, который у одного берет денег взаймы, потом у другого. И никогда не отдает… тратит со спокойной совестью наши кровные денежки, а потом… Экая стерва!

— Если бы я вам показал свои заметки, — прокричал Гюро. — У меня имеется одна записочка Марсоло… Помните, в Эпарже…

— Еще бы, дружище! Солдаты хотели сыграть с ним хорошенькую штуку, потому что он во время атаки взял да и спрятался… Это я спас его от неприятностей! И подумать только, что эта сволочь…

— Да, — вздохнул доктор, — мы, то есть окопавшиеся, и представить себе не могли, что такие вещи происходят на передовых.

Слова его были встречены с холодком. Но Гюро уже слишком разошелся. Старинные обиды жгли язык этому ворчуну и злюке:

— Ясно… «Нерушимое единство фронтовиков…» Вы сами слышали этого идиота Милло. Сначала они с Марсоло были неразлучные дружки… лотом Марсоло отбил у него одну девку… поэтому сейчас любое обвинение против Марсоло хорошо… А не будь у них личной неприязни… Разве мне десять — двадцать раз не полагалось получить красную ленточку? А знаете, кто мне подгадил? Дивизионный священник, вот кто, этот клоп вонючий! Полковник меня отличил, но уж если иезуиты возьмутся за дело… Я бы мог вам многое порассказать об этом самом отце Бельяре! Эх, когда-то я смогу опубликовать свои записки, придет ли наконец такой день!

Они шли теперь по улице Лепик. В городе чувствовалась предпраздничная атмосфера: несмотря на холод и поздний час прохожих было много, все лавчонки освещены. Они остановились на площади Бланш, залитой светом, падавшим из окон кафе. Бомпар пробормотал:

— Значит, все дело было в Марсоло? А я-то, дурак, разыгрывал с ним быка!

Они вошли к Векслеру.

Мизантропия Гюро веселила доктора. Он задавал коварные вопросы, подстрекал его. Бомпар все еще переживал только что сообщенную ему новость о тайном враге. Вот, оказывается, почему ему с таким запозданием дали третью нашивку и не оставили на военной службе. И понизили в чине. Три года его терзала обида из-за этого неожиданного афронта. Теперь он снова вынужден торговать негодным маслом. Горьким казалось ему это масло, особенно при мысли, что жизнь так его обошла. Ему хотелось стать настоящим капитаном. Орельен вяло вмешался в разговор. Впрочем, и он тоже испытывал ощущение, что с ним поступили несправедливо. Ему тоже приятно было бы все объяснить кознями иезуитов и франкмасонов. Но он не мог. Она его любит. Но эта любовь ничего не меняет. Она его любит и бежит от него. Никогда она не будет ему принадлежать.

— А чем этот Бланшар занимается сейчас, в мирное время? — допытывался доктор. — Шинами торгует?

— Купец, купец, — хихикал Гюро, — вернее, знаете ли, перекупщик… Подвизается где-то возле окружной железной дороги. Труженик… На руках семейство, жена сбежала… Несчастный рогоносец!

— Как и все мы, грешные, — подхватил доктор. Бомпар коротко заржал. А Гюро, поджав губы, запротестовал:

— Говорите о себе, о себе говорите. И помните, что он имеет полное право думать так, как ему хочется. Права человека… Но это еще не резон, чтобы являться на банкет и заниматься агитацией… Самое печальное, что такие вот Марсоло вечно ввязываются в разные истории! Я тоже пацифист не хуже других, что отнюдь не помешало мне… Но меня с души воротит, когда человек делает себе из пацифизма знамя…

На что он намекал, о чем шла речь? Доктор, по-видимому, начал понимать, в чем дело. Орельен сидел с отсутствующим видом, мысли его были за тысячи лье отсюда, он видел страдальческое лицо с закрытыми глазами, замкнутое лицо оттенка перламутра, растрепанные белокурые волосы, тусклый свет, губы… Увы, в его воображении очертания этого рта, этих губ беспрестанно менялись.

Да полно, действительно ли это губы Береники? Легче всего по нашему желанию меняется рисунок губ: все губы, которые познал Орельен, смешивались в его памяти с губами Береники, Береника перестала быть его сегодняшней любовью, она стала его любовью вообще, любовью, которую он испытывал к другим женщинам, тем неотступным образом женщины, что он пронес через весь неоглядный мрак войны, его юношескою мечтою, его мужской тоской; потом внезапно он вспомнил лепку щек, скулы Береники: веки медленно поднялись, открылись глаза, темные, с косинкой… воспоминание об этих глазах.

— Шутки в сторону, Гюро, — настаивал Бомпар. — Значит, ты клянешься, что это Марсоло?

— Вот, ей-богу, какой! — орал счетовод. — Оглох ты, что ли? Какого тебе еще рожна нужно? Зачем я тебе все это рассказываю, ведь ты сам был на месте… ах, верно, тебя за неделю до того ранило. Когда мы вышли к каналу Элет и заняли деревеньку… как же она называлась… забыл… Впрочем, неважно: туда Мигль первым ворвался… помнишь его — такой мальчик, розовощекий, курчавый, из крестьян, с усиками… Конечно, ты его знал… Он был младший лейтенант, намеревался стать учителем… Взял деревеньку с подразделением пятой роты… Было это сразу же после отъезда Рукеса, его эвакуировали в тыл, и некому было заступиться за Мигля… майор находился в полку, полковник только что отбыл… Ну, всем и вершили Милло с Марсоло… Милло тогда командовал батальоном. В результате к награде представили Марсоло, хотя он даже не показывался на передовой… Ясно, Мигль остался с носом. Не повезло парню. Там, у себя на родине, в Шаранте, он был обручен с одной студенткой естественного факультета… Одиннадцатого ноября утром… нет, вы только представьте себе: одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года!^[2] Французский снаряд — так сказать, сверх программы. Перед самым концом войны артиллеристы опоражнивали снарядные ящики, ну,один артиллерист и пульнул… Ухлопали, укокошили нашего Мигля, мокрого места от него не осталось… Я тогда подобрал его барахло, прочел письмо… Одиннадцатого, в половине десятого утра, в Лотарингии… Эх! «Нерушимое единство фронтовиков»! Говорить-то легко!

Гюро тоже выпил лишнего. Доктор прочел в глазах Орельена явное нетерпение. Бомпар все еще переживал слова Гюро относительно подлости Марсоло. Горка блюдец, по которым ведется счет выпитым рюмкам, постепенно росла. Во хмелю Бомпар становился мрачен.

— Хотелось бы мне знать, — бормотал он, — почему этот майор не пришел? А ведь он в Париже. Работает в министерстве.

— Наверное, он обедает дома, — заметил Орельен.

— Блаженны верующие и пьющие чистую воду! — хихикнул Гюро, проглотив залпом рюмку коньяку. — А я почему в семейном кругу не обедаю? А наш военврач где? Тоже дома изволит обедать? Где Барбентан, я спрашиваю? Они нас просто знать не хотят, вот и все… Мы, видишь ли, для них не слишком-то важные господа… так, шушера одна!

Публика проходила через зал в ресторан, где были приготовлены столики для новогодней встречи. Декер нагнулся к Лертилуа:

— А что, если нам с вами проводить старый год где-нибудь в другом месте?..

Гюро и Бомпар даже не заметили, что Декер расплатился. Вряд ли они поняли, что остаются в одиночестве. Гюро по-прежнему твердил:

— Дай только мне опубликовать мои заметки!

В кафе пахло водкой и пивом, среди кухонного горячего чада слышались звуки аргентинского оркестра. Орельен позволил себя увести и только на площади перед «Мулен-Руж» перевел дыхание.

— Ну-с, что мы с вами предпримем? — спросил он. И Декер, который каждый вечер по-отечески опекал своего впавшего в неврастению друга, предложил:

— А что вы скажете, дорогой, насчет заведения Люлли? Вот вам случай окунуться в гущу штатского существования… Если это, конечно, вам улыбается!.. Господи боже мой!

С этим восклицанием доктор схватил Орельена за руку и удержал на месте: в противном случае его непременно сшибла бы на повороте машина — малолитражный «бугатти», где рядом с юношей развалились на сидении две девицы. И еще долго в ночном мраке были слышны громкие выхлопы автомобиля.

LIV

И снова узкий прокуренный бар, залитый розовым светом; и снова красное дерево с медными бляхами, высокие табуреты, бутылки, шекеры, соломинки в стаканах, разномастные и нелепые картинки на стенах вперемежку со знаменами Гарвардского и Иэльского университетов; снова музыка, рвущаяся из дансинга в мавританском стиле, и гул голосов, и смех, истерическое веселье пьяниц и степенных людей, американцев и девиц, непомерно декольтированных дам и их черномазых кавалеров, здешние девушки: Сюзи, Жоржетта, Ивонна… Снова эта атмосфера бессонницы и алкоголя, и томительное бремя ночи, томительное бремя мыслей, толчея танцоров, боящихся сна, боящихся бессонницы… Белоснежные бармены, уже утомленные, но хранившие профессиональную улыбку, приготовляли коктейли. Толстяк Люлли, расталкивающий танцоров своим венецианским брюхом, прихлопывающий в ладоши, подбадривающий публику криком: «Оле! Оле!» Возле прилавка стояла пожилая жирная дама в розовом, с выкрашенной под цвет йода шевелюрой, с обнаженными руками и огромным шелковым воротником, который ниспадал некрасивыми складками с ее отвислой груди; она о чем-то беседовала с мадам Люлли, сидевшей за кассой, слова неутомимо срывались с ее губ в такт ритмическому покачиванию сумочки, унизанной жемчугом, и столь же ритмическим колебанием дряблых телес.

— Если бы вы сейчас не схватили меня за руку, — начал Лертилуа…

— Неужели вы думаете, что я бы мог равнодушно присутствовать при гибели нашего акционера?

Непринужденно шутливый тон Декера задел Орельена. Вечно один и тот же припев — акционеры, акционеры. Куда ни пойдешь, только это слово и слышишь — даже странно. Он решил объясниться начистоту:

— Послушайте, доктор…

Но доктор прервал его:

— Знаю, знаю… Я сегодня видел мосье Мореля… Очаровательный человек… Должно быть, ему трудно приходится — попробуй готовить лекарства без руки… И умный. Особенно для аптекаря. Нам он будет весьма полезен. Трогательная личность: ничего для себя, лично ему ничего не надо. Все затевается ради мадам Морель. Он для нее на все пойдет… Прямо приятно смотреть. В наше время такие чувства — просто редкость. Мы уже забыли, что значит счастливая супружеская пара. Муж — и вдруг заботится о жене. Только в провинции встречаются еще такие чудеса…

Все это было сказано обычным бесцветно-горестным тоном. О чем бы ни говорил доктор, — за любым его словом чувствовалось незримое присутствие Розы, тень Розы и вся их жизнь с ее комедией или драмой; иногда Орельен спрашивал себя… Но сейчас его терзали иные заботы.

— А вы видели мадам Морель?

— Нет. Ее не было дома. Делает последние покупки. Они уезжают из Парижа завтра вечером. А какая женщина устоит перед соблазном побегать по магазинам, прежде чем похоронить себя в провинции…

— Завтра вечером?

— Да… сразу же после встречи Нового года в семейном кругу.

Орельен лишь тешил себя надеждой, что Эдмон явится на банкет, пусть хоть к самому концу, пусть к кофе, к ликерам… Узнать… у Эдмона он мог бы все спросить прямо. Вдруг ему пришла в голову безумная мысль. Возникла она, по правде сказать, как только Декер предложил зайти к Люлли. Не в заговоре ли доктор с Эдмоном, а может быть и с самой Береникой? Ведь так естественно, что Орельен проводит новогоднюю ночь именно здесь. А где ему прикажете ее проводить? Они придут. Придут ровно в полночь. Придут. Совсем, совсем внезапно она появится в этом просторном зале, где он держал ее руку в своей. Она ведь хитрая: предложит мужу пойти туда, где провела такой приятный вечер… Шутка ли сказать, Монмартр. Имеет ли представление этот аптекарь, Люсьен, о Монмартре? Придут они с Эдмоном или без Эдмона? Ясно, что Эдмон встречает Новый год с Розой! Доктор заговорил о Розе, о необычайной деликатности Розиной души… о тех правах, что даются в жизни избранным натурам… к ним нельзя подходить с обычной меркой, как ко всем прочим, они живут по своим нормам. Слово «нормы» особенно полюбилось доктору.

— Вы не возражаете, если мы заглянем на минуточку в дансинг?

— Конечно нет, совсем напротив.

Воздух здесь такой, что кажется, его можно резать ножом. Толпа снующих взад и вперед людей, хлопанье входной двери, суета посыльных, цветочниц и главный зал, залитый светом в честь вальса, световые блики, скользящие по нежной женской коже, по блесткам платьев, черные силуэты мужчин, белоснежные пластроны, скатерти, меняющие цвет… Весь зал меняет цвет в зависимости от вращающегося там, наверху, диска. Сейчас все лиловое. На четырехугольнике паркета между столиками и бутылками шампанского топчутся, скользят томные, манерные пары… Магометанский рай, только без фонтанов, и с таким количеством гурий, что даже чуть-чуть противно. Похоже на торт с кремом. Орельен глядит на ручные часы. Безумное вращение диска, вращение света кладет с размаху цветные полосы поперек зала, балконов, танцующих пар, и этой цветовой радуге вторит оркестр, в бешеном темпе доигрывающий последние такты. Во внезапно наступившей тишине слышен стук тарелок, и смех, и взрывы аплодисментов, которыми танцоры награждают музыкантов… Оркестр покорно повторяет вальс, и снова все синее, синее, синее…

Взглядом Орельен старается проникнуть сквозь ослепляющий свет, сквозь мрак. Его приковывает на мгновение изгиб руки, показавшийся знакомым, линия приподнятого плеча, за которым не удается разглядеть лицо женщины, и, чтобы не уступить наблюдательного пункта, ему то и дело приходится сторониться, давая дорогу непрерывно снующим гарсонам. Рядом, у разноцветной колонны, стоит мужчина с расплющенным носом, и лицо его выражает те самые чувства, которые пытается скрыть музыка. Та же игра света на скатерти в углу, откуда доносится игривый женский смех, словно звякают серебряные монетки. Нет… Никого. И снова взгляд падает на ручные часы. Стрелка приближается к полуночи. Они придут, ну, конечно, придут. Похожий на чудовищно огромную черную муху с раздвинутыми надкрыльями, жирный Люлли рассекает толпу, тут же смыкающуюся за его спиной в ритмическом колебании танца, он кричит что-то оркестру, а что — не слышно. В зал входит группа мужчин во фраках и женщин в светлых длинных до полу платьях; все женщины спокойные, величественные, безукоризненно вымытые. К ним со всех ног бросаются гарсоны. Посетителей оттесняют в угол, чтобы приготовить прибывшим столик. Музыканты, стоя, начинают «Star Spangled Banner»^[3]. Проходя по залу, новоприбывшие господа раскланиваются с танцорами, которые от изумления замерли на месте. «Из американского посольства», — шепчет рыжая девица, неестественно бледная в неживом свете прожектора, стоящая рядом с доктором и Лертилуа. Стрелки движутся к двенадцати. Из кухонь несут дымящиеся блюда. Снова начинается танец, вальс в разноцветных лучах. Стрелки… Орельен не сводит с них глаз. Кровь стучит у него в висках. Она придет. Разве она может не прийти? Он не желает даже думать об этом… Что сказал Декер? Черт его знает, что он там такое твердит! Глаза невольно щурятся, свет полосами пересекает все помещение, раздаются аплодисменты: это главный трюк Люлли — в подражание паноптикуму, с потолка падает световой снег, кажется, что белые хлопья стекают на пол, образуют призрачный шатер из лепестков, тающих на полу, — тут вся поэзия улицы Пигаль в тот час, когда уже без двух двенадцать. За столиками рукоплещут, и снова звучит вальс «Ирвинг Берлин». Толстая дама с розовым воротником, та, что стояла в баре, пришла в дансинг посмотреть и остановилась рядом с ними.

— Чудовищной вздохнул доктор, думая, очевидно, о явлениях нарушения обмена. — В духе Пикассо последней манеры, — добавил он…

Орельен бормочет что-то в ответ. Может быть, сейчас, в полночь, у подъезда ресторана выходит из такси на мокрый тротуар Береника… Удар цимбал, грохот барабанов, крики. Темнота. В темноте Орельен различает блеклое свечение часовых стрелок — полночь… Какая-то черная радость охватывает заблудившихся в зале людей, отделенных друг от друга непроницаемой завесой мрака, кавалеры, расталкивая толпу, ищут дам, крики, хохот, венецианский голос жирного Люлли, провозглашающего по-английски:

— Happy New Year! Happy New Year!^[4]

И вдруг Орельен чувствует, как две руки, две обнаженные руки обвиваются вокруг его плечей, чьи-то пальцы в темноте неловко ищут его лицо. Среди грохота барабанов, нарастающего во мраке, среди веселых криков, благоприятных одиночеству вдвоем, создающих вкруг двоих пустыню, он поворачивается, нагибается, притягивает ее к себе в первый раз в жизни, прижимает ее к своей груди, касается ее лица, находит ее обезумевшие, трепещущие губы, целует эти губы, кусает их, он потерял голову, он ничего не соображает, он не хочет думать о том, что уже зажегся свет, что рядом с ней, может быть, стоит муж. Береника, Береника, он помнит только одно ее имя, и только она начинает собой новый год, новый век, Береника…

Свет, заливший зал, кажется резким, как призыв трубы, и тайна минутного безумия обнаружена: пары медленно отодвигаются друг от друга, женщины осторожно проводят ладонью по губам, машинально подносят руку к прическе.

Орельен нехотя разжимает объятия и узнает Симону… Где же тогда Береника? Никакой Береники и не было.

LV

— Еще бутылку! — Ведерко с шампанским плывет над головами посетителей. Преувеличенная изысканность метрдотеля еще сильнее подчеркивает вульгарность физиономий, грузность тел, тяжело опускающихся на скамейки. Три часа утра. Сначала они зашли было в «Эль Гаррон», где набилось столько народу, что им не удалось пробраться дальше бара, затем в «Кавказский замок», но тут уж не выдержал Орельен — танец с кинжалами подействовал ему на нервы. В конце концов они забрели сюда, в это недавно открытое заведение во французском стиле, где посетители орали вслух песенки Мориса Ивэна и размахивали куколками, приобретенными у высокой русой девицы в синем платье; распродав свой товар, она мирно позевывала в уголке и то и дело потихоньку скидывала с ноги серебряную туфлю, очевидно слишком тесную. Шампанское лилось рекой, доктор предоставил событиям идти своим ходом, а Симона, немножко охмелевшая, твердила по-матерински нежно, но с интонациями влюбленной женщины:

— Ты огорчен, детка, я же вижу, что ты огорчен… На, выпей еще стаканчик… Домой не хочешь?

Нет, домой он еще не хотел!

— Ну, знаете ли, если вы уж эту бурду называете Айала! Видно, окончательно вкус потеряли…

Прибежал с извинениями метрдотель:

— Во-первых, шампанское подали теплым. Твердишь, твердишь, чтобы его сначала хорошенько охладили… Мосье, надеюсь, не будет в претензии. — Серебряное ведерко промелькнуло над головами пирующих.

— Вы разоритесь, — тихонько шепнул доктор. Орельен неопределенно махнул рукой.

— Вот когда у меня тоска… — начала Симона.

Но так никто и не узнал, чем она разгоняет тоску. Симона нежно погладила Орельена по волосам, затем пощупала скатерть.

— Люблю хорошее белье, — вздохнула она, — ох, до чего же люблю столовое белье, прямо сказать не могу…

Где и когда они подцепили этого худенького низкорослого парня с тоненькими ручками, со слишком низким воротничком и неестественно длинной шеей, на которой выделялось непомерно большое по сравнению со всем прочим адамово яблоко? Он был знакомый Декера. Может быть, он привязался к ним еще в «Кавказском замке»? Возник он на соседнем стуле внезапно, как гриб. Должно быть, смокинг был ему слишком мал, юноша то и дело поддергивал брючонки, судорожно сучил ногами.

— Надо, молодой человек, пить, — наставительно произнес Орельен, наливая ему шампанского. Непослушный смокинг снова вздернулся на животе, кадык судорожно заходил, и идиотское личико исчезло за бокалом. Молодой человек считал своим долгом поддерживать с Симоной светский разговор, а Симона только удивлялась. Она терпеливо ждала часа, когда Лертилуа, то есть ее Роже, захочет бай-бай. Тогда она увезет его к себе, он отоспится вволю, а утром… Ей хотелось, чтобы он приласкал ее, хотелось заполучить его. Местная дамочка в фисташковом платье, видя, что есть свободные кавалеры, подсела к их столику; кто ее пригласил — Декер, молодой человек с кадыком, или она действовала по собственной инициативе? Дамочка оказалась на редкость разговорчивой и потребовала себе коньяку.

Закусочная отчасти смахивала на торт: желто-канареечные стены с намалеванными на них розовотелыми древними греками и их гологрудыми дамами — стиль «фи-фи».

Кадык молодого человека как магнитом притягивал взгляды Орельена. Просто непристойно молодому человеку иметь такую шею. Орельен нагнулся к доктору и крикнул, указывая пальцем на эту чисто жирафью шею:

— Вы понимаете меня, доктор?

— Не совсем…

Более подробное объяснение заняло бы слишком много времени. А что, если взять да просто набить этому субъекту морду? Тошно смотреть, как он подтягивает брючки, стараясь не помять складки. А кадык-то, кадык!

— Видишь, кто вошел? — провизжала фисташковая дамочка над ухом Декера. Орельен притворился, что видит. Ему-то что за дело, кто вошел? Вошла группа новых посетителей, в том числе несколько немолодых и довольно безобразных мужчин, вокруг которых, словно рой мух, увивались дамы. Верх кретинизма — расставить повсюду лампы, а на лампы еще нацепить абажурчики цвета танго. И все это на фоне столь же пошлой явы. Играли пианист, аккордеонист и флейтист.

— Скажите же, доктор… — Орельен и сам не знал, что именно должен был сказать ему доктор… Декер обратился к фисташковой дамочке.

— А ведь верно… — Что верно? Как он глупо выразился… Он хотел сказать… По-видимому, их милейший доктор отлично спелся с этой фисташковой. Она шепнула:

— Волин… — Должно быть, так звали этого усатого типа, перед которым плясала вся прислуга, да и посетители тоже.

— А что, если ему набить морду? — мечтательно произнес Орельен. Собеседники дружно зашикали на него, а Симона взяла ладонями его лицо и повернула в другую сторону. Должно быть, Симона тоже, как и все прочие, была в курсе дела.

— Это Волину-то набить морду? Он, видно, совсем рехнулся. — Фисташковая дамочка испуганно передернула плечами. Пудря нос, она пояснила: — Нашелся один такой, я его знала, он поспорил с ним, и только его и видели.

Декер перегнулся через столик и стал объяснять молодому человеку, а не Орельену:

— Вы его знаете? Волина? Нет? Это, я вам доложу, тип… Всем верховодит. Один из самых крупных торговцев китайскими наркотиками, которые ему доставляют через Сибирь в коробках из-под ваксы. Держит скаковую конюшню.

Какая-то дама в пиджаке мужского покроя, с коротко остриженными под мальчика волосами, слегка располневшая, но с прекрасными живыми глазами и забавно вздернутым носиком, пересекла зал, выйдя из двери возле самой эстрады. Увидя ее, Волин поднялся, огромный, массивный, как надгробный камень. Дама засмеялась, однако вид у нее был явно смущенный. Она села за столик и скрестила ноги. Узенькая юбка задралась выше колен. Орельен взглянул на своего соседа — тот усердно одергивал слишком короткие брюки. Фисташковая дамочка снова выступила в роли чичероне:

— Это Манон Грёз… она чудесно поет… вы ее сейчас услышите…

— Лесбийка? — осведомился доктор. Фисташковая дамочка пожала плечами. Такие мелочи ее не интересовали. Аккордеонист в честь Волина сыграл соло. Вокруг Волина уже собрались женщины, как менялы в казино вокруг крупье.

— Еще бутылку, — крикнул Орельен. Симона потихоньку вздохнула: в хорошем он будет виде. Она хотела, чтобы Орельен купил ей цветов. Но, боясь разочароваться, она подняла брови с таким видом, что цветочница сразу же отошла прочь. Тип с кадыком разглагольствовал теперь о литературе:

— Вы читали книгу, получившую Гонкуровскую премию? Дать Гонкуровскую премию какому-то негру! Мне совершенно не нравится эта самая «Батуала»… Просто ужас какой-то. Во-первых, плоско и, во-вторых, бессмыслица, воображаю, что о нас говорят за границей. Если уж мы разучились писать романы…

— А вы кому бы дали премию? — спросил Декер.

— Ну хотя бы… за «Эпиталаму»^[5]. А то через два года после Пруста награждать негра! — Молодой человек назвал еще Р. де Монтескью, что недавно скончался.

— Обязательно набью морду, — пообещал Орельен.

Дама в пиджаке поднялась. Пианист сыграл вступление. Дама запела. Голос у нее оказался вульгарный, хрипловатый, низкий; неожиданно тонкую, красивую руку она положила себе на грудь, туда, откуда начинался жестко накрахмаленный мужской воротничок. В манере пения она подражала Дамиа^[6], и репертуар был соответственный — разлука, комнатка в порту, любовник, который, уходя навеки от милой, хохочет ей в лицо. Внезапно Лертилуа почувствовал себя растроганным до слез. Симона осторожно провела рукой по его лицу и с удивлением ощутила под пальцами влажную полоску. Орельен залпом выпил бокал шампанского. Публика дружно зааплодировала. Певица уже начала вторую песенку, как вдруг в зал вошел невысокий полный господин с седеющей бородкой, с принужденными манерами человека, впервые попавшего в подобное заведение; за ним следовала дама из гардероба, на лету подхватившая его пальто. Он оказался в пиджаке, с белым шелковым шарфом на шее, с орденом Почетного легиона… Певица обернулась к нему, он приветственно махнул ей ручкой. Кто-то из компании Волина поднялся с места и окликнул его:

— Господин сенатор!

Толстячок круто обернулся и засеменил к их столику. Он пожал руки Волина с раболепной поспешностью.

— Это друг Манон Грёз, — пояснила фисташковая дамочка доктору. — Он сенатор, важная шишка…

Манон Грёз разошлась вовсю. Теперь она пела песню апашей: обман, кражи, народные танцульки, букетик за два су… Сенатор захлопал и, подняв бокал, потянулся к Волину. Тот повернул к нему свое неестественно бледное лицо, особенно бледное из-за иссиня-черной растительности, не поддающейся бритью, улыбнулся, но пить не стал. Доктор хохотнул:

— Скажите на милость… — Он не закончил фразы: ради Симоны приходилось называть Орельена Роже, и это его стесняло. — Скажите на милость, Лертилуа… — Лертилуа было в высшей степени плевать на доктора. Он вспомнил о своей беде, она реяла в душном воздухе зала, хотя целых два часа он не мог определить, что же, в сущности, произошло… — Вы не узнаете… Ну того, кого пригласил Волин… друга Манон Грёз? Так посмотрите получше, это же сенатор, сенатор…

— По мне хоть сам папа римский, — отрезал Орельен.

— Вы пьяны, дружок, но вглядитесь в него внимательнее. Это же сенатор… сенатор Барбентан… папочка Эдмона! Председатель нашего административного совета!

Имя Барбентана пронзило израненное сердце Орельена новой болью. Он застонал, поднялся со стула, огляделся. Манон Грёз, исполнив номер, присела рядом с сенатором под дружные рукоплескания посетителей и девиц. Конечно, это он. Его физиономия… Папочка Барбентан собственной персоной. Досточтимый Барбентан. В четыре часа утра в заведении на улице Фрашо! Здо́рово! Совсем здорово!.. Орельен поднес левую руку к сердцу, а правой приветственно помахал толстячку через столики, над головами гарсонов и пьяниц. Сенатор обернулся в их сторону. На мгновение он прижмурил веки, очевидно вспоминая, кто этот господин, потом узнал Декера и тревожно пошевелился на стуле. Манон Грёз ласково потрепала его по ляжке, но он сурово отвел ее руку, ответил что-то на вопрос Волина и, не выдержав, вдруг поднялся с места; сначала он покружил вокруг своей оси, как огромный волчок, потом решился, отошел на один шаг от столика, вернулся, чтобы извиниться перед Волиным, по дороге похлопал певицу по щечке и решительно двинулся в путь. Его бородка угрожающе выдвинулась вперед. Но все смягчала приветливая улыбка. Он шагал прямо к доктору и его друзьям. Шагал с удивленно приветливым лицом, с видом светского человека, восхищенного счастливой, неожиданной встречей. Он уже за три метра приготовил свою первую фразу в этаком полушутливом, полудоверительном тоне:

— Доктор… Мосье Лертилуа… Сударыни…

Неужели он решил пожелать знакомой компании счастливого Нового года?

— Садитесь, садитесь, господин сенатор…

Это приглашение последовало от Орельена. Сенатор пододвинул стул, улыбнулся фисташковой дамочке, два или три раза поклонился Симоне, с которой его никто не познакомил. Этой девицы он еще не знал. И украдкой бросил взгляд на ее грудь.

— Мосье де Мальмор, сенатор Бар…

Взмахом руки сенатор прервал доктора, решившего представить их друг другу. Ему вовсе не улыбалось знакомиться с этим молодым человеком, у которого такая уродливо-длинная шея и не соответствующее его наружности претенциозное имя.

— Прошу вас, господа, запомнить, что нынешней ночью вы меня здесь не видели, понимаете, что я хочу сказать? Не видели меня здесь. Я не здесь. Я в Люксембургском дворце. — Сенатор то и дело мило подхихикивал, и от раскатов его голоса с характерным южным акцентом дребезжал хрусталь. Он согласился выпить с ними бокальчик. Пена хлопьями стекала по его холеной бородке. Он незаметно ущипнул фисташковую соседку, очевидно, он ее знал как завсегдатай заведения, которое усердно посещал ради Манон Грёз.

— Да, господа, решено и подписано, вы меня не видели… Я не покидал нынешней ночью Сенат… Воистину историческая ночь. Всего в четвертый раз с тысяча восемьсот семидесятого года бюджет республики будет принят вовремя, сразу, без десятка предварительных вариантов! Да, да! И все это благодаря существованию некоей юридической уловки, позволяющей продлить старый год на несколько часов. В одиннадцать часов пятьдесят минут пристав Палаты остановил часы, висящие в зале заседания, и только в половине четвертого, когда я ушел, принимали последние статьи мои коллеги, которые всегда отстают на год. Если они кончат к шести часам, к половине седьмого, и то слава богу… Ну, вот я и сбежал потихоньку… понятно?.. В четвертый раз с семидесятого года! Лучше будет, если вы ничего не скажете Эдмону о нашей встрече, из-за мадам Барбентан… Мы здесь среди джентльменов! Но, простите, меня ждут…

Он поспешно засеменил к столику Волина.

— Вот вам, мой милый, акционерное общество «Косметика Мельроз» почти в полном сборе, — сказал Декер. — Не хватает только одноручки! Нет, нет, не нужно заказывать еще бутылку!

— А если мне так хочется, — ответил Орельен с нехорошей улыбкой. — В четвертый раз с семидесятого года. Гарсон!

— Тебе пора идти спать, Роже, — вздохнула Симона.

Он пристально взглянул на нее. Вот он сидит здесь, и она ждет, когда он захочет с ней пойти… Он рассмеялся. Слишком в этой жизни все просто. Сенатор, шампанское, Симона. Что ж. Он пойдет и будет спать с ней. Жестом собственника Орельен положил руку на обнаженное плечо Симоны.

— Гарсон!

Но прежде чем уйти, следует набить морду этому паяцу несчастному, и поэтому он схватил господина де Мальмор за галстук. Попадали стаканы, раздался звон разбитой посуды, доктор бросился разнимать сцепившихся мужчин, с соседних столиков оборачивались, молодой человек что-то бормотал… Орельен бросил на стол билет в тысячу франков. Молодой человек с кадыком твердил:

— Вы просто не в своем уме!

Симона умоляюще произнесла:

— Деньги, Роже, возьми свои деньги… — Она подобрала сдачу и оставила гарсону на чай.

— Ведь ты знаешь, где я живу, — на той маленькой улочке возле «Мулен-Руж». Пойдем скорее, у меня газ, ты согреешься…

Орельен уже не помнил, как очутился в фиакре, запряженном одной лошадью. Экипаж немилосердно трясло. Куда-то исчез доктор, исчез малый с кадыком, исчезла фисташковая дамочка, и с ним осталась только Симона, нежная, ласковая Симона, и она целовала его, прижимала к его губам свои мягкие, влажные губы… Яркий свет на площади Бланш на мгновение болезненно ударил в глаза, но Орельен тут же забыл о нем… Вот и приехали, опирайся на меня сильнее. По узенькой темной лестнице они поднялись в комнату Симоны. Первое и единственное, что бросалось в глаза, была постель. И еще целая розовая россыпь фотографий у окна, а на окне занавески с бомбошками.

Орельен почувствовал, что с него снимают туфли. Бессмысленным взором он смотрел на рамочку из раковин, куда была вставлена карточка голенького младенца, лежавшего на подушечке. За цветной ширмой — биде и кое-какие кухонные принадлежности вокруг зеленой спиртовки. Это было похоже на дурной сон. Что там делал сенатор? И та шлюха…

— Ты не поверишь, Роже, душенька, но я в тебя влюбилась, уже несколько месяцев как влюблена… а ты ни разу не захотел зайти…

Эта женщина на коленях у постели, этот тюфяк, ямкой продавившийся под тяжестью его тела. Полумрак. Что все это означает? Была война, были Гюро, Бомпар, Салоники… Все то, о чем мечталось годами и что ни разу не воплотилось в яви… ускользающее время… Кто эта девушка, откуда она? Грубым движением он всклокочил ей волосы. Она удивленно взглянула на него и слегка вскрикнула. Путаясь в нижнем белье, которое она не успела с него снять, он бросил ее на постель.

— Роже, — прошептала она, — Роже…

Перед Орельеном был еще кто-то. И Орельен чуть не набил ему морду… Напротив кровати висело зеркало. Вдруг Орельен увидел все, что оно отражало, — беспорядочно разбросанные вещи, грубость их любви. И он с яростью обнял Симону.

LVI

Было, должно быть, больше десяти часов, когда Орельен, подходя к дому, заметил у своего подъезда автомобиль Эдмона. Что сей сон означает? Приехал пожелать ему счастья и всяческих благ? Орельен чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке, его не оставляло ощущение какой-то удивительной сухости кожи. Он взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

На площадке его ждало поистине необычное зрелище. Оттуда доносились раскаты голосов, и Барбентан в великолепном сером шершавом пальто спортивного покроя, в фетровой шляпе, сбитой набекрень, стоял в классической позе полицейского, желающего проникнуть в чужую квартиру, — то есть поставив одну согнутую в колене ногу на порог, чтобы перед самым его носом не захлопнули дверей. Мадам Дювинь — впрочем, виднелась только рука мадам Дювинь и клок ее седых волос, — держа дверь с обратной стороны, ядовито отвечала на вопросы гостя.

— Что это значит? Мадам Дювинь, сейчас же впустите мосье Барбентана…

Пришлось взять ее за плечи и отвести от двери. Мадам Дювинь, очень взволнованная, неохотно оставила свои позиции и, указав Барбентану на только что вернувшегося домой хозяина, процедила сквозь зубы:

— А мосье не хотели мне верить. Я же говорила, что мосье Лертилуа нет дома!

Только в комнате Орельен заметил, что гость его неестественно красен и вид у него самый растерянный. Но сначала надо было удалить свидетелей.

— Мадам Дювинь, подайте мне чаю, только покрепче, с лимоном…

— Чай с утра! Мосье, должно быть, хотел сказать кофе…

— Повторяю, дайте мне чаю! Что это в конце концов? Оставьте нас одних…

Когда они остались одни, Эдмон громко спросил:

— Где Береника?

— Береника?

— Не валяй дурака… Она здесь, у тебя…

Шутка зашла уже слишком далеко. Но по виду Эдмона чувствовалось, что он отнюдь не намеревается шутить. Он схватил Орельена за плечи.

— Ты что, окончательно с ума сошел, что ли? Ведешь себя, как ревнивый муж!

Эдмон в изумлении отступил на шаг.

— Значит, ты хочешь сказать, что не знаешь, где она?

— Даю слово… И почему ты отправился искать ее именно сюда?

— А где же прикажешь ее искать? Избавь меня от излишних подробностей. Пока все оставалось в известных границах… но сейчас ты уж явно переигрываешь!

— Я просто ни слова не понимаю, что ты говоришь!

Эдмон ответил еще что-то, Орельен ему возразил, и тут только сам понял, что и впрямь Береника исчезла, что с ней, возможно, что-нибудь приключилось…

— Объясни ты ради бога толком, — взмолился он. — Береника! Что случилось с Береникой?

— Этого еще только недоставало! И ты меня об этом спрашиваешь?

— Отвечай, что с ней случилось?

— Я и не подозревал, что ты такой блестящий актер…

Эдмон сел, сдвинул на затылок шляпу; теперь он окончательно стал похож на полицейского шпика.

— Береника ушла от нас вчера вечером, около полуночи, предварительно повздорив с мужем. Мы думали, что она вернулась домой. Сами-то мы встречали Новый год в «Беф»… Но дома ее не оказалось. Так мы зря и прождали ее всю ночь… и утром — ее нет. Тогда я и приехал к тебе.

Эдмон произнес последнюю фразу с таким видом, словно нет и не было ничего более естественного, чем искать Беренику здесь. Но Орельена охватила неподдельная тревога. Насмешливые слова Эдмона окончательно взбесили его.

— В конце концов я вовсе не любовник мадам Морель.

— Ах, вот как! С чем тебя и поздравляю…

Следовало бы просто уложить его на месте за этот издевательский тон.

— Если бы ты не был моим гостем…

— Ей-богу, ты просто смешон!

Еще минута, и дело, возможно, дошло бы до драки. Эдмон сидел с багровой от злости физиономией, а Орельен побледнел как мертвец.

Ему невольно мерещилась Сена, протекающая под его окнами, утопленницы, которых вылавливают из ее холодных вод, та незнакомка и та покойница, которой, по рассказам мадам Дювинь, отрубили палец.

— В конце концов, — заметил он, — это на нее не похоже. Она не того сорта женщина, что убегают из дому…

— Прелестно звучит это слово «сорт». Я восхищен твоим умением классифицировать женщин по категориям и сортам.

— С каким наслаждением я бы дал тебе пощечину…

Дверь, ведущая из кухни, приоткрылась. Мадам Дювинь принесла чай. Она поставила поднос на стол. На подносе стояли две чашки. Пусть мосье даст чаю хорошенько настояться…

У мадам Дювинь был явно заговорщический вид — чувствовалось, что ей хочется сказать что-то своему хозяину. Орельен нетерпеливым жестом отослал ее обратно на кухню:

— Оставьте нас в покое! — Потом обратился к Барбентану: — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо… чай — утром… я придерживаюсь мнения твоего милейшего цербера…

Чай недостаточно настоялся, и поэтому Орельен, залив кипятком ломтик лимона, лежавший на донышке чашки, решил подождать. А Барбентан продолжал:

— Итак, ты утверждаешь, что не видел Береники после половины двенадцатого тридцать первого декабря?

Настоящий допрос. Ничего не поделаешь, приходилось подчиняться.

— Нет, не видел. Я был у Люлли, и не один, и страшно напился. Ночевал я не дома, а у крошки Симоны, если хочешь знать… Гордиться тут особенно нечем… Ну, доволен ты наконец или нет?

Орельен произнес эту тираду одним духом, с холодной яростью. Глядя, как он заботливо укутывает чайник и вертит ложечкой ломтик лимона, можно было поверить, что он говорит правду, что действительно этой ночью он напился до положения риз. Эдмон задумчиво покачал головой.

— Странно! Я готов был пари держать… Тогда, что же она такое выкинула, наша девица? А у меня еще на шее этот дурак Люсьен. Он хнычет. Больше ни на что не способен. Только хнычет.

— А что, по-твоему, он должен делать?

— Ну, хотя бы прийти и набить тебе морду.

— Покорно благодарю, но поскольку я…

— Возможно, она сейчас и не здесь, но это дела не меняет.

— Я же тебе говорю, что я не любовник мадам Морель, понятно? Сколько раз тебе повторять, а?

Орельен сжал зубы, лицо у него стало злое.

— А главное, нужно немедленно ее найти… Могло случиться несчастье… Кто знает?

— Уж не хочешь ли ты, чтобы я заглянул в морг?

— Не говори глупостей. Тебе, конечно, на все наплевать. Но раз ее здесь нет. Тебе-то наплевать, а мне…

— Как тебе? Ты же уверяешь, что не состоишь в любовных отношениях с мадам Морель?

— Я ее люблю, болван, понимаешь, люблю…

Эдмон насмешливо присвистнул. Этого только еще недоставало. Возвышенные чувства. Павел и Виргиния, Ромео и Джульетта. Ну, а все-таки, где она провела сегодняшнюю ночь?

— Мосье меня звали?

На пороге кухни показалась мадам Дювинь. Должно быть, она испугалась, что господа сейчас сцепятся. Ясно: подслушивала у дверей.

— Оставьте нас в покое, мадам Дювинь…

Что-то бормоча себе под нос, мадам Дювинь отступила и на сей раз.

Наконец Эдмон собрался уходить.

— Ты позвонишь мне, если что-нибудь станет известно?

Выражение страха, исказившее лицо Орельена, почему-то рассмешило Барбентана:

— Хорошо, хорошо, решено… не забудь передать мои наилучшие пожелания Симоне… самое глубокое уважение.

Орельен залпом проглотил третью чашку чаю, впился зубами в ломтик лимона и с наслаждением почувствовал его успокоительную кислоту. Да, здорово он напился сегодня ночью… Сейчас он примет душ…

Он вошел в спальню и, только когда дошел до середины, увидел, что перед ним стоит Береника.

LVII

На ней было вечернее платье, платье «лотос», в котором она была тогда на вечере у Мэри, обнаженные руки выступали из переливчатой белизны шелка, длинные черные перчатки собрались складочками у кисти; на полу за ней волочилось серое манто, которое она, должно быть, уже не раз роняла. Черты лица выражали усталость, какой-то испуг перед наступившим днем, белокурые волосы сбились в беспорядке. Она глядела на Орельена. Он молчал. Обоим нечего было сказать друг другу. Все уже было ясно. Ему подумалось, что сейчас она похожа на живое воплощение человеческого горя. Губы ее тряслись сильнее чем всегда, и без обычного слоя помады тоненькие рассекавшие их черточки стали еще заметнее. Береника твердила про себя: «Хороша я сейчас, должно быть». Орельен глубоко вздохнул. Страшное чувство окончательного падения.

— Вы слышали? — спросил он.

— Каждое слово…

Все оказалось еще ужаснее, чем он думал. Он хотел объяснить ей, чем была для него Симона, что их встреча ничего не означает… Беренику переполняла ненависть к Эдмону. Оба они сказали то, о чем как раз следовало бы молчать. Он: «Клянусь, я люблю только вас…» Она: «Эдмон не смел называть при вас Люсьена дураком!»

Человек, склонный к психоанализу, поймет, что в таких словах есть материал для самых широких обобщений. К примеру: о трудностях взаимопонимания. Доказательство: и Орельен и Береника старались проникнуть в ход мысли друг друга, дабы попытаться исправить непоправимый ход событий. И Береника, воскликнувшая: «Вы солгали мне…» — вполне закономерно услышала в ответ: «Вы только о нем и думаете!»

В соседней комнате неслышно шмыгала мадам Дювинь. Орельен нетерпеливо дернулся и подошел к дверям, ведущим в гостиную; экономка убирала чайный прибор.

— Да бросьте, мадам Дювинь, оставьте нас…

Мадам Дювинь сердитым движением поставила обратно на стол поднос с чайным прибором и, пристально глядя на чашки, объяснила:

— Я пыталась предупредить мосье, но мосье не дал мне слова сказать…

— Хорошо, хорошо, мадам Дювинь…

— Бедненькая дамочка… она там в кресле на площадке и заснула. Не могла же я ее не впустить…

Орельен проводил взглядом мадам Дювинь до самых дверей. Он вернулся в спальню и увидел, что Береника присела в ногах постели. Шубку она накинула на плечи. Услышав его шаги, она отвернулась.

— Вы спали в кресле… на площадке?

Береника утвердительно кивнула. Она не могла говорить. Наконец собралась с силами, и в голосе ее зазвучали чужие, какие-то выделанные нотки:

— Я пришла сюда, должно быть, в полночь. Вас не оказалось дома. Я решила подождать… Было уже совсем поздно, и я заснула… Ваша прислуга обнаружила меня там…

Орельен заметил, что ее шелковое платье смято. Он вспомнил полночь, бар, руки, обвившиеся вокруг его шеи.

— Значит, вы все-таки пришли, — пробормотал он.

После этих слов воцарилось бездонное молчание, и на краю этой бездонной пропасти оба они измеряли всю глубину, всю непоправимость несчастья, жестокий трагизм недоразумения. В глазах Береники можно было прочесть все, что томило ее в течение долгой новогодней ночи, — ожидание, ужас, слабость. Оба не знали, что мысли их совпали сейчас на какое-то мгновение, как совпали они в минувшую полночь.

Орельен знал, что Береника никогда не простит ему этой измены, этой ошибки, совершенной в канун Нового года… Симона… И она права — все это действительно слишком глупо.

— Я сейчас вам все объясню… — Береника закрыла лицо руками… Она плакала.

— Вы плачете? Береника, Береника.

— Нет, не трогайте меня, оставьте меня, оставьте.

Он оставил ее. Он казнил себя за свой поступок. Он не смел сказать об этом вслух. Он виновен. И он здесь, живой, здоровый, невредимый. А она, она пришла к нему.

— Вы пришли ко мне, а я-то, я-то…

— А вы-то!

Что тут скажешь? Разве и так не все ясно, чудовищно ясно? Как беда. Орельен взбунтовался.

— Но вы же отлично знаете, что я вас люблю… что я люблю только вас одну… что вы — вся моя жизнь…

Короче, были сказаны все громкие и жалкие слова. Она слушала их, как прислушиваются к плеску падающих в воду больших камней. И к бульканию, с каким они идут ко дну. Орельен зашагал по спальне. Руки он засунул в карманы. Пожал плечами. Вздохнул. Остановился у оконной портьеры. Каким-то глупейшим движением провел по ней ладонью. Но, заметив этот жест, отдернул, как обожженный, руку и снова глубоко засунул ее в карман. Потом бросился к женщине, которая потихоньку плакала, он так и подумал «к женщине», и почти закричал:

— Да скажите хоть что-нибудь… скажите хоть слово в конце концов! Я не вынесу вашего молчания. Оскорбите меня, плюньте мне в лицо… Сделайте все, что угодно, только не сидите так и не плачьте про себя, скажите что-нибудь!

Береника снова покачала головой и подняла на Орельена глаза. На того, кто так основательно, так умело разрушил все их существование. Их любовь. Жизнь. Впервые она видела его в состоянии такого раздражения. Ей показалось, что пройдет еще минута, другая, и он обрушится на нее… и во всем будет виновата она одна. Неестественная бледность, покрывавшая еще недавно его лицо, исчезла. На щеках и подбородке выступила синеватая щетина, отросшая за ночь. Бессознательным жестом он сжимал руками лицо, он сгорел бы от стыда, если бы увидел этот жест в зеркале, и от сильного нажима пальцев заметны стали на щеках красноватые прожилки.

— Боже мой, — прошептала Береника, — что вы сделали с нами!

— Но ведь это можно поправить, да, да, поправить, я знаю, что можно, простите меня, хотя ничто не смягчает моей вины, но на самом деле я…

Он прочел в глазах Береники насмешливый ответ: он виноват, но не так безнадежно, как прочие… как все прочие. Она не сказала ни слова, но он физически услышал ее слова, точно они были произнесены вслух, и замолчал, потом заговорил, и в голосе его прозвучало глухое раздражение и отчаяние:

— Я настоящий идиот… Я виноват… — виноват! Но ведь… Ведь можно все начать сначала… Да говорите же, говорите, я с ума сойду от вашего молчания!

С похвальной решимостью Береника старалась преодолеть свою растерянность, преодолеть силу рока. Она попыталась пояснить:

— Бедный мой друг!.. тут ничего не поделаешь, такова уж я… если самая, самая прекрасная вещь в мире запачкана, расколота, треснула, я не могу ее больше видеть… И выбрасываю. Она мне становится ненужной…

Береника зябко передернула плечами, и он узнал ее привычный жест. Он не мог принять этот безжалостный приговор. Просто не мог.

— Вы хотите выбросить нашу любовь?

Она плотнее укуталась в меховую шубку, подсунув одну ладонь под другую, потом потерла их, будто хотела стереть с рук невидимое пятно. Слово «любовь» повергло ее в задумчивость. Она смотрела отсутствующим взглядом. Невыносимое, тяжкое молчание было так же трудно прервать, как и раньше.

— Береника, этой ночью… хотите вы или нет… вы решились на важный шаг: ради меня вы оставили мужа…

Береника взглянула на него и попыталась рассмеяться. Это было просто жестоко с его стороны.

— И не застала вас дома… вот и все!

Внезапно его осенило одно открытие: в ней уже не осталось ничего от той девочки, которую он так хорошо знал, так сильно любил. Перед ним была несчастная, усталая женщина с покрасневшими, ввалившимися, обведенными синевой глазами… Он видел ее в жестоком свете дня, но эта жестокость обращалась прежде всего против него самого. Он не знал, как заговорить с этой женщиной… с этой незнакомкой… да, с незнакомкой… Но в конце концов не перевернулся же мир за эту ночь! Он переночевал с Симоной… Это, конечно, верно… Ну и что ж тут такого! Этот тихий плач Береники! Непереносимо! Он отнесся ко всему случившемуся как истый мужчина, как всемужчины на свете: все они, как один, воображают, что нельзя устоять против их объятий. Против их близости, их силы. Молча, без лишних слов он заключил Беренику в объятия. Она не вырывалась. Он прижал ее к себе, его руки пробежали вниз по ее телу, по-хозяйски, словно по собственной своей вещи, он откинул ее голову, нашел губы, стал ее целовать. Он целовал мертвую… Береника позволяла себя целовать с той страшной пассивностью, которая хуже любого протеста, сопротивления… Но он упрямо не разжимал объятий, замыкавших теперь пустоту, он отказывался признать свое поражение… Береника сказала только: «Вы мне делаете больно…» — ему стало стыдно, он отпустил ее.

Снова воцарилось молчание. Немота. На сей раз молчание прервала Береника, она задыхалась в этом молчании, подчеркнутом злостным упорством Орельена.

— Сначала одна, потом другая… Да ведь вы только что с ней расстались! От вас еще пахнет ее духами…

Орельен пролепетал что-то в ответ. Возможно ли? Конечно, она просто выдумала про духи… И вдруг его затопила волна безрассудной радости: она ревнует!

— Вы ревнуете? — спросил он. Ах, не надо было этого говорить. Впрочем, о чем надо говорить? Разве не лучше болтать, болтать без удержу, затопить Беренику потоком фраз, оглушить, увлечь? И к тому же эта чертова головная боль. Он знал, что ему всегда приходят плохие карты. Ему хотелось отшвырнуть эти самые карты, потребовать, чтобы сдали новые…

— Как же вы намереваетесь теперь поступить? — Он с умыслом произнес эту фразу. Но она не ответила. Он продолжал: — Вернуться, благоразумно вернуться домой… вымолить прощение… а там уж что подскажет вашему супругу его такт, его деликатность…

— Умоляю вас, не говорите ни о моем муже, ни о деликатности.

Эти слова Береника произнесла сухим тоном. Орельен бросился перед ней на колени:

— Береника… я вел себя как скотина… Но ведь я люблю вас… но ведь вы тоже любили меня, или начали любить, или я начинал верить, что… вы пришли сюда нынче ночью… нынче ночью… так чему же прикажете верить? Я не могу допустить, чтобы эта глупость, эта ошибка, наконец, — назовите ее как хотите…

— Не хочу, мой друг, не хочу… словами тут ничего не изменишь… так ли мы скажем или иначе… Неужели вы воображаете, что все это менее ужасно для меня, чем для вас? Я вас ждала, ждала всю ночь в этом кресле… часы шли, — шли, у меня было достаточно времени, чтобы обо всем подумать! Ужасно, но это именно так, а не иначе! И не в том дело, что я в конце концов, разумеется, вернусь домой и за этим последуют несколько скверных часов, а может, и дней объяснений или хуже того: без всяких объяснений. Это молчаливое великодушие, которое хуже всего… эта вечная ходьба на цыпочках, каждый день, всю жизнь, словно ты больной, которого боятся разбудить… — Береника с бессильной яростью махнула рукой, но спохватилась: — Нет… Хотя впереди целая жизнь, Орельен, целая долгая жизнь, день за днем… ах, я даже думать об этом не могу!

Она замолчала и закусила губу с такой силой, что Орельен удивился, как не брызнула кровь.

— Тогда… — начал он, — тогда… — с той неискоренимой мужской привычкой упорно извлекать самые оптимистические выводы из самых безнадежных положений, обращаться к доказательствам от противного — считать тупик просто ошибкой путеводителя. Он стоял перед ней, как большой пес, готовый приласкаться, сконфуженный. Глядя на него, Береника ясно видела это удивительное, фатальное взаимное непонимание, и при этой мысли ей стало больно, даже больнее, чем от его измены.

— Но вы, значит, не понимаете, что я вам сказала, — крикнула она, — всю, всю жизнь!

И действительно, он ее не понимал.

* * *

Чем упорнее мы стараемся видеть в человеке лишь то, что отличает его от других, что присуще только ему одному, тем больше бываем мы потрясены, когда убеждаемся, что самое существенное в нем присуще и другим людям. Для понимания Орельена гораздо важнее знать, что он создан по образу и подобию всех, всех людей, — людей, какими их изображают в анатомических атласах — локоть согнут, одна нога занесена на ступеньку, — чем думать о нем так, как думала Береника. Орельен не мог предать забвению тот бесспорный факт, что Береника все-таки пришла к нему сегодня ночью. Он был просто одержим этой мыслью. Если женщина приходит ночью к одинокому мужчине, то двух мнений тут быть не может. Поразмысли Орельен хорошенько, он сам бы восстал против подобного вывода. Но так вот, без раздумий, — это казалось бесспорной истиной. Любой на его месте пришел бы к тем же выводам. Ведь не могла же она, идя к нему, не знать… Как ни груба была эта мысль, ей все же нельзя было отказать в справедливости. Это как бы заранее данное согласие. Раз женщина начинает думать о мужчине вполне определенным образом, этот мужчина приобретает на нее права, которые ни один мужчина не станет оспаривать. Все же прочее — простое недоразумение. Разве оно в счет? Береника здесь, у него, оставалось повернуть ключ в замке.

Он внезапно и остро почувствовал, что чуть было не совершил грубой бестактности. Что говорили они друг другу? Слова скрещивались, как шпаги, но в этой битве высказанные слова безнадежно стушевывались перед затаенными. Он представлял себе их жесты, сопротивление Береники, смятое платье, платье «лотос»… Она пришла одна, пришла ночью… С него довольно и того, что она кинула ради него Люсьена, довольно ее мужества, этой решимости пловца, который очертя голову бросается в воду… Неужели Эдмон не понял? И муж ее тоже, этот безрукий… Она выбросила свою жизнь за борт. Поэтому-то Орельен и не хотел признавать своего поражения. Не может она поступить так и позволить слепому случаю разрушить свои планы. Он был горд поступком, который Береника совершила ради него. Мужчинам свойственна гордыня. И этой гордыней Орельен больше походил на всех прочих мужчин, даже более чем строением рук, ног, силой желания. Она оставила Люсьена, свою налаженную жизнь, дом в провинции, свои привычки. Его пьянило мужество Береники. Она не посчиталась с мнением света, с мнением людей. Нет, больше того: она посчиталась с ними. Вдруг его переполнило чувство благодарности.

— Нет, Береника, — сказал он, — вы не пойдете домой… вы не вернетесь к этому человеку… вы не можете признать себя побежденной… не надо ни у кого просить прощения… или терпеть это жестокое великодушие… к чему все это? Вы же знаете, что я вас люблю, и вы тоже меня любите, любите меня? А ну-ка, осмельтесь сказать, что вы меня не любите.

Береника упорно молчала. Орельен торжествовал.

— Вот видите! Надо глядеть жизни прямо в лицо!

Ему уж никак не следовало говорить этих слов. В пояснение Орельен добавил:

— Вы разведетесь с мужем… будете моей женой…

Береника расхохоталась. Этого еще недоставало! Неужели Орельен не понимает, с кем имеет дело? Когда такие вот господа предлагают вам вступить с ними в законный брак, им кажется, что все недоразумения кончились, что говорить больше не о чем! Но ведь Береника не молоденькая девочка, и не… его Симона… Она-то знает, что такое брак, знает, как легко мужчины умеют представить вам события с их самой смехотворной стороны. Смех замер на ее губах. Ничего забавного здесь нет. Ей только что открылся иной мир, бездна во всей ее неоглядной глубине. И этот иной мир, неоглядная эта бездна — именно и есть Орельен… Человек ведь не один. И то, что он думает, его мысли идут от этого мира, мысли эти подсказаны другими, теми, в чьем окружении он живет: семьей, приятелями, чужими людьми, мадам Дювинь… Смех замер на ее губах потому, что в данном-то случае так думал Орельен и потому, что этого Орельена… да, она любила Орельена. И снова из глаз хлынули слезы. Береника громко всхлипнула. «Боже мой, должно быть, и вид у меня!» Она поискала глазами зеркало.

Орельен был рядом с ней, совсем близко. Он взял ее руки в свои. Спросил:

— Значит, вы не хотите стать моей женой?

В этом вопросе не было никакого злого умысла. Просто он предлагал ей то, что имел. Береника старалась представить себе, как это будет: мадам Лертилуа… Окружающие решат, что все это вполне естественно и понятно: обаятельный мужчина, а тот, другой, аптекарь в маленьком провинциальном городишке. Вот к чему все это свелось! А она-то упивалась своей любовной драмой! В этой спальне (она подумала даже: «в его холостяцкой квартире») она, в шелковом платье, сидит рядом с этим нашкодившим мальчиком, который только что вернулся от какой-то Симоны, и вот этот милый мальчик сейчас откроет постель, положит чистые простыни, будет ласкать ей грудь, а потом попросит прощенья, завяжет узел галстука, и они пойдут завтракать, или к Маринье, или еще куда-нибудь. А она станет мадам Лертилуа. При этой мысли ее охватила тошнотворная тоска. Тем более, что Орельен оказался на редкость красноречивым. Он обещал все, что только можно было обещать. Они переберутся жить в деревню. Или уедут в Америку. Или на Таити, если ей больше нравится жить на Таити. Он был жалок. Так вот кого она сделала своим богом? Один раз она уже обманулась — в случае с Люсьеном. При мысли о Люсьене сердце ее болезненно сжалось. Ах, эта страшная зависимость! Что бы ни произошло, она должна помнить о существовании Люсьена, не может она не считаться с тем, какое будущее ждет Люсьена. Он перестанет спать. Перестанет есть. Таков уж он. Гнусный шантаж. Но даже мысль о страданиях Люсьена была непереносима. Страшно подумать, какой у него будет вид через три-четыре дня, а тут еще этот пустой рукав, зловеще пустой рукав…

И напрасно поэтому Орельен расточал сокровища своего красноречия. Веки Береники тихонько смыкались. Несколько раз она силой воли открывала глаза и вздрагивала всем телом.

— Простите меня, мой друг, — наконец произнесла она, — я засыпаю, я смертельно устала…

Смущенный Орельен уложил ее на постель. Она доверчиво позволила приподнять себя. Все вдруг переменилось. Он подсунул ей под щеку подушку. Береника уже спала. Орельен накинул на нее свой большой плед. Он не смел взглянуть в ее сторону. Она снова стала для него девочкой, ребенком.

* * *

И сегодня, как, впрочем, всегда, когда в ней была нужда, мадам Дювинь улизнула домой. Должно быть, обиделась. На кухонном столе она оставила записку. Придет завтра в обычное время. В буфете есть масло. Посуду мадам Дювинь перемыла, но комнат не убирала. Вместо подписи стояло: «С Новым годом, с новым счастьем». Правда и то, что он не дал ей тогда не только что поздравить его, но и слова вымолвить.

Ничего не поделаешь, приходилось выкручиваться самому. Орельен вышел за покупками, он решил купить что-нибудь на обед — уже готовое. Однако в праздничные дни на их острове это было не так-то легко сделать. Пришлось идти на левый берег, где имелась хорошая колбасная. Погода была премерзкая, падал мокрый снег, дул пронзительный северный ветер, от которого безбожно мерзли уши. Сена спокойно шла все тем же своим путем, в положенном месте совершала сложные свои повороты. Когда Орельен вернулся домой с целым ворохом покупок, — он был великий мастер по части импровизированных обедов, а сегодня ему как на грех ужасно хотелось есть, — он испугался, что разбудит Беренику, потому что баночка рольмопсов, выскользнув из его рук, с грохотом покатилась по полу.

На цыпочках он подошел к дверям спальни и влажным от умиления взором посмотрел в сторону кровати.

Постель была пуста, никого ни в спальне, ни в кухне, нигде. Однако Береника, в отличие от мадам Дювинь, не оставила записки.

LVIII

На улице Рейнуар царило смятение. Бланшетта разъяренной волчицей бродила по комнатам, а Люсьен следил за ее метаниями растерянным взглядом; на его и так румяном лице проступили красные пятна, как у человека, заболевающего воспалением легких. Несколько раз эффектно появлялся Эдмон. Его не оставляло дурацкое чувство, что он сам чуть ли не виновник всей этой истории, — нет, хватит с него Береники с Люсьеном. Приехала погостить на две недели, а там началось… И нужно же было, чтобы все случилось как раз в день их отъезда. Вот незадача! А он как раз собрался уехать из Парижа — заняться зимним спортом. И самое скучное во всей этой истории, что они намеревались отправить девочек с Морелями. А теперь придется оставить их в Париже с мадемуазель. Неизвестно, чем провинилась крошка Мари-Виктуар, но мать в гневе дала ей пощечину. Плач, крики. Хватит с меня. В третий раз он позвонил Орельену. Так-таки ничего не известно? Зажав трубку ладонью, Эдмон кликнул жену:

— Бланшетта! — и жестом показал ей, чтобы она послушала сама. Орельен говорит — нет, он ничего не знает…

Теперь уже удивлялся он:

— Стало быть, она, действительно, не вернулась? А который час? Ничего не понимаю…

Да, Бланшетта нашла, что Орельен ведет себя несколько странно. Почему он считает, что она должна была уже вернуться?

На Люсьена жалко было глядеть. Пристает к Бланшетте с вопросами, а когда Береника вернется, он ведь ей слова не скажет… Эдмона прорвало:

— Видишь, к чему привела твоя система! Хорошенькая система — молчать… ничего не говорить… предоставлять событиям идти своим ходом… Прятать на манер страуса голову!

— А что же я должен был, по-твоему, делать? — жалобно допытывался аптекарь. Эдмон пожал плечами. Ох, уж мне этот Люсьен! Чем все это кончится — неизвестно, а пока Люсьен у них на шее. И именно тогда, когда он условился пойти с Розой в кафе…

Наконец посыльный принес Люсьену записку. Эдмон подскочил к нему. Где вам вручили записку? Кто вручал? Посыльный оказался из кафе, вручила записку одна дама… Нет, она уже ушла. Дайте ему сто су и пусть убирается в конце концов!

Береника просила Люсьена уехать. Пусть он возвращается домой, где его ждут дела. Береника чувствует себя хорошо… Беспокоиться о ней не надо. Она одна. Никаких глупостей она не наделает. Ей просто необходимо побыть одной. Потом она оглядится, напишет, предупредит Люсьена о своем приезде. Но лишь при том условии, что сейчас он оставит ее одну. Она вернется на улицу Рейнуар, только когда он уедет. И пусть даже не пытается обманывать ее — оставаться, ждать. Иначе она рассердится. Ей хочется побыть одной. Потом она вернется домой, словно ничего и не произошло. Она не хочет делать его несчастным, но, если она увидит его сейчас, может произойти непоправимое…

— Боже мой, боже мой, — жалобно стонал Люсьен. — Что я ей сделал?

По его лицу крупными каплями стекал пот. С этими красными пятнами на лбу и на щеках он стал похож на петрушку. Эдмон сразу же правильно оценил записку Береники: само собой разумеется, девочка права. Пусть Люсьен уезжает, пусть непременно уезжает.

— Ты считаешь, что я должен уехать?

— Послушай. Или она тебе надоела, и тогда не валяй дурака и катись отсюда, или ты согласен и тогда делай, как она велит, то есть уезжай! Уезжай во всех случаях!

И пусть его милейшая кузина не рассчитывает на то, что он и впредь будет заниматься ее историями. Он лично отправляется в Межев, да, он едет в Межев.

Бланшетте, наоборот, улыбалось, чтобы Люсьен остался в Париже. Мало ли что может быть!

— Ну, вы там как знаете. А я ухожу.

Эдмон оставил их в библиотеке, где оба они, незаметно наблюдая друг за другом, кружили вокруг телефонного аппарата. Останься Эдмон наедине с Бланшеттой, они бы тут же позвонили Орельену. Но не в присутствии этого Люсьена, конечно. Вдруг раздался телефонный звонок. Бланшетта взяла трубку. Звонил Орельен. Она взглянула на Люсьена и не ответила на вопрос: «Кто у телефона?»

— Это вы, Бланшетта?.. Она еще не вернулась? Но что все это значит? — Бланшетта молча слушала, пусть говорит, пускай тоже мучается. Она упивалась этой горькой усладой. Так или иначе, Береника не у Орельена. Бланшетта не сказала Орельену, что от Береники пришла записка.

Она не сказала ни одной неосторожной фразы, из которой Люсьен мог бы понять, что она говорит с Лертилуа! Как же он ее все-таки любит! Теперь он даже не считает нужным скрывать свои чувства, притворяться! Он ни капли не жалеет ее, Бланшетту. Но почему он так удивился, что она еще не дошла до дому? Странное в данной ситуации слово. Вдруг Бланшетта поняла все. Они виделись, Береника ушла от него, и Орельен решил, что она вернулась на улицу Рейнуар.

— Она вам сказала, что идет прямо сюда? — спросила Бланшетта.

— Нет, — не подумавши ответил Орельен.

Он выдал себя. Но и она тоже выдала себя Люсьену, который в течение всего разговора стоял с ней рядом, вдруг протянул руку, желая взять телефонную трубку. Бланшетта положила трубку.

— Это звонил мосье Лертилуа? Зачем вы лжете мне, Бланшетта. Это он. Я сейчас ему позвоню. Я должен все знать. В конце концов я имею право все знать… Вы оба с Эдмоном все время стоите между мной и ими…

— Ими?

Люсьен только сейчас понял, какое слово он нечаянно произнес. Он признал. Признал существующую ситуацию. Он закусил губу. Застонал. «Ими». «Они», — думать о Беренике и о том, другом, «они»! Он мог бы не говорить этого. Никаких «их» не было. Что это он в самом деле вообразил? Конечно, он мог бы расспросить обо всем Бланшетту, узнать, не влюблен ли в Беренику Лертилуа. Но он вспомнил, через какой она сама прошла кризис, и не пожелал причинить ей новой боли, должно быть, она сама сотни раз задавала себе такой вопрос. Неудавшаяся попытка самоубийства вдруг предстала перед ним в своем подлинном свете… Господи, нужно же быть таким слепцом!

Бланшетта решила не церемониться больше с Люсьеном. Она взглянула на него и произнесла тоном, в котором прозвучала нескрываемая ненависть:

— Да… они любят друг друга, ну и что? Вы разве этого не знали? Хотя чему бы вы тут могли помешать? Да и никто в таких вещах помешать не может. Они любят друг друга.

— Что я вам сделал, Бланшетта?

— Вы? Это даже смешно! Вы! Вы-то, конечно, ничего! И я не вижу никаких оснований вам лгать. Вы не ребенок. Вы достигли того возраста, когда человек может страдать. Вам больно? Вам, действительно, больно?

Должно быть, Бланшетте просто хотелось иметь товарища по несчастью. Снова раздался телефонный звонок. Опять звонил Орельен. Позвал Бланшетту. Он догадался, что Бланшетта не сказала ему всего. Почему она должна говорить ему все? И что это за все, кстати? О, она сумела до конца насладиться своей не такой уж важной тайной. Она наслаждалась местью при мысли, что рядом с ней страдают двое мужчин. На сей раз она не успела помешать Люсьену, и он взял трубку. Она отошла от телефона. Смотрела, как Люсьен говорил с тем, с другим. Видела его трясущиеся губы, нервное подергивание руки, пустой, болтающийся рукав, видела, как он неуклюже топчется на месте, как мгновенно к лицу его прилила кровь и он дернул шеей, словно воротничок стал ему слишком тесен…

— Да, это говорит Люсьен Морель… Сударь… Нет, моя жена еще не возвратилась… я получил от нее записку… — Металлическая мембрана послушно передала крик, раздавшийся на том конце провода. Лицо аптекаря как-то сразу потускнело: — Да нет… Вполне естественно… Понимаю, понимаю… Она пишет… Я уезжаю… Уверяю вас… я вам верю… Она мне пишет…

Бланшетта с удивлением слушала этот немыслимый разговор. В эту минуту она ненавидела Люсьена. И это мужчина! Бесхарактерное ничтожество! Говорит с любовником жены самым обыкновенным тоном, даже голоса не повышает и, кажется, жалеет того, ей-богу жалеет, что тот так беспокоится! Ах, будь на его месте она. Он должен был бы убить, убить Орельена. Вдруг она поняла смысл этого слова и подозрительно взглянула на Люсьена. А что, если это неестественное спокойствие просто ложь? хитрость? Нет, пусть непременно уезжает, как того требовала Береника. Боже мой, как же она, Бланшетта, не подумала раньше!

Когда Люсьен повесил трубку, Бланшетта обратилась к нему:

— Хотите, я помогу уложить вам вещи?

— Какие вещи? Зачем?

— Как зачем? Ведь вы решили уехать…

— Как решил? Вы же сами говорили, чтобы я не уезжал.

— О чем вы только думаете? Раз Береника просит вас уехать, — уезжайте. Вы же сами видите, что у них там расстроилось… и только благодаря вам еще держится, благодаря вашей же неловкости, вспомните, что вы наговорили ей вчера вечером… Если бы не вы, она бы преспокойно уехала, не увиделась бы с ним…

— Вы так думаете?

Сам Люсьен не знал, что думать, что предпринять. Он взглянул на Бланшетту и увидел недоброе лицо. Сжатые губы. Этот решительный вид она унаследовала от отца. Хотя Люсьен почти не знал покойного папашу Кенеля, он вдруг вспомнил…

— Ну, уложить вам вещи?

Люсьен покорно кивнул головой.

* * *

Однако в первый вечер нового года Люсьен не уехал. Просто не мог решиться. Еще два дня он протомился на улице Рейнуар, в течение этих двух дней трижды звонила Береника. Где она в конце концов? Береника отказалась назвать место своего пребывания. Она согласилась поговорить с Люсьеном, чтобы убедить его уехать домой. И в конце концов уговорила.

Эти два дня, в течение которых Эдмон дулся, а Бланшетта чахла от волнения, окончательно доконали Орельена. Чувство вины перед Береникой, ложное положение, в которое он поставил себя в семействе Барбентанов, все это привело его в состояние столь полной растерянности, что он даже не узнавал самого себя. Пустота, ожидание. И еще одно, почти неуловимое чувство — не безнадежность, а полное отсутствие надежды, любых надежд. Он разучился желать. Одно только было ему воистину непереносимо — это страшное неведение того, где находится Береника, что она делает. В первый день после катастрофы он бродил по городу, гонимый безумной мыслью, что случай сведет их, неважно где, но непременно сведет. На второй день он не посмел ни на шаг отойти от телефона. Эдмон посылал его к черту, потому что Орельен буквально прожужжал ему уши одними и теми же вопросами. А тут еще Эдмону как снег на голову свалился папочка; старик окончательно потерял голову от кулуарных слухов, не мог нарадоваться возможному падению Бриана, поскольку Пуанкаре положительно ему обещал… «В данной ситуации, — заявил сенатор, — лучше повременить с открытием акционерного общества «Мельроз», а то еще пойдут разные слухи». Этого Эдмон уже не мог стерпеть. Что его милый папаша паникер — он знал давным-давно. Но можно хоть раз оказать сыну услугу! И всему виной этот периодически возникающий мираж министерского портфеля, нет уж, увольте! На сей раз он так отчитал сенатора, что только держись! И в присутствии отца снял трубку, позвонил Адриену и категорически приказал ему поторопиться с составлением устава общества. Что такое он плетет, этот малый? Нет, Эдмон не пожелал выслушивать ни извинений, ни объяснений. Хватит с него волокиты! Он яростно хлопнул трубкой.

Сенатор удивленно посмотрел на сына, неизвестно почему впавшего в такое бешенство.

— В конце концов я тебя просто не понимаю, Эдмон, — произнес он. — Мне кажется, что моя карьера… Ведь твой отец будет министром или в крайнем случае помощником государственного секретаря!

Нет, ей-богу, сенатор просто неподражаем. Эдмон взглянул на себя в зеркало: лицо красное, нафикстуаренные волосы растрепаны, — это он во время разговора испортил себе прическу… и на кончиках пальцев неприятное ощущение жира. А тут еще Береника, Люсьен и все прочее! Он даже захрипел от злости. Не говоря уже о Бланшетте, которая последние дни ведет себя совсем странно.

Все образовалось после отъезда Люсьена.

На следующий день явилась за своими вещами Береника. На ней было платьице, купленное в «Галери Лафайет», и вид не особенно блестящий.

— Где изволила ночевать, детка? — спросил Эдмон.

Береника ответила уклончиво. У друзей… Каких таких друзей? На этот вопрос Береника вообще не ответила. В конце концов наша крошка достигла совершеннолетия и сама может отвечать за свои поступки! Свидание Береники с Бланшеттой прошло довольно кисло. Хотя никаких интимных вопросов задано не было. Береника извинилась за Люсьена, сказала, что очень сожалеет, но не сможет увезти с собой девочек. Бланшетта трепетала от негодования. Всем своим видом она хотела дать понять той, другой, что ею владеет одно-единственное чувство. Одно-единственное. И что вовсе нет нужды называть его. И чувство это — горькое презрение. Ведь Береника дала слово и не сдержала его, разве не так? Только это и существенно. Разве дело в Лертилуа? О нем даже речи нет. «Да, кстати, мосье Лертилуа звонил несколько раз». Молчание. «А ты… ты скоро расчитываешь вернуться к Люсьену?» — «Еще не знаю, там увидим. Как-нибудь попозже. А вы уезжаете в Межев?»

Тут Эдмона прорвало. Конечно же они уезжают в Межев. И чем скорее, тем лучше. Хватит с него Парижа, парижан, семейных дел! Снег, лыжи… Если кабинет действительно падет, я вовсе не желаю в это время быть здесь, еще раз видеть, как мой высокоуважаемый батюшка будет снова лебезить, суетиться, потеть в приемной у будущих кандидатов в председатели кабинета, питать несбыточные надежды! Только свежий воздух, только природа! В горы, в горы, там забудутся все мелочные заботы.

— Интересно знать, кто такие эти друзья, у которых… Кто они, по-твоему?

Береника уже уехала с улицы Рейнуар, захватив свои пожитки, и Бланшетта на досуге обдумывала ее слова.

— По-моему?! — воскликнул Эдмон. — Ни малейшего представления не имею. Разве что?..

— Ты так думаешь?

Этот вопрос столь стремительно сорвался с губ Бланшетты, что она сама покраснела. Эдмон хохотнул.

— А ты… ты думаешь…

— О чем это ты? Я просто не понимаю.

— Брось, дорогая, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Он был невыносим. Оба одновременно взглянули на телефон, и каждый заметил взгляд другого. Телефонный аппарат стоял на столике, черный и грозный, как некое новоявленное божество. Эдмон довел свою наглость до того, что поласкал рукой волосы Бланшетты.

— Скажите…

Бланшетта произнесла это «скажите» таким тоном, что Барбентан удивленно поднял глаза. В его взгляде читался вопрос.

— Скажите-ка… В Межеве… Словом, мы не встретим в Межеве мадам Мельроз?

Впервые она прямо заговорила об этом. Но недаром Эдмон занимался спортом. Реакция у него быстрая:

— На сей раз нет, дорогая… У нее ангажемент.

Он повел плечами с таким видом, будто пиджак стал ему тесен. Поди поймай этого человека врасплох. Из любого положения он мгновенно извлекал выгоду. И каждый раз Бланшетта сдавалась, чувствовала себя побежденной.

— Хочешь, я приглашу поехать с нами Орельена? — спросил Эдмон жену с подчеркнутой небрежностью. — Он неплохой слаломист.

— К чему вы это говорите? Ведь вы только что сказали…

— Не беспокойся, я шучу. Раз это тебе не доставит удовольствия… Впрочем, куда ему лыжи с его похоронной физиономией, да еще после этой истории с Нисеттой.

Бланшетта ничего не ответила. Она опустилась в кресло и стала машинально разрезать книгу, которую ей посоветовала прочесть госпожа Круппи, — «Кантегриль», получившую последнюю премию «Фемина-Виэрез».

LIX

С тех пор как Барбентаны уехали в Межев, у Орельена не осталось ни единой живой души, в ком можно было бы найти поддержку, у кого можно было бы узнать хоть что-нибудь о Беренике. Где она? До сих пор в Париже или уже уехала? В иные минуты Орельен предпочитал думать, что она уже вернулась в Р. к своему мужу. Сначала он верил, что эта утонченная пытка молчанием, эта тайна, окутывающая теперешнее существование Береники, ее исчезновение, не может длиться и не продлится долго. Но уже через три-четыре дня терпению его пришел конец. Непереносимая мука становилась болью. В противоположность страданиям физическим. Ах, если он мог еще сомневаться в самом себе, то не сомневался больше в своей любви к Беренике! Не сомневается же человек при виде своей открытой раны. Самое ужасное, самое непонятное — это поведение Береники… Орельен надеялся, что, если он найдет объяснение ее поступкам, объяснит их себе, ему станет спокойнее, не так мучительно больно. Поэтому-то он с такой лихорадочной страстью вглядывался в беспросветный мрак, окутывающий эти несколько изумительных недель, которые он уже звал своим счастьем, как будто… Но к чему оно свелось? Насилуя свою память, терзая сердце, Лертилуа минута за минутой восстанавливал этот уже завершенный этап, эту драму, быстротечность которой поражала его, как чудо. Он предпринял паломничество в те места, где они бывали вдвоем. В кафе на бульварах, где он однажды утром держал ее руку в своей, он с особой остротой ощутил отсутствие Береники. Он стал заходить в это кафе каждый день. Но куда девать ночи? Вновь посещать Люлли он не смел. Не то чтобы Орельен боялся встретить там Симону: в любом случае посещение этого ресторана казалось ему дурным поступком в отношении Береники. В Париже было достаточно мест, где бы он мог размыкать свою бессонницу. И все-таки теперь он возвращался к себе домой самое позднее в полночь. Какому нелепому предрассудку повиновался он, какому следовал странному ритуалу, так быстро порвав со своими былыми привычками? Жизнь его была выбита из колеи, и новый ее строй воистину принимал характер добровольно наложенной на себя кары. Он страдал от того, что сидел дома, страдал от того, что прекратились его прогулки по парижским улицам, страдал от того, что отныне сам лишил себя музыки, общества женщин, алкоголя, ярко освещенных залов, — словом, того искусственного рая, не побывав в котором просто не мог раньше заснуть. Он стал похож на курильщика опиума, который сразу отказался от употребления наркотика. У него начались нервные тики. Как медведь в клетке, бродил он по тесной квартирке. Мадам Дювинь не узнавала больше своего хозяина. Нарушился весь порядок дня, случалось, что он, измученный бессонницей, заваливался в постель в полдень, в час дня, даже не раздевшись, а потом наступала ночь. Париж загорался всеми огнями, приходили воспоминания и гнали сон.

На этой неделе произошло два события.

Первое событие ознаменовалось появлением рассыльного, доставившего как-то утром пакет господину Лертилуа. Портрет Береники кисти Замора: его прислали по адресу после закрытия выставки. Случилось это в присутствии мадам Дювинь, и можно себе представить, какие начались крики, расспросы, а особенно комментарии! Орельен еле сдержался, чтобы ее не убить.

Когда портрет был повешен в спальне напротив гипсовой маски, Орельену показалось, что он сходит с ума. Просто гнусная шутка. Эта пляшущая гримаска на обоих рисунках, наложенных друг на друга, — Орельен вообще недолюбливал современную живопись, а теперь люто ее возненавидел. Хорошо же оно, их искусство, если Замора считается властителем дум. Получалось так, будто «современное искусство», как некий подозрительный персонаж, применило против него, Орельена, недозволенные приемы. Уловить и запечатлеть двойственное выражение лица Береники, и в такой момент! — это значило заведомо выиграть у него партию. Замора обращал себе на пользу множество вещей, не имевших никакого отношения к живописи. Орельен был недостаточно философом и не мог поэтому знать, что так бывает со всеми произведениями искусства. В конце концов этот рождавший смятение портрет был водворен в спальне и на целых два дня отвлек Орельена, ибо благодаря ему к самым тайным, самым мучительным мыслям примешивался туман рассуждений, далеких и от тайны и от муки. Потом мало-помалу портрет потерял свою власть над Орельеном, а маска, висевшая напротив, вновь стала наваждением.

Вторым событием была записка от Адриена Арно, который приглашал господина Лертилуа зайти в контору на улице Пилле-Виль.

Орельен пошел. Пошел с бьющимся сердцем, боясь и надеясь получить хоть какую-то весточку. Но никто не говорил с ним о Беренике. Однако только о ней и спрашивал взор Орельена. С первой минуты странная идея обмена Сен-Женэ на акции общества «Мельроз» была для него связана с Береникой. Чем именно связана, он понимал лишь смутно. Адриен Арно говорил с Лертилуа об его участии в акционерном обществе, как о вполне решенном деле. Господин Барбентан придерживается такого же мнения. Впрочем, его предложение по сути дела является нежданной-негаданной удачей. Когда Арно говорил, казалось, что он все время прищелкивает языком. Мысленно, конечно, ибо Адриен Арно как никто другой представлял собой в деловом отношении живое воплощение достоинства и солидности.

Мог ли Орельен отказаться от этого предложения? Разве не прямой его долг загладить свою вину перед Береникой? Разве не должен он ради нее принести в жертву свое беспечально буржуазное существование? Так пусть же Сен-Женэ явится очистительной жертвой. Спорить и мелочиться было бы просто низко с его стороны. Да и дело-то, по-видимому, верное. Все смешалось в голове Орельена — деловые соображения, жертва, Береника и Сен-Женэ. Вроде как на портрете Замора. В область финансов вторгались совершенно посторонние моменты, что придавало этим деловым переговорам странный, почти головокружительный характер. Возможно, он совершает большую глупость. Он презирал бы самого себя, если бы не совершил этой глупости. Он искал в своих поступках корыстной подоплеки. Уж не собирается ли он облапошить Эдмона? А впрочем, не он затеял все это. Орельен дал свое согласие.

Адриен попросил господина Лертилуа заглянуть в контору на следующий день — бумаги будут уже готовы. Господин Барбентан оставил для заполнения доверенность со своей подписью. В качестве гарантии вполне достаточно подписи госпожи Мельроз. Ах да, ведь здесь замешана Роза! Орельен совсем об этом позабыл.

Когда на следующий день он снова явился на улицу Пилле-Виль, великая Роза уже ждала его, — на ней был более чем строгий костюм из черного шелка, с пучком белой гвоздики на отвороте жакета, а ноги, ноги… Только эти ноги, дерзко скрещенные под коротенькой юбкой, имевшей тенденцию при малейшем движении открывать колени, только эти ноги и видел каждый, кто смотрел на Розу. Ослепительно прекрасные ноги. Орельен отвел глаза.

— А я не знал, что вы в Париже, — вяло пробормотал он, лишь бы что-нибудь сказать. — Последнее время доктора нигде не видно.

Роза рассмеялась, показав свои прекрасные зубы.

— У Декера, мой милый, дела по горло с этими духами, лабораторией, рекламой, поисками подходящего помещения. Мы остановили свой выбор на Елисейских полях, представляете себе…

Арно прервал их беседу. Одна подпись здесь, другая тут. Он объяснил механизм операции. Орельен пытался его слушать, но в голове у него стучало. Он то и дело терял нить разговора. Ведь он не спал три последних ночи. Однако задал Адриену несколько вопросов. Так, для проформы. Надо же в конце концов хоть сделать вид, что ты лицо, непосредственно во всем заинтересованное. Взгляд его как магнитом влекли к себе эти длинные, обтянутые шелком чулок ноги, такие юные, такие выразительно живые. Ноги, которые как будто понимали, что ими любуются. Боже мой, до чего же кажутся обнаженными женские ноги. Всегда, даже в чулках. Пресс-папье прошлось по подписям и осушило чернила.

— Вы на машине? — спросила Роза. Да, Орельен приехал на машине. — Будьте добры, подбросьте меня к Гельстерну. Они черт знает что делают. Уже третий раз приходится к ним ездить. У меня буквально нет ни одной пары обуви для пьесы Кокто… Как, вы ничего не знаете? Я буду играть Кокто… да, да, Кокто…

Итак, свершилось. Отныне Сен-Женэ уже не принадлежит семейству Лертилуа. Вот-то взбесится Армандина! К тому же…

Когда они уселись в машину, Роза спросила:

— Я не мешаю вам переводить скорости?

Переводя машину на третью скорость, он почувствовал прикосновение ее ноги. И вообще ему показалось, что Роза прижимается к нему. Какая он все-таки скотина. В такие дни испытывать волнение от соседства Розы.

— Откровенно говоря, — произнесла Роза, — у меня создалось такое впечатление, что мы оба… и вы и я… в эти дни чувствуем себя какими-то заброшенными. Париж так опустел.

Ну, в отношении автомобилей этого никак не скажешь. Орельен пробормотал в ответ что-то невнятное.

— Давайте пообедаем вместе, — предложила Роза. На Вандомской площади Орельен остановил машину. Он испытывал странное чувство, близкое к обмороку, голова горела огнем, а ноги совсем застыли. Должно быть, он просто не выспался.

— Простите меня, — ответил Орельен, — мне что-то нездоровится.

Он глядел вслед Розе, пока за ней не захлопнулись двери обувного магазина. Какая походка!

Продавцы газет предлагали прохожим вечерние выпуски. Орельен купил номер «Энтрансижан». Кабинет министров пал. После целого года пребывания у власти, ровно года, трехсот шестидесяти пяти дней. В прошлый раз свалили Лейга… А теперь Бриана… Почему именно это произошло, для непосвященных было не особенно ясно. Целый год… великий кабинет… На сей раз там будут ясные головы… Президент уже вызвал к себе Пуанкаре.

Все завертелось вокруг Орельена. В глазах у него потемнело. Уже не падение ли кабинета так на него подействовало? Его била дрожь. Ах, черт побери, опять приступ малярии! Как еще ему удалось, собрав последние силы, довести машину до острова Сен-Луи, одному богу известно! Должно быть, есть разные виды героизма. Дома он нашел записку от дяди Блеза. Дядя просил его зайти на площадь Клиши. Куда там, он не мог даже шевельнуться. Не раздеваясь, Орельен бросился на постель, закутался в плед. Его трясло.

LX

Впервые за всю парламентскую практику бывший президент республики снова переходил на пост председателя совета министров. Уже целый час Стефан Дюпюи в галстуке бабочкой, в брюках с искоркой сидел у Декера, поджидая Розу для получения интервью, — Стефан Дюпюи с подстриженными усиками и гладко прилизанной шевелюрой.

— Пуанкаре, — говорил он, — а почему не Дешанель? Чего тут стесняться!

Если бы он только знал, в какой степени доктору было на все наплевать.

— Странное сочетание… Мажино и Барту, а Сарро — министр колоний… Фукс готовит специальный номер, посвященный живописи…

— Какое это имеет отношение?

— Как же так! Но ведь Сарро — министр колоний! Фукс хочет увеличить количество подписчиков… А министр — любитель искусств… О, наш Фукс тонкая штучка!

Вдруг Стефан Дюпюи ударил себя по ляжкам:

— А в результате всех этих передряг председатель вашего общества… этот сенатор… Его назначили в министерство торгового флота. Самое подходящее место для врача по профессии! С его легкой руки косметика «Мельроз» будет нарасхват!

— А, вот и она сама!

Вошла Роза, усталая, сияющая, однако складочка в углу рта стала как будто заметнее. Ей пришлось задержаться у Мэри де Персеваль, подбодрить ее. Они вдвоем зашли в бар… Чуточку виски в таких случаях, как с Мэри, никогда не повредит.

— А что с Мэри? — спросил доктор, который последнее время буквально иссох. Однако сейчас начал поправляться. «Как видно, зимний спорт пошел мне на пользу», — говорил он.

— Я тебе потом объясню. Простите меня, Стефан! Я сейчас пойду скину все до рубашки!

Увы, «до рубашки» — только так говорилось. По правде сказать, всем было безразлично, что происходит с Мэри. И в первую очередь самой Мэри. Она, действительно, пригласила Розу выпить с ней виски, но вовсе не в бар, а к Лертилуа. Скрывать тут было нечего. Лертилуа заболел и вызвал к себе Мэри, чтобы она за ним ухаживала. Ему необходимо развлечься. Вот Мэри и придумала позвать к нему Розу и купила пирожных. На что он стал похож, Лертилуа. Убивается из-за этой маленькой дурнушки. Иной раз просто в тупик становишься, за что только таких любят. Так что скрывать было нечего, но Роза любила лгать. Сняв с себя в спальне платье, Роза внимательно оглядела свою грудь. Потом надела пеньюар с разводами — шедевр Бабани, и скинула выходные крошечные туфельки. Ее выбор остановился на красных домашних туфлях. Пеньюар был сшит так, что казалось вот-вот распахнется.

— Ну, а теперь приступим к нашему интервью!

Стефан глядел на великую Розу с видом пронырливого школьника.

— О чем вы хотите, чтобы я вам рассказала? О духах? О моем массажисте-черкесе? Или о пьесе Кокто? Только не ждите от меня никаких сплетен о Габриэле! Я не видела д’Аннунцио с… с… Нет, не скажу… это меня не молодит…

Роза принесла с собой цветы и теперь, мило улыбаясь, расставляла их в вазы…

— Ах, нет? Вы хотите знать, понравится ли нашим духам кабинет нового состава? Знаете что, приготовьте материал, а потом покажите мне. Если мне подойдет, я подпишу. Ладно! А шапку дадите такую: Роза Мельроз, несравненная Джоконда, не желает хранить для себя одной секрет своей молодости и т. д. и т. п. В конце концов вы за это деньги получаете! Мне сегодня никто не звонил?

Вопрос был адресован доктору. Он поморщился. Звонили. А кто? Твой художник… Роза расхохоталась.

— Надеюсь, ты не ревнуешь к Бебе? — Нет, он не ревнует к Амберьо, к этому преклонному старцу. Но все-таки…

— Выходит, я зря вас ждал?

Дюпюи покусывал усики, что просто действовало Розе на нервы.

— И да и нет… во-первых, вы, мой милый, видели меня! И к тому же вы журналист! Знаете, идите-ка оба пообедайте вместе, мне до начала спектакля столько еще нужно сделать! Я есть не буду… Э, нет, дружок, не строй такой страшной физиономии. Иди обедать со Стефаном и оставь меня одну хоть на полчаса. Ты только представь себе, что я с таким вот лицом выйду на сцену, появлюсь среди голубых декораций! Увидимся в театре…

Маленькая площадь перед театром «Монмартр» была освещена не особенно ярко; там было холодно, но зато сухо под ногами. Когда Декер и Дюпюи подошли к театру, они увидели, что на площади происходит подозрительное движение: какие-то молодые люди собирались кучками, что-то выкрикивали, размахивали тросточками. Доктор встревожился. Клака! А вдруг это заговор против Розы! Стефан подцепил одного из демонстрантов. Оказалось, это собрались друзья Поля Дени, которые не выносили Кокто, но так как стало известно, что они собираются ошикать пьесу, их не пропустили в театр. Вот они и бушуют у подъезда. От толпы отделился Поль Дени в сопровождении какого-то низенького толстячка, он заметил Декера и бросился к нему:

— Доктор! Это же глупость! Мы честно купили билеты! А нас выставили прочь. Скажите мадам Мельроз…

Доктор пожал плечами. Разве они не понимают, что их намерение стало известно.

— Это неслыханно, — орал во всю глотку Поль Дени. — Стыд и позор! Закрывать дверь перед поэтами! — Потом добавил вполголоса: — Вы же знаете, что мы не собираемся освистать мадам Мельроз… скажите ей это…

— Те-те-те, дорогой Дени… Увольте от таких поручений… Я увижу Розу только в антракте…

— Послушайте, доктор, прошу вас, устройте хоть меня. А то мне придется торчать здесь и ждать выхода, чтобы набить морду Кокто…

— Ого, какой прыткий!

— Я обязан это сделать, не думайте, что это так уж весело… но другие просто не поймут, если я не набью ему морду, никто не поймет, даже Фредерик…

— Я лично не возражаю, — отозвалсядоктор, — обратитесь к Мэри… Она устроит это лучше меня…

Услышав имя Мэри, юноша помрачнел.

— Как, разве вы не знаете? Ну, словом, Мэри и я… мы разошлись… — Он так удивился неведению доктора, словно речь шла о сформировании нового кабинета. — Поэтому-то я и должен… обязательно должен… — Поль украдкой взглянул в сторону Стефана. Тот не понял значения этого взгляда.

— Стефан Дюпюи, — представился он, — мы с вами встречались в редакции «Ла Канья»…

Поль сухо поклонился и отвел доктора в сторону.

— Я должен вам все объяснить. Вы можете оказать мне огромную услугу… Со мной случилась просто невероятная история… Я влюблен…

— Поздравляю!

— Благодарю, только не издевайтесь, пожалуйста. По-настоящему влюблен. Чудеснейшее чувство. Я все бросил — старуху, учение, океанографический институт, домашних… Мы собираемся укатить из Парижа… Anywhere out of the world!^[7] Но только, только… остальные…

— Какие остальные? Ведь вы же все бросили!

— Да, бросил, бросил все, но только не поэзию, не друзей, не наше движение… это тоже как любовь, тут не имеешь права шутить! А вот они… они не понимают… они не верят, что я всерьез… ведь вы их сами знаете. Деспоты. Вечно сомневаются в тебе, воображают, что ты переметнешься… А теперь еще эта самая пьеса Кокто. Скандал! Напрасно мадам Мельроз… Надеюсь, вы понимаете, кто за всем этим стоит, кто платит! Чудесно. Ну, так было решено, что мы придем сегодня вечером, провалим пьесу, пусть нас всех хоть в каталажку упрячут, хоть убьют. А тут еще я влюбился. Завтра уезжаю. Целая драма. В кафе, в шесть часов. Менестрель устроил мне очередную сцену! «Больше тебя видеть не желаю! Мы все против тебя кампанию поведем, и я про тебя все скажу, не постесняюсь!» Не думайте, что я их боюсь. Просто я не желаю с ними ссориться. Со всеми моими друзьями. И самые мои близкие приятели против меня. Мой лучший друг, Жан-Фредерик Сикр, композитор. Он считает, что Менестрель прав… Они, знаете ли, все идут за ним! Даже представить себе нельзя, какое Менестрель имеет на них влияние! Вот я и подумал: ну ладно, сегодня вечером я рискну всем; завтра я уезжаю, но зато сегодня вечером… и вот нате-ка, нас не пускают!

На площади перед театром останавливались машины. Из такси вышло несколько человек. У входа их стала теснить, правда осторожно, группа молодых людей. Вдруг физиономия Поля Дени, отличавшаяся почти неестественной подвижностью, приняла столь странное выражение, что доктор невольно оглянулся.

— Ах, доктор! Почему вы стоите здесь с этим молодым человеком? Идемте скорее, Роза нас ждет в ложе.

Это была Мэри де Персеваль в своих знаменитых шиншиллах. Куда только делась вся бойкость Поля Дени.

— Мэри… — прошептал он.

— Ну, что еще? — спросила она. — Вы просто молокосос, хам, мне не о чем с вами говорить! — Она потащила за собой Декера. Менестрель, долговязый малый, закутанный в кашне, с тросточкой в руках, которую он держал за середину, словно намереваясь уложить одним махом всех и вся, в сопровождении троих приятелей, удивительно непохожих друг на друга ростом и телосложением, бросился между Мэри и Полем, не смущаясь, что Дени чем-то занят, с кем-то разговаривает.

— Что же это такое, — негодующе загремел он. — Почему мы здесь торчим, а? Это, должно быть, Кокто для смеха подстроил! Ты нас выставил на всеобщее позорище! Да, да, на позорище!

Из-за плеча Менестреля выглядывал тот самый толстячок, что еще так недавно разгуливал с Полем Дени. Это и был Фредерик, второе «я» Поля, маленький, кругленький, с выпученными, как у рака, глазами. Поль протестующе воздел к небесам руки. Звонок, объявляющий о начале спектакля, и в неестественном свете фонарей — толпа знакомых друг с другом мужчин и женщин, журналисты, словом, так называемый «весь Париж». У входных дверей раздался скандированный крик. Слов, однако, нельзя было разобрать. Но по команде Менестреля его молодцы снова дружно крикнули что-то. Сам Менестрель свирепо размахивал тросточкой, чуть не задевая опаздывающих зрителей. Кашне бурно развевалось по ветру. Его дружки выкликали что-то хором. И вместе с ними надрывал грудь Поль Дени.

— Что это они кричат? — спросил портной Шарль Руссель у миссис Гудмен, с которой он столкнулся у входа.

— Представления не имею. По-моему: «Да здравствует Бодлер!»

— При чем тут «Да здравствует Бодлер!»

— А я почем знаю?

— Несчастный Бодлер, — вздохнул портной, — хорош бы он был в этой компании. Впрочем, такова молодость… вот именно… вот именно…

Внезапно раздался невообразимый шум. Люди бросились врассыпную. На площади началось столпотворение. Группе Менестреля пришлось отступить под неожиданным натиском полиции. Кто ее вызвал? Никто, мало ли кто. У театрального подъезда показался контролер во фраке. Дени несся как вихрь и чуть было не сбил с ног Русселя. Портной испуганно схватил его за локоть.

— Ах, это вы, молодой человек? Да что это с вами? — В свалке Поль заработал здоровый синяк, из носа у него текла кровь. Руссель не мешкая потащил его за собой в маленькое кафе напротив театра.

Остатки армии Менестреля вели на площади бой. Руссель взглянул на Дени с оттенком восхищения. Поэт задыхался, в драке с него сорвали воротничок, на галстуке расплывались пятна крови.

— Такова молодость… вот именно… вот именно… Вы не согласились бы написать для меня небольшую заметочку о сегодняшнем вечере… для моего книжного собрания, согласитесь, вечер довольно-таки любопытный… вот именно… вот именно… У меня как раз имеется рукопись этой пьесы… я приобрел ее у Кокто. Вот я и переплел бы пьесу вместе с вашей заметочкой… Это представляло бы значительный интерес… вот именно… вот именно…

Поль Дени исправлял погрешности туалета. Он заказал рюмку коньяку. Вдруг ему в голову пришла какая-то мысль, и он круто повернулся к своему собеседнику:

— Мосье Руссель…

— Что, голубчик?

— Мосье Руссель, сейчас я переживаю странный, удивительный период… я вас не искал… но поскольку вы здесь… то…

— Ну?

— Вы можете оказать мне очень, очень большую услугу. Так вот, мосье Руссель, я влюблен.

Лицо портного выразило живейшее внимание.

— А не сесть ли нам с вами по-настоящему? Вот сюда… Ну, выкладывайте вашу историю…

По площади торжественно проследовали полицейские, уводя с собой двоих демонстрантов. Один из них был тот самый толстячок с выпученными глазами, композитор Жан-Фредерик Сикр, закадычный друг Поля.

LXI

— Но это же просто изумительно! — воскликнула Диана.

Светло-серый мех на редкость шел к ней, манто было распахнуто, и присутствующие могли любоваться очень скромненьким черным платьем с букетом пармских фиалок у пояса. Шляпка замысловатого фасона была надвинута на одну бровь. Шельцер явно гордился своей дамой. Особого желания посетить «Косметический институт Мельроз» он не имел, но чего не сделаешь ради удовольствия Дианы.

Посетителей встречала мадемуазель Агафопулос: это Мэри устроила ее здесь в качестве помощницы. Зоя категорически отказалась вернуться в Грецию, вопреки настойчивым требованиям папаши, после чего последний перестал высылать ей деньги, а раз нет денег — надо работать, а где и кем работать, скажите на милость? Гречанка, казалось, представляла собой ходячий каталог продукции, выпускаемой институтом: синяя тушь — на веках, черная — на ресницах, пудра цвета загара — на щеках, кроваво-красный лак — на ногтях. Однако все эти косметические ухищрения, увы, не уменьшали длину ее башнеподобного носа, не могли скрыть торчащих костей. И все же, в конечном счете, гречанка в розовом платье, похожем на больничный халат, с вуалью, спущенной на лоб (точно в таких же туалетах щеголяли продавщицы, поджидавшие покупателей в зале), выглядела вполне шикарно, благопристойно, — словом, так, как того требовала обстановка.

Косметический институт занял свободное помещение на Елисейских полях, одно из тех приносящих несчастье помещений, что вдвое превосходят по высоте потолков обычные парижские квартиры и где сначала меняют обшивку стен и лепнину, а потом весь дом сдают под банк, который обычно терпит крах. По широкой до монументальности лестнице, пролегавшей между несколькими лифтами, упрятанными в резных деревянных клетках, вы попадали на круглую площадку с серыми лепными украшениями, с бархатными лиловатыми портьерами и с зелеными креслами — все это работы Поля Ириба, который вдобавок украсил пространство над дверями произведениями Жуана Гри, купленными на распродаже Канвейлера (Пикассо шел по чересчур высоким ценам!). Отсюда на три стороны выходили три салона с балконами на Елисейские поля, а за ними — комнаты, расположенные вдоль коридора, где, сняв перегородки, устроили контору, бухгалтерию и т. д. По узенькой внутренней лесенке подымались в помещение, которое Зоя именовала «клиникой», — иначе говоря, во второй этаж, где и находилось, по сути дела, сердце института: вылизанные до блеска кабинеты (кругом никель и роспись) — для массажа, лечебной гимнастики, парикмахерская, косметички и целая стайка маникюрш, кабинет для вибрационного массажа и паровых ванн, всего не перечесть. Этажом ниже, как видите, — администрация… Само собой разумеется, на эту часть не распространялась роскошь, с какой отделывали салоны, и экономии ради помещение осталось без переделок, таким, как оно было при прежних владельцах — полосатенькие обои, коричневые карнизы, более того, с целью придать конторе деловой стиль поставили ширмы из желтой промасленной бумаги, возвели перегородки, не доходящие до потолка. И здесь тоже были женщины-служащие, но совсем иного типа, с ненакрашенными губами, в серых блузах, с целым частоколом булавок на отвороте жакета, с карандашом за ухом, и приказчики, хлопотавшие возле груды пакетов и коробок с факсимиле Розы, увеличенным в десять раз.

— Больше всего мне нравится, — объявила Диана, — маленький салон. — Она подразумевала средний. Весь отделанный золотом. Мебель китайская, черного дерева, и три картины Фужита: одна — в простенке между окнами, другая — над камином в стиле Людовика XV, третья — прямо на мольберте, на который была небрежно наброшена золотая испанская парча.

Духи были расставлены в двух витринах, похожих на витрины ювелирного магазина, в красно-белом салоне, где висело большое полотно кисти госпожи Марваль — женщины в тени яблонь. Однако Зоя предпочитала — и говорила об этом всем и каждому — творения Мари Лорансен, висевшие в третьем салоне, который был обтянут от потолка до пола розовым и голубым шелком.

— А мадам Мельроз будет здесь сегодня? — осведомилась Диана.

— О, вы знаете, мы видим ее очень редко, — ответила мадемуазель Агафопулос. — Но если вам угодно повидаться с доктором… он здесь, в своем кабинете… и между консультациями может…

— Нет, благодарю вас, мадемуазель, мы спешим.

С круглой площадки донеслись взрывы хохота, голоса. Одна из продавщиц поспешила навстречу вновь прибывшим, и Зоя метнула вслед ей быстрый взгляд. Это как раз и оказалась Роза, а рядом с ней, отряхивая пальто, какой-то мужчина; погода до сих пор стояла просто ужасная.

— Ах, смотрите-ка, — воскликнула Диана. — Мосье Лертилуа! А мне говорили, что вы больны… Простите, дорогая Роза, мое законное любопытство, но у вас здесь просто чудесно… Вы знакомы с Шельцером?

Все были знакомы друг с другом. Сияющая улыбка Розы скрывала явную печаль, написанную на ее лице. Это горькое выражение не ускользнуло от глаз Дианы, и она перевела взгляд на Орельена. Тот даже не пытался скрыть своей мрачности. До сих пор Диана питала к нему слабость. И прекрасно его знала. Уходя — ведь им так некогда! — Диана спросила своего кавалера:

— Как вы думаете, она живет с ним?

Шельцеру это было глубоко безразлично.

— Моего кузена Барбентана нет в Париже, — произнес он. И Диана добавила:

— Знаете, сейчас уже стали заметны года Розы…

Орельен уселся в салоне под картиной Фужита. Роза поднялась к доктору, и потом ей хотелось повидать своего массажиста-черкеса и договориться с ним относительно сеансов с бразильской певицей, с которой она встретилась в министерстве… Она говорила в «министерстве», потому что предпочитала именовать так ведомство помощника государственного секретаря по делам торгового флота. Там был вечер. Роза прочла «Приглашение к путешествию». Получилось это совсем случайно. Орельена просто мутило от всей этой претенциозной обстановки. Но, говорят, это и требуется публике. Не любил он и живопись Фужита, но изображенная им женщина — все одна и та же — ему нравилась. После приступа малярии он ощущал такую страшную пустоту, что хоть на крик кричи. Странное дело: живешь и не замечаешь своего безделья, а потом в один прекрасный день начинаешь им тяготиться… Что бы он делал, не будь Розы…

На пороге салона появилась Роза с последним номером «Вог» в руках.

— Вы не голодны? Я просто умираю, до того есть хочется! Ведь скоро уже час! Мяса! мяса! Впрочем, и вам, дружок, необходимо съесть хорошенький кусочек мяса… вам надо поправляться.

Она нежно потрепала Орельена по щеке.

Диана сказала правду — Розин возраст стал вдруг заметен… нет, не совсем так… но ее уже оставило сияние молодости. На лице госпожи Мельроз читалась усталость. Складочка в углу рта стала подозрительно похожа на морщину. Слой румян, кремы, казалось, теперь скрывают ее кожу, а ведь всего две недели назад они лишь усиливали природные краски лица. Должно быть, ее утомила пьеса Кокто, измучила роль в этой пьесе. И к тому же, было что-то странное в ее внезапном увлечении, чрезмерно афишируемом увлечении Орельеном Лертилуа. Создавалось впечатление, что она просто за ним бегает, что было уж никак не в ее стиле.

— Вы мне говорили… Вы мне что-то хотели сказать?

Этот вопрос Орельен задал Розе, когда они уселись в баре на улице Вашингтон и заказали себе спагетти al sugo^[8] и оплетенную бутылочку кианти. Над их головой висело зеркало с засунутыми за рамку фотографиями знаменитых актеров. Роза вздохнула, прищурила, почти прикрыла свои близорукие глаза и положила на край тарелки вилку, на которую было наверчено сложнейшее сооружение из макарон.

— Удивительное дело, дорогой, вот я все думаю, что со мной происходит… Я надеюсь, что это просто так, временная слабость, но все же…

— О чем вы говорите, дорогая?

— И вы еще спрашиваете? Конечно, я не урод, не старуха… Но подумайте, прошло уже две недели… Да, две недели… и — ничего! ровно ничего! Нет, молчите, неужели вы воображаете, что со мной случалось нечто подобное до вас, хоть раз в жизни случалось? Не возражайте, мне хочется поговорить. Это начинает становиться даже интересным. Если бы я не знала про Диану… ну, и про Мэри тоже, я бы подумала, что вы… что вы, словом, не вполне в норме…

Орельен пожал плечами. Итак, значит, Мэри разболтала Розе… Все женщины на один лад. С самой любезной физиономией он произнес:

— Но, клянусь вам, это зависит только от вас…

— Да ну вас, не валяйте дурака! Вы, слава богу, не гимназист, да и я не подруга вашей матушки! Я не привыкла бросаться на маленьких мальчиков, пока еще не привыкла! Просто ваше сердце занято, занято. Так или иначе, со мной такое происходит впервые: в глубине души я считаю, что это даже прекрасно, только это меня несколько расстраивает… и я думаю…

Роза действительно задумалась. Принесли шницель. Официант, красивый брюнет, с молчаливого согласия Розы, начал действовать сам. С доверительным видом он полил шницель соусом, показав при этом свои большие неухоженные руки.

— Скажите мне, Орельен, — продолжала Роза, — только не лукавьте… как вы считаете, можно еще меня полюбить? Да не смейтесь вы… Возможно, я и корова, но в иные дни…

Орельен с удивлением взглянул на Розу. Он сам мог насчитать по меньшей мере троих мужчин, влюбленных в нее. Доктор, Эдмон, дядя Блез. Он сказал ей об этом. Роза досадливо пожала плечами. Кто же сомневается? И потом, есть еще куча юнцов, которые ходят на все ее спектакли. Но разве это в счет? Конечно нет. Может ли полюбить ее какой-нибудь мужчина, который не знает, что она — Роза Мельроз. Который увидел бы ее случайно и ничего, ничего про нее не знал: ни кто она, ни откуда, ни что делает.

— В свое время, — добавила Роза, — стоило мне посмотреть на мужчину, и он готов был все бросить ради меня…

Орельен положил себе на тарелку еще порцию картофельного пюре.

— Короче говоря, — пробормотал он, — я веду себя как хам…

— Не кривляйтесь… Разве в вежливости дело? Слушайте, однажды во Флоренции…

Но он рассеянно слушал Розины истории. Он отлично понимал, что не о своих победах собиралась она в конце концов ему рассказывать. Так он ей и сказал. Роза не стала отпираться:

— Да, вы правы… но мне доставляет удовольствие говорить о себе. Знаете что, Бебе, то есть я хотела сказать Блез… так вот я его встретила… Не следовало бы мне вам об этом говорить. Блез заставил меня поклясться, что я буду молчать…

Орельен презрительно сморщил нос. Чего ради дядя лезет в чужие дела? И насмешливо добавил:

— Будто вы можете сдержать слово!

Роза не рассердилась, взяла его за руку.

— Странно все-таки, почему вы мне так нравитесь. В конце концов вы не бог весть какой умный, не такой уж красавец…

— В чем же вы поклялись дяде Блезу?

— Поклялась не рассказывать вам… Ах, была не была! Дело в том, что когда мадам Морель убежала от Эдмона, она жила у Блеза…

Теперь уж Орельену было не до шуток.

— Как так? У дяди? А почему он мне ничего не сообщил? Она еще у него?

Нет, ее уже нет там. Уехала. И, кроме того, Амберьо обещал ничего не говорить. Однако нарушил слово и послал Лертилуа записку: предложил ему заглянуть на площадь Клиши.

— Я и не знал, зачем он меня зовет, я ведь заболел… вы же помните!

Все это так. А тем временем крошка Береника совсем заморочила голову старику Амберьо. Он даже не мог говорить о ней без слез. И чуть ли не считает Орельена последним подлецом. Что такое она ему могла наговорить? Можно поручиться, что она не вернулась к своему мужу.

— Гарсон, счет! Простите, Роза… Надеюсь, вы понимаете мое состояние?

Она отлично понимала. Все-таки она заказала себе чашку кофе. И рюмочку коньяку. Орельен ушел. Роза задумалась. Столько мыслей нахлынуло разом, что-то подступило к горлу, застучало в висках. Коньяк у них, надо сказать, отвратительный. Какая вообще мерзкая штука жизнь! Тот же, в сущности, театр: свет, обманчивые эффекты, сцена… а вы поглядите после спектакля на актеров, когда они расходятся по своим уборным. Ой-ой-ой! Но она-то сумеет выдержать до конца. Не даст себя сожрать, как иные прочие. У нее впереди еще есть время, пусть немного, но есть. Нужно, чтобы конец был красивый.

Ах, дерьмо! Роза с отвращением раздавила о блюдечко только что закуренную сигарету.

За соседним столиком сидел какой-то очень элегантный юноша, с россыпью рыжеватых веснушек по лицу и приплюснутым носом. Он смотрел на Розу. Роза тоже взглянула на него, прищурив свои близорукие глаза, свои дерзкие близорукие глаза. Юноша сначала покраснел, потом вдруг побледнел. Внезапно Розе вспомнился тот взгляд, каким она, играя Федру, смотрела на Ипполита, и улыбнулась юноше.

LXII

— Целый ушедший в прошлое мир… вот именно… вот именно… Так сказать эпоха… вот именно… вот именно…

Господин Руссель был по-настоящему взволнован. В его годы… Его мир. Его эпоха. Он вспомнил тогдашние моды, костюмы и платья, которые он создал для пьесы «Обнаженная». Ведь его соседом был Анри Батайль. Да… да… сосед… Уже начинало пригревать солнце, и его первые робкие лучи окрашивали все вокруг в нежные тона; сквозь перепаханный бархат полей, желтоватых, белых, коричневых, розоватых пробивалась бледная травка; на фруктовых деревьях распускались первые белые цветы. Чуть подальше земля горбилась холмами в зеленоватой шапке кустарника, — их перерезывал карьер, где пролегали рельсы узкоколейки, предназначенной для вывоза песка. Затем поля, дорога, невидимая отсюда Сена. Весь этот плоский пейзаж тянулся на многие километры. А по ту сторону долины глаз уже ничего не различал, лишь вдали угадывалось плато, уходившее за горизонт.

Огромный лимузин стоял у обочины дороги, ведущей к Мулену, шофер в синей, как у моряка, форме и плоской каскетке ждал пассажиров, сидя за рулем с тем безразличным видом, какой вырабатывается годами многочасового ожидания у подъезда Парижской Оперы. Портной и Поль Дени шагали по тропинке, идущей через поля, невдалеке от усадьбы, где было столько цветов.

— Припоминаю… здесь… вот именно, вот именно… — говорил Руссель. — Если не ошибаюсь, это Эпта. Я приезжал сюда, в… в… бог знает когда… чтобы повидаться с Октавом Мирбо. Это был человек… вот именно… вот именно… — Кончиком сложенного зонта он, как тросточкой, подшвырнул камень.

Поль Дени проследил взглядом за полетом камня и затем посмотрел на ноги своего гостя: светло-серые гетры, черные туфли.

— Как это вам пришла мысль поселиться здесь, мой милый Дени?

— Да, знаете ли, мне было все равно — здесь или где-либо в другом месте! У меня есть друг американец, начинающий писатель, так вот он поселился здесь с молодой женой, чтобы закончить без помех работу о Дидро… Тогда я и подумал… ведь мне требовалось быстро найти угол, убежище… Я неожиданно встретил их… они тут же вспомнили о Мулене… Арчибальд представил меня хозяевам… вы их видели — тоже славные, и тоже молодожены… Ну, все и устроилось.

— А как насчет стола? Кормят они вас?

— Да… впрочем, нас это не интересовало. Нам важно было найти приют поскорее и без всяких историй. Только Арчи и Молли известно, что мы поселились здесь. А вы ведь сами знаете американцев… Они не навязчивые… встречаешься с ними, когда хочешь… раз в неделю, и хватит… Это действительно полное одиночество.

— Счастливы?

— О, уж насчет этого… ужасно, ужасно счастлив…

Поль замолчал. Сейчас, когда он ходил без пиджака, в сером открытом у ворота пуловере, и уже успел слегка загореть под мартовским солнцем, его просто нельзя было узнать. Куда девалась былая нервозность. Его взгляд скользил по окрестным полям. Очевидно, разговаривая с Русселем, он думал о чем-то своем. Поэт приобрел ту легкость походки, которая дается лишь тому, кто часами бродит по холмам и забывает в лесу счет времени.

— Вам следовало бы подстричься, мой милый, — заметил портной. Поль кивнул головой:

— Я завтра собираюсь поехать в Вернон…

Должно быть, он каждый день утешал себя тем, что завтра поедет в Вернон… Во всяком случае он здорово обязан Русселю: тысяча франков в месяц на полу не валяются. И главное, ни с того, ни с сего, просто так. Просто потому, что Поль сказал портному: «Я влюблен, мы хотим уехать вдвоем в деревню, спрятаться от людей». В конце концов этот старик все-таки молодец, несмотря на все свои странности, вечные свои штучки… Люди над ним смеются, а многие ли поступили бы так на его месте? За литературные заметки для своей библиотеки он платит наличными. Всего десять — пятнадцать страничек в месяц. Нет, просто замечательно, просто шикарно.

Ясно, старик не выдержал. Не устоял против искушения и приехал посмотреть, как живет его юный подопечный. А возможно, и эта таинственная незнакомка, о которой Поль говорил лишь метафорами. Когда машина остановилась в Мулене, Шарль Руссель успел заметить под деревьями светлое платьице, оно промелькнуло и тут же скрылось, и сразу же показался Поль Дени, бросился к портному, который уже вступил в беседу с молодым человеком в крагах, сидевшим на седле мотоцикла, должно быть, хозяином дачи. Вот она — беглянка, невысокая, белокурая. И не особенно красивая, судя по всему.

Прервав свою речь об Анри Батайле, смерть которого и впрямь его расстроила, портной спросил:

— Ну, а как ваши друзья? Менестрель и Компания?

Поль неопределенно махнул рукой. Среди этого почти весеннего пейзажа, по соседству с протекающей там внизу Сеной, где скоро можно будет купаться, сейчас, когда зима напоминала о себе лишь лужами на деревенских дорогах, когда распускались почки, многое из того, что казалось Полю необходимым, неотделимым от его жизни, вдруг как-то потеряло в его глазах свой смысл. Вчера, например, они прошли сорок километров… Руссель заметил, что Поль Дени, рассказывая, все время употребляет только множественное число.

— Значит, они даже не пытаются вас увидеть? Они знают, где вы находитесь?

Только один из них знает теперешний его адрес, пояснил Поль. Если кто-нибудь пожелает написать Полю, то перешлет письмо через того человека. Нет, нет, он никому ничего не скажет. Он дал клятву. Ясно, Менестрель бесится. Но в их группе умеют уважать любовь. Единственное, что может оправдать человека в их глазах, это любовь.

— А он, Менестрель, знаком с мадам… словом, с вашей подружкой?

— Нет. Я вовсе не желаю слышать его критических замечаний…

— Он ведь деспот… да… да…

Дени незаметно заскрипел зубами. Он терпеть не мог, когда Менестреля называли деспотом. Или диктатором. Особенно часто его почему-то называли диктатором. Когда люди в связи с Менестрелем говорили о диктаторстве, то почему-то оказывалось, что у этих людей просто плохи дела. Менестрель всегда бывал прав. Поль переменил тему разговора. Он стал рассказывать портному про их жизнь в Мулене.

— Да… молодожены. У него, должно быть, слабые легкие. Его дядя живет в Верноне, — потому они и поселились здесь. У входа есть гараж, вы видели… Она очень миленькая. Такая невысокая блондиночка, в клетчатом платье. Она убежала, когда вы подъехали, потому что была не в параде.

— Ах, вот как! Значит, это вовсе не ваша таинственная незнакомка.

— Здесь у нас все чуточку по-опереточному. Такой, знаете ли, чисто загородный стиль: повсюду фаянс, английские гравюры с интерьерами. И к тому же, вы сами понимаете, здесь не особенно строги насчет морали. В основном тут снимают комнаты художники. Словом, почти что Монпарнас. Иногда с субботы на воскресенье нижнюю большую комнату занимают две дамы. Вероятно, лесбийки! А мне-то, в сущности, какое дело!

— Вы встречаетесь с людьми, которые сюда приезжают?

— Волей-неволей приходится встречаться… впрочем, это не совсем то слово. Просто вместе обедаем. Ну, конечно, за обедом разговариваем. У хозяев есть фонограф. Иногда вечерами устраиваются танцы. В прошлую ночь, когда была сильная гроза… оборвались провода… женщины перетрусили… пришлось нам сидеть при свечах, поэтому все собрались в гостиной, а там стоит, надо вам сказать, пианино, просто балалайка разбитая… обычно я к нему не прикасаюсь, но в тот вечер как-то так сошлось, и я играл до двух часов утра…

Уже давно Шарль Руссель готовил в уме весьма эффектное предложение.

— Вы не хотите проехать со мной в Вернон? Вместе бы и позавтракали… Там превосходный ресторан.

Поль Дени явно растерялся. Отказаться он не посмел.

— Я ведь не один, — невнятно пробормотал он.

— Знаю, знаю, но, может быть, и мадам согласится… О, тут ведь вопрос идет не о… вот именно… Такой старик, как я… вот именно… вот именно…

Ответить отказом на такое милое предложение было просто немыслимо. Ведь Руссель специально приехал навестить Поля, и в конце концов Поль существует более или менее безбедно именно благодаря портному. И все-таки Дени не мог отделаться от довольно неприятного чувства: как будто он сам, собственной рукой, широко распахнул ворота и показал всем свое счастье. Все-таки этот Руссель, старый проныра, приехал сюда на разведку. Любит подглядывать. Ясно, что он сгорает от любопытства узнать, кто такая избранница поэта. Придется ее убеждать, уговаривать: «Ты сама пойми, не могу же я отказать мосье Русселю… мы ему и так с тобой обязаны». И Поль заранее слышал ответ, иронические нотки в голосе. Вот уж, действительно, незадача.

И представьте, все получилось не так. Сошло как нельзя лучше. Может быть, после пяти недель сельской глуши человека начинает томить тоска по светской жизни. А может быть, ей было просто интересно поглядеть, каков этот самый Руссель. Или позавтракать для разнообразия не в Мулене. Только бы Руссель догадался заказать хорошего шампанского.

— Ты меня любишь, скажи?

Она тряхнула головой:

— Я не умею лгать…

Тогда он сказал:

— Знаешь, Анри Батайль умер.

— А мне-то что от этого?

И верно, что ей от этого?

— Но говорят, что Берта Биди, знаешь, первая жена Батайля, ничего не слыхала о его кончине и жила где-то очень далеко в провинции, и в тот самый час, в ту самую минуту, когда он умирал, она спускалась с лестницы, и у нее сделался разрыв сердца. Она умерла. Правда, удивительно, лапка?

— Нет, — ответила Береника, — по-моему, это совершенно в порядке вещей.

LXIII

Береника отдала себя на волю течения времени. Она не боролась против того, что с ней происходило, не сопротивлялась сумятице событий и мыслей. Вначале Беренике казалось, что она просто крадет, что все это не надолго. В первые минуты это было как бы продолжением ее затянувшегося парижского бродяжничества. Всем знакомо это чувство: человеку не так уж обязательно попасть куда-то в определенное место и к определенному часу, ну, скажем, вернуться к себе домой к обеду, где вас ждут, а вы не возвращаетесь, вы продолжаете бродить по улицам со все возрастающим чувством вины — еще пять минут, еще две, еще одна минута… И все-таки не идете домой. Вот это-то и есть украденное время. Время, отличное от иных часов дня. Зря растраченное, безнадежно упущенное время. Глубоко укоренившееся, привычное чувство долга примешивается к непонятному стремлению беречь минуты, как будто, если вы делаете не то, что велено вам делать, вдруг прекратится сама жизнь. И все-таки не идете туда, куда надо. Вовсе не потому, что вы уж так дорожите этим бессмысленным времяпрепровождением, предпочитаете оставаться именно здесь. Просто остаетесь. Вот и все. С ощущением какого-то пьянящего неповиновения Береника вспоминала, как ребенком она лепила из песка пирожки, а песок для этой цели брала из кучи в другом конце аллеи и таскала его в маленьком голубом ведерке; вспоминала, как из чувства необъяснимого, почти болезненного упрямства обманывала себя и рассыпала чуть ли не весь песок по дороге. Приходилось возвращаться обратно: по правде говоря, игра в приготовление пирожков только предполагалась, а на самом деле она играла в перетаскивание песка. И сейчас эти детские ощущения возникали вновь, рождая не очень ясные, не очень обоснованные аналогии с той жизнью, что началась для нее в нынешнем 1922 году.

Все вокруг уже дышало весной. Сюда, по соседству с Нормандией, она приходит не так, как у них в Р., где ее приход внезапен и бурен. И не похожа она на весну, в Провансе, где появления ее подчас просто не замечают, — так резко зиму сменяет жаркое лето. И не такова весна в Париже, который в один прекрасный день весь заливается светом, словно следуя некоей условной, чисто театральной традиции, когда при выходе актера с жалкой свечкой в руках послушно загорается огнями вся рампа. Нет! Весна здесь начиналась с глубин земли, с влажности полей. Она была подобна подымающейся над землей дымке. В ней чувствовалась медлительность и весомость теплых вод. Это не было еще настоящей весной, но природа уже дышала весенней тревогой. Как странно! Именно здесь Береника оценила всю прелесть одиночества. Приближение весенних дней, сильнее чем все прочее, отдалило ее от Поля.

Ибо существовал Поль. Другая странность. Молоденький мальчик с забавным рисунком губ, с каштановыми волосами, начинавшими выгорать на солнышке; худоба и нервические движения ребенка. Поль… Незнакомец, вошедший в ее жизнь и расположившийся там. Человек, вдруг приобретший непропорционально большое значение. Именно так — непропорционально большое.

Она любила в утренние часы, когда Поль, провозившись с бритьем, спускался вниз неумытый и принимался за бутерброды и кофе с молоком, или когда он бросался ничком на кровать среди разбросанных листков бумаги и писал что-то непонятное, что лишь потом должно было получить смысл… она любила поутру, воспользовавшись его леностью или приступом поэтической мечтательности, убежать из дому, оставив Поля одного, и бродить по полям; теперь можно было рискнуть выходить на прогулку без галош, в туфлях на толстой подошве и коричневом пальтишке, которое почти совсем не промокает, да, впрочем, и не обязательно каждый день идет дождь; сквозь гряду облаков все чаще прорубало свои сверкающие просеки солнце, и Береника бродила разморенная, без единой мысли в голове.

Существовал Поль, но существовал также и некто другой, о ком никогда не заходила речь. Достаточно было спуститься вниз по долине, обогнуть древесную завесу, пройти по зеленеющему склону, где в размокшей по-весеннему и все время меняющей окраску земле вязли туфли, свернуть на тропинку, усеянную прошлогодней листвой, почерневшей еще с осени, где ноги сами несут тебя вперед, хотя низенький кустарник коварно преграждает путь своими длинными колючими ветками, норовящими оцарапать лицо или зацепиться за полу плаща; тут можно было, в зависимости от желания или погоды, подняться вверх или спуститься вниз, — и тотчас ощущалось это кроткое и шумное присутствие, ласка и враждебная настороженность желто-белой воды, а иногда и зеленоватой, вдруг образующей маленькие водовороты у подмытых, вышедших из почвы корневищ, бесконечно длинная лента воды, вода, несущая с собой столько мыслей, вода, на которую можно смотреть часами: она с тобой говорит, баюкает тебя, тебе поет.

Существовал Поль, но существовала также и Сена.

Та самая Сена. Странно даже подумать — та самая Сена. Придет и, должно быть, скоро придет день, когда станет теплее и Поль непременно захочет выкупаться в Сене. Он столько об этом говорит. Он даже привез с собой купальный костюм, иногда вытаскивал его из чемодана и глядел на него, затаив дыхание, как девушка на новое бальное платье! Какой он еще ребенок! И нельзя сердиться на него за то, что он такой, каков есть… Со всеми своими неожиданными качествами… Со своей милой предупредительностью. Когда он садится за пианино, о, тогда это подлинное наслаждение, чудо… конечно, при условии, если он не играет вещи своего любимого дружка Жана-Фредерика Сикра, потому что… Если бы только Поль не впадал иногда в необъяснимую рассеянность… Именно тогда, когда не следовало впадать…

У нее, у Сены, не было этого недостатка. Какое упорное стремление к цели у них, у рек! Вечно течь вот так, все в том же направлении, никогда, ни разу не сбиться, не забыть своего пути… Берег пестрел пятнами зелени, и Береника постепенно научилась отличать характерные черты этих зеленых зарослей. Их нельзя было спутать, как не спутаешь друзей, хорошо знакомые лица… Когда она взбиралась на откос, деревья приветствовали ее, каждое на свой особый неповторимый лад… Было там нечто вроде небольшого пляжа, где на камнях таяли клочья пены, оставленные набежавшей водой; за пляжем — большое поле, спускавшееся прямо к реке, потом — излучина, ива… Так можно было незаметно добраться до того места, где Эпта впадала в Сену, и приходилось возвращаться, описывать круг, чтобы перебраться через верховье реки, и при желании продолжать путь вверх по реке к шлюзам, мимо чьей-то заброшенной усадьбы, где среди полоненного травами тенистого и грустного сада стоял деревянный домик с закрытыми ставнями, пейзаж, как бы рожденный для происшествий трагических и сенсационных; отсюда уже слышалось бормотанье воды в шлюзах, а через несколько шагов возникала полоса пены; по ту сторону из воды выступали металлические барьеры и развевался флаг, маленький-маленький, и на том же левом берегу проходило шоссе, по которому из Парижа и в Париж пробегали автомобили — не прекращалось таинственное снование.

Все та же Сена. Все те же баржи, и скольжение их по речным водам кажется чудом. С их непонятным народцем. Загадочное племя, которое, должно быть, проводит всю свою жизнь неподвижно стоя на борту, и течение уносит их все дальше и дальше. И сухие ветки, которые тащит за собой взбаламученная вода. Иногда проплывет что-то большое, похожее на обломок лодки. Все та же Сена. Завораживающая, колдунья. Та, что приходит из Парижа и бежит к морю. Всегда одним и тем же путем. Ни разу не отклонившись от своего пути. Та, что приходит из Парижа. И бежит. К морю.

Здесь Береника была совсем одна. Удивительная вещь, до чего же пустынна деревня. И если даже вдалеке заметишь иной раз силуэт крестьянина, который стоит согнувшись, словно вся его работа сводится к выбиранию гусениц из борозды, то и эта одинокая фигура лишь подчеркивает пустынность, чудесный простор. Никому не приходит в голову идти берегом Сены. Зачем там идти? И кто пойдет? Люди — существа разумные. Какой смысл ходить вдоль Сены. Добирайся потом обратно. Пользы никакой. Поль, милый ее мальчик, ленится. Еще целый час он будет копаться в груде носков… Поэтому Береника свободна. Конечно, она любит, даже очень любит Поля. Но нельзя же все время быть вместе. А Полю бы хотелось быть все время вместе. За исключением тех часов, когда его что-нибудь отвлекает. Откровенно говоря, он хотел бы быть вместе, когда ему этого хочется. Возможно, это и не совсем справедливо, но в общем-то так… Береника в душе поздравляла себя, что не сдалась в вопросе о найме комнаты. Она настаивала, чтобы здесь, в Мулене, они сняли две комнаты. Поль не хотел. Он настаивал на одной комнате с двуспальной, обшей постелью. Доводы он приводил, надо прямо сказать, весьма убедительные: во-первых, одна комната дешевле, а во-вторых, перед кем нам стесняться? Все отлично можно устроить, и никогда Вангу не попрекнут их тем, что они, мол, не женаты. Их хозяева, Вангу, очень славные люди… немножко смешная парочка и действительно неназойливые. Все-таки Береника добилась своего: она ведь замужем за Люсьеном, поэтому нет никаких оснований селиться в одной комнате, и ей даже нравилось вечерами тихонько пробираться в комнату Поля, когда кухарка ложилась спать и никто не мог ее видеть. К тому же это давало еще одно преимущество — она могла уйти обратно к себе, если ей этого хотелось. Не то чтобы ей неприятно было спать в одной постели с Полем: он как раз спал очень тихо, и сон его ничуть не безобразил. А все-таки, будь у них одна комната… нет, так было гораздо удобнее.

Возле шлюза стояла скамейка. Старая, поросшая мхом, но, слава богу, деревянная, сидеть на ней было не холодно, не то что на каменной. Береника присела и стала глядеть, как подымают шлюзовой щит. Должно быть, с верховьев реки пришло за баржей буксирное судно. А сейчас оно потащит ее против течения, как девчонку за волосы. Поведет ее тем путем, что строго заказан ей на века. Поволочет силой. Может быть, к ней домой. Как знать, а вдруг они пройдут мимо острова Сен-Луи.

Завтра придется пораньше съездить в Вернон. На почту. Там она получала письма от Люсьена и отсылала ему свои. Так оно спокойнее, все-таки гарантия от неожиданных и неприятных сюрпризов. Береника не доверяла Люсьену. И его вечной готовности все понять. Его чувствительности. Ей было не до Люсьена, но приходилось писать ему аккуратно, раз в неделю. Просто чтобы избежать катастрофы, этого неизменного шантажа под видом благородного беспокойства. Есть люди, которые тиранят вас одним фактом своего существования на этом свете. Пусть даже вас отделяют от них сотни километров, ничто не поможет, все напрасно. Само собой разумеется, Береника не писала мужу, что она поселилась с Полем… Достаточно того, что она не с Орельеном. К чему же давать лишнюю пищу его склонности к самоистязанию, зачем помогать ему терзаться? Он и так чувствует себя достаточно несчастным, даже не зная о существовании Поля… Тем более, что он способен, пожалуй способен принять и Поля. Это было бы немного чересчур: Береника никогда ему не простила бы. Она желала избежать непоправимого… Или же он начнет допытываться: «Уверена ли ты, что его любишь? Действительно ли он тебя любит? Может ли он составить счастье женщины?» Опека такого мужа похуже материнской.

Там, внизу по течению Сены, есть остров. По всему течению Сены разбросано много островов. Но никто не подплывает к их острову. Никому он не нужен. Он длинный и узкий, там растут деревья, оттуда видна река, текущая в обратном направлении, не с той стороны, где ходят суда. Отсюда остров кажется каким-то особенно уютным. «Когда мы начнем купаться, доплыву я или нет до этого острова?» — думает Береника. По-видимому, Поль — прекрасный пловец. Но она как-то плохо представляет себе Поля купающимся. И немножко боится за него. Зато она отлично представляла себе, как плавает Орельен. Он ей об этом сам рассказал во всех подробностях. Плаванье — это, пожалуй, единственное, о чем он говорит действительно с увлечением. Ведь он, что называется, не из очень красноречивых. Она видит его в водах Сены. Плавающего. Как же он прекрасно плавает! Вот он без труда доплыл бы до острова. Должно быть, там, у самой воды, протянулась по берегу полоска грязи. Отсюда видно, как, выходя из воды, он шлепает по грязи. Долговязый, неловкий. Она садится на скамью, чтобы лучше его разглядеть там, на острове. Он островитянин. Так что ничего удивительного в этом нет.

Буксир с честью прошел через водохранилище, теперь он гордо плывет за деревьями, оглашая воздух пронзительно-победными криками. Весь черный, а на трубе две полосы — коричневая и белая.

Ох, боже мой, должно быть уже совсем поздно. А завтрак! Поль, чего доброго, рассердится, заберет себе в голову, что я его забыла.

LXIV

— Да, именно так… если я не стала любовницей Лертилуа, то только потому, что он не захотел!

Эдмон сердился. Как идет ему это гневное выражение. Роза расхохоталась своим театральным смехом. Сцена эта происходила в маленьком кабинетике, примыкавшем к салонам в Институте «Косметика Мельроз». Надо признаться, что этот проклятый Барбентан вернулся с изумительным цветом лица. Настоящая терракота и притом без малейшего изъяна. Кожа загорелая. Гладкая. Зубы белые. Просто ослепителен в своем розово-сером костюме, в котором любой другой выглядел бы слишком женственно. Роза, в черном, плотно облегающем пальто с капюшоном, в черных длинных перчатках, в черных туфельках и умопомрачительном жабо из зеленого, туго накрахмаленного полотна, просюсюкала, как говорят с детьми:

— Ты ведь не ревнуешь, да? Не прибьешь свою куколку?

— Хватит шутить, дорогая. Почему бы мне не ревновать? Я возвращаюсь и с первого же слова слышу… Веселенькая встреча.

— Значит, ты предпочитаешь, чтобы я с тобой скрытничала? Ты возвращаешься, и я тебе тут жерассказываю о том, что без тебя происходило. А когда же рассказывать? Мосье, видите ли, уезжает на три недели кататься на лыжах, так по крайней мере он уверяет… сам остается на месяц, домой и не думает возвращаться, едет на Лазурный берег, ждет там карнавала, веселится на карнавале… а главное, все это вместе с супругой… а потом еще позволяет себе ревновать?

— Ты отлично знаешь, что моя жена не в счет.

— Все так говорят… Но я-то не жила с Лертилуа, а ты, если ты и не жил с женой… значит, жил с кем-то еще!

Эдмон объяснил Розе, что надо было развлечь Бланшетту. Он еще не собирается разводиться, по крайней мере сейчас…

— Нет уж, дружок! — возмутилась Роза: — Без глупостей! Если ты разведешься, мне тебя не удержать! Пока ты занят женой, я более или менее спокойна!

Барбентан снисходительно улыбнулся. Но улыбка вышла довольно-таки кривая — и все из-за Орельена. Почему Орельен? Вечно этот Орельен! Сначала жена, а теперь и любовница. Не слишком ли он размахнулся!

— А ты кричи громче, — сказала Роза. — Я видела твою фотографию в «Таун энд кантри» с заголовком: «А Page of the French Riviera»^[9], да, да, видела, на снимке герцог де Конно, мосье и мадам Барбентан и прекрасная мадам Кенель… Что касается твоей жены, то — пожалуйста, но только не теща, нет уж! Насчет Карлотты я не спокойна…

— Странно, — заметил Эдмон. — Бланшетта то же самое мне сказала… С мадам Мельроз все, что тебе угодно… Но только не с Карлоттой, я этого не потерплю!

Роза присвистнула:

— Чего же лучше! Итак, я могу действовать с благословения твоей супруги. Очевидно, Бланшетта считает меня слишком старой…

— Дурочка.

Он поцеловал ей руку.

— А как тебя решили одеть?

— Да так, ничего особенного. Костюмы скопированы у Мазаччо. У Карлотты есть один приятель, художник… Значит, наш красавец Орельен отверг тебя из-за Береники? Ума не приложу, где она может быть… Надеюсь, он хоть носит траур?

Роза переменила разговор. Пришлось ли помещение по вкусу мосье акционеру? Салоны, убранство, ковры, машинистки, массажист, парикмахерши…

— Если бы ты знал, как мы спешили! Была просто гонка какая-то, ты и вообразить себе не можешь. Но если бы мы не поспели к концу января — сезон бы пропал. Публика валом валит.

— И этого недостаточно, мадам, чтобы вас занять?

— Дудки! Я, дружок, верна тем, кто под рукой: жизнь коротка, и я люблю жизнь. Что ты намереваешься сегодня делать?

Эдмон ответил такой ужасающе-циничной фразой, что даже Роза и та покраснела. Однако под румянами это сошло незаметно.

— Если хочешь, — вздохнула она, — хотя, откровенно говоря, у меня иной план… Лучше завтра… А сегодня я хотела тебя попросить, чтобы ты нас, меня с Амберьо, подбросил в одно местечко. Ты на машине?

— Еще чего! Мадам и ее художник! Неужели ты воображаешь, что я вернулся в Париж, чтобы катать вас на автомобилях! Я за месяц накопил силы и вовсе не расположен гонять без толку.

— Вот дурак-то. Ты же не предупредил о приезде… А я обещала Бебе…

— Ну что ж, что обещала, откажи голубчику и дело с концом.

— Невозможно. Мы условились… Мне так давно хотелось… Словом, Бебе попросил у Клода Моне разрешения привезти меня…

— Клод Моне? Ты что? Белой кувшинкой себя вообразила?

— Не болтай глупостей. Амберьо — старинный приятель Моне, и он мне давно обещал… визита к Моне, да было бы тебе известно, не отменяют, а живет он за городом…

— Очень жаль. Но одна машина сейчас в распоряжении Бланшетты, а другая стоит в гараже на профилактике. Вообще, что за нелепейшая выдумка!

— Ну, как хочешь. Попрошу Лертилуа! Как-нибудь втиснемся в его автомобильчик!..

— Так вот, будь добра…

— Я буду добра завтра, когда ты… — Роза закончила фразу выразительным жестом в чисто унтер-офицерском стиле. Она сняла телефонную трубку, не обращая внимания на гневные протесты Эдмона.

— Алло! Ты? Спустись-ка сюда. Здесь Барбентан, он хочет с тобой поздороваться. — И, обернувшись к Эдмону, пояснила: — Муж!

Эдмон пробормотал что-то насчет того, что ему нет дела до этого рогоносца.

— Какое гадкое слово, — серьезно остановила его Роза. — Смотри, не накликай беды себе на голову.

LXV

— Просто невероятно! Жарко, почти как летом…

Через открытое окно, откуда была видна старая крыша из побуревшей черепицы, в более чем скромно обставленную комнату Поля врывались лучи утреннего солнца, и вместе с ними жужжа влетали молодые, до срока пробудившиеся от зимней спячки, осы.

В неопорожненном ведре — синеватая мыльная вода, кругом беспорядочно разбросанная одежда, полуоткрытый чемодан, откуда свисают вытащенные наудачу галстуки; все это как бы порхало вокруг одевавшегося наспех Поля, занятого только своим туалетом, и на все это критическим оком взирала Береника, сидевшая на неубранной постели.

— По-моему, тебе следовало бы побриться, — посоветовала она.

— Ты так думаешь?

Поль остановился у зеркала в рамке из белой сосны. Провел рукой по щекам и заметил:

— Вангу говорит, что если мужчина бреется каждое утро, значит, у него в семейной жизни что-то не ладится…

— Вангу говорит? Сам-то он бреется через день… Ты ни за что не успеешь одеться, а ведь скоро явятся твои товарищи.

— Ты думаешь? Вот незадача! Я ведь их не приглашал.

— Конечно, ты их не приглашал… Но так или иначе будет лучше, если ты их встретишь в приличном виде.

Воцарилось молчание.

— Я не уполномочивал Фредерика сообщать мой адрес.

— Не уполномочивал, но все-таки дал.

— Однако хоть один человек должен был знать, где мы живем, ведь верно? Чтобы пересылать письма… да мало ли что может случиться.

— Ах, если случится… Впрочем, это не так уж важно… Но тогда не удивляйся, что они воспользовались твоим адресом… Это вполне естественно.

— Ты сердишься, лапка?

Береника нахмурилась. Она не переносила, когда Поль называл ее «лапкой». Нет, вовсе она не сердится. Просто уйдет от завтрака, и все.

— Нет, скажи правду, ты не хочешь их видеть? Не хочешь видеть Менестреля?

— А зачем мне его видеть?

Поль десятки раз повторял, что он не настаивает на знакомстве Береники с Менестрелем. Он не желал идти на риск… В чем же, по правде говоря, был риск? В том, что Менестрель не понравится Беренике, или Береника не понравится Менестрелю? Она улыбнулась и промолчала. Ей было прекрасно известно, что Поль побаивался резкости суждений своего друга-деспота. Но так или иначе, прощай одиночество, прощай загородная пустыня.

— А сколько их приедет?

— Пятнадцать человек. В телеграмме сказано пятнадцать или шестнадцать. Я заказал Вангу завтрак на пятнадцать персон. Потому что, где завтракают пятнадцать, там и на шестнадцатого хватит…

Телеграмма лежала на столе. Береника взяла ее и прочла. Поль приступил к бритью. Первым делом он выбривал подбородок… Брился он безопасной бритвой. Покончив с подбородком, он начал вертеться по комнате в поисках обрывка газеты, чтобы вытереть с бритвы мыло.

— Подумать только, что я мог без тебя жить!

Подобные восклицания, раздававшиеся в самый, казалось бы, неподходящий момент, раздражали Беренику. Но что поделаешь? Таков Поль…

— Но ведь у тебя была Мэри…

— Мэри! Подумаешь!

— Как так? Она к тебе очень хорошо относилась.

— Правильно… но я ее никогда не любил, ты же знаешь.

— Ты сам уверял, что в течение двух недель тебе казалось, что ты ее любишь… Кроме того, ты оставил Париж, учение. Так ли уж ты уверен, что никогда не пожалеешь об Институте океанографии, о твоих аксолотлях?

— Можешь не сомневаться! Ой! — Поль порезался и теперь строил немыслимые гримасы, растягивая и складывая сердечком свои забавные губы. Береника не могла удержаться от смеха. — Почему ты смеешься? Надо мной? Я порезался, а ты…

Береника взглянула на маленькое алое пятнышко, выступившее в уголке губ.

— У тебя такой красивый цвет крови! — сказала она, и Поль, польщенный ее словами, обернулся. Не будь у него вся физиономия в мыле, он бы тут же ее расцеловал.

— Вот ты говоришь, не жалею ли я об аксолотлях? А мама, а Аньер, а мои малолетние братья, и наша тесная квартирка, где курят ароматной бумагой, чтобы отбить запах капусты!

— Это верно, но ведь там есть и еще кое-что — кафе на площади Пигаль, Менестрель и прочие… Разве тебе будет неприятно с ними увидеться, скажи?

Поль ответил не сразу. Потом произнес отрешенным тоном:

— Видишь ли, мне, конечно, интересно знать, что они теперь делают, каковы их успехи… Ведь за пять недель они непременно изобрели что-нибудь… должно быть, сейчас, через пять недель, уже забыли и думать об автоматической поэзии… Говорят, они подцепили где-то бывшего семинариста… Фредерик написал танго для окарины…

Ага, значит Поль получил какое-то письмо, о котором предпочел умолчать. «Конечно, он меня любит, — думала Береника, — безусловно любит. Но на свой лад. Если бы я поделилась с ним этими мыслями, он бы языка лишился от изумления, натворил бы любых безумств, лишь бы доказать мне, что любит меня по-настоящему. Но разве это хоть что-нибудь доказало бы? Таким людям любовь нужна для полноты картины. И все-таки он меня любит».

— Понимаешь, — разглагольствовал Поль, — что я-то мог поделать? Они прислали телеграмму. Поставили меня, так сказать, перед совершившимся фактом. Не мог же я запретить им сюда приезжать. Совершенно в духе Менестреля. Силком навязывать себя!

Совершенно очевидно, что Менестрель в глазах Поля значил куда больше, чем все прочее человечество. Но надо же было продемонстрировать независимость суждений! Береника не испытывала ни малейшего желания знакомиться с друзьями Поля. Нет уж, увольте, выносить любопытные взгляды пятнадцати пар глаз, выставлять себя напоказ перед неожиданно явившейся оравой. Она знала, что и Менестрелю очень не хватает Поля. Ей вовсе не улыбалось прослыть в их мнении ужасной особой, которая не пускает Дени в кафе на площади Пигаль, не позволяет выпить там рюмку кюрассо и играть в разные литературные игры у Менестреля. Подумать только, что она вдруг, сразу, без рассуждений, уехала с этим мальчиком, худеньким, бледненьким, таким бледным, что даже под загаром видно, какая у него белая кожа. Минутами она сама спрашивала себя — неужели все это правда? Она случайно встретилась с Полем, в январский день, она тогда так устала, была совсем без сил, потому что с утра бродила по набережным в районе улицы Бонапарта. Она глядела на Сену, снова глядела на воды Сены… и думала о той незнакомке, о морге… Ей не хотелось возвращаться к Люсьену, разыгрывать из себя кающуюся грешницу… Тот, другой… Ах, к чему мучить себя вечными мыслями о том, другом… Сначала было только неприятное чувство: досадная, ненужная встреча. В течение той недели, что она жила у Амберьо, она достаточно наслушалась наставлений, которые ей читал старик Блез… А тут была Сена. И живой человек, с которым можно было перекинуться словом. Она говорила и с удивлением вслушивалась в свои слова, сама не узнавала себя… Поль Дени взял ее руки в свои… Нет, нет, не надо даже думать о самоубийстве… Не сходите с ума. Разве она говорила ему о самоубийстве? Она уже не помнит. Во всяком случае, все началось именно с той минуты, началось так…

Поль стоял перед ней — красивый, чисто выбритый, сияющий самодовольством.

— Посмотри, как я хорошо побрился! — закричал он, бросаясь к ней.

— Ну, Поль…

— О лапка, ведь мы расстаемся на такой долгий срок! На бесконечно долгий! До самого вечера, подумай только! В первый раз расстаемся… Это прямо ужасно!

— Да нет же, ты сам увидишь… время пройдет незаметно… приедет семинарист, Менестрель, пойдут рассказы о Кокто… и вечер наступит скорее, чем ты думаешь!

Он отрицательно покачал головой. Поглядел на нее ярко блестевшими глазами. Вид у него был отнюдь не грустный. Он протянул к ней руки.

— Нет, — ответила она, — нельзя же все время целоваться.

Поль нахмурился. Но набежавшее облачко тут же прошло.

— Послушай, Нисетта, раз уж нам приходится разлучаться, давай выйдем вместе, хочешь, погуляем, зайдем к Мэрфи…

Береника невольно улыбнулась. Дом Мэрфи ему требовался как конечная цель прогулки. Почему бы в конце концов действительно не заглянуть к Мэрфи? Когда они с Береникой приехали сюда, Мэрфи так расписывал свое уединение, как будто они удрали по крайней мере в Харрар. Впрочем, оба Мэрфи довольно приятные люди, особенно он со своей не по росту крупной головой и видом профессионального игрока в бейсбол.

— Подожди меня внизу… Я только зайду к себе в комнату…

Чтобы попасть в комнату Береники, надо было спуститься на одну ступеньку и пройти темным коридором. И на окнах и на дверях висели занавесочки, белые в красную клетку, и мебель как в нормандских домах. Чемоданы кабаньей кожи напоминали, что все это лишь временная декорация. Береника надушила носовой платок. Поглядела на себя в зеркало. Обязательно надо попудриться. Поль своими поцелуями все время стирает с ее лица пудру.

До чего все-таки удивительно, что ее комната сейчас, аккуратно убранная, так непохожа при ярком свете дня на ту же комнату при искусственном свете, когда в ней царит предвечерний беспорядок и беспорядок любви. Ибо и это тоже зовется любовью. Она вспомнила их первые дни. Сначала она пыталась отвлечься, ей хотелось что-то безнадежно испортить, разрушить что-то дотла… воздвигнуть между собой и тем… Поэтому-то, в сущности, она и уступила мольбам этого мальчика, так твердо и сразу поверившего, что он влюблен в нее. А возможно, и правда был влюблен… С того самого вечера, когда они встретились у Мэри, он не пытался ухаживать за ней, даже не смел на нее смотреть… Им нравилось говорить о музыке… Поль не видел ее вплоть до дня их встречи у парапета на набережной Малакэ… не видел в буквальном смысле слова… Кто сказал, что любовь обязательно бывает с первого взгляда, подобно все испепеляющей молнии, если только существует такая молния? Вполне можно испытать на себе действие этой молнии с запозданием. Иногда Беренике казалось, что в тот день Полю просто надоело все: и собственная жизнь, и госпожа де Персеваль, квартирка в Аньере, аксолотли, и даже сам Менестрель. К тому же он со всеми переругался в кафе Пигаль из-за Виктора Гюго… Поэтому-то он и излил на нее весь запас своих восторгов… Береника медлила спускаться вниз. С Арчибальдом и Молли ей тоже не слишком хотелось видеться. Она оглядела свою комнату, то, что называлось ее комнатой.

С первого же дня она разрешила ему делать все, что он хочет. Для этого она и приехала сюда. У него был такой бесконечно счастливый вид. Он был как безумный. И расходовал себя до нелепости нерасчетливо. Не давал ей спать, не понимал, что все имеет границы. И неожиданно удивлялся совершенно естественным в подобном положении приступам слабости. Тогда он начинал по-детски плакать. Приходилось его утешать. Вдруг он засыпал. Словно проваливался в черную яму. И, лежа с ним рядом, она оставалась одна. По-настоящему одна.

Поэтому она и предпочитала приходить ночью к нему. Можно было оставить его спящего и потихоньку вернуться в свою комнату.

— Что ты там делаешь? Я тебя уже целый час жду внизу, со мной наша милая Вангу; она держит меня за полу и, представь, рассказывает о своем несчастном детстве!

— Я думала о тебе, — ответила Береника и не солгала. Поль весь расплылся от радости.

И впрямь погода стояла прекрасная. Будто сейчас самый разгар мая. В конце сада зацветала сирень. И на узенькой тропке, вившейся меж двух откосов, стоял какой-то удивительно нежный, но упорный запах, который Береника никак не могла связать с названием цветка.

— Помнишь, помнишь тот вечер, когда была гроза? — прошептал Поль. Береника вздрогнула. А, вот почему ей так знаком этот запах. Тогда, перед самым дождем, ветер принес с собой этот аромат. Должно быть, именно отсюда, где веяло этим благоуханием. Поль растрогался: — Тот вечер, когда была гроза. — Он потихоньку обнял Беренику за талию. Они шли, прижавшись друг к другу. Беренике пришлось переменить ногу, чтобы попасть в такт его шагам. Поль совершенно не умел ходить в ногу. Да… Не скоро она забудет тот вечер… тот грозовой вечер…

Тогда после обеда они поднялись к себе. Стояла невыносимая духота. А потом началось. Захлопали двери. Ветер. Содом. Молнии такой яркости, какой она никогда в жизни не видела. Грохот, треск. И этот безудержно хлынувший дождь. Все пробки перегорели. Тревожно звучали в темноте голоса. А внизу этот дурачок бренчал на пианино. Может быть, все это вместе взятое сыграло свою роль? Вполне возможно… Но только то, что испытала она тогда в его объятиях, даже отдаленно не могло равняться с тем, что она знала прежде… Неистовство… Она не подозревала, что с ней может твориться такое… что она способна на подобные чувства. И этим ощущением она была обязана мальчику, Полю, как раз тому, чьи ласки она только терпела все эти недели; это он, мальчик, подарил ей такое наслаждение… Кто бы этому мог поверить? Она и не верила. Должно быть, всему виной была гроза. Береника думала: «Как знать? Вдруг у меня будет ребенок?..» Она прекрасно знала, что детей у нее быть не может.

Поль любил вспоминать этот знаменательный для него грозовой вечер. Сама Береника была так удивлена всем происшедшим, что сказала ему об этом. Каким предметом гордости стал для него этот эпизод! При каждом удобном и неудобном случае он заговаривал о том грозовом вечере, намекал на сцену, разыгравшуюся при блеске молнии. Она вправду была как сумасшедшая, даже шепнула ему: «Люблю тебя…» Невольно шепнула. Слова сами слетели с ее губ. Как бы теперь она ни отпиралась от этих слов, ясно, что Поль ей не верит. Это «люблю тебя» запало ему в сердце. И не так уж она в самом деле жестока, чтобы взять эти слова обратно… Но после того грозового вечера одной обидой на жизнь стало больше: значит, это могло быть… могло быть и с другим, если бы она поверила тому, другому.

Поль никогда не заговаривал с ней об Орельене.

Они прошли мимо уже знакомого, прекрасного сада. Какая роскошь эти цветы! Ночью садовники заменяли их новыми, чтобы хозяин никогда не видел увядших цветов. Сегодня с зарей весь сад стал сплошным морем сине-лазоревых оттенков. А еще вчера все клумбы горели оранжевым пламенем. Поль поморщился: что за глупая эксцентричность. Но в душе он обожал всякую эксцентричность. Откровенно говоря, она ему даже импонировала. Тропинка пересекала частное владение — по ту сторону изгороди она выводила к ручейку, через который был переброшен горбатый мостик.

— Сегодня я кончила читать «Wuthering Heights»^[10],— произнесла Береника. — Я все думаю, как перевести это название на французский… Собиралась отнести книгу Мэрфи, да забыла.

— Как же так! Я еще ее не прочел.

— Ты ее никогда и не прочтешь.

— Почему никогда не прочту? Ты сама говоришь, что это прелесть. Это любовная история?

— Да, любовная история.

Чета Мэрфи жила в самом дальнем конце селения. Дом они снимали у мадам Фрэз, владелицы бакалейной лавочки. Типичный деревенский дом, с непомерно высокими стенами, без намека на садик. Вместо сада — двор, где в навозных кучах роются куры. По лестнице, похожей скорее на стремянку, попадали на второй этаж — две большие смежные комнаты, переделанные из высокого чердака в мастерскую, которую обычно снимали художники; здесь нависали балки и стояла самая примитивная мебель; за перегородкой помещалась кухонька с большой черной дымоходной трубой, пересекавшей своими коленами все помещение, прежде чем выйти на крышу, — словом, жилье, вполне подходящее для счастья Арчибальда Мэрфи и его супруги Молли, невысокой забавной остроносой Молли, ничуть не хорошенькой, но весьма пикантной особы.

Арчибальд от всей души ненавидел Менестреля. Он вообще не переносил всю его «группу». Единственное исключение делал он лишь для Поля Дени, который его забавлял и который в глазах американца олицетворял чисто французский тип, отнюдь не похожий на майора Рожембо, классического героя кинофильмов: усы, остроконечная бородка, сюртук в талию и по любому поводу и без такового сует всем и каждому свои визитные карточки. Молли готовила какое-то таинственное блюдо, которое она называла «полукроликом». На столе стояла бутылка коньяку и была постлана, как полагалось у французов, клеенка, но традиционной висячей лампы хозяева не повесили.

Мэрфи упросили Беренику остаться позавтракать с ними. Береника мечтала пойти погулять в сторону Ла Рош-Гюйон, но, подумав, приняла приглашение. Поль скорчил разочарованную гримасу:

— Значит, я пойду домой один? Всю длинную дорогу без тебя…

Все-таки он прелесть. До свиданья, маленький.

— Я забыла принести вам «Wuthering Heights». Вы, Арчи, не дадите мне еще что-нибудь почитать?

Пожалуй, самой характерной чертой Арчибальда Мэрфи была нелюбовь к пиджакам и пристрастие к сорочкам, которые он носил с засученными рукавами и которые почему-то обязательно вылезали из-под пояса. Он скрестил на груди руки с мощными бицепсами, достойными воспитанника Иельского университета, и задумчиво подпер подбородок ладонью:

— Подождите-ка. Вы читали «Moby Dick»?^[11]

Оказалось, что Береника не читала «Moby Dick».

— К столу, к столу, — закричала Молли со своим нарочито французским произношением. — К столу, кавалеры и дамы! Кролик приветствует вас, и вас ждет редис!

Подавая блюдо на стол, Молли провальсировала на ходу.

— Darling! Your pipe! You will smoke later^[12].

У Мэрфи тоже царил беспорядок, но совсем иного плана, чем в комнате Поля. Молли была подлинным гением по части нагромождения казалось бы самых несовместимых предметов. Повсюду, где она ни проходила, вещи начинали вдруг сочетаться в диковинных комбинациях: почтовые марки попадали в рюмочки для яиц, вилки оказывались среди книг, а все прочее — где бог пошлет. Повернувшись к Беренике, Молли совершенно неожиданным движением ущипнула ее за плечо.

— Sit down^[13]. Изготовлено по рецепту мадам Фрэз… Кролик «а-ля Фрэз». Хотите аперитива?

Снизу доносились пронзительные крики.

— Не обращайте внимания! Это мадам Фрэз бранит. Правильно я выражаюсь?

Они уселись вокруг слишком маленького для троих столика, и миссис Мэрфи, не долго думая, а главное, чтобы иметь все под рукой, заставила все свободное пространство необходимыми для принятия пищи предметами — тут были перечница, масленка, баночка с горчицей, стопка тарелок.

— Вы не знаете Менестреля, Береника? — спросил Арчи своим низким баском; он произносил «Беренайс», как и полагается в Америке, и это было ужасно смешно. Арчи начал говорить о Менестреле. Портрет, набросанный им, совсем не походил на Менестреля в изображении Поля. Невыносимое существо, педант, любит разводить церемонии, эксплуатирует своих друзей. Ревнует их. Царек, имеющий собственный штат придворных, со всеми интригами и заискиванием перед властелином. Даже удивительно, что такой человек вращается среди стольких талантов. Странно и даже неприятно. Арчибальд говорил медленно, с паузами, уткнув подбородок в воротничок. У него были забавные каштановые кудри, а под левым глазом — чуть заметный шрам. Красное вино он разливал в стаканы поистине нечеловеческих размеров.

«Вот я сижу здесь, — думала Береника. — Сижу здесь и слушаю, как Арчи говорит о Менестреле. И Молли подталкивает меня под столом ногой. И внизу, во дворе, вопит мадам Фрэз. И оранжевые цветы в саду стали сегодня утром синими. Как я попала сюда? Что все это значит? Поль уверяет, что любит меня, а сам побежал смотреть на бывшего семинариста. Люсьен очень аккуратно шлет мне письма «до востребования» и вздыхает, отпуская покупателям таблетки аспирина. А я, я думаю только об Орельене. К чему лгать себе? Ни о ком не думаю, кроме одного Орельена. Однако все кончилось между Орельеном и мной. Кончилось, даже не начавшись. Могло у нас с Орельеном что-то получиться? Да, могло, но только что-то действительно возвышенное, действительно великое, совершенное. Я могла бы, нет, я не могла бы… не с Орельеном… Поль — совсем другое дело… Это не в счет».

Арчибальд Мэрфи замолчал. Он ел сосредоточенно и вдумчиво. Так, как ест тот, кто уже бросил играть в бейсбол, но еще чувствует в руках тяжесть мяча и тоскует по нему. Воспользовавшись рассеянностью гостьи, Молли подложила ей еще кусок кролика. Кролик «а-ля Фрэз» оказался весьма любопытным блюдом. Вроде картонки с маленькими луковичками. Арчибальд снова подлил дамам вина. Вдруг он произнес:

— Простите меня, Береника… Почему вы не любите Поля?

После этих слов в комнате воцарилось неловкое молчание. Береника прислушивалась к тому, как отозвался в ее душе вопрос, который, в сущности, был и не вопросом вовсе, а неожиданно бесспорным утверждением. Она подняла на Арчибальда глаза.

— А разве это заметно? — спросила она.

Арчибальд не ответил. Поэтому пришлось продолжить ей:

— Вы знаете, сам он так не думает…

Арчи нагнулся и поднял с пола салат. Из латука. Старательно перемешал его. Потом сказал:

— Не надо причинять ему боль. Он очень милый мальчик.

Береника не удивилась. Этот разговор явился вполне естественным продолжением ее мыслей. «Я сижу здесь, игрок бейсбольной команды мешает салат, Молли грызет ногти, мы говорим о Поле Дени, о юном поэте, которого ждет славное будущее, говорим о моем любовнике…» Она вздрогнула всем телом. Никогда даже про себя она не думала, что у нее есть любовник.

— Не надо причинять ему боль, — повторил Арчи. — Поль стоит больше, чем все эти люди с площади Пигаль, вместе взятые. Он еще не знает себя. И все принимает до ужаса всерьез. Хотя никогда не показывает вида. Он считает, что с вами у него тоже все всерьез… Если вы его бросите, для него это будет ужасный удар…

Молли убирала грязные тарелки, ставила чистые. Чтобы подать десерт, ей пришлось чуть ли не ползать — варенье оказалось под шкафчиком, а яблоки раскатились по всему полу. Береника нагнулась и взяла яблоко.

— Как же вы предлагаете мне поступить? — спросила она, не подымая глаз. — Ведь это не может длиться вечно… Я ему ничего не обещала…

— Вы отлично знаете, мадам, что дело не в этом…

Слово «мадам» он произнес с чисто американской напыщенностью и для вящей выразительности нагнулся вперед всем телом. Арчи обладал незаурядным талантом в такой области, как очистка яблок, он срезал с яблока тоненький слой кожицы, она падала на тарелку нигде не нарушенной спиралью. Яблоки он закусывал сыром. Сыром горгонцола, почти голубоватого оттенка. Он залпом выпил стакан вина.

— У Поля есть друзья, — сказала Береника. — Он не создан для деревенской жизни. Ему необходимо читать журналы, все выходящие в Париже журналы; ему необходимо негодовать по поводу стихов, которые ему не по душе, по поводу людей, у которых не такой нос, как у него, необходимо изобретать моды, непризнанные книги, нелепых героев. Он любит играть на рояле, любит галстуки и кино. Он весьма и весьма чувствителен к лести, легко верит, что женщины от него без ума. Через минуту он уже забывает причину своих недавних слез потому, что его слишком многое интересует. Он мог бы со всей страстью заниматься даже политикой. А я для него лишь эпизод…

— Не надо думать так!

Сейчас Молли направила все свои усилия на варку кофе. За какое бы дело она ни бралась, почему-то создавалось впечатление, что она выступает с аттракционом на арене мюзик-холла. Она крутила кофейную мельницу с таким видом, будто объезжала чистокровного скакуна. Даже такая несложная операция, как процеживание кофе сквозь ситечко, принимала характер религиозного обряда. И все же получилось не кофе, а настоящие помои.

— Кладите больше сахара, — скомандовала Молли. — Кофе ужасный!

И без спроса кинула в чашку Беренике еще два куска сахара. Пришлось пить сироп, чуть тепленький, тягучий.

— Вы же сами видите, что он уже бросает меня ради Менестреля, — сказала Береника. — Самое главное в его жизни вовсе не женщины, а «группа»…

— Группа! — повторил Арчибальд и громко выругался, прибегнув к лексикону шекспировских героев. Он первый расхохотался вырвавшимся у него словам, затем стал объяснять Беренике поучительным тоном смысл шекспировских ругательств, упершись подбородком в кадык, от чего поверх воротничка легла складка жира. Заговорил о театре елизаветинской эпохи. Оказалось, что Береника не читала «The Spanish Tragedy». Глядя на нее покровительственно, Арчи перевел своим утробным голосом:

— «Испанская трагедия».

Он медленно выговаривал французские слова, рассекая их, «Ис-пан-ская», и упирал на последний слог. В Иельском университете ему втолковали, что во французском стихе не существует тонического ударения и что все слоги в стихотворной строчке произносятся совершенно одинаково: та-та-та-та…

Береника и не заметила, что она первая, а не Арчибальд, снова заговорила о Поле:

— Однако, если я его не люблю… конечно, я его люблю… но не так, как бы ему хотелось…

— Как он считает…

— Как он считает… Но ведь я тоже существую, Арчи. И у меня тоже есть сердце.

— И это сердце занято кем-то?

Береника не ответила. Молли бросилась на пол и выхватила из-под кровати какой-то предмет, одновременно тяжелый и легкий, издавший при падении звук «да-а-н». Это оказалось банджо, и теперь Молли тихонько аккомпанировала беседе, к которой она была до странности равнодушна.

— Занято ли мое сердце?

Произнося эти слова, Береника побледнела. Арчи пробормотал так, как бормочет в отдалении гром: «Бедный Поль». Молли наигрывала на банджо «The Old Kentucky»^[14]. Глаза Арчи увлажнила слеза. По-видимому, таково было действие музыки. А может быть, и коньяка. Выпил он довольно крепко.

— Если ваше сердце занято… Береника, почему же тогда вы уступили Полю, а не тому, кем занято ваше сердце? Почему?

Береника почти совсем не знала этого Арчибальда Мэрфи. Видела его всего раз пять-шесть, да и встречи их продолжались обычно минут десять, ну, самое большее час… Даже если сложить все эти минуты и часы — получится ничтожно мало. На каком основании, по какому праву он пристает к ней с вопросами? Но Береника даже как-то не подумала об этом. Почему она уступила Полю, а не…

— Знаете что, — произнесла она, и голос ее прозвучал почти вызывающе, — гораздо легче уступить тому, кого любишь не совсем настоящей любовью, чем тому, кого по-настоящему любишь…

Мэрфи поглядел на нее и покачал головой. И сказал скорее для себя, чем для Береники:

— Странный вы все-таки народ, французы… Поэтому-то нам так трудно понимать Жана Расина… Его героини… Они привлекают нас и в то же время страшат… вот как вы…

Банджо замолкло, и Молли, хотя ни Арчибальд, ни Береника даже не подозревали, что она слушает их беседу, вдруг воскликнула:

— Archie! You silly old dog!^[15]

И через всю комнату пролетело что-то, по всей видимости, дамская туфля. Тут же снова зазвучала музыка, сентиментальная, навевающая истому, какою дышат берега южных рек. Игра Молли, должно быть, легко находила дорогу к сердцу Арчи, ибо, ловко увернувшись от туфли, он стал подтягивать песне, страшно вращая глазами, покачивая в такт головой. О Беренике забыли, она могла в одиночестве разобраться в своих мыслях, забыться под музыку… Наконец она решительно поднялась с места.

— Я очень вам благодарна, Арчи, за все, что вы мне сейчас сказали. Вы поступили как друг. Я подумаю о ваших словах. Простите меня, пожалуйста, Молли, но мне хочется пройтись, подышать воздухом, подумать на досуге…

Чета Мэрфи проводила ее вниз под тем предлогом, что их долг защищать гостей от нападения мадам Фрэз. Открыв ворота, Арчи крикнул вслед Беренике: «Не возвращайтесь пока в Мулен! Менестрель вас скушает!» И хихикнул, уткнув в воротничок подбородок. Береника улыбнулась ему. Вдруг Арчи почувствовал, что на сей раз сорочка слишком уж смело вылезла из-под пояса, чуть ли не совсем вылезла.

«Пойду в Вернон, — решила Береника. — Может быть, есть письмо от Люсьена. Пройду нижней дорогой. Из Мулена меня не увидят. Сидят, должно быть, сейчас в саду и играют в свои знаменитые игры». Береника проскользнула между глухими стенами и вышла из деревни. Была чудесная погода. При таком солнце можно, пожалуй, забыть все на свете. Береника свернула на тропинку, которая поворачивала к Эпте, и пошла в сторону Мулена. Солнце усердно пригревало молодые зеленые веточки. Над дорогой уже подымались первые клубы пыли. Ее догнала повозка. Молодой крестьянин в упор посмотрел на Беренику. Чуть подальше ей повстречалась маленькая девчушка и вежливо поклонилась. В воздухе порхали желтые бабочки.

Поравнявшись с тем прекрасным садом, в ограду которого упиралась дорога, Береника остановилась и поглядела влево, на мост, на воду, на тоненькие деревца, на нежные почки, водяные растения. Потом повернулась и стала рассматривать дом, где жил великий старец, о котором говорила вся округа. Береника видела его несколько раз издали. Тот самый, что не мог переносить вида увядших цветов. Она смотрела на голубые цветы. Земля под их стебельками была взрыхлена. Повсюду синие цветы. Узенькая аллейка вела к дому. Светлый газон. И снова цветы. Береника оперлась о решетку и замечталась. Хорошо было бы вот так взять и разом вырвать из сердца, из души начинающие увядать цветы и заменить их другими, за одну ночь изменить оттенки чувств… вечно жить только минутой совершенного цветения… Забыть… нет, даже не забыть… а просто не иметь того, что требуется забыть…

Солнечный блик на каждом лепестке — это было прекрасно… Что это за цветы? Говорят, настоящих голубых цветов не существует. А эти… Как знать, видит ли их синеву великий старец? Ходят слухи, что у него началась болезнь глаз. Ему грозит слепота. Страшно даже подумать. Слепнет человек, для которого глаза — вся жизнь. Ему больше восьмидесяти лет. Если он ослепнет… Береника представила себе, как он требует, чтобы вырывали цветы прежде, чем они начнут увядать, цветы, которых он все равно не увидит… Синие цветы заменят розовыми. А розовые — белыми. Каждый раз сад будто перекрашивают заново. До какой степени тоски надо дойти, чтобы появилась такая прихоть. По саду прохаживались садовники с беспокойным и скучающим видом. Должно быть, проверяют посадки. А что, если они случайно забыли вырвать хоть одну из тех оранжевых маргариток, которые еще вчера украшали собой сад? В каком-нибудь дальнем уголке… Быть может, стоит оставить хоть что-то в дальнем уголке сердца? Ведь храним же мы письма в самых дальних ящиках нашего письменного стола!

Береника прижалась лицом к решетке. Дом, укрытый цветущим кустарником, казался спокойным, необитаемым. Очевидно, хозяин спал. Зеленые ставни, красная крыша… Немножко похоже на дома, какие строят в колониях. На усыпанные камешками аллеи сада падал от цветов синеватый отсвет. Быть может, здесь и не было никого, кроме этих садовников, бесшумно ступавших по земле… И Береники. И грез Береники. Теперь уж ничто не сдерживало полета ее грез. И никто. Ни Поль, ни Арчи, ни покровительственно-дружественная улыбка четы Вангу, ни банджо Молли. Береника мечтала. Забыв все свои невзгоды. Вся во власти так и не пропетой песни. Среди синих цветов, торжественного, парадного гравия, у решетки дома, похожего на все дома всех наших грез. В средоточии этих грез был человек, высокий, неторопливый и нерешительный, черноволосый человек, умевший как-то особенно мягко поводить плечами… тот, что похитил ее сердце, тот, что говорил мало, но зато так хорошо улыбался… Орельен… любовь моя… Орельен…

— Береника!

Она затрепетала всем телом. Кто окликнул ее? Оттуда, из сада. Нет, этого просто не может быть. Он стоял там за решеткой, без шляпы, улыбался, глядя на нее влажными от слез глазами. Высокий мужчина, неторопливый и нерешительный… Орельен… Береника провела рукой по лбу.

— Береника!

Он снова окликнул ее. Значит, это не греза. Орельен был там, в саду Клода Моне, и он глядел на нее, и в глазах его стояли слезы. Цветы были голубые, почти голубые. Солнце играло на его смуглой коже. Береника почувствовала бешеное биение сердца. Она испугалась. Надо бежать. Но руки, ухватившиеся за решетку, не желали разжиматься. Вдруг она заметила, что он направился к калитке.

Тогда она бросилась бежать по тропинке.

LXVI

Он бежал за ней. То ли сердце ее билось слишком сильно, то ли она поняла тщетность своего бегства, или вдруг осознала всю нелепость, безумие своего поведения? Так или иначе, она остановилась и стала ждать, еле переводя дух, прислонясь спиной к земляному откосу, идущему вдоль тропинки.

Орельен приближался к ней, он видел, как судорожно подымается ее грудь, видел мелкие капельки пота, проступившие на висках, ее испуганно поднятое лицо, закинутую назад голову и белокурые волосы, сбившиеся в бегстве на сторону! Видел, как медленно подымаются и опускаются ее веки, видел синие круги под глазами, придающие взгляду еще более тревожное выражение, и это дрожание полуоткрытых губ, обнаживших стиснутые, очень белые, мелкие кошачьи зубы… Он остановился. Он стоял рядом с ней, был на целую голову выше ее. Никогда еще он не видел ее такой — в простом летнем наряде: в простенькой бежевой юбочке и желтом джемпере. Каждый слышал тяжелое дыхание другого. И оба молчали.

Первой заговорила она, бессознательно повинуясь женскому инстинкту самозащиты:

— Ах, вот как, значит вы меня преследуете, шпионите за мной…

— Клянусь, — запротестовал было он.

Но Береника не дала ему договорить:

— Не смейте клясться…

— Но, Береника, ведь это чистая случайность.

— Случайность! Смешно даже слушать…

Береника первая овладела собой, теперь она вела игру. Она спутала все карты. Если бы она сделала еще шага три, он схватил бы ее в свои объятия. Он пустился в бессвязные объяснения.

— Это невероятно… вы правы… немыслимо, но это случайность… счастливейшая случайность… я ничего не знал, представления не имел… Я просто привез на своей машине к Клоду Моне дядю Блеза и Розу. Роза давно хотела его посетить… увидеть… Дядя ей обещал много раз. А Роза столько слышала о Клоде Моне от Шарлотты Лизэс… Роза говорит, что Шарлотта — самая великая актриса нашего времени… Сейчас они там, в доме. Я не хотел навязываться… Моя роль самая скромная — я их только привез сюда на машине. И бродил по саду, когда вдруг…

В конце концов какой смысл ему лгать? Но самое главное было не потерять своего превосходства над ним. Поэтому она прервала его бессвязное повествование.

— Допустим, что это правда… но откуда вдруг такая интимная дружба с мадам Мельроз? Насколько я вас поняла, речь шла именно о ней? — Береника тут же прикусила язык. Последняя фраза могла прозвучать ревнивым упреком. — Какая, впрочем, разница! — добавила она. — Мадам Мельроз или Симона!

Но и эта уловка оказалась не особенно удачной. Даже Орельен почувствовал это.

— Береника… Береника… — произнес он. — Почему вы от меня убегаете? Вы ведь еще любите меня.

Она подняла на Орельена глаза. И на лице ее был написан такой неподдельный страх, что Орельен, не поняв его причины, поспешил ее успокоить:

— Я вас не трону, Береника… Скажите только, что вы меня еще любите…

Не его она боялась, а себя самое. Она была как затравленное животное. Словно в силках, билась она в хитросплетениях собственных уловок. Слишком хорошо знала, что любит его. Сейчас эта любовь господствовала надо всем, была единственной опасностью на свете… тот, кого любишь, это противник, грозная сила, мужчина. Береника уже не владела собой, она была лишь женщиной, лишь воплощением инстинктивной женской уклончивости…

— Зачем вы сюда явились? Разве я вас звала? Значит, вы не хотите оставить меня в покое?

— Клянусь вам, Береника!..

— Только клясться и умеете… Неужели вы не видите, неужели не понимаете, что произошло: все изменилось, все порвалось.

— Это невозможно… Можно ли быть такой нечеловечески жестокой? Как вы можете меня терзать из-за одного вечера, из-за одной ночи, одной злосчастной ночи, встречи с девушкой, за то, что я, я был пьян, наконец, и несчастен?

— Нет… вовсе не из-за той девушки… если бы только нас разделяла одна эта ночь…

— О, значит, вы меня все еще любите? Вы меня простили?

Береника отрицательно покачала головой. Теперь уж и его охватил страх.

— Но в чем же тогда дело? Что иное могло нас разлучить? Я просто теряюсь в догадках…

— Вовсе не та ночь, — произнесла Береника, — а жизнь… Все дни и все ночи, истекшие после Нового года… Мои дни, мои собственные ночи…

— Что это значит? Вы говорите бессмыслицу, Береника!

— Мои дни, мои собственные ночи… Да, я вас простила, простила вашу слабость, ваше предательство… Но я… но, если бы вы даже простили мне, это ровно ничего для меня не изменило бы…

Орельен хотел взять ее за руку, привлечь к себе, он смутно чувствовал, что в недоговоренных уклончивых фразах было нечто большее, чем обычный коварный маневр, к какому так охотно прибегают женщины, нечто большее, чем петляние, подсказанное первобытным страхом. Но в эту минуту их оглушил шум, обдало облаком пыли.

— Осторожнее! — крикнула Береника.

Орельен отскочил. Мимо них пронесся мотоцикл, управляемый молодым человеком в каскетке, — в стиле английских иллюстраций, — он весело помахал Беренике рукой и что-то крикнул. Береника принужденно улыбнулась, но лицо ее выразило досаду.

— Это ваш знакомый? — спросил Лертилуа.

— Да… ужасно неприятно… бог знает, что он может подумать… мы здесь одни… стоим и спорим.

Орельен опешил. Из слов Береники явствовало, что здесь, в Живерни, у нее была своя, особая жизнь, были люди, с которыми она встречалась, чем-то связана… Он не представлял себе ее жизни, он воображал, что она живет одна здесь, где им привелось встретиться… Он не мог знать, что этот мотоциклист был просто Вангу… и этот мотоциклист поднял целый вихрь недоуменных вопросов…

— Вы сами видите, что разговор между нами невозможен, — сказала Береника.

Новая хитрость. Она сумеет унести с собой свою тайну. Далеко до нее было Орельену. Но когда первое смятение прошло, он вдруг вспомнил ее слова, сказанные еще до появления мотоциклиста:

— Как это вы сказали… что для вас ничего не изменилось бы… а что должно измениться для вас?

Береника растерянно моргнула:

— Я не помню, что говорила.

Загнанная в ловушку, сдав позиции, она пыталась теперь хотя бы выиграть время. Она действовала без плана. Не знала, что хотела сказать. Не знала, хотела ли солгать. Теперь преимущество явно перешло к нему.

— Где вы живете? Быстрее идите домой и собирайте вещи. Я увезу вас туда, где вас никто не знает, где вам не помешают никакие мотоциклисты… Туда, где вы сможетесвободно сделать выбор… там мы вместе решим, как нам устроить жизнь…

— Нет, никуда вы меня не увезете.

Эти слова Береника произнесла таким твердым тоном, что Орельен совсем растерялся.

— Почему? — пробормотал он. — А кто мне может помешать? Кто?

Береника заколебалась. Она чуть было не сказала: «Мой любовник». Но эта вызывающая фраза не сорвалась с ее губ. И, кроме того, ей было стыдно. Однако в чем ее преступление? Ну хорошо, у нее есть любовник, что же из того? И она ответила только:

— Я сама.

После этих слов воцарилось молчание. Над их головой назойливо жужжали мухи. За деревьями послышался пронзительный вопль баржи. Оба одновременно подумали о Сене. Об этой роковой Сене, идущей через всю историю их любви.

— Лжете, — сказал Орельен, — вы мне лжете… Почему вы мне лжете, Береника?

Она затрепетала всем телом. Она жила во власти неотступного образа реки, утопленников. Каждый день Поль осведомлялся у четы Вангу: «Как вода, еще не нагрелась, рано еще купаться?» — и это ее почему-то раздражало. Перед глазами Береники проплыли круги, расходящиеся вокруг тела пловца. Она закрыла глаза и сказала:

— Орельен, я здесь не одна…

Сначала он просто ее не понял. Ну и что из этого? Береника медленно покачала головой. Она почти все время качала головой. Как? Люсьен? Не Люсьен? Молчание длилось, оно было неподатливо, как туго рвущаяся материя. Лертилуа уныло смотрел на булыжники дороги. Он отказывался понять до конца то, что она ему только что сказала. Слова ее упорно держались в тяжелом весеннем воздухе, как упорно нарастает боль в виске. Небо потеряло свой лазурный оттенок, его окутала желтоватая дымка, и трудно было даже сказать, когда оно утратило свою синеву. Солнце клонилось в ту сторону, куда уходила Сена… Сквозь деревья, расступившиеся у бухты, виднелись поля, пригорки, далекие рощицы. Орельен хотел было спросить: «Кто он?» Но эти слова застряли у него в горле. Он еще не совсем верил в существование этого «кого-то», в свою непоправимую беду и поэтому не особенно старался представить себе эту беду в облике мужчины. И он спросил другое:

— А… вы его любите?

Теперь Береника тоже подняла глаза к вдруг вылинявшему небу. Все вокруг было пропитано невыносимо удушливой влажностью. О, слишком уж много он от нее требует. Она не могла ответить на вопрос Орельена «нет». Как посмеет она произнести это слово? Она не имеет права сказать «нет» Орельену, именно потому, что Поль верит в ее любовь. Она стала жертвой этой честной игры и не видела ее нечестности. Прежде всего — в отношении самой себя. А еще она боялась презрительной улыбки, которая тронет губы Орельена, когда он выслушает признание, что она не любит того, с кем уехала из Парижа… И так как произнести «да» было легче, чем «нет», она сказала «да» и потупилась.

В эту минуту раздался крик: «Орельен! Орельен!» — и в саду Клода Моне началось какое-то движение, мелькнуло светлое женское платье, силуэт мужчины… Роза и Блез прощались с хозяином дома.

— Ваши друзья вас зовут… Я не хочу с ними встречаться… Прощайте, Орельен!

Он глядел ей вслед. Она старалась идти не торопясь, нагнулась, сорвала травинку, исчезла за поворотом дороги… Она любит, она сама сказала, что любит… Кого же? Ему захотелось крикнуть: «Кто он?» Но он стоял, как пригвожденный к месту этим нежданным, немыслимым признанием. Она солгала, конечно, солгала. Нет. Не солгала.

— Что с вами, дорогой? — спросила Роза. — Почему это вы обратились в соляной столб? Кого-нибудь встретили? По-моему, я заметила…

— Нет, вы ошибаетесь, — ответил Орельен. — Я к вашим услугам. Возвращаемся в Париж?

LXVII

Когда Адриен Арно оглядывался назад, на свое прошлое, в душе его даже против воли подымалось чувство горечи. Не то чтобы он плохо зарабатывал или перед ним было закрыто будущее. Ему двадцать восемь лет, скоро минет двадцать девять, а это еще далеко не старость; Барбентан помог ему пробить себе дорогу в жизни, выбраться из ямы, в которую он попал после войны в связи с крахом отцовского дела; и теперь Адриен преуспевал, шел к своему счастливому будущему медленно, но верно, мог позволить себе кое-какие разумные развлечения, ибо, живя у родственников, пользовался даровой квартирой; и холеная Изабелла, супруга хозяина дома, была вполне подходящей любовницей, которая, надо полагать, не устроит скандала, если Адриен бросит ее и переедет от них. На своего отца, от которого Адриен не унаследовал ни желтоватого цвета лица, ни тщедушного сложения, он походил лишь умением беречь копейку. Адриен легко довольствовался тем, что имел, даже откладывал кое-что про черный день, время от времени покупал акции «Ройял датч» или «Мексикен игл», и с удовольствием видел, что они подымаются в цене. Однако это не снимало чувства горечи.

Время пройдет, а ты будешь все тем же, останешься все тем же. Зная, что стоишь большего. Когда в Сериане он играл в шары, еще считался наследником «Нувель галери» и царил в основанной им группе «Про патриа», а одновременно — среди молодежи города, казалось, что Адриен Арно непременно отбудет в некое царство, осененное блеском золота; какое это царство и для чего он туда отбудет, где оно, никто сказать не мог… Только, конечно, не для того, чтобы стать в конце концов доверенным лицом у сына старика Барбентана, товарища детских игр, в сущности, далеко не столь блестящего, как сам Адриен, просто весьма усидчивого парня, который, как единодушно считалось, будет вполне достойным преемником отца-доктора и ничем более. Как удивительно поворачивается жизнь! Надо отдать справедливость Эдмону: вот кто действительно умеет устраиваться. И не забывает своих школьных друзей. Что бы сталось без него с Адриеном?

И все-таки судьба несправедлива. Особенно, если учесть его фронтовую долю. Война для Адриена обернулась не так, как для прочих. Такие военные кресты, которыми был награжден он, Арно, — буквально наперечет. И таких вояк, как Адриен, еще надо поискать. Где бы ни шла заваруха, он уже непременно оказывался в самом пекле — и в Морт-Ом, и в Вокуа, и в Эпарже, и в Вердене… Конечно, он мог бы остаться в армии. Но там на каждом шагу ему переходили бы дорогу бывшие воспитанники Сен-Сира, нет уж, увольте. Вновь войти в гражданскую жизнь оказалось дьявольски трудным. Если бы не Эдмон… Но даже с Эдмоном не пробьешься… Он ведь подчинялся Эдмону во всем, не так ли? Любым фантазиям Эдмона. Пришлось сначала поработать простым шофером на такси… превосходно. Теперь все идет более нормально, а главное, он заслужил полное доверие хозяина. Хозяина! Чтобы такой тип, которого он без труда обыгрывал в шары, стал его хозяином! Вот что делает с нами жизнь… В первое время Адриен чувствовал себя униженным… А теперь — нет. Что называется, приспособился. Кроме того, приоделся. Изабелла следит за его бельем. Скромненькая жизнь наладилась. Если бы ему тогда в Шампани, на фронте, сказали, что будет вот так…

Адриен не был по природе авантюристом. Честолюбец — да, но никак не авантюрист. Он ни за что бы не ввязался в слишком рискованное предприятие. Хватит с него отцовского банкротства, все-таки это клеймо. Кроме того, от папаши Адриен унаследовал практическую сметку. Имея в виду именно это качество своего друга детства, Эдмон говорил: «Адриен всегда «matter of fact», — охотно цитируя любимое выражение Мэри де Персеваль. Все это пустяки, — плохо другое: когда Адриен Арно хорошенько пригляделся к Эдмону, он потерял душевный покой. На поверку вышло, что этот знаменитый бизнесмен Барбентан ничего не смыслит в делах. Буквально ничего. И не будь вокруг него людей знающих… Этот идиотский дендизм, которым Эдмон так кичится… Эта философия, которая выеденного яйца не стоит. И все ради того, чтобы скрыть свое собственное вопиющее ничтожество. Мало-помалу Адриен почувствовал, что для Барбентана он — человек незаменимый. Несколько раз он сумел оказать патрону кое-какие услуги. Впрочем, патрон вполне признавал это. И считал, что его признания вполне достаточно. Надо было видеть Барбентана в их конторе на улице Пилле-Виль, когда он сидит и разглагольствует… Просто тошно слушать…

Ясно, что Барбентан вышел в дельцы и воротилы не потому, что обладал коммерческим гением. Вовсе не поэтому, — просто он нравился женщинам. Впрочем, и на сей счет Адриен имел свое особое мнение. Ведь недаром они вместе, и не так-то уж редко, проводили время в «Корзине цветов» в родном Сериане. С этой стороны он тоже хорошо знал патрона! Весьма посредствен. Адриен любил вспоминать о том безвозвратно ушедшем времени, о Марии Ребуль, об этой кудрявой крошке из «Корзины цветов»… Вспоминались проведенные там часы. Нет и нет. Почему же тогда и с этой стороны и в деловом отношении Эдмон взял верх над ним, Адриеном? Просто вопрос удачи — вот и все. Но ведь удача не с неба падает. Тут надо и самому мозгами пошевелить…

Разве он, Адриен, не нравился женщинам? Он ведь не слепой. Изабелла у него была не единственная. Но самое забавное, что он имел успех у женщин определенного социального уровня, выше которого ему никогда не удавалось подняться. Словом, у него был, как говорится, свой потолок. Особенно же он нравился продавщицам и машинисткам. Трудно даже понять, почему это так, но против фактов не пойдешь. Что есть, то есть. Спорить тут не приходится. Взять хотя бы эту крошку, секретаршу из конторы на улице Пилле-Виль: он прекрасно понимал, что достаточно ее пальцем поманить… Но он не манил ее, и вовсе не Изабелла была тому причиной, и не то чтобы девочка ему не нравилась, а все-таки не стоит, слишком все заранее было известно, включая цвет ее штанишек. Однако, входя в контору, он с улыбкой на нее поглядывал. И она, покраснев до ушей, начинала еще быстрее стучать по клавишам пишущей машинки. Нет, довольно побед в таком стиле. Тем более что в иные дни, когда несправедливость небес была уж чересчур вопиющей, он, в порядке реванша судьбе, желая доказать себе самому, что неотразим, двадцать, тридцать раз уступал немому призыву таких девиц… Но лучше избегать дешевки: человек погрязает и принимает в конце концов свой удел, удел который не по нему. Надо уметь себя поставить. И с женщинами и с жизнью. Возьмите, к примеру, Эдмона: сначала Карлотта, потом жена, и, заметьте, жена его вовсе не из тех женщин, что кружат мужчинам голову… До Карлотты ей как до звезды небесной… Но ведь он знал, чего хочет, голубчик… и имел что хотел… и сверх того еще целую кучу веселых девиц, равно как и замужних дам… Сколько их прошло перед Адриеном — и не перечтешь! У Эдмона была прямо страсть, какая-то дьявольская страсть демонстрировать все свои жертвы Адриену. О, конечно, ни во что его не вмешивая, а так просто, должно быть, чтобы посильнее унизить, уязвить. Старая привычка, оставшаяся еще со времен «Корзины цветов»… Теперешняя его любовница, актриса, отнюдь не была во вкусе Арно. Но он не прочь был бы заняться этой Розой, да кроме того, она, по всему видать, не такая уж недотрога. Если за ней хорошенько поухаживать… Только Эдмону это пришлось бы не по душе, да и ради кого рисковать, ради стареющей клячи… Что-то в ней есть, какой-то шик, ничего не скажешь. Поэтому-то он понимал Эдмона, вопреки своим личным склонностям. Должно быть, она знает толк в любви. И не ленива в любовных делах. Это уж сразу чувствуется.

Все эти мысли мучили Адриена. И мучили тем сильнее, чем больше он входил в курс дел своего патрона. Он прекрасно представлял себя на месте хозяина. А ему, ему приходится терпеть, когда тот разыгрывает из себя эдакого хитреца, которого, мол, не проведешь, делового человека, изнемогающего под бременем ответственности. Просто курам на смех. Со времени возникновения косметической фирмы «Мельроз» Адриен начал понимать, что под безукоризненным жилетом Барбентана кипит глухое беспокойство, которое патрон мог скрыть от любого, только не от Арно. Должно быть, на сей раз партия в шары начиналась не особенно удачно. Кто-кто, а Адриен знал Эдмона, господи, как же он его хорошо знал!

Не так-то уж было трудно обнаружить уязвимое место. Буржуазный макиавеллизм Эдмона имел, конечно, лишь одно объяснение. Сначала Адриен интересовался этим делом лишь в той мере, в какой предвидел, что затруднения патрона скрывали в себе возможность реванша. Но очень скоро он отдал себе отчет в том, что неудачи патрона могли сказаться самым зловещим образом на его собственной карьере. Вот почему он изо всех сил старался помочь своему другу детства. Их интересы неразделимы. Если Эдмон рухнет, что станется тогда с ним, Арно? Однако события можно рассматривать под самыми разными углами зрения. Только дураки ставят на одну-единственную карту. Как было сказано выше, Адриен при всем своем тщеславии не был авантюристом. И бессознательно он начал думать о том, что произойдет, если в один прекрасный день положение Эдмона пошатнется. Веселого мало для всех действующих лиц. Но поскольку такая возможность не исключена, незачем на манер страуса прятать голову под крыло. Надо смотреть в лицо реальности. Мало-помалу эти соображения стали чуть ли не пунктиком Адриена. Сначала он прикидывал, как бы самому без греха выйти из игры. А потом — как бы повернуть события себе на пользу, загодя перейти в стан победителей, извлечь из несчастья — благо.

В общем, Эдмону грозили две опасности: действия группы Пальмеда в консорциуме, на что патрон обращал не больше внимания, чем на прошлогодний снег, и, возможно, поступал неправильно… а второе, что, казалось, и самого его немного заботило: жена… вернее, тот факт, что их состояние принадлежало жене… и не сегодня, завтра…

В этом отношении махинация с «Косметикой Мельроз» и достаточно странная сделка с Орельеном Лертилуа многое открыли Адриену Арно. И направили его по вполне определенному руслу. Он поддерживал добрые отношения не с самим Пальмедом, а с зятем старика Пальмеда, весьма пронырливым типом, хорошо известным в политических кругах. Получилось так вовсе не по вине или по желанию Арно. Просто, когда началась история с бензоколонками, Адриену часто приходилось встречаться по делам с зятем Пальмеда, спорить с ним. Не сегодня — так завтра это знакомство могло пригодиться. К тому же зять вел игру несколько отличную от игры тестя и по всей видимости склонен был даже к полюбовной сделке… Барбентан не мог обсуждать условия непосредственно с ним; и совершенно естественно, Адриен выступил в роли посредника между двумя противными сторонами.

Но особенно часто и упорно он думал о делах Эдмона и его супруги. Если в один прекрасный день мадам Барбентан поймет… Как бы она там ни обожала своего супруга, деньги в конце концов ее, состояние перейдет дочкам. В глубине души Адриен считал, что Эдмон ведет довольно некрасивую игру. Он был всецело на стороне Бланшетты — не потому что симпатизировал ей лично, а просто стоял на страже семьи, как таковой, детей, домашнего очага. Эти благородные чувства возвышали Адриена в его собственных глазах. В этой сфере он мог в полное свое удовольствие осуждать Эдмона. Ведь на его стороне честность, чистота. И он подчас даже умилялся.

Уж не по этим ли причинам он стал больше, чем следовало, интересоваться делами Эдмона? «Косметика Мельроз» явилась весьма удобным предлогом. Что касается «Недвижимости», то Арно был более или менее в курсе дела, но кое-какие детали улавливал не совсем. Тут он был многим обязан мадемуазель Мари, секретарше их конторы: Мари позволяла ему рыться в папках, когда он бесконечно долгими часами ожидал патрона, который еще неизвестно появится или нет. Надо же убить время. А так как его считали правой рукой хозяина, все получалось вполне естественно.

Открыв кое-какие погрешности в делах Эдмона, Адриен воодушевился. Нарушения попадались чуть ли не на каждом шагу. Чаще всего в графе неуплаты налогов. О, конечно, так делается не на одной только улице Пилле-Виль! Повсюду стараются обмануть казну… Так или иначе, на поверку оказалось, что было немало, весьма немало туманных дел. Роясь в папках патрона, Адриен искренне считал, что поступает так ради чистой любознательности, а вовсе не ради каких-то иных соображений. Впрочем, он действительно обнаружил среди бумаг одну, которая могла стать грозным оружием против группы Пальмеда в деле, связанном с таксомоторами. Никто об этом не подозревал, — тем вернее в один прекрасный день Эдмон сумеет использовать открытие Адриена, или же сам Адриен — в ходе споров с зятем Пальмеда относительно бензоколонок. Чем глубже погружался он в эти дела, тем сильнее росло в нем уважение к огромному и сложному механизму акционерного общества; и все меньше и меньше уважал он дилетантов, выскочек, если уж говорить начистоту, людей вроде Эдмона, которые мешаются в дела, ни черта в них не смысля; машина превосходно действует без них и помимо них, а они верят, или притворяются, что верят, будто они всем заправляют. Жалкие люди! Паразиты! И действительно, если мадам Барбентан захочет развестись с мужем, что останется от этой парижской знаменитости, от этого лжегения, который корчит из себя промышленного туза? Впрочем, перед кем корчит?

— Мадемуазель Мари, будьте любезны, дайте мне папку… знаете, ту, с делами о земельных участках восемнадцатого округа… если не ошибаюсь, такая розовая…

Секретарша молча глядела на него, так что пришлось повторить просьбу. Ей-богу, девочка совсем недурна собой. Когда мадемуазель Мари нагнулась, отыскивая розовую папку, Адриен не удержался и поласкал ладонью ее шею. Она задрожала. И не отстранилась. Она продолжала искать розовую папку. Он медленно сжал пальцы на ее хрупкой шейке, там, где выбивались из прически мелкие белокурые завитки. Сжал пальцы властно, как завоеватель.

То, что произошло в тот день, произошло по вине, самого Барбентана. Адриену нужно было до зарезу видеть хозяина, получить подпись, а он не явился. Удобно устроившись в директорском кресле, Арно сидел в кабинете и листал, читал, перечитывал. Делал выписки.

— Не знаю, должна ли я… — прошептала мадемуазель Мари.

На что она намекает? На допущенную им только что маленькую вольность или имеет в виду папки, которые вытащила из шкафа, не дожидаясь его просьбы? Умненькая девочка, ничего не скажешь. Прекрасно понимает, что ему нужно, и даже предупреждает его желания. Он улыбнулся:

— Да бросьте, мадемуазель Мари, беру всю ответственность на себя…

Она сконфуженно выскользнула из кабинета.

Так как Эдмон и на сей раз не изволил прийти в назначенное время, Адриен решил отправиться на улицу Рейнуар. Ему необходимо было подышать свежим воздухом, погулять. Он прошел бульварами, пересек площадь Согласия, вышел к Кур-ла-Рен… Во всяком случае, Барбентана нет сейчас дома, да и не может быть. Так зачем же туда идти? Адриен старался не думать об этом. В голове его бродили самые неопределенные мысли, а к ним примешивался столь же неопределенный образ Бланшетты Барбентан. Он сам себе дивился: никогда он особенно не приглядывался к жене Эдмона. Даже не мог отчетливо представить себе ее внешность, лицо. Не красивая. Но и не уродливая. Немножко топорная. Должно быть, не умеет одеваться. Вот если бы у нее был близкий человек, который шепнул бы ей… Все-таки Эдмон может оказаться дома. Весенний Париж был упоительно прелестен. Если бы только не вереница автомобилей. Даже сейчас, в шестом часу вечера, в садах Трокадеро было полно играющих ребятишек. Чем позже он явится к Барбентанам, тем больше у него шансов застать Эдмона… Ему нравился этот квартал, где жили по-настоящему богатые люди. У метро «Пасси» он поднялся по лестнице.

Однако, если бы он, Адриен Арно, имел достаточно средств, он ни за что бы здесь не поселился. Подыскал бы себе жилище в более аристократическом месте, чем улица Рейнуар. Где-нибудь, скажем, на левом берегу. Он задрал голову и, неодобрительно фыркнув, уставился на огромный домище, где жили Барбентаны. Настоящая тюрьма, конечно роскошная, но тюрьма. Да и улица узковата… Пройдет грузовик, и буквально некуда податься…

Вдруг он бросился бежать, прежде чем успел подумать, зачем бежит. Кругом вопили люди. Адриену удалось подхватить на руки почти невесомый сверток кружев и белья, он отскочил от пыхтящего чудовища, но поскользнулся и почувствовал удар… Небо поплыло у него перед глазами, затем он услышал чудовищный скрежет тормозов, ощутил запах пыли и смазочного масла…

Его подняли… Нет, ребенок цел и невредим. Малютка Мари-Виктуар рыдала, гувернантка всплескивала руками в черных перчатках, растерявшийся шофер объяснял что-то полицейскому. Ай! Непереносимая боль в ноге… голова закружилась… он упал… И не мог подняться. Какой-то мужчина в блузе поддержал его за локоть, участливо спросил о чем-то. Адриен стиснул зубы, потом выдавил улыбку.

— Ничего, — сказал он, — боюсь, что у меня перелом ноги…

Он глядел на гувернантку и детей Эдмона. Значит, он спас от гибели дочь хозяина. Опять закружилась голова.

— Да он стоять не может, — произнес над его ухом мужской голос.

— Надо бы его в аптеку отнести, — добавил другой. Но все заглушали женские вопли, должно быть, это вопила гувернантка:

— Но это же мосье Арно! Друг мосье Барбентана! — Она опустилась перед Адриеном на колени, он открыл глаза.

— Ничего, ничего, — пробормотал он, — все обойдется…

— Вы спасли малютку…

Совершенно верно, он спас малютку. Эта мысль его опьяняла: он любил детей. И, к тому же, он был слишком слаб, чтобы сделать надлежащие выводы из этого нового факта, чрезвычайного и решающего.

— Нет, нет, — визжала гувернантка, — только не в больницу! Это друг мосье! Отнесите его к нам! Мадам мне в жизни не простит! Помогите мне…

Кто-то подхватил Адриена под мышки, кто-то осторожно подвел руку под его ноги и тронул ушибленную, Адриен громко вскрикнул.

Трое мужчин, которых он так и не успел разглядеть, потихоньку внесли его в дом напротив. Около лифта произошла заминка. Гувернантка кричала:

— Я сейчас подымусь пешком, приготовлю ему постель, вызову врача!

Боль в ноге стала непереносимой…

Случай, чудесный случай…

LXVIII

Главное, не надо, чтобы чета Вангу догадалась о том, что произошло. Поль Дени с трудом перевел дыхание, вытер носовым платком мокрый лоб. Он бежал, бежал сюда и, как оказалось, бежал напрасно. Его душил целлулоидовый воротничок, пуговица отлетела прочь. Он судорожно проглотил стоявший в горле комок слез. Нет, он не заплачет. Решение не плакать оказалось неожиданно легковыполнимым. Все равно он будет завтракать со всеми… Не может он во время завтрака отсиживаться в этой комнате, где висят занавесочки — белые в красную клетку. Ему хотелось бы остаться здесь, постоять перед открытым шкафом, посмотреть на забытый на туалетном столике пустой пузырек из-под духов, на разбросанные по полу бумажки, на незастланную постель. Закрыться здесь и горевать одному. Но что подумают? Он спустился вниз. Мадам Вангу протянула пришедшую на его имя почту:

— Вы забыли взять письма, мосье Дени…

Ему показалось, что она жалостливо глядит на него. Ну уж нет, извините. Пришло два письма, номер журнала, газета.

— Простите, мадам, ничего, если я сегодня не буду завтракать? Не слишком ли поздно я вас предупреждаю?

— Да нет, что вы, что вы, мосье Дени, какие пустяки…

Раньше срока принес апрель ласкающую, совсем летнюю жару! Сегодня утром Поль, окунувшись в Сену, открыл купальный сезон. Вода оказалась не особенно теплой, совсем не теплой, но какое наслаждение и вода, и травы, и даже грязь на берегу, в которую мягко уходят босые ноги! Солнце уже припекало, и у Поля на груди и на шее, там, где распахнут ворот сорочки, обозначился золотистый треугольник загара. Ему хотелось повести сюда Беренику — полоска берега у самой реки, отгороженная живой изгородью, образовывала закрытый с трех сторон уголок, и здесь можно было, никого не шокируя, принимать солнечные ванны. Он утащил бы у нее английскую книгу: пусть она читает рукопись «Черных прогулок», он их недавно кончил, а Береника знала только несколько отрывков. После купанья приятно было пробежаться по залитой солнцем дороге, спуститься к Мулену… А добежав, он обнаружил пустую комнату и записку всего в несколько строк: «Я ухожу, Поль, миленький мой. Мне так не хотелось причинить тебе боль. Наша совместная жизнь была ошибкой. И длить ее нечестно с моей стороны… Не горюй долго обо мне, постарайся отвлечься, у тебя есть твоя жизнь, твое творчество (помни, что мне нравится все, что ты пишешь), твои друзья… Не оставайся здесь один. Возвращайся к ним. Ты вовсе не так привязан ко мне, как тебе кажется… Менестрель изобретет что-нибудь интересное, на площади Пигаль тебя наверняка ждут новости. Не пытайся увидеть меня. Разве не лучше расстаться вот так сразу, без криков, без сцен, расстаться чисто? Мое решение неизменно. Я уезжаю навсегда, пойми это хорошенько. Мы прожили с тобой вместе около трех месяцев, вместе проводили зиму, вместе встретили приход тепла. И ведь верно, пришла хорошая пора. И мы расстаемся. Я всегда буду с огромной нежностью вспоминать эти три месяца. Не будем же их портить, хорошо? Не криви свои милые, смешные губы. Дай мне жить положенной мне жизнью. Спасибо тебе за то, что ты отдавал мне свою жизнь, все эти месяцы, за то, что ты по-настоящему помог мне в трудную минуту. Сейчас это уже прошло. Теперь я сильна, и я ухожу. Нежно тебя целую.

Береника».

Что сказала она, уходя, чете Вангу? Догадались ли они о причине ее отъезда? Как объясняют они себе то обстоятельство, что Поль остался здесь, а она уехала? То, что он не проводил ее до Вернона? Какая мука выносить сочувствие ближних! Надо постараться сделать вид, будто все это вполне естественно, условлено заранее. Сделать вид, что ты с самого начала все знал… С каким поездом она уехала? Должно быть, двенадцать тридцать. А сейчас уже двенадцать сорок пять. Как глупо! Вернись он на десять минут раньше, он успел бы догнать ее на велосипеде. Но теперь… Если взять мотоцикл Вангу, можно было бы поспеть… Но только она могла уехать поездом одиннадцать сорок семь… И, главное, нельзя никого об этом спросить, раз она запретила ему даже пытаться ее увидеть… «Наша совместная жизнь — ошибка». Она все-таки думала о Лертилуа. Поехала увидеться с Лертилуа. Ну, что ж! Раз у нее такой вкус! Пусть отправляется к своему Лертилуа! Он повторял имя, причинявшее ему боль. Нет, это немыслимо. Она безбожно ошибается. Его она любит, его, своего Поля. «Целую тебя нежно…» Он закусил губы. Он чуть было не заплакал, здесь, в этом маленьком кабинетике, где по стенам висели английские гравюры, стояли оловянные горшки и подставки для трубок, а мебель была обита материей в розовую и зеленую полоску. Мадам Вангу делала вид, что обметает пыль, а сама украдкой поглядывала на Поля. Он только сейчас спохватился, что даже не заглянул в полученные письма и держит в руке записку Береники. Он вскрыл конверт и вышел из комнаты.

Письмо было от его издателя, который требовал рукопись «Черных прогулок» и писал, что с рисунком Пикассо книга разошлась бы быстрее, особенно если для роскошного издания можно было бы достать еще парочку… Поль вышел на крыльцо.

— Вы знаете, мосье Дени, я велел настроить пианино! — крикнул Вангу; он сидел на корточках у своего мотоцикла, стоявшего, за неимением гаража, под простым навесом. — К вечеру барышни придут… Они надеются, что вы им поиграете…

Под барышнями Вангу подразумевал тех девиц. Сегодня суббота. Поль буркнул что-то в ответ… Еще чего… И зашагал по направлению к клеверам. Пускай Вангу думают, что он идет обедать к Мэрфи.

Что ему теперь предпринять? Остаться в Живерни? Корчить веселую физиономию, когда на тебя обрушилось такое несчастье? Играть на пианино для этих психопаток? Сражаться в шахматы с Вангу, писать письма Пикассо с просьбой дать обещанный рисунок, строчить Русселю глубокомысленные заметки о журналах, где сотрудничают молодые… А ну их всех…

Он вышел на тропинку, идущую среди высоких откосов. На глаза набежали непрошеные слезы. Он глядел на землю, на перекрещивающиеся колеи, на траву, росшую по обочине, на коричневых и голубых бабочек. У поворота он спугнул влюбленную парочку: возле зеленого забора деревенская девушка жалась к высокому рыжеусому парню в черном пиджаке, в сбитой на затылок кепке и со смеющимися глазами. Парень заговорщически взглянул на Поля. Поль деликатно отвернулся.

На что теперь употребить свое время… всю свою жизнь? Он дошел до сада Моне и почувствовал, что сердце его тоскливо сжалось. Он долго и не очень определенно думал о старости и о славе. В конце концов Моне, импрессионизм — все это не так-то уж плохо. В свое время даже звучало… Чего только не рассказывали в здешних краях о молодых годах этих художников… должно быть, они были просто анархисты… но в конце концов и это тоже не плохо… А все кончилось вот такой дачкой, цветником. Когда буду в Париже, надо непременно зайти в Оранжери, посмотреть его «Кувшинки»… Все-таки, говорят, это нечто безумное, стоит поглядеть. Если ему, Моне, придется делать операцию катаракты, веселенькая будет история… У Моне есть племянник, он занимается батикой, такой высокий малый. Поль несколько раз встречался с ним у Мэрфи…

Куда она уехала? В Париж? Нет, не останется она в Париже. К Барбентанам? К старикам Амберьо? Глупости какие. Вдруг он подумал об Орельене. Представил себе Орельена. При этой мысли у него защемило сердце. Да нет же, нет: все между ними кончено. Он отлично знал, что Береника убежала от него вовсе не за тем, чтобы вновь упасть в объятия Орельена. Нет. Она вернется к мужу. Это яснее ясного. Была минутная вспышка, попытка взбунтоваться, убежать… Передышка среди монотонности, серости существования… Три месяца… Даже не полных три… И затем — возвращение к семейному очагу. Поль злобно хихикнул. Такая же мещанка, как и все прочие. Лучше совсем не думать. Чтобы он да стал за ней бегать? Нет уж, дудки! Чего ей, в сущности, от него было надо? Приелись будни, беспросветная скука жизни — вот и захотелось развлечься, пережить любовное приключение. Да и драма не повредит. Только не на такого дурака напали. Нет уж, увольте. Впрочем, она правильно написала: у него есть друзья, Менестрель, его творчество… Все-таки мило с ее стороны, что она напоминала ему об этом… «Знай, что мне очень нравится все, что ты пишешь». А все-таки Береника славная! Ах, лапка, лапка!

Его мысли внезапно приняли весьма конкретный, чисто физический и поэтому особенно мучительный оборот. Он дошел до берега Сены, до того самого места, где купался какой-нибудь час тому назад. Он глядел на островок, возвышавшийся напротив пляжа, островок был хорошо виден отсюда. Поль начинал бояться предстоящей ночи. Береника права: нельзя оставаться здесь, в Живерни, надо ехать в Париж, заглянуть в кафе на площади Пигаль, выпить коктейль, встретиться с друзьями… В крайнем случае, если боль станет совсем уж непереносимой, можно забиться в уголок где-нибудь в кино, вечерами в Париже светло… А в полночь, в начале первого, он пойдет к Люлли, встретит там Лертилуа, сможет воочию убедиться, что Лертилуа по-прежнему одинок и грустен… Кто знает? Можно будет даже распить с Лертилуа стаканчик…

Река, где он только что купался, потеряла свою утреннюю чистоту. Вниз по течению плыли щепки. Воды Эпты, холодные даже на вид, не сразу сливали свои струи с водами Сены и в нерешительности стояли у берега небольшим, густо-зеленым озерком. Поль прошел мимо деревьев, скрывавших отмель, где он оставлял одежду, и задумчиво двинулся вдоль Эпты. Ехать в Париж, остаться здесь? Он не пожелал идти той дорожкой, которая вела к мосту при выходе из деревни, — по этой тропинке обычно ходила посидеть у шлюзов Береника. Береника… Вернуться к Люсьену, бог мой, да неужели это возможно? Вдруг ему вспомнились слова, которые он не мог слушать без дрожи, слова Береники. Той ночью. В том состоянии забытья, когда она становилась для него как бы тенью, горячей, нежной тенью. Она прижалась к Полю, еще не пришедшему в себя после только что дарованных ему наслаждений, и вдруг прошептала с неожиданной страстью: «Ты не можешь себе даже представить, как это чудесно, когда у мужчины целы обе руки!» Жестокие слова, которые вспоминались ему сейчас и от которых у него по телу пошли мурашки. Она вернулась к своему Люсьену.

Дорога привела Поля к замолкшим под полуденным зноем домикам. От солнечных лучей у него кружилась голова. Пробудившиеся от зимнего сна большие мухи лениво жужжали в воздухе, слышно было, как неподалеку в конюшне нетерпеливо била копытом лошадь. Поль, даже не подумав хорошенько, свернул к Мэрфи. Он вспомнил, что еще не распечатал второго письма и что идет по полю, держа в руке всю полученную утром корреспонденцию. Второе письмо оказалось счетом от зубного врача на сумму пятьсот шестьдесят пять франков, а в газете он обнаружил заметку о недавно скончавшемся Дешанеле под заголовком: «Жертва клеветы». Вскрыв бандероль, Поль пробежал «Ла Канья» и, чтобы успокоиться, стал рассматривать рисунки, старые фронтовые снимки, прочел воспоминания о королеве Ранавало, статью о песенках в «Ша-Нуар».

В той же рубрике он наткнулся на статейку Фукса против Менестреля, — статейку, явно передергивавшую факты и невообразимо злобную. Поль яростно сжал зубы. Чтобы всякий подонок, хам, чтобы этот самый Фукс посмел… Само собой разумеется, Менестрель выше таких вещей, но все же! И верхом нахальства было то, что в конце статьи содержался комплимент по адресу Поля Дени. Типичный журналистский трюк — разделяй и властвуй, сей раздоры и подозрения между друзьями. Что-то подумает Менестрель? Поль сочинял в уме письмо, которое он отправит Фуксу: «Господин…» — называть ли его «господином»? Или, может быть, просто «многоуважаемый подлец» — это больше в стиле. «Многоуважаемый господин подлец» — так лучше. Итак, я напишу: «Многоуважаемый господин подлец, на каком, в сущности, основании вы посмели обнаружить во мне талант…» Нет, слабо… «Никак не могу взять в толк, как это вы позволили себе в заметке, которую вам, как обычно, по дешевке состряпали бывшие уголовники, выдавать мне аттестат…» Или что-нибудь в этом роде… и далее: «Вам не удастся просунуть свое свиное рыло между Менестрелем и мной…» В процессе писания все станет на место… Поль Дени был великий мастер сочинять такие письма. Они вызывали к жизни целые катастрофы, потасовки. Поль уверял, что обожает это занятие. На самом же деле ненавидел всей душой. Но надо поддерживать свою репутацию. На этот раз мысль о схватке была Полю скорее даже приятна. Все-таки развлечение. И потом этот тон вояк, ветеранов войны, усвоенный в «Ла Канья», был ему омерзителен. Мошенник Фукс! Позвольте, мне что-то о нем говорили в «НРФ»!^[16] Будто Фукс выдавал чеки без обеспечения, подделывал подписи… Ему удалось выпутаться только с помощью Галлимара, потому что, если верить слухам, тот всегда питал слабость к жуликам… И вполне закономерно, что именно такие люди позволяют себе обрушиваться на Менестреля. Подумать только! Что ему рассказывала о Фуксе Береника? То, что Береника знакома с Фуксом, было чистейшим безумием. Только в Париже могли происходить такие удивительные вещи.

А где же я найду пятьсот шестьдесят пять франков? Взять разве и послать Русселю счет от зубного врача? Может, он заплатит. А я ему подарю небольшой рисунок Кислинга, он у меня где-то валяется… не думаю, чтобы он слишком интересовался Кислингом… но все-таки будет удобнее.

— Эй! Эй! Можно к вам подняться?

На темной лестнице у Фрэзов затопали огромные ботинки Арчи, затем на повороте показался сам Мэрфи; перегнувшись вниз, он крикнул: «Поль!» с такой американской растяжкой, что всякий раз Поль Дени, природный француз, начинал сомневаться, его ли зовут, или кого-то другого.

— Do come up, Buddy. Лезьте к нам, Поль!

Молли курила трубку, лежа ничком на софе, подсунув под себя все подушки, голову она повязала полотенцем, а рядом с ней, среди груды наваленных книг, стояла рюмка и чашка кофе; она усердно читала объявления в газете «Энтрансижан». На столике и прямо на полу красовались грязные тарелки: очевидно, Мэрфи только что кончили обедать. По комнате ходили клубы дыма и пахло жареной рыбой.

— Вы завтракали? Did you really?^[17] Берите сами. Никаких хлопот вы нам не доставите…

— Спасибо… Я уже завтракал…

— Тогда coffee?^[18] И, надеюсь, вы не откажетесь от рюмочки водки? I know you!^[19]

Маленький пальчик погрозил гостю, вслед за этим раздалось грудное «ха-ха», сопровождаемое величественно-светскими жестами, голова многозначительно закивала, — глаза при этом оставались полузакрытыми… Для Молли все это было верхом парижского гостеприимства… Ясно, на такое предложение нельзя ответить отказом…

Арчибальд Мэрфи сидел на полу, скрестив на манер портного ноги, посреди старинных книг, бумаг, разложенных на пять или шесть кучек; он сразу же заговорил о Дидро. Он уверял что обнаружил сходство между «Жаком-фаталистом» и «Черными прогулками». Глядя на Поля так, как глядят поверх очков, хотя никаких очков у него не было, Мэрфи пояснил:

— Разница лишь в том… разница в том, что «Жак-фаталист» — произведение, не отмеченное печатью юности… и когда я пытаюсь сравнить Дидро и вас, мне приходится воображать себе Дидро в образе двадцатидвухлетнего юноши… или Поля Дени в образе сорокапятилетнего мужчины… Вот я и думаю, какой у вас будет вид в сорок пять лет? Брюшко… Волосы уже начнут седеть… вот тогда вы будете настоящим мужчиной… I mean no longer a boy…^[20]

— Никогда мне не будет сорок пять лет, — отрезал Поль.

Молли подогрела кофе. Она сняла полотенце, которым обмотала себе голову после мытья, но волосы не успели еще высохнуть, и вид у нее был достаточно жалкий, словно у искупавшегося пса. Она попыталась было взбить локоны, но результаты получились самые ничтожные.

— Как поживает высокочтимая и благородная мадам Береника? — спросила она.

Поль не ответил. Перед осколком зеркала Молли старательно чернила себе брови. Она удивилась молчанию Поля и оглянулась. Арчибальд вообще ничего не заметил, он старательно раскладывал свои листки, пытаясь привести их в порядок. Поэтому он и не видел, как исказилось лицо Поля. Но Молли так и бросилась к гостю:

— But don’t you see he is crying?^[21] Поль, Поль, дорогой мой… Что случилось? You^[22] просто свинья с вашим Дидро! Поль, пейте скорее кофе, пока оно еще не остыло… Нет, нет, молчите, не говорите ничего… Have another drink…^[23] Давайте со мной… I ask you^[24]. О Арчи! Никогда вы ничего не замечаете — Дидро!

Мэрфи вскочил на ноги и стоял с растерянным видом. Воцарилось молчание. Молли взбила подушку, подсунула ее под голову Поля, поцеловала его в лоб. От нее пахло коньяком.

— Poor child^[25],— прошептала она и взяла его руки в свои. С улицы доносилось фырканье неисправного мотора. Залаяла собака.

— А теперь, — произнесла Молли, — расскажите нам про все, про все, как произошло…

LXIX

Недолго сохранялась тайна Поля и Береники. Раскрылась она так же внезапно, как внезапно со всех сторон загорается стог соломы: поди скажи, кто поджег! Во-первых, в тайну был посвящен Шарль Руссель: нет на свете ничего ужаснее, чем загадочные недомолвки великосветского портного, его многозначительный вид. Единственно, о чем он не проболтался, это об имени незнакомки, но не скрыл, что Поль Дени жил в Живерни с одной дамой… вполне светской… замужней дамой… и т. д. и т. п., словом, сумел разжечь любопытство миссис Гудмен, когда она вместе с Замора явилась к нему завтракать, а кстати, посмотреть, эффектно ли выглядит «Сводница-гермафродит», рамку для которой сделал сам Легрен, после чего картину повесили в ванной комнате на петлях, словно ставню, дабы мадам Руссель, совершая свои омовения, могла поворачивать полотно обратной стороной и не видеть «Сводницы». Затем сам Замора попытался выведать тайну у Менестреля, но тот, хотя и был в Живерни, никакой дамы там не обнаружил. Тут Жан-Фредерик Сикр, композитор и поверенный Поля Дени, дал понять, что сам Замора знает эту даму, а больше он ничего не скажет, хоть на куски его режьте. И надо было видеть, как загадочно блеснули при этих словах его выпуклые, рачьи глаза. Кто осмелился сообщить новость Мэри де Персеваль? Должно быть, Диана де Неттанкур, но какими путями она сама узнала тайну? Ясно, что Мэри проговорилась Розе, и мадам Мельроз припомнила: Живерни, дорога меж двух высоких откосов, чья-то фигурка, явная ложь Лертилуа… тут не надо было обладать особенной смекалкой… Как могла она скрыть секрет от Эдмона и Декера? А в институте сам доктор сообщил об этом Зое Агафопулос, которая поспешила дополнить от себя информацию при встрече со своей подружкой Мэри. Бланшетта, узнав о случившемся от Эдмона, залилась горьким смехом. Ну и Береника! Это уж чересчур. И тут же поведала новость Адриену, которому в понедельник должны были менять гипс. Скверный перелом, врачи боялись, как бы в результате не получилось укорочения. Боже мой, с каким ужасом вспоминала она свое тогдашнее возвращение домой… их крошка Мари-Виктуар… Мадемуазель была совершенно права: разве можно было отправить в больницу спасителя их дочери? В доме, слава богу, хватает места, да и при перевозке в больницу ему могло стать хуже. К тому же Адриен все-таки друг детства Эдмона. Двойной перелом, осколком кости задело артерию, и вообще что-то страшное!

Да, они были ему обязаны. Адриен их не очень беспокоил. Вернее, не очень беспокоил бы. Не будь жены его двоюродного брата. Высокая, пышнотелая, волоокая брюнетка, которая непременно уселась бы у изголовья мосье Арно и стала бы за ним ухаживать, если бы только ей это разрешили, если бы не намекнули, — о, в очень деликатной форме! — что нельзя являться в любой час к людям, с которыми, в сущности, даже не знаком. И что, конечно, в больнице это много проще, поскольку там вывешена табличка, извещающая об официальном часе посещения больных, но ведь нужно же иметь такт. Должно быть, между нею и двоюродным братом ее мужа что-то есть, нет, это даже трудно допустить. То есть с ее стороны есть что-то, потому что сам Арно встречает гостью с весьма кислой миной…

Особенно забавно слушать разговоры Эдмона с Адриеном. Когда Эдмон бывал дома, Барбентаны приходили посидеть в комнату больного, выпить чашечку кофе. Мужчин связывали воспоминания детства: маленький провинциальный городок на юге Франции, где они вместе росли, игра в шары на окраине и отроческие проказы. Бланшетта слушала их с удивлением: она открывала для себя нового Эдмона, совсем непохожего на ее мужа, подростка, жалела, что не знала его тогда, такого славного мальчика, и невольно отождествляла того Эдмона сАдриеном Арно. К тому же Адриен — настоящий герой. Эдмон сам говорил: он прекрасно показал себя на войне. Ничего удивительного нет: ведь бросился же он, не рассуждая, под грузовик, чтобы спасти их крошку!

Несмотря на эти новые обстоятельства, Бланшетта все же вспоминала об Орельене. Вспоминала не без горечи, скорее с чувством какого-то удовлетворения: он тоже потерпел крах в этой истории с Береникой, которая принадлежала другому, мальчишке… Чувство, наполнявшее душу Бланшетты, было бы несправедливо назвать ревностью, оно было как раз противоположностью ревности. Огромное умиротворение снизошло на нее. Вдруг Бланшетте стало совершенно безразлично, что Эдмон прямо от нее идет к мадам Мельроз. Совершенно безразлично. Она чувствовала себя доброй, такой доброй. И благодарила бога за то, что молитва ее услышана.

Девочки просто влюбились в господина Арно, и это было совершенно естественно. Особенно старшая, которая обожала сестренку, буквально таяла от благодарности при виде ее спасителя. Адриен выказывал в отношении детей чисто ангельское терпение. Родной отец в этом смысле не очень-то их баловал. Вообще Адриен Арно обладал исключительно ровным характером. А ведь в таких обстоятельствах человек непременно себя выдаст; вы только подумайте: вынужденное безделье при таком энергичном нраве и в таком цветущем возрасте — Адриену не было и тридцати лет, а тут десятки неудобств, связанных с лежачим положением… не будем лучше уточнять. Не говоря уже о ноге. Какой ужас, эти аппараты для вытяжения ноги: что поделаешь, необходимо добиться, чтобы кость срослась правильно. Когда имеется только перелом, то аппарат не так уж мучителен. Но тут — рваная рана, перевязки… Ни за какие блага мира Бланшетта не позволила бы никому прикоснуться к больному. Была же она во время войны сестрой милосердия.

Вся жизнь Бланшетты преобразилась. Дом перестал быть пугающе пустым, дети — назойливыми, как осенние мухи, даже часы ожидания Эдмона — и те перестали быть мучением. А главное, тень греха больше не омрачала ее. Об Орельене она вспоминала все реже и все спокойнее. Очевидно, тут не последнюю роль сыграла неудача Лертилуа с Береникой, сразу лишившая его романтического ореола. Но пребывание господина Арно в их доме оказалось еще более благотворным. С его помощью ей удалось прогнать наваждение. Адриен защищал Бланшетту от злых чар: одно сознание, что он здесь, рядом, успокаивало ее. Когда в ней оживала прежняя мука, Бланшетта под первым попавшимся предлогом спешила навестить своего прикованного к постели гостя. А его лицо при появлении Бланшетты сразу освещалось радостью. Видно было, что ее посещения делают его счастливым. Казалось, он ждет только ее одну. Кроме того, он был очень интересный собеседник. Он много повидал на своем веку, хотя трудно было сказать это по его виду, многое пережил. И вместе с тем всегда почтителен, ни разу Бланшетта не слыхала от него сомнительной шутки, неуместного слова. Но красноречивый взгляд провожал до дверей супругу Эдмона, когда она уходила из комнаты, оставляя больного в одиночестве.

Как-то к Барбентанам явился министр со специальной целью навестить Адриена. Сенатор Барбентан был славный старик: он буквально обожал своих внучек, хотя у него никогда не находилось для них свободной минуты. История с грузовиком его потрясла. А главное, это Арно. Стойте-ка… ну да, конечно же… Мальчик из Сериана, помню, помню, сын этих «Нувель галери»! Его папаша был моим политическим противником и даже сыграл со мной довольно-таки грязную шутку в вопросе о замене трамваев автобусами… было это, дай бог памяти, не то в 1913-м, не то в 1912-м году… не припомню точно… Словом, еще до войны. Да, много воды с тех пор утекло… Кажется, папаша плохо кончил, банкротство… Но ведь сын за отца не отвечает. И к тому же, мы обязаны ему спасением нашей крошки Мари-Виктуар! Свидание получилось самое торжественное. У министра был такой вид, будто он прикладывает к груди Адриена крест Почетного легиона.

— Молодой человек, некогда наши семьи враждовали между собой. Но забудем прошлое… Как порядочные люди… Мы все французы в конце концов… Когда вы совсем поправитесь, заходите ко мне в министерство. Посмотрим, не смогу ли я быть вам полезен… Решено?

Адриен был способен оценить комизм их беседы. Правда, южный акцент сенатора почти не резал ему ухо: в конце концов такой же акцент был у самого Адриена, только у старика он более заметен, — по окончании войны Арно немало потратил труда, чтобы отделаться от провинциального произношения. Но еще более Адриен оценил тот факт, что сам помощник государственного секретаря обеспокоил себя и нанес ему визит. Пусть его называют для красоты слога министром. Адриену Арно титул помощника государственного секретаря казался одновременно и более загадочным и более реальным. В нем с детства жило безграничное уважение ко всему официальному, к властям, к государству, к правительству. Он благословлял несчастный случай, позволивший наслаждаться нечаянным отдыхом, он теперь мог долгие часы предаваться мечтам и обдумывать это приключение, конец которого он предчувствовал.

Его беспокоила Изабелла: она была как бы частью его прежней жизни, пошлым о ней напоминанием. Неужели так необходимо преследовать его и здесь? Он только улыбался про себя, сравнивая отведенную ему комнату в доме Барбентанов с той, что занимал у своих родных! А эта Изабелла еще все время старалась остаться с ним наедине, и он боялся, что их могут застигнуть: вдруг отворится дверь, войдет кто-нибудь из прислуги, мадам Барбентан… Нельзя вести себя так у чужих: какая лакомка эта Изабелла. И нет никакой возможности образумить ее.

Поэтому он предпочел опередить события. На тот случай, если бы мадам Барбентан что-нибудь заметила… Адриен открыл ей всю душу. Никогда бы он не осмелился… хотя бы из-за двоюродного брата… он скрытен от природы… но, вы меня поймете, мадам… не судите обо мне плохо, я этого просто не перенесу… Что делать, Изабелла не отдает себе в этом отчета. Поэтому вся вина ее. Кроме того, Адриен доверяет Бланшетте. Доверяет безгранично, сердцем, а не рассудком.

— Но ведь вы меня совсем не знаете, — возразила Бланшетта.

Он поднял на нее красноречивый взгляд. О нет, он знает ее, знает гораздо лучше, чем она думает! Ведь их отношения начались не совсем обычным образом.

— Ну хорошо, — согласилась Бланшетта, — расскажите мне о вашей кузине… Вы ее любите?

Было бы подло с его стороны сказать, что он ее никогда не любил. Бесспорно, он питал к Изабелле привязанность, но что-то его в ней раздражает. Это длится уже давно. Адриен не из тех мужчин, что заводят связи направо и налево. Но нельзя вечно хранить верность, если основана она не на любви, не на настоящей любви. Надо сказать, что все это произошло отчасти по вине случая. Жили они под одной крышей. Его двоюродный брат постоянно находится в отлучке. Он работает представителем крупной фирмы, импортирующей зерно, и вынужден неделями сидеть в Марселе, в Сен-Назере… Ну, а в пустом доме остаются двое — мужчина и женщина, оба молодые…

— Простите, — перебила его Бланшетта, — мне нужно распорядиться по хозяйству.

LXX

— Ого-го! Ну и парад, такого еще не бывало!

Публика толпилась на террасе, залитой светом вращающихся фонарей. Лакеи в золотых ливреях стояли длинными шпалерами, другие скользили вокруг бассейна; вновь прибывавшие гости выходили из автомобилей, с шелестом скользивших по лиловато-розовому песку. Весь пейзаж, с широкой просекой, выходящей на газон, покрытый огромным полотнищем золотого цвета, деревья с позолоченными стволами и листочками, старательно завернутыми в золотые бумажки, казался нереальным, бутафорским, красота обнаженных женских плеч, нелепый вид костюмированных мужчин, — все это вызвало легкое головокружение у Бланшетты, которую Эдмон притащил сюда по каким-то своим соображениям. Доставив жену на бал, он тут же перестал ею заниматься и передал с рук на руки только что представленному им англичанину: тип бывшего оксфордского студента, жирный, рыжеволосый, не старый и не молодой, полуголый, с копьем и луком в руке и с длинной золотой сетью. Как его зовут? Во всяком случае, безумно богатый человек.

В течение трех месяцев в Париже только и разговору было, что о празднике, который собирался дать герцог де Вальмондуа, и всякому хотелось туда попасть. Дом герцога, «его страсть», по его собственному выражению, помещался в Лувесьене по соседству с владением Коти. Герцог ради праздника приказал замаскировать свой особняк сверху донизу золотым панно, велел перекрасить под золото сфинксов, украшавших лестницу. Интерьер был убран еще более несуразно. К полуночи началось настоящее столпотворение. Невиданная выставка драгоценностей! Недаром вокруг владения шмыгали беспокойные тени, полицейские торчали за каждым углом, и, когда гость собирался выпить бокал шампанского в золоченой беседке, его вдруг окликали какие-то незнакомцы, словно чудом появлявшиеся из-за кустов. Дело в том, что окрестные жители, возбужденные слухами о празднестве, собирались у входа в парк и бродили вокруг ограды, надеясь разглядеть, что происходит в саду. Говорили, что эта неслыханная роскошь возмутила людей, и в полиции боялись волнений. Простоволосые женщины, собравшиеся у входа, осыпали гостей герцога бранью. Все это придавало празднеству какой-то тревожный, но не лишенный прелести характер.

Когда двенадцать высоченных дам, одетых валькириями, взошли на лестницу, распевая по всем правилам: «Эйотохо! Эйиа-ха!» — венецианский дож, размахивая длинными руками, набросился на Бланшетту. Это был Кюссе де Баллант в развевающемся плаще.

— Дорогая мадам, но кто же вы? Держу пари — Даная! Неужели вы не сумели найти другого костюма, менее, так сказать, закрытого? А я-то надеялся получить удовольствие!

Он не без удивления оглянулся на кавалера госпожи Барбентан — забавный субъект. Тот представился:

— Хью Уолтер Тревильен… — Это имя что-то говорило Кюссе.

— Вы, случайно, не тот Тревильен?

— Именно тот самый.

— А я-то думал, что сегодня вечером все сплошь подделка. Вы не находите, что мысль устроить золотой бал скорее уж к лицу какому-нибудь галантерейщику из квартала Сантье, мечтающему сравняться с герцогом Вальмондуа, чем самому герцогу?

С этими словами Баллант исчез так же неожиданно, как появился. Ему, очевидно, хотелось выступить со своим коронным номером «Почтальон», но роль эта никак не вязалась со здешней обстановкой, а главное — с венецианским плащом. Все вокруг было заполнено звуками джаза, рвавшимися из открытых окон, возле которых устроились музыканты. Танцы шли в нижних залах. Все этажи по фасаду были освещены, и с балконов доносился смех приютившихся там парочек. Настоящий театр.

— У вас восхитительный костюм, — сказал Тревильен. — Единственный, который не создает впечатления карнавального.

Бланшетта улыбнулась этому явно преувеличенному комплименту. Провела рукой по большим цехинам из картона, которые отливали золотом при каждом ее движении, потрогала декоративные браслеты, колье, диадему и убедилась, что все в порядке и не сбилось на сторону. Платье она заказывала у Шанель, большой любительницы цветных камней. Перед самым отъездом на бал Бланшетта зашла показаться Адриену. Тот посмотрел на нее с таким восхищением, что она не могла скрыть улыбки. Адриен совершенно искренне находил ее прекрасной. Он привык к своей хозяйке, но ее образ — эта Даная, вся в золоте и драгоценностях, этот образ самого богатства, запал ему в сердце. Бланшетту тронули его восторженные восклицания. Откровенно говоря, она гораздо охотнее осталась бы дома, посидела бы с ним, чем тащиться сюда. Поглядели и будет. Но приходилось ждать, пока Эдмон соизволит увезти ее домой.

Тревильен ловко схватил два бокала с подноса, который проносил мимо слуга. Они сели немного поодаль, у окна. Говорили они по-английски. Он удивлялся, с каким совершенством владеет госпожа Барбентан его родным языком.

— Вы, должно быть, американка!

Бланшетта расхохоталась.

— А я-то надеялась, что сумела отделаться от американского акцента… Я долго жила в Америке…

Его ответ донесся до нее точно с другого конца комнаты. Мимо них прошла пара: Диана де Неттанкур в костюме Дианы-охотницы, с бриллиантовыми звездами в волосах, на поводке она держала двух огромных рыжих борзых, а рядом с ней — мужчина во фраке, один из немногих, не пожелавших, видимо, надеть маскарадный костюм, в золотой маске и в золотом парике. Он поклонился Бланшетте. Она подала ему вдруг похолодевшую руку.

— Вы, Орельен… — прошептала она.

Так вот почему она попала сюда. Сама судьба свела их сегодня. Как странно было видеть его в маске, видеть безликого Орельена.

— Вы понимаете, я никак не мог допустить, чтобы мадам де Неттанкур явилась на бал одна, без спутника… Она меня попросила… А Жак должен прийти с супругой.

Почему это он вздумал перед ней извиняться? Бланшетта вдруг вспомнила, что Береника доводится двоюродной сестрой ее мужу. Она взглянула на госпожу Шельцер, которая встречала гостей на крыльце, с удивительным бесстыдством разыгрывая из себя чуть ли не официальную хозяйку дома; и, конечно, Орельену не так уж необходимо было сопровождать любовницу Жака Шельцера, раз его супруга не думает делать тайны из своей связи с герцогом Вальмондуа.

— Наконец-то вы вернулись к светской жизни, дорогой друг, в этом году вас нигде не было видно…

Орельен поклонился, давая понять, что его ждет дама.

— Вы так долго не появлялись…

Бланшетта глядела, как он удалялся с Дианой и ее борзыми.

— Кто это? — спросил Тревильен. — Красивый малый!

Бланшетта ответила что-то, лишь бы отвязаться. Таким образом поддерживать беседу пришлось ее кавалеру.

— Вы даже представить себе не можете, какие перемены я обнаружил в Париже… Решительно не узнаю Францию… Я долго, очень долго жил вне Франции… да… Когда началась война, я был в Африке… Ненавижу войны. Я и остался в Африке. Там все просто… берете себе боя… или кого-нибудь еще — это дело вкуса… Обожаю жителей колоний. Вот уж действительно широкие натуры. Много пьют, не лезут к человеку с расспросами. Я только что из Кении. Да, Франции я не узнаю… Франция далеко ушла с предвоенных времен.

Лишь бы сказать что-нибудь, Бланшетта сказала, что до войны он был слишком молод. Англичанин, явно польщенный ее словами, громко захохотал.

— Мне сорок восемь лет! Сорок восемь! Никогда бы не подумали? Значит, по-вашему, у меня не такие ноги, как у мужчин под пятьдесят?

И на самом деле, он выглядел изумительно молодо для своего возраста. Ему от силы можно было дать лет тридцать пять.

— Что же именно изменилось во Франции? — спросила Бланшетта. — Сами мы не видим, не замечаем…

— Ну, конечно, вы сами изменились и не видите поэтому перемен. Ей-богу, смешно мне читать мораль, но ваша страна дошла до полного распада! Даже неинтересно иметь пороки…

— Неужели уж до такого распада?

— Именно так… Возьмите хотя бы то, что делается в Булонском лесу и в других местах… Теперь в кино и то бывать опасно… Вы приходите в гости к вполне порядочным людям, а они приглашают вас закончить вечер… не смею сказать где… даже слово специально изобрели для таких кутежей… В Кении об этом понятия не имеют…

— Простите, — прервала его сетования Бланшетта, — мне нужно поговорить с мужем.

Она сделала вид, что идет следом за Эдмоном, которого подхватил какой-то пожилой господин, незнакомый Бланшетте. Поднявшись на крыльцо, Бланшетта вошла в дом, где ее сразу же оглушили раскаты джаза, пересекла целую анфиладу гостиных, где шли танцы, мелькали, как в калейдоскопе, пестрые маскарадные костюмы, где стояла духота, особенно заметная после прохлады сада, царила та атмосфера, какой никак не ожидала Бланшетта и какая лишь подтверждала слова Тревильена.

— Я здесь, Бланшетта, — произнес за ее плечом чей-то голос.

Он знал, что она ищет его. Признался, что знал. Золоченую маску он поднял на лоб, и в обрамлении парика, странного медного цвета, лицо его казалось еще смуглее. Они уселись на низенькие креслица в самой толчее и шуме. Потолок здесь был очень высокий, несколько дверей в сад и в соседние гостиные, нечто вроде полуюта на корабле, масса роз, а в нише — статуя работы Куазевокса^[26]. Орельен начал говорить о том, что пришел он сюда только потому, что его просила Диана, а просила она потому, что положение для нее создалось просто немыслимо сложное… Бланшетта насмешливо заметила, что если такая красавица попала в столь сложное положение, то она легко могла бы найти себе десяток кавалеров, а не брать в провожатые рыцаря печального образа, каким выглядит Орельен.

— Про вас много говорят, а главное, уверяют, что с вами, должно быть, стряслась беда, раз вы так безнадежно исчезли…

Орельен пропустил эту фразу мимо ушей. Меньше всего его устраивал этот лицемерный тон сожаления. Бланшетта знала, чего он от нее ждет… Вот как? Но она знает не больше того, что знают все.

— А что знают все?

— Не корчите, пожалуйста, из себя младенца. Об этом везде говорят. Ах, верно, ведь я забыла, что вы ни с кем не видитесь. Мэри мне рассказывала…

— К чему вы это говорите? Мадам де Персеваль как раз принадлежит к числу тех людей, — признаюсь, их немного, — с которыми я встречался эту зиму…

— Вот как? И должно быть, утешали друг друга?

Орельен взглянул на Бланшетту, на Бланшетту в ярком маскарадном костюме, колючую и злую. Все перешло в план светской болтовни. Чувства, обуревавшие обоих, тоже были обернуты в золоченые бумажки, подобно деревьям в саду. Вдруг он вспомнил, что вот эта самая женщина не так давно пыталась покончить самоубийством. С тех пор он ни разу ее не видел. Он взял ее за руку:

— Бланшетта… разве мы не можем быть просто друзьями… добрыми друзьями?

Бланшетта сухо отдернула руку:

— Нет уж, дорогой, друзьями — никогда!

Странно все-таки. Неужели причиной этого был нелепый парик, вся эта обстановка? Глядя на Орельена, Бланшетта не испытывала больше того томления, которое заставило ее, да, да, заставило, бросить Тревильена. Теперь она могла спокойно говорить с Орельеном, не ощущая прежнего трепета. Что же произошло? От всех прежних чувств осталась только злоба и отчасти досада за пережитое. Еще минуту назад она не знала об этом. Даже смешно. А может быть, и прискорбно. И она тоже подумала, что еще так недавно хотела из-за него покончить с собой…

— До чего докатились у нас в Сен-Жерменском предместье! Не отличишь от самой вульгарной студенческой танцульки! — крикнул Кюссе де Баллант, проносясь мимо них в бешеной фарандоле с валькириями.

Орельен пожал плечами.

— Вы ничего не знаете, совсем ничего не знаете?

Он не сказал, о ком должна знать Бланшетта.

— О ком не знаю? — вызывающе спросила она.

— О Беренике, — с усилием произнес он.

И здесь, среди этого нелепого и лживого мира, у обоих защемило сердце, по разным причинам защемило сердце, когда вслух произнесено было это любимое, это ненавистное имя.

— Последнее время ничего о ней не знаю… А вам известно, что она жила где-то возле Вернона?

Это он знал. Да, знал. И даже случайно встретил ее там. Бланшетта удивилась: встретил? Она никак не думала, что и теперь это известие все-таки подействует на нее. Удивительное дело — мысль о Беренике была ей мучительна даже сейчас, когда присутствие Орельена стало ей безразличным. Он сказал, что ездил в Живерни со своими друзьями посмотреть на Клода Моне. Имени мадам Мельроз он из деликатности не назвал… Ему было до ужаса необходимо рассказать об этой встрече кому-нибудь. И надо же было, чтобы этим слушателем оказалась Бланшетта. Она внимательно слушала его. Видно, все же не окончательно исцелилась она от своей любви. Он, Орельен, когда был у Моне, никак не ожидал, что встретит ее там… Но Бланшетта, которая уже знала, что встреча состоялась, жадно ждала, когда наконец зайдет речь о Беренике, когда Орельен доведет до конца свой слишком подробный рассказ. Он говорил про сад… синие цветы, про великого старца с затянутыми тусклой пленкой глазами, потом вдруг у решетки…

Демон Береники стоял между ними. Орельен говорил о ней так, как никогда не говорил. Никому не говорил. Даже себе самому. Так, словно она была здесь: в бежевой своей юбочке, черноглазая, с непокорными, растрепанными волосами. Напрасно веяло вокруг золотым дыханием празднества… Они даже не замечали его. Береника и Орельен остановились тогда на тропинке меж двух откосов, возле мостика, перекинутого через стоячие воды, где дремали кувшинки, — никто никогда уже не увидит их красоты так, как видел ее тот, слепнущий, старик. Все — даже мелочи, которые он не заметил тогда, приходили сейчас на память Орельену: узор соломинок, рассыпанных по земле, зеленая изгородь и то, как подняла она плечи, как опустила голову, когда увидела, что он направляется к ней… Как трепетали тогда ее губы, которых он так и не коснулся поцелуем!

Что-то закипело в сердце Бланшетты. Что-то близкое к гневу. В памяти назойливо вставал библейский стих. Как ненавидела она Беренику, эту лицемерную деву. Сказать Орельену или нет, что как раз сегодня утром Эдмон получил письмо от Люсьена, ликующего, захлебывающегося от счастья Люсьена, возвещавшего, что его жена вернулась в Р.? О, этому немного надо! И она, — Береника — тоже хороша, с таким мужем ничем не рискуешь, он все равно готов ей ноги целовать. Она слушала Орельена. Безжалостного эгоиста Орельена. Люди прислушиваются только к тому, что говорит их сердце. И она поклялась отныне прислушиваться только к этому голосу. Вдруг она поняла, вернее догадалась, что Лертилуа не знает, кто был любовником Береники. Господи, как же это возможно?

— Значит, Мэри вам ничего не сказала? — спросила она. — И вы не знали, что это был Дени? Ах, простите, если я причинила вам боль… ну да, этот мальчишка, ничем не примечательный юнец… в конце концов вы, по-моему, должны радоваться: уж лучше он, чем другой.

Бланшетта глядела на его искаженное мукой лицо. С какой стати он должен иметь перед ней преимущество, не страдать? Поль Дени… Незнакомец вдруг приобрел, стараниями Бланшетты, имя, внешний облик… Теперь Орельен будет представлять себе то, что так сурово запрещал себе представлять.

Вдруг Бланшетта увидела, что перед ними стоит Эдмон. Он пристально смотрел на обоих. Она улыбнулась. Впервые в жизни она встретила его взгляд, не чувствуя себя виноватой.

LXXI

Все, что требовал Эдмон от жизни, сводилось, в сущности, к одному — лишь бы не скучать. Все время он чувствовал себя на грани скуки. Он дорожил деньгами и не дорожил ими… Боялся потерять те неограниченные возможности, какие даются богатством, и одновременно спрашивал себя, так ли уж они неограниченны. Поэтому-то он и вел страшную игру с Бланшеттой, отсюда-то и шло противоречие. Бланшетта, его обеспеченное существование… Ему нравилось играть с огнем и прекращать игру, когда огонь разгорался. Он находил в этом забаву. Он никогда не получал настоящего удовольствия от измены жене, если она не знала об его измене; и свою победу над ней он видел в том, что сгибал ее волю, заставляя признать свое поражение. Но это была лишь мелкая монета его мечтаний, это не было главным в том необходимом ему возбуждении, к которому он привык, как привыкают к кокаину. Настолько привык, что даже потерял вкус к флирту, к роли соблазнителя, а ведь это, в сущности, составляло основу их брака в первые годы. Теперь, когда он имел на стороне связь с женщиной, искушенной в делах любви, его уже не влекло, как прежде, это бездумное порхание, эта бессмысленная растрата своих сил. Им снова овладела скука. Было бы несправедливо утверждать, что он устал от связи с Розой Мельроз. Наоборот, он был доволен Розой, как неким предметом роскоши, пользуясь которым всякий раз испытываешь вполне законную гордость. Она была действительно великолепна. И великолепна как раз тем, что была не так уж молода. Подобно тому как ношеный костюм или чемодан, достаточно попутешествовавший на своем веку, являются свидетельством хорошего тона и доставляют больше удовольствия, чем костюм, только что вышедший из рук портного, или чемодан, только что приобретенный в магазине… Люди, имеющие много туалетов, с презрением смотрят на того, кто одет во все новенькое. Не знаю, поймет ли меня читатель, если я скажу, что именно благодаря Розе, благодаря ее совершенству, Бланшетта стала гораздо ближе Эдмону, чем при какой бы то ни было прежней его связи. Не будь Бланшетты, Роза, как Эдмон ни гордился ею, как ни велико было в его глазах обаяние огней театральной рампы, всегда в какой-то мере отнимавшей у него Розу, не будь Бланшетты, Эдмон заскучал бы с Розой. И к тому же она была слишком требовательна. Он даже радовался, что под предлогом поездки в Межев можно было немножко отдохнуть от Розы. Таким образом у него оказалось достаточно времени, чтобы наблюдать, подстерегать Бланшетту, как паук — муху, запутавшуюся в паутине; у него появились новые, таинственные, опасные для него самого замыслы, центром которых являлась она. Бланшетта занимала его воображение. В сущности, его жестокость в отношении ее была своего рода любовью, вернее, единственным видом любви, на какую он еще был способен. Он позволял себе роскошь ревности, старался облечь эту явно парадоксальную ревность в плоть и кровь. Он даже испытывал известную благодарность к Бланшетте за ее недоверчивый и скрытный нрав, за эту протестантскую сдержанность, отличавшую ее от прочих женщин. Не будь Бланшетты, представляла бы для него Роза подлинный интерес? Бланшетта умела придать всему на свете особый привкус греховности, той греховности, которую она сама ощущала всеми своими чувствами и которою Эдмон буквально упивался, именно потому, что, не веря ни во что, не мог один, без Бланшетты, ощутить эту странную и экзотическую пряность. Ему нужны были не только деньги Бланшетты, которые в его глазах являлись ключом к высшему свету, к тому царству духа, куда людям бедным закрыт доступ… Ему нужна была сама Бланшетта, на которой он упражнял свою душевную изощренность, в общении с которой черпал некие психологические услады; она была для него источником таких радостей, которых не могла ему дать никакая Роза. Под влиянием Бланшетты он мог бы поверить в бога, принять религию… Поездка в Межев этой зимой была для него полна самых диковинных развлечений; в сущности, он отнюдь не был потрясен попыткой Бланшетты покончить самоубийством, хотя не признавался в том даже самому себе. Более того, драма Бланшетты придавала новый аромат и смысл их отношениям. Эдмон усердно разыгрывал роль человека, который питает безграничное уважение к своей жене, пережившей такие потрясения, и который поглощен заботой о ее душевном выздоровлении. Как мастерски терзал он ее именно безупречной тактичностью своего поведения! С каким искусством старался он вызвать в памяти Бланшетты тень Орельена, даже не произнося его имени! И с какой утонченностью. Он холодно склонялся над бездной этой смятенной души, как над манекеном, и искусно подкармливал, словно невиданных рыб, мучившие ее призраки. Ждал, притаясь, сигнала капитуляции. Не считал нужным торопить события. Впереди было еще много времени. Каждое слово, произнесенное им, звучало вполне невинно, — так иногда звучит двусмысленность, — и, заметив, что оно дошло до сознания жены с значительным запозданием, он трепетал от еще неизведанного счастья. Он умело усиливал остроту своих намеков. И не спешил. Он завлекал несчастную в мрачный лес, который поначалу казался зеленеющей мирной рощицей. Он не спешил. И даже продлил их пребывание в Межеве. Ни разу он не испытал скуки, хотя бы минутной. И не только потому, что на побережье произошла встреча с Карлоттой, — хотя, конечно, ее присутствие обогащало главную, инфернальную тему томными мотивами сожаления о минувших днях, изящными воспоминаниями… Нет, главное было не в Карлотте. Тем более что в течение нескольких недель он вкушал только духовные радости.

По возвращении в Париж, где его ждали развлечения — свидание с полузабытой Розой, «Косметический институт Мельроз» со всеми его побочными аттракционами, — он сразу же стал подготовлять встречу Бланшетты с Орельеном. Все складывалось как нельзя лучше, даже отсутствовала Береника, которая сыграла свою роль и не могла теперь помешать задуманной партии. Эдмон виделся с Орельеном, но избегал всего, что могло бы ускорить роковую встречу, которой он так страстно ждал… В нем было что-то от небожителя; взять хотя бы его умение распоряжаться чужими судьбами. Заблаговременно он выбрал для окончательных расчетов костюмированный бал у герцога Вальмондуа. Трудно было найти более искусственную, театральную обстановку, способную поразить любое воображение, чем особняк Вальмондуа, убранный по случаю празднества в золото. В душе Эдмон не без удовлетворения видел в этом некий символ, равно объединяющий в себе и самое Бланшетту, и ее богатство, и ту дерзость, с какою он ставил на карту вместе с Бланшеттой все свое благополучие. Одним из вариантов, которыми он, как заговорщик, упивался в течение многих недель, было решение одеть свою супругу Данаей. Эдмон проявлял неслыханную заботу об ее костюме, потребовал, чтобы она заказала его только у Шанель, сам несколько раз беседовал с знаменитой портнихой о будущем платье и с удивительным усердием ездил на все примерки. Он до тонкости изучил Бланшетту. Знал, как, пожалуй, никто на свете, что ей идет и что не идет. Он безмерно наслаждался сознанием своей власти, ибо от него одного зависело, без ведома портнихи и Бланшетты, сделать так, чтобы новый наряд лишил его жену всяческого обаяния или превратил ее чуть ли не в красавицу. Он изводил закройщицу советами и указаниями, вселяя в сердце Бланшетты смутную тревогу, и она ломала голову, стараясь догадаться, откуда такой повышенный интерес к ее туалетам и откуда эта мелочная придирчивость; Эдмон играл комедию с самим собой, делал вид, будто еще не уверен в том, очарует ли Бланшетта своим костюмом Орельена или, напротив, оттолкнет его… В результате Бланшетта совсем извелась, она с удовольствием положилась бы на вкус самой Шанель, как делала неоднократно; что касается предстоящего бала у Вальмондуа, он казался ей просто скучной светской повинностью, и она прекрасно обошлась бы и без этого бала.

Однако она неожиданно была вознаграждена за все свои муки в тот вечер, когда, собираясь на бал, пришла, уступая просьбам Адриена Арно, показаться ему перед отъездом. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что костюм ей к лицу, и старалась отгадать, почему Эдмон с такой настойчивостью занимался ее туалетом. До сих пор она не знала за ним светского снобизма. Неужели ему вдруг так польстило приглашение герцога Вальмондуа? Или же ему непременно хотелось, чтобы имя его жены попало в «Вог», где упоминались самые удачные туалеты? Как это все-таки не похоже на Эдмона… Но когда Адриен встретил ее возгласом неподдельного восхищения… тут она совсем забыла и Эдмона и страхи, которые вызывала в ней вся эта дьявольская возня с костюмом, этот неожиданный интерес к маскараду. Она почувствовала, как под румянами вспыхнули от удовольствия ее щеки. Ей окончательно расхотелось ехать к Вальмондуа. С большей охотой она осталась бы дома, сидела бы у изголовья больного Адриена в своем прекрасном платье, отделанном цехинами и драгоценными каменьями.

Никто никогда не узнает, что в тот вечер, когда Бланшетта нарядилась Данаей, образ ее лишил спокойствия и мужа и Адриена — снедаемого тщеславием, но не могущего совладать с желанием. Что в эту минуту она и впрямь имела все, чего только могла ждать женщина от этих двух мужчин: бескорыстное восхищение. Конечно, так не будет впредь, но в ту минуту она была любима ради себя самой. А это кульминационный пункт в жизни женщины. Бланшетта ничего не знала об этом. Никто не знал. И самое удивительное, что потребовалось именно платье, платье, явившее двум хищникам материализованный образ богатства, которым они упивались оба, дабы превратить ту, что надела его, в красавицу, в настоящую женщину в первый и, быть может, последний раз.

Когда Эдмон закутывал жену в манто, ему захотелось шепнуть ей: «Останемся дома… ну его, этот бал!» Бланшетта слегка вздрогнула, почувствовав прикосновение его рук, как-то по особенному скользнувших по ее плечам. Она боялась предстоящего вечера. Что скрывается за этой маской преувеличенного внимания? Но Барбентан отлично знал, что истинное наслаждение заключается в том, чтобы запретить себе близость с женщиной, когда испытываешь к ней влечение, а не обладать ею, когда она находится в твоей власти. Ни за какие блага мира он не желал портить себе сегодняшний вечер. Все было подготовлено. Разве не он лично убедил Диану де Неттанкур, что в силу светских приличий ей необходимо явиться в дом к любовнику мадам Шельцер в сопровождении человека, который, как всем известно, был ее другом? Разве не он посоветовал ей пригласить для этой цели Орельена, а не Виснера?

Я совсем забыл сказать, как оделся сам Эдмон Барбентан. На нем был венецианский костюм, со слишком коротким полукафтаньем, ибо Эдмон больше всего гордился стройностью своих ног и ляжек. И все выдержано в золотых тонах; притом, — и это было самое забавное, — Эдмон выкрасил себе бронзовой краской лицо и руки так, что стал похож на настоящего негра, и надел курчавый парик. Словом, он изображал Отелло, но никто, кроме него самого, не мог понять всей сладости подобного переодевания.

Так он и подстерег Бланшетту с Орельеном, устроившихся в гостиной под статуей Куазевокса, в самый разгар бала. Они были до того, как показалось Эдмону, увлечены друг другом и беседой, что не сразу заметили его. Со своего места он не расслышал слов Лертилуа, — мешали танцоры, смех женщин, крики, грохот джаза. Ему бы хотелось длить эту минуту целые века, чтобы не упустить ни единого оттенка своих чувств. Чувств во истину шекспировского масштаба. Но Бланшетта подняла глаза.

И тут-то произошло нечто неожиданное, потрясающее: она не побледнела, а улыбнулась. Эта улыбка расстроила все планы, все расчеты Эдмона. Бланшетта спокойно глядела на мужа и улыбалась. Быть может, виной этому было то, что он намазался сверх всякой меры, и его бронзовая физиономия вызвала улыбку на устах Бланшетты. Нет, нет. Он понял, вернее почувствовал, что в игру случайно вступил некий психологический фактор, которого он не учел. Сердце его сильно забилось.

Однако отсутствующее лицо Орельена и весь его вид, явно говоривший, что он во власти своих беспорядочных мыслей, успокоили Эдмона. Парик из золоченых стружек немножко сбился назад: так английский судья, сдвинув набок фальшивые локоны — знак сановного достоинства — открывает миру свою человеческую природу. Орельен отнюдь не походил на победителя, не походил даже на удачливого кавалера. Но, поразмыслив, Эдмон решил, что улыбка жены отнюдь не должна усыплять его беспокойства. По разработанному им плану он должен был с несколько театральной поспешностью броситься к влюбленной парочке, и тогда разыгралась бы задуманная сцена, последовали бы реплики, которые он предвидел заранее, и все это в несколько игривом, небрежном, чуть-чуть ворчливом тоне. Но, увидев улыбку Бланшетты, он лишился языка. Издали он еще долго следил за ними, видел, как они разошлись в разные стороны. И не мог решить — за кем ему наблюдать: за Бланшеттой или за Орельеном. Он видел, что Орельена уносит в сутолоке празднества, как уносит щепку течением воды, и что ему явно некуда приткнуться. Бланшетта им не интересовалась. Может быть, это была лишь игра, хитрость? Эдмон пустил в ход всю свою ловкость, лишь бы не столкнуться нос к носу с женой. Он не хотел встречаться с ней после той знаменательной улыбки, а главное, ему стало казаться, что Бланшетта сама хочет к нему подойти. Слишком хорошо он ее знает… Знает, что ей уже давным-давно надоел бал и что она попросит увезти ее домой. Поэтому он поспешил стушеваться, и как раз в тот момент, когда Бланшетта уже направлялась к нему, пригласил танцевать Диану де Неттанкур. Поскольку задуманная им пытка не подействовала, пусть проведет здесь бесконечно долгую ночь, пусть ждет, пусть борется со сном, пусть хоть кричит от скуки. Он мстил, сам не зная хорошенько, за что именно мстит. Муки Бланшетты длились до четырех часов утра. Он видел, как скрепя сердце она пошла танцевать с Тревильеном, как болтала с Кюссе де Валлантом и с Жаком Шельцером. Должно быть, действительно ей стало невмоготу, раз она заговорила даже с Шельцером! Он вдруг почувствовал жалость и решил прийти ей на помощь.

— Надеюсь, дорогая, вы не откажетесь потанцевать со мной?

Бланшетта вскинула на мужа умоляющий взгляд:

— О Эдмон, прошу вас… Я еле на ногах стою!

Но он настаивал:

— В кои-то веки, дорогая, в кои-то веки…

Эту фразу он произнес самым нежным тоном, на который способен влюбленный муж. Жак Шельцер заметил Эдмона и отступил на шаг с притворно-скромным видом. Бланшетта положила правую руку на плечо Эдмона и послушно пошла за ним. Новый оркестр заиграл блюз. И подумать только, что раньше она отдала бы все на свете за один такой танец, за эту настойчивость Эдмона, за его милые слова! Но сейчас в любезности мужа ей чувствовалось нечто лживое и опасное. Когда они, послушные ритму танца, очутились в амбразуре двери, он прижал жену к себе. Она подняла на него глаза и вдруг испугалась по-настоящему. На нее глядел негр, такой, каким представляют негров на сцене, но этот негр был похож на Эдмона… Он нагнулся и шепнул ей на ухо:

— Ты действительно хочешь ехать… — Шепнул так, что она побоялась ответить: «Я так устала».

Он решил увезти ее домой. В ночном мраке, странно преображенном огнями фонарей, где золотые деревья и лиловый песок казались частью какого-то страшного кошмара, шумели гости, разъезжавшиеся по домам, суетились слуги, поспешно распахивая дверцы подъезжавших на зов машин. Их имя несколько раз прозвучало где-то вдалеке: «Машину Барбентана… Барбентана…» — точно трубный глас Страшного суда. Огромный «виснер» подъехал к крыльцу. Они сели в машину. Эдмон велел шоферу прибавить скорости при выезде из парка: говорили, что местные жители только что остановили автомобиль и разорвали в клочья платье на мадам Рено, богатой перуанке.

Машина на третьей скорости пронеслась мимо ограды, и они успели разглядеть бледные, истощенные лица людей, которые никак не могли решиться идти спать, пока не потухнут огни в разубранном золотом особняке. Однако «виснеру» удалось без всяких инцидентов свернуть в темную улицу, ведущую к Нантеру.

— Неужели правда, что вокруг нас столько нищеты? — прошептала Бланшетта. Она произнесла эту фразу только для того, чтобы нарушить страстное и упорное молчание Эдмона, чтобы отстранить от себя гнетущие мысли.

— Не знаю, — ответил Эдмон, — знаю только, что вы были восхитительны сегодня вечером…

Он обвил рукой ее талию. Бланшетта затрепетала. Ей до слез хотелось спать. И почему он обращается этой ночью к ней на вы, он, который при всех обстоятельствах жизни говорил ей ты? Он тихонько приблизил к ней свое лицо, должно быть забыв, что уродлива вымазан краской. Нелепый, смехотворный грим, предельная точность жестов — все это делало прикосновения Эдмона омерзительно гадкими.

— Прошу вас, — прошептала она.

Он поспешил исполнить ее просьбу с преувеличенной готовностью, боясь, как бы она не догадалась, что его партия не проиграна, а лишь отложена на время. И когда они приехали на улицу Рейнуар, и когда Эдмон настиг ее в ванной комнате, помещавшейся между их спальнями, и когда он ее обнял, Бланшеттой овладел панический страх. Уже так давно Эдмон ничего не требовал от нее. Бланшетта слабо отбивалась.

— Разве я не ваш муж? — спросил он.

Бледный рассвет проникал сквозь занавески, и этот размалеванный человек в помятой одежде казался одновременно смешным и зловещим. Брошенный на стул костюм Данаи с уныло повисшими цехинами был похож на мертвое тело. Из неплотно прикрытого крана мерно капала в ванну черного мрамора теплая вода. Что же происходило в нем? Эдмон желал Бланшетту с дикарским неистовством. И когда бледный утренний свет упал на ее лицо и Эдмон увидел, как оно осунулось, подурнело, он все же не отступился. Даже напротив…

LXXII

Больше четырех месяцев Орельен плыл по течению. Остров Сен-Луи, казалось, уносило, как корабль, потоком времени, уносило без цели, без видимой причины, выбрасывало на все песчаные отмели и снова подхватывало бешеным шквалом воспоминаний. Что было для Орельена горшей мукой — физическое отсутствие Береники или воображаемое ее присутствие, ибо они слились воедино. Он не мог бы сделать выбора, как утопающий не может сделать выбора между водоворотом и джунглями водорослей. Тот, кто никогда не был жертвой подобного наваждения, не поймет Орельена, не поймет болезни Орельена. Да и сам Орельен вряд ли ее понимал, он просто болел. Недуг этот казался ему карой, ниспосланной за непонятную вину, которая и следов-то после себя не оставила. Он терзался, стараясь извлечь мораль из того, в чем вообще не было морали. Во что бы то ни стало ему хотелось, чтобы история с Береникой разыгрывалась в чисто моральном плане, дабы иметь возможность сказать себе: так лучше. «Тогда, — думалось ему, — по крайней мере наступит успокоение». Бегство Береники обнажило весь механизм его существования. Откуда свалилась на него эта пассивность, это полное отсутствие мужества, не говоря уже о смутном ощущении того, что дары, предложенные им Беренике, недостойны ее? Любой ценой, даже ценой самообвинения, пытался Орельен залечить незажившую рану, несправедливо нанесенную ему прямо в сердце. Он делал все, лишь бы не страдать. И убеждал себя, что это очень легко. Легко думать о чем-нибудь другом, легко забыть свою муку. Столь же легко, как не любить. Так рассуждал он и в ходе рассуждений всякий раз натыкался на непереносимо острую боль.

Он безоговорочно и целиком принимал свое поражение, и это убивало его больше всего. Он твердо знал, что Береника потеряна для него навсегда. Женщина в этом смысле подобна родине: потерять ее — значит впасть в моральное оцепенение. Человек, узнавший, сколь бездонно глубока пропасть судьбы, может умереть, но, если он выживет, он становится другим, не таким, как прежде. Одни делаются жертвой самых странных заблуждений, другие подобны ниве, побитой градом, — уже никогда не подымутся ее колосья. И те и другие страстно ждут солнца, но вряд ли оно покажется на небосводе. Откуда же могло прийти к Орельену это столь необходимое тепло, солнечный свет? В бога он не верил, людейсторонился. Единственной его поддержкой был этот утлый плот — квартира, небольшая рента, праздность. Если бы ему пришлось с боя брать жизнь, возможно, он и сумел бы найти путь к Беренике или, на худой конец, забыть Беренику. Но среди этого беспечального существования он стал добычей тени, и только тени. Портрет, гипсовая маска с услужливостью зеркала отражала этот призрак. Видно, не зря иудейский бог запретил своим чадам воздвигать в храмах статуи. Воспроизведение черт живого существа сродни некоей магической операции. По крайней мере для того, кто не владеет тайнами магии. Орельен вдвойне стал жертвой злых чар.

Потеря родины… В вечер поражения побежденный спрашивает себя, к чему отныне все его усилия. Для чего, для кого будет он теперь трудиться, какой смысл отдавать все свои силы… Он боится стать игрушкой в руках победителя, боится, что вместе с родной землей у него отнимут и его энергию, он чувствует себя сведенным к уровню вьючной скотины. Но Орельен… он никогда не работал, никто не требовал с него расплаты за неудачи, он как был, так и остался в своей бесплодной пустыне. Станет ли он искать легкой усталости или крепкого сна, даруемого спортом? Как в нору, забился он в мысль о своей трусости. С каждой минутой пустота жизни казалась ему все чудовищнее и чудовищнее. Как, неужели эта пустота — единственное, что отличает его от людей, единственная и сомнительная его привилегия? И с ней — мириться? После исчезновения Береники он вновь обнаружил свою тайную язву, невидимую в ее присутствии. Любовь за несколько недель, всего за несколько недель, прикрыла собою тот позор, что он носил в себе. Раньше ему хотелось видеть в этом позоре знак грядущей благодати, расценивать его как готовность встретить свою любовь, что должна прийти, что уже пришла. Но сейчас, в припадке отчаяния, он обвинял себя, как в святотатстве, в том, что профанировал любовь, пытаясь оправдать ею все, что не может быть оправдано. А что, если его недостойная жизнь сделала его недостойным любви? И неважно, почувствовала это Береника или нет. Вовсе не из-за Симоны она ушла от него, она потеряла в него веру. Важны не те или иные факты, не произнесенные слова, его ждал более суровый приговор. Орельен предстал перед невидимым судилищем. Он был осужден, был побежден. Как не понять того, что, если даже случилось бы самое невозможное и ему удалось бы найти Беренику, успокоить ее, вернуть, возродить к жизни их любовь, все равно отныне любовь была бы подобна новой штукатурке, которая непрочно держится на старой трещине. Ведь сказала же ему Береника, что она не выносит разбитых, треснувших, надколотых вещей, что они для нее как вечный укор. Ах, разве склеишь любовь! Их любовь, которую они оба вознесли на слишком высокий пьедестал, слишком гордились оба этой любовью и не могли поэтому допустить, чтобы она существовала из милости, силою забвения, уступок, скидок… Это как рисунок одним штрихом: не дай бог дрогнет рука, и уже нарушена чистота линии — теперь только и остается, что порвать его; после подправки он будет уже не тем, ничем не будет. Думая так, Орельен прислушивался к внутреннему голосу, который невнятно шептал ему, что все-таки можно примениться к этим обломкам: они ведь живые; и возможно, он применился бы… но она, Береника… Не раз он читал в ее глазах эту головокружительную, жившую в ней тягу к абсолюту. Если предположить даже, что сам он проявит слабость, снисходительность в отношении этих осколков, ни за что на свете она, Береника, не согласится купить по дешевке их постыдное счастье; ей чужды всяческие уступки. Временами Орельен бунтовал, хотел наперекор всему быть счастливым, хотел Беренику, не желал признавать, что она отказалась от него, забывал, что он побежденный, и строил планы один другого нелепее, смелее. Но потом им вновь овладевало сознание своего поражения. Тогда ему начинало казаться, что весь смысл в том, чтобы убедить себя, проникнуться этой мыслью, попытаться сжиться с поражением, приспособиться. Втиснуть свою жизнь и свои мысли в рамки этой реальности. И помнить о ней ежечасно. Соразмерить свои притязания, свою деятельность с этим унижением. Перестроить свою жизнь применительно к этому унижению. Как знать? Определив свои границы, он, быть может, восстановит в собственных глазах уважение к себе и создаст себе более или менее терпимое существование. Но сначала нужно прогнать образ Береники…

Это было легче сказать, чем сделать, и маска с портретом после двухдневного отсутствия снова появились на стене, на своем законном месте. Орельен действовал подобно народу, который решил изгнать своих героев, а они возрождаются повсюду, и статуи превращаются в грозные призраки.

Орельен метался от одного решения к другому, падал в бездну и выбирался на поверхность лишь за тем, чтобы тут же рухнуть в следующую. Он решил сделать из себя человека, неважно в какой области, заняться каким-нибудь делом. В мечтах он склонялся к наиболее поэтическим, если так можно выразиться, занятиям — работать на свежем воздухе, например, дробить камни на шоссе, водить грузовик, подумывал даже посвятить себя сельскому хозяйству. Все это в конце концов было чистой фантазией. Он жил на ренту, ходил по ресторанам, по кинотеатрам. Сам не отдавая себе в этом отчета, он ждал, когда уснет его боль. Впереди не было перспектив, не ожидалось никаких особых потрясений в его личной судьбе. Все вновь приводило к Беренике. Даже книги, казалось бы, никакого отношения к ней не имеющие. Так, например, он на несколько дней увлекся Бальзаком: прочтя «Авантюристку», он чуть ли не начал бредить образом отставного офицера, вышедшего в отставку на половинной пенсии, и решил стать таким офицером в любви. Это воистину страшное, постепенное падение наполеоновского солдата казалось ему прообразом его собственной судьбы. Все годилось, лишь бы вновь обрести себя и вновь впасть в уныние. И не было для этого более верного и сильного средства, чем Береника. Эта ничем не примечательная женщина, с некрасиво лежащими белокурыми волосами, со скуластым лицом, с черными глазами затравленной лани. Чаще всего она представлялась ему на дороге в Живерни, такой, как в последнюю их встречу. В бежевой юбочке, где на застежке сбоку не хватало кнопки, в белой блузке с короткими рукавами, оканчивающимися у локтей двумя мысиками… И то, как она пошла тогда прочь от него, едва удерживаясь, чтобы не побежать, как сорвала травинку, нагнула голову, подняла плечи. Эта минута стала подлинным его поражением, принятием поражения. Значит, для того чтобы испытать все это, он прошел через опасности войны, был под Вокуа, Верденом, в Салониках… Смерть тогда не пожелала взять его, видно, ему суждено было нечто более страшное, чем гибель от вражеского снаряда.

Ему суждено было презирать себя.

Все отвлекающие средства, за которые он хватался с жадностью, не меняли ровно ничего. Ни чтение, ни алкоголь, ни одиночество. Когда Диана попросила сопровождать ее на бал к Вальмондуа, он только насмешливо расхохотался в ответ. Это уже было совсем нелепо. Потом рассудил, что все-таки можно будет убить вечер. Забыться в смехотворно ничтожном мирке, именуемом светским обществом. Кого встретит он в Лувесьенне? Да еще костюмироваться… В сущности, он и согласился сопровождать Диану потому, что нужно было костюмироваться. Идиотская выдумка: люди, которые уже давно вышли из детского возраста и даже, слава тебе господи, достигли зрелости, вдруг в одну прекрасную ночь одеваются бог знает во что, да еще непременно с золотой каймой, это уж, извините, слишком! Туда стоило пойти хотя бы ради того, чтобы испытать горечь. Когда человек окончательно себя презирает, он может обрести прежнее величие, лишь увидев воочию людей, лишенных всякого достоинства. Бал у Вальмондуа давал Орельену прекрасный повод почувствовать себя выше других в силу того, что он давал себе отчет в полной безотчетности их поступков. Какой человек откажет себе в этом удовольствии, особенно если он рухнул под бременем стыда и сомнения? С тем же чувством Орельен мог бы пойти и в публичный дом. Впрочем, и об этом он думал. По совету Дианы, которая хранила еще довоенное представление о маскарадах и не отличалась особым вкусом в выборе костюмов, он заказал себе парик из стружек медного цвета.

Орельену не дано было уйти от Береники. Это ее встретил он в лице Бланшетты, и с этой минуты ему стало безразлично все окружающее — шум, танцы, эти люди. Ведь уже очень давно он не питал никакой надежды. Что же надеялся он найти, расспрашивая госпожу Барбентан? Он и сам бы не сумел этого объяснить, но уж конечно не то, что нашел. Ибо со времен Живерни ему удавалось загнать куда-то в самый дальний угол сознания тень незнакомца, тень тени, в чье существование он почти перестал верить. Кто знает, может быть, Береника нарочно сослалась на этот выдуманный персонаж, чтобы проложить между ними пропасть непоправимого. Просто солгала. Он убеждал себя, что она солгала. Но во всяком случае это безликое существо, этот абстрактный любовник не мог сделать более оскорбительным уход Береники. Хватит, что у нее есть муж, этот однорукий Люсьен. А тот, выдуманный, не имел ни возраста, ни лица. Поэтому-то Орельен преднамеренно отрицал его существование.

Вдруг среди ритмического грохота регтайма призрак обрел плоть и кровь. Его видели другие, он перестал быть, как раньше, лишь трепетным движением губ Береники. У него было имя, вполне определенный внешний облик. Орельен узнал его, память подсказала его образ. Поль Дени. Худенький, бледный мальчик… Орельен вспомнил их встречу у Мэри, в тот вечер, когда Роза читала Рембо; вспомнил тонкие юношеские пальцы, сжимавшие стакан, искаженное ненавистью лицо… Увидел Беренику возле Поля, сидевшего за роялем… Вспомнил, как ревновал он, когда Поль Дени повел Беренику к Пикассо… Значит, это давнишняя история, разоблачающая двуличность Береники… Он жестоко страдал от того, что именно этот паршивый мальчишка появился перед ним, озаренный ореолом Береники, шагал по ее следу. Он отдал бы все на свете, лишь бы это был кто-нибудь другой, а не Поль Дени. Любой казался ему предпочтительнее. Пусть это был бы Замора, Декер, старик Блез; вызывая в воображении один мужской образ за другим, Орельен чувствовал, что каждого из них он стерпел бы легче, чем этого мальчишку, как-нибудь уж перенес бы присутствие того, другого. На худой конец он мог еще представить себе Беренику в объятиях какого-нибудь грубияна, барышника, какого-нибудь здоровяка-сангвиника, соседа по дому в их богоспасаемом городке, мог допустить встречу в поезде, простил бы случайного любовника. Но Поль Дени…

Впервые в жизни гордость Орельена проходила через такое горькое испытание, и виной тому был Поль Дени. Вселенная вдруг стала иной. Теперь танцующие пары, Бланшетта, Эдмон, вся эта праздничная толпа казались тенями; позади этих теней вставало видение куда более ощутимое, чем их мнимая реальность: Береника, навеки связанная с этим мальчишкой, державшим ее в своих объятиях, с этим мальчишкой, у которого такой подвижный, странного рисунка рот. Береника возникала в воображении Орельена с той неумолимой четкостью, с какой всплывают в памяти картины в тот момент, когда мы уже перестали осознавать их реальность. Бланшетта куда-то скрылась. С ним заговаривали, он отвечал, но отвечал так невпопад, что собеседники глядели на него с удивлением. Эта ночь закончилась выпивкой в обществе Хью Уолтера Тревильена, который долго рассказывал Орельену о Кении и сообщил несколько анекдотов из последних лет жизни Оскара Уайльда. Зачем он до самой зари таскался с этим англосаксонским укротителем львов, у которого к тому же при первых лучах рассвета оказались на безволосой груди какие-то пятнышки, похожие на укус насекомых или на царапины от маникюрных ножниц? Он все еще ждал Диану, которая давным-давно уехала с Жаком Шельцером. Ну и пусть уезжает. Ведь ждал он ее просто из вежливости. В розовой гостиной гости укладывались спать прямо на обюссоновский ковер; догорев до стеклянных розеток, чадили восковые свечи. Лакеи расставляли по местам стулья, уносили стаканы и тарелки. С улицы долетали паровозные гудки, крики петуха, сигналили автомобили, увозившие последних гостей. Вальмондуа в качестве идеального хозяина дома, которого ничто не способно удивить, подошел к Тревильену и с непостижимой фамильярностью схватил его за подбородок.

— Еще шампанского, дорогой Хью?

Орельен слышал о молодых годах герцога множество рассказов, но они вылетели у него из головы; кажется, он где-то охотился на слонов. Теперь, особенно в свете зари, Тревильену вполне можно было дать сорок восемь лет, а в неуверенных движениях его обнаженных рук было что-то особенно омерзительное.

Орельен потихоньку скрылся. Свою машину он обнаружил в глубине парка. Уже по-настоящему вставал день. Золотые бумажки на деревьях отливали неприятным блеском. Орельен уходил отсюда с таким чувством, будто побывал в кондитерской. По шоссе в Париж мчались грузовики. Пронзительно завыла заводская сирена, и невдалеке послышался мерный шаг людей в спецовках. Все становилось на свои места — спешка и тоска очередного дня. Орельен, еле живой от усталости, сидел за рулем машины, и воспоминания, превращавшиеся в набор сувениров, становились неотличимыми от этой дорожной пыли. Он чуть было не задавил какую-то женщину. Только силой воли он не заснул за баранкой…

LXXIII

Париж был снова полон американских матросов. Прекрасными майскими вечерами, когда вас вновь и вновь удивляет мягкость и бархатистость запаздывающей ночи, белоснежные кители вносили в столичную жизнь лихорадочное оживление и веселье. Казалось, эти высоченные парни высадились разом во всех концах города, они бродили группами, расходились, встречались, как школьники, отпущенные на каникулы. У них был такой вид, будто все они знакомы между собой, и, сталкиваясь на улицах, они хохотали как сумасшедшие. Они осматривали Париж, как большую игрушку. Видели их и в одиночку, по большей части пьяных. Все кафе на Монпарнасе были забиты американцами, а тут еще на Монмартре началось празднество, с механическими качелями, с манежами, тирами. Гости скользили по макадамовым парижским мостовым, будто по идеально надраенной палубе большого корабля, ходили упругим, неслышным шагом, ритмично покачивая бедрами. Пели они всю ночь напролет и как оголтелые кричали в темных улицах. Сколько их было? Не так уж много. Во всяком случае, достаточно, чтобы парижане не чувствовали себя в Париже как дома.

— Ты здесь не был, когда они к нам наехали в восемнадцатом году? Ах, правда, ты ведь сидел в Салониках… И поверь мне, они вели себя точно так же!

Кюссе де Валлант показал Орельену на целую толпу белоснежных матросов, которые брали приступом манеж.

— Представляешь себе? Я на них нагляделся в Шато-Тьерри… Выступили мы из одной деревушки, ну так вот… Воображаешь, какими мы паиньками держались во время смены частей. На цыпочках шли. И вдруг слышим адский гвалт. Свистят, поют, кричат, чертыхаются, громыхают чем-то, словно кастрюлями швыряются… И курят трубки! Мы им кричим: «Трубки потушите! Черт бы вас побрал!» А они ни слова не понимают. Хохочут себе во всю глотку. Кричат нам: «Vive le France»^[27]. Но это недолго продолжалось. Хорошенькая получилась смена! Хлебнули мы с ними горя. Не успевали они добраться до передовой, смотрим — уже обратно катят на машинах и в самом неподходящем виде.

Орельен с Валлантом таскались по балаганам. На Валланте был костюм цвета мастики, и, как обычно, казалось, что вот-вот пиджак лопнет по всем швам. Канотье он лихо сбил набок. Праздники на лоне природы были его страстью, подлинной его стихией. Сначала он потребовал, чтобы они посмотрели римскую борьбу, и тут же сумел покорить публику тем, что один заменил целую клаку. А сколько денег он просадил в тирах! Бросая кольца, он выиграл бутылку вина, а метание ножей принесло ему двух кукол. Где-то он подцепил гирлянду бумажных цветов, тут же надел на шею, да так и шествовал, неся в руках свои трофеи. Его диалоги с девицами, катающимися на каруселях, были поистине сногсшибательны. Именно такой компаньон и требовался Орельену нынешним вечером, который мог бы силой увлечь его в лабиринт или усадить играть в блошки. Но больше всего Валлант любил собачий театр, где справляли свадьбу, а в конце расстреливали дезертира.

Сами не зная как, они очутились в бистро возле Анвера, на террасе, не особенно ярко освещенной, с металлическими столиками, где была уйма народу и в заднем помещении патефон играл полузабытые песенки. Рекой лилось пиво. Гарсоны не успевали вытирать столики, как их снова заливали пивом. Вокруг вальсировали парочки, и гарсоны просто сбивались с ног. Приносят поднос. Сколько с нас? Тряпка прохаживается по столу. Три пятьдесят. Одни встают, с грохотом отодвигая стулья, другие тут же занимают места. Валлант положил перед Орельеном бутылку, кукол и цветы. И тотчас завязал дружбу с девицами, сидевшими рядом. Вот уж воистину неутомим! Орельен отдался на волю этого потока. Вдруг до него долетели обрывки фраз, которыми обменивались за соседним столиком. Четверо мужчин, слишком шикарно одетые для порядочных людей и в слишком обтянутых пиджаках. С ними высокая, на редкость молчаливая дама, застывшая в напряженной позе, с натянутой улыбкой на губах и в огромной белой шляпе.

— Пусть сидят у себя, если им здесь не по вкусу! — прохрипел один из четверых. — Дряни этакие!

— Это им не Чикаго, а Франция! — подхватил другой.

Конец фразы затерялся среди стука пивных кружек. Орельен старался под шумок припомнить сад Моне, пятна заката на клумбах…

— Прежде всего, — вдруг закричал один из четверки, здоровенный малый: он сидел, положив свою жирную в перстнях лапищу на плечо дамы, — прежде всего, они нам надоели, эти Сэмы! Сенегальцы — негры или не негры? Ну и что из этого? Сенегальцы-то за нас сражались!

Кюссе де Баллант вдруг вскочил с места и стал размахивать руками над головой соседей. Потом сложил ладони рупором и окликнул кого-то. Оказалось, он заметил компанию своих друзей. Настоящая удача! Чем больше сумасшедших, тем веселее! Впрочем, Орельен не совсем разделял это мнение. Ну что же, дружок, если тебе так уж хочется, иди к ним… Но Баллант ни за что не желал покидать приятеля, которого грызла тоска. Его знакомые подошли к их столику. Пятеро или шестеро мужчин, две дамы… Баллант представил их Орельену.

— Я тебе потом все объясню, — шепнул художник на ухо Орельену… Один из подошедших рассказал, что накануне он был в баре, где подают шампанское, так вот там американцы… нет, не матросы, а шикарные господа, велели выставить за дверь негра, который ужинал в зале… Рассказ этот странно перекликался с разговорами, которые велись за соседним столиком… И на улице американские матросы тоже учинили какой-то дебош… «На Мартинике, Мартинике, Мартинике…» — пропел со значением Кюссе де Баллант. Для него лично негры были просто голыми людьми, «только вот тут крохотные трусики»… И говоря с ними, надо как с ребенком присюсюкивать: «Добрый белый не сделает тебе зло, и хижина бамбук-бамбук». Все же они присоединились к друзьям Балланта и пошли по направлению к площади Пигаль.

— Вы живете в том же доме, что и князь Р., ведь правда? — спросила одна из дам, длинная и тоненькая, как лиана, с красивыми руками и в огненно-красном платье; она шла под руку с мужем. — Значит, мы с вами соседи, мосье Лертилуа, то есть не совсем соседи… мы живем на Анжуйской набережной… Я вас часто встречаю.

До чего же любопытное совпадение, Лертилуа был просто в восторге. Впрочем, что ему оставалось делать? Он спрашивал себя, где же он ее видел… привычно примелькавшаяся фигура…

У входа в Зимний цирк собралась толпа, стояли полицейские, взад и вперед сновали люди, лился ослепительный свет… Дамы ускорили шаги… Что там такое происходит? Идет киносъемка. В лучах юпитеров терпеливо ждали своей очереди загримированные актеры, какие-то субъекты с деловым видом отдавали распоряжения, полицейские расталкивали толпу, чтобы очистить проход для такси…

Соседка с Анжуйской набережной шепнула Орельену:

— Посмотрите скорее, какой красавец!

В первых рядах зевак стоял изумительно красивый негр в светло-сером фланелевом костюме. Дама добавила:

— И потом такие музыкальные!

Лертилуа не понял ее слов:

— Он музыкант?

Дама не ответила. Звалась она мадам Флоресс. И была просто очаровательна. Оказывается, в Париже полным-полно женщин, которых ты еще не знаешь.

— Заходите к нам, мосье Лертилуа! — пригласил муж.

Непременно, непременно. Кюссе де Баллант раздал своих кукол дамам. Он грозно размахивал бутылкой. А что, если пойти распить вино к Эрнесту? Эрнестом звали одного из его приятелей. У Эрнеста — премилая холостяцкая квартирка. И поскольку сей приют уже давно пользуется худой славой, там можно дать себе волю, можно сколько угодно топать, орать песни, бить посуду… Эрнест, маленький, рыжеватый господинчик лет сорока, только хихикал. Орельен извинился. Ну, это уж просто некрасиво с его стороны! Неужели ты нас бросишь? Баллант никак не желал его отпускать. Возьми хоть мои цветы! И он надел на шею Орельена бумажную гирлянду. Дамы захохотали. Орельен откланялся.

В одиночестве шагал Орельен по направлению к площади Пигаль. Он так и не снял бумажную гирлянду, болтавшуюся у него на плечах. В глубине души он подсмеивался над собой. Шел вперед без цели, не зная, что предпринять. А впрочем, всегда было так, всю жизнь, всю жизнь. Будь он человек нормальный, такой же как все, он остался бы с Валлантом и его приятелями. Поухаживал бы за мадам Флоресс. Познакомиться с дамой, живущей по соседству, — редкая удача. Рано или поздно он стал бы ее любовником. Правда, на его вкус она плоскогруда, но вообще… Он пытался представить себе, какие бедра могут быть у мадам Флоресс.

— Нельзя ли повежливее! — крикнул ему вслед чей-то гневный голос. Орельен готов был извиниться хоть десять раз подряд. Через площадь проходила машина; толпа, глазевшая, как американский матрос, засучив белоснежные рукава над обожженными солнцем руками, бьет молотом по силомеру, отхлынула к краю тротуара, и Орельен нечаянно толкнул прохожего… Орельен и тот, кто крикнул на него, посмотрели друг на друга. Оба оцепенели на мгновение, затем Орельен сорвал бумажную гирлянду, преподнесенную ему Валлантом, и швырнул на асфальт.

— Как удачно, что мы встретились, — сказал Поль Дени, — я вас искал…

LXXIV

— Нет, — сказала Бланшетта, — не думаю… Вы знаете, когда мы поженились, я по брачному контракту выделила ему сумму… довольно крупную сумму… Вам неудобно сидеть? Помочь вам? Может быть, подложить подушку?

Этот разговор происходил вечером, когда Адриен впервые сумел добраться с помощью специального аппарата для ходьбы до столовой, где они и пообедали вдвоем с Бланшеттой. Эдмон, по обыкновению, отсутствовал. В этой изящно обставленной комнате Адриен испытывал странное чувство: он был с Бланшеттой, но не в интимной, а вполне официальной обстановке, на глазах у прислуги, их обслуживали лакеи в белых перчатках. Бланшетта сидела против него, на столе блестело серебро от Пюифорка, и все кругом носило отпечаток какой-то привычной утонченности; взять хотя бы вино, налитое в обыкновенный графин, смакуя которое Адриен беззвучно прищелкивал языком. И Бланшетта принарядилась ради него: очень простое черное платье (черный цвет ей особенно шел), высокий закрытый воротник, а спина, если не считать узенькой перемычки на шее, вся голая, — у Бланшетты была изумительная спина. Адриен уже пригляделся к несколько крупным чертам лица, которое трудно было назвать прелестным. Однако он находил в ней свою прелесть. Глядя на Бланшетту, он думал: «Если бы она хоть немножко взбила волосы… ничего, я ей потом об этом скажу…» Бланшетта надела также свои знаменитые жемчуга.

После обеда они перешли в библиотеку. Окно, открытое на балкон, огромный голубой Пикассо на темной стене, скупое освещение — во всем ощущался мягкий, еле уловимый трепет Парижа. Они были вдвоем, наедине, но огромный город, лежавший за окнами, придавал их одиночеству какой-то торжественный и в то же время волнующий характер.

— В конце концов, — мечтательно сказал Адриен, осторожно стряхивая пепел сигары в голубую пепельницу, — в конце концов Эдмон сам себе хозяин…

Бланшетта вздохнула. Должно быть, думала о чем-то своем. Затем прошептала:

— В какой-то мере…

Произнося эти ничего не значащие слова, она, вероятно, увидела заученную улыбку мадам Мельроз. Жестокость своего мужа. Целую череду таких вот вечеров, когда ей приходилось обедать одной. Детей, которые отвыкли приходить прощаться на ночь к своему папе в эту прелестную комнату, где сейчас сидел Адриен. Она повторила:

— В какой-то мере…

Должно быть, Бланшетта с горечью и сожалением думала о независимости Эдмона, созданной ее же собственными руками. Как бы угадав невысказанные мысли Адриена, она добавила:

— Хочешь сделать как лучше… и сам подготовляешь свою гибель…

Адриен несколько раз взмахнул своими длинными ресницами и полузакрыл глаза. Так ему было удобнее следить за игрой ее лица.

— И вы думаете, что это изменило бы что-либо?

Бланшетта не спросила ни что «это», ни что «изменило бы». Разговор шел в самых неопределенных выражениях, даже вне правил синтаксиса.

— Боюсь, что все это с начала до конца было недоразумением…

— Ваши дети — не недоразумение…

— Конечно… Да, дети… если бы не было детей… Когда я подумаю, что без вас крошка Мари-Виктуар…

Рука Адриена описала в воздухе плавную параболу, означавшую в переводе на человеческую речь: «Давайте переменим разговор», — и при этом движении немножко пепла упало на пол. Адриен сделал вид, что хочет нагнуться и подобрать его.

— Да бросьте вы, — мягко произнесла Бланшетта. — Это пустяки… Сегодня такой изумительный вечер…

— Изумительный…

Бланшетта взглянула на Адриена. Какие у него ресницы! Совсем как у женщины. Во время болезни, сидя взаперти, без движения, он немного побледнел. Теперь он уже никак не походил на ярко раскрашенного деревянного солдатика, каким казался ей раньше. Он осторожно притронулся к своим усикам. «Как бы выглядел Эдмон с усами?» — подумалось ей. И Бланшетта невольно вернулась мыслью к их разговору о деньгах, которые по контракту она выделила Эдмону:

— У меня есть свой бюджет на домашние расходы, на детей, на туалеты… но состоянием, как таковым, всем состоянием распоряжается Эдмон… в «Недвижимости», потом в консорциуме…

— Знаю…

— О, мы живем, должно быть, не так, как могли бы жить при наших средствах… но надо думать о будущем… о детях.

Вероятно, подобные соображения внушал ей Эдмон. И кроме того, ее протестантскому сердцу льстила мысль об их скромном, — правда, весьма относительно скромном, — образе жизни. Адриен вспомнил о папке, которую ему вручила мадемуазель Мари. И вдруг сразу почувствовал себя не в своей тарелке.

— В конце концов… Простите, пожалуйста… Но с подушкой мне было бы удобнее…

— Что же вы не скажете?

Бланшетта поспешно поднялась с места. Он тоже приподнялся, и, когда она подсовывала подушку ему под спину, щека ее случайно коснулась усиков. Она почувствовала, что Адриен старается удержать дыхание и поэтому не спешила разогнуться. Он смотрел на ее склоненную шею, на линию спины, которой так мучительно хотелось коснуться ладонью! Но не сейчас, сейчас еще рано. Нужно поскорее нарушить молчание. Заговорить о чем угодно, лишь бы говорить. О чем-нибудь, что отвлекло бы его мысли от этой спины, от этого волнения.

— Не понимаю я Эдмона… он становится ненасытным…

— Ненасытным? Что вы хотите сказать, Адриен? Знаете, он никогда у меня ничего не просит… Только в прошлом году попросил купить «паккард»…

«Хорошенькое только», — подумал Адриен. Это «только» определяло в глазах Арно масштабы общего плана. Он откинулся назад. Потрогал гипсовую повязку.

— Вам больно?

— Мне? Нет… я просто думал…

О чем он в самом деле думал? Он понимал, что Бланшетте хотелось бы это знать. Как он ни сдерживал себя, в голосе его прозвучало волнение. Волнение, причину которого он и сам не особенно понимал: присутствие женщины, кружившее голову, особенно после стольких недель монашеской жизни… или головокружительный блеск ее богатства? Должно быть, всего понемногу. Конечно, он пытался скрыть свое волнение. И в то же время в глубине души был не прочь, чтобы Бланшетта догадалась о его чувствах… Бланшетта сказала преувеличенно спокойным тоном:

— Странно все-таки, Адриен, вы сегодня вечером совсем не такой, как обычно…

Что это, просто неосторожный вопрос? Адриен опять похлопал ресницами, не без труда нашел слова, наиболее подходящие к случаю именно в силу их банальности, и сказал своим самым глубоким голосом:

— Может быть, потому, что сегодняшний вечер так прекрасен… так прекрасен, что…

Он замолчал. Бланшетта спросила немного сухо, но не очень твердо:

— Прекрасен, чем же именно?

— Так прекрасен, что начинаешь верить в бога.

Трудно было даже представить себе более дурнотонную, более нелепую фразу, чем эта, диссонансом ворвавшаяся в скучноватую беседу о хозяйственных делах четы Барбентан. Однако Бланшетта вздрогнула, как от удара:

— Разве вы неверующий?

— Как сказать… конечно… видите ли, воспитание… иногда сомневаешься… но в иные вечера…

Бланшетта так настрадалась от издевательств безбожника Эдмона!

— Вы католик? — веско спросила она.

Арно утвердительно кивнул головой. Еще одно препятствие, разделявшее их. Но совсем, совсем иное. Воображению Бланшетты рисовались длинные, степенные беседы, во время которых можно будет приоткрыть те потаенные уголки души, куда даже сама она старалась не заглядывать. И в первую очередь не допускать туда Эдмона. В католицизме ей многое было непонятно: пышность храмов, витражи, орган, статуи богоматери… особенно ее смущал культ святой девы… на худой конец она уже как-нибудь примирилась бы с образом господа бога во плоти… Бланшетта ужаснулась этой открывшейся перед нею бездне и поспешила перевести разговор:

— С какого возраста вы знаете Барбентана?

Она нарочно назвала мужа Барбентаном, а не просто Эдмоном, чтобы проложить между собой и Адриеном известную дистанцию. Но он не уловил этого.

— Да уж не помню теперь, совсем мальчишкой…

— Странно все-таки, что он никогда, никогда ни во что не верил…

— Вы же знаете его отца… Мадам Барбентан довольно с ним намучилась.

Бланшетта презрительно поджала губы. Впервые в жизни ей приходилось думать о своей свекрови Эстер Барбентан, как о равноправном человеческом существе. Довольно неприятно признаться даже самой себе, что из поколения в поколение повторяется одна и та же история. Но так ли уж достоверно, что все недоразумения между Эдмоном и Бланшеттой идут именно от религиозных разногласий? Во всяком случае, такая постановка вопроса больше всего устраивала Бланшетту… О чем тем временем говорил Адриен? Рассказывал о Сериане, об игре в шары, об основанной им организации «Про патриа» с целью помочь родичу Шельцеров — владельцу шоколадной фабрики… Да, Бланшетта встречалась с Баррелями… Знает Жаклину, с которой произошла эта история…

— В конце концов, Адриен, вы в курсе всех дел Эдмона… Скажите мне… это, конечно, останется между нами… мне вы можете сказать все… какова его истинная доля в косметическом предприятии «Мельроз»?

— Бог мой, вы ставите меня вашим вопросом в неловкое положение… я уже говорил вам, Бланшетта, что предпочитаю не касаться этой темы…

— Не будьте смешны… Скажете вы или нет, ничего не переменится. Неужели вы считаете, что я действительно так уж ревнива? А что касается денег, то в конце концов речь идет о личных капиталах Эдмона… Тут он полный хозяин… я вам говорила, что выделила ему весьма значительную сумму…

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, этот разговор мне неприятен…

— Я вас не понимаю, это просто нелепо… Вы, должно быть, считаете меня достаточно мелочной особой.

— Бланшетта!

— А как же я могу иначе объяснить себе ваше смущение? Именно из-за ваших недомолвок я начинаю думать…

— Прошу вас…

— Это из-за вас, поверьте, из-за вашей манеры выгораживать Барбентана, на которого никто, кстати сказать, и не собирается нападать, мне приходят в голову странные мысли…

— Уверяю вас… Неужели вы не понимаете, что мое положение в отношении Эдмона вдвойне щекотливо?

— Вдвойне?

— Конечно, я ведь его доверенное лицо…

— Вдвойне?

Адриен не ответил. Бланшетта вдруг услышала глухое биение собственного сердца. Чувства и мысли мешались. Беседы с Адриеном, несмотря на его удивительную прямоту и благородное упорство, с каким он отказывался говорить о делах патрона, все больше и больше укрепляли Бланшетту в мысли, что Эдмон затеял какую-то махинацию в ущерб ее личным интересам, затеял грязную денежную аферу. И одновременно с тем, как таяло доверие Бланшетты к отцу ее детей, в ней подымалось новое чувство, тревожное, безумное. Возможно, и сама она не так уж безупречна. Когда Бланшетта заговорила, звук ее вдруг изменившегося голоса поразил Адриена.

— Надеюсь, вы не очень устали?

— Нет, не устал, — ответил Арно. — Вслушайтесь…

Спускавшуюся мглу расколол грохот, от которого тоской защемило сердце, — это прогремел по мосту через Сену поезд подземки. Значит, Адриен, этот молодой человек с внешностью отставного офицера, не чужд поэтического восприятия мира. Бланшетта вспомнила рассказы Эдмона о поведении Арно на фронте. Настоящий герой!

— И подумать только, что я могла бы познакомиться с вами до… познакомиться с первым… — вздохнула она.

— Бланшетта!

Он почти выкрикнул ее имя. Забыл о больной ноге. Бросился к ней.

— Ради бога, не шевелитесь. Вам больно? Адриен… Адриен… совсем сумасшедший…

Желая поддержать Адриена, еще не совсем освоившегося с аппаратом, Бланшетта обхватила его обеими руками. Не думая о том, что делает, она прижала его к себе, а он, а его руки, его горячие руки скользнули вдоль ее обнаженной спины к вырезу платья… Усики… запах сигары… Никто ни разу в жизни не целовал ее так… Бланшетта оперлась щекой о плечо мужчины и вздохнула… Адриен… Наконец-то, наконец-то ее полюбили…

— Друг мой, мы забыли о вашей больной ноге, — прошептала Бланшетта.

И она помогла ему сесть в кресло. Он размяк, совсем как ребенок, бормотал какие-то нежные слова, просил прощения, клялся. Когда Бланшетта осторожно выпрямилась, ее жемчуга, как ласка, коснулись лица Адриена.

LXXV

— Во-первых, что такое любовь?

— Глупейший вопрос! Или любишь, или не любишь…

— А если ошибаются… если любви вообще нет.

Они спорили, как спорят пьяные люди. А ведь их опьяняли только собственные слова, этот теплый вечер, течение времени, пьянила взаимная ненависть, подхватившая обоих, как шквальный ветер, и вдруг улегшаяся.

— Если бы вы любили Беренику, вы бы не ставили таких вопросов, — сказал Поль Дени.

Он поднял бледное, дерзкое до вызова лицо и взглянул в глаза собеседнику упорно и зло, но злоба уже угасала, уходила прочь. Откровенно говоря, он не мог ненавидеть Лертилуа. Одна и та же женщина причинила им обоим одну и ту же боль. В первую минуту он мог бы даже ударить Орельена. Но сейчас, когда они разговорились… Небольшое кафе на улице Сен-Жорж с множеством зеркал в простенках, с медными перилами, с крохотными кабинетиками, похожими скорее на купе в каком-то диковинном поезде, яркий свет многочисленных лампочек… публики почти нет… И гарсон, позевывая, читает в углу газету, вечерний выпуск…

— Значит, ты считаешь, малыш, — сказал Орельен, — значит, ты считаешь, что я ее не любил?

Слова эти он произнес очень медленно, но не совсем уверенным тоном, и если он позволил себе обратиться к Полю на ты с хмурым видом взрослого, так только потому, что собеседник его и впрямь был мальчишка, худой, дрожащий от волнения мальчишка, похожий на выходца с того света, на призрака, особенно сейчас, в этом электрическом свете, но все-таки мальчишка… Поль прохрипел:

— Я запрещаю вам называть меня малышом!

Орельен пожал плечами. А ведь в первую минуту он чуть было не убил этого сопляка. Как-то странно было думать о нем как о возлюбленном Береники. Странно и противно. Как о лицеисте, который курит тайком от классного надзирателя. И она могла предпочесть такого, она! Предпочесть… ну, это как сказать. Он рассердился на самого себя: против фактов не пойдешь.

— Возможно, тебе легче судить, малыш… — Орельен снова повторил запретное слово, но Поль Дени, по-видимому, уже забыл о своем запрете… — Тебе, возможно, легче судить, возможно, я ее не люблю… и возможно, любовь — это другое… но что же она такое? По-твоему, я все это себе внушил?

Воцарилось молчание, его нарушил Орельен:

— Ты считаешь ее хорошенькой, а?

Мальчишка яростно повернулся к Орельену. Губы его передернулись, и на них застыла гримаса, «смешная», как говорила Береника. Казалось, он вот-вот заплачет.

— А я — нет, — добавил Орельен.

Дени ударил кулаком по столику. Ложечки, жалобно зазвенев, подпрыгнули. Гарсон отложил газету, но понял, что его не зовут. Поль прошипел сквозь зубы:

— Вы ее не любите, вы ее никогда не любили…

— Может быть, ты и прав… Это бы сильно все упростило…

Орельен закрыл глаза. Ему стало больно. Он увидел гипсовое лицо на стене, у него дома, и живую Беренику, блики света на ее щеках, ее запрокинутую голову. Все-таки дьявольски трудно представить ее себе всю целиком, ее фигуру, не отдельные черты, но всю ее, где-нибудь на улице, на расстоянии. Он видел ее, не мог не видеть в Живерни, как шла она тогда от него прочь, зябко поводя плечами… Поль Дени говорил, говорил… Уже больше двух часов они сидели вместе.

— И потом, разве это то же самое? Она не была вашей, не была… — Он ударил себя кулаком в грудь. — Не была… И вы воображаете, что можно сравнивать… Любовь без обладания, головная любовь и прочая чепуховина! Нет, вы поглядите в зеркало, такой мужчина, как вы, уму непостижимо! Она была моей, поймите, а сейчас не моя! А это что-нибудь да значит… Просыпаюсь — и рядом ее нет! Когда я подумаю, что она не со мной… неизвестно где… Но вы-то, вы-то, черт побери, вы-то чего суетитесь?

Орельен слушал этого мальчишку. В сущности, он даже уважал его боль. Конечно, малыш еще не был в настоящей переделке, неизвестно, так ли уж глубоки его страдания, но все же он страдает, это бесспорно. Орельен пробормотал:

— Да не нервничай ты так… Я еще не все сказал…

Они смотрели друг на друга, как боксеры между двумя раундами. Одна мысль так и просилась на язык.

— А все-таки, — сказал Орельен, — она тебя бросила…

Подлая фраза, недозволенный прием. Поль опустил голову, он проглотил обиду. Но тут же отпарировал удар:

— У нее ведь есть муж…

Совершенно верно — есть. Но о нем никто не подумал. Упоминание о муже на минуту поразило их обоих, и Поля, заговорившего о нем, не меньше, чем Орельена. Муж, супруг!

— Вот-то, должно быть, хорош в исподнем, — бухнул Орельен.

Оба мстительно хихикнули, и Поль со злобной гримасой неуклюже повел левым локтем, совсем как пингвин крылом. Им необходимо было все предать осмеянию. Воображение разыгралось. Оно услужливо подсказывало обоим картины близости Береники с этим безруким… Еще немного, и они оба покатились бы вниз по наклонной плоскости, дошли бы до непристойностей.

Поль Дени пересказывал слова Береники, вырывавшиеся у нее в минуты забвения. Ему, видимо, было приятно ее предавать. Может быть, он надеялся также уязвить сидевшего перед ним Орельена: ведь любой, даже косвенный намек на их близость с Береникой не мог не ранить этого человека. Полю изменило чувство меры. И оба ощутили огромную неловкость…

— А если она его все-таки любит? — спросил Орельен.

Хам! Ты же сам этому не веришь. И сказал-то лишь затем, чтобы помучить Поля. Но Поль не остался в долгу:

— Если вы так говорите, значит вы грязно ревнуете…

Да, Орельен ревновал. Ревновал как безумный. Ревность вдруг волной ударила ему в голову. Береника с этим мальчишкой. Ах, шлюха, шлюха!

— Вот мы сидим здесь и говорим с вами о ней, — продолжал Поль, — ведь это чудовищно, просто чудовищно.

Лертилуа находил тайное удовольствие в этом разговоре: так иной раз с удовольствием срываешь корочку с засохшей раны. Он знал, что каждое слово, каждая мысль, каждый взгляд сделают окончательно непереносимым то, что последует, то, что неизбежно последует, когда они выйдут из кафе: непереносимым станет одиночество, которое вновь обрушится на него, мрак, череда дней. Хоть бы все разом прекратить, суметь не думать об этом больше. Не думать больше? Куда там. Исповедь Поля Дени лишь усложняла задачу. А тот говорил:

— Значит, вы так ничего и не поняли? Ни одна женщина не играла в моей жизни никакой роли… ни одна… не могу даже думать о других без смеха… я ведь тоже пытался заводить романы… и… заводил, а потом начинал презирать… Презирал их ужимки, их манеры… А главное, не надо пускаться с ними в длинные разговоры… Когда они вам уступают, они сотни причин приведут, а на самом деле… Главное, не позволить себя одурачить…

— А сейчас срезался… Что, разве нет?

— Я же вам говорю, что это совсем другое. Я ее люблю. Понимаете вы или нет?

Странная штука — любовь! Ни тот, ни другой не знали, что означает это слово. Орельен пытался думать: «Я-то, я ее не люблю». Ничего не помогало. Как не помогло бы богохульство.

— Ты ее любишь, я ее люблю, мы ее любим. Муж тоже ее любит, по-своему, но любит… А вот она… она-то что думает, ну-ка скажи… Что она-то думает? Готов присягнуть, что она меня любила, а жила с тобой…

— А я тоже готов присягнуть, что она меня любила…

— …и дала стрекача.

— Вам, очевидно, доставляет удовольствие причинять мне боль.

— Возможно, что и так…

— Ну так знайте, вам это не удастся! Это она причинила мне боль, слышите? Она, и нечего вам растравлять мои раны…

— Дурак! Я свои раны растравляю, а вовсе не твои…

Образ Береники, присутствие ее снова стало для обоих непереносимой мукой. Теперь они сидели, отвернувшись друг от друга. За окном надрывались автомобильные гудки: должно быть, из театра разъезжалась публика. Устремив вдаль невидящий взгляд, Поль Дени погрузился в свои черные мысли. Вдруг губы странного рисунка задрожали, и он сказал в пространство, а не Орельену:

— Все равно сдохну.

Орельен почувствовал нелепую тревогу. Сопляк — и туда же! Ну нет, дружок, эта женщина того не стоит.

— Замолчи, малыш, ты что, с ума сошел, что ли? Убивать себя, так хоть ради кого-нибудьдостойного… А то от одного к другому переходит…

— Во-первых, я запрещаю вам называть меня малыш… и потом, что это вы такое несете? От одного к другому? Какое мне дело, что до меня у нее была своя жизнь, был кто-то…

— На сей раз я отнюдь не желал вас обидеть, поверьте. Но клянусь…

— Можете клясться сколько угодно! Мне просто смешно вас слушать, подумаешь, идеи. Вы, видно, из тех мужчин, которые полагают, что, если женщина переходит из рук в руки, она уже не человек. А вы-то, вы сами?

— Это не одно и то же, и вы прекрасно это понимаете.

— Ничего я не понимаю. И потрудитесь держать при себе вашу пресловутую мужскую мораль, от которой порядочного человека мутит.

— Вы явно находитесь в состоянии не вполне нормальном.

Эти слова Лертилуа произнес более чем сухим тоном. Он почувствовал что-то враждебное. Он недолюбливал такие рассуждения, но знал, что за ними стоит целый мир. Все эти умники со своими идеями, со своей анархией, так называемые «передовые», соль земли. Как будто мужчины и женщины — это одно и то же.

Поль Дени пробормотал:

— Возможно, вы и правы, я действительно не совсем в нормальном состоянии!

Орельен тут же постарался взять над собеседником верх:

— Воображаешь, что любишь… так хочется любить… просто, малыш, у человека есть потребность любить. И вот встречаешь ту или другую женщину… разве тогда выбираешь? Я тебе говорю, что на мой взгляд она даже не хорошенькая. А поди ж ты, любил ее. И ты тоже. Тут не женщина главное. Главное тут любовь.

Орельен надеялся убедить себя собственными доводами. Прислушивался к ним. Он и не знал, что так думает. Слова сами срывались с его губ. Он не мог предвидеть, что скажет дальше, о чем подумает через минуту… Поль односложно и туманно пытался выразить свое несогласие. Но Орельен не дал ему говорить:

— Составляешь себе определенное представление о женщине… вынашиваешь его в душе… А потом вдруг — хлоп! встречаешь Беренику… И тебе во что бы то ни стало требуется, чтобы то представление и эта живая женщина совпали… ну, они и совпадают… И обязательно ищешь женщину, для которой ты был бы первым… у которой раньше никого не было. Но что ты-то о ней знаешь? Скажи? Небось воображаешь, что это, мол, первое ее приключение? Но ведь в провинции, в глуши, со скуки…

— Замолчите!

— Конечно, самое простое не слушать! А все-таки как быстро дело пошло… От меня — к тебе… а ты еще хочешь из-за нее себя убить. Чушь какая!

— Нет, вы ее никогда не любили. Я это чувствую, чувствую…

— Только потому, что вижу, какова она есть? Не обманывайся на этот счет, малыш, по-разному ведь видишь, сегодня одно, завтра другое, может быть, даже так и должно быть, когда любишь… Но разве это тот же образ, который ты носил в себе раньше, прежде чем она появилась, подумай сам, а? Будь искренен. Разве не так? Любовь! Я, конечно, прошу прощения за свои мужские взгляды, раз они тебе так претят… но ничего не попишешь… Для меня, если хочешь знать, Береника была просто молоденькая девушка… видишь, до чего может человек поглупеть!

Он рассмеялся неестественным смехом. Поль поднял голову и посмотрел на Орельена. Сейчас Орельен меньше всего походил на того Лертилуа, каким его рисовал себе Поль. По лбу сбегали капельки пота. И выбрит нечисто… Впервые Поль заметил, как сильно выдаются у Орельена скулы и какое у него длинное лицо. Молоденькая девушка… не так уж глупо было видеть в Беренике молоденькую девушку! Известно, эти господа из определенного круга имеют слабость к молоденьким девушкам…

— Значит, если бы она была молоденькой девушкой, как вы выражаетесь, вы любили бы ее по-настоящему? Не комедии ради? А если она все-таки жила со мной, стало быть, она ни на что другое не годна, как на свалку, так, что ли?

Полю хотелось сказать слишком много, но мысли мешались в голове. Однако Орельен его понял, случайно уловив гневные нотки в этом хаосе слов.

— Во-первых, кто тебе говорил о молоденьких девушках? — Орельен забыл, что говорил именно он. — Любовь это вовсе не постель.

— Верно. Но то, что вы называете постелью, вовсе не грязнит любви. Я не дух святой, в отличие от вас, милостивый государь.

Орельен пожал плечами. Он не испытывал против этого мальчугана ни малейшего раздражения. А тот продолжал:

— О, я прекрасно вас понимаю. Вы и господа, подобные вам, оставляете за женщиной, изменившей мужу, право на вашу любовь, но при условии, что она изменила бы ему только раз. Муж — он не в счет. В ваших глазах замужняя женщина — это почти девственница. Еще можно уважать женщину, у которой был всего один любовник… если, конечно, она искупила свою вину слезами… жила всю дальнейшую жизнь этим воспоминанием… Да бросьте вы!

Неужели Поль Дени мог всерьез возмущаться по такому поводу? Сам Орельен никогда на эту тему не размышлял, но, если говорить откровенно, именно так он рассматривал брак, супружескую измену… Идеи, правда, не особенно новые, не особенно оригинальные, но разве тут до оригинальности? Да, женщина могла пасть в его глазах именно потому, что бросилась на шею этому мальчугану, какому-то Полю Дени. Так, чудесно. Если бы Береника из Парижа проехала прямо к своему Люсьену, не сворачивая в Живерни, Орельен хранил бы о ней иные воспоминания, и некое чистое видение, возможно, преследовало бы его до конца дней. Она могла бы стать, остаться его любовью. Но Береника, запятнавшая себя… И, однако, что, собственно, меняет наличие этого бледного интеллигентика? В прежние времена женщина, имевшая одного любовника, считалась погибшей. А в чем же сказывается наш прогресс сегодня — в том, что ей запрещается иметь двух? Но в таком случае зря разоряется крошка Дени! Орельен уже не слушал его. Он думал о своей матери. В жизни его матери был только один мужчина. Только один, помимо мужа. Так, во всяком случае, думал Орельен, но что он знал наверняка? Впрочем, он судил о женщинах не по своей матери. У него были свои собственные идеи о жизни, о любви. Такие ли уж свои? Немало мужчин придерживались того же мнения. Но у кого есть свои собственные идеи? Сто человек разом думают: «Выглянуло солнышко», — думают так просто потому, что солнце действительно выглянуло.

— Не перейти ли нам в другое кафе? — предложил он. — Нельзя же вечно сидеть здесь.

К тому же у него кончились сигареты.

За дверью их встретила ночь, все та же теплая ночь. Одна из тех парижских ночей, когда так не хочется идти домой, ложиться в постель, когда в каждую улицу проникаешь как в тайну, когда каждое слово, оброненное прохожим, кажется началом завлекательной истории, и каждая женщина, ищущая приюта под покровом мрака, кажется застигнутой врасплох. Улица Нотр-Дам-де-Лоретт, улица Фонтен… Где-то дальше и выше блестел огнями «Мулен-Руж». Вид дежурной аптеки на перекрестке снова вернул их к разговору о муже Береники. Они прошли мимо ночного ресторанчика, заполненного женщинами с цветами в руках, элегантными мужчинами. Площадь Бланш тоже сияла огнями, и, несмотря на поздний час, на террасах кафе сидели люди. Ярмарка на бульварах уже закрылась и сейчас, не освещенная электрическим светом, напоминала скопище призраков. Возле «Мулен-Руж» в розоватом дыхании, вырывавшемся из дверей дансинга, белела кучка американских матросов.

— Не знаю почему, но эти люди меня раздражают, — заметил Орельен. — Да и не меня одного…

— У меня среди американцев есть хорошие друзья, — отрезал Поль.

— Какое это имеет отношение?

И в самом деле, какое это имело отношение? Впрочем, когда речь зашла о неграх, Орельен убедился, что Поль Дени держит их сторону. Яростный их защитник. Разговор, естественно, перешел к другим вопросам — к джазу, «низшим расам». Он, Лертилуа, считал, что негры вполне способны воспринимать культуру… взять хотя бы того, кто получил последнюю Гонкуровскую премию… но это не значит, что… В сущности, он лично был ни за негров, ни за американцев.

— А Береника, малыш, что, по-твоему, она на сей счет думает?

Вопрос был задан насмешливым тоном. Орельен вдруг с удивлением подумал, зачем он попал сюда, зачем всю ночь провалял дурака с Полем Дени? Очевидно, только по той причине, — и ни по какой иной, — что этот мальчишка жил с Береникой. Иначе им нечего было бы сказать друг другу.

Табачное заведение, где Орельен решил купить пачку сигарет «Лакки страйк», осадили подвыпившие бело-голубые американские матросы, все это светлокожее и рыжеватое человеческое стадо толкалось у стойки, гоготало, перекликалось гнусавыми голосами, похожими на звуки фонографа, под беспощадно ярким светом электрических ламп, в обществе девиц, цеплявшихся за локоть своих гигантов-кавалеров. Орельен подумал о Симоне. Должно быть, удачная для нее получилась неделя. Группа французов, из местных завсегдатаев, любовалась этим зрелищем, сидя на скамейках, засунув большие пальцы за проймы жилетов, из-под которых виднелись слишком роскошные разноцветные сорочки. Дама за кассой, хорошенькая брюнеточка, совсем захлопоталась. Отдавая Орельену сдачу — монету в пятьдесят франков, она извинилась. Во рту сбоку блеснул золотой зуб.

На улице послышались крики, шум. Людей словно пневматическим насосом вытянуло из табачного заведения, зрители повскакали с мест, Поля тоже вынесло наружу; Орельен, который держал в руках сдачу, не зная куда ее девать, не сразу разобрался в происшедшем, тем более что пестрые сорочки загородили ему дорогу. А случилось то, что на террасе окончательно захмелевший американский матрос схватил за ножку и поднял в воздух мраморный столик. Женщины завизжали. Вдруг все увидели высокого, худощавого негра, в светло-сером фланелевом костюме, поднятые для защиты руки, опустившийся на его голову столик… Удар пришелся по лицу, брызнула кровь, столик снова взлетел в воздух… началась страшная давка, матросы стеной окружили насильника, со всех сторон неожиданно появились негры, налетели низкорослые парни в зеленых и розовых сорочках, играя мускулами, и в шумной ярости уже оттеснили голубых матросов, а те хватали их за плечи своими огромными лапищами, ярко-розовыми в свете электрических лампочек.

Орельен тоже вышел на улицу. Казалось, что по площади Бланш прошла мощная струя воздуха: со всех сторон в направлении табачной лавочки неслись люди, как подхваченные самумом песчинки. Позади них образовывались провалы, пустоты, а по асфальту нерешительно скользили случайно забредшие сюда два-три такси. На противоположном тротуаре, на перекрестке улиц, устремляющихся к центру города, цепочкой выстроились женщины, вопившие во все горло, сами не зная, почему они вопят. И все возрастало глухое рычание вокруг палаток неосвещенной ярмарки. Площадь окрасилась заревом убийства.

Голоса американских моряков перекрывали гул толпы, форменные белые кители окружили, заслонили собой пьянчугу, мраморный столик остался в руках матросни, и это напоминало самый жаркий момент игры в регби. Противники инстинктивно обступили моряков, которые старались образумить своего обезумевшего дружка, вопившего во всю глотку: «Bloody nigger!»^[28] И вся площадь содрогалась от хмельного и мятежного духа, от возмущения девушек и их кавалеров, от страха и ярости негров, стоявших чуть позади своих неожиданных защитников; кое-кто уже вытаскивал нож.

— И как полагается, ни одного полицейского, — проворчал официант рядом с Орельеном.

Толпа сомкнулась вокруг матросов, теснила их, наступала на них, безмолвная и гневная. А те старались скрыть виновника. Перед «Мулен-Руж» пострадавший показывал разбитое в кровь лицо своим соотечественникам, более темнокожим, чем он сам. Теперь, когда по его лицу струилась кровь, стало видно, что это был очень светлокожий негр. Кто-то подозвал такси, и четверо или пятеро матросов старались втолкнуть туда своего товарища, который, ничего уже не сознавая, все выкрикивал: «Bloody nigger!» Люди ухватились за колеса. Шофер беспомощно размахивал руками. Тронуть машину с места было невозможно… Раздались крики: «Смерть им!» Шофер перетрусил: вступил в переговоры, ему отнюдь не улыбалось везти матросов, когда на машину наседала толпа.

Один из моряков, успевший забраться в такси, встал и хотел обратиться к толпе с речью. Послышались ругательства. В моряка полетели камни. Он прикрыл голову обеими руками. Незапятнанная белизна морской формы вносила какую-то странную ноту в накаленную атмосферу этой Варфоломеевской ночи. Вдруг с противоположной стороны тротуара, там, где сходятся улицы Бланш и Фонтен, отделился от толпы один из негров, в песочного цвета пиджаке, неестественно огромного роста; он бежал к машине, втягивая голову в плечи, как бы готовясь к прыжку. Двигался он так быстро, что в мгновение ока очутился у двери такси.

Но, сколь ни стремителен был его бег, сотни людей успели почувствовать, как внутри у них все сжалось от ужаса, от уверенности в том, что через секунду они станут свидетелями убийства, хотя еще не поднялась ничья рука, не блеснуло оружие. Никто не осмелился броситься вслед, вмешаться, отвести удар. Так бывает в страшном сне, когда нет голоса позвать на помощь.

Никто? Нет, один нашелся: худенький юноша, почти ребенок по сравнению с этими гигантами в белой полотняной форме и с этим мстителем в светлом пиджаке. Видели только, как он сбежал с террасы кафе напротив Сирано и, прежде чем присутствующие поняли, что происходит, бросился между вооруженным человеком и матросами. Когда рука опустилась, послышался ужасный крик, затем наступила тишина.

Никто не остановил человека, нанесшего удар, когда он, проскользнув позади толпы, скрылся во мраке улицы Лепик. Но Орельен увидел, как среди белых матросов жалко сникло согнувшееся пополам тело Поля Дени.

Сам не помня как, Орельен очутился возле такси, встал на колени, приподнял голову юноши, который стонал:

— Это пустяки… оставьте меня… это пустяки…

Но руки Орельена были все в крови, кто-то пытался снять с Поля галстук, а моряк твердил:

— Не isn’t dead, isn’t he?^[29]

Из зияющей раны на шее текла кровь, кровь… Тело Дени бессильно вытянулось на руках Орельена, и только тогда наконец явилась полиция.

— Это ты во всем виноват! — яростно крикнула какая-то женщина в светло-синем костюме, в длинных до локтей черных перчатках, и плюнула в лицо шоферу такси.

LXXVI

Все это было слишком жестоко. Поля отвезли на такси в Божон. В это старинное здание, скорее напоминавшее тюрьму, чем больницу. Орельен, приехавший с той же машиной, метался между приемным покоем, дежурным врачом, полицейскими, составлявшими протокол, телефонной будкой, не зная, за что раньше взяться, кому раньше отвечать. Он решил позвонить Мэри, которая спросонок ничего не поняла: «Да, она знает адрес его родных, она позвонит, у них есть телефон…» Дежурный врач оказался другом друга Орельена, того студента, брата писателя, который сбрил усы в угоду даме; он провел Лертилуа в дежурку — маленькую, низкую, прокуренную комнату справа, если идти по двору, с похабными рисунками на стене цвета табачной жвачки. Через минуту он вернулся, мальчику вспрыснули сыворотку, но… но… Тем временем первыми явились Менестрели — сам он и его жена: им звонила Мэри. Госпожа Менестрель, хорошенькая тоненькая блондинка, очень волновалась, задавала кучу вопросов: как же это случилось? Чего ради он вмешался в историю? Менестрель ходил взад и вперед по дежурной комнате, сжимая обеими руками набалдашник трости. Он заявил, что их приезд сюда — бессмыслица. Все равно ничему уже не поможешь. Дежурный оказался начитанным малым, и с приездом Менестреля стал смотреть иными глазами на все происшествие. Сверху за ним пришла сиделка.

Из памяти Орельена не выходили слова Поля: «Все равно сдохну», — произнесенные незадолго до драмы. Он попытался передать Менестрелю их беседу.

— Значит, это самоубийство! — воскликнула госпожа Менестрель, но муж остановил ее:

— Ну… ну, есть слова, которыми нельзя бросаться.

Потом приехала Мэри. Дежурка превратилась в салон. На Мэри было жалко глядеть. Ночью, без грима, она казалась глубокой старухой. Второпях она надела первую попавшуюся под руку шляпку. И все твердила:

— Ах, дурачок! Ах, дурачок!

Спустился врач с приличествующей случаю скорбной физиономией. Раненый… Здесь нет никого из его родных? Словом, Поль Дени скончался. По дороге он потерял слишком много крови, потом… тут пошли медицинские подробности… В эту минуту вошла мать. Женщина лет пятидесяти, без кровинки в лице, седая, худощавая, в темном костюме. Она извинилась за опоздание. Аньер — не ближний край… «Это мадам ей позвонила по телефону?» — спросила она жену Менестреля. Нет… Мэри подошла к ней, взяла ее за руку. Вдруг все присутствующие заметили, что вслед за матерью Поля появился высокий краснолицый господин, с белокурыми пышными усами, неопределенного возраста, в длинном непромокаемом плаще, с траурной повязкой на рукаве, а в руке он тоже держал черную шляпу.

— Мой брат, — представила его госпожа Дени собравшимся, — мой брат, мосье Жан-Пьер Бедарид…

Ну и сцена же разыгралась вслед за этим! Сначала мама ничего не поняла. Буржуазна из Аньера, вдова чиновника, попав в столь изысканное общество, решила, что ее шалопай сын натворил каких-нибудь глупостей, и готова была его распечь, пожурить. И вдруг оказалось, что журить больше некого. Нет, дело шло не просто об опасных мальчишеских проказах. Случилось происшествие, такое, о каких пишут в газетах, целая баталия на улице. Он ранен? Никто не решался объявить матери печальную новость. А она вдруг заволновалась, она сказала господину Жан-Пьеру Бедариду:

— Уверена, что опять виноват Менестрель! — что усилило общую неловкость. Ясно было, что в ее глазах Менестрель являлся злым гением Поля. Вдруг Мэри начала рыдать. Окончательно растерявшиеся врач и Орельен отвели дядю в сторону и шепнули ему, что мальчик скончался… Господин Бедарид поднял дрожащей рукой шляпу, стараясь прикрыть лицо.

— Жанетта! — горестно выдохнул он, сестра посмотрела на него — и все поняла. У нее был такой же рот, как у сына, рот странного рисунка. Дядю повели наверх к покойнику. Лучше будет, если мать не увидит его сейчас — лучше потом. Она пожелала пойти вместе с братом.

Орельен, Мэри, чета Менестрелей остались одни.

— Благоразумнее всего уехать. И так нас уж слишком много, — сказал Менестрель. Его взбесило дурацкое обвинение матери Поля. Госпожа Менестрель, наоборот, требовала, чтобы они остались, ей хотелось узнать от врача все подробности. Она потихоньку плакала… Если бы они могли предупредить Фредерика… Ему, конечно, было бы приятно в последний раз поглядеть на своего друга. Менестрель сказал, что ничего этого не нужно, ни к чему это. Мэри бессильно рухнула на стул. Орельен, прижавшись лбом к оконному стеклу, вглядывался во мрак.

Вернулся вместе с врачом дядя. Теперь он уже говорил тоном допрашивающего. Необходимо выяснить все обстоятельства дела. Ах, значит, вот этот господин был с Полем? Подозрения семьи покойного пали на Лертилуа. Орельен отвечал уклончиво. К чему поддерживать этот бред, ибо дело могло принять именно бредовой характер. Возвращение в дежурку матери покойного еще больше накалило атмосферу. Ей хотелось увезти отсюда своего маленького, нельзя же оставлять его здесь, в этой ужасной больнице, в этом печальном, таком печальном месте. Увезти его домой, где горели бы свечи, где перед гробом, убранным цветами, проходили бы шеренгой друзья и можно было бы тихонько выплакать свое горе в четырех стенах. Но ей отказали в просьбе. Полиция не разрешает. Необходимо дождаться следующего дня, проделать все полагающиеся формальности. Ведь тут убийство. Какое убийство? Значит, это не просто несчастный случай? Трагическим движением мать обернулась, по очереди оглядела всех присутствующих, ища взглядом убийцу.

Госпожа Менестрель, дрожа всем телом, но с блестящими сухими глазами, в каком-то порыве подошла к несчастной матери и, схватив ее за обе руки, попыталась объяснить ей:

— Ваш сын, мадам, пал смертью героя… Он защищал негров…

Защищал негров? Госпожа Дени чуть с ума не сошла от этой вести.

Посетителей довольно вежливо, но настойчиво выпроводили вон из дежурки. Очутившись на улице, группка людей с минуту постояла в смятении чувств, потом распалась. Мать обернулась, поглядела на больничные стены, на огромный узкий и высокий свод над входом, на окна, за одним из которых лежало тело оставленного всеми ее сына… Ее голос, прерываемый рыданиями, еще слышался во мраке, но господин Бедарид в своем непромокаемом плаще повел сестру к красному такси, шедшему из предместья и затормозившему по его знаку; оставшиеся проводили взглядом машину, удалявшуюся по авеню Фридланд. Менестрель пожал плечами.

— Недаром Дени не любил рассказывать о своем семействе!

Все четверо направились к стоянке таксомоторов. Орельен решил проводить Мэри, чета Менестрелей пошла пешком на Монмартр.

— Как, по-твоему, — спросила госпожа Менестрель мужа, — знает Фредерик адрес той женщины? Надо бы ее предупредить…

Менестрель молча пожал плечами…

На следующий день Лертилуа вызвали в полицию для дачи показаний. Впрочем, все оказалось менее сложно, чем он думал. Все обошлось вполне корректно. Но вечерние газеты раздули дело. В отличие от утренних выпусков, где убийству Поля отвели всего две строки. В вечерних выпусках подробно рассказывалось о происшествии на площади Бланш, поместили даже добытый у кого-то портрет Поля Дени, упомянули о группе Менестреля. Ничего, скоро все само собой забудется. Назавтра «Пти паризьен» в своем дневном выпуске преподнес происшествие на площади Бланш как сенсацию; еще несколько строк на ту же тему промелькнуло в «Энтрансижан» — вечерний выпуск — внизу полосы. А еще через день о смерти Дени рассказывали уже как о давней истории, говорили относительно инцидента между американскими матросами и неграми с Монмартра, не особенно углубляясь в суть дела. Не хотели раздражать американское посольство.

Похороны. Не скоро изгладятся из памяти Орельена эти похороны. Он считал себя обязанным пойти. Аньер… жара… истерические рыдания женщин в черных вуалях, окруживших мать… родственники мужского пола… и еще человек сорок знакомых Дени… Орельену казалось, что он голый среди одетых особ. Странное ощущение. Это шумное, болтливое, хныкающее стадо. Напрасно он искал Менестреля: вся «группа» отсутствовала в полном составе, даже Фредерик, ибо из принципа они были против похорон. И не так уж они оказались неправы. Бросив на гроб традиционную лопату земли, Орельен раскланялся с госпожой Дени и ее спутниками, выстроившимися у ворот кладбища, и хотел было идти, но господин Бедарид шагнул к нему, переломился надвое, как сухое дерево, и прошептал сквозь свои пышные усы:

— Сердечно благодарю вас, мосье Лертилуа, за то, что вы пришли… Моя несчастная сестра весьма польщена…

Позади Орельена шла чета американцев, которых никто из присутствующих не знал, — он без шляпы, с широким грустным лицом, она — маленькая, остроносенькая; оба прошествовали со смущенным видом, ни с кем не поздоровавшись за руку. Супругов Мэрфи раздирали противоречивые чувства: они искренне скорбели о покойном друге, но не могли опомниться от удивления, в которое их поверг уныло-зловещий дух французского мещанства.

Эдмон тут же прискакал за новостями к Мэри. Бедняжка, хотя Поль ее давно бросил… Она была в ужасном, именно в ужасном состоянии. У нее буквально все из рук валилось. Она разбила даже свою любимую опаловую чашу.

— Я скажу Розе, чтобы она к вам зашла…

— Нет, не надо! Я очень люблю Розу, но… в известных обстоятельствах… У Розы доброе сердце, но она меня раздражает. Естественно, вы… В такую минуту театральные представления — это не то, что мне нужно!

До чего же она несправедлива! У Розы столько такта. И хотя они говорили о Розе, дело тут было не в ней. Эдмон ни за какие блага мира не упомянул бы имя своей двоюродной сестры. Но первой начала Мэри, ее вдруг прорвало:

— Она его убила, Эдмон, это она его убила!

Госпожа де Персеваль люто ненавидела Беренику. Будто тут дело в неграх! Она ведь говорила с Лертилуа. Он ей передал последние слова Поля: «Я убью себя». Итак, он покончил с собой. Из-за этой женщины. И не в ревности тут дело! Она его убила, вот и все.

Барбентану хотелось облегчить свою совесть, и он решил с пристрастием допросить Орельена. Но поймать его оказалось не так-то легко: телефон не отвечал или был занят, все время занят: должно быть, Орельен просто снимал трубку. Когда же на следующий день Эдмон позвонил ему пораньше утром, надеясь застать в постели, тот, как пес, что-то злобно прорычал в ответ, и выудить из него ничего не удалось. Просто несчастный случай, мальчишеский нелепый порыв. Нет, мадам Морель он ничего не хочет передать, ничего. Орельен подумал, что Береника была бы чертовски рада: ведь Поль Дени убил себя из-за нее. Вот вам, получайте абсолют в любви! Ну ее совсем, эту подлую жизнь!

На остров Сен-Луи явилась целая делегация друзей покойного: Жан-Фредерик Сикр, Менестрель и еще двое. Они хотели составить себе более точное представление о происшествии. Так сказать, пресечь легенду в корне… У Фредерика был по-настоящему удрученный вид, он казался почему-то особенно пучеглазым и походил на рыбу, которую тянут крючком из воды… Они намеревались провести дознание также в Живерни, в Мулене и у четы Мэрфи. Решено было допросить и госпожу де Персеваль. Такое детективное рвение возмутило бы Орельена, если бы он не почувствовал за ним изрядную долю наивности. Гости просидели у него больше двух часов, продымили всю комнату, повсюду насовали окурков. Вслед за ними к Лертилуа явился Фукс. Он тоже хотел выведать у Орельена все подробности. У Фукса оказалась неизданная рукопись Поля Дени, неплохо было бы поместить ее в следующем номере «Ла Канья», но, видишь ли, требуется броская шапка: поскольку ты его друг… Это уж слишком! Да я его почти совсем не знал. Тогда объясни, пожалуйста, что это за история с неграми, что за ней кроется? Орельен выставил непрошеного гостя за дверь.

Фукс имел неосторожность поднять эту тему в разговоре с Стефаном Дюпюи, который вечно сидел без денег и время от времени помещал статьи в одном популярном литературно-театральном еженедельнике. Издатель еженедельника был в восторге от того, что может обскакать Фукса, и напечатал рядом статью Ренэ Марана по негритянскому вопросу и статью самого Дюпюи, где автор выкладывал вперемежку все свои соображения о группе с площади Пигаль, о Менестреле, пессимизме и дадаизме, о мюнхенском их происхождении, о любимом мандариновом аперитиве покойного: Поль Дени не без гордости демонстрировал, как этот аперитив разъедает даже мраморные столики., Не говоря уже о психоанализе Фрейда и Шарко. Негры — еще одно проявление Эдипова комплекса.

У Менестреля состоялось экстренное сборище. Все друзья Поля, и в первую очередь Фредерик, были возмущены. Грязная мазня! И самому Дюпюи — грош цена… Кто-то предложил набить ему морду. Но это не разрешило бы вопроса. И даже могло иметь весьма и весьма нежелательные последствия. Главное же, когда ты являешься защитником и пропагандистом известных идей, тебе не дано права их марать. Менестрель подготовил ответ редактору еженедельника, где пункт за пунктом разбивал статью Дюпюи. И прочел собравшимся. Очень хорошо! Великолепно! Но этого недостаточно. Поль Дени должен был погибнуть ради чего-то. Самоубийство, несчастный случай — все это очень мило. Но его смерть была «спонтанным актом», вот в чем вся соль. «Спонтанный акт» стал в последнее время коньком группы Менестреля. В конце концов было решено не позволять первым встречным эксплуатировать эту смерть… Эта смерть принадлежит им, — им принадлежит и право придать ей тот или иной смысл. Они выпустят манифест. Соберутся втроем или вчетвером и напишут.

Был в этот вечер и еще один субъект, который вел себя весьма странно. Мы имеем в виду Замора. Он держался до того легкомысленно, что был просто омерзителен. То прерывал рассказ о смерти Поля анекдотом, то начинал хвалить ножки какой-то балерины. Словом, никак не желал попасть в тон, совершенно не желал. А тут еще миссис Гудмен вдруг к концу вечера вышла из обычного своего состояния немоты и заговорила о Розе Мельроз и Шарле Русселе. Кстати, о Русселе! Он приходил к Менестрелю: предложил скупить все написанное рукою Поля, что имелось у членов группы. Рукописи, стихи, письма… Даже переписанные от руки ноты… Сначала они запротестовали, но кто-то заметил, что для увековечения памяти Поля будет лучше, если его творения будут сосредоточены в одних руках. Ведь известно, что Руссель завещал свои коллекции городу Парижу. При этих словах Замора разразился уж вовсе неуместным хохотом.

Менестрель не преминул ему на это указать, а так как художник был злобно настроен, разговор вскоре принял неприятный оборот. Собеседники бросали друг другу в лицо старые обиды, припоминали то, что, казалось, уже давно было забыто или даже вовсе прошло в свое время незамеченным. В прошлом году на русском балете… Да уж не Менестрелю говорить, сам-то он… Прощание получилось более чем холодное.

А в результате в следующем номере еженедельника ответ Менестреля был напечатан мелким шрифтом, с сокращениями, где-то в самом конце, между тем как на первой странице поместили не только интервью Замора, но и его портрет, снимки с его картин, рисунок, долженствующий изображать Поля Дени, а также моментальный снимок, сделанный в прошлом году цейсовским аппаратом миссис Гудмен, где можно было различить Поля Дени, Замора и одну испанскую девицу в Тукэ, в усадьбе Мэри де Персеваль. Интервью было написано в самом ироническом тоне, особенно высмеивался термин «спонтанный акт». Замора заявлял, что психоанализ был ему известен еще задолго до Фрейда, и в доказательство приводил историю об одном фокстерьере. Это был открытый разрыв с Менестрелем и его друзьями, с которыми, — разъяснял художник, — он был связан лишь потому, что иной раз и грязь может оказать тонизирующее действие, особенно, если после нее принять хороший душ. «В общем, я меняю друзей, как носки, потому что так опрятнее», — заявлял он.

Потом переходил к смерти Поля Дени и не скрывал, что друзья покойного собираются устроить по этому поводу бум. В действительности же здесь ни при чем защита негров и весь этот фальшивый романтизм, старый, как паровозы. Поль Дени покончил жизнь самоубийством из-за одной женщины, что известно всем, — и если об этом не говорят открыто, то лишь потому, что подобные поступки не отвечают современной моде. И впрямь, это так же не модно, как не модно пристрастие к почтовым открыткам, лавкам старьевщиков и т. п., которое господствовало в кругу этих псевдосовременных молодых людей, этих запоздалых эстетов-символистов. Но Поль Дени был жертвой и, как человек слабый, не вынес пагубного воздействия атмосферы, царящей на площади Пигаль. Мы не нуждаемся более ни в этой атмосфере, ни в их искусстве, которое по сути дела отражает небескорыстное и дурнотонное маньячество. Удобнейший случай для Замора разом покончить с «авангардистами», давно его пугавшими, и тем же ударом разделаться с Пикассо, который был настоящим жупелом Замора. Упоминалось в интервью и о Кокто, с целью окончательно запутать следы.

Тут задавался вопрос: «А эта таинственная женщина? Если, конечно, удобно говорить на подобные темы…» Затем следовала галантная фигура умолчания, но мимоходом Замора давал понять, что он прекрасно эту женщину знал, что это была весьма занятная особа, что он писал ее портрет и что она жила с покойным поэтом в Живерни. Упоминание о Живерни давало Замора возможность лягнуть походя Моне. Сразу чувствуется, что эти молодые люди до сих пор без ума от кувшинок и всей этой бернгеймовской живописи!

По словам Замора, «всем прекрасно известно», что в течение долгих лет никто иной, как Бернгейм (который, кстати сказать, писал не хуже других под именем Жорж Вилье), фабриковал на продажу картины и подписывал их именами Моне, Дега, Сера, Матисса, К. Кс. Русселя, в зависимости от настроения. Лично он, Замора, не видит в этом ничего предосудительного и нередко поручает исполнять свои работы миссис Гудмен, поэтому, если Бернгейму угодно писать картины за Замора… Впрочем, чтобы разом покончить со всем этим, требуется новое искусство, подобное искусству Замора, где все будет действительно новое, никелированное, электрохимическое, где будут краснощекие ребятишки с рекламы муки «Нестле» и не будет и духа кубизма, импрессионизма, равно как и живописи «диких»!^[30]

Тем временем появился манифест Менестреля, но слишком поздно, чтобы отразить нападки этой идиотской статьи: хоть плачь!

Фредерик Сикр выходил из себя. Так подло воспользоваться именем Поля! «И заметьте к тому же, он пытается заигрывать с Бернгеймом! Эта сволочь надеется заинтересовать своей мазней торговца картинами, который его знать не желает!»

На остров Сен-Луи заявился господин Жан-Пьер Бедарид со всеми этими материалами: вырезками из газет, из еженедельника, манифестом… и пришел он не один, а с неким господином, какового дядя покойного, по-видимому, безусловно уважал: мужчина лет сорока, в полосатых брюках, в темно-сером пиджаке и канотье. Гладко выбритое костистое лицо, седеющая шевелюра, вид актера с левого берега, на пальцах перстни и целый набор красноречивых жестов. Он оказался просто-напросто Арнальдом де Пфистером. Романистом де Пфистером. Великим психологом. В данном случае требовался именно психолог.

— Надеюсь, вы понимаете, почему я привел к вам Арнальда де Пфистера, — заявил господин Бедарид, снимая свой плащ. — Необходимо пролить свет на этот прискорбный случай. Я питаю безграничное доверие к автору «Столикого зверя»… — Легкий поклон в сторону психолога. Господин де Пфистер поиграл пальцами в перстнях с видом человека, отвергающего преувеличенную хвалу. — Нет, не возражайте, дорогой друг, вы знаете, какое доверие я к вам питаю.

Так бедняга Орельен очутился в плену у двух шутов, захвативших его в его же собственной квартире, разбросавших по всему столу какие-то бумаги. Господин де Пфистер откинул назад свои длинные волосы и пригладил их у висков обеими руками. Романист ненавидел Менестреля и его друзей, поэтому дело Дени было для него неслыханной удачей, равно как и наличие разногласий по этому вопросу. Он весьма ядовито напал на хозяина дома, который, конечно, принадлежит к нелепому кружку «авангардистов», ибо таковы все друзья покойного. Это привело к целому ряду недоразумений. И когда Орельену не без труда удалось доказать свою непричастность к художникам-«авангардистам», — наш психолог даже огорчился и переменил тон. Орельену пришлось выслушать длинную речь о бессознательном, о сознательном и подсознательном. И не забудьте о пансексуализме, милостивый государь, не забудьте о пансексуализме! Нужен ли пансексуализм у нас во Франции? Другое дело — страдающие запорами англосаксы или фригидные германо-скандинавы. Господин Бедарид покачал головой. Он считал, что вопрос о пансексуализме уведет их в сторону. Лично ему хотелось бы знать, почему их Поль, если он был влюблен в светскую даму, пожертвовал собой, как говорят, ради негров, а на самом деле — ради спасения шкуры какого-то Сэма! Несчастной матери рассказывали…

Арнальд де Пфистер не дал ему докончить фразу. Он ратовал за то, чтобы пустить под нож… произведения юных лоботрясов, если только можно назвать их бред произведениями. Вы же видите, что говорит о них Замора, который, между нами, сам ничуть не лучше, но ведь он их знает, и человек он умный. Я бы прописал им курс гимнастики — раз-два, раз-два! И душ, непременно душ! Вдруг он застыл на месте, воздел глаза горе, приоткрыл рот с видом высшей проницательности, лицо его исказила борьба противоречивых эмоций, и очевидно он сам себе казался Платоном, вступающим в сферу чистых идей.

— Вот, — сказал он, — вот! — И показал на портрет Береники.

Теперь господину Лертилуа вряд ли удастся отмежеваться и утверждать, что ему нет дела до этих дегенератов.

— Вы улавливаете, дорогой Бедарид, невропатический характер сего рисунка? Гипноз, материализация, наркотики, сумасшедший дом!

Орельен начал уже злиться и хотел было вежливо выставить своих гостей за дверь, когда психолога вдруг осенило. Вот она — таинственная дама! Конечно же! Замора писал ее портрет. Итак… И портрет находится у единственного свидетеля убийства. Ибо в конце концов это все же убийство…

— Он неподражаем! — вздохнул господин Бедарид. — Настоящий Шерлок Холмс!

Получалась весьма неприятная история. Никоим образом не следовало путать в это дело Беренику. Если бы Орельен выставил непрошеных гостей сразу же после замечания психолога о таинственной даме, он навел бы их на след. Поэтому пришлось еще битый час терпеть всю эту недостойную комедию, следить за ходом мыслей романиста, поддакивать его психологическим бредням, его злобе, его кривляньям.

Вечером того же дня Орельен уложил чемоданы, заглянул в путеводитель и, убедившись, что паспорт его не просрочен, укатил в Тироль, где в связи с падением курса кроны он мог позволить себе любые причуды. Первым делом не видеть эту шайку полоумных, не слышать никаких разговоров; и потом пожить в свое удовольствие, прийти в себя, забыть. Выше Инсбрука на горных вершинах есть тропки, и по ним можно идти часами, никого не встретив, только солнце и ветер… только солнце и ветер… только солнце и ветер… В поезде, уносившем его в Тироль, он твердил с упорством граммофонной пластинки: только солнце… Но он уже слышал где-то эти заветные слова! Где? Что они ему напоминали? Вспомнить ему не удалось, как он ни напрягал свой мозг… только солнце и ветер…

LXXVII

— Нет, вы посмотрите, из-за этой несчастной Береники уже негры дерутся.

Эдмон пожал плечами. Роза слегка преувеличивала. Впрочем, он был даже рад, что Роза сменила свой припев: последнее время она совсем его замучила с театром. Не так-то это все легко устроить. Во-первых, нужно помещение под театр, во-вторых, деньги, в-третьих, предприятие должно приносить хоть какой-то доход, и в-четвертых, — требуется подставное лицо.

— Из-за меня никто не убивает друг друга, — сокрушалась Роза. — И себя не убивают! Ну, как твоя жена?

Эдмон насмешливо улыбнулся.

— Видишь ли, я подозреваю, что ты обманываешь меня со своей женой, — продолжала Роза. — Нет, пожалуйста, не отрицай! Ты ведь у нас патологичен. Подай мне белье.

Роза собиралась в дорогу. Опять собиралась. Только что вернулась из Дакса, где провела ежегодный курс лечения вместе с Джики, которого пригласили туда в качестве врача. Сейчас он еще там. Лето — мертвый сезон, в особенности для «Косметического института Мельроз». Три недели в Даксе в качестве жертвы, принесенной Декеру, — вполне достаточный срок. Побыв несколько дней в Париже, повидавшись со своим Эдмоном, она снова уезжала. И увозила с собой Эдмона в Швецию. Впервые в жизни Барбентану предстояло отправиться в театральное турне. Розу пригласили в Стокгольм играть «Джоконду».

— Ах, уж этот мне д’Аннунцио, — вздохнул Эдмон, — терпеть его не могу!

— О, он ревнует, обожаю! Но не забудь про мой театр…

— Им займется в наше отсутствие Адриен…

— Ну, как он себя чувствует, как нога?

— Пока еще ходит с палкой, но…

— Ты должен ему пудовую свечку поставить за спасение вашей малютки. Бедная крошка! Ты только вообрази, какой бы Бланшетта подняла крик, если бы девочку задавило.

— Да, черт возьми! Лучше даже не думать…

Их связь теперь изменила свой первоначальный характер, возможно, таково было действие зимней разлуки: стала интимнее, теснее. Эдмон окончательно отдалился от Бланшетты, которая вела сейчас себя на редкость спокойно, не задавала больше мужу вопросов. Он скучал с ней. Август в Швеции выдался изумительный. Роза встретила там одного мальчика ослепительной красоты, правда, немного вялого, который безумно в нее влюбился. Сверх того он владел всеми спичками Швеции. Он предложил Розе купить для нее театр Комедии на Елисейских полях. Этот театр был известен жителям Стокгольма из-за шведского балета Жана Борлена. Можно было бы устроить комбинацию с Рольфом де Марэ, который взял бы себе большой оперный зал.

— Слушай, детка, — сказал Эдмон, — если он тебе так уж нравится, можешь с ним жить — мне на это плевать, но, если ты возьмешь от него деньги, между нами все кончено. В какое это меня поставит положение?

Роза поцеловала Эдмона:

— Глупенький! Я тебя люблю! И потом, разве изменяют мужчине, у которого такие великолепные чемоданы?

Насчет чемоданов и их содержимого Барбентан действительно в грязь лицом не ударит! Он тут же телеграфировал Адриену, чтобы тот подготовил все, что требуется для аренды театра «Жимназ», если только на него не претендует Бернштейн. Тогда ничего не поделаешь. Театр «Жимназ» будет получше театра Комедии на Елисейских полях.

Впрочем, юный торговец спичками не так уж привлекал Розу в качестве любовника. Другое дело Норвегия… Чтобы такая актриса, как Роза Мельроз, не знала Норвегии! Ведь там Ибсен, понятно? Они ездили к фиордам. Адриен писал, что в консорциуме не все идет ладно из-за систематической оппозиции группы Пальмеда по вопросу о продаже горючего в Париже. Ба, пусть Адриен этим делом и занимается! Консорциум интересовал Эдмона лишь в той мере, в какой обеспечивал ему свободу. А если он становится помехой — к черту! Слава богу, не крохоборы какие-нибудь. А пока что Адриен молчал об аренде театра «Жимназ». Если дело с «Жимназ» сорвется, тогда не следует пренебрегать театром Комедии на Елисейских полях.

— Но почему же Ивар тебе не подходит, дорогая?

— Не подходит и не подходит, не так уж я этими делами интересуюсь!

В Нарвике они получили весточку от Мэри: она писала о продаже духов вразвес и скорбела по поводу смерти Поля. Подозрительно много места в письме было отведено юному музыканту, другу покойного Дени, Жан-Фредерику, как его там. Должно быть, живет с ним! Роза решила вернуться домой. Нужно принять окончательное решение насчет театра «Жимназ», и потом она просто обязана провести несколько дней с Джики. Свинья этот Эдмон, но какие у него все-таки вещи!

— Послушай, милая, с тобой минуты покоя нет, ты только о своем театре и думаешь.

— И о своем муже… Я беспокоюсь о нем. Во что ты хочешь меня превратить? У меня как-никак карьера.

— А «Институт Мельроз»? Это, по-твоему, пустяки? Вот твоему Джики и занятие.

— Я вовсе не говорю, что это пустяки, но я создана не только для того, чтобы фигурировать на этикетках духов…

Когда в сентябре они вернулись в Париж, Бланшетты на улице Рейнуар не оказалось. Она забрала девочеки укатила на виллу в Биарриц. Роза повсюду таскала за собой Декера. А тот все время говорил только языком цифр. Дела в Институте шли хорошо, даже слишком хорошо. Летние месяцы, сезон в Даксе, казалось, не снизили бешеной активности фирмы. Разумно было бы сделать новые вложения, дабы развернуть дело еще шире: заказов получено масса. Ничего-то эти люди не понимают! История с театром «Жимназ» осложнилась; проще всего было бы подыскать что-нибудь поменьше, поскромнее, но не тут-то было! Роза закатывала Эдмону сцены. Летом Париж определенно действует на нервы. Особенно, когда Эдмон убедился, что в консорциуме таксомоторов группа мелких держателей акций недовольна существующими порядками, сует свой нос повсюду, возражает против различных «Недвижимостей», говорит об отсутствии обеспечения.

— Я тут совсем рехнусь, — сказал Эдмон Адриену. — Занимайся с ними ты. Кстати, как твоя нога?

Нога зажила окончательно. Барбентан уехал в Биарриц. Девочки за это время очень подросли. Их мать ходила с отсутствующим, томным видом, словно во сне. В казино шла крупная игра, и Эдмону везло. За игорными столами появлялась великолепная Диана де Неттанкур, и обязательно неподалеку оказывался Шельцер. Диану часто видели с одним тореадором, пошли сплетни. Неожиданно как снег на голову свалилась Роза. Она сняла себе комнату в Сен-Жан-де-Люс. Когда Роза узнала, что Эдмон играет в казино, она ужасно рассердилась.

— Отказываешь мне в театре, а сам бросаешь деньги на ветер. Рогоносцам, как известно, везет. Но я тут ни при чем!

Он прожил с ней неделю в Сен-Жан-де-Люс. Бланшетту решительно ничто не интересовало. Но здесь, в Сен-Жане, такая толчея! Того гляди раздавят! И потом под самым боком Испания, — уж очень заманчиво. Временами Роза впадала в барресизм…^[31] Страна басков — это, конечно, очень мило, но, но… Разве Толедо тебе не улыбается? А в Толедо она пилила Эдмона за театр «Жимназ».

— Ты посмотри, что мне пишут, нет, ты только посмотри! Куча неприятностей: Пальмед, запрос о компании таксомоторов и еще черт-те что!

— Я не деловая женщина, — отрезала Роза. — И в таких вопросах не разбираюсь.

Затем они отправились в Андалузию. В первых числах октября, когда они приехали в Кордову, над улицами еще были натянуты тенты, стояли восхитительно жаркие дни. Вечерами в воздухе разливалась чисто мексиканская нега, упоительно пахли апельсиновые деревья в цвету, невидимые сады добавляли свою романтическую ноту, у оконных решеток млели кавалеры, за окном угадывалось личико милой, а за ней в двух шагах торчала дуэнья.

— Вот если бы все уладилось с «Жимназ», я была бы по-настоящему счастлива, — говорила Роза.

Вдруг Эдмона телеграммой вызвали в Париж: Бланшетта требовала развода.

— Что это с ней стряслось? Ничего, все уладится. Оставайся здесь, если тебе угодно, а я лечу.

— Как это грустно! Мне так хотелось побывать в Кадиксе. И в Севилье тоже. Я тебе тысячи раз говорила, что твоя жена — самая обыкновенная мещанка… Хорошенькое будет дело, если она нас бросит…

— Говорю тебе, я все улажу.

— Не забывай о «Жимназ»!

Только сейчас и заботы, что ее «Жимназ». У Эдмона создалось впечатление, что именно «Жимназ» явился последней каплей, переполнившей чашу. Откуда Бланшетта пронюхала об его планах с театром? Она не только требовала развода, но и обследования дел под предлогом защиты интересов детей. И какая притворщица! Сидела в Биаррице с таким видом, точно ей на все наплевать, а сама, как вам это понравится, пустила по его следу сыщиков. В Сен-Жан-де-Люс он платил по счетам госпожи Мельроз, поселился с ней рядом, имелись показания прислуги. А в Швеции он не был? Да и в Испании их видели вдвоем. Ну и стерва эта Бланшетта! Будто только сейчас узнала… Ясно, трясется за свои денежки.

— Уж слишком вы себя неосторожно вели, — сказал Эдмону адвокат.

Барбентан бросился к своему отцу. Отдает ли себе отчет господин министр, какую шумиху подымут газеты, если дело с разводом будет предано огласке? А тут еще таксомоторы и налоговая ревизия, начатая в связи с этими идиотскими требованиями мелких держателей акций, и Пальмед.

— Причем тут Пальмед? — удивился сенатор.

— Да как же так, я тебе тысячи раз объяснял…

— Пальмед, сынок, это партия… На последнем конгрессе мы голосовали с ним вместе за одного кандидата. Среди радикалов не принято рыть друг другу яму.

Поди после этого говори с ним! Но особенно бесила его превосходительство скверная работа полиции: Бланшетта требует развода, и хоть бы кто-нибудь предупредил об этом обстоятельстве сенатора.

— Я буду жаловаться в министерство внутренних дел. Кстати, как поживает мадам Мельроз?

Черт побери! Эдмон совсем забыл об их «Косметическом институте»! Если, не дай бог, поднимут еще и эту историю…

— Не забудь, что ты председатель административного совета…

Отец пожал плечами. Он непременно поговорит с Пуанкаре.

В довершение бед, Адриена не оказалось в Париже. Улица Пилле-Виль представляет осенью весьма мрачное зрелище. Симоно тоже был не на высоте. Спору нет, образцовый работник, что называется свой человек. Но в чрезвычайных обстоятельствах требуются иные качества и первым долгом — инициатива. В конторе царило уныние, не предвещавшее ничего хорошего. Мадемуазель Мари ходила с заплаканными глазами. Эдмон никак не мог разобраться во всей этой писанине. Хоть уверен по крайней мере Симоно, что нельзя будет обнаружить следов прошлогодней операции? Но Симоно ни в чем не был уверен. Не забыть бы еще «Институт Мельроз»… И необходимо как можно скорее повидаться с Мэри, с Лертилуа и с Розиным художником, с этим, как его. Амберьо.

Мэри теперь предавалась идеальной любви с Фредериком и укатила за ним в Лондон, где юный музыкант давал концерты. Папашу Амберьо тоже не удалось обнаружить; и он, подобно Орельену, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, уехал в Мюнхен возобновить дружеские связи со своими тамошними старыми приятелями. И так уж из-за этого свинства несколько лет не пришлось видеться! Если Эдмон жалел об отсутствии своих пайщиков, то отнюдь не из светских интересов. Придется расхлебывать кашу одному… В Институте все благополучно, надеюсь?

— Симоно!

— Да, мосье?

— Пошлите эту телеграмму мосье Арно в Сериан… Если не ошибаюсь, он в Сериане?

Эдмон написал Розе, пусть поскорее возвращается в Париж. Сейчас не время швырять деньги направо и налево. Конечно, я не забываю об Институте. У мадемуазель Агафопулос вскочил на щеке фурункул, представляете, какая реклама для института красоты. Бухгалтер разъяснил Эдмону, что для уплаты по счетам, истекающим пятнадцатого числа, требуется сто тысяч франков. Люди не желают платить. Очень мило! А тут еще Декер стал пить как сапожник. После летнего сезона в Даксе ему придется ждать еще целый год, чтобы Роза снова побыла с ним, только с ним одним. Он спросил Эдмона, куда тот девал его супругу. Спросил почти дерзким тоном, в котором звучали, однако, поистине страшные в своей униженности нотки. Ну и хорошенькую встречу уготовил ему Париж! Хоть бы Орельена он застал, тогда было бы с кем коротать тоскливые вечера; что ни говори, Лертилуа — надежный человек, и при нем можно, не стесняясь, думать вслух. Так нет же! Вкусив свою долю опьянения от пребывания в горах, Орельен отправился из Тироля в Зальцкаммергут, из Зальцкаммергута — в Вену, а оттуда в Берлин. При теперешнем курсе марки ждать его в ближайшее время не приходится. Изредка он присылал Барбентану почтовые открытки в красках. Эдмон обнаружил две-три таких открытки в их квартире на улице Рейнуар. Веселенькое дело! Эдмон отправился в Биарриц. Бланшетты там не оказалось. Удрала в Антиб. Ищет, так сказать, покровительства у своей мачехи. Умора, ей-богу! Подумать только — Бланшетта у Карлотты! Правда, не совсем у Карлотты, но все же поблизости, на даче, которую они себе построили. У Карлотты! Тем лучше, будет еще одна сочувствующая душа. Дорога из Биаррица в Антиб — подлинный ад: бесконечные пересадки, и вообще юго-западные дороги это что-то неописуемое! Едешь, едешь, и конца не видно. Другое дело, будь у него здесь машина. Всю дорогу Эдмон прикидывал и так и эдак; и чем больше он думал, тем больше радовался поддержке Карлотты, которая, конечно, будет на его стороне. Но оказалось, что Карлотта в Египте: отправилась туда проветриться. Как только она увидела, что ее падчерица с детьми поселилась на даче, тут же и укатила. Итак, придется ему одному выдержать бурную сцену, которую наверняка закатит Бланшетта. Он снял комнату в Жуан-ле-Пэн, зашел к парикмахеру, сделал маникюр, отправился к массажисту. В октябре Жуан-ле-Пэн становится добычей шквальных ветров. В казино Эдмон проиграл десять тысяч монет. Неужели он пасует перед препятствием? Он решил отложить свидание с Бланшеттой на сутки. Чтобы оно не пришлось на пятницу… Эдмон уже не был так уверен в себе, как прежде.

LXXVIII

Толстые стены отеля, построенного с расчетом на снег и мороз, даже в самый разгар лета не пропускали жары. Орельен как потерянный бродил по темным коридорам с выбеленными известкой стенами. Отель походил отчасти на монастырь, отчасти на караван-сарай. Здесь когда-то стояли бивуаком наполеоновские войска и один из императорских маршалов устроил себе в теперешнем отеле штаб-квартиру. Отель находился в самом центре местечка, внизу улочки, которая обоими концами уходила в гору. Народу здесь оказалось уйма. И все иностранцы. Лертилуа ни с кем не заговаривал. Его раздражало элементарное отсутствие такта, бросавшееся в глаза на каждом шагу. Стоило поглядеть, как туристы небрежно выгребают из кармана кучу денег и суют слугам под нос билет в десять тысяч марок! По правде говоря, слуги втихомолку потешались над господами. Недостатка ни в чем не чувствовалось: можно было достать молоко, яйца, фрукты, даже мясо. По слухам, в городах дело обстояло просто ужасна. Но в сельской местности… Как всегда, в деревне можно найти себе пропитание. Что за милый край! Небольшие долины, пересеченные потоком, стиснутые со всех сторон горами, зеленеющие склоны, там и сям разбросаны церкви, ничуть не похожие на наши соборы, белые под зеленой кровлей; в архитектуре колоколен уже чувствуется восток, повсюду сельское барокко… Домики деревянные, низенькие, а крыши чуть ли не больше домов. Люди опрятные, мягкие в обращении, вежливые. Орельен с удовольствием отвечал на их Grüss Gott^[32] при встрече на сельских дорогах. Враги? Просто трудно было поверить.

Проделав за несколько дней традиционные экскурсии выше Штейнаха, Лертилуа пренебрег советами чересчур осторожного хозяина отеля и один, без проводника, взбирался теперь без тропок или чуть намеченными тропками по обрывистым, диким склонам гор. Прямиком через лес он смело пускался на штурм скал и быстро научился достигать первых плешивых отрогов этого царства вершин. Он выходил из дома еще до зари, чтобы после трехчасового подъема вовремя добраться до лужайки эдельвейсов, откуда, обернувшись назад, он видел причудливое чередование долин, вплоть до самого Инсбрука на севере, а на юге — вплоть до Доломитовых гор. Поистине здесь была крыша Европы, отсюда угадывались далекие очертания Швейцарии и Италии. Здесь начиналось великое одиночество высот.

Именно здесь, забывая об опасностях, подстерегающих альпиниста, с непокрытой головой, привязав к палке сорочку, до пояса голый, дочерна загоревший, с бледными пятнами ожогов, полученных по неосторожности в первые дни блужданий под горным солнцем, Орельен старался закрепить свою близость к небу. Не обращая внимания на обвалы, он шел, наперекор благоразумным советам Бедекера, по приглянувшемуся ему гребню, или по соседнему, или еще по какому-нибудь; в этой местности они тонки и чисты, как лезвие ножа, и по обе стороны уходят вниз неприступной стеной; приходится перебираться с одного на другой по узкой расселине в скалах, где от малейшего шума скатываются вниз камни. Острые выступы готовят путнику не один сюрприз: внезапно обнаруживается еще склон, русло долины между гор, пропасть, где вьется стальная змея и уходит, поблескивая своими чешуйками, к зеленеющему где-то там, внизу, лесу… А дальше — каменная преисподняя, бездонный, как отчаяние, провал. Снова карабкаешься на гребень, который сечет вселенную на две половины: над одной он возвышается на тысячу метров и на восемьсот — над другой; целый космос котловин и впадин лежит у твоих ног, надо всем необъятное солнце, и, следуя его движению, покорно описывают круги по дну гигантской бездны тени вершин. Но сам ты не замечаешь палящих небес: так холодит лицо воздух, такой ненужной, созданной лишь для равнин, кажется здесь тень. Ты весь во власти опьянения ходьбой, усилий, преодоленных препятствий. Тебе прибавили росту эти вершины. Какие только силы не таит в себе одиночество! Даже ту силу, что позволяет не думать ни о чем и просто проникаться прелестью пейзажа, быть рабом своих широко открытых глаз и всего этого мира, чистого, чуждого всем представлениям о пропорциях, мира, становящегося твоей мыслью, твоим наваждением, и, кажется, это юн направляет и шаги человека, и биение его сердца, и его думы. Ты должен следить за каждым своим шагом, весь ты, каждая твоя мышца начеку; надо родиться в здешних местах, — утверждают проводники, — чтобы напрямик перейти из этой горной зоны в другую, куда обычно добираются обходным путем. Какая ерунда! Просто хотят доказать свою незаменимость.

В этих краях почти нет альпинистских приютов. Чтобы добраться до видневшегося вдалеке единственного шале, где можно передохнуть, приходится совершать подъем, требующий четырех-пяти часов. Там, конечно, полно туристов, там собираются крестьяне, и, если их очень попросить, они споют на свой лад песни горцев к великой радости английских мисс; там вы встретите священника, приведшего на экскурсию местное гимнастическое общество; туда сходятся молодые люди, полуголые, загорелые, блондины с медальонами на шее — члены какого-нибудь союза. Ну, скажем, «Naturfreunde»^[33]. И еще немцы — такие, какими их обычно изображают, — с женами и рюкзаками: настоящий XIX век, как на картинках книг, выдаваемых в награду первым ученикам. Учителя в сорочках с засученными рукавами; эти отличаются от прочих тем, что не говорят при встрече «Grüss Gott». По-видимому, из социалистических организаций. Чаще всего Орельен добирался до Штейнаха к ночи, обедал почти в пустом зале, где запоздавшие туристы доедали десерт, а в соседних комнатах молодые люди уже заводили фонограф.

Как-то вечером Орельен, в предвидении близкой грозы, впрочем не состоявшейся, повернул обратно раньше обычного — часов в шесть, и у входа в деревушку заметил, как с соседнего пригорка спускается нелепая парочка, которая казалась опереточной в ореоле золотых закатных лучей. Муж вырядился под коренного тирольца — колени голые, чулки зеленые, брюки на широких бретелях, низко вырезанный жилет, вышитая сорочка, классическая шляпа с перышком; в этом маскарадном костюме он оставался типичным французом, из тех, что уже давно перевелись: маленькие усики, розовые щеки, рост метр семьдесят, возраст сорок лет. На поводке он вел скотчтерьера: черного, остроухого, с лохматой и жесткой шерстью, похожего на гусеницу. В другой руке господин держал неизбежный альпеншток. Жена в черном платье в цветочках и в соломенной шляпке (и то и другое было приобретено в Инсбруке) столь же мало походила на крестьяночку, как ее супруг на горца. Ресницы намазаны, на ногтях маникюр, в общем хорошенькая, гибкая, хотя ей было не так-то легко пробираться на высоких каблуках по горным тропкам. «Где я их видел?» — подумал Лертилуа. Им осталось идти до деревни каких-нибудь триста метров, не больше. Вдруг они замахали руками, закричали, закивали. Ясно, звали его, Орельена! Оказалось, это Флорессы, соседи Орельена по Анжуйской набережной, которых он встретил на Монмартре, когда бродил с Кюссе де Валлантом по ярмарке. Прости-прощай, милое одиночество!

Избегать с ними встреч было довольно трудно. Они сняли крестьянский дом под стиль своих маскарадных костюмов, держали двух местных слуг, песик ел с ними чуть ли не с одной тарелки, и оба до смерти скучали. По-немецки они не говорили. Госпожа Флоресс объяснялась с местным населением жестами.

— Понимаете, Лертилуа, — твердил муж, — уж очень тут дешево! Глупо упустить случай… Живем чуть не на даровщинку… Останется память… Такие минуты в жизни! — И все это в его обычном телеграфном стиле. В центре Парижа он держал большой писчебумажный магазин. Однако, как видно, томился от скуки.

Орельен сразу понял, что воспоследует из этой встречи. Да и не трудно было предвидеть… Он честно сторонился Флорессов. И конечно, Регина Флоресс стала его любовницей. Иначе и быть не могло. Одним словом — интрижка. А ведь Орельен всегда ненавидел эти мимолетные встречи, что называется, между делом. К счастью, после очередного свидания с Региной можно было уйти подышать вольным воздухом гор… Он уходил на два-три дня в длительные экскурсии, добирался до ледников, дошел даже до итальянской границы в Бреннере и поболтал со стоявшими там на посту берсальерами. Вот здесь чувствовалось, что была война… Ни разу он не вспомнил о Беренике.

Но мало-помалу он почувствовал, как в душе его растет смутное беспокойство. Началось оно примерно с тех пор, как на голову ему свалились эти самые Флорессы. Уж он ли не старался довести себя до полного изнурения! Но вечера в Штейнахе были длинные, тягучие, а ночи все еще полны чарующего тепла. Тогда он снова взялся за лечение утренним холодом вершин, ежедневно угощая себя порцией альпинизма. Но странное дело: что-то в нем сломалось, пейзажа уже не хватало, чтобы занять собой все его помыслы. Случалось, он видел в мечтах маленький французский городишко, центр Юго-Западного кантона, самый обыкновенный пыльный городишко, и аптеку на главной улице; он представлял себе тамошние вечера, когда люди идут с работы, и на этой главной улице в течение минут десяти стоит ужасная толчея, проходит Береника, и группа солидных господ приподымает котелки: «Мадам Морель! Мое почтение, мадам Морель!» Словно пробудившись от сна, он оглядывался вокруг, и вокруг было только небо, скалы, а там, внизу, в самой глубине этого бесплодного и изломанного лабиринта, — маленький монастырь, похожий отсюда на горстку турецких бобов, с которым народная молва, неизвестно почему, связывала имя Карла Великого… «Возьму и скажу Регине, что мне это неприятно из-за Флоресса. Воображаю, как она будет хохотать». Она действительно расхохоталась.

— Не говорите глупостей, Орельен! А как вам нравится мое последнее приобретение?

Госпожа Флоресс приобрела картину XVII века, порядком потускневшую, на которой был изображен Гефсиманский сад… Картина пополнила собой огромную коллекцию покупок четы Флорессов: тут была и примитивная крестьянская живопись, и образа, писанные на стекле, старинные поставцы, серьги и т. д. и т. п.

— Все думаю, не будет ли осложнений на таможне? — твердил Гонтран Флоресс. — Говорят, будто австрийцы приняли драконовские меры и не позволяют ничего вывозить…

— Этого еще только недоставало, — в ярости воскликнула Регина. — Мы им заплатили или не заплатили? Так о чем же говорить! Что наше — то наше…

Робкие попытки Гонтрана втолковать супруге, что эти требования восходят к идее собственности, успеха не имели.

— Победители мы в конце концов или нет?

Впервые Орельен услышал эту фразу из женских уст. Странное она произвела на него впечатление. Так или иначе, он не одобрял старьевщицких повадок своих соотечественников. Даже немножко стыдился. Как-то утром, задумавшись, он шел своей любимой горной тропкой к северо-востоку от Штейнаха, как всегда в полном одиночестве, голый по пояс, закинув за плечо сверточек с двумя бутербродами. Он, по-видимому, сбился с пути и вдруг оказался лицом к лицу с полдюжиной немцев, настоящих немцев, в светло-песочных и серо-зеленых костюмах, с женами, — и жены, признав в этом загорелом туристе чужеземца, вдруг начали грозить кулаками, кричали, что всех чужаков выгонят прочь, а мужья старались их успокоить, шептали им что-то, и в эту-то минуту, проходя мимо их группы по узкой тропинке, вившейся между пропастями, с неприятным ощущением, что достаточно толчка плечом и можно полететь с высоты тысячи метров, — в эту минуту Орельен не слишком ощущал себя победителем, а был скорее сконфужен. Особенно при мысли, что на их месте и он сам, вероятно, чувствовал бы то же самое; достаточно вспомнить о чете Флорессов. Впрочем, такие инциденты случались крайне редко. Гораздо чаще местные жители были сама любезность.

У Орельена вышли затруднения с деньгами: ежемесячную сумму запоздали перевести — ясно, по глупейшей нерасторопности банка, а тем временем крона все падала… О, конечно, он мог бы найти выход. Но вместо этого зачем-то принял предложение Флоресса и поселился у них, в комнате, отведенной для гостей. Дом был какой-то особенно огромный. Флорессы за эту комнату ничего не доплачивали, если не считать стирки постельного белья. И потом, не мог же он обидеть Регину.

Однако, когда он получил письмо от дяди Блеза, он испытал радость Ливингстона, заметившего на горизонте караван Стэнли. Амберьо направлялся в Мюнхен и решил сделать крюк специально ради того, чтобы повидаться с Орельеном, но просил его приехать в Инсбрук, потому что Штейнах стоял в стороне. Приятно было встретить на вокзале их обоих, дядю и тетю Марту, ничуть не изменившихся, все таких же… Ах, как хорошо знал Орельен старый дядин костюм из натуральной чесучи, который неизменно появлялся на сцену в жаркие месяцы. И тетя: все тот же серый костюм, черная соломенная шляпка, в руках сак, а в саке вечное вышивание.

— Вы все такая же, тетя Марта! Совсем как когда я был еще маленьким, и мы с мамой зашли за вами, а пони…

— Ты стал настоящий мулат, детка, — прервала его тетя своим хриплым голосом, — но только эта страна не про нас!

Тетя была напугана — накануне произошло что-то вроде демонстрации у памятника одного тирольского патриота, стрелявшего некогда в наполеоновских солдат. И многие торговцы закрыли лавки в знак протеста против иностранцев.

— Похоже, нас здесь не особенно любят… — вздохнул дядя Амберьо, а тетя Марта подхватила:

— Интересно, в чем они нас могут упрекнуть!

Орельен молча пожал плечами, но Амберьо пояснил:

— Известно, голод не свой брат. Тут дело даже не в идеях, а в брюхе!

Орельен сказал, что и французы не лучше немцев: все люди — просто низкие материалисты. А все-таки приятно побыть в обществе своих близких. На сколько вы приехали — на один день, на два? Нет, дядя, на два, все равно я вас отсюда до послезавтра ни за что не выпущу!

LXXIX

— Уверяю тебя, сынок, ты не прав…

Блез закусывал, стоя у парапета. Тетя Марта, по обыкновению, не вмешивалась в разговор, она вся ушла в работу: вышивала на круглых пяльцах английской гладью скатерку небеленого полотна, натянутую на кусок зелено-черной клеенки, истыканной иголкою.

— Говорю тебе, ты не прав… у Менестреля есть талант… и потом плевать на то, талантлив он или нет… Он больше, чем талант. В каждом поколении встречаются такие люди. Конечно, их иногда окружают разные пошляки из молодых… То же было и во времена символистов… В дни юности я сам восхищался такими штучками! Даже смешно становится, когда вспомнишь… И все равно — Менестрель, сынок, Менестрель… сам потом увидишь.

Как они заговорили о Менестреле перед этим необъятным пейзажем, в этом ослепительном свете дня? Поднявшись на фуникулере, они добрались до огромной террасы, которая господствовала не только над Инсбруком, но и над всей долиной Инна и откуда, по уверениям местных жителей, можно было видеть даже долину Дуная. Тете Марте и Орельену подали пиво. Блез заказал себе большую кружку молока.

— Я ничего не понимаю, что они такое пишут, — сказала тетя Марта. — Но если твой дядя считает, что это хорошо, значит в них действительно что-то есть. Я давно заметила: ругают какого-нибудь художника или писателя, но если дядя качнет вот так головой (смотри-ка, смотри скорее), значит, через десять лет все получится наоборот… Даже те, кто не разобрался поначалу, увлекаются до сумасшествия, а мой Блез, напротив, начинает разносить своего бывшего любимца.

Откровенно говоря, Орельена мало интересовал Менестрель. Речь шла о Поле Дени, хотя никто не назвал его имени. Поль Дени остался для Орельена раной, вдвойне жгучей даже теперь, когда его уже не было на свете. Возможно, это было недостойное чувство. О Беренике ему еще удавалось не думать, но смерть Дени до сих пор мучила его. Слишком уж нелепая гибель, — отсюда такая горечь, потому-то и нельзя этого забыть.

— Ты бы видел, дядя, как мосье Бедарид приводил ко мне мосье Пфистера. А вопросы! Просто противно слушать… в конце концов щенки Менестреля с их расследованиями не так уж отличаются от этого психолога… Тошно даже. Когда я подумаю, что этот Сикр де Фредерик связался с вдовой Персеваль! Курам на смех… Но скажи мне…

Орельен сконфуженно замолчал.

— Говори же, не стесняйся! — подбодрил его Блез.

— Ну, так вот… я подумал… Тебе она, Береника, не пишет?

— Как же, написала раза два-три. Ничего особенного не сообщает. Просто пишет, чтобы поблагодарить, дать о себе знать. О тебе ни слова. Как-то раз написала о муже: «Люсьен держит себя изумительно…» — и больше ничего.

Орельен задумался. Какая-то тяжесть лежала у него на душе. Что-то такое, что он устал носить один. Что передумывал тысячи раз. О чем необходимо было сказать другому… Хотя бы дяде Блезу. Он оглянулся на тетку — ее присутствие немножко смущало, хотя… Впрочем, ничего тут худого нет… просто интимное признание. Ну да ладно, не все ли равно в конце концов!

— Ну, так вот, — начал он и помолчал. — Ну, так вот: в вечер своей смерти мальчишка Дени мне рассказал… лучше бы он тогда придержал язык! Этими словами он себя выдал с головой… Подумать только, как могла она так довериться этому сопляку. Нет, женщины просто сумасшедшие.

— Не смей хаять женщин! — взвизгнула тетя Марта.

— А ты не перебивай, — сурово заметил Блез.

— Что ты начал говорить, сынок? У меня такое впечатление, будто ты вертишься вокруг да около…

— Я? Нет… Просто потому, что… эта возмутительная фраза… хотя, возможно, мальчик солгал…

— Да не томи ты нас.

— Простите. В вечер своей смерти… Не знаю даже, как зашел об этом разговор… Словом, Береника ему сказала… Должно быть, они лежали в постели… Простите, тетя!

— Да что же это такое! — воскликнула тетя. — С каких это пор ты стал со мной церемониться? Значит, ты говоришь, она была его любовница?

Орельен густо покраснел под загаром. Он медленно повторил:

— Она вдруг ему сказала… думаю, что он точно передал ее слова… во всяком случае, так он выразился в разговоре со мной: «Ты не можешь даже представить себе, как это чудесно, когда у мужчины обе руки целы».

Он замолк, потом пробормотал про себя: «Ты не можешь себе представить…» Сердце его болезненно сжалось. Дядя покачал головой. Эта фраза его покоробила. Да и на любого она произвела бы такое же впечатление. Все трое молчали, хотя и чувствовали, что надо сказать что-то. Склоны гор отливали в лучах солнца как стаи ящериц. Дядя произвел губами неопределенный звук, что-то вроде: «Брр, брр», — и озадаченно поскреб переносицу. Лицо у него было совсем морщинистое, и к давнишним веснушкам добавились еще темные пятна неровного загара.

— Да, — буркнул он, — только такой пошляк, как твой Дени, способен рассказывать подобные вещи!

Тетя положила на колени круглые пяльцы с зажатым в них вышиванием и воскликнула:

— Ох, уж эти мне мужчины! Нет, вы только послушайте наших красавцев! Ну и лицемеры! А я считаю, что бедняжка совершенно права, — это же так естественно! Да что вы на меня в самом деле уставились… Раз в жизни женщина сказала что-то прямо, без обиняков, и вы тут же начинаете вопить и возмущаться… А если бы я вам сказала, что я считаю, вернее, считала, самым упоительным в мужчине, а? Не строй, пожалуйста, такой физиономии, Блез! Я уже давно забыла, что в свое время мне казалось самым упоительным в мужчине!

Дядя дипломатически переменил разговор. Тетя способна такое брякнуть… а ведь Орельен, в конце концов Орельен воспитан совсем в ином духе!

— Кстати, я получил письмо от мосье Арно… да, кажется, Арно, если не ошибаюсь, насчет Института…

Дядя не добавил — «Института Мельроз» и бросил боязливый взгляд на тетю Марту, которая усердно трудилась над своим вышиванием, бормоча себе поднос, что, будь она на месте этой Береники, она бы уж… Дядя пододвинул свой стул к стулу Орельена.

— Ничего не понимаю, чего этот Арно от меня хочет?.. Но у меня такое впечатление… повторяю, впечатление, что у них там не ладится…

Это «не ладится» касалось непосредственно и Орельена, который обратился в банк с просьбой перевести ему ежемесячную сумму; переводов на Австрию не принимали… и дело затянулось; во франках ему не выплатили, а выплатили в кронах, обменять их пришлось исходя из даты отправки, так что, когда он получил деньги на руки, то сумма оказалась самая ничтожная: ведь крона падает, да еще как падает. Словом, обворовали не хуже, чем на большой дороге.

Официант, пришедший за грязной посудой, обратился к ним на слишком уж безукоризненном французском языке:

— Не желают ли господа заказать себе еще какое-нибудь блюдо?

Они улыбнулись. Сразу чувствуется иностранец.

Только много позже, когда они уже вернулись в Инсбрук, дядя Амберьо решился наконец задать вопрос, который, очевидно, давно жег ему губы:

— Скажи-ка, малыш, тебе очень больно? Ведь все уже кончено, надеюсь…

— И я тоже… Я никогда об этом не думаю. Или очень-очень редко. Даже странно, как легко исцеляешься… Никогда бы не поверил… Не вспоминаю больше, и все тут… — Орельен помолчал, потом добавил: — Но стоит заговорить об этом, и тогда, действительно, боль возвращается… Это, дядя, как мелкие осколки снаряда, которые хирург не считает нужным вынимать; пациент преспокойно разгуливает с ними, и вдруг в один прекрасный день прикоснешься…

Дядя деликатно кашлянул.

— Прости, пожалуйста, я не должен был поднимать этот разговор…

— Нет, почему же, весьма полезно время от времени отдавать себе отчет в истинном положении вещей. В иные дни хоть на крик кричи… ведь я о ней ничего не знаю…

— Почему ты ей не напишешь?

— А вдруг она не ответит? Не желаю подвергаться таким испытаниям, своими руками навлекать на себя беду… Да к тому же, это поставило бы вновь все под вопрос, все бы во мне всколыхнуло… Я и сам не знаю, чего хочу. В сущности, малыш Дени нас окончательно разлучил.

— Ты не можешь простить ей, что она имела любовника?

— Да, не прощаю… ведь я создан по образу и подобию всех прочих, — простил бы, если бы он остался жить… но эта смерть… Главная помеха это то, что Поль Дени умер… умер из-за нее… И мне кажется, я не имею права…

— Какие глупости! Ты сам этому не веришь! Совсем наоборот, раз он умер…

Как мог Орельен объяснить кому-либо все те противоречивые чувства, что не оставляли его ни на минуту даже здесь, среди гор? Дядя все равно ничего не поймет. Не поймет хотя бы того, чему дивился сам Орельен: время идет, и нет у тебя прежней боли, но стоит только задержаться мыслью на былом, и боль тут как тут. Да, из любви выходишь так же, как входишь в любовь: все зависит от твоего решения, и велико было разочарование Орельена, когда он убедился в этом. Он вышел из любви с пустыми руками, и жизнь его окончательно потеряла всякий смысл. Он вспомнил слова Декера: «Любовь это моя война, моя личная война…» Орельен вышел из любви таким же, каким вышел из войны. С тем же самым ощущением смутного сожаления, с тем же самым чувством тупого оцепенения. Сегодня, как и тогда, он сомневался: да уж был ли весь этот вихрь? При мысли о ноябрьских днях восемнадцатого года, когда он вместе со всеми разделял восторги победителей, к горлу его подступала тошнота. Победа! Хороша победа! Достаточно оглянуться вокруг, здесь, в Тироле… Победа таких вот Флорессов… Любая мысль была пригодна, лишь бы отвести его память от Береники, направить на иной путь. Какое будущее ждет его? Жизнь, лишенная достоинства. Жизнь без любви, могущей стать оправданием жизни. На смену Регине придет другая Регина. Зимний сезон в Париже. Русский балет. По средствам ли ему будут поездки в Межев для занятий слаломом? Потом гольф в клубе «Ла Були», потом снова придет весна. И это называют жизнью! Делаешь что-то, даже веришь, что это нужно. В один прекрасный день приходит расплата. Неужели Вердены, Эпаржи были ради того, чтобы Флорессы могли по дешевке скупать антикварные вещи, которые все равно у них отберут на таможне. Должен был умереть Дени, чтобы Береника…

Выходя в Штейнахе из здания вокзала, Орельен тут же наткнулся на Флоресса. Увидев Лертилуа, Гонтран замахал руками:

— Ах, дорогой мой, мы так перед вами виноваты! Представления не имею, как это произошло… Приходит почтальон, кладет на стол почту, счета! А мы бегаем взад и вперед, потому что этот самый крестьянин решился наконец продать превосходный, именно превосходный поставец шестнадцатого века… что называется за кусок хлеба! Кажется, что-то было на ваше имя, а потом… пропало бесследно… Спросил Регину: ничего не видела…

Боже мой! А вдруг письмо было от Береники? Хоть какой почерк? Гонтран не заметил ни почерка, ни почтового штемпеля. Единственно, что он мог сказать, — что письмо было из Франции. Регина на вопрос Орельена подтвердила, что тоже ничего не видела, и в свою очередь довольно ядовито осведомилась, не ждал ли он весточки от женщины. Значит, она стащила письмо, прочла его. Ясно, письмо было от Береники. А что, если не от Береники? Нельзя написать ей об этом, спросить… Значит, он до сих пор ее любит? Любит какой-то странной, пугливой, затаенной любовью… Значит, так и суждено ему до конца дней своих носить в себе эту тревогу, пробуждающуюся по любому случаю? Достаточно было пропавшего письма, чтобы отбросить его назад, в уже забытую, казалось, жизнь. Надо быть честным с самим собой! Зрелище гор, которое открывалось глазам Орельена, надолго отвлекло его мысли от Береники, и вдруг Береника воскресла. Может быть, потому что зрелище это стало невыносимым… Он вспомнил тот вечер, когда к нему пришла Армандина, и он решил, именно тогда решил, что любит Беренику; было это после дня, проведенного вместе с тем парнем — Рике. Да, Армандина… все то, что олицетворяла собой Армандина: родительский дом, детство… провинциальная среда, от которой так просто не открестишься… Он решил любить Беренику. Из-за Береники он забыл людей, жизнь, свою жизнь. А когда он захотел забыть Беренику, он призвал против нее целый мир, мир горных высот, солнечный Тироль, пустынный и свободный. Но не столь уж пустынный, поскольку в здешних долинах водились такие вот Флорессы и горными тропками Тироля владели туристы и страсти. Мало-помалу этот увеселительный Тироль поставил перед Лертилуа, хоть и в ином аспекте, те самые вопросы, какие ставили перед ним Рике и Армандина. Мало-помалу он стал задыхаться в воздухе горных вершин. Тогда-то вновь возник образ Береники, и снова она помогла ему забыть окружающее, забыть, что пора принимать окончательное решение… Надо быть честным с самим собой. Причина была в ней одной.

Он устал от Регины. Он так и не простил ей пропажи письма. Жить вместе с ними под одной кровлей становилось стеснительным. Следовало бы переехать в отель, провести предстоящий месяц более деятельно… Но, с другой стороны, неловко давать тягу… Он не переносил манеры госпожи Флоресс являться в его комнату чуть ли не через каждые полчаса по всякому поводу и вовсе без повода. Наступала осень, погода портилась. Орельен объявил, что уезжает. Его зять прислал ему письмо. Никакого письма зять, конечно, не присылал, и Орельен вместо того, чтобы ехать в Париж, отправился в Зальцкаммергут, оттуда — в Вену, а оттуда — в Берлин. О, какое же счастье не видеть ежеминутно чету Флоресс!

Калейдоскопическая смена стран, городов, эта роскошь, нищета окружающих и слишком привольная жизнь самого Орельена, возможность ни в чем себе не отказывать, ибо в эти дни стремительного падения марки не осталось ничего, чего нельзя было бы купить за деньги любителям удовольствий, — все это вновь отодвинуло, заволокло туманом, почти стерло образ Береники.

Тот маленький осколок, который уколол было сердце после беседы с дядей Блезом, перестал беспокоить.

В ноябре он мирно сидел в кафе на Ноллендорфплац, когда полиция на его глазах начала стрелять в толпу. Впервые после войны он сталкивался лицом к лицу с насилием. Бледные, дрожащие официанты, застыв на крытой террасе, смотрели на улицу. Оркестр играл «Bubchen»… Кофе оказался вполне сносным. Это была Германия. На стенах висели большие афиши, отпечатанные готическим шрифтом, и картины более или менее кубистского толка.

LXXX

Расследование, начатое по требованию группы акционеров «Компании таксомоторов», развязало настоящую бурю. И без того нелегкое положение Барбентана стало совсем непрочным, — ему даже пришлось уступить свое место в качестве представителя Бланшетты ее поверенному, а этот последний выступил против него. Правда, Эдмон заседал еще в компании и в консорциуме, но только в качестве доверенного госпожи Кенель. Одна Карлотта не лишила его доверия. С тех пор как стало известно о разводе, люди вдруг отхлынули от Эдмона. Кредит разом прекратился. А тут еще Лертилуа прислал из Берлина тревожное письмо… И он туда же! У Эдмона были еще кое-какие деньги, и некоторое время он мог регулярно рассчитываться с Орельеном. А там придется заложить Сен-Женэ… Ибо к Институту, в связи с неслыханными расходами, произведенными по инициативе Декера и при совершенно непонятном попустительстве Адриена Арно, пришлось наспех привлекать новых акционеров, причем таковые нашлись, вернее, их нашла срочно вызванная из Андалузии Роза через посредство некоего довольно подозрительного господинчика по имени Моцарт, именно Моцарт, так-таки Моцарт! И этот Моцарт вдобавок разбирался в музыке. Моцарт со своей кликой водворился на Елисейских полях, совал нос во все счета, аннулировал ряд доверенностей, выставил за дверь кое-кого из персонала, начав с Зои Агафопулос; когда же они обнаружили, что Барбентан ежемесячно переводит господину Лертилуа известную сумму, поднялся ужасный шум и было вынесено твердое решение: если вышеупомянутый Лертилуа — акционер, пусть тогда получает дивиденды в обычном порядке… Ничего не попишешь, пришлось Эдмону платить из собственного кармана.

В подобных обстоятельствах и речи не могло быть о театре «Жимназ» или о каком-либо другом. Пусть Роза благодарит бога, если удастся избежать неизбежного при крахе скандала. И зачем это Эдмону понадобилось вмешивать ее в свои дела? А тут еще Джики ходит с похоронной физиономией и окончательно впал в неврастению! Когда она вспоминала о том красавце шведе, спичечном короле… Уж лучше он, чем этот мосье Моцарт! Неблагодарность Розы не особенно поразила Эдмона. Он давно знал ей цену, да и к тому же голова у него сейчас была занята другим. Надо спасать хоть крохи. Правда, он разводится, но уже давно он трудился, предвидя эту перспективу, и потихоньку тащил все, что можно. Ужаснее всего, что поверенный Бланшетты обладал воистину сатанинским нюхом. Он безошибочно обнаруживал любые утайки, фальшивые купчие. Похоже было, что кто-то его информирует. Собрав доказательства, он дал понять Эдмону через его адвоката метра Блютеля, что, если Барбентан не признает того-то и того-то и если не пойдет на такие-то и такие-то уступки, делу будет дан законный ход. Эдмон, который все еще надеялся спасти один-два жирных куска, капитулировал и в конце концов опомнился уже связанный по рукам и ногам; пришлось взять на себя вину в предстоящем разводе и рассчитывать на более чем сомнительное великодушие Бланшетты.

К великому удивлению Эдмона, Адриен Арно сохранял в течение всего этого времени ледяную сдержанность. Подумать только: ведь этого человека сам Эдмон вытащил из грязи, создал ему положение! Когда Арно явился в контору и решительно заявил, что уходит, ибо не желает быть замешанным в подобные махинации, Эдмон нашел, что это уже чересчур! Роза — еще куда ни шло! Но Адриен! Друг детства!

— Согласись, я не могу одобрить твоего поведения… — пояснил Адриен, — и не желаю, если на то пошло, выступать против тебя свидетелем… Я слишком хорошо знаю подоплеку многих дел, и они мне не по душе… Особенно после того, как твоя жена так обо мне заботилась…

Дальше уж идти некуда, буквально некуда. Теперь, видите ли, и Адриен держит руку Бланшетты! Разыгралась бурная сцена. Ясно, Адриен решил заблаговременно выйти из игры.

Несколько дней спустя адвокат Бланшетты потребовал наложить арест на все имущество, приобретенное Эдмоном раздельно от жены, причем юрист ссылался на то, что господин Барбентан использовал во зло доверие супруги. Так что не осталось времени даже заложить Сен-Женэ. Конечно, ферма Сен-Женэ была на фоне всего прочего мелочью, но по этому факту можно было судить о размерах бедствия. Как тут вывернуться? Нет, воля ваша, но кто-то прекрасно знающий все дела Барбентана шаг за шагом осведомлял адвоката…

Эдмон поселился в отеле «Карлтон». Он считал более элегантным оставить квартиру жене. И бился как рыба об лед. В сущности, он запутался в своих собственных тенетах. А от Симоно сейчас не было никакой пользы. Симоно — старинный служащий Кенеля, и семейство Кенеля вполне могло на него положиться. Если бы хоть Адриен остался с Эдмоном, помог ему распутать дела, которые знал, что называется, наизусть, ну, скажем, с консорциумом, с Институтом. Особенно беспощадно допекал Эдмона Пальмед. Пришлось продать все бензоколонки как в Париже, так и в предместьях. Ясно, что их скупал под рукой все тот же Пальмед. Эдмон выехал из «Карлтона» и обосновался в квартире отца, на авеню Обсерватории, поскольку сенатор с супругой жили теперь при министерстве. Сенатор не особенно радовался всей этой передряге; ему представили дела сына в весьма тенденциозном свете, и в маленькие газетки уже просачивались неблагоприятные слухи.

Впрочем, не нужно быть мудрецом, чтобы видеть, как стремительно Эдмон идет ко дну. Пуанкаре имел конфиденциальный разговор с помощником государственного секретаря и предупредил его: за всем этим стоит Пальмед, разумнее всего договориться с Пальмедом, который, в сущности, неплохой малый и очень предан партии радикалов. Иные советы равносильны приказу. Министр встретился с Пальмедом и убедился, чтоПуанкаре вполне прав: Пальмед вовсе не жаждал добивать грешника, напротив, шел на кое-какие уступки. Но главная трудность заключалась в том, что Пальмед был связан с консорциумом, а следовательно, с Бланшеттой Барбентан, дочерью нашего уважаемого Кенеля; более того, между ними существовала по ряду пунктов договоренность, благодаря посредничеству одного очень дельного молодого человека, если не ошибаюсь, мосье Арно, с которым зять Пальмеда… Ну и ну! Ах, мерзавец! Эдмон прийти в себя не мог, когда сенатор передал ему свой разговор с Пальмедом. Но зато необходимая ясность была внесена.

Эдмон не принадлежал к числу людей, у которых от подобных известий опускаются руки. Наоборот. В нем вдруг проснулся прежний боевой дух, несколько притупившийся за годы беспечальной и богатой жизни. Он быстро смекнул, что тут требуются решительные меры. Дело, по-видимому, зашло слишком далеко, дальше, чем он мог вообразить. Необходимо сменить кожу. И прежде всего в кратчайший срок покончить с делом о разводе… Эдмон перестал чинить препятствия Бланшетте, хотя до этого времени всячески пытался затормозить ход дела. Ускорить процесс. А там…

Телеграф принес ответ на его телеграмму, отправленную в Александрию. Карлотта соглашалась стать его женой. Вот это, что называется, ход конем! Состояние Карлотты не уступала Бланшеттиному, и Эдмон уже предвкушал свой триумф, свое возвращение на парижскую сцену рука об руку с Карлоттой. Интересно, как все это воспримет Бланшетта? Одним ударом он восстановит свое положение и отомстит врагам. Теперь он может говорить с Пальмедом как равный. Ему нечего бояться. Требовалось только одно: не оставлять никаких хвостов от прошлого. Не мог же он принести в приданое второй госпоже Барбентан долги, неприятности и прочие затруднения, которые одолевали мужа Бланшетты. Это непристойно. Значит, нужно отступиться в пользу матери его детей от всего — от Института, «Недвижимости», Сен-Женэ и прочего. Себе он оставит лишь то, что Бланшетта выделила по контракту. И кое-какую мелочишку, которая в свое время ему перепала…

Роза укатила в турне по Америке. В турне, организованное господином Моцартом. А Институт был перестроен на новых началах, перешел в руки некоего доктора Перльмуттера и прочих весьма предприимчивых субъектов, которые тут же наладили экспорт кремов «Мельроз» и духов «Роз-Мари» в Центральную Европу и Соединенные Штаты Америки. Доктора Декера оставили лишь для проформы. Вернувшись в Париж, Орельен встретил его как-то у Люлли; он был сильно на взводе и сидел в окружении тамошних девиц. Орельена просто испугала происшедшая в нем резкая перемена, худоба, нездоровый румянец на щеках.

— Присоединяйтесь к нам! Люсетта, попроси мосье сесть!

Люсетта держала в руках розовый воздушный шар на коротенькой нитке, и кто-то, проходя мимо, прожег шар сигаретой.

— Грубиян, хам! — закричала она.

Но Декер пояснил:

— Это не грубиян, Люсетта, а тот молодой человек. Как же его зовут?

Орельен прошел в бар. Доктор последовал за ним.

— Значит, старых друзей по боку, Лертилуа?! Или сердечные дела не в порядке?

И тут же начал бесконечный рассказ об успехах Розы в Нью-Йорке и о неоценимых качествах господина Моцарта как импрессарио.

— Ах да, возможно, вы ничего не знаете, — произнес он. — Между Розой и мной все кончено… все… фюйть! Удивительно, не правда ли? Такая дружная чета, по крайней мере с виду дружная… Но что поделаешь, Роза — натура избранная, а я всегда был при ней сбоку припека. Не могло же это длиться вечно… А как вы, ваша великая любовь? Ибо это была действительно великая любовь.

Вид у него был самый жалкий. И неопрятный. Воротничок не совсем свежий, на смокинге — пятна. На какие средства он живет? Вдруг Орельен почувствовал к нему огромную жалость. Он заметил, что у Декера трясутся руки. И не только от злоупотребления алкоголем. Должно быть, он серьезно болен.

— Возвращайтесь-ка домой, доктор, и ложитесь в постель…

— Никак не могу, — запротестовал доктор. — Я пригласил девочек, Люсетту. Кстати, не можете ли вы мне ссудить тысячу франков?

Увы, нет. Орельену было теперь не по средствам давать взаймы по тысяче франков. Он и так уже находился в достаточно мерзком положении. Когда Сен-Женэ перешло в руки Бланшетты, Эдмон разъяснил Орельену, что лично он ничего сделать для приятеля не может, поскольку «Институт Мельроз» гарантировал лишь проценты с вклада, составляющие в год весьма скромную сумму. Все зависит теперь от Бланшетты, в той мере, в какой она захочет признать обязательства чисто морального порядка. Лично Эдмон ничем помочь не может, ибо сам ничего не имеет. Не говоря уже о том, что объяснение с Бланшеттой было ужасно щепетильным делом. Орельен не мог опомниться от удивления, встретив, — кто бы мог подумать, — совсем иную, непохожую на прежнюю, Бланшетту, жадную и мелочную, и настроенную особенно агрессивно против человека, которого, как ей казалось, она любила когда-то, а теперь считала соучастником Эдмона, желающим погреть за ее счет руки; она прямо ему об этом заявила и посоветовала обратиться к ее поверенному. В результате переговоров было заключено некое компромиссное соглашение, которому Орельен даже обрадовался, ибо считал, что все безнадежно потеряно. Но прежний образ жизни поддерживать уже было нельзя. Лертилуа получил вполовину меньше того, что в предыдущем году выплатил ему арендатор Сен-Женэ. А тут еще Армандина просила брата не предпринимать ничего, что могло бы причинить неудовольствие госпоже Барбентан, с которой Дебре вели переговоры насчет их фабрики… Как известно, Эдмон и туда вложил деньги… Надо признать, что Жак Дебре обошелся весьма мило со своим шурином. Он предложил Орельену скромную должность на фабрике, чтобы восполнить брешь, образовавшуюся в его бюджете. Орельен дал согласие не сразу. Надо было покинуть остров Сен-Луи, переехать в Лилль… Возможно, обстоятельства и вынудят его к этому, но ему хотелось сначала собраться с мыслями.

А пока он продолжал прозябать в Париже. Прошел год после их встречи с Береникой. Ему казалось теперь, что именно эта встреча перевернула всю его жизнь, все с тех пор пошло по-другому. Мысленно он пережил вновь день за днем весь прошлый год с обеими Берениками. Ничто не являлось ему в прежнем аспекте, ничто не имело прежнего тепла. Была зима, сначала одна, потом другая… Он уже не был влюблен в эту женщину, она не занимала более его помыслов, он мог бы в том поклясться. Но она навсегда отметила его жизнь тоской, и он жил в плену этой тоски. Он вменил себе в обязанность пройти еще раз по следу этой необъяснимой любви, тех головокружительных дней. Ему хотелось убедиться — выветрилась ли эта любовь и насколько; с исчезновением ее аромата жизнь вообще лишилась всякого аромата. Ни на минуту, ни разу ему не приходила в голову мысль, что можно вновь обрести этот аромат. Сесть в поезд, поехать к Беренике. Нет. Что умерло, то умерло. Но после мертвеца остается могила… «И навсегда, — думал Орельен, — при мне останется эта почившая любовь, как охапка увядших цветов». Впрочем, времена изменились. Любовь не могла отвлечь его от необходимости зарабатывать себе на жизнь. Тысяча девятьсот двадцать третий год начинался круто. Лертилуа с величайшим трудом удалось отделаться от Регины Флоресс. Тем более, что Гонтран решил принять в нем участье: вбил себе в голову помочь Орельену в устройстве его дел. Нет уж, увольте: у Орельена были свои принципы.

В первых числах февраля он написал зятю, что, после зрелого размышления, решил взять должность на фабрике.

ЭПИЛОГ

I

Поникшие ветви, еще по-ночному черная листва уже начали вырисовываться в бледных отсветах зари. Это было не шоссе, а обыкновенная лесная просека. Пришлось остановиться на опушке, где расступались деревья, и справа сразу стали видны светло-желтые полосы зреющего ячменя, указывавшие на близость человеческого жилища. Грузовики с трудом пошли между зеленых изгородей: огромная, расчлененная на части, неподвижно застывшая гусеница цепенела от усталости в первых проблесках дня. Офицеры похлопывали себя по плечам ладонями, стучали замерзшими ногами, обходили колонну, не столько по долгу службы, сколько подчиняясь чувству внутреннего нервного беспокойства. Из машин им навстречу высовывались сонные люди. Все было серое, серое, как в бессоннице, все таило в себе вопрос. Забившись под брезент, о чем-то вполголоса беседовали драгуны, и уже начинало поблескивать на солнце оружие, котелки — все, сделанное из металла. Чего мы здесь торчим? Неизвестно. Просто ждем, когда тронется первая машина. Ночные передвижения — это мука, особенно, когда ползешь еле-еле. Да не выходите вы из машины, черт вас побери! Грузовики сопровождал отряд мотоциклистов с колясками. Все было вперемежку — машины, люди. В коляске мотоцикла сладко спал курсант, задрав нос к небу, открыв рот, бледный, как этот первый утренний свет. Остальные, сидя на седле мотоцикла с винтовкой через плечо, клевали носом. Одни засыпали по-настоящему, согнувшись чуть ли не пополам. Другие воспользовались передышкой, подперли переднее колесо и расположились со всеми удобствами, словно в люльке: сами на седле, а ноги на руле. Всё молодежь. Каски как будто приросли к голове, так что они даже заснуть теперь не могли без каски. Люди сплошь в коже и в металле, и странно было видеть при свете зари, что у них за ночь отросла щетина.

Вот уже три четверти часа, как они торчали здесь. Бесконечные три четверти часа после целой ночи, когда обоз тянулся, как призрачная змея. Проходили через какие-то деревушки и через город, — черт его знает, какой это был город, с высокими стенами, и жители утверждали, что немцы рядом; грохот танков на перекрестках, ползешь неизвестно куда, до одури фиксируя глазами белый квадратик на заднике впереди идущей машины; мучительно напряженное внимание, нелепейшие маршруты, которыми приходилось следовать без карты, это молчаливое движение, эти бесконечные остановки — все стерлось в памяти: столько уже было таких ночей и туманивших голову рассветов! Терялось представление о самых обыкновенных вещах, и прежде всего путались географические понятия: немало им пришлось поколесить по Франции, так что теперь они уже не знали, где находятся… а сколько людей потеряно по дороге! Лишь бы только походные кухни не отстали! Одной пылью сыт не будешь. Глухо звучали голоса. Кто-то объявил, что не досчитываются походной рации. Ну и ладно, лишь бы не кухни. А тут еще, в довершение сумятицы, на пересечении дорог столкнулись обозы, и все окончательно перепуталось: какой-то эскадрон оказался рассеченным пополам, зато санитарная часть выросла по составу вдвое. Откуда эти врачи? Из дивизии, конечно! Тут надрываешься, а эти типы путают вам все расчеты. Кто это там на пятитонке? Ага — жандармы. Скажи на милость! Что здесь понадобилось жандармерии? Мало нам своих, еще и эти сюда лезут.

В легковой машине, такой же серой, как и вся армия, что-то зашевелилось, край одеяла откинулся, приподнятый чьим-то плечом. Там лежали вповалку четверо. Желтоватое лицо прижалось к окошку, и глаза оглядели небо. Два пехотинца, узнав офицера, посторонились. Желтое лицо с черной щетиной на щеках, редеющие волосы.

Согнувшись в тесной машине чуть ли не вдвое, зажатый сапогами спящих, капитан Лертилуа чувствовал себя более чем неуютно. Уж очень не ко времени заболеть малярией в таком столпотворении. Правда, сегодня утром приступа не было, но хватит и того, что ночь за ночью спишь, не раздеваясь, в сапогах, обливаешься потом, не меняешь сорочки, а тут еще во фляге ни капли воды. Если бы хоть остановились в той проклятой деревушке: там можно было помыться. Голова обоза, должно быть, уже там. Когда передвигаешься один — все как-то устраивается, но вместе с целой дивизией за спиной… Ах, ведь правда, окна не подымаются, они сами временно прикрутили ручку проволокой. Приходилось шагать прямо через спящих.

— Собираетесь выйти, господин капитан? — спросил Блезо, дремавший за баранкой.

— Хочу подышать немного, — ответил Орельен.

Он с удивлением почувствовал утреннюю свежесть. И твердую землю под ногами. Ступня во время сна затекла, он совсем ее не чувствовал. Мурашки бегали вдоль всей ноги, как тысячи искр. Когда тебе уже давно не двадцать лет… Солдаты мочились прямо в открытом поле. Какой-то низенький немолодой драгун вздохнул: «Эх, поспать бы!»

Машинально в подражание всем прочим Орельен стал притопывать ногами. Теперь его била дрожь. Разумнее было бы эвакуироваться в тыл, как советовало медицинское начальство. Но как оставить своих людей, и к тому же ему хотелось переправиться через Луару вместе со всей армией. Эвакуированных в тыл возили взад и вперед, скорее всего наудачу, и назавтра отступавшая армия обгоняла тех, кто должен был бы по всем расчетам находиться уже далеко в надежном месте. Чтобы тебя забрали в плен прямо в госпитале? Нет уж, благодарю покорно, лучше тащить свою бренную плоть вместе с остатками роты! К этой дивизии они присоединились где-то возле Анжера. Их отрезало от своих. Лертилуа реквизировал гражданский грузовичок, лично привел в порядок брошенную кем-то пятитонку, усадил туда своих пятьдесят парней, и они покатили. Теперь они тоже стали моторизованной частью, как и все эти ребята. Когда генерал Т. принял Орельена, тот изложил ему суть дела. Их придали обозу дивизии. Сам капитан и два младших лейтенанта харчились вместе с врачами. Мало-помалу огляделись и устроились. Еще бы, такая жизнь длится с самой Соммы… Драгуны после Дюнкерка возвращались через Англию. В том числе — медчасти, которые вели себя гордо, как кавалеристы. Пехотинцев они взяли под свое крылышко. Даже страшно подумать — сражаются на своих на двоих. Точно в Столетнюю войну, ей-богу!

Орельен испытывал голод. Злой утренний голод. Чтобы обмануть время, он пошел побеседовать со своими людьми, их грузовик отделяли от его машины четыре мотоповозки, — все в зелено-рыжих пятнах камуфляжа они походили на простые деревенские телеги, в каких на свадьбах возят шаферов. Кто-то из унтер-офицеров дал Орельену кусок бисквита. Тот самый, который так струсил при переправе через Сену, впрочем, было от чего струсить. Странная судьба для пехоты — болтаться позади драгун и кирасиров. При случае они могли очень и очень пригодиться, благо оружие у них сохранилось, в отличие от прочих, что улепетывали по дорогам — кто на велосипеде, кто пешком, обтрепанные, вместе с женщинами, с беженцами. Просто не верится! Дивизия не отрывалась от неприятеля с самых низовьев Сены. Поначалу даже думали, что сумеем закрепиться. От реки до реки. Будет битва при Эре, битва при Луаре. Всем хотелось, чтобы битва разыгралась обязательно на водном рубеже. Как-то вечером, в заброшенной школе, где по стенам висели карты Европы, а на доске сохранились написанные мелом героические фразы, главный врач стал разбирать обстановку. Можно удержаться на Мэне, вот так… сюда отводим танки. Совсем как стратеги из парижского кафе «Коммерс». За Луарой реки текут в невыгодном для нас направлении. Надолго здесь не зацепишься, и трудно представить себе, когда остановится этот идущий вспять поток…

Правда, сейчас еще удерживали отдельные деревушки, рубежи, отмеченные на картах «Мишлен», единственных бывших в их распоряжении, то есть в распоряжении весьма немногих. Они прошли через тот район, где многие офицеры в бытность свою в Сомюрском кавалерийском училище участвовали в военных играх… «Белые обходят синих»… И совершенно естественно они вспоминали тогдашние учебные задания: «Прикрываю свой фланг, отвожу пулеметную роту за эту высоту». Неприятель не проявлял особой настойчивости. Когда немецкие мотоциклы или танки достигали населенного пункта, где еще находились французские войска, они после первых же выстрелов поворачивали обратно. Можно было ждать их хоть до самого вечера: больше они не возвращались. Они просто прощупывали дороги, избегая узлов сопротивления, просачивались в расположение наших войск. Справа, то есть напротив них, образовалась зияющая брешь между французскими частями; связь с подразделениями механизированной дивизии конного корпуса была ненадежной. Речь шла о том, чтобы задержать продвижение победителей, впрочем, тогда еще не говорили — победители. В иные дни начинали ждать перемирия. Но перемирия не было. Каждый день убивали немного немцев. Даже брали пленных. Субъект из Второго бюро допрашивал их по всей форме. Таково уж его ремесло. Полученные от пленных сведения не могли сыграть никакой роли, но все-таки…

Небо постепенно голубело. Должно быть, будет такая же непереносимая жара, как и все эти дни. Пока что было прохладно… Длинноногий и длиннорукий Орельен зябко передернул плечами. Провел рукой по портупее, по поясному ремню, желая убедиться, все ли в порядке, а также по пуговицам и петлицам на погонах — эта привычка осталась еще от тех времен, когда они кормились в столовках и прихорашивались прежде, чем сесть за стол. Сейчас вряд ли стали бы накладывать взыскание на всех, у кого не хватало пуговиц и петлиц… Ему очень хотелось прополоскать рот. Он пощупал ладонью синюю щетину, отросшую над верхней губой. Побриться тоже не мешало бы. Орельен с нежностью подумал о Жоржетте, о детях. Какая все-таки его осенила блестящая мысль: отправить их накануне пасхи на побережье; правда, как раз в эти дни зашевелились итальянцы, но все лучше, чем подвергать свою семью превратностям исхода по этим ужасным дорогам. Неизвестно, что сталось с Армандиной, с зятем! Интересно, уцелела ли фабрика? Толстый майор из штаба дивизии утверждает, что там были сильные бои… Вдруг ему представилась Мэри де Персеваль, которую война застала на севере, в Тукэ, — вот-то, должно быть, мыкается сейчас по дорогам. Бедная старушка! В ее-то годы… И сколько еще других. Орельен удивился. В сущности, он впервые думал о судьбах людей, о людях, подхваченных шквалом разгрома. Просто не было времени, да, кроме Жоржетты, он, пожалуй, никем и не дорожил.

— Добрый день, господин капитан. Ну, как вы себя сегодня чувствуете?

Помощник врача, уроженец Марселя, с каской, прицепленной к поясу, и в пилотке на голове, с замятым по английской моде верхом, улыбнулся Орельену всем своим узкоглазым, как у китайца, лицом. Он только что побывал в голове колонны. Опять стоим, пропускаем танки. Должно быть, тронемся по главному шоссе. И по-прежнему неизвестно, в каком именно направлении: сделали крюк в семьдесят пять километров, чтобы отрезать моторизованные соединения противника, а теперь разведка утверждает, что неприятеля там и не было. Опять ложные сведения, а ведь базируясь на них, побеспокоили целую дивизию… «Было бы смешно, когда бы не было так грустно…»

Фенестр участвовал еще в войне четырнадцатого года. Это сближало его с Орельеном. Врач закурил сигарету:

— Хоть бы радио послушать.

Орельен пожал плечами. Он не любил радио.

— Во всяком случае, — сказал он, — главный врач должен получить указания насчет привала… Нужно же людям где-то отдохнуть…

Фенестр беззвучно посмеивался. Как ни бодрись, а все-таки им уже не по двадцать лет.

— Ваше законное место в прифронтовой зоне, — только где она, прифронтовая зона, вот в чем вопрос!

— Оставьте меня с вашей зоной. Нет теперь никаких зон… Так что же говорит главный врач?

— По его словам, нынче утром мы остановимся в Р. и будем ждать дальнейших приказов…

Онемевшая за ночь нога отошла. Но зато в ушах раздавался мерный звон. Словно вдалеке звонили в колокола, упорно, приглушенно. Дрожь с каждой минутой становилась все сильнее. Значит, всю эту долгую ночь они кружили вокруг собственной оси.

Орельен полагал, что они находятся значительно южнее и западнее. Накануне он разглядывал «Карту лучших вин», альбом-рекламу, который раскопал где-то их кашевар Пелисье. В этом альбоме имелись карты всех округов, правда, довольно схематичные, и при каждом населенном пункте были изображены маленькие домики, виноградники или гостиницы. Карта служила им еще с Вернейля. Но что поделаешь, если даже мишленовские карты ценились в эскадроне на вес золота.

— Р.? Вы это наверняка знаете, доктор?

Конечно, наверняка. Такие вещи слушаешь внимательно.

— Особенно когда имеешь дело с нашими субъектами! Сегодня ночью из-за них мы три раза чуть не влипли… Ну да, ну да, фрицы ведь пришли в Сен-Максан раньше нас.

— Как же так, доктор? Целая дивизия?..

— А я-то почем знаю? Ничего больше вам сообщить не могу! Немцы были в Сен-Максане в шесть часов. А мы туда попали около полуночи. Вот и все, что мне известно. А как вам нравится вчерашнее идиотство: заставили нас целых три раза проходить через Партеней! Это же могло кончиться катастрофой.

— А я-то думал, что мы направляемся прямо к Сен-Жан-д’Анжели…

— Верно, до сегодняшнего дня так оно и считалось; лейтенант Грос даже обещал угостить нас коньяком из своих погребов… Воображаю, что он теперь запоет, когда увидит, как мы спешим на восток. В одном селении местные власти вышли навстречу танкам… Мэр даже свой шарф нацепил. А когда увидел, что это всего-навсего французы, совсем рассвирепел… «Надеюсь, вы не собираетесь защищать селение? — вот что он спросил. — А то нас всех перебьют…»

— Если мы должны сегодня утром попасть в Р., чего же мы здесь торчим? Сколько отсюда до Р.?

— Подождите-ка, сейчас погляжу, я записал километраж… Двадцать два… так… двадцать два и еще пять… двадцать семь и девять, итого — тридцать шесть… Тридцать шесть километров. Я сам веду машину. Мой шофер засыпает за баранкой…

Тридцать шесть километров. Р., Р. перестал быть отвлеченным географическим понятием. Как Иския или Багдад. Тридцать шесть километров. Р… И подумать, что понадобилось все это столпотворение, катастрофа, все то непостижимое, что произошло за два последних месяца, полный разгром, целая страна, уносимая водоворотом, эта чудовищная разруха, исход многомиллионного народа… Накануне, когда Орельен изучал карту, принадлежащую Пелисье, он обнаружил город Р. не особенно далеко от места их стоянки, и возле названия было изображено на холмике что-то вроде церкви, а рядом — строй маленьких бутылочек. Он даже не подумал тогда, что придется проходить неподалеку от Р., по соседству с городом, который так долго жил в его мечтах, что уже почти не верилось в реальность его существования. Нет, город Р. лежал вне их маршрута. Орельен считал, что они пройдут прямо на Сен-Жан-д’Анжели, и поэтому Р. был для него чем-то вроде богемского города, далекого края. Название Р. нанесено на карты. Это в порядке вещей; названия всех городов наносятся на карты. Но это еще не значит, что непременно туда попадешь.

Его снова зазнобило. Он дрожал. Но это напоминала о себе не лихорадка, а ушедшая молодость. Целый мир, провалившийся в тартарары. В самые страшные апокалиптические дни он войдет в этот воображаемый город. Тридцать шесть километров. Если повезет, они будут там через два, два с половиной часа. Вдруг он увидел, что люди, стоявшие на дороге, бросились к канавам, к холмикам: в воздухе загудел мотор самолета. Все задрали головы к небу. Но небо было чисто. Должно быть, самолет пролетел южнее. Так или иначе — не над ними. Люди как бы нехотя поднимались с земли. Послышались шутки, смех. Вдоль обоза прошел гул.

Тридцать шесть километров.

Орельен почувствовал, как в нем медленно, незаметно встает некий образ. Он не гнал его прочь. Но и не торопил. Он уже не видел ничего вокруг — ни машин, ни мотоциклов, ни забитой людьми дороги, ни полей. Фенестр ушел, и Орельен остался один в колонне солдат и грузовиков, наедине со своими грезами, с дымкой своих грез. Понадобилось поражение. Теперь он здесь, а скоро будет в Р. В городе Р., даже думать о котором он избегал почти двадцать лет. Теперь он бессилен избежать этого Р., он был частью военной машины, а она держит цепко. Если бы он согласился на отправку в тыл, он не попал бы в Р., в эту обитель рока. Кажется, это и зовется роком. Двадцать лет он избегал Р. И теперь он приближается к Р. Не о Беренике он сейчас думал, а о Жоржетте. Что ж, так получилось. Не сам он туда едет, его везут. Поэтому Жоржетта не может быть на него в претензии. Береника. На самом деле его мучила не мысль о Жоржетте, не приближение к городу Р., а мысль о Беренике. Расплывавшиеся в тумане черты Береники. Выражение ее губ. Несоответствие между выражением глаз и губ. Он пытался не думать о ней и в то же время страдал, что не в силах восстановить в памяти ее живой портрет. Ее некрасиво лежавшие волосы. А какая у нее нижняя часть лица? Странно, он вдруг увидел ее у Мэри де Персеваль в тот вечер, когда Роза Мельроз читала Рембо в своем серебряном платье… нет, платье было вовсе не серебряное… Худенькие девические руки Береники… Все, что было, начиная с того вечера. Жизнь. Целая жизнь. Столько навсегда исчезнувших лиц. В частности, он подумал о Декере, о Поле Дени. О мертвых. Убивает не только война. Он упорно думал об этих призраках, чтобы отогнать призрак Береники. Он вспомнил одну из ночей начала февраля 1934 года в Париже^[34]. Толпу людей под деревьями Елисейских полей, слева от входа, не желавшую расходиться. Их было так много, что бронзовая фигура Клемансо терялась в этом людском муравейнике…

Тридцать шесть километров.

Вдоль колонны послышались свистки. Драгуны с ходу прыгали в машины, раскрашенные под цвет весны и под цвет осени. Офицеры скликали солдат, пыхтели моторы; их одновременно пытались завести десятки людей. И ровные выхлопы машин, уже потихоньку двинувшихся вперед. Перекаты хаоса. Стремглав пронесся доктор Фенестр.

Колонна тронулась в путь. Сам не зная как, Орельен добрался до своей машины. Ему открыли дверцу. Он влез. Младший лейтенант де Беквиль улыбнулся ему со своим обычным щенячьим видом. Сбившиеся в кучу одеяла мешали как следует устроиться. Пассажиров швырнуло друг на друга — машина тронулась с места. Ну и колымага! Блезо, голубчик, нельзя ли поосторожнее… Капитан Лертилуа охнул, словно от боли, и Беквиль испуганно спросил:

— Вам нехорошо, господин капитан?

— Мне? Нет, почему же?

Орельен посмотрел на юношу непонимающим взглядом. Он только что увидел Беренику, Беренику, открывшую глаза.

II

Тридцать шесть километров. Усталость. Лихорадка. В болезненном полусне Орельен стал жертвой призраков. Мысль об Р., таком близком. Беспорядочным хороводом проходило в его мозгу прошлое. Расплывчатые, полузабытые, бессвязные образы: Эдмон Барбентан в Марокко со своей второй женой — Карлоттой, их огромные владения, яхта. Бланшетта Арно, сыну которой, должно быть, сейчас лет пятнадцать, а старшая дочь уже вышла замуж. Адриен, который был замешан во всех политических трюках последних лет, сколачивал смешанные группы с целью добиться взаимопонимания рабочих и хозяев, был причастен к Матиньонскому соглашению и т. д. … Жалкая смерть доктора Декера, и Роза Мельроз, владелица замка в Бургундии, финансирующая убежище для престарелых артистов; Роза, ставящая под деревьями своего парка трагедии Расина в средневековых костюмах. Вот они все герои былой драмы. А впрочем, разве то была драма? Теперь шла иная драма, и она по-иному распоряжается своими статистами.

Приближаясь к Р., Орельен все больше и больше отдавал себе отчет в том, что никогда Береника не покидала его сердце. Он любил, любит Жоржетту. Жоржетта ничего не знает о Беренике, и не будь войны, не будь всего этого ужаса, никогда бы он вновь не увиделся с Береникой и, возможно, никогда бы не заглянул с такой ясностью в глубины своего сердца. В течение целых девятнадцати лет, да, восемнадцати с половиной лет… он носил с собой, в себе этот чистый образ, очищенный воспоминаниями образ. Он любил Жоржетту, вся его жизнь принадлежала Жоржетте и детям. Но, когда он закрывал глаза, перед ним вставала Береника. Его тайна. Никогда он не обмолвился о ней ни словом. С того самого разговора с дядей Блезом в Инсбруке. Бог мой! Что-то сталось с дядей в этом шквале? Ему, должно быть, восемьдесят пять лет, если не больше. Ни с кем, ни разу. Гипсовый слепок и портрет Замора лежат в дальнем углу шкафа, и никогда Орельен их не вынимал, не глядел на них. Только раз взял Орельен их в руки — когда переезжал в 1936 году на новую квартиру. Ему хотелось очутиться дома, уничтожить и маску и портрет: пусть после него ничего не останется. Он любил Жоржетту. Но Береника была его тайной. Поэзией его жизни. Не совершенным деянием… Сколько раз в переломные минуты своего существования он спрашивал себя, что подумала бы Береника о том или другом его решении! Советовался с ней. Боялся показаться в ее глазах слишком возвышенным или, напротив, недостойным того идеального Орельена, которого, как он верил, придумала себе Береника, творя легенду их любви. Когда утихла боль разлуки и забылась неудача, легенда эта, незаметно для него самого преображенная, всплыла на поверхность. Ведь не сразу он познакомился с Жоржеттой. Жоржетта была его любовью зрелой поры. Они поженились в 1930 году. А Береника была стержнем его жизни, была его молодостью, тем что осталось в нем от минувшей молодости. Когда он раздумывал об этом, он вдруг начинал понимать, что и знал-то ее, видел всего два месяца или чуть больше. И, однако, два эти месяца были всей его молодостью, они затмили собой все, что осталось от молодости. Береника царила надо всем, что осталось от его жизни. Почти двадцать лет. Когда он закрывал глаза, перед ним вставала Береника, идеализированный образ Береники.

Его жизнь! И сейчас, когда он трясся в тесной машине, среди скомканных одеял, в лихорадочном полубреду, когда в окно автомобиля заглядывал ярко освещенный дневным светом, ничем не примечательный пейзаж, дороги и деревни, странно вспомнить свою жизнь, которую не сам себе выбрал, не своею волею! Никогда тот Орельен, что знал Беренику, не мог даже представить себе такого поворота своей судьбы. Ведь Береника познакомилась с Орельеном в те дни, когда он пытался выйти из кризиса, из бездействия, порожденного еще той войной. Странно было даже думать сейчас об этом. Да, здорово мы сумели изгадить свою победу! Нам казалось: лишь бы победить — и все устроится… Жизнь пойдет сама собой, получим ее готовенькую. Потребовался двойной крах — уход Береники и разорение Барбентана… И Орельену пришлось полностью изменить свою жизнь, смерить ее совсем иным взглядом. Работа на фабрике, у зятя, руководство практическими делами, в которых он разобрался сразу, ибо, когда Орельен победил свою лень, он, по отзывам окружающих, оказался весьма способным человеком, — все это перевернуло вверх дном его прежние представления. Когда человек решил посвятить себя практической деятельности, нужно, чтобы к ней приноровился весь строй его мыслей. Фабрика означала конец беспечального, ненастоящего существования. Пришлось прекратить пустое заигрывание со всякими соблазнительными концепциями, о которых любители такого существования мечтают тем охотнее, что видят в них некий риск. Тут уже стало не до шуток, да, не до шуток.

Но человеку требуется известная порция химер. Нужна мечта, чтобы переносить реальность. И этой мечтой была Береника. Береника, отождествляемая со всеми самыми благородными идеями, со всем, что есть в мире гордого и возвышенного. Орельен примешивал ее ко всем своим грезам. У нее он просил совета, и это она привела его к Жоржетте. Ах, теперь, когда есть Жоржетта, есть дочка и сын, так трудно узнать в директоре фабрики, значительно расширившейся благодаря финансовой поддержке четы Арно, трудно узнать в этом педантически аккуратном, с головой ушедшем в работу человеке прежнего Орельена, которого наверняка можно было застать у Люлли в два часа утра… Никто не проследил этого пути от одного Орельена к другому, кроме Береники, которая видела все, не поднимая век… Той Береники, с которой он беседовал про себя… В индустриальном районе, в городе Лилле, ему пришлось совершенно неожиданно столкнуться с некоторыми сложными проблемами. Конечно, легко решить, что некоторые вещи тебя, мол, не касаются. Но, хотите вы или нет, реальность хватает вас за горло. Такова, например, политика. Если бы кто-нибудь посмел сказать Лертилуа, что в один прекрасный вечер февраля 1934 года он вместе с сотнями других людей будет торчать до поздней ночи под деревьями Елисейских полей, он бы только посмеялся… Ну что ж! Это Шестое февраля было всего-навсего плодом некоей иллюзии. Долго не сдававшейся иллюзии. Иллюзии того, чья молодость растоптана войной. Или, вернее, того, у кого война отняла молодость. Он, естественно, поверил тем, кто говорил о себе: «Мы — бывшие фронтовики», — поверил в то, что можно избавиться от всей этой гнили, объединившись с другими, с теми, кто тоже был в окопах… Беда в том, что их сумели разъединить… Каждый верил только в свое… Во всех жило недовольство, но одних натравливали на других… И, однако, в этот вечер Орельен отправился вместе с другими из Лилля в Париж… Все рухнуло, как в бездну, все кончилось беспорядками, стрельбой, подожженными автобусами. Непонятно, как и почему. И еще назавтра, на похоронах, с удивлением всматриваясь в лица убитых, Орельен верил, что удалось поднять страну, что события разовьются, и дело на этом не остановится, произойдет что-то… Но ничего не произошло, совсем ничего. Наступило удушье. А потом… Он перестал верить в этих благонадежных нарушителей порядка, в их группки, в их официозную пропаганду, ничем, в сущности, не отличавшуюся от пропаганды войны. Требовались другие методы. Орельен поверил в другие методы. В любые методы верил. Он во всем разочаровался. Политическая, предвыборная борьба в стране, в которой он жил, не давала никаких надежд. Он принадлежал к тем, кто верил, что мир можно переделать только насильственно. Он слушал то одних, то других. Он не любил вспоминать те годы. И все это лишь для того, чтобы зайти в нынешний тупик… Быть может, из великого зла родится великое благо… Тут глаза его закрылись сами собой, и он снова увидел Беренику…

Что там твердит Беквиль?

— До чего же это дойдет, господин капитан? Если уж они решили заключить перемирие, пусть заключают быстрее…

Они въехали в какой-то расползшийся во все стороны городок, пересеченный длинной улицей, которая шла вверх краем ложбины. Видимо, это был центр городка, но дальше она вилась, как гусеница, и выпускала в бок, наподобие лапок, узенькие улочки, в лабиринте которых их колонна сразу же сбилась.

— Посмотрите, господин капитан, — сказал Блезо, — должно быть, старинное местечко… везде резьба, а народу сколько!

Что верно, то верно. На перекрестках образовались пробки, обоз распадался на отдельные группы; вдруг их вынесло на широкую площадь с развороченной мостовой, с железными столбами; площадь окружали покосившиеся дома. Грузовики, наезжая задними колесами на тротуар, выстроились в ряд на протяжении ста пятидесяти метров; солдаты уже разбрелись, офицеры стояли кучками, прошел генерал в сопровождении штабных. На пороги домов высыпали местные жители и стояли, чуть отступив назад, с подчеркнуто нейтральным видом наблюдателей. В набитых битком машинах отнюдь не военного вида проехали сенегальцы. Оглушительно раздавались слова команды, обоз остановился, за грузовиками показались конные драгуны. На улицу выполз танк и повернулся вокруг своей оси. Люди отхлынули.

— Где мы? — спросил капитан Лертилуа. — Если верить Блезо, это Р.

— Это и есть Р., господин капитан, — подтвердил Беквиль.

Пора было подумать о постое.

III

— Ах, господин Лертилуа… то есть, господин капитан… Я вас сразу узнал!

Аптекарь стал просто страшным, он окончательно оплешивел, и только на маковке торчал пучок волос. Однако лицо было довольно моложавое. С годами пустой рукав стал казаться знаком геройства, тем более что Люсьен Морель носил теперь в петлице пиджака неизвестно что означавшую ленточку. Было чертовски жарко, и все казалось каким-то необычным. И дом Береники, и все эти люди, и старая дама в плетеном соломенном кресле, и рыжая собачонка, которая лаяла не переставая, и пышные зеленые растения. Аптека выходила на главную улицу, где на перекрестке стояла статуя мадонны; само строение было высокое, старинное, и крыша не походила на здешние; молоденькая девушка с черными, туго завитыми волосами, в белом халате, под-которым так четко вырисовывались ее формы, что казалось, она только что вышла из ванны, провела капитана в узенький переулок, где за углом был вход в жилище Морелей; через высокую калитку попадали во двор, вернее, в садик, заключенный между глухой стеной и домом. Дворик треугольной формы, с мощеными дорожками и небольшой площадкой, посыпанной гравием в самом центре; высокие зеленые растения в зеленых же горшках, непропорционально большая маркиза над входной дверью, цветы в синих и белых вазах и сбоку несколько шезлонгов. Офицеры, женщины в легких платьях, какие-то мужчины без пиджаков толпились в этом дворике.

— Что там такое, Жизель? — спросил аптекарь, отделяясь от группы. По этому тону собственника сразу можно было заметить, что между ним и Жизель существует интимная близость. И так же было ясно, что костлявый и желтолицый юноша в клетчатой рубашке, поднявшийся навстречу вошедшим, страдает из-за этой близости; в руках он держал длинные ветви с очень зелеными, зубчатыми листьями. Старая дама должно быть была слепая. Кто-то обернулся: доктор Фенестр и с ним два сержанта из разведывательного отряда дивизии. Они радостно приветствовали Лертилуа. Два господина, которые, очевидно, зашли сюда случайно, поднялись и вежливо поклонились.

— Вот так встреча!

Дом был старинной постройки, должно быть XVI века, не раз ремонтировавшийся; в укромном дворике пели в клетках птички. Самые обыкновенные канарейки. Но они почему-то показались Орельену разноцветными, как колибри. Кошка играла клубком у ног старой дамы, не расстававшейся с вязаньем. Она была одета в небесно-синее платье, широкая черная лента закрывала ее морщинистую тощую шею. Церемония представления сопровождалась громкими криками. Жизель отступила на шаг назад, но аптекарь крикнул:

— Жизель, угадай, кто это такой?

Жизель не угадала.

— Да это же мосье Лертилуа, знаешь, Орельен Лертилуа.

Как будто возвещал по крайней мере о прибытии Виктора Гюго. Орельен чувствовал себя не в своей тарелке. Не так от этой нелепой славы, как от лихорадки. Жизель направилась к дому, очевидно ее присутствие требовалось в аптеке. Она то и дело оборачивалась, чтобы получше разглядеть знаменитого мосье Лертилуа. Костлявый малый бросился вперед и придержал стеклянную дверь, которую чуть не захлопнуло внезапным порывом ветра.

— Как, вы, оказывается, знаете капитана? — обалдело спросил Фенестр.

А Премон встал с соломенного стула и пододвинул его вновь прибывшему. Так приятно было посидеть. Слишком многое ему хотелось тут рассмотреть, услышать. Он чувствовал себя усталым, как на затянувшемся прологе пьесы. Все, как положено; ничего не говорящие, но необходимые в таких случаях слова. Двойной подбородок аптекаря, старая дама, которая по слепоте никак не могла разобраться в происходящем и все время твердила: «Мосье Лертилуа? Не помню… какой мосье Лертилуа?.. Кузен Брезанжей?» — на что Люсьен возопил: «Да как же так, мама, мосье Лертилуа… Орельен!» Наконец все объяснилось, теперь все говорили разом. «Какое совпадение!» — удивлялся Фенестр. Премон приставал ко всем с вопросами, а костлявый юноша громогласно объявил: «Надо предупредить Беренику». Пили из голубых стаканов оршад. Все, казалось, были в курсе дела, даже два случайно забредших господина, которые удивленно ахали и поочередно разглядывали Орельена. У одного из них на лбу сидела большая шишка. Слышно было, как в соседнем доме играет радио. Площадка была какого-то странного, почти оранжевого цвета, должно быть к гравию подмешивали толченый кирпич. Дом с опущенными на окнах жалюзи казался темным и прохладным; в открытую дверь виднелись ярко начищенные медные кастрюли.

Старая дама все время охала и старалась через свои черные очки получше разглядеть гостя.

— Вы уж простите меня, — сказала она, — совсем глаза отказываются служить. Значит, вы Орельен нашей Береники?

Лертилуа окончательно почувствовал себя неловко. Что все это значило? Худощавый малый перегнулся вдвое и шепнул на ухо Орельену:

— Не удивляйтесь… Вы для нас существо отчасти легендарное…

Нервный смех Люсьена Мореля. Кликнули служанку, девочку лет шестнадцати, но довольно-таки дородную для своего возраста, и велели ей принести еще оршаду. Оршад оказался слишком сладким, но все-таки освежал. Фенестр принялся рассказывать о своей военной жизни.

— Случилось это неподалеку от Аблен-Сен-Назера…

Слушали ли его рассказ? Да, слушали. Слушала девушка, сидевшая немного поодаль, — Орельен сначала ее не заметил, — жгучая брюнетка, с грустным лицом. На ней было платье в серо-коричневую полоску, обнаженные руки почти не загорели, и выше локтя виднелась полоска посветлее, очевидно она носила обычно более длинные рукава. Таков был теперешний мир Береники… и в него-то с грохотом скатилась упавшая с головы Фенестра каска, а рядом стоял зеленый чемоданчик, на котором лежала небрежно свернутая карта Мишлена.

— Все происходит одновременно, — восторженно кудахтал Люсьен. — Война, поражение, люди, проезжающие через этот заброшенный край, и, наконец, мосье Лертилуа после стольких лет разлуки! Знаете, мосье Лертилуа, не больше чем три, нет, не три, а два дня назад (я уже счет времени потерял) здесь проезжал Эдмон, да… да… Эдмон с Карлоттой…. Барбентаны… Надо было видеть их машину: на крыше привязаны тюфяки, розовое одеяло, а чемоданов, чемоданов целая гора! Просто невероятно! Карлотта захватила все свои туалеты. Люди совсем с ума посходили, у всех мозги набекрень. Я лично, если немцы придут в Р….

— Да не придут они! — крикнул костлявый юноша.

— Боюсь, что вы ошибаетесь! — вздохнул Фенестр, и Морель подхватил:

— Я лично отсюда никуда не тронусь, будь что будет… Но где же Береника? Она прямо с ума сойдет, когда узнает…

Два безмолвно сидевших господина заволновались. Один был в куртке из синей легкой ткани, видимо, десятки раз стиранной-перестиранной, а другой, тот, у кого на лбу красовалась шишка с пучком волосиков, казался его респектабельным двойником, одетым по последней местной моде.

— Даже не смейте думать, — надрывался Люсьен, — никуда вы не пойдете! Не пущу! Да бросьте, бросьте. Пускай денщик сходит за вашими вещами…

— К тому же капитан не совсем здоров, — добавил Фенестр.

И тут началось… Старая дама тоже вмешалась в разговор и потребовала, чтобы немедленно приготовили теплуюванну… Все вокруг покрылось какой-то желтоватой испариной. Аптекарь заметил, что бисквиты съедены.

— Боже мой! И мы вас так принимаем! У меня есть мараскин… да! да! но, может быть, в вашем состоянии лучше арманьяк? А, доктор? Что вы на этот счет скажете? Арманьяку? Чудесно, но сами-то вы, надеюсь, здоровы? Сейчас пойду за арманьяком, ты, Гастон, проведи мосье Лертилуа в желтую комнату, кто-нибудь из этих господ предупредит вашего денщика.

Сержанты вскочили. «Я!» — «Нет я!» — и снова опустились на стул. Спорить было явно бесполезно. В конце концов Орельену мучительно хотелось лечь в постель, вытянуться как следует. Он пошел за Гастоном, раз уж, кроме Гастона, его некому было проводить. Тяжелые темные занавески смягчали яркий дневной свет, квартира была обставлена в так называемом «сельском» стиле, многочисленные горки забиты фарфором, и на всех стенах — тарелки. Ах, да. Ведь аптекарь коллекционирует тарелки. По дороге Гастон пытался тоном гида давать объяснения, обратил внимание гостя на два-три наиболее ценных экземпляра. Впрочем, довольно бегло. Просто лишь для того, чтобы опередить хозяина дома, испортить его будущий рассказ. Орельен почти не слушал. Он шел по квартире Береники с чувством странной, почти непонятной растерянности. Все было одно к одному: слишком новые обои, во всем — влияние магазина «Труа картье», мебель в стиле «псевдомодерн», на каждом шагу бросалась в глаза та простота, которая хуже воровства, впрочем, попадались некоторые безделушки сами по себе очень и очень недурные, но как ансамбль все было ужасно. Орельен почему-то чувствовал себя великаном в этих комнатах, а ведь они были не ниже и не меньше, чем в обычных квартирах. Возможно, виной тому были его огромные грязные ботинки. Сделай он одно неловкое движение, — думалось ему, — и все разлетится вдребезги. Удивительное чувство: находиться здесь в разгар войны, когда еще сегодня утром они ползли с обозом, а разведка доносила о продвижении неприятеля. Немцы в P.! Страшно, как в кошмаре. Пока они еще не в Р., но кто поручится… Гастон открыл дверь, и они вошли в желтую комнату.

— Располагайтесь, господин капитан, как дома. Если вам что-нибудь понадобится… Не стесняйтесь… Мадам Морель нам не простит…

Отведенная Орельену желтая комната выходила на угол — одно окно на главную улицу, другое в переулок — и помещалась непосредственно над аптекой. На стенах — книжные полки, энциклопедия Кийе… Тахта, превращенная в постель… Глубокие кресла, обитые желтым бархатом, с наброшенными на спинку вязаными салфеточками. Гастон открыл еще одну дверь, за ней помещалось что-то вроде туалетной комнаты, в стенном шкафу стоял таз для умывания; Гастон повернул сначала один, потом другой кран, чтобы показать, как нужно орудовать ими, затем завернул оба крана. Вода из водопровода — какое блаженство! Лертилуа снял портупею. И сунул голову под эту струю свежести. Гастон следил за его манипуляциями.

— Господин капитан!

Чего от него хочет этот желтолицый заморыш? Усиленно растирая себе шею, Орельен вопросительно оглянулся. Гастон запинался на каждом слове, как заигранная граммофонная пластинка:

— Господин капитан… Простите, что я вмешиваюсь не в свои дела, но… Вы так неожиданно попали к нам и не знаете… Я хотел бы вас предупредить ради Берени… ради мадам Морель, то есть.

— Слушаю вас, — буркнул Орельен, втягивая ноздрями воду. Только сейчас он заметил, что у Гастона довольно красивые глаза, глаза преданного пса, и на левом белке — красное пятнышко.

Гастон непринужденно опустился в желтое кресло и скрестил свои длинные ноги. Заметив, что одна брючина всползла кверху, приоткрыв перекрученный носок, он оттянул ее книзу и заодно погладил свою волосатую икру. Чтобы удобнее было говорить, он нагнулся. На правом плече рубашки в зелено-лиловую клетку по белому фону Орельен заметил метку прачечной.

— Прежде всего вам надо знать, — доверительно начал Гастон, — что Морель и его жена уже много лет чужие друг другу… Вы ведь видели Жизель, она стажерка в аптеке, понимаете?

Он кашлянул.

— Это меня не касается, — сухо заметил Орельен.

Гастон махнул рукой.

— Конечно, конечно. Но вам необходимо быть в курсе дела. Вы сейчас увидитесь с мадам Морель, она только на минутку вышла… и если вы не будете в курсе дела, одно неосторожное слово с вашей стороны может все загубить…

Гастон сделал вид, что не замечает протестующего жеста Орельена, и повысил голос, чтобы не дать тому возможности возразить:

— Целых двадцать лет Береника живет воспоминаниями… Понимаете? Нет? Вы — ее жизнь, вы были всей ее жизнью…

— Как глупо! Зачем вы мне это говорите?

— Однако это так. Поэтому-то вам и необходимо все знать, прежде чем вы с ней встретитесь. Когда вся жизнь женщины…

Все это трудно было понять сразу. Орельен присел на край кровати и, сам не зная почему, с любопытством поглядел на рельефный узор желтого покрывала. Ноги болели, и он с трудом расшнуровал ботинки. Ботинки упали на пол один на другой, странно живые, похожие на две скрещенные руки. Лертилуа с наслаждением расправил ноги, затекшие в тяжелой обуви, потом погрел в ладонях сначала одну, потом другую ступню и с сокрушением взглянул на свои пыльные, грязные носки. Ему хотелось лечь. Но Гастон продолжал говорить:

— Сначала Люсьен все время пытался вернуть себе Беренику, он даже мысли не желал допустить… А потом, что вы хотите? Жизнь — она сильнее… у него завелись подружки… А Береника осталась одна. Первые годы она считала это чуть ли не благословением божьим… ну, а сейчас… Да вы сами поймете, с первого взгляда поймете. Жизель… Она изучала в Тулузе фармакологию и приехала сюда в Р. в прошлом году… Странная девушка, я бы сказал, прекрасная девушка…

Слова Гастона долетали до Орельена, будто в кошмаре, когда все одновременно покрыто туманом и предельно четко, как в беспорядочном сне и в точном соответствии с логикой сна. И ко всему этому примешивалась горечь последних дней, ни на минуту не оставлявшее его чувство, что он летит в бездонный колодец, это унижение разгрома, все то непостижимое, что совершалось на его глазах… Что там Люсьен говорил об Эдмоне и Карлотте? А заморыш нервно вертелся в кресле. В глазах его горела юношеская страсть, он некрасиво растягивал и кривил свой рот, свой злополучный рот, к которому не захочет прикоснуться поцелуем ни одна женщина. Что он такое говорит? Что любит… Кого? Жизель… Да неужели?.. Он просто влюблен в Беренику… Ах, вот оно в чем дело… Что он рассказывает о ее матери? Орельен смутно припомнил историю матери Береники, уехавшей в Африку… И сказал что-то по этому поводу…

— Вы же видели ее там, внизу, старую даму в синем!

Так, так. Значит, эта старая дама — мать Береники. Она вернулась. По словам Гастона, ее роман закончился полным крахом. Когда она постарела, друг ее бросил. Она чувствовала себя одинокой и решила доживать свой век у дочери.

Гастон, видимо, мог говорить только о себе, и приходилось почти насильно вырывать у него все, что выходило за пределы этой темы. Его тянуло рассказывать еще и еще о себе, о своем детстве, об отце, который был выдающимся математиком.

Издали донесся шум взрыва. Гастон с тревогой посмотрел в сторону окна.

— Что это?

— Авиабомба, — пробормотал Орельен и повернулся на кровати, не отнимая руки от глаз. Ему хотелось поскорее уснуть.

— …в его тени… с шестилетнего возраста я жил в тени отца… рядом с этим неотвязным призраком… я был бессилен против призрака, и вот теперь вы, вы здесь, в желтой комнате, на этой постели… Я ведь вас возненавидел, но она вас любит…

Какая всё нелепость. Жоржетта. Орельен искал опоры в мыслях о Жоржетте. Но даже с закрытыми глазами не мог слепить себе образ Жоржетты. Как будто Жоржетта и дети вместе с ней отступили в самые дальние уголки сознания. Теперь уже отовсюду доносились тревожные голоса. Настойчивое нашептывание Гастона… Какой еще Гастон? Ах, да!

— У меня есть своя машина, маленькая, уже отслужившая, марки «виснер». Когда бывает невмоготу, я сажусь за руль и кружу по дорогам. Вам знакомы здешние окрестности?

Орельен погружался во тьму, волнами вздымавшуюся тьму. Он мучился укорами совести, как бывает, когда знаешь, что спать нельзя, и все-таки не можешь проснуться. Нельзя спать ночью, когда твоя часть на марше. И тогда ты сидишь рядом с водителем и впиваешься бессонными глазами в белый квадратик на заднике впереди идущей машины, белый квадратик, который то удаляется, то становится угрожающе близок; мельканье белого квадратика перед расширенными усилием воли глазами, квадрата, давно умчавшегося и продолжающего белеть уже только во сне; и это белое пятно подчеркивает всю нелепость твоей покорности, невозможность продлить бесконечное бдение…

Где он? На дороге к северу от Арраса, где кишели толпы людей, двигавшиеся врассыпную в зловещем и грозном соседстве с терриконами; где-то у обочины догорал подожженный грузовик. Какой-то пьяный человек вскочил на подножку машины Орельена, предлагая показать дорогу. Орельен отбросил его пинком ноги в грудь…

Перед ним стояла Береника.

IV

Они были одни в желтой комнате, — Гастон куда-то исчез. Только Орельен и Береника. Но все мешало ему вглядеться в Беренику, все отвлекало, даже гравюра на стене, изображавшая бурю, грозу, рыбаков, римские развалины и терпящую бедствие рыбачью ладью… И еще мешал какой-то предмет на этажерке, неразличимый в наплывавшем тумане. И снова Береника… а на экране перед камином какой-то причудливый узор по оранжевому парчовому полю: из рога изобилия низвергался целый каскад фруктов и цветов; рогов изобилия было несколько — вперемежку с морскими раковинами. И с Береникой…

— Вам следует лечь в постель, Орельен, — сказала она, — доктор говорит, что вам нехорошо.

Он вздрогнул: так знакомо прозвучал этот голос. Кровать кружило, как челн под ветром. Он с трудом уселся, бросил вокруг блуждающий взгляд и взял ее руки в свои. Она не сопротивлялась, только отняла одну руку и стала взбивать подушки, чтобы Орельен мог к ним прислониться.

— Береника!

Он сказал все, произнеся слово, в котором сосредоточилось то, чего нельзя было выразить словами. Она поняла и улыбнулась, еле пошевелив губами:

— Что ж, Орельен… видно, так оно и должно было быть.

Теперь он уже ясно видел ее. Лицо было прежнее, только линии стали тверже, резче обрисовались скулы. И то же выражение глаз, губ. Но веки отяжелели, потемнели немного. Кроме того, Береника сильно загорела. Причесывалась теперь она по-другому: волосы были уложены короной вокруг головы, впереди — кудряшки, видно было, что она недавно побывала в руках парикмахера. Быть может, волосы у нее выцвели? И все-таки главное, что меняло ее наружность, было не в фигуре, не в слегка пополневшей талии, а в лице — оно утратило прежнюю необъяснимую прелесть, стало чуть бесцветным. Береника красила губы гораздо ярче, чем когда-то. И сейчас, перед тем как войти сюда, провела по ним помадой. Орельен опустил глаза.

— Так должно было быть, — повторил он, и только тут заметил, что он без ботинок, и рванулся, пытаясь встать с постели.

— Вам надо лежать спокойно, мой друг, надеюсь, меня вы не стесняетесь.

Два старых друга. В последний раз он видел ее в Живерни весной 1922-го, — с тех пор прошло, значит, восемнадцать лет. Он сказал:

— У нас мог бы быть семнадцатилетний сын.

Она отвернула голову, и, воспользовавшись этим, Орельен спросил:

— Береника… Почему вы ни разу мне не написали… Не отвечали на мои письма?

— Ваши письма шли ужасно долго. Приходили как-то случайно. Если бы я даже ответила, — что бы изменилось? Кстати, я и отвечала вам… я вам писала, Орельен, каждый день, все это время.

— Но я ничего не получал!

— И не могли. Я ведь ничего не отсылала… Никогда.

Ей было, должно быть, года сорок два. Песочного цвета, совсем гладкое платье не красило ее; линия плеч казалась слишком округлой из-за пелеринки без рукавов, оставлявшей обнаженными руки.

Ослабевшими пальцами Орельен осторожно скользнул по этим свежим, прохладным, похудевшим рукам. Странно! Он не мог заставить себя думать о Жоржетте. Не мог даже представить себе, как выглядит Жоржетта.

— Хорошо бы ваш полк остался здесь подольше, — сказала Береника. — Вам необходимо отдохнуть.

Эта фраза возвращала их ко всему тому, что стало отныне их реальным существованием: к войне, к отступлению, к тому, что немцы уже подходят и город Р. может пасть с минуты на минуту, если только немедленно не будет подписано перемирие… Вернулось и ощущение болезненной слабости, неприятного тепла в каждой жилке… Обстоятельства встречи были таковы, что сама встреча исчезла в их наплыве, как берег моря в бурю равноденствия. Обстоятельства приобретали чрезмерное значение. Обстоятельства. Странное слово. Орельен спросил:

— Эдмон здесь проезжал?

Хотя собирался спросить совсем о другом. Она ответила утвердительно движением век, потемневших век, на которых, как блестки, отсвечивали крошечные пятнышки. Это была уже не прежняя молодая женщина. Мысль Орельена, должно быть, невольно отразилась в его взгляде, потому что Береника вдруг чуть повела плечом и рукой, как будто хотела защитить свою грудь от нескромного мужского взгляда.

— Вы меня не забывали? — спросил он. И так как молчание становилось тягостным, он добавил: — Мы с вами загубили свою жизнь.

Тогда она сказала так по-старому, с прежним непритворно горьким выражением лица, таким прежним, что он сразу увидел маленькое кафе на бульварах и парижское зимнее солнце:

— У вас жена красавица… я видела ее фотографии. И детей тоже.

Как же все-таки выглядит Жоржетта? Он вспомнил только ее платья. Дети… Один жест зачеркнул всю его жизнь. Виски ломило от жара. Что-то заставляло Орельена говорить. Но говорил как будто не он, а кто-то другой:

— Не знаю, поверите ли вы мне, но я только вас и любил, Береника… Вы никогда меня не покидали… Из всего, что было в моей молодости, вы — ее единственный свет, о котором я жалею. Мне многое нужно вам сказать… Все эти годы я готовился к тому дню, когда смогу объяснить вам… даже слова, фразы были подготовлены… но день получился такой непохожий на то, что я представлял себе, на наше будущее… Вы не сердитесь на меня за этот вид? Прощаете?

— Вот это и есть подготовленные вами слова? — сказала она с детским, скрывающим смущение, смехом. — Вы не представляете себе, как я за вас боялась. Я знала, что вы мобилизованы. И ни единой весточки за все это время. Ведь вы мне пятнадцать лет уже не пишете. Недавно здесь проезжали Эдмон и Карлотта. Они ничего о вас не знали. Был слух, что вы, должно быть, попали в бой на Сомме… Боже, ведь это кошмар!

Он продолжал держать в своих руках ее обнаженную до плеча руку. Сжимал эту руку. Беренике стоило огромного труда не расплакаться. Обстоятельства и на сей раз оказались сильнее их.

— Какой нелепый мир! — сказал он тихо. — Мы загубили свою жизнь. Не мы одни загубили. Другие — тоже, все, в сущности, все вело к этому. Наша победа. Надо было по-другому…

Вновь сами собой пришли слова, которые вот уже больше недели твердили сотни потерпевших поражение людей, людей побежденных — офицеры, оставшиеся почти без оружия, среди бунтующей и хмурой солдатской массы.

Позади отзвучали десятки готовых фраз, поспешных объяснений, извинений, общих мест и необщих новых слов, они рождались на ходу и сразу оказёнивались, переходя из уст в уста, от одной воинской части к другой, по всей армии, перед глазами которой, как наваждение, маячили неумолимо приближавшиеся Пиренеи. Люди спрашивали себя: «А дальше что?..» — и удовлетворялись зажигательными, усыпляющими речами, в которых вся ответственность за нынешний ужас перекладывалась на плечи ничтожных марионеток, призраков… так легче было продолжать прежнюю жизнь, умыть руки, выйти из игры… Береника, быть может, впервые слушала Орельена, говорившего с ней не о любви. Быть может, она смутно чувствовала, что в его сознании все катастрофы сливались в одну: их любовная драма и драма всеобщая, и все его жизненные неудачи. Слова, которыми он воссоздавал катастрофу, еще не выцвели, не превратились в банальность, завтра, возможно, они будут звучать безлично, как в фонографе, но сегодня еще хотелось, еще стоило спорить с Орельеном… Раз или два она чуть было не вспылила, но сдержала себя: ведь Орельен минутами говорил как в бреду, он был болен, не следовало забывать этого…

— Вам надо лежать спокойно, друг мой…

Но он далеко не исчерпал тему слишком легкой жизни и говорил теперь с неожиданной суровостью, как нелицеприятный судья. Никто еще не говорил так с Береникой. Несмотря на все старания, она забывала, что это говорит Орельен, что он в жару!

— Не понимаю вас, — сказала она, — разве всем легко было жить той легкой жизнью, о которой вы говорите?

Она посмотрела на него неожиданно чужим взглядом, как на чужого — нет, это был не он, не Орельен прежних молодых лет, Орельен ее мечты. Перед ней сидел высокого роста офицер, загорелый, тощий — одни мускулы, — волосы у него поредели, на висках побелели даже; его немилосердно била лихорадка, и он не мог подняться с постели, покрытой желтым покрывалом, не мог оторваться от подоткнутой под спину подушки; мундир с капитанскими нашивками висел на спинке стула, высокие авиаторские ботинки стояли рядом, на нем оставалась только рубаха цвета хаки и стянутые у колен резинкой брюки военного образца. Береника слушала его речи, но не принимала их, вглядывалась в знакомые черты, которые стали неузнаваемы из-за нервического тика, передергивавшего все лицо. И это ее Орельен? Перед тем как идти к ней, он побрился, побрился нечисто, и на подбородке синела щетина. Теперь он ругал политиков.

— Послушайте, Орельен, а мы-то, мы с вами разве говорим не о политике?

V

К вечеру лихорадка утихла. Презрев запрет доктора, Орельен, оставленный у Морелей на правах больного, встал и отправился в канцелярию штаба дивизии узнать, нет ли чего новенького. Пришлось идти по длинной улице, уступами уходившей вверх; домики, лепившиеся один к другому, выглядели убого, за ними возникло вытянувшееся в длину готическое строение и дальше, совсем неожиданно, уютного вида гостиница; она чуть отступала вглубь, укрывшись за серыми решетками, которые густо заросли розами, уже начинавшими увядать. Ближе к штабу суматошно шныряли взад и вперед представители всех родов оружия, причем солдаты при встрече с офицерами чести не отдавали. На перекрестках — сенегальцы. Кучка пехотинцев переругивалась с толстухой, устроившейся в амбразуре окна нижнего этажа; из воплей толстухи можно было понять, что она ненавидит военных и ждет не дождется, когда все это кончится, когда придут немцы и наведут порядок. Вообще гражданское население было настроено не слишком дружелюбно. Канцелярия разместилась в трех мрачных комнатах большого жилого дома, где стоял затхлый запах, в темной передней возвышались две статуи, — обе в натуральную величину: солдат времен франко-прусской войны 1870 года и столь же давних времен щеголь, который подавал носовой платочек невидимой даме.

— Отец мадам Гризери был художник, — шепнул Орельену юный сержант перед тем, как ввести его к майору Буйе.

Майор весь был погружен в стратегические расчеты, этот добродушный, седовласый майор, он что-то расчерчивал размашистыми движениями, хватая то красный, то синий карандаш; можно было подумать, что время пошло вспять и французская армия вновь вступает в Бельгию.

— А, это вы, Лертилуа? Вы уж извините, здесь не совсем… — Он отложил в сторону карандаши и вздохнул. — Как здоровье?

Орельен ответил, что он в полном порядке. Майор потер себе крыло носа. У него была умилительная наружность, особенно трогательны были отвислые, как у дога, щеки.

— Все то же… да… мы пришли на смену дивизии, которая вчера сменяла нас. Сначала нас погнали на юг, якобы из-за того, что с запада прорвалась моторизованная часть — так по крайней мере утверждали хорошо осведомленные лица… А на поверку вышло, что мотоколонны и следа нет… чем только они думают… — Он тихо рассмеялся, но вид имел крайне усталый… Принесли на подпись бумаги. Майор простонал: — Что ж, так и будем бумажками тешиться до самой испанской границы. — И, повернувшись к Орельену, продолжал: — Итак, назад пятимся… вечером выступаем, семьдесят пять километров в северном направлении. Прах их возьми! Когда же кончится эта крутня. Попробуйте объясните солдатам, что надо голову сложить, но держаться, когда ни один город не держится, любой штатский нам в лицо смеется и вообще все понимают, что нам каюк! Оставляю вас здесь, Лертилуа, с вашими людьми. Как-нибудь без вас обойдемся на этих веселеньких маневрах. На довольствие зачислим вас к сенегальцам. Если обратно пойдем этим направлением, подключитесь к нашему обозу… Вероятно, завтра вечером. Бидассо, знаете такую реку? — Смеялся майор совсем невесело. Потом стянул лицо складками к удивленно вздернутому носу. — Вы, кажется, воевали в тысяча девятьсот четырнадцатом? Да? Так вот, не советую вам распространяться на сей счет…

Часы шли, но жара не спадала. Жара, пыль и запах бензина. Только небо там, на западе, меняло в просветах между домов оттенки на более мягкие и, не жалея красок, отсвечивало в стеклах окон всеми переливами бархатно-розового и золотистого. Если верить этому освещению, можно было подумать, что деревья за соседней стеной только что проснулись. Орельен прошел в помещение роты. Ребята устроились не так уж плохо. Правда, пришлось долго ждать, пока их впустили, потом разместились кое-как и часок поспали. Но, в общем, ничего. Беквиль позаботился обо всем, — что делать, раз капитан заболел: зуб на зуб не попадает. «Не беспокойтесь, господин капитан, я их полностью обеспечил. Что ж, уходим, значит?» Нет, они остаются. «Пообедаете с нами, господин капитан? Столуемся в школе. Учительница очень миленькая…» Он не может, его ждут к обеду Морели. Но сам он предпочел бы разделить трапезу со своими, разделить их судьбу. А может быть, по-другому сделаем: Беквиль пойдет вместе с ним, там и похарчится? Беквиль отказался из-за учительницы. Настоящий нормандец, здоровяк, любит хорошо поесть, поохотиться, особенно за женщинами, о поражении он и слышать не хотел. А еще говорят, что французы вырождаются!

Медленно, как бы желая выиграть время, шел Орельен к Морелям… Обедать — это значит встретиться за столом с матерью Береники, слепой старухой, с молоденькой аптекарской ученицей, с поклонником Береники, с ее мужем — и поддерживать беседу. Провинциальный кругозор… Аптекарь читал Дюамеля и Жироду. Восхищался Сезанном. Он знал, что надо и что не надо хвалить. И была еще коллекция тарелок. Новое приобретение. Итальянской работы. Орельен вспомнил авеню Ваграм в Париже. Почему именно авеню Ваграм? Возможно потому, что как раз напротив «Ампира» помещался «Керамик-отель».

Самым странным было то, что Лертилуа никак не мог представить себе будущее, даже самое близкое, даже завтрашний день, даже сегодняшний вечер. Добро бы ему еще было двадцать лет… но в пятьдесят?.. Его воображение не рисовало ему ничего — ни продолжения этой бродячей жизни, ни перехода к оседлой. Жоржетта, дети… И все, что стоит сейчас между ним и Жоржеттой с детьми. Ему казалось, что никогда больше он не станет жить той жизнью, что жил до войны. Он не жалел о том, что фабрика разрушена, — просто это была перевернутая страница его существования. Жоржетта. Это ведь вся его жизнь. Береника, сорокалетняя Береника — и несравненная свежесть этой молодой матери, такой белотелой, такой плотской, такой милой сердцу… Он вдруг отдал себе отчет в том, что все время поступал так, словно собирался увести с собой Беренику, жить с Береникой, забыть обо всем прочем ради Береники. Он испытывал на себе всю притягательность этого женского облика, всю чудовищную силу ее любви. Не пора ли опомниться! Вряд ли Орельен был главным предметом размышлений Береники все эти годы. Вспомним Поля Дени. Орельен говорил себе это, но это, казалось, не имело силы в применении к нему. Он сам был потрясен прочностью этой двадцатилетней, почти двадцатилетней, привязанности. У него было чувство вины перед Береникой. Он хотел бы загладить эту вину. И сколько ни укрощал себя напоминаниями о Поле Дени, ничего не помогало. Береника… Если бы можно было иначе завершить ее историю, создать апофеоз любви. Наконец-то он мог стать чем-то возмещающим страдание, подобно христианскому раю. Во всех этих мечтаниях было и величие любовной трагедии, и эгоизм пятидесятилетнего мужчины, которого страшит молодость его жены. Впрочем, сейчас он не вспоминал о жене. Мысль об увядании, когда Орельен прилагал ее к Беренике, только усиливала вихрь его чувств в самом романтическом смысле этого слова. Он думал, «как она переменилась», и испытывал умиление перед самим собой.

Из окна донеслись призывы радио. Голос, проникнутый зверской ненавистью, выкрикивал: «Командирам частей произвести перекличку своих людей! Следуйте инструкции, которую вручат вам порученцы, имеющие карточку желтого цвета». Что это значило? Орельен пожал плечами.

VI

Обедали во дворе за круглым столом с голубой скатертью и с такими же салфетками; перед каждым стояло три стакана из толстого граненого стекла. Закат окрасил землю ярко-оранжевым светом, к которому уже примешивались густые тени, темно-синей, как море, полосой рассекавшие на две половины стол со всеми за ним сидящими; и только фигуру старой слепой дамы коварно выхватил из этой группы ярко-розовый солнечный блик. Обе прислуги — шестнадцатилетняя крепкая девочка-подросток, которую Орельен уже видел, и полная женщина с изможденным, землистым лицом — хлопотали вокруг стола, расставляя блюда, серебряную утварь, распространяя запах супа. Жизель была в черной юбке и прозрачной белой блузке, под которой разбегались во всех направлениях розовые ленточки; только у очень молодых и смуглых женщин лица дышат такой свежестью, свежестью горного родника. Но в улыбке была вульгарность. Морель, должно быть, просто обожал ее. Как ни старался он уделять внимание остальным — завел разговор с высокой, грустного вида девушкой, кажется кузиной, брюнеткой в полосатом платье, которая отвечала ему односложно, отрывисто; несколько раз поворачивался всем телом к капитану, с каким-то беспокойством в глазах; передавал блюда Беренике; что-то говорил мужчинам — и все же было очевидно, что все мысли его о Жизели, о том, что ест Жизель, что пьет Жизель, об одиночестве Жизели в этом кругу, где ею, быть может, пренебрегали. Был он круглый, налитый жиром, непрестанно двигался, отчего пустой рукав неуклюже взлетал и болтался в воздухе. Напротив него сидел Гастон — худой, с костистым болезненного цвета лицом, которое так блестело, что не заметны были даже воспаленные пятна на скулах. Все, в том числе слепая дама, говорили очень громкими, очень неестественными голосами. Молчание было только там, где была Береника, где было светлое увядание Береники. Орельен заметил две глубокие складки, пролегшие по обеим сторонам ее рта. При взгляде на мать можно было представить себе, что станется с этими линиями лица, которыми так точно измеряется глубина разочарования. Но Береника умела согнать эти складки принужденной, застывшей улыбкой, которая казалась вечной, как вечными казались эти девятнадцать лет. Отяжелевшие веки скрывали черноту ее глаз, знакомый взгляд. На веках лежал легкий налет цвета охры, быть может, это была пудра, слишком темная для кожи Береники — быть может, просто отсвет заката. У всех были влажные от пота лица. Кроме Береники. Трудно было найти в ее чертах сходство с портретом Замора, и все же Орельен невольно вздрогнул — что-то, напоминавшее гипсовый слепок, маску утопленницы, сохранилось. Береника не переоделась к обеду, только надела коралловое, в шесть ниток ожерелье, без всяких претензий на изящество или богатство — такие кораллы встречаются у всех торговцев сувенирами во Флоренции. Голову она чуть вытягивала вперед, казалось именно под бременем этого розового ошейника. Рыжая собачка прыгала возле Береники.

Слова, которые говорились, сами по себе почти ничего не значили, разговор тянулся вялый, пустоватый. Во всех этих растрепанных мыслях, в жалких обрывках фраз, свидетельствовавших о том, что каждому интересно было только свое, в пустых словах, где пересекалось несколько жизней, Орельен мог уловить только одну общую черту, и то она, быть может, отражала его собственные, тайные, напрасно подавляемые мысли. Поражение. Никто ни словом не заикнулся о поражении, а между тем оно окрашивало собой стекло стаканов, металл приборов, сквозило в неловких улыбках и равнодушных речах. Это была все та же формула, ее угадывал каждый, ибо носил ее в себе. Она звучала примерно так: «Но разве это возможно, о боже!» Не далее как сегодня кто-то сказал Орельену: «Представьте себе, что мы вышли бы победителями…» С горечью, напоминавшей опьянение, он старался думать, что было бы только хуже, если бы мы «вышли победителями». Надобно привыкать к поражению. Упражняться. Метод Куэ. Как же мы уживемся с поражением?.. Ибо придется уживаться. Он вздрогнул: с ним говорила Береника. Что он ей ответит? Эта встреча спустя почти двадцать лет тоже была своего рода катастрофой. В сущности, ему приходилось делать усилия, чтобы в этой чужой женщине узнавать душу своей любви. Представление о Беренике он сохранил в себе, но Береника подрывала это представление. Он невольно подумал, — не без горечи, — что так было у него не только с любовью Береники. Береника… Франция…

Что общего между Францией его молодости, войны 1914 года, и этим разгромом, беспорядочным бегством по дорогам Юга? Как? Эти молодые люди на велосипедах и девушки в трусиках — это Франция? Нет, нет, нет. Республика — но не Франция. Откуда у Орельена такие мысли? Кто-то нашептывал ему эти слова. Но он уже не помнил кто. Вероятно, слова эти носились в воздухе, вероятно, повторяя их, легче было жить, переносить позор. То же самое и с Береникой. А впрочем, где тут Береника? Не Береника эта состарившаяся женщина. Его Береника — гипсовая маска, юная и бездыханная, навечно прекрасная. И Франция — та, которую он любил, — тоже была мертва, а то, что вокруг, — не Франция это! Счастлив, кто любит мертвую, он творит ее образ по вдохновению, она не может говорить, и нечего опасаться, что она скажет неугодные тебе слова…

— Читали вы воззвание господина мэра? — спросила Береника.

Нет, он не читал. Госпожа Морель оживилась. Сейчас, когда в глазах ее сверкнула ярость, она показалась ему совсем некрасивой.

— Мэр утверждает, — проговорила она, — что немцы войдут в наш город, и рекомендует быть с ними повежливее… Мэр полагает, что так можно склонить победителя к терпимости, к пониманию нашего положения, можно даже рассчитывать на рыцарские чувства победителя.

Мужчины засмеялись. Господин мэр был радикалом правого толка и не пользовался симпатиями у жителей города; он был не избран, а назначен распоряжением сверху, как бы в награду за то, что всю жизнь мечтал занять этот пост; настоящего мэра сместили по каким-то личным мотивам.

— Ах, он радикал! — воскликнул Орельен.

Орельен теперь готов был стать на сторону Береники. Он не любил радикалов. В том числе уважаемого Барбентана. И весело рассмеялся по примеру прочих участников трапезы.

— Кажется, мы с вами говорим о разных вещах, — сказала Береника.

Он посмотрел на нее.

Неужели это благодаря ей продлилось, удержалось на целых восемнадцать лет воспоминание о нескольких днях их молодости? В ее жизни встреча с Орельеном была единственным дуновением тепла. Еще раз Орельен на мгновение пережил опьянение этой мыслью. Как от запретного хмельного напитка. Он закрыл глаза и подумал: «Она уже немолода… Ну и пусть… Я посвящу ей свою жизнь. История нашей любви разрешится непредвиденным финалом. Как песня на слова поэта». Он внезапно почувствовал, что жизнь его не удалась. Никогда он не испытывал так остро неудовлетворенности своей жизнью, и теперь не мог справиться с этим чувством. Его жена, его дети… Он был готов все бросить, только бы восстановить порвавшуюся когда-то живую нить. Да, он позволял этому неожиданному соблазну проникать глубоко в сердце, рождать там трепет. Он говорил себе: «Я уеду с Береникой… Я дам ей счастье», — и радовался, честолюбец! Но уже знал, что ничего ровно не предпримет. Что ж! Он, должно быть, просто трус…

— Немцы, — сказал он, — одержали над нами победу потому, что они лучше оснащены, а главное — у них лучше обстоит дело с дисциплиной, и они обходятся без этой вечной говорильни… Когда командует всякий, кому вздумается…

— Каков же ваш вывод? — спросил господин Морель.

Береника остановила Орельена взглядом. Он повертел в руках нож и промолчал. А Гастон сказал:

— Надо честно сознаться — игра проиграна, проиграна!

Орельен не расслышал, что такое кричала Жизель. Принесли ликеры. У каждого было свое мнение насчет войны. Морель полагал, что ее вообще не следовало начинать. Что в этом была главная ошибка… Орельен сидел молча, но чувствовалось, что и его начинает затягивать этот словесный хаос. Он попытался было взять руку Береники. Она холодно отняла свою руку.

Неизвестно, кто первый бросил в разговоре эту нелепую мысль. Кажется, в тот момент, когда уносили тарелки, и теперь проект загородной прогулки прокладывал себе дорогу в беспорядочном шуме конца трапезы. Но, вероятнее всего, мысль о поездке возникла, как только сели за стол. Быть может, даже идея принадлежала Морелю или Гастону. Сначала никто их не слушал. Говорили о любых других предметах. Потом идея прогулки на автомобиле как-то окрепла и не желала уходить. Ее отстраняли, — напрасный труд: она утвердилась в их головах. Успела тоже стать предметом спора. Береника в ярости воскликнула:

— Ничего глупее нельзя придумать! Вы, конечно, шутите… К тому же Орельен нездоров.

— Я? Нисколько. Как только проходит приступ, я даже забываю, что болен.

Все это становилось похоже на какой-то заговор. Заговор, который плелся вокруг Береники и Орельена, но был им на руку. И не последним его участником являлся, с минуты встречи разлученных любовников, сам господин Морель. Пили довольно много. С таким чувством, что пьют они как бы в отместку врагу.

В пустых стаканах еще догорал вечерний свет. Но не посвежело нисколько. Вечер был тяжелый, цепкий, как объятия влюбленной женщины. Береника все еще спорила, слышался ее голос: «Нет, ни за что… Орельен, скажите им, что это сумасшествие… У нас ведь запрещено появляться на дорогах…»

Гастон отводил все возражения.

— Пустяки, — заметил он, — можно взять машину, мою машину. Положитесь на меня. А что касается жандармов, то им, поверьте, не до нас…

— Понимаете ли, что вы говорите, Гастон! Орельен ведь офицер, у него могут быть неприятности.

Но возможные неприятности Орельена были им более чем безразличны. Не собирается же он делать военную карьеру? Жизель расписывала красоты местности, где живет Гастон. Самым ревностным сторонником поездки проявил себя Морель. Слепая старуха в отчаянии качала головой.

— А что, солнце еще не скрылось? — спрашивала она.

В общем гаме, в пошлом священнодействии десерта эта фраза прозвучала глубоким, реальным отчаянием, как будто речь шла о чьей-то погубленной жизни. Береника поглядела на мать и вздрогнула.

— Шли бы вы к себе, мама!

Голос был непохож на знакомый Орельену голос Береники. Глубокий, чуть приглушенный. Голос, восходивший к годам ее детства, когда мать и ребенок беседовали, таясь от этого страшного отца, от этого бушевавшего в большом доме чужого человека… Вся история жизни Береники вспомнилась Орельену; ничто, оказывается не было утрачено из рассказа Береники, услышанного двадцать лет тому назад в Париже… Гастон взял его за руку.

— Дорогой мосье, — шепнул ему Гастон, — скажите ей, что вам эта прогулка будет приятна… Береника…

Орельен поглядел на говорившего пустыми глазами и невольно подумал: «Что им всем нужно?»

Господин Морель добавил:

— Вы не можете себе представить, какой чудесный сад у Гастона, огромные каштаны… огромные.

И вдруг, как это бывает, Орельен почему-то решился, даже пожелал ехать. Он посмотрел вслед Беренике, уводившей мать к дому, и сказал, что — да, ему было бы приятно поехать.

VII

Они благополучно выбрались за пределы города. Гастон провел машину тесными улочками с ловкостью чемпиона-гонщика или просто сильно выпившего человека. Они не встретили ни одного патруля сенегальцев. Шоссе шло сначала между развалинами домов, потом открылся вид на пустынные поля и виноградники. Лозы, покрытые сульфатом, лиловели, как будто ночь начиналась именно с них. Шоссе, — ибо они ехали по шоссе, — вдруг повернуло вбок и холмами побежало кверху, как собака, благополучно увернувшаяся от наезжающих на нее колес. Рыжая собака…

Рыжая собака Береники бежала с минуту за машиной, потом отстала, и Береника сказала, проводив ее глазами:

— Бедный старый пес! Он уже не в силах, он тоже не в силах…

Не стоило спрашивать себя, к кому относились эти слова. Вероятно, ни к кому в особенности, но их не трудно было понять.

Она сидела между Орельеном и Гастоном. Было тесно, и Орельен обнял ее за плечи. Он слышал, как дышит, стараясь удерживать дыхание, Береника, — да и вся она была в странном напряжении, начеку, как умеют быть только женщины. На заднем сидении старенькой залатанной машины марки «виснер» слышался смех Жизели, устроившейся между Морелем и кузиной с печальным лицом; сам господин Морель суетился, говорил без умолку. Спускался душный вечер. Странной была вся эта внезапно предпринятая поездка за город. Для чего, в сущности, предпринятая? Да еще в дни поражения, в вечернее время. Пыль улеглась, и птицы выпархивали из виноградников. Решено было, что едут они отведать скромного местного вина, которое имелось у Гастона. Это было похоже на безумие. И Береника… Береника, всю жизнь не перестававшая любить Орельена, теперь сидела, вся тесно прижавшись к нему, — вся, но чужая. Такой чужой была ее нога, нога незнакомки, и дрожащие губы… «Губы, к которым я уже никогда не прикоснусь губами», — подумалось Орельену.

Хотя дом был всего в пяти километрах от Р., казалось, что они никогда не доедут. Слова Гастона резко отдавались в ушах, как стук мотора при перемене скорости. Все молчали.

Какой тусклой лежала позади прожитая жизнь. Ничего в ней не было такого, что стоило бы пережить. Может быть, и у всех так? Нет. Есть же человеческие судьбы, напоенные солнцем, как кисть черного винограда. А мне почему не довелось? К чему это бегство в никуда, этот слишком затянувшийся, отвлекающий маневр — моя жизнь? Так же нелепо, как наша сегодняшняя затея: бегство потерпевших крушение, выдаваемое за увеселительную прогулку. Прожить так, как будто прошел мимо всего, мимо всего… А если начать сызнова, швырнуть колоду на стол, заявить, что тебе сдали не те карты? Франция, Береника, Жоржетта… Пейзаж менялся. Холмы остались позади, и теперь машина неслась узкой дорогой, обсаженной высокими деревьями; перспектива полей и города уходила за горизонт. Вечер тихо переходил в ночь. Рука Орельена продолжала лежать на плече Береники, и это объятие было подобно горячей просьбе… Береника сидела неподвижная, будто неживая, и, казалось, не замечала этой крепко ее обхватившей мужской руки. Один только раз она вздохнула. Орельен нагнулся к ней. Она сказала:

— Жара никак не спадает.

И он ослабил свое объятие, прервал ненужную мольбу, перестал повторять свой безмолвный, по-звериному упорный вопрос. Она ведь отказалась объясняться с помощью слов, и поэтому то, что она сказала, было достаточно ясным ответом.

Жизель смеялась бессмысленным смехом. Гастон поносил свой мотор, который вдруг заглох; дорога снова шла вверх и снова поворачивала; высокие, черные в темноте деревья сплетали над ней свои руки. Тень от деревьев ложилась уже по-ночному четко. Кое-где попадались брошенные хозяевами крестьянские дома с осыпающимися стенами, с выцветшей черепицей кровель. Домики были маленькие, без дверей, ветер невозбранно гулял в них. Аллеи деревьев, спуск, еще деревья… Шум воды. Машина замедляет ход… Вульгарность Жизели оглушала, как грубый выкрик в тишине церкви:

— Чтоб вам пусто было, Гастон, я подыхаю от жажды!

А господина Мореля она удостоила следующим восклицанием:

— Чего прижались? Еще жарче от вас!

Опустошенный край, безмолвный. Опустошила его не просто война. Он сам носил в себе, как раковую опухоль, источник своих бед. Заброшенные поля, а за ними и жилища. Пустыня. Издали она еще кажется обитаемой. Пустыня, где растут деревья и есть вода. Безлюдье. Странно очутиться здесь тому, кто прошел по дорогам отступления и страшного исхода миллионов обитателей Франции. Эти деревья, эти дороги и стены покинутых домов еще не знают о катастрофе, не знают, что рядом прошел через город людской поток, оставив в стороне пустые дома, целый край, огромный, как огромно наше горе. Кажется, что эта земля готовится принять хлынувший сюда человеческий поток, поток армии, что этим человеческим морем затопит весь край, до последнего камушка, до последней ложбинки. Как бы не так! Всмотритесь в этот пейзаж! Он таит в себе неведомую глубину. Орельен вспомнил слова офицера-драгуна из разведки. Кто-то заговорил о правительстве с участием Лаваля и Петена. И тут-то этот офицер сказал: «Все, что угодно, но только не Лаваль. Если будет Лаваль — я скрываюсь в маки, я готов стать заговорщиком!» «Должно быть, этот офицер просто франкмасон, — думал Орельен. — А почему он мне вспомнился сейчас? Знаю — это когда я подумал о неведомых глубинах этого края… Мы вступаем в эпоху заговоров, неожиданностей… Глубины страны… Есть такие глубины, до которых даже эхо не докатится… А может быть, как раз эти пространства… Для людей, которых преследуют…»

Машина въехала на заросшую сорняками тропу; рядом с совсем новенькой деревянной изгородью виднелся кусок облупившейся каменной стены. Всех, сидевших в машине, подбросило толчком. Береника ускользала от Орельена, как будто спасалась от опасности. В саду доцветали никем не тронутые розы; тут же был небольшой огород с кучками навоза на грядках.

— Подождите, настоящий сад у меня по ту сторону дома, — сказал Гастон.

Вошли в дом, где не горело ни единого огонька. Электричество сюда не провели. Гастон старался во мраке просторной, с низким потолком комнаты нашарить керосиновую лампу.

— Антонио! — крикнул он. — Куда он, к чертям, запропастился?

Открылась дверь, и на стене смежной комнаты тускло мелькнуло пятно окна, выходившего в сад.

— Антонио!

Господин Морель объяснил:

— Это испанец Гастона.

Какой испанец? Лампа слабо осветила комнату: не то деревенская кухня, не то библиотека. На полках стояли запыленные книги, на заднем плане — камин с остатками раскиданных догоревших поленьев… Орельен заметил, что черты печальной кузины Мореля оживились при этом призрачном освещении: очевидно, тут она — в своей стихии. Что касается Жизели, то ясно было, что она тут не впервые. Жизель открыла маленький шкафчик, достала стаканы и с сожалением объявила, что бисквитов совсем мало.

— Сколько нас? Пятеро, шестеро? Шестеро, включая меня!

Береника остановилась у небольшого зеркала в золоченой рамке времен короля Луи-Филиппа и стала молча поправлять прическу.

— Да, — сказал Морель. — Антонио — это испанец Гастона. Он его приютил, чтобы доставить удовольствие Беренике. Знаете, тогда — после их поражения.

Слово «их» Морель, вероятно, впервые произнес с таким нажимом.

Обоим собеседникам стало неловко. Морель стыдливо хихикнул:

— А теперь — поражение наше!

…Чтобы доставить удовольствие Беренике, Орельен спросил:

— А почему, собственно, это должно было доставить удовольствие Беренике?

— Разве вы ее не знаете? Всегда у нее какие-нибудь комитеты; сама себе придумывает работу… Потому что у Гастона совсем другие убеждения: он связан с «Аксьон франсез». Но Антонио ему полезен: и дом охраняет и работает в поле. Сам Гастон живет в городе, снимает там комнату. А дом этот — его отца. Вероятно, слышали: он был выдающийся ученый, даже писал стихи на провансальском наречии… Да, да.

Гастон вернулся в сопровождении коренастого черноглазого крестьянского парня с добрым, милым лицом. На нем были синие полотняные штаны, рубашка цвета хаки с открытым воротом и засученными рукавами. Парень затараторил что-то на своем языке (Гастон, видимо, понял его) и поставил на пол большую корзину, наполненную белыми черешнями.

— Здравствуй, Антонио! — закричала Жизель.

Тот поклонился; лицо осветила широкая улыбка. Орельен глядел на него и невольно повторял про себя слова Мореля насчет интереса Береники ко всяким комитетам и прочему. В этом было что-то новое, загадочное, тоже какая-то глубина, — своя, скрытая от глаз человеческих глубина. Орельен вспомнил, что точно такие же мысли о глубине вызвала в нем здешняя природа.

Внесли вторую лампу, и в комнате сразу стало веселее; на стене висел женский портрет времен Феликса Фора и диплом какой-то сельскохозяйственной выставки, о котором что-то пыталась рассказать Орельену печальная кузина. Но Орельен продолжал смотреть на Беренику, разговаривавшую теперь с испанцем. Он пожал плечами, сам удивляясь своим нелепым мыслям. Неожиданно послышалась музыка. Это — во мраке кухни, как будто спросонья, заиграло пианино, еле видное под грудой нотных тетрадей и под фарфоровой жардиньеркой, подпрыгивавшей от ударов по клавишам. Гастон играл «Прелюд» Шопена.

— Давай джаз! — закричала Жизель. — Вы еще не знаете, какой чудак этот Гастон: он не выносит ни радио, ни патефона.

— Вот именно, — подтвердил Гастон, — все, что угодно, только не радио!

Вполне можно было понять эту неприязнь к радио: чего только не наслушались в последние недели здешние жители, у которых имелись приемники!

— А помнишь, — говорил Морель, обращаясь к Жизели, — нынешнюю весну сколько тут было сирени.

Жизель, конечно, помнила, но сейчас сирени не было, а знаменитое вино Гастона так и не приносили. Не переставая играть, Гастон сообщил, что Антонио уже пошел за вином… А вот и сам Антонио в сопровождении Береники!

— С каких это пор Береника говорит по-испански? — осведомился Орельен.

— О, она изучила испанский язык, — ответила кузина. — Береника всегда чему-нибудь учится — не испанскому, так стенографии.

Трудно было понять: одобряет кузина склонности Береники или нет. Музыка вдруг смолкла. Послышался голос Жизели:

— За стол!

Поданы были черешни, пирожки, острый сыр и белое вино. Ради такого белого вина стоило даже совершить сегодняшнюю прогулку. Да и коньяк, собственноручно поданный хозяином дома, почти не уступал вину, как, впрочем, и ликер для дам — дар господина Мореля. А все-таки предпочтение было отдано вину. Выпили еще по стаканчику и спросили у капитана, не желает ли он захватить с собой пару бутылок для своих товарищей.

— Что ж, пожалуй.

Морель продолжал все так же неутомимо болтать. О войне, о своем фарфоре; делился воспоминаниями о себе и о Жизели. О Жизели — и уже воспоминания! Кузина, немного под хмельком, затянула всем знакомую песенку из фильма. Из какого же фильма? С участьем Анри Гарра. Он там играет студента, который уезжает в провинцию… Гастон показывал Орельену старый семейный альбом, фотографии отца. Картинно запрокинув голову, Гастон вдруг стал декламировать поэму, написанную, как показалось Орельену, на провансальском наречии. И сам упивался своим чтением. Орельен делал вид, что слушает: глаза его были обращены к Беренике, безмолвной, задумчиво глядевшей в черную пустоту Беренике; она сидела, не двигаясь, только пальцы нервно вздрагивали, кроша остатки бисквита. Несколько раз прозвучали взрывы громкого смеха. Конечно, Жизель. В дверях появился испанец и снова быстро проговорил что-то, что заставило Гастона повернуться в его сторону.

— Нет, нет, Антонио. Не надо. Спасибо.

За окнами запел лягушачьими голосами синий мрак.

— Как жарко! Вы не находите? — сказала Береника.

К кому обращалась она? Ко всем и ни к кому. Во всяком случае, не к Орельену, не в первую очередь к Орельену. На эти слова ответил Гастон, но — не ей, а Орельену:

— Не желаете ли посмотреть сад?

Было и в самом деле жарко. Белое вино ударило в голову. Орельен прошел в смежную комнату, еле освещенную пучком света, шедшего из кухни, и задержался, пропуская впереди себя Беренику. Они остановились у самого входа в сад. Подождали. Никто не последовал за ними.

Ночь стояла безлунная, беспросветно-темная. Сад казался черной ямой с утонувшими в ней каштановыми деревьями. Он вытянулся в длину между двух приземистых стен, за которыми угадывалось поле. В углу сада возвели что-то вроде дачной беседки: скамейка, круглый стол. Сад был запущенный: дорожки заросли, опавшие каштаны валялись под ногами. Молча продолжали они идти вперед, словно этот отрезок пространства мог и впрямь отдалить их от дома. В конце сада стена нависала, как балкон, над полем. Все исчезало в густом мраке, не позволявшем ощутить даже очертания пейзажа. Жара так и не спала. Стрекотали кузнечики.

— Как удалось этому испанцу избежать концентрационного лагеря? — спросил Орельен.

Он спросил лишь потому, что хотел звуком собственного голоса нарушить эту тишину, рассеять разлитую во всем тревогу. В ночном саду Береника снова стала милой его сердцу Береникой 1922 года. Орельен удивился, поняв, что Береника услышала его вопрос. Да, услышала. И ответила почти бесстрастным голосом:

— У Гастона есть связи… Он поручился за Антонио.

Орельену показалось вдруг, что все существует лишь для того, чтобы он, Орельен, мог измерить пропасть, отделяющую его от Береники.

— Вам нехорошо, дорогой друг?

Вопрос прозвучал в темноте, как звон случайно задетой струны. Ему хотелось бы сказать Беренике… Не в их власти выбирать… Молодость не вернется; но ведь они стали песней друг для друга. И это останется. Он сказал только:

— Береника.

Ее имя растворилось в бездонном молчании, в молчании, способном поглотить все, что он никогда не решался сказать ей, все, что он ей уже никогда не скажет.

— У вас ведь есть дети, — сказала она. — Как это странно, как чудесно… Завидую вам. Я была бы рада увидеть ваших детей. Может быть, мальчик похож на вас, а у девочки — ваши манеры.

Он прошептал:

— Мальчик похож на меня…

В воздухе что-то зашелестело, шелестом крыла, почти над их головами. Орельен увидел, вернее почувствовал, что Береника поднесла руку к волосам. Поняла ли она, что Орельен уловил ее жест? Она сказала:

— Это не летучая мышь?

— Не думаю.

Итак, Береника мечтала иметь детей… Верно ли это? Но ей незачем было говорить неправду, притворяться в этой темноте. Орельену хотелось сказать что-то. Доказать, что она на высоте положения. Всю жизнь он страдал от мысли, что он не на высоте положения. Но никогда еще это чувство не было столь острым.

— Послушайте, Береника… Здесь, в этом саду, в этой ночи, полной буйных трав, я должен бы…

Он хотел было сказать: «Взять ваши руки в свои…»

Но не сказал. Она не просила его договорить. Быть может, она сама за него договорила… Но что же она сказала? Что должен был он сделать, чтобы оправдать ее ожидания? Чего он не сделает и не сделает никогда? Просто потому не сделает, что не уверен — того ли она ждет?..

Он хотел было сказать: «Взять ваши руки в свои…»

Но не сказал.

Теперь уже поздно было говорить. Теперь рождались другие слова, рождались и умирали у него на устах, осыпались беззвучно, как лепестки цветка. Еще слово, еще одно… Он решил говорить только о самом важном. На этот раз он не произнес ее имени из опасения, что имя, как тяжелый камень, как слишком сильный аромат, помешает, пригвоздит его к месту.

— Вы — самое лучшее, самое заветное из всего, что было у меня в жизни. Нет, не надо меня прерывать… Я и так уж с трудом решился. Вы — то единственное, что пело в моей жизни… И все-таки, когда я пробую окинуть взглядом свою жизнь… я хочу сказать… поймете ли вы… Вот старишься… а ведь нельзя, чтобы песня стала молчанием. Мы не допустим этого. Правда? У меня есть вот эта ночь. Она не может пролететь так, без мечтаний, или — а это еще страшнее — в сознании того, что ты загубил свою мечту… единственную мечту.

Что, в сущности, он хотел сказать? Вряд ли она понимала, ибо, помолчав, сказала вдруг чужим, далеким голосом:

— Вы говорите о себе.

Он понял ее неправильно. Сказал, что говорит не только о себе, но и о ней. Она же хотела сказать другое: что ей кажется странным, как это Орельен может думать сейчас о чем-либо ином, кроме поражения, кроме страшной катастрофы — для Франции, для всех страшной.

Слово «Франция» прозвучало, как показалось Орельену, фальшиво. Слишком напыщенно произнесли его невидимые губы, так хорошо знакомые по воспоминаниям — с милыми трещинками. Так же как и маска утопленницы… И вот этими губами она вдруг произносит: Франция. Он почувствовал раздражение, которого сам не сумел бы объяснить. Слова Береники сбили его с толку, заслонили прежнюю Беренику, подчеркивали огромное, измерявшееся световыми годами расстояние между той сохранившейся в его памяти куклой и живой женщиной, стоявшей рядом. Равнялось же это расстояние двадцати годам, когда Береника была вне его досягаемости. Слишком многое произошло в эти годы, разделило их. Береника продолжала:

— Я вот слушала вас, вас и других… Вы готовы уцепиться за любой предлог, за любую тему… Я понимаю вас… Вам приятно сокрушаться или блистать, ведь это все равно! Вы все таковы… мужчины… Вам приятно сознавать, что вы выполнили свой долг… Вас мобилизовали, не правда ли? И вы выполнили свой долг. Чего же от вас хотят еще? Все ведь кончено теперь, кончено, и вот вы даете себе волю… Не обязательно, мол, бриться в день поражения… Вот вы и распустились и в жизни и во всем.

— Но ведь в самом деле все кончено, Береника! Что же, по-вашему, мы должны говорить, что мы должны делать? Не разбивать же себе голову о стенку.

— А почему бы и нет? Впрочем, если вы не сделали этого сейчас, то уж конечно в будущем никак не решитесь подвергнуть риску свои драгоценные головы! Признайтесь же, что вы вздохнули с облегчением, когда поняли, что все кончено.

— Но, во-первых, еще не все кончено…

— Еще не все? А вы слышали, что говорил тот человек?

— Какой человек?

— Да маршал… «Дети мои…» Со слезами в голосе. Бог ты мой!

— Не говорите так. Меня этот старец потряс… Да и потом, что же следует, по-вашему, делать?

Она не отвечала. Он сразу возликовал:

— Вот видите, вы сами…

Она вся вспыхнула от гнева.

— Что, по-моему, делать? Надо сопротивляться! Надо драться!

— Но мы ведь дрались, воевали.

— Да, воевали те несчастные, которые верили, что мы действительно сражаемся… а все прочие…

— Не понимаю вас: вы говорите одно, потом тут же говорите противоположное… Что же, по-вашему, у нас недостаточно мертвецов?

— Да. У нас достаточно мертвецов, и именно поэтому мы не смеем предавать их, мы не должны допустить, чтобы смерть их была напрасной…

— Ну что ж. Значит, дать изрубить себя в куски…

— Драться, говорю вам — надо драться! И подумать только — даже не защищали Парижа!

— А вы полагаете, мы могли позволить уничтожить Париж? Нет уж, спасибо.

— Лучше было самим уничтожить Париж…

— Вам легко говорить, ведь вы живете не в Париже, а в городе Р.

— Какие глупости. Можно любить Париж, живя в городе Р., можно любить Париж, живя в городе Лилль, живя в самом Париже… и если завтра они захватят Р….

— Вы что же, намерены погибнуть под развалинами города Р.?

Он сам удивлялся: откуда у него взялся этот насмешливый тон. И, спохватившись, сказал:

— Господи! О чем это мы говорим сейчас? О том ли надо говорить!

Береника ответила:

— Мы говорим сейчас как раз о том единственном, о чем следует говорить сегодня… в эту ночь… нет, не спорьте, прошу вас. Не надо повторять, что вам хочется говорить о любви… как вы говорили в давние времена!

Он услышал явную горечь в последних словах Береники, горечь тем более явную, что этим словам предшествовало молчание. Как же так? Если верить Гастону, Орельен составлял весь смысл жизни Береники в эти безрадостные годы. Почему же сегодня Беренику отделяет от него не просто пропасть этого двадцатилетия, а целый мир? Мир мыслей. Правда, мысли эти казались Орельену нелепыми, примитивными, но тем больнее они задевали его, тем упорнее звучали в воздухе слова Береники, — как держится упорно аромат дешевых духов, — оскорбляя, пятная тот высокий образ Береники, который он сам создал и носил в себе. Он первый нарушил молчание:

— Береника… когда я расстался с вами, я расстался с юной Береникой, маленькой девочкой, пылкой, отдававшейся своим порывам, ничего не знавшей об окружающем ее мире, глубоко чуждой этому миру, где люди дерутся, ссорятся, обрушивают на головы друг друга груз идей, которые служат лишь прикрытием корыстным интересам, всевозможным интригам… Я приезжаю сюда и вдруг нахожу женщину, и она с той же страстью, с какой жила своей настоящей жизнью… увлекается теперь туманными идеями, опьяняется громкими словами, за которыми шли у нас толпы… И это та же Береника, которая тогда могла увлекаться парижским пейзажем, влюбляться в вечернее освещение, в какую-нибудь песенку…

Откуда эта мольба в голосе Орельена? О чем он молит? Он и сам хорошенько не знал, и Беренике послышалась фальшивая, лицемерная нота в этой выспренней речи. Будь они молоды, они поверили бы в обманчивую иллюзию примирения, гармонии, которую оба приукрашивали в своих воспоминаниях. Но молодость прошла, и права была Береника, когда спрашивала: о чем же еще говорить в такую ночь? Слова, которых они ждали друг от друга, были обречены рассеяться в пространстве, как туманности… Прозвучали бы ложью, как бы ни были сильны эти слова. Уж лучше было молчать.

В тускло освещенном квадратике окна кто-то крикнул:

— Кому угодно выпить арманьяку? Уважаемые влюбленные, вам не угодно?

В доме раздался смех, пианино гремело вовсю, потом что-то затянула тоненьким голоском Жизель, не сразу находя нужные ноты. Это была не новая песенка, немного вульгарная, вся из синкопов — стиль французского джаза:

— Кажется, скоро пойдет дождь. Как, по-вашему? — спросила Береника.

В самом деле, было очень душно. Слова Береники о дожде можно было истолковать как приглашение расстаться, вернуться в дом, но он упорно отвергал такое толкование. Он сказал все тем же насмешливым и хмурым тоном, от которого не мог отделаться весь сегодняшний день:

— Скажите, Береника, что заставляет вас интересоваться всеми этими испанцами, этими красными…

Она отнюдь не была смущена этим вопросом и ответила сразу:

— Их несчастье, их беда привлекает меня к ним.

Он рассердился:

— Ну что ж, их несчастье это как бы возмездие за то, что правда на другой стороне…

— То же самое могут сказать сегодня немцы о нашей беде…

Настало молчание, — точно порвалось окружавшее их черное кружево. Снова прозвучал голос Береники, напряженный голос, как будто преодолевавший подъем по крутому извилистому склону прибрежья:

— Да, в самом деле между нами нет уже ничего общего… Понимаете ли вы это, Орельен? И, быть может, так надо, чтобы мы встретились вот сегодня и поняли это оба, узнали и запомнили. Запомнили навсегда.

Конец фразы она произнесла еле различимым шепотом. У Орельена сильно билось сердце. В нем кипели самые противоречивые чувства. Ужас оттого, что она как бы творила суд над ним, какая-то уверенность в своей правоте и гнев: ему подменили его прежнюю Беренику, ту молодую Беренику, образ которой он хранил в своей памяти и которая никак не была похожа на эту сегодняшнюю разумницу… Он ненавидел разумниц… Память подсказала ему образ Жоржетты, и на него пахнуло молодостью, свежестью. Нет, черт возьми! Жоржетта не такая. Он находил ее иногда ограниченной, в смысле интеллекта… Он был несправедлив. У женщин совсем другой интеллект. И пусть они не вмешиваются в дела, которые их не касаются…

— Проще говоря, мы навсегда отреклись от своих воспоминаний. Вот и все…

Он постарался сказать это непринужденным тоном. И, как удар в сердце, его поразил ответ Береники:

— Вот и все.

Подумать только: он мечтал увести отсюда свою Беренику, все бросить ради нее, мечтал возродить драму восемнадцатилетней давности! Правда, он ведь был болен, лежал в жару… И все же нельзя, чтобы жизнь кончалась поражением… Вдруг какой-то иной, горький, иронический смысл открылся Орельену в этой фразе. И он расхохотался коротким, почти беззвучным смехом.

— Вам смешно? — спросила Береника.

Он извинился.

— Нет, просто у меня промелькнула одна мысль… совсем о другом… Скажите, и вам безразлично… то, что все кончилось?

На этот раз она ответила не сразу, как будто ждала, чтобы его вопрос отзвучал в окружающем мраке.

— Нет… то есть… если бы можно было об этом говорить спокойно… Но разве это мыслимо, когда имеешь дело с мужчиной, с глупейшим мужским самолюбием, мой дорогой Орельен…

Он заметил, что Береника как-то по особому подчеркивает слова «мой дорогой», но отнюдь не злобно и не равнодушно их произносит, а так, как если бы говорила о покойнике…

— Мой дорогой Орельен, — повторила она. И он не поручился бы, что она не плачет.

VIII

Угощение арманьяком Гастон задумал как некий сюрприз; арманьяк был подан после ликера, после коньяка, весьма, впрочем, недурных, и должен был стать гвоздем этого вечера. Результаты артистической изобретательности Гастона не замедлили сказаться. И прежде всего на господине Мореле. Господин Морель впал в сентиментальность, в невероятную сентиментальность… а с Жизелью что делалось — даже трудно передать, да и с кузиной тоже… Однако было уже поздно, и Береника решила прервать своего разговорчивого мужа, ронявшего странные фразы насчет особых обстоятельств и событий, благодаря которым господин Лертилуа оказался в их доме, и еще что-то насчет влюбленных взоров Орельена. Береника решила положить всему этому конец и напомнила, что уже очень поздно и что все-таки — война. Гастон сказал, что, конечно, ездить по дорогам запрещено, но что вряд ли кто-нибудь будет специально следить за ними, — у людей есть дела поважнее. Кузина читала что-то из трагедии «Полиевкт» — почему именно «Полиевкт»? Но вот «Полиевкта» она почему-то знала наизусть… «Полиевкта», а не «Амалия, ах Амалия!»

Они вышли и уселись в запыленную колымагу марки «виснер», а когда Гастон тронул с места, их так подбросило, что все повалились друг на друга.

Все сидели на своих прежних местах, и Орельен спокойно обнял за плечи госпожу Морель. Они оба, не сговариваясь, решили вести себя так, как если бы подозрения окружающих на их счет были совершенно правильны: так по крайней мере не придется давать никаких объяснений. Морель шептал:

— Подумать только, Жизель, они встретились! А еще говорят — бога нет!

Услышав эти слова, Гастон как-то странно передернулся, а кузина, водя пальцами по смотровому стеклу, стала рассуждать на тему о том, что стекло не только прозрачно, но и очень хрупко…

Недавно виденный пейзаж теперь набегал на них в обратном порядке: они выбрались из густого, шелестевшего листвой мрака и катили по дороге, где деревья стояли совсем редко. Жары уже не чувствовалось, небо потемнело, должно быть, шли тучи и заслоняли собой звезды. Гастон вел машину явно нервными движениями. Он был не то что пьян, а просто желал как можно скорее добраться до дома и потому немного нервничал за рулем. Странно было ехать вновь по этой дороге, особенно Орельену, который здесь ничего не знал, — он мог лишь смутно, не понимая размера опасности, разделять тревогу человека, сидевшего за рулем.

Чернота неба обостряла тревогу. Мрак угрожающе сгущался. После бесконечно долгих ночей, проведенных в хвосте обоза, странно было катить пусть на разбитой, но все-таки не на военной машине, которая шла куда и как хотела, не стесняемая огромной кольчатой лентой, тянущейся в полной опасностей мгле до самого горизонта. Орельен старался не думать о таких вещах. Просто они возвращаются в Р. — вот и все.

Усталость, усугубленная алкоголем, была сильнее, нежели все хитросплетения воспоминаний, нежели обрывки мыслей, бродивших в его голове. Руку, обнимавшую плечи Береники, свела судорога. И свои собственные изболевшиеся пальцы казались чужими. Однако он не отнял руки. Что происходит в душе этой упорно молчащей женщины? Их разрыв скрывала нелепая ложь, двусмысленное умиление тех других, поддавшихся на обман… Он думал, что их история — этот полный крах их любви, это опровержение любви жизнью, а также — иллюзия любви, непонятной, возродившейся после восемнадцати лет все углублявшегося забвения… он говорил себе… вернее не мог сказать себе того, что подытожило бы, стало бы итогом всего… он ведь не желал сдаваться… Как же так: говорить о крахе любви по поводу такой вот истории, прерванной в самом начале своего развития, по поводу всей ее и моей жизни, нашей общей жизни, пусть об этом не думалось, не вспоминалось… нет, неправда, я об этом всегда думал… И все-таки это было иначе.

При каждом рывке машины их бросало друг на друга, и оба испытывали при этом смущение. Это все равно, что лежать вдвоем в постели после бурной семейной сцены, — и все-таки лежишь и засыпаешь рядом… Новый рывок… Восемнадцать лет забвения… Он думал… Думал: «Вся жизнь, вся моя жизнь…» Он самым дурацким образом растроганно умилялся себе, как те, по недоразумению, умилялись, глядя на них обоих… Возможно, и он тоже умиляется собой только по недоразумению.

Такая ночь, как эта. И то, что происходит сейчас в стране. Орельен чувствовал себя, как животное во время грозы, не успевшее забиться в чащу леса. Его личная история на фоне той большой истории, что свершается вокруг. Мучительная и в то же время беспредельно важная. Минута отдохновения среди пламени пожарищ. Вдалеке раздался глухой шум. Как раз туда и вела дорога.

— Слышите? — крикнул Гастон.

— Да. Танки, наверняка танки. Откуда? Может быть, это вернулась дивизия или мы оставляем город…

Грохот, поначалу громкий, становился глуше, смягченный ватным покровом мглы. Должно быть, Р. уже недалеко. Между ними залегла вся тяжесть молчания Береники. Те, что сидели сзади, пытались о чем-то говорить. Гастон переключил скорость, машина выехала у перекрестка на шоссе. И вдруг…

— Что это такое? Что случилось? Что происходит?

Разноголосые возгласы замолкли в скрежете тормозов, машина резко остановилась… Пулеметы. По-птичьему просвистели пули, показался огонь. «Вот оно, — подумал Орельен, — я ранен». Рука его налилась тяжестью, непереносимой тяжестью. Однако боли не было. Должно быть, идет кровь. Та рука, которой он обнимал плечи Береники. Он крикнул Гастону:

— Гоните, не останавливаясь!

Гастон круто свернул машину на проселочную дорогу, отходившую от того шоссе, по которому… а не свернул на шоссе, не растерялся. Молодец… Раздался треск, должно быть, разбилось переднее ветровое стекло. Должно быть, осколками стекла осыпало их.

— Все в порядке? — испуганно спросил вдруг протрезвившийся Люсьен.

— Да, да, — ответил Орельен. Он боялся, что из-за него остановят машину.

— А вы там, сзади? — осведомился полушепотом Гастон. На заднем сидении истерически хохотала двоюродная сестра Береники. Орельен обратился к Гастону:

— Жмите на всю железку, дружок… Вы знаете, куда ведет эта дорога? Нет?.. Главное, свернуть с их пути.

— С их пути? А кто же они?

Вопрос был задан с заднего сидения. Жизель встала во весь рост. Да сядьте вы, черт бы вас побрал, сядьте, Жизель! Аптекарь тянул ее за платье. Дорога была совершенно разбита, машину подкидывало на ухабах.

— Как кто?.. Боши! — ответил Орельен. Он старался не двигать раненой рукой. Должно быть, он потерял много крови. Стреляли, по-видимому, из пулемета, с бронеавтомобиля. Они теперь посылают вперед бронеавтомобили, чтобы прощупать дорогу. В эти дни, желая избежать ненужных потерь, они сначала наудачу прочесывали дороги, отнюдь не стремились обязательно схватиться с противником, выбирали окольные пути… Орельену хотелось потрогать свою онемевшую от тупой боли руку…

Гастон чертыхался. А те на заднем сидении выкрикивали какие-то непонятные сумасшедшие слова:

— Они будут нас преследовать?

— Не думаю, впрочем посмотрите, может быть, вам виднее!

Этот вопрос был адресован Орельену. Он потрогал руку и почувствовал под пальцами мокрое пятно. Кровь, должно быть, стекала из раны по плечу Береники. С минуты на минуту она могла заметить это.

— Береника, не бойтесь, — негромко произнес он…

— Я не боюсь, — шепнула она своим прежним голосом, как когда-то в парижском такси. Орельен почувствовал, что в его душе поднимается какая-то нелепая гордость из-за этой раны.

— Это пустяки, — еле слышно прошептал он на ухо соседке. И она ответила:

— Знаю… что пустяки… — И это даже немножко его обидело.

Конечно, он и сам так сказал: ничего, мол, особенного, — но она уж как-то слишком легко отнеслась к его беде! Вот почему он добавил, только для одной Береники:

— Я ранен…

Но Гастон услышал эти слова и, конечно, притормозил. Он сказал:

— Ранены?

— Да это пустяки, совсем легко!.. — ответил Орельен.

Он почувствовал, что Береника, как-то странно мотая головой, склонилась к нему на плечо.

— Он ранен! — визжала кузина на заднем сиденье. — Господин Лертилуа ранен!

Гастон вытащил из кармана фонарик, и свет желтой метелочкой скользнул сначала по коленям сидевших в машине, потом поднялся выше, к их лицам, в поисках раны.

— Рука, — сказал Орельен, желая помочь Гастону.

Свет упал на его беспомощно повисшую руку, туда, где так тесно прижались друг к другу эти двое, объявленные любовниками, но никогда ими не бывшие; с окровавленной руки Орельена, поддерживавшей Беренику, кровь стекала на ее платье, расплылась на нем крупным пятном, а голову Береника склонила на грудь.

— Береника!

Все вскрикнули в один голос. Глаза у нее были полузакрыты, на губах — улыбка, улыбка Незнакомки, выловленной из вод Сены. Пули пронизали ее насквозь… Она была мертва, и Орельен сразу понял, что она мертва.

— А я-то беспокоился о своей руке! — проговорил Орельен.

К счастью, никто не слышал его слов. Жизель разразилась рыданиями; толстый аптекарь выкрикивал, стеная:

— Нисетта! Не может этого быть. Нисетта!

Фонарик погас. Послышался глухой голос Гастона:

— Теперь нужно отвезти ее домой.

1944 г.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Бык (исп.).

(обратно)

2

В этот день было объявлено перемирие между Францией и Германией. (Прим. ред.).

(обратно)

3

«Звездно-полосатое знамя» (англ.) — так называется национальный гимн США. (Прим. ред.).

(обратно)

4

Счастливого Нового года! (англ.).

(обратно)

5

«Эпиталама» — роман Жака Шардонна. (Прим. ред.).

(обратно)

6

Дамиа — известная в то время исполнительница жанровых песенок. (Прим. ред.).

(обратно)

7

Куда угодно, на край света! (англ.).

(обратно)

8

С соусом (итал.).

(обратно)

9

«Страница французской Ривьеры» (англ.).

(обратно)

10

«Грозовой перевал» — роман английской писательницы Эмилии Бронте. (Прим. ред.).

(обратно)

11

«Моби Дик» — роман известного американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891). (Прим. ред.).

(обратно)

12

Дорогой! Бросьте трубку! Поку́рите потом (англ.).

(обратно)

13

Садитесь (англ.).

(обратно)

14

«Старый Кентукки» (англ.).

(обратно)

15

Арчи! Глупый старый пес! (англ.).

(обратно)

16

«Нувель ревю франсез» — название журнала и издательства, основанного в начале XX века Галлимаром. (Прим. ред.).

(обратно)

17

В самом деле? (англ.).

(обратно)

18

Кофе? (англ.).

(обратно)

19

Знаю я вас! (англ.).

(обратно)

20

Я хочу сказать — уже не мальчик… (англ.).

(обратно)

21

Разве вы не видите, что он плачет? (англ.).

(обратно)

22

Вы (англ.).

(обратно)

23

Выпейте еще… (англ.).

(обратно)

24

Я прошу вас. (англ.).

(обратно)

25

Бедное дитя (англ.).

(обратно)

26

Куазевокс Антуан (1640–1720) — французский скульптор. (Прим. ред.).

(обратно)

27

Да здравствует Франция! (франц.). Здесь искажено, нужно: «Vive la France».

(обратно)

28

Паршивый негр! (англ.).

(обратно)

29

Он не мертв, правда, не мертв? (англ.).

(обратно)

30

«Дикие» (Les fauves) — направление модернистской живописи десятых годов XX века. (Прим. ред.).

(обратно)

31

Баррес Морис (1862–1923) — французский романист и эссеист; ряд его произведений посвящен Испании. (Прим. ред.).

(обратно)

32

Бог помощь (нем.).

(обратно)

33

«Друзья природы» (нем.).

(обратно)

34

В первых числах февраля 1934 года имела место фашистская вылазка в Париже. Французские рабочие дали отпор фашистскому путчу. (Прим. ред.).

(обратно)

Оглавление

XLIII

XLIV

XLV

XLVI

XLVII

XLVIII

XLIX

L

LI

LII

LIII

LIV

LV

LVI

LVII

LVIII

LIX

LX

LXI

LXII

LXIII

LXIV

LXV

LXVI

LXVII

LXVIII

LXIX

LXX

LXXI

LXXII

LXXIII

LXXIV

LXXV

LXXVI

LXXVII

LXXVIII

LXXIX

LXXX

ЭПИЛОГ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

*** Примечания ***