Цикл: Малазанская "Книга павших". Компиляция. Книги 9-14 [Стивен Эриксон] (fb2) читать онлайн
- Цикл: Малазанская "Книга павших". Компиляция. Книги 9-14 (пер. Киницик Карбарн, ...) (и.с. Малазанская «Книга Павших») 16.67 Мб скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Стивен Эриксон
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Стивен Эриксон Буря Жнеца. Том 1. Сказание седьмое из Малазанской Книги Павших
© 2007 Steven Erikson © А. Андреев, М. Молчанов, П. Кодряной, перевод на русский язык, 2019 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019* * *
Глену Куку
Благодарности
Спасибо моим верным читателям Рику, Крису, Марку, Биллу, Хэйзел и Боуэну. Благодарность также ребятам из Black Stilt Cafe, Ambiente Cafe и Cafe Teatro в Виктории за столик, кофе и электророзетку. А за остальную помощь, которая держала меня на плаву, спасибо Клэр, Саймону из Transworld, Говарду и Патрику – жуткой банде на Malazanempire.com, Дэвиду и Энн, Питеру и Нику Краутерам.
Список персонажей
Летери
Тегол Беддикт, нищий горожанин Бугг, слуга Тегола Шурк Элаль, вольная пиратка Скорген Кабан, первый помощник Шурк Ублала Панг, безработный тартенал-полукровка Ормли, член гильдии крысоловов Рукет, главный следователь гильдии крысоловов Карос Инвиктад, куратор Патриотистов Танал Йатванар, личный помощник Кароса Раутос Хиванар, магистр Свободного попечительства торговцев Венитт Сатад, главный полевой агент Раутоса Трибан Гнол, канцлер Новой империи Нисалл, первая наложница старого императора Джаналл, свергнутая императрица Турудал Бризад, бывший консорт Джанат Анар, политзаключенная Сиррин Канар, дворцовый стражник Бруллиг (шайх), номинальный правитель Второго девичьего форта Йедан Дерриг (Дозорный) Орбин «Правдолов», командир секции Патриотистов Летур Аникт, управитель Дрена Биватт, атри-преда Восточной армии Пернатая ведьма, летерийка, рабыня УрутТисте Эдур
Рулад, правитель Новой империи Ханнан Мосаг, седа империи Урут, мать императора и жена Томада Сэнгара К’риснан, колдуны императора Брутен Трана, эдур, придворный Брол Хандар, наместник востока в ДренеПоявляются с Флотом Эдур
Йан Товис (Сумрак), атри-преда летерийской армии Варат Тон, ее лейтенант Таралак Вид, грал, агент Безымянных Икарий, оружие Таралака Хандари Кхалаг, военачальник тисте эдур Томад Сэнгар, отец императора Самар Дэв, ученая и ведьма из Семи городов Карса Орлонг, воин тоблакаи Таксилиец, переводчикОул’Даны
Красная Маска, вернувшийся изгнанник Масарк, воин из клана ренфайяров Хадральт, вождь клана гейнтоков Саг’Чурок, телохранитель Красной Маски Гунт Мах, телохранительница Красной Маски Торант, меднолицый Натаркас, меднолицыйБеглецы
Сэрен Педак, летерийка, аквитор Фир Сэнгар, тисте эдур Кубышка, летерийка, сирота Удинаас, летериец, беглый раб Сушеный, дух-призрак Силкас Руин, Взошедший тисте андиУбежище
Улшун Прал, имасс Руд Элаль, приемный найденыш Хостиль Ратор, т’лан имасс Тил’арас Бенок, т’лан имасс Гр’истанас Иш’илм, т’лан имассМалазанцы
Охотники за костями Тавор Паран, командующая Охотниками за костями Лостара Йил, помощница Тавор Кенеб, Кулак Охотников за костями Блистиг, Кулак Охотников за костями Фарадан Сорт, капитан Мадан’тул Рада, лейтенант Фарадан Сорт Свищ, приемный сын Кенеба Клюв, маг, подчиненный капитана Фарадан Сорт8-й легион, 9-я рота 4-й взвод Скрипач, сержант Битум, капрал Корик, сэтиец-полукровка, морпех Улыбка, морпех Спрут, сапер Флакон, взводный маг Корабб Бхилан Тэну’алас, солдат
5-й взвод Геслер, сержант Ураган, капрал Песок, морпех Курнос, тяжелый пехотинец Смекалка, тяжелый пехотинец Уру Хэла, тяжелый пехотинец Поденка, тяжелый пехотинец
7-й взвод Шнур, сержант Осколок, капрал Хромой, морпех Эброн, взводный маг Хруст (Джамбер Валун), сапер Синн, маг
8-й взвод Хеллиан, сержант Неженка, капрал 1 Дохляк, капрал 2 Бальгрид, взводный маг Тавос Понд, морпех Может, сапер Мазок, взводный целитель
9-й взвод Бальзам, сержант Смрад, капрал Горлорез, морпех Гальт, морпех Лоуб, морпех Непоседа, взводный маг
12-й взвод Том Тисси, сержант Тульпан, капрал Скат, тяжелый пехотинец Джибб, средний пехотинец Гнойник, средний пехотинец Врун, средний пехотинец Беллиг Харн, тяжелый пехотинец
13-й взвод Урб, сержант Рим, капрал Масан Гилани, морпех Таз, тяжелый пехотинец Ханно, тяжелый пехотинец Лизунец, тяжелый пехотинец Воришка, тяжелый пехотинец
8-й легион, 3-я рота 4-й взвод Правалак Римм, капрал Милый, сапер Шелковый Шнурок, сапер Мелкий, тяжелый пехотинец Затылок, тяжелый пехотинец
5-е отделение Бадан Грук, сержант Драчунья, морпех Худышка, моряк Неп Хмурый, маг Релико, тяжелый пехотинец Большой Простак, тяжелый пехотинец
10-е отделение Примли, сержант Охотник, капрал Малван Трус, маг Неллер, сапер Мертвоголов, моряк Молния, тяжелый пехотинец
Другие
Банашар, последний жрец Д’рек Вифал, оружейник мекросов Сандалат Друкорлат, тисте анди, жена Вифала Нимандр Голит, тисте анди, потомок Аномандра Рейка Фейд, тисте анди, потомок Аномандра Рейка Кердла, дух в теле тощей рептилии Телораст, дух в теле тощей рептилии Онрак, т’лан имасс, развязанный Трулл Сэнгар, тисте эдур, отступник Бен Адаэфон Делат, маг Менандор, одиночница (сестра Рассвет) Шелтана Лор, одиночница (сестра Сумерки) Сукул Анхаду, одиночница (сестра Пятнистая) Кильмандарос, Старшая богиня Чик, тисте анди Котильон, Узел, бог – покровитель убийц Эмрот, разбитая т’лан имасс Вал, привидение Старый Дед Эрбат, тартенал Умница, бывшая заключенная Коротышка, бывшая заключенная Пулли, ведьма шайхов Сквиш, ведьма шайховПролог
Старший путь Куральд Эмурланн Век расколаНа разодранной горем земле тела шести драконов лежали в ряд, протянувшийся не меньше чем на тысячу шагов, – разорванная плоть, сломанные кости, разинутые пасти и высохшие глаза. Там, где на землю пролилась кровь, налетевшие поживиться духи угодили в ловушку: когда кровь потемнела и впиталась в безжизненную глину, смесь затвердела остекленевшим камнем, и духи, извиваясь и отчаянно завывая, были обречены провести вечность в мрачном узилище. Обнаженная фигура шла по тропе мимо павших драконов – крупная, им под стать, но пригнувшаяся к земле; шла на двух согнутых ногах с бедрами толщиной со ствол тысячелетнего дерева. Ширина плеч – с рост тартено тоблакаи; над толстой шеей, скрытой под лоснящейся гривой черных волос, вперед выдавалась передняя часть головы – лоб, скулы и челюсть, а черные зрачки глубоко запавших глаз были окружены светящимися белками. Тяжелые бледные груди покачивались на ходу, большие кисти непропорционально длинных рук едва не скребли по земле. Фигура шла мимо гниющих останков неожиданно ловкой, текучей поступью, и в каждой конечности, похоже, таились дополнительные суставы. Кожа цвета выбеленной солнцем кости, испещренная красными прожилками на кистях рук, синяки вокруг костяшек, сетка глубоких порезов на коже до самой кости. Кулаки ободраны от сокрушительных ударов. Фигура подняла голову и посмотрела на трех драконов, что парили высоко в небе среди клубящихся туч, то появляясь, то исчезая в дыму умирающего владения. Приземистая фигура сжала кулаки, и из ее горла вырвался низкий рык. Потом она двинулась дальше. Мимо последнего мертвого дракона, к началу холмов; самый большой из них был исковеркан, словно гигантский коготь процарапал сердце склона и пробил дыру, прореху в пространстве, в которую переливчатыми струями сочилась сила. Злобность этой энергии была очевидна по тому, как она пожирала края пробоины, кислотой въедаясь в скалу и валуны древнего уступа. Хотя тот, кто последним проходил через дыру, пытался запереть за собой врата, залечить прореху в спешке невозможно: она вновь кровоточит. Не обращая внимания на сочащийся из дыры яд, фигура подошла ближе. На пороге помедлила и обернулась на пройденный путь. Драконья кровь спеклась в камень, в горизонтальные пласты, которые уже начали отделяться от окружающей земли, вставали на дыбы, образуя странные разодранные стены. Одна за другой они начали тонуть, исчезая из этого мира. Начали проваливаться, одна за другой. Чтобы появиться, в конце концов, прочными и непроницаемыми в других мирах, в зависимости от аспекта крови. Эти законы невозможно изменить. Старвальд Демелейн, кровь драконов и смерть крови. Куральд Эмурланн, Владение Тени, первое владение, рожденное от соединения Тьмы и Света, содрогалось в предсмертной конвульсии. Далеко-далеко еще гремели гражданские войны, в других местах уже начался распад: громадные куски распадающейся ткани мира отрывались, падали и пропадали – чтобы излечиться или умереть. И все же пришлые еще появлялись там, как стервятники вокруг умершего левиафана, жадно отрывая для себя куски мира. И уничтожая друг друга в жестоких схватках вокруг останков. Никто и представить не мог – никто, – что целое владение может погибнуть этаким образом. Что злобные деяния его жителей способны уничтожить… все. Миры продолжают жить – так считалось, так должно было быть – вне зависимости от действий тех, кто их населяет. Изодранная плоть залечивается, небо проясняется, и что-то новое пробивается из соленого ила. Но не в этот раз. Слишком много противоборствующих сил, слишком много предательств, слишком крупные и всепоглощающие преступления. Фигура снова повернулась к вратам. И Старшая богиня Кильмандарос прошла внутрь.
Разрушенные владения к’чейн че’маллей после падения Силкаса Руина
Деревья потрескались от злого мороза, невидимым, но ощутимым саваном опустившегося на опустошенный лес. Готос без труда шел по следу сражения, видя проявления атак двух Старших богов на дракона-одиночника; и яггут, проходя по полю битвы, нес с собой жестокий холод обряда Омтоз Феллак, пути Льда. Сделка есть сделка, как ты и просил, Маэль. Запереть правду на месте, оставить ее не просто воспоминанием. До того дня, как начнет дробиться сам Омтоз Феллак. Готос мельком подумал: а верил ли он когда-нибудь, что такое дробление не наступит? Что яггуты, во всем своем безупречном сиянии, вечно останутся единственными триумфаторами? Бессмертная цивилизация, а все остальные обречены… Что ж, возможно. Когда-то он верил, что все сущее находится в конце концов под добрым присмотром заботливого всемогущества. И сверчки существуют, чтобы убаюкивать нас. И какой еще только мурой не были забиты его юношеские, наивные мозги тысячелетия назад! Теперь, конечно, не то. Ничто не вечно. Виды вымирают. Верить во что-то иное – самоуверенность, продукт вольного эго, проклятие высшего самомнения. Так во что я верю теперь? В ответ он даже не позволил себе мелодраматически рассмеяться. Какой смысл? Рядом никого – никто не оценит. Да, я обречен составлять компанию сам себе. Мое личное проклятие. Наилучшее.
* * *
Он поднялся по изодранному склону, по вздыбленному каменному ложу, в котором открылась громадная расщелина – ее вертикальные стены уже блестели инеем, когда Готос подошел и заглянул вниз. Внизу, в темноте, громко препирались два голоса. Готос улыбнулся. Он раскрыл свой Путь и с помощью небольшого осколка силы медленно, спокойно спустился на сумрачное дно расселины. При появлении Готоса два голоса утихли, остался только скрежещущий, шипящий звук – прерывистое от боли дыхание, – и еще яггут слышал шуршание чешуи по камню где-то в стороне. В десяти шагах за Маэлем маячила гигантская фигура Кильмандарос – ее кожа светилась болезненным светом. Она стояла, сжав кулаки, с воинственным выражением на физиономии. Скабандари, дракон-одиночник, был загнан на дно разлома в скале и теперь припал к земле; из-за разбитых ребер каждый вздох отдавался мучительной болью. Одно истерзанное крыло еле держалось. Задняя нога была явно сломана: обломки кости продрали плоть. Полет закончился. Двое Старших богов смотрели на Готоса, который подошел ближе и заговорил: – Меня всегда охватывает восторг, когда предателя самого предают. В данном случае его предала собственная тупость. И мой восторг еще полнее. Маэль, Старший бог морей, спросил: – Готос, ритуал… завершен? – Более-менее. – Яггут пристально посмотрел на Кильмандарос. – Старшая богиня, твои дети заплутали в этом владении. Огромная звероподобная женщина пожала плечами и ответила тихим мелодичным голосом: – Они всегда плутают, яггут. – Так почему бы тебе не поправить положение? – А тебе? Задрав тонкую бровь, Готос обнажил клыки в улыбке. – Кильмандарос, ты меня приглашаешь? Она посмотрела на дракона: – Нет времени. Мне нужно возвращаться в Куральд Эмурланн. Сейчас я его убью… – Это необязательно, – сказал Маэль. Кильмандарос повернулась к нему, разжала, потом опять сжала кулаки. – Ты опять за свое, краб вареный? Маэль пожал плечами и повернулся к Готосу: – Объясни ей, пожалуйста. – Какой заклад ты готов мне предложить? – спросил Готос. – Да перестань! – Хорошо. Кильмандарос, внутри ритуала, который сейчас опускается на эту землю, на уродливые леса и поля сражений, самой смерти не существует. Если убить тисте эдур здесь, его душа отделится от тела, но сохранит почти всю свою силу. – Я хочу его убить, – сказала Кильмандарос негромко. – Тогда, – Готос улыбнулся еще шире, – тебе нужен я. Маэль фыркнул. – Зачем же? – спросила Кильмандарос. Яггут пожал плечами: – Нужно приготовить Финнэст. Чтобы сковать, заключить в узилище душу этого одиночника. – Хорошо, готовь. – Как одолжение вам обоим? Пожалуй, нет, Старшая богиня. Как и Маэль, ты должна признать, что ты в долгу. Передо мной. – Могу предложить кое-что получше, – сказала Кильмандарос. – Я двумя пальцами раздавлю тебе череп, а потом суну твой труп в глотку Скабандари, чтобы он подавился. Достойная кончина для вас обоих. – Богиня, ты к старости стала еще более раздражительна и вспыльчива, – укоризненно произнес Готос. – Ничего удивительного. Я тщетно пыталась спасти Куральд Эмурланн. – А зачем? – спросил ее Маэль. Кильмандарос оскалила острые зубы: – Прецедент… нежелателен. Можешь сколько угодно прятать голову в песок, Маэль, но предупреждаю: гибель одного владения – предупреждение всем другим… – Как скажешь, – ответил, подумав, Старший бог. – Вполне возможно. В любом случае Готос требует компенсации. Кулаки разжались, потом сжались вновь. – Хорошо, яггут, готовь Финнэст. – Вот это пойдет, – ответил Готос, доставая что-то из прорехи в драной рубашке. Два старших уставились на предмет, потом Маэль хрюкнул: – Ага, теперь понятно. Очень странный выбор, Готос. – Иного нет, – ответил яггут. – Ну что ж, Кильмандарос, изобрази изящный финал жалкого существования одиночника. Дракон зашипел, вскрикнул от гнева и ужаса, увидев приближающуюся Старшую богиню. Когда она ударила кулаком в череп Скабандари, точно посередине между глаз дракона, треснувшая толстая кость зазвенела погребальной песней по всей расселине; из костяшек богини от мощного удара брызнула кровь. Разбитая голова дракона тяжело рухнула на разбитое каменное ложе, и кровь потекла под обмякшее тело. Кильмандарос развернулась, чтобы взглянуть на Готоса. Тот кивнул: – Порядок, ублюдок у меня. Маэль шагнул к яггуту, протянув руку. – Тогда я заберу Финнэст… – Нет. Старшие боги уставились на Готоса, и он снова улыбнулся: – Ваш должок. Я забираю Финнэст, душу Скабандари, себе. Теперь мы все в расчете. Недовольны? – И что ты намерен с ним делать? – строго спросил Маэль. – Пока не решил, но уверяю: это будет на удивление неприятно. Кильмандарос вновь подняла сжатые кулаки: – Меня прямо подмывает, яггут, послать за тобой моих детей. – Тем более печально, что они заплутали. Оба Старших бога молча проводили взглядами Готоса. Ему всегда доставляло удовольствие обманывать дряхлых стариков со всей их древней, жестокой силой. Пусть крохотное, но удовольствие. Наилучшее.У разрыва Кильмандарос увидела еще одну фигуру. В черном плаще, светловолосый, он с озорным любопытством глядел на разодранную расселину. Собрался пройти врата или ждет ее?.. Старшая богиня нахмурилась: – Тебе нечего делать в Куральд Эмурланне, – сказала она. Аномандр Пурейк поднял глаза: – Думаешь, я собираюсь захватить трон? – Ты не первый желающий. Он снова повернулся к расселине. – Ты осаждена, Кильмандарос, а Идущий по Граням где-то занят. Я предлагаю тебе помощь. – Тисте анди, тебе будет трудно завоевать мое доверие. – Это несправедливо, – ответил он. – В отличие от моих сородичей я уверен, что награда за предательство никогда не сможет перевесить потери. Сейчас помимо диких драконов есть другие одиночники, воюющие в Куральд Эмурланне. – А где Оссерк? – спросила Старшая богиня. – Маэль сообщил мне, что он… – Собирается снова встать у меня на пути? Оссерк думал, что я буду участвовать в убийстве Скабандари. Зачем? Вас с Маэлем более чем достаточно. – Он фыркнул. – Представляю, как кружит и кружит Оссерк, меня ищет… Идиот. – А то, что Скабандари предал твоего брата? Не желаешь мщения? Аномандр еле заметно улыбнулся: – Награда за предательство. Скабандари оно обошлось дорого, правда? А Силкас… Даже Азаты не вечны. Я почти завидую новообретенной изоляции Силкаса от всего, что будет донимать нас в наступающие тысячелетия. – Хотел бы присоединиться к нему в таком же могильнике? – Не очень. – Тогда вряд ли Силкас Руин простит тебе твое безразличие, когда освободится. – Ты, пожалуй, удивишься, Кильмандарос. – Такие, как ты, всегда загадка для меня, Аномандр Пурейк. – Знаю. Так что, богиня, уговор? Она чуть склонила голову: – Я хочу прогнать претендентов – если Куральд Эмурланну суждено умереть, пусть умрет сам по себе. – Другими словами, ты хочешь оставить Трон Тени незанятым? – Да. Он подумал немного, потом кивнул: – Согласен. – Не обмани меня, одиночник. – Не обману. Готова, Кильмандарос? – Они соберут союзников. Против нас выйдут все. Аномандр пожал плечами: – Все равно сегодня больше нечем заняться. Двое Взошедших прошли через врата и вместе закрыли за собой прореху. В конце концов, в это владение есть и иные пути. Необязательно разрывы. Появившись в Куральд Эмурланне, они оглядели загубленное владение. И принялись очищать то, что осталось.
Оул’дан, в последние дни короля Дисканара
Преда Биватт, глава гарнизона Дрена, была далеко от дома. Двадцать один день в фургоне, во главе экспедиционного отряда из двух сотен солдат Рванознаменной армии, отряда в тридцать всадников легкой кавалерии Синецветья и четырехсот человек вспомогательного персонала из штатских. Биватт, отдав распоряжения по обустройству лагеря, спешилась и прошла пятьдесят с лишним шагов до края обрыва. На краю резкий порыв ветра толкнул ее в грудь, словно хотел повалить, соскрести с этой побитой кромки земли. Расстилавшийся внизу океан казался кошмаром художника – рваный, взбаламученный морской пейзаж с тяжелыми клубящимися над головой тучами. Вода не сине-зеленая, а почти белая от кипящей пены, от брызг над волнами, молотящими в берег. Озноб пронял преду до костей: это то самое место. Рыбацкое суденышко отнесло с курса в смертельный водоворот этого уголка океана, куда ни один торговый корабль, сколь угодно большой, не сунулся бы по своей воле. Здесь восемьдесят лет назад сгинул город мекросов, разорванный на части, и ушли в пучину двадцать с лишним тысяч жителей плавучего поселения. Экипаж рыболовного судна выжил – и протянул достаточно долго, чтобы довести разбитый корабль до мели, где глубина была всего по пояс, примерно в тридцати шагах от каменной косы. Безжалостные волны разбили судно в щепки, но четверым летерийцам удалось добраться до берега. И найти… это. Подтянув ремешок шлема, преда Биватт продолжала разглядывать усыпавшие берег обломки. Выступ, на котором она стояла, возвышался на три человеческих роста над белой песчаной полосой, покрытой высохшими водорослями, вырванными с корнем деревьями и восьмидесятилетними остатками города мекросов. Было и еще кое-что. Совсем неожиданное. Боевые каноэ. Морские, каждый длиной с кораллового кита, с высоким форштевнем – длиннее и шире кораблей тисте эдур. Целые и сохранные, каноэ были вытащены в ряд довольно далеко на берег, причем давно – месяцы, а может, и годы назад. К Биватт приблизился торговец из Дрена, который получил подряд на снабжение экспедиции. Бледнокожий, с мертвенно-белыми волосами. От ветра круглое лицо мужчины раскраснелось; голубыми глазами он пристально оглядел ряд боевых каноэ, тянущийся и на запад, и на восток. – Все-таки талант у меня есть, – сказал он, стараясь перекричать бурю. Биватт промолчала. Считать торговец умел хорошо – это он и называл талантом. Но она – офицер летерийской армии и может без его помощи оценить примерную вместимость каждого огромного судна. Сотня, плюс-минус двадцать. – Преда! – Что? Торговец беспомощно махнул рукой. – Эти каноэ. – Он показал на берег в одну сторону, в другую. – Их… – Он словно потерял дар речи. Она прекрасно поняла и без слов. Да. Ряды за рядами на негостеприимном берегу. Дрен, ближайший город королевства, в трех неделях пути к юго-западу. Прямо на юг лежат земли Оул’дана, и из племен, прогоняющих здесь ежегодно громадные стада, известны практически все. И летери их постепенно завоевывают. А о подобном не было никаких сообщений. Значит, так. Недавно на этом берегу появился флот. Затем все сошли на сушу и, видимо, забрав все, что привезли, направились в глубь территории. Должны же были быть знаки, слухи, разговоры, хотя бы среди оул. Мы должны были слышать о них. Однако не слышали. Чужеземные войска просто… исчезли. Невозможно. Как такое могло случиться? Преда снова обвела взглядом ряды каноэ, как будто надеялась, что откроется какая-то важная подробность, и сердце перестанет бешено колотиться, и уйдет охвативший ее озноб. – Преда… Да. По сотне на каноэ. А перед нами… в четыре, пять рядов – сколько? Четыре тысячи или пять? Весь северный берег был покрыт серыми боевыми каноэ, сколько можно было видеть на запад и восток. Вытащенные. Брошенные. Покрывшие берег, словно топляк. – До полумиллиона, – сказал торговец. – По моим прикидкам. Преда, куда же, во имя Странника, они отправились? Она нахмурилась: – Расшевелите свою магическую банду, Летур Аникт. Пусть отрабатывают заоблачную плату. Король должен знать. Каждую подробность. Каждую. – Мигом, – ответил человек. А она тем временем обратится к отряду аколитов седы. Избыточность вовсе не лишняя. Не будь при ней отборных учеников Куру Квана, она не знала бы, что утаил в окончательном отчете Летур Аникт, не могла бы отделить правду от полуправды и полной лжи. Вечная проблема с наемниками – у них есть собственные интересы; а преданность короне для таких, как Летур Аникт, новый управитель Дрена, всегда на втором месте. Преда стала искать, где можно спуститься к воде. Она хотела поближе рассмотреть каноэ – ей показалось, что у некоторых разобраны форштевни. И это очень странно. Все же тайну можно разгадать, и я займусь ею, чтобы не думать о прочем. «До полумиллиона». Странник спаси, кто же рядом с нами?
Оул’дан, после вторжения эдур
Волки пришли, потом ушли, а там, где трупы были выдернуты из плотной груды – где нашли последнее пристанище безымянные солдаты, – были видны явные следы пиршества зверей. Подробности застряли в памяти одинокого всадника, чья лошадь шагала среди застывших в неуклюжих позах тел. Такое разграбление павших было… необычным. Конечно, серо-коричневые волки равнин не трусливее любых других хищников Оул’дана. И все равно долгое соседство с людьми должно было приучить зверей убегать прочь от кисловатого запаха, пусть даже он смешивается с ароматом пролитой крови. Что же тогда привлекло их на это скорбное поле брани? Лицо одинокого всадника было скрыто под алой чешуйчатой маской; у подножия невысокого холма он натянул поводья. Его умирающая лошадь дрожала; еще до заката придется идти пешком. Сегодня утром, когда он сворачивал лагерь, рогатая гадюка ужалила лошадь, пощипывающую траву на краю канавы. Яд действует медленно, но неотвратимо, от него не спасет ни одна трава или снадобье из тех, что были у всадника с собой. Печальная потеря, но не катастрофа, ведь спешить некуда. Стаи воронов кружили над головой, появление всадника не отпугнуло их от скорого пиршества; вид птиц над холмом и заставил его направиться сюда. Крики воронов раздавались нечасто – странно приглушенные, почти печальные. Легионы Дрена забрали своих павших, оставив только противников – как удобрение для травы на равнине. Утренний иней, лежавший блестящими пятнами на смертельно-темной коже, уже начал таять, и казалось, что текут слезы – по застывшим лицам, из открытых глаз, из смертельных ран. Поднявшись на стременах, всадник оглядел горизонт – насколько мог, – пытаясь увидеть двух попутчиков, однако эти жуткие существа еще не вернулись с охоты, а может быть, нашли свежий, многообещающий след к западу отсюда – след летерийских солдат из Дрена, марширующих торжественно и радостно в свой город. Если так, то сегодня еще будет бойня. Впрочем, мщение – не главное. Его попутчиков такие сантименты не посещают. Они убивают для развлечения, насколько ему известно. Так что мысли об уничтожении Дрена или о любой другой мести пришли в голову случайно. Это различие важно. Но все равно картина получилась приятная. Да, жертвы на этом холме – чужаки, солдаты в серой с черным форме. Они лишены оружия и доспехов, штандарты захвачены в качестве трофеев, а их появление здесь, в Оул’дане – в сердце родной земли всадника, – внушает тревогу. В конце концов, он знал захватчиков – летери. Знал об их многочисленных легионах со своеобразными названиями, знал и о неустрашимой кавалерии Синецветья. Знал и пока еще свободные королевства и территории, граничащие с Оул’даном: мятежный Д’рхасилхани, Керин, королевство Болкандо и государство Сафинанд – со всеми он вел переговоры или скрещивал клинки. Эти же солдаты были ни на кого не похожи. Бледнокожие, волосы цвета соломы или ржавчины. Глаза голубые или серые. И… как много женщин. Его взгляд упал на одну из женщин, лежащую у вершины холма. Искореженные колдовством, ее доспехи сплавились с растерзанной плотью – на доспехах можно было разглядеть магические символы… Спешившись, всадник поднялся по склону, обходя тела, скользя мокасинами по пропитанной кровью глине, и склонился над мертвой женщиной. Рисунок на почерневшей бронзовой кольчуге: две волчьи головы. Одна с белой шерстью и одноглазая, другая – серая с черным. Этот символ прежде видеть не доводилось. Действительно чужаки. Пришельцы. Здесь, на его родной земле. Под маской он поморщился. Меня не было слишком долго. Теперь я тоже чужак? От тяжелого топота задрожала земля под ногами. Он выпрямился. Попутчики возвращаются. Значит, никакой мести. Хотя время еще есть. Сегодня утром его разбудил скорбный волчий вой; этот зов и привел его сюда, на это место, словно они хотели свидетеля, словно в самом деле призывали его. Хотя их крики подгоняли его, ни одного зверя он так и не увидел. Однако волки пировали сегодня утром. Выдергивали тела из груды. Он замедлял шаги, спускаясь по склону, потом и вовсе остановился, внимательнее присматриваясь к мертвым солдатам вокруг себя. Хищники пировали. Но не так, как волки. Грудь разодрана, ребра проломлены… Они пожирали сердца. И ничего больше. Только сердца. Тяжелый топот раздавался громче, ближе, когти шуршали по траве. Вороны над головой закричали, разлетаясь врассыпную.
Книга первая. Император в золоте
«Ложь стоит особняком, одинокий обман повернулся к тебе спиной, откуда бы ты ни приближался с неохотой, и с каждым шагом цель все дальше, идти все труднее, путь переплетается сам с собой, идешь кругами, и то, что стояло перед тобой, как зыбкая неудача, как случайно произнесенное слово, теперь выпускает детей своих, массу, копошащуюся в нитях, в узелках и повсюду, ты не можешь отдышаться, не можешь двинуться. Этот мир создан тобой, и однажды, мой друг, ты встанешь один посреди моря мертвых, окруженный выбором своих слов, и ветер смехом проложит тебе новый путь к бесконечной пытке – одинокий обман сам себе одиночество, ложь – это ложь, стоящая особняком, нити и узелки затягиваются в праведном осуждении, с которым ты когда-то так охотно душил любого правдолюба, любой голос несогласного. Так утоли жажду моим сочувствием и умри, изжарившись в пустыне».Отрывок, найденный в день, когда поэтесса Тезора Веддикт была арестована Патриотистами (за шесть дней до ее отправки на Утопалки)
Глава первая
Две силы, когда-то жестоко противостоявшие друг другу, теперь стали, по сути, сожителями, хотя трудно было решить, кто первым раздвинул ноги. Вот простые факты: изначальная иерархия племен тисте эдур прекрасно вписалась в летерийскую систему власти через богатство. Эдур стали короной, увенчавшей обрюзгшее обжорство Летера, но есть ли у короны воля? Не сгибает ли она пополам своего владельца? Сейчас, по прошествии времени, другая истина становится самоочевидной. Рядом с этим внешне идеальным объединением под поверхностью произошло еще одно, более тонкое, смертельное слияние двух потоков из глубин обеих систем, и эта смесь оказалась очень капризным варевом.– А этот откуда? Танал Йатванар смотрел, как куратор не спеша крутит странную вещицу пухлыми руками, и ониксы перстней на коротких пальчиках поблескивали в лучах солнечного света, проникавшего в открытое окно. Головоломка на ладони Кароса Инвиктада представляла собой запутанный набор бронзовых штырей с загнутыми в кольца концами; переплетаясь между собой, штыри образовывали прочную клетку. – Полагаю, из Синецветья, господин, – ответил Танал. – Из коллекции Сенорбо. Среднее время решения – три дня, хотя рекордный результат – меньше двух… – И кто? – Карос, сидящий за столом, поднял глаза. – Не поверите, господин, какой-то тартенал-полукровка. Здесь, в Летерасе. По общему мнению, простачок, но от природы ловко щелкает головоломки. – И задача – передвинуть штыри так, чтобы они разом рассыпались. – Да, господин. Насколько я слышал, необходимо совершить ровно… – Нет, Танал, не говорите мне. Сами понимаете. – Куратор, командир Патриотистов, положил головоломку. – Спасибо за подарок. А теперь, – сказал он, слабо улыбнувшись, – как думаете, мы достаточно причинили неудобства Брутену Тране? Карос поднялся, поправил на плечах алый шелк – единственный цвет и единственный материал, что он признавал в одежде, – потом взял в руки короткий жезл – официальный символ кабинета, из черного кровь-дерева из земли эдур с серебряными чашечками, украшенными ониксами, – и махнул в сторону двери. Танал поклонился и первым вышел в коридор, к широкой лестнице; они спустились на первый этаж и прошагали через двойные двери во внутренний двор. Ряд узников жарился на солнцепеке у западной стены закрытого пространства. Их вывели из клеток за удар колокола до рассвета, а сейчас уже миновал полдень. Нехватка воды и пищи, сегодняшняя иссушающая жара вкупе с жестокими допросами в течение последней недели привели к тому, что из восемнадцати арестованных половина лишилась чувств. Танал обратил внимание, что куратор нахмурился при виде бездвижных тел, повисших на цепях. Посредник от тисте эдур, Брутен Трана из племени ден-рата, стоял в тени, держась подальше от узников; высокая молчаливая фигура медленно развернулась к пришедшим Таналу и Каросу. – Брутен Трана, рад приветствовать, – сказал Карос Инвиктад. – Как поживаете? – Давайте продолжим, куратор, – проговорил серокожий воин. – Давайте. Вместе с вами мы можем обследовать каждого из собранных тут арестованных. Особые случаи… – Я не собираюсь подходить к ним ближе, чем сейчас, – прервал Брутен. – Они погрязли в собственных нечистотах, а этот двор совсем не проветривается. Карос улыбнулся: – Понимаю, Брутен. – Он прислонил жезл к плечу и повернулся к ряду арестованных. – Вы правы, подходить ближе нам не стоит. Начну с крайнего слева, а потом… – Он без сознания или мертв? – Ну, отсюда и не поймешь. Заметив, как нахмурился эдур, Танал поклонился Брутену и Каросу и прошел пятнадцать шагов к узникам. Нагнулся, приглядываясь к повисшему на цепях телу, затем выпрямился. – Живой. – Так растолкайте! – скомандовал Карос. Его голос, похожий на визг, мог бы заставить глупого слушателя поморщиться – глупого, разумеется, если позволит куратору заметить подобную реакцию. Так ошибиться можно было только один раз. Танал Йатванар пинал узника, пока не раздалось сухое всхлипывание. – Поднимайся, предатель, – негромко произнес Танал. – Куратор требует. Вставай, или я начну ломать кости в этом жалком мешке, который ты зовешь телом. С великим трудом пленник выпрямился: – Пожалуйста, воды… – Больше ни слова. Стой прямо, слушай свои преступления. Ты ведь летериец? Покажи нашему гостю эдур, что это значит. Танал вернулся к Каросу и Брутену. Куратор продолжал объяснять: – …известно о связях с несогласными элементами в медицинском колледже – в этом он признался. Хотя обвинений в конкретных преступлениях ему не предъявлено, ясно, что… – Следующий, – прервал Брутен Трана. Карос захлопнул рот, потом сдержанно улыбнулся: – Разумеется. Следующий – поэт, сочинивший и распространявший призывы к революции. Гордец, он ничего не отрицает. – А тот, что рядом? – Владелец гостиницы, в таверне которой часто собирались нежелательные элементы – по сути, разочарованные солдаты; двое из них тоже среди арестованных. О подстрекательствах нам сообщила честная шлюха… – Честная шлюха, куратор? – Эдур чуть скривил рот в улыбке. Карос заморгал: – Ну да, Брутен Трана, честная. – Потому что настучала на хозяина гостиницы? – Он замешан в измене… – Скорее всего слишком сильно хотел урезать ее заработки. Продолжайте, и, пожалуй, будет достаточно кратких описаний преступления. – Разумеется, – сказал Карос Инвиктад, легонько постукивая жезлом по пухлому плечу, как будто дирижируя медленным маршем. Танал Йатванар стоял рядом с начальником навытяжку, пока куратор продолжал перечислять проступки летерийцев. Восемнадцать арестованных – хорошая выборка из более чем трехсот, закованных в подземных клетках. Обычное число арестов за неделю, подумал Танал. А самых отъявленных изменников ждали Утопалки. Из примерно трехсот двадцати узников треть обречена на пешую прогулку по дну канала под неимоверной тяжестью. Букмекеры просто выли: вообще никто не выживал после такого испытания. Разумеется, выли не слишком громко: самые оголтелые рисковали попасть на собственные Утопалки; нескольких случаев хватило, чтобы заставить остальных замолкнуть. С таким подходом Танал соглашался – это был один из идеальных законов принуждения и контроля Кароса Инвиктада, подробно расписанных в громадном трактате, посвященном любимому предмету. «Возьми сегмент населения, задай строгие, но понятные характеристики, потом заставь их соответствовать. Подкупай слабых, чтобы они разоблачили сильных. Убей сильных – и остальные твои. Переходи к следующему сегменту». Справиться с букмекерами было легко, поскольку их почти никто не любил – особенно заядлые игроки, коих с каждым днем становилось все больше. Карос Инвиктад завершил перечень. Брутен Трана кивнул, повернулся и пошел прочь со двора. Как только он скрылся с глаз, куратор повернулся к Таналу. – Стыд какой, – сказал он, – с этими бессознательными. – Да, господин. – Сменить головы на стене. – Немедленно, господин. – Прежде всего, Танал Йатванар, идемте со мной. Это ненадолго, а потом займетесь неотложными делами. Они вернулись в здание. Короткие шажки куратора заставляли Танала притормаживать всю дорогу до кабинета Кароса. Второй по могуществу после самого императора человек вновь занял место за столом. Он подобрал сетку бронзовых штырей, сдвинул с десяток быстрыми точными движениями – и головоломка раскрылась. Карос Инвиктад улыбнулся Таналу и бросил игрушку на стол. – Отправьте письмо Сенорбо в Синецветье. Сообщите ему, за какое время я нашел решение; добавьте лично от меня, что он, боюсь, теряет хватку. – Слушаюсь, господин. Карос Инвиктад взял свиток. – Так какой процент мы обговорили с прибылей гостиницы «Перевернутая змея»? – Кажется, Раутос назвал сорок пять, господин. – Хорошо. И все равно назревает встреча с магистром Свободного попечительства. Пожалуй, в конце недели. При всех наших доходах обнаруживается странная нехватка звонкой монеты, и я хочу знать, в чем дело. – Господин, вам известны подозрения Раутоса Хиванара по этому поводу. – Приблизительно. Ему будет приятно узнать, что я готов выслушать его соображения. Так, получается два пункта. Организуйте встречу – от колокола до колокола – на час. Ах да, еще одно, Танал… – Слушаю. – Брутен Трана. Еженедельные визиты. Я хочу знать: его что, заставляют? Это у эдур какая-то форма императорской немилости или наказания? Или этих ублюдков действительно интересует, чем мы занимаемся? Брутен ничего не рассказывает, никогда. Даже не спрашивает, какое наказание получают осужденные. Может быть, нам стоит расследовать его. Брови Танала поползли вверх: – Расследовать тисте эдур? – Негласно, само собой. Пусть они с виду безупречно лояльны, но не могу отделаться от мысли, действительно ли они так защищены от измены среди своих. – В любом случае, господин, со всем почтением, разве Патриотистам… – Патриотистам, Танал Йатванар, – резко прервал Карос, – дана императорская грамота на поддержание порядка в империи. В грамоте не делается различия между эдур и летери – только между лояльными и нелояльными гражданами. – Да, господин. – А теперь, насколько я понимаю, вас ждут дела. Танал Йатванар поклонился и вышел из кабинета.Динит Арнара, «Колония, история Летера». «Династия хиротов» (том XVII)
* * *
Имение располагалось на возвышенности, на северном берегу реки Летер, через четыре улицы к западу от канала Квилласа. Ступенчатые стены, обозначавшие границы, спускались к реке и продолжались в воде – на столбах, чтобы противостоять течению. Чуть дальше торчали два причальных столба. В этом году река широко разливалась. Редкость для последнего века, думал Раутос Хиванар, перелистывая летопись имения – семейный том записей и карт за полные восемьсот лет жизни Хиванаров на этой земле. Он устроился поуютнее в плюшевом кресле и, погруженный в созерцательную апатию, допил мангустиновый чай. Домоправитель и главный агент, Венитт Сатад, тихо подошел, чтобы убрать летопись в деревянный, обитый железом ларец, хранящийся под полом у стола, потом положил на место половицы и расправил сверху ковер. Выполнив обязанности, он вернулся на свое место у двери. Раутос Хиванар – крупный мужчина с лихорадочным румянцем и властными чертами лица – одним своим присутствием словно занимал всю комнату. Сейчас он сидел в библиотеке имения. Свитки, глиняные таблички и переплетенные книги занимали все доступное место – собранные исследования тысячи ученых, многие из которых носили фамилию Хиванар. Как глава семьи и главный казначей громадного состояния, Раутос Хиванар постоянно был занят, и дел прибавилось после вторжения эдур – ставшего причиной создания и официального признания Свободного попечительства союза богатейших семей Летерийской империи, – да так прибавилось, как он и не ожидал. Раутос вряд ли смог бы объяснить, почему все эти дела оказались нудными и утомительными. Но все обстояло именно так: подозрения постепенно превратились в уверенность; он начал чувствовать, что где-то прячется враг – или враги, – поставивший себе единственную цель: экономический саботаж. И не простое казнокрадство, с которым он персонально был очень хорошо знаком, а нечто более серьезное, всеохватное. Враг. Противник всего, на чем стоят Раутос Хиванар и Свободное попечительство, где он магистр; всего, на чем стоит сама империя – кто бы ни восседал на троне, пусть хоть даже эти дикие несчастные варвары, распушающие сейчас перья на самой верхушке летерийского общества, как серые галки на груде побрякушек. Такое понимание могло бы разбудить внутри Раутоса Хиванара самый яростный ответ. Одной этой угрозы было бы достаточно, чтобы развернутьнастоящую охоту, и агентство с такой демонической целью – агентство, ведомое, признал Раутос, самым искусным мастером, – будет подстегивать игру, пока погоня не превратится в одержимость. Вместо этого Раутос Хиванар выискивал в пыльных книгах данные о разливах реки в прошлом, расследуя куда более приземленную тайну, которая может заинтересовать только нескольких ворчливых академиков. И это странно, частенько повторял он себе. Тем не менее избавиться от своей страсти он не мог; ночью он будет лежать рядом с недвижной потной массой, на которой женат уже тридцать три года, а мысли будут безостановочно крутиться, борясь с потоком времени, пытаясь вернуться в прошлые века. Пытаясь найти нечто… Вздохнув, Раутос поставил на стол пустую чашку и поднялся. Пока он шел к двери, Венитт Сатад, чья семья ходила в должниках у Хиванаров вот уже шесть поколений, забрал хрупкую чашку и последовал за хозяином. Они прошли к береговому заграждению по мозаике с изображением церемонии назначения Сковела Хиванара имперским седой три века назад, потом по широким каменным ступеням к месту, которое в сухое время называлось нижней террасой сада. Сейчас здесь бурлила река, унося почву и растения, обнажая странные узоры из булыжника – мощеную дорожку, обрамленную когда-то деревянными столбами; ныне от них остались лишь гнилые пеньки, торчащие из луж. На краю верхней террасы работники, подчиняясь указаниям Раутоса, укрепляли землю деревянными брусьями, а в стороне стояла тачка, наполненная разнообразными предметами, которые обнажило наводнение. Другие находки валялись на булыжниках. Повсюду тайна, усмехнулся Раутос. Нигде в записях не говорилось, что нижняя терраса сада была не такой, как теперь, а в заметках ландшафтного дизайнера, написанных вскоре после завершения постройки основных зданий имения, сказано, что берег на этом уровне представляет собой лишь илистые наносы древних наводнений. Глина хранила дерево, по крайней мере до последнего времени, так что невозможно было определить время создания странной конструкции. Единственным обозначением ее древности служили предметы – все из бронзы или меди. Не оружие, что было бы обычным для могильника, а если инструменты, то для давно забытых ремесел; ни один из работников, опрошенных Раутосом, не смог догадаться о назначении предметов, не похожих ни на один известный инструмент. Подняв некий предмет, Раутос принялся его разглядывать. Отлитый из бронзы в глиняной форме – виднелся соединительный шов, – предмет был длинный, закругленный, но согнутый под прямым углом. Насечки у изгиба образовывали сетчатую гравировку. Ни на одном конце не было никакого намека на крепление – значит, это не часть большого механизма. Раутос взвесил предмет на ладони. Несмотря на сгиб, предмет не уравновешивался посередине. Раутос отложил его и взял круглую медную пластину, тоньше, чем слой воска на дощечке писца. Она почернела от контакта с глиной, и только на ободе были заметны пятна ярь-медянки. В пластинке были пробиты бесчисленные отверстия, все одинаковые, идеально круглые и ровные – не определишь, с какой стороны они пробивались. – Венитт, – сказал Раутос, – у нас есть схема с точным указанием, где был изначально найден каждый предмет? – Конечно, магистр, за некоторым исключением. Вы смотрели ее на прошлой неделе. – Смотрел? Прекрасно. Вечером положи ее снова на стол в библиотеке. Мужчины повернулись, услышав шаги привратницы, идущей по узкому проходу слева от дома. Женщина остановилась в десяти шагах от Раутоса и поклонилась. – Магистр, вам послание от куратора Кароса Инвиктада. – Прекрасно, – рассеянно повторил Раутос. – Сейчас прочитаю. Посыльный ждет ответа? – Да, магистр. Он во дворе. – Предложи ему освежающего. Привратница поклонилась и ушла. – Венитт, собирайся в дорогу – выполнишь мое поручение. – Магистр? – Куратор в конце концов понял размах угрозы. Венитт Сатад промолчал. – Отправишься в город Дрен. – Раутос снова бросил взгляд на таинственную конструкцию на нижней террасе. – Попечительству требуется более подробный отчет о тамошних приготовлениях. Увы, собственных посланий управителя недостаточно. И мне нужна здесь полная уверенность, если я хочу четко представлять угрозу. Венитт опять не проронил ни слова. Раутос взглянул на реку. В заливе на другом берегу собрались рыбацкие лодки, два торговых судна подходили к главным докам. Одно, под флагом семьи Эстеррикт, похоже, пострадало от огня. Раутос стряхнул грязь с ладоней и, повернувшись, двинулся к дому; слуга пошел следом. – Интересно, что под этими камнями?.. – Магистр? – Не обращай внимания, Венитт. Я просто подумал вслух. На рассвете лагерь оул’данов атаковали два отряда синецветских кавалеристов атри-преды Биватт. Две сотни опытных копейщиков неслись, сея панику, пока фигуры выскакивали из покрытых шкурами хижин-типи, а боевые псы Дрена, появившись за мгновения до атаки, набросились на пастушьих и ездовых собак Оула; и вот уже собаки трех пород сцепились в жестокой драке. Воины Оула оказались не готовы, и мало у кого было даже время найти оружие, прежде чем копейщики врезались в гущу противника. Через мгновения бойня расширилась, захватив стариков и детей. Большинство женщин сражались бок о бок с мужчинами – жены и мужья, сестры и братья умирали вместе в последнем кровосмешении. Столкновение летери и оул завершилось за две сотни ударов сердца. Битва собак продолжалась гораздо дольше, ведь пастушьи собаки – пусть меньше и компактнее нападавших – быстры и столь же яростны, а ездовые собаки, приученные тянуть летом телеги, зимой сани, размерами под стать псам Дрена. Натренированные справляться с волками, ездовые собаки не уступали боевым псам, и если бы копейщики не принялись убивать пятнистых зверей, неизвестно, как повернулась бы битва. А так оул’данская свора в конце концов сдалась, выжившие бросились по равнине на восток, а несколько псов Дрена, помчавшихся в погоню, были отозваны выжлятниками. Пока копейщики, спешившись, проверяли, чтобы среди оулов не осталось выживших, остальные отправились сгонять стада миридов и родара в долине. Атри-преда Биватт с трудом сдерживала скакуна, ошалевшего от густого запаха крови. Рядом, неуклюже сидя в незнакомом и неудобном седле, Брол Хандар, недавно назначенный тисте эдур наместником в городе Дрене, смотрел, как летерийцы методично грабят лагерь, раздевая догола трупы и орудуя ножами. Оул’даны вплетали драгоценности – чаще всего золото – в толстые косы на голове, так что летерийцам приходилось срезать скальпы, чтобы добраться до добычи. Разумеется, ими двигала не только выгода – солдаты собирали и куски кожи, покрытые особой оул’данской татуировкой, выполненной разными цветами и часто обрамленной вшитыми золотыми нитями. Такие трофеи украшали круглые щиты многих копейщиков. Захваченные стада принадлежали теперь управителю Дрена, Летуру Аникту; Брол Хандар, наблюдая, как сотни миридов бредут по холму, похожие из-за черной шерсти на валуны, спускающиеся по склону, понимал, что состояние управителя значительно выросло. Дальше шли родара – крупнее миридов, с синими спинами и длинношеие; длинные хвосты испуганно тряслись от боевых псов, лающих, словно нападая. Атри-преда зло выдохнула сквозь зубы: – Да где этот слуга управителя?! Проклятые родара сейчас разбегутся. Лейтенант, пусть выжлятники уберут псов! Живо! – Она расстегнула ремешок, сняла шлем и повесила на луку седла. Потом взглянула на Брола. – Ну, наместник, смотрите. – Значит, вот какие они, оулы. Атри-преда поморщилась, глядя в сторону: – Маленький лагерь – по их меркам. Семьдесят с чем-то взрослых. – А стада большие. Она нахмурилась еще сильнее: – Когда-то были больше. Намного. – Я так понимаю, ваша кампания успешно завершена – вы избавились от нарушителей. – Это не моя кампания. – Словно уловив что-то на его лице, атри-преда добавила: – Да, конечно, я командую экспедиционным отрядом, наместник. Но приказы я получаю от управителя. И, говоря строго, оул – не нарушители. – Управитель заявляет иное. – У Летура Аникта высокое положение в Свободном попечительстве. Брол Хандар несколько мгновений изучал женщину, затем произнес: – Не все войны ведутся ради богатства и земель, атри-преда. – Вынуждена не согласиться, наместник. Разве вы, тисте эдур, напали первыми не в ответ на угрозу потерять землю и ресурсы? Культурная ассимиляция – конец вашей независимости. Я не сомневаюсь, – продолжил она, – что летери хотели уничтожить вашу цивилизацию, как мы уже поступили с тартеналами и многими другими. Так что война экономическая. – Атри-преда, меня не удивляет, что такие, как вы, придерживаются этой точки зрения. И наверняка подобные мысли посещали колдуна-короля. Мы завоевали вас, чтобы самим выжить? Возможно. – Брол собирался сказать еще что-то, но помотал головой и уставился на то, как четыре боевых пса окружили раненую пастушью собаку. Хромая тварь отбивалась, однако вскоре упала на землю и затихла, а боевые псы начали рвать ее живот. Биватт спросила: – Вы не задумывались, наместник, кто из нас действительно выиграл войну? Он кинул на нее мрачный взгляд: – Нет. Ваши разведчики, как я понимаю, не нашли больше следов оул в этом районе. Теперь управитель оформит права летери на землю обычным порядком? Атри-преда кивнула: – Аванпосты. Форты, мощеные дороги. Потом поселенцы. – А потом управитель устремит свои жадные взгляды дальше на восток. – Как скажете, наместник. Но согласитесь, и тисте эдур кое-что приобретают. Территория империи растет. Уверена, император будет доволен. Брол Хандар лишь вторую неделю был наместником Дрена. В этом отдаленном уголке империи Рулада было совсем немного тисте эдур – меньше сотни, и среди помощников Брола лишь трое происходили из его племени, из арапаев. Аннексия Оул’дана, превратившаяся в поголовный геноцид, началась годы назад – задолго до завоевания эдур, – и особенности правления в далеком Летерасе, казалось, имели мало общего с этой военной кампанией. Брол Хандар, патриарх клана, всю жизнь добывавшего клыкастых тюленей, спросил сам себя – и не в первый раз, – что он здесь делает. Титул наместника вроде бы предполагает всего лишь наблюдение. Настоящая власть в руках Летура Аникта, управителя Дрена, занимающего «высокое положение в Свободном попечительстве». То есть в какой-то гильдии торговцев; хотя трудно понять, что в этой таинственной организации свободного. Не считая, конечно, свободы делать, что заблагорассудится, включая использование имперских вооруженных сил для добывания новых богатств. – Атри-преда… – Да, наместник? – Оул’даны… они дают отпор? Нет, не как сегодня. Я хочу спросить – они организуют налеты? Собирают воинов на тропу тотальной войны? Атри-преда смутилась: – Наместник, тут есть два… уровня, что ли. – Уровня? – Официальный и… неофициальный. Это вопрос точки зрения. – Объясните. – Простой народ, как докладывают имперские агенты, уверен, что оул’даны заключили союзы с Ак’рином на юге, с Д’рхасилхани, с королевствами Болкандо и Сафинанд – короче, со всеми соседями империи – и создали воинственную и потенциально могучую силу – Орду Болкандского Заговора, угрожающую всем восточным территориям Летерийской империи. И только вопрос времени, когда орда полностью соберется и двинется на нас. Соответственно, любое нападение летерийской армии помогает снизить число оул’данов, которые могут выйти на бой, да и потеря ценного скота тоже ослабляет дикарей. Голод способен сделать то, на что не способен один лишь меч, – полностью уничтожить оул’данов. – Понятно. А неофициальная версия? Атри-преда искоса взглянула на него: – Заговора нет, наместник. Союзников нет. Правда в том, что оул продолжают бороться со своими – у них ведь все меньше пастбищ. Ак’рин и Д’рхасилхани они презирают и в жизни, наверное, не видели никого из Болкандо или Сафинанда. Она помолчала и продолжила: – Мы столкнулись два месяца назад с отрядом наемников. Была жестокая схватка, которая, подозреваю, ускорила ваше назначение. Их было около семисот, а после полудюжины мелких стычек я преследовала их с отрядом в шесть тысяч летери. Наместник, мы потеряли почти три тысячи солдат в той последней битве. Если бы не наши маги… – Атри-преда покачала головой. – И мы до сих пор не знаем, кто были эти наемники. Брол изучающе посмотрел на женщину. Он и не слышал об этом столкновении. Причина его назначения? Возможно. – Официальная версия, которую вы изложили, оправдывает убийство оул’данов в глазах общества. Ложь на руку управителю в его желании стать еще богаче. Понятно. Скажите, атри-преда, зачем Летуру Аникту столько золота? Что он с ним будет делать? Женщина пожала плечами: – Золото – это власть. – Власть над кем? – Над всеми, над каждым. – Кроме тисте эдур – им безразлична летерийская идея богатства. – В самом деле? – Она улыбнулась. – До сих пор? – Что вы имеете в виду? – В Дрене есть хироты – вы ведь встречали их. Каждый заявляет о родстве с императором и на этом основании забирает лучшие поместья и земли. Держат сотни должников в рабах. Скоро, возможно, тисте эдур появятся и в рядах Свободного попечительства. Брол Хандар нахмурился. На далеком гребне стояли три оульские собаки – две ездовые и одна маленькая пастушья, – наблюдая, как стада гонят по разрушенному лагерю; скот ревел от запаха пролитой крови и выпавших внутренностей. – Я видел достаточно. – Наместник развернул коня, натянув поводья, и животное дернуло головой и захрипело. Брол еле удержал равновесие. Если атри-преду это и насмешило, мудрость помогла ей сдержаться. В небе появились первые стервятники.Вдоль Южного Джаспа, одного из четырех притоков реки Летер, бегущих с Синецветских гор, по южному берегу шла мощеная дорога; вскоре она начинала долгий подъем к горному перевалу, за которым лежало древнее королевство Синецветье, ныне подчиненное Летерийской империи. Течение здесь было бурным: набравший скорость в горах поток не успевал замедлиться на огромной равнине. Ледяная вода била в громадные валуны, оставленные давно исчезнувшими ледниками, и наполняла воздух холодным туманом, который клубился над дорогой. Одинокая фигура поджидала шестерых воинов тисте эдур, идущих во главе каравана. Незнакомец был выше любого эдур, но очень худой; он завернулся в плащ из тюленьей кожи с поднятым капюшоном. На груди пересекались перевязи для двух летерийских длинных мечей; несколько выбившихся из-под капюшона промокших белых прядей липли к воротнику. Приближавшимся эдур-мерудам лицо под капюшоном казалось бледным, как смерть, – словно труп только что выбрался из леденящего потока; труп, давно замерзший в заснеженных горах, маячивших впереди. Идущий впереди воин, ветеран завоевания Летераса, дал знак спутникам остановиться, а сам двинулся вперед, чтобы поговорить с незнакомцем. За ним, помимо пяти эдур, следовали десять летерийских солдат, два груженых фургона и сорок рабов, прикованных один за другим ко второму фургону. – Ищешь компанию, – спросил меруд, силясь разглядеть лицо в тени, – чтобы подняться на перевал? Говорят, наверху еще хватает бандитов и дезертиров. – Я сам себе компания. – Тогда зачем преградил нам дорогу? – Вы захватили двух летери два дня назад. Они мои. Меруд пожал плечами. – Тогда надо было приковывать их на ночь, приятель. Эти должники сбегают при первой возможности. Тебе еще повезло, что мы их схватили. Да, разумеется, я верну их. По крайней мере, девчонку; мужчина – беглый раб хиротов, судя по татуировкам. Увы, его ждут Утопалки, но я предложу другого взамен. А девочка классная. Я уверен, что ты заплатишь за ее возвращение. – Я заберу обоих. Бесплатно. Меруд нахмурился: – Ты проявил беспечность, упустив рабов. Мы потрудились и снова схватили их. Соответственно, мы вправе рассчитывать на компенсацию за наши усилия, а ты должен расплатиться за беспечность. – Освободи их, – сказал незнакомец. – Нет. Из какого ты племени? – Глаза незнакомца, обращенные куда-то внутрь, казались совершенно… неживыми. – Что с твоей кожей? – Неживыми, как у императора. – Как тебя зовут? – Немедленно освободи их. Меруд покачал головой, потом рассмеялся – не очень уверенно – и, знаком подозвав спутников, начал доставать свою саблю. Не до конца веря в абсурдный вызов, он действовал медленно. Клинок не успел целиком покинуть ножны, как один из длинных мечей незнакомца вспорол горло эдур. С яростными криками остальные воины, достав клинки, бросились вперед; за ними поспешили десять летерийцев. Незнакомец посмотрел, как командир эдур валится на землю; кровь хлестала в туман, опускающийся на дорогу. Потом обнажил второй длинный меч и шагнул навстречу солдатам. Сталь зазвенела, оба летерийских клинка в руках незнакомца пели, и их голос креп с каждым ударом. Двое эдур отшатнулись одновременно, смертельно раненные – один в грудь, а второму снесло треть черепа. Солдат повернулся спиной к продолжающейся схватке, нагнулся, чтобы подобрать кусок скальпа и кости, и побрел, словно пьяный, по дороге. Упал еще один эдур – без левой ноги. Оставшиеся два солдата отступили, крича на летерийцев, которые мялись в трех шагах позади. Незнакомец пошел в атаку. Он парировал выпад эдур справа мечом в левой руке – лезвие мелькнуло сверху, снизу, отклонило саблю, – а потом движением кисти вырвал оружие из руки противника и тут же прямым ударом вонзил острие меча в горло эдур. Одновременно мечом в правой руке он сделал ложный выпад. Последний эдур отклонился назад, попытавшись рубануть по запястью незнакомца, однако меч ловко отразил саблю, вонзился в правую глазницу, ломая хрупкие кости, и вошел в мозг. Шагнув между двумя падающими на землю эдур, незнакомец зарубил двух ближайших летерийцев; и тут остальные восемь бросились прочь, за фургоны, – где возничие в панике попрыгали с облучков, – и дальше, мимо выпучивших глаза узников. Швыряя оружие, они понеслись по дороге. Один летериец оказался слишком близко к рабу – тот подставил ногу, солдат упал, цепь закрутилась, когда раб прыгнул сверху на несчастного летерийца и, обернув цепь вокруг шеи противника, затянул ее. Солдат засучил ногами, задергал руками, царапая землю, но раб оставался неумолим, и вскоре страж затих. Силкас Руин с поющими мечами в руках подошел к Удинаасу, вцепившемуся в труп. – Можешь отпустить, – сказал альбинос тисте анди. – Могу, – проговорил Удинаас сквозь сжатые зубы, – но не отпущу. Этот ублюдок был хуже всех. – Его душа уже тонет в тумане, – сказал Силкас Руин, поворачиваясь к двум фигурам, выходящим из кустов вдоль канавы на южной стороне дороги. – Души его, – сказала Кубышка со своего места дальше по цепи. – Это он делал мне больно. – Знаю, – прохрипел Удинаас. – Знаю. Силкас Руин подошел к Кубышке. – Делал больно? Как? – Как обычно, – ответила она. – Своей штукой между ног. – А остальные летери? Девочка покачала головой: – Только смотрели. И смеялись, все время смеялись. Силкас Руин повернулся к подошедшей Сэрен Педак. У Сэрен мороз пробежал по коже, когда она увидела жуткие глаза тисте анди, который сказал: – Я догоню сбежавших. Вернусь до заката. Она отвела взгляд и обернулась на Фира Сэнгара, стоящего над телами мерудов – тисте эдур, – и тут же посмотрела на юг, где по каменной равнине все еще брел тисте эдур, потерявший треть черепа. Эта картина была такой же безрадостной. – Хорошо, – сказала она, уставившись в конце концов на фургоны и запряженных лошадей. – Мы пойдем дальше по этой же дороге. Удинаас, выместив, наконец, злобу на трупе летерийца, поднялся. – Сэрен Педак, а что с остальными рабами? Их нужно освободить. Она нахмурилась. От утомления думать было тяжело. Месяцы и месяцы они прятались, бежали, спасаясь и от эдур, и от летери; их теснили на север, и бесконечный ужас, не оставлявший ее, лишил мысли остроты. Освободить. Да. Но тогда… – Просто новые слухи, – сказал Удинаас, словно прочитав ее мысли и разобравшись раньше ее самой. – Слухов все равно полно, они только путают наших преследователей. Послушайте, Сэрен, они и так знают, где мы – ну, более-менее. А эти рабы – они изо всех сил постараются не попасться. Тут особенно волноваться не стоит. Сэрен подняла брови. – И ты ручаешься за своих приятелей-должников, Удинаас? Что все они откажутся от возможности купить свободу за ценную информацию? – А иначе, – сказал он, глядя ей в глаза, – придется всех их убить. Те, кто слышал эти слова и еще не был забит до бесчувственного состояния, громко запричитали, обещая и умоляя, потянулись к Сэрен, гремя цепями. Другие испуганно смотрели на нее, как мириды, почувствовавшие запах волка. Некоторые плакали, прижимаясь к каменистой земле. – У первого эдур, которого он убил, – сказал Удинаас, – ключи. Силкас Руин шагал по дороге. Еле видимый в тумане, тисте анди оборотился кем-то огромным, крылатым и поднялся в воздух. Сэрен взглянула на рабов – к счастью, никто ничего не заметил. – Ладно, – ответила она Удинаасу и пошла туда, где Фир Сэнгар все еще стоял рядом с мертвыми эдур. – Я должна взять ключи, – сказала Сэрен, нагнувшись к павшему первым эдур. – Не трогай его, – сказал Фир. Она подняла голову. – Ключи… Цепь… – Я сам. Кивнув, Сэрен выпрямилась и отошла. Фир закончил безмолвную молитву, потом опустился на колени рядом с телом. Он нашел ключи в кожаном кошельке на поясе воина; в этом же кошельке обнаружились несколько гладких камешков. Фир взял ключи в левую руку, держа камешки на правой ладони. – С мерудского берега. Наверное, подобрал их еще ребенком. – Дети вырастают, – сказала Сэрен. – Даже на прямом дереве растут кривые ветки. – И чем виноват этот воин? – Фир строго взглянул на нее. – Он пошел за моим братом, как и каждый из его племени. – Некоторые в конце концов отвернулись, Фир. Как и ты. – То, от чего я отвернулся, лежит в тени того, к чему я теперь иду, аквитор. Разве это позволяет сомневаться в моей преданности тисте эдур? Моим сородичам? Нет. Вы все снова и снова об этом забываете – так удобнее. Пойми, аквитор, я буду прятаться, если надо, но не стану убивать сородичей. У нас были деньги, мы могли купить им свободу… – Только не Удинаасу. Фир молча оскалился. Да, Удинаас, единственный, кого ты готов убить. И если бы не Силкас Руин… – Фир Сэнгар, – сказала она, – ты решил идти с нами, а не может быть ни малейших сомнений, что Силкас Руин – главный в нашей жалкой компании. Можешь не одобрять его методы, но лишь он доведет тебя до цели. Сам знаешь. Воин-хирот отвел взгляд и посмотрел на дорогу, смаргивая воду с глаз. Сэрен протянула руку. Фир отдал ключи. Мы не отличаемся от этих рабов. Она взвесила в руке звенящую связку. Скованные одной цепью. И… у кого в руках наше освобождение? – Куда он отправился? – спросил Фир. – Преследует летерийцев. Полагаю, тут ты не станешь возражать. – Возражать следовало бы тебе, аквитор. Пожалуй, следовало бы. Она направилась к ожидающим рабам. Узник рядом с Удинаасом подполз к нему поближе, и Сэрен расслышала его вопрос: – Тот высокий убийца – это Белый Ворон? Правда? Я слышал… – Ты ничего не слышал, – перебил Удинаас, подставляя руки Сэрен. – С тремя выступами, – сказал он ей. – Да, этот. Странник побери, вы не торопились. Она возилась с ключом, пока первый замок не открылся. – Вы двое должны были обокрасть ферму, а не попасть в лапы охотников за рабами. – Охотники устроили там ночлег – нам кругом не повезло. Сэрен отперла второй замок, и Удинаас вышел из ряда, потирая красные рубцы на запястьях. Сэрен сказала: – Фир хочет отговорить Силкаса. Знаешь, глядя на этих двоих, я уже не удивляюсь, что эдур и анди вечно воевали. Они направились туда, где сидела Кубышка. – Фир обижается, что он больше не командир, – сказал Удинаас. – А оттого что командует тисте анди, только хуже. Он до сих пор не может поверить, что давнее предательство – века назад – случилось иначе; что это Скабандари первым обнажил кинжал. Сэрен Педак промолчала. Остановившись перед Кубышкой, она взглянула на замызганное личико девочки; на нее смотрели древние глаза. Кубышка улыбнулась: – Я скучала. – Тебе больно? – спросила Сэрен, сняв большие кандалы. – Ходить могу. И кровь остановилась. Это ведь хорошо, правда? – Наверное. – Говорить об изнасиловании не хотелось – собственные воспоминания Сэрен жгли ее постоянно. – Шрамы останутся, Кубышка. – Быть живой тяжело. Я все время голодная, и ноги болят. Терпеть не могу детей с тайнами – особенно если они сами про эту тайну не знают. Задавай правильные вопросы, иначе ничего не получится. – А что еще плохо в том, чтобы быть живой, Кубышка? И… как? Почему? – Чувствую себя маленькой. В руку Сэрен вцепился старый раб, который тянулся к ключам с горестной надеждой во взоре. Сэрен отдала ему ключи. – Освободи остальных. Он решительно закивал. – Ну, – снова обратилась Сэрен к Кубышке, – нам всем приходится со многим мириться. Жить – значит испытывать неудовольствие и разочарование. – Сэрен, я по-прежнему хочу раздирать глотки. Это плохо? Наверное, плохо. После слов Кубышки старик подался в сторону, с новой силой принявшись за неподатливые кандалы. Позади него ругалась от нетерпения женщина. Удинаас, забравшись в фургон, рылся в поисках чего-нибудь полезного. Кубышка полезла ему помогать. – Нужно выбираться из тумана. Я промокла насквозь. – Сэрен подошла к фургону. – Давайте живее. Если нас обнаружит другой отряд, будет плохо. – Особенно пока нет Силкаса Руина. Только благодаря тисте анди они до сих пор живы. Когда не удавалось спрятаться или убежать от преследователей, два его меча обретали голос, начиная жуткую песнь уничтожения. Белый Ворон. Уже неделю они не видели ни эдур, ни летери, хотя бы отдаленно напоминавших охотников. Ищущих изменника, Фира Сэнгара. Ищущих предателя, Удинааса. И все же Сэрен Педак недоумевала: за ними должны гоняться целые армии. А погоня была скорее упорная, нежели повсеместная. Силкас однажды упомянул вскользь, что к’риснан императора плетут ритуальное чародейство, помогающее расставлять ловушки. И западни поджидают их на востоке и вокруг самого Летераса. Ну, на востоке – это Сэрен могла понять, ведь их целью в самом деле были дикие пустоши за пределами империи, где Фир – никаких объяснений, впрочем, он почему-то не давал – собирался найти то, что ищет; и Силкас Руин не разубеждал его. Однако окружать саму столицу… нет, этого Сэрен не понимала. Как будто Рулад боится брата. Удинаас спрыгнул с первого фургона и полез во второй. – Деньги нашел, – сообщил он. – Много. Лошадей тоже надо взять: продадим их за перевалом. – На перевале стоит форт, – сказала Сэрен. – Может, там никого нет, но наверняка сказать нельзя, Удинаас. Если мы явимся с лошадьми и их узнают… – Форт обойдем, – ответил Удинаас. – Ночью. Незаметно. Сэрен нахмурилась и вытерла влагу с глаз: – Без лошадей проще. И потом животные старые, совсем ослабшие – от них не будет особого толку, особенно в Синецветье. А когда вернется вивал, они наверняка падут от ужаса. – Вивал не вернется, – прохрипел Удинаас, отворачиваясь. – Вивала нет. У Сэрен не было оснований не верить Удинаасу, ведь именно в нем жил дух – отпрыск дракона. И все же Удинаас не объяснял, почему крылатая тварь вдруг пропала. Удинаас, скорчившийся в фургоне, выругался. – Ничего, кроме оружия. – Оружия? – Мечи, щиты и доспехи. – Летерийские? – Да. Второсортные. – И что рабы делали с фургоном оружия? Пожав плечами, Удинаас спустился на землю, прошел мимо Сэрен и начал выпрягать лошадей. – Бедняжки потрудились на подъеме. – Силкас Руин возвращается. – Кубышка показала на дорогу. – Быстро управился. Удинаас сухо рассмеялся: – Идиотам бы врассыпную, тогда пришлось бы по одному отлавливать. А они наверняка построились, как тупые солдаты. Фир, стоящий у первого фургона, заговорил: – Кровь жидкая, Удинаас? – Как водица, – отозвался бывший раб. Ради Странника, Фир, он же не собирался бросать твоего брата. И ты это знаешь. И не он виноват в безумии Рулада. Так насколько твоя ненависть к Удинаасу рождена виной? Кого на самом деле нужно винить за Рулада? За Императора тысячи смертей? Тисте анди вынырнул из тумана белокожим призраком, черный плащ блестел, как змеиная шкура. Мечи вновь скрылись в ножнах, и, хотя их неутомимые стальные голоса замолкли, они будут звучать в голове много дней. Сэрен уже ненавидела этот звук.
Танал Йатванар рассматривал обнаженную женщину на кровати. Следователи потрудились на славу, добиваясь нужных ответов. Она была совершенно изломана, кожа в порезах и ожогах, суставы распухли и покрыты синяками. Ночью, когда он ее обрабатывал, она вряд ли что чувствовала. Так проще, чем со шлюхами, да и бесплатно. Он не любил бить женщин – любил смотреть на избитых. Конечно, подобные пристрастия – извращение, зато его организация – Патриотисты – просто рай для таких, как он. Власть и неприкосновенность – самое смертельное сочетание. Впрочем, похоже, Карос Инвиктад прекрасно осведомлен о ночных шалостях Танала и хранит свое знание, как припрятанный нож. Это ведь не убийство. И она ведь даже не вспомнит. В любом случае она приговорена к Утопалкам – почему бы мне сначала не получить удовольствие? Как солдату. Танал когда-то мечтал стать солдатом – в молодости, когда его возбуждали нелепые романтические взгляды на героизм и неограниченную свободу, как будто первое оправдывает второе. В истории Летера было много благородных убийц. Например, Герун Эберикт. Он убил тысячи воров, убийц и растратчиков, порочных и нищих. Он очищал улицы Летераса – и разве не заслужил оправдания? Меньше попрошаек, меньше карманников, меньше бродяг и прочих ошибок новейшего времени. Танал восхищался Геруном Эбериктом – великий был человек. Пал от руки головореза – раздробили череп. Трагическая потеря, бессмысленная и жестокая. Однажды мы разыщем того убийцу. Танал отвернулся от бесчувственной женщины, поправил тунику, чтобы плечевые швы легли одинаково и ровно, потом застегнул оружейный ремень. Одно из требований куратора ко всем офицерам Патриотистов: пояс, кинжал и короткий меч. Таналу нравилась тяжесть клинков – власть, выраженная в привилегии носить оружие; остальным летерийцам – не считая солдат – это запрещалось указом императора. Как будто мы можем восстать. Проклятый идиот думает, что победил в войне. Они все так думают. Тупые варвары. Танал Йатванар вышел в коридор и двинулся к кабинету куратора. Второй колокол пополудни прозвучал точно перед тем, как Танал постучал в дверь. Приглушенный голос пригласил войти. Раутос Хиванар, магистр Свободного попечительства, уже сидел напротив Кароса Инвиктада. Большой человек как будто занимал полкомнаты, и Танал обратил внимание, что куратор отодвинул кресло назад, насколько было возможно, и оно упиралось в подоконник. – Танал, наш гость настойчиво просит прислушаться к его подозрениям. И убедил меня приложить максимум усилий, дабы разыскать источник угрозы. – Куратор, речь идет о предательстве, измене или мы имеем дело с воровством? – Полагаю, с воровством, – ответил Карос, взглянув на Раутоса Хиванара. Тот, надув щеки, медленно выдохнул: – Я бы не был так уверен. На первый взгляд нам противостоит одержимый, охваченный жадностью и поэтому копящий богатство. Причем копящий только звонкую монету, именно поэтому так сложно отыскать концы. Никакой недвижимости, никакой показухи, никакой пыли в глаза. И вот мало-помалу стал очевиден дефицит наличности. На самом деле серьезного вреда финансовой структуре империи не нанесено. Пока. Но если истощение продолжится, – Раутос покачал головой, – нам придется туго. Танал прокашлялся, потом спросил: – Магистр, вы подключили к делу своих агентов? Раутос нахмурился: – Свободное попечительство процветает именно потому, что все члены уверены: они являются самыми мощными игроками неуязвимой системы. Уверенность – весьма хрупкое качество, Танал Йатванар. И некоторые из тех, кто серьезно занимается финансами, поделились со мной своей озабоченностью. Например, Друз Тенникт и Барракта Илк. И хотя ясного понимания, что творится нечто опасное, еще нет, люди не дураки. – Раутос взглянул в окно за спиной Кароса Инвиктада. – Расследование должны провести Патриотисты в условиях величайшей секретности. – Глаза из-под набухших век уставились на куратора. – Я так понимаю, вы в последнее время занимались академиками и учеными. Карос Инвиктад неопределенно пожал плечами, подняв брови. – Измена многолика. – И многие родом из достойных и уважаемых семей Летера. – Нет, Раутос, среди арестованных таких нет. – Верно, зато у этих несчастных жертв есть друзья, куратор, которые, в свою очередь, жалуются мне. – Мой друг, вопрос действительно деликатный. Вы шагаете сейчас по тонкому слою почвы, под которым только грязь. – Карос сел прямо, сложив руки на столе. – Тем не менее я разберусь. Возможно, последние повальные аресты успокоили разочарование в среде ученых, или, по крайней мере, самые буйные уже попались. – Благодарю вас, куратор. Теперь кто будет вести расследование? – Пожалуй, я сам займусь этим. – Мой помощник, Венитт Сатад, который ожидает внизу во дворе, будет связником между вашей организацией и мной; в дальнейшем я подключу кого-нибудь еще. – Очень хорошо. Еженедельного отчета будет достаточно, по крайней мере для начала. – Согласен. Раутос Хиванар поднялся, через мгновение встал и Карос Инвиктад. В кабинете вдруг стало тесно, и Танал посторонился, сердясь на собственную робость. Мне нечего бояться Раутоса Хиванара. И Кароса. Я их наперсник, их обоих. Они мне доверяют. Карос Инвиктад шел позади Раутоса, положив руку ему на спину. Магистр открыл дверь и шагнул в коридор. Карос с улыбкой сказал что-то ему вслед, Раутос пробасил в ответ. Куратор закрыл дверь и повернулся к Таналу: – Одна из очень уважаемых академиков сейчас пятнает ваши простыни, Йатванар. Танал моргнул. – Господин, ее приговорили к Утопалкам… – Отмените наказание. Приведите ее в порядок. – Господин, она ведь вполне может вспомнить… – От вас требуется лишь немного сдержанности, Танал Йатванар, – отчеканил Карос Инвиктад. – Арестуйте дочерей тех, кто уже в цепях, чтоб вас, и развлекайтесь с ними. Вы поняли? – Д-да, господин. Если она вспомнит… – Тогда, несомненно, потребуется возмещение, разве нет? Я верю, что ваши финансы в полном порядке, Йатванар. А теперь убирайтесь с глаз моих! Закрыв за собой дверь, Танал не сразу смог восстановить дыхание. Сволочь. Ведь про нее никто не предупреждал? Так кто же виноват? А платить теперь должен я? За все? Да хоть провались, Инвиктад, я не буду отвечать один! Не буду.
– Есть в порочности что-то притягательное, не находишь? – Нет. – В конце концов, чем испорченнее душа, тем слаще заслуженное возмездие. – Если оно приходит. – Есть центральная точка, я просто уверен. И точка, по моим вычислениям, критическая. Допустим, не годится сама опора. – По каким вычислениям? – Ну, по тем, которые я поручил тебе, конечно. Где они? – В моем списке дел. – А как ты вычисляешь, что из списка делать в первую очередь? – Этих вычислений вы мне не поручали. – Ловко. В любом случае, если он перестанет сучить ногами, мы сможем проверить мою гипотезу. – Не перестанет, и я его понимаю. Вы пытаетесь уравновесить его на середине тела, но он устроен так, чтобы держать эту часть приподнятой, опираясь на все лапки. – Это официальные данные? Тогда запиши. – На чем? Воск с таблички мы съели на обед. – То-то я корову готов проглотить и не поперхнусь… Гляди! Ага! Он сделал стойку! Идеальную стойку! Оба нагнулись, чтобы рассмотреть Эзгару, насекомое с головами с двух концов. Ничего необычного – таких развелось в последнее время полным-полно; они заполнили какую-то тайную нишу в сложных хитросплетениях природы, нишу, бессчетные тысячелетия пустовавшую. Существо беспомощно дергало тонкими ломкими лапками. – Вы его мучаете, – сказал Бугг. – И мучаете со всей порочностью, Тегол. – Так только кажется. – Да нет, так оно и есть. – Ну ладно. – Тегол снял несчастное насекомое с опоры. Эзгара крутил головами. – В любом случае, – продолжил Тегол, разглядывая существо, – я говорил о другой порочности. Кстати, как движется строительство? – Идет ко дну. – Ты хвастаешься или публично объявляешь о нищете? – Не осталось покупателей. Звонкой монеты нет, а в кредит уже сам не желаю, особенно когда выясняется, что застройщик не может продать недвижимость. Так что я вынужден отказывать всем, даже себе. – И когда все это произошло? – Завтра. – Ну конечно. Я всегда узнаю последним. Эзгара голодный, как думаешь? – Он съел воска больше вас – куда, по-вашему, деваются отходы? – Его или мои? – Хозяин, я уже знаю, куда деваются ваши, – и если узнает Бири… – Больше ни слова, Бугг. По моим наблюдениям и в соответствии с вычислениями, которых ты не сделал, Эзгара съел столько, сколько весит утопший кот. И остается маленьким, живым, подтянутым, а еще благодаря нашему сегодняшнему восковому обеду он больше не скрипит, когда крутит головами, – по-моему, это добрый знак, поскольку теперь нам не придется вскакивать по сто раз за ночь. – Хозяин… – Что? – Откуда вы знаете, сколько весит утопший кот? – От Селуш, конечно. – Не понимаю. – Ну, вспомни. Три года назад. В имении Риннециста поймали одичавшего кота, который задрал нелетающую декоративную утку. Его приговорили к Утопалкам. – Ужасная смерть для кота. Да, припоминаю. Вой был слышен по всему городу. – Да, тот самый. Какой-то неназванный благотворитель пожалел промокший кошкин труп и заплатил Селуш небольшое состояние, чтобы подготовить животное к достойным похоронам. – По-моему, вы сошли с ума. Кто такое затеет и зачем? – Очевидно, с прицелом на будущее. Разумеется, я хотел выяснить, сколько весит утопший кот. А иначе как можно использовать такое сравнение? Можно сказать, я много лет ждал, чтобы его применить. – Три. – Нет, гораздо дольше. Отсюда и мои странности, и моя беспринципность. До того, как кот утонул, я боялся употреблять это сравнение: ведь без доказательств с моей стороны оно могло вызвать насмешки. – Вы ранимый, да? – Никому не говори. – Хозяин, по поводу хранилищ… – А что с ними? – Я думаю, потребуются дополнительные. Тегол кончиком указательного пальца гладил насекомое по спинке – хотя, возможно, так сказать, против шерсти. – Уже? Так, а сколько ты прошел под рекой? – Дальше середины. – И сколько их? – Хранилищ? Шестнадцать. Каждое три человеческих роста на два. – Все полные? – Все. – Ага. Значит, начинает сказываться. – «Строители Бугга» станут первой крупной компанией, которая рухнет. – И сколько еще потянет за собой? – Неизвестно. Три, может, четыре. – Ты же вроде сказал: неизвестно. – Тогда никого не извещайте. – Хорошая мысль. Бугг, я хочу, чтобы ты сделал для меня ящик с очень специфическими спецификациями, которые сообщу позже. – Ящик, хозяин. Сосна пойдет? – То есть? Почему со сна? – Нет! Сосна, ну, которая горит! – Да, со сна и сосна пойдет. – Клееный? – Именно. Только без крышки. – Наконец-то. Начались подробности. – Я же обещал. – А для чего ящик, хозяин? – Увы, пока никаких подробностей. Понадобится скоро. – А насчет хранилищ… – Сделай еще десяток, Бугг. Размеры удвой. Со «Строителями Бугга» повремени, копи долги, скрывайся от кредиторов, продолжай приобретать материалы и храни их на складе за непомерную цену. Трать, сколько сможешь. – У меня голова отвалится. – Не беспокойся. У Эзгары найдется лишняя. – Вот спасибо. – И она даже не скрипит. – Приятно слышать. А что это вы делаете, хозяин? – А на что похоже? – Вы возвращаетесь в постель. – А тебе нужно строить ящик, Бугг, очень хитрый ящик. Главное, помни: без крышки. – Могу я все-таки узнать, зачем он? Тегол улегся в постель, уставился в синее небо над головой, потом улыбнулся слуге – кстати сказать, Старшему богу. – Для заслуженного возмездия, Бугг, для чего же еще?
Глава вторая
Миг пробуждения ожидает нас всех на пороге или на повороте пути, если жизнь тянется, налетает, словно мотылек, на эту узкую полоску времени, играющую, как солнечные лучи на волнах; мы сожмемся в комок, пронизанный страхом и простреленный всем, что стало вдруг ценным, и настоящее пропадает, и давит собственный вес, и в этот день, на повороте пути, настает миг пробуждения.Подъем к вершине начинался там, где обрывалась проложенная летери дорога. Грубые булыжники упирались в осыпь черных камней, шагах в пятнадцати от говорливой реки слева, оглушающей нескончаемым ревом. Выкорчеванные деревья тянули сквозь камни гнутые переплетенные ветви – выпирающие конечности, из них торчали корневые отростки, с которых капала вода. На другом берегу реки лес полосами карабкался на северный склон, а на этом рваные скалы, добравшиеся до воды, позеленели ото мха. На горе, изрезанной кружевом трещин, деревьев почти не было. Сэрен Педак предположила, что весь склон горы когда-то занимал город, вертикальная крепость, вырезанная прямо в скалах. Ей казалось, что можно различить большие зияющие окна и выступы бывшихбалконов – высоко, в тумане. Но что-то громадное и ужасное в своей ярости разбило весь склон, разрушив бо́льшую часть города одним ударом. Они стояли у начала тропы. Сэрен видела, как безжизненные глаза тисте анди медленно ощупывают подъем. – Ну? – спросила она наконец. Силкас Руин покачал головой: – Это не наш. Его построили к’чейн че’малли. – Жертвы вашей войны? Силкас перевел взгляд на нее, словно оценивая скрытый смысл вопроса. – Большинство гор, из которых к’чейн че’малли резали летучие крепости, теперь скрыты волнами – они затоплены после таяния Омтоз Феллака. Города высечены в скалах, хотя только самые старые похожи на то, что ты видишь здесь: открытые взорам, а не спрятанные в глубине бесформенного камня. – Перестройка потребовалась внезапно, как самозащита. Он кивнул. Мимо них прошел Фир Сэнгар и начал восхождение; к нему присоединились Удинаас и Кубышка. Сэрен победила в споре, и лошадей оставили на месте. На ровном участке справа стояли четыре фургона, покрытых брезентом. Такому транспорту, конечно, не одолеть здешний подъем. А оружие и доспехи или нужно припрятать здесь до появления транспортной бригады, или рабам придется впрячься, как мулам. – По этому перевалу я не ходила, – сказала Сэрен, – однако горы видела, издалека. И даже тогда замечала следы перестройки. Я спросила однажды Халла Беддикта, но он ничего не стал рассказывать. Впрочем, думаю, в какой-то момент наш путь приведет нас внутрь. – Этот город разрушило грозное чародейство, – сказал Силкас Руин. – А может, какое-то природное явление… – Нет, аквитор. Это Старвальд Демелейн. Разрушения произведены драконами. Чистокровными элейнтами. Не меньше дюжины работали вместе, объединив свои Пути. Необычно, – добавил он. – Чем именно? – Во-первых, очень большой союз. А еще небывалая ярость. Интересно, что же натворили к’чейн че’малли, чем они заслужили такую расплату? – Я знаю ответ, – раздался у них за спиной шипящий шепот, и Сэрен обернулась, прищурившись на скорчившегося духа. – Сушеный!.. А я-то гадала, куда ты пропал. – Путешествовал в сердце камня, Сэрен Педак. В застывшей крови. Что они натворили, ты хочешь знать, Силкас Руин? Ни много ни мало собрались уничтожить все сущее. Раз их ждало вымирание, так пусть гибнут и остальные. Отчаяние или дикое зверство? А может, ни то, ни другое, а просто несчастный случай. Да какая разница? Мы все равно станем прахом. Безразличным. Бесчувственным. Силкас Руин, не оборачиваясь, сказал: – Бойся стылой крови, Сушеный. В нее еще можно влипнуть. Дух шелестяще рассмеялся: – Как муравей в смолу, да. Но это весьма соблазнительно, хозяин. – Я предупредил. Если попадешься, освободить тебя я не смогу. Дух проскользнул мимо, перетекая по изломанным ступенькам. Сэрен поправила на плечах лямки кожаного мешка. – Фенты носят припасы на голове. Хотела бы я так уметь. – Позвонки сдавливаются, – ответил Силкас Руин. – И постоянно болят. – Ну, мои и без того разваливаются, так что, боюсь, мне уже все равно. – Она пошла вверх по тропе. – Кстати, ведь ты, как одиночник, мог бы просто… – Нет. – Силкас двинулся следом. – В образе дракона слишком сильна жажда крови. Драконий голод живет во мне там же, где и гнев, а этот гнев не так легко сдержать. Сэрен не удержалась и фыркнула. – Тебя это забавляет, аквитор? – Скабандари мертв. Фир видел его разбитый череп. Ты получил удар кинжалом и был заточен, а теперь свободен, и все, что тебя гложет, – это жажда мести? Кому? Какой-то бестелесной душе? Чему-то, что меньше тени? Силкас Руин, твоя одержимость жалка. Фир Сэнгар хотя бы ищет что-то позитивное – вряд ли найдет, поскольку ты, наверное, уничтожишь то, что осталось от Скабандари, не дав Фиру поговорить с ним, если такое вообще возможно. Силкас Руин ничего не сказал, и Сэрен продолжила: – Похоже, отныне я обречена водить таких гостей. Совсем как мое последнее путешествие, приведшее меня в земли тисте эдур. Все враждуют, плетут интриги и воюют. Мое дело сторона: доставить дураков и отойти подальше, когда засверкают клинки. – Аквитор, мой гнев гораздо сложнее, чем ты представляешь. – И что это значит? – Твоя картина будущего слишком проста, слишком ограниченна. Подозреваю, что, когда мы доберемся до цели, все пойдет не так, как ты ожидаешь. Она фыркнула: – Соглашусь, ведь, без сомнения, так и было в деревне колдуна-короля. В конце концов все привело к завоеванию Летерийской империи. – Ты считаешь себя виновной, аквитор? – Моей вины в том почти нет, Силкас Руин. По крутым щербатым ступенькам идти было небезопасно. По мере подъема воздух становился более разреженным, от водопада спускался туман, среди камней разносился рокот эха. Там, где древние ступеньки окончательно пропали, у крутой угловатой скалы были устроены мостки. Примерно на трети подъема они обнаружили уступ, на котором решили передохнуть. Среди россыпи булыжников нашлись остатки карнизов и фризов со следами резьбы, разобрать которую не представлялось возможным – значит, когда-то прямо над ними был целый фасад. Мостки превратились в настоящие ступени, а по правую руку виднелся проход в пещеру, прямоугольный, словно настоящая дверь. Удинаас долго стоял, разглядывая темный портал, затем повернулся к остальным. – Думаю, стоит попробовать. – Не нужно, раб, – ответил Фир Сэнгар. – Тропа дальше идет прямая и надежная… – И чем выше, тем больше льда. – Должник поморщился, потом рассмеялся. – Ну, конечно, песни должны петься, правда, Фир? Опасности и бедствия, славные страдания – все для достижения героической победы. Вы хотите, чтобы старцы, что были когда-то вашими внуками, собрали клан у костра, дабы поведать легенду о вас, легенду о долгом странствии одинокого воина к своему богу. Прямо слышу, как они описывают грозного Фира Сэнгара из племени хиротов, брата императора, и его верных спутников: потерянное дитя, опытный проводник-летерийка, призрак, раб и, конечно же, белокожий мститель. Полный набор архетипов, правда? – Удинаас достал из заплечного мешка мех для воды, сделал большой глоток и вытер губы тыльной стороной ладони. – Но представьте, что все это пойдет прахом, если вы сорветесь со скользкой ступеньки и пролетите пятьсот человеческих ростов к бесславной гибели. В легендах так не бывает, но ведь жизнь, увы, не сказка, правда? – Он убрал мех и закинул кожаный мешок на плечи. – Озлобленный раб выбирает другой путь к вершине, вот дурак. Хотя… – Он помолчал и улыбнулся Фиру. – В любом сказании должен заключаться моральный урок, да? Удинаас немного прошел наверх, оказавшись напротив входа в пещеру, протянул руку, ухватился за край камня, уперся мыском мокасина в край уступа. Затем, оттолкнувшись от ступенек, он плавно развернулся на одной ноге, второй махнув в воздухе. И, затянутый весом заплечного мешка, очутился в пещере. – Ловко, – похвалил Силкас Руин довольным голосом, словно ему понравилось, как раб прошелся по чванливому самодовольству Фира Сэнгара, перевернув все вверх ногами. – Я собираюсь последовать за ним. – И я, – сказала Кубышка. Сэрен Педак вздохнула: – Хорошо, только я считаю, нам нужно обвязаться веревкой, а геройствует пусть Удинаас.Корара из Дрена, «Зимние размышления»
Пещера оказалась коридором, вероятно, ведшим когда-то к балкону – до того, как рухнул фасад. Массивные стены, покрытые трещинами, сдвинулись, нависая под странными углами. И каждая щель, каждая трещина кишела мохнатыми телами летучих мышей, разбуженных вторжением, пищащих и в любой момент готовых сорваться с места. Сэрен опустила мешок на землю. Мимо прошел Удинаас. – Вот, – сказал он, выдохнув облачко пара. – Зажгите лампу, аквитор, от холода у меня руки коченеют. – В ответ на ее взгляд он покосился на Фира Сэнгара и пояснил: – Слишком много лет окунал руки в ледяную воду. У эдур рабам не слишком уютно. – Тебя кормили, – сказал Фир Сэнгар. – Когда в лесу падало кровь-дерево, – ответил Удинаас, – нас посылали приволочь его в деревню. Помните те времена, Фир? Иногда ствол вел себя предательски – то в грязи заскользит, то еще что, – и раба давило. Давило рабов и из вашего дома – вы ведь их и не вспомните, да? Подумаешь, мертвый раб! Когда такое случалось, вы, эдур, кричали, что дух кровь-дерева возжаждал летерийской крови. – Хватит, Удинаас, – сказала Сэрен, сумев наконец зажечь лампу. Как только огонек разгорелся, летучие мыши рванулись из щелей, и воздух внезапно наполнился неистовым хлопаньем крыльев. Через дюжину ударов сердца твари улетели. Сэрен выпрямилась и подняла лампу. Они стояли на толстой грязной подушке – гуано кишело червями и жуками и издавало аромат разложения. – Лучше убраться отсюда, – сказала Сэрен. – Тут зараза…
Мужчина кричал, пока стража волокла его за цепи через двор к стене с кольцами. Разбитая нога оставляла кровавые следы на брусчатке. По двору разносились громкие обвинения и жалобы на устройство мира – летерийского мира. Танал Йатванар негромко хмыкнул: – Только послушайте. Какая наивность! Карос Инвиктад, стоящий рядом на балконе, смерил Танала резким взглядом: – Вы глупец, Танал Йатванар. – Куратор? Карос Инвиктад оперся предплечьями на перила и посмотрел вниз на узника. Пухлые, как ручейники, пальцы медленно переплелись. Где-то над головой хохотала чайка. – Кто представляет главную угрозу для империи, Йатванар? – Фанатики, – почти сразу отозвался Танал. – Такие, как тот внизу. – Неверно. Прислушайтесь. Он одержим, он убежден. Он обладает четким взглядом на мир, это человек, знающий правильные ответы. Гражданина с принципами, Йатванар, можно поколебать, развернуть, можно превратить его в самого верного союзника. Только и нужно – найти, что его пугает. Воспламени его страх, сожги дотла основание его убежденности, а потом предложи такой же четкий способ мышления, новое видение мира. Он потянется к тебе, как ни была бы широка пропасть, и всеми силами уцепится за тебя. Нет, наши враги – не убежденные. Они временно заблуждаются. Лишите их комфорта убеждений, внушите им другие принципы – неоспоримые и разумные, – и они падут вам в объятия. – Ясно. – Танал Йатванар, наши главные враги – те, у кого убежденности нет. Те, кто задает вопросы, а наши аккуратные ответы встречает с неизменным скепсисом. Их вопросы нас подтачивают. Они… вызывают волнения. Эти опасные граждане понимают, что все не так просто; их позиция не имеет ничего общего с наивностью. Они унижены двусмысленностью того, что видят вокруг, и оспаривают наши простые, успокаивающие заявления о ясности, о черно-белом мире. Если захотите смертельно обидеть такого гражданина, Йатванар, назовите его наивным. Он придет в ярость, он просто потеряет дар речи… Он спросит себя: это кто же называет меня наивным? Ага, ясно, человек, одержимый убежденностью и надменный; его положение позволяет ему выносить бесцеремонные суждения, выдавать издевательские характеристики с заоблачной высоты. И тогда в глазах вашей жертвы мелькнет огонек понимания – в вас он увидит врага, своего настоящего врага. И ощутит страх. Ужас. – Напрашивается вопрос, куратор… Карос Инвиктад улыбнулся: – Одержим ли я убежденностью? Или меня точат вопросы и сомнения?.. Я убежден лишь в одном. Власть меняет лицо мира. Сама по себе она ни добра, ни зла; власть – просто средство, с помощью которого ее носитель изменяет все вокруг, изменяет для собственного… комфорта. Конечно, проявлять власть – значит осуществлять тиранию, хоть очень деликатную и мягкую, хоть злобную и жесткую. Сама власть – в политике, в семье, где угодно – содержит в себе угрозу насилия. Против тех, кто выбрал сопротивление. И помните вот что: если насилие возможно, оно осуществится. – Куратор протянул руку. – Послушайте: этот несчастный делает за меня мою работу. Там, в подземельях, сокамерники слышат его бред и некоторые подхватывают – этих стража заносит в список. Список я проверяю ежедневно – именно их я смогу завоевать. Те, кто молчит или отворачивается, попадают в другой список – они обречены на смерть. – И поэтому, – протянул Танал, – мы позволяем ему орать… – Да. Ирония в том, что он и впрямь очень наивен, но не так, как вы имели в виду. Его твердая убежденность говорит о блаженной невежественности. И еще больше иронии в том, что оба крайних крыла политического спектра сходятся в средствах и методах; очень многое их объединяет – жестокость к колеблющимся, кровь, которую они готовы пролить за «правое» дело, защита своей версии реальности. Ненависть, которую они выказывают тем, кто проявляет сомнения. Скептицизм, в конце концов, прикрывает презрение, а нет раны глубже и кровавее, чем когда тебя презирает кто-то, у кого нет никаких убеждений. И вот мы, те, кто придерживается убеждений, Йатванар, видим своей задачей выкорчевать и уничтожить этих вопрошателей. И какое же удовольствие мы при этом получаем… Танал Йатванар молчал, охваченный подозрениями. Карос Инвиктад продолжил: – Вы поторопились с суждением, не так ли? Ах, вы слишком многое выдали высокомерными речами. И меня, признаюсь, позабавил мой же собственный инстинктивный ответ на ваши слова. Наивный. Странник меня побери, я хотел оторвать вам голову, как болотной мухе. Я хотел выказать вам настоящее презрение. Мое. К вам и таким, как вы. Я хотел стереть пренебрежительное выражение с вашей физиономии и прокрутить его через мясорубку. Думаете, у вас есть все ответы? Видимо, да, судя по тому, с какой легкостью вы выдаете суждения. Жалкая мелкая сошка! Однажды неуверенность явится на ваш порог, нырнет вам в глотку, и вам останется ждать и гадать, что придет раньше – смирение или смерть. В любом случае я мимоходом пожалею вас – именно это нас различает, не так ли? Пришла посылка, да? Танал моргнул. Смотри-ка, как всех нас мучит жажда крови. Потом кивнул. – Да, куратор. Новая головоломка для вас. – Прекрасно. От кого? – Анонимно. – Очень любопытно. Что это – часть тайны или страх оказаться смешным, когда я решу ее после недолгого размышления? Где она? – Уже должны были доставить вам в кабинет, господин. – Хорошо. Пусть этому человеку дадут кричать до вечера, а потом снова отправят вниз. Танал поклонился вслед уходящему с балкона Каросу. Подождал сотню ударов сердца и тоже ушел.
Вскоре по винтовой каменной лестнице он спустился на нижний этаж древнего подземелья и пошел по коридору к камерам, которыми не пользовались веками. Последние наводнения затопляли этот этаж и тот, что над ним; впрочем, с тех пор вода ушла, оставив толстые наносы ила и устойчивый запах гнили. Держа в руке лампу, Танал Йатванар по наклонному проходу добрался до бывшей главной допросной палаты. Загадочные, проржавевшие устройства стояли на мощеном полу или крепились к стенам; похожая на кровать клетка свисала на цепях с потолка. Прямо напротив входа стояло клинообразное устройство, снабженное наручниками и цепями, которые можно было туго натягивать с помощью храповика сбоку. К наклонному ложу, лицом к палате, была прикована та самая женщина, которую ему велели выпустить. Она бодрствовала и отвернулась от внезапного света. Танал поставил лампу на стол, заваленный пыточными инструментами. – Кормежка, – сказал он. Женщина ничего не ответила. Уважаемый академик. Только посмотрите на нее. – Все ваши высокие слова, – произнес Танал, – стоят меньше, чем пыль на ветру. Женщина отозвалась хриплым голосом: – Ты однажды подавишься этой пылью, человечишка. – Человечишка? – Танал улыбнулся. – Хочешь ранить меня… Жалкая попытка. Он подошел к сундуку справа у стены. Раньше там держали шлемы-тиски, но Танал, убрав орудия пыток, наполнил сундук флягами с водой и сушеными продуктами. – Надо будет принести ведра с мыльной водой, – сказал он, доставая ужин для пленницы. – Ты не можешь не испражняться, а вонь и грязь ужасные. – Ой, я тебя обижаю, да? Он взглянул на нее и улыбнулся: – Джанат Анар, старший преподаватель Имперской Академии наук, ты, похоже, не выучила ничего об империи. Хотя можно возразить, что здесь у тебя знаний прибавилось. Женщина изучала его странно тяжелым взглядом: – От Первой империи и до наших дней, человечишка, бывали времена открытой тирании. То, что нынешние угнетатели – тисте эдур, вряд ли многое меняет. В конце концов, главное угнетение идет от вас. Летери против летери. Более того… – Более того, – передразнил ее Танал, – Патриотисты – милосердный дар летери самим себе. Лучше мы, чем эдур. Мы не производим арестов без разбора; мы не наказываем непричастных; мы не действуем наобум. – Дар? Сам-то ты веришь в это? – спросила женщина, не сводя с него глаз. – Все равно эдур до нас нет никакого дела. Их вождя нельзя убить, и поэтому их владычество абсолютно. – Высокопоставленные тисте эдур общаются с нами почти ежедневно… – Чтобы держать в узде. Тебя, Танал Йатванар, а не твоих узников. Тебя и этого недоумка, Кароса Инвиктада. – Она наклонила голову. – Интересно, почему такой организацией, как ваша, управляют люди-неумехи? Слабоумные психи. Которых, без сомнения, в детстве унижали ровесники. Или мучили родители-извращенцы – я уверена, ты скрываешь много постыдных тайн из несчастной юности. А теперь власть у тебя в руках, и страдать придется остальным. Танал подошел с пищей и фляжкой воды. – Ради Странника, – сказала женщина. – Освободи мне хотя бы одну руку, чтобы я сама поела. Он подошел ближе. – Унижает, что тебя кормят, как младенца? – Чего ты хочешь? – спросила Джанат, когда он откупорил фляжку. Танал поднес горлышко фляжки к потрескавшимся губам женщины и смотрел, как она пьет. – А я вроде не говорил, что чего-нибудь хочу. Женщина повернула голову, закашлялась; вода потекла по подбородку. – Я во всем призналась, – сказала она. – У тебя все мои записи, мои предательские лекции о личной ответственности и необходимости сострадания… – Да, моральный релятивизм. – Я опровергаю все идеи релятивизма, человечишка, – и ты бы это знал, если бы потрудился прочитать записи. Культурные структуры не обходят стороной и не оправдывают самоочевидную несправедливость или неравенство. Статус-кво не священен, это не алтарь, который нужно омывать потоками крови. Традиция и привычка – неубедительные доводы… – Белый Ворон! Женщина, ты и вправду лектор. Мне больше нравилось, когда ты была без сознания. – Тогда лучше снова забей меня до бесчувствия. – Увы, не могу. Вообще-то я должен тебя освободить. Женщина бросила на него быстрый взгляд, затем вновь отвернулась. – Надо быть осторожней, – пробормотала она. – То есть? – спросил Танал. – Я чуть не поддалась. Искушение надеждой. Если бы ты должен был меня отпустить, то ни за что не принес бы меня сюда. Нет, я твоя личная жертва, а ты мой личный кошмар. В конце концов тебя ждут такие же цепи, как на мне. – Психология человеческого мышления, – сказал Танал, запихивая кусок смоченного в жире хлеба женщине в рот. – Твоя специальность. Значит, можешь читать мою жизнь легко, как свиток. Я должен испугаться? Женщина прожевала хлеб и с усилием проглотила. – Я владею гораздо более смертельным оружием, человечишка. – И что же это? – Я проникаю тебе в голову. Я смотрю твоими глазами. Плыву в потоке твоих мыслей. Я стою, глядя на грязное существо, прикованное к ложу насилия. И наконец я начинаю понимать тебя. Это гораздо интимнее, чем любовь, человечишка, потому что у тебя не остается секретов. И если тебе интересно, то я и сейчас слушаю свои слова твоими ушами, ощущаю холодок, бегущий по коже, испарину, выступившую на груди. Внезапный страх, когда ты понял всю свою уязвимость… Танал ударил ее. Сильно, так что голова мотнулась в сторону. Кровь хлынула изо рта женщины. Она кашлянула, плюнула – раз, второй, тяжело дыша и булькая. – Продолжим обед позже. – Танал пытался говорить спокойно. – Думаю, в ближайшие дни и недели ты будешь вопить, Джанат, но уверяю тебя, твоих криков никто не услышит. Послышался странный кашляющий звук. Через мгновение Танал понял, что женщина смеется. – Эффектная бравада, – сказал он искренне. – В итоге я действительно могу тебя отпустить. Хотя пока не решил. Думаю, ты поняла. Она кивнула. – Заносчивая сука, – выругался Танал. Женщина снова засмеялась. Танал пошел прочь. – И не мечтай, что я оставлю лампу, – прорычал он. Ее смех преследовал его, звеня, как разбитое стекло. Богато украшенный экипаж, блестя отделкой из кровь-дерева, стоял неподвижно на обочине главной улицы Дрена, возле сточной канавы. Четыре белые лошади изнывали от неожиданной жары, понурив головы в хомутах. Впереди улицу обрамляли арочные ворота, а за ними расползался лабиринт Верхнего рынка – огромная площадь, забитая ларьками, телегами, скотом и толпами людей. Поток наличности, какофония голосов и мелькание дающих и берущих рук – все достигло апогея, обрушиваясь на органы чувств Брола Хандара, несмотря на защиту плюшевой обивки экипажа. Водопад звуков с рынка, хаотичное мелькание людей в воротах и толпы на самой улице заставляли наместника думать о религиозном рвении – он словно наблюдал сумасшедшую версию похоронного обряда тисте эдур. Только вместо женщин, ритмично причитающих в обязательном горе, погонщики с криками вели через толчею гурты. Дым погребальных костров и жертвенников, окутывающий деревню эдур, стал здесь густым пыльным потоком, несущим тысячи ароматов. Навоз, лошадиная моча, жареное мясо, овощи и рыба, необработанные шкуры миридов и дубленая кожа родара; гниющие отходы и густые запахи дурманящих настоев. Здесь, у летери, не бросали богатые жертвы в морские волны. Бивни клыкастых тюленей стояли у полок, напоминая ряды крюков какого-то пыточного механизма. Другие ларьки выставляли вырезанные из этих бивней статуэтки, изображающие объекты поклонения эдур, дшеков и фентов, или фигурки для игр. Полированный янтарь был украшением, а не священными слезами пойманного сумрака, а из кровь-дерева резали кубки, чаши и кухонную утварь. Или отделку для показушного экипажа. Через щель в ставнях наместник разглядывал снующих туда-сюда людей. Изредка в толпе мелькал тисте эдур, на голову выше любого летерийца, и Бролу казалось, что он различает некоторое смущение за высокомерным выражением лица. Изменений никто не хотел, они появлялись медленно, исподволь. Действительно, летери испытали шок от разгрома армии, смерти короля и появления новых правителей, но при всем при том внезапные изменения были вовсе не такими катастрофическими, как ожидалось. Клубок, объединяющий летери, был эластичным и, как теперь понимал Брол, гораздо более крепким, чем казалось. Однако больше всего беспокойства доставляло то, с какой легкостью этот клубок опутывал любого, кто в него попадет. В этом прикосновении яд – но не смертельный, а только одурманивающий. Сладкий, но в конце концов приводящий к погибели. Вот что приносит… комфорт. И все же Брол прекрасно видел, что комфорта хватает не на всех; увы, эту награду получают очень немногие. Хотя обладающие богатствами восторженно выставляют его напоказ, именно хвастовство подчеркивает, насколько их мало. Не каждому дано быть богатым – система не допустит, ведь власть и предоставляемые ею привилегии строятся именно на неравенстве. Без него как измерить власть, как оценить дар привилегий? Чтобы были богатые, должны существовать бедные – и последних нужно больше, чем первых. Управитель Летур Аникт вел необъявленную войну против племен за пределами империи, с помощью имперских военных захватывая земли и укрепляя свои новые владения. Реального оправдания кровопролитию не было; все делалось только ради личного обогащения. И все же Брол Хандар до сих пор не решил, что с этим делать и делать ли вообще что-то. Он приготовил пространный доклад императору, содержащий хорошо документированные подробности ситуации в Дрене. Брол уже начал подозревать, что, отправь он доклад в Летерас, документ не попадет ни к императору, ни к одному из его советников-эдур. Летериец-канцлер, Трибан Гнол, похоже, в доле и вообще ровня Летуру Аникту – видимо, мощная паутина власти, скрытая под поверхностью, процветает без вмешательства правящих эдур. В настоящий момент у Брола Хандара были только подозрения, намеки на эту тайную паутину. Только одно звено было явным – объединение богатых летерийских семей, Свободное попечительство. Возможно, эта организация – сердце скрытой власти. Хотя точно сказать нельзя. Брол Хандар из весьма благородного семейства тисте эдур, недавно назначенный наместником в маленьком городе на задворках империи, прекрасно понимал, что ему не тягаться с такой организацией, как Свободное попечительство. Он и в самом деле начинал верить, что племена тисте эдур, разбросанные по громадной территории, – всего лишь обломки, несомые безразличным потоком вздувшейся глубокой реки. И все же есть император. Вполне возможно, безумный. И непонятно, к кому обратиться, даже если то, что видит Брол Хандар, действительно опасно. Внимание Брола привлекла суматоха возле ворот, и он прильнул глазом к щели в ставнях. Арест. Прохожие спешили убраться подальше, а два неприметных летерийца, схватив человека с двух сторон, прижали его лицом к столбу ворот. Не было ни громогласных обвинений, ни испуганных оправданий. Молчание агентов Патриотистов и арестованного странным образом потрясло наместника. Этих людей словно не интересовали никакие подробности. Один из агентов обыскал арестованного на предмет оружия, но ничего не нашел; потом, пока его напарник удерживал человека у столба, отвязал кожаный кошель с пояса и начал в нем рыться. Арестованный был прижат щекой к вырезанному на широкой квадратной колонне барельефу – сплошь сцены из славного прошлого Летерийской империи. Брол Хандар подумал, что участникам сцены ирония недоступна. Обвинят в мятеже. Всегда в мятеже. Но против чего? Не против же присутствия тисте эдур – это было бы бессмысленно, и по этому поводу не проводилось никаких репрессий – по крайней мере Брол Хандар о таких не слышал. Тогда против чего? Должники существовали всегда, и некоторые избегали оплаты долга, однако большинство – нет. В условиях политических и социальных волнений появлялись секты – они набирали приверженцев среди бесправных остатков покоренных племен: фентов, нереков, тартеналов и прочих. Но со времен завоевания большинство таких сект распались или бежали из империи. Мятеж. Процесс будет закрытым. Значит, где-то должны существовать список разрешенных верований, система взглядов и убеждений, составляющих правильную доктрину. Или все гораздо коварнее? В дверь экипажа кто-то поскребся, и через мгновение она открылась. Брол Хандар уставился на фигуру, шагнувшую на подножку, накренив своим весом экипаж. – Орбин, ну входите уже. Обрюзгший за долгие годы бездеятельности, с пухлым лицом, с тяжелой вялой челюстью, Орбин Правдолов, похоже, безостановочно потел при любой температуре, словно внутреннее давление гнало токсины из его мозга на поверхность кожи. Местный глава Патриотистов был, на взгляд Брола Хандара, самой презренной и злобной личностью из тех, кого ему доводилось встречать. – Вы вовремя, – сказал тисте эдур, когда Орбин втиснулся в экипаж и разместился на противоположном сиденье, распространяя едкий запах пота. – Хотя я и не знал, что вы лично контролируете будничную деятельность агентов. Тонкие губы Орбина растянулись в улыбку: – Мы получили информацию, которая может вас заинтересовать, наместник. – Еще один несуществующий заговор? Улыбка на мгновение стала шире: – Если вы про Болкандский заговор, увы, им занимается Свободное попечительство. Наша информация касается вашего народа. Моего народа. – Понятно. – Брол Хандар подождал. Снаружи два агента поволокли арестованного прочь. – К западу от Синецветья замечены путники. Двое тисте эдур, один из них белокожий. Он, как я понимаю, известен как Белый Ворон – для нас, летерийцев, кстати, очень неприятная кличка. – Орбин моргнул набухшими веками. – Их сопровождают три летери – две женщины и беглый раб с татуировками хозяина, хирота. Брол с трудом хранил спокойное выражение лица, хотя грудь сдавило. Это тебя не касается. – У вас есть сведения об их точном местоположении? – Они направлялись на восток через горы. Там есть три перевала; пока – в это время года – открыты только два. Брол Хандар неторопливо кивнул. – К’риснан императора тоже смогли определить их примерное положение. Эти перевалы блокированы. – Он помолчал и добавил: – Все, как предсказывал Ханнан Мосаг. Темные глаза Орбина изучали наместника из-под жировых складочек. – Вы напоминаете мне об эффективности эдур. Да. Человек с прозвищем Правдолов продолжил: – У Патриотистов есть вопросы в отношении белокожего тисте эдур, этого Белого Ворона. Из какого он племени? – Не из какого. Он не тисте эдур. – Вот как. Странно. По описанию… Брол Хандар промолчал. – Наместник, мы можем чем-то помочь? – Пока что нечем, – ответил Брол. – Больше всего меня удивляет, что вы до сих пор не настигли эту группу. Мои источники сообщают, что тисте эдур – не кто иной, как Фир Сэнгар, брат императора. – Как я уже сказал, перевалы заблокированы. – Ого, значит, вы затягиваете сеть, даже пока мы тут беседуем. Брол Хандар улыбнулся. – Орбин, вы упомянули, что Болкандский заговор – компетенция Свободного попечительства. Тем самым вы сообщаете мне, что Патриотистов это дело не интересует? – Не совсем. Попечительство постоянно пользуется нашей сетью… – И за это, несомненно, выплачивает вознаграждение. – Разумеется. – Я даже… Орбин поднял ладонь, склонив голову. – Прошу извинить меня, наместник. Я слышу тревогу. – Он, кряхтя, поднялся и распахнул дверцу экипажа. Потрясенный Брол молча проводил летерийца взглядом. Когда дверца закрылась, он достал из небольшого встроенного ящичка вязаный мешочек с пахучими травами и поднес к лицу. Теперь и ему стал слышен сигнал тревоги. Брол нагнулся к переговорной трубе: – Кучер, давай к этим колоколам. Подумав, он добавил: – И можно не торопиться.
Гарнизон Дрена размещался в целой дюжине деревянных строений на невысоком холме, к северу от центра города. Арсенал, конюшни, казармы и штаб-квартиры были надежно укреплены, хотя сам комплекс построек не был окружен стеной. Когда-то, века назад, Дрен представлял собой город-государство, и после затяжной войны с оул’данами отчаявшийся король призвал армию Летера, чтобы победить кочевников. Только десятилетия спустя открылось, что весь конфликт спровоцировали сами летерийцы. Так или иначе летерийская армия никуда не ушла; король согласился на титул визиря, и после череды трагических случайностей он сам и весь его род исчезли. Впрочем, это все история, никому ныне не нужная. От гарнизонного плаца вели четыре главные аллеи: одна – северная – сходилась с дорогой, ведущей к городской стене и переходящей в Северный береговой тракт; из трех путей, ведущих по берегу из города, этим пользовались реже всего. В тени укрытого остроконечной крышей балкона роскошного имения сразу за арсеналом, на северной аллее, в прохладной мгле, где трудно было что-то рассмотреть, притаилась стройная фигура. Капюшон из грубой ткани скрывал черты лица, хотя, если бы кому пришло в голову остановиться и приглядеться повнимательней, того поразил бы блеск алых чешуек там, где должно быть лицо, и глаза, спрятанные в прорезях с черными краями. Но было что-то в этой фигуре такое, отчего прохожим не хотелось приглядываться. Взгляд скользил мимо, и мало кто замечал, что в тени кто-то есть. Этот некто занял свой пост перед самым рассветом, а сейчас день близился к вечеру. Глаза его были устремлены на здания гарнизона, он видел посыльных, входящих и выходящих из штабов, визиты полудюжины благородных купцов по поводу закупки лошадей, металлического лома, седел и всего прочего. Он изучал кожаные накладки на круглых щитах копейщиков с приплюснутыми лицами; на темной – пурпурно-охряной – коже едва различимые татуировки смотрелись на удивление красиво. Вечером тени удлинились, и некто заметил двух летерийцев, попавшихся ему на глаза второй раз. Их беспечность выглядела… подозрительно, и инстинкт подсказал фигуре под капюшоном, что пора уходить. Когда летерийцы прошли мимо по улице на запад, фигура, выйдя из тени, быстро и бесшумно двинулась за ними. Некто ощутил их внезапное, растущее внимание – а возможно, и тревогу. Почти поравнявшись с ними, он свернул направо, в переулок, ведущий на север. Пройдя пятнадцать шагов, он нашел темный уголок, где можно было спрятаться. Затем откинул полы плаща и подвязал их, освободив руки. Через десяток ударов сердца он услышал шаги летерийцев. Они шли осторожно, с ножами наготове. Один прошептал что-то, и оба остановились. Фигура шагнула вперед, скрипнув правой подметкой. Летерийцы развернулись. Оул’данский кнут, кадаран, прошелестел, извиваясь по-змеиному; кожаный хвост, покрытый внахлест кинжально острыми полулунными лезвиями, размером с монету, взметнулся сверкающей дугой, лизнувшей обоих летерийцев по горлу. Хлынула кровь. Летерийцы обмякли. Кровь, особенно у того, что был слева, хлестала вовсю, растекаясь по грязному булыжнику. Подойдя ко второй жертве, незнакомец достал нож, воткнул в горло лежащему; потом привычными движениями срезал лицо – кожу, мышцы и волосы. Ту же жуткую процедуру он проделал и с другим летерийцем. На двух противников – агентов Патриотистов – меньше. Разумеется, агенты работают по трое – третий следует поодаль. Со стороны гарнизона раздались первые звуки тревоги – резкий перезвон колоколов, вибрирующий в пыльном воздухе над домами. Свернув ужасные трофеи и запихнув их под свободную кофту из шерсти родара, надетую поверх чешуйчатой кольчуги, незнакомец двинулся по переулку в сторону северных ворот. В дальнем конце переулка появилась стража – пять летерийцев в латах и шлемах, с короткими мечами и щитами. Увидев их, незнакомец ускорился, держа кнут-кадаран в левой руке, а правой снимая топор-ригта с перевязи из сыромятной кожи у бедра. Толстая рукоять длиной с бедренную кость взрослого человека, и с каждого конца укреплено стальное лезвие в три четверти диска, причем плоскости лезвий направлены перпендикулярно друг другу. Кадаран и ригта – древнее оружие оул’данов, чье мастерство почти век было тайной для других племен. Соответственно, охране не приходилось прежде сталкиваться с таким оружием. До первых трех стражников оставалось шагов десять. Кнут щелкнул, описав расплывчатую восьмерку; раздались вопли, брызнула кровь – почти черная в сумраке переулка. Два летерийца покачнулись. Оул оказался перед крайним стражником в первом ряду. Правая рука скользнула по древку до выступа под левым полулунным лезвием, рукоять вытянулась параллельно предплечью, когда оул’данец поднял топор, блокируя отчаянный удар короткого меча стражника. Затем оул’данец двинул локоть вперед, и правое лезвие, сверкнув, прошло под край шлема летерийца, прорубило переносицу и лобную кость и окунулось в мякоть мозга. Оул’данец скользнул мимо падающего стражника, и кнут, раскрученный над головой, захлестнул шею четвертого летери – тот взвизгнул, уронил меч, цепляясь за смертельные лезвия, – а оул припал к земле, опершись о ригту, и тут же резко ударил. Пятый стражник попытался заслониться щитом, но опоздал. Рывок кнута обезглавил четвертого стражника. Оул выпустил рукоятку кадарана и, ухватив ригту двумя руками, шагнул вперед и ударил последнего стражника в горло, перебив трахею. Подобрав кнут, он двинулся дальше. Ворота в пятидесяти шагах слева, облепленные стражниками, – и все смотрят в его сторону. Он побежал к ним.
Атри-преда Биватт лично командовала отрядом копейщиков из двадцати всадников. Она пустила лошадь легким галопом по следу кровавой бани. Два патриотиста посреди переулка. Пять городских стражников в конце переулка. Выскочив на улицу, атри-преда повернула скакуна налево и обнажила меч, приближаясь к воротам. Везде тела – не меньше двадцати, и только двое, похоже, еще живы. Биватт уставилась на жуткую сцену, чувствуя, как щиплет под доспехами холодный пот. Повсюду кровь: на булыжниках, высоко на стенах и на самих воротах. Отрубленные конечности. Вонь от разорванных кишечников, разбрызганные внутренности. Один из выживших визжал, мотая головой; у него были отрезаны обе руки. Натянув поводья, Биватт увидела сразу за воротами четырех лежащих лошадей, вываливших всадников на дорогу. Оседающая пыль показала, что остальные из первого отряда бросились в погоню. Второй выживший подковылял к атри-преде. Он получил удар в голову, из-под вмятины на шлеме кровь текла по лицу и по шее. Стражник смотрел на нее глазами, полными ужаса. Он открыл рот, но говорить был не в силах. Биватт снова осмотрела место битвы, потом повернулась к своему финадду. – Ведите отряд дальше, догоните их. Оружие наголо, проклятие! – Она перевела взгляд на стражника. – Сколько их? Он шумно сглотнул. Появились еще стражники. К потерявшему руки воину спешил костоправ. – Ты слышал вопрос? – прошипела Биватт. Стражник кивнул и сказал: – Один. Он был один, атри-преда. Один? Смешно. – Опиши его! – Чешуя – его лицо покрыто чешуей. Красной, как кровь! Со стороны дороги показался всадник из ее отряда. – Первый отряд копейщиков весь погиб, атри-преда, – крикнул он высоким голосом. – Они там, на дороге. И все лошади – кроме одной. Командир, нам преследовать? – Преследовать? Идиот – конечно, преследовать! Догнать! За ее спиной раздался голос: – Это описание, атри-преда… Она развернулась в седле. Орбин Правдолов, покрытый потом, стоял посреди трупов, глядя на атри-преду маленькими глазками. Бриватт оскалилась. – Да, – рявкнула она. Красная Маска. И никто другой. Глава Патриотистов Дрена, сморщив губы, осмотрел трупы, лежащие вокруг. – Похоже, – сказал он, – его изгнание из оул’данских племен подошло к концу. Да. Спаси нас Странник.
Брол Хандар вышел из экипажа и оглядел место битвы. Глядя на нанесенный урон, трудно было представить, каким оружием пользовался нападавший. Атри-преда приняла на себя командование над прибежавшими солдатами, Орбин Правдолов стоял в теньке, на пороге караульного помещения, и тихо наблюдал. Наместник подошел к Биватт: – Атри-преда, я вижу здесь трупы только ваших солдат. Она уставилась на него взглядом, в котором угадывался страх: – В город проник воин оул. – Так это работа всего одного воина? – Убивать – простейший из его талантов. – Значит, вам известно, кто это. – Наместник, у меня очень много дел… – Расскажите о нем. Поморщившись, Биватт жестом предложила отойти в сторону. Пришлось перешагивать через трупы, распростертые на скользких булыжниках. – Наместник, я, похоже, отправила на смерть отряд копейщиков. И не расположена к долгим разговорам. – Сделайте одолжение. Если у самых ворот города войска оул’данов, нужен организованный отпор – общий, – добавил Брол, заметив ее оскорбленный вид, – включая тисте эдур, а не только ваших солдат. Подумав, она кивнула. – Красная Маска. Это единственное имя, под которым мы его знаем. А о его происхождении даже оул’даны судят лишь по легендам… – А на самом деле? – Летур Аникт… Брол Хандар яростно зашипел и бросил взгляд на Орбина, который подобрался поближе. – Почему любая катастрофа начинается с имени этого человека? Биватт продолжила: – Годы назад произошла стычка между богатым племенем оул и управителем. Говоря по-простому, Летур Аникт положил глаз на богатые стада племени. Он отправил агентов, которые ночью пробрались в лагерь и сумели похитить молодую женщину – одну из дочерей вождя клана. Надо сказать, у оул было в привычке похищать детей у летери. В общем, у этой дочери был брат. – Красная Маска. Она кивнула. – Младший брат. Так или иначе, управитель забрал девушку в свой дом, и вскоре она стала его должницей… – Разумеется, даже не заметив. Да, понимаю. И в оплату долга и за ее освобождение Летур потребовал стада ее отца. – Примерно так. И вождь клана согласился. Увы, когда воины управителя уже подходили к лагерю с драгоценным грузом, девушка вонзила кинжал в собственное сердце. Дальше только хуже. Солдаты Летура Аникта напали на лагерь, убивая всех… – Управитель решил получить стада во что бы то ни стало. – Да. Однако выяснилось, что остался один выживший. Через несколько лет стычки стали свирепее, и войска управителя обнаружили, что проигрывают сражение за сражением. Начались засады. И впервые прозвучало имя Красной Маски – нового вождя. А дальше точных сведений еще меньше. Похоже, состоялось собрание кланов, на котором выступил Красная Маска – то есть спорил со старейшинами. Он хотел объединения кланов перед летерийской угрозой, но старейшин убедить не удалось. В ярости Красная Маска наговорил лишнего. Старейшины потребовали извинений, он отказался, и его изгнали. Говорили, он отправился на восток, в дикие земли между нами и Колансом. – А в чем смысл маски? Биватт покачала головой: – Не знаю. Ходит легенда, будто он убил дракона – сразу после потери семьи. Он был тогда буквально ребенком, так что история малоправдоподобна. – Она пожала плечами. – Значит, вернулся… – промолвил Брол Хандар. – Или другой воин оул раздобыл маску и с ее помощью пытается вселить ужас в наши сердца. – Нет, это именно он. Он использует кнут с лезвиями и двуглавый топор. Это оружие само по себе легендарное. Наместник нахмурился: – Легендарное? – Легенды оул гласят, что их народ однажды столкнулся с врагом далеко на востоке. Кадаран и ригта были созданы для борьбы с этим врагом. Подробностей не знаю, разве что тем врагом были не люди. – Каждое племя хранит легенды о былых войнах, об эпохе героев… – Наместник, оул’данские легенды не такие. – Вот как? – Да. Во-первых, оул проиграли войну. Поэтому и бежали на запад. – А летери не отправляли экспедиций в дикие земли? – Последняя экспедиция была полностью уничтожена, а единственная выжившая сошла с ума от пережитого. Она упоминала какую-то Шипящую ночь. Видимо, голос погибели. Так или иначе ее сумасшествие не поддавалось лечению, и ее предали смерти. Брол Хандар задумался. Появился офицер, явно желающий поговорить с атри-предой. – Благодарю вас, – сказал наместник и повернулся. – Наместник… – Да? – Он снова повернулся к ней. – Возможно, нам в самом деле понадобится помощь тисте эдур. Он поднял брови: – Разумеется, атри-преда. И возможно, таким образом я сумею добраться до ушей императора и Ханнана Мосага… Проклятый Летур Аникт. Что он теперь нам несет?
Погоняя летерийскую лошадь, Красная Маска свернул с северной дороги к востоку, по недавно возделанным полям, бывшим когда-то оул’данскими пастбищными лугами. На него обращали внимание фермеры, а из последней деревушки, которую он объехал стороной, трое солдат, оседлав коней, пустились в погоню. На дне оставшейся позади долины солдаты встретили смерть – в хоре звериных криков и человеческих воплей, яростных, но недолгих. Над головой воина оулов раздавался рев риназанов, кружащихся беспорядочной тучей; их согнала с привычных мест обитания жестокость. Крылья хлопали, как крохотные барабаны, и зазубренные хвосты посвистывали в воздухе за спиной Красной Маски. Он давно уже привык к их постоянному присутствию. Всадник придержал лошадь, поерзав от неудобства в непривычном летерийском седле. Он знал, что его уже никто не настигнет, и не было смысла загонять скакуна. Враг не сомневался в гарнизоне, увенчанном трофеями, и Красная Маска многое узнал, проведя в наблюдении ночь и день. Синецветские копейщики пользуются правильными стременами и просто летают на своих скакунах. Они куда опаснее, чем пешие воины прошлых лет. Со времени возвращения он до сих пор видел лишь покинутые лагеря своего народа, следы перегона маленьких гуртов и круглые основания заброшенных хижин-типи. Его дом был опустошен, а выжившие бежали. И на единственном месте битвы, которое он нашел, лежали только чужие трупы. Солнце за спиной клонилось к горизонту, когда он заметил первый сожженный лагерь оул. Сожженный год назад или больше. Белые кости, выступающие из травы, черные пни от остовов хижин, пыльный запах разорения. Никто не прибрал павших, не уложил изуродованные тела на плетеные платформы, освобождая души для танца со стервятниками. Сцена всколыхнула печальные воспоминания. Спускалась темнота, риназаны потянулись прочь, и Красная Маска расслышал топот – справа и слева: два спутника, завершив кровавые труды, прикрывали его с флангов, еле заметные в сумерках. Риназаны усаживались на горизонтальные, чешуйчатые спины к’чейн че’маллей, слизывая брызги крови и выдергивая клещей; порой, задрав голову, щелкали пастью и втягивали жужжащих насекомых, подобравшихся слишком близко. Красная Маска полуприкрыл глаза – он не спал уже почти двое суток. Саг’Чурок, громадный самец, скользил по земле справа; юная Гунт Мах, только начинающая превращаться в самку, – слева… Гарантия полной безопасности. Как и риназаны, два к’чейн че’малля, похоже, были довольны, даже в такой далекой дали от родни. Довольны сопровождать Красную Маску, защищать его и убивать летери. И он понятия не имел почему. В свете лампы глаза Силкаса Руина стали совсем драконьими – по мнению Сэрен Педак, очень уместно для палаты, в которой они находились. На каменных стенах, сходящихся наверху в свод, были вырезаны перекрывающиеся чешуйки. Непрерывный узор мешал сосредоточиться, вызывая тошноту. Сэрен уставилась в пол, моргая слезящимися глазами. По ее прикидкам, было утро. Они шли по туннелям, поднимались по наклонным ходам почти целую ночь. Воздух был спертым, несмотря на постоянный встречный поток воздуха. Она с усилием отвела взгляд от Силкаса Руина, негодуя на себя за очарованность этим диким неземным воином, тем, как он умел сдерживать себя – даже грудь при дыхании колыхалась едва заметно. Погребенный на тысячелетия, он все равно был, несомненно, жив. Кровь текла по венам, мысли оживали, запыленные от долгого бездействия. В его голосе ей слышалась тяжесть могильных камней. Трудно даже представить, как можно столько страдать и не сойти с ума. Впрочем, что-то таилось глубоко внутри: или запрятанное по необходимости, или просто ждущее своего часа. Как убийца, он был тщателен и бесстрастен. Словно на жизнь смертных можно не обращать особого внимания, сводить все к хирургической оценке – препятствие или союзник. Остальное неважно. Удобный взгляд на мир. Закрыть глаза на сложности – заманчиво. Но для нее – невозможно. Нельзя прятаться от сложностей. А для Силкаса Руина видимые сложности не имели значения. Он нашел для себя определенность, и она стала неоспоримой. К сожалению, Фир Сэнгар не хотел признать безнадежность постоянных нападок на Силкаса Руина. Тисте эдур стоял у треугольного прохода, куда им вскоре предстояло шагнуть. – Ты думаешь, – обратился он к Силкасу Руину, – что я вообще ничего не знаю о той древней войне, о вторжении в этот мир. Альбинос тисте анди взглянул на Фира Сэнгара, но ничего не ответил. – Наши женщины хранят память, – продолжил Фир. – Они передают сказания дочерям. Поколение за поколением. Да, я знаю, что Скабандари ударил кинжалом тебя в спину, там, на холме, над полем битвы. Но было ли это предательство первым? Если он надеялся услышать ответ, его ждало разочарование. Удинаас, сидящий спиной к чешуйчатой стене, тихонько рассмеялся. – Какая разница, кто кого предал? – сказал он. – Разве в этом дело? Нас ведь удерживает вместе не взаимное доверие. Скажите, Фир Сэнгар, мой бывший хозяин, представляет ли ваш брат, кто такой Руин? Откуда он? Полагаю, нет. Иначе он за нами погнался бы сам во главе десятитысячного войска. А вместо этого они с нами играют. И вам не любопытно почему? Полдюжины ударов сердца все молчали, потом Кубышка хихикнула: – Разумеется, хотят, чтобы мы сперва нашли то, что ищем. – Тогда почему они перекрывают нам дорогу в глубь территории? – спросила Сэрен. – Потому что знают, что мы идем не туда. – Откуда им знать? Чумазые ручки Кубышки взметнулись во мгле, как летучие мыши. – Им сказал Увечный бог, вот откуда. Увечный бог сказал, что еще не время идти на восток. Он пока не готов к открытой войне. И хочет, чтобы мы прошли в дикие земли, где ждут все тайны. Сэрен Педак уставилась на девочку: – Во имя Странника, кто такой Увечный бог? – Тот, кто дал Руладу его меч, аквитор. Настоящая сила, что стоит за тисте эдур. – Кубышка всплеснула ладошками. – Скабандари мертв. Договаривался Ханнан Мосаг, а все досталось Руладу Сэнгару. Фир оскалился, уставившись на Кубышку с ужасом: – Откуда ты знаешь? – Мертвые рассказали. Они много рассказывали. И те, кто был под деревьями, пойманные. Например, что громадное колесо вот-вот повернется в последний раз. Оно закроется, потому что должно, потому что он так устроил. Чтобы сказать все, что он хочет знать. Сказать ему правду. – Сказать кому? – Сэрен непонимающе поморщилась. – Ему, тому, кто придет. Увидите. – Кубышка подбежала к Фиру, ухватила за руку и потащила за собой. – Надо торопиться, или нас догонят. Тогда Силкасу Руину придется всех убить. Убила бы эту девчонку. Удинаас смеялся. Его Сэрен тоже убила бы. – Силкас, – сказала она, подойдя поближе. – Ты понимаешь, о чем говорила Кубышка? – Нет, аквитор. Но я, – добавил он, – намерен слушать дальше.
Глава третья
Мы натолкнулись на демона на восточном склоне Радагарского хребта. Он лежал в мелком болоте, образованном сильным паводком, и вонь, наполнившая горячий воздух, говорила о гниющей плоти. Проверка, выполненная со всеми предосторожностями на следующий день после нападения неизвестных на наш лагерь, показала, что демон смертельно ранен. Как его описать? Он мог балансировать на мощных мускулистых задних лапах, напоминая нелетающую птицу шаба, обнаруженную на островах Драконийского архипелага, только намного крупнее. Тазовая кость демона, вставшего на ноги, оказалась бы на уровне глаз взрослого человека. Вес длиннохвостого чудовища приходится на бедренную часть, голова вытянута на длинной шее вперед, так что позвоночник расположен горизонтально. Две передние конечности, туго набитые мышцами и покрытые чешуей, представляющей естественную броню, заканчивались не когтями, не лапами, а громадными мечами, стальными клинками, будто сплавленными с костями запястья. Морда вытянутая, как у крокодилов из болот на южном берегу Синецветского моря, только опять-таки значительно крупнее. Высохшие губы открывали ряды острых клыков с кинжал длиной. Глаза, затуманенные близкой смертью, оставались странными и чужими для нас. Атри-преда со свойственным ей мужеством шагнула вперед, чтобы избавить демона от мучений, нанесла удар мечом по мягкой части горла. Получивший последнюю рану демон издал смертный крик, поразивший нас болью: звук был недоступен человеческому уху, однако врывался внутрь черепа с такой яростью, что у нас кровь потекла из ноздрей, глаз и из ушей. Стоит отметить еще одну деталь, прежде чем переходить к подробному описанию упомянутых повреждений. Видимые раны демона были необычны. Длинные, изогнутые разрезы, словно от каких-то щупалец, причем щупалец с острыми зубами; а другие раны – короче, но глубже – от ударов по жизненно важным для движения участкам конечностей или другим местам, они перебивали сухожилия и тому подобное…В постели он не был мужчиной. То есть тело функционировало вполне нормально, но во всем прочем император Тысячи смертей оставался ребенком. А хуже всего то, что происходило потом, когда он впадал то ли в сон, то ли в какое-то другое странное состояние: его руки и ноги подергивались, невнятные слова неслись потоком жалоб и прерывались отчаянными всхлипами, раздирающими ароматический воздух в палате. Нисалл вставала с кровати, накидывала на себя халат и, примостившись у нарисованной на декоративном окне картины в пяти шагах от постели, наблюдала; а он сползал на пол и хромал, как человек с больным позвоночником, с неизменным мечом в руке через комнату в угол, где проводил остаток ночи, свернувшись клубком, запертый в каком-то вечном кошмаре. Тысяча смертей, ночь за ночью. Тысяча. Преувеличение, конечно. Максимум несколько сотен. Мучения императора Рулада не родились из клубка тревог. Его одолевала правда из прошлого. Нисалл могла разобрать кое-что из бормотаний, особенно связанных с постоянным кошмаром, ведь она была рядом. В тронном зале она видела Рулада – неубитого, скулящего на полу, скользком от его собственной крови, видела труп на троне и самого убийцу Рулада, умершего от яда. Жалкие попытки Ханнана Мосага подобраться к трону были пресечены демоном, который явился за телом Бриса Беддикта и почти равнодушно, уходя, ткнул мечом Рулада, добив его. От крика пробуждения императора ледяной глыбой застывало ее сердце, звериный вопль обжигал ее собственное горло. Умереть только для того, чтобы вернуться, – значит не иметь возможности сбежать. Сбежать от… чего угодно. Раны закрылись, он поднялся на четвереньки, все еще сжимая проклятый меч, оружие, которое не отпускает. Скуля и прерывисто дыша, пополз к трону и снова обмяк, добравшись до помоста. Нисалл вышла из угла, где пряталась мгновениями раньше. Ум оцепенел – от самоубийства короля, ее любовника, и евнуха Нифадаса, от ударов, следующих один за другим в этом жутком тронном зале, от смертей, валящихся одна за другой, как могильные камни на затопленном поле. Трибан Гнол, как всегда прагматичный, преклонил колени перед новым императором, предложив свои услуги – с легкостью угря, прячущегося под новый камень. Первый консорт тоже был всему свидетелем, но теперь Турудала Бризада не было видно, а Рулад, в блестящих от свежей крови монетах, развернулся на ступеньках и оскалился на Ханнана Мосага. – Не твой, – прохрипел он. – Рулад… – Император!.. А ты, Ханнан Мосаг, мой седа. Больше нет колдуна-короля. Мой седа. – Твоя жена… – Мертва. Да. – Рулад взобрался на помост и выпрямился, глядя на мертвого летерийского короля, Эзгару Дисканара. Потом ухватил свободной рукой ворот парчовой рубашки короля и стащил труп с трона – тот повалился на бок, голова ткнулась в плитки пола. Словно дрожь пробежала по телу Рулада. Он сел на трон и огляделся; взгляд вновь уперся в Ханнана Мосага. – Седа, здесь, в нашей палате, ты впредь будешь обращаться к нам, лежа на животе, как сейчас. Из тени в дальнем углу тронного зала послышался вялый смешок. Рулад вздрогнул. – А теперь оставь нас, седа. И забери эту ведьму Джаналл с ее сыном. – Император, прошу, вы должны понять… – Убирайся! Крик поразил Нисалл, и она застыла, борясь с желанием убежать. Покинуть дворец, город… Но тут Рулад махнул свободной рукой и, не оборачиваясь, сказал ей: – Только не ты, шлюха. Ты останься. Шлюха. – Это слово неприемлемо, – сказала она и съежилась от страха, пораженная собственной опрометчивостью. Он уставил не нее лихорадочные глаза. Потом ни с того ни с сего махнул рукой с неожиданной усталостью: – Разумеется. Мы приносим извинения. Имперская наложница… – Его блестящее лицо скривилось в полуусмешке. – Твоему королю следовало забрать и тебя. Он или был эгоистом, или так любил, что не посмел. Она промолчала, не имея ответа. – Ага, мы видим сомнение в твоих глазах. Наложница, мы сочувствуем тебе. Знай, что мы не будем жестоки. – Рулад замолчал, глядя, как Ханнан Мосаг с трудом переваливается через порог зала. Появились еще полдюжины тисте эдур; они двигались неуверенно, дрожа, не веря в то, чему стали свидетелями. Ханнан Мосаг прошипел команду, и двое, войдя в зал, захватили мешки с искалеченными телами Джаналл и Квилласа, ее сына. – Имей в виду, – продолжил император, – титул и прилагающиеся привилегии… остаются, если пожелаешь. Нисалл моргнула, словно чувствуя под ногами зыбкий песок. – Я вольна выбирать, император? Мутные красные глаза устремились на дверь: – Удинаас. Предатель. Ты-то… не был волен выбирать. Раб, мой раб… нельзя доверять тьме, нельзя… – Рулад поежился на троне, глаза блеснули. – Он идет. Нисалл не поняла, кого имеет в виду император, но дикие эмоции в его голосе снова ее напугали. Что еще готовит жуткий день? Голоса снаружи, один прозвучал горько, потом робко. В тронный зал вошел воин тисте эдур. Брат Рулада. Один из братьев. Тот, кто оставил Рулада, распростертого на плитках. Молодой, красивый – как бывает у эдур, непривычный и идеальный. Нисалл попыталась вспомнить, слышала ли она его имя… – Трулл, – хрипло пробормотал император. – Где он? Где Фир? – Он… ушел. – Ушел? Оставил нас? – Нас. Да, Рулад… Или называть тебя императором? Гримаса пробежала по покрытому монетами лицу Рулада, затем он поморщился и произнес: – Ты тоже оставил меня, брат. Бросил истекать кровью на полу. Думаешь, ты не такой, как Удинаас? Не такой предатель, как летерийский раб? – Рулад, если бы передо мной был мой прежний брат… – Тот, над которым ты насмехался? – Если, по-твоему, так было, то прошу прощения. – Да, теперь ты хочешь извиниться? Трулл Сэнгар шагнул вперед: – Это все меч. Он проклят. Прошу, отбрось его. Уничтожь. Трон теперь у тебя, и меч больше не нужен… – Ты ошибаешься. – Рулад оскалился, словно в припадке ненависти к себе. – Без него я всего лишь Рулад, младший сын Томада. Без меча, брат, я никто. Трулл склонил голову: – Ты повел нас на войну. Я встану рядом с тобой. Встанет и Бинадас, и наш отец. Ты завоевал трон, Рулад, тебе нечего бояться Ханнана Мосага… – Этого жалкого червяка? Ты думаешь, я его боюсь? – Кончик меча щелкнул, отскочив от плиток. Рулад уставил оружие в грудь Трулла. – Я император! – Нет, не ты, – ответил Трулл. – Твой меч – император; меч и та сила, что стоит за ним. – Лжешь! – взвизгнул Рулад. Трулл отшатнулся. – Докажи. – Глаза императора расширились. – Разбей меч! Сестра благослови, да просто выпусти его из рук! Хотя бы так, Рулад. Просто пусть упадет! – Нет! Я знаю, чего ты хочешь, брат! Ты заберешь его – я вижу, как ты напряжен, как готов прыгнуть за ним. Я вижу правду! – Меч дрожал между ними, словно жаждал крови. Трулл покачал головой: – Я хочу разбить его, Рулад. – Не смей стоять рядом со мной! – прошипел император. – Я вижу предательство в твоих глазах – ты оставил меня! Раненого, на полу! – Его голос окреп. – Где мои воины? Сюда! Неожиданно появились полдюжины воинов эдур, с мечами наголо. – Трулл, – прошептал Рулад. – Я вижу, у тебя нет меча. Тогда брось свое любимое оружие – копье. И ножи. Что? Боишься, что я убью тебя? Окажи мне доверие, о котором говорил. Веди меня своей честью, брат. Нисалл ничего не понимала; недостаточно знакомая с образом жизни эдур, она прочитала что-то на лице Трулла – капитуляцию, но гораздо более сложную и глубокую, чем просто готовность разоружиться перед братом. Слои смирения, один под другим, избавление от невероятной тяжести; и знание, объединяющее двух братьев, о смысле этой капитуляции. К чему приведет ответ Трулла, что последует, чем закончится – не для самого Трулла, но для Фира?.. Трулл отстегнул копье и положил его на плитки; расстегнул пояс с ножами и отбросил в сторону. Никакого торжества не появилось в измученных глазах Рулада. Напротив, смущение затуманило его взгляд, заставило отвернуться, словно в поисках помощи. Император уставился на шестерых воинов, взмахнул мечом и проговорил надломанным голосом: – Трулл Сэнгар пройдет Острижение. Он перестанет существовать для нас и для всех эдур. Взять его. Связать. Убрать. Вольная выбирать, Нисалл решила остаться, однако причины выбора не могла бы назвать даже самой себе. Жалость? Возможно. Амбиции? Безусловно, ведь она понимала звериным чутьем, необходимым для жизни при дворе, что к нему можно пробиться и заменить – без долгой предшествующей истории – тех, кто уже не рядом с Руладом. У него вообще никого нет. Даже брат, Бинадас, подобно Труллу, стал слишком близок и потому слишком опасен для императора, – и его отослали искать разбросанных по свету представителей племен эдур. Отец императора, Томад, тоже не справился с соблазнительной ролью. Из выживших к’риснан Ханнана Мосага половину отправили сопровождать Томада и Бинадаса, чтобы ослабить нового седу. И пока решения выполнялись, пока проходило Острижение – тайком, вдали от глаз летерийцев, – пока Нисалл, маневрируя, подбиралась к постели императора, канцлер, Трибан Гнол, наблюдал полуприкрытыми, как у рептилии, глазами. Консорт Турудал Бризад исчез. Среди дворцовой прислуги ходили слухи, что он неподалеку, что он посещает полузаброшенные коридоры и тайные подземные ходы старого дворца, похожий на привидение и полупрозрачный. Нисалл не знала, как относиться к таким заявлениям; даже если бы он в самом деле прятался во дворце, ее это нисколько не удивило бы. Да и неважно – в конце концов, у Рулада нет жены. Любовница императора – роль, казалось бы, привычная, но что-то было иначе. Рулад молод и непохож на Эзгару Дисканара. Его душевные раны слишком глубоки – Нисалл не исцелит их своими прикосновениями, так что, оказавшись в положении высоком и властном – рядом с троном, она чувствовала себя беспомощной. И совершенно одинокой. Она стояла и смотрела, как летерийский император все туже сворачивается в клубок в углу комнаты. Среди скулежа, стонов и тяжких вздохов выплевывались слова из разговора с Труллом, отвергнутым братом. Снова и снова хриплым шепотом Рулад молил о прощении. А впереди новый день, напомнила себе Нисалл. На ее глазах этот разбитый человек воспрянет, соберется и займет свое место на троне, глядя на всех красными глазами; побитая броня из монет будет мутно поблескивать в свете традиционных факелов, укрепленных по стенам палаты; а там, где монеты отвалились, увидят только израненную плоть, круглые алые рубцы на изуродованной коже. Вопреки старым протоколам имперского правления император Тысячи смертей высиживал всю церемонию подачи прошений: все больше граждан империи, и бедных, и богатых, получив Императорское Приглашение и набравшись храбрости, оказывались лицом к лицу со своим пришлым правителем. Колокол за колоколом Рулад вершил правосудие – как мог. Его старания понять жизнь летери неожиданно тронули Нисалл – она поверила, что под проклятием таится достойная душа. И неожиданно Нисалл оказалась очень нужна, хотя прежде именно канцлер чаще помогал императору, и она чувствовала, что Трибан Гнол начал видеть в ней соперницу. Он был главным организатором подачи петиций, фильтром, который пропускал разумное число просителей – и соответственно рос штат помощников. То, что они составляют громадную и назойливую шпионскую сеть во дворце, само собой разумелось. Нисалл видела, что император, взошедший на трон через море крови, стремится править по-доброму, пытается во все вникать честно и неуклюже. И это разбивало ей сердце. Потому что власти неинтересна честность. Даже Эзгара Дисканар, столь щедрый на обещания в ранние годы, воздвиг стену между собой и гражданами империи в последнее десятилетие своего правления. Честностью слишком легко могут воспользоваться другие, и Эзгара снова и снова страдал от предательств, а больше всего из-за собственной жены, Джаналл, и их сына. Слишком просто забыть боль этих ран, глубину этих шрамов. Рулад, младший сын благородного семейства, стал жертвой предательства – со стороны, пожалуй, настоящего друга, раба Удинааса, и со стороны родной крови, своих собственных братьев. И каждый день он преодолевал пытку прошедшей ночи. Нисалл не могла представить, сколько это может продолжаться. Она одна была свидетельницей необычайной войны, которую он вел сам с собой каждое утро. Канцлер со всеми шпионами ничего не знал об этом – Нисалл была уверена. И незнание делало его опасным. Нужно поговорить с Трибаном Гнолом. Нужно навести мостик. Но шпионить для него я не стану. Очень узкий мостик, по которому следует идти осторожно. В темноте пошевелился Рулад. Он прошептал: – Я знаю, чего ты хочешь, брат… Так веди меня… веди меня своей честью… Ах, Трулл Сэнгар, где бы ни скрывался сейчас твой дух, доволен ли ты? Доволен слышать, что твое Острижение провалилось? И что ты теперь вернулся. Вернулся мучить Рулада. – Веди меня, – хрипло выдохнул Рулад. Меч царапнул по мозаичному полу, и звук напоминал холодный смех.Управитель Бренеда Аникт, «Экспедиция в дикие земли». Официальная летопись Пуфанана Ибириса
– Боюсь, это невозможно. Канцлер задумчиво отвел взгляд и уже готов был отправить воина эдур восвояси; потом, видимо, решив, что это слишком, прокашлялся и сказал сочувственным тоном: – Император настаивает на этой церемонии, как вы и сами знаете, и прошения занимают все его время, пока он бодрствует. Это его, извините за выражение, мания. – Он чуть поднял брови. – Как может верноподданный оспаривать любовь императора к справедливости? Граждане теперь его обожают. И видят в нем честного правителя, каким он и является. Такие перемены, надо признать, потребовали времени и серьезных усилий с нашей стороны. – Я желал бы поговорить с императором, – повторил Брутен тем же тоном, каким уже произносил эти слова. Трибан Гнол вздохнул: – Вероятно, вы желаете лично представить доклад относительно куратора Кароса Инвиктада и его Патриотистов. Уверяю вас, я передал все отчеты. – Он нахмурился, потом, кивнув, добавил: – Очень хорошо. Я сообщу о ваших пожеланиях его величеству, Брутен Трана. – Если необходимо, поставьте меня в очередь просителей. – Этого не потребуется. Тисте эдур разглядывал канцлера полдюжины ударов сердца, затем повернулся и вышел из кабинета. В большой приемной ждала толпа летерийцев. Десятка два лиц повернулись вслед Брутену, идущему через приемную, – лиц взволнованных, искаженных страхом, – а другие изучали тисте эдур равнодушными глазами: агенты канцлера, которые, как подозревал Брутен, каждое утро собирали просителей и вразумляли, как нужно разговаривать с императором. Не обращая внимания на расступавшихся летерийцев, Брутен вышел в коридор, миновал лабиринт палат, переходов и галерей дворца. Он почти не видел других тисте эдур, не считая к’риснан Ханнана Мосага, которые, ссутулившись, обтирали плечами стену; в их темных глазах вспыхивала искорка узнавания, когда Брутен проходил мимо. Брутен Трана прошел в ближайшее к реке крыло дворца. Хотя последствия наводнения, случившегося на ранних стадиях строительства, устранили с помощью хитроумной системы подземных опор, избавиться от сырости было, видимо, невозможно. В наружных стенах пробили проходы, чтобы обеспечить приток воздуха, однако в итоге заплесневелый сумрак лишь наполнился запахами речного ила и гниющих растений. Наконец Брутен очутился на разбитой мощеной дорожке – слева в высокой траве гнили упавшие деревья, а справа виднелся фундамент небольшого строения. Заброшенность висела в неподвижном воздухе легкой пыльцой, и Брутен в одиночестве поднялся по тропе к краю пустыря, за которым возвышалась древняя башня Азатов, окруженная яггутскими строениями поменьше. На пустыре были расположены без видимого порядка могильные камни. Из наполовину закопанных урн, запечатанных воском, торчало оружие. Мечи, сломанные копья, топоры, булавы – трофеи неудач, чахлый железный лес. Павшие претенденты, обитатели самого престижного кладбища. Все, кто убивал Рулада хоть раз, а некоторые не единожды; самый великий, почти чистокровный тартенал убил императора семь раз. Брутен ясно помнил, как все отчетливее проявлялись гнев и ужас на зверином лице тартенала всякий раз, как его противник поднимался, обновленный, сильнее и смертельнее, чем был всего несколько мгновений назад. Брутен зашел на причудливый некрополь, разглядывая разнообразное оружие – когда-то о нем заботились с любовью, часто давая имена, – ныне покрытое ржавчиной. В дальнем конце, чуть в стороне от других, стояла пустая урна. Несколько месяцев назад он из любопытства заглянул в нее и обнаружил серебряный кубок. В него был налит когда-то яд, убивший трех летерийцев в тронной зале – убивший Бриса Беддикта. Праха не было. Как и меча Бриса. Брутен Трана подозревал, что, вернись этот человек сейчас, он снова столкнется с Руладом и сделает то же, что и прежде. В тот раз, не видимый Руладом – новый император лежал искромсанным на полу, – Брутен сунул нос в залу. Одного пугливого взгляда хватило, чтобы оценить ужасную точность разделки. Брис Беддикт был изящен. Как ученый, отбивающий слабый аргумент, он действовал с такой легкостью, как будто завязывал мокасины. Хотелось бы видеть сам поединок, стать свидетелем артистизма этого трагически погибшего летерийского мечника. Брутен стоял, глядя на покрытую пылью и паутиной урну. И молился о возвращении Бриса Беддикта.
Узор постепенно обретал форму, и все же Странник, которого когда-то знали как Турудала Бризада, консорта королевы Джаналл, не мог постичь его значения. А чувство беспокойства было ему незнакомо. В самом деле, думал он, невозможно представить более нелепое состояние ума для бога – здесь, в центре его владений. Да, он знавал времена жестокости; он попирал ногами прах мертвых империй, но даже тогда он видел свое предназначение ясно и непогрешимо. А хуже всего то, что узоры всегда были его страстью, он гордился мастерством в этом тайном языке, не видя соперников. Так кто же затеял со мной игру теперь? Он стоял в сумраке, слушал журчание воды, стекавшей по какой-то невидимой стене, и смотрел на седанс, на выложенный каменными плитками Обителей пол – основу его царства. Мои плитки. Мои. Это я – Странник. Это моя игра. Перед ним расстилался узор. Соединяются несовместимые фигуры. Смысл скрыт до последнего момента – и тогда будет слишком поздно, завершение отрежет все пути для бегства. Ты думаешь, я ничего не сделаю? Но я не просто одна из твоих жертв. Я – Странник. Моя рука поворачивает судьбы. Все, что происходит будто бы случайно, сотворено мной. Такова непреложная истина. Так было всегда. Так будет всегда. И все же на кончике языка ощущался страх, словно бог день за днем сосал грязные монеты, пробуя богатство империи на язык. Этот горький поток – он втекает или вытекает? Хрустящий шорох движения, и изображение, вырезанное на плитках… расплылось. Ни одна Обитель не открывала себя. Седанс был в таком состоянии со дня смерти Эзгары Дисканара. Странник был бы дураком, если бы не заметил связи, однако осмыслить ее только предстояло. Возможно, дело не в смерти Эзгары, а в гибели седы. Он никогда меня особо не любил. А я стоял и смотрел, как тисте эдур прячется в стороне, как бросает копье, пронзившее Куру Квана, убившее величайшего седу со времен Первой империи. Моя игра, думал я тогда. А теперь чья? Может быть, Куру Квана. Я не предупредил его о надвигающейся опасности. Перед последним выдохом он должен был понять это… упущение. Неужели меня проклял ничтожный смертный? Меня – бога! Даже Куру Квану не по силам сотворить нечто, чего не развеет Странник. Нужно лишь понять структуру, удерживающую заклятие, скрытые струны, управляющие плитками. И что будет? Империя возродилась, подтвердив истинность древнего предсказания. Все, как я предвидел. Плитки под помостом опять помутнели. Странник зашипел раздраженно и увидел, как поднимается в холоде пар от дыхания. Неизвестная трансформация, в которой я вижу лишь лед собственного озлобления. Стало быть, я вижу, но слеп. Холод тоже явился неожиданностью. Жар силы ушел. Все не так, как должно быть. Возможно, в какой-то миг придется признать поражение. И навестить маленького старого раздражительного краба. Который состоит слугой при никчемном дураке. Придется смиренно просить ответов. А ведь я позволил Теголу выжить, это считается? Маэль, я знаю, в прошлый раз вмешался ты. Бесстыдно наплевав на правила. Мои правила. Тем не менее я простил тебя, и это тоже считается. Смирение на вкус было даже хуже страха. На такое он еще не готов. Он возьмет власть над седансом. Но чтобы узурпировать узор, нужно сначала найти его создателя. Куру Кван? Знать бы… Беспорядки множатся в пантеонах, новых и старых. Хаос, вонь насилия. Да, тут вмешивается бог. Возможно, винить надо самого Маэля… Нет, не годится. Скорее всего он ничего не знает, оставаясь в блаженном неведении. Открыть ему глаза, что происходит какая-то пакость? Империя возродилась. Да, у тисте эдур есть свои тайны, или, по крайней мере, они считают, что эти истины хорошо укрыты. А вот и нет. Чужой бог захватил их и превратил юного воина эдур в свое воплощение, в поборника, очень кстати охваченного суеверным почтением к печальной немощи самого бога. Власть из боли, слава из деградации, странная близость – возрожденная империя давала обещания силы, роста и долговечности, и все это, надо признать, не вызывало доверия. Как и любые обещания. Бог неожиданно задрожал в холодном воздухе подземной палаты. Узор обретает форму. И когда обретет, будет слишком поздно.
– Слишком поздно. – Все же что-то еще можно сделать. – Увы. Она умирает, хозяин, и если мы не воспользуемся ее кончиной, воспользуется кто-то другой. Рыба капабара с помощью щупалец выбралась на берег канала и распласталась на дорожке, разевая рот и шевеля жабрами, глядя на свое последнее мутное утро. Зверюга была длиной с человека, толстой, как торговец бараниной с Внутренних островов, и, к удивлению Тегола, еще уродливей. – Тем не менее у меня разрывается сердце. Бугг почесал почти безволосую макушку и вздохнул. – Вода непривычно холодная, – пояснил он. – Капабары любят теплый ил. – Вода холодная? И ничего нельзя сделать? – «Гидрогаторы Бугга». – Открываешь филиалы? – Нет, просто попробовал, как звучит. – И как нужно проводить эту самую гидрогацию? – Понятия не имею. Ну, в общем-то, имею, но это ремесло не совсем законно. – То есть принадлежит царству богов. – В основном. Хотя… – Бугг просветлел. – После недавнего наводнения и с учетом моего опыта обустройства сухих фундаментов, кажется, я вижу некоторые возможности. – Сможешь подоить инвесторов? Бугг состроил гримасу: – Всегда найдете темную сторону, да, хозяин? – Такова моя беспринципность. Впрочем, большинство людей сочли бы ее достоинством. Теперь скажи, ты в самом деле не можешь спасти несчастную рыбу? – Хозяин, она уже мертва. – Неужели? А… Видимо, теперь у нас есть ужин. – Пожалуй, даже пятнадцать ужинов. – Так или иначе у меня назначена встреча, так что увидимся с тобой и рыбой дома. – Спасибо, хозяин. – Разве я не говорил, что утренняя прогулка может оказаться полезной? – Только, увы, не для капабары. – Не поспоришь. Кстати, я хочу, чтобы ты составил для меня список. – Какой? – Скажу позже. Я же говорил, что опаздываю на встречу. Вот что я вдруг подумал: такую здоровенную рыбу тебе не тяжеловато тащить в одиночку? – Ну, – ответил Бугг, оценивающим взглядом окинув труп, – для капабары она маленькая. Помните ту, которая пыталась затеять любовь с галерой? – Ставки на нее были на Утопалках ошеломительные. В тот день я потерял все. – Все? – Да – три медных докса. – И какого результата ожидали? – Если честно… что родятся такие маленькие лодочки, которые смогут сами грести большими плавниками-веслами. – Опаздываете на встречу, хозяин. – Погоди! Отвернись! Мне срочно нужно сделать кое-что неприличное. – Ну, хозяин…
Шпионы торчали на каждом углу. Патриотисты в серых дождевиках маленькими группками важно вышагивали через толпу, широко расступавшуюся в стороны; руки в перчатках – на рукоятках дубинок, на лицах – тупое самодовольство головорезов. Тегол Беддикт, завернувшись в одеяло, как в саронг, шел с мягкой грацией отшельника – приверженца какого-то тайного, но безобидного культа. По крайней мере, Тегол надеялся, что производит такое впечатление. Выходить в эти дни на улицы Летераса значило подвергаться немалому риску – такого не было при короле Эзгаре Дисканаре, в дни блаженного наплевательства. Хотя появлялся привкус интриги и опасности в каждом путешествии – пусть даже до овощной лавки за переспелыми корнеплодами, – от нервного напряжения трудно было избавиться, и неважно, сколько у тебя заплесневелой репы. В данном случае дело усугублялось тем, что Тегол и впрямь готовился к подрывной деятельности. Одной из первых жертв нового режима стала Гильдия крысоловов. Карос Инвиктад, куратор Патриотистов, сделал ход в первый же день на новой должности, отправив сотню агентов в Крысий дом, скромную штаб-квартиру Гильдии, где и были произведены аресты десятков крысоловов, оказавшихся позже (все до единого) иллюзиями, – эта подробность, разумеется, не разглашалась, дабы не вызвать хор насмешек над грозными Патриотистами. В конце концов, у тирании нет чувства юмора. Слишком упивается собственной важностью. Поэтому неизбежно возникает непреодолимый соблазн – разве это не извиняет мои нечастые шутки? Увы, Патриотистам не хватает гибкости в таких вопросах; смертельное оружие против них – саркастическая насмешка, и им это известно. Перейдя канал Квилласа по небольшому мосту, Тегол попал в менее помпезный северный район и нырнул в кривой тенистый переулок, бывший прежде грязной улицей – до изобретения четырехколесных фургонов и парной упряжи. Вместо обычных для такого проулка хибар и тайных ходов здесь стояли лавчонки, которые с виду почти не изменились за последние лет семьсот. В первом справа, «Полутопорном храме трав», воняющем, как переполненная сточная канава, можно было обнаружить ведьму со сморщенной физиономией, живущую в выгребной яме; а драгоценные растения росли на берегу или прямо в кишащем насекомыми водоеме. Поговаривали, что ведьма так и родилась в этой жиже и человек она только наполовину, что ее мать родилась там же, и мать ее матери, и так далее. Правдивость таких заявлений принималась без вопросов – Тегол и представить не мог, чтобы разумный человек – и даже неразумный – добровольно согласился на такое погружение. Напротив «Полутопора» находилась узкая дверь в лавчонку, торгующую короткими отрезками веревки и деревянными шестами в полтора человеческих роста. Тегол понятия не имел, как может выживать настолько узкоспециализированное предприятие, особенно на таком слабом, ограниченном рынке, однако эта самая дверь оставалась открытой почти шесть веков и запиралась только на ночь – с помощью короткой веревки и деревянного шеста. Ассортимент в лавчонках дальше по переулку объединяла лишь необычность. Деревянные столбы и колышки в одной, сандалии-тапочки – в другой, в третьей – строго тапочки. Лавочка, где продавались протекающие горшки – вовсе не бракованные; все горшки были намеренно сделаны протекающими – с точно рассчитанным расходом; где-то продавались неоткрываемые коробки; где-то – ядовитые краски. Керамические зубы, бутылочки, наполненные мочой беременных женщин, громадные амфоры с мертвыми беременными внутри; экскременты ожиревших боровов; миниатюрные домашние животные: собачки, кошки, птички и всевозможные грызуны – все уменьшенные в размерах с помощью тщательного отбора поколение за поколением; Тегол видел сторожевых собак не выше его лодыжки; миленькие и визгливые, они, вероятно, вселяли ужас в мышек с ноготок и кошек, которых пожилые женщины носили на большом пальце ноги с помощью хитроумной петельки на сандалии-тапочке. Со времен объявления Гильдии крысоловов вне закона у Бедового переулка появилась новая функция, к которой Тегол подключился с беззаботностью новичка. Сначала он зашел в «Полутопор», продравшись через лианы за порогом, и вовремя остановился, едва не нырнув головой, вперед в грязную лужу. Раздались плеск, слякотное чавканье, потом из заросшего высокой травой пруда появилось темнокожее морщинистое лицо. – Это ты, – произнесла ведьма, скорчив гримасу и высунув длиннющий язык с присосавшимися пиявками. – А это ты, – ответил Тегол. Красный протуберанец со всеми подружками убрался на место. – Ныряй, поплаваем, мерзкий человек. – Вылезай, и пусть кожа в себя придет, Мунуга. Я же знаю, что тебе едва тридцать лет. – Я – пример благоразумия. – И предупреждение: не злоупотребляй водными процедурами. Ну и где жирный корень? – Сначала, что ты мне принес? – Что и всегда. То единственное, что тебе нужно от меня, Мунуга. – Хочешь сказать то единственное, чего ты не дашь! Вздохнув, Тегол достал из-под своего импровизированного саронга маленький флакон и показал его. Женщина облизнулась – весьма замысловатым образом. – И что там? – Молоки капабары. – Но мне нужны твои. – Я не произвожу молоку. – Ты знаешь, о чем я, Тегол Беддикт. – Увы, нищета укоренилась слишком прочно. Да и пропали у меня все стимулы быть производителем. В конце концов, что за мир я наблюдаю вокруг? Зачем ему рожать дитя? – Тегол Беддикт, ты не способен родить дитя. Ты мужчина. Роды предоставь мне. – Вот что я скажу: вылезай из этого супа, вытрись и дай взглянуть, на что ты похожа, а там кто знает? Случаются разные чудеса. Нахмурившись, она что-то ему протянула: – Вот твой жирный корень. Давай флакон и убирайся. – С нетерпением буду ждать следующей встречи… – Тегол Беддикт, ты хоть знаешь, для чего нужен жирный корень? – Женщина подозрительно прищурилась, и Тегол понял, что, если ее в самом деле просушить, она может оказаться вполне симпатичной – для амфибии. – Нет, а что? – Тебе предлагали использовать его каким-то необычным способом? Он покачал головой. – Точно? Никакого необычного чая, пахнущего желтым? – Пахнущего желтым? Что это значит? – Понюхаешь – поймешь. Значит, не пробовал… Хорошо. Убирайся, я кисну.
Торопливое отступление из «Полутопора». Далее к «Неизмеримым горшкам Груля». Видимо, название должно было подчеркивать бесподобное качество, поскольку сами горшки продавались как часы для алхимических опытов и прочего, а все это требовало неизменной скорости потока. Тегол зашел в тесную сырую лавочку. – Ты всегда морщишься, когда заходишь, Тегол Беддикт. – Доброе утро, Похвальный Груль. – Скорее уж серое. – Миленький горшок… – Это мензурка. – Я так сразу и подумал. – Цена обычная. – Почему ты всегда прячешься за горшками, Похвальный Груль? Я только и вижу, что твои руки. – Мои руки – главное во мне. – Ладно. – Тегол достал недавно добытый спинной плавник. – Набор шипов, на сей раз от капабары. Диаметр равномерно уменьшается… – Откуда ты знаешь? – Ну, это же видно – к хвосту они все меньше. – Да, но насколько именно? – Сам решай. Тебе нужны орудия, чтобы делать дырки. Вот… сколько… двенадцать. Как можно быть недовольным? – Я разве сказал, что недоволен? Положи их на прилавок. Возьми мензурку. И убери свой клятый жирный корень. Дальше через дорогу, в лавочку крохотных животных, к Бистмонгер Шилл – зазывале-звероторговке, что, шаркая на стоптанных каблуках, постоянно переставляла туда-сюда маленькие клетки. Она, как обычно, восторженно завизжала при виде принесенных ей мензурки и жирного корня. Злые жены используют корень, чтобы уменьшить яички мужа; а Шилл использовала уменьшающие свойства корня для своих питомцев, подливая им желтопахнущий чай в постепенно увеличивающихся с помощью дырявой мензурки порциях. Атмосфера встречи накалилась, когда Тегол прихлопнулкомара на шее – ему немедленно сообщили, что он только что убил карликовую кровососущую летучую мышь. Аргументы, что различия просто ускользнули от него, приняты не были. Тем не менее Шилл открыла люк в полу в глубине лавочки, и Тегол спустился на двадцать шесть узких крутых каменных ступенек в скрюченный коридор, ведущий в древнюю пустую могилу-склеп; в трех местах стены были разобраны, открывая три входа в извилистые, низкие тоннели, два из которых заканчивались смертельными ловушками. Третий тоннель приводил в палату, где поселились с дюжину растрепанных беженцев – большинство, похоже, спали. К счастью, главный следователь Рукет бодрствовала. При виде Тегола она вскинула брови, и на очаровательном личике появилось выражение непритворной радости. Она жестом пригласила Тегола к столу, укрытому листами пергамента с поэтажными планами и диаграммами. – Садись, Тегол Беддикт! Вот вино! Пей. Слава Страннику, новое лицо! Ты и представить не можешь, как меня утомила неизменная компания. – Ну конечно, – подхватил он, усаживаясь. – Надо чаще выбираться. – Увы, большинство моих расследований сейчас носят архивный характер. – А, Великая загадка, на которую ты наткнулась? Ответ близок? – Великая загадка? Скорее уж, проклятая загадка; и – нет, я по-прежнему сбита с толку. Но давай о другом. Мои агенты докладывают, что трещины в фундаменте неумолимо расширяются. Браво, Тегол. Я всегда говорила, что ты умней, чем кажешься. – Ну, спасибо, Рукет. Полированные плашечки, о которых я просил, готовы? – Оникс доделала последнюю сегодня утром. Всего шестнадцать, правильно? – Со скошенными краями? – Конечно. Все твои инструкции соблюдались неукоснительно. – Отлично. Теперь о неумолимом расширении… – Хочешь, перейдем в мою частную комнату? – Э… не сейчас, Рукет. Мне нужны деньги. Вливание, дополнительный капитал. – Сколько? – Пятьдесят тысяч. – Мы вернем их? – Нет, все потеряете. – Тегол, ты и вправду растягиваешь месть в долгое удовольствие. Тогда какая нам выгода? – Всего лишь возвращение силы Гильдии крысоловов. Сонные глаза Рукет распахнулись: – Конец Патриотистам? За пятьдесят тысяч? А семьдесят пять не лучше? Или сто? – Нет, мне нужно только пятьдесят. – Вряд ли со стороны правления Гильдии возникнут возражения. – Замечательно. – Тегол сложил ладони и поднялся. Она нахмурилась: – Ты куда? – Разумеется, в твою частную комнату. – О, как мило. Он прищурился на нее: – А ты не присоединишься ко мне, Рукет? – Зачем? Название «жирный корень» – это просто особый женский юмор. – Я не пил желтопахнущего чая! – Советую тебе впредь пользоваться перчатками. – Где твоя комната, Рукет? Она подняла бровь. – Ты что-то хочешь доказать? – Нет, мне только нужно проверить… кое-что. – А зачем? – снова спросила она. – Сейчас, когда твое воображение разыгралось, ты убедишь сам себя, что стал меньше, Тегол Беддикт. Человеческая натура. Тем более ты мужчина. – Рукет поднялась. – А вот я могу быть объективной, порой даже сокрушительно объективной. Ты согласен подвергнуться осмотру? Тегол сердито посмотрел не нее: – Ладно, пошли. Но уж в следующий раз давай обойдемся совсем без приглашений в твою комнату, ладно? – Неприятности в мелочах, Тегол Беддикт. Вот увидишь.
Венитт Сатад, развернув пергамент, прижал углы камнями. – Как видите, магистр, на участке шесть разных строений. – Он начал показывать на чертеж. – Конюшни для хозяйства и для постояльцев. Ледник. Сушилка с погребом. Жилище для слуг. И, разумеется, сама гостиница… – А это что за квадратное строение? – спросил Раутос Хиванар. Венитт нахмурился: – Насколько я понимаю, внутри оно содержит какой-то предмет культа. Здание старше самой гостиницы. Попытки передвинуть его провалились. Сейчас на свободном месте хранится всякая всячина. Раутос Хиванар откинулся на спинку кресла. – Насколько выгодно такое приобретение? – Не больше и не меньше, чем любая другая гостиница, магистр. Можно было бы обсудить инвестиции в реставрацию с другими акционерами, включая Кароса Инвиктада. – Ладно, я подумаю. – Раутос Хиванар поднялся. – А пока разложите новые артефакты на верстаке на террасе. – Слушаюсь, магистр.
В четырнадцати лигах к западу от Драконийских островов штиль опустился на океан, покрыв морскую поверхность ровной сальной пленкой. Одинокий корабль с низко сидящим черным корпусом не подавал никаких признаков жизни. Вся оснастка со сломанной грот-мачты унесена, рулевое весло закреплено. Скорген Кабан по прозвищу Красавчик медленно опустил подзорную трубу, но продолжал щуриться единственным целым глазом на далекое судно. Он почесал вентиляционные дырки – все, что осталось от когда-то большого орлиного носа, – и поморщился, царапнув ногтем чувствительное место. На самом деле ничего не чесалось, но открытые ноздри имели обыкновение подтекать, и фальшивое почесывание должно было дать сигнал о сырости. Как и многие другие, Скорген считал, что исполняет этот жест деликатно. Увы, капитан обладала слишком острым зрением. Она перестала искоса изучать Скоргена и вновь посмотрела на собравшийся экипаж. Штиль, понятное дело, всех угнетает, однако трюмы рейдера набиты добычей, и благоволению Странника не видно конца. Раз уж они нашли очередную жертву. Скорген шумно, со свистом выдохнул: – Да, это эдур. Полагаю, отбившееся от своих судно, потрепанное ураганом, который мы вчера видели на западе. Экипаж, наверное, болен или покинул судно на спасательных лодках-кнарри. Если так, то многое забрали с собой, а если нет, – он улыбнулся капитану почерневшими зубами, – мы сможем завершить то, что начал шторм. – В любом случае, – сказала капитан, – мы поглядим. Командуй весла на воду, Скорген, но пусть впередсмотрящий крутит головой во все стороны. Скорген взглянул на капитана: – Думаете, могут появиться и другие? Она скорчила гримасу: – Сколько кораблей отправил император? Скорген выпучил глаз и снова приложился к подзорной трубе. – Думаете, это один из них? Странникова задница, капитан, если вы правы… – Приказ ты получил, и, похоже, я должна снова напоминать, старший помощник: никаких ругательств на моем судне. – Виноват, капитан. Старший помощник торопливо направился отдавать распоряжения команде. От полного штиля моряков охватывал своего рода суеверный трепет; казалось, громкий звук может расколоть зеркало моря. Капитан слушала, как двадцать четыре весла погрузились в воду. Мгновение спустя раздалась приглушенная команда рулевого, и «Бессмертная благодарность» двинулась вперед. Тучи сонных мух взвились над кораблем, как только колыхнулась ровная поверхность моря. Проклятые создания, оказавшись на свету, старались снова найти темное убежище. Моряки кашляли и плевались – капитан им даже позавидовала, когда жужжащая туча закружилась вокруг ее головы и бессчетные насекомые поползли по носу, в уши, по глазам. Мало того что солнце и море, соединившись, подвергали унижению гордость и крохотную толику тщеславия, которую может позволить себе мертвая женщина, но мухи для Шурк Элаль представляли сущее наказание. Пиратка, божественная немертвая, ненасытная шлюха, ведьма глубоких вод – ей везло с тех пор, как она впервые двинулась из гавани Летераса вниз по длинной широкой реке к западным морям. Та первая галера, изящная и гладкая, стала ее пропуском к славе, и Шурк до сих пор с тоской вспоминала галеру, захваченную эскортом маров в заливе Лафтеров. Впрочем, «Бессмертная благодарность» вполне ее устраивала. Великовата для немногочисленного экипажа, конечно, но по возвращении в Летерас эту проблему удастся легко разрешить. Жаль, что с ней уже нет Багровой гвардии, хотя, конечно, Стальные Прутья с самого начала однозначно заявил, что они только отрабатывают проезд. И все равно они стали огромным плюсом в том океанском переходе, не давая крови закиснуть и успокоиться. Захваченные торговые суда одно за другим обдирались до нитки, а потом, как правило, шли на дно. И дело не только в смертоносных мечах, но и в магии Корлоса – магии, куда более чистой и умелой, чем все, что Шурк доводилось видеть прежде. Тот переход открыл ей глаза – и разум. Мир огромен. И во многих отношениях Летерийская империя, дитя Первой империи, оказалась тихой заводью – в мышлении, в стиле работы. Унизительное открытие. Расставание со Стальными Прутьями и его воинством получилось не сильно эмоциональным. Честно говоря, Шурк Элаль тяготила их компания. Стальные Прутья не из тех, кто долго терпит субординацию. Разумеется, все иначе, когда он общается с друзьями, Поклявшимися из Багровой гвардии или с их легендарным командиром князем К’аззом. Но она не из Поклявшихся и даже не из их роты. Так или иначе, пока все шло гладко, Шурк старалась не лезть на рожон, чтобы не вызвать конфронтацию. Наемников высадили под ледяным ливнем на каменистом восточном берегу земли, называемой Якуруку. В последний раз Шурк видела, как Стальные Прутья и его солдаты, двинувшись в глубь суши, наткнулись на дюжину спускающихся по изломанному склону воинов в массивных латах, в больших шлемах с опущенными забралами. Хотя выглядели они грозно, Шурк надеялась, что их воинственность показная. Серое полотно дождя закрыло подробности происходящего на берегу, когда Шурк возвращалась на весельной лодке на «Благодарность». Скорген клялся, что расслышал звон клинков – легкое эхо – своим целым ухом, но сама Шурк не слышала ничего. В любом случае пираты торопились убраться из этих вод, и Шурк утешала возбужденную совесть, вспоминая, как Стальные Прутья говорил о Якуруку со знанием дела – по крайней мере, упоминал название. Что же до истовых молитв Корлоса нескольким дюжинам божеств… ну, он склонен к театральности. Дюжина рыцарей – маловато, чтобы остановить Багровую гвардию, намеренную совершить то, что требуется; в данном случае пересечь Якуруку от берега до берега и подыскать себе другой корабль. Да, мир огромен. Весла бесшумно убрали, и «Бессмертная Благодарность» боком подобралась к брошенному кораблю эдур. Шурк Элаль, стоя у леера, изучала палубу судна из черного дерева. – Сидит низко, – пробормотал Скорген. – Удирали в беспорядке, – сказала Шурк Элаль, когда абордажные крюки впились в борт и лини натянулись. – Шестеро с нами, оружие наготове, – скомандовала она, доставая из ножен рапиру и забираясь на планшир. Прыгнув, она легко приземлилась на середине палубы, в двух шагах от расщепленного основания грот-мачты. Тут же к ней присоединился Скорген, хрюкнув, а потом выругавшись – потревожил больную ногу. – Тут была драчка, – сказал он, оглядевшись. Затем подхромал к борту, выдернул стрелу с расщепившимся древком и сердито оглядел ее. – Проклятие, короткая и толстая, наконечник прошибает щит с бронзовыми накладками. А оперение! Кожаное, как плавники. Но где же тела? Хмурясь, Шурк Элаль направилась к рубке. Заметив, что крышка трюмного люка разбита, она отпихнула ее сапогом. Потом нагнулась и заглянула в темноту трюма. Блеск воды, что-то плавает. – Скорген, тут есть груз. Иди достань одну амфору. Второй помощник, Нытик, крикнул с их собственного корабля: – Капитан! Это корыто опустилось ниже с тех пор, как мы подошли. Теперь она слышала тихое поскрипывание корпуса. Скорген уцепил здоровой рукой ручку амфоры. Зашипев от натуги, он приподнял кувшин по пояс и выкатил его на палубу между собой и капитаном. Великолепное изделие! Непривычная, кремовая глазурь спускалась к основанию, где черные кольца образовывали геометрические узоры на блестящем белом фоне. Но привлек внимание Шурк рисунок на боках амфоры. С одной стороны внизу была изображена фигура, прибитая к Х-образному кресту. У поднятой головы человека кружили сотни ворон, улетающие или прилетающие, прорисованные во всех подробностях. Собрались поживиться плотью несчастного? Покидали его, как последние, умирающие мысли? Скорген достал нож и начал сковыривать воск, запечатавший пробку. Он очень быстро преуспел и вытащил затычку. И тут же отскочил в сторону – на палубу хлынула густая кровь. Совсем свежая, от нее поднимался цветочный аромат, острый и приторный. – Пыльца кагенцы, – сказал Скорген. – Не дает крови свернуться. Эдур используют ее, когда красят храмы в лесу – знаете, на деревьях. Ну, не настоящие храмы, конечно. Ни стен, ни потолка, просто роща… – Терпеть не могу старших помощников, которые любят болтать, – сказала Шурк Элаль. – Доставайте другие. Тут за одни кувшины мы выручим столько, что хватит на пару месяцев. – Она пошла к рубке. Коридор был пуст, выломанная дверь рубки болталась на одной кожаной петле. По ходу Шурк заглядывала в боковые ниши и видела разобранные койки экипажа – все незанятые, но растрепанные, словно после обыска. В самой рубке тоже виднелись следы поисков, а на полу раскинулся труп эдур. Пригвоздив ладони и ступни несчастного к полу, кто-то основательно поработал над ним с помощью ножа. Рубка была наполнена вонью испражнений. Лицо мертвеца застыло в агонии, а выпученные глаза словно видели в смертный миг крушение веры. Подошел Скорген и выругался, увидев труп. – Его пытали. Пытали капитана. Это меруд, почти старейшина. Странник спаси, капитан, как бы на нас не подумали, если кто объявится тут до того, как посудина пойдет ко дну. Пытали. Не понимаю… – Все просто. Им были нужны сведения. – О чем? Шурк Элаль огляделась. – Они взяли журнал и карты. Ну, пираты могли бы так поступить, если они не из Летера, но тогда им незачем было пытать беднягу. И потом пираты забрали бы груз. Нет, тот, кто это сделал, хотел сведений – того, чего не узнать по картам. И на добычу им было плевать. – Грязные скоты. Она подумала про амфору с ее ужасным содержимым. – Возможно, у них была веская причина, Скорген, пробить корпус. Но подождем поблизости. Черное дерево неохотно тонет; возможно, придется поджечь. – Погребальный костер привлечет внимание, капитан. – Риск, я понимаю. Выполнять. Поднявшись на палубу, Шурк Элаль прошла на бак. Чужие в море. Не дружат с тисте эдур. И все равно встречаться с ними не хочется. – Скорген! Когда закончим, беремся за весла. Обратно к берегу. Он вскинул брови в шрамах. – В Летерас? – А почему нет? Распродадим добычу и наберем экипаж. Потрепанный человек улыбнулся. Снова в Летерас, так точно.
Глава четвертая
Мятеж начался в то ужасное утро, когда сквозь густой туман, давивший нас десять дней, мы увидели поднимающихся над горизонтом на востоке многочисленных драконов. Непостижимо больших – головы выше солнца, тень от складчатых крыльев может поглотить весь Дрен. Это было чересчур страшно даже для самых закаленных солдат нашего отряда; от холодного взгляда темных глаз кровь отливала от сердца, гнулась сталь наших мечей и копий. Войти в эту тень не осмелился бы и лучший воин Первой империи. Мы не могли принять такой вызов; и хотя я кричал в гневе и смятении, все это была лишь бравада, обязательная для командира экспедиции, и, честно говоря, я не собирался требовать от своих подчиненных мужества, которого мне самому не хватало. Никто не обратил внимания, что я сдался, возможно, слишком быстро, настолько все были рады свернуть лагерь, нагрузить мулов и двинуться на запад.Когда окружающий мир был жесток, когда без дара сотрудничества выжить было невозможно, изгнание убивало почти любого. Не было более тяжелого наказания у племен – хоть оул’данов, хоть д’рхасилхани, хоть керин. Но именно клановая структура предполагала смертельную бескомпромиссность и соответственно гарантированную гибель изгнанного, одинокого, лишенного всего, что придает жизни смысл. Жертвы съеживались, теряли все свои навыки, высыхали и умирали. Летери, с их громадными городами, с суматохой бесчисленных лиц, были почти индифферентны к изгнанию. Разумеется, и их пугало моральное наказание – в конце концов, они жили в семьях, как все люди, – однако шрамы, нанесенные изгнанием, были излечимы. Другая деревня, другой город – можно начать все сначала, и для некоторых это само по себе становилось привычкой. И своего рода освобождением от ответственности. Красная Маска, репутация которого среди оул была не запятнанной для многих поколений, пришел к выводу, что природа летерийцев – ненавистных врагов – все-таки запятнала его дух. Изгнание не стало смертным приговором. Изгнание превратилось в дар: он открыл для себя свободу – соблазн, который влек юных воинов в Летерийскую империю, где анонимность служила и проклятием, и раскрепощением. Изгнанный, он ушел далеко и даже в мыслях не держал возвращаться. Он был уже не тот, что прежде, не сын своего отца, но вот кем он стал – осталось загадкой даже для него самого. Новое лето набирало жар, и зайцы под безоблачным небом порскали от одного куста к другому, пугаясь летерийской лошади, а Красная Маска ехал по следу стада на северо-восток. Стадо, как он понял, маленькое. Время от времени рядом с дорогой попадались облепленные мухами родильные пятна – тут самцы родара собирались в защитный круг, пока новорожденный теленок не набирался сил, чтобы подняться на ноги. И клан, сопровождавший животных, тоже, видимо, был невелик. Телохранителей Красной Маски, к’чейн че’маллей, не было видно, впрочем, как всегда. Рептилии обладали непомерным аппетитом. В это время года дикие бхедерины, зимующие в небольших лесах, – быки-одиночки, крупнее своих родичей на равнинах юга, – выбирались из укрытия в поисках пары. Весом больше двух летерийских быков, воинственные и жестокие бхедерины бросались на любого, кто подойдет слишком близко, кроме самки своего вида. Саг’Чурок с удовольствием принимал громогласный вызов – Красная Маска видел это по медленному похлопыванию хвоста; к’чейн че’малль вставал на пути быка, высоко подняв стальные клинки. Как ни быстр бхедерин, а к’чейн че’малль быстрее. И каждый раз, убив животное, Саг’Чурок тащил добытую тушу к Гунт Мах и ждал, пока она насытится. Красная Маска ехал весь день не спеша, чтобы зря не утомлять лошадь. Когда солнце начало клониться к горизонту, высветив далекие грозовые тучи, показался лагерь оул’данов, расположенный на старом острове между двумя высохшими руслами реки. Стада стояли по краям долины с двух сторон, а посередине виднелись куполообразные, сшитые из шкур жилища-типи. Дым от множества очагов устилал равнину. Ни дозорных, ни пикетов. И лагерь велик для стада таких размеров. Красная Маска въехал на гребень и стал изучать сцену внизу. То и дело доносилось ритуальное причитание. Между хижинами мелькали дети. Через некоторое время его, сидящего неподвижно в высоком летерийском седле, заметили. Внезапные крики, торопливое движение в сгущающемся сумраке – и из лагеря неспешным шагом выехали полдюжины воинов. А лагерь торопливо снимался: из затаптываемых костров сыпались искры, кожаные бока типи шли волнами. За шестеркой воинов спешили пастушьи и ездовые собаки. Воины оул приближались, и Красная Маска заметил, что они все очень молоды. Лишь год или два прошло со Смертной ночи. И ни одного ветерана. Где старейшины? И где поплечники? Остановившись шагах в пятнадцати по склону, шесть воинов начали переговариваться свистящим шепотом, потом один из них повернулся к лагерю и пронзительно что-то крикнул. Суета внизу прекратилась. Лица повернулись к Красной Маске. Ни одному из воинов, похоже, не хватало духу подойти поближе. Собак меньше пугало присутствие одинокого воина; рыча и ощетинив загривки, они собрались перед ним полукругом. И вдруг, уловив неожиданный аромат, животные попятились, поджав хвосты и жалобно скуля. Наконец вперед шагнул молодой воин: – Нет, ты не можешь быть им. Красная Маска вздохнул: – Где ваш вождь? Молодой воин набрал воздуху в грудь и расправил плечи: – Я – вождь этого клана. Масарк, сын Найруда. – Когда была твоя Смертная ночь? – Все эти старые обычаи… – Масарк осклабился. – Мы давно отказались от таких глупостей. Заговорил другой воин, стоящий за спиной вождя: – Старые обычаи подвели нас! Мы их отбросили! Масарк продолжил: – Сними маску; она не для тебя. Ты хочешь обмануть нас. Под тобой летерийская лошадь – ты шпион управителя. Красная Маска ответил не сразу. Скользнув взглядом по вождю и его воинам, он вновь уставился на лагерь внизу. На краю собиралась напряженная толпа. Красная Маска, помолчав два десятка ударов сердца, проговорил: – Вы не выставили пикетов. Рота летерийцев может пройти вдоль хребта и ударить вам в середину, и вы не успеете подготовиться. Женщины громко плачут от горя, а звук в такую тихую ночь разносится на лиги. Твои люди голодают, вождь, и все же палят лишние костры – дым висит тучей, отражая свет. Вы отбраковываете новорожденных родара и миридов, вместо того чтобы забивать стареющих самцов и самок. У вас явно нет поплечников; если бы они были, то похоронили бы тебя в земле и устроили Смертную ночь, чтобы ты возродился заново, с новой, надо надеяться, мудростью – мудростью, которой тебе явно не хватает. Масарк ничего не ответил. Он наконец разглядел оружие Красной Маски и прошептал: – Ты… Ты вернулся к оул’данам. – Что это за клан? – Красная Маска, – сказал вождь, поведя рукой в сторону лагеря. – Это… это твой клан. Не получив никакого ответа от всадника, Масарк добавил: – Мы, только мы – все, что осталось. У нас нет поплечников, Красная Маска. Нет ведьм. Он показал рукой на стада по бокам долины. – Животные, которые ты видишь, – других нет. – Он помолчал, потом снова расправил плечи. – Красная Маска, ты молчишь, и мне понятно, что ты видишь истину. Великий воин, ты опоздал. Даже теперь Красная Маска ничего не ответил, лишь спешился. Окружавшие его собаки, поджав хвосты, то ли учуяли новый запах, то ли услышали что-то во мгле и внезапно, рассыпавшись, помчались вниз по склону, к лагерю. Паника, похоже, охватила и стоящих перед ним воинов, но ни один не убежал, хотя на лицах читались страх и смятение. Облизав губы, Масарк произнес: – Красная Маска, летери уничтожают нас. На передовые лагеря совершены нападения, поселенцы перебиты, стада угнаны. Клана эндинаров больше нет. Остатки севондов и ниритов приткнулись к гейнтокам – только гейнтоки остались сильны; эти трусы ушли дальше всех на восток и заключили договор с иноземцами… – С иноземцами. – Глаза прищурились в прорезях красной маски. – С наемниками. Масарк кивнул: – Была грандиозная битва четыре года назад, и иноземцы были уничтожены. – Масарк повел рукой. – Серое чародейство. – А летери не двинулись затем победоносным маршем на лагеря гейнтоков? – Нет, Красная Маска, у них осталось мало воинов – иноземцы сражались отчаянно. – Масарк, – сказал Красная Маска, – я не понимаю. Разве гейнтоки не сражались бок о бок с наемниками? Юноша плюнул. – Вождь гейнтоков собрал пятнадцать тысяч воинов из всех кланов. А когда появились летерийцы, бежал, и воины за ним. Иноземцев бросили! Обрекли на бойню! – Успокойте лагерь, – велел Красная Маска. Он показал на воинов за спиной Масарка. – Первый пост будет на этом холме, здесь и к западу. Теперь я вождь клана ренфайяров. Масарк, где прячутся гейнтоки? – Семь дней пути на восток. У них теперь последнее крупное оул’данское стадо. – Масарк, ты оспариваешь мое право быть вождем? Юноша покачал головой: – Ты – Красная Маска. Старейшины ренфайяров, которые были твоими врагами, уже мертвы. И их сыновья мертвы. – Сколько воинов осталось у ренфайяров? Масарк нахмурился, потом махнул рукой: – Мы перед тобой, вождь. – Шесть. Кивок в ответ. Красная Маска заметил ездового пса, одиноко сидящего на краю лагеря и словно изучающего пришельца. Красная Маска поднял левую руку, и животное пришло в движение. Громадный кобель молниеносно приблизился и, прижавшись грудью к земле, опустил широкую, покрытую шрамами голову между ступней Красной Маски. Тот нагнулся и потрогал морду пса; любой другой лишился бы пальцев. Пес не шевельнулся. Масарк смотрел во все глаза. – Единственный выживший, – сказал он, – из передового лагеря. Никого к себе не подпускал. – А у иноземцев, – тихо спросил Красная Маска, – были боевые псы? – Нет. Но они были верными последователями Волков войны, и, честное слово, вождь, похоже, эти коварные злобные звери следовали за ними. Пока старейшины гейнтоков с помощью магии не прогнали их прочь. – Масарк помедлил и сказал: – Красная Маска, вождь гейнтоков… Невидимые под маской губы сложились в улыбку. – Первенец Капалаха. Хадральт. – Откуда ты знаешь? – Завтра, Масарк, мы поведем стада на восток, к гейнтокам. Мне нужно больше узнать об этих злополучных иноземцах, решивших сражаться за нас. Решивших умереть за Оул’дан. – Мы приткнемся к гейнтокам, как севонды и нириты? – Вы голодаете. Стада слабы. Я возглавляю шестерых юнцов, из которых ни один не прошел Смертную ночь. Всемером идти воевать с летери? Несмотря на молодость, Масарк был явно не глуп. – Ты бросишь вызов Хадральту? Красная Маска, твои воины погибнут – мы погибнем. Нас слишком мало, чтобы противостоять сотням противников, которые бросятся на нас. А когда мы погибнем, тебе придется самому столкнуться со всеми, еще до того, как тебя сочтут достойным скрестить оружие с самим Хадральтом. – Вы не умрете, – сказал Красная Маска. – И вы ни с кем не будете сражаться. – Ты собираешься пробиться через тысячу воинов, чтобы встретиться с Хадральтом? – Какой смысл, Масарк? Эти воины мне нужны. Убить их – непростительное расточительство. Нет. – Помедлив, он продолжил: – У меня есть охранники, Масарк. И вряд ли хоть кто-то из гейнтоков осмелится бросить им вызов. Хадральту придется биться со мной один на один, в круге. – Гейнтоки блюдут старые обычаи, вождь. Начнут проводить ритуалы. Многие дни уйдут, прежде чем будет готов круг… – Масарк, мы должны воевать с летери. Каждый воин оул… – Вождь! Они не пойдут за тобой! Даже Хадральт управляет только третью из них, и то плата им ополовинила его стада родара и миридов! – Масарк махнул в сторону жалких стад на склоне холма. – А мы… у нас не осталось ничего! Ты не наберешь и сотни воинов! – Масарк, у кого самые большие стада? – У самих гейнтоков… – Нет. Спрашиваю еще раз, у кого самые большие стада? Юноша нахмурился: – У летерийцев. – Я отправлю трех воинов сопровождать остатки ренфайяров к гейнтокам. Выбери двух своих воинов, они пойдут с нами. – Ездовой пес поднялся и встал сбоку. Красная Маска подобрал поводья и направил лошадь к лагерю. Пес двинулся рядом. – Мы отправимся на запад, Масарк, и найдем себе новые стада. – Нападем на летери? Вождь, не ты ли только что смеялся над тем, что семь воинов могут начать войну против них? А теперь говоришь… – Война позже, – отрезал Красная Маска. – Как ты сказал, нам нужны стада. Для того чтобы оплатить воинов. – Он обернулся на следующего за ним воина. – Где летери взяли животных? – У оул’данов! У нас! – Верно. Украли. Теперь мы их вернем. – Вчетвером, вождь? – А еще ездовой пес, а еще моя охрана. – Какая охрана? Красная Маска двинулся дальше. – Прояви уважение, Масарк. Думаю, сегодня у тебя состоится Смертная ночь. – Старые обряды бесполезны! Кулак Красной Маски мелькнул размытой молнией – в сумерках Масарк его вряд ли даже заметил – и, крепко впечатавшись в челюсть юноши, повалил того на тропинку. Красная Маска нагнулся, ухватил потерявшего сознание Масарка за кожаную куртку и потащил к лагерю. Очнувшись, молодой человек обнаружил, что лежит в гробу, под слоем земли и камней. Без обычных традиционных ритуалов, предваряющих Смертную ночь и готовящих избранного к инициации. Разумеется, Масарк продемонстрировал ужасающее неуважение и этим не заслужил милосердия, на которое, честно говоря, были направлены ритуалы. Жестокий урок. Но стать взрослым можно только с помощью таких уроков. Красная Маска понимал, что придется добиться подчинения и от других, а значит, впереди длинная ночь. Для всех. Старым женщинам в лагере понравится эта суматоха, подумал он. В любом случае лучше, чем скорбные вопли всю ночь.Тридис Адданикт, «Четыре дня в диких землях»
Последний уровень погребенного города оказался самым интересным – по крайней мере для Удинааса. Он выслушал свою порцию едкой язвительности, которая, похоже, охватывала нелепый отряд беглецов чем дальше, тем больше; особенно старался Фир Сэнгар. Бывший раб понимал, что этот тисте эдур хочет его убить; а подробностей – ясно ведь, что Удинаас покинул Рулада не по своей воле, что он такая же жертва, как и брат самого Фира, – подробностей Фир и знать не желал. Никакие смягчающие обстоятельства не могли поколебать его бескомпромиссные и жесткие взгляды на то, что хорошо и что плохо; впрочем, эти взгляды, как выяснилось, не распространялись на его собственные действия – в конце концов, именно Фир добровольно покинул Рулада. А Удинаасу, пришедшему в себя, следовало вернуться к императору. Для чего? Принять жуткую смерть от руки Рулада? Да, мы с ним были почти друзьями – насколько возможна дружба между рабом и хозяином, когда хозяин чувствует себя щедрее и добродетельнее раба, – но я не желал быть рядом с сумасшедшим и пытаться вести его по узенькому мосту рассудка, когда Рулад на каждом шагу только и хотел нырнуть рыбкой вниз. Проявив щепотку сочувствия, он сделал для Рулада больше, чем кто-либо из Сэнгаров – братья, мать, отец. И больше, чем любой тисте эдур. Не потому ли никто из вас не знает счастья, Фир Сэнгар? Вы все скрюченные ветки на одном большом дереве. Спорить, конечно, не имеет смысла. Только Сэрен Педак могла бы понять, могла бы даже согласиться со всем, что говорит Удинаас, однако она вообще не хотела быть в этом отряде и строго держалась роли аквитора, следопыта. Ей нравилось, что не нужно выбирать, и еще больше нравилось, что ни о чем не нужно заботиться. Странная женщина, эта аквитор. Холодная, отстраненная, без друзей… Но несет меч тисте эдур. Меч Трулла Сэнгара. Кубышка говорит, он сам отдал его в руки Сэрен. Она хоть поняла значение этого жеста? Наверняка. Трулл Сэнгар затем отправился к Руладу. Наверное, единственный брат, кому было не все равно. И что с ним теперь? Возможно, мертв. Остывший за ночь воздух тек по широкому наклонному коридору и стонал в боковых дверях. Путники приближались к поверхности, где-то у седловидного перевала – но с какой стороны от форта с его гарнизоном? Если не с нужной, то мечам Силкаса Руина предстоит громкая и долгая песня. Мертвые и так лежали грудами в кильватере этого ходячего белокожего красноглазого кошмара. Те несколько раз, когда преследователи сталкивались с беглецами, они платили жизнью, однако продолжали погоню, и это было бессмысленно. И почти так же смешно, как этот мозаичный пол с изображениями грозных армий. Длиннохвостые ящерицы бьются с короткохвостыми, и, судя по всему, гибнут главным образом длиннохвостые. Странная бойня под ногами растекалась по боковым комнатам – каждая, похоже, была посвящена героической смерти какого-то поборника: Грязной К’елли, Нау’рхука Адота, а еще Матроны, как пояснял окруженный колдовским светом Силкас Руин, заглядывая в боковые помещения бегло и равнодушно. Удинаас видел достаточно, чтобы узнать в цветистых изображениях кампанию взаимного уничтожения с подробными сценами: победа короткохвостых и разрушительный колдовской ответ Матроны. Победители не победили, потому что проигравшие отказались проигрывать. Безумная война. Шедшая впереди Сэрен Педак вдруг замерла и, пригнувшись, подняла руку. Сквозняк нес ясные запахи плодородной земли и деревянных опилок. Над небольшим выходом из туннеля нависли, частично перекрывая его, базальтовые глыбы – обломки бывшей когда-то здесь арки, – а дальше начиналась темнота. Сэрен Педак жестом поманила остальных к себе. – Разведаю, что впереди, – прошептала она, когда все собрались у выхода из пещеры. – Кто-нибудь заметил, что в последнем коридоре не было летучих мышей? Пол чистый. – Есть звуки, не слышные человеческому уху, – сказал Силкас Руин. – Поток воздуха течет через отверстия по трубам за стеной и издает звук, который пугает летучих мышей, насекомых, грызунов и прочих. Короткохвостые умели делать такие штуки. – Значит, тут никакой магии? – спросила Сэрен Педак. – Ни заклятий, ни заговоров? – Нет. Удинаас потер лицо. В завитках его грязной бороды застрял мусор. – Просто узнайте, аквитор, с нужной ли мы стороны от проклятого форта. – Я хотела убедиться, что не вляпаюсь, выходя, в какое-нибудь древнее колдовство, должник, которое уже когда-то сработало, судя по этим разбитым валунам. Впрочем, конечно, если ты рвешься вперед сам… – Да зачем это мне? – спросил Удинаас. – Руин вам уже ответил, чего вы ждете? – Может быть, – вмешался Фир Сэнгар, – она ждет, когда ты заткнешься. И, похоже, нам всем придется этого ждать вечно. – Мучить вас, Фир, – единственное мое удовольствие. – Печальное признание, – пробормотала Сэрен Педак и двинулась вперед, через разбитые камни – в ночь. Удинаас снял заплечный мешок и сел на грязный пол, на кучу сухих листьев. Прислонившись спиной к каменной плите, вытянул ноги. Мурлыкая про себя, Кубышка побрела в ближайшую боковую комнату. Силкас Руин стоял, разглядывая Удинааса. Потом произнес: – Мне любопытно: что придает твоей жизни смысл, летери? – Странно. Я то же самое думал о вас, тисте анди. – Да ну? – Зачем мне врать? – А почему нет? – Ладно, – сказал Удинаас. – Вы победили. – Так ты не ответил на мой вопрос. – Сначала вы. – Я не скрываю, что движет мною. – Месть? Да, неплохо, пожалуй, в качестве мотивации – хотя бы на какое-то время; а остальное вас и не интересует. Но будем честны, Силкас Руин: для того чтобы жить, этой грустной причины маловато. – А сам заявил, что живешь, чтобы мучить Фира Сэнгара. – Он и сам прекрасно справляется. – Удинаас пожал плечами. – Проблема таких вопросов в том, что мы начинаем искать смысл поступков гораздо позже, после того как все сделали. И тогда находим не одну, а тысячи причин, объяснений, оправданий. Смысл? Помилуйте, Силкас Руин, спросите о чем-нибудь интересном. – Очень хорошо. Мне нравятся схватки с нашими преследователями – и хватит ненужных уверток. Они мне не по нутру, если честно. Фир, стоящий у выхода, повернулся и посмотрел на тисте анди. – Ты разворотишь гнездо шершней, Силкас Руин. Хуже того, если за мощью Рулада действительно стоит падший бог, то ты можешь встретить судьбу куда более ужасную, чем тысячелетнее заключение в земле. – На наших глазах Фир превращается в старейшину, – сказал Удинаас. – Сражается с тенями. Если хотите восстать против Рулада и Ханнана Мосага с его к’риснан, Силкас Руин, я благословляю вас. Схватите Странника за глотку и разорвите империю на клочки. Превратите все в пепел и прах. Сотрите весь проклятый континент, тисте анди, – а мы посидим здесь, в пещере. Закончите – возвращайтесь за нами. Фир осклабился на Удинааса: – Да зачем мы ему? – Не знаю, – ответил бывший раб, задрав брови. – Из жалости? На пороге боковой комнаты появилась Кубышка. – Почему вы друг друга не любите? Я вот вас всех люблю. Даже Сушеного. – Все нормально, – успокоил ее Удинаас. – Просто мы мучаемся от того, кто мы есть. Разговоры прекратились.
Пригибаясь, чтобы слиться с низкорослыми деревцами, Сэрен Педак добралась до опушки леса. Разреженный горный воздух холодил кожу. Яркие звезды сияли над головой, мутный серп растущей луны повис над северным горизонтом. Тихое шуршание слышалось в кучах опавших листьев и в лишайнике – какие-то чешуйчатые мыши властвовали над ночным лесом: таких зверьков она прежде не видела. Необычно бесстрашные мыши то и дело пробегали по ее сапогу. Перед Сэрен расстелился шагов на шестьдесят чистый склон – до ухабистой дороги. За дорогой начиналось поле, заваленное разбитыми камнями. А посреди поля стоял форт с каменными стенами – толстыми у основания и сужающимися кверху, высотой в два человеческих роста. По углам располагались бастионы – массивные, квадратные, с плоскими крышами. На платформах были установлены поворотные баллисты. Рядом с ближайшей Сэрен смогла рассмотреть фигуры солдат; заметила и других – они ходили по платформам по ту сторону стены. Внимательно рассматривая укрепления, Сэрен вдруг услышала слева тихое звяканье доспехов и оружия. На ухабистой дороге появился патруль. Замерев и затаив дыхание, Сэрен смотрела, как неспешно идут солдаты. Через двадцать ударов сердца она развернулась и пошла обратно по чахлому лесу, чуть было не миновав вход в пещеру – черную щель за разросшимся папоротником под косо нависшей гранитной плитой. Протиснувшись внутрь, Сэрен наткнулась на Фира Сэнгара. – Прости, – прошептал он. – Мы уже начали беспокоиться… по крайней мере я. Она жестом позвала его за собой в пещеру. – Хорошая новость, – сказала Сэрен, оказавшись внутри. – Мы за фортом – перевал впереди будет почти неохраняем. – На тропе защитные чары к’риснан, – вмешался Силкас Руин. – Расскажи о гарнизоне, аквитор. Сэрен закрыла глаза. Защитные чары? Странник нас побери, какую игру затеял тут Ханнан Мосаг? – Я почуяла лошадей в форте. Если мы напоремся на защитные чары, за нами погонится стража, и от конников нам не уйти. – Гарнизон, – напомнил Силкас. Сэрен пожала плечами. – Форт выглядит неприступным. Как я понимаю, там от ста до двухсот солдат. А значит, обязательно есть маги, да еще десятка два тисте эдур. – Силкасу Руину надоело быть преследуемым, – сказал Удинаас из своего уголка, где сидел, прислонившись спиной к каменной плите. От этих слов Сэрен Педак охватил ужас: – Силкас, а нельзя обойти защитные чары? – Нет. Она взглянула на Фира Сэнгара; на его лице были написаны подозрение и беспокойство, но он избегал ее взгляда. Что за разговор я пропустила? – Ты знаком с чародейством, Силкас Руин. Можешь погрузить всех в форте в сон или что-то в этом роде? Или запудрить им мозги, сбить с толку? – Такой магии я не знаю. – Моккра, – ответила Сэрен. – Путь Моккры. – В мое время ничего такого не было, – сказал Силкас Руин. – Чародейство к’риснан, подточенное хаосом, мне вполне знакомо. А о Моккре я не слышал. – Корлос, маг у Стальных Прутьев – это Багровая бригада наемников, – мог забраться в мозги и наполнить их ложным ужасом. – Сэрен пожала плечами. – Он говорил, что магия обителей и Старших путей почти повсеместно вытеснена. – Меня удивляла очевидная слабость Куральд Галейна здесь. Аквитор, я не способен сделать то, о чем ты просишь. Зато я готов заставить умолкнуть всех в этом форте. И добыть нам лошадей. – Силкас, там сотни летерийцев, не только солдаты. Форту требуется обслуживающий персонал. Повара, поварята, кузнецы, плотники, слуги… – И у тисте эдур, – добавил Фир, – должны быть слуги. – Все это меня не интересует, – сказал тисте анди, проходя мимо Сэрен к выходу из пещеры. Удинаас тихо рассмеялся: – Красный Руин шествует по земле. Обратите внимание, как история праведного возмездия идет наперекосяк. Ну, Фир Сэнгар, ваш эпический поход извращается – что теперь станете рассказывать внукам? Воин-эдур промолчал. Сэрен Педак прислушалась; Силкас Руин сделал несколько шагов – зашуршали сухие листья – и исчез. Она могла бы догнать его, еще раз попробовать отговорить. Но она не двинулась с места. За спиной Руина только один звук наполнял лес: торопливое шуршание чешуйчатых мышей – казалось, их тысячи и все бегут в том же направлении, что и тисте анди. Ледяной пот колол кожу Сэрен. Посмотрите на нас. Застыли, словно кролики. Но что я могу сделать? Ничего. И потом я тут при чем? Я лишь прославленный проводник. Что движет каждым, мне неважно. Пусть лелеют свои личные амбиции. Меня просили вывести их, вот и все. Это война Силкаса Руина. И Фира Сэнгара. Она посмотрела на Удинааса – он изучал ее со своего места горящими глазами, словно читал мысли. Не мое дело. Странник тебя побери, должник.
Искореженный и уродливый к’риснан Вентрала поднял костлявую, похожую на корень дерева руку и вытер пот со лба. Вокруг мигали свечи, слабый вызов Сестре Тени, но казалось, что кольцо тьмы в маленькой палате смыкается со всех сторон, неумолимое, как прилив. Он проснулся полколокола назад, задыхаясь от тяжких ударов сердца. В лесу, к северу от форта, обитали ортены – покрытые чешуей зверьки. Ему довелось увидеть с полдюжины; их притаскивали гривастые коты, живущие у местных летерийцев. Котам хватало соображения не есть ортенов – ядовитых, – однако поиграть с добычей они не отказывались. Прежде ортены избегали леса и мягкой почвы и жили в скалах. Теперь же кишели в лесу; к’риснан ясно ощущал их присутствие: суету с привкусом жажды крови. И что? Сидеть, съежившись, в своей комнате, в страхе перед существами, которых можно топтать ногами? Нужно приструнить недостойную панику! Ничего не слышно от часовых форта. Никаких признаков тревоги. Однако проклятые ортены устилают лесную землю до перевала в невиданных количествах, и этот жуткий чешуйчатый потоп течет, а паника Вентралы все растет – того и гляди вырвется криком из глотки. Он заставил себя размышлять. Возможно, простая миграция, которая случается раз в десять лет. Или даже раз в столетие. Смутный голод. Только и всего. Зверьки упрутся в стену, побурлят немного и уйдут еще до рассвета. Или обогнут форт стороной и начнут падать с многочисленных уступов и утесов. Некоторые покончат с собой – да, вот и все… Жажда крови вдруг вспыхнула с новой силой. К’риснан запрокинул голову назад, словно его ударили. Мороз пробежал по коже. Послышалось бормотание – к’риснан началпробуждать в себе чародейство. Тело содрогнулось, когда хаотическая сила, словно яд, охватила мышцы и кости. Когда со стены раздались возгласы, к’риснан Вентрала почувствовал новое присутствие в лесу на склоне, центр кровожадности; присутствие, которое приближалось.
Атри-преду Хайенар разбудили далекие крики. Тревогу подняли на стене, обращенной к горной тропе. И в этом, осознала атри-преда, торопливо облачаясь в форму, нет никакого смысла. Как и вообще во всем ее задании. Преследовать, говорили ей, но избегать контакта. А вдобавок появился один из этих отвратительных к’риснан в сопровождении двадцати пяти воинов-мерудов. Ну что ж, если и впрямь начнется заваруха, пусть они расхлебывают. В конце концов, это их проклятые беглецы. Через мгновение она повалилась с ног от оглушительного удара, сотрясшего форт. Колдовство к’риснан сжалось в дрожащий комок в груди – оно пыталось прощупать новое присутствие… Получилось! И тогда Вентрала – со всей бурлящей в нем силой – получил отпор. Через несколько мгновений взорвалась стена форта.
Атри-преда Хайенар выбралась из главного здания и увидела двор форта в полном разорении. Стена между бастионами над горной тропой была пробита – громадные осколки камня усыпали плац. Причем камень горел: яркие черные вспышки пробегали над булыжниками. Среди развалин лежали изуродованные тела, а из конюшен, где задняя стена начала клониться внутрь, лошади ржали так страшно, будто их пожирали живьем. И покрывал все ковер из ортенов: крохотные чешуйчатые создания нападали на лежащих солдат, прогрызали кожу и яростно ныряли в мягкую плоть. В туче пыли над проломом стены возникла фигура с двумя обнаженными мечами. Белая кожа и красные глаза. Странник побери, Белый Ворон… У казарм появились с дюжину тисте эдур. Тяжелые копья понеслись над двором к ужасному воину. Он отбил в сторону все копья одно за другим, и с каждым ударом по древку мечи пели все громче, и смертельный хор пронзал воздух. Хайенар, увидев два десятка своих солдат-летерийцев, покачиваясь, двинулась к ним. – Отступление! – закричала она, размахивая руками, словно безумная. – Отходим, долбаные идиоты! Люди, похоже, только и ждали команды, поскольку тут же бросились врассыпную, в основном к нижним воротам. Один из тисте эдур приблизился к атри-преде. – Что вы делаете?! К’риснан идет – он прихлопнет этого комара… – Вот когда прихлопнет, – огрызнулась она, – мы с удовольствием перегруппируемся! Эдур обнажил саблю. – Ведите их в бой, атри-преда, или я зарублю вас на месте. Она помедлила. Справа от них пробежали тисте эдур и набросились на Белого Ворона. Мечи взвыли, и от их страшного ликования у Хайенар кровь застыла в жилах. Она затрясла головой, глядя вместе со стоящим рядом воином, как Белый Ворон прорезается через мерудов вихрем оторванных конечностей, отрубленных голов и располосованных тел. – …ваших летери! Атакуйте его, чтоб вас! Атри-преда посмотрела на воина-эдур. – Где твой к’риснан? – резко спросила она.
Вентрала отполз в угол комнаты, подальше от пожара снаружи. Изо рта текли бесконечные бессмысленные слова вперемешку со слюнями. Его сила угасла. Бросила его тут, в проклятой комнате. Это нечестно. Он сделал все, что требовалось. Он отдал плоть и кровь, сердце и кости – все отдал Ханнану Мосагу. Было обещание – обещание спасения, громадной награды за верность, – как только ненавистный младший сын Томада Сэнгара будет сброшен с трона. Следовало проследить за Фиром Сэнгаром, изменником и предателем, и, когда сеть окончательно затянется, торжествовать будет не Рулад. Нет, дурак Рулад ничего не ведает. Игру затеял Ханнан Мосаг, колдун-король, у которого украли трон. И именно Ханнан, заполучив в руки Фира Сэнгара и того раба, Удинааса, осуществит свою месть. Императора нужно оголить, исказить все знакомые лица масками предателей, оголить, да и оставить в полном одиночестве. Запереть в собственном безумии. И только тогда… Вентрала, туго свернувшийся в комок, как младенец, замер, услышав тихий смех… внутри его комнаты! – Бедный к’риснан, – проговорил голос. – Ты и не думал, как обрушится на тебя бледный король ортенов. Его дороги – реки крови, жалкий ты дурак, и… Ох, посмотри! Его терпение, его сдержанность – их больше нет! Дух здесь, с ним, он нашептывает безумие. – Убирайся, – прошептал Вентрала, – если не хочешь разделить мою судьбу! Я не звал тебя… – Не звал. Цепи, которыми удерживали меня тисте эдур, разорваны. Тем, кто пришел сюда. Да, видишь ли, я принадлежу ему, а не тебе. Белому Ворону… Ха, летерийка удивила меня тогда… Но это были мыши, к’риснан… кажется, целую жизнь назад. В лесу на север от деревни Ханнана Мосага. И призрак… Увы, никто не понимает, никто не замечает. Тут уж не моя вина, правда? – Убирайся… – Не могу. Вернее, не хочу. Слышишь? Снаружи все тихо. К сожалению, летери убежали. Кубарем по лестнице, как пьяные козлы, с командиром вместе – она вовсе не дура. А твои меруды – те мертвы. Теперь слушай: сапоги по коридору… Он идет! Ужас покинул Вентралу. Что толку бояться? По крайней мере, он наконец избавится от мучительной клетки собственного тела. Словно вспоминая былое достоинство, это тело пришло в движение, приподнявшись и сев спиной к углу – оно будто обрело собственную волю, отделившись от Вентралы, от связанных с этим именем разума и духа, от жалкого сознания. Ханнан Мосаг однажды обмолвился, что сила Падшего кормится всем, что есть неидеального и неверного в душе, и это отражается на плоти и костях – важно только уметь радоваться этой силе, даже если она искажает и разрушает сосуд души. С неожиданной ясностью, приходящей перед лицом смерти, Вентрала вдруг понял: все это ложь. Боль не нужно приветствовать. Нет радости в саморазрушении. Хор голосов наполнял череп, становясь все громче. Мечи… Из коридора послышалось негромкое шарканье, потом дверь со скрипом открылась. В комнату хлынули ортены, похожие на серую пену в зернистой тьме. Мгновение спустя в проеме возник Белый Ворон. Песня двух мечей заполнила комнату. Сияющие красные глаза уставились на Вентралу. Затем тисте анди убрал мечи в ножны, приглушив причитания. – Расскажи мне о том, кто собирается напасть на меня. Вентрала моргнул и покачал головой: – Думаешь, это Ущербный бог собирается бросить вызов тебе, Силкас Руин? Нет, все затеял… Ханнан Мосаг, и только он. Теперь я это понимаю. Вот почему ушла моя сила. Ущербный бог пока не ровня таким, как ты. Белокожий призрак какое-то время молчал и не шевелился. Потом сказал: – Если этот Ханнан Мосаг знает мое имя, то знает, что у меня есть повод злиться. На него. На всех тисте эдур, унаследовавших плоды предательства Скабандари. И все же он меня провоцирует. – Возможно, Ханнан Мосаг полагал, что радость Ущербного бога от разногласий безмерна. Силкас Руин склонил голову: – Как тебя зовут, к’риснан? Вентрала назвал себя. – Я позволю тебе жить, – сказал тисте анди, – чтобы ты передал Ханнану Мосагу мои слова. Башня Азатов насылала на меня видения, собственные воспоминания, так что я стал свидетелем многих событий в этом мире – и в других. Скажи Ханнану Мосагу: бог, охваченный болью, – это не то, что бог, одержимый злом. Одержимость твоего колдуна-короля – его собственная. Но похоже, увы, что он… сбит с толку. Поэтому я милосерден сегодня ночью… Далее, если он продолжит вмешиваться, он узнает степень моего недовольства. – Я передам твои слова в точности, Силкас Руин. – И найди себе бога получше, Вентрала. – Он помолчал. – Впрочем, может, именно подобные тебе и создали Ущербного бога. Возможно, без искалеченных, уродливых поклонников он давно исцелился бы. Раздался тихий скрежещущий смех духа. Силкас Руин вышел в дверь. – Я забираю лошадей, – промолвил он, не оборачиваясь. Через несколько мгновений за ним выскользнул и дух. Бесцельно мельтешившие вокруг ортены потянулись прочь из комнаты. Вентрала вновь остался один. На выход, найти атри-преду – нужен эскорт для путешествия обратно в Летерас. И я поговорю с Ханнаном Мосагом. Расскажу ему о смерти на перевале. Расскажу об одиночнике тисте эдур с двумя ранами от кинжалов в спине, незаживающими ранами. И все же… он терпит. Силкас Руин знает об Ущербном боге больше, чем мы все, кроме, может быть, Рулада. Но в нем нет ненависти. Нет, он испытывает жалость. Жалость даже ко мне.
Сэрен Педак первая услышала лошадей на лесной тропинке. Ночное небо над фортом было необычно черное, плотное, словно от дыма – хотя отсветов пламени не наблюдалось. Был удар, грохот разрушения, по крайней мере, одной каменной стены, и Кубышка зашлась хохотом – вызывающим дрожь, неестественным смехом. Потом раздались далекие крики, и очень-очень скоро настала тишина. Появился Силкас Руин, ведя дюжину скакунов, в сопровождении угрюмого гудения мечей в ножнах. – Многих моих сородичей ты убил на сей раз? – спросил Фир Сэнгар. – Только тех, кто имел глупость мне противостоять. Погоню отправил не твой брат, а колдун-король. Наверняка ему нужно то же, что и нам. А теперь, Фир Сэнгар, настало время разобраться мне и тебе. Может, помыслы Ханнана Мосага и совпадают с твоими, но, уверяю тебя, с моими у них нет ничего общего. Сэрен Педак почувствовала тяжесть в желудке. Этот разговор назревал давно и постоянно откладывался по соображениям простой целесообразности. Фир Сэнгар не победит в схватке, сомнений нет. Собирался ли он встать на пути у Силкаса Руина, – как еще один тисте эдур, которого нужно зарезать? – Нет серьезных причин решать этот вопрос сейчас, – сказала она. – Давайте просто сядем на лошадей и двинемся. – Нет, – ответил Фир Сэнгар, не сводя глаз с тисте анди. – Сейчас. Силкас Руин, сердцем я признаю правду о предательстве Скабандари. Ты доверял ему и невероятно пострадал из-за этого. Но какое возмещение можно предложить? Мы не одиночники. Мы не Взошедшие. Мы обыкновенные тисте эдур, мы падаем, как щенки, перед тобой и твоими мечами. Скажи, как нам утолить твою жажду мщения? – Ни ты, ни гибель твоих сородичей от моей руки мне не нужны. Фир Сэнгар, ты говорил о возмещении. Воин-эдур молчал полдюжины ударов сердца, потом сказал: – Скабандари привел нас в этот мир. – Из вашего – умирающего. – Да. – Да, – продолжил Силкас Руин, – в расколе Тени отчасти виноват Кровавый Глаз. Тем не менее куда важнее, на мой взгляд, предательства, произошедшие до этого одного преступления. Предательства по отношению к моему сородичу – моему брату Андаристу, которые погрузили его душу в такое горе, что он сошел с ума. – Силкас медленно наклонил голову. – Ты считаешь меня наивным, потому что я заключил союз со Скабандари Кровавым Глазом? Удинаас рассмеялся, словно залаял: – Достаточно наивным, чтобы повернуться к нему спиной. Сэрен Педак зажмурилась. Пожалуйста, должник, просто заткнись. Хотя бы сейчас. – Верно, Удинаас, – ответил через мгновение Силкас Руин. – Я устал, расслабился. Я представить не мог, что он будет действовать настолько… открыто. Сейчас-то я понимаю, что предательство должно было быть абсолютным – а значит, включало убийство моих последователей. Фир Сэнгар сказал: – Ты собирался предать Скабандари, только он ударил первым. Действительно, союз равных. – Я знал, что ты так и повернешь, – покачал головой тисте анди. – Пойми, Фир Сэнгар, я не одобрю освобождения души Скабандари Кровавого Глаза. В мире и так вдоволь достойных порицания Взошедших. – Без Отца-Тени, – сказал Фир, – у меня не получится освободить Рулада из цепей Ущербного бога. – У тебя не получилось бы и с его помощью. – Я не верю тебе, Силкас Руин. И не думаю, что Ущербный бог преследует тебя всерьез. Если за этой бесконечной погоней стоит Ханнан Мосаг, то ему нужны я и Удинаас. Не ты. Возможно даже, что колдун-король ничего не знает о тебе – о том, кто такой таинственный Белый Ворон. – Похоже, дело в другом, Фир Сэнгар. Это заявление словно потрясло тисте эдур. Силкас Руин продолжил: – Тело Скабандари Кровавого Глаза было уничтожено. Душа без вместилища уязвима. Далее может статься, что его силу уже используют… – Кто? – спросил Фир еле слышно. Тисте анди пожал плечами. – Может статься, – произнес он с деланым безразличием, – что твой вопрос бесполезен. Ты не найдешь того, что ищешь. Вот тебе мое предложение, Фир Сэнгар. В тот день, когда я решу выступить против Увечного бога, твой брат освободится, как и все тисте эдур. И тогда мы сможем поговорить о возмещении. Фир Сэнгар уставился на Силкаса Руина, затем бросил мимолетный взгляд на Сэрен Педак и глубоко вздохнул: – Твое предложение… унижает меня. И все же не представляю, что тисте эдур могут подарить тебе в ответ на такую щедрость. – Я подумаю, – сказал тисте энди. Сэрен Педак вздохнула и пошла к лошадям. – Светает. Будем скакать хотя бы до полудня. Тогда поспим. – Она помолчала и снова взглянула на Силкаса Руина. – Ты уверен, что погони не будет? – Уверен, аквитор. – Но нас в самом деле поджидали защитные чары? Тисте анди ничего не ответил.
Пока аквитор подгоняла седло и стремена на одной из лошадей, чтобы Кубышке было удобней, Удинаас наблюдал, как девочка, присев на корточки на краю леса, играет с ортеном, который, похоже, вовсе не тяготился таким вниманием. Тьма рассосалась, свет утра серебрил туман. Рядом с Удинаасом появился Сушеный – пятном уходящей ночи. – Удинаас, эти чешуйчатые грызуны пришли из мира к’чейн че’маллей. Раньше они были крупнее – их разводили на мясо, но попадались умные – умнее, пожалуй, чем им полагалось. Они начали сбегать из загонов, прятались в горах. Говорят, там еще некоторые остались… Удинаас презрительно фыркнул: – Говорят? Ты болтался по кабакам, Сушеный? – Вот ужасная расплата за тесное знакомство – ты больше не уважаешь меня, должник. Самая трагическая ошибка – учитывая то, каким знанием я обладаю… – Это как проклятие скуки, – сказал Удинаас, поднимаясь на ноги. – Погляди на нее. – Он кивнул на Кубышку. – Скажи, ты веришь в невинность? Впрочем, забудь: меня твое мнение не интересует. В общем, я – нет. То есть не верю. И все же эта девочка… Ладно, я уже начинаю горевать. – И о чем будешь горевать? – спросил Сушеный. – О невинности, дух. Когда ее придется убить. Сушеный против обыкновения промолчал. Удинаас взглянул на скорченную тень, потом фыркнул: – Ох уж это твое заветное знание…
В семнадцати легендах описана война против чешуйчатых демонов; оулы называли их кечра. Легенды повествовали об ужасных столкновениях, после которых равнины и холмы Оул’дана оставались усыпаны трупами воинов. Кечра пришли с запада, с земель, которые через века будут принадлежать Летерийской империи, а в то время, тысячелетия назад, бескрайние дикие пустоши могли похвастаться лишь болотами и мухами. Побитая, потрепанная орда… кечра явно уже пережили неслыханные тяготы; и в некоторых вариантах легенд говорилось, что кечра сами бежали, спасались от опустошительной войны, которая довела их до отчаяния. Перед лицом уничтожения оулы научились сражаться с этими созданиями. Они встретили прилив, сдержали его и повернули вспять. Или так заявлено в сказках – звенящих, победных сказках. Красная Маска знал иную правду. Война закончилась, потому что волна миграции кечра достигла восточного края Оул’дана и покатилась дальше. Конечно, они несли потери от воинственных предков оулов, но, честно говоря, почти не заметили препятствия на своем пути, и смерть многих соплеменников стала для них лишь еще одним суровым испытанием в цепи трагических испытаний. Кечра. К’чейн Че’малле, перворожденные драконов. В знании, по мнению Красной Маски, нет ничего аппетитного или полезного. Когда-то мир молодого воина был всего лишь узелком на веревке народа оулов, его осознанной привязкой к истории древнего рода. Он и не представлял, что существует так много других веревочек, так много переплетенных нитей; не сознавал прежде, как огромна сеть существования, как запуталась она со времен Ночи творения, когда явилось на свет все сущее, рожденное из обмана и предательства и обреченное на вечную борьбу. И Красная Маска пришел к пониманию борьбы – нашел его в удивленных глазах родара и в робком страхе миридов; в неверии юного воина, умирающего на камнях; в удивленном постижении женщины, отдающей свою жизнь ребенку, которого выталкивает между ног. Он видел старых людей и животных, покорно умирающих; видел и других – сражающихся до последнего вдоха. Хотя не мог понять причины, награды, ожидающей после этой бесконечной борьбы. Даже боги-духи его народа сражались, бились, воевали оружием веры, нетерпимостью и сладкими потоками ненависти. Смущенные и грязные, как смертные. Желание летери неизбежно трансформировалось в моральное право владения. И только дураки верили, что такое возможно без крови. Ну что ж, те же доводы – клыки и когти – дают моральное право бросить им вызов. И этой битве не будет конца, пока не сгинет одна из сторон. А еще вернее – обе стороны обречены на забвение. И все же он будет сражаться. Равнины, по которым Красная Маска двигался с тремя юными спутниками, когда-то принадлежали оул’данам. Пока летерийцы не расширили зону своих интересов на украденную землю и не прогнали исконных обитателей. Каменные пирамиды и тотемы разрушили и свалили в кучи; пропали даже каменные кольца – основа хижин. Травяной покров был содран; тут и там попадались длинные прямоугольные участки возделанной в ожидании посева земли и межевые столбы. Но Красная Маска знал, что почва здесь бедная, быстро истощаемая, кроме участков по старому руслу реки. Летери смогут снять урожай только раз или два – и верхний слой почвы унесет ветром. Он повидал такое на востоке диких земель, в далеком Колансе, – целой цивилизации угрожал голод, когда чумой наползала пустыня. Мутная луна светила высоко в усыпанном звездами ночном небе; путники приближались к громадному стаду родара. Не было смысла забирать миридов: эти животные не способны долго бежать, – однако, лишь приблизившись, Красная Маска смог оценить размеры стада родара. Двадцать тысяч голов, а то и больше. Большой лагерь погонщиков стоял на вершине холма к северу. Два постоянных бревенчатых дома с устланными дерном крышами возвышались над неглубокой долиной и над стадами – дома, как понял Красная Маска, принадлежат бригадиру управителя; вокруг будет строиться настоящее селение. Припав к траве на краю дренажной канавы, прорезающей склон долины, с тремя молодыми воинами по левую руку Красная Маска изучал летерийцев еще двадцать ударов сердца, потом жестом позвал Масарка и остальных в канаву. – Это безумие, – прошептал воин по имени Тевен. – В лагере с сотню летери, а еще пастухи и их собаки. Если ветер переменится… – Тихо, – оборвал Красная Маска. – Собак и пастухов предоставьте мне. А лагерь… скоро им будет не до вас. Возвращайтесь к лошадям, садитесь верхом. Когда появится стадо, гоните его и направляйте. В бледном свете луны лицо Масарка исказилось, в глазах мелькнул дикий огонек – он непросто пережил Смертную ночь, но пока, с виду, сохранил рассудок. Красная Маска подозревал, что и Тевен, и Крайсос воспользовались белдонной травкой, протащив ее в гроб, чтобы нажеваться до бесчувствия и не ощущать панику. Может, и ничего. Но у Масарка не было белдонной травки. Для него, как для большинства жителей открытых пространств, заключение в тесноте было хуже смерти, хуже всего, что можно представить. И все же был смысл в том, чтобы прожариться в этом переходе к взрослости, когда для возрождения смотришь в лицо самому себе, собственным демонам, которых невозможно прогнать. Воин, носящий шрамы от этого перехода, начинает понимать, что такое воображение – это оружие, которое обнажается на каждом шагу, но оно столь же опасно для его носителя, как и для воображаемого врага. С развитием этого оружия рождается мудрость: во всех битвах мы сражаемся нашим воображением – во внутренних битвах, в сражениях в мире вокруг нас. Вот правда власти, и воину надлежит научиться командовать собой и другими. Возможно, солдаты-летерийцы, добившиеся высокого звания, ощущают нечто подобное, хотя Красная Маска в этом сомневался. Оглянувшись, он увидел, как его спутники растаяли в темноте. Наверное, направились к лошадям. Ждать, быстро и тревожно дыша напряженными легкими. Застывать от малейшего шума, сжимать поводья и рукояти мечей запотевшими ладонями. Красная Маска тихонько причмокнул, и пес, лежавший на брюхе, подобрался ближе. Красная Маска коротко сжал густую шерсть на загривке животного, отпустил. Вместе они, прижимаясь к земле, двинулись бок о бок вперед, в направлении стада родара.
Не теряя бдительности, Абасард медленно обходил спящее стадо. За ним трусили две его любимые собаки. Должник с рождения, выросший в Дрене, этот шестнадцатилетний мальчик не представлял, что существуют такие места: огромное небо, с наползающей тьмой и бессчетными звездами по ночам и с бездонным простором днем; земля, тянущаяся на невообразимые расстояния, – порой он готов был поклясться, что видит кривизну мира. А сколько жизни в траве, в небе… Весной на всех склонах появляются крохотные цветочки, в долинах зреют ягоды. Пока семья не отправилась сопровождать бригадира управителя, он прожил с папой и мамой, с братьями и сестрами, с бабушкой и двумя тетками в жалкой лачуге, окна и двери которой выходили на заваленный мусором переулок, пропахший мочой. Живой уголок его юности состоял из крыс, голубоглазых мышей, сурикатов, тараканов, скорпионов и серебристых червей. А в этом необычайном месте ему открылась новая жизнь. Ветер, не воняющий гнилью и отходами, бескрайние просторы. На его глазах выздоравливали члены семьи – хрупкая младшая сестренка окрепла, загорела и беспрестанно улыбалась; бабушка практически совсем перестала кашлять; отец не горбился под низким потолком лачуги и в тесном рабочем сарае. А вчера Абасард своими ушами впервые услышал его смех. А может быть, замечтался юнец, когда землю распашут и засеют семена, появится возможность отработать свой долг и освободиться?.. Собаки, обогнав его, пропали в темноте впереди. Обычное дело. Они любили гоняться за зайцами и за низко летящими над землей риназанами. Абасард услышал короткую суету в траве сразу за бугром и, покрепче перехватив посох, ускорил шаг – если собаки поймали и убили зайца, значит, завтра будет больше мяса. Добравшись до бугра, он остановился, выглядывая в темноте собак. Не видно. Абасард нахмурился, потом негромко свистнул – вот сейчас они прискачут к нему. Однако ответом была только тишина. Удивленный Абасард нагнулся к земле. Впереди и справа несколько сотен родара пришли в движение – что-то их побеспокоило. Волки? Синецветские кавалеристы, с которыми бригадир заключил контракт, расправились с местными хищниками давным-давно. Даже койотов разогнали, да и медведей. Абасард осторожно двинулся вперед. Во рту внезапно пересохло, сердце заколотилось в груди. Вытянутая рука уткнулась в мягкую теплую шерсть. Одна из собак лежала неподвижно, не реагируя на его прикосновение. Рядом с шеей шерсть намокла. Абасард провел рукой – и пальцы окунулись в разодранную плоть там, где должно быть горло. Рваная рана. Волк. Или один из полосатых котов. Но котов он даже сам не видел – только шкуры; и то привезенные далеко с юга, от границ Болкандского королевства. Всерьез перепуганный, юноша двинулся дальше и вскоре нашел вторую собаку – у той была сломана шея. Причем оба удара явно произошли одновременно, иначе одна из собак залаяла бы. Сломанная шея… но нет ни ран, ни слюны на шерсти. Родара двинулись еще на полдюжины шагов; их головы поднялись на вытянутых шеях, а уши навострились. И по-прежнему никаких испуганных звуков. Значит, нет пугающих запахов, нет паники: кто-то привлек их внимание. Тот, кому они привыкли подчиняться. Ошибки быть не может: стадо угоняют. Поверить невозможно! Абасард повернулся и пошел обратно. Двадцать тихих шагов, и он побежал – к лагерю.
Кнут Красной Маски обвился вокруг шеи пастуха – старый летериец, хорошо видный на фоне тьмы, глядел, застыв, на пришедшее в движение стадо. Резкий рывок – и голова пастуха покатилась с плеч, а тело, всплеснув руками, упало набок. Последний, отметил Красная Маска, выпрямившись. Не считая того, которому хватило соображения броситься наутек, хотя и это его не спасет. Что ж, захватчики должны были понимать, чем рискуют, – они воры. Наслаждались не принадлежащим им богатством, захватили чужую землю, заносчиво решив, что она послужит им. Все равно что мочиться на духов в земле – за безрассудство и святотатство надо платить. Эту мысль Красная Маска отбросил. Духи сами постоят за себя и сами отомстят, со временем – они столь же терпеливы, сколь и неумолимы. Не следует выступать от их лица. Такая праведность будет лишней и неискренней. Правда вот в чем: Красная Маска был рад стать орудием мести оулов. Мстить лично, а значит, с еще бо́льшим удовольствием. Достав нож, он склонился над оторванной головой старика, срезал лицо летерийца, скатал его и запихнул к остальным в набитый хрустящей солью мешок на поясе. Большинство пастушьих собак подчинились оул’данскому псу – теперь они вместе с более крупным и уродливым зверем будили все стадо и гнали на восток.
Абасард был в сорока шагах от лагеря, когда увидел, как одна из палаток валится набок, шесты ломаются, веревки рвутся, а громадное двуногое существо топчет ее, пронзая когтями тела внутри; крики пронзали воздух. Склонив голову набок, демон продолжал топтаться, задрав хвост. В передних лапах у него были громадные мечи. Еще одно чудовище пробежало рядом, направляясь к дому бригадира. Абасард увидел, как кто-то попытался убраться с пути – но недостаточно быстро: громадная голова метнулась вперед, повернувшись, и челюсти сомкнулись на голове человека. С хрустом рептилия подкинула тело вверх. Труп пролетел по воздуху и, грохнувшись на землю, откатился в костер, подняв сноп искр. Абасард застыл, парализованный ужасом. Этого человека он узнал. Тоже должник, он ухаживал за тетей Абасарда и постоянно смеялся. Появилась еще одна фигура. Десятилетняя младшая сестра Абасарда бежала прочь из лагеря – она выскочила из палатки, обитатели которой умирали под ударами кровожадных мечей. Это наша палатка. Отец… Рептилия подняла голову, заметила девочку и метнулась следом. Абасард вдруг понял, что бежит прямо к чудовищу. Если демон и заметил его приближение, то не обращал внимания – до самого последнего момента, когда Абасард занес посох, надеясь ударить зверя по задней ноге, воображая, что сможет сломать кость… Ближний меч взметнулся, так быстро, так… Абасард рухнул на мокрую траву, чувствуя, как тепло уходит из тела; тепло утекало, а сам он остывал. Он смотрел, однако ничего не видел, лишь ощущал какую-то неправильность: он лежал на боку, но голова плотно прижималась ухом к земле. Под головой должно быть плечо и рука… Именно оттуда утекало тепло. А дальше – часть груди как будто тоже пропала. Юноша чувствовал правую ногу – она колотила в землю. Но не чувствовал левую. Непонятно. Очень медленно он повернулся на спину и уставился в ночное небо. Как же много там места – до этого потолка никому не дотянуться, и под ним могли бы жить все. Без тесноты, в мире, места хватит всем. Абасард удивился, что радуется тому, что пришел сюда, увидел, стал свидетелем, понял. Радуется, даже умирая.
Красная Маска вышел из темноты туда, где ожидал Масарк с летерийской лошадью. За ним двигалось стадо родара: доминантные самцы впереди глядели на Красную Маску. Собаки лаяли и покусывали родара на другом фланге. Далекие крики двух других молодых воинов показывали, что они там, где и должны быть. Забравшись в седло, Красная Маска кивнул Масарку и развернул скакуна. Масарк молча смотрел на далекий летерийский лагерь, где, похоже, продолжалась нечестивая бойня. Его охрана. Он возьмет за шкирку вождя гейнтоков. Он поведет нас на войну с летери. Он – Красная Маска, который отрекся от оул, только чтобы вернуться. Я думал, что он опоздал. Теперь я думаю, что ошибался. Масарк вспомнил о своей Смертной ночи – воспоминания налетели, как крылатые демоны. Он лишился рассудка в той вырытой берлоге, и не осталось почти ничего, чтобы вернуться, когда его ослепило утро. Сейчас безумие улеглось, трепыхаясь на кончиках пальцев, слабое и дикое, еще нерешительное, не готовое действовать, проявить себя. Ничто не сдержит его. И никто. Никто, кроме Красной Маски. Моего вождя. Который дал волю собственному безумию много лет назад.
Глава пятая
Клевета подтачивала наши хваленые идеалы, но вред трудно измерить; трудно ткнуть пальцем в какое-то место в какой-то миг и сказать: вот, друзья, именно тут умерла наша честь, наша чистота. Болезнь текла чересчур вяло, она целиком происходила из нашего позорного усердия. Значения слов размывались – и никого не заботили те, кто цинично заставлял слова служить собственным амбициям. Ложь не встречала сопротивления, законное преследование превратилось в фарс, открытый подкупу, а сама справедливость – в товар, изменчивый и зыбкий. Истина была утеряна, сменилась химерой, послушной сиюминутности, предвзятости; весь политический процесс был отдан на откуп лицедеям с фальшивым возмущением, лицемерными позами и полным презрением к обывателю. Идеалы и честь, однажды объявленные, невозможно вернуть – разве только таким возмущением обывателей бесстыдной несправедливостью, что единственным разумным ответом станет революция. Считайте это предупреждением. Лжецы будут лгать, даже схваченные за руку. Будут лгать и со временем убедят самих себя, со всей самоуверенностью раскроют вину лжецов. Пока не настанет время последней лжи, той, на которую возможен один ответ – гнев, холодное убийство; и в этот день кровь омоет все шаткие конструкции гнилого хвастливого общества.Самки черепах вида виник обычно обитали в верховьях бесчисленных притоков реки Летер, в прудах-бассейнах и верховых болотцах хвойных лесов у подножия Синецветских гор. Вода, подпертая плотинами плоскохвостых речных крыс, спускалась небольшими уступами к широким притокам, питающим великую реку. Черепахи-виники в удлиненных панцирях со спинным гребнем имели длинные когтистые передние лапы с противопоставленным большим пальцем. В сезон кладки яиц самки – значительно меньше самцов, обитающих в глубоких реках и морях, – рыскали по прудам, отыскивая гнезда водоплавающих птиц. Найдя достаточно большое и доступное гнездо, самка виника начинала его готовить. Прежде чем откладывать собственные яйца, черепаха выделяла слизь, которой покрывала птичьи яйца, – эта слизь сдерживала развитие зародыша птицы. Отложив собственные яйца, самка виника сдвигала гнездо, отправляя его в плавание по течению. У каждого препятствия собирались молодые самцы-виники, чтобы перетащить гнездо посуху и позволить ему продолжить пассивную миграцию к реке Летер. Многие яйца тонули или застревали у непреодолимых препятствий в длинном, опасном пути к морю. Другие подвергались разорению взрослых виников, обитающих в глубинах главной реки. В гнездах, достигших моря, проклюнувшиеся из яйца черепашата питались зародышами птиц, а потом соскальзывали в соленую воду. Только достигнув подросткового возраста – лет шестидесяти-семидесяти, – новое поколение виников начинает многолетнее путешествие вверх по реке, к далеким мутным прудам в хвойных лесах Синецветья. Гнезда качались на волнах реки Летер, текущей по имперскому городу Летерасу, резиденции императора. Лодки местных рыбаков сторонились их – иногда крупный самец-виник провожает гнездо под поверхностью воды и, если только не проголодается настолько, чтобы разорить гнездо, будет его защищать. Мало кто из рыбаков по своей воле согласился бы столкнуться с существом весом с вельбот и способным разодрать этот самый вельбот на куски клювом и когтистыми лапами. Появление гнезд знаменовало начало лета, как и тучи вьющихся над рекой мошек, понижение уровня воды и вонь обнажившегося вдоль берега ила. На легком подъеме за Старым дворцом, на пустынном пространстве, где остались фундаменты древних башен – и среди них одна из черного камня во дворе с низкой оградой, – согбенная, укрытая капюшоном фигура тащилась к воротам. Незнакомец был скручен старыми бурями неимоверной силы, и теперь через обветшалую мантию торчал каждый позвонок, а плечи выдавались так далеко вперед, что руки свисали до грязной земли, поддерживая изломанное тело. Незнакомец пришел искать гнездо. Кучу разрытой земли и жухлой травы, изъеденную червями дыру в ныне мертвое царство. Щупая сверхъестественным чувством, он двигался от одной могилы к другой. Пусто… пусто… пусто. Странные насекомые убирались с его пути. Мошки вились над ним тучами, однако не присаживались подкрепиться, потому что кровь искателя была отравлена хаосом. Вечерний свет цеплялся за его бесформенную тень, словно пытался понять это дурное пятно на древней земле двора. Пусто… А вот здесь – нет. Он даже позволил себе обрадоваться на краткий миг. Наконец-то подозрения подтвердились. Это мертвое место… было не до конца мертво. Да, башня Азатов сейчас всего лишь безжизненный камень, вся сила и вся воля утекли. Но какое-то чародейство осталось – здесь, под громадной кучей, среди поломанных деревьев. Точно Куральд. Возможно, Галейн – явно ощущается вонь тисте анди. Вяжущие ритуалы, толстая прочная пряжа, призванная удержать что-то… кого-то… внизу. Согбенная фигура напрягла все чувства – и вдруг отшатнулась. Шипение вырвалось из перекошенных губ. Распутывание уже началось! Кто-то пришел раньше меня! Совсем недавно. Кто-то творил чародейство, чтобы освободить пленника. Отец теней, нужно подумать! Ханнан Мосаг стоял неподвижно, сгорбившись, но мысли его отчаянно метались. За разрушенным двором текла река к далекому морю. На поверхности потока лениво качались гнезда виников; в молочно-зеленых яйцах, нагретых дневным солнцем, прятались смутные фигурки, ждущие начала света.Выступление обвиненного Мастера Гильдии Семела Фурала, Гильдия изготовителей застежек для сандалий
Она резко подняла голову; окровавленные куски человеческого легкого стекали изо рта по подбородку и падали на разбитую грудную клетку жертвы – дурачка, который, наверняка желая доминировать и властвовать, следил за ней от самого Верхнего рынка. Совсем просто: одинокая благородная женщина потерялась и пробирается через толпу, не замечая взглядов из-под надвинутых капюшонов и алчных ухмылок на лицах. Она словно наживка, которой рыбак приманивает безмозглую рыбу в реке. В самом деле, накинув капюшон, спрятав руки под шелком цвета бычьего сердца, в элегантных перчатках из телячьей кожи, в узких легинсах из черного льна, она не позволяла никому разглядеть ни оттенок своей кожи, ни необычные черты лица. И хотя кровь в ее жилах содержала часть крови тисте эдур, она не выделялась ростом – это тоже помогало выглядеть явно беззащитной, ведь ясно, что оккупанты-эдур слишком опасны, чтобы заинтересовать обычных летерийских насильников. Она завела его в переулок, воткнула руку ему в грудь и вырвала сердце. Но больше всего она любила легкие – сочное мясо, богатое кислородом и еще не отравленное соками внезапной смерти. Царство смертных – восхитительное место. Она уж и забыла. Сейчас ее трапезу прервали. Кто-то пришел на земли Азатов. Кто-то прощупывал ее ритуалы, растворившие вяжущие заклинания Силкаса Руина. Возможны проблемы, вмешательство в ее планы. Возможно, это Странник сует свой нос. Или того хуже – Старший бог, Маэль. Ужасно тесный город Летерас – не стоит тут оставаться слишком долго; если ее присутствие обнаружат, все пойдет наперекосяк. Вытерев рукавом рот и подбородок, она поднялась над остатками пира и удалилась.
Раутос Хиванар, глава Свободного попечительства, присел на корточки на глинистом берегу реки; дневные раскопки завершались, рабочие насосов уже приводили себя в порядок; с задней кухни имения доносились звуки, предвещающие скорый ужин. Раутос старался кормить копателей как следует – чтобы меньше любопытствовали и усерднее работали. В конце концов, работы шли уже ниже уровня реки, и если бы не насосы, пришлось бы возиться по грудь в грязной воде. И еще постоянно приходилось следить за стенами раскопа, чтобы не осыпались. Машинально провожая глазами полудюжину плывущих по реке гнезд виников, Раутос Хиванар задумался. Найдено много таинственных предметов – вроде бы разрозненных, и все же Раутос начал подозревать, что все они связаны, что каким-то образом их можно соединить в некий механизм. Только пока не найдена центральная деталь. Может, завтра… Он услышал хлопанье сандалий по дощатой дорожке, проложенной к реке, и тут же раздался голос Венитта Сатада: – Магистр… – Венитт, вы отобрали двух стражников для путешествия. Возьмите еще двух. И соответственно еще двух вьючных лошадей. Фургон, как мы договаривались, вы не берете, но это не повод ограничивать себя в удобствах. – Хорошо, магистр. – И помните, Летур Аникт во всех отношениях де-факто правитель Дрена. Мне сообщили, что в лице Орбина Правдолова, агента куратора, вы найдете верного союзника. А что касается Летура Аникта… судя по всему, управитель попутал… перспективу. Похоже, его амбиции безграничны, их не сдерживают ни разум, ни, коли на то пошло, здравый смысл. – Я буду усерден в своем расследовании, магистр. Раутос Хиванар поднялся и встал лицом к лицу со слугой. – В случае чего, Венитт, проявляйте осторожность. Я не хочу вас потерять. Что-то похожее на удивление отразилось на морщинистом лице должника; он поклонился. – Я буду осмотрителен, магистр. – И последнее, – сказал Раутос, проходя мимо Венитта к имению. – Не посрамите меня. Должник проводил хозяина глазами; его лицо вновь стало бесстрастным. На реке невидимый громадный силуэт всплыл из-под гнезда виников, взбудоражив воду и перевернув гнездо гребнем гигантского панциря; вытянулась жилистая шея, и большой клюв заглотнул гнездо целиком. Поднявшиеся волны быстро унеслись потоком, не осталось и следа.
– Знаешь, наблюдать – это одно, а понимать – совсем другое. Бугг отвернулся от далекой реки, которую заходящее солнце превращало в рябой лист чеканного золота. – Очень мудрые слова, хозяин. – В самом деле. Я пришел к выводу, что наблюдает мой нормальный глаз, а понимает голубой. Ты видишь в этом смысл? – Нет. – Хорошо, я рад. – Ночь будет душной и жаркой, хозяин. Я бы предложил сетку от мошек. – Согласен. Подашь? Я не достаю. – Достали бы, если бы протянули руку. – Это ты о чем? – Ни о чем. Признаю… отвлекся. – Вот прямо сейчас? – Да. – А теперь закончил отвлекаться? – Почти. Увы, отдельные индивиды бузят сегодня в городе. – Ну, и ты намерен что-то предпринять или мне придется все делать самому? Бугг прошел по крыше и остановился у кровати, посмотрел на расслабленного Тегола Беддикта, затем поднял сетку и накрыл хозяина. Два глаза – карий и голубой – моргнули. – А здесь не должно быть какой-нибудь рамы? Такое впечатление, что я готовлюсь к собственным похоронам. – Раму мы утром употребили в очаге. – А сетка поможет, чтобы меня не кусали? – Может, и нет, но выглядит довольно мило. Тегол прикрыл голубой глаз. – Теперь вижу. Бугг вздохнул: – Висельный юмор, хозяин. – У тебя что, проблемы? – Я в сомнениях, – кивнул Бугг. – Да, знаю, это моя вечная беда. – Тебе требуется, старый друг, взгляд смертного. Давай послушаем. Выкладывай дилемму, Бугг, чтобы я мог предложить изящный лаконичный совет. – Странник преследует колдуна-короля, дабы выяснить, что тот замышляет. Колдун-король путается с нечестивыми обрядами другой Взошедшей, которая, в свою очередь, перестала питаться свежими трупами и неожиданно назначает рандеву упомянутому колдуну-королю, где они, возможно, познакомятся и заключат взаимовыгодную сделку по поводу разрушения цепей еще одного Взошедшего – того, кто скоро освободится, что приведет в смятение кое-кого далеко на севере, хотя он, наверное, еще не готов действовать. Тем временем давно отплывший флот эдур огибает Драконийское море и скоро войдет в устье реки, а на корабле два падших поборника, причем никто из них не намерен делать то, чего от него ожидают. Добавлю для пущей пикантности: тайна, то есть душа некоего Скабандари Кровавого Глаза, к сожалению, скоро перестанет быть тайной, и следовательно, и вдобавок, и в соответствии нас ожидает интересное лето. – Это все? – Да ни в коем случае, но будем брать в рот помаленьку, как я всегда говорю. – Не ты. Так всегда говорит Шурк Элаль. – Ваша склонность к отвратительным образам, хозяин, всегда не вовремя и не к месту. Итак, возвращаясь к вашему лаконичному совету… – Признаться, я разочарован. Ты даже не упомянул мою гениальную затею обанкротить империю. – Куратор теперь охотится на вас всерьез. – Карос Инвиктад? Тогда понятно, почему ты укрыл меня саваном. Постараюсь быть поближе к краю крыши в тот день, когда он явится со своими слюнявыми пособниками. Лучше самому сброситься вниз… Кстати, что у нас на ужин? – Яйца виников – я нашел прибившееся гнездо. – Но яйца виников ядовиты – на это жалуются тучи чаек, кружащих над каждым плавучим островком. – Надо уметь правильно их готовить, хозяин, и добавить некоторые нужные травки, которые нивелируют большинство негативных эффектов. – Большинство? – Да. – А у тебя в запасах есть эти жизнеобеспечивающие травки? – Э… нет, придется импровизировать. – Ну и вот тебе. – Что вот мне, хозяин? – Мой лаконичный совет. Буггприщурился на Тегола Беддикта, который подмигнул – теперь карим глазом. Старший бог насупил брови, а потом сказал: – Спасибо, хозяин. Что бы я без вас делал? – Могу поспорить – практически ничего. Танал Йатванар поставил посылку на стол куратора. – Доставил какой-то оборванец с крысиной мордой. Господин, полагаю, ничего сложного. В любом случае, – продолжал он, разворачивая посылку, – мне было велено обращаться с осторожностью и не переворачивать. Сейчас увидите почему. Карос Инвиктад следил из-под тяжелых век, как постепенно разворачивается грязная дешевая бумага, открывая маленький деревянный ящик без крышки. Нагнувшись, куратор заглянул внутрь. И увидел двухголовое насекомое – такие появлялись теперь у реки. Ножки мелко шевелились и несли насекомое по кругу. Изнутри ящичек был выложен цветными полированными плитками – похоже, их можно было свободно двигать и менять местами. – И каковы инструкции, Танал? – Задача – остановить движение насекомого. Оно, судя по всему, так и будет ходить по кругу, пока не умрет от голода; и это – ограничение по времени. Примерно четыре месяца. Пока существо крутится на месте, оно не будет есть. Что касается воды, маленькой кучки влажного мха достаточно. Как видите, плитки на внутренней поверхности можно передвигать, и предположительно, как только будет найден правильный порядок, насекомое остановится. И вы решите головоломку. Ограничения таковы: нельзя помещать никакие предметы внутрь ящика, а также нельзя дотрагиваться до насекомого. Карос Инвиктад хмыкнул: – Ясно. И каков рекорд? – Никакого. Очевидно, вы первый и единственный игрок. – Вот как? Любопытно. Танал, три узника умерли вчера ночью в камерах – какая-то инфекция. Пусть трупы сожгут на пустыре к западу от города. А остальных вымыть обеззараживающим раствором. – Слушаюсь, куратор. Развалины занимали огромное пространство. Большинство историков первого колониального периода не обращали внимания на доклады королевского инженера Кедена Квана, служившего с самого основания в течение шести десятков лет. Самое тщательное исследование было проведено во время составления плана строительства города. Три сохранившиеся башни яггов за старым дворцом были частью гораздо более обширного комплекса, что, конечно, противоречило текущим знаниям о цивилизации яггов. Разумно предположить, что комплекс на берегу реки Летер представляет собой место предраспада культуры яггов и их внезапного рассеивания. Допустимо иное объяснение: три главные башни, четыре подземных хранилища и то, что Кван называл линейным рвом, принадлежали одной необычно дружной семье. В любом случае я говорю вот о чем: под комплексом яггов – а правильнее сказать, яггутов – были другие развалины. Разумеется, речь не идет о наиболее очевидном, существующем и поныне строении Азатов – эта лекция подождет до лучших времен. Дело в том, что по всей территории сегодняшнего Летераса можно отыскать древние стены, рыночные площади, колодцы, сточные канавы и, несомненно, своего рода кладбища – обратите внимание, – созданные не человеком. Не яггутами и даже не тартеналами. Хорошо, каковы же особенности этого неизвестного комплекса? Он был самодостаточен, обнесен стеной, полностью укрыт многослойной кровлей – вместе с площадями, переулками и улицами. Он был совершенно неуязвимой крепостью. Под хитро замощенными полами и улицами скрывался второй, еще более защищенный город, коридоры и туннели которого можно обнаружить среди нашей сточной системы. Коротко говоря, Летерас, колония Первой империи, был основан на развалинах старого города, который, похоже, строился без учета наличия башен яггутов и Азатов – то есть он появился раньше. Даже первый инженер, Кеден Кван, не мог или не хотел назвать древних строителей. Не найдено практически никаких черепков, скульптур, следов обработки металлических изделий. И еще одна интересная подробность. Похоже, в последний период жители неистово перестраивали город. Анализ, проведенный Кваном, заставил его прийти к выводу, что произошли катастрофические изменения климата, поскольку все усилия были направлены на улучшение теплоизоляции. По-видимому, эти попытки не достигли успеха… Ее внутренний монолог резко оборвался, когда послышались тихие шаги. Превозмогая боль, Джанат Анар подняла голову, как раз когда тяжелая дверь камеры со скрипом открылась и впустила свет лампы – слабый и мутный, тем не менее ослепляющий. Появился Танал Йатванар – она понимала, что больше тут быть некому. – Надеюсь, ты еще не свихнулась. Она улыбнулась потрескавшимися, воспаленными губами, потом хрипло сказала: – Лекции. Я уже на середине семестра. Ранняя история. Свихнулась? Ну, разумеется. Он подошел ближе. – Я покинул тебя так надолго… Ты страдала. Как я невнимателен… – Невнимателен, что оставил меня в живых, ничтожный человечишка. – Что ж, заслужил… Давай, нужно попить. – А если я откажусь? – Тогда неизбежно умрешь, а значит, проиграешь. Мне. – Ждешь от меня упорного сопротивления? Понятно. В конце концов, садисту нужна живая жертва. Насколько у той хватит сил. – Обезвоживание – самая неприятная причина смерти, Джанат Анар. Он поднес мех с водой к ее рту. Она начала пить. – Не так быстро, – сказал Танал, отступив на шаг. – Вы так себе навредите. И как я понимаю, не в первый раз. – Когда видишь личинок, выползающих из собственных отходов, Йатванар… В следующий раз, – добавила она, – забери проклятую свечу с собой. – Но тогда вы ничего не будете видеть… – А какая разница? Он снова шагнул вперед и дал ей еще немного воды. Потом начал обмывать ее. И заметил, что Джанат тянула оковы, пытаясь протащить кисти рук через наручники. – Похоже, вам отказывает здравый смысл, – сказал Танал, покрывая раны мазью. – Руки невозможно вытащить, Джанат… – Паника не разбирает, что возможно, что нет. Однажды ты это поймешь. Один жрец во втором веке создал культ, основанный на том, что каждая твоя жертва ожидает по ту сторону смерти. Умершие от малейшей раны и от самых мучительных – жертвы ждут в смерти… ждут. Тебя. Смертные ведут духовную бухгалтерию своей жизни, подсчитывая кредит и дебет. Скажи, Патриотист, каков сейчас твой долг? Какова пропасть между добрыми делами и бесконечными злобными? – Дурацкий, безумный культ, – пробормотал Танал, уходя от ответа. – И неудивительно, что он рухнул. – В этой империи – да, совсем не удивительно. На жреца напали на улице и порвали беднягу на куски. Тем не менее, говорят, остались последователи среди завоеванных народов – тартеналов, фентов и нереков, жертв, так сказать, летерийской жестокости, – и, прежде чем они почти исчезли из города, ходили слухи, что культ возродился. Танал Йатванар хмыкнул: – Проигравшим всегда нужны костыли, оправдание – они возводят невзгоды в добродетель. Карос Инвиктад описал эту слабость в одном из своих трактатов… Хохот Джанат перешел в хриплый кашель. Отдышавшись, она плюнула и сказала: – Карос Инвиктад. Знаешь, почему он так презирает академиков? Его самого не приняли… «Трактаты», да? Странник спаси, как грустно. Карос Инвиктад сроду не мог придумать достойного аргумента, тем более трактата. – Ты не права, женщина, – ответил Танал. – Он даже объяснил, почему был таким слабым молодым ученым – да, он не опровергает твоей оценки. Его тогда отвлекали эмоции. Не в состоянии занять убедительную позицию, он постоянно пребывал в гневе – но на себя, на собственные неудачи. А с годами он научился отбрасывать эмоции; только тогда его видение стало ясным. – Ага, значит, ему требовалось получить рану. И какую именно? Думаю, какое-то предательство. Женщина? Протеже, покровитель? Неважно. Теперь Карос Инвиктад мне понятен. – Она снова рассмеялась, на сей раз не закашлявшись, и добавила: – Великолепная ирония. Карос Инвиктад стал жертвой. – Не надо… – Жертвой, Йатванар! И ему не понравилось, совсем не понравилось. Это больно. Мир принес боль – так пусть теперь ответит! Надо сравнять счет!.. Но у него, видишь ли, не получится, потому что у себя в голове он остается жертвой. И как ты уже говорил про жертву и костыль, про идеализацию невзгод – одно подкармливает другое, так, без остановки. Ничего нет удивительного в том, с какой лицемерностью от отстаивает свои притязания на бесстрастный разум… Он ударил ее, сильно – голова запрокинулась, брызнули слюна и кровь. Тяжело дыша из-за странного кома в груди, Танал прошипел: – Меня можно бранить сколько угодно, ученая. Я готов. Но не Кароса Инвиктада. Он последняя надежда империи. Карос Инвиктад приведет нас к славе, в новую эпоху, эпоху без эдур, без грязнокровок, без неполноценных народов. Нет, только летерийцы, империя, завоеванная мечом и огнем, вновь в пределах Первой империи. Он видит наше будущее! Нашу судьбу! Джанат внимательно рассматривала его в мутном свете. – Разумеется. Хотя сначала ему необходимо убить всех летерийцев, достойных своего имени. Карос Инвиктад, великий ученый и его империя задниц… Он снова ударил ее, еще сильнее, и сделал шаг назад – поднятая рука дрожала, в ободранную костяшку пальца впечатался осколок сломанного зуба. Джанат потеряла сознание. Сама напросилась. Не хотела остановиться. Значит, хотела, глубоко внутри хотела, чтобы я ее побил. Я слыхал о таком – Карос мне рассказывал: со временем им это начинает нравиться. Им нравится… внимание. Значит, не надо оставлять ее надолго. Больше не оставлю. Вдоволь воды, мыть и кормить. И все равно бить. Она не была совсем без чувств – что-то забормотала. Не в силах разобрать ни слова, он подошел ближе. – …на той стороне… Я буду ждать тебя… на той стороне… Танал Йатванар почувствовал неприятное шевеление в животе. И бросился прочь. Никакой бог не ждет, чтобы вынести приговор. Никто не подсчитывает баланс поступков – и никакой бог не спрячется от дисбаланса, ведь его собственные проступки так же подвержены осуждению, как и проступки смертных. Так кто будет судить после смерти? Закон природы? Смешно: в природе нет равновесия. И потом природа существует только в этом мире, ее правила ничего не значат, когда мост перейден… Танал Йатванар шел по коридору; ужасная женщина осталась в камере, далеко за спиной. Карос повторяет снова и снова: справедливость – это выдумка. Ее не существует в природе. «Воздаяние в природных катастрофах видят слишком нетерпеливые или чересчур набожные люди – каждый уверен, что мир кончится, а спасется только он. Однако всем нам известно, что мир наследуют несносные, а не праведники». Если только, прозвучал в голове голос Джанат, это не одно и то же. Танал зарычал, торопливо поднимаясь по стертым каменным ступенькам. Она в цепях. Узница в одиночной камере. Ей не уйти. Я оставил ее внизу, далеко внизу. Далеко. Ей не уйти. Не уйти. И все же он слышал ее смех. И его уверенность таяла.
Целых два крыла Вечного Дома пустовали; длинные коридоры, так и не занятые палаты, кладовки, кабинеты, комнаты для прислуги и кухни. Раз в день помещения обходили стражники со своими лампами и, уходя, оставляли за собой тьму. В постоянной сырости пыль превращалась в грязь, грязь – в гниль, а гниль сочилась жидкостью, которая текла по оштукатуренным стенам и скапливалась в лужах на полу. Заброшенность и запущенность скоро победят гениальные инновации «Строителей Бугга», как побеждали почти все, что было построено руками на земле. Турудал Бризад, Странник, считал, что, как никто другой, понимает такие мерзкие истины. Другие старейшины тоже настаивали на своем присутствии, но им всем приходилось бороться с неизбежным разложением. А Странника это не беспокоило. Как правило. Яггуты пришли к пониманию природы тщетности, вызвав у Странника толику сочувствия к этому самому трагическому из народов. Интересно, где теперь Готос. Вероятно, давно мертв, учитывая обстоятельства. Написал многотомную предсмертную записку – свою «Блажь», – хотя Странник не слышал о завершении труда. Возникало подозрение, что в неоконченном завещании самоубийцы содержались скрытые послания. Но даже если так, все намеки были слишком темны для кого угодно, кроме яггута. Странник следовал за колдуном-королем до мертвой башни Азатов, оставался там достаточно долго, чтобы понять намерения Ханнана Мосага, и уже вернулся в Вечный Дом, где мог спокойно бродить по пустым коридорам. Обдумывать среди прочего, как вступит в драку. Чтобы бороться снова и снова с неизбежным разложением. Ему казалось, что откуда-то доносится смех Готоса. Наверняка разыгралось воображение, всегда готовое обмануть его разум. Оказавшись в длинном коридоре, омытом илистой водой, Странник остановился. – Так, – вздохнул он, – чтобы добраться до конца путешествия, нужно сперва отправиться в путь. Лучше начинать, пока желание не пропало. Сделав еще шаг, он оказался на поляне, покрытой густой зеленой травой; вокруг, у черных стволов деревьев росли яркие цветы. Бабочки порхали с одного яркого пятна на другое. Кусочек неба, видимый над головой, был чуть тронут киноварью, и воздух звенел прозрачностью. За спиной раздался голос: – Мне тут компания не нужна. Странник повернулся и не спеша наклонил голову: – Не часто вид женщины вызывает страх в моей душе. Она оскалилась: – Я такая уродливая, Старший бог? – Наоборот, Менандор. Скорее… грозная. – Ты пробрался в мое убежище. – Она помолчала. – Удивляешься, что такой, как мне, нужно убежище? – Даже не знаю, что ответить. – Ты осторожен, Странник. – Полагаю, ты ищешь повод, чтобы убить меня. Она прошла мимо; длинные потрепанные концы черного саронга развевались. – Бездна внизу, – пробормотала она, – ты видишь меня насквозь? Кто другой сумел бы догадаться, что я хочу оправдать убийство? – Похоже, твой сарказм выжил, Менандор. Вот в чем меня обвиняют, да? В моих… случайных действиях? – Ну, я-то знаю, что они только кажутся случайными. Тебя радует трагическая неудача – и мне непонятно, чего ты от меня хочешь. Мы с тобой не подходим друг другу. – Чем занимаешься в последнее время? – спросил он. – А с чего бы мне отвечать? – Я могу поделиться информацией, которая тебе подходит. И рассчитываю на вознаграждение. – А если я откажусь, получится, что ты напрасно проделал непростое путешествие. – Непростым оно окажется, только если ты проявишь своенравие, Менандор. – Именно. Он ждал. – Летающие крепости, – промолвила она. – Ага, понятно. Началось, да? – Нет еще, но скоро. – Не удивлен. Ты ведь не действуешь без длительной подготовки. И на чьей же стороне мы в конце концов тебя увидим, Менандор? – Разумеется, на моей. – У тебя будут противники. Одна тонкая бровь задралась. Странник огляделся. – Приятное местечко. Что это за путь? – Если я скажу, ты не поверишь. – А-а. – Странник кивнул. – Вот оно как, выходит, этот… Ну, хорошо. Твои сестры плетут заговор. – Не против меня, Странник. – Не напрямую или, вернее, не в данный момент. Однако будь уверена, что конечная цель – снести твою голову с плеч. – Значит, она освободилась? – Само собой. – И ты ничего не сделаешь? А остальные в этом падшем городе? Остальные? – Маэль сейчас… Маэль. Кто-то еще прячется в Летерасе, помимо твоих двух сестер? – Сестер… – повторила она и фыркнула, отворачиваясь. Затем прошла к краю поляны, где присела и сорвала цветок. Снова повернувшись к Страннику, подняла цветок, чтобы вдохнуть аромат. Из сломанного стебля капали крупные капли крови. Верно говорят, что у красоты самая тонкая кожа. Она неожиданно улыбнулась: – Никто. Я оговорилась. – Ты предлагаешь мне предпринять поиски – безумные и требующие времени, – только чтобы показать свое простодушие, Менандор? С чего бы ты навела меня на след? Она пожала плечами. – Это тебе за то, что пробрался в мое убежище, Странник. Мы закончили? – Твой цветок кровоточит. Он сделал шаг назад и вновь оказался в пустом затопленном коридоре пятого крыла Вечного Дома. Остальные. Сука.
Как только Странник исчез, Менандор отшвырнула увядший цветок в сторону, и из леса появились две фигуры: одна – с левой стороны, другая – с правой. Менандор, выгнув спину, запустила пальцы в густые рыжие волосы. Оба пришельца остановились, не отрывая от нее глаз. Она знала, что они застынут на месте. – Все слышали? – спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Никто и не ответил. Менандор уронила руки и сердито посмотрела на костлявого, укрытого тенью бога слева. – Твоя трость – сплошное притворство. – Не обращай внимания на мои сплошные притворства, женщина. Кровь сочится из цветка, ради Худа! Ой… – Бог, известный, как Престол Тени, коротко поклонился высокой укрытой капюшоном фигуре напротив. – Нижайшие извинения, Жнец. Худ, Повелитель смерти, склонил голову. – Твои? – Извинения? Разумеется, нет. Обыкновенная вежливость. Мы, трое падших существ, встретились, поговорили и пришли к выводу, что наши впечатления друг от друга в прошлом были слишком… великодушными. Тем не менее мы более-менее согласились по вопросу, который ты, Худ, хотел рассмотреть. Неудивительно, что ты в экстазе. Менандор хмуро посмотрела на Повелителя смерти, пытаясь найти следы экстаза. Не найдя, она снова посмотрела на Престол Тени. – Знай, что я никогда не признаю твоих требований. – Несчастный я, несчастный! Значит, за тобой гонятся сестры. Что за чудовищная семья! Нужна помощь? – И ты туда же? Вспомни, как я прогнала Странника. Престол Тени пожал плечами. – Старшие слишком долго соображают. Мое предложение другого размаха. Подумай как следует, прежде чем отвергать его. – А что ты хочешь взамен? – Открой врата. – Какие врата? Престол Тени хихикнул. Легкий звук быстро растаял, и он продолжил серьезным тоном: – Старвальд Демелейн. – Зачем? – Чтобы предоставить тебе помощь, конечно. – Ты хочешь убрать с пути моих сестер не меньше меня – а может быть, и больше. Лезешь к своему трону, так ведь? – Удачное совпадение интересов, Менандор. Спроси об этом Худа, особенно сейчас. – Я открою тебе доступ к Старвальд Демелейну, а ты потом воспользуешься им снова. – Я – нет. – Клянешься? – А почему нет? – Глупо, – прохрипел Худ. – И я не дам тебе нарушить клятву, Престол Тени, – сказала Менандор. – Значит, ты принимаешь мою помощь? – Как и ты мою – в этом деле. Сам сказал – совпадение интересов. – Ты права, – кивнул Престол Тени. – Я отказываюсь от упоминания «помощи». Мы оказываем друг другу услугу в соответствии с упомянутым совпадением; после достижения поставленных целей у нас не останется взаимных обязательств. – Согласна. – Вы двое, – Худ отвернулся, – похлеще любых адвокатов. А вам лучше не знать, что я делаю с душами адвокатов. Через удар сердца Повелитель смерти исчез. Менандор нахмурилась: – Престол Тени, а кто такие адвокаты? – Специалисты, которые извращают законы ради выгоды, – ответил он, постукивая тростью и уходя в сторону леса. – Когда я был императором, я решил всех их казнить. – Так почему не казнил? – спросила она, когда Престол Тени уже начал таять в дымке под деревьями. Ответ был еле слышен: – Королевский Адвокат объяснил, что это стало бы ужасной ошибкой. Вновь оставшись одна, Менандор огляделась и фыркнула: – Боги, как я ненавижу это место! И через мгновение тоже пропала.
В Джаналл, бывшей императрице Летерийской империи, трудно было даже узнать человека. Использованная как проводник хаотичной силы Увечного бога, ее исковерканная плоть превратилась в жуткий кошмар: кости изогнуты, мышцы растянуты и набухли, громадные складки жира свисали по всему бесформенному телу. Она уже не могла ходить, не могла поднять левую руку; чародейство повредило и ее разум: безумие светилось в глазах, устремленных на Нисалл, которая появилась на пороге с лампой в руке. Палата густо пропахла потом, мочой и гноем из бесчисленных воспаленных язв на коже Джаналл, сладковатой вонью испорченной пищи и резким запахом, напомнившим императорской наложнице о гниющих зубах. Джаналл судорожным рывком подалась вперед, опираясь на правую руку. От усилия под ней раздался хлюпающий звук, и Нисалл увидела струйки слюны, текущие с бесформенных губ когда-то прекрасной женщины. Пол был покрыт слизью – источником едкого запаха. Борясь с тошнотой, наложница шагнула вперед. – Императрица… – Уже нет! – Хриплый голос доносился из деформированного горла, и брызги слюны летели с каждым движением бесформенной челюсти. – Я королева! Да, у нас достойная семья, и скоро, в один прекрасный день, ты увидишь: этот щенок на троне явится сюда. За мной, своей королевой. А ты, шлюха, ты никто; этот Дом не для тебя. Ты скрываешь от Рулада правду, но его взор прояснится… – Голос упал до шепота: – …когда мы избавимся от тебя. – Я пришла, чтобы узнать, есть ли у вас все необходимое. – Лжешь. Ты пришла искать союзников. Хочешь отнять их. У меня. У моего настоящего хозяина. Не выйдет! Где мой сын? Где он? Нисалл покачала головой: – Не знаю. И даже не знаю, жив ли он, – некоторые во дворце заявляют, что жив, хотя другие говорят, что давно мертв. Но, императрица, я узнаю. И тогда вернусь. С правдой. – Я тебе не верю. Ты никогда не была мне союзницей. Ты была шлюхой Эзгары. – Императрица, к вам приходил Турудал Бризад? Сначала показалось, что она не ответит. Затем Джаналл с трудом пожала плечами: – Он не осмеливается. Хозяин видит моими глазами – передай это Руладу, он поймет. Моими глазами – приглядись, если хочешь узнать бога. Настоящего бога. Единственного бога, который теперь имеет значение. Остальные слепы, так же слепы, каким ты сделала Рулада, но их всех ждет сюрприз, да, сюрприз. Дом велик – больше, чем ты представляешь. Дом – это все мы, шлюха, и однажды правда прозвучит так, что все услышат. Видишь? Я стою на коленях, и это не случайно. Все люди однажды встанут на колени и признают меня своей королевой. А что касается Короля в цепях, – она засмеялась булькающим от слизи смехом, – короне все равно, на чьем черепе она сидит. Твой щенок истощается. Истощается. Он… неудовлетворителен. Я убью тебя, сейчас и здесь. Подойди, шлюха. Нисалл отступила на шаг, на другой – и так снова оказалась в дверях. – Императрица, в неудачах Рулада виноват канцлер, пусть ваш бог знает. Если и убивать кого, так это Трибана Гнола и, возможно, Кароса Инвиктада – они замышляют свергнуть эдур. – Эдур? – Джаналл сплюнула. – Хозяин почти покончил с ними. Почти покончил. – Я пришлю слуг, – сказала Нисалл. – Пусть приберутся в палате, императрица. – Шпионов. – Нет, людей из вашего окружения. – Переметнувшихся. – Императрица, они позаботятся о вас, они остались верны. – Я их не хочу! – Джаналл пригнулась ниже. – Не хочу… чтобы они видели меня такой. – Сюда спустят кровать. С балдахином. Вы задернете занавеси, когда они придут. Грязное постельное белье будете передавать через щель. – Ты сделаешь это? Я ведь желала твоей смерти. – Прошлое не имеет значения, – пожала плечами Нисалл. – Убирайся, – прохрипела Джаналл, отвернувшись. – Ты отвратительна хозяину. Страдание – наше естественное состояние. Эту правду надо объявить всем – так я и сделаю, когда завоюю свой новый трон. Убирайся, шлюха, или подойди ближе. – Ждите слуг через колокол, – сказала Нисалл, повернулась и вышла из отвратительной палаты.
Когда застыло эхо шагов шлюхи, Джаналл, королева Дома цепей, свернулась в клубок на скользком загаженном полу. Безумие вспыхнуло в ее глазах, пропало, вспыхнуло снова. Она разговаривала двумя голосами – один густой, другой хриплый. – Я беззащитна. – Только до последней войны. Посмотри на армию, как она ходит по кругу. Все эти грязные игры, все почти прошедшие времена – они прошли мимо нас. О, когда боль, наконец, прекратится, ты увидишь меня настоящего. Милая королева, когда-то моя сила была наисладчайшим поцелуем. Моя любовь ничего не ломала. – Дай мне мой трон. Ты обещал. – А он стоит того? – Прошу тебя… – Все меня просят. Молитвы!.. Какое скисшее благословение я должен испить из этого вечного источника ужаса, злобы и неприкрытой скаредности? Ты не хочешь увидеть? Понять? Я должен найти искалеченных, не ожидающих моего прикосновения. Никому не понять, как боятся боги свободы. Никому. – Ты лгал мне. – Ты лгала сама себе. Вы все лгали – и называете это верой. Я ваш бог. Я такой, каким вы меня сделали. Вы осуждаете меня за безразличие, но уверяю тебя: за внимание вы будете осуждать меня еще больше. Не спорь. Я знаю, что вы собираетесь сделать во имя мое. Я знаю: ваш самый большой страх в том, что я однажды призову вас, – и тогда начнется настоящая игра, костяшки души. Берегитесь, смертные, моего призыва. Берегитесь все. – Мой бог сошел с ума. – Я такой, какого ты хочешь. – Я хочу мой трон. – Ты всегда хочешь. – Почему ты не даешь его мне? – Отвечу как бог: если я дам тебе то, чего ты хочешь, мы все умрем. Ну да, я знаю: тебе плевать! О, вы, люди, нечто особое. Вы превращаете каждый мой вздох в мучение. Каждое мое содрогание приводит вас в восторг. Хорошо же, смертные, я отвечу на ваши молитвы. Обещаю. Только тогда уж не говорите, что я не предупреждал. Джаналл засмеялась, брызгая слюной. – Мы сошли с ума, – прошептала она. – Окончательно. И мы лезем на свет…
Постоянно мельтешащие слуги, неподвижные стражники в шлемах у многочисленных дверей… Для Нисалл густонаселенные области Вечного Дома были в каком-то смысле еще тоскливее, чем заброшенные коридоры, которые она покинула треть колокола назад. Подозрительность пропитала воздух, и страх крадется тенью под ногами, пока идешь от факела к факелу. Название дворца приобрело налет ироничности, ведь Вечный Дом был пропитан паранойей, интригами и ростками предательства. Словно по-иному люди не могли и обречены на это жалкое существование навечно. Нисалл трясло после визита к безумной, по общему мнению, бывшей императрице Джаналл. Этот Увечный бог и в самом деле мелькал в глазах женщины – Нисалл видела его, ощущала сковывающее, нечеловеческое внимание к себе, подсчитывающее, как ее можно использовать. Она не хотела становиться частью плана богов, особенно планов этого бога. Хуже того, амбиции Джаналл никуда не исчезли, напротив, выросли от видения высшей силы, несмотря на искалеченное тело. Этот бог пользовался и ею. По дворцу ветром носились слухи о войне, сказки о воинственном сговоре соседних государств и племен на востоке. Доклады канцлера Руладу сводились к простым призывам, чтобы поднять ставки. Формальное объявление войны, победный марш громадного войска через границу в предупредительной кампании. В конце концов, лучше лить кровь на их земле, чем дома, в Летере. «Если возглавляемый Болкандо альянс хочет войны, мы дадим ему войну». Горящие глаза канцлера не соответствовали холодному, почти безразличному тону, с каким были произнесены эти слова. Рулад, ерзая на троне, недовольно ворчал: эдур слишком разбросаны, у к’риснан и без того полно работы. За что болкандцы его так не любят? Он ничего не сделал, чтобы разжечь пламя гнева. Трибан Гнол тихо указал, что четырех агентов сговора арестовали на входе в Летерас только на днях. Они изображали купцов. Карос Инвиктад прислал с курьером их признания, пожелает ли император их прочесть? Отрицательно помотав головой, Рулад промолчал, уставив измученные глаза на плитки помоста под ногами в сандалиях. Повернув в коридор, ведущий к ее комнате, Нисалл увидела у своей двери высокую фигуру. Тисте эдур, один из немногих, живущих во дворце. Кажется, этот воин как-то связан с безопасностью. Он склонил голову в знак приветствия: – Первая наложница Нисалл… – Вас послал император? – спросила она, проходя в комнату и жестом пригласив гостя за собой. Мужчины ее не пугали – она слишком хорошо знала их мысли. Тяжелее она чувствовала себя в компании женщин. Или существ почти среднего рода – таких, как Трибан Гнол. – Увы, – ответил воин, – мне не позволено говорить с императором. Нисалл помолчала и взглянула на гостя. – Вы в опале? – Понятия не имею. Удивленная Нисалл вгляделась в воина эдур, потом спросила: – Хотите вина? – Нет, спасибо. Вам известно, что куратор Карос Инвиктад издал распоряжение собрать свидетельства, которые приведут к вашему аресту за подстрекательство к мятежу? Нисалл застыла. Ее бросило в жар, потом в холод. Капельки пота выступили на коже, как льдинки. – Вы пришли, – прошептала она, – арестовать меня? Воин задрал брови. – Ничего подобного. По сути, совсем наоборот. – Значит, решили присоединиться к изменнице? – Первая наложница, я не верю, что вы замешаны в каких-либо подстрекательских действиях. А если да, то вряд ли они направлены против императора Рулада. Она нахмурилась: – Если не против императора, то против кого? И как можно говорить об измене, если действия не направлены против Рулада? Думаете, я против гегемонии тисте эдур? Против кого именно я плету заговор? – Ну, если бы мне пришлось гадать… Против канцлера Трибана Гнола. Нисалл помолчала: – Что вам нужно? – Простите. Меня зовут Брутен Трана. Мне поручили надзор за операциями Патриотистов, хотя, наверное, император уже забыл эту подробность. – Я не удивлена. Вы еще ни разу не смогли отчитаться. – Верно. – Брутен Трана поморщился. – Об этом позаботился канцлер. – Он настаивает, чтобы вы представляли отчеты лично ему, так? Начинаю понимать, Брутен Трана. – Возможно, уверения Трибана Гнола, что он передал упомянутые отчеты Руладу, – вранье. – Единственные отчеты о работе Патриотистов, которые получает император, исходят от куратора и проходят через канцлера. Эдур вздохнул. – Как я и подозревал. Первая наложница, поговаривают, что ваши с императором отношения вышли за пределы обычных между правителем и избранной шлюхой – простите мне это слово. Рулад изолирован от своего народа. Каждый день он получает прошения, однако все они от летерийцев и все тщательно отобраны Трибаном Гнолом и его подручными. Ситуация ухудшилась с отплытием флота; ведь с ним отбыли Томад Сэнгар и Урут, и многие другие хироты, среди них брат Рулада, Бинадас. Всех, кто мог всерьез противостоять махинациям канцлера, убрали со сцены. Даже Хандари Кхалаг… – Воин затих, глядя на нее, затем пожал плечами. – Я должен поговорить с императором, Нисалл. Тайно. – Я не смогу вам помочь, если меня арестуют, – сказала она. – Остановить это в состоянии лишь сам Рулад, – вздохнул Брутен Трана. – А пока я смогу предложить вам защиту. Нисалл наклонила голову. – Какую? – Я дам вам двух телохранителей эдур. – Ага, так все же вы не в полном одиночестве, Брутен. – Единственный эдур, который здесь в полном одиночестве, – это император. Ну и, возможно, Ханнан Мосаг, хотя у него есть к’риснан… Впрочем, это вовсе не значит, что бывший колдун-король предан Руладу. Нисалл невесело улыбнулась: – Выходит, тисте эдур не так уж отличаются от летерийцев. Знаете, Руладу стоило бы взглянуть на это… иначе. – Возможно, первая наложница, мы могли бы вместе помочь ему прояснить зрение. – Вашим телохранителям лучше быть незаметными, Брутен. Шпионы канцлера следят за мной непрерывно. Эдур улыбнулся: – Нисалл, мы дети Тени…
Когда-то давным-давно она проходила по царству Худа. На языке элейнтов этот Путь – ни новый, ни Старший – назывался Фестал’ритан, Пласты мертвых. Подтверждение этому названию обнаружилось, когда она преодолевала неровный край пропасти: грубые стены открывали бесчисленные слои, показывающие правду вымирания. В отложениях Фестал’ритана были заключены все когда-либо существовавшие виды, но не так, как геологические формации, которые можно найти в любом мире; нет, в царстве Худа искры души не гасли, и можно было наблюдать «жизнь» существ, спрессованных до неподвижности. Сам камень был, по забавному оксюморону, заразившему язык смерти, живой. На бесплодных землях, окружающих башню Азатов в Летерасе, через врата пролезали многие давно вымершие существа, коварные, как все паразиты. Вернее, не через врата, а через прорехи, трещины, как будто какой-то ужасный демон царапнул с двух сторон когтями размером с двуручный меч и прорвал ткань между Путями. Здесь кипели сражения, лилась кровь Взошедших, произносились клятвы, которые нельзя сдержать. Она чуяла смерть тартенальских богов, слышала их ярость, когда упал один, второй, третий… и все ушли, попали в Фестал’ритан. Ей было их не жаль. Слишком серьезное высокомерие – появиться в этом мире и думать, что никто не способен помешать освобождению древней силы. Неумолимое течение времени позволило ей открыть множество истин. Сырое в процессе очистки набирает силу. Все простое рано или поздно под достаточным давлением – если повезет, то милостивым, а не злобным – обретет сложность. Но если в какой-то момент преодолевается некий критический порог, то сложность распадается, превращается в ничто. И нет никаких правил; многое достигает высот и низвергается с удивительной быстротой, а другое может существовать необычайно долго в кажущейся неизменности. Она считала, что понимает больше прочих, но оказалось, что понимание мало что способно сделать. Стоя на разросшемся ветхом дворе, она холодными нечеловеческими глазами рассматривала бесформенную фигуру на краю самого большого разрытого кургана и видела его насквозь, видела хаос внутри, видела в сложном сплетении плоти, крови и кости желание разрушать. Видела, как из горбатой, перекрученной спины лучится боль. Он почувствовал ее присутствие, и в продукте чародейства Увечного бога поднялся страх. Тем не менее он еще не был уверен, что она опасна. А тщеславие и властолюбие поднимали волны вокруг острова его души. Его можно использовать, решила она. – Я Ханнан Мосаг, – сказал он, не поворачиваясь. – А ты… ты одиночница. Самая злая из Сестер, проклятая в пантеоне эдур. Твое сердце – предательство. Приветствую тебя, Сукул Анхаду. Она приблизилась. – Предательство для тех, кто погребен внизу, Ханнан Мосаг, для Сестры, которой ты когда-то поклонялся. И скажи, эдур, как это повлияло на твою судьбу? Не преследуют ли твой народ в последнее время несчастья? Ты вздрогнул… Ну что ж, нас обоих это не удивляет. – Ты стараешься ее освободить. – Мне всегда было лучше иметь дело с Шелтаной Лор, чем с Менандор… хотя сейчас, возможно, иначе. Та, что погребена, одержима. Тисте эдур хмыкнул: – А мы все – нет? – Давно ты знаешь, что твоя самая прославленная защитница похоронена здесь? – Я подозревал годами. И думал – надеялся, – что здесь же отыщу то, что осталось от Скабандари Кровавого Глаза. – Не тот Взошедший, – сказала Сукул Анхаду насмешливо. – Знал бы ты раньше, кто кого предал тогда, понял бы. – Я слышу презрение в твоем голосе. – Зачем ты пришел сюда? Не терпелось добавить свою силу к ритуалам, которые я расплела внизу? – Возможно, – произнес Ханнан Мосаг, – мы могли бы работать вместе… какое-то время. – И что это даст? Тисте эдур поднял голову: – Это же очевидно. Прямо сейчас Силкас Руин ищет того, кто, вероятно, покоится здесь. Вряд ли тебе или Шелтане Лор понравится, если он преуспеет. Я могу навести тебя на его след. И могу предложить… поддержку во время схватки. – А взамен? – Во-первых, ты перестанешь убивать и есть жителей города. Во-вторых, мы можем уничтожить Силкаса Руина. Она хмыкнула: – Я и прежде слышала подобную целеустремленность, Ханнан Мосаг. А Увечный бог готов бросить ему вызов? – С союзниками… да. Она обдумала предложение. Предательство возможно, но вряд ли, прежде чем удастся избавиться от Руина – игра развернется вокруг судьбы Финнэста. Сила Скабандари Кровавого Глаза уже не та, он уязвим. – Скажи, Силкас Руин путешествует в одиночку? – Нет. У него горстка спутников, однако беспокойство вызывает лишь один. Тисте эдур, старший брат Сэнгаров, бывший командующий войском эдур. – Неожиданный союз. – Лучше сказать: хрупкий. Он тоже ищет Финнэст и, полагаю, сделает все возможное, чтобы не отдать его в руки Руина. – Да, мы все руководствуемся выгодой. – Сукул Анхаду улыбнулась. – Очень хорошо, Ханнан Мосаг. Договорились. Только скажи своему Увечному богу вот что: сбежать в миг атаки, бросить Шелтану Лор и меня Силкасу Руину и, скажем, удрать с Финнэстом в момент битвы будет его фатальной ошибкой. На последнем дыхании мы расскажем Силкасу Руину все, что нужно, и он придет к Увечному богу и будет беспощаден. – Тебя не бросят, Сукул Анхаду. А что касается Финнэста… Вы захотите забрать его себе? Она рассмеялась: – Чтобы сражаться из-за него друг с другом? Нет, лучше его уничтожить. – Ясно. Значит, вы не против, чтобы Увечный бог воспользовался его силой? – При этом Финнэст будет полностью уничтожен? – О да, Сукул Анхаду. Она пожала плечами. – Как угодно. – Ты и впрямь считаешь меня дурой, Ханнан Мосаг. – Твой бог идет на войну, ему понадобится вся возможная помощь. Ханнан Мосаг с усилием изобразил кривую мрачную улыбку: – Он не может идти. Не может даже ползать. Война придет к нему, Сестра. Если было в этих словах скрытое значение, Сукул Анхаду его не уловила. Она посмотрела на реку на юге. Чайки парят, по течению плывут странные островки из веток и травы. А под поверхностью, она чувствовала, кружат громадные злобные левиафаны, использующие островки как приманку. Кто бы ни приблизился… Ее отвлекло бурление силы из разрытого кургана, и Сукул снова опустила взгляд. – Она идет, Ханнан Мосаг. – Тогда я удаляюсь? Или она признает наш уговор? – Тут, эдур, я не могу говорить за нее. Лучше уходи – она будет очень голодная. Кроме того, нам с ней надо поговорить… разобраться в старых обидах. Сукул проводила взглядом увечного колдуна, ковыляющего прочь. В конце концов, ты гораздо больше ее дитя, чем мое, и сейчас лучше бы ей обойтись без союзников. Так или иначе, это все происки Менандор.
Глава шестая
Довод был такой: цивилизация, впавшая в крайность чрезмерного контроля за жителями во всем, от выбора религии до производства товаров, подорвет волю и изобретательность народа, ведь эти качества более не являются стимулом и наградой. Проблемы возникают, когда противники контроля образуют крайнюю оппозицию, в которой индивидуализм почитается священным и неприкосновенным и становится невозможной служба любому другому идеалу (включая само общество). В такой системе под личиной свободы процветает ненасытная алчность, и на авансцену выходят худшие стороны человеческой натуры и категорическая непримиримость. При столкновении этих крайних воззрений остается лишь наблюдать грубую тупость и кровавую бесчувственность; два злобных лица уставились друг на друга через непреодолимую пропасть, причем по деяниям и фанатизму они схожи, словно зеркальные отражения. Это было бы смешно, если бы не было таким печальным идиотизмом…Мертвые пираты лучше, размышляла Шурк Элаль. Есть какая-то извращенная справедливость в том, что мертвые преследуют живых, особенно когда дело доходит до кражи ценного имущества. Удовольствие от отъема совершенно бесполезных предметов у живых послужило ей более чем достаточным стимулом держаться новообретенной профессии. К тому же у нее здорово получалось. Трюмы были набиты грузом с брошенного корабля эдур, крепкий свежий ветер нес «Бессмертную благодарность» на север из Драконийского моря, и громадный флот у них в кильватере, похоже, не приближался. Корабли эдур и летерийские, сотня или больше. Они появились с юго-запада, выходя под углом к курсу, ведущему в устье реки Летер. Тем же курсом шли судно Шурк Элаль и еще две торговые шаланды, которые «Бессмертная благодарность» быстро нагоняла. И все это было очень печально, поскольку суденышки из Пилотта представляли лакомый кусочек, и, не будь за кормой массы имперских кораблей, их давно уже ощипали бы. Скорген Кабан, бормоча проклятия, подковылял к Шурк, стоящей у кормового ограждения. – Это тот проклятый поиск, да? Два главных флота или то, что от них осталось? – Старший помощник нагнулся над планширом и плюнул в бурлящую пену волн, поднятых кораблем. – Будут висеть у нас на хвосте до самой гавани Летераса. – Верно, Красавчик, а значит, нам надо вести себя хорошо. – Так точно. Нет ничего хуже, чем вести себя хорошо. – Справимся, – ответила Шурк Элаль. – Как только доберемся до порта, продадим все раньше, чем появится флот со своим товаром, – тогда цены рухнут, помяни мое слово. И отправимся обратно. Шаланд из Пилотта на наш век хватит, Скорген. – А вы не думаете, что флот направлялся к брошенному кораблю? Они поставили на мачтах каждый лоскуток; неужели гонятся за нами? Сунемся в устье – и мы в ловушке, капитан. – Тут ты, возможно, прав. Если шторм их действительно потрепал, немногие успели бы добраться до корабля, прежде чем он пошел ко дну. – Она немного подумала. – Ладно, пройдем мимо устья. Если они не погонятся за нами, а пойдут по реке, мы развернемся и последуем за ними. Хотя так они разгрузятся раньше нас, а значит, мы не получим… – Надеюсь, их груз не предназначен на продажу, – прервал старпом. – Может, все для пополнения королевских хранилищ, капитан, а может, только для эдур. Или мы найдем другой морской порт и устроим торговлю там. – С каждой потерянной частью тела ты приобретаешь больше мудрости, Красавчик. Он хрюкнул: – Какие-то плюсы должны быть. – Правильный подход, – одобрила Шурк Элаль. – Хорошо, так и поступим, тольконикаких морских портов; здесь, на дальнем севере, они мелкие и грязные – вокруг пустота и плохие дороги, где бандиты выстраиваются в очередь собирать мзду. Если за нами погонится парочка галер эдур, удерем на тот мятежный тюремный остров по эту сторону Предела Фентов – там узкая гавань, как мне говорили, и они натягивают поперек цепь, чтобы не пускать злодеев. – А пираты не злодеи? – Нет, пока у местных есть интерес. Всем на острове заправляют узники. – Сомневаюсь, что все получится легко, – пробормотал Скорген. – Мы доставим им лишние хлопоты – вряд ли у эдур сил не хватило их завоевать давным-давно. Просто возиться не хотели. – Может, да, а может, и нет. Дело в том, что мы скоро начнем испытывать недостаток в пище и воде, если не пополним запасы. Галеры эдур достаточно быстры, чтобы не отставать от нас. Где бы мы ни причалили, они окажутся под боком, не успеем мы набросить последний швартов. Кроме тюремного острова. – Шурк нахмурилась. – Вот досада, я ведь хотела заглянуть домой. – Тогда будем надеяться, что весь этот проклятый флот повернет вверх по реке, – сказал Красавчик Скорген, почесывая глазницу. – Надеяться и молиться. Ты молишься каким-нибудь богам, Скорген? – В основном морским. Лицу под волнами, Защитнику утопленников, Глотателю кораблей, Похитителю ветров, Башне воды, Укрывателям рифов… – Хорошо, Красавчик, достаточно. Оставь список катастроф при себе… только проделай все, что нужно. – Я думал, вы во все это не верите, капитан. – Не верю. Но подстраховаться никогда не повредит. – Однажды их имена восстанут из воды, капитан, – сказал Скорген Кабан, сделав сложный охранительный жест целой рукой. – А с ними поднимутся и моря – высоко, до самого неба. И мир исчезнет под волнами. – Да чтоб тебя с твоими проклятыми предсказаниями! – Не моими. Фентов. Видели древние карты? На них береговая линия отстоит на лиги от сегодняшней. И все их селения под сотнями пядей воды. – И они верят, что предсказания сбываются. Только на это потребуется десять тысяч лет. Скорген кривобоко пожал плечами: – Может, и так, капитан. Даже эдур говорят, что далеко на севере лед ломается. Может, десять тысяч лет, может, сто. В любом случае мы будем уже давно мертвы. Говори за себя, Красавчик. И все же какая идея. Вечно бродить одной по дну моря… – Скорген, пусть марсовый, Бурденар, спускается, и отправь его в мою каюту. Старпом скривился: – Капитан, вы его заездите. – Что-то не слышала, чтобы он жаловался. – Еще бы. Нам бы всем хотелось такого везения – прошу прощения за дерзость, капитан. Я серьезно говорю. Заездите, а он ведь самый молодой у нас. – Именно, а значит, остальных я, возможно, убью. Зови его, Красавчик. – Слушаюсь, капитан. Шурк смотрела на далекие корабли. Похоже, они возвращались из долгого похода. Что принесут они в славный Летерас, кроме бочек крови? Поборников. Каждый из которых уверен, что сможет то, что не удалось никому прежде. Убьет императора. Убьет насмерть, чтобы он был мертвее меня и никогда не вернулся. К сожалению, этому не бывать.Денабарис из Летераса, IV век, «В защиту сострадания»
На пути из Летераса Венитт Сатад, должник и слуга Раутоса Хиванара, остановил скромный караван у недавнего приобретения Хиванара. Перестройка гостиницы была в полном разгаре, как смог убедиться Венитт, пройдя в сопровождении хозяина нанятой строительной компании мимо главного здания, где трудились бригады рабочих, и обратно – к конюшням и другим пристройкам. И тут остановился. Здание вокруг неизвестного древнего механизма было разобрано. Венитт уставился на громадный металлический монолит, не понимая, почему теперь он кажется таким знакомым. На высоте трех четвертей – примерно в полтора человеческих роста – сооружение наклонялось без всякого видимого шва точно на девяносто градусов. К верхушке, похоже, что-то должно было присоединяться, если сложные металлические петли не служили просто украшением. Объект стоял на платформе из того же странного тусклого металла – и снова не было заметно перехода между ним и самой платформой. – Вам удалось понять его назначение? – спросил Венитт почти лысого старика, стоящего рядом. – Ну… – протянул Бугг. – У меня есть кое-какие теории. – С удовольствием послушаю. – В городе вообще теорий много, – сказал Бугг. – Нет двух одинаковых, но по сути все схожи, если вы понимаете, о чем я. – Нет, не понимаю, Бугг. – Тот же изготовитель, та же загадка по поводу назначения. Очевидно, есть какая-то система, и по этой системе удастся понять смысл их существования. – А кто их создал? – Понятия не имею, Венитт. Сделаны давным-давно – те, что я сам видел, в основном под землей – и дальше, под речным берегом. Погребены в иле. – В иле… – Глаза Венитта расширились. Он повернулся к старику. – Бугг, я хочу попросить вас об очень важной услуге. Мне нужно двигаться дальше, прочь из Летераса. Однако у меня есть сообщение для моего хозяина. Для Раутоса Хиванара. Бугг пожал плечами. – Это я запросто, Венитт. – Спасибо. Сообщение такое: он должен прийти сюда и увидеть все лично. И самое главное – пусть принесет коллекцию артефактов. – Артефактов? – Он поймет, Бугг. – Хорошо, – ответил старик. – Я могу быть у него через пару дней… или послать гонца, если хотите. – Лучше сами, Бугг. Если гонец напутает, хозяин может и не обратить внимания. – Как скажете, Венитт. А куда, если не секрет, отправляетесь? Должник поморщился: – В Синецветье и дальше – в Дрен. – Вас ждет долгое путешествие, Венитт. Пусть оно будет скучным и неинтересным. – Спасибо, Бугг. А как тут дела? – Ждем очередных поставок. Когда придут материалы, сможем все закончить. Ваш хозяин забрал несколько моих бригад для береговых работ в имении, но пока балки не придут, это не так уж и важно… Как полагаете, когда Хиванар закончит? – Строго говоря, он занимается не укреплением берега… Впрочем, и этим тоже. – Венитт помолчал и потер лицо. – Скорее научное исследование. Магистр продлевает насыпи в реку, потом осушает траншеи, чтобы рабочие могли копать ил. Бугг нахмурился: – Зачем? Собирается строить мол или пирс? – Нет. Ищет… артефакты. Старик обернулся на здание и прищурился: – Я бы на них посмотрел. – Ваши мастера и инженеры смотрели… Никто не смог определить их функцию. И да, все они связаны с вот этой штукой. На самом деле одна – точная копия этой, только гораздо меньше. – Когда доставите послание, Бугг, спросите, что он нашел. Я уверен, он с удовольствием выслушает ваши соображения. – Возможно, – рассеянно ответил старик. – Ну, ладно, – сказал Венитт. – Мне, пожалуй, пора. – Да отвернется от вас Странник, Венитт Сатад. – И от вас, Бугг. – Если бы… Эти последние слова прозвучали еле слышно, и Венитт обернулся на Бугга, идущего по двору. Очень странные слова. Впрочем, старик всегда славился чудачествами.
Спешившись, атри-преда Биватт пошла к месту расправы. Грифы и вороны перебирались от одного распухшего трупа к другому, словно ошарашенные щедрым угощением. Несмотря на следы работы стервятников, атри-преда ясно видела, что бойня была необычная. Громадные лезвия, массивные клыки и когти изуродовали несчастных поселенцев, солдат и погонщиков. И кто бы ни убил этих людей, он уже наносил удар прежде: кавалеристов, погнавшихся за Красной Маской через северные ворота Дрена, постигла та же участь. Позади шагал эдур-наместник, Брол Хандар. – Существуют демоны, – сказал он, – которым это по силам. Таких к’риснан заклинали во время войны… хотя они редко пускали в ход зубы и когти. Биватт остановилась у погасшего очага и показала на кучу грязи рядом с ним. – А ваши демоны оставляют такие следы? Воин-эдур подошел ближе. – Нет, – ответил он не сразу. – Это отпечаток нелетающей птицы-переростка. – Переростка? – Она посмотрела на Хандара, затем пошла дальше. Ее солдаты шли рядом, молча разглядывая разоренный лагерь. Дозорные, по-прежнему верхом, объезжали участок по кругу. Стада родара и миридов были угнаны, четкие следы вели на восток. Первыми шли родара, мириды просто следовали за ними. Если подразделение летери поспешит, то миридов можно догнать. Биватт подозревала, что налетчики не будут задерживаться, чтобы подгонять медлительных животных. – Ну что, атри-преда? – спросил Брол Хандар, стоя за спиной. – Преследуем? – Нет, – ответила она, не оборачиваясь. – Управитель будет очень недоволен вашим решением. – Боитесь? – Ни в коей мере. Она промолчала. Наместник становился все более уверенным. Более уверенным или менее осторожным – в голосе тисте эдур слышалось презрение. Разумеется, то, что он решил сопровождать экспедицию, свидетельствовало о его растущей независимости. При всем при том она почти жалела воина. – Если Красная Маска призвал каких-то демонов, – продолжал Брол Хандар, – тогда нам лучше всем держаться вместе, под защитой магов – и летери, и эдур. Так что я поддерживаю ваше решение. – Мне приятно, что вы понимаете военное значение экспедиции, наместник. И все равно, в данном случае даже устремления управителя не важны для меня. Прежде всего я офицер империи. – Верно, а я представитель императора. Биватт кивнула. Несколько ударов сердца спустя тисте эдур вздохнул: – Печально видеть так много убитых детей. – Наместник, мы столь же тщательны, убивая оул. – Это тоже меня огорчает. – Идет война, – сказала она. Он фыркнул: – Атри-преда, на этих равнинах идет не просто война. Вы, летери, начали кампанию полного уничтожения. Перейди мы, эдур, эту границу, разве не назвали бы вы нас варварами? В этом конфликте правда не на вашей стороне, как бы вы ни пытались оправдать свои действия. – Наместник, – холодно промолвила Биватт, – меня не интересуют ни оправдания, ни моральная позиция. Я слишком давно в армии, чтобы считать, что все это как-то управляет нашими действиями. То, что в наших силах, мы делаем. – Она жестом обвела лагерь вокруг. – Убиты граждане Летера. Моя ответственность – дать ответ, и я его дам. – И кто победит? – спросил Брол Хандар. – Разумеется, мы. – Нет, атри-преда. Вы проиграете. И оул проиграют. В выигрыше останутся люди вроде управителя Летура Аникта. Увы, в глазах управителя вы и ваши солдаты мало чем отличаетесь от врага. Вас просто используют, а значит, многие из вас умрут. Летуру Аникту все равно. Вы должны завоевать ему победу, а дальше вы ему не нужны… пока не обнаружится новый враг. Скажите, неужели империи существуют, только чтобы поглощать? Разве нет ценности в мире? В порядке и процветании, в стабильности и безопасности? Неужели единственное достойное вознаграждение – стопки монет в хранилище Летура Аникта? Атри-преда, вы даже меньше, чем должник. Вы – рабыня; и я не ошибаюсь, ведь мы, тисте эдур, держим рабов. Рабыня, Биватт, вот кто вы в глазах Летура Аникта и ему подобных. – Скажите, наместник, как бы вы жили без своих рабов? – Плохо, это несомненно. Она повернулась и пошла к лошади. – По коням. Возвращаемся в Дрен. – А мертвые граждане империи? Бросите их тела стервятникам? – Через месяц не останется даже костей, – сказала Биватт, запрыгнув в седло и взяв поводья. – Жуки-резачи сгрызут их в пыль. К тому же тут нет почвы, чтобы выкопать нормальные могилы. – Есть камни, – заметил Брол Хандар. – Покрытые письменами оул. Воспользоваться ими – значит проклясть мертвых. – Ага, значит, вражда продолжается, и даже духи воюют друг с другом. Вы обитаете в темном мире, атри-преда. Биватт мгновение смотрела на него, потом ответила: – А тени лучше, наместник? – Не дождавшись ответа, она повторила: – На коня, будьте добры.
Лагерь гейнтоков, куда прибились выжившие из кланов севондов и нирита, растянулся по всей долине. Дальше на восток в следующих долинах смутно виднелись серыми тучами главные стада. В воздухе висели пыль и едкий запах горящих очагов. Группки воинов слонялись, как банды воров, ощетинившись оружием и громко болтая. Дозорные заметили Красную Маску и его жалкое племя еще утром, однако держали дистанцию; их больше заинтересовало крупное стадо родара, бредущее за пришельцами. Неожиданное богатство для горстки оул, само идущее в руки; Красная Маска, натянув поводья и глядя с возвышенности на лагерь, понял, что слухи уже достигли лагеря, приведя многочисленных воинов в жадное возбуждение: все желали родара и готовы были отнять скот у горстки воинов ренфайяров. Увы, придется их разочаровать. – Масарк, – позвал Красная Маска, – оставайся с остальными здесь. На вызов не отвечать. – Никто еще не подобрался так близко, чтобы разглядеть твою маску, – ответил юный воин. – Никто не подозревает, что тебе нужно, вождь. Как только узнают, мы окажемся в осаде. – Ты боишься, Масарк? – Смерти? Нет, больше не боюсь. – Значит, ты больше не дитя. Ждать, ничего не предпринимать. Красная Маска послал лошадь вперед по склону и перевел в легкий галоп, приближаясь к лагерю гейнтоков. Глаза уставились на него, затем потупились, а крики все разгорались – не столько удивленные, сколько сердитые. Но тут ближайшие воины разглядели его оружие. Молчание накрыло лагерь волной, а вслед началось бормотание; тот же гнев, только глуше. Пастушьи собаки почуяли растущую ярость и начали подбираться ближе, с оскаленными клыками, со вставшей дыбом на загривке шерстью. Красная Маска натянул поводья. Летерийская лошадь мотнула головой и топнула копытом, захрипев на больших собак. Кто-то пробивался сквозь толпу, как форштевень невидимого корабля через высокий камыш. Откинувшись в чужеземном седле, Красная Маска ждал. Хадральт, перворожденный сын Капалаха, пошел в отца чванливыми манерами, но не физическими кондициями. Невысокий и тощий, по слухам очень ловко обращавшийся с кривыми короткими мечами, которые носил прикрепленными к предплечьям. Его окружали двенадцать любимых воинов – громадных мужчин с лицами, раскрашенными подобием чешуек медного цвета, явно в подражание Красной Маске. Лица под краской выражали недовольство. Беспокойно перебирая руками амулеты на поясе, Хадральт уставился на Красную Маску. – Если ты тот, за кого себя выдаешь, то тебе здесь нечего делать. Убирайся или напоишь своей кровью сухую землю. Красная Маска невозмутимым взглядом окинул меднолицых воинов. – Ты повторяешь слова, однако дрожишь перед их источником. – Он снова посмотрел на вождя. – Это я перед тобой, Хадральт, сын Капалаха. Я – Красная Маска, вождь клана ренфайяров, и сегодня я убью тебя. Темные глаза распахнулись. Хадральт фыркнул: – Твоя жизнь была проклятием, Красная Маска. Ты еще не заслужил права бросить мне вызов. Скажи, твои жалкие несколько щенков будут сражаться за тебя? Твои запросы приведут их к гибели, а мои воины заберут стада ренфайяров. И женщин ренфайяров – детородного возраста. А младенцы и старики умрут, такая обуза нам не нужна. Ренфайяры должны исчезнуть. – Чтобы заслужить право бросить вызов моим родичам, Хадральт, твоим воинам нужно сначала победить моих поборников. – И где же они прячутся, Красная Маска? Или ты говоришь об этой драной псине, что следует за тобой? Раздался оглушительный хохот. Красная Маска оглянулся на одинокое животное. Лежа на земле справа от лошади, пес смотрел на остальных собак сверху вниз. Пес поднял голову и встретился глазами с Красной Маской, словно не только понимал сказанные слова, но и готов был принять любой вызов. Красная Маска почувствовал, как что-то шевельнулось в груди. – Этот зверь понимает в мужестве, – сказал он, снова повернувшись к Хадральту. – И стоит десяти тысяч воинов. А передо мной только ты, Хадральт, вождь десяти тысяч трусов. Поднявшийся крик пронзил воздух. Оружие заблистало на солнце, толпа зашевелилась. Хадральт побледнел и поднял руки, дожидаясь тишины. – Каждый воин здесь, – сказал он дрожащим голосом, – получит кусочек твоей кожи, Красная Маска. Они заслужили это – за твои слова. Хочешь занять мое место? Хочешь стать вождем? Вождем… трусов? Ты ничему не научился в изгнании. Ни один воин здесь не пойдет за тобой, Красная Маска. Ни один. – Ты нанял армию, – ответил Красная Маска, не в силах сдерживать презрение. – Ты вышел бок о бок с ними против летери. А потом, когда назрела битва и твои новообретенные союзники вступили в бой – они сражались за вас, – вы все сбежали. Трусы? Слишком мягко сказано. В моих глазах, Хадральт, ты и твои воины больше не оул, ведь настоящие оул’данские воины не могут совершить такого. Я нашел их тела. Я свидетель твоего предательства. Когда я стану здесь вождем, еще до того, как солнце зайдет за горизонт, каждому воину придется доказать свою нужность, заслужить право последовать за мной. А убедить меня будет непросто. Медная краска на лицах трусов – нет большего оскорбления для меня. – Слезай, – хрипло произнес Хадральт. – Слезай с летерийской клячи. Спускайся, Красная Маска, и прими свой конец. Вместо этого Красная Маска поднес к губам пустой рог родара. От пронзительного рева замолк весь лагерь, только собаки скорбно завыли. Красная Маска снова повесил рог на пояс. – Таков ход времени, – заявил он громко, чтобы всем было слышно. – Старые враги находят мир с течением веков. Мы пережили много войн, но только первая хранится в памяти оул, та, что произошла на этой земле. – Он помолчал, ощущая колебание земли – как и все; это двое к’чейн че’маллей шли на его зов. – Хадральт, сын Капалаха, ты останешься один, и мы с тобой обнажим оружие. Готовься. На гребне, где стояла скромная шеренга воинов-ренфайяров – всего шестеро, появились еще два силуэта – громадных. Затем пара двинулась вниз по склону. Повисла тяжелая тишина, нарушаемая топотом когтистых лап; ладони на рукоятях мечей разжались. – Мои поборники, – сказал Красная Маска. – Они готовы сразиться с твоими претендентами, Хадральт. С меднолицыми. Вождь промолчал, и по выражению его лица Красная Маска понял: тот не хочет зря тратить слова и отдавать команды, которые никто не выполнит, – а это поняли уже все присутствующие. Судьба решится в поединке, в столкновении двух намерений. Хадральт облизнул губы: – Красная Маска, когда я убью тебя, куда девать этих кечра? Не отвечая, Красная Маска спешился, пошел вперед и остановился в шести шагах от Хадральта. Отцепил от перевязи полулунный топор ригта и взялся за середину древка. – Твоего отца больше нет. Ты должен слезть с его рук и стать самостоятельным, Хадральт. В первый и последний раз. Ты не справился как вождь. Ты повел воинов оул на бой, а потом возглавил их в бегстве. Ты предал союзников и прячешься здесь, на самом краю пустоши, вместо того чтобы сойтись с летерийскими захватчиками клинок к клинку и рвать зубами глотки. А теперь уйди с дороги или умри. – Уйти с дороги? – Хадральт наклонил голову и сумел изобразить кривую усмешку. – Такого не предлагают воину оул. – Верно, – кивнул Красная Маска. – Только старику, который уже не в силах защитить себя, или израненному калеке. Хадральт оскалился: – Но я-то ни тот ни другой. – Но ты и не воин оул. Твой отец уступил дорогу? Я вижу, что нет. Он заглянул в твою душу, Хадральт, и познал ее. Пусть и старик, он сражался с тобой. За свое племя. За свою честь. Хадральт обнажил кривые мечи. Заговорил один из меднолицых: – Капалах питался в хижине сына. Однажды он заболел и умер. Утром его лицо было цвета синего лишайника. – Тренис’галах? – Красная Маска прищурился в прорезях маски. – Ты отравил своего отца, Хадральт? Не захотел скрестить с ним клинки? Как же ты вообще можешь стоять здесь? – У яда нет имени, – пробормотал тот же меднолицый. Хадральт воскликнул: – Только благодаря мне оул еще живы! Ты поведешь их на погибель, Красная Маска! Мы не готовы встретить летери. Я покупал оружие – да, есть летери, которые считают, что наше дело правое. Мы отдали плохую землю, а получили хорошее стальное оружие – и вдруг явился ты, чтобы разрушить все мои планы! – Я вижу это оружие, – сказал Красная Маска, – в руках многих твоих воинов. Его проверяли в бою? Ты дурак, Хадральт, если веришь, что заключил выгодную сделку. Торговцы, с которыми ты имел дело, состоят на службе у управителя – он получает выгоду с обеих сторон в этой войне. – Ложь! – Я был в Дрене, – продолжал Красная Маска, – меньше двух недель назад. Я видел фургоны и ящики бросового оружия – стальные клинки, которые развалятся от первого удара о щит. Никому не нужное оружие – вот за что отдал землю, хранящую прах наших предков. Дом духов оул, землю, напитанную кровью оул. – Оружие летери… – …нужно брать с трупов солдат. Если приходится сражаться их способом, то и оружие нужно соответствующее. Если не хочешь отправить воинов на убой. А именно этого ты явно не желал. Так что я, Хадральт, прихожу к выводу, что ты знал правду. Значит, торговцы заплатили тебе не только оружием. Получил и монеты, вождь? Хотя бы родичи твои знают о сокровище, которое ты прячешь в хижине? Красная Маска заметил, как меднолицые постепенно отошли от Хадральта. Они поняли, что вождь предал их, предал оул’данов. – Ты намеревался сдаться, – продолжал Красная Маска, – правда? Тебе предложили имение в Дрене, да? А еще рабов и должников, чтобы служили тебе. Ты собирался продать свой народ, нашу историю… – Мы не сможем победить! Это были последние слова Хадральта. Три лезвия вырвались из его груди – мечи вонзили ему в спину меднолицые. Удивленно распахнутыми глазами перворожденный сын и убийца Капалаха, последнего настоящего вождя гейнтоков, смотрел на Красную Маску. Кривые клинки выпали у него из рук, он качнулся вперед, соскользнул с клинков с жутким чавкающим звуком, и из груди брызнули струи крови. С застывшими мертвыми глазами Хадральт рухнул лицом в пыль. Красная Маска снова закрепил ригту на ремнях. – Семена падают из колоса. Гнильца ослабила всех детей. Проклятие трусости сегодня закончено. Мы – оул, и я ваш вождь. – Он помолчал и добавил: – И я поведу вас на войну.
Стоя на холме над бурлящим лагерем, Масарк обвел рукой солнце и небо, землю и ветер. – Отныне Красная Маска правит оул’данами. Крайсос, стоящий справа, хмыкнул и сказал: – А ты вправду сомневался, что у него получится, Масарк? Кечра охраняют его с флангов. Он – гребень кровавой волны, и поток затопит наши земли. И если при этом утонут летери, утонем и мы. – Ты сжульничал в Смертную ночь, Крайсос! Все еще боишься умереть? Стоящий с другой стороны от Масарка Тевен хмыкнул: – Белдонная травка потеряла почти всю силу и никому из нас в ту ночь не помогла. Я орал под землей, Масарк. Орал без остановки. И Крайсос тоже. Мы не боимся того, что нас ждет. – Хадральта убили собственные воины, – сказал Масарк. – В спину. Это не сулит ничего хорошего. – Ты не прав, – ответил Тевен. – Всех их обратили слова Красной Маски. Я и не думал, что такое возможно. – Подозреваю, эти слова мы будем теперь часто повторять, – заметил Крайсос. – Пора идти, – произнес Масарк. – Мы его первые воины, а за нами десятки тысяч. Тевен вздохнул: – Мир изменился. – Хочешь сказать, мы еще поживем. Молодой воин бросил взгляд на Масарка: – Решать Красной Маске.
Брол Хандар ехал рядом с атри-предой – отряд двигался по торговой тропе, до ворот Дрена оставалось еще полдня. Солдаты за спиной ехали молча, несомненно тая гнев и думы о мщении. В Дрене почти со времен аннексии Синецветья размещались несколько подразделений синецветской кавалерии. Насколько было известно Бролу Хандару, захват Синецветья вышел вовсе не таким бескровным, как присоединение Дрена. Сложная религия объединяла недовольные группы населения под предводительством таинственных жрецов, которых летерийцы так и не смогли искоренить. Ходили слухи, что в горах на западе еще действуют группы повстанцев. Старая летерийская политика распределения синецветских подразделений по дальним углам империи продолжалась и под властью эдур, а значит, риск оставался. Интересно, подумал Брол Хандар, как дела у недавно назначенного эдур наместника Синецветья? Нужно наладить контакт с коллегой – стабильность в Синецветье очень важна, ведь любое нарушение линий снабжения Дрена обернется катастрофой, если ситуация в Оул’дане приведет к полномасштабной войне. – Задумались, наместник? – промолвила Биватт. – О снабжении, – ответил он. – Если о военном, то это сфера моих обязанностей. – Нужды армии нельзя рассматривать изолированно, атри-преда. Если конфликт будет разрастаться – а я считаю, что будет, – даже управитель не сможет гарантировать, что не возникнет нехватки, особенно среди гражданского населения Дрена и окрестностей. – Во время тотальной войны, наместник, требования армии выполняются в первую очередь. Кроме того, нет оснований ожидать нехватку. Летери достаточно опытны в таких вопросах. Наша транспортная система оттачивалась в ходе экспансий. Мы владеем дорогами, а также необходимыми морскими путями и транспортными судами. – Тем не менее остается узкое место, – возразил Брол Хандар. – Синецветские горы. Биватт бросила на него внимательный взгляд: – На восток по этому пути перемещаются рабы и некоторые деликатесы с дальнего юга. Синецветье славится минеральными ресурсами и производит качественное железо, которое спорит по качеству с летерийской сталью. Олово, медь, свинец, известь и пемза, кедр и ель – всего в избытке, а в Синецветском море вдоволь трески. А взамен крупные фермы Дрена ежегодно отдают излишек зерна. Наместник, вас, похоже, неверно информировали по поводу материальных потребностей. Дефицита не ожидается… – Надеюсь, вы правы. Брол Хандар помолчал и продолжил: – Атри-преда, я понимаю так, что управитель организовал интенсивные перевозки низкокачественного вооружения и амуниции через Синецветские горы. Затем оружие передают оул’данам в обмен на землю или хотя бы на отказ от претензий на захваченные территории. Уже отправлено больше четырех сотен широких фургонов. Хотя управитель имеет право на свою десятину, нет ни формального подтверждения, ни налогообложения этих сделок. Отсюда я могу заключить, что много и других товаров передвигается в обе стороны по этим горам и все без официального оформления. – Наместник, несмотря на контрабандные операции управителя, Синецветские горы не станут узким местом – в том, что касается необходимого снабжения. – И все же, учитывая последние неудачи на этом пути… – Прошу прощения, какие неудачи? – Последняя партия негодного оружия не достигла нашей стороны гор, атри-преда. Далее бандиты нанесли удар по крупной крепости на перевале, разбив расквартированную там роту летери. – Что? Я ничего об этом не слышала! Целая рота разбита? – Увы, иной информации у меня нет. Не знаю точно, потерял ли управитель что-то, кроме оружия, в этой партии. Если, как вы утверждаете, ничего более значительного не могло попасть в руки бандитов, это меня немного успокаивает. Какое-то время оба молчали. Брол Хандар чувствовал, что атри-преда ошарашена – неясно, как много знает Брол и эдур вообще о незаконных деяниях летерийцев; и еще хуже, что она сама несведуща о последних событиях в Синецветье. Очевидное потрясение Биватт показало наместнику, что атри-преда не до такой степени агент Летура Аникта, как он опасался. Решив, что подождал достаточно, он произнес: – По поводу неизбежной войны с оул… Скажите, вы определились, какое подкрепление необходимо для обеспечения победы? Она моргнула, явно с трудом отрываясь от своих мыслей: – Более-менее, наместник. Мы считаем, что оул’даны в лучшем случае могут выставить восемь-девять тысяч воинов. Никак не больше. В их армии нет дисциплины, царит разобщенность – память о старых племенных распрях, – и стиль боя не дает им действовать единым фронтом. Так что строй легко разваливается, и они не готовы к сражению длительностью больше колокола. Обычно они предпочитают набеги и засады, действуют маленькими группами и склонны в случае чего ускользать. В то же время почти абсолютная зависимость от своего племени и уязвимость главных поселений неизбежно заставят их принять бой – тут мы их и уничтожим. – Коротко и ясно, – отозвался Брол Хандар. – А по поводу вашего вопроса у нас шесть рот Синецветного батальона и почти полный укомплектованный Ремесленный батальон, вместе с подразделениями гарнизона Дрена и четырьмя ротами Бригады Харридикта. Для обеспечения значительного численного перевеса я запрошу Дикую Багровую бригаду и хотя бы половину Купеческого батальона. – Не предполагаете, что Красная Маска каким-то образом поменяет боевую тактику оул? – Нет, ведь в первый раз не поменял. Он представляет угрозу благодаря гениальным засадам и ужасающе эффективным набегам, особенно на наши линии снабжения. Чем раньше мы его убьем, тем быстрее кончится война. А если он ускользнет из нашей хватки, то нас ждет длинный и кровавый конфликт. – Атри-преда, я собираюсь запросить трех к’риснан и четыре тысячи воинов эдур. – Тогда мы одержим быструю победу, наместник, ведь Красная Маска не сможет долго прятаться от ваших к’риснан. – Именно. Я хочу покончить с войной как можно быстрее и с минимальными потерями – с обеих сторон. Соответственно нужно при первой возможности покончить с Красной Маской. И рассеять армию оул. – Вы хотите принудить оул к капитуляции и переговорам? – Да. – Наместник, я приму капитуляцию. А насчет условий единственное, на что я соглашусь, – это полная сдача. Оул будут порабощены, все до одного. Их рассеют по империи – подальше от традиционных мест обитания. Они станут рабами, трофеем, и право выбирать первыми я предоставлю моим солдатам. – Судьба нереков, фентов и тартеналов. – Точно так. – Эта идея мне не очень-то по нутру, атри-преда. Не понравится она и никому из тисте эдур, включая императора. – Давайте обсудим это, когда убьем Красную Маску, наместник. Он поморщился, потом кивнул: – Согласен. Про себя Брол Хандар проклинал Красную Маску, который в одиночку растоптал надежды на прекращение военных действий, на справедливый мир. Летур Аникт получил необходимые оправдания, чтобы уничтожить оул, и никакой тактический гений засад и набегов ничего не изменит. Таково проклятие лидеров – думать, что они могут изменить мир. Проклятие, которое, похоже, настигло и меня. Что же, я теперь раб Летура Аникта и ему подобных?
Гнев растекался дыханием льда, глубокий и долгий, горячим дыханием жег грудь. Дослушав меднолицего Натаркаса, Красная Маска поднялся в тихой ярости и, выйдя из хижины, застыл, ожидая, пока глаза привыкнут к безлунной, укрытой тучами ночи. Неподалеку, словно вытесанные из камня часовые, неподвижно стояли его к’чейн че’малли с поблескивающими в темноте глазами. Красная Маска пошел вперед, и головы чудовищ одновременно повернулись вслед. Ни один из них не двинулся за Красной Маской, и он был им благодарен. От каждого шага громадных зверей собаки в лагере начинали выть, а он не был в настроении слушать безумные вопли. Половина ночи прошла. Красная Маска созвал вождей кланов и самых важных старейшин в хижину, принадлежавшую Хадральту. Они пришли, ожидая выговора от нового, очень страшного вождя, но Красная Маска не хотел дальнейшего унижения воинов, теперь подчиняющихся ему. Утренние раны были еще свежи. Утерянное мужество можно обрести лишь в бою. При всех прегрешениях Хадральта он был прав в одном: старая тактика военных действий против летери обречена на провал. Однако идея ныне мертвого вождя обучить оул’данов методам боя летери тоже, как объяснил Красная Маска слушателям, не годилась. Оул обучались с плохим оружием и хранили верность только своему клану или родне. Нужно искать новые способы. Потом Красная Маска спросил о наемниках-союзниках, и услышанный рассказ оказался таким путаным и постыдным, что подробности приходилось буквально вытягивать из смущенных, стыдливо скрывающих лица воинов. Да, было получено много летерийских монет за отданные земли, и на это богатство сначала собирались нанять чужеземную армию – ее обнаружили на границе, на востоке. Потом Хадральт надумал утаить все золото и серебро, так что он предал эту армию – повел их на смерть – и не отдал им монеты. Такой яд таится в деньгах. Откуда явились чужеземцы? Выяснилось, что они высадились на северном берегу пустоши с транспортных судов под флагом Ламатата, далекого королевства на полуострове. Военные жрецы и жрицы, поклявшиеся волчьим богам. Что привело их на континент? Пророчество. Красная Маска замер, услышав этот ответ Натаркаса, того самого воина, что поведал об убийстве Хадральтом Капалаха. Пророчество, вождь, сказал Натаркас. Последняя война. Они искали некое Поле битвы богов, а себя называли Серыми Мечами, устава Тогга и Фандерея. Среди них было много женщин, в том числе одна из командующих. Второй был одноглазый мужчина, который утверждал, что терял глаз трижды… Нет, вождь, он еще жив. Выжил в битве. Хадральт его пленил. Он лежит в цепях за хижиной женской крови… Натаркас замолк, испуганный внезапной яростью, мелькнувшей в глазах Красной Маски. Теперь вождь в маске шагал по лагерю гейнтоков к восточной окраине, где в склоне были прорыты траншеи для отходов оул’данов; к хижине для крови женщин. Прикованный к столбу, там спал грязный человек; нижняя половина исковерканного тела была погружена в траншею, по которой женская кровь и моча текли через грязь, корни и камни к глубоким ямам. Человек проснулся и, повернув голову, уставился единственным блестящим глазом на Красную Маску. – Ты меня понимаешь? – спросил вождь. Кивок. – Как тебя зовут? Глаз моргнул, человек потянулся почесать надутый шрам вокруг пустой глазницы, где когда-то был второй глаз. Потом крякнул, как будто от удивления, и постарался сесть. – Мое новое имя Анастер, – сказал он; губы скривились, видимо, в улыбке. – Но старое имя, думаю, больше мне подходит, то есть с небольшим изменением. Я Ток. – Он улыбнулся шире. – Ток Неудачник. – Я – Красная Маска… – Я знаю, как тебя зовут. И даже знаю, кто ты такой. – Откуда? – Этого я сказать не могу. Красная Маска попытался снова: – Каким тайным знанием обо мне ты, по-твоему, обладаешь? Улыбка увяла, человек опустил глаз, словно изучая потоки кровавой жижи вокруг коленей. – Тогда это не имело значения. А теперь тем более. Ты не тот, кого мы ждали, Красная Маска. – Он закашлялся, потом сплюнул, стараясь не попасть в женскую кровь. – Расскажи, чего вы ждали? Вновь странная улыбка: – Если ищешь Первого меча к’чейн че’маллей, ведь думаешь, что это будет… к’чейн че’малль. А не человек. Ведь очевидно же, разве нет? – Первый меч? Я не слышал о таком титуле. Ток пожал плечами. – Поборник К’елль. Консорт Матроны. И, Худ меня побери, Король. Да в твоем случае это все одно и то же. – Человек поднял взгляд, и что-то блеснуло в его единственном глазу, когда он попросил: – Только не говори, что твоя маска их обманула. Пожалуйста…
Узкое ущелье, из которого появилась одинокая фигура, было непросто заметить. Не шире, чем в три человеческих роста, расселина пряталась между двумя крутыми склонами – в пол-лиги длиной и в тысячу шагов глубиной. Путешественник, проходя по скалам с обеих сторон, даже и не заметил бы ее. Конечно, появление неразумного путешественника ближе чем за пять лиг от этой долины было практически невероятно. Никаких тропинок не вело по Синецветской гряде так далеко к северу от главных путей; здесь не было высокогорных пастбищ, не было ровных мест, где поселиться, а погода была непредсказуема. Выбравшись через край расселины под полуденное солнце, путник замер, пригнувшись, и оглядел окрестности. Не увидев ничего предосудительного, незнакомец выпрямился. Высокий, худой, с длинными полночно-черными волосами, прямыми и свободными, с гладким лицом без единой морщины, с глазами, как угли, он залез за отворот потертой черной кожаной куртки и вытащил тонкую цепочку, на обоих концах которой были прикреплены два простых кольца – золотое и серебряное. Быстрым движением правого указательного пальца закрутил цепочку – она туго обмотала палец, и кольца звякнули друг о друга. Через мгновение цепочка завертелась в обратную сторону. Заняв таким образом правую руку, путник двинулся дальше. Он шел на юг, по пятнам тени и солнечного света, почти бесшумно – только звяканье цепочки нарушало тишину. За спиной были рог и лук из кровь-дерева со спущенной тетивой. Справа на поясе висел колчан со стрелами – древки из кровь-дерева и оперение из перьев ястреба; в дно колчана, устланное мхом, упирались железные наконечники – каплевидные и крестообразные в разрезе. Вдобавок на перевязи он нес простую рапиру в отделанных серебром ножнах из черепахового панциря. Ножны и поддерживающие кольца были обернуты овчиной, чтобы заглушить звуки. Впрочем, эти меры предосторожности сводились на нет клацаньем цепочки. День клонился к вечеру, а человек все шел в тени по восточному краю одной долины за другой – все время на юг. И все время цепь крутилась, кольца бились друг о друга и закручивались обратно. В сумерках он вышел на уступ, нависающий над широкой долиной, которая тянулась с востока на запад; оценив удобную точку наблюдения, присел на корточки. Цепь шептала, кольца звякали. Через две тысячи оборотов цепи кольца звякнули и затихли, зажатые в правом кулаке. Глаза, которые не отрывались от западного устья прохода, несмотря на темноту, уловили движение. Убрав цепочку с кольцами в мешочек, пришитый к изнанке куртки, путник выпрямился. И начал долгий спуск.
Чистокровные Волшебники Оникс давно отказались от борьбы против ограничений тюрьмы, которую сами создали для себя. Бесчисленные традиции, призванные хранить память, были цепями и кандалами, которые требовалось принять. Принять, говорили они, значит осознать важность ответственности; и если бы мог существовать мирской бог, тогда обитатели Андары, оставшиеся последователи Чернокрылого Господина, звали бы этого бога Ответственность. И после десятилетий летерийского завоевания этот бог восстал против власти самого Чернокрылого Господина. Юный лучник девятнадцати лет от роду был не единственным, кто отвергал вялые, устаревшие обряды Волшебников Оникс. Подобно многим соотечественникам-ровесникам – первому поколению, рожденному в Изгнании, – он сам выбрал себе имя, чтобы полностью выразить степень отречения. Имя клана было забыто, все отзвуки старого языка – и общего, и наречия жрецов – отброшены. Теперь его клан – Изгнанные. Однако прямой приказ Орданта Брида, устав-мастера Камня в ордене Оникс, не выполнить нельзя. И вот юный воин по имени Чик из клана Изгнанных покинул вечный мрак монастыря Андара, поднялся по бесконечной стене утеса и выбрался на ненавистный солнечный свет, чтобы идти по земле под слепыми дневными звездами и появиться на возвышенности над главным перевалом. В маленьком отряде путников, к которому он подбирался, не было ни торговцев, ни фургонов с товарами, ни вереницы закованных рабов. Они ехали на летерийских лошадях, но хоть и было среди них трое летерийцев, Чик понимал, что это не имперская делегация. Нет, это беглецы. И за ними погоня. Среди них идет брат моего бога. Подбираясь к путникам, еще невидимый, Чик почувствовал рядом с собой какое-то присутствие. Он неодобрительно фыркнул. – Раб тисте эдур, скажи, ты что – не знаешь собственной крови? Мы дадим тебе свободу, дух. Ты сам должен был сделать это давным-давно. – Я свободен, – раздался шипящий ответ. – Тогда, полагаю, ты нас не боишься. – Ты не чистокровный. Чик улыбнулся в темноте: – Да, я жуткая помесь. Нерек, летери и даже д’рхасилхани. – И тисте анди. – Тогда приветствуй меня, брат. Хриплый смех: – Он почуял тебя. – Мне нужно было подкрасться тайком, дух? – Они остановились и ждут. – Хорошо, но знают ли они, что я собираюсь им сказать? Знаешь ли ты? – Ты дерзкий. Тебе не хватает уважения. Скоро ты встретишься лицом к лицу с Силкасом Руином, Белым Вороном… – Он скажет что-то о потерянном брате? Вряд ли. Снова шипящий смех: – Как ни странно, кажется, ты придешься ко двору тем, с кем встретишься.
Сэрен Педак вглядывалась в мрак. Она устала. Долгие дни они шли по перевалу, и конца ему не было видно. Слова Силкаса Руина, что кто-то приближается, заставили путников остановиться на песчаной кромке потока, где на них набросились тучи насекомых. Лошади фыркали, мотая хвостами, шкуры ходили рябью. Сэрен спешилась и последовала за Силкасом Руином поперек потока. За ее спиной остальные застыли на месте. Кубышка спала на руках Удинааса, и он, похоже, боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Фир Сэнгар спрыгнул с лошади, однако дальше не пошел. Стоя рядом с альбиносом тисте анди, Сэрен слышала странное посвистывание и клацание, доносящиеся из-за валунов. Через мгновение на фоне серого камня возник высокий худой силуэт. Пятно темнее темноты скользнуло мимо и повисло перед Силкасом Руином. – Сородич, – сообщил дух. – Что, Сушеный, потомок моих почитателей? – О нет, Силкас Руин. Тисте анди медленно, с шипением выдохнул: – Моего брата… Они так близко? Молодой воин неторопливо подошел. Его кожа была темная, почти как у тисте эдур. В правой руке он покручивал цепочку, и кольца на концах сверкали в темноте. – Силкас Руин, – сказал воин, – приветствую тебя от имени ордена Оникс из Андары. Давно мы не встречали тисте анди не из нашей колонии. – Губы широкого рта дрогнули. – Ты не такой, как я ожидал. – Твои слова граничат с оскорблением, – сказал Силкас Руин. – Так что, орден Оникс хотел меня приветствовать? Юный воин пожал плечами; цепочка туго затянулась, потом пошла раскручиваться. – Впереди на тропе – охранные чары к’риснан: ловушки и западни. И ты не найдешь того, чтоищешь, в Синецветье – ни в самой столице, ни в Джаспе, ни в Граничье. – Откуда тебе известно, что я ищу? – Он сказал, что ты придешь рано или поздно. – Кто? Воин поднял брови: – Твой брат, конечно. Он не успел предотвратить твое падение и убийство твоих последователей… – Он отомстил за меня? – Постой, – вмешалась Сэрен Педак. – Как тебя зовут? Юноша блеснул белозубой улыбкой. – Чик. А тебе, Силкас Руин, отвечу, что он не собирался убивать всех тисте эдур. Скабандари Кровавый Глаз был уничтожен Старшими богами. На землю к западу отсюда было наложено заклятие, запершее даже смерть. Эдур рассеялись под напором льда, отступающих морей и ужасных бурь. Из-за проклятия Омтоз Феллака само их существование оказалось под угрозой, и Рейк просто отошел в сторону. – Не помню, чтобы брат был таким… милосердным. – Если наши истории о тех временах точны, – сказал Чик, – то у него было достаточно хлопот. Раскол Куральд Эмурланна. Слухи о близости Оссерка, живое общение с госпожой Зависть, споры и шаткий союз с Кильмандарос и, наконец, элейнт Силана, которая вышла бок о бок с ним из Эмурланна при закрытии врат. – Похоже, ваш орден много знает о тех временах, – бесстрастно отметил Силкас Руин. – Значит, Рейк оставался с вами долго. – Он нигде не остается надолго, – ответил Чик, явно чем-то удивленный. Сэрен Педак представить не могла, понимает ли юноша, что довел Руина почти до предела. Еще пару неудачных слов – и голова Чика покатится с плеч. – Тебе поручено, – спросила она у тисте анди, – проводить нас к нашей цели? Снова улыбка, снова звяканье цепочки: – Да. Вы станете… э… гостями Андары. Хотя присутствие в вашей компании и летери, и тисте эдур создает некоторые проблемы. Орден Оникс, как вы знаете, вне закона, ему грозят жестокие репрессии. Андара является последним тайным укрытием для наших людей. Это место не должно быть раскрыто. – Что ты предлагаешь? – спросила Сэрен. – Остаток дороги, – ответил Чик, – пройдет через Путь. Через Куральд Галейн. Силкас Руин повернул голову, потом фыркнул: – Начинаю понимать. Скажи, Чик, сколько волшебников ордена проживают в Андаре? – Их пятеро – все, кто остался. – И они могут прийти к согласию хоть в чем-то? – Конечно, нет. Я здесь по приказу Орданта Брида, устав-мастера Камня. Из Андары я выбрался незаметно; могло случиться, что меня тут не было бы… – Если бы тебя перехватил кто-нибудь другой из ордена. Кивок. – Представляете, какую бурю вызовет ваше появление, Силкас Руин? Я сгораю от нетерпения. – Так, значит, твою приветственную речь следует уточнить. Нас приветствует не орден, а скорее только Ордант Брид. – Они все охотно говорят от имени ордена, – пожал плечами Чик. – Я вижу, вам не терпится. Из его правой ладони взметнулась цепочка, серебряное кольцо село на указательный палец, и справа от воина со щелчком открылись врата в Тьму. – Зовите остальных, – сказал Чик. – И побыстрее. Вокруг собираются скованные духи, служащие тисте эдур. Они мечтают освободиться – увы, этого мы дать им не можем. Но хозяева духов, эдур, смотрят их глазами, а это нехорошо. Сэрен Педак повернулась к остальным. Чик отступил в сторону и низко поклонился. – Силкас Руин, приглашаю тебя проследовать первым и вновь ощутить доброе объятие истинной Тьмы. Кроме того, – добавил он, выпрямляясь, когда Руин шагнул к вратам, – ты послужишь нам путеводной звездой… Один из мечей Силкаса Руина, свистнув, с быстротой молнии прочертил место, где только что находилась шея Чика, но юный воин отклонился… и клинок пропел в воздухе. Раздался тихий смех юноши, спокойного до отвращения. – Он предупредил, что ты рассердишься. Силкас Руин какое-то время смотрел на Чика, затем повернулся и прошел во врата. Медленно вдохнув, чтобы утихомирить сердце, Сэрен Педак пристально посмотрела на Чика: – Ты даже не представляешь… – Правда? Подошли остальные с лошадьми в поводу. Удинаас, держа одной рукой Кубышку, мельком взглянул на Чика и повел лошадь в прореху. – Хочешь скрестить мечи с богом, Чик? – Он выдал себя – да, он очень быстр, и с двумя мечами он очень трудный противник… – И устав-мастер, пославший тебя, одобрит твою наглость? Чик засмеялся: – Ордант мог выбрать любого из сотни воинов для этой миссии, летери. – И все же выбрал тебя. Значит, он или непроходимо тупой, или предвидел твою неуважительность. – Напрасно теряешь время, аквитор, – сказал Фир Сэнгар, проходя мимо и разглядывая Чика. – Это тисте анди. У него в голове только тьма, в которой процветают невежество и глупость. Юный воин поклонился и Фиру: – Проходи, пожалуйста, эдур. Тьма ждет тебя. – И он показал на врата. Когда Фир Сэнгар провел лошадь через врата, цепочка Чика сделала еще один оборот, и кольца звякнули друг о друга. – Зачем ты это делаешь? – раздраженно спросила Сэрен. – Делаю что? – Чик поднял брови. Выругавшись про себя, аквитор шагнула к вратам.
Книга вторая. Пласты мертвых
Кто бежит по моим следам,неизбежно догоняя,как бы я ни летел, моедыхание уносится ветром,и эти псы победят ипотащат меня с радостным воем,ведь звери рождены обреченными,приучены к жестокой местимоим хлыстом и рукой,и ни один бог не заменит меня,не предоставит убежище, дажеесли я буду молить о прощении —гончие моих деяний принадлежаттолько мне, они гнались долго,и погоне конец.Бет’нетраск, «Песни вины»
Глава седьмая
Стоя у планшира, атри-преда Йан Товис, прозываемая солдатами Сумрак, глядела, как проплывают пологие берега реки Летер. Чайки бродили по мелководью. Рыбацкие лодки бороздили камыши, рыбаки, замерев с сетью в руках, провожали взглядами потрепанный флот, идущий к порту. Вдоль берега птицы облепили голые ветви деревьев, погибших от прошлогоднего наводнения. За мертвыми деревьями по береговой дороге погоняли лошадей верховые, спеша доставить донесения разным чиновникам, хотя Йан Товис не сомневалась, что во дворце уже известно: первый флот на подходе, а второй отстает на каких-то полдня. Хотелось вновь ощутить под ногами твердую сушу и увидеть вблизи незнакомые лица, а не усталые физиономии за спиной и по бокам – их она изучила слишком подробно и порой, надо признать, презирала. Последний океан, который они пересекли, остался далеко за кормой. Мир оказался… огромен. Даже старые летерийские карты, отмечавшие великий путь переселения с земель Первой империи, открывали лишь часть истинной картины. Масштабы подавляли, как будто великие драмы не имеют никаких последствий, как будто настоящий смысл намазан слишком тонким слоем и неуловим для понимания жалким умишком. И за путешествие заплачена чрезмерная пошлина. Потеряны десятки кораблей, мертвы тысячи матросов – им встречались воинственные и очень умелые народы, и мало кто отказывался испытать мастерство и упорство иноземных захватчиков. Если бы не жуткое колдовство эдур и новых летерийских магов, записи сохранили бы больше поражений, чем побед, и еще меньше солдат и моряков узрели бы родину. Хандари Кхалаг, Урут и Томад Сэнгары везли императору ужасные вести, способные перевесить скромные успехи, и Йан Товис была рада, что не обязана присутствовать на докладе. Впрочем, ей хватало забот и по своей части. Необходимо известить семьи погибших, раздать пособия по утрате кормильца, оценить уничтоженное имущество и долг повесить на наследников и родственников. Угнетающая и утомительная работа, и атри-преда уже мечтала о том миге, когда появятся подпись и печать на последнем свитке. Деревья и кусты на берегу сменились рыбацкими лачугами и пристанями, а потом огороженными имениями элиты. Атри-преда отошла от борта и, оглядев палубу, подошла к стоявшему на корме Таралаку Виду. – Уже близко, – сказала она. – Летерас, резиденция императора, крупнейший и богатейший город континента. А ваш поборник так и не выходит на палубу. – Я вижу мосты впереди, – заметил варвар. – Да. Ярусы. Город покрыт сетью каналов. Я не рассказывала про Утопалки? Мужчина поморщился, затем повернулся и плюнул за ограждение кормы. – Они умирают бесславной смертью, а вы забавляетесь. Хотите, чтобы увидел Икарий, Сумерки? – Ему понадобится гнев, – негромко ответила она. Таралак Вид провел двумя руками по голове, приглаживая волосы. – Когда он в следующий раз проснется, вопрос о решимости стоять не будет. Ваш император будет уничтожен, а с ним бо́льшая часть этого бурлящего города. Захотите посмотреть – тоже умрете. Как и Томад Сэнгар, и Хандари Кхалаг. – Увы, – отозвалась атри-преда. – Я не буду присутствовать при схватке. Мои обязанности уведут меня обратно на север, в Предел Фентов. – Она пристально посмотрела на Таралака. – Скакать верхом больше месяца. Достаточное расстояние? Он пожал плечами: – Обещать ничего не могу. – Вернее, только одно, – поправила она. – Неужели? – Что он будет сражаться. – Вы не знаете Икария, как знаю его я. Пусть он и внизу, но вокруг него растет напряжение. Предвкушение, какого я прежде не видел. Он принял свое проклятие, принял с радостью. Он точит меч. Смазывает лук. Каждое утро проверяет доспехи. Он больше не задает мне вопросов, и это самый зловещий признак. – Однажды он нас уже подвел, – заметила Йан Товис. – Ему… помешали. Больше такого не повторится, если не проявите беспечности. За плавным изгибом реки на северном берегу открылся Летерас: величественные мосты над ярко окрашенными зданиями и дымка от бесчисленных кухонных очагов. Очертания куполов и террас, башен и платформ тонули в золотистом тумане. Имперские пристани находились прямо впереди, сразу за молом, и первые дромоны флота, убрав весла, скользили к причалам. У воды собирались десятки фигур, а от Вечного Дома двигалась процессия, ощетинившаяся вымпелами и штандартами, – официальная делегация, хотя Йан Товис не заметила среди них ни одного эдур. Похоже, Трибан Гнол почти завершил тихую узурпацию. Ничего удивительного. Канцлер, вероятно, приступил к осуществлению своих планов задолго до того, как король Эзгара Дисканар сделал роковой глоток в тронной зале. И обеспечил плавную передачу власти – так теперь он будет оправдываться. Империя больше, чем ее правитель, – вот основа верности канцлера. Похвальные свойства, нет сомнений, однако истина не всегда так ясна. Жажда власти – сильное течение, мутное, закрывающее все от всех, кроме, пожалуй, самого Трибана Гнола, находящегося в центре вихря. Его власть не подвергалась сомнению, но Йан Товис была уверена, что это продлится недолго. В конце концов, вернулись тисте эдур. Томад Сэнгар, Хандари Кхалаг и еще три бывших вождя племен, а с ними четыре тысячи закаленных воинов, давным-давно потерявших наивность – в Низине, в Сапике, в Нэмиле, на берегу Измора, в Шал-Морзинне и на Плавучем Авали, в чужих водах, среди мекросов… Поход был долгим. Удручающе долгим. – Разворошили гнездо, – произнес Таралак Вид; уродливая улыбка перекосила его лицо. Йан Товис пожала плечами: – Разумеется. Нас не было очень долго. – Может, и император уже умер. Не вижу там ни одного тисте эдур. – Вот уж не думаю. Наши к’риснан знали бы. – Их бог сообщил бы? Йан Товис, боги не вручают дары бесплатно. Если богу нужно, он не скажет последователям ничего. Или вообще солжет. Эдур этого не понимают, но вы меня удивляете. Разве по своей природе Странник, ваше божество, не обманывает на каждом шагу? – Император жив, Таралак Вид. – Пока. – Вы то и дело это подчеркиваете. Он покачал головой: – Сейчас я говорю не про Икария. Я говорю о том, что избранный богом может не справиться. Причем это происходит постоянно, Сумрак. Мы в их глазах всегда недостойны. Недостаточно верим, недостаточно боимся, недостаточно унижаемся. Рано или поздно мы предаем их – или слабостью, или непомерным честолюбием. Вот перед нами город мостов, но вы и я – мы видим разное. Не позволяйте своим глазам обманывать вас: ожидающие нас мосты слишком узки для смертных. Корабль, словно утомленное вьючное животное, плавно повернул к центральному имперскому доку. Моряки готовили швартовы по левому борту. Зловоние мутных сточных вод резало глаза. Таралак Вид поплевал на ладони и снова пригладил волосы. – Почти пора. Пойду собирать моего поборника.Вдвое дальше, чем ты думаешь.Вдвое ближе, чем боишься.Слишком тонок, чтобы держать тебя,и выше твоей головы.Не в пример умнее,но совершенно без мозгов,теперь послушаешь мою историю?Рыбак, «Сказки Пьяного Барда»
Никем не замечаемый, Турудал Бризад, Странник, прислонился спиной к стене портового склада шагах в тридцати от главного пирса. Он наблюдал высадку Томада Сэнгара, усталого и постаревшего, и лицо почтенного воина, заметившего отсутствие тисте эдур в делегации из дворца, потемнело еще больше. Но ни Томад, ни кто-либо еще из эдур не задержали внимания бога надолго. Он насторожился, когда по трапу прошла атри-преда, командующая летерийской морской пехотой, а за ней с полдюжины адъютантов и офицеров; Странник вдруг ощутил, что эта женщина несет в себе какую-то судьбу. Хотя подробностей не уловил. Бог нахмурился, расстроенный тем, как ослабла его восприимчивость. Он ведь должен был в один миг прочитать, что ждет Йан Товис. Пять лет назад он так и сделал бы, не задумываясь, – такова привилегия власти Взошедшего. С самых суматошных дней Первой империи – те жуткие события привели к вмешательству т’лан имассов, унявших предсмертные муки империи Дессимбелакиса, – он не чувствовал такой изоляции. Хаос катился к Летерасу сильной волной катаклизма, океанским прибоем, который просто запирает течение реки. Да, это идет с моря. Я чувствую. С моря, точно как эта женщина, Сумрак. На трапе появился чужеземец – кожа на предплечьях покрыта тайными татуировками, верхняя часть тела завернута в домотканую накидку, лицо спрятано под капюшоном. Варвар, настороженно вбирающий все вокруг сверкающими глазами, остановился на середине трапа, прокашлялся и сплюнул в сторону. Этот жест поразил и Странника, и, похоже, почти всех, кто стоял на причале. Через мгновение вышел еще один чужеземец и замер у сходен. У Странника перехватило дыхание, и внезапный холодок пробежал по спине, словно появился сам Худ и обжег ледяным дыханием сзади шею бога. Бездна меня возьми, что прячется внутри него… Устремление, которое никто другой здесь не то что увидеть, даже представить не в состоянии. Дражайший сын Готоса и этой колдуньи-переростка, пятно крови Азатов окутывает тебя тучей. Густая пряжа вьется вокруг него, нити какого-то запутанного, древнего и смертельного ритуала. И привкус знакомый. Безымянные. Два солдата из дворцовой стражи Трибана Гнола вышли навстречу яггу, медленно идущему к доку. Сердце Странника гулко стучало в груди. Доставили поборника, который бросит вызов Императору Тысячи смертей… Ягг ступил на твердую землю. С крыш зданий вокруг порта в воздух поднялись птицы – сотни, тысячи, со страшным гвалтом; а камни под ногами Странника шевельнулись с тяжелым стоном. Что-то большое обрушилось далеко в городе, за каналом Квилласа, и донеслись крики. Странник отошел от стены и увидел, как растет туча пыли, поднимаясь к испуганным голубям, грачам, чайкам и скворцам. Затем подземный стон затих, и воцарилась тяжкая тишина. Клыкастый рот Икария изобразил легкую улыбку, словно выражая удовольствие от приветствия земли, и Странник не смог понять с такого расстояния, действительно ли улыбка такая детская, как кажется, или она ироничная, или даже горькая. Он подавил желание подойти ближе, чтобы разобраться, напомнив себе, что не нужно привлекать внимание Икария. Ни сейчас, ни впредь. Томад Сэнгар, с чем встретится твой сын… Он вдруг понял: нет ничего удивительного, что будущее сокрыто в водовороте хаоса. Привезли Икария… в самое сердце моего владения. Судя по всему, никто из делегации и прочих оказавшихся тут летерийцев не связал первый шаг Икария по суше с небольшим землетрясением, прокатившимся по Летерасу. И хотя суматошное метание птиц и рев вьючных животных продолжались не утихая, оцепенение встречающих в порту, насколько видел Странник, проходило. Глупые смертные быстро забывают тревогу. Вода в реке постепенно успокаивалась, чайки вновь сновали среди кораблей, поворачивающих к берегу. И все же где-то в городе рухнуло здание – возможно, старое почтенное строение; фундамент подточили подземные воды, раствор раскрошился, опоры прогнили. Наверняка есть жертвы – первые, но точно не последние жертвы Икария. А он улыбается.
Продолжая ругаться, Таралак Вид повернулся к Йан Товис. – Тревожная земля. Огнь не спокойна здесь. Атри-преда пожала плечами, чтобы скрыть позыв к тошноте. – К северу, в горах Предела, земля трясется часто. То же самое можно сказать и о северных склонах хребтов далеко на юге, за Драконийским морем. Она заметила, как под капюшоном блеснули зубы. – Но ведь не в Летерасе? – О таком я прежде не слышала, но это мало что значит, – ответила она. – Этот город мне не родной. Я родилась не здесь. И не здесь выросла. Таралак Вид придвинулся ближе, отвернувшись от Икария, который стоял, выслушивая от двух дворцовых стражников инструкции – что ему предстоит. – Не валяйте дурака, – прошипел Таралак. – Плоть Огни содрогнулась, Сумрак. Содрогнулась – из-за него. Атри-преда фыркнула. Грал наклонил голову, и Йан Товис ощутила его презрение. – И что теперь? – спросил он. – Теперь? Вам с поборником приготовлены безопасные жилища. Когда император решит встретиться с претендентами – его дело. Иногда он проявляет нетерпение, и схватка происходит немедленно. А порой он ждет неделями. Но могу сказать, что́ будет подготовлено незамедлительно. – И что же? – Погребальная урна для Икария и место на кладбище, где покоятся все противники Рулада. – Даже это место не выживет, – пробормотал Таралак Вид.
Грал, чувствуя спазмы в животе, подошел к Икарию. Не хотелось думать о предстоящем разрушении. В любом случае он такое уже видел. Огнь, даже в твоем вечном сне ты почувствовала колотую рану – Икария; и никто из этих людей не понял, никто не готов к истине. Их руки далеки от земли, связь разорвана. Посмотри на них: меня они зовут дикарем. – Икарий, друг… – Ты не чувствуешь, Таралак Вид? – В нечеловеческих глазах блеск предвкушения. – Я был здесь прежде – нет, не в этом городе. Давно, еще до его строительства. Я стоял на этой земле… – И она помнит, – прорычал Таралак Вид. – Только не так, как ты думаешь. Здесь истины, они ждут меня. Истины. Я никогда не был так близок к ним, как сейчас. Теперь я понимаю, почему не отказался от тебя. Не отказался от меня? А хотел? Все и вправду висело на волоске? – Вскоре ты повстречаешься со своей судьбой, Икарий, как я много раз повторял. И ты не можешь отказаться от этого, как не можешь отказаться от яггутской крови в твоих жилах. Икарий поморщился: – Яггуты… Да, они были здесь. После меня. Может, по моим следам. Очень давно, а теперь снова… – Снова? – Таралак Вид, в сердце этого города лед Омтоз Феллака. Какой жестокий обман! – Ты уверен? Я не понимаю… – И я. Пока. Но пойму. Все секреты раскроются, пока я тут живу. Все изменится. – Что изменится? Икарий улыбнулся, положив ладонь на эфес меча, и не ответил. – Значит, ты встретишься с императором? – Этого ждут от меня, Таралак Вид. Как я могу отказаться? Нижние духи, близится моя смерть. Но мы все время этого хотели. Так почему я жалуюсь? Кто украл мое мужество? – Такое впечатление, – прошептал Икарий, – что моя жизнь начинается заново.
Рука метнулась в полумраке и схватила крысу с поверхности деревянного каркаса переднего насоса. Тощий грызун успел только испуганно пискнуть, прежде чем хрустнула его шея. Со стуком трупик отлетел в сторону и булькнул в мутную трюмную воду. – Как же я ненавижу, когда ты теряешь терпение, – устало произнесла Самар Дэв. – Раздражительность ведет к болезни, Карса Орлонг. – Вся жизнь ведет к болезни, – пророкотал из сумрака громадный воин. А потом добавил: – Скормлю ее черепахам. – И фыркнул: – Здоровенным черепахам, способным потопить это проклятое суденышко. Летери живут в кошмаре свихнувшегося бога. – Ты даже не представляешь, насколько ты прав, – пробормотала Самар Дэв. – Слышишь? На берегу кричат. Мы наконец прибыли. – Какое счастье для крыс. – Ты не собираешься как-то приготовиться? – Как, например? – Ну, не знаю. Почистить меч или что там еще. Наточить. – Мой меч не тупится. – А доспехи? Большинство чешуек побилось – броня уже не стоит доброго слова и не остановит клинок… – Ни один клинок не достигнет брони, ведьма. Я буду сражаться с одним противником, а не с двадцатью. А он маленький – мой народ называет вас детьми. И не напрасно. Живете недолго, ручки-ножки тоненькие, щечки – так и хочется ущипнуть. И эдур мало чем отличаются, чуть только более удлиненные. – Ущипнуть? До того, как голову отрубишь, или после? Он хохотнул. Самар Дэв откинулась спиной на тюк, в который было упаковано что-то твердое и комковатое – что именно, выяснять не хотелось. У эдур и у летерийцев были странные представления об удачной добыче. В трюме хранились амфоры с приправленной специями человеческой кровью; дюжина покрытых воском трупов эдур – «беженцев» из Сепика, не переживших путешествия, были сложены, как рулоны ткани у залитого кровью, похожего на раковину трона, принадлежавшего вождю с далекого острова. Засоленная голова вождя, видимо, лежала в одном из горшков, на которые облокотился Карса Орлонг. – Наконец уберемся с этого проклятого корабля. У меня кожа обветрилась. Посмотри – у мумий руки получше. Проклятая соль налипла и линяет… – Нижние ду́хи, женщина, ты вынуждаешь меня свернуть шею еще одной крысе. – Так это я виновата в смерти той крысы? Нужно ли говорить, что я решительно протестую? Это была твоя рука, тоблакай. Твоя рука… – А твой рот, который вообще не закрывается, вынуждает меня убить кого-нибудь еще. – Я не виновата, что ты бесишься, я просто коротаю время в безобидной беседе. Мы с тобой давно не разговаривали. Мне приятнее общество таксилийца, и если бы тоска по родине не снедала его так, что он еще несчастнее тебя… – Безобидная беседа? Тогда почему у меня уши вянут? – Знаешь, я тоже теряю терпение. Давненько не накладывала ни на кого заклятий. – Твои визгливые ду́хи меня не пугают, – отозвался Карса Орлонг. – А они визжат с тех пор, как мы вошли в реку. Тысяча голосов орут у меня в голове. Ты можешь их утихомирить? Со вздохом она откинула назад голову и закрыла глаза. – Тоблакай… у тебя будет сколько угодно зрителей, когда ты скрестишь оружие с императором эдур. – А при чем тут твои ду́хи, Самар Дэв? – Непонятно? Постараюсь объяснить. В городе, к которому мы приближаемся, есть боги. Местные боги. – А у них бывает свободное время? – Они не живут в храмах. И на их домах нет никаких знаков, Карса Орлонг. Хотя они в городе, об этом мало кто знает. Пойми, ду́хи кричат, потому что явились незваными, хуже того, если кто-то из богов захочет отнять у меня духов, я мало что смогу противопоставить. – Но они же привязаны и ко мне, правда? Корпус дрогнул – корабль ткнулся в причал. Самар увидела блеск зубов в жестокой улыбке, и по спине пробежал холодок. – Да что ты об этом знаешь? – спросила она. – Собирать души – мое проклятие. А что такое ду́хи, как не просто сильные души? Они одолевают меня… Я одолеваю их. Свечи, что я зажег в твоей аптеке… Ведь в воске были ду́хи? – Распущенные, потом собранные, да. Я собрала их… когда отослала тебя. – И заключила их в нож на твоем поясе, – указал Карса. – Скажи, ты чувствуешь две души тоблакаев в моем оружии? – Да. Нет. То есть я чувствую их, однако не смею приблизиться. – Почему? – Они слишком сильны для меня. Они словно огонь, запертый в кремне твоей волей. – Незапертый, – возразил Карса. – Они живут внутри, потому что таков их выбор, потому что это оружие делает им честь. Они мои компаньоны, Самар Дэв. – Тоблакай внезапно поднялся на ноги, сгорбившись под потолком. – Если бог по глупости попытается похитить наших духов, я убью его. Ведьма полуприкрыла глаза. Громкие заявления нередко срывались с губ Карсы Орлонга, и она давно поняла, что все это не пустая похвальба. – Это было бы не слишком разумно, – сказала она, подумав. – Бог, лишенный мудрости, получает то, что заслужил. – Я о другом. Карса нагнулся, чтобы подобрать мертвую крысу, и шагнул к люку. Выбравшись на главную палубу, Самар Дэв увидела, что тоблакай, подойдя к капитану, отдал в руки летерийцу мокрую крысу и отвернулся со словами: – Давайте тали – поднимите моего коня на палубу, и мы уберемся с этой проклятой скорлупки. За его спиной капитан уставился на грызуна в руках, потом с отвращением бросил трупик за борт. Самар Дэв подумывала переброситься парой слов с капитаном, чтобы предотвратить надвигающуюся бурю – бурю, на которую бесстрастный Карса много раз напрашивался в течение путешествия, – но решила, что дело того не стоит. Капитан, похоже, считал точно так же: матрос уже тащил ведро с морской водой, и летериец просто умыл руки. Открыли главный люк грузового трюма, начали устанавливать ворот. Карса пошел к трапу и громко объявил: – В городе стоит отчаянная вонь. Когда покончу с императором, сожгу все дотла. Планки проседали и качались под шагами тоблакая. Самар Дэв поспешила за ним. Один из двух стражников в доспехах уже втолковывал Карсе презрительным тоном: – …не брать с собой оружия, если получите разрешение выйти с подворья; упомянутое разрешение может дать только старший офицер Стражи. В данный момент мы проводим вас в квартиру, где вы смоете грязь с тела и волос… Больше стражник сказать не успел: Карса ухватил его рукой за кожаную портупею и одним движением запустил в воздух. Пролетев шагов шесть, тот наткнулся на трех грузчиков, глазевших на процедуру. Все четверо повалились на землю. Изрыгая проклятия, второй стражник схватился за рукоять короткого меча. От удара Карсы его голова откинулась назад, и стражник упал. С криками к месту происшествия бежали еще летерийские солдаты. Самар Дэв поспешила вперед. – Худ тебя побери, тоблакай, ты собрался воевать со всей империей? Взглянув на полукруг выстроившихся перед ним солдат, Карса прорычал что-то и сложил руки. – Если вы мой эскорт, – сказал он, – так проявляйте вежливость, а то порублю на кусочки. Потом он развернулся и прошел мимо Самар. – Где мой конь? – проревел он морякам на палубе. – Где Хавок? Я устал ждать! Самар Дэв захотелось вернуться на корабль, потребовать поднять паруса и двинуться по реке обратно в Драконийское море и дальше. Пусть с этим непредсказуемым тоблакаем разбираются Летерас и его несчастные жители. Даже боги такого не заслуживают.
Бугг стоял в тридцати шагах от главных ворот поместья Хиванара, одной рукой опершись на стену. Где-то неподалеку в саду тревожно пищали цыплята и в дикой панике бросались на решетки. Над головой продолжали метаться тучи скворцов. Бугг вытер со лба бусинки пота, стараясь глубоко вздохнуть. Полезное напоминание, сказал он себе. Все – вопрос времени. Что растянулось – сократится. События начались, силы сошлись. Смерть записана в рождении – вот мудрые слова. Как ее звали? Когда она жила? Ах, сколько позабыто, сколько воспоминаний утекло, как песок между пальцев. И все же она могла видеть недоступное большинству – богам в том числе. Смерть и рождение. Даже в противостоянии эти силы связаны, определить одно значит определить второе. А теперь явился он, первым же шагом обрушив груз истории. Истории этой земли. Своей истории. Две силы, противостоящие, но неразрывно связанные. Чувствуешь ли ты, что пришел домой, Икарий? Я помню, как ты вышел из моря – беглец из царства, которое опустошил. Однако твой отец не ждал тебя – он ушел, отправился в глотку Азата. Икарий, он был яггутом, а у яггутов ни один отец не протягивает руку сыну. – Тебе плохо, старик? Бугг отстраненно посмотрел на слугу из соседнего поместья – тот возвращался с рынка с корзиной продуктов на голове. Только от горя, дорогой смертный. Бугг покачал головой. – Это все наводнения, – продолжал слуга. – Они подмыли глину. – Точно. – Крысий дом рухнул, слыхал? Прямо на улицу. Хорошо, что он был пуст. Хотя, я слышал, была жертва, снаружи. – Слуга вдруг расплылся в улыбке. – Кот! Продолжая смеяться, он пошел дальше. Бугг смотрел ему вслед; потом, кряхтя, направился к воротам.
Он ждал на террасе, хмурясь на неожиданно глубокую траншею, которую землекопы смогли прорыть на берегу и продолжили через донные отложения реки. Траншея была хорошо укреплена, и Бугг видел, что протечек между досками мало. Тем не менее двое рабочих с блестящими от пота спинами непрерывно качали насос. Подошел Раутос Хиванар: – Приветствую, Бугг. Пришли забрать свою бригаду? – Спешки нет, господин, – ответил Бугг. – Ваш проект здесь весьма амбициозный. Много воды идет со дна этой ямы? – Без постоянной откачки траншея наполнится меньше чем за два колокола. – Я принес вам сообщение от вашего слуги Венитта Сатада – он заглянул по дороге из города. Хотел оценить работу по перестройке гостиницы, которую вы недавно приобрели, и был буквально ошеломлен, увидев таинственный механизм, который мы нашли внутри дворовой постройки. Сатад посчитал необходимым, чтобы вы лично осмотрели находку. А еще он упоминал коллекцию артефактов… добытых, видимо, из этой траншеи? Большой человек помолчал, а потом, видимо, приняв решение, жестом поманил Бугга за собой. Они вошли в дом, прошли через длинную комнату с закрытыми ставнями на окнах и с развешанными пучками трав, по коридору и в мастерскую с большим столом и призматическими лампами на шарнирных рычагах – их можно было опустить пониже или поднять, если что-то делаешь на столе. На полированной деревянной столешнице лежало около дюжины предметов из металла и обожженной глины – и все непонятного назначения. Пока Раутос Хиванар молча стоял в стороне, Бугг долго рассматривал предметы, потом один из них взял в руки. Тяжелый, без повреждений и следов коррозии, без швов, согнутый почти под прямым углом. – Ваши инженеры, – произнес Раутос Хиванар, – не смогли определить назначение этих механизмов. Бугг задрал брови на слово «механизм». – Я пытался их как-то собрать, – продолжал торговец, – но ничего не вышло. Однако, хотя нет явных точек соединения, мне все равно кажется, что они должны составлять одно целое. Возможно, какой-то важный элемент еще погребен под рекой. Впрочем, вот уже три дня у нас ни одной находки, не считая целого воза каменных осколков и черепков – и все найдено в слоях гораздо ниже, чем эти артефакты, а это значит, на мой взгляд, что они старше на целые века, а то и на тысячелетия. – Да, – пробормотал Бугг. – Эрес’алы – супружеская пара – заготавливали кремень для орудий здесь, на берегу громадной топи. Он делал заготовки, она обтесывала. Потом жена умерла при родах, а муж скитался с голодающим младенцем на руках, пока тот не умер. Больше он не нашел никого из своих сородичей – их разбросало по свету после того, как громадные леса на равнинах смело пожарами. Он скитался, пока не умер – последний из своего рода. – Бугг невидящим взглядом смотрел на артефакт, который словно потяжелел, грозя оборвать руки. – Но Икарий сказал, что конца не будет, что разрыв – только иллюзия, и в его голосе слышался голос его отца. Рука опустилась на плечо Бугга. Вздрогнув, он взглянул в напряженные, блестящие глаза Раутоса Хиванара. – Господин? – Вы… вы склонны выдумывать. Или, возможно, вы мудрец, обладающий даром сверхъестественного видения. Я верно услышал, старик? Скажите, кто этот Икарий? Так звали эрес’ала? Который умер? – Прошу прощения, господин. – Бугг поднял предмет повыше. – Этот артефакт идентичен большому объекту в гостинице, не считая размеров. – Вы уверены? – Да. – Бугг показал на ряд предметов на столе. – И вы совершенно правы, господин: не хватает центральной детали. Увы, ее невозможно отыскать, ведь она – не физический объект. Структура, которая удерживает все вместе, состоит из энергии, а не из материи. И она еще появится… Он положил артефакт на место и пошел из мастерской по коридору, через сушильную комнату на террасу, не замечая рабочих, застывших при виде Бугга, за которым следовал Раутос Хиванар, шевеля губами и разведя поднятые ладони, словно в мольбе. В какой-то момент Бугг мельком оглянулся на Раутоса и пошел дальше по дорожке между стеной дома и забором, к калитке у главных ворот и на улицу, практически ничего вокруг себя не видя. Она явится. – Гляди, куда прешь, старик! – Да оставь его – видишь, плачет? Старики имеют право горевать, пусть идет. – Слепой небось… Задолго до появления города здесь стоял храм, в который пришел Икарий – потерянный, как любой потерявшийся сын. Но старший бог, обитавший тут, не мог ничего ему дать. Ничего – кроме того, что он и так был готов сделать. Представлял ли ты, К‘рул, как воспримет Икарий то, что ты сделал? Икарий – ребенок, ищущий направляющей руки?.. Где ты, К’рул? Чувствуешь ли его возвращение? Знаешь ли, чего он хочет? – Слепой или нет, тут вопрос хороших манер и должного уважения. Поношенную тунику Бугга схватила крепкая рука; его рванули в сторону и прижали к стене. Он посмотрел на помятое лицо под краем шлема. Сбоку хмурился второй стражник. – Ты знаешь, кто мы? – строго спросил держащий Бугга стражник, оскалив гнилые зубы. – Знаю: головорезы Кароса Инвиктада. Его частная полиция, которая вламывается в дома среди ночи. Которая забирает матерей у младенцев и отцов у сыновей. Которая грабит дома арестованных с разрешения непререкаемый власти и, уж конечно, насилует дочерей… Бугга ткнули затылком о неровный кирпич. – За это, падла, – рявкнул стражник, – дорога тебе на Утопалки! Бугг сморгнул капельки пота с ресниц, потом, когда до него дошли слова головореза, рассмеялся. – Утопалки? Какая прелесть. А теперь убери от меня руки, или я рассержусь. Стражник только крепче ухватил тунику, а второй сказал: – Ты был прав, Канорсос, он заслуживает трепки. – Самый большой страх хулигана, – сказал Бугг, – сбывается, когда приходит кто-то больше и грубее… – И это ты? Оба захохотали. Бугг повертел головой, оглядываясь. Прохожие торопились прошмыгнуть мимо – неразумно быть свидетелем таких событий, тем более с участием убийц Патриотистов. – Ну что ж, – вздохнул Бугг. – Господа, сейчас вы встретитесь кое с кем больше и грубее, вернее говоря, кое с чем. Через мгновение Бугг остался один. Одернув тунику, он огляделся и отправился к дому хозяина. Наверняка кто-нибудь заметил внезапное исчезновение двух вооруженных людей в доспехах. Однако никто не кричал вслед, за что Бугг был очень благодарен, поскольку не хотел вступать в разговоры. Наверное, зря я сорвался. С другой стороны, тебя отвлекли. Даже потревожили. Бывает.
Пернатая ведьма не теряла времени. Прочь от кораблей, от несметных толп, от постоянно устремленных на нее взглядов – подозрительных и презрительных, – от вони сотен страдающих узников, падших эдур из Сепика, сплошь полукровок, то есть в глазах племен ниже по положению, чем летерийские рабы. Прочь от рыбаков с Нэмила; от четырех меднокожих воинов из Шал-Морзинна, снятых с потерявшего управление суденышка; от жителей Семи Городов, от уроженцев Эрлитана, островов Каранг, Пур-Атри и из других мест; от квонских моряков, утверждавших, что являются гражданами какой-то империи Малаз… Среди них были воины, достойные стать претендентами. Лесоруб из разрушенного города мекросов, найденного флотом, кабалийский монах, молчаливая женщина в фарфоровой маске с одиннадцатью сокровенными знаками на лбу – ее нашли полумертвой на потрепанном штормом ялике к югу от Низины. Было и много других, сидящих закованными в трюмах кораблей других флотов. Кто они и откуда родом, по большому счету неважно; единственное, что занимало Пернатую ведьму в жалких созданиях, – это ошеломляющий набор богов, богинь, духов и Взошедших, которым они поклонялись. Молитвы на десятках языков, голоса, звенящие в оглушительной тишине, безответные мольбы о спасении. В громадном хаотичном мире нет конца иллюзиям тех, кто мнит себя избранными. Уникальными среди сородичей, греющимися под внимательным взглядом заботливых богов, словно у каждого бога на самом деле уникальный лик, хотя все они – грани одного; и этот один давно отвернулся, чтобы вести вечную войну с самим собой. С небес падает дождем лишь безразличие, как пепел, жалящий глаза и дерущий горло. Избранные… Самомнение небывалого размаха. Избранные – или мы все, или никто. Если верно первое, тогда нас всех ждет один судия, одна рука справедливости – богатых и должников, хозяев и рабов, убийц и убитых, насильников и жертв. Усердно моли́тесь – вдруг поможет – и оглядывайтесь на собственную тень. Но все же вероятнее, что никто не избран и не ждет никого судный день. У каждого смертного один конец впереди – забвение. Если боги в самом деле существуют, то им нет ни малейшего дела до судеб смертных душ, разве только подчинить эту душу своей воле, сделать ее еще одним солдатом в бессмысленной саморазрушительной войне. Сама Пернатая ведьма давно уже перестала думать на эту тему. Она обрела свою свободу, млея под благословенным дождем безразличия. Она будет поступать, как сочтет нужным, и даже боги не смогут ее остановить. Пусть сами придут к ней; приползут на коленях, затянутые в ее собственную игру. Сейчас она медленно двигалась по подземелью под Старым дворцом. Прежде я была рабыней. Многие считают, что я и сейчас рабыня, но посмотрите на меня – я правлю этим погребенным царством. Я одна знаю, где расположены тайные палаты, я знаю, что ждет меня там. Я иду предопределенным путем и в нужное время получу трон. Трон Забвения. Пусть разыскивает ее старая самодовольная ведьма Урут с тысячью воображаемых секретов – знает Пернатая ведьма все эти секреты. Можно не бояться Урут Сэнгар – ее затянули заботы. О младшем сыне, о другом сыне, предавшем Рулада. О завоевании. Пропало тесное единство женщин эдур – они последовали за мужьями, назначенными в дальние места, они окружили себя рабынями-летерийками, подхалимами и должниками. Они стали беззаботными. Так или иначе, с Пернатой ведьмы довольно. Она снова в Летерасе; она, как и болван Удинаас, свободна от оков; и здесь, в катакомбах Старого дворца, никто ее не найдет. Кладовые были полны – все собиралось по крохам в дни перед долгим путешествием через океаны. Имелись свежая вода, вино и пиво; сушеная рыба и мясо; в горшочках из обожженной глины хранились вяленые фрукты. В наличии постельные принадлежности, сменная одежда и больше сотни свитков, украденных из Имперской библиотеки: история нереков, тартеналов, фентов и совсем малоизвестных народов, захваченных летерийцами за последние семь или восемь веков. Здесь же, под Старым дворцом, Пернатая ведьма обнаружила комнаты, где на полках вдоль стен хранились тысячи заплесневелых свитков, рассыпающихся глиняных табличек и источенных червями переплетенных томов. В тех, в которые она заглядывала, чаще всего поблекшие буквы были написаны летерийским тайным письмом, с трудом поддававшимся расшифровке. В некоторых старых рукописных томах язык был ей и вовсе незнаком. Первая империя, от которой отпочковалась века и века назад эта колония, похоже, служила домом для бесчисленных народов – каждый со своим языком и богами. При всех заявлениях о том, что Первая империя дала рождение человеческой цивилизации, Пернатой ведьме было понятно, что эти претензии нельзя воспринимать всерьез. Возможно, Первая империя дала начало первому государству, состоящему не из одного города, ибо города-государства часто переходили из рук в руки. И даже в этом случае легендарные Семь Городов окружали независимые племена и народы; и шли войны, и заключались договоры – порой их нарушали. Имперские аппетиты зашли в тупик, и именно это положило начало колонизации далеких земель. Первая империя столкнулась с врагами, не желавшими преклонить колени, – вот истина, которую ради удобства и спокойствия забыли. Это открытие придало Пернатой ведьме сил; впрочем, исторические факты лишь подтверждали то, что она уже сама видела в огромном внешнем мире. Случались сражения; мало кому нравилось вторжение чужеземного флота. Корабли летери и эдур идут на дно, тела мелькают в пенных волнах, руки воздеты в беспомощной мольбе; мелькают, кружа, акулы, дхэнраби и другие таинственные хищники глубин. Жалобные крики до сих пор звучат эхом в голове, крутят желудок. Бури, трепавшие флот, особенно на западе Драконийского моря, открыли огромность сил природы с ее непредсказуемыми ударами, топившими корабли. Какая радость: Первая империя мелка и убога, плюнуть и растереть; как Урут Сэнгар, она кичилась величием, а на самом деле была лишь унылой хибарой никчемных смертных. Ее не жалко уничтожить. Забравшись в любимую комнату с потрескавшимся сводчатым потолком и фресками, покрывшимися пятнами и плесенью, Пернатая ведьма села, скрестив ноги, и достала маленький кожаный мешочек. Внутри хранилось сокровище. Через тонкую кожу она могла его прощупать – не очень длинный, с выпуклостями, неровный конец с однойстороны, а с другой – округлый ноготь, который продолжал расти. Сейчас бы извлечь его, потрогать… – Глупая девчонка. Зашипев, Пернатая ведьма отшатнулась от дверного проема. На пороге возникла уродливая бесформенная фигура – почти позабытая… – Ханнан Мосаг, я не стану тебе отвечать. А если думаешь, что я слаба… – Нет, нет, – прохрипел колдун-король, – я правильно выбрал слово – «глупая». Я знаю, что ты глубоко погрузилась в вашу летерийскую магию. Ты давно продвинулась дальше метания старых побитых плиток, правда? Даже Урут не подозревает о твоем седансе – ты умело скрывала новое искусство. Дурочка, ты мечтаешь о том, чего сможешь достичь, а на самом деле ты одинока. – Что тебе нужно? Если бы император узнал, что ты тут ползаешь… – Ничего он не узнает. Летерийка, мы можем работать вместе. Мы можем уничтожить этого гаденыша… – Чтобы его место занял другой – ты. – А ты думаешь, что я довел бы до такого? Рулад безумен, как и бог, который им управляет. Их нужно уничтожить. – Я знаю твои запросы, Ханнан Мосаг… – Нет, не знаешь! – рявкнул эдур, содрогнувшись. Он шагнул в комнату и поднял искалеченную руку. – Посмотри на меня внимательно, женщина. Погляди, что колдовство Скованного делает с плотью. О, теперь мы все связаны с властью хаоса, с его ароматом, его соблазнительным привкусом. До этого не должно было дойти… – Слова! – отрезала Пернатая ведьма, ухмыльнувшись. – И как бы выглядела великая империя Ханнана Мосага? Дождь цветов на улицах, свободные от долгов граждане живут в довольстве, и всем управляют милосердные тисте эдур? – Она подалась вперед. – Ты забыл, я родилась среди вашего народа, в твоем племени, колдун-король. Я помню, как голодала во время объединительных войн. Я помню, с какой злобой вы обрушивались на нас, рабов, – когда состаришься, пойдешь на наживку для крабов бескра, – как наших стариков бросали в клетку и свешивали с борта кнарри. Кое-кому милостиво позволяли утонуть, однако у тех, кто вам особенно не нравился, вы оставляли головы над поверхностью, позволяя крабам обгладывать их заживо, и смеялись над воплями. Мы были мышцами, а ослабев, становились мясом. – А кабала должников чем-то лучше?.. – Нет, потому что эта чума обрушивается на всю семью, на все поколения… Ханнан Мосаг покачал уродливой головой: – Я не поддался бы Скованному. Он считал, что использует меня, а на самом деле я использовал его. Пернатая ведьма, войны не было бы. И завоевания. Племена объединились – я позаботился об этом. Нас ждали процветание и свобода от страха, и тогда изменилась бы жизнь рабов. Возможно, жизни летери среди тисте эдур позавидовали бы должники южных земель и сломали бы хребет этой империи, ведь мы предложили бы свободу. Пернатая ведьма отвернулась, ловко спрятав кожаный мешочек. – К чему ты, Ханнан Мосаг? – Ты хочешь свалить Рулада… – Я свалю вас всех. – И все же сначала Рулада. Пока он не уничтожен и с ним его меч, ты ничего не добьешься. – Если бы ты мог убить его, колдун-король, то сделал бы это давным-давно. – Да, но я убью его. – Как? – С помощью его же семьи. Пернатая ведьма молчала с дюжину ударов сердца. – Его отец прячется в страхе. Его мать не смеет глядеть ему в глаза. Бинадас и Трулл мертвы, а Фир сбежал. – Бинадас? – Ханнан Мосаг хрипло выдохнул. – Не знал… – Томад видел во сне смерть сына, а Хандари Кхалаг пробовал связаться с его душой – и безуспешно. Колдун-король полуприкрыл глаза. – А мой к’риснан пытался связаться с душой Трулла Сэнгара? – Нет, да и зачем? Рулад сам убил Трулла. Приковал его в Зарождении. И если они хотели оставить это в тайне, у них не вышло. Мы слышали – мы, рабы, слышим все… – Да, слышите, именно поэтому мы в силах помочь друг другу. Пернатая ведьма, ты так же жаждешь увидеть крах проклятой империи, как и я. А когда это случится, помни одно: я хочу увести моих эдур домой. Обратно на северные земли. Пусть летери разбираются с летери; нет более надежного рецепта забвения. Я знал это с самого начала. Летер сам не устоит. Его аппетиты растут и уже превышают ресурсы, необходимые для выживания. Ваш народ перешел порог, даже этого не заметив. Я мечтаю, Пернатая ведьма, воздвигнуть стену власти и обеспечить тисте эдур неприкосновенность. Скажи, что тебе известно о надвигающейся войне на востоке? – О какой войне? Ханнан Мосаг улыбнулся: – Распутывание начинается. Давай ухватимся за ниточку – ты с одного конца, я с другого. За тобой рабы. За мной – все к’риснан. – Так Трулл Сэнгар жив? – Это Фир Сэнгар ищет способ уничтожить Рулада. И я уверен – найдет. Решай, Пернатая ведьма. Вместе? Она еле заметно улыбнулась: – Ханнан Мосаг, когда придет миг уничтожения… уползай быстрее.
– Не желаю их видеть. С этими словами император повернулся на троне, подтянув ноги, и уставился в стену слева от себя. Меч в правой руке, уткнувшийся острием в помост, дрожал. Нисалл, стоявшая в боковом алькове, хотела броситься вперед, подбежать к затравленному, испуганному эдур. Но прямо перед троном стоял Трибан Гнол. Аудиенцией руководил он, и только он; канцлер не потерпел бы никакого вмешательства. Его раздражало само ее присутствие, но на этом настоял Рулад – единственная победа Нисалл. – Ваше величество, ваш отец, увы, настоял, чтобы я передал его пожелания. Он хотел бы приветствовать дорогого сына. Далее, он привез ужасные вести… – Это он любит, – пробормотал Рулад. – Дорогого? Так и сказал? Не думаю. Для него дорога только моя власть – он хочет ее для себя. Для себя и Бинадаса… – Простите, что прерываю, ваше величество, – сказал с поклоном Трибан Гнол. – Есть новости о Бинадасе. Император вздрогнул, облизнул сухие губы. – Что случилось? – Стало известно, что Бинадас убит. Он командовал частью флота. Состоялось сражение с неизвестным противником. Стороны обменялись серьезными чародейскими ударами, остатки обоих флотов занесло в Зарождение, и они продолжали сражаться в затопленном мире. Когда остатки противника бежали, на корабли Бинадаса напал какой-то демон. Удар был так свиреп, что погибли все эдур. Самого Бинадаса демон пригвоздил копьем к креслу. – Откуда, – прохрипел Рулад, – откуда это известно? – Ваш отец… видел сон. Он присутствовал безмолвным призрачным свидетелем, занесенным туда по капризу злобного бога. – А демон остался в Зарождении? Я выслежу его, уничтожу. Да, будет мщение. Бинадас был моим братом. И это я послал его, своего брата. Они все умерли по моему слову. Все умерли, и мой отец жаждет мне об этом поведать. Демон, да, демон, который преследует моих сородичей… Спутанная, бредовая речь стихла, и лицо Рулада страшно исказилось, так что Нисалл пришлось отвернуться, чтобы не закричать. – Ваше величество, – негромко позвал канцлер. Нисалл замерла; вот к чему подводил Трибан Гнол – до этого была лишь присказка. – Ваше величество, демон доставлен. Он здесь, император. Рулад замкнулся в себе. Он не произносил ни слова, хотя губы шевелились. – Претендент, – продолжал Трибан Гнол. – Кровь тартеналов, по утверждению Хандари Кхалага, чище, чем у любого тартенала на этом континенте. Томад понял, кто это, едва громадный воин сделал первый шаг на борт корабля эдур. Узнал, однако не мог с ним сразиться, ведь в тени тартенала была душа Бинадаса – и души тысячи других жертв. Все они взывают о свободе и мщении. Ваше величество, ваш бог доставил его к вам, чтобы вы отомстили за смерть брата. – Да, – прошептал Рулад. – Он смеется – как же он смеется. Бинадас, ты здесь? Ты жаждешь свободы? Что ж, раз ее нет у меня, зачем она тебе? К чему торопиться? Ты хотел получить трон и теперь знаешь, каково это – ведь ты чувствуешь все, что обуревает меня. – Ваше величество, – пробормотал канцлер, – вы не желаете отомстить за Бинадаса? Томад… – Томад! – Рулад, подскочив на троне, метнул взгляд на Трибана Гнола – тот отшатнулся. – Он видел, как демон убил Бинадаса, и думает, что теперь демон убьет меня! Вот какое тут желание мести, толстокожий дурень! Томад хочет моей смерти, потому что я убил Бинадаса! И Трулла! Я убил его детей! Но чья кровь жжет мои вены? Чья? Где Хандари? О, я знаю, почему его нет в приемной – он побежал к Ханнану Мосагу! Они прячутся во тьме и шепчутся об измене! Трибан Гнол развел руками: – Ваше величество, я собирался еще поговорить с вами, но лучше не сейчас… – О чем? Выкладывай! – Скромное прошение от куратора Кароса Инвиктада, ваше величество. Со всем уважением, уверяю вас, он просит согласия рассмотреть случаи измены – не среди летерийцев, разумеется, здесь он вполне справляется, – а среди самих тисте эдур… Нисалл ахнула – неожиданно громко в притихшей зале. Она взглянула на охранников эдур – те стояли недвижные, словно статуи. Казалось, Рулад сейчас расплачется: – Измена среди эдур? Моих эдур? Невозможно! У него есть доказательства? Канцлер пожал плечами: – Ваше величество, вряд ли он осмелился бы на такое прошение, не окажись у него внезапно… деликатной информации. – Уходи. Убирайся. Убирайся! Трибан Гнол поклонился и попятился из залы. Возможно, он зашел слишком далеко, и все же зерно брошено. В самую благоприятную почву. Как только закрылись наружные двери, Нисалл вышла из алькова. Рулад поманил ее рукой. – Любимая, – прошептал он совсем по-детски, – что мне делать? Привезли демона. – Вы непобедимы, император. – Но чтобы уничтожить его, сколько раз мне придется умереть? Нет, я не готов. Бинадас был могущественным чародеем, ровней самому колдуну-королю. Мой брат… – Возможно, – осмелилась Нисалл, – канцлер неточно передал подробности. Не исключено, что сон Томада – наваждение; многие боги и духи считают Увечного бога врагом. – Довольно! Меня терзают сомнения; я ничего не понимаю. Что происходит, Нисалл? – Дворцовые интриги, любимый. Возвращение флотов все разбередило. – Мои собственные эдур замышляют измену… Она положила ладонь ему на левое плечо. Легкое прикосновение, мимолетное – и снова убрала руку. Осмелюсь ли я? – Карос Инвиктад, наверное, самый честолюбивый из всех. Он насадил царство террора среди летери и с удовольствием распространит его и на тисте эдур. Ваше величество, я летерийка, и я знаю людей, подобных куратору; знаю, что движет ими, что питает их злобные души. Он жаждет управлять, потому что сердце его дрожит от страха перед тем, что ему неподвластно – перед самим хаосом. Ваше величество, идеальный мир Кароса Инвиктада – окруженный морем трупов, неизвестных и забытых. И даже там он не найдет покоя. – Возможно, ему надо встретиться со мной на арене, – зло усмехнулся Рулад. – Лицом к лицу с порождением хаоса. Но нет, он мне нужен – ловить летерийцев. Предателей. – И этот летериец получит право доминировать и над тисте эдур? – Измена не зависит от цвета крови, – сказал Рулад, поерзав на троне. – Я еще не решил. Надо подумать, разобраться. Может быть, снова вызвать канцлера. – Ваше величество, вы когда-то назначили одного эдур наблюдать за Патриотистами. Помните? – Конечно, помню. Идиотом меня считаешь, женщина? – Брутен Трана… – Точно, он. Ни разу не был у меня с докладом. Он делает все, как я велел? Откуда мне вообще знать? – Так вызовите его, ваше величество. – Почему он прячется от меня? Плетет заговор с другими предателями? – Ваше величество, я точно знаю, что он почти каждый день добивается вашей аудиенции. – Ты? – Рулад взглянул на нее, прищурившись. – Откуда? – Брутен Трана разыскал меня и просил обратиться к вам от его имени. Канцлер не дает ему встретиться с вами… – Трибан Гнол не вправе так поступать! Он летериец! Где мои эдур? Почему я их не вижу? А теперь вернулся и Томад, и Хандари Кхалаг! И никто не говорил со мной! – Ваше величество, Томад ожидает в приемной… – Он знал, что я его не пущу. Ты путаешь меня, шлюха. Ты мне не нужна – мне никто не нужен! Мне нужно только время. Подумать. И все. Меня все боятся – не зря. Предатели всегда боятся, а когда их интриги выходят на свет… О, как же они дрожат за свою жизнь! Возможно, надо убить всех – море трупов, а потом настанет покой. Больше мне ничего и не надо. Скажи, Нисалл, народ счастлив? Она склонила голову. – Я не знаю, ваше величество. – А ты? Ты счастлива со мной? – Я чувствую только любовь к вам, император. Мое сердце принадлежит вам. – То же самое ты, без сомнения, говорила Дисканару. И другим мужчинам, с которыми спала. Пусть рабы приготовят ванну – ты воняешь потом, женщина. А после жди меня под шелковыми простынями. Он возвысил голос: – Позвать канцлера!.. Ступай, Нисалл, от твоей летерийской вони мне дурно. Нисалл попятилась к дверям, а Рулад поднял свободную руку. – Дорогая, простыни золотые – ты на них словно жемчужина. Прекраснейшая жемчужина…
Брутен Трана ждал в коридоре, когда Томад Сэнгар, не добившийся аудиенции у императора, покинет приемную. Шагнув навстречу старейшине, он поклонился и сказал: – Приветствую тебя, Томад Сэнгар. От неожиданности старый тисте эдур нахмурился: – Ден-рата, что тебе нужно от меня? – Пару слов всего лишь. Меня зовут Брутен Трана… – Из лизоблюдов Рулада. – Увы, нет. Я получил назначение в самом начале нового режима наблюдать за летерийской службой безопасности, Патриотистами. Среди моих обязанностей был еженедельный доклад лично императору. И до сих пор я ни разу с ним не говорил. На моем пути встает канцлер – он каждый раз отправляет меня восвояси. – Мой младший сын сосет титьку Гнола, – сказал тихим горьким голосом Томад Сэнгар. – По-моему, – сказал Брутен Трана, – император и сам не вполне представляет, какие мощные преграды воздвиг вокруг него канцлер, старейшина Сэнгар. Как ни пытался я их преодолеть, пока ничего не получилось. – Тогда зачем ты обратился ко мне, ден-рата? У меня еще меньше возможностей пробиться к моему сыну. – Тисте эдур изолированы от своего императора, – сказал Брутен. – Не только ты или я. Все мы. – Ханнан Мосаг… – Его поносят, поскольку совершенно понятно, что во всем виноват колдун-король. Его амбиции и договор со злым богом. Он ведь желал этот меч для себя? – Значит, Рулад в изоляции? Брутен Трана кивнул, потом добавил: – Есть одна возможность… кое-кто. Летерийка, его первая наложница… – Летерийка? – хмыкнул Томад. – Да ты с ума сошел. Она агент Гнола, шпионка. Она развратила Рулада – как бы еще она могла остаться первой наложницей? Мой сын отказался бы от нее, не обладай она нечестивой властью над ним. – Гримаса исказила черты старейшины. – Тебя использовали, воин. Больше не говори со мной. Томад Сэнгар отодвинул Брутена со своего пути и зашагал по коридору. Брутен Трана, повернувшись, смотрел вслед.
Вытащив алый шелковый платок, Карос Инвиктад утер пот со лба, не отрывая глаз от странного двухголового существа, которое кружилось, кружилось и кружилось в своей квадратной клетке. – Никакое перемещение плиток не останавливает эту проклятую безмозглую тварь. Я начинаю подозревать, что это розыгрыш. – На вашем месте, господин, – сказал Танал Йатванар, – я давно уже растоптал бы эту головоломку. Конечно же, розыгрыш – не зря вы до сих пор не нашли решения. Куратор поднял глаза на Танала: – Не могу понять, что отвратительнее: готовность признать поражение от насекомого или жалкая попытка лести. – Он положил платок на стол и откинулся в кресле. – Размеренный поиск отгадки требует терпения, а главное – особого интеллекта. Вот почему у вас нет перспективы, Танал Йатванар. Вы ковыляете по самому краю своей компетентности – и не надо сразу так краснеть, именно таким вы мне и нужны. Зато вы демонстрируете недюжинную смекалку в обуздании своих амбиций и не пытаетесь прыгнуть выше головы. Это редкий талант. Итак, о чем вы хотели доложить мне в этот прекрасный вечер? – Магистр, скоро наши усилия охватят и тисте эдур. Карос Инвиктад поднял брови: – Трибан Гнол говорил с императором? – Говорил. Разумеется, императора так потрясла идея существования предателей среди тисте эдур, что он прогнал канцлера из тронной залы. На время. – Танал Йатванар улыбнулся. – Примерно на четверть колокола. К этому вопросу в тот день не возвращались, но ясно, что подозрения Рулада в отношении его эдур укрепились. – Очень хорошо. Значит, теперь недолго. – Куратор снова наклонился к столу, хмурясь на головоломку. – Важно устранить все препятствия. Император должен слышать только канцлера. Танал, подготовьте досье на первую наложницу. – Он снова поднял взгляд. – Вы понимаете, что возможность освободить эту ученую, закованную у вас внизу, вы уже упустили? Выбора нет: она должна исчезнуть. Танал Йатванар, утративший дар речи, просто кивнул. – Надеюсь, тут все ясно. Не пора ли вам заменить ее на первую наложницу? – Карос улыбнулся. Танал облизнул пересохшие губы: – Такое досье составить непросто, магистр… – Не валяйте дурака. Поработайте с агентами канцлера. Нас не интересуют истинные факты; придумайте, в чем можно ее обвинить. Надеюсь, трудностей не возникнет. Видит Странник, у нас богатый опыт. – И все равно простите, господин, – она единственная любовь императора. – Вы вообще ничего не понимаете? Не она – первая любовница Рулада. Нет, та женщина, эдур, убила себя. Забудьте официальную версию, я читал показания свидетелей этого трагического события. А она носила ребенка императора. То есть по всем возможным понятиям она предала его. Танал, на Рулада только что обрушился ливень, и хотя глина под ногами выглядит твердой, на деле она тоньше папируса. При первом намеке на подозрение Рулад придет в ярость – хорошо, если успеем вырвать женщину из его хватки. Соответственно, арест нужно произвести во дворце, без свидетелей, когда первая наложница останется одна. И затем немедленно доставить ее сюда. – Вы не считаете, что император потребует ее вернуть? – Канцлер, разумеется, посоветует ему этого не делать. Прошу вас, Танал Йатванар, оставьте тонкие вопросы человеческой природы – и природы эдур – тем, кто в них разбирается. Получите вы эту женщину, не бойтесь. И делайте с ней, что угодно – конечно, после того, как мы добьемся ее признания. В крови и в синяках, вы ведь так предпочитаете? Теперь оставьте меня. Похоже, я добрался до решения головоломки.
Танал Йатванар постоял у закрытой двери, пытаясь унять сердцебиение и приводя в порядок мысли. Убить Джанат Анар? Заставить ее исчезнуть, как всех остальных? Кормить крабов на дне реки? О, Странник, я не знаю… мне… я не знаю… Из-за двери кабинета послышался стон разочарования. Этот звук, как ни странно, порадовал Танала. Да, высочайший интеллект, ты снова потерпел поражение. От двухголового миниатюрного кошмара. При всем твоем высокомерном самомнении эта головоломка ставит тебя в тупик. Возможно, куратор, мир не таков, как ты представлял, не так ясен, не так готов принять твою власть. Танал пошел по коридору. Нет, он не убьет Джанат Анар. Он любит ее. А Карос Инвиктад любит только себя – и так было всегда, подозревал Танал, и никогда не изменится. Куратор ничего не понимает в человеческой натуре. В самом деле, Карос выдал себя, бездумно отдав команду убить женщину. Да, куратор, я мудрее тебя. Я выше тебя во всем, что действительно имеет значение. Твоя власть – просто компенсация за то, чего ты не понимаешь в мире, за пустоту в душе, где должно быть сострадание. Сострадание и любовь к другому. Сейчас он ей расскажет. Признается в своих тайных чувствах, а потом снимет оковы, и они убегут. Из Летераса. Прочь от зоркого ока Патриотистов. Вместе начнут жизнь заново. Он торопился вниз по сырым, истертым ступеням, прочь от чужих глаз, вниз, в свой частный мир. Где ждет его любовь. Власть куратора не безгранична. Вниз, в темноту, такую знакомую, что и лампа уже не нужна. Где правит он, а не Карос Инвиктад. Потому-то куратор и нападает на него снова и снова, всегда с одним и тем же оружием: скрытой угрозой разоблачить, опорочить доброе имя Танала Йатванара. Но во всех этих преступлениях виноват сам Карос Инвиктад. А если представить, какие контр-обвинения может выдвинуть сам Танал, если потребуется – у него ведь есть копии всех записей; он знает, где спрятаны все секреты. Запятнанное кровью богатство куратора, собранное с поместий его жертв. Танал знает, где хранятся записи. И трупы исчезнувших… Дойдя до запертой двери пыточной камеры, он взял лампу, которую оставлял на полке, и с нескольких попыток запалил фитиль. Затем поднял тяжелый засов и одной рукой толкнул тяжелую дверь. – Так быстро вернулся? – Голос звучал, как хриплое карканье. Танал зашел в комнату. – Опять обделалась. Ничего – это в последний раз, Джанат Анар. – Значит, пришел меня убить. Да будет так. Давно надо было это сделать. Жду не дождусь, когда покину эту искалеченную плоть. Привидение нельзя заковать. А значит, после моей смерти узником станешь ты. И пыткам будешь подвергаться ты. Всю твою жизнь, надеюсь, долгую, я буду шептать тебе в ухо… – Она закашлялась. Он подошел ближе, чувствуя внутри пустоту; решимость пропала от ее страстных слов. Наручники будто сами кровоточили – она опять боролась с оковами. Мечтает замучить меня, уничтожить. А как иначе? Разве я могу ждать от нее чего-то другого? – Посмотри на себя, – сказал он негромко. – Ничего человеческого не осталось. Тебе наплевать, как ты выглядишь, какой я увижу тебя, когда приду? – Ты прав, – ответила она скрипучим голосом, – следовало потерпеть, пока явишься, пока подойдешь поближе. И опорожниться прямо на тебя. Извини. Боюсь, мой кишечник сейчас не в форме – мышцы неизбежно слабеют. – Ты не околдуешь меня, женщина, твоя душа ни на что не годна – бездна сметет ее, я уверен. И потом я пока не собираюсь тебя убивать… – Вряд ли это будешь решать ты. – Я буду решать все! – заорал Танал. – Все! Он прыгнул к ней и начал освобождать руки, потом ноги. Она потеряла сознание и рухнула мешком, чуть не сломав обе ноги; он с трудом снял оковы с ее покалеченных, ободранных лодыжек. Она почти ничего не весила, и ему удалось быстро подняться примерно на двадцать ступенек – до бокового прохода. Скользкий булыжный пол постепенно понижался. Танал шел с женщиной на одном плече и с лампой в свободной руке. Крысы удирали с его пути в стороны, где от почти постоянных потоков образовались глубокие узкие канавы. Постепенно капель темной воды с полукруглого потолка над головой превратилась в настоящий дождь. От воды Джанат пришла в себя – достаточно, чтобы застонать; Танал был рад, когда она вновь потеряла сознание и прекратила царапать слабыми пальцами его спину. И тогда появилась вонь. Исчезнувшие? Они здесь. Все. Все те, кто не понравился Каросу Инвиктаду, не был нужен ему или мешался на дороге. Теперь в громадную круглую комнату с каменной дорожкой, огибающей глубокий колодец, в котором крабы с белым панцирем ползали среди костей. Колодец был наполнен доверху, оттого и пришлось открыть следующую комнату, потом еще и еще – здесь, под рекой, их было много. Дойдя до последней комнаты, Танал опустил женщину и приковал одну ногу к стене. Справа и слева у Джанат были соседи, хотя ни одного живого. Танал отступил на шаг, когда женщина снова шевельнулась. – Это на время, – сказал он. – Ты не присоединишься к своим соседям. Когда я вернусь, совсем скоро, я понесу тебя дальше. В другую клетку, о которой никто, кроме меня, не знает. Там я научу тебя любить меня. Ты увидишь, Джанат Анар. Я не чудовище, как тебе кажется. Чудовище – Карос Инвиктад; он совратил меня, сделал тем, кто я есть теперь. Однако Карос Инвиктад не бог. Он не бессмертный. Не… непогрешимый. Он думает, что я хочу ее, эту императорскую шлюху, эту грязную падшую суку. Он страшно ошибается. Ох, мне так много нужно сделать, но обещаю: я ухожу ненадолго. Ты увидишь, любовь моя…
Она очнулась от звука его шагов – затихающих, а затем вовсе пропавших за журчанием и звоном капель. Было темно и холодно, холоднее, чем раньше. Она где-то в другом месте, в другом подземелье. Только кошмар тот же самый. Она с трудом подняла руку и вытерла лицо. На руке осталась слизь. Оковы пропали. Она попыталась подтянуть ноги и сразу услышала звон цепи, ползущей по камню. Значит, не все. Появилась боль, пронзающая суставы. Связки и сухожилия, долго растянутые, начали сокращаться, как горящие веревки… Странник меня возьми… Ее глаза снова раскрылись, и вместе с возвращающимся сознанием она ощутила дикий голод, вьющийся в усохшем желудке. Струйкой хлынул понос. Хныкать смысла нет. Нет смысла и думать, кто из них более сумасшедший – он, с низменными аппетитами и тупой жестокостью, или она, цепляющаяся за остатки жизни. Курс лекций, которые она сочиняла в уме, оказался пустым бахвальством: даже вспоминать горько. Он победил ее бессмысленным оружием – а я отвечала собственным безумием. Думала, сработает. Вместо этого я отдала все, что было у меня ценного. И теперь, когда ко мне подкрадывается холод смерти, я могу мечтать лишь о том, чтобы стать мстительным призраком, готовым мучить того, кто мучил меня, готовым стать для него тем, кем он был для меня. И верить, что такой баланс справедлив и добродетелен. Безумие. Теперь я попрощаюсь и уйду навеки… Она почувствовала, как к ней прикасается безумие; безумие сотрет ее самоощущение, ее представление о том, кем она была когда-то: гордым, уверенным в себе ученым, чей интеллект упорядочивает мир. Пока не останется единственная забавная идея, недостойная даже обсуждения, потому что мир снаружи не стоит того, чтобы выходить к нему – и ведь он запачкан? Такими, как Танал Йатванар и Карос Инвиктад, – они радостно купаются в собственных отбросах, ибо только запах излишеств пробивается к их оглохшим чувствам… …и к моим. Слушай! Он возвращается, нерешительными шажками… Мозолистая ладонь легла ей на лоб. Джанат Анар открыла глаза. Слабый свет со всех сторон. Теплый свет, ласковый, как дыхание. Прямо над ней нависло лицо. Старое, морщинистое и обветренное, с глазами, глубокими, как море, и так же блестящими – от слез. Она почувствовала, как поползла цепь. Старик дернул одной рукой, и звенья развалились, будто гнилой тростник. Потом старик нагнулся и без усилий поднял Джанат на руки. Бездна, какое у тебя ласковое лицо… И снова тьма.
Под руслом реки, под слоем ила толщиной почти в этаж, покоились останки почти шестнадцати тысяч граждан Летераса. Их костями были заполнены древние колодцы, вырытые еще до появления реки – до того, как фильтрующий слой в далеких восточных горах изменился от катаклизма: змея хлестнула хвостом – и потоки прорыли новое русло, пронизавшее зарождающийся город многие тысячелетия назад. Летерийские инженеры прошлых веков наткнулись на затопленные сооружения, подивились на сводчатые коридоры и круглые комнаты, на огромные глубокие колодцы с чистой холодной водой. И никак не могли объяснить, почему эти подземелья всегда остаются более-менее сухими: прорытые туннели впитывали воду, как губка. Не осталось записей об этих открытиях – знания о туннелях, комнатах и колодцах остались доступны очень немногим. А о существовании параллельных проходов, скрытых дверей в стенах коридоров и сотнях склепов поменьше не знали даже избранные. Некоторые тайны принадлежали только богам. Старший бог нес изможденную, доведенную до скотского состояния женщину по одному из таких боковых проходов; дверь за ним бесшумно затворилась. В голове роились обвинения, несся бурный поток гнева на себя самого. Он и не представлял всего размаха беззаконий и убийств, творимых Патриотистами; его подмывало встрепенуться, обрушить ярость на разбушевавшихся садистов. Разумеется, это привлечет ненужное внимание, что выльется в еще более широкую бойню, уже не разбирающую между теми, кто заслуживает и кто не заслуживает смерти. В конце концов, таково проклятие власти. И это очень хорошо скоро поймет Карос Инвиктад. Тегол Беддикт решил, что ты должен уйти. И мне тебя почти жаль.
Тегол Беддикт стоял на коленях на грязном полу своей лачуги, роясь в небольшой куче мусора, когда услышал шарканье в дверном проеме. Он оглянулся через плечо: – Ублала Панг, добрый вечер, мой друг! Громадный тартенал-полукровка вдвинулся в комнату, сгорбившись под низеньким потолком. – Что ты делаешь? – Ищу деревянную ложку – или хотя бы часть ее. Ей суждено играть центральную роль в приготовлении сегодняшнего завтрака. Боюсь допустить, что Бугг бросил ее в очаг… А, вот она, видишь? И на ней еще комочек жира! – Как по мне, так это грязь. – Ну, даже у грязи есть вкус. – Тегол подполз к кипящему на очаге котелку. – Наконец мой суп приобретает нежность… Веришь, Ублала Панг? Посмотри, я скатился до черной работы, сам готовлю! Говорю тебе, мой слуга слишком много о себе возомнил. Может, надаешь Буггу по ушам ради меня? И я вовсе не такой невнимательный, как ты думаешь – я вижу, как светится от радостного возбуждения твоя простая физиономия. Что случилось? Шурк Элаль вернулась? – Пришел бы я тогда сюда? – фыркнул Ублала. – Нет, Тегол Беддикт, она уехала. В море, со своими молодыми пиратами. Я оказался чересчур велик, видите ли. Мне приходилось спать на палубе в любую погоду, а пираты то и дело крепили на мне паруса и смеялись, как будто это забавно. – Да, дружище, моряки – простой народ. А пираты, как правило, – неудавшиеся моряки, доводящие простоту до небывалой крайности… – Чего? Знаешь, у меня новости. – Неужели? – Да. – Я могу их услышать? – А ты хочешь? – Хочу, а то бы не спросил. – Правда хочешь? – Слушай, если ты не собираешься мне рассказывать… – Нет, собираюсь. Рассказывать. Именно для этого я пришел, хотя съел бы и супу, если мне предложат. – Ублала Панг, предложу с радостью, только сначала давай выловлю тряпку, на которой я варил бульон, а то подавишься. – Тряпку? Какую тряпку? – Ну, практически квадратную. Ею вытирали полку на кухне, так что она впитала разнообразные пищевые продукты. – Тегол Беддикт, в город прибыл чистокровка. – Это твоя новость? Гигант торжественно кивнул. – Чистокровка? Еще кивок. – Значит, тартенал… – Нет, – прервал Ублала Панг. – Чистокровка. Чище, чем любой тартенал. И у него каменный меч. Самые устрашающие татуировки и лицо будто потрескавшаяся плитка. У него много шрамов, за ним вьются бесчисленные ду́хи… – Ду́хи? А ты способен видеть сопровождающих его духов? – Видеть? Конечно, нет. Я чую их запах. – Серьезно? А как пахнут ду́хи? Впрочем, неважно. Итак, тартенал, который больше тартенал, чем любой тартенал, прибыл в город. Чего он хочет? – Ты не понимаешь, Тегол Беддикт. Он поборник. Он здесь, чтобы бросить вызов императору. – Ох, бедняжка, не повезло человеку. – Да. Бедняжка, только он ведь не человек? Он тисте эдур. Тегол Беддикт нахмурился: – А, так мы говорим о разных бедняжках… Ну что ж, недавно прибегал посыльный от Рукет – похоже, Крысий дом рухнул во время того землетрясения. Причем это было не обычное землетрясение; впрочем, обычных здесь и не бывает. Ублала Панг, есть еще один поборник, куда страшнее, чем любой чистокровный тартенал. Крысоловов объял великий ужас – все они, похоже, знают больше, чем им положено. Выходит, на сей раз сети императора притащили гибельный улов. – Ну, про это мне ничего не ведомо, – сказал Ублала Панг, задумчиво почесывая щетину на подбородке. – Зато у этого чистокровки каменный меч. Со сколами, как те старые наконечники копий, которые продают на Нижнем рынке. Меч длинный, с него самого ростом, а чистокровка ростом выше меня. Я видел, как он взял и отшвырнул летерийского стражника. – Отшвырнул? – Как мешочек с… с грибами какими-нибудь. – Значит, у него характер хуже твоего. – Чистокровки не знают страха. – Верно. Так откуда же ты знаешь о чистокровках? – Серегалы. Наши боги, которых я помог убить, – падшие чистокровки. Изгнанные. – Значит, тот, который только что прибыл, равнозначен одному из твоих богов, Ублала Панг? Пожалуйста, только не говори, что ты попытаешься убить его. Все-таки у него каменный меч и все такое. – Убить?.. Ты не понимаешь, Тегол Беддикт. Этот чистокровка достоин того, чтобы ему поклоняться. И не так, как мы ублажали Серегалов – просто чтобы они не лезли. Вот посмотришь, вот посмотришь, что будет. Едва разойдется молва, как соберутся мои родичи. – А если император его убьет? Ублала Панг покачал головой. Тут они оба повернулись ко входу: в дверном проеме появился Бугг, неся на руках обнаженную женщину. – Ну вот, – произнес Тегол, – теперь котелок недостаточно велик. Кроме того уж на что я голодный, но для меня есть определенные пределы в еде, и до ученых мне далеко… Слуга нахмурился: – Вы ее знаете? – Знаю по прошлой жизни, полной безжалостных наставников, случайных юношеских развлечений и прочего. Увы, она выглядит сильно потрепанной. Правду говорят, что научный мир беспощаден… Интересно, какая же утонченная дискуссия довела ее до такого? Бугг отнес женщину на свой тюфяк. Когда слуга сделал шаг назад, Ублала Панг подошел к нему и треснул сбоку по голове, отчего старик качнулся к стене. – Стой! – закричал Тегол на гиганта. – Хватит! Потирая висок, Бугг заморгал. – Это что за дела? – спросил он, обиженно глядя на Ублалу. – Тегол сказал… – Ты слишком серьезно относишься к моим словам, Ублала. Просто мимолетная мысль, рассуждения ни о чем, небрежное замечание, не имеющее никакой связи с физическим действием. Я вовсе не собирался… – Ты сказал, что ему нужно треснуть по голове, Тегол Беддикт. И попросил меня – потому что он слишком много возомнил – ему врезать, чтобы он возомнил поменьше. Так ты сказал. – Я сказал… Слушайте, оба, перестаньте так на меня смотреть. Я лишь высказал несколько легковесных замечаний касательно ведения домашнего хозяйства. Я даже подумать не мог, что Ублала Панг поймет меня так буквально. – Хозяин, это же Ублала Панг. – Да, похоже, блиставшие когда-то грани моего интеллекта за последнее время поистерлись. – Он просиял, что-то сообразив. – Но теперь у меня есть наставник! – Жертва Патриотистов, – сказал Бугг, опасливо косясь на Ублалу, и подошел к котелку на очаге. – Бездна под нами, хозяин, это же просто грязная вода! – Увы, точно так, и она крайне нуждается в твоем кулинарном волшебстве. Говоришь, Патриотистов? Ты вытащил ее из тюрьмы? – В каком-то смысле. Впрочем, я не ожидаю общегородской облавы на беглеца. Ей предстояло исчезнуть. Ублала Панг рассмеялся: – Если они будут искать беглеца, ее-то точно не тронут. Бугг и Тегол посмотрели на него. Тартенал-полукровка показал на очевидное. – Сами посмотрите, у нее же груди и эта… Бугг тихо сказал Теголу: – Ей требуется лечение, хозяин. И покой. – Конечно, нет убежища от ужасов мира лучше, чем дом Тегола Беддикта. – Беглец… – Ублала снова засмеялся, потом покачал головой. – Ну Патриотисты, ну тупые!
Глава восьмая
Во владении Тени много жестокости, но ничто не сравнится по жестокости с тенями, обуревающими душу. Подобные мысли преследовали Котильона. Он стоял на возвышении и смотрел на длинный пологий спуск к спокойным водам озера. В сорока шагах слева от него на быструю руку устроили лагерь: удлиненное сооружение с наполовину ушедшими в землю пристройками по бокам, включая хлев и курятник. Весь двор – к счастью, почти пустой в тот момент, не считая дюжины кур с петухом, сердитого грача с покалеченной лапкой и двух дойных коров, – был похищен из другого владения волею каприза или, вероятнее, в результате нарушения какого-то таинственного закона, как случалось порой во время бесконечной миграции владения Тени. Так или иначе, Престол Тени узнал о хозяйстве вовремя, чтобы отправить духов захватить строения и живность и спасти от жадных рыскающих демонов или даже одной из гончих. После катастрофы Первого престола сюда были доставлены несколько десятков выживших – бродить и дивиться на странные артефакты, оставшиеся после прежних жителей: изогнутые деревянные форштевни, венчающие конек большого дома резными змеиными изгибами; ювелирные изделия с тотемными символами – в основном из серебра и часто с янтарем; рулоны шерстяной ткани – грубой и тонкой; деревянные чаши и чеканные бронзовые кубки. Гости дивились, изумленно глядя застывшими глазами. И приходя в себя. Если такое возможно. Справа у края воды стояла одинокая фигура в накидке с капюшоном – неподвижно, словно не в силах оторвать взгляд от спокойной глади озера. Озеро было далеко не обычное, хотя с этого участка берега картина открывалась обманчиво мирная. Если не замечать отсутствия птиц. А также отсутствия моллюсков, рачков и даже насекомых. Каждую крошку еды для скота приносили духи по поручению Престола Тени. И все же петух умер. Наверное, от горя. Тут нет рассветов, которые нужно встречать кукареканием. Откуда-то из-за дома доносились голоса. Панек, Айстар и другие выжившие дети… собственно, уже не дети. Они видели сражения, они видели, как умирают друзья, они знали, что мир – любой мир – не очень приятное место. И еще они знали, что такое изнасилование. Дальше, за одинокой фигурой в капюшоне, по берегу шли Трулл Сэнгар и т’лан имасс Онрак Разбитый. Как художник с бессмертной музой или же с жуткого вида критиком за плечом. Очень странная дружба. Но т’лан имассы полны сюрпризов. Вздохнув, Котильон двинулся вперед по спуску. Голова под капюшоном повернулась к нему. Лицо цвета лакированной кожи, темные глаза глядят из-под края войлочного капюшона. – Ты принес ключ, Котильон? – Быстрый Бен, приятно видеть, что ты поправился. – Более или менее. – Какой ключ? Невеселая улыбка в ответ: – Тот, который меня освободит. Котильон, стоя рядом с чародеем, изучал темную поверхность воды. – Я-то думал, что ты можешь уйти отсюда в любое время. Ты – высший маг, в твоем распоряжении не один Путь. Открой врата и иди через них. – За дурака меня держишь? – тихо спросил Быстрый Бен. – Это проклятое владение блуждает. И непонятно, куда я попаду, хотя, насколько я догадываюсь, придется долго плыть. – Боюсь, я не слишком-то обращаю внимание теперь на такие вещи. Значит, мы пересекаем океан? – Подозреваю, что так. – Тогда и в самом деле, чтобы добраться куда-то, тебе понадобится наша помощь. Чародей взглянул на Котильона. – Так я и думал. Вы создали проходы, врата с закрепленными выходами. Как вам это удалось, Котильон? – О нет, не мы. Мы просто на них, так сказать, наткнулись. – Азаты. – Великолепно. Ты всегда был сообразителен, Бен Делат. Рычание. – Давненько я не пользовался этим именем. – Да? А когда последний раз, не припомнишь? – Эти Азаты… – продолжал Быстрый Бен, словно не замечая вопроса. – Сам Дом Тени – он ведь в этом владении? Каким-то образом он захватил врата, исходные врата, Куральд Эмурланн. Дом существует и как отбрасываемая тень, и как реальный объект. Различить две эти ипостаси невозможно. Узы… это ведь вполне обычно для строений Азатов? А вот необычно то, что врата в Куральд Эмурланн не смогли противостоять захвату. – По необходимости, я полагаю, – произнес Котильон, хмурясь на широкую рябь, набегающую на берег, – волны шли неизвестно откуда. Совсем не то, чем кажется… – Что ты имеешь в виду? Бог пожал плечами: – Владение было разбито. Оно умирало. – И Азаты приняли участие в исцелении фрагментов? По плану, сознательно? Или так, как кровь спекается коркой на ране? Может, Азаты – всего лишь естественная иммунная система, как та, с помощью которой наше тело борется с болезнями? – Широта твоих научных познаний впечатляет, Быстрый Бен. – Не обращай внимания. Пути стали высшей жертвой К’рула – это его плоть, его кровь. Но не Старшие Пути – по крайней мере, мы так считаем. Чьи вены вскрылись, чтобы создать их, Котильон? – Хотел бы я знать. Впрочем, нет, не хотел бы. Отвечают ли Азаты на повреждение спонтанно, или за их действиями стоит направляющий разум, я не могу тебе ответить. И не думаю, что ответит кто-то другой. А это имеет значение? – Если честно, понятия не имею. Потому и нервничаю. – У меня для тебя ключ, – сказал Котильон; Трулл Сэнгар и Онрак уже шли к ним. – Для вас троих. Если хотите. – А есть выбор? – Для них нет, – сказал Котильон, кивнув в сторону Трулла и т’лан имасса. – Но им может пригодиться твоя помощь. – Как Каламу Мехару, – ответил Быстрый Бен. – Не говоря уже об адъюнкте Тавор. – Они выжили, – пожал плечами Котильон. – Что касается Калама – не наверняка. Ты ведь не уверен? – Он был жив, когда его забрал Мертвый дом. – Так сказал Престол Тени. – Он врать не будет. Чародей отрывисто рассмеялся – будто залаял. – Калам жив, Быстрый Бен. Мертвый дом забрал его за пределы самого времени. Но яд распадется, перестанет действовать. Престол Тени спас жизнь убийцы… – Зачем? – Ответить трудно, – признал Котильон. – Может, в пику Ласиин. Поверь, для Престола Тени этогодостаточно. Радуйся, Бен Адаэфон Делат, что я не называю тебе настоящей причины. Подошли Трулл Сэнгар и Онрак. На спине тисте эдур было прикреплено новое копье с каменным наконечником, чтобы уберечься от холода, Трулл надел длинный плащ из темно-рубиновой шерсти – это была одна из самых ценных находок в большом доме. Плащ застегивался изысканной серебряной брошью в виде стилизованного молота. Рядом с Труллом стоял Онрак Разбитый; скелет был истрепан и побит – казалось чудом, что воин еще не развалился на кусочки. Т’лан имасс заговорил: – Это озеро, бог… – А что с ним? – Его нет. Котильон кивнул. Трулл спросил: – Как такое возможно? Онрак говорит, что на другой стороне нет врат. Нет вообще ничего. Котильон провел ладонью по волосам, затем поскреб подбородок – бриться пора – и прищурился на воду. – Противоположный берег… не определен. – И что это значит? – спросил Быстрый Бен. – Чтобы понять это, вам нужно туда отправиться, чародей. Вам троим – вот ваша дорога. И отправляйтесь поскорее. – Прости, что мы не прыгаем от радости, – сухо ответил тисте эдур. – Последний кошмар, в который ты нас отправил, отбил охоту к путешествиям. Нам нужно серьезное обоснование, Котильон. – Понимаю. – Так мы ждем. – Быстрый Бен сложил руки на груди. – Увы, ничем не могу помочь. Любое мое объяснение повлияет на ваше восприятие того, что вы обнаружите в конце путешествия. А этого нельзя допустить, потому что ваше восприятие сформирует и определит реальность, которая вас ждет. – Он снова вздохнул. – Я же говорил, что не могу помочь. – Тогда вызови Престола Тени, – сказал Трулл Сэнгар. – Может, у него получится лучше. Котильон пожал плечами. Спустя дюжину ударов сердца рядом с ними возникла бесформенная фигура, держащая в руке узловатую трость. Бог посмотрел вокруг себя, потом опустил взгляд – и обнаружил, что стоит по щиколотку в воде. Зашипев, Престол Тени подобрал потрепанные края мантии и шагнул на сухую землю. – Развлекаетесь? – пропел он. – Негодники. Что вам надо? Я занят. Онрак показал костлявой рукой на озеро. – Котильон посылает нас через воду, почему – не объясняет, для чего – отказывается рассказать, в какое место – не в состоянии описать. Мы позвали тебя, чтобы ты открыл нам то, что он не смог. Престол Тени хихикнул. Котильон отвел взгляд, догадываясь, что сейчас последует. – С удовольствием, костлявый. Я отвечу так: Котильон прав, петух умер от горя. Проклятий Быстрого Бена исчезнувший Престол Тени уже не слышал. Котильон снова повернулся. – Припасы сложены у большого дома. Когда вернетесь сюда, вас будет ждать лодка. Прощайтесь с Миналой и детьми. Путь предстоит долгий и трудный, а времени совсем не осталось.Когда камень – вода, время – лед.Когда все застыло на месте,судьба хлещет потоком.Мое лицо открылось в камне, который вода.Рябь плотно покрыла егостранным выражением.Века спрячутся, когда камень станет водой.Циклы, запертые в глубинах,как искаженные иллюзии, ломающие поток.Когда камень – вода, время – лед.Когда все застыло на месте,наша жизнь – камни в потоке.И мы падаем, падаем дождем,как вода на камень,с каждым ударом руки.Старший Фент, «Вода и камень»
«Бессмертная благодарность» резко накренилась на правый борт, сильный холодный ветер донес резкий запах льда. Подтягиваясь и карабкаясь, пока экипаж сражался с внезапным натиском бури, старший помощник Скорген Кабан добрался до рулевой рубки, где, широко расставив ноги, стояла Шурк Элаль, удерживаемая на месте кожаными ремнями. На нее, казалось, не действует холод – ни намека на румянец на щеках от кусачего ветра. Действительно, невероятная женщина. Невероятная, ненасытная, сверхъестественная, словно морская богиня древности или суккуб, заманивающий всех к гибели… Нет, нет, дурная мысль, не надо об этом думать ни сейчас, ни когда-либо. По крайней мере, пока они на одном корабле. – Капитан! Ледяные горы идут к проходу и, может быть, быстрее, чем мы! Как бы не закрыли! Откуда, во имя Странника, они берутся? – Мы пройдем, – отрезала Шурк Элаль. – Укроемся за островом – удар придется на северо-западный берег. Я удивлюсь, если стены цитадели с той стороны выдержат удар. Посмотри на Предел, Красавчик, там только ледяные клыки – откуда бы лед ни пришел, он уничтожил весь берег. – Чертовски холодно, – прорычал Скорген. – Может, повернуть, капитан? Флот ведь за нами не гнался – мы могли бы пройти в устье Летера… – И начать голодать, не пройдя и полпути. Нет, Красавчик, Второй Девичий форт теперь – независимое государство, и мне это кажется очень привлекательным. Да и любопытство разбирает. А тебя? – Не настолько, чтобы лезть в белые челюсти, капитан. – Мы пройдем.
Гребень нависающих торосов цвета старой кожи был порезан кусками льда, корнями деревьев, треснувшими стволами и громадными валунами, которые словно сопротивлялись зову пучины – по крайней мере достаточно долго, чтобы замереть у воды, как край оползня, и покрутиться в водовороте, прежде чем неохотно уйти в глубину. От надвигающейся волны поднимался гнилым пологом туман, разрываемый яростным ветром, и Шурк Элаль с кормы наблюдала за водоворотом в кильватере. Лед приближался, но недостаточно быстро; они вот-вот обогнут скалистый мыс, который наверняка отведет лед в сторону. По крайней мере, Шурк на это рассчитывала. А иначе гавань Второго Девичьего обречена. И заодно мой корабль и экипаж. Сама она, конечно, если ее не расплющит и не вморозит в лед, сможет выбраться и даже отправиться в долгий поход к побережью континента. До этого не дойдет. Острова не дают себя в обиду. Похоронить их можно, но все застряло у Предела Фентов, а нас преследует как бы вытянутая рука, и вскоре нам поможет прилив. Упаси Странник, что случилось с родиной эдур – должно быть, весь берег перемолот на куски. Так что же прорвало запруду, хотелось бы знать. «Бессмертная благодарность» обогнула оконечность мыса, ветер утих, и корабль не спеша двинулся в укрытую высокими стенами гавань. Действительно остров-тюрьма – все свидетельства сохранились: массивные укрепления, башни с обзорными бойницами и секторами обстрела, обращенными и к морю, и к суше. Громадные баллисты, онагры и скорпионы стояли на всех доступных поверхностях, а в самой гавани на искусственных островках были построены миниатюрные крепости, украшенные сигнальными флагами; рядом причалены десятиместные скоростные галеры. У доков копошились крохотные фигурки, как муравьи из разворошенного муравейника. – Красавчик, бросим якорь вот за тем странным дромоном. Похоже, на нас никто не обращает внимания. Слышишь рокот? Это принимает удар северо-западный берег. – Весь проклятый остров может потонуть, капитан. – Поэтому мы и останемся на борту – подождем, что будет. Если придется драпать на восток, я хочу, чтобы все были готовы. – Смотрите, к нам плывет портовый ялик. Проклятие. – Весь мир рушится, а сборщики платежей тут как тут! Ладно, готовься их встречать. Якорь прогремел, когда ялик уже добрался до цели. На борт корабля поднялись две официального вида женщины – высокая и низенькая. Заговорила коротышка: – Кто капитан и откуда вы прибыли? – Я капитан Шурк Элаль. Мы прибыли из Летераса. Двадцать месяцев в море с полным трюмом товаров. Высокая женщина, худая и бледная, с тонкими светлыми волосами, улыбнулась: – Очень любезно с вашей стороны, уважаемая. А теперь, если позволите, Коротышка пройдет в трюм и проверит груз. Брюнетка Коротышка добавила: – А Умница пока получит якорный сбор. – Пятнадцать доксов в день. – Крутенько! – Ну так что ж! – Умница пожала плечами. – Похоже, дни порта сочтены. Получим, что успеем. Коротышка нахмурилась на старпома Шурк. – А ты, случаем, не Скорген Кабан по прозвищу Красавчик, а? – Точно, это я. – У меня твой потерянный глаз, Скорген. В банке. Старпом покосился на Шурк Элаль и сказал: – У тебя и еще человек у пятидесяти. – Чего? Я заплатила большие деньги! Сколько людей потеряли глаз, чихая? Ради Странника, ты знаменитость! – Чихая? Так, значит, тебе сказали? И ты поверила? Духи глубин, подружка, сколько же ты заплатила жулику? Шурк обратилась к Умнице: – Можете с подругой осматривать груз; но если мы не будем разгружаться, то на этом все, а будем мы разгружаться или нет, зависит от цен, которые готовы предложить ваши покупатели. – Глаз точно твой. – Коротышка продолжала наседать на Скоргена Кабана. – Он такой же, я отсюда вижу. – Он не может быть таким же, – ответил старпом. – Глаз, который я потерял, был не такого цвета, как этот. – У тебя были глаза разного цвета? – Точно. – У моряков это проклятие. – Наверное, поэтому у меня его больше и нет. – Скорген кивнул на соседний дромон. – А вот этот откуда явился? Никогда прежде не видел таких обводов и по виду побывал в приличной заварухе. Коротышка пожала плечами. – Чужеземцы. Тут у нас несколько… – Хватит, – повысила голос Умница. – Проверь груз, милая. Теряем время. После этого странного разговора Шурк Элаль пригляделась к чужеземному кораблю. Дромон выглядел сильно потрепанным непогодой, однако у старшего помощника был действительно острый глаз – корабль побывал в сражении, причем с использованием чародейства. Прогорелые дочерна полосы покрывали корпус словно нарисованной паутиной. И чародейство по полной. Корабль должен был сгореть. – Слышите? – спросила Умница, повернувшись лицом к суше. – Отгоняют, как и обещали. Похоже, ледяному катаклизму настал стремительный конец – на другом краю острова тучи ледяных кристаллов взвились в небо. Шурк Элаль обернулась, чтобы взглянуть на море с юга. Лед, похожий на застывшее озеро, громоздился вслед за злобным авангардом, который едва не потопил «Бессмертную благодарность». Но его сила быстро таяла. Сильный порыв теплого ветра пронесся по палубе. Скорген Кабан хрюкнул. – И сколько жертв пришлось сбросить со скалы, чтобы добиться такого умиротворения? – Он засмеялся. – Впрочем, вряд ли вы жалуетесь на недостаток заключенных! – На острове нет заключенных, – сурово отрезала Умница, сложив для пущей важности руки на груди. – В любом случае, олух необразованный, кровавые жертвы не помогают – это ведь просто лед. Громадные пласты на севере ушли и буквально растаяли – да всего неделю назад мы тут потели, а такого отродясь на Втором Девичьем не бывало. Я-то знаю, я родилась тут. – Дочь заключенных? – Ты не слышал, Скорген Кабан? На острове нет заключенных… – Хочешь сказать, с тех пор как прогнали ваших тюремщиков. – Хватит, – сказала Шурк Элаль, видя, что обида женщины поднялась еще на несколько пунктов, почти до предела. – Второй Девичий теперь независим, чему я искренне рада. Скажи, сколько кораблей эдур атаковали ваш остров во время вторжения? Умница хмыкнула: – Они только раз глянули на укрепления, почуяли магов, которых мы выпустили на стены, – и обошли остров стороной. Брови капитана чуть поднялись. – А я слышала, было сражение. – Было, когда провозгласили свободу. И еще были ужасные несчастные случаи с начальницей и ее прихвостнями. – Несчастные случаи, ха! Неплохо. Шурк Элаль бросила взгляд на старшего помощника, но он, как большинство мужчин, был невосприимчив к молчаливым сигналам. – Так я сейчас возьму пятнадцать доксов, – холодно сказала Умница. – Плюс пять доксов разгрузочного сбора, на случай если вы собираетесь сходить на берег – пополнить запасы или продать груз. – Ты не говорила про пять… – Красавчик, – вмешалась Шурк Элаль, – дуй вниз, к Коротышке – возможно, у нее будут вопросы по грузу. – Есть, капитан. – Бросив последний сердитый взгляд на Умницу, он похромал к люку. Умница прищурилась на Шурк Элаль, потом оглядела моряков на палубе. – Вы пираты. – Ерунда! Мы независимые торговцы. У вас на острове нет заключенных, у меня на корабле нет пиратов. – И что ты этим хочешь сказать? – Ясное дело, что бы я ни хотела сказать, это не для тебя. Я так понимаю, что ты не начальник порта, а только сборщик пошлины. Она повернулась, глядя, как сначала Скорген, а за ним Коротышка появились на палубе. Глаза у женщины сияли. – Умница, у них всего завались! – Вот лаконичный отчет, – похвалила Шурк Элаль. – Коротышка, обязательно сообщи начальнику порта, что нам нужно место у каменного пирса, для удобства разгрузки. Гонец к потенциальным покупателям тоже будет… вознагражден. – Она посмотрела на Умницу, потом отвернулась и добавила: – Что касается швартовых и причальных сборов, их я буду обсуждать напрямую с начальником порта, как только обговорю его комиссионные. – Слишком хитрая, – отрезала Умница. – Нам следовало взять с собой стражников – порыться тут и там, провести настоящий досмотр. Как тебе, капитан? – Коротышка, кто правит Вторым Девичьим? – спросила Шурк Элаль. – Шайх Бруллиг, гроссмейстер Мнимой Ассамблеи. – Мнимой Ассамблеи? Ты уверена, что говоришь правильное слово, подруга? Мнимой? – Именно так. Это ж правильно, Умница? – Капитан думает, что она хитрая, но не такая уж она и хитрая. Подождем, когда встретится с Шайхом Бруллигом, вот она удивится… – Да вряд ли, – сказала Шурк. – Я знакома с Шайхом Бруллигом. И даже знаю, за какое преступление его изгнали. Удивительно только то, что он до сих пор жив. – Шайха Бруллига убить непросто, – промолвила Умница. Один из моряков захохотал и тут же сделал вид, что закашлялся. – Подождем решения начальника порта, – сказала Шурк Элаль. Умница и Коротышка вернулись в ялик; Умница взялась за весла. – Странные женщины, – пробормотал Скорген Кабан, наблюдая, как удаляется качающаяся на волнах лодка. – Остров, полный врожденных преступников, – задумчиво ответила Шурк. – Так чему ты удивляешься, Красавчик? А в довершение курятником управляет чистокровный шайх, к тому же совершенно безумный. Говорю тебе, наше пребывание тут будет интересным. – Терпеть не могу интересное. – И, возможно, выгодным. – Тогда хорошо. Выгоду я люблю. И могу потерпеть интересное, если оно окажется выгодным. – Готовьтесь поднять якорь. Вряд ли нам придется долго ждать отмашки начальника порта. – Есть, капитан.
Удинаас сидел и смотрел, как она чистит и смазывает меч. Меч эдур, отданный ей в руки воином тисте эдур. Теперь нужен только дом, чтобы закопать проклятущую штукенцию. Ну и ждать предначертанного возвращения будущего мужа. Впрочем, возможно, ничего не имелось в виду; просто жест помощи со стороны одного из братьев Фира – единственного из братьев Сэнгаров, кого Удинаас уважал. Возможно, да, возможно, нет. Нескончаемое песнопение жужжало за каменными стенами – этот звук был даже страшнее, чем траурное завывание женщин эдур во время обряда погребения. Совещались Волшебники Оникс. То есть если они действительно совещались, то духовная версия их языка непонятна и лишена ритма, обычно присутствующего и в песнях, и в речах. А если это всего лишь пение, то старые дураки даже не попадают в такт. А он-то считал тисте эдур странными. Да они ни в какое сравнение не шли с этими тисте анди, которые упорствуют в нечеловеческих крайностях. Впрочем, чему удивляться. Андара – покрытое трещинами здание из черного камня на дне заваленного мусором ущелья. Неприступное, как тюрьма. Отвесные скалы пронизаны пещерами и изрыты помещениями, соединенными извилистыми туннелями; плюс бездонные ямы, тупики и коридоры, такие крутые, что их нельзя преодолеть без веревочных лестниц. Выдолбленные башни возвышались, как вывернутые наизнанку шпили, пронзая камень; через подземные пропасти были перекинуты узкие мосты из белой пемзы – сложенные из бесформенных блоков без всякого раствора. В одном месте раскинулось озеро застывшей лавы – глаже, чем отполированный ветром лед; и наконец палата собраний, куда могло набиться все население и слушать бесконечные перебранки устав-мастеров, известных также как Волшебники Оникс. Мастера Камня, Воздуха, Корня, Темной Воды, Ночи. Пять волшебников спорили о порядке шествий, иерархии жертвоприношений, правильной длине мантии – и Странник знает, о чем еще. С этими полубезумными невротиками любая зацепка тянула за собой бесконечные морщины и складки. Насколько смог разобраться Удинаас, не больше четырнадцати из примерно полутысячи местных обитателей – помимо самих Волшебников – были чистокровными тисте анди; и из них лишь трое когда-либо видели свет дня, который затейливо именовали ослепшими звездами. Так что не странно, что они все свихнулись. – Вот почему, – сказал Удинаас, – некоторые смеются так, как будто плачут? Сэрен Педак подняла глаза от лежащего на коленях меча: – Я не слышу, чтобы кто-нибудь смеялся. Или плакал… – Я не имел в виду обязательно вслух. Послышалось фырканье Фира Сэнгара, сидящего на каменной скамье недалеко от входа в портал: – Безделье лишает тебя остатков разума, раб. Я, например, по ним скучать не буду. – Волшебники и Силкас, наверное, обсуждают, как вас казнить, Фир Сэнгар, – сказал Удинаас. – Вы же их самый ненавистный враг. Дитя Предателя, отпрыск лжецов и прочее. По крайней мере, сейчас это соответствует вашему грандиозному походу? В логово зла – как положено каждому герою. И за мгновение до гибели зашипит твой зачарованный меч, и прихвостни зла падут. Не задумывались, каковы должны быть последствия такой бойни? Сокращение численности населения, разбитые семьи, рыдающие младенцы… Если перейти критический порог, жутким призраком встает неминуемое вымирание. О да, еще ребенком я наслушался эпических сказок, поэм и прочего. Но меня всегда беспокоила судьба… этих прихвостней зла, жертв неколебимо праведных героев. То есть кто-то вторгается в твое убежище, в твой милый дом – разумеется, ты пытаешься его убить и съесть. А как иначе? Представьте, официально признанные уродами и коварные с виду, прихвостни заняты своими делами – плетут силки или еще что. И вдруг бабах! Тревога! Незваные гости сорвались с цепи, и смерть несется ураганом по всем коридорам! Сэрен Педак убрала меч в ножны. – Пожалуй, я бы послушала твой вариант этих историй, Удинаас. По крайней мере, время убьем. – Мне жалко невинные ушки Кубышки… – Она спит. Как обычно в последние дни. – Может, заболела. – Может, она умеет правильно ждать, – ответила аквитор. – Давай, Удинаас, как разворачивается героический эпос в твоем понимании? – Ладно. Во-первых, тайное логово зла. Там близится кризис. Смешались все приоритеты – из-за прошлого злобного правителя, совершенно не умеющего управлять, или еще из-за чего. У них есть подземелья и хитроумные, но совершенно неэффективные орудия пыток. У них паровые камеры с огромными котлами, ожидающими человеческой плоти, чтобы сварить похлебку, – но, увы, давненько никто не заходил. В конце концов, логово считается проклятым местом, откуда никто не возвращается. Конечно, все это сомнительная пропаганда. На самом деле логово – отличный рынок сбыта для местных лесорубов и смоловаров, ведь нужны громадные очаги, факелы, мутные масляные лампы. В чем проблема подземного логова? Там темно. Хуже того, последние восемьсот лет все страдают от холода. Так или иначе, даже логово зла нуждается в самом необходимом для существования. Овощи, корзины ягод, приправ и лекарств, одежда и посуда, грубая и тонкая кожа, злобного вида шляпы. Я уж не говорю о всяком оружии и страшной униформе. – Ты отвлекся от основной истории, Удинаас, – заметила Сэрен Педак. – Детали тоже важны. Такова жизнь. Мы сбиваемся с пути. Совсем как прихвостни зла. Кризис – нет новых заключенных, нет свежего мяса. Дети голодают. – И что им делать? – Сочинить историю. Мол, в их распоряжении есть некая волшебная вещица или еще что-то, что заманит в логово дураков. Разумно, если подумать. На крючок нужно насадить извивающегося червяка. А потом они выбирают кого-то на роль безумного мастера, который хочет высвободить ужасную силу этой магической вещицы и вызвать сонмища оживших трупов, бредущих по холодному пеплу… Если уж на это не клюнут герои всех мастей, то ничто их не приманит. – И получится? – Сначала да, но вспомните неэффективные орудия пыток. Какой-нибудь предприимчивый и удачливый дурак непременно освободится, разобьет череп дремлющему стражнику – или трем, – и начинается молотилово. Бесконечная бойня, падут сотни, тысячи необученных воинов зла, забывших наточить мечи и сражающихся с берестяными щитами, что продал им горбатый плотник. Тут даже Фир Сэнгар не выдержал и рассмеялся: – Да, Удинаас, ты победил. Пожалуй, твоя версия мне нравится больше. Пораженный Удинаас замолчал и посмотрел на Сэрен Педак. Она улыбнулась: – У тебя талант, Удинаас. Значит, герой отвоевал свободу? – Ничего подобного. Герой простудился в сырых туннелях, однако остается жив и укрывается в ближайшем городе, где принесенная им болезнь распространяется и всех убивает. И отныне на тысячи лет имя героя остается проклятием и для живущих на поверхности, и для жителей подземелья. Через мгновение заговорил Фир: – Даже твоя версия содержит скрытое предостережение, раб, и ты хочешь обратить на него мое внимание. Вопрос: чего это ты беспокоишься о моей судьбе? Ты называешь меня своим врагом, клянешь несправедливость, которую принес тебе мой народ, и хочешь, чтобы я слушал твои предупреждения? – Как желаете, эдур, – ответил Удинаас. – Моя вера простирается глубже, чем вы представляете, и совсем в другом направлении, чем вы наверняка думаете. Я сказал, что герой получает свободу, по крайней мере в данный момент, но я ни словом не обмолвился о его несчастных последователях, его бравых компаньонах. – Которые все умерли в логове. – Вовсе нет. Впоследствии возникла острая нужда в новой крови. Компаньоны все до одного были усыновлены прихвостнями зла, которые были злыми только в относительном смысле, а на самом деле больными, несчастными, голодными и не слишком умными. Так или иначе, культура логова пережила возрождение, создав произведения изящного искусства и сокровища, которых еще не видел мир. – И что случилось потом? – спросила Сэрен. – Появился новый герой. Но это новая сказка – для другого раза. И так уже охрип. – Женщины тисте эдур, – заговорил Фир Сэнгар, – рассказывают историю, что Отец Тень, Скабандари Кровавый Глаз, выбрал смерть по собственной воле, отправив душу в путешествие по Серой Дороге в поисках освобождения – так велика была вина его проступка на равнинах Кечры. – Очень удобная версия. – А теперь тонкости не хватает тебе, Удинаас. Эта альтернативная история сама по себе аллегорична, потому что честно описывает наше чувство вины. За преступление Скабандари. Мы не в силах отменить содеянное Отцом Тенью; и не нам было ему противоречить. Он вел, эдур следовали за ним. Могли мы бросить ему вызов? Вероятно. Но сомнительно. Мы и так остались с чувством вины, которую нельзя утихомирить, кроме как в аллегорическом смысле. Поэтому и держимся за легенды об искуплении. Сэрен Педак поднялась и отнесла меч в ножнах к заплечному мешку с провизией. – И все же эта история ходит среди женщин твоего племени, Фир. Оставим пока без внимания забавный факт, что она известна тебе… почему обещание искупления касается только женщин? – Воин идет другим путем, – ответил Фир. – То, что мне известна эта история – и правда о Скабандари, – дело рук моей матери, которая нарушила традицию тайны. Урут не хотела, чтобы ее сыновья бежали от знания. – Тогда как вы объясните Рулада? – спросил Удинаас. – Не поддевай его, – посоветовала рабу Сэрен Педак. – Рулад проклят. Мечом в его руке и богом, который изготовил этот меч. – Рулад был молод, – ответил Фир, глядя в пол и невольно сжимая кулаки. – Ему еще многому предстояло научиться. Он желал стать великим воином, героем. Ему было неуютно в тени трех старших братьев, отсюда и безрассудство. – Я думаю, что бог предпочел его Ханнану Мосагу, – сказал Удинаас. – У Рулада не было выбора. Фир какое-то время смотрел на Удинааса, потом кивнул. – Если ты в это веришь, то ты гораздо великодушнее к Руладу, чем любой из тисте эдур. Удинаас, ты не устаешь меня поражать. Удинаас закрыл глаза, прислонившись спиной к грубой стене: – Он говорил со мной, Фир, потому что я слушал. Этого никто из вас делать не собирался – и неудивительно, ведь ваша хваленая семья только что распалась, драгоценная иерархия порушилась. Кошмар. Ужас. И раз он не мог говорить с вами, вы не желали его слушать. Он молчал, а вы были глухи к молчанию. Ничего необычного – я не жалею, что у меня нет семьи. – Всю вину ты возлагаешь на этого бога хаоса. Удинаас открыл глаза, поморгал и улыбнулся: – Это слишком удобно. А если бы я искал искупления, вспрыгнул бы ему на спину и гнал скотину во всю прыть – до края пропасти и дальше, аминь. – Тогда… кто виноват? – Откуда же мне знать? Я всего лишь утомленный раб. Но если бы мне пришлось отвечать, я прежде всего обратился бы к упомянутой застывшей иерархии. Она захватывает всех в ловушку, и каждый старается, чтобы она захватила и других. Так, чтобы никто уже не мог пошевелиться – ни в сторону, ни вверх. Конечно, можно двигаться вниз – просто делать то, что никому не нравится. – Значит, так живут тисте эдур, – фыркнул Фир, отвернувшись. – Ладно, – сказал, вздохнув, Удинаас. – Разрешите спросить вот что. Почему этот меч не был предложен никому из летерийцев – блестящему армейскому офицеру, хладнокровному крупному торговцу? Почему не самому Эзгаре? А еще лучше его сыну, Квилласу? У него амбиции и глупость сочетались в нужной пропорции. Ну, если не летери, почему не шаману нереков? Не фенту, не тартеналу? Ну, конечно, эти прочие, эти племена почти уничтожены – по крайней мере, все их табу, все традиции и сдерживающие правила, – спасибо летерийцам. – Очень хорошо, – сказала Сэрен Педак. – Так почему не летерийцу? Удинаас пожал плечами: – Видимо, неудачное стечение обстоятельств. Скованный счел совершенно идеальными тисте эдур – их историю, культуру и политическое положение. – Теперь ясно, – пробормотал Фир, сложив руки на груди. – Что ясно? – Почему Рулад так тебя ценил, Удинаас. Ты зря тратил время, проводя дни за чисткой рыбы, когда по уровню разумности и дальновидности мог бы сидеть на королевском престоле. Улыбку раба перекосила злоба: – Будьте прокляты, Фир Сэнгар! – Чем же я тебя оскорбил? – Вы только что привели главный аргумент – и за, и против рабства. Я тратил дни понапрасну, да? Или по необходимости меня держали под гнетом? Если многие вроде меня освободятся, ни один правитель, тиран или нет, не будет чувствовать себя спокойно на троне. Мы будем бросать вызов, протестовать, сопротивляться. Прозревая, мы вызовем страшную резню. Так что, Фир, давайте сюда еще корзину рыбы – так будет лучше всем. – Кроме тебя. – Нет, даже мне. Мои таланты останутся без применения, не повредят никому, а особенно мне, раз мои возвышенные идеи не приведут к потокам крови. Сэрен Педак хмыкнула: – Тебя пугают собственные идеи, Удинаас? – Постоянно, аквитор. А вас ваши не пугают? Она промолчала. – Слушайте, – сказал Фир. – Пение кончилось.
Как обычно, дебаты завершились ко всеобщему неудовольствию. Столкновение бескомпромиссных точек зрения приводит не к гармонии, а к истощению и боли в затылке. Чик, задрав ноги на спинку низкой скамьи впереди, смотрел из мглы верхнего ряда на Круг Согласия – до чего нелепое название! – где стояли пять сияющих Волшебников Оникс, и пытался стряхнуть дрему, когда все волшебники повернулись лицом к Силкасу Руину. Ордант Брид, устав-мастер Камня, посылавший Чика за ужасными путниками, заговорил первым: – Силкас Руин, брат по крови нашего Чернокрылого Господина, мы знаем, что ты ищешь. – Значит, вы знаете и то, что не нужно вставать у меня на пути. Чик сел ровнее. – Как я и предупреждал! – воскликнул высоким скрипучим голосом Рин Варалат, устав-мастер Ночи. – Он является, как левиафан разрушения! Кто из братьев щедрее одарен рассудительностью и мудростью? Ответ очевиден! – Успокойся, – сказала Пенит Винандас. Чик усмехнулся про себя, в который раз задумавшись: это аспекты устава формируют черты личности мастера или же наоборот? Разумеется, мастерица Корня призывает к спокойствию, обузданию диких порывов – сама-то она надежно укорененная. – Я спокоен! – прорычал Рин Варалат и ткнул пальцем в Силкаса Руина. – Нельзя ему уступать, иначе все, чего мы достигли, пойдет прахом. Равновесие – вот что не дает нам погибнуть, и все вы это знаете. А если не знаете, то вы еще бесполезнее, чем я думал. Сочным баритоном заговорил Драксос Халч, устав-мастер Темной Воды: – Вопрос, друзья мои волшебники, не так прост для обсуждения. Надо объяснить этому воину природу нашей борьбы и нелегкого равновесия, которого мы совсем недавно сумели достичь. – А ему какой интерес? – спросил Рин Варалат. – Все здесь рухнет? Плевать! Он беззаботно двинется дальше. Силкас Руин вздохнул: – Я вовсе не безразличен к битве, которую вы тут ведете, волшебники. Однако ваш успех целиком зависит от неизбежного разрушения яггутского ритуала. – Он посмотрел на обращенные к нему лица. – Вам не тягаться с Омтоз Феллаком, сотворенным самим Готосом. В любом случае равновесие, которого, как вам кажется, вы достигли, иллюзорно. Ритуал истощается. Лед, который держался неколебимо кто знает сколько времени, вновь пришел в движение. Он тает от тепла нынешнего века, причем его так много, что, даже растаяв, он вызовет громадные перемены. А что касается ледников на высочайших горах Синецветья – там, на севере, – они уже зашевелились. Противостоя атакам далекого океана, они черпают силу от притока холодного воздуха. Эти ледники еще хранят копье ритуала, и скоро, волшебники, оно устремится к вашему сердцу. Андара обречена. – Андара нам не важна, – сказал Гесталлин Арос, устав-мастер Воздуха. – Равновесие, о котором ты говоришь, для нас не имеет значения. Силкас Руин, ритуал яггутов применяет лед так, как огонь применяет дерево, – это просто средство достижения некой цели, и целью было заморозить время. Заморозить жизнь и смерть. Чик, прищурившись, уставился на Силкаса Руина, а альбинос анди, наклонив голову, произнес: – Ты говоришь о другой неудаче, хотя они обе связаны… – Это мы знаем, – прервал его Ордант Брид. Потом с легкой улыбкой продолжил: – И возможно, знаем больше тебя. Ты говоришь о ледяном копье, о сердцевине Омтоз Феллака, еще живом, еще могучем. Это копье, Силкас Руин, отбрасывает тень, и в его тени ты найдешь то, что ищешь. Хотя, думаю, не так, как хочешь. – Объясни. – Нет, – отрезал Рин Варалат. – Если хочешь понять, взгляни на свою родню. – Мою родню? Значит, вы способны вызвать Аномандра? – Не его, – ответил Ордант Брид. И, помедлив, продолжил: – Не так давно нас посетила Взошедшая. Менандор. Сестра Рассвет… – А она здесь при чем? – Равновесие, необразованный олух! – Визг Рина Варалата эхом разнесся по залу. – Где она сейчас? – холодно спросил Силкас Руин. – Увы, – ответил Драксос Халч, – мы не знаем. Тем не менее она близко. И, боюсь, будет возражать, если ты решишь прорваться здесь силой. – Я ищу душу Скабандари Кровавого Глаза. И не понимаю, чем вас не устраивает моя цель. – Мы видим правду, – сказал Ордант Брид. Воцарилось молчание. Пять Волшебников Оникс смотрели на смешавшегося Силкаса Руина, которому как будто не хватало слов. – Вопрос… сострадания, – проговорила Пенит Винандас. – Мы не так глупы, – сказал Ордант Брид. – Нам не по силам противостоять тебе. Зато, возможно, мы можем тебя направить. Путь к месту, которое ты ищешь, тяжек, и дорога не прямая. Мы, Волшебники Оникс, пришли к некоторому консенсусу по данному вопросу. Ты не представляешь, как редко такое случается – некоторым из нас компромисс дается тяжелее, чем другим. Так или иначе, мы договорились дать тебе проводника. – Проводника? Который проведет меня по извилистой дорожке или уведет прочь с пути? – Такой обман не удастся скрывать долго. – Верно, и раскрыв его, я буду беспощаден. – Разумеется. Силкас Руин сложил руки. – Вы дадите нам проводника. Очень хорошо. Кто из вас вызвался добровольцем? – Ну, из нас – никто, – сказал Ордант Брид. – Наше присутствие требуется здесь. Как ты сам сказал, мы под прицелом копья льда; и если нам не по силам разбить его, возможно, удастся его… перенаправить. Силкас Руин, вашим проводником будет Смертный Меч Чернокрылого Господина. – Волшебник повел рукой. Чик встал и пошел вниз, к Кругу Согласия. Цепь и кольца, появившиеся у него в руке, жужжали и звякали. – Это Смертный Меч Аномандра? – спросил Силкас Руин, с явным недоверием оглядывая присутствующих. Чик улыбнулся: – Думаешь, он возражал бы? Через мгновение брат Рейка скривился и покачал головой: – Может, и нет. – Утром, – сказал Ордант Брид, – мы начнем готовить путь для вашего дальнейшего путешествия. Достигнув нижнего ряда, Чик легко спрыгнул на полированный камень круга и приблизился к Силкасу Руину, продолжая позвякивать вертящейся цепочкой. – Обязательно это делать? – резко спросил Силкас Руин. – Делать что?
В палату вошел Силкас Руин, следом за ним появился тисте анди, Чик. У Сэрен Педак вдруг мороз пробежал по коже, непонятно почему. Чик улыбался, но какой-то циничной улыбкой, и, похоже, не сводил глаз с Фира Сэнгара, словно ожидая вызова. – Аквитор, – сказал Силкас Руин, расстегивая пряжку плаща и направляясь к каменному столу у дальней стены, где были приготовлены вино и еда. – По крайней мере, одна загадка разрешилась. – Да? – Преобладание духов в Андаре, бесчисленные призраки мертвых тисте анди… Я знаю, почему они здесь. – Прошу прощения, я понятия не имела, что здесь полно духов. Я даже Сушеного давно не видела. Силкас покосился на нее, потом наполнил свой кубок вином. – Поразительно, – пробормотал он, – такая мелочь, как отсутствие вкуса на языке, может стать самой мучительной пыткой… если погребен на тысячи лет. Сэрен наблюдала, как он, отпив разбавленного вина, смакует его. Потом Силкас сказал: – Пора, аквитор. Когда ритуал Омтоз Феллака все заморозил, привидениям некуда было идти. Их легко захватили и поработили тисте эдур. Однако многим удалось избежать этой участи, и они здесь, среди смертных сородичей. Волшебники Оникс говорят о сострадании и равновесии… – Волшебники нам помогут? Поморщившись, Силкас Руин пожал плечами: – В нашей нелепой компании новый попутчик, аквитор. Он получил задание довести нас до того места, которое мы ищем. Фир Сэнгар, внезапно напрягшись, подошел к Чику: – Тисте анди, пожалуйста, запомни. У меня нет вражды к тебе или твоему народу. Если ты в самом деле отведешь нас туда, где заключена душа Скабандари, я стану твоим должником, все эдур станут твоими должниками. Чик улыбнулся: – Ну, это вряд ли принесет вам радость. Фир, похоже, неприятно поразился. – Ты, – обратился к нему Силкас Руин, – представляешь главную угрозу для анди. У твоего племени достаточно причин затравить их всех до единого; да и летери не слишком к ним расположены, учитывая сопротивление аннексии, которое продолжается до сих пор. Синецветью не нравится иго; и люди, живущие в мире с теми, у кого в жилах течет кровь анди, не очень-то верны летерийцам-захватчикам. Орден Оникс правил отстраненно: они неохотно вмешивались в повседневные дела и мало требовали от простого народа. А теперь, Фир Сэнгар, твое племя правит летерийцами, и растет возмущение Синецветья. – Я не могу говорить за всю империю, – сказал Фир. – Скажу только за себя. Я считаю, что если все случится, как я хочу, то полное освобождение может стать наградой от эдур за помощь – всей провинции Синецветья и всем ее жителям. Смех Чика прозвучал издевательски. Цепь туго обернулась вокруг его правой ладони – единственным ответом на громкие заявления и щедрые посулы. Сэрен Педак почувствовала дурноту. Этот Чик, этот сводящий с ума щенок с его цепью и кольцами, с вечным насмешливым выражением… Ох, Фир Сэнгар, не доверяй ему. Не доверяй ему ни в чем.
– Вы точно этого хотите, наместник? Брол Хандар взглянул на атри-преду: – Экспедиция будет карательной, Биватт. А так как формально война не объявлена – в письме из Летераса об этом четко сказано, – очевидно, моя обязанность в качестве наместника проследить, чтобы схватка не вышла за рамки. Вы отправляетесь выследить и уничтожить тех, кто убил поселенцев. Атри-преда не сводила взгляда с рядов воинов летери и эдур, марширующих по дороге. Пыль висела в воздухе, пачкая ясное голубое небо. Топот марширующего войска напомнил Бролу Хандару стон льда на вскрывшейся реке. – Именно так, наместник. Только так – и ничего более, согласно приказу. Наместник смотрел на нее какое-то время, затем поерзал в седле, стараясь расслабить напряженную задницу, – он предпочитал восхищаться лошадьми с расстояния, а не громоздиться на проклятых животных. Они, казалось, чувствовали его неприязнь и отвечали взаимностью. Атри-преда говорила наместнику, что он чересчур наклоняется вперед и лошадь использует его ошибку как возможность навредить. Тисте эдур не ждал от поездки ничего хорошего. «Тем не менее, – сказал Брол напоследок, – я поеду с вами». Он знал, что ее не радует такая перспектива. Хотя личные телохранители из его племени, собственный экипаж с возницей и небольшое стадо вроде бы позволяли ему не быть обузой военным в походе. – Тем не менее я беспокоюсь за вашу безопасность, – сказала атри-преда. – Не стоит. Я полностью уверен в своих арапаях… – Простите, наместник, но охотиться на тюленей – это не то же самое… – Атри-преда, – прервал, в свою очередь, Брол Хандар, – во время завоевания мои воины сталкивались с бравыми летерийскими солдатами, и этих летери нет в живых. Тюлени? Некоторые из них весом с быка, а клыки длиннее короткого меча. И белые медведи, и пещерные медведи. Коротконогие волки и степные волки. Не забывайте и дшеков-оборотней. Думали, белые пространства севера – пустынные земли? По сравнению с тем, с чем вынуждены сталкиваться ежедневно арапаи, летерийцы особой опасности не представляли. А что касается защиты меня от оул’данов, такая необходимость возникнет только в случае отступления ваших войск. А у нас будут к’риснан из ден-ратов и ваши маги. Короче говоря, – заключил он, – ваши опасения совершенно напрасны. Скажите, атри-преда, о чем шел разговор на вашей секретной встрече с управителем Летуром Аниктом? Вопрос, заданный как бы вскользь, поразил атри-преду как удар. Ее глаза, устремленные на Брола Хандара, тревожно расширились, и в них появилось что-то мрачное. – Финансовые вопросы, наместник, – ответила она холодно. – Солдатам нужно есть. – Финансированием этой карательной экспедиции занимается имперское казначейство. – Средства находятся в распоряжении управителя. В конце концов, на то он и управитель. – Только не в этом случае, – ответил Брол Хандар. – Расходами занимается мой штат. На самом деле экспедиция оплачена деньгами эдур. Атри-преда, впредь проверяйте факты, прежде чем прибегать ко лжи. Создается впечатление, что вам предстоит выполнять два набора приказов. Искренне надеюсь – ради вашего душевного спокойствия, – что они не противоречат друг другу. – Полагаю, что нет, – глухо ответила она. – Вы уверены, атри-преда? – Уверена, наместник. – Хорошо. – Наместник, несколько убитых поселенцев были из поместья самого управителя. Брови Брола поднялись: – Тогда желание кровавой мести, наверное, целиком захватило несчастного Летура Аникта. – На нашей встрече я лишь снова подтвердила намерение обрушить должную кару на убийц. Управитель хотел гарантий, которые я с удовольствием ему дала, учитывая обстоятельства. – Иными словами, Летур Аникт тревожился, что управление экспедицией выскользнуло у него из рук. Надо полагать, он достаточно умен, чтобы признать – когда успокоится, – что этот ход говорит о недовольстве его неумеренностью в последнее время. – Не могу знать, наместник. – Хотелось бы посмотреть на его унижение после нашего триумфального возвращения, атри-преда. Она промолчала. Конечно, добавил он про себя, реакция Летура Аникта будет серьезнее, поскольку в экспедиции на самом деле нет ничего официального. Люди управителя во дворце – похоже, летерийские слуги канцлера – придут в ярость, узнав о его обмане; однако на сей раз именно эдур подготовили маленький захват, обеспечив связь между племенами с помощью к’риснан и эдур – помощников наместников. Риск, конечно, был огромный, ведь сам император ничего об этом не знал. Летура Аникта следует приструнить. Даже нет, его следует стреножить. Навсегда. Будь воля Брола, уже через год в Дрене появился бы новый управитель, а что касается имущества Летура Аникта, уровень преступной коррупции, без сомнения, заслуживает конфискации, лишения наследных прав и возмещения убытков в таком размере, что потомки Аникта останутся должниками на многие поколения. Он порочен. И сплел здесь гибельную паутину, от Дрена до пограничных стран. Он хочет войны со всеми нашими соседями. Бессмысленной войны. Обусловленной безграничной жадностью одного человека. Такая порочность требует искоренения, поскольку в империи много летуров аниктов, процветающих под защитой Свободного попечительства и, вполне возможно, Патриотистов. Этот человек послужит примером и предостережением. Вы, летери, считаете нас глупцами. Вы смеетесь у нас за спиной. Издеваетесь, что мы не понимаем ваших мудреных хитростей. Ну что же, мудреность бывает разная, как вы скоро узнаете. Наконец-то Брол Хандар не чувствовал себя беспомощным.
Атри-преда Биватт молча закипала. Проклятый дурак рядом с ней стремится к своей погибели, а она окажется виновной в том, что не уберегла его. К’риснан и арапаи-телохранители ничего не смогут. Агенты управителя проникли во все летерийские подразделения на марше, и среди этих агентов… убийцы, Странник их побери. Мастера ядов. Ей нравился этот воин. Он явно умен, но все же такой… наивный. Наверняка Летуру Аникту известна закулисная активность Брола Хандара и еще полудюжины наместников, и управитель намерен ликвидировать зарождающуюся опасность здесь исейчас. Прямо во время этой экспедиции. – У нас проблема с Бролом Хандаром, – говорил управитель; в привычной полумгле его внутреннего святилища он напоминал пыльную каменную статую. – Господин? – Он хочет несанкционированно расширить круг своих обязанностей, таким образом подрывая традиционные функции управителя в пограничной провинции. Эти замыслы вовлекли в его паутину и других, что может, увы, вызвать гибельные последствия. – Гибельные? То есть? – Знайте, атри-преда, Патриотисты теперь сосредоточены не только на летерийцах в империи. Выплыли на свет доказательства возникновения заговора среди тисте эдур – против государства, а возможно, против самого императора. Ерунда. Ты и впрямь держишь меня за полную дуру, Аникт? Против государства и против императора – не одно и то же. Государство – это ты и подобные тебе. Государство – это Свободное попечительство и Патриотисты. Государство – это канцлер и его приспешники. Я верю в заговор тисте эдур против вас. Они достаточно долго тут жили, чтобы понять империю, которую завоевали; чтобы разобраться, что произошло гораздо более тонкое завоевание, где проигравшие – они. Тисте эдур прежде всего – гордый народ. Они не потерпят поражения, а то, что победители, по их меркам, совершенные трусы, только больнее бьет. Поэтому атри-преда не удивилась, что Брол Хандар с другими эдур начали, наконец, кампанию против летери, управляющих государством. И вовсе не удивительно, до какой степени эдур недооценивают врага. – Господин, я офицер имперской армии. Мой командир – сам император. – Император управляет нами всеми, атри-преда, – отозвался с легкой улыбкой Летур Аникт. – Заговор среди его сородичей напрямую угрожает законоохранительным структурам – тем, кто, не щадя сил, старается поддерживать этот аппарат. – Таким людям, как вы. – Именно. – О чем вы просите меня, господин? – Брол Хандар изъявит желание сопровождать карательную экспедицию. Я считаю, что он намерен объявить отвоеванные территории своей собственностью, – управитель повел рукой, – и, несомненно, во имя империи или другой бессмысленной ерунды. То есть как всегда делаешь ты? – Я попытаюсь отговорить его, – сказала она. – Это небезопасно… – Именно так. Об этом я и говорю. – Через мгновение Летур Аникт откинулся на спинку кресла. – Но вам, увы, не удастся его переспорить. Наместник отправится с вами, невзирая на опасность. Да, опасность. Думая, что она исходит от оул’данов. – Я сделаю все, чтобы сохранить его жизнь, – сказала Биватт. Управитель развел руками: – Разумеется. Нам обоим прекрасно известно, как вероломны могут быть оул’даны, особенно теперь, когда ими командует сам Красная Маска. Кто знает, какие коварные засады он готовит, чтобы напасть на вас, чтобы уничтожить командиров и других важных персон. Несомненно, атри-преда, я жду неукоснительного выполнения ваших обязанностей. Однако напомню, что Брол Хандар замешан в измене. – Так пусть Орбин Правдолов его арестует. Если посмеет, ведь тогда все выплывет наружу, а к этому он не готов. – Мы подождем, – ответил управитель, – до его возвращения. Уже? – А императору известно об этих событиях, господин? – Известно. Иначе Патриотисты не участвовали бы в охоте – уверен, вам это понятно, атри-преда. Она решила, что понимает. Даже Карос Инвиктад не стал бы действовать без санкции. – Это все, господин? – Все. Пусть Странник улыбнется вашей цели, атрипреда. – Спасибо, господин. Теперь все разворачивалось, как и предсказывал управитель. Брол Хандар сопровождает экспедицию, отвергнув возражения Биватт. На его лице читались уверенность и воля – наместник словно обрел новую точку опоры. Безошибочно определен главный враг. Полная катастрофа ждет эдур, потому что он считает, что сделал ход первым. Атри-преда сказала: – Наместник, если позволите, мне нужно поговорить с офицерами. – Разумеется, – ответил Брол Сэнгар. – Когда вы рассчитываете вступить в контакт с противником? Ох, осел, ты уже вступил. – Это зависит от того, отступят ли они или атакуют нас. Наместник вскинул брови: – Вы боитесь Красную Маску? – Страх, который приводит к уважению, не позорен, наместник. В этом смысле да, я боюсь Красную Маску. Как и он будет бояться меня, и очень скоро. – Она направила лошадь к войскам, высматривая не офицера, а всадника из Синецветья, выше и смуглее остальных. Вскоре она нашла его, жестом подозвала, и они направили лошадей шагом по обочине дороги. Атри-преда говорила сразу о двух вещах: громко, чтобы слышно было всем – о здоровье скакунов и прочих насущных вопросах; и намного тише о том, что должен был слышать только собеседник.
– Что можно увидеть на туманном горизонте, чего нельзя закрыть поднятой рукой? Красная Маска взглянул на чужеземца. Анастер Ток улыбнулся: – Лежать в канаве посреди человеческих отходов – это я посоветовал бы любому начинающему поэту. Ритмы приливов и отливов, взлетов и падений, наследие отбросов. Словно жидкое золото. Не совсем в своем уме, решил Красная Маска без всякого удивления. Кожа да кости, весь покрыт струпьями и пятнами жуткой шелушащейся сыпи. По крайней мере, он мог теперь стоять, не опираясь на палку; и аппетит вернулся. В скором времени, был уверен Красная Маска, чужеземец оправится, по крайней мере физически. Разум бедняги – другое дело. – Ваш народ, – продолжал Анастер Ток, – не верит в поэзию, в силу простых слов. Да, вы поете на рассвете и на закате. Вы поете грозовым тучам, и волчьим следам, и сброшенным оленьим рогам в траве. Вы поете, чтобы определить порядок бусин в ожерелье. Но поете без слов. Только мелодия, бессмысленная, как пение птиц… – Птицы поют, – прервал Натаркас, который стоял с другой стороны чужеземца, щурясь на заходящее солнце, – чтобы сообщить другим о своем существовании. Они поют, чтобы предупредить об охотнике. Они поют, чтобы привлечь подружку. Они поют перед смертью. – Ладно, неудачный пример. Вы поете, как киты… – Кто? – воскликнули одновременно Натаркас и двое меднолицых рядом с ним. – А, неважно. Я говорю, что вы поете без слов… – Наш язык – музыка. – Натаркас, – сказал Анастер Ток, – скажи мне, если можно. Когда дети поют, нанизывая бусины на нитку, что значит эта песня? – Их много разных, смотря какой нужен узор. Песня задает порядок бусин по размеру и цвету. – Зачем нужно задавать такие вещи? – Потому что бусины рассказывают историю. – Какую историю? – Истории разные, в зависимости от узора, который задан песней. История не теряется, не искажается, потому что песня никогда не меняется. – Ради Худа, – пробормотал чужеземец. – Что случилось со словами? – У слов, – сказал, поворачиваясь, Красная Маска, – меняются значения. – Ладно, – кивнул Анастер Ток, шагая за Красной Маской к военному лагерю. – В этом и суть. В этом ценность слов – в их умении приспосабливаться… – Скажи лучше, искажаться. Летери – большие искусники искажать слова, их значения. Войну они называют миром, а тиранию – свободой. То, с какой стороны тени ты стоишь, определяет значение слова. Слова – оружие тех, кто взирает на остальных с презрением. И презрение только усиливается, когда они видят, как эти остальные обманываются и превращаются в дураков, потому что верят. Потому что в своей наивности считают, что значение слова неизменно и не подвержено злоупотреблению. – Тогговы соски́, Красная Маска, вот это речь ты произнес! – Я презираю слова, Анастер Ток. А что значит «Тогговы соски»? – Тогг – это бог. – Не богиня? – Нет. – Тогда его соски… – Бесполезны. Точно. – А прочее? «Худов дух»? – Худ – Повелитель смерти. – А значит, никакого духа. – Верно. – «Жалость Беру»? – Беру не знает жалости. – «Забота Маури»? – Госпожа нищих никого не защищает. Красная Маска уставился на чужеземца: – Странные у вас отношения с вашими богами. – Пожалуй. Некоторые считают их циничными, и, пожалуй, не без оснований. Все это связано с властью, Красная Маска, и с тем, что она дает ее носителям. Боги не исключение. – Но если они так беспомощны, почему же вы им поклоняетесь? – Представь, насколько беспомощней они стали бы в противном случае. – Анастер Ток поглядел прямо в глаза Красной Маске и расхохотался. Красная Маска произнес с досадой: – Вы сражались, как армия, почитающая Повелителя и Повелительницу Волков. – И посмотри, к чему это привело. – Причина гибели вашей армии в том, что вас предал наш народ. И в предательстве виновны не ваши волчьи боги. – Верно. Мы согласились на контракт. Мы полагали, что придаем одинаковое значение словам, которыми обменивались с нашими нанимателями… – Чужеземец сухо улыбнулся Красной Маске. – Мы шли на войну, веря в честь. Да. Тогг и Фандерея не виноваты – особенно в тупости их последователей. – И теперь у тебя нет богов, Анастер Ток? – Ну, я слышу иногда их скорбный вой. – Волки приходили на место бойни и забрали сердца павших. – Что? Что ты имеешь в виду? – Они разгрызали грудь твоих товарищей и съедали сердца, больше ничего не трогая. – Вот как, не знал. – Почему ты не умер со всеми? – спросил Красная Маска. – Ты сбежал? – Я был лучшим всадником среди Серых мечей и обеспечивал связь между армиями. К несчастью, я был с оул’данами, когда они приняли решение отступать. Меня стащили с лошади и до бесчувствия избили. Не знаю, почему не прикончили на месте. Или просто не оставили летерийцам. – Есть пределы предательства, Анастер Ток; на что-то даже оул не решатся. Они могли увильнуть от битвы, но не могли перерезать тебе горло. – Сильное утешение… Виноват, я всегда несдержан в шутливых комментариях. Полагаю, я должен испытывать благодарность, но не могу. – Еще бы, – сказал Красная Маска. Они подошли к большому кожаному навесу, натянутому над картами; их нарисовал на шкурах родара вождь – в основном то, что мог вспомнить из военных летерийских карт, которые довелось видеть. Шкуры были растянуты и закреплены на земле, как детали головоломки, чтобы изобразить огромный район, включающий королевства на юге. – Ты солдат, Анастер Ток, а мне нужны солдаты. – И ты хочешь заключить со мной соглашение. – Хочу. – Скрепленное словами. – Да. – А если я откажусь? Решу уйти? – Тебя отпустят, дадут лошадь и припасы. Можешь ехать на восток, или юго-восток, или прямо на север, хотя на севере ничего не найдешь. Главное, не на запад и не на юго-запад. – Не в Летерийскую империю, другими словами. – Да. Я не знаю, какую месть ты затаил в израненной душе. Я не знаю, хочешь ли ты предать оул’данов – за то, что они предали тебя. И я бы не винил тебя ни в коем случае. И будет жаль, если придется тебя убить, именно поэтому я запрещаю тебе ехать в Летер. – Ясно. Красная Маска изучал карты в неясном свете. Казалось, черные линии, тая, уходят в небытие. – И все же я хочу обратиться к твоему желанию отомстить летери. – А не оул’данам. – Да. – Ты веришь, что сможешь победить их. – Смогу, Анастер Ток. – Заранее подготовив поле сражения. Что ж, с такой тактикой я не хочу спорить. Притом что летери достаточно глупы, чтобы прийти туда, куда хочешь ты. – Они заносчивы, – сказал Красная Маска. – И потом у них нет выбора. Они желают отомстить за смерть поселенцев и похищенные стада, которые называют своей собственностью – хотя сами украли их у нас. Они желают наказать нас и потому горят желанием скрестить клинки. – Используя кавалерию, пехоту, лучников и магов. – Да. – И как ты собираешься справиться с магами, Красная Маска? – Пока я тебе не скажу. – На случай если я уеду, сделаю крюк и ускользну от тебя и твоих охотников? – Это маловероятно. – В ответ на улыбку чужеземца Красная Маска добавил: – Я понимаю, что ты опытный всадник, но я пошлю за тобой не оул’данов. Я пошлю своих к’чейн че’маллей. Анастер Ток повернулся и демонстративно начал изучать лагерь – многие ряды палаток, вьющиеся вонючие дымки от костров. – Ты набрал сколько – десять, двенадцать тысяч воинов? – Почти пятнадцать. – Значит, развалил кланы. – Да. – Чтобы получилось что-то вроде регулярной армии? Ты должен изменить их преданность старым кровным узам. Я видел, как ты муштровал ротных командиров, чтобы они выполняли твои команды в бою. И видел, как они муштровали командиров отрядов, а те – своих воинов. – Ты солдат, Анастер Ток. – И ненавижу это всей душой. – Не имеет значения. Расскажи о Серых мечах, об их тактике. – Это тебе не пригодится. Зато я мог бы рассказать об армии, в которой начинал, еще до Серых мечей. – Он вскинул голову, и Красная Маска разглядел в его сверкающем глазе какое-то безумное оживление, от которого почувствовал неудобство. – Я могу рассказать о малазанцах. – Я не слышал о таком племени. Анастер Ток снова рассмеялся: – Это не племя. Это империя. Империя, в три, в четыре раза крупнее Летерийской. – Так, значит, ты остаешься? Анастер Ток пожал плечами: – Пока. С ним будет непросто, понял Красная Маска, но его безумие может принести пользу. – Тогда как же, – спросил он, – малазанцы выигрывают войны? Кривая улыбка чужеземца блеснула в сумраке, словно белый нож: – Потребуется много времени, Красная Маска. – Я пошлю за ужином. – И за масляными лампами – я ничего не могу разглядеть на ваших картах. – Ты одобряешь мое намерение, Анастер Ток? – Создать профессиональную армию? Да, это важно. Однако это изменит все – ваш народ, культуру… Все. – Он помолчал, потом добавил сухим, издевательским тоном: – Вам понадобится новая песня. – Так сочини ее, – ответил Красная Маска. – Выбери из малазанских. Какую-нибудь подходящую. – Хорошо, – пробормотал Ток. – Погребальную. Вновь блеснул белый нож, и Красная Маска подумал, что лучше бы ему оставаться в ножнах.
Глава девятая
Куда ни погляди, повсюду я видел знаки войны. Вот деревья выстроились вдоль хребта, высылая застрельщиков вниз по склону, навстречу наступающей низкой растительности в речном русле, что высохло еще до пролома ледяных запруд высоко в горах, где дикое солнце внезапно выскочило из засады, пробивая древние баррикады, и натравило потоки воды на нижние равнины. А тут, на складках скальной породы, старые шрамы от ледников исчезают под авангардом мха, захватывающего колонии лишайника. Муравьи перекидывают мосты через трещины в камне, а воздух над ними звенит от крылатых термитов, молча умирающих в зубастых челюстях риназанов, которые закладывают виражи, пытаясь спастись от еще более злобных небесных хищников. Все эти битвы провозглашают истину жизни, самого существования. Теперь мы должны спросить самих себя: вправе ли мы ссылаться на такие древние и всеобщие законы? И можем ли заявлять о свободе воли, отвергая природную тягу к насилию, доминированию и убийству?.. Таковы были мои мысли – ребячливые и циничные, – когда я стоял, торжествуя над последним убитым мною человеком, его кровь текла ручьем по клинку моего меча, а в моей душе вздымалась волна такого удовольствия, что дрожь брала…Остатки невысокой стены окружали поляну, грубо обтесанные глыбы базальта разделяли участки зеленой травы. Чуть дальше жидкая рощица молодых березок и осин поблескивала дрожащими весенними листочками, еще дальше вздымался темный бор – толстые темно-серые сосны вытеснили подлесок. Что бы ни укрывала прежде стена, все давно исчезло под мягкой глиной поляны; видны были только ямы, обозначавшие места бывших подвалов. Пронизанный солнечными лучами воздух словно скручивался и вихрился от густых туч насекомых; и было нечто в жарком знойном воздухе, от чего Сукул Анхаду чувствовала тревогу, словно из черных сучков окружавших деревьев на нее смотрели призраки. То и дело она оглядывалась, не замечая ничего, кроме обычных мельканий жизни – привычных обитателей леса, – и слыша только тихое ворчание земных духов, слишком слабых, чтобы сделать что-то большее, нежели беспокойно ворочаться в вечном, умирающем сне. Их не трогают, и ладно. Стоя рядом со стеной высотой по колено, Сукул Анхаду обернулась на импровизированное укрытие, сдерживая очередной прилив злости и нетерпения. Освободив сестру, она рассчитывала только на благодарность от этой сучки. Шелтана Лор не благоденствовала в могильнике. Избитая до бесчувствия Силкасом Руином и проклятым локи вивалом, почти утонувшая в бездонной трясине какого-то мешка памяти во владении Азатов, где каждый миг тянулся столетиями, Шелтана выбралась, покрытая несмываемыми пятнами от черной воды, с выцветшими волосами; кожа приобрела оттенок ореха бетеля, стала восковой и рубчатой, как у т’лан имассов. Открытые раны не кровоточили. Острые ногти поблескивали, как продолговатые спинки жуков – Сукул ловила себя на том, что смотрит на них не отрываясь, будто ожидая, что они вот-вот развернут кожаные крылья и утащат пальцы в небо. Сестру лихорадило. Она без остановки бормотала что-то бессвязное. Все, чего добилась Сукул, – перенесла сестру из того инфернального города сюда, в относительно спокойное место. Она посмотрела на навес, скрывающий лежащую фигуру Шелтаны Лор, и горько порадовалась. Жилище – не дворцовые палаты, особенно учитывая королевскую кровь, если под этим понимать яростный драконийский поток в их жилах; а почему бы и нет? Настоящих Взошедших мало, их редко встретишь в этих владениях. Не считая суровых Старших богов и всяких безымянных духов камней и деревьев, родников и ручьев. Несомненно, для себя-то Менандор обставила более величественное жилище – его стоит захватить. Неприступная горная цитадель, вечно укрытая облаками. Хочу пройти по этим воздушным залам и объявить их своими. Нашими. Если только мне не придется запереть Шелтану в подземелье, где она сможет бормотать и кричать, никого не беспокоя… – Надо тебе глотку перегрызть. Хриплый крик из шалаша вызвал у Сукул вздох. Она подошла к выходу и заглянула внутрь. Ее сестра сидела свесив голову, и длинные алые волосы закрывали лицо. Длинные ногти на опущенных пальцах блестели, словно источали масло. – Лихорадка прошла – это хорошо. Шелтана Лор не подняла головы: – Да ну? Я звала тебя – когда Руин процарапывал путь, когда он обратился против меня, своекорыстный, бессердечный зверь! Обратился против меня! Я звала тебя! – Я слышала, сестра. Увы, я была слишком далеко. Но в конце концов я ведь пришла? Пришла и освободила тебя. Долгое молчание, потом раздался темный и злобный голос: – И где она теперь? – Менандор? – Это ведь она?.. – Лор внезапно подняла голову, открыв янтарные глаза с пожелтевшими, как ржавчина, белками. Больной взгляд, но пристальный и изучающий. – Ударила меня сзади! Я ничего не подозревала, я думала, ты там, я думала, ты там, а ты!.. – Я тоже жертва, Шелтана. Менандор долго готовилась к предательству, провела множество обрядов – как поразить тебя и не дать мне возможности вмешаться. – Хочешь сказать, она опередила нас, – прорычала Шелтана. – Разве мы не планировали то же самое, Сукул? – Подробности теперь уж и не так важны, правда? – И все же, дорогая сестра, она не похоронила тебя, так ведь? – Не из-за моего мастерства. И я не выторговывала свободу. Нет, похоже, Менандор и не собиралась меня уничтожать. – Сукул сама почувствовала, как ее черты исказила гримаса ненависти. – Она никогда не считала, что я многого стою. Сукул Анхаду, Пятнистая, Переменчивая. Ну, она еще поймет, как ошибалась, правда? – Нужно найти Азата, – сказала Шелтана Лор, оскалив бурые зубы. – Ее надо заставить страдать, как страдала я. – Я согласна, сестра. Увы, здесь, на континенте, нет выживших Азатов. Шелтана Лор, ты доверишься мне? Я задумала кое-что – как поймать Менандор, как осуществить долгожданную месть. Ты со мной? Настоящие союзники, и нет никого, кто мог бы остановить нас… – Дура, есть Силкас Руин. – И для него у меня готов ответ, сестра. Но мне нужна твоя помощь. Мы должны действовать вместе, тогда покончим и с Менандор, и с Силкасом Руином. Ты доверяешь мне? Шелтана Лор грубо рассмеялась: – Не произноси этого слова, сестра. Оно бессмысленно. Я требую мщения. Ты должна кое-что доказать – нам обеим. Хорошо, мы будем действовать вместе и посмотрим, что получится. Поведай мне свой великий план. Объясни, как мы сокрушим Силкаса Руина, которому нет равных в этом владении. – Уйми свой страх перед ним, – сказала Сукул, оглядывая поляну, где лучи солнца удлинились и разрушенные стены вокруг напоминали крошащуюся тьму. – Он не такой уж непобедимый. Скабандари это прекрасно доказал… – Ты действительно такая тупая, что поверила? – сурово спросила Шелтана, выбравшись из односкатного шалаша и выпрямляясь. Кожа блестела, как полированный мореный дуб. – Я делила с этим ублюдком могилу тысячу вечностей. Я пила его сны, я черпала из потока его самых потаенных мыслей – он стал беспечным… Сукул нахмурилась: – О чем ты говоришь? Жуткие глаза уставились на нее с издевкой. – Он стоял на поле битвы. Стоял, повернувшись спиной к Скабандари, которого называл Кровавым Глазом; разве это ни о чем не говорит? Стоял и просто ждал кинжалов. – Я тебе не верю. Это ложь, это наверняка ложь! – Почему? Раненный, безоружный, он чувствовал быстрое приближение сил этого владения – сил, которые, не мешкая, расправятся и с ним, и с Кровавым Глазом. Расправятся навсегда – Силкас был не в состоянии противостоять им. И знал, что Скабандари не справится, сколько бы этот идиот ни кичился бесчисленными убийствами. Так что оставалось или разделить судьбу Скабандари, или сбежать. – Тысячи лет в могильнике Азатов – и ты можешь назвать это бегством, Шелтана? – Могу, и больше, чем мы все, больше даже, чем Аномандр, – сказала Шелтана, чьи глаза вдруг затуманились, – Силкас Руин думал… по-драконьи. Холодно, расчетливо. Бездна под нами, Сукул Анхаду, ты понятия не имеешь!.. – Шелтана задрожала и отвернулась. Потом добавила гортанно: – Проверь свои планы, сестра, и как бы ты ни была в них уверена, оставь нам лазейку. На случай поражения. Со всех сторон снова послышался легкий стон земных духов, и Сукул Анхаду вздрогнула, охваченная неуверенностью и страхом. – Ты должна рассказать мне о нем больше, – сказала она. – Все, что узнала. – О, расскажу. Свобода придала тебе… самонадеянности, сестра. Мы должны избавиться от нее, мы должны сорвать с твоих глаз вуаль уверенности. И соответственно изменить планы. Снова долгое молчание, потом Шелтана Лор взглянула на Сукул, и глаза ее странно блеснули: – Скажи, ты специально это выбрала? – Что? Шелтана повела рукой: – Место… для моего выздоровления. Сукул пожала плечами: – Местные сюда не суются. Я решила, что тут достаточно укромно… – Не суются, ага. И не зря. – Почему? Шелтана долго смотрела на сестру, потом отвернулась: – Неважно. Я готова убраться отсюда. Кажется, я тоже. – Согласна. На север… Снова пронзительный взгляд. О, я вижу твое презрение, сестра. И знаю: ты чувствуешь то же, что чувствовала Менандор – и ни во что меня не ставишь. И ты думала, что я приду на помощь, когда она нанесет удар? С какой стати? Я говорила о доверии, да, но ты не поняла. Я верю тебе, Шелтана. Верю в твою жажду мести. И это все, что мне нужно. За десять тысяч жизней равнодушия и пренебрежения… это все, что мне нужно.Король Киланбас в Аспидной долине, «Третий прилив Летераса». «Завоевательные войны»
Таксилиец с татуированными руками, голыми в душной жаре, шел к низенькому столу, за которым сидела Самар Дэв; он не обращал внимания на любопытные взгляды посетителей в ресторанном дворике. Не сказав ни слова, сел, потянулся за кувшином разбавленного прохладного вина и наполнил свой кубок. Затем наклонился поближе. – Во имя Семи Святых, ведьма, этот проклятый город – чудо и кошмар. Самар Дэв пожала плечами: – Ни для кого не тайна – десятка два поборников ожидают решения императора. Естественно, ты привлекаешь внимание. Он покачал головой: – Ты не понимаешь. Я ведь был когда-то архитектором, помнишь? Одно дело, – он беззаботно махнул рукой, – глазеть на потрясающие мостовые и пролеты, на мосты и сомнительную конструкцию Вечного Дома, на каналы с их шлюзами и затворами, акведуки и громадные блокгаузы с мощными насосами. – Он отпил еще большой глоток вина. – Нет, я совершенно про другое. Ты знала, что в день нашего прибытия рухнул старинный храм – храм, посвященный, похоже, крысам… – Крысам? – Крысам, хотя я даже приблизительно не могу представить себе культ, построенный вокруг таких грязных существ. – Карса счел бы такое замечание забавным, – сказала, едва усмехнувшись, Самар Дэв, – и приобрел бы нового врага в приверженцах этого культа, со своей любовью сворачивать шеи грызунам… Таксилиец тихо добавил: – Не только грызунам, как я понимаю… – Увы, тут я не была бы чересчур строга к тоблакаю – он предупреждал, чтобы никто не прикасался к его мечу. Раз десять, а то и больше. Тому стражнику следовало подумать. – Дорогая ведьма, – сказал со вздохом таксилиец, – ты была беспечна или того хуже – ленива. Это оружие предназначено для того, чтобы столкнуться с мечом самого Рулада. И прикосновение означает благословение, разве ты не знала? Лояльные граждане империи хотят победы поборников. Хотят поражения проклятого тирана. Они молятся, мечтают… – Хорошо, – прошипела Самар Дэв, – говори тише! Таксилиец развел руками, потом нахмурился: – Ну да, конечно. Ведь в каждой тени прячется Патриотист… – Думай, над кем издеваться. Это раздражительная и кровожадная банда, таксилиец, а как чужеземец ты тем более уязвим. – Тебе бы послушать разговоры, ведьма. Императора нельзя убить. Карса Орлонг в погребальной урне присоединится к остальным на кладбище, иного не жди. И после этого всех его прихлебателей, спутников – всех, кто прибыл с ним, ждет та же судьба. Так зачем Патриотистам возиться с нами, раз мы неизбежно погибнем? – Он допил вино и снова наполнил кубок. – Впрочем, ты меня перебила. Я говорил про рухнувший храм и остатки его фундамента – явное доказательство моих растущих подозрений. – Я не знала, что мы обречены на казнь. – Она помолчала; потом, вспомнив другие слова таксилийца, сказала: – Продолжай. Таксилиец откинулся назад, баюкая в ладонях кубок. – Вспомни Эрлитан, город, построенный на костях бесчисленных предыдущих. Этим он не слишком отличается от большинства поселений среди Семи Городов. Однако Летерас вовсе не таков, Самар Дэв. Нет. Здесь старый город не рушился, не рассыпался в обломки. Он так и стоит, подчиняясь не совсем стертому узору улиц, лишь то тут, то там оставшиеся древние строения, как кривые зубы. Никогда не видел ничего подобного, ведьма. Впечатление такое, что на старые улицы никто не обращал внимания. По крайней мере, их прорезают два канала – и в стенках канала заметна каменная кладка, как концы распиленных костей. – Действительно, необычно. Увы, таксилиец, здесь только архитектор или каменщик найдет источник возбуждения. – Ты все еще не понимаешь. Древний узор, по большей части скрытая сеть и оставшиеся привязанные к ней строения – все это не случайно. – То есть? – Наверное, не стоит тебе этого говорить, но именно среди каменщиков и зодчих таятся секреты скрытой природы. Определенные истины о числах и геометрии открывают тайную энергию, сеть силы. Самар Дэв, потоки энергии, похожие на перекрученную арматуру в строительном растворе, пронизывают этот город. Обрушение Крысьего дома открыло мне глаза: зияющая рана, сочащаяся древняя кровь – почти мертвая кровь, точно говорю. – Ты уверен? – Да, и скажу больше: кое-кто знает. Знает достаточно, чтобы обеспечить сохранность главных строений, зданий, которые формируют опорную сеть… – Не считая Крысьего дома. Кивок. – Это обрушение – необязательно плохо; и даже необязательно случайно. – Я перестала понимать. Храм обрушили намеренно? – Не исключено. Это в точности соответствует моим подозрениям. Мы приближаемся к историческому событию, Самар Дэв. Если я прав, что-то должно случиться. Молюсь, чтобы мы дожили и все увидели своими глазами. – Не слишком ты меня порадовал, – сказала она, глядя на недоеденный завтрак из хлеба, сыров и незнакомых фруктов. – Хотя бы закажи еще графин вина за все свои прегрешения. – По-моему, тебе нужно бежать, – еле слышно произнес таксилиец. – Я бы сбежал, если бы не событие, которое, как я верю, грядет. Впрочем, как ты и сказала, мой интерес, пожалуй, в основном профессиональный. А вот тебе не мешает подумать, как сохранить собственную жизнь. Она нахмурилась: – Не то чтобы я безоговорочно верила в боевое искусство Карсы Орлонга. Уже немало говорилось, что император сражался с другими великими поборниками, воинами невиданного мастерства – и никто не смог его победить. Тем не менее остается чувство… ну, верности. – Достаточно, чтобы войти с ним в Худовы ворота? – Сама не пойму… В любом случае тебе не кажется, что за нами следят? Не думаешь, что другие пытались избежать этой участи? – Несомненно. Но, Самар Дэв, даже не попытаться… – Я подумаю, таксилиец. И вот что: пусть второй графин вина подождет. Прогуляемся по славному городу. Мне хочется самой поглядеть на разрушенный храм. Мы чужеземцы и можем глазеть сколько угодно, и Патриотисты ничего не заподозрят. Она поднялась. Таксилиец тоже встал. – Я надеюсь, ты уже расплатилась с хозяином. – Нет нужды. Империя угощает. – Щедрость к обреченным противоречит моему представлению о жестокой империи. – Все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Под взглядами дюжины посетителей парочка покинула ресторан.
Солнце поглотило последние тени в усыпанном песком подворье, и жар густыми волнами поднимался над длинным прямоугольным двором, закрытым высокими стенами. Слуги ровняли и приглаживали песок; его поверхность останется нетронутой до вечера, когда все ожидающие поборники придут проводить тренировочные бои друг с другом и толпиться, обсуждая странную, смертельно опасную ситуацию. А пока, опершись о стену у самого входа, Таралак Вид смотрел, как Икарий медленно идет вдоль внешней ограды подворья, кончиками пальцев вытянутой руки поглаживая побеленный пыльный камень и потрескавшийся бордюр. На бордюре до сих пор виднелись тусклые изображения героев империи и покрытых славой королей, искрошенные и поцарапанные оружием непочтительных чужеземцев, проводящих друг с другом тренировки – всех чужеземцев, собиравшихся убить сидящего на троне императора. Высокий, с оливковой кожей воин полюбовался на стаю незнакомых птиц в голубой бездне, затем двинулся дальше и дошел до дальнего конца двора, где выход на улицу перегораживали громадные решетчатые ворота. За толстыми, покрытыми ржавчиной прутьями фигуры охранников были еле видны. Икарий остановился лицом к воротам и стоял неподвижно; в ослепительных лучах солнца чудилось, будто воин-ягг только что шагнул с бордюра слева от него, поблекший и ободранный, как все древние герои. Нет, он не герой. Никому и никогда не казался героем. Оружие – не более того. И все же… он живет, дышит, а тот, кто дышит, – больше чем оружие. Горячая кровь в жилах, грациозные движения, кавардак мыслей и чувств в черепушке, понимание огнем горит в глазах. Слишком долго Безымянные стояли на коленях у каменного порога. Поклонялись дому, крепкому фундаменту, гулким комнатам – а почему же не живущим, дышащим обитателям, которые могли населять этот дом? Почему не бессмертным строителям? Храм был священной землей не сам по себе, а благодаря богу, для которого построен. Однако Безымянные так не считали. Поклонение, доведенное до абсурда, как подношение в складке скалы, нарисованное кровью на потрепанной поверхности… Ох, не для меня все это, все эти мысли, от которых стынет душа. Грал, весь в ранах и шрамах от предательств. Тех, что ждут в тени каждого человека – ведь мы и дом, и жильцы. Камень и земля. Кровь и плоть. И так мы будем являться в старые комнаты, бродить знакомыми коридорами, пока, повернув за угол, не наткнемся на незнакомца, который окажется нашим самым страшным отражением. А потом обнажаются клинки, и кипит жизненная битва, год за годом, подвиг за подвигом. Мужество и подлое предательство, трусость и бешеная злоба. Незнакомец заставил меня отступать. Шаг за шагом, пока я не потерял себя, – какой безумец посмеет трезвонить о своем позоре? Кто будет черпать удовольствие, ощущая зло, и получать удовлетворение от его горьких даров? Нет, мы укрываемся собственной ложью. Разве я не повторяю клятвы о мести каждое утро? Не шепчу проклятия всем, кто причинил мне зло? А теперь я осмеливаюсь судить Безымянных за то, что они натравливают одно зло на другое. Что тогда делать мне в этой жуткой схеме? Таралак взглянул на Икария, застывшего лицом к воротам, словно статуя, колышущаяся в волнах жара. Мой незнакомец. И кто же из нас зло? Шипя что-то себе под нос, он отделился от стены и, пройдя через подворье, через волны жара, остановился рядом с яггом. – Если оставишь оружие, – сказал Таралак, – можешь свободно ходить по городу. – И могу свободно передумать? – Икарий криво усмехнулся. – Это ничего не даст – кроме, наверное, нашей немедленной казни. – Воспринимать ее как милость? – Ты сам этому не веришь, Икарий. Ты просто меня дразнишь. – Это может быть правдой, Таралак Вид. А что касается города, – он покачал головой, – я еще не готов. – Император примет решение в любой момент… – Не примет. Время есть. Грал сердито посмотрел на ягга. – Почему ты так уверен? – Потому, Таралак Вид, – тихо и размеренно произнес Икарий, поворачиваясь и устремляясь прочь от ворот, – что он боится. Тебя? А что он знает? Семь Святых, кто знает историю этой земли? Ее легенды? Их предупредили об Икарии и обо всем, что ждет внутри него? Икарий исчез в тени за входом в здание. Через дюжину быстрых ударов сердца Таралак двинулся следом – не чтобы составить сомнительную компанию яггу, но чтобы найти того, кто ответит на кучу одолевавших его вопросов. Варат Тон, когда-то заместитель атри-преды Йан Товис, свернулся в клубок в углу пустой комнаты. Когда Йан Товис вошла, он только вздрогнул и даже не поднял голову, чтобы взглянуть на нее. Этот человек в одиночку провел Таралака Вида и Икария через Пути – туннель, распахнутый неизвестной магией, через все владения, по которым пролегало их путешествие. Атри-преда сама видела вздувшуюся рану – выходные врата; сама слышала визгливый звук, который словно заползал в грудь и сжимал сердце; она смотрела, не веря своим глазам, на появившиеся из врат три фигуры – двое тащили третьего… Больше выживших не было. Никого. Ни эдур, ни летерийцев. Разум Варата Тона помутился. Не в силах объяснить что-нибудь членораздельно, он бормотал, вскрикивая каждый раз, как кто-нибудь к нему приближался, и не мог – или не хотел – оторвать взгляд от лежащего без сознания Икария. Таралак Вид тогда хрипло говорил: «Все мертвы. Все до одного. Первый престол разрушен, защитники убиты – выстоял только Икарий, но даже он был серьезно ранен. Он… он достоин вашего императора». Однако грал повторял это с самого начала. На самом деле точно никто ничего не знал. Что же произошло в подземной гробнице, где стоял Первый трон? Ужасные новости на этом не закончились. Трон Тени тоже был разрушен. Йан Товис вспомнила отвращение и ужас на лицах тисте эдур, когда до них дошел смысл слов, сказанных Таралаком Видом с жутким акцентом. Нужна новая экспедиция. Необходимо понять истину этих заявлений. Врата закрылись, выплюнув выживших так же жестоко и мучительно, как открывались, под какофонию воплей, как будто кричали потерянные души. Пришло известие о потерях флота от вождей эдур, которые пытались прорваться в Пути. Травма, нанесенная хаотичным разрывом, каким-то образом запечатала все возможные проходы к месту Трона Тени и к Первому трону т’лан имассов. Навсегда ли? Даже попытки дотянуться, предпринятые вождями, обращались дикой болью. Горячо, рассказывали они; сама плоть существования горит огнем. Однако Йан Товис мало интересовали такие материи. Она потеряла солдат, и самая горькая потеря – ее заместитель, Варат Тон. Она смотрела на него, скорчившегося в углу. И об этом мне придется рассказывать его жене и детям в Синецветье? Летерийские лекари пытались исцелить Тона, но безуспешно – раны его разума оказались неподвластны их умениям. Стук сапог по коридору за спиной. Йан Товис отступила в сторону, и вошла стражница, сопровождающая босоногого подопечного. Еще один «гость». Монах с теократического архипелага Кабал, который, как ни странно, добровольно присоединился к флоту эдур – как выяснилось, следуя давней традиции предоставления заложников, чтобы смягчить потенциального врага. В то время флот эдур был уже чересчур потрепан, чтобы представлять серьезную угрозу, и зализывал раны после столкновения с жителями Измора, но это ничего не значило: такая традиция первого контакта с чужеземцами была официальной политикой. Монах-кабалиец, стоящий на пороге комнаты, был всего по плечо Сумрак. Худой, лысый, круглое лицо скрыто под толстым слоем краски, ослепительно-яркой, представляющей маску веселья. Йан Товис не знала, кого ожидала увидеть, но уж точно не… это. – Благодарю, что согласились его осмотреть, – промолвила она. – Как я понимаю, вы обладаете талантами целителя. Казалось, монах вот-вот расхохочется, и Сумрак ощутила укол раздражения. – Вы меня понимаете? – сурово спросила она. Под слоем краски черт лица было не разобрать, однако монах ответил на чистом летерийском: – Я понимаю каждое ваше слово. Судя по певучему акценту, вы родом с северных берегов империи. Вы также отрабатывали необходимый на военной службе командирский голос, что, впрочем, не до конца скрыло остаток вашего низкого рождения, хотя хранит от большинства ваших сослуживцев тайну положения вашей семьи. – Светло-карие глаза вспыхивали тихим весельем при каждом утверждении. – Все это, конечно, не относится к засоренной речи, сформировавшейся от долгого общения с моряками – и с тисте эдур. И эти засорения – вам будет приятно услышать – быстро пропадают. Йан Товис взглянула на стражницу, стоявшую за спиной монаха, и жестом отправила ее прочь. – Если вы считаете это шуткой, – сказала она кабалийцу, когда стражница ушла, – то даже краска не помогает. Глаза блеснули. – Уверяю вас, я и не думал шутить. Мне сообщили, что ваши лекари не добились успеха. Это так? – Да. – А тисте эдур? – Они… Им неинтересна судьба Варата Тона. Монах, кивнув, подобрал свободные шелка и бесшумно двинулся к фигуре в углу комнаты. Варат Тон взвизгнул и начал царапать стены. Монах остановился, наклонив голову, потом развернулся и спросил Йан Товис: – Хотите услышать мою оценку? – Давайте. – Он безумен. Она взглянула в пляшущие глазки и вдруг ощутила внезапное желание придушить этого кабалийца. – И все? – Хриплый вопрос прозвучал как угроза. – Все? Сумасшествие! Мириады причин; порой результат физического поражения мозга, порой передающиеся от родителей нарушения работы органов, наследственные пороки. Еще один источник – дисбаланс Десяти Тысяч Телесных Секретов, порча отдельных жидкостей, лихорадочный поцелуй галлюцинации. – Можете его вылечить? Монах моргнул: – А это необходимо? – Зачем же я посылала за вами? Простите, как ваше имя? – Имя мое было отброшено, когда я получил нынешний чин в Объединенных сектах Кабала. – Ясно, и какой чин? – Старший оценщик. – И что вы оцениваете? Выражение лица не изменилось: – Все, что требует оценки. Нужны еще какие-то пояснения? Йан Товис поморщилась: – Не знаю. Похоже, мы теряем время. Глазки монаха снова заплясали: – Появление чужеземного флота среди наших островов требовало оценки. Пославшая корабли империя требовала оценки. Запросы императора требуют оценки. А теперь, как мы видим, состояние этого молодого воина требует оценки. И я оценил его. – Так где же именно начинается ваш талант целителя? – Исцелению должна предшествовать оценка успеха или неудачи лечения. – Какого лечения? – Системного, исходящего из многочисленных требований, каждое из которых необходимо выполнить, прежде чем переходить к следующему. Итак. Я оценил текущее состояние солдата. Он безумен. Дальше для вашего сведения я описал различные формы безумия и возможные причины. Дальше мы обсудили вопрос персональной номенклатуры – как выяснилось, не имеющий существенного значения, – и теперь я готов приступить к решению насущной задачи. – Тогда прошу простить, что прервала. – Ничего страшного. Продолжим. Этот солдат получил травму, достаточную, чтобы нарушить равновесие Десяти Тысяч Телесных Секретов. Различные участки мозга неверно функционируют, причем без возможности самовосстановления. Травма оставила осадок, инфекцию хаоса – могу добавить, что очень неразумно пить мертвую воду между Путями. Далее, сам хаос загрязнен присутствием фальшивого бога. – А что в этом боге фальшивого? – Я монах Объединенных сект Кабала; теперь, похоже, необходимо объяснить сущность моей религии. У народа Кабала три тысячи двенадцать сект, и все до одной посвящены Единому богу. В прошлом ужасные гражданские войны поражали острова Кабала, ведь каждая секта боролась за главенство и в мирских, и в духовных делах. Только Великий Синод нового Первого года обеспечил мир для грядущих поколений. Отсюда Объединенные секты. Нашлось простое решение бесконечных конфликтов. «Вера в Единого Бога закрывает все проблемы». – Как же так: столько сект и только один бог? – Вы должны понять – Единый Бог ничему не поучает. Единый Бог одарил своих детей языком и разумом, ожидая, что стремления Единого Бога будут записаны рукой смертного и осмыслены разумом смертного. То, что в новый Первый год было три тысячи двенадцать сект, удивительно только в том смысле, что прежде их были десятки тысяч. Беспорядочная политика предоставления обширного образования каждому жителю Кабала подверглась изменениям в интересах унификации. Теперь есть один колледж на секту, где доктрина преподается формализованно. Соответственно, в Кабале уже двадцать три месяца непрекращающегося мира. Йан Товис изучала монаха, его прыгающие глазки, нелепую маску. – А вы, старший оценщик, учили доктрину какой секты? – Ну как, секты Насмешников. – И каков их догмат? – Догмат прост: Единый Бог, ничего не написавший, оставивший вопросы толкования веры и богослужения на неуправляемые умы чересчур образованных смертных, несомненно, безумен. – Полагаю, именно поэтому ваша маска изображает дикий хохот… – Вовсе нет. Нам, Насмешникам, запрещен смех, поскольку он – пролог истерии, поразившей Единого Бога. В Святом Выражении, украшающем мое лицо, вам демонстрируется истинное изображение Стоящего за Великим Замыслом, как представляет его наша секта. – Монах вдруг всплеснул ладошками у подбородка. – Ну вот, наш бедный солдат страдает, а мы опять отвлеклись. Я оценил заразу фальшивого бога в пораженном разуме раненого. Соответственно, фальшивого бога следует изгнать. Затем я сниму закупорки в мозгу, препятствующие самоизлечению, и все разбалансировки сбалансируются. Эффект упомянутого лечения будет практически мгновенным и вполне наглядным. Йан Товис моргнула: – Вы в самом деле можете его излечить? – А я разве не сказал? – Старший оценщик… – Да? – Вы знаете, зачем вас доставили в Летерас? – Насколько я понимаю, я должен встретиться с императором на арене, где мы попытаемся убить друг друга. Далее я приду к выводу, что императора нельзя убить сколько-нибудь окончательно, так как он проклят фальшивым богом – кстати, тем самым фальшивым богом, который заразил этого солдата. Итак, моя оценка такова: к сожалению, я буду убит. – И Единый Бог не поможет вам, настоятелю его храма? Глаза монаха блеснули: – Единый Бог не помогает никому. В самом деле, помоги он одному, придется помогать всем, а всеобщая помощь неизбежно приведет к неразрешимому конфликту, и тот, в свою очередь, сведет Единого Бога с ума. Как уже и случилось, давным-давно. – И это неравновесие никогда не исправится? – Вы вынуждаете меня заново вас оценить, атри-преда Йан Товис. На интуитивном уровне вы весьма умны. Моя оценка: ваши Десять Тысяч Телесных Секретов текут ровно и чисто, возможно, в результате какого-то кощунства, которое, уверяю вас, меня нисколько не возмущает. Итак, мы достигли согласия по этому вопросу, который отражает суть учения Насмешников. Мы верим, что, если каждый смертный достигнет ясности мысли и твердого почтения к морали, обретя таким образом глубокое смирение и почтение ко всем другим и к миру, в котором живет, тогда дисбаланс исправится и здравый ум вернется к Единому Богу. – А… Понимаю. – Уверен, что понимаете. И излечение неизбежно. Благодаря сочетанию путей Высшей Моккры и Высшего Дэнула. Последний дает телесное исцеление, первый – удаление заразы и снятие закупорок. Разумеется, в этом городе названные пути проявлены слабо по различным причинам. Тем не менее я действительно обладаю значительными талантами, и некоторые можно непосредственно применить для решения текущей задачи. Чувствуя легкую оцепенелость, Йан Товис потерла лицо. Она закрыла глаза, а услышав судорожный вздох Варата Тона, снова открыла их и увидела, как ее заместитель медленно расправляет руки и ноги, как на глазах расслабляются судорожно сведенные мышцы шеи и воин, моргая, медленно поднимает голову. И видит ее. – Варат Тон. Легкая улыбка, омраченная печалью – но здоровой печалью: – Атри-преда. Значит, у нас получилось… Она нахмурилась, потом кивнула: – У вас получилось. И теперь, лейтенант, флот вернулся домой. – Она обвела рукой комнату. – Вы в крыле-пристройке Вечного дома, в Летерасе. – В Летерасе? – Он попробовал подняться, замер на мгновение, удивленно глядя на кабалийского монаха; потом, опираясь на стену рядом с собой, выпрямился и взглянул в глаза Сумрак. – Но это невозможно. Нам оставалось пересечь еще два океана – как минимум… – Ваше спасение стало результатом ужасных испытаний, лейтенант, – сказала Йан Товис. – Вы лежали в коме много, много месяцев. Наверняка вы чувствуете слабость… Гримаса. – Опустошенность, командир. – Что вы помните? Ужас исказил усталые черты, и Варат Тон опустил взгляд: – Бойню, командир. – Да. Варвар по имени Таралак Вид выжил, и ягг тоже – Икарий… Варат Тон вскинул голову: – Икарий! Да – атри-преда, он… он отвратителен! – Постойте! – воскликнул старший оценщик, пронзая острым взглядом лейтенанта. – Икарий, воин-ягг? Икарий, Похититель Жизни? Ощутив внезапный испуг, Йан Товис ответила: – Да, кабалиец. Он здесь. Как и вы, он бросит вызов императору… – Она замолчала, увидев, как монах с выпученными глазами поднес ладони к лицу, царапнул толстый слой краски и, впившись зубами в нижнюю губу, прокусил ее до крови. Затем дернулся и выскочил из комнаты. – Странник нас побери, – пробормотал Варат Тон. – Что это было? Запретный смех? Она покачала головой: – Понятия не имею, лейтенант. – Кто… Что?.. – Целитель, – ответила она дрожащим голосом, стараясь успокоить дыхание. – Тот, кто разбудил вас. Гость императора – прибыл с флотом Урут. Варат Тон облизнул потрескавшиеся, разбитые губы. – Командир… – Да? – Икарий… Странник упаси, его нельзя будить. Таралак знает, он был там, он видел. Этот ягг… его нужно отослать, командир… Она подошла ближе, топая сапогами: – Значит, заявления грала – не пустая похвальба? Он принесет разрушения? – Да. Она не могла сдержать себя и руками в перчатках ухватила отвороты рваной рубашки Варата, подтянув его к себе. – Проклятие, скажите мне! Он может его убить? Может Икарий убить его? Ужас промелькнул в глазах воина; он кивнул. Странник благослови, вдруг на этот раз… – Варат Тон, послушайте меня. Через два дня я уведу свой отряд обратно на север. Вы поскачете со мной, так далеко по берегу, как потребуется; потом повернете на восток – в Синецветье. Я направлю вас в штат тамошнего управителя, понятно? Два дня. – Да, командир. Она отпустила его, внезапно устыдившись собственной реакции. Хотя колени до сих пор дрожали. – С возвращением, лейтенант, – сказала строго Йан Товис, не глядя ему в глаза. – Вам хватит сил сопровождать меня? – Командир… Да, постараюсь. – Хорошо. Выйдя из комнаты, они натолкнулись на варвара-грала. Варат Тон хрипло выдохнул. Таралак Вид, стоявший в коридоре, уставился на лейтенанта. – Ты… поправился. Вот уж не думал… – Он покачал головой и добавил: – Я рад, солдат. – Ты предупреждал нас, – сказал Варат Тон. Грал поморщился. – Предупреждал. Хватило дурости стать заинтересованным зрителем… – А в следующий раз? – прорычал Варат Тон. – Можешь меня не спрашивать. Лейтенант уставился на дикаря, потом словно обмяк, и Йан Товис с удивлением увидела, как Таралак Вид бросился вперед, чтобы подхватить Варата. Ага, вот, значит, что они пережили. Вот что. Вот. Грал посмотрел на нее: – Он еле жив от истощения! – Да. – Я помогу ему – куда поведете нас, атри-преда? – В более гостеприимное место. Что вы делаете здесь, Вид? – Внезапный страх, – сказал он, поддерживая бесчувственного Варата. Атри-преда пришла на помощь: – Какой страх? – Что его остановят. – Кого? – Икария. Что вы его остановите – особенно сейчас, раз этот человек пришел в себя. Он расскажет – расскажет вам все… – Таралак Вид, – жестко сказала она, – лейтенант и я покинем этот город через два дня. Поскачем на север. И до тех пор заботиться о Варате Тоне буду только я. И больше никто. – То есть никто, кроме меня. – Если настаиваете. – Вы уже знаете, да? Он уже рассказал… – Да. – И вы не собираетесь ничего говорить, никому. Никаких предупреждений… – Именно. – Кто еще может заподозрить? Есть исторические записи по Первой империи. Ученые… – Не знаю. Есть один, и, если получится, я возьму его с нами. Проклятый монах. Должно получиться. Кабалийского священника неправильно поняли. С нами отправили посланника, а не поборника. Нет смысла его убивать – бедный дурачок не умеет сражаться. И представьте, как взбесится Рулад, что зря потерял время… Да, должно получиться. – А ученые… Атри-преда скривилась: – Мертвы или в тюрьме. – Она посмотрела на грала. – Вы с нами? – Вы знаете, что я не могу – я должен разделить судьбу Икария. Нет, атри-преда, я не покину город. – Какое у вас было задание, Таралак Вид? Доставить Икария? Он не смотрел ей в глаза. – Кто послал вас? – сурово спросила она. – Какая разница? Мы здесь. Слушайте, Сумрак, вашего императора жестоко используют. Идет война между богами, а мы для них – никто: и вы, и я, и Рулад Сэнгар. Так что действительно уезжайте, и как можно дальше. И заберите с собой этого храброго воина. Сделайте так, и я умру без печали… – А как насчет сожалений? Он плюнул на пол. Единственный ответ, но она прекрасно его поняла.
Запертый массивной стеной из обработанного известняка, в конце давно заброшенного коридора в позабытом проходе Старого дворца древний Храм Странника давно изгладился из коллективной памяти граждан Летераса. Центральный зал с высоким куполом оставался неосвещенным, воздух неподвижен – вот уже более четырех веков, и расходящиеся проходы к комнатам поменьше отзывались эхом на шаги в последний раз, должно быть, почти сотню лет назад. В конце концов Странник вышел в мир. Холодный, мертвый алтарь, наверное, разрушен. Последние жрецы и жрицы – их звания держались в секрете, чтобы спасти от погромов, – унесли мистические традиции в могилу. Господин Обителей вышел в мир. Теперь он среди нас. Теперь не может быть поклонения – нет жрецов, нет храмов. И отныне Странник может вкусить только одну кровь – свою. Он предал нас. Предал нас всех. Только шепот не пропал и звучал призрачным ветром в разуме бога. Каждый раз, как произносилось его имя – в молитве ли, в проклятие ли, – он ощущал дрожание силы, высмеивающей все, что он когда-то держал в руках, высмеивающей яростное пламя кровавых жертв, горячей, вселяющей страх веры. Бывало, он знавал и сожаления. И так охотно сдался. Господин плиток, Скиталец среди Обителей. Обители увяли, их сила погребена под многими прошедшими веками. Я тоже увял, застряв в этом фрагменте мира, в этой жалкой империи на задворках континента. Я вышел в мир, но… мир постарел. Он стоял перед каменной стеной в конце коридора. Еще полдюжины ударов сердца подождал в нерешительности, затем шагнул сквозь стену. И оказался в темноте. Сухой застойный воздух царапнул горло. Когда-то давным-давно ему требовались плитки, чтобы проходить сквозь прочную каменную стену. Когда-то его сила очаровывала новизной и обилием возможностей; когда-то ему казалось, что он способен кроить и перекраивать мир. Какая заносчивость! Она бросала вызов всем угрозам реальности – на время. И все же он упорствовал в своем тщеславии, развлекался: тут подтолкнуть, там дернуть, а потом отойти в сторонку и наблюдать, как распутывается моток судеб, дрожа каждой ниточкой. Однако это становилось все сложнее. Мир противостоял ему. Потому что я последний, я сам – последняя ниточка, тянущаяся назад к Обителям. И если эта ниточка оборвется, напряжение внезапно щелкнет, отбросив его прочь, выпихнув на дневной свет… и что тогда? Странник взмахнул рукой, и в полукруглых нишах купола снова вспыхнуло пламя, бросая колеблющиеся тени на мозаичный пол. По алтарю на постаменте прошлись кувалдой. Разбитые камни словно кровоточили, обвиняя Странника. Так кто кому служит? Я вышел к вам, чтобы сделать доброе дело, чтобы поделиться с вами мудростью, той, которой обладаю сам. Я думал… я думал, вы будете благодарны. Но вы предпочли проливать кровь во имя меня. Мое слово только мешало вам, а мои мольбы проявить милосердие к своим согражданам… о, как же они вас бесили. Поток мыслей прервался. Волоски на загривке встали дыбом. Что это? Я не один. Услышав тихий смех в одном из коридоров, он медленно обернулся. Там скорчился не человек – скорее огр: широкие плечи густо поросли жестким черным мехом, круглая голова на короткой шее выдавалась вперед. Массивная нижняя часть лица была укрыта под длинными, вьющимися усами и бородой; большие желтоватые клыки нижней челюсти торчали из губ и толстых курчавых волос. Крепкие длинные руки свисали, доставая побитыми кулаками до пола. От видения исходила крепкая звериная вонь. Странник прищурился, стараясь проникнуть взглядом во мглу под тяжелыми бровями, где поблескивали маленькие, близко посаженные глазки цвета неограненного граната. – Это мой храм, – сказал Странник. – Не помню, чтобы я рассылал приглашения… гостям. Снова негромкий смех, но веселья в нем не было слышно. Только горечь, густая и резкая, как запах, жалящий ноздри бога. – Я помню тебя, – раздался низкий рокочущий голос существа. – И знаю это место. Знаю, что тут было. Тут было… безопасно. Ну, да кто теперь вспоминает Обители? Кто знает достаточно, чтобы заподозрить? И пусть они охотятся за мной сколько им угодно – да, в итоге они меня найдут, я знаю. Возможно, уже скоро. А теперь еще скорее, раз ты меня обнаружил, Господин плиток… Он ведь мог вернуть меня, вместе с остальными… дарами. Однако не сумел. Обычная судьба смертных. Он говорил не ртом. Густой грубый голос звучал в голове Странника; и хорошо – с такими клыками слов было бы не разобрать. – Ты – бог. Снова смех. – Да. – Ты вышел в мир. – Не по своей воле, Господин плиток. Не так, как ты. – А… – Мои последователи умерли… ох, как они умирали. Их кровь пропитала полмира. И я ничего не мог поделать. И ничего не могу. – Есть что-то в том, – заметил Странник, – чтобы держать себя в узде. Но как долго ты сможешь все контролировать? Как скоро ты вырвешься за пределы этого храма – моего храма? Как скоро ты явишься на всеобщее обозрение, раздвигая плечами тучи и рассыпая горы в пыль… – Я уберусь отсюда задолго до этого, Господин плиток. – Приятно слышать, бог, – ответил Странник с сухой улыбкой. – Ты выжил, – промолвил бог. – Жив до сих пор. Как? – Увы, – сказал Странник, – тебе мои советы не помогут. Моя сила быстро тает. Она уже серьезно пострадала – из-за погромов, которые форкрул ассейлы устраивали против моих последователей. Думать о еще одной подобной неудаче было невыносимо… я добровольно оставил почти все и в результате, пожалуй, бессилен за пределами этого города и скромного участка реки. Так что никому не угрожаю. Даже тебе, клыкастый. Однако тебе такой выбор недоступен. Они жаждут неограниченной силы, таящейся в твоей крови, и захотят пролить ее, чтобы пить, чтобы купаться в том, что останется от тебя. – Да. Меня ждет последняя битва. Впрочем, хотя бы об этом я не жалею. Хорошо тебе. – Битва. Значит… война? Озадаченное молчание, затем: – О, в самом деле, Господин плиток. От войны мое сердце наполняется жизнью и голодом. А как иначе? Я – Вепрь Лета, повелитель воинств на поле боя. Зазвучит хор умирающих… ах, господин, радуйся, что тебя не будет поблизости… Странник нахмурился: – Так сколько ты намерен здесь оставаться? – Ну, сколько смогу, пока буду в силах держать себя в руках или пока меня не призовет моя битва, а значит – моя смерть. Если, конечно, ты меня не выгонишь. – Я не рискну – ведь этим я высвобожу силу, – сказал Странник. Рокочущий смех: – Думаешь, я не уйду по-тихому? – Не думаю – знаю, Вепрь Лета. – Это верно. Бог войны помедлил, потом сказал: – Предложи мне убежище, Странник, и взамен я вручу тебе подарок. – Хорошо. – И торговаться не будешь? – Нет. Нет сил. Так что за подарок? – Вот он: Обитель Зверя разбужена. Ты видишь, я отброшен, а значит, возникла нужда, необходимость, настоятельность, чтобы на мое место пришел новый наследник, стал голосом войны. Трич был слишком молод, слишком слаб. Поднялись Волки. Теперь они окружают престол… Да нет, они и есть престол. У Странника даже дыхание перехватило от этого признания. Обитель разбужена? Разлепив пересохшие губы, он сказал: – Убежище твое, Вепрь Лета. Что касается преследующих тебя, я сделаю все, чтобы… отвадить их. Никто не узнает и даже не заподозрит. – Тогда, пожалуйста, останови тех, кто еще взывает ко мне. Их крики наполняют мой череп – выдержать невозможно… – Понимаю. Сделаю, что смогу. А имя – они взывают к Вепрю Лета? – Обычно нет, – ответил бог. – Фэнер. Они взывают к Фэнеру. Странник кивнул, потом низко поклонился. Пройдя сквозь каменную стену, он вновь попал в неиспользуемый коридор Старого дворца. Разбужена? Бездна под нами, неудивительно, что седанс смешался в хаосе! Волки? Неужели…
Это хаос! Бессмыслица!.. Пернатая ведьма уставилась на рассыпанные по каменному полу щербатые плитки. Топор привязан и к Спасителю, и к Предателю из Пустой Обители. Кастет и Белый Ворон кружатся у Ледяного трона, как листья в водовороте. Старец из Обители Зверя стоит у Входа из Обители Азатов. Врата из Обители Дракона и Пьющий кровь тянутся к Наблюдателю из Пустой Обители… Нет, это все безумие! Обитель Дракона почитай что мертва, всякий знает, любой метатель плиток, любой сновидец веков. Но вот она сражается за первенство с Пустой Обителью – а Лед? Трон мертв тысячелетия! Белый Ворон – да, я слышала, объявился какой-то разбойник в отрогах Синецветских гор. Судя по тому, что его преследует Ханнан Мосаг, наглые претензии разбойника обоснованны. Нужно поговорить с колдуном-королем, с этим гнутым, переломанным ублюдком. Сидя на корточках, она вытерла холодный пот со лба. Удинаас утверждал, будто видел белого ворона – чуть ли не века назад – на побережье за деревней. Видел белого ворона в сумерках. А она призвала вивала, от жажды власти потеряв всякую осторожность. Удинаас – он так много украл у нее. Она грезила о том дне, когда его, наконец, схватят и доставят – беспомощного, в цепях. Этот дурак думал, что любит меня, – и этим можно было воспользоваться. Нужно было своими цепями обхватить его лодыжки и запястья и привязать к себе. Вместе мы могли уничтожить Рулада еще до того, как он получил силу. Она опустила взгляд на плитки, те, которые лежали рисунком вверх – остальные не считаются, так распорядилась судьба. И все же Странника не видно – как такое может быть? Пернатая ведьма перевернула лежащую рисунком вниз плитку. Оборотень. Смотри-ка, даже тут не видно руки Странника. Огненный Рассвет, новые намеки… Менандор. Я думала про Удинааса… да, теперь ясно. Ты ждала, чтобы я подняла тебя. Ты – тайное связующее звено. Вспомнилось ужасное видение во сне: та жуткая ведьма поимела Удинааса и… Может быть, его цепи принадлежат теперь ей. Об этом я не подумала. В самом деле, его изнасиловали, но мужчины иногда получают удовольствие, становясь такой жертвой. Что, если она теперь защищает его? Бессмертная… соперница. Вивал выбрал его, так? Это что-то означает, поэтому и она выбрала его. Наверняка. Быстрым движением Пернатая ведьма смела плитки, убрала их в деревянную коробку, а коробку затолкнула под свое ложе. Потом вытащила из ниши в стене книгу в кожаном переплете и раскрыла запятнанную, заплесневелую обложку. Дрожащими пальцами пролистала дюжину хрупких тонких страниц и добралась до места, где остановилась, запоминая имена перечисленных там – имена, заполнившие целый том. Перечень богов. Порыв свежего ветра. Пернатая ведьма подняла глаза, огляделась. Ничего. Никого в дверях, никаких незваных теней по углам – лампы светили со всех сторон. В этом неподобающем сквозняке было что-то липкое… Она захлопнула книгу и втиснула ее обратно на полку, потом, чувствуя, как колотится сердце, поспешила к камню в центре комнаты, на котором уже нацарапала стальным пером замысловатый узор: «Захват». – Обители передо мной, – прошептала она, закрывая глаза. – Я вижу Следопыта из Обители Зверя, шаги звучат вослед тому, кто прячется, кто желает сбежать. Но спастись невозможно. Добыча кружит и кружит, постоянно приближаясь к западне. Рывок, жертва кричит, однако помощи не будет – кроме как по моей милости, а это не задаром! – Она открыла глаза и увидела клочья тумана, запертые в границах замысловатого узора. – Я поймала тебя! Дух, шпион, покажись! Тихий смех. Туман закрутился, потом вновь осел, нерешительно протянув усики за пределы узора. Пернатая ведьма ахнула. – Ты дразнишь меня своей силой, но ты трус и не смеешь показаться. – Милая девочка, эта игра тебя уничтожит. – Легкий шепот дуновением ветра гладил уши. Она вздрогнула, огляделась и, почувствовав чье-то присутствие за спиной, обернулась. Никого. – Кто здесь? – Берегись собирания имен… это… преждевременно… – Назови себя, призрак! Я приказываю. – О, принуждение – оружие недостойных. Давай лучше заключим честную сделку. Отрубленный палец на твоей шее, заклинательница, зачем он тебе? Она сжала мешочек в руке. – Не скажу. – Тогда и я, в свою очередь, открою тебе ровно столько же – ничего. Пернатая ведьма заколебалась: – А сам не догадываешься? – Значит, моя догадка верна? – Да. – Преждевременно. – Я не тороплюсь, призрак, я не дура. – Верно, – ответил призрак. – И все же продолжим торговаться… – Зачем? Ты ничего не сказал о себе… – Терпение, заклинательница плиток, дождись моего… одобрения. Прежде чем сделать то, что собираешься. Дождись меня, я тебе помогу. Она фыркнула: – Ты призрак. У тебя нет силы… – Я призрак, и как раз поэтому у меня есть сила. – А с чего мне тебе верить? Зачем соглашаться на твои предложения? – Хорошо, я откроюсь. Ты разговариваешь с Куру Кваном, бывшим седой короля Эзгары Дисканара. – Которого убил Трулл Сэнгар… Раздалось хихиканье: – Кому-то нужно было метнуть копье… – Ты знал, что копье летит? – Знать и быть способным что-то предпринять – разные вещи, заклинательница плиток. В любом случае по-настоящему вини Странника. Признаться, я намерен в конце концов все ему высказать. Но, подобно тебе, понимаю необходимость не торопиться. Мы договорились? Облизнув губы, она кивнула: – Договорились. – Тогда не буду отвлекать тебя от учения. Осторожнее с плитками – ты рискуешь, раскрывая свои способности прорицательницы. – Но я должна знать… – Знать и быть способной что-то предпринять… – Да, – отрезала она. – Я с первого раза поняла. – Тебе не хватает уважительности. – Теперь ты будешь следить за мной непрестанно? – Нет, это жестоко, не говоря о том, что глупо. Перед появлением буду предупреждать – ветер, туман, хорошо? Теперь смотри – он уходит. Она посмотрела на клубящуюся тучу, которая начала таять и исчезла. В подземелье воцарилась тишина, в которой слышалось только дыхание Пернатой ведьмы. Куру Кван, седа! Ничего себе союзников я набираю. Действительно, сладкая будет месть!
Пыльные столбы света от заходящего солнца пронизывали то место, где прежде стоял древний храм; развалины в нижней части просвета тонули в сумраке. Фрагменты фасада рассыпались по улице – пугающе многочисленные куски крыс. Подобравшись ближе, Самар Дэв пнула камешек и нахмурилась на расчлененных грызунов. – Очень… тревожно, – сказала она. – Ага, – улыбнулся таксилиец, – наконец заговорила ведьма. Скажи, что ты чувствуешь в этом жутком месте? – Слишком много ду́хов – не сосчитать, – пробормотала она. – И все… крысы. – Был когда-то д’иверс, помнишь? Ужасное демоническое создание… Он ходил торговыми путями по Семи Городам… – Гриллен. – Точно, так его и звали! Может, у нас тут еще один такой… Гриллен? Она покачала головой: – Нет, этот старше, причем намного. – А что насчет кровотечения? Потока силы? – Не знаю. – Самар Дэв огляделась и увидела на другой стороне улицы высокого, завернувшегося в какой-то халат мужчину, который, прислонившись к стене, наблюдал за ними. – Кое-что давным-давно уснувшее не следует пробуждать. Увы… Таксилиец вздохнул: – Как часто ты говоришь «увы». Ты смирилась, Самар Дэв. Ты утратила любопытство. А ведь не была прежде такой. Она прищурилась: – Мое любопытство на месте. Пострадала только вера в собственные силы. – Нас несут и кружат потоки судьбы, да? – Если угодно. – Самар Дэв вздохнула. – Ладно, я увидела достаточно. И потом скоро комендантский час, а нарушителей, насколько я знаю, стража убивает на месте. – Ты видела – но ничего не объясняешь. – Извини, таксилиец. Все это следует… обдумать. Если по размышлении я приду к каким-то выводам, непременно дам тебе знать. – А я заслуживаю такой иронии? – Нет, не заслуживаешь. Увы.
Выбравшись из полутьмы переулка на залитую солнцем улицу, Бугг обогнул угол и остановился. Тегол стоял у стены, сложив на груди руки под одеялом, в которое обернулся, как в халат. – Хозяин, – сказал Бугг, – а теперь чего вы колеблетесь? – Знаешь, тебе следовало принять мою помощь. Бугг опустил тяжелый мешок на землю: – Так вы не предлагали никакой помощи. – А почему ты не попросил? Из мешка донеслось кудахтанье. Тегол с удивлением опустил глаза: – Бугг, ты же говорил: бывшие несушки? – Говорил. Получил в обмен на мелкий ремонт водяного желоба. – Но… они не мертвые. – Нет, хозяин. – Как же… Значит, кому-то из нас придется их убить. Свернуть шею. Смотреть, как свет жизни гаснет в крохотных глазках… Какой ты жестокий, Бугг. – Я? – Бывшие – значит, больше не могут откладывать яйца. Разве их не ждет какое-нибудь… пастбище? Где можно клевать вдоволь? – Только на небесах, хозяин. Хотя я вас понимаю. Ну, насчет убийства. – Кровь на твоих руках Бугг… Хорошо, что я не ты. – Ничего, придумаем что-нибудь, когда домой доберемся. – Можно построить курятник на крыше, как ненормальные строят голубятни. Так чтобы птицы могли летать туда-сюда и смотреть на этот славный город. – Куры не летают, хозяин. – А в момент сворачивания шеи? – Взлетят и посмотрят на город? – Да, хотя бы на мгновение. Явно довольный принятым решением, Тегол поправил одеяло и двинулся по улице. Бугг, вздохнув, подобрал мешок с дюжиной кур и пошел следом. – Ладно, – сказал он, догнав Тегола у развалин. – Хотя бы эта чужеземная ведьма ушла. – Так это чужеземная ведьма? Довольно симпатичная. Даже, пожалуй, привлекательная. Хотя уверяю тебя, ей в лицо я бы этого никогда не сказал, зная, как легко оскорбляются женщины. – Из-за комплимента? – Точно так. Если комплимент неправильный. Ты слишком долго оставался вне игры, дорогой Бугг. – Возможно. С комплиментами у меня проблема. Тегол удивленно поднял брови: – Ты говоришь так, будто был женат раза два. – Раза два, – повторил Бугг, поморщившись. Посмотрев на развалины Крысьего дома, он спокойно продолжил: – Ага, вот теперь я вижу то, что, без сомнения, видела она. – Если ты видишь то, от чего у меня волосы встают дыбом на загривке каждый раз, как я прихожу сюда, то сделай милость – объясни. – Если кто-то хочет войти, – сказал Бугг, – то неизбежно должна быть дверь. А если ее нет, то ее нужно сделать. – А где в разрушенном здании дверь, Бугг? – Я начинаю понимать, что грядет. – И можешь предложить порядок действий? – В данном случае, хозяин, лучше ничего не делать. – Погоди, Бугг, такой вывод я слышу от тебя, пожалуй, слишком часто. – Хорошо бы добраться домой до комендантского часа, хозяин. Не поможете нести мешок? – Странник помоги, ты потерял разум? – Похоже на то.
Мысли Сиррина Канара редко спускались в глубины души, – и, сознавая это, он считал, что жизнь его благословенно безоблачна. Запуганная жена молча делала все, что он прикажет. Трое детей относились к нему с должной смесью почтения и ужаса, и в старшем сыне уже чувствовалось зарождение черт властвования и уверенности. Должность лейтенанта в дворцовой ячейке Патриотистов не мешала выполнению обязанностей сержанта охраны – защита власти требовала, в конце концов, и открытых, и тайных усилий. Сиррин Канар, простой и незамысловатый гражданин, боялся всего непонятного и презирал собственные страхи. Однако признание страхов не делало его трусом – он сражался со всем, что ему угрожало, будь то жена, оградившая стеной собственную душу, или предатели Летерийской империи. Он хорошо понимал: его враги – вот настоящие трусы. Заговорщики парили мыслями в тучах, скрывающих суровую правду мира. Их попытки «понять» неизбежно вели к бунтарскому противостоянию властям. Даже прощая врагов империи, они осуждали слабости отчизны – не понимая, что сами и олицетворяют эти слабости. Такая империя, как Летер, всегда находится в окружении врагов. С этого заявления Карос Инвиктад начинал процесс набора и обучения рекрутов, и Сиррин Канар радостно признал истинность этого утверждения. Враги внешние и внутренние – это те, кто желает падения империи или злоупотребляет правами, которые сама империя им и гарантирует. И нет речи о том, чтобы понять этих людей; они – зло, а зло нужно выкорчевывать. Учение Кароса Инвиктада принесло полную ясность и настоящий покой в душу Сиррина, прежде иногда охваченную смятением, измученную неопределенностью мира, – и все, что бурлило внутри, улеглось с появлением благостной уверенности. Теперь он жил безмятежной жизнью и являл собой пример коллегам – агентам во дворце. В их глазах он снова и снова замечал блеск преклонения или страха, а порой точное отражение собственного взгляда – ровного, беспощадного, бдительного к любым проискам врага. Два крепких Патриотиста по его сигналу шагнули к двери и вышибли ее. Створки, слетев с хлипких петель, рухнули в комнату. Крик, потом еще – из сумрака слева, где была спальня служанок, но агенты уже устремились к двери напротив. Загрохотали дробящие паркет тяжелые сапоги. За спиной Сиррина в коридоре лежал труп тисте эдур – кто-то выставил охрану. Любопытно, но толку никакого. Отравленные арбалетные стрелы действуют быстро и практически бесшумно. Двое агентов уже оттаскивали тело – просто еще один таинственно пропавший эдур. Сиррин Канар остановился в центре первой комнаты; еще один агент с потайным фонарем встал сбоку – света хватит. Слишком много света – нехорошо; тени должны быть живыми, должны извиваться, пугать со всех сторон. Сиррину нравилась четкость. Из внутренней комнаты вышли два агента, между ними – фигура, полуобнаженная, волосы взлохмачены, во взгляде непонимание… нет. Сиррин Канар прищурился. Никакого непонимания. Смирение. Хорошо, предательница знает свою судьбу, знает, что ей не сбежать. Ничего не говоря, он дал агентам знак – увести ее. Три служанки, всхлипывая, стояли у стены рядом со своими тюфяками. – Займитесь ими, – скомандовал Сиррин, и четверо его подручных двинулись к женщинам. – Старшую нужно будет допросить, остальных убрать немедленно. Он огляделся, довольный успешно проведенной операцией, не обращая внимания на предсмертные вопли двух женщин. Вскоре он передаст двух арестованных конвою, ожидающему у бокового входа во дворец, и тот быстро двинется через ночь – по улицам, пустым в разгар комендантского часа, – в штаб Патриотистов. Доставит двух женщин в допросные камеры. Тогда начнется работа; и единственное избавление от мучений – полное признание в преступлениях против империи. Простая, незамысловатая процедура, доказавшая свою эффективность. Предателям неизбежно не хватает силы воли. И Сиррин Канар не ждал, что с первой наложницей будет иначе. Она явно еще слабее духом, чем большинство. Женщины испытывают удовольствие от налета таинственности, но все покровы исчезают перед напором мужской воли. Верно, шлюхи умеют прятать что-то лучше прочих – за бесконечным потоком лжи, который его-то не обманет. Они относятся к нему и к ему подобным с презрением, считают слабым – просто потому, что он пользуется их услугами, как будто дело в его действительных, настоящих нуждах. Он всегда знал, как стереть веселье с раскрашенных лиц. Он завидовал следователям. Эта сука Нисалл – он подозревал, что она ничем не отличается от его жены. Наших врагов – легион, говорил Карос Инвиктад, так что все вы должны понять: эта война будет длиться вечно. Вечно. Сиррин Канар был согласен. Так все проще. И наша задача, продолжал магистр Патриотистов – поддерживать сложившееся положение. Чтобы мы всегда были нужны. Тут, конечно, посложнее, но Сиррину и не надо разбираться. Карос очень умен. Умен и на нашей стороне. На правильной стороне. Его мысли обратились к ожидающей постели и доставленной шлюхе, и лейтенант зашагал по дворцовому коридору, пока его подручные строились.
Брутен Трана вошел в комнату. Взгляд остановился на трупах двух служанок. – Когда? – спросил он у колдуна-арапая, склонившегося над телами. Еще двое эдур зашли в спальню первой наложницы и появились мгновение спустя. Колдун пробормотал что-то неразборчивое, потом вслух сказал: – Наверное, колокол назад. Короткие мечи. Как у Дворцовой стражи. – Возьмите еще десять воинов, – велел Брутен Трана. – Идем в штаб Патриотистов. Колдун медленно выпрямился: – Известить Ханнана Мосага? – Пока не нужно. Откладывать нельзя. Шестнадцать воинов эдур и колдун – достаточно. – То есть ты хочешь потребовать освобождения женщины? – Их ведь две? Кивок. – Они начнут допрос немедленно, – сказал Брутен Трана. – И это неприятная процедура. – А если они получат письменные показания? – Понимаю твое беспокойство, К’ар Пенат. Боишься насилия сегодня ночью? Остальные воины застыли, глядя на колдуна-арапая. – Боюсь? Нисколько. Однако, имея на руках признания, Карос Инвиктад и далее Трибан Гнол смогут заявить о том, что действовали правильно… – Теряем время, – прервал Брутен Трана. – Мое терпение в отношении Кароса Инвиктада заканчивается. А где стражник, которого я выставил в коридоре? Догадаться нетрудно. От входных дверей раздался новый голос: – Личная неприязнь, Брутен Трана, опасный советчик. Тисте эдур повернулся. В коридоре, сложив руки на груди, стоял канцлер с двумя телохранителями. Он шагнул в комнату и огляделся. Когда он увидел мертвых женщин, на его лице появилось выражение скорби. – Ясно, они оказали сопротивление. Самые верные служанки первой наложницы, вероятно не замешанные ни в каких преступлениях… Действительно трагедия. Их кровь – на руках Нисалл. Брутен Трана какое-то время разглядывал высокого тощего мужчину, затем прошел мимо него в коридор. Ни один из телохранителей ничего не заподозрил, да и не было у них времени обнажить оружие, прежде чем ножи эдур – по одному в каждой руке – вошли им под челюсть и глубоко пронзили мозг. Отпустив рукоятки ножей, Брутен Трана развернулся и обеими руками ухватил канцлера за плотный парчовый воротник. Летериец ахнул, когда, оторванный от пола, встретился лицом к лицу с Брутеном и впечатался спиной в стену коридора. – И в отношении тебя, – негромко произнес эдур, – мое терпение на исходе. Действительно трагедия с твоими телохранителями. Их кровь – на твоих руках, увы. И я не намерен прощать тебе их гибель. Трибан Гнол засучил ногами, его крепкие тапочки легонько заколотили по голеням Брутена Траны. Лицо летерийца потемнело, выпученные глаза застыли под жестким, холодным взглядом эдур. Буду стоять и смотреть, как он задыхается в складках собственного халата. Даже не так – достану кинжал, выпущу ему кишки – и буду наблюдать, как они валятся на пол. За его спиной К’ар Пенат произнес: – Командир, ты сам сказал: нам некогда. Оскалившись, Брутен Трана отшвырнул жалкого человечишку прочь. Трибан Гнол упал очень неудачно, выставив руку, чтобы притормозить: кости пальцев хрустнули – словно гвоздь загнали в дерево, – немедленно послышался жалобный стон. Сделав знак воинам следовать за ним, Брутен Трана перешагнул через канцлера и быстро двинулся по коридору. Когда шаги затихли, Трибан Гнол, прижав одну руку к груди, медленно поднялся на ноги. Он посмотрел вдоль опустевшего коридора. Облизнул сухие губы и зашипел: – Ты умрешь, Брутен Трана. Ты и все, кто стоял рядом. Вы все умрете. Успеет он предупредить Кароса Инвиктада? Вряд ли. Ладно, магистр Патриотистов умен. И у него не пара некомпетентных, жалких телохранителей. Кстати, о телохранителях. Надо известить их вдов. Ваш муж не справился со своими обязанностями. Пособий по утере кормильца не будет. Семья должна покинуть жилище Дворцовой стражи незамедлительно – кроме старших сыновей, которые отныне должники в имении канцлера. Он презирал некомпетентность, а уж страдать от ее последствий… что ж, кто-то должен расплачиваться. Всегда. Значит, двое детей. Надеюсь, мальчики. А ему теперь нужны два новых телохранителя. Разумеется, из женатых. Чтобы было кому расплачиваться, если они меня подведут. Сломанные пальцы онемели, зато острая боль пробралась в запястье и предплечье. Канцлер направился в жилище своего личного лекаря.
Нисалл в изодранной ночнушке швырнули в комнату без окон, освещенную единственной свечой на столике в центре. Холодный сырой воздух хранил запахи застарелых страхов и человеческих испражнений. Дрожа после ночного марша по улицам, она замерла, пытаясь плотнее завернуться в полупрозрачную материю. Две молодые невиновные женщины мертвы. Зарезаны, как преступницы. Тиссин – следующая; и она мне почти как мать. Она же ничего не сделала… нет, стоп. Никто из нас ничего не сделал. И что? Не нужно прикидываться, что мои слова что-то изменят, как-то исправят мою судьбу. Нет, это смертный приговор. Для меня. Для Тиссин. Император ничего не узнает, можно не сомневаться. Трибан Гнол объявит, что она исчезла. Сбежала из дворца – очередное предательство. Рулад съежится на троне, словно желая исчезнуть совсем, а канцлер будет тщательно, беспощадно поить многочисленные страхи императора, затем отойдет в сторонку и будет наблюдать, как его отравленные слова крадут жизнь из измученных глаз Рулада. Нам не победить. Они слишком умны, слишком безжалостны. Их единственная цель – уничтожить разум Рулада и оставить от него только тень – невнятно бормочущую, пораженную невидимыми страхами, не способную ничего сделать, не желающую никого видеть. Никого, кто мог бы помочь. Спаси его Странник… Створки дверей распахнулись, грохнув в стену; по старым трещинам можно было понять, что этот грохот – часть ритуала. Однако Нисалл не обратила внимания на хруст, а просто повернулась лицом к палачу. К самому Каросу Инвиктаду. Волны алого шелка, перстни с ониксом на пальцах, короткий жезл в руке, прижатый к правому плечу. Выражение легкого беспокойства на обыкновенном лице. – Дражайшая сударыня! Давайте побыстрее покончим с делом, тогда я смогу проявить милосердие. Я не имею намерения наносить ущерб вашей красоте. Подписанные признания в преступлениях против империи в обмен на быструю скромную казнь. Ваша служанка уже дала согласие и была милосердно обезглавлена. Молодец, Тиссин. Но сама она боролась, собирая остатки храбрости – чтобы принять правду, чтобы убедиться, что иного выхода нет. – Обезглавить – это не нанести ущерб? Пустая улыбка в ответ: – Ущерб, упомянутый мною, касался пыток для получения признаний. Позвольте дать совет: не хмурьтесь, когда опустится лезвие. Известно, увы, что голова, отделенная от шеи, живет еще несколько мгновений. Моргает, двигает глазами и – если человек не примет меры – строит неприятные гримасы. Увы, ваша служанка не пожелала слушать совета – слишком была занята, рассыпая проклятия. – Да услышит ее Странник, – сказала Нисалл. Ее сердце колотилось в груди. – О, она не проклинала меня именем Странника, милая шлюха. Нет, она, оказывается, исповедовала веру, которая считалась давно канувшей. Вы знали, что ее предки из шайхов? Во имя Обителей, даже не припомню имя бога, которое она произносила. – Инвиктад пожал плечами и вновь бесстрастно улыбнулся. – Неважно. В самом деле, даже обратись она к Страннику, это меня не испугало бы. При том, как вас балуют, вернее, баловали, во дворце, вам, наверное, было и невдомек, что несколько храмов в городе, считающихся освященными именем Странника, на деле частные и совершенно светские предприятия, извлекающие прибыль из невежества горожан. Тамошние жрецы и жрицы – все до одного актеры. Мне иногда становится интересно – знал ли об этом сам Эзгара Дисканар; он-то был, похоже, ужасно предан Страннику. Карос Инвиктад помолчал и вздохнул. Жезл начал похлопывать по плечу. – Хотите отсрочить неизбежное… Понимаю. Но мне вовсе не улыбается торчать здесь всю ночь. Я хочу спать и уберусь при первой возможности. Вам холодно, Нисалл. И комната эта ужасная. Давайте вернемся в мой кабинет. У меня найдется лишний плащ, который защитит от сквозняка. Там и письменные принадлежности наготове. – Он повел жезлом и повернулся. Дверь открылась, и Нисалл, увидев в коридоре двух стражников, беспомощно двинулась за Каросом Инвиктадом. Вверх по лестнице, дальше по коридору, в кабинет. Карос Инвиктад, как обещал, нашел плащ и заботливо укутал плечи Нисалл. Она завернулась поплотнее. Патриотист указал ей на кресло у громадного стола, на котором ждала стопка листов пергамента, кисточка изконского волоса и чернильница с чернилами кальмара. Чуть в стороне от чернильницы стояла маленькая странная коробочка без крышки. Не удержавшись, Нисалл заглянула в коробочку. – Это вас не касается. – Карос произнес эти слова более высоким тоном, чем обычно, и Нисалл, повернувшись, увидела, что он нахмурился. – Вы держите домашнее насекомое, – удивилась Нисалл, отметив румянец на щеках Кароса Инвиктада. – Как я сказал, это вас не касается. – От него вы тоже добиваетесь признания? Придется обезглавить его дважды. Очень маленьким лезвием. – Развлекаетесь, сударыня? Сядьте. Пожав плечами, она повиновалась. Уставилась на чистый пергамент, потом потянулась за кисточкой. Рука дрожала. – В чем вы хотите, чтобы я созналась? – Ничего конкретного. Вы, Нисалл, признаете участие в заговоре против императора и империи. Вы заявляете это по своей воле и в здравом уме и принимаете судьбу, ожидающую всех предателей. Она обмакнула кисточку в чернила и начала писать. – Я рад, что вы так хорошо держитесь, – одобрил Карос Инвиктад. – Я беспокоюсь не о себе, – сказала она, дописав краткое заявление и поставив пышную роспись, не совсем скрывшую дрожь руки. – О Руладе. – Он почувствует к вам только злость, Нисалл. – Повторяю, – сказала она, выпрямляясь в кресле. – Я беспокоюсь не о себе. – Ваше сочувствие восхитительно… – Она распространяется и на вас, Карос Инвиктад. Он потянулся, забрал пергамент и помахал им, чтобы просушить чернила. – На меня? Сударыня… – Когда император узнает, что вы казнили женщину, носящую его наследника, то, хоть магистр Патриотистов, хоть нет… Пергамент выскользнул из пальцев Кароса Инвиктада. Жезл замер у плеча. – Ложь. Это легко доказать… – И в самом деле. Позовите лекаря. Хоть один-то должен быть поблизости – вдруг палач занозу посадит или скорее трудовая мозоль прорвется. – Когда ваша уловка раскроется, Нисалл, о милосердии можете забыть, невзирая на подписанное признание. – Карос нагнулся и подобрал пергамент. Затем поморщился. – Слишком много чернил – они растеклись, документ недействителен. – Я привыкла писать письма стилусом по воску. Он шлепнул пергамент на стол перед ней – обратной стороной кверху. – Заново. Я сейчас вернусь – с лекарем. Нисалл услышала, как за спиной захлопнулась дверь. Заново написав признание, она отложила кисточку и поднялась. Склонилась над коробочкой, где кружилось двухголовое насекомое. Ты кружишь и кружишь. Чувствуешь смятение? Беспомощность? Суета где-то внизу. Голоса, потом что-то со звоном упало. Дверь за спиной распахнулась. Нисалл повернулась. Вошел Карос Инвиктад и стремительно направился к ней. По пути повернул нижнюю часть жезла, и оттуда выскочило короткое лезвие. Подняв голову, Нисалл посмотрела в глаза человека. И не увидела в них ничего человеческого. Он вонзил лезвие ей в грудь, в самое сердце. Потом еще и еще; она упала, повалив кресло. Нисалл слышала, как треснул ее лоб, почувствовала легкий укол, потом сомкнулась тьма. О, Тиссин…
Брутен Трана отпихнул раненого стражника плечом и вошел в кабинет Инвиктада. Магистр Патриотистов пятился от обмякшего тела Нисалл; жезл в его руке – обнаженное лезвие – блестел алым. – Требовалось ее признание… Тисте эдур прошел к столу, отшвырнув ногой перевернутое кресло, поднял лист пергамента и прищурился, разбирая летерийские слова. Одна строчка. Заявление. Действительно, признание. Брутен Трана почувствовал, как замерло сердце. В коридоре послышались шаги воинов эдур. Не оборачиваясь, Брутен Трана произнес: – К’ар Пенат, забери тело первой наложницы… – Это произвол! – прошипел Карос Инвиктад. – Не прикасайтесь к ней! Зарычав, Брутен Трана шагнул к нему и ударил тыльной стороной левой ладони. Брызнула кровь, Карос Инвиктад пошатнулся, роняя жезл, и ткнулся плечом в стену; кровь потекла из губ и носа. Из коридора воин заговорил на языке эдур: – Командир! Второй женщине отрубили голову. Брутен Трана аккуратно скатал лист пергамента и сунул его под кольчугу. Потом рывком поставил Кароса Инвиктада на ноги. Он ударил его снова, потом еще. Брызги крови, выбитые зубы, струйки алой слюны. Еще. Еще. Завоняло мочой. Брутен Трана ухватил двумя руками шелк под дряблой шеей и встряхнул летерийца, сильно, глядя, как болтается туда-сюда голова. Встряхнул еще. Еще. Пока чья-то ладонь не легла ему на запястье. Сквозь захлестнувшую его ярость Брутен Трана, обернувшись, разглядел спокойные глаза К’ара Пената. – Командир, он без сознания, а если ты продолжишь, то сломаешь ему шею. – Чего ты хочешь, колдун? – Первая наложница мертва – от его руки. Ты ли должен вершить казнь? – Сестра тебя побери, – прорычал Брутен Трана, потом швырнул Кароса Инвиктада на пол. – Забираем оба тела. – Командир, канцлер… – Забудь про него, К’ар Пенат. Заверните тела. Возвращаемся в Вечный дом. – А что с мертвыми летерийцами внизу? – Охрана? А что с ними? Они решили встать на нашем пути, колдун. – Их лекарь мертв, и некоторые истекут кровью, если мы не позовем… – Не наша забота, – отрезал Брутен Трана. К’ар Пенат поклонился: – Как скажешь, командир.
Почти ничего не видя от ужаса, Танал Йатванар добрался до входа в штаб. Она исчезла. Исчезла из дворца, из самого тайного места – кандалы развалились, железо согнулось, звенья цепи разорвались, будто сделанные из сырой глины. Карос Инвиктад, это все твоя работа. Снова. Еще одно предупреждение – мол, делай, как приказано. Ты все знаешь, все видишь. Для тебя все – просто игра, та, где ты постоянно выигрываешь. Но она – не игра. Не игра для меня. Я любил ее… Где она? Что ты с ней сделал? До него не сразу дошла какая-то неправильность. Топот стражников во дворе, крики, пляшущее пламя факелов. Двери здания широко распахнуты, и на пороге пара неподвижных ног в сапогах. Странник спаси, на нас напали! Он бросился вперед. Перешагнув через тело, появился стражник. – Эй, ты! – крикнул Танал. – Что тут произошло? Бледный стражник небрежно отсалютовал: – Мы вызвали целителей, командир… – Что случилось, прах тебя побери? – Эдур… Жестокое нападение… мы не ожидали… – А магистр? – Жив. Но сильно избит. Командир, его избил тисте эдур! Посредник – Трана… Брутен Трана… Танал Йатванар отпихнул идиота и пошел по коридору к лестнице. Еще стражники, зарезанные, даже не успев обнажить оружие. Что заставило эдур сделать такое? Узнали что-то о наших расследованиях? Брутен Трана – его дело на месте? Будь он проклят, почему не убил скотину? Мог ведь придушить – чтобы лицо стало цвета мантии? Я бы сделал все иначе. Представься мне возможность… Он добрался до кабинета, остановился на миг, увидев брызги крови на стенах и лужу на полу. Густой запах мочи висел в воздухе. С виду маленький и побитый, Карос Инвиктад сгорбился в громадном кресле, прижимая испачканную тряпку к распухшему лицу. Глаза, горящие острой, как алмаз, яростью, уставились на Танала Йатванара. – Магистр! Лекари уже спешат… Из разбитых губ донеслись невнятные слова: – Где вы были? – Что? Дома, конечно. В кровати. – Мы арестовали Нисалл сегодня вечером. Танал огляделся. – Мне не сообщили, господин… – Не сообщили! Никто не мог вас найти! Ни дома, ни где-либо еще! – Господин, значит, Брутен Трана забрал шлюху? Придушенный смешок: – О да. Ее холодную плоть. Но у него ее письменные признания… Во имя Обителей, мне больно говорить! Он разбил мне лицо! А сколько раз твой кулак делал то же самое с заключенными? – Попробуете выпить вина, господин? Взгляд поверх тряпки, потом резкий кивок. Танал быстро подошел к шкафчику, нашел глиняный кувшин с неразбавленным вином. Ты обмочился от ужаса, человечишка. Наполнил кубок, помедлил – и налил второй, для себя. Почему бы и нет? – Лекари скоро придут – я предупредил стражу, что промедление будет стоить им жизни. – Быстро соображаете, Танал Йатванар. Он передал кубок Каросу Инвиктаду, не уловив точно, была ли ирония в последнем предложении. – Стражу захватили врасплох – наглое предательство… – Те, кто остался жив, пожалеют об этом, – сказал магистр Патриотистов. – Почему нас не предупредили? Канцлер не канцлер, а я получу ответ. – Я не думал, что мы арестуем шлюху, – сказал Танал, отпив из кубка. Карос убрал тряпку от лица, открыв следы ужасного нападения, и осторожно отпил вино – поморщившись, когда алкоголь обжег раны и ссадины. – Наверное, начинать лучше было с эдур. Брутен Трана не казался опасным. Он ничего не говорил… – Разумеется. И я бы на его месте помалкивал. Нет. Ждать, наблюдать, а потом нанести удар без предупреждения. Да, я понимаю его. Что ж, такая неудача случается лишь раз. Сегодня, Танал Йатванар, началась война. И на этот раз летерийцы не проиграют. – Еще глоток. – Я доволен, что вы избавились от этой ученой. Извините, что не поразвлекались с Нисалл, но мне пришлось действовать быстро. Расскажите, как вы избавились от нее – от академички. Хоть какие-то приятные новости для разнообразия… Танал уставился на Кароса Инвиктада. Если это не ты… Торопливый топот в коридоре. Прибыли лекари.
– Командир, – обратился К’ар Пенат, быстро шагающий рядом с Брутеном Траной, – мы попросим аудиенции императора? – Нет. Пока нет. Какое-то время мы последим за этим спектаклем. – А тела? – Спрячь их получше, колдун. И сообщи Ханнану Мосагу, что я хочу с ним поговорить. Как можно скорее. – Командир, он сейчас в немилости у императора… – Ты не понял, колдун. Рулад здесь ни при чем. Пока. Империю захватили мы; летерийцы, похоже, об этом забыли. Пора еще раз разбудить тисте эдур. И развязать террор, ясно выразить наше неудовольствие. – Ты говоришь о гражданской войне, командир. – В каком-то смысле, хотя вряд ли канцлер или Инвиктад будут действовать в открытую. Да, война, но пойдет она у императора за спиной. Он не будет знать ничего… – Командир… – Не делай удивленное лицо. Ханнан Мосаг не дурак – как и ты, как и все остальные его колдуны. Скажи еще, что вы ни о чем не догадывались… Ну вот, так я и думал. – Боюсь, мы не готовы… – Не готовы. Но и они не готовы. Арест Нисалл – убийство – говорит о том, что у них появилась причина для паники. Нужно выяснить, что это за причина. Что-то произошло или происходит прямо сейчас – что-то вызвало кризис. Ханнан Мосаг должен взять след… Нет, я и не думаю приказывать ему… – Я понимаю, Брутен Трана. Ты говоришь как тисте эдур. Я поддержу твой совет колдуну-королю со всем моим усердием. – Спасибо. – Сегодня, командир, – сказал К’ар Пенат, – наблюдая за тобой… я гордился. Мы… пробудились, как ты сказал. Эта цивилизация – отрава. Гниль для наших душ. Ее нужно уничтожить. А теперь я слышу, колдун, что твоими устами говорит Ханнан Мосаг. И отвечает на другие… подозрения. Пусть так. Нисалл… Первая наложница, прости меня. Знай, я отомщу за тебя сполна. Как отомщу за моего храброго воина… – Канцлер обратится к императору… – Только если совсем дурак, – ответил Брутен Трана, – или склонен паниковать. А он не дурак и не паникер. Нет, его нужно подтолкнуть, вывести из равновесия, чтобы он запаниковал и рано или поздно все-таки поговорил с Руладом. Тогда он наш. Вместе с Инвиктадом. Две змеи в одной корзине – корзине, пропитанной маслом. И сам Трибан Гнол высечет искру. – Как? – Увидишь.
Тегол с неослабевающим ужасом смотрел в люк на крыше. – Это была ошибка, – сказал он. Согнувшийся рядом Бугг кивнул: – Скорее акт милосердия, хозяин. Двенадцать кур в мешке, давят друг друга, толкаются в вонючей тьме… Они могли задохнуться. – Именно! Мирный исход, скрытый от глаз. И не нужно сворачивать шеи. А теперь погляди на них! Они захватили нашу комнату! Мой дом. Мое жилище, мой очаг… – Кстати, кажется, одна из них попала в огонь, хозяин. – Она дымится и по безмозглости не обращает внимания. Если подождать, у нас будет жареный цыпленок на завтрак. А кто отложил это яйцо? – Гм, воистину несушный вопрос. – Забавляйся, сколько угодно, Бугг, но ведь это тебе спать внизу. А они, знаешь ли, могут выклевать тебе глаза. В них взращивалась обида, поколение за поколением, пока мозги-бусинки не превратились в конденсированную злобу. – Вы демонстрируете неожиданное знакомство с курами, хозяин. – У меня был наставник – все то же самое, хотя и в обличье человека. Бугг выпрямился и взглянул на женщину, спящую в постели Тегола. – Нет, не она. Джанат была умеренно злобной, как и подобает любому преподавателю, которого достали хнычущие влюбленные прыщавые студенты. – О, хозяин, сочувствую. – Попрошу без намеков. Тем более я о другом: о том, что мой дом захвачен бешеными курами, и все из-за твоей привычки привечать заблудших и прочих. – Заблудших? Мы ведь собираемся их съесть. – Неудивительно, что заблудшие стали тебя избегать. Кстати, как мы будем спать под такой гомон? – Полагаю, они радуются жизни, хозяин. И в любом случае они в два счета управятся с засилием тараканов. Скрип кровати за спиной заставил их обернуться. Ученая сидела, смущенно оглядываясь. – Где я? Кто вы? Мы на крыше? – Что последнее вы помните? – спросил Бугг. – Я одна в темноте. Он отнес меня… в другое место. – Вы свободны, – сказал Бугг. Джанат разглядывала свою бесформенную грубую тунику. – Свободна, – тихо повторила она. – Эта сорочка – все, что удалось найти впопыхах, – пояснил Бугг. – Разумеется, мы как можно быстрее постараемся обеспечить вам наряд получше. – Меня вылечили. – От телесных ран – да. – Прочие гораздо неуловимее. – Похоже, вы весьма… разумны, Джанат. Она подняла взгляд на Бугга: – Вы знаете меня? – Мой хозяин был когда-то вашим студентом. Увидев, что Джанат пытается посмотреть мимо него, озадаченный Бугг обернулся. Тегол метался туда-сюда, пытаясь заслониться слугой от женщины на кровати. – Тегол! Что вы делаете? – Тегол? Тегол Беддикт? Бугг вновь повернулся и увидел, как Джанат тянет край туники, пытаясь прикрыть тело. – Этот распутный жалкий червяк? Это ты, Тегол? Прячешься за старика? Да, ты нисколько не изменился? Покажись! Тегол вышел вперед: – Спокойно, я больше не ваш студент, Джанат! И потом, скажу сразу, вы для меня никто. Вы мне не снились уже… много лет! Месяцев! Она подняла брови: – Недель? – Хорошо известно, что у взрослого мужчины подавленные подростковые желания просыпаются, когда упомянутый мужчина спит – во снах, я имею в виду. Вернее даже, в кошмарах… – Вряд ли я появляюсь в твоих кошмарах, Тегол, – покачала головой Джанат. – А вот ты в моих… – Да ладно, я был не более жалок, чем любой другой жалкий влюбленный студент. Ведь так? Она промолчала. Заговорил Бугг: – Вы в самом деле на крыше. – Над курятником? – Ну, в некотором роде. Есть хотите? – От нежного аромата жареного цыпленка у меня слюнки текут, – призналась она. – И пожалуйста, найдите мне одежду. У меня нет никаких сомнений в том, что сейчас творится в отвратительном умишке моего бывшего студента. – Утром, – сказал Бугг, – я нанесу визит Селуш. Ее гардероб, если и сомнительный с точки зрения вкуса, тем не менее весьма обширен. – Хотите мое одеяло? – спросил Тегол. – Нижние боги, хозяин, да вы ухмыляетесь! – Не сходи с ума, Бугг. Я без всякой задней мысли. Ха-ха, у нас нехватка одежды. Ха-ха. А если бы мы нашли только детскую тунику? – Да, если бы вы нашли только детскую тунику? – бесстрастным голосом повторила Джанат. – Странник благослови, – громко выдохнул Тегол. – Летние вечера такие жаркие, правда? – Я знаю одну курицу, которая с вами согласится, – заметил Бугг, глядя в люк, из которого поднимались струйки дыма. – Тегол Беддикт, – сказала Джанат. – Я рада, что ты здесь. – Рады? – хором спросили Бугг и Тегол. Она кивнула, не глядя им в глаза. – Я теряла разум. Йатванар бил меня, насиловал… и постоянно твердил о своей неувядающей любви. Ты, Тегол, – полная его противоположность, безобидный балбес. Ты напоминаешь мне о лучших днях. – Она помолчала. – О лучших днях. Бугг и Тегол переглянулись, и слуга полез вниз по лестнице. Он слышал, как Тегол наверху спросил: – Джанат, разве вам не нравится, как я распорядился своим блестящим образованием? – Замечательная крыша, Тегол Беддикт. Кивнув сам себе, Бугг принялся искать в клубах едкого дыма жареную курицу. Со всех сторон его окружало безумное кудахтанье. Бездна меня побери, совсем как в храме…
Утреннее солнце, пробиваясь сквозь щели ставен, растянуло полоски света по длинному тяжелому столу в центре зала заседаний. Вытирая руки платком, Раутос Хиванар вошел и встал за своим креслом во главе стола. Положив платок, он разглядывал обращенные к нему лица – и на многих отметил выражение напряженного страха и тревоги. – Приветствую, друзья. На повестке два вопроса. Сначала обратимся к тому, что наверняка занимает сейчас всех. Налицо кризис: нехватка твердой монеты, серебра, золота, ограненных камней и даже медных слитков очень остра. Кто-то активно подрывает экономику империи… – Мы знали, что к этому идет, – прервал Устер Таран. – И какие же меры приняло попечительство? Насколько я знаю, никакие. Кроме того, Раутос Хиванар, в умах собравшихся здесь возникает вопрос о сохранении за вами должности магистра. – Хорошо, тогда представьте мне список претензий. Морщинистое лицо Устера налилось кровью: – Список? Претензий? Странник нас подери, Раутос, вы даже не направили Патриотистов по следу этого безумца! Или безумцев? А не попытка ли это извне – от приграничных королевств – дестабилизировать нас перед вторжением? Новости о Болкандском заговоре должны были… – Погодите. Давайте решать вопросы по очереди, Устер. Патриотисты, несомненно, проводят расследование – пока безрезультатно. Широкое оповещение об этом, если и потрафит вашему беспокойству, на мой взгляд, вызовет панику. Соответственно, я решил пока все делать тайно. Мое собственное расследование тем временем позволило исключить внешние источники финансовой атаки. Источник, друзья, здесь, в Летерасе… – Так почему мы не схватили скотину? – резко спросил Друз Тенникт. – Следы очень тщательно заметаются, добрый Друз, – ответил Раутос. – Против нас играет гений. Фыркнул сидящий на дальнем конце стола Хорул Риннесикт. – Почему бы не начеканить еще монет, чтобы облегчить ситуацию? – Можно, – ответил Раутос, – хотя и не так просто. Добыча шахт империи ограниченна. А помимо этого, спросите себя: что бы я сделал на месте саботажника при внезапном выпуске новых монет? Если бы вы желали хаоса в экономике, как бы вы поступили? – Выбросил бы свой запас, – прорычал Барракта Илк, – и вызвал бы безудержную инфляцию. Мы потонем в ничего не стоящих монетах. Раутос Хиванар кивнул: – Я уверен, что наш вредитель не сможет долго прятаться. Ему – или ей – придется раскрыться. Нужно только ждать, какое предприятие рухнет первым – именно там обнаружится его – или ее – след. – И тогда, – сказал Барракта, – в него вцепятся Патриотисты. – И тут мы переходим ко второму вопросу. Как я понимаю, есть новости из Дрена. Подробностей я не знаю, но среди Патриотистов началось что-то, похожее на панику. Вчера вечером здесь, в Летерасе, произведено несколько беспрецедентных арестов… Устер рассмеялся: – Что беспрецедентного в том, что Патриотисты кого-то арестовывают? – Начать с того, что среди арестованных – первая наложница. За столом воцарилась тишина. Раутос Хиванар откашлялся, чтобы в голосе не прозвучала ярость. – Похоже, Карос Инвиктад действовал в спешке, что, как вам всем наверняка известно, ему несвойственно. В результате все пошло кувырком. Произошло столкновение, и внутри, и за пределами Вечного дома, между Патриотистами и тисте эдур. – Проклятый идиот! – прогремел Барракта, грохнув кулаком по столу. – Первая наложница, как я понимаю, мертва. Как и многие охранники – в основном в здании Патриотистов, и как минимум два телохранителя канцлера. – Проклятый змей! Может, он, наконец, покончил с собой? – Почти, Барракта, – кивнул Раутос. – Все очень тревожно – особенно нежелание Кароса Инвиктада сообщить, что в точности произошло. О серьезности событий мы судим по слуху, что Кароса избили до полусмерти. Подтвердить это я не могу, поскольку он не желает никого видеть. – Раутос, – пробормотал Друз, – а нам не следует дистанцироваться от Патриотистов? – Стоит подумать, – кивнул Раутос. – И следует начать некоторые приготовления. Тем временем, однако, Патриотисты нам необходимы, хотя я согласен, что они могут подвести в момент, когда нам понадобятся их услуги. – Так наймите собственных людей, – сказал Барракта. – Уже нанял. В ответ на эти тихие слова присутствующие дружно закивали. Устер Таран прокашлялся: – Приношу извинения, Раутос. Вы действуете с обычной тщательностью. – Я приветствую обсуждения, – сказал Раутос, снова подобрав платок и вытирая руки. – И даже споры. Иначе можно стать беспечным. А теперь необходимо оценить наши ресурсы, чтобы лучше понимать возможности для маневра… На протяжении встречи Раутос снова и снова вытирал руки. Утром за один из причальных столбов у имения зацепился утопленник: раздувшееся и гниющее тело жадно объедали раки и угри. Случайность, но подобные происшествия производили все более серьезное впечатление, особенно в последние годы. Хотя Раутос не приближался, смотрел с верхнего яруса двора, осталось что-то, от чего руки казались липкими – осадок, от которого он не мог избавиться, как ни старался.
Глава десятая
Единый Бог выбрался – как марионетка на порванных нитях – из битвы. Еще один город разрушен, еще один народ вырезан – десятки тысяч. Кто среди нас, наблюдавших появление Бога, мог не прийти к выводу, что его охватило безумие? Ведь обладая всей силой созидания, он приносил только смерть и разрушение. Похититель жизни, Убийца и Жнец; его глаза, в которых только что горел огонь бессмысленной злобы, теперь были спокойны. Он ничего не знал. Он не мог объяснить кровь на своих руках. Он обращался к нам, а мы ничего не могли ответить. Мы могли рыдать. Мы могли смеяться. И выбрали смех.Давай поиграем, шептал ветер. И смеялся, легко шурша пылью и песком. Вал уселся, прислушиваясь, на крошащийся камень, похожий формой на седло. Когда-то, возможно, это был алтарь, вывалившийся из какой-нибудь дыры в небе, – Худ знает, какие странные объекты падали из низких неприступных туч на протяжении его долгого, извилистого пути через этот жуткий мир. Причем порой слишком близко, и тогда уж приятного мало. Да, вероятно, алтарь. Углубление, где примостилось его седалище, было по ощущениям слишком ровным, слишком симметричным для естественного. Однако он не думал о святотатстве – сюда ведь уходят умершие. А среди умерших порой и боги. Так рассказал ему ветер – надоедливый попутчик; Вал уже привык к непринужденным откровениям, тихому шуршанию секретов и ласкающим объятиям. Когда он наткнулся на россыпь громадных костей, на вид не человеческих, а какого-то давно ушедшего бога, ветер, скользя по этим костям, проникая среди выступающих ребер и заползая через глазницы в пустой череп, прогудел некогда священное имя бога. Имена. Их было, похоже, очень много, ныне и вовеки звучащих во владениях ветра. Произносимых в завихрениях пыли только эхом. Давай сыграем в игру. Врат не существует. Да, ты видел их, знаю, но это ложь. Ее сложил твой разум, камень за камнем. Потому что такие, как ты, любят границы. Пороги, барьеры, загородки. Вы думаете: чтобы попасть в одно место, нужно покинуть другое. Однако оглянись и увидишь. Никаких врат нет, мой друг. Когда ты постигнешь это, когда мудрость посетит тебя, ты примкнешь ко мне. Плоть, окружающая тебя, – лишь твое тщеславие. Отвергни его, любимый. Однажды ты разрушил себя – и сделаешь это снова. Когда явится мудрость. Она еще не явилась? Попытки ветра соблазнить, призывы сознательно принять разложение начинали раздражать. Зарычав, он поднялся. На склоне слева, шагах в ста, растянулся скелет дракона. Что-то раздробило его ребра; мощные удары вмяли осколки внутрь. Кости выглядели странно: все они словно были залиты черным дымчатым стеклом. Стеклом, которое оплыло на землю и потекло холодными потоками по морщинам склона. Будто сама тающая плоть зверя каким-то образом остекленела. То же самое он видел и на встреченных останках еще двух драконов. Он стоял, блаженствуя в своем тщеславии – в онемении поясницы в ноющих от назойливого ветра ушах и в сухости горла, которая заставляла то и дело откашливаться. – Радости и горести тела – вот о чем ты забыл, ветер. Вот о чем ты мечтаешь. Хочешь, чтобы я примкнул к тебе? Или наоборот? Ты никогда не победишь в этой игре, любимый… – Так зачем же играть? Он двинулся вверх по склону. На вершине можно было рассмотреть груды булыжника – остатки храма, провалившегося через дыру в земле, исчезнувшего с глаз смертных в пыли и грохоте. Словно из-под бога выбили ноги. Словно веру вычеркнули одним взмахом ножа. Дыра в земле – и куски храма падают сквозь Бездну, сквозь эфирные слои, через владение за владением, пока миры вообще не кончатся. И тук-тук – прямо Худу в голову. Твоя неуважительность приведет к глубочайшему сожалению, милый. – Глубочайшее сожаление, ветер, у меня только о том, что здесь не бывает дождя. Ни капельки не падает, чтобы утопить твои слова. Сегодня ты не в настроении. Сам на себя не похож. А ведь во сколько игр мы с тобой сыграли. – Твое дыхание остывает. Потому что ты идешь не в ту сторону! – Ага. Спасибо, ветер. Внезапный порыв толкнул его, демонстрируя явное неудовольствие. Песок ожег глаза, вызвав улыбку. – Вот и открылся Худов секрет. Спеши к нему, ветер, ты проиграл эту игру. Дурачок. Подумай вот над чем: среди павших, среди мертвых найдешь ли больше солдат – больше воинов, чем гражданских? Найдешь ли больше мужчин, чем женщин? Больше богов, чем смертных? Больше дураков, чем мудрецов? Среди павших, мой друг, гремит ли громче всего эхо марширующих армий? Или стоны больных, крики голодающих? – Я полагаю, – ответил он, подумав, – в конце все уравнивается. Ошибаешься. Я должен сообщить тебе ответ, даже если он разобьет тебе сердце. Я должен. – Не нужно, – ответил он. – Я уже знаю. Знаешь? – прошептал ветер. – Ты хочешь, чтобы я споткнулся. Я знаю твои фокусы, ветер. А еще знаю, что ты, вероятно, – все, что осталось от какого-то древнего, позабытого бога. Может, ты – это все они, их спутанные в клубок голоса, поднимающие только пыль и песок. Ты хочешь, чтобы я упал на колени перед тобой. Почтительно распростерся, потому что это, возможно, вернет тебе струйку силы. И ее хватит, чтобы сбежать. – Он фыркнул. – Но ты подумай вот над чем: среди всех павших почему ты прицепился ко мне? А почему нет? Ты храбро цепляешься за кости и плоть. Ты бы плюнул в лицо Худу – плюнул бы и в меня, если бы придумал, как увернуться от обратного плевка. – Верно, плюнул бы. Да, я таков. Твой выбор неудачен, ветер. Ведь я солдат. Давай сыграем. – Давай не будем. Среди павших кого… – Ответ «дети», ветер. Больше детей, чем кого-то еще. Тогда где твое отчаяние? – Ты ничего не понимаешь, – сказал он, остановившись, чтобы сплюнуть. – Мужчине или женщине, чтобы повзрослеть, сначала нужно убить ребенка в себе. Ты очень жесток, солдат. – Ты все еще ничего не понимаешь. Я только что признал свое отчаяние, ветер. Ты выиграл. Ты всегда выигрываешь. Но я пойду дальше, наперекор твоему ледяному дыханию, потому что так поступают солдаты. Странно, мне почему-то не кажется, что я выиграл.Кабал, «Кредо Насмешников»
На ровном участке холодной грязи он наткнулся на следы. Одна пара ног – широких и плоских, – идущих в том же направлении. Кто-то… ищет, возможно, то же, что и он. В глубоких отпечатках собралась вода, неподвижная и отражающая свинцовое небо. Он пригнулся, изучая следы. – Ну-ка, помоги, ветер. Расскажи, кто идет впереди меня. Молчит. Не играет. – И это все, что ты можешь? Немертвый. Он прищурился на следы, отметив немного неровную поступь, еле заметные полоски, оставленные болтающимися обрывками… кожи, шкуры? – Т’лан имасс? Разбитый. – На две или три лиги впереди меня. Больше. Вода здесь натекает медленно. – Я чую снег и лед. Мое дыхание меняет все, что я глотаю. Вернись к сладким поцелуям, желанный. – Ты говоришь о кишащем мухами болоте, по которому я шел последние два месяца? – Он выпрямился и поправил тяжелый мешок за спиной. Ты жесток. Тот, кто впереди, хотя бы ничего не говорит. Не думает. Не чувствует. – Значит, точно т’лан имасс. Разбитый. – Да, я с первого раза понял. И что будешь делать? – Если необходимо, я дам тебе подарок, ветер. Подарок? А какой же? – Новая игра – догадайся. Я буду думать и думать… – Худов дух… ох… ох! Забудь, что я сказал! …думать и думать…
Почти два дня они гнали лошадей сначала на запад, вдоль великой реки, затем достигли дороги, отходящей на север, к Алмасу, скромному городку, известному только своим гарнизоном и конюшнями; здесь атри-преда Йан Товис, Варат Тон и их летерийский отряд смогут отдохнуть, пополнить запасы и взять свежих лошадей. Варат Тон прекрасно понимал, что это бегство, тем более сам в нем участвовал. Прочь от Летераса, где накануне их отбытия дворец и казармы накрыло волной тревоги: запах крови висел в воздухе, по всем углам носились тысячи слухов, впрочем, совершенно пустых, кроме новости о выселении двух семей – вдов и детей телохранителей канцлера; тех явно уже не было в живых. Кто-то пытался убить Трибана Гнола? Когда в начале путешествия Варат предположил это вслух, командир только хмыкнула, словно такая мысль не удивляла ее и не тревожила. Конечно, она знала больше, чем говорила, но Сумрак всегда была немногословна. И я тоже, как оказалось. Ужасы, которые я видел в той пещере, – никакими словами не выразить… крайний ужас правды. Лучше забыть. Те, кто увидит, после этого долго не проживут. И что тогда станет с империей? И не потому ли мы бежим? С ними ехал чужеземец. Насмешник, сказала Йан Товис, что бы это ни значило. Какой-то монах. С нарисованной маской забавного шута – что за дикая религия такая? Варат Тон не помнил, чтобы странный человечек произнес хоть слово – то ли от рождения немой, то ли язык отрезали. Сектанты творят с собой жуткие вещи. Путешествие по морям и океанам развернуло перед ними бесконечную вереницу удивительных традиций и обычаев. Варат Тон уже не удивился бы никакому членовредительству во имя служения богу. Насмешник входил в число претендентов на схватку с Руладом, но это явный абсурд. Скорее всего целитель. Меня он исцелил. И вывел из ужаса и смятения. Причем на мои слова благодарности только кивнул. Стал ли он свидетелем видений в моем мозгу и теперь, почти обезумевший, поражен немотой? В любом случае императору он не соперник и поэтому скачет сейчас рядом с Йан Товис, хотя зачем ей нужен этот Насмешник, лейтенант не понимал. Может, и ко мне она так же относится. Взяла с собой просто из милосердия. И скоро отправит на должность в моем родном городе. К жене и ребенку. Сумрак размышляет не как атри-преда – даже долг солдата не заставил ее доложить командованию то, что она узнала. Впрочем, это не впервые. Чему же я удивляюсь? Она сдала Предел Фентов эдур? Без сражения – они просто открыли ворота. «Ясно: она так любит эдур, что готова пойти с ними, принять командование над летерийцами на флоте». Таков был довод, сухой и насмешливый. А правда, возможно, в том, что Йан Товис – трус. Варату Тону не понравилась эта мысль. Он напомнил себе о сражениях, схватках на воде и на суше, в которых никогда – ни на мгновение – она не давала повода усомниться в своей храбрости. И все же здесь, сейчас, она бежала из Летераса со своим отборным отрядом. Потому что я подтвердил слова грала. Кроме того, встал бы я снова по своей воле рядом с Икарием? Нет – ни бок о бок, ни в одном городе и даже лучше ни на одном проклятом континенте. Значит, я тоже трус? В той пещере был ребенок – странный, похожий даже не на человека, а на звереныша. И он сумел то, что не удавалось никому: остановил Икария, уняв его ярость и усмирив силу. Вряд ли такое может повториться. У защитников Первого Престола были союзники; Император В Золоте их лишен. Некому остановить Икария. Некому, кроме самого Рулада – что, конечно, не исключено. Недостаток веры в нашего императора заставил нас выйти в путь. Но что, если ни один не падет? Что, если Икарий будет убивать Рулада снова и снова? Десять раз, сотню… десять тысяч? Бесконечная череда схваток. Не увидим ли мы конец мира? Икарий не может уступить. Рулад не захочет. И обоих накроет безумие. Синецветье недостаточно далеко. И вообще безопасного места нет. Был некто, кто понимал, что грядет. Варвар. Который скрывал тяжелым капюшоном лицо, находясь среди чужаков. Который поплевывал на ладони, чтобы пригладить волосы. Который встречал каждый рассвет перечнем проклятий всем, кто его обидел. А теперь я вижу его в своей голове, словно смотрю на брата. Только мы с ним выжили. И вместе утащили Икария. Мысли докатились до этого момента, до откровения, и Варат Тон почувствовал, как похолодело сердце в груди. Он пришпорил коня и поравнялся с командиром: – Атри-преда… Она посмотрела на него. – Я должен вернуться. – Предупредить их? – Нет, командир. – А как же семья, Варат Тон? Он отвел взгляд: – Я понял кое-что. Нигде не будет безопасно. – Ясно. Так вы не хотите быть рядом со своими? – Зная, что не смогу их спасти… – Варат покачал головой. – Грал и я, вместе… не знаю, может, и сделаем что-нибудь – если будем там. – И вас не отговорить? Он покачал головой. – Хорошо. Странник вас благослови, Варат Тон. – Он прав, – сказал Насмешник. – Я тоже должен вернуться. Йан Товис тяжело вздохнула: – Да будет так – знала ведь, что не стоит пытаться спасти никого, кроме себя… Простите. Благословляю вас обоих. Только при возможности пускайте лошадей шагом. – Да, командир. Атри-преда… Спасибо. – Что передать вашей жене? – Ничего, командир. Йан Товис кивнула. Натянув поводья, Варат Тон свел коня с дороги. Монах последовал его примеру, только неуклюже. Лейтенант наблюдал за ним с улыбкой. – В ваших краях нет лошадей? – Мало. Кабал расположен в основном на архипелаге. Материковый участок – на довольно крутых утесах, весь берег – сплошные горы. Если есть лошади, то в качестве тягловой силы и на мясо. Варат Тон промолчал. Они ждали на обочине, пропуская колонну верховых солдат. Странник меня побери, что я наделал?
Озеру конца-края не было. Трое гребли в нагруженной провизией лодке день и бо́льшую часть ночи, пока не застряли на мелководье. Не сумев найти пути в обход, мешки взвалили на плечи, лодку оставили и побрели по колено в мутной воде. Прошло еще полдня, а они волочили онемевшие ноги по холодному озеру – с самого рассвета глубина была всего по пояс, – пока не добрели до внезапного провала. Трулл Сэнгар, шедший впереди, проверял копьем воду перед собой; теперь он мелкими шажочками двинулся в сторону, взбаламучивая тупым концом оружия серо-молочный ил вдоль края пропасти. Так он шел какое-то время под взглядами попутчиков. – Не похоже на естественный провал, – сказал он наконец, возвращаясь к остальным. – Скос гладкий, ровный. – Пройдя мимо Онрака и Быстрого Бена, он продолжил тыкать копьем с другой стороны. – Все то же самое. Чародей разразился замысловатой цепочкой проклятий на малазанском языке. – Я могу подняться в воздух с помощью пути Серк – хотя сколько я продержусь, никто не знает. – Он бросил взгляд на Онрака. – А ты просто в ил уйдешь, проклятый т’лан имасс. – Остаюсь я. – Трулл пожал плечами. – Поплыву. К тому же впереди должно продолжаться мелководье. Мы уже давно идем по неестественно ровному дну. Представьте, что мы находимся на какой-то затопленной площади, а обрыв – берег канала. Тогда я скоро доплыву до противоположного берега. – Площадь? – Быстрый Бен поморщился. – Трулл, если это площадь, то размером с город-государство. Онрак отозвался: – Такую конструкцию, чародей, ты найдешь на юго-восточном полуострове Стратема. К’чейн че’малли. Там происходили ритуальные войны – пока все ритуалы не забросили. – Ты говоришь про восстание короткохвостых? Трулл вполголоса выругался: – Терпеть не могу, когда всем известно больше, чем мне. – Он фыркнул. – Впрочем, я иду в компании мага и немертвого; стоит ли удивляться, что в сравнении с ними я щенок? – Щенок? – Шейные позвонки Онрака громко хрустнули, когда он повернулся к тисте эдур. – Трулл Сэнгар, ты – Рыцарь Тени. Быстрый Бен как будто подавился. Перекрывая внезапный приступ кашля у чародея, Трулл выкрикнул: – Я – кто? Это идея Котильона? Проклятый выскочка… – Котильон не выбирал тебя, друг, – ответил Онрак. – Не знаю, кто сделал тебя таким, каков ты есть. Возможно, Эрес’ал, хотя я не понимаю ее роли во владении Тени. И все же одно совершенно ясно: она в тебе заинтересована, Трулл Сэнгар. Тем не менее вряд ли это дело рук Эрес’ал. Думаю, ты все сделал сам. – Как? С чего ты взял? Т’лан имасс медленно наклонил голову набок. – Воин, ты стоял перед Икарием. Ты сдержал Похитителя жизни. Ты сделал то, что не под силу другим. – Ерунда, – отрезал Трулл. – Я уже выдохся. Если бы не Быстрый Бен и Эрес’ал, я был бы мертв и мои порубленные косточки валялись за тронным залом. – Ты, как всегда, мой друг, преуменьшаешь собственные успехи. – Онрак… Быстрый Бен рассмеялся: – Он назвал тебя скромным, эдур. И не пытайся отрицать, что это правда, – не пугай меня. Я прожил почти всю жизнь среди магов и в рядах армии, но нигде не встречал такого самоуничижения. Мы все упорно хвалились друг перед другом. Нужен некоторый уровень… э… бравады, когда твоя работа – убивать. – Трулл Сэнгар сражался как солдат, – сказал чародею Онрак. – Разница между вами двумя в том, что он не в силах скрыть горе из-за бренности жизни. – В нас нет ничего бренного, – пожал плечами Быстрый Бен. – Жизнь упрямится, пока есть возможность не сдаваться, и даже тогда она успеет плюнуть в глаза убийце. Мы жестоки в победе и жестоки в поражении, друзья. А сейчас, если немного помолчите, я отправлюсь на поиски пути отсюда. – Не полетишь? – спросил Трулл, опираясь на копье. – Нет, буду искать проклятые врата. Я начинаю подозревать, что озеро никогда не кончится. – Должно кончиться, – сказал эдур. – Бездну не всегда сотрясают бури. Иногда она именно такая: спокойная, бесцветная; прилив поднимается так медленно, что его и не замечаешь, но он поднимается, поглощая это перекошенное, умирающее владение. – Владение Тени умирает, Быстрый Бен? Чародей облизнул губы: – Думаю, да. Если каждая граница – открытая рана, чему тут удивляться? Так, теперь затихли. Мне нужно сосредоточиться. Через мгновение его тело начало расплываться, стало зыбким по краям, заколебалось, переходя в твердое состояние и обратно. Тисте эдур, все еще опираясь на копье, улыбнулся Онраку: – Ну что, старый друг, похоже, мы снова попали в неведомое. – Я ни о чем не жалею, Трулл Сэнгар. – А я жалею практически обо всем – не считая того, что ты освободил меня, когда я стал тонуть в Зарождении… Кстати, оно очень похоже на это место. Тонущие миры. Неужели они так распространены? Перестук костей – т’лан имасс пожал плечами. – Мне вот интересно, Трулл Сэнгар, что делать воину, когда наступает мир… Эдур, прищурившись, посмотрел на немертвого: – А почему ты не думаешь об остальном? О волне азарта в разгар битвы? Об обжигающем ощущении, что ты живой? Онрак, я считал, что твои сородичи не чувствуют… ничего. – Пробуждающиеся воспоминания, – ответил Онрак, – приносят так много других… сил души. – Т’лан имасс поднял высохшую руку. – Тишина со всех сторон – она глумится надо мной. – Свирепая буря лучше? – Полагаю, да. Враг, с которым можно сразиться. Трулл Сэнгар, если бы я ушел в эту воду пылью, я вряд ли смог бы вернуться. Забвение поглотило бы меня посулами завершения борьбы. А этого я не желаю, друг, я не желаю расстаться с тобой. И жить воспоминаниями. Так что делает воин, когда мир завоеван? – Займитесь рыбалкой, – пробормотал Быстрый Бен, не открывая глаз, все еще размытый. – Хватит болтать, оба. Мне непросто. Он внезапно пропал. С того момента, как Престол Тени украл его – когда он был так нужен Каламу, – Быстрый Бен тихо закипал. Выплатить долг здесь означало предать друга там. Невозможно. А если Престол Тени решил, что я предан ему только за то, что он запихнул Кала в Мертвый дом, то он действительно безумен, как мы и подозревали. О, наверняка Азат и какие там еще жуткие стражи обители с готовностью приняли Калама. Может быть, водрузили его голову на стенку над камином… Ну ладно, вряд ли. Но Азаты – собиратели. И сейчас у них мой старый друг. Как же, во имя Худа, мне достать его оттуда? Будь ты проклят, Престол Тени. Гнев выводил его из равновесия, мешал сосредоточиться. Кожа, гниющая на моих ногах, тоже мешает. Все же нужно выбираться. Котильон ничего толком не объяснил. Нет, он просто ждал, что мы сами все выясним. Значит, правильное направлениетолько одно. Не хотелось бы сейчас заплутать… Немного приободрившись, Быстрый Бен сосредоточился и проник чувствами в окружающий эфир. Твердая, липкая, гладкая поверхность подавалась, как губка, под нажатиями воображаемых ладоней. Он начал давить сильнее, нащупывая… мягкие точки, слабости – я знаю, что вы есть. Ага, теперь, я чувствую, ты узнал о моем присутствии. Любопытно: ты ощущаешься… по-женски. То, что казалось липким под прикосновениями, стало просто прохладным. Помимо осязания, не было ничего. Никаких видений; никаких запахов в прохладном воздухе; никаких звуков, кроме легкого гудения крови в теле, пока он старался отделить душу, отправить ее в поиск. Ну, не так уж плохо… Жуткий треск разрыва, потом тяжелый неизбежный вдох, освобождающий дух, толкающий его сквозь водоворот едкого жара; густые тучи, наползающие со всех сторон, мягкая промокшая земля под ногами. Он ощупью двинулся вперед, и легкие наполнил острый пар, от которого закружилась голова. Боги, что это за напасть? Я не могу дышать… Ветер развернулся, подтолкнув его вперед – в неожиданный холод; и Быстрый Бен начал судорожно глотать благословенно чистый воздух. Затем опустился на ладони и колени. Прямо на каменистую землю, на лишайник и мох. С двух сторон редкий лес в миниатюре; здесь росли ольха, дуб, ель – старые и кривые, высотой ему по пояс. Неброской окраски птицы порхали в зеленых листочках. В этом мире он был привидением, призраком – пока что. Именно сюда нам и нужно. Чародей медленно поднял голову и выпрямился. Он стоял в неглубокой широкой долине; карликовый лес покрывал пространство перед ним и взбирался по склонам – деревья широко отстояли друг от друга, как в парке. И птиц было великое множество. Где-то неподалеку журчала вода. Над головой, ловко хватая мошек, носились громадные стрекозы с размахом крыльев, как у ворона. А накрывало неистовый пир лазурное небо, густо розовевшее у горизонта, и долгие полоски туч тянулись, как пена от замерзших волн на небесном берегу. Первобытная красота – край тундры. Боги, ненавижу тундру. И все же… да будет так, как говорят короли и королевы, когда все сливается в отхожее место. Ничего не поделаешь. Нам нужно сюда.
Трулл Сэнгар вздрогнул от раздавшегося кашля – вернулся Быстрый Бен, согнувшийся пополам; из его глаз ручьями текли слезы, а от тела поднимался как будто дым. Он отхаркался, сплюнул и медленно выпрямился. С улыбкой.
Хозяин таверны «У Харридикта» жил словно в осаде. Он страдал уже месяцы и годы. Его заведение, когда-то призванное обслуживать надзирателей тюрьмы, было захвачено, как и весь портовый городок, взбунтовавшимися заключенными. Теперь вокруг царил хаос, от которого честный человек преждевременно старился. Однако денежки текли. Хозяин завел привычку подсаживаться к капитану Шурк Элаль и Скоргену Кабану – Красавчику за их любимый стол в углу в периоды затишья в царстве хаоса, когда официантки и мальчики на побегушках носились не в панике, а солидно, когда дикий ужас в глазах сменялся усталым равнодушием и все в такой момент казалось правильным и разумным. Было какое-то спокойствие в капитане – в явной пиратке, если Странник писает точно, а он не мажет, – и особое изящество в манерах; хозяин ясно видел, что она смогла похитить у благородных не только монеты, но и культуру и стала остроумной, блестящей женщиной. Похоже, он влюбился, причем безнадежно. Тяготы профессии и слишком частая дегустация местного эля превратили хозяина – по его же собственной честной и беспристрастной оценке – в развалину и погрузили в безразличие, которое он в лучшие дни называл деловой хваткой. Выдающийся живот, круглый, как большой котел, и почти такой же, твою мать, засаленный. Громадный нос – на зависть Скоргену – с набухшими венами; волосы из угрей и из ноздрей вплетаются в усы – когда-то у косматых мужчин была такая мода, но, увы, прошла. Слезящиеся, близко посаженные глазки – белки пожелтели так давно, что и не верится, что когда-то они были другими. Передних зубов осталось всего четыре: один сверху, три снизу. Все же лучше, чем у жены: она потеряла последние два, впечатавшись в стену, когда осушала бочонок эля – медный кран вышиб два выдающихся резца из десен; и если бы она ими тут же не подавилась, то оставалась бы с мужем, бедняжка. Когда она была трезвой, то пахала как лошадь. Жизнь стала совсем тоскливой – и вдруг является блистательная, знойная пиратка-капитан! Как ни погляди, а приятнее общаться с ней, чем с чужеземцами, шастающими во дворец Бруллига Шайха и обратно, словно это их отчий дом, а потом торчащими здесь, сгорбившись над игровым столом – самым большим столом, между прочим, в этой проклятой таверне, и всего с одним кувшином эля на целую ночь, сколько бы их ни сидело за этой странной, чужеземной и нескончаемой игрой. О, он был вправе потребовать долю, и они платили без возражений – хотя он так и не понял правил игры. И как же летали туда-сюда диковинные квадратные монеты! Но барыш заведения того не стоил. Обычная игра «черпачок» за ночь принесла бы таверне вдвое больше. И эль рекой бы лился – игроку в «черпачок» не нужна ясная голова, слава Страннику. Так что эти чужеземцы были хуже мха, арендующего валун, как говаривала его дражайшая супруга, стоило ему присесть отдохнуть. Размышляю о жизни, любимая. Поразмышляй об этом кулаке, муженек. Она была та еще штучка. Такая тихая с тех пор, как краник вбил зубы ей в горло… – Ладно, Баллант, – прорычал Скорген Кабан с густым пивным выдохом, нагнувшись над столом. – Ты садишься к нам за стол каждую гребаную ночь. И просто сидишь. Ничего не говоришь. Ты самый неразговорчивый содержатель таверны. – Оставь человека в покое, – сказала капитан. – У него траур. Горю слова не нужны. Слова вообще последнее, что нужно в горе, так что утри сопливый нос, Красавчик, и заткни зубастую дыру под ним. Старший помощник стушевался: – Мне-то про горе откуда знать, капитан. – Обшлагом он вытер мокрые дырки на месте носа и повернулся к Балланту. – Сиди, хозяин, и продолжай молчать себе, сколько влезет. Баллант с трудом отвел восхищенный взгляд от капитана, чтобы кивнуть и улыбнуться Скоргену Кабану, и тут же вновь уставился на Шурк Элаль. Алмаз у нее во лбу сверкал в свете тусклой лампы, как крохотное солнышко, драгоценный камень в сердитой морщинке – о, он ее на забудет! – но она хмурилась, а это нехорошо. Нехорошо для женщины. – Красавчик, – начала она негромко, – помнишь пару этих, из Багровой гвардии? Один был смуглый такой – чуть посветлее, чем эдур. А другой – с бледно-голубой кожей; вроде какой-то полукровка с островов. – И что с ними, капитан? – Ну… – Она кивнула в сторону чужеземцев вокруг игрового стола у стены. – Вон те. Чем-то напомнили мне двух из отряда Стальных Прутьев. Не просто кожа, а жесты, то, как они двигаются, и я даже слышала некоторые слова на их языке. Странные совпадения. – Она перевела взгляд темных, но сияющих глаз на Балланта. – Хозяин, что ты знаешь о них? – Капитан, – запротестовал Скорген, – у него же траур… – Тихо. Мы с Баллантом ведем непринужденную беседу. Да уж, совершенно непринужденную, пусть даже алмаз слепит глаза, а от пряного аромата ее дыхания голова плывет, как от лучшего ликера. Моргая, Баллант облизнул губы – соленые от пота. – У них постоянные встречи с Бруллигом Шайхом. Потом они возвращаются сюда и бездельничают. Она зарычала – даже это получалось у нее очень мило. Скорген фыркнул – смачно, потом здоровой рукой аккуратно вытер стол. – Невероятно, капитан! Бруллиг – ваш старинный друг, а вы его даже увидеть не можете, притом что горстка дешевых чужеземцев бурчит ему в уши целый день – и каждый день! – Он приподнялся. – Ну-ка я с ними потолкую… – Сядь, Красавчик. Что-то подсказывает мне, что лучше не связываться с этой толпой. Если только ты не намерен лишиться еще какой-нибудь части тела. – Шурк Элаль нахмурилась, и алмаз почти совсем пропал в морщине. – Баллант, ты говоришь, бездельничают? Вот это действительно самое любопытное. Такие, как они, не теряют времени даром. Нет. Значит, чего-то ждут. Чего-то или кого-то. И встречи с Шайхом похожи на переговоры, какие-то торги, от которых Бруллиг не может отвертеться. – Не нравится мне это, капитан, – пробормотал Скорген. – Я начинаю нервничать. Не говоря уж про лавину льда – Бруллиг не убежал, когда она надвигалась… Шурк Элаль хлопнула по столу: – Вот оно! Спасибо, Красавчик. Вот о чем говорила одна из тех женщин, Коротышка или Умница. Лед отбили, да, но не горстка магов, работающих на Шайха. Именно чужеземцы спасли проклятый остров. Вот почему Бруллиг не может закрыть перед ними двери. Это не переговоры. Говорят только они. – Она медленно выпрямилась. – Что удивляться, что Шайх не хочет меня видеть… Странник побери, я удивлюсь, если он вообще еще жив! – Жив, жив, – сказал Баллант. – По крайней мере, люди его видели. И потом он любит фентский эль и заказывает у меня бочонок каждые три дня. Бесперебойно, до сих пор. Да вот прямо вчера… Капитан снова подалась вперед: – Баллант, в следующий раз, когда пришлют за элем, позволь мне и Красавчику доставить его. – Ну что ж, я ни в чем не мог бы отказать вам, капитан, – сказал Баллант и почувствовал, как лицо заливается краской. А она только улыбнулась. Ему нравились такие непринужденные беседы. Почти как те, что он вел обычно с женой. И то же чувство, что под ногами вот-вот разверзнется бездна. Ностальгия росла в душе, застилая глаза. В осаде, муженек? Удар вот этого кулака – и стены рухнут; ты ведь знаешь это, муженек, правда? О да, любимая. Странно, иногда он готов был поклясться, что жена и не покидала его. Мертвая или нет, но зубы у нее есть.
Серо-голубая плесень заполняла оспины на тающем льду, словно снег покрылся шерстью – снег, тающий летом на ярком солнце, подтачивающем ледники. Но и зима, когда вернется, не сможет замедлить неизбежное разрушение. Река льда умирает, век подходит к концу. Сэрен Педак не представляла, какой век придет на смену, только чувствовала, что тонет при его рождении, влекомая грязью и когда-то замерзшими отбросами. То и дело, пока их нелепая, безостановочно препирающаяся компания взбиралась все выше в северные Синецветские горы, доносился грохот падения далеких ледяных утесов, подточенных беспощадным солнцем; повсюду потоки воды неслись по обнажившемуся камню, прорываясь через каналы и трещины, ныряли вниз, во тьму – начиная путешествие к морю, – пересекали подземные пещеры, затененные пропасти, промокшие леса. Плесень давала споры, которые донимали Сэрен: нос заложило, сухое горло саднило, на нее то и дело нападали приступы чихания – получалось так забавно, что даже Фир Сэнгар сочувственно улыбался. За одно это проявление сочувствия она готова была его простить – а то, как радовались остальные ее несчастьям, напрашивалось только на адекватный ответ при случае; а случай обязательно представится. Силкас Руин, разумеется, не страдал чувством юмора, насколько понимала Сэрен. Или же его юмор был суше пустыни. И потом он шагал впереди – слишком далеко, чтобы слышать чихания Сэрен; тисте анди, Чик, шел за ним следом, почти вплотную – как воробей, домогающийся ястреба. То и дело до Сэрен и ее спутников доносились обрывки монолога Чика; и хотя было понятно, что он пытается поддеть брата своего бога, столь же понятно было, что Смертный Меч Чернокрылого Господина, по выражению Удинааса, использует не ту наживку. Вот уже четыре дня они шли на север, забираясь на горный хребет. Обходили громадные массы ломаного льда, который сползал – почти ощутимо – по склонам, ужасно стеная и вздыхая. Левиафаны смертельно ранены, как однажды заметил Удинаас, и не уйдут по-доброму. От перемолотого льда исходил запах похуже жалящих спор лишайника. Полуразложившиеся растения и грязь, замерзшие века назад; высохшие трупы животных, порой давно вымерших, от которых остались куски шкуры; разбитые кости и пустоты, наполненные газом, – они иногда лопались, с шипением выпуская зловоние. Неудивительно, что тело Сэрен Педак взбунтовалось. Движение ледяных гор, как выяснилось, вызвало почти панику среди тисте анди, населяющих подземный монастырь. Глубокое ущелье, обозначавшее вход, ветвилось, словно дерево; и теперь по каждой ветке ползли ледяные глыбы, а потоки талой воды облегчали скольжение льда, спешащего на юг. И была в этом льду вонючая магия, остатки древнего ритуала, все еще достаточно могущественного, чтобы победить Волшебников Оникс. По мнению Сэрен Педак, в их путешествии и в присутствии Чика есть что-то, чего им знать не позволили. Мы движемся к сердцу этого ритуала, к оставшемуся ядру. Потому что там нас ждет тайна. Чик должен разрушить ритуал? И что тогда будет? А если это уничтожит и нас? Или лишит нас шанса найти душу Скабандари Кровавого Глаза и освободить ее? Она начинала страшиться конца путешествия. Будет кровь. Укутанный в шкуры, взятые у анди, Удинаас шагал рядом с ней. – Аквитор, я вот тут подумал… – Стоило ли? – перебила она. – Вряд ли, конечно, но я ничего не могу с собой поделать. Да и вы, я просто уверен. Поморщившись, она сказала: – У меня не осталось цели. Теперь нас ведет Чик. Я… я даже не понимаю, почему все еще иду с вашей мерзкой компанией. – Подумываете бросить нас, да? Она пожала плечами. – Не делай этого, – сказал за ее спиной Фир Сэнгар. Она с удивлением повернула голову: – Почему? Но воин как будто сам сожалел о сказанном. Он не ответил. Что еще за тайна? Удинаас рассмеялся: – Его брат вручил вам меч, аквитор. Фир понимает: это был не просто полезный подарок. Да и вы не просто приняли его. Могу поспорить… – Ты ничего не знаешь, – перебила Сэрен, чувствуя неловкость. – Трулл объяснил; он уверил меня, что это всего лишь… – Вы ждете, что все будут говорить открыто? – спросил бывший раб. – Что напрямик будет говорить каждый? В каком мире вы живете, аквитор? – Он рассмеялся. – Явно не в моем. Разве на каждое произнесенное слово не приходится тысяча несказанных? Разве мы то и дело не говорим одно, подразумевая другое? Женщина, посмотрите на нас – посмотрите на себя. Наши души словно заключены в зачарованную крепость. Конечно, мы сами строим ее – каждый из нас, своими руками, но мы уже заблудились в коридорах. Попадаем в комнату, пышущую жаром, и отшатываемся, чтобы наши собственные чувства не поджарили нас живьем. В других местах ледяной холод, как в горах вокруг нас. Где-то еще вечная тьма: лампы не горят, свеча гаснет без воздуха, и мы идем ощупью, натыкаясь на невидимую мебель и стены. Мы выглядываем через высокие окна, но не верим тому, что видим. Мы заковываемся в латы от нереальных фантомов, но тени и шепот пускают нам кровь. – Все же хорошо, что на каждое из этих слов еще тысяча не произнесена, – проворчал Фир Сэнгар, – а то мы встретили бы закат бытия, прежде чем ты договорил бы. Удинаас ответил, не оборачиваясь: – Я приоткрыл завесу над тем, Фир, по какой причине вы попросили аквитора остаться. Будете спорить? Вы считаете ее обрученной с вашим братом. А то, что он мертв, ничего не значит, ведь вы в отличие от младшего брата благородный человек. Удинаас удивленно хрюкнул, когда Фир Сэнгар крепко ухватил бывшего раба за меховую накидку. Порыв гнева швырнул Удинааса на грязную каменистую осыпь. Тисте эдур шагнул к извивающемуся летерийцу, однако Сэрен Педак встала на его пути. – Хватит. Пожалуйста, Фир. Да, я знаю, он заслужил. Но… хватит. Удинаас сумел сесть, Кубышка рядом, на корточках, пыталась стереть полосы грязи с его лица. Он кашлянул. – В последний раз я делаю вам комплимент, Фир. Сэрен повернулась к бывшему рабу: – Довольно злобный комплимент, Удинаас. И повторю тебе твой же совет – не говори такого никогда. Если жизнь дорога… Сплюнув пыль и кровь, Удинаас сказал: – Да уж, мы действительно попали в темную комнату. И вам, Сэрен Педак, тут не рады. – Он поднялся на ноги. – Я предупредил. Удинаас поднял взгляд, опираясь на плечо Кубышки. Его неожиданно яркие глаза внимательно изучили Сэрен и Фира, потом он взглянул вперед по тропинке, где Силкас Руин и Чик стояли бок о бок, разглядывая склоны. – Вот самый животрепещущий вопрос – между прочим, немногие даже осмеливаются его задать. Кого из нас, друзья, не одолевает желание смерти? Может, стоит обсудить взаимное самоубийство… Все молчали с полудюжину ударов сердца, а потом заговорила Кубышка: – Я не хочу умирать! Горькая улыбка бывшего раба увяла, внезапно сменившись выражением откровенного горя. Удинаас отвернулся. – Трулл не желал разглядеть собственной правды, – негромко сказал Фир. – Я был там, аквитор. И знаю, что видел. Она не осмеливалась поднять глаза. Полезный подарок. Как мог такой воин объявить о своей любви ко мне? Как он хотя бы мог подумать, что достаточно меня знает? И почему я вижу его лицо так ясно, как будто он стоит передо мной? Я действительно зачарована. Ох, Удинаас, ты был прав. Фир – благородный, настолько благородный, чтобы разбить всем нам сердца. Но, Фир, чествовать мертвых нет смысла. – Трулл мертв, – сказала она, оглушенная собственной грубостью – и Фир явственно вздрогнул. – Он мертв. Как и я. И нет смысла чествовать мертвых. Печалься о потерянных возможностях, о молчаливо тающих обещаниях. Вот о чем печалься, Фир Сэнгар, и ты поймешь, наконец, что печаль – всего лишь зеркало, поднесенное вплотную к собственному лицу. И каждая слезинка рождается выбором, который мы сами не сделали. Когда я печалюсь, Фир, я не могу видеть даже пар от собственного дыхания – о чем это тебе говорит? Дальше шли в молчании.
Шагах в ста впереди Чик крутанул цепочку с кольцами. – И про что это все было? – спросил он. – Ты слишком долго прожил в опрятной пещерке, – сказал белокожий тисте анди. – Ну, я частенько выбирался. Кутил в Синецветье – боги знают, сколько бастардов я наплодил своим семенем. А что?.. – Однажды, Смертный Меч, – прервал его Силкас Руин, – ты откроешь, какое оружие наносит раны глубже, чем сталь. – Мудрые слова от того, кто еще воняет могильниками и гнилой паутиной. – Если бы мертвые могли говорить, Чик, что бы они сказали тебе? – Думаю, мало чего – кроме жалоб на то, на се. – Возможно, ты только этого и заслуживаешь. – А, мне не хватает благородства, да? – Не знаю, чего тебе не хватает, – ответил Силкас Руин, – но уверен, что узнаю – еще до завершения похода. – Идут… Ну что: вперед и вверх? Слишком о многом Ток-младший – Анастер, Дитя Мертвого Семени, Трижды ослепленный, Избранный Богами Волков, Неудачник – не желал вспоминать. Взять хотя бы собственное тело; тело, в котором он родился, первое пристанище его души. Взрывы в Семени Луны над обреченной Крепью, пламя и обжигающий, ослепляющий жар… Не надо об этом. Потом проклятый паяц, чародей Локон, принесший забвение, в котором его душа обрела седока, новую власть – волка, одноглазого и горюющего. Как жаждал Паннионский Провидец его гибели… Току припомнилась клетка, эта духовная тюрьма, и страдания – его тело ломали, исцеляли и снова ломали. Но воспоминания – муки и боль – остались всего лишь абстрактными понятиями. Как бы ни плющили, ни скручивали это тело, оно хотя бы было мое. Отбросить годы, учуять внезапно новую кровь, ощутить странные руки-ноги, которые так легко зябнут. Чтобы проснуться в чужой плоти, получить новую мышечную память, хватиться той, которая вдруг ушла. Ток хотел бы знать, прошла ли еще хоть одна смертная душа этим мучительным путем. Его пометили камень и огонь, как когда-то объяснил ему Тлен. Потеря глаза приводит к дару сверхъестественного зрения. А замена пользованного тела на молодое здоровее? Точно дар; именно такого желали волки – или Серебряная Лиса? Погоди-ка. Вот Анастер. Если присмотреться – потерял один глаз, получил новый, а потом потерял и этот. Его разум – пока не сломался – скручивался от ужаса, дрожал перед ужасной материнской любовью; он жил жизнью тирана каннибалов – ну да, посмотри на эти конечности, на мышцы и помни: это тело вскормлено человеческой плотью. А этот рот, несдержанный на слова, пробовал сочный сок своих соплеменников – помнишь? Нет, он не способен на такое. А вот тело способно. Оно знает голод и жажду поля битвы, знает, каково идти среди убитых и умирающих, видеть разодранную плоть, торчащие кости, чуять запах пролитой крови… Ах, даже слюнки потекли. Ну что ж, у всех свои секреты. И про них лучше не рассказывать. Если не хочешь терять друзей. Он ехал верхом в стороне от колонны, словно фланговый дозорный, как когда-то, в бытность солдатом. Оул’данская армия Красной Маски: около четырнадцати тысяч – воины и вполовину меньше – обоз с обслугой: оружейники, целители, лошадницы, старейшины, старухи, недужные и дети. И, разумеется, тысяч двадцать голов родара. А еще фургоны, волокуши и почти три тысячи пастушьих собак и крупных волкодавов, которых оулы называют ездовыми. Если и могло что-то пробудить в Токе холодный страх, так именно эти твари. Их слишком много, постоянно недоедающих, сбившихся в стаи, преследующих любое существо на равнинах многие лиги. И не надо забывать о к’чейн че’маллях. Живущих, дышащих. От Тлена – или от Госпожи Зависти – он слышал, что они вымерли тысячи лет назад или даже десятки, сотни тысяч. Их цивилизация обратилась в прах. Не заживающие никогда раны на небе – вот достойная запоминания подробность, Ток. Громадные существа охраняли Красную Маску во главе колонны – нападения можно было не опасаться. Самец – Саг’Чурок – был охотником К’елль, взращенным убивать, элитным охранником Матроны. Где же сама Матрона? Где его Королева? Возможно, это молодая самка из отряда К’елль. Гунт Мах. Ток спрашивал Красную Маску, каким образом тот узнал имена, но не добился ответа от вождя. Скрытный ублюдок. У вождя должны быть свои секреты, причем больше, чем у остальных. Однако секреты Красной Маски сводят меня с ума. К’чейн че’малли, ради Худа! После изгнания молодой воин путешествовал по восточным пустошам. Так начиналась сказка, впрочем, никуда не ведущая, ведь, по сути, ничего не было известно о приключениях Красной Маски в эти десятилетия – но в какой-то момент этот человек обрел чешуйчатую алую маску. И нашел живых и здоровых к’чейн че’маллей. Которые не порубили его на куски. Которые каким-то образом сообщили ему свои имена. И поклялись в верности. Так что же в этой истории мне не нравится? Не все ли от начала до конца? Восточные пустоши. Типичное описание места, которое рассказчики считают негостеприимным и неодолимым. Мы не можем ее завоевать, значит, она не нужна, пустая земля, пустошь. Ха, и ты считал, это нам не хватает воображения! Одержимая призраками или демонами, бедная земля, где каждая травинка цепляется за соседку в диком ужасе. Солнце тут бледнее и греет слабее. Тени грязные, вода солоноватая и скорее всего ядовитая. Каждому племени требуется такое место. Чтобы герою-вождю было куда отправиться за приключениями с неясными целями и можно было накрутить истории с моралью. Увы, эта сказка далека от завершения. Герою нужно вернуться, чтобы освободить свой народ. Или уничтожить его. У Тока воспоминаний хватило бы на целое поле битвы, и, как последний оставшийся в живых, он уже не питал иллюзий насчет величия – ни как свидетель, ни как участник. Одинокий глаз только и может, что неодобрительно коситься. Странно ли, что меня тянет на поэзию? Серые Мечи были порезаны на куски. Растоптаны. Да, за свою жизнь они пролили крови столько, что хватит оплатить дань Псам – как принято было говорить у гадроби. Но что значила их гибель? Ничего. Пыль. И вот он в седле, в компании своих предателей. Предлагает ли Красная Маска искупление? Он обещает победу над летерийцами – но они были нам не враги, пока мы не заключили тот договор. Так за что искупление? За то, что исчезли Серые Мечи? Ох, как нужно изворачиваться, чтоб увязать одно с другим, и как мне это удается до сих пор? Плохо. Ни шепотка поддержки. И ворон не каркнет за плечом, пока мы маршируем на войну. Ах, Тлен, как бы мне пригодилась сейчас твоя дружба. Хотя бы пару слов о тщете, пару слов поддержки. Зарезали двадцать миридов, выпотрошили и освежевали, но не стали подвешивать, чтобы стекла кровь. Полости, оставшиеся от вырезанных органов, набили местными клубнями, тушенными на горячих камнях. Затем скелеты обернули в шкуры и все сложили в фургон, который ехал в обозе отдельно от остальных. Красная Маска готовится к близкой битве. Как обычно, как и все прочие. Он долгие годы думал о неизбежной войне. Эх, Тлен, ты бы решил, что после всего, что я пережил, у меня не осталось мужества. Однако я не Скворец. И не Калам. Для меня все стало только хуже. Марширую на войну. Снова. Словно мир хочет, чтобы я был солдатом. Так пусть мир поимеет себя.
– Одержимый человек, – хрипло проворчал старейшина, потянувшись почесать жуткий красный шрам на шее. – Нам он не нужен. Потерянный во тьме. Мечтает бегать с волками. Красная Маска пожал плечами, по-прежнему не понимая, чего старик от него хочет. Не боясь к’чейн че’маллей, старейшина бесстрашно вел древнего коня между Красной Маской и Саг’Чуроком. – Ты должен был убить его. – Я не спрашивал у тебя совета, старейшина, – сказал Красная Маска. – Ему полагается отсрочка. Мы должны обелить наш народ в его глазах. – Бессмысленно, – отрезал старик. – Убей его, и не будет нужды обеляться. Убей – и мы свободны. – От прошлого не убежишь. – В самом деле? Такое, наверное, горько тебе слышать. Лучше забудь. Красная Маска медленно повернулся к старику: – Обо мне, старейшина, ты не знаешь ничего. Кривая усмешка: – Увы, знаю. Это ты не узнаешь меня, Красная Маска. А должен был бы. – Ты из племени ренфайяров – как и я. И одной крови с Масарком. – Это не все. Я стар. Понимаешь? Я самый старый среди нашего народа, последний из тех, кто… был там, кто помнит. – Старик улыбнулся еще шире, открыв гнилые зубы и острый, почти фиолетовый язык. – Я знаю твой секрет, Красная Маска. Я знаю, кем она была для тебя, и знаю почему. – Глаза, черные с красным ободком, сверкнули. – Тебе стоит меня бояться, Красная Маска. И прислушаться к моим словам – к моему совету. Я ведь буду ехать бок о бок с тобой. Отныне и до самого дня битвы. Я буду говорить от имени всех оул, от имени их душ. И знай: я не позволю предать их. Ни тебе, ни одноглазому чужеземцу и его кровожадным волкам. Красная Маска молча смотрел вперед. Прозвучал тихий смех: – Не смеешь ответить. Не смеешь ничего сделать. Я – нож, нависший над твоим сердцем. Бояться меня не нужно, если ты не замыслил зла. Желаю тебе завоевать великую славу в этой войне. И покончить с летери раз и навсегда. Надеюсь, твоя рука принесет победу – давай вместе стремиться к этому. Наступило молчание. – Говори, Красная Маска, – прорычал старейшина. – Иначе я заподозрю, что ты меня не уважаешь. – Покончить с летери, да, – хрипло произнес, наконец, Красная Маска. – Победу оул’данам. – Хорошо, – хмыкнул старик. – Хорошо.
Волшебный мир исчез внезапно, как будто захлопнулась крышка сундука. Этот звук всегда пугал ее, заставляя замереть. Там, в городе, полном вони и шума, был домоправитель – тиран, ловивший детей рабов, которые «его разочаровывали». Провести ночь в пахнущем плесенью бронзовом ящике – хороший урок, правда? Стайанди однажды провела ночь взаперти – примерно месяца за два до того, как рабы отправились с колонистами на равнину. Тяжелый удар закрываемой крышки действительно показался концом света. Ее вопли заполняли тесный сундук, пока что-то не сломалось в глотке, пока крики не превратились в тихое шипение. И с тех пор она онемела. Впрочем, это ей помогло, потому что ее отобрали в челядь Хозяйки, как ученицу служанки. В конце концов, ни один секрет не сорвется с ее губ. И она оставалась в доме, не считая выездов в усадьбу. Волшебный мир. Столько места, столько воздуха. Свобода голубых небес, нескончаемый ветер – и тьма, освещенная бесчисленными звездами; она и не представляла, что такая жизнь где-то существует. А потом однажды ночью все прекратилось. Жуткий кошмар обернулся явью. Абасард… Она бежала во тьму, ошеломленная его гибелью – брат сам бросился наперерез демону и умер вместо нее. Легкие босые ножки уносили девушку прочь, и только шуршание травы отдавалось в ушах. Звезды сияли, равнина купалась в серебре, ветер остужал капли пота на коже. Казалось, ноги пронесли ее через весь континент. Прочь из владения людей, рабов и хозяев, прочь от стад, солдат и демонов. Она осталась одна – встречала множество рассветов, мутных закатов; одна на равнине, тянувшейся без конца во все стороны. Она видела диких зверей – всегда издалека. Быстрые зайцы, антилопы на гребнях холмов, ястребы, кружащие в небе. По ночам доносился вой волков и койотов, а однажды гортанный рев медведя. Она ничего не ела, и постепенно приступы голода прошли; она словно парила и видела все с необычайной ясностью. Воду слизывала с покрытых росой травинок, лакала из отпечатков копыт оленей и лосей в низинах, а однажды нашла родник, почти незаметный под густым кустарником, над которым порхали сотни мелких пташек. Именно их чириканье привлекло ее внимание. После бесконечного бега она упала. И не было сил снова подняться, продолжить удивительное путешествие по этой светлой земле. Ночь окутала ее, и вскоре появились четвероногие. Они собрались в кучу, улеглись, делясь теплом густой мягкой шерсти, что пахла ветром и пылью. Среди них были и дети – они, как и родители, улеглись, прижимаясь к ней. А когда они сосали молоко, сосала и Стайанди. Четвероногие не разговаривали – как и она, но потом начали печально завывать, когда ночь совсем сгустилась. Они оставались с ней – охранники, принесшие тепло и еду. После молока было мясо. Раздавленные, помятые трупики – мыши, землеройки, змеи с откушенной головой; она ела все, что ей давали, хрустя во рту косточками, сырой шерстью и тугой кожей. Когда появился медведь и напал на них, Стайанди не испугалась. Зверю, разумеется, нужны были детеныши, однако взрослые набросились на него и прогнали. Ее народ был силен и бесстрашен. Ее народ правил миром. А однажды утром она проснулась и обнаружила, что осталась одна. Заставив себя подняться на задние ноги, под беспомощное нытье, с болью рвущееся из горла, она осмотрелась… И увидела великана. Голый выше пояса; темная, сильно загорелая кожа почти не видна под белой краской – на груди, плечах и лице были нарисованы кости. Глаза, когда он подошел ближе, смотрелись черными провалами в плотной маске-черепе. У него было оружие: длинное копье и меч с широким кривым лезвием. Шкурой четвероногого воин обернул бедра, а шею украшало ожерелье из смертельно опасных ножей-клыков – они тоже принадлежали ее народу. Испуганная, разозленная, она оскалилась на незнакомца, вжимаясь в складку холма – бежать некуда, ведь он поймает ее без труда. Ясно, что еще один ее мир разбился. Теперь бронзовым сундуком стал ее страх – и она в ловушке, не в силах шевельнуться. Воин, наклонив голову, какое-то время смотрел, как она скалит зубы и рычит. Затем медленно присел, так что их глаза оказались на одном уровне. И она затихла. Она вспомнила… что-то. У него были не добрые глаза, но такие же – она знала, – как у нее. Как и безволосое лицо под ужасной маской. Она вспомнила, как бежала, пока разум словно не опередил ее плоть и кости, нырнув во что-то непознанное и непознаваемое. Дикое лицо великана постепенно возвращало ей разум. И теперь она понимала, кто такие были эти четвероногие, что они такое. Она вспомнила, каково это ходить прямо, бегать на двух ногах, а не на четырех. Она вспомнила лагерь, вспомнила, как рыли погреба, как строили дома из дерна. Вспомнила семью – брата – и ночь, когда пришли демоны. Они еще поглядели друг на друга, потом воин выпрямился, подобрал оружие и снаряжение и пошел прочь. Стайанди помедлила, затем поднялась. И, не приближаясь слишком, пошла следом. Воин шагал навстречу восходящему солнцу.
Почесывая зияющую дыру на месте бывшего глаза, Ток смотрел на бегающих детей, когда запалили первые костры. Рядом разворачивали припасы старейшины – крепкие и закаленные. Годы походов погасили огонь в их глазах, и многие огрызались на детей, пробегавших слишком близко. Ток увидел Красную Маску, за которым следовали Масарк, Натаркас и еще один воин с лицом, покрытым красной краской; они шли к юрте вождя. Красная Маска, заметив Тока, подошел ближе. – Скажи, Ток Анастер, прикрывая сегодня с севера нашу колонну, ты видел следы? – Какие ты имеешь в виду? Красная Маска повернулся к спутнику Натаркаса: – Торант ехал с юга. Он обнаружил следы – кто-то преследовал антилопу; дюжина пеших… – Или даже больше, – добавил тот, кого звали Торант. – Умелые. – Значит, не летери, – предположил Ток. – В мокасинах, – ответил Красная Маска. – Высокие, тяжелые. – Я ничего похожего не видел, – сказал Ток. – Хотя, честно говоря, больше изучал горизонт. – Здесь мы разобьем лагерь, – решил Красная Маска. – С летерийцами встретимся в трех лигах отсюда, в долине под названием Баст Фулмар. Ток Анастер, ты останешься со старейшинами и детьми или присоединишься к нам? – С меня хватит сражений, Красная Маска. Да, я вновь стал солдатом, но в обозе тоже нужно охранение, а это все, на что я гожусь сейчас. – Он пожал плечами. – А может, и впредь. Глаза в прорезях маски глядели на Тока полдюжины ударов сердца, потом вождь отвернулся. – Торант, ты тоже останешься здесь. Воин застыл от изумления: – Вождь… – Вдвоем начнете тренировать детей, у которых близка Смертная ночь. Луки, ножи. Торант склонил голову: – Как прикажешь. Красная Маска удалился, за ним последовали Натаркас и Масарк. Торант посмотрел на Тока. – Мой дух не сломлен, – сказал он. – Ты все же молод, – ответил тот. – Будешь заниматься младшими, Ток Анастер. И только. И держись с ними подальше от меня. Ток не выдержал: – Торант, ты скакал рядом с вождем, когда вы, оул’даны, сдали нас летерийской армии. Не бросайся громкими словами о храбрости. А когда я пришел к вам и умолял пощадить жизнь моим солдатам, ты отвернулся вместе со всеми. Думаю, Красная Маска уже оценил тебя. Если я услышу еще хоть одну угрозу, я дам тебе повод проклинать меня – на последнем издыхании. Воин оскалил зубы в безрадостной улыбке: – В твоем единственном глазу, Ток Анастер, я вижу одно: ты уже проклят. – Он развернулся и пошел прочь. Ублюдок прав. Очевидно, я не так уж хорош в пикировках. Для оул, в конце концов, это образ жизни. Но и малазанские армии в этом хороши – неудивительно, что я никогда не подходил им на самом деле. Мимо пробежали полдюжины детишек, за которыми топал перепачканный в грязи карапуз. Увидев, что щебечущая стайка скрылась за палаткой, карапуз заревел. Ток хмыкнул. Совсем как я. Он издал грубый звук, и малыш обернулся, округлив глаза. Потом засмеялся. Глазница снова жутко зачесалась, и Ток поскреб ее, потом, к собственному изумлению, снова испустив грубый звук. Невинное развлечение. Ток, возьми пирожок.
Красная Маска стоял на краю обширного лагеря, изучая горизонт на юге. – Там кто-то есть, – негромко произнес он. – Похоже на то, – согласился Натаркас. – Чужие – и ходят по нашей земле, как по своей. Вождь, ты обидел Торанта… – Торанту следует поучиться уважению. И пусть поучится как наставник десятка неугомонных подростков. Когда он вновь присоединится к нам, будет мудрее. Ты оспариваешь мои решения, Натаркас? – Оспариваю? Нет, вождь. Однако порой буду переспрашивать, если мне потребуется лучше их понять. Красная Маска кивнул, затем обратился к воину, стоящему чуть в стороне: – Запомни эти слова, Масарк. – Запомню, – ответил молодой воин. – Завтра, – продолжил Красная Маска, – я поведу своих воинов на бой. В Баст Фулмар. Натаркас зашипел и сказал: – Проклятая долина. – Мы будем чествовать кровь, пролитую там триста лет назад, Натаркас. Прошлое умрет, и отныне мы будем смотреть лишь в новое будущее. Новое во всех отношениях. – Эта новая тактика сражения, вождь, – я вижу в ней мало чести. – Ты прав. Ее там нет. Такова необходимость. – А необходимость означает отказ? Вождь посмотрел на воина, чье лицо было раскрашено красным в подражание его собственной маске: – Когда старые пути обещают поражение, то да. От них нужно отказаться. – Старейшинам будет трудно принять это, вождь. – Знаю. Это не их война. Моя. И я выиграю. Они замолчали. Ветер призрачно стонал над землей за помин мертвой травы.
Глава одиннадцатая
Вечером шел дождь, и это хорошо – ни к чему палить весь лес дотла, народ и без того все время косился. Издевались над его выходками, твердили, что он воняет, и никто не подходил к нему на расстояние его громадной заскорузлой руки. Впрочем, подойди кто из соседей теперь, мог бы лишиться рук и ног – за годы унижений и издевательств. Старый Дед Эрбат больше не толкал свою тачку от фермы к ферме, от лачуги к лачуге, собирая экскременты, под которыми погребал идолов тартенальских богов на давно забытой поляне в лесу. Больше нет нужды, в конце концов. Проклятые древние кошмары мертвы. А вот соседей не радовала нежданная отставка Эрбата, ведь теперь вонь отходов начала заползать в их дома. Лентяям раньше и в голову не приходило углубить выгребные ямы – разве Старый Дед не очищает их регулярно? А вот вам шиш. От одной этой мысли становилось легче на душе. Эрбату хотелось исчезнуть в лесном сумраке, укрыться от всех. И идти себе, пока не дойдет до деревушки или поселка, где никто его не знает и никто о нем не слышал. Смыть под дождем весь запах, стать добрым, безобидным старым тартеналом-полукровкой, который может за монету-другую починить что сломалось, включая плоть и кость. Значит, идти. Оставить старые тартенальские земли, бежать прочь от сорняками заросших статуй на полянах с буйной зеленью. И даже, пожалуй, прочь от древней крови своего наследия. Не все же целители – шаманы, правда? Никто не станет задавать лишних вопросов, если лечить правильно, а это он умеет. Старики вроде него достойны отдыха. За всю полную услужения жизнь. Жертвы, маски грез, злобные лица из камня, одинокие ритуалы теперь позади. Он может отправляться на последнюю прогулку, в неведомое. Деревня, поселок, прогретый солнцем валун у журчащего ручья, где приятно дать отдых измученным костям и не шевелиться, пока не будет сброшена последняя маска… Вместо этого он проснулся затемно, перед неверным рассветом, трясясь, как от болотной лихорадки, и перед его глазами разлетелись фрагменты самой неожиданной маски грез. Такой он прежде не видел, но вид ее внушал великий страх. Маска, покрытая трещинами, готовая взорваться… Он лежал на постели, дрожал с головы до пят и ждал откровения. Солнце стояло высоко над головой, когда он все же выбрался из лачуги. Валы туч ползли по небу на запад – истощенный шторм шел с моря, – и Дед Эрбат начал приготовления, не обращая внимания на начавшийся дождь. Теперь, в быстро приближающихся сумерках, он взял пучок тростника и подпалил с одного конца. Поджег лачугу, потом дровяной навес, а напоследок старый сарай, где стояла двухколесная тележка. Убедившись, что строения хорошенько занялись, он закинул на плечо мешок, в который сложил самое необходимое, и зашагал по тропинке, ведущей к дороге. По дороге ему навстречу торопилась пара десятков деревенских. Староста, возглавлявший отряд, увидел Эрбата и радостно заорал: – Слава Страннику, ты жив, Дед! Нахмурившись, Эрбат вгляделся в лошадиную физиономию старосты, потом в бледные лица остальных. – И что это значит? – строго спросил он. – Отряд эдур остановился сегодня в гостинице. Когда стало известно про пожар, нас послали на помощь; ну, на случай, если лес займется… – Лес, понятно. И где же они сами? – Остались на месте, разумеется. Но мне приказали… – Староста помедлил и нагнулся ближе к Эрбату: – Это ведь все Врагер? Придурок обожает огонь и с тобой не дружен. – Врагер? Возможно. Он завел привычку пробираться по ночам и мочиться на мою дверь. Не мог примириться с моей отставкой. Говорит, я обязан забирать его дерьмо. – Да, обязан! – прорычал кто-то из толпы за спиной старосты. – А то почему мы позволили бы тебе жить здесь? – Ну, с этой проблемой мы вроде разобрались? – сказал Эрбат с улыбкой. – Врагер меня поджег, и я ухожу. Затем подумал и спросил: – А эдур какое дело? Только что прошел дождь – можно не беспокоиться, что огонь распространится. Вы им не сказали, что от моего дома шагов восемьдесят или сто до ближайших деревьев? И еще отстойные бассейны – сгодятся вместо рвов. Староста пожал плечами. – Они расспрашивали о тебе, решили, что кто-то поджег тебя по злобе, а значит, нарушил закон, а эдур такого не любят… – И отправилтебя? – Эрбат рассмеялся. – Это что-то новенькое! – Ты официально обвиняешь Врагера, Эрбат? Сейчас мы запишем, а ты поставишь отметку и должен присутствовать на сходке, а если Врагер наймет адвоката… – У Врагера кузен в Летерасе как раз адвокат, – сказал кто-то. Староста кивнул: – И времени потратим уйму, Эрбат, и никто из нас не обязан давать тебе кров… – Так что лучше мне не поднимать бучу, да? Можешь сообщить эдур, что я не подавал официальной жалобы. А раз лачуга почти догорела, и холод пробирает до костей, и огонь уже не будет распространяться… – Эрбат хлопнул старосту по плечу – тот чуть не рухнул на колени – и шагнул мимо. – Ну-ка, расступитесь – вдруг я заразный всеми болезнями, что вы сваливали в мою тележку? Путь перед Эрбатом быстро расчистился. И он пошел себе дальше. Врагера могли ожидать неприятности – в конце концов, ни к чему привлекать внимание эдур, – но ничего особо страшного. Обмоченная дверь не будет стоить дурачку жизни. Эдур же пусть едут, куда они там ехали… А теперь-то что? Лошади на дороге, всадники. Еле слышно ворча, Старый Дед Эрбат отошел к обочине и остановился. Еще один отряд. На этот раз летери. Передовая всадница, офицер, придержала лошадь, заметив старика, и подъехала рысью поближе. – Эй, почтенный, там что, впереди, деревня? – Деревня, – ответил Эрбат, – хотя на комнату в гостинице целая очередь. – Это почему? – Там остановились на ночь какие-то эдур. Офицер натянула поводья, дав знак остальным остановиться. Повернувшись в седле, она оглядела старика из-под края стального шлема. – Тисте эдур? – Точно, они самые. – И что они там делают? Не успел он ответить, как какой-то солдат сказал: – Атри-преда, впереди что-то горит – свет видно, и гарью пахнет. – Это мой дом, – ответил Эрбат. – Несчастный случай. Дальше огонь наверняка не пойдет. И совершенно не касается, – добавил он, – этих эдур. Они просто мимо проезжают. Атри-преда вполголоса выругалась. – Тартенал, да? – По большей части. – Не знаете, где мы могли бы устроить ночлег? Поблизости, но в стороне от дороги. Эрбат прищурился: – В стороне? Чтобы никто не тревожил, ага? Она кивнула. Эрбат поскреб колючую щетину на выдающейся челюсти. – Дальше, шагах в сорока, вправо от дороги уходит тропа. Через чащу, потом через фруктовый сад, а дальше заброшенная ферма. На сарае крыша пока цела, хотя вряд ли совсем не протекает. Там и колодец есть – вам пригодится. – Так близко и сарай никто не занял и не ободрал? Эрбат улыбнулся: – Скоро доберутся. Ферма-то с подветренной стороны от моего дома. – Ну так что? Эрбат улыбнулся еще шире: – Местный колорит ускользает от пришлых. Неважно. Сегодня ночью вы будете нюхать только горький дым, он и клопов отгонит. Офицер обдумала его слова; потом лошадь мотнула головой, и всадница снова подобрала поводья: – Спасибо, тартенал. Безопасного путешествия. – И вам, атри-преда. Отряд двинулся дальше. Эрбат, стоя на обочине, проводил воинов взглядом. Безопасного мне путешествия? Да, наверное, безопасного. На дороге нет ничего, с чем я не смог бы справиться. Трясусь я из-за конечного пункта – коленки стукаются друг о дружку, как два черепа в мешке.«Море без водыразбрасывает белые кости,размолотые и выбеленные,как пергамент,на моем пути.Но эти письмена,царапающие мой след,не имеют историии не могут ничемприкрыть мою судьбу.Небо растеряло облакапод рваным ветром,который никогда не веетнад этими отмелямина нехоженых тропах.Ветер вздымает волны,невидимые из раковиныневыполненного обещания,мерзкая соленая ложьщиплет мой язык.Я жил у моря когда-то,гравируя историивдоль бесконечной полосыразворачивающихся свитков,обломков и водорослей».Рыбак Кель Тат, «Слухи моря»
Лежа на животе у люка на крыше, он глядел вниз. В нижней комнате был настоящий зверинец, хотя и по-домашнему уютный. Серьезно, есть художники, которые охотно заплатят за такую сцену. Там бродили десять кур, то и дело с криком выскакивая из-под неуклюжих ног Ублалы Панга. Академик Джанат, сидя спиной к стене, катала в ладонях куриный пух, или как там это называется, прежде чем запихнуть его в джутовый мешок, который в дальнейшем должен был послужить подушкой – воистину, если академик чего-то о чем-то не знает, так того и знать не стоит. Хотя закрадывалась нотка опасения, что Бугг исцелил разум академика не на все сто. И был еще сам Бугг, сгорбившийся у очага и когтистой куриной лапой помешивающий куриный суп в дымящем котелке – эта подробность, как отметил Тегол, придавала всей сцене жутковатый смысл. Как и немелодичное мычание верного слуги. Что и говорить, в доме теперь вдоволь еды. Пару недель назад на берегу канала нашли громадную рыбу-капабара, да и бывшие несушки уходили в небытие беспощадно, как урчание живота. Или две-три. Вернее, четыре – если считать, что у Ублалы Панга желудок только один, что вовсе не обязательно. Возможно, Селуш знает точно – ведь она обряжала много тел. В конце концов, у тартеналов больше органов, чем у людей. Жаль, что это не распространяется на мозги. И все же невыразимая грусть одолевала Ублалу Панга. То ли любовь, то ли страх любви. Полукровка жил в мире печали, что, учитывая обстоятельства, было довольно странно. Его несомненное достоинство между ног привлекало множество поклонниц; в горящих женских глазах мелькали жадность, алчность, злобная конкуренция – короче, все черты, присущие духовенству. Тем не менее страдалец Ублала хотел, чтобы любили его самого. И это превращало его в полного идиота. – Ублала, – позвал Бугг, нависший над котелком с супом, – сделай милость, погляди наверх, проверь, принадлежат ли эти крохотные глазки, изучающие нас, моему хозяину. И если так, будь добр пригласить его к ужину. Высоченный Ублала, подняв лицо к Теголу, оказался на расстоянии вытянутой руки. Улыбнувшись и потрепав великана по голове, Тегол сказал: – Мой друг, если можно, сделай шаг от того, что здесь служит лестницей – а учитывая вялые попытки моего слуги произвести ремонт, это описание я употребляю намеренно, – чтобы я мог спуститься в манере, достойной моего положения. – Чего? – Уйди с дороги, олух! Вжав голову в плечи и пятясь, Ублала заворчал: – Ну чего он такой несчастный? – Он ткнул большим пальцем в сторону Тегола. – Миру скоро конец, а его это волнует? Нет. Не волнует. Его. Конец света. Да? Тегол развернулся, чтобы нащупать ступней верхнюю ступеньку лестницы. – Сладкоречивый Ублала Панг, ну как нам угнаться за потоком твоих мыслей? Я безнадежен. – Он свесился с края люка и начал елозить ногами. Заговорил Бугг: – С учетом вида, который вы нам предоставляете, хозяин, безнадежность – подходящее слово. Лучше отвернитесь, Джанат. – Уже поздно, – ответила она. – Я живу в окружении вуайеристов! – Тегол нащупал-таки ступеньку одной ногой и начал спускаться. – А я думал, они – куры, – сказал Ублала. Пронзительный птичий крик закончился хрустом. – Ой! Бугг вспылил: – Проклятие, Панг! Сам будешь ее есть! Всю целиком! И готовить сам! – Она первая мне под ноги сунулась! Если бы ты построил больше комнат, Бугг, такого не случилось бы. – А если бы ты разминал свои проклятущие ноги в переулке – а лучше, если бы ты перестал ходить с кислой рожей и портить настроение постоянным нытьем… – Тише, тише, – вмешался Тегол, спустившись с последней ступеньки. – Нервы у всех расшатаны, так что лучше нам… – Хозяин, он только что расплющил курицу! – Вуайериста, – поправил Ублала. – …жить дружно, – закончил Тегол. – Ну, – сказал Ублала. – И где мы это делаем? – Делаем что? – спросила Джанат. – Мне надо. – Иди к сараю, – ответил Тегол, пихая Ублалу к двери, впрочем, безрезультатно. – Облегчись за складом, у сточной трубы. Потом воспользуйся листьями бурачника – он растет на мусорной куче – и помой руки в кривом корыте. Просветлев лицом, великан юркнул в переулок. Тегол повернулся к Буггу: – Ну что ж, минута молчания по бывшей несушке. Почесав макушку, Бугг выпрямился и вздохнул: – Извините. Я не привык к таким… толпам. – Больше всего меня удивляет, – сказал Тегол, наблюдая за выжившими курами, – их мрачное безразличие. Запросто ходят вокруг раздавленной сестры… – Подождите немного – и они начнут раздирать ее на куски, – сказал Бугг, нагибаясь, чтобы поднять трупик. – И в таком случае я предпочитаю безразличие. Он поднял мягкое тельце, нахмурясь на болтающуюся шею. – Тихие в смерти, как и все твари. Ну, то есть почти все… Бугг резко покачал головой и бросил мертвую птицу на пол перед Джанат: – Вот вам еще перья, академик. – Очень подходящее занятие, – пробормотал Тегол, – обдирать милое оперение, чтобы обнажить пупырчатый кошмар под ним. – Совсем как ненароком взглянуть тебе под тунику, Тегол Беддикт. – Вы жестокая женщина. Она помолчала и подняла на него взгляд: – Если мы видели пупырышки. – Очень жестокая; я начинаю подозревать, что вы запали на меня. Джанат взглянула на Бугга: – Что за лечение вы применили, Бугг? Мой мир словно… уменьшился. – Она постучала по виску. – Вот тут. Мысли проходят какое-то расстояние – совсем крохотное – и исчезают, растворяются. Благословенное забвение. Вот я помню, что со мной происходило, но у меня не возникает и тени эмоции. – Джанат, большинство этих блоков вы строите сами. Все… расширится. Конечно, потребуется время. В любом случае неудивительно, что у вас развилась привязанность к Теголу – вы рассматриваете его как своего спасителя… – Тише, старик! Привязанность? К Теголу? К бывшему студенту? Это во всех отношениях отвратительно. – А по-моему, обычное дело, – сказал Тегол. – Вот в некоторых историях, что я слышал… – Обычное дело для дураков, путающих любовь с поклонением только для того, чтобы потешить собственное жалкое эго. Обычно это мужчины. Женатые. – Джанат, а вы… да нет, неважно. – Сложив ладони, Тегол посмотрел на Бугга. – Ух, суп пахнет восхитительно. Вернулся Ублала, протиснувшись плечом вперед в дверной проем. – Этот ваш бурачник на вкус отвратительный, – пожаловался он. Все трое уставились на него. Первым заговорил Бугг: – Ублала, видишь вон те плошки – половинки тыкв? Неси их и получи свой вуайериный суп. – Я бы одну целиком съел, такой голодный. Тегол показал пальцем: – Вон там как раз одна, Ублала. Великан замер, глядя на расплющенный труп. Потом сунул плошки в руки Теголу и сказал: – Ладно. – Оставишь мне перья? – спросила Джанат. – Ладно. Тегол спросил: – Ублала, ты не против, если остальные поедят… на крыше? – Валяйте. – После ужина, – продолжил Тегол, когда полукровка уселся, скрестив ноги, и оторвал курице лапку. – После, я имею в виду, Ублала, мы сможем поговорить о том, что гнетет тебя, хорошо? – Говорить нет смысла. – Рот Ублалы был набит перьями, кожей и мясом. – Нужно отвести тебя к нему. – К кому? – К поборнику. Тоблакаю. Взглянув в глаза Бугга, Тегол заметил в них неподдельный ужас. – Нужно вломиться на подворье, – продолжал Ублала. – А, ясно. – Потом сделать так, чтобы он нас не убил. – Ты же вроде сказал, что нет смысла говорить! – Сказал. Нет. Джанат взяла свою плошку супа: – Так значит, придется лезть по этой лестнице, цепляясь одной рукой? А вы, конечно, ждете, что я полезу первой? За идиотку меня держите? Тегол хмуро посмотрел на нее, затем просиял: – Выбирайте, Джанат. Или вы следуете за мной и Буггом, рискуя потерять аппетит, или мы следуем за вами, вознося вас наверх восхищенными вздохами. – Ни то ни другое! – И она направилась в переулок. Из угла, где сидел Ублала, донесся жуткий хруст. Тегол и Бугг понеслись вслед за Джанат.
Ормли, бывший лучший крысолов, сел напротив Рукет. Кивнув в знак приветствия, она вернулась к трапезе. – Я бы угостила тебя хрустящими свиными ушами, но, как видишь, осталось совсем немного, а я их обожаю. – Ты это нарочно, да? – Все мужчины уверены, что красивые женщины не думают ни о чем, кроме секса. Уверяю тебя, еда предлагает чувственность, которой редко можно достичь в неуклюжих обжимашках на кишащем блохами матрасе, на сквозняке, от которого дрожь пробирает при каждой смене позы. Иссохшее лицо Ормли скорчилось в гримасу: – Смена позы? То есть? – Что-то подсказывает мне, что нет легиона покинутых женщин, оплакивающих потерю неповторимого Ормли. – Не понимаю, о чем ты. Слушай, я нервничаю. – А я? Хочешь вина? Надеялась, что ты откажешься… Оказывается, от хранения в траурном склепе отборные вина выигрывают. Хорошо тебе красться во тьме каждую ночь, но мне, как новому командиру нашей подпольной организации, приходится прятаться здесь, внизу, получая отчеты и отдавая распоряжения, занимаясь бесконечной бумажной работой… – Какой бумажной работой? – Ну, работой, которая должна убедить подчиненных, что я очень занята. Чтобы не совались ко мне беспрерывно. – Понятно, а что ты пишешь, Рукет? – Записываю обрывки подслушанных разговоров – акустика здесь потрясающая, хотя довольно капризная. Иногда можно услышать настоящую поэзию, с яркими сопоставлениями. – Если случайно, то никакая это не поэзия, – сказал Ормли, все еще хмурясь. – Значит, тебе мало что известно о современных веяниях. – Только об одном, Рукет, вот из-за него я и нервничаю. Тегол Беддикт. – Самое необычное сопоставление, – ответила она, потянувшись за новым свиным ухом. – Идиотизм и гениальность. В частности, он гениально создает идиотские моменты. Когда мы последний раз занимались любовью… – Рукет, умоляю, ты не видишь, что происходит? Прости, похоже, что нет. Тогда послушай меня. Он чересчур успешен! Все происходит слишком быстро! Патриотисты заваривают что-то ужасное, и будь уверена – Свободное попечительство поддержит их всеми имеющимися ресурсами. На Нижнем рынке начался натуральный обмен – потому что монет просто нет. – Таков и был план… – Но мы не готовы! – Ормли, Крысий дом рухнул? Он посмотрел на нее с подозрением, затем хмыкнул и отвел взгляд. – Ладно, мы знали и были готовы. Верно. Хотя мы не ближе к пониманию, что произойдет, когда что-то происходит, даже если знаем, что оно происходит, когда происходит. Так или иначе, ты просто пытаешься меня запутать, потому что теряешь объективность, когда дело касается Тегола. – Да перестань, ты считаешь меня дурой? – Да. Любовь, похоть, все такое – и ты теряешь способность мыслить здраво. – Это ты не мыслишь здраво. Тегол вовсе не тайна. Тегол легок – нет, не в том смысле… а, ладно, в том тоже. В общем, как я сказала. Легок. А настоящая загадка для нас, Ормли, – его проклятый слуга. – Бугг? – Бугг. – Да он – просто ширма… – А ты уверен, что не наоборот? Что они делают со всеми полученными монетами? Закапывают на заднем дворе? У них даже нет заднего двора. Ормли, речь идет о тоннах монет! – Она махнула рукой. – Хватит, чтобы заполнить этот склеп двадцать раз. Да, конечно, под городом есть и другие подземелья, но нам они все известны. Я посылала гонцов: все подземелья пусты, пыль под ногами никто не тревожил годами. Мы отправляли крыс во все трещины, во все разломы, во все щели. Ничего. – Она щелкнула пальцами. – Монеты исчезли. Как будто растворились в воздухе. И не только в этом городе. – Может, Тегол нашел укрытие, где мы еще не смотрели. Что-то одновременно умное и идиотское, как ты говоришь. – Я думала об этом, Ормли. Поверь мне, монеты исчезли. Его сердитый взгляд вдруг просветлел, и он налил себе еще вина: – Понял! Утопили в реке. – Однако Тегол утверждает, что легко наполнит рынок, если финансисты попечительства запаникуют и начнут чеканить монету сверх обычной квоты. Даже эта квота чревата инфляцией, ведь старые монеты не изымаются. Не хватает сырья для повторной чеканки. Казначейство империи практически парализовано. А Тегол говорит, что выбросит монеты на улицы в мгновение ока. – А может, врет. – А может, нет. – А может, я возьму последнее свиное ухо? – Не смей. – Прекрасно. Есть еще проблема. Между эдур и Патриотистами и канцлером с его армией головорезов и шпионов – серьезные трения. Пролилась кровь. – Ничего удивительного, – кивнула Рукет. – Это было неминуемо. И не думай, что напряженное финансовое положение тут ни при чем. – Разве только косвенно, – возразил Ормли. – Нет, столкновение тут, полагаю, личного характера. – Мы можем это использовать? – Ага, наконец-то мы начинаем обсуждение. – Ты просто ревнуешь к Теголу Беддикту. – И что, если так?.. Ладно, давай займемся планами. Вздохнув, Рукет махнула слуге. – Принеси еще бутылку, Унн. Ормли выгнул бровь и, когда громадный слуга побрел в боковую комнату, нагнулся ближе: – Унн? Тот, который… – Убил Геруна Эберикта? Да, тот самый. Голыми руками, Ормли. – Она улыбнулась. – И эти голые руки хороши не только в убийствах. – Я знал! Ты больше ни о чем и думать не в состоянии! Она откинулась в кресле. Пусть считают себя умными. Только так можно сохранить мир.
Под Летерасом скрывалось массивное ледяное ядро. Кулак Омтоз Феллака, зажавший неумолимой хваткой древнего духа. Клюнувшего на приманку и захваченного удивительным союзом седы Куру Квана, яггутской волшебницы и Старшего бога. Страннику непросто было принять такое сочетание, и неважно, что результат получился благоприятный. Дух лишен свободы до тех пор, пока древний ритуал не ослабеет – или, вероятнее, не будет разбит по злому умыслу. Так что хотя и временно – а есть ли что-то постоянное? – смерть и разрушения колоссального масштаба удалось предотвратить. Очень хорошо. Куру Кван заключает союз с волшебинцей-яггуткой – удивительно, но не страшно. Только участие Маэля беспрестанно не давало покоя Страннику. Старший бог. Не К’рул, не Драконус, не Кильмандарос. Нет, этот Старший бог всегда оставался в стороне. Проклятие Маэля – благословение всех остальных. Так что изменилось? Что подтолкнуло старого ублюдка вступать в союзы, выплескивать свою мощь на улицы города, явиться на заброшенный остров и отделать изломанного бога до бесчувствия? Дружба с жалким смертным? А что, дорогой Маэль, ты собираешься делать со всеми почитателями? С теми, кто злоупотребляет твоим безразличием? Их легион, и с их рук капает кровь во имя твое. Тебе это приятно? Ведь от них ты черпаешь свою силу. Столько, что хватит утопить все владение. Война между богами, но так ли ясна линия фронта, как кажется? Странник стоял в твердой скале, совсем рядом с громадным ледяным ядром, вдыхая запах студеной магии из другой эпохи. Дух, замороженный во время подъема из вонючего озера, клокотал беспомощной яростью. Один из родни самого Маэля, как подозревал Странник, вырвался на свободу только для того, чтобы попасть под заклятие Увечного бога. И ничего не знал – пока – об ужасных трещинах, что расползаются безумной паутиной по льду, трещинах, даже сейчас ползущих наружу. Будет разбит. Намеренно? Нет, не сейчас; только из-за неправильно выбранного места стабильности. Они не могли знать. Подтолкнул… не я. Просто… ужасное стечение обстоятельств. А Маэлю об этом известно? Бездна меня забери, нужно поговорить с ним. Ох, даже подумать противно!.. Сколько еще можно откладывать? Какую гнилую выгоду принесет мое молчание? А какую жалкую награду мое предупреждение? Снова перекинуться словцом с богом войны Фенэром? Да нет, бедняга знает, пожалуй, еще меньше. Прячется, практически свергнут… Свергнут – любопытная идея. Боги воюют… возможно. Странник призраком прошел сквозь скалу. Для задуманного понадобится рука смертного. Кровь смертного. Он шагнул на пол, вымощенный заплесневелым булыжником. Далеко он ушел, сколько времени прошло?.. Тьма и приглушенные капли воды. Странник принюхался и уловил запах жизни, испорченной погружением в древнюю магию. Теперь ясно, где он. Значит, шел недалеко. И недолго. Никогда не прячься в одном и том же месте, дитя. С пересохшим от странного предвкушения ртом он поспешил по извилистому коридору. Я ничего не могу поделать, я слаб, проходя кривыми дорогами судеб. Когда-то я значил гораздо больше. Господин плиток. Вся сила в начертанных образах, почти словах из тех времен, когда написанных слов не существовало. Они голодают без моего благословения. Усыхают. Разве это пустяк? Я уже не могу торговаться? Он ощущал внутри себя когда-то потухший уголек… чего? Ах да. Ясно вижу. Вижу. Честолюбие. Странник достиг тайной палаты и ощутил у входа пульсирующее тепло. Согнувшаяся над жаровней, она повернулась, когда Странник вошел. Тяжелый, сырой воздух, насыщенный благовониями, почти опьянил его. Ее глаза распахнулись: – Турудал Бризад… – Дело вот в чем. Сделка… Она осторожно протянула руку над углями жаровни: – Они все хотят заключить сделку. Со мной… – Обители, ведьма. Они сталкиваются, неуклюжие, как старухи. Сталкиваются с новыми – с Путями. Только дурак назовет это пляской равных. Сила когда-то была крепкой. А теперь она… – Он улыбнулся и подошел на шаг. – Теперь тонкая. Понимаешь? Что предложить тебе, ведьма? Она нахмурилась, скрывая страх: – Нет. Ты смердишь, как помойная яма, консорт. Тебя здесь не ждали… – Плитки так хотят поиграть, правда? Они укладываются в изломанные узоры, всегда изломанные. Нет потока. Они устарели, ведьма. Устарели. Рука над жаровней дернулась, и глаза Пернатой ведьмы вспыхнули, глядя мимо Странника. За его спиной раздался тихий голос: – Не делай этого. Странник обернулся. – Куру Кван. Она вызвала тебя! – Он рассмеялся. – Я могу изгнать тебя в мгновение ока, призрак. – Она не должна была этого знать. Послушай мое предостережение, Странник: ты впал в отчаяние. Иллюзия славы… Разве ты не понимаешь, что мучило тебя? Ты стоял слишком близко ко льду. Тебя захватили страсти пойманного демона. Его честолюбие. Его вожделение. Странник покачал головой, справившись с мимолетным сомнением. – Я – Господин плиток, старейшина. Никакому жалкому духу меня не заразить. Мои помыслы чисты. Моя цель… – Он вновь повернулся, отмахнувшись от призрака. И едва не упал – пришлось сделать шаг, чтобы устоять. Призрак седы заговорил: – Странник, ты собираешься бросить вызов Путям? Ты что, не понимаешь: если у плиток есть Господин, то есть Господин и у Путей? – Не глупи, – сказал Странник. – Нет плиток, описывающих эти Пути… – Не плитки. Карты. Колода. И да, существует Господин. Ты собрался пойти против него? С какой целью? Странник промолчал, хотя уловил ответ в голове. Свержение. Он словно ребенок перед таким, как я. Я мог бы даже пожалеть его, когда отниму у него всю мощь, всю кровь до последней капли, саму жизнь. Больше я не откажусь от этого мира. Куру Кван не унимался: – Если ты отправишь Обители против Путей, Странник, ты разобьешь союзы… Странник фыркнул: – Они уже разбиты, седа. Того, что началось как еще один поход против Увечного бога, чтобы подвергнуть его жестокому наказанию – как будто Падший совершает преступление самим своим существованием, – того больше нет. Старшие пробудились, вернулись к памяти о том, кем были когда-то и кем будут вновь. Кроме того, – добавил он, сделав еще шаг к задрожавшей летерийской ведьме, – враг разделен и в замешательстве… – Все они чужды тебе. Нам. Ты уверен, что понимаешь правильно? А не враг ли внушает тебе то, что желает? – Играешь в игры, Куру Кван. Твоя вечная ошибка. – Это не наша война, Странник. – Да нет, наша. Моя война. Война Рулада. Увечного бога. В конце концов, не Старшие боги так хотят уничтожить Падшего. – Захотят, если только поймут, Странник. Увы, они ослеплены соблазном воскрешения – слепы, как и ты сейчас. Все, кроме одного – создателя Путей. Самого К’рула. Слушай меня, Странник! Отправляя Обители против Путей, ты объявляешь войну К’рулу… – Нет, лишь его детям. Детям, которые убьют его, если смогут. Он им не нужен. Он ушел – а теперь снова шагает по владениям и тащит с собой плитки, Обители, древние места, которые хорошо знал… Настоящая война, седа! – Верно, и дурацкая ностальгия К’рула – самый опасный яд, хотя ему самому еще только предстоит понять это. Я мертв, Странник, – и дороги, по которым я ходил… – Меня не интересуют. – Не надо. Все это игры Увечного бога! Улыбаясь, Странник поднял руку неуловимым движением. Ухватил летерийскую ведьму за шею. Приподнял, оторвав от пола. В другой руке Странника появился кинжал. Кровь. Дар смертного Старшему… Ведьма держала что-то в руке. Дергалась, пыталась освободиться от удушающей хватки; глаза налились кровью, лицо потемнело. Она сделала выпад рукой. И вонзила отрезанный палец в левый глаз богу. Странник взревел: мозг словно пронзило раскаленное копье. Он вонзил кинжал в тело женщины. Потом отшвырнул ее, качнулся, хлопая себя по лицу – текла кровь, что-то болталось на жилке, стукаясь о щеку. Достал ее, и неважно, что она натворила со мной – достал ее, эту грязную тварь… ее кровь… моя кровь… Бездна меня побери, боль! И тут она вернулась. Когтистые пальцы потянулись к его лицу – схватили что-то, оторвали… Боль! И совсем рядом – ее злобный рык: «Я собираю». Она метнулась прочь, но он успел еще раз ударить кинжалом, взрезав плоть, скользнув лезвием по костям. Она вырвала глаз. Убежала, зажав его в окровавленной руке. А ее кровь осталась на кинжале. Достаточно. Более чем достаточно. Странник, выставив перед собой руку, одним глазом пытаясь разобраться в мутной перспективе, двинулся к двери. Все, что мне нужно. Оставляя за собой кровавый след, Пернатая ведьма дотащилась до дальней стены и там свернулась в клубок; в одной грязной руке – глаз бога, в другой – отрезанный палец Бриса Беддикта, который, похоже, набух, словно впитал кровь Странника. Теплый… нет, горячий. – Собираю, – прошептала она. Призрак седы подобрался ближе: – Ты умираешь, дитя. Тебе нужен целитель. Она плюнула: – Так приведи. В жаровне ярко мерцали угли, однако Пернатая ведьма чувствовала только холод – глубоко внутри тела; он распространялся, унося жизнь из ее членов. – Живее, – пробормотала она. Но никто не ответил.
На помосте Странник оступился. С обеих сторон плитки седанса кружились в запутанном водовороте. Странник засмеялся, будто залаял, подняв перед собой окровавленный кинжал, словно факел, – он чувствовал, как жар обжигает лицо, сушит кровь, текущую из левой глазницы. Кто-то сюда приходил. Причем совсем недавно. Ханнан Мосаг. Копался в тайнах древней силы. Но он тисте эдур. Чужой для этих сил. Нет, они мои. Всегда были моими. И вот я пришел. Предъявить права на них. И я бросаю тебе вызов, Господин колоды, кем бы и каким бы ты ни был. Появись, если смелый. Я бросаю тебе вызов! Странник добрался до центральной круглой платформы, высоко поднял кинжал и отпустил его в полет к плиткам. Острие глубоко вошло в раскрашенный камень. Странник уставился вниз. Одинокий глаз широко раскрылся. Кинжал пронзил центр плитки, пригвоздив ее. Остальные закружились рядом, словно их затянуло в водоворот. Центр плитки. Его собственной. Кинжал вошел в грудь изображения. В мою грудь. Что это значит? Неважно. Какую другую плитку он мог выбрать? Мир задрожал – он чувствовал это – глубоко в ядре, подернутом рябью, которая поднималась, поглощая энергию, расходясь в волны. Волны росли, набирали скорость, вздымались выше… Странник рассмеялся, чувствуя, как растет в нем сила. – Кровь смертной! Умерла ли она уже? Он пырнул ее дважды. Глубоко вонзил клинок. Она уже должна была истечь кровью. Труп лежит в проклятой палате. Пока его не найдут крысы. И это хорошо. Ей нельзя позволить выжить – он не хотел быть обязанным своей возрожденной божественностью ни Верховной жрице, ни единому смертному. Других молящихся я могу стерпеть. Не обращать внимания. Они все знают, что я никогда не даю ответ. Никогда ничего не раскрываю. Ничего не ожидая, они ничего не получают, так что я ничем не обязан им. Но Верховная жрица… Надо убедиться. Вернуться. И проверить. Странник развернулся и пошел.
– Ублюдок, – сказала Пернатая ведьма, ощутив вкус крови во рту. Кровь текла из ноздрей, булькала в глотке. Громадная тяжесть давила грудь справа. Ждать больше нельзя. Призрак опоздает. – Я умираю. Нет. Странник, ублюдочный бог, позабытый бог, голодный бог. Не только ты здесь голоден. Обнажив в улыбке красные зубы, она пихнула помятый глаз в рот. И проглотила.
Странник покачнулся, отскочил от стены коридора, когда что-то пробралось в его грудь и вырвало громадный кусок силы. Украло, оставив пустоту агонии. – Сука! Рев отразился эхом от холодного камня. Внутри черепа раздался ее голос: «Теперь я твоя. А ты мой. Бог и его служительница, запертые во взаимной ненависти. Как все запуталось, правда? Тебе нужно было найти еще кое-кого, Странник. Я изучала историю. Дестрай Анант, Богом Избранный, Колодец духа. Пернатая ведьма. Ты – мой. Я – твоя. И слушай мою молитву – слушай! Твой Дестрай требует! Теперь в моих руках ждет наш Смертный Меч. Он тоже отведал твоей крови. Твоя сила может исцелить его, как исцелила меня. Ты еще не ощущаешь его — Странника окатила волна злобной радости – прикосновения?» Ее смех заскрежетал у него в голове, напоминая об украденной силе. «Вызови его, Странник. Он нам нужен». – Нет. «Нужен! И Кованый Щит – Т’орруд Сегул, на языке Первой империи. Кто из нас будет выбирать? А, конечно, ты заявишь, что это твое право. Но у меня есть кандидат. Еще один, крепко завязший в паутине злобы, – я произношу его имя и ощущаю самую глубокую ненависть, – разве это не то, что нужно? И да, он все еще жив. Удинаас. Давай превратим духовенство в компанию предателей. Заявим права на пустой трон – он всегда был нашим, Странник, любимый. Удинаас. Призови его! Выбери его! Мы можем пожрать души друг друга через тысячелетия. Через десятки тысяч лет!» – Оставь меня, проклятая! «Оставить? Мой бог, я приказываю!» Странник рухнул на колени, откинув назад голову, и закричал в ярости. И мир снова дрогнул. Он забыл. Цепи. Воля, запертая в бесконечной яростной борьбе. Бурные воды диких эмоций вздымаются снова и снова. Безостановочно обрушиваются, накрывают с головой. Я снова в мире. Я отбросил свою слабость и попал в сети силы. – Только слабые и бесполезные свободны по-настоящему, – прошептал он. Она услышала. «Не хнычь, Странник. Возвращайся в седанс и поищи себя. Кровь течет между плитками. Между всеми. Пути. Седанс, наконец, показывает истину вещей. Истину вещей. Твоими словами плитки… в потоке. Не ощущаешь их? Новые Пути? Брось, давай воспользуемся ими вместе и выберем наш аспект. Существуют привкусы… свет и тьма, тень и смерть, жизнь и… о, что это? Шуты Удачи, Независимые, Опонны? Опонны – милый Странник, на твое место пришли выскочки. Эти Близнецы играют в твою игру, Странник. Что нам с ними делать?» – Бездна меня побери, – застонал бог, опускаясь на холодные булыжники. «Призови его, Странник. Он нужен. Сейчас. Призови нашего Смертного Меча». – Не могу. Проклятая дура. Он для нас потерян. «У меня есть…» – Я знаю, что у тебя есть. Ты вправду думаешь, что этого достаточно? Хватит, чтобы вырвать его из хватки Маэля? Ты тупая, жалкая сука. И немедленно прекрати свою проклятую молитву, Дестрай. Каждое твое требование ослабляет меня – а это совсем неразумно. Не сейчас. Слишком рано. Я… уязвим. Эдур… «Колдуны эдур теперь дрожат и трясутся от каждой тени – не могут понять, что произошло. Им остался только слепой ужас…» – Заткнись! – взревел бог. – Кто может проникнуть в мысли колдунов, надутая капабара? Покинь меня! Сейчас же! Ответа странник не услышал. Внезапно он остался один. Рядом – никого. – Так лучше, – буркнул он, сидя на холодном полу, окруженный темнотой. Он думал. Но даже мысли не приходили свободно, без усилий. Бездна внизу, похоже, я сделал ошибку. С этим теперь мне жить. И строить планы.
Гадаланак шагнул вперед, прикрываясь круглым щитом. Громадная ладонь ухватила его за руку, развернув ее под плечом, и через мгновение Гадаланак уже летел через подворье – катился, пока не уткнулся в стену. Воин-мекрос застонал, качая головой, потом отпустил топор с двумя лезвиями на коротком топорище и стянул с головы шлем. – Нечестно, – сказал он, сев и поморщившись. Сердито глядя на Карсу Орлонга, он добавил: – Император так не сделал бы. – Ему же хуже, – прогрохотал в ответ тоблакай. – Кажется, ты порвал что-то у меня в руке. Самар Дэв заговорила из кресла, стоящего в тени: – Тогда тебе лучше найти целителя, Гадаланак. – Кто еще осмелится выйти против меня? – Карса, опираясь на меч, оглядел полдюжины воинов. Все взгляды обратились на женщину в маске, стоящую молча и неподвижно, как древняя статуя в развалинах. Ее как будто не трогало всеобщее внимание. И свои два меча она еще не доставала. Карса фыркнул: – Трусы. – Уймись, – сказал воин по имени Падди, сморщив покрытое шрамами лицо. – Не в нас дело-то. Дело в твоем стиле. Нет смысла учиться противоборствовать ему, поскольку император эдур так не сражается. Просто не может. Ему не хватает на это сил. И длины рук. Кроме того, он цивилизован – а ты дерешься, как животное, Карса, и вполне мог бы завалить ублюдка, только тебе не придется, я-то уделаю его раньше. – Падди поднял в руке короткий дротик. – Я сначала его проткну – и посмотрим, каково ему будет сражаться с деревянным древком в теле. Я проткну его с шести шагов, понял? А потом подойду с саблей и порублю на кусочки. Самар Дэв перестала слушать, она уже наслушалась бахвальства Падди и смотрела на женщину, которую воин-мекрос называл сегулех. Это слово из языка Первой империи. «Кованые». Странное название для людей – видимо, остатки какого-то клана из колониального периода империи Дессимбелакиса. Часть армии, получившая приятный островок в награду за какую-то великую победу – в то время армии носили имена, и «Кованые» было вполне в духе военных Первой империи. А вот маска была совершенно необычной. Гадаланак говорил, что все сегулехи закрывают лица, и каким-то образом по знакам и полосам на эмалевых масках можно определить ранг. Но если письмена, то не из Первой империи. Даже не рядом. Любопытно. Плохо, что она ничего не говорит. Бережно поддерживая руку, в которой держал щит, Гадаланак оперся о стену, чтобы выпрямиться, и побрел искать целителя. Во дворце что-то случилось, и это чувствовалось даже на подворье претендентов. Возможно, согласован список и установлен порядок схваток. Этот слух радовал идиотов-воинов, собравшихся здесь, – хотя Карса просто горько хмыкнул. Самар Дэв склонна была с ним согласиться – не верилось, что слух правдив. Нет, случилось что-то иное, что-то неприятное. Группировки пытаются, как дворняжки, стянуть что-нибудь с пира, которого хватило бы на всех, будь у них хоть какие-то мозги. Как всегда, никогда не бывает достаточно. И тут она ощутила нечто: дрожь по жилам, по костям, схороненным под плотью этого владения. Этого владения… и всех других. Нижние боги… Ведьма осознала, что вскочила на ноги. И моргает. А в центре подворья стоит Карса – лицом к ней, с диким выражением в звериных глазах. Тоблакай оскалился. Помотав головой, чтобы отвести взгляд от ужасного воина, она быстро пошла по проходу за колоннадой, потом мимо клетушек, где проживали поборники. По коридору. В свою скромную комнату. Закрывая за собой дверь, она уже начала бормотать запирающее заклинание. Снаружи осталась беда, осталась кровь, льющаяся и обжигающая, как кислота. Ужасные события, что-то немыслимо старое торжествует с новой силой… Сердце замерло в груди. Над полом в центре комнаты поднимался призрак. Протискивался сквозь ее защиту. Она выхватила нож. Проклятое привидение. Вернее, привидение проклятого мага. Светящиеся прозрачные глаза обратились к ней. – Ведьма, – прошептал дух. – Не сопротивляйся, прошу тебя. – Тебя не звали, – сказала она. – Так с какой стати мне не сопротивляться? – Мне нужна твоя помощь. – Похоже, уже поздно. – Я седа Куру Кван. Она нахмурилась, потом кивнула: – Я слышала это имя. Ты погиб во время вторжения эдур. – Погиб? Это стоит обдумать. Увы, сейчас некогда. Ты должна кое-кого исцелить. Пожалуйста. Я отведу тебя к ней. – К кому? – Летерийка. Ее зовут Пернатая ведьма… Самар Дэв зашипела: – Ты обратился не по адресу, седа Куру Кван. Исцелить белобрысую ящерку? Если она умирает, я рада. Она позорит имя ведьмы. Снова по невидимой паутине, пронизывающей мир, пробежала дрожь. Самар Дэв увидела, как съежился призрак Куру Квана, заметила ужас в его глазах. И, плюнув на лезвие ножа, метнулась вперед и пронзила оружием привидение. Крик седы длился недолго; стальной клинок зацепил призрака, затянул в себя и сковал. Рукоятка ножа в руке Самар Дэв вдруг стала холодной, как лед. От лезвия повалил пар. Еле слышно она быстро добавила несколько слов, закрепляющих узы. Потом попятилась до койки. Села на кровать, дрожа после захвата. Взглянула на оружие в руке. – Нижние боги, – пробормотала она. – Еще одного сцапала.
Через несколько мгновений дверь распахнулась. Пригнувшись, вошел Карса Орлонг. Самар Дэв выругалась и сказала: – Это обязательно было делать? – Ведьма, твоя комната воняет. – Ты пролез через мою защиту, как через паутину. Тоблакай, нужно быть проклятым богом, чтобы проделать такое – а ты не бог. Могу поклясться на костях всех убитых тобой бедных дурачков. – Плевать я хотел на все твои защиты. – Громадный воин прислонил меч к стене и, сделав всего шаг, оказался в центре комнаты. – Мне знаком этот запах. Привидения, духи, вонь забывания. – Забывания? – Это когда мертвые забывают, что они мертвы, ведьма. – Как друзья в твоем каменном мече? Уставившиеся на нее глаза были холодны, как пепел. – Они обманули смерть, Самар Дэв. Таков был мой подарок. Они сами так решили – отказаться от покоя. От забытья. Они живы, пока жив меч. – Да, Путь внутри оружия. Только не думай, что это так уникально, как тебе, наверное, хотелось бы. Он оскалился: – Нет. Вот у тебя же есть нож. Она застыла: – Вряд ли в этом лезвии кроется Путь, Карса Орлонг. Только сложенное железо. Сложенное особым образом… – Чтобы образовать тюрьму. Любите вы, цивилизованные, мутить значение слов. Наверное, у вас их слишком много, и используете вы их слишком часто и без дела. – Он огляделся. – Значит, поймала привидение. На тебя не похоже. – Спорить не буду, – кивнула она, – поскольку и сама уже не понимаю, кто я. И какой должна быть. – Однажды ты сказала мне, что никого не заставляешь, не лишаешь свободы силой. А торгуешься. – Вот ты о чем. Ну конечно, если есть выбор. А в твоей компании, тоблакай, никакого выбора, похоже, и быть не может. – Ты обвиняешь меня в своей жадности? – Это не жадность. Скорее всепоглощающая жажда силы. – Против меня? – Тебя? Вряд ли. Думаю, просто чтобы остаться в живых. Ты опасен, Карса Орлонг. Твоя воля, твоя сила, твое… равнодушие. Ты – странный и страшный довод в пользу того, что, сознательно игнорируя законы и правила вселенной, можно избежать ее влияния. Ты должен понимать: сам твой успех свидетельствует в пользу этого догмата, и с ним я не могу примириться, поскольку он противоречит всей истории наблюдений. – Опять много слов, Самар Дэв. Скажи попроще. – Хорошо, – отрезала она. – Все в тебе меня пугает. Он кивнул: – Но и притягивает. – Заносчивый ублюдок. Думай что хочешь! Он повернулся к двери. Взяв меч, бросил через плечо: – Сегулех обнажила свои мечи для меня, ведьма. И ушел. Самар Дэв оставалась на кровати еще дюжину ударов сердца, потом воскликнула: – Будь он проклят! И поднялась, чтобы не опоздать к началу схватки. Будь он проклят!
Солнце ушло на запад, погрузив подворье в тень. Пройдя по закрытой колоннаде, Самар Дэв увидела, что сегулех стоит в центре тренировочной площадки, держа руками в перчатках два длинных меча с тонкими лезвиями. Темные волосы свисали сальными прядями до плеч, а взгляд полночно-черных глаз в прорезях маски не отрывался от Карсы Орлонга, шагающего к ней по усыпанному песком полу. Поглазеть пришли все претенденты – явно пронесся слух, – и Самар Дэв увидела, замерев, грала Таралака Вида, а за ним Икария. Нижние боги, это имя, этот ягг… все, что я знаю, все, что слышала. Икарий здесь. Поборник. Он оставит от города кучу развалин. Он оставит от жителей груду переломанных костей. Боги, только посмотрите на него! Стоит спокойно, так далеко в тени, что его почти не видно – Карса его не видит, нет. Тоблакай сосредоточился на сегулех, на том, как она кружится на расстоянии. А она движется, как кошка, и всегда лицом к противнику. Да, она настоящий боец. И Карса швырнет ее через проклятую стену. Если она посмеет приблизиться. А ей придется. На расстояние громадного кремневого меча. Через стену. Или сквозь нее. Сердце заколотилось быстро, с пугающими сбоями. Она почувствовала, что рядом кто-то есть; с тревогой поняла, что это тисте эдур – и узнала его. Преда… Томад. Томад Сэнгар. Отец императора. Карса, ни к чему тебе такой зритель… Взрыв движения, стоило противникам сблизиться – впоследствии так никто и не смог решить, кто сделал ход первым; словно сегулех и Карса достигли какого-то инстинктивного соглашения и задвигались быстрее мысли. И вот когда сталь стукнулась о камень – или камень о сталь, – Карса Орлонг сделал нечто неожиданное. Топнул ногой в пол. В уплотнившийся песок. В разгар гибкого танца сегулех. Топнул так, что покачнулись все зрители на полу подворья. И идеальное равновесие сегулех… дрогнуло. Разумеется, на краткое мгновение, почти никто ничего не заметил; разумеется, она мигом пришла в себя – но удар все же пропустила: Карса ударил мечом плашмя и сломал ей оба запястья. Тем не менее, падая, она развернулась, и одна нога понеслась тоблакаю в пах. Онперехватил ее ступню, блокируя удар, и храбро поднял сегулех в воздух. Она махнула другой ногой. И тоблакай со смехом отпустил рукоять меча и перехватил вторую ступню. И так держал ее. Встряхивая.
За спиной Таралака Вида раздался тихий вздох, и грал, моргая, обернулся. Икарий улыбнулся и тихо сказал: – Мы, кажется, встречались. Он и я. Когда-то давно. Нашу дуэль прервали. Маппо. Наверняка. Маппо, который увидел, какая буря надвигается между этими двумя. Ох, трелль… Таралак облизнул сухие губы: – Ты хочешь продолжить дуэль, Икарий? Брови ягга чуть поднялись. Он покачал головой, посчитав, что такого ответа достаточно. Слава духам. Преда Томад Сэнгар хмыкнул. – Эти игры, – осмелилась заговорить Самар Дэв, привлекая его внимание, – они что – предназначены для развлечения? Тисте эдур без выражения посмотрел на нее и сказал: – Среди зрителей есть двое, которые развлекаются. – Да. Подумав, он добавил: – Этот тартенал пойдет последним. Так единогласно решили наши наблюдатели. Я пришел посмотреть своими глазами. Хотя мое мнение не будет иметь значения. – Сегулех была очень хороша, – сказала Самар Дэв. – Возможно. Но она не билась ни с кем другим. – Они относятся к ней с великим уважением. – Даже теперь? Он намерен ее отпустить? Она покачала головой. Томад Сэнгар повернулся уходить: – Тартенал великолепен. – И все же ваш сын лучше. Он замер и обернулся на нее, прищурившись: – Тартенал великолепен. Но все равно умрет. И тисте эдур пошел прочь. Карса Орлонг, наконец уступив крикам и просьбам зрителей, опустил женщину на пол. Три летерийских целителя бросились ей на помощь. Подобрав свой меч, Карса встал прямо и огляделся. «Нет, – подумала Самар Дэв, – о нет». Но Икарий уже ушел. И его грал-надсмотрщик. Тоблакай направился к ней. – И знать не желаю, – сказала она. – Конечно, ведь ты и так уже знаешь. О боги! Он подошел поближе, глядя сверху вниз: – Ягг сбежал. Трелль, который раньше был с ним, исчез. Наверное, умер. Остался пустынный воин, которого я уделаю одной рукой. Никто не в силах остановить нас – Икария и меня. Он это знал. И сбежал. – Карса, ты проклятый идиот. Икарий из тех, кто не устраивает тренировочные бои. Ты понял меня? – А мы и не стали бы тренироваться, Самар Дэв. – Так зачем тратиться на него? Ведь не против летери или их рабов-эдур нацелена твоя месть? – Покончу с их императором, пойду искать Икария. Закончим, что начали. – Не строй бойцов перед тараном, Карса Орлонг. – Дурацкая поговорка, – сказал он, подумав. – Да? Почему это? – У теблоров воины и есть таран. Посмотри на меня, Самар Дэв. Я сражался и победил. Видишь пот на моих мышцах? Пойдем в постель. – Нет, я плохо себя чувствую. – Со мной ты почувствуешь себя лучше. Расколю тебя пополам. – Просто смешно. Уходи. – Мне что, искать другую шлюху? – Они со всех ног побегут, как только увидят тебя, Карса Орлонг. Побегут прочь, я имею в виду. Он фыркнул и огляделся: – Может, сегулех… – Ну, конечно! Ты только что сломал ей руки! – Они ей не понадобятся. И потом лекари уже ее чинят. – Нижние боги, я ухожу. Она шагала прочь под его раскатистый хохот. О, я знаю, что ты со мной играешь. Знаю, но все равно каждый раз попадаюсь. Ты слишком умен, варвар. Где этот толстолобый дикарь? Так же любящий рисовку?
С трудом передвигая искалеченные ноги, чувствуя при каждом шаге боль по всему изогнутому, перекрученному позвоночнику, Ханнан Мосаг приглядывался, но мог различить только насыпь речной гальки – словно дорогу между стенами пропасти. Неясно даже, насколько реально то, что он видит. Похоже, это то, что нужно. Вроде бы дом. Куральд Эмурланн, Владение Тени. Не осколок, не рваный мазок, испачканный примесями. Родной дом, каким он был, пока предательства не разодрали его на части. Рай ждет нас. В наших головах. Призрачные образы, все совершенство, собранное волей и только волей. Верь тому, что видишь, Ханнан Мосаг. Это дом. Вот только он сопротивляется. Хочет отвергнуть изломанное тело и зараженный хаосом разум. Мать Тьма. Отец Свет. Поглядите на своих увечных детей. На меня. На Эмурланна. Исцелите нас. Разве вы не видите в моей голове устроенный мир? Такой, каким он был. Я еще держусь этой чистоты, всего, что искал в царстве смертных, среди племен, которые подчинил, – я хотел мира, и я победил. Никто не догадывался о моем сокровенном желании. Трон Тени – он был предназначен мне. И под моей властью Куральд Эмурланн снова окреп бы. Целиком. И занял бы свое законное место. Да, был хаос – дикая, необузданная сила, подобная непреодолимым потокам, разделяющим островки Тени. Но я использовал бы этот хаос – для исцеления. Цепи. Цепи, чтобы соединить фрагменты, скрепить их. Падший бог был только средством, не более. Но Рулад Сэнгар уничтожил все это. Протянув детскую руку. И теперь все умирает, отравленное. Крошится, увядая. Он достиг основания насыпи, круглые гладкие камешки защелкали под его когтистыми пальцами. Крупный песок под ногтями, сырой, кусачий. Мой мир. Дождь падал в полосах тумана, остро пахло мхом и гниющим деревом. А ветер… нес запах моря. На крутом каменном склоне выстроились, словно часовые, рощицы черного дерева. В них не прятались демоны. Это был мир тисте эдур. Тень парящей совы скользнула по блестящей насыпи, пересекла тропинку, и Ханнан Мосаг застыл. Нет. Не может быть. Ни один живущий не претендует на этот титул. А он мертв. И он даже не тисте эдур! Впрочем, кто встал один против Рулада Сэнгара? Да, она хранит его отсеченный палец. Сова – самое древнее из предзнаменований, – сова означает его пришествие. И все же гнев обуял его. Я сам буду выбирать. Я! Мать Тьма! Отец Свет! Проведите меня к Трону Тени. Эмурланн возродившийся! Это так, говорю вам обоим; или так – или Король в цепях, за которым стоит Увечный бог! Слушайте мое предложение! – Анди, лиосан, эдур – армии тисте. Никакого предательства. Предательства кончились – свяжите нас нашим словом, как связали друг друга. Свет, Тьма и Тень, первые элементы сущего. Энергия, и пустота, и непрерывное перетекание между ними. Три силы – первые, главные, чистейшие. Слушайте меня. Я отдаю эдур в этот союз! Пошлите мне тех, кто будет говорить за анди. За лиосан. Пошлите – соберите своих детей воедино! Мать Тьма. Отец Свет. Я ожидаю вашего слова. Я ожидаю… Продолжать он не мог. Заплакав, Ханнан Мосаг склонил голову на камни. – Как скажете, – пробормотал он. – Я не отвергну предзнаменования, ясно, значит, не мне выбирать. И он станет нашим Смертным Мечом Эмурланна – нет, не под старым титулом. Под новым, соответствующим эпохе. Безумие – да разве он согласится? Летери… – Да будет так. Сгустились сумерки. И все же он ощутил тепло на щеке и поднял голову. В тучах появился просвет, на востоке – узкая полоса тьмы. И на западе появился просвет в тучах. Пылающий проблеск солнца. – Да будет так, – прошептал он.
Брутен Трана отступил на шаг, когда распростертый на камнях колдун-король вздрогнул и подтянул ноги, как умирающее насекомое. Через мгновение глаза Ханнана Мосага с трудом открылись. Затем обратились вверх. – Воин, – хрипло произнес колдун-король, поморщился и сплюнул слизь на грязные камни. – Брутен Трана. К’ар Пенат уважительно отзывается о твоей преданности, о твоей чести. Ты – тисте эдур, какими были мы все. До… до Рулада. – Он кашлянул, потом сел, с усилием поднял голову, чтобы сердито уставиться на Брутена Трану. – И теперь я должен отослать тебя. – Колдун-король, я служу империи… – Странник побери проклятую империю! Ты служишь тисте эдур! Брутен Трана промолчал, разглядывая изломанное существо под ногами. – Я знаю, – сказал Ханнан Мосаг, – что ты повел бы наших воинов по дворцу над нами. По каждой комнате, вырезая всех гнусных шпионов канцлера. Вырезая паутину, опутавшую Рулада. Но дурак на троне не узнает свободу, даже если она расправит крылья у него на плече. Он сочтет это нападением, бунтом. Слушай меня! Канцлером займемся мы! – А Каросом Инвиктадом? – Всеми, Брутен Трана. Я клянусь тебе. – И куда ты хочешь отправить меня, колдун-король? За Фиром Сэнгаром? Ханнан Мосаг удивленно покачал головой: – Нет. Я не осмелюсь произнести имя того, кого ты должен отыскать. Здесь, в этом владении, Увечный бог течет в моих жилах – а несколько мгновений назад я был свободен. Чтобы понять. Чтобы… молиться. – Как я узнаю, где искать? Как я узнаю, нашел ли того, кто тебе нужен? Колдун-король помедлил: – Он мертвый. Но немертвый. Он далеко, но призван. Его могила пуста и никогда не была занята. О нем никогда не говорят, хотя его присутствие осеняет нас снова и снова. Брутен Трана поднял руку – и не удивился, что она дрожит. – Достаточно. Откуда мне начинать поиск? – Думаю, оттуда, где умирает солнце. Воин нахмурился: – Запад? Ты уверен? – Не уверен. Не смею. – Мне отправляться одному? – Решай сам, Брутен Трана. Но прежде всего ты должен получить кое-что – один предмет – у рабыни-летерийки. Пернатая ведьма – она прячется под Старым дворцом… – Я знаю эти туннели, колдун-король. И что за предмет? Ханнан Мосаг объяснил. Брутен Трана еще мгновение смотрел на искореженного колдуна, на жадный блеск лихорадочных глаз, повернулся и пошел прочь из палаты.
С лампами в руках отряд стражников, отражаясь пятном бледно-желтого света в водах канала Квилласа, маршировал по мосту под звяканье оружия и невнятное бормотание. Перебравшись на другую сторону, стражники повернули направо – по главной улице к району Ползучих Гадов. Едва они ушли, Тегол подтолкнул Ублалу, и они торопливо двинулись на мост. Обернувшись на полукровку, Тегол нахмурился и прошипел: – Делай, как я, дурак! Видишь? Я крадусь. Пригнись, подозрительно оглядывайся, дергайся туда-сюда. Да пригнись же, Ублала! – Но так я ничего не вижу. – Тихо! – Извини. Мы можем убраться с моста? – Сначала покажи, как ты крадешься. Давай, тебе нужно попрактиковаться. Ублала Панг, ворча, пригнулся ниже и, наморщив мясистый лоб, посмотрел в одну сторону, потом в другую. – Хорошо, – похвалил Тегол. – А теперь живо крадись за мной. – Ладно, Тегол. Сейчас ведь комендантский час, и я не хочу неприятностей. Они перешли мост, прошли тридцать шагов вслед за охранниками, потом резко повернули налево, где стал виден Биржевой депозитарий. В переулке Тегол присел и неистово замахал рукой Ублале – сделать то же самое. – Ладно, – прошептал Тегол, – знаешь, какое крыло? Ублала заморгал во мраке: – Чего? – Ты знаешь, где поселили твоего тартенала? – Да. С остальными претендентами. – Хорошо. Где это? – Ну, наверное, где-то там. – Прекрасное соображение, Ублала. Встань поближе. Я ведь главный в этом подлом воровском мошенничестве. – Правда? А Бугг говорит… – Что? Что говорит мой жалкий слуга? Обо мне? За моей спиной? Ублала пожал плечами: – Много чего. То есть ничего. Ты меня не расслышал, Тегол. Ты не неуклюжий олух, у которого голова набита грандиозным бредом или чем-то там. Вроде того. – Он вдруг просиял. – Дать ему еще раз по ушам? – Потом. Вот что я думаю. Рядом с имперскими казармами, но в Вечном доме. Или между Вечным домом и Старым дворцом. Ублала кивал. – Ну так что, – продолжал Тегол, – идем? – Куда? – Почему-то мне кажется, что ничего хорошего не выйдет. Неважно, просто не отставай. Быстро выглянув на улицу – в одну сторону, в другую, – Тегол пошел, пригибаясь, вперед вдоль стены. Когда добрались до Вечного дома, тени стало меньше – лампы светили на перекрестках, улицы стали шире, а солдаты теперь стояли у калиток дворца, у блокгаузов. Солдаты были повсюду. Тегол направил Ублалу в последний укромный переулок, где они снова присели на корточки во тьме. – Дело плохо, – прошептал Тегол. – Слишком много людей, Ублала. Ладно, слушай, мы сделали, что могли. Однако нам противостояла превосходная охрана, и поэтому все. – Они стоят в собственном свете, – сказал Ублала. – Им ничего не видно, Тегол. Кроме того, я задумал отвлекающий маневр. – Маневр в твоем обычном стиле, Ублала? Забудь. Шурк Элаль рассказала мне о прошлом случае… – Такой, да. Он ведь сработал? – Тогда именно она должна была проникнуть в имение Геруна, а вовсе не ты. Сейчас ведь именно ты хочешь поговорить с этим претендентом? – Вот поэтому отвлекать тебе, Тегол. – Ты спятил? – Это единственный способ. Со стороны улицы послышалось шарканье сапог, и громкий голос крикнул: – Эй, кто там прячется в переулке? Ублала присел. – Откуда он знает? – Бежим! Они рванули, когда луч света от лампы добрался до входа в переулок; под крики солдат два беглеца домчались до дальнего конца переулка. И Тегол повернул налево. А Ублала – направо. В ночи звенела тревога. Такого ответа на свои молитвы Брутен Трана и представить не мог. Да еще ответа через нелепое существо – через Ханнана Мосага, колдуна-короля. Того самого, который повел эдур по пути разрушения. Амбиции, жадность и предательство – все это Брутен Трана терпел, чтобы стоять спокойно перед Ханнаном Мосагом, а не выдавить жизнь из колдуна-короля. И все же из перекошенных губ вышла… надежда. Просто невероятно. Жутко. Перед Брутеном Траной вставали видения героического спасения. Рулад падет – прервется вся семейная линия Сэнгаров, и тогда… Ханнан Мосаг. За свои преступления. Честь можно вернуть – об этом я позабочусь. Вот как должно быть. Он не слишком переживал за летерийцев. Канцлер протянет недолго. Дворец будет очищен. Патриотистов сокрушат, агентов убьют, а несчастных узников, виновных, как он понимал, только в несогласии с действиями Патриотистов, – этих узников, сплошь летерийцев, можно освободить. Нет никакого бунта. Никакой измены. Карос Инвиктад использовал обвинения, как будто они подтверждают вину без доказательств, как будто они оправдывают любое обращение с обвиняемыми. По иронии он таким образом отверг человечность, став самым главным предателем. Но даже это не так уж важно. Брутену Тране не нравился этот человек – достаточная причина, чтобы убить ублюдка. Карос Инвиктад упивался жестокостью – это делало его жалким и опасным. Если позволить ему продолжать, тогда и в самом деле есть риск, что летерийцы поднимутся в настоящем бунте и канавы во всех городах империи покраснеют от крови. Неважно. Мне он не нравится. Годами я видел в его глазах презрение ко мне. И дальше терпеть унижение я не намерен. Это больше всего приводило Брутена Трану в смятение. Ханнан Мосаг настаивает, чтобы он отправлялся немедленно – куда-то, где умирает солнце. На запад. Да нет, не запад. Колдун-король не понял собственного видения… От внезапно пришедшей мысли он замедлил шаги, спускаясь в подземные коридоры и палаты Старого дворца. Кто ответил на его молитвы? Кто указал ему путь? Он считает, что не Увечный бог. Отец Тень? К нам вернулся Скабандари Кровавый Глаз? Нет, не вернулся. Тогда… кто? Через мгновение Брутен Трана нахмурился, потом еле слышно выругался и двинулся дальше. Мне дали надежду, и что мне делать? Убить ее собственными руками? Нет, я вижу путь – лучше, чем сам Ханнан Мосаг. Солнце умирает не на западе. Под волнами. В глубинах. Разве не демон морей забрал его тело? Ханнан Мосаг, ты не осмеливаешься назвать его имя. Он даже не тисте эдур. Но он может стать нашим спасением. Брутен Трана достиг наклонного туннеля, который должен привести его к жилищу рабыни, которое она считает тайным. Ох уж эти жалкие летери… Мы все несем в себе шепот Эмурланна – каждый тисте эдур. И поэтому ни один раб не может скрыться от нас. Кроме одного, поправился он. Удинаас. Впрочем, к’риснан знают, где он – по крайней мере, Брутен Трана надеялся на это. Знают, хотя ничего не предпринимают. Неудивительно, что Рулад им не доверяет. Я тоже. Приближаясь, он чувствовал вонь горькой магии и слышал бормотание ведьмы в палате. Что-то явно изменилось. В той, кого зовут Пернатой ведьмой. В ее силе. Что ж, он не даст ей времени на подготовку.
Пернатая ведьма в страхе и тревоге подняла взгляд, когда большими шагами вошел тисте эдур. Вскрикнув, она попятилась, уткнулась в стену и осела вниз, закрывшись руками. На лице воина она прочла неистовую решимость. Он ухватил ее за волосы и рывком поставил на ноги, а потом поднял в воздух, отчего она взвизгнула. Другой рукой он ухватил маленький кожаный мешочек между ее грудей. Брутен Трана дернул мешочек к себе, ремешок, словно проволока, резанул ведьму сзади по шее и за ухом. Она почувствовала кровь. Показалось, что ухо почти оторвано и едва держится… Он отпихнул ее прочь. Голова Пернатой ведьмы ударилась о камень стены. Она рухнула на пол, рваные рыдания хлынули из груди. За ревом крови в черепе она слышала удаляющиеся шаги. Он забрал отсеченный палец. Он хочет отыскать душу Бриса Беддикта.
Тегол, покрытый потом, ввалился в единственную комнату и рухнул у очага, стараясь успокоить дыхание. Бугг, который сидел спиной к стене, потягивая чай, медленно поднял брови. – Плоды ложной веры в свою компетентность, как я погляжу. – Это… это ты и сказал Ублале? Ах ты, злобный, бессердечный… – Я вообще-то имел в виду всех смертных. – Но он-то не понял! Заговорила Джанат, которая тоже сидела с щербатой глиняной чашкой в руках. – Выходит, весь город гудит в тревоге из-за тебя, Тегол Беддикт? – Теперь они будут искать, – заметил Бугг, – человека в одеяле. – Ну, таких-то много? – возразил Тегол. Никто не ответил. – Точно много, – повторил Тегол, сам понимая, что говорит слишком резко. Он поспешно взял себя в руки. – Постоянно растущий разрыв между бедными и богатыми, все такое… Одеяла сейчас в моде среди бедноты. Я уверен. Оба слушателя ничего не ответили, а только сделали по глотку. Нахмурившись, Тегол спросил: – Что это вы пьете? – Куриный чай, – ответил Бугг. – Ты хочешь сказать – суп. – Нет, – возразила Джанат. – Чай. – Стойте, а где все куры? – На крыше, – сказал Бугг. – Они не свалятся? – Ну, если только парочка. Мы постоянно проверяем. До сих пор они демонстрируют поразительную разумность. Нетипичную для этого дома. – Давай пинай утомленного беглеца, конечно. Бедного Ублалу, наверное, поймали. – Возможно. Он задумал какой-то отвлекающий маневр. Тегол прищурился на слугу. – Тебе нужно постричь эти клочки над ушами. Джанат, вы не найдете мне нож? – Нет. – Сговорились, да? – Бугг в самом деле очень способный человек, Тегол. Ты, пожалуй, его недостоин. – Уверяю вас, академик, мы оба друг друга недостойны. – И что это значит? – Знаете, судя по запаху, я готов поспорить, что куриный чай ничем не отличается от жиденького куриного супа или, на крайний случай, бульона. – Тебе никогда не давалась семантика, Тегол Беддикт. – Мне не давалось почти ничего, насколько помню. И все же я настоятельно напомню о своем прилежании, целеустремленности в овладении чарующим знанием, о чистоте истинно академических… э… исканий – я мог бы говорить безостановочно… – Всегдашний твой порок, Тегол. – …но не буду, ведь мне противостоит враждебно настроенная аудитория. Так скажи мне, Бугг, почему Ублала так хотел побеседовать с этим чистокровным тартеналом? – Хотел выяснить, как я понимаю, является ли этот воин богом. – Кем? – Новым богом, я имею в виду. Или Взошедшим, выражаясь точнее. Вряд ли у него есть какие-то поклонники. Пока. – Так, а тартеналы поклоняются только тому, что пугает их? Это просто воин, обреченный умереть от меча императора. Вряд ли он мог вдохновить бедного Ублалу Панга. Бугг лишь пожал плечами. Тегол вытер пот со лба. – Дай, что ли, мне куриного чаю. – С добавкой или нет? – А добавка – это что? – Перья. – Даже не знаю. Перья чистые? – Теперь да, – ответил Бугг. – Ну хорошо, ничего абсурднее придумать я не могу. С ними. Бугг потянулся за глиняной чашкой. – Я знал, что могу на вас рассчитывать, хозяин.
Она проснулась от металлического лязга в коридоре за дверью. Сев на кровати, Самар Дэв уставилась в темноту комнаты. Ей показалось, что она слышит дыхание прямо за дверью, а потом – отчетливо – приглушенный скулеж. Она поднялась, завернулась в одеяло и засеменила к двери. Подняла задвижку и сдвинула непрочный засов. – Карса? Громадная фигура повернулась к ней. – Нет, – сказала себе Самар Дэв. – Не Карса. Ты кто? – Где он? – Кто? – Такой, как я. В какой комнате? Самар Дэв шагнула в коридор. Слева она увидела неподвижные фигуры двух дворцовых стражников, которым положено было стоять у входа в коридор. Их явно стукнули лбами, и железные шлемы сильно помялись. – Ты их убил? Великан оглянулся и хмыкнул: – Они не туда смотрели. – То есть они тебя не видели? – Наверное, видели мои руки. Эти бессмысленные, но почему-то успокаивающие реплики собеседники произносили шепотом. Самар Дэв жестом позвала пришельца за собой и пошла по коридору к двери комнаты Карсы Орлонга. – Он тут. – Постучи, – приказал великан. – И войдешь впереди меня. – А если нет? – А если нет, я стукну твою голову… лбом. Вздохнув, она ткнула дверь кулаком. Дверь открылась, и острие каменного меча внезапно замерло у ее горла. – Кто там за твоей спиной, ведьма? – К тебе гость, – ответила она. – Снаружи. Карса Орлонг, голый до пояса, покрытый безумной паутиной татуировок беглого раба, убрал меч и отступил в сторону. Незнакомец отстранил Самар Дэв и вошел в маленькую комнату. После чего рухнул на колени, склонив голову. – Чистый, – произнес он, словно молился. Самар Дэв вошла и заперла за собой дверь. Карса Орлонг бросил меч на койку, а второй рукой врезал незнакомцу по уху. Гость покачнулся. Из ноздрей потекла кровь, а сам он тупо заморгал на Карсу. А тот сказал: – В тебе течет кровь тоблакаев. Тоблакаи ни перед кем не встают на колени. Самар Дэв, сложив руки, прислонилась к двери. – Первый урок, если имеешь дело с Карсой Орлонгом, – пробормотала она. – Жди неожиданностей. Великан с трудом поднялся на ноги, утирая кровь на лице. Он был ниже ростом, чем Карса, но почти так же широк. – Я – Ублала Панг, из тартеналов… – Тартенал. Самар Дэв вмешалась: – Помесь остатков местного населения таблакаев. Раньше в городах их больше было – давно уже не встречала на рынках или еще где. Они практически исчезли, как почти все племена, покоренные летерийцами. Ублала сердито посмотрел на нее: – Не исчезли. Разбиты. А те, кто остался, живут теперь на островах в Драконийском море. Самар Дэв заметила, как нахмурился Карса при слове «разбиты». Ублала повернулся к тоблакаю и сказал со странным смущением: – Веди нас, вождь. Странный огонь вспыхнул в глазах Карсы, обращенных к Самар Дэв. – Я говорил тебе, ведьма, что возглавлю армию таких, как я. Началось. – Они не тоблакаи… – Если хоть одна капля тоблакайской крови горит в жилах, ведьма, значит, тоблакаи. – Истребленные летерийским чародейством… Карса фыркнул: – Летерийское чародейство? Плевать. Однако Ублала Панг качал головой: – Даже с нашими величайшими шаманами нам его не победить. И сам Эрбанат… На этот раз его прервала Самар Дэв: – Ублала, я видела, как Карса Орлонг протиснулся сквозь чародейство. Полукровка уставился на нее, широко разинув рот. – Протиснулся? – Он повторил это слово еле слышно, почти одними губами. Она невольно кивнула: – Хотела бы я сказать, что это неправда, бедный ублюдок. Хотела бы я сказать тебе: беги и прячься у соплеменников на островах, потому что здесь раздают пустые обещания. Увы, не могу. Он не дает пустых обещаний. По крайней мере, пока не давал. Разумеется, – добавила она, пожав плечами, чтобы скрыть горечь, – император эдур убьет его. Ублала Панг замотал головой. Отказ? Смятение? Карса Орлонг обратился к Ублале: – Ты должен убраться отсюда, воин, когда все закончится. Должен отправиться на ваши острова и собрать народ и привести их сюда. Теперь ты – моя армия. Я – Карса Орлонг, тоблакай и теблор. Я твой вождь. – Отметины на твоем лице… – прошептал Ублала. – А что с ними? – Раздрызганы, как тартеналы. Как тоблакаи разбиты, рассеяны. Так говорят самые древние легенды – раскиданы льдом и предательством… Ледяной сквозняк окатил Самар Дэв, как холодная волна окатывает камень, и она задрожала. Ох, не нравится мне, как это звучит, слишком уж похоже на правду. Слишком. – И все же за отметинами видно мое лицо, – сказал Карса. – Две правды. Что было и что будет. Станешь спорить, Ублала из тартеналов? Тот молча потряс головой. Потом, вновь бросив взгляд на Самар Дэв, добавил: – Вождь, у меня есть кое-что. Про… Рулада Сэнгара, императора эдур. Кое-что… про его тайну. – Оставь нас, ведьма, – велел Карса. Она поразилась: – Как? Да ни за что… – Оставь нас, или я прикажу моему воину стукнуть твою голову… лбом. – Ага, так тебя вдохновляет идиотство? – Самар Дэв, – сказал Карса, – этот воин прорвался через все препоны, окружающие подворье. Ты не слышишь тревогу? Он сражается, как положено тоблакаю. – Еще меня однажды отправляли на Утопалки, – сказал Ублала. Самар Дэв фыркнула: – При нем и вправду трудно хранить серьезность, а тем более собственное достоинство. Лекарство от напыщенности, Карса Орлонг, держи его все время при себе. – Ступай. Она махнула рукой с неожиданным презрением. – Прекрасно, давайте. Потом, Карса, я напомню тебе кое о чем. – О чем? Она открыла дверь за спиной: – Этот олух не мог даже найти твою комнату. В коридоре Самар Дэв услышала, что один из стражников пошевелился, застонал и отчетливо произнес: – Откуда столько света?
Глава двенадцатая
Я посмотрел на запад и увидел тысячу заходящих солнц.Грязный запах костров из кизяка они почувствовали задолго до того, как увидели оул’данскую армию. Под мутным светом тусклой луны атри-преда и Брол Хандар подъехали с группой разведчиков к основанию хребта, где спешились и, оставив одного солдата с лошадьми, поднялись по склону. На гребне почти не было травы; угловатые камни торчали там, где бесконечные ветра унесли скудную почву. Низко пригибаясь, полдюжины летерийцев и один тисте эдур расположились в просветах между валунами, на изломанном базальтовом гребне. Перед ними примерно на расстоянии в треть лиги горели вражеские костры. Море упавших, тлеющих звезд, заполнивших всю долину и поднимающихся по дальнему склону, очерчивая его контуры. – Сколько, по-вашему? – тихо спросил Брол Хандар у атри-преды. Биватт вздохнула: – Бойцов? Тысяч десять или одиннадцать. У них военные походы больше похожи на миграцию, наместник. Тащат с собой всех. – Тогда где же стада? – Может, в дальней долине. – Значит, завтра вступаем в бой. – Да. И опять советую вам с телохранителями остаться с обозом… – В этом нет необходимости, – прервал Брол Хандар, в который раз повторяя слова, которые произносил за последние три дня и ночи десятки раз. – С вами воины эдур, вы же их используете? – Если понадобится, наместник. Однако битва, которая нас ожидает, вряд ли будет отличаться от других, которые мы, летерийцы, вели против этого народа на равнинах. Похоже, Красная Маска не смог уговорить старейшин применить новые схемы. Именно старая тактика подводила их раз от разу. – Она помолчала и продолжила: – Долина у нас за спиной называется Баст Фулмар. Для оул она имеет какое-то сакральное значение. Там мы и сойдемся. Брол Хандар повернул голову и вгляделся во тьме в атри-преду. – Вы согласны предоставить выбор места битвы врагу? Она фыркнула: – Наместник, если бы эта земля была изрезана ущельями, каньонами, прорыта бурными непреодолимыми реками или покрыта лесами, тогда я действительно трижды подумала бы, вступать ли в бой там, где хочет противник. Но не здесь. Я не вижу проблем – от наших магов оул’даны нигде не смогут скрыться. Завтрашняя битва будет зверски проста. Свирепость оул против дисциплины летери. – А под предводительством Красной Маски они будут очень свирепы. – Да. Но все равно проиграют. – Вы полны уверенности, атри-преда. Она слегка улыбнулась: – Полна спокойствия, наместник. Этим вечером я вижу только то, что видела уже десяток раз прежде. Только не думайте, что я недооцениваю врага. Битва будет кровавой. – Она махнула рукой, и группа двинулась с гребня вниз. Спускаясь, Брол Хандар сказал: – Я не заметил никаких пикетов, атри-преда. Или всадников-дозорных. Вам это не показалось странным? – Нет. Они знают, что мы близко. И хотели, чтобы мы увидели их лагерь. – Для чего? Бессмысленная попытка напугать? – Да, вроде того. Хочешь, чтобы я чувствовал презрение к оул’данам. Зачем? Чтобы оправдать нежелание использовать тисте эдур? И к’риснан? Хочешь, чтобы завтрашняя победа целиком принадлежала летери. Не хочешь быть обязанной эдур – за украденные земли и животных, за захваченных рабов. Подозреваю, что таковы были инструкции управителя. Летур Аникт не делится добычей. И я, атри-преда, я не полон спокойствия.Сидивар Трелус
– Стрелы с каменными наконечниками? Да ты рехнулся! Они будут ломаться о летерийские доспехи. Ток Анастер присел на корточки и смотрел вслед Торанту, идущему прочь от костра. Прочь… куда-то. По важному делу. В отхожее место небось. Он снова принялся изучать оперение имасских стрел. Подарок от старого друга. От стучащей, скрипящей коллекции забавных костей. Уже и не вспомнить, когда он последний раз сидел с друзьями. Наверное, с Остряком. Другой континент… Пьянка была… сольтанское вино? Алчбинский эль? Не вспомнить. Его окружало бормотание тысяч оулов – они бродили по лагерю, беседовали у костров. Старики и старухи, недужные, дети. Для каждого оул’дана горит костер. А где-то там, на равнине, Красная Маска со своими воинами – без костров, без разговоров. Только тихо точат клинки. Сталь и камень шепчут в ночи. Простой обман, и успех зависит от того, чего ждут летери. Разведка врага обнаружила лагерь. Как и предполагалось. Бесчисленные костры во тьме, совсем рядом с Баст Фулмар, местом грядущей битвы. Все, как и должно быть. Но Красная Маска задумал что-то новое. И на обман, как подозревал Ток, работало какое-то темное чародейство к’чейн че’маллей. Появился старейшина, прошел к костру на кривых ногах. Ток узнал того, кто ехал бок о бок с Красной Маской и разговаривал с ним. Старик присел на корточки напротив Тока и молчал дюжину ударов сердца, потом плюнул в пламя, кивнул, услышав шипение, и сказал: – Я тебе не верю. – Я не переживу. – В стрелах заключена ритуальная магия. Но ни один дух не благословил их. Что в них за чародейство? Летерийское? Ты – создание плиток и Обителей? Изменник среди нас. Ты замышляешь предательство, месть за то, что мы вас бросили. – Пытаешься расшевелить меня, старейшина? Жалко тебя разочаровывать, но под пеплом не осталось углей, раздувать нечего. – Ты молод. – Не так молод, как ты думаешь. И потом, при чем тут возраст? – Ты нравишься Красной Маске. Ток почесал шрам на месте бывшего глаза. – У тебя мозги от старости протухли. Старейшина фыркнул: – Я знаю секреты. – Я тоже. – Твои с моими не сравнить. Я был рядом, когда сестра Красной Маски убила себя. – А я припадал к соску Матроны к’чейн че’маллей. Если это можно назвать соском. Старик недоверчиво скривился: – Красивое вранье. Но меня не проведешь. Я собственными глазами видел громадные морские каноэ. На северном берегу. Тысячи и тысячи. Ток начал укладывать стрелы в кожаный колчан. – Тот, кто изготовил эти стрелы, мертв. Мертв сотню тысяч лет или больше. Его собеседник наморщился еще сердитее: – Я видел скелеты, бегающие ночью, – по этой самой долине. – Тело, которое ты видишь, не мое. Я украл его. – Я один знаю правду о Баст Фулмаре. – Отцом этого тела был мертвец – он испустил дух в миг, когда у него забрали семя на поле боя. – Древняя-древняя победа на деле была поражением. – Это тело взрощено на человечине. – Красная Маска предаст нас. – Из этого рта слюнки текут, когда я на тебя смотрю. Старик поднялся на ноги: – Зло изрекает ложь. – А добро знает лишь единую истину. Но и это ложь, потому что истин больше, чем одна. Снова плевок в костер. Затем сложные жесты, надписи в воздухе над пламенем, мудреная вязь заклятий, которая как будто закружилась на мгновение в дыму. Затем старейшина объявил: – Ты изгнан! – Ты понятия не имеешь, старик… – Думаю, ты должен был умереть давным-давно. – И столько раз, что со счета сбился. Сначала кусок Луны. Потом проклятая кукла, потом… а, неважно. – Торант говорит, что ты сбежишь. В конце. Говорит, что ты потерял мужество. Ток посмотрел в огонь. – Не исключено, – сказал он. – Тогда он убьет тебя. – Если догонит. Что я и умею до сих пор, так это скакать верхом. Зарычав, старейшина поспешил прочь. – Мужество, – пробормотал Ток. – Да, именно. А может быть, трусость действительно воспитывается в самих костях. Ведь скажем прямо: Анастер не был «холодным железом». Да и «горячим железом», кстати, тоже. Где-то в ночи раздался могильный волчий вой. Ток хмыкнул: – Что ж, похоже, у меня и права выбирать-то нет? А есть ли у кого-нибудь из нас? Было хоть когда-нибудь? Он заговорил чуть громче: – Ты знаешь, Торант, – да, я вижу твой силуэт, – мне кажется, что вопрос о трусости придется решать вам, оул’данам – завтра. Убежден, что Красная Маска – если он заинтересован – думает об этом прямо сейчас. Гадает. Сможет ли он привить всем вам честь силой? Смутная тень – это и вправду был Торант – двинулась прочь. Ток замолчал, подбросил в костер еще одну лепешку родара и стал вспоминать давно ушедших старых друзей.
В конце одинокой цепочки следов маячила фигура, взбирающаяся на далекий склон по глине и камешкам. Вот что бывает, когда идешь по следу, напомнил себе Вал. Легко забыть, что проклятые отпечатки оставляет кто-то реальный, особенно после долгой погони. Это т’лан имасс, как он и подозревал. Широкие костлявые ступни с таким крутым подъемом, что середина не пропечатывается. Правда, некоторые кривоногие виканцы оставляют похожие следы, однако не ходят с такой скоростью, как тот, кто перед Валом. Нет. И все же странно, что древний немертвый воин вообще идет пешком. Эту пустошь легче пересекать пылью. Может, слишком сыро. И противно становиться грязью. Надо будет спросить. Если он не убьет меня на месте. То есть не попытается. Постоянно забываю, что я уже мертв. Если мертвому что и нужно помнить, то именно эту важную подробность, правда, Скрип? Фу, да откуда тебе знать? Ты еще жив. Да тебя тут и нет. Худ меня побери, мне страшно не хватает компании. Лишь бы не этот проклятый шепчущий ветер. Хорошо, что он унесся клочьями, не в силах подобраться ближе к т’лан имассу, у которого… да, только одна рука. Потрепанный, разве несправедливо? И т’лан имасс наверняка знает, что Вал позади, в тысяче шагов. Наверное, чует, что я тоже призрак. Поэтому и не пытается напасть. Кажется, я начинаю привыкать. Только пройдя еще треть лиги, Вал подобрался достаточно близко, чтобы, наконец, разглядеть немертвого воина. Тот остановился и обернулся. Кремневое оружие в единственной руке больше походило на саблю, чем на меч, – конец был изогнут. Рукоять, вырезанная из плоского лосиного рога, образовывала круглую гарду, отполированную и коричневую от времени. Лицо воина было изуродовано, лишь с одного бока нетронутая тяжелая челюсть кособоко обрамляла ужасную физиономию. – Изыди, призрак, – прохрипел голос т’лан имасса. – Да я бы рад, – ответил Вал, – только, похоже, мы движемся в одном направлении. – Не может быть. – Почему? – Потому что ты не знаешь, куда я иду. – Ну да, логика т’лан имассов во всем великолепии. Проще говоря, нелепый идиотизм. Нет, я не знаю точно, куда ты идешь, но, несомненно, в том же направлении, куда иду я. Такое соображение слишком сложно для тебя? – Чего ты цепляешься за свое тело? – Полагаю, по той же причине, по какой ты цепляешься за то, что осталось от твоего. Слушай, меня прозывают Вал. Когда-то я был солдатом, «Мостожогом». Малазанские морпехи. Ты из Логросских т’лан имассов? После недолгого молчания раздались слова: – Я родом из Кроновых т’лан имассов. Рождена в год крови с гор на клан эптр финана. Моя собственная кровь появилась на берегах Яггра-Тиль. Я – Эмрот. – Женщина? Клацающее кособокое пожатие плеч. – Ну, Эмрот, и зачем же ты идешь через Худову забытую ледяную яму? – Здесь нет ям. – Как скажешь. – Вал огляделся. – Значит, сюда удаляются падшие т’лан имассы? – Не сюда, – ответила Эмрот. Потом подняла саблю и ткнула вперед. Вперед. Это направление Вал для себя решил считать севером. – Так что, мы идем к громадной куче замороженных костей? Эмрот отвернулась и пошла дальше. Вал двинулся рядом с немертвым существом. – Ты была красавицей, Эмрот? – Не помню. – Мне с женщинами никогда не везло, – признался Вал. – У меня слишком большие уши – приходится носить кожаную шапку. И у меня шишковатые колени. Я ведь поэтому и пошел в солдаты. Чтобы встречаться с женщинами. И обнаружил, что боюсь женщин-солдат. То есть боюсь еще больше, чем обычных женщин, А это о чем-то говорит. У вас, имассов, вроде бы все солдаты? – Я понимаю, – сказала Эмрот. – Правда? Понимаешь что? – Почему у тебя нет компаньонов, Вал из «Мостожогов». – Ты не набросишься на меня тучей пыли? – Здесь не могу, увы. Улыбнувшись, Вал продолжил: – И не то чтобы я умер девственником, конечно. Даже уродливый ублюдок вроде меня… лишь бы деньжат хватило. Но вот что я скажу, Эмрот: ведь не это называется любовью? И в общем, правда в том, что я никогда ни с кем ее не делил. Любовь. То есть с того времени, как я перестал быть ребенком, и до того, как умер. Была одна женщина-солдат. Большая и грубая. По имени Дэторан. Она решила, что любит меня, и демонстрировала это, избивая меня до бесчувствия. Ну что тут скажешь? Ладно, с этим я справился. Понимаешь, она была еще уродливей меня. Бедная старая корова. Жаль, что я не понял тогда. Был слишком занят тем, что спасался от нее. Забавно, правда? Она тоже умерла. И так я смог, понимаешь, поговорить с ней. Потому что мы оказались в одном и том же месте. Она, бедняжка, с трудом связывала несколько слов в предложение. Не тупая. Просто невнятная. Поди пойми, что у таких людей на уме. Объяснить они не могут, а догадки остаются догадками, и чаще всего так ошибаешься, что жуть. Но мы более-менее справились. По-моему. Призраком она говорила еще меньше. Тут дело вот в чем, Эмрот. Большой взрыв: белое, потом черное, потом ты снова просыпаешься. Проклятый призрак, которому и пойти-то некуда, и остаешься со своим пониманием и сожалением. И списком желаний длиннее, чем Худов… – Хватит, Вал из «Мостожогов», – прервала Эмрот дрожащим голосом. – Я не дура. Я поняла твою игру. Но мои воспоминания не для тебя. Вал пожал плечами: – И не для тебя, как я понимаю. Отбросила их, чтобы вести войну против яггутов. Они были так злы, так опасны; вы сами стали своими первыми жертвами. Какая-то перевернутая месть, правда же? Как будто пошли и сделали за них их работу. А самое смешное в том, что они вовсе не были злы и опасны. Ну, разве что некоторые, но эти некоторые очень легко вызывали гнев своих соплеменников – часто задолго до появления ваших армий. Они могли прекрасно контролировать себя. Они спускали на вас ледники, а что вы могли противопоставить? Ох, вы сделали свои сердца еще холоднее, еще безжизненнее, чем любой ледник. Видит Худ, это просто смешно. – Я развязанная, – прохрипела Эмрот. – Мои воспоминания со мной. Они меня и сломали. – Сломали? Снова пожатие плеч. – Вал из «Мостожогов», в отличие от тебя я помню любовь. Какое-то время шли молча. Сухой ветер трепал путников. Остатки наста на мху и лишайнике хрустели под ногами. Впереди на горизонте возник темно-серый хребет, угловатый, как крыши зданий. Небо было молочно-белым. Вал махнул рукой на север: – Ну что, Эмрот, это оно? Полуразбитая голова поднялась: – Омтоз Феллак. – Правда? Но… – Через него нужно перебраться. – А. И что за ним? Эмрот остановилась и поглядела на Вала высохшими, впавшими глазами. – Я не уверена, – ответила она. – Теперь мне кажется, это может быть… дом. Будь проклята, Эмрот. Ты только что сделала все еще хуже.
Храм стоял на невысоком холме, окруженный безжизненной землей. Его громадные циклопические стены казались вдавленными, вбитыми внутрь под ударами десяти тысяч каменных кулаков. Извилистые трещины пронизали темно-серый гранит от земли до массивной каменной перемычки, косо нависшей над тем, что было когда-то большим парадным входом. Обломки статуй торчали на пьедесталах по обе стороны от широкой лестницы с оббитыми ступенями. Удинаас не понимал, где он. Просто еще один сон – по крайней мере, все начиналось как сон. И неизбежно соскальзывало в нечто худшее. Он ждал дрожа; увечные разбитые ноги не шевелились – новый вариант темы несостоятельности. Убойный символ его многочисленных поражений. В последний раз, вспомнил он, он корчился на земле, безрук и ног, змеей с переломанным хребтом. Похоже, его подсознанию не хватает тонкости. Печально. Если только, конечно, эти видения не насылает кто-то или что-то. А теперь на каменистых склонах начали появляться трупы. Десятки, сотни. Высокие, с кожей, бледной, как черепашьи яйца, с покрасневшими глазами на вытянутых, словно высеченных зубилом лицах; в длинных конечностях слишком много суставов – это придавало застывшим телам какую-то нереальную болезненность; впрочем, здесь не было ничего удивительного. А теперь мутное движение во тьме под навесом. Появилась фигура. Не похожая на мертвеца. Нет, похожая на… человека. Забрызганный кровью с головы до ног, человек качнулся вперед, остановился на верху лестницы и огляделся дикими раскрытыми глазами. Затем, запрокинув голову, он закричал в бесцветное небо. Без слов. Чистая ярость. Удинаас отпрянул, пытаясь уползти прочь. И человек заметил его. Подняв руку, с которой капала кровь, он поманил Удинааса. Тот, чувствуя железную хватку на горле, потянулся к человеку, к храму, к холодной насыпи трупов. – Нет, – бормотал он, – не меня. Выбери другого. Не меня. – Ты чувствуешь эту скорбь, смертный? – Не по мне! – Но она есть. Ты остался один. Все их смерти будут напрасны, забыты, бессмысленны? Удинаас пытался уцепиться за землю, но камни размякали под его пальцами, песчаная почва поддавалась, и от ногтей оставались борозды. – Найди другого! – Его крик пронесся эхом прямо через зияющий вход храма и гудел внутри – пойманный, украденный; это был уже голос не Удинааса, а самого храма – скорбный крик умирания, отчаянного вызова. Храм громко заявлял о своей жажде. И что-то встряхнуло небеса. Невидимая молния, беззвучный гром – новое явление потрясло мир. Весь храм зашатался, тучи пыли хлынули через щели между камнями. Сейчас все рухнет… – Нет! – загремела фигура на верху лестницы, старясь удержать равновесие. – Этот мой! Мой Т’орруд Сегул! Посмотри на мертвых – их надо спасти, освободить, их надо… И тут за спиной Удинааса раздался другой голос – высокий, далекий, голос самого неба: – Нет, Странник. Эти мертвые – форкрул ассейлы. Они мертвы от твоей руки. Убить, чтобы спасти… – Грозная ведьма, ты ничего не знаешь! Только их я могу спасти! – Проклятие Старших богов – видишь кровь на своих руках? Это все сотворил ты. Все. Громадная тень пронеслась над Удинаасом. Развернулась. Взметнувшийся ветер поднял торчком спутанные волосы трупов, раскидал клочья одежды; потом внезапный удар, будто спускалась огромная тяжесть, и появился дракон – между Удинаасом и Странником, – длинные задние ноги вытянулись вниз, пронзая холодные тела, превращая их в груду переломанных костей, и громадное существо приземлилось на склон. Извилистая шея изогнулась, огромная голова придвинулась к Удинаасу и уставила на него глаза, горящие белым пламенем. Голос зазвенел в черепе Удинааса. – Ты знаешь меня? Серебристые сполохи бежали рябью по золотой чешуе – от существа исходил небывалый жар; тела форкрул ассейлов чернели под ним, кожа морщилась, сползала. Жир таял, лопался в волдырях, сочился из суставов. Удинаас кивнул: – Менандор. Сестра Рассвет. Насильница. Густой, мелодичный смех. Голова повернулась к Страннику. – Этот мой, – сказала она. – Я застолбила его давным-давно. – Столби что хочешь, Менандор. Прежде чем мы тут покончим, ты отдашь его мне. По собственной воле. – В самом деле? – Как… плату. – За что? – За новости о твоей сестре. Она снова засмеялась: – А ты думаешь, я их не знаю? – Я предлагаю больше. – Бог поднял кровавые руки. – И могу сделать так, что они уйдут с твоего пути, Менандор. Надо просто… подтолкнуть. Дракон обернулся, снова взглянув на Удинааса: – В обмен на этого? – Да. – Хорошо, забирай его. Но не наше дитя. Теперь рассмеялся Странник: – Когда ты последний раз видела свое дитя, Менандор? – О чем ты? – Вот о чем. Он уже вырос. У него своя голова на плечах. А не твоя, Менандор. Я предупредил тебя и даже ничего не требую взамен. Старшие боги, милая, случается, знают и милосердие. Она фыркнула – порыв злой энергии: – Я слыхала об этом. Милая сказка, лакомство, которое ты скармливаешь своим голодным, жалким почитателям. Этот человек, отец моего ребенка, подведет тебя. Т’орруд Сегул… В нем нет веры. Сочувствие внутри него – словно сурикрыса в яме со львами – скачет так, что уследить невозможно, все время на грани погибели. Он слишком долго играл с этим, Странник. Его ты не поймаешь, не застолбишь, не привяжешь к своему делу. – Она снова рассмеялась жестоким смехом. – Я забрала у него больше, чем ты думаешь. Включая, сука, мой страх перед тобой. – Думаешь, можешь отказаться от меня, Менандор? Глаза полыхнули то ли весельем, то ли презрением – а может, и тем, и другим. – Ну скажи, Удинаас, давай послушаем твои крутые претензии. – Вы оба думаете, что вызвали меня сюда, правда? Для вашей тупой борьбы. Но правда в том, что это я вызвал вас обоих. – Ты свихнулся… – Может быть, Менандор. Но это мой сон. Не твой. Не его. Мой. – Ты дурак. – Она сплюнула. – Только посмей нас прогнать.
Удинаас открыл глаза, уставился в холодное, ясное небо и позволил себе улыбнуться. Мой сон – ваш кошмар. Он плотнее завернулся в шкуры и шевельнул ногами – проверил, что они не сломаны. Колени плохо гнутся – это нормально, после того как столько карабкались по камням и льду, – зато сам теплый и живой. – Все в порядке, – прошептал он. – Хорошо, – сказала Кубышка. Удинаас повернулся и поднял глаза. Кубышка сидела рядом. – Почему ты не спишь? – строго спросил он. – Я сплю. И ты тоже. Тот храм – он рухнул. После того как ты ушел. – Надеюсь, он придавил Странника. – Нет. Ты уже отправил его прочь. И ее. – Но не тебя. – Нет. Ты не знал, что я там. – Ясно, значит, я еще сплю. Что тебе надо? – Этот храм не мог вместить столько душ. Столько горя. Он сломался и поэтому рухнул. Это ты и должен был увидеть. Чтобы понять, когда все случится. И не печалиться. И быть в состоянии сделать то, чего он ждет от тебя, только не так, как он представляет. Вот и все. – Хорошо. Теперь ползи отсюда в свой сон, Кубышка. – Ладно. Только запомни: не плачь сразу. Придется подождать. – Вот как? И сколько ждать, прежде чем плакать? Но ее уже не было. Он подцепил какую-то проклятую лихорадку от тающего льда. Дрожал и видел галлюцинации уже три или четыре ночи. Причудливый сон внутри другого сна – и так без остановки. Иллюзия тепла, уют мехов, не пропитанных потом, целительные таинственные беседы, где смысл неважен. Мне нравится такая жизнь. Она предсказуема. В основном. А если нет – какая разница? Принимаю все, что ко мне приходит. Словно каждую ночь я получаю уроки по… по управлению. А теперь пора к столу, заваленному его любимой снедью. Они говорят, что он похудел. Но он каждую ночь съедает свою порцию.
Рассвет теснил тени в расселины и долины, превращал заснеженные пики в расплавленное золото; Сэрен Педак выбралась из мехов и стояла, ощущая себя грязной и растрепанной. От большой высоты болело горло и сохли глаза, и недуг только разыгрался в этих условиях. Дрожа под колющим ветром, она смотрела, как Фир Сэнгар пытается возродить огонь. Промерзшие дрова не желали гореть. Кубышка набрала сена и сидела со своим подношением на корточках рядом с тисте эдур. Рваный кашель раздался с того места, где Удинаас еще лежал, укутанный в меха. Лицо горело от жара, на лбу выступил пот, глаза смотрели бессмысленно. Сэрен не сразу поняла, что он смеется. Голова Фира резко дернулась, словно его укусила оса: – Смешно? Хочешь снова начать день с холодного мяса? Удинаас моргнул на тисте эдур, потом пожал плечами и отвернулся. Сэрен откашлялась: – Над чем бы он ни смеялся, Фир, уж точно не над тобой. – Теперь говорите за меня? – спросил ее Удинаас. Он с трудом поднялся на ноги, все еще завернутый в меха. – Должно быть, еще один сон. В любой миг белокожий воин, сидящий высоко, может обернуться драконом. А девочка Кубышка откроет рот, как дверь, в которую провалится Фир Сэнгар, снедаемый собственной жаждой предательства. – Тусклые, мутные глаза уставились на Сэрен Педак. – А вы, аквитор, вызовете потерянные века, как будто ошибки истории имеют какое-то значение. Словно завершая странные слова, прожужжала и клацнула цепочка. Удинаас взглянул на Чика и улыбнулся: – А ты мечтаешь окунуть ладони в озеро крови, но не любой старой крови. Вопрос в том, сможешь ли ты так повлиять на события, чтобы достичь этого красного потока? – Лихорадка поджарила твои мозги, – ответил воин тисте анди, тоже улыбнувшись. Потом повернулся к Силкасу Руину: – Давай убьем его или бросим. Сэрен Педак вздохнула и сказала: – Чик, когда уже начнется спуск? Внизу растут травы, которые помогут вылечить лихорадку. – Еще много дней, – ответил он, крутя цепочку в правой руке. – И даже тогда… сомневаюсь, что ты найдешь то, что ищешь. К тому же, – добавил он, – его одолевает не совсем естественная хворь. Силкас Руин, глядя на ожидающую их тропу, произнес: – Верно. Этот вонючий воздух напоен старым чародейством. – Каким? – спросила Сэрен. – Оно разодрано. Возможно… к’чейн че’малли – они пользовались магией, которую трудно понять. И никогда не применяли ее в бою. Насколько помню, что-то связанное с некромантией. – И то, что здесь, – это оно? – Не могу сказать, аквитор. – Так почему страдает только Удинаас? Как же остальные? Никто не посмел ответить, раздался только рваный смех Удинааса. Звякнули кольца. – Я просто предложил, – сказал Чик. Беседа, похоже, снова угасла. Кубышка подошла к Удинаасу, словно беря его под свою защиту. Маленький костер, наконец, загорелся. Сэрен взяла жестяной котелок и отправилась на поиски чистого снега – казалось, это несложная задача. Однако тающий снег был очень грязным. Остатки гниющих растений, рябые слои угля и пепла, трупики каких-то живущих во льду червяков и жуков, обломки дерева и куски бесчисленных животных. Очень неаппетитных. Действительно странно, что не все еще больны. Она остановилась перед длинной узкой полосой покрытого настом снега, забившего трещину или складку в скале. Достав нож, встала на колени и принялась колупать снег. Начали отваливаться куски. Сэрен тщательно их обследовала и, отбрасывая грязные, укладывала чистые в котелок. Не слишком похоже на обычный ледник – тех-то она навидалась. В конце концов, они образовывались от множества снегопадов и схода ледяных лавин. Снегопады в норме давали чистые пласты. Но здесь, казалось, сам воздух, через который падал снег, был пропитан дрейфующим мусором, налипающим на каждую снежинку. Воздух, густой от дыма, пепла, кусков умерших существ. Как это получилось? Если бы только пепел, можно было бы решить, что это результат извержения вулкана. Но не проклятые куски кожи и мяса. Какую тайну прячут горы? Она сумела вонзить острие ножа глубоко в лед, потом нажала на рукоятку всем телом. Целая ледяная плита внезапно приподнялась и выпала из щели. А под ней открылось копье. Древко длиной с рост Сэрен было не деревянным. Отполированное, в янтарных и коричневых пятнышках и покрытое словно… чешуей. Широкий наконечник в форме остроконечного листа был изготовлен из одного куска нефрита – молочно-гладкого. И неясно было, каким образом наконечник крепится к древку. Сэрен вытащила оружие. Чешуйчатость получалась от хитрого наложения роговых пластинок, которые создавали узор. И снова невозможно было разглядеть, как крепились пластинки. Копье оказалось на удивление тяжелым, словно древко окаменело. За спиной раздался голос: – А вот это интересная находка. Она обернулась, посмотрела на насмешливое лицо Чика и почувствовала раздражение. – Привык следить за людьми, Чик? – Нет, обычно я иду впереди. Я знаю, этот поход должен помочь принять решение. И чувства тут бесполезны. – Хочешь еще высказать остроумное замечание? Он пожал плечами, крутя туда-сюда свою проклятую цепочку. – Копье… Его изготовили т’лан имассы. – Это должно мне о чем-то сказать? – Скажет. – Но ты таким оружием не пользуешься? – Нет. А еще я не прячусь на дереве и не швыряюсь плодами. Она нахмурилась. Чик, рассмеявшись, отвернулся. – Я родился во Тьме, аквитор. – И что? Он остановился и снова взглянул на нее: – Как думаешь, почему я – Смертный Меч Чернокрылого Господина? За симпатичную внешность? За обаяние? За умение обращаться с этими клинками? – Ну… – ответила она, – больше ничего придумать не смогу. – Ха-ха. Слушай. Рожденный во Тьме. Благословленный нашей Матерью. Первый за тысячи лет – она ведь отвернулась. От избранных сыновей. Тысячи лет назад? Больше чем десятки тысяч. Но не от меня. Я могу ходить во Тьме, аквитор. – Он махнул рукой с цепочкой в сторону остальных. – Даже Силкас Руин не может такого сказать. – А он знает? – Нет. Это наш секрет – столько, сколько сочтешь нужным. – А с чего я сочту нужным не рассказывать ему, Чик? – С того, что только я тут могу не дать ему убить тебя. Тебя и Удинааса он считает самыми бесполезными. И даже потенциальными врагами. – Врагами? С какой стати ему так думать? – Она недоверчиво покачала головой. – Мы просто букашки, которых он может раздавить каблуком, как только пожелает. Враг – тот, кто представляет угрозу. А мы – нет. – Ну, тогда не вижу смысла тебе объяснять. Пока что. Фыркнув, она отвернулась и подняла котелок с осколками блестящего льда. – Находку возьмешь? – спросил Чик. Она уставилась на оружие в правой руке. – Удинаасу сгодится вместо костыля. Горький смех Чика прозвучал жестоко: – Ах, какая несправедливость, аквитор. По отношению к легендарному оружию. Она нахмурилась. – Говоришь так, как будто узнаешь его. Узнаешь? – Скажем так: оно имеет к нам отношение. Хмурясь, она прошла мимо Чика и зашагала к лагерю. Копье мигом привлекло внимание – прежде всего Силкаса Руина: он, похоже, вздрогнул еще до того, как повернулся лицом к Сэрен. Удинаас тоже – он вздернул голову, когда она подошла ближе. Сэрен почувствовала, как дрогнуло в груди сердце, скованное страхом. Она постаралась спрятать испуг, вспомнив свою первую мысль. – Удинаас, вот что я нашла – можешь на него опираться. Он хмыкнул, потом кивнул: – Наконечник выточен из камня – не слишком острый, да? По крайней мере, я не выколю себе глаз, споткнувшись – только если очень постараюсь, а зачем мне стараться? – Не смейся над ним, – сказал Силкас Руин. – Можешь пользоваться им так, как сказала аквитор, пожалуйста. Но помни, что копье не твое. Знай, Удинаас: тебе придется отдать его. – Отдать? Не вам ли, случаем? Силкас Руин снова вздрогнул. Потом сказал: – Нет. – И снова отвернулся. Удинаас послал слабую улыбку Сэрен: – Вы вручили мне проклятое оружие, аквитор? – Не знаю. Он оперся о копье. – Ладно, неважно. Я проклят всевозможными проклятиями – одним больше, одним меньше… Водой из растаявшего льда наполнили мехи. Второй котелок снега дал воду для бульона – с травами, шкуркой от сала миридов, ягодами и катышками кленовой живицы – клены встречались десять дней назад, на взгорье, где бодрящий сладкий воздух был насыщен жизнью. А тут деревьев уже не было. Не было даже кустов. Окружающая растительность едва доходила до лодыжки – спутанный мир лишайника и мхов. Держа чашку супа дрожащими ладонями, Удинаас обратился к Сэрен: – Так, чтобы все прояснить в нашем эпическом фарсе: это вы нашли копье или копье нашло вас? Она покачала головой: – Неважно. Теперь оно твое. – Нет. Силкас прав. Вы только одолжили мне его, аквитор. Оно выскальзывает из моих рук, как смазанное жиром. Я не смог бы использовать его в бою – даже если бы знал как, а я не знаю. – Это несложно, – сказал Чик. – Просто не держи за острый конец, а тыкай им людей, пока они не упадут. Я пока не встречал воина с копьем, которого не мог бы порезать на кусочки. Фир Сэнгар фыркнул. И Сэрен его поняла. И этого оказалось достаточно, чтобы осветить утро, чтобы ее губы тронула легкая улыбка. Чик заметил и усмехнулся, но ничего не сказал. – Собираемся, – скомандовал вскоре Силкас Руин. – Я устал ждать. – Повторяю тебе, – сказал Чик, еще раз крутнув цепочку, – все в свое время, Силкас Руин. Сэрен повернулась лицом к пикам на севере. Золото поблекло, словно утеряв всю жизнь, всю загадку. Их ждал еще один день утомительного путешествия. Настроение упало, и Сэрен Педак вздохнула.
Будь его воля, это была бы его игра. Не Котильона, не Престола Тени. Но слишком много подробностей донимали Бена Адаэфона Делата, тяжелые и мрачные, как пепел от лесного пожара, и заставляли его на время смириться с тем, что приходится решать чужие проблемы. Со времен канонады у Крепи его жизнь стремительно летела вперед. Казалось, он несется вниз с крутого холма, все время в шаге от катастрофы, ломающей кости и разбрызгивающей кровь. Он привык радоваться этому чувству. Оно означало, что он жив. И все же… слишком много друзей пали рядом во время путешествия. Слишком много, и он не позволял другим занять их место – даже этому скромному тисте эдур с его большим сердцем, с его свежей раной от горя; или проклятому т’лан имассу, бредущему по глубокому морю воспоминаний, словно пытаясь отыскать одно – единственное, – не заставляющее рыдать от тщетности. В самом деле, негодная компания для Быстрого Бена – они так открыто предлагали дружбу. Не жалость – это было бы проще. Нет, их проклятое благородство отвергало такую возможность. И только подумать, куда ушли все его друзья. Скворец, Вал, Тротц, Дуджек Однорукий… разве не всегда боль потери так ошеломляет… еще не потерянных? А это только свежая часть списка. После Крепи. А что с остальными, из давних времен? Нам, проклятым выжившим, это совсем не просто. Совсем. От этой мысли он рассмеялся про себя. С чего это он расчувствовался? Жалкое оправдание – и ничего больше. Вдоль края затопленного ущелья они шлепали в теплой воде по пояс, вздымая облака ила, покрывавшего невидимое мощеное дно озера. Теперь их преследовали какие-то рыбы – их горбатые спины то и дело показывались с двух сторон, топорща ребристые спинные плавники; на вздымаемые волны невозможно было смотреть спокойно. Хуже того, Трулл Сэнгар только что заметил, что рыбы, вероятно, той же породы, что пытались однажды съесть его. Онрак Разбитый ответил ему: – Да, точно с такими же мы дрались на дамбе, только тогда они были в наземной стадии развития. – Так почему они здесь? – спросил Трулл. – Проголодались, – ответил Онрак. Это окончательно пробудило Быстрого Бена от его молчаливой замкнутости: – Слушайте, вы двое! На вас готовы напасть гигантские магоядные рыбы, а вы предаетесь воспоминаниям! Слушайте, мы действительно в опасности или как? Крепкое, с выдающейся нижней челюстью лицо повернулось к Бену, потом т’лан имасс произнес: – Мы думали, ты защищаешь нас от них, Быстрый Бен. – Я? – Он огляделся, ища признаки суши, но мутная вода тянулась бесконечно во все стороны. – Ну что, пора воспользоваться твоими вратами? Быстрый Бен облизнул губы: – Думаю, пора. То есть я восстановился после прошлого раза, более или менее. И нашел, куда нам идти. Только… Трулл Сэнгар оперся о копье: – Ты вернулся из своего магического путешествия, Быстрый Бен, с улыбкой приговоренного. Если наше место назначения и вправду подействовало так удручающе, я понимаю твою нерешительность. А еще, понаблюдав за тобой достаточное время, я понимаю, что бой с Икарием ослабил тебя на каком-то глубинном уровне, возможно, теперь ты боишься, что не сможешь открыть врата надолго – чтобы мы все трое успели пройти? Если так, то… – Погоди, – прервал чародей, беззвучно выругавшись. – Верно, я немного… ослаб. После Икария. Ты слишком зорок, Трулл Сэнгар. Но я могу провести всех нас. Обещаю. Только… – Он посмотрел на Онрака. – Возможны некоторые непредвиденные, э-э, обстоятельства. Онрак откликнулся: – Я в опасности? – Не знаю точно. Возможно. – Пусть это не влияет на твое решение, – ответил т’лан имасс. – Я – расходный материал. В конце концов, этим рыбам меня не съесть. – Если мы уйдем, – сказал Быстрый Бен, – ты будешь заперт здесь навсегда. – Нет. Я просто покину эту форму. Войду в забвение в этих водах. – Онрак!.. – начал явно встревоженный Трулл. Быстрый Бен не дал ему договорить: – Ты идешь с нами, Онрак. Я сказал только, что неизвестно точно, что может случиться с тобой. Больше я объяснить не могу. Зависит от того, где мы окажемся. От аспекта того владения, я имею в виду. Трулл Сэнгар фыркнул. – Иногда, – произнес он с сухой ухмылкой, – ты совершенно безнадежен, чародей. Лучше открывай врата, пока мы не угодили в рыбий желудок. – Он показал рукой мимо Быстрого Бена. – Вот эта, похоже, крупнее прочих – остальные от нее так и прыснули – и несется прямо к нам. Маг обернулся, и его глаза расширились. Вода глубиной по пояс не доходила чудовищной рыбе даже до глаз, и она просто ползла по отмели. Какой-то чудовищный сом – длиннее, чем напанская галера… Быстрый Бен, воздев руки, закричал неожиданно пронзительным голосом: – Пора! Уходим! Ослаб. О да, именно так. Я слишком много прогнал через себя, чтобы отразить его. Плоть и кость смертного могут выдержать столько, сколько могут. Самое древнее правило, во имя Худа. Он распахнул врата, услышал громкий хлопок воды в мире позади – поток закрутился под его ногами – и метнулся вперед, крикнув: – За мной! И снова знакомая тошнота, ужасный миг удушья, потом он, шатаясь, двинулся через поток; вода плескалась со всех сторон, утекала прочь – и холодный зимний воздух нахлынул в тучах пара. Рядом Трулл Сэнгар покачнулся, в последний момент оперевшись на копье, чтобы не упасть. Тяжело дыша, Быстрый Бен обернулся. И увидел фигуру, появляющуюся из белого тумана. Изумленный крик Трулла Сэнгара поднял в воздух птиц с близлежащих деревьев высотой по колено; стайка взвилась к небу и сделала полукруг у головы Онрака Разбитого. Воин поднял взгляд и остановился. Быстрый Бен увидел, как вздымается грудь Онрака в бесконечном вдохе. Его голова вновь склонилась. И чародей во все глаза смотрел на лицо – на гладкую обветренную кожу. Зеленые глаза блестели под тяжелым нависающим лбом. Две струи пара вырвались из широкого, плоского битого-перебитого носа Онрака. Трулл Сэнгар выдохнул: – Онрак? Во имя сестер, Онрак! Маленькие глазки, укрытые в плотных складках, стрельнули вбок. Раздался низкий, гулкий голос воина во плоти: – Трулл Сэнгар. Это… это и есть быть смертным? Тисте эдур подошел на шаг. – А ты не помнишь? Каково оно – быть живым? – Я… я… Да. – На мясистом широком лице появилось выражение удивления. – Да. – Снова глубокий вдох, потом яростный шквал эмоций. Дикий взгляд снова уперся в Быстрого Бена. – Чародей, это иллюзия? Сон? Путешествие духа? – Похоже, нет. То есть, думаю, все вполне реально. – Тогда… это владение… Это Телланн. – Возможно. Я не уверен. Трулл Сэнгар вдруг упал на колени, и Быстрый Бен увидел слезы, текущие по худому, темному лицу тисте эдур. Плотный, набитый мышцами воин перед их глазами, все еще в гниющих остатках мехов, не спеша оглядел блеклый пейзаж открытой тундры. – Телланн, – прошептал он. – Телланн.
– Когда мир был юным, – начал Красная Маска, – равнины вокруг нас были выше, ближе к небу. Земля была лишь тонкой кожицей, покрывавшей толстую плоть – замерзшие стволы и листья. Гниющие трупы древних лесов. Под летним солнцем невидимые реки текли через эти леса, через ветки и наваленные сучья. И каждый год солнце светило все жарче, лето становилось все длиннее, и реки утекали, оставляя огромный погребенный лес. И равнины опускались, оседали, пока высохший лес крошился в пыль, а с дождями просачивалась новая вода и уносила пыль – на юг и на север, на восток и на запад, по долинам, впадая в реки. Текла во все стороны, текла прочь. Масарк сидел, притихший, рядом с остальными – послушать древнее сказание пришли десятка два воинов. Никто – включая Масарка – не слышал этих историй в таком изложении: слова выходили из-под красной чешуйчатой маски – от воина, который вообще говорил редко, но сейчас рассказывал легко, сочетая напевность старейшин с идеальной точностью. К’чейн че’малли неподвижно возвышались неподалеку, словно пара чудных статуй. Но Масарк представил, что они слушают, как и он сам, и его товарищи. – Земля покинула небо. Земля опустилась на камень, на саму кость мира. Таким образом земля изменилась, сообразно проклятому колдовству шаманов-антлеров, тех, что преклоняли колени среди валунов – камнепоклонников, оружейников. – Он помолчал и добавил: – И это была не случайность. То, что я описал, – это лишь одна правда. А есть и другая. Долгая пауза и длинный, глубокий вздох. – Шаманы-антлеры, заскорузлые, как корни деревьев, – их осталось мало, и они все еще населяют наши сны, как они населяли эти древние равнины. Они прячутся в трещинах кости мира. Иногда их тела совсем пропадают, и только высохшие лица глядят из этих трещин, споря с вечностью, в соответствии с их ужасным проклятием. Не один лишь Масарк вздрогнул в предрассветном холоде в ответ на картины, возникшие от слов Красной Маски. Каждому ребенку были известны эти перекрученные злобные духи, останки шаманов, мертвых давным-давно, но так и не сумевших окончательно умереть. Рассыпающих камни странными узорами под звездными небесами, выгрызающих своими зубами на булыжниках пугающие сцены, видные лишь на рассвете и закате, когда свет солнца только зарождается или умирает; а чаще валуны были такие угловатые, что в сумерках просыпалась глубокая магия – из случайных щербин на камне складывались образы. Магия, от которой застывал на месте ветер… – В те времена, пока долина еще не опустилась, шаманы и их злые поклонники играли музыку, когда умирало солнце, в самую короткую ночь и в другие священные моменты, до того как пришел снег. И они не пользовались кожаными барабанами. Не было нужды. Нет, они использовали шкуру земли и погребенный под ней лес. Они стучали по коже мира, пока не начинали дрожать все животные равнин, пока бхедерины не срывались с места – тысячи разом – и неслись через ночь, разнося музыку шаманов-антлеров, насыщая темную силу. Но в результате земля рухнула – ухватив вечность, шаманы перевернули саму землю. Проклятие не знает отдыха. Проклятие ухватило бы нас за горло – каждого из нас, – если бы могло. Красная Маска помолчал, ожидая, чтобы ужас пронизал сердца слушателей. Потом продолжил: – Шаманы-антлеры собрали своих бессмертных воинов и затеяли войну. Покинули эту равнину – и с того времени только тот, кто погиб в бою, возвращался сюда. Разрезанный на части. Проигравший и высохший, как сама равнина, не в силах дотянуться до неба и даже взглянуть на него. Таково было проклятие. Мы не простим. Не наше дело прощать. Но мы и не забудем. Баст Фулмар, долина Барабанов. Летери верят, что мы трепещем перед ней. Верят, что эта долина стала местом древней битвы между оулами и к’чейн че’маллями – хотя летери не знают настоящего имени наших древних врагов. Может, и впрямь были стычки, оставшиеся в памяти, только в извращенных и ложных формах. Многие из вас придерживаются новых форм, считая их истиной. Древняя битва. Мы ее выиграли. Мы ее проиграли – некоторые старейшины свято хранят секрет, словно поражение – это нож, спрятанный в руке. Красная Маска пожал плечами, словно отвергая саму эту мысль. Бледный свет подбирался ближе. В невысоких кустах начинали петь птицы. – Баст Фулмар, – повторил Красная Маска. – Долина Барабанов. И вот ее тайная правда. Шаманы-антлеры колотили в шкуру этой долины задолго до нас. Пока не ушла вся жизнь, пока не утекли все воды. Они пили большими глотками, и не осталось ничего. Ведь в то время шаманы были не одиноки в своем шкурном ритуале. Нет, к ним присоединились их соотечественники – на далеких континентах в сотнях, тысячах лиг. В ту ночь присоединились все. Чтобы отделить их жизнь от земли, отделить эту землю от своей жизни. В наступившей тишине ни один воин не смел даже дышать. Очень долго… Красная Маска освободил их, снова вздохнув: – Баст Фулмар. Теперь мы идем на войну. В долине Барабанов, мои воины, летерийское колдовство не будет действовать. Колдовство эдур не будет действовать. В Баст Фулмаре не течет магия, там нет ни одного потока, из которого можно черпать силу. Все уже истрачено, чтобы затушить пламя жизни. Наш враг этого не знает. И узнает правду сегодня. И будет поздно. Сегодня, мои воины, сталь сразится со сталью. И только. Красная Маска поднялся на ноги. – Расскажите правду каждому воину. И готовьтесь. Мы идем на бой. Идем к победе. Мужество наполнило грудь Масарка – оказалось, он уже стоял, дрожа, и двинулся в расплывающуюся тьму, повторяя каждому, кого встречал, шепча снова и снова: – Баст Фулмар поет сегодня. Она поет: магии нет. Магии нет!
Пока конюхи собирали лошадей и вели по двору, атри-преда Йан Товис отдала поводья скакуна адъютанту и отправилась к приземистому входу в поместье. Построенная в тридцати лигах к югу от портового города Реннис, крепость Боарала стала местом рождения бригады Зеленых Курток; впрочем, все это было целый век назад, а теперь какой-то третий или четвертый дальний родственник Боаралов правил крепостью, вцепившись в старомодный титул дреш-преды, или владельца имения. В подчинении у него был гарнизон из жалкой дюжины солдат, из которых по крайней мере двое – стражи у ворот – были пьяны. Измотанная, уставшая от седла и уже на грани потери терпения, Йан Товис поднялась по четырем широким, невысоким ступенькам к дверям под козырьком. Охраны не видать. Она сдвинула задвижку, пинком распахнула тяжелые двери и прошла в сумрачный холл, напугав двух немолодых женщин с ведрами и швабрами из лиан. Женщины отпрянули, потупив взор, и торопливо преклонили колени. – Где дреш Боарал? – нетерпеливо спросила Сумрак, стягивая рукавицы. Две карги обменялись взглядами, потом одна из них, изобразив неуклюжий книксен, сказала: – Мэм, он, будьте покойны, отсыпается. А мы уж, будьте покойны, убираем за ним ужин. Вторая служанка приглушенно хмыкнула. Только теперь Йан Товис засекла кислый запах желчи под ароматом щелочного мыла. – Тогда где комендант? – Мэм… – Последовал еще один книксен. – Он поскакал с четырьмя солдатами вроде на запад на берег, во весь дух; еще пыль не осела. – Недавно уехал? А почему? И далеко отсюда до берега? – Мэм, колокола не прошло, очень уж он спешил. – Так почему? Снова таинственные взгляды. – Мэм, весь берег, будьте покойны, черный и полон шороха в последнее время. Пропадают рыбаки, и глаза демона сверкают в глубине. Острова, будьте покойны, все подо льдом, мертвенные, как нутро черепа убийцы. – Комендант уехал из-за подозрительных слухов? – Мэм, у меня, будьте покойны, кузина на берегу живет… – Ага, которая взбалмошная, – вмешалась вторая старуха. – Ну, взбалмошная, будьте покойны, но тут-то при чем это, тут все голоса моря – она их слыхала, и не раз. Голоса, мэм, как духи утопленников, говорит, слыхала их, слыхала, и не раз. Два сержанта остановились за спиной атри-преды, прислушиваясь. Сумрак расстегнула ремешок шлема. – А этот комендант трезвый? – спросила она. – Вот только этот-то из всех, будьте покойны, и все. – Только он, – согласилась вторая. – Вот уж проклятие, с которого нам только хуже по таким ночам, как сегодня… – Цыц ты! Эта мэм – солдат покруче самого дреша! – С чего тебе знать, Пулли! Откуда… – А вот знаю! Чей племяш рыл латрины для Зеленых Курток, будьте покойны? Это вот звания на воротнике и на краю накидки, и все… Йан Товис повернулась к сержанту: – В конюшне есть свежие лошади? Кивок в ответ: – Четыре, атри-преда. Первая старушка пихнула вторую и воскликнула: – Выкуси! Будьте покойны, я ж говорю! Йан Товис откинула назад голову, пытаясь размять мышцы шеи. Она на мгновение прикрыла глаза, потом вздохнула: – Седлайте их, сержант. Подберите трех наименее уставших всадников. Я отправляюсь на поиски нашего отсутствующего коменданта. – Слушаюсь. – Отсалютовав, сержант ушел. Повернувшись к старушкам, атри-преда спросила: – Где ближайшее подразделение тисте эдур? Полдюжины ударов сердца – безмолвное совещание двух старушек, потом первая кивнула и сказала: – В Реннисе, мэм. Да они сюда ни разу и не показывались. – Скажите спасибо, – сказала Сумрак. – Они бы снесли Боаралу голову с плеч. Вторая женщина фыркнула: – Да он и не заметит… – Цыц! – сказала первая. Потом обратилась к Сумрак: – Мэм, дреш Боарал потерял почти всю родню, когда напали эдур. Потерял свою жену в Тянущем Вязле, где-то, будьте покойны, уже три года как… Вторая старуха плюнула на только что вымытый пол: – Потерял? Будьте покойны, задушил и утопил, Пулли, ради самого хозяина! А сам теперь тонет в собственном пьянстве! Но она была огонь, скажи – не до хныкающих мужей ей было, а ему нравится хныкать и, будьте покойны, нравится так, что мог бы жену убить! Сумрак повернулась ко второму сержанту: – Остаемся здесь на несколько дней. Я хочу, чтобы этого дреша посадили под домашний арест. Отправьте гонца в Реннис – запросите у эдур судебное решение. В расследовании будет применено чародейство, в частности разговор с мертвыми. Сержант отсалютовал и вышел. – Лучше, будьте покойны, не говорить с его женой, мэм. Сумрак, нахмурившись, посмотрела на женщину в упор: – Почему? – Начнет говорить, не заткнешь. Хозяин – пьяница, а она – огонь, чистый огонь – могла ему глаза выцарапать, будьте покойны, и все. – Вы две – ведьмы? Снова молчаливое совещание между двумя старухами, потом первая двинула вперед шишковатую волосатую ступню и аккуратно стерла плевок на плитках пола. Сумрак увидела когти на пальцах ноги. – Ведьмы шайхов? Поплечницы старых Путей? Морщинистые брови удивленно поднялись, потом Пулли снова сделала книксен: – Родились тут вы, будьте покойны, да, мы догадались. Вот что, мэм, вы дитя этого берега, и хоть далеко ушли, но не настолько, чтобы забыть. Нас-то хозяйка не особо любила. – Так кто задушил ее и спрятал труп в Тянущем Вязле, а, Пулли? Вторая старуха, казалось, поперхнулась: – Дреш отдавал приказы ясные, как паутина на тропинке, правда, Пулли? Отдавал приказы, а мы, будьте покойны, были тут с закладки самого первого черного камня крепости. И были верны, да. Кровь Боаралов – это кровь летери, первая в наших краях, это первые хозяева вообще. Дреш Первый добровольно дал нам свою кровь – чтобы почернить черный камень. – Первый дреш нашел вас и добился вашего благословения? Вторая женщина закудахтала: – Он-то, будьте покойны, думал, что это благословение. Сумрак посмотрела в сторону, потом шагнула к запачканной стене и уперлась плечом. Она слишком устала от всего этого. Боаралы прокляты ведьмами шайхов – а ведьмы тут, живые и наблюдающие, поколение за поколением. Она закрыла глаза. – Пулли, сколько жен вы вдвоем убили? – Ни одной, чтоб дреш не приказал, мэм. – Но ваше проклятие сводит их с ума, всех до единого. Не заставляйте меня повторять вопрос. – Мэм, будьте покойны, двадцать одну. И уже неспособных к рождению. В основном. – И вы вовсю старались не подпускать тисте эдур близко. – Это вовсе не их дело, мэм. И не мое. Только… это ведь не совсем правда? – Остановите проклятие, Пулли. Вы достаточно натворили. – Боарал убил больше шайхов, чем любой другой дреш, мэм. Вы же знаете. – Остановите, – повторила Сумрак, открыв глаза и глядя на женщин, – или ваши головы в мешке уйдут в Тянущее Вязло еще до рассвета. Пулли и ее товарка улыбнулись друг дружке. – Я с этого берега, – твердо сказала Йан Товис. – Мое шайхское имя – Сумрак. Старухи внезапно отшатнулись, потом попадали на колени, склонив головы. – Остановите проклятие, – снова сказала Сумрак. – Или хотите бросить вызов принцессе Последней Крови? – Принцессы больше нет, – пробормотала Пулли в пол. Йан Товис почувствовала, как кровь отхлынула от лица – и она покачнулась бы, если бы не опиралась о стену. – Ваша мать умерла, будьте покойны, год назад, – сказала Пулли тихим печальным голосом. Вторая ведьма добавила: – Плыли с острова, и лодка перевернулась. Говорят, это был демон глубин, притянутый темной магией моря – той же магией, моя королева, которая, будьте покойны, понесла коменданта на запад – так говорят. Демон боднул лодку – и все потонули. Шепот вод, моя королева, темный, почти что черный. Йан Товис глубоко вздохнула. Быть шайхом – значит изведать горе. Ее мать мертва – осталось лицо, лишенное жизни. Что ж, они ведь не виделись больше десятилетия? Откуда же эта боль? Значит, здесь есть что-то еще. – Пулли, как зовут коменданта? – Йедан Дерриг, ваше величество. Дозорный. Единоутробный брат, которого я никогда не видела. Он бежал – от своей крови, от всего. Бежал почти так же далеко, как я сама. И все же, правдива ли эта старая байка? Дозорный здесь, в конце концов, всего в колоколе скачки от берега. Теперь она понимала, почему он в эту ночь умчался прочь. Что-то еще, вот в чем дело. Йан Товис завернулась в плащ и начала натягивать рукавицы. – Накормите моих солдат. Я вернусь с Дерригом к рассвету. – Повернувшись к двери, она помедлила. – Сумасшествие объяло дреша, Пулли. За спиной ведьма ответила: – Будьте покойны, слишком поздно для него, ваше величество. Но сегодня мы отмоем черный камень. До появления эдур. Ну да, я же отправила за ними? – Думаю, – сказала она, глядя на дверь, – быстрая казнь дреша Боарала станет актом милосердия для бедняги. – Хотите сделать это до того, как эдур заявятся, ваше величество? – Да, Пулли. Полагаю, он умрет, попытавшись сбежать от ареста. – Подумав, она спросила: – Пулли, сколько поплечниц осталось? – Больше двух сотен, ваше величество. – Ясно. – Моя королева, – осмелилась вторая, – слухи расползутся, как говорят, паутиной еще до восхода солнца. Вас назвали нареченной. – Кого, меня? Кто? – Шайх Бруллиг, на острове. – А мой нареченный остался во Втором Девичьем форте? – Мы думаем, да, ваше величество, – ответила Пулли. Тут Сумрак обернулась: – Так вы не знаете точно? – Паутина треснула, ваше величество. Почти месяц назад. Лед, тьма и шепот, мы не можем пробиться за волны. Берег сокрыт от моря, ваше величество. Берег сокрыт от моря. – А такое случалось прежде? Обе ведьмы покачали головами. Сумрак повернулась и вышла. Всадники ждали ее, уже в седлах, и устало молчали. Она подошла к гнедому мерину и взобралась на его широкую спину. – Атри-преда? – К берегу, – скомандовала она, взяв поводья. – Галопом.
– Да что с ними такое? Лицо главного выжлятника исказилось от страдания, слезы текли по обветренным щекам и блестели в бороде, как пот. – Они отравлены, атри-преда! На земле осталось отравленное мясо; я потеряю их всех! Биватт еле слышно выругалась. – Значит, придется обойтись без псов. – Колдуны эдур… – Если наши не могут исцелить собак, то и эдур не смогут – ведь их племена не разводят боевых псов. Прости. Теперь оставь меня. Еще один неприятный сюрприз на рассвете. Ее армия маршировала последние два колокола ночи, чтобы добраться в долину, – атри-преда хотела первой расставить войска к предстоящей битве, чтобы Красной Маске приходилось отвечать, а не проявлять инициативу. Судя по расположению лагеря оул’данов, не было повода торопиться, ведь варвары появятся на восточном краю Баст Фулмар самое раннее в полдень и потеряют преимущество утреннего солнца за спиной. Однако лагерь противника был обманкой. До долины оставалось меньше полулиги, когда разведчики вернулись к колонне и доложили, что огромные силы противника сосредоточились в Баст Фулмар. Почему маги их не обнаружили? Ответа нет – только беспокойный страх в глазах у каждого. Даже к’риснан Брола Хандара – ден-рата и его четыре колдуна не в силах были объяснить успех маневра Красной Маски. Биватт ощущала горький привкус, виня себя, – ошибкой было полагаться на магов, прошлые успехи расслабили ее. Разведчики и дозорные разгадали бы уловку несколько дней назад, если бы она отправила их достаточно далеко. Ближние дозоры защищали только от налетов и засад – обычных уловок оул’данов. Она следовала доктрине с точностью до буквы. Проклятие Красной Маске. Ясно, что он знает нашу доктрину не хуже меня. И использовал ее против нас. Значит, битва неизбежна, и утреннее солнце действительно будет слепить глаза ее солдатам, когда прольется первая кровь. Привстав на стременах, она снова вгляделась в дальний конец долины. Конные оул’даны непрерывно двигались, похоже, без всякого порядка, и поднимали тучи пыли, которая окрашивалась золотом в утреннем свете. В основном там были конные лучники. Они жались к широкому южному склону, справа от Биватт. Другой пологий уклон был по левую руку; на плоском гребне собрались не меньше пяти оул’данских пехотных клиньев, и длинные копья качались, как береговой тростник. Копья – а не ломкие мечи, которые продавали им агенты управителя. Биватт прикинула: около тысячи воинов на один клин, в строгом порядке, даже сейчас, перед началом битвы. Они должны быть пьяны. Должны колотить по щитам. Их шаманы должны побежать вперед, к самой реке. Выставить в нашу сторону задницы и испражняться. Кричать проклятия, плясать, чтобы вызвать ужасных духов, и все прочее. А вместо этого… Ладно, и какова вероятность, что их клинья выстоят после удара моих солдат? Они не обучены для такой войны – и у Красной Маски времени могло хватить, чтобы получить только видимость дисциплины. Со мной больше шестнадцати тысяч. Восемнадцать – если считать тисте эдур. Одна моя армия больше числом, чем все воины оул, и, даже если Красная Маска и правда собрал всех, их все равно недостаточно. Однако он сделал все, чтобы сосчитать воинов было трудно. Постоянное мельтешение конных лучников, тучи пыли, гребень долины, не дающий рассмотреть, что там дальше, – противник ослепил ее. Рядом Брол Хандар натянул поводья и заговорил громко, чтобы перекричать движение войска и громогласные приказы офицеров: – Атри-преда, вы, кажется, хотите оставить бо́льшую часть средней пехоты в резерве. – Он вытянул руку, чтобы подчеркнуть свои слова. Поняв, что ответа не получит, он махнул вперед. – Края долины, хотя не очень крутые, исполосованы осушительными каналами… – Узкими, – прервала она. – И неглубокими. – Верно, но все же они делят поле битвы на сегменты. Она взглянула на него: – С нашей стороны три канала, все справа от меня. На их стороне – четыре: один справа, два прямо передо мной и один слева – и там, на севере, долина сужается. – Она показала рукой. – Видите там утес на нашей стороне, где устанавливают дреш-баллисты? Со дна долины туда не подняться. Это наш волнорез. И до конца дня – не просто волнорез, а наковальня. – При условии что вы удержите открытое место под ней, – заметил тисте эдур. – Я молюсь Страннику, чтобы оул захотели помчаться по теснине. Она не кажется смертельной, но уверяю вас: загоните несколько тысяч перепуганных варваров на это место, и их умрет столько, сколько мы захотим убить. – Значит, вы намереваетесь обрушиться правым флангом и выдавить врага по долине в эту теснину. А Красная Маска ни о чем не догадывается? – Он выбрал это место, наместник. – Предположим, он видит то же, что и вы: что это место само просит наполовину окружить и загнать его воинов на север – на погибель. Вы ведь сами говорили, что Красная Маска не дурак. Тогда как он ответит на ваши намерения? Она снова повернулась к долине: – Наместник, боюсь, у меня нет на это времени… – Разве неспешное размещение наших войск не пойдет нам на пользу, учитывая положение солнца? – Он может напасть в любой миг – а мы не готовы. – Тогда почему не отойти? – Потому что за нами огромная плоская равнина – у него больше конников, чем у меня, доспехи у них легче, чем у моих синецветских копейщиков, и лошади отдохнувшие – они, если захотят, быстро нагонят нас, наместник. И хуже того, мы остались без боевых псов, а, судя по лаю, который мы слышим, у Красной Маски сотни, если не тысячи, ездовых и пастушьих собак. Ваше предложение вызовет хаос, а значит, непрерывные стычки, нападения, выпады, уколы… – Понятно, – прервал Брол Хандар. – Атри-преда, мой к’риснан сообщает, что эта долина мертва. – Что значит мертва? – Она лишена энергий, с помощью которых творится магия. Она… убита. – Так вот почему ни один из магов не почувствовал армию оул? Брол Хандар кивнул. Убита? Красной Маской? Неважно. – А что насчет предстоящей битвы? Ваш к’риснан сможет применить колдовство? – Нет. И ваши маги не смогут. Он сказал, что магии в долине не будет. Поэтому я снова предлагаю отступление. Биватт молчала, размышляя. Она уже знала, что ее маги будут бесполезны в этой долине, хотя они не смогли объяснить почему. То, что колдуны эдур нашли причину, подтвердило, что задействована магия духов. Через какое-то время она выругалась и покачала головой: – Мы все же превосходим их числом, дисциплиной и броней. Сталь на сталь, мы сокрушим оул’данов сегодня. И конец войне, наместник. Вы сами рекомендовали быструю, решительную кампанию. – Рекомендовал. Но я беспокоен, атри-преда… – Нас ждет битва – мы все беспокойны. – Не в том смысле. Биватт поморщилась: – Держитесь со своими воинами, наместник, посередине между базовым лагерем и моими резервными подразделениями – легкая пехота, кстати, разбита на отдельные отряды, как минимум по пятьсот воинов, и каждый охраняет одного из моих магов. И они находятся вне долины. – То есть, если придется отступать… – Да, мы сможем сдержать погоню с помощью колдовства. – Таков ваш план, атри-преда? Ложное отступление? – Один из планов. Который вряд ли пригодится. Брол Хандар изучал ее еще какое-то время, потом подобрал поводья и развернул коня. – Тогда я передислоцирую своих воинов. Он ехал под звуки сигнальных труб – подразделения в западном углу долины сообщали, что заняли позиции и готовы. Биватт снова привстала на стременах и оглядела войска. Эта часть долины буквально приглашала к прямой атаке – западный край изогнут, там когда-то был широкий поворот давно высохшей реки. Сторона противника была более холмистой, с возвышением по центру. Самый широкий проход для оул’данов был по правую руку от атри-преды. Там они напорются на войска, которые она поставила на вершине склона: три легиона Дикой Багровой бригады, укрывшиеся стеной из щитов, полторы тысячи средних пехотинцев, а с ближнего фланга пять сотен тяжелых пехотинцев бригады Харридикта. С дальнего – правого – фланга уже спускалась в долину тысяча застрельщиков – легких пехотинцев Дикой Багровой. За тяжелой пехотой – еще полторы тысячи легких пехотинцев из Ремесленного батальона, которые тоже начали медленно спускаться. Пехота на этой стороне прикрывала три крыла синецветской кавалерии: полторы тысячи копейщиков, которые по ее сигналу просочатся между южными легкими пехотинцами и стеной из щитов Дикой Багровой и начнут давить врага к северу по долине; и стена щитов двинется по руслу реки. Справа от себя, на скромном выступе гребня, атри-преда разместила солдат Дренского гарнизона – полторы тысячи средних пехотинцев – над полосой земли между двумя осушительными каналами. Прямо перед Биватт стояла в ожидании тысяча тяжелых пехотинцев Купеческого батальона – пильчатый строй, который она двинет вниз, а затем вправо или влево, в зависимости от хода битвы. Если вправо – им придется пересекать осушительный канал, но это будет в самом начале, так что атри-преда всерьез не беспокоилась. Сразу слева от нее ожидали три полулегиона тяжелой пехоты из Ремесленного батальона, прикрытых с фронта тысячей легких пехотинцев из бригады Харридикта, которые только начали спуск к широкому, плоскому руслу реки. К северу от этих подразделений ждал своего часа броневой кулак атри-преды – тысяча тяжелых пехотинцев Дикой Багровой, снова в пильчатом строю, – именно на них, как полагала Биватт, Красная Маска бросит главные силы; они уже выстроились напротив, по-прежнему пятью уступами. За плотной стеной тяжелых пехотинцев стояли остальные три роты синецветских кавалеристов; впрочем, это была лишь военная хитрость: их Биватт собиралась послать на север, вокруг утеса, с баллистами и по руслу реки, за теснину. К северу от тяжелой пехоты Дикой Багровой ждала еще одна стена щитов: средние пехотинцы охраняли фланг тяжелой пехоты справа и подступы к утесу слева. Опустившись в седло, Биватт махнула рукой, и тут же подъехал адъютант. – Сигнальте тяжелой пехоте Дикой Багровой выдвинуться в долину и остановиться посередине между теперешней позицией и руслом реки. Проверьте, что дреш-баллисты правильно нацелены для залпа. Гонец поспешил к сигнальщикам с флагами, собравшимся на приподнятой платформе за спиной атри-преды. Без помощи магов пришлось вернуться к древнему средству связи. Неидеальному, признала Биватт, – как только тучи пыли заволокут битву… да, в такой момент сигналы часто теряют смысл. Она махнула другому адъютанту. – Отправьте копейщиков левого фланга на север теснины. Справа и слева от атри-преды, на склонах долины, летерийские легкие пехотинцы достигли русла реки, пока не встречая сопротивления. Звук двигающейся массы солдат поднялся шепотом над громом лошадиных подков с другого конца долины. Там клубы освещенной солнцем пыли скрывали почти все, но Биватт отметила, что тучи пыли протянулись на север и юг, гораздо шире, чем поле боя. Так, одна – отвлекающий маневр скорее всего на севере. Он знает, какой из моих клиньев пройдет глубже и повернет. Она позвала третьего гонца. – Сигнал копейщикам правого фланга – выдвинуться до русла реки, рассредоточиться, на случай если застрельщикам придется спешно отходить. Средней пехоте Дикой Багровой и бригады Харридикта двигаться за кавалерией. Давай уже начинать представление, Красная Маска. Самого Красную Маску она не видела. Не было скопища знамен и штандартов, отмечающих командную позицию. Конники не собирались в одном месте, чтобы тут же отправиться с поручением. Но вот и началось. Пешие воины в легких доспехах обрушились на правый фланг ее авангарда. Пращники, стрелки с короткими луками, копьеметатели, круглые кожаные щиты и кривые сабли. А туча конных лучников, мельтешивших до того по гребню, внезапно исчезла. – Придержать южных копейщиков! – рявкнула Биватт. Пехота оул’данов была приглашением к атаке, но фланг ее кавалерии будет смят конными лучниками – и еще неизвестно, кто прячется за ними. Начался бой между легкими пехотинцами – прямо под солдатами гарнизона Дрена. Метательные копья явились неожиданностью, и кроваво эффективной. С юга легкая пехота Дикой Багровой перешла русло реки и повернула к северу – до противника оставалось не меньше тысячи шагов. В их гущу начали падать стрелы – конные лучники появились на крутом участке гребня. Не туча стрел, но достаточно, чтобы пехотинцы в легкой броне дрогнули и прижались к руслу реки. Там, где началась рукопашная, легкие пехотинцы Ремесленного батальона – пережившие дождь копий – теснили оул’данцев. Утренний воздух бесил своей неподвижностью – ни ветерка, и пыль клубилась и расползалась все более плотным туманом. Заметив появление в западном участке русла реки полутысячи тяжелых пехотинцев бригады Харридикта, пешие оул’даны начали общее отступление – многие даже бросали круглые щиты. Красная Маска не завоевал их сердца. Да, мы разобьем их. В пух и прах. – Сигнал тяжелой пехоте Купеческого батальона: вперед и на юг! Слева от нее двигались только ее войска – легкая пехота бригады Харридикта; и к северу от них тяжелые пехотинцы Дикой Багровой, почти достигшие русла. Она присмотрелась к противоположному краю долины. Возможно, хаос, который она видела, говорит о том, что Красная Маска потерял управление. Нет, погоди. Погоди, пока мы не захватим южный край долины. Пехотинцы Ремесленного батальона пытались догонять отступающих оул’данов, но Биватт видела, как сержанты сдерживают солдат, не давая отрываться от наступающих тяжелых пехотинцев с правого фланга. Но все равно они бросают проклятые щиты… И вдруг прямо по центру появились конные лучники, острым клином устремившись в центр поля боя, где была только легкая пехота, которая быстро отошла вверх по южному склону – под прикрытие наступающих тяжелых пехотинцев Купеческого батальона. Красная Маска обезумел? Острый клин разобьется о тяжелую пехоту – так кавалерия не атакует, это ведь всего лишь конные лучники! И тут строй всадников развернулся, острый клин стал шеренгой – в тысячу или больше всадников – и двинулся на юг. Зажимая легкую пехоту Ремесленного батальона на фланге. Мелькнули стрелы. Летерийская легкая пехота словно начала таять, повсюду падали тела. Оставшиеся бежали, спасая свою жизнь. Широкая шеренга конных лучников начала сложный, ловкий маневр: хвостовая, восточная оконечность строя замедлилась, двинулась на запад, вытягивая строй с юга на север, и принялась осыпать стрелами первые ряды тяжелых пехотинцев бригады Харридикта, среднюю пехоту Дикой Багровой; затем голова колонны снова повернулась к востоку, и стрелы посыпались на синецветских копейщиков, которые ответили ревом труб, бросившись навстречу оул’данцам. Но те не собирались вступать в схватку. Шеренга развалилась, и всадники понеслись к восточному гребню. – Остановить атаку! – закричала Биватт. Нас укусили, а мы бросаемся вперед – кто командует этим флангом? Когда копейщики втянулись в погоню, на гребне появились три крыла тяжеловооруженных оул’данских всадников в мощной броне и двинулись вниз по склону, во фланг Синецветским эскадронам. Три крыла – вдвое больше, чем копейщиков. Биватт в ярости наблюдала, как одни кавалеристы пытаются развернуться навстречу атаке, а остальные выполняют ее приказ – и строй разваливается. – Трубите отступление копейщикам! Слишком поздно. Оул’данские всадники пронзили рассыпанных легких пехотинцев Дикой Багровой и ударили по Синецветским эскадронам. Она услышала ржанье лошадей, почувствовала, как дрогнула земля – ее скакун даже шагнул в сторону, – и пыль заволокла поле боя. – Тяжелая пехота, в атаку! Бегом! – Какая, атри-преда? – Харридикта и Купеческий, идиот! То же самое средней пехоте Дикой Багровой! Живо! Она видела, как из клубящейся пыли выныривают конники и лошади без седоков. Ее копейщики разбиты – бросятся оул’даны в погоню? Они, должно быть, на подъеме – так собьем с них спесь, пусть почувствуют кулаки моих тяжелых пехотинцев! Но нет, вот они, поднимаются по дальнему склону, победно потрясая оружием. На дальнем гребне снова появились пешие воины оул; они оставили в строю проходы для возвращающихся всадников – но воины изменились. Теперь они держали прямоугольные, обитые медью щиты и длинные копья; пропустив конников, они сомкнули ряды и застыли на самом краю гребня. В долине пыль поднималась к небу, медленно открывая разрушительные последствия атаки на фланг Синецветских эскадронов. Странник под нами, они уничтожены. Сотни мертвых и умирающих пехотинцев лежали на земле с обеих сторон от места ужасного удара. Правый фланг авангарда сильно пострадал – но все же не смертельно. – Среднюю пехоту и две роты тяжелой – вперед через долину – атаковать строй на гребне. Клиньями! Шеренга оулов слишком рыхлая – не устоит. – Атри-преда! – обратился адъютант. – Движение на северной стороне! Биватт подвела лошадь к самому краю возвышения и изучила долину по левую руку. – Докладывайте! – Синецветские копейщики отступают, атри-преда, – пятачок за тесниной в руках врага… – Что? Да сколько же у него проклятых конных лучников? Офицер покачал головой: – Боевые псы, командир. Тысячи две злобных зверюг двигались в высокой траве вдоль русла и напали на копейщиков внезапно. Лошади обезумели, командир… – Срань! – Увидев расширившиеся глаза гонца, она осадила себя. – Хорошо. Резерв средней пехоты, на северный фланг утеса. Семьсот пятьдесят воинов Купеческого батальона – сомневаюсь, что они пошлют против них псов. А потом я смогу отправить их вперед, снова захватить теснину. В то же время она оглядывала войска. Прямо перед ней тысяча легких пехотинцев бригады Харридикта пересекли русло реки, и пильчатый строй Дикой Багровой добрался до ровной земли. Навстречу им двигались пять клиньев Красной Маски. Прекрасно. Мы остановим атаку – залп баллист ослабит их северный фланг – и тут вступят средние пехотинцы Дикой Багровой; они развернутся во фланг. Как ни странно, клинья оулов более-менее сохраняли строй, хотя держали значительную дистанцию от соседей – атри-преда решила, что, когда места станет меньше, клинья начнут мешаться, ломая строй. Держать строй на марше – в конце концов, это самый сложный маневр на поле боя. Значит, между клиньями возникнут слабые места. Возможно, пильчатому строю удастся разделить клинья. – Боевые псы на утесе! Она повернулась на крик. – Странник подери! – Безумный лай, крики боевых расчетов. – Второй резервный легион – Ремесленного! Вперед, бегом – рубите проклятых тварей! Она неожиданно вспомнила виденное месяц назад – израненные, но живые, несколько животных на холме над лагерем оул’данов смотрят, как летерийцы убивают последнего из их хозяев. Дрожь суеверного страха охватила атри-преду: неужели теперь эти звери творят яростную месть? Проклятие, Биватт, забудь сейчас же. Она увидела, что клинья оулов больше не жмутся друг к другу – не было необходимости, пока баллисты были выведены из строя. И два северных клина разворачивались навстречу средним пехотинцам Дикой Багровой. Но это будет привычный бой – а оул’данам не хватит ни дисциплины, ни умения для такой стальной резни. И все же Красная Маска ведет бой не по-оул’дански. Нет, тут что-то другое. Словно равнинный бой в миниатюре – то, как конные лучники разворачивались, перестраивались и снова перестраивались – тактика «бей и беги», только в малых масштабах. Теперь ясно – но долго такое не протянется. Пусть только его воины упрутся в ее бронированный кулак. Оулы приближались к плоскому речному руслу – стороны сойдутся посередине, на плотном песке. Ни у кого не будет преимущества, никто не будет выше по склону – пока фронт не сдвинется. В ту или другую сторону – нет, не думай… По земле снова пробежала дрожь. Глубокая, рокочущая, зловещая. Из туч пыли между клиньями оулов вынырнули громадные тени и ринулись вперед. Фургоны. Оул’данские фургоны, шестиколесные громадины – их не тянули, а толкали сзади. Они были набиты полуголыми воинами, сверкали копья. Спереди каждый качающийся, набирающий скорость фургон ощетинился лесом громадных копий. Круглые щиты, уложенные внахлест, черепашьим панцирем укрывали воинов. Фургоны прогрохотали по широким проходам между клиньями – двадцать, пятьдесят, сотня, – тяжелые, разогнавшиеся на длинном спуске в долину, так что толкавшие их дородные воины уже бежали позади, еле поспевая. Фургоны ударили прямо в строй тяжелой пехоты Дикой Багровой бригады. Бронированные телеги продавили весь пильчатый строй, разорвав его, и фанатики с обнаженным торсом хлынули из фургонов во все стороны, крича, как демоны. Три клина, развернутых в сторону ее тяжелой пехоты, понеслись беспорядочной волной, начав безумную бойню. Биватт глядела, отказываясь верить, потом рявкнула: – Тяжелая пехота Ремесленного, бегом вперед, вверх, пусть готовятся прикрывать отход. Адъютант застыл: – Отход, атри-преда? – Вы слышали! Сигналить общее отступление и трубить отход Дикой Багровой! Быстро, пока их не порубили всех до одного! Будет ли Красная Маска преследовать? Ох, я бы много отдала, чтобы он бросился в погоню, и жестоко отвечу – на равнине. Я увижу его кости в огне… Она снова услышала грохот фургонов, на этот раз справа. Второй авангард… – Трубить общее отступление! Взревели трубы. Рядом раздались крики: – Лагерь атакован! Атакован… – Тихо! Думаете, эдур не смогут сами разобраться? – Она молилась, чтобы Брол Хандар смог. Без припасов кампанию придется свернуть. Без припасов мы не вернемся в Дрен. Странник спаси, меня обхитрили со всех сторон… И теперь шум за ее спиной стал сильнее шума в долине перед ней. Похолодев от ужаса, она развернула лошадь и подъехала к платформе сигнальщиков. Ее последние резервные подразделения уже перестроились, развернувшись. Увидев офицера между двумя отрядами, Биватт пришпорила скакуна и подъехала ближе. – Что там происходит, во имя Странника? – сурово спросила она. Вдали раздавались крики, гром, поднимался дым… Голова в шлеме повернулась – лицо офицера было бледным. – Демоны, атри-преда! Маги преследуют их… – Маги что? Вернуть их, проклятие! Вернуть немедленно!
Брол Хандар сидел в седле в компании восьми арапаев-военачальников, четырех колдунов и к’риснана из ден-ратов. Две тысячи пеших воинов тисте эдур – по военной классификации летери, средней и легкой пехоты – были разбиты на восемь отрядов, полностью облаченных и готовых выступать. Обозный лагерь располагался на широком и довольно плоском холме в полутора тысячах шагов к западу, вьючные животные бродили в пыли и дыму от кизяковых костров. Наместник видел палатки лазарета вдоль ближней стороны лагеря – полотняные стены сияли в утреннем свете. Над другим холмом, к северу от лагеря, кружили два ястреба или орла. Остальное небо было чисто, синева медленно светлела от поднимающегося солнца. Бабочки порхали среди маленьких желтых цветов – Брол отметил, что крылья насекомых точно такого же цвета, как лепестки, и удивился, что прежде не замечал такой подробности. Природа понимает маскировку и обман. Природа напоминает нам, как выжить. Эти истины хорошо усвоили тисте эдур – серые, как тень, от которой рождены; серые, как стволы деревьев в мрачном лесу их мира; серые, как саван сумерек. – Что же мы забыли? – пробормотал он. Военачальник арапаев – преда – повернул к нему лицо, затененное выступающим краем шлема. – Наместник! Мы заняли позицию, как вы приказали… – Не обращайте внимания, – прервал Брол Хандар, почему-то раздраженный вниманием ветерана. – Кто охраняет лагерь? – Четыре сотни разной пехоты, – ответил воин и пожал плечами. – Летери всегда самонадеянны. – Это от огромного численного превосходства, – протянул другой арапай. Первый преда кивнул: – Я хорошо помню, дружище, удивление на их лицах в тот день, когда мы трепали их у Летераса. Как будто мир разом оказался совсем не таким, каким они привыкли его считать. Этот взгляд – недоверие. – Воин рассмеялся. – Слишком упорно отказывались принимать правду, когда было нужно. – Хватит, – отрезал Брол Хандар. – Силы атри-преды бьются с оул’данами – вы что, не слышите? – Он повернулся в седле и посмотрел на восток. – Смотрите, какая пыль. Он помолчал дюжину ударов сердца, потом повернулся к первому арапаю: – Отведите две когорты к лагерю. Четырех сотен летерийцев недостаточно. – Наместник, а если нас вызовут на подмогу войскам атри-преды? – Тогда мы проиграем битву. Вы получили приказ. Преда кивнул и, пришпорив коня, помчался к выстроившимся воинам эдур. Брол Хандар посмотрел на ждущего рядом к’риснан. Кривой колдун сгорбился в седле, напоминая нахохлившуюся ворону. Он накинул капюшон – несомненно, чтобы спрятать искаженные, когда-то симпатичные черты. Сын вождя, преображенный в жуткую икону хаотичной силы, перед которой склонили колени тисте эдур. Наместник поежился. – Что вас гнетет? – спросил он. – Что-то, ерунда, – прозвучал гортанный голос; слова искажены изуродованным горлом. Это был звук боли, долгой и неисцелимой. – Что именно? Снова конвульсия – Брол решил, что колдун пожал плечами. – Следы на мертвой земле. – Оул’данских военных? – Нет. – Голова под капюшоном повернулась, и укрытое в тени лицо обратилось к наместнику: – Тяжелее. Внезапно Брол Хандар вспомнил громадные когтистые отпечатки, найденные на разрушенной ферме. Он выпрямился, взявшись за арапайскую саблю на боку. – Где? В какой стороне? Не сразу к’риснан вытянул руку, похожую на птичью лапу. В сторону обозного лагеря. И внезапно оттуда донеслись крики. – Когорты, бегом! – проревел Брол Хандар. – К’риснан и колдуны, за мной! Он пришпорил коня, пустив испуганное животное в галоп. Он видел, что арапай-преда, сопровождавший две когорты, уже дал команду «бегом». Воин повернул голову в шлеме, провожая взглядом скачущего мимо наместника и магов. Впереди нарастал рев испуганных быков и мулов, печальный и беспомощный, перекрывающий звуки битвы. Палатки пропали, растяжки взметнулись в воздух, и Брол увидел фигуры, бегущие прочь из лагеря на север… …где их ожидала идеальная засада оул’данов. В высокой траве. Стрелы, легкие копья пронзали воздух. Воины спотыкались, падали, и тут дикари, громко крича, налетели с копьями, топорами и мечами. Им уже ничем не помочь – бедняги. Необходимо спасать припасы. Наместник с колдунами достигли пологого склона и помчались к ряду лекарских палаток. Существо, возникшее перед ними, и вправду было демоном – этот образ навсегда засел в мозгу и вызывал ужас. Наш древний враг, эдур никогда не забыть… Голова вытянулась на гибкой шее, широкая пасть обнажила клыки-кинжалы. Массивные плечи за шеей, длинные крепкие передние лапы с громадными изогнутыми железными клинками – там, где должны быть пальцы. Нагнувшись вперед, пробегая на гигантских задних лапах, вытянув хвост для равновесия, тварь внезапно появилась среди них. Лошади заржали. Брол оказался справа от демона, почти в зоне достижения мелькающих лезвий, и в ужасе наблюдал, как змеиная голова метнулась вперед, челюсти сомкнулись на шее лошади с хрустом, разомкнулись, разбрызгивая кровь; пасть была полна мяса и костей, хребет лошади был виден в ужасной дыре, оставленной жуткими челюстями. Лезвие разрубило колдуна, сидящего в седле, до половины. Второй клинок опустился, прорезав другое бедро колдуна и седло, впился в плечо лошади, пробил лопатку и ребра. Животное рухнуло от удара, а всадник, из культи ноги которого хлестала кровь, качнулся, замер на мгновение в одном стремени и повалился на землю; и на лицо, обращенное к небу, опустилось лошадиное копыто. Лошадь наместника словно наткнулась на что-то, хрустнув передними ногами. Брол перелетел через голову скакуна, покатился по земле – лезвие сабли ужалило его в левую ногу – и замер лицом к мечущейся лошади. Хвост демона просвистел перед ними. Тварь развернулась для новой атаки. На его пути взметнулась пенящаяся волна чародейства; она поднималась, набирала силу. И скрыла демона от глаз Брола. Солнечный свет внезапно померк… …демон оказался в воздухе, пролетел над гребнем магии к’риснан, опустился, растопырив когти задней ноги. Один коготь попал на другого колдуна, вдавив его голову между плеч под неестественным углом; под весом чудовища упала лошадь – ноги сломались, как веточки. Другой коготь скользящим ударом выбил из седла к’риснан. Когти ухватили бок лошади, не успевшей отскочить, вонзились глубоко в круп, выдрали кусок мяса и обнажили – в брызгах крови – кости таза и бедер. Лошадь рухнула наземь, ломая ребра, шагах в трех от лежащего Брола. Он видел белки глаз животного – ужас, боль, призрак самой смерти… Наместник попытался подняться, но ему мешала левая нога – бессильная, удивительно тяжелая, промокшая в спутанной траве. Он посмотрел на ногу. Она была в крови от самого пояса – его собственная сабля пропорола глубокую кровавую рану в бедре, разрез кончался над коленом. Смертельная рана – кровь хлестала безостановочно. Брол Хандар повалился на спину, не веря, и уставился в небо. Зарезал сам себя. Он слышал топот ног демона – быстрый, удаляющийся; потом более тихий звук – воины спешили к нему с оружием наготове. Головы повернуты, лица вытянуты; они что-то кричали – но он ничего не понимал, звуки таяли, уплывали. Приблизилась фигура в капюшоне; из носа капала кровь, остальное лицо пряталось в тени. Заскорузлая рука потянулась к нему… И Брол Хандар закрыл глаза.
Атри-преда Биватт натянула поводья, оказавшись между двумя подразделениями резерва средней пехоты – Ремесленного батальона слева и бригады Харридикта справа; а дальше, где стояло еще одно подразделение Ремесленного, шла битва. Атри-преда увидела, как в ряды воинов врезалась чудовищная рептилия – солдаты словно таяли на ее пути, другие отлетали во все стороны, в крови, пока тварь размахивала направо-налево клинками-лапами. Темный, великолепно удерживающий равновесие на двух тяжелых задних лапах, демон пробивался к сердцу квадратного строя… Потянулся… обе передние лапы опустились на одинокую фигуру – женщину, мага, – подкинули ее в воздух и разорвали на части, как ребенок соломенную куклу. Дальше, она видела: самое южное подразделение – семьсот пятьдесят воинов средней пехоты Купеческого батальона – превратилось в месиво мертвых и умирающих. – Колдовство! – крикнула она, разворачиваясь к Ремесленному батальону справа, пытаясь высмотреть в центре мага; кто-то протискивался сквозь ряды. Атри-преда заметила пыльную тучу – лагерь; легиона эдур не было видно – они умчались защищать его. От других таких же демонов? Чудище убежало от солдат Ремесленного батальона к югу от отходящих подразделений бригады Харридикта – там появился второй колдун, – он спешил к первому магу. Его губы шевелились – он творил магию, добавляя свою силу к силе первого. Демон развернулся налево, вместо того чтобы продолжать атаку, и помчался, огибая подразделение, которое только что разорвал, прикрываясь им от колдовства, взмывающего в блестящем грохоте из земли перед магами. Вытянувшись в струнку, демон уносился на необычайной скорости. Биватт услышала стук копыт и повернулась в седле. – Проклятие! Сделайте его! – Но ваши солдаты! – Вы слишком долго тянули! – Она нашла взглядом преду из бригады Харридикта. – Уводите все резервы за магов! На севере, идиот, – трубите приказ! Маги, готовьтесь! – Мы готовы, атри-преда! Чувствуя озноб, несмотря на удушающую жару, Биватт снова развернула лошадь и поскакала в долину. Меня обхитрили. Щипали со всех сторон, отпрыгивали, отвечали; Красная Маска, сегодня ты победил. Но я все же достану тебя. Клянусь. Она увидела, как впереди, на склоне, появляются ее войска, отходящие по приказу; никто их явно не преследовал. Красная Маска, похоже, был доволен – и он не вылезет из долины, даже с демоническими союзниками… Лагерь. Ей необходимо собрать солдат в этом проклятом лагере – только бы эдур отбили атаку. Только бы Брол Хандар не перестал думать как воин. Только бы у него сегодня вышло лучше, чем у меня.
Берег сокрыт от моря. Можно сказать и так, что луна навсегда покинула небеса. Продрогшая, усталая, Йан Товис и три ее солдата скакали по ровной узкой дороге. Густые рощи с обеих сторон, черные – где не достает свет луны – листья, высокие крутые валы, говорящие о древности этой дороги к берегу, свисающие до корней ведьмины метлы, капли в вязкой тьме. Камни щелкают под подковами, жарко дышат кони, приглушенно поскрипывают доспехи. До рассвета два колокола. Сокрыт от моря. Жажда моря неизбывна. Эту истину можно прочесть в непрерывных атаках на берег, можно услышать в его голодном голосе, можно найти в его горьком привкусе. Шайхи знали, что при рождении мира не было ничего, кроме моря, и кончится все им же. Вода поднимается, поглощая все; и шайхи – беспомощные свидетели неизбежной судьбы. Битва на берегу всегда была битвой ее народа. Остров, некогда священный, осквернен, превращен летерийцами в вонючую тюрьму. Но теперь он снова свободен. Слишком поздно. Давным-давно многочисленные мосты связывали острова к югу от Предела. Их больше нет. Сам остров торчит из моря высокими утесами, кроме единственной гавани. Таков умирающий мир. Среди шайхов частенько рождались поцелованные демоном дети. Тех, кого отбирал Высший шабаш, обучали Старым Путям; остальных сбрасывали с утесов, в жадное море. Дар смертной крови; временное, жалкое утоление его жажды. Она сбежала много лет назад, и не зря. Благородная кровь в жилах жгла, как отрава, варварское наследие ее народа ошеломляло стыдом и виной. Всей дикой энергией юности она отказалась принимать варварскую жестокость предков, отказалась барахтаться в пресыщенном, удушающем нигилизме самообвинения. Весь ее задор пропал, когда она своими глазами увидела рождение поцелованного демоном урода – когти на руках и ногах; вытянутое, покрытое чешуей лицо; хвост, извивающийся как безголовый червяк; бледно-зеленые глаза. Если бы о демонском семени говорили только когти на руках и ногах, шабаш выбрал бы этого новорожденного, ведь настоящую силу демоническая кровь имеет, когда лишь капля ее течет в жилах младенца. Если больше – существо становится отвратительным. Нелепые младенцы, копающиеся в грязи на дне моря, роющие когтями борозды во тьме; морской легион, армия, ждущая всех нас. Семена, процветающие там, где пенные волны встречаются с сушей поколение за поколением. Заброшенные на берег, семена тонули в земле. Поселялись в живых существах, хищниках и жертвах; скрывались в растениях; приникали к травинкам, к листьям деревьев – от этих семян нельзя было скрыться – еще одна горькая правда шайхов. Найдя утробу женщины, где уже рос ребенок, семя похищало его судьбу. Отыскивая… нечто, но не получая ничего, кроме формы, спорящей с человеческой. Демоны когда-то были чистыми. Рожали себе подобных, это был мир матерей и потомства. Семена, обитающие в море, находили утробы демониц. Пока война, вспоровшая животы этих матерей, не выплеснула наружу то, что скрывалось внутри – семена, которые даже море хотело отвергнуть. Война на убой – и все же демоны нашли способ выжить, дожить до наших дней. В бурлящей пене водоворотов прилива, в гонке обрушивающихся и разбивающихся волн. Проигравшие, но непобежденные. Ушедшие, но готовые вернуться. Ищущие настоящую мать. Значит, ведьмы остались. Йан Товис считала, что Высший шабаш уничтожен, изведен под корень – летери прекрасно знали, где произрастает сопротивление тирании: в школах веры, поддерживаемых старыми суровыми жрецами и жрицами, старейшинами, работающими с глупыми юнцами, используя их как оружие, отбрасывая сломанное, громко оплакивая уничтоженное. Представление жрецов и жриц о вере оправдывало пренебрежительное обращение с последователями. Теперь Йан Товис понимала, что рождение жречества ставило иерархию превыше благочестия, словно правила рабства чрезвычайно гибки, словно по такой схеме – сокрытой в тайном знании – жизнь жреца или жрицы более ценна и добродетельна, чем жизнь простого невежественного народа. За годы летерийского обучения Йан Товис видела, как появление поплечников – из колдунов и ведьм – было на деле вырождением для шайхов, отходом от истинного понимания бога, которым был берег. Ловкие трюки и мирские амбиции, сокрытие сакрального знания от непосвященных – не такова была воля берега. Нет, этого желали только колдуны и ведьмы. Когти на руках и ногах действительно стали культом. Но силу дает демоническая кровь. И пока каждый ребенок, рожденный с этой силой и оставленный в живых, избирается шабашем, эта сила остается исключительной. Летери, завоевавшие шайхов, устраивали погромы против шабаша. И проиграли. Всем существом Йан Товис жалела об этом. Народ шайхов перестал существовать. Даже ее солдаты – каждого годами тщательно отбирали по остаткам шайхской крови – были больше летерийцами, чем шайхами. В конце концов, она не очень-то пыталась пробудить их наследие. Но ведь я выбрала их, правда? Мне нужна была их преданность, которая сильнее преданности летерийского солдата атри-преде. Прими это, Сумрак. Ты теперь королева, и твоим солдатам – шайхам – все известно. Именно этого ты хотела в глубине души. А теперь, похоже, придется признать истинность амбиций, бурление благородной крови, жаждущей утвердить свое превосходство, свое право. Что привело моего единоутробного брата на берег? Он отправился туда как шайх или как летериец – комендант дреш-преды? Но она не верила собственному вопросу. Она знала ответ, острым ножом терзающий душу. Берег сокрыт… Они скакали в темноте. Мы были не такими, как нереки, тартеналы и прочие. Мы не могли выставить армию против захватчиков. Наша вера в берег не имела огромной силы, ведь это вера в изменение, в преобразование. Бог без лица, но со всеми лицами. Наш храм – прибрежная полоса, где тянется вечная война суши и моря; храм, который возникает, чтобы снова рассыпаться. Храм звука, запаха, вкуса и слез на кончиках пальцев. Наш шабаш исцелял раны, лечил болезни и убивал младенцев. Тартеналы глядели на нас с ужасом. Нереки охотились на нас по лесам. Фараэды считали, что мы ночами воруем детей. И оставляли для нас хлебные корки на пнях – как для каких-то злобных ворон. Для этого народа, для этих шайхов я теперь королева. И тот, кто станет ее мужем, ждет ее. На острове. Странник меня побери, как я устала от этого. Подковы лошадей зашлепали по лужам, старая дорога пошла под уклон – они приближались к берегу. Впереди снова начинался подъем – очень старая линия прилива, широкий вал гладкой гальки и булыжников в глине, слежавшейся под тяжестью времени в сланец, истыканный беспокойными камнями. В этом сланце можно найти ракушки, останки моллюсков – доказательство многочисленных побед моря. Деревья здесь попадались реже – согнутые ветром, которого атри-преда сейчас вовсе не ощущала на лице, – неожиданный штиль для этого времени года. Запах берега, неизменный и вонючий, висел в неподвижном воздухе. Они придержали лошадей. С моря, все еще не видимого, не доносилось ни звука, не было слышно даже шелеста волн. Словно мир по ту сторону вала исчез. – Тут следы, командир, – сказал один из солдат, когда они остановились. – Всадники, вдоль берега и на север, и на юг. – Как будто разыскивают кого-то, – добавил другой. Йан Товис подняла руку в перчатке. Стук копыт с севера, легким галопом, все ближе. Охваченная внезапным, почти суеверным страхом, Йан Товис сделала знак рукой, и солдаты обнажили мечи. Она взялась за рукоять своего. Появился первый всадник. Летериец. Успокоенная Йан Товис выдохнула: – Солдат, стой! Внезапная команда ошарашила всадника и еще трех позади него. Подковы лошадей заелозили по гальке. Доспехи как для битвы – плетеные кольчуги, черненые кольца блестят, забрала шлемов опущены. Первый всадник держал в правой руке топор с длинной рукояткой; у остальных были копья с широкими зазубренными наконечниками, словно воины собрались на вепря. Йан Товис повернула лошадь и подъехала чуть ближе. – Я атри-преда Йан Товис, – назвалась она. Первый всадник наклонил голову в шлеме. – Йедан Дерриг, – сказал он негромко. – Комендант крепости Боарал. Она помедлила и добавила: – Дозорный. – Сумрак, – ответил он. – Даже в такой тьме я вижу, что это ты. – Я просто поверить не могу – ты сбежал… – Сбежал, моя королева? – Да, из дома нашей матери. – Мы не ладили с твоим отцом, Сумрак. Я видел тебя в последний раз, когда ты только ходить училась. Но это неважно. Я вижу в твоем лице то, что видел тогда. Ошибиться невозможно. Вздохнув, она спешилась. Остальные последовали ее примеру. Йедан кивнул, и они с Йан Товис отошли в сторону. Встали под самое высокое у вала дерево – мертвую сосну, – укрывшись от начавшего накрапывать дождика. – Я только что из крепости, – сказала Йан Товис. – Твой дреш попытался избежать ареста и был убит. Или скоро будет. Я говорила с ведьмами. Скоро приедут тисте эдур из Ренниса, но ко времени их появления расследование будет завершено, и мне придется извиниться, что зря потратила их время. Йедан промолчал. Решетчатое забрало скрывало его черты; была видна только спутанная борода – и он как будто что-то медленно пережевывал. – Дозорный, – продолжила она, – ты назвал меня королевой перед своими солдатами. – Это шайхи. – Ясно. Так ты здесь… на берегу… – Потому что я – Дозорный, да. – Бессмысленный титул, – сказала она, резче, чем собиралась. – Почетный, остатки древней старины… – И я так считал… – Он прервал ее – как старший брат, проклятие. – До позапозавчерашней ночи. – Так почему ты здесь? Кого ищешь? – Хотел бы я знать ответ. Сам не уверен, почему я здесь; знаю только, что меня призвали. – Кто? Он еще немного пожевал и сказал: – Берег. – Ясно. – А кого – или что – я ищу, совсем не знаю. Появились чужаки. Сегодня мы слышали их, но куда бы ни скакали, как быстро ни мчались, никого не нашли. Ни знака, ни следа – ничего. И все же… они здесь. – Может быть, призраки. – Может быть. Сумрак медленно повернулась: – Из моря? – Опять-таки на побережье никаких следов. Сестра, с самого нашего появления воздух неподвижен. Ни дуновения. Днем и ночью берег тих. – Он покачал головой. – И дождь – впервые. Бормотание отвлекло их. Солдаты смотрели в сторону вала – шесть неподвижных призраков, блестящих металлом и кожей. За валом вспыхнул и погас свет. – Вот оно, – сказал Йедан и пошел вперед. Йан Товис двинулась следом. Они пробирались по качающимся камням, ободранным веткам и голым корням, поднимаясь на гребень. Солдаты остались у них за спиной на склоне, а Йан Товис пробиралась рядом с братом через мягкий кустарник – и вот они оба оказались у воды. И остановились, уставившись на море. Корабли. Строй кораблей вдали от берега. К северу, к югу. И все горят. – Странник благослови, – прошептала Йан Товис. Сотни кораблей. Горят. Пламя играло над гладкой водой, росли дымные колонны, освещенные снизу, как громадные присыпанные пеплом угли на костровище черного неба. – Корабли не летерийские, – сказал Йедан. – И не эдур. – Да, – прошептала Сумрак. – Чужие. Чужаки пришли. – И что это значит? В голосе прозвучал неприкрытый страх, и Йан Товис повернулась к задавшему вопрос солдату. Его лицо было слабо освещено далеким оранжевым пламенем. Она снова посмотрела на корабли. – Дромоны. – Сердце тяжело стучало в груди, в лихорадочном возбуждении – странно темном от злобы и… дикого восторга. – Что это за название? – спросил Йедан. – Я узнаю форштевни, обводы… Наш поиск – на далеком континенте. Империя. Мы убили сотни, тысячи их подданных. Столкнулись и с их флотом. – Она помолчала, потом обратилась к своему солдату: – Скачи в крепость. Убедись, что дреш мертв. Пусть отряд выходит немедленно – встретимся к северу от Ренниса на береговой дороге. Да, и с собой возьми этих проклятых ведьм. Йедан начал: – Что… Она прервала брата с жестоким весельем. – Ты – Дозорный. Ты нужен своей королеве. – Она взглянула на него. – Едешь с нами, Йедан. Со своим отрядом. Бородатаячелюсть замерла. – Куда? – На остров. – А летери и их хозяева? Надо предупредить… Глядя на горящие в море корабли, она почти прорычала: – Мы убивали их подданных. И они, разумеется, этого не спустят. Странник подери и летери, и эдур. Она развернулась и двинулась к лошади. Остальные поспешили за ней. – Чужаки, Йедан? Не для меня. – Она запрыгнула в седло и развернула лошадь к северной дороге. – Мы оставили кровавый должок. И они, похоже, терпеть не намерены. Они здесь. На этом берегу. Малазанцы на нашем берегу.
Глоссарий
Аквитор – официальная летерийская должность сопровождающего/доверенного лица при переговорах с другими народами Андара – храм культа Чернокрылого Господина Арапаи – самое восточное племя тисте эдур Ахкрата – племя баргастов Атри-преда – высший армейский офицер, управляющий городом, поселением или территорией Барахн – племя баргастов Баргасты – скотоводческий кочевой воинственный народ Баст Фулмар – место битвы Батальон Синецветья – воинское подразделение в Летере Бенеды – племя тисте эдур Берег – религия шайхов Бригада Харридикта – воинское подразделение в Летере Вердит’анат – Мост Смерти у яггутов Вечный дом – резиденция летерийского императора Войны справедливости – легендарный конфликт между тисте лиосан и форкрул ассейлами Волшебники Оникс – маги анди, правящие Андарой Синецветья Восход – титул у шайхов Второй Девичий форт – остров-тюрьма, ныне обретший независимость Гилани – племя в Семи Городах Гилк – племя баргастов Гильдия крысоловов – запрещена в Летере Ден-раты – племя тисте эдур Дикая Багровая бригада – воинское подразделение в Летере Дозорный – титул у шайхов Докс – летерийская денежная единица Дрен – летерийский город к востоку от Синецветья Дшеки – северное племя «Зорала Хохотун» – юмористическая поэма Ильгры – племя баргастов Кабал – народ на архипелаге к югу от Изморья Канал Квилласа – главный канал в Летерасе Кенрилл’а – аристократия демонов Кнут кадаран – оул’данское оружие К’риснан – колдуны тисте эдур Крысий дом – штаб-квартира Гильдии крысоловов в Летерасе Купеческий батальон – воинское подразделение в Летере Мекросы – народ мореплавателей Меруды – племя тисте эдур Нереки – ассимилированный народ в Летере Нижний рынок – район Летераса Нит’ритал – племя баргастов Обсидиановый престол – традиционный трон Синецветья Отстойное озеро – загаженное озеро в центре Летераса Оул – город в Летере; также название племени Оул’дан – равнины к востоку от Дрена Патриотисты – тайная полиция Летерийской империи «Пенный волк» – флагман адъюнкта Тавор Преда – в летерийской армии соответствует командующему или генералу Престолы войны – корабли Изморья Ремесленный батальон – воинское подразделение в Летере Ригта – оул’данский топор Риназан – крылатая ящерица Рыба-волк – крупная плотоядная рыба, обитающая в реке Летер Свободное попечительство – ассоциация предпринимателей Летера Седа – верховный маг Летерийской империи Седанс – палата с плитками, представляющими Обители Синецветцы – ассимилированный народ в Летере Синяя сталь – летерийская сталь, из которой раньше ковали оружие Солланты – племя тисте эдур Сумрак – титул у шайхов Сэнан – племя баргастов Убежище – магическая область, окруженная Омтоз Фелллаком Фараэды – ассимилированный народ в Летере Фенты – ассимилированный народ в Летере Финадд – в летерийской армии соответствует капитану Хироты – племя тисте эдур «Храбрый Памбр» – юмористическая поэма Шайхи – ассимилированный народ в Летерийской империи Эмлава – саблезубый котСтивен Эриксон Буря Жнеца. Том 2
© А. Андреев, М. Молчанов, П. Кодряной, перевод на русский язык, 2018 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019* * *
Глену Куку
Список персонажей
Летери
Тегол Беддикт, нищий горожанин Бугг, слуга Тегола Шурк Элаль, вольная пиратка Скорген Кабан, первый помощник Шурк Ублала Панг, безработный тартенал-полукровка Ормли, член гильдии крысоловов Рукет, главный следователь гильдии крысоловов Карос Инвиктад, куратор Патриотистов Танал Йатванар, личный помощник Кароса Раутос Хиванар, магистр Свободного попечительства торговцев Венитт Сатад, главный полевой агент Раутоса Трибан Гнол, канцлер Новой империи Нисалл, первая наложница старого императора Джаналл, свергнутая императрица Турудал Бризад, бывший консорт Джанат Анар, политзаключенная Сиррин Канар, дворцовый стражник Бруллиг (шайх), номинальный правитель Второго девичьего форта Йедан Дерриг (Дозорный) Орбин «Правдолов», командир секции Патриотистов Летур Аникт, управитель Дрена Биватт, атри-преда Восточной армии Пернатая ведьма, летерийка, рабыня УрутТисте эдур
Рулад, правитель Новой империи Ханнан Мосаг, седа империи Урут, мать императора и жена Томада Сэнгара К’риснан, колдуны императора Брутен Трана, эдур, придворный Брол Хандар, наместник востока в ДренеПоявляются с флотом эдур
Йан Товис (Сумрак), атри-преда летерийской армии Варат Тон, ее лейтенант Таралак Вид, грал, агент Безымянных Икарий, оружие Таралака Хандари Кхалаг, военачальник тисте эдур Томад Сэнгар, отец императора Самар Дэв, ученая и ведьма из Семи городов Карса Орлонг, воин тоблакаи Таксилиец, переводчикОул’даны
Красная Маска, вернувшийся изгнанник Масарк, воин из клана ренфайяров Хадральт, вождь клана гейнтоков Саг’Чурок, телохранитель Красной Маски Гунт Мах, телохранительница Красной Маски Торант, меднолицый Натаркас, меднолицыйБеглецы
Сэрен Педак, летерийка, аквитор Фир Сэнгар, тисте эдур Кубышка, летерийка, сирота Удинаас, летериец, беглый раб Сушеный, дух-призрак Силкас Руин, Взошедший тисте андиУбежище
Улшун Прал, имасс Руд Элаль, приемный найденыш Хостиль Ратор, т’лан имасс Тил’арас Бенок, т’лан имасс Гр’истанас Иш’илм, т’лан имассМалазанцы
Охотники за костями Тавор Паран, командующая Охотниками за костями Лостара Йил, помощница Тавор Кенеб, Кулак Охотников за костями Блистиг, Кулак Охотников за костями Фарадан Сорт, капитан Мадан’тул Рада, лейтенант Фарадан Сорт Свищ, приемный сын Кенеба Клюв, маг, подчиненный капитана Фарадан Сорт8 легион, 9 рота 4 взвод Скрипач, сержант Битум, капрал Корик, сэтиец-полукровка, морпех Улыбка, морпех Спрут, сапер Флакон, взводный маг Корабб Бхилан Тэну’алас, солдат 5 взвод Геслер, сержант Ураган, капрал Песок, морпех Курнос, тяжелый пехотинец Смекалка, тяжелый пехотинец Уру Хэла, тяжелый пехотинец Поденка, тяжелый пехотинец 7 взвод Шнур, сержант Осколок, капрал Хромой, морпех Эброн, взводный маг Хруст (Джамбер Валун), сапер Синн, маг 8 взвод Хеллиан, сержант Неженка, капрал 1 Дохляк, капрал 2 Бальгрид, взводный маг Тавос Понд, морпех Может, сапер Мазок, взводный целитель 9 взвод Бальзам, сержант Смрад, капрал Горлорез, морпех Гальт, морпех Лоуб, морпех Непоседа, взводный маг 12 взвод Том Тисси, сержант Тульпан, капрал Скат, тяжелый пехотинец Джибб, средний пехотинец Гнойник, средний пехотинец Врун, средний пехотинец Беллиг Харн, тяжелый пехотинец 13 взвод Урб, сержант Рим, капрал Масан Гилани, морпех Таз, тяжелый пехотинец Ханно, тяжелый пехотинец Лизунец, тяжелый пехотинец Воришка, тяжелый пехотинец 8 легион, 3 рота 4 взвод Правалак Римм, капрал Милый, сапер Шелковый Шнурок, сапер Мелкий, тяжелый пехотинец Затылок, тяжелый пехотинец 5 отделение Бадан Грук, сержант Драчунья, морпех Худышка, моряк Неп Хмурый, маг Релико, тяжелый пехотинец Большой Простак, тяжелый пехотинец 10 отделение Примли, сержант Охотник, капрал Малван Трус, маг Неллер, сапер Мертвоголов, моряк Молния, тяжелый пехотинец
Другие
Банашар, последний жрец Д’рек Вифал, оружейник мекросов Сандалат Друкорлат, тисте анди, жена Вифала Нимандр Голит, тисте анди, потомок Аномандра Рейка Фейд, тисте анди, потомок Аномандра Рейка Кердла, дух в теле тощей рептилии Телораст, дух в теле тощей рептилии Онрак, т’лан имасс, развязанный Трулл Сэнгар, тисте эдур, отступник Бен Адаэфон Делат, маг Менандор, одиночница (сестра Рассвет) Шелтана Лор, одиночница (сестра Сумерки) Сукул Анхаду, одиночница (сестра Пятнистая) Кильмандарос, Старшая богиня Чик, тисте анди Котильон, Узел, бог-покровитель убийц Эмрот, разбитая т’лан имасс Вал, привидение Старый дед Эрбат, тартенал Умница, бывшая заключенная Коротышка, бывшая заключенная Пулли, ведьма шайхов Сквиш, ведьма шайховКнига третья. Костяшки души
Осквернивзверя, что в глубиненаших душ,мы его кроткий взгляд,столь невинный,приучаем ко злу –пусть сидитв клетке наших грехов.Я возьмув свои руки судьбу,чтоб вернутьзверю веру в людей.Разобьюцепи, что не даютпрочь бежать.Зверь убьет, защищаясь,мы убьем,потому что хотим.С наших рукнам не смыть эту кровь,чистотупомыслов не вернуть.Мрачный взглядволчьих глаз на лицеу тебя.Этим ра́знимся мы,и в душевместе зверь мой и я.Не понять,кто – ведет, кто – ведом.Спроса нетс невинно заблудших.«Пес в переулке»«Признания»Тибал Фередикт
Глава тринадцатая
Мы, потерпевшие кораблекрушение, собрались на остатках палубы и киля, затем спустились в изломанный остов. Ночной шторм развеялся по ветру. Вокруг меня шептали молитвы, жестами отгоняли всякие беды, как тому приучили всех с детства, надо полагать. Сумей я вспомнить свои младые лета, мне бы тоже пришло в голову изображать что-то подобное. Так что мне оставалось лишь смотреть, как крабы сгребают в кучу крошечные скелетики. То были хвостатые бесы с человеческими лицами, ястребиными когтями и множеством непонятных украшений, подчеркивавших залитое солнцем уродство. Неудивительно, что в тот день я зарекся ходить в море. Шторм и разбитый корабль подняли нечестивое воинство и, вне всякого сомнения, еще больше были готовы обрушиться на этот проклятый остров. И самое неприятное наблюдение из всех принадлежало все-таки мне: «Видимо, не всем бесам дано летать». Вот только было ли все это поводом лишить себя глаз?– Тобор-Слепец из Предела.
– Вот, друзья, наконец-то хоть одна красотка. – Странные у вас вкусы. – Это почему еще, а, грязный гробокопатель? Одного в толк не возьму: почему такие всегда ошиваются в компании безнадежных уродов? Достаточно поманить, и за ней любой бы пошел. Даже я. Так нет ведь, уселась с этим хромым, одноруким, одноухим, одноглазым, безносым… И как его земля только носит? Третий их товарищ, еще не сказавший ни слова, незаметно покосился на старшего: спутанные волосы, торчащие веслами уши, выпученные глаза, пегие пятна – следы от огня – и лицо, напоминающее раздавленную тыкву. Горлорез быстро отвел взгляд. Не хватало еще расхохотаться, а смех у него в последнее время был визгливый и жутковатый, вгонявший окружающих в оцепенение. Не припомню, чтобы когда-либо издавал подобные звуки. Аж самому не по себе. Впрочем, пришлось же ему хлебнуть масляного пламени, вот горло и не выдержало. К счастью, проявлялось это, только когда Горлорез смеялся, а в последние месяцы – после тех… событий – поводов для веселья почти не было. – А вот и тавернщик, – заметил Смрад. По-малазански здесь никто не говорил, так что они втроем могли сколько угодно обсуждать всех и вся. – Ага, еще один слюни пускает, – осклабился сержант Бальзам. – А она с кем сидит? Худ меня побери, ничего не понимаю. Смрад навалился на стол и медленно наполнил себе кружку. – Они – доставка. Видите тот бочонок? Это для Бруллига. Похоже, кроме красавчика и мертвой девки, других добровольцев не нашлось. Глаза Бальзама выпучились еще сильнее, чем были от природы. – Мертвая! Чего ты городишь, Смрад? Знаешь, кто мертвый? Гнилой червяк у тебя в штанах, вот кто! Горлорез посмотрел на капрала. – Странные у вас вкусы. Он сдавленно булькнул, отчего оба спутника поморщились. – А ты-то какого Худа ржешь? – строго спросил Бальзам. – Не сметь. Это приказ. Горлорез больно прикусил язык. В мозгу кольнуло, глаза заволокли слезы. Он молча замотал головой. Я? Ржу? Сержант снова буравил взором Смрада. – Мертвая, говоришь? А по виду и не скажешь. Капрал отхлебнул эля. Рыгнул. – Зуб даю. Эта девка уже порядочно мертва, пусть и умело скрывает. Бальзам склонился над столом и стал расчесывать пальцами колтун на голове. На темное дерево посыпались белые хлопья. – Нижние боги, – прошептал он. – Может, ей того… это… ну, сказать? Смрад вскинул выгоревшие брови. – Ага… Кхм, прошу простить, госпожа, но ради такой внешности и умереть не жалко. Вот вы, кажется, уже? Горлорез снова булькнул. – Госпожа, а что, красивый парик и дорогой грим вправду всё скрывают? – продолжал капрал. Горлорез издал хлюпающий звук. Посетители стали оглядываться. Смрад глотнул еще эля. Он входил во вкус. – Просто, знаете, вы никак не похожи на мертвеца. Раздался визгливый, с присвистом смех. Когда он смолк, в общем зале таверны повисла тишина, только громыхнула упавшая на пол кружка. Бальзам уставился на Смрада. – Доигрался. Всё неймется. Еще одно слово, капрал, и, клянусь, ты будешь мертвее, чем она. – Чем это пахнет? – спросил Смрад. – Ну да, верно. Разложение вызывает возбуждение. Щеки Бальзама надулись, лицо приобрело какой-то лиловатый оттенок. Пожелтевшие глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Горлорез зажмурился, но глаза слишком хорошо запечатлели сержантскую рожу. Он прыснул, зажал рот руками и беспомощно огляделся. Никто из посетителей так не произнес ни слова, все уставились на троицу. Даже красотка, которую сопровождал калечный олух, и сам олух, сверкавший единственным глазом из-под насупленных бровей, так и замерли рядом с бочонком эля. Тавернщик, который его принес, тоже разинув рот смотрел на Горлореза. – Ну, теперь нас точно перестанут бояться, – подытожил Смрад. – Надеюсь, индейки тут не водятся, а то Горлица пошел исполнять брачные песни. А вам, сержант, будто голову «руганью» начинили – вот-вот взорвется. – Это всё из-за тебя, скотина! – прошипел Бальзам. – А вот и нет. Я, как видите, спокоен. Хоть, увы, компания у меня подобралась так себе. – Хорошо, катись отсюда. Худом клянусь, Гилани даст фору этой… – Вот только она живая, сержант. А значит, не в вашем вкусе. – Я же не знал! – Весьма жалкое оправдание, не находите? – Погоди, Смрад, – вмешался Горлорез, тыкая пальцем в капрала. – Я-то ее тоже не раскусил. Еще одно доказательство, что ты треклятый некромант. И не надо тут изображать удивление, нас больше не проведешь! Ты всё знал, потому что чуешь мертвецов, их трупный смрад. И имечко какое подходящее. Бьюсь об заклад, Смелый Зуб не зря тебе его дал – уж он-то людей насквозь видит! В таверну понемногу возвращалась жизнь, но теперь разговоры сопровождались суеверными жестами. По грязному полу заскрипели стулья, и группка местных незаметно просочилась на улицу. Смрад пил эль и молчал. Мертвая девка и ее спутник, с трудом удерживающий равновесие с бочонком на плече, направились к выходу. – Уходят, – буркнул Бальзам. – А мы, как всегда, в меньшинстве. – Не бойтесь, сержант, всё под контролем, – сказал Смрад. – Если, конечно, хозяин не решит составить им компанию… – И пожалеет, – отозвался Горлорез. Он встал и застегнул армейский дождевик. – Везет вам, будете насиживать тут задницы в тепле. А снаружи, между прочим, мерзко и холодно. – Заношу выговор за нарушение субординации, – проворчал Бальзам и постучал себе по лбу. – Вот сюда. – Ну, тогда не страшно, – сказал Горлорез и вышел из таверны.
Шайх Бруллиг, тиран Второго Девичьего форта и будущий король Острова, развалилился в высоком кресле, которое раньше принадлежало тюремному надзирателю, и исподлобья глядел на двоих чужеземцев, что сидели за столом у входа в покои. Они играли в очередную дурацкую игру: костяшки, какая-то продолговатая деревянная миска и выщипанные вороньи перья. – Два отскока, и выигрыш мой, – сказал один солдат. Наверное. Учить язык исподтишка, по обрывкам фраз, – тот еще труд, впрочем, Бруллигу языки давались легко. Сначала шайхский, затем летерийский, фентский, наречия тисте эдур, мекросов, торговое, а теперь еще и это… малазанское. Одно к одному. У шайха отняли инициативу с той же легкостью, что и кинжал, и боевой топор. Он вспомнил, как чужеземцы вошли в гавань: всего лишь горстка – неприятность, не более, как тогда казалось. К тому же были проблемы посущественнее. С моря на Остров надвигались огромные ледяные глыбы, и это куда страшнее любого флота или воска. Чужеземцы пообещали, что разберутся, а утопающий, как известно, и за соломинку ухватится. Какое зрелище: будущий король Острова, смятый и размазанный бесчувственной глыбой. От одной мысли его парус сдулся, словно разодранный драконьими когтями. После всех трудов?.. Одно к одному. А не сами ли малазанцы притащили этот лед? С них станется: направили его по гуляющему течению, каких немало в это время года, а сами тут как тут, мол, давайте мы прогоним лед прочь. Бруллиг ведь не поверил ни единому слову, но вместо него тогда говорило отчаяние: «Спасите, и обещаю вам королевский прием на сколько пожелаете». Те лишь улыбнулись. Какой же я дурак. А то и хуже. И вот пожалуйста: два каких-то жалких взвода подмяли под себя Остров со всеми его жителями, а он – шайх – бессилен что-либо с этим поделать. Выход один – держать происходящее в тайне. Но с каждым днем это всё труднее и труднее. – Выигрыш в корытце. Вытащи костяшку, и он почти у тебя в кармане, – сказал второй солдат. Наверное. – Ты дыхнул, она скатилась! Шулер! Я всё видел. – Я не дышал. – Рассказывай! Тоже мне, Худов труп нашелся! – Говорю тебе, в тот раз я не дышал. Вот, гляди: она в корытце. Не веришь? – Дай взгляну… Ага! А вот и не в корытце! – Чтоб тебя! Это ты вздохнул, вот она и сдвинулась! – Я не вздыхал. – Ну да, а теперь еще скажи, что не проигрываешь. – Даже если и проигрываю, это не значит, что я вздохнул. Не в корытце она, посмотри сам. – Погоди, вот сейчас я дыхну… – Тогда я вздохну! – Дышат победители, вздыхают проигравшие. Значит, я выиграл. – Стало быть, ты жульничаешь, как дышишь? Бруллиг медленно перевел взгляд на еще одного солдата, находившегося здесь с ним. Шабаш и все ведьмы его, ну что за красавица! Кожа темная, чарующая, а в раскосых глазах так и горит огонь влечения – о боги, да в их глубинах скрыты все тайны мироздания. А какой рот! Какие губы! Избавиться бы от тех двоих да, пожалуй, от ее жутких кинжалов, вот он бы тогда всласть поразгадывал эти тайны. Я – король Острова. Почти. Еще неделя, и если никто из дочерей умершей королевы – чтоб им провалиться – не объявится, всё достанется мне. Почти король Острова. Значит, имею полное право так себя называть. И какая женщина не предпочтет мягкую и теплую постель первой королевской наложницы жалкому солдатскому существованию? Летерийская мода, знаю, но раз я – король, то и правила мои. А если шабаш будет против, что ж, утесы здесь высокие. – Снова этот взгляд. Берегись, Масан, – заметил один из сидевших за столом. Женщина, которую звали Масан Гилани, выпрямилась и, вскинув гладкие сильные руки, по-кошачьи выгнула спину. Потертая туника обтянула ее полные груди, превратившиеся в два полушария. – Всё в порядке, Лоуб. Пока он думает не головой, а тем, что ниже, его можно не опасаться. Закончив потягиваться, она расслабилась и выпрямила безупречные ноги. – Надо привести ему еще одну шлюху, – предложил солдат по имени Лоуб, сгребая костяшки в кожаный мешочек. – Не надо, – возразила Масан Гилани. – Смрад чудом оживил предыдущую. Но дело не в этом, ведь так? Бруллиг усмехнулся. Ты сама меня хочешь. Обычно я куда нежнее, уверяю тебя. Просто надо было… злость сорвать. И всё. Улыбка поблекла. Зачем же они так руками размахивают? Что ни слово, то жест. Странные они, эти малазанцы. Он привлек внимание гостей и заговорил на летерийском – медленно и отчетливо, специально для них: – Мне нужна прогулка. Ногам не хватает движения. – Подмигнул Гилани, та понимающе ухмыльнулась в ответ, отчего между ног возникло нарастающее напряжение. – Люди должны меня видеть, понимаете? Иначе пойдут слухи. Поверьте, жители Второго Девичьего форта прекрасно знают, что такое домашний арест. – Твой эль тебе приносят сегодня, так оно? – спросил Лоуб, страшно коверкая язык. – Лучше ты будешь ждать оно тут пока. Мы гуляем тебя сегодня ночью. Будто Госпожа свободы своей собачонке. Какая прелесть! А если я задеру ногу и помочусь на тебя, Лоуб, как тебе оно понравится? Эта троица Бруллига не пугала, в отличие от еще одного взвода в другой части острова. В нем состояла та тощая немая девчонка, которая умела появляться из ниоткуда. Интересно, как объяснили бы такой фокус шайхские ведьмы? Вспышка света – и вот она. Лоубу, Масан Гилани, Гальту – любому из троих – стоило лишь позвать ее по имени. Синн. Вот подлинный кошмар, причем даже без клыков и когтей. Против нее придется выставить весь шабаш. Многие полягут. И к лучшему: эти ведьмы вечно путаются под ногами у избранных шайхских правителей. Скоро они явятся, будут вопить и ругаться, словно воронье над падалью. Только вот летать они не умеют. И даже плавать. Так что пересекать им пролив на лодках. А ну как Предел тоже весь во льду? Если смотреть отсюда, очень на то похоже. Солдат по имени Гальт встал со стула, поморщившись, потер поясницу и подошел к шпалере, занимающей всю стену. Краски выцвели от времени, а нижний левый угол был замаран кровью бедняги надзирателя, но все равно это был самый ценный предмет в доме. Вышивка изображала Первую Высадку поселенцев-летери, хотя на самом деле – далеко не первую. Корабли стояли на рейде где-то у берегов Предела. Навстречу пришельцам выплыли лодчонки фентов. Они везли приветственные дары, но знакомство не удалось: всех фентских мужчин перебили, а женщин и детей увели в рабство. Так поступили с первым поселением, затем с тремя следующими. Жители еще четырех, что южнее, поспешно оставили свои дома. В конце концов летери обогнули полуостров Садон на севере моря Изгнания и прошли мимо мыса Лент в залив Гедри. Как раз там, в устье реки Летер, и был основан город Гедри – точно на месте Первой Высадки. Доказательством тому и служила шпалера, которой насчитывалось без малого тысяча лет. Нынче, однако, царило убеждение, что высадка произошла там, где находится столица, то есть гораздо выше по реке. Поразительно, как прошлое перекраивают в угоду настоящему. Будущий король, без сомнения, сделает из этого выводы. Шайхи привыкли к неудачам, считая себя народом, обреченным на жалкое существование. Стражи Берега, не сумевшие защититься от прожорливого моря. Всё это надлежит… исправить. У летери тоже бывали поражения. И немало. Их история в здешних краях полна крови, предательств, лжи, бессердечия и жестокости, зато превозносится как подвиг. Верно, так и до́лжно народу относиться к своей истории. И нам, шайхам, тоже. Ослепительный маяк на темном берегу. Как только стану королем… – Посмотри-ка сюда, – позвал Гальт. – Вот тут, по краю, надпись. Похоже на эрлинский. – Похоже, но не он, – пробурчал Лоуб. Перед ним на столе лежал разобранный кинжал: яблоко, пара заклепок со штифтами, деревянная рукоять в кожаной обмотке, крестовина с прорезью для клинка с хвостовиком. Солдат растерянно глядел на детали, как будто его сбили с мысли. – Но тут буквы… – У эрлинского и летерийского общий язык-предок, – пояснил Лоуб. Гальт уставился на напарника с подозрением. – А ты откуда это знаешь? – Да ниоткуда, дубина. Просто услышал от кого-то. – От кого? – От Эброна, наверное. Или от Осколка. В общем, от кого-то умного – не важно… Худ побери, у меня от тебя голова разболелась. Как теперь его обратно собирать? – Это что, мой кинжал? – Сейчас – нет. Он вдруг наклонил голову и сказал: – Снизу на лестнице. Шаги. В то же мгновение Гальт двинулся к двери, а руки Лоуба замелькали над столом. С невероятной быстротой он прикрутил яблоко на место и швырнул кинжал Гальту наперерез. Тот, не глядя, поймал, даже с шага не сбился. Бруллиг вжался в кресло. Масан Гилани поднялась, высвобождая из набедренных ножен жуткого вида длинные ножи. – И почему я не со своим взводом, – сказала она и, сделав шаг к Бруллигу, добавила вполголоса: – Не двигайся.
Тот, судорожно сглотнув, кивнул. – Эль несут, скорее всего, – предположил Лоуб, занимая позицию сбоку от двери. Отомкнув замок, Гальт приоткрыл ее и выглянул. – Похоже на то. Только шаги незнакомые. – Что, не тот похотливый старикашка с сынком? – Совсем нет. – Понял. Лоуб извлек из-под стола арбалет. Сразу видно, оружие из других краев: целиком железное или из металла наподобие летерийской стали. Тетива толщиной с мужской палец, наконечник заряженного болта в форме перекрестья – такой пробьет летерийский щит, словно тот из березовой коры. Солдат покрутил ручку, натягивая тетиву, и закрепил ее. Потом затаился в углу со стороны двери. Пришельцы уже поднялись по лестнице. Гальт обернулся и о чем-то просигналил руками. Масан Гилани хмыкнула, послышался треск ткани, и Бруллиг ощутил между лопатками лезвие кинжала – оно прошло прямо сквозь спинку кресла. – Веди себя как ни в чем не бывало, – велела Гилани, наклонившись. – Мы знаем, кто это, и догадываемся, зачем они здесь. Гальт посмотрел на нее, кивнул и, распахнув дверь, вышел в коридор. – Так-так, – протянул он по-летерийски с жутким акцентом, – это у нас капитан и ее первый помощник. Деньги кончаются так быстро? Зачем это вы приносят сюда эль? – Чего-то он там сказал, капитан? – пророкотало из-за двери. – Не важно, все равно неправильно. Женщина. И голос… Бруллиг нахмурился. Он уже его слышал. Кончик кинжала впился больнее. – Мы принесли эль для шайха Бруллига, – продолжала женщина. – Хорошо очень, – ответил Гальт. – Вы оставляете, мы делаем, что он его получает. – Мы с шайхом Бруллигом старые друзья. Я хочу с ним поговорить. – Он занятый. – Чем? – Думает. – Это Бруллиг-то? Что-то не верится. Да и ты еще кто такой, Странник тебя побери? Не летериец и не из местных заключенных, насколько можно судить по твоим приятелям, что рассиживают в таверне. Я поспрашивала: ты с того корабля, который бросил якорь в бухте. – Это очень просто, капитан. Мы приходим, весь лед уходит. И Бруллиг – он нас платит. Гости. Королевский прием. Теперь мы вместе. Он всегда нас улыбается, добрый. Мы добрые тоже. – Дураки, один другого добротнее, – прорычал мужской голос за дверью, принадлежавший, по всей видимости, старшему помощнику. – Уйди с дороги, дай бочонок поставить. У меня уже рука затекла. Гальт оглянулся на Масан Гилани. – Чего тебе? – спросила она по-малазански. – Мое дело маленькое – следить, чтобы у нашего приятеля все мысли были ниже пояса. Бруллиг облизнул влажные губы. Я это знаю, она это знает – так почему я все еще поддаюсь? Неужели я настолько туп? – Пропустите, – тихо сказал он. – Я их успокою, а потом выпровожу. Гальт опять посмотрел на Масан Гилани. Та ничего не ответила, но они явно о чем-то договорились. Солдат пожал плечами и сделал шаг в сторону. – Заносят эль. Вошли двое: Скорген Кабан по прозвищу Красавчик и следом за ним… верно, она. – Шурк Элаль, какая встреча. – Будущий король улыбнулся. – Не постарела ни на день. Скорген, опускай бочонок, а то вывихнешь плечо, и к твоим болячкам добавится еще кособокость. Вбей краник и налей всем по кружке. Кстати, – добавил он, когда пираты увидели остальных военных (Скорген чуть не подскочил, заметив в углу Лоуба с арбалетом), – разрешите представить моих почетных гостей. Тот, что у двери, – Гальт, в углу – Лоуб, а красавицу у меня за спиной зовут Масан Гилани. Шурк Элаль взяла стул, стоявший у двери, и поставила напротив кресла, в котором расположился Бруллиг. Села, закинула ногу на ногу и сцепила пальцы. – Подлый обманщик и прижимистая сволочь, чтоб тебя. Будь ты один, я бы без промедления свернула твою жирную шею. – Меня не удивляет твоя враждебность, – ответил Бруллиг, испытывая внезапную радость от того, что его стерегут малазанцы. – Однако твои обвинения ошибочны. Всё не так, как ты думаешь. Если бы ты дала мне возможность объяснить… Шурк улыбнулась очаровательно и мрачно одновременно. – Ты бы – и объяснил? Бруллиг, на тебя это не похоже. – Люди меняются. – Впервые слышу, чтобы это касалось мужчин. Бруллиг хотел пожать плечами, но тогда острие кинжала распороло бы ему спину. Поэтому он лишь всплеснул ладонями. – Давай просто забудем обо всем. Твоя «Бессмертная благодарность» здесь, в гавани, целая и невредимая. Товар разгружен, ты в немалом барыше. Уверен, тебе не терпится поскорее оставить наш славный остров за кормой. – В этом ты прав, – подтвердила Шурк. – Но вот беда: нас, как бы сказать, не пускают. Выход из бухты перегородил какой-то гигантский корабль – я таких никогда не видела, – а у главной пристани пришвартовалась необычной формы боевая галера. Такое впечатление, что остров… – она мимолетно ухмыльнулась, – берут в блокаду. Бруллиг вдруг перестал чувствовать кинжал. Масан Гилани, убирая оружие в ножны, отошла в сторону, затем заговорила, но на каком-то совершенно незнакомом языке. Лоуб снова вскинул арбалет, навел его на шайха и ответил Гилани на том же наречии. Скорген стоял на коленях у бочонка и вбивал в него краник. – Во имя Странника, Бруллиг, что тут творится? – спросил он, поднимаясь. – Ничего особенного, – ответили ему из дверей. – Твой капитан прав. Мы дождались. У косяка, сложив руки на груди, стоял солдат по имени Горлорез. – Отличная новость, а? – улыбаясь, обратился он к Масан Гилани. – Так что ты со своими прелестями и округлостями можешь отправляться на пристань. Уверен, Урб и прочие смертельно по ним истосковались. Шурк Элаль осталась сидеть и, громко вздохнув, произнесла: – Что ж, Красавчик, похоже, мы тут задержимся на какое-то время. Будь добр, разыщи кружки и налей всем эля. – Мы теперь пленники? – Нет, что ты, – ответила капитан. – Гости. Масан Гилани, преувеличенно виляя отменными бедрами, освободила покои. Бруллиг еле слышно застонал. – Как я и говорила, – сказала Шурк вполголоса, – мужчины не меняются. – Гальт тем временем пододвинул еще один стул. – А ты здесь, я так понимаю, чтобы не дать мне придушить этого богомерзкого червяка? – Увы. – Солдат мимолетно улыбнулся. – По крайней мере, пока. – Так что за «друзья» там в гавани? – Скажу по секрету, капитан, – Гальт подмигнул, – мы тут по делу, а этот остров – прекрасное место для штаба. – Твой летерийский стал заметно лучше, я погляжу. – Вы благотворно на меня влияете, капитан. Горлорез всё еще стоял в дверях. – Не распинайся, – сказал он. – Глаза тебя обманывают. Смрад говорит, она уже давно по ту сторону Худовых врат. Кровь отхлынула от лица Гальта. – Не понимаю, о чем он, – проговорила Шурк Элаль, обращая на солдата полный страсти взор. – Моих аппетитов это нисколько не умерило. – Фу… как мерзко. – И ты поэтому так напрягся, да? Гальт поспешно утер пот со лба. – А я еще на Гилани жаловался, – проворчал он. Бруллиг заерзал в кресле. Одно к одному. Как у этих треклятых малазанцев всё ладится! Свободы страшно не хватает. – Эй, Красавчик, нельзя ли поживее с бочонком?
Один, оторванный от дома, среди своры недовольных солдат – худшего кошмара для командира не придумаешь. А когда ты посреди океана и гонишь всех вперед незнамо куда, добром это не кончится. Какое-то время армия держалась на злости. А потом, будто личинки оводов под кожей, зашевелилось осознание: родина желает своим воинам смерти. Близких – мать с отцом, жену или мужа – больше не увидеть. Сына или дочку не понянчить, гадая, от кого из соседей им достались глаза. Ни с кем не помириться, ни перед кем не загладить вину. Все, кого ты знаешь и любишь, всё равно что мертвы. Это даже хуже, чем лишить армию добычи и жалованья. Так и до бунта недолго. Мы служили империи. Взамен наших родных освобождали от налогов, они жили на наше жалованье, компенсации и пенсии. Многие из нас еще молоды, им не поздно уволиться и начать новую жизнь: без воплей, мечей и головорезов, жаждущих разрубить тебя пополам. Другим же всё равно, они просто страшно устали. Так почему мы до сих пор не разбежались? Видно, корабли не плавают в одиночку. Впрочем, Кулак Блистиг знал, что дело не только в этом. Запекшаяся кровь скрепляет надежнее клея. Прибавьте к тому ожоги от предательства, боль ярости. И командующего, который ради спасения армии пожертвовал своей любовью. Блистиг денно и нощно стоял на палубе «Пенного волка», буквально в пяти шагах от адъюнкта, пока та всматривалась в суровые волны. Она ничем не выказывала, что у нее на душе, но есть чувства, которые человеку скрыть не под силу: например, горе. Глядя на напряженную спину адъюнкта, Блистиг задавался вопросом: сдюжит или нет? И тогда кто-то – скорее всего, Кенеб, который понимал Тавор лучше кого бы то ни было, а порой и лучше ее самой, – принял судьбоносное решение. В Малазе адъюнкт потеряла помощницу. Причем не просто помощницу, а возлюбленную. Возлюбленную, конечно, заменить некем, но личный помощник командующему положен по уставу. Точнее, помощница, поскольку это непременно должна быть женщина. Блистиг помнил ту ночь: потрепанный флот, зажатый между изморскими Престолами войны, в трех днях пути к востоку от Картула, начинал плавный разворот на север, чтобы обойти бурные и опасные проливы между островом Малаз и корельским побережьем. Склянки отбили одиннадцать, и адъюнкт в полном одиночестве стояла на баке, прямо за фок-мачтой. Ветер трепал дождевик, придавая адъюнкту сходство с раненой вороной. За левым плечом Тавор кто-то возник. Это место личного помощника командующего, место Ян’тарь. Тавор испуганно оглянулась и что-то сказала – слишком тихо, Блистиг не расслышал. Новая помощница отдала честь. Адъюнкт одинока. Эта женщина тоже, и горе ее не менее глубоко, чем у Тавор, вот только в ней есть стержень – злоба, закаленная, как арэнская сталь. А еще – нетерпение, что сейчас весьма к месту. Твоя задумка, Кенеб? Конечно, Лостара Йил – в прошлом капитан Красных клинков, теперь такой же изгой, как и все, – едва ли захотела бы лечь в постель с женщиной. Да и вообще с кем-либо. Внешностью она, впрочем, не отталкивала, найдись среди окружающих ценители битого стекла. И пардийских татуировок. С другой стороны, адъюнкт тоже не стремилась к близости. Не та женщина. Слишком свежа утрата. Со всего флота приходили донесения: офицеры сообщали, что среди солдат назревает бунт. Исключение, как ни странно, составляли морпехи; их, казалось, заботила только ближайшая кормежка да партия в «корытца». А донесения продолжали поступать, становясь всё тревожнее, однако адъюнкт не могла – либо не желала – обращать на них внимание. Душевные раны убивают так же верно, как раны плоти, а залечить их нельзя. Так вот, Лостара Йил впилась в отрешенную Тавор как клещ. Личная помощница? Значит, будет помогать. Раз командующий не в состоянии отдавать приказы, руководство почти восьмитысячным подавленным войском возьмет на себя Лостара. Первым делом – жалованье. Флот идет на Клепт, крошечное королевство, истерзанное вторжениями малазанцев и гражданской войной. Нужно закупить припасы, но еще нужнее дать солдатам отпуск, причем не просто заплатив, но и посулив прибавку. В противном случае армия растворится при первом же заходе в порт. Обеспечить всех армейская казна не могла. Тогда Лостара выследила Банашара, бывшего жреца богини Д’рек, – выследила и взяла за горло. После этого деньги в армии не переводились. Почему именно Банашар? Откуда у Лостары такие сведения? От Свища – от кого же еще? Вон он, заморыш, лазит по канатам с этими странными родичами бхок’аралов. Совсем оттуда не спускается, даже в самую непогоду. Как же он прознал про потайную мошну Банашара, да еще Лостаре рассказал? Так или иначе, Четырнадцатая армия вдруг разбогатела. Раздать всё и сразу – безумство, и Лостара это понимала. Достаточно, чтобы кто-то увидел деньги и пустил слух, а дальше пускай он сам разбегается по кораблям, как стая хорьков. Солдат, впрочем, хлебом не корми, дай пожаловаться. Новый повод нашелся весьма скоро, и на сей раз помощница адъюнкта не знала, как ответить. Во имя Худа, куда мы направляемся? Мы всё еще армия? Если да, то за кого воюем? Оказалось, что никто не горел желанием становиться наемником. Поговаривали, что как-то ночью Лостара Йил повздорила с адъюнктом. Из каюты Тавор доносились крики, ругань и даже, кажется, плач. А может, всё было не так. Может, Лостара брала командующего измором, как черви на службе у Д’рек, которые вгрызаются в корни земли и проедают себе дорогу. Так или иначе, адъюнкт словно… очнулась. А ведь всего несколько дней промедления, и Четырнадцатая распалась бы на части. По армии прошел приказ: Кулакам и офицерам в звании капитана и старше собраться на «Пенном волке». Ко всеобщему изумлению, на палубу вышла сама Тавор Паран и выступила с речью. Специально вызванные чародеи Синн и Банашар сделали так, чтобы ее слова слышал каждый, до самого последнего матроса на мачтах и дозорного в «вороньих гнездах». Худова, чтоб ее, речь. И от кого – от Тавор. Молчаливее щенка у Тогговых сосцов, а ведь заговорила! Недолго, просто. Без изысков и красот. Каждое слово подобрано из пыли и нанизано одно за другим на жеваный шнурок. Их даже не пытались оттереть, чтобы придать лоск. Да и не было среди них самоцветов: ни жемчужин, ни опалов, ни сапфиров. Необработанные гранаты – в лучшем случае. В лучшем случае. На поясных ножнах Тавор висела фаланга пальца, пожелтевшая и обугленная. Адъюнкт молчала, лицо у нее было усталое и постаревшее, а глаза – тусклые, как осколки сланца. Потом она заговорила – тихо, блекло и странно монотонно. Однако ее слова глубоко врезались в память Блистигу. – До нас были армии. Их преследовали названия, напоминая о встречах, о битвах, о предательствах. Всё это – тайный язык, который другим ни за что не понять и не постичь. Для Дассема Ультора, Первого Меча Империи, это Унтские равнины, Грисские холмы, И’гхатан и Ли-Хэн. Для «Мостожогов» – пустыня Рараку, Чернопесий и Моттский леса, Крепь, Черный Коралл. Для Седьмой армии Колтейна – Гэлорова гряда, Ватарский брод и день Чистой крови, Санимон и Падение. Для кого-то из вас эти названия тоже что-то значат – там пали ваши товарищи, там развеян их прах. Они – треснувшие сосуды, в которых закупорена ваша скорбь и ваша гордость. И стоит вам где-то надолго задержаться, земля под ногами превращается в бездонную трясину. Тавор опустила глаза – мгновение, еще – и снова вгляделась в мрачные лица выстроившихся перед ней солдат. – Теперь такой язык есть и у нас, «Охотники за костями». Он зародился в Арэне, омытый в реке старой крови. Крови Колтейна. Не мне вам рассказывать. Вам это известно. У нас была и своя Рараку, и свой И’гхатан. Теперь есть и Малаз. В ходе гражданской войны в Клепте побежденные армии было принято уничтожать. Не умерщвлять, нет, – каждому пленнику отрубали указательный палец на руке, которой он держит оружие. А потом искалеченных воинов отправляли восвояси. Двенадцать тысяч мужчин и женщин, чей удел отныне – сидеть дома, на шее у родных, и переваривать горечь поражения. Я позабыла про эту историю… пока мне не напомнили. «Да, – подумал тогда Блистиг, – и я даже знаю кто. Боги, да все знают». – Мы тоже искалечены. Искалечены сердцем. Вам это известно. Именно поэтому мыносим на поясе кусок кости – в память об отрубленных пальцах. И да, от горечи нам тоже не уйти. Тавор замолчала, погруженная в думы. Тишина грозилась разорвать череп изнутри. – Отныне «охотника за костями» сможет понять только другой такой же «охотник», – продолжала адъюнкт. – Мы с вами плывем за очередным названием. Может статься, на этом наша летопись завершится. Сама я в это не верю, но будущее укрыто завесой туч, непроницаемой и непроглядной. Остров Сепик находился под защитой Малазанской империи. Всех его жителей – мужчин, женщин и детей – перебили, зверски вырезали. Нам известно лицо врага. Мы видели черные корабли. Видели смертоносное колдовство. Мы с вами – малазанцы. И останемся ими, как бы ни повелела императрица. Стоит ли ради этого идти на войну? Нет, не стоит. Сострадание не повод, как и жажда мести. Но пока что ничего иного у нас нет. Мы с вами – «охотники за костями» и плывем на другой край света за очередным названием. Не Арэн, не Рараку, не И’гхатан, а оно станет для нас первым. Только нашим и больше ничьим. Ради этого стоит пойти на войну. И это не всё. Однако я скажу вам лишь: «То, что ожидает вас в сумерках гибнущего мира, пройдет… без свидетелей». Так говорила Ян’тарь. И снова долгое, тяжелое молчание. – Жестокие слова, даже обидные, коль скоро мы позволим себе подобное малодушие. А как ваш командир, я добавлю: мы сами себе свидетели, и этого хватит. Должно хватить. Ничего другого нам и не надо. Даже теперь, больше года спустя, Блистиг терялся в догадках, об этом говорила Тавор или нет. Да что там, он затруднялся даже сказать, о чем именно она говорила. О чем и зачем. Есть свидетели, нет свидетелей – какая кому разница? Впрочем, ответ на этот вопрос был ему известен, хоть он и не смог бы внятно его выразить. Что-то в глубине души забурлило, словно под мутными водами сознания скрывались рифы, которые создавали течения, даже будучи невидимыми. Боги, да есть ли в этом хоть какой-то смысл? У меня даже слов нет. А вот она нашла, чтоб мне пусто было. Нужные слова. В нужную минуту. «Без свидетелей». От этих слов веяло несправедливостью, против которой протестовало всё его существо. Молчаливый протест. Как и у всех других «охотников». Наверное. Нет, так и есть: я вижу по глазам. Вижу, как всем противна эта несправедливость. Наши поступки должен увидеть хоть кто-то. Хоть кто-то должен дать им оценку. Худ тебя дери, Тавор, до каких глубин тебе удалось достучаться? С чего ты взяла, что мы сдюжим? И никто ведь не дезертировал – непостижимо. Разум Блистига отказывался это принять. Странная ночь, странная речь. По сути, она сказала, что нам не суждено увидеть родных и близких. Да, именно так. Или нет? Что же тогда нам остается? Видимо, держаться друг друга. «Мы сами себе свидетели». Но хватит ли этого? Наверное. До сих пор хватало. И вот мы здесь. На чужой земле. Флот объят пламенем. Боги, что на нее нашло? Не уцелело ни единого судна. Все сгорели и ушли на дно у этих проклятых берегов. Пути назад… нет. Ну что, «Охотники за костями», добро пожаловать в Летерийскую империю. Вот только радоваться тут, увы, нечему.
Они прошли через предательские льды, зазубренной грядой заполонившие море и напиравшие на Предел Фентов, круша все на своем пути. Не осталось даже развалин, которых далекие потомки могли бы изучать, равно как и всякого намека на то, что среди этих скал когда-то жили люди. Лед не оставил ничего. Тем он и отличался от песка, который только заметал следы. Таков замысел яггутов: стереть все лишнее, оставив лишь голые камни. Лостар поплотнее запахнулась в плащ с меховой оторочкой и последовала за адъюнктом на бак «Пенного волка». Корабль входил в узкую бухту, где стояли на якоре с полдюжины судов, в их числе и «Силанда». Головы гребцов-тисте анди укрыли плотной парусиной. Помнится, забрать костяной свисток у Геслера было непросто, а пользоваться им согласился только один солдат из двух взводов, которым доверили корабль с мертвецами, – тот капрал, Смрад. Синн к свистку даже прикасаться не стала. Перед тем как разделить флот, солдат оперативно раскидали по разным ротам, а взводы перетасовали. Грядущая война требовала определенной подготовки, но, как и ожидалось, перемены мало кого воодушевили. До чего ж они упертые в своих привязанностях… Хоть бы нам удалось отстранить Блистига от полноценного командования, не то совсем сдал, хуже старого больного пса. Ожидая, пока Тавор заговорит, Лостар оглянулась и посмотрела на Престол войны, перегородивший выход из гавани. Единственный изморский корабль в этих водах. Оставалось надеяться, что его хватит. – Где сейчас взвод сержанта Шнура? – спросила адъюнкт. – На северной оконечности острова. Пока Синн сдерживает лед… – Как она это делает? – в который раз допытывалась Тавор. – Не могу знать, адъюнкт, – в который раз ответила Лостара и, помолчав, добавила: – Как полагает Эброн, эти льды умирают. Ритуал яггутов исчерпал свою силу. Судя по здешним скалам, уровень воды еще никогда не поднимался так высоко. Адъюнкт ничего не сказала. Если не видеть ее бледное, как будто обескровленное лицо, такое впечатление, что ни холод, ни пронизывающий ветер ей нипочем. Волосы, подстриженные короче некуда, лишили ее последнего намека на женственность. – Свищ утверждает, что мир уходит под воду, – заметила Лостара. Тавор слегка повернула голову и посмотрела на темную завесу в вышине. – А, Свищ… Та еще загадка. – Он, похоже, умеет общаться с нахтами. Удивительный талант, надо сказать. – «Общаться»? Да он как будто стал одним из них! Лавируя между судами, «Пенный волк» приближался к каменному причалу. На нем стояли двое: судя по всему, сержант Бальзам и капрал Смрад. – Спускайтесь, капитан, – приказала Тавор, – и сообщите всем, что мы сходим на берег. – Слушаюсь. «Твое дело солдатское, – напомнила себе Лостара Йил. Эта мысль исподволь преследовала ее, всплывая по сто раз на дню. – Все остальное не в счет».
Небо на востоке только-только зарозовело. Отряд летерийских всадников проскакал по узкой прибрежной тропе, по левую руку – старая песчаная насыпь, по правую – непролазная чаща. Дождь закончился, оставив после себя липкий туман, которым ночь из последних сил цеплялась за день и в котором утопал стук копыт. Стоило последнему всаднику скрыться, так он и вовсе стих. Вода в лужицах, мутная от грязи, перестала дрожать. Клубы тумана ускользнули за деревья. За скачущим отрядом с высокого засохшего дерева наблюдала сова. Люди давно уже проехали, а она не улетала, сидела неподвижно, уставившись огромными немигающими глазами на кустарник вперемешку с колючками, буйно разросшийся среди чахлых тополей. Птица беспокоилась. Хищнический инстинкт подсказывал ей: тут что-то не так. Вдруг подлесок подернулся рябью, будто под мощной бурей – хотя не было ни ветерка, – и на его месте из ниоткуда возникли люди. Сова решила подождать еще. Несмотря на голод, ее мозг испытал странное удовлетворение и тут же – пустоту, словно что-то… покинуло его.
Флакон перекатился на спину. – Всадники, три с лишним десятка. Броня легкая, вооружены пиками. Стремена необычные. Худов дух, голова прямо раскалывается. Терпеть не могу Моккру… – Хватит скулить, – отрезал Скрипач. Он ждал, пока подойдет остальной взвод, за исключением разлегшегося на земле мага. В нескольких шагах своих собирал Геслер. – Они точно ничего не почуяли? – Головные разведчики едва по нам не проехались. Было что-то… в одном из них особенно. Как будто он… как будто его, не знаю, натаскали. Либо так, либо дело в этом хре́новом побережье, где нам не рады… – Мне нужно только «да» или «нет», – снова перебил его Скрипач. – Нужно было подстеречь их и перерезать, – проворчал Корик, проверил, надежно ли привязаны талисманы, а затем принялся за ремни на своем необъятном рюкзаке. Скрипач мотнул головой. – Никакой резни. Терпеть не могу драться в сырых сапогах. – Какого ж рожна вас занесло в морпехи, сержант? – Так совпало. Кроме того, с летерийцами нам приказано пока не пересекаться. – Хочу есть, – сказал вдруг Флакон. – То есть нет. Это мысли совы. Проехали. Короче, вы не поверите, каково смотреть ночью глазами совы. Светло, как ясным днем в пустыне. – Пустыня, – отозвался Битум. – Скучаю по пустыне. – Достань тебя кто-нибудь из выгребной ямы, ты и по ней бы скучал, – гоготнула Улыбка. – Кстати, сержант, а вот Корик держал всадников на прицеле. – Я тебе что, старший брат? – взревел Корик и, передразнивая Улыбку, пожаловался: – Сержант, а вот он пописал и не встряхнул хозяйство! Я видела, видела! Улыбка засмеялась. – Видела? Да для этого мне бы пришлось подойти вплотную! Не дождешься, полукровка. – А девка растет, – оценил Спрут. Корик лишь пропыхтел что-то неразборчивое. – Так, умолкли, – приказал Скрипач. – Мы не знаем, кто еще скрывается в этой чаще или пользуется этой дорогой. – Нет тут никого, – выговорил Флакон, медленно привстал и схватился за голову. – Ух, спрятать четырнадцать пыхтящих и пердящих солдат – та еще задачка. Что же будет, когда мы окажемся рядом с поселениями. – Поверь, заткнуть одного вечно ноющего мага куда труднее, – сказал Скрипач. – Ладно, всем проверить снаряжение, и выдвигаемся. Как заберемся поглубже в лес, встанем на дневку. На пути к этим берегам «охотники за костями» целый месяц приучали себя спать днем, а бодрствовать ночью. Выяснилось, что это ох как непросто. Впрочем, теперь уже перестроились почти все. Хотя бы загар сошел. Если не считать золотокожего сержанта с его щетинистым капралом. Скрипач присел рядом с Геслером. – Твои готовы? Геслер кивнул. – Пехотинцы жалуются. Говорят, доспехи могут заржаветь. – Главное, чтобы не сильно скрипели. Скрипач взглянул на продрогших солдат Геслера, потом на своих. – Тоже мне, войско, – пробормотал он. – Тоже мне, вторжение, – поддакнул Геслер. – Не знаешь, подобное кому-нибудь прежде в голову приходило? Скрипач пожал плечами. – Если вдуматься, в плане есть резон. Странный, но все же. Разведчики в один голос доносят, что силы эдур сильно растянуты. Зато всяких угнетенных не счесть – взять хоть тех же летерийцев. – Знаешь, те всадники не очень-то походили на угнетенных. – Нет смысла спорить, сами в конце концов все увидим. Ладно, поднимай своих, продолжим вторжение. – Секунду. – Геслер положил покрытую шрамами ладонь Скрипачу на плечо. – Скрип, она сожгла все корабли к Худовой матери. Сержант поморщился. – Заставляет задуматься, не так ли? – О чем? Хочешь сказать, что здешние дозорные заметили пламя? Или что отступать нам теперь некуда? – Худов дух, полегче, я за тобой не поспеваю! Что до первой мысли, то на месте этой треклятой империи я бы еще до заката выслал все войска к побережью. Неважно, насколько наши взводные маги успели поднатореть в Моккре, в конце концов мы облажаемся. Рано или поздно. – До или после того, как начнем проливать кровь? – Скажи еще, когда начнем убивать тисте эдур, Худ их дери. Я так далеко не загадываю. – Если на нас кто-то наткнется, наша задача хорошенько их вымотать, а затем удрать. – Ага, и при этом умудриться выжить. Лучше некуда. А если летерийцы нам не обрадуются? – Придется воровать. В остальном план не меняется. – Нужно было высадиться всем скопом, а не посылать одних морпехов. И что бы делали эдур, увидев перед собой стену щитов? Скрипач потер загривок. Вздохнул. – Геслер, ты прекрасно знаешь, что они могут сделать. Только в этот раз Быстрый Бен и его пляски в воздухе не спасут. Нас ждет ночная война. Засады. Вылазки. Ударили и скрылись. – Без путей к отступлению. – Именно. Потому и спрашиваю: зачем сжигать корабли? Чтобы показать им, что мы здесь, или показать нам, что бежать некуда? Или за тем и за другим. – «Мы сами себе свидетели», – проворчал Геслер, повторяя слова адъюнкта. – Всё, уже пора? Скрипач, пожав плечами, привстал. – Похоже на то. Ладно, двигаем, а то уже громче птиц шумим. Солдаты углублялись в прелый, гниющий лес, а сержанта не покидал последний вопрос Геслера. Всё так, адъюнкт? Уже пора? Всего два взвода против целой империи. Помощи и поддержки ждать неоткуда, а жизни солдат зависят от одного-единственного взводного мага. А если Флакона убьют в первой же стычке? Тогда всё, конец. Надо приставить к нему Корабба и молиться, чтобы удача продолжала вести старого мятежника. Что ж, они хотя бы снова при деле. И под ногами твердая почва. Сойдя на берег, они шатались как пьяные – при иных обстоятельствах это было бы даже смешно. Вот только, попадись мы в таком виде какому-нибудь патрулю, было бы не до смеха. Хвала Худу, сейчас все твердо стоят на ногах. Ну, насколько возможно, когда продираешься через заросли, ямы, укрытые мхом и спутанные корни. М-да, как будто я снова в Чернопесьем лесу… Нет, Скрип, гони прочь эти мысли. Смотри вперед. Смотри только вперед. Над головой, между переплетенными, будто по воле безумной ведьмы, ветвями, проступало светлеющее небо.
– Еще хоть одна жалоба, и я отсеку себе левую сиську. Солдаты во все глаза уставились на нее. Отлично, значит, угроза, как всегда, сработала. – Повезло, что рядом была вода и вы протухли, – сказал Таз. Сержант Хеллиан сурово взглянула на верзилу. Это кто тут протух? Я? – Пехотинцы – кретины. Вот так-то. Прищурившись, она попыталась сосчитать, сколько бочонков с ромом ей удалось спасти из трюма, пока пламя не поглотило его. Шесть. Или нет, десять… Девять. Она обвела рукой двоящуюся добычу: – Расчехляйте рюкзаки, и каждый берет по бочонку. – Сержант, а нам разве не следует встретиться с Урбом и его взводом? Они должны быть где-то рядом, – сказал капрал Нежняк Дыхалка, потом добавил другим голосом: – Согласен. Таз, припомни, как ты на нас вышел. – Да не помню я. Темно было. – Погоди-ка. – Палубу – тьфу ты, землю – под ногами вдруг качнуло, и Хеллиан шатнулась в сторону. – Ты ж не из моего взвода, Таз. А ну проваливай. – С радостью, – ответил пехотинец, вглядываясь в окружающую их гряду деревьев. – И вот еще: выпивку тащить я не собираюсь. Сержант, да на вас живого места от ожогов нет. Хеллиан выровнялась. – Разговорчики! Это жизненно важный груз, и точка… Но должна предостеречь. То пожарище по-любому кто-то видел. Надеюсь, что недоумок, который его устроил, сам превратился в кучку пепла. Очень надеюсь. В общем, пламя наверняка увидели. – Сержант, сгорели вообще все корабли, – подал голос другой солдат: бородатый, широкогрудый, кряжистый, как дуб, и наверняка такой же тупой. Как же его?.. – А ты еще кто? Тот удивленно заморгал. – Бальгрид. – То есть, Бульк, хочешь сказать, какой-то недоумок нарочно запалил каждый корабль? Так, что ль? Ага, рассказывай. – Кто-то идет, – шепотом оповестил всех взводный сапер. Имя у него еще такое… глупое. Вечно из головы вылетает. Наверное? Нет. Порой? Возможно? А, Может. Сапера зовут Может. Его приятеля – Мазок. А этого, высоченного, – Тавос Понд. Как он жив-то до сих пор с таким ростом? Просто чудо, что ему еще стрелу промеж глаз не засадили. – Лук есть у кого? – спросила Хеллиан. В кустах зашуршало, и на темную поляну вышли двое. Сержант вгляделась в первого, чувствуя, как внутри все закипает от гнева. Она задумчиво почесала подбородок, пытаясь вспомнить, чем же ей не угодил этот печального вида воин. Гнев растаял без следа, сменившись глубокой симпатией. Таз вышел вперед. – Сержант Урб, хвала Худу, вы нас нашли. – Урб? – спросила Хеллиан, нетвердой походкой подошла ближе и вгляделась в широкое лицо. – Так это ты, что ль? – Я смотрю, ты добралась до рома? – Она погубит себе печень, – заметил у нее из-за спины Мазок. – Печень у меня будь здоров, солдат. Надо только отжать слегка. – То есть отжать? Хеллиан вперилась во взводного целителя. – Резчик, по-твоему, я печени не видела? Обычная губка, сочащаяся кровью. Вываливается, стоит кого-нибудь раскроить. – Это скорее легкое, сержант. Печень – она сплющенная такая, грязно-коричневого или лилового… – Неважно, – отмахнулась Хеллиан и снова обратилась к Урбу: – Одна сдохнет, вторая останется. Выживу. Вот, – шумно выдохнула она, Урб аж отшатнулся. – Друзья, я в самом лучшем – пре-от-лич-ней-шем – расположении духа. И раз все собрались, тогда вперед, выполнять поставленную задачу – ведь какая-то задача у нас есть? – Она улыбнулась капралу. – Что скажешь, Нежняк Дыхалка? – Полностью поддерживаю, сержант. – Отличный план, сержант. – Зачем ты постоянно так делаешь, капрал? – Как? – Как? – Здесь, кроме Булька, все хорошо слышат… – Я теперь тоже нормально слышу, сержант. – Да? Тогда кто у нас туг на ухо? – Никто, сержант. – И незачем так орать. Бульк все слышит, а если не слышит, то стоило его бросить на корабле вместе с тем, длинным, у него еще стрела из головы торчит, – всё одно толку от них никакого. Слушай меня: нам нужны серокожие душегубцы, которые прячутся в этих деревьях. Ну, то есть за ними. В дереве сидеть небось неудобно. В общем, идем за деревья и ищем. Но сперва каждый берет по бочонку, и можно выступать. Ну, чего зенки вылупили? Я тут командую, а еще у меня целый новый меч – таким откромсать вот эти сиськи раз плюнуть. Так что пошевеливаемся, враг не дремлет. Вон там, за деревьями.
Вид у Гнойника был вороватый, как у хорька, забравшегося в курятник. Он утер нос рукой, сощурился и сказал: – Перекличка закончена, командир. Все в сборе. Кенеб кивнул. За спиной у него кто-то с шумом скатился по склону. – Тихо там!.. Так, Гнойник, теперь разыщи капитана и отправь ко мне. – Слушаюсь. Солдаты чувствовали себя уязвимыми. Оно и неудивительно. Одно дело, когда один-два взвода уходят в дозор, а за ними следует армия: есть куда отступить. Сейчас же, случись что, оставалось только разбегаться. А командовать-то этим затяжным и беспорядочным предприятием Кенебу. Как тут не тревожиться? В его подчинении ударный батальон из шести взводов – спрятать такую ораву почти невозможно. Да и магов ему оставили самых посредственных: просто потому, что батальон двигался в арьергарде с четким приказом не вступать ни в какие столкновения. Остатки легиона – множество небольших подразделений по десятку солдат в каждом – рассеяны по всему побережью на тридцать лиг и готовы начать скрытое вторжение, которое может затянуться на месяцы. После отхода из Малаза в структуре Четырнадцатой армии произошли существенные изменения. Основным средством связи должна была стать магия, для чего всех колдунов, шаманов, заклинателей и чародеев собрали в единый реестр. У морпехов, среди которых теперь было поровну пехотинцев и саперов, взводных магов обязали овладеть кое-какими ритуалами Моккры, чтобы те умели накладывать маскировку, поглощать звуки, путать запахи. Все это наводило только на одну мысль. Она знала. С самого начала знала, куда мы направляемся. И готовилась. Как всегда, ни слова офицерам. Адъюнкт совещалась только с мекросским оружейником да тисте анди с Плавучего Авали. Что они вообще могут знать об этих землях? Никто из них тут даже ни разу не бывал. Кенебу хотелось верить, что они наткнулись на два корабля эдур, отбившихся от остального флота в ходе шторма, по чистой случайности. Потрепаны они были так, что еле плыли, дальше дело за морпехами. Но потрудиться пришлось изрядно: понимая, что терять нечего, тисте эдур дрались до последнего, даром что валились с ног от голода и жажды. В плен взяли только офицеров – остальных солдат пришлось убивать. Пытки тоже были кровавыми. Из пленников вытянули немало, но наиболее ценными для этой странной кампании все же оказались сведения из судовых журналов и карт. Да уж, «странной». Еще мягко сказано. Конечно, тисте эдур насылали эскадры на нашу империю – пока она еще была нашей – и вырезали на корню целые народы, которые мы якобы защищаем. Но это все заботы Ласиин, разве не так? Адъюнкт, кстати, от своей должности так и не отказалась. Не странно ли, учитывая, что Императрица сделала все, чтобы избавиться от своей правой руки? Да и что вообще произошло той ночью в Паяцевом замке? Из всех, кто мог хоть что-то рассказать, выжили только Тавор и сама Ласиин. Ян’тарь погибла. Калам Мехар – тоже. Боги, от этой утраты мы еще долго не оправимся. Кенеб никак не мог отделаться от подозрений: а не спланировала ли Императрица всю эту заварушку в Малазе заранее, на пару со своим драгоценным адъюнктом? Но каждый раз память подсовывала одни и те же доводы в опровержение. Она бы ни за что не согласилась на смерть Ян’тарь. Худов дух, да Тавор сама чуть не погибла там, на пристани. А Калам? Да что уж там, даже Тавор Паран не настолько жестока, чтобы в угоду лжи оставить виканцев умирать. Или же нет? Однако Ласиин подобное уже проворачивала. Взять хоть Дюджека Однорукого с его Войском. В тот раз целью было полностью уничтожить «Мостожогов» – по крайней мере, так казалось. Что же мешает… повторить? А если бы мы взяли и вошли в город? Если бы перебили всех, кому хватило глупости встать у нас на пути? Что случилось бы, пойди мы за Тавор на Паяцев замок? Гражданская война – вот что. Других вариантов нет, сколько Кенеб ни ломал над этим голову последние месяцы. Нехорошие мысли и предчувствия глодали не только его. Блистиг потерял веру во что бы то ни было, и прежде всего в себя. В его глазах будто залегла тень будущего, которую видел только он. Умом он все давно для себя решил, и только тело отказывалось подчиниться, отчего Блистиг напоминал бродячего мертвеца. «Охотников» покинули и Красные клинки во главе с Тином Баральтом, хоть это, впрочем, не так печально. Да уж, если вдуматься, от близкого окружения Тавор никого-то и не осталось. Вырезали всех. Хвала Худу, я никогда не входил в число приближенных… Потому и торчу здесь, посреди леса, по колено в замшелом болоте. – Все собрались и ждут, Кулак. Кенеб дернул головой: перед ним стоял капитан. И давно она здесь? Прищурившись, он посмотрел на сереющее небо. Проклятье. – Отлично. План такой: двигаться в глубь континента, пока не выйдем из болот. – Хорошо. – Ах да, капитан, вы нашли себе подходящего мага? Глаза Фарадан Сорт на мгновение сузились, она вздохнула. В белесом свете лицо ее казалось еще более угловатым. – Думаю, да, Кулак. Я возьму Клюва. Из взвода сержанта Ворчуна. – Клюва? Вы уверены? Капитан пожала плечами. – Невелика потеря, его все равно не любят. – Никто вас, капитан, на верную смерть не посылает. – Кенеб говорил тихо и слегка раздраженно. – Я вообще не уверен, что эта затея с магической связью сработает. Стоит паре взводов потерять магов, все рассыпется, и вы останетесь единственным связующим звеном между нашими частями… – Если сумеем раздобыть лошадей, – уточнила она. – Именно. Фарадан Сорт долго смотрела на него молча, затем сказала: – У Клюва есть навыки следопыта, Кулак. В определенном роде. Он говорит, что чует магию. Думаю, это поможет нам отыскивать своих. – Отлично. Тогда пора выдвигаться, капитан. – Так точно, Кулак. Вскоре небольшой батальон под командованием Кенеба начал пробираться через зловонную черную трясину. Припекало солнце. Тучами роились голодные насекомые. Разговаривали мало. Сомневаюсь, чтобы эта затея была кому-то по душе. Отыскать местных угнетателей тисте эдур и перебить. Освободить летерийцев, поднять восстание. Одним словом, разжечь гражданскую войну. А ведь мы бежали из Малазанской империи как раз затем, чтобы подобного не допустить. То есть мы несем чужому народу то, чего не пожелали бы самим себе. Подозрительно как-то. Отмыться после такого будет потруднее, чем от болотной грязи. Нет, адъюнкт, нам такое не по нраву. Совсем не по нраву.
Клюв ничего в этом не соображал. И раз уж на то пошло, если бы кто-то сказал, что он вообще ни в чем не соображает (ну, может, разве что в колдовстве), он бы даже не спорил. Одно, впрочем, он знал точно: его никто не любит. Висеть рядом с ножнами на поясе у этой жутковатой женщины ничего хорошего не сулило. Лицом она напоминала Клюву мать, и одного только этого должно было хватить, чтобы пресечь на корню всякое желание. Должно было – но не хватало. Отвратительно, если задуматься, но он не задумывался. Почти. Впрочем, в отличие от матери, капитан не гнобила Клюва по поводу и без, чем, безусловно, располагала к себе. Разговор с новыми знакомыми он начинал обычно так: «Я дурачок, сын очень богатых и благородных родителей». Затем он говорил: «Я пошел в армию, чтобы быть среди равных». Дальше разговор почему-то не клеился, и Клюва это расстраивало. Он бы с радостью водил дружбу с другими взводными магами, но и в беседах с ними не мог вполне передать свою глубокую любовь к магии. – Тайна, – говорил он, постоянно кивая. – Тайна ведь, да? И поэзия. Вот что такое колдовство. «Тайна и поэзия» – так, по крайней мере, мама говорила моему брату, залезая к нему в постель по ночам, когда отец был в отлучке. – «Жизнь наша, мой милый, – это тайна и поэзия». Я притворялся, что сплю, потому что однажды я встал и она очень сильно меня побила. Обычно она так не делала – ну то есть сама, кулаками. Этим вовсю занимались мои наставники. Но тогда она прямо вышла из себя. Наш домашний целитель сказал, что я едва выжил той ночью. Вот так я и узнал, что такое поэзия. До сих пор чудо под названием колдовство оставалось его главной, а возможно, и единственной любовью. Впрочем, Клюв почему-то верил, что однажды встретит спутницу жизни: красивую и такую же глупую, как он. Слушая все эти рассказы, – а от волнения Клюв еще имел обыкновение заговариваться, – другие маги лишь не мигая смотрели на него. Кое-кто потом молча обнимал Клюва и уходил. Один маг так и вовсе расплакался. Клюва это напугало. Собеседование батальонных магов капитан закончила на нем. Он стоял вторым в шеренге. – Откуда ты родом и кто вбил тебе в голову, что ты дурачок? Клюв не вполне уловил суть вопроса. – Я родился в великом городе Квон на континенте Квон-Тали в Малазанской империи, самом просвещенном месте в мире, которым правит маленькая Императрица, – как мог, ответил он. – Дурачком меня называли все наставники, уж им-то виднее. Никто с ними не спорил. – Кто обучал тебя колдовству? – За конюшего в загородной усадьбе у нас была ведьма-сэтийка. Она объяснила мне, что для меня чародейство как одинокая свеча во тьме. Одна-единственная свеча. Сказала, все прочие свечи у меня в голове погасли, чтобы эта горела ярче. Потом показала свою, сэтийскую магию, которой владела лучше всего. А еще она постоянно откуда-то приводила других слуг, других людей, которые владели другой магией. Путями, как они их называли. Все они как разноцветные свечи: серая – Моккра, зеленая – Руз, белая – Худ, желтая – Тир, синяя… – Ты владеешь Моккрой? – Да. Прикажете показать? – Потом. Сейчас ты идешь со мной, Клюв. Я забираю тебя у взвода. – Хорошо. – Мы с тобой будем путешествовать отдельно ото всех, скакать от отряда к отряду, обеспечивая связь. – Скакать – то есть верхом? – Да. Умеешь? – Моя семья разводила лошадей. Квонская порода лучшая в мире. Так что это почти как еще одна свечка у меня в голове. Ведьма, правда, сказала, что нет, просто я таким родился: верховая езда заложена во мне точно так же, как письмо – в чернилах. – А сумеешь отыскать другой взвод, если он будет скрываться под волшебной маскировкой? – Конечно, сумею. Я чую магию. Огонек моей свечи начинает дрожать и склоняется в сторону, откуда идет колдовство. – Отлично, Клюв. Теперь ты подчиняешься капитану Фарадан Сорт – мне. Я выбрала тебя среди остальных. – Хорошо. – Собирай вещи и следуй за мной. – Как близко? – Как будто висишь у меня на поясе рядом с ножнами. И да, Клюв, лет-то тебе сколько? – Я сбился со счета. Было три десятка, но уже прошло шесть лет, так что не знаю. – А сколько путей… сколько свечей тебе известно? – Много. Все. – Прямо все? – Последние два года у нас служил феннский кузнец-полукровка. Он как-то попросил меня перечислить, а потом сказал, что это все. Так и сказал: «Это все, Клюв». – И больше ничего? – Нет, только сделал мне этот ножик. – Клюв похлопал по внушительному тесаку на поясе. – А потом сказал: «Беги из дома, вступи в малазанскую армию, там тебя за глупость бить не будут». Я послушался. Мне тогда было на год меньше трех десятков. С тех пор меня и правда больше не били. Никто меня не любит, но и больно не делает. Хотя я и не думал, что в армии будет так одиноко. Капитан пристально глядела на Клюва, как это обычно делали его собеседники. – Тебе приходилось защищаться или давать кому-то отпор с помощью магии? – спросила она наконец. – Нет, не приходилось. – А с родителями или с братом ты потом общался? – Брат наложил на себя руки, а родители умерли – в тот вечер, когда я ушел из дома. Вместе с наставниками. – Как это случилось? – Не знаю, – вздохнул Клюв. – Помню только, что показал им свою свечу. – Кому-нибудь еще ты ее показывал? – Целиком – нет, больше нет. Кузнец сказал, это только на крайний случай. – И тем вечером был крайний случай? – Да, был. Помню, кузнеца высекли и погнали со двора – за то, что дал мне этот ножик. Потом полезли ко мне, хотели отобрать. И вдруг я понял, что вот он – крайний случай. Капитан ведь сказала, что забирает Клюва с собой, – так почему они по-прежнему идут вместе с остальными, среди насекомых, которые кусают и жалят, особенно в загривок, забиваются в уши и ноздри? Клюв подумал, что опять чего-то недопонял. Капитан, впрочем, шла рядом и никуда не делась. Батальон добрался до круглого бугорка, одиноко торчавшего из черной воды, будто остров. Под толщей мха обнаружились какие-то развалины. – Видать, постройка тут была, – сказал кто-то из солдат. – Яггуты! – не сдержал возгласа Клюв. – Омтоз Феллак. Но не свечка, а так, огарок. Магия ушла, из нее получилось это болото. Оставаться нельзя: под обломками мертвые тела и голодные призраки. Увидев, что все уставились на него, Клюв втянул голову в плечи и пробормотал: – Простите. Капитан Фарадан Сорт положила руку ему на плечо. – Не извиняйся. Так что за тела? Яггутские? – Нет. Форкрул ассейлы и тисте лиосан. Они тут воевали, а называлось все это Войнами справедливости. Здесь была только стычка, все погибли. Последняя воительница пала с пронзенным горлом и истекла кровью ровно на том месте, где стоит Кулак. Она была из форкрул ассейлов и перед смертью думала, что победители правы, а проигравшие – нет. – Проклятье, это единственный клочок суши в округе, – воскликнул Кулак Кенеб. – Кто-нибудь умеет изгонять призраков? Нет?.. Вот Худов дух. Клюв, а что они с нами могут сделать? – Вгрызутся нам в мозги, станут внушать ужасные мысли и в итоге заставят перебить друг друга. В этом вся суть Войн справедливости: они бесконечны, потому что бог справедливости слаб и у него слишком много имен. Лиосаны звали его Серканос, ассейлы – Ринтан. Но на каком бы языке он ни обращался к своим поклонникам, его никто не понимал. Речи его слишком запутанны, и потому бог не имеет власти. Каждый толкует его слова по-своему и не соглашается с другими, так что конца войнам не видать. – Клюв замолчал, глядя на бледные лица соратников, потом пожал плечами. – Но, может, я сумею с ними договориться. Давайте я вызову кого-нибудь, и мы побеседуем. – Не стоит, Клюв, – сказал Кулак. – Так, всем подъем, двигаемся дальше! Никто даже слова против не сказал. Фарадан Сорт отвела Клюва в сторону. – Теперь мы их оставим. В какую сторону надо идти, чтобы поскорее отсюда выбраться? Клюв указал на север. – Далеко? – Тысяча шагов. Там проходит граница старого Омтоз Феллака. Она проводила взглядом Кенеба с его батальоном. Они сошли с островка и, шлепая по болоту, направились точно на запад, в глубь материка. – Сколько им еще надо пройти в том направлении? Я имею в виду – на запад. – Шагов тысяча двести, если не забредут в реку. – Ладно, от лишней пары сотен шагов не развалятся. Ну что ж, Клюв, на север так на север. Веди. – Слушаюсь, капитан. Пойдем по старинке, пешком. Она засмеялась, но над чем – Клюв не понял.
На войне есть особый звук, когда при осаде, за мгновения до штурма, единым залпом выстреливают онагры, баллисты и по́роки. Огромные снаряды врезаются в каменные стены, укрепления и здания, в результате чего рождается нестройный хор падающих камней и кирпичей, крушащихся крыш и колонн. Даже воздух дрожит, словно потрясенный подобной жестокостью. Именно этот звук вспоминал сержант Шнур, стоя на уступе, наклонившись против порывистого ледяного ветра. В водах пролива, где когда-то находился Предел Фентов, друг с другом схлестывались гигантские айсберги. Огромные пласты льда, словно куски крепостных стен, в тишине отделялись от глыб и обрушались в море. Спустя несколько мгновений ветер доносил грохот, поднятые ударом серебряные облака, брызги и… – Горный хребет, бьющийся в агонии, – прошептал откуда-то сбоку Эброн. – Осадные орудия, крушащие городские стены, – возразил Шнур. – Ледяная буря, – добавил из-за спины Хромой. – Нет, все не так, – вставил, клацая зубами, Хруст. – Это огромные глыбы льда… обрушивающиеся вниз. – Как… как возвышенно, Хруст, – заметил капрал Осколок. – Да ты прямо поэт, Худ тебя дери. Поверить не могу, что Моттские ополченцы отпустили такой талант. Нет, правда, Хруст, как такое могло случиться? – А у них выбора не было, – отозвался долговязый, кривоногий сапер, яростно растирая щеки. – Я просто взял и ушел, по-тихому. Взял рыбий скелетик и взломал наручники. Потому что нельзя арестовать главмаршала. Так я им и сказал. Нельзя. Ничего не выйдет. – Ну что, удалось поговорить с сестрой? – обратился Шнур к капралу. – Она не устала сдерживать льды? Мы-то не знаем. Непоседа и рад бы помочь, да только не понимает, как она вообще это делает. – Без понятия, сержант. Она и со мной не разговаривает. Спать она больше не спит, но и вымотавшейся я бы ее не назвал. Худов дух, я ее с трудом узнаю́. После И’гхатана Синн будто подменили. Шнур помолчал задумчиво, потом кивнул. – Ладно, тогда Непоседу отошлю. Адъюнкт вот-вот должна высадиться в форте. – Уже, – сказал Эброн, осторожно ощупывая нос. Вроде не отвалился. Как и Непоседа, взводный маг понятия не имел, каким образом Синн сдерживает ледяные глыбы. Мало того что это больно било по самолюбию, так еще и скрыть не получалось. – Бухта перекрыта, местный авторитет под домашним арестом. Все идет как задумано. – Хорошо, что ты не из суеверных, Эброн, – пробормотал Хромой. – Вы как хотите, а я спускаюсь отсюда. Не то, чего доброго, поскользнусь и ногу сломаю. – Давно пора! – рассмеялся Осколок. – Капрал, вы, как всегда, очень заботливы. – А то! Я пять джакат поставил на то, что ты до конца месяца оправдаешь свое прозвище. – Сволочь. Посмеиваясь между собой, они смотрели, как Хромой аккуратно спускается с уступа. – Осколок, а где сейчас Синн? – поинтересовался Шнур. – В старом маяке, вон там, – ответил капрал. – Отлично. Предлагаю и нам перебраться куда-нибудь под крышу, пока не попали под ту ледяную тучу. – Это ж надо!.. – взревел вдруг Эброн. – Сержант, она тут не просто сдерживает лед. Она его разрушает! Вот отчего вода прибывает так быстро. – Хм, я думал, он сам по себе разваливается. – И это тоже. А она еще и подгоняет: берет, знаете, Омтоз Феллак, как корзинку, и расплетает. Вот только прутья не выбрасывает, а складывает из них… что-то новое. Шнур смерил подчиненного мага недовольным взглядом. – Уж лучше б ты молчал, как Синн, чем говорил загадками. «Что-то новое» – это что? – Худова мошонка, да не знаю я! Не знаю! – Что-то корзин поблизости не видать, – заметил Хруст. – Свиньи болотные, Эброн, у тебя глаз хороший, погляди, а? Я вот даже сощурившись не вижу… – Хватит, сапер, – отрезал Шнур, еще поглядел на Эброна и отвернулся. – Ладно, пошли, а то у меня между ног сосулька, не говоря уже про все остальное. Они направились вниз, к рыбацкой лачуге, которую приспособили под штаб. – Вам бы избавиться от нее, сержант, – посоветовал Хруст. – От кого? – От сосульки, что у вас между ног. Руками, к примеру. – Спасибо за заботу, Хруст, но я еще не столь безнадежен.
Как ни крути, а в Малазе жилось неплохо. Да, конечно, на «жемчужину» империи город не тянул, но зато ему не грозило развалиться на части и затонуть во время шторма. К тому же компания подобралась вполне сносная: среди разношерстных чудаков, наведывавшихся в таверну Купа, Вифал чувствовал себя как дома. Смелый Зуб. Норов. Банашар. Хорошо, что он здесь, кстати, – хоть одно знакомое лицо, помимо троицы нахтов и, естественно, жены. Естественно. Куда без нее. Когда Старший бог говорил про ожидание, Вифал думал, что оно затянется на подольше. А лучше и вовсе навсегда. Пропадите вы пропадом, боги. Вечно вмешиваетесь и используете смертных в своих целях. Даже проведя год на одном корабле с адъюнктом, Вифал так и не понял, что она за человек. Конечно, Тавор долгое время пребывала в трауре – еще бы, поговаривали, в Малазе убили ее возлюбленную, – и оттого казалась скорее мертвой, чем живой. Но вот только если сейчас она пришла в себя, то разницы он, мягко говоря, не видел. А богам все равно. Они решили воспользоваться ею – точно так же, как и Вифалом. В невзрачных глазах Тавор он читал хмурый протест. Но даже если она решила выступить против богов, то бороться ей придется в одиночку. У меня бы ни за что не достало смелости на такое. Даже близко. Ведь чтобы осуществить задуманное, ей придется отказаться от человечности. Или же стать больше, чем человеком? Одно из двух, видимо. А со стороны может показаться, что ее окружают друзья: такие, как Вифал, Банашар, Сандалат, Синн, Кенеб… Но это не так. Мы всего лишь наблюдаем. Ждем. Размышляем. И не можем решиться. Не этого ли ты хотел, Маэль? Нашей встречи? Да, я искал именно такую, как она. Правда, неизбежно возникает вопрос, весьма непростой: почему я? Да, он мог рассказать Тавор про меч. Про меч, который он сотворил и выковал по приказу Увечного Бога. Но что толку, если противопоставить этому оружию нечего? И все же адъюнкт была непреклонна. Она пошла на войну, которой не желали даже солдаты. Цель – повергнуть империю, а вместе с ней – Императора с его мечом. Императора, обезумевшего от собственной власти. Еще одну пешку в играх богов. Однако заставить себя отнестись ко всему этому спокойно, довериться отважному решению адъюнкта было непросто. Морпехов выбросили на берег летерийцев, но не всем скопом, не единым войском, а незаметно, по частям, под покровом ночи. И тут же, словно передумав, подожгли все корабли. Этим Тавор как бы во всеуслышание заявляла: Мы здесь. Отыщите нас, если осмелитесь. Или же рано или поздно вас найдем мы.
Бóльшая часть армии, впрочем, осталась в отдалении от летерийского побережья. И только адъюнкту было ведомо, куда ушли хундрилы с изморцами. – Ты что-то стал мрачен в последнее время, муж. Вифал медленно поднял голову. Напротив него сидела женщина с кожей цвета оникса. – Я склонен к глубокомысленным раздумьям. – Нет, ты просто ленивая жаба, погрязшая в самоупоении. – Не без того. – Скоро сходим на берег. Учитывая, как ты стонал и жаловался, я ожидала увидеть тебя среди первых, столпившихся у трапа. Мать Тьма свидетель, с твоим непреодолимым отвращением к морю я бы ни за что не подумала, что ты мекрос. – Непреодолимое отвращение, говоришь? Нет, скорее… раздражение. – Вифал показал огромные ладони. – Чинить корабли – это профессия. Но не моя. Жена, я всего лишь хочу делать то, что у меня выходит лучше всего. – Ковать подковы? – Именно. – Ободы для щитов? Рукояти для кинжалов? Клинки? – Если придется. – Армии всегда водят с собой оружейников. – Не моя профессия. – Вздор. Ты можешь превратить кусок железа в меч не хуже любого оружейника. – Говоришь так, будто немало оружейников повидала. – Поверь, за свой долгий век я повидала немало всего, порой даже чересчур. Ну что, наши несчастные подопечные, наверное, снова в трюм забились. Кто пойдет за ними – ты или я? – А что, уже пора? – Мне кажется, адъюнкт уже на берегу. – Ты иди. У меня от них до сих пор мурашки по коже. Сандалат поднялась. – Самоупоение всегда затмевает сочувствие, Вифал. Эти тисте анди еще юны. Сначала их оставил Аномандр Рейк. Затем – Андарист. Их братья и сестры пали в бессмысленной схватке. Их жизнь – сплошные потери и хрупкость бытия, наполняющая их души отчаянием. – Наслаждаться упадническим пессимизмом – право, доступное только молодым. – В отличие от твоих глубокомысленных раздумий. – Ничего общего с моими глубокомысленными раздумьями, Санд. – И ты хочешь сказать, что они такого права не заслужили? Он чувствовал, как в ней закипает гнев. В конце концов, речь шла о ее соплеменниках – тисте анди. Есть вещи, которые надо обходить стороной. Вулканические острова. Плавучие ледяные горы. Огненные моря. И множество разных тем в беседах с Сандалат Друкорлат. – Да нет, заслужили, – осторожно ответил Вифал. – Вот только с каких пор пессимизм считается добродетелью? К тому же он ужасно надоедает. – Не поспоришь, – сказала она мертвенным тоном и, развернувшись, вышла из каюты. – А вот раздумья – другое дело, – бормотал он, обращаясь к пустому стулу напротив. – Начнем с того, что ты сам выбираешь тему для размышлений. И необязательно что-то пессимистичное. Скажем, вмешательство богов в жизнь смертных… нет, плохой пример. Вот, кстати, кузнечное дело. Подковы. В подковах ничего пессимистичного нет… полагаю. Ну да, подковы – это хорошо, лошади с ними быстрее скачут. Прямо в гущу битвы, навстречуужасной погибели. Вифал нахмурился и замолчал.
Лицо Фейд – широкое, с высоким лбом и заостренным подбородком – было мертвенно-серым, цвета мутного сланца. Взгляд пустой, если только не наполнялся ядом – вот как сейчас, когда Фейд смотрела в спину Сандалат Друкорлат. Краем глаза Нимандр Голит наблюдал за своей названой сестрой и в который раз задавался вопросом, откуда в ней неиссякаемый источник злобы. Она ведь с детства такая, начисто лишенная сострадания. В образовавшейся пустоте расцвело нечто холодное, вызывавшее в ней мрачное наслаждение каждой победой, реальной и вымышленной, явной и неявной. Эта юная красавица состоит из одних противоречий. С первого взгляда она очаровывает и кружит голову неким врожденным шармом. Безупречное произведение искусства, поэма любви и красоты. Но очарование быстро проходит – как правило, после первого же ненавязчивого вопроса, на который Фейд неизменно отвечает ледяным молчанием. Это молчание выворачивает поэму наизнанку, где место любви и красоты занимает неприкрытое презрение. Те же, кто узнавал Фейд получше, замечали еще и злобу. Нимандр с содроганием понимал, что сестра способна на убийство. Горе проницательным наблюдателям, которым удавалось разгадать ее душу, увидеть внутри пульсирующий клубок темноты с прожилками невыразимых кошмаров, но которые забывали затем скрыть то, что поняли. В общении с Фейд Нимандр давно научился притворяться наивным и улыбчивым, и это приводило ее в умиротворенное состояние. Увы, именно в такие минуты она охотнее всего делилась своими кровавыми замыслами, нашептывая изощренные схемы мести за каждую мелкую обиду. Проницательности Сандалат Друкорлат не занимать, но это, впрочем, неудивительно. За долгие и долгие века она повидала все – от благородства до беспросветной подлости, – так что ей не составило труда определить, к какой категории относится Фейд. На холод она отвечала холодом; презрение отскакивало от нее, как камешки от щита, не оставляя даже царапин. Однако наиболее болезненным было то, что безмолвные выходки Фейд забавляли Сандалат, вызывая порой откровенную насмешку. Все это оставляло глубокие раны на сердце Фейд – раны, которые неизбежно начинали гноиться. И Нимандр не сомневался, что прямо сейчас в высоком лбу сестры зреет мысль об убийстве Сандалат – женщины, заменившей им всем мать. Он признавал и собственный раздрай – накатывавшую временами полную безучастность к происходящему. В конце концов, у него самого хватало внутренних демонов, которые так просто уходить не желали. Даже когда Нимандру случалось забыть о них, те продолжали играть в свои темные игры, и скромный куш – то есть Нимандрова жизнь – постоянно переходил из рук в руки, заставляя весы качаться из стороны в сторону без остановок. Возгласы победителей, ругань проигравших, звон рассыпающихся монет – все это сливалось в какофонию хаоса и раздора. Неудивительно, что он нередко чувствовал себя оглохшим и дезориентированным. Возможно, такие качества отличали всех тисте анди. Замкнутость без стремления к самокопанию. Тьма в крови. Непонятные даже сами себе. Нимандр очень хотел разделять веру Андариста в то, что престол необходимо защитить, потому и без колебаний бросил своих подопечных в ту бойню. Возможно, тогда ему и правда удалось себя убедить. Стремление к смерти. Чем дольше жизнь, тем меньше она ценится. Отчего так? Видимо, это и называется самокопанием? Вот только найти ответы – задача сложная. Куда проще следовать чужим приказам. Покорность. Еще одно качество тисте анди? Если вдуматься, на кого в его племени положено равняться? Вовсе не на юных воинов вроде Нимандра Голита. Не на таких, как Фейд, поглощенных злобными стремлениями. На Аномандра Рейка, который всех бросил. На его брата Андариста, который остался. На Силкаса Руина… Что за семейка! Среди потомков Матери они выделялись больше всех. Их жизнь была полна великих свершений, она звенела, как натянутая тетива. Они не боялись говорить жестокую правду в лицо друг другу, и именно это навсегда развело их в стороны. Даже уход Матери Тьмы не стал таким ударом. В прошлом их жизнь являлась одой величию и доблести. А что же мы? Мы – ничто. Мягкотелые, запутавшиеся и забытые. Утратившие простоту и чистоту. Одна тьма и ничего больше. Сандалат Друкорлат – свидетельница тех древних эпох, в чьей душе наверняка живет скорбь по павшим тисте анди, – повернулась и поманила за собой разношерстную группу беженцев с Плавучего Авали. Выйдя на палубу («Нимандр, у тебя волосы цвета звезд»), они увидели захолустный портовый городишко, которому полагалось стать их новым домом. На следующую долю вечности, как язвительно отметила Фейд. – Когда-то этот остров был тюрьмой. Здесь одни душегубы и насильники. – Она вдруг заглянула брату в глаза, будто что-то в них искала, затем улыбнулась – точнее, оскалилась – и добавила: – Отличное место для убийства. Тысячелетия назад такие слова могли вызвать гражданскую войну или того хуже – гнев самой Матери Тьмы. Теперь же они едва ли всколыхнули спокойное безразличие Нимандра. «У тебя волосы цвета…» Но прошлое не вернуть. Плавучий Авали. Наша собственная тюрьма, в которой мы узнали смерть. Ужасную цену слепого подчинения. Узнали, что любви нет места в этом мире.
Глава четырнадцатая
Пологий ледяной склон, по которому они шли, видно, много раз замерзал и оттаивал, от чего земля была вся в рытвинах и буграх, напоминая кору исполинского дерева. Ветер, то теплый, то холодный, задувал в ложбинки и уныло завывал на сотни голосов. Валу казалось, что каждым шагом он навеки давил чей-то одинокий крик. От этой мысли становилось не по себе, а разномастный мусор, усеивавший ледяную пустошь, только усугублял мрачность происходящего. Повсюду, будто неубранные с поля камни, следы яггутов – предметы обихода, по которым можно восстановить историю и быт целого народа. Если бы только Вал разбирался в этом и мог связать увиденное воедино. Призраки, как он теперь понимал, жили в вечном смятении: бескрайние просторы, усеянные бессмысленной шелухой. Никаких истин не открывалось, загадки так и оставались неразгаданными. Призрак мог дотянуться, но не мог коснуться, мог на что-то повлиять, но сам выпадал из хода событий. Сопереживание также теряло свой смысл. Хотя нет, не сопереживание. Переживать-то он мог, почти как при жизни. Чувства по-прежнему пронизывали все его существо. А вот физических ощущений – уверенности, которую давало взаимное противодействие, – недоставало. Вал сам выбрал себе это тело, в облике которого тяжело шагал рядом с Эмрот – обтянутым кожей скелетом. Теперь он ощущал себя частью физического мира вокруг. Лед хрустит под ногами, пальцами можно коснуться древних черепков. Вот только не было ли это ощущение иллюзией, не находился ли он среди таких же призраков, как и он? Увы, глаза не могли дать ответа на этот вопрос, слуху и осязанию верить нельзя, и Вал казался себе отзвуком заблудившегося эха. Они с трудом пробирались по плато, а высоко над головой, на темно-синем своде, зажигались звезды. Казалось, ледяному миру нет конца. Все вокруг было усеяно мусором: куски ткани, одежды или, может, вышивки, осколки горшков, столовые приборы, загадочные орудия из дерева и камня, обломок музыкального инструмента со струнами и выпуклыми ладами, отломанная ножка стула или табуретки. Лишь в самом начале путникам попалось оружие – древко копья, – да и то оно принадлежало имассам. Эти льды стали для яггутов могилой. Была бойня, поделилась Эмрот, но куда делись тела – не сообщила. Вал предположил, что их унесли – возможно, кто-то из выживших. Устраивали ли яггуты похороны? Неизвестно. Сколько Вал ни путешествовал, он ни разу не слышал рассказов о яггутских гробницах или кладбищах. Даже если они и существовали, их местонахождение не разглашалось. Здесь же противник настиг яггутов во время бегства. Среди кусков материи попадались обрывки палаток. Живые имассы не стали бы устраивать погоню. Стало быть, здесь сражались т’лан имассы. Участники ритуала. Такие же, как и Эмрот. – А ты, Эмрот, – обратился к ней Вал, снова подивившись своему непривычно громкому голосу, – участвовала в этой бойне? Она ответила не сразу. – Не уверена. Но возможно. – Хочешь сказать, одна сцена бойни неотличима от другой? – Да. Это так. Такие слова испортили Валу настроение еще сильнее. – Я вижу что-то впереди, – сообщила т’лан имасс. – Полагаю, мы вот-вот узнаем ответ на свой вопрос. – На какой? – Куда делись тела. – А, вот ты про что… В месте, где они оказались, ночь наступала внезапно – как будто свечу задули. Солнце, днем почти не поднимавшееся над горизонтом, вдруг проваливалось за кроваво-красную кромку неба. Свод над головой тут же чернел, на нем появлялись звезды, которые гасли только с появлением светлых разводов непонятного оттенка. Сверху доносился тонкий стеклянный звон. По тому, что теплых волн ветра становилось все меньше, а тлеющее светило на западе погружалось в жуткую и неестественную тень, Вал почуял скорый приход ночи. Также он понял, что привлекло внимание Эмрот: некий бугор, окруженный темными силуэтами. На вершине возвышалось что-то вроде ледяной мачты. Подойдя ближе, Вал увидел, что внутри все черное, вплоть до самой земли. Силуэты у подножия бугра оказались телами, закутанными в тряпье, совершенно иссохшими и сморщившимися. Дневной свет снова разом погас, и ледяной порыв ветра возвестил о наступлении ночи. Вал с Эмрот замерли перед возвышением. Мачта на самом деле представляла собой ледяной трон, на котором восседало замороженное тело яггута, одновременно отвратительное и внушительное. Холод и сухой ветер источили его, но в нем все равно угадывались властные черты – например, то, как он, слегка склонив голову, смотрел на своих распростертых ниц подданных. – Смерть взирает на смерть – как символично, – прошептал Вал. – Выходит, он собрал тела, принес сюда, сел на трон и умер. Сдался. Ни мыслей о возмездии, ни желания воскреснуть. Вот это и есть твой заклятый враг, Эмрот. – Ты даже не представляешь, насколько прав, – ответила т’лан имасс и, аккуратно обойдя трон, пошла дальше. Под ее закутанными в шкуру ногами хрустел лед, взметаясь облачками снежной пыли. Вал смотрел на яггута, восседающего на полурастаявшем троне. Надо бы все их делать из льда. Как тебе сидится, дорогой правитель? Зад закоченел, сам проваливаешься, и все вокруг растекается лужей? А теперь расскажи мне о своих грандиозных замыслах. Само собой, разваливался здесь не только трон. Зеленая засохшая кожа на лбу яггута отслаивалась, обнажая грязно-желтую кость. В полумраке казалось, будто она светится. Из-под истлевшей кожи плеч проглядывали гладкие ключицы. Сверкали и костяшки на обеих руках, что покоились на разъехавшихся в стороны подлокотниках. Вал всмотрелся в лицо. Клыки цвета потемневшего серебра, вместо носа – пустота, на месте глаз – черные провалы глазниц. Я думал, что они не умирают насовсем и что их нужно непременно заваливать грудой камней. Или рубить на части и на каждую ставить по валуну. Даже не предполагал, что они могут умереть вот так. Он встряхнул головой и устремился вслед за Эмрот. Они могли продолжать поход и ночью. В конце концов, костер, еда, сон – это все заботы живых. – Эмрот! – окликнул Вал. Она со скрипом повернула голову. – Так то чудовище… оно ведь мертво, так? – Да. Дух отошел. – То есть?.. Взял и отошел? – Да. – А такое вообще бывает? – Престол Льда умирал. Умирает до сих пор, призрак. Подданных не осталось, новых не появилось. По-твоему, он должен был сидеть там до скончания веков? – спросила Эмрот и, не дожидаясь ответа, сразу продолжила: – Я не бывала здесь раньше, Вал-«мостожог». Иначе я бы его узнала. – Узнала кого? – Я никогда раньше не видела истинного Престола Льда, в самом сердце Обители. В самом сердце мира яггутов. Истинный Престол Льда? Вал оглянулся. – А… кто им был, Эмрот? Она не ответила. Впрочем, спустя какое-то время он понял. Оказалось, он всегда это знал. Вал пнул разбитый горшок, тот упал, покатился и замер где-то внизу. Царь на тающем троне вдохнул, выдохнул… и испустил дух. Все. Вот так просто. Когда остаешься один, твой последний дух становится знаком погибели. И он летит по ветру. По всем ветрам. – В Малазе жил ученый – жалкий старый чудак по имени Обо. Утверждал, что якобы наблюдал гибель звезды. Когда же астрономы сравнили свои записи с небосводом, выяснилось, что одного огонька и правда не хватает. – Звезды уже не те, какие были при моей жизни, призрак. – Погасли? – Некоторые – да. – Погасли – то есть… погибли? – Заклинатели костей так и не пришли к единому мнению. Разные наблюдения приводили к разным выводам. Звезды удаляются – уходят – от нас, Вал-«мостожог». Возможно, когда они уходят слишком далеко, мы перестаем их видеть. – Звезда, за которой наблюдал Обо, была довольно яркая. Если бы она удалялась, то гасла бы постепенно, а не вот так сразу. – Возможно, верно и то и другое. Звезды могут погибнуть. А могут и уйти. – А тот яггут – он погиб или ушел? – Твой вопрос не имеет смысла. Вот как? Вал хрипло расхохотался. – Вранье не твой конек, Эмрот. – Нет в мире совершенства. Свод над их головами с привычным тихим звоном заливался красками, вокруг дул ветер, трепал ткани и меха, завывал в крошечных отверстиях и расщелинах. Призрак с т’лан имассом продолжали свой путь через плато, а под ногами у них хрустел лед.Каменную чашу взялобеими рукамии вылил свое времяиз нее на землюТонули в нем насекомые,питались им травы,а затем взошло солнцеи жарким светом своимвысушило все.Глядя на чашу сиюв мириадах трещин,я вспоминаю весь путь,что до сих пор прошел.Каждый мой след на нем –утраченное воспоминание.Кто бы ни сотворил сию чашу,глуп был, но все же глупеетот, кто ее несет.«Каменная чаша»Рыбак кель-Тат
Онрак опустился на колени у ручья, окунул руки в ледяную воду, потом вынул и наблюдал, как с ладоней стекают прозрачные струйки. Темно-карие глаза смотрели удивленно, как и в момент преображения, когда к нему чудесным образом снова вернулась жизнь. Если бы у того, кто наблюдал процесс перерождения и невинную радость воина-дикаря, который просуществовал мертвецом сотню тысяч лет, ничего не шевельнулось в груди, значит, у него нет сердца. Для Онрака каждый камешек был драгоценностью; он проводил мозолистыми пальцами по мху и лишайнику, целовал сброшенные оленьи рога, чтобы почувствовать их вкус и вдохнуть запах жженых волос. Однажды, пройдя через колючие заросли каких-то северных роз, он замер и с удивленными возгласами разглядывал алые царапины на ногах. В который раз Трулл Сэнгар поразился, насколько имасс не похож ни на какие его представления об этом народе. Волос на теле практически нет, если не считать густо-коричневой, почти черной гривы, ниспадающей ниже широких плеч. За несколько дней, что троица провела в этом странном мире, вдоль подбородка и над верхней губой начала появляться щетина, черная, как у кабана, причем щеки и шея оставались гладкими. Лицо широкое и плоское, на нем отчетливо выделяется приплюснутый нос с выдающейся переносицей, словно костяшка между широко посаженными, утопленными глазами. Массивные надбровные дуги кажутся еще мощнее из-за редких бровей. Ростом Онрак не отличался, но все равно казался великаном. Мощные кости покрыты бугристыми мускулами, широкие ладони венчают пальцы-обрубки. Руки длинные, а ноги, напротив, короткие и кривые, с широко выдающимися в стороны коленями. При этом двигался Онрак легко и незаметно, как лань, постоянно оглядываясь по сторонам и нюхая запахи, разносимые ветром. Но стоило имассу проголодаться (аппетит у него был знатный), как лань превращалась в грозного, целеустремленного хищника, наблюдать за которым было довольно страшно. Этот мир принадлежал ему – во всех смыслах. Лес на юге плавно переходил в тундру, время от времени поднимаясь к огромным ледникам, окружавшим долину. В лесу вразнобой росли хвойные и лиственные деревья. Под ногами то разверзались овраги, то вздымались сыпучие скалы, то били прозрачные ключи, то булькала топь. Кроны деревьев кишели птицами, и их непрерывный гомон почти заглушал все прочие звуки. По границе были протоптаны тропинки. Олени в поисках пастбищ перебирались то в лес, то в тундру. У ледников, на голых плато, жили звери, похожие на козлов. При появлении двуногих чужаков они запрыгивали на уступы и подозрительно смотрели оттуда. Всю первую неделю их блужданий Онрак то и дело пропадал в лесу, и каждый раз возвращался с обновкой: заточенное древко, которое он потом закалил на костре, стебли и лианы, из которых он плел силки и сети. Закрепив их на копье, он с поразительной ловкостью ловил птиц на лету. Онрак свежевал зверьков, попавшихся в расставленные на ночь ловушки. Из заячьих желудков и кишок выходили поплавки для неводов, которыми он вылавливал в речушках хариусов и осетров. Рыбьи скелеты послужили иголками, с помощью которых он сшил себе сумку из шкур. В нее Онрак собирал угольки, древесный сок, лишайники, мхи, клубни, перья, жир и всякую всячину. Преобразился он и внутренне. Череп, обтянутый сухой кожей, стал лицом, на котором отражалось все богатство эмоций. Изменился и голос, прежде ровный и безжизненный. Трулл будто заново открывал для себя друга. Теперь Онрак улыбался – искренне и радостно, от чего у Трулла перехватывало дыхание и, чего греха таить, наворачивались слезы. Даже Быстрый Бен при виде этой улыбки замолкал, а на темном лице возникало удивление, с каким благообразные взрослые смотрят на играющих детей. Сама внешность и поведение имасса располагали к дружбе, словно его улыбка обладала волшебными свойствами, вызывающими мгновенную и безотчетную привязанность. Даже если это и был морок, Трулл Сэнгар не видел смысла сопротивляться. Все-таки я сам избрал Онрака себе в братья. Но порой он ловил в глазах малазанского мага отблеск недоверия, как будто Быстрый Бен шел по ненадежному обрыву и ждал, что вот-вот свалится. Трулла это не пугало, он знал, что Онраку незачем манипулировать спутниками. Как и всякого духа, который вырвался из посмертного существования и снова жил, его интересовал только он сам. Прозябал в демоническом кошмаре, а переродился в раю. Друг мой Онрак, ты искуплен, и к тебе вернулось осязание, зрение, а также все запахи и песни леса. Накануне вечером имасс вернулся из очередной вылазки с куском коры. На нем он принес несколько комочков желтой охры. Сев возле костра, на котором Быстрый Бен дожаривал остатки оленя, убитого Онраком два дня назад, имасс размолол охру в порошок, смешал со слюной и жиром. Получилась желтоватая масса. В процессе он напевал что-то – гудящий, вибрирующий мотив, наполовину из голоса и мычания. Звук был нечеловеческим, как и его речь: такое ощущение, что он пел на два голоса – высокий и глубокий. Размешав краску, Онрак замолк. Посидев неподвижно, он принялся наносить охру себе на лицо, шею и руки, и тут же зазвучал иной мотив – быстрый и стремительный, как топот убегающей дичи. С последним мазком краски по янтарной коже песня закончилась. – Нижние боги, Онрак! – ахнул Быстрый Бен, хватаясь за грудь. – У меня сейчас сердце из ребер выскочит! Имасс снова уселся, скрестив ноги, и спокойно посмотрел на мага. – Тебе в жизни, видно, часто приходилось убегать. Быстрый Бен поморщился, затем кивнул. – Кажется, всегда. – То были «Агкор Раелла» и «Аллиш Раелла» – «Волчья песнь» и «Оленья песнь». – Ага, вот, значит, и вскрылась моя травоядная душонка. – Однажды тебе придется стать волком. – Онрак улыбнулся. Быстрый Бен помолчал. – Может, я уже им стал. Я видел волков, тут их много водится. Такие, с длинными лапами и маленькими головами… – Аю. – Да, аю. А еще они страшно пугливы. Бьюсь об заклад, они не кинутся на жертву, пока на их стороне не будет значительного перевеса. Среди игроков такие относятся к худшему сорту. Зато живут дольше. – Пугливые, да, – кивнул Онрак, – но любопытные. Вот уже три дня нас преследует одна и та же стая. – Им нравится подъедать за тобой падаль. Ты берешь на себя риск, а они получают пищу. Все довольны. – До сих пор особому риску мы не подвергались. Быстрый Бен оглянулся на Трулла, потом покачал головой. – Тот горный баран – или как он у вас зовется – не просто поддел тебя, Онрак, а швырнул, да так, что мы думали, ты себе все кости переломал. Еще ведь и двух дней с твоего перерождения не прошло. – Чем больше жертва, тем выше ставки, – снова улыбнулся Онрак. – Так говорят игроки? – Именно, – ответил маг, проверяя мясо на шампуре. – Просто, по-моему, волки ведут себя как олени, пока жизнь не вынудит. Если перевес сил не в их пользу, они убегут. Главное – верно выбрать момент, когда удирать, а когда давать отпор. А нас эти волки преследуют просто потому, что прежде никого подобного не видели… – Нет, Быстрый Бен. Все совсем наоборот. Трулл вгляделся в друга, а затем спросил: – Мы здесь не одни? – Аю не просто так за нами идут. Да, ими движет любопытство, но и память тоже. Они прежде уже ходили за имассами. – Онрак вскинул голову и шумно вдохнул. – Сегодня они близко. Их привлекла моя песня, они ее уже слышали. Аю поняли, что завтра мне предстоит охота на опасного зверя. И когда я буду убивать… впрочем, сами увидите. Труллу вдруг стало не по себе. – Насколько опасного? – спросил он. – Здесь обитают хищные кошки – эмлавы. Сегодня мне попались метки когтей на камнях и деревьях. Судя по запаху мочи, мы попали на территорию самца. Аю стали вести себя настороженнее обычного, поскольку эмлавы убивают их не задумываясь, причем из засады. Однако мое пение их успокоило. К тому же я нашел тог’тол – желтую охру. – Значит, если волки знают о нашем присутствии, – проговорил Быстрый Бен, глядя на истекающее соком мясо, – то и кошка тоже? – И кошка тоже. – Прекрасная новость, Онрак! Теперь мне придется весь день держать свои пути наготове. Это, знаешь ли, страшно выматывает. – Пока над головой солнце, бояться нечего, чародей, – ответил Онрак. – Эмлавы охотятся по ночам. – Худов дух! Хорошо бы волки учуяли его раньше нас! – Не учуют. – Спокойствие имасса раздражало. – Помечая территорию, эмлавы густо пропитывают воздух, а сами пахнут очень слабо. В своих угодьях зверь может передвигаться почти незаметно. – И почему тупые чудовища всегда так умны и коварны? – А почему коварные умники вроде нас всегда чудовищно тупы? – парировал Трулл. – Я испытываю животный ужас, эдур. Не смей расшатывать мое самообладание еще больше. Ночь прошла тихо, и на следующий день они зашли еще глубже на территорию эмлавы. Онрак остановился у ручья и, встав на колени, провел ритуал омовения рук – по крайней мере, так полагал Трулл. С другой стороны, это могло быть очередное проявление восторга, какой часто посещал Онрака, что неудивительно. Если бы Трулл пережил подобное возрождение, он бы не приходил в себя месяцами. Впрочем, конечно, он мыслит не так, как мы. Отчего-то мне гораздо легче понять человека по имени Быстрый Бен, нежели имасса – мертвого или живого. Как такое возможно? Онрак поднялся и обратился к спутникам. В одной руке он держал копье, в другой – меч. – Мы приближаемся к логову эмлавы. Он спит, но чует нас. Сегодня он решил одного из нас убить. Я вызову его на дуэль за территорию. Если проиграю, он растерзает меня, но вас, скорее всего, оставит в покое. Быстрый Бен замотал головой. – Нет, Онрак, один ты не пойдешь. Я, конечно, не уверен, что мое колдовство здесь сработает в полную силу, но это всего лишь тупая кошка. Яркая вспышка, громкий шум… – Я тоже пойду, – подал голос Трулл Сэнгар. – Первыми в ход пускаем копья, так? Мне доводилось драться с волками. Когда они прыгают, их принимают на копья, а потом добивают клинками. Онрак молча выслушал обоих, затем улыбнулся. – Что ж, вижу, вас не разубедить. И все-таки постарайтесь не вмешиваться. Я уверен, что одержу верх, – и скоро вы поймете почему. Вслед за имассом Трулл с Беном начали взбираться по зандровому вееру, который заполнял собой почти всю расселину. Развороченные камни были покрыты слоем лишайника. За базальтовым уступом поднималась отвесная стена серого сланца, испещренная кавернами, вымытыми бесконечным потоком ледниковой воды. Ручей, в котором Онрак полоскал руки утром, начинался с этого утеса. Вода скапливалась в небольшой ложбине, образуя озерцо, а затем стекала вниз по склону. Правее зияла треугольная пещера, с одного бока заваленная осыпавшимся сланцем. Тропу к ней усеивали ломаные кости. Обходя озерцо, Онрак вдруг замер и поднял руку. Огромный силуэт заполнил проем пещеры, и спустя три удара сердца оттуда появилась эмлава. – Худов дух… – прошептал Быстрый Бен. Трулл ожидал, что хищник будет вроде кугуара, только темнее – такие, по слухам, живут в чащах у него на родине. Однако тварь, вышедшая на свет, оказалась размером с равнинного бурого медведя. Угольно-черные глаза сонно моргают; огромные клыки, отполированные до янтарного блеска, размером с охотничьи ножи, свисают ниже подбородка. Голова – плоская и широкая, уши – маленькие, почти на затылке. Шея короткая, а за ней поднимался мускулистый горб. Шкура темно-серая в черных разводах, а на горле – белое пятно. – Довольно неповоротливая туша, я погляжу. Трулл оглянулся на Быстрого Бена; в руке у мага был один кинжал. – Тебе нужно копье, – сказал тисте эдур. – Возьму какое-нибудь из твоих запасных, если ты не против. Трулл скинул с плеча связку. – Выбирай. Эмлава разглядывал пришельцев, затем раскрыл пасть в зевке, и Онрак в полуприсяде двинулся к нему навстречу. Тут же послышался стук камушков, и Трулл развернулся. – Похоже, к нашему имассу подмога. Появились волки – «аю» на языке имассов – и выстроились за спиной Онрака, опустив головы и не сводя глаз с огромной кошки. Внезапное появление еще семерых противников явно не понравилось эмлаве. Он согнул передние лапы, пока грудь не коснулась земли, и подобрал задние. Снова раскрыл пасть и издал гулкое шипение. – Что ж, думаю, нам лучше не мешать, – с явным облегчением произнес Быстрый Бен и сделал шаг назад. – Интересно, а не так ли человек одомашнил псов? – предположил Трулл, наблюдая за противостоянием. – Не в ходе совместной охоты, а истребляя других хищников? Онрак взял копье на изготовку, но не для того, чтобы встретить прыжок, а чтобы метнуть его с помощью рогового атлатля с каменным противовесом. Волки веером рассыпались за его спиной, обнажая зубы. – Никто не рычит, – заметил Быстрый Бен. – Отчего-то так даже страшнее. – Рычат в знак угрозы, – отозвался Трулл. – За рычанием кроется страх, как и за шипением этой кошки. Шипение наконец затихло. Эмлава набрал в легкие еще воздуха и снова издал звук. Онрак сделал выпад, копье вылетело у него из руки и вошло глубоко в грудь кошке, прямо под ключицу. Она завопила, и в тот же миг на нее бросились волки. Рана была смертельной, но эмлаву она не остановила. Двумя судорожными взмахами передних лап он атаковал ближайшего волка. Первым ударом он вонзил когти ему в спину и подтащил поближе, вторым – прижал к земле. Волк завопил, а кошка сомкнула на его шее массивные челюсти. Раздались хруст и чавканье. Потом эмлава навалился всем весом на умирающего волка и, кажется, переломал ему все кости. Оставшиеся хищники кинулись к его брюху, разодрали острыми клыками мягкую плоть, а затем отскочили, когда эмлава, развернувшись, с воплем попытался их отшвырнуть. И подставил шею. Онрак молниеносным движением вонзил свой клинок в горло кошке. Она дернулась в сторону, задев подвернувшегося волка, потом поднялась на задние лапы, как будто пытаясь закатиться в пещеру, но тут силы оставили ее. Эмлава грузно рухнул наземь и затих. Оставшиеся шестеро волков попятились от троицы, один ощутимо хромал. Через несколько секунд они скрылись из виду. Онрак подошел к эмлаве и выдернул заляпанное внутренностями копье, а затем опустился на колени рядом с трупом. – Прощения просишь? – поинтересовался Быстрый Бен с легким оттенком иронии. Имасс посмотрел на спутников. – Нет, чародей, это было бы бесчестно. – И то верно. Рад, что ты не ударяешься в болтовню о священности душ и прочей ерунде. Всем известно, что войны шли еще до того, как начали воевать народы. Каждому приходилось избавляться от тех, кто охотится на его добычу. – Это правда. Мы даже находили союзников. Если желаешь увидеть иронию, Быстрый Бен, то знай: избавившись от охотников, мы затем истребляли почти всю добычу и оставляли союзников – тех, кто не желал идти под нашу опеку, – погибать от голода. – Едва ли это свойственно только имассам, – возразил Трулл Сэнгар. Быстрый Бен фыркнул. – Мягко сказано, Трулл. И все-таки, Онрак, что такого ты нашел в этой туше? – Я совершил промах, – ответил имасс. Он поднялся и уставился в проем пещеры. – Как по мне, удар был вполне точным. – Удар – да, Быстрый Бен. Но я о том, что эта эмлава – самка. Маг вздохнул, глаз у него как будто бы дернулся. – Хочешь сказать, самец где-то рядом? – Не знаю. Иногда они… уходят. – Онрак опустил взгляд на окровавленное копье. – Друзья, признаюсь… я в смятении. Давным-давно, возможно, я бы не размышлял: ты верно сказал, чародей, мы воевали за место под солнцем. Но этот мир – дар. Все, что мы безжалостно уничтожили, снова живет. Вот оно. Неужели все еще можно исправить? Ответом ему стало молчание, и в тишине они услышали, как из пещеры донесся первый жалобный крик.
– Удинаас, приходилось ли тебе жалеть, что ты не можешь провалиться в камень и всколыхнуть его память… Бывший раб взглянул на Сушеного – темное пятно в сумерках – и ухмыльнулся. – Чтобы увидеть то, что видели они? Проклятый дух, у камней нет глаз! – Верно. Зато они умеют впитывать звук и удерживать его внутри. Они беседуют с холодом и жарой. Их кожа крошится от речей ветра и журчания воды. В их плоти живут тьма и свет, и каждый камень несет в себе отзвуки того, как его били, ломали, насильно изменяли… – Да умолкни ты! – рявкнул Удинаас и ткнул палкой в костер. – Сам иди и растворяйся в этих руинах, сколько захочешь. – Кроме тебя, все спят, друг мой. А что до сих руин, то я уже в них бывал. – Подобные игры доведут до безумия. Молчание. – Ты знаешь то, что не должен знать. – Хочешь, поделюсь? Провалиться в камень легко, а вот выбраться из него… Там, в лабиринтах, легко потеряться, а воспоминания подомнут тебя и раздавят. – Это ты во сне узнаешь, ведь так? Кто говорит с тобой? Назови мне своего зловещего наставника! Удинаас рассмеялся. – Как же ты глуп, Сушеный. Какой наставник? Это все лишь мое воображение! – Не верю. Спорить не имело смысла, и Удинаас уставился в костер, вслушиваясь в убаюкивающий треск. Он устал и хотел спать. Лихорадка прошла, кошмарные видения, питавшие бред, растворились – ушли, как моча в мох. Сила, которую я ощутил в тех мирах, – иллюзия. Ясность – обман. Все пути через грядущее ведут в тупик. Следовало догадаться. – Эти развалины принадлежат к’чейн на’рукам. – Ты все еще здесь, Сушеный? Чего тебе надо? – Когда-то здесь было плато, на котором стоял город Короткохвостых. Теперь, как видишь, оно расколото и не осталось ничего, кроме ужасных плит, наваленных друг на друга, сколько бы мы ни спускались вглубь. Ты почувствовал? Скоро мы дойдем до центра кратера и там увидим, от чего погибло это место. – Руины помнят холодную тень, – сказал Удинаас. – Затем – удар. Тень нахлынула на них, Сушеный, предвещая конец света. А удар последовал из тени, так? – Ты знаешь то… – Глупый дух, ты будешь меня слушать или нет?! Мы поднялись на это плато, думали, что дальше пойдем по ровному, а оно оказалось как замерзшая лужа, в которую бросили тяжелый камень. Вот так – плюх! – и края завалены внутрь. Мне не нужны никакие тайные знания, Сушеный, чтобы это понять. Что-то упало сюда с неба – метеорит ли, летающая крепость ли, неважно. Мы вот уже несколько дней бредем по пепелищу, под которым скрываются древние снега. Пепел и пыль разъедают снег, как кислота. А в руинах все развалено, взорвано и опрокинуто. Сначала наружу, потом – внутрь. Как будто земля под ними вдохнула, а затем выдохнула. И чтобы все это понять, Сушеный, достаточно посмотреть. Просто посмотреть – и все. Так что хватит нести эту мистическую околесицу, ладно? Эта гневная речь разбудила остальных. Плохо. Могли бы поспать еще чуть-чуть. Удинаас послушал, как спутники шевелятся; кто-то закашлял, отхаркался. Кто? Сэрен? Кубышка? Бывший раб едва заметно усмехнулся. – Твоя беда, Сушеный, в том, что ты невесть что себе надумал. Вот уже многие месяцы ты преследуешь меня, а теперь думаешь, что пора бы выжать из всего этого пользу, и поэтому пичкаешь сломленного раба мудрыми откровениями. Однако я сказал тебе тогда, повторю и сейчас: я никто, и звать меня никак. Понимаешь? Я просто человек, у которого есть голова на плечах, и иногда я ею думаю. Представь себе, думаю, потому что мне не нравится быть дураком. В отличие, пожалуй, от большинства – большинства летери, во всяком случае. «Я дурак и горжусь этим» – девиз, достойный имперской печати. Неудивительно, что я оказался таким никчемным для них. Сэрен Педак перебралась к костру и села погреть руки. – Никчемным в чем, Удинаас? – Да во всем, аквитор. Нет нужды уточнять. – Насколько я помню, – раздался из-за спины голос Фира Сэнгара, – ты добротно чинил сети. Удинаас не стал оглядываться. – Да, возможно, это я заслужил, – кивнул он с улыбкой. – Со мной говорит мой благонамеренный мучитель. Хотя… благонамеренный? Пожалуй, что нет. Безразличный? Возможно. До тех пор, пока я не совершил промашку. Плохо починил сеть и – а-ай! Снять дурню кожу со спины! Конечно, для моей же пользы. Ну, или для чьей-нибудь еще. – Опять не спал всю ночь, Удинаас? Он посмотрел на Сэрен, но та внимательно наблюдала, как пляшут огоньки костра, словно не ожидала ответа. – Вижу свои кости, – проговорила она, помолчав. – Это не настоящие кости, – отозвалась Кубышка и уселась, поджав под себя ноги. – Больше похожи на сучки. – Спасибо, дорогая. – Кости твердые, как камень. – Девочка положила ладони на колени и стала растирать. – Холодный камень. – Удинаас, – сказала Сэрен, – я вижу золотые лужицы в золе. – А я нашел обломки рам. – Он передернул плечами. – К’чейн на’руки вешали у себя картины, представляете? Странно как-то. Сэрен встретилась с ним взглядом. – К’чейн… – Нет, то были не картины, – возразил Силкас Руин, обходя груду битой плитки. – На рамах растягивали кожу. К’чейны линяли, пока не достигали зрелости, а из сброшенной кожи делали пергамент для письма. На’руки были одержимы письменной историей. – Ты порядочно осведомлен о тварях, которых убивал без раздумий, – заметил Фир Сэнгар. Откуда-то из темноты послышалось тихое хихиканье Чика, затем защелкала цепочка. Фир резко вскинул голову. – Чего смешного, щенок? – Страшная тайна Силкаса Руина, – раздался голос тисте анди. – Он вел переговоры с на’руками. Видите ли, здесь шла гражданская война… – Скоро светает, – произнес Силкас и отвернулся.
Отряд вскоре, как обычно, разделился. Силкас Руин с Чиком убежали далеко вперед. Следом в одиночестве шагала Сэрен Педак, а в двадцати с лишним шагах позади плелся Удинаас, по-прежнему опираясь на имассово копье. Замыкали шествие Фир Сэнгар с Кубышкой. Сэрен не знала, случайно или нарочно держится обособленно. Вероятно, отголоски прошлой профессии заставляли ее вопреки воле вставать во главе, вести за собой, как бы не замечая двоих воинов тисте анди. Словно они не в счет. Словно на них нельзя положиться в том, что они приведут нас… туда, куда мы идем. Она часто вспоминала казавшийся нескончаемым побег из Летераса, полный неразберихи и расхождений между направлением и целью. Вспоминала остановки, когда приходилось ненадолго обживаться в какой-нибудь захолустной деревушке или брошенной усадьбе. Отдыха, впрочем, это не приносило, ведь усталость была не телесной. Во всеми забытом месте ожидала душа Скабандари Кровавого глаза и, будто зуд, не давала им покоя. Такова была их цель (по крайней мере, на словах), однако Сэрен понемногу начинала понимать, что не все так просто. Силкас вызвался провести их прямиком на запад и каждый раз сворачивал с дороги, как будто тягаться с приспешниками Рулада и Ханнана Мосага ему не по зубам. Чушь какая-то. Этот негодяй способен обернуться драконом, чтоб ему провалиться. Может, он в душе миролюбив? Едва ли. Для него убить кого-то все равно что комара прихлопнуть. Возможно, он таким способом оберегает нас? Тоже сомнительно. Драконы же ведь не оставляют после себя ничего живого… И так они шли все дальше и дальше на север, удаляясь от заселенных земель. Вышли к самой границе Синецветья, в которых когда-то царили тисте анди – и по-прежнему прячутся, прямо под носом у летери и эдур. Нет, этому нельзя верить. Силкас Руин в состоянии почуять сородичей. Тут что-то другое. Подозревать Силкаса в обмане – одно дело, высказать ему это в лицо – совсем другое. Сэрен на такое не хватало духу. Куда легче просто идти куда ведут, ни о чем не задумываясь. Вот Удинаас думал-думал, и посмотрите, что с ним теперь. И все равно он умудряется держать рот на замке. Почти всегда. Да, он бывший раб, да, он «никто, и звать его никак» – вот только он не дурак. И Сэрен шла в одиночестве. Друзей – во всяком случае здесь – у нее не было, и заводить новых она не собиралась. Развалины города – груды опрокинутых камней, разбросанных во все стороны. Склон становился все круче, и постепенно ей начало казаться, будто она слышит, как шепчет песок, известка, обломки камней. Шепот нахлынул на нее, как сель, стронутый с места появлением незваных гостей. Словно одно наше присутствие нарушило равновесие. Шепот почти сливался с завываниями ветра, но вдруг Сэрен начала различать в нем слова – и от этого ее пробил крупный пот. Со мной разговаривают известка и камни. Вот и я начинаю сходить с ума… – Когда камень ломается, он издает крик. Ты слышишь меня, Сэрен Педак? – Сушеный, ты? Отстань от меня. – Пути – они живые? Многие ответят, что нет, как такое возможно. Это ведь просто силы. Аспекты. Склонности, которые можно просчитать – о, так истово полагали в своей одержимости Великие мыслители, чьи тела давно развеялись в прах. И все же они не поняли. Один Путь паутиной нависает над остальными, и его голос – воля, необходимая, чтобы творить колдовство. Они этого не разумели, не разгадали. Они видели в нем… хаос, где всякая нить – чистая, бесформенная энергия, которой Старшие боги еще не нашли применения. Она слушала не вникая, а сердце учащенно билось в груди, и дыхание стало сдавленным и хриплым. Понятно было только, что с ней говорит не Сушеный. Ни слог, ни ритм духу не принадлежали. – Но К’рул понял. Кровь пролитая пропадает безвозвратно, не имеет силы. Она гибнет. Подтверждение тому – смерть от убийства. Чтобы Пути жили и текли в своих руслах, нужно живое тело – высшая форма, облеченная сама в себя. Не хаос, не тьма и не свет. Не жара и не холод. Напротив – сознательное противодействие беспорядку. Отрицание всего остального, когда все остальное мертво. Ибо истинный лик смерти – это развоплощение, полное ничто, в котором царит хаос и гаснут последние искры энергии. Тебе понятно? – Нет. Кто ты такой? – Тогда все это можно представить по-иному. К’рул осознал, что в одиночку у него ничего не получится. Жертва, пролитая кровь из вен и артерий, пропадет втуне, зазря – без живой плоти, без упорядоченного существования. Так вот, Сэрен Педак: Пути суть диалог. Теперь ясно? – Хватит! Ее раздраженный крик эхом зазвенел в развалинах. Силкас с Чиком замерли и обернулись. – Аквитор? – окликнул ее Фир Сэнгар. – С кем это вы спорите? Удинаас лишь понимающе засмеялся. – Отринь галдящую толпу – магов, стражей, паразитов и охотников, старших и младших богов, что топят Пути в шуме. Закройся от них, как учил Корло. Вспомнить насилие значит воспроизвести ощущения из подробностей и так снова пережить ужасное событие. Он предупреждал, что это может войти в привычку, стать зависимостью, пока само отчаяние не станет желанным привкусом на языке. Так пойми же, поскольку лишь одной тебе дано, что отнять чью-то жизнь – это крайнее проявление отчаяния. Ты сама видела: Бурук Бледный. Ты чувствовала это у кромки моря. Сэрен Педак, принести жертву в одиночку К’рул не мог, в противном случае каждый из Путей был бы полон отчаяния. Диалог подразумевает нескольких. Да, общение одного с другим. Или с чередой «других», потому что диалог не может прекращаться, он должен идти вечно. Говорю ли я о Господине Обителей? О Господине Колоды? Все может быть, ибо лицо «другого» вечно отвернуто – ото всех, кроме К’рула. Так и должно быть. Итак, диалог – это источник силы, невообразимой, практически всемогущей, неодолимой… лишь до тех пор, пока лицо «другого»… отвернуто. Отвернуто от тебя, от меня, от всех нас. Сэрен стала испуганно озираться, не притаился ли кто-то среди бескрайних развалин. – Этот диалог, впрочем, можно почувствовать и даже услышать – настолько он мощен. Строение языка, согласование между значением и мыслью, правила грамматики… Что такое Моккра, если не игры грамматики, Сэрен Педак? Подмена значений, ложные подтексты, двойные смыслы, которые путают ход мысли изаставляют разум обманывать сам себя. Так кто я такой? Неужели не ясно, Сэрен Педак? Я – Моккра. Вокруг начали собираться остальные. Откровение заставило ноги подкоситься, и Сэрен Педак рухнула на колени. От удара о каменные плиты наверняка будут ушибы и синяки. Тело и разум, чувства и сознание обменивались взаимными упреками. Сэрен отогнала их прочь вместе с болью и погрузилась в состояние покоя. Проще простого. – Берегись: обманывать себя крайне опасно. В следующий раз можно просто не заметить, как тебя ранило. Так и умереть можно, Сэрен Педак. Нет, если тебе нужно… проверить… выбери кого-нибудь другого. Будь у Корло больше времени, он бы тебя обучил. – Так, значит… Значит, он знает тебя? – Не так близко, как тебя. Мало кто столь… одарен. – Но ты ведь не бог? – Лишний вопрос, Сэрен Педак. – Ты прав. И все-таки ты живой? – Если только слова о моем существовании не являются моим величайшим обманом! – В ответе звучала насмешка. – У языка есть правила, и правила эти также описываются языком. По мысли К’рула, кровь уходит, а потом возвращается вновь. Сначала слабость, потом возрождение. Раз за разом, раз за разом. А теперь спроси себя: кто же тогда враг? – Не знаю. – Пока, возможно. Но тебе придется это узнать, Сэрен Педак. До того, как мы закончим. – Ты даешь мне цель? – Она улыбнулась. – Диалог, моя милая, не должен прекращаться. – Наш? Или тот, другой? – Твои спутники думают, что ты бредишь. Я оставлю тебя, но прежде скажи мне: кого из них ты выберешь для опытов? Она вгляделась в нависшие над ней лица: обеспокоенные, насмешливые, любопытные, безразличные. – Не знаю. Мне кажется, это… жестоко. – Такова сила, Сэрен Педак. – Тогда я выбирать не стану. Пока что. – Как пожелаешь. – Что с тобой, Сэрен? – спросила Кубышка. Она улыбнулась и поднялась с земли. Удинаас – вот удивительно – протянул ей руку. Сэрен поморщилась от боли; его губы тронула ухмылка. – Здорово тебя приложило, аквитор. Идти можешь? – Он улыбнулся шире. – Теперь не будешь отрываться от нас, немощных? – Вроде тебя, Удинаас? Нет, не буду. Он нахмурился. – Вот мы с тобой вдвоем. Сэрен посмотрела ему в глаза, смущенно отвела взгляд и посмотрела снова, теперь уже тверже. – Ты тоже слышал? – А зачем? – шепотом спросил он, вкладывая ей в руки свою клюку. – Я и так знаю, каково это. Сушеный преследовал меня задолго до того, как я сбежал с севера. Он передернул плечами. Силкас Руин с Чиком уже ушли вперед. Опираясь на имассово копье, Сэрен Педак пошла бок о бок с бывшим рабом. Ее вдруг захлестнуло непонятное чувство к этому разбитому человеку. Возможно, так и ведут себя настоящие товарищи. Как мы с ним. – Сэрен Педак. – Что? – Может, перестанешь перекладывать муки со здоровых коленей на больные? Перестану что? Ах да… – Или хотя бы верни мне эту дурацкую палку. – А если я скажу «прости», то… – Ерунда. Нет, если хочешь, говори, конечно, и хватит на этом. – Прости. Его удивленный взгляд был настоящей наградой. Разлившееся море скрыло землю под деревней. Не нужно было большого ума, чтобы сообразить переселиться на каменистую, поросшую деревьями террасу, поднимающуюся над поймой. Однако шайхи – та жалкая их горстка, поселившаяся здесь, – просто подняли дома на сваи и перекинули между ними дощатые мостки, продолжая жить над зловонной соленой топью, кишевшей крабами, которых за белый цвет панциря называли «черепушками». Йан Товис и Йедан Дерриг во главе отряда улан подъехали к Концу Пути. По левую руку виднелась паромная пристань и сопутствующие постройки, по правую – груда поваленных, гниющих в воде деревьев. Было зябко – холоднее, чем обычно поздней весной, – и низко стелющийся туман почти скрывал болото под сваями и мостками. Среди хозяйственных построек, расположенных на возвышении, выложенном тесаными бревнами, стояла каменная конюшня, а за ней, входом к деревне, – безымянный трактир. Йан Товис спешилась и какое-то время, закрыв глаза, стояла рядом с лошадью. На нашей земле враг. Мне следует объехать все прибрежные гарнизоны… Странникова сила, они уже должны знать, что случилось. От такой суровой правды не скрыться. На империю напали. Но нет, теперь она – королева Последней крови, королева шайхов. Открыв глаза, Йан Товис усталым взглядом окинула глухую рыбацкую деревушку. Вот он – мой народ, Странник, помоги. У нее имелись причины сбежать отсюда в свое время. Сейчас же их стало еще больше. – И что дальше, Сумрак? – спросил стоявший рядом Йедан Дерриг, ее сводный брат, ослабляя ремешок шлема с забралом. Было видно, как под бородой у него ходят желваки. Йан Товис осознавала всю серьезность вопроса и тяжесть последствий ее ответа. Что дальше, говоришь? Объявят ли шайхи о своей независимости, станут ли еще одной силой в войне между малазанцами и летерийцами? Призовем ли мы всех к оружию, включая самых юных? Шайхи кричат о свободе, но крики их тонут в грохоте прибоя. Она вздохнула. – Я была командующим на Пределе, когда приплыли эдур. Мы сдались. Я сдалась. Поступить иначе – самоубийство. Йедану следовало так сказать и на этот раз. Уж он-то понимал, насколько правдивы такие слова. Однако он лишь поводил челюстью, а затем, отвернувшись, стал всматриваться в широкий плоскодонный паром. – Кажется, им довольно давно не пользовались. Судя по всему, побережье к северу от Оула затоплено. Мне не за что зацепиться в его словах. – Воспользуемся этим, вплоть до самого Третьего Девичьего форта. Короткий кивок. – Но сперва нужно собрать всех ведьм и колдунов. – Почти все сейчас набились вон в ту деревушку, королева. Они знают, что ты вернулась – Пулли и Сквиш раструбили. Бьюсь об заклад, их когтистые ступни уже стучат по доскам. – Отправляйся туда и приведи их, – приказала она, глядя на трактир. – Я буду ждать их здесь. – А вдруг места не хватит? Нашел из-за чего беспокоиться, подумала Йан Товис и пошла к входу. – Тогда пускай взгромоздятся друг другу на плечи, как воронье. Они воронье и есть. – Сумрак… Она остановилась и повернула голову в его сторону. Йедан снова затягивал ремешки на шлеме. – Не надо. – Не надо чего? – Не заставляй нас воевать, сестра. Она вгляделась в его лицо, однако Йедан больше ничего не сказал. В следующее мгновение он развернулся и поехал к деревне, а Сумрак пошла дальше. Подчиненные тем временем отводили лошадей в конюшню. Те спотыкались от того, что скользили копытами по сырым бревнам, да еще и устали. Последний раз уланы меняли скакунов в гарнизоне под Туламешем. Там практически никого не было – всех подняли разбираться с бандитами, которые якобы объявились в округе. Йан Товис почему-то была уверена, что никто не вернется. Ее внимание привлекла каменная плита перед входной дверью. На ней были начертаны шайхские руны: «Сия стела воздвигнута в честь Восхода по имени Тейан Атовис, взятого Берегом в 1113 году Острова. Убит летерийцами за непрощенные долги». Йан Товис хмыкнула. Вот, еще один родственничек небось. Уже тысячу лет как мертв. – Нет, Тейан, тебя убила выпивка, – пробормотала она вполголоса. – И теперь камень с твоим именем служит порогом для трактира. Впрочем, да, существовали какие-то загадочные и неподъемные долги, которые привели к пьянству и бесславному концу. И все-таки подобные славословия искажают понимание того, какие силы вершат судьбы смертных. И теперь… Новым Восходом станет Бруллиг. Сможет ли он стать королем, достойным Тейана? Она толкнула дверь и шагнула внутрь. В тесном зале яблоку негде было упасть. Все как один посмотрели на Товис. Из толпы возникло знакомое лицо – все в морщинах, среди которых пряталась полуулыбка. – Вот ты где, Пулли, – поприветствовала ведьму Сумрак. – А я только что отправила Дозора в деревню за тобой. – Ничего, найти ему Сквиш и десятки других. Прядут они нить на близком взморье у берега, королева, и читают все истины, там записанные. Чужаки… – Знаю, – перебила Йан Товис и, отвернувшись от карги, окинула взглядом остальных ведьм и колдунов – поплечников, приверженцев Старых устоев. В дымном мареве Сумрак видела только блестящие глаза шайхских старейшин да чуяла их запах: полуистлевшая сырая шерсть, заплаты из тюленьей шкуры, рыбий жир, пот и зловонное дыхание из ртов с больными деснами и гнилыми зубами. Хозяина – или хозяйки – трактира нигде не видать. Собравшиеся сами открывали бочонки и наполняли чарки кисло пахнущим элем. На центральном очаге дымился огромный чан с ухой, а на столах всюду были разбросаны тыквенные плошки. По грязному полу разгуливали жирные крысы. Ведьм куда больше колдунов, что бросалось в глаза. Частое явление среди отмеченных демонами: мальчиков с приемлемым набором черт, не походивших на чудовищ, рождалось все меньше. Итого две с лишним сотни поплечников. И все в одном месте. – Королева, – вновь подала голос Пулли, склонив голову. – Нить прядется, все от шайхской крови знают, что ты правишь теперь. Кроме тех, кто на Острове, – тем ведомо только о смерти твоей матери. – Так, значит, Бруллиг там, ждет… – Истина, Сумрак, ждет, что быть ему Восходом, королем шайхов. Странник меня побери… – Нам нужно плыть на Остров. Собравшиеся одобрительно загудели, прерываясь, чтобы опрокинуть очередную чарку эля. – Этой ночью вы хотите устроить ритуал. – Сказано, королева, мы ослабляем цепи. Ставим сети на течении мира и ждем улова. – Нет. – Что такое? – Черные глаза Пулли сузились. – Я сказала: нет. Сегодня ритуала не будет. И завтра, и послезавтра тоже. Никаких ритуалов, пока не прибудем на Остров, да и после этого тоже. Гомон в трактире тут же смолк. Пулли похлопала ртом, затем заговорила снова: – Королева, на берегу звучат голоса, и слова, ими сказанные, для нас. Так… таковы Старые устои, наши устои… – Да, знаю. И моя мать смотрела на это сквозь пальцы. Но я не стану. – Йан Товис снова окинула лица собравшихся: неверие сменялось злобой и ненавистью. – Старые устои раз из раза подводили нас. Ваши устои, – жестко повторила она, – не дали ничего. Теперь я королева. Сумрак на Берегу. Рядом со мною Дозор и Восход. Станет ли им Бруллиг – увидим, но знайте, что ваше слово здесь веса не имеет, никакого. Восхода выбирают шайхи. Всем народом. – Не унижай нас, королева. Пулли больше не улыбалась. Ее взгляд и голос сочились ядом. – Иначе что, старуха? – фыркнула Йан Товис. – Нашлешь на меня проклятье? Только посмей. Я желаю сохранить свой народ, провести его через все невзгоды. Ваше дело – исцелять и благословлять. Власти у вас больше нет. И не говори мне о матери! Мне лучше всех вас известно, как низко она пала. Теперь я королева. Вы должны подчиниться. Никто не обрадовался. Истинная власть (если только жалкие проклятия, нашептанные в темных закоулках, можно считать властью) слишком долго была в их руках, и так просто они не уступят; придется вырывать ее силой. Шабаш пойдет на все, чтобы меня свергнуть. Можно не сомневаться. Что ж, Йедан Дерриг, отныне придется тебе не Берег стеречь, а мою спину.
Вечерело. Скрипач открыл глаза и со стоном перекатился на спину. Слишком много лет ему приходилось спать на жесткой, холодной земле, укрывшись тонким шерстяным одеялом, вместо подстилки – изодранный дождевик. Теперь хотя бы можно спать днем, прогревая старые кости на солнце. Сев, он оглядел поляну. Вокруг – свернувшиеся калачиком силуэты. У края на пне сидит Корик, чья вахта выпала последней. Стало быть, лесорубы тут все-таки водятся. Вот только ни одного мы так и не увидели. С высадки прошло три ночи. За это время их объединенный взвод немало продвинулся на восток, в глубь материка. Вот ведь странная империя. Дороги, тропинки, усадьбы да пара прибрежных городишек. Куда же подевались эти Худовы тисте эдур? Скрипач поднялся на ноги, потянулся, чтобы размять затекшие мышцы и больные суставы. Он хотел начать сначала, стать простым «охотником за костями» по имени Смычок, никому не знакомым. Не вышло. Маскарад не сработал. Хуже того, Скрипач сам не верил, что смог начать с нуля, отбросить память о прошлых войнах. В жизни так не бывает. Проклятье. Он тяжело побрел к Корику. Сэтиец-полукровка поднял взгляд. – Ну разве это война, сержант? Я уже готов попросить Улыбку всадить мне кинжал в ногу, лишь бы кровь почуять. Может, Худ с ними, с этими эдурами, и пойдем убивать летерийцев? – Землепашцев и свинопасов, что ли? Вообще-то, если не забыл, нам нужно склонить их на свою сторону. – Из тех, что нам до сих пор попадались, даже завалящего взвода не сколотишь. Вот если бы мы как-то заявили о себе… – Еще не время. К тому же, может, это просто нам так не везет. Бьюсь об заклад, другие взводы уже нарвались на разъезд-другой. – Ха, как бы не так. Стоило хоть кому-то из наших разворошить это гнездо, леса вокруг уже кишели бы врагами. Ну, и где они? Скрипач не нашелся, что ответить. Он почесался и отвернулся. – Вздремни пока, солдат. К завтраку разбудим. Ничего, Корик, жалуйся, пока можешь. Когда начнется свистопляска, мы будем вспоминать такие вечера с теплотой. Сколько еще раз он будет это обещать? Всё, что до сих пор случалось с «Охотниками за костями», мало походило на триумфальные гимны. Взять хоть И’гхатан, где они с песней на губах шли прямиком в ловушку. Воспоминания по-прежнему больно ранили душу. Он просто обязан был почуять неладное. Да и Геслер тоже. Да уж, подвели мы всех тогда… Здорово подвели. А того хлеще – в Малазе. Пришлось браться за оружие. Даже стену из щитов выставили прикрывать морпехов. Подняли руку на толпу простых малазанцев, своих же соотечественников. Всё потому, что это войско позарез нуждалось в настоящей битве. Адъюнкт выбросила их на берег, будто пригоршню клещей на спину собаке. Рано или поздно псина начнет чесаться. Темнело, солдаты понемногу просыпались. Скрипач подошел к своему рюкзаку, замер над ним. Внутри лежала Колода и ждала, когда ее прочтут. Соблазн был велик: хотя бы просто узнать, что их ждет… Не дури, Скрип. Вспомни про Рваную Снасть и что с ней стало. – Не стоит, сержант. Скрипач оглянулся на голос и нахмурился. – Флакон, хватит читать мои мысли. К тому же не так-то здорово у тебя это выходит. – Вы напоминаете человека, который зарекся пить, но все равно носит в кармане фляжку. – Хватит, солдат. Флакон пожал плечами и огляделся. – А куда подевался Геслер? – Небось пошел удобрять местную растительность. – Возможно, – согласился Флакон, но как-то неуверенно. – Но я просыпался и раньше, а его уже не было. Нижние боги. Отмахиваясь от мошкары, Скрипач пересек поляну; на другом конце расположился второй взвод. Ураган, весь взъерошенный, с листьями и веточками, застрявшими в косматой шевелюре и бороде, напоминал разбуженного медведя. Нависнув над громко храпящим Курносом, капрал пинал подчиненного по ребрам. – Ураган, – тихо позвал Скрипач. – Куда ваш сержант подевался? – Без понятия, – отозвался верзила. – Он последним сторожил у нас… Скрип, она ведь не стала бы сжигать «Силанду», правда? – Конечно. Слушай, если Геслер не объявится, тебе придется его искать. Ураган поднял на сержанта поросячьи глазки. – Думаешь, заблудился? На него не похоже. – Не пори чушь, капрал. – Ага… А какой из твоего Корика следопыт? – Не очень. Если честно, то никакой. Главное, ему этого не говори. Флакон… – А от него у меня вообще мурашки, Скрип. Дрочит чаще, чем я в носу ковыряюсь. Конечно, солдатская жизнь и все такое, но… – Он говорит, что это не он. – Ну, если Улыбка так уж хочет нырнуть к кому-то под одеяло… – При чем тут Улыбка? Ты вообще о чем? – О том, что… – Послушай. Флакона преследует какой-то призрак. И не смотри на меня так – Быстрый Бен подтвердил. Призрак этот, ну… в общем, женский и немного необузданный в своих… – Все маги – извращенцы. – В нашем деле, Ураган, это не важно. – Как скажешь. – Капрал встряхнулся и отвернулся. «В нашем деле это не важно», – передразнил он шепотом. – Я все слышу, капрал. Ураган отмахнулся и направился к костру. Первым шагом он хорошенько отдавил руку Курносу. Раздался хруст. Пехотинец с тихим стоном вскочил, а Ураган, не задерживаясь, пошел дальше. Курнос хмуро осмотрел неестественно выгнутый средний палец и, хорошенько потянув, вправил его. Затем поднялся и ушел в кусты отлить. Скрипач почесал бороду и вернулся к своему взводу. Да уж, грозное мы войско, ничего не скажешь.
Геслер бродил по странным развалинам. Солнце садилось быстро, и в сумерках руины казались еще более потусторонними. Между древних деревьев, куда ни глянь, круглые провалы колодцев, не меньше дюжины. Счистив мох с кладки, Геслер увидел, что камни отменно выточены и прилажены друг к другу безо всякой известки. Искусственные очертания он заприметил еще из лагеря, но сначала принял их за остатки давно обрушившейся колоннады. Обломков, однако, под ногами не было – только вывороченная корнями брусчатка. Приходилось следить, куда наступаешь. Геслер уселся на край ближайшего колодца и уставился в непроглядную темноту, откуда тянуло стоячей водой. Ощущение, что любопытство не целиком угасло, как думалось ранее, странным образом успокаивало. Значит, Спруту – вот уж на что мрачный товарищ – он еще не уподобился. Впрочем, он повидал за свою жизнь немало, и кое-что навечно окрасило ему кожу, не считая менее заметных перемен. С другой стороны, весь этот груз увиденного, сделанного, не сделанного, лишь выматывал, и больше ничего. Геслер больше не мог смотреть на пляшущие огоньки походного костра: перед глазами неизменно вставал Истин и его бесстрашный бросок в охваченный пламенем и’гхатанский дворец. При взгляде на арбалет во время плутаний по этим проклятым лесам вспоминался Пэлла, как он со стрелой во лбу заваливается на бок, едва их взвод вошел в город. В каждом вороньем крике слышались отголоски воплей призраков, которые уничтожили лагерь «Живодеров» в Рараку. Истесанные ладони с разбитыми костяшками вызывали образ того виканца – Колтейна – на берегу Ватара. Боги, преодолеть такой путь с толпой беженцев и пасть жестокой смертью по вине предателей. Бойня в Арэне. Логросовы т’лан имассы восстали из уличной пыли и принялись уничтожать жителей города – только мелькали каменные мечи. Если бы тот бывший «красный клинок» не распахнул ворота для бегства, не выжил бы никто. Совсем. Только малазанцы, которые могли лишь наблюдать за резней со стороны. Беспомощные, как младенцы… Еще – корабль на волнах пламени, плывущий за огнедышащим драконом, и первая встреча с тисте эдур. Мертвый, тот сидел в кресле, прибитый к нему гигантским копьем. Внизу – банки с обезглавленными гребцами, сжимающими в руках весла. Отрубленные головы кучей сложены у главной мачты; их глаза щурятся от яркого света, лица искажают жуткие гримасы… Так кто же вырыл здесь эти двенадцать колодцев? Вот что интересно. Наверное. Вспомнился стук в дверь, а за ней – знакомый т’лан имасс, вымокший насквозь. Геслер даже испытал внезапную радость от этой встречи. Ураган, это к тебе. И да, рыжеволосый вол, мне такое снится. Что это говорит о самом Геслере? Ну уж нет. Я любопытен, но все-таки не настолько. – Вот ты где. Геслер обернулся. – Ураган, ты? А я как раз про тебя вспоминал. – В смысле? – Да вот думал, войдешь ты сюда или нет. – Геслер указал на темный провал. – Сдается мне, голова все же не пролезет. А жаль. Капрал подошел ближе. – Ты забываешь, сержант, что я из тех, кто всегда дает сдачи. – Правда? Запамятовал что-то. – Напомнить? – Лучше скажи, зачем я тебе понадобился. – Собираемся уходить. – Ураган. – Чего? – Что ты об этом думаешь? – Кто-то просто обожал рыть колодцы. – Да не об этом – о войне. Ради которой мы оказались здесь. – Пока не знаю. Как начнем крушить черепа, скажу. – А если не начнем? Ураган пожал плечами и запустил широкую, поросшую щетиной пятерню в спутанную бороду. – Значит, «Охотники за костями», как всегда, окажутся не у дел. Геслер усмехнулся. – Ладно, пошли… Хотя постой. Сколько раз мы с тобой бились? – Друг с другом? – Да нет, дурья твоя башка, бок о бок. Сколько? – Не считал. – Врешь. – Хорошо-хорошо. Тридцать семь. И’гхатан не в счет, меня там не было. Так что в твоем случае тридцать восемь. – А скольких битв нам удалось избежать? – Несколько сотен. – Видно, дружище, мы с тобой поднаторели в этих делах. Огромный фаларец нахмурился. – Сержант, ты что, нарочно решил мне настроение испортить?
Корик затянул ремешки на своем объемистом рюкзаке. – Просто дайте мне уже кого-нибудь убить, – прорычал он. Флакон, потирая глаза, посмотрел на сэтийца-полукровку. – Пожалуйста: вот тебе Улыбка. Или, вот, Битум. Главное – напасть неожиданно. – Издеваешься? – Нет, просто отвлекаю внимание от самого хилого солдата во взводе. То есть себя. – Ты же маг. Вроде бы. Пахнешь точно как чародей. – И что? – А то. Если я тебя прибью, ты напоследок меня проклянешь, и жизнь моя станет невыносимой. – Что изменится? – Знать, отчего у тебя все так гадко, куда хуже, чем страдать без повода, просто по образу жизни. – Корик ни с того ни с сего вытащил длинный кинжал – свое самое свежее приобретение. – Видишь? Прямо как у Калама. Жутко легкий и быстрый, вот только против доспехов так себе. – Так Калам и бил им не в доспехи, а между – в горло, в подмышку, в пах… Отдал бы ты этот нож Улыбке. – Ага, сейчас. Я потому и взял его, чтобы ей не достался. Флакон оглянулся на заросли, в которые немногим ранее ушла Улыбка. Она возвращалась, за умиротворенным выражением лица, без сомнения, скрывались всевозможные злобные замыслы. – Надеюсь, от нас не требуется биться с тисте эдур, как тяжелым пехотинцам. – Флакон обращался к Корику, но не сводил взгляда с Улыбки. – Наш взвод, за исключением тебя, Битума и, может, Корабба, не очень-то тянет на кольчужную рукавицу. Наше дело – обманки, удары исподтишка. Так что такая война по нам. – Оглянувшись, он увидел, что полукровка буравит его угрюмым взглядом. По-прежнему с кинжалом в руках. – Впрочем, если потребуется, мы, пожалуй, перестроимся. Значит, мы наполовину кольчужная рукавица, наполовину кожаная перчатка. Что скажешь? – Не важно. – Корик убрал кинжал в ножны. – Когда я сказал, что хочу кого-нибудь убить, то имел в виду врага. – Тисте эдур. – Сгодятся и летерийские бандиты. Должны же у них бандиты водиться. – Какие? – Что значит «какие», Флакон? Самые обыкновенные – те, что по деревням промышляют. И чтобы главари усатые с дурацкими прозвищами. Зорала Хохотун, там, Храбрый Памбр… На последних словах подошла Улыбка. – Да-да, помню эти басни, – отозвалась она, громко прыснув. – Храбрый Памбр в шляпе с пером и его горбатый напарник Малец-Хитрец Помоло. Вдвоем они обчистили Королевскую сокровищницу Ли-Хэна. Перерезали Великий канат, на котором держался Плавучий Авали. А Зорала мальчишкой забрался на самое высокое дерево в лесу да слезть не смог. Так и жил там, пока спустя много лет не пришел дровосек… – Нижние боги, – простонал из-под одеяла Спрут. – Кто-нибудь, перережьте ей глотку. Плотно сжатые губы Улыбки изогнулись в полном соответствии с прозвищем. – Что ж, хоть у меня сегодня ночью хорошее настроение. – Иными словами, сегодня ночью тебе перепало… – Язык прикуси, Корик, или в следующий раз проснешься без косичек. И не спрашивай, что я с ними сделаю. Поверь, тебе не понравится. И ты, Флакон, тоже не обольщайся на свой счет. Однажды я прикрыла тебя, но это было в первый и последний раз. – Лучше оставь Корику его косички. Он ими сопли вытирает, – хмыкнул Флакон. Подошел Скрипач. – Спрут, поднимайся. Вот, взгляни на Корабба – единственный из всех тут, кто готов… – Нет, сержант, не готов, – отозвался Корабб. – Я просто спал в доспехах, и теперь мне очень нужно отлить. Вот только… – Отставить, – перебил его Скрипач. – Выходим. Постараемся и сегодня не наткнуться на эдур. – Можно устроить лесной пожар, – предложил Корик. – Так мы же попадем тогда в самое пекло, – возразил Битум. – Просто мысли вслух.
Корабб Бхилан Тэну’алас был вынужден признать, что эти малазанцы ничем не походили ни на «живодеров», ни на воинов армии Леомана. Да и на людей, пожалуй, тоже… скорее на зверей. На оголодавших псов. Вон и лаются друг с другом так же. На Корабба, к счастью, внимания почти никто из них не обращал. Даже Флакон, которого сержант наказал ему стеречь. Прикрывать чью-нибудь спину было привычным занятием, так что приказ сопротивления не вызывал. С другой стороны, Флакон – маг, а магам Корабб не доверял. Те заключают сделки с богами, впрочем, для этого не обязательно быть магом. Нет, сделки заключают и самые надежные командиры, предводители, за которыми воины были готовы пойти хоть прямиком в Бездну. Заключают – и обрекают каждого на пламенный ад, даже тех, кто сбежал. Да, сбежал. Корабб был доволен, что все это осталось позади. Дела прошлые, а значит, больше играют роли… потому что все в прошлом. Теперь у него новая история. Она началась в туннелях под И’гхатаном. Среди этих… зверей. Но вот еще Скрипач. Корабб без колебаний был готов следовать за сержантом, потому что он того заслуживал. В отличие от некоторых. На «войско» четырнадцать человек не тянули, но приходилось довольствоваться и этим. Корабб не терял надежды, что когда-нибудь, когда углубятся на материк, они окажутся в пустыне. Пока что здесь слишком много деревьев, слишком сыро и слишком зловонно. А еще хочется снова сесть на лошадь. Столько ходить пешком просто вредно. Объединенный взвод покинул поляну и погрузился в лесную темноту. Корабб пристроился рядом с Флаконом. – Корабб, ты? – поморщился маг. – Будешь защищать меня от летучих мышей? – Если нападут, то буду убивать, – пожал плечами воин. – Только посмей. Я, между прочим, люблю летучих мышей. Даже разговариваю с ними. – Как с той крысой, которую ты завел, и ее отродьем? – Именно. – Поверить не могу, что ты бросил их на горящем судне. – Да ни за что в жизни. Я переправил их на «Пенного волка». Довольно давно, кстати… – Ага, чтобы шпионить за адъюнктом. – Нет, из жалости. Видишь ли, я догадывался, что корабль не… – И чтобы шпионить. – Да-да, хорошо. И чтобы шпионить. Давай не будем об этом, а?.. Леоман тебе рассказывал о своей сделке с Королевой грез? – Мне не нравится эта тема, – заметил Корабб, хмурясь. – Дела прошлые, а значит, и говорить не о чем. – Ладно, но почему ты все-таки не ушел с ним? Он ведь наверняка предлагал. – Если мне попадется хоть одна летучая мышь, я ее убью. – Перестаньте трепаться, Худ вас дери! – прошипели откуда-то спереди. Кораббу очень хотелось оказаться верхом на добротном скакуне, посреди песка, под палящим солнцем. Тот, кто не бывал в пустыне, никогда не поймет, какое это чудо – вода. Здесь же воды столько, что ноги начинают гнить. Так же неправильно. – Кошмарная страна, – пробормотал он. Флакон хмыкнул. – Скорее бессмертная. Под каждой корягой, под каждым валуном здесь копошатся призраки, слой за слоем. Совы, кстати, их видят. Бедняжки. Спереди снова зашипели. Начался дождь. Даже небо презирает воду. Кошмар.
Трантало Кендар, младший из четырех сыновей в клане бенедов (тисте эдур, что живут на побережье), величаво восседал на своем скакуне, чем, увы, не могли похвастаться его спутники. Во всем отряде только он находил общий язык с лошадьми. Во время завоевания Трантало едва-едва исполнилось пятнадцать. Крови он не нюхал и о том, что такое война, знал только потому, что ходил в учениках у дальней родственницы, которая служила целительницей в войске Ханнан Мосага. Так ему пришлось столкнуться с тем страшным следом, какой война оставляла на прежде здоровых и сильных воинах: ужасающие увечья, гноящиеся ожоги, отсохшие конечности – результат летерийского колдовства. Разыскивая раненых на полях сражений, Трантало узнал, что таким же боли и мучениям подвергались и летери. С тех пор жажды сражений у юноши заметно поубавилось. Сверстники находили в этом повод для насмешек, но они не видели вывалившихся кишок и раскроенных черепов, не слышали отчаянных стонов о помощи, на которые откликались лишь чайки да воронье. Они не перевязывали бесконечные раны, не смотрели в пустые глаза солдат, напуганных осознанием собственной смертности или того хуже – раздавленных уродством, потерей рук и ног, утратой смысла жизни. Трантало не замечал за собой ни особого ума, ни талантов, разве что к верховой езде, но все же попал в отряд с одиннадцатью бывалыми воинами-эдур, четверо из которых, включая командира – Эстава, старшего из братьев Кендар, – происходили из клана бенедов. Он гордился тем, что ехал во главе колонны, направлявшейся по прибрежному тракту к замку Боарал. Там им надлежало, насколько он понял, наказать летери за какой-то проступок. Это была самая дальняя поездка Трантало на юг от Ренниса с того дня, когда он вырвался из-под теткиной опеки (та жила неподалеку от города Оул). Стен Летераса юноша не видел, как и побоищ под ними, – и к счастью, ведь, по рассказам, колдовство, которое творилось в заключительных боях, страшнее некуда. Жизнь в Реннисе исподволь приучала его к превосходству. Одной только принадлежности к народу тисте эдур хватало, чтобы вызывать у раболепных летери страх и подобострастие. Последнее очень льстило. Страх, конечно, печалил, однако юноша не питал иллюзий и понимал, что подобострастие, которым он так наслаждался, происходит именно из страха. – Угроза расправы – вот что делает этих жалких созданий покорными, – так сказал ему Эстав в первые дни после переезда в Реннис. – И порой, мой юный брат, нам придется напоминать им об этой угрозе. Кровью. Восторг от поездки, пускай и в забытый всеми богами замок, омрачало только предчувствие того, что отряд направляется туда именно за расправой. Вершить кровавый суд. Так что неудивительно, почему летери старались не вмешивать эдур в свои склоки. Но нам не до расшаркиваний и уж тем более не до подробностей. В ход пойдут мечи, причем, скорее всего, уже этой ночью. Трантало знал, что Эстав не будет ничего от него требовать. Хватало и того, что он едет во главе колонны. В замке же ему, скорее всего, поручат стоять у ворот, не больше. Трантало это более чем устраивало. Стремительно темнело. Отряд съехал с широкого берегового тракта на узкую тропу, ведущую к замку. Вдоль тропы шли крутые и довольно высокие – стоячему по грудь – насыпи, из которых торчали переплетенные корни. С обеих сторон нависали деревья, почти срастаясь ветвями. За изгибом дороги показался частокол: сплошь необтесанные стволы (на некоторых даже осталась кора), то покосившиеся, то ушедшие в землю. Слева, у ольхово-березовой рощицы, примостилась горстка полуразвалившихся хозяйственных построек, а справа в зарослях травы почти у ворот виднелась телега со сломанной осью. Не доезжая до входа, Трантало натянул поводья. Ворота были незаперты. Одну воротину из стволов молодых деревцев, скрепленных досками крест-накрест, как распахнули, так и бросили; сквозь нее уже проросла трава. За воротами открывался вид на двор, подозрительно пустой. Послышался стук копыт – это подъехали спутники, и Трантало пустил свою лошадь дальше, пока из темноты не показался покрытый сажей фасад замка. В узких оконных проемах – ни огонька. Между раскрытых дверей зияла пустота. Эстав поравнялся с братом. – Чего замер, Трантало? – поинтересовался он. – Этот замок заброшен, преда, – доложил Трантало, в который раз смакуя звучание нового летерийского звания. – Может, мы не туда приехали?.. – Это Боаралов замок, – подтвердили сзади. – Я тут уже бывал. – И здесь всегда так тихо? – спросил Эстав, привычно изогнув бровь. – Почти. – Воин осторожно приподнялся на болтающихся летерийских стременах и огляделся. – Должны быть факелы, не меньше двух: один – над той телегой, другой – во дворе. – А стражи что, нет? – Должен быть один охранник… Отлучился небось в отхожее место… – Нет, здесь пусто, – возразил Эстав и, тронув поводья, направил коня к воротам, Трантало следом. Братья подъехали к ступеням, ведущим в донжон. – Эстав, тут на лестнице какие-то пятна. – Верно. Зоркий у тебя глаз, братец. Старший брат с явным облегчением спешился и, передав поводья младшему, подошел ближе ко входу. – Это кровь. – Мятеж? Оставив одного сторожить лошадей, другие воины тисте эдур разбрелись по двору в поисках конюшни, кузницы, курятника и колодца. Эстав разглядывал кровавый след, спускавшийся со ступенек на землю. – Тело выволокли наружу и потащили… Он поднял голову, посмотрел в сторону конюшни и вдруг, всхрипнув, осел на землю. – Эстав? Трантало оглянулся и увидел, как еще четверо воинов, скорчившись, упали. Раздались крики – трое у конюшни; к их ногам подлетело что-то вроде булыжника. Вспышка. Гулкий треск. Визг и облачко дыма. Воины лежали навзничь. Трантало высвободил ноги из стремян и, перекинувшись через седло, спрятался за крупом. Во рту пересохло, хоть спичкой чиркай. Сердце билось так, что почти заглушало все прочие звуки извне. Он вытащил меч и кинулся к брату. – Эстав! Тот сидел, вытянув ноги вперед, упершись руками в грязь, будто ребенок. Из груди что-то торчало: короткое древко, как у стрелы, но толще, а вместо оперения – плотные, закрученные куски кожи. Кровь залила подбородок и пропитала шерстяную накидку. Раскрытые глаза не моргали. – …Эстав? Во дворе зазвенела сталь. Трантало с трудом оторвал взгляд от тела, не веря, что брат мертв. Двое воинов-эдур, отчаянно отбиваясь, пятились к лошадям, которые беспокойно топтались в нескольких шагах от ворот. Тот, кого оставили сторожить, на четвереньках отползал к выходу. Из головы у него что-то торчало. Темно, противников, тесно сцепившихся с тисте эдур, не разглядеть. Трантало только понял, что их четверо, они хорошо вооружены и защищены. Что-то промелькнуло за спиной у соплеменников. Трантало вскочил, хотел окликнуть их, предупредить, но горло вдруг запылало огнем. Задыхаясь, он пошатнулся и нащупал в шее нечто холодное и острое. Кровь струилась из рта, заполняла легкие. Откашливаясь и захлебываясь, он упал на колено почти рядом с братом. Свет в глазах стал меркнуть, Трантало из последних сил вытянул руки. Эстав!.. На этом все оборвалось.
Хеллиан вышла из конюшни почти не шатаясь. Горячка схватки осталась позади, и теперь от пота пробивала дрожь. Драка всегда приводила сержанта в чувство – неизвестно как, но, в общем-то, это было даже неплохо. – Эй, там, чтоб вас, зажгите уже фонарь! – рявкнула она. – А ты, Может, убирай свою шрапнель, кончилось все… Вот тебе и большой жуткий враг, – добавила она с шумным вздохом. Хеллиан подошла ближе к телам двух эдур у донжона и указала на них мечом. – Проверь их, Тавос. Мало проткнуть кого-то, а потом просто стоять и смотреть. Вдруг еще укусит? – Да дохлые они, как моя личная жизнь, – отозвался Тавос Понд. – Кто там снял первого-то? Выстрел – просто шик. – Мазок, – ответила сержант, глядя, как остальные бойцы во главе с Урбом осматривают трупы других эдур во дворе. – А моя спина служила упором. – Ваша спина? – Блевала я, чего тут неясного? Как раз между позывами он и выстрелил. Точно в сердцевину, а? – Так точно, сержант. – Вот, а ты ром тащить не хотел. Теперь понимаешь, почему я тут командую? Где там мой капрал? – Здесь. – Тут я. – Собери лошадей – дальше едем верхом… И плевать, что там приказывал Кулак. Услышав эти слова, Урб оглянулся и подошел. – Хеллиан… – Вот только не надо меня убалтывать. Я еще не забыла, чем кончаются твои уговоры. – Она достала флягу и сделала глоток. – Смотри у меня, Урб!.. Так, а теперь, кто стрелял, собирают стрелы – все до единой! Она снова опустила взгляд на мертвых эдур. – Как думаете, мы первые из наших, кто ввязался в драку? – спросил Тавос Понд и, нагнувшись, обтер свой клинок плащом старшего тисте эдур. – Мы на войне, Тавос Понд, на самой что ни на есть настоящей. – Если они все такие же беспомощные, как эти… – Мы застали их врасплох. Ты что, думаешь, нам до самого Летераса будет так везти? Сейчас же выбрось это из головы. – Она сделала еще пару глотков, выдохнула и вперилась в Урба. – Очень скоро охотиться станут на нас. А значит, надо двигаться верхом, чтобы опережать новости о вторжении. Потому что эти новости – мы, и мы сами будем их доставлять. Как, собс’но, и должно быть. Усекли? К Урбу подошел капрал Рим. – Сержант, у нас двенадцать лошадей. – Блеск, по одной на каждого, – заявила Хеллиан. Рим нахмурился. – Вообще-то, по моим подсчетам, кому-то придется ехать вдвоем. – Как скажешь. Так, а теперь надо убрать тела. Деньги при них нашли? Кто смотрел? – Немного, – отозвался Может. – В основном галька. – Галька? – Сначала мне показалось, что это камни для пращи, но пращами никто вооружен не был. Так что да, галька, сержант. Солдаты подхватили мертвых эдур и потащили в сторону. Хеллиан отвернулась. Вот Опоннова тяга, наткнулись на целый замок, а в нем только свежий труп летерийца. Все помещения обнесены подчистую, только в кладовых осталось немного провианта. При этом ни капли вина или пива, что, по мнению Хеллиан, однозначно указывало: империя в страшном упадке и полностью заслуживает, чтобы ее разнесли до основания. Жаль, такой возможности им не представится. Впрочем, как выяснилось, нарушать приказы время от времени полезно для здоровья. Думаю, пора начать охотиться на эдуров. Сержант снова окинула взглядом двор. Растреклятая ночь. В ней только маги видят. Ну и эти, серокожие. – Эй, Урб, – тихо позвала она. Он подошел поближе, немного с опаской. – Что? – Надо подгадывать налеты к вечерним и утренним сумеркам. – Да, ты права. Знаешь, я рад, что наши взводы поставили вместе. – Еще б. Ты п’нимаешь меня, Урб. Пожалуй, единственный из всех. – Она утерла нос тыльной стороной ладони. – Как это п’чально. Весьма п’чально. – Что именно? То, что мы убили этих тисте эдур? Хеллиан приподняла брови. – Да нет же, олух. То, что, окромя тебя, меня никто не п’нимает. – Да уж, это точно. Беда. – Ты прям как Банашар. Что я ни скажу, он глядит на меня – вот как ты – и говорит «беда». В чем дело, а? Она тряхнула фляжку. Еще половина, но с каждым глотком будет оставаться все меньше, значит, пора наполнить. Надо следить за такими вещами, не то ну как попадем в переплет, а я на сухую? – Все, по коням. – А если наткнемся на какой-нибудь летерийский отряд? Хеллиан наморщила лоб. – Тогда сделаем, как приказал Кенеб. Поб’лтаем. – А если им не понравится наше предложение? – Тогда убьем их, и вся недолга. – А мы скачем прямиком в Летерас? Хеллиан улыбнулась и постучала пальцем по лбу, который уже стал немного ватным. – Я запам… зауч… замучила карту. Тут есть города, Урб. А чем ближе к Л’терасу, тем больше. А город значит что? Пра’льно, таверны. Корчмы. Короче, мы пойдем иным путем, не-пред-ска-зу-е-мым. – То есть мы будем захватывать Летер таверна за таверной? – Ага. – Не думал, что скажу это, но план мне нравится. – А то ж! Прибавь к нему еще добротную кормежку. В общем, будем воевать, как ци-ви-ли-зо’нные люди. По-хеллиански. Тела эдур, с которых сняли часть одежды и ценности, отправили вслед за одиноким летерийцем в выгребную яму. Та оказалась неожиданно глубокой, густое месиво поглотило все без следа. Туда же малазанцы покидали и гальку. А потом ускакали по дороге в ночь.
– Похоже на перевалочный пункт, – прошептала капитан. Клюв пригляделся. – Я чую лошадей, командир. Вон в той вытянутой постройке. – Да, это конюшня, – кивнула Фарадан Сорт. – А тисте эдур ты чуешь? – Нет. У них свеча, как правило, темно-синяя, самый темный оттенок Рашана, но не темнее Куральд Галейна. Они зовут его Куральд Эмурланн, но их синяя свеча покрыта какой-то грязной пенкой, вроде как на волнах в гавани. Это хаотичная сила. Больная. Похожа на боль, сильную боль, если боль может приносить удовольствие… Не могу выразить. Не нравятся мне эти тисте эдур. – Так они здесь? – Нет, командир. Я имел в виду вообще, на континенте. А здесь только летерийцы. Четверо. Вон в том домике у дороги. – Магия? – Только обереги. – Нам нужно угнать четырех лошадей. Ты можешь заворожить этих летерийцев? – Да, серой свечой. Но когда мы уйдем, пропажу обнаружат. – Тоже верно. Твои предложения? Клюв был счастлив, как никогда раньше. Капитан интересовалась его мнением, выслушивала предложения. Причем искренне, не напоказ. Я влюбился. Кивнув, маг приподнял каску и расчесал волосы. – Не просто заворожить, командир. Мы применим куда более сложное колдовство, а довершит дело оранжевая свеча… – То есть?.. – Телланн. – Будет много следов? – Если уведем всех лошадей, капитан, то нет. Клюв видел, как она изучающе смотрит на него. Интересно, о чем она думает. Ее суровое, но красивое лицо почти ничего не выражало. В глазах тоже мало что читалось. Да, точно, он любит Фарадан Сорт, но в то же время и побаивается ее. – Хорошо, Клюв. Что должна делать я? – Нужно собрать всех лошадей у выхода из конюшни, оседлать пару. Ах да, и еды в дорогу прихватить. – Точно никто не поднимет тревогу? – Они ничего не услышат, командир. Вы хоть сейчас можете постучаться к ним в дверь – они даже внимания не обратят. – То есть мне просто взять и пойти, вот так, напрямик? – уточнила капитан. Клюв широко улыбнулся и закивал. – Нижниебоги, – пробормотала Фарадан Сорт. – Никогда к этому не привыкну. – Их головы во власти Моккры, командир. Этих летерийцев прежде ни разу не зачаровывали – наверное, – так что сопротивляться они не в состоянии. Перебежками, пригибаясь к земле, хоть в этом и не было нужды, капитан направилась к конюшне и уже скоро оказалась внутри. Клюв знал, что ей потребуется некоторое время. Подумать только, я только что отдал приказ командиру! И она его выполняет! Неужели и она меня любит?.. Он отогнал эти мысли. Сейчас не до мечтаний. Маг вышел из-за деревьев, которые росли в стороне от мощенной камнем дороги, подобрал булыжник, плюнул на него и положил на место, тем самым сохраняя в нем чары Моккры. Затем закрыл глаза и потянулся за белой свечой. Худ. Смерть и лютый холод. Даже воздух здесь гиблый. Перед мысленным взором мага возникло подобие окна; деревянный подоконник покрыт толстым слоем воска, рядом мерцает свечка. За окном – равнина, усыпанная прахом и усеянная костями всевозможных форм и размеров. Протянув руку, Клюв взялся за тяжелую длинную кость и протащил на свою сторону. Не теряя времени, он извлек столько, сколько пролезло в постоянно меняющийся проем, стараясь выбирать наиболее крупные. Он понятия не имел, каким существам принадлежали останки, но для дела это неважно. Когда на дороге набралась достаточная груда пыльных костей, Клюв закрыл окно и открыл глаза. Капитан стояла у входа в конюшню и махала ему. Он махнул в ответ и, обернувшись, показал костям свет лиловой свечи. Те взметнулись в воздух, как перья на ветру, и последовали за магом к Фарадан Сорт, паря на уровне пояса над землей. Не дожидаясь Клюва, капитан скрылась в конюшне, а когда маг подошел, вывела лошадей ему навстречу. Широко улыбаясь, он вошел в постройку, кости – следом. Внутри пахло приятно и знакомо: затхлостью, кожей, конским навозом и сырой соломой. Клюв раскидал кости по стойлам, после чего задул лиловую свечу. Подойдя к дальней охапке соломы, он закрыл глаза, пробудил оранжевую свечу и сплюнул, затем снова вышел на улицу, где ждала капитан. – Все, можем ехать. – Точно все? – Да, командир. Как только мы проделаем тысячу шагов по дороге, вспыхнет Телланн… – Огонь? – Да, командир. Будет страшный пожар, даже не подойти. Пламя все сожрет быстро, но при этом никуда не перекинется. К утру останется только зола. – И кости, обугленные до неузнаваемости. Как будто конские. – Так точно. – Отлично сработано, – похвалила Фарадан Сорт и вскочила в седло. Чувствуя невыразимую легкость, Клюв запрыгнул на другую лошадь и с гордостью окинул взглядом еще семь животных, которых они уводили в поводу. Хорошие, только неухоженные. Правильно сделали, что угнали их. Что-что, а следить за лошадьми малазанцы умеют. Вдруг он опустил глаза на стремена и нахмурился. – Это еще что? – прошипела капитан. Стремена, оказалось, вызвали недоумение и у нее. – Может, сломаны? – Судя по всему, нет. У тебя точно такие же. Какой недоумок их придумал? – Сдается мне, капитан, летерийской конницы можно не опасаться. – Верно подмечено, Клюв. Ладно, поехали. Надеюсь, сразу же мы с лошадей не навернемся…
Отец частенько рассказывал Горлорезу о том, как Император – тогда еще просто Келланвед, без титулов, – захватил Ли-Хэн. Да, он уже завладел Паяцевым замком и провозгласил себя правителем острова Малаз, но кому на континенте было дело до захудалой пиратской гавани? Один преступный тиран сменил другого преступного тирана – и что? После завоевания Ли-Хэна все изменилось. Ничто не предвещало нападения. В устье реки с юга и востока не было ни одного вражеского корабля. Стояло обычное весеннее утро, совершенно неотличимое от других. Если бы отец Горлореза и тысячи прочих благообразных обитателей города не взглянули бы в сторону Внутреннего покоя, где возвышался дворец Хранительницы Ли-Хэна, то не заметили бы непонятные силуэты на стенах: приземистые, широкоплечие, одетые в меха, с уродливыми мечами и топорами, на головах – костяные шлемы. Куда подевалась хваленая стража? Почему над казармами и парадным плацем вьется дым? И людям правда не померещилось, как с Высокой башни у городского храма посреди упало тело Хранительницы? Кто-то проник во дворец и обезглавил Ли-Хэн. Нежить встала на стены, а вскоре тысячным войском хлынула из ворот Внутреннего покоя и заняла город. Местная армия сдалась в тот же день, после всего лишь нескольких самоубийственных стычек. Правителем города-государства стал Келланвед. Военачальники и придворные преклонили перед ним колени, а эхо победы сотрясло стекла во дворцах по всему Квон-тали. – Это, мой сын, было пробуждение логросовых т’лан имассов, немертвого войска Императора. Я был там и своими глазами видел на улицах воинов с пустыми глазницами, потрескавшейся кожей, бесцветными прядями волос. Говорят, мой сын, логросы всегда были там, под Предельными порогами. Может, в Расщелине, а может, и нет. Или же они образовались из пыли, которую днями и ночами напролет несло с запада, кто знает? Но именно Келланвед пробудил их, подчинил себе, и на следующий день каждый правитель на Квон-тали увидел в своем зеркале череп, истину говорю. Корабли пришли потом, под командованием троих безумцев: Краста, Урко и Нока. Первой на берег сошла, однако, Стерва – и ты знаешь, кем она стала потом, так ведь? Еще как. Сколько бы т’лан имассов тебе ни подчинялось, от ножа в спину они не защитят. Это открытие стало поворотным в жизни Горлореза. Тысячное или даже десятитысячное войско. Маги и имперские флотилии. Миллионы подданных… Настоящая сила не в этом. Настоящая сила – в кинжале и в руке, которая лежит на спине глупца. Только на том свете все равны. Такого ты, старый краб, за свою долгую бессмысленную жизнь небось и не слышал. Расписывать горшки – бесполезное занятие, ведь горшки не вечны. От них остаются лишь осколки, которыми усеян песок; строители толкут их и делают замазку для стен; крестьяне крошат их и удобряют почву. И помнится мне, отец, на твою роспись «Пришествие Логроса» зарились куда меньше, чем на портовых шлюх. Старший сын, наследник рода… но крутить гончарный круг, смешивать глазурь и обжигать горшки – не его призвание. Мог бы изобразить меня, отец. Назвал бы роспись «Пришествие убийцы». Чем не украшение для погребальных урн – для тех, кто погиб от ножа, конечно? Увы, ты мало знал мир, поэтому не понял, что я, мое ремесло и моя война против неравенства в этом самом несправедливом из миров достойны увековечения. А уж отрекаться от меня и лишать наследства вовсе не стоило. В четырнадцать лет Горлорез попал в общество неразговорчивых стариков и старух. Как и зачем – не имеет значения. Будущее его было расписано вплоть до шагов, и даже богам не под силу заставить его свернуть с избранного пути. Время от времени он интересовался судьбой наставников. Все, конечно, были мертвы. Стерва позаботилась. Не то чтобы их смерть означала конец всему. В конце концов, ее людям так и не удалось поймать Горлореза, и едва ли он – единственный, кто спасся от Когтей. Иногда он задумывался и над тем, продолжается ли его путь – в отрыве от Малазанской империи? Впрочем, Горлорез отличался терпением: в таком ремесле по-другому никак. Адъюнкт, однако, требует верности. Требует служить непонятному делу. Говорит, мы сами себе свидетели. Что ж, по мне, и так сойдет. Убийце лишние глаза ни к чему. Значит, пока что он последует за Тавор и ее войском несчастных глупцов, влекомых Опоннами. Пока что. Он стоял в личных покоях Бруллига, подпирая стену, сложив руки на груди, и со скучающим интересом наблюдал за происходящим. Время от времени что-то тихонько, слабее комара, кололо сердце. Бедняга шайх сидел, съежившись, в высоком кресле и истекал потом. Несмотря на выпитое, дрожь в руках у Бруллига не унималась; он уткнулся в кружку и боялся поднимать глаза на стоявших перед ним женщин, закованных в доспехи. Лостара Йил смотрелась попривлекательнее покойной Ян’тарь – по крайней мере, такие женщины приходились Горлорезу по вкусу. Пардийские татуировки придавали коже чувственности, обильные формы не могли скрыться даже под доспехами, а в движениях ее сквозила грация танцовщицы (сейчас Лостара, конечно, не двигалась, но грация никуда не девалась). Несчастная адъюнкт была ее полной противоположностью. Как и все женщины, которым суждено скрываться в тени более привлекательных подруг, она переносила эту тяготу с показным безразличием, но Горлорез, обладавший талантом угадывать несказанное, видел, какой болью отдавалось безразличие. Вот такая правда человеческого бытия, не хуже и не грубее других. Отсутствие красоты – и так шло от веку – восполнялось другим: искусственными титулами и властью. Конечно, когда в твоих руках такая власть, ты можешь сходиться с кем угодно; никто на твое лицо не посмотрит. Возможно, поэтому Лостара стояла рядом с Тавор, хотя Горлорез и сомневался. Любовниками они точно не были, да и подругами назвать их язык не поворачивался. Справа у двери толклась остальная свита адъюнкта. Широкое, грубое лицо Кулака Блистига скрывала тень душевного истощения. Негоже, адъюнкт, держать при себе такого человека – он вытягивает из окружающих жизнь, надежду и веру. Надо от него избавиться, Тавор, и назначить новых Кулаков: Фарадан Сорт, Мадан’тула Раду, Скрипача… Только не капитана Добряка – ни в коем случае, женщина. Или придется разгребать настоящий бунт. Бунт. Вот оно, слово. Вертелось-вертелось в голове, а теперь оформилось. Назвать явление значит предположить, что оно произойдет – все равно что расчесать царапину и ждать нагноения. Охотники за костями разбросаны – вот в чем беда. Велик шанс, что к концу этого странного похода от войска останется только жалкая горстка, и то в лучшем случае. Без свидетелей. Мало кому из солдат такое по нраву. Конечно, эти слова сделали их суровее, да только надолго ли? Железо слишком холодное. И горькое на вкус. Боги, достаточно взглянуть на Блистига. Возле Кулака стоял Вифал, оружейник мекросов. Именно за ним мы зашли в Малаз, а почему – так никто и не знает. Чья кровь на твоей совести, а? Кровь малазанцев. Кровь Ян’тарь, Калама, может, и Быстрого Бена тоже… Стоишь ли ты того? Горлорез ни разу не видел, чтобы Вифал разговаривал с солдатами. Ни слов благодарности, ни сожалений о погибших. Он с ними по воле адъюнкта. Зачем? Ха, так она тебе и сказала! Тавор Паран не из болтливых. По правую руку от Вифала стоял Банашар – низложенный верховный жрец Д’рек, если верить слухам. Еще один пассажир в армии отщепенцев. Впрочем, цель Банашара Горлорезу известна. Деньги. Тысячи, десятки тысяч монет. Он содержит нас, но все его золото и серебро краденое. Как иначе? Человек не может быть настолько богат. Откуда же деньги? Ответ ясен: из храмовых закромов Червя осени. Молитесь Червю – платите войску сварливых неудачников. Сдается мне, в молитвах про такое не просят. Сторонников у Бруллига было раз, два и обчелся: Бальзамова зазноба Шурк Элаль, капитан «Бессмертной благодарности», и ее старший помощник Скорген Кабан по прозвищу Красавчик. Однако вытаскивать шайха из ямы, в которую тот угодил, никто из парочки не спешил. При этом Шурк – осторожная бестия, пожалуй, куда опаснее самозваного правителя сего островка. Адъюнкт на приличном торговом наречии разъясняла, как теперь будет управляться Второй Девичий форт. С каждым пунктом лицо Бруллига мрачнело все сильнее. Невеселое зрелище, однако при желании его можно найти даже забавным. – Наши корабли будут заходить в гавань, пополнять припасы, – говорила Тавор. – По одному, чтобы не вызывать паники у населения… Шурк Элаль фыркнула. Она сидела на стуле чуть в стороне, практически перекрывая обзор Горлорезу, чтобы лучше видеть хозяина и гостей. Скорген стоял подле нее, в одной руке держа кружку, из которой наполнял свое бездонное брюхо любимым элем Бруллига, а другой ковыряясь в красном, истерзанном ухе. От выпитого у него началась мощная, раскатистая отрыжка, наполнившая комнату смрадом брожения. Прошло уже полчаса, а останавливаться он, кажется, не собирался. Насмешливая реакция Шурк не прошла незамеченной. – Терпение, капитан, – холодно отозвалась Тавор. – Понимаю, вам не терпится уйти, однако мне необходимо переговорить и с вами, чуть позже… – Конечно, сначала вы лишите Бруллига остатков достоинства. Шурк грациозным жестом закинула ногу на ногу, сложила руки на колене и мило улыбнулась адъюнкту. Тавор долго молча разглядывала пиратку бесцветным взглядом, потом повернула голову к свите. – Банашар? – Да, адъюнкт? – Что не так с этой женщиной? – Она мертва, – ответил бывший жрец. – На ней некромантское проклятие. – Точно? – Адъюнкт, – подал голос Горлорез, прокашлявшись, – капрал Смрад сказал то же самое, когда увидел ее в таверне. Бруллиг, выпучив глаза, уставился на Шурк Элаль. Челюсть его безвольно отвисла. Скорген Кабан вдруг нахмурился и забегал глазами. Потом вынул палец из единственного уха, рассмотрел налипшую на ноготь массу и сунул в рот. – Что ж, мои поздравления, – вздохнула Шурк. – Увы, цена моей тайне – грош, так, самолюбие потешить. А если у вас и есть какие-то предрассудки в отношении нежити, то придется мне пересмотреть свое отношение к вам, госпожа адъюнкт. И к вашей пестрой компании. Неожиданно для Горлореза Тавор улыбнулась. – Капитан, смею уверить, что в Малазанской империи знакомы с нежитью не понаслышке, хотя не скрою, что с такой бездной очарования я встречаюсь впервые. Нижние боги, да она заигрывает с этой надухаренной мертвячкой! – Воистину бездна, – пробормотал Банашар, но развить мысль не соизволил. Худом траченные жрецы. Ни на что не годны. – Иными словами, никаких предрассудков мы не испытываем, – подытожила Тавор. – Прошу прощения, что мой вопрос так некстати раскрыл твою сущность. Мне было любопытно. – Вот и мне любопытно, – отозвалась Шурк, – зачем этой вашей Малазанской империи вторгаться на земли летери? – Мне сообщали, что это свободный остров… – Да, завоеватели-эдур оставили нас в покое. Только вы ведь не сюда вторгаетесь, нет. Вам просто нужен плацдарм, чтобы напасть на империю. Вот я и спрашиваю: зачем? Теперь адъюнкт стала сама серьезность. – Наш враг – тисте эдур, капитан. Не летерийцы. На самом деле нам нужно народное восстание… – Не выйдет, – отрезала Шурк Элаль. – Почему это? – спросила Лостара Йил. – Потому что нам нравится, как все идет. Более или менее. – Никто не ответил, и Шурк, улыбаясь, продолжила: – Да, эдур ворвались в чудовищный недостроенный дворец в Летерасе и истребили правящую семью. Да, вырезали несколько армий по дороге на столицу. Вот только партизан, которые бы прятались в лесах и лелеяли мечты об отмщении, вы не встретите. – Почему это? – снова спросила Лостара, не меняя тона. – Они – завоеватели, но победители – мы. Ах, будь здесь Тегол Беддикт, он бы в два счета вам все разъяснил. Но я попробую. Представлю, что он сидит рядом и подсказывает. Завоевание завоеванию рознь. Конечно, тисте эдур – наши правители, их слово – закон, который нельзя оспорить. На их стороне убийственная магия, а их расправы скоры и прямолинейно жестоки. Они не просто закон, они выше закона, как его понимают летери… – И как же они его понимают? – спросила Лостара с нажимом. – Как некий свод правил, который можно трактовать в чью угодно пользу – достаточно найти хорошего адвоката. – Чем ты занималась до того, как податься в пираты, Шурк Элаль? – Воровством. Так что знаться с адвокатами приходилось. В общем, дело вот в чем: эдур, конечно, правят, но по незнанию или безразличию – а безразличие, как ни крути, проистекает из незнания – в повседневные дела империи вмешиваются мало. По сути, всем заправляют те же летери, к тому же сейчас у них даже больше свободы, чем в прежние дни. – Она снова улыбнулась и покачала ногой. – А для простого люда почти ничего не поменялось. Мы по-прежнему бедны, по уши в долгах и униженно-покорны – или, как сказал бы Тегол, покорны в своем унижении. – То есть даже летерийская знать не хочет ничего менять, – подытожила Лостара. – Она – меньше всего. – А что же ваш Император? – Рулад? По общему мнению, он безумен, а к тому же заточен в своем же дворце. Империей правит канцлер – летери. Он занимал эту должность еще при короле Дисканаре, так что позаботился о том, чтобы ничего не изменилось. Блистиг издал тихий стон и обратился к Тавор: – Адъюнкт, морпехи… Горлорез все понял и содрогнулся от ужаса. Их послали искать союзников, подбивать население к вооруженному восстанию… Но ничего не выйдет. Империя, конечно, восстанет, но лишь затем, чтобы разорвать глотки «освободителям». Адъюнкт, и как только у вас это выходит?
Глава пятнадцатая
На дальний конец стола обрушился кулак. Зазвенели тарелки, запрыгали приборы, покрытые коркой засохшей еды. От дрожи, будто после раската грома, задрожали кубки и прочие предметы. Сквозь онемение прорезалась боль, и, придерживая дрожащий кулак, Тома Сэнгар медленно опустился на кресло. Огоньки свечей выровнялись, как будто желали выслужиться после потрясения. Их прозрачный желтый свет казался насмешкой над горьким гневом эдура. Жена, сидевшая напротив, поднесла к губам шелковую салфетку, промокнула рот и, положив салфетку на место, посмотрела на мужа. – Трус. Томад поморщился, переводя взгляд на штукатуренную стену справа. Не обращая внимания на неуместный трофей, висевший там, он искал нечто… менее болезненное. На потолке пятнистым узором расползались сырые пятна. В этих местах от постоянной течи штукатурка разбухла. Ломаные трещины расходились во все стороны, как запечатленная молния. – Ты его не увидишь, – сказала Урут. – Он меня не увидит, – отозвался Томад, не поддакивая, а скорее огрызаясь. – Отвратительный тощий летери, который спит с мальчиками, одолел тебя, муж. Он преграждает тебе путь, а у тебя кишка тонка, чтобы его сдвинуть. Не возражай, тебе не хватает духу даже мне в глаза посмотреть. Ты просто отдал нашего последнего сына. Лицо Томада исказила кривая усмешка. – Кому, Урут?.. Давай, скажи. Канцлеру Трибану Гнолу, который мучает детей и зовет это любовью? – Он все-таки поднял взгляд на жену, не желая признаваться даже самому себе, каких усилий ему это стоило. – Мне свернуть ему шею? Проще, чем переломить сухую ветку. А что его телохранители? Думаешь, они будут стоять и смотреть? – Найди союзников. Наши родичи… – Наши родичи глупцы. Они стали ленивы и нерешительны. Их вернуть еще труднее, чем Рулада. – У меня сегодня был гость, – сказала Урут, подливая себе в кубок еще вина из графина, который Томад чуть не опрокинул ударом по столу. – Рад за тебя. – Хорошо. Это был к’риснан. Он сообщил, что Брутен Трана пропал, – возможно, стал жертвой мести Кароса Инвиктада – или даже самого канцлера. Они убили Брутена Трану, муж. На их руках теперь кровь тисте эдур. – И к’риснан может это доказать? – Он начал расследование, но признает, что шансов мало. Впрочем, на самом деле не вижу смысла тебе все это говорить. – То есть ты считаешь, мне плевать на то, что летери проливают кровь эдур? – Плевать? Нет, что ты, муж. Ты просто ничего не можешь с этим сделать. Скажешь еще что-нибудь или дашь мне продолжить? Томад промолчал. Не то чтобы он признал правоту супруги, просто ему больше нечего было сказать. Ни ей, ни кому бы то ни было еще. – Вот и славно, – сказала она. – А вот что тебе нужно знать. По-моему, к’риснан лжет. – О чем? – Я думаю, он знает, что случилось с Брутеном Траной, но пришел ко мне, чтобы новость дошла до женского совета и до тебя, муж мой. Его цель – во-первых, узнать, как я восприму известие, а потом посмотреть, как я себя поведу в последующие дни. Во-вторых, высказывая подобные подозрения, пускай и ложные, он хочет поддержать нашу ненависть к летери и жажду отмщения, тем самым продолжая закулисную борьбу, которая, вероятно, нужна, чтобы отвлечь внимание Инвиктада и Гнола. – Отвлечь их от некой более значительной угрозы, которая связана с тем, что, собственно, и послужило причиной исчезновения Брутена Траны. – Очень хорошо. Пускай ты и трус, муж, но ум у тебя все-таки есть. – Она отпила вина. – Хоть что-то. – Ты еще долго собираешься испытывать мое терпение, жена? – Столько, сколько потребуется. – Нас тут не было. Мы плавали за полсвета отсюда. Когда вернулись, увидели, что заговор преуспел и что заговорщики удачно устроились. И что последнего сына мы потеряли. – Значит, нам нужно его вернуть. – Некого возвращать, Урут. Рулад лишился рассудка. Предательство Нисалл сломило его. – Вечно эта стерва путается под ногами. Рулад снова повторяет свои ошибки. Опыт с тем рабом – Удинаасом – ничему его не научил. Томад не сдержал горькой усмешки. – А мы, Урут, чему-нибудь научились? Мы знали, что Летер – это яд. Мы знали, насколько он опасен, поэтому захватили его, чтобы искоренить угрозу раз и навсегда. Так нам казалось, по крайней мере. – А вместо этого Летер поглотил нас. Он снова посмотрел на стену справа. С железного крюка свисали несколько фетишей: перья, полоски тюленьей шкуры, ожерелья из ракушек, акульи зубы. Все, что осталось от трех сыновей, – все, что напоминало о былой жизни. Были здесь и неуместные фетиши – те, что принадлежали изгнанному сыну, всякое упоминание о котором следовало стереть из памяти. Если бы Рулад их увидел, даже остатки сыновних чувств не заставили бы его пощадить Томада с Урут. Самое имя Трулла Сэнгара было под запретом, и нарушение запрета каралось смертью. Им обоим было все равно. – Ужасно коварный яд этот Летер, – продолжала Урут, рассматривая свой кубок. – Мы жиреем. Воины спиваются и спят в объятиях летерийских шлюх. Кто-то не вылезает из дурханговых притонов, а кто-то просто… исчезает. – Они возвращаются домой, – ответил Томад, сглатывая подступивший к горлу ком. – Домой. К прошлой жизни. – Ты правда в это веришь? Он снова посмотрел супруге в глаза. – В смысле? – Карос Инвиктад и его Патриотисты держат людей железной хваткой. Аресты случаются каждый день. Откуда нам знать, что ни один тисте эдур не попался к ним в руки? – Этого он скрыть бы не смог. – Неужели? Теперь, когда у него за спиной не стоит Брутен Трана, Карос может делать все, что ему заблагорассудится. – Присутствие Брутена Траны его и раньше не очень-то останавливало. – Откуда тебе это знать, муж? Что, по-твоему, ограничивало Инвиктада, когда он знал, что Брутен Трана за ним наблюдает, – неважно, было так или ему казалось? – Я понимаю, к чему ты клонишь, – глухо заворчал Томад. – Однако чья во всем этом вина? – Уже неважно, – ответила Урут, осторожно косясь на супруга. Интересно, что ее пугало? Очередная неуправляемая вспышка ярости? Или некое более тонкое проявление отчаяния? – Понять не могу, как ты можешь такое говорить, – вздохнул Томад. – Он отправил наших сыновей за мечом. Этот приказ стал для них роковым, как и для нас. И все же, смотри, мы сидим во дворце, в самом сердце Летерийской империи, купаемся в грязной роскоши. Мы не можем противостоять лени и скуке, алчности и разложению. Таких врагов не одолеть мечом и не раскидать щитом. – Ханнан Мосаг – наша единственная надежда, муж мой. Ты должен пойти к нему. – И затеять заговор против нашего сына? – Которого ты же назвал безумным. Кровь кровью, – произнесла Урут, медленно наклоняясь вперед, – но речь сейчас о выживании тисте эдур. Томад, женщины готовы. Мы давно ждем своего часа. Томад смотрел на супругу, пытаясь понять, что за холодное существо скрывается за обликом этой женщины. Возможно, он и вправду трус. Когда Рулад отправил Трулла в изгнание, он промолчал. Как, впрочем, и Урут… А его собственный сговор с Бинадасом? Найди Трулла, прошу. Найди храбрейшего из нас. Верни род Сэнгаров, сын мой, – верных полководцев Скабандари, тех, кто первыми ступил в этот мир во главе легионов. Кто первым пролил кровь анди в день, когда свершилось предательство?.. Вот наша кровь, а не то, что от нее осталось ныне. И вот Томад отослал Бинадаса прочь. Отправил сына на смерть. Потому что мне не хватало воли сделать это самому. Трус. Не сводя глаз с супруга, Урут аккуратно наполнила кубок. Бинадас, сын мой, твой убийца ждет часа, когда станет потехой для Рулада. Этого достаточно?Солнце, уйди, время твое не пришло.Черные волны плещутся под слепой луной,бьются о берег с неслышным шумом,непокорная воля вздымается из кровавой пены.Прячьтесь в горах, железные тучи,откройте морю блеск пляшущих звезд,который осветит соленый полночный прилив.Сберитесь и множьтесь, мощные вихрирастите, как головы ящеров из темных глубин,в чьих голодных глазах пылает яркая мощь.Отпряньте в страхе, леса, ибо сей ночьючерные волны накроют черное побережье,смоют остатки плоти с ваших костлявых корней,смерть приидет, раздвинув ряды хладных трупов.Будет лишь ветер, лишь ужас, лишь кровь.Это – буря Жнеца«Грядущая буря»Реффер
Как всякий полоумный старик, который когда-то играл жизнями смертных, Странник бродил по коридорам, где ходили нынешние сильные мира сего, ворча себе под нос об утерянных возможностях и неправильных решениях. Колдовской ореол отводил от него глаза проходивших мимо: стражников у дверей и развилок, уборщиков, которые вели заведомо проигрышную борьбу с разрушающимся дворцом под названием – довольно ироничным – «Вечный Дом». Они смотрели на Странника, но не видели его, и в их памяти не оставалось даже намека не его присутствие. Старший бог, в отличие от призраков, никому не западал в память, хотя был бы не против того, чтобы про него забыли совсем. Увы, теперь у него объявились последователи, и это стоило ему глаза. Теперь он был подчинен своей силе, которая боролась с волей под маской веры. Всякий бог знал об этой борьбе; кажется, все до единого жрецы стремились так подчинить себе свое божество, низвергнуть священное до мирского, сделать его частью политики и склок смертных, чтобы контролировать и управлять столькими людьми, сколько примет нужную веру. Ну и, конечно, копить богатство: в виде земель или денег, в виде верховной власти над каноном веры или скопища душ. Погруженный в эти думы, Странник вошел в тронный зал и незаметно устроился на привычном месте – у стены, между двумя массивным гобеленами. На эти гобелены, как и на самого бога, никто не обращал внимания, хотя, если приглядеться, на фоне грандиозных баталий, изображенных на вышивке, можно увидеть фигуру, как две капли воды похожую на Странника. Канцлер Трибан Гнол, с которым Странник делил ложе, когда того требовала необходимость, стоял перед Руладом, а тот возлежал на троне, как сытый зверь, окруженный богатством и безумием. В нескольких шагах от Гнола отирался телохранитель, со скучающим видом слушая, как тот бубнит числа. Речь снова шла о растущем обнищании казны. Подобные аудиенции, как не без восхищения понимал Странник, служили для того, чтобы еще более утомить Императора. Прибыль, убытки, расходы, внезапный скачок неоплаченных долгов – и все это бесстрастным, монотонным голосом, медленно, как войска собираются вокруг осаждаемой крепости. Защититься от такого натиска Рулад не мог. Поэтому, как и всегда, он сдастся, поручит канцлеру разбираться со всем. Наблюдать сей ритуал было так же тяжело, как и участвовать в нем, но Странник не чувствовал жалости к эдур. Они – варвары, неразумные дети в глазах умудренной опытом цивилизации. Зачем я каждый день прихожу сюда? Что хочу увидеть? Как Рулад в конце концов свалится? И какая мне от этого радость? Удовольствие? Неужели мой вкус стал настолько извращенным? Он следил за Императором. Мерзкое мерцание грязных монет: смазанные блики пробегали по одеянию в такт дыханию Рулада. Скрытая жестокость в прямом черном клинке, острие которого упирается в мраморный постамент, на обернутой в проволоку рукояти лежит серая, костлявая рука. Рулад, восседающий на своем троне, казался ожившей метафорой: облаченный в богатство и вооруженный мечом, который даровал бессмертие и уничтожение, он казался неуязвимым ко всему, кроме собственного растущего безумия. Странник был уверен, что если Рулада ждет поражение, то оно придет изнутри. Предзнаменование этого ясно отражалось на истерзанном лице, в каждом из грубо сросшихся шрамов, на которые Император, многократно оживавший, уже не обращал внимания и потому не извлекал из них никаких уроков. Покрытая оспинами кожа как бы служила насмешкой над окружавшей его роскошью. Во впалых глазах гнездился отчаявшийся, обессилевший дух, который иногда бился об эти блестящие непрозрачные стекла, издавая беззвучный вой. Грозный вид искажали судороги, будто волны пробегавшие под кожей, череда личин, пытавшихся пробиться сквозь отстраненную маску государя. Всякий, кто видел Рулада на троне, мог распознать, какую ложь нашептывала власть своему обладателю. Ее соблазнительный голос подсказывал, как легко и быстро решаются все проблемы: достаточно лишь сменить запутанность жизни на прямоту смерти. Так, шептала власть, я становлюсь явной. Срываю с себя все личины. Я есть угроза, а если угроз недостаточно, то наступает действие. Как взмах косы жнеца. Ложь в простоте. Рулад все еще в нее верил. В этом он не отличался от прочих правителей, которые возникали в каждую эпоху, в каждом месте, где люди собирались в группу, создавали общество вместе с его разделением благ и организацией. Власть – насилие, на словах и на деле. Власти нет дела до здравого смысла, справедливости, сострадания. Напротив, она категорически отрицает все это, и как только последний покров обмана сорван, данная истина открывается во всей красе. Странник больше не мог этого вынести. Совсем. Маэль как-то говорил, что ничего тут не поделаешь. Ровным счетом. Говорил, что таков заведенный порядок вещей, и единственное утешение в том, что всякая власть, неважно, насколько обширная, централизованная или безоговорочная, в конце концов сама себя уничтожит. А самым забавным было наблюдать удивление на лицах вчерашних правителей. Так себе награда, с точки зрения Странника. Увы, я не умею взирать на вещи холодно и спокойно, как Маэль. Нет у меня его легендарного терпения. Как, впрочем, и его норова. Никто из Старших богов не защищен от безумия, которое преследовало правителей множества миров. Если, конечно, такой правитель в принципе способен размышлять, что вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. Яснее всех это понимал Аномандр Рейк, потому и отказался от обширной власти, предпочтя сосредоточиться на локальных, незначительных конфликтах. Также он избегал последователей – для большинства богов нечто настолько немыслимое, что они даже не рассматривали подобный путь. Оссерк, напротив, высказал свой отказ – безнадежную правду – во всеуслышание, но ни одна из его попыток жить по убеждениям не увенчалась успехом. Так, для Оссерка самое существование Аномандра Рейка было непростительным оскорблением. Драконус… Нет, он точно не глупец. Проживи он достаточно долго, точно бы устал от собственной тирании. Все же интересно, как же он отнесся к своему уничтожению. Вполне вероятно, что с радостью. Умереть от меча, который выковал своими же руками; видеть, как любимая дочь стоит в стороне и смотрит, сознательно не протягивая руку помощи… Драконус, как можно было не отчаяться, наблюдая крах своих мечтаний? А еще есть Кильмандарос. Вот кому нравилась… простота. Все проблемы можно решить праведным кулаком – и все. Но только где-то она теперь! А что же К’рул? А он… – Стой! – крикнул Рулад, едва не вскакивая с трона. Туловищем он подался вперед, а в глазах вспыхнула угроза. – О чем ты только что говорил? Повтори! Канцлер нахмурился и облизнул сморщенные губы. – Государь, я излагал смету расходов на уборку трупов из ям… – Трупов, да. – Рука Рулада, лежавшая на вычурном подлокотнике, дернулась. Он со странной улыбкой посмотрел прямо на Трибана Гнола и спросил: – Что за трупы? – С кораблей, ваше величество. Рабы, спасенные с острова Сепик, северного протектората Малазанской империи. – Рабы. Спасенные. Рабы. На лице Трибана Гнола на мгновение отразилось помешательство, а потом… до него дошло. Так-так, а вот это уже интересно! – Да, это ваши падшие родичи, государь. Тисте эдур, страдавшие под малазанским игом. – Спасенные, – медленно произнес Рулад, как бы пробуя слово на вкус. – Родичи эдур. – Отдаленные… – Но все же родичи! – Бесспорно, ваше величество. – Тогда почему они в ямах? – Посчитали, что они пали слишком низко. Рулад заерзал на троне, как будто его жгло изнутри. Голова запрокинулась назад, руки и ноги дрожали. Голос его звучал потерянно. – Что значит «пали»? Они ведь наши родичи – единственные наши родичи во всем этом проклятом мире! – Истинно так, государь. Признаюсь, меня по-своему ужаснул приказ отправить их в самые ужасные камеры… – Чей приказ, Гнол? Отвечай! Канцлер поклонился. Страннику был знаком этот прием: он скрывал удовлетворенный блеск в глазах Гнола. Стоило ему распрямиться, как блеск пропадал. – За размещение падших сепикских эдур отвечает Томад Сэнгар, ваше величество. Рулад медленно откинулся на спинку трона. – И теперь они умирают. – Как мухи, ваше величество. Увы. – Мы спасли их от малазанского ига, чтобы самим мучить. Спасли, чтобы потом убить. – Поистине несправедливая участь, да будет позволено мне заметить… – Несправедливая?.. Ах ты, червяк, почему ты не сообщил мне об этом раньше? – Государь, вы мало интересовались финансовыми подробностями… Ай-яй, Гнол, это просчет. – Какими-какими подробностями? На шее канцлера выступили крупные капли пота. – Я имею в виду расходы, связанные с их содержанием, ваше величество. – Они же тисте эдур! И снова поклон. Рулад вдруг вцепился пальцами себе в лицо и отвернулся. – Родичи эдур, – шептал он. – Спасенные от рабства. А теперь гниют в ямах. – Ваше величество, – вежливо произнес Трибан Гнол, – многие из них погибли еще по пути, в трюмах. Насколько я понимаю, издевательства начались еще тогда, когда корабли покидали Сепик. Что повелите, государь? Как ловко ты обращаешь ситуацию в свою пользу, Трибан Гнол. – Приведи сюда Томада Сэнгара. И Урут тоже. Приведи моих родителей. – Сейчас? Меч с дребезгом покинул ножны, его острие было направлено на Трибана Гнола. – Да, канцлер. Сейчас. Трибан Гнол вместе с телохранителем поспешно удалились. Рулад остался один в тронном зале, указывая мечом в пустоту. – Как? Как они могли так поступить? Эти несчастные, они же одной с нами крови. Мне надо подумать. – Император опустил меч и уселся на троне, подобрав под себя ноги в монетной чешуе. – Как? Нисалл, объясни мне… нет, ты же не можешь. Ты бросила меня. Где же ты, Нисалл? Говорят, ты мертва. Тогда где твой труп? Может, ты там, среди раздутых тел, что плавают по каналу, прямо под окнами моей башни? Одни говорят, что ты предательница. Другие говорят, что нет. Все лгут. Я знаю, я вижу. Я слышу. Они все мне лгут… И он заплакал, прикрывая рот свободной рукой и беспорядочно водя глазами по пустому залу. Странник почувствовал, что Рулад смотрит прямо сквозь него. Бог захотел было выйти из тени, сбросить скрывающее его колдовство и сказать Императору: «Да, ваше величество. Они все вам лгут. Но я не стану. Готовы ли вы услышать правду – всю правду, – император Рулад?» – Рабы. Так… так нельзя. Томад… отец… Откуда взялась эта жестокость. Ах, Рулад, Рулад… – Мы поговорим, отец. Ты и я. Наедине. Да-да, мама, и ты тоже. Поговорим втроем. Мы так давно не разговаривали. Да, именно так мы и поступим. Только вы должны… вы не должны мне лгать. Я этого не потерплю. Где Нисалл, отец? Где Трулл? Возможно ли разбить сердце Старшему богу? Странник невольно поник, услышав жалобный вопль Рулада. Тот эхом отдался под сводами тронного зала и тут же стих; осталось только напряженное дыхание Императора. Затем он заговорил жестче и тверже: – Это все твоя вина, Ханнан Мосаг. Ты сотворил все это. С нами. Со мной. Ты выкрутил мне руки, заставил их всех отослать. Искать чемпионов. Хотя нет, это ведь была моя мысль?.. Не могу, не могу вспомнить. Столько лжи, столько голосов – и все лгут. Вы бросили меня, Нисалл, Удинаас. Я найду вас обоих. Я велю содрать с вас кожу заживо и буду слушать ваши вопли… Из коридора донесся гул шагов. Рулад виновато поднял глаза, затем устроился поудобнее на троне. Поправил меч, облизнул губы. Створки дверей со скрипом распахнулись, а он сидел с застывшей ухмылкой, обнажавшей зубы. Он приготовился к встрече с родителями.
Десерт принесли на острие меча. В личные покои Томада и Урут Сэнгар ворвался десяток стражников-летерийцев во гласе с Сиррином Канаром. С оружием наголо он вошли в столовую. За длинным обеденным столом на разных концах сидели пожилые тисте эдур. Они даже не дернулись и не выглядели удивленными. – Поднимайтесь! – рявкнул Сиррин, не скрывая радости и удовольствия, которое испытывал от происходящего. – Император требует вас к себе. Немедленно. Плотно сжатые губы Томада дернулись, а затем старый воин поднялся на ноги. Урут не пошевелилась. На ее лице застыла презрительная усмешка. – Император желает видеть свою мать? Так пусть придет и позовет. – Это приказ, женщина, – бросил Сиррин, нависая над ней. – Я – Высшая жрица Тени, ничтожество. – Которая подчиняется воле императора. Немедленно встаньте, или… – Или что? Ты посмеешь поднять на меня руку, летери? Знай свое место! Стражник потянулся рукой к Урут. – Стоять, летери! – крикнул Томад. – Если не хочешь, чтобы у тебя кожа слезла с костей. Моя жена пробудила Тень и не потерпит, чтобы ее трогал кто-то вроде тебя. Сиррин Канар почувствовал, что дрожит. От гнева. – Тогда напомните ей, Томад Сэнгар, что ваш сын не любит ждать. Урут медленно допила вино, поставила кубок на стол и не спеша поднялась. – Уберите оружие, летери. Можете проводить нас, но мы с мужем в состоянии и сами дойти до тронного зала. Я предпочитаю второе, так что вот вам мое первое и последнее предупреждение: уберите мечи, или я всех вас убью. Сиррин жестом приказал стражникам убрать клинки, после чего сделал то же самое. Ты мне за это ответишь, Урут Сэнгар. Говоришь, чтобы я знал свое место? Хорошо, пусть так, если ты веришь в эту ложь. Меня она тоже устраивает… пока что. – Наконец-то у нас будет возможность сообщить сыну все, что он должен знать, – произнесла Урут, обращаясь к Томаду. – Аудиенция у Императора. Какая честь. – Не спешите радоваться, вам еще придется подождать приема, – усмехнулся Сиррин. – Подождать? И сколько? Летери улыбнулся. – Это не мне решать. – Опять ваши с канцлером игры? Я же вижу, что Рулад не сам это придумал. – Увы, на этот раз вы ошибаетесь, – ответил Сиррин. – Мне уже приходилось убивать тисте эдур. Самар Дэв смотрела на Карсу Орлонга, а тоблакай изучал потрепанный доспех из ракушек, разложенный на койке. Перламутровые чешуйки потемнели и покололись, в некоторых местах виднелись проплешины, сквозь которые проглядывала недубленая кожаная подкладка. Карса собрал несколько сотен дырявых монет, отчеканенных из латуни и практически не имевших ценности: явно собирался делать из них заплатки. Интересно, задумал ли он это как насмешку? Хочет увидеть презрительную ухмылку на лице Рулада? От Карсы Орлонга такого вполне можно ожидать. – Я почистил колоду от неудачников, – продолжил он и оглянулся на Самар Дэв. – Где теперь эти, что из Анибарского леса? А летерийцы оказались еще более жалкими. Заметила, как они сжимаются при виде меня? Я отправлюсь в город, не снимая меча, и никто не посмеет меня остановить. Она провела руками по лицу. – Ходят слухи, что скоро объявят первый список чемпионов. Разбуди гнев этих людей, Карса, и долго ждать дуэли с Императором не придется. – Отлично, – буркнул он. – А после я займу его место. – Ты этого хочешь? – спросила она, недоверчиво сощурив глаза. – Да, если так они оставят меня в покое. Самар Дэв хмыкнула. – Тогда метить в императоры тебе точно не стоит. Карса выпрямился и придирчиво оглядел свой вычурный, пусть и потрепанный доспех. – Я не собираюсь сбегать, ведьма. У них нет повода удерживать меня. – Тебе никто не запрещает покидать подворье и ходить где вздумается… только меч оставь. – Ни за что. – Тогда будешь сидеть здесь и медленно сходить с ума на радость Императору. – Думаю, я сумею пробиться. – Карса, им просто нужно, чтобы ты не убивал невинных. Их можно понять, учитывая, насколько ты… ну, вспыльчив. – Вот именно это недоверие меня и злит. – Заслуженное, – парировала Самар Дэв. – Потому что тебе уже приходилось убивать эдур и летери. И преду в том числе… – Я же не знал, кто он. – А если бы знал, что изменилось бы? Ничего. И вот еще: он, между прочим, был братом Императора. – Этого я тоже не знал. – И? – Что «и», Самар Дэв? – Ты пронзил его копьем, так? – Он атаковал меня магией… – Я уже слышала эту историю от тебя, Карса Орлонг. Ты перебил весь его экипаж, затем высадил дверь его каюты, проломил черепа телохранителям. Знаешь, в такой ситуации я бы тоже воззвала к своему Пути, если бы могла, и обрушила всю его мощь на тебя. – Думаю, разговор пора закончить, – проворчал тоблакай. – Ну и ладно, – бросила она, поднимаясь со стула. – Пойду к Таксилийцу. Его упертость хотя бы можно терпеть. – Вы что, спите теперь? Она замерла вдверях. – А если и да? – Без разницы, – сказал Карса, впившись взглядом в разваливающийся доспех. – Я сломаю тебя напополам. Мало других комплексов, так теперь еще и ревность? Нижние духи! Самар Дэв открыла дверь. – Если на то пошло, то мне больше нравится старший оценщик. Увы, он принял обет безбрачия. – Этот подобострастный монашек все еще здесь? – Да. – У тебя странные вкусы, ведьма. – Даже не знаю, что на это ответить, – не сразу произнесла она. – Так и не отвечай. Поджав губы, Самар Дэв вышла из комнаты.
Карса Орлонг пребывал в дурном настроении, но он и представить не мог, что это как-то повлияло на его беседу с Самар Дэв. Она – женщина, а разговаривать с женщиной все равно что сидеть в пыточном кресле, пока тебя препарируют разными инструментами, которые находятся за гранью мужского понимания. Куда как проще с мечами. Даже грядущая война всех против всех не так напрягает, как легчайшее соприкосновение с женским вниманием. Но что еще паршивее, теперь ему этого соприкосновения не хватало. Конечно, к услугам чемпионов, готовящихся к битве с Императором, были шлюхи всего Летераса. Однако в них нет ничего глубокого, ничего настоящего. Должен же быть какой-то компромисс, убеждал себя Карса. Можно же вести беседу так, чтобы она была полна искр и финтов, но при этом не угрожала его гордости. Впрочем, ему хватало здравомыслия понять, что это практически недостижимо. В мире, полном оружия, сражение являлось образом жизни. Возможно, единственным. Его ранили кнутами и словами, кулаками и взглядами. Его избивали невидимыми щитами, оглушали невидимыми дубинками. Он сгибался под тяжестью цепей собственных обетов. Как сказала бы Самар Дэв, выжить – значит выстоять под этим напором, преодолеть все, что бросает на тебя судьба. Поражение – это падение, но падение не всегда значит быструю и милосердную смерть. Обычно падение ведет к медленному распаду, когда под грузом потерь смертный падает на колени и начинает медленно, но верно убивать себя. Он сумел разобраться со своими недостатками, однако сталкиваться с чужими был, по всей видимости, еще не готов. Ему было страшно оступиться и испытать боль. И все же чувство голода не проходило. От такого раздрая на душе у Карсы всегда становилось тяжко и настроение сразу пропадало. Все легко исправляется хорошей дракой. Нехватку любви воин искупает насилием. Карса Орлонг ухмыльнулся, закинул свой каменный меч на левое плечо и вышел в коридор. – Я слышу тебя, Байрот Гилд. Будешь моей совестью? – Он издал смешок. – Ты ведь увел у меня женщину. Так ты уже нашел другую, Карса Орлонг. – Я сломаю ее пополам. Раньше тебя это не останавливало. Но нет, это все игры разума. Душа Байрота Гилда заключена в мече, и едкие реплики на самом деле принадлежат внутреннему голосу Карсы. В отсутствие собеседников он начал копаться в себе. – Надо кого-нибудь убить. Из коридора он попал в широкий переход, оттуда – на двор с колоннами, и наконец – в боковое ответвление, ведущее к северным пешеходным воротам. Никто ему не встретился, отчего настроение ухудшилось еще сильнее. Слева к воротам примыкала небольшая сторожка, в которой находился засов. Летериец, сидевший в сторожке, только успел поднять голову, и тут же ему в лицо впечатался огромный кулак тоблакая. Из разбитого носа брызнула кровь, бедняга потерял сознание и свалился на пол, как мешок с луком. Карса перешагнул через него, повернул щеколду и отодвинул бронзовый засов влево, пока тот не освободил ворота. Засов со стуком ушел в паз. Карса вышел из сторожки, толкнул ворота и, пригнувшись, вышел на улицу. Что-то сверкнуло – сработал какой-то магический барьер на пороге. Вспыхнуло пламя, обдало неясной болью, а потом ослабло и потухло. Вытряхнув из головы металлический звон от заклинания, Карса пошел дальше. Горожан на улицах почти не было. Только один заметил появление тоблакая. Выпучив глаза от ужаса, он ускорил шаг и скрылся за углом. Карса вздохнул и направился к каналу, который видел с казарменной крыши.
Необъятных размеров темноволосая женщина, закутанная в лиловые шелка, речной баржей вплыла в ресторан, заполонив собой проход. Высмотрев Тегола Беддикта, она рванула вперед с видом изголодавшегося левиафана. Бугг съежился в кресле. – Клянусь Бездной, хозяин… – Спокойствие, спокойствие, – шепнул слуге Тегол. – Главным для тебя соображением, дорогой Бугг, должен быть здравый смысл. Найди Хальдо, пусть заставит своих ребят принести тот гигантский диван с кухни. Живей! Слуга ушел непривычно быстро. Своим появлением женщина приковала всеобщее внимание, многие разговоры затихли. Несмотря на невероятные объемы, она легко лавировала между столиками, к счастью расставленными достаточно широко, а в темно-фиолетовых глазах горела знойная уверенность, которая настолько не соответствовала внешности, что Тегол с тревогой ощутил шевеление между ног, вокруг мужского естества начал скапливаться пот. Он заерзал в кресле, тут же начисто забыв про поднос с едой, словно все лишние мысли с него содрали, как покровы одежды. Ему не верилось, что телеса способны двигаться сразу во всех направлениях, словно каждая округлость под шелком жила собственной жизнью, но все вместе они излучали неприкрытую сексуальность. Когда тень женщины накрыла Тегола, он тихо пискнул и заставил себя поднять глаза от множества складок на животе, от непостижимо огромных, как мешки, грудей, чуть не потерявшись в бездонном вырезе. Наконец, героическим усилием он заставил себя посмотреть на гладкий мешок под подбородком, затем, напрягая шею, на широкое лицо с крупными, густо накрашенными губами и, наконец, – Странник помоги! – в сладострастные, опытные глаза. – Тегол, ты мерзок. – Я… чего? – Где там Бугг с диваном? Тегол наклонился вперед, затем инстинктивно отпрянул. – Рукет?! Ты, что ли? – Тише ты, дурень. Ты хоть представляешь, сколько мы наводили эту иллюзию? – Н-но… – Лучшая маскировка – отвлечение внимания. – Какое уж тут отвлечение?.. Ах да… ну конечно, все же на поверхности. Извини, вывалилось… то есть вырвалось. В общем, не принимай близко… – Перестань таращиться на мои титьки. – Тогда я буду выделяться. Не подозрительно? – парировал Тегол. – И кто же придумал такое… надругательство над земным притяжением? Как пить дать, Ормли: я всегда знал, что за этими свиными глазками скрываются извращенные фантазии. Вернулся Бугг в сопровождении двух прислужников Хальдо, которые тащили диван. Поставив его, они поспешно ретировались. Бугг вернулся на свое место. – Рукет, – тишайшим шепотом произнес он, – ты не задумывалась, что женщину подобного вида знал бы весь Летерас? – А если она никогда не появлялась на людях? Знаешь ли, в этом городе немало затворников… – И почти все они – гильдейские иллюзии, фальшивые личины, которые ты можешь принимать при необходимости. – Именно, – сказала она, как бы закрывая тему. И затем, с божественным изяществом, плавно опустилась на огромный диван, широкие алебастрово-белые руки легли на спинку, отчего груди поднялись еще выше и распахнулись, как Врата Проклятых. Тегол переглянулся с Буггом. – Существуют же законы, которым подчиняется поведение физических объектов? Ведь существуют? Должны существовать. – Она – упрямая женщина, хозяин. И, прошу вас, соблаговолите запахнуть одеяло. Да, там, под столом. – Прекрати. – К кому или к чему ты обращаешься? – спросила Рукет, окинув обоих взором, полным похоти, которой хватило бы на двух женщин. – Проклятье, Рукет, мы только что заказали еду. Бугг угощает, ну, или его компания, точнее. А теперь у меня аппетит… ну то есть… – Сместился? – закончила она за Тегола, тонко выщипанные идеальные брови слегка приподнялись. – Вот в чем главная беда всех мужчин: вы можете удовлетворяться только чем-то одним зараз. – И это одно ты сейчас являешь собой во всей красе. А все-таки насколько полноценна эта иллюзия? Я, например, услышал, как под тобой заскрипел диван. – Уверена, тебе не терпится испытать этот вес на себе. Но сперва где же Хальдо с моим обедом? – Он увидел тебя и срочно отправился нанимать дополнительных поваров. Наклонившись, Рукет пододвинула к себе тарелку Тегола. – Тогда удовольствуюсь этим. В отместку за столь грубую попытку пошутить. И она с преувеличенным изяществом принялась за еду. – Там, наверное, уже и места нет, да? Кусочек еды замер на полпути к ее рту. Бугг, кажется, чем-то подавился. Тегол утер пот со лба. – Странник меня побери, я схожу с ума. – Ты вынуждаешь меня убедить тебя в обратном, – сказала Рукет, и угощение скрылось у нее во рту. – Ты ждешь, что я поддамся иллюзии? – Почему нет? Мужчины так делают по тысяче раз на дню. – Если бы не это, мир бы замер. – Твой – возможно. – Кстати, о мирах, – быстро вставил Бугг. – Твоя гильдия, Рукет, скоро обанкротится. – Чепуха. Наши денежные запасы даже больше, чем у Свободного попечительства. – Это хорошо, потому что они скоро узнают, что бóльшая часть их неучтенного капитала не только обесценилась, но и стала смертельно опасной обузой. – Наши запасы давно выведены за пределы империи, Бугг. Уже несколько месяцев как. Мы занялись этим, как только раскусили ваши с Теголом намерения. – И куда? – уточнил Бугг. – Зачем вам знать? – Не волнуйся, не затем, чтобы выкрасть, – заверил Тегол. – Ведь так, Бугг? – Конечно, так. Мне просто нужно убедиться, что они, м-м, выведены достаточно далеко. Рукет нахмурилась. – Вы настолько близки? Оба мужчины промолчали. Она ненадолго уставилась в тарелку, затем откинулась, будто замок речного шлюза. Ее живот снова выплыл из тени и колыхался шелковыми волнами. – Ну что ж, господа, скажу. На южный Пилотт. Достаточно далеко, Бугг? – Самую малость. – Такой ответ меня пугает. – Я планирую отказаться от всех долговых обязательств, – объяснил Бугг. – Это приведет к лавинообразному финансовому краху, который затронет все без исключения сектора экономики, причем не только в Летерасе, но и по всей империи и даже за ее пределами. Наступит хаос. Анархия. Будут жертвы. – «Строительство Бугга» настолько крупное? – Вовсе нет, иначе бы нас уже давно взяли в оборот. Нет, зато у нас есть порядка двух тысяч, казалось бы, независимых малых и средних предприятий, каждое из которых, согласно коварному замыслу Тегола, будет усиливать ход лавины. «Строительство Бугга» – лишь первое надгробие, которое завалится, увлекая за собой остальные. А кладбище-то весьма тесное. – Такое сравнение пугает еще сильнее. – Когда ты нервничаешь, морок немного спадает, – заметил Тегол. – Возьми себя в руки, Рукет. – Рот заткни. – Как бы то ни было, – продолжил Бугг, – мы позвали тебя сюда, чтобы предупредить гильдию о грядущем крахе. Думаю, не надо пояснять, что, как только все случится, найти меня будет очень тяжело. Рукет перевела взгляд на Тегола. – А что ты, Тегол? Тоже планируешь залезть в какую-нибудь щель? – Я думал, эту тему мы закрыли. – Клянусь Бездной, хозяин… – прошептал Бугг. Тегол непонимающе посмотрел сперва на Бугга, затем на Рукет. Потом до него дошло. – А. Ну да. Прости. Ты имела в виду, подамся ли я в бега? Честно говоря, еще не решил. Видишь ли, наблюдать за тем, как все рушится, – тоже часть веселья. Да, мы серьезно подпортили громоздкую машину экономики Летера, но горькая правда в том, что на самом деле мы не виноваты. Мы лишь ускорили процесс, а причина его в фундаментальных недостатках самой системы. Она может воспринимать себя как неразрушимая, беспредельно гибкая и все такое, но это иллюзия и заблуждение. Ресурсы не бесконечны, хотя так порой кажется, и к ним относится не только то, что добывают из земли и моря. К ним относится и труд, и денежная система с выдуманной системой назначения цены. Кстати, именно по этим двум направлениям мы и ударили. Начали вывозить представителей низших классов – нищих, проще говоря, – чтобы создать давление на инфраструктуру, а затем стали выводить из обращения твердую валюту, чтобы спровоцировать кризис… Эй, что это вы оба на меня так уставились? Рукет улыбнулась. – Ты прибегаешь к ученому анализу, лишь бы отвлечь нас от твоих же более низменных интересов. Это, Тегол Беддикт, пожалуй, твое самое низкое падение. – Но мы только начали. – Убеждай себя в этом. Что ж, господа, мое любопытство удовлетворено. – Погоди, Рукет! Только подумай, какие перспективы перед нами открываются! Она поднялась на ноги. – Я пойду через задний проход. – Не пролезешь. – Увы, не могу сказать то же самое про тебя, Тегол. Всего доброго, господа. – Погоди! – Чего тебе? – Э… надеюсь, позже мы продолжим беседу? – Только без меня, – сказал Бугг, демонстративно сложив мускулистые руки на груди в знак… чего-то. Скорее всего, в знак отвращения. Хотя нет, не отвращения – непреодолимой зависти. – Ничего не могу обещать, – ответила Рукет, – кроме того, что мужчины обречены пропадать в иллюзии своего величия. – Очень милое замечание, Рукет, – пробормотал Бугг. – Если бы я не потерял дар речи, – проговорил Тегол, когда она удалилась, – то я бы что-нибудь ответил. – О, хозяин, не сомневаюсь. – Рад, что ты в меня веришь, Бугг. – Слабое утешение по сравнению с остальным, думается мне. – По сравнению с остальным – да, – согласно кивнул Тегол. – Ну что, друг мой, пойдем прогуляемся? – При условии, что ваше одеяние не топорщится в непристойных местах. – Минуточку. – Хозяин? Увидев тревогу на лице Бугга, Тегол улыбнулся. – Я просто представил, что она застряла в проходе. И не может вывернуться – вообще пошевелиться. – Вот оно, – вздохнул слуга, – ты все-таки смог опуститься еще ниже.
К Таралаку Виду привязалась старинная гральская легенда, но он никак не мог понять, какое отношение она имеет ко дню сегодняшнему. Они с Отнимающим жизни гуляли по Летерасу, протискиваясь сквозь толпы людей, толкущихся у рыночных прилавков вдоль канала Квилласа. Гралы были древним народом. Их племена населяли дикие холмы еще во времена Первой империи, а в прославленной армии Дессимбелакиса даже служили целые гральские роты: следопыты, воины для нанесения неожиданных ударов и штурмов, хотя такой стиль ведения боя им мало подходил. Уже тогда гралы предпочитали кровные разборки, убивая во имя личной чести. Мщение считалось достойным делом, а убивать чужаков казалось бессмысленно, а также оставляло отпечаток на душе, который нужно было смывать мучительными ритуалами. Кроме того, подобное убийство не приносило удовлетворения. За два месяца до Великого падения Ворлок Дювен, командующая легионом Караш, повела своих воинов в непокоренные пустоши на юго-западе. Она послала отряд из семидесяти четырех гралов вперед, на Тасские горы, к господствовавшему там племени. Они хотели вызвать тассов на бой, а затем отступить, выманивая дикарей за пределы плоскогорья, где будет ждать засада. Во главе гралов стоял умудренный опытом ветеран по имени Сидилак из клана бхок’аров. Многие также звали его Змеиным Языком, из-за того, что ударом меча ему раздвоило язык. Его воины, пролившие немало крови за три года завоевательных походов против пустынных и равнинных племен к югу от Угари, умели находить скрытые тропы, которые вели сквозь скалистые горы. Очень скоро гралы вышли на плато, где увидели неказистые постройки и каменные хижины посреди древних руин, – они показывали, что когда-то давно цивилизация тассов пришла в упадок. На закате третьего дня разведчики попали в засаду. Семеро размалеванных вайдой дикарей убили одного грала, но затем были вынуждены отступить. Из четырех тассов, которым не удалось уйти, только один не скончался от полученных ран. Язык, на котором он вопил от боли, был незнаком ни Сидилаку, ни его воинам. Под слоем пыльной синей краски оказалось, что тассы и внешне мало напоминают своих соседей. Высокие, гибкие, с необычно маленькими ладонями и ступнями, лица вытянутые, подбородки слабые, а зубы – крупные. Глаза цвета сухой травы близко посажены, а белков не видно за сеткой сосудов. Такое ощущение, что и слезы из них должны литься красные. Все четверо тассов явно страдали от жажды и голода, да и воины из них были никудышные: каменные копья да узловатые палки. Раненый дикарь скоро умер. Гралы возобновили охоту, пробираясь все выше и глубже в горы. Там они нашли древние террасы, на которых когда-то выращивали злаки; теперь же почва была безжизненна, на ней еле-еле выживал пустынный кустарник. Еще они нашли выложенные камнями каналы для сбора дождевой воды, которой больше неоткуда было взяться. Нашли каменные гробницы с надгробиями, высеченными в виде фаллосов. Под ногами хрустели осколки посуды и выбеленные солнцем кости. В полдень четвертого дня вышли к тасскому поселению в дюжину грубых хижин. Оттуда с воплями выскочили трое воинов с копьями и выстроили жалкий заслон перед пятью тощими женщинами и девочкой лет двух-трех. Сидилак, мудрый воин, прошедший двадцать битв, запятнавший душу убийством несчетного числа чужаков, послал своих гралов вперед. Битва длилась несколько ударов сердца. Когда мужчины-тассы пали, поднялись женщины, пустив в ход ноги и зубы. Когда и они были убиты, девочка встала на четвереньки и зашипела, как кошка. Воин занес меч, чтобы добить ее. Клинок так и не достиг цели. Все вокруг вдруг заволокли тени. Из них выскочили семеро жутких псов и окружили ребенка, появился какой-то человек. Такой широкоплечий, что казался горбатым. На нем была накидка из вороненых цепей, немного не доходившая до земли, длинные черные волосы распущены. Остановив ледяной взгляд на Сидилаке, он заговорил на языке Первой империи: – Это последние. Я не сужу тебя за расправу. Они жили в страхе. Эта земля – не их дом, и она не смогла их прокормить. Брошенные Дераготами и подобными им, они не смогли противостоять жизненным испытаниям. – Он повернулся к девочке. – Но ее я заберу с собой. Рассказывали, что Сидилак почувствовал, как на его душу ложится темнейший отпечаток, которого не смыть никаким ритуалом очищения. В то мгновение он увидел, какой мрачный конец его ждет: неутолимая печаль и безумие. Бог забрал последнее дитя – определенно, последнее. А кровь остальных останется на руках Сидилака проклятьем, избавить от которого может только смерть. Но он был гралом, а гралам нельзя лишать себя жизни. Следом шла другая легенда, в которой рассказывалось о долгих скитаниях Змеиного Языка, о поиске ответов на неразрешимые загадки и в конце – о его смерти, о том, как он, шатаясь, весь разбитый, вошел в пустыню Мертвеца (мир павших гралов), но благородные духи не пустили его, выгнали – в наказание за преступление. Таралаку Виду не хотелось об этом думать. Не хотелось думать о ребенке, шипящем, нечеловеческом, которого бог утащил в тени. Для чего? Эту загадку никому не под силу разгадать. Но едва ли богом двигало милосердие. Таралаку не хотелось представлять себе юных девушек с маленькими ладонями и ступнями, покатым подбородком и крупными клыками, светящимися глазами цвета травы. Ему не хотелось вспоминать про Сидилака, воина, чьи руки и душа залиты кровью невинно убиенных, и снизошедшую на него вечную ночь. У этого несчастного глупца не было ничего общего с Таралаком Видом, ничего, совсем ничего. В конце концов, истина не в смутных параллелях, а в точных совпадениях. И в этом смысле Таралак Вид совершенно не походил на Змеиного Языка. – Ты стал неразговорчив в последнее время, Таралак Вид. Грал поднял глаза на Икария. – Я боюсь за тебя, – сказал он. – Почему? – Я больше не вижу в твоих глазах твердости, друг мой. Случайный знакомый ее не заметил бы, но я твой давний спутник. Эта твердость указывала на дремлющий внутри тебя гнев. Теперь он, видимо, в глубоком сне, и, боюсь, даже Руладу его не разбудить. Если этого не случится, то ты погибнешь, и быстро. – Если все, что ты обо мне говоришь, – правда, – ответил ягг, – тогда я с радостью приму смерть. Я заслужил ее в полном смысле этого слова. – Но никто, кроме тебя, не способен одолеть Императора… – А с чего ты взял, что я способен? У меня нет магического меча, и я не оживу, если меня убьют. Такие слухи, кажется, ходят про тисте эдур по имени Рулад? – Когда твой гнев вырывается наружу, Икарий, тебя не остановить. – Почему? Я сам могу остановиться. Таралак Вид нахмурился. – Так вот какая перемена случилась с тобой, Икарий? К тебе вернулась память? – Если бы вернулась, меня бы тут не было, – ответил ягг и остановился у прилавка, на котором стояли горшки, обмотанные бечевой. – Вот, взгляни сюда, Таралак Вид. Что ты видишь? Пустые сосуды? Или море возможностей? – Обычные горшки. Икарий улыбнулся. Гралу эта улыбка показалась чересчур простой и беззаботной. – Ты смеешься надо мной, Икарий? – Меня что-то ожидает. И я не про безумного Императора. Тут что-то еще… Скажи мне, как измеряется время? – По движению солнца, по фазам луны, по вращению звезд. А в крупных городах вроде этого по звону колокола через равные промежутки. Как по мне, так совершенно дикая выдумка, к тому же унижающая мыслящее существо. – Речь, достойная грала. – И все-таки ты смеешься надо мной. На тебя это не похоже, Икарий. – Звон колоколов через равные промежутки, которые рассчитывают, пропуская песок или воду через узкое горлышко. Дикая выдумка, как ты говоришь. Произвольные рамки постоянства. А можем ли мы говорить о постоянстве, когда речь идет о времени? – Всякий грал ответит тебе, что нет. Или наши ощущения нас обманывают. – А вдруг так и есть? – Тогда мы пропали. – Мне нравится твоя сегодняшняя интеллектуальная воинственность, Таралак Вид. Они продолжили свою медленную прогулку вдоль канала. – Я понимаю твою одержимость временем, – сказал грал. – Ты проживаешь эпоху за эпохой, но ничего не помнишь и никак не меняешься. – Ничего не помню. В этом-то и беда. – Напротив, в этом наше спасение. Несколько шагов они прошли в молчании. Им вслед глядело множество любопытных и иногда сочувственных глаз. В конце концов, чемпионы были обречены. Но все же где-то глубоко-глубоко в этих глазах теплилась надежда. Надежда на то, что кошмарному правлению Рулада Сэнгара, Императора Летера, придет конец. – Когда не понимаешь время, история ничего не значит. Таралак Вид, ты слушаешь? – И ты не понимаешь, что такое время. – Да, не понимаю. Но думаю, что пытался понять… снова и снова. Из эпохи в эпоху. В надежде, что понимание времени чудесным образом откроет мне мою собственную скрытую историю. Я хочу раскрыть истинную меру времени, Таралак Вид. И не просто меру, а природу. Вот, к примеру, этот канал и один из целой сети каналов. Силой течения вода из реки попадает сюда, протекает через город и снова возвращается в ту же реку, лишь немногим дальше. Также и мы можем выйти из реки, пойти своим путем, но не важно, насколько прямым он кажется, мы так или иначе вернемся в ту же реку. – То есть, как и колокола, вода отмеряет ход времени, – предположил грал. – Нет, не так, – возразил Икарий, но развивать мысль не стал. Таралак Вид скривился и, остановившись, смачно сплюнул на ладони, затем провел ими по волосам. Где-то в толпе вскрикнула женщина, больше шума не было. – Канал не может изменить направления течения. Канал – это просто лишний крюк. – Да, который притом замедляет ток воды. Кроме того, вода меняется, в нее собираются отходы из города, и поэтому, впадая обратно в реку, вода другого цвета. Грязная и нечистая. – Чем медленнее идешь, тем грязнее сапоги? – Конечно, – кивнул Икарий. – Время устроено иначе. – Ты так уверен? Когда сидишь и ждешь, мозг полнится раздумьями, случайными мыслями, словно отходами. Когда же действуешь, течение жизни ускоряется, вода становится прохладной и прозрачной. – Перед лицом того, что нас ждет, Икарий, лучше все-таки подождать. – Ты имеешь в виду встречу с Руладом? Как знаешь. Но повторю еще раз, Таралак Вид, я следую иным путем. Они прошли еще несколько шагов. Затем грал сказал: – Знаешь, зачем они обматывают горшки жгутом? Чтобы не разбились.
Глаза старшего оценщика блестели. Он смотрел на Икария, который остановился вместе Таралаком Видом у лотка горшечника шагах в двадцати. Монашек сцепил руки и перебирал пальцами, а дышал часто и прерывисто. Самар Дэв, стоявшая рядом, вздохнула и спросила: – Надеюсь, ты не собираешься упасть замертво? Если бы я знала, что мы всю прогулку будем держаться в тени ягга, я бы лучше осталась на подворье. – Выбор, который ты делаешь, происходит исключительно по твоей доброй воле, Самар Дэв, – ответил монашек. – Не по моей и не по чьей бы то ни было еще. Считается, что вся история человеческих конфликтов зиждется исключительно на несовпадении ожиданий. – Неужели? – Более того… – Ладно, оставим это, старший оценщик. Ожидания можно согласовать, и это называется компромиссом. Однако твои странные взгляды не терпят обсуждения, поэтому на уступки пошла только я. – По собственной воле. Ей захотелось ударить монашка, но не стоило делать это на виду у всех. Неужели все мужчины такие упертые? – Он определенно погибнет, причем скоро. – Едва ли. Я почти уверен, что такого не случится. Икарий с гралом пошли дальше сквозь толпу, и старший оценщик зашагал следом, держась на почтительном расстоянии. Самар Дэв вздохнула и присоединилась к нему. Толпа ей не нравилась. Что-то в ней было не так. Все какие-то напряженные, озлобленные. Крики торговцев звучали натужно и слегка отчаянно. Прохожие иногда останавливались, но практически ничего не покупали. – Что-то происходит, – сказала она. – Все легко объясняется неминуемой финансовой паникой, Самар Дэв. Ты, конечно, можешь считать, что я ничего не вижу, кроме Него, однако, уверяю тебя, я оценил состояние Летераса и сделал выводы относительно всей империи. Ей грозит кризис. Богатство, увы, не бесконечно, но системы, как здесь, основаны на предположении, что ресурсы неисчерпаемы. Под ресурсами я понимаю дешевый труд и материалы, а также неутолимый спрос. Однако же спрос опирается на довольно эфемерные качества, такие как уверенность, воля, осознанная необходимость и неумение прогнозировать, а каждое из этих качеств, в свою очередь, подвержено неожиданному и подчас необъяснимому влиянию. Мы с тобой наблюдаем, как сложное сочетание факторов рушит эти качества. Более того, я считаю, что все это не случайно, а кем-то подстроено. Она уже было начала засыпать под эту тираду, однако последнее замечание встряхнуло ее. – Кто-то хочет подорвать экономику Летераса? – Вот именно, Самар Дэв, «подорвать». Да, кто-то стоит за всем этим, подталкивая экономическую систему к полному краху. Такова моя скромная оценка. – Скромная? – Конечно же нет. Я просто привык с иронией относиться к собственной гениальности. – А зачем? – Чтобы научиться скромности и смирению. – Мы весь день будем ходить по пятам за Икарием и его ручным гралом? – Самар Дэв, я – единственный кабалиец, кто вживую видел нашего бога. Вполне естественно, что я желаю везде следовать за ним. Бога? Но Икарий не бог, а обыкновенный ягг из одана к западу от Семи Городов. Над ним висит трагическое проклятие, но над кем оно не висит? Вдруг ее внимание привлекла фигура, шедшая навстречу Икарию с Таралаком Видом: высокая, ссутуленная, с разбитым лицом и огромным каменным мечом на спине. – Только не это… – прошептала Самар Дэв. – Что такое? – спросил старший оценщик. – Он увидел его. – Кого, Самар Дэв? Но она уже бежала вперед, грубо расталкивая людей с дороги. Что-то будет? Несомненно. Разрешится ли это мирно? Едва ли.
У одного из рожков в приемной прохудился клапан, и оттуда ползли густые струи дыма, змеями завивавшиеся в воздухе. Кашель Урут отдавался глухим лаем. Сиррин Канар, скрестив руки, стоял перед дверями в тронный зал и смотрел за двумя посетителями. Томад Сэнгар ходил туда-сюда, ловко избегая столкновения с другими стражниками, хотя упорно делал вид, что не замечает их. Его супруга плотно запахнулась в темно-серую накидку, напомнив Сиррину стервятника со сложенными крыльями. Груз прожитых лет заставлял ее сутулиться, что еще больше усиливало впечатление. Губы стражника тронула усмешка. – Полагаю, ожидание тебя забавляет, – проворчал Томад. – Ах, значит, вы все-таки смотрите за мной. – Я смотрю за дверью, а ты загораживаешь ее. Наверняка хочет выломать, подумал Сиррин с улыбкой. Вот только сначала придется пройти сквозь меня, а руки марать мы не хотим, да? – Ничего не могу поделать, Император очень занят. – Чем же? – спросил Томад. – Здесь всем заправляет Трибан Гнол, а Рулад просто сидит с бессмысленным взглядом и время от времени кивает. – Невысокого же вы мнения о своем сыне. Это замечание их задело. Супруги Сэнгар жестко посмотрели на стражника. – О Трибане Гноле наше мнение еще хуже, – заявила Урут. Сиррин не стал отвечать, он прекрасно знал, что́ эти двое тисте эдур думают про канцлера, да и про всех летери, вместе взятых. Тупое предубеждение, особенно учитывая, как быстро эдур пристрастились к летерийскому образу жизни. При этом не стесняясь выражать свое отвращение и презрение. Двуличные твари. Если вам так неприятно, что вы присосались-то к нашей титьке? Вы могли уничтожить все это. Уничтожить нас и всю нашу «ужасную» цивилизацию. Нет, эти дикари не достойны того, чтобы тратить на них слова. В дверь сзади поскреблись; Сиррин скорее почувствовал, чем услышал это. Он медленно выпрямился. – Император готов вас принять. Томад развернулся к двери, и Сиррин разглядел на его лице внутреннее напряжение под маской высокомерия. Урут, стоявшая чуть позади, распахнула накидку, освобождая руки. Что это у нее в глазах? Страх?.. Урут встала рядом с мужем, однако эта близость, видимо, только увеличила напряженность. Сиррин Канар отступил в сторону и толкнул створку двери. – За круг, выложенный плиткой, не заходить. Лишний шаг – и вас нашпигуют стрелами. Без предупреждения. Личный приказ Императора. Теперь войдите, только медленно.
В ту самую минуту в западным воротам города на взмыленных лошадях подъехал отряд из четырех летери во главе с тисте эдур. Он крикнул, и прохожие бросились врассыпную, чтобы не угодить под копыта. Всадники были грязные, а двое еще и ранены. Мечи у тех, у кого они остались, были покрыты запекшейся кровью. Эдур был безоружен, а из спины, прямо в правой лопатке, у него торчал обломок стрелы. Плащ, прибитый наконечником к телу, намок от крови. Воин явно умирал. Он умирал уже пятый день. Тисте эдур еще раз хрипло выкрикнул и повел свой потрепанный отряд через ворота в Летерас.
Странник изучал взглядом Рулада Сэнгара, который так и не пошевелился с тех пор, как канцлер объявил о прибытии Томада с Урут. Возможно ли, что Императора подвела храбрость и он оттягивает неизбежный разговор? Загадка. Даже осторожные расспросы канцлера не помогали понять, что творится на душе у правителя. Светильники продолжали гореть. Факелы изрыгали дым, а отблески пламени плясали на стенах. Трибан Гнол молча стоял и ждал, сложив руки. В голове у Рулада разыгрывались нешуточные сражения. Войско воли и желаний схлестнулись с ордой страха и сомнений. Поле битвы было пропитано кровью и усеяно телами павших бойцов. А может, череп Императора заполнял густой непроглядный туман, из которого он не может найти выхода. Облаченный в заношенное, но роскошное одеяние, он восседал на троне, будто высеченная из камня статуя руки безумного скульптора. Стеклянные глаза, шрамы на коже, кривая улыбка и жирные патлы черных волос. Он казался неотделим от трона, воплощая собой непоколебимость и вечный плен, но безумие добавляло свои краски: проклятие тирании, которая требует слепой покорности и не терпит прекословий. Взгляните на него и узрите, что происходит, когда единственная справедливость – это месть, когда возражение – это преступление, а сомнение – измена. Давай же, зови их, Император! Пусть твои родители предстанут пред тобой в кошмаре извращенной верности и почувствуют твой гнев! – Давайте, – прохрипел Рулад. Канцлер махнул стражнику у двери, тот, тихо лязгнув доспехами, развернулся и провел перчаткой по резной панели. Мгновение спустя дверь открылась. Посетители находились за той же стеной, возле которой стоял Странник, слева от него, так что он не видел, что происходит снаружи, только уловил несколько неразборчивых реплик. Томад и Урут Сэнгар вошли в тронный зал и замерли внутри выложенного плиткой круга. Затем поклонились Императору. Рулад облизнул рассохшиеся губы. – Они – наши родичи, – заметил он. Томад нахмурился. – Они жили в рабстве у людей. Их надо было освободить, разве нет? – Вы говорите про тисте эдур с острова Сепик, мой Император? – спросила Урут. – Их освободили, – утвердительно кивнул Томад. Рулад подался вперед. – Рабов освободили. Тогда почему, дражайший отец, они все еще гниют в цепях? Морщинистое лицо Томада выражало смятение. Он явно не мог подобрать слов для ответа. – Они ожидают вашего решения, мой Император, – сказала Урут. – После возвращения мы неоднократно просили вашей аудиенции, но, увы, – она бросила взгляд на Трибана Гнола, – ваш канцлер постоянно отсылал нас. – И тогда вы, – прохрипел Рулад, – как полагается, объявили их гостями Империи. И где же их поселили? Не в роскошных резиденциях рядом с дворцом. Нет, вы выбрали ямы, где держат должников, изменников и убийц. Вот так вы потчуете гостей у себя дома, Томад? Урут? Удивительно, ведь в детстве я не замечал, чтобы обычаи тисте эдур настолько попирались. Тем более в доме моей семьи! – Рулад… – Под напором сыновьего гнева Томад даже немного отступил. – Мой Император, вы видели этих, как вы говорите, «родичей»? Они… никчемные. От одного взгляда на них тянет принять ванну. Их воля сломлена. Они – насмешка над тисте эдур. Такое над ними сотворили люди острова Сепик, и за это преступление против нашей крови они ответили. На острове не осталось ни единой живой души, мой Император. – Родичи… – прошептал Император. – Объясни мне, отец, потому что я не понимаю. Вы увидели преступление против крови эдур и вынесли преступникам приговор. Качество этой крови вас не волновало. И правда, оно никак не влияет на суть наказания, лишь, возможно, делает его более суровым. Здесь я слышу правду. Но ведь это не все, так, отец? Дело куда более запутано. Оказывается, те жертвы жестокого обращения людей не заслуживают нашего почтения, стало быть, их нужно спрятать, пускай гниют. За что же вы тогда мстили? Где же, отец, где же наше почтение к гостям? Где братские чувства, которые связывают тисте эдур? Скажи мне, Томад Сэнгар, разве то была моя воля? Я здесь Император, а значит, Империя – это я! Этот выкрик еще долго эхом гулял под сводами тронного зала. Ни Урут, ни Томад не могли вымолвить ни слова. Их серые лица приобрели пепельный оттенок. Трибан Гнол стоял в нескольких шагах позади родителей Рулада, опустив глаза долу, как смиренный монах. Однако Странник превосходил проницательностью простых смертных и поэтому слышал, как затрепетало злобное сердце старика, почти чуял темное злорадство, которое скрывалось за покорным, полным раскаяния лицом. Урут взяла себя в руки и медленно распрямилась. – Мой Император, мы не можем знать вашу волю, раз нам не дают видеться с вами. Неужели канцлеру позволено ограждать Императора от родителей? От собственных родителей! И как же все остальные тисте эдур? Император, летери воздвигли вокруг вас стену! Странник услышал, как в груди Трибана Гнола забилось сердце. – Ваше величество! – возмущенно воскликнул канцлер. – Нет никаких стен! Вас охраняют, да. Вас защищают от тех, кто мог бы навредить… – Навредить ему? – крикнул Томад, поворачиваясь к канцлеру. – Он наш сын! – Что вы, я не имел в виду вас, Томад Сэнгар. И вас, Урут, тоже. Да, возможно, охрана, которой мы окружили нашего правителя, показалась вам стеной, но… – Мы хотим говорить с ним! – Ни слова больше, – раздался жуткий хрип Рулада. – Я больше не хочу слушать вашу ложь. Вы двое, Ханнан Мосаг и все до единого тисте эдур только и делают, что лгут мне. Думаете, я не чувствую ваш страх? Вашу ненависть?.. Молчите, я не желаю слушать вас. Теперь буду говорить я. Император медленно откинулся на спинку трона и посмотрел на родителей тяжелым взглядом. – Наших родичей освободят. Такова моя воля. Они будут свободны. Вам же, мои дражайшие родители, следует усвоить урок. Вы бросили их гнить в темноте. Сначала в трюмах кораблей, потом в ямах. Видно, раз вы способны на такие зверства, то не понимаете всего их ужаса. Посему я приговариваю вас пережить то же, на что вы обрекли наших родичей. Вы оба проведете два месяца в карцере Пятого крыла. Вы будете сидеть в темноте, а еду вам будут подавать раз в день через люк в потолке. Беседовать вы сможете только друг с другом. На вас наденут кандалы. Там будет царить темнота. Полная темнота. Ты понимаешь, Урут? Никаких теней, никакой силы, которой ты могла бы воспользоваться. Там у вас будет время задуматься о том, как тисте эдур должны принимать гостей, а тем более своих родичей, неважно, насколько низко они пали. И тогда вы поймете, чем свобода отличается от рабства. – Рулад взмахнул свободной рукой. – Уведите их, канцлер. Не могу больше смотреть на этих предателей. Странник, ошеломленный не менее Томада и Урут, не заметил, как Трибан Гнол жестом вызвал отряд летерийской стражи. Воины возникли внезапно, будто из воздуха, и сомкнулись вокруг супругов Сэнгар. Железные чешуйчатые рукавицы схватили тисте эдур за руки. И тогда Странник понял, что это начало конца.
Надеждам Самар Дэв предотвратить ссору не было суждено сбыться. Она отставала от Карсы Орлонга на четыре шага, когда тот подошел к Икарию с Таралаком Видом. Ягг отвернулся посмотреть на мутный канал, а Карса подошел сзади и, схватив его за левую руку, развернул обратно. Таралак Вид попытался отцепить Карсу от Икария, и тут его голова хрустнула от удара. Карса даже не замахнулся. Грал рухнул на мостовую и больше не шевелился. Икарий посмотрел на державшую его руку; лицо его по-прежнему выражало спокойствие. – Карса! – закричала Самар Дэв. Прохожие стали оборачиваться, а те, кто видел, что случилось с Таралаком Видом, поспешили удалиться. – Если ты убил грала… – Он ничто, – прорычал Карса, не сводя глаз с Икария. – Твой прошлый спутник, ягг, был куда сильнее. Теперь мы сошлись один на один, и никто не ударит меня сзади. – Карса, он безоружен. – А я вооружен. Икарий все еще рассматривал схватившую его руку: в красных прожилках шрамов от цепей на запястье, в точках и черточках от старых татуировок, – как будто не понимал, что это такое. Потом он заметил Самар Дэв и приветливо улыбнулся. – А, это ты, ведьма. Таксилиец с Варатом Тоном высоко о тебе отзывались. Как-то нам не удавалось пообщаться, хотя я и видел тебя на подворье… – У тебя дело не с ней, а со мной, – перебил Карса. Икарий медленно повернул голову и встретился глазами с тоблакаем. – А ты – Карса Орлонг, который не понимает сути тренировочных боев. Скольких товарищей ты уже покалечил? – Они мне не товарищи. Как и ты. – А я? – вмешалась Самар Дэв. – Я тебе тоже не товарищ, Карса? Тот скривился. – А что? – Икарий безоружен. Убив его, ты не попадешь к Императору. Тебя закуют в цепи, а потом отсекут голову. – Я уже говорил тебе, ведьма. Цепями меня не удержишь. – Ты ведь хочешь встретиться с Императором? – А если этот убьет его первым? – рявкнул Карса и так дернул Икария за руку, что тот раскрыл глаза от неожиданности. – И это плохо? – воскликнула Самар Дэв. То есть ты поэтому калечишь прочих претендентов? Безмозглый, так с тобой больше никто играть не будет. – Так ты хочешь драться с императором Руладом вперед меня? – спросил Икарий. – Я не прошу у тебя разрешения, ягг. – И все же я его даю, Карса Орлонг. Я пропущу тебя к Руладу. Карса прожигал Икария взглядом; тот, хоть и был ниже ростом, умудрялся смотреть тоблакаю в глаза, даже не поднимая головы. А потом произошло нечто странное. Самар Дэв заметила, как у Карсы вдруг расширились глаза. – Теперь ясно, – проворчал он. – Я все вижу. – Это радует, – ответил Икарий. – Видишь что? – поинтересовалась Самар Дэв. Лежавший на земле Таралак Вид застонал, закашлялся, перевернулся на бок и сблевал. Карса отпустил ягга и сделал шаг назад. – Твое слово крепко? Икарий слегка наклонил голову. – А почему бы ему таковым не быть? – Это правда. Я свидетель. Ягг поклонился снова. – Руки прочь от меча! Все трое обернулись на крик. К ним навстречу с мечами наголо подходили шестеро летерийских стражников. Карса осклабился. – Я возвращаюсь на подворье, детишки. Так что уйдите-ка с дороги. Они разошлись, как заросли камыша перед носом каяка, затем сомкнулись и пошли за Карсой, стараясь поспевать за широким шагом тоблакая. Самар Дэв посмотрела им вслед, потом резко вскрикнула и тут же зажала рот руками. – Ты напоминаешь мне старшего оценщика: он тоже так делал, – заметил Икарий с улыбкой, однако смотрел куда-то в сторону. – И да, вот он стоит, мой личный стервятник. Если я его позову, он подойдет? Как думаешь, ведьма? Она мотнула головой, все еще пытаясь прийти в себя от накатившего облегчения и запоздалой реакции на испытанный ужас, от которой затряслись руки. – Нет, он предпочитает поклоняться на расстоянии. – Поклоняться? Он сошел с ума. Самар Дэв, передашь ему? – Как хочешь. Но это не поможет, Икарий. Видишь ли, его народ помнит тебя. – Неужели? Икарий, слегка сощурившись, посмотрел на старшего оценщика, которому явно было неуютно от того, что божество обратило на неговнимание. Нижние духи, почему меня вообще заинтересовал этот монах? Нет никакого влечения в сиянии фанатичного поклонения. Только заносчивость, непоколебимость и скрытые лезвия остроумия. – Возможно, мне все же придется с ним переговорить, – проговорил Икарий. – Он сбежит. – Тогда на подворье… – Загонишь его в угол? Ягг улыбнулся. – Что еще раз подтвердит мое всемогущество.
Внутри Сиррина Канара все бурлило, как в кипящем котле: еще чуть-чуть – и сорвет крышку. Однако он сумел удержать себя в руках, спускаясь по длинной лестнице в карцер Пятого крыла. Воздух здесь был сырой и густой, хоть пробуй на вкус, под ногами хлюпала плесень, а холод пробирал до самых костей. Вот тут ближайшие два месяца будут обретаться Томад и Урут Сэнгар, что несказанно радовало Сирина. В свете фонарей, которые несли стражники, он с огромным удовлетворением наблюдал за лицами эдур. На них запечатлелось то же выражение, что встречается у каждого узника: беспомощность вперемешку с неверием, в глазах – страх и непонимание, уступающие впоследствии бессмысленному отрицанию происходящего. Сегодня ночью он предастся плотским утехам, а эти минуты служат сладкой прелюдией. Он будет спать сном человека, довольного собой и миром. Своим миром. Они прошли по нижнему коридору до самого конца. Сиррин жестами распределил Томада в камеру слева, а Урут – напротив. Женщина-эдур, в последний раз взглянув на мужа, последовала за троими стражниками-летерийцами. Мгновение спустя к ней зашел и Сиррин. – Я вижу, что вы куда более опасны, – сказал он, пока один из стражников надевал браслет ей на правую ногу. – Пока мы тут, вы еще можете воспользоваться тенями. – Я предоставлю расправиться с тобой другим, – ответила она. Он некоторое время смотрел на Урут. – Вам запретят принимать посетителей. – Знаю. – Первый испуг проходит. Она посмотрела на него, всем своим видом выражая неприкрытое презрение. – Вместо него наступает отчаяние. – Прочь отсюда, ничтожество. – Снимите с нее накидку, – приказал Сиррин с улыбкой. – Не одному же Томаду страдать от холода. Урут оттолкнула руку стражника и сама отцепила застежку. – Большой глупостью было отказывать в почестях эдур, – произнес Сиррин. – Что ж, тогда получите, – он обвел рукой крошечную камеру с протекающим потолком и потрескавшимися стенами, – почести от летери. С нижайшим поклоном. Урут не ответила. Сиррин обернулся к стражникам: – Идемте. А они пусть остаются в темноте.
Когда их шаги окончательно стихли, Пернатая ведьма выбралась из камеры, в которой пряталась. В ее уединенный мирок пожаловали гости. Причем незваные. Эти коридоры: неровный каменный пол, скользкие стены, затхлый воздух, запах разложения, темнота – все здесь принадлежало ей. Томад и Урут Сэнгар. Урут когда-то была хозяйкой Пернатой ведьмы. Что ж, справедливо. Пернатая ведьма, в конце концов, летери, но теперь-то, несомненно, серый прилив превратился в отлив. Она выбралась в коридор, мягкие мокасины совершенно не производили шума. Она замерла. Может, заглянуть к ним? Посмеяться над их нуждой? Соблазн велик. Но лучше остаться невидимой; не надо им знать, что она тут. Они переговаривались друг с другом. Пернатая ведьма подошла поближе и прислушалась. Говорил Томад: – …ненадолго. Именно это, жена, больше всего заставляет нас действовать. Ханнан Мосаг обратится к женщинам, и мы заключим союз… – Не будь так уверен, – ответила Урут. – Или ты уже забыл, чего на самом деле добивается колдун-король? Все это его рук… – Увы, придется забыть. Другого выхода нет. – Возможно. Но придется идти на уступки, а это непросто, потому что мы не доверяем друг другу. Да, конечно, он поклянется – как ты говоришь, выхода нет. Однако чего стоит слово Ханнана Мосага? Его душа отравлена. Он по-прежнему жаждет того меча, заключенной в нем силы. Ее мы ему не отдадим. Никогда и ни за что! Зазвенели цепи, и снова заговорил Томад: – В его голосе не было безумия. – Нет, не было, – тихо сказала Урут. – Его гнев был праведным. – Да. – Как и наши действия на Сепике, когда мы увидели, насколько низко пал наш народ. Они же вели жалкое существование, они предали свою волю, свою гордость, себя самих. Они же тисте эдур! Если бы мы знали об этом с самого начала… – Мы бы оставили их в покое, муж? Томад помолчал. – Нет. Отомстить малазанцам было необходимо. Ради нас, а не ради родичей. Рулад этого не понял. – Все он понял, Томад. Наших родичей бросили в трюм, потом в яму. Рулад прав. Мы наказывали их за их неудачу. Это тоже месть. Мы мстили своей же крови. – Вот только, когда принималось решение, ты что-то промолчала, жена, – горько ответил Томад. – Так что можешь кичиться своей ложной мудростью сколько хочешь, а меня от нее уволь. Уж лучше молчание. – Как пожелаешь, муж. Пернатая ведьма отошла от их камер. Итак, Ханнан Мосаг узнает. Что он тогда сделает? Будет разыскивать женщин-эдур? Хотелось бы верить, что нет. Если у Пернатой ведьмы и были настоящие враги, то именно они. Мог ли колдун-король сравниться с ними? В коварстве – безусловно, а вот в силе? Вряд ли. Если, конечно, у него не имелось незримых союзников. Нужно обсудить это со Странником, с богом. И заставить его… пойти на кое-какие уступки. Улыбаясь, Пернатая ведьма неслышно прошла по коридору. Мысль об участи, которая ожидала Томада и Урут Сэнгар, на мгновение пронеслась у нее в голове, но тут же пропала, не оставив и следа.
Один из подземных тоннелей под Старым дворцом вел почти к пересечению между Главным каналом и каналом Ползучих гадов. Проход был заложен кирпичом в трех местах, и кладку Ханнан Мосаг не трогал. Он просто исказил реальность с помощью Куральд Эмурланна и прошел насквозь. В этот раз он провел с собой Брутена Трану. Пока Ханнан Мосаг занимался приготовлениями, его последователи прятали воина – непростая задача. Нет, дело не в том, что по всему дворцу велись поиски, хотя в последнее время все пребывали в постоянном состоянии смятения и страха. С пугающей частотой кто-то пропадал, особенно тисте эдур. Однако в этом случае главной проблемой был сам Брутен Трана. Человек сильной воли. Но это нам на руку, если только я смогу вбить ему в голову, что нетерпеливость – порок. Воину никуда без решимости, верно, но нужно знать время и место этой решимости, а до них еще не дошли. Ханнан Мосаг провел Брутена в небольшой зал в самом конце тоннеля. Это было восьмиугольное помещение, сложенное из неровных камней. Сводчатый потолок выложен потускневшей и потемневшей медью. Такой низкий, что зал выглядел как землянка. Когда колдун-король только нашел это помещение, оно и прилегающая часть тоннеля были под водой, чем дальше – тем глубже. Темная, мутная жижа плескалась почти под самым потолком. Ханнан Мосаг откачал воду через небольшой разрыв, который вел в мир Зарождения. Запечатав разрыв, он быстро, по-крабьи, протащил внутрь жерди из черного дерева. Покрытый слизью коридор снова начало затапливать, но колдун-король донес связку до зала, размотал ее и принялся строить восьмиугольную ограду, отстоящую от стен на ширину ладони, по две на каждую сторону. В густой тине, покрывавшей пол, жерди стояли почти вертикально. Закончив с этим, Ханнан Мосаг полностью раскрыл Куральд Эмурланн. Цена оказалась ужасной. Он пытался очистить свой Путь от хаоса, от ядовитого дыхания Увечного бога, но задача была непосильной. Его изуродованное тело, изломанные кости, жидкая, почерневшая кровь – все это теперь служило миру злобы, в котором правил Падший, образуя слияние между жизнью и силой. Так много времени прошло с тех пор, как колдун-король в последний раз ощущал – по-настоящему – чистое прикосновение Куральд Эмурланна, и поэтому, даже разорванный и ослабленный, он сильно опалил его. Запахло горелой плотью и палеными волосами. Ханнан Мосаг пытался призвать благословение на храм, запечатать силу Тени в этом новом, его собственном храме. Борьба шла всю ночь, ледяная вода все прибывала, ноги занемели. Концентрация стала пропадать. И в отчаянии, чувствуя, что больше не вынесет, он воззвал к Отцу Тени. Скабандари. В отчаянии, зная, что все пошло прахом… И вдруг – всплеск силы, чистой и несгибаемой. Вода вскипела и превратилась в могучие клубы пара. Сухой, как в печи, жар исходил от стен. Грязь на полу запеклась, и жерди черного дерева встали как вкопанные. Жар проник Ханнану Мосагу под кожу, до самых костей. Он завопил от дикой боли, и в это время внутри него зародилась новая жизнь. Он не исцелился. Кости его не распрямились, шрамы не разгладились. Нет, это было своего рода обещание, шепотом предрекающее светлое будущее. Очень быстро оно пропало, но память Ханнана Мосага сохранила его. Скабандари, Отец Тень, жив. Как дух, оторванный от бренной плоти, да, но жив. И он откликнулся на отчаянную молитву, даровав сему месту благословение. Я нашел путь. Я вижу конец. Ханнан Мосаг присел на твердую, потрескавшуюся землю. Брутен Трана, вынужденный согнуться из-за низких потолков, стоял рядом. Колдун-король указал в центр зала. – Иди туда, воин, и ляг. Ритуал готов, но предупреждают тебя: путешествие будет долгим и трудным. – Я не понимаю, колдун-король. Этот… этот храм. Он же настоящий Куральд Эмурланн. – Да, Брутен Трана. Под покровительством самого Отца Тени. Твое путешествие, воин, так же носит его благословение. Не значит ли это, что мы на верном пути? Брутен Трана посмотрел на колдуна-короля, помолчал немного, потом сказал: – Это место должно было отвергнуть тебя. Отец Тень должен был отвергнуть тебя. Твое предательство… – Мое предательство ничего не значит, – огрызнулся колдун-король. – Воин, мы благословлены. Это место – не просто храм Куральд Эмурланна, а храм самого Скабандари, нашего бога! Самый первый храм в этом мире! Ты понимаешь, что это значит? Он возвращается. К нам. – Тогда, возможно, наш поиск не имеет смысла, – заметил Брутен. – То есть? – Если Скабандари вернется, то он предстанет перед Руладом Сэнгаром. Скажи, пойдет ли твой Увечный бог на такой риск? – Не будь глупцом, Брутен Трана. Вопрос следует ставить иначе: пойдет ли Скабандари на такой риск? В самое мгновение своего возвращения? Нам неведома сила Отца Тени, но он наверняка будет слаб и истощен. Нет, воин, нам предстоит оберегать его. Оберегать и подпитывать. – Значит, Фир Сэнгар все же нашел его? Ханнан Мосаг сощурился. – Почему ты спрашиваешь, Брутен Трана? – Так многие эдур говорят. Фир отправился на поиски Отца Тени. По приказу брата и твоему приказу, колдун-король. – Видимо, у нас случилось примирение, – выдавил Ханнан Мосаг. – Наверное. Однако ты не ответил на мой вопрос. – Я не знаю на него ответа. – Вы что, снова рассорились? – Твои обвинения беспочвенны, Брутен Трана. – Тогда приступим к ритуалу. Скажи только, я отправлюсь в телесной форме? – Нет. Ты умрешь, воин. Мгновенно. Нам нужно высвободить твой дух. Брутен Трана прошел в центр зала, снял меч, расстегнул ремень и лег на спину. – Закрой глаза, – велел колдун-король, подползая ближе. – Отдай свой разум на милость Тени. Ты почувствуешь мою руку на своей груди, а потом покинешь тело. После этого открой глаза, и окажешься… в ином месте. – Как я пойму, что нашел нужную тропу? – Ищущему да воздастся, Брутен Трана. А теперь, прошу, молчи. Мне нужно сосредоточиться. Подождав немного, колдун-король положил ладонь на грудь воина. Вот и все. Перед Ханнаном Мосагом лежало бездыханное тело. Если его бросить, оно начнет разлагаться. Однако здесь была благословенная земля, оживленная силой Куральд Эмурланна. Здесь все останется в целости и сохранности. Время для этого тела остановится. Ханнан Мосаг подполз ближе и принялся обшаривать одежду Брутена Траны. Он что-то прятал, что-то, наделенное аурой необузданной силы, которая резала колдуну-королю все органы чувств. В карманах на внутренней стороне плаща было пусто – только рваная, мятая записка. Ханнан Мосаг вывернул кошель, привязанный к ремню. Один гладкий камень, черный, как оникс, но на самом деле всего лишь обкатанный водой кусок обсидиана. Три докса – летерийских монеты. И все. С растущим раздражением Ханнан Мосаг стал раздевать воина. Пусто. И все же он чувствовал, как от одежды прямо разит силой. Оскалившись, Ханнан Мосаг отошел. У него тряслись руки. Он забрал его с собой. Это невозможно, но… Какие еще варианты? Отчаянный взгляд зацепился за скомканную записку. Ханнан Мосаг подобрал ее, расправил и прочел. Поначалу он никак не мог вникнуть в смысл написанного – потом до него дошло – это признание. Подпись незнакомая, к тому же вычурная, в летерийском стиле, – такая, что не разберешь. Мгновением позже бешено работающая мысль нашла ответ. Он поднял глаза и вгляделся в обнаженное тело Брутена Траны. – Какой обман ты хотел провернуть, воин? Возможно, ты умнее, чем я предполагал. – Помолчав, он улыбнулся. – Впрочем, уже неважно. Колдун-король достал кинжал. – Кровь да скрепит священную жизнь моего храма. Скабандари, ты поймешь меня. Да. Так надо. Он подошел к Брутену Тране и присел. – Найди того, кого мы ищем, воин. Найди. Но после этого, увы, ты мне больше без надобности. И, воздев кинжал, Ханнан Мосаг вогнал его в сердце Брутена Траны.
Оглянувшись на Бугга, Тегол Беддикт увидел, как слуга сделал полный разворот, неотрывно провожая взглядом огромного варвара-тартенала с дурацким каменным мечом. Стражники, конвоировавшие великана, выглядели напуганными. – Не Ублала Панг, конечно, да? – сказал Тегол. Бугг как будто его не слышал. – А, ну как хочешь. Я, пожалуй, переговорю вон с тем, другим. Как ты его назвал? Ах да, ягг. Тот, кто не трясется от хватки тартенала, либо безмозглый, либо – и это может быть неприятно – еще страшнее. Возможно, стоит подождать, как обычно прислушавшись к совету верного слуги… Нет? Пусть будет нет. Тогда, пожалуйста, стой здесь, как будто у тебя сердце провалилось и застряло где-то в печенке или в органе, названия которого лучше не знать. А если да, то иди. Тегол направился к яггу. Еще один дикарь, которого вырубил тартенал, – тот самый, в поисках которого Ублала Панг проник на подворье, – поднимался с земли, тряся головой. Из разбитого всмятку носа текла кровь. С татуированным великаном беседовала женщина, по-простому красивая, как снова отметил Тегол, а шагах в десяти стоял еще один чужак, с каким-то трепетом смотревший то ли на женщину, то ли на ягга. В общем, обстановка показалась Теголу интересной – самое то, чтобы появиться в своей привычной очаровательной манере. Подойдя ближе, он развел руки в стороны и возвестил: – Думаю, настало время достойно поприветствовать вас в нашем городе! Покрывало упало к его ногам.
Бугг, к сожалению, просмотрел сей грандиозный выход, потому что, не желая выпускать тоблакая из виду, пошел следом – к Подворью чемпионов, или как там обозвали это место безыскусные чиновники. Дойдя до последнего перекрестка, все вдруг почему-то остановились. Улицу переполняли люди. Тощие, измазанные в дерьме, почти голые, все в язвах и оспинах, они запрудили улицу, как потерявшиеся дети. Глаза их щурились от яркого вечернего солнца. Сотни несчастных созданий. Конвой тоблакая замер, упершись в этот внезапный барьер. Первый стражник отшатнулся, как будто не в силах вдыхать вонь, и начал о чем-то спорить с остальными. «Пленник» же просто рявкнул на толпу, чтобы она разошлась, и пошел дальше, расталкивая стоящих на пути. Он прошел еще шагов двадцать и тоже остановился. Толпа вокруг едва доходила ему до плеч. Он окинул собравшихся яростным взором и прокричал на ломаном малазанском: – Я знаю вас, бывшие рабы с острова Сепик! Слушайте меня! Лица повернулись к нему. Толпа расступилась и выстроилась кругом. Они слушают. Они очень хотят его послушать. – Я, Карса Орлонг, отвечу за вас! Клянусь! Ваши родичи отвергли вас, изгнали. Им плевать, будете вы жить или умрете. На этой проклятой земле никому нет до вас дела. Я ничего не предлагаю, чтобы изменить вашу судьбу! Но я брошу все силы, чтобы отомстить за то, как с вами обошлись! Теперь идите своим путем, на вас нет цепей. Идите, чтобы никогда снова в них не оказаться! С этими словами воин-тоблакай пошел дальше, к главным воротам подворья. Не совсем то, что они надеялись услышать, пожалуй. Пока что. Со временем, наверное, они все это вспомнят. А сейчас требуется нечто иное. Стражники отступили в поисках другого пути. Несколько горожан поступили так же. Никто не хотел видеть, что будет дальше. Бугг протиснулся вперед. Зачерпнул силу, чувствуя, как она противится необычной цели. Проклятые поклонники – кто бы и где бы вы ни были. Здесь все будет по-моему! Сила, лишенная жалости, холодная, как море, темная, как океанская пучина. Все будет по-моему. – Закройте глаза, – сказал он, обращаясь к толпе. Слова были не громче шепота, но все отчетливо и ясно слышали их у себя в голове. Закройте глаза. Они послушались. Дети, женщины и мужчины зажмурились и замерли. Никто не дышал в напряжении, а может, от страха – впрочем, Бугг подозревал, что страха они уже не испытывают. Они стоят и ждут, что будет дальше. Все будет по-моему. – Слушайте меня. Далеко отсюда есть безопасное место. Я отправлю вас туда. Сейчас же. Вас там встретят друзья. Они дадут вам пищу, кров и одежду. Когда почувствуете, что земля под ногами шевелится, откройте глаза – и увидите свой новый дом. Море не прощает. Его сила – голод и гнев. Море вечно воюет с берегом и с самим небом. Море ни по кому не плачет. Буггу все равно. Как вода в приливном бассейне под жарким солнцем, его кровь… нагрелась. Самая маленькая лужица есть отражение океана, десятков океанов – и их сила может быть заключена в одной-единственной капле. В этом суть Денет Рузена, суть Руза – Пути, в котором зародилась жизнь. И эта предтеча жизни даст мне то, что нужно. Сострадание. Тепло. Сила пришла мощным потоком. Жестоким, но истинным. Вода так давно знала жизнь, что и не помнила себя чистой. Сила и дар слились воедино и подчинились своему богу. И он отправил всех прочь. Бугг открыл глаза. Улица опустела.
Вернувшись к себе в комнату, Карса Орлонг снял заплечные ножны и, держа в руках перевязь с оружием, посмотрел на длинный стол, на котором слабо мерцал масляный светильник. Постояв немного, Карса положил все на стол. И снова замер. Слишком много нужно обдумать; мысли выплескиваются, как вода из случайно найденного родника. Рабы. Изгнанные, потому что в их жизни не было смысла. Что эдур, что летерийцы – все бессердечные и при этом трусы. Безразличие дорого им стоит, но они предпочитают отвернуться. А если им кто-то не нравится, то его просто выгоняют. И при этом они считают Карсу варваром. Впрочем, такое различение его более чем устраивает. И в полном соответствии со своим «варварским» ви́дением того, что правильно, а что нет, на поединке с императором Руладом он будет держать в голове этот образ: изможденные лица, слезящиеся глаза, блестящие так ярко, что будто обжигают. И не только на поединке, но и в схватке с любым летерийцем или эдур, которые рискнуть встать у него на пути. Так он поклялся и так будет. Эта ледяная мысль заставила Карсу замереть еще на десяток ударов сердца, а потом в памяти всплыл другой образ. Икарий, прозванный также Отнимающим жизни. Еще немного, и Карса свернул бы яггу шею. А потом он заглянул в его пепельное лицо… и узрел в нем что-то знакомое. Он поддастся Карсе. Так он пообещал, и Карса знал, что своего слова ягг не нарушит. В Икарии, несомненно, текла кровь ягга – а значит, либо отец, либо мать его была яггутом. Впрочем, Карса в этом понимал мало, да и неважно. А вот второй родитель – наоборот. Либо мать, либо отец. Того взгляда в лицо Икарию было достаточно, чтобы узнать эту кровь. Она шептала, как отзвук его собственной. Тоблакай.
Канцлер Трибан Гнол с несвойственной осторожностью опустился в роскошное кресло. Перед ним стоял запыленный, весь в крови и поте солдат-летери, а по правую руку от него – Сиррин Канар, который вернулся из подземелий как раз одновременно с прибытием вестового. Трибан Гнол отвел взгляд от измотанного солдата. Нужно вызвать рабов-полотеров, вытереть место, где он стоит. И заново окурить кабинет сосновым маслом. Опустив глаза на лакированную шкатулку, которая стояла на столе, канцлер спросил: – Сколько еще с тобой, капрал? – Еще трое. И один эдур. Трибан Гнол вскинул голову. – Где он? – Умер, не дойдя три шага до парадного входа в Вечный Дом, господин. – Умер? В самом деле? – Он был тяжело ранен, господин. Я решил не подпускать к нему лекарей. Помогал ему идти, а сам несколько раз провернул стрелу у него в спине и вогнал поглубже. От боли он потерял сознание, я опустил его на землю и пережал большую артерию на шее. Тридцать ударов сердца или чуть больше – никакому эдур такого не пережить. – И ты все еще ходишь в капралах? Непорядок. Сиррин, когда закончим, внеси имя этого человека в список на повышение. – Слушаюсь, канцлер. – Таким образом, – продолжил Трибан Гнол, – поскольку среди оставшихся ты старше других по званию, докладывать отправили тебя. – Да, господин. – Назови остальных. Капрал неуютно пошевелился. – Господин, если бы не мои солдаты, я бы ни за что… – Я понимаю твою преданность. Весьма похвально. Увы, положение требует незамыленного взора, а это накладывает определенные ограничения. Те солдаты не служат мне. В отличие от тебя. – Они верны, господин… – Кому? Или чему? Нет, риск слишком велик. Впрочем, кое-что я могу для них сделать, в знак моей признательности. – Канцлер перевел взгляд на Сиррина. – Быстро и без боли. Никого не допрашивать. Стражник вскинул брови. – Никого? – Никого. – Как прикажете, господин. Капрал облизнул пересохшие губы, затем явно через силу выдавил: – Благодарю, господин. Канцлер рассеянно кивнул, снова опустив глаза на блестящую шкатулку черного дерева. – Спрошу еще раз, – сказал он, – что известно про нападавших? Они объявляли войну? – Нет, господин, совсем нет, – ответил капрал. – Если не считать сотен сожженных кораблей. И даже после этого… их мало, господин. Никакой массовой высадки, никакой армии. – Но как-то же они сюда попали. – Да, попали, Странник, помилуй! Господин, я ехал в отряде из двадцати ветеранов-летери и шестерых тисте эдур племени арапаев. Мы попали в засаду на поляне у заброшенной усадьбы, магия эдур нас не защитила. Только-только собирались разбить лагерь; кругом высокая трава и никого – и вдруг гром, пламя, и тела взлетают в воздух. Куски тел, ошметки. А в темноте свистят стрелы. – И все же вам удалось спастись. Капрал замотал головой. – Эдур, который нами командовал, он знал, что вести, с которыми мы едем в столицу – про горящие корабли и трупы тисте на дорогах, – так вот, эти вести надо довезти, не вступая в стычки. Все, кто мог, попытались отступить. Вслед за командиром мы убежали. Сначала всемером – пятерых эдур они убили в первые же мгновения боя, потом осталось только пятеро. – За вами гнались? – тихо и задумчиво спросил Трибан Гнол. – Нет, господин. У них не было лошадей. Мы их, во всяком случае, не видели. Канцлер молча кивнул, затем спросил: – Люди? – Да, господин. Однако не летери и не дикари, насколько мы поняли. У них были арбалеты – не жалкие рыбацкие луки, которыми у нас пользуются, когда ходит карп. Нет, железное оружие, с толстой тетивой, а стрелы пробивали щиты и доспехи. Я видел, как такая стрела сбила с ног одного из моих солдат, насмерть. А еще… Трибан Гнол поднял ухоженный палец, и солдат замолк. – Погоди, солдат. Не спеши. Ты вот сказал раньше… – Канцлер поднял глаза. – Пятеро эдур из шести были убиты сразу же. И еще, что вы везли вести о трупах эдур на дорогах, ведущих от побережья. А тела летери там были? – Нет, господин, нам не попадались. – Однако шестой эдур – твой командир – пережил нападение. Почему? – Похоже, они подумали, что он не жилец. Стрела попала ему в спину, она же потом его и доконала. От удара он выпал из седла. Думаю, противник не ожидал, что он поднимется и сумеет вернуться на коня… – Ты сам все это видел? – Да, господин. – А что было раньше: стрелы или гром и пламя? Капрал наморщил лоб, затем сказал: – Сначала стрелы, на мгновение ока раньше, чем все остальное. Да, именно так. И первая стрела попала в командира. – Потому что у него командирские знаки отличия? – Полагаю, что так, господин. – А гром и пламя – колдовство – ударили куда? Хотя погоди, я сам отвечу. Прямо в оставшихся эдур. – Точно так, господин. – Солдат, ты свободен, можешь идти. Сиррин, задержись на минуту. Как только за капралом закрылась дверь, Трибан Гнол вскочил из-за стола. – Странник помилуй! Вторжение! В нашу империю! – Как по мне, так скорее против эдур, – предположил Сиррин. Канцлер гневно взглянул на него. – Ты дурень. Это все неважно, так, занятная мелочь, не играющая никакой роли. Сиррин, эдур правят нами: пускай только на словах, но они наши покорители. А мы им подчиняемся, в том числе летерийская армия. Он громыхнул кулаком по столу, шкатулка подпрыгнула, с нее соскочила крышка. Трибан Гнол уставился на содержимое. – Идет война, – сказал он. – Не наша война – не та, на которую мы рассчитывали, но все же война! – Мы сокрушим противника, господин… – Конечно же, сокрушим, как только выставим своих колдунов против их. Это тоже неважно. – Я вас не понимаю, господин. Трибан Гнол гневно смотрел на подчиненного. Куда тебе? Вот почему ты никогда так и не пробьешься наверх, жалкий головорез. – Когда утихомиришь лишних и подпишешь прошение о повышении нашего предприимчивого капрала, пойди к Каросу Инвиктаду и передай ему сообщение от меня. Лично. – Какое сообщение? – Приглашение. Я зову его во дворец. – Когда? – Немедленно. – Слушаюсь, господин. – Сиррин отдал честь. – Иди. Когда дверь снова закрылась, Трибан Гнол повернулся к столу и заглянул в открытую шкатулку. Внутри лежал небольшой пузатый фиал, полный на треть. Трибан Гнол часто с удовлетворением смотрел на содержимое шкатулки; само знание, что оно там, успокаивало его. Он вспоминал, как подливал жидкость из фиала в сосуд с вином, из которого должен был пить Эзгара Дисканар в тот последний ужасный день. В тронном зале. Эзгара вместе с никчемным Первым евнухом. А с ними – и Нисалл. Вот только не Брис. Кто угодно, но не Брис Беддикт. Жаль, конечно, но увы.
Глава шестнадцатая
Траву уничтожил огонь. Слой почвы под ней – вода и ветер. Плоский участок равнины, от которого уходили в стороны два вымытых водой оврага, был покрыт лишь круглыми кактусами, булыжниками в кулак величиной и потрескавшейся в пламени каменной крошкой. Тело летерийского всадника сползло вниз с гребня откоса, оставив за собой кровавый след, – теперь уже больше похожий на покрывший камни слой чернил. Койоты, волки или, быть может, оул’данские псы сгрызли то, что помягче, – лицо, кишки, ягодицы и бедра, – оставив все прочее мухам и их личинкам. Наместник Брол Хандар – знавший, что он должен был умереть на Баст Фулмаре, даже успевший в последний миг поверить в собственную абсурдную смерть от своего же меча – сделал знак двоим воинам оставаться на гребне, а остальным – следовать к наивысшей точке местности в тридцати шагах оттуда, по другую сторону одного из оврагов. Свою лошадь он повел вперед по плоскому участку. Собрав волю в кулак, чтобы выдержать трупную вонь, заставил ее подойти поближе. К’риснан успел к нему в последний момент. Вместе со своей целительной силой, чистой, не запятнанной хаосом, – как теперь понимал Брол Хандар, для него это оказалось благословением. Куральд Эмурланн. Возродившаяся Тьма. Он даже не думал сомневаться или пытаться понять. Благословение. Из горла всадника торчало древко стрелы. Оружие забрали, стянули также тонкую кольчугу из-под светло-коричневой кожаной рубахи. Лошади летерийца нигде не было видно. Мухи жужжали прямо-таки сверхъестественно громко. Развернув лошадь, Брол Хандар снова подъехал к гребню и спросил разведчика из соллантов: – Следы есть? – Только его собственной лошади, наместник, – ответил воин. – В засаде, похоже, сидел пеший. Брол кивнул. Все как обычно. Оул’даны добывают себе лошадей, оружие и доспехи. Атри-преда Биватт уже распорядилась, чтобы дозорные выезжали только группами. Само собой, Красная Маска попросту не станет отряжать в засады больше воинов. – Оул’данец ускакал на юго-восток, наместник. Увы, с тех пор прошел не один день. Устраивать погоню смысла нет. Прищурив глаза от безжалостного солнца, Брол Хандар обвел взглядом равнину. Как на этой пустоши вообще может спрятаться воин? Напрашивался ответ – в канаве, поэтому каждый раз, натолкнувшись на овраг, отряд спешивался и нырял туда в расчете выкурить врага наружу. До сих пор им попадались лишь спящие олени да логова койотов. Каждый участок, заросший высокой травой, тоже атаковали, можно сказать, по всем правилам, в конном и пешем строю. И тоже ничего – если не считать отдельных оленей, которые иной раз выскакивали прямо из-под ног у солдат, с перепугу изрыгающих ругательства, или стаек степных дроздов и куропаток, что пернатым вихрем взмывали в небо, отчаянно хлопая крыльями. Маги настаивали, что волшебство здесь ни при чем; мало того, бóльшая часть Оул’дана странным образом оказалась лишена чего-то такого, что, по их словам, требовалось для магии. Становилось все яснее, что долина по имени Баст Фулмар в этом отношении отнюдь не исключение из правил. Поначалу Брол Хандар полагал, что все эти обширные равнины – не более чем южный вариант тундры. В известном смысле его мнение оказалось верным, хотя во многих прочих отношениях и совершенно ошибочным. Горизонты были неверными, расстояния обманывали. Долины до последнего мгновения скрывались от глаз. И все же – так похоже на тундру, а хуже места для войны не придумать. Красная Маска исчез вместе с армией. О, следов-то хватало: огромные полосы утоптанной земли вели то в одну, то в другую сторону. Однако некоторые следы принадлежали стадам бхедеринов, другие были слишком старыми – но и оставшиеся указывали иной раз в совершенно противоположных направлениях, пересекаясь и перекрываясь до такой степени, что уже ничего не разобрать. Так что летерийские войска день за днем выходили на марш – расходуя припасы, теряя в засадах дозорных, шарахаясь то туда, то сюда, словно обреченные на поиски мифической битвы, которая никогда не состоится. Брол Хандар отобрал тридцать своих лучших наездников и каждый день отправлялся с ними в сторону от колонны, далеко, опасно далеко на фланги в надежде обнаружить оул’данов. Сейчас он, прищурившись, смотрел на следопыта-солланта: – Куда же они подевались? Воин поморщился. – Я немного подумал на этот счет, наместник. Вернее сказать, всю последнюю неделю я только об этом и думаю. По-моему, враги окружают нас со всех сторон. После Баст Фулмара Красная Маска разделил свои племена. У каждой группы есть повозки, так что одну не отличить от другой – как мы уже уяснили из многочисленных следов, повозки идут зигзагом, из стороны в сторону, по восемь или десять в ряд, и поскольку в колонне они последние, все остальные следы на тропе уже не разберешь. По ней могла пройти сотня воинов, могли все пять тысяч. – Если так, – возразил Брол, – мы уже натолкнулись бы хотя бы на один конвой. – Мы для этого недостаточно быстры, наместник. Если помните, мы целых два дня простояли лагерем с южной стороны Баст Фулмара. Этого им хватило, чтобы оторваться. Их колонны, даже вместе с заметающими следы повозками, движутся быстрей, чем наша, только и всего. – При этом атри-преда не желает высылать на разведку значительные силы, – кивнул Брол. – И весьма разумно, – заметил следопыт. – Почему еще? – На крупный отряд Красная Маска нападет. Соберет побольше воинов и перебьет всех до последнего солдата. Так или иначе, наместник, мы делаем то, чего он от нас хочет. – Это… неприемлемо. – Думаю, здесь атри-преда с вами согласится, командир. – Но как нам тогда быть? Воин удивленно наморщил лоб: – Я не командую армией, наместник. Я тоже. – А если бы ты командовал? На лице следопыта вдруг появилась неуверенность, он кинул взгляд в сторону третьего всадника, что был с ними на гребне, – но тот, похоже, не слушал, поскольку всматривался сейчас в какую-то точку на самом горизонте, одновременно отрывая кусочки от зажатой в левом кулаке полоски сушеного мяса и неторопливо их пережевывая. – Ладно, – вздохнул Брол, – понимаю, вопрос не совсем честный. – И все же, если желаете, наместник, я на него отвечу. – Говори. – Я бы отступил. Вернулся в Дрен. Продолжал бы участок за участком захватывать территории, обеспечивая им надежную защиту. Красная Маска был бы вынужден сам к нам заявиться – вряд ли он смирился бы с потерей оул’данской земли. Согласен. Но она на это не пойдет. – Труби сбор, – приказал он. – Возвращаемся к колонне.Каждое поле битвыхранит каждый крик,Укорененныймежду камней,разбитых доспехов,кожаных застежек,перегнивающих в почву.Столетия – ничтодля этих голосов,этих горестных душ.Они умирают сейчас,А сейчас длится вечно.«На мертвых равнинах»Раэль с Долгой косы
Солнце уже миновало полуденную точку, когда отряд тисте эдур заметил летерийскую колонну, и сразу же стало ясно – что-то происходит. Обозные телеги выстроились по периметру квадрата, волов и мулов уже распрягли и развели по двум отдельным загонам внутри этой оборонительной линии. Пешие части из разных бригад и подразделений строились сейчас к северу и югу от квадрата, а конница разошлась к западу и востоку. Брол Хандар скомандовал отряду двигаться быстрым карьером. Своему главному разведчику он приказал: – Все скачите к моим арапаям – я вижу их к западу. – Слушаюсь! Отряд у него за спиной стал разворачиваться, а наместник бросил лошадь в галоп и устремился туда, где, судя по небольшому лесу штандартов, у самой восточной кромки квадрата находилась атри-преда. Равнина здесь была относительно плоской. Гребень очередного небольшого подъема шел почти точно с востока на запад в тысяче шагов к югу от них, на север от него местность была более или менее вровень с дорогой и по пояс заросла серебристой травой, которую здесь называли «кинжальной», дословно переводя ее оул’данское имя, мастхебе. Красной Маске нужно быть идиотом, чтобы напасть на нас здесь. Приблизившись, Брол Хандар перешел на рысь. Он уже видел атри-преду, возбужденный румянец на ее лице смыл сейчас все следы того напряжения, которое каждый прошедший с Баст Фулмара день старило ее на целый год. Вокруг нее собрались офицеры, но они, получив свои приказы, один за другим устремлялись прочь. Когда наместник подъехал, рядом с атри-предой оставалось лишь несколько посыльных и ее собственный знаменосец. Он натянул поводья и остановился: – Что происходит? – Похоже, он устал бегать, – отозвалась Биватт с яростным удовлетворением. – Вы его нашли? – Он сейчас движется прямо на нас, наместник. – Но… зачем? В ее глазах мелькнула неуверенность, потом она отвернулась и уставилась на юго-восток, где Брол тоже мог теперь различить пыльное облако у самого горизонта. – Решил, что мы устали, вымотались. Он знает, что у нас не слишком много припасов и годного фуража, что наши повозки переполнены ранеными. И собрался еще раз ударить побольней. Порыв теплого ветра сдул со лба Брола Хандара капельки пота. Ветер этот налетал с размеренным постоянством, словно бы дышала сама равнина, всегда с запада или северо-запада. И пожирал всю влагу до последней капли, так что кожа задубевала и лоснилась. Облизнув потрескавшиеся губы, наместник прокашлялся, потом спросил: – Атри-преда, здесь можно использовать магию? Ее глаза сверкнули. – Да. Так что мы дадим ему достойный ответ. – А что шаманы? Оул’данские шаманы? – От них мало проку, наместник. Ритуалы слишком медленные для боя. И черпать силу напрямую они тоже неспособны. Сегодня, Брол Хандар, мы им зададим! – Вы опять расположили тисте эдур в тылу. Мы что же, атри-преда, годимся только чтобы охранять воловий помет? – Отнюдь нет. Думаю, на вашу долю сегодня тоже немало достанется. Наверняка будут и фланговые атаки, нацеленные на наш обоз, и вы с вашими эдур нужны мне, чтобы их отражать. И не забывайте про двух демонов. – Забудешь их, как же, – откликнулся он. – Что ж, мы займем оборонительную позицию. – Он взялся за поводья. – Удачной вам битвы, атри-преда.
Биватт смотрела вслед отъезжающему наместнику, который успел ее разозлить своими вопросами и скепсисом. Красная Маска ничем не отличается от прочих смертных. От ошибок он не застрахован, и сегодня совершает одну из них. Обороняющийся всегда имеет преимущество, и от атакующих, как правило, требуется значительное численное превосходство. В катастрофе, которой обернулся Баст Фулмар, Биватт потеряла убитыми и ранеными больше восьмисот солдат. Но даже несмотря на это, людей Красной Маске, если он не собирался ограничиться простой демонстрацией силы, не хватало. В идеале она предпочла бы построить свое войско вдоль гребня на юге, однако времени на это уже не было; впрочем, оставаясь там, где сейчас, она исключала этот гребень из числа факторов, влияющих на битву. Существовала вероятность, что Красная Маска займет гребень сам и будет ждать ее атаки, но больше она на такую удочку не попадется. Если хочет битвы, ему придется наступать самому. И достаточно быстро. Стоять в ожидании на гребне Биватт, в распоряжении которой будут маги, ему не позволит. Хотя если желаешь, Красная Маска, то стой себе, а я буду обрушивать на тебя магию, волну за волной. Однако он наступал. И Биватт не думала, что он остановится на холме и будет ждать – не обменяет ли она свою удобную оборонительную позицию на возможность для атаки. Нет, он потерял терпение. И тем самым проявил слабость. Она обвела взглядом свои позиции. Тяжелая пехота Дикой Багровой бригады держит левый фланг, восточную оконечность ее построений. Тяжелая пехота Купеческого батальона – правый фланг. Тяжелая пехота Ремесленного батальона – центр. Еще дальше на флангах построилась на двойную глубину, двадцать шеренг вместо обычных десяти, средняя пехота из различных подразделений. Резерв из легкой пехоты, гарнизона Дрена и оставшихся средних пехотинцев, стоит ближе к квадрату. Синецветскую кавалерию, разделенную на два крыла, она оставила чуть позади на случай, если возникнет потребность в быстром ответе – нанести контрудар или закрыть брешь в обороне. Тисте эдур Брола Хандара прикрывают север. Они стоят спиной к битве, однако Биватт не сомневалась, что на них тоже последует атака, вернее сказать – очередная атака на припасы. Как она и подозревала – из высокой травы к северу от дороги. Привстав на стременах, она изучала приближающееся облако пыли. Разведчики уже подтвердили, что это действительно Красная Маска, по всей видимости – во главе своих основных сил. Похоже, пыльный след изгибался в сторону гребня. Оскалившись, атри-преда махнула рукой посыльному: – Магов ко мне. Бегом!
Этим утром старика нашли мертвым в собственной палатке. На шее остались следы задушивших его пальцев – пятнистое свидетельство чьей-то злобы под распухшим лицом с выпученными глазами. Убийца сидел сверху и смотрел старику в лицо, ожидая, когда тот умрет. Последний из старейшин ренфайяров, племени Красной Маски, быть может, самый древний старец из всех оул’данов. Смерть, Слепой Бродяга, могла бы обойтись со столь почтенным человеком и поласковей. Ужас и отчаяние метались по лагерю, вихрясь, словно запертый в тесном ущелье ветер, посвист которого прерывался лишь жутким воем старух и выкриками насчет дурного предзнаменования. Красная Маска явился, чтобы посмотреть на тело, когда его вынесли наружу. Разумеется, никто не видел, что происходит под чешуйчатой маской, однако он не опустился на колени рядом со своим родичем и мудрым советником. Просто стоял неподвижно, кадаранский кнут крест-накрест обернут вокруг груди, ригта небрежно сжата в левой руке. Псы тоже завывали, голосили вместе со скорбящими, а у края склона на юге беспокойно шарахались туда-сюда стада родара. Потом Красная Маска отвернулся. К нему приблизились его меднолицые офицеры, с ними Масарк, а в нескольких шагах позади – Ток Анастер. – Довольно бежать, – объявил Красная Маска. – Настало время снова пролить летерийскую кровь. Оул’данские воины давно ждали подобных слов. Они преданы ему всей душой, во всяком случае, после Баст Фулмара – однако они также были молоды и успели попробовать крови. Теперь они жаждали попробовать ее еще раз. Танец из причудливых заячьих петель, в который они вовлекли летерийцев, слишком затянулся. Хитрых засад, в которые раз за разом попадались летерийские дозорные и разведчики, им было уже недостаточно. Хаотичный, постоянно меняющий направление марш слишком напоминал бегство. Воины собрались к северу от лагеря, в воздухе еще чувствовалась рассветная свежесть. Псари с помощниками надевали ошейники беспокойным, огрызающимся животным, чтобы потом отвести своих подопечных немного к востоку. Кони били копытом во влажную от росы почву, длинные клановые вымпелы развевались на ветру, словно тростинки. Усиленных конными лучниками разведчиков выслали вперед, чтобы те вошли в соприкосновение с летерийскимидозорными и отогнали их обратно в логово. Тем самым организация войска Красной Маски останется неизвестной как можно дольше. Незадолго до того, как армия пришла в движение, объявился Торант и пристроился рядом с Током. Воин хмурился, как и всегда по утрам – а также днем и вечером, – когда ему случалось забыть о том, чтобы нанести на лицо слой краски. Поскольку щеки его, подбородок и лоб в последнее время стали от нее покрываться красной сыпью, «забывал» он теперь все чаще и чаще, – но Ток встретил его враждебный взгляд обезоруживающей улыбкой. – Настало время обнажить мечи, Торант. – Красная Маска позволил тебе участвовать в битве? Ток пожал плечами. – Он ничего на сей счет не говорил – по-моему, сойдет за позволение. – Не сойдет! – Торант заставил лошадь попятиться, потом развернул ее и поскакал туда, где на летерийском жеребце перед нестройным рядом готовых к бою воинов восседал Красная Маска. Устроившись поудобней в непривычно высоком оул’данском седле, Ток еще раз проверил лук, потом – стрелы в закрепленном на правом бедре колчане. Битва как таковая его мало интересовала, но хотелось убедиться, что при необходимости он сможет за себя постоять. Дурные предзнаменования. Очевидно, Красной Маске до них дела нет. Ток поскреб мерзкий нарост вокруг пустой глазницы. Как же мне не хватает дарованного Дэнулом глаза – кажется, с тех пор уже целая вечность прошла. Боги, я тогда снова лучником сделался – а теперь от меня, будь я проклят, пользы совсем никакой. Ток Неудачник – стреляет быстро, но мимо. Запретит ли ему Красная Маска? Ток полагал, что вряд ли. Он видел, как Торант что-то говорит вождю, а его лошадь переступает с ноги на ногу и трясет головой. Воистину, животные становятся похожи на своих хозяев. Выходит, держи я собак, они все были бы одноглазыми. Потом Торант развернул коня и быстрым галопом поскакал обратно к Току. Хмурость его лишь усилилась. Ток снова улыбнулся ему: – Настало время обнажить мечи, Торант. – Ты уже говорил. – Решил сделать еще попытку. – Он не хочет подвергать тебя опасности. – Но ехать вместе с войском я могу. – Я тебе не доверяю, поэтому не думай, что твои недостойные деяния останутся незасвидетельствованы. – По-моему, Торант, многовато отрицаний на одну фразу. Но я сейчас что-то благодушно настроен и не стану придираться к твоему стилю – отпущу, так сказать, поводья. Считай, что я с этим вообще завязал. – Поводья не завязывают, – усмехнулся Торант. – Хуже дурака, право слово. – Тебе видней. Войско выступило, сейчас все – включая псарей – ехали верхом, но это ненадолго. Как подозревал Ток, вместе они тоже не останутся. Красная Маска не был склонен считать битву единым событием. Скорее он рассматривал ее как набор отдельных стычек, как столкновение воль; если один из ударов оказывался отбит, он переносил свое внимание в другое место, чтобы продолжить схватку; битва выигрывалась – или проигрывалась – там, где осуществляется координация всех этих многочисленных событий. Фланги вскоре отделятся от основной колонны. Не одна атака, а много; не одна цель, а несколько. Ток его хорошо понимал. В таком, как он подозревал, и заключалась квинтэссенция тактики всех успешных военачальников по всему свету. Малазанцы определенно воевали именно так, и весьма успешно. Они избегали показных маневров, каждая схватка была именно преднамеренной схваткой, и столь же намеренно нацелена на то, чтобы связать врага яростным, отчаянным боем. – Маневры оставим дворянству, – сказал как-то Келланвед. – Пусть забирают свои элегантные трюки с собой в могилу. – Случилось это, когда он вместе с Дассемом Ультором наблюдал за унтанскими рыцарями на поле битвы к востоку от Джурды. Те непрерывно разъезжали – взад и вперед, взад и вперед. Изматывая и без того перегруженных лошадей, сея замешательство в рядах собственных солдат, которые ничего не видели в клубах поднявшейся пыли. Ослепшие от собственной хитрости. Дассем все эти маневры породистых болванов попросту игнорировал, и еще не кончился день, как он наголову разгромил всю унтанскую армию, включая некогда вызывавших всеобщий страх хваленых рыцарей. У летерийцев тяжелой кавалерии не имелось. Но если бы вдруг появилась, то, как полагал Ток, тоже бы только и делала, что маневрировала вслепую. Или нет. Их боевая магия не отличается ни утонченностью, ни элегантностью. Если называть вещи своими именами, то она груба, как кулак фенна. Что заставляет заподозрить определенный прагматизм, примат эффективности над помпой, и, если на то пошло, пренебрежение ритуальной стороной войны. Магия. Красная Маска забыл про летерийских магов? Обширная равнина, где их поджидал враг, – оул’даны называли ее Предегар, Древняя Соль, – не была магически мертвой. В конце концов, шаманы Красной Маски сами использовали ее остаточную магию, чтобы следить за продвижением неприятельской армии. Красная Маска, ты что, рехнулся? Оул’даны скакали вперед. Боюсь, обнаженными мечами дело не ограничится. Ток снова поскреб пустую глазницу и ударил коня пятками, чтобы двигался побыстрей.
Орбину Правдолюбу не нравилось ощущать под ногой что-либо мягкое. Почву, глину, песок – все, что угодно, если оно начинало подаваться под его весом. На поездку в карете он еще согласился, поскольку колеса все-таки были жесткими, когда ее трясло на каменистой дороге, это вселяло хоть какую-то уверенность, отгоняя мысли о ненадежной опоре. Сейчас он стоял на твердом камне, выветренной выпуклости скального подножия над самой дорогой, которая, извиваясь, уходила в глубь долины. Согретый солнцем воздух дышал запахами студеной воды и сосен. Над стекающими по горным склонам талыми ручьями плясали рои поденок, время от времени шарахаясь в сторону, когда в их гущу устремлялась стрекоза. Голубизна безоблачного неба была ясной и пронзительной по сравнению с пыльной атмосферой Дрена – как и любого другого города, – и Орбин поймал себя на том, что снова и снова бросает взгляд вверх, словно не может поверить собственным глазам. В остальное время зрение Патриотиста было сосредоточено на трех всадниках, спускающихся им навстречу от перевала. Ранее те вырвались далеко вперед от основного отряда, взобравшись вверх и затем двигаясь вдоль горного хребта к другому отдаленному перевалу, где был перебит весь гарнизон. И, что еще более важно, бесследно пропал некий обоз с оружием. В общей картине потеря значила не так уж и много, вот только управитель Летур Аникт никогда не видел общей картины. Ему свойственно нарезать свои мотивации небольшими кусками и переводить их на язык точных инструкций, отклонений он не терпел, а столкнувшись с любой неразберихой, чуть ли не терял голову. Иными словами, несмотря на всю свою власть и богатство, Летур Аникт был всего лишь бюрократом в самом прямом значении этого слова. Передовой разъезд наконец-то возвращался, вот только Орбин не сказать, чтобы был тому особенно рад. Поскольку прекрасно знал, что ничего хорошего они не поведают. Обычные истории о разлагающихся трупах, обугленных бревнах, криках воронья и мышах, что копошатся среди крошащихся костей. Ну, по крайней мере, у него появится повод еще раз вломиться в карету управителя и, усевшись напротив мерзкого счетоводишки, попытаться его уговорить – на этот раз с несколько большей убедительностью, – что им следовало бы развернуть колонну и вернуться в Дрен. Только он знал, что это будет напрасно. Летур Аникт любую обиду принимал близко к сердцу, а любая неудача была равносильна обиде. Кому-то придется за нее заплатить. Как и всегда. Повинуясь внезапному инстинкту, Орбин бросил взгляд в сторону лагеря и увидел, что управитель выбирается из кареты. Что ж, к лучшему, а то в тесноте экипажа Летура он всякий раз начинал обильно потеть. Орбин смотрел, как бесцветный человечек осторожно пробирается к нему по тропинке. Одет не по погоде тепло, белые волосенки скрыты под широкополой шляпой, прячущей от солнца бледную кожу, круглая физиономия от непривычного усилия сразу же пошла красными пятнами. – Правдолюб, – начал он, как только достиг скального основания, – мы оба знаем, что нам сообщат разведчики. – Верно, управитель. – В таком случае… где они? Орбин воздел тонкие брови и тут же моргнул – едкая капля внезапно проступившего пота попала ему в глаз. – Как вам известно, они так и не спустились вниз – во всяком случае, ниже того места, где мы стоим сейчас лагерем. Тем самым остаются три возможности. Одна – они развернулись, чтобы пройти через перевал в обратную сторону… – Их там не видели. – Верно. Вторая – где-то здесь они сошли с дороги и двинулись к югу, возможно, рассчитывая попасть в южное Синецветье через перевал у Жемчуга. – Прямо по горному хребту? Это, Правдолюб, маловероятно. – Третья – они отправились на север. Управитель облизнул губы, словно задумавшись. И спросил без особого выражения: – Зачем? Орбин пожал плечами. – При желании можно дойти вдоль горной гряды до самого побережья, а там нанять лодку и уплыть – практически в любой рыбацкий поселок или порт Синецветского моря. – Это займет месяцы. – Фиру Сэнгару и его спутникам не привыкать, управитель. Никакой другой группе беглецов еще не удавалось так долго уходить от преследования на территории империи. – Дело не только в их искусстве, Правдолюб. Мы оба знаем, что эдур могли бы захватить их добрую сотню раз в доброй сотне различных мест. Более того, мы оба знаем, почему они этого не сделали. Вопрос, который мы с вами уже долгое, долгое время старательно обходим, заключается в том, что мы по сему поводу намерены предпринять – если, конечно, намерены. – Увы, – ответил Орбин, – на подобный вопрос может ответить лишь наше начальство в Летерасе. – Начальство, – хмыкнул Летур Аникт. – У него есть другие заботы, поважнее. Мы должны действовать независимо в соответствии с возложенными на нас обязанностями; я бы сказал даже, в соответствии с ожиданиями, что мы с этими обязанностями способны справиться. Позволим ли мы Фиру Сэнгару беспрепятственно отыскать бога эдур? Позволим ли Ханнану Мосагу и его так называемым охотникам и далее ловко прикидываться, что их так называемая погоня не приносит результата? У вас, Орбин Правдолюб, есть хоть какие-то сомнения в том, что Ханнан Мосаг совершает измену? Против императора? И против империи? – Карос Инвиктад, а также, я уверен, и канцлер способны справиться с изменой колдуна-короля. – Несомненно. Однако что произойдет с их планами, если Фир Сэнгар добьется успеха? Что станет со всеми нашими планами, если эдурский Бог Тени возродится? – Это, управитель, крайне маловероятно. – Вернее, попросту невозможно. – Я, Правдолюб, – раздраженно заметил Летур Аникт, – прекрасно знаком с понятием вероятностей и принципами оценки сопутствующих им рисков. – Чего вы от меня хотите? – поинтересовался Орбин. Летур Аникт натянуто улыбнулся. Кинул взгляд на север. – Они прячутся. И мы оба знаем, где именно. Орбин не слишком-то обрадовался это услышать. – Глубина вашей информированности, управитель, не перестает меня поражать. – Вы меня недооценивали. – Похоже на то. – Правдолюб. Со мной двадцать отборных стражников. У вас – сорок солдат и два мага. У нас достаточно фонарей, чтобы развеять тьму и тем самым лишить замшелых колдунов их силы. Да и сколько их там скрывается, в убежище? Если мы не промедлим, с проклятым культом удастся покончить, уже одно это оправдает затраченные усилия. А если мы еще и захватим Фира Сэнгара, это будет дополнительной вишенкой на торте. Только подумайте о восторге, о похвалах, которые достанутся на нашу долю, когда мы доставим Каросу и канцлеру мерзкого предателя Фира Сэнгара вместе с болваном Удинаасом. В конце концов, подумайте о наградах! Орбин Правдолюб глубоко вздохнул, потом произнес: – Хорошо. – Значит, вы знаете тайную тропу! Я так и подозревал. А ты ее не знаешь, и это я знал наверняка. Он вытащил из кармана платок и промокнул пот на лице, потом – на складках подбородка. – Подъем очень тяжелый. Кареты и лошадей придется оставить здесь. – Ваша троица разведчиков может охранять лагерь. Они заслужили отдых. Когда отправляемся, Правдолюб? Орбин скорчил гримасу: – Немедленно.
Двое разведчиков остались сидеть у костра, над которым в закопченном котелке кипел чай. Третий встал, потянулся, чтобы расслабить спину, и неторопливо зашагал навстречу небольшому каравану, за спуском которого в долину они наблюдали основную часть дня. Последовал обычный обмен приветствиями и приглашениями разделить этот вечер и эту стоянку. Начальник каравана утомленной походкой подошел поближе к разведчику. – Это ведь на карете герб управителя Дрена? – спросил он. Разведчик кивнул. – Именно его. Он неторопливо окинул взглядом малопримечательного человека напротив. – Насколько я вижу, вы – не купцы. Однако идете с большой охраной. – И мне думается, что я не зря на нее потратился, – кивнул тот. – Форт меня в этом вполне убедил. Пустой, полуобгоревший, повсюду трупы солдат. Разведчик пожал плечами. – Местность к западу от хребта кишит бандитами. Этих, я слышал, уже выследили и перебили. – В самом деле? – Это то, что я слышал. Туда уже выступил новый отряд, а с ним – плотники, дровосеки и кузнец. Форт отстроят еще до того, как закроются перевалы. – Он пожал плечами. – Места опасные, ничего не поделать. Венитт Сатад снова кивнул. – Мы по дороге никого не встретили. А управитель что же, намерен к вам здесь присоединиться? – Да. – Для него не совсем обычное путешествие, так? Дрен-то у моря, отсюда не близко. – Управителю видней, что делать, – несколько резковато ответил разведчик. – А вы ведь, сударь, так мне и не ответили. – В самом деле? А в чем, собственно, заключался вопрос? – Я спросил, что вы такое везете – так мало груза и столько охраны. – Увы, на это я отвечать не имею права, – сказал Венитт Сатад, окидывая взглядом лагерь. – Совсем недавно здесь было много солдат. – Ушли вчера вниз по долине. – Встречать управителя? – Именно. И я вот что подумал, сударь, – если сегодня вечером они вернутся, им может не хватить места. Если ваша команда тоже здесь остановится. – Думается, так и есть. – Тогда, быть может, лучше бы вам двинуться дальше? В двух тысячах шагов вниз по долине есть еще одна стоянка. По-моему, засветло как раз доберетесь. Венитт Сатад улыбнулся. – В таком случае мы последуем вашему совету. Быть может, и с управителем по пути повстречаемся. – Быть может, и повстречаетесь, сударь. Венитт Сатад увидел по глазам, что тот лжет. Все еще улыбаясь, он направился к лошади. – По коням, – скомандовал он стражникам. – Идем дальше. Распоряжение не из приятных, однако Венитт Сатад весьма тщательно отбирал своих сопровождающих. Очень скоро отряд снова тронулся в путь. Он понятия не имел, почему человек, к которому его отправили, оказался так далеко от Дрена. Точно так же Венитт не представлял, где Аникт сейчас – со всех сторон, если не считать дороги, возвышались лишь дикие скалы, населенные разве что горными баранами да вьющими гнезда на утесах кондорами. Быть может, он еще узнает. В любом случае, рано или поздно, Летур Аникт вернется в Дрен, где его будет дожидаться он, Венитт Сатад, агент Раутоса Хиванара и Свободного попечительства Летераса. Чтобы задать от имени господина кое-какие вопросы. И дать кое-какие ответы.
Где-то вдалеке раздался пронзительный визг, однако его эхо быстро угасло. Поблизости же, где в мерцающем свете фонарей колыхались тени, последние звуки резни давно стихли – солдаты из охраны Орбина даже успели методично обследовать груды тел, в основном стариков, детей и женщин, проверяя, не дышит ли еще кто-нибудь. Таковых не обнаружилось. Орбин Правдолюб лично в этом убедился, стараясь не поддаваться раздиравшим его чувствам, – отвращение боролось в нем с необходимостью не допустить ни малейшей промашки. В подземном лабиринте они провели каких-то четыре колокола, включая прорыв обороны у входа в ущелье и все, что за этим последовало, – комнату за комнатой, коридор за коридором, прокладывая себе путь светом и сияющей магией. Они целиком уничтожили всю структуру управления пещерными чертогами, сколь бы сложной она там ни была, не потеряв ни единого летерийца, дальнейшее же оказалось банальной резней. Охотой за теми, кто пытался укрыться в самых дальних коридорах, самых тесных чуланах, за детишками, прячущимися в нишах, а в одном случае – даже в наполовину заполненной вином амфоре. Таким образом, на весь культ Чернокрылого Господина ушло меньше четырех колоколов. И вместе с ним – на местных выродившихся тисте эдур. Если кого-то интересует мнение Орбина Правдолюба, то не стоило и мараться. Самым неприятным оказалось то, что они не обнаружили и следа Фира Сэнгара и его спутников. Ни единого признака, что те вообще здесь побывали. Взгляд его застыл на очередной куче трупов, и он понял, что им воспользовались. Что он попросту послужил орудием Летура Аникта в его параноидальной погоне за эффективностью, в жестокой битве за то, чтобы упростить окружающий мир. Управитель Дрена избавился от очередной досаждавшей ему занозы. Надо возвращаться. Орбин уже заподозрил, что вообще весь поход в поисках нескольких груженных дешевым оружием повозок – всего лишь предлог, обманка. На которую он купился, словно ребенок. Орбин вытащил платок и обтер кровь с длинного лезвия, потом вернул кинжал в ножны под правой рукой. К нему приблизился один из магов. – Правдолюб. – Закончили? – Да. Мы нашли алтарное помещение, а в нем – с полдесятка дряхлых священников и жриц, умолявших своего бога о спасении. – Маг скорчил гримасу. – К несчастью, Чернокрылого Господина не оказалось дома. – Вот неожиданность! – Именно. Однако, сударь, она все же обнаружилась. Я хочу сказать, неожиданность. – Продолжай. – Алтарь, сударь, был должным образом освящен. Орбин сощурился на мага. – В каком смысле? – Там присутствовала Тьма – сама Обитель. – Я и не подозревал, что такая Обитель существует. – Среди аспектов Плиток, сударь, имеется и Тьма, хотя упоминания о ней сохранились лишь в ранних текстах. Как об одной из Опор, сударь. О Белом Вороне. У Орбина внезапно перехватило дыхание. Он уставился на мага перед собой, на его морщинистое лицо, по которому скользили тени. – Белый Ворон. Так зовут неизвестного эдура, сопровождающего Фира Сэнгара. – Если неизвестного зовут именно так, сударь, то он не тисте эдур. – Но кто же? Маг махнул рукой на валяющиеся вокруг трупы. – Они называют себя тисте анди. Дети Тьмы. Сударь, я мало что знаю о… Белом Вороне, что странствует с Фиром Сэнгаром. Но если они действительно вместе, то настают перемены. – В каком смысле? – Эдур и анди – злейшие враги, сударь. Если во всем, что мы по крупицам извлекли из эдурских преданий и тому подобной ерунды, есть хоть какая-то правда, то между ними шла война, и она окончилась предательством. Белый Ворон был убит. – Маг покачал головой. – Потому-то я и не могу поверить в Белого Ворона рядом с Фиром Сэнгаром, это, должно быть, не более чем имя, данное случайно или в насмешку. Но если я ошибаюсь, сударь, если старая вражда действительно похоронена, это может означать… повод для беспокойства. Орбин обвел взглядом зал. – Разве мы не перебили тисте анди всех до единого? – Здесь – да. Но откуда нам знать, последние ли это тисте анди. Пусть даже в Синецветье их не осталось. Но разве эдур не обнаружили родичей за морями? Возможно, они вступили в контакт с кем-то еще, а наши шпионы во флотилиях не заметили. Сударь, меня все это начинает беспокоить. И не тебя одного, маг. – Продолжай над этим размышлять, – приказал он. – Я обязательно буду, сударь. Маг повернулся, чтобы идти, однако Орбин вытянул пухлую руку и остановил его. – С управителем ты говорил? Маг нахмурился, словно подобное предположение его обидело. – Разумеется, нет, сударь. – Это хорошо. Не надо говорить ему про алтарь – про то, что он освящен. – Задумавшись на мгновение, он добавил: – Про все остальное тоже не надо. – Я бы и так не стал, сударь. – Вот и замечательно. Иди, собирай солдат. Я предпочел бы убраться отсюда как можно быстрей. – Буду только рад, сударь. Пусть Летур Аникт живет в своем упростившемся мире. Вот только мир на деле совсем не таков, каким он хочет его видеть. Ваш путь, дражайший управитель, ведет к катастрофе. И пойдете вы этим путем без меня.
Чик застыл лицом к югу. Правая рука поднята, цепочка с кольцами туго намотана на палец. Он не крутил ее уже добрую дюжину ударов пульса. Незавязанные волосы треплет ветер. В нескольких шагах от него сидел на валуне Силкас Руин и водил точилом вдоль лезвия одного из поющих мечей. С бледно-голубого неба сыпался снег – вероятно, высокогорный вариант грибного дождика, или снежинки подняло ветром с молодых горных пиков, что окружали их со всех сторон, гор не было лишь впереди. Воздух обжигал и был столь сух, что шерстяная одежда потрескивала, по ней пробегали искры. Они закончили переход через изрезанное плато еще вчера, груды черного камня, обозначавшие кратер в его центре, остались позади. Утренний подъем в гору вышел довольно опасным, поскольку каменные плиты под ногами зачастую оказывались схвачены ледяной коркой. Еще засветло они достигли гребня кальдеры и обнаружили перед собой длинный пологий склон, тянувшийся на пол-лиги к северу, где он переходил в тундру. Плоский горизонт вдалеке был очерчен туманной белой полосой. Ледяные поля, сказал Фир Сэнгар, а Удинаас на это рассмеялся. Сэрен Педак беспокойно расхаживала вдоль гребня. Она шла вместе с остальными, и поначалу они все сильно отстали от Чика и Силкаса Руина. Было еще достаточно светло, чтобы двигаться дальше, однако молодой тисте анди забрался сейчас на самый верх и смотрел назад, туда, откуда они пришли. Молча, без всякого выражения. Она подошла поближе к Удинаасу, который теперь снова носил имасское копье и сейчас сидел на камне, ковыряя острием мшистую почву. – Что происходит? – спросила она. – Ты, случайно, не знаешь? – Вы слышали про такую лесную птичку с серым гребешком, аквитор? Джарак. Убийца и разбойник. Она кивнула. – И про то, что происходит, когда самка джарака находит гнездо другой птицы? Неохраняемое? – Она убивает и поедает птенцов. Он улыбнулся. – Верно. Это общеизвестно. Хотя ранней весной джараки иной раз делают кое-что еще. Выбрасывают из гнезда яйцо и оставляют свое собственное. Другие птицы не замечают. Когда джарак вылупляется, то, разумеется, тоже убивает и поедает всех остальных. – Потом начинает пищать, – продолжила она. – Но писк его, судя по всему, ничем не отличается от писка других птенцов. И птицы несут ему пищу в клювике. – А двое взрослых джараков нападают на них из засады и убивают прямо в гнезде. Так что их птенцу будет достаточно пропитания. – Джараки – создания весьма малоприятные. Только почему мы про них заговорили, Удинаас? – В сущности, просто так. Иногда полезно напомнить себе, что люди в своей жестокости отнюдь не уникальны. – Фенты верили, что джараки – души брошенных детей, умерших в лесу. Они мечтают о доме и о семье, но, обретя их, приходят в такой гнев, что уничтожают предмет своей страсти. – У фентов что же, была привычка бросать детей? Сэрен Педак поморщилась. – Разве что в последнюю сотню лет или вроде того. – Те им мешали предаваться самоуничтожению, надо полагать? Сэрен Педак ничего не ответила, однако перед ее мысленным взором появился Халл Беддикт, выпрямился во весь рост, потом нагнулся, чтобы ухватить Удинааса за горло и вздернуть вверх. Удинааса вдруг бросило вперед, он закашлялся, потянулся к ней рукой… Сэрен Педак отшатнулась. Проклятье, да нет же! Она попыталась отогнать видение. Оно не уходило. Лицо Удинааса потемнело, глаза выкатились, он ухватился руками за собственное горло, но на нем ничего не было… – Сэрен! – взвизгнула Кубышка. Странник упаси! Как, зачем… я ж убью его! Халл Беддикт выдавливал из Удинааса последние капли жизни. Она хотела броситься к нему, оторвать пальцы от горла Удинааса, но знала, что ей не хватит сил. Нет, подумала она, здесь нужен кто-то другой… И вызвала перед мысленным взором еще одну фигуру, которая тут же шагнула поближе, гибкая, почти неразличимая. Вылетевшая вперед ладонь ударила Халла Беддикта в его собственное горло. Летериец отшатнулся, выпустил Удинааса и упал на одно колено. Ухватился за меч. Описавшее стремительную дугу древко копья стукнуло Халла прямо в лоб, так что голова откинулась назад. Он рухнул навзничь. Между ним и Удинаасом теперь стоял, подняв копье в оборонительную позицию, воин эдур. Увидев его, его лицо, Сэрен Педак едва сама не упала. Трулл Сэнгар? Трулл… Видение растаяло, исчезло. Удинаас, кашляя и задыхаясь, скрючился на земле. Кубышка бросилась к бывшему рабу и упала рядом с ним на колени. Чья-то рука ухватила Сэрен за плечо и развернула. Она обнаружила, что смотрит прямо в глаза Фиру Сэнгару, на лице которого застыло странное выражение. Он… он же не видел. Не мог… – Острижен, – прошептал Фир. – Выглядит старше. Какая печаль… – У него перехватило горло, и он отвернулся. Она уставилась ему в спину. Какая печаль у него во взгляде. У него во взгляде. – Опасные игры, аквитор. Вздрогнув, она обернулась и увидела, что сидящий на валуне Силкас Руин внимательно ее изучает. Чик у него за спиной не повернулся, даже не пошевелился. – Это не я. То есть. Я не хотела… – Воображение, – прохрипел Удинаас, все еще лежащий на земле справа от нее, – времени понапрасну не тратит. – Он снова закашлялся, потом из его саднящей глотки вырвался смешок. – Спроси любого ревнивца. Или ревнивицу. Когда я в следующий раз скажу что-нибудь не то, Сэрен Педак, просто обругай меня, да и все. – Прости меня, Удинаас. Я не подумала… – Именно это ты и подумала. Ох, Удинаас. – Прости, – прошептала она. – Что ты за волшебство такое отыскала? – требовательно спросил Фир Сэнгар, вперив в нее несколько диковатый взор. – Я видел… – И что же ты такое видел? – небрежно поинтересовался Силкас Руин, забрасывая меч в ножны и вытягивая другой. Ничего не сказав, Фир оторвал взгляд от Сэрен. – А Чик что делает? – спросил он вместо ответа. – Надо полагать, скорбит. Удинаас при этих словах выпрямился и сел. Бросил взгляд на Сэрен, кивнул и одними губами вымолвил «джарак». – О чем? – спросил Фир. – Все, кто жил в Андаре, – пояснил Силкас Руин, – теперь мертвы. Убиты летерийскими солдатами и магами. Чик – Смертный Меч Тьмы. Будь он там, его родичи сейчас были бы живы. А недвижно лежащие во мраке тела принадлежали бы летерийцам. Он в раздумьях, не совершил ли чудовищную ошибку. – Эта мысль, – сказал вдруг молодой тисте анди, – пришла и тут же ушла. Они охотились за тобой, Фир Сэнгар. И за тобой, Удинаас. – Он повернулся к ним, и спокойствие на его лице ужасало. Цепочка развернулась, звонко щелкнула в морозном воздухе, снова свернулась. – Мои родичи приняли меры, чтобы никаких следов вашего присутствия не осталось. У летерийских магов также недостало силы – да и ума, – чтобы осквернить алтарь, хотя они и пытались. – Он усмехнулся. – Фонари не догадались погасить. – Врат там в любом случае уже нет, – проговорил Удинаас, голос не очень его слушался. Жесткий взгляд Чика остановился на бывшем рабе. – Ты ничего не знаешь. – Я знаю, Чик, чтó ты на пальце вертишь. В конце концов, один раз ты нам уже показывал. Силкас Руин, который закончил со вторым мечом, тоже вложил его в ножны и поднялся на ноги. – Удинаас, – сказал он Чику, – не меньшая загадка, чем аквитор. Знание и сила, рука и перчатка. Но нам пора идти дальше. Разве что, – уточнил он, не отводя глаз от Чика, – настало время. Время? Какое время? – Оно настало, – подтвердил Удинаас, опираясь на имасское копье, чтобы подняться на ноги. – Они знали, что им предстоит умереть. Прятаться в яме – не выход. Молодежи все меньше, кровь разжижается. И однако даже эта кровь, если ее щедро пролить… Чик молча двинулся на бывшего раба. – Нет, – сказал ему Силкас Руин. Смертный Меч остановился, казалось, поколебался мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся. Засвистела цепочка. – Мать Тьма, – продолжил Удинаас, натянуто улыбаясь. – Открывай уже треклятые врата, Чик, за все уплачено. Вращающаяся цепочка вдруг застыла. Горизонтально. На каждом конце по кольцу, она словно балансировала у Чика на пальце. Внутри ближайшего к ним кольца клубилась… тьма. Сэрен Педак в изумлении смотрела, как черный шар растет, словно изливаясь из кольца. – У нее всегда так, – пробормотал Удинаас, – это вроде детородного канала. Силкас Руин шагнул во Тьму и исчез. Через мгновение следом мелькнуло что-то призрачное – во врата устремился Сушеный. Кубышка взяла Удинааса за руку и потянула его внутрь. Сэрен посмотрела на Фира. Твой мир, тисте эдур, остается позади. И однако я вижу, как у тебя в глазах пробуждается осознание. Там. За этими вратами, Фир Сэнгар, ждет душа Скабандари. Положив руку на меч, он размашисто шагнул вперед. Сэрен Педак, двинувшись следом, посмотрела на Чика, встретила его взгляд – он стоял, ожидая, подняв одну руку, а из ближнего кольца исходил вращающийся спиралью тоннель врат. В каком-то другом мире, подумала она, такие же врата исходят из второго кольца. Он его с собой носил. Проход туда, куда нам нужно. Все это время. Чик вдруг подмигнул ей. Вся похолодев от этого жеста, аквитор шагнула вперед и окунулась во мрак.
Третий Девичий остров был прямо за кормой, то появляясь, когда их вздымал вверх гребень очередного вала, то снова проваливаясь вниз вместе с волной. Паром стонал, словно силящееся подняться на ноги животное, выгибая спину под лесом мачт, сенью самодельных парусов и грузом шайхов, в ужасе сгрудившихся на палубе. Ведьмы и колдуны на коленях издавали протяжные молитвенные вопли, силясь перекричать разбушевавшийся шторм, однако они отплыли слишком далеко от берега – молитвы не помогали. Насквозь промокший Йедан Дерриг – пена раз за разом хлестала через фальшборта с, казалось, демоническим наслаждением – пробирался сейчас к Йан Товис, стоявшей у руля рядом с четырьмя матросами. Широко расставив ноги, чтобы устоять на прыгающей палубе, она держалась за две толстых стеньги и в лице сводного брата прочитала то, что уже знала и сама. Нам не доплыть. Перерубив канат, как только миновали болотистый участок берега, они обогнули полуостров и пошли вдоль северной кромки рифов. Через три дня и две ночи они должны были причалить в одной из бухточек с подветренной стороны Третьего Девичьего. Погода благоприятствовала, и еще на рассвете казалось, что они доплывут. – Швы расходятся, Сумрак, – сказал Йедан Дерриг, оказавшись рядом. – Волны лупят в борта так, что швы не выдерживают. Мы тонем… – Он расхохотался лающим смехом. – Как говорится, оставил берег – пеняй на себя. Море любит кости. Он был бледен – как, без сомнения, и она сама, – однако в глазах его светилась темная ярость. – Турова коса на две отметки в сторону от нашего курса, и там мели – однако, дорогая сестрица, ни до какой другой земли нам не добраться. – И сколько из тех, кто на палубе, умеет плавать? Хотя бы один? – Она покачала головой, сморгнула соленые брызги. – На что ты рассчитываешь – что удастся выброситься на косу? Умоляя берег, чтобы удалось пройти через мели? Надеешься, мой дорогой Дозорный, усидеть у богов на коленках? Обросшая бородой нижняя челюсть выпятилась вперед, а канаты лицевых мускулов натянулись так, что ей показалось – сейчас затрещат зубы или кости. Потом он отвернулся: – А ты в таком случае чего от нас хочешь? – Чтобы все эти болваны вычерпывали воду, Йедан. Если мы просядем еще, следующей волной нас попросту перевернет. Однако она понимала, что уже поздно. Все грандиозные планы по спасению своего народа, которые она вынашивала в сердце, разлетелись в клочья. И разорвал их один-единственный шторм. Было безумием швырнуть этот паром, годный лишь на то, чтобы ходить вдоль суши, так далеко от берега, пусть даже единственным по-настоящему опасным отрезком маршрута был… да вот этот самый, к северу от Третьего Девичьего, пока не удастся укрыться за Шпионским Камнем. Единственный отрезок, полностью открытый океану на западе. Буря вдруг окончательно сорвалась с цепи, словно кулаком ударила в левый борт судна. Мачта переломилась, парусина, хлопая, заклубилась вокруг нее, потом парус, будто взмахнув крылом, взлетел и унес мачту с собой. Снасти сдернули с палубы нескольких несчастных и швырнули высоко в воздух. Рухнула еще одна мачта – она оказалась достаточно тяжелой, чтобы утянуть за собой парус. Сквозь завывание ветра доносились тоненькие вопли. Паром вдруг просел, словно собираясь низвергнуться в бездну. Йан Товис обнаружила, что держится за стеньги так, будто рассчитывает – они смогут швырнуть ее в небеса, забрать отсюда. Королева отдала приказ. Ее народ умрет. По крайней мере, и я умру вместе… Йедан Дерриг, который уже устремился вперед, в царящий на палубе хаос, издал громкий крик, настолько громкий, что достиг ее ушей. И она тоже увидела. Сзади к ним приблизились два огромных корабля, по одному с каждой стороны. Корабли вздымались, словно вышедшие на охоту чудища, прыгающий между ними паром казался мелким даже по сравнению с одним-единственным из парусов пришельцев. Тот, что слева, укрыл их от яростного дыхания бури, паром вдруг выровнялся на резко уменьшившейся волне. Глядя на него, Йан Товис увидела, что вокруг закрепленной на борту баллисты суетятся люди, что другие собираются у ограждения, сгибаясь под весом огромных веревочных бухт. Пираты? Сейчас? С растущей тревогой она обнаружила, что экипаж корабля справа занят примерно тем же самым. Однако больше всего ее напугали сами корабли. Поскольку она их узнала. Изморские. Как там они называются? Престолы войны. Она хорошо запомнила ту битву, магию, хлещущую по гребням волн, взрывы, обращавшие эдурские галеры в прах прямо у нее перед глазами. Крики тонущих воинов… Огромные стрелы вылетели из баллист, однако снаряды прошли по высокой дуге, по меньшей мере в двух человеческих ростах над палубой. С них змеями упали веревки. Оба корабля выстрелили практически одновременно. Тяжелые наконечники прошили хлипкие паруса, рассекли снасти, затем стрелы нырнули в море по обе стороны от парома. Она увидела, как натягиваются веревки. Услышала хруст – вытянутые из воды стрелы глубоко впились зубьями в борта парома. Ветер продолжал нести корабли вперед. Престолы войны подошли ближе. С бортов вниз упали тяжелые маты, сплетенные из водорослей, чтобы смягчить касание корпусами. По веревкам полезли изморские матросы – многие шагали в полный рост, что, учитывая качку, казалось совершенно невероятным, – спрыгнули на палубу вместе с инструментом и собственными веревками. Веревки они принялись крепить ко всем подходящим для этого точкам парома. От человеческой массы на палубе отделилась изморка в доспехах и взобралась на корму, где стояла Йан Товис. На торговом наречии она объявила: – Ваше судно тонет, капитан. Мы должны эвакуировать пассажиров. Лишившаяся дара речи Йан Товис лишь кивнула. – Мы направляемся на Второй Девичий остров, – сообщила изморка. – Мы тоже направлялись, – ответила ей Йан Товис. Изморка вдруг улыбнулась, и для Йан Товис эта улыбка стала словно луч зари после долгой ночи. – Значит, мы как раз вовремя. Это верно, вовремя. И подмечено тоже верно. Второй Девичий форт. Тихий остров завоеван. Значит, не только малазанцы. Еще и изморцы. Что же за силу мы разбудили?
У него были многие месяцы, чтобы все обдумать, и под конец уже почти ничего из случившегося в Малазанской империи Банашара, некогда Полудрека Червя Осени, не удивляло. Возможно, наблюдай он все это снаружи, из какого-нибудь приграничья, откуда истинная власть кажется эфемерной, ускользающей, подобно набежавшей на луну тучке, он бы почувствовал изумление и даже неверие. В то, что смертная женщина во главе величайшей империи мира может быть столь… беспомощна. Так зависеть от амбиций и похотей безликих игроков, действующих за кулисами. Простой народ в своем блаженном неведении относительно политических махинаций вполне мог бы поверить, что императрица Ласиин всемогуща, что она может поступать сообразно собственным желаниям. И что Высший Маг, подобный Тайшренну, так же свободен и неограничен в своих амбициях. Банашар знал, что для людей, чья картина мира столь проста, катастрофы происходят сами по себе, в силу причин внутренних и никак не связанных со всем остальным. Такие люди не воспринимают никаких причинно-следственных отношений, кроме совсем уж непосредственных, видимых глазу. Холм обрушился на деревню, сотни погибших. Следствие: смерть. Причина: обрушение холма. Разумеется, если сказать им, что истинной причиной несчастья стала вырубка всех до единого деревьев в округе, включая и те, что росли на холме, – причиной, в которой, по существу, именно жертвы катастрофы и были повинны, – ответом будет яростное отрицание или, что еще более грустно, откровенное недоумение. Если же уточнить, что столь хищническая вырубка потребовалась в силу причин экономических, начиная от потребности местных жителей в дровах, а также их желания расчистить землю под пастбища, и заканчивая нуждой в строевом лесе, которую испытывали верфи портового города за многие лиги отсюда, что готовились к войне против соседнего королевства за спорные рыболовные отмели – а спор разразился оттого, что отмели начали исчезать, грозя обоим королевствам голодом, и как следствие этого – потрясениями в правящих семействах, а далее уже маячил призрак гражданской войны… короче говоря, в этом случае сами понятия причины и следствия, внезапно раскрывшие свою сложность во всей ее глубине, становились попросту неподвластны сознанию. Восстание в Семи Городах, за ним – чудовищная эпидемия чумы, и внезапно самое сердце Малазанской империи, Квон-Тали, сталкивается с нехваткой зерна. Однако, как понимал Банашар, можно вернуться еще дальше в прошлое. Отчего вообще случилось восстание? О столь удобных апокалиптических пророчествах лучше забыть. Кризис случился следом за переворотом Ласиин, когда практически все командующие Келланведа исчезли – или, как гласила мрачная шутка, утонули. Воссев на троне, она обнаружила, что ни одного компетентного наместника или военачальника у нее нет. А порожденный их отсутствием вакуум заполнили значительно менее способные и менее надежные персонажи. Ей не стоило удивляться их жадности и испорченности – поскольку о начале новой главы имперской истории объявили предательство и кровь. Кто сеет горечь, горечь и пожнет, как гласит пословица. Испорченность и некомпетентность. Восстание возгорелось от этих искр. Рожденных в императорском дворце Унты и сторицей вернувшихся обратно. В своем перевороте Ласиин полагалась на Когтей. И ей явно достало самоуверенности вообразить, что никому другому подобное и в голову не придет; что никто не установит контроль над ее собственной кастой убийц. Однако, как Банашар теперь полагал, именно это и произошло. Самая могущественная смертная мира внезапно обнаружила, что лишилась силы, фактически оказалась заложницей целого клубка обстоятельств, невыносимых обязательств, требований, которые невозможно игнорировать. А ее наиболее смертельное оружие внутреннего контроля безнадежно испорчено. Гражданской войны удалось избежать, об этом позаботилась адъюнкт – однако вполне возможно, что побоище в Малазе нанесло смертельный удар в самое сердце правления Ласиин. Когти понесли огромные потери, быть может, настолько серьезные, что в ближайшие годы воспользоваться ими не сможет уже никто. Когти избрали себе не того врага. И тем самым Котильон – некогда бывший Танцором – отомстил наконец организации, уничтожившей его собственных Перстов и затем возведшей Ласиин на трон. Ибо той ночью в Малазе был сплясан Танец Тени. Причины и следствия – словно нити паутины, опутывающей башни Картула, смертельная сеть, клубок, оплетший тысячи крючков. Воображать, что все устроено просто – наивность, и зачастую фатальная. Даже преступная, и в подобном преступлении, как понимал теперь Банашар, повинен и он сам. Ярость Д’рек, направленная на ее собственных последователей, также была не изолированным, внутренним делом, но частью войны, а на войне умирают. Быть может, Тайшренна, в отличие от Банашара, трагедия не так уж и поразила. Быть может, имперский Высший Маг и вправду все знал заранее. Подобные малоприятные мысли обычно забредали ему в голову, когда солнце уже зашло, когда ему уже давно следовало спать – свалиться в пьяном забытье на койку захудалой комнатушки, которую он арендовал на этом проклятом острове напротив таверны Харридикта. Вместо этого он стоял у окна, сна ни в одном глазу, и слушал, как свистит в ставнях холодный ветер. Да и будь даже ночь теплой, вряд ли он поднял бы ставни. Лучше не видеть ничего, кроме облезлых досок; лучше, когда помнишь, что выхода нет. Червь Осени шевельнулась у него в животе; бессмертный паразит, смертным носителем которого он служил. После всех этих лет богиня снова вернулась к нему. Собственно, ничего удивительного. В конце концов, других-то не осталось. Однако Д’рек не более чем обозначала присутствие, отдаваясь слабым привкусом на языке. Столкновения двух воль не было; только он не сомневался, что дойдет и до этого. Он нужен богине, рано или поздно она протянет руку и сомкнет на его душе свои холодные пальцы. Не таким должен быть зов твоего бога. Он услышал за спиной шорох имедленно закрыл глаза. – Запахи. Запахи, запахи, запахи. Слова звучали в голове у Банашара скулящим шепотом. – В этом вся проблема, Телораст. С этим островом. Со всем континентом! Зачем мы вообще сюда приплыли? Нужно было украсть тела чаек, забыть уже про полусгнившие скелетики с пустыми животами, которые даже наполнить невозможно. Сколько крыс мы понапрасну убили, Телораст? Ответь мне! – Все равно мы их съесть не могли, – пробормотала Телораст. – Но убивать-то было весело, так? Вышли самые чистые корабли на свете. И вообще, хватит тебе жаловаться, Кердла. Разве не чувствуешь, как мы уже близко? – Она здесь была! – В голосе Кердлы теперь звучал нескрываемый ужас. – Что мы вообще здесь делаем? Банашар повернул голову. Две скелетоподобные рептилии ростом ему по колено расхаживали взад и вперед по койке, неуклюже путаясь в складках одеяла. – Хороший вопрос, – согласился он. – Что вы здесь делаете? В моей комнате. И кто такая «она»? Кердла вскинула голову, челюсти щелкнули. – Не-Не-Апсалар нас выгнала. Но мы же должны кому-то рассказать! – Хоть кому-то! – поддакнула Телораст. – Пусть даже и тебе! – Ее зовут Лостара Йил, – уточнил Банашар, – а не Не-Не-Апсалар. Боги, это я сам сейчас сказал? – «Она», – объяснила Кердла, отчаянно размахивая хвостом, – это та, кто здесь была. Очень давно. Даже давней, чем ты можешь себе представить, вот как давно. Телораст с ума сошла. Ее это радует, но как можно радоваться, когда мы к ней так близко. Безумие какое-то! – Если она здесь была, – перебила ее Телораст, – это еще не значит, что она до сих пор здесь. Тут сейчас нет подходящих черепов, чтобы их кулаками проламывать, и уже давно. Потом, взгляни на нас, Кердла. Мы у нее можем на ладони плясать. На любой. Или на обеих, на одной я, на другой ты – и она даже не догадается, кто мы такие, ни на миг. – Существо снова обернулось к Банашару. – Нам нечего бояться, и ты ей это должен объяснить, Червеносец. Давай, объясни ей. Банашар неторопливо моргнул, потом сказал: – Тебе нечего бояться, Кердла. А теперь, быть может, вы обе пойдете? Мне нужно поразмыслить, а полночи уже прошло. Телораст повернула свой острый клюв к Кердле: – Слышала? Все в порядке. Мы близко, потому что так и должно быть. Потому что этого Идущий по Граням от нас и… – Молчи, – прошипела Кердла. Телораст присела. – Ой. Нам его теперь что, убить придется? – Нет, потом хлопот не оберешься. Надо надеяться на какой-нибудь очень несчастный случай. Давай скорее, Телораст, придумывай очень-очень несчастный случай! – Впервые слышу об Идущем по Граням, – заверил их Банашар. – Успокойтесь, отправляйтесь прочь и забудьте о том, чтобы меня убивать. Если, конечно, не хотите пробудить Д’рек. Богиня, та вполне может знать, кто такой Идущий по Граням, и соответственно что-нибудь такое понять насчет вашей жутко секретной и убийственной миссии, а следом за этим и решить, что будет лучше попросту растереть вас в пыль, да и все. Стремительно соскочив с койки, Кердла подползла к Банашару и принялась униженно причитать: – Мы ничего такого не имели в виду. Мы никогда ничего не имеем в виду, правда, Телораст? Мы совсем безвредные и к тому же очень маленькие. – Мы чувствуем запах Червя, правда, – подтвердила Телораст, кивая. – На тебе. В тебе. Еще один пугающий запах среди всех остальных. И он нам не нравится. Пойдем, Кердла. Он не тот, с кем нам следует разговаривать. Не такой опасный, как Не-Апсалар, но почти такой же страшный. Открой ставни, Червеносец, – мы там выйдем. – Хорошо вам, – пробормотал Банашар, повернулся и отвел в стороны дощатые панели. Ветер ворвался внутрь, словно Худово дыхание, и возрожденный жрец вздрогнул. Через мгновение рептилии уже сидели на подоконнике. – Смотри, Телораст, голубиные какашки! Потом обе прыгнули и пропали из виду. Банашар чуть помедлил и захлопнул ставни. Вновь сделав правильной свою картину мира. Во всяком случае, своего мира.
Темноокий Шиллидан
Вылез наружу и вертит башкой.
Чернорукий Хиллиман
Вылез из колодца и вертит башкой.
Шестипалый мужичок
Прям покатился вниз с горы.
Мертвоглазый мужичок
Прям-прям катился прям с горы.
Красноперый Шиллидан
Девку целует прямо в глаз.
Синехерый Хиллиман…
Красноперый Шиллидан
Девку целует прямо в глаз.
Синехерый Хиллиман
Девку погладил и кончил враз.
В ночной тишине три раза негромко звякнуло, обозначая время для очередной пересменки. Солдаты поднимались на ноги, почти никто не говорил ни слова, темные силуэты двинулись от передовых позиций назад, их место быстро занимала следующая смена караула. Шуршало оружие, щелкали застежки, кожаные доспехи попискивали, словно мелкие зверушки. По равнине взад и вперед перемещались неясные фигуры. Где-то во мраке впереди, по другую сторону гребня, среди высоких трав и по оврагам скрывался противник. Солдаты знали, что Биватт ожидала битвы еще вчера. Красная Маска и оул’даны быстро приближались. Казалось, что вечер прошедшего дня не обойдется без кровопролития. И да, солдаты на передовых постах могли подтвердить, что дикари действительно явились. Атри-преда отрядила им навстречу своих магов. Злобное волшебство трещало и плевалось огнем, выжигая обширные травяные пространства, пока от пепла не стало невозможно дышать. Однако враг так и не пошел на сближение, проклятых оул’данов даже в лицо никто не разглядел. Они перемещались за пределами обзора, окружая летерийскую армию со всех сторон. Перспектива, казалось бы, довольно зловещая, но на деле не столь трагичная – оул’данские варвары никогда не смогут сдержать хорошо организованный прорыв, и сотни тактических гениев из нижних чинов, недостатка в которых ни одна армия не испытывает, именно это раз за разом и предсказывали: Биватт выстроится клином, ударит по оул’данам и разнесет их по косточкам. По мере того как вечерело, сгущались тени, и наконец ночь окутала все вокруг непроницаемым покрывалом, предсказания постепенно утрачивали силу. Что ж, говорили предсказатели, разумеется, она не клюнула на удочку. Ловушка совершенно очевидная, наивная настолько, что уму непостижимо. Красная Маска хотел, чтобы мы оставили позиции, начали метаться из стороны в сторону. Чтобы расстроили ряды, вы поняли? Ну, Биватт же не дурочка? Теперь они сидели без сна, усталые, взвинченные, и слышали в каждом звуке скрытное приближение убийц. Там что-то шевельнулось, приятель, точно тебе говорю! Что ж эти ублюдки задумали? Они просто выжидают. Чтобы обнажить клинки с рассветом, как и в прошлый раз. А у нас сна ни в одном глазу, мы чего-то ждем, но напрасно. Поутру у нас глаза будут слипаться и все члены одеревенеют, но только пока не начнется схватка, а уж там-то мы с них шкуру спустим. Меч и магия, приятель. Утро покажет.
Атри-преда беспокойно расхаживала из стороны в сторону. Брол Хандар вполне мог ее рассмотреть, но даже если бы и не мог, ее выдавал бы шепоток доспехов. И даже не видя мельчайших подробностей, тисте эдур знал, что та перевозбуждена; знал, что ей сейчас недостает так необходимого командиру спокойствия; так что оно и к лучшему, заключил он, что от ближайшего бивуака их отделяет не меньше двадцати шагов. Хотя это означало уязвимость, и не самую маленькую. Если враги просочились через караулы, они могут прятаться в каких-нибудь десяти шагах, прямо сейчас ухватывая кинжалы поудобней, прежде чем броситься на них. И убить сразу двух военачальников армии вторжения. Разумеется, для этого дикарям пришлось бы преодолеть сотканную магами защиту, что казалось маловероятным. Похоже, не у одной Биватт нервы расстроены, надо бы не забывать. Красная Маска был мастером неожиданностей, что уже доказал, и ожидать от него внезапной перемены, резкой утраты изобретательности было бы большой глупостью. Так неужели дело лишь в том, что он ждет восхода, чтобы начать битву? Слишком просто. Атри-преда подошла поближе. – Наместник, – сказала она негромко, – я хочу, чтобы вы выслали своих эдур на разведку. Мне нужно знать, что происходит. От неожиданности Брол ответил не сразу. Она восприняла это как неодобрение и правильно сделала. – Ваша раса хорошо видит в темноте, разве не так? Уж точно лучше, чем летерийцы, но, что еще важней, лучше оул’данов. – А их псы, атри-преда? Они нас почуют, услышат – раскроют пасти и поднимут тревогу. Как и ваши солдаты, – продолжил он, – мои заняли оборонительные позиции лицом к высокой траве и ожидают в любой момент увидеть неприятеля. – Да, верно, – вздохнула она. – Он с нами играет, – добавил Брол Хандар. – Хочет, чтобы мы пытались разгадать его намерения. Чтобы к рассвету наши мозги онемели от изнеможения, замедлив нашу способность реагировать, готовность дать отпор. Красная Маска хочет заморочить нам голову, и ему удается. – По-вашему, я всего этого не понимаю? – прошипела Биватт. – Атри-преда, вы сейчас даже своим магам не доверяете – и ночной защите, которую они сплели. Солдатам следует выспаться. – Если у меня и есть причина не доверять магам, – сухо откликнулась Биватт, – то весьма основательная. Ваш к’риснан, наместник, меня пока тоже не особо впечатляет. Хотя, – добавила она, – его таланты врачевателя оказались более чем достойными. – Такое чувство, что вы этим не слишком довольны, – уточнил Брол. Отмахнувшись от него, она развернулась и снова принялась расхаживать взад-вперед. И верно, командующий, у которого не все в порядке. Красной Маске есть чему порадоваться.
Ток пригнулся к лошадиной шее. Он выехал без седла и ощущал под собою жар тела животного. Когда лошадь сделала еще один шаг вперед, в ноздри ему ударил ее острый, но по-своему приятный аромат. С высоты лошадиного крупа он как раз мог заглянуть поверх гребня слева от себя. Небольшие оборонительные насыпи по эту сторону летерийского лагеря напоминали выпирающие из равнины могильные горбы. Шла смена караулов – звяканье колокольчиков прекрасно слышалось, – и это означало, что они только что упустили очередное идеальное время для атаки. Даже не будучи гениальным стратегом, Ток все же полагал, что для атаки оул’данам эта ночь годится как нельзя лучше. Враги устали, находились в расстройстве и не понимали, что происходит. Вместо того Красная Маска измотал и своих собственных воинов, отправляя их то в одну, то в прямо противоположную сторону – казалось, единственная его цель – поднять побольше пыли, которую все равно бы никто не разглядел. Распоряжения вступить в контакт с неприятелем он не отдавал. Силы в кулак для внезапной атаки на летерийский лагерь не собирал. Даже беспокоящий ночной обстрел из луков не стал организовывать. Току казалось, что он понимает причины непоследовательности Красной Маски. Летерийские маги. Разведка засвидетельствовала – их нетерпеливое, смертельное волшебство наготове, чтобы встретить атаку оул’данов. Разведчики рассказали про выжженную землю, про раскаленные добела, трескающиеся от жара камни, и рассказы эти быстро распространились по всему войску, пронзив его ужасом. Проблема была очень простой. Здесь, в этом месте, Красной Маске было нечего противопоставить магии. Ток полагал, что он вот-вот распорядится играть отступление, сколь бы позорным оно ни казалось – кровь не пролита, огромное преимущество, которого они добились, оторвавшись от летерийской колонны и не позволяя себя обнаружить, потеряно, растрачено впустую. Поражение, пусть даже без битвы. Лошадь, на которую человек на спине совсем не обращал внимания, сделала еще шаг, нагнула голову и принялась щипать траву. Если ее не одернуть, у нее скоро кишки узлом завяжутся. О, мы кинем вас в самую гущу резни, даже не задумываясь. И да, некоторые из вас тоже успели все это полюбить, тоже жаждут какофонии боя, запаха крови. Так что, дорогая моя лошадь, тут мы с вами одинаково сумасшедшие. Но кто нас осудит за это преступление против тебя и твоего рода? Да никто. Разве что у лошадей тоже есть бог. Он прикинул, не выйдет ли из этого стихов. Вот только стихи, напоминающие о наших малоприятных качествах, редко популярны. Наглая ложь про героев и их деяния расходится куда лучше. Так уютно – слышать о чьей-то храбрости и целеустремленности. Можно купаться в праведных лучах сей славы, это и тебя самого вроде как возвышает. Ладно, буду врать и дальше. Почему нет? Буду как все. Иначе начнут говорить, что я больно много думаю. Ха-ха, такими жуткими обвинениями иную беспокойную душу недолго и в ужас вогнать. Я прямо весь дрожу. Лошадь услышала ржание справа от себя, и как бы там ни был устроен лошадиный язык, оно явно было призывным, так что животное подняло голову и медленно зашагало в ту сторону. Ток подождал еще немного, потом, решив, что они уже достаточно отдалились от гребня за спиной, сел во весь рост и взялся за поводья. И увидел прямо перед собой сплошной ряд конных воинов с поднятыми вверх копьями. Впереди гарцевал молодой ренфайяр, Масарк. Ток сменил направление, чтобы подъехать к нему поближе. – Что это, Масарк? Кавалерийская атака в темноте? Юный воин пожал плечами: – Мы уже трижды за ночь седлали коней, мезлан. Ток усмехнулся про себя. Он подкинул оул’данам этот оскорбительный термин несколько дней назад в припадке самоуничижения, а тот теперь сделался чем-то вроде титула. В чем, не мог не признать Ток, заключалось как раз должное количество иронии. Подведя лошадь вплотную, он негромко спросил: – Ты хоть что-нибудь знаешь о планах Красной Маски, Масарк? Тот, прищурившись, посмотрел на него, потом снова пожал плечами. – Хорошо, – уточнил Ток, – это что, главные силы? Нет? А где главные? – Думаю, к северо-западу отсюда. – А ваша атака будет ложной? – Когда запоет рог, мезлан, мы поскачем – чтобы драться. Извернувшись, Ток посмотрел назад, в сторону гребня. Летерийцы услышат топот копыт, потом увидят над гребнем силуэты оул’данов. Солдаты успели отрыть ямы – он как наяву слышал треск ломающихся лошадиных костей и дикое ржание. – Масарк, – сказал он, – вы не сможете атаковать укрепления в лоб. – Мы их достаточно хорошо видим, чтобы вовремя объехать. – Если только соседняя лошадь не столкнет твою прямо в яму. Сначала Току показалось, что он слышит волчий вой, однако потом внезапный звук набрал силу – завывал рог родара Красной Маски. Масарк вскинул копье. – Поскачешь с нами, мезлан? Без седла? – Нет. – Тогда быстро в сторону! Ток ударил пятками лошадь и поскакал вдоль строя, глядя, как оул’даны на забеспокоившихся конях готовят оружие. Дыхание их поднималось в воздух, словно дым. Где-то на краю летерийского лагеря вдруг раздался звон скрещивающихся мечей. По его оценке, у Масарка шесть или семь сотен всадников. Послав лошадь в галоп, Ток убрался у них с дороги в тот самый миг, когда масса воинов ринулась вперед. «Безумие!» Он развернул лошадь и сорвал с плеча лук, одновременно обмотав поводья вокруг левого запястья. Уперев нижний конец лука в мокасин, между большим пальцем и остальными, он навалился на него всем весом, чтобы согнуть и накинуть тетиву. С оружием наготове в правой руке он ловко перехватил поводья поудобней и завязал, чтобы не уронить и не запутать лошади ноги. Животное неслось карьером сквозь поднятое конницей пыльное облако, а Ток Анастер вытащил из колчана на бедре первую стрелу с кремневым наконечником. Что я такое творю, Худа ради? Собираешься прикрыть неизбежное отступление? Одноглазый лучник?.. Сдавив лошадиную спину бедрами и слегка перенеся вес, он направил животное к подъему – где уже виднелась темная масса оул’данских воинов, от которых только теперь послышались боевые кличи. Где-то вдали раздался собачий лай, присоединившись к все разрастающейся какофонии воплей и звона железа о железо. Красная Маска наконец-то нанес удар, и ночь обратилась в хаос. Достигнув гребня, конница перевалилась на другую сторону и через миг исчезла из виду. Ток, подгоняя лошадь, наложил стрелу. Стремян, чтобы привстать на них при стрельбе, у него тоже не было, так что вся затея казалась совершенно смехотворной, и все же он быстро скакал к гребню. За мгновение до того, как оказаться наверху, он услышал звуки столкновения – вопли, пронзительное ржание раненых лошадей и поверх всего – грохот копыт. Сквозь мглу и пыль мало что видно, однако Ток понял – основная масса копейщиков обошла передовые заграждения и готова обрушиться на сам лагерь. Он видел, как из окопов выскакивают солдаты, кто-то раненый, кто-то просто ошеломленный. Юные оул’данские воины гарцевали между ними, рубя скимитарами, словно на бойне. Справа вспыхнул ослепительный свет – там росло кипящее облако магии, – и Ток увидел, что оул’данская кавалерия ринулась назад, словно зверь, выдернувший клыки из добычи. – Нет! – заорал он, несясь к ним навстречу. – Не разрывать контакта! Вперед! В атаку, придурки! В атаку! Даже если они его слышали – они видели и магию, ее водоворот, превращавшийся сейчас в бурную волну обжигающей мощи. В их сердца проник страх. Страх объял их, и они устремились прочь… Ток скакал вперед, он уже достиг оборонительного рубежа. Повсюду тела, лошади, валяясь на боку, бьют копытами, поджав уши и оскалив зубы; другие изломанными грудами заполнили ямы. Первые отступающие оул’данцы пронеслись мимо него, не заметив, на лицах – выражение крайнего ужаса. Появилась еще одна волна магии, на сей раз – слева, и он увидел, как она накатилась на первых всадников с той стороны. Лопающаяся плоть, брызги. Магия поднималась все выше, замедляясь, – казалось, она не могла преодолеть препятствие из плоти. Вопли докатились до Тока еще одной волной, и его пробрало морозом до самых костей. Прежде чем магия выдохлась, она успела забрать с собой несколько сотен воинов и коней – там, где только что был западный фланг атакующих, вместе с пылью вился в воздухе лишь белый пепел. Мимо Тока толпой неслись всадники и потерявшие всадников кони, которых гнала вперед паника. Единственный глаз жгло от пыли, пыль царапала горло, по все стороны от него плясали тени, в своей собственной схватке между мраком и светом от поднимающихся и рушащихся в тучах пепла волн магии. Ток Анастер обнаружил, что остался один на выжженной земле за укреплениями, стрела все еще на тетиве. Увидел, как мимо, преследуя убегающих оул’данов, катится очередная волна магии. Даже не успев ни о чем подумать, Ток понял, что скачет во весь опор позади смертельной волны, сквозь обжигающий, словно крошащийся от магии воздух, – и увидел мага в шестидесяти шагах перед собой, среди массы наступающих солдат. Тот сжал кулаки, из него вновь исторглась сила, обратилась в очередную жгучую волну всеобщего уничтожения. Волна поднялась, словно приветствуя Тока, потом обрушилась в его направлении. Он прекрасно видел проклятого чародея, пусть даже всего лишь одним глазом. Но стрелять невозможно – он болтался сейчас на спине лошади, вилявшей туда-сюда между ямами и чем-то вроде пучков травы, лошади, задравшей голову, почуяв приближающуюся опасность. Пронизанная серебристыми прожилками сила неслась ему навстречу. Он уже летел галопом, ничем не отличаясь от всех прочих конных идиотов нынешней ночи, потом заметил слева от себя длинную глубокую траншею – дренажную яму для солдатских уборных – и направил лошадь в ту сторону, уходя от магии, накатывающейся справа ему наперерез. Лошадь увидела траншею, оценила ее ширину, на мгновение распласталась в беге, потом, собравшись в тугой комок, прыгнула. Он почувствовал, что животное под ним взмывает, плывет по воздуху – наступило мгновение плавного движения, мгновение покоя, – в это самое мгновение Ток, сжимая коленями спину лошади, извернулся, натянул лук, прицелился, проклиная доставшийся на его долю плоский одноглазый мир, и выпустил стрелу. Лошадь коснулась земли, Тока швырнуло ей на шею. Сжимая в правой руке лук, вытянув ноги вдоль лошадиной спины, он с отчаянным усилием охватил левой рукой шею животного поверх слоя могучих мускулов – а справа и сзади уже ощущался жар магической волны, ближе, ближе… Заржав, лошадь рванулась вперед. Он удержался. Почувствовал сзади прохладное дуновение. Рискнул оглянуться. Магия угасла. Позади, в передних рядах наступавшей – а теперь неуверенно застывшей на месте – летерийской армии опускалось на колени тело. Без головы, только шея, из которой бил фонтан, – не крови, а чего-то наподобие дыма… Взрыв? Случился взрыв? Сотрясший воздух рокотом удар – да, кажется, он что-то такое слышал… Он восстановил свою власть над лошадью, поймал левой рукой завязанные в узел поводья и развернул перепуганное животное обратно, в сторону гребня. Вокруг воняло жареным мясом. В темноте что-то вспыхивало, заходились лаем псы. Как впоследствии узнал Ток, из конницы Масарка до рассвета дожило не больше половины. Высоко над головой ночь и немигающие зрители-звезды решили, что с них достаточно, небо стало бледнеть, словно отмытое от крови, словно жизнь окончательно его покинула.
Солнце безжалостно осветило утреннее небо, открыв взору плотные тучи горького пепла от сгоревших людей, коней и собак. И разбросанные повсюду тела убитых в только что закончившейся битве. Полуоглушенный Брол Хандар ковылял вдоль восточной окраины лагеря, пребывавшего сейчас в совершенном беспорядке, направляясь к атри-преде и ее свите. Она тоже спешилась и присела сейчас на корточки рядом с телом сразу за заграждениями – где, судя по всему, оул’даны отважились на самоубийственную атаку. Сколько же их погибло от летерийской магии, подумал он. Вероятно, все до единого, чтоб они провалились. Наверняка сотни, а то и тысячи – в данном случае не слишком разберешься, верно? От человека остается лишь пригоршня тонкого пепла. От лошади – две. От пса – половина. И все. Да и то уносит ветер – словно эхо погребальных речей, словно отчаянный нутряной всхлип скорбящего. Пошатнувшись, он остановился напротив Биватт, тело – как выяснилось, обезглавленное – оказалось между ними. Она подняла голову, и было ли дело в резком свете солнца или в покрывавшем ее лицо тонком слое пыли – но такой бледной он ее еще не видел. Брол перевел взгляд на безголовое тело. Один из магов. – Догадываетесь ли вы, наместник, – хрипло спросила Биватт, – что с ним произошло? Он покачал головой. – Быть может, откат вышедшей из-под контроля магии… – Нет, – перебила она, – стрела. Выпущенная единственным лучником, которому хватило наглости состязаться в скорости… проскочить между… наместник, лучник скакал без седла и выпустил стрелу, когда его лошадь прыгала через канаву… Она смотрела на него, сама себе не веря, словно бросая ему вызов – позволит ли он себе что-то, кроме как просто покачать головой. Но у него ни на что другое не осталось сил. Этой ночью он потерял немало воинов. Из высокой травы на них бросались псы. Псы… и еще двое кечра – двое, их ведь было только двое, разве нет? Те же самые, которых он видел в прошлый раз. У одного руки заканчивались мечами. Эти мечи разрубили пополам его к’риснана, один ударил сбоку, другой – ему навстречу. Не то чтобы лезвия встретились посередине. Левое прошло выше, от плеча и вниз через грудную клетку. Правое ударило под ребра, выпустив кишки, и вышло наружу через бедро, прихватив значительную часть этого бедра вместе с собой. Так что пополам – не совсем точно сказано. Натрое. Другой кечра использовал лишь челюсти и когти, что ничуть не делало его менее смертоносным – сказать по правде, Брол полагал, что тот был даже свирепей своего более крупного сотоварища, явно наслаждаясь тем смертельным хаосом, который производил. Большой сражался с заученным изяществом. Кечра же поменьше, без мечей, несомненно получал удовольствие от зрелища летящих от него во все стороны кишок и конечностей. Но бессмертными зверюги не были. У них текла кровь. Их можно ранить. Немало копий и мечей смогли в конечном итоге пробить их толстые шкуры и отогнать обоих прочь. Брол Хандар посмотрел на атри-преду, моргнул. – Стало быть, удачный выстрел. Ее лицо исказилось от гнева. – Он работал в паре с другим моим магом, они объединили свою мощь. Оба были утомлены… поставив столько защиты. – Она сплюнула. – У второго, наместник, тоже лопнула голова. Как и у этого. Одна треклятая стрела лишила меня двух магов. – Она неловко поднялась на ноги. – Кто же этот лучник? Кто? Брол ничего не ответил. – Прикажите своему к’риснану… – Не могу. Он мертв. Она замолкла. Хотя и ненадолго. – Наместник, мы их обескровили. Вы понимаете? Их потери исчисляются тысячами, а у нас – лишь несколько сотен. – Я потерял восемьдесят два тисте эдура. Ему доставило удовольствие видеть, как она дернулась, как отвела жесткий взгляд. – Стрела. Одинокий всадник. Даже не оул’данец – свидетели в этом единодушны. Истребитель магов. Единственная заноза, саднящая после бурной ночи. Да, понимаю. Но помочь не могу. Брол Хандар повернулся. Десять, пятнадцать шагов по растрескавшейся, хрусткой, покрытой пеплом земле. Магия пожрала траву. Магия уничтожила почву и заключенную в ней жизнь. Солнце, сияние которого затмилось еще до восхода, яростно таращилось вниз единственным глазом. Возмущенное появившимся у него соперником. Вот именно. Возмущенное.
Глава семнадцатая
Он мог долго разглагольствовать о тайнах с самым восторженным выражением лица, но, по правде, тайны очень страшили Клюва. Да, он умел чуять волшебство, слышать его музыку и поэзию, столь четкие и многогранные, но знал при этом, что оно способно выжечь человека изнутри. Храбрость – не его конек. Конечно, Клюв различал храбрость в других солдатах – а из капитана Фарадан Сорт, ехавшей рядом, она прямо сочилась, – но понимал, что у него самого нет ни капли. Клюв был уверен, что тупость неразлучна с трусостью и что оба эти качества описывают его как нельзя лучше. Чутье на магию помогало уйти от этого, забыть, и все же сколько свечей у него бы ни было, лучше всего он чувствовал себя, когда ничто не тревожило их огней, не заставляло их разгораться ярче или вспыхивать. Клюв уже начинал склоняться к мысли, что податься в армию стало очередным дурацким решением, но тут уж ничего не поделать. Шагая по пустыне, в которой находятся Семь Городов (он, правда, видел только два), Клюв вдоволь наслушался солдатских жалоб на… да на все подряд. На сражения и их отсутствие, на жару днем и холод ночью, на растреклятых койотов, завывавших в темноте так, будто вот они рядом, чуть ли не в ухо тебе дышат, на жалящих насекомых, скорпионов, пауков и змей, которым лишь бы тебя прикончить… Да, поводов хватало. Тут и жуткий город И’гхатан, и богиня, открывшая той ночью один глаз, а потом умыкнувшая преступника Леомана. Даже та девочка, Синн, зажегшая свою свечу, когда, казалось, уже все потеряно. То была ослепительно-яркая свеча – Клюв съеживался от одного воспоминания. На нее тоже жаловались, мол, что ей стоило потушить бушевавший пожар. Да и адъюнкт хороша: чего бы не подождать пару дней и не бросать морпехов на верную погибель. А что делал тогда Клюв? Почуял ли он кого-нибудь под завалами? Наверное, да. Вот, Флакона – того мага с питомцами. Его-то Клюв и учуял под грудой пепла. А потом струсил. Надо ведь было пойти, скажем, к адъюнкту или капитану Добряку… нет, ни за что. Добряк слишком похож на отца, а тому нет дела до того, чего он не хочет слышать. Что же до адъюнкта… к ней солдаты относятся совсем неоднозначно. После бегства из Малаза, как и все, Клюв слушал речь Тавор (жуткая ночь, жутче некуда, как хорошо, что он в это время был на транспорте и ничего не видел). Больше всего ему запомнились слова, что теперь они одни и никто о них не узнает. «Без свидетелей» – так она сказала, причем с нажимом. Обычно такие слова сбивали Клюва с толку, но не в этот раз. В конце концов, он всю жизнь прожил без свидетелей. Иными словами, адъюнкт уравняла Клюва с остальными солдатами – такого подарка от этой холодной, ледяной женщины он и ждать не мог. Будь он хоть сто раз трус и тупица, в ту ночь он понял, что предан ей до конца. Ей-то, конечно, все равно, однако для него это не пустой звук. Когда сердце немного унялось, Клюв поднял голову и взглянул на капитана. Она сидела верхом, неподвижно, как и он, в густой тени, и вдруг он как будто услышал от Фарадан Сорт какой-то звук: грохот волн о каменный берег, крики солдат в гуще битвы, звон мечей и копий, пронзающих теплую плоть, шум волн, – а потом все стихло. Капитан, видимо, почувствовала его взгляд. – Они ушли, Клюв? – шепотом спросила она. – Ушли. – Нас не учуяли? – Нет, капитан. Я укрыл нас серой и голубой свечами. Это нетрудно. Та колдунья поклоняется Обителям. Она ничего не знает о сером и голубом Путях. – Летерийцы должны были поддержать нас, а они вместе с тисте эдур и выполняют их приказы, – проворчала Фарадан Сорт. – Неспокойно тут стало. – Это-то мне и не нравится. – Капитан натянула поводья, и ее лошадь вышла из зарослей в пятнадцати шагах от тракта, где они вдвоем прятались, пока отряд противника не проедет мимо. – Мы с тобой далеко обошли другие взводы. Значит, либо Хеллиан свихнулась, либо Урб. А то и оба сразу. Клюв выехал следом на своей гнедой кобылке, которую назвал Лили. – Это как хвататься за горячую кочергу, чтобы поворошить угли в горне, да, капитан? Тут же обожжешь руку. – Руку, да. Кенеба, нас с тобой и все прочие взводы. – Э… Я как бы про обычную руку… Фарадан Сорт изучающе посмотрела на спутника. – Кажется, я начинаю замечать их. – Кого? – спросил Клюв. – Те моменты, когда ты считаешь себя самым тупым на свете. – А… – Эти моменты. – В моей верности не сомневайтесь, капитан. Я никому не был так предан. Никогда. Фарадан Сорт странно покосилась на него, но промолчала. Снова выехав на тракт, они повернули на восток. – Бузотеры должны быть где-то там, – предположила капитан. Клюв кивнул. Вот уже две ночи подряд они выслеживали взводы Хеллиан и Урба. Буквально шли по трупам, от засады к засаде. И всюду мертвые летерийцы с тисте эдур, где-то в кустах, раздетые догола. Клюв даже отворачивался, чтобы не смотреть, – боялся дурных мыслей. Боялся смотреть на места, которые мама заставляла его трогать той ночью… Нет, нет, прочь, дурные мысли, дурные воспоминания. От них можно повеситься, как брат. – Их надо разыскать, Клюв. Он кивнул еще раз. – Нам нужно их приструнить. Желательно сегодня. Получится? – Там – тот, которого зовут Бальгрид, капитан. И другой, по имени Таз, – тот, что очень быстро обучился магии. У Бальгрида белая свеча, понимаете, а эти земли много-много лет не знали белой свечи. Поэтому за ним тянется шлейф всех оставленных тел: отрезанные уши, пальцы и прочее, которые они вешают себе на пояс, – и от этого след путается. Поэтому мы и ходим от бойни к бойне, вместо того чтобы сразу найти их. Фарадан Сорт смерила его еще одним долгим любопытным взглядом. – Так мы же верхом, Худ побери. – Они тоже, капитан. – Уверен? – Скорее всего. Как раз сегодня. Все дело в Обителях. Одна из них посвященаживотным. И если летерийские маги поймут это, то очень быстро их отыщут. – Худов дух, Клюв. А нас? – Нас тоже. Конечно, здесь кругом народ на лошадях, со стременами и без. Но если вдруг к нам подойдут совсем близко, то даже серая с голубой свечи не помогут. – Тогда тебе придется показать им еще парочку других. Плохая мысль, ох плохая… – Очень надеюсь, что не придется. – Ладно, поехали. Прошу, капитан, не надо выжигать меня изнутри. Всем от этого будет только хуже. Я все еще слышу их крики. Всегда доходит до крика, и я начинаю первый. А мой крик пугает меня сильнее всего. До отупения.Я пошел на поискистины, но мир,вскрикнув, отвернулся.Остался лишь шаг,но мир удаляется,бежит моего жала,прячется в скорлупу,вот что такое поиск.Добыть у мира ответаможно только под пыткой,он не стремится знать,он не желает видеть.Желаешь ответа – смирисьи умри в тишине.В поиске ты одинв полной мере познаешь,что значит быть одному.Мир на любой твой зоввсегда готовотвернуться,ведомы емутвои намерения.«Поиск»Голлаг Весенний
– Эх, была бы здесь Масан Гилани… – вздохнул Воришка, отирая руки от крови кусками мха. Хеллиан непонимающе посмотрела на него. Какая еще Масан-Гасан, тупица? – Сержант, послушайте, – повторил Бальгрид. Он так часто говорил это, что Хеллиан перестала слушать. Шепот – как шипение костра, когда его заливает мужчина из своего причиндала, которого нет у женщин. Темнота, шипение и мерзкий запах. «Сержант, послушайте», затем журчание, и все – дальше она не слушала. – Да послушайте вы, наконец. – Бальгрид не выдержал и ткнул ее пальцем. – Сержант! Она гневно взглянула на палец. – Хошь, чтоб оттяпала себе щеку, солдат? Еще раз тронешь, и пожалеешь, зуб даю. – Нас преследуют. – Давно? – проворчала она. – Две, может, три ночи. – И ты тольк щас об этом говоришь? Худов дух, что за сборище недоумков. Как нас преследуют? Вы с Тазом говорите, что укрыли нас – не’наю чем, но укрыли. Чем вы нас укрыли, а? Ага, просто ссали, чтоб со следу сбить. – Она яростно выкатила глаза. – Вот так: пс-с… – Чего? Нет. Сержант, послушайте… Снова здоро́во. Хеллиан поднялась, мягкая земля предательски шатнулась под ногами. О, тут надо держать ухо востро, чтобы не навернуться. – Так, кто-нить… Вот ты вот, капрал. Оттащи трупы. – Так точно, сержант. – Слушаюсь, сержант. – Теперь вы двое. Может, и Возок… – Я Мазок. – Помогите капралу. Сами нагадили – сами и убирайте. Что верно, то верно. Мерзкая вышла стычка. Шестнадцать летерийцев и четверо эдуров. Впрочем, арбалетные болты не разбирают, кто человек, а кто нет. С пробитыми головами эдуры попадали с лошадей, как мешки с камнями. Следом полетела шрапнель: одна впереди летерийской колонны, вторая – сзади. Бах, другой – и сумерки огласились воплями, кони и люди смешались в кучу, не разберешь, где кто. Проклятые летерийцы оправились слишком уж быстро. Убийственно быстро для Ханно. Бедняге жестоким ударом снесли половину черепа. Солдат при этом потерял равновесие – все из-за нелепых стремян, – так что Урб своей ручищей сумел ухватить того за пояс и стащить на землю. От удара из летерийца выбило весь дух. Следом Урб с размаху вогнал кулак в железной перчатке ему в лицо, да так, что стесал костяшки о заднюю стенку черепа, над самыми позвенцами, или как их там. Зубы, осколки костей и куски мяса полетели в разные стороны. Первая потеря в двух взводах. Ханно понадеялся, что летерийцы сбиты с толку и ошеломлены, потому и подставился. Очень быстро оправились: как пить дать ветераны. Лизунца тоже неприятно подрезали, однако вмешался Бальгрид. Теперь пехотинец хотя бы пришел в себя и не истекает кровью. Капрал Рим лишился двух пальцев на левой руке – неудачно закрылся щитом. Да уж, сержант из Урба так себе. Хеллиан не спеша развернулась. Напротив нее на прогнившем бревне с убитым видом сидел Урб. Сержант глотнула рома и уверенно подошла к нему. – Ну что, мы с тобой теперь сослуживцы? Давай отползем куда-нить под куст. Меня что-т’тянет жарко посопеть с кем-нить. А раз мы оба в одном звании, то нам прям положено, так что никто спорить не станет. Он вытаращился на нее, как разбуженная сова. – А что не так-то, Урб? Я небось не такая ж страшная, как ты. – Это Урб-то страшный? – Рим недоверчиво гоготнул. – Да сама Гилани перестает соображать, когда он рядом! Потому-то и не спорила, когда ее перевели во взвод к Бальзаму. Хеллиан хмыкнула. – Заткнись, Рим, а? Ты всего-навсего капрал. Вот и не вмешивайся в сержантские дела. – Вы хотите покувыркаться с Урбом, – не унимался Рим. – То, что вы оба сержанты, тут ни при чем: просто Урб выглядит как Худов бог, а у вас от пьянства на уме только «жаркое сопение». – И все равно не суй нос. – Ладно, не буду, но нам-то ваше сопение слушать. Верно говорит Воришка: будь здесь Масан, мы бы тоже о всяком таком мечтали. А вдруг ей надоело бы волочиться за Урбом и она бы решила… – Когда это тебя прорвало на речи, Рим? – вмешался Бальгрид. – Загадочное молчание шло тебе куда лучше. Оттяпали тебе пару пальцев, и понеслось? – Так, тихоссе, – вмешалась Хеллиан. – Хотите еще патруль накликать, чтобы взяли нас тепленькими? В общем, всем – кроме Урба – проверить снаряжение, собрать трофеи и все такое. Хотите слушать, слушайте, но только чур не стонать от зависти и все такое. – Хеллиан, мы не от зависти будем стонать. Скорее… – Загадочное молчание, Рим, чтоб тебя! – Нет, Бальгрид, я хочу говорить, и только попробуй меня остановить… – А вот и попробую, только ты не обрадуешься. – Некромант паршивый. – Оборотная сторона Дэнула, Рим, сколько раз повторять. Дэнул дарит, Худ отнимает. Хеллиан нависла над Урбом; тот выглядел испуганным. – Не боись, резать не буду, – заверила она. – Твоего, во всяком случае. Но если что-нибудь нам будет мешаться… – Вот прекрасное моховое ложе. – Воришка выпрямился и сделал приглашающий жест. Хеллиан рывком подняла Урба на ноги. Вдруг подскочил Бальгрид. – Сержант, послушайте… – Но она уже потащила Урба за собой. – Да стойте вы, сержант! Преследователи! Нас нашли! Все солдаты как один выхватили оружие и заняли оборонительную позицию, выстроившись кругом вокруг Хеллиан с Урбом. – Бальгрид, чтоб тебя, – прошипела она. – Раньше не мог… Послышался стук копыт, хриплое лошадиное дыхание, а затем тихий голос. – Это капитан Фарадан Сорт и Клюв, – произнес он по-малазански. – Так что убирайте шрапнель. – Нате вам, приехали. – Хеллиан вздохнула. – Спокойно все. Это та жуткая капитанша пожаловала.
И правда морпехи. Клюву они не понравились: угрюмые, голодные, явно недовольные тем, что капитан их нашла. А один вообще мертв. Фарадан Сорт проехала в центр круга и спешилась. Клюв остался на месте, неподалеку от двух солдат, которые только-только соизволили убрать мечи. Отсюда было видно некроманта (его аура светилась призрачным белым светом). Смерть витала повсюду, застывший воздух полнился последними вздохами, и от этого у Клюва тяжело сдавливало сердце. Всегда так. И зачем он только пошел в солдаты? – Хеллиан, Урб, надо переговорить. С глазу на глаз, – холодно и жестко скомандовала капитан. – Клюв, ты где? – Здесь, капитан. – Давай к нам. Только не это… Он направил лошадь вперед и сполз с седла. Все сразу посмотрели в его сторону, и ему пришлось вжать голову в плечи. Фарадан Сорт зашагала к лесу, остальные за ней. – Мы же все сделали, как приказано, – заговорила сержант Хеллиан, когда они отошли на двадцать с небольшим шагов от остальных. Сержант покачивалась взад-вперед, как кобра перед броском. – Вам было приказано продвигаться без спешки, не обгоняя остальные взводы. День-другой, сержант, и вместо разъездов в двадцать человек вы станете натыкаться на отряды в двести всадников. А то и в две тысячи. – Эт не про’ема, каптан, – сказала Хеллиан (ее акцент был Клюву незнаком). – Про’ема, что летерийцы бьются бок о бок с эдурами… – Вы пытались установить контакт с летерийцами? – Пытались. Вышло плохо, – ответил Урб и покачал головой. – Совсем непохоже, чтобы они желали сбросить иго. – Вот к’к он сказал! – затрясла головой Хеллиан. Капитан отвела взгляд. – Остальные взводы говорят то же самое. – Может, есть все-таки способы договориться? – задал вопрос Урб. Хеллиан привалилась спиной к дереву. – Значится, так, каптан, у нас есть ровно два выхода. Можно от’тупить к побережью, сколотить десяток тысяч плотов и грести, сверкая пятками. А можно итти дальше. Быстро, яростно, жестоко. А если напоремся на пару тысяч, то скрыться, как учили. Короче, каптан, яростно и быстро или грести. – Хуже, чем спорить с пьяным, – проговорила Фарадан Сорт, – только спорить с пьяным, когда он еще и прав. Лицо Хеллиан расплылось в широкой улыбке. Так она пьяная?.. Да, пьяная, но при этом еще и не глупая, как только что отметила капитан. – У вас хватает лошадей на оба взвода? – спросила дальше Фарадан Сорт. – Да, капитан, – ответил Урб. – Даже с запасом. – И все-таки прошу вас замедлить ход, хотя бы на несколько дней. Мне нужно встретиться с остальными взводами, чтобы скоординировать действия, а на это нужно время… – Капитан, мне кажется, они сами уже все понимают, – перебил Урб. – Нам все чаще попадаются разъезды, народу в них больше, и ведут они себя куда осторожнее. Нас всех беспокоит, что мы в любую минуту можем нарваться на засаду. Так что в следующий раз вместо двух взводов вы наткнетесь лишь на груду трупов. Малазанских трупов. У нас не хватает взрывчатки, чтобы всех перебить… Да и ни у кого не хватает. Так что скоро всем нам станет гораздо труднее. – Понимаю, сержант. У вас уже кого-то убили, ведь так? – Да, Ханно. – Сам подставился, – заметила Хеллиан. Урб нахмурился и нехотя кивнул. – Да, так и было. – Будем надеяться, одного такого урока достаточно, – проговорила капитан. – Более чем, – сказал Урб. Фарадан Сорт обратилась к Клюву, тот вздрогнул: – Расскажи им про Обители. – Летерийские маги, – он вздохнул, – могут отыскать нас по лошадям. То есть могут учуять их. – Бальгрид заметает наши следы, – сообщил Урб. – Этого недостаточно? – Может, и достаточно, – ответил Клюв. – Некромантия им незнакома – ни летерийцам, ни тисте эдур. А вот Обитель Зверей – еще как. Хеллиан достала фляжку, приложилась к ней, затем сказала: – С этим нужно ра-зо-брать-ся наверняка. В следующий раз, Урб, берем летер’ского мага живьем, будем допрашивать. Промеж воплями точно что-нить узнаем. От этих слов Клюва передернуло. Мало того что пьяная, так еще и кровожадная. – Только будьте осторожны, – предупредила капитан. – Все может быстро обернуться к худшему. – Мы знаем, что такое осторожность, каптан, – отозвалась Хеллиан, криво усмехнувшись. Фарадан Сорт вгляделась в сержанта, как иногда вглядывалась в Клюва, затем сказала: – Тогда подытожим: чуть сбавьте прыть и осторожнее с небольшими патрулями – они могут быть приманкой. – И, помолчав, добавила: – Пути назад нет. Ясно? – А плоты? – Никаких плотов, Хеллиан. – Вот и славно. Если мне не придется возвращаться к морю, то я помру счастливой. Клюв знал, что так и будет. Она умрет счастливой. Иначе и не могло быть. – Все, возвращайтесь к своим взводам и успокойте солдат, – приказала капитан. – Дело не в запахе, – заметил Клюв. Все вопросительно посмотрели на него. – Они беспокоятся не от этого, – пояснил Клюв. – Запах смерти давно пристал к ним, так что они привыкли. Их беспокоит то, что они слишком долго сидели сложа руки на одном месте. Вот и все. – Тогда не будем терять времени, – сказала Фарадан Сорт. Именно. Вот поэтому Сорт и дослужилась до капитана. Ее ход мыслей оставался загадкой для Клюва, впрочем, эта загадка его вполне устраивала. В отличие, пожалуй, от всех прочих.
Кинулись к кромке леса. Кромки, кромки… кругом одни кромки! За спиной осталось лоскутное одеяло из огороженных пашен и пастбищ. Посреди них торчали два небольших дома, но свет в них не горел, а крошечные окна были закрыты ставнями. Скрипач, морщась от боли в груди – сердце никак не успокаивалось, – перевернулся на бок, чтобы посмотреть, сколько еще спаслось. По бокам от сержанта виднелись силуэты тел и раздавалось хриплое дыхание. Все на месте. Спасибо Кораббу и его невероятной удаче. Следовало признать, засаду устроили по всем правилам. Положить должны были всех. Однако на подходе воин-пустынник случайно спугнул оленя – его туша, утыканная парой десятков стрел, так и осталась лежать на лужайке в полулиге отсюда. План хорош, а исполнение – так себе. Малазанцы мигом обратили сей промах в свою пользу. Затрещала шрапнель, засвистели арбалетные стрелы, зазвенела сталь. Нападающие взвыли от боли. А затем Геслер со своими пехотинцами ударил им в бок. И тут пробудилось колдовство, жуткое и грубое; оно пожирало деревья подобно кислоте. Языки серого, хаотичного пламени взметнулись вверх и образовали волну, которая хлынула вперед и поглотила Песка. К счастью, его вопль быстро оборвался. Скрипач, стоявший в каких-то десяти шагах оттуда, приметил летерийского мага – тот тоже кричал от боли, а волна бесконтрольно катилась дальше. Взревев, сержант перехватил арбалет и выпустил снаряд в направлении противника. Тяжелый приклад лягнул в плечо. «Ругань» ударилась об ствол прямо за головой мага. Взрывом положило соседние деревья, осколки изрешетили пару десятков летерийский солдат. Колдовство мигом прекратилось. Пока стоял оглушительный треск ломающихся веток, малазанцы оттянулись, а затем пустились наутек. Слева что-то зашуршало – к Скрипачу подполз Геслер. – Прибери нас всех Худ. Так скоро и леса кончатся… Как там Спрут? – Стрела вошла глубоко, но крови немного, – ответил Скрипач. – Как будет передышка, вытащим. – Думаешь, за нами еще гонятся? Скрипач пожал плечами. Он не мог ответить на этот вопрос, как и на то, сколько у него осталось людей. – Флакон, сюда! – обернувшись, шепотом позвал он. Юный маг подполз ближе. – Можешь проверить, что там? – спросил Скрипач. – Есть погоня или нет? – Уже, сержант. Залез в голову каждой твари, которая осталась позади. – И? – «Руганью» прикончило почти всех, сержант, но на шум сбежались еще: не менее десятка тисте эдур и несколько сотен летерийцев. Погоню отправили, но не особенно спешат – думаю, поняли, что с нами надо держать ухо востро. – Скоро рассвет, мы потеряем последнее преимущество, – сказал Геслер. – Нужно искать укрытие, Скрип, вот только поможет ли это? Они ведь не остановятся. – Можешь сбить их со следа? – спросил Скрипач у Флакона. – Ох, сержант, я здорово вымотался… – Ладно. И правда, ты немало потрудился. Ну, что скажешь, Геслер? Пора устраивать резню? – И потратить оставшуюся «ругань»? – Если честно, другого выхода не вижу. Конечно, одну я всегда берегу для себя. Так же и Спрут. – Мы свои тоже раздали, – кивнул Геслер. – На случай, если кого-то достанут, как Песка. Вот только его взрывчатка так и не сработала… – Еще как сработала, – возразил Скрипач. – Правда, не в этом мире. Так ведь, Флакон? То колдовство было вроде сломанных ворот, которые заглатывают тех, кто оказался рядом, а наружу не выпускают. – Нижние духи, Скрип, точнее и не скажешь. Сначала магия была одна, а потом вдруг изменилась – маг потерял над ней контроль, даже до того, как вы искромсали его. Скрипач кивнул. Он тоже видел. Или ему так казалось. – И что все это значит, Флакон? Юный маг покачал головой. – Что-то где-то сломалось. Они пользуются какой-то древней, первобытной магией. Не такой древней, как магия духов, но все же. А потом какая-то хаотичная длань схватила ее за горло…
Неподалеку от них Корик перевернулся на спину. У него болело все: и мышцы, и кости. Флакон о чем-то перешептывался с сержантами, но и так понятно: они по горло в Худовом дерьме. – Эй, Корик? – Чего тебе, Улыбка? – Должна сказать, ты просто чудом спасся. – Неужели? – Когда на тебя наскочили четверо, вот тебе пришлось поплясать, полукровка. – Она мрачно, почти злорадно захихикала. – Если бы я не пырнула одного из них в глаз – того, который поднырнул под твой блок и уже собирался вырезать на твоем пузе веселую рожицу, – лежать бы тебе там и остывать. Корик ухмыльнулся в ответ, сверкнув зубами в сумерках. – А остальные трое? Небось не ожидала, что я могу двигаться так быстро? – Что-то мне подсказывает, ты тоже этого не ожидал. Он промолчал, потому что так и было. Его охватило какое-то умопомрачение, хотя глаза и руки двигались с убийственной четкостью. Такое ощущение, будто каждый шаг, каждый блок, каждый поворот и каждый взмах тяжелым клинком он наблюдал со стороны. Наблюдал и любовался. Нечто подобное он испытал, когда в строю щитоносцев стоял у пристани в Малазе той ночью. Теперь безграничное счастье уступило место прозрению: «Я обожаю убивать. Нижние боги, как мне это нравится – и чем больше нравится, тем лучше получается. Я никогда не чувствовал себя настолько живым». – Может, станцуешь как-нибудь снова? – прошептала Улыбка. Корик удивленно моргнул и попытался разглядеть в темноте ее лицо. Она возбуждена? Неужели он как-то вызвал шевеление у нее между ног? Тем, как убивал врагов?.. Улыбка, ты уверена, что это я сам тогда плясал? – Чем ближе я тебя узнаю, тем больше боюсь. Она хмыкнула. – Так и должно быть, полукровка. С другого бока подал голос Битум: – Меня сейчас стошнит… Чуть поодаль засмеялся Спрут. – Вот-вот, Битум, видишь, что происходит, когда рушится представление о мире. Конечно, если бы ты умел выписывать пируэты, убивая при этом направо и налево, кто знает… – Все, хватит. Не надо. – Ничего страшного, – не унимался Спрут. – Ты просто не танцор, Битум, – ты неповоротлив, как дерево, упрешься в землю и стоишь. – Может, я и неповоротлив, Спрут, но кто рискнет со мной связаться, обычно падает замертво. – Конечно, тут не поспоришь! Ты один стоишь целого строя щитоносцев.
Капрал Ураган сплевывал кровь. Кто-то заехал ему в челюсть локтем; он почти лишился двух зубов и прикусил язык. Этот «кто-то» мог быть и он сам: от столкновения руку с мечом подбросило, да так, что чуть было не вырвало вместе с суставом. Ураган что есть силы ударил рукоятью противника в висок, и тот отшатнулся; один глаз наполовину выскочил из глазницы. Подоспевший Курнос добил летерийца. Натиск тяжелой пехоты удался на славу. Со взводом Урагану повезло: Курнос и троица фурий, каждая из которых могла остановить на скаку оголодавшего бхедерина и сделать из него отбивную. Вот только Песка жалко. Больше мы никого не потеряем. Ни за что. Я и мои тяжи справимся с чем угодно. К тому же мы не одни, есть еще Битум с Кориком… Скрипу досталась прямо-таки убойная пара. А еще Улыбка – с гранитом вместо сердца, на зависть любому Когтю. Для поставленной задачи лучше и не подберешь. Так что сейчас мы соберемся и вырубим всех на своем пути. Скрип с Геслером стряпают по рецептам самого Келланведа. Как здорово, что адъюнкт наконец спустила их с поводка. Так и надо. К Худу колонны и бесконечные марши. Нет, в их деле главное – напор и внезапность, пусть враг недоумевает, откуда пришла смерть. А теперь эти недоумки еще решили их преследовать… Почему бы и нет? Всего два жалких взвода, а их, должно быть, несколько сотен. – Келланведово проклятье, – пробормотал он, оскалившись. Из сумерек выплыло круглое лицо Смекалки. – Вы что-то сказали, капрал? – Про малазанских морпехов, дорогуша. Про нас. – А как же тяжи? Я думала… – Ты и то, и другое. Расслабься. Понимаешь, в последний раз малазанские морпехи выполняли ту работу, к которой их готовили, еще до смерти Келланведа. Их готовили делать именно то, что мы делаем сейчас, хвала Фэнеру. Бедные летери и эдуры – им-то невдомек. – Ага, но засаду они устроили знатную, – сказала Ура Хэла из-за спины Смекалки. – И где теперь эта засада? – Если бы не… – Так, Ура Хэла, тебе слова не давали. Я – капрал, и я тут говорю, ясно? Ваше дело – слушать. – Я только хотела… – Еще одно слово, солдат, и получишь выговор. Она откашлялась, чтобы скрыть презрительное хмыканье. – Тихо вы там! – огрызнулся Геслер, шедший впереди со Скрипачом. И то верно. Ураган кивнул. Малазанские морпехи. Эх!..
– Берем раненых, снаряжение и в быстром темпе – туда, – велел Скрипач, указывая на узкую дорогу, которая, петляя, вела к усадьбе хозяйственными с пристройками. – Прямо к дому по колее от телег. – Как будто все еще в ужасе рвем когти? Ясно, – сказал Геслер. – Дом, конечно, придется зачистить, а значит, убивать мирных жителей. Мне это не нравится, Скрип. – Попробуем что-нибудь придумать. Что скажешь, Флакон? – Я вымотан, сержант, но, наверное, смогу их заморочить. Внушу им, что мы ушли на север, а не на юг. Например. – Даже не смей погибать, Флакон, – предупредил Геслер и, обращаясь к Скрипачу, добавил: – Тогда пойду собирать взрывчатку у подчиненных. – Пойду я и Спрут. – Растяжки? – Нет, будет уже слишком светло. Мы сделаем «барабан». – Худ меня побери, – выдохнул Геслер. – Ты серьезно? Я, конечно, слышал… – Слышал, потому что это мы с Валом придумали. И, как смогли, довели до ума. – «Как смогли»? Скрипач передернул плечами. – Либо сработает, либо нет. На случай, если нет, придется положиться на Флакона… – Но за «руганью» тогда вернуться не выйдет, так? – Нет. Если, конечно, не хочешь посмотреть на ослепительно-белую вспышку. Золотокожий верзила осклабился. – Что ж, раз есть возможность воочию увидеть легендарный прием в исполнении гения-изобретателя… Не буду отговаривать. – Я – лишь полгения, Геслер. Без Вала ничего бы не вышло. – Есть сомнения? – Есть, и много, дружище, однако другого выхода нет. Когда будете готовы, веди всех вперед. Мы со Спрутом останемся. Идите к тому дому, который ближе. Дальний, мне кажется, брошен. Наверное, хозяин построил себе новый. Поля ну уж слишком ухоженные. – Да уж, учитывая, какая маленькая тут усадебка. – Тогда не будем торопиться. Пусть Флакон разнюхает, что к чему. – Согласен. Эй, маг, слышал? – А, что?.. Простите, я, наверное, задремал. Геслер хмуро посмотрел на Скрипача. – И от него зависит наша жизнь? Худ помилуй…
Приказ передали по цепочке и довели до потрепанных, изможденных солдат. Геслер повел свой удвоенный взвод по дороге для телег, рядом с ним шел Флакон, которого прикрывал Корабб Бхилан Тэну’алас. Они шли к скромному дому, взрывая землю и оставляя за собой неглубокие, но заметные борозды. В небе занимался рассвет. Скрипач со Спрутом смотрели соратникам вслед, дожидаясь, пока те отойдут подальше от места, где должна была быть ловушка. Там дорога как раз сужалась, а кустарник закрывал обзор. Слева стояли два немолодых дерева, а еще одно, совсем старое, – справа. Всего четыре «ругани»: две вместе, потом одна и одна. Спрут был непривычно молчалив, лицо его покрывал холодный пот – все из-за стрелы, застрявшей у него в плече. Скрипач приказал саперу отмерить двадцать шагов от сужения дороги и установить по дороге несколько палок. Затем возле каждой палки нужно было выкопать по неглубокой ямке. Саперу, полагающему на Опоннову тягу, этого было бы достаточно. Дальше – молиться капризным Близнецам, чтобы хоть одна лошадь наступила на заложенную «ругань». Однако «барабан» работает иначе, ему достаточно дрожи. Берется «ругань», стачивается с одной стороны, рядом под нужным углом подставляется острый камень, чтобы он при соударении пробил глиняную оболочку. Главная трудность, как выяснили Скрипач с Валом, состояла в том, чтобы, стачивая оболочку «ругани», не пробить ее самому и не украсить верхушки соседних деревьев свобственными внутренностями и кровью. Как только Спрут закончил выкапывать первую ямку, Скрипач взял в руки «ругань» и понес туда. Аккуратно поставил на землю, достал нож и немного подправил углубление. После занялся взрывчаткой. Эта мина, самая дальняя, должна сработать первой. От нее реакция пойдет к следующей – в середине участка, а затем и к двум оставшимся в конце, на случай если колонна совсем длинная. Установив «ругань» в ямку, он лег на живот и начал аккуратно стачивать ножом глину. Солнце уже взошло. Хотя воздух еще не прогрелся, по лицу Скрипача текли ручейки пота. Было бы куда удобнее, если бы свет падал на мину: тогда стало бы заметно, как из-под слоя глины начинает просвечивать ярко-желтый воспламеняющийся порошок с вкраплениями железа. Но увы, мину скрывала тень. Наконец, сняв еще кусочек глины, Скрипач осторожно отложил нож в сторону, подобрал заостренный камень и приладил к взрывчатке, острым концом к бреши. Слегка повернул, затаил дыхание, зажмурился и медленно убрал руку. Открыл глаза, посмотрел, что получилось. Сделав несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, он горстями стал засыпать ямку, после чего раскидал остатки земли и куски глины в стороны. Скрипач по-пластунски отполз к краю дороги, где лежали оставшиеся три «ругани». Спрут ждал в отдалении, обхватив себя руками, как будто только что обмочился. Да, он знает, почему нас считают вымирающим видом. Скрипач подобрал вторую «ругань» и пошел ко второй ямке. Эту мину уже не нужно стачивать так сильно. С одной стороны, с каждой следующей становится проще, а с другой – опаснее: когда испытал облегчение, что пронесло с первой, велик шанс расслабиться и по неосторожности отхватить лишнего… впрочем, он сам все это придумал, так что про подводные камни знает. Сцепив зубы, Скрипач медленно опустился на колени, вставил «ругань» в углубление и полез за ножом. Спрут еще никогда не был так близок к тому, чтобы обмочиться. Нет, смерть его не пугала – с мыслью о неминуемой гибели он свыкся, как только попал в Четырнадцатую – а вот то, что происходило у него на глазах, пугало, да еще как. Последний из величайших малазанских саперов. Все прочие ему даже в подметки не годятся. И он стачивает оболочку «ругани». Простым ножом. Оболочка становится тонкой, как яичная скорлупа. Спрут, не сходя с места, наблюдал, как Скрипач работал над первой миной, самой опасной, хоть и не мог ничего разглядеть. Наблюдал и молился всем богам, которых только мог вспомнить, богам, имен которых даже не знал, духам и призракам всех саперов, живых и мертвых, и все ради одного гения. Спрут молился, чтобы единственный человек, которого он боготворит, не… Что «не»?.. Чтобы он меня не подвел. Какая глупость. Он это понимал и неустанно повторял после каждой произнесенной шепотом просьбы. Как будто, если молитва не будет услышана, у него будет время усомниться в своей вере. Скрипач тем временем подполз ближе, ко второй ямке, и повторял все еще раз. Спрут попытался представить, что бы они тут устроили на пару с Валом. Боги, эти Мостожоги, должно быть, воплощение ужаса. А теперь… остался один Скрипач, а Спрут – лишь бледная тень знаменитого Вала. Целая эпоха подходила к концу. Однако пока жив Скрипач, есть смысл держаться – и пропади все пропадом. Стрела в левом плече неприятно давала о себе знать. Да, Спрут мог увернуться, но ведь и не подставился же? Хотя со стороны могло по-всякому показаться. По-всякому. Как будто у него было время сообразить, в такой-то свалке… В конце концов, он ведь не сверхчеловек!
Закончив со второй миной, Скрипач поднял взгляд на Спрута. Лицом тот был белее смерти. Что ж, если подумать, напарник ему здесь больше не нужен… Сержант махнул рукой, мол, уходи, догоняй остальных. Спрут замотал головой. Спорить некогда, к тому же Спрут наверняка уже все необходимые распоряжения на случай смерти сделал. Поэтому Скрипач пожал плечами и пошел за третьей «руганью». Теперь даже ходить здесь стало опасно, так что он ступал почти на цыпочках по самому краю дороги. У каждого сапера есть свои приметы, где следует держать снаряды. Вал, например, настаивал, чтобы «ругань» всегда была впереди, но Скрипачу не улыбалось каждый раз таскать мины охапкой. С другой стороны, какая разница, если и так, и так ходить? Он дошел до места, где лежали оставшиеся две «ругани». Еще одна примета: какую взять? Со стороны сердца или со стороны головы? Для ямы спереди или для ямы сзади? Худов дух, Вал влез в голову, не выгонишь. Так, хватит раздумывать! Скрипач наклонился и подобрал ближайшую к себе мину. Со стороны сердца. Так ли уж велик Его величество случай? В том, что касалось точности, морантам не имелось равных. Каждый вид взрывчатки выверен до мелочей. Никаких погрешностей. В противном случае сапер ничем не отличался бы от метателя камней – да, камни бы взрывались, но не более того. Никакого тебе таланта, никаких навыков, полученных потом и кровью. С ужасающей отчетливостью божественного откровения Скрипач вспомнил свое первое знакомство с морантской взрывчаткой. Северный Генабакис, за неделю до похода на город Мотт, за которым последовали кошмарная бойня в Моттском лесу, а затем – на Чернопесьем болоте. В войсках ходили слухи об оживленных переговорах со странным народом, живущим далеко на юге, в Облачном лесу. Этот народ жил уединенно. Поговаривали, что на вид они ужасны и совсем не похожи на людей, передвигаются верхом на огромных прирученных четырехкрылых стрекозах и сеют смерть на врагов с воздуха. Малазанцев на переговорах представляли Тайшренн, некий Араган из знати и одинокий т’лан имасс по имени Онос Т’лэнн. Вторая и Третья армии встали лагерем на натийских угодьях в двух днях пути от побережья с южной стороны Мэлинтеаса. Солдаты из подразделения квартирмейстера медленно, обливаясь холодным потом, внесли ящик и поставили в десяти шагах от очага в доме, где располагался взвод Скворца. Тот подозвал к себе Скрипача с Валом. – В нашем занюханном взводе вы подрываете больше всех, – сказал сержант, морщась, будто проглотил что-то горькое (а не надо было потакать разрешительным наклонностям подчиненных). – В том ящике лежат гранаты и прочее морантское смертоубийство. Мы теперь с ними вроде как союзники. Я принял разумное в своем безумии решение доверить ящик вам. Конечно, сначала вам нужно будет все испытать. Главное условие: отойдите от лагеря не меньше чем на пол-лиги. – Он помолчал, почесывая бороду, затем добавил: – Те, что большие, далеко бросать нельзя – то есть достаточно далеко, чтобы и вас взрывом не зацепило. Так что изворачивайтесь как хотите, но придумайте, как с ними быть. И последний приказ: смотрите мне, не убейтесь. Нам и так рук недостает, а теперь еще и эта взрывчатка. Без вас у меня останутся только Калам да Тротц, на кого можно положиться. Эх, Тротц… Скрипач и Вал вскрыли ящик и завороженно глядели на аккуратно сложенные гранаты в деревянных рамках, переложенные соломой. Тут были маленькие и круглые, длинные и заостренные, тонкие и острые, сделанные из изящного, без единого пузырька, стекла. А на дне лежали большие дуры – хоть в катапульту грузи. Как выяснилось, это было сродни самоубийству, потому что они взрывались, стоило дернуть рычаг (с другой стороны, отличный способ уничтожать вражеские катапульты вместе с расчетом). Дальше пошли испытания. Подхватив тяжелый ящик с двух сторон, Вал и Скрип поволокли его в уединенный уголок. Там сперва разбросали запас маленьких гранат, которые решили назвать «шрапнелью», потому что те, когда взрывались близко от бросавшего, осыпали его дождем из железной начинки и заставляли кровоточить уши. Затем открыли зажигательные свойства «огневиков», в ходе чего подчистую сожгли целый воз сена, к яростному протесту местного земледельца (впрочем, получив за беспокойство четыре свежеотчеканенных золотых империала – валюты, введенной Келланведом, – тот быстро успокоился: на эти деньги можно было купить целую ферму). «Трещотки», если их вогнать в плотный слой земли, прекрасно разносили каменную кладку, с раствором и без. И, наконец, осталась «ругань» – самая разрушительная и неприятная из всей взрывчатки. Моранты задумывали ее, чтобы бросать сверху, сидя на кворле, Валу со Скрипом же пришлось искать другие способы применять ее – по возможности, не самоубийственные. Наконец, истратив два десятка – два полных ящика, – они пришли к выводу, что только поцелованный Опоннами дурак решится использовать «ругань» по прямому назначению. Для метания, таким образом, подходили только «трещотки», «огневики» да «шрапнель» – в тех редких случаях, когда случалось удачное попадание. Позже появились крупные арбалеты, а также безумные приемы вроде «барабана» или медленного фитиля. И все равно без Опонновой тяги связываться с «руганью» себе дороже. Будь Скрипач религиозным, он бы дал обет жертвовать каждую заработанную или награбленную монету в храмы Госпожи. Сколько раз ему приходилось выбрасывать «ругань» на такое расстояние, что в поле взрыва попадал он сам и множество соратников. Вал же был куда более… безалаберным. Так что, увы, его кончина, как ни крути, вышла вполне закономерной. Когда погружаешься в воспоминания, вечно доходишь до самого плохого. Налет ностальгии всегда вызывает самоубийственный настрой, так что Скрипач отогнал от себя все прочие мысли и направился к последней ямке, возле которой стоял Спрут. – Убирался бы ты отсюда, – буркнул сержант, усаживаясь перед углублением. – Ни за что, – тихо ответил Спрут. – Как хочешь, но хотя бы отойди. Если я облажаюсь, то ты прямиком отправишься к Худовым вратам. – Хорошо, Скрип. И, пытаясь не думать ни о Вале, ни о Скворце, ни о Тротце, ни об остальных, пытаясь не думать о былых днях, когда мир казался новым и чудесным, когда безумный риск приносил упоение, Скрипач, последний из величайших подрывников, принялся за работу.
Флакон, сощурившись, смотрел на усадьбу. Внутри кто-то был, возможно, не один. Живой, дышащий, да. Но что-то… какой-то запах, мрачные ощущения… Маг никак не мог понять, что ему не нравится, и это вызывало серьезное беспокойство. Сбоку подполз Геслер и замер, как клещ на травинке, но ненадолго. Прошло всего сто ударов сердца, и Флакон почувствовал, как внутри сержанта зреет жажда движения. Его можно понять. Пожар под И’гхатаном не оставил на золотой коже ни единого ожога. Хотя, как показала гибель Истина, от морантской взрывчатки этот загар не спасает. И все равно Геслер был солдатом, прошедшим сквозь пламя, – во всех смыслах, какие только могли прийти в голову Флакону, – так что ловушки, склоки и жестокие бойни его не пугали. Но они все рассчитывают только на меня, а я не могу достать этот дурацкий меч и порубить всех доброхотов, которые только и знают, что указывать пальцами с заточенными когтями… Нижние боги, откуда эти мысли? Моккра, чтоб ее, все подряд начинает в голову лезть. Флакон повернулся к Геслеру и позвал шепотом: – Сержант? – Чего? – Вас, случайно, никакие странные мысли не посещают? Геслер подозрительно посмотрел на Флакона, потом мотнул головой. – Вспоминал про старого знакомого мага. Кальп его звали. Нет, ты на него не похож. Ты скорее напоминаешь Быстрого Бена, порой даже чересчур. Впрочем, в последний раз я видел Кальпа, когда его кубарем швырнуло за борт корабля – прямиком в огненную бурю. Всегда хотел узнать, что с ним стало. Хочется верить, что все обошлось, что он вырвался из этого пекла и попал прямо в садик к молоденькой вдовушке, оказался по пояс в ее прохладном фонтане, а та как раз стояла перед ним на коленях и молила о прощении. – Сержант вдруг покраснел и стыдливо отвел глаза. – Да, я порой представляю себе, как здорово все могло бы быть, потому что на деле бывает донельзя ужасно. Флакон еле слышно вздохнул и кивнул. – Это здорово, сержант. Знаете… успокаивает. – То есть? – Видно, что вы не так далеко оторвались от нас, обычных людей, как иногда кажется. Геслер поморщился. – А вот и нет, солдат. Я – сержант, а значит, настолько же выше тебя и прочих недоумков, как пещерный медведь выше хромого горностая. Ясно? – Ясно, сержант. – Чего мы тут сидим? Вон из трубы идет дым, значит, хозяева внутри. Мы ждем только твоей отмашки, Флакон, и твоя задача выполнена, можешь отдыхать. – Хорошо. Я думаю, там внутри двое. Тихие, задумчивые, пока молчат. – Задумчивые? Как корова, которая только что наелась, а теленок тянет ее за вымя? Или как огромная двухголовая змея, которая пролезла сквозь трубу и проглотила старика пахаря с бабой? – Что-то среднее скорее. Геслер нахмурился и, хмыкнув, поднял руку. Через секунду из-за Корабба Бхилана Тэну’аласа, который держался прямо за сержантом, выползла Ура Хэла и пристроилась слева. – Да, сержант? – Флакон говорит, там двое. Ты идешь к ним, стучишься, мол, добрые люди, дайте напиться из колодца. – Я не хочу пить, сержант. – Так соври. Флакон видел, что это ей не понравилось. Духи, помилуйте, чего только не узнаешь… – Может, я попрошу у них пополнить бурдюк? – Ладно, сойдет. – Сначала только надо его вылить, – хмуро заметила она. – Ну, так чего ждешь? – Сейчас, сержант. Геслер повернулся к Флакону, на его лице отчаянно читалась борьба между жалостью и отчаянием. – Приготовься. В случае чего нашли на них морок или еще какую напасть. Флакон кивнул; вдруг лицо Геслера совершенно переменилось. – Что такое, сержант? – Ну, либо я только что обмочился, либо Ура Хэла опорожнила бурдюк… В каком-то смысле, – добавил Геслер, – разницы никакой. Все, сержант, я ваш. С потрохами. Теперь я готов дать вам все, на что способен, и даже больше. Пускай все было произнесено почти серьезным тоном, юный маг все же не удержался и, чтобы не рассмеяться, отвернулся и закусил кожаный рукав. А еще лучше, когда вы встанете и все увидят мокрое пятно у вас на паху. Нет, командир, такое вам ни за что не забудут! Ах, какое воспоминание! Ура Хэла пристегнула пустой бурдюк к поясу, проползла немного вперед и поднялась на ноги. Поправив доспех, смахнув застрявшие в сочленениях веточки и травинки, она затянула ремешок на шлеме и направилась к дому. Флакон вполголоса выругался. – Что такое? – спросил Геслер. – Они забеспокоились… Не знаю, может, увидели ее в прорезь между ставнями?.. Нет, тут что-то не так… – Что случилось? – Они молчат, но зашевелились. Быстро. Нет, сержант, они ее не увидели. Они… учуяли ее. И нас заодно. – Как учуяли? Флакон… – Сержант, это не люди… Ура Хэла только миновала колодец, не доходя пятнадцати шагов до усадьбы, – и тут дверь распахнулась. Удар был такой силы, что ее сорвало с кожаных петель. Из дома вылезло существо, которое даже не помещалось целиком в проеме, казалось, что оно поднимается откуда-то из подвала – огромное, с невероятных размеров топором в руке… Ура Хэла замерла, будто приросла к земле. – Вперед! – взревел Геслер, вскакивая с земли и снимая арбалет… Корабб Бхилан Тэну’алас обошел сержанта, выхватывая клинок… Флакон чувствовал, что открывает рот, однако звука не издает. Он застыл, не веря своим глазам. Демон. Настоящий демон-кенрилл’а, Худ его забери! Тот выскочил из дверей и кинулся прямо на Уру Хэла. Она бросила в демона бурдюком и, развернувшись, побежала, на ходу вытаскивая меч. Но убежать ей не удалось. Огромный топор демона превратился в смазанную сверкающую дугу и угодил Уре Хэла в левое плечо. Рука безвольно повисла, из щелей между чешуйками доспеха брызнула кровь, заливая спину. Широкое лезвие вошло еще глубже, ломая позвоночник, отхватывая правую лопатку, и так разрубленную напополам, а затем вырвалось наружу. Кровь ударила фонтаном, но напор резко ослаб: сердце Уры Хэла перестало биться, и жизнь, спасаясь от телесных мук, покинула сознание. Девушка завалилась вперед, вцепившись правой рукой в так и не вытащенный меч, и упала лицом на землю. Глухой удар. И тишина. Свистнул арбалет Геслера. Стрела пронеслась справа от Корабба, почти чиркнув его по плечу. Демон заревел от боли. Зазубренный наконечник глубоко вошел ему в грудь, правда, ни одно из сердец не задел. Корабб Бхилан Тэну’алас тут же накинулся на противника, проорав что-то на своем наречии, – вроде бы «Леомановы яйца!». Припав на одно колено, Геслер перезаряжал арбалет. Ураган, Лизунец и Курнос прогрохотали рядом, за ними – Корик и Битум. Улыбка тоже достала арбалет, снаряженный шрапнелью, – тот, который отдал ей Скрип, – и навела на вход в усадьбу, в котором возник второй демон. Ее реакции можно позавидовать: стрела со странным дрожащим звуком пролетела между гигантом и косяком. Демон успел ее заметить, даже попытался отбить своим оружием – талваром, – но без толку. Шрапнель взорвалась. Еще один крик боли. Демона сбило с ног и впечатало в стену. Сырая древесина прогнулась, и вся стена вместе с дверным проемом обрушилась. А я что стою? Худов дух, чего я-то стою?! Флакон вскочил и в отчаянии потянулся к первому пути, который ответил на его зов. Демон с топором напал на Корабба. Взмах – и смертоносное лезвие под углом ударилось о щит, затем отскочило и точно снесло бы голову пустыннику, если бы он случайно не угодил левой ногой в барсучью нору. Корабб потерял равновесие, завалился на бок и ткнул мечом вперед. Будь противники на одном уровне, удар был бы отбит, а так клинок прошел ниже и угодил демону прямо в правое колено. Тот взвыл. Тут подоспел Ураган в сопровождении тяжей. Вскинув мечи и щиты, они кинулись на раненого кенрилл’а. Во все стороны полетели кровавые ошметки. Демон снова взревел и прыжком назад вырвался из-под натиска. Получив пространство, он широко размахнулся топором и разнес в щепки все три выставленных щита. Лизунец со стоном схватился за сломанную руку. – Берегись! – крикнул кто-то, и Ураган со своими пехотинцами отпрянул назад. Корабб, не поднимаясь, перекатился следом. Демон на мгновение замешкался, перехватывая топор поудобнее. Шрапнель, которую метнула Улыбка, угодила ему в левый висок. Яркая вспышка, оглушительный треск, дым, и демон отшатнулся. Половина его звериного лица превратилась в кровавую кашу. Но Флакон чувствовал, что тварь уже приходит в себя. – Отходим! Все назад! – кричал Геслер. Собрав силы в кулак, Флакон обрушил на сознание демона мощь Моккры. Тот выпал из происходящего. Второй кенрилл’а тем временем выкарабкивался из-под обломков дома. Улыбка кинула туда еще одну шрапнель. Снова взрыв, дым, еще часть дома обрушилась. – Отходим! Корик с Битумом не откликнулись, желая расквитаться соглушенным демоном. В это мгновение объявились Скрипач со Спрутом. – Худовы яйца! – выругался Скрипач. – Корик, Битум, пошли! Бегом! Геслер странно махнул рукой. – Уходим на юг! На юг! Лизунец и Курнос двинулись было в том направлении, но Ураган их перехватил. – Придурки, куда вы?! Это называется «ввести противника в заблуждение»! Малазанцы уходили на восток, перестраиваясь на ходу – точнее, на бегу. Они еще не оправились после гибели Уры Хэла и последовавшей стычки, поэтому молчали, и тишину нарушало только тяжелое дыхание и лязг доспехов, будто под ногами крошилась разбитая посуда. За спиной осталась разваленная усадьба, над которой поднимался столп дыма. Где-то там же вертел окровавленной головой демон с топором. Флакон не сомневался, что шрапнель должна была разорвать демону череп. Видать, кость широкая. Не какая-нибудь мелкая сошка, а настоящий кенрилл’а. Даже больше того: из аристократии Арал Гамелона. – Демоны-крестьяне, Худ их дери! – заводился Ураган. – У них крестьяне – демоны! Сеют, пашут, доят коров, плетут пряжу – и рубят чужаков в капусту! Геслер, дружище, будь проклято это место! Ненавижу его! – Тихо, ты! – рявкнул Скрипач. – Нам и так повезло, что никого шрапнелью не разорвало, а ты своим блеянием выдаешь демонам, куда мы ушли! – Я поклялся, что больше никого не потеряю, – горько огрызнулся Ураган. – Поклялся, что… – Вот сам и виноват, – перебил его Геслер. – Чтоб тебя, Ураган, зачем давать невыполнимые обещания? Мы на войне, а на войне умирают. Больше никаких подобных клятв, ты меня понял? Ответом ему послужил мрачный кивок. Побежали дальше. Длинная ночь уверенно уступала место дню. Когда-нибудь они устроят привал. Где-нибудь. Все, кроме Флакона. Его дело теперь – творить иллюзии, чтобы укрыть их. Нужно будет скакать из животного в животное по всему лесу, проверять, нет ли погони. Лишь бы спасти эту кучу дураков.
Выбравшись из-под завала, демон-принц сплюнул кровь, затем присел на корточки и мутным взором оглядел округу. Рядом стоял его брат, весь в порезах и ранах, половины лица нет. Ничего страшного: смотреть все равно не на что, да и зарастет еще. Ну, может, кроме глаза. Брат, шатаясь, подошел. – Никогда больше не буду тебя слушать. – Это почему еще? – Слова давались с трудом, драли горло. Видимо, он все-таки вдохнул огонь, когда рванула вторая граната. – Ты говорил, что пахать землю – тихое и мирное занятие. Что можно уйти от дел и растить пшеницу. – А оно и было тихим и мирным, – огрызнулся первый брат. – Мы же всех соседей распугали. – Кроме этих. – Эти не крестьяне. Я практически уверен. – Башка раскалывается. – У меня тоже. – Куда они побежали? – Точно не на юг. – Пойдем за ними, брат? Пока не двинулись, выскажу мысль, что в этой небольшой стычке они нас переиграли, и это мне не нравится. – Справедливое замечание. Но они разбудили во мне гнев. Правда, советую тебе все-таки достать мотыгу, брат. Топор – глупо. – Зато первым попался под руку. А ты заставляешь меня копаться в нашем разрушенном, тлеющем жилище… Эх, столько возни, и все насмарку! В это мгновение до них донесся отчетливый стук лошадиных копыт. Кто-то быстро скакал по дороге. – Слушай, там еще есть. Забудь про мотыгу, брат. Предлагаю встретить их и устроить сладкую месть. Что думаешь? – Превосходная мысль. Один глаз у меня еще видит, этого хватит. Два принца-демона кенрилл’а пошли по следам от телег. День у них явно не задался.
Они отошли от усадьбы на четверть лиги, и вдруг Скрипач обернулся. Флакон в очередной раз убедился, что сержант обладает скрытыми талантами. – Лошади, – сказал Скрипач. Флакон тоже их почувствовал. Солдаты остановились. Ярко светило солнце, рядом шла мощеная, но заброшенная дорога. В тысяче шагов к востоку виднелась еще одна группка крестьянских домов. Ни из единой трубы не шел дым. Еще бы, кому захочется соседствовать с демонами? Земля под ногами вздрогнула, донеслись раскаты взрывов, похожие на барабанную дробь. – Четыре! Все, – произнес Скрипач с хищной усмешкой. Спрут смотрел на своего сержанта с нескрываемым восхищением на грани обожания. Вдалеке над деревьями клубился дым. – Идем вон к тому хозяйству, – указал Скрипач. – Отдохнем там до ночи. Думаю, у преследователей пока и без нас забот хватает. – «Барабан», – прошептал Спрут. – Я увидел «барабан» в действии. Теперь хоть помру спокойно. Проклятые саперы. Флакон покачал головой. Воздух над разбитой дорогой наполнился болью. Людской, звериной и… демонической. Эх, демоны, лучше бы вы за нами погнались. И все равно, сколько шума. Обширнее боли была только смерть. Бессмысленная, беспощадная смерть, расползающаяся вдали пыльной тучей. Скрипов «барабан». Трудно представить более наглядное доказательство, что здесь побывали малазанцы.
Том Тисси слез с дерева слишком быстро и слишком громко – считай, упал. Больно приложился спиной о землю, а сверху посыпались сломанные ветки, листья и брошеное осиное гнездо. – Нижние, чтоб их, боги!.. – Не волнуйтесь, сержант, там ничего ценного нет, только копчик, – отозвался сержант одного из взводов. – Сержант, докладывай, что видел, – приказал Кенеб, подождав немного. Том Тисси медленно и осторожно поднялся. Попробовал сделать несколько шагов на своих коротких гнутых ногах. Был он коренастый, как людоед, лицо покрыто оспинами, а руки все в бородавках. – Дым, Кулак, много дыма. Насчитал десять столбов, а один – совсем огромный. Видимо, оттуда мы слышали грохот. Явно не одна «ругань» рванула. Три, пожалуй, а то и больше. Значит, кто-то попал в большую беду. Кенеб отвернулся, окинул взглядом разношерстный солдатский сброд, расположившийся на поляне. – Десять, говоришь? – Точно так, Кулак. Думаю, мы порядком их всколыхнули, так что бои становятся все жестче. Думаю, подробнее мы узнаем, когда вернется капитан. Да, когда вернется Фарадан Сорт. Но их с Клювом не видно уже несколько дней, почти неделю. – Десять. – Должно быть больше, Кулак? – уточнил Том Тисси. – Обзор у меня был неплохой, но и не безупречный. Шесть столбов я увидел к северу, четыре – к югу, то есть мы примерно по центру, на расстоянии половины ночного перехода. При этом крайние столбы были на самом горизонте, а это значит, что наши силы распределены широко, как и полагается. Кроме того, дым показывает, где произошли крупные стычки. Разномастные засады так не увидишь. Что-то не так, Кулак? – Проследи, чтобы все устроились, – сказал Кенеб и отвернулся. Да, вовсю идут бои, причем неравные. Противник имеет численное превосходство, а союзников, на которых рассчитывали, получить нельзя. Морпехи, конечно, обвешаны боеприпасами, но чем больше эдур и летерийцы будут приводить магов, тем отчетливее начнет сказываться перевес сил. Взводам, даже попарно, нельзя нести потери. Четверо или пятеро погибнут – и все, подразделение будет небоеспособно. Придется искать других выживших, объединяться с ними – и тогда линия наступления, протянувшаяся на лиги, начнет сжиматься. Вместо того чтобы, набирая мощь и скорость, надвигаться на столицу Летерийской империи, малазанцы будут вынуждены группками отбиваться от превосходящих сил противника. Безусловно, вторжение включает в себя не только скрытное проникновение морпехов под командованием Кенеба в тыл противника. Есть еще регулярная пехота адъюнкта с Блистигом, которая должна вступить в дело, когда придет время, и поведет ее ужасный, но опытный капитан Добряк. Еще – хундрильские «Выжженные слезы» и изморцы, но пока что они далеко. Да уж, непростая кампания. Впрочем, наша задача заключается в том, чтобы сеять смятение, перерезать каналы снабжения столицы и не давать врагу опомниться. Не подливать масла в огонь, а угадывать и реагировать. Основной удар нанесут другие, и мне нельзя об этом забывать. Иначе начну зарываться. Самое главное – сохранить жизни как можно большего числа морпехов, хотя адъюнкт сделала все, чтобы затруднить это. Кажется, теперь я начинаю понимать, что чувствуют мостожоги, когда их в очередной раз бросают в самое пекло. Достаточно вспомнить Крепь, Даруджистан, Черный Коралл… Но нет, сейчас все иначе. Адъюнкт не стремится извести нас. Это было бы безумием. Да, она хладнокровная и жестокая стерва, но не сумасшедшая. По крайней мере, на вид. Кенеб выругался. Да, стратегия была дерзкой, но при этом построенной на строгих принципах, причем вполне традиционных. Их заложил еще Келланвед, когда создавал структуру морпехов, когда саперы, вооруженные морантской взрывчаткой, перевернувшей малазанскую тактику ведения войн, стали самой важной профессией. Иными словами, именно так и должны воевать морпехи, хотя отсутствие каналов снабжения, даже самых ненадежных, создавало ситуацию, когда нельзя сделать шаг в сторону и тем более отступить. Она приказала сжечь транспортники, а кворлы здесь не водятся. Да уж, от такого расклада содрогнулся бы даже сам Император. Или же нет? Келланвед знал толк в игре, понимал, как ход войны можно изменить одним неожиданным, вопиющим поступком, который идет вразрез со всеми порядками и приводит противника к смятению, а затем и к полному разгрому. Подобные поступки отличали каждого военного гения. Келланведа, Дассема Ультора, Шер’араха Корельского, князя К’азза Д’Авора из Багровой гвардии, Каладана Бруда, Колтейна, Дюджека. Входит ли адъюнкт в число этих прославленных полководцев? До сих пор было непохоже. Верхние боги, Кенеб, гони прочь такие мысли. Так ты сделаешься двойником Блистига, а одного Блистига более чем достаточно. Нужно сосредоточиться на текущих делах. Его морпехи играют ключевую роль в этой кампании, этой крупной игре. Пусть другие занимаются своим делом и не сомневаются в успехе, в том, что в нужный момент появятся ровно там, где надо. Потому что они появятся и будут ждать, что Кенеб тоже сделает все, как запланировано. И сбережет морпехов. Фигуры на доске, да. А игрок – кто-то другой. Судьба, боги, Тавор из дома Паран, ничейный адъюнкт. Проклятье, и снова все упирается в веру. Опять вера. В то, что она не сумасшедшая. Что она действительно способна встать вровень с горсткой прочих военных гениев малазанской истории. Вера. Не в богов, не в судьбу, а в человека, такого же смертного, чье лицо Кенебу хорошо знакомо. Он с мрачной отчетливостью вспоминал неменяющееся выражение этого лица – и в горе, и в гневе, и в отчаянном стремлении… к чему бы то ни было. Хотелось бы знать, к чему. Возможно, морпехи привыкли так воевать, вот только сам Кенеб не привык. Ни как командир, ни как Кулак. Было трудно отделаться от ощущения беспомощности. Он даже не мог общаться с подразделениями, если не считать редких переговоров между взводными магами. Мне будет спокойнее, когда вернется Фарадан Сорт. Если она вернется. – Кулак? Кенеб обернулся. – Сержант, ты что, преследовать меня решил? – Нет, сэр, – ответил Том Тисси. – Просто хотел сказать, пока не откинулся, что, ну, мы все понимаем. – Что вы там понимаете? И кто это «мы»? – Все мы, сэр. Это невозможно. То есть вам не по плечу. И мы понимаем. – Да неужели? – Точно. Вы не можете вести за собой. Вы можете только следовать, и к тому же не знаете, какого Худа творится с солдатами, потому что они рассеяны… – Шел бы ты спать, сержант. И скажи остальным, я не вижу здесь ничего невозможного. Мы продолжаем наступление, и все тут. – Ладно, но… – Много на себя берешь, сержант. Возвращайся к своему взводу и передай, чтобы засунули свои домыслы куда подальше и шли отдыхать. – Слушаюсь, сэр. Том Тисси вперевалку ушел, Кенеб смотрел ему вслед. Бред, конечно, но из благородных побуждений. Да, благородных, однако при этом бессмысленных и вредных. Мы с тобой не можем быть друзьями, Том Тисси. Никому от этого лучше не станет. В следующий миг Кулак хитро усмехнулся. Жаловался-жаловался на Тавор, а сам хорош – поступает ровным счетом как она: отталкивает ближайших соратников. Потому что так надо. Потому что нет выбора. То есть если она безумная, то безумен и я. Да и все мы, Худ меня побери.
Впереди расстилался пологий ледяной склон, усыпанный обломками и мусором, принадлежавшим еще Эпохе яггутов. Они стояли вдвоем бок о бок: тело без души и душа без тела. Вал жалел, что не в состоянии в полной мере оценить всю иронию происходящего, но поскольку все равно было неясно, кто из них больше потерян, это осознание от него ускользало. За ледяной пустыней, в паре тысяч шагов, высились засохшие стволы лиственных деревьев, между которыми притаились поляны с зеленой травой ростом по грудь. Такой разномастный ландшафт простирался дальше, по невысоким холмам, но постепенно холмы становились выше, круче, и на них росли нормальные леса – темные и хвойные. – Признаюсь, – наконец нарушил молчание Вал, – я ожидал чего-то другого. Уничтоженную тундру, например. Груды щебня, сухие и пыльные дюны, по которым гуляет ветер. И без жизни. В общем, умирающее место. – Да, – хрипло отозвалась Эмрот. – Неожиданное зрелище. В такой близости от Престола льда. И они пошли вниз по склону. – Думаю, – молвил Вал, – нам все-таки стоит обсудить, куда каждый из нас направляется. Т’лан имасс обратила на него пустые глазницы. – Мы просто спутники, Призрак. Больше нас ничто не связывает. Я разбитая и развязанная, но при этом присягнула богу. Мой путь предначертан, и все, кто встанет на нем, будут уничтожены моей рукой. – И как именно ты собираешься уничтожить меня, Эмрот? – спросил Вал. – Я же все-таки Худом проклятый призрак. – Только потому, что я никак не могу решить эту проблему, ты до сих пор здесь, Призрак. И еще мне любопытно. Я начинаю догадываться, что ты замышляешь что-то против моего господина. Возможно даже, твоя цель – помешать мне. Однако ты лишь призрак и ничего не можешь… – Ты уверена? Эмрот не ответила. Они прошли дальше и остановились шагах в тридцати от края ледяного покрова. Т’лан имасс, обернувшись, рассматривала сапера. – Проявление воли, – улыбаясь, сказал Вал и сложил руки на груди. – Я долго пытался разобраться и думал, как это назвать. Да, я призрак, но при этом не обыкновенный призрак. Я не растворяюсь и даже смог создать себе почти настоящие плоть и кости. Откуда взялась такая сила? Вот в чем вопрос. Я долго раздумывал – с той самой минуты, как открыл свои несуществующие глаза и понял, что я не в Коралле, а где-то еще. А потом, когда я оказался в… знакомой компании, дело приняло более загадочный оборот. – Он замолчал и подмигнул спутнице. – Ты не против моей болтовни? – Продолжай, – сказала она. Вал улыбнулся шире и кивнул. – Я – мостожог, Эмрот. Так называлось наше подразделение. Элита малазанской армии. В Коралле – последнее наше задание, я так полагаю – нас вырезали почти подчистую. На этом все должно было кончиться. Но нет. Некий таннойский духовидец подарил нам песню, очень мощную песню. Благодаря ей мостожоги – по крайней мере, мертвые, про живых не знаю – сумели взойти. Итак, проявление воли. Думаю, ты куда лучше моего понимаешь, что это значит. Ваш проклятый Ритуал оказался не единственной возможностью. Нет, вы просто показали путь. – Ты не можешь иметь плоть без души. – Нет, я что-то вроде твоего отражения. Ты, только наоборот. – Я не ощущаю в тебе силы, – сказала Эмрот, слега склонив голову. – Никакой. Тебя здесь вообще нет. Вал снова улыбнулся и медленно вытащил из-под дождевика «ругань». – А про это что скажешь? – Я не знаю, что это. – Конечно, не знаешь. Но оно здесь? – Нет. Как и ты, эта штука иллюзия. – Иллюзия или проявление воли? Моей воли? – Разницы нет, – отрезала т’лан имасс. – Ты не можешь видеть истину внутри меня, потому что не обладаешь нужным зрением. Ты и твой народ отказались от него в ходе Ритуала. Вы по своей воле ослепили себя, перестали видеть то, что способно вас уничтожить. А возможно, и уничтожает. На Ассейльском материке что-то неладно, ведь так? Смутно припоминаю, что кто-то от кого-то слышал… впрочем, неважно. Я хочу сказать, Эмрот, что ты не понимаешь меня потому, что не видишь меня. То есть того, что во мне есть, помимо того, что я сумел призвать: этого тела, этой «ругани», этого лица… – В котором я теперь читаю свою погибель. – Необязательно. Многое зависит от исхода нашего разговора. Ты сказала, что присягнула богу… нет, можешь не говорить, я уже догадался, какому. И теперь ты выполняешь его волю. Вал взвесил «ругань» в руке – как надо. Она здесь, как и тогда, у статуй Дераготов. В точности такая же. – Я далеко ушел с тех пор, как очутился в загробном мире яггутов, – продолжил он. – Однако я не помню, чтобы пересекал какие-то явные границы или проходил через врата. Мы уже несколько недель идем по ледяным пустошам – ничего необычного. Признаться, я совершенно не удивлен, что мы наткнулись на Престол Льда. В конце концов, где ему быть, как не здесь? Но вот все это… – он обвел свободной рукой лесистые холмы впереди. – Понимаю, – кивнула т’лан имасс. – Ты, как и все люди, придерживаешься того, что все существует отдельно. В том числе и Пути… – Но ведь так и есть, – возразил Вал. – Я сам не маг, но был у меня один знакомый. Очень талантливый, владел сразу несколькими Путями. У каждого из них свой аспект силы. У каждого – граница. А в основе Путей и между ними – хаос. – Тогда что, по-твоему, ты видишь здесь, Призрак? – Не знаю. Только к яггутам это место отношения не имеет. И, однако, мне кажется, что это Старший путь. Впрочем, гадать тут нечего. Особенно учитывая, куда ты направляешься. – А вот тут ты ошибаешься, – ответила Эмрот. – Но тебе это место знакомо. – Еще как. Это Телланн. Дом. – Прямо посреди яггутского загробного мира? Как такое возможно? – Не знаю. – Если ты направлялась не сюда, то мне нужно знать, изменило ли это открытие твою цель. Она склонила голову еще сильнее. – И от моего ответа, Призрак, зависит, буду ли я жить? Вал повел плечами. «Ругань» была реальнее некуда, даже рука затекла ее держать. – Я не знаю, что тебе ответить, Призрак, – сказала Эмрот. Валу почудилось нечто похожее на раскаяние в ее голосе, но он списал это на воображение. – Возможно, перед нами еще один пример проявления воли, как ты выразился. – Чьей? – Сапер вытаращился на спутницу. – Во время войн с яггутами пало много т’лан имассов. Тех, кто не мог покинуть убитое тело, бросали, ибо они не справились. В редких случаях падшим везло: их бессмертному взору открывались просторы, а не темная земля. Однако тех т’лан имассов, которых уничтожили, ждало забвение. Полное прекращение существования. Среди нас это считалось наивысшим даром. Вал отвел взгляд. Проклятые т’лан имассы умели разбивать сердца – в прямом и переносном смысле. – Возможно, – продолжала Эмрот, – некоторые нашли не просто забвение. Они оказались в загробном мире яггутов, в их царстве мертвых. А это место не знало ни войны ни даже, пожалуй, самого Ритуала. – Что значит «не знало войны»? Это же загробный мир яггутов – значит, тут должны обитать их призраки, их души. – Яггуты не верят в существование душ, Призрак. Вал не верил своим ушам. – Но это же… бред. Если душ не существует, то, во имя Худа, как я здесь оказался? – Сдается мне, – ответила Эмрот хрипло и сухо, – что проявление воли работает в обе стороны. – То есть своим неверием они лишили себя душ?.. Тогда зачем создавать загробный мир? – Вердит’анат был сотворен давным-давно. Возможно, первым душам умерших яггутов тут не понравилось. Создать царство мертвых – это проявление воли в самом прямом смысле, и все же конечный итог не всегда соответствует желаниям. Однако для каждого мира находятся… обитатели. Будучи созданным, мир соединяется с другими посредством мостов, врат, порталов. Пускай яггутам здесь и не понравилось, нашлись другие, кому понравилось. – Например, твоим родичам т’лан имассам. – В ледниковые эпохи, которые постигли мой народ, – сказала Эмрот, – посреди снегов оставались уголки плодородной земли, которые не желали замерзать. Вот в этих уголках, Призрак, имассы сохранили свои исконные обычаи. У них были леса, иногда тундровые, и всегда – знакомые звери. Такие места мы называли «Фарл вед тэн ара», или «убежищами». Вал рассматривал поросшие лесом холмы. – То есть там живут имассы. – Думаю, что да. – Ты намерена разыскать их, Эмрот? – Да. Я должна. – А как же твой новый бог? – Если собираешься уничтожить меня, Призрак, то давай. – И с этими словами она направилась в сторону Убежища. Вал поднялся, переложил «ругань» в правую руку и прикинул расстояние. Увечный бог ведь не откажется от союзников? Ты идешь, Эмрот, к бессмертной родне, чтобы своими речами повести за собой, предложить им новую веру. Тысячи новых последователей. Десятки тысяч. Но ты здесь не ради них. Как и я, Эмрот, ты направляешься к вратам. В Старвальд Демелейн. Место, где возможно все. В том числе – уничтожение Путей. Видишь ли, это кровь. Кровь драконов. Снаружи и внутри. Мертвая и живая. Удивительно, какие вещи открываются, когда ты умер. И при этом жив. Да, все в конечном счете сводится к воле. «Ругань» вернулась в его левую руку. Вал отвел руку назад, замахнулся и швырнул «ругань» вперед. Быстро проследив траекторию полета, он по привычке бросился вбок, на землю… Та двинулась ему навстречу, камень больно ударил о подбородок. Столкновение, конечно, оглушило Вала, и он какое-то время тряс головой, сплевывая кровь из прокушенного языка. Левую руку и почти всю левую ногу оторвало. Снег и пыль оседали, мерцая на солнце, будто волшебная пыльца. Мелкие камешки и комочки мерзлой земли сыпались сверху и раскатывались в сторону. Он снова сплюнул кровь, потрогал подбородок целой рукой и нащупал там глубокую рану, в которую набился щебень. Он нахмурился и отогнал прочь неприятные подробности. Кровь исчезла, язык снова цел и готов к беседе. Подбородок – гладкий, безо всяких ран, только шершавый от щетины. Левая нога и рука на месте. Вот так-то лучше. Сапер поднялся на ноги. Воронка оказалась нормальных размеров и глубины. Разметав в стороны лед и снег, она обнажила землю. Та блестела от талой воды и дымилась. Тут и там валялись куски Эмрот, но немного. От «ругани» вообще мало что остается. – Из нас двоих самым чувствительным всегда был Скрип, – прошептал Вал. Через тридцать – тридцать пять шагов сапер дошел до участка буйно растущей травы. Там он увидел еще один кусок тела Эмрот. Посмотрел на него. Медленно обернулся и взглянула туда, откуда пришел, на пограничные земли между льдом и землей. «Фарл вед тэн ара». И правда Убежище. – Вот дерьмо, – пробормотал он. А хуже всего, чтó она рассказала ему. Место, которое не знало Ритуала. Постояв какое-то время, Вал повернулся и пошел к лесу. Он перешагнул через оторванную, изуродованную ногу, лежащую в окровавленной траве. Плоть и кровь, да. Женская нога. И красивая к тому же. – Дерьмо, – снова выругался он, ускоряя шаг. – Это Скрип у нас чувствительный, не я. Скрипач. Не я. Не я! Утирая лицо, проклиная призрачные слезы, текущие из призрачных глаз, мостожог шел дальше, снова один в безрадостном царстве мертвых. Несколько сотен тысяч лет пробыть нежитью. Стать сломленной, разбитой, затем снова воскреснуть, ощутить под ногами почву и, наконец, не дойдя всего тридцати шагов до полного возвращения к жизни… Мрачный урок о том, что есть люди, с которыми лучше не связываться. Вал шел сквозь лес. Среди густых ветвей наконец забрезжила яркая зелень новой весны. Кружились и летали насекомые, щебетали птицы. Дальше, дальше в лес, лишь бы не видеть оторванную ногу, пограничные земли и дымящуюся воронку. Дерьмо! – Будь ты проклят со своей чувствительностью, Скрип! Идет война, сколько раз повторять? Идет война. И мне плевать, что передо мной яггутский Мост Смерти – это все равно мост. А ты ведь помнишь, что мы делаем с мостами? Убежище. Но не для меня. Котята эмлавы были тяжелые, что овчарки, но коротколапые и не такие подвижные. Они только и делали, что спали и ели. Первые несколько дней носить их значило подвергаться риску быть расцарапанным и искусанным. Потом Онрак сшил из шкуры убитой матери-кошки мешок (мрачная ирония его, по всей видимости, не заботила). Шипящий и дрыгающийся мешок привязали к длинной ветке, которую тащили имасс на пару с Быстрым Беном или Труллом. Аю к ним больше не подходили. Котят было двое: мальчик и девочка, мех серый, еще не полосатый, не темный, как у матери, а скорее бледный, как зола. В пещере нашли третьего, но тот был уже неделю как мертв. Судя по останкам, брат с сестрой питались им. Что ж, такова судьба слабых в любом мире. Каждый раз, глядя на Онрака, Трулл не переставал удивляться. Увидеть друга во плоти стало настоящим откровением. Ему казалось, что больше ничто и никогда не вызовет у него подлинного, глубокого удивления. В тот день, когда брат приговорил его к Острижению, сердце, казалось, умерло. Пока Трулл был прикован к скале, в ледяной воде, брошенный гнить, мышца продолжала гнать кровь по телу, но лишь по привычке, раз от раза все слабее и слабее. Мог ли он поверить, что иссушенный мертвец, каким был Онрак, станет спасителем? Труллу вспомнилось, что ему пришлось еще поспорить с т’лан имассом, чтобы тот его освободил. До сих пор вызывает улыбку. Весь из хрустящих жил, скрученных костей, обтянутых веревками мускул, Онрак казался воплощением безразличия. Как и всякому мертвецу, ему словно нет дела до живых с их проблемами и стремлениями. Поэтому Трулл просто поплелся следом, не желая признавать, что обрел спасение – вернулся к жизни в компании немертвого воина, который сам начал обретать жизнь и воспоминания, казалось навсегда утерянные из-за Ритуала, но на самом деле просто игнорируемые в течение десятков тысяч лет. Что заставило их сойтись? Какая смесь кратких бесед, неожиданных вспышек эмоций, жарких схваток сплела их судьбы вместе, сделала братьями более близкими, чем те, кто приходились Труллу Сэнгару родней по крови? Мы стояли бок о бок перед лицом неминуемого поражения. Но нас спасла нежная рука создания, которое даже наполовину не было человеком. О, как хорошо я это знаю. И все же такой тайной я не могу поделиться с Онраком, со своим другом. Если бы он был таким же осторожным и изворотливым. Но нет, он выбрал… открытость, полный отказ от разумной защиты. Эта его детность… священные Сестры, Трулл, не мог найти настоящего слова, что ли?.. Но он так юн! Не по годам, а по сути. Представитель совершенно невинного вида – неужели такое возможно? Что ж, скоро, возможно, мы узнаем ответ. Продвигаясь по этому юному миру, они натыкались на признаки жилья: стоянки, очаги, выложенные из камня, мастерские, где делали орудия, плоский валун, приспособленный для сидения, осколки кремня. Попадались мусорные ямы, наполненные костями, отскобленными добела или вываренными, из-за чего они стали легкими и пористыми, как пемза. Там же лежали обожженные куски выдолбленных тыкв, в которых варили кости, и осколки камней, которые раскаляли и кидали в воду, чтобы та закипела. Как считал Онрак, этим путем прошли не всего лишь несколько недель назад. Знали ли имассы, что на их землю пожаловали гости? На этот вопрос даже Онрак не мог ответить. Его родичи замкнуты и хитры, говорил он. Они могут прятаться много дней и ночей, наблюдая, пока наконец не решат показаться Онраку. Даже его звериного нюха не хватало, чтобы их учуять. На нас смотрят, друзья. Время пришло. Трулл ждал этих слов. Котята, которых Онрак с чародеем тащили в мешках, завыли, сообщая, что проголодались. Трулл, шедший впереди, остановился и обернулся. Пора кормить. Иначе не уймутся.
Быстрый Бен со стоном опустил свой конец палки и задумчиво смотрел, как котята выкарабкиваются из кожаного мешка, шипят на друг друга, а затем на Онрака, который разворачивал завернутые в листья останки антилопы. Мясо уже протухло, однако маленьким эмлавам, конечно же, все равно. Имасс швырнул мясо на землю, чтобы его не оторвали вместе с руками, и отошел в сторону, странно улыбаясь. Слишком много странных улыбок в последнее время, подумал маг. Как будто радость и умиление померкли – не сильно, на чуть-чуть, и все же Быстрому Бену казалось, что он заметил налет разочарования. Неудивительно. Никто не может вечно жить ощущением непреходящего счастья. И каким бы райским – по меркам имассов – ни было окружение, в нем оставалось что-то нереальное. Словно иллюзия, которая начала расползаться по краям. Впрочем, никаких свидетельств тому не имелось. Маг чувствовал, что место это здоровое, сильное и даже растущее. В то время как Омтоз Феллак истаивает со всех сторон. Конец эпохи, который в других местах наступил очень и очень давно. Но разве Телланн не вымер везде? Значит, не вымер. Значит, изменился, врос сам в себя. А может, наоборот, все, что мы видим – и где живем, – это Взошедший Телланн, победивший в войне много тысячелетий назад, возмужавший и подавивший всех прочих? Такое бывает? Однако это все никак не вяжется с Онраком – с тем, чем он был, и тем, чем он стал теперь. Если только… Нижние боги, а может ли быть, что сей фрагмент Телланна каким-то образом оказался вне Ритуала? Это объясняет, почему здесь он обрел плоть и кровь. В этом месте Ритуала Телланн не было, души имассов не разрывались. Следовательно, местные имассы могут и вовсе ничего не знать. Что бы произошло, если бы Логрос привел сюда свое тысячное воинство? А если бы Крон?.. Нет, Серебряная Лиса не позволит. Они нужны ей для другой цели. Для еще одной войны. Неплохо бы узнать, как этот фрагмент связан с тем, что был создан для Волков в конце Паннионской войны. Насколько Быстрый Бен понимал, Обитель Зверей – или как ее там – засеяна душами т’лан имассов. Или воспоминаниями об этих душах. Так, может, душа – лишь путаный клубок воспоминаний о прожитой жизни? Хм. Тогда понятно, почему моя в таком раздрае. Слишком много жизней, слишком много нитей, перепутавшихся вместе… Трулл Сэнгар ушел за водой. Здесь повсюду били родники, как будто камень сочился талым льдом. Онрак еще раз рассмотрел котят, затем обратился к Быстрому Бену: – За этими холмами лежит лед. Я чувствую его гнилой запах: то древняя дорога, по которой когда-то убегали от бойни яггуты. Это вторжение тревожит меня, чародей. – Почему? Битва случилась много тысяч лет назад, так что все яггуты уже давно мертвы. – Да. И все же дорога напоминает мне… про всякое. Будит воспоминания… Быстрый Бен понимающе кивнул. – Да, как тени. – Как тени. – Ты должен был понимать, что это не вечно. Имасс нахмурился, отчего на лице проступили его крупные, чуждые человеку черты. – Да, возможно, где-то глубоко-глубоко. Но… я забыл. – Ты чересчур требователен к себе, Онрак. Нельзя вечно заставлять себя сиять. Онрак печально улыбнулся. – Это подарок для друга, – тихо сказал он, – за все подарки, что он дал мне. Быстрый Бен вгляделся в лицо воина. – Даже самый дорогой подарок, если его дарить каждый день, теряет свою цену, а потом и надоедает. – Да, теперь я вижу. – Кроме того, – добавил маг, наблюдая, как две маленькие эмлавы, наевшись, играются в заляпанной кровью траве, – показать свою слабость – тоже подарок. Так ты будешь вызывать не только трепет, но и сочувствие. Если ты понимаешь, о чем я. – Понимаю. – Ты намешал немало красок, да? Онрак вдруг усмехнулся. – А ты умен. Когда я отыщу стену из камня, который говорит… да, будет другой подарок. Мои запретные таланты. – Почему запретные? – Мой народ не приемлет создания портретов, близких к натуре. Слишком много деталей сохраняется во времени. От этого разбиваются сердца, а предательства множатся, как тараканы. Быстрый Бен посмотрел на Онрака, но тут же отвел взгляд. Сердца разбиваются, точно. А души остаются и преследуют тебя. Вернулся Трулл Сэнгар с полными бурдюками. – Священные Сестры, – воскликнул он, завидев Онрака, – да ты никак хмуришься? – Верно, друг мой. Желаешь знать почему? – Вовсе нет. Просто… сказать по правде, мне вдруг стало легче. Онрак, наклонившись, схватил одного котенка за шкирку. Звереныш яростно зашипел и задергался. – Трулл Сэнгар, можешь объяснить нашему другу, почему у имассов запрещено рисовать портреты. Еще можешь поведать ему мою историю, чтобы он больше не спрашивал, почему я чувствую боль внутри, и от этого вспоминаю, что смертная плоть становится настоящей только под дыханием любви. Быстрый Бен, сощурившись, посмотрел на Онрака. Не помню, чтобы спрашивал нечто подобное. По крайней мере, не вслух. Облегчение спало с лица Трулла Сэнгара, и он вздохнул – длинный вздох, с которым уходит длительное напряжение. – Хорошо, расскажу. Спасибо, Онрак. Некоторые тайны слишком тяготят. А когда я открою Быстрому Бену одну из причин, по которой мы стали друзьями, я поделюсь с вами обоими своей тайной. Я расскажу вам про Эрес’аль и про то, что она со мной сделала – задолго до того, как явилась перед нами в пещере. Все замолчали. Наконец Быстрый Бен хмыкнул. – Хорошо, а я расскажу повесть о двенадцати душах. И об обещании, которое я дал человеку по имени Скворец, – обещании, которое привело меня сюда и поведет дальше. После, думаю, мы по-настоящему узнаем друг друга. Онрак подобрал второго котенка и теперь держал обоих перед собой. – Воистину, сегодня день подарков. Из-за холмов донесся раскат грома, утих и больше не повторился. Эмлавы вдруг умолкли. – Что это? – спросил Трулл Сэнгар. Быстрый Бен почувствовал, как заколотилось сердце. – Это, друзья мои, «ругань».
Скрип прошел по земляному полу в угол хлева, где спал Флакон. Посмотрел на юного солдата, свернувшегося под темно-серым одеялом. Бедняга. Он толкнул мага носком сапога, и тот, застонав, заворочался. – Подъем, солнце село, – сказал Скрипач. – Знаю, сержант. Я видел, как оно опускалось. – Мы сколотили носилки. Поднимайся, перекуси, а потом остаток ночи досыпай на подвижной кровати. – Если я вам не понадоблюсь. – Ну да, если не понадобишься. Флакон сел, протер глаза. – Благодарю, сержант, но мне вся ночь не нужна – хватит и половины. – Бери столько, сколько дают, солдат. Не выспишься, худо придется всем. – Ладно-ладно, делайте из меня виноватого. Как будто меня это проймет. Скрипач отвернулся, пряча улыбку. Остаток взвода укладывал снаряжение, обмениваясь тихими репликами. Геслер со своими устроился в брошенной усадьбе: незачем всем набиваться в одно место. Хреновая тактика. Погони не последовало. «Барабан» свою работу сделал. Однако это стоило отряду четырех «руганей», вдобавок к тем, что потратили раньше. Осталось всего две. Плохо. Если они наткнутся на еще одну вражескую колонну… мы – трупы или того хуже. Что ж, морпехам никто легкой прогулки не обещал. Пусть спасибо скажут, что до сих пор живы. Подошел Спрут. – Битум просил передать, что все готовы, Скрип. – И обращаясь к Флакону: – Мне досталась грустная сторона носилок. Не дай Худ, у тебя газы. Флакон, набивавший рот салом и орехами, лишь молча поднял глаза на сапера. – Нижние боги, ты ешь эти хундрильские пироги, что ли? – бросил Спрут. – Вот, Скрип, если нам будет нужен факел… – Предложение отклонено, Спрут. – Ладно, согласен. Такое пламя за сотню лиг видать будет. Худов дух, ну почему мне всегда достается короткая соломинка? – Если играешь на везение с Кораббом, смирись, – хмыкнул Скрипач. Спрут наклонился поближе к сержанту и сказал шепотом: – Вчерашний грохот наверняка навел на наш след целое войско… – Если у них оно вообще есть. До сих пор мы натыкались на отдельные роты, части батальонов. Как будто армия разрознена. Впрочем, примерно на что-то подобное мы и рассчитывали. Нет смысла собирать всех воинов в кулак, когда противник рассеялся по всей стране, как прыщи на Худовом заду. Если хватит ума, то они подтянут резервы и перекроют нам все пути отхода, не оставив ни щелочки. – До сих пор, – Спрут, сощурившись, окинул взглядом темное помещение и помял едва начавшее заживать плечо, – особым умом они не блистали. – Морантская взрывчатка для них в диковинку, – заметил Скрипач. – Как и наша магия. Их командир, видимо, никак не может прийти в себя, чтобы разгадать наши дальнейшие планы. – Я думаю, Скрип, их командир сыграл в Ранала и украсил собой ветки деревьев. Скрипач пожал плечами, накинул на плечи рюкзак и подобрал арбалет.
Капрал Битум в последний раз проверил снаряжение и выпрямился. Просунул левую руку в щит, поправил пояс с мечом и затянул ремешок на шлеме. – Обычно щит носят на спине, – заметил Корик, стоявший у дверей хлева. – Я – нет, – ответил Битум. – Вот попадешь в засаду, и что? А так ты всегда готов. Он пошевелил плечами, чтобы чешуйчатый хауберк сел поудобнее. Послышался знакомый успокаивающий железный звон. Без этого груза он не мог твердо стоять на ногах. На лямках рюкзака у Битума застежки – их можно открыть одной рукой, другой доставая меч. Хоть бы кто-то должен первым войти в бой, пока остальной взвод готовится отразить натиск. Именно к этому его и готовили, с самого начала. Смелый Зуб видел его насквозь, заглянул в упрямую, непоколебимую душу Битума – так он говорил, кажется? – Тебя, солдат, будут звать Битумом. Если придется, ты можешь по колено увязнуть в смоле. Теперь это еще и твоя обязанность. Ты должен сдержать противника в первую секунду, защищая свой взвод. Но это – потом, пока что тебе не хватает стойкости. Так что цепляй на себя гири и выходи на арену… Битуму нравилось быть неподвижным. А еще нравилось быть капралом, особенно потому, что от него не требовалось командовать. Взвод подобрался хороший, сметливый. Даже Улыбка. Исключение разве что Корабб. Опонны явно за ним присматривали, да и храбрости ему не занимать. Однако он вечно лез вперед, опережая даже самого Битума. Выслужиться пытался, не иначе. Ясно как день, ведь, с точки зрения взвода, Корабб – новичок. Более или менее. Никто его, конечно, так не называл – достаточно времени прошло, – но Битум пока своего мнения не изменил. С другой стороны, это Корабб вытащил Скрипача. На себе, в одиночку. Хоть и пленник, а вытащил. Спас жизнь сержанту. Одного этого почти хватало, чтобы простить ему, что якшался с Леоманом и заманил Охотников за костями в и’гхатанское пекло. Почти. Да, Битум знал, что не склонен прощать. Или забывать. Поэтому не сомневался, что будет стоять насмерть, защищая свой взвод, до последнего бойца. Кроме, наверное, Корабба Бхилана Тэну’аласа. Корик вышел вперед, опережая остальных, а взвод потянулся следом. На опушке леса, на тропинке между широкими стволами и краем распаханного поля, взвод Скрипача молча соединился со взводом Геслера. Солдаты ушли в темноту, которую освещали только загорающиеся звезды. Хорошо, когда рядом Ураган со своими тяжами, думал Битум. Такие же крепкие и упрямые. Уру Хэла жалко только. Впрочем, сама виновата, так ведь? Даже если в одной руке несешь бурдюк, во второй всегда должен быть наготове хотя бы щит. И уж тем более нельзя подставлять врагу спину. Следовало меня отправить. Пускай там был демон, я бы выстоял. Выстоял бы и дал сдачи. – Запомни свое имя, Битум. Чтобы было легче, подойди сюда и послушай, как мастер-сержант расскажет тебе историю про другого солдата, увязшего по колено в смоле. Звали его Норов, и в тот день, когда Дассем Ультор пал у стен И’гхатана… Битум слушал внимательно. Смелый Зуб расписал ему человека, которого никак не могло существовать на самом деле – он жил только в воображении мастер-сержанта. Но история тем не менее вдохновляла. Норов – хорошее имя, просто отличное. Почти такое же, как Битум.
Держась в трех шагах позади капрала, Улыбка всматривалась по сторонам. Глаза беспокойно бегали, чувства обострились настолько, что ныл череп. Флакон спал, а значит, маленьких соглядатаев у них не было, ни один лесной зверь не подчинялся воле этого жалкого человечка, который находил с животными общий язык только потому, что в плане мозгов был с ними на равных. С другой стороны, до сих пор это здорово выручало. А еще треклятый капрал, весь из скрипа и звяканья. Он небось и десятка слов понятным образом связать не может. Таким хорошо бреши затыкать – вон щит какой, один остался, после того как демон разнес в щепки щиты тяжей. Такой воин будет держать позицию даже мертвым. Полезно, спору нет, но зачем в капралы-то его? Непонятно. Нет уж, Скрип, тебе нужен быстрый, смекалистый и неуловимый капрал. Что ж, утешает одно: все знают, кто следующий в очереди. Казалось бы, уже вот-вот: стоило им отправить Битума здороваться с демонами, и все! Быть Улыбке капралом, и только попробовал бы кто-нибудь из рыбонюхов вякнуть. Впрочем, ну его, Битума. Все ее… м-м, естество занимал теперь Корик. Убийца, настоящий убийца. Почти как она, но более грубый – идеальная пара. Опасный, жуткий, сердце самого смертоносного взвода среди охотников за костями. Ну да, парни Бальзама могли бы поспорить, особенно тот шепелявый – Горлорез, – но где они сейчас? Прохлаждаются на острове? А мы тут делаем то, что должны делать морпехи: проникаем на территорию противников и надираем зад всяким эдурам с летерийцами да порой взрываем роту-другую, лишь бы напомнить Худу, кто у него главный добытчик. И ей такая жизнь нравилась, еще как. Куда лучше того жалкого существования, которое она влачила дома. Бедная деревенская девочка, прячущаяся в призрачной тени мертвой сестры. Стоило запасам рыбы иссякнуть, и ее ждал бы неприглядный конец. Ах, конечно, мальчики хотели ее, последнюю, хотели заменить тень сестры своей, если такое вообще возможно. Но с Кориком все иначе. Ощущения другие. Видно, она просто стала более взрослой, более опытной, и знала, что заставляет ее бабочек внизу живота трепетать. Когда Корик убивал всех направо и налево, ах, как это приятно. Хорошо, все вокругбыли заняты, не слышали ее сладострастных стонов и не догадались, что они означают. Откровения были самой острой приправой к жизни, и она тогда вдохнула от души. Ночь как будто стала светлее, прояснилась. Каждая мелочь на виду, четкая, будто подсвеченная ее сияющим взором. Слышно, как возятся среди сорняков на брошенном поле мелкие грызуны, как ползают лягушки по деревьям, как пищат комары, как… На юге полыхнула ослепительная вспышка, огненное зарево за деревьями. Через мгновение – грохот сдвоенного взрыва. Все замерли и пригнулись, как напуганные зайцы. – Неудачное время для засады, – прошептал Корик, пробираясь назад мимо Битума. – Значит, это не малазанские морпехи в нее угодили, – отозвался Скрипач, выйдя им навстречу. – Это в лиге от нас, может, меньше. Кто помнит, чьи взводы высадились справа от нас в первую ночь? Тишина. – Пойдем туда, сержант? – спросил Битум, доставая короткий меч. – Может, им нужна подмога. Подошел Геслер. – Ураган говорит, после «ругани» слышал шрапнель. Четыре или пять штук. – Возможно, засада не удалась, – предположила Улыбка, с трудом стараясь дышать ровно. Чтоб тебя, сержант, веди нас туда. Я снова хочу увидеть Корика в деле. Зуд прямо не унимается… – Есть приказ не вмешиваться, – отрезал Скрипач. – Если их разбили, выжившие разбегутся на север или на юг и станут искать своих. Так что идем дальше, сами на нас наткнутся. – Да, наткнутся и приведут с собой тысячную армию, – сказал Геслер. – И такое возможно, – признал Скрипач. – Хорошо. Корик, иди вперед. Мы следом, только очень тихо. Не только мы видели и слышали взрывы, так что нам наперерез может двигаться целый отряд. Веди нас, солдат, осторожно веди. Корик кивнул и пошел по тропе. Улыбка облизнула губы и сурово уставилась на Битума: – Убрал бы ты свой вертел. – Ты забыла добавить «капрал», Улыбка. – Худов дух, ему в голову вдарило! – Зачем ножи достала? Улыбка молча убрала оружие в ножны. – Пошли уже, – показал Скрипач. – Корик ждет.
Корабб подхватил носилки со своей стороны и направился за остальными. Флакона не разбудили даже взрывы – вот как он вымотался, бедняга. Непривычно видеть его спящим. Обычно он следил за тем, что происходит вокруг, перемещался между животными. Между птицами тоже. А порой и между насекомыми. Интересно, они-то насколько далеко видят? Он дернул рукой и прибил комара, севшего на глаз. Носилки стали заваливаться, за спиной тихо выругался Спрут. Корабб быстро перехватил ручку. Проклятые насекомые. Надо вовсе про них забыть. Стоит обратить внимание, как тут же начинаешь слышать их, чувствовать, как они летают, ползают, кусают, – а ты ничего не можешь сделать: руки заняты. В пустыне по-другому. Блох-клещей видно издалека, кровных слепней слышно за пять шагов, а под каждым камнем наверняка прячется скорпион, волосатый паук или змея, каждый из которых хочет тебя убить. Короче, все просто и прямолинейно. Там нет этого обманчивого шепота, завываний у уха, зуда в ноздрях. Никто не забирается в волосы и не щиплет кожу, оставляя распухшие, гноящиеся и безумно чешущиеся ранки. А еще здесь есть ползучие кровососы. Прячутся под листьями, пока рядом не пройдет какой-нибудь незадачливый солдат. И клещи. И растения, на вид безобидные, а случайно тронешь – кожа покрывается сыпью, чешется, сочится каким-то маслом. Вот настоящий кошмар, в котором живут демоны-земледельцы, а все живое спит и думает, как бы сожрать пустынника. Проклятые тисте эдур и бесхребетные летерийцы – меньшее из зол. Летерийцы. Каково им воевать по приказу поработителей? У них что, нет гордости? Стоит, пожалуй, взять одного-двух в плен и допросить. Надо поделиться мыслью с сержантом. Скрипач всегда прислушивается к чужим предложениям. Да что Скрипач, вся малазанская армия так устроена. Вроде непрерывного военного совета, где каждый мог высказаться, отстоять свое мнение и поучаствовать в принятии решения. В племенах, как только совет расходился, кончалась и свобода слова. Вот все у малазанцев как-то по-иному, по-своему. И Корабба это больше не беспокоило. Возможно, и к лучшему, что, когда он воевал за повстанцев, у него имелись всякие предрассудки. В противном случае было бы трудно в должной мере ненавидеть врага, которого стоит уважать. Зато теперь я знаю, что значит быть морпехом в малазанской армии, пусть, на взгляд империи, вы вне закона. Морпехи от этого быть морпехами не перестали. Они по-прежнему – элита, воевать бок о бок с ними – честь: и с солдатом за спиной, и с солдатом на носилках, и с солдатом впереди. Не нравится мне только Улыбка. Совсем не нравится. Уж слишком напоминает Синицу: тот же понимающий взгляд, так же облизывает губы, когда слышит про убийство. И еще – ножи. Нет, совсем она мне не нравится. С другой стороны, с капралом им повезло: жесткий и неразговорчивый. Язык Битуму заменяют меч и щит, поэтому Корабб в каждой стычке бежал к нему, чтобы прикрыть. Держался только на шаг впереди, так как у Битума короткая тыкалка и отбивать удары ему трудно. В ближнем бою стенка на стенку опасно. Пустынники против таких солдат придумали следующую тактику: когда щитоносец один, вне строя, он открыт с боков и вынужден постоянно закрываться. Нужно лишь усилить напор на щит, пока воин не согнет колени, не выставит левую ногу вперед – и тогда обойти сбоку, пригнуться под мечом и перерезать сухожилия на руке или ткнуть в незащищенную подмышку. Корабб знал, что Битума нужно защищать от захода с боку, даже наперекор приказу Скрипача защищать Флакона. Пока маг вдали от свалки, Корабб уходил вперед, потому что понимал мысли Битума и его стиль боя. Вот Корик – другой, из всех двух взводов он больше всех похож на пустынника, и прикрывать его должен кто-то вроде Улыбки: с ножами, арбалетом и взрывчаткой. Стоять чуть позади, пока он яростно машет длинными клинками, и убивать всех, кто решил зайти сбоку. Такая у них отличная пара. Спрут, разбитый старый ветеран, знал, как обращаться с «руганью». Если Флакону будет грозить опасность, сапер его защитит. К тому же он ловко обходится с арбалетом; рука у него твердая, да еще и перезаряжать умеет на ходу. Неудивительно, что Семь Городов завоевали с первой же попытки. С такими морпехами и т’лан имассы не нужны. Да и выпустили их только во время восстания в Арэне. Если Скрипач не врет, то Император тут ни при чем: приказ отдала Ласиин. Геслер так не считает, но правда тут только в том, что никто правды не знает. Это про Арэн, но точно так же очень скоро никто не будет знать правды про Колтейна и его Собачью цепь или, нижние духи, про адъюнкта и охотников за костями, про И’гхатан и Малаз. По телу пробежал холодок, как будто он наткнулся на что-то монументальное. На историю. История – это память людей, повторы и пересказы. Когда правда начинает мешать, ее подменяют ложью, выдумкой. Что-то, да… Что-то… Проклятье! Забыл! За спиной на носилках Флакон пробормотал во сне, а потом вдруг четко произнес: – Он просто не видит совы. Вот в чем беда. Бедняга. Уже бредит от усталости. Спи-спи, солдат, ты нужен нам. Ты нужен мне. Как я никогда не был нужен Леоману – вот как. Потому что я теперь морпех. Да, похоже на то. – Спроси у мышей. Они подскажут, – пробормотал Флакон, потом добавил что-то тихо-тихо, наконец вздохнул и произнес: – Если хотите жить, смотрите на тень. На тень. На совиную тень. Спрут крякнул и встряхнул носилки со своей стороны. Флакон застонал и перевернулся на бок. Затих. Малазанцы шли сквозь темный лес. Издалека снова послышались взрывы – на сей раз с севера. Ну что ж, теперь-то они точно проснутся.
Ароматические травы Шурк Элаль почти выдохлись. Когда такое происходило на борту «Бессмертной благодарности», в ее личной каюте или на продуваемой ветром палубе, или даже в присутствии помощника, у которого все равно нет носа, можно было не обращать внимания. Теперь же она сидела в тесной комнатке с полудюжиной чужеземцев и Бруллигом, самозваным королем этого захолустного островка, и видела, как морщатся носы – прежде всего у женщин – от неприятных ароматов, распространяющихся в затхлом, жарком воздухе. Ну и ладно. Хотят иметь с ней дело – пусть привыкают, а нет – так и скатертью дорога. Шурк изучала адъюнкта, которая стояла, опершись на спинку кресла во главе длинного щербатого стола. Она, казалось, даже могла спать стоя, однако при этом ей была несвойственна суетливость, как у тех, для кого присесть – сродни наказанию колодками. Внешностью Тавор Паран не выделялась: безвкусная, бесполая, безразличная. Красота и очарование занимали ее меньше выбившихся ниток в кошеле. Если бы она захотела, то могла бы стать привлекательной – женственной даже, – но все это не добавляло ей веса как командиру, а значит, было излишеством. Интересное наблюдение – для кого-нибудь с ученым складом ума. Лидер, который ведет за собой не героическим примером или развратным влечением – тогда чем же? Что заменяет Тавор отсутствующие личностные качества? Оставался только ум. Может, адъюнкт обладала выдающимся тактическим гением? Сомнительно. Из обрывков разговоров во взводе Бальзама стало ясно, что Тавор жестоко просчиталась. Вроде бы авангард уже высадился на землях империи. Элитные соединения под покровом ночи продвигались сквозь глухие леса и болота в глубь побережья. Их задача – подорвать мощь тисте эдур и подбить угнетенных летерийцев на восстание. Можно ли это назвать тактическим гением? Едва ли. Скорее недостатком сведений. Текущая обстановка вполне устраивала летерийцев. Так что Тавор, считай, обрекла костяк своего войска на истребление. Транспортные корабли сожжены – кстати, зачем? Чтобы солдаты думали, что отступать некуда? Здорово смердит недоверием – даже посильнее, чем от меня. Или я чего-то не знаю? Такое тоже возможно. У этих малазанцев все не как у людей. Да уж, Малазанская империя совершенно не походила на летерийскую, с ее династическими и расовыми склоками. Поразительно разношерстное сборище. Взять хоть помощницу Тавор: сногсшибательная дикарка, чье татуированное тело прямо-таки сочилось чувственностью. Здесь таким доверят разве что конюшни убирать. А еще Масан Гилани – вот уж на что объект для похоти. Шурк отчаянно завидовала ее безупречному загару, длинным, львиным ногам, широким бедрам, полным, упругим грудям и соскам, которые напоминают перезрелые фиги… Не то чтобы я пялилась, но скромности у нее еще меньше, чем у меня, а это о многом говорит. Итак, Тавор нарочно окружает себя красотками. Наверное, тут есть какой-то смысл. – Чего мы сидим? – подал голос Бруллиг. Шайх находился уже в изрядном подпитии и оттого с трудом ворочал языком. Он сидел, скрючившись, на противоположном конце стола, прямо напротив адъюнкта, но при этом не сводил глаз с Масан Гилани. Похоже, искренне верил, что похотливые взгляды разжигают в женщинах желание. Масан, впрочем, искусно подыгрывала ему, умело скрывая отвращение. Шурк догадывалась, что здесь не обошлось без вполне конкретного приказа: отвлекать Бруллига от ненужных мыслей. По крайней мере, пока от него есть польза. С ней, впрочем, такой трюк не пройдет. Если только малазанцы не припасли где-нибудь Ублалу Панга. Было бы стыдно на глазах у всех превратиться в ненасытную самку. Эту уязвимость надо держать в тайне. – Спокойно, Бруллиг, – произнесла Шурк. – Мы здесь из-за тех огромных тримаранов, которые зашли в гавань той ночью. Эх, обзавестись бы таким, но тогда придется удваивать команду, а значит – урезать жалование. Проклятая бухгалтерия, даже помечтать не дает. Теперь адъюнкт рассматривала Шурк Элаль оценивающим взглядом, как всегда делала, стоило мертвой пиратке подать голос. Сама виновата: отослала Скоргена на «Бессмертную благодарность». Манеры и поведение старшего помощника слишком привлекали к себе внимание – вплоть до того, что выставляли Шурк в невыгодном свете, слишком… непрофессиональной. Вот оно, слово. Нельзя, чтобы меня здесь недооценивали. В противном случае можно поплатиться головой. При этом ей не хватало безносого, одноглазого и одноухого «Красавчика» с калечной ногой и обрубком вместо руки. Уж он умел отвлекать Тавор, если капитан вдруг необдуманно вставляла какое-нибудь замечание или наблюдение. Горлорез, сидевший напротив Шурк, откашлялся со странным свистящим звуком и улыбнулся. Она демонстративно отвернулась. Неприятный человек – того же сорта, что и Герун Эберикт. Для солдата слишком упивается своим трудом, а значит, часто задерживается там, где задерживаться нельзя, чем ставит под угрозу товарищей. Не умеет вовремя остановиться. Нет, Горлорез ей определенно не нравился. Теперь ей на глаза попался капрал Смрад. Да уж, имечко. Отчего-то он казался даже хуже: ничего от него не укроется, как бы Шурк ни ухищрялась. Да, он чуял ее даже сквозь травяные благоухания – почуял с самого начала. Наверняка из той же погани, которая наложила на меня это проклятье… Хотя нет, такими способностями, как у Смрада, в Летере никто не обладает. Почему-то вдруг вспомнилась умирающая башня в Летерасе, Кубышка и тачки во дворе. К счастью, капрал в эту минуту дремал, опустив заросший подрободок на широкую грудь, и не пронизывал ее знающим взглядом. Эх, был бы здесь Тегол Беддикт, все бы валялись! От смятения или от смеха? Нет, смех сейчас не к месту, очень не к месту. Для меня и для тех, кто сидит рядом. Так, ладно, надо выбросить Тегола из головы. Как пить дать, схожу с ума. – Капитан, – обратилась к ней адъюнкт, – я долго расспрашивала вашего Шайха Бруллига о тонкостях устройства Летерийской империи, однако с каждым разом его ответы устраивают меня все меньше… – Бедняга Бруллиг исполнен расстройства и сердечной истомы, – сказала Шурк. – А если точнее, его угрюмость и неразговорчивость объясняется безответным вожделением. Вот так вот, Тегол Беддикт, я тебя еще перещеголяю! И без тени усмешки! Бруллиг непонимающе моргнул. – Что она сказала? – спросил сержант Бальзам, наклонившись к Горлорезу. – Император, – сказала Тавор. Шурк нахмурилась, однако перебивать не стала. – Тысячи смертей. – Уверена, что преувеличение. Пары сотен, не больше. Чемпионы все в конце концов погибают. – Вероятно, эдур во дворце его хорошо сторожат. Шурк Элаль пожала плечами. – Мало известно о том, что творится в Вечном Доме, адъюнкт. Канцлер и вся его свита – поголовно летерийцы – сохранили свое положение и после завоевания. Недавно возникла могущественная тайная полиция, тоже состоящая из летерийцев. Про хозяйственную власть я вообще молчу. Татуированная дикарка по имени Лостара Йил фыркнула. – Тогда чем же, Худ их дери, занимаются эдур? – Сидят на верхушке, – ответила Шурк. – И шатаются. Все надолго замолчали. – Однако, – заговорила наконец Тавор, – убить эдурского императора нельзя. – Верно. Шурк смотрела, как малазанцы переваривают услышанное, – кроме Смрада, конечно, чей храп подобно волнам прибоя разбивался о стены тесной комнатушки. – И какой нам от этого прок? – По сути, никакого, – признала Шурк. Ужасно хотелось выпить вина, да только польется изо всех щелей. А ведь кружка-другая не помешали бы. – Итак, у нас есть император, власть которого заключена в силе меча, но при этом он совершенно не смыслит в деле управления империей. – Что касается рутинных дел, да, – кивнула Шурк с улыбкой. – То есть тисте эдур полагаются исключительно на бессмертие своего правителя и живут иллюзией превосходства, – заключила Тавор. – Увы, жизнь скоро расставит все по своим местам. Шурк Элаль вновь кивнула. – Когда-то тисте эдур были обычными рыбаками и охотились на тюленей. Строили деревянные дома. Меньше десяти племен. А потом появился Ханнан Мосаг – колдун-король, начавший покорение Летера. Почему не он стал хозяином того ужасного меча, одним эдур известно, но они не очень-то об этом распространяются. – И что, этот Ханнан Мосаг до сих пор жив? – поинтересовался Тавор. – Он – новый императорский седа. Смрад прекратил храпеть. – То же, что имперский Высший маг, – сказал он. – Скорее всего, «седа» – это сокращенно от «седанс». Был такой ритуал во времена Первой империи. – Капрал приоткрыл глаза. – Эброн как в воду глядел: Летер – затерянная колония Первой империи. После этих слов он снова опустил тяжелые веки и раскатисто захрапел. Шурк Элаль хотела вставить ремарку, однако передумала. Все и так шло наперекосяк. – Я к тому, адъюнкт, что тисте эдур не в состоянии разобраться даже с портовыми сборами. Они – по крайней мере мужчины – воины и охотники. Женщины у них, насколько мне известно, – мистики, причем совершенно бездарные, и после завоевания их практически не видно. Из коридора донесся топот тяжелых сапог, и через несколько мгновений дверь открылась. В комнатку в сопровождении Гальта и странного коротышки по имени Непоседа вошли двое летерийских военных. Один из них был атри-предой. Шайх Бруллиг вжался в спинку кресла, едва не опрокинув его, потом вскочил. – Треклятая ведьма, разрази ее гром! – прокричал он с перекошенным от гнева лицом. – Дальше – хуже, скажу я тебе, – ответила атри-преда с мимолетной ухмылкой. – Я собираюсь выбрать себе Восхода, и тебе им не бывать. Йедан, можешь вышвырнуть этого негодяя отсюда в первое попавшееся окно. Бруллиг испуганно воззрился на солдата, шагнувшего в его сторону. Гальт молниеносным движением вынул клинок из ножен и перегородил им дорогу солдату. – Так, давайте не будем делать резких движений, – проговорил он, растягивая слова. – Адъюнкт, разрешите представить: Йан Товис, атри-преда летерийской армии, и Йедан Дерриг, Дозорный на Берегу, – скорее всего, начальник какого-нибудь прибрежного патруля. А кто такой «атри-преда»? Капитан? Командующий?.. Неважно. Они – старшие среди горстки утопленников, которых изморцы выловили из шторма. Адъюнкт хмуро смотрела на Йан Товис. – Приветствую вас, атри-преда. Меня зовут Тавор Паран, адъюнкт Малазанской империи… Йан Товис встретилась взглядом с Тавор. – Это вы командуете вторжением? Сколько солдат высадилось на континент, адъюнкт? Десять тысяч? Двадцать? Я видела горящие корабли… Вы преследовали наш флот от самой своей империи? Далековат путь только для того, чтобы отомстить, вам не кажется? Шурк снова ужасно захотелось вина. Что ж, хотя бы малазанцы перестали глазеть на нее. Адъюнкт нахмурилась еще сильнее; морщины выделили черты ее невзрачного лица. – Если хотите, – сказала она холодно, – мы можем признать вас военнопленными. Хотя, честно говоря, мне трудно представить тонущий паром карательной экспедицией. Судя по полученным мной донесениям, вам больше подходит статус беженцев. Множество стариков, женщин, детей и других простых жителей в сопровождении небольшой группы охранников. Вы направлялись сюда, считая, что остров по-прежнему сохраняет суверенитет? – Тавор покосилась на Бруллига, застывшего у дальней стены. – Ваше знакомство с Шайхом Бруллигом наводит на мысль, что между вами какое-то нерешенное личное дело. Йан Товис с каменным лицом пожала плечами. – Едва ли его можно назвать личным. «Шайхами» зовется все наше племя, включая меня, Йедана и других, как вы выразились, беженцев. Шайхи исторически проживали в центральной части западного побережья и близлежащих островах, но давным-давно были порабощены летерийцами. – Она снова повела плечами. – Наш с Бруллигом спор касается престолонаследия. – Престолонаследия? – Тавор вскинула брови. – Вы сохраняете эту традицию даже в рабстве? – В какой-то степени. Трон передается по женской линии. Предыдущая королева – моя мать – умерла. Бруллиг рассчитывал, что я не вернусь претендовать на ее титул и он будет править шайхами единолично. Еще, подозреваю, на волне вашего вторжения – если оно удастся – он хотел объявить о независимости: сбросить летерийское иго и основать шайхское государство на этом некогда священном острове. Бруллиг может быть убийцей и предателем, но амбиций у него не отнять. Впрочем, теперь его самоуправству наступил конец. Горлорез сипло засмеялся. – Масан Гилани, слышала? Можешь прикрыться, твои прелести больше без надобности. – Боюсь, атри-преда, не вам решать, – сказала адъюнкт. – Я больше не ношу этого звания. Можете называть меня королевой или же, если угодно, Сумраком. Смрад раскрыл глаза и не мигая уставился на Йан Товис. Это движение не ускользнуло от адъюнкта. Она мельком взглянула на капрала, затем снова на пришедших. – Сумрак, Дозор и Восход, – пробормотал Смрад. – Всю ночь охватили, так ведь? Насколько же мало в вас осталось крови. Кожа цвета глины. Едва ли вас было много – так, горстка беженцев, укрывшихся среди местных дикарей. Жалкая горстка, сохранившая древние титулы. Стражи Ночного Берега. Йан Товис облизнула пересохшие губы. – Просто Берега, – сказала она. Смрад усмехнулся. – А остальное – потеряли? – Капрал, – сказала Тавор. – Просто наш взвод оказался в нужное время на нужном корабле, – пояснил Смрад. – Мне удалось хорошенько пообщаться с нашими темнокожими гостями. Вот, к примеру, Сумрак, – он обратился к Йан Товис, – слово летерийское, но что вы скажете, узнав, что на вашем исконном наречии оно звучало как «йенандер»? Еще есть «антовис» – в переводе «ночь» или даже «тьма». Таким образом, ваше имя и есть ваш титул, вы знали об этом? По лицу вижу, что не знали. Теперь Йедан Дерриг. Насчет «дерриг» не знаю – нужно поинтересоваться у Сандалат, – но «йеданас» значит «дозорный», тоже титул. Нижние боги, из какой же вы волны? Из самой первой?.. А откуда взялся Берег? Не связан ли он с тем местом, откуда появлялись перворожденные к’чейн че’малли – те, которых не прибрала к себе Матрона?.. Маг еще мгновение вглядывался в Йан Товис, а потом снова откинулся на спинку кресла и смежил веки. Странник помилуй, он весь вечер так будет? – Не понимаю, о чем он, – сказала Йан Товис, но было видно, что от слов Смрада ей не по себе. – Вы же чужеземцы, откуда вам знать про шайхов? О нас и в летерийских летописях почти ни слова. – Итак, Сумрак, вы собираетесь провозгласить себя королевой шайхов, – подытожила Тавор. – Значит ли это, что вы также объявите остров независимым? – Да. – Пойдете ли вы при этом на переговоры с нами? – Чем раньше мы договоримся, чтобы вы убрались с острова, тем лучше. В том числе и для вас. – Это как? – Дело в беженцах, адъюнкт, – подал голос маг по имени Непоседа. – Стая ведьм и колдунов. В основном падаль, способная только портить воду да насылать чиреи, понос и прочую гадость. Однако, собравшись вместе, они могут сотворить и что-то более неприятное… Шурк Элаль вгляделась в странного гостя. Падаль? – Да, от них могут быть неприятности, – подтвердила Йан Товис. – То есть спасать их всех было без толку? – хмыкнул Гальт. – Почему, солдат? Толк был. Просто благодарность, как и все в этом мире, со временем проходит. Особенно когда ощущаешь себя должником. Гальт скривился, потом похлопал Йедана Деррига клинком. – Тебя еще нужно удерживать? – спросил он. Бородатый воин ответил не сразу. – Это уж как моя королева решит. – Последний приказ отменяется, – сказала Йан Товис. – Разберемся с Бруллигом позднее. Бруллиг вскочил. – Да уж, демоново отродье, ты разберешься!.. Адъюнкт Тавор Паран, обращаюсь к вам за покровительством. Я с самого начала сотрудничал с вами, за это вы обязаны сохранить мне жизнь. Переправьте меня на материк, если угодно, – лишь бы подальше от этой бабы! Шурк Элаль улыбнулась. Вот уж чего ты не заслужил, Бруллиг, так это снисхождения. Странников бздеж тебе, а не снисхождение. – Шайх Бруллиг, – резко и холодно ответила Тавор, – ваше содействие учтено, выражаю вам благодарность. Однако, если не ошибаюсь, наши маги защитили – и продолжают защищать – этот остров от наступления льда, так что мы квиты. Посему, в знак уважения к королеве, силы Малазанской империи не задержатся здесь сверх необходимого. Бруллиг побледнел. – Но как же лед?! Если вы уйдете… – Скоро лето, и беда растает. Буквально. – Так что же вас здесь до сих пор удерживает? – удивилась Йан Товис. – Нам нужен лоцман, который проведет нас по реке в Летерас. Все снова замолчали. Шурк Элаль так увлеклась мученической физиономией Бруллига, что не заметила, как все взгляды обратились к ней. Веселость пропала. О чем там говорила адъюнкт? Кажется, про реку и Летерас… И про лоцмана, который станет проводником малазанского флота. – Откуда вонь? – вдруг спросил Непоседа. – Да Странник небось бзднул, – угрюмо отозвалась Шурк.
Глава восемнадцатая
Полная картина была мне ответом в мой последний день смертной жизни. Процессия обтесанных камней, менгиров и риголитов, являла в этих безысходных тенях ряд бесстрастных лиц, подземные гримасы и шипение, оскаленные в угрозе зубы, бесконечные ряды укоренившихся богов и духов, протянувшиеся по склонам, холм за холмом, пропадающие из виду вдали от зеркала уродливых косых глаз. И все эти верные бойцы, каждый из которых в день посвящения протягивал крепкие жадные руки, алым прикосновением веры в требования к нашему времени, жизни, к нашей любви и нашим страхам, стали теперь только тайной, все забыто, уничтожено наползающими беспощадными переменами. Нес ли их голоса этот одинокий ветер? Дрожал ли я, слыша эхо кровавой мольбы, треск разрываемой молодой плоти, изумление обнаженного сердца, ошеломленные последние удары настойчивой ярости? Пал ли я на колени перед ужасным наследием святой тирании, как любой невежа, прячущийся в густых тенях? Армии верных ушли. Они шагали, поднимая волны пыли и пепла. Жрецы и жрицы, поддавшиеся надежде, несущие свои убеждения с отчаянной жаждой демонов, хранящих ужасные души, как свое богатство, они остались в трещинах своих идолов, в обломках и осколках костей, сохранившихся среди камней; вот и все. Полная картина – проклятие историка. Бесконечные уроки бессмысленности игр разума, чувств и веры. По-настоящему стоящие историки, на мой взгляд, это те, кто завершает жизнь актом короткого самоубийства.Мама обожала его руки. Руки музыканта. Руки скульптора. Руки художника. Увы, руки принадлежали кому-то другому, ведь канцлер Трибан Гнол не обладал нужными талантами. И все же его любовь к своим рукам, пусть и омраченная насмешкой – физический дар без должного применения, – с годами росла. Руки стали в каком-то смысле его шедевром. Погруженный в мысли, он следил за их движениями, исполненными грации и изящества. Ни одному художнику не заполучить истинной красоты этих бессмысленных орудий, и с такой мрачной оценкой он давно уже примирился. А теперь совершенство ушло. Целители сделали, что могли, но Трибан Гнол замечал искажение, портящее когда-то идеальные линии. Он все еще слышал, как щелкают кости в пальцах, предавая все, что любила и втайне боготворила мама. Отец, конечно, только посмеялся бы. Угрюмым хриплым смехом. Ну, то есть не его настоящий отец. Просто мужчина, который управлял домом с тупоголовой мрачной жестокостью. Он знал, что любимый сын жены рожден не от него. Руки у отца были толстые и неуклюжие – и по злой иронии, в этих дубовых орудиях жил талант художника. Нет, идеальные руки достались Трибану Гнолу от любовника матери, молодого (такого молодого в то время) консорта, Турудала Бризада, человека, который был кем угодно, только не тем, кем казался. Всем и ничем. Мать наверняка одобрила бы сына, нашедшего в консорте – собственном отце – идеального любовника. Таковы были грязные причуды дворцовой жизни при короле Эзгаре Дисканаре – все это теперь казалось старьем, позабытым, горьким, как пепел на губах Трибана Гнола. Консорт ушел, но и остался. Ушедшее, возможно навсегда, прикосновение, консорт, чье существование стало эфемерным, как его безвременная красота. Эфемерным, да. Как все, что бывало когда-то в этих руках; как все, что перебирали эти длинные, тонкие пальцы. Он понимал, что жалеет себя. Старик, который уже не надеется никого привлечь. Его окружали привидения, цветные пятна, которые окрашивали когда-то его шедевры, слой за слоем, – нет, только единственный раз его руки обагрились кровью по-настоящему: в ночь, когда он убил отца. Остальные умирали без его непосредственного участия. Туча любовников, предавших его так или иначе, совершив простое, ужасное преступление, – они недостаточно его любили. А теперь, как скрюченный старикан, он затаскивал в постель детей, затыкал кляпом рот, чтобы заглушить крики. Насиловал. Наблюдал, как работают его руки – неудавшийся и неудачный художник, пытающийся достичь совершенства, но разрушающий все, к чему прикасается. Толпящиеся привидения – сами по себе обвинение. Им даже не нужно шептать внутри черепа. Трибан Гнол, сидя за столом, смотрел на руки, алчущие красоты и совершенства, потерянных отныне и навеки. Он сломал мне пальцы. Я все еще слышу… – Канцлер… Он поднял глаза, изучая Сиррина, нового главного агента во дворце. Да, просто идеальный агент. Тупой и лишенный воображения – наверняка мучил слабых одноклассников, пока учитель не видит, чтобы компенсировать туман в голове, из-за которого любая попытка учиться становилась бессмысленной тратой времени. Он желал быть преданным кому-то, припасть к чьей-то титьке, словно хотел попробовать что-то вкусное, как нектар. – Скоро восьмой колокол, господин. – Да. – Император… – Не говори мне об императоре, Сиррин. Не желаю слушать твои соображения о нем. – Разумеется. Прошу прощения, канцлер. Он увидит эти руки, окрашенные алым, он знал это. Окрашенные буквально. – Ты нашел Брутена Трану? Глаза Сиррина вспыхнули и уставились в пол. – Нет. Он действительно исчез, господин. – Ханнан Мосаг отослал его, – задумчиво проговорил Трибан Гнол. – Подозреваю, что на родину эдур. Покопаться в клоаке. – В клоаке, господин? – В мусорных кучах, Сиррин. – Но… зачем… – Ханнан Мосаг не одобрил безудержную глупость Брутена. Идиот чуть не устроил во дворце кровавую баню. По крайней мере, отослан Брутен Трана или нет, он ясно дал понять, что кровавая баня неизбежна. – Но императора нельзя убить. И нет такого… – Это ничего не значит. И никогда не значило. Этой империей управляю я. Кроме того, появился претендент… – Трибан Гнол замолк, покачал головой и медленно поднялся. – Идем, Сиррин, пора рассказать императору о начавшейся войне. В коридоре ожидали семь летерийских магов, которых вызвали из четырех армий, стоящих к западу от Летераса. Канцлер ощутил сожаление, что больше нет Куру Квана. И нет Энедиктала и Некал Бары, магов поразительной силы. Новые – лишь их слабая тень, их почти вытеснил Ханнан Мосаг со своим седансом тисте эдур. И все равно они потребуются, потому что осталось мало к’риснанов. А вскоре, сказал про себя канцлер, направляясь к тронной зале во главе процессии, к’риснанов останется еще меньше. Чужеземные враги смертельно опасны. Они убивают магов запросто. Используют взрывчатые вещества, гранаты. Они могут прятаться от ищущего их чародейства, они устраивают гибельные засады и редко оставляют своих убитых. Но самую главную подробность Трибан Гнол от императора утаил. Чужеземцы нацелены убивать тисте эдур. Так что, хотя летерийские солдаты готовились выступать на запад – навстречу захватчикам, – канцлер приготовил секретные инструкции командирам. Он найдет выход. Для летерийцев, разумеется. – Ты собрался, Сиррин? – спросил он, когда они подошли к двери тронной залы. – Да, – ответил озадаченный солдат. – Мне нужен в армии кто-то, на кого я могу положиться, Сиррин, и этот кто-то – ты. – Да, канцлер! Только передай мои слова точно, идиот. – Подведешь меня, Сиррин, и можешь не возвращаться. – Понял, господин. – Открывай дверь. Сиррин бросился вперед. В тронной зале их ждал неприятный сюрприз: смятый в нелепую кучу перекрученных костей и искалеченной плоти Ханнан Мосаг и четверо его к’риснанов. Как олицетворение грязного чародейства, питающего этих эдур, они отпечатались в мозгу канцлера. Его отец одобрил бы сцену – и наверняка раздобыл бы мраморные глыбы, чтобы высечь их в натуральную величину, постарался бы, подражая реальности, вскрыть внутреннюю суть, движения души. Пустая трата времени, по мнению Трибана Гнола. Кроме того, кое-что вскрыть невозможно. Ханнан Мосаг, с его деформированным лицом, неодобрительно смотрел на канцлера, идущего мимо седы и колдунов тисте эдур, однако в его глазах читался страх. Острие меча скользнуло по треснувшим, поцарапанным плиткам, Император Тысячи Смертей неуютно повернулся на троне. – Канцлер, – прохрипел Рулад, – хорошо, что вы пришли. И летерийские маги – впечатляющее, хоть и бесполезное сборище. Трибан Гнол поклонился и произнес: – В союзе с грозным седансом Ханнана Мосага, государь, силы наших магов будет более чем достаточно, чтобы избавиться от чужеземного вторжения. Монеты на лице Рулада звякнули, когда он поморщился. – А магов бригады Бортена было достаточно? А самой бригады, канцлер? Их разбили в пух и прах! Летерийских магов! Летерийских солдат! Тисте эдур! Ваши чужеземные захватчики режут армию, как нож масло! – Невозможно было ожидать, – пробормотал, опустив глаза, Трибан Гнол, – что имперский флот в поисках претендентов так рассердит далекую империю. А воинственность этой империи – ну просто беспрецедентна; можно сказать, безумна, если учитывать расстояние, покрытое ими в жажде мести. Странно также, что мы не получили формального объявления войны, – хотя, конечно, сомнительно, чтобы наш флот позволил себе такое перед убийством жителей этой империи. Может быть, – добавил он, подняв глаза, – переговоры все еще возможны. Некая денежная компенсация позволит добиться перемирия… Раздался каркающий смех Ханнана Мосага. – Ты наивный дурак, Гнол. Будь ты в состоянии расширить жалкий манерный театр своего разума, может это уняло бы твой трепливый язык. Подняв брови, канцлер полуобернулся к седе. – А каким тайным знанием о враге вы обладаете? И не могли бы просветить меня и вашего императора? – Это не карательная экспедиция, – заявил Ханнан Мосаг. – Пусть даже так выглядит. У империй постоянно нос в крови, и на море состоялось вдоволь столкновений, чтобы понять, что с Малазанской империей шутки плохи. Наши корабли трусливо бежали из их вод – Хандради Кхалаг с жестокой точностью оценил это. Малазанские маги как минимум ровня нашим и летерийским. – А если не месть, – сказал Трибан Гнол, – так что же? Ханнан Мосаг повернулся к императору. – Государь, лучше, чтобы мой ответ слышали вы один. Рулад оскалился. – Меня не обманут твои игры, седа. Говори. – Государь… – Ответь ему! – Я не обязан! В наступившей тишине Трибан Гнол слышал лишь собственное сердце, которое колотилось в ребра. Ханнан Мосаг допустил громадную ошибку, став жертвой собственного самолюбования. Он попытался с помощью своей информации подобраться ближе к императору. Но попытался так… неуклюже! – Объясни, – прошептал Рулад, – почему это должно быть нашим секретом. – Господин, это должно остаться между тисте эдур. – Почему? Ах. Потому, дорогой император, что эти малазанцы прибыли за тобой. Трибан Гнол прокашлялся и сложил ладони над пряжкой ремня. – В этом нет необходимости, – заметил он очень осторожно. – Я не так наивен, как хотелось бы думать Ханнану Мосагу. Император, ваши корабли отправились по свету в поисках претендентов и действительно собрали лучших, самых способных бойцов разных народов. А чего нельзя было предвидеть – что целая империя объявит себя претендентом. И двинется против вас, государь. По нашим отчетам стало ясно, – добавил он, – что враг нацелился на Летерас, именно на наш город. Посмотрев на Ханнана Мосага, канцлер продолжил: – И им – да, седа, я легко читаю правду на вашем лице – им нужен Император Тысячи Смертей. Увы, не надеюсь, что они решат выставлять на бой по одному солдату за раз. Рулад словно вжался в трон. Красные глаза распахнулись в ужасе. – Их надо остановить, – прошипел он. – Вы остановите их. Ты, Ханнан Мосаг! И ты, канцлер! Наши армии должны остановить их! – Так и будет, – ответил с поклоном Трибан Гнол и, выпрямившись, обернулся на седу. – Ханнан Мосаг, при всех наших… разногласиях, не допускайте даже мысли, что мы, летерийцы, оставим нашего императора чужеземным собакам. Мы должны объединиться, вы и я, собрать все, что у нас есть, и так уничтожить этих малазанцев. Их наглость должна быть жестоко наказана. Объединившись, тисте эдур и летери будут непобедимы. – Да, – сказал Рулад. – Это правда. Постройте армии непрерывной линией за городом – ведь понятно, что им не хватит численности противостоять нам? – Государь, – осмелился Трибан Гнол, – возможно, лучше было бы пойти дальше. На запад. И тогда мы сможем, в случае необходимости, подтянуть резервы к возможному прорыву. Иначе говоря – две линии обороны. – Да, – согласился Рулад, – разумная тактика. Как далеко малазанцы? Сколько у нас времени? – Несколько недель, – ответил Трибан Гнол. – Хорошо. Это хорошо. Так и сделаем. Вместе, как ты сказал. Седа! Ты и твои к’риснан подчиняетесь канцлеру… – Государь, но он не армейский командир… – Молчать! Ты слышал мою волю, Ханнан Мосаг. Возрази мне еще раз, и я прикажу тебя отмолотить. Ханнан Мосаг не испугался угрозы. Да и с чего – с его и так искалеченным телом? Седе, колдуну-королю, безусловно, была знакома агония; и порой смертельная магия, текущая в нем, словно превращала боль в экстаз, и в глазах Ханнана Мосага загорался огонь. Триан Гнол обратился к императору: – Государь, мы защитим вас. – Он расчетливо помедлил, затем чуть поднял руку, словно охваченный внезапной мыслью. – Император, я вот что подумал: возможно, стоит начать поединки? В ближайшее время? Присутствие претендентов отвлекает и раздражает мою охрану. Уже случаются вспышки насилия, растет нетерпение. – Он снова помедлил и добавил значительно тише: – И разговоры, государь, – что вы боитесь встречи с ними… Смех Ханнана Мосага прозвучал как рычание зверя. – Ты – жалкое создание, Гнол… – Ни слова больше, седа! – прошипел Рулад. Судорога исказила пятнистое лицо императора. Меч заелозил по полу. Да, Рулад, ты знаешь, что такое бояться смерти, лучше всех нас. Лучше, может быть, любого живущего в этом мире. Но ты ежишься не от какого-то смутного представления о забытьи, правда? Нет, для тебя, дорогой император, смерть – нечто другое. Не конец, а только прелюдия к новому, наполненному болью возрождению. Даже в смерти ты не можешь уйти от себя, сбежать – понимает ли кто-то здесь, кроме меня, весь ужас? – Поединки, – заявил император, – начнутся через четыре дня. Канцлер, наблюдатели установили порядок? – Да, государь. Для начала – трое наименее умелых. Скорее всего, вы убьете всех троих в один день. Они утомят вас, но не чрезмерно. На второй день запланирован один претендент. Женщина в маске. Исключительная быстрота, но, пожалуй, недостаток воображения. И все же она потребует усилий. – Хорошо. – Государь… – Да? В чем дело? – Еще двое, о которых мы говорили. Один – тартенал с кремневым мечом. Он не проиграл ни одному претенденту – собственно говоря, с ним уже никто не решается проводить бой. У него привычка ломать кости. – Да. Надменный. – Рулад улыбнулся. – Но я уже встречался с тартеналами. – Ни один не обладал мастерством Карсы Орлонга, государь. – Это не имеет значения. – Возможно, он сумеет убить вас, государь. И, может быть, не один раз. Не семь, конечно, – такие дни остались в прошлом. Но, возможно, три или четыре раза. Мы выделяем три дня. – Сразу после женщины в маске? – Нет, между этими двумя днями будут еще шестеро. Ханнан Мосаг уставился на канцлера. – Три дня на этого тартенала? До сих пор ни один претендент не выдерживал три дня. – Тем не менее мои наблюдатели единодушны, седа. Этот… уникален. Рулад снова дрожал. Пасть от руки Карсы Орлонга – три, четыре раза. Да, государь, настоящий ужас… – Остается еще один, – проговорил император. – Да. По имени Икарий. Он будет последним. Если не на восьмой день, то девятый. – И сколько потребуется дней на этого? – Неизвестно, государь. Он не участвует в тренировочных поединках. – Так откуда нам знать, что он может драться? Трибан Гнол снова поклонился. – Государь, мы это уже обсуждали. Доклад Варата Тона, подтвержденный спутником Икария, Таралаком Видом. А сегодня я узнал кое-что еще. Совершенно из ряда вон. – Что? Расскажи! – Среди отвергнутых претендентов, государь, есть монах с далекого архипелага. Похоже, государь, этот монах – и весь его народ – поклоняется единому богу. И этот бог – не кто иной, как Икарий. Рулад отшатнулся, словно от удара по лицу. Острие меча отскочило от пола, потом снова опустилось. Мраморные крошки посыпались по помосту. – Я скрещу клинки с богом? Канцлер пожал плечами. – Есть ли в подобных заявлениях правда, государь? Эти кабалийцы – примитивные, необразованные люди. Наверняка они видят в дхенраби душу морского шторма, а в панцирях крабов – лица утопленников. Я бы добавил, император, что тот монах считает своего бога безумным, а единственный ответ на это – нарисованная маска, изображающая смех. У дикарей бывают странные представления. – Бог… Трибан Гнол осмелился взглянуть на Ханнана Мосага. Колдун-король с непроницаемым лицом смотрел на Рулада. И какой-то беспокойный червячок шевельнулся в груди канцлера. – Я убью бога… – Нет причин считать иначе, – произнес Трибан Гнол спокойным, уверенным тоном. – И это будет очень своевременно, государь, – чтобыобъявить о вашей собственной божественности. Глаза Рулада широко распахнулись. – Бессмертие, – пробормотал канцлер, – уже всеми признано. Поклонение? Да, все граждане империи вам поклоняются. Этого еще мало, чтобы объявить о том, что очевидно для нас всех. Но когда вы будете стоять над трупом поверженного Икария – это, думаю, само станет достойным объявлением. – Божество. Бог. – Да, государь. Без сомнения. Я дал распоряжение гильдии скульпторов, и лучшие творцы уже взялись за работу. Мы объявим о завершении поединков должным образом, очень торжественно. – Ты действительно умен, – кивнул Рулад, медленно откидываясь на спинку трона. – Да, умен. Трибан Гнол поклонился, не обращая внимание на кислое хрюканье Ханнана Мосага. Ага, седа, ты теперь мой, и я использую тебя. Тебя и твоих жалких эдур. Да. Он посмотрел на свои руки, так безмятежно сложенные на пряжке ремня. – Государь, нужно отправить приказы армиям. А нам с седой следует обсудить размещение магов и к’риснанов. – Да, конечно. Оставьте меня, все. Займитесь делом. Шевеля руками за спиной, Трибан Гнол пятился к выходу. Опустив взгляд, он смотрел на осколки мрамора и полосы пыли на полу. Было слышно, как Ханнан Мосаг и его сборище уродов тащатся к дверям, словно гигантские мигрирующие жабы. От такого сравнения канцлер не смог сдержать легкую улыбку. В коридоре, когда двери захлопнулись, Трибан Гнол повернулся взглянуть на Ханнана Мосага. Но седа двигался дальше, и за ним толпились его жабы. – Ханнан Мосаг, – позвал канцлер. – Мы с вами должны… – Оставь свое дерьмо для Рулада, – огрызнулся седа. – Он расстроится, узнав, что вы отказываетесь сотрудничать. – Придержи язык, Гнол. Расстройства будут такие, что заткнут твое жалкое блеяние, можешь быть уверен. – Что это значит? Но Ханнан Мосаг не стал отвечать. Трибан Гнол смотрел, как колдуны скрылись в боковом коридоре. Да, я с тобой разделаюсь, седа, и с превеликим удовольствием. – Сиррин, собери своих людей на подворье – через колокол. И магов приведи. – Слушаюсь, господин. Канцлер подождал, пока все ушли, и отправился в свой кабинет. Очень довольный. Однако червячок беспокойства в груди не спешил покидать его. Надо разобраться, в чем дело, – слишком опасно игнорировать интуицию. Но это подождет. Важно наградить себя, безотлагательно, и он отдался потоку удовольствия. Все прошло гладко – а то, что сам император является главной целью чужеземцев, только подсластило сценарий. Тисте эдур, несомненно, встанут на защиту своего императора – конечно, встанут. И все же – родные братья Рулада, день восшествия на престол. Червячок беспокойства крутанулся так, что канцлер, поморщившись, поспешил к убежищу кабинета. Чтобы обнаружить, что кабинет занят. Трибан Гнол стоял на пороге, удивленный и расстроенный видом человека, стоящего сбоку от громадного стола. Алый шелк, кольца с ониксом, проклятый жезл ритмично похлопывает по пухлому плечу. – Во имя Странника, что вы тут делаете, куратор? Карос Инвиктад вздохнул. – Полностью разделяю ваше недовольство, канцлер. Трибан Гнол вошел в комнату, обошел вокруг стола и сел. – Я привык считать, что вы полностью контролируете город… – Где Брутен Трана? Канцлер наморщил губы. – Мне не до него. И перестаньте паниковать – Брутена Траны нет в Летерасе. – И куда он отправился? По какой дороге? Сколько сопровождающих? Вздохнув, Трибан Гнол откинулся на спинку кресла, посмотрел на руки и опустил ладони на стол. – Ваше желание мести, куратор, мешает выполнению вашей обязанности по поддержанию порядка. Нужно успокоиться, глубоко подышать… Жезл обрушился на стол, прямо между руками канцлера. Трибан Гнол испуганно отшатнулся. Карос Инвиктад подался вперед, пытаясь грозно нависнуть над канцлером, однако у него не вышло. Он был, говоря по-простому, слишком мал. Пот блестел на лбу, капельки стекали с носа мимо слишком пухлых губ. – Высокомерный кусок дерьма, – прошептал куратор. – Я распорядился травить тисте эдур. Я распорядился провести аресты. Мне был нужен к’риснан, сопровождавший Брутена Трану, но оказалось, что до него не добраться из-за Ханнана Мосага и проклятого нашествия с запада. Ладно. К’риснан подождет – сначала разберемся с заварухой. Но Брутен Трана… нет, я не стану откладывать. Он мне нужен. Он мне нужен! – Его убрали, куратор, и мы не знаем, когда и по какой дороге он отправился, на каком корабле отбыл. Исчез. Вернется ли? Думаю, вернется, и тогда он, разумеется, ваш. А тем временем, Карос, у нас есть гораздо более важные задачи. У меня к западу от города стоят четыре армии, которым плату задержали уже на две недели. Почему? Потому что казначейству не хватает монет. Пока вы с вашими любимыми агентами украшаете стены новых имений награбленными трофеями, пока берете в свои руки одно конфискованное предприятие за другим. Скажите, куратор, велика ли казна Патриотистов сегодня? Не считая награбленного? Канцлер поднялся из кресла, выпрямился во весь рост и с удовольствием отметил, что маленький человек отступил на шаг. Пришла очередь Трибана Гнола нависнуть над столом. – У нас кризис! Угроза финансового краха нависла над нами всеми – а вы тут распинаетесь о варваре тисте эдур! – Он помолчал, словно пытаясь обуздать ярость, и продолжил: – Я получаю послания от Свободного попечительства, от самого Раутоса Хиванара – богатейшего человека империи. И в этих посланиях, куратор, меня просили вызвать вас – и вот вы здесь, и ответите на мои вопросы! И если ответы мне не понравятся, уверяю вас: они не понравятся и Раутосу Хиванару! Карос Инвиктад усмехнулся. – Хиванар. Старый дурак выжил из ума. Трясется над кучкой артефактов, вырытых из речного берега. Давно с ним не виделись? Он так исхудал, что кожа висит на костях, как занавес. – Возможно, именно вы причина его расстройства, куратор… – Вряд ли. – Раутос указал, что вы были… неумеренны, пользуясь его ресурсами. Он начинает подозревать, что его деньгами вы оплачиваете всю организацию Патриотистов. – И буду продолжать. Преследуя заговорщиков. Карос улыбнулся. – Канцлер, ваше представление о том, что Раутос Хиванар – богатейший человек империи, увы, ошибочно. Если так и было раньше, теперь уже нет. Трибан Гнол уставился на собеседника. На торжествующее лицо, покрывшееся румянцем. – Объяснитесь, Карос Инвиктад. – В начале расследования, канцлер, я обнаружил слабости в нашей позиции. Во-первых, сам Раутос Хиванар. Лидер Свободного попечительства. Далее, само Свободное попечительство, как организация, по сути порочно. Мы обнаружили надвигающийся конфликт, на который я лично не мог закрыть глаза и счел своим долгом исправить ситуацию как можно скорее. Видите ли, сила в моих руках, но в деньги вцепились Хиванар и его Попечительство. Это было неприемлемо. Чтобы противостоять угрозе заговорщиков – вернее, как я теперь понимаю, заговорщика, – да, он всего лишь один, – чтобы противостоять угрозе, мне требовалось выступать с прочных позиций. Трибан Гнол смотрел во все глаза, начиная постигать, куда ведет напыщенный, театральный монолог куратора. – По милой иронии, – продолжал Карос Инвиктад, снова похлопывая по плечу жезлом, – этот преступник-одиночка и его жалкие, наивные усилия по финансовому саботажу очень вдохновили меня. Человеку моего ума было не трудно продвинуть и развить тему кажущейся дестабилизации. Разумеется, страдали только Раутос Хиванар и ему подобные жирные аристократы – и я должен им сочувствовать? Я, Карос Инвиктад, родившийся в семье, раздавленной непомерными долгами? Страдавший, использующий все данные мне таланты, чтобы вырваться наконец из унаследованной нищеты… Нет! – Он тихо рассмеялся. – Не было в моем сердце сочувствия. Только яркое открытие, яркое вдохновение – знаете, кто стал моим главным кумиром в моей борьбе с институтом должников? Тегол Беддикт. Помните его? Он не проигрывал, его богатство росло с головокружительной быстротой, достигло невиданных высот, прежде чем выгореть, как падающая в ночном небе звезда. Уж ему-то нравились его игры. И все же тут есть урок – очень нужный мне. Гений, горевший слишком жарко, оставил жалкую скорлупу. И этого, канцлер, я повторять не буду. – Это вы, – проговорил Трибан Гнол, – истинный источник всеимперского кризиса. – Имеющий все возможности? Уверяю вас, мой коллега-заговорщик демонстрирует в последнее время все более впечатляющее хитроумие. И нет сомнений, что я не достиг бы такого успеха без него или нее. Трибан Гнол, прямо перед вами стоит самый богатый человек из живших когда-либо в Летере. Да, огромные стопки монет в самом деле исчезли. Да, напряжение пронзило фатальными трещинами все торговые дома империи. И – да, многие знатные семьи готовы рухнуть, их не спасти, даже если бы я и хотел. А я не хочу. Вот так. – Жезл застыл на плече. – У меня и сила, и деньги, и я в состоянии спасти империю от финансового краха – если пожелаю. Руки канцлера на столе побелели, покрытые голубоватыми жилками. Ладони – его ладони – стали смертельно холодны. – Что вы хотите, Карос Инвиктад? – Да у меня уже почти все есть, канцлер. Включая, как я с удовольствием вижу, ваше полное понимание ситуации. Нынешней. И будущей. – Вы, похоже, забываете, что идет война. – Война идет всегда. И дает возможность получить больше прибылей и больше власти. Через неделю-другую, канцлер, я стану более знаменитым, более любимым, более могущественным, чем даже вы представляете – или лучше сказать, боитесь. – Он улыбнулся шире. – Понимаю, что это страх, но не напрягайтесь, канцлер, вы не следующий в моем списке. Ваше положение надежно, и, когда мы позаботимся о проклятых тисте эдур, в том числе об императоре, именно мы с вами будем управлять империей. Вот увидите – и все увидят. Преступник арестован. Деньги возвращены. От чужеземцев откупились. Свободное попечительство уничтожено, и командуют Патриотисты. Мои агенты будут заниматься внутренними делами, а у вас будут армии – хорошо оплачиваемые, будьте уверены, – и абсолютная власть во дворце. – Что? – сухо спросил Трибан Гнол. – Вы не хотите трона для себя? Жезл небрежно качнулся. – Ни в коей мере. Посадите на трон, если хотите, чучело. А еще лучше, уважьте легенду – оставьте трон пустым. Трибан Гнол сложил руки. – Вы арестуете заговорщика? – Да. – А мои армии? – Им заплатят. Немедленно. Канцлер кивнул. – Куратор, – сказал он, нахмурившись на свои руки, – до меня дошли тревожные доклады… – Да? – Да. Похоже, как ни странно, подобно Раутосу Хиванару, вы во власти странной идеи. – Он посмотрел невинным взглядом. – Какая-то головоломка? – Кто вам доложил? Канцлер пожал плечами. Через мгновение от румянца во все лицо Инвиктада остались только два пятнышка на щеках. – Пустая забава. Безделица. Оригинальная загадка – решу за несколько дней. В отличие от Раутоса Хиванара, знаете ли, я чувствую, что эта головоломка заточила мой мозг. Я вижу мир незамутненным взглядом. Вижу ясно, точно, идеально. Эта головоломка, канцлер, меня вдохновила. – Замечательно. Но она овладела вами – вы кричите во сне… – Ложь! Кто-то скармливает вам неправду, Трибан Гнол! Я ведь пришел сюда, чтобы сообщить вам о скором торжестве моих планов. Меня ожидают предвиденные плоды. Теперь ваши усилия, вполне явственные, совершенно не нужны. Как я вам сказал, ваше положение вполне надежно. Вы и сейчас, и в дальнейшем совершенно необходимы. – Как скажете, куратор. Карос Инвиктад повернулся к двери. – Как только узнаете о возвращении Брутена Траны… – Вас немедленно проинформируют. – Прекрасно. Я доволен. – Он остановился в дверях, но не обернулся. – А относительно того к’риснан под защитой седы… – Уверен, можно что-то придумать. – Я доволен еще больше, канцлер. Ну, удачи. Дверь закрылась. Гнусный, безумный тип ушел. Гнусный и безумный, да, однако… теперь он самый богатый человек в империи. Нужно вести игру аккуратно, очень аккуратно. Но Карос Инвиктад открыл свою слабость. Слишком жаждет торжества и слишком отдается этой жажде. И торопится. Император Тысячи Смертей остается на троне. Чужеземная армия не расположена ни к каким переговорам. Претендент – бог – скоро обнажит меч. У Кароса Инвиктада руки ребенка. Злобного ребенка, агукающего, глядя, как его руки вытягивают кишки из еще живого ручного кота. Или пса. Или жалкого узника в подвалах. Ребенок, да, но сорвавшийся с поводка, получивший возможность делать все, что заблагорассудится. Во имя Странника, дети – настоящее чудовища. Сегодня ночью, понял канцлер, он вызовет ребенка для себя. Для собственного удовольствия. И уничтожит этого ребенка – как может только взрослый с красивыми руками. Уничтожит без пощады. Только так и можно поступать с чудовищами.Записка шестая, том IIСобрание суицидальных записокИсторик Бревос (Нерешительный)
Одноглазый бог, незримо присутствующий в тронной зале, пребывал в ярости. Его врагом всегда оставалось невежество, и Странник ощущал атаку. Канцлер Трибан Гнол. Ханнан Мосаг. Столкновения этих двух сил империи сидящий на троне император практически не замечал – Странник был в этом уверен. Рулад оказался заперт в клетке собственных эмоций, и ужас орудовал над ним полным набором орудий пытки: тыкал, бил, крутил. И все же Странник ясно видел собственными глазами – нет, собственным глазом – при скоплении зрителей, уже разошедшихся, какой яростной становится битва. Но я не мог постичь их секреты. Ни Трибана Гнола, ни Ханнана Мосага. А это мое владение. Мое! Можно пройти старым путем. Через спальню канцлера. Но даже тогда, в самый разгар их отношений, Трибан Гнол держал секреты при себе. Превращаясь в различных персонажей – невинных жертв и детей с широко раскрытыми глазами, – он представал простачком перед Странником – перед Турудалом Бризадом, консортом королевы, никогда не стареющим, – и не выходил из роли в той игре, в которой так нуждался. Нет, ничего не получится, ведь раньше не получалось. Есть ли другой путь к канцлеру? Даже теперь Трибан Гнол оставался безбожником. И не собирался валиться на колени перед Странником. Так что и этот путь закрыт. Можно просто следить за ним. Повсюду. Сложить его схему, слушая, какие приказы он отдает, читая его послания. Надеяться, что он говорит во сне. Бездна под нами! Тут придешь в ярость. На собственную панику, растущую по мере того, как близится схождение. И о Ханнане Мосаге он знает ничуть не больше, хотя некоторые подробности вообще невозможно раскрыть. Силу Увечного бога, например. И даже тут колдун-король не просто слуга, не бездумный раб посулов хаоса. Он ведь для себя хотел найти меч, который сейчас в руках Рулада. И как у любого бога, у Падшего любимчиков нет. Первый добравшийся до алтаря… Нет, Ханнан Мосаг не тешит себя иллюзиями. Странник еще раз взглянул на Рулада, Императора Тысячи Смертей. Глупец, при всей своей важности, сидел на троне печальной мелкой сошкой – на него просто больно смотреть. Один в громадной сводчатой палате; тысяча смертей отражались в десятке тысяч дрожащих искорок в глазах. Канцлер со своей свитой ушел. Седа с горсткой изломанных колдунов – тоже. Стражников не видно, остался только Рулад. Сидит на троне, блистая монетами. И на его лице проявилось все, что было частным, скрытым. Вся печаль, жуткие признаки – Странник видел их, как уже видел много раз на бесчисленных лицах; раскол души, разницу между лицом, за которым наверняка наблюдают, и лицом человека, уверенного, что свидетелей нет. Раздвоение. И он бывал свидетелем, как внутренний мир выползает наружу. Разделенная душа. Твоя, Рулад, разрублена пополам. Этим мечом, кровью, пролитой между тобой и всеми твоими братьями, между тобой и родителями. Между тобой и твоим племенем. Что ты отдал бы мне, Рулад Сэнгар из хиротов, тисте эдур, за исцеление? Конечно, если бы я мог. А я не могу. Но теперь Страннику стало ясно, что Рулад начал понимать, по крайней мере, одно. Близость схождения, ужасное собирание и неизбежное столкновение сил. Возможно, Увечный бог нашептал в уши носителю своего меча. А может быть, Рулад не такой глупец, каким его считают почти все. И даже я, порой – а кто я такой, чтобы презрительно кривиться? Проклятая летерийка проглотила мой глаз. Страх все явственней проявлялся на лице императора. Монеты, впекшиеся в обожженную кожу. Пятна на месте отвалившихся монет. Дикое богатство и нездоровая нищета, две стороны еще одного проклятия нынешнего века. Да, разделенная душа человечности. На имущих и неимущих. Рулад, ты в самом деле живой символ. Но такой груз нельзя нести долго. Ты видишь, что близится конец. Для многих, и для тебя. Будет ли это чужеземная армия, объявившая себя, по мудрому выражению Трибана Гнола, претендентом? Или Икарий, Похититель жизни? Скиталец во времени? Или что-то куда более грязное – идеальная уловка Ханнана Мосага; или последнее предательство, чтобы полностью уничтожить тебя – подготовленное твоим канцлером? И почему я уверен, что все это – неправильные ответы? Все. Истина не настолько… непосредственна. Не столь очевидна. И когда уже кровь перестанет сочиться из глазницы? Когда прекратятся алые слезы? Странник просочился в стену за спиной. С него хватит открытого лица Рулада. Слишком похожего, боялся он, на его собственное. Думает, что на него не смотрят – но неужели смотрят на меня? Чьи холодные глаза устремлены на меня, оценивая намерения, подмечая слабости? Да, видят, где я плачу, видят, почему я плачу. И да, все это дело рук смертной. Он двигался быстро, не замечая барьеров извести и камня, гобеленов и гардеробов, плиточных полов и потолочных перекрытий. Через тьму, свет и тени во всех вариациях, через затопленные туннели, по щиколотку в мутной воде, не тревожа поверхность. В ее заветную комнату. Она натаскала камней, чтобы построить платформы и дорожки, создала несколько мостов и островков над неглубоким озером, затопившим палату. Свет от масляных ламп играл на поверхности воды, и Странник стоял, снова обретя форму, напротив уродливого алтаря, воздвигнутого обитательницей палаты, – неровную поверхность покрывали причудливые подношения, связывающие амулеты, одеяния, реликвии, предназначенные придать новую форму поклонению богу. Поклонению мне. Гностический подземный кошмар когда-то, пожалуй, забавлял Странника – давным-давно. А сейчас он почувствовал, как презрительно кривится лицо. Она заговорила из темного угла слева от него: – Все идеально, Бессмертный. Одиночество и безумие – самые естественные любовники. – Все не идеально, Пернатая ведьма. Оглянись вокруг – разве не очевидно? Мы в агонии распада… – Река поднялась, – проговорила она рассеянно. – Треть из тоннелей, по которым я ходила прежде, теперь затоплены. Но я спасла все старые книги, свитки и таблички. Все. Под водой. Что-то его беспокоило – не очевидные вещи, не распад, о котором он говорил, но… что-то иное. – Имена, – сказала она. – Их надо освободить. И связать. О, у нас будет много слуг, Бессмертный. Много. – Я видел, – отозвался бог, – трещины во льду. Талую воду. Рушится тюрьма того громадного демона моря. Нам и надеяться нечего поработить такое существо. Когда оно вырвется на свободу, начнутся разрушения. Если только, конечно, не вернется яггутка – подлатать свой ритуал. В любом случае – и к счастью для всех – не думаю, что Маэль позволит ему даже такую малость – освободиться. – Ты должен остановить его! – прошипела Пернатая ведьма. – Почему? – Потому что мне нужен этот демон! – Говорю тебе, нам и надеяться нечего… – Я могу! Я знаю имена! Все имена! Он уставился на нее. – Хочешь заполучить весь пантеон, Пернатая ведьма? Одного бога у тебя под каблуком недостаточно? Она рассмеялась, и что-то плюхнулось в воду рядом с ней. – Море помнит. Каждой волной, каждым течением. Море, Бессмертный, помнит берег. – Что? Что это значит? Пернатая ведьма снова рассмеялась. – Все идеально. Сегодня вечером я навещу Удинааса. В его сне. К утру он будет мой. Наш. – Паутина, которую ты плетешь, – сказал Странник, – слишком тонка, слишком слаба. Ты растягиваешь ее сверх предела, и она порвется, Пернатая ведьма. – Я знаю, как использовать твою силу, – ответила она. – Знаю лучше тебя. Ведь мы, смертные, понимаем некоторые вещи лучше, чем ты и тебе подобные. – Например? – спросил удивленный Странник. – Например, то, что поклонение – это оружие. От этих сухих слов бог похолодел. Ах, бедный Удинаас. – Теперь ступай, – велела она. – Ты знаешь, что нужно делать. Знает? Да… знаю. Подтолкнуть. Это я умею лучше всего.
Жезл ударил сбоку по голове Танала Йатванара, в глазах вспыхнули звездочки, он пошатнулся, опустился на колено; потекла кровь. Над ним Карос Инвиктад произнес небрежно: – Советую вам в следующий раз, как захочется рассказать о моих занятиях агентам канцлера, передумайте. Потому что в следующий раз, Танал, я велю вас убить. Самым неприятным образом. Танал смотрел, как длинные капли крови капают на пыльный пол. В виске бился пульс, а пальцами он нащупал, что лоскут содранной кожи свисает почти до щеки. В глазу с той стороны то и дело появлялась муть – в такт биению пульса. Он чувствовал себя раскрытым, уязвимым. Словно ребенок среди бесчувственных взрослых. – Куратор, – произнес он дрожащим голосом, – я никому ничего не говорил. – Солгите еще раз, и милости не ждите. Солгите еще раз – и вдохните поглубже – это будет ваш последний вдох. Танал облизнул губы. Что делать? – Простите, куратор. Это не повторится. Я клянусь. – Убирайтесь и пришлите слугу – убрать бедлам, который вы тут устроили. Мутило, горло сжималось от подступающей тошноты, но Танал Йатванар спешил прочь, согнувшись чуть не пополам. Я же ничего не сделал. Ничем не заслужил такого. Паранойя Инвиктада ввергла его в пучину безумия. Хотя его сила и растет. Представить только, угрожать смертью канцлеру, прямо в кабинете Трибана Гнола! Разумеется, это всего лишь то, как представляет произошедшее куратор. Но Танал заметил блеск в глазах Инвиктада – итог славного визита в Вечный Дом. Все зашло слишком далеко. Все. Голова кружилась, и Танал отправился искать лекаря. Сегодня еще так много предстоит сделать. Предстоят аресты, и пусть череп раскроен, однако точное расписание Кароса Инвиктада требуется соблюдать. День будет славным. Для Патриотистов. Для великой летерийской империи. Это позволит снизить напряжение, облегчить непомерное бремя народа – и не только здесь, в Летерасе, но и по всей империи. Слишком много удручающих слухов, о битвах и поражениях. Ропот по поводу нехватки твердой монеты, странное исчезновение чернорабочих, байки о благополучных прежде семьях, впавших в долги. Шепоток об огромных финансовых домах, качающихся, точно деревья с гнилыми корнями. Нужны героические победы, и сегодня ожидается одна. Карос Инвиктад нашел величайшего предателя, и он, Танал Йатванар, произведет арест. И эта подробность станет известна. Мое имя – главное во всех сегодняшних событиях. Об этом я позабочусь. Не только Карос Инвиктад умеет пожинать славу.
Древние города хранят много тайн. Обычный житель рождается, живет и умирает в слепом неведении. Странник знал свое презрение к человечеству – за суетность смертного существования, которое ведет к ослеплению, полному невежеству и ложной вере. Он слишком часто видел сознательное упрощение, к которому люди прибегали, покинув детство (и чудо его бесконечных возможностей), словно жить значило пожертвовать и свободными мечтаниями, и бесстрашием, необходимым для их осуществления. Словно добровольное самоограничение, призванное оправдать поражения, это достоинство – вдобавок к ханжескому самодовольству и высокомерному самобичеванию. Ах, да на себя посмотри, на то, что собираешься сделать. Древние тайны города заключены в предметах обихода, их обычно ожидает безжалостный конец. Но разве он не бог? Разве это не его владение? Если все сущее не открыто для употребления – и даже злоупотребления, – тогда для чего оно? Он шагал сквозь призрачные стены, через затопленные уровни, отмечая спрятанные, тайные узоры, структуры, порядок вещей, имеющих значение, хотя это понимание предназначено не для него, не для его ума, а для кого-то чужого, затерянного в мертвых веках далекого прошлого. Однако нет конца проявлениям, из которых очень немногие привлекают внимание смертных, среди которых он теперь шагал – шагал невидимым, незаметным, не больше, чем холодок по шее, – и Странник шел дальше, отмечая подробности, привлекшие внимание. Отыскав нужное место, он остановился. Перед ним возвышались стены поместья. Того самого, что принадлежало покойному Геруну Эберикту. Имение стояло заброшенным, право собственности увязло в юридических разбирательствах, конца которым не видно. Казалось, что Герун Эберикт забрал все богатство с собой – это безмерно забавляло Странника. Фундамент громадного дома пересекал незаметные линии, оставшиеся от гораздо более древних строений, когда-то защищенных с трех сторон открытой водой: двумя прорытыми каналами и потоком из глубоких артезианских колодцев, берущих холодную черную воду под громадной полкой извести, лежащей под толстым слоем ила, песчаными линзами и пластами глины. Эти каналы имели громадное значение – как и то, что с четвертой стороны под улицей, появившейся семь тысяч лет назад, проходил тоннель со стенами из обожженной глины. По этому тоннелю текла вода из глубин реки, не смешиваясь с водой от других источников. Так что со всех четырех сторон – чистая живая кровь Старшего бога, которому поклонялись в храме, стоявшем когда-то на этом самом месте. Эберикту следовало бы помнить об этой детали, в которой любой нанятый провидец смог бы прочитать возможную кончину Геруна в голых руках гиганта-полукровки. И вовсе не случайность, что носители тартенальской крови так привязаны к Маэлю, даже сейчас – некая тень инстинкта от первого союза, заключенного на воде, между имассами и тартеналами – или тоблакаями, если называть их настоящим именем. Еще до Великой Высадки, когда последние гиганты, решившие хранить чистоту крови, пришли на этот и другие берега, где первые основатели становились порочными, злобными богами тартеналов. Но не только Герун Эберикт и бесчисленные другие местные жители были бездумны – вернее, забывчивы – по отношению к древнему значению всего, что стерлось с лица города. Странник пошел дальше. Через внешнюю стену поместья. Дальше – через булыжники двора, скользя призраком сквозь камни и песок, вниз, в затхлый, неподвижный воздух глиняного тоннеля. По колено в густой, как суп, воде. Он остановился у наклонной стены туннеля, там, где за стеной скрывались остатки древнего храма. И шагнул вперед. Теперь повсюду валялись осколки разбитого камня, густо покрывшиеся илом. В трещинах блоков фундамента были заметны следы огня. На оставшихся кусках штукатурки виднелись фрагменты богатой росписи. Многочисленные гончарные изделия, бесформенные мотки позеленевшей меди, искореженные фигурки из почерневшего серебра, упорное сияние розового золота – все, что осталось от бывшей запутанной смертной жизни, память о руках, которые трогали, создавали, мяли кончиками пальцев и царапали ногтями, стирали глазурь, краску и пыль с щербатых ободков; о руках, от которых не осталось ничего, кроме этих предметов, пропитанных неудачей. С отвращением и тошнотой бог пробрался через развалины, расчищая путь, в закуток, образованный частично обвалившейся стеной. Синие плитки, изображающие спокойное море; но некоторые фрагменты отвалились, открыв серую штукатурку со следами от обратной стороны аккуратно обработанных плиток. В этом тесном закутке Странник пригнулся, тяжело дыша. Время не рассказывает ярких сказок. Нет, время доносит свои разрушительные сообщения с безысходной монотонностью. О, Бездна, какая давящая тяжесть! Странник глубоко вдохнул затхлый, мертвый воздух. Потом еще раз. И почувствовал неподалеку тихий шепот силы. Остаточный, такой чахлый, что не имел смысла, однако сердце заколотилось в груди у бога. Святость осталась. Осквернения не произошло, и значит, гораздо легче будет осуществить то, что он задумал. Порадовавшись, что быстро покончил с этим жутким местом, Странник двинулся к силе. Алтарь скрылся под грудой каменных осколков, кусков известки, напáдавших, видимо, с рухнувшего потолка; от тяжелого груза потрескались камни пола, под желобками священного камня. Так даже лучше. И… да, суше. Здесь, в этом окружении, он мог бы набормотать тысячу подталкиваний. Десять тысяч. Подойдя ближе, Странник потянулся и положил ладонь на алтарь. Он не чувствовал канавок, не чувствовал подточенного водой базальта, не чувствовал глубоких желобков, по которым когда-то живая кровь текла в соленые потоки. Да, мы ведь испытывали жажду в те времена! Он разбудил собственную силу – столько, сколько оставила ему она, но для этого дела более чем достаточно. Странник начал плести ритуал.
Адвокат Слим был тощим и худым. Почти через весь лоб и дальше по левой щеке до подбородка шла полоса больной, потрескавшейся кожи – узор трещин приводил на память животики только что вылупившихся аллигаторов. Существовали мази, которые могли избавить его от недуга, но, судя по всему, легендарный знаток летерийских законов намеренно культивировал рептильный дерматоз, так соответствующий и его репутации, и его холодным, безжизненным глазам. Адвокат стоял в кабинете Бугга, ссутулив плечи, словно хотел стать еще уже; и высокий воротник его темно-зеленого плаща топорщился, как капюшон кобры, за продолговатой лысой головой с маленькими ушками. Вялым безжизненным взглядом он изучал Бугга. – Я правильно расслышал? – Адвокат очень старался говорить шипящим голосом, но фраза вышла неуклюжей и дрожащей. Бугг с легким удивлением осознал, что так могла бы говорить змея – безгубым ртом. Впрочем, сказал он себе, прозвучавший вопрос вряд ли могла бы задать змея. Змеи не просят разъяснения. Правда ведь? – Вы странно смотрите, – добавил Слим. – То, что я не могу понять, вас смущает, мастер Бугг? – Вы в самом деле не понимаете? – И именно поэтому прошу повторить. – Ага. Ладно. Что вы услышали, как вам кажется? Адвокат моргнул. – Мы все это наговорили, только чтобы вернуться к моему изначальному вопросу? – Я прошу вас поговорить еще, Слим. – Это вместо того, чтобы повторить свои слова? – Терпеть не могу повторяться. Адвокат Слим, как знал Бугг, презирает замешательность, хотя, по всей вероятности, и слова такого нет. – Мастер Бугг, как вы знаете, я презираю замешательность. – Ох, как жалко такое слышать. – Охотно верю, ведь я беру плату по словам. – По словам нас обоих или только по вашим? – Пожалуй, уже поздно об этом спрашивать? – Сложенные руки адвоката изобразили нечто извилистое и не очень пристойное. – Вы дали мне инструкцию, если я правильно понял – поправьте меня, если я ошибаюсь, – вы дали мне инструкцию, повторяю я, обратиться к вашему финансисту с просьбой о еще одном займе, назначение которого – выплатить часть процентов по предыдущему займу, который, если я помню правильно, а я помню, предназначался для оплаты части процентов по еще одному займу. В итоге мне становится интересно, поскольку я не единственный ваш адвокат: сколько уже займов вы взяли, чтобы выплачивать проценты по другим займам? – Да, выходит дороговато. – Я становлюсь разговорчивым, когда нервничаю, мастер Бугг. – То есть иметь дело с вами дороже, когда вы нервничаете? Это, Слим, в самом деле очень разумно. – Да, именно так. А теперь ответите на мой вопрос? – Если настаиваете. Есть, наверное, сорок займов, взятых с целью обеспечения выплат процентов по другим займам. Адвокат облизнул пересохшие губы. – По причинам вежливости и уважения, мастер Бугг – и нужно добавить, неверного представления о вашей платежеспособности, – я не стал требовать плату вперед – за мои услуги, я имею в виду, достаточно серьезные. Хотя не настолько серьезные, как меня заставили поверить. – Не припомню, чтобы я давал повод для таких допущений, Слим. – Конечно, не припомните. Это были допущения. – Как адвокат, вам бы полагалось строить меньше допущений. Вообще. – Позвольте напрямик, мастер Бугг. Где в вашей финансовой схеме мой гонорар – деньги, которые вы мне должны? – Пока нигде, Слим. Возможно, мы организуем еще один заем. – Это очень огорчительно. – Вполне понимаю, но как вы думаете, каково мне? – Я отказываюсь задавать себе этот вопрос, потому что боюсь, что ответ – «Ему прекрасно». И если бы я был намерен придерживаться тех допущений, о которых мы говорили, я сейчас настаивал бы, чтобы следующий заем был израсходован исключительно на мой гонорар. Не имеет значения, какую ложь я скормлю вашему финансисту. И это, увы, возвращает нас к моему исходному заявлению, произнесенному тоном крайнего недоверия. Видите ли, меня привели к вам панические настроения ваших финансистов – они так упорно наседают на мою контору – при всем уважении, мастер Бугг, – что доходит до абсурда. Мне даже пришлось нанять телохранителей – за ваш счет. Осмелюсь спросить, сколько денег у вас есть сейчас? – На данный момент? – Да. Бугг достал потертый кожаный кошелек, раскрыл и заглянул внутрь. Потом поднял глаза. – Два докса. – Ясно. Вы точно преувеличиваете. – Ну, с одного я срезал гуртик, чтобы заплатить за стрижку. – У вас нет волос. – Именно поэтому хватило гуртика. Волосы в носу, в ушах. Подправить брови. Презентабельная внешность очень важна. – На ваших Утопалках? Бугг рассмеялся. – Это было бы забавно. – Затем посерьезнел и наклонился через стол. – Вы же на самом деле не думаете, что до этого дойдет. Как ваш клиент, я ожидаю самой искусной защиты на моем суде. – Как ваш адвокат, мастер Бугг, я буду первым в очереди жаждущих вашей крови. – Ну это не слишком-то лояльно с вашей стороны. – За мою лояльность вы не заплатили. – Но лояльность – это не то, за что платят, адвокат Слим. – Если бы я знал, что обман сопровождает вашу очевидную несостоятельность, мастер Бугг, я ни за что не согласился бы представлять вас в каком бы то ни было деле. Бугг выпрямился. – Это бессмысленно, – заявил он. – Как бесчисленное множество раз отмечал Тегол Беддикт, обман лежит в самом сердце нашей экономической системы. Подписанный контракт как этическое достоинство. Кусочки металла, ни на что больше не годного – кроме украшений, – как богатство. Рабство как свобода. Долг как собственность. И так далее. – Да, но сей установившийся обман необходим для моего благополучия, мастер Бугг. Без него моей профессии не существовало бы. Вся цивилизация, по сути – система контрактов. Ну да, сама природа общества основывается на взаимно одобренных критериях ценности. – Он замолчал и медленно покачал головой – это было пугающе сложное движение. – Зачем я вообще с вами это обсуждаю? Вы явно безумны, и ваше безумие готово обрушить лавину финансового краха. – Не вижу, с какой стати, мастер Слим. Конечно, если только ваша вера в значение социального контракта не основана на циничном своекорыстии. – Ну конечно, основана, дуралей! Слишком для неуклюжего шипения. Пальцы Слима извивались, как потерявшиеся, слепые и ищущие дорогу на ощупь червяки. – Без цинизма, – придушенно процедил он, – станешь жертвой системы, а не хозяином, а я слишком умен, чтобы стать жертвой! – И это приходится постоянно подтверждать самому себе собственным богатством, безбедной жизнью, необходимым превосходством над жертвами – таким превосходством вы окружаете себя непрерывно, судя по вашей материальной невоздержанности. – Словеса, мастер Бугг. Достаточно сказать – показуха. – Такая краткость, адвокат Слим? – Получайте, сколько заплатили. – В таком случае, – заметил Бугг, – странно, что вы вообще говорите. – Вот вам мой подарок. Я немедленно извещу ваших финансистов, что вы фактически банкрот, и в свою очередь предложу услуги по захвату ваших материальных активов. – Очень щедро с вашей стороны. Губы Слима спрятались в сухой гримасе. Один глаз дернулся. Червяки на ладонях смертельно побелели. – А пока я заберу эти два докса. – Не совсем два. – Тем не менее. – Буду должен срезанный гуртик. – Будьте уверены, я его в конце концов получу. – Хорошо. – Бугг залез в кошелек и выудил две монеты. – Это ведь заем? – В счет моего гонорара? – Естественно. – Чувствую, что вы уже не играете, мастер Бугг. – В какую же игру? – В которой победители побеждают, а проигравшие проигрывают. – Ах, в эту. Полагаю, что нет. Естественно, если допустить, что когда-нибудь играл. – У меня вдруг возникло подозрение: вся правда за слухами о надвигающемся обрушении рынка – ваших рук дело? – Вряд ли. Подтягиваются бесчисленные победители, уверяю вас. И естественно, они уверены, что в конце выиграют. Так оно и работает. Пока не прекратится. – Бугг щелкнул пальцами. – Пуфф! – Без этих контрактов, мастер Бугг, воцарится хаос. – Хотите сказать, победители запаникуют, а проигравшие бросятся захватывать. Да. Хаос. – Вы и впрямь безумец. – Нет, просто устал. Я смотрел в глаза очень многим проигравшим, Слим. Слишком многим. – И в итоге сделаете проигравшими всех нас. Чтобы обнулить счет? Но знаете, ничего не выйдет. Вы должны это знать, Бугг. Не выйдет. Вместо этого бандиты поднимутся наверх, вместо долга вы получите настоящее рабство, вместо контрактов начнется тирания. – Все маски будут сорваны, да. – И что тут хорошего? Старший бог пожал плечами. – Опасность безудержной экспансии, адвокат Слим, открывается в прахе и пепле, оставшихся после. Предполагая бессмертие вида, которое очень кстати для игры. Любой игры. Но это допущение не спасет в конце вас. Нет, оно на самом деле убьет вас. Это своекорыстное, набожное, претенциозное, высокомерное допущение. – И это говорит мне противный старик. – Вы понятия не имеете. – Имел бы кинжал, принес бы с собой. Чтобы прикончить вас, здесь и сейчас. – Да. Ведь любая игра заканчивается, правда? – И меня вы называете циником. – Ваш цинизм кроется в сознательном надругательстве над другими, чтобы утвердить собственное превосходство. Мой цинизм относится к сознательной слепоте человечества, не замечающего собственного вырождения. – Без этой сознательной слепоты не останется ничего, кроме отчаяния. – Ну, я не настолько циничен. На самом деле я совершенно не согласен. Может быть, когда сознательная слепота совершит предначертанный оборот, родится сознательная мудрость, люди увидят все, как оно есть. – Все? О чем вы говорите, старик? – Ну, о том, что все действительно ценное на самом деле бесплатно. Слим убрал монеты в свой раздутый кошелек и пошел к двери. – Очень оригинальное замечание. Увы, не буду желать вам доброго дня. – Не стоит. Слим повернулся, услышав жесткость в голосе Бугга, и вопросительно задрал брови. Бугг улыбнулся. – Теперь сантименты не будут бесплатны? – Нет, не будут. Как только несчастный адвокат ушел, Бугг поднялся. Ну что ж, началось. Почти в тот самый день, как и говорил Тегол. Непостижимый человек. И, возможно, в этом кроется какая-то надежда для человечества. Все, что нельзя взвесить или как-то измерить. Возможно. Теперь Буггу нужно исчезнуть. Пока ему не начали отрывать руки-ноги адвокаты, не говоря уж о финансистах. А это очень неприятно. Но сначала нужно предупредить Тегола. Старший бог оглядел кабинет, ощутив какое-то теплое чувство, почти ностальгию. В конце концов, это было даже забавно. Вся эта игра. Как и большинство игр. Даже интересно, почему Тегол остановился в первый раз. Впрочем, не такая уж загадка. Столкнешься лицом к лицу с жестокой правдой – с любой жестокой правдой – и станет понятно желание отступить. Как сказал Слим, нет ничего хорошего в отчаянии. Но отчаяние становится больше, когда иллюзия раскрывается. Да, я действительно устал. Бугг покинул кабинет, в который больше не вернется.
– Как могло остаться всего четыре курицы? Да, Ублала Панг, я смотрю именно на тебя. – Ради Странника, – вздохнула Джанат, – оставь беднягу в покое. А чего ты ждал, Тегол? Эти куры больше не в состоянии нести яйца, и в результате похудели, высохли и стали бесполезны, как стая матрон-ученых в моей старой школе. Действия Ублалы – акт настоящей отваги. – Съесть моих кур? Живьем? – Он хотя бы ощипал перья. – Они были мертвы к тому моменту? – Давай не будем обсуждать конкретные детали, Тегол. Каждому позволено один раз ошибиться. – Мои питомцы-любимчики, – застонал Тегол, глядя на туго набитую подушку с краю тростниковой циновки, служившей кроватью полукровке-тартеналу. – Никакие они не питомцы. Он прищурился на бывшую наставницу. – Я вспоминаю, как вы без устали твердили про ужас прагматизма в истории. И что же я слышу от вас теперь, Джанат? «Никакие не питомцы». Декларативное заявление, высказанное самым прагматичным тоном. Что ж, как будто одними словами можно искупить жесточайшее птичье убийство. – Внутри Ублалы Панга больше желудков, чем у нас с тобой, вместе взятых. Их нужно наполнять, Тегол. – О? – Он упер руки в боки – на самом деле, чтобы убедиться, что булавка удерживает одеяло на месте; прилюдное обнажение неделю назад до сих пор отзывалось болью. – О? – спросил он снова и добавил: – А что не так, точно и прагматически, с моей знаменитой окрошкой? – В ней были крошки. – С самым тонким привкусом, какого только можно достичь, прилежно собирая крошки с пола, особенно с пола, истоптанного голодными курами. Джанат уставилась на него. – Ты шутишь? Это действительно были крошки с пола? С этого пола? – И совсем ни к чему это удивленное выражение лица, Джанат. Разумеется, – продолжал он невозмутимо, стоя рядом с покрытой пятнами крови подушкой, – творческая кухня требует изысканности вкуса, утонченного гурманства… Тегол пнул подушку, и она закудахтала. Тегол развернулся и уставился на Ублалу Панга, который, сидя спиной к стене, повесил голову. – Я оставил одну на потом, – пробормотал гигант. – Ощипанную или в перьях? – Ну, там внутри ей тепло. Тегол перевел взгляд на Джанат и кивнул. – Видите? Вы видите, Джанат? Видите, наконец? – Вижу что? – Смертельный уклон прагматизма, учительница. Вот убойное доказательство ваших тезисов, выдвинутых многие годы назад. История бесчувственной рационализации Ублалы Панга – если можно назвать рациональным хоть что-то в его черепушке – привела его – и, осмелюсь добавить, бесчисленных ничего не подозревавших кур – к неизбежной, вопиющей крайности… жалкой наготы в подушке! Она подняла брови. – Тебя так напугала та сцена на прошлой неделе? – Не говорите ерунды, Джанат. Ублала высунул язык – громадный, пупырчатый кусок мяса – и пытался рассмотреть его, ужасно скосив глаза. – А сейчас-то что ты делаешь? – строго спросил Тегол. Язык вернулся на место, и Ублала начал моргать, чтобы привести глаза в порядок. – Клювом поцарапался, – сказал он. – Ты и клювы ел? – Начинать лучше с головы. Они без головы куда спокойней. – Правда? Ублала Панг кивнул. – И, наверное, ты считаешь это милосердным? – Чего? – Конечно, нет, – отрезал Тегол. – Только прагматичным. – Ой, меня едят. Но ничего страшного. У меня ведь нет головы! Ублала нахмурился. – Тебя никто не ест, Тегол. И голова у тебя на месте – я же ее вижу. – Я говорил от имени куриц. – Но они не говорят по-летерийски. – Ты не съешь моих последних четырех кур. – А что с этой, в подушке, Тегол? Хочешь ее обратно? Перья опять отрастут, хотя она может простудиться или еще что. Я отдам ее, если хочешь. – Очень щедро, Ублала, но не надо. Избавь ее от страданий, но осторожнее с клювом. Однако тем временем тебе нужно собираться – ты ведь должен был отправиться несколько дней назад, так ведь? – Я не хочу ехать на острова, – признался Ублала, проводя щербатым ногтем по грязному полу. – Я отправил сообщение. Это ведь нормально? Тегол пожал плечами. – Если нормально, то нормально. Правда, Джанат? Конечно, оставайся с нами, но тогда тебе надо отправляться на поиски пропитания. Для всех нас. Охотничья экспедиция – и это будет непросто, Ублала. Совсем непросто. Кораблей с припасами на реке нет уже несколько дней, и люди начали все прятать, как перед неизбежной страшной катастрофой. Так что, Ублала, повторюсь: это будет непросто. И горько признаваться, но некоторые сомневаются, что у тебя что-нибудь получится. Ублала Панг вскинул голову, в глазах вспыхнул огонь. – Кто? Кто? Четыре курицы прекратили клевать и в унисон вскинули головы. – Лучше не буду говорить, – ответил Тегол. – В любом случае, нам нужна еда. Тартенал вскочил на ноги, чиркнул головой по потолку и привычно полусогнувшись, пошел к двери. Побелка осыпала его волосы, осела на пол. Куры бросились за ним. – Если не справишься, – заметил Тегол, – мы начнем есть… э… побелку. – Известь ядовита, – сказала Джанат. – А куриное гуано – нет? Что-то я не слышал жалоб, когда вы наворачивали мою окрошку. – Ты вообще не слушаешь, Тегол, и я ничего не наворачивала, меня выворачивало. – Я смогу, – сказал Ублала, сжимая кулаки. – Я добуду нам еду. Я вам покажу. – И с этими словами он вышел в дверь, в переулочек, и исчез. – Как ты это сделал, Тегол? – Ну, это не моя заслуга. Так Шурк Элаль управляет им. Ублала Панг во что бы то ни стало хочет показать, что он сможет. – Ты играешь на его низкой самооценке, хочешь сказать. – Довольно ханжески звучит в устах учителя, нет? – Ого, все ноют старые раны? – Забудьте про старые раны, Джанат. Вам нужно уходить. – Что? До тебя дошли слухи, что я чего-то не умею? – Нет, я серьезно. Со дня на день нужно ждать неприятностей. Здесь. – И куда же мне податься? – Найдите тех, кто остался из ваших друзей-ученых, – кому можно доверять… – Тегол Беддикт, ну в самом деле. У меня нет друзей среди коллег, и уж точно никого, кому можно доверять. Ты явно ничего не знаешь о моей профессии. Мы ведь мензурки грызем зубами. В любом случае, о каких неприятностях ты говоришь? О твоей экономической диверсии? – Буггу следует научиться помалкивать. Он посмотрела на него неприятным изучающим взглядом. – Знаешь, Тегол Беддикт, никогда не представляла тебя агентом зла. Тегол пригладил волосы и выпятил грудь. – Впечатляет, но я не убеждена. Зачем ты все это делаешь? Какая-то рана из прошлого, которая затмевает все остальное? Страшное желание мести в ответ на какую-то ужасную травму в юности? Мне правда интересно. – Это, конечно, идея Бугга. Она покачала головой. – Не угадал. – Есть множество видов зла, Джанат. – Да, но твое прольет кровь. Много крови. – Есть ли разница между льющейся кровью и кровью, выдавливаемой медленно, мучительно, в ходе краткой жизни, полной, стрессов, несчастий, мучений и отчаяния – и все во имя какого-то неясного бога, которого никто не посмеет назвать святым? Даже стоя на коленях и повторяя слова молитвы? – Ох ты, – произнесла она. – Да, это интересный вопрос. Есть ли разница? Может быть, и нет, а может быть, только в степени. Но вряд ли это дает тебе моральные оправдания? – Я ничего не говорил о моральных оправданиях, – уточнил Тегол. – И одно это уже отличает меня от противника. – Да. Понимаю. И ты, конечно, готов уничтожить противника его же средствами, пользуясь его же священным писанием; коротко говоря, хочешь, чтобы он уничтожил сам себя. Ты у подножия горы, на которой угнездился твой враг. Или лучше сказать, в которую вцепился. И то, насколько ты демонически жесток, меня вовсе не удивляет, Тегол. Я видела в тебе эти черты давным-давно. И все равно, такая кровожадность? Ее я не вижу. – Может быть, все дело в ваших лекциях о прагматизме. – Да ладно, не смей тыкать в меня пальцем! Настоящий прагматизм, надо сказать, принес бы тебе громадное благосостояние, а в награду – безделье и все привилегии от системы. Стал бы настоящим паразитом, которого проклинают низшие, нуждающиеся и глупые, выброшенные на свалку, сидящие во всех переулках. У тебя в самом деле есть талант, особый дар, так что, будь ты сейчас богатейшим жителем империи, живи в громадном имении, окруженном армией телохранителей, имей полсотни наложниц в стойле, я бы нисколько не удивилась. – Не удивились, – повторил Тегол, – но, может быть, разочаровались бы? Она сложила губки и посмотрела в сторону. – Ну, это другой вопрос, Тегол Беддикт. Которого мы тут не обсуждаем. – Как скажете, Джанат. В любом случае правда в том, что я и в самом деле богатейший житель этой империи. Благодаря, конечно, Буггу, моему подставному лицу. – И все же ты живешь в халупе. – Унижаете мое жилище? Ах вы, неблагодарная гостья! Вы меня поразили в самое сердце, Джанат. – Вовсе нет. – Ладно, но поразили кур, и поскольку они не говорят по-летерийски… – Богатейший житель или нет, Тегол Беддикт, твоя цель – не хвастовство этим богатством, не полное использование власти, которую оно дает. Нет, ты намерен подорвать фундаментальную экономическую систему империи. И я даже представить не могу – зачем. Тегол пожал плечами. – Власть всегда уничтожает себя в итоге, Джанат. Будете спорить? – Нет. Значит, хочешь сказать, что это всего лишь упражнение по власти? Упражнение выльется в урок, который никто не поймет? Метафора стала явью? – Но, Джанат, когда я говорил о власти, уничтожающей саму себя, это была не метафора. Я говорил буквально. Так скольким же поколениям должников необходимо страдать – пока ловушки цивилизации множатся вокруг них и все больше материальных прихотей им недоступны? Сколько, прежде чем мы все остановимся и крикнем: «Ай-ай! Хватит! Не надо больше страданий, пожалуйста! Не нужно голода, войн и несправедливости!» И насколько я вижу, никаких поколений не хватит. Мы без конца копаем дальше и дальше, поглощая все, до чего можем дотянуться, включая своих соплеменников, как будто это всего лишь неоспоримое проявление какого-то закона природы, для которого нет ни морального контекста, ни этических рамок – несмотря на повсеместное лицемерное провозглашение этих двух понятий. – Слишком витиеватое выступление, Тегол Беддикт. Минус к оценке. – Хотите отделаться сухим юмором, Джанат? – Ой. Ладно, я начинаю постигать твою мотивацию. Ты посеешь хаос и смерть – ради общего блага. – Если бы я любил жаловаться, сейчас бы взвыл, что никто меня за это не поблагодарит. – Значит, ты принимаешь ответственность за последствия. – Кому-то нужно. Она молчала дюжину ударов сердца, и Тегол увидел, как расширяются ее глаза – в самом деле очаровательные. – Ты сам – ожившая метафора. Тегол улыбнулся. – Не любите меня? Бессмыслица! Как же меня не любить? И как не восхищаться? Я стал воплощением триумфального стяжательства, иконой этого великого безымянного бога! И если я ничего не делаю с громадным состоянием, так я заслужил право на это. По всем священным правилам, заслужил! – Но в чем польза уничтожения богатства? Уничтожения самой системы, с помощью которой ты его и добился? – Джанат, а в чем польза хоть чего-нибудь? Владеть – это достоинство? Всю жизнь работать на какую-нибудь богатую жабу – достоинство? Верная служба в каком-нибудь торговом доме – достоинство? Верная чему? Кому? О да, за эту верность платили сотню доксов в неделю? Как за любой товар? Так что же лучше – достоинство эгоистичного стяжательства или достоинство верности работодателю? Разве торговцы, сидящие на куче добра, не безжалостны и не готовы перегрызть глотку, как подобает обладателям завоеванных привилегий? И если для них это хорошо, почему должен отставать самый последний работник в доме? Где достоинство двух взаимоисключающих наборов правил; почему слова «мораль» и «этика» прежде всего срываются с языка у тех, кто позабыл о них, взбираясь на вершину? С каких пор этика и мораль стали орудием подчинения? Джанат смотрела на него с необъяснимым выражением лица. Тегол собирался воздеть руки в завершение речи, однако лишь пожал плечами. – И все же сердце мое разрывается из-за голой курицы. – Я так и думала, – прошептала Джанат. – Надо было вам уйти, – сказал Тегол. – Что? В переулке торопливо затопали сапоги – к двери. Хлипкая ставня – недавно установленная Буггом во имя скромности Джанат – отлетела в сторону. В комнату ввалились фигуры в доспехах. Джанат тихо вскрикнула.
Танат Йатванар застыл, не веря глазам. Прибывающие охранники упирались ему в спину, и пришлось растопырить руки, чтобы сдержать их напор и не создавать толкучку в этой нелепой комнате с кудахчущими курами и двумя вылупившими глаза горожанами. Ну, по крайней мере, она выпятила глаза. Мужчина, печально известный Тегол Беддикт, нелепый в одеяле на булавках, просто смотрел, как Танал уставился на Джанат и улыбается. – Вот это неожиданность. – Я… я вас знаю? Тегол спокойным голосом спросил: – Я могу чем-то помочь? Танал, все еще переваривая вопрос Джанат, не сразу обратил внимание на слова Тегола. Потом ухмыльнулся. – Я пришел, чтобы арестовать вашего слугу. По имени Бугг. – Ох, ну он не настолько ужасно готовит! – И как выяснилось, я обнаружил еще одно преступление. Тегол вздохнул, нагнулся и поднял подушку. Запустив внутрь руку, он вытащил живую курицу. Почти целиком ощипанную, осталось лишь несколько пучков перьев. Птица пыталась хлопать вялыми розовыми крыльями, голова болталась на тощей шейке. Тегол показал курицу. – Да, вот. Мы, по правде, и не рассчитывали на выкуп в любом случае. За спиной Танала охранник фыркнул, тут же зажав себе рот. Танал нахмурился, напомнив себе выяснить, кто позволил смех. Наказание – недельное дежурство вне очереди – послужит напоминанием, чего стоит непрофессионализм в присутствии Танала Йатванара. – Вы оба арестованы. Джанат – за побег из-под надзора Патриотистов. А Тегол Беддикт – за укрывательство упомянутого беглеца. – Ну что ж, – сказал Тегол. – Если бы вы проверили отчеты адвокатуры за последние месяцы, вы обнаружили бы официальное помилование Джанат Анар – заочно. Такое помилование вы всегда печатаете, когда кто-то полностью и, обычно, навсегда исчезает. Так что эта ученая получила полное помилование, что в свою очередь означает, что я не укрывал беглеца. А что касается Бугга – когда разыщете его, передайте ему, что он уволен. Я не потерплю в своем доме преступников. Так что теперь вы можете идти, сударь. Ну нет, второй раз она от меня не сбежит. – Если упомянутое помилование существует, – возразил Танал Теголу Беддикту, – тогда вы оба, несомненно, будете освобождены с должными извинениями. Однако на данный момент вы под моим надзором. – Он махнул одному из охранников. – Наручники. – Слушаюсь, командир.
Бугг свернул в узкий переулочек и обнаружил, что дорогу перегородил недавно убитый бычок – ножки согнуты, белый язык болтается; а Ублала Панг, обхватив сломанную шею животного, пыхтит и тянет тушу – лицо покраснело, лиловые вены вздулись на висках. Видно было, как дружное биение сердец отдается в жилах на толстой шее тартенала, который тащит бычка к двери Тегола. Маленькие глазки засияли при виде Бугга. – О, хорошо. Помоги. – Где ты его взял? Неважно. Он ни за что не пройдет в дверь, Ублала. Придется разделывать здесь. – О. – Гигант махнул рукой. – Вот все время что-нибудь забываю. – Ублала, Тегол дома? – Нет. Никого нет. – Даже Джанат? Тартенал покачал головой, пристально разглядывая бычка, плотно застрявшего в переулочке. – Придется оторвать ноги, – сказал Ублала. – А, Бугг, курицы же дома. Волнение Бугга росло с каждым шагом к дому, и теперь он понял, почему. Но дело было не только в волнении. Нужно было знать. Моя голова – меня отвлекли. Далекие поклонники и что-то ближе… Бугг перебрался через тушу, проскользнул мимо Ублалы Панга, что оказалось несложно из-за покрывшего гиганта пота, и поспешил к двери. Ставня сломана, сорвана с хлипких петель. Внутри четыре курицы маршируют по полу, как бездумные солдаты. Подушка Ублалы Панга пытается следовать за ними. Проклятье. Их сцапали. В штаб-квартире Патриотистов будет история. Ничего не попишешь. Полное уничтожение, выплеск гнева Старшего бога – да, уже скоро. Слишком много голов поднимутся, прищуриваясь, ощущая голод под языком. Только оставайся на месте. Оставайся на месте, Икарий. Не тянись к мечу, не хмурь брови. Да не омрачат гневные морщины твое нечеловеческое лицо. Оставайся, Икарий! Он вошел в комнату, нашел большой мешок. Ублала Панг заслонил дверной проем. – Что происходит? Бугг начал бросать нехитрые пожитки в мешок. – Бугг? Сунул в мешок курицу, другую. – Бугг? Последней была ходячая подушка. Завязав мешок, Бугг повернулся и отдал его Ублале Пангу. – Найди другое место, где прятаться, – велел он. – А все, что тут, – твое. – А что с коровой? – Это бычок. – Я пробовал, а он застрял. – Ублала – ладно, оставайся тут, но теперь ты сам по себе. Понял? – А куда ты идешь? А где все? Расскажи ему Бугг простыми словами, доступными Ублале Пангу, все могло повернуться иначе. Этот миг Старший бог вспоминал чаще других – в долгие времена воспоминаний. Скажи он правду… – Они просто ушли, друг, и никто из нас не вернется. Очень долго. А может, и вовсе никогда. Береги себя, Ублала Панг, и опасайся своего нового бога – в нем гораздо больше, чем кажется. И с этим Бугг вышел, снова перебрался через тушу и пошел к выходу из переулка. Там он остановился. Его будут искать. На улицах. Нужна ему непрерывная стычка? Нет, только один удар, одна сцена раскрытия силы, чтобы части тел Патриотистов летали по воздуху. Раз – и все. Чтобы не разбудить весь проклятый зверинец. Нет, я должен идти невидимым. И быстро. Старший бог пробудил силу, достаточно, чтобы сжать физическое тело, уничтожив его. Оставшись бестелесным, он просочился сквозь грязный уличный булыжник в жилы сточных канав, пронизывающих весь город. Да, здесь гораздо быстрее, с быстротой мысли… Он попал в западню, даже не успев почувствовать, что сбился с курса, словно притянутый магнитом. Затянутый, будто водоворотом, каменным блоком, погребенным в темноте. Камень силы – собственной силы Маэля – проклятый алтарь! Настойчиво призывающий, сковывающий, как все алтари стараются сковать своих избранных богов. Конечно, никаких чувств, никакой злобы, просто свойство структуры. Привкус древней крови, впитавшейся капля за каплей в кристаллическое кружево камня. Маэль сопротивлялся, его рев заставил дрожать нутро Летераса; он решил восстановить физическое тело, чтобы собрать силы… И тогда сработала ловушка – просто на появление его тела. Алтарь, погребенный под булыжником, сами булыжники зашевелились и задвигались, зажали Маэля – он не мог пошевелиться, не мог даже кричать. Странник! Ублюдок! Зачем? Зачем ты сотворил такое со мной? Но Странник, похоже, не собирался праздновать победу. Его не было рядом, а если и был, то не отвечал. Игрок выбыл из игры. Однако игра продолжается.
В тронной зале Вечного Дома Рулад Сэнгар, Император Тысячи Смертей, сидел в одиночестве, с мечом в руке. В колеблющемся свете факелов он уставился в никуда. У него в голове еще одна тронная зала, и там он не в одиночестве. Рядом с ним его братья; а дальше – отец, Томад, и мать, Урут. В тени у стены стоят Удинаас, Нисалл и женщина, имени которой Рулад не хотел называть, – бывшая жена Фира. И рядом с запертыми дверями – еще одна фигура, неразличимая в дымке. Совсем неразличимая. Бинадас склонил голову. – Я не справился, император, – покаялся он. – Я не справился, брат. Он показал рукой, и Рулад увидел копье, пронзившее грудь брата. – Тоблакай, призрак из наших древних войн после падения Кечры. Наших войн на море. Он вернулся, чтобы убить меня. Это Карса Орлонг, теблор, тартено тоблакай, тартенал, фенн – да, теперь у них множество имен. Я убит, брат, но для тебя я не умер. – Бинадас поднял голову и улыбнулся улыбкой мертвеца. – Карса ждет тебя. Ждет. Фир шагнул вперед и поклонился. Выпрямляясь, он тяжело смотрел на Рулада, который захныкал и вжался в трон. – Император. Брат. Ты не тот ребенок, которого я растил. Ты не тот ребенок, которого я взрастил. Ты предал нас у ледяного кристалла. Ты предал меня, украв мою нареченную, сделав ей ребенка, доведя ее до такого отчаяния, что она покончила с собой. – Его мертвая жена подошла к нему, и они взялись за руки. Фир сказал: – Я сейчас с Отцом Тенью, брат, и я жду тебя. Рулад закричал – жалобный звук разнесся по пустой палате. Трулл стоял с головой, бледной там, где прежде ее покрывали волосы; его глаза – глаза Остриженного, пустые, не видные никому; в эти глаза не может взглянуть ни один тисте эдур. Глаза одиночки. Он поднял копье, и Рулад увидел алые пятна на древке, на широком стальном острие. – Я вел воинов твоим именем, брат, и они теперь все мертвы. Все мертвы… Я вернулся к тебе, брат, когда Фир и Бинадас не могли. Вернулся просить за твою душу, прежнюю душу, Рулад, за ребенка, брата, которым ты был когда-то. – Он опустил копье, оперся на него. – Ты утопил меня, приковав к камню, пока тот Рулад, которого я знал, прятался во тьме твоего разума. Но больше ему не спрятаться. Из мрака у двери вперед двинулась фигура, и Рулад, сидя на троне, увидел сам себя. Юного, безоружного, неокропленного, с кожей без монет – гладкой и чистой. – Мы стоим в реке крови Сэнгаров, – сказал Трулл. – И мы ждем тебя. – Хватит! – завизжал Рулад. – Хватит! – Правда, – сказал Удинаас, подходя ближе, – беспощадна, хозяин. Друг? – Раб рассмеялся. – Вы никогда не были моим другом, Рулад. Вы держали мою жизнь в руке – и неважно, в какой – пустой или руке с мечом. Моя жизнь принадлежала вам, и вы думали, что я открыл вам сердце. Странник меня побери, зачем мне это? Посмотрите на мое лицо, Рулад. Лицо раба. Неприметное, как глиняная маска. А мышцы на моих костях? Они двигают ногами и руками – это просто орудия. Я держал свои руки в море, Рулад, пока они не онемели. Вся жизнь утекла из моей когда-то непокорной хватки. Удинаас улыбнулся. – И теперь, Рулад Сэнгар, кто из нас раб? Я стою на краю цепи. Предпоследним. Есть еще одни кандалы. Вот тут, видите? Стою и жду вас. Заговорила Нисалл, выйдя вперед обнаженная; она двигалась, как змея в свете свечей. – Я шпионила за тобой, Рулад. Выяснила все твои секреты, и теперь они со мной, как семя в утробе. И скоро мой живот раздуется и начнут появляться чудовища – одно за другим. Отпрыски твоего семени, Рулад Сэнгар. Отвратительные все до одного. И ты думал, что это любовь? Я была твоей шлюхой. Деньги, которые ты мне швырял, оплачивали мою жизнь, но недостаточно. Я стою там, где ты никогда не найдешь меня. Я, Рулад, не жду тебя. Теперь остались только отец и мать. Он помнил, когда видел их в последний раз, – в тот день, когда отправил их, закованных, в брюхо этого города. Это ведь было так мудро. Но тут испросил аудиенции охранник канцлера. По ужасному делу. Голос летерийца дребезжал, как расстроенная лира. Трагедия. Ошибка при смене надзирателей, несколько недель никто не спускался к их клеткам. Никакой пищи, зато, увы, слишком много воды. Собственно говоря, началось наводнение. – Мой император. Они утонули. Вода в камере – по грудь. А цепи… слишком короткие. Слишком. Дворец рыдает. Дворец скорбит. Император, вся империя повесила голову. Канцлер Трибан Гнол поражен. Он слег и не в силах выразить скорбь. Рулад смотрел на дрожащего человека, смотрел сверху вниз, спокойным взглядом того, кто знал смерть снова и снова, знал, не испытывая чувств. И выслушивал пустые слова, обязательные выражения ужаса и печали. А в уме императора слова могли звучать так: Я послал их вниз, чтобы они утонули. Без единого объяснения. Поднимающаяся вода, тающий, тонущий дворец. Этот Вечный Дом. Я утопил отца. Мать. Он видел эти камеры, черный поток, отметки на стенах, там, где они царапали стену, сидя на цепи. Он видел все. И они стояли здесь. Молча. Гнилая и разбухшая от газов плоть, лужи ила вокруг белых морщинистых ступней. Отец, на плечах которого Рулад ездил, захлебываясь от смеха, – ребенок превыше своего бога, который скачет по берегу, бога с бесконечной властью и силой, с обещанием защиты, как легкий поцелуй в лоб ребенка. Мать… нет, хватит. Я умираю и умираю. Да, смертей больше, чем кто-нибудь может представить. Я умираю, умираю и умираю. Но где же покой? Посмотри, что меня ждет. Посмотри на них! Рулад Сэнгар, Император Тысячи Смертей, сидел в одиночестве на троне, мечтая о покое. Но даже смерть не могла его предложить.
В это самое мгновение брат Императора, Трулл Сэнгар, стоял рядом с Онраком и, слушая писк котят эмлавы в грязи, с удивлением наблюдал, как Бен Адаэфон Делат, высший маг Малазанской империи, переходит вброд мелкую речушку. Он не обращал внимания на ледяной холод потока, грозивший отморозить плоть, кость, даже чувства – ничто не могло его остановить. Увидев одинокую фигуру, появившуюся из кустов на другом берегу, Быстрый Бен остановился. И, присмотревшись, улыбнулся и еле слышно пробормотал что-то вроде: «Ну а где же еще? И кто же еще кроме него?» И высший маг зашагал дальше. Навстречу старому другу, который и сам без промедления вошел в широкую реку. Еще один малазанец. Онрак положил руку на плечо Трулла и сказал: – Друг, здоров же ты плакать. – Знаю, – ответил со вздохом Трулл. – Это все потому… потому что я сам о таком мечтаю. Для себя. О братьях, о семье. О своем народе. Дары мира, Онрак – вот что ломает меня, снова и снова. – Я думаю, – сказал Онрак, – что ты прячешься от более глубокой правды. – Я? – Да. Есть ведь еще кто-то, так? Не брат, даже не соплеменник, не тисте эдур. Кто предлагает иной мир для тебя, особый. И вот о чем ты тоскуешь, и видишь отблеск этого мира, даже на встрече двух друзей, которую мы тут видим. Ты плачешь, когда я говорю о своей старинной любви. Ты плачешь, Трулл Сэнгар, потому что твоя любовь осталась безответной, а нет муки страшнее. – Пожалуйста, друг. Хватит. Послушай. Интересно, что они говорят друг другу? – Шум потока уносит их слова, как и всех нас. – Онрак крепче сжал плечо Трулла. – А теперь, мой друг, расскажи мне о ней. Трулл Сэнгар вытер глаза и улыбнулся. – Да, это была самая прекрасная женщина…
Книга четвертая. Буря жнеца
Я искал смертьМеж разбросанных обломковАлтаря какого-то храма.Я искал среди цветов,Кивающих ветру и егоСумрачным военным сказаниям.Я искал в кровавых ямах,На задворках женских шатров,Среди нерожденных детей,В ледяном штормеЯ искал утонувших.Среди костяных раковин и круглых червей,Там, где пляшут песчинкиИ каждая выкрикиваетСвое имя, свою жизнь, свою потерю.Я шел дорогами течений,И они никуда не привели.Среди неподвижных туманов,Где крадется неверный свет,Я искал мудрых духов,Мычащих истины во мраке глины.Однако мхи молчали, столь влажные,Что меня не запомнили.Когда же я добрался до поля жатвы,Где жнецы срезают спелые стебли,Мой горделивый поиск закончился.Кремневая коса срезала и меня.Я лежал голым в траве, потерявшисьСреди лета, а его теплый панцирьЮных обещаний отправилсяК священному небу осени.Но когда кости ночиОбернулись гвоздями, сверкающимиВ холодном забытье, из мракаСпустилась смерть и нашла меня.«Накануне К’усон Тапи»Ток Анастер
Глава девятнадцатая
Во многих аспектах большого заговора королевств Сафинанда, Болкандо, Ак’рина и Д’рхасилхани, кульминацией которого стали опустошительные Восточные войны, мы можем наблюдать глубочайшую иронию. Начать следует с того, что никакого заговора в действительности не существовало. Гнетущая угроза была фальшивкой, организованной и инспирированной могущественными экономическими силами в Летере, – и даже, нужно заметить, не одними лишь экономическими. Риск нападения со стороны злобного агрессора позволил наложить на население империи обременения, весьма удобные определенным деятелям из элиты; они без сомнения извлекли бы из них огромную материальную выгоду, если бы одновременно, причем в момент, крайне неудачный для летерийской истории, в стране не произошел финансовый коллапс. Приграничные королевства и народы востока в свою очередь не могли не ощущать нависшей над ними неизбежной угрозы, особенно в свете непрекращающейся кампании против оул’данов на севере. В результате большой альянс действительно сформировался, а с учетом вышеупомянутых подстрекательств из-за рубежа вдоль всей восточной границы вскоре вспыхнули боевые действия.Когда в детстве Сэрен грезила о любви, она ничем не отличалась от прочих девочек. Ей виделся высокий и статный герой, что однажды войдет в ее жизнь, возьмет на руки, прогонит все ее страхи – их, словно потоком, унесет вместе с грязью к далекому морю. Благословенные чистота и невинность – конечно же, она отдавалась подобным мечтам всей душой! Сэрен Педак все еще могла вспомнить и того ребенка, и болезненные спазмы в животе, сопровождавшие ее фантазии, – болезненные, но и сладкие, помогающие забыться, – однако наслаждаться подобной ностальгией она себе позволить не могла. Да, ребенок имеет право на мечты, пенять на это не следует, но и того, чтобы грустить о них, повзрослев, они тоже не стоят. Если уж на то пошло, в юности Сэрен какое-то время – и немалое, ведь глупые детские мечты рассеялись далеко не сразу – верила, что нашла своего волшебного героя, своего чудесного спасителя, каждый взгляд которого в ее сторону казался благословением. Нашла в лице Халла Беддикта. С тех пор она поняла, насколько ядовитой может быть невинность – в данном случае невинность ее веры в существование подобных героев. Ядовитой для нее самой. И для всех вокруг. Халла Беддикта убили в Летерасе. Вернее, убили его тело. Все остальное умерло гораздо раньше – в ее объятиях. В некотором роде Сэрен воспользовалась Халлом. Пожалуй, что даже не воспользовалась, а попросту изнасиловала. Пожрала его веру в себя, похитила идеалы – его представление о себе, о собственном месте в окружающем мире, о смысле, который он, как и любой мужчина, искал в своей жизни. Она нашла героя – а потом, пользуясь приемами столь же утонченными, сколь и жестокими, подвергла его осаде действительностью, и он пал. Действительностью, как она тогда себе ее представила. И как представляла до сих пор. В том и заключалась отрава у нее внутри – там шла война между мечтательным ребенком и прожженным циником, и она просочилась во взрослую жизнь. Халл Беддикт был оружием в этой войне и пал ее жертвой. В свою очередь подверглась насилию и она сама. Напившись допьяна в портовом городе, низвергнувшемся в хаос, когда в него в тучах дыма, пламени и пепла вступала армия эдур. Плоть ее стала оружием, душа – жертвой. Кого могло удивить и шокировать, что она попыталась после этого покончить с собой? Разве что тех, кто ничего не понимает и уже никогда не поймет. Сэрен смертельна для тех, кого любит. Она уже убила Халла Беддикта, и если когда-нибудь в ее сердце снова распустится ядовитый цветок, убьет еще раз. От страха так просто не избавиться. Страх возвращается могучими волнами, чтобы утянуть ее на глубину, в удушливый мрак. Во мне отрава. Не приближайтесь! Вы все, держитесь от меня подальше! Она сидела, чувствуя вес имасского копья у себя на коленях, однако к земле ее тянула, угрожая опрокинуть, тяжесть меча в ножнах на левом бедре. Словно клинок был не полосой кованого железа, а звеньями массивной цепи. Он ничего не имел в виду. Ты ничего не имел в виду, Трулл. Я точно знаю. Ну и, кроме того, ты мертв, как и Халл. У тебя по крайней мере хватило жалости не умереть у меня на руках. Будь благодарна хотя бы за это. Ностальгия или что-то еще, однако ребенок у нее внутри снова стремился выползти наружу, медленно, робко, но неуклонно. Это ведь совершенно безопасно. Сложить ладошки в ковшик и показать по секрету всем вокруг, – только, чур, никому не рассказывайте! – что прежние мечты засияли вновь. Безопасно, потому что Трулл мертв. От этого никому не станет хуже. Пусть у тебя опять скрутит живот. Да нет, не живот, ниже, ты ведь теперь взрослая женщина. Ну да, пусть, почему бы и нет? Для той, у кого внутри отрава, есть особое удовольствие в этом болезненном чувстве. В этом диком желании. В бессмысленных мечтах о сладкой капитуляции, о покорности – о покорности того рода, которая в действительности и есть господство – какой теперь смысл в кокетстве? Я капитулирую, чтобы требовать. Сдаюсь на милость, чтобы управлять. Готова отдаться насилию, потому что сама насильник, мое тело – оружие, а ты, любовь моя, – ты жертва. Потому что герои умирают. Как выражается Удинаас, такая уж у них судьба. Голос, который был Моккрой, Путем Сознания, с того первого раза больше ни единожды с ней не заговаривал, словно в некотором смысле в этом не имелось ни малейшей нужды. Достичь нужной дисциплины было теперь только ее задачей, совладать с соблазном господства над окружающими – тоже. Она справлялась и с тем и с другим. Едва-едва. Отзвуки прошлого лишь отвлекали ее от этого, убаюкивая, погружая в чувственные мечты о том, кто умер, о любви, которой уже не бывать. Само прошлое становилось оружием – она обнажала его, чтобы отогнать от себя настоящее, да и будущее, получается, тоже. Но и в прошлом таились опасности. Такие, как воспоминание о той минуте, когда Трулл Сэнгар извлек из ножен свой меч и вручил его ей. Он просто желал мне безопасности, только и всего. Как я смею вкладывать в этот жест еще какой-то смысл? Даже чтобы просто подсластить пилюлю желания? Сэрен Педак подняла голову. Сборище, которое представляла собой ее компания, вело себя не слишком компанейски, да и не сказать, чтобы норовило собираться вместе. Ниже по ручью Удинаас искал под камнями раков, чтобы хоть как-то разнообразить их диету, руки его от ледяной воды сначала покраснели, потом посинели, но он, похоже, не обращал внимания. Кубышка скрючилась у валуна, чтобы укрыться от холодного ветра, насквозь продувающего ущелье. В последние несколько дней она впала в необычное для себя молчаливое состояние и избегала встречаться с кем-либо взглядом. Силкас Руин стоял в тридцати шагах, на самом краю слоистого каменного карниза, и, казалось, внимательно изучал белесое небо – того же оттенка, что его собственная кожа. «Этот мир – его зеркало», – сказал, недобро усмехнувшись, Удинаас, прежде чем направиться к ручью. Чик уселся на плоском камне на полпути между Силкасом Руином и остальными. На его поверхности он разложил для очередного тщательного обследования весь свой оружейный ассортимент – словно в этой навязчивой страсти было что-то добродетельное. Все это Сэрен Педак успела заметить лишь вскользь, а потом ее взгляд остановился на Фире Сэнгаре. Брат того, кого она любила. Как, оказывается, легко такое произнести. Наверное, потому что это ложь. Или потому, что очевидная правда. Фир был уверен, что подарок Трулла означал больше, чем могло показаться; что даже сам Трулл не до конца осознавал, что именно им двигало. Что воин-эдур с печальным лицом нашел в ней, Сэрен Педак, летерийке-аквиторе, что-то такое, чего доселе никогда и ни в ком не находил. Ни в одной из бесчисленных красавиц тисте эдур, которых ему доводилось встречать. Молодых женщин, на лицах которых не оставили отпечатка годы тяжких странствий и еще более тяжкой тоски. Женщин, которые не были ему чужими. Женщин, сохранивших в чистоте свое представление о любви. Мир, в котором они сейчас оказались – действительно ли это Царство Тьмы? Куральд Галейн? Почему тогда небо здесь белое? Почему она может ясно, до рези в глазах, видеть предметы на совершенно головокружительном расстоянии? Сами Врата были чернильно-непроницаемыми – она ковыляла сквозь них вслепую, проклиная неровную жесткую почву под ногами, двадцать шагов, тридцать, а потом вдруг стало светло. Каменистый пейзаж, то тут, то там мертвые деревья вздымают кривые ветви в перламутровое небо. Когда наступало то, что в этом мире можно считать закатом, небо приобретало странный розоватый оттенок, который потом сгущался до пурпурного, синего и наконец черного. Иными словами, обычная смена дня и ночи. Следовательно, где-то за белесым покровом скрывалось солнце. В Царстве Тьмы – солнце? Она ничего не могла понять. Фир Сэнгар внимательно рассматривал стоящего в отдалении Силкаса Руина. Потом повернулся и подошел к аквитору. – Уже недолго. Она озадаченно подняла взгляд. – Недолго – до чего? Он пожал плечами, уставился на имасское копье. – Думаю, Трулл бы оценил это оружие по достоинству. Не так, как ты ценишь его меч. В груди у нее вспыхнул гнев. – Он сам мне сказал, Фир! Он вручил мне свой меч, но не сердце! – Ему было не до того. Все его мысли были о возвращении к Руладу – о том, какой будет его последняя аудиенция у брата. Он не мог в тот момент думать еще и… о другом. Однако это другое управляло в тот момент его руками, его жестом. Душа моего брата все сказала этим ритуалом. Она отвернулась. – Теперь это уже неважно, Фир. – Для меня – важно. – Голос его был исполнен горечи. – Мне все равно, что ты об этом думаешь, что именно говоришь себе, чтобы заглушить чувства. Некогда один из моих братьев потребовал себе женщину, которую я любил. Я не стал перечить – теперь она мертва. Куда бы я ни глянул, аквитор, я вижу ее кровь, потоки крови. Когда-нибудь я в них захлебнусь, но это как раз неважно. Пока я жив, Сэрен Педак, и способен справляться с безумием, я буду заботиться о тебе и защищать тебя, поскольку мой брат вложил тебе в руки свой меч. Он отошел в сторону, но даже тогда она не посмела поднять на него глаза. Трулл Сэнгар, какой же ты идиот! Такой же, как и любой другой мужчина, как все мужчины. К чему эти ваши жесты? Ваша готовность к жертвам? Зачем вы вручаете нам себя? Мы – не сосуды чистоты. Не образцы невинности. Мы не станем беречь вашу душу, словно это хрупкая драгоценность. Нет же, болваны, мы просто будем ей бесстыдно пользоваться так же, как своей собственной. Хуже, как если бы она значила даже меньше, чем наша собственная, – хотя куда уж меньше! Под подошвами заскрипели камни, и рядом с ней присел на корточки Удинаас. В его сложенных ковшиком ладонях плескался пескарь. Извивался в крошечной, быстро уменьшающейся лужице. – Думаешь поделить его на шестерых, Удинаас? – Не в этом дело, аквитор. Взгляни на него. Повнимательней. Видишь? У него нет глаз. Пескарь слепой. – И что тут важного? – Однако она тут же сообразила, что да, это важно. Озадаченно подняла глаза, увидела, как резко блестит взгляд самого Удинааса. – То, что мы здесь видим, не то, что на самом деле, так? – Темнота, – кивнул он. – Пещера. Утроба. – Но… как же тогда? – Она огляделась. Ломаный камень, бледные мхи и лишайники, деревья – мертвее мертвого. И небо. – Дар – или проклятие, – сказал Удинаас, поднимаясь. – Она ведь взяла себе супруга, правда? Она смотрела, как он бредет обратно к ручью, как заботливо возвращает слепого пескаря в бегущий поток. Такого жеста Сэрен от него как-то не ожидала. Кто – она? Кто взял супруга? – Дар или проклятие, – повторил Удинаас, вернувшись. – Споры об этом не утихают. – Мать Тьма… и Отец Свет. Он улыбнулся своей обычной холодной улыбкой. – Сэрен Педак наконец-то зашевелилась у себя в ямке. У меня три брата никак из головы не выходят. Три брата? Он продолжил, словно она сама должна была все понимать: – Да, они из потомков Матери Тьмы, но их ведь было множество, разве не так? Почему-то ведь выделяют именно этих троих. Андарист, Аномандр, Силкас. Что там говорил нам Чик? А, ерунда. Мы ведь сами видели гобелены, правда? Андарист, черный, как сама ночь. Аномандр и его сияющие белые волосы. Ну и Силкас, этот наш ходячий ужас без единой кровинки, белее, чем труп, и примерно настолько же дружелюбный. В чем же, спрашивается, причина столь жестокого отчуждения между сыновьями и матерью? Может быть, вовсе не в том, что она раздвинула ноги перед Светом, которого никто не хотел в отчимы? Может, все это ложь, приятная и для всех удобная? Быть может, Сэрен Педак, они просто выяснили, кто на самом деле их отец? Она невольно взглянула туда, куда сейчас был направлен его взгляд – на Силкаса Руина. Фыркнула и отвернулась. – Да какая разница? – Какая разница? – переспросил Удинаас. – Сейчас – никакой. Но разница еще будет. – Почему? Просто в каждой семье свои тайны. Он лишь рассмеялся в ответ. – У меня тоже найдется вопрос. Если внешне Силкас Руин неотличим от Света, каков же он внутри? «Этот мир – его зеркало». Но мир, который мы сейчас видим – обман. – Удинаас, я привыкла думать, что дети Матери Тьмы и Отца Света – тисте эдур. – Да, возможно – в последующих поколениях. А с тремя братьями никакой связи вроде как и нету. – Скабандари. – Да, я бы не удивился. Отец Тень, ведь так? Ну и семейка получилась! О сестрах тоже не следует забывать. Менандор, ярое пламя зари, Шелтата Лор, ласковые сумерки, и Сукул Анхаду, неверная сука-ночь. Были ли другие? Да наверняка, просто отвалились в сторону. Для мифов лучше, когда числа не слишком велики, тройка же – лучше всего. Трое этих, трое тех. – Но Скабандари выходит четвертым? – Андарист мертв. Вот как? «Андарист мертв». Интересно, откуда он знает? Кто говорит с тобой, Удинаас, когда ты по ночам мечешься в лихорадке? Она внезапно поняла, что может выяснить. Проскользнуть внутрь, словно тень. Похитить это знание при помощи волшебства Моккры. Иными словами, могу изнасиловать чье-то сознание. Так, что он даже ничего не узнает. Она ведь вынуждена так поступить, разве нет? Надвигается что-то ужасное. И Удинаас знает, что именно случится. Во всяком случае, что может случиться. Да и Фир Сэнгар – он только что поклялся меня защищать, будто тоже подозревает – вот-вот произойдет смертельное столкновение. Одна я ничего не знаю. Но это можно изменить. Она может применить силу, которую нашла внутри себя. Это не более чем самозащита. Оставаясь в неведении, она заслуживает любой ожидающей ее судьбы; да-да, если она не проявит сейчас жестокости, значит, так ей и надо. За то, что отвергла предложенное Моккрой, ее дар. Неудивительно, что с той первой беседы Моккра ей ничего не сказала. Сэрен все это время просидела в своей ямке, просеивая пальцами песок – а вдруг какое-нибудь семя да прорастет. Только на дно ямы не проникает свет, а среди мерзлых песчинок нет ничего живого. Все это было лишь игрой для собственного удовольствия. Я имею право на то, чтобысебя защитить. На самооборону. Чик и Силкас Руин возвращались к стоянке. Удинаас смотрел на них с таким же живым вниманием, с которым изучал слепого пескаря. Я узнаю твои тайны, раб. Твои тайны – и, быть может, еще много чего. Теперь Удинаас, даже захоти он обратного, мог видеть Силкаса Руина лишь по-новому. В новом свете, ха-ха. Обиженный сын. Во всяком случае, один из сыновей. Обиженные сыновья, дочери, внуки, их собственные дети, и так до того дня, когда раса Тени пошла войной на расу Тьмы. И все из-за одного неудачно выбранного слова, оскорбления, косого взгляда, брошенного сто тысяч лет тому назад. Только, спрашивается, где же дети Света? Что ж, быть может, только к лучшему, что их нет поблизости. И без того завариваются серьезные неприятности: Силкас Руин и Чик по одну сторону, Фир Сэнгар – и, может статься, Скабандари – по другую. Но, конечно же, Фир Сэнгар – отнюдь не Смертный Меч Тени. Пусть даже именно таково его желание, быть может, даже внутренняя убежденность. Да уж, из этого вряд ли выйдет что-нибудь хорошее. В молчании продолжали они свой путь через выветренный, безжизненный пейзаж. Хотя и не совсем безжизненный. Здесь водятся… пескари. Их поход близился к завершению. Оно и к лучшему. Если кого-то интересует его мнение, нет ничего гнусней тех старинных легенд, в которых могучие благородные путешественники просто продолжают двигаться вперед, от одного абсурдного эпизода к следующему, и у каждого эпизода имеется потайной смысл по крайней мере для одного из этих прекраснодушных болванов – поскольку так требуется для морали, тянущейся иззубренным сверкающим гребнем через всю историю, от головы и до кончика длинного извивающегося хвоста. Легенды, способные жалить. Ну да, они все такие. Для того и придуманы. Только к нашему достославному походу это не относится. В нашей легенде не будет громоподобной морали, поражающей слушателя, словно удар молнии прямо между глаз. Не будет головокружительного каскада многозначительных событий, по которым они, словно по лестнице, так ее и растак, поднимутся к воздвигнутой на вершине горы волшебной башне – где все истины сразу найдут свое подтверждение в банальном поединке между героем и злодеем. Да посмотрите вы на себя! Среди нас нет ни одного героя, злодей на злодее, а никакой башни не существует. Пока что. Я вижу, как сквозь камни сочится кровь. Кровь, которой еще предстоит пролиться. Много крови. Тебе так нужна эта башня, Силкас Руин? Тебе, Фир Сэнгар? Тебе, Чик? Вам придется возвести ее самим – и ведь вы это сделаете. Каждую ночь его била лихорадка. Неизвестная зараза, чей шепот звучал в его венах, предпочитала нападать, когда рассудок пребывает во мраке, во сне. Откровения являлись обрывочными фрагментами, кусками, намекающими на какую-то важную, огромную истину. Только он им не доверял – все эти откровения были ложью. Чьей-то ложью. Странника? Менандор? Пальцам, лезущим ему прямо в мозг, нет числа. Слишком все противоречиво, каждое новое видение норовит опровергнуть предыдущее. Что вам всем от меня нужно? Чем бы это ни было, он не собирался его отдавать. Да, он бывший раб – но уже не раб более. В этом мире давным-давно никто не жил. Во всяком случае, в этой его области. Деревья простояли мертвыми так долго, что успели обратиться в хрупкий камень, все целиком до тончайших веточек. На них навеки застыли нераспустившиеся бутоны – в ожидании весны, которая никогда уже не наступит. Даже солнце где-то наверху, за белесой завесой, было ложью. В конце концов, если это Тьма, должно же быть темно? Он рассчитывал обнаружить хоть какие-то руины. Доказательство, что когда-то здесь кипела жизнь тисте анди. Однако до сих пор ему не попалось на глаза ничего, что несло бы на себе следы работы искусных рук, направляемых разумом. Не было ни дорог, ни даже тропинок. Когда свет невидимого солнца стал угасать, Чик объявил привал. С тех пор как они оказались в этой местности, он еще ни разу не извлекал свою цепочку с двумя кольцами – ну, хоть чем-то сей этап великого похода отличается в лучшую сторону. Костер разжечь было не из чего, так что сухие остатки вяленого оленьего мяса не имели шансов напитаться влагой из бульона и добавить скудному ужину хоть немного тепла. Ничуть не радостней оказалась и беседа. – Чик, – спросила Сэрен Педак, – откуда здесь свет? – Мы идем по дороге, по Пути, – ответил молодой тисте анди. – Куральд Лиосан, давний, очень давний дар Отца Света. Сама видишь – недолго прожил его прекрасный сад. – Он пожал плечами. – Разумеется, Силкасу Руину и мне это вроде как все равно, вот только вести остальных за ручку совсем не хотелось бы… – В улыбке Чика не было ни капли тепла. – По-моему, вы именно этим и занимаетесь, – заметил Удинаас. Мрак сгущался, но он обратил внимание, что видит ничуть не хуже, чем на свету. Информировать об этом остальных он не стал. – У меня хватает такта не говорить вслух очевидные вещи, летериец. В отличие от тебя, увы. – Такта? В жопу твой такт, Чик. Улыбка Чика закаменела еще больше. – От тебя, Удинаас, нет никакой пользы. И ты, я уверен, об этом и сам знаешь. Сэрен Педак скривилась в гримасе: – Нет никакой нужды… – Все в порядке, аквитор, – перебил ее Удинаас. – Просто я уже устал копаться в том дерьме, которым нас кормят. Чик, куда ведет эта дорога? Где мы окажемся, когда она закончится? – Странно, что ты сам до сих пор не догадался. – Я догадываюсь. Сэрен Педак, сидевшая напротив, нахмурилась: – Может, тогда и мне скажешь? – Не могу. Пока это секрет – и да, я сам только что говорил про дерьмо, но так у тебя будет шанс остаться в живых. Учитывая, что нас ожидает, ты еще можешь вернуться – после того как все слова будут сказаны и все деяния совершены. – Вот спасибо-то, – устало проговорила она, отворачиваясь. – Он ничего не знает, аквитор, – вмешался Фир Сэнгар. – Да и откуда ему? Он просто раб. Чинил сети. Подметал с пола влажные листья и сыпал вместо них сухие. Устриц собирал. – И как-то ночью, на берегу, видел белого ворона, – кивнул Удинаас. Неожиданно воцарилось молчание, которое, хмыкнув, прервал Силкас Руин: – Ничего не значит. Разве что это было предвестие моего возрождения. Так что ты, Удинаас, выходит, своего рода пророк. Ну, или лжец. – Вероятней всего, и то и другое, – согласился Удинаас. – Но белого ворона я тем не менее видел. Были то сумерки, или уже наступила тьма? Не помню точно, но разница вроде как представляется существенной. Быть может, есть смысл постараться – я хочу сказать, поднапрячься и все-таки вспомнить. Однако я уже не тот, кого можно заставить напрячься. – Он бросил взгляд на Силкаса Руина. – Скоро и так все узнаем. – Бессмысленная чушь, – объявил Чик, отклонился назад и вытянулся на жесткой почве, переплетя пальцы под затылком и уставившись в пустое, черное небо. – Так, значит, это все-таки дорога? – поинтересовался Удинаас, не обращаясь ни к кому конкретно. – Дар Отца Света. Звучит интригующе. Я, собственно, что хотел спросить – мы на этой дороге единственные путники? Чик снова сел. – Ага, ты тоже почувствовал, – усмехнулся Удинаас. – Как у тебя пушок на затылке пытается встать дыбом. Почувствовал. Унюхал. Уловил шорох, подобный дуновению ветерка. Мурашки по коже побежали, все такое. Силкас Руин вскочил на ноги, на лице его отчетливо читалось гневное выражение. – Менандор! – Я бы сказал, у нее на эту дорогу прав побольше, чем у нас, – заметил Удинаас. – Однако Чик привел нас именно сюда, из самых добрых побуждений. Вот они, благие намерения! – Она следит за нами, – проговорил Силкас Руин, нащупывая ладонями рукояти своих поющих мечей. Потом поднял взгляд в небо. – С воздуха. – Для вашей семейки весь смысл жизни – в старых склоках, разве нет? – Не понимаю. – На лице Фира Сэнгара появилась тревога. – Зачем Сестре Рассвет следовать за нами? Ей-то какое дело до души Скабандари? – Финнэст, – негромко пробормотал Чик. И добавил, уже в голос: – Душа Кровавого Глаза, эдур. Она хочет получить ее для себя. И ту силу, что в ней заключается. Удинаас вздохнул: – Итак, Силкас Руин, что же ужасного ты совершил против своей сестры, что она так привязана к солнцу? Или дочери, или что у вас там за родство. Почему она жаждет твоей крови? Что вы там все натворили друг другу многие тысячелетия тому назад? Неужели нельзя было просто обняться и разойтись с миром? Похоже, что нет. – Ничего особо преступного, – отозвался Силкас Руин. – Вражда вызвана нашими амбициями, пусть я даже не всегда это осознавал. Увы, если живешь так долго, ничего другого уже не остается. Только ненависть и жажда мести. – Предлагаю вам групповое самоубийство, – сказал Удинаас. – Тебе и твоим убогим родственничкам, и ты, Чик, тоже можешь присоединиться – потешишь самолюбие или что у тебя там. Провалитесь все куда-нибудь подальше из мира смертных, а нас оставьте в покое! – Удинаас, – заметил Чик, которого предложение явно позабавило, – мы сейчас не в мире смертных. – Чушь собачья! – Во всяком случае, в том смысле, который ты вкладываешь в свои слова. Здесь – царство стихий. Их ничто не сдерживает, под каждой поверхностью скрывается хаос. Это – мир тисте. – Просто тисте? – встрепенулась Сэрен Педак. – Не анди или эдур?.. – Аквитор, – сказал Силкас Руин, – тисте были первыми детьми. Самыми первыми. Мы построили первые города, первые цивилизации. Здесь, в областях, подобных этой. Как говорит Чик – в царстве стихий. – А как же Старшие боги? – удивилась Сэрен. Ни Чик, ни Силкас Руин ничего не ответили, затянувшееся неловкое молчание прервал смех Удинааса: – Нежеланные родственнички! Затолкать их куда-нибудь по дальним комнатам, двери запереть на засовы, на стук не реагировать – авось как-нибудь сами собой уберутся восвояси. Обычная проблема с историями о сотворении мира. «Мы были первыми, разве не ясно? Остальные? Не стоят внимания. Просто самозванцы, которые путались у нас под ногами, если не сказать хуже. Взгляните лучше на нас! Тьма, Свет и полумрак между ними. Бывает ли что-либо чище, что-либо ближе к первородным стихиям?» Ответ, разумеется, утвердительный. Кто-нибудь желает примеров? – Прежде Тьмы ничего не было! – раздражение в голосе Чика сделало его восклицание еще резче. – Звучит правдоподобно, – пожал плечами Удинаас. – И тем не менее так ли это? В конце концов, Тьма тогда должна быть чем-то бóльшим, чем просто отсутствие света. Негативное определение нас тут вряд ли устроит. Хотя допустим, что заявление Чика вовсе не столь небрежно, как могло показаться. «Прежде Тьмы ничего не было». Прямо-таки ничего. Иными словами, полное отсутствие всего. Но подождите, откуда же тогда взялся хаос? Было ли ничто истинной пустотой, или все же исполнено хаоса? А Тьма тогда – некий порядок, наложенный на хаос? Но был ли это единственный такой порядок? Мне это утверждение кажется слишком сильным. Эх, Пернатую Ведьму бы сюда – я столько всего успел позабыть про Плитки. Всю эту ерунду – из того родилось это, все такое. В любом случае хаос также породил Огонь. Иначе невозможно – без Огня не было бы Света. Можно даже отметить, что без Света невозможна Тьма, а без них обоих – Тень. Однако Огню требуется топливо, и здесь не обойтись без чего-то… твердого – порождения Земли. Воздух Огню тоже нужен, то есть… – Хватит с меня этой белиберды, – объявил Силкас Руин. Тисте анди удалился в ночь – которая вовсе не была ночью, во всяком случае, для глаз Удинааса. Он обнаружил, что прекрасно видит Силкаса Руина, который отошел где-то десятка на четыре шагов, потом опять развернулся в сторону лагеря. Выходит, Белый Ворон, ты все-таки хотел бы послушать белиберду? Но так, чтобы никто не видел твоего лица и не обращался к тебе напрямую? Готов предположить, Силкас Руин, что о рождении всего сущего ты знаешь ничуть не больше нашего. Твои представления об этом столь же причудливы, как мои – и столь же наивны. – Удинаас, – заговорил Фир Сэнгар, – женщины эдур полагают, что кечра связали все сущее с самим временем и тем самым обрекли его на неминуемое уничтожение. Их злодеяние велико. Однако у этой смерти – и я очень много думал на эту тему, – у этой смерти вовсе не лик хаоса. Совсем наоборот. – Хаос рвется наружу, – проговорил Чик, причем из его голоса исчезли обычные нагловатые нотки. – Стремится все пожрать. Мать Тьма рассеяла его силы, его войска, и с тех пор он жаждет воссоединиться, снова стать единым целым. Когда это наконец произойдет, никто уже не сможет ему противостоять, даже Мать Тьма. – Видимо, тогда у Матери Тьмы имелись союзники, – заключил Удинаас. – Или же она заманила хаос в ловушку, застала врага врасплох. Неужели все сущее возникло из предательства, Чик? И на этом основана твоя вера? Неудивительно, что вы только и думаете, как вцепиться друг другу в глотку. – Слушай меня внимательно, Силкас Руин. Я знаю о тебе больше, чем ты можешь подумать. Вот только, сразу же сообразил он, сознаваться в этом – идея не самая лучшая и может вообще оказаться фатальной. – В любом случае Мать Тьму тоже что-то должно было породить. Какой-то заговор внутри самого хаоса. Беспрецедентный альянс – там, где любые альянсы под запретом. То есть очередное предательство. Фир Сэнгар наклонился чуть вперед: – Удинаас, а как ты узнал, что нас преследуют? Про Менандор? – Рабам нет нужды специально оттачивать чувства, Фир Сэнгар. Хозяева так непредсказуемы. Однажды утром вы просыпаетесь с зубной болью, мучения делают вас вспыльчивыми – в результате еще до обеда на целую семью рабов обрушивается беда. Гибнет чей-то муж, или жена, или отец, или сразу несколько человек. Избиты, искалечены, ослеплены, просто убиты на месте – никогда ничего нельзя исключить. Не похоже, что ответ убедил Фира, – сказать по правде, объяснение так себе. Да, обостренное чувство опасности может заставить тебя встрепенуться, зажечь инстинкты, подсказывающие, что кто-то к тебе подкрадывается. Но чувствовать кого-то и знать, что это Менандор, – не одно и то же. Выдать свое знание было неосторожным поступком. Я хотел выбить этих болванов из равновесия, однако этим только сделал их опасней. Для себя же. Теперь они понимают – или вот-вот поймут, – что бесполезный раб здесь не сам по себе. Пока что, во всяком случае, никто не стал задавать лишних вопросов. Они развернули подстилки и улеглись, чтобы провести еще одну беспокойную ночь. Во мраке, который не был мраком. Рабы, которые могут стать господами, а где-то впереди над ними уже нависла огромная свинцовая туча, беременная громом, молниями и кровавым дождем.
Поскольку в то же время, и совпадение это было не совсем случайным, на северо-западе началось карательное вторжение, император Рулад Сэнгар не мог не ощущать, что находится в кольце врагов…«Пепел восхождения»История Летера, том VIКаласп Хиванар
Она дождалась, пока дыхание раба не сделалось глубоким, размеренным, не вошло в ритм сна. Необходимости бороться с собственной совестью больше не было. Удинаас не сумел скрыть, что знает слишком много. Так и остался рабом, только теперь его госпожа – Менандор, тварь ничуть не менее предательская, злобная и безжалостная, чем прочие члены семейки несостоявшихся богов. Шепоток Моккры ожил у нее в мозгу, свободный, словно вольная мысль, не ограниченный ни черепной коробкой, ни утоптанными тропками, по которым привык бродить разум. Тонкая струйка поднялась вверх, повисла над ее головой. Сэрен придала ей форму змейки, что крутит носом из стороны в сторону, на миг обнажая язычок, и вынюхивает дух Удинааса, его душу. Вот она – теперь поближе, осторожное касание… Горячо! Сэрен Педак почувствовала, как змейка отдернулась. Прямо в ее сознание волнами хлынул обжигающий жар. Лихорадка, пылающая в душе Удинааса! Он пошевелился под одеялом, но не проснулся. Надо действовать тоньше, самой стать той змейкой, форму которой она избрала. Сэрен Педак снова подобралась поближе к пылающей печи, потом закопалась в окружающий ее горячий песок. Было больно, но теперь она поняла, что этот огонь – вовсе не неотъемлемый атрибут души Удинааса. Все дело в том месте, куда занесло его сновидение – в царство обжигающего света… Она открыла глаза и обнаружила себя на изрезанной равнине. Докрасна раскаленные, хрупкие валуны. Плотный тугой воздух – словно дыхание гончарной печи. Выжженное добела небо над головой. Удинаас, спотыкаясь, ковылял куда-то в десяти шагах от нее. Она заставила змейку скользнуть следом. Над ними проплыла огромная тень. Удинаас резко развернулся и, выгнувшись, уставился вверх – тень прошла мимо, двинулась дальше – дракон в серебряной и золотой чешуе, скользя на распростертых крыльях, миновал гребень холма прямо перед ними и через мгновение исчез из виду. Сэрен чувствовала – Удинаас ждет, что дракон появится снова. Потом он его увидел – крошечного, как точку, сияющую пылинку, стремительно тающую в небесах. Летерийский раб что-то прокричал, но Сэрен не смогла понять, был ли это вопль гнева или разочарования. Не нравится, что его бросили. На змейку посыпались мелкие камушки, она в ужасе развернула головку – и увидела прямо над собой женщину. Не Менандор. Летерийка. Маленькая, гибкая, светлые, почти совершенно белые волосы. Она робко двинулась к Удинаасу, в каждом движении читалось – нервы у нее натянуты так, что вот-вот лопнут. Еще одна незваная гостья. Удинаас пока не отвел взгляда от небес, и Сэрен смотрела, как летерийка подкрадывается к нему все ближе. В пяти шагах она остановилась, выпрямилась, разгладила ладонями спутанные лоснящиеся волосы. Исполненным страсти голосом незнакомка произнесла: – Я давно тебя ищу, любимый! Он не обернулся. Даже не шелохнулся, но Сэрен заметила в его позе, в линии спины, даже в том, как он держит голову, нечто новое. В голосе, когда Удинаас наконец ответил, прозвучала усмешка: – Любимый? Он уже стоял к ней лицом. Полные боли глаза, застывшие черты – заледеневшие, словно дерзкий вызов окружающему огненному царству. – Уже не тот пугливый зайчонок, как прежде, Пернатая Ведьма – о, я вижу, как зазывающе ты теперь на меня смотришь, вижу бесстыжесть, слышу приглашение в твоем голосе. И тем не менее истина в том, что огонь сомнения ты скрыть не можешь. К тому же, – добавил он, – я слышал, как неуверенно ты ко мне подбираешься, и даже мог обонять твой страх. Что тебе нужно, Пернатая Ведьма? – Я не боюсь, Удинаас, – ответила женщина. Да, то самое имя. Пернатая Ведьма. Подружка-рабыня, метательница плиток. Однако кто бы мог подумать, насколько сложные у них отношения. – Боишься, – возразил Удинаас. – Поскольку рассчитывала застать меня здесь одного. Она оцепенела, потом заставила себя пожать плечами. – Менандор, ты безразличен, любимый. Тебе следует это понять. Для нее ты не более, чем оружие. – Какое из меня оружие? Тупое, выщербленное, слишком хрупкое. Пернатая Ведьма расхохоталась – резко, визгливо. – Хрупкое? Странник меня забери, Удинаас, вот уж этого-то в тебе никогда не было! Сэрен Педак с этой оценкой согласилась. Зачем он прибедняется? – Я спросил, что тебе нужно. Зачем ты здесь? – С нашей последней встречи я сильно изменилась, – ответила Пернатая Ведьма. – Я стала Дестрой Ирант Странника, последнего Старшего бога летерийцев. Стоящего за Пустым Троном… – Трон не пуст. – Он опустеет. – Твоя новообретенная вера опять нам мешает. Твоя настойчивость, происходящая из надежды, что ты снова в центре событий. Где сейчас скрывается твое бренное тело, Пернатая Ведьма? Разумеется, в Летерасе. В каком-нибудь вонючем, душном закутке, который ты объявила храмом, – о да, твоя уязвленная реакция ясно показывает, что я не ошибся. Насчет тебя. Значит, ты изменилась, Пернатая Ведьма? Что ж, обманывай себя сколько хочешь. Но не думай, что сумеешь одурачить меня. Что я упаду сейчас в твои объятия, задыхаясь от преданности и похоти. – А когда-то ты меня любил! – Когда-то я еще и вдавил раскаленные докрасна монеты в мертвые глазницы Рулада. Увы, оказалось, что они не так уж и мертвы. Мое прошлое – сплошное море сожалений, однако я уже выполз на берег, Пернатая Ведьма. И, надо сказать, довольно далеко. – Мы должны быть вместе, Удинаас! Дестра Ирант и Т’орруд Сегул, и у нас в распоряжении будет Смертный Меч. Летерийцы, все трое. Так и должно быть, и посредством нас Странник возвысится опять. Получит власть, господство – все то, что нужно нашему народу, чего нам так давно не хватало. – Вот только тисте эдур… – Их власть скоро кончится. Серая империя Рулада была обречена с самого начала. Ты и сам это видел. Она уже шатается, трещит по швам, начинает рассыпаться. Но мы, летерийцы, ее переживем. Мы переживали любые невзгоды, а теперь, с возрождением веры в Странника, наша империя заставит трепетать весь мир. Дестра Ирант, Т’орруд Сегул и Смертный Меч – втроем мы будем стоять за Пустым Троном. Богатые, вольные поступать, как нам заблагорассудится. Эдур станут нашими рабами. Сломленные, жалкие эдур. Мы сможем заковать их в цепи, избивать, делать с ними все то, что они некогда делали с нами. Ты можешь любить меня, Удинаас, или не любить. Насладиться сейчас моим поцелуем или отвернуться – не имеет значения. Ты – Т’орруд Сегул. Странник избрал тебя… – Ты хочешь сказать – попытался. Я велел болвану убираться восвояси. Она осеклась, слишком ошеломленная, чтобы что-то сказать. Удинаас пренебрежительно махнул рукой и отвернулся в сторону. – Я и Менандор предложил проваливать. Они хотят меня использовать в качестве разменной монеты, которую можно передавать туда-сюда. Только я все знаю про монеты. Знаю, как смердит от их прикосновения горящая плоть. – Он снова взглянул на Пернатую Ведьму. – Если даже я и монета, то никому не принадлежу. Иной раз меня можно одолжить. Можно мной рискнуть – так бывает даже чаще. Обладать мной? Разве только совсем недолго. – Т’орруд Сегул… – Поищи кого-нибудь другого. – Но ты избран, упрямый идиот! – Она вдруг шагнула вперед, дернула свою заношенную тунику рабыни. Ткань с треском разорвалась, заполоскалась на горячем ветру, словно драные клочья какого-нибудь имперского флага. Обнаженная, она протянула руки, чтобы охватить ими шею Удинааса, притянуть его к себе… Удинаас оттолкнул ее так, что она распростерлась на каменистой почве. – Я больше не позволю себя насиловать, – проговорил он низким, скрипучим голосом. – Потом, я же сказал – мы не одни. Очевидно, ты меня неправильно поняла… – Он шагнул мимо нее, прямо к змейке, которой была Сэрен Педак.
Сэрен очнулась оттого, что мозолистая рука сомкнулась у нее на горле. Открыла глаза и встретилась с другими глазами, сверкающими во мраке. Она чувствовала, как его бьет дрожь, его тело прижимало ее к земле, потом его лицо приблизилось, жесткая щетина бороды уколола щеку, он прижал губы ей к правому уху и зашептал: – Я уже некоторое время ожидал чего-то подобного, Сэрен Педак. Позволь выразить мое восхищение… тем, что ты держалась так долго. Увы, ты все же не удержалась. Она с трудом могла дышать, сжимавшие горло пальцы были словно сделаны из железа. – То, что я сказал насчет насилия над собой, вполне серьезно, аквитор. Еще одна попытка, и я тебя просто убью. Тебе все понятно? У нее получилось кивнуть. Теперь она ясно видела в его лице всю глубину предательства, которое он сейчас ощущал, ужасную рану. Оттого, что она могла с ним так поступить. – Можешь считать меня никем, – продолжал Удинаас, – если тебе от этого легче в той жалкой ямке, где ты живешь, Сэрен Педак. В конце концов, это и есть основная причина того, что ты не удержалась. Только, видишь ли, мной уже довелось попользоваться богиням. Боги тоже пытались. И даже тощая ведьма, которую я когда-то вожделел и которая полагает, что ее вариант тирании чем-то отличается в лучшую сторону от всех прочих. Я был рабом, не забывай, мне не привыкать, что мной пользуются. Но только – слушай меня внимательно, женщина! – я больше не раб… Сверху прозвучал голос Фира Сэнгара: – Отпусти ее горло, Удинаас. То, что ты сейчас чувствуешь у себя на шее, – острие моего меча, и да, то, что по тебе течет, – струйка твоей собственной крови. Аквитор обручена с Труллом Сэнгаром. Она под моей защитой. Отпусти ее, или ты умрешь. Сжимающая горло Сэрен Педак хватка ослабла, пальцы разжались… Фир Сэнгар, ухватив раба за волосы одной рукой, оторвал его от нее, швырнул на землю, меч описал в воздухе бледную шипящую дугу… – Нет! – взвизгнула Сэрен Педак, бросившись на Удинааса и закрыв его своим телом. – Нет, Фир! Не трогай его! – Аквитор… Остальные, проснувшись, вскакивали сейчас на ноги по обе стороны от них… – Не причиняй ему вреда, Фир Сэнгар! – Я и так причинила более чем достаточно. – Удинаас… он имел право… – Ох, помоги мне Странник. – Он имел право, – повторила она, чувствуя, что разодрала себе визгом все горло. – Я… послушай, Фир, ты не понимаешь. Я ему сделала… я совершила один проступок. Ужасный проступок. Умоляю… – она уже приподнялась и обращалась ко всем сразу, – умоляю вас, это я во всем виновата. Удинаас отпихнул ее в сторону, высвобождаясь, и она до крови оцарапала локоть. – Сделай день, Силкас Руин, – пробурчал он. – Но ночь еще… – Сделай день, чтоб тебя! Хватит уже спать – пора двигаться. Быстрей! К изумлению Сэрен Педак, небо начало светлеть. Что? Но как? Удинаас, уже рядом со своей подстилкой, тычками уминал ее и засовывал в заплечный мешок. Она увидела, что на щеках у него блестят слезы. Что же я наделала! Удинаас… – Что-то ты слишком много знаешь, – произнес Чик своим напевным, безразличным тоном. – Ты меня понял, Удинаас? – Да пошел ты, – пробормотал раб. – Отстань от него, Чик, – сказал Силкас Руин. – Для нас он все равно что малое дитя. Пусть тешится своими бирюльками. Сэрен Педак, душа которой была сейчас похожа на потревоженное пепелище, отвернулась от них всех. Это я – дитя. Все еще. Как всегда. Удинаас… В дюжине шагов от них сидела, поджав под себя ноги, Кубышка и держала за обе руки Сушеного, призрака тисте анди. В пожатии их рук не было ни капли тепла, но и холода не было тоже. Она смотрела на остальных, а свет медленно разгорался, знаменуя начало дня. – Что они делают друг с другом, – прошептала она. Сушеный только крепче сжал ее ладони. – Это называется «жить», дитя. Она все это хорошенько обдумала. Слова призрака, усталость в его голосе. Наконец кивнула. Да, это называется «жить». С этой мыслью ожидать того, что, как она знала, должно произойти, стало немного легче.
Воздух на усыпанных мусором улицах Дрена пропах горечью вчерашнего дыма. Стены зданий украшали черные мазки. Повсюду разлетелись осколки горшков с перевернутых телег, словно прошлой ночью с небес хлынул дождь из глазированной керамики. Под жарким солнцем запекались сейчас окровавленные тряпки – остатки разодранных в клочья рубах и туник. Следы хаоса, порожденного начавшимся на закате бунтом, со всех сторон окружали одинокий столик, за которым сидел Венитт Сатад. Хозяин уличного кабачка появился из затененной ниши, служившей одновременно кухней и складом, и захромал к нему с очередной пыльной бутылью синецветского на щербатом подносе. Ошеломление еще не исчезло из взгляда старика, а его движения – он поставил бутыль на столик перед Вениттом Сатадом и с поклоном удалился, – казались слегка нескоординированными, словно у пьяного. Те несколько человек, что рискнули украдкой появиться этим утром на рыночной площади, неизменно прерывали свой путь, чтобы уставиться на Венитта. Он понимал – дело не в том, что его фигура представляет собой торжественное или чем-то запоминающееся зрелище. Просто слуга Раутоса Хиванара, который сидел здесь сперва за легким завтраком, а теперь потягивая дорогое вино, являл картину гражданского мира и спокойствия. А подобная картина сейчас не могла не поражать и не тревожить переживших вчерашний хаос, словно будучи еще одним вариантом безумия. Начало беспорядков было окутано сотнями всевозможных версий. Арест ростовщика. Слишком большой счет, выставленный посетителю таверны, и разразившийся из-за него скандал. Внезапные перебои в поставке то ли того, то ли этого. Избившие кого-то два соглядатая из Патриотистов, на которых накинулось человек двадцать свидетелей насилия. Возможно, не произошло ничего из перечисленного; возможно, все сразу. Бунт уничтожил добрую половину рынка в этой части города. Затем перекинулся в трущобы к северо-западу от гавани – где, если судить по клубам дыма, так до сих пор и продолжался. Гарнизон высыпал на улицы и приступил к кампании жестокого усмирения – поначалу лупили всех без разбору, но в конце концов ярость атак сосредоточилась на беднейших слоях населения Дрена. В прошлом бедняки, привыкшие к роли жертв, обычно утихомиривались, стоило разбить десяток-другой черепов. Но не в этот раз. Их терпение иссякло, и они дали отпор. В утреннем воздухе, как явственно ощущал Венитт Сатад, пахло ужасом – острее, чем дымом, смрадней, чем несло от груд окровавленного тряпья, возможно, содержащих и клочья человеческого мяса. Ужасом стражников, вопящих, получив смертельную рану, ужасом бронированных громил, которых озверевшая толпа зажала в угол и рвет на части. Наконец, ужасом позорного отступления, загнавшего гарнизон обратно в казармы. Конечно же, им не хватило людей. Слишком многие ушли вместе с Биватт против оул’данов. И, конечно же, их подвела наглость, подкрепленная успешным опытом многих столетий. Наглость не позволила им вовремя понять, что происходит и что еще произойдет. Венитт Сатад не преминул отметить одну подробность происшедшего, которая саднила сейчас, словно воспалившаяся заноза, и которую не удавалось смыть никаким вином. Она заключалась в том, чтó случилось с находившимися в городе тисте эдур. Ничего. Толпы обходили их стороной. Невероятным, необъяснимым образом. И пугающим. Вместо этого вопящая толпа в полтысячи горожан штурмовала поместье Летура Аникта. Разумеется, личная охрана управителя, вся до единого человека, состояла из элитных бойцов – вербовавшихся из каждой летерийской роты, которая когда-либо квартировала в Дрене, – так что толпа была отброшена. Поговаривали, что у стен усадьбы остались горы трупов. Летур Аникт вернулся в Дрен двумя днями раньше, и Венитт Сатад подозревал, что управитель оказался готов к разразившемуся хаосу ничуть не лучше гарнизона. В отсутствие наместника Брола Хандара Летур управлял как городом, так и окружающей его областью. Доклады, полученные им по возвращении от агентов, надо полагать, изобиловали всевозможными опасениями, но вот подробностей в них не хватало – а Летур Аникт такой информации терпеть не мог и, как следствие, не принял их во внимание. Кроме того, о подобных вещах должны были бы позаботиться Патриотисты, ведшие непрерывную кампанию устрашения. Всего-то и нужно – несколько дополнительных арестов, парочка демонстративных исчезновений, ну и конфискации, куда без них. Разумеется, Раутос Хиванар, его хозяин, видел признаки надвигающегося хаоса. Тиранический контроль над ситуацией основан на целом множестве разнообразнейших факторов в диапазоне от тонкой психологии и до откровенного садизма. Чтобы успешно создать и поддерживать иллюзию всезнающей власти, требуется ощущение, что она проникает повсюду. Куратор Карос Инвиктад тоже, надо полагать, это чувствовал. Вот только бандит в красных шелках, судя по всему, так и не понял, что у всего есть границы и что если их пересечь – непрерывно увеличивая жестокость, подогревая в людях паранойю, страх и все возрастающую неуверенность, – то иллюзия попросту разрушится. В какой-то момент, несмотря на все репрессии, население поймет наконец, сколь огромна его сила. Обездоленные, должники, выдоенный до предела средний класс – иными словами, мириады жертв. Контроль – лишь фокус, основанный на ловкости рук, против сотен тысяч отказывающихся подчиняться граждан у него нет ни единого шанса. И вот, похоже, зверь угодил-таки в ловушку. Граница, которая оказалась перейденной на этот раз, была именно той, за которую переживал Раутос Хиванар. Давление от рассыпающейся, не справляющейся со своей ношей экономики. Нехватка монеты, непосильный груз гигантских, все увеличивающихся долгов, внезапная невозможность за что-либо заплатить. Патриотисты могли сколь угодно обнажать мечи и кинжалы, грозить своими узловатыми дубинками, но когда на другой чаше весов – отчаянный голод и ощущение надвигающейся разрухи, с тем же успехом можно размахивать тонким прутиком. Перед этой перспективой тисте эдур были совершенно беспомощны. Изумленные, ничего не понимающие и совершенно ни к чему не готовые. Разве что их ответом будет – убивать. Всех подряд. Еще одна явная ошибка Кароса Инвиктада. Пренебрежение, с которым куратор относился к тисте эдур, вполне могло оказаться самоубийственным. Их императора не одолеть. К’риснан способны выпустить на волю магию такой силы, что хватит на всех до единого летерийцев. А этот болван рассчитывает справиться с ними посредством арестов? Нет, Патриотисты принесли определенную пользу; мало того, в какой-то момент без них было не обойтись. Однако… – Добро пожаловать в Дрен, Венитт Сатад. Не поднимая взгляд, Венитт потянулся за вином, попутно сделав небрежный жест: – Присаживайтесь, Орбин Правдолов. Потом все-таки взглянул на него. – А я тут как раз о вас думал. Отвратительный толстяк ухмыльнулся. – Для меня это большая честь. То есть в том случае, если ваши мысли были лично обо мне. Если же вы думали о Патриотистах в целом, тогда, боюсь, слово «честь» совершенно не подходит. Хозяин кабачка пытался подтащить еще один стул, однако было очевидно – от чего бы он там ни хромал, ему очень больно. Венитт Сатад вернул бутыль на место, встал и подошел, чтобы помочь. – Покорнейше прошу меня простить, добрый господин, – выдохнул старик, мертвенно-бледный, на верхней губе блестят крупные капли пота. – Я тут вчера немного упал, господин… – И, похоже, не слишком удачно. Послушай, оставь-ка мне этот стул и принеси нам еще бутылочку – если их у тебя не все побили, конечно. – Огромное вам спасибо, господин… Прикидывая, где старик сумел раздобыть такой массивный дубовый стул – достаточно прочный, чтобы выдержать вес Орбина, – Венитт Сатад отволок его к столу прямо по брусчатке и установил с противоположной от себя стороны, затем вернулся на свое место. – Если не честь, – сказал он, снова взяв бутыль и наполняя единственный стоявший на столе глиняный стакан, – то какое же именно слово приходит вам на ум, Орбин? Правдолов опустился на стул и громко, с присвистом выдохнул: – Мы могли бы обсудить это чуть позже. Я уже не первый день ожидаю вашего приезда. – И тем не менее, как бы меня здесь ни ожидали, по приезде я не застал в городе ни вас, Орбин, ни управителя. Тот небрежно махнул рукой – к столу как раз прихромал хозяин со вторым стаканом и очередной бутылью синецветского вина, потом, кланяясь, удалился. – Управитель настоял, чтобы я сопровождал его в плавании. Он что-то завел привычку почем зря тратить мое время. Уверяю вас, Венитт, подобная роскошь уже в прошлом. Я имею в виду – для Летура Аникта. – Подозреваю, он сейчас не в лучшем расположении духа. – В панике. – Он не уверен, что сможет навести порядок? – Недостаток уверенности никогда не относился к числу слабостей Летура Аникта. Что касается способности соразмерять эту уверенность с реальностью, то это другое дело. – Какая неудача, что наместник решил сопровождать атри-преду Биватт в восточной кампании. – Верно, неудача, и быть может – фатальная. Брови Венитта Сатада поползли вверх. – Выпейте вина, Орбин. И, будьте добры, поясните смысл своей последней фразы. – С отрядом отправились убийцы, – ответил Правдолов, нахмурившись в знак того, что не одобряет сего факта. – Уверяю вас, что послал их не я. Летур ведет с наместником собственную игру. Политическую. Сказать по правде, я не думаю, что Брол Хандар вернется в Дрен – разве что в виде просоленной мумии. – Понимаю. Однако в данной ситуации подобные игры не пойдут управителю на пользу. Орбин кивнул и налил себе полный стакан. – Да, в отсутствие Брола вся вина за вчерашние беспорядки целиком ложится на управителя. И это наверняка не останется без последствий, я правильно понимаю? – Бунт, Правдолов, еще не окончен. Ночью он вспыхнет снова, выплеснется из трущоб с еще большей яростью и мощью. На усадьбу Летура будут новые атаки, довольно скоро начнут нападать и на другие его владения по всему Дрену, а их он защитить уже не сможет. Казармы окажутся в осаде. Будут грабежи. И убийства. Орбин наклонился поближе, потирая сальный лоб: – Значит, все правда? Финансовый коллапс? – Империя шатается. Свободное попечительство при смерти. Когда людям станет известно, что бунтуют не только у них, а повсюду, город за городом… – Тогда очнутся тисте эдур. – Именно. Орбин не отводил взгляда от Венитта Сатада: – Ходят слухи о войне на западе. – На западе? Что вы имеете в виду? – Вторжение с моря, нацелено в первую очередь на самих тисте эдур. Карательная операция следом за возвращением флотов. Некой отдаленной империи не слишком нравится, когда убивают ее подданных. А теперь сообщают еще и о том, что вдоль границы собираются армии Болкандо и их союзников. – Альянс, который мы сами и создали, – принужденно улыбнулся Венитт Сатад. – Верно. Еще один блестящий план Летура Аникта вышел ему боком. – Вряд ли это был его единоличный план, Орбин. Ваши Патриотисты изрядно постарались, чтобы поддержать пропаганду. – Хотел бы я иметь возможность вам возразить. Таким образом, наша беседа вернулась к тому единственному слову, которое пришло мне в голову вместо слова «честь». Я вижу вас здесь, в Дрене. Поймите меня правильно, Венитт Сатад. Мне известно, какую именно работу вы выполняете для своего хозяина, и мне также известно, насколько вы хороши в своем деле. Я знаю даже то, о чем понятия не имеет Карос Инвиктад – и не имею ни малейшего намерения его просвещать. В отношении вас, сударь. – Стало быть, вы говорите сейчас от своего собственного имени? Не как представитель Патриотистов? – Да – поскольку не хочу умирать. – Тогда слово «честь» действительно не годится. Орбин Правдолов, самый страшный человек в Дрене, осушил стакан вина. Откинулся назад. – Вы сидите здесь, посреди разрушений. Люди, что торопятся мимо, вас видят, и, хотя ни в вашем лице, ни в вашей позе нет ничего примечательного, все же обращают внимание. И мороз продирает их до самого сердца, пусть они даже не понимают почему. Но я понимаю. – Стало быть, вы осознаете и то, что мне придется посетить Летура Аникта? – Да, и хочу пожелать успеха вашему визиту. – К несчастью, Орбин, мы сейчас находимся в самом разгаре кризиса. В отсутствие наместника Брола Хандара обязанности по восстановлению порядка ложатся на плечи Летура Аникта. Да, вполне возможно, что он потерпит неудачу, однако лишать его шанса на успех было бы несправедливо. Во имя империи, Орбин, я ожидаю, что вы и ваши агенты окажете управителю в этом деле всю возможную поддержку. – Разумеется. Однако со вчерашнего дня я потерял тридцать одного агента. У некоторых были семьи, и… не пощадили никого. – Как это ни прискорбно, Орбин, но истина такова, что верных слуг тирании в конечном итоге настигает та же судьба, что и их жертв. – Может показаться, Венитт, что вас это радует. Слуга-должник Раутоса Хиванара протянул руку к стакану вина, позволив при этом коснуться своих губ легчайшей из улыбок. С лица Орбина исчезло всякое выражение. – Вы ведь, конечно же, не думаете, что толпа руководствуется соображениями справедливости? – Пока что она ведет себя вполне благоразумно. – Вы сейчас шутите? – Орбин, ни одного тисте эдур даже пальцем не тронули. – Потому что бунтовщики не идиоты. Кто посмеет пойти против эдурского колдовства? Сама по себе пассивность местных эдур и побудила толпы к совсем уже запредельным неистовствам – и, я вас уверяю, Летуру Аникту это прекрасно известно. – А, так он собрался обвинить во всех безобразиях тисте эдур? Очень удобно. – Я здесь не для того, чтобы выгораживать управителя, Венитт Сатад. – Верно, вы здесь, чтобы купить себе жизнь. – Разумеется, я окажу Летуру Аникту помощь в восстановлении порядка. Но я не уверен, что он в этом преуспеет, и я не собираюсь понапрасну тратить своих людей. – В действительности вы именно это и сделаете. Орбин вытаращил глаза. По его лицу ручьями катился пот, одежда мокрыми пятнами липла к складкам жира под ней. – Правдолов, – продолжил Венитт Сатад, – Патриотисты полностью исчерпали приносимую ими пользу, если не считать последней, самой благородной из жертв. А именно – стать мишенью для народного гнева. Насколько я понимаю, в Дрене имеется традиция, что-то, связанное со сменой времен года, когда из водорослей плетут фигурки рыбаков в человеческий рост, делают им глаза из раковин, обряжают в старую одежду, все в этом духе. И в начале штормового сезона отправляют в море в небольших лодках, если не ошибаюсь. Как жертву древним богам моря – чтобы они пошли ко дну в первую же бурю. Остроумно – и, разумеется, кровожадно, как свойственно древним традициям. Патриотистам, Орбин, придется стать для Дрена тем же, что и плетенные из водорослей фигурки. Наступает сезон штормов, требуются жертвы. Правдолов облизал пересохшие губы. – А я сам? – прошептал он. – А вот в этой части наши переговоры пока что не завершены. – Понимаю. – Надеюсь, что так. – Венитт Сатад, мои агенты – у них есть жены, мужья, дети… – Разумеется, я в этом не сомневаюсь. Равным образом жены, мужья и дети имелись у тех, кого вы с удовольствием арестовывали, пытали и казнили, – и все это ради личной выгоды. Люди, Орбин, прекрасно понимают, что такое компенсация. – Если этого требует Раутос Хиванар… – Хозяин оставляет конкретные подробности на мое усмотрение. Его вполне устраивает моя… эффективность. Несомненно, его имя и стоящая за ним организация вполне способны повлиять насклонность людей к сотрудничеству, однако я редко ссылаюсь на них явным образом. В том смысле, что у меня редко возникает подобная необходимость. Вы сказали, что многое про меня знаете, Правдолов, разве не так? – Я знаю, что вы, Венитт Сатад, отыскали полукровку, убившего Геруна Эберикта, – и отпустили, да еще с сундуком золота в придачу. Знаю, что вы сами убили не меньше сотни мужчин и женщин со всех этажей общества – они умерли, как бы ни пытались защититься, а вы всякий раз уходили без единой царапины, и даже имени вашего никто не знает… – Если не считать вас, я так понимаю. – Я напал на ваш след совершенно случайно, Венитт Сатад, много лет назад. И с тех пор слежу за вашей тайной карьерой, не только по всей империи, но и во всевозможных посольствах и консульствах, где требуются ваши… таланты. Для продвижения летерийских интересов. Я ваш поклонник, Венитт Сатад. – И тем не менее пытаетесь сейчас использовать свое знание для того, чтобы купить жизнь. Разве вам не ясно, какой это риск? – А у меня есть выбор? Показав все, что знаю, я показал и то, что не питаю никаких иллюзий, – мне известно, зачем вы здесь и что собираетесь делать; сказать по правде, меня скорее удивляет, что Раутос Хиванар прислал вас так поздно. Быть может, вы прибыли даже слишком поздно, Венитт Сатад. В ответ Венитт неторопливо кивнул. Орбин Правдолов действительно был опасен. Но пока еще полезен. Как, увы, и Летур Аникт. Однако такое меняется день ото дня, а в иных случаях все может измениться в любую минуту. Слишком поздно. Болван ты, Орбин, ты ведь и сам не представляешь, насколько прав, – слишком поздно. Как-то раз Тегол Беддикт уже сыграл в эту игру, по маленькой, просто чтобы прикинуть, как все сработает. На этот раз он – вместе с этим своим слугой – затеял игру такого масштаба, который почти неподвластен разуму. А я – Венитт Сатад. Должник, сын должника, самый умелый из рабов и убийц на службе у Раутоса Хиванара. И ни тебе, Тегол Беддикт, ни тебе, Бугг, не следует меня бояться. Уничтожьте ублюдков. Всех до единого. Уничтожьте их всех. Похоже, Орбин Правдолов что-то такое прочитал у него в глазах – его круглое, покрытое потом лицо сделалось совершенно белым. Венитта Сатада это позабавило. Что, Орбин, поймал наконец правду?
С обоих краев черного грозового фронта по небу скользили отдельные серые тучки и тянули за собой косые дождевые полотнища. По всей холмистой равнине впадины и склоны были покрыты зеленью – лоскутным одеялом из мха, лишайника и матово блестящей травы. На вершине ближайшего холма валялась ногами кверху туша убитого ударом молнии дикого бхедерина, с которой наспех посрезали мясо. На одном копыте сидела насквозь промокшая ворона. Кишки животного тянулись вниз по склону, мимо которого проезжал сейчас Брол Хандар со своим отрядом. Оул’даны бежали. Умерших от ран воинов хоронили, присыпав камнями, и могильные кучки отмечали сейчас для преследователей путь, по которому отступает племя. Только в этом не было особой необходимости – с началом дождей за бегущими оставалась широкая полоса слякоти. Подобная нехарактерная беспечность вызывала в наместнике все большее беспокойство, хотя, быть может, Биватт и права – череда прокатившихся по равнине гроз, что для этого времени года совсем не свойственно, попросту застала Красную Маску врасплох. Скрыть следы многотысячного войска, их семей и стад, которые они гнали за собой, невозможно. Это обстоятельство, как и кровопролитная, катастрофическая битва на Предегаре, свидетельствовали, что Красная Маска тоже способен ошибаться; не исключено, что предводителю оул’данов приходится сейчас бороться со зреющим в его народе недовольством. Однако всему этому следовало как можно быстрее положить конец. По неизвестной причине обозы с припасами из Дрена перестали их догонять. Как раз сегодня Биватт отправила сотню синецветских копейщиков обратно по собственным следам в надежде, что им удастся отыскать отставшие телеги и их эскорт. Пища вот-вот должна закончиться, а никакая армия, пусть даже хорошо обученная и морально стойкая, не способна сражаться на пустой желудок. Разумеется, изобильные пиршества в виде целых стад родара и миридов ждали их впереди. Требовалась лишь битва. Красная Маска и оул’даны должны быть уничтожены. Набежавшая туча принесла с собой ледяной дождь, для этого времени года – поразительно холодный. Брол Хандар и его тисте эдур ехали сквозь него молча. На родине дожди совсем другие – мягкие, больше похожие на легкую водяную дымку. Здесь же ливень хлестал наотмашь: десяток-другой ударов сердца – и ты уже промок насквозь. Мы здесь чужие. И не мы одни. Время от времени им попадались странные каменные курганы, на которых были намалеваны белым жутковатые рожи, а в щелях между камней торчали необычные приношения – клочья волчьей шерсти, зубы, клыки неведомых животных, рога, покрытые затейливой резьбой. И все это принадлежало не оул’данам – шедшие с войском Биватт разведчики из местных уверяли, что никогда не видели ничего подобного. Вероятно, какие-нибудь кочевники из бесплодных степей на востоке – однако когда Брол Хандар предположил это вслух, атри-преда лишь покачала головой. Она что-то знает. Очередной треклятый секрет. Дождь прекратился, теперь они ехали под палящим и парящим солнцем, окутанные густым ароматом влажного мха. Полоса утоптанной грязи оставалась справа. Приближаться было нежелательно, чтобы не окунуться в вонь навоза и человеческих испражнений, – запах, который для него теперь ассоциировался с отчаянием. Мы устраиваем тут свои войнушки, оставляя за собой лишь отвратительный аромат страданий и лишений. Разве нам тесно на этих огромных равнинах? Неужели от кого-то убудет, если мы попросту разойдемся восвояси? И положим конец всем этим раздорам из-за земель, которыми, Отец Тень не даст мне солгать, все равно никто не владеет. Обладание – игра, которую мы придумали для себя, но она ничего не значит для почвы и камней, для травы и для тех созданий, что бродят по равнине в жалких попытках выжить. Сверху бьет молния. Попадает в дикого бхедерина, и тот едва не разлетается на куски, будто жизнь для него – слишком тяжкий груз. Мир достаточно жесток сам по себе. Ему не нужна еще и наша, сознательная жестокость. Празднество собственной испорченности. Навстречу галопом несся высланный вперед разведчик. Брол Хандар поднял руку, приказывая отряду остановиться. Молодой воин ловко осадил коня прямо перед ним: – Наместник, они вышли на К’усон Тапи! Не стали его обходить – теперь они у нас в руках! К’усон Тапи – это название сохранилось лишь на очень старых летерийских картах; сами слова были столь древними, что их смысл оказался безвозвратно утерян. Дно давно пересохшего внутреннего моря или огромного соляного озера. Совершенно плоское, ни одной возвышенности на целые лиги впереди – во всяком случае, если верить картам. – И далеко до этого К’усон Тапи? Разведчик поднял взгляд на небо, сощурился на солнце, уже сместившееся к западу. – Мы будем там еще до заката. – А оул’даны? – Углубились почти на лигу от бывшей береговой линии, наместник. Там, куда они направляются, не растет никакая трава – их стадам теперь конец! И им самим – тоже. – Дождь до К’усон Тапи уже докатился? – Еще нет, но он движется в ту сторону. Глина сделается скользкой – они не смогут использовать против нас свои повозки. Надо полагать, это относится и к коннице – с обеих сторон. – Поезжай дальше к колонне и доложи обо всем атри-преде, – приказал Брол Хандар разведчику. – Мы будем ждать ее на берегу. Отсалютовав по-летерийски – эдур, что помоложе, быстро переняли у них эту манеру, – разведчик пришпорил коня. Что же ты такое творишь, Красная Маска?
Бóльшую часть дня атри-преда Биватт пыталась убедить себя, что увиденное – не более чем фокус утомленного, перегруженного сознания, свойство глаза выискивать знакомые формы там, где на самом деле ничего нет, и радостно подсовывать их трепещущему воображению. С первыми лучами рассвета она вышла из палатки и встала перед курганом – одной из череды загадочных конструкций, которые стали им попадаться по мере продвижения на восток. Демонические физиономии, нанесенные белой краской на относительно плоских поверхностях огромных валунов. Приношения в нишах и щелях между грубо наваленными камнями. Два дня назад они разобрали один такой курган, чтобы обнаружить внутри… да практически ничего. Просто плоский камень, а на нем грубо выломанный кусок выветренного дерева. Казалось бы, оказавшийся здесь случайно, только Биватт знала, что это не так. Давным-давно, в день, когда о северный берег разбивались волны яростного шторма, она смотрела на ряды вытащенных на песок боевых каноэ без носов. И сделаны они были из того же самого дерева, что и это – найденное внутри кургана посреди оул’данской равнины. Стоя сегодня перед очередным курганом, когда заря едва затеплилась на небесах, с которых потоком лились серые струи дождя, она случайно подняла взгляд. И увидела сквозь водяную пелену сгусток тени в форме человека, только побольше размером, шагах в двадцати – или даже тридцати – от себя. Силуэт не двигался, словно наблюдая за ней. Кровь застыла в жилах атри-преды, а ливень внезапно стал холодным, как море, вгрызавшееся тогда в северный берег. Налетевший порыв ветра на мгновение сделал стену дождя совершенно непрозрачной. Когда ветер утих, силуэта уже не было. Вот только холод в жилах никуда не делся, как и ощущение оценивающего ее почти нечеловеческого взгляда. Призрак. Случайная форма, созданная ее сознанием, порождение дождя, ветра и неверной зари. Неправда, он действительно там был. Наблюдатель. Один из тех, кто построил курганы. Красная Маска. Я сама. Оул’даны, летерийцы, тисте эдур – мы сражаемся на этих равнинах. Полагая, что кроме нас в смертельной игре никто не участвует. Что единственные ее свидетели – стервятники, койоты и щиплющие траву антилопы, которые смотрят, как войска день за днем тянутся мимо. Но мы здесь не одни. Мысль эта ее пугала. Она засела глубоко внутри, как бывает у детей, словно страх поселился в сознании, пока еще не способном самостоятельно от него избавиться – будь он порождение сна, кошмара, фантазии или ужаса перед неизвестным, неподвластным пониманию. Она чувствовала себя сейчас таким ребенком. Их там были тысячи. Никак не меньше. Но как же им удалось спрятаться? Как получилось, что они скрывались все это время, оставаясь невидимыми ни для нас, ни для оул’данов? Быть может, Красная Маска что-то знает. И сейчас, в союзе с неведомыми пришельцами с моря, заманивает нас в ловушку. Чтобы уничтожить. У нее есть все основания бояться. Осталась всего одна битва. У обеих армий уже не хватит сил на что-то еще. И если только убийца магов не проявит вновь свои чудовищные умения, летерийцы победят в этой битве. Высланный Бролом Хандаром разведчик принес поразительную весть – Красная Маска вывел свое войско на К’усон Тапи, а на плоском дне мертвого моря помех для магии не будет. Красная Маска больше не хочет тянуть. Когда армии сойдутся на К’усон Тапи, все будет решено. Конец бегству, конец засадам – даже кечра будет негде спрятаться. Внемли мне, Странник. Если ты бог летерийцев – пусть в решающий день не будет никаких неожиданностей. Умоляю. Даруй нам победу. Колонна продолжала марш к древнему берегу мертвого моря. Над горизонтом впереди собирались тучи. Потоки дождя лились на покрытые соляной коркой глину и высохший ил. Сражаться придется в грязи, от конницы толку в таких условиях нет – никакая лошадь не сможет опередить смертельную волну атакующей магии. Летерийские солдаты и оул’данские воины скрестят мечи и будут умирать там, где стоят, – пока не окажется, что на ногах осталась лишь одна из сторон – победители. Скоро все закончится. Все.
С самого полудня Красная Маска неустанно подгонял людей, стремясь вывести их на морское дно, чтобы успеть обогнать надвигающиеся тучи. Лига, еще одна – под палящим солнцем, сквозь воздух, уже трепещущий в преддверии грозы. Затем он дал команду остановиться, но деятельность на этом не прекратилась. Ток Анастер смотрел, – сперва с недоумением, затем со все возрастающим удивлением и, наконец, с восхищением – как оул’данские воины отложили оружие, сбросили доспехи и присоединились к старикам и всем остальным, кто сейчас снимал с повозок навесы и извлекал наружу все шкуры до последнего кусочка. Сами повозки тоже были разобраны на части, разломаны настолько, что остались лишь огромные колеса на осях – их использовали, чтобы перемещать доски. Растянули шкуры и холстину, прибили колышками к земле, колья целиком загнали вглубь. Выложили деревянные мостки – все они сходились у основания единственной повозки, которую не стали разбирать целиком, а подняли на столбах из связанных вместе древков пик, так, что получилась платформа. Натянутые шкуры и ткань образовывали ряды, за каждым рядом оставались площадки, вымощенные плетеными матами – они прежде служили внутренними перегородками для типи. Однако этой ночью никому не предстоит спать под кровлей. Все строительство служило одной-единственной цели – они готовились к грядущей битве. К последней битве. Красная Маска намеревался занять оборону. И, соответственно, приглашал Биватт и ее армию пойти в наступление, для которого людям и тисте эдур потребуется пересечь открытую равнину – сидя на коне, Ток обозревал лихорадочные приготовления, время от времени поглядывая на северо-запад, на приближающиеся грозовые тучи, – равнину, которая к тому времени превратится в море грязи. Возможно, она решит выждать. На ее месте я бы так и поступил. Выждать, пока дожди не прекратятся, пока равнина вновь не затвердеет. Однако Ток подозревал, что ей не хватит выдержки. Это правда, что Красной Маске уже никуда не деться, но у оул’данов были стада – тысячи животных, которых сейчас забивали, – так что Красная Маска мог не торопиться. У его воинов еды в достатке, а вот Биватт и ее армия оказались перед лицом настоящего голода. Ей самой требуется все это мясо, однако чтобы его получить, надо пройти сквозь оул’данов; она просто вынуждена уничтожить ненавистного врага. И потом, она может оказаться не столь робкой, как полагает Красная Маска, когда дело дойдет до битвы. В конце концов, у нее есть маги. Да, их осталось не так много, и тем не менее они представляли серьезную угрозу – вполне достаточную, чтобы склонить чашу весов в свою сторону. Воины Красной Маски будут стоять на островках сухой земли. Недостаток такой позиции – несмотря на то, что позади имелись площадки для резерва – полная невозможность для отступления. Следовательно, это будет последняя битва, в которой они либо победят, либо умрут. Планировал это ли Красная Маска с самого начала? Едва ли. Предегар оказался катастрофой. Подъехал Торант. Лицо его опять не было раскрашено, по всему лбу пламенели прыщи. – Море снова оживет! – воскликнул он. – Вряд ли, – отозвался Ток. – Но летерийцы все равно в нем потонут. – Холстина, Торант, тоже быстро намокнет. И не забудь про магов. – Для этих трусов у Красной Маски есть Хранители! – Для трусов? – переспросил Ток, которого позабавила эта мысль. – Просто потому, что вместо мечей они воюют магией? – Да, прячась при этом за спинами солдат. Они не заботятся о славе. О чести! – Верно: единственное, о чем они заботятся, – победа. А о славе и чести можно будет поговорить и потом. Эта возможность и есть самая сладкая награда для победителей. – Ты говоришь так, словно сам один из них, мезлан. Потому-то я тебе и не доверяю – и в битве не отойду от тебя ни на шаг. – Сочувствую тебе всей душой. В конце концов, моя задача – охранять детей. К схватке мы даже не приблизимся. – До тех пор, пока схватка сама не приблизится к нам, а этого не избежать. – Я найду славу в том, чтобы перерезать тебе, мезлан, твою жалкую глотку в тот момент, когда ты бросишься бежать. Я вижу, ты слаб душой. Видел с самого начала. Ты сломлен. Лучше бы ты умер вместе со своими соратниками. – Возможно. По крайней мере, мне не пришлось бы тогда выслушивать мнение о себе молокососа без единого волоска на подбородке, если не считать прыщей, конечно. Да ты, Торант, поди, и женщины-то еще познать не успел? Взгляд юного воина на мгновение вспыхнул злобой, потом он медленно кивнул: – Правду говорят, мезлан, – твои зазубренные стрелы всегда летят в цель. – Это что, Торант, метафора? Что это тебя вдруг на поэзию потянуло? – Ты что же, и песен наших никогда не слушал? Решил остаться глухим к красоте Оул’дана, и в глухоте своей ослеп на свой единственный глаз. Мы древний народ, мезлан! – Глухой, слепой – вот только, увы, пока не немой. – Онемеешь, когда я перережу тебе глотку! Что ж, подумал Ток, крыть-то и нечем.
Красная Маска долго дожидался этого дня. И никакой старец-ренфайяр со своими проклятыми секретами больше не затаился наготове, чтобы все разрушить. Об этом Красная Маска позаботился собственноручно. Он не переставал вспоминать лицо старика – выпученные глаза, набухшие вены, вывалившийся язык, морщинистое лицо поверх сжимающих его горло рук сначала синеет, потом покрывается смертельной бледностью. Горло оказалось совсем слабеньким, тонким, словно тростинка, хрящи под пальцами смялись, как папирусный свиток. Но он еще долго не мог его выпустить, даже когда старый придурок окончательно издох. Детских воспоминаний слишком много, они проникли в руки, превратили пальцы в удавов, им было мало схватить просто безжизненную плоть – нет, они жаждали смертного холода, который приходит еще не скоро после того, как отлетела душа. Конечно, дело не только в этом. Старик вообразил себя хозяином Красной Маски, его наместником, если использовать летерийский язык, – тем, кто стоит за спиной вождя, готовый в любой момент набрать в легкие побольше воздуха и выдохнуть слова, в которых ужасная правда, – слова, которые уничтожат Красную Маску, а вместе с ним и его шансы привести оул’данов к победе. Теперь время настало. Он увидит голову Биватт на острие пики. Увидит грязь, а в ней – тысячи трупов летерийцев и тисте эдур. Услышит радостные крики кружащих над ними ворон. А сам будет стоять на деревянной платформе свидетелем всему. Тому, как покрытые чешуей Хранители, что нашли его, избрали его, разорвут в клочья неприятельских магов, выкосят наступающие ряды… Перед мысленным взором снова встало лицо старика. Поначалу он наслаждался этим зрелищем, однако теперь никак не мог от него отделаться. Он видел его засыпая; видел сейчас в каждой из собравшихся над головой туч – синюшно-бледных, холодных, словно сталь. А он-то думал, что избавился наконец от старого дурака и его давящего взгляда – так отец смотрит на непутевого сына, словно ничего из сделанного им никуда не годится, не может считаться истинно, в извечном смысле оул’данским. Красная Маска вскарабкался на платформу. Вокруг кипела работа. На поясе у него висел кадаранский кнут. На кожаной перевязи – ригта. Оружие, с которым давным-давно был рожден наш народ. Разве оно недостаточно оул’данское? Разве я не такой же, как остальные ренфайяры? Как собравшиеся вокруг меня воины? Не смотри на меня так, старик. Нет у тебя на это права. Ты никогда не был таким, каким стал я, – взгляни на моих Хранителей! Хочешь послушать мою историю, отче? Хотя нет. Ты же мертв. А я все еще ощущаю в руках твое хрупкое горло – а, нет, это лишнее. Такие подробности знает только старик. Загадочным образом скончавшийся в собственной палатке. Последний из старейшин ренфайяров, кто знал – о да, он знал! – моего отца, его родичей и детей, которых они вырастили. Почему годы не затмили твой разум, старый болван? Что тебе стоило превратиться в такую же дряхлую развалину, что и остальные? Зачем тебе понадобился ясный взгляд? Хотя больше он тебе не нужен. Теперь перед ним лишь тьма и камень. Твой острый ум догнивает в черепе, вот и все. Оставь меня! Упали первые капли дождя, и Красная Маска поднял голову в небо. Капли колотили, разбиваясь о маску, о чешуйчатую броню, скрывающую ужасную правду. Я неуязвим. Неприкасаем. Завтра мы уничтожим врага. Хранители об этом позаботятся. Разве не меня они избрали? Они даруют славу, и никто, кроме меня, ее не заслужил! Клянусь вашими глазами ящеров, к’чейн че’малли, победа будет за мной! Где-то в глубине туч принялся беспорядочно лупить в свои громовые тарелки глухой барабанщик. Духи оул’данов ринулись с небес на землю, обнажив кривые сверкающие мечи.
Глава двадцатая
Башни и мосты, тонкие, словно кости скелета, и никаких признаков того, что их возвели чьи-то руки, что это работа ума и целенаправленной воли. Конструкции, вздымающиеся вверх, в дымку едва заметного света, кажутся совершенно естественными – необработанные формы, грубая, костлявая элегантность. Бродя между их хрупких оснований, теряешь всякое чувство пропорции, всякое представление о мироустройстве. Воздуха нет, только вода. Света тоже нет, но есть способность видеть без света – неестественный мистический дар. Дар, позволяющий разглядеть эти башни и арки мостов, столь тонкие и высокие, что, кажется, вот-вот опрокинутся прямо в яростные водовороты течений. Брутен Трана, выдернутый из тела, в котором просуществовал всю свою жизнь, блуждал сейчас по дну океана. Подобного он не ожидал. Видения и пророчества подвели их всех, и в первую очередь – Ханнана Мосага. Брутен подозревал, что окажется в чуждом, неожиданном для себя месте, быть может – в мифическом царстве. В краю, где обитают боги и демоны, а бессмертно-равнодушные стражи стоят на часах у давным-давно мертвых цитаделей. «Куда не достигают лучи солнца». Даже если он запомнил не слишком точно, суть мрачного пророчества заключалась именно в этом. Он же был всего лишь воином тисте эдур – теперь еще и лишенным плоти, а дух его держался только на неразумном упрямстве, столь же неумолимом, как и любой страж. Поэтому он шел; он мог опустить глаза и видеть свои ноги, собственное тело; мог поднять руку и коснуться лица, потрогать распущенные волосы, которые развевались сейчас по течению, словно нити водорослей. Он мог ощущать холод воды и даже ее чудовищное давление, от которого в сем мрачном мире не избавиться. Однако здесь не было ни тропинок, ни дорог – ничего, что указывало бы ему маршрут между каменных сооружений. Гнилые корабельные доски рассыпались облаками праха у него под ногами. Ржавые гвозди отлетали в сторону. Какие-то кусочки, быть может, осколки костей, скользили, пританцовывая, над глинистым дном, увлекаемые течением в разные стороны. Проклятием этого мира, и вообще всех миров, был распад. Все, что ломалось, что терпело неудачу, в конце концов упокаивалось где-то на дне, терялось во мраке. И речь не только о кораблях и тех, кто на них плывет. Киты, дхенраби, мельчайшие рачки. Планы, схемы, грандиозные замыслы. Любовь, вера, честь. Амбиции, похоть, злоба. Он мог зачерпнуть все это рукой со дна и смотреть, как вода уносит содержимое ладони прочь, вот оно на мгновение сверкнуло в водовороте – и снова исчезает безвозвратно. Быть может, это и есть истина, которую он должен познать, – разумеется, если исходить из того, что он вообще для чего-то нужен, а поддерживать это чувство, сказать по правде, становилось все сложней. Волны отчаяния накатывали на него, проходили насквозь, вырывались наружу из глубин его собственной души. Он заблудился. Что я ищу? Кого? Я не помню. Быть может, я проклят? Умер и теперь обречен на скитания? Быть может, башни обвалятся сейчас на меня и я тоже превращусь в изуродованный обломок, погруженный в ил и грязь? Я – тисте эдур. По крайней мере, это я помню. Я лишился истинного тела, может статься, навсегда. И все равно что-то, некий инстинкт шаг за шагом гнал его вперед. Существовала цель, требующая свершения. Он ее найдет. Обязан найти. Она как-то связана с Ханнаном Мосагом, который его сюда и отправил, – это, как и слабые отголоски пророчества, он еще помнил. И все равно чувствовал себя ребенком, оказавшимся в плену бесконечного сна, когда ищешь знакомое лицо и не можешь найти собственную мать, она где-то здесь, но не знает про тебя, а если бы и знала, ей было бы все равно. Именно такой страх и сидит в самом сердце подобных снов – там, где любовь оборачивается мертвечиной, ложью, наихудшим из предательств. Брутен Трана понимал истинную природу такого страха, скрывающуюся за ним слабость – и тем не менее был перед ним бессилен. Он шел и шел, пока жуткие монументы наконец не остались позади. Возможно, временами он плакал, хотя слез своих, конечно, не чувствовал – они были одно целое с океаном, – но он точно издавал приглушенные всхлипы, от которых уже саднило горло. Временами он спотыкался и падал, погружаясь руками в мутный ил, а потом с трудом поднимался на ноги – так сильно его трепали придонные течения. И это, похоже, продолжалось очень и очень долго. Пока наконец что-то не проступило сквозь тьму впереди. Угловатая форма, нечто напоминающее огромную кучу мусора, – обломки кораблекрушений, мертвые ветви, что-то в таком роде. Брутен Трана заковылял поближе, стараясь понять, что перед ним. Дом. Окружен невысокой стеной из черного камня, из такого же, из какого он сделан сам. В саду – мертвые деревья, толстые, приземистые стволы, вспученные корнями кучи земли у подножий. Извивающаяся тропка ведет от ворот к крыльцу из трех просевших, истертых ступеней, за ним – ниша с узкой дверью. По обе стороны от входа – квадратные окна, наглухо закрытые пластинчатыми ставнями. Угол справа закруглен – там возвышается приземистая башенка с плоской крышей. На верхнем этаже – небольшое окошко со шторами, освещенное изнутри неясным желтым светом, дергающимся, колеблющимся. Дом. На дне океана. И, похоже, кто-то сейчас в нем есть. Брутен Трана осознал, что стоит у ворот, глядя на извилистую мощеную дорожку, что ведет к крыльцу. От куч по обе стороны от дорожки поднимаются клубы ила, словно земля там кишит червями. Теперь, оказавшись ближе к дому, он видел, что стены его поросли клочьями плотной зеленой плесени и что преобладающее здесь течение – то самое, которое навалило сбоку от дома гору мусора, – потрудилось и в саду, выворотив одно из мертвых деревьев и размыв его земляную кучу, пока от нее не осталась лишь россыпь обросших ракушками камней. Дерево привалилось к стене дома, с его бесплодных ветвей свисали извивающиеся в потоке пряди водорослей. Я не это искал. Осознание пришло к Брутену Тране с внезапной ясностью. И тем не менее… он бросил на башню еще один взгляд, как раз вовремя, чтобы заметить, как свет в окне потускнел, словно источник его удаляется, и погас совсем. Брутен Трана ступил на брусчатку. Течение здесь оказалось сильней, оно словно пыталось сбросить его с дорожки, однако какой-то инстинкт подсказал тисте эдуру, что оступиться в этом дворике – идея не самая лучшая. Пригнувшись, он зашагал вперед. Когда добрался до ступенек, его толкнуло внезапно изменившимся потоком, он поднял голову и обнаружил, что дверь открыта. Застывшая на пороге фигура выглядела крайне необычно. Высокая, как и тисте эдур, однако худая настолько, что казалась истощенной. Светло-бежевая кожа – тонкая и складчатая, вытянутое худое лицо исчерчено морщинками. Пепельного цвета глаза с вертикальными зрачками. Существо – мужчина – было одето в прогнившие, выцветшие шелка, сквозь которые просвечивало почти все, в том числе дополнительные суставы на руках и ногах, а также грудь, способная, судя по всему, складываться посередине. И ребра – слишком много ребер, под обычными ключицами виднелась еще пара, поменьше. Волосы – не более чем отдельные пряди на пятнистом черепе – течение шевелило, словно паутину. В одной руке мужчина держал светильник, в него был вправлен камень, пылающий золотым огнем. Зазвучавший в сознании Брутена Траны голос странным образом оказался почти детским по тембру. – Сейчас что, подходящая ночь для духов? – А сейчас что, ночь? – ответил ему Брутен Трана. – А разве нет? – Не знаю. – Ну, сказать по правде, – улыбнулась фигура на пороге, – я тоже. Не желаешь войти? Этот дом давно уже не видел гостей. – Я шел не сюда, – неуверенно сказал Брутен Трана. – По-моему… – Это верно, но сейчас все равно самое время перекусить. Кроме того, зачем-то ведь поток тебя сюда принес. Случайный дух этот дом вряд ли найдет. Тебя сюда привели, друг мой. – Зачем? И кто? – Дом, разумеется. Что касается «зачем»… – Мужчина пожал плечами, затем отступил на шаг и сделал приглашающий жест. – Прошу тебя, присоединяйся. У нас есть вино – как ни странно, сухое. Брутен Трана поднялся по ступенькам и шагнул через порог. Дверь сама собой закрылась у него за спиной. Они стояли в узком коридоре, впереди он раздваивался. – Меня зовут Брутен Трана, я – тисте эдур из… – Да, да, конечно. Из империи Увечного Бога. По крайней мере, одного из них. Император в цепях, народ в рабстве. – Мужчина, который вел его сейчас по коридору направо, бросил взгляд через плечо. – Это я про тебя, эдур, летерийцы в рабстве у гораздо более жестокого господина. – У денег. – Блестящая догадка! Именно. Они остановились перед дверью в закругленной стене. – Она ведет в башню, – предположил Брутен Трана. – Туда, где я видел ваш фонарь. – Совершенно верно. К сожалению, там единственная комната, размером подходящая моей гостье. К слову, – он шагнул поближе, – прежде чем мы войдем, должен кое о чем предупредить. У моей гостьи имеется одна слабость – да и у кого из нас их нет? В общем, вышло так, что присматривать, так сказать, за этой ее слабостью выпало сейчас мне. Ну да, скоро это закончится, рано или поздно все кончается, – но пока дела обстоят именно так. Таким образом, тебе не следует отвлекать мою гостью от того, чем я ее уже отвлекаю. Ты меня понял? – В таком случае мне, возможно, лучше вообще не входить. – Чушь. Условие, Брутен Трана, только одно. Тебе не следует упоминать о драконах. Никаких драконов – понятно? Тисте эдур пожал плечами. – Подобная тема мне даже в голову не приходила… – В известном смысле – приходила, да и не ушла никуда. Дух Эмурланиса. Скабандари. Отец Тень. Мысли о нем преследуют тебя, как и остальных тисте эдур. Вопрос этот, видишь ли, довольно чувствительный. И для тебя, и для моей гостьи. Я должен положиться на твою выдержку, иначе возможны сложности. Причем катастрофические. – Я постараюсь, сударь. Как, к слову, ваше имя? Мужчина положил руку на дверную защелку. – Имя мое, Брутен Трана, никому знать не следует. Лучше, если ко мне обращаются одним из многочисленных титулов. Летерийский вполне подойдет. Они зовут меня Кастетом. Откинув защелку, он распахнул дверь. За ней оказался огромный круглый зал – слишком большой по сравнению с башенкой, стену которой Брутен Трана видел снаружи. Потолок, если он и здесь и был, совершенно терялся в сумраке. До противоположного конца зала – по меньшей мере шагов пятьдесят по каменным плитам пола. Там, у круглой стены, имелось возвышение, усыпанное грудами подушек, мехов и шелковых покрывал, а на самом его краю, положив руки на бедра и наклонившись вперед, восседала гигантская фигура. Демоница или что-то в этом роде, цвет кожи такой же, что и у Кастета, однако натянута эта кожа на могучие мышцы и широченный скелет. Ладони поверх колен непропорционально огромны даже для столь крупного тела. Длинные неопрятные волосы свисают по обе стороны грубо вылепленного лица с глубоко посаженными глазами – столь глубоко, что свет фонаря лишь едва отражается на самом дне черных колодцев, скрытых между бровями и скулами. – Вот и моя гостья, – негромко произнес Кастет. – Кильмандарос. Поверь мне, Брутен Трана, она очень мила… если ее отвлечь. Пойдем, ей не терпится с тобой познакомиться. Они приблизились, шаги отдавались гулким эхом в зале, где, кажется, не было воды. Кастет направился чуть в сторону, к низенькому мраморному столику, на котором стояла пыльная бутыль с вином. – Радость моя, – воскликнул он, – посмотри, кого дом привел к нам в гости! – Пусть поскорей набьет себе пузо и проваливает, – проворчала гигантская женщина. – Я уже почти нашла решение, недомерок ты мой. Теперь Брутен Трана видел, что на каменных плитах перед ней рассыпано множество небольших костей, со всех сторон покрытых тонкой резьбой. На вид казалось, что кости валяются безо всякого порядка, словно их только что высыпали из мешка, однако Кильмандарос всматривалась в них с самым пристальным вниманием. – Почти нашла, – повторила она. – Как интересно, – обрадовался Кастет, который тем временем извлек неизвестно откуда третий кубок и наполнил его янтарным вином. – Так что, удвоим ставки? – Разумеется, почему нет? Ты и так задолжал мне сокровища сотни тысяч империй, дорогой мой Сеш… – Кастет, радость моя. – Дорогой мой Кастет. – По-моему, это ты мне их должна, матушка. – Если и так, то совсем ненадолго, я ведь вот-вот найду решение, – откликнулась она, потирая огромные ладони. – Какая с твоей стороны глупость – удвоить ставки. – Увы, я слишком азартен, – вздохнул Кастет и подошел к Брутену Тране, чтобы вручить ему кубок. Встретившись с тисте эдуром взглядом, он подмигнул. – Однако песок в реке продолжает течь, матушка, – добавил он. – Лучше бы тебе поторопиться. На возвышение обрушился огромный кулак: – Хватит меня нервировать! Эхо от удара затихло далеко не сразу. Кильмандарос наклонилась еще ниже, хмуро вглядываясь в рассыпанные кости. – Этот принцип, – прошептала она, – я его почти уже нашла. Почти нашла… – Я сегодня чувствую себя необычно щедрым, – сообщил Кастет, – так что мог бы остановить песчинки… на некоторый срок. Чтобы мы могли оказать нашему гостю достойный его прием. Гигантская женщина подняла голову, на лице ее неожиданно нарисовалось хитрое выражение: – Прекрасная идея, Кастет. Давай же! Тот взмахнул рукой – и колеблющийся свет фонаря вдруг прекратил колебаться. Все вокруг застыло, причем Брутен Трана вряд ли смог бы объяснить, в чем именно это заключается, – в конце концов, ничего же не изменилось? И тем не менее в глубине души он каким-то образом понимал, что песчинки, о которых говорил Кастет, – это само время, его движение, его бесконечный поток. Кастет только что остановил время, просто махнув рукой. Во всяком случае, внутри этого зала. Не во всем же мире? Хотя… Кильмандарос с довольной ухмылкой откинулась назад, ее маленькие глазки уставились на Брутена Трану. – Понимаю, – кивнула она. – Дом его предвидел. – Для Азатов мы не более чем мелькающие сновидения, – согласился Кастет. – Однако пусть даже наше скорбное существование в некотором смысле и представляет собой всего лишь краткую мысль, кое на что мы можем пригодиться. – От некоторых пользы больше, чем от других, – пренебрежительно откликнулась Кильмандарос. – Этот тисте эдур, – она махнула огромной, покрытой шрамами рукой в его сторону, – годится мало на что, с какой стороны ни посмотри. – Азаты видят в каждом из нас то, матушка, чего мы сами увидеть не способны. Быть может, и во всех нас вместе. Та недовольно фыркнула. – По-твоему, это дом меня отпустил? Это лишь показывает, как ты наивен, Кастет. Даже Азатам вечно меня не удержать. – Удивительно, что он вообще тебя удерживал, – заметил Кастет. Брутен Трана осознал, что разговор между этой парочкой катится сейчас по привычной, глубокой колее. – Этого никогда бы не случилось, – очень тихо сказала Кильмандарос, – если бы он меня не предал… – Полно, матушка. Я не пылаю особой любовью к Аномандру Пурейку, но давай будем справедливы. Он тебя не предавал. Если быть точным, это ты ударила ему в спину… – Чтобы упредить его собственное предательство! – Аномандр всегда держит слово, матушка. Никогда его не нарушал и никогда не нарушит. – Скажи об этом Оссерку! – Который тоже имел привычку «упреждать» неизбежные предательства Аномандра? – А Драконус? – А что Драконус, матушка? Кильмандарос что-то проворчала в ответ, но так тихо, что Брутен Трана не расслышал ее слов. – Наш гость из тисте эдур ищет место Имен, – сказал Кастет. Брутен Трана встрепенулся. Ну конечно! Это правда – причем он сам о ней понятия не имел до этих негромких слов Кастета. Место Имен. Имен богов. – Значит, что-то произойдет, – откликнулась Кильмандарос, возбужденно ерзая, ее взгляд раз за разом возвращался к разбросанным по полу костяшкам. – Значит, ему нужно запомнить этот дом. Запомнить дорогу сюда – шаг за шагом, иначе ему предстоит вечно блуждать. И вместе с ним останутся навеки потерянными – так же, как и сейчас, – имена всех забытых богов. – Его дух силен, – ответил Кастет, потом с улыбкой повернулся к Брутен Тране. – Твой дух силен. Прости меня – мы часто напрочь забываем о внешнем мире, даже в тех редких случаях, как сейчас, когда внешний мир сам сюда заявляется. Тисте эдур пожал плечами. Голова его кружилась. Место Имен. – Что я там найду? – спросил он. – Он уже не помнит, – пробормотала Кильмандарос. – Дорогу, – ответил Кастет. – И не только ее. Но когда все закончится – для тебя, в том месте, – ты должен вспомнить дорогу, Брутен Трана, и пройти по ней без единой крупицы сомнения. – Но, Кастет, за всю мою жизнь не было еще ни одной дороги, по которой я шагал бы без крупицы сомнения – да и хорошо еще, если только крупицы… – Как это ни удивительно для потомка Скабандари, – вмешалась Кильмандарос. – Я должен опять привести песчинки в движение, – неожиданно объявил Кастет. – Течение реки… матушка, костяшки снова требуют твоего внимания. Выругавшись на каком-то незнакомом языке, она опять нагнулась и сощурилась над костяшками. – Я ведь уже нашла, – забормотала она. – Почти нашла… была совсем рядом… так близко… По залу разнесся негромкий звон. Кулак снова обрушился на возвышение, на этот раз казалось, что эхо от удара никогда не утихнет. Повинуясь незаметному сигналу Кастета, Брутен Трана осушил свой кубок – вино оказалось очень хорошим – и поставил его на мраморный столик. Настала пора уходить. Кастет проводил Брутена Трану в коридор. Бросив последний взгляд на зал, тисте эдур увидел Кильмандарос, которая, упершись в колени ладонями, сверлила его чуть поблескивающими глазками, похожими на две затерянные в небесах одинокие, умирающие звезды. Похолодев до мозга костей, Брутен Трана отвел глаза и последовал за сыном Кильмандарос дальше, к входной двери. На пороге он на мгновение задержался, вглядываясь Кастету в лицо: – В той игре, в которую вы играете, – скажи мне, этот порядок действительно существует? Брови его собеседника поползли вверх. – В расположении костей? Да будь я проклят, если знаю ответ. – Потом он вдруг улыбнулся. – Только наша порода тем и славится, что обожает порядок. – Даже несуществующий? – А он что, не существует? – Улыбка сделалась заговорщической. – Иди, Брутен Трана, и не сбивайся с дороги. Ни в коем случае не сбивайся. Тисте эдур шагнул на брусчатку. – Как-нибудь не собьюсь, – пробормотал он. – Вот только найти бы эту самую дорогу. Отойдя от дома шагов на сорок, он обернулся, однако не увидел ничего, кроме водоворотов, вздымающих илистые смерчи. Исчез. Словно он мне лишь привиделся. Но ведь меня предупредили? Что-то насчет дороги? «Помни…» Он заблудился. Снова. Воспоминания покидали его одно за другим, яростные водяные вихри уносили их прочь. Он опять развернулся и пошел, спотыкаясь на каждом шагу, к чему-то, что уже не мог извлечь из памяти, не мог даже вообразить. Туда, где кончается всякая жизнь? Безнадежный путь, вечный поиск исчезнувшей мечты? Помни дорогу. Во имя Отца Тени, помни… что-нибудь. Все равно что.Мы живем в ожиданииСамого драгоценного:Нашего ясноглазого бога,Который спустится в грязьНаших жизнейСо своей соломеннойМетелкойИ с радостной улыбкойСметет в уголКучу наших грехов,Истертые возражения,Которые мы выплевываем в утроС каждым восходом.Мы живем в ожидании даВ драгоценном безделье,Добродетели наши хладнокровны.Мы сеем семена грязиВ теплую почву жизни.В руках холодное железоОружия,И с радостным ответомМы насыщаем землюПод чистыми небесамиКровью нашего бога,Которой плюемся и тошнимВ праведном отвращении.«Наш ожидающий бог»Кормор Фурал
Там, где упали огромные глыбы льда, теперь пробились молодые рощицы. Ольха, топольки, кизил неровным кольцом окружили мертвый город мекросов. За деревьями тянулись луга, там же, где из травы поднимаются метелки мощных колосьев или купы красногубых маков, скрывались могилы, а в них – останки тысяч и тысяч жителей города. Там и тут все еще возвышались на массивных деревянных опорах остатки домов. Другие здания давно уже покосились и рухнули, рассыпав утварь и мебель по наклонным улочкам. Везде, где только можно, пробивались сорняки и кустарник, а внутренности скелетов бывших зданий усыпали цветы, так что гигантские распростертые развалины поражали теперь буйством красок. Он стоял, балансируя на упавшем столбе пыльного мрамора, с которого открывался подходящий вид – город слева, неровная граница из зеленеющих деревьев и могил справа. Взгляд его сияющих янтарных глаз упирался в точку на самом горизонте. Уголки большого рта, как обычно, опущены – казалось, эта часть его лица находится в постоянной войне с той радостью, что пылает в глазах.Глаза как у матери, он слышал не раз. Но все же не такие яростные, и это, возможно, тоже было частью дара, полученного им от отца, – как и рот, который, казалось, никогда не улыбнется. От его второго отца, настоящего. Кровного. От того, кто навестил его, когда ему было лишь семь недель от роду. Пускай в городе мекросов отцом ему был человек по имени Арак Элаль – но существовал и еще один, чужак, пришедший вместе с желтоволосой заклинательницей костей, и это он отдал свое семя Менандор, матери Руда Элаля. Воспитавшие его имассы не привыкли закрывать глаза на подобные истины – и как же Менандор потом проклинала их за это! «Все, что было нужно, я у Удинааса забрала! От него осталась оболочка, и ничего больше. Других детей у него уже не будет – он лишь пустая оболочка. Забудь про него, сын мой, – он только бесполезный смертный. Ничтожество!» И сын отшатывался от жуткой требовательности, пылающей в глазах матери. Теперь Руд Элаль вырос, даже мать ниже его на полголовы. Его каштановые волосы – длинные и незаплетенные, как принято у воинов бентракт имассов, – выцвели на солнце. На нем – темно-коричневый плащ из шкуры ранага, на самых кончиках мех светлее. Под плащом – мягкая рубаха из кожи лани. Штаны из оленьей кожи, толще и прочнее. На ногах мокасины до колен из кожи ранага. Справа на шее шрам – им наградил его в предсмертном прыжке дикий кабан. Кости левого запястья были некогда сломаны и срослись неправильно, узловатые следы переломов виднелись сейчас под могучими сухожилиями. Однако рука от этого не ослабела; более того, она стала даже сильнее правой. Дар Менандор, необычная реакция на любую рану: тело словно стремилось отрастить на травмированном месте мощную броню, чтобы ранение больше никогда не могло повториться. Были и другие переломы, другие раны – жизнь среди имассов нелегка, и пусть они пытались предохранить его от опасностей, он им не позволял. Он жил с бентрактами и, следовательно, был бентрактом. Этот замечательный народ подарил ему свою любовь и свою дружбу. И он будет жить их жизнью, покуда только сможет. Вот только… он чувствовал, что время это подходит к концу. И не оторвал взгляд от дальнего горизонта, даже ощутив, что она здесь, рядом с ним. – Матушка, – произнес он. – Опять имасский, – отозвалась она. – Говори на нашем языке, сын мой. На языке драконов. На лице Руда Элаля отразилось еле заметное неудовольствие. – Мы не элейнты, матушка. Эта кровь похищена. И не чиста… – И тем не менее мы – дети Старвальд Демелейна. Понятия не имею, кто вложил тебе в голову подобные сомнения. Но в них – слабость, а для слабости сейчас не время. – Сейчас не время, – повторил он за ней. – Мои сестрицы! – фыркнула она. – Да. – Они хотят со мной разделаться. Как и с ним. Но ни в том, ни в другом своем замысле они не приняли во внимание тебя, сын мой. О, конечно, они знают, что ты уже вырос. Знают, какая в тебе сила. Но вот о том, какая в тебе воля, даже понятия не имеют. – Как и ты, матушка. Он услышал, как она глубоко вздохнула, и внутренне позабавился тому, насколько многозначительное наступило молчание. И кивнул в сторону горизонта. – Ты их видишь, матушка? – Ерунда. Может, у них и есть шанс выжить, но я бы на него не поставила. Пойми, Руд, наступает такой момент, когда никто не может чувствовать себя в безопасности. Никто. Ни я, ни ты, ни твои драгоценные бентракты… Он резко развернулся, и глаза его в эту минуту ничем не отличались от глаз матери – в них сверкали ярость и угроза. Она с трудом удержалась, чтобы не отшатнуться, но он заметил и остался доволен. – Я не позволю причинить им никакого вреда. Ты хотела познать мою волю, матушка? Теперь она тебе известна. – Это глупость! Хуже того – безумие! Они даже и не живы… – В их представлении – живы. И в моем тоже, матушка. – А вновь прибывшие бентракты тоже разделяют твою благородную веру? – оскалилась она. – Ты что, не заметил презрения в их глазах? Отвращения, которое они испытывают к давно потерянным сородичам? Рано или поздно один из них произнесет все вслух – и иллюзия будет разбита вдребезги!.. – Никто ничего не произнесет, – возразил Руд, снова вглядываясь в даль, туда, где к развалинам города приближался отряд путников, в этом уже не оставалось никаких сомнений. – Тебя слишком давно не было видно, – добавил он. – Отвращение и презрение, все верно, но теперь ты увидишь у них в глазах еще и страх. – Перед тобой? О, сын мой, как же ты наивен. А твои приемные сородичи хотя бы догадываются, что им следует прикрывать твою спину от пришельцев? Конечно же, нет – ведь тогда слишком многое станет явным, возникнут неудобные вопросы, а от имассов, которые задались целью узнать правду, так просто не отвертишься. – Спину мне прикроют, – сказал Руд. – Кто? – Да уж не ты, матушка. Она зашипела, словно рептилия. – Когда мне успеть? В то время как сестры хотят меня убить? В то время как Финнэст окажется у него в руках и он обратит на нас свой взор? – Если не ты, – обронил он, – то найдется кому. – Разумней будет немедленно убить пришельцев, Руд. – По-твоему, в таком случае у моих сородичей не возникнет вопросов? – В живых, чтобы на них ответить, останешься только ты – что захочешь, то и скажешь. Убей новых имассов, убей этих высокомерных чужаков – и поторопись! – Не собираюсь. – Убей – или я сама их убью! – Нет, матушка. Имассы – мой народ. Если ты прольешь кровь моих родичей – неважно кого – в день, когда придут Сукул и Шелтата, в день, когда за Финнэстом явится Силкас Руин, ты останешься одна. – Он покосился в ее сторону. Интересно, может ли белая кожа бледнеть? – Да, и это будет один и тот же день. Я был у Двенадцати Врат – я за ними постоянно наблюдаю, как ты и просила. – И что же? – прошептала она одними губами. – Куральд Галейн крайне беспокоен. – Они рядом? – Ты это знаешь не хуже меня – ведь мой отец с ними, разве не так? А ты можешь смотреть его глазами, когда тебе заблагорассудится… – Все не так просто. – В ее голосе слышалась неподдельная горечь. – В последнее время он меня… удивляет. Ты хочешь сказать – пугает? – Силкас Руин потребует Финнэст? – Да! И мы оба знаем, что он с ним сделает, – а этого нельзя допустить! Ты в этом уверена, матушка? А я, видишь ли, совсем не уверен. С недавних пор. – Силкас Руин может требовать что угодно. Может сколько угодно угрожать. Ты сама не раз говорила. – Но если мы встанем плечом к плечу у него на дороге, ему не пройти! – Да. – Только кто прикроет тебе спину? – Достаточно об этом, матушка. Я велел им молчать, и не думаю, что они на что-нибудь решатся. Хочешь, назови это верой – но не в глубину их страха. Моя вера основана на глубине их… изумления. Она уставилась на него, явно ничего не понимая. Он не испытывал особого желания объяснять. Со временем поймет. – Пойду поприветствую их, – сказал, снова обращая взгляд на приближающихся путников. – Пойдешь со мной, Менандор? – С ума сошел? – Впрочем, в голосе звучало материнское восхищение, она никогда подолгу на него не сердилась. Возможно, все дело в той воздушной легкости, которую он унаследовал от отца, – легкости, которая запомнилась самому Руду с того единственного краткого визита. Легкости, которая незаметно проявлялась в чертах обычного, ничем не примечательного летерийского лица после того, как нахлынувшие на его обладателя боль или разочарование – да и любое другое неприятное чувство – исчезали, не оставив ни малейшего следа. Руд понимал теперь, что легкость эта и была истинным лицом Удинааса. Ликом его души. Отец, я жду не дождусь, когда снова тебя увижу! Его матери уже не было – во всяком случае, рядом с ним. Ощутив неожиданный порыв ветра, Руд Элаль поднял голову и увидел, как бело-золотая масса ее драконьего облика поднимается все выше и выше с каждым взмахом огромных крыльев. Путники, все еще в трех сотнях шагов, разом остановились и тоже сейчас смотрели вверх – а Менандор взмыла еще выше, плавно скользнула на воздушном потоке, пока они не оказались прямо перед ней. И стремительно понеслась прямо на маленький отряд. О, как она любит припугнуть низшие создания!.. Случившееся следом за этим, вне всякого сомнения, изумило Менандор даже больше, чем Руда – а он не смог удержать удивленного восклицания, когда навстречу ей метнулись вверх две тени явно кошачьих очертаний. Ростом с крупного пса, они хлестнули по воздуху когтями – а пролетавшая прямо над ними Менандор инстинктивно поджала к брюху задние лапы, лихорадочно захлопав крыльями, чтобы уйти от опасности. Увидев, как она выгибает шею, каким гневом сверкают ее глаза – и действительно, вот ведь наглость! – Руд Элаль расхохотался и с удовлетворением увидел, что звук его смеха достиг ушей матери как раз вовремя, чтобы она сдержала свой гнев. До того момента, пока набранная огромной тушей скорость не пронесла ее мимо путников вместе с их бесстрашными зверушками. До того момента, когда обрушиваться на них сверху, распахнув пасть, чтобы залить наглых эмлава вместе с их хозяевами смертоносной магией, стало уже поздно. Весы, на одной чаше которых лежала смертельная угроза, качнулись в противоположную сторону – чего Руд своим громким хохотом и добивался, – и Менандор полетела дальше, не обращая внимания на оставшихся позади, включая собственного сына. Теперь он мог бы и улыбнуться, будь подобное свойственно его натуре. Поскольку знал, что мать его тоже сейчас улыбается. Радуясь, что сумела развеселить своего единственного сына, свое дитя, который, как и свойственно имассам, приберегал смех для ран, полученных в жестокой игре, имя которой – жизнь. Теперь даже те глубоко въевшиеся сомнения, которые оставила в ней сегодняшняя беседа, скоро сгладятся. Хотя и ненадолго. А когда снова вернутся – это Руд тоже знал, – станут жечь ее, словно пламя. Вот только к тому моменту будет уже поздно. Более или менее. Он слез с поваленной колонны. Пора знакомиться с путниками.
– Это не имасс, – объявил Вал. – Разве что их здесь специально откармливают. – Не из наших, – подтвердил Онрак, глаза его сузились. Призрачное сердце все еще бешено колотилось в призрачной груди Вала – из-за проклятого дракона. Если бы не детеныши эмлава и не их безмозглое бесстрашие, дело могло принять довольно скверный оборот. «Ругань» в левой руке у самого Вала. Быстрый Бен и его дюжина переплетенных между собой Путей – с него сталось бы шарахнуть всеми сразу. Да еще Трулл Сэнгар со своими копьями. Ой, смотрите, с неба посыпались драконьи котлетки! Это если она бы нас первой не достала. Впрочем, неважно, пронесло – и на том спасибо. – Может, Онрак, он и не из ваших, но одет как имасс, дубинка у него костяная, а шипы у нее на конце каменные. – Покосившись на Быстрого Бена и вновь почувствовав прилив радости, который вызывает вид знакомого лица рядом, лица друга, он добавил: – Жалко, что Скрипа с нами нет, а то у меня от одного вида этого парня мурашки по коже. – Если тебе заранее не по себе, – возразил маг, – Скрип-то тут чем поможет? – Пускай подтвердит мои опасения. Сукин сын разговаривал с бабой, которая потом обратилась в дракона и собралась было нас попугать. А меня нервирует, когда кто-то якшается с чешуйчатыми тварями. – Онрак, – сказал Трулл Сэнгар, глядя на мужчину, который приближался к ним спокойной, чуть ли не беспечной походкой, – кажется, мы у того места, куда нас направил Котильон. Услышав это, Вал нахмурился еще больше: – Раз уж речь зашла о тварях – если тут замешан лакей Престола Тени, значит, дело совсем тухлое… – А о том, почему здесь оказался ты, Вал, речь до сих пор так и не заходила, – ответил тисте эдур с легкой улыбкой – своей проклятой улыбкой, обезоруживающей настолько, что сапер чуть было не вывалил наружу все секреты из собственной башки, просто ради того, чтобы улыбка эта стала чуть ярче. Таков он, этот Трулл Сэнгар, друзья и товарищи тянутся к нему, словно их влечет сладкий аромат цветка – вероятней всего, ядовитого, – хотя это я зря, наверное. Просто моя обычная паранойя. Основанная на горьком опыте. Только все равно не похоже, чтобы Трулл Сэнгар таил в себе отраву. Просто я не доверяю тем, кто вызывает симпатию, только и всего. Говорят, доверяй, но проверяй – и правильно, по-моему. Никакой особой причины для недоверия и не требуется, Худ вас забери. Он подошел слишком близко к одному из детенышей эмлава и был вынужден сделать пируэт, чтобы увернуться от прорезавших воздух когтей. Сердито уставился на шипящее существо: – Твоя шкура будет моей, киска. Моей, попомни эти слова. А тем временем побереги-ка ее. Детеныш ответил ему горящим взглядом, широко раскрыл челюсти и снова негромко зашипел. Однако и клыки же он успел отрастить. Онрак, который тем временем оказался впереди всех, остановился. Догнав его, они сбились в кучку в нескольких шагах у него за спиной. Высокий воин с буйной шевелюрой подошел ближе. В пяти шагах от Онрака он тоже остановился, улыбнулся и что-то сказал на гортанном языке. Онрак обернулся к ним: – Он говорит по-имасски. – Не по-малазански? – уточнил Вал с деланым недоверием. – Что-то с этим полоумным не в порядке. Улыбка подошедшего стала еще шире, он перевел взгляд золотистых, словно куски янтаря, глаз на Вала и сказал по-малазански: – Для этого полоумного любой язык потомков имассов звучит словно музыка. Как и языки тисте, – добавил он, глянув на Трулла Сэнгара. Потом широко развел руками, показав открытые ладони: – Мое имя Руд Элаль, и меня воспитали бентракт имассы как собственного сына. – Однако мы их пока не видели, Руд Элаль, – заметил Онрак. – И это не тот прием, которого я ожидал от сородичей. – Это верно, какое-то время за вами лишь наблюдали. И не один клан. Улшун Прал передал, чтобы вам не препятствовали. – Руд Элаль опустил взгляд на двух детенышей эмлава, которых Трулл Сэнгар держал на привязи по обе стороны от себя. – Айи тоже вас не преследовали, и теперь я понимаю почему. – Затем он опустил руки и отступил на один шаг. – Я свое имя назвал. – Я – Онрак из логросовых т’лан имассов. Тот, кто держит эмлава – Трулл Сэнгар, тисте эдур из племени хиротов. Темнокожего зовут Бен Адаэфон Делат, он рожден в краю под названием Семь Городов, рядом с ним – Вал, некогда бывший солдатом Малазанской империи. Глаза Руда снова обратились к Валу: – Солдат, скажи, ты кровоточишь? – Что? – Ты был мертвым, ведь так? Духом, мечтавшим вернуться в собственное тело. Однако сейчас ты здесь. Кровоточишь ли ты? Вал, которого вопрос озадачил, обернулся к Быстрому Бену: – О чем это он? Кровотечения у женщин бывают. Только я для женщины слишком страшный, согласись, Бен? – Прошу меня простить, – улыбнулся Руд Элаль. – Онрак объявил себя т’лан имассом, однако он стоит здесь во плоти, и от путешествия по этому краю на ней остались шрамы. И он у нас не первый подобный гость. Другие т’лан имассы – странники, нашедшие наш приют, – тоже среди нас во плоти. – Другие гости? – переспросил Вал. – К вам чуть было не пожаловала еще одна гостья, и, приняв ее, Руд Элаль, вы пригрели бы змею прямо на груди. Исходя из опыта, я бы на вашем месте особо не доверял этим другим т’лан имассам. – Улшун Прал – мудрый вождь, – снова улыбнулся Руд Элаль. – Но я все еще призрак, – уточнил Вал. – Ты уверен? Сапер нахмурился. – Я как-то не собираюсь кромсать собственную шкуру, чтобы это проверить. – Потому что ты не думаешь навеки здесь оставаться. Да, я тебя понимаю. – Похоже на то, – отрезал Вал. – Стало быть, ты, Руд Элаль, живешь среди этих бентракт имассов, но на этом все твое с ними родство и заканчивается. Сам-то ты кто таков? – Друг, – ответил молодой человек и в очередной раз улыбнулся. Ага, знал бы ты еще, как я отношусь ко всякому дружелюбию. – Я услышал ваши имена и готов приветствовать вас среди бентракт имассов. Идемте, Улшун Прал будет рад с вами встретиться. Он развернулся и зашагал вперед. Они последовали за ним. Вал сделал Быстрому Бену знак рукой, и они отстали от остальных на несколько шагов. Сапер негромко произнес: – Этот верзила в шкурах торчал над руинами, Бен, словно он в мертвом городе вроде князя, Худ его забери. – В городе мекросов, – пробормотал маг. – Ага, вот и мне так же показалось. Только где океан-то? Рад, что мне не довелось увидеть ту волну, которая принесла сюда город. Быстрый Бен лишь фыркнул. – Боги, включая Старших, Вал. Готов поручиться, это они тут городами швырялись. Может статься, еще и яггут-другой. Тут совершеннейшая каша из магических следов, и магия отнюдь не только имасская. Скорее даже яггутская, чем имасская. И… еще всякая. – Быстрый Бен Делат, как водится, прозрачен, словно содержимое нужника. – Ты и в самом деле хочешь знать, зачем Котильон нас сюда отправил? – Ну уж нет. Одно лишь это знание впутает меня в его сети, а я не собираюсь плясать под дудку никаких богов. – А я, Вал, выходит, пляшу? Сапер лишь ухмыльнулся. – Ну да, однако сперва ты пляшешь под дудку, а потом – пляшешь. – Между прочим, Руд попал в самую точку. – У него дубинка, а не копье. – Насчет кровотечения. – Да Худ всевышний!.. – Ага, Вал, тут-то ты и проговорился. С каких это пор Худ оказался наверху? Из какой же глубокой задницы ты, спрашивается, вылез. А самое главное – зачем? – Что, моя компания тебе уже надоела? Вот и я тебя тоже никогда терпеть не мог. Даже Тротц, и тот… – Ну и кто из нас сейчас пляшет? – Я просто к тому клоню, что лучше бы нам обоим не знать, что каждый здесь делает. – Можешь расслабиться. Я уже кое-что насчет тебя понял, Вал, и, подозреваю, ты сейчас удивишься. Меня твое присутствие нисколько не напрягает – и, что интересно, Котильона тоже. – Сукин ты сын! Это что – вы с Котильоном на мой счет голубиной почтой обмениваетесь? – Вал, я не сказал, что Котильон вообще про тебя что-то знает. Я говорю, что если бы и знал, то не стал бы возражать. Как и Престол Тени… – Нижние боги! – Да успокойся ты! – С тобой, Бен, не успокоишься. И раньше покоя не было, и дальше не будет. Худ меня забери, я призрак – и все равно весь на нервах! – Ты вроде бы никогда не отличался особым спокойствием. Можно было надеяться, что смерть тебя хоть немного изменит, но, похоже, все напрасно. – Очень остроумно. Ха-ха-ха. Они двигались вдоль самой городской черты и как раз в этот момент увидели могильные холмы. – Похоже, мекросы не пережили полета, – проворчал Быстрый Бен. – Мертвый я или не мертвый, – не успокаивался Вал, – ты бы на моем месте тоже нервничал, будь у тебя полный мешок «ругани» за спиной. – Будь ты проклят, Вал – так это у тебя «ругань» в руке была? Когда дракон… – Вот именно, Бен, так что ты бы лучше позаботился, чтобы киски от меня подальше держались – мало ли, вдруг я отшатнусь, ногу подверну или что-нибудь в подобном духе. И о Престоле Тени с Котильоном лучше тоже не заикайся. – Полный мешок «ругани»! Вот теперь я тоже занервничал – ты-то, может, и мертвый, но я пока нет! – Именно что. – Вот если бы Скрип здесь тоже был! Вместо тебя. – Как-то не слишком вежливо с твоей стороны. Я ведь и обидеться могу. Ну ладно. На самом-то деле я хотел тебе рассказать про ту т’лан имасску, с которой одно время вместе шел. – И что же с ней случилось? Дай угадаю – ты «ругань» в нее швырнул? – Именно это я и сделал, Бен. За ней цепь тянулась, и преогромная. – Увечный Бог? – Он самый. В этой нашей забаве стремятся поучаствовать все, кому не лень. – Со стороны Увечного Бога было бы большой ошибкой, – заверил его маг. Они приблизились к валунам, из-за которых тонкими струйками поднимался дым очага. – Такие соперники ему не по зубам. – Это ты про себя – без лишней скромности? Ну да, всегда таким был. – При чем тут я, идиот? Я про дракона. Менандор. Руд Элаль – ее сын. Сдернув с головы кожаную шапочку, Вал потянул себя за остатки волос: – Вот это-то меня всегда и раздражало! В тебе! Вываливаешь на человека такие новости, словно огромную вонючую кучу… – Он вдруг выпустил волосы. – Эй, слушай, мне больно было! – Что, Вал, аж до крови дернул? Вал сердито уставился на мага, который лишь ухмылялся. – Слушай Бен, все бы ничего, если бы я собирался здесь себе домик построить, огород посадить, ну и там разводить эмлава на шерсть или что-то вроде. Только, будь оно все проклято, я просто мимо иду! А когда окажусь на другой стороне, снова стану призраком, мне к этому пора бы уже привыкнуть – и не отвыкать. – Тогда не дергай себя за волосы, – пожал плечами Быстрый Бен, – и все будет в порядке.
Детеныши эмлава подросли, Трулл Сэнгар с трудом удерживал равновесие, когда они натягивали кожаные поводки, пытаясь, как обычно, добраться до малазанского солдата по имени Вал, которого инстинктивно терпеть не могли. Труллу пришлось наклониться вперед, чтобы тащить зверей за собой. Когда сапер находился впереди, идти было легче, но сейчас он что-то подотстал. Заметив его затруднения, Онрак повернулся и быстро хлопнул каждого из детенышей по плоскому лбу. Должным образом присмирев, эмлава перестали рваться с поводков и, опустив головы, заковыляли вперед. – Их мать поступила бы именно так, – сказал Онрак. – Родительский воспитующий шлепок, – улыбнулся Трулл. – Интересно, нашему проводнику такие тоже доставались? Руд Элаль был в десяти шагах впереди, и непонятно, мог он их слышать или нет. – Да, – кивнул Онрак, – они одной крови. Когда они стояли рядом, это было совершенно очевидно. И если в матери течет кровь элейнтов, то и в сыне, получается, тоже. – Одиночник? – Да. – Любопытно, предусмотрел ли он подобные осложнения? Трулл имел в виду Котильона. – Неизвестно, – отозвался Онрак, который вполне его понял. – Ожидающая нас задача становится все более неопределенной. Друг мой Трулл, я опасаюсь за этих имассов. За весь их край. – Тогда пусть маг со своим сапером озаботятся делами нашего благодетеля, а мы возьмем на себя защиту этого места и твоих сородичей, что зовут его своим домом. Имасс, прищурившись, взглянул на него. – Ты так легко это говоришь? – Кто здесь требовался, Онрак, так это маг. И его сила – он станет орудием нашего благодетеля в том, чему предстоит случиться. Мы с тобой были для него лишь эскортом, если угодно, телохранителями. – Ты меня не понял, Трулл Сэнгар. Я удивляюсь твоей готовности снова рисковать жизнью. На этот раз ради людей, которые для тебя никто. Ради страны, которая для тебя чужая. – Это твои родичи, Онрак. – Дальние родственники. Бентракты. – Если бы верховенство над племенами эдур получили бы, скажем, ден-рата, а не мое собственное племя хиротов, разве я не был бы готов отдать жизнь, защищая их? Они тоже мой народ. С тобою все так же, ведь правда? Логросы, бентракты – разные племена, но один народ. – У тебя большая душа, Трулл Сэнгар. Ты меня устыдил. – Быть может, тут ты ошибаешься, друг мой. Быть может, все, что ты сейчас во мне видишь, есть лишь поиск правого дела – чего-то, за что я мог бы сражаться и умереть. – Здесь ты не умрешь. – Но, Онрак… – Быть может, я и стану сражаться, чтобы защитить бентрактов и их край, но я здесь не ради этого. А ради тебя. Трулл опустил глаза, не в силах встретить взгляд своего друга, а сердце его резанула боль. Старая, глубоко укоренившаяся, проснувшаяся вновь. – Этот самый сын, – сказал Онрак, помолчав, – на вид очень молод. – Как и я сам. – Если заглянуть тебе в глаза, не скажешь. Желтые глаза этого одиночника совсем другие. – Онрак, похоже, совсем не заметил, какую рану нанес Труллу своими словами. – Вот они молоды. – Невинны? Онрак кивнул. – Доверчивы. Как у ребенка. – Значит, мать была ласковой. – Его воспитала не она, – возразил Онрак. А, значит, это от имассов. Теперь я начинаю видеть и понимать. – Мы должны быть бдительны, Онрак. – Должны. Руд Элаль провел их через расщелину между двумя торчащими вверх слоистыми утесами и дальше по тропинке, которая, извиваясь среди валунов, наконец вывела их к деревне имассов. Сложенные из камней хижины вдоль откоса. Шатры на каркасах из бивней, тонконогие сушильные решетки, на которых натянуты шкуры. Дети, похожие на низеньких бесенят, носятся туда-сюда среди собравшихся на околице трех десятков имассов. Мужчины, женщины, старики. Один из воинов стоит впереди, еще трое – немного сбоку. Их одежда сильно изношена и несколько отличается по фасону и покрою от платья остальных имассов. Чужаки, понял Трулл, – гости, но не совсем свои. Дружелюбное лицо Онрака, который тоже их увидел, закаменело. – Друг мой, – негромко произнес он, – остерегайся этой троицы. – Я уже и сам понял, – прошептал Трулл в ответ. Руд Элаль встал рядом с вождем. – Это Улшун Прал, – объявил он, положив руку на могучее плечо вождя. Его жест выражал откровенную любовь – и, казалось, также и блаженное непонимание того напряжения, которое опустилось на деревенскую околицу. Онрак шагнул вперед. – Я – Онрак Разбитый, некогда принадлежавший к логросовым т’лан имассам, детям Ритуала. Прошу твое племя принять нас как гостей, Улшун Прал. Воин, кожа которого была цвета меда, нахмурившись, сказал что-то Руду Элалю на своем языке. Руд кивнул ему и повернулся к Онраку: – Улшун Прал спрашивает, почему ты не говоришь на Первом Языке. – Он спросил, почему я выбрал другой язык? – уточнил Онрак. – Да. – Моим друзьям Первый Язык незнаком. Я не могу просить дозволения быть гостями на языке, которого они не понимают, поскольку в гостях они будут обязаны подчиняться законам племени и должны это знать, прежде чем я смогу пообещать за них, что мы пришли с миром. – Но ты мог бы для них перевести? – спросил Руд Элаль. – Разумеется, однако я решил, Руд Элаль, что переводить следует тебе – Улшун Прал тебя знает и доверяет, а меня видит впервые. – Хорошо, я так и поступлю. – Да ладно вам уже, – воззвал к ним Вал, осторожно опуская наземь свой мешок. – Обещаем вести себя прилично, если нас не станут убивать, или, хуже того, не заставят жрать какие-нибудь жуткие овощи, которые в остальной вселенной давно уже повывелись – и правильно сделали. Руд Элаль, оказавшийся на удивление способным толмачом, переводил слова сапера чуть ли не на лету. Брови изумленного Улшуна Прала поползли вверх, он повернулся и, дико размахивая руками, принялся орать на пожилых женщин, сбившихся в кучку у края толпы. Вал угрюмо уставился на Онрака: – А что я такого сказал-то? Трулл, однако, видел, что друг его улыбается. – Улшун Прал приказал поварихам выловить весь баэктар из жаркого, которое для нас приготовили. – Баэк… что? – Это, Вал, такой овощ, которого нигде уже не осталось. Внезапно все напряжение куда-то исчезло. Имассы улыбались, выкрикивали что-то явно приветственное, многие подошли поближе, сначала к Онраку, потом, с выражением удивления и радости на лицах, к Труллу – хотя, нет, как он понял, вовсе не к нему, а к детенышам эмлава. Которые принялись утробно урчать, а короткопалые руки тянулись, чтобы потрепать их шерстку и почесать за небольшими ушами с кисточкой. – Ты только глянь, Бен! – Вал выпучил глаза от изумления. – Это что, честно? Маг хлопнул сапера по спине. – Правду говорят, Вал, мертвые – они воняют. – Ну вот, снова обидеть норовит. Вздохнув, Трулл выпустил из рук кожаные поводки и отступил на шаг назад. – Ты ничем таким не пахнешь, – улыбнулся он Валу. Однако солдат лишь еще больше нахмурился. – Знаешь, Трулл Сэнгар, ты мне, может, и нравишься, но завязывай уже со своей вежливостью, а то скоро разонравишься, не сойти мне с этого места. – Если я тебя обидел… – Да не обращай ты на Вала внимания, – перебил его Быстрый Бен, – во всяком случае, на то, что он мелет. Поверь, если бы мы его слушали, рехнулись бы всем взводом. Не обращай внимания… пока он не полезет в свой проклятый мешок. – А тогда что? – спросил ничегошеньки не понимающий Трулл. – А тогда беги со всех ног, словно за тобой сам Худ гонится. Онрак тем временем выбрался из толпы встречающих и зашагал навстречу чужакам. – Все верно, – негромко произнес Быстрый Бен. – От этих действительно добра не жди. – Потому что они подобны Онраку? Т’лан имассы? – Да, прошедшие Ритуал. Вопрос, однако, в том, что они здесь делают. – Я подозреваю, Быстрый Бен, что с какой бы целью они сюда ни явились, произошедшие с ними изменения не могли их не потрясти – быть может, как и в случае с Онраком, их души пробудились заново. – Верно, выглядят они несколько не в себе. Беседа Онрака с чужаками была недолгой, и он снова вернулся к своим спутникам. – Ну и что? – требовательно спросил маг. Онрак хмурился. – Оказывается, это тоже бентракты. Но из прошедших Ритуал. А клан Улшуна Прала был среди тех немногих, кто отказался это сделать, поскольку их убедили аргументы Килавы Онасс. Поэтому, – добавил Онрак, – они и приветствовали эмлава с такой радостью, словно они дети самой Килавы. Таким образом, между двумя группами бентрактов имеется застарелая неприязнь. Улшун Прал в те времена еще не был вождем клана, т’лан бентракты его даже и не помнят. – И это вызвало сложности? – Вызвало, поскольку один из чужаков – избранный вождь. Избранный самими же бентрактами. Хостиль Ратор. – А остальные двое? – уточнил Быстрый Бен. – Да, с остальными все еще сложней. Заклинательница костей Улшуна Прала погибла. Тил’арас Бенок и Гр’истанас Иш’ильм, справа и слева от Хостиля Ратора – заклинатели. Трулл Сэнгар глубоко вздохнул: – Стало быть, они думали захватить власть? Онрак Разбитый кивнул. – И что же им помешало? – поинтересовался Быстрый Бен. – Руд Элаль, маг. Они боятся сына Менандор.
Дождь продолжал громыхать, с каждым мгновением очередная сотня тысяч дротиков со стальными наконечниками обрушивалась из мрака на черепичную крышу, разбивалась вдребезги о камни мостовой, по которой вниз, к гавани, наперегонки друг с другом мчались потоки воды. Лед к северу от острова не хотел умирать без боя. Бело-голубые горы, разрушенные волшебством упрямой девочки-мага, поднялись в небеса столбами пара, заклубились там огромными тучами, и тучи эти, которых теперь ничто не сдерживало, проследовали маршем на юг и со всей яростью разверзлись над беззащитным городом. Ясный день сделался ночью, и сейчас, когда колокола на башне глухо, словно из-под толщи воды, пробили полночь, казалось, что ночь эта не закончится уже никогда. Завтра – если оно только наступит – разномастный флот адъюнкта поднимет паруса. Престолы войны, два десятка хорошо вооруженных и быстрых кораблей эскорта, последние транспорты с остатком частей Четырнадцатой армии, и изящный черный дромон, гонимый вперед неутомимыми веслами обезглавленных тисте анди. Ну и, конечно, впереди пойдет корабль местных пиратов под командованием мертвой женщины, но что тебе до нее за дело? Да-да, вернемся лучше к чернобокому кошмару. Те, кто дал им приют, изо всех сил старались, чтобы ужасная правда о квонском дромоне не дошла до Нимандра Голита и его сородичей. Отрубленные головы на палубе, насыпанные кучей вокруг мачты, – что ж, их прикрыли. Лучше бы обойтись без истерик, которых не избежать, если принятые на борт живые тисте анди увидят лица сородичей – ближайших сородичей, поскольку они же с Плавучего Авали? Ну да, разумеется. Отцы, матери, дядья и да, какая удачная получается игра слов – главы семейств, преждевременно срезанные с фамильного древа до того, как их дети стали достаточно взрослыми, достаточно мудрыми, достаточно крепкими, чтобы выжить в этом мире. Срезанные главы, ха-ха. Так вот, смерть – это одно. Умереть – это одно. Это одно, а бывает и всякое другое, и для того, чтобы это понять, особой мудрости не нужно. НО головы не умерли, не закоченели, чтобы потом размякнуть, разлагаясь. Лица не отгнили, оставив после себя лишь черепа, лишь понимание того, что было, что есть и что будет. Нет, глаза продолжали смотреть, глаза моргали, поскольку память подсказывала им, что нужно моргать. Губы шевелились, продолжая прерванные беседы, шутки, обмен слухами, но ни единое слово так и не выбралось наружу. Однако истерика неокрепшего сознания – штука сложная. Она может быть оглушительной – вопли, визг, бесконечные приступы ужаса, опять, и опять, и опять – волна за волной. Но может быть и тихой, молчать зловещей, жуткой тишиной – широко открытые рты, силящиеся, но неспособные вздохнуть, выпученные глаза, вздувшиеся на лбу вены, только воздуха нет, в легкие ничего не попадает. Истерика, в которой тонешь. Тонешь внутри себя, внутри собственного ужаса. Истерика ребенка – пустые глаза, залитый слюной подбородок. Иные секреты невозможно сохранить. Правда о том корабле – из их числа. Очертания «Силанды» были им знакомы, известны до мелочей. Корабль, на котором их родители отправились в безнадежное путешествие в поисках того, кого звал Отцом каждый тисте анди с Плавучего Авали. Аномандр Рейк. Сереброволосый Аномандр с глазами дракона. Увы, они так его и не нашли. Так и не получили возможности умолять его о помощи, задавать вопросы, от которых никуда не деться, тыкать в него пальцами – обвиняя, угрожая, проклиная. Не получили ничего, ничего. За весла же, храбрые наши родители! Вы еще не переплыли море. Видно ли вам берег? Конечно же, нет. Даже днем вы видите лишь солнечный свет, пробивающийся сквозь ткань холстины, и чувствуете боль в утомленном теле, в мышцах, которые то напрягаются, то расслабляются, то напрягаются, то расслабляются с каждым взмахом весла. Вы чувствуете, как кровь поднимается вверх по колодцу шеи, словно наполняя золоченый кубок, и снова уходит вниз. Гребите, так вас и растак! К берегу! О да, к берегу. По ту сторону океана, а океан, дорогие наши родители, не имеет конца. Так что – гребите! Гребите! Он чуть не хихикнул, но это было бы слишком опасно – нарушить тишину истерики, тишину, в которой он находился уже так долго, что она стала теплой, словно материнские объятия. Надо держаться, стараясь отодвинуть подальше, затолкнуть поглубже любые мысли о «Силанде». На суше – здесь, в таверне, в спальне – это удается легче. Но завтра они выходят в море. Снова в море. На корабли, о, туда, где свежий ветер и брызги! Вот потому-то в сегодняшнюю жуткую ночь всесокрушающего дождя Нимандр и не спал. Он слишком хорошо знал Фейд. Знал, каков оттенок ее собственной истерики, и знал, что она может заставить ее сделать. Сегодня ночью, под размокшие звуки полуночного колокола. Она способна ступать очень тихо, выбравшись из постели и босиком направившись к двери. Благословенная сестра, благословенная дочь, мать, племянница, тетушка, бабушка – благословенная родственница, кровь от моей крови, слюна от моей слюны, желчь от моей желчи. Но я тебя слышу. Я знаю, что у тебя на уме, Фейд. То, что раз за разом вспыхивает в твоей душе, – о да, я вижу твои оскаленные зубы, ясно читаю на них твои намерения. Ты считаешь, что невидима, о да, невидима никем, и потому выдаешь себя истинную. Через свою благословенную прорезь – белое на сером, которая так поэтично рифмуется с лезвием кинжала у тебя в руке. К двери, моя милая Фейд. Подними защелку – и наружу, тихо скользя по коридору, змеиные движения конечностей, а дождь хлещет по крыше над тобой, и вода стекает по стенам грязными слезами. Довольно холодно, Фейд, ты видишь собственное дыхание, и оно напоминает тебе о том, что ты не просто жива, а созрела и возбуждена, что ты ступила на дорогу, на которой тебя ждет сладчайшая награда за твои потайные секреты, что пальцы твои играют на рукояти кинжала, а в гавани на раскачивающейся палубе глаза вглядываются во мрак сквозь промокшую холстину, и по ним сочится вода… О да, она беспокоится из-за Вифала. Который может проснуться. До – или после. Который может услышать запах крови, вонь железа, смерть, летящую на крыльях последнего вздоха Сандалат Друкорлат. Кто может стать свидетелем, хотя у того, чем и кем является Фейд, является в действительности, свидетелей быть не должно – поскольку такое не дозволяется, никому и никогда, а значит, ей придется убить и его. Гадюка жалит дважды. Дверь уже рядом, последняя преграда – гребите, болваны, берег уже совсем близко! – и, конечно же, она не закрыта на засов. Ни от кого. Если не считать кровожадной девочки, чья мать сейчас смотрит сквозь холстину на раскачивающейся палубе. Единственной из детей, которая решилась на это взглянуть собственными глазами. А нам предстоит паломничество. Поскольку жизнь – лишь погоня за отголосками. Отголосками чего? Никто не знает. Но мы отправляемся в паломничество, о да, всякий раз отправляемся, и отголоски – слабые, как шепот, – иной раз все же удается поймать: скрип весел, волны, что лупят и шлепают в борт, словно ладони, требуя впустить, и бульканье крови, сосущий звук, с которым она уходит вниз. И в отголосках слышен голос капитана: Гребите! К берегу! Гребите, если жизнь дорога! Он вспомнил историю – ту, которую всегда помнил и никогда не забудет. Старик, один в маленькой рыбачьей лодке. Гребущий прямо навстречу ледяной горе. Как он любил эту историю! Ее бесцельную торжественность, безмысленное очарование – он холодел, стоило только подумать, только представить себе эту чудесную, столь глубокую и столь глубоко бесполезную сцену. Эй, старик, что ты такое делаешь? Эй, старик – там же лед! Внутрь, тень среди теней, один из сгустков мрака, зубы уже не блестят, зато бледно отблескивает кинжал, на который падают отражения дождя в неровном радужном оконном стекле. Тут ее начинает бить дрожь, она скрючивается, а ощущение, затопившее низ живота, стрелой бьет вверх прямо в мозг, так что перехватывает дыхание, – о нет, Фейд, не вздумай кричать. Даже стонать сейчас нельзя. Они сдвинули койки – так, значит, сегодня ночью мужчина и эта сучка смешали сок своих чресел, ну разве не мило? Она придвигается поближе, жадно вглядывается. Узнает формы Сандалат – слева, ближе к ней. Повезло. Фейд поднимает кинжал. В ее сознании вспыхивают, сцена за сценой, каждое из отвратительного списка издевательств, которым эта баба постоянно ее подвергала, – раз за разом унижая Фейд, раз за разом обнажая перед окружающими ее, Фейд, тайные страхи – никто не имеет на это права, и никто не имеет права потом смеяться, пусть даже не вслух, одними глазами. Что ж, пришла пора расплатиться за все обиды. Здесь и сейчас, одним ударом. Фейд поднимает кинжал еще выше, вдыхает полной грудью, задерживает дыхание. Наносит удар. Нимандр выбрасывает вперед руку, перехватывает ее запястье, очень крепко, и еще крепче, когда она пытается вырваться, ощерив зубы, глаза пылают яростью и ужасом. Запястье у нее совсем крошечное, словно он поймал тоненькую змейку, которая извивается, пытаясь развернуть лезвие, вонзить его Нимандру в ладонь. Он выворачивает руку, и запястье с жутким хрустом ломается. Кинжал со стуком падает на доски пола. Нимандр наваливается на нее, чтобы своим весом вдавить Фейд в пол рядом с постелью. Она пытается выцарапать ему глаза, он выпускает сломанную руку, хватает ее за здоровую. И ломает второе запястье. Она даже не крикнула. Вот ведь удивительно. Ни звука, только прерывистое дыхание. Нимандр прижимает ее к полу, охватывает шею руками. Начинает душить. Хватит, Фейд. Сейчас я поступаю, как поступил бы Аномандр Рейк. Силкас Руин. Сама Сандалат, если бы проснулась. Я поступаю так, потому что тебя знаю – даже здесь и сейчас, в твоих выкатившихся глазах, переполненных жаждой жизни, я вижу истину. Внутри у тебя пустота. Твоя мать в ужасе смотрит на тебя. На то, что она породила. Смотрит и не верит, отчаянно пытается ухватиться за последнюю надежду – что она все перепутала, все мы перепутали, и ты – не то, что ты есть. Но сделать уже ничего нельзя. Ни для нее. Ни для тебя. Да, Фейд, посмотри мне в глаза и знай, что я вижу тебя насквозь. Я вижу тебя… Его оттаскивают в сторону. От Фейд. Отдирают ладони от ее горла, больно выворачивая, чтобы разорвать хватку, – он опрокидывается на спину, мускулистые руки охватывают его, тащат прочь от Фейд, от опухшего лица, от жутких всхлипов – у бедняжки Фейд болит горлышко, может даже, там что-то порвалось. Дышать для нее истинное мучение. Но она жива. Он упустил свой шанс, и теперь его убьют. Сандалат орет на него – и уже давно, как он теперь понимает. Начала орать, когда Нимандр сломал Фейд второе запястье – ее разбудил крик Фейд, – конечно же, она вовсе не молчала. Когда ломаются кости, от крика не удержаться, даже если ты, как Фейд, полностью лишен души. Она кричала, а он ничего не слышал, даже отголоска – взялись за весла и вперед! И что теперь будет? Что они сделают? – Нимандр! Вздрогнув, он поднял глаза на Сандалат, вгляделся в ее лицо, словно впервые увидел. Вифал держал его сзади, прижав руки к бокам, однако вырываться Нимандр не собирался. Слишком поздно. Фейд стошнило, в комнате резко запахло рвотой. Кто-то ломился в дверь – которую Нимандру хватило ума закрыть на защелку, когда он следом за Фейд проник в комнату. Сандалат прокричала, что все в порядке, – у них произошел небольшой инцидент, но уже все хорошо. Но у бедняжки Фейд сломаны запястья, нужно что-то делать. Не сейчас, Вифал. Жена, он совсем обмяк. Мне его отпустить? Да, но не спускай с него глаз… Разумеется, о чем речь. И тогда Сандалат, присев между Нимандром и кашляющей, задыхающейся Фейд, взяла лицо Нимандра в ладони и наклонилась поближе, чтобы заглянуть ему прямо в глаза. Что ты там видишь, Сандалат Друкорлат? Драгоценные камни, сверкающие истиной и восторгом? Черные ямы, шепчущие – у нас нет дна, нырни в чужую душу, и уже не вынырнешь? Гребите, болваны! Мы тонем! Вот только не хихикай, Нимандр, не надо. Оставайся как есть – окаменевшим снаружи. Непроницаемым. Что ты там видишь? Разумеется, ничего. – Нимандр. – Все в порядке, –ответил он. – Теперь можно меня убить. На лице у нее появилось странное выражение. Чуть ли не ужас. – Нет, Нимандр. Послушай. Я должна знать. Что здесь произошло? Что ты делаешь у нас комнате? – Фейд. – Что вы оба делаете у нас в комнате, Нимандр? Я просто пришел за ней следом. Я не спал – я не сплю уже очень давно. Я следил за ней день за днем, ночь за ночью. Смотрел, как она спит, ждал, когда она проснется, возьмет кинжал и улыбнется темноте. Темноте, которую мы унаследовали, тьме предательства. Я не помню, когда последний раз спал, Сандалат Друкорлат. Мне нельзя было спать, совсем нельзя. Из-за Фейд. Он что, ей сказал? Вслух, вывалив все свои объяснения, все правдоподобные ответы? Он не был уверен. – Убейте меня, чтобы я мог уснуть. Я так хочу спать. – Никто не собирается тебя убивать, – возразила Сандалат. Ее руки, в которых она держала его лицо, были мокрыми от пота. Или, может быть, от дождя. Но не от слез, конечно, – пусть небо плачет, пусть ночь. – Прости меня, – сказал Нимандр. – По-моему, тебе у Фейд нужно попросить прощения, не кажется? – Прости меня, – повторил он и добавил: – Что я ее не убил. Она убрала ладони, щекам вдруг стало очень холодно. – Подожди-ка, – сказал Вифал, шагнул к постели, нагнулся, что-то поднял. Блестящее, острое. Ее кинжал. – Любопытно, – пробормотал он, – кому из них принадлежит эта игрушка. – Кинжал Нимандра – у него на поясе, – заметила Сандалат и, резко повернувшись, уставилась на Фейд. Вифал, чуть помолчав, проворчал: – Она всегда крутилась рядом с тобой, Санд, словно мелкая злобная змейка. Но вот это? – Он обернулся к Нимандру. – Ты только что спас жизнь моей жене? По-моему, так. – Он нагнулся поближе, но в его лице не было того ужаса, что у Сандалат. Просто очень жесткий взгляд, который постепенно смягчился. – Нижние боги, Нимандр, так ты что, знал, что это случится? И давно? Когда ты спал-то в последний раз? – Он отвел глаза и развернулся. – Отойди-ка, Санд, кажется, мне надо бы закончить то, что Нимандр начал… – Ни за что! – отрезала его жена. – Она нападет снова. – Сама знаю, болван! Думаешь, я не заглядывала в душу Фейд – в эту клыкастую пасть? Послушай, есть одно решение… – Ну да, шею ей свернуть… – Мы оставим их здесь. На острове – завтра мы отплывем без них. Вифал… муж мой… – А когда она оклемается – такие твари очень живучи, – она снова возьмет свой треклятый кинжал и поступит с Нимандром так, как хотела поступить с тобой. Он спас тебе жизнь, и я его не оставлю… – Она его не убьет, – возразила Сандалат. – Ты не понимаешь. Она не сможет – без него она останется совсем одна, а такого она уже не переживет – рехнется от одиночества… – Рехнется, вот именно, рехнется достаточно для того, чтобы вонзить кинжал в Нимандра, который ее предал. – Нет! – Жена, почему ты так уверена? Твоя вера в то, что ты можешь прочесть душу этой извращенки, настолько сильна? Что ты способна оставить ее рядом с Нимандром? – Муж мой, у нее сломаны руки. – Сломанные руки можно исцелить. Кинжал в глазнице нельзя. – Она до него не дотронется. – Санд… Нимандр наконец открыл рот: – Она до меня не дотронется. Вифал впился в него взглядом. – И ты туда же? – Оставьте нас здесь, – проговорил Нимандр и поморщился от звука собственного голоса. Такой слабый, никуда не годный. Он не Аномандр Рейк. Не Силкас Руин. Андарист, поверивший, что он способен повести за собой остальных, ошибся. – Мы не можем плыть с вами. Вместе с «Силандой». Мы больше не можем видеть этот корабль. Заберите его с собой, умоляю, заберите их! О нет, эта комната сегодня ночью слышала слишком много криков. В дверь снова заколотили, все громче и громче. Сандалат повернулась, и, накинув халат, – Нимандр внезапно осознал, что она все это время была нага, – женщина столь статная, женское тело, рожавшее детей, тело, о каких грезят юнцы. Но найдутся ли жены, матери, возлюбленные… для таких, как я? Остановись, она мертва – запахнув халат, Сандалат подошла к двери, быстро откинула защелку и выскользнула наружу, закрыв дверь за собой. Из-за нее сразу послышался гул голосов. Вифал смотрел на Фейд – та уже перестала кашлять, взвизгивать от боли, припадочно всхлипывать. – Тебе не в чем будет себя винить, Нимандр. О чем это он? Вифал нагнулся и ухватил Фейд за плечи. Она негромко пискнула. – Не надо, – сказал Нимандр. – Тебе не в чем себя винить. – Она уйдет от тебя, Вифал. Если ты это сделаешь, она от тебя уйдет. Он уставился на Нимандра, потом опять швырнул Фейд на пол. – Ты меня еще не знаешь, Нимандр. Может статься, и она тоже не знает – во всяком случае, в отношении того, что я готов ради нее сделать. Да и, – добавил он, оскалившись, – ради тебя тоже. Нимандр, который подумал было, что его слова остановили Вифала, заставили того изменить свое намерение, оказался совершенно не готов к тому, что произойдет. Так что он просто стоял и смотрел – а Вифал схватил Фейд в охапку и, метнувшись через комнату с такой легкостью, словно в руках у него был лишь мешок съедобных клубней, вышвырнул ее в окно. Толстое, пузыристое стекло рассыпалось с резким звоном, и тело – руки бессильно мотаются, ноги обнажены – исчезло в завывающей ночи, сразу залившей комнату ледяным дождем, мелькнули лишь тонкие ступни. Вифал, которому ветер ударил прямо в лицо, отступил на шаг, потом повернулся к Нимандру. – Я собираюсь солгать, – проговорил он хрипло. – Эта сумасшедшая вскочила и бросилась прямо сквозь стекло – ты меня понял? Дверь распахнулась, в комнату ворвалась Сандалат, следом за ней – помощница адъюнкта Лостара Йил, жрец Банашар – а дальше внутрь стали проталкиваться другие тисте анди, с глазами, круглыми от ужаса и непонимания, – и Нимандр незаметно попытался с ними смешаться, шаг, другой… Его дернули за плечо, и он оказался лицом к лицу с Сандалат. Вифал что-то говорил. Таким голосом, словно до конца не поверил в происшедшее. И сам себя пытается убедить. Однако она смотрела Нимандру прямо в глаза: – Это правда? Нимандр? Это правда? Что правда? Ах да, что она выбросилась в окно. На улице внизу раздались крики, но их заглушал вой ветра и хлещущий дождь. Лостара Йил подошла поближе к подоконнику и выглянула наружу. Через мгновение она шагнула обратно и развернулась, лицо ее было мрачным: – Шея сломана. Мне очень жаль, Сандалат. Однако у меня есть вопросы… Мать, жена, возлюбленная Вифала все еще смотрела ему прямо в глаза – он видел в этом взгляде, как из темных, наполненных страхом закоулков ее души поднимается чувство огромной потери, поднимается, готовое пожрать ее любовь к мужу – который стоял рядом с невинным лицом. И он понял, что, если даст неправильный ответ, еще две жизни будут разрушены. Это правда? Она выбросилась в окно? Правда, что она… умерла? Нимандр кивнул и сказал: – Да. Другая мертвая женщина завопила у него внутри черепа, так что он едва устоял на ногах. Мертвые глаза, пожирающие всю любовь без остатка. «Ты солгал, Нимандр!» Да. Чтобы спасти Вифала. Чтобы спасти Сандалат Друкорлат… «Чтобы себя спасти!» Да. «Любовь моя, что с тобой сталось!» Я слышал звук вращающейся цепочки. Данное шепотом обещание – понимаешь, мы должны остаться здесь. Мы должны. Андарист избрал меня. Он знал, что умрет. Он знал, что не придут ни Аномандр Рейк, ни Силкас Руин, никто из великих родичей времен нашей славы – никто не придет, чтобы нас спасти, чтобы о нас позаботиться. Остался лишь я. Любовь моя, вести других за собой – тяжкое бремя. Древние герои с ясными глазами тоже его несли. Взгляни в мои глаза, любовь моя. Видишь мое бремя? Как у древнего героя… Сандалат снова протянула к нему обе руки, свои длиннопалые ладони. Не чтобы взять в них его лицо, но чтобы вытереть дождевые капли, струящиеся по щекам. Мои ясные глаза. Мы останемся здесь, на этом острове, – мы поднимем наш взгляд на шайхов, увидим в них едва заметные следы крови тисте анди и вызволим их из варварства, которое исказило их память. Мы покажем им берег. Истинный берег. Бремя, любовь моя. Оно означает – жить, когда те, кого любишь, умирают. Сандалат, по-прежнему не обращая внимания на расспросы Лостары Йил, отступила, повернулась и упала в объятия мужа. А Вифал поднял глаза на Нимандра. Снаружи яростно взвыл ветер. Да, любовь моя, ты сама все видишь в его глазах. Посмотри, что я сделал с Вифалом. Потому, что сам не справился.
Ночная гроза до блеска отмыла город, он выглядел, будто только что из чистки, и поэтому почти не вызывал отвращения. Йан Товис, Сумрак, стояла на пирсе и смотрела, как чужие суда выходят из гавани. Рядом с ней стоял сводный брат, Йедан Дерриг, Смотритель. – Рад, что они ушли, – сказал он. – Не ты один, – отозвалась она. – Бруллиг все еще не очухался – не знаю только, на радостях он так набрался или от огорчения. Она пожала плечами. – На заре, – продолжил Йедан Дерриг после долгого молчания, – наши чернокожие родичи отправились сооружать склеп. – Он выпятил обросшую бородой челюсть, скрипнул зубами и продолжил: – Я эту девчонку видел лишь однажды. Грустная такая, все глаза прятала. – Запястья у нее сломаны не от падения, – проговорила Йан Товис. – Они все в синяках и следах от пальцев. И потом, она упала не на руки, а прямо на голову – язык откушен, словно ножом срезало. – Что-то в той комнате произошло. Что-то мерзкое. – Я рада, что мы не все достоинства у них унаследовали. Он прокашлялся, однако ничего не сказал. Йан Товис вздохнула. – Похоже, Пулли и Сквиш решили, будто у них теперь смысл жизни в том, чтобы поучать меня на каждом шагу. – Остальные ведьмы избрали их своими представителями. Начало твоего правления, королева, окружено бурей недовольства. – Все еще хуже, – сказала она. – Город полон бывших заключенных. От беглых должников до убийц. Бруллиг с ними управлялся, поскольку был в этом змеином клубке самой опасной гадюкой. Теперь они смотрят на меня и видят атри-преду императорской армии, то есть очередного тюремщика, а ты, Дерриг, просто мой полномочный финадд. На шайхов с их королевой они плевать хотели. – Как раз потому-то тебе и нужны ведьмы, Сумрак. – Знаю. И если этого еще недостаточно, чтобы себя пожалеть, – они тоже знают. – Тебе нужно как-то укрепить свое влияние, – заметил он. – Золотые слова! – У тебя склонность к сарказму с самого детства. – Извини. – И ответ, мне кажется, ты найдешь у тисте анди. Она уставилась на него: – Что ты имеешь в виду? – Кто знает о нашем прошлом даже больше, чем ведьмы? Кто помнит его чистым? Не изгаженным многими поколениями разложения, избирательных воспоминаний и лжи во спасение? – Твоими бы устами да мед пить, Йедан. – Опять сарказм. – Да нет, ты в некотором роде сумел меня впечатлить. Он рассматривал ее, выпятив челюсть. Она расхохоталась. Просто не могла удержаться. – Ой, да будет тебе, братец. Вот и чужаки ушли и, скорее всего, не вернутся. Никогда. – Уплыли навстречу смерти? – А сам ты как думаешь? – Я не столь уверен, Сумрак. Эта дитя-маг, Синн… – Может, ты и прав. Пулли и Сквиш, узнав, что она уплывает, чуть ли не в пляс пустились. – Она уничтожила ледяную стену размером в половину Предела. Я бы этих малазанцев со счета не сбрасывал. – Адъюнкт меня как-то не впечатлила, – заметила Йан Товис. – Может быть, потому, что ей этого и не требовалось. Сумрак задумалась над его словами. Потом задумалась над ними еще раз. Не говоря ни слова, оба повернулись спиной к сверкающей бухте и к отошедшим уже довольно далеко чужеземным кораблям. Утреннее солнце понемногу начало пригревать – что явилось последним, самым убедительным доказательством того, что лед умер, что угроза миновала. Остров выживет. На улице перед ними на отмытую дочиста мостовую из окна второго этажа выплеснулось содержимое первого на сегодня ночного горшка. Прохожие шарахнулись прочь. – Твой народ приветствует тебя, королева. – Ох, Йедан, помолчи уже.
Стоя у левого борта, капитан Добряк наблюдал за «Силандой», которую от них отделяла покрытая рябью морская поверхность. Солдаты обоих взводов, размещенных на корабле-призраке, высыпали на палубу, кое-кто играл в кости или занимался чем-то столь же предосудительным, а весла продолжали ритмично вспенивать воду. Масан Гилани стояла у рулевого весла в компании сержанта Шнура. Повезло же этому паршивцу. Лейтенант Порес, по правую руку от капитана, облокотился на поручень и тоже не отрывал глаз от Масан Гилани – как, по всей вероятности, и каждый матрос на эскортном судне, во всяком случае, если не считать тех, кто ставил сейчас паруса. – Лейтенант. – Да, капитан? – Чем это вы занимаетесь? – Хм, ничем особенным. – Вы опираетесь на планширь. По стойке «вольно». Я что, лейтенант, давал команду «вольно»? Порес выпрямился. – Виноват! – Этой женщине следовало бы объявить взыскание. – Мне тоже кажется, капитан, на ней что-то маловато надето. – За нарушение формы одежды. – И очень соблазнительное, правда? – Я уверен, лейтенант, что вы хотели сказать – «очень серьезное». – Вы совершенно правы, капитан, именно это слово и было у меня на языке. Благодарю вас. – Шайхи делают замечательные гребни, – заметил Добряк. – Из черепашьих панцирей. – Произведения искусства, капитан. – Стоят, правда, дорого, но за такое никаких денег не жалко, я полагаю. – Так точно, капитан. Вы свои уже успели опробовать? – Лейтенант, по-вашему, в этом есть что-то смешное? – Никак нет, капитан, ни в коем случае. – Поскольку достаточно очевидно, лейтенант, что волос у вашего начальника не так уж и много. – Если вы имеете в виду волосы на голове, капитан, то не могу не согласиться, это действительно, хм, очевидно. – По-вашему, лейтенант, я что, завшивел и должен использовать гребень где-то еще помимо головы? – Откуда мне знать? То есть я хотел сказать, разумеется, нет, капитан! – Лейтенант, я хотел бы, чтобы вы отправились сейчас ко мне в каюту и подготовили на этого солдата дисциплинарный рапорт. – Но, капитан, она же из морпехов. – Указанный рапорт вам надлежит отправить Кулаку Кенебу, как только для этого представится разумная возможность. Так, и чего вы здесь ждете? Долой с глаз моих, и не хромать! – Я давно уже не хромаю, капитан. Отсалютовав, Порес устремился прочь, стараясь не прихрамывать. Проблема заключалась в том, что рядом с капитаном Добряком у него это превратилось в своего рода привычку. Надо признать, попытка вызвать к себе хоть какое-то сочувствие была довольно жалкой. Капитан Добряк ни к кому не испытывал сочувствия. Соответственно и друзей у него не водилось. Если не считать за друзей его гребешки. «Такие же, как ты сам, – негромко пробормотал Порес, спускаясь в каюту Добряка. – Зубы есть, укусить не могут. А туда же – черепаховые!» За спиной у него раздался голос Добряка: – Я решил сопровождать вас, лейтенант. Чтобы при необходимости наставить вас в чистописании. Порес дернулся, неудачно припав при этом на ногу, и, потирая больное бедро, открыл дверь каюты. – Так точно, – вяло произнес он. – А когда вы закончите, лейтенант, моим новым черепаховым гребням потребуется тщательная чистка. Шайхи не производят впечатления особенно чистоплотных. – Черепахи тоже. – Прошу прощения? – Я буду тщательным как никогда, капитан! – И аккуратным. – Разумеется, капитан! – Если подумать, вероятно, имеет смысл дать вам практические наставления и в этом деле. – Так точно, капитан! – И еще – мне показалось или вы хромаете? – Никак нет, капитан, мне значительно лучше! – В противном случае, лейтенант, для вашей хромоты нам потребовалась бы достойная причина. К примеру, мне пришлось бы отыскать дубинку потяжелее и переломать вам все кости на ноге. Такая сгодилась бы? Отвечать не обязательно, я все вижу по глазам. На вашем месте я бы постарался поскорей отыскать чернильницу.
– Смотри-ка, Масан, а ведь это там капитан Добряк собственной персоной. Слюнки на тебя пускает. – Ну и болван же ты, – откликнулась она, но все-таки добавила: – Сержант. Шнур лишь ухмыльнулся. – Даже на таком расстоянии твои, хм, прелести ни с чем не спутать. – Сержант, у Добряка, я подозреваю, не было женщины с момента совершеннолетия – а в тот день ему папаша или дядюшка просто шлюху купил. Женщины подобное нутром чуют. Он весь из подавленных желаний, причем в худшем смысле. – Ага, а как же, интересно, подавляются желания в лучшем смысле? – Речь о мужчине? Ну, к примеру, можно благопристойно себя вести – скажем, не пользоваться тем, что ты старше по званию. И вообще, сержант, слушай внимательно. Если хочешь знать, все истинно благородные поступки в той или иной мере обусловлены подавленными желаниями. – Худа ради, где ты такого набралась? Не в далхонских же степях? – Ты не поверишь, сержант, какие у деревенских женщин темы для разговоров. – Однако, солдат, я здесь потому, что должен рулить этим треклятым кораблем, так что именно ты сюда заявилась, чтобы постоять рядом, а вовсе не наоборот. – Просто хотелось убраться подальше от Бальзамова взвода – не говоря уже об этом твоем сапере, Хрусте, который, кажется, решил, что я достойна поклонения. Утверждает, что у меня есть хвост, словно у какой-то там богини-саламандры. – У тебя есть… что? – Вот именно. И если он меня за него ухватит, хвост может отвалиться. По-моему, он в том смысле, что считает, будто я для ему подобных слишком хороша. Ну, хоть тут повезло. Однако взгляды он на меня бросает те еще. – На тебя бросают взгляды, Масан Гилани, потому что ты делаешь все, чтобы их привлечь. Просто носи броню, как положено, и через день-другой все про тебя позабудут. – Броню на корабле? Вот уж спасибо! Гарантированный способ раньше всех достичь дна. – Мы не собираемся вступать в морской бой, – объявил Шнур. – А что нам мешает? У летерийцев вроде бы завалялась флотилия-другая, разве нет? – В основном они изрядно потрепаны за долгий срок, который провели в море, Масан Гилани. Кроме того, они не слишком-то сильны в абордажном бою – я хочу сказать, больше склонны полагаться на магию. – Без морпехов мы тоже мало на что будем способны. – Ну, они-то не знают, что мы сейчас без морпехов. – Мы сейчас еще и без Быстрого Бена. Облокотившись на руль, Шнур внимательно посмотрел на нее: – Ты же большую часть времени в городе провела, так? Всего несколько раз посетила нас на севере острова, когда выдался случай? Масан Гилани, вот что я скажу, Быстрый Бен знает множество разных штук и даже выглядит, как и положено имперскому Высшему магу. Хитрый, загадочный и опасный, словно Худова задница. Однако, поверь, Синн – вот где настоящая сила. – Как скажешь. – Когда речь заходила о Синн, Масан Гилани всякий раз вспоминалась маленькая немая девочка, норовящая взобраться на руки первой попавшейся женщине, чтобы пососать сиську, будто только вчера родилась. Хотя, конечно, это было еще у стен И’гхатана. Дело давнее. – А я так и сказал, – отрезал Корд. – И вообще, если тебя не устраивают знаки внимания от старших по званию, иди и верти ляжками где-нибудь еще. – Все вы, мужики, одинаковы. – Можно подумать, вы, бабы, разные. К слову, – добавил он, когда она уже повернулась, чтобы идти, – если с Хруста снять штаны, окажется, что он вовсе даже не баба, по недосмотру отрастившая усы. – Фу, какая гадость! – Однако она остановилась на ступеньках лестницы, ведущей вниз, на главную палубу, и внимательно взглянула на сержанта. – Ты это серьезно? – Я в таких вопросах врать не стану. Он смотрел Масан Гилани вслед, пока та, демонстративно качая бедрами, шла по палубе туда, где играли в кости Бальзам с его взводом. Пока что, похоже, в выигрыше был только Хруст. Надо полагать, его заманивают, чтобы раздеть дочиста. Хотя идиотам, как известно, неприлично везет. В любом случае идея, что Масан Гилани может из всех достаться именно Хрусту, была слишком заразительной, чтобы дать ей пропасть. Раз уж приличные люди наподобие сержанта Шнура ее не интересуют, пусть забирает себе сапера и все, что идет с ним в придачу. Это точно, поклоняться тебе он будет. В том числе станет боготворить мокрóту, которую ты сплевываешь по утрам, и то, как очаровательно сморкаешься перед боем. Подожди, я еще Осколку обо всем расскажу. И Эброну. И Хромому. Мы с ребятами ставки будем делать. Сколько пройдет времени, прежде чем она от него с воплями убежит, а он будет скакать за ней следом, стуча коленками. На палубу вскарабкался Эброн. – Эй, сержант, ты чего такой довольный? – Потом расскажу. Что, наигрался уже? – Хруст все выигрывает и выигрывает. – Еще не взялись за свои штучки? – Мы попытались, сержант, еще с полколокола назад. Но этому болвану прет по-сумасшедшему. – Серьезно? Он, случайно, сам не маг или что-то в таком роде? – Боги, как раз наоборот! С ним никакая магия не работает – я и на него самого пытался накладывать, и на костяшки, и на череп. Эти самые Моттские ополченцы, видишь ли, как раз за магами и охотились. Главмаршал такой, главмаршал сякой – если Хруст действительно один из братьев Валунов, так ведь о них легенды ходят! – Хочешь сказать, Эброн, мы сукина сына недооценили? Взводный маг помрачнел: – Как минимум на триста имперских джакат, сержант. Худовы яйца, может статься, Масан Гилани роль царицы мира придется вполне по душе. – Так что ты мне там обещал рассказать, сержант? – А, проехали. Стоя на полубаке «Пенного волка», Шурк Элаль внимательно, оценивающе наблюдала за «Бессмертной благодарностью», шедшей в пяти корпусах впереди. Быстро, на всех парусах. Ее кораблем сейчас управлял Скорген Кабан и будет управлять до самого устья реки Летер. Пока что он никак не опозорился – и, что самое важное, не опозорил Шурк. Такой расклад ее не сказать, чтобы совсем устраивал, однако платили малазанцы очень уж хорошо. Доброе золото, полный сундук которого ей в грядущие дни, а также, вероятно, месяцы и годы, вовсе даже не помешает. Еще одно вторжение в Летерийскую империю, и, похоже, ничуть не лучше предыдущего, хотя напрямую и не сравнить. Означает ли эта череда знамений закат некогда великой цивилизации? Сперва завоевание варварами тисте эдур, а теперь – затяжная война, которая вполне может истощить страну, оставив от нее лишь обескровленный труп. Хотя, не исключено, брошенные на произвол судьбы несчастные «морпехи» – что бы там ни означало это слово, короче, солдаты – уже раскатаны в блин и сейчас потихоньку смешиваются с перегноем. Такое тоже вполне возможно, хотя Шурк, которую в подробности кампании не посвящали, понятия не имела, как именно обстоят дела. В любом случае сейчас она стояла на полубаке, возвращаясь наконец в Летерас… быть может, чтобы стать свидетелем очередного завоевания. Свидетелем – да будет тебе, дорогая моя Шурк, твоя роль значительно важнее свидетельской. Ты вроде как приведешь врага прямо к причалам. Как ты думаешь, прибавит оно тебе славы? Сколько еще проклятий призовет на твою голову? – Существует ритуал, – послышался голос у нее за спиной. Шурк обернулась. Тот странный старик в грязных одеяниях с совершенно незапоминающимся лицом. Жрец. – Банашар, не так ли? Он кивнул. – Могу я побыть с вами, капитан? – Как вам заблагорассудится, только в настоящее время я не капитан. Просто пассажир, если угодно, гость. – Как и я сам, – подтвердил он. – Я только что упомянул, что существует ритуал. – Какой именно? – Способный отыскать вашу душу и вернуть ее в тело – он разрушит проклятие, и вы снова будете живы. – Уже слишком поздно, даже если бы мне вдруг этого захотелось, Банашар. Он изумленно поднял брови. – Вы не мечтаете снова стать живой? – А я должна? – Я, вероятно, последний оставшийся в живых Высший Жрец Д’рек, Червя Осени. Олицетворявшей старость, умирание и смерть. Всепожирающую землю, что приемлет плоть и кости, огонь, оставляющий после себя лишь пепел… – А, да, достаточно, я вполне улавливаю связь. – Я осознаю, и, вероятно, лучше многих других, извечную напряженность между живыми и мертвыми, горечь того часа, который рано или поздно настигнет всех нас и каждого из нас… – Вы всегда разговариваете такими вот пассажами? Он отвел взгляд. – Нет. Я лишь стараюсь воскресить свою веру… – Клянусь Плитками, Банашар, будет лучше, если вы не станете меня смешить. Умоляю, не надо. – Смешить вас? А, понимаю, каламбур получился. Непреднамеренный… – Будет вам врать. Банашар принужденно улыбнулся – но это было приятней, чем мрачное смирение, написанное у него на лице мгновением раньше. – Итак, Шурк Элаль, почему же вы не хотите снова стать живой? – Сейчас я не старею, так? Остаюсь такой же, как и есть, столь же привлекательной… – Внешне – да. – А внутрь мне, Банашар, вы заглянуть не удосужились? – Я не позволил бы себе подобного без вашего разрешения. – Я его даю. Копайте, Высший Жрец. Он вперил в нее глаза, потом его взгляд постепенно потерял осмысленность. Прошло какое-то мгновение, жрец побледнел, моргнул и отступил на шаг. – Нижние боги, что это? – Понятия не имею, что вы имеете в виду, сударь. – Там… корни… пронизывающие вас насквозь. Артерии, вены, тончайшие капилляры – и они живые. – Это мой утулу – как мне сказали, рано или поздно он завладеет всем телом. Его аппетиты, – она усмехнулась, – безграничны. Хотя я и научилась ими управлять, по крайней мере, отчасти. Но у него имеется собственный характер, ведь так? – Вы мертвы – и в то же время не мертвы, уже нет. Однако то, что живет внутри вас, Шурк Элаль, то, что завладело вашим телом, – чужеродно! Это паразит! – Всяко получше блох. Он лишь разинул рот. Шурк вскоре надоело наблюдать, как в нем нарастает тревога. – Странник забери ваши ритуалы. Меня вполне устраивает то, какая я есть, или, во всяком случае, какой буду, когда меня хорошенько почистят и снова начинят пряностями. – Умоляю вас, достаточно. – К вашим услугам. Хотите обсудить что-нибудь еще? Сказать по правде, у меня не так много времени, чтобы тратить его на высших жрецов. Можно подумать, святость заключается в кричащих одеждах и самодовольном невежестве. Дайте мне жреца, который умеет танцевать, и я готова какое-то время наслаждаться его присутствием. В противном случае… Он поклонился: – Прошу меня извинить. – Забудьте о воскрешении собственной веры, Банашар, и попробуйте найти себе ритуал, более подходящий для жизни! Он стал отступать и едва не столкнулся с адъюнктом Тавор и ее бессменным телохранителем, Лостарой Йил. Отвесил еще один торопливый поклон – и заспешил вниз по ступенькам. Адъюнкт строго взглянула на Шурк Элаль: – Похоже, капитан, вы дурно влияете на остальных пассажиров. – Меня это мало волнует, адъюнкт. От меня было бы больше пользы на мостике собственного корабля. – Вы не уверены в своем старпоме? – Подумаешь, всего лишь неполный комплект причиндалов. Разве это причина для неуверенности? Лостара Йил громко фыркнула, потом сделала вид, что не заметила, как адъюнкт бросила на нее предупреждающий взгляд. – У меня к вам много вопросов, капитан, – сказала Тавор. – Особенно теперь, когда мы приближаемся к Летерасу. И, разумеется, ваши ответы будут для меня очень важны. – Отправившись сразу в столицу, – отрезала Шурк Элаль, – вы поступили слишком смело. – Я сказала – ответы, а не советы. Шурк Элаль пожала плечами. – У меня был дядюшка, которому вздумалось покинуть Летерас и жить с мекросами. Тоже не любил прислушиваться к советам. Так вот, он уехал, а потом, не так уж и давно, в гавань зашел мекросский корабль с одного из плавучих городов к югу от Пилотта. Вот эти мекросы и рассказали, как соседний город был уничтожен ледяной горой и исчез без следа – даже обломков почти не осталось, никто не выжил. Скорее всего, сразу на дно ушел. Так вот, моему дядюшке в этом самом городе и посчастливилось жить. – Стало быть, дядюшка преподал вам важный урок, – сказала Лостара Йил столь сухо, что в ее тоне трудно было не заподозрить насмешку. – В самом деле? – Да. Люди, которые для себя что-то решили, никогда не слушают советов – особенно тех, которые идут вразрез с их решением. – Неплохо сказано, – улыбнулась Шурк Элаль татуированной девушке. – И это так утомляет, верно? – Если вы обе уже закончили со своими толстыми намеками, – перебила их Тавор, – я хотела бы расспросить капитана о летерийской тайной полиции – Патриотистах. – Что ж, – вздохнула Шурк Элаль, – только это не слишком-то веселая тема. Совсем даже не веселая. – А мне и не до веселья, – возразила Тавор. Чтобы в том убедиться, подумала Шурк Элаль, одного только взгляда достаточно.
Во главе колонны из двенадцати самых проверенных стражников Вечного дома Сиррин поднялся на холм Кравос, оставив западную стену Летераса в двух тысячах шагов позади. Шатры Императорской бригады занимали доминирующее положение в центре лагеря, вокруг были разбросаны палатки вспомогательных рот и не столь титулованных бригад. Впрочем, лагерь тисте эдур, чуть в стороне к северу от остальных, тоже заметно выделялся – минимум две, а то и три тысячи проклятых дикарей, подумал Сиррин. На самой вершине холма стояли с полдесятка летерийских офицеров, а также группа тисте эдур с Ханради Кхалагом во главе. Вынув свиток, Сиррин объявил бывшему вождю: – Я прибыл с приказом от канцлера. Ханради Кхалаг, без какого-либо выражения на лице, взял свиток у него из рук и передал одному из помощников, даже не глянув на него. Сиррин нахмурился: – Приказы такого уровня… – Я не читаю по-летерийски, – пояснил Ханради. – Если вам угодно, я мог бы перевести… – У меня есть кому это сделать, финадд. – Ханради Кхалаг обратил взгляд на офицеров Императорской бригады. – С этого момента, – объявил он, – эдур будут самостоятельно патрулировать границы своего лагеря. Смотр летерийских шлюх окончен, ваши сутенеры в погонах могут поискать себе другое место для заработка. Командующий эдур во главе своих воинов покинул вершину холма. Сиррин некоторое время глядел им вслед, пока не убедился, что возвращаться они не собираются. Тогда он извлек второй свиток и подошел к преде Императорской бригады. – Это, – объявил он, – еще один приказ от канцлера. Преда был ветераном – не только боевым, но и придворным. Коротко кивнув, он принял свиток. – Финадд, – спросил он, – встанет ли канцлер лично во главе войск, когда настанет время битвы? – Полагаю, что нет, преда. – Это может породить определенные сложности. – В некоторых вопросах его здесь представляю я. Что касается всего остального, изучив свиток, вы обнаружите, что с точки зрения боевого управления вам предоставлена значительная свобода. – Но что, если Ханради откажется подчиняться моим приказам? – Полагаю, с этим проблем не возникнет, – ответил Сиррин. Он смотрел на преду, обдумывающего его слова, и в какой-то момент ему показалось, что глаза у того чуть расширились. – Финадд, – произнес наконец командующий. – Да, преда? – Как дела у канцлера в настоящий момент? – Великолепно! – А… в перспективе? – Он с оптимизмом смотрит в будущее, преда. – Очень хорошо. Благодарю вас, финадд. Сирин отсалютовал. – Прошу разрешения покинуть вас, преда. Я хотел бы озаботиться устройством собственного лагеря. – Разместите его поближе к холму, финадд. Я буду командовать битвой отсюда… и хотел бы иметь вас под рукой. – Но здесь почти нет места, преда… – Я разрешаю вам переместить тех моих солдат, которых вам будет угодно, финадд. – Благодарю, преда. О, вот удачно вышло. Немытые солдафоны в пыльных сапогах всегда воображают, что они выше тех, кто несет службу во дворце. Если разбить башку-другую, это быстро заставит их призадуматься. Согласно приказу вашего же преды. Отсалютовав еще раз, он повел своих стражников к подножью холма. Этот человек был ей знаком. Один из ее бывших студентов? Сын кого-то из соседей, из коллег? Эти вопросы занимали Джанат, пока солдаты выволакивали их из дома Тегола. Как они добрались до подворья Патриотистов, Джанат почти не запомнила. Но этот человек, его странно знакомое лицо – лицо, при виде которого у нее неожиданно пробудились странные ощущения глубоко внутри, – никак не желали покидать память. Заковав в цепи, ее заперли в камере, во мраке, кишащем грызунами, и оставили там на какое-то время. На несколько дней, возможно, на целую неделю. Миску водянистой похлебки просовывали в щель под дверью, и, похоже, через не слишком регулярные промежутки времени – однако новая миска появлялась только при условии, что она оставляла пустую миску от предыдущей трапезы так, чтобы стражнику несложно было до нее дотянуться. Этого ритуала ей не удосужились объяснить, но она и сама сумела оценить всю его четкость, всю убедительность. Неповиновение означало голод, вернее, голодную смерть – поскольку есть-то хотелось постоянно, в доме у Тегола и Бугга она от такого совсем отвыкла. Там ей в какой-то момент стало казаться, что она курятину уже на дух не переносит. Теперь проклятые куры снились ей каждую ночь. Тот человек, Танал Йатванар, заглянул в камеру лишь однажды, очевидно, чтобы насладиться зрелищем. Она и не подозревала, что находится в розыске за неподчинение властям, хотя, сказать по правде, не слишком удивилась. Когда у власти бандиты, шишки в первую очередь сыплются на образованный класс. По сути, в этом есть что-то жалкое – в том, сколько насилия происходит лишь из того, что кто-то чувствует себя мелким. Мелким разумом, и неважно, какого размера дубинка у тебя в руках, ощущение неотъемлемой мелкости остается, грызет острыми зубками изнутри. Как Тегол, так и Бугг время от времени намекали, что, если Патриотисты ее найдут, может получиться довольно скверно. Оказалось, что не ее, а их. Тегол Беддикт, наиболее вздорный из ее студентов, который и на лекции-то ходил, движимый одной лишь юношеской похотью, оказался самым ужасным изменником из разыскиваемых империей – так, во всяком случае, с явным удовольствием в голосе сообщил ей Танал Йатванар, масляно посверкивая глазками. В одной руке он держал фонарь, а другой поглаживал у себя в паху, когда ему казалось, что она не смотрит. Она в это время сидела спиной к каменной стене, уронив голову на грудь – лицо полускрыто грязными спутанными волосами. Тегол Беддикт, замысливший и осуществивший экономический коллапс целой империи, – в такое все еще как-то не очень верилось. О, разумеется, необходимыми талантами он обладал. Пожалуй, что и наклонностями тоже. Но для столь всеобъемлющей катастрофы, которая разразилась, требовалась целая армия сообщников. Большей частью, конечно же, невольных, старательно подавлявших в себе гложущее подозрение, что предпринимаемые ими действия в конечном итоге окажутся разрушительными сверх всякой меры. Как обычно в подобных случаях, жадность все же брала верх. Таким образом, даже если Тегол Беддикт и замостил дорогу, то сотни человек – тысячи? – добровольно по ней прошли. Сейчас все они подняли возмущенный вой, одновременно пытаясь куда-нибудь спрятаться, чтобы их не захлестнуло кровавым прибоем обвинений. В данный момент получалось, что за преступление целиком и полностью ответствен Тегол, – если не считать его слуги Бугга, которого пока что так и не удалось схватить. – Но мы найдем его, Джанат, – объявил ей Танал Йатванар. – Рано или поздно мы всех найдем. Всех, кроме самих себя, чуть было не ответила Джанат, поскольку, найдя себя, вы ужаснетесь. Однако она ничего не сказала, этого он от нее не добился. Лишь наблюдала, как дубинка в его руке уменьшается в размере, – да, и та дубинка тоже. – Так же, как мы тебя нашли. Как я тебя нашел. О, теперь это каждый знает. Это я арестовал Тегола Беддикта и профессора Джанат. Я! Не Карос Инвиктад, который сидит день и ночь, пуская слюни над своей коробкой и двухголовым насекомым, будь оно благословенно. Оно, видишь ли, совсем его с ума свело. Ни о чем другом не думает. – Здесь он расхохотался. – Известно ли тебе, что сейчас он богатейший человек во всей империи? Во всяком случае, сам он так полагает. Только всю работу за него делал я. Все транзакции. У меня копии всех документов. И что самое замечательное – я теперь его наследник, а он об этом и не подозревает! Точно – двухголовое насекомое. Одна голова слюни пускает, другая треплется без остановки. Танал Йатванар. Он ей знаком – теперь она в этом уверена. Знаком, поскольку говорил ей все это и раньше. Когда он ей об этом объявил, в его голосе не слышалось ни капли фальши – в конце концов, именно поэтому он и был так счастлив снова ее заполучить, так что обмана она здесь не видела. И теперь ее воспоминания – о промежутке времени между концом семестра в академии и тем моментом, когда она пришла в себя под присмотром Тегола и Бугга, – воспоминания, разбившиеся на мельчайшие кусочки, картинки столь смутные, что ничего не разобрать, начали снова склеиваться воедино, собираться в фокус. Ее разыскивали потому, что она сбежала. Это означает, что ее уже арестовывали – раньше, в первый раз – и что ее палачом тогда был не кто иной, как Танал Йатванар. Логично. Разумные выводы из имеющихся фактов и из списка ее собственных наблюдений. Умозаключение вполне убедительное. А еще перед ней стоял – некоторое время тому назад – человек, который предоставил ей самое сильное из доказательств, поскольку ввиду отсутствия ее видимой реакции никак не мог заткнуться. – Моя дорогая Джанат, теперь нам предстоит продолжить с того места, где мы прервались. Понятия не имею, как тебе удалось бежать. И равно не представляю, как ты оказалась у Тегола Беддикта. Но теперь ты снова моя, и я могу делать с тобой что угодно в свое удовольствие. Увы, тебе это удовольствия не доставит, но твое удовольствие меня волнует в последнюю очередь. На этот раз ты будешь меня умолять, будешь обещать все, что только можно, научишься меня боготворить. С этими мыслями я тебя сегодня и оставлю. Чтобы тебе было о чем подумать, пока я не вернусь. Оказалось, что молчание – не такая уж и удачная оборона. Она начала вспоминать – упорядочивая подробности с почти медицинской отстраненностью, – и с воспоминаниями пришла… боль. Невыносимая. Я сошла с ума. Потому и не могла ничего вспомнить. Сошла напрочь – понятия не имею, как именно Бугг и Тегол меня исцелили, но им удалось. Отсюда и внимание Тегола, та нехарактерная мягкость, с которой он со мной обращался, – он ведь ни разу не попытался воспользоваться правом хозяина, хотя и знал, что сможет, что я буду только рада. Уже одно это должно было пробудить во мне подозрения, просто обязано было, но я чувствовала такое счастье, такой необычный покой, даже несмотря на то, что никак не могла дождаться, чтобы Тегол очутился в моих объятиях. Как-то странно я все-таки это сформулировала, правда? Джанат гадала, где он находится. В другой камере? Среди ее соседей хватало тех, кто только кричал и выл, чаще всего совершенно нечленораздельно. Неужели Тегол – один из них? Доведенный побоями до состояния мычащего куска мяса? Но она сама в это не верила. Невозможно. Для Величайшего Изменника империи должно быть уготовано особое зрелище. Настолько экстравагантные Утопалки, что они врежутся в коллективную память летерийцев раскаленным клеймом. Его нужно будет принудить к публичному раскаянию. Сделать единственной мишенью чудовищной волны ужаса и ярости. Таково критическое условие, чтобы Карос Инвиктад смог удержать контроль над ситуацией, утихомирить панику и анархию, восстановить порядок. Разве не ирония, что в то время, когда император Рулад готовится к убийству очередных бойцов, – среди которых, поговаривали, имеются сильнейшие из всех, с кем ему доводилось схватиться, – Карос Инвиктад может столь легко привлечь к себе всеобщее внимание – в смысле, внимание всех летерийцев – единственным арестом, единственным судилищем, единственным кровопролитием. Неужели он не понимает? Казнив Тегола Беддикта подобным образом, сделает из него мученика. Причем такого, каких еще не бывало. Тегол Беддикт пытался уничтожить летерийскую систему должников. Уничтожить нечистый союз золота и власти. Он станет новым Странником, только совсем другим Странником. Несущим справедливость, свободу, объединение людей. Об этом напишут тысячи текстов, пройдет время – от них останется лишь десяток, но, собранные вместе, они станут основанием нового культа. А что до тебя, Карос Инвиктад, твое имя отныне и навсегда будет звучать в проклятиях. Сделай из человека мученика, и ты утратишь над ним всякую власть – над тем, кем он был при жизни, над тем, кем стал после смерти. Сделай это, Карос Инвиктад, и ты проиграешь, потерпишь поражение в тот самый момент, когда будешь слизывать с ладоней кровь своей жертвы. Хотя, может статься, куратор все это понимает. Понимает в достаточной степени, и Тегол Беддикт уже убит, а тело его сбросили в реку, привязав камень для весу. Втихомолку, во мраке ночи. Но нет – толпы хотят, требуют, жаждут для Тегола Беддикта публичной, ритуальной казни. Ее мысли ходили кругами – бесконечный водоворот сознания, бездонный колодец, который стал для души последней гибельной защитой, уволакивая ее все дальше, вниз и вниз. От воспоминаний. От Танала Йатванара. От того, что он с ней сделал. От того, что он с ней сделает.
Когда гордый и сильный воин, коим являлся Гадаланак, вернулся обратно на подворье, в нем едва ли можно было распознать человека. Он потерпел ту разновидность поражения, которая, как теперь понимала Самар Дэв, особенно выводила из себя ужасного, ужасающегоимператора. Поэтому Гадаланака изрубили на куски. Он был давно уже мертв, а жуткий меч Рулада все опускался и опускался – рубил, колол, резал, рвал. Очевидно, бóльшая часть крови ушла в песок арены – когда похоронная команда должников принесла останки, с них даже не капало. Падди и другие воины, ожидающие своей очереди – включая женщину в маске, – стояли поблизости, наблюдая, как носильщики и их носилки, на которых высилась отвратительная груда мяса с торчащими ломаными костями, пересекают подворье в направлении Погребальной комнаты, где Гадаланаку предстояло быть похороненным. Еще один должник нес следом щит и меч, на которых почти не было крови, даже брызг. О подробностях поединка уже успели сообщить. Первым же ударом император отсек Гадаланаку руку, в которой тот держал меч, посередине предплечья, так что оружие отлетело в сторону. За ней последовала державшая щит рука, отрубленная по плечо. Говорили, что в тот миг присутствовавшие на поединке тисте эдур – а также немногие летерийские вельможи, чья кровожадность оказалась сильней, чем паника, вызванная неожиданными финансовыми потрясениями, – взревели в экстазе, словно отвечая на вопль Гадаланака. Молчаливые, мрачные лицом и бледные, словно выбеленный солнцем песок, Падди и остальные провожали процессию взглядом. Как и Самар Дэв. Затем она отвернулась. Вышла в боковой проход, проследовала до конца пыльного темного коридора. Карса Орлонг лежал на огромной койке, которую соорудили здесь для одного из прежних бойцов – чистокровного тартенала, ростом все же уступавшего теблору, что вытянулся сейчас во весь рост, – ступни торчали над спинкой, а пальцы ног упирались в стену. Всю покрытую грязными отпечатками этих самых пальцев и пяток, поскольку с того самого момента, когда объявили о начале поединков, Карса Орлонг практически ничего больше не делал. – Убит, – сообщила она. – Кто? – Гадаланак. Через какую-то пару ударов пульса. Я думаю, это ошибка – то, что вы все решили не ходить. Все же надо видеть того, с кем собрался сражаться. Тебе нужно знать его стиль. Возможно, у него есть слабости… – И он их продемонстрировал за два удара пульса, – фыркнул Карса. – Подозреваю, что другие теперь передумают. Начнут ходить на поединки, чтобы увидеть самим… – Дурачье. – Только потому, что не следуют твоему примеру? – Я даже не подозревал, что до сих пор они ему следовали. Чего тебе нужно, ведьма? Не видишь – я занят. Она шагнула внутрь. – И чем же именно? – Ты притащила за собой своих призраков. – Скорее они сами цепляются мне за ноги и что-то бормочут… Однако, Карса Орлонг, внутри у тебя что-то зреет… – Залезай сверху, Самар Дэв, мне быстро полегчает. – Поразительно, – выдохнула она. – Еще бы. – Не в этом смысле, болван. Мой комментарий относится к тому, что тебе все еще удается иной раз застать меня врасплох. – Хватит уже корчить невинность, женщина. Скидывай одежды. – Даже если бы я и согласилась, так это только потому, что твое занудство меня уже порядком вымотало. Но я не стану, поскольку сильнее, чем ты думаешь. Одного взгляда на мерзкие пятна, которые твои лапы оставляют на стене, было бы достаточно, чтобы погасить любую страсть, нахлынь она на меня даже в припадке безумия. – Я тебя не с моими ногами зову заняться любовью. – Тебе следовало бы упражняться – нет, я не в этом смысле! Я имею в виду гибкость, растяжки, все такое. – Чего тебе от меня нужно? – Думаю, уверенности. Он повернулся, чтобы посмотреть на нее, потом медленно сел, койка застонала под его весом. – Самар Дэв, чего ты больше всего боишься? – Наверное, того, что ты умрешь. Пусть ты меня и бесишь, но ты все же друг. Во всяком случае, для меня. Ну и еще того обстоятельства, что… после тебя они призовут Икария. Как видишь, мои страхи тесно связаны между собой. – А окружающие тебя духи чего боятся? – Интересный вопрос. Я точно не уверена, Карса. – И мгновение спустя добавила: – Да, теперь я понимаю, почему это важно знать – во всяком случае, имеет смысл знать. – У меня есть собственные духи, – сказал он. – Я знаю. А они что чувствуют? Можешь сказать? – Предвкушают. Она нахмурилась: – Это правда, Карса Орлонг? Правда? Он расхохотался: – Не то, о чем ты подумала. Они радуются тому, что их существованию приходит конец, радуются жертве, что им предстоит принести. – Какой именно жертве? – Когда наступит время, ведьма, ты должна обнажить свой собственный кинжал. Напоить его своей кровью. Освободить духов, которых ты подчинила. – Какое еще время, чтоб тебя? – Узнаешь. А сейчас раздевайся. Хочу видеть тебя голой. – Нет. Гадаланак мертв. Мы уже никогда не услышим, как он смеется… – Верно, поэтому смеяться теперь придется нам, Самар Дэв. Мы должны напоминать себе, что это такое – жить. Ради него. Ради Гадаланака. Она уставилась на него, потом сердито зашипела: – А ведь я чуть было не повелась, Карса Орлонг. Знаешь ли, чем ты убедительней звучишь, тем более опасен. – Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я сам тебя взял? Сорвал с тебя одежды своими собственными руками? Бросил на кровать? – Пожалуй, я лучше пойду.
Как-то раз Таралаку Виду привиделся тот день, теперь уже – недалекий, когда Икарий Похититель Жизни ступит на песок арены под обрадованные вопли зрителей, не знающих, что их ждет. Под оскорбительные возгласы, которые очень скоро сменятся изумленными криками, а потом – воплями ужаса. Поскольку гнев Икария проснется и вырвется наружу. И начнется кровавое светопреставление. Император, дворец, город, сердце империи. Но этот их Рулад не умрет. Не насовсем. Нет, он будет восставать раз за разом, и двое бойцов будут продолжать нескончаемую схватку. Если только… можно ли убить самого Икария? Может ли он умереть? В конце концов, он ведь не бессмертен – хотя на это можно возразить, что бессмертен его гнев, гнев жертв, умирающих поколение за поколением, направленный против несправедливости и неравенства, а им конца не будет вовеки. Но нет, если Таралак Вид не позволял себе остановиться в своих размышлениях, они всякий раз заканчивались одним и тем же. Рулад убьет Икария. Через сотню схваток, через тысячу – но рано или поздно на выжженном дотла континенте клубящийся хаос пробьет его насквозь, поразит гнев Икария в самое сердце. И Похититель Жизни падет. В этом имелась своя логика. В жертве может пробудиться ярость, однако она обречена на то, чтобы оставаться собой: жертвой. В этом и состоял тот цикл истины, свидетелем которого становилась каждая культура, каждая цивилизация, столетие за столетием. Закон природы, сердцевина борьбы за существование заключается в желании не просто выжить, но процветать. А процветание требует жертв, все больше и больше жертв. – Дело здесь в самом языке, – сказал Старший Оценщик, опускаясь на колени рядом с полной воды каменной чашей, чтобы смотреться в нее, накладывая на лицо яркие краски. – Жизнь продвигается вперед, когда ей сопутствует успех. Жизнь останавливается или отлетает на обочину, когда терпит неудачу. Прогресс, Таралак Вид, подразумевает путешествие, но необязательно совершенное за определенный промежуток времени. Иными словами, оно не соответствует развитию и последующему старению отдельной личности, хотя и это сразу же вплетается в общую ткань. Нет, истинное путешествие есть дорога размножения, когда одно-единственное семя перемещается от носителя к носителю сквозь последовательность поколений, и каждое должно быть в какой-то степени успешным, иначе семя… останавливается или отлетает на обочину. Разумеется, человек не способен мыслить в масштабах сменяющих друг друга поколений, хотя потребность посеять свое семя и является определяющей. Прочие заботы, пускай они лишь поддерживают эту определяющую потребность, целиком занимают его сознание, мгновение за мгновением. Добыча пищи, безопасность жилища, поддержка семьи, родственников и союзников, борьба за то, чтобы мир был предсказуем и населен предсказуемыми людьми – если угодно, поиск комфорта. Таралак Вид снова отвернулся от него к окну, где стоял финадд Варат Тон, наблюдая за происходящим внизу, на подворье. – Монах, – проговорил он хрипло, – для моего племени все то, что ты сейчас перечислил, – один из этапов битвы, войны, которая никогда не закончится. И каждый бой в ней отчаянный, беспощадный. Нельзя доверять ни любви, ни обетам, потому что почва расползается у нас под ногами. Ни в чем нельзя быть уверенным. Ни в чем. – Разве что в одном, – сказал Варат Тон, обернувшись к ним. – Воин по имени Гадаланак мертв. А теперь и еще один по имени Падди, стремительный и любивший побахвалиться. Таралак Вид кивнул. – Ты пришел к той же вере, что и я, финадд. Да, поскольку мы оба видели Икария в гневе. Однако этот их император, Рулад… Монах внезапно издал какое-то странное хрюканье, потом, резко повернувшись спиной к ним обоим, уселся на табурет и обхватил руками туловище. Варат Тон нахмурился и шагнул вперед: – Старший Оценщик? Отче? Вам нехорошо? Тот затряс головой, потом вымолвил: – Все в порядке, благодарю. Давайте лучше сменим тему. Господь благословенный, я еле сдержался – понимаете, радость меня чуть было не переполнила. Увы, я так мало могу сделать, чтобы себя ограничить. – Ваша вера в собственного бога непоколебима? – Да, Таралак Вид. О да. Разве не утверждают, что Рулад безумен? Сошел с ума от бесчисленных смертей и возрождений? Так вот, друзья мои, должен вам сказать, что Похититель Жизни, мой возлюбленный бог – единственный бог – тоже безумен. И не забывайте, прошу вас, что это Икарий явился сюда. Не Рулад, а мой бог совершил это путешествие. Чтобы насладиться собственным безумием. – Но тогда Рулад… – Нет, Варат Тон. Рулад – не бог. Бог лишь один. Рулад – несчастное создание, столь же смертное, как и мы с вами. Вся сила – в его мече. В этом, друзья мои, заключается принципиальная разница. Однако ни слова больше, иначе я нарушу мой обет. Вы оба столь мрачны, столь отравлены страхами и предчувствиями. Сердце мое вот-вот разорвется. Таралак Вид, уставившись монаху в спину, увидел, что тот весь дрожит и не способен унять дрожь. Нет, Старший Оценщик, это ты безумен. Обожествлять Икария? Станут ли гралы поклоняться гадюке? Скорпиону? Духи песка и камня, я больше не могу ждать. Пусть все скорее закончится. – Конец, – сказал Старший Оценщик, – никогда не тот, которого вы ждете. Да будет эта мысль вам утешением. – Когда вы собираетесь стать свидетелем своего первого поединка? – спросил его Варат Тон. – Если и собираюсь – я еще не решил, – если собираюсь, то это, конечно, будет тоблакай, – пробормотал Старший Оценщик, который наконец настолько совладал со своими чувствами, что развернулся на табуретке и бросил на финадда спокойный, понимающий взгляд. – Тоблакай. Рулад Сэнгар, Император Тысячи Смертей, стоял над телом своей третьей жертвы. Весь забрызганный чужой кровью, сжимая меч в дрожащей руке, он вглядывался в безжизненные глаза на неподвижном лице, в то время как толпа, как и положено, ревела от удовольствия, сообщая свой голос и его горькому триумфу. Однако волна звука словно огибала его, не затронув. Поскольку он прекрасно знал, что это – ложь. Все – ложь. Риск, в котором было все, что угодно, кроме собственно риска. Триумф, в действительности бывший поражением. Слова, что произносят его канцлер, его уродливый седа – и каждое обращенное к нему лицо было таким же, как вот это у него под ногами. Маска, творение смерти, под которым скрывается смех, издевательская насмешка. Поскольку если это не сама смерть насмехается над ним, то что же? Когда он в последний раз видел хоть что-то искреннее на лице подданного? Когда ты не считал их подданными. Когда они не были подданными. А были – братьями, друзьями, отцами и матерями. У меня есть трон, у меня есть меч, есть империя. Но у меня… никого нет. Он так хотел умереть. Истинной смертью. Пасть – и не увидеть, как его дух облекается плотью на песчаном берегу острова этого мерзкого бога. Но на сей раз все будет по-другому. Я чувствую. Что-то… изменится. Не обращая внимания на толпу и ее рев, в котором уже звучали истерические нотки, Рулад побрел прочь с арены, топча сверкающую рябь спекшегося на солнце песка. Забрызгавшую его кровь сейчас растворял его собственный пот, что просачивался между потемневших монет, сверкал на ободках шрамов-кругляшей. Пот и кровь смешивались, образовывали горькие потеки победы, однако на поверхности монет оставленные ими пятна надолго не задержатся. Рулад знал, что канцлер Трибан Гнол этого не понимает. Того, что золото и серебро способны пережить идеи и мысли смертных. Не понимал этого и куратор Карос Инвиктад. Он обнаружил, что в некотором смысле, причем даже не в единственном, восхищен Великим Изменником, Теголом Беддиктом. Беддикт, да, брат единственного благородного летерийского воина, с которым он имел счастье повстречаться. Единственного, увы. Брис Беддикт, который и в самом деле меня победил, – увы, и в этом он оказался единственным. Карос Инвиктад намеревался вытащить Тегола Беддикта на эту арену, поставить перед императором, прилюдно осрамить, заставить слушать голодный вой толпы. Карос Инвиктад полагал, что таким образом унизит Тегола Беддикта. Но если Тегол похож на Бриса, он просто будет стоять и улыбаться, и в улыбке его будет вызов. Вызов мне. Приглашение себя зарубить, сделать то, что я не сумел сделать с Брисом. И да, я увижу это понимание, прочитаю в его глазах. Рулад запретил это делать. Пусть Тегола отправят на Утопалки. В дикарский цирк, превратившийся в игорный дом. Тем временем само основание империи сейчас шаталось, выплевывая пыль, протестующе скрипя. Некогда прочные краеугольные камни дрожали, словно вылепленные из глины, только что взятой с речного берега и не успевшей просохнуть. Те, кто считался богачами, сводили счеты с жизнью. Постоянно растущие толпы осаждали склады – в каждом городе и городишке империи поднималось на дыбы тысячеглавое чудовище голода. За пригоршню доксов могли убить, на камнях мостовых словно корка черствого хлеба запекалась кровь, а в беднейших трущобах матери душили младенцев, лишь бы не видеть, как они сначала пухнут, а потом угасают. Рулад ушел с обжигающего солнца и стоял сейчас у входа в тоннель, тени поглотили его. Моя великая империя. Канцлер каждый день являлся перед ним, чтобы лгать. Все в порядке, после казни Тегола Беддикта все будет в порядке. Шахтеры работают сверхурочно, добывая сырье для новой монеты, но с ее чеканкой требуется осторожность, поскольку Карос Инвиктад полагает, что все похищенное Теголом удастся вернуть. Тем не менее временная инфляция все же лучше, чем хаос, в который погрузился Летер. Однако Ханнан Мосаг давал ему противоположные советы и даже устроил ритуал, чтобы дать Руладу возможность увидеть все самому – бунты, безумие. Картинки были размыты, иногда почти исчезали, что ужасно бесило. И тем не менее от них разило правдой. Лгал седа в том, что показывал не все. – Что с вторжением, седа? Покажи мне этих малазанцев. – Увы, император, я не могу. Чтобы прятаться, они используют необычную магию. Видите, как затуманивается вода в чаше, когда я о них спрашиваю? Словно они высыпают в воду горсть муки. Ослепляя воду, готовую показать правду. Ложь. Оценки опасности от Трибана Гнола были не столь дипломатичными – и прямота эта выдавала растущее беспокойство канцлера, если не страх. Малазанцы, высадившиеся на западном побережье, чтобы начать продвижение в глубь материка – к самому Летерасу, – оказались врагом коварным и смертоносным. Стычки с ними заканчивались тем, что войска откатывались назад, побитые, окровавленные, и пути отступления усыпали тела солдат и тисте эдур. Да, их целью является Рулад. Способен ли канцлер их остановить? – Да, император. Мы способны. И остановим. Ханради Кхалаг разделил силы своих эдур. Половина сейчас находится в ожидании вместе с основными силами армии непосредственно к западу от столицы. Другая же, налегке, проследовала быстрым маршем на север и сейчас забирает к западу, словно загребающая рука, чтобы оказаться у малазанцев за спиной, – но их тактика отличается от прежней. Нет, ваши эдур больше не движутся колоннами и не используют дороги. Они сражаются так, как раньше, во времена войн за объединение. Отряды беззвучно перемещаются, укрываясь в лесной тени, так же, как и сами малазанцы, возможно, даже лучше, чем они… – О да! Мы приспосабливаемся, используя не новомодные приемы, а, напротив, проверенные временем – в этом залог нашего успеха. Чья же это идея? Поведай мне! Трибан Гнол поклонился: – Государь, разве не на меня вы возложили оборону? – Стало быть, твоя? Еще один поклон. – Как я уже сказал, император, все дело в вашем мудром руководстве. За этой уклончивостью скрывалась неуверенность. Уж это-то Рулад понимал. Зато седа ответил без особых церемоний: – Идея моя и Ханради, император. В конце концов, я же был колдун-король, а он – мой заклятый соперник. Мы можем переделать все в такую войну, которую эдур знают и понимают. Уже достаточно очевидно, что все попытки сражаться с этими малазанцами на летерийский манер провалились… – Но битва все же будет? Генеральное сражение? – Похоже на то. – Это хорошо. – Необязательно. Ханради полагает… И тут снова начались увертки, полуправда, едва завуалированные нападки на канцлера и на его новую роль главнокомандующего. Было слишком сложно привести информацию в такой вид, чтобы она соответствовала реальности, отсеять ложь от правды – Рулада это очень утомляло, но что еще ему оставалось? Однако он учился, провались они все! Он учился. – Седа, расскажи мне о вторжении из Болкандо. – Наши приграничные крепости пали. Состоялось два сражения, и в обоих случаях летерийские дивизии вынуждены отступить с большими потерями. Альянс восточных королевств стал реальностью, и похоже, что они набрали армии наемников… Заговор Болкандо… стал реальностью. Что означает – изначально он был ложью. Он вспомнил выражение шока, которое появилось на лице Трибана Гнола, когда Рулад повторил ему слова Ханнана Мосага – словно свои собственные. – Альянс восточных королевств стал реальностью, канцлер… В тот момент маска Трибана Гнола дала трещину – это не было ни притворством, ни очередным, более глубоким уровнем игры. Канцлер действительно выглядел… виноватым. Мы должны выиграть обе войны. На западе и на востоке. Мы также должны перестроить империю. Времена должников окончены. Времена, когда всем управляли деньги, окончены. Я, Рулад, возьму эту глину в собственные руки и вылеплю нечто новое. Следовательно, пусть эпидемия самоубийств среди бывших богачей продолжается. Пусть торговые дома рушатся, оставляя лишь руины. Пусть беднота размечет благородное сословие по косточкам. Пусть горят усадьбы. Когда пепел осядет и зола остынет, у Рулада будет плодородная почва для новой империи. Да, вот оно, то, что на этот раз будет по-другому. Я предчувствую перерождение. Близкое. Неизбежное. Я его предчувствую, и, быть может, этого будет достаточно, а у меня снова появится причина радоваться жизни. Своей собственной жизни. Отец Тень, наставь меня на путь истинный!
Маэль был слишком беззаботным. На эту-то его беззаботность Странник и рассчитывал. Старший бог настолько сосредоточился на спасении своего бестолкового смертного приятеля, что забрел в простейшую из ловушек. Какое же облегчение, что от сукиного сына, вечно сующего свой нос куда не следует, удалось избавиться! Отчасти это компенсировало даже мерзкие притязания Пернатой Ведьмы, чье малоприятное общество Странник только что покинул. И стоял сейчас в темном коридоре. Один. – У нас будет Смертный Меч, – объявила она со своего насеста на приземистом алтаре, торчавшем, словно остров, посреди черной, медленно прибывающей воды. – Идиот все столь же слеп и бестолков. О каком идиоте ты говоришь, Пернатая Ведьма? Это и есть наш будущий Смертный Меч? – Не понимаю твоего сарказма, Странник. Все идет как задумано. Наш культ растет с каждым днем, сперва среди летерийских рабов, теперь он распространился и на должников… Иными словами, на бунтующих. И что же ты им наобещала, Пернатая Ведьма? От моего имени. – Древний золотой век. Когда ты стоял выше всех прочих богов. Когда все до единого летерийцы поклонялись лишь тебе. Древность была временем нашей славы, к ней мы и вернемся. Золотого века никогда не существовало. И летерийцы никогда не поклонялись мне одному, забыв о прочих богах. Время, о котором ты говоришь, было временем многообразия, терпимости, расцвета культуры… – Неважно, что там было на самом деле. Прошлое – это то, что я назову этим словом. Проповедь для невежд дает определенную свободу. Здесь он расхохотался. Высшая Жрица случайно наткнулась на мудрую мысль. Хорошо же, собирай своих бунтовщиков, своих невежд и болванов. Набей им головы благородной славой несуществовавшего прошлого и посылай вперед, пусть их глаза горят идиотским – но зато столь для них приятным – огнем. Тут-то и начнется наш новый золотой век, находящий буйную радость в репрессиях и тираническом контроле за всеми и каждым. Да здравствует великий Странник, бог, который не терпит ни малейшего несогласия! – Что ты собираешься делать со своей властью – твое дело. Я знаю, что мне делать с моей. Удинаас отверг тебя, Пернатая Ведьма. Ты лишилась того, кого больше всего желала заполучить. Она лишь улыбнулась. – Он еще передумает. Вот увидишь. Вместе с ним мы положим начало династии. Он был должником. Мне просто нужно пробудить его алчность. Пернатая Ведьма, прислушайся к словам своего бога. К этой скромной крупице мудрости. Чужие жизни тебе не принадлежат. Предложи им блаженство, если хочешь, но не удивляйся, когда они выберут для себя ничтожество – поскольку это их собственное ничтожество, и, выбирая между чужим и своим путем, они выберут свой. У шайхов есть поговорка: «Укажи им дорогу к берегу – они побредут в море». – Неудивительно, что их почти не осталось. Пернатая Ведьма… – Теперь послушай мою мудрость, Странник. Мудрость, которая не помешала бы и шайхам. Если хочешь использовать чужие жизни, первое, что нужно сделать, – лишить их свободы выбора. Дальше уже просто. Он нашел-таки Высшую Жрицу. Вот повезло-то. Благослови нас всех.
Глава двадцать первая
Очередной поселок, Худ его забери. Последнее время прут как грибы после дождя. Очередное доказательство того, что столица близко, – вот только не пойти бы вам с такими доказательствами? Хутора, деревни, городки, дороги и проселки забиты народом, вечный топот лошадей, а вдали кто-то постоянно дудит в рога, словно волки воют, окружая добычу. – Можно сказать, нормальная человеческая жизнь, – пробормотал Скрипач. – Сержант? Он повернулся на спину и уставился на своих, условно говоря, солдат – изможденных, покрытых ранами, одежда в кровавых пятнах, в глазах дикий блеск. Каково им сейчас? И что они сами, глядя на меня, видят? Свою последнюю надежду, и это, боюсь, означает плохие новости… Интересно, подумал он, Геслер и его взвод еще живы? Прошлой ночью их аккуратным и выверенным ударом отделили друг от друга значительные силы эдур, которые теперь ощетинились оружием и вынюхивали следы, словно гончие – да они в гончих и превратились. Эдур шли за ними по следу, наращивая давление, толкая все дальше и дальше вперед, – где, в чем Скрипач ни хрена не сомневался, их ожидает сплошная стена солдат, мимо которой уже не проскользнуть. На север или на юг тоже не уйти – на севере отрядов эдур столько, что в любой рощице найдется добрый десяток воинов, а совсем недалеко к югу течет широкая река Летер, самодовольная, словно отражающееся в ней солнце. Ага, похоже, кто-то в командовании противника наконец собрался с мыслями и внес необходимые поправки, превратив все вторжение целиком в огромную воронку, по которой малазанцы прибудут прямиком в мясорубку. Что ж, все хорошее когда-нибудь кончается. После того как Геслера с Пятым взводом от них отрезали, откуда-то с той стороны слышались звуки боя. А Скрипач оказался перед тяжким выбором – наносить со своей кучкой солдат фланговый удар, чтобы прорваться и помочь бедолагам, или, не выдавая себя, поспешать вперед, на восток, слегка отклоняясь к югу – прямо в расставленный капкан. За него все решили хлопки взрывающейся «шрапнели» – двигаться ей навстречу равносильно самоубийству, поскольку острые осколки летят, не разбирая своих и чужих. Кроме того, эти звуки означали, что взвод Геслера идет на прорыв сквозь вражеские порядки, Скрипач и его солдаты в лучшем случае оказались бы у них на хвосте – и, соответственно, в самой гуще разъяренных эдур. Пришлось предоставить их самим себе. Взрывы вскоре затихли – но не вопли, Худ меня забери. Его взвод залег в высокой траве на границе леса. И от него воняло. Что являлось знаком отличия охотников за костями в наихудшем значении этого имени. Проклятие Корика, угу. А еще чье? Отрезанные пальцы и уши, проколотые насквозь, свисали с поясов, с застежек, болтались на кожаных ремешках. Все его солдаты до единого превратились в жутких кровожадных дикарей, в которых будто бы не осталось ничего человеческого. Удивляться не приходится. Скрытное продвижение – одно дело, в конце концов, морпехов именно для таких операций и тренировали. Но оно слишком уж затянулось, подкреплений не поступало, а в конце пути если что и просматривалось, так разве что Худовы врата. Пальцы и уши – если не считать Улыбки, которая внесла определенное разнообразие, поскольку коллекционировала исключительно мужские причиндалы. «Блекеры вы мои, – приговаривала она, имея в виду каких-то червяков, что живут в грязи вдоль Канского побережья. – Совсем как червячки – сперва красно-синие, а через пару дней на солнце – серенькие. Ровно блекеры, сержант». Дорогу мы вроде не потеряли, а вот о рассудке такого очевидным образом не скажешь. Нижние боги, да вы взгляните на этих несчастных – как они вообще продержались так долго, во имя Худа? Ни капитана, ни ее мага-недомерка они уже какое-то время не видели, что тоже не означало ничего хорошего. И тем не менее по утрам то тут, то там по небу плыли струи характерного бурого дыма, а ночами издалека доносились звуки разрывов. Значит, по крайней мере кто-то еще остается в живых. Однако признаки чужой активности отмечались все реже и реже, при том, что двигаться стало трудней и естественно было бы ожидать обратного. Мы выдохлись. Выжаты досуха. Эй, ты сам-то себя слышишь? Хуже Спрута стал. «Скрип, я готов умереть. Да что там, рад. После того, как я видел…» – Хватит! – отрезал он вслух. – Сержант? – Отстань уже со своим «сержантом», Флакон! И нечего на меня смотреть, будто я рехнулся. – Не стоит, сержант. В смысле – нежелательно вам рехнуться. Вы тут последний остались в здравом уме. – Себя ты тоже посчитал? Флакон скорчил рожу и выплюнул очередной ком травы, которую пристрастился жевать. Потянулся, чтобы сорвать еще пучок. Сойдет за ответ. – Почти стемнело, – заметил Скрипач и еще раз окинул взглядом раскинувшееся впереди живописное селение. Перекресток двух дорог, таверна с конюшней, на главной улице – кузня, за которой навалена целая гора шлака. И непропорционально большое количество разделенных узенькими проулками домиков, в каждом из которых с трудом разместилась бы даже небольшая семья. Возможно, с противоположной стороны поселка есть еще какое-то производство, каменоломня или гончарные промыслы – ему казалось, что он различает усыпанную щебенкой дорогу, уходящую в горку к востоку. Для сумерек необычно тихо. Работники все еще прикованы к станкам? Все может быть. Но ведь даже ни одной треклятой собаки не видно. – Не нравится мне все это, – произнес он. – Флакон, ты точно ничего такого не чуешь? – Магии – нет. Но это не гарантирует, что в домиках не затаилась сотня-другая эдур, нас поджидаючи. – Так отправил бы туда какую-нибудь белку, так тебя растак… – Я и пытаюсь кого-нибудь найти, сержант, но если вы будете меня отвлекать… – Худ всемогущий, умоляю, зашей уже магам их поганые рты! – Сержант, это я вас умоляю. Мы оставили меньше чем в лиге за спиной шесть взводов эдур, и я начисто вымотался, пока отводил дротики. Дайте сконцентрироваться! Сейчас я тебя сконцентрирую кулаком между глаз, крысолюб несчастный! Ох, что-то я совсем раскис, старый стал, наверное. Может быть, если удастся выбраться – ага, размечтался! – надо будет просто тихо отойти в сторонку, раствориться в улочках этого их Летераса. Уйду в отставку. Рыбу ловить. Или носки вязать. А лучше – погребальные саваны. Готов поручиться, в ближайшее время это будет прибыльным ремеслом. Как раз адъюнкт прибудет, а с ней остальные озлобленные неудачники, да и отомстят за нас – погибших морпехов. Стоп, брось эти мысли! Мы еще живы. – Я нашел кошку, сержант. Спит вон в той таверне на кухне. Плохие ей сны снятся. – Сделайся для нее худшим кошмаром, Флакон, – только поживей! Над головой среди ветвей чирикали птицы. В траве вокруг деловито жили и умирали насекомые. Таков весь его мир в настоящий момент. Долгая, утомительная пытка, пронизанная вспышками крайнего ужаса. От грязи все тело чесалось, и ему казалось, что он обоняет запах застарелого испуга, словно бы оставившего на коже липкие пятна. Да кто же они, именем Худа, такие, эти летерийцы? Очередная проклятая империя, и правящие ею эдур ухитрились сцепиться с империей Малазанской. Но то проблемы Ласиин, а не наши. Раздери тебя, Тавор, до чего мы дошли, и месть еще не повод, чтобы… – Взял, – сообщил Флакон. – Просыпаемся… потягиваемся – да, сержант, нужно потянуться, не спрашивайте зачем. Так, на кухне трое, все в испарине, глаза круглые – похоже, чем-то напуганы, жмутся вместе. Слышу звуки из таверны. Кто-то поет… Скрипач подождал продолжения. Не дождался. – Флакон… – Пробираюсь в таверну… ух ты, таракан! Стой, хватит с ним играть – просто сожри, и все! – Флакон, не ори! – Готово. Ого, народу-то сколько! И песня эта… так, ну-ка, на перила… ну и… – Флакон вдруг умолк и, негромко выругавшись, поднялся на ноги. Постоял немного, фыркнул и объявил: – Пошли, сержант. Можно не скрываться. – В поселке морпехи? Да плюнь я Худу на конец, конечно же! Остальные солдаты, услышав их, все как один повскакали на ноги и с явным облегчением сгрудились вокруг. Скрипач уставился на их идиотские ухмылки и вдруг очухался: – Эй, вы на себя посмотрите! Что за позорище? – Сержант, – Флакон потянул его за рукав. – Скрип, поверь, тут нам нечего стесняться.Укажи им дорогу к берегу, они побредут в море.Дай все, что нужно, потребуют того, что хочется.Вручи им чашу спокойных слов, вытащат меч.Насыть их миром, возжаждут войны.Дай темноты, запросят света.Подари жизнь, убьют твоих родичей.Будь как они, поймут, что ты не такой.Будь умен, окажешься в дураках.Берег всегда уступает морю,А морю, друзья мои,Мы не снимся.Шайхская молитва
Хеллиан вдруг позабыла, какую песню поет. Но какая бы ни была то песня, остальные явно пели что-то другое, вот только не сказать, чтобы они так уж прямо пели. Разве что ее капрал умудрялся басить на два голоса, тянул какое-то заковыристое слово на староконческом – а вот не хрен иностранцам петь, приличным людям не понять, о чем они, может оказаться, песня гнусная, что-нибудь против сержантов, а это означает, что капрал заслуженно получил сейчас по башке – и, хвала богам, наполовину умолк. Через какое-то мгновение она поняла, что смолк и второй голос. И что единственный, кто все еще поет, – она сама, хотя ей теперь казалось, что собственные губы онемели и тоже бормочут иностранную тарабарщину – может статься, против сержантов, – ну, вот сейчас она вытащит ножик, и тогда… Откуда ни возьмись появились новые солдаты, хотя в таверне и так уже ступить некуда. Лица незнакомые, хотя почему-то кажутся знакомыми, вот только так не бывает, а выходит, что все-таки бывает, да и ладно. И с ними еще сержант, так-растак – да что ж за толпа сержантов на одну-единственную таверну? Сначала Урб, который, похоже, не меньше месяца за ней таскается, к полудню приперся Геслер и приволок с собой своих солдат, израненных настолько, что некоторые и ходить-то не могли. Теперь еще и этот, с рыжеватой бородкой и потертой скрипкой за спиной – вон, хохочет и обнимается с Геслером, словно нашел давно потерянного брата или там хахаля – да что ж они все, мать их, радостные-то такие? Ей вот не так радостно – а, да какая разница. С утра было как-то веселей. Сегодня утром или вчера? Тоже без разницы. Они тогда замаскировались так, что не найти – кто это сделал, Бальгрид? Тавос Понд? Три взвода эдур, можно сказать, прямо по головам у них прошли. Тем легче оказалось с ними разделаться. С каким приятным звуком спускается тетива арбалета! Чпок! Чпок! Чпокчпокчпок! А потом – за мечи, вплотную: коли, руби, режь, а дальше уже просто пихай и тыкай, но нет, никто больше не шевелится, ух, так-то оно легче, а вот когда тебе полегчает, это и есть самая радость. Пока с этой радости воротить не начнет. Иногда – оттого, что ты стоишь, а вокруг трупы валяются. Оттого, что меч весь в крови. Что замучаешься стрелы из мускулов, костей и прочих органов выдергивать. Что сразу же собираются полчища мух, словно они рядом на ветвях сидели в ожидании. Что из тел вытекает всякое и вонища – не продохнуть. Хотя то, что на морпехах болтается, воняет ничуть не меньше. Кто вообще такое затеял? Все эти пальцы, хрены, уши и прочее? На Хеллиан нахлынуло острое чувство вины. Это ж я была! Она вскочила на ноги, покачнулась и уставилась на длинный стол для больших компаний, который тянулся вдоль стены через всю таверну напротив стойки. На столе валялись головы эдур, вокруг обильно жужжали и ползали мухи с опарышами. А то на поясе их таскать замучаешься – с Может вон даже штаны свалились от тяжести, ха-ха-ха! Погоди, у меня же вроде как на этот счет дурные предчувствия? Нам все боком выйдет, так оно всегда бывает, если надругаешься над вражескими трупами. Может случиться – что ж это за слово?.. – Эскалация! Физиономии повернулись в ее сторону, солдаты таращили глаза. Скрипач и Геслер, которые все хлопали друг друга по спине, наконец разделились и оба подошли поближе. – Худов хрен, – негромко проговорил Скрипач, – где же все жители, Хеллиан? Хотя что тут гадать, – развернувшись, он тоже окинул взглядом груду голов, – разбежались, куда глаза глядят. – Все они – те самые должники, про которых нам рассказывали, – уточнил присоединившийся к ним Урб. – В пятом, в шестом поколении. Обрабатывали заготовки. – Какие заготовки? – переспросил Геслер. – Для оружия, – пояснил ему Скрипач. – Значит, Урб, это были рабы? – Разве что назывались по-другому, – кивнул верзила, почесывая бороду, с которой свисал почерневший отрубленный палец. – Среди эдурских голов валяется и башка местного управителя, эдакий был богатей, весь в шелках. Мы его казнили прямо на глазах у должников – ты бы слышал, как они нас подбадривали! Потом сами отрезали болвану голову и преподнесли нам в дар – раз уж у нас с собой были головы эдур. Разграбили все, что смогли, и отправились восвояси. Глаза внимательно слушавшего его Геслера полезли на лоб: – То есть вы умудрились сделать то, что не удалось остальным, – заявились в поселок, словно освободители? Хеллиан только фыркнула: – Мы уже давно разобрались, в чем здесь прикол. На летерийских солдат надежды нет, они пор-фесси-нальные вояки, их все устраивает, убивай их вместе с эдур, да и дело с концом. Нет, просто заходишь на хутора и в деревушки, убиваешь пер-ставителей… – Кого? – не понял Геслер. – Представителей, – пояснил Урб. – Мы, Геслер, убиваем представителей власти. Всех богачей и еще их адвокатов. – Кого? – Судейских. Ну и ростовщиков, заемщиков, всяких письмоводителей и держателей долговых книг. Этих всех убиваем… – Вместе с солдатскими, – кивнула Хеллиан. Потом кивнула еще раз – остановиться почему-то не получилось. Продолжая кивать, она объяснила: – Дальше уже все просто. Сначала грабежи, потом все трахаются, потом разбегаются, а мы отсыпаемся на мягком и дальше едим и пьем в таверне, за все платим по-честному, если эти… тавернщики… тоже не сбегут… – Тавернщики вроде тех, что от вас сейчас на кухне прячутся? Хеллиан изумленно моргнула. – Прячутся? Ну, мы, может, слегка разгулялись… – Все из-за голов, – виновато пожал плечами Урб. – По-моему, Геслер, мы все ж таки одичали слегка. Живем в лесу, точно звери… – Точно звери, – согласилась Хеллиан, не переставая кивать. – Спим на мягком, едим и пьем от пуза, а головы – можно подумать, мы их с собой таскаем. Мы их всякий раз оставляем в тавернах, так? В каждой деревушке. В знак того, что мы тут были. – Хеллиан, у которой по совершенно непонятной причине закружилась голова, снова плюхнулась на сиденье и протянула руку к пивной кружке. Причем ей пришлось отцеплять от нее пальцы Бальгрида, а тот еще и сопротивлялся – можно подумать, идиот, это твоя кружка! Отхлебнув как следует, она откинулась на спинку стула – тут выяснилось, что сидит она на табуретке, вернее, сидела, потому что сейчас уже смотрит в потолок, жидкость, промочившая драный мундир, собирается в лужу у нее под лопатками, а сверху уставились изумленные лица. Она, в свою очередь, уставилась на все еще зажатую в руке кружку. – Это я что, эль разлила? Эль? Я что, так-растак, эль разлила?
– Ни капли не пролилось, – успокоил ее Скрипач, встряхнув головой, чтобы прийти в себя от изумления. Эта вот треклятая сержант Хеллиан, которая, если верить Урбу, проделала весь путь от самого побережья в алкогольном тумане – женщина с мягкими чертами лица – чувственными, почти порочными, с яркими, влажными губами – эта самая Хеллиан умудрилась добиться успеха в том, в чем все прочие взводы, насколько мог судить Скрипач, потерпели сокрушительное поражение. И поскольку Урб наотрез отказался менять свое мнение относительно того, кто в их паре был лидером, получается, успеха добилась именно она. Вечно бухая и вечно яростная сержант-морпех. Оставлявшая, Худ меня забери, отрубленные головы в каждой таверне. Однако она дала волю простому народу, всем этим крестьянам, рабам, должникам, и те в ответ принялись плясать от радости и нахлынувшей свободы. Наша пьяная освободительница, наша кровожадная богиня – Худа ради, что все эти люди должны были думать, увидев ее в первый раз? Бесконечные слухи об ужасном вторжении, о гибнущих в засадах солдатах и эдур, хаос на дорогах. Потом появляется она, с мешками, полными отрубленных голов, ее морпехи вышибают дверь за дверью и вытаскивают наружу всех тех, кого нет ни малейшей причины любить. А потом? Потом, пусть и несколько грубовато, объясняют бедноте, что им не о чем беспокоиться. «На пару дней таверна наша, а потом мы двинемся дальше». «К слову, если кто-нибудь наткнется в лесу на эдур, дайте нам знать, договорились?» Стоит ли удивляться, что Хеллиан и Урб со своими взводами продвинулись так далеко вперед – на это постоянно жаловалась Фарадан Сорт, – не потеряв практически ни единого морпеха. Пьянчужка с горящим взглядом, округлости которой свидетельствовали, что недостатка в пище она не испытывала, гулящая девка, не утратившая при этом очарования молодости, сумела каким-то образом заручиться поддержкой населения в объеме, необходимом, чтобы выжить. В каком-то странном, почти бестелесном изумлении, на грани эйфории от облегчения, усталости и огромного восхищения, к которому, надо признать, примешивалось и телесное желание, – и кого я хочу? Эту вот алкоголичку несчастную? – Скрипач присел у столика, где к нему тут же присоединились Геслер и Ураган. Последний притащил с собой ржаной каравай, раскупоренный бочонок эля и три оловянных кружки, украшенных какими-то надписями. – Такое чувство, что могу разобрать, – прищурился он, изучая свою кружку. – Очень похоже на староэрлитанский. – Клеймо производителя? – спросил Геслер, отрывая краюху от каравая. – Нет. Кажется, что-то вроде «Приз лучшему адвокату». А дальше какое-то имя. Что-то вроде Риззин Пербл. Или Вербл. Или Физзин. – Может быть, так поселок называется? – предположил Геслер. – Физзин Вербл. Ураган что-то проворчал, потом пихнул Скрипача локтем: – Даже не думай о ней, Скрип. Пропащая, хлопот потом не оберешься. Кроме того, Урб тоже о ней мечтает, а я бы поостерегся с ним связываться. – Все верно, – вздохнул Скрипач. – Просто очень уж большой был перерыв, вот и все. – До награды нам осталось всего ничего. Он уставился на Урагана, потом перевел взгляд на Геслера. Тот тоже вытаращился на капрала: – Ты чего, Ураган, совсем спятил? Единственная награда, что нас ждет, – вороньи перья, которые выдаст каждому Худ, когда мы строем пройдем через его врата. Да, мы постепенно собираемся вместе и в результате усиливаемся, только эдур у нас на хвосте делают то же самое, их окажется впятеро больше, а идти будет уже некуда. Вдесятеро! Ураган лишь отмахнулся: – Раз уж ты ведешь счет, то и посчитай. Посмотри на взвод Урба. На взвод Хеллиан. На наши со Скрипом два. Учитывая все, сквозь что мы прошли, можно сказать, потерь вообще ни хрена нету. Ни один взвод даже половины не потерял. Готов поспорить, и в остальных отрядах то же самое. Наши силы почти как раньше – в отличие от летерийцев и эдур, разве нет? – Только их с самого начала было намного больше, – заметил Геслер, взял бочонок и принялся наполнять кружки. – А какая разница? Через последнюю засаду мы прошли, как нож сквозь масло… – И вырвалисьнаружу все изрезанные и в крови с головы до ног, нас после этого любой хомячок бы выследил… – Просто нас собственной «шрапнелью» побило… – У Подёнки вон всю спину посекло!.. – Да ладно, в основном-то доспех, а не спину… – Так что больше никакого доспеха у нее и нет!.. – Прямо муж с женой, только еще хуже, – заметил Скрипач, протягивая руку к пивной кружке.
– Так что, – пробасил Корик, – спорить тут не о чем. Хуже всего, Улыбка, воняют эти твои блекеры. Противней пальцев, ушей, даже языков. Мы уже проголосовали. Весь взвод за то, что ты должна их выкинуть. – Думаешь, Корик, я не знаю, почему вы хотите, чтобы я от них избавилась? – ухмыльнулась в ответ Улыбка. – Дело-то не в запахе, вовсе нет. Дело в том, что, когда вы их видите, у вас животы крутит и яйца поджимаются. Только и всего. И вообще, скоро никакого запаха уже не будет – все постепенно сохнет и опадает, включая мои блекеры… – Хватит уже, – простонал Битум. Корик бросил взгляд на Флакона. Болван, похоже, заснул, лицо его обмякло. Что ж, имеет право. Без Флакона они бы никогда не забрались так далеко. И практически без потерь. Он прикоснулся к костяшке пальца, болтающейся на веревочке вокруг шеи – костяшке из ямы рядом с руинами И’гхатана. Когда в голову лезут подобные мысли, стоит раз-другой потрогать амулет. Он хорошо представлял себе, что ждет их впереди. Каждый из них хорошо представлял, потому-то они и трепались о чем угодно, лишь бы не об огромном мерзком звере, который притаился в самой середине их мыслей. О звере, у которого огромные кривые когти, с клыков капает слюна, а на морде гуляет все понимающая ухмылка. Именно. Он еще раз прикоснулся к костяшке. – Пока что мы неплохо отделались, – произнес Спрут, изучающе разглядывая собравшихся в переполненной таверне морпехов. – Никто еще не задавался мыслью, как мы собираемся штурмовать город с Унту размером? Взрывчатка почти кончилась – у Скрипа есть одна «ругань», быть может, и у меня кое-что завалялось, но это последнее. Маскировка навряд ли поможет, они прекрасно знают, что мы на подходе… – Само собой, магию используем, – отмахнулась Улыбка. – Просто войдем, да и все. Корик поморщился – поворот, который приняла беседа, ему совсем не нравился. Они собрались осаждать Летерас? И на пути у них не выстроилась целая армия? Вот уж вряд ли. Кроме того, сейчас они двигались туда, куда их гнали эдур, и место, где в конце концов морпехи окажутся, вряд ли представляет собой гостеприимные хоромы. Спрут что, рехнулся? Или ему так легче справляться с мыслями о смерти, которые сейчас в голове у каждого? Похоже на то. Сапер не отличался особым воображением, и потому предпочел перескочить прямо к осаде – которой никогда не будет и из которой, даже случись она, ничего бы не вышло – только случиться у нее нет шансов. Но так у Спрута хотя бы есть другая тема для размышлений. – Сержант что-нибудь придумает, – неожиданно заключил Спрут и, громко вздохнув, поудобней устроился на стуле. Ну да, Скрипач, князь саперов. На колени, подданные, и побыстрей!
Флакон смотрел на мир внимательными глазами кошки. Она сидела на коньке крыши таверны и постоянно норовила ловить взглядом птичек, стоило магу отвлечься – что случалось все чаще и чаще. Однако что тут поделаешь, усталость есть усталость. Сейчас, однако, кошка заметила движение на опушке леса – там, где еще недавно скрывался взвод. Еще движение, к северу от опушки. А вот к югу, по другую сторону от дороги, из кустов высунулся эдурский разведчик, привычно принюхиваясь, – и неудивительно, поскольку от малазанцев сейчас здорово несло мертвечиной. Теперь они осторожничают, так? Потому что не хотят настоящего боя. Сейчас им нужно, чтобы мы бежали дальше. Опять бежали. А вот когда накопят достаточно сил, тогда и покажутся. С копьями наперевес, уже не скрываясь. Стало быть, немного времени еще есть. Пусть морпехи отдыхают. Но не слишком долго, а то наберутся до такой степени, что встать не смогут, куда там сражаться. Хотя, если призадуматься, эта Хеллиан способна драться даже пьяной в стельку – один из ее капралов рассказывал, что с началом схватки она сразу трезвеет и становится холодной как лед. Способной отдавать нужные приказы. Но это действительно редкий талант. Ее солдаты на нее молиться готовы. И Урб со своим взводом тоже. Молитвы их замешены на ужасе и чуть-чуть на похоти – нет, на ужасе пополам с похотью, – смешанная вера, так что твердая, словно броня, потому столь многие из них и живы. Хеллиан – что-то вроде более скромной версии Колтейна. Или даже Дуджека времен кампании в Генабакисе. Сивогрива из Кореля. Князя К’азза из Багровой гвардии – если правда то, что о них говорят. Но, к сожалению, не адъюнкта. И это плохо. Это хуже, чем плохо… Теперь на опушке виднелось уже два десятка эдур, внимательно изучающих поселок, – ой, какая птичка! Нет, это не эдур, это снова проклятая кошка. Нельзя терять концентрацию. Появилась новая группа варваров. Еще два десятка. А вон там, подальше, еще одна, размером с две другие. И еще одна – эта подходила прямо с севера, как бы даже не слегка с востока… Флакон встряхнулся, сел и, моргая, уставился на морпехов: – Они на подходе. Надо сваливать. – Много их? – спросил Корик. Сотни три, и это, похоже, не все. – Очень… – Флакон! – Да их сотни, чтоб тебя! Он обвел взглядом таверну, где после его крика воцарилось молчание. Похоже, протрезвели.
В глаза Клюву словно песку насыпали. Во рту у него пересохло, и слегка подташнивало. Он не привык столько времени держать свечу зажженной, вот только выбора нет. Теперь тисте эдур повсюду. Ему приходилось глушить стук копыт коней – своего и капитана, размывать очертания, так что они становились лишь чуть более глубокими тенями на фоне испещренного разноцветными пятнами пространства под покровом ветвей. И тянуться сознанием, почти до боли обострив все чувства, к неприметным охотникам, что сейчас неумолимо приближались по их следам. По следам каждого из отрядов. Хуже всего то, что они перешли на тактику малазанцев – короткие яростные стычки, даже не имевшие целью убить побольше врагов, поскольку ранить было выгодней. С ранеными на руках морпехи медленней двигались. Оставляли за собой кровавый след. Эдур нападали и сразу же отступали. Потом нападали опять. Сначала по ночам, а теперь и днем, так что времени для отдыха совсем не выдавалось. Времени хватало лишь на то, чтобы бежать. Сейчас они с капитаном двигались прямо при свете дня, пытаясь найти дорогу назад, к Кулаку Кенебу и морпеховским взводам. Общей численностью четыреста человек – по состоянию на позавчера. Перед этим Клюв и капитан выдвинулись на восток, пытаясь установить связь с теми взводами, которые шли быстрей остальных и оказались дальше. Однако пришлось вернуться – на пути оказалось слишком много отрядов тисте эдур. Клюв знал, что Фарадан Сорт опасается – эти взводы потеряны, если уже не выбиты до последнего человека, что в сущности одно и то же. Он также успел увериться, что вторжение развивается не совсем так, как планировалось. Что-то во взгляде темных глаз капитана давало понять, что не только у них двоих одна проблема следует сейчас за другой. В конце концов, они нашли целых три полностью уничтоженных взвода – хотя врагам за это пришлось заплатить немалую цену, сказала Фарадан Сорт, обойдя усыпанную телами луговину и обследовав ведущие в лес кровавые следы. Клюв мог подтвердить это по одному тому, как в воздухе над луговиной вились беззвучные завывания смерти, холодное пламя, которым дышит каждое поле боя. Завывания, вмороженные, словно ужасом, в деревья, в их стволы, ветви и листву. Завывания, сочащиеся из почвы под ногами, так что Лилия, его покладистая гнедая, не желала ступать на поляну – и Клюв ее понимал. Немалую цену, да, ровно как она и сказала, хотя ни одной монеты уплачено не было. Лишь жизни. Они заставили уставших коней взобраться на поросшую кустарником насыпь, так что Клюву пришлось сконцентрироваться еще сильнее, приглушая царапанье копыт по откосу и хруст веток. Свеча у него в голове вдруг вспыхнула так ярко, что он едва не вылетел из седла. Протянув руку, капитан помогла ему удержаться. – Горячо, – пробормотал он. И вдруг со всей ясностью и со всей определенностью понял, что ждет их впереди и что ему предстоит. Рука капитана исчезла – лошади, с трудом преодолевающие крутой подъем у самого гребня, разошлись в стороны. – Держись, – негромко произнесла Фарадан Сорт. Придется. Клюв вздохнул. – Впереди, капитан. Мы их нашли. Впереди обнаружилось несколько деревьев, которые повалили на землю и оставили гнить. От образованной стволами баррикады в их сторону раскинулся покрытый ряской пруд, над которым вились серебристые насекомые. У ближнего берега с арбалетами на изготовку поднялись навстречу двое вымазанных грязью морпехов. Капитан, подняв правую руку, сделала несколько жестов. Отведя арбалеты в сторону, морпехи просигналили, чтобы они ехали вперед. Там, в укрытии под одним из поваленных деревьев, сидела на корточках женщина-маг, которая кивнула Клюву – как ему показалось, слегка беспокойно. Он помахал рукой в ответ, и они осадили коней в десяти шагах от пруда. Маг окликнула их из-за укрытия: – Мы как раз вас и дожидаемся. Клюв, ты так сияешь, аж глазам больно. – Потом рассмеялась: – Не переживай, этого света эдур видеть не могут, даже их колдуны. Но я бы, Клюв, на твоем месте немного притушила огонь, так и выгореть недолго. Капитан повернулась к нему и кивнула: – Отдохни, Клюв. Отдохнуть? Нет, отдыха не будет. Уже никогда. – Капитан, на подходе сотни эдур. С северо-запада… – Мы знаем, – сказала маг, выползая из-под дерева, словно жаба на закате. – Как раз начали паковать рюкзаки, гладить униформу и пришивать на знамена золотую тесьму. – Правда? Лицо мага сделалось серьезным, а неожиданно мягкий взгляд ее глаз напомнил Клюву одну из гувернанток, которую для него наняла мать – ей потом пришлось покинуть дом, когда отец ее обесчестил. – Нет, Клюв, я просто пошутила. Жалко, подумал он. Неплохо было бы взглянуть на знамена с золотой тесьмой. Они слезли с коней и провели их в поводу вокруг баррикады из деревьев – за которой и обнаружился лагерь Кенеба. – Помилуй Худ, – сказала Фарадан Сорт, – их стало больше. – Шестьсот семьдесят один человек, – подтвердил Клюв. Как и говорила маг, все заняты сборами – лагерь кишел людьми, словно разворошенный муравейник. Здесь были раненые, и немало – но целители уже сделали свою работу, запах крови слышался застаревший, а смертью пахло лишь там, где следовало – на дальней стороне вырубки виднелось с десяток холмиков. – За мной, – приказала капитан, когда двое солдат приняли у них коней, и Клюв проследовал за ней туда, где стояли Кулак Кенеб и сержант Том Тисси. Идти после того, как они провели столько времени в странных летерийских седлах, было необычным ощущением – казалось, почва под ногами поддается и вообще все вокруг необычно хрупкое. Да. Это мои друзья. Все они. – Насколько все плохо? – спросил Кенеб у Фарадан Сорт. – Мы не смогли до них добраться, – ответила та, – но надежда пока остается. Кулак, Клюв говорит, что нужно спешить. Кулак перевел взгляд на Клюва, и молодой маг чуть не грохнулся в обморок. С ним всегда такое случалось, когда на него обращал внимание кто-нибудь важный. Кенеб кивнул ему и вздохнул: – Я бы предпочел подождать еще, на тот случай… – Он покачал головой. – Нет, все верно. Пора менять тактику. – Так точно, – подтвердила капитан. – Мы переходим в активное наступление. На столицу, и если мы встретим на пути такое, с чем не сможем справиться… справиться все равно придется. – Так точно. – Капитан, приказываю вам собрать десять взводов, полностью укомплектованных тяжелой пехотой. Примете командование над арьергардом. – Есть принять командование. Она повернулась и взяла Клюва за руку. – Приказываю тебе лечь на носилки, – сказала она, отводя его в сторону. – И выспаться. – Но я не могу… – Это приказ. – Но я правда не могу. Свечи – они уже не потухнут. Никогда. Свечи не потухнут. Мне не уснуть, капитан, и это не потому, что я вас не люблю – потому что я люблю и готов на все, что вы попросите. Я просто не могу, и даже не смогу объяснить почему. Просто уже слишком поздно. Он не знал, что она прочитала в его глазах, что из не сказанного им она тем не менее услышала, только пожатие ее ладони на его локте ослабло, сделалось чуть ли не ласковым касанием, и она, кивнув, отвернулась: – Хорошо, Клюв. Тогда поможешь нам охранять тылы Кенеба. – Так точно, капитан, помогу. Я вас не подведу! – Он чуть помедлил, пока они рука об руку шагали через лагерь, потом все-таки спросил: – Но если мы встретим такое, с чем не сможем справиться, – как же мы справимся? Она хмыкнула – или рассмеялась, но смех шел оттуда, откуда хмыкают. – Перестроим ряды, Клюв, и двинемся дальше. Все, что в нас швыряют, будем швырять обратно. И не остановимся, пока… – Пока что? – Клюв, умереть рядом с товарищами по оружию не страшно. Ты меня понял, Клюв? Это не страшно. – Да, капитан, я понимаю. Это не страшно, потому что они твои друзья. – Верно, Клюв. Поэтому вам не о чем беспокоиться, капитан.
Кенеб наблюдал за строящимися морпехами. Им предстоит быстрый марш, как будто на долю его бедолаг до сих пор выпало недостаточно. Однако двигаться короткими перебежками более невозможно. Противник развернул доску, за ним теперь численное превосходство, и, кто знает, быть может, теперь у него найдется, что противопоставить яростному натиску малазанцев. Этого было не избежать. Никакие империи не падают просто так на спину, задрав лапки. Нет, если империю дразнить и жалить, она поворачивается и рычит, а потом вонзает клыки. И сейчас готова пустить кровь его морпехам. Но, похоже, это окажется не так легко, как я побаивался. Посмотри на них, Кенеб. Они выглядят даже опасней прежнего. – Кулак, – сказал стоящий рядом Том Тисси, – они готовы. – Я вижу, сержант. – Не в этом смысле. Я хотел сказать – они готовы. Кенеб уставился в маленькие черные глазки приземистого воина рядом с собой в неуверенности, что именно он в них видит. Но что бы это ни было, оно пылало сейчас ярким огнем. – Кулак, – сказал Том Тисси, – мы для этого и созданы. Для… – он помахал в воздухе грязной рукой, – этого вот всего. Нас учили быть мастерами на все руки, так ведь? Мы этих проклятых эдур подергали, всполошили как следует, так что их всех притянуло к нам, словно магнитом каким-нибудь. А теперь мы им еще разок поддадим, и у меня при одной мысли об этом, Худ меня забери, кровь в жилах закипает. У всех у нас! Прошу вас, Кулак, командуйте марш. Кенеб еще какое-то время не отводил глаз, потом кивнул.
Под звуки хохота Корик врезался в трех эдур, отбив тяжелым мечом древки двух копий, ударивших ему в грудь. Третье копье он ухватил левой рукой и использовал, чтобы подтянуться поближе. Ткнул лезвием меча в лицо воина справа от него – убить таким ударом не убьешь, но кровь хлынет и ослепит. Того, что в середине, Корик, пригнувшись, стукнул плечом в грудь – с такой силой, что тот отлетел назад и рухнул на спину. Третьего воина, древко копья которого он так и не выпустил, Корик развернул и ударил острием меча в горло. Обернувшись, чтобы еще раз полоснуть первого воина, Корик увидел, что тот уже валится назад, а из глазницы у него торчит метательный нож. Так что он набросился на того, что был в центре, и замолотил мечом так яростно, что тот быстро уронил изрубленные руки, которыми пытался защититься, и Корик проломил ему череп. Потом обернулся: – Да хватит уже ржать, во имя Худа! Однако Улыбка, опустившись на колено, все еще сотрясалась от приступов хохота – что не мешало ей выдергивать свой метательный нож. – Боги! Задохнуться можно! Обожди… Я сейчас… Выругавшись, Корик снова развернулся в сторону главной улицы. Узенькие переулки заканчивались просто идеальными тупиками – загоняешь туда врага, потом обходишь сбоку, разворачиваешься – и укладываешь на месте. Но, несмотря на все достоинства, никто не планировал принимать последний бой в этом поселке. Решение за них приняли эдур, которые окружили его со всех сторон и теперь планомерно продвигались внутрь, улица за улицей, дом за домом. Хотя контратаковать, когда некоторые из эдур, ослепленные жаждой малазанской крови, слишком отрывались от своих, все равно было весело. – Ни хрена они не способны к групповому бою, – сказала Улыбка, подходя поближе. Взглянула ему в лицо и снова расхохоталась. – Что смешного? – Ты! И они! Эти их взгляды – удивленные, я хочу сказать… о, боги бездны! Ой, не могу! – Лучше бы тебе смочь, – посоветовал ей Корик, стряхивая кровь с меча. – Я слышу какие-то звуки… вон из того переулка. Двинулись!
Три арбалетных стрелы устремились вперед, двое набегающих эдур упали. В ответ на выстрелы двое эдур метнули копья – оба целились в Скрипача. На их пути оказался огромный щит Битума, оттолкнувшего сержанта в сторону – капрал заворчал, копья звучно ударились в бронзовую чешую щита, одно прошло насквозь примерно на палец и пробило Битуму плечо. Капрал выругался. Скрипач метнулся за бочку рядом с кузней, в которой охлаждали железо, и третье копье вышибло из нее одну из досок. Вода хлынула на землю. После чего пять или шесть атакующих эдур неожиданно для себя оказались под перекрестным огнем – арбалетные стрелы полетели на них из переулков по обе стороны улицы. Мгновение спустя все они уже лежали на земле, мертвые или умирая. – Все назад! – заорал Скрипач, оборачиваясь, чтобы сменить свой разряженный арбалет на заряженный, который протягивал ему Флакон. Под прикрытием Битума все трое отступили через кузню, сквозь усеянный кучами шлака пыльный двор, за поваленный забор и обратно в сторону таверны. Где, судя по звукам, Ураган со своими тяжелыми пехотинцами вел сейчас бой. Движение на флангах – к ним присоединились остальные участники засады. Спрут, Корабб, Может, Геслер, Бальгрид и Дохляк. На бегу они перезаряжали арбалеты. – Геслер! Там Ураган… – Я слышу, Скрип! Корабб, отдай этот несчастный арбалет Дохляку, стрелок из тебя никакой. Давай к Битуму – вы двое идете вперед! – Но я попал! – запротестовал Корабб, передавая, однако, тяжелое оружие одному из капралов Хеллиан. – Отскоком от булыжника – только не надо мне говорить, что ты так и планировал! Корабб уже взял на изготовку подобранное им эдурское копье. Скрипач махнул Битуму рукой, как только Корабб с ним поравнялся: – Вы двое – вперед! Бегом – и сразу бейте!
Чтобы насквозь пробить Урагану левое плечо, эдуру пришлось подпрыгнуть и навалиться всем весом на древко копья. Наградой за этот акт неслыханной храбрости ему послужил вонзившийся в левую глазницу большой палец, который стал погружаться все глубже и глубже. Воин взвизгнул и попытался отдернуть голову, но огромный рыжебородый капрал успел оставшимися пальцами ухватить его за волосы и не отпускал. С еще более громким визгом – и еще более незаурядной храбростью – эдур резко дернул голову назад, оставив в руке Урагана кусок скальпа, а на большом пальце – кровь и слизь. – Не так быстро, – произнес капрал на удивление спокойным тоном и, прыгнув вперед, ухватил эдура руками. Оба рухнули на затоптанный пол таверны, от столкновения копье в левом плече Урагана прошло почти насквозь. Выдернув из-за пояса нож, Ураган воткнул лезвие воину в бок прямо под ребра с той стороны, где сердце, потом резанул. На пол хлынули потоки крови. Оступаясь и скользя, Ураган все же сумел подняться на ноги – копье выскользнуло сзади, – сделал, пошатываясь, несколько шагов и обнаружил, что стоит у стола, на котором навалены головы эдур. Схватив одну, он швырнул ее через всю комнату, туда, где толпа эдур пыталась пробиться через дверь, а Смекалка и Таз их сдерживали – до тех пор, пока Тазу не пробили шею копьем, а Смекалку что-то не ударило в голову, сорвав шлем. Сейчас она лежала на спине и не двигалась, а мокасины рвущихся внутрь эдур ступали прямо по ней. Голова ударила переднего прямо в лоб, взвыв от боли и ужаса, тот отшатнулся в сторону. Подёнка, спотыкаясь, заняла позицию рядом с Ураганом. Ее ранили уже четырежды, удивительно, что она вообще держалась на ногах. – Не умирать, женщина! – пророкотал Ураган. Она протянула ему его собственный меч: – На полу валялся, сержант, надеюсь, пригодится. Отвечать было некогда – первые трое эдур уже накинулись на них.
Корабб, как раз появившийся из кухни – откуда повыгоняли всех поваров, – увидев эту атаку, прыгнул вперед, чтобы отразить ее с фланга. И сразу же споткнулся о тело эдура, зарезанного Ураганом. Падая, он выбросил вперед руки, в которых держал копье. Его острие прошло сквозь правое бедро ближайшего воина эдур, не задев кость, и, выскочив с другой стороны, ударило следующего эдура в левое колено. Трехгранный наконечник скользнул под коленной чашечкой и аккуратно отделил сустав. Отклонившись вниз, копье воткнулось между двух половиц с такой силой, что одна из них отошла от пола как раз в нужный момент, чтобы третий эдур споткнулся об нее и практически швырнул сам себя на выставленный меч Урагана. Корабб уже рушился на пол среди падающих врагов, когда из кухни выскочил Битум и принялся размахивать коротким мечом, выигрывая себе позицию на пути остальных наступающих эдур. Между ними поднялась на ноги Смекалка, сжимая в каждой руке по кеттре.
Скрипач, явившийся из кухни во главе основных сил с арбалетом наперевес, застал на ногах лишь одного эдура, и того тут же срубил Битум. Комната была завалена телами, большинство не шевелились, но из-под двух трупов эдур выбирался Корабб Бхилан Тэну’алас, откашливаясь от крови, которой его залило. Дохляк подбежал к окну: – Сержант! Еще орава! – Арбалетчики – вперед, – скомандовал Скрипач.
Хеллиан, прищурившись, рассматривала богато украшенный дом на другой стороне улицы. Дом управителя, вспомнила она. Он именно так и выглядел. Богато, безвкусно. Она указала на него острием меча, с которого капала кровь: – Все туда, занять оборону! Урб что-то проворчал, потом сплюнул красным – бетель, что ли, пристрастился жевать? Просто удивительно, чем только люди себя не травят! Она отпила еще глоток местного чего-то там – вкус как у побегов бамбука, на которые собачка пописала, но по шарам бьет знатно. Затем махнула Урбу рукой, чтобы он двигался. За ним остальные, не считая Мазка и Тавоса Понда – обоих изрубили в куски, когда они пытались прикрыть фланг вон у того переулочка. – Я в арьергарде, – вроде как объяснила она, пока шестеро оставшихся морпехов трусили мимо. – А вам вперед, и держать дистанцию! Еще глоток. Это пойло с каждым глотком все противней. И кто его только выдумал? Она тоже тронулась. Успела пробежать полдороги – или не успела пробежать и полдороги? – как на главной улице примерно в тридцати шагах от нее появилась примерно сотня тисте эдур. Она отшвырнула глиняную бутыль и встала потверже, чтобы их отразить. Арьергард ведь для этого и нужен, так? Никого не подпускать. Эдур в первом ряду наступающих, примерно с десяток, остановились и замахнулись метательными копьями. – Так нечестно, – заорала им Хеллиан, подняла щит и приготовилась за ним укрыться. Только оказалось, что это вовсе и не щит, а крышка от пивного бочонка – бывают такие, с ручкой сверху. – Эй, мне вроде что-то другое выдавали?
Три дня и три ночи непрерывного движения от берега реки – а теперь впереди раздаются звуки сражения. С тех самых пор, как два дня назад он потерял капрала… Болван свалился в заброшенный колодец, только что был рядом – и нету. Проломился сквозь переплетение корней почти до самого низу, потом голова застряла, раз – и свернул шею. Обхохочешься, как Худ все помнит – у капрала был выбор, вступить в морпехи или болтаться на виселице, и на тебе – получил и то и другое. Ну так вот, с тех пор как Бадан Грук потерял капрала, он держал при себе Драчунью – не то чтобы в качестве повышения, таких не повышают, просто у нее был на редкость трезвый взгляд на вещи, во всяком случае, если она в этот момент, как обычно, не жрала все подряд. Так что сейчас именно Драчунья присела, тяжело дыша, рядом с Баданом Груком, сержантом Пятого взвода Третьей роты Восьмого легиона, подняла к нему вровень круглое бледное лицо и, уставившись на него трезвым взглядом серых глаз, произнесла: – Мы вроде как устали, сержант. Бадан Грук был далхонцем, но не из северных степей. Он родился в южных джунглях, в полудне пути от побережья. Кожа его была черной, словно у тисте анди, а эпикантус настолько выражен, что белки узких глаз почти не видны; и еще он редко улыбался. Больше всего он любил безлунные ночи, хотя Худышка взяла привычку жаловаться, что их сержант попросту исчезает, и уж коли он нужен, так его никогда не найти. Однако сейчас был ясный день – и как же Бадану Груку не хватало полумрака тропических джунглей его родины! – Оставайся здесь, Драчунья, – распорядился он, повернулся и поковылял туда, где сидел на корточках сержант Аккурат в окружении остальных морпехов. Десятый взвод Аккурата тоже потерял только одного, а вот Четвертый – сразу двух, включая сержанта Уголёк, и Бадан Грук почувствовал еще один укол боли. Уголёк была из одного с ним племени. Проклятье, он и в армию-то записался в первую очередь из-за нее! Так было легко, когда Уголёк за тебя все решает. Приблизившись, Бадан Грук жестом показал Аккурату, чтобы тот подошел к нему. Капрал высокородного квонца, Охотник, увязался за ним следом. Все трое уселись в сторонке. – Ну что, – зашептал Бадан Грук, – будем обходить? На длинной худой физиономии Аккурата появилось кислое выражение – как и всякий раз, когда кто-нибудь с ним заговаривал. Бадан не очень хорошо представлял себе его происхождение, если не считать совсем уж очевидного – как-то раз Аккурат умудрился сотворить что-то такое, что его лишили титула, а то и в розыск объявили. Во всяком случае, от своих благородных замашек он почти избавился. Капрал же Охотник, услышав шепот Бадана, фыркнул и отвернулся. – Раз уж тоже пришел, – сказал Бадан картулийцу, – то выскажись. – Мы и так уже бежим от самой реки, – пожал плечами Охотник. – Прячемся и уходим от боя, так что наши три мага совсем вымотались и выглядят хуже покойников. – Он кивнул на север. – Там морпехи, и они сражаются. Мы же потеряли только одного тяжелого пехотинца и одного сапера… – И еще сержанта с капралом, – поправил его Бадан. – Нас семнадцать, сержант. Твоих тяжелых пехотинцев я в бою видел, и можешь поверить мне и сержанту, Затылок, Молния и Мелкий ничуть не уступают Релико и Большому Простаку. А у Милого еще три «ругани» и полуторный комплект «шрапнели», потому что Целуй свой оставила, когда они с Угольком… – Ладно, – перебил его Бадан, который не хотел в очередной раз слышать, что случилось с Угольком и Целуй, потому что Уголёк-то и записалась в армию из-за Целуй. Мало хорошего в том, что ты пошел следом за женщиной, которая шла следом за другой, потому что на нее молилась – пусть даже они и сестры, – но что было, то было, а теперь обеих уже нет, ведь так? – А ты, Аккурат? Квонец погладил то, что на его лице должно было обозначать бороду – боги, насколько же паршивец еще молод! – и повернулся, чтобы повнимательней рассмотреть ожидающих их решения солдат. Потом вдруг улыбнулся: – Взгляни-ка на Мертвоголова, Бадан. Солдату дал кличку сам Зуб в первый же день на Малазе, и я до сих пор не пойму – пошутил он так, что ли? Мертвоголов еще ни капли крови не пролил, если не считать убитых комаров – да и та была его собственная. Потом, Бадан Грук, у тебя тут что-то вроде далхонского землячества, в безлунные ночи вы наводите на эдур священный ужас, словно призраки или в этом духе, и даже я сам порой начинаю что-то такое подозревать, когда вы растворяетесь во мраке. В любом случае – у нас есть ты, Неп Хмурый, Релико, и еще вон там неподалеку – Неллер, и Шелковый Шнурок, и Мулван Трус, и все мы здесь, чтобы сражаться. Значит, давай сражаться. Может, Аккурат, ты здесь, чтобы сражаться. А я – чтобы выжить. Бадан Грук еще некоторое время смотрел на этих двоих, потом выпрямился во весь рост, почти по плечо Аккурату, и вытащил из висящих на широкой спине ножен из оленьей шкуры двуручный серповидный меч. Поудобней ухватившись за костяную рукоять, он провел взглядом по тонким отатараловым лезвиям, вставленным по обе стороны изогнутого клыка. Оружие это на его языке называлось ветбела, «целующий кости», потому что лезвия были не слишком широкими и бедренных костей воина обычного телосложения могли разве что коснуться. Ибо кости эти считались ценными трофеями, их полировали и вырезали на них сцены славной смерти владельца – а добивающийся сердца женщины воин был должен принести к порогу хижины ее родителей немало таких костей, чтобы подтвердить свое мастерство и свою храбрость. Так я эту штуку до сих пор толком и не использовал. Ни одной кости для Уголька не добыл. – Тогда вперед, за трофеями, – кивнул он.
В пятнадцати шагах от них Милый пихнул локтем Худышку: – Что, любовь моя, побросаем мы сегодня «шрапнели»? – Нечего меня так звать, – ответила сапер скучающим голосом, однако она внимательно смотрела, как Бадан Грук направляется туда, где укрылась Драчунья, а капрал Охотник – назад по тропе, чтобы привести капрала Четвертого взвода Правалака Рима, который вместе с Мелким и Молнией прикрывал сейчас их задницы. Довольно скоро среди солдат словно пронесся неслышный шепоток, она увидела, как те извлекают оружие, потуже затягивают броню, поправляют шлемы, и наконец проворчала: – Лады, Милый, – Худ меня забери, как я это только выговариваю? – похоже, ты все верно унюхал. – Дай мне шанс, и сама увидишь… – Ноги я перед тобой, Милый, раздвигать не собираюсь. Что ж ты этого никак в толк не возьмешь? – Что у тебя за кислые взгляды на жизнь, – пожаловался сапер Десятого взвода, заряжая арбалет. – Вот Целуй и то… – Целуй от твоих подкатываний так устала, Милый, что пошла и взорвалась на хрен – да еще и сестру с собой прихватила. А я теперь жалею, что меня с ними в лодке не оказалось. – С этими словами она поднялась на ноги и подошла к Непу Хмурому. Пожилой далхонский маг приоткрыл один желтоватый глаз и прищурился на нее, потом, увидев, что в каждой руке она держит по «шрапнели», выпучил сразу оба: – Йди от мя, дуробаба! – Расслабься, – бросила та, – мы в бой идем. У тебя в твоей пипиське что-нибудь осталось? – Што? – Магия, Неп, магия – она у мужиков в блекерах. Это каждая баба знает, – подмигнула она. – Хватит мя дразнить, дуробаба! Йди от мя! – Не йду я от тебя никуда, Неп, пока ты не благословишь мне «шрапнели». – Блаславить шары из глины? С ума ушла, дуробаба? Крайний раз я их блаславил… – Ага, они тогда взорвались. Уголёк и Целуй. На мелкие кусочки – зато мгновенно и безболезненно, так? Слушай, это мой единственный шанс избавиться от приставаний Милого. Нет, в самом деле, мне нужно твое бласловенное проклятие или там проклятое бласловение. Прошу тебя, Неп… – Йди от мя!
Релико, который был даже на полголовы ниже, чем его сержант, и таким образом, как утверждает лично Зуб, являлся самым низкорослым тяжелым пехотинцем за всю историю Малазанской империи, с ворчанием выпрямился, обнажил свой короткий меч и развернул щит в боевое положение. Потом бросил взгляд на Большого Простака. – Вот и опять. Огромный сетийский воин, все еще сидя на влажном мху, поднял на него глаза: – Что? – Опять бой. – Где? – Мы идем в бой, Большой. Помнишь И’гхатан? – Нет. – В этот раз вряд ли будет как в И’гхатане. Скорее как вчера, только погорячей. Вчера-то ты помнишь? Большой Простак какое-то время вглядывался в него, потом рассмеялся своим медленным смехом – ха ха ха – и ответил: – Вчера? Вчера я помню. – Тогда бери свой меч, Большой, и вытри с него грязь. Щит тоже бери – да нет, не мой, свой, он у тебя на спине. Правильно, разверни его. Отлично – стоп, меч в другую руку. Вот теперь годится. Готов? – Кого убивать? – Я тебе покажу. – Хорошо. – По-моему, напрасно сетийцы решили скреститься с бхедеринами. – Что? – Такая шутка, Большой. – Понял. Ха ха ха. – Давай поближе к Затылку – он пойдет впереди. – Затылок? Впереди? – В таких случаях, Большой, он всегда идет впереди. – Понял. Хорошо. – А Молния с Мелким нас сзади прикроют. Как вчера. – Понял. Релико, а что было вчера?
Шелковый Шнурок шагнул поближе к Неллеру, и оба какое-то время смотрели, как их капрал, Правалак Римм, инструктирует Молнию и Мелкого, которым следовало присоединиться к остальным тяжелым пехотинцам. Затем солдаты заговорили на своем родном далхонском. – Несчастный, – сказал Шнурок. – Несчастней не бывает, – согласился Неллер. – А Целуй, она красивая была. – Красивше не бывает. – Только все вышло, как Бадан говорит. – Да, все как Бадан говорит. – А Бадан, он говорит – такие вот дела. – Сам знаю, Шнурок, можешь мне не рассказывать. Думаешь, в Летерасе будет как в И’гхатане? Так в И’гхатане нам ничего такого делать и не пришлось. Только, – вдруг добавил Неллер, словно пораженный неожиданным открытием, – нам и здесь-то ничего не пришлось делать, так ведь? Во всяком случае, до сих пор. Только если будет как в И’гхатане… – Мы пока не там, – перебил его Шелковый Шнурок. – Какой меч возьмешь? – Вот этот. – У которого рукоять треснула? Неллер посмотрел на меч, нахмурился, потом закинул его в кусты и вытащил другой. – Этот. Летерийский, висел на стене каюты… – Знаю. Это я его тебе отдал. – Ты мне его отдал, потому что он завывает женским голосом всякий раз, когда я кого-то им ударю. – Верно, Неллер, я потому и спросил, какой ты меч возьмешь. – Теперь ты знаешь. – Знаю, поэтому и забью себе уши мхом. – Они у тебя и так забиты. – Я еще добавлю. Вот, видишь?
Капрал Правалак Римм был одержим. Он родился в северной провинции Грис в семье бедных крестьян и почти не видел мира до того дня, когда в соседнюю деревню заехала вербовщица от морпехов. Так случилось, что Правалак в тот день оказался в деревне вместе со старшими братьями, которые осыпали вербовщицу насмешками всю дорогу до самой таверны. Но сам Правалак смотрел на нее и не верил собственным глазам. Он никогда до этого не видел далхонцев. Она была крупной, пышной, старше его минимум лет на двадцать и уже седой. Но он прекрасно видел, что когда-то она была красавицей, а на его взгляд – так и осталась. Такая темная кожа. Такие темные глаза – и, конечно, она высмотрела его в толпе и одарила сияющей улыбкой, а потом взяла за руку, отвела в комнату на задворках местной тюрьмы и зачитала свой рекламный текст, сидя на нем верхом и раскачиваясь, пока он не кончил в малазанского военного. То есть – в малазанских военных. Братья вытаращили глаза от изумления и впали в панику – им теперь предстояло объяснять бате и матке, как так вышло, что их младший сын записался в армию, успев в процессе потерять невинность с пятидесятилетней демоницей, да, собственно, и домой-то возвращаться уже не думает. Но Правалак рассудил, что это теперь их проблема, и отбыл из деревни в вербовочном фургоне, засунув одну руку между обширных бедер морпеха и даже не обернувшись назад. Его первое захватывающее любовное приключение продлилось ровно столько же, сколько и дорога до ближайшего городка, в котором он присоединился к колонне из примерно пяти десятков крестьянских юношей и девушек из Гриса, чтобы промаршировать по имперской дороге до Унты, а оттуда отправиться морем на остров Малаз, где готовили морпехов. Однако там он вовсе не чувствовал себя столь несчастным, как можно было ожидать, поскольку в рядах малазанских войск в те дни оказалось множество далхонских рекрутов – взрывной рост населения, или, быть может, политические неурядицы породили тогда настоящий исход из степей и джунглей Дал-Хона. Как он вскоре обнаружил, его страсть к полуночного цвета коже и таким же глазам отнюдь не означали, что он обречен на вечное тоскливое одиночество. До тех пор, пока он не встретил Целуй, которая лишь расхохоталась в ответ на его авансы – притом что он очень даже успел за это время отточить мастерство ухаживания. Вот из-за этого-то отказа он и потерял свое сердце – навеки. Но одержим сейчас Правалак Римм был, как ни странно, вовсе не своей несбывшейся и неразделенной любовью. А тем, что видел – или вообразил, что видел, – как в ту безлунную ночь на реке, после яркой вспышки и рокота взрыва, сотрясшего воду, над поверхностью из бушующих волн поднялась темнокожая рука. Как бурный поток, возобновивший свое движение там, где только что был пенный водоворот, разделяется надвое точеным запястьем… и рука опять погрузилась, или просто скрылась из виду, как ни напрягал он взгляд, как отчаянно ни всматривался в живую темноту, пытаясь увидеть руку, кожу, темную, темную кожу, что так подвела его той ночью… О да, теперь он хотел умереть. Положить конец отчаянию. Ее больше нет. Как и ее сестры – той, которая всего за две ночи до этого отвела его в сторонку и зашептала в ухо: «Не оставляй попыток, Прав. Понимаешь, я-то свою сестру знаю, и я вижу, как у нее стал меняться взгляд, когда она смотрит в твою сторону… Так что не оставляй попыток». Обеих уже нет, такие вот, как повторяет раз за разом Бадан, когда думает, что его никто не слышит, дела. Такие вот дела. Подошел сержант Аккурат и хлопнул Правалака по плечу: – Готов, капрал? Отлично. Давай, командуй взводом, как командовала бы Уголёк. Веди их, Прав, выпустим эдурам кишки!
Мертвоголов, которого раньше звали Триболь Футан и который был последним оставшимся в живых мужчиной царского рода Футани – в племени гилани на юго-востоке Семи Городов, – медленно распрямился, наблюдая, как тяжелые пехотинцы взбираются по склону туда, откуда доносятся звуки битвы. Он извлек из ножен два гиланийских тульвара, что некогда принадлежали его двоюродному деду, лучшему из бойцов фалах’да, павшему жертвой отравителя за три года до малазанского вторжения, когда Триболь был еще ребенком, не выброшенным в пустыню смертных. Оружие досталось ему как единственному наследнику рода, уничтоженного междоусобицами, что для Семи Городов до вторжения было обычным делом. Казалось, что тульвары для него слишком велики, что в тонких запястьях недостаточно силы, чтобы их удержать, – однако он был гилани, а люди этого племени отличаются тем, что в их теле практически отсутствует жир. Лишь похожие на веревки мускулы – тонкие, изящные и значительно сильней, чем можно вообразить. Во взгляде его почти женских глаз читалась все та же привычная мягкость, пока он рассматривал тульвары, вспоминая детство. Если поставить клинки на изогнутые острия, а серебряные навершия эфесов сунуть под мышки, на них можно было балансировать, а ухватившись руками за рукояти над самой гардой, он даже мог ковылять по лагерю, словно хромой бесенок. Вскоре после этого он взял в руки палки, вырезанные и подогнанные по весу под дедушкины тульвары. И принялся отрабатывать движения гиланского стиля боя, сначала на земле, потом верхом на степной лошадке – он научился балансировать, стоя у нее на спине, и перешел к «лишгар эвханах», атаке в прыжке, известной также как «сеть из лезвий». Много ночей его покрытые синяками плечи ныли, не давая уснуть, пока он наконец не научился выполнять безупречный перекат при падении, располосовав перед этим в полете все три набитых соломой чучела. Пыльный ветер нес над ним золотистые пряди, а он уже снова стоял с оружием наготове. Роста он был невысокого, говорил мало, а улыбка – нечасто появлявшаяся на лице – была застенчивой, как у юной девушки. Мужчины были не прочь с ним переспать. Как и женщины. Однако он был из царской семьи, его семя было последним в роду, и, когда настанет день, он, как и подобает его истинному положению, отдаст его лишь королеве или даже императрице. Пока этот день не настал, он позволял мужчинам поступать с ним сообразно своему удовольствию и даже сам находил в этом своего рода невинную радость. Однако изливать семя наотрез отказывался. Но сейчас он поднялся на ноги и, увидев сигнал, легкой походкой двинулся вперед. Мертвоголову было двадцать три года. Его самодисциплина была такой могучей, что до сих пор он ни разу не излил семя. Даже во сне. Как впоследствии заметил взводный маг Мулван Трус, Мертвоголов от этого должен был вот-вот взорваться. Так что некий мастер-сержант на острове Малаз оказался прав. В очередной раз.
Урб бросился обратно от дома управляющего так быстро, как только мог, держа щит под углом, чтобы прикрыть правое плечо. Ну что за женщина! Стоит с идиотской крышкой от бочонка и ждет, когда в нее полетят копья. Конечно же, ее солдаты перед ней преклоняются, и преклонение это столь слепо, что никто даже не замечет, как выкладывается Урб, чтобы дуреха просто оставалась в живых. У него уже не оставалось ни сил, ни нервов, а сейчас он, похоже, еще и опоздал. До Хеллиан оставалось пять шагов, когда в воздух взмыло с полдюжины копий, два из них – чуть в сторону, наперехват Урбу. Извернувшись, чтобы укрыться за щитом, и едва не потеряв при этом равновесие, он упустил Хеллиан из виду. Одно копье пролетело на какую-то ладонь у него перед носом. Другое ударило точно в щит, железный наконечник прошел насквозь, пробил предплечье и пригвоздил его к боку. От удара Урба развернуло, древко копья перевесило, он взревел и упал на колени, стукнувшись о булыжники мостовой с такой силой, что едва не отнялись ноги. Выбросив вперед руку, в которой сжимал меч, чтобы не рухнуть лицом вниз, он услышал хруст ломающегося пальца. Потом все заслонила яркая белая вспышка.
Когда в Хеллиан полетело сразу четыре копья, она почувствовала, что трезвеет. Пригнувшись, она выставила впередсвой крошечный жалкий щит, и его тут же с треском вышибло у нее из рук. Полетели щепки, щит, в котором застряло два обломившихся копейных наконечника, укатился в сторону, оставив от себя лишь восхитительный аромат хорошо вымоченного плотного дерева. В тот же миг ее шлем с оглушительным звоном слетел с головы, а четвертое копье ударило вскользь по правому плечу, сорвав кожаные накладки доспеха. Удар развернул ее в противоположную сторону, перед Хеллиан оказалась пустая улица, а на мостовой – только что отброшенная ею глиняная бутыль. К ней Хеллиан и прыгнула. Раз уже все равно умирать, так хоть еще один глоточек… Пока она летела к бутыли, воздух наполнился свистом и над ней прошел еще добрый десяток копий. Она хлопнулась грудью на пыльные булыжники, так что из легких вышибло весь воздух, и выпучила глаза от изумления – бутыль сама собой взмыла вверх. Потом что-то вздернуло ее за ноги, перевернуло вверх тормашками и как следует приложило спиной о мостовую, а голубое небо над головой внезапно сделалось серым от пыли и гравия, с него дождем хлынули каменные осколки и какие-то красные кусочки. Слышать она вообще ничего не слышала, а когда из последних сил попыталась вдохнуть, в легкие попало столько пыли, что она зашлась конвульсивным кашлем. Перевернулась на бок и увидела Урба в каких-то пяти шагах от себя. Болван умудрился напороться на копье и выглядел даже более ошалело, чем обычно. Лицо его было белым от пыли, если не считать крови на губах – один зуб отсутствовал, – и он в недоумении вглядывался в улицу, где только что были эдур, – а ведь они, наверное, уже в атаку бросились, где там мой меч был… Она только и успела, что сесть, тут ее хлопнули по плечу, она подняла голову и увидела незнакомое лицо – ее, нахмурясь, внимательно изучала женщина, на вид канского происхождения. Голосом, который странным образом шел как будто бы издалека, женщина спросила: – Сержант, ты в порядке? Вообще-то от «ругани» лучше подальше держаться. Спустя мгновение женщина исчезла. Хеллиан моргнула. Уставилась вдоль улицы и обнаружила там, где стояли эдур, огромную воронку. Куски тел, облака пыли и дыма. И четырех морпехов, двое из них – далхонцы, которые дали залп из арбалетов в переулок и бросились врассыпную, когда один из них швырнул следом «шрапнель». Хеллиан подползла к Урбу. Он сумел вытащить из руки копье, но это, похоже, оказалось очень болезненным, кроме того, хлынула кровь, целая лужа крови. Взгляд у него был, как у коровы под ножом мясника – не то чтобы совсем уже мертвый, но близко к тому. Еще один морпех, тоже незнакомый. Бледное лицо, черные волосы. Опустился на колени рядом с Урбом. – Эй, ты, – сказала ему Хеллиан. Морпех обернулся. – Твои раны, сержант, тебя не убьют. А вот приятелю твоему недолго осталось, так что не мешай работать. – Какой взвод, так тебя растак? – Десятый. Третья рота. Целитель. Вот и хорошо. Давай, заделай Урбу дырки, я его потом сама убью. – Ты натиец? – Какая сообразительная женщина, – пробормотал он, не переставая накладывать магию на огромную рваную дыру в плече Урба. – Когда трезвая, наверное, вообще гений. – Не надейся, костоправ. – Собственно, сержант, я не костоправ. Я вообще-то боевой маг, но нам сейчас не до подобных тонкостей, правда? Меня зовут Мулван Трус. – Хеллиан. Восьмой взвод, Четвертая. Он бросил на нее быстрый взгляд. – Серьезно? Ты из тех, кто выбрался из-под И’гхатана? – Угу. Урб выживет? Натиец кивнул. – Только полежит какое-то время на носилках. Много крови потерял. – Он поднялся на ноги и огляделся. – А где остальной взвод? Хеллиан перевела взгляд туда, где стоял дом управителя. Однако «ругань», похоже, сровняла его с землей. Она хмыкнула. – Да кто ж их знает, Мулван. У тебя, случайно, чего-нибудь во фляжке не найдется? Однако маг, нахмурившись, изучал развалины дома. – По-моему, там кто-то зовет на помощь. – Похоже, Мулван Трус, ты все-таки нашел мой взвод, – вздохнула Хеллиан. – Соответственно нам их теперь откапывать. – Тут ее взгляд просветлел. – Только перед работой надо же утолить жажду, правильно?
Когда под окнами таверны захлопали «шрапнели», а острые осколки стали впиваться в фасад, малазанцы внутри отскочили от окон и пригнулись. Снаружи раздавались вопли, потом они перешли в вой, пронизывающий заполненный пылью воздух. Скрипач убедился, что Геслер крепко держит Урагана – огромный фалариец рвался наружу, хотя едва держался на ногах, – и повернулся к Подёнке, Кораббу и Битуму. – Идем знакомиться с союзниками – но всем держать ухо востро! Остальным оставаться здесь и перевязывать раны. Флакон, где Корик и Улыбка? Маг покачал головой: – Выдвинулись на восток деревни, сержант. – Ладно, вы трое – со мной. Флакон, поможешь Урагану? – Есть. Скрипач зарядил арбалет и первым двинулся к входу в таверну. У порога он присел и стал сквозь тучи пыли вглядываться в улицу. С союзниками все оказалось в порядке. Морпехи, будь они благословенны, в количестве шести человек двигались между распростертыми телами эдур, приканчивая тех, кто еще стонал, короткими ударами мечей. Скрипач распознал сержанта – из южных далхонцев, низенького, коренастого и черного, как оникс. Шедшая рядом женщина была на полголовы его выше, светлокожая, сероглазая и круглая, как колобок, – но оплывшей ее пока что не назовешь. За ними двигался еще один далхонец, этот был морщинистый и в каждом доступном участке кожи – в ушах, в носу, в скулах, даже в складках шеи – у него были колечки, блеск золота вступал в странный контраст с мрачной темнокожей физиономией. Шаман треклятый. Скрипач подошел к ним, встретился взглядом с сержантом. Судя по звукам, где-то продолжались стычки, но не слишком близко. – Сколько вас? – Было семнадцать, – ответил тот. Перевел глаза на варварского вида меч, сделанный из бивня, который держал в руке. – Только что срубил им башку одному эдуру. – Он опять поднял взгляд. – Мой первый в этой кампании. Скрипач только рот разинул. – Именем Худа, как же вы тогда умудрились сюда добраться от самого проклятого побережья? Вы что, одиночники, можно подумать? Мыши летучие? – Просто сперли рыбацкую лодку и поплыли себе, – ухмыльнулся далхонец. Заговорила женщина рядом с ним: – Наши взводы были на самом юге, мы двигались к востоку, пока не уперлись в реку, дальше выбора особого не было – либо брести по пояс в болотной жиже, либо на чем-нибудь плыть. Все было в порядке, пока несколько дней назад мы не нарвались на летерийскую галеру. Потеряли в ту ночь несколько человек, – добавила она. Скрипач задержал на ней взгляд. Вся такая круглая и мяконькая на вид – если бы не глаза. Худ меня забери, такая может содрать с мужика всю кожу, полоску за полоской, одной лишь рукой – а другой будет тем временем у себя между ног орудовать. Он отвел глаза и снова посмотрел на сержанта: – Какая рота? – Третья. Я – Бадан Грук, а ты, надо полагать, Скрипач. – Йигатанец, – пробормотал шаман, делая рукой отгоняющий духов жест. Бадан Грук повернулся к светлокожей: – Драчунья, возьми Большого и Релико и пробивайся на запад, пока не установишь контакт с Аккуратом. Потом назад. – Он снова обернулся к Скрипачу. – По-моему, мы их очень удачно застали. – Кажется, я до того еще и «ругань» слышал. Тот кивнул. – У Аккурата есть саперы. Короче, эдур отступили – надо полагать, мы сумели их припугнуть. – Морантская взрывчатка – она такая. Бадан Грук снова отвел взгляд. Почему-то он выглядел очень неуверенно. – Мы не думали застать кого-то из морпехов так далеко на востоке, – сказал он наконец. – Разве что они, как и мы, шли бы по воде. – Он все же поднял глаза на Скрипача. – Отсюда до Летераса не больше дня пути.
Когда Корик и Улыбка нарвались на семерых эдур, игра приняла противоположный оборот. Их загнали в не самый многообещающий проулок между облезлых покосившихся домишек, который оканчивался весьма необычной ареной для ристалищ – со всех сторон поленницы, а единственный выход между ними – в переулок. Корик, который медленно отступал перед заполнившими переулок эдур, отпихнув Улыбку себе за спину, держал меч наготове. Сражаться придется в полторы руки – щит он потерял. Если сукины дети метнут свои копья, ему несдобровать. При этой мысли он хмыкнул. Он один против семи эдур, а за спиной у него лишь девчонка, которая растратила все метательные ножи и осталась с тяжеленным тесаком, который больше подошел бы мяснику. Когда, говоришь, несдобровать? Только если они метнут копья? Только эти эдур не собирались истыкать их копьями на расстоянии. Они намеревались сблизиться, что Корика совсем не удивило. Эти серые жерди – они вроде сетийцев. Хотят сражаться лицом к лицу. Иначе славы не снискать. Когда эдур появились между поленниц, Корик поднял меч и кончиком поманил их к себе. – Отойди подальше назад, – сказал он Улыбке, пригнувшейся для прыжка прямо у него за спиной. – Мне место нужно… – Для чего тебе место, дубина? Чтобы красиво умереть? Просто сруби нескольких, а дальше я снизу выскочу и прикончу остальных. – Чтобы тебя встретили эфесом между глаз? Нет уж, отойди подальше. – Никуда я не отойду – чтобы те, кого у тебя не хватило умения прикончить, пока сам не сдохнешь, меня потом трахали? – Ладно. Тогда я сам забью тебе свой эфес в твою тупую башку! – Твой единственный шанс что-то в меня засунуть! Давай, наслаждайся! – Можешь не сомневаться, я с превеликим… Они бы еще долго так препирались, но эдур, разойдясь веером – четверо впереди, трое сзади, – бросились на них. Впоследствии Корик и Улыбка еще не раз спорили, прибыл ли их спаситель с небес на крыльях или просто обладал талантом прыгать до невозможности далеко, – однако появился он в виде размытой тени, беззвучно проплыв прямо поперек пути четырех наступающих эдур, и казалось, что тень извивается, закутавшись в кокон из сверкающих стальных лезвий. Послышались странные щелчки, множество щелчков, воин пролетел мимо и должен был врезаться в колоду бревен, покрытых грубой корой. Вместо этого один из тульваров кончиком коснулся бревна, и воин, использовав эту единственную точку соприкосновения для разворота, приземлился, изогнувшись в кошачьей позе, на самый верх поленницы, под невозможным углом на косо сложенных бревнах, что, впрочем, было неважно, поскольку он уже снова летел в противоположном направлении, над оседающими окровавленными фигурами четырех эдур. Щелк, щелк, щелк-щелк-щелк – оставшиеся трое эдур тоже рухнули. Он снова приземлился, на этот раз – впритирку с противоположной поленницей, подогнув голову, казалось, едва коснувшись земли плечом, перевернулся, оттолкнулся ногой от полена и уверенно встал на другую, согнутую ногу. Лицом к тем семерым, кого только что убил. И к двум морпехам, у которых – единственный и никогда больше не повторившийся раз – попросту не оказалось слов. Морпехи Третьей и Четвертой рот собрались перед таверной, стоя или сидя на забрызганных кровью булыжниках главной улицы. Кое-кому обрабатывали раны, остальные чинили доспехи или затачивали иззубренные лезвия мечей. Скрипач сидел на краю ямы-поильни рядом с коновязью у входа в таверну и подбивал счет. С того дня, когда они покинули побережья, другие три взвода Четвертой понесли потери. Взвод Геслера лишился Песка и Уру Хэлы. Взвод Хеллиан – Мазка и Тавоса Понда, причем оба погибли в этом проклятом поселке, а взвод Урба – Ханно, а теперь и Таза, Лизунцу же отрубили левую руку. Взвод самого Скрипача все еще обходился без потерь, и он сейчас чувствовал себя виноватым. Словно один из слуг Худа, что стоят рядами позади врат. В руке – вороньи перья, или увядшие розы, или пирожные, или еще какие-нибудь из бесчисленных даров, которыми мертвые радостно встречают новоприбывших, – да нижние же боги, эта Улыбка со своими абсурдными предрассудками из своего Кана и меня скоро обратит в свою веру! Никто никого не встречает по ту сторону Врат – разве что с целью поиздеваться. Подошли два сержанта из Третьей. Бадан Грук, с которым Скрипач уже успел познакомиться, и Аккурат, квонец. Странная это была парочка, но так ведь оно всегда и устроено? Аккурат кивнул Скрипачу с неожиданным уважением. – Мы ничего не имеем против, – сказал он. – Против чего? – Твоего старшинства, Скрипач. Что нам всем теперь делать? Скрипач скривился и отвел взгляд. – Потери у вас есть? – От этих недоделков? Нет, конечно. Эдур разбежались быстрее, чем стая зайцев, которых занесло на псарню. Я думал, они потверже будут. – Они не любят драться нос к носу, – сказал Скрипач, скребя грязную бороду. – Хотя и могут, особенно когда с ними летерийские солдаты. Но в последнее время отказались от подобной тактики – с учетом нашей взрывчатки выходит дороговато. Нет, теперь они нас выслеживают, нападают из засад, гонят вперед. Думаю, так им привычней. – Гонят, говоришь, – хмыкнул Аккурат. – Надо полагать, у стен Летераса нас ждет целая хренова армия. Наковальня. – Именно потому я и думаю, что лучше нам будет подзадержаться здесь. Хотя в этом, понятно, есть свой риск. Эдур могут вернуться, на этот раз – тысяча воинов или больше. Узкие глаза Бадана Грука сделались еще уже: – Рассчитываешь, что твой Кулак вас догонит и приведет с собой подкрепление из морпехов? – Теперь он и твой Кулак, Бадан Грук. Тот резко кивнул, потом оскалился: – Нас сюда бросили только потому, что Четвертая понесла большие потери в И’гхатане. – Адъюнкт постоянно что-нибудь меняет, – пожаловался Аккурат. – Кулаки не командуют никем, кроме морпехов, со времен самого Краста… – Теперь командуют. И мы больше не в малазанской армии, Аккурат. – Да, Скрипач, я в курсе. – Еще раз – вот что я предлагаю, – повторил Скрипач. – Мы на какое-то время остаемся здесь. Даем передышку магам. И надеемся, что Кенеб нас догонит и что с ним будет не четыре десятка морпехов, а чуть побольше. Теперь что касается старшинства – мне эта идея не особо нравится. Я предпочел бы, чтобы сержанты принимали решения на основе взаимного согласия – так что мое решение для вас не указ. – Геслер с тобой согласен? – Угу. – А Хеллиан с Урбом? Скрипач расхохотался: – А разве выпивка в таверне уже кончилась?
Солнце село, но никто и не думал никуда перемещаться. В таверну ходили, но лишь когда возникала нужда в очередном бочонке. Главный зал представлял собой настоящую бойню, задерживаться там надолго никому не хотелось. Улыбка подошла туда, где присел Корик. – Его зовут Мертвоголов – хочешь верь, хочешь нет. – Кого зовут? – Не выйдет! Ты прекрасно знаешь кого. Того, кто может тебя убить мизинцем левой ноги. – Я обдумал эту его атаку, – ответил Корик. – Такое работает, только если не ждешь. Улыбка лишь фыркнула. – Нет, я серьезно. Если я увижу, что на меня кто-то летит по воздуху, просто разрублю его пополам, вот и все. Отступить-то у него вряд ли получится. – Идиот, – сказала она, потом легонько подтолкнула Корика: – Кстати, я тут с твоим братом-близнецом познакомилась. Его зовут Большой Простак, и, сдается, из вас двоих все мозги ему достались. Корик сердито уставился на нее: – Чего тебе от меня нужно-то? Она пожала плечами: – Мертвоголов. Хочу, чтобы он был моим. – Твоим? – Ага. Между прочим, ты слышал, что он бережет себя для особы королевской крови? – Мужики, которые по мужикам, другое говорят. – Где ты такого наслушался? – Потом, Улыбка, где ты нашла у себя королевскую кровь? Королева сборщиков устриц может не прокатить. – Поэтому я и хочу, чтобы ты ради меня немного солгал. Я – принцесса из Кана, в малазанскую армию меня отправили, чтобы спасти от Когтей… – Да Худа ради!.. – Тсс. Слушай, весь взвод говорит, что ради меня готовы врать сколько угодно. Чего на тебя-то нашло? – Сколько угодно… ну хорошо. Очень хорошо. – Он повернулся и впился в нее глазами. – Значит, ты хочешь, чтобы один из этих прыжков Мертвоголова закончился прямо у тебя между ног? Хочешь забеременеть от князя племени белок-летяг с Семи Городов? – Забеременеть? Не раньше, чем дельфины выйдут на сушу, а рыбы начнут вить гнезда. Я не забеременею! – объявила она. – Флакон даст мне травок, чтобы такого не случилось. Мой возлюбленный Мертвоголов может изливать в меня семя хоть ведрами, никакие зайки по этой лужайке не поскачут. – У него лицо как у девицы, – сказал Корик. – Мужики говорят, что и целуется он так же. – Да кто тебе все это рассказывает? – Семя он бережет. Это даже не смешно! – Слушай, мне на этих твоих мужиков наплевать. Скажи, я принцесса из Кана или кто? – О, как тебе угодно. И еще претендентка на имперский трон. Давай, Улыбка, стань для своего летяги летучей рыбкой и свей гнездышко где-нибудь на дереве. Потом, после всего. Неожиданно она одарила его действительно яркой улыбкой: – Спасибо, Корик, ты настоящий друг. Она ускользнула прочь, а он все смотрел ей вслед. Вот дуреха. Сдается, наш летяга бережет семя, потому что не знает, для чего оно вообще нужно. В полумраке кто-то прошел мимо, Корик прищурился и узнал походку мага. – Эй, Флакон! Молодой маг остановился, обернулся и подошел к нему, подволакивая ноги. – Ты ж вроде как спать должен, – сказал ему Корик. – Спасибо за заботу. – Так ты, значит, даешь Улыбке травки? Какого хера… – Что я даю? – Травки. Чтобы ей не забеременеть. – Послушай, если она не хочет беременеть, пусть не прыгает на каждого… – Постой, Флакон! Погоди. Я так понял, она с тобой разговаривала. Насчет травок, и ты обещал ей их дать. – А, ты про эти травки. Нет, Корик, ты все перепутал. Эти травки ее от беременности не спасут. Это смесь, рецепт которой я узнал от бабушки, даже не уверен, работает ли она, но в любом случае к беременности никакого отношения не имеет. И вообще, если бы она мне так и сказала, я бы ей порекомендовал средство, и довольно надежное… – Постой! А что тогда с ней будет, когда она начнет пить твое снадобье? – Лучше пусть и не пробует! Оно предназначено для мужчины… – Для Мертвоголова? – Для Мертвоголова? Какого… – Флакон опустил глаза и надолго задумался. – Знаешь ли ты, Корик, что такое мертвоголов? Это растение, которое водится на Малазе и, может, еще на Гени. Знаешь, обычно у растений есть мужские и женские особи, поэтому у них и появляются плоды и все такое. А вот у нашего милого мертвоголова все не так. Особи только мужские – женских нет. Мертвоголовы свои… ну, короче, изливают прямо в воздух, и они тем или иным образом прилипают к семенам других растений и там прячутся, пока семечко не прорастет, тогда они пробуждаются и захватывают его, раз – и у тебя вырос очередной мертвоголов со своим серым цветком, который на самом деле никакой не цветок, а просто тонкий мешочек, наполненный… – Так эта смесь, которую просила Улыбка, – что она делает? – Предполагается, что делает из мужчины, который предпочитает мужчин, такого, который предпочитает женщин. Работает ли она? Понятия не имею. – Может быть, мертвоголов и растение, – сказал ему Корик, – но так зовут солдата во взводе у Аккурата. Красавчика. – Ага. И это прозвище… – Насколько можно судить, вполне ему подходит. – Бедная Улыбка.
Может, дом управителя выглядел и красиво, но построен он был все равно что из соломы – если судить по тому, как легко рухнул. Поразительно, что никто не погиб под обломками. Во всяком случае, Урба эта новость обрадовала, хотя к тому моменту, как Хеллиан закончила на него орать, настроение его несколько увяло. Так или иначе, закончив, довольная и в приятном настроении… в приятном? Хеллиан не нашла ничего приятного в том, что прямо над ней обнаружилась до отвращения малосимпатичная физиономия Бальгрида. Она изумленно моргнула: – А мне всегда казалось, что ты выше ростом. – Сержант, я на колени опустился. Что вы тут делаете, под барной стойкой? – Я не виновата, Бульк, что она все время качается! – Другие сержанты решили, что мы на время остаемся в деревне. Вы не против? – Не взржаю! – Отлично. Кстати, вы слышали, в этих свежих взводах тоже есть один картулиец. – Шпион, наверное, – никак от меня не отстанут! – А что они от вас хотят? – Потому что я чего-то сделала, вот! Точч не помню, но что-то такое, за что меня сюда отправили, так ведь? И шпионы эти проклятые! – По-моему, он никакой… – Вот даже как? Тогда пусть идет сюда и целует мне ноги. Скажи ему, что я картулийская королева! И желаю, чтобы мне цеволали ноги! То есть ценовали логи! Да пошел уже!
В каких-то шести шагах оттуда, по другую сторону стойки, сидел на корточках Мертвоголов. Он здесь прятался от девушки из взвода Скрипача – симпатичной, но уж очень похотливой. Услышав последние слова Хеллиан, он вздернул голову, и его темные миндалевидные глаза, успевшие разбить столько сердец, широко раскрылись – он вглядывался в растрепанную женщину, восседающую посреди лужи разлитого вина. Королева Картула. Иной раз подобная ерунда способна перевернуть мир.
Женщины пели старинную песню на языке, совершенно не похожем на имасский. От этой песни, в которой было множество странных прищелкиваний и медлительных пауз, которая сопровождалась ритмичными движениями рук и исполнялась в необычной манере, будто каждая из женщин пела одновременно на два голоса, у Вала волосы встали дыбом. Быстрый Бен, который тоже выглядел бледновато, прошептал ему: «Эрес’ал. Первый Язык». Неудивительно, что от него по коже бегут мурашки, а где-то в глубине черепа начинают звучать смутные отголоски, как будто он вызывает к жизни воспоминания о самых первых днях после рождения – мать что-то ласково приговаривает, а он сжимает губами титьку и бессмысленно вглядывается в смутное пятно ее лица. Песня, от которой взрослый мужик чувствует себя до ужаса беззащитным, от которой обмякают все члены и отчаянно жаждешь утешения. Негромко выругавшись, Вал потянул Бена за рукав. Тот, похоже, его понял, оба поднялись на ноги и потихоньку отступили от очага и собравшихся вокруг имассов. Наружу, во тьму под брызгами сверкающих звезд, в россыпь валунов, подальше от хижин, прижавшихся к утесу. Вал нашел на краю россыпи плоский камень размером с небольшую лодку и уселся на него. Быстрый Бен, стоявший рядом, нагнулся, чтобы зачерпнуть пригоршню гальки, потом принялся расхаживать вокруг, изучая добычу – скорее на ощупь, чем по внешнему виду, – и отбрасывая то, что не пригодилось, во мрак, где оно шуршало и цокало по камням. – Итак, Вал. – Что? – Как там поживает Скрипач? – Можно подумать, я у него на плече сижу. – Вал. – Ну ладно, кое-что до меня долетает. Отзвуки, отголоски. Он жив – по крайней мере в этом я уверен. Быстрый Бен помедлил. – А что затеяла адъюнкт, ты не догадываешься? – Кто затеял? С чего бы мне… я ее и не видел никогда. Это ты, чародей, мог бы о чем-нибудь и догадаться. В конце концов, она тебя вынудила стать ее Высшим магом. Что до меня, то я только и делал, что до бесконечности скитался в краях, где нет ничего, кроме смертного праха. Во всяком случае, пока мы наконец не нашли это место, и оно вовсе не так далеко от нижнего мира, как может показаться. – Не надо говорить мне, сапер, о чем мне следует думать. Я и так знаю, о чем думаю, и это вовсе не то, что тебе кажется. – Однако, Бен, похоже, ты опять занервничал. Сердечко колотится, а? – Она намеревалась отправиться в Летер – в империю тисте эдур, – как только получится выбраться из гавани Малаза. Котильон утверждает, что ей это удалось, несмотря на то, что мне пришлось исчезнуть в самый неподходящий момент. Правда, без потерь не обошлось. Таких, как Калам. Ян’тарь. И я сам. Итак, Летер. Бросила свою крошечную армию против империи, занимающей полконтинента или вроде того – а зачем? Что ж, допустим, чтобы отомстить от имени Малазанской империи и всех других царств, подвергшихся резне от рук этих их бродячих флотилий. Хотя, возможно, дело совсем в другом, поскольку подобные мотивы представляются, прямо скажем, вполне безумными. А я не склонен считать адъюнкта безумной. Что же, таким образом, нам остается? – Прости, это что, вопрос? Ты меня спрашиваешь? – Конечно, нет, Вал. Вопрос риторический. – У меня просто камень с плеч свалился. Продолжай. – Больше похоже на то, что она выступила против Увечного Бога. – Да ладно? Какое отношение имеет Летерийская империя к Увечному Богу? – Весьма существенное – вот какое. – Иными словами, мы со Скрипачом снова сражаемся на той же самой треклятой войне? – Можно подумать, Вал, до сих пор ты об этом не догадывался – и хватит мне тут корчить невинную рожу! Здесь не так уж и темно, и ты это прекрасно знаешь, так что выражение твоей рожи предназначено мне, и оно насквозь фальшивое – хватит уже! – Ох, как у нас нервишки-то шалят. – Вот потому-то я тебя, Вал, и терпеть не могу. – Я еще помню, как тебя до смерти перепугала рекрут по имени Жаль, потому что в нее вселился некий бог. Теперь ты сам работаешь на этого бога. Просто удивительно, как все иной раз становится с ног на голову, причем таким образом, что ни предвидеть, ни даже предсказать. Чародей уставился на сапера, потом наконец сказал: – Продолжай, Вал. – Ты и в самом деле полагаешь, что Жаль была нужна, чтобы добраться до императрицы? Что она была частью какого-то гнусного плана, призванного отомстить Ласиин? Не представляются ли подобные мотивы… безумными? – К чему ты клонишь? – Просто пытаюсь понять, следует ли тебе быть настолько уверенным в тех, на кого ты работаешь, как ты сам полагаешь. И еще – заметь, это просто мои домыслы, – твое замешательство относительно адъюнкта вполне может быть основано на чем-то вроде, хм, недопонимания относительно двух богов, прячущихся у тебя за спиной. – Это у тебя что, предчувствие такое? – Я тебе не Скрипач. – Это верно, но ты был ему так близок – был в его проклятой тени, – что тоже взял в привычку непостижимым образом подозревать всех и вся, и даже не пытайся этого отрицать. Поэтому будет лучше, если я спрошу тебя прямо. Мы с тобой, ты и я, сражаемся сейчас на одной стороне – или нет? – Может статься, что и нет, – ухмыльнулся Вал. – А может, мы делаем одно дело даже в большей степени, чем ты, чародей, можешь вообразить. Быстрый Бен наконец отобрал с полдюжины обкатанных водой галек, а остальные отбросил в сторону. – Ты полагаешь, от твоего ответа мне легче? – А мне, по-твоему, легко? – возмутился Вал. – Я, Бен, на твоей проклятой стороне с самой Рараку! И так до сих пор и не понял, кто ты и даже что собой представляешь! – К чему ты клонишь? – Вот к чему. Я начал подозревать, что Котильон – и Престол Тени тоже – не знают тебя даже наполовину так, как им кажется. Поэтому и держат тебя на коротком поводке. И по этой же причине сделали так, что рядом с тобой сейчас нет Калама, чтобы прикрыть тебе спину. – Если ты сейчас прав – насчет Калама, – кое у кого будут неприятности. Вал пожал плечами: – Я всего лишь хочу сказать – план мог в том и заключаться, что Жаль прямо сейчас должна была быть рядом со Скрипачом. – У адъюнкта, Вал, тогда и армии-то никакой не было. То, на что ты намекаешь, невозможно. – Все зависит от того, как много Келланвед и Танцор увидели и сумели понять, когда покинули империю и искали способ взойти. – Сапер помолчал, потом добавил: – Ведь они прошли путями Азатов, верно? – Об этом, Вал, почти никому не известно. Определенно не было известно и тебе, пока ты… был жив. Что возвращает нас к вопросу о том, какими путями прошел ты после того, как сам себя взорвал в Черном Коралле. – Ты хочешь сказать – после того, как я сам взошел? – Ну да. – Я тебе и так почти все рассказал. Все «мостожоги» взошли. Можешь сказать спасибо некому духовидцу. – И теперь вся эта толпа болванов мотается туда-сюда. Да Худ вас забери, Вал, среди «мостожогов» попадались самые разные люди. Жестокие, испорченные, попросту злые… – Ерунда. К тому же открою тебе одну тайну, может статься, когда-нибудь да пригодится. Смерть делает тебя скромней. – Мне не требуется дополнительная скромность, Вал, и это к лучшему, поскольку умирать я в ближайшее время тоже не собираюсь. – Тогда внимательней смотри под ноги. – А ты, Вал, прикроешь мне спину? – Я не Калам – но да, я прикрываю. – Пока что. – Пока что. – Что ж, думаю, это тоже сойдет… – Но при условии, Бен, что и ты прикроешь мою. – Разумеется. Из лояльности к своему прежнему взводу и всего такого. – Так для чего тебе эта треклятая галька? Впрочем, можно подумать, я сам не догадываюсь. – Нас ожидает малоприятная заваруха, Вал. – Он обошел сапера по кругу. – И вот что, насчет этой твоей «ругани», – попробуй только меня взорвать, я обещаю, что вернусь за тобой. Клянусь тебе, и не я один, но каждая из душ внутри меня. – Тут сразу возникает один вопрос. Долго еще все эти души собираются прятаться внутри тебя, Бен Адаэфон Делат? Чародей смерил его взглядом и, как и следовало ожидать, ничего не ответил.
Трулл Сэнгар стоял на самом краю освещенного костром круга, позади собравшихся здесь имассов. Песня, которую пели женщины, постепенно превратилась в набор мягких звуков, подобных тем, которые можно услышать, когда мать успокаивает младенца. Онрак объяснил ему, что эта эрес’альская песня исполняется как бы наоборот, к самым корням языка, начиная от зрелого и явно сложного, хотя и причудливого эрес со всеми его прищелкиваниями, резкими паузами и жестами, обозначающими пунктуацию, который по мере исполнения все упрощается, одновременно становясь более музыкальным. Все это создавало необычный эффект, вселявший в тисте эдура смутную тревогу. Для его народа музыка и песни были чем-то статичным, запечатленным внутри ритуалов. Если предания не обманывают, некогда тисте эдур знали великое множество музыкальных инструментов, но большинство ныне забыты, остались лишь названия. Их музыку теперь заменяли голоса, и у Трулла возникло чувство, что тисте эдур, возможно, утратили что-то очень важное. Жестикуляция женщин постепенно превратилась в танец – они изгибались, раскачивались, неожиданно оказалось, что эти движения исполнены сексуальности. Позади раздался глухой голос: – Рождению ребенка предшествует страсть. Бросив взгляд через плечо, Трулл с удивлением обнаружил, что это один из т’лан имассов, вождь клана Хостиль Ратор. В длинные сальные волосы, свисавшие прядями с пятнистого, покрытого шрамами черепа, было вплетено множество старых даже на вид костей. Заметней всего на лице были надбровные дуги, скрывающие глаза в глубокой тени. Даже облекшись в живую плоть, Хостиль Ратор выглядел как сама смерть. – Страсть порождает дитя. Понимаешь, тисте эдур? – Думаю, что да, – согласился Трулл. – Так и случилось – давным-давно, во время Ритуала. Вот что. – К сожалению, – продолжал вождь, – дитя выросло. А то, что когда-то было страстью, стало… Ничем. – Здесь, среди местных кланов, была заклинательница костей, – продолжил Хостиль Ратор. – Она ясно видела, что весь этот край – лишь иллюзия. И также видела, что иллюзия эта умирает. Она попыталась остановить кровотечение, пожертвовав собой. Но потерпела неудачу – ее дух, ее воля, они не справляются. Трулл с сомнением посмотрел на Хостиля Ратора: – Как вам удалось найти это место? – Она не смогла промолчать, дала голос своей боли, своему отчаянию. – После паузы т’лан имасс добавил: – Мы намеревались откликнуться на призыв к Соединению – но мольба в ее голосе была слишком сильной. Мы не могли пройти мимо, даже если это стоило нам – быть может – нашего окончательного упокоения. – Итак, Хостиль Ратор, теперь вы здесь. Онрак полагает, что вы свергли бы Улшуна Прала, если бы не присутствие Руда Элаля – он для вас слишком серьезная угроза. Во мраке под нависшими бровями что-то блеснуло. – Не смей произносить подобного даже шепотом, эдур. Неужели ты хочешь обнажить оружие этой ночью, несмотря даже на дар Первой Песни? – Не хочу. И все же, быть может, лучше сейчас, чем потом. Трулл видел, что оба заклинателя костей подошли и встали за спиной Хостиля Ратора. Женщины уже молчали – их песня что, резко оборвалась? Трулл не был уверен. Ему было ясно одно – все присутствующие вслушиваются сейчас в их беседу. Он увидел, что из толпы появляется Онрак, что обеими руками его друг сжимает свой каменный меч… Он снова обратился к Хостилю Ратору, стараясь говорить ровно и спокойно: – Здесь и сейчас вы стали свидетелями того, к чему сами когда-то принадлежали… – Этому осталось недолго, – отрезал вождь. – Как мы можем поддаться иллюзии, если после того, как она растворится, нам предстоит снова стать теми, кто мы есть? Из толпы раздался голос Руда Элаля: – Моему народу никто не причинит вреда – ни твоя рука, Хостиль Ратор, ни твои заклинатели костей. Ни те, кто еще придет сюда, – добавил он. – Я намерен отвести кланы в безопасное место. – Безопасного места не существует, – возразил ему Хостиль Ратор. – Этот край при смерти, и вместе с ним умрет все, что здесь есть. Отсюда нет выхода. За пределами края, Руд Элаль, эти кланы попросту не существуют. Заговорил Онрак: – Я такой же т’лан, как и ты. Ощути плоть, в которую ты облекся, Хостиль Ратор. Ощути свои мускулы, горячую кровь. Воздух в своих легких. Я смотрел вам в глаза – всем троим – и видел то же самое, что наверняка можно прочитать в моих собственных глазах. Изумление. Воспоминание. – Мы не можем себе этого позволить, – ответил ему заклинатель по имени Тил’арас Бенок. – Когда мы покинем это место, Онрак… – Да, – прошептал друг Трулла, – это будет… невозможно. Не вынести. – Страсть когда-то существовала, – перебил его Хостиль Ратор. – Наша страсть. Но ее не вернуть. Мы уже не дети. – Вы ничего не понимаете! Внезапный вопль Руда Элаля заставил всех вздрогнуть, Трулл увидел, как Улшун Прал, лицо которого исказила боль, протянул к приемному сыну руку – а тот, сердито отмахнувшись, шагнул вперед, и глаза его сверкали ярче, чем пламя костра. – Камни, почва, трава, деревья! Звери! Небо и звезды! Все это – не иллюзия!.. – Просто воспоминание, которое удерживается… – Ошибаешься, заклинатель! – обуздав свой гнев, Руд Элаль обернулся к Онраку. – Я читаю в твоем сердце, Онрак Разбитый. И знаю, что ты встанешь рядом со мной – в час, который вот-вот настанет. Знаю! – Я встану, Руд Элаль. – Значит, ты мне веришь! Онрак не ответил. Хостиль Ратор горько усмехнулся – словно проскребли по стеклу. – Дело, Руд Элаль, вот в чем. Онрак из логросовых т’лан имассов будет сражаться на твоей стороне, защищая бентрактов, потому что для него невыносима сама мысль о возвращении к прежнему существованию – он предпочел бы умереть. Смерть-то Онрак Разбитый и предчувствует – более того, сейчас он ее жаждет. Трулл вгляделся в освещенное костром лицо своего друга и увидел в нем, что Хостиль Ратор не ошибается. Он не колебался ни мгновения: – Онрак будет не один! Тил’арас Бенок пораженно уставился на него: – Ты, эдур, готов отдать жизнь – за иллюзию? – Именно это мы, заклинатель, всегда были счастливы делать. Ты чувствуешь родство – с кланом, племенем, народом или империей, – но чтобы иллюзия родства обрела силу, нужно поддерживать и ее противоположность, чувство, что не принадлежащие к твоему клану или племени этого родства не разделяют. Я видел Онрака Разбитого, когда он был т’лан имассом. Теперь я вижу его вновь смертным, обретшим плоть. И за радость, за жизнь в глазах моего друга готов сражаться с любым, кто считает его врагом. Поскольку родство между нами зовется дружбой – и это, Тил’арас Бенок, не иллюзия! Хостиль Ратор обратился к Онраку: – Поскольку в твоей душе, Онрак Разбитый, вновь пробудилась жалость – отречешься ли ты сейчас, из жалости, от Трулла Сэнгара из тисте эдур? – Я не могу, – ответил воин и опустил голову. – В этом случае, Онрак Разбитый, твоей душе будет никогда не обрести покоя. – Я это знаю. Трулла словно ударили кулаком под ложечку. Одно дело – делать громкие заявления, право на которые дала ему яростная уверенность, основанная на истинной дружбе. И совсем другое – осознать, что ценой им будет душа того, кого он назвал другом. – Онрак, – прошептал он, стиснутый резкой болью. Однако сказать всего того, что мог бы сказать, что было так нужно сказать, не успел. Хостиль Ратор обернулся к своим заклинателям костей, между ними словно бы произошла беззвучная беседа – быстрая, решительная, – вождь снова развернулся и шагнул к Улшуну Пралу. Упал на одно колено и склонил голову. – Нам стыдно, Улшун Прал. Стыдно перед этими двумя чужаками. Вы – бентракты. Мы тоже когда-то были бентрактами. Мы решили вспомнить об этом. Мы готовы сражаться за тебя. И если погибнуть, то с честью, в чем клянемся. Он встал и обернулся к Руду Элалю: – Готов ли ты считать нас своими солдатами, одиночник? – Солдатами? Нет. Друзьями и соплеменниками – да. Все три т’лан имасса поклонились ему. Перед глазами Трулла Сэнгара все это пронеслось, словно в тумане. Когда Трулл услышал признание Онрака Разбитого, ему показалось, что весь его мир с хрустом, с неостановимой силой начал поворачиваться вокруг гигантской оси – потом на плечо ему легла рука, и мир развернулся обратно. Перед ним стоял Онрак. – Не нужно, – сказал ему имасский воин. – Мне известно нечто, чего не знает даже Руд Элаль, и я хочу сказать тебе, Трулл Сэнгар – не нужно. Ни горевать. Ни раскаиваться. Послушай меня, друг мой. Этот край не умрет. Трулл не нашел в себе сил возражать, пытаться вселить тень сомнения в ясный взгляд своего друга. – Да будет так. – И мы, если не станем торопиться – тоже не умрем, – продолжил Онрак. – Хорошо, друг мой.
В тридцати шагах, во мраке, Вал повернулся к Быстрому Бену и прошипел: – Что все это означает, чародей? Тот пожал плечами. – Похоже, конфронтацию удалось предотвратить – разве что Хостиль Ратор опускался на колено, чтобы поднять выпавший клык или что-то в этом роде. – Выпавший… что у него выпало? – А, это я так. И в любом случае важно совсем другое. Теперь я знаю, что в одном не ошибался – и не спрашивай меня откуда. Просто знаю. Подозрение сделалось уверенностью. – Да говори ты уже! – Я вот о чем, Вал. Финнэст. Скабандари Кровавого глаза. Он здесь. – Здесь? Что значит – здесь? – Здесь, сапер. Прямо здесь.
С одной стороны врата больше напоминали кучу мусора. Похоже было, что огромные каменные блоки, некогда использованные для строительства циклопической арки высотой этажей в пять, рассыпались на куски под множеством ударов – отдельные обломки отлетели от входа на добрую сотню шагов. Платформа, на которой раньше возвышалась арка, вспучилась и растрескалась, словно скальное основание под каменными плитами подверглось воздействию землетрясения. По другую сторону врат все еще возвышалась башня из таких же каменных блоков, однако ее словно бы свернуло в штопор, и было похоже, что она вот-вот упадет. Иллюзия того, что сейчас яркий день, держалась весь последний долгий переход – стали ли причиной тому воинственная настойчивость Удинааса или удивленное благодушие Чика. Быть может, и нетерпение Силкаса Руина. Привело это в первую очередь к тому, что Сэрен Педак совсем выбилась из сил, да и сам Удинаас выглядел не лучше. При этом казалось, что Кубышка, как и оба тисте анди, совсем неподвластна усталости – Сэрен подозревала, что она, как свойственно детям, не чувствует предела собственных сил и в один прекрасный момент, до которого уже недолго, попросту свалится. Сэрен видела, что утомленным выглядит и Фир Сэнгар, но причина была скорее в том, что груз, который он взвалил себе на плечи, давил все тяжелей и тяжелей. Она рассказала ему подробности своего преступления перед Удинаасом в самых жестких и нелицеприятных выражениях – в надежде увидеть в его глазах нескрываемое и совершенно заслуженное отвращение и на то, что в результате тот отречется от нее и от своего обета ее охранять. Болван, впрочем, ничего подобного не сделал, хотя и было до боли ясно, что он уже начинает жалеть о данном слове. Однако нарушить его не хотел – и не мог. Сэрен, однако, все более критически относилась к подобным благородным жестам, к суровости, которые самцы всех видов столь любят на себя напускать. Она пришла к выводу, что это не более чем атавизм тех примитивных времен, когда обладать женщиной означало выживание – не в прозаическом смысле продолжения рода, нет, обладание как безраздельное владение, а выживание как власть и контроль над ситуацией. По всем приграничным летерийским территориям были разбросаны отсталые племена, где подобная архаика являлась обычной практикой, причем обладали и властвовали не обязательно мужчины – иной раз и женщины. В любом случае, как показала история, подобные системы способны выжить лишь в изоляции и лишь среди народов, которые позволили магии закаменеть в паутине запретов, табу и изощренных, но бессмысленных традиций, – у которых истинная власть волшебства склонилась перед вульгарными амбициями и сиюминутными общественными потребностями. И хотя Халл Беддикт питал к подобным племенам возвышенные чувства, Сэрен Педак приучилась думать об их неизбежном, и вовсе не обязательно бескровном, вымирании без особого сожаления. Контроль – лишь иллюзия, и поддерживать ее вне изоляции невозможно. Не то чтобы летерийская система представляла собой образчик неограниченной свободы и светоч прав личности. Это вряд ли. На смену одной системе ограничений пришла другая. Но в этой, по крайней мере, не было дискриминации по половому признаку. Тисте эдур были иными. Их взгляды… примитивными. Один вручает меч, другая закапывает его у собственного порога – символический обмен обетами, столь архаичный, что даже и слова никакие нетребуются. Ритуал, не оставляющий места договоренностям, – а разве брак без договоренностей это брак? Нет, всего лишь взаимное обладание. Или даже не взаимное. И не заслуживающее особого уважения. А здесь и сейчас свои права на ее жизнь предъявляет даже не будущий супруг, а его треклятый брат. Если эта ситуация сама по себе недостаточно абсурдна, ее усугубляет еще и то, что потенциальный супруг мертв. Фир готов ценой собственной жизни защищать мое право выйти замуж за покойника. Или, вернее, права, которые на меня имеет покойник. Это полное безумие, я с ним никогда не соглашусь – и никогда не соглашалась! Ни на мгновение! Да, я уже перестала себя жалеть. Теперь я попросту зла. На то, что он способен пересилить свое отвращение. Как она ни храбрилась, последняя мысль все же обожгла болью. Удинаас, который прошел мимо нее, чтобы рассмотреть разрушенные врата, обернулся к Чику: – Они еще живы? Цепочка с кольцами снова вращалась вокруг пальца тисте анди, он холодно улыбнулся: – Последний участок пути – по ту сторону врат. – Кто же озверел настолько, чтобы разнести их на кусочки, Чик? – Это уже не важно, – ответствовал Чик, улыбаясь еще шире. – Иными словами, ты сам не знаешь, – констатировал Удинаас. – Что ж, если нам туда, давай не тратить время. Я, собственно, уже почти потерял надежду, что рано или поздно ты все-таки удавишься своей цепочкой. Почти потерял. Чика последнее замечание неожиданно встревожило. И Сэрен Педак тут же увидела цепочку с кольцами совершенно в ином свете. Странник, как же я раньше не замечала? Это удавка! А треклятый Чик – убийца! – А еще зовет себя Смертным Мечом, – фыркнула она. – Ты, Чик, обычный душитель. Удинаас это понял давным-давно – потому-то ты его и терпеть не можешь. Все это твое оружие его не одурачило. А теперь не одурачит и меня. – Мы и правда тратим время, – заметил Чик, на лицо которого вроде бы вернулась обычная невозмутимость, повернулся и направился к вратам. За ним последовал Силкас Руин, и Сэрен заметила, что Белый Ворон положил руки на рукояти мечей. – Впереди может быть опасно, – объявил Фир Сэнгар и шагнул со своего обычного места у нее за плечом так, чтобы оказаться перед ней. Обнажил меч. Удинаас, который все это видел, пренебрежительно хмыкнул и, обернувшись к ним вполоборота, заметил: – У Силкаса Руина, Фир, есть заслуженная причина для паранойи. Но даже это не означает, что впереди нас ждет яма с драконами. – В его улыбке не было даже тени юмора. – Пусть даже драконы и не живут в ямах. Когда он двинулся следом за двумя тисте анди, Кубышка подбежала и взяла его за руку. Удинаас дернулся было, словно прикосновение его обожгло, но руку не убрал. Чик подошел к порогу, шагнул вперед и исчез. Через мгновение за ним последовал Силкас Руин. Ни Кубышка, ни Удинаас тоже не колебались. Оказавшись у порога следом за ними, Фир Сэнгар помедлил и взглянул на нее: – Что ты задумала, аквитор? – Ты полагаешь, Фир, что я сейчас вас всех брошу? Убедившись, что ты переступил через порог, и полагая, что обратного пути у тебя нет, просто развернусь и пойду назад по этой бессмысленной дороге – которая меня, вероятней всего, никуда не приведет? Ты считаешь, что это последний из оставшихся мне вариантов? – У тебя сколько угодно вариантов, аквитор. – Как, надо полагать, и у тебя. Разумеется, за исключением тех, от которых ты добровольно отказался. – Верно. – Ты так легко об этом говоришь? – Быть может, тебе только кажется, что легко. – Фир, если кому сейчас и следует развернуться – так это тебе! – Мы уже близко, аквитор. Быть может, до Финнэста Скабандари осталось несколько шагов. Как тебе такое в голову могло прийти? – Возможно, из остатков чувства самосохранения. Возможно, во мне еще не окончательно умерла вера в то, что у тебя есть мозги – я имею в виду способность мыслить. Фир Сэнгар, скорее всего, ты умрешь. Там, за вратами. Он пожал плечами: – Возможно, придется – хотя бы для того, чтобы напакостить Удинаасу с его ожиданиями. – Удинаасу? – Стать героем, который не победил, – чуть улыбнулся Фир. – Вот как. И тебя подобный результат удовлетворит? – Это мы еще посмотрим. Итак, ты последуешь за мной? – Разумеется. – Добровольно отказавшись от прочих вариантов? Вместо ответа она положила ладони ему на грудь и принялась подталкивать к воротам, шаг за шагом. Когда он перешагнул через порог, сопротивление исчезло, Сэрен потеряла равновесие, полетела следом – и тут же столкнулась с мускулистой фигурой тисте эдур. Он поддержал ее, не дав упасть. Перед ней открылся совершенно неожиданный вид. Неровная равнина, усыпанная черной вулканической пылью, над ней – бескрайнее небо, почти такое же черное, несмотря на то, что в нем пылали сразу три солнца. И во все стороны, насколько хватает взгляда, в жутком множестве – драконы. Каждый – словно неподвижная глыба. Десятки, сотни. Она услышала, как Кубышка в ужасе шепчет: – Удинаас! Они все мертвые! Чик, в двадцати шагах впереди, обернулся к ним. Цепочка плотно намоталась на палец, и он поклонился: – Дражайшие мои попутчики, добро пожаловать в Старвальд Демелейн.
Глава двадцать вторая
Первым из солдат армии атри-преды Биватт открыл этим утром свой счет Гаскарал Праум. Рослый воин, в жилах которого имелась примесь тартенальской крови, поставил свою палатку в сорока шагах от лагеря эдур. Внутри он зажег небольшую масляную лампу и укрыл одеялом узел с одеждой, запасные сапоги и шлем. Сам же прилег рядом, с того краю, что ближе к палаткам эдур, и позволил маслу догореть, так что внутри стало так же темно, как и снаружи. При первом неверном свете зари Гаскарал Праум достал кинжал, прорезал край палатки и беззвучно выскользнул наружу, во влажную траву, где неподвижно пролежал еще какое-то время. Увидев наконец то, чего дожидался, он поднялся на ноги и стал, пригибаясь, красться по размокшей почве. Дождь все еще барабанил по древнему дну К’усон Тапи, где поджидали их ненавистные оул’даны, в воздухе пахло кислой грязью. Рослый или нет, но двигался Гаскарал словно тень. Достигнув первой линии палаток эдур, он на мгновение прислушался, затаив дыхание, потом осторожно двинулся внутрь лагеря. Палатка наместника Брола Хандара располагалась в самом центре, однако без какой-либо охраны. Приблизившись, Гаскарал увидел, что входной полог откинут и свободно свисает. Капли только что утихшего дождя слезами стекали по промасленной холстине и собирались у переднего шеста в лужу, заполнившую глубокие отпечатки следов перед самым входом. Гаскарал сунул кинжал под мундир и обтер грязной рубахой рукоять и левую руку – ладонь и пальцы. Потом, снова обнажив оружие, скользнул сквозь узкий вход. Внутри было почти совершенно темно. Звук дыхания. Койка наместника – вон она, с противоположной от входа стороны. Брол Хандар спит на спине. Меховое покрывало соскользнуло на пол. Ни лица, ни груди Гаскарал разглядеть не мог – все в густой тени. Что-то блеснуло – остро заточенное лезвие выдало вороненый клинок. Сделав еще шаг, Гаскарал Праум тенью нырнул вперед. Склонившаяся над Бролом Хандаром фигура развернулась в его сторону, но поздно – скользнув между ребер, клинок Гаскарала нашел сердце убийцы. Вороненый кинжал выпал из руки и воткнулся в пол палатки, убийца с негромким вздохом осел, а Гаскарал поддержал падающее тело. Лучший из телохранителей атри-преды Биватт – которому она сразу при выходе из Дрена дала задание охранять наместника, ровно вот на такой случай – на мгновение застыл, вглядываясь в лицо Брола Хандара, прислушиваясь к его дыханию. Тот не шелохнулся. Вот и хорошо. Прекрасно. Согнувшись под весом мертвого убийцы, Гаскарал вложил в ножны свой кинжал, потом протянул руку и вытянул из пола другой, черный. Он не сомневался, что этот сукин сын – последний. Всего было семеро, хотя, если не считать вот этого, только двоим до сих пор удалось подобраться к Бролу достаточно близко, чтобы представлять хоть какую-то угрозу, – и то оба раза лишь в гуще сражения. Летур Аникт очень тщательно подходил к делу и никогда не скупился на дублирование, если были причины сомневаться, что его желание окажется удовлетворено с первой же попытки. Извините, на этот раз – не судьба. Гаскарал пригнулся еще ниже, позволив телу скользнуть себе через плечо, потом беззвучно заковылял к пологу на полусогнутых. Стараясь ступать так, чтобы обойти лужу и не врезаться в шест, он вместе с телом протиснулся через вход. Под низкими тучами, из которых вот-вот опять должен был хлынуть дождь, Гаскарал Праум быстро прокрался обратно в летерийскую часть лагеря. Тело можно пока что спрятать у себя в палатке – наступающий день будет днем битвы, а это означает суматоху, которая даст уйму возможностей избавиться от трупа. Хотя у него был определенный повод для беспокойства. Если перед боем не выспаться, в этом тоже мало хорошего. Однако приходилось доверять собственным инстинктам – он буквально нюхом чуял приближение убийц, словно бы читал их мысли. Невероятная удача с выбором момента там, в палатке, лишь подтверждала его талант – еще какая-нибудь дюжина ударов пульса, и было бы поздно… Разумеется, иной раз подводят даже инстинкты. Две фигуры, выросшие из мрака, застали Гаскарала Праума совершенно врасплох. К счастью, шок его прошел мгновенно. Гаскарал швырнул тело в того из убийц, кто справа. Времени доставать кинжал не было, и он бросился на того, кто слева, как есть. Отбив руку с клинком, нацеленным ему в горло, он захватил голову нападавшего обеими руками и повернул. С силой, достаточной для того, чтобы ноги убийцы оторвались от земли, а шея с хрустом сломалась. Другой убийца, отброшенный в сторону трупом, перекатился на спину, поднялся на корточки и взглянул вверх – ровно для того, чтобы увидеть, как сапог Гаскарала врезается ему в подбородок. От удара он взлетел в воздух, раскинув руки, – череп отделился от позвоночника, и убийца был мертв еще до того, как рухнул оземь. Гаскарал Праум огляделся, убедившись, что это все, и позволил себе какое-то время ругать себя последними словами. Разумеется, они поняли, что кто-то убирает их одного за другим. Поэтому в палатку пошел один, а еще двое остались проследить, кто же этот неведомый охотник, и потом принять к охотнику свои обычные меры. «Только вот хрен что у них вышло». Он еще раз взглянул на трупы. В палатке сегодня будет тесно.Тени лежат на поле, словно павшиеВ ночной битве, а солнце вздымает свой штандартВ напитанный росой воздух.Дети просыпаются, словно цветы на стеблях,И поют песни без слов, от которых мы давно отказались.Пчелы бережно пляшут вокруг.Благослови эту сцену,Когда берешь в руки тяжесть оружия,Глядя на другую сторону поля,И даешь солнцу клятву снова пролить сегодня кровь.«Без названия»Ток Анастер
Взошедшее солнце, желая наблюдать битву на К’усон Тапи без помех, выжгло тучи и вонзило в почву мириады раскаленных копий – по воздуху поплыли струи пара. Брол Хандар, на удивление хорошо выспавшийся, стоял у палатки и наблюдал, как его арапаи готовят к бою оружие и доспехи. Неожиданная влажность, от которой ничто не спасало, сделала железо скользким, а древки копий словно покрылись слоем масла. Почва под ногами предательски подавалась – а на морском дне, надо полагать, будет сущий кошмар. Прошлым вечером Брол Хандар вместе с отрядом наблюдал за приготовлениями оул’данов и прекрасно понял, какого преимущества Красная Маска рассчитывает достичь, имея под ногами твердую опору. Впрочем, наместник полагал, что усилия себя не оправдают. Холстина и шкура скоро станут такими же влажными и скользкими, как и почва под ними. Однако при первоначальном столкновении разница, вероятно, окажется заметной… хотя и не принципиальной. Хотелось бы надеяться. К нему приблизился летерийский солдат – рослый парень с приятной улыбкой на неожиданно доброй, беззлобной физиономии, которая, как он вспомнил, и раньше мелькала где-то поблизости. – Не правда ли, наместник, солнце нам очень кстати? Мне приказано передать, что атри-преда просит вас к ней присоединиться. Не сомневайтесь, у вас будет время вернуться к воинам, чтобы лично повести их в битву. – Хорошо. В таком случае идем. Отряды передвигались, занимая позиции на морском берегу напротив оул’данов. Брол заметил, что синецветские копейщики спешились и выглядели сейчас не слишком уверенно, разглядывая выданные им щиты и пики для пешего боя. Их осталось меньше тысячи, и наместник пришел к выводу, что Синецветскому батальону предназначается вспомогательная роль и их бросят в бой лишь в том случае, если дела пойдут совсем плохо. – Жалкое зрелище, – сказал он своему сопровождающему, кивнув на синецветцев. – Вы правы, наместник. Однако обратите внимание – их лошади под седлом и совсем неподалеку. Дело в том, что наши разведчики не обнаружили в оул’данском лагере кечра. Атри-преда ожидает, что эти двое снова предпримут фланговую атаку, и на этот раз ее встретят копья конницы. Которая сможет их потом преследовать. – Могу лишь пожелать им удачи – кечра представляют для нас наибольшую угрозу, чем скорее их удастся уничтожить, тем лучше. Атри-преда Биватт выбрала для себя позицию у самого края бывшей береговой линии, откуда было хорошо видно поле будущей битвы. Как обычно, она отослала посыльных и адъютантов – те топтались в ожидании приказа в сорока шагах позади – и осталась одна со своими мыслями и наблюдениями. Так, в одиночестве – если не считать визита Брола, – она и будет пребывать до самого начала схватки. Сопровождающий остановился неподалеку от нее и с легкой улыбкой пригласил Брола Хандара следовать дальше. Как он может быть столь спокоен? Разве что его задача на сегодня – присматривать за лошадьми. Он, конечно, выглядит могучим, но на солдата не слишком похож. Что ж, кому-то нужно и конюхом быть. – Наместник, похоже, вы… неплохо отдохнули. – Кажется, так оно и есть, атри-преда. Словно бы духи предков всю ночь охраняли мой покой. – Согласна. Ваши арапаи готовы к битве? – Всецело. Вы начнете атакой магов? – Не стану от вас скрывать – у меня нет уверенности, что им удастся пережить битву. Поэтому – да, я использую их с самого начала. Если они останутся в моем распоряжении и потом – тем лучше. – Следовательно, кечра вы так и не обнаружили? – Нет. Смотрите – противник начинает строиться. – На сухих мостках… – Поначалу – да, но мы их оттуда выбьем и сами на них окажемся, наместник. В этом и заключается тактическая ошибка Красной Маски. Мы ударим с такой мощью, что их отбросим, и оул’даны обнаружат, что сами оказались в трясине. Повернувшись, Брол Хандар оглядел летерийское войско. Подразделения из разных бригад, рот и батальонов объединены между собой, исходя из их функций. Впереди на оул’данов нацелились три клина тяжелой пехоты. Фланги прикрывают легкая и средняя пехота с лучниками. Между клиньями – тоже отряды лучников, но слишком далеко по дну моря они не пойдут. Дождь стрел предназначен, чтобы проредить ряды оул’данов и помочь тяжелой пехоте, ударив, оттеснить их – на шаг, другой, потом на пять, на десять, и в грязь. – Не понимаю я Красную Маску, – сказал Брол Хандар, снова повернувшись и внимательно вглядываясь в построения оул’данов. – У него нет выбора, – откликнулась атри-преда. – После Предегара – уже нет. С его стороны Предегар был ошибкой, вызванной нетерпением. Быть может, сейчас он совершает ту же самую ошибку, однако, как я уже сказала, у него нет выбора. Он у нас в руках, наместник. И тем не менее, если мы дадим ему шанс, он постарается как следует омрачить нам победу. – Ваши маги, атри-преда, могут завершить битву еще до того, как у него появится этот шанс. Солнце у них над головой продолжало неостановимо карабкаться вверх, разогревая воздух под собой с самыми что ни на есть кровожадными намерениями. На морском дне появились светлые пятна – глина начала подсыхать сверху. Но прямо под коркой грязь, разумеется, оставалась все такой же мягкой и глубокой, и это не сулило ничего хорошего. У Биватт осталось лишь двое магов, третий умер два дня назад, катастрофа под Предегаром оказалась смертельной и для него. Один-единственный конный лучник уничтожил троих магов одной треклятой стрелой. Брол Хандар видел, как две фигуры ковыляют сейчас, словно старцы, направляясь на фланги выдвинутого дальше других пехотного клина. Они направят жуткие волны своей магии под таким углом, чтобы те сошлись в десятке рядов в глубине центрального построения оул’данов, так они причинят наибольший ущерб. Очевидно, атри-преда сделала жест, ускользнувший от внимания Брола, поскольку их внезапно окружили посыльные. Она обернулась к ним. – Пора. Вам лучше вернуться к своим воинам, наместник. – Снова в арьергарде, – поморщился Брол Хандар. – Сегодня, наместник, вам тоже доведется вступить в бой. Я в этом не сомневаюсь. Он был в этом не столь уверен, однако развернулся. Сделал два широких шага, остановился и сказал: – Надеюсь, что сегодня этой войне будет положен конец. Атри-преда не ответила. Быть может, даже не услышала его слов – она сейчас вполголоса разговаривала с сопровождавшим его солдатом. Он увидел, как ее брови под шлемом удивленно поползли вверх, потом она кивнула. Брол Хандар поднял взгляд на солнце и пожалел, что вокруг сейчас не тенистые леса его родины. Потом направился к арапаям.
Сидя на валуне, Ток Анастер еще некоторое время не отводил взгляда от играющих детей, потом свернул кусок тонко выделанной кожи и убрал его в мешок. За ним последовала кисточка из размягченного на конце дерева и вновь плотно закрытая чашечка с чернилами из золы, костного мозга и ягод гаэнт. Он встал, быстро сощурился на небо и подошел к лошади. Всего семь шагов, но мокасины его за это время превратились в огромные комья грязи. Он привязал мешок к седлу, вытащил нож и принялся старательно счищать глину, которая, впрочем, не слишком-то счищалась. Слева от него рядами выстроились оул’даны, ожидающие, пока в пятистах шагах впереди то же самое закончат делать летерийцы – те сейчас слегка выравнивали свои построения, готовясь к атаке. Воины Красной Маски казались необычно молчаливыми – разумеется, такая битва была для них непривычна. – Увы, – пробормотал Ток, – сегодня будем драться по-летерийски. Он перевел взгляд на противника. Классическое пилообразное построение из клиньев, решил он. Три острых наконечника, составленных из тяжелой пехоты. Пока они доберутся до оул’данов, построение сделается уже не таким четким. Солдаты будут передвигаться медленно, на каждом шагу оскальзываясь, оступаясь и падая. Вот и хорошо. В момент соприкосновения солдаты не смогут надавить – если они это сделают, несколько рядов тяжело бронированных пехотинцев сами же и попадают носом в грязь. – Собираешься ускакать, – сказал Торант у него за спиной. – Думаешь, мезлан, у тебя выйдет. Однако я не буду спускать с тебя глаз… – Ой, да хватит уже, – ответил Ток. – Если Красная Маска считает, что больше ты ни на что не годишься, в этом вряд ли моя вина. Кроме того, – добавил он, – лошадь здесь хорошо еще если шагом сможет идти. Наконец, Красная Маска сказал мне держаться рядом с ним – и держать наготове стрелы на тот случай, если к’чейн че’малли не справятся. – Они справятся. – Вот как? А что ты, Торант, вообще знаешь о к’чейн че’маллях? – То, что говорит нам Красная Маска. – А он что знает? Вернее, что даже более важно – откуда она знает? Ты подобным вопросом не задавался? Вообще ни разу? Для этого мира к’чейн че’малли – демоны. Создания из глубокого прошлого. Практически везде они попросту вымерли. А здесь, Худа ради, что делают? Почему приняли сторону Красной Маски и прикидываются, что рады выполнять его приказы? – Потому что он Красная Маска, мезлан. Он не такой, как мы, и да, я вижу пылающую в твоем единственном глазу зависть. Тех, кто лучше тебя, ты способен лишь презирать. Ток оперся на спину лошади. – Подойди поближе, Торант. Взгляни в глаза этой кобыле. Видишь ли ты в них зависть? – Это безмозглое создание! – Которому сегодня, вероятно, предстоит умереть. – Не понимаю, мезлан, к чему ты клонишь. – Неудивительно. Однако в твоих глазах, Торант, я вижу то же самое. Ту же слепую готовность. Поверить всему тому, что от тебя требуется. Красная Маска для тебя то же самое, что я для своей бедной кобылы. – Не желаю больше такого слышать! Молодой воин удалился демонстративно уверенной походкой – впрочем, по мере того как к его ногам налипала глина, уверенность стала быстро исчезать. Рядом дети со смехом швырялись друг в дружку комьями той же самой грязи. Те, что помладше. Дети, у которых за плечами было побольше на год-другой, молча смотрели на вражеские ряды – с той стороны как раз запели рога и к древнему берегу выдвинулись две группы, окруженные кольцом охраны. Маги. Значит, началось.
Далеко оттуда, на западе, солнце еще не взошло. В ничем не примечательном поселке в одном дневном переходе от Летераса – если не считать того, сколько воинов в нем погибло за последних два дня, – на краю поилки для лошадей у двери единственной здесь таверны сидели трое тяжелых пехотинцев из Десятой роты. Затылок, Молния и Мелкий приходились друг дружке родственниками, во всяком случае, так о них было принято думать, учитывая их типичные для фаларийцев огненно-рыжие волосы и голубые глаза, а также оливковый оттенок кожи, свойственный аборигенам главного острова архипелага, называвшим свой народ «уок». Они предпочитали не возражать, хотя до поступления в малазанскую армию даже не были между собой знакомы. Расцвет цивилизации уок пришелся на очень давнюю пору, еще до железа, более того, именно искусность в добыче олова, меди и свинца позволила уок доминировать над всем архипелагом, торгуя бронзовым оружием и украшениями. Будь солдаты чистокровными уок, они были бы еще более приземисты, черноволосы и немногословны до такой степени, что их постоянно принимали бы за спящих; однако у всех в жилах текла и более сильная кровь фаларийских захватчиков, подмявших под себя острова несколько поколений назад. Как ни странно, в результате этой комбинации получились отличные морпехи. Сейчас, скрытая в темноте и обдуваемая приятным прохладным ветерком с реки на юге, троица вела беседу, предметом которой были сержант Геслер и капрал Ураган. Оба имени – в отличие от нынешних скромных званий – были прекрасно знакомы любому уроженцу Фалара. – А еще они изменились, – настаивал Затылок. – Эта золотая кожа выглядит совершенно противоестественно. Думаю, мы должны их убить. Молния, которой, на ее несчастье, достались одновременно большая грудь и свойство обильно потеть, воспользовалась темнотой, чтобы снять верхнюю часть доспехов, и сейчас протирала тряпочкой у себя под бюстом. Она встрепенулась: – Какой в этом смысл, Тыл? Культ умер. И мертв уже не один год. – Но не для нас, так ведь? – Для нас – почти мертв, – ответил ему Мелкий. – Мелкий в своем репертуаре, – усмехнулся Затылок. – Во всем видит смерть и покойников. – Вот сам у них и спросишь, Тыл. Они тебе то же самое ответят. Культ Фенера кончился. – Потому я и говорю, что мы должны их убить. Они предали культ. И нас тоже. И еще эта золотая кожа меня нервирует! – Слушай, – сказал Мелкий, – мы к этим взводам только что присоединились. Если ты, Затылок, позабыл, это та самая рота, что выбралась из-под И’гхатана. С ними еще и Скрипач. «Мостожог», Худ его забери, наверное, последний из оставшихся. У Геслера было высокое звание, как и у Урагана, но их вместе со Скворцом задвигали все ниже и ниже, а ты теперь еще и кокнуть хочешь. Культ запретили, Фенер теперь даже близко не тот бог, каким был, и вины Геслера здесь никакой. И Урагана тоже. – Это ты чего хочешь сказать? – возмутился Затылок. – Нам что, просто оставить их в покое и такие вот дела? – Оставить в покое? Молния, объясни ты болвану! Молния, которая уже упрятала грудь обратно в упряжь, сейчас затягивала последние ремешки. – Все очень просто, Тыл. Мы не только застряли здесь вместе со Скрипом и всеми остальными. Мы еще и умрем вместе с ними. Что до меня – и до Мелкого, как я понимаю, тоже, – мы встанем с ними рядом и будем сражаться. С Геслером, с Ураганом, с этими их симпатягами из тяжелой пехоты. И когда мы наконец умрем, никто не скажет, что мы встали рядом напрасно. Может, все дело в том, что ты во взводе Аккурата последний остался из тяжелых. Может, будь рядом Гример, ты бы так не разговаривал. Так что придется тебе, Затылок, выбирать. Сражаться рядом с нами, рядом с Релико и Большим Простаком из взвода Бадана Грука – или быть единственным тяжелым у Аккурата. Но что бы ты ни выбрал, сражаться все равно придется. Только попробуй зайти за спину Геслеру или Урагану – я тебе первая башку снесу. – Да ладно, ладно, уже и сказать ничего нельзя… Слева раздался какой-то звук, все трое вскочили и схватились за оружие. По главной улице к ним, мягко ступая, направлялась другая троица. Шелковый Шнурок, Худышка и Неллер. – На подходе солдаты, – негромко окликнула их Худышка. – Самого внушительного вида. – Летерийцы? – Нет, – ответила она, остановившись, в то время как двое других направились в таверну. – Представьте себе самые отвратные рожи из тех, какие вы только видели. Получилось? А теперь представьте, что вы с ними взасос целуетесь. – Ну, наконец хоть какие-то хорошие новости, – вздохнула Молния.
Клюв и капитан вернулись обратно, туда, где во главе колонны поджидал их Кулак Кенеб. Впереди какое-то время были тисте эдур, не желавшие, однако, вступать в бой, но сейчас они куда-то отступили, во всяком случае, путь вон к тому поселку был открыт. Капитан подъехала поближе к Кенебу. – Клюв говорит, что это морпехи, Кулак. По крайней мере, кого-то мы нашли. – Всех, – поправил ее Клюв. – Всех тех, кто вырвался далеко вперед. Они в деревне, где умерли тисте эдур. Много тисте эдур. – Те взрывы, что мы вчера слышали. – Так точно, Кулак, – сказал Клюв, кивнув. – Наконец-то хоть какие-то хорошие новости. И много их там? – Семь или восемь взводов, – ответил Клюв. Он был счастлив, что имеет возможность лично беседовать с самым настоящим Кулаком. О, конечно же, в мечтах с ним такое случалось нередко – Клюв дает Кулаку всевозможную информацию, а Кулак на ее основе делает все необходимые геройские дела, так что Клюв-то и оказывается самым главным героем. Он не сомневался, что о подобном мечтает каждый – ты вдруг проявляешь себя со стороны, доселе скрытой, о которой никто ничего не знал и даже не догадывался. Скрытой до той поры, когда в ней появилась нужда – тут-то она и проявится, а все вокруг только рты разинут. – Клюв? – Кулак? – Я, кажется, спросил, знают ли они, что мы рядом. – Так точно, думаю, что да. С ними очень интересные маги, включая одного, который колдует в старом стиле, из джакатанцев – это народ, что первый поселился на Малазе, когда оттуда ушли Буревсадники. Он может смотреть глазами разных животных, и это, наверное, оказалось очень полезным, пока они шли от побережья. Еще с ними далхонский лесной шаман и далхонский Травяной Танцор. И натийский болотный некромант. – Клюв, – спросил Кенеб, – а Скрипач с ними? И Геслер с Ураганом? – Скрипач – это который так грустно играл на скрипке в Малазе? Который все время думает про Колоды? Да, Кулак, он там. Геслер и Ураган – это фаларийцы, только с золотой кожей, мускулами и всем таким, которые перевоплотились в кострах Телланна? Телас, Куральд Лиосан, костры, через которые драконы пролетают, чтобы получить иммунитет и разную там защиту от магии и от чего похуже? Да, и они тоже там. Как они уставились на него в изумлении! В точности как ему грезилось. И даже хотя он знал, слишком хорошо знал, чем все кончится, он все равно не мог не испытывать гордости. Он сощурился и посмотрел на небо: – До рассвета – колокол или около того. Кенеб повернулся к Фарадан Сорт. – Капитан, забирайте Клюва и отправляйтесь в поселок. Я хочу провести смотр всего личного состава этих взводов – только караулы пусть не снимают. – Слушаюсь, Кулак. Думаете устроить им выволочку? Кенеб изумленно вскинул брови. – Отнюдь, Фарадан. Вовсе нет. Может, однако, статься, что мне придется лично расцеловать каждого из паршивцев.
Клюв снова шагал рядом с капитаном Фарадан Сорт, и сейчас это казалось совершенно правильным и уместным, как если бы он всегда был рядом, готовый прийти на помощь, как только ей потребуется. Неверная заря только начала заниматься, воздух был восхитительно свежим – во всяком случае, пока они не дошли до ям, куда свалили тела эдур. Вот там пахло далеко не так приятно. – Нижние боги, – пробормотала капитан, когда они миновали одну из ям. Клюв кивнул. – Морантская взрывчатка – она такая. От людей остаются… одни куски, и те изжеванные. – Только не в этой яме, – возразила капитан, указав рукой на братскую могилу, мимо которой они сейчас проходили. – Эти убиты обычным оружием. Мечи, стрелы… – Да, капитан, с этим со всем мы тоже неплохо управляемся, ведь так? Но эдур отошли не поэтому – их тут было не меньше тысячи, и они собирались еще раз пойти на штурм. Но потом получили приказ на отступление и подчинились. Сейчас они примерно в лиге позади, присоединились к другим эдур, которых еще больше. – Молот, – сказала Фарадан Сорт, – а где-то впереди – наковальня. Клюв снова кивнул. Она остановилась, пытаясь рассмотреть в полумраке его лицо. – А адъюнкт и корабли? Клюв? – Не знаю, капитан. Если вы спрашиваете, окажутся ли они здесь вовремя, чтобы прийти к нам на подмогу, то нет. Им никак не успеть. Нам нужно будет продержаться так долго, что это попросту невозможно. Она нахмурилась. – Что, если мы не пойдем дальше? Засядем в этом поселке? – Они начнут давить. К тому времени здесь будет четыре или пять тысяч эдур. Такими силами они выдавят нас из поселка, хотим мы того или нет. И потом, Кулак же сказал, что он хотел бы связать боем так много врагов, сколько вообще удастся. Чтобы не дать им уйти куда-то еще, например, обратно за городские стены. Адъюнкту тогда придется вести еще одну осаду, а этого никто не хочет. Она еще какое-то мгновение сердито смотрела на него, потом снова зашагала к деревне. Клюв следовал за ней по пятам. Из-за черной кучи шлака на самой окраине деревни их окликнул голос: – Рады снова вас видеть, капитан. Фарадан Сорт не остановилась. Клюв увидел, как из-за кучи поднимается капрал Битум, закидывает на плечо арбалет и, торопливо отряхнувшись, направляется ей наперерез. – Кулак решил вежливо постучать, прежде чем войти? Капитан остановилась прямо перед неотесанным капралом. – Мы довольно долго двигались быстрым маршем, – сказала она. – И серьезно выбились из сил, но не собираемся входить в ваш проклятый поселок, волоча ноги от усталости. Так что Кулак объявил небольшой привал. Только и всего. Битум поскреб в бороде, что сопровождалось щелканьем суставов и шуршаньем всего остального. – Разумно, – наконец признал он. – Рада, что вы одобряете его решение, капрал. А теперь – Кулак приказал, чтобы взводы построились здесь, на главной улице. – Это можно, – ухмыльнулся капрал. – Мы тут последнее время немного сражались и тоже успели подустать, капитан. Сержанты поставили большей части личного состава задачу… эээ… отдыхать в таверне. Но когда мы предстанем перед Кулаком, то будем выглядеть наилучшим возможным образом, даже не сомневайтесь. – Тогда двигай свою задницу в таверну, капрал, и буди сукиных сынов. Мы подождем здесь – но долго ждать не собираемся, это ясно? Капрал небрежно отсалютовал и отправился прочь. – Видишь, Клюв, что происходит, когда офицера долго нет рядом? Доходят до крайней степени самодовольства, мать их. – Так точно. – Что ж, когда они услышат плохие новости, их наглость быстро испарится. – Но они все знают, капитан. Не хуже нас. – Хотя это и не совсем так. Они не знают того, что известно мне, и вы тоже не знаете, капитан, любовь моя. Оба развернулись, заслышав шум приближающейся колонны. Приближающейся даже быстрей, чем предполагалось. Капитан ограничилась кратким комментарием: – Дерьмо! Потом добавила: – Беги вперед, Клюв, – пусть сразу готовятся к маршу. – Есть! Проблема с совами заключается в том, что они поразительно тупы даже по птичьим меркам. Заставить сову всего лишь повернуть башку и то совсем непросто, как бы крепко Флакон ни сжимал извивающуюся совиную душонку. Как раз сейчас он бился с одной такой, а спать ему к этому времени не доводилось уже так долго, что сон начал казаться эксклюзивной привилегией всех остальных, которой ему уже никогда не добиться. Но тут внезапно обнаружилось, что совершенно неважно, куда именно смотрит сова, неважно даже, куда она хочет смотреть. Поскольку повсюду сейчас двигались фигуры – по лугам, через рощи, по пашне, по склонам старой каменоломни, по дороге и всем сходящимся у перекрестка тропам. Сотни, тысячи фигур, неслышно ступающих с оружием наготове. Всего в полулиге позади колонны Кенеба. Флакон встряхнулся, лихорадочно мигая, чтобы дать взгляду сфокусироваться на побитой стене таверны. Там, где в нее попали ножи, штукатурка осыпалась, а там, где в соломенной крыше были дыры, виднелись желтые потеки. Вокруг него натягивали снаряжение морпехи. За стойкой кто-то мычал и отплевывался – надо полагать, Хеллиан. Перед ним возник один из вновь прибывших морпехов, подтянул стул и уселся напротив. Далхонский маг – с глазами цвета своих джунглей. – Неп Хмурый, – пробурчал он. – Спомнил мя? – Спомнил что? – Мя! – Ну да. Неп Хмурый. Сам только что сказал. Слушай, у меня совершенно нет времени… Тот отмахнулся дрожащей узловатой рукой: – Сё знаю. Про эдуров. Сё про них знаю. – Он ткнул во Флакона кривым пальцем. – То сё ты! Ты. Делал люзии! То плё-о-хо! Плё-о-хо! Все умрем! Изоття! – Спасибо на добром слове, деревяшка ты жеваная. В отличие от вас, сукиных сынов, мы не плыли себе с ветерком по речке, и ты это прекрасно знаешь. Если на то пошло, без меня наши бы вообще досюда не добрались. – Ха! То сё скрипелка. Скрипелка вашего сержанта! Песень, слышь – она щё не кончилася. Щё не кончилася, не. Ха-ха! Флакон уставился на мага: – То есть если долго ковыряться в носу, все наружу, ничего обратно, это все, что от мозгов останется? – Выряться-братно? Хи-хи! Сё равно, Лакон, мы все умрем изоття, сам сё знаешь. – А как же неоконченная песня? Тот сложно, в несколько движений пожал плечами: – Тознает когда, а? Тознает? К столу подскочил Скрипач: – Флакон, сейчас не время для разговорчиков, Худ тебя побери! Бегом на улицу, и чтоб не спал на ходу, как обычно – выметаемся из деревни, будто стадо взбесившихся бхедеринов! Ага, и все разом вниз с откоса. – Сержант, это не я затеял разговорчики… – Хватай пожитки, солдат!
Корик стоял вместе с остальным взводом, если не считать Флакона, который явно думал, что ему полагается особое приглашение, и смотрел, как в конце главной улицы появляется голова колонны – черная масса на темном фоне никак не желающей уходить ночи. Конных нет, понял он, и неудивительно. Добывать пропитание Кенебу и его тыловым крысам было, надо полагать, нелегко, так что лошади отправились в котел – хотя вон, несколько еще осталось, но они до предела загружены. Скоро у них будет постное, жилистое мясо, чтобы хоть как-то приправить кашу из местного зерна, у которой вкус был, как у козлиного дерьма запах. Он чувствовал, как в груди бешено колотится сердце. Сегодня им предстоит драться. Эдур на западе собирается все больше и больше. А впереди, по эту сторону огромной столицы, их поджидает еще армия, если не две. Все ради нас, разве не мило с их стороны? Возникший прямо перед ним Скрипач хлопнул полукровку сбоку по шлему: – Проснись, твою мать! – Сержант, я не сплю! Но он не обиделся. Даже где-то согласился, глядя, как Скрипач движется вдоль шеренги и орет на каждого. Все верно, они тут слишком долго пропьянствовали и особой ясностью мысли сейчас никто не отличался. Конечно, сам-то Корик был вполне в норме. Пока остальные приканчивали последние бочонки с элем, он в основном отсыпался. Да, отсыпался, потому что знал, что будет дальше. Конечно, свежеприбывшие морпехи из Третьей роты дали пищу для разговоров, только хватило ее ненадолго. Они выбрали себе слишком легкую дорожку и сами это понимали, а теперь поняли и все остальные, так что в глазах у них читалось – знаем, нам еще предстоит кое-что доказать, а того, что мы пришли вам на выручку в этом поселке, и близко недостаточно. Пройди еще сквозь сотню-другую эдур, приятель, тогда, быть может, удостоишься кивка от кого-то помимо Улыбки. Во главе колонны, которая наконец прибыла, шагали Кулак Кенеб и сержант Том Тисси, а рядом с ними – капитан Сорт и этот ее бестолковый маг, Клюв. Кенеб обвел взглядом выстроившиеся взводы и распорядился: – Сержанты, будьте добры, – ко мне. Скрипач, Хеллиан, Геслер, Бадан Грук и Аккурат вышли вперед и собрались полукругом перед Кулаком. – Как всегда, – пробормотала Улыбка рядом с ним. – Сейчас всем начнут объявлять взыскания. Тебе, Корик, первому. Думаешь, кто-нибудь забыл про офицера, которого ты убил в Малазе? Любому ясно, что за тобой глаз да глаз нужен. – Помолчи уже, – одернул ее Корик. – Они просто решают, которому взводу первым помирать. Та сразу же заткнулась.
– Вы все – молодцы, – негромко проговорил Кенеб, – но серьезное дело начинается лишь сейчас. – Можно подумать, Кулак, мы не догадывались, – фыркнул Геслер. – Вижу, твоя привычка перебивать старших по званию никуда не делась. Геслер, как за ним водится, ухмыльнулся во весь рот: – Сколько человек вы привели с собой, Кулак, если мне будет позволено спросить? А то я, видите ли, начинаю чувствовать некий запах, и пахнет все очень плохо. Мы вполне можем сражаться один против двух. Даже против трех. Но у меня чувство, что нас сейчас превосходят в соотношении, сколько – десять к одному? Двадцать? Может быть, вы дадите нам еще немного взрывчатки, но если вам не удалось спрятать внутри колонны пять или шесть доверху набитых телег, ее и близко… – Проблема не в этом, – перебил его Скрипач, который как раз извлек из бороды гниду и звучно разгрыз ее зубами. – Нас встретят маги, а я точно знаю, Кулак, что наши выжаты досуха. Даже Флакон, что само по себе говорит о многом. – Он мрачно уставился на Клюва: – Худа ради, ты-то что лыбишься? Клюв мгновенно увял и шагнул назад, чтобы спрятаться за Фарадан Сорт. Капитан же, похоже, оскорбилась: – Послушай, Скрипач, может, ты мало что знаешь про этого чародея, но, уверяю тебя, боевой магией он владеет. Клюв, ты же справишься, когда настанет время? Из-за ее спины негромко прозвучало: – Да, капитан. Вы увидите. Все увидят, потому что вы мои друзья, а друзья – это самое важное. Самое важное на свете. И я вам это докажу. Скрипач поморщился и отвел взгляд, потом снова скривился: – Вот дерьмо, и ночь, как назло, кончается! – Построиться для марша! – приказал Кенеб, и Скрипачу бросилось в глаза – проклятье, каким же старым Кулак сейчас выглядит. – Через каждые сто шагов переходим с шага на бег и обратно – насколько я понимаю, нам уже недалеко. – До того места, где противник напрочь перегородит нам дорогу, – добавил Геслер. – Надеюсь, что хоть Летерас-то оттуда будет видно. Я бы предпочел хоть раз взглянуть на эти треклятые стены, прежде чем отправлюсь кормить червей. – Довольно, сержант. Все свободны! На ухмылку Геслера, когда они отправились обратно к своим взводам, Скрипач не ответил. – Да ладно, Скрип, все эти твои таланты в один голос вопят тебе сейчас одно и то же, так ведь? – Они вопят, чтобы ты наконец заткнул пасть, Гес.
Корабб Бхилан Тэну’алас собрал оружия чуть ли не больше, чем мог унести. Четыре копья поприличней и еще два дротика. Меч с односторонним лезвием, наподобие скимитара; замечательный длинный прямой летерийский меч с заостренным кончиком – когда-то кончик был тупой, пришлось подточить; два прямых ножа и к ним еще пара кривых. На спину он закинул летерийский щит – дерево, кожа, бронза. Еще у него был арбалет с двадцатью семью стрелами. И одна «шрапнель». Сейчас они, как он прекрасно понимал, направлялись к месту своей последней битвы, и битва эта будет славной. Геройской. Будет так, как должно было случиться с Леоманом Кистенем. Они станут сражаться бок о бок, плечом к плечу, пока не умрет последний. Об этом дне, который сейчас занимается зарей, будут петь песни даже спустя много лет. И в песнях этих, среди прочего, будет петься о солдате, который сражался копьями, и дротиками, и мечами, и ножами, и у ног его лежала груда мертвых тел. О воине, который пришел из Семи Городов, за тысячу лиг отсюда, чтобы наконец дать достойное завершение Великому Восстанию у себя на родине. Который снова стал мятежником – солдатом объявленной вне закона, лишенной дома Четырнадцатой армии, она теперь зовется Охотники за костями, и да, за их собственными костями тоже будут охотиться ради их магических свойств, будут продавать их на рынках за полные кошели золота. И в первую очередь – череп Корабба, размером больше остальных, некогда содержавший в себе замечательный мозг, исполненный гениальности и прочих ярких мыслей. Череп, какого даже король не может себе позволить, – особенно с учетом впившегося в него обломка меча или копья, напоминающего всем о великолепной смерти Корабба, последнего из морпехов… – Худа ради, Корабб, – выругался Спрут позади, – мнесейчас приходится больше уворачиваться от копий, чем придется через час-другой. Может, выкинешь несколько штук? – Не могу, – ответил Корабб, – мне все понадобятся. – Неудивительно – если учесть, как ты обращаешься с собственным оружием. – Все верно, врагов потребуется убить много. – А от летерийского щита пользы вообще почти никакой, – добавил Спрут. – Мог бы уже, Корабб, и сообразить за последнее время. – Если его разобьют, я найду другой. Он так жаждал неминуемой битвы. Вопли, визг умирающих, ужас в глазах катящихся назад врагов, которых они раз за разом отбрасывают. Морпехи этого заслужили, о да. Битвы, которой они все так ждут, у самых стен Летераса – усеянных горожанами, которые с удивлением, с изумлением, с благоговением взирают, как Корабб Бхилан Тэну’алас сражается с яростью, обжигающей душу каждого, кто это видит…
Этого пойла Хеллиан больше в рот не возьмет. Только представьте – все еще пьяная, и при этом одновременно хочется блевать, воды и что-то мерещится. Чуть ли не хуже, чем тот праздник Паральта в Картуле, когда на каждом втором костюм огромного паука, а Хеллиан, не переставая вопить, пытается затоптать всех до единого. Сейчас она трусила вперед во главе своего ублюдочного взвода в неясном полусвете зари, а из обрывков разговоров, которым удавалось прорваться сквозь окутывающий ее туман, вроде как поняла, что эдур у них прямо на хвосте – как десять тысяч гигантских пауков, челюсти которых только и ждут, чтобы впиться в невинных чаек и перепуганных женщин. Хуже всего то, что треклятая колонна марширует прямиком в паучью сеть, расставленную, чтобы их опутать. Тем временем еще и галлюцинации досаждают. Например, ее капрал опять раздвоился. Один здесь, другой там, говорят оба одновременно, но не одно и то же, да еще и голоса у них разные. А этот болван с коровьими глазами и дурацким именем, что постоянно ошивается где-то поблизости? Как его – Мордоворот? Болиголов? Неважно, она все равно его лет на десять старше, а то и больше, если судить по тому, какая у него гладкая кожа на лице – может, он Гладкоморд? – боги, как у четырнадцатилетнего! Взахлеб рассказывает какую-то дикую историю, дескать, он – принц, последний наследник трона, а сейчас собирает семена, чтобы высадить в самую лучшую почву, и чтоб никаких кактусов, а для этого ему нужно… что ж ему нужно-то? Она так толком и не поняла, только у нее в голове на этот счет стали возникать всякие неприличные мысли, и в первую очередь – всепоглощающее желание мальчонку растлить, да так, чтобы он никогда уже не оклемался, потому что пусть знает, она из тех, с кем лучше не связываться, а то сам потом не развяжешься. Так что в конечном итоге все, наверное, упирается в право. Право срывать цветы невинности, а на это способна даже испуганная женщина, так? Проходим через очередную деревню, и, эй – это не предвещает ничего хорошего. Деревню методично сровняли с землей, на месте домов лишь кучи мусора. Армии так делают, чтобы лишить противника укрытия, чтобы не дать ему построить редуты и все такое. Деревьев за ней тоже нет, лишь ровные вспаханные поля, межевой кустарник вырублен под корень, злаки сожжены, только черные стебли торчат щетиной, а утреннее солнце уже целит своими убийственными стрелами прямо ей в голову, так что приходится сделать несколько глотков из быстро тающего запаса фаларийского рома с транспортов… Хвала Худу, немного полегчало. Капралы снова слились в одного – добрый знак, – он показывает вперед и что-то говорит… – Что? Обожди, Дохлый Ножик, чего ты там сказал? – На склоне напротив, сержант! Видите, нас там ожидает целая армия. Видите? Верхние боги, нам конец! Их тысячи! Нет, больше чем… – Помолчи! Сама все прекрасно вижу… – Но вы не туда смотрите! – Неважно, капрал, куда я смотрю. Главное, что я их вижу, так? Теперь не толпись и найди Урба – его лучше не отпускать далеко, чтоб не убили, дурачок такой неловкий… – Урб не подойдет, сержант. – Это еще почему? – Из-за Мертвоголова, понимаете? Он объявил, что его сердце принадлежит вам… – Его что? Слушай, иди и объясни Травяной Голове, что голову он может забрать обратно, потому что она мне на хрен не нужна, а вот хрен его мне как раз пригодится, сразу же, как только мы поубиваем этих стервецов, а может, и раньше, если представится случай, а сейчас тащи сюда Урба – я за него отчаю… то есть отвечаю с тех пор, как позволила дурню выбить дверь в храме… – Сержант, он не… – Да что ж у тебя голос-то все время меняется?
– Итак, – объявил командующий летерийскими войсками, выстроившимися вдоль гребня, – вот и они. Что скажете, Сиррин Канар? Меньше тысячи? Мне тоже так кажется. И прошли досюда от самого побережья? Невероятно. – Они протянули так далеко, – нахмурился Сиррин, – потому что не желали принимать бой. – Чушь, – не согласился ветеран. – Они сражались ровно столько, сколько было нужно, и делали это превосходно, что могут подтвердить Ханради и его эдур. Странник, меньше тысячи! Чего бы я только ни добился, будь у меня десять тысяч таких бойцов, финадд. Пилотт, Коршенн, Загорье, Трюс, Перешеек – мы бы всех поставили под свою руку. Два года походов, не больше. – Пусть так, – заметил Сиррин, – но этих мы намерены убить всех до единого. – Верно, финадд, – вздохнул командующий. – Намерены. – Поколебавшись, он бросил на Сиррина неожиданно виноватый взгляд. – Не уверен, финадд, что нам представится возможность значительно истощить силы эдур. В конце концов, свое дело они уже сделали, им нужно только врыться в землю позади этих малазанцев – когда бедолаги не выдержат, а это совершенно неизбежно, они побегут прямо на копья эдур Ханради, тут все и закончится. Сиррин Канар пожал плечами. – Я по-прежнему не понимаю, как этим малазанцам взбрело в голову, что им удастся одной тысячей солдат завоевать целую империю. Пусть даже у них есть эта взрывчатка и все остальное. – Вы забываете, финадд, про их жуткое колдовство. – Жуткое в том, что касается скрытности, способности прятаться от наших войск. Только и всего. Сейчас же от этого умения нет никакого проку. Мы видим противника, они открыты нашему взгляду и поэтому умрут. – В таком случае есть смысл приступать, – объявил командующий, пожалуй что несколько резковато, и сделал жест магам, чтобы они выдвигались вперед. Внизу, на просторной равнине, которая для вторгшейся армии – если только ее можно так назвать – станет полем последней битвы, малазанская колонна принялась стремительно перестраиваться в оборонительное кольцо. Командующий хмыкнул: – Они не питают иллюзий, финадд, вы не находите? Им конец, и они это знают. Так что ни бегства, ни какого-либо отступления не будет. Посмотрите! Они останутся там до тех пор, пока не умрут. Теперь, когда силы вторжения выстроились кольцом в самом центре поля, стало ясно, как же их до нелепого мало. Командующий посмотрел на семерых магов, которые сейчас, встав на самом гребне, готовились завершить ритуал, начатый неделю назад. Потом перевел взгляд на кучку малазанцев вдалеке. – Странник, благослови их души, – прошептал он.
Стало очевидно, что атри-преда Биватт, несмотря на все свое нетерпение, в последний момент все-таки решила оттянуть начало битвы, позволив солнцу без помех продолжать его собственный бой с покрывающей морское дно грязью. Увы, подобная задержка была не в интересах Красной Маски, так что начинать пришлось ему. Каждый из летерийских магов находился внутри защитного кольца из солдат, держащих щиты увеличенного размера. Они были вне досягаемости стрел, и тем не менее Биватт не могла не осознавать их уязвимость, особенно когда они начнут призывающий магическую силу ритуал. Ток Анастер, севший на лошадь, чтобы лучше все видеть, ощутил, как шрамы на месте отсутствующего глаза вспыхнули диким зудом, почувствовал, что сам воздух уплотнился и задрожал – двое магов слили сейчас свою волю воедино. Он подозревал, что долго поддерживать ее в таком состоянии они не смогут. Волшебство обязано извергнуться, его придется высвободить. Чтобы оно хлынуло пенными волнами по дну моря, выжигая под собой почву, и врезалось в строй оул’данов. Где от него умрут сотни, быть может, тысячи воинов. Против такого оставшиеся у Красной Маски несколько шаманов были бессильны. Все то, что служило степному племени источником силы, оказалось разорвано, разметано в клочки постоянными перемещениями, осквернением священных мест, бесчисленными смертями воинов, стариков и детей. Культура оул’данов, как начал понимать Ток, рассыпалась на куски. Для того чтобы спасти ее, чтобы возродить свой народ, Красной Маске сегодня требовалась победа, и он готов был заплатить за нее любую цену. В том числе, при необходимости, пожертвовать своими к’чейн че’маллями. За своей странной броней, за мечами, слившимися с конечностями охотника К’елль, за беззвучной речью и своим необъяснимым союзом с Красной Маской Оул’дана к’чейн че’малли оставались рептилиями, кровь их была холодной, а где-то в глубинах мозга, вероятно, еще жили древние воспоминания, память о доцивилизованных временах, о дикости, скрытой в клубке инстинктов. В ледяной крови таилось терпение идеальных хищников. Рептилии. Ящеры долбаные. Примерно в тридцати шагах от того места, где стояли маги со своей охраной, береговой склон переходил в дно древнего моря, сплошную глинистую равнину, из которой кое-где торчали грязные, сплющенные клочки травы. Прошедшие дожди покрыли ее лужами, вода из них сейчас медленно уходила, просачиваясь вниз, в слои ила. К’чейн че’малли закопались в эту грязь, вероятно, еще ночью, пока над древним морем не переставая хлестал дождь. Несмотря на свой огромный размер, они прекрасно умели зарываться, не оставляя ни малейшего следа, – во всяком случае, доступного случайному наблюдателю. В конце концов, никому и в голову не пришло бы, что подобные зверюги могут попросту исчезнуть. Красная Маска более или менее угадал, где именно расположатся маги. Если на то пошло, он сам и подсказал им эти позиции, откуда волны магии, слившись, нанесут наибольший ущерб ожидающим воинам. И Саг’Чурок, и Гунт Мах, восстав, оказались на подходящем расстоянии для внезапной атаки. Многоголосый крик ужаса, когда плоская поверхность у самого берега вдруг вздыбилась – и в следующее мгновение демонические существа, со спин которых текли потоки грязи, устремились вверх по склону, каждое на своего мага. Паническое бегство – солдаты бросились врассыпную, побросав щиты и мечи, – оставило несчастных магов без прикрытия. Они попытались ударить магией… …но поздно – оба клинка Саг’Чурока вылетели вперед, и первый маг практически исчез в облаке из крови и кусков мяса… …но поздно – Гунт Мах, высоко подпрыгнув, опустилась, выпустив когти, прямо на второго мага, который в последний момент попытался увернуться, послышался громкий хруст костей… После чего оба создания развернулись и устремились обратно, двигаясь зигзагом, чтобы избежать осыпающих их стрел. Те, которые все же находили цель, отскакивали или, реже, пробивали толстую чешуйчатую шкуру и застревали – однако ненадолго, мощные движения к’чейн че’маллей быстро заставляли их выпасть. Словно в ответ на эту вспышку внезапного ужаса, гневно запели летерийские рога, клинья начали двигаться вниз по склону, в небо взлетел боевой марш, задающий движению темп, – однако в словах его, вылетающих из глоток потрясенных солдат, слышались визгливые нотки… Вот так запросто, подумалось Току Анастеру, битва и началась. Позади него в припадке восторга приплясывал Торант. И орал: – Красная! Маска! Красная! Маска! Клинья вышли на морское дно и заметно глазу просели, их движение замедлилось. Между ними вне строя двигались легкие пехотинцы, лучники и некоторое количество средней пехоты. Ток видел, как солдаты оскальзываются и падают, как сапоги не могут найти опоры для того, чтобы получилось натянуть тетиву – хаос. Тяжелая пехота в острие клина провалилась уже по колено, задние ряды спотыкались о тех, кто перед ними, ритм песни нарушился, потом она окончательно захлебнулась. Как только все клинья полностью вышли на ровное место, снова запели рога и поступательное движение прекратилось. Пока солдаты восстанавливали построение, было относительно тихо, потом зазвучала новая песня, более глубокая и уверенная, ритм ее также был медленней, будто растянутый, и как нельзя лучше подходил для такого движения, когда между одним шагом и следующим требуется время, чтобы нога успела найти опору. Ток не сумел сдержать восхищения. Уровень управления войском не мог не впечатлять, и похоже было, что все работает как задумано. Они достигнут оул’данских рядов, не нарушив строя. И все равно у них не будет достаточно твердой почвы под ногами, чтобы упереть в нее щиты и как следует размахнуться оружием. Боги, кровопролитие обещает быть жестоким. Даже принимая во внимание всю изобретательность Красной Маски, гением тактики он, на взгляд Тока, отнюдь не являлся. В данном случае он использовал все возможные факторы, дающие ему хоть какое-то преимущество, не дав повода для упреков в некомпетентности. Если бы не к’чейн че’малли, битва могла бы закончиться уже сейчас. В любом случае следующий за этим сюрприз Красной Маски ни для кого уже сюрпризом не был – и не мог быть.
Натаркас, чье лицо под красной маской было мокрым от пота, перевел коня из карьера в галоп. Все вокруг него громыхало. Вместе с ним по равнине скакало две тысячи отборных воинов. По мере того как темп галопа ослабевал, они начали брать на изготовку копья и опускать щиты, чтобы прикрыть живот, бедро и грудь. Натаркас провел свою конницу под дождем на восток по морскому дну, потом к северу и, наконец, как только первый луч зари лизнул мрак, – на запад. К восходу они заняли позицию на треть лиги позади летерийцев. Выстроились клином – сам Натаркас выбрал себе место в середине шестого ряда. И стали ожидать первых звуков битвы. Инструкции Красной Маски были предельно четкими. Если вражеские разведчики их обнаружат, следует ждать и дальше, прислушиваясь к сражению еще два оборота колеса. Если же они придут к выводу, что еще не замечены – и что тем самым имеется шанс для внезапной атаки, – при первых же звуках боя Натаркасу надлежало обрушить свою конницу на тыловые построения вражеских сил, где, вне всякого сомнения, окажутся тисте эдур. Никаких отклонений от этого плана не допускалось. На заре к Натаркасу подъехали его собственные разведчики и доложили, что они обнаружены конным разъездом эдур. Мысли Натаркаса вернулись к тому, что вчера говорил Красная Маска. «Натаркас, понимаешь ли ты, почему, если тебя обнаружат, ты должен ждать? Не атаковать сразу? Нет? Я объясню тебе. Если тебя увидели, я должен иметь возможность использовать это обстоятельство здесь, на дне моря. Ты должен ждать два оборота колеса и ничего не делать. Этим ты свяжешь тисте эдур, которым тоже придется остаться на месте. Возможно также, что на тебя направят синецветскую конницу, и если они атакуют, позволь им себя преследовать – да, уведи их прочь и продолжай уводить! Ни в коем случае не вступай с ними в бой, Натаркас! Тебя уничтожат! Пусть их конница уйдет как можно дальше – понимаешь, тогда их все равно что не будет, и Биватт не сможет ими воспользоваться. Это очень важно! Ты понял мой приказ?» Да, он понял. Если внезапности достичь не удастся, он должен увести своих оул’данов… прочь. Словно трусов. Однако один раз они уже проявили трусость – и знание это жгло сердце Натаркаса словно огнем. Муки эти становились невыносимыми всякий раз, когда он видел мезлана, Тока Анастера, того самого одноглазого чужака, служившего живым напоминанием о временах такого позора, что у Натаркаса перехватывало дыхание при одной мысли о нем. Он знал, что его воины чувствуют то же самое. Пустоту внутри, мучительную потребность дать ответ, опровергнуть прошлое – тем единственным способом, который у них оставался. Да, их обнаружили. Но они не побегут. И ждать тоже не будут. Они поскачут туда, откуда доносятся звуки боя. Чтобы увидеть ненавистного врага – и атаковать! Искупление. Знакомо тебе это слово, Красная Маска? Нет? Тогда мы покажем тебе, что оно значит.
– Сестра Тень, они на подходе! – Брол Хандар подтянул ремешок шлема. – Копья к бою! – проревел он своим воинам, и вдоль всей передовой линии глубиной в две шеренги сверкнули, опускаясь, железные наконечники. Передний ряд встал на колени, направив упертые в землю копья на уровень груди приближающихся лошадей, второй остался на ногах, готовый бить прицельно. – Приготовить щиты! – Воины третьего ряда, сделав полшага вперед, выставили щиты, прикрывая воинов второго ряда чуть ниже сжимавших копья рук. Брол повернулся к одному из своих посыльных: – Передай атри-преде, что мы отражаем кавалерийскую атаку и что я настоятельно рекомендую ей отдать приказ синецветцам садиться на коней и ударить во фланг. Чем быстрее мы закончим здесь, тем раньше сможем присоединиться к битве на морском дне. Он некоторое время смотрел вслед быстро удаляющемуся юному воину. Клинья, насколько он понимал, уже вышли на равнину и наступали, используя тактику медленного шага, которую Биватт изобрела, чтобы бороться с грязью. Скорее всего, они уже сблизились с оул’данами, но еще не соприкоснулись. Для этого момента атри-преда имела наготове еще одну тактику, и Брол Хандар мог лишь пожелать ей удачи. Гибель магов в самом начале битвы была мрачным предзнаменованием, и тем не менее уверенность наместника начала крепнуть. Эти идиоты нас атакуют. Скачут прямо на лес копий. Это же самоубийство! Он понял, что только теперь всему этому может настать конец. Этой абсурдной войне. К закату не останется в живых ни одного оул’дана. Ни одного. Грохот копыт. Копья опущены, лошадиные шеи вытянуты вперед, всадники низко наклонились в седлах – ближе, ближе, и потом сразу начался хаос.
Никакую лошадь невозможно заставить скакать прямо на ощетинившуюся копьями стену. Внутри клина оул’данских копейщиков находились конные лучники, и когда масса всадников оказалась в сотне шагов от эдур, лучники привстали на стременах и осыпали их тучей стрел. Эдур первого ряда, стоящие на коленях с упертыми в землю древками копий, облокотили прямоугольные летерийские щиты прямо о плечи – лучшее, что они могли сделать, когда обе руки заняты копьем. Следующий за ними ряд был прикрыт понадежней, однако «изгородь из копий», как это называлась у летерийцев, все же была уязвима. Воинов разворачивало на месте бьющими в них стрелами, они вопили от боли. Линия заволновалась, закачалась, в ней вдруг открылись бреши. Лошадь нельзя заставить скакать на ощетинившуюся копьями стену. Однако хорошо тренированная лошадь может врубиться в человеческую массу. А там, где копья все еще торчат на высоте лошадиной груди, через них можно перепрыгнуть. Вторая туча стрел взмыла в воздух на сорока шагах. Третья – на десяти. К тому моменту, как в него ударил атакующий клин, фронт квадрата эдур был уже в полном расстройстве. Животные взлетали вверх, изо всех сил пытаясь миновать копья первого ряда, там их встречал еще один ряд железных наконечников – но те древки не были уперты в землю. Зазубренные наконечники вонзались в кожаные пластины и в плоть под ними, но многие копья удалось оттолкнуть назад или вбок. Сквозь бреши в передней линии кони врывались в ряды эдур, отшвыривая одних, топча других. Копья ударяли в отшатывающиеся от них тела, отлетали в сторону от подставленных в последний миг щитов, целовали лица и глотки, заливая все вокруг реками крови. Брол Хандар, который находился позади своего квадрата эдур, в ужасе смотрел, как сплошной строй арапаев дрогнул, дернулся назад и начал неудержимо складываться вдвое вокруг своего фронта. Глубоко вошедший клин оул’данов стал, словно взорвавшись, распространяться внутрь пришедшего в беспорядок квадрата. Удар отбросил попавших под него воинов, они посбивали с ног тех, кто за ними, волны от удара разошлись таким образом по всему строю. Там, где в гуще спотыкающихся, толкающих друг друга эдур находились оул’даны, засверкали мечи – копья уже успели переломиться, разлететься в щепки или застрять в телах. Дикари с жуткими воплями рубили направо и налево. Лошади падали, брыкаясь, в агонии лупили копытами всех вокруг. Копья, нацеленные снизу вверх, вышибали из седла их всадников. На месте некогда ровного квадрата кипело безумие. Лошади продолжали падать, другие попятились обратно, несмотря на визг пытающихся остановить их всадников. Копья продолжали выбивать их из седел, над упавшими смыкалась пехота. Внезапно оказалось, что оул’даны пытаются отступить, а эдур двинулись вперед, фланги квадрата вытягивались, чтобы замкнуть всадников внутри. Кто-то громко орал на Брола Хандара. Кто-то рядом – обернувшись, он увидел одного из посыльных. Тот, лихорадочно жестикулируя, указывал на запад. Где выстраивалась для атаки синецветская кавалерия. Брол Хандар какое-то время не мог оторвать взгляда от рядов конницы вдалеке – сверкающие на солнце наконечники копий вздеты вверх, лошади вертят головами, – потом очнулся: – Играйте «Сомкнуть ряды»! Квадрату прекратить преследование! Сомкнуть ряды, пусть враг отступает! Мгновение спустя взревели рога. Оул’даны не поняли, что произошло. Уже охваченные было паникой, они решили, что внезапно прекратившие наступать эдур предоставили им шанс. Стараясь поскорее выйти из боя, всадники хлынули прочь, избегая любого контакта с неприятелем – двадцать шагов, – лучники, развернувшись в седлах, выпускают стрелы – сорок, пятьдесят шагов, меднолицый командир кричит на воинов, требуя отступать, чтобы изготовиться для новой атаки, – с запада раздается грохот копыт, и командир, обернувшись, видит, как на его смешавшиеся порядки надвигается смерть. Его собственная и его воинов. Брол Хандар видел, как командир изо всех сил пытается развернуть свои силы, перестроить, бросить измученных, покрытых кровью животных и столь же измотанных всадников во встречный бой – но было уже поздно. Воины увидели, что на них надвигается, раздались крики ужаса. Суматоха вдруг усилилась, потом от группы стали отрываться всадники, пытаясь уйти… В этот миг в них ударила синецветская кавалерия. Брол Хандар снова перевел взгляд на своих арапаев – Сестра Тень, как же нам досталось! – Играть медленное наступление! – приказал он, шагая вперед и обнажая меч. – Мы закончим то, что не успеют синецветцы. – Я хочу добраться до этих мерзавцев. До каждого! Чтобы орали от боли, умирая под нашими мечами! Внутри у него распускался темный, яростный вихрь. Сегодня он будет убивать в свое удовольствие. Здесь. Сейчас. О, что за удовольствие!
Когда атака синецветцев прошла сквозь оул’данскую конницу, широкое лезвие копья ударило Натаркаса – который все еще выкрикивал своим воинам команды разворачиваться – в голову. Оно прошло сквозь левый висок, прямо под бронзовым ободом шлема. Разбило височную кость черепа, а также скулу и орбиту глаза. Потом вошло еще глубже, в мозг и носовую полость. В его сознании расцвела тьма. Под ним – он еще падал из седла, ударом его развернуло, и копье высвободилось – его собственная лошадь пошатнулась, когда в нее врезался конь атакующего; потом, когда вес тела Натаркаса вдруг исчез, животное рванулось прочь, пытаясь найти место подальше от этой бойни, от этого ужаса. Перед ней оказалась лишь широкая равнина, по которой неслись еще два коня без всадников, задирая головы вверх, радуясь внезапно наступившей свободе. Лошадь Натаркаса устремилась следом за ними. Переполнявший ее сердце хаос ослабевал, угасал, отлетал прочь с каждым исполненным восторга вдохом саднящих легких. Свободна! Навсегда! Свободна! Никогда больше!
На морском дне клинья тяжелой пехоты продолжали продвигаться вперед под градом стрел, который теперь сделался непрерывным. Стрелы отлетали от поднятых вверх щитов, от шлемов и забрал, иной раз находили цель, если им помогали щель в доспехах или случайный рикошет. Солдаты вскрикивали, спотыкались, потом либо снова выпрямлялись, либо пытались рухнуть – однако этих последних вдруг с обеих сторон хватали руки, соседние тела придвигались ближе, не давая упасть, лишь ноги теперь не шагали, а бессильно волочились, пока жизнь изливала свой багряный дар в перемешанную множеством сапог грязь внизу. Те же руки постепенно проталкивали мертвых и умирающих вперед, в первые ряды. Руки оттуда тянулись назад, хватали, тянули, потом – толкали еще дальше вперед. Все это время не прекращалась заунывная песня, паузы в ритме отмечали время, нужное, чтобы найти опору для ноги. До оул’данов на сухих островках двадцать шагов, уже можно видеть их лица, сверкающие глаза, полные ненависти или страха. Медленное продвижение не могло не нервировать стоящих в ожидании оул’данов. Составленные из людей копейные наконечники придвигаются все ближе и ближе. Огромные железные клыки, неумолимо увеличивающиеся в размерах, шаг, пауза, шаг, пауза, шаг. Восемь шагов. Утыканные стрелами тела полетели вперед от первых рядов атакующих, раскинув руки, плюхнулись в грязь. За ними последовали щиты. Сверху на все это, проталкивая все глубже и глубже, ступили первые сапоги. Непрерывный, словно бесконечный поток тел и щитов. Последние шесть шагов оказались вымощены помостом из плоти, кожи, дерева и брони. В клинья ударил дождь дротиков, отбрасывая солдат назад и вниз, однако их тела с леденящим душу безразличием продолжали сейчас толкать вперед из задних рядов. Раненые истекали кровью. Раненые, крича, захлебывались в грязи. Клинья словно бы начали подниматься, вытягивая себя из жижи, однако ритм песни не изменился. Четыре шага. Три. С оглушительным ревом наконечники гигантских клиньев устремились вперед. На человеческую плоть, на выставленные навстречу щиты и копья. На оул’данов. Каждый сейчас мечтал о победе. О бессмертии. И ни один не собирался сдаваться. Солнце, восхищенно пылая жаром, взирало вниз, на К’усон Тапи, где две цивилизации вцепились сейчас друг другу в глотки. В последний раз.
Быть может, в конечном итоге решение и окажется фатальным, однако он его принял. Когда они построились «черепахой», Скрипач со своим взводом вызвался подменить наиболее потрепанные части Кенеба на западной ее стороне, а остальные бывшие в поселке взводы к нему присоединились. Так что теперь ему не требовалось стоять лицом к лицу с огромной летерийской армией и ее магами, Худ их забери. Нет, теперь они ждали здесь, а напротив собиралась все более и более плотная масса тисте эдур. Перетрусил? Он не был уверен, и судя по тому, что читал в глазах остальных сержантов – если не считать Хеллиан, которая нацелилась было на Мертвоголова, вернее на то, что у него между ног, пока не вмешался Аккурат, – они тоже не были уверены. Вот и ладно. Просто я не хочу смотреть, как смерть обрушивается на меня с высоты. Трусость ли это? Ну да, как ни посмотри, чем это еще может быть? Однако тут вот какое дело. Страха-то я и не чувствую. Нет, все, чего он сейчас хотел, помимо того, разумеется, чего сейчас столь откровенным образом хотела Хеллиан, так вот, все, чего он хотел, – умереть в бою. Видеть лицо того ублюдка, который меня убьет, чтобы, в последний миг встретившись с ним глазами, передать ему весь смысл, который заключен в смерти, всегда был заключен и всегда будет… в чем бы он там ни состоял, и будем надеяться, что я смогу объяснить это своему убийце лучше, чем мне самому – все те, кто пал от моей руки. Молитва вроде как выходит годная. Только я не тебе молюсь, Худ. И вообще, будь я проклят, если знаю, кому молюсь, но и это тоже неважно. Его солдаты копали окопы и особо не разговаривали. Им выдали мешок взрывчатки, где в числе прочего оставалось еще две «ругани», и хотя этого было совершенно недостаточно, все же имело смысл отрыть окопы, чтоб было где укрыться, когда начнут рваться «шрапнели», «ругань» и все остальное. При том условии, будь оно все проклято, если сражаться вообще придется. Значительно более вероятно, что по малазанцам прокатится магия и возьмет их костлявыми пальцами за глотки, заодно выжигая кожу, мускулы, внутренности, выжигая даже последние отчаянные крики ярости. Скрипач пообещал себе, что его последний крик будет проклятием. И весьма существенным. Он смотрел на ряды тисте эдур. Спрут рядом с ним пробормотал: – Смотри-ка, им это все тоже не нравится. Скрипач просто промычал в ответ, даже без слов. – Вон тот – их командир, пожилой, с сутулыми плечами. Все, кому не лень, перед ним стелются. Я думаю его убрать, Скрип – «руганью». Послушай… да ты вообще меня слышишь? Как только пойдет волна магии, нам имеет смысл вылезти из окопов и атаковать ублюдков, так их растак. В сущности, неплохая идея. Скрипач, моргая, смотрел на сапера, потом кивнул. – Передай остальным. В этот момент к ним подбежал один из солдат Тома Тисси. – Приказы от Кулака, – выдохнул он, озираясь вокруг. – Где ваша капитан? – Держит где-нибудь Клюва за ручку, – ответил Скрипач. – Можешь передать мне. – Хорошо. Приказ – держать «черепаху», противника не атаковать. – Да какого хера… – Молчать, Спрут! – оборвал его Скрипач. Посыльному же кивнул и уточнил: – Как долго? Ответом ему был вполне бессмысленный взгляд. Махнув идиоту рукой, чтобы проваливал, он снова повернулся и начал разглядывать тисте эдур. – Да чтоб его, Скрип! – Расслабься, Спрут. Когда настанет момент, тогда и атакуем, договорились? – Сержант? – Флакон внезапно выполз наружу из своего окопа, на его лице читалось напряжение. – Что-то… что-то происходит… В этот самый момент со стороны хребта на востоке раздался леденящий душу звук – словно из земли одновременно вырвали десяток тысяч якорных цепей, – и в небеса поднялась бурлящая стена убийственной магии. Темно-фиолетовая, пронизанная багровыми жилами, процарапанная поверху черными молниями, она поднималась все выше и выше… – Худовы яйца! – выдохнул Спрут, выпучив глаза. Скрипач просто смотрел. Он уже видел такую магию раньше, на северном побережье Семи Городов. Только тогда с ними был Быстрый Бен. Но у Флакона тоже есть его… он протянул руку и подтянул мага поближе: – Слушай! Она сейчас… – Нет, Скрип! Ее нигде нет. Я ее не чувствую с самой высадки. Прости… Скрипач отшвырнул его обратно. Стена поднялась еще выше. Тисте эдур у западной кромки поля боя вдруг попятились назад. – Надо атаковать сейчас! – заорал Спрут. – Скрипач! Атакуем! Но он не мог пошевелиться. Не мог ответить, какими бы ругательствами ни осыпал его Спрут. Только смотрел, задирая голову все выше и выше. Слишком много магии. – Верхние боги, – пробормотал он. – Еще говорят что-то о сверхубийстве… Убежать вот от этого? Никаких шансов. Спрут тянул его куда-то. Разозлившись, Скрипач оттолкнул сапера с такой силой, что тот чуть не упал. – Куда тут, на хер, бежать, Спрут? Вот от этого? – Но эдур… – Их тоже накроет – неужели не видишь? – Иначе никак – когда эту магию высвободят, управлять ей уже никто не сможет – никто. – Этих эдур, Худ их забери, подставили, Спрут! – О да, летерийцы желают избавиться от своих господ – просто мы в качестве союзников им для этого не нужны. Нет, они все сделают по-своему и избавятся от обоих врагов одновременно, чтоб им провалиться…
В трех сотнях шагов к западу Ханради смотрел на летерийскую магию. И тоже сразу все понял. Все понял. – Нас предали, – произнес он, скорее даже себе самому, чем окружающим воинам. – Этот ритуал – его готовили не один день. Возможно, даже неделями. Когда магию высвободят… Она уничтожит все в западном направлении на многие лиги. Что же делать? Отец Тень, что же делать? – Где мои к’риснан? – резко потребовал он, обернувшись к адъютантам. Двое эдур, с пепельно-белыми лицами, спотыкаясь, шагнули вперед. – Вы сумеете нас защитить? Ни один не ответил и даже не посмел поднять на Ханради глаза. – Разве вы не можете воззвать к Ханнану Мосагу? Дотянитесь же наконец до седы, мерзавцы! – Вы не понимаете! – проорал в ответ один из к’риснан, еще недавно – молодой эдур. – Нас бросили! Нас – всех – бросили! – Но Куральд Эмурланн… – Да, он снова пробудился! Но мы не можем до него дотянуться! И седа тоже! – А та, другая сила? Хаос? – Она оставила нас! Бежала! Ханради уставился на колдунов. Потом обнажил меч и хлестнул одного поперек лица, разрубив переносицу и разрезав оба глазных яблока. Тот с визгом отшатнулся, охватив лицо руками. Шагнув вперед, Ханради вонзил меч в уродливую грудь существа. Хлынувшая кровь была почти черной. Выдернув оружие, Ханради повернулся к другому, который в страхе присел. – Вы, колдуны, – сказал бывший король хрипло, – и есть всему причина. Всему этому. – Он шагнул ближе. – Хотел бы я, чтобы на твоем месте сейчас корчился сам Ханнан Мосаг… – Подождите! – внезапно взвизгнул к’риснан, тыкая пальцем на восток. – Им отвечают! Отвечают! Ханради обернулся, его глаза не без труда нашли малазанцев – волна летерийской магии поднялась так высоко, что все поле боя накрыла густая тень. Над сбившимися в кучку солдатами поднималось слабое сияние. Серебристое, чуть пульсирующее. Ханради резко расхохотался: – Вот это убожество и есть ответ? Он наполовину занес свой меч. – Не надо! – закричал к’риснан. – Подождите! Да смотрите же вы, болван! Смотрите! Он посмотрел – еще раз. Увидел, как купол серебристого света растет, распространяется, чтобы накрыть весь отряд, – как он становится толще, теряет прозрачность… Последний к’риснан ухватил его за руку: – Да послушайте же вы! Это такая сила – Отец Тень! Такая сила… – Она выдержит? – потребовал ответа Ханради. – Она устоит против летерийской магии? Ответа в покрасневших глазах к’риснана он не увидел. Она не сможет – сам видишь, какая она все еще крошечная – против такой огромной волны… Но… ей ведь и не нужно быть больше? Она их всех укрыла. – Играть наступление! – заорал он. – Бегом марш! На Ханради вытаращили глаза, но он указывал сейчас пальцем на мерцающий купол неведомой силы: – В крайнем случае попробуем укрыться сразу за ним. А сейчас – вперед! Все до единого!
Клюв, у которого раньше было другое имя, не такое интересное, в тот день играл в пыли на полу старого амбара, куда теперь уже никто не заходил и который стоял вдали от остальных строений поместья, так далеко, что можно было вообразить – он сейчас один в покинутом всеми мире. В мире, где не происходит ничего плохого. Играл он с никому не нужными кусками воска, он их подобрал в мусорной куче у задней стены главного здания. От тепла его ладоней воск менял форму, словно это была магия. Он мог лепить восковым фигуркам лица и даже создавать целые семьи, подобные тем семьям в селе, где мальчики и девочки его возраста работали вместе с родителями, а когда не работали – играли в лесу и всегда много смеялись. Там его и нашел брат. Лицо у брата было печальным, Клюв старался лепить своим восковым фигуркам совсем другие лица. Брат принес с собой моток веревки и стоял сейчас в дверном проеме – давным-давно распахнутые настежь двери совсем заросли и не закрывались. Клюв, у которого тогда было не такое интересное имя, заметил в глазах у брата внезапную горечь, но потом она растворилась, он слабо улыбнулся, и у Клюва отлегло от сердца, потому что он терпеть не мог, когда старший брат куда-нибудь уходит, чтобы поплакать. Старшие братья не плачут, если бы это он был старший брат, он бы… ну, никогда бы не плакал. Брат подошел к нему и, все так же слабо улыбаясь, сказал: – Ты должен уйти, малыш. Забирай игрушки и уходи. Клюв вытаращил глаза. Брат его никогда ни о чем таком не просил. Они всегда делили с ним амбар. – А ты не хочешь со мной поиграть? – Не сейчас, – сказал брат, и Клюв увидел, что его руки дрожат, а это значит, в доме опять случилось что-то плохое. Что-то из-за матушки. – Давай поиграем, тебе станет легче, – предложил Клюв. – Я знаю. Но лучше не сейчас. – А потом? – Клюв уже собирал своих восковых селян. – Посмотрим. Некоторые решения совсем не похожи на решения. Иногда выбор происходит сам собой, как будто никто его и не делал, в детстве все было устроено именно так, да и во взрослой жизни тоже. Сжимая в руках восковых селян, Клюв вышел из распахнутых дверей на солнце. Летом всегда так хорошо – солнце было настолько жарким, что селяне, когда он расставил их на старом придорожном камне, который ничего уже не значил, заплакали от счастья. До камня было всего восемнадцать маленьких Клювовых шагов, когда-то он стоял, прежде чем упасть, на повороте дорожки, где она спускалась вниз, к мостику и ручью, в котором жили пескари, но потом ручей пересох, а все пескари умерли, поскольку им нужна вода, чтобы дышать. Расставив фигурки в ряд, он решил, что ему нужно что-то спросить у брата. Решение, выбор, все само собой. Что именно он хотел спросить? Воспоминания об этом не осталось. Воспоминание ушло, растаяло. День был очень жарким. Подойдя к входу, он увидел, как его брат – который сидел, свесив ноги, на краю шедшей поверху галереи – соскользнул вниз. Но не упал на пол. Ему не дала веревка вокруг шеи. Тогда его брат – лицо которого потемнело, глаза выкатились, а язык вылез наружу – начал плясать в воздухе, в падающих сквозь дыры в крыше пыльных солнечных лучах. Клюв бросился к нему – в игре с веревкой, в которую играл его брат, что-то пошло не так, он мог задохнуться! Обхватив руками дергающиеся ноги брата, он изо всех сил постарался его поднять. Он стоял там и, наверное, кричал, хотя, быть может, и нет – амбар был заброшенный, стоял на отшибе, если звать на помощь, никто бы все равно не услышал. Брат попытался отшвырнуть его ногами. Он бил кулаками ему по макушке – больно, но не слишком, руки едва доставали, потому что Клюв был младше брата и совсем еще мал ростом. Так что он держал. Мышцы его рук горели огнем. Плечи. Шея. Ноги тряслись, потому что ему пришлось встать на цыпочки – когда он попробовал держать ниже колен, брат согнул ноги и опять начал задыхаться. Горело уже везде. Все тело Клюва. Ноги больше не выдерживали. Руки тоже. Когда они не выдерживали, брат задыхался. По рукам и лицу Клюва потекла обжигающая моча. Потом запахло даже хуже, с братом такого никогда не случалось – и все ведь из-за какой-то так некстати захлестнувшейся веревки! Клюв больше не мог держать, когда ты младший брат, иной раз бывает слишком трудно, а он как раз младшим и был. Старший брат наконец перестал брыкаться, мускулы его ног расслабились, обмякли. Два пальца одной руки слегка гладили Клюва по волосам, но шевелились они лишь тогда, когда шевелился сам Клюв – значит, с ними было то же, что и с ногами. Хорошо, что брат перестал бороться. Наверное, он все-таки сумел ослабить петлю на шее и сейчас отдыхает. Хорошо – потому что Клюв уже упал на колени, изо всех сил обнимая ступни своего брата. И не вставал. Пока, через три колокола после заката, один из отправившихся на поиски конюхов не заглянул в амбар с фонарем. К тому моменту вечернее солнце уже непоправимо испортило селян Клюва, их лица искривились в горестных гримасах, и Клюв за ними не вернулся, не стал лепить им новые лица. Фигурки так и остались на придорожном камне, который уже ничего не значил, с каждым днем все больше оседая под солнцем. С того дня, когда он в последний раз видел брата, в доме случилось много плохого. Но продолжалось оно совсем, совсем недолго. Он не знал, почему сейчас, зажигая внутри себя все свечи до одной, чтобы осветить мир и спасти своих друзей, думает о брате. Очень скоро он перестал чувствовать тех, кто его окружает, от них остались разве что смутные пятна. Капитан, Кулак, все солдаты, что были его друзьями, – он позволил свету распуститься и обнять их всех, чтобы укрыть от страшной, темной магии, что грозила обрушиться прямо им на головы. Магия стала слишком могучей, тем семи магам ее уже не удержать. Они создали нечто такое, что теперь уничтожит их самих, однако Клюв не мог позволить, чтобы оно повредило его друзьям. Поэтому он зажег свой свет еще ярче. Сделал его твердым. Хватит ли этого? Он не знал, но хватить должно, потому что без друзей никого и ничего быть не может. Ярче, жарче, так горячо, что свечи разбрызгались каплями воска, и каждая капля сияет ярко, словно солнце. И когда вспыхнули все разноцветные свечи, получилось так, что цвета, смешавшись, стали белым. И не только это – когда одна свеча за другой присоединялись к исходящему из него потоку, Клюв чувствовал, что с него смывается, счищается некая грязь, жрецы называют это очищением, хотя ничего-то они об очищении не знают, оно не имеет ничего общего с приношениями крови или денег, с тем, чтобы голодать или истязать себя, чтобы читать мантры, пока мозг окончательно не онемеет. Ничего подобного. Очищение, как теперь понял Клюв, – это навсегда.
Все вокруг сияло, словно освещенное яростным внутренним огнем. Почерневшие обгорелые стебли стремительно распускались. Камни сверкали, словно драгоценные. Сияние бушевало со всех сторон. Скрипач видел своих солдат, видел насквозь в пульсирующих вспышках, до костей, до сгрудившихся под ребрами органов. Видел, что одна сторона тела Корика – ребра, левая рука, плечо, бедро – вся покрыта следами давнишних переломов. Видел три вмятины от костяшек пальцев на черепе Спрута под сделавшимся прозрачным шлемом – его стукнули в беззащитном младенчестве, когда кости были еще мягкими. Видел между ног Улыбки все те повреждения, что она сама себе нанесла. Видел, как в теле Корабба Бхилана Тэну’иласа течет кровь, способная уничтожить любую злокачественную опухоль, – а рак покушался на него постоянно, вот только ничего поделать не мог. Тот даже недомогания не чувствовал. Увидел, каквнутри Флакона переливаются волны первобытной силы, ничем не управляемое сверкание – но он еще научится. Он научится. Капрал Битум согнулся в три погибели в своем окопе, исходящий от него свет кажется твердым, словно железо. Он видел больше, чем хотелось бы простому смертному, и во всех остальных, однако не мог закрыть глаз, не мог отвести взгляда. Геслер и Ураган окутались золотым огнем. Даже волосы и борода Урагана превратились в золотые нити, с лица его словно бы струились потоки нечеловеческой, зверской красоты – так этот болван еще и хохочет! Внешний мир исчез за сплошной округлой стеной серебряного пламени. За ней двигались неясные тени – действительно, он только что видел тисте эдур, бегущих сюда в надежде укрыться. Скрипач обнаружил, что уже стоит лицом к стене, потом – что идет к ней. Потому что есть неважное и есть важное. Он шагнул в серебряный огонь, почувствовал, как пламя пронизывает насквозь все его тело, не жжет и не холодит, не ранит и не радует… Он пошатнулся, ошеломленно моргая, – в каких-то десяти шагах от него вжались в землю сотни эдур. Ожидая смерти.
Ханради стоял на коленях, вперив взгляд в небо, уже наполовину скрытое черной стеной извивающегося безумия. Верхушка волны начала рушиться вперед. Неожиданное движение внизу заставило его отвести глаза от небес. Он увидел малазанца, превратившегося сейчас в белого призрака – целиком, и волосы, и борода, – болтающиеся на поясе костяшки пальцев сверкали сейчас будто отшлифованные, как и его оружие, и броня. Словно все это только что отдраили и отполировали, даже ремешки выглядели новенькими, без единой складки. Малазанец взглянул ему в глаза серебряными зрачками, поднял идеальную, как у статуи, руку и поманил к себе. Ханради встал и отбросил в сторону меч. Его воины это увидели. Его воины тоже отбросили оружие и шагнули вперед, а серебристый купол сразу же устремился им навстречу. Раздался душераздирающий вопль, и Ханради, обернувшись, увидел, как его последний к’риснан окутался пламенем, – ослепительная вспышка, и от несчастного колдуна осталась лишь осыпающаяся на землю зола…
Клюв был только рад их спасти. Он понял, чего хочет сержант. Увы, изуродованный маг очищение пройти уже не мог. Слишком мало он сумел сохранить собственной души. Остальные – что ж, они были изранены, переполнены горечью, которую нужно было излечить, что он и сделал. Все это было совсем нетрудно. Ничего уже не было трудно… В это мгновение волна летерийской магии обрушилась вниз. Летерийский командующий не мог видеть поля битвы, не мог видеть ничего, кроме набухшей, бурлящей стены жадной магии. От которой, громко шипя, исходила неумолимая жажда разрушения. Когда волна стала валиться вниз, стало ясно, что ей никто уже не управляет. Командующий, рядом с которым пригнулся к земле Сиррин Канар, увидел, как все семеро магов, словно схваченные невидимой рукой, оторвались от земли и полетели следом за падающей стеной. Сперва они еще вопили и размахивали руками, потом, за мгновение до того, как исчезнуть в черной туче, брызнули во все стороны кровью и разлетелись на куски. Магическая волна, содрогнувшись, обрушилась на поле. Удар. Солдат посбивало с ног. Лошади падали набок, всадники вываливались из седел, те, кто не успел, оказались придавлены обезумевшими животными. Гребень холма словно пошел волнами, изогнулся, внезапно просел – солдаты посыпались вниз, погребаемые под собой оползнями, что понеслись к полю битвы. Раскрытые рты, неслышные в реве столь громком, что казался тишиной, вопли, ужас на лицах… Рухнувшая волна взорвалась и разлетелась…
Клюв не удержался на ногах под чудовищным весом, под невыносимой жаждой. Однако отступать было нельзя. Вместо этого он выпустил на волю заключенный внутри него огонь, сжигая все свечи без остатка, сжигая все. Его друзья, единственные, кого он знал. Выжить они, как он теперь понимал, могут только через очищение. Очищение его любовью к ним ко всем – тем, кто ему улыбался, кто смеялся вместе с ним. Хлопал по плечу, иной раз ерошил волосы. Ему хотелось бы напоследок увидеть капитана, быть может, даже поцеловать ее. Хотя бы в щеку, хотя он, конечно, предпочел бы оказаться… смелей. Но, в конце концов, он был лишь Клювом и никак не мог делать два дела одновременно. Он лишь крепче сжал объятия, когда мышцы его рук загорелись огнем. Плечи, шея. Ноги. На этот раз он сможет продержаться, пока его не найдут. Жгло очень сильно, все прямо-таки пылало, но больно не было. Очищение смыло всю боль. Тяжесть была немыслимой и становилась все тяжелей, но он ее удержит. Удержит своих братьев, своих сестер, тех, кого он так любит. Своих друзей.
Летерийская магия распалась, обратилась в облака белого пламени, смерчами, взмывшими в небеса и там растаявшими. Отдельные ее осколки, сочась черным дымом, впились в землю по разные стороны от светящегося купола. Потом волшебство исчезло. Командующий с трудом поднялся на ноги, непонимающе взирая на поле битвы. По обе стороны от него точно так же пытались встать солдаты. Появились посыльные, один, споткнувшись о все еще стоящего на коленях Сиррина Канара, чуть с ним не столкнулся. Женщина. Что-то пытается до него донести, указывает на юг. – …высадка! Еще одна малазанская армия! Их тысячи! Со стороны реки! Ветеран, нахмурившись, глядел на женщину, на ее вымазанное грязью лицо, панически бегающие глаза. Он снова перевел взгляд на поле битвы. Купол начал мерцать, угасать. Но он выдержал. Он продержался достаточно долго. – Объяви моим офицерам, – приказал командующий посыльной, – готовность развернуть порядки и двигаться маршем к реке – как далеко? Они успели захватить плацдарм? – Если мы двинемся к реке, как раз с ними встретимся. Да, как я и докладывала, они уже высадились. В реку вошли огромные боевые корабли, их там десятки. Кроме того… – Бегом марш! К офицерам! Поднявшийся наконец на ноги Сиррин попытался возразить: – Но как же те, внизу?.. – Пусть треклятые эдур с ними разбираются, Сиррин. Ты хотел, чтобы эдур как следует досталось, – считай, твоя мечта сбывается. Нам нужно идти на перехват основной армии, и немедленно! Наконец-то правильная, меч против щита, битва, в которой солдат может умереть с честью.
Капитана Фарадан Сорт, как и большинство солдат неподалеку от Клюва, мощью его магии сбило с ног. Она не сразу пришла в себя, серебряное сияние еще пульсировало в предсмертной агонии, но увидела она… белизну. Сверкающее оружие и доспехи. Белые как снег волосы, лица, с которых исчезли шрамы. Обалдевшие фигуры, застывшие, словно прекрасные статуи, среди побегов заполнившей все ярко-зеленой травы, что, казалось, растет прямо на глазах. Она обернулась к Клюву. Чтобы гореть, огню нужно топливо. Чтобы спасти их всех, Клюв потратил все свое топливо без остатка. Фарадан Сорт в ужасе обнаружила прямо перед собой осевшую кучу пепла и горелых костей. Хотя нет, во всем этом был некий порядок, определенная форма – если бы только слезы не мешали ее разглядеть. Ох. Кости рук, казалось, охватили колени, а поверх них лежал треснувший череп. Словно прячущийся в чулане ребенок, который пытается сжаться, сделаться очень маленьким… Клюв. Нижние боги… Клюв.
– Не думаете вернуться к оружию? – спросил Скрипач предводителя эдур. – Я это в том смысле, что, если вы желаете продолжить, мы не против. Пожилой воин лишь покачал головой: – Хватит с нас империи. Потом добавил: – Если вам будет угодно нас отпустить. – Подозреваю, среди нас найдется немало желающих перебить вас всех здесь и сейчас. Кивок. – Однако, – продолжил Скрипач, за спиной которого начали собираться солдаты, сверлившие взглядами тисте эдур – те отвечали тем же, – геноцид в наши намерения не входит. А вы что же, оставляете без защиты собственного императора? Воин указал рукой на север. – Наши деревни отсюда далеко. Некоторые эдур остались там, без нас им тяжко. Я увожу своих воинов домой, малазанец. Отстраивать все заново. Ждать, пока наши семьи к нам присоединятся. – Тогда вперед! Старейшина тисте эдур поклонился. И добавил: – Если бы только я мог… вернуть назад… то, что мы сделали. – Скажи мне вот что. Ваш император – его можно убить? – Нет. Больше никто ничего не сказал. Скрипач смотрел вслед уходящим эдур. За спиной у него Корик громко хмыкнул и объявил: – Я-то думал, мы сегодня наконец-то подеремся. – Скрипач, – позвал Геслер, – летерийская армия развернулась и уходит. – Это адъюнкт, – кивнул Скрипач. – Она их сейчас в блин раскатает. – Я к чему клоню, – продолжал Геслер. – Дорога на Летерас… она вроде как открыта. Мы теперь что, позволим адъюнкту и ее морским волкам туда первыми вступить? – Законный вопрос, – согласился Скрипач и наконец обернулся. – Пойдем поинтересуемся мнением Кулака? – Ну да, может, заодно он нам объяснит, почему мы все до сих пор живые. – Ну да, и белые. Геслер стянул с головы шлем и ухмыльнулся: – За себя говори, Скрип. Волосы словно золотые нити. – Худ меня забери, – пробормотал Скрипач, – ничего мерзее в жизни не видел.
На помощь протянулась рука, помогла Клюву встать. Он огляделся. Интересного мало. Белый песок, впереди – беломраморные врата, сквозь них струится серебристый свет. Рука, что сжимала его руку, была худой, кожа да кости, причем кожа – странного зеленоватого оттенка. Сам ее обладатель – очень высокий, закутан в черные лохмотья, голова скрыта капюшоном. Похоже, всматривается в ворота. – Я должен сейчас пойти туда? – спросил Клюв. – Да. – Хорошо. А вы идете со мной? – Нет. – Хорошо. Тогда, может быть, отпустите мою руку? Пальцы разжались. – Это не совсем обычное дело, – сказал затем незнакомец. – Что? – Что я встречаю вновь прибывшего. Лично. – Меня зовут Клюв. – Знаю. – А что там, за воротами? – Там тебя ждет твой брат, Клюв. Уже довольно давно. Клюв улыбнулся и, внезапно заторопившись, устремился вперед – серебристое сияние за воротами, такое красивое, о чем-то ему напомнило. Голос незнакомца за спиной заставил его остановиться. – Клюв! – Что? – Твой брат. Он тебя не узнает. Не сразу. Понимаешь? Клюв кивнул: – Может, нам все-таки пойти вместе? – Я хочу дождаться. Еще одного… – Мой брат, – сказал Клюв, улыбаясь все шире. – Я теперь высокий. И сильный. Я могу его спасти, правда? Незнакомец надолго замолчал, потом ответил: – Да, Клюв. Можешь. Ну да, все вроде правильно. Он снова устремился к воротам. Уверенным шагом. К воротам, сквозь серебряное сияние – на другой стороне была лужайка рядом с неглубоким ручейком. У самого берега, на коленях – его брат. Точно такой же, каким он его помнил. А по сторонам от него на земле – сотни восковых фигурок. Улыбающиеся лица, целое село, может даже и город. Клюв подошел к брату. Тот, не поднимая глаз – стесняется, – сказал: – Это я их всех слепил. Для него. – Какие красивые, – ответил Клюв и понял, что по лицу текут слезы. Сильно смутившись, он вытер их рукой. И спросил: – Можно с тобой поиграть? Брат заколебался, разглядывая фигурки, потом кивнул: – Ладно. Клюв опустился на колени рядом с братом. По ту сторону врат неподвижно стоял бог Худ. И ждал.
С морского дна поднялась третья армия, готовая одолеть первые две. Армия грязи, против которой не спасал ни один щит, которую мечи пронзали, не поражая. Драгоценные островки из холстины представляли теперь собой беспорядочную мешанину, которая не давала ногам опоры, наматываясь на ступни или глубоко проваливаясь в жирный ил. Вымазанный серым солдат сходился с вымазанным серым воином в мертвой хватке отчаяния, злобы и ужаса. Бурлящая человеческая масса превратилась в единое целое, в животное, что беспорядочно извивается и бултыхается в грязи, от него исходил оглушительный лязг металлических ударов, вопли боли и агонии. Солдаты и воины падали, их втаптывали в серое и красное, делая неотличимыми от зыбкой почвы под ногами. Никакую стену из щитов было не удержать на месте, любая атака захлебывалась, битва превратилась в скопище отдельных бойцов, лихорадочно размахивающих оружием по колено в грязи среди толпы себе подобных. Животное двигалось вперед и назад, пожирая самое себя, а командиры с обеих сторон посылали в водоворот все новые и новые силы. Клинья тяжелой летерийской пехоты должны были отбросить оул’данов, однако вес брони сделался их проклятием – солдаты не могли двигаться достаточно быстро, чтобы воспользоваться брешами в обороне, и не успевали закрывать их в собственных рядах. Отдельные пехотинцы, увязнув в грязи, вдруг обнаруживали, что отбились от своих – после чего на них налетали оул’даны и, окружив со всех сторон, принимались колоть и рубить, пока солдат не падал. Везде, где летерийцам удавалось сгруппироваться – от трех и до тридцати человек, – они устраивали настоящую резню, десятками уничтожая менее дисциплинированных противников. Однако вскоре в дело вступала грязь и растаскивала их по сторонам. С западной стороны в какой-то момент появились к’чейн че’малли и прошли вдоль фланга, произведя жуткую бойню. Биватт направила туда лучников и пеших копейщиков, и те ценой огромных потерь отогнали демонов – с ног до головы утыканных стрелами, женская особь еще и прихрамывала от глубоко засевшего в левом бедре копья. Атри-преда отправила бы для преследования синецветскую кавалерию, но та застряла где-то на северо-востоке, гоняясь за остатками оул’данской конницы. В любом случае кечра с морского дна не ушли и огибали сейчас схватку по направлению к восточному флангу, расплескивая грязь с каждым длинным шагом. Если они решат там атаковать, у атри-преды особо не осталось солдат, чтобы ответить – две сотни легкой пехоты, которые без прикрытия лучников смогут разве что выставить навстречу редкий частокол из копий, но его хватит для защиты хорошо если четверти фланга. Сидя верхом на бьющей копытом лошади у верхней точки береговой линии, Биватт посылала проклятья именем всех богов, каких только могла вспомнить, – треклятые кечра! Их что же, вообще не убить? Нет, одного мы ранили! Тяжелые копья против них действенны – Странник меня забери, можно подумать, мне есть из чего выбирать? Она жестом подозвала одного из оставшихся при ней посыльных. – Приказ финадду Тревалу переместиться со своими легкими на восточный фланг. Выстроиться в защитную линию на случай возвращения демонов. Посыльный убежал. Взгляд Биватт вернулся к полю битвы. По крайней мере, пыли нет и все видно. Видно действительно было прекрасно. Летерийцы постепенно оттесняли оул’данов, фланги наконец-то начали загибаться, формируя охватывающие клещи. Ярость схватки ничуть не ослабла, более того, оул’даны на флангах даже удвоили отчаянные усилия, осознавая, что вот-вот произойдет. Осознавая… начало конца. Красную Маску она не видела. Полколокола назад он вместе с телохранителями покинул платформу в центре и бросился в бой, чтобы закрыть прорыв. Глупец оставил свою центральную позицию, а вместе с ней и возможность управлять битвой. В его группе не было знаменосца, вокруг которого могли бы собраться остальные воины. Если Красная Маска до сих пор жив, он, как и остальные, покрыт грязью, неузнаваем и потому бесполезен. Ей так хотелось ощущать триумф, торжествовать. Однако она прекрасно понимала, что потеряла уже треть своей армии – если даже не больше. Поскольку оул’даны не хотели признавать очевидного. Да, разумеется, на плен им рассчитывать не приходится – речь сегодня лишь о взаимном уничтожении, – однако болваны даже не пытаются бежать, хотя у них есть для этого все возможности, поскольку на дне моря кавалерия не сможет их преследовать, а от тяжелой пехоты они тоже без труда оторвутся. Проклятье, им следовало бы обратиться в бегство и оставить себе возможность для других сражений! Вместо этого упрямцы стояли насмерть – сражались, убивали и умирали сами. К ним присоединились даже старики и женщины, добавив к общему месиву свою изуродованную плоть и расплескавшуюся кровь. Боги, как же она их ненавидит!
Брол Хандар, наместник провинции Дрен, ощутил у себя во рту вкус крови женщины и с внезапным удовольствием сделал глоток. Та залила его кровью, когда он, наклонившись, сделал выпад и пронзил мечом ее грудь. Тугой горячий поток ударил прямо ему в лицо. Она рухнула на спину, а он выдернул меч и развернулся в поисках очередной жертвы. Но со всех сторон были лишь его воины, неподвижные, не считая тех, кто никак не мог отдышаться. Бойня раненых или лишившихся коней оул’данов сразу приняла какой-то лихорадочный характер, словно всеми арапаями овладел один и тот же кошмар, и однако в самой резне было столько удовольствия, что, когда она вдруг завершилась, воздух вокруг них словно застыл от ужаса. Это, осознал Брол Хандар, совсем не то же самое, что убивать тюленей на родных побережьях. Необходимость бывает самого разного вкуса, иногда – горького, иногда – невыносимо сладкого. Кровь той женщины все еще ласкала глотку, словно дикий мед. Отец Тень, я что, рехнулся? Он осмотрелся кругом. Мертвые оул’даны, мертвые лошади. Воины эдур, клинки влажные, с них капает. И вороны уже слетаются на пир. – Наместник, вы не ранены? Брол вытер с лица кровь и покачал головой: – Играть построение! Мы отправляемся на поле битвы, чтобы убить еще врагов. Чтобы всех поубивать! – Есть!
Полуослепший от грязи Масарк сделал несколько неверных шагов и понял, что рядом прямо сейчас никого нет. Где Красная Маска? Жив ли он? Ответить было невозможно. Зажав рукой бок – острие меча прокололо там кожаный доспех, между пальцев сочилась кровь, – молодой ренфайяр заковылял через грязь к платформе – однако с востока враг уже оказался от нее совсем близко, а наверху никого не было. Неважно. Единственное, что ему сейчас хотелось – вырваться из грязи, забраться на деревянный настил. Слишком много товарищей исчезло у него на глазах в глубоком влажном иле, и это пробудило в нем жуткие воспоминания о погребении заживо – в ночь собственной смерти, когда его мозга коснулось безумие. Нет, он не упадет, не утонет, не погрузится во мрак, заполняющий глаза и рот. Его сжигало пламя неверия. Красная Маска, их великий вождь, который вернулся, который обещал оул’данам победу, избавление от летерийских захватчиков – подвел их. Теперь мы умрем. Весь народ. Наша земля, эти бескрайние равнины, забудет даже эхо наших жизней. Мы уходим навсегда. В это было невозможно поверить. Однако это истина. Красная Маска, ты нас погубил. Он добрался до края платформы, ухватился за нее свободной рукой – той, в которой должно быть оружие. Он его что, потерял? Сзади раздался нечеловеческий вопль, Масарк успел наполовину обернуться, чтобы увидеть под краем шлема серое искаженное лицо, сверкающее глазами сквозь слои потрескавшейся грязи. В груди у Масарка вспыхнул огонь, он почувствовал, что поднимается вверх, что его толкает эфес меча и скользящий сквозь него поток раскаленного железа, рухнул на спину – на доски платформы, летериец вскарабкался следом, топая, чтобы сбить грязь с сапог, и не переставая давить мечом, который уже не мог идти дальше, глубже, поскольку вышел у Масарка из спины и глубоко зарылся в дерево. Усевшись на ренфайяра, летериец, оскалив зубы в разводах грязи и глядя Масарку прямо в глаза, принялся вытягивать меч. Он что-то говорит, понял оул’данец, повторяет раз за разом на своем гнусном летерийском. Масарк сосредоточился – надо понять, что говорит ему этот человек, который его убивает. Однако мир уже угасал, слишком, слишком быстро… Но нет, я услышал тебя, солдат. Услышал, и да, я понял… Летериец смотрел, как из глаз юного оул’данского ублюдка вытекает жизнь. И хотя его собственный рот был оскален, словно в радостной ухмылке, хотя его собственные глаза были широко открыты и сверкали, слова все рвались и рвались наружу в безостановочном заклинании: – Жить, умоляю, жить, умоляю, жить…
В семидесяти шагах оттуда Красная Маска вскарабкался на спину своего коня – одного из немногих оставшихся – и резко натянул поводья, заставив его развернуться. Кнут он потерял, однако топор с лезвиями в форме полумесяцев, иззубренный, заляпанный кровью, держал в руке. Боги, он стольких уже успел убить, стольких успел – и столько еще оставалось. Он это знал, чувствовал, жаждал этого. В бока коню ударили каблуки, конь рванулся вперед, разбрызгивая копытами грязь. Скакать – безумие, но это единственный выбор, другого нет. Тысячи летерийцев уже убиты, но их еще резать и резать. Включая саму Биватт, да – он объезжал сейчас бурлящую человеческую массу с восточной стороны, далеко обходя загибающийся фланг летерийского окружения – это все неважно, его воины прорвутся! Расшвыряют ублюдков, разорвут их редкие цепи. Красная Маска еще вернется – когда разделается с Биватт, разумеется, – чтобы тоже принять участие в бойне, и о да, вот и его к’чейн че’малли громыхают, спеша к нему присоединиться. Все вместе, втроем, они ударят в бок летерийской армии, словно огромный меч. Раз за разом, убивая всех, кто встанет на пути. Справа приближается Саг’Чурок – только взгляните, как он вздымает в нетерпении свои огромные руки-мечи! А Гунт Мах сворачивает, чтобы зайти изнутри, оказаться между Красной Маской и надвигающейся цепочкой легкой пехоты со своими жалкими копьями. Гунт Мах прихрамывает, однако поразившее ее копье выпало, или она нашла способ его выдернуть. А боли зверюги не чувствуют. Они уже почти совсем рядом, здесь, снова с ним – ведь они его избрали! Победа сегодня за нами! Победа! Саг’Чурок уже совсем близко, он поравнялся с лошадью Красной Маски, и тот увидел, как рептилия поворачивает голову и смотрит на него. Эти его глаза – холодные, до жути пустые… Меч, размытый от стремительности движения, ударил лошадь спереди, в шею над ключицами. Удар был нанесен с такой силой и яростью, что лезвие прошло насквозь и звучно ударилось в деревянную луку седла. Красную Маску вышибло из него, он перелетел через конский круп, а обезглавленная лошадь пробежала еще несколько шагов, потом ее повело в сторону, и она рухнула на бок. Он ударился плечом в грязь, заскользил, потом перекувыркнулся – и успел вскочить на ноги и выпрямиться в тот самый миг, когда Саг’Чурок ударил его вторым мечом чуть повыше колен. Хлынула кровь, он повалился на спину и понял, что таращится на собственные ноги, все еще стоящие глубоко в грязи. Над ним нависла Гунт Мах, нога ее опустилась, когти сомкнулись вокруг его грудной клетки. Глубоко впились, затрещали ребра, Красная Маска снова взлетел в воздух – где его встретил один из мечей Саг’Чурока. Он прошел через правое плечо, рука – все еще сжимающая боевой топор – отлетела в сторону. Красная Маска снова рухнул наземь – уже мертвым.
В трех сотнях шагов к востоку Ток, привстав в стременах и не обращая внимания на исходящие от Торанта крики ужаса, смотрел, как к’чейн че’малли снова подбегают к тому, что осталось от Красной Маски. Женская особь легонько пнула тело и отступила. В следующий миг оба создания затопали прочь, на северо-восток, нагнув головы и вытянув хвосты горизонтально, словно копья. – Он их подвел, – прошептал Ток. Какая еще могла быть причина? Хотя, возможно, целое множество причин. К’чейн че’маллей окружала тайна, развеять которую, кроме Красной Маски, никто бы не смог. Тайна их присутствия здесь, этого загадочного союза – который только что подошел к концу. Потому что он их подвел. Дрожь, вызванная шоком, внезапностью, с которой произошла казнь, никак не отступала. Перед ним последние окруженные оул’даны – которых оставалось всего несколько сотен – ложились сейчас один за другим в разверстую грязь собственного кладбища. От побоища отделились два десятка легких пехотинцев и двинулись к ним – они заметили тех, кто еще остался. Тока Анастера на лошади. Торанта. И двадцать с чем-то детей, оказавшихся недостаточно взрослыми, чтобы умереть с оружием в руках, – так что теперь им придется умереть просто так. Все еще не обращая внимания на вопли Торанта, Ток развернулся в седле, в мыслях уже готовый убить детей собственноручно, – по крайней мере, он это сделает быстро, а глаза каждому прикроет ладонью. Вместо этого он увидел на юго-востоке странную колышущуюся полосу. Бхедерины? Нет. Это войско. Прищурив единственный глаз, он смотрел, как полоса приближается, – да, они направляются именно сюда. Это не летерийцы, я не вижу их знамен, ни одного. Нет, не летерийцы. Ток снова обернулся на солдат, которые перешли на бег. Однако им оставалось не меньше сотни шагов. Еще один взгляд – на сбившихся в кучку детей, некоторые молчат, другие всхлипывают, – и он быстро отвязал от седла кожаный мешок со стихами. Крикнув «Торант!», он швырнул сумку воину – тот ее поймал, глаза на прыщавом, покрытым подтеками грязи и слез лице широко раскрыты от недоумения. Ток махнул рукой в сторону полосы вдали: – Видишь? Это армия – и не летерийская. Говорили ведь что-то там про Болкандо и союзников? Да слушай же меня, Торант, будь ты проклят! Ты один остался – и еще дети. Забирай их, Торант, забирай, и, если у твоего народа остался еще хотя бы один дух-хранитель, оул’даны будут жить. Ты меня понял? – Но… – Торант, да двигай ты уже, чтоб тебя! Ток Анастер, мезлан, последний из Серых Клинков Элингарта, вытащил лук и наложил на жилу тетивы первую из стрел с кремневым наконечником. – Я выиграю для тебя немного времени, но двигай же – немедленно! Обмотав поводья вокруг луки седла, наклонившись вперед и сжав бока лошади ногами, он поскакал – на летерийских пехотинцев. Лошадь распласталась в галопе, из-под копыт летела грязь. Худов дух, непросто мне придется. В пятидесяти шагах от солдат он привстал на стременах и принялся выпускать стрелу за стрелой.
Морское дно, по которому Торант уводил детей, слегка поднималось в ту сторону, где было войско, масса темных силуэтов придвигалась к ним все ближе и ближе. Не было ни знамен, ни других признаков, по которым можно было догадаться, кто это такие, однако Торант обратил внимание, что они не маршируют строем. Просто толпа – так двигались бы сами оул’даны, или, например, враждебные им племена ак’рин или д’рхасилхани с южных равнин. Если войско принадлежит одному из племен, Торант, вероятно, ведет детей навстречу гибели. Это неважно, так и так умирать. Он сделал еще десяток шагов по грязи, потом остановился, дети сбились в кучку вокруг него. Положив ладонь ребенку на макушку, Торант обернулся. Хотя бы этого Ток Анастер заслужил. Свидетеля. Торант не верил, что в чужаке еще сохранилось мужество. Получается, он ошибался.
Лошади все это не нравилось. Току тоже. Когда-то он был солдатом, но это время уже миновало. Тогда он был молод – чувствовал себя молодым, – и это чувство питало пылавший в душе огонь. Даже когда раскаленный осколок камня лишил его внешней привлекательности – не говоря уже про глаз, – этого оказалось недостаточно, чтобы он перестал ощущать собственную неуязвимость. Плен в Домине все изменил. То, как раз за разом ему калечили плоть и кости, мерзкая магия, которой его раз за разом исцеляли, окостенение, в которое впала его душа, когда даже собственные крики казались ему музыкой, забрали с собой верования юности, унесли так далеко, что даже в ностальгических мечтах ему вспоминались лишь муки. Когда он вернулся к жизни в новом теле, казалось, вместе с этим наступит и новая жизнь. Однако внутри он оставался все тем же Током Младшим. Который когда-то был солдатом, но это время миновало. Жизнь среди Серых Клинков ничего не изменила. Они отправились сюда, в эту страну, следуя зову Волков, одаривших их неясными видениями, смутными пророчествами, родившимися в невнятных снах: где-то здесь их ожидала великая война – битва, где они очень, крайне нужны. Оказалось, что это вовсе не битва рука об руку с оул’данами. Ошибка, оказавшаяся смертельной. Не те союзники. Не та война. Ток никогда не доверял богам. Ни одному. Если разобраться, список тех, кому он доверяет, оказался после всего, через что довелось пройти, до крайности куцым. Рваная Снасть. Ганос Паран. Остряк. Тлен. Волшебница, капитан без особых талантов, охранник каравана, да еще треклятый т’лан имасс. Вот бы они сейчас были рядом. Лошадь двигалась медленно, тяжко, оскальзываясь. Изо всех сил сжав коленями ее плечи, Ток посылал в пехотинцев стрелу за стрелой – хотя и знал, что дело это напрасное. Он почти ничего не видел, болтаясь над седлом лошади, которая сама едва удерживалась на ногах, вздымая вокруг себя тучи грязи. Приблизившись, он услышал вопли. Оставалось всего две стрелы. Он натянул тетиву, привстал в стременах еще выше… И с изумлением обнаружил, что его стрелы не прошли мимо. Ни одна. Он уложил восьмерых летерийцев. Девятая стрела, шипя, унеслась прочь и ударила солдата в лоб, каменный наконечник прошел сначала сквозь бронзу, потом – сквозь кость. Последняя стрела. Боги… Он оказался в самой гуще летерийцев. Почти в упор выпустил последнюю стрелу в грудь женщине. В левую ногу ударило копье, острие прошло насквозь и процарапало лошадь по шкуре. Животное с диким ржанием рванулось вперед… Ток, отшвырнув лук, вырвал из ножен скимитар – проклятье, что ж я щит-то не захватил? – и принялся размахивать им в обе стороны, отражая выпады копий. Лошадь прорвалась сквозь нападавших. И была готова устремиться вперед, к строю летерийцев, до которого оставалось две сотни шагов, но Ток ухватил поводья и заставил ее развернуться. Обнаружив прямо перед собой бегущих на него солдат – около десятка. В лошадь ударило два копья – одно скользнуло по лопатке, другое вошло глубоко в живот. Жалобно визжа, лошадь пошатнулась и упала на бок – задние ноги уже запутались в выпавших кишках, каждый отчаянный удар копыт вытягивал из брюха все больше и больше. Ток, не успевший опуститься в седло, сумел оттолкнуться, не оказаться под животным. И заскользил по жиже, пытаясь подняться. Копье ударило его в правое бедро, выдернув из грязи и опрокинув на спину. Он рубанул по копью. Древко разлетелось, прижимающая к земле сила исчезла. Вслепую отмахиваясь скимитаром, Ток сумел встать. По обеим ногам струилась кровь. Очередная атака. Отбив удар копья, Ток, пригнувшись, прыгнул вперед и обрушил скимитар на шею солдата. В спину ударило острие, толкнуло вперед. На короткий меч, скользнувший между ребер и надвое разрубивший сердце. Ток Анастер рухнул на колени, испустил последний вздох и упал бы лицом в грязь, однако ухватившая его рука не пустила. Перед единственным глазом сверкнул кинжал. Челюсть вдруг обожгло…
Торант смотрел, как летерийский пехотинец срезает лицо Тока Анастера. Еще один трофей. Движения быстрые, хорошо отработанные, затем солдат оттолкнул жертву, и кровавая рана, прежде бывшая лицом Тока, плюхнулась в грязь. Дети громко плакали, и да, он уже понял – оставшись здесь, чтобы наблюдать, он и их, похоже, обрек летерийским кинжалам. Однако, может быть, еще не… Торант обернулся… И увидел рядом чужаков. Это оказались не ак’рин. Не д’рхасилхани. Таких он никогда не встречал. Кланы белолицых баргастов приблизились к бранному полю – битва как раз подходила к жуткому завершению. Кто в этой битве победил, кто проиграл, не имело для них никакого значения. Они намеревались перебить всех, кто остался. В двух сотнях шагов перед нестройными рядами двигался авангард, укрытый струей Пути Телланн, который в этом месте, где под слоями ила вдоль древней береговой линии скрывались каменные орудия, гарпуны из кости, бивня и рога, корпуса долбленых каноэ, был особенно силен. Дальше, на морском дне, еще глубже в иле были погребены приношения. Шлифованные камни, переплетенные вместе оленьи рога, вымазанные охрой черепа животных – бесчисленные дары отступающему морю. Для необычной силы Телланна здесь имелись и иные причины, но они из троих в авангарде были известны лишь одной, а та всегда предпочитала хранить свои секреты при себе. Появившись из Пути, все трое застыли неподалеку от оул’данца и оул’данских детей. Они молча созерцали небывалый подвиг одинокого воина и его лошади. Те атаковали по грязи два десятка пехотинцев – от лошади такое требовало исключительной устойчивости. А от того, как воин, управляя лошадью с помощью одних лишь ног, выпускал стрелу за стрелой – и ни одна не миновала цели, – просто дух захватывало. Воин – и его лошадь – пожертвовали собой, чтобы спасти вот этих последних оул’данов, и только это остановило сейчас руку Тлена, которого все белолицые баргасты – после трагической гибели Хумбролла Тора во время высадки – считали теперь своим военным вождем, невзирая на то, что он был вовсе не баргастом. А имассом. То, что он взял в жены дочь вождя, Хетан, несомненно, способствовало его возвышению; но гораздо больше значили личные качества самого Тлена. Его мудрость. Его сила воли. Радость жизни, что сияла в его глазах. И мстительный огонь, который был готов вспыхнуть на ее месте – который пылал прямо сейчас, когда он наконец решил, что настало подходящее время, время расплатиться за все. За Серых Клинков. Расплатиться с предателями. Расплатиться с убийцами. Если бы не мужественный воин и его храбрая лошадь, Тлен убил бы оул’данов на месте. Юнца с пятнистым лицом. Вымазанных грязью детишек вокруг него. Быть может, он еще так и поступит. В глубине души Хетан все это понимала: она знала своего мужа. И, обнажи он свой кремневый меч, она и не пыталась бы его останавливать. Белолицые слишком долго скрывались. Высылаемые на восток разведывательные партии давно уже сообщили им все, что нужно – какой путь им следует избрать, в какое путешествие вскоре предстоит отправиться. Здесь их удерживала лишь жажда мести. И поразительное, неистощимое терпение Тлена. Изнутри Телланна баргасты наблюдали всю войну, все затянувшееся противостояние, начавшееся, когда на западе собрались две огромные армии. Они не успели вовремя, чтобы спасти Серых Клинков, однако Хетан помнила, как вместе с мужем стояла на поле битвы, где пал весь отряд. Она видела степных волков, увлеченных отвратительным делом – они извлекали человеческие сердца. В знак почести? Неизвестно – животные сразу же убегали, унося драгоценную добычу. Брошенных на произвол судьбы солдат перебили с особой жестокостью, срезав лица. Никого из павших не удалось опознать, и это нанесло Тлену самую глубокую из ран. Он потерял здесь друга. Предательство. Убийство. В душе Тлена нет места милосердию. Ни к оул’данам. Ни к оказавшейся столь далеко от дома летерийской армии. Сейчас они стояли и ясно видели, как падают последние оул’даны, как издыхают в грязи их боевые псы. Слышали ликующий рев летерийцев – в то время как увидевшие баргастов пехотинцы торопливо возвращались к своим. Вглядываясь в огромное, превратившееся в сплошное месиво поле боя, Хетан произнесла: – Не разберу, где одни, где другие.
Торант вытаращил глаза, не зная, что думать. Обе женщины, по правую и левую руку единственного мужчины, его пугали. Та, которая только что заговорила – на каком-то нечеловеческом чужестранном наречии, – казалась ожившим кошмаром созревающего подростка. Опасная и чувственная, под ее кровожадным взором Торрент, казалось, потерял способность дышать – а вместе с этим и всю храбрость. Всю мужественность. У другой, темнокожей, низенькой, но очень стройной, на плечах была шкура пантеры. Казалось, что синевато-черный отблеск меха отражается в самой глубине ее глаз под тяжелыми надбровными дугами. Колдунья, конечно же, ведьма. Из самых зловредных. Мужчина приходился ей сородичем – сходство безошибочно прослеживалось как в чертах лица, так и в росте, в кривоватых ногах. И как бы его ни пугали обе женщины, непроницаемое выражение на лице воина обожгло душу оул’данца словно морозом. Высокая женщина с полосами белой краски на лице перевела взгляд на Торанта и сказала на торговом наречии, слегка запинаясь: – Ты все еще жив. Благодаря жертве того конника. Однако, – она кивнула на дикаря с кремневым мечом, – он еще не решил. Ты меня понимаешь? Торант кивнул. Мужчина что-то сказал, белолицая женщина отвела взгляд и сощурила глаза. Потом обратила внимание на сумку, которую Торант все еще держал за ремешок в левой руке. Показала на нее пальцем: – Что у тебя там? Оул’данец недоуменно моргнул, глянул на сумку. Пожав плечами, отбросил ее в сторону. – Записи. Он все время рисовал слова, будто баба. Я думал, что он трус, но он не был трусом. Нет, не был. – Записи? Торант обнаружил, что щеки его мокры от слез. Он вытер их рукой. – Тот воин на коне, – объяснил он. – Мезлан.
Хетан увидела, как при звуке этого слова голова ее мужа начала медленно поворачиваться, как его глаза уставились на оул’данского воина, увидела, как выражение лица мужа меняется по мере того, как он шаг за шагом начинает осознавать, что скрывается за услышанным, и как наконец оно искажается в дикой гримасе, когда он, издав дикий вопль, закрыл его обеими руками и упал на колени. Она тут же оказалась рядом и прижала его голову к своему животу, а он, издав еще один пронзительный крик, принялся царапать себе лицо. Оул’данец смотрел на все это как громом пораженный. Из рядов позади к ним бросились воины-баргасты, обнажив старинные кривые мечи с одним лезвием – те, что помоложе, Тлен любил их больше остальных и считал все равно что собственными детьми. С пораженными, перепуганными лицами они стали окружать Тлена. Хетан рукой сделала им знак остановиться. Сейчас рядом с ними стояла, поглубже завернувшись в шкуру пантеры, лишь Килава Онасс. Сестра ее мужа, в сердце которой заключено было больше горестей и потерь, чем Хетан могла уразуметь, которая плакала каждый вечер, словно для нее это был некий связанный с закатом ритуал. Которая уходила по ночам из лагеря и пела песни без слов, обращенные к небесам, – и айи вторили ей погребальным, исполненным печали воем. Она стояла сейчас рядом с братом. Но не протянула к нему руку, даже не удостоила его сочувственным взглядом. Нет, она вглядывалась в летерийскую армию. – Они готовятся нас встретить, – сказала она. – Тисте эдур на подходе. Кавалерия ждет вдоль старой береговой линии. Онос Тулан, мы теряем время. Ты знаешь, что скоро мне придется вас покинуть. Очень скоро. Тлен высвободился из объятий Хетан. Не говоря ни слова, встал, потом пошел. Туда, где пал его друг. Оул’данский воин сделал полшага ему наперерез. – Нет! – вскричал он, умоляюще глядя на Хетан. – Ему нельзя! Мезлан – он же был его другом? Ему туда нельзя! Тлен шел. – Умоляю! Ему лицо срезали! Хетан дернулась от боли. – Он видел, – еле выговорила она. И тут Тлен остановился и, обернувшись, поймал взглядом глаза Хетан. – Любовь моя, – произнес он хрипло, – я не понимаю. Все, что она смогла сделать, – покачать головой. – Они его предали, – продолжал Тлен. – И все равно. Сегодня. Он поскакал навстречу врагу. – Чтобы спасти их детей, – подтвердила Хетан. – Да. – Я не понимаю. – Ты много рассказывал мне о своем друге, муж мой. О Токе Младшем. О том, что он был человеком чести. Ответь мне, муж мой: разве он мог поступить иначе? Она смотрела на возлюбленного, и сердце ее готово было разорваться. Эти имассы – они никогда не умели скрывать своих чувств. У них не было того притворства, тех масок, которыми, к несчастью, одарены все остальные, включая ее баргастов. У них не было должного самообладания, самоконтроля, и любое горе ранило их душу сильнее, чем Хетан могла вообразить. И с любовью у них все так же, как с горем. И с дружбой. И, увы, с преданностью. – Они остались живы, – сказал наконец Тлен. Она кивнула. Ее муж повернулся и продолжил свое мучительное шествие. Килава нетерпеливо фыркнула. Хетан подошла к кожаной сумке, отброшенной оул’данским воином. Подняла, перекинула через плечо. – Килава, – сказала она. – Заклинательница костей. Веди баргастов в битву. Я останусь с мужем. – Они меня не… – Не говори ерунды. Они послушаются – даже если из одного лишь страха. К тому же чем раньше они закончат побоище, тем скорей ты сможешь с нами расстаться. Килава вдруг улыбнулась, обнажив клыки, как у пантеры. Хетан пробрало холодом. Хвала духам, что ты улыбаешься так редко, Килава.
Атри-преда Биватт дала своим войскам приказ покинуть дно моря. Вернуться на более твердую почву. Их сегодняшний триумф оказался омрачен привкусом страха. Еще одна армия, будь она проклята, и очевидно, что она намерена вступить в бой с ее собственной – измотанной и понесшей потери. Однако она позволила себе лишь несколько мгновений, чтобы молча гневаться на несправедливость, после чего заставила себя вспомнить об ответственности, которую накладывает должность командующего. Они будут сражаться храбро и с честью, хотя варварское войско продолжало прибывать в численности и становилось все ясней, что никакой надежды нет. Семьдесят тысяч, если не больше. Те, кто высадился на северном побережье, а еще, быть может, союзники Болкандо, о чем ходили упорные слухи. Снова вернулись на север – вот только зачем? Чтобы прийти на помощь оул’данам? В таком случае они опоздали. Биватт выполнила то, что намеревалась сделать; то, что ей приказали. Оул’даны уничтожены. Семьдесят тысяч или все двести. Биватт и ее армия обречены. Хотя, конечно, в общей картине такие вещи никогда ничего не меняли. Летерийская империя отбросит и этих захватчиков. Если же отбросить не удастся, подкупит, чтобы они отложились от Болкандо; более того, обратит их в собственных союзников, чтобы всем вместе убийственной волнойобрушиться на приграничное королевство. Внезапно она поняла, что, может быть, в этом и заключается решение… Она повертела головой и увидела одного из своих финаддов. Подошла поближе. – Финадд, подготовьте депутацию. Мы попытаемся вступить в переговоры с этим новым врагом. – Слушаюсь! Офицер кинулся выполнять приказ. – Атри-преда! Биватт обернулась – к ней подходил Брол Хандар. На имперского правителя наместник был сейчас совсем не похож. Весь в кровавых пятнах, а рука, сжимающая меч, целиком покрыта засохшей кровью. – Похоже, мы все-таки не опоздали, – заметил он. – Это не оул’даны, наместник. – Я и сам прекрасно вижу. И вижу также, что и вы, атри-преда, и я сам сегодня умрем. – Он сделал паузу, потом выдавил из себя смешок: – Помните, атри-преда, вы предупреждали, что Летур Аникт хочет меня убить. Однако я прошел весь этот путь вместе с вами и вашей армией… – Наместник, – перебила она, – в моем войске было десять посланных Летуром Аниктом убийц. Все они мертвы. Его глаза медленно расширились. – Вы не замечали зачастую рядом с собой одного рослого солдата? – продолжала Биватт. – Я поставила перед ним задачу позаботиться, чтобы вы остались живы, и он мой приказ выполнил. К сожалению, наместник, я подозреваю, что теперь не поможет и он. – Разве что у меня получится договориться. Она бросила еще один взгляд на надвигающегося противника. Тот сейчас разворачивал знамена. Всего несколько, и все одинаковые. Биватт прищурилась – ей мешало вечернее солнце. Узнала знамена. И вся похолодела внутри. – Плохие новости. – Атри-преда? – Я узнаю эти знамена, наместник. Переговоров не будет. Шансов на капитуляцию тоже. – Это те самые воины, – сказал, на мгновение задумавшись, Брол Хандар, – что воздвигали курганы. – Да. – Значит, они уже какое-то время за нами следовали. – Во всяком случае, их разведчики, наместник. И дольше, чем вы думаете. – Атри-преда. Обернувшись к нему, она вгляделась в его посерьезневшее лицо. – Да, наместник? – Желаю вам умереть достойно. – Я именно так и намерена поступить. И вам того же. Умрите достойно, Брол Хандар.
Брол отошел от нее в сторону, двинулся через редкий строй солдат, выискивая глазами одного вполне конкретного. Высокий, лицо доброе, теперь еще и заляпано грязью. Встретившись с ним глазами, тисте эдур ответил на непринужденную улыбку своей собственной. – Наместник, я вижу, вам сегодня скучать не пришлось. – Вижу, что тебе тоже, – ответил Брол. – Похоже, скучать и дальше не придется. – Да, но я вот что скажу – у меня есть повод для радости. Под ногами наконец-то твердая почва. Наместник хотел просто поблагодарить солдата за то, что все еще жив. Вместо этого он надолго умолк. Солдат потер лицо и сказал: – Наместник, я уверен – ваши арапаи ждут вас. Видите, противник уже готовится. Именно этого Брол Хандар и ожидал. – Мои арапаи вполне справятся и без меня, летериец. Я предпочел бы попросить тебя еще об одном одолжении. – Спрашивайте, наместник. – Не окажешь ли мне честь сражаться рядом с тобой? До тех пор, пока мы оба не умрем. Глаза солдата чуть расширились от удивления, и тут же на лицо его вернулась прежняя улыбка: – Выбирайте, где встать, наместник. Справа или слева? Брол Хандар встал по левую руку. Будет ли он сам прикрыт слева, его не волновало. В этом имелось какое-то удовлетворение.
Тем временем вся северная половина Дрена была охвачена беспорядками, и можно было ожидать, что к вечеру хаос перекинется и на южную, более зажиточную часть города. Венитт Сатад, попросивший и получивший срочную аудиенцию с управителем Летуром Аниктом – который встретил его, стоя перед собственной конторкой, его круглое бледное лицо было покрыто потом, а в глазах слуга разглядел своего рода изумление пополам с глубокой тревогой, – приближался к нему, не торопясь и не медля. Походкой человека, у которого есть одно вполне определенное дело. Он заметил, как Летур Аникт вздрогнул, внезапно увидев все в ином свете, но хода не замедлил. И вогнал свой кинжал сквозь левый глаз управителя глубоко в мозг. Под весом падающего Летура Аникта оружие высвободилось само. Венитт Сатад, наклонившись, вытер кинжал о шелковый халат управителя; потом выпрямился и направился к дверям, чтобы покинуть помещение. У Летура Аникта оставалась жена. Дети. Была охрана, но о ней уже позаботился Орбин Правдолов. Венитт Сатад собирался разобраться с наследниками. Сейчас он действовал не как агент Свободного попечительства. В настоящий момент он был должником. С которого достаточно.
Хетан оставила мужа на коленях рядом с телом Тока Младшего. Больше она ничего не могла для него сделать, и вины ее в этом не было. Горе имасса было подобно бездонному колодцу, такому, что способен схватить ничего не подозревающую жертву и швырнуть вниз, в нескончаемую тьму. Однажды, уже давно, Тлен стоял перед своим другом, и друг не узнал его, что для имасса – снова, после многих и многих тысячелетий, ставшего смертным – послужило своего рода забавой, той шутовской ее разновидностью, когда настоящая радость заключается в том, чтобы в конце концов раскрыть правду. Тлен, в своем нечеловеческом терпении, ждал возможности раскрыть правду очень долго. Как выяснилось, слишком долго. Друг его умер, так ничего и не узнав. А шутовство нанесло ее мужу такую рану, от которой он, подозревала Хетан, быть может, уже никогда не оправится. Так что, понимала она в глубине души, этот и без того трагический день, возможно, принесет новые потери. Жена потеряет мужа. Две дочери – приемного отца, а сын – родного. Она подошла туда, где расположилась, наблюдая за битвой, Килава Онасс. С ее стороны было весьма милосердно не обращаться в свою форму одиночницы и дать вместо этого кланам белолицых баргастов свободу делать то, что у них получалось лучше всего: со всей возможной дикостью убивать направо и налево. Хетан увидела, что Килава стоит там, где пал одинокий всадник – убитый, как она отметила, оружием к’чейн че’маллей. Типичное для них жестокое убийство, пробудившее в ней память о том дне, когда она сама стояла перед этими созданиями, – память, пронизанную горем, поскольку в тот день пал ее брат. Килава не обращала внимания на тело без ног и одной руки, валяющееся в десяти шагах слева от нее, однако в Хетан оно неожиданно пробудило любопытство. – Сестра, – обратилась она к Килаве, намеренно используя тот титул, которого та более всего терпеть не могла, – посмотри – на нем маска. Не та ли эта маска, которую носил вождь оул’данов? – Надо полагать, – ответила Килава, – раз уж его звали Красной Маской. – Что ж, – сказала Хетан, подходя к трупу, – он и одет как оул’данец. – Однако убит к’чейн че’маллями. – Да, я заметила. И все же… – Она присела на корточках, вгляделась в странную маску, в мелкие, покрытые брызгами грязи чешуйки. – Эта маска, Килава, сделана из кожи к’чейн че’маллей, я готова в этом поклясться, хотя чешуя и необычно мелкая… – Кожа с горла матроны, – подтвердила Килава. Хетан оглянулась на нее. – В самом деле? Потом протянула руку и стянула маску. Надолго вгляделась в бледное лицо. Встала и отбросила маску в сторону: – Ты права, это не Красная Маска. – Почему ты так решила? – поинтересовалась Килава. – Может, он и одет как оул’данец, но это летериец.
Худ, Высокий Король Смерти, Собиратель Мертвых, терпеливый господин, у которого душ было больше, чем он сам был способен сосчитать – возникни у него вдруг подобная прихоть, что было маловероятно, – стоял над телом и ждал. К счастью, подобное внимание требовалось от него не так уж и часто. Однако время от времени сюда прибывали мертвецы, с которыми были связаны определенные… уникальности. И вновь прибывший был именно из таких. Не в последнюю очередь потому, что на его душу – безуспешно – претендовали Волки, но еще и потому, что этот смертный раз за разом ухитрялся уходить от Худа, невзирая даже на то, что любому ясно и понятно, сколь прекрасны дары Властелина Смерти. В исключительных случаях отдельные жизни также бывают… исключительными. Примером мог бы послужить еще один прибывший совсем недавно. Быть простаком – вовсе не дар. Туман недопонимания не способен исцелить ран, нанесенных душе, которой было суждено почти до самого конца оставаться совершенно невинной. Худ не имел к Клюву претензий за кровь на его руках. Он, однако, имел вполне конкретные претензии к бессердечным поступкам отца и матери Клюва. Мало кто из смертных жрецов осознавал необходимость искупления, пусть даже они часто о нем разглагольствовали в своих проповедях о том, что все вокруг виновны – единственным результатом этого неявного вымогательства было лишь прибавление золота в храмовых сундуках. Однако если кто-то действительно желал искупления, даже боги не могли ему отказать. С тем, кого звали Клювом, именно так и вышло. А теперь – и с тем, кого звали Током Младшим. – Проснись, – позвал Худ. – Вставай. Ток Младший глубоко вздохнул – и подчинился. Встал, пошатнулся, сощурился на врата, ожидающие обоих. – Тьфу ты, – пробормотал Ток Младший, – тоже мне ворота. – Мертвые, Ток Младший, видят лишь то, что способны увидеть. Совсем недавно эти врата сверкали чистотой и белизной. – Что ж это была за бедная, бестолковая душа? У меня прямо-таки сердце по ней болит. – Разумеется, болит. Пойдем. Не отставай. Они направились к вратам. – Ты так каждую душу встречаешь? – Отнюдь не каждую. – Ого. – Тут Ток остановился, вернее, хотел, однако ноги несли его вперед. – Обожди. Моя душа завещана Волкам. – Слишком поздно. Твоя душа, Ток Младший, завещана мне. И уже давно. – Серьезно? И какой же болван это сделал? – Твой отец, – ответствовал Худ. – Который, в отличие от Дассема Ультора, остался мне верен. – За что ты вознаградил его смертью? Ах ты, дерьмовый ублюдок… – Тебе его еще дожидаться, Ток Младший. – Он до сих пор жив? – Смерть никогда не обманывает. Ток Младший снова попробовал замедлить шаг. – Худ, можно вопрос – пожалуйста. Бог остановился и уставился на смертного сверху вниз. – Худ, почему у меня по-прежнему один глаз? Бог Смерти, Жнец Душ ничего не ответил. Его этот вопрос и самого беспокоил. Проклятые Волки.
Глава двадцать третья
Давным-давно Онрак Разбитый совершил преступление. Чтобы признаться женщине в любви, он запечатлел ее образ на стене пещеры. В руках его, в его глазах было столько мастерства, что две души оказались навеки прикованы к камню. Его собственная… но это было его право, его выбор. Но та, другая, – о, как это было эгоистично, как жестоко с его стороны… Сейчас он стоял перед другой каменной стеной, в иной пещере, и смотрел на рисунки, на изображения зверей, подчеркивающие каждый мускул, передающие каждое движение с истинностью и точностью, присущими настоящему гению. И посреди всех этих великолепных созданий, населяющих окружающий мир, неуклюжие фигурки из черточек, выделывающие коленца в жалком подобии танца – имассы. Лишенные жизни, как и предписывает закон. А он, Онрак Разбитый, похитивший некогда жизнь женщины, стоял и смотрел на них. Тогда, давным-давно, во мраке заключения его посетила неизвестная, у которой были нежные руки и податливое тело. Ему так хотелось верить, что это была она, та, чью душу он похитил. Однако наверняка он знать уже не мог: все это было слишком давно, и воспоминания сделались уже не столько тем, что произошло, сколько тем, во что хотело верить сердце. Но даже если это и была она, что ж, быть может, у нее попросту не было выбора. Жертва его преступления, неспособная противостоять его желанию. Разбив самого себя, он и ее уничтожил. Он протянул руку и легонько прикоснулся к одному из рисунков. Ранаг, за которым гонится ай. В колеблющемся свете факела казалось, что оба животных движутся, что их мускулы сокращаются. Празднуя мир, где нет места сожалениям, имассы собираются в этой пещере плечом к плечу, голоса их вторят тяжкому ритму дыхания зверей, их пыхтению, в то время как другие имассы, в специально подобранных для этой цели гротах, бьют ладонями в барабаны из выдолбленного дерева и кожи, пока всю пещеру не заполнит громом топот копыт. Мы – свидетели. Мы – глаза, навеки обреченные смотреть только наружу. Мы отрезаны от мира. В этом – основа нашего закона, нашего запрета. Мы изображаем себя неуклюжими, лишенными жизни, отдельными от остального. Когда-то мы тоже были животными, и мир не делился на мир снаружи и мир внутри. Мир был един, мы тоже были его плотью и кровью, такой же плотью, как трава, лишайники и листья. Кости наши ничем не отличались от древесины и камня. Мы были кровью, которая реками текла к морям и озерам. Мы поем свою печаль, свою потерю. Осознав, что такое смерть, мы сами себя выбросили из мира. Осознав красоту, мы стали уродливы. Мы страдаем не так, как звери, – поскольку, конечно, страдают и они. Мы страдаем, вспоминая о том, что было до страданий, и рана от этого лишь глубже, боль лишь острей. Никакому зверю такая боль недоступна. Так пойте же, братья! Пойте, сестры! В свете факела, вольно отражающегося от стен нашего сознания – от стен пещеры внутри нас, – узрите все лики печали. Лица всех, кто умер и нас покинул. Пойте свое горе, пока звери не обратятся в бегство. Онрак Разбитый почувствовал, что по щекам текут слезы, и в сердцах обозвал себя сентиментальным придурком. Позади него молча стоял Трулл Сэнгар. Конечно же, чтобы поддержать бестолкового имасса, он не проявляет ни малейшего нетерпения. Онрак знал, что он будет просто ждать, сколько потребуется. Пока Онрак не очухается наконец от теней мрачного прошлого, не вернется в настоящее, к дарам, которые оно предлагает. Будет ждать и ждать… – Тот, кто нарисовал этих зверей, – настоящий мастер. Имасс, который все еще стоял лицом к каменной стене и спиной к тисте эдуру, понял, что улыбается. То есть даже здесь и сейчас я не могу отказаться от своих дурацких фантазий, столь же лестных, сколь и бессмысленных. – Да, Трулл Сэнгар. Истинный талант. Такое мастерство передается по наследству, и в каждом поколении имеется шанс, что оно воистину… расцветет. Как вот тут. – Художник здесь, среди этих кланов? Или все было нарисовано кем-то другим и давным-давно? – Художника, – сказал Онрак, – зовут Улшун Прал. – И за такой талант его и сделали вождем? Нет. Только не это. – Этот талант, – ответил имасс, – есть его величайшая слабость. – Он рисует лучше тебя, Онрак? Имасс наконец обернулся, но улыбка его уже несколько закаменела. – Я вижу кое-какие недостатки. Признаки нетерпения. Эмоций столь же диких и буйных, что и звери, которых он рисует. И еще, мне кажется, я вижу знаки того таланта, который он утерял и еще не успел восстановить. – Как же можно утерять подобный талант? – Умирая – чтобы вернуться. – Онрак, – в голосе Трулла появилась новая нотка, серьезность, заставившая Онрака забеспокоиться, – я разговаривал со здешними имассами. Многими, включая самого Улшуна. Я не думаю, что они когда-либо умирали. Не думаю, что они тоже когда-то были т’лан, но это забылось в череде бесчисленных поколений. – Да, они говорят, что были среди тех, кто не присоединился к Ритуалу. Только это, Трулл Сэнгар, невозможно. Они могут быть лишь призраками, воплощенными чьей-то волей, и удерживает их лишь безвременье Врат в глубине этой пещеры. Друг мой, они ничего о себе не знают. – Тут он запнулся. Да так ли это? – Улшун Прал говорит, что помнит собственную мать. И что она до сих пор жива. Хотя сейчас и не с ними. – Улшуну Пралу сто тысяч лет, Трулл Сэнгар. Если не больше. То, что он якобы помнит, – заблуждение, ложь. – Я в это больше не верю. Думаю, тайна глубже, чем может показаться любому из нас. – Пойдем дальше, – сказал Онрак. – Я все-таки хотел бы взглянуть на Врата. И они покинули грот со зверями на стене.Я видел печаль в лицо.Она смотрела в сторону,Поверх всех мостов,Которые я миновал.А их пролеты, столбы, аркиХранят наши жизни, когда мы вспоминаем,Что мы тогда думали,Что мы тогда думали, что думаем.Я видел лицо печали,Но она всегда смотрит в сторону.От ее слов я ослеп,От ее взора оглох,Я не понимаю, что она говорит,Не знаю, слушаться ли ееИли удариться в слезы.Я видел ее лицо.Она не говорит,Не плачет,Она меня не знает.Я лишь камень в кладкеМоста, по которому она идет.«Песнь о мостожогах»Ток Младший
Трулла переполняло беспокойство. В душе его друга что-то пробудилось – от рисунков на стене, – и вкус у пробудившегося оказался горьким. Он видел это в очертаниях спины Онрака, в его плечах – они словно начали проседать. Под тяжестью какой-то древней ноши. И Трулл, увидев это, заставил себя заговорить, прервать молчание, прежде чем Онрак сам себя раздавит. Да. Рисунки. Его преступление. Будешь ли ты снова улыбаться, Онрак? Не той улыбкой, которой ты одарил меня только что, обернувшись – кривой, полной печали, – но той, которую я так полюбил с тех пор, как мы пришли в этот край. – Онрак. – Да? – Понимаем ли мы, чего именно ждем? Пусть даже угрозы приближаются. Но откуда – из этих Врат? Или со стороны холмов за пределами лагеря? И уверены ли мы, что этим имассам действительно что-то угрожает? – Готовься, Трулл Сэнгар. Угрозы приближаются… отовсюду. – Тогда, быть может, нам следует вернуться к Улшуну Пралу? – С ним Руд Элаль. У нас еще есть время… взглянуть на Врата. Почти сразу же они оказались перед огромным, казалось, что до бесконечности, залом пещеры и застыли у самого входа. Не одни Врата. Много. И все беззвучно пылают яростным огнем. – Онрак, – сказал Трулл, снимая с плеча копье, – тебе нужно вернуться к Руду Элалю и рассказать, что мы увидели, – он описывал нам совсем другое. Онрак указал на кучу камней в середине зала: – Она не смогла. Этот край умирает, Трулл Сэнгар. А когда он умрет… Оба замолчали. Потом Онрак добавил: – Я сразу же вернусь, друг мой, – лучше, если против того, что может явиться, ты будешь не в одиночестве. – Я буду тебя ждать, – ответил Трулл Сэнгар. – Поэтому… поторопись.
В сорока с чем-то шагах от лагеря поднимался небольшой холмик, своей изогнутой формой напоминавший атолл, особенно если исходить из того, что равнина была некогда морским дном, – а это, заметил про себя Вал, шагая по песку, из которого тут и там торчали осколки раковин, предположение вполне разумное. Достигнув вытянутого гребня, он положил свой огромный арбалет рядом с глыбой выбеленного солнцем известняка, потом подошел ближе к тому месту, где, скрестив ноги, сидел Быстрый Бен и глядел на холмы в двух тысячах шагов к югу. – Ты тут медитируешь или что? – Если я медитирую, – огрызнулся чародей, – считай, что ты только что все испортил и, быть может, обрек нас на смерть. – Хватит уже выделываться, Бен, – сказал Вал, плюхаясь на мелкие камушки рядом с ним. – Ты даже ковыряние в собственном носу превращаешь в какой-то, Худ его, ритуал, скоро я уже вообще знать не буду, можно с тобой разговаривать или нельзя. – Раз такое дело, просто не разговаривай со мной, и все, обоим лучше будет. – Змей позорный. – Сам ты лысый урод. Некоторое время они посидели, дружелюбно помалкивая, потом Вал протянул руку и поднял осколок темно-бурого кремня. Стал всматриваться в зазубренный край. – И чем это ты сейчас занят? – поинтересовался Быстрый Бен. – Размышляю. – Раз-мыш-ля-ю, – передразнил его Быстрый Бен, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону на каждом слоге. – Я тебе могу этой штукой глотку перерезать. Одним движением. – Никогда-то мы один другого на дух не переносили, так ведь? Боги, поверить ведь невозможно, что мы обнимались да еще друг дружку по спинам хлопали – совсем недавно, помню еще, рядом та речушка… – Ручеек. – Источник. – Родник. – Да ладно, Вал, давай уже, режь мне глотку. Сапер отбросил кусок кремня и быстрыми движениями отряхнул руки. – Почему ты решил, что на нас нападут с юга? – Почему ты вообще решил, что я что-то решил? – Потому что иначе мы, возможно, сидим не в том месте. И смотрим не в ту сторону. Я тут с тобой треплюсь, а там всех, быть может, уже убивают. – Вот если бы ты, Вал, не прервал мою медитацию, я бы, возможно, и успел понять, где нам следует быть. – Экий ты верткий, чародей. – Они явятся с юга, потому что оттуда это сделать удобней всего. – Кому удобней? Кроликам, что ли? – Драконам, Вал. Сапер, прищурившись, посмотрел на чародея. – От тебя, Бен, всегда попахивало одиночником. Вот наконец и поглядим, что за зверушка такая внутри тебя прячется. – Как-то ты это не слишком аппетитно формулируешь, Вал. И в любом случае ты не прав. – Поджилки все еще трясутся? Чародей обернулся и окинул его взглядом – сверкающим, полубезумным, иными словами, совершенно для себя обычным. – Отнюдь. Даже наоборот. – Это еще как? – Мне пришлось сильно напрячься, значительно сильней, чем когда-либо ранее. В результате я сделался… ощутимо малоприятней. – Да ладно тебе. – Можно подумать, Вал, тебя это впечатлило. – Единственное, что я знаю, – сказал сапер, поднимаясь на ноги, – когда тебя размажут в лепешку, останусь только я и мой запас «ругани». И меня это вполне устраивает. – Только не вздумай разорвать меня на части, Вал. – Даже если тебя к тому моменту уже прикончат? – Особенно в этом случае, поскольку меня никто не прикончит, разумеется. Ты просто сам себя в этом убедишь, потому что тебе так удобней, потому что тогда тебе уже ничего не помешает швырять свои проклятые «ругани», пока ты не окажешься посреди Худом проклятой воронки размером с Худом проклятую лигу! Под конец фразы он даже более или менее сорвался на визг. Вал не перестал щуриться. – И вовсе незачем так нервничать, – сказал он наконец обиженным тоном, потом повернулся и подошел к своему арбалету, к дорогой своей баллисте. И негромко добавил: – Похоже, будет так весело, что я просто жду не дождусь. – Вал! – Что еще? – Кто-то приближается! – Откуда? – уточнил сапер, поспешно заряжая «ругань» в арбалет. – Ха-ха. С юга, разумеется, и смотри не обоссысь. – Я так и знал, – кивнул Вал, становясь рядом с чародеем.
Она предпочла остаться собой, не пользуясь формой одиночницы. Это потребуется позднее. Просто шла пешком по равнине, через высокую луговую траву. На гребне холма впереди стояли двое. Один – призрак, хотя, быть может, не просто призрак. Другой – маг, и, несомненно, не просто маг. В мыслях Менандор занозой шевельнулось беспокойство. Но быстро исчезло. Если Руд Элаль избрал этих двоих себе в союзники, она не станет возражать. Так же, как и против тисте эдура и того, которого зовут Онрак Разбитый. Все это… осложнения, однако ей ведь с ними не одной разбираться, правда? Двое мужчин смотрели на нее, пока она поднималась по пологому склону им навстречу. Один обнимал что-то вроде необычного арбалета. Другой играл с горсткой шлифованных камешков у себя на ладони, словно никак не мог решить, какой ему больше нравится. Болваны. Идиоты. И скоро оба обратятся в прах. Поднявшись на вершину холма, она смерила обоих самым уничтожающим из своих взглядов. – На вас без слез смотреть нельзя. Что вы тут делаете – вы хоть понимаете, кто на подходе? Знаете, что они явятся с юга? Так что первыми, кого они увидят, будете вы двое. И, соответственно, первыми, кого они убьют. Высокий и темнокожий, полуобернувшись, ответил: – Сюда идет твой сын, Менандор. И с ним Улшун Прал. – Он вдруг нахмурился. – Знакомая походка… Как же я раньше-то не замечал? Походка? Знакомая походка? Да он точно рехнулся. – Это я их позвала, – ответила она, скрестив на груди руки. – Нужно готовиться к битве. Низенький, хмыкнув, отозвался: – Нам здесь никого больше не нужно. Если намерены драться, поищите себе другое место. – Хочешь, чтобы я твою башку руками раздавила, словно яйцо? – прошипела Менандор. – Вряд ли выйдет, – негромко пробормотал чародей. – Там у него ухватиться не за что, всякий раз выскальзывает. Тот, что с арбалетом, одарил ее широчайшей улыбкой. – Уверяю, – сказала Менандор, – быть с вами рядом у меня нет ни малейшего желания, а вот оказаться неподалеку, чтобы взглянуть, как вы сдохнете, словно псы, я бы не отказалась. – Почему ты решила, что мы именно так и сдохнем? – поинтересовался волшебник, который теперь внимательно изучал один определенный камешек, рассматривая его на просвет, словно он был драгоценным, хотя Менандор прекрасно видела, что это не так. Обычный камешек, даже и не прозрачный. – Чем это ты так занят? – спросила она. Он бросил на нее косой взгляд, быстро сжал камешек в ладони и спрятал за спину: – Ничем особенным. Что тут такого? И вообще, это я тебе вопрос задал. – Можно подумать, я обязана тебе отвечать, – фыркнула она. Руд Элаль и Улшун Прал подошли и остановились в нескольких шагах позади чародея и его товарища. Менандор увидела на лице у сына суровое выражение. Могла ли я еще на что-то надеяться? Нет. Не сейчас. – Возлюбленный сын мой… – Финнэст меня не интересует, – перебил ее Руд Элаль. – Я не стану сражаться рядом с тобой. Она вытаращила на него глаза, в которых быстро закипала ярость: – Но ты обязан! Я одна с двумя не справлюсь… – У тебя есть новые союзники, – сказал Руд Элаль. – Эти двое, которые уже охраняют подступы… – Эти вот безмозглые болваны? Сын мой, ты обрекаешь меня на гибель. Руд Элаль выпрямился: – Я увожу отсюда своих имассов, матушка. Это единственное, что для меня сейчас важно… – Важней жизни собственной матери? – Важней той драки, в которую она ввязалась по собственной воле, – отрезал он. – Эта схватка – эта ваша вражда – они не мои. Все это ваше! И всегда было ваше! Я не желаю иметь с этим ничего общего. Менандор отшатнулась под напором сыновней ярости. Постаралась поймать глазами его взгляд, не сумела и отвернулась. – Хорошо же, – прошептала она. – Тогда уходи, сын мой, забирай избранный тобой народ – и уходи! Но когда Руд Элаль кивнул и повернулся, чтобы идти, заговорила снова, и голос ее был тверже, чем до сих пор: – Но не его! Резко обернувшись, Руд Элаль увидел, что она показывает на имасса рядом с ним. На Улшуна Прала. Он нахмурился. – Что? Я не могу… – Совершенно верно, сын мой, не можешь. Улшун Прал должен остаться. Здесь. – Я не позволю… Вождь бентрактов протянул руку, чтобы остановить Руда Элаля, который был уже готов обратиться в дракона, чтобы вступить в схватку с собственной матерью. Менандор ждала, внешне совершенно спокойная, хотя сердце чуть не выскакивало сейчас у нее из груди. – Она права, – сказал Улшун Прал. – Я должен остаться. – Но почему? – Из-за тайны, которой я владею. Тайны, которой все они жаждут обладать. Если я отправлюсь с вами, они от нас не отстанут. Понимаешь? Поэтому умоляю тебя – уведи мой народ отсюда в безопасное место! Уведи их, Руд Элаль, и как можно быстрей! – Будешь ли ты теперь сражаться на моей стороне, сын мой? – потребовала от него Менандор. – Сражаться, чтобы спасти жизнь Улшуна Прала? Но Улшун Прал уже отталкивал его прочь. – Сделай, как я тебя прошу, – сказал он сыну Менандор. – Я не хочу умереть в страхе за мой народ – умоляю, уведи их! И тут заговорил чародей: – Мы постараемся, Руд Элаль, чтобы с ним ничего не случилось. Менандор лишь презрительно фыркнула: – И ты вот на это положишься, сын мой? Руд Элаль бросил взгляд на чародея, потом на второго, улыбающегося, с арбалетом, и по его суровому лицу скользнуло неожиданное спокойствие – а вот Менандор снова ужалила заноза беспокойства. – Положусь, – сказал наконец Руд Элаль и протянул руку к Улшуну Пралу. Ласковый жест, легкое касание ладонью щеки имасса. Потом он шагнул назад, развернулся и устремился к лагерю. Менандор резко обернулась к тем двоим: – Да будьте вы прокляты, идиоты! – Вот за это, – ответил чародей, – я не дам тебе лучший из моих камешков.
Вал и Быстрый Бен смотрели, как она широким шагом спускается с холма. – Странно как-то вышло, – пробормотал сапер. – Да ладно? Они помолчали еще сотню ударов пульса, потом Вал повернулся к Быстрому Бену: – И что ты по этому поводу думаешь? – Ты прекрасно знаешь, что я думаю, Вал. – То есть мы с тобой думаем одно и то же. – То есть да. – Тогда скажи мне одну вещь, Бен. – Какую? – Это и правда был лучший из твоих камешков? – Тот, который у меня в руке? Или тот, который я подбросил ей в карман этого ее белого плащика?
Шелтата Лор, кожа которой за тысячелетия, проведенные в торфе, побурела и покрылась морщинами, теперь как нельзя лучше годилась, чтобы изображать собой Сумерки. Сейчас она, чтобы лучше подчеркнуть рыжеватый оттенок волос и дымчатые глаза, носила темно-бордовый плащ, а ее штаны и сапоги были из черной кожи. Грудь ее была туго затянута в безрукавку, утыканную бронзовыми заклепками. Рядом с ней – и глядя, как и Шелтата, в сторону холмов, – стояла Сукул Анхаду, Пятнистая, рябь ее кожи отчетливо виднелась на обнаженных предплечьях и ладонях. Тонкие плечи укрывала летерийская вечерняя накидка, такие сейчас носили по всей империи женщины из благородных родов или из тисте эдур, хотя именно эта знавала и лучшие времена. – Скоро, – сказала Шелтата Лор, – весь этот край обратится в прах. – Тебя это радует, сестра? – Вряд ли так же сильно, как и тебя. Отчего ты так ненавидишь это место? – Я терпеть не могу имассов. Сама подумай, народ, сотни тысяч лет проковырявшийся в грязи пещер. Ничего за это время не построивший. Не написавший истории – все на память, все извратилось до рифмованных сказок, чтобы распевать их по вечерам. С ними что-то не так. В их душах скрыт какой-то порок, некая ошибка. А те, которые здесь, еще и умудрились себя убедить, что действительно существуют. – Не все, Сукул. Пятнистая лишь отмахнулась. – А самую большую здесь ошибку, Шелтата, совершил Повелитель Смерти. Если бы не Худово безразличие, этот край бы так долго не протянул. Подобная беззаботность меня просто бесит! – Так значит, – с улыбкой заметила Шелтата Лор, – ты намерена поскорей расправиться с этими имассами, несмотря даже на то, что край этот умирает и они все равно обречены. – Ты не понимаешь. Обстоятельства… изменились. – Каким же образом? – Их собственные представления, – объяснила Сукул, – превратили их в настоящих. В смертных. Из крови, плоти и костей. У них идет кровь, они могут умереть. И при этом даже не подозревают, что их мир ожидает неизбежное уничтожение. Когда я буду убивать их, сестра, это можно рассматривать как акт милосердия. – Хотела бы я послушать, как они будут тебя за него благодарить, – хмыкнула Шелтата. В этот момент они увидели золотого с белым дракона, медленно плывущего над самыми вершинами холмов. – Начинается, – вздохнула Сукул Анхаду. Одиночница скользнула вдоль склона прямо к ним. Дракон, уже огромный, несмотря на то что до него оставалось шагов пятьдесят, сложил за спиной крылья, выгнул их, одновременно вытягивая вниз лапы, и приземлился. Его окутал неясный смерч, через мгновение из пряно пахнущего вихря шагнула Менандор. Шелтата Лор и Сукул Анхаду молча, без каких-либо эмоций на лицах ждали, пока она подойдет поближе. Наконец та остановилась в пяти шагах, перевела горящий взгляд с одной сестры на другую, потом обратно. И сказала: – Итак, наш договор еще в силе. – Прямо-таки какой-то исторический момент, – заметила Шелтата Лор. Менандор нахмурилась. – Необходимость. По крайней мере в этом отношении нас должны понять. Одной мне не выстоять, не защитить душу Скабандари. Финнэст не должен попасть ему в руки. У Сукул при этих словах слегка перехватило дыхание: – Значит, он близко? – О да. Я воспользовалась зрением одного из его попутчиков. И не один раз. Прямо сейчас они приближаются к последним вратам, видят их разверстую рану, стоят над трупом глупой имасской заклинательницы костей, что рассчитывала закрыть эту рану собственной душой. – Менандор усмехнулась. – Только представьте себе подобную наглость. В Старвальд Демелейне. В самом сердце К’рула. Разве она не понимала, как этим его ослабит? Как все ослабит? – Итак, мы все втроем убьем Силкаса Руина, – уточнила Шелтата Лор. – А потом – имассов. – В последнем пункте мой сын предпочел занять противоположную сторону, – сказала Менандор. – Имассы, однако, больше никому не нужны. Если он нас вынудит, Руда можно ранить, но убивать его мы не станем. Это ясно? Я хочу, чтобы вы дали мне слово. Еще раз. Здесь и сейчас, сестры. – Я согласна, – сказала Шелтата Лор. – И я, – подтвердила Сукул Анхаду. – Хотя все становится сложнее. – Придется потерпеть, – сказала Менандор и повернулась. – Нам пора. – Уже? – Жалкие смертные решили преградить нам путь – сперва придется разделаться с ними. У Силкаса Руина тоже есть союзники. Наши труды, сестры, начинаются прямо сейчас. С этими словами она шагнула по направлению к холмам и стала обращаться в дракона. За спиной у нее Шелтата Лор и Сукул Анхаду обменялись взглядами, потом шагнули в разные стороны, освобождая себе место. И тоже обратились. Рассвет, Сумерки и еще одна, Пятнистая. Белый с золотом дракон. Другой, покрытый бурыми пятнами и выглядящий несколько подгнившим. Третий – крапчатый, не свет и не тьма, но результат не слишком удачного взаимодействия между ними. Одиночницы, дети Тиам, Матери Драконов. Паруса крыльев, змеиные шеи, когти, чешуя – кровь элейнтов. Их подняли ввысь порывы чистой магии. Во главе клина летела Менандор. Слева от нее – Шелтата Лор. Справа – Сукул Анхаду. Холмы перед ними провалились вниз – массивные туши поднимались все выше и выше. Прошли над гребнем, над древним откосом древнего берега, солнце вспыхнуло в блестящей чешуе, засияло сквозь перепонки крыльев, а внизу по траве и камням заскользили три тени. Попавшие в эту тень мелкие грызуны бросались в норы, птицы разлетались с громкими криками, зайцы застывали на месте. Звери высоко в небе вышли на охоту, и никто внизу не был сейчас в безопасности.
Плоская равнина, усыпанная неровными кучами – мертвыми драконами, жуткими, словно вскрытые курганы, из которых торчат обломки костей, опутанные высохшей кожей и сухожилиями. Переломанные крылья, словно мачты и паруса затонувших кораблей. На земле – выгнутые шеи, головы, с которых слезла кожа, обнажив пустоты позади глазниц и под скулами. Покрытые серой пылью клыки оскалены, словно бросая вечный вызов. Сэрен Педак никогда не верила, что драконов некогда было так много. Сказать по правде, никогда не верила, что они вообще существовали, если не считать тех, кто, подобно Силкасу Руину, могли принимать подобную форму, но их истинное тело было другим. Первым пришедшим ей в голову вопросом было – это что, всё одиночники? Каким-то образом она поняла, что нет. Это истинные драконы, для которых Силкас Руин в своем смертоносном крылатом виде был лишь издевательским подражанием. Лишенным царственности, лишенным чистоты. Драконьи кости треснули, крылья сломались от времени, а не в схватке. Ни один из зверей не распростерся по земле в агонии. Не было ран. Каждый, прежде чем умереть, занял одну и ту же позу. – Словно синие мухи на подоконнике, – сказал, увидев их, Удинаас. – Оказавшиеся не с той стороны стекла, пытавшиеся выбраться наружу. Но окно для них закрыто. Может быть, не только для них, а для всех, для любого создания. А может, и не для всех. – Тут он улыбнулся, словно мысль показалась ему забавной. Врата, куда они, очевидно, направлялись, были видны издалека, кроме того, по мере приближения начало казаться, что и мертвых драконов становится больше, теперь они плотно окружали их со всех сторон. Столбы по краям арки были высокими, словно башни, и столь тонкими, что казались скелетообразными. Сама же арка имела причудливую форму и напоминала опутавшую мертвые ветви огромную паутину. За ней, казалось, лишь гладкая серая стена, однако поверхность стены словно бы вращалась едва заметным водоворотом – здесь был проход в иной мир. Где, как уже понимал каждый, находится то, что осталось от души Скабандари, Отца Тени, Предателя. Кровавого глаза. Сэрен Педак казалось, что у неподвижного воздуха отвратительный привкус, что каждый вдох в этом краю отравлен неизмеримым горем, что неясный запашок не растает даже спустя многие тысячелетия. От этого запаха подташнивало, он высасывал все силы из ее членов, даже из самой души. Как бы пугающе ни выглядел портал, ей не терпелось преодолеть этот серый бесформенный барьер. Чтобы поскорей это окончить. Все это. Она была уверена, что найдется способ – не может не найтись – как-то разрешить стремительно надвигающееся противостояние через переговоры. А разве не в этом и заключается ее талант, то единственное умение, которое она готова за собой признать? В трех шагах перед ней шли Удинаас и Кубышка, маленькая ладошка совсем скрылась в большой, загрубевшей ладони. Картина эта – что находилась прямо у нее перед глазами почти с самого прибытия в это мрачное место – была для нее еще одним источником страданий и беспокойства. Неужели он здесь единственный, кто может не только справляться с собственными кошмарами, но и позаботиться о бедном ребенке? Давно, в самом начале путешествия, Кубышка старалась держаться поближе к Силкасу Руину. Ведь это с ним она разговаривала, пока умирала башня. Это он поклялся защищать ее и набухающую в ней, словно почка, жизнь. Так что она взирала на своего благодетеля с тем обожанием, которого следовало ожидать от найденыша в ее ситуации. Все это давно изменилось. О, Сэрен Педак еще замечала отдельные жесты, подчеркивающие их прежний союз, нити, связывающие между собой обоих столь разных существ – общее место возрождения, драгоценное взаимопонимание, выраженное у каждого в одиночестве, в отчуждении от всех остальных. Однако Силкас Руин успел за это время… ярче проявить себя. Показать, что за его холодным безразличием иногда скрывается жестокость, от которой дух захватывает. Ага, и чем же это отличается от рассказов самой Кубышки, как она убивала людей в Летерасе? Как поливала землю их кровью, скармливала трупы голодной, жаждущей башне Азатов? Впрочем, подобных желаний Кубышка больше не демонстрировала. Вернувшись к жизни, она отреклась от прежнего и с каждым прошедшим днем все больше и больше становилась обычной девочкой. Сироткой. Раз за разом делавшейся свидетелем того, как члены ее приемной семьи ругаются и ссорятся между собой. Свидетелем откровенных угроз, обещаний убивать. Да, это все, что мы ей предложили. И Силкас Руин в этом далеко не последний, разве не так? Но что же Удинаас? Который не выказал ни великих талантов, ни ужасной мощи. Который, сказать по правде, если что и продемонстрировал, так это крайнюю ранимость. Так ведь именно это ее и привлекает. Удинаас дарит ей возможность держаться за руку, дарит мягкую улыбку, которую не могут не заметить даже ее грустные глаза. Удинаас, потрясенно осознала Сэрен Педак, был единственным истинно привлекательным членом отряда. Себя она совершенно не собиралась рассматривать хотя бы в качестве потенциального кандидата на теплые чувства со стороны кого-либо из спутников – с тех пор, как подвергла насилию Удинааса. Но и до того было совершенно очевидно, что в отношении способностей к товариществу она мало чем может похвастаться. Постоянно в мрачных мыслях, без какой-либо надежды. Наследие всего того, что она сделала – и не сделала – в своей жизни. Шагая по пыльной почве, Чик и Силкас Руин далеко впереди, огромные туши мертвых драконов – справа и слева, они неуклонно приближались к высоким вратам. Фир Сэнгар, шедший все это время от нее слева и на два шага позади, вдруг оказался рядом. Одну руку он держал на эфесе меча. – Не валяй дурака, – прошипела она в его сторону. Черты лица Фира сделались сейчас резкими, он плотно сжал губы. Впереди Чик и Силкас достигли врат и застыли перед ними. Оба разглядывали что-то небольшое, еле различимое, перед самым входом. Удинаас притормозил – девочка, которую он держал за руку, не хотела идти дальше. Он посмотрел на нее сверху вниз и что-то очень тихо проговорил. Если Кубышка и ответила ему, то шепотом. Бывший раб кивнул, и они двинулись вперед, Кубышка больше не пыталась отстать, и не похоже, чтобы капризничала. Почему она не хотела идти? Что он ей такое сказал, что она легко переменила свое мнение? Они приблизились, и Сэрен Педак услышала, как вздохнул Фир Сэнгар: – Они рассматривают тело. О, сохрани нас Странник. – Аквитор, – продолжал тисте эдур так тихо, что не мог услышать никто, кроме нее. – Да? – Мне нужно знать… чью сторону ты примешь. – Я не собираюсь принимать ничью! – отрезала она с внезапным раздражением. – Неужели мы прошли весь этот путь лишь для того, чтобы теперь поубивать друг друга? Он сухо хмыкнул, словно мысль его позабавила. – По-твоему, силы настолько равны? – Тогда, раз уж все так безнадежно, зачем вообще пытаться? – Неужели я прошел весь путь лишь для того, чтобы отступить в самом конце? Аквитор, я должен сделать то, что должен. Поддержишь ли ты меня? Они остановились, заметно отстав от остальных,сгрудившихся сейчас вокруг трупа. Сэрен Педак расстегнула ремешок и стянула шлем, стала расчесывать пальцами грязные волосы. – Аквитор, – настаивал Фир, – ты показала, что владеешь силой, ты вовсе не слабейшая из нас. От твоего выбора может зависеть, останемся мы жить или умрем. – Фир, чего ты хочешь достичь, завладев душой Скабандари? – Искупления, – не задумываясь, ответил он. – Для всех тисте эдур. – И каким же образом, по-твоему, разбитая, искалеченная душа Скабандари поможет вам достичь искупления? – Я пробужу ее, аквитор, – вместе мы очистим Куральд Эмурланн. Избавим его от той отравы, что мучает сейчас всех нас. Быть может, даже сумеем разбить меч моего брата вместе с заклятием. Слишком все неконкретно, болван ты эдакий. Даже сумей ты пробудить Скабандари, не окажется ли он в свою очередь порабощен тем, что ты назвал отравой, той властью, которую она обещает? А о его собственных желаниях, его страстях ты подумал – о том, что он захочет отомстить? – Фир, – сказала она, внезапно почувствовав почти обессиливающую усталость, – твоя мечта неосуществима. И увидела, как он отшатнулся, как что-то навсегда угасло в его глазах. Она слабо улыбнулась ему: – Да, Фир Сэнгар, пусть это будет для тебя причиной отречься от обета. Я больше недостойна того, чтобы меня защищать, тем более ради покойного брата. Уверена, ты теперь и сам это понял. – Да, – прошептал он. В этом единственном слове было столько боли, что Сэрен Педак едва не разрыдалась. И тут же мысленно рявкнула на себя. Разве ты не этого хотела! Проклятье! Я этого хотела. Мне это нужно. Должно быть именно так! Странник благословенный, как же больно ты ему сделала, Сэрен Педак. Даже ему. Как и всем остальным. В этот момент она поняла, что никаких переговоров не будет. Произойдет то, что и должно произойти. Так тому и быть. Не рассчитывай на меня, Фир Сэнгар. Я сама не знаю ни собственной силы, ни насколько способна ею управлять. Поэтому не рассчитывай на меня. Но я сделаю для тебя все, что только смогу. Серьезное обещание, но вслух его она произнести не могла – слишком поздно. Это она видела и в его застывших глазах, и в закаменевшем лице. Будет лучше, если он ни на что не станет надеяться. Тогда, если я не справлюсь… Но она не смогла закончить эту мысль, пусть даже все до единого слова ярко сияли в сознании – перетрусила. Фир Сэнгар, не дожидаясь ее, зашагал вперед. Двинувшись следом, она увидела, что он уже не держится за меч. Более того, он вдруг показался ей как никогда расслабленным. В тот момент она не осознала значения этой перемены. Произошедшей с воином. С воином, умеющим убивать.
Вероятно, он всегда знал, где именно окончится их путешествие. Вероятно, тот первый, случайный на вид визит случайным вовсе не был, Удинаасу тогда было показано, куда его за оставшееся время приведет каждое из сделанных им решений, приведет с той же неизбежностью, с которой наступает прилив. Сейчас прилив наконец-то выбросил его на берег – выбеленную морем деревяшку в мутной от ила отступающей воде. Это значит, что скоро для меня зажарят молодого тенага? Не похоже. Тело имасской женщины имело очень жалкий вид. Оно высохло, конечности поджаты – сократились сухожилия. Дикая копна волос словно корни мертвого дерева, ногти на коротких пальцах – что плоские когти, оттенком напоминающие черепаший панцирь. Помутневшие гранаты, бывшие прежде ее глазами, глубоко утонули в глазницах, однако, казалось, продолжают злобно взирать на небо. Да, это заклинательница костей. Ведьма, отдавшая душу ради того, чтобы залечить рану. Как это благородно – напрасная, неудачная жертва. Нет, женщина, я не стану по тебе плакать. Тебе нужно было отыскать другой способ. Остаться в живых вместе со своим племенем и помочь ему вырваться из темной пещеры блаженного неведения. – Край по ту сторону умирает, – сказал Чик. Прозвучало, как будто его самого эта перспектива очень радует. Кольца на концах цепочки запели. Золотое, серебряное, оба размыты вращением. Силкас Руин окинул взглядом своего сородича. – Чик, ты так и не осознал… необходимости. Тот ответил едва заметной, снисходительной улыбкой: – Едва ли, о Белый Ворон. Едва ли. Тогда воин-альбинос повернулся и вперил свои жутковатые, покрасневшие глаза в Удинааса: – Она все еще с нами? Ладошка Кубышки у него в руке напряглась, все, что он мог сделать в ответ, – ободряюще пожать ее. – Она прикинула, где мы находимся, совсем недавно, – ответил Удинаас, на что Чик возмущенно зашипел. – Но сейчас – нет, она не здесь. Силкас Руин обернулся к вратам: – Значит, она приготовилась нас встретить. По ту сторону. – Я бы не удивился, – пожал плечами Удинаас. Сэрен Педак вздрогнула и спросила: – Значит ли это, что Финнэст у нее? Силкас? Удинаас? Силкас Руин покачал головой: – Нет. Этого бы никто не потерпел. Ни ее сестры. Ни могущественные Взошедшие, которые, собственно, и распорядились в свое время Финнэстом. – Тогда почему их сейчас здесь нет? – продолжала спрашивать Сэрен. – Почему ты думаешь, что они не будут возражать против твоего обладания Финнэстом, Силкас Руин, если они не потерпят того же самого от Менандор – мы ведь про нее сейчас говорим? Удинаас фыркнул: – Ты, аквитор, у меня в голове в каждую извилину заглянула? Силкас на эти вопросы ничего не ответил. Бывший раб кинул взгляд на Фира Сэнгара и увидел, что воин готов к бою. Да, мы уже совсем рядом, разве нет? О, Фир Сэнгар, я тебя вовсе не ненавижу. На самом деле ты мне скорее нравишься. Даже когда я насмехаюсь над присущей тебе честью. Даже когда критикую избранный тобой путь. Точно так же, как раскритиковал вот эту самую заклинательницу, эдур, и по той же самой причине. Потому что сам неспособен пройти этим путем. Удинаас мягко забрал свою руку у Кубышки, потом достал висящее у него за спиной имасское копье. Подошел к Сэрен Педак. Вложил копье ей в руки, не обращая внимания на изумленно вздернутые брови, на замешательство во взгляде. Да, аквитор, если ты захочешь помочь Фиру Сэнгару – а я полагаю, ты захочешь, – тебе оно нужней, чем мне. Я-то собираюсь кинуться прочь. Силкас Руин обнажил оба меча, вонзил их в почву перед собой. И принялся затягивать всевозможные застежки и ремни на доспехах. Верно, какой смысл ломиться напролом безо всякой подготовки? Тебе придется двигаться быстро, Силкас Руин, правда? И очень даже быстро. Он почувствовал, что рот его совсем сухой. Сухой, как жалкий труп у его ног. Сэрен Педак схватила его за руку. – Удинаас, – прошептала она. Он высвободился. – Поступай как должно, аквитор. Наш великий поход, год за годом, в течение которых мы только и делали, что переставляли ноги, подходит к концу. Итак, пусть прольется кровь. Поприветствуем неизбежное. Кто из нас, когда все закончится, выберется на сушу из багрового моря? Руд Элаль, сын мой, я опасаюсь за тебя. Три точки в небесах над южными холмами. Тот, которого звали Вал, обернувшись вполоборота, сощурился на Улшуна Прала, потом сказал: – Давайте-ка в пещеру. И не отходите далеко от Онрака Разбитого. И Трулла Сэнгара. Улшун Прал улыбнулся. Солдат нахмурился: – Бен, этот болван не понимает малазанского. – Он ткнул пальцем в сторону каменной россыпи. – Туда! Онрак и Трулл! Туда, бегом! Высокий фыркнул: – Вал, хватит уже. Болван прекрасно тебя понимает. – Тогда почему не слушается? – Откуда я знаю? Улшун задержался еще на мгновение, запоминая лица обоих, чтобы смерть не смогла забрать себе все. Он надеялся, что и они сейчас делают для него то же самое, хотя, конечно, они могут не осознавать ни в чем заключается дар, ни даже того, что они сейчас его дарят. Имассам известно много истин, которые для тех, кого они могут во всех смыслах считать своими детьми, уже утеряны. Увы, это не означает, что имассы в чем-то их лучше, поскольку большинство этих истин не слишком приятны, а дети против них беззащитны – осознав их, они лишь получат смертельную рану. К примеру, напомнил себе Улшун Прал, он сам ожидал этого дня, прекрасно понимая все, что должно произойти, все связанные с этим истины. В отличие от своего народа, он не был лишь призрачным воспоминанием. Он не прожил бессчетные тысячелетия в тумане самообмана. Да, жизнь его была именно столь долгой, но она была тем, чем была: жизнью. Растянувшейся почти в бессмертие, но благодаря не уродующему душу ритуалу, а этому краю. Бессмертному краю. Который больше не был бессмертным. Потом он оставил двух храбрых детей и отправился к пещере. Все может начаться здесь, под пустыми небесами. Однако закончится, как понимал Улшун Прал, у врат в Старвальд Демелейн. Там, где потерпела неудачу заклинательница костей бентрактов. Даже не потому, что рана оказалась слишком опасной или слишком большой. А потому, что сама заклинательница была не более чем призраком. Бледной, бесцветной душой, созданием, которому едва хватало силы, чтобы удержать самое себя. Улшуну Пралу оставалось около двадцати шагов до входа в пещеру, когда оттуда появился Онрак Разбитый, и сердце Улшуна переполнилось такой гордостью, что он чуть не расплакался.
– Насколько я понимаю, – произнес Вал, откидывая упор арбалета, – из того, что мы оба думали одно и то же, следует, что никто из нас сейчас не удивлен. – Она слишком легко уступила. Вал кивнул. – Верно. Но я все еще не понимаю, Бен, отчего она давным-давно сама не наложила лапу на этот треклятый Финнэст. И не припрятала его в таком месте, где никакой Силкас Руин не найдет. Можешь мне объяснить? Чародей хмыкнул и подошел к гребню, за которым начинался склон. – Скорее всего, Вал, ей казалось, что она именно это и сделала. Вал моргнул, потом нахмурился. – Вот оно что. Я как-то не подумал. – Это потому, сапер, что ты не слишком-то сообразителен. Теперь вот что – если все пойдет так, как я рассчитываю, ты вообще не понадобишься. Помни об этом, Вал. Умоляю. – Да хватит, мог бы уже и привыкнуть. – Хорошо. Я обязательно постараюсь. Бен Адаэфон Делат выпрямился и медленно воздел руки. Свои хилые ручонки. Вал расхохотался. Чародей бросил на него через плечо злобный взгляд: – Ты когда-нибудь прекратишь? – Извини. Не знал, что ты такой чувствительный. Быстрый Бен выругался, повернулся, подошел к Валу. И стукнул его в нос. Оглушенный сапер, глаза которого тут же наполнились слезами, сделал несколько шагов назад. Прижал к лицу руку, чтобы остановить внезапно хлынувшую кровь. – Проклятье, ты же мне нос сломал! – Именно, – откликнулся чародей, потряхивая рукой. – И обрати внимание, Вал, у тебя кровь идет. – Что здесь удивительного? Ты мне… – Вал. У тебя идет кровь. У меня – о боги!.. – Теперь понял? Быстрый Бен повернулся и снова подошел к гребню, где встал в ту же позу. Вал все таращился на окровавленную руку. – Вот дерьмо! На этом беседа завершилась. Поскольку три дракона уже не были точками.
Ненависть Менандор к сестрам никоим образом не означала неуважения к их могуществу, а против Силкаса Руина требовалась именно их совместная мощь. Она знала, что все втроем они уничтожат ублюдка. Окончательно. Верно и то, что одна или даже двое могут при этом погибнуть. Но только не Менандор. У нее имелся план, гарантирующий, что уж она-то выживет. Под ней, на гребне холма, застыл казавшийся отсюда совсем крошечным одинокий смертный – другой скорчился, словно от ужаса, далеко позади своего более храброго, но столь же глупого товарища, – одинокий смертный, воздевший руки кверху. И ты, маг, полагаешь, что этого достаточно? Против нас? Внутри нее нарастала сила, по обе стороны от себя она чувствовала то же самое – внезапное давление, внезапный знак. Теперь вниз, до пожелтевшей травы в низине лишь три человеческих роста, огромные тени все ближе и ближе. И камнем – на склон! Она распахнула пасть.
Вал утер с физиономии кровь, несколько раз моргнул, чтобы прочистить зрение, и, проклиная пульсирующую боль в башке, поднял арбалет. Просто на всякий случай. Конфетка для той, что в середине. Троица драконов, расправив крылья, скользила низко над землей на высоте, более или менее соответствующей гребню древнего атолла. Вал вдруг осознал, какие же они огромные. Все три дракона одновременно, в унисон, раскрыли рты. И тогда Быстрый Бен, стоявший у них на пути, словно хрупкое деревце перед цунами, ударил магией. Почва на склоне поднялась вверх, взмыла вверх и ударила драконов в грудь, словно огромным кулаком. Шеи выгнулись. Головы откинулись назад. В пастях вспыхнула магия, ее волны ударили вверх – безо всякой цели устремились в воздух, где все три волны встретились и сцепились, извиваясь, в яростном взаимоуничтожении. Там, где только что был склон, сейчас вздымались темные клубы земляной пыли, отдельные куски дерна все еще, вращаясь, летели вверх, за ними, как волосы, тянулись длинные корни. Холм содрогнулся, когда три дракона, облепленные огромными комьями земли, рухнули в сорока шагах от места, где стоял Быстрый Бен. Туда-то, в хаотическую мешанину земли и драконов, чародей и зашагал. Из него вырывалась магия, катилась вниз в треске молний, вздымалась атакующими волнами. И они, одна за другой, били в копошащихся драконов так, что трясся весь холм. Султанами выплескивалось черное пламя, камни, шипя, вылетали в небо и рассыпались там в мелкую пыль. Из рук чародея продолжала вырываться волна за волной. Вал, шатаясь, словно пьяный, добрался до гребня и увидел, как один из драконов, в которого ударила очередная волна, опрокинулся на спину и заскользил, дрыгая ногами, словно лавина из плоти и крови, вниз по склону к низине, оставляя за собой глубокие борозды, – а его толкало все дальше и дальше. Другой дракон, шкура которого, казалось, пылала, попытался взмыть в воздух. Волна, поднявшись над ним, швырнула его вниз – послышался хруст костей. Третье создание, полупохороненное под дымящейся почвой, внезапно развернулось и бросилось на соседнего дракона. Пасть раскрылась, оттуда вырвалась струя магии и вонзилась в бок бывшего союзника. Полетели клочья плоти, словно черное облако брызнула кровь. Раненый дракон издал рвущий барабанные перепонки визг, вскинул голову – на его шее тут же сомкнулись огромные челюсти. Шея, из которой потоком хлынула кровь, опустилась. Вал увидел, что кровь хлещет также и изо рта атакованного дракона, словно, так его, фонтан какой-то… Быстрый Бен поднимался обратно по склону, не обращая внимания на побоище внизу. Третий дракон, которого отнесло далеко в низину, – рваная борозда протянулась за ним по траве, словно разверстая рана, – сумел подняться в воздух, брызжа во все стороны кровью, взлетел еще выше, забирая на юг, а потом – к востоку. Два других дракона у подножия холма продолжали полосовать и рвать друг друга, однако нападавший так и не ослабил мертвую хватку на шее соперника, продолжая работать клыками. Наконец позвоночник затрещал и переломился, откушенная голова и вместе с ней где-то на локоть шеи с тупым стуком рухнули на истерзанную почву. Тело еще несколько раз брыкнуло ногами, врезаясь когтями в брюхо своего убийцы, потом из обрубка шеи вылетели брызги последнего выдоха, и туша осела. Быстрый Бен, пошатываясь, взобрался на вершину. Вал, с трудом оторвав взгляд от сцены под ним, уставился на чародея. – Ты, Бен, сейчас выглядишь, будто тобой сам Худ подтерся. – Да я и чувствую себя так же, – он развернулся, двигаясь, будто глубокий старик. – Вот ведь гадина эта Шелтата – в такой момент и наброситься на Менандор! – Просто поняла, что мимо тебя все равно не пройти, – пояснил Вал. – Готов спорить, последняя отправилась за имассами. – С Рудом Элалем ей не справиться. – Неудивительно – после того, как ты из нее отбивную сделал. Внизу Шелтата Лор с разорванным брюхом пыталась отползти в сторонку. Вал краем глаза следил за предательской зверюгой. – Эй, сапер, – глухо проговорил Быстрый Бен. – Твой выход. – Уж больно ненадолго, Бен, – проворчал Вал. – Зато у тебя останется время вздремнуть. – Обхохочешься. Вал поднял арбалет, помедлил, прикидывая угол. Положил указательный палец на спуск. И ухмыльнулся: – На, подавись, коровища ты летучая. Глухо бумкнуло, «ругань» полетела вперед, потом устремилась вниз. И ударила прямо в дыру в брюхе Шелтаты Лор. Куски драконьего мяса разлетелись от взрыва в разные стороны. На Вала и Быстрого Бена пролился густой, красный, вонючий ливень. Что-то наподобие позвонка ударило Вала прямо в лоб и вырубило напрочь. Быстрый Бен, которого взрывной волной бросило на четвереньки, непонимающе уставился на оглушенного приятеля, потом начал хохотать. Несколько визгливей обычного.
Когда они достигли пещеры с рисунками, Онрак протянул руку и придержал Улшуна Прала. – Оставайся здесь, – сказал он. – Не самое радостное место, – откликнулся Улшун Прал, однако все же остановился. Онрак кивнул и бросил взгляд на стену: – Каждый раз замечаешь собственные ошибки. – Да – те случаи, когда подводит рука. Глаз никогда не ошибается. А вот при переносе изображения на стену иной раз и дрогнешь. – Примеров этого здесь, Улшун Прал, не так уж и много. – Да, и все же… – Прошу, оставайся здесь, – сказал Онрак, неторопливо извлекая меч. – У Врат… появятся пришельцы. – Да. – Они придут за тобой? – Да, Онрак Разбитый. За мной. – Почему? – Потому что давным-давно яггут дал мне одну вещь. – Яггут? Улшун Прал улыбнулся изумлению на лице Онрака. – В этом краю, – пояснил он – война давно закончилась. Мы избрали мир. – Однако то, что тебе дал яггут, Улшун Прал, теперь подвергает тебя опасности. Тебя и твои кланы. Стены внезапно задрожали от глубоких громоподобных ударов. – Мне пора, – оскалил зубы Онрак. Через мгновение Улшун Прал остался один в пещере с собственными рисунками, однако света здесь не было – Онрак ушел и унес с собой факел. Окружающий камень вибрировал от барабанной дроби темной магии, и с дюжину ударов сердца он стоял неподвижно. Потом шагнул следом за Онраком. По тропе, ведущей к Вратам. Сказать по правде, выбора у него не было.
Руд Элаль вел имассов все глубже через каменистые холмы, потом направил их в длинное, извивающееся ущелье, где некогда землетрясение раскололо огромную известняковую скалу – высокие крутые стены обрамляли трещину, идущую через самое ее сердце. У входа в узкую расщелину, когда Руд Элаль пропускал мимо последних имассов, Хостиль Ратор, Тил’арас Бенок и Гр’истанас Иш’ильм остановились. – Поторопитесь! – прикрикнул на них Руд Элаль. Однако Хостиль Ратор уже держал в правой руке короткий обсидиановый меч, а в левой – каменный боевой молот на костяной рукояти. – Враг на подходе, – сказал вождь клана. – Иди дальше, Руд Элаль. Мы будем оборонять вход в ущелье. С юга, откуда-то совсем неподалеку от старого лагеря, раздался чудовищный грохот. Руд Элаль, казалось, не знал, что ему делать. – Когда мы направлялись сюда, – сказал ему Хостиль Ратор, – мы… не предполагали, что именно здесь застанем. Теперь мы снова обрели плоть, как и те имассы, которых ты зовешь своими родичами. Но явилась смерть, Руд Элаль. – Он указал мечом на юг. – Одна из дракониц сумела уйти от Высшего мага. Чтобы напасть на тебя и бентрактов. Однако, Руд Элаль, дракон она или нет, но ей придется приземлиться здесь. И вернуться в иную форму. Иначе ей не пройти в ущелье. Здесь мы ее и встретим – трое… чужаков. – Я мог бы… – Нет, Руд Элаль. Может статься, дракон для тебя и для кланов – не единственная угроза. Ты должен идти с ними, должен быть готов – ты их единственный защитник. – Но… но почему вы это делаете? – Потому что нам это будет в радость. Потому что ты нам в радость, Руд Элаль. И Улшун Прал. И имассы… А ведь мы пришли сюда с хаосом в сердце. – Иди, Руд Элаль.
Сукул Анхаду знала, что ее сестры мертвы, и несмотря на то, что была потрясена этим знанием – поскольку с ним рухнули все планы одолеть Силкаса Руина, поработить Финнэст Скабандари и обречь его искалеченную, беззащитную душу на вечные муки, – часть ее души ликовала. Менандор, на которую они с Шелтатой Лор в любом случае собирались напасть сзади, больше не помеха ее желаниям и амбициям. А сама Шелтата – что ж, она сделала ровно то, что от нее требовалось, атаковав Менандор в момент ее наивысшей слабости. Если бы Шелтата выжила, Сукул пришлось бы самой прикончить сучку. Как это неожиданно – одинокий смертный обрушил на них столь убийственную силу. Хотя нет, это не просто одинокий смертный. Она была уверена, что в тощем теле скрывается еще много всего. Лишь бы только он снова не встретился у нее на пути. Она могла бы зажить мирной жизнью, не зная страха… С учетом всего случившегося, раны ее оказались сравнительно легкими. Сильно пострадало одно крыло, так что в воздухе ее сейчас держала почти исключительно магия. Ну и еще множественные царапины и порезы, однако кровотечение уже почти прекратилось, раны затягивались. Она чувствовала имасскую вонь, могла без труда проследить вьющуюся между каменистых холмов тропу, которой они прошли. Руд Элаль был, конечно, истинным сыном Менандор. Одиночником. Однако очень молодым и очень наивным. Если не удастся одолеть его грубой силой, придется взять обманом. Это будет ее последней местью Менандор, последней изменой. Тропинка вела к узкому проходу с высокими стенами – похоже, он шел вниз, к пещерам. У начала прохода нашлась небольшая ровная площадка, ограниченная с двух сторон валунами. Она стала спускаться, замедляя полет. И увидела стоящего перед самым входом в ущелье имасского воина. Прекрасно. Есть кого убить. Есть чем перекусить. Она опустилась на площадку – что оказалось не так уж и просто, пришлось поджать единственное неповрежденное крыло – и стала обращаться, упрятывать свою силу вовнутрь. Пока не обнаружила, что стоит в двух десятках шагов от имасса. Смертный. И без каких-либо сюрпризов внутри. Сукул Анхаду расхохоталась. К нему же можно просто подойти, отобрать каменное оружие и впиться зубами в горло. Не переставая хохотать, она двинулась вперед. Он присел пониже, изготовившись к бою. Когда ей оставалось с десяток шагов, он сумел ее удивить. Молот, описав понизу дугу, вылетел вперед у него из руки. Сукул отшатнулась в сторону, иначе молот разнес бы ей череп. Имасс прыгнул вперед, взмахнув мечом, и она ухватила его за запястье. Вывернула, с хрустом сломав кости. Другой рукой схватила за горло и вздела вверх. И, уже раздавив гортань, увидела на его лице улыбку. За ее спиной из-за валунов появились два заклинателя костей, обратившихся в одинаковых зверей – длинноногих и короткохвостых медведей с плоскими мордами, покрытых густой буро-черной шерстью, взрослый тисте был бы им по плечо. Одиночники атаковали ее в тот самый миг, когда Хостиль Ратор умер. И врезались в Сукул Анхаду, один слева, другой справа. Тяжелые лапы с огромными когтями сомкнулись на ней, словно челюсти, разорвали кожу, впились в мясо. Клыки одного из медведей погрузились в нижнюю челюсть, прошли сквозь плоть и кость, зверь мотнул головой – челюсть Сукул отделилась вместе с левой скулой и височной костью. Укус другого зверя пришелся на правое плечо, во рту у него оказались ломаные ребра и часть легкого. Когда страшная боль и давление на левую сторону головы вдруг куда-то исчезли, Сукул резко развернулась. Пальцы левой руки – единственной у нее оставшейся – выпустили умирающего воина, она махнула этой рукой за спину и одновременно высвободила магическую силу. Голова зверя взорвалась, во все стороны полетели осколки костей, мозги и зубы. Когда он ее выпустил, Сукул Анхаду попыталась развернуться еще дальше, чтобы дотянуться рукой до морды второго медведя. Тот отпрянул – вместе с ее ребрами и легким. Она довернулась и ударила ладонью ему между ключицами, сквозь толстую шкуру и хлынувшую фонтаном кровь. Сомкнула пальцы на трахее… Когтистая лапа ударила ее по голове – с той стороны, которую уже изувечил первый зверь, – оттуда, где раньше был висок, брызнуло мозговое вещество. Когти захватили оставшиеся здесь кости и твердые хрящи, а на обратном пути выскребли лобную долю мозга. Вторая лапа тут же ударила по тому, что еще осталось от головы, с другой стороны. Когда и она удалилась, с шеи на обрывке скальпа свисал лишь обломок затылочной кости. Колени Сукул Анхаду подкосились. Левая рука, хлюпнув, выскользнула из раны в медвежьем горле. Тело так и осталось бы стоять на коленях, отсутствие веса над плечами тому способствовало, однако убивший ее зверь рухнул сверху, раздавив, – одиночник, которого раньше звали Тил’арас Бенок, умирал, задыхаясь от раздавленной трахеи. Прошло совсем чуть-чуть, и единственным звуком на маленькой площадке осталось лишь журчание крови.
Трулл Сэнгар услышал отдаленные отзвуки магии и забеспокоился о друзьях. Кто-то пытался сюда пробиться, и если ей – или им – удастся миновать Вала и Быстрого Бена, Трулл в очередной раз окажется перед перспективой неравной схватки. Даже будь рядом Онрак… Однако он не отводил взгляда от врат. В порталах то вспыхивало, то затухало внезапное пламя, ритм у каждого был свой, оттенок огня – тоже. Воздух казался заряженным. В пыли, которая стала вихрями подниматься от каменного дна пещеры, сверкали искры. Он услышал позади шаги и обернулся. Волной нахлынуло облегчение. – Онрак… – Им нужен Улшун Прал, – ответил его друг, появляясь из тьмы прохода, сделал шаг, другой, потом остановился. – Ты слишком близко к вратам, друг мой. Подойди… Договорить он не успел. Пламя внутри одного из порталов мигнуло и погасло, из внезапно потемневших врат стали появляться фигуры.
Сэрен Педак шагнула через порог второй, в двух шагах позади Силкаса Руина. Она сама не знала, что заставило ее опередить Фира Сэнгара – и не придала особого значения тому, что Чик предпочел отстать. Что-то словно бы потянуло вперед ее душу – внезапное, мучительное желание, пересилившее даже нарастающий страх. Каменное копье в руках сделалось легким, словно тростинка. Тьма, короткая вспышка – словно фонарь где-то вдалеке, – и вот она уже стоит на каменной крошке. Пещера. По обе стороны – яростные пасти других врат, заливающие светом все вокруг. Силкас Руин впереди вдруг остановился, зашипели, покидая ножны, мечи. Перед ним кто-то стоял, но Белый Ворон заслонил его от Сэрен Педак. Чуть поодаль она заметила варварского вида воина, а еще дальше, у входа в тоннель – одинокий силуэт. Слева возник Фир Сэнгар. Она шагнула вперед, чтобы обойти Силкаса Руина и увидеть того, кто заставил тисте анди застыть на месте. В этот момент началась жуть. На лице Фира Сэнгара, который бросился вперед мимо Сэрен Педак, застыло выражение крайнего ужаса. В занесенной для удара руке он держал кинжал. Лезвие сверкнуло, опускаясь на спину Силкаса Руина. В следующее мгновение Фир вдруг остановился. Вытянутая вперед рука с кинжалом бессильно упала, клинок разрезал воздух за спиной Силкаса Руина, который – словно бы ни о чем не подозревая – как раз сделал еще шаг вперед. Фир Сэнгар издал жуткий захлебывающийся звук. Резко развернувшись, Сэрен Педак увидела Чика прямо у него за спиной. Увидела, как цепочка, натянутая между рук Чика, словно бы вообще без усилия скользнула сквозь горло Фира. Выплеснулась кровь. Позади Чика Удинаас, сейчас державший Кубышку на руках, попытался метнуться прочь, а призрак, словно возникший ниоткуда прямо перед ним, обвился вокруг ног и повалил его на каменный пол. Сушеный сразу же навис над Удинаасом сверху. Чик выпустил один конец цепочки и выдернул ее из горла Фира Сэнгара. Голова тисте эдура – глаза горят, на лице застыла яростная сосредоточенность – медленно запрокинулась назад, открывая перерезанное до самого позвоночника горло. Фир Сэнгар еще падал, а Чик уже смертельной тенью метнулся к Удинаасу. Сэрен Педак, пораженная, не могла двинуться с места. Она не могла поверить в происходящее, из горла ее вырвался жалобный протестующий вопль. Клинки Силкаса Руина запели – он сошелся в смертельной схватке с тем, кто перед ним стоял. Зазвенела быстрая дробь – его соперник с невероятной скоростью парировал удары. Сушеный охватил горло Удинааса призрачными руками. Сдавил и начал душить бывшего раба. Кубышка, высвободившись, принялась молотить кулачками по спине призрака. Внутри у Сэрен Педак вспыхнуло яростное желание. Желание убивать. Она швырнула его в Сушеного, словно дротик. Призрак разлетелся в клочья… …но над Удинаасом уже нагнулся Чик, вытянул руку, ухватил Кубышку за тунику на спине, за худенькими лопатками. Чик отшвырнул девочку в сторону. Она ударилась об пол, заскользила, потом покатилась, словно узел с тряпьем. Сэрен Педак принялась молотить Чика прицельными ударами Моккры, чуть не сбив его с ног. Из носа, рта и ушей у него брызнула кровь. Он крутанулся и выбросил вперед руку. Что-то ударило Сэрен Педак высоко в левое плечо. От места удара хлынула дикая боль, волны этой боли унесли с собой всю ее концентрацию. Она опустила глаза, увидела вошедший по рукоять метательный нож – и уставилась на него, не веря. Думать было некогда. Все, что успевал Трулл Сэнгар, – фиксировать происходящее. Из портала один за другим появлялись пришельцы, и каждый ошеломлял его своим видом. Первой из врат возникла призрачная фигура – Трулл Сэнгар ее уже видел, очень давно, в ночь бдения по мертвому родичу. Дух тьмы. Предатель. Уже не безоружный, как в прошлый раз. Уже не полусгнивший – однако угли жутких глаз пылали все так же, и теперь в них, уставившихся на Трулла, вспыхнул огонь узнавания. Очень тихо, почти шепотом, Предатель произнес: – Это ты, конечно же. Только нынешняя битва, она к тебе не… В это мгновение Трулл Сэнгар увидел брата. Фир, божество его детских лет, чужак его последних дней среди тисте эдур. Фир тоже поймал дикий взгляд Трулла. Увидел, что вот-вот начнется схватка. Все понял – в руке его появился кинжал, и когда Фир бросился вперед, чтобы ударить Предателя в спину, Трулл прочитал у него на лице – в один краткий момент, – что Фир ведает, что творит, осознает всю горькую иронию, с которой истина, затерянная во тьме поколений, вернулась еще один раз. Эдурский кинжал в спине Силкаса Руина. Когда Фира отдернули назад, перерезав ему горло, Трулл Сэнгар почувствовал, что его сознание, его душа исчезает, что все затопило обжигающей яростью, он бросился вперед, чтобы достать копьем убийцу брата… На пути у него стоял Предатель. На коже Предателя под самым горлом возник разрез – острие копья скользнуло по ключице; следующий выпад пронзил мускул левого плеча существа. Мгновением позже поющее железо сплело перед Предателем прочную сеть, которая отражала любой молниеносный выпад или взмах копья. Атака Трулла Сэнгара заглохла, он начал пятиться, а мечи раз за разом били в древко, срывая бронзовую оковку и постепенно расщепляя дерево. Трулл Сэнгар осознал, что видит перед собой собственную смерть.
Онрак Разбитый увидел, как захлебнулась атака его друга, как он отступает, понял, что Трулл Сэнгар обречен. Однако не двинулся с места. Не мог. Он чувствовал, как его собственное сердце разрывается на части, поскольку в этот миг Онрак вдруг понял, что тот, кто остался за спиной – Улшун Прал, имасс, – одной с ним крови. Откровение, сложившееся из тысяч неприметных ощущений, инстинктов, звучащего в жестах эха, – обычная поза Улшуна Прала, его походка, талант его руки и его глаз – он был, о да, он приходился… Копье Трулла Сэнгара разлетелось в щепки. Навстречу ему метнулся меч…
От удара кинжалом в плечо Сэрен Педак упала на колени, ее повело в сторону, и она увидела, что перед Силкасом Руином – Трулл Сэнгар. Чик, с залитым кровью лицом, развернулся к Удинаасу, который из последних сил пытался подползти к Кубышке. И перед ней встал выбор. Удинаас… …или Трулл Сэнгар. Но, увы, Сэрен Педак совсем не умела выбирать. Она швырнула каменное копье, и оно покатилось по полу в сторону Трулла Сэнгара – в тот самый миг, когда его собственное копье разлетелось вдребезги. Потом вырвала из плеча кинжал и снова атаковала Чика Моккрой – так, что сукин сын опять зашатался.
Трулл пригнулся, уклоняясь от меча, летящего сбоку в голову, потом перекатился, чтобы увернуться от рубящего сверху выпада вторым мечом. Не успел. Лезвие ударило в правое бедро и застряло в кости. Ухватив Предателя за руку, Трулл дернул ее и стал выворачивать, пытаясь отобрать застрявший меч, – боль была такая, что он на мгновение ослеп, череп словно залило изнутри белым огнем, – он ничего не смог бы сейчас поделать против второго меча… Однако Предатель, которого его рывок слегка вывел из равновесия, шагнул в сторону, чтобы устоять, – наступив на древко каменного копья, которое тут же провернулось под его ногой. И рухнул. Трулл, увидев копье, тут же потянулся за ним. Схватил обеими руками, потом, все еще лежа – один из поющих мечей был сейчас под ним, Предатель далеко вытянул руку, не желая выпускать рукоять, – ударил ему под ложечку тупым концом древка. Удар вышиб весь воздух у него из легких. Трулл метнулся назад, перекатился, меч, что был под ним, зазвенел по камням – рука Предателя не сумел его удержать. Схватив меч за рукоять, Трулл выдернул лезвие из кости. Белое пламя продолжало пылать у него в мозгу, когда он заставил себя подняться – сначала на колени, потом на ноги. Ниже раны нога не слушалась, он зарычал от гнева, призвав всю свою волю, чтобы выпрямиться, – и, волоча ногу, шагнул к Предателю…
Сэрен Педак – попытка которой вскипятить Чику мозги успеха не принесла – сжалась в комочек, а тисте анди, на лице которого теперь играла ухмылка, бросил Удинааса и направлялся к ней, одной рукой обнажая рапиру, другой – кинжал. Красные зубы, красные потеки вокруг глаз – точно слезы… В этот момент Трулл Сэнгар непостижимым образом сумел поразить Силкаса Руина – Белый Ворон упал на спину и стукнулся затылком о пол, удар оглушил его. Услышав этот звук, Чик обернулся и, пригнувшись, тенью ринулся на Трулла. Навстречу ему метнулось копье. Чик, на лице которого изобразилось изумление, сумел парировать выпад лишь в последний миг, с трудом остановился – и обнаружил, что теперь ему придется сражаться за собственную жизнь. С раненым тисте эдуром. Который уже потеснил его на шаг. Другой. На теле Чика стали расцветать раны. Левая рука. Справа поперек ребер. Насквозь прорезанная правая щека. Внезапно атаковав и пугающе стремительно сменив направление движения, Трулл Сэнгар крутанул копье, каменное древко с хрустом сломало Чику правое предплечье. Снова хруст – правое плечо вылетело из сустава, кинжал откатился в сторону. Третий взмах – удар пришелся в левое бедро с силой, достаточной, чтобы треснула берцовая кость. И завершающий, в левый висок Чика, – брызги крови, голова мотнулась в сторону, тело бессильно осело. Рапира со звоном выпала из бесчувственной руки. Трулл развернулся к Силкасу Руину… Раненая нога подвела, и он рухнул наземь – до Сэрен донеслось проклятие, но это было все, что он мог сейчас сделать…
Белокожий тисте анди двинулся туда, где стоял Онрак. Единственный меч в его правой руке завыл, взмывая над головой. – С дороги, имасс, – приказал он. – Тот, кто сзади, – мой. Онрак лишь покачал головой. Нет, он мой. Мой! Было ясно, что Силкас Руин прочел в лице воина недвусмысленный отказ, поскольку он взревел от ничем не сдерживаемого нетерпения – и выбросил вперед левую руку. В Онрака ударила магия. Его подбросило высоко вверх, и он врезался спиной в каменную стену. Падая всей тяжестью обратно на камни, он успел еще подумать одну-единственную мысль: только не опять, – после чего потерял сознание.
Беспомощно лежа на камнях, Трулл Сэнгар вскричал от бессилия, увидев, как магия окутывает Онрака и отшвыривает его в сторону. Он еще раз попытался встать, но раненая нога превратилась в чугунную гирю, тогда Трулл пополз к Силкасу Руину, оставляя за собой кровавую полосу. Кто-то опустился на колени с ним рядом. На плечо легла ласковая рука. – Остановись, – негромко произнес женский голос. – Остановись, Трулл Сэнгар. Уже поздно.
Удинаас с трудом мог дышать. Своими призрачными руками Сушеный что-то повредил ему в глотке. Он чувствовал, что слабеет, что вокруг сгущается тьма. Он не смог. Даже зная все – не смог. Так бывшему рабу и положено, даже само это слово – ложь. Рабство въедается в душу. Имя моему нынешнему господину – немочь. Он заставил себя остаться в сознании, поднять голову. Да дыши же, чтоб тебя! Голову подыми – смог ты там или не смог, подыхать еще рано. Выше голову! И смотри.
Силкас Руин вложил в ножны единственный меч, шагнул к Улшуну Пралу. Взял его за горло. Слева раздался низкий женский голос: – Только попробуй что-то сделать моему сыну, Силкас Руин, – и живым ты отсюда не выйдешь. Он повернулся и увидел женщину, имасску, закутанную в шкуру пантеры. Она стояла над распростертым воином, которого он только что отшвырнул. – Он жив, – сказала женщина, указывая на имасса у своих босых ног, – и это единственная причина, почему я еще не разорвала тебя на части. Заклинательница костей, и огонь в ее кошачьих глазах не сулит ничего хорошего. Силкас Руин ослабил свою хватку, протянул руку и ловко сдернул с пояса имасса перед собой кремневый нож: – Это все, что мне нужно. Как только его пальцы коснулись примитивного оружия, он понял, что так оно в действительности и есть. Он шагнул назад, не спуская глаз с женщины. Та не шевельнулась. Удовлетворенный, Силкас Руин повернулся.
Сэрен, стоя на коленях рядом с Труллом Сэнгаром, смотрела, как Белый Ворон идет туда, где на каменном полу сидела Кубышка. Как протягивает к ней руку. Он сгреб в кулак ее тунику, резко дернул, подняв девочку в воздух, и сразу же швырнул ее на спину – голова с хрустом ударилась о камень, а он вонзил кремневый нож прямо ей в грудь. Тонкие ноги дернулись один раз и застыли. Силкас Руин выпрямился. Отступил на шаг.
Удинаас отвернулся, слезы застилали ему глаза. Конечно же, дитя все знало. Как и он сам. Ведь Кубышка была самым последним, отчаянным созданием башни Азатов. Но здесь, в этом кровавом месте, она наконец соединилась с Финнэстом. Он услышал, как Сэрен Педак громко вскрикнула. Снова повернул голову, моргая, чтобы хоть что-то рассмотреть. Силкас Руин успел отойти в сторону, к вратам. Там, где лежала Кубышка, из груди которой торчала оплетенная кожей рукоять каменного кинжала, заструился воздух, стала сгущаться тьма. Тело ее дергалось, будто в припадке, конечности начали медленно извиваться, выпуская корни, которые, словно щупальца, погружались в пол пещеры. Камни зашипели, пошел пар. Силкас Руин отвел взгляд, развернулся, подобрал и вложил в ножны второй меч, прошел через врата и исчез из виду. Удинаас, к которому постепенно возвращалось дыхание, перевел взгляд туда, где валялось тело Чика, – но и этот сукин сын успел исчезнуть. К одним из врат тянулся длинный кровавый след. На него похоже. Однако, Чик, я видел, как Трулл Сэнгар с тобой разделался. После всех твоих насмешек над столь примитивным оружием, каким-то копьем. Я это видел, Чик. Окружившее тело Кубышки темное облако росло, разбухало. Стали видны очертания каменного фундамента, черные корни, забившая откуда-то вода растекалась, образуя лужу. Башня Азатов, навеки заключившая в себе душу Скабандари. Ты отомстил, Силкас Руин. Идеальным образом расквитался за все. Удинаас, который больше не мог сдерживаться, уронил голову и разрыдался.
Каким-то образом Трулл Сэнгар умудрился снова подняться на ноги. Хотя Сэрен Педак понимала, что если бы она сама – да еще каменное копье, на которое опирался Трулл, – не приняли на себя большую часть веса, ничего бы у него не вышло. – Прошу тебя, – сказал он. – К моему брату. Она кивнула, тут же скривившись от боли, – из раны в плече снова выплеснулась кровь, – и они вместе заковыляли туда, где почти у самых врат, сейчас темных, распростерлось тело Фира Сэнгара. – Но что мне делать? – внезапно заколебавшись, спросил ее Трулл, оборачиваясь на приземистую женщину в шкуре пантеры. Она и тот имасс, у которого был Финнэст, опустились сейчас на корточки рядом с третьим имассом, воином, мертвым или без сознания. Женщина обеими руками гладила его голову. – Онрак… Друг мой… – Родичи важнее, – сказала ему Сэрен Педак. Потом, повысив голос, окликнула имассов: – Тот воин будет жить? – Да, – ответил имасс. – Отец жив. Из груди Трулла Сэнгара вырвался всхлип, и он осел на нее всей тяжестью. Она пошатнулась, но смогла выпрямиться. – Идем, любимый. На Трулла это подействовало, как ничто другое. Он уставился ей в лицо, ловя ее взгляд. – Мы вернемся ко мне домой, – сказала она ему, чувствуя, как в сердце впиваются когти ужаса – еще один, после всего, что я сделала тем, кто был до него. Странник меня прости. Еще один. – У меня с собой меч, – добавила она. – Я должна его закопать перед порогом. – А потом что, упаду на колени и грязными руками закрою себе глаза? И разрыдаюсь от горя по тому, что наступит следом? По тому, что я тебе принесу, Трулл Сэнгар? По ноше, что на тебя взвалю… – Я мог лишь мечтать об этом, Сэрен Педак. Она лишь зажмурилась изо всех сил – и кивнула. Они снова двинулись вперед, оказались рядом с Фиром Сэнгаром, она помогла Труллу опуститься наземь. Трулл отбросил копье и погладил рукой пепельное, безжизненное лицо брата. Сидящий неподалеку Удинаас – лицопокрыто потеками слез – произнес хриплым, скрежещущим голосом: – Приветствую тебя, Трулл Сэнгар. И хочу сказать одно… твой брат Фир… он умер как герой. Трулл поднял голову на летерийца. – Удинаас. Ты ошибаешься. Мой брат… был на грани предательства. – Нет, Трулл. Он увидел тебя и хорошо знал, что замыслил Силкас Руин. Он был уверен, что против Белого Ворона тебе не выстоять. Ты меня понимаешь, Трулл? Он увидел тебя. – По-твоему, так ему будет легче? – выкрикнула Сэрен Педак. Удинаас оскалил окровавленные зубы. – Если единственная альтернатива – предательство, то да, аквитор. Трулл, я… мне очень жаль. И все же… я горжусь Фиром. Горжусь, что его знал. Ее любимый кивнул, потом даже сумел улыбнуться бывшему рабу горькой улыбкой: – Спасибо тебе, Удинаас. Твой путь – ваш общий путь, – верно, был долгим. И нелегким. – Он перевел взгляд на нее, потом опять на Удинааса. – Я благодарен вам обоим за то, что вы были рядом с братом. О Трулл, хоть бы ты никогда не узнал, как оно было на самом деле.
Онрак Разбитый открыл глаза и понял, что видит старинный сон, и видение это провернулось у него в душе, словно нож. Значит, не забытье. Не получить мне мира. Вместо этого ко мне возвращаются мои грехи. Чтобы преследовать и дальше. И все же… Улшун Прал… Да, старинный сон, а за спиной у него – другой сон, совсем новый, он даже не думал, что такое может присниться. У стольких имассов Ритуал Телланна отнял подобную возможность достичь будущего, породив сыновей и дочерей, укоренив свой род в вечной почве… Конечно же, все это сон. Килава Онасс нахмурилась: – У тебя, Онрак, глаза как у бхедерина. Тебе что, мозги отшибло? Но сны же так себя не ведут? Нет? – Ага, – кивнула она, – вот теперь я тебя узнаю – и тот страх, который сразу появляется у мужчины в глазах, стоит тому, о чем он столько мечтал, оказаться совсем рядом. Только знай, что и я мечтала слишком долго, так что теперь… тоже боюсь. Любить того, кого нет рядом, – все равно что плавать в стоячей воде. Ни резких течений. Ни водоворотов. Утонуть тоже невозможно. Мы с тобой, Онрак, проплавали так слишком долго. Он лишь таращил глаза… да, кажется, он лежит на камнях. В пещере с вратами. Килава улыбнулась, показав острые клыки: – Однако мне повезло больше, чем тебе. Поскольку той ночью ты оставил мне дар. Ты даровал мне Улшуна Прала. Когда я нашла этот… эту иллюзию, я нашла и дом для нашего сына, безопасный дом. – Этот край… умирает, – выговорил Онрак. – Мы что, все теперь лишь иллюзии? Килава покачала головой, в ее роскошных черных волосах засверкали отблески: – Готос дал нашему сыну Финнэст. Все остальное твой сын мне только что объяснил. Белокожий тисте анди, Силкас Руин, принес сюда семя Азатов, скрывавшееся под видом девочки. Семя приняло Финнэст, приняло его силу, чтобы взрасти. Скоро, Онрак, все эти врата закроются, окажутся внутри дома Азатов, нелепой приземистой башни. Так что этот край – с башней Азатов – он уже никуда не уйдет, не растает. Он укоренен и останется здесь. Стоявший у нее за спиной Улшун Прал произнес: – Готос сказал, что Силкас Руин однажды явится за Финнэстом. Готос полагал, что это… забавно. Яггуты, – добавил он, – очень странный народ. – Чтобы получить свободу, – продолжила Килава Онасс, – Силкас Руин заключил договор с Азатом, с башней, которая умирала. Теперь он выполнил свою часть сделки. И Азат возродился. – Выходит… сражаться было не нужно? Килава нахмурилась. – Никогда нельзя доверять тисте анди. – Ее сияющие глаза на мгновение глянули куда-то в сторону. – И потом, имелись еще кое-какие… обстоятельства. Только Онраку сейчас было не до обстоятельств. Он не отрывал взгляда от Килавы Онасс. – Значит, тогда, в темноте – это была ты? Она нахмурилась еще сильней. – Ты что, и раньше был такой же тупой? Я уже позабыла – о духи, мне только страшней становится. Конечно же, я. Ты приковал меня к камню, своими глазами, своей рукой. Своей любовью, Онрак. Твое желание было запретным и многих оскорбило. Но не меня. Единственное, что я понимала тогда – что обязана дать ответ. Дать голос собственному сердцу. – Она положила руку ему на грудь. – Твое сердце тоже сейчас не молчит. Ты из плоти и крови, Онрак. Ритуал более не властен над твоей душой. Скажи же мне, что ты ищешь? Онрак не отвел от нее глаз. – Я уже нашел. Он с трудом поднялся на ноги – казалось, в теле болит каждая косточка. И тут же посмотрел в ту сторону, где в последний раз видел Трулла Сэнгара. Заметил своего друга, и нарастающие в нем дурные предчувствия тут же унеслись прочь. Тебя, Трулл Сэнгар, убить ничуть не проще, чем меня самого. Потом увидел на глазах друга слезы и понял, что горя сегодня все-таки не избежать.
Неподалеку, у входа в расщелину, на заваленной телами маленькой площадке стоял Руд Элаль. Здесь умерла сестра его матери. И трое имассов. Сердце подсказывало ему, что тело матери он сегодня тоже увидит, пусть и не здесь. Он стоял на залитой кровью земле и пытался понять, что это было – то, что вот только что умерло у него в душе. Позже, много позже, он все-таки сумел подобрать подходящее слово. Невинность.
Быстрый Бен все еще ковылял, словно старец, и Вала это не переставало забавлять. – Запоминай хорошенько, – посоветовал он, когда они оказались наконец у входа в пещеру, в тот ее тоннель, что вел к Вратам Старвальд Демелейна. – Вот точно таким ты лет через двадцать и станешь. Противным старикашкой. Зубы у тебя будут шататься, десны распухнут, станешь вот так же бормотать себе под нос не пойми что… – Поговори мне еще, сапер, и узнаешь, что такое шатающиеся зубы. Я вообще-то удивлен, что тебе их этой костью все не повышибало. Нижние боги, никогда еще так не смеялся! Вал осторожно погладил огромную шишку на лбу: – Так значит, свою задачу на сегодня мы выполнили. А остальные? Как ты считаешь? – Скоро узнаем, – ответствовал чародей. – Пока лишь одно могу сказать. – И что же? – Прямо сейчас в этом краю растет дом Азатов. – И что это означает? – Много всего. В частности – этот край теперь не иллюзия. И не исчезнет. Имассы будут жить. – Руд Элаль будет доволен, – хмыкнул Вал. – Онрак тоже. – Верно. Есть еще одно обстоятельство, которым они вряд ли будут довольны. В доме Азатов будет башня. А внутри нее – врата. – И что? – Вот болван, – вздохнул Быстрый Бен. – Врата в Старвальд Демелейн. – И? – И все. Престол Тени и Котильон. Которые пользуются Азатом, когда им только заблагорассудится. Теперь у них есть доступ. И не только сюда. – А и в Старвальд Демелейн? Нижние боги, Бен! Мы все ради этого и делали? Ты сюда за этим явился? – Хватит орать, сапер. Когда здесь посеяли Дом, нас ведь и близко не было? Так? Если меня на самом деле что-то и волнует, так это то, как много эти два хитрожопых ублюдка знают, или думают, что знают. Понимаешь, к чему я клоню? – Да чтоб тебе Худ в сапоги нассал, Бен Адаэфон Делат! – Твое барахло, Вал, у тебя с собой? Это хорошо. Потому что, когда доберемся до Врат, мы сразу входим в одни. – Сразу? – Сразу. – Чародей одарил сапера ухмылкой. – А то Скрип там без тебя совсем раскис.
Силкас Руин, стоявший под деревьями среди древних развалин – остатков какого-то поселения форкрул ассейлов, медленно сползающего вниз по склону горы, – поднял лицо к голубому небу над головой. Он выполнил данный Азату обет. И дал душе Скабандари отсрочку – которой Кровавый Глаз совершенно не заслуживал. Месть, как он и сам прекрасно знал, – радость весьма ядовитая. Оставалось еще одно дело. Сравнительно небольшое, единственной целью которого было утолить свое собственное ощущение возмутительной несправедливости. Об Увечном Боге Силкас Руин знал очень мало. Но то, что знал, ему очень не нравилось. Так что он раскинул руки. И обратился в дракона. Взмыл в небеса, обламывая сучья окружающих его деревьев. В морозный горный воздух – далеко к западу два кондора в ужасе метнулись прочь. Однако Силкас Руин направлялся не на запад. А на юг. В город под названием Летерас. Вот теперь он действительно жаждал кровопролития.
Глава двадцать четвертая
Начало кургану Клюва положили несколько костей, брошенных поверх обугленного, потрескавшегося скелета – все, что осталось от молодого мага. Очень скоро к куче добавились и другие предметы. Застежки, пряжки, брелоки, монеты, поврежденное оружие. К тому моменту, когда Кулак Кенеб был готов отдать команду на марш, курган достиг высоты человеческого роста. Капитан Фарадан Сорт попросила Флакона благословить его, однако взводный маг лишь покачал головой и объяснил, что все поле битвы, которое прикрыло волшебство Клюва, теперь мертво для магии. Вероятней всего, навсегда. Капитан после этих слов просто отвернулась, однако Кенебу все же показалось, что он расслышал: «Значит, ни одной свечи не осталось». Когда морпехи двинулись маршем к Летерасу, на юге, там, где высадившаяся вместе с Охотниками за костями адъюнкт вступила сейчас в бой с летерийскими армиями, загремели раскаты. Кенеб был уверен – не магические. Сейчас ему с морпехами следовало бы тоже отправиться туда, ударить летерийцам в тыл и соединиться с Тавор и главными силами. Однако Кенеб согласился с капитаном, Скрипачом и Геслером. Он это заслужил вместе со своими треклятыми морпехами. Заслужил право первым атаковать столицу империи. – На стенах может быть еще армия, – заметил на это сержант Том Тисси, скривившись в своей обычной неодобрительной гримасе, словно только что проглотил какашку нахта. – Может, – согласился Кулак. На этом дискуссия и завершилась. По имперской дороге. Хорошо утрамбованная брусчатка, ширины достаточно, чтобы двигаться колонной по десять. Вдоль дороги разбросаны солдатские причиндалы и прочий мусор, оставшийся от летерийских легионов, а день клонится к закату, и тени удлиняются. До сумерек оставалось совсем недолго, а выспаться им не доводилось уже давненько, однако Кенеб видел, что солдаты двигаются – и тащат на плечах снаряжение – так бодро, словно отдыхали неделю кряду. Через несколько сотен шагов колонне встретились первые беженцы. Грязные, перепуганные лица. Мешки и корзины со скудными припасами, из пеленок таращатся изумленные младенцы. Мулы перегружены, двухколесные телеги трещат и стонут под тяжестью пожитков. Без какого-либо приказа летерийцы отступили на обочины вместе со всем своим скарбом, и колонна двинулась дальше. Глаза смотрят в землю, детей крепко держат за руку. Никто не говорит ни слова. Фарадан Сорт догнала Кенеба. – Странно все это, – заметила она. Кулак кивнул: – Вид у них такой, словно они бегут от чего-то уже случившегося. Выберите кого-нибудь, капитан, и задайте все необходимые вопросы. – Слушаюсь! Разглядывая беженцев, Кенеб пытался понять, что же скрывается за взглядами, которые они украдкой бросают на марширующих солдат, на беловолосых чужаков в сверкающих доспехах. Видят в нас спасителей? Да нет, конечно. Но тогда где же враждебность? Того, что они оставили позади, в Летерасе, они явно боятся больше, чем нас. Что же там такое творится, во имя Худа? И где тисте эдур?Будь это наши последние дни,Если все, чьи глаза умеют смотреть внутрь,Скроются из виду,Кто станет о нас горевать?Когда мы повесили головы,Подавленные крушением своих планов,Глаза видят, но они безразличны,Глаза свидетельствуют, но им все равно.Каменный взгляд статуй,Охраняющих идеальную площадь,Резной, словно тепло,Словно неспешная капитуляция истории.И никто, кроме созданий,Пляшущих в наших разинутых ртах,Не слышит вой ветра,Его свищущий священный голос.Так в наши последние дни,Все, что мы видим, кончается внутри,Где все началось и больше никогда не начнется,Короткая отсрочка – и наступает тьма.«Незримый танец»Рыбак кель Тат
Беженцев становилось все больше, и на обочину они сходили все менее охотно. Скрипач поправил заплечный мешок и положил руку на рукоять меча. Колонна замедлила ход, и сержант чувствовал растущее нетерпение своих солдат. Конец пути уже был виден – Худов дух! – за той белой стеной к северо-востоку, отсюда до нее не больше лиги. Однако змея имперской дороги отсюда и до самых городских ворот сейчас, в красных лучах заката, больше напоминала бурлящий поток. Они же тысячами бегут! От чего? Очевидно, в столице беспорядки. Экономика рухнула, перед людьми замаячил признак голода. – Никогда бы не подумал, что нас так боятся, а, Скрип? – Это не из-за нас, Спрут. То есть – не только из-за нас. Ты не заметил? В толпе – ни одного тисте эдура. Либо они попрятались в поместьях, либо собрались во дворце или где там живет их император. Либо же успели разбежаться раньше всех. – Вроде тех, которые нас преследовали? Отправились к себе на родину, на север? – Возможно. – Так если треклятой империи все равно наступил конец, зачем нам столица? Скрипач пожал плечами. – Может, Флакон умудрился запустить какую-нибудь крысу адъюнкту в прическу – вот у него и спрашивай. – У адъюнкта для этого волос маловато, – пробормотал Спрут, но на взводного мага на всякий случай оглянулся. Флакон не снизошел до ответа. – Ты там на стенах, Скрип, никого не замечаешь? Я в сумерках плохо вижу. – Если кто-то и есть, факелов они не жгут, – ответил Скрипач. До сих пор времени подумать совсем не выдавалось. Ни о чем, кроме того, как выжить. С самого проклятого побережья. Однако сейчас, на дороге, Скрипач обнаружил, что его мысли свернули на давно не хоженные тропки. Они устроили это вторжение во имя мести. Быть может – чтобы свергнуть императора-тирана, готового вырезать всех, кто не является его подданными. Только все это – совершенно обычное дело. Да и местный император не сказать, чтобы особо отличался от прочих. Тогда почему это – наша война? И куда, Худа ради, мы двинемся потом? Ему очень хотелось верить – адъюнкт понимает, за что взялась. И в том, чему суждено произойти, как бы оно там ни кончилось, окажется смысл. – На стенах солдаты, – крикнул Корик. – Не слишком много, но нас они прекрасно видят. Скрипач вздохнул. Первые у стен столицы – этим все, вероятно, и кончится. Устроим осаду – восемьсот человек, как раз на одни ворота и хватит. Они там уже все от ужаса обоссались. Он еще раз вздохнул, потом опомнился: – Вот и хорошо! Хоть кто-то нас оценит по достоинству!
Улыбке все эти беженцы не слишком-то нравились. Жалкие физиономии, шаркающая походка – слишком уж они напоминали ей… родину. Хотя нет, на то безнадежное паническое бегство все-таки не особо похоже, так что дело в другом. Просто глаза у них слишком тупые, как у животных. Ничего не понимающие детишки – их волокут за руку, или они сами цепляются за драный материнский подол. Охотники за костями идут маршем на Летерас – почему же эти болваны не вопят и не подвывают от ужаса? Они – просто рабы, которых выгнали на свободу, словно овец в лес из загона, и они не ждут впереди ничего, кроме нового рабства. Или смерти в безлюдных пущах. Они уже проиграли. Всю свою жизнь. Этим-то они и похожи на тех беженцев. Так ведь? Она повернулась и плюнула на дорогу. Худ забери все эти империи. Худ забери все эти кнуты и пряники. Если я доберусь до тебя, мой любезный летерийский император, – если я первой до тебя доберусь, я тебя на кусочки изрежу. Медленно и очень больно. По кусочку за каждого из этих несчастных на вонючей дороге. И чем раньше эти болваны уберутся с моего пути, тем скорей я смогу взяться за их императора.
– Мы идем прямо на дворец, – сказал Корик Битуму. – И никто нас не остановит. – Ты, Корик, похоже, обкурился, – возразил капрал. – Для этого нам придется пробиться сквозь десяток-другой тысяч несогласных с нашими планами летерийцев. И как бы не на еще больше эдур. Если тебе мало, как насчет вон той стены? Думаешь ее перепрыгнуть? Взрывчатки нам все равно не хватит… – Херня – не хватит!.. – Я в том смысле, что Кенеб никогда не даст саперам использовать все подчистую, особенно когда все, что нужно, – дождаться адъюнкта и устроить осаду по всем правилам. Корик фыркнул. – По всем правилам, как в И’гхатане? Жду не дождусь. – В Летерасе нет своего Леомана Кистеня, – сказал Битум, подтягивая ремешок на подбородке. – На троне какой-то эдур. Пьяный, наверное. Сумасшедший. Пускает слюни и распевает песенки. Зачем нам вообще дворец? Можно подумать, там есть что-то интересное. Я бы лучше усадьбы грабить пошел. – Малазанские солдаты не грабят. – Ну, мы ж больше не малазанские солдаты? Я хочу сказать, мы ведь сейчас не за империю воюем? Корик презрительно оскалился на капрала: – Значит, теперь снова можно обращаться в бешеных варваров, да, Битум? И почему я не удивлен? Мне вот никогда не верилось, когда ты напускал на себя цивилизованный вид. – Какой еще вид я напускал? – Ну, может, тебя просто все так воспринимали. Но теперь-то я тебя насквозь вижу. Бандит, Битум, вот ты кто, от тебя только и жди удара в спину. – Подумаешь, просто вслух размышляю, – сказал Битум. – Все равно Скрип навряд ли позволит нам творить все, что захочется. – Это я тебе не позволю творить все, что тебе там захочется. – Я просто чтоб разговор поддержать, Корик, только и всего. Корик фыркнул. – Решил нахамить собственному капралу, да, Корик? – Я, капрал, подумываю о том, чтоб тебе всю твою броню в задницу засунуть вместе со щитом. Это как, будет считаться за нахамить? – Если вдруг обнаружу разницу, я тебе обязательно сообщу.
– Послушай, Корабб, – обратился к нему Флакон, – сейчас меня уже можно не охранять, понимаешь? Широкоплечий воин рядом с ним покачал головой: – Сержант Скрипач приказал… – Неважно, что он приказал. Мы движемся в колонне. По обе стороны от нас – сотни морпехов, так? Потом, я уже почти совсем восстановился, если на нас сейчас нападут или что-нибудь в этом роде, пусть пеняют на себя. Корабб, я здесь в безопасности! И потом, ты меня постоянно лупишь своими ножнами – у меня уже все ноги в синяках. – Лучше ноги в синяках, чем без головы, – возразил Корабб. – Не стану спорить. Корабб кивнул, полагая вопрос закрытым. Флакон потер лоб. Его никак не отпускало воспоминание о самопожертвовании Клюва. Он не слишком хорошо знал мага. Помнил разве что лицо, а на нем постоянно либо изумленное выражение, либо широкая улыбка – довольно приятный парень, и совсем немногим старше самого Флакона. Для некоторых – для редких избранных – путь к силе был гладок, лишен препятствий, однако опасность от этого никуда не девалась. Легко зачерпнуть слишком много, дать силе свободно течь через тебя. Пока от тебя, кроме пепла, ничего не останется. И тем не менее Клюв спас их жизни. Проблема заключалась в том, что Флакон не был уверен, стоило ли оно того. Быть может, жизни восьмисот морпехов и не стоят жизни единственного прирожденного Высшего мага. Чем бы их поход ни закончился, добром оно не будет. У адъюнкта есть Синн – достаточно уже этого. Еще один самородок – только она, по-моему, сумасшедшая. Адъюнкт, ваш Высший маг – сумасшедшая. Вас в этом ничего не беспокоит? Он фыркнул. Корабб этот звук воспринял как приглашение поболтать. – Взгляни, Флакон, на ужас в глазах этих людей. При виде Охотников за костями сердца их леденеют. Когда мы достигнем ворот, их распахнут прямо перед нами. Летерийские солдаты побросают оружие. Народ поднесет нам голову императора на медном блюде, под ноги станут кидать розы… – Худа ради, Корабб, хватит уже. Ты хочешь найти на войне славу. Но никакой славы здесь нет. Герои, вроде того же Клюва, умирают. И что они получают в награду? Курган из мусора, вот и все! Корабб покачал головой: – Когда умру я… – Это произойдет не в битве, – закончил за него Флакон. – Твои слова меня ранят. – У тебя за спиной Госпожа, Корабб. Ты выйдешь из любой переделки. Оружие будет о тебя ломаться или отскакивать. Твоя лошадь перекувыркнется на полном скаку – и снова встанет на все четыре, а ты удержишься в седле. Да что там, готов поставить все причитающееся мне жалованье, что мы все поляжем, а ты еще будешь жив. – Думаешь, в городе нам предстоит сражаться? – Само собой, болван! Более того, я вообще буду удивлен, если мы окажемся за стенами прежде, чем подойдет адъюнкт. Вот тут-то и начнется заваруха, когда придется драться за каждую улицу, и если я в чем-то и уверен, так это в том, что многих из нас поубивают. Корабб поплевал на руки и довольно потер их одну о другую. Флакон вытаращил глаза. Этот идиот еще и улыбается! – Тебе-то бояться нечего, – успокоил его Корабб. – Я ж тебя охраняю. – Вот повезло!
Хеллиан недовольно хмурилась. Проклятье, ну и толпы же у них на дорогах, раньше вроде так не было? Похоже, очень многолюдный город, и все куда-то бегут по своим делам, не обращая внимания на целую колонну чужеземных захватчиков. Хеллиан все еще жгло острое чувство стыда – она ухитрилась заснуть прямо на поле боя. Хотя ей следовало быть готовой сражаться, а если и не сражаться, то умереть ужасной смертью во вспышке какой-нибудь вонючей магии. А она что сделала? Да заснула, и все тут. Снилось ей белое сияние и огонь, который не обжигает, а поскольку все заметили, что она спит, то повытаскивали все свои запасы пасты из корня аэба и сначала отбелили себе волосы, а потом еще и броню надраили. Ха-ха. Столь сложно ее еще никогда не разыгрывали, так их растак. Только она не собиралась им поддаваться. Ага, просто сделала вид, что все выглядит как и всегда, а когда солдаты подходили к тому месту, где умер морпех – единственный погибший за все сражение, а сражение, надо полагать, было, иначе вся эта поганая летерийская армия не разбежалась бы, – ну, и она тоже подошла. Бросила в курган пустую фляжку – если для болвана это не почести, то что тогда почести? Однако понемногу темнело, и луноподобные лица, уставившиеся на них с обочин, выглядели все более странно. Она точно видела, как младенец на руках у тощей старухи показал ей язык, так что ей потребовался весь запас самообладания, чтобы не вытащить меч и не снести паршивцу башку – ну или уши ему надрать, или там защекотать до смерти, – так что очень удачно, что никто не может подслушать ее мысли, а то все бы знали, как она бесится из-за этого розыгрыша, а еще из-за того, что заснула, когда нужно было выполнять сержантские обязанности. И не просто меч вытащить, а полированный. Захочу – и посрезаю им себе все эти белые волосы. Вот именно, они ведь и мне башку покрасили! Кто-то споткнулся об ее пятку, и она обернулась вполоборота. Только это был не Нежеляк. Тот горячий темноглазый парнишка, насчет которого у нее были всякие фантазии, а может, судя по тому, как он, встретившись с ней глазами, облизнул губы, и не фантазии вовсе. Головолом. Нет, Мертвоголов. – Ты теперь что, в моем взводе? – спросила она. Ответом ей послужила широчайшая и сладчайшая улыбка. – Болван совсем башку потерял, – сказал из-за спины Мертвоголова ее капрал. – Могли бы уже и усыновить его, сержант, – тут же добавил он другим голосом. – Или замуж за него выскочить. Или и то и другое. – Ты, капрал, этими своими разговорчиками на два голоса меня не запутаешь. Так и знай! Внезапно толпа рассеялась, участок дороги прямо перед ними был пуст, а дальше возвышались огромные двойные ворота города. – Ну вот, как всегда, – огорчилась Хеллиан. – Теперь еще и пошлину плати.
Летерийский командующий был убит арбалетной стрелой в сердце и оказался одним из последних, кто пал там, где в четырех сотнях шагов от берега летерийские войска попытались еще раз сгруппироваться для удара. Обескураженные этим солдаты побросали оружие и начали разбегаться. Конницы у их противника почти не было, так что преследование несколько затянулось и превратилось скорее в неразбериху, тем более что день уже угасал. Чужеземцы устроили настоящую резню и, охотясь за выбившимися из сил, пораженными ужасом врагами, сильно удалились от реки. Сиррин Канар дважды едва уклонялся от рыщущих вокруг безжалостных отрядов, и когда в сумерках наконец услышал завывание незнакомых рогов, понял, что противник трубит отбой. Убегая, он посбрасывал все доспехи, продрался наконец, шатаясь, через кусты и понял, что стоит на развалинах снесенных до основания трущоб за городской стеной. Трущобы сровняли с землей, готовясь к осаде, как сейчас оказалось – не напрасно. Но Сиррину нужно было попасть за городскую стену, вернуться во дворец. В его бешено колотящемся сердце кипел водоворот из неверия и ужаса. Он был весь покрыт потом и кровью павших товарищей, по телу пробегали волны неконтролируемой дрожи, словно его скрутила лихорадка. Ему никогда еще не было так страшно. Чего стоила одна мысль о том, что он может умереть, что какой-то трусливый ублюдок пронзит его драгоценную плоть своим клинком. Мысль о том, что его амбиции и чувства вот-вот хлынут прочь, зальют землю красным потоком. Эти мысли выдернули его из первых рядов обороняющихся, заставили бежать так быстро, как только позволяли ноги. Никакой чести в том, чтобы умереть рядом с товарищами, нет – он и знать-то там никого не знал. Чужаки чужаками, и насколько его волнует – пускай хоть все передохнут. Значение имеет только одна жизнь: его собственная. И, хвала Страннику, Сиррин выжил. Сумел избежать зверской бойни. У канцлера должен найтись на это достойный ответ. У императора – у тисте эдур – у Ханнана Мосага – они покажут чужеземным псам их место. Пройдет год, а то и меньше, и все в мире снова встанет на места, а Сиррин опять займет высокий пост в штате канцлера и еще выше – среди Патриотистов. Станет даже богаче, чем раньше. К его услугам будет сколько угодно ласковых шлюх. Если захочется, можно даже растолстеть. Добравшись до стены, он стал двигаться вдоль нее. В стене имелись скрытые ходы, ведущие сквозь тоннели, – врагам могло прийти в голову ими воспользоваться, однако тоннели одним поворотом специального рычага заполнялись водой. Он знал, что по другую сторону дверей из толстых досок стоят караульные. Шагая вдоль подножия массивной стены, Сиррин искал такую дверь. Наконец нашел – утопленную глубоко в стену под углом, словно люк угольного бункера, заросшую по краям густой травой. Бормоча благодарности Страннику, Сиррин скользнул в углубление, прижался к доскам и на какое-то время застыл, закрыв глаза и переводя дыхание. Потом вынул единственное оставшееся у него оружие, кинжал, и принялся стучать рукоятью по дереву. Ему показалось, что с другой стороны раздался ответный стук. Сиррин прижался щекой к двери. – Постучите, если меня слышно! Собственный хриплый голос прозвучал в ушах до ужаса громко. Через пяток ударов сердца он услышал слабый стук. – Я финадд Сиррин Канар, действую по поручению канцлера. Кроме меня, здесь никого нет. Именем империи, откройте! Снова длительное ожидание. Потом он услышал, как с той стороны со скрежетом отодвигается тяжелый поперечный засов, почувствовал, как на него давит тяжесть, и неловко отступил, давая двери открыться. Оттуда выглянуло лицо молодого солдата: – Финадд? Совсем молоденький. Финадд протиснулся через проем, заставляя солдата отступить перед собой. Такой юный, я мог бы его сейчас поцеловать, мог бы взять его прямо здесь, клянусь Странником! – Закрой дверь, и немедленно! – Что произошло, – спросил солдат, торопливо закрывая дверь, потом возясь во внезапно наступившей темноте с массивным засовом. – Где армия, финадд? Когда засов наконец лязгнул в пазах, Сиррин позволил себе считать, что он в безопасности. И вернуться в прежнее состояние. Он протянул руку, ухватил солдата за рубаху и подтянул к себе: – Болван безголовый! Кто угодно назовется финаддом, и ты сразу же его впустишь? Я бы приказал тебя засечь, солдат. Пожалуй, я так и сделаю! – П-прошу вас… я только… – Молчать! Думаю, тебе придется просить у меня прощения другим способом. – Финадд? Время еще оставалось. Чужеземная армия подступит к городу только на следующий день, если не позже. А он сейчас так остро ощущает всю полноту жизни! Он протянул руку и погладил парнишку по щеке. Услышал, как тот вдруг вздохнул. Как прекрасно, сообразительный попался паренек. Будет совсем несложно… Кожу прямо под правым глазом уколол кончик кинжала, и лицо юного солдата сделалось жестким: – Финадд, если вы хотите выйти живым на другом конце тоннеля, вам следует отправиться туда прямо сейчас. С вашего позволения. – Я узнаю, как тебя зовут… – На здоровье, финадд, и да благословит Странник ваши длительные изыскания – поскольку я, видите ли, здесь не на страже. А просто собирался бежать. – Ты собирался – что? – Улицы во власти толпы. Мы удерживаем только городские стены и надвратные башни. Ну и Вечный дом, конечно, где наш безумный император продолжает убивать претендента за претендентом, словно сегодня государственный праздник. Туда лезть тоже нет желающих. И потом, все эдур вчера ушли. Все до единого. Никого не осталось. Так что, финадд, желаете отправиться к своему возлюбленному канцлеру – флаг вам в руки. Кинжал надавил сильнее и проколол кожу, по щеке слезой поползла капля крови. – Немедленно, финадд. Если вам так хочется, можете схватиться за кинжал на поясе и умереть. Иначе – отпустите рубаху. Наглец, да еще и трус – да кому ты такой нужен? – С радостью, солдат, – сказал Сиррин и выпустил его. – Если ты собрался наружу, то мне, наверное, лучше остаться, чтобы запереть за тобой дверь? – Финадд, когда я выйду, можете делать, что вам заблагорассудится. А сейчас отойдите. Нет, еще дальше. Вот так сойдет. Сиррин дождался, пока солдат выберется наружу. Он все еще чувствовал под глазом острие кинжала, ранка, в которую попал пот, саднила. То, что заставило меня отступиться от этого слишком нервного ублюдка, позорящего собственную униформу, – не трусость, сказал он себе. Обычное чувство долга. Он ведь обязан добраться до канцлера, разве не так? И не имеет права рисковать. Хотя теперь, как это ни абсурдно, ему предстоит без сопровождающих пробираться через город, в котором вырос, на каждом шагу опасаясь за собственную жизнь. Мир перевернулся. Можно просто переждать здесь, в темноте тоннеля, – но нет, чужеземцы на подходе. Нужно в Вечный дом, туда, где Трибан Гнол, если дойдет до капитуляции, будет вести переговоры, лично проследит за сдачей императора. И ему потребуются рядом с собой верные стражники. Он захочет видеть Сиррина Канара, единственного выжившего в битве у реки, Сиррина Канара, который пробился сквозь вражеские порядки, чтобы вернуться к своему канцлеру, – увы, с дурными новостями. И тем не менее он жив – разве нет? Солдат опустил дверь с противоположной стороны. Сиррин поднял с пола засов и установил на место. Он доберется до Вечного дома, даже если придется переплывать треклятые каналы! Я жив. Я все это переживу. Чужеземцев слишком мало, чтобы править империей. Им потребуются помощники, о да. Он углубился в тоннель.
Молодой солдат не успел отойти от потайной двери и на двадцать шагов, как со всех сторон поднялись темные фигуры, и он увидел, что прямо на него направлены арбалеты. Застыв на месте, он медленно поднял руки. Затем одна из фигур заговорила на языке, которого солдат не понимал, и он вздрогнул – кто-то вышел у него из-за спины, ухмыляющаяся женщина, в каждой руке по кинжалу. Поймав его взгляд, она подмигнула, потом изобразила поцелуй. – Мы еще не решить если ты жить, – сказал первый на ломаном летерийском. – Шпион? – Нет, – ответил солдат, – дезертир. – Говорить честно, хорошо. Ты отвечать все наши вопросы? Эти двери, тоннели, зачем наша саперская работа? Объяснять. – Да-да, я все объясню. Не убивайте меня. Капрал Битум вздохнул, затем повернулся от пленника к Корику: – Сбегай-ка за Скрипом и капитаном. Может, стены взрывать не придется. Улыбка, хмыкнув, вложила кинжалы в ножны: – Ну вот, удар назад не отрепетируешь. Даже пытать никого не надо. Скука-то какая. – И добавила после паузы: – И все-таки хорошо, выходит, что мы того, первого, не тронули. Сам нас сюда привел.
Лошади слишком давно не знали седла, они пыхтели и мотали головами, но сержант Бальзам вел свой маленький отряд в глубь материка. Чтобы охотиться за летерийцами, было уже слишком темно, и кроме того, забава им давно наскучила. Это верно, когда воюешь на чужой территории, есть смысл убивать всех до одного – каждый ушедший невредимым солдат, скорее всего, снова выступит против тебя, – потому они и гонялись за бедолагами. Но очень уж оно утомительно. Когда в битве не участвует магия, ее место занимает морантская взрывчатка, и получается ничуть не хуже. Во всяком случае, если глядеть на дело с нашей стороны. Боги, от одного зрелища всех этих тел – и кусков тел тоже, – взлетающих на воздух, у меня голова кругом пошла. Повсюду клочки летерийцев, и в ушах тоже сплошной звон. Он, однако, мгновенно очухался, когда увидел, как тот идиот-сапер из взвода Шнурка, Хруст, бежит вверх по склону прямо на вражеские цепи, а в каждой руке у него – по, Худ ее забери, «ругани». Если бы разлетевшиеся на куски летерийцы не приняли на себя большую часть двойного взрыва, там бы Хруст и остался стоять. То есть ноги его остались бы. Остальное растворилось бы в лучах заката розовой дымкой. А так Хруста просто сшибла с ног мясная лавина, из-под которой он в конце концов вылез, словно Худов отпущенник. Хотя Бальзам полагал, что Худовы отпущенники вряд ли ухмыляются. Во всяком случае – не такой безмозглой ухмылкой. Там, где «руганью» не выкашивало целые роты, основная атака – клиньями тяжелой и средней пехоты, перед которыми двигались одиночные легкие пехотинцы и саперы – начиналась с града «шрапнели», мало что оставлявшей от передовых цепей летерийцев. После чего убийственный удар человеческих клиньев рвал оборону на части, оттесняя летерийских солдат, пока их толпа не уплотнялась настолько, что они ничего уже не могли сделать, только умереть. Четырнадцатая армия адъюнкта, Охотники за костями, наконец-то показала, что умеет драться. Адъюнкту представилась возможность провести длительное сражение, одна стена щитов против другой – и разве не здорово все получилось? Впереди отряда ехала Масан Гилани. Что было вполне разумно. Во-первых, она была среди них лучшим наездником. Во-вторых, ни один солдат, ни мужчина, ни женщина, не был способен оторвать взгляда от восхитительно круглого зада над седлом, так что следовать за ней совсем несложно. Даже в сгущающихся сумерках. И ведь не сказать, что у нее задница светится. Я бы не сказал. И все же… как ни удивительно, мы ее прекрасно видим. Даже будь дело ночью без единой луны и без звезд, а справа и слева – лишь бездна, никто не потерял бы из виду эту восхитительную, подпрыгивающую… Бальзам натянул поводья и увел коня вбок, едва не врезавшись в лошадь Масан Гилани, которая стояла неподвижно, а саму Масан почему-то нигде не было видно. Изрыгая проклятия, он осадил усталого коня и вскинул руку, командуя тем, кто позади, приблизиться. – Масан? – Я здесь, – откликнулся роскошный, небесный голос, и через мгновение она шагнула из мрака им навстречу. – Мы на поле боя. – Ничего подобного, – сказал Горлорез за спиной у Бальзама. – Здесь ни одного тела, Масан, вообще ничего нет. Смрад, проехав на несколько шагов вперед, остановил коня и спешился. Осмотрелся сквозь мрак. – Да нет, она права. Здесь держали оборону морпехи Кенеба. Все они видели странное сияние на севере – еще с кораблей, когда транспорты изящно развернулись и устремились к берегу. Ну и до этого, конечно, летерийскую магию – чудовищную, заполнившую полнеба стену. Тогда они, все до одного, и поняли, что морпехам конец. Ведь Быстрого Бена, чтобы отразить удар, с ними не было – к тому же Бальзам был согласен с абсолютным большинством, полагавшим, что Бен, конечно, силен, но не настолько. Ни Быстрого Бена, ни Синн – ну да, она-то находилась здесь, стояла на носу «Пенного волка» рядом со Свищом, вглядываясь в жуткое волшебство. Когда стена устремилась вперед и обрушилась – что ж, воздух заполнился проклятиями, или молитвами, или одновременно и тем и другим, солдаты повторяли, это, мол, похуже, чем в И’гхатане, не везет морпехам, каждый-то раз им по полной достается, только на сей раз наружу никому не выбраться. Если что и выйдет из-под земли через несколько дней, то лишь обугленные и расщепленные кости. Так что бывшие на транспортах Охотники за костями оказались к тому моменту, когда они повылили воду из сапог и разобрали оружие, в самом что ни на есть дурном расположении духа. В чем и предстояло убедиться теперь летерийской армии, вот именно. Однако после того, как далекая летерийская магия растаяла, разлетелась, словно ее никогда и не было, Синн вскрикнула, и Бальзам собственными глазами увидел, как Свищ на баке пустился в пляс. Потом и остальные тоже увидели, как там, куда только что обрушилась летерийская магия, поднимается к небесам бурлящий купол бело-голубого света. И что это было? Шнур и Осколок поднялись к Синн на бак, но она, к всеобщему разочарованию, разговаривать отказалась. Насчет же того, что сказал Свищ, какое-либо согласие отсутствовало, так что Бальзам, который его слов все равно не слышал, пришел к выводу, что и Свищ тоже ничего не говорил, разве что «хочу писать» – это объяснило бы его пляски. – Может быть, летерийской магией их в пыль разнесло? – предположил, ступая по покрытому росой полю, Горлорез. – А травку, значит, не тронуло? – возразила Масан Гилани. – Здесь что-то есть, – произнес Смрад в десятке шагов впереди. Спешившиеся Бальзам и Горлорез присоединились к Масан Гилани – чуть позади от нее по обе стороны. Все трое зашагали следом за Смрадом, который устремился вперед и уже почти исчез во мраке. – Помедленней, капрал! – Тебя туда Вселенским Магнитом тянет, что ли? Они увидели, что Смрад наконец-то остановился и застыл перед какой-то серой кучей. – Что ты там такое нашел? – спросил его Бальзам. – Похоже на груду вскрытых раковин, – пробормотал Горлорез. – Вот я всегда знал, что твое рыбацкое происхождение когда-нибудь да вскроется. – Вскроется, ха-ха-ха, очень остроумно, сержант. – Да ну? А почему ты тогда не смеешься? Впрочем, если подумать, так лучше и не стоит – тебя услышат в городе и перепугаются. Вернее, переперепугаются – они там и так перепуганы. Они подошли к Смраду. – Погребальный, так его, курган, – констатировал Горлорез. – И гляньте-ка, из всякой малазанской всячины. Сержант, как по-вашему, под курганом и лежит все, что осталось от наших морпехов? Бальзам пожал плечами. – Мы даже не знаем, сколько их сюда добралось. Может статься, всего-то человек шесть. Собственно, чудо, что сюда вообще кто-то дошел. – Нет, нет, – вмешался Смрад. – Здесь лежит всего один, но это все, что я могу сказать. Здесь не осталось ни капли магии и, скорее всего, никогда уже и не появится. Все высосано досуха. – Летерийцами? Капрал пожал плечами. – Все может быть. От этого их поганого ритуала у меня волосы дыбом встали. Старая магия, очень грубая, не такая, как из Путей. Масан Гилани, присев, коснулась короткого и сильно иззубренного малазанского меча. – Похоже, кто-то изрядно помахал этим мечом, и раз уж им пришлось вдоволь порубиться, чтобы сюда дойти, то я вам вот что скажу – побитый он там или нет, солдат такой меч не выкинет. – Разве что тот, кто под курганом, заслужил подобную честь, – кивнул Смрад. – Итак, – заключила Масан, – это малазанец. Но всего один. – Да, один-единственный. Она выпрямилась. – В таком случае, где остальные? – Начинай искать след или что-нибудь в таком духе, – приказал ей Бальзам. Она исчезла во мраке. Все смотрели ей в спину. Потом с улыбкой переглянулись.
Лостара Йил подошла туда, где стояла адъюнкт. – Бóльшая часть взводов уже здесь, – сообщила она. – Начинаем выставлять дозоры. – А сержант Бальзам? – Пока не вернулся, адъюнкт. – Поколебавшись, она добавила: – Кулак Кенеб прислал бы связного. Тавор слегка обернулась, чтобы смерить ее взглядом. – Ты так думаешь? Лостара Йил удивленно моргнула: – Разумеется. Даже окажись он здесь без потерь – что, как мы понимаем, исключено, – у него было бы недостаточно солдат, чтобы штурмовать Летерас. Адъюнкт, поскольку связного не было, следует предполагать худшее. Во время битвы Лостара Йил держалась рядом со своей командующей, хотя опасность со стороны летерийцев той не угрожала ни разу. Высадка состоялась быстро и профессионально. Что до самой битвы, все прошло в обычной малазанской манере, пусть даже обычного контингента морпехов для поддержки наступления от береговой линии с ними и не было. Безупречно и весьма жестоко. Летерийцы, обратила она внимание, явно не в лучшей форме. Не оттого, что только что с кем-то сражались, но от быстрого марша откуда-то из глубины местности – вероятней всего оттуда, где перед этим была видна стена магии. От усталости они плохо держали строй и, кроме того, по какой-то труднообъяснимой причине были заметно не в себе. Во всяком случае, к такому выводу пришла адъюнкт, наблюдая, как войско противника выстраивается для битвы. И не ошиблась. Летерийцы рассыпались, словно молодой лед на поверхности лужи. А куда делись маги? Их не было видно, так что Лостара решила, что они растратили все силы на тот ужасный удар, который им довелось наблюдать ранее. Морантская взрывчатка прорвала строй летерийцев – тогда летерийский командующий отправил вниз по склону лучников, и наступающие Охотники за костями оказались прорежены косым градом стрел. Потери составили около трехсот человек убитыми и ранеными, однако могло быть и хуже. По счастью, выяснилось, что малазанская броня прочней местной, и как только легкая пехота оказалась на дистанции, годной для арбалетов и «шрапнели», вражеские лучники понесли тяжелые потери и бросились отступать вверх по склону. Малазанцы попросту последовали за ними. «Шрапнели», несколько «руганей», переброшенных через первые ряды летерийцев. Далеко на левом фланге склона – пара «горелок», чтобы отразить не слишком мощную кавалерийскую атаку. «Дымари» в самую кучу, чтобы посеять замешательство. А потом ударили клинья. Но даже тогда, встань летерийцы в прочную оборону на самом гребне, малазанцы понесли бы тяжелые потери. Вместо этого они стали проседать назад, шеренги начали деформироваться, извиваясь, словно раненые змеи, и армия внезапно превратилась в толпу. После чего началась не встречающая никакого сопротивления резня. Адъюнкт не стала сдерживать своих солдат, и Лостара Йил это решение понимала. Ей пришлось ждать так долго, в таком напряжении – а тут еще растущая уверенность, что Кулак Кенеб и его морпехи погибли. Пали жертвой магии. На такое можно ответить только мечом, удар за ударом, пока рука не нальется свинцом и окончательно не сорвется дыхание. Сейчас в лагерь возвращались после бойни последние солдаты. Лица измученные, выражение на них тупое. Словно каждый из солдат только что пробудился от кошмара, в котором они сами – неожиданно – оказались монстрами. Она хочет сделать их жестче, поскольку ей требуется именно это. Адъюнкт снова заговорила: – Свищ не производит впечатления ребенка, только что потерявшего отца. Лостара Йил фыркнула: – Парнишка не в себе. Вы сами видели, как он пляшет. И распевает какую-то чушь насчет свечей. – Не в себе. Возможно. – В любом случае, – настаивала Лостара, – в отличие от Синн, у Свища нет дара, ему неоткуда знать, что случилось с Кулаком Кенебом. Что же касается Синн – ну, вы и сами знаете, что у меня нет в нее веры. Не потому, что я считаю ее бессильной. Видит Дриджна, силы-то у нее навалом. – Она пожала плечами. – Адъюнкт, они пробыли без поддержки – вообще без какой-либо поддержки – слишком долго. А сил на полномасштабное вторжение у них не имелось с самого начала. – Она осеклась, осознав, что все это звучит слишком уж критически. А что, разве я не права? Разве все это, и вы, адъюнкт, не заслуживает критики? Мы ведь их на произвол судьбы бросили! – Мне известны взгляды солдат на этот счет, – невозмутимо ответила Тавор. – Адъюнкт, – сказала Лостара, – мы ведь не можем вести полноценной осады, разве что бросим на нее всех саперов и всю имеющуюся тяжелую взрывчатку – а у меня такое чувство, что вы торопитесь и не хотите задерживаться надолго. Когда к нам присоединятся оставшиеся изморцы и хундрилы? – Они к нам не присоединятся, – ответила Тавор. – Мы к ним присоединимся. На востоке. Вторая половина кампании. Иными словами, еще одно вторжение. Да будьте вы прокляты, адъюнкт, что ж вы не делитесь своими стратегическими соображениями? Хотя бы со мной. Худ, да хоть с кем угодно! – Меня озадачило, – произнесла она вслух, – не слишком организованное сопротивление со стороны тисте эдур и летерийцев. Адъюнкт вздохнула – так тихо, так устало, что Лостара Йил с трудом расслышала. Потом Тавор сказала: – Империя больна. Наша первоначальная оценка, что тисте эдур как наместники не пользуются популярностью, оказалась верной. Однако, принимая решение о высадке Кенеба, мы допустили ошибку, поскольку не слишком хорошо представляли себе все тонкости взаимоотношений между эдур и летерийцами. Тем не менее раскол произошел, капитан. Он просто потребовал больше времени. И обошелся нам в тысячу с лишним морпехов. – Кулак Кенеб не стал бы посылать связного, – добавила Тавор. – Он двинулся бы со своими морпехами прямо на Летерас. Как мог бы сказать по этому поводу сержант Скрипач, «первыми в бой, последними из боя». – Последними в бой, ну и что такое? – продолжила Лостара Йил, не подумав, и сразу поморщилась: – Простите, адъюнкт… – Это что теперь, девиз Охотников за костями, капитан? Она не осмелилась поднять глаза на командующую. – Просто шутка, адъюнкт. По слухам, придуманная кем-то из тяжелой пехоты… – И кем же? Она отчаянно пыталась найти выход. – Неффарием Бреддом, если не ошибаюсь. И заметила самым краешком глаза, как тонкие губы Тавор искривились в легкой улыбке. Которая тут же исчезла – а может, ее и не было никогда. – Может статься, – заметила адъюнкт, – что Кулак Кенеб действительно добьется того, что за нами закрепится этот иронический девиз. Я имею в виду тех из нас, кто находится в этом лагере. Захватив столицу империи с горсткой морпехов? – Адъюнкт… – Довольно. Командуете сегодня ночью вы, капитан, в качестве моего представителя. Выступаем на заре. – Она повернулась. – Мне предстоит вернуться на «Пенного волка». – Адъюнкт? Тавор скорчила гримасу. – Очередной спор с неким оружейником и его воинственной супругой. – Она призадумалась. – Да, когда и если вернется сержант Бальзам, я хотела бы выслушать его доклад. – Разумеется, – ответила Лостара Йил. Если? Она смотрела вслед адъюнкту, спускавшейся вниз, к берегу.
На борту «Пенного волка» Шурк Элаль, облокотившись о мачту и сложив на груди руки, наблюдала, как троица черных безволосых обезьяноподобных демонов дерется между собой за короткий меч. Клубок мельтешащих тел, награждающих друг дружку укусами, царапинами и бесчисленными случайными порезами и ранами от собственно предмета спора, успел уже откатиться далеко от кормовой части палубы и сейчас понемногу карабкался на бак. Собравшиеся со всех сторон моряки, стараясь, впрочем, не оказаться слишком близко, делали ставки на то, какой из демонов в конце концов победит – в процессе не обходилось без споров, поскольку отличить одного от другого не так-то просто. – …вон на того, с порезанным носом – эй, подожди, жулик ты соленый, клянусь Маэлем! У другого теперь на носу точно такой же! Тогда на того, который без… – …чье это ухо валяется? Тогда на того, у которого нос порезан и уха нет! Голос рядом с Шурк Элаль произнес: – Не обращайте внимания, это все иллюзии. Шурк обернулась: – Я-то думала, она тебя в трюме взаперти держит. – Кто, адъюнкт? С чего бы ей… – Нет, Вифал. Твоя жена. Оружейник нахмурился: – Вот оно, значит, как со стороны выглядит? – Только в последнее время, – утешила его Шурк. – По-моему, она за тебя боится. На это он ничего не ответил. – Шлюпка возвращается, – заметила Шурк и сразу выпрямилась: – Надеюсь, это адъюнкт – я давно уже готова покинуть ваше замечательное общество. Ничего личного, Вифал, просто волнуюсь за своего старпома и за «Бессмертную благодарность» под его началом. Мекрос обернулся и сощурился во тьму гавани. – Когда я в последний раз ее видел, она еще не бросила якорь и продолжала ходить взад и вперед. – Именно, – подтвердила Шурк. – Нормальные люди расхаживают по каюте. Скорген, будь он проклят, расхаживает сразу всем судном. – Ему отчего-то не терпится? – Подозреваю, что он хотел бы пришвартоваться в Летерасе еще до прибытия армии. И принять на борт побольше перепуганных богатеев вместе со всех их добром. Перед началом малазанского штурма он отчалит, пассажиров побросает за борт, а добычу разделит с командой. – Как и положено пирату? – Именно так. – Вам нравится ваше занятие, капитан? Нет чувства, что со временем оно начинает попахивать не лучшим образом? – Если что и начинает со временем попахивать, так это я сама. А занятие, Вифал, – что ж, вполне себе нравится. – Даже выбрасывать за борт богатеев? – Со своими деньгами они вполне могли позволить себе уроки плавания. – Боюсь, ваша финансовая консультация могла и запоздать. – Только не смеши меня. Солдаты вдруг взревели. Демоны на баке каким-то образом умудрились все втроем нанизаться на меч. Оружие вонзилось в палубу и не давало им уйти. Существа отчаянно извивались. Из их пастей струилась кровь, нижний демон вытянул лапы и принялся душить сзади среднего, а средний в свою очередь ухватил за горло верхнего. Потом принялся молотить нижнего в лицо собственным затылком, разбив ему и без того порезанный нос. Шурк Элаль поспешно отвернулась. – Странник меня забери, – с трудом выдавила она, – я ж так могла и не удержаться. – И что тогда? – Тебе лучше не знать. Шлюпка подошла, глухо ударилась о корпус, и вскоре на борт вскарабкалась адъюнкт. Бросив лишь один взгляд на нанизанных демонов, она вежливо кивнула Шурк Элаль и подошла к Вифалу. – Уже пора? – спросил он ее. – Почти, – ответила адъюнкт. – Пойдем со мной. Они скрылись в трюме, Шурк смотрела им вслед. Эх, Вифал. Теперь и я начинаю за тебя бояться. Проклятье, разрешения отбыть-то я и не попросила! Она шагнула было следом, но потом передумала. Извини, Скорген, только волнуешься ты зря. Корабль плывет быстрее, чем армия марширует. В конце концов, богатеи-то без нас никуда не денутся, так? Некоторое время спустя, пока солдаты все еще спорили о судьбе своих ставок, троица нахтов, лежавших неподвижно, будто мертвые, зашевелилась и ловко освободилась от меча. Один из них пинком отправил оружие за борт, комично зажав лапами уши при звуке негромкого всплеска. Потом все трое обнялись и похлопали друг дружку по спинам. Банашар, последний полудрек Осеннего Червя, который сидел на баке, привалившись спиной к планширю, не отводил взгляда – создания были забавными и любопытными. Тем не менее, когда нахты все вместе бросились за борт, для него это оказалось полной неожиданностью. Через мгновение он услышал три всплеска. Он встал, подошел к борту и перегнулся через планширь. Три черных головы, подпрыгивая на волнах, плыли к берегу. – Почти пора, – прошептал он.
Раутос Хиванар вглядывался в разложенные по поверхности стола предметы, в очередной раз пытаясь понять их предназначение. Он уже добрый десяток раз менял их порядок и чувствовал, что какая-то схема у всего этого есть и что, как только ему удастся правильно все расположить, он сразу все поймет. Артефакты хорошенько почистили, отполированная бронза сверкала. Он составил для каждого список характеристик, пытаясь их классифицировать, сгруппировать согласно определенным свойствам – углам изгиба, весу, близостью между собой тех мест, где их нашли, даже глубине, на которой они были закопаны. Поскольку они, безусловно, были закопаны. Не разбросаны как попало, не вышвырнуты в мусорную яму. Нет, каждый аккуратно помещен в специально сделанное для него в глине отверстие – ему удалось снять с этих отверстий слепки, так что он теперь в точности знал ориентацию и наклон каждого объекта. Сейчас они были расположены на столе согласно своему первоначальному местонахождению, каждый в точном соответствии с остальными – во всяком случае, насколько он мог судить, сверяясь с планом. Исключения составляли только второй и третий артефакты. На тот момент, когда были обнаружены первые три, методичных раскопок еще не велось, когда объекты извлекли, возможность точно установить их положение оказалась утрачена. Именно эти предметы – два из первых трех – он сейчас раз за разом и передвигал. Что же касается третьего – иными словами, первого из найденных, – он прекрасно знал, где его место. Тем временем за высокими, хорошо охраняемыми стенами усадьбы город Летерас погружался в анархию. Что-то бормоча себе под нос, Раутос Хиванар взял в руки первый артефакт. Еще раз всмотрелся в хорошо знакомый прямоугольный изгиб, ощутил рукой солидный вес, вновь удивился тому, что металл теплый. Ему кажется или он действительно за последние дни стал еще горячей? Трудно сказать наверняка и непонятно, можно ли такое измерить. Воздух в комнате слегка припахивал дымом. Не древесным – как могло бы пахнуть, если бы в городе одновременно разожгли сотню тысяч кухонных печей, – но более едким, вонью горелой ткани и полированной мебели, приправленной сладкой – и совсем тонкой – ноткой жженого человечьего мяса. Он отправил всех слуг спать, поскольку ему надоели бесконечные доклады и страх, сквозящий в их робких взглядах. Ни есть, ни пить ему не хотелось – чувство было такое, что его зрением, его сознанием овладевает какая-то новая ясность. Самым удивительное – то, что он сумел обнаружить в городе двенадцать более крупных объектов, совершенно аналогичных артефактам, их взаимное местонахождение тоже соответствовало тому, что было сейчас перед ним, не считая, конечно, тех двух. Так что на столе лежала карта города – он понимал, что это важно. Возможно, это самое важное. Знать бы еще почему. Да, действительно, артефакт нагревается. Интересно, а с его аналогом – там, на заднем дворе его новой таверны, – происходит сейчас то же самое? Он встал. Пусть время и позднее, выяснить необходимо. Осторожно поставив артефакт обратно на карту, туда, где находилась таверна, он прошел к гардеробу. Шум беспорядков сейчас отдалился в сторону более бедных северных кварталов. Закутавшись в плотный плащ и прихватив тяжелую трость – обычно он в ней не особо нуждался, однако сегодня она могла пригодиться как средство самообороны, – Раутос Хиванар вышел из комнаты. Прошел сквозь спящий дом. Наружу и налево, к внешней стене. Стражники у заднего входа отсалютовали. – Поблизости все спокойно? – спросил Раутос Хиванар. – Да, господин. – Я намерен выйти наружу. Стражник поколебался, потом предложил: – Я организую эскорт… – Нет-нет, я не намерен привлекать внимания. – Господин… – Открывай! Стражник подчинился. Выйдя наружу, он остановился в узкой улочке, слушая, как стражник запирает за ним дверь. Здесь сильней пахло гарью, вокруг немногих уцелевших фонарей на железных столбах была заметна неяркая дымка. Канавы завалены мусором – самая неприятная подробность, ясно показывающая, сколь низко пало в людях чувство порядка и гражданской ответственности. Неспособность поддерживать улицы в чистоте – безошибочный признак обреченной культуры – такой, которая, несмотря на громкие публичные увещевания в обратном, утратила собственное достоинство и веру в самое себя. Когда это произошло? С нашествием тисте эдур? Нет, военное поражение лишь симптом. Отголоски, в которых звучало предчувствие анархии и коллапса, носились в воздухе уже давно. Но были столь тихими, что никто их не слышал. Неправда. Никто попросту не желал к ним прислушаться. Он продолжал осматриваться, чувствуя, как тяжесть все сильнее давит на плечи. С империей творится то же, что и с Летерасом. Раутос Хиванар тронулся в путь через умирающий город.
На старом тартенальском кладбище сидели пятеро мужчин и, похоже, затевали что-то недоброе. Ублала Панг нахмурился и шагнул из темноты прямо между ними. Замелькали кулаки. Вскоре он уже стоял среди пяти неподвижных тел. Подняв одно, он подошел к яме, оставшейся от огромного упавшего дерева, и швырнул тело во влажную дыру. Несколько раз сходил за остальными. Потом затоптал костерок и принялся расчищать место, выдирая траву, отбрасывая в сторону камни. Опустился на колени, чтобы выдернуть мелкие травинки, и пополз по расширяющейся спирали. Над головой его продолжала восходить окутанная дымкой луна, на севере горело несколько зданий. Он должен был закончить к рассвету. Очистить площадку – широкое круглое пространство, где нет ничего, кроме голой земли. Холмики можно оставить. Холмики не помешают, и это очень хорошо, потому что на кладбищах всегда много холмиков. Услышав стон из ямы, где раньше было дерево, Ублала встал, отряхнул грязь сначала с колен, потом с ладоней и подошел поближе. Заглянув за край ямы, он начал всматриваться в серые кули, пока не понял, который из них приходит сейчас в себя. Тогда он присел на корточки и стукнул его кулаком по голове еще несколько раз, пока стоны не прекратились. Удовлетворившись, он вернулся на площадку. Да, к рассвету. Потому что, как было известно Ублале Пангу, на рассвете император поднимет свой зачарованный меч – а стоять напротив него на арене будет Карса Орлонг.
В потайном помещении – раньше это было что-то вроде гробницы – лучший крысолов Ормли присел напротив чудовищно толстой женщины. И нахмурился: – Здесь, Рукет, маскировка ни к чему. – Верно, – согласилась она, – только я уже привыкла. Ты не поверишь, какую власть дают огромные размеры. Рядом с тобой все робеют. Знаешь, я подумываю о том, чтобы, когда все наконец пойдет на поправку и с пищей не будет перебоев, и в самом деле набрать вес. – Я с тобой об этом и хотел поговорить, – откликнулся Ормли, наклоняясь вперед. – Сейчас-то это все из ваты, почти ничего не весит, а по-настоящему – совсем другое дело. Тебе сил не будет хватать, чтобы просто по комнате пройтись. Колени болеть начнут. Дышать станешь чаще, потому что легкие не смогут толком расширяться. Кожа на животе растянется, хоть ты и не рожала никогда… – То есть если я заодно и забеременею, то ничего страшного? – Ну, если не учитывать всего остального, то вроде как и да. Тем более тогда все равно никто ничего не заметит. – Болван ты, Ормли! – Но свое дело знаю. На это Рукет согласно кивнула: – И что? Как наши дела? Ормли прищурился, поскреб щетину на подбородке. – Возникли проблемы. – Серьезные? – Серьезные. – Насколько серьезные? – Серьезней не бывает. – Хм-м. От Селуш что-нибудь слышно? – Пока нет. И ты права, нам придется подождать. – Но наши люди сейчас там, где нужно? Все эти беспорядки и прочее не помешали? – С этим мы умеем справляться, Рукет. Да и места, прямо скажем, не самые популярные, согласись? – Казнь не перенесли? Ормли пожал плечами. – К рассвету выяснится, если, конечно, глашатаи еще на службе. Надеюсь, не перенесли. И так-то непонятно, сработает ли все. Ты и сама, надеюсь, знаешь? Она вздохнула. – Это будет большой трагедией. Хуже – это разобьет мне сердце. – Ты его и в самом деле любишь? – Да откуда я знаю? Только его ведь трудно не любить. А еще у меня соперница появилась. – Та ученая? Ну, если их только не посадили в одну камеру, тебе не о чем беспокоиться. – Я уже сказала, что ты болван. Само собой, я беспокоюсь, но не из-за соперницы. Я за него беспокоюсь! И за нее тоже. Я беспокоюсь, что у нас может сорваться и Карос Инвиктад своего добьется. Времени совсем мало. Ормли скорбно кивнул. – А какие-нибудь хорошие новости у тебя есть? – спросила она. – Не знаю, насколько хорошие, но любопытные. – И какие? – Ублала Панг рехнулся. Рукет покачала головой. – Невозможно. У него для этого мозгов недостаточно. – Ну, он поколотил пятерых писцов, которые прятались от беспорядков на тартенальском кладбище, а сейчас ползает там на четвереньках и щиплет травку. – Зачем? – Понятия не имею, Рукет. – Он рехнулся. – Невозможно. – Знаю, – кивнула она. Какое-то время они сидели молча, потом Рукет произнесла: – Наверное, пусть все-таки будет вата. Одни достоинства и никаких недостатков. – Это и правда вата? – Частично иллюзия, частично настоящая – вроде как из лоскутков собрано. – И ты думаешь, что он в тебя в таком виде влюбится? Я к тому, что Джанат-то сейчас, надо думать, лишь худеет, а ты ведь сама знаешь, некоторые мужики предпочитают, чтобы их женщины были похожи на девочек, если даже чего-нибудь не похуже, только об этом вслух говорить не принято… – Он не из таких. – Ты уверена? – Уверена. – Ну, тебе, надо полагать, видней. – Мне видней, – подтвердила она. – И потом, я от таких твоих разговоров что-то неважно себя чувствую. – Правда глаза режет, – согласился Ормли. Они сидели. И ждали.
Урсто Хубатт и его жена – а еще недавно просто подруга – Пиносель вскарабкались на глинистый берег. Урсто обнимал узловатыми руками большой глиняный кувшин. Некоторое время они разглядывали замерзшую поверхность пруда, что раньше звался Отстойным озером – в рассеянном лунном свете лед мягко светился. – Лед тает, вишенка, – сказал он наконец. – Радость моя, ты у меня с каждым днем все сообразительней делаешься. Мы знаем, что он тает. Очень и очень давно знаем. И трезвыми знаем, и пьяными. – Она подняла корзинку. – Давай уже решать, что у нас сейчас – поздний ужин или ранний завтрак? – Давай растянем – как раз получится и то и другое. – Не получится. Либо одно, либо другое, а если растянуть, то будет ни то ни другое, так что решай уже. – Что это с тобой сегодня, дорогуша? – Да лед этот проклятый тает, значит, неприятностей не оберешься. – Ну, мы же знали, что так и будет… – И что с того? Неприятности есть неприятности. Они уселись на берегу, отгоняя комаров. Урсто откупорил кувшин, а Пиносель открыла корзинку. Он потянулся за кусочком, но она шлепнула его по руке. Тогда он протянул ей кувшин, она смерила его сердитым взглядом, но кувшин взяла. Поскольку руки у нее теперь были заняты, он все-таки утянул кусочек, уселся поудобнее и с наслаждением закинул его в рот. И чуть не подавился. – Ухо Странника, что это? – Глиняный шарик, любимый мой. Для записей. Теперь придется нам опять глину копать. Вернее, тебе придется, раз уж это ты прежний съел. – Кстати, он довольно вкусный. Передай-ка мне кувшинчик – надо бы запить. Прекрасный вечер, сонно подумал Урсто – сиди себе и жди, пока растает пруд. Во всяком случае, будет прекрасным до тех пор, пока заключенный подо льдом гигантский демон не вырвется наружу. Эта малоприятная мысль побудила его бросить на жену и бывшую подругу быстрый взгляд – ему вспомнился другой такой день, когда они тоже спокойно сидели себе здесь на бережку и никого не трогали, а она все приставала, мол, женись на мне да женись, а он ответил… ну что ж, ответил то, что ответил, теперь вот они муж и жена. Может, Странник попутал, пусть даже сам Урсто так и не думает. А что по этому поводу думает Странник, ему плевать. – Однако, муженек, мне нравится эта твоя ностальгия во взгляде. Не завести ли нам ребеночка? Урсто снова подавился, хотя на этот раз глиняный шарик был ни при чем.
Главное подворье Патриотистов, клубок, из которого по всей Летерийской империи расходились щупальца страха и репрессий, находилось в осаде. Раз за разом под его стенами собирались толпы, через ограду летели камни, а также кувшины, полные масла и снабженные горящими фитилями, которые разбивались уже внутри. Три ночи тому назад пламя поглотило конюшню и еще четыре отдельно стоящих строения, дымный воздух заполнился предсмертным ржанием лошадей. Единственное, на что были способны оказавшиеся в ловушке Патриотисты, – уберечь от огня главное здание. Главные ворота дважды выламывали, десяток или около того агентов погибли, вытесняя наружу озверевших горожан. Сейчас проход перекрывала огромная баррикада из обломков, обугленных стропил и мебели. Посреди вони и грязных луж на подворье бродили фигуры в солдатских доспехах, сгибаясь под непривычным для себя весом. Мало кто разговаривал, мало кто решался взглянуть другому в глаза, опасаясь увидеть в них ту же самую гложущую растерянность, что и в собственной душе. Мир должен функционировать иначе. Людей всегда можно подчинить, их лидеров – изолировать, купив чье-то предательство за пригоршню монет, а если не удастся – незаметно устранить. Однако агентам не удавалось выйти наружу, чтобы провернуть свои темные делишки. За подворьем наблюдали, вокруг бродили банды головорезов, готовые забить неудачливого агента до смерти, а потом перебросить его голову обратно через стену. Те же из оперативников, что остались в городе, прекратили всякие попытки выйти на связь – то есть либо залегли на дно, либо были мертвы. Гигантская сеть оказалась разорвана в клочья. Если бы все было просто, думал Танал Йатванар, если бы все сводилось лишь к тому, чтобы договориться с толпой об освобождении заключенных, порядок давно был бы восстановлен. Однако те, кто находился снаружи, вовсе не являлись родственниками той сотне ученых, интеллектуалов и художников, кто еще оставался в подвальных камерах. На пленников им было плевать, они бы совсем не огорчились, если бы те сгорели вместе с главным зданием. За восстанием не крылось никакого благородного повода. Как он теперь понимал, все сводилось к банальной кровожадности. Разумеется, затем-то мы и понадобились. Чтобы с ними управляться. С их звериными инстинктами. Вон они чего вытворяют. Он стоял у главного входа, наблюдая за вооруженными пиками агентами, патрулирующими загаженное подворье. Согласно докладам, они уже неоднократно слышали выкрики, требующие выдать Тегола Беддикта. Толпа желала его заполучить. И собственноручно растерзать в клочья. Объявленные завтра на закате Большие Утопалки их дикую злобу уже не удовлетворяли. Однако Тегола Беддикта они не получат. Во всяком случае до тех пор, пока Патриотистами командует Тарос Инвиктад. И тем не менее, если его все-таки выдать, есть шанс, что толпы успокоятся и разойдутся. Тогда мы сможем начать все сначала. Да. Будь на то моя воля, я бы отдал им Тегола Беддикта со всей радостью. Но не Джанат. О нет, она моя. И теперь – моя навеки. Его неприятно поразило, что о своем прежнем заключении она почти ничего не помнит, однако пройти с ней повторный курс обучения доставило ему огромное удовольствие. Пройти с учителем повторный курс, ха-ха. Остроумно. Карос Инвиктад хоть в этом не стал жадничать и предоставил ее Таналу в полное распоряжение. Теперь она была прикована к кровати в персональной камере, где он мог ею воспользоваться в любое удобное для себя время суток. Даже когда за стенами бушевали толпы, а пытающиеся сдержать их агенты умирали один за другим, он мог пристроиться на ней сверху и получить свое. И она быстро научилась произносить правильные слова, умоляя продолжать, шепча о своем неутолимом желании (говорить про любовь он ее не заставлял, теперь это слово для них двоих было мертво, мертво навеки) – до тех пор, пока из слов все это не сделалось явью. Внимание. Конец ее одиночеству. В прошлый раз она даже выкрикнула это, выкрикнула его имя – в тот самый миг, выгнув спину и тряся кандалами. Она звала его – звала Танала Йатванара, который с самого детства знал, что ему предстоит стать великим. Разве не повторяли ему это раз за разом? И вот наконец он нашел себе тот самый идеальный мир. И что же? Весь треклятый город погрузился в хаос, угрожая все у него отнять. А виноват в этом Карос Инвиктад! Который упорно не желал выдать Тегола Беддикта и проводил все время, если только не спал, таращась внутрь деревянной коробочки на двухголовое насекомое, которое – ха-ха – сумело в своем тупом бессмысленном упрямстве его перехитрить. И ведь в этом есть определенная истина? Есть, я уверен! Карос со своим двухголовым насекомым, которое ходит по кругу, ходит и ходит, и будет ходить, пока не сдохнет. А когда сдохнет, великий куратор сойдет с ума. Однако он начал подозревать, что дождаться этого момента ему не придется. Толпа слишком жаждет крови. Прямо сейчас за стенами было тихо, однако по ту сторону канала Ползучих гадов клубилось огромное тысячеглавое чудище, очевидно, что оно вот-вот переполнит Дальние пределы и двинется на другой берег, к Северным рядам. Он слышал его тяжкое бормотание – прилив, захлестывающий темные улицы, вливающийся в переулки и снова отступающий, оставляя за собой кроваво-черный след. Обонял в горьком дыме неудовлетворенную жажду. Он придет за нами и ждать никого не станет. Даже самого Кароса Инвиктада, куратора Патриотистов и богатейшего человека империи. Он позволил себе слегка усмехнуться, потом развернулся и снова вошел в главное здание. По пыльному коридору, не обращая внимания на запекшиеся потеки, оставшиеся, когда внутрь затаскивали раненых и умирающих. Пахло застарелым потом, мочой и дерьмом – совсем как в подвальных камерах – о да, мы ведь и сами сейчас все равно что заключенные? Пища наша скудна, питье мутное от пепла и крови. Наружу не выбраться, у каждого на шее смертный приговор весом в тысячу доксов, а вокруг – только вода канала. Еще одна забавная мысль, достойная того, чтобы занести в записную книжку. Вверх по лестнице, стук сапог эхом отдается от известняковых ступеней, и дальше – по коридору, ведущему в кабинет куратора, в святая святых Кароса Инвиктада. Его персональную камеру. Ни одного стражника – Карос им больше не доверяет. Если быть точным – не доверяет никому. Кроме меня. О чем он еще весьма пожалеет. Без стука распахнув дверь, он шагнул внутрь – и остановился. В комнате воняло, а источник этой вони развалился на стуле прямо перед столом, за которым восседал куратор. Тегол Беддикт. Заросший грязью, покрытый царапинами, засохшими ссадинами и синяками – похоже, запрет Кароса Инвиктада на дурное с ним обращение уже не действовал. – У меня посетитель, – рявкнул куратор. – А тебя, Танал Йатванар, я не приглашал. И стука твоего тоже не слышал, ты вообще что-то последнее время обнаглел. – Толпа готовится к атаке, – сказал Танал, непроизвольно стрельнув глазами на Тегола Беддикта. – Начнут еще до рассвета. Я счел нужным предупредить вас, что наша способность к обороне на пределе. Осталось всего четырнадцать готовых к бою агентов. Я опасаюсь, что на этот раз мы не устоим. – Слава – штука смертельно опасная, – вымолвил Тегол Беддикт сквозь разбитые губы. – Я бы никому не рекомендовал к ней стремиться. Карос Инвиктад еще какое-то время мерил Танала взглядом, затем сказал: – В потайной комнате – уверен, что тебе про нее прекрасно известно, так что я могу обойтись без излишних подробностей, – так вот, Танал, в потайной комнате ты найдешь большой сундук с золотом. Рядом с ним сложено несколько сотен полотняных мешочков. Собери раненых, пусть наполняют мешочки монетами. Потом раздай их агентам на стенах. Нынешней ночью это – наше оружие. – Оно может обернуться против вас, – произнес Тегол, опередив Танала Йатванара, которому та же мысль пришла мгновением позже, – если толпа решит, что внутри найдется еще. – Пока они дерутся между собой за золото, им будет не до того, чтобы что-нибудь решать, – отмахнулся от него Карос. – Если у тебя все, Танал, можешь отправляться к своей пленнице, которая, надо полагать, снова жаждет твоих грязных домогательств. Танал облизнул губы. Уже пора? Он сможет? И его тут же продрало до мозга костей абсолютное понимание, отразившееся в глазах куратора. Он меня насквозь видит. Мысли читает. Торопливо отсалютовав, Танал выбежал из комнаты. И как же мне его одолеть? Он всегда на десять шагов впереди. Быть может, мне лучше дождаться, чтобы все беды закончились, и ударить, когда он расслабится, когда почувствует себя в безопасности? В кабинет Кароса Инвиктада он направлялся, чтобы убедиться, что тот, как обычно, наедине со своей головоломкой. После этого он намеревался спуститься к камерам, чтобы забрать оттуда Тегола Беддикта. Связать, заткнуть рот, завязать глаза и вытащить во двор. А там отдать толпе, чтобы она удалилась, и тем купить себе жизнь. И что же – Тегол обнаружился прямо в кабинете куратора. Зачем он приказал его доставить? Для беседы? Чтобы еще раз насладиться триумфом? И так каждый раз, когда мне кажется, что я его понимаю… Он отловил агента, быстро пересказал ему инструкции Инвиктада и сообщил местонахождение некогда потайной комнаты. Затем отправился дальше, почти не осознавая всей иронии того, что сейчас самым буквальным образом исполняет приказ куратора. На нижний уровень, в очередной коридор, слой пыли в нем толще, чем в остальных, – не считая хорошо утоптанной тропы, оставленной его собственными сапогами. К двери – он провернул ключ и открыл замок. Вошел внутрь. Фитиль почти прогорел, он подошел к столику, на котором стояла лампа. – Хочешь пить? Наверняка. Бросив взгляд через плечо, он увидел, что она смотрит на него, что в глазах у нее пылает желание. – В городе снова беспорядки, Джанат. Но я не дам тебя в обиду. Никому не дам. Ты в безопасности. Ты это понимаешь? Навсегда в безопасности. Она кивнула. Он увидел, как она пошире раздвигает ноги, как призывно двигает бедрами. Танал Йатванар усмехнулся. Он наконец-то заполучил себе идеальную женщину.
Карос Инвиктад изучал Тегола Беддикта поверх сложенных домиком ладоней. – Совсем чуть-чуть. Тегол, который все это время сверлил бессмысленным взглядом головоломку на столе, шевельнулся и поднял на него свои разноцветные глаза. – Совсем чуть-чуть, – повторил Карос Инвиктад. – Пусть и ниже меня интеллектом, но ненамного. Полагаю, никого другого столь же умного, как ты, я никогда не встречал. – В самом деле? Благодарю вас. – Мне редко приходится восхищаться чьим-либо интеллектом. В основном потому, что окружают меня одни идиоты и болваны… – Даже идиоты с болванами нуждаются в достойном их лидере, – перебил его Тегол, улыбнулся, потом поморщился – открылись трещины на губах, потом улыбнулся еще шире. – Увы, – вздохнул Карос, – потуги на юмор не слишком-то способны скрыть недостаток интеллекта. Возможно, только этим мы с тобой и отличаемся. Улыбка исчезла с лица Тегола, казалось, он забеспокоился: – Вы что же, куратор, никогда не шутите? – Рассудок, Тегол Беддикт, умеет играть в самые разные игры. Среди них имеются полезные. Имеются также совершенно бесполезные, напрасная трата времени. Юмор – характернейший пример последних. – Забавно. – Что-что? – Прошу прощения, я всего лишь мыслю вслух. Забавно. – Что забавно? – Боюсь, вы не поймете. – Ты, что же, считаешь, что умней меня? – Понятия не имею. Но раз уж вы отвергаете юмор во всех его проявлениях, все, что я назову словом «забавно», посчитав таковым, очевидным образом находится за пределами вашего понимания. – Тут Тегол слегка наклонился вперед: – Постойте! В том-то все и дело! – Что еще за чушь… – Потому-то я и в самом деле значительно вас умней! – Оно и видно, – усмехнулся Карос Инвиктад. – Ну, будь добр, продолжай, раз начал. – Дело в том, что без чувства юмора вы многого не замечаете в этом мире. В природе человека. Не замечаете того, что наши слова и поступки зачастую абсурдны. Вот вам самый яркий пример – сюда движется толпа, требующая моей головы, поскольку я украл у них деньги – и чем же вы намерены их утихомирить? Швыряя им деньги, которые сами у них украли? И однако очевидно, что вы совершенно не отдаете себе отчет в том, насколько это смешно – что вы приняли свое решение, упустив из виду восемьдесят процентов самых занятных нюансов. Девяносто процентов! Девяносто три! И еще полпроцента, или чуть поменьше, но уж явно больше, чем треть, хотя и меньше, чем… ну, короче, пусть будет почти полпроцента. Карос Инвиктад погрозил ему пальцем: – Боюсь, это неверно. Я ничего не упустил из виду. Я просто не счел нужным обращать внимания на эти, как ты выражаешься, нюансы. Поскольку они не имеют ни малейшего значения. – Быть может, здесь вы в чем-то правы, поскольку, как можно видеть, действительно способны по достоинству оценить собственный ум, невзирая на его ограниченность. Посмотрим, не найдется ли у меня примера получше. – Напрасно потратишь свое время, Тегол Беддикт. И мое тоже. – И ваше? Я не заметил, чтобы вы были сильно заняты. Что у вас сейчас на уме, куратор? Я хочу сказать – помимо уличной анархии, финансового краха, вторгшихся армий, погибших агентов и сгоревших лошадей? Карос Инвиктад не сумел удержаться от ответа – взгляд его непроизвольно метнулся к деревянной коробочке на столе. Куратор тут же отвел глаза, но было уже поздно – на покрытом синяками лице Тегола зажглось понимание, он наклонился еще ближе: – Что же это такое? Магическая шкатулка? Содержащая в себе ответы на все загадки мира? Наверняка, раз уж смогла привлечь к себе внимание столь гениальной личности. Подождите, там внутри что-то движется! – Просто головоломка, – махнул Карос Инвиктад унизанной перстнями рукой. – Однако мы беседовали о твоих недостатках. Тегол Беддикт снова откинулся на стуле и скорчил гримасу: – Ах, о моих недостатках. Именно из-за них столь горячая дискуссия и разгорелась? Похоже, я совсем запутался. – Некоторые головоломки, – начал Карос Инвиктад и услышал в собственном голосе визгливые нотки. Он заставил себя глубоко вздохнуть и продолжил уже более спокойно: – Некоторые головоломки не имеют решения. Некто попытался меня переиграть. Заявив, что решение существует. Однако теперь я вижу ясно, что его нет и никогда не было. Болван обманул меня, а я подобных ничтожеств ненавижу. Если мне удастся его – или ее – найти, я немедленно прикажу его арестовать, и от его воплей здесь все будет ходуном ходить!.. Обнаружив, что Тегол хмуро на него уставился, Карос остановился: – Что еще такое? – Да нет, ничего. И все равно забавно. Протянув руку, Куратор взял со стола скипетр и подбросил его в ладони, удовлетворенно ощущая, как увесист символ его власти. – Хорошо-хорошо, пусть не забавно. Я ничего такого не говорил. Не нужно снова бить меня этой штукой. Пожалуйста. Хотя, – добавил Тегол, – раз уж это символ вашей должности, когда вы меня им лупите, пусть даже и не слишком ловко, в этом все же есть что-то… забавное. – Я подумываю, не следует ли выдать тебя гражданам Летераса, – произнес Карос Инвиктад и поднял глаза, чтобы насладиться реакцией. С изумлением обнаружив, что болван снова ухмыляется. – По-твоему, я с тобой шутки шучу? – Нет, конечно. Разумеется. – Значит, тебя привлекает идея быть растерзанным толпой? – Не особенно. Только этого ведь не случится? Я хочу сказать – они же меня не растерзают? – Почему ты так решил? – Потому что, куратор, у меня не просто больше денег, чем у вас, но мне – в отличие от вас – совершенно безразлично, кому именно они принадлежат. Выдайте меня, сударь, будьте так любезны. И посмотрите, как я куплю себе жизнь. Карос Инвиктад ошеломленно смотрел на него. Тегол покачал сломанным пальцем: – Люди, лишенные чувства юмора, куратор, всегда слишком серьезно относятся к деньгам. Во всяком случае, к обладанию деньгами. Потому-то они и тратят все свое время на то, чтобы выстраивать монеты в столбики, пересчитывать то одно, то другое, любовно взирать на свои сокровища и прочее в том же духе. Для них это компенсация той убогости, которой характеризуется их жизнь во всех прочих аспектах. Карос перед лицом столь наглых нападок все же сумел сохранить спокойствие: – Как я и сказал, я думал о том, чтобы тебя выдать. Увы, ты объяснил мне, что делать этого не следует. И тем самым обрек себя на завтрашние Утопалки. Теперь ты доволен? – Если для вас так важно, чтобы я был доволен, могу лишь предложить… – Достаточно, Тегол Беддикт. Ты мне наскучил. – Так я могу идти? – Можешь. – Карос встал и похлопал скипетром себе по плечу. – Правда, боюсь, мне придется тебя сопроводить. – Сейчас такое время – быть может, завтра уже и не свидимся. – Встать, Тегол Беддикт. Тот подчинился, хотя и не без труда, но куратор спокойно ждал – в таких делах он уже научился не торопиться. Однако стоило Теголу наконец выпрямиться, лицо его озарилось изумлением: – Смотрите, там же внутри двухголовое насекомое! Кругами ходит! – К двери! – распорядился Карос. – В чем заключается головоломка? – Не тяни время!.. – Да будет вам, куратор! Вы утверждаете, что умней меня, мне завтра умирать – а я так люблю головоломки. Я их даже сам придумываю. Трудные! – Ты лжешь. Мне известны все мастера головоломок, ты в списках не значишься. – Так и быть – я всего одну успел придумать. – К несчастью, ты не сможешь мне ее показать и тем развлечь меня хотя бы на минуту – потому что сейчас отправишься в камеру. – Ну и ладно, – согласился Тегол. – Тем более что это была скорей шутка, чем головоломка. Поморщившись, Карос Инвиктад указал ему скипетром на дверь. Ковыляя к ней, Тегол бросил: – Я все равно и сам догадался, в чем там загадка. Нужно, чтобы насекомое остановилось. Куратор преградил ему путь скипетром: – Я тебе уже сказал – решения не существует. – По-моему, существует. Мне даже кажется, что я его знаю. Давайте вот что, сударь. Я вам прямо сейчас показываю решение, а вы взамен откладываете мои Утопалки. Лет, скажем, на сорок. – Договорились. Поскольку ты мне ничего не сможешь показать. – Он смотрел, как Тегол Беддикт шаркающей старческой походкой приближается к столу. Наклоняется. – Насекомое нельзя трогать! – Разумеется, – ответил Тегол. И наклонился еще ниже, лицом к самой коробочке. Карос Инвиктад заторопился поближе: – Не трогай его! – Не буду. – Плитки можно двигать, но спешу тебя заверить… – Их не нужно двигать. Карос Инвиктад почувствовал, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. – Ты просто тратишь мое время! – Нет, сударь. Я намерен положить конец тратам вашего времени. – Он остановился, покачал головой. – Вот не знаю, стоит ли. Ну да ладно. Приблизив лицо к самой коробочке, он резко дохнул на одну из плиток. Которая тут же затуманилась. А насекомое, одна из голов которого вдруг оказалась перед непрозрачной, ничего не отражающей поверхностью, взяло и остановилось. Поджало одну лапку и поскребло ей брюшко. Когда же дымка улетучилась и плитка снова стала прозрачной, почесалось еще раз и возобновило движение. Тегол выпрямился: – Я свободен! Свобода! Десять, пятнадцать ударов сердца Карос Инвиктад не мог вымолвить ни слова. В груди у него все застыло, лоб покрылся крупным потом, потом он прохрипел: – Не будь идиотом! – Выменя обманули? Поверить не могу, и как вы только могли? Ну и отправляйтесь тогда в задницу вместе со своей идиотской головоломкой! Скипетр куратора описал в воздухе дугу, которая пересеклась с коробочкой на столе, – та разлетелась на части, усыпав обломками всю комнату. Насекомое стукнулось о стену и застыло там, потом поползло к потолку. – Беги! – зашептал ему Тегол Беддикт. – Беги! Второй удар скипетра пришелся ему в грудь и сокрушил ребра.
– Натяни потуже цепь у меня на щиколотках, – попросила его Джанат. – Чтобы ноги разошлись пошире. – Тебе нравится чувствовать себя беспомощной, так ведь? – Да! О да! Танал Йатванар улыбнулся и опустился на колени рядом с кроватью. Цепи проходили через отверстия в каждом углу рамы. Штифты удерживали их в определенном положении. Чтобы натянуть те отрезки цепей, которые удерживали ее ноги, ему понадобилось извлечь по штифту с каждой стороны от изножья, протащить – под ее стоны – цепь как можно дальше и снова вставить штифты. Поднявшись, он присел на край кровати. Стал ее рассматривать. Обнаженную. Синяки почти прошли – мучить ее ему уже не хотелось. Какое прекрасное тело! И понемногу худеет – а он предпочитает худых женщин. Он протянул руку, но тут же отдернул. Поскольку предпочитал не касаться, пока еще не готов. Она снова застонала и выгнула спину. Танал Йатванар разделся. Влез на кровать, навис сверху – колени между ее ног, руки уперты в тюфяк по обе стороны от груди. Он увидел, как сильно кандалы натерли ей запястья. Надо будет найти какую-нибудь мазь – раны с каждым разом выглядели все хуже. Танал медленно опустился на нее сверху, почувствовал, как она содрогнулась, когда он плавно вошел внутрь. Теперь она принимала его так легко! Она издала громкий стон, а он, вглядываясь ей в лицо, спросил: – Хочешь, я тебя поцелую? – О да! Он пригнул к ней голову – и одновременно всадил поглубже.
Джанат, некогда выдающийся ученый, обнаружила внутри себя зверя, пробудившегося от столетнего – быть может, даже тысячелетнего – сна. И зверь этот понимал, что такое неволя, знал, что есть такое, ради чего можно вынести самую мучительную боль. Запястья у нее под кандалами покрылись запекшимися ссадинами, сукровицей и клочьями кожи, и даже сами кости под израненным мясом иззубрились и потрескались. Потому что она непрерывно, изо всей силы дергала и тянула. Ритмично, словно животное, не обращая внимания ни на что, глухая к воплям истерзанных нервов. Дергала и тянула. Пока штифты под рамой не начали гнуться. Штифты медленно гнулись, отверстия в дереве постепенно расшатывались, штифты гнулись – и наконец выскользнули из отверстий. Теперь, когда Танал Йатванар переставил штифты в изножье кровати, выбрав еще больше цепи, ее длины должно хватить. Чтобы протянуть левую руку, ухватить его за волосы. И толкнуть голову направо – туда, где другая рука со стремительным звоном вытянула сквозь отверстие почти всю цепь, и этого достало, чтобы накинуть ее ему на шею и один раз обернуть; потом она резко, не обращая внимания на жуткую боль, вытянула в сторону левую руку, далеко и еще дальше – пока правое запястье вместе с наручником не оказалось прижато натянувшейся цепью к самой раме. Он забился, попытался запустить пальцы под цепь, она тянула еще и еще, его лицо оказалось совсем рядом, прямо перед глазами – внезапно посиневшая кожа, выпученные глаза, вывалившийся язык. Он мог бы начать лупить ее кулаками. Мог попытаться выдавить ей глаза. Вероятно, успел бы ее убить за время, достаточное, чтобы выжить самому. Однако она дождалась, чтобы он как следует выдохнул – что он и делал каждый раз, глубоко входя в нее. Она слышала этот выдох, в самое ухо, уже добрую сотню раз, когда он приходил за ее телом. Тот самый выдох, который сейчас его убил. Ему был нужен воздух. Воздуха не было. Все остальное значения не имело. Он пытался разодрать собственное горло, чтобы запустить пальцы под цепь. Она до предела откинула левую руку, пока та не выпрямилась, и сама не удержалась от вопля – наручник на правом запястье сместился, частично уйдя в дыру у изголовья. Синее, распухшее лицо, извергшийся из его члена бурный поток, за ним – горячая струя мочи. Широко раскрытые глаза, прожилки, наливающиеся красным, багровеющие, пока белки не покраснели целиком. Она смотрела прямо в эти глаза. Смотрела, пытаясь найти за ними душу, не отводила взгляда от его жалкой, мерзкой, издыхающей душонки. Я тебя убиваю. Я тебя убиваю. Я тебя убиваю! Беззвучный голос зверя. Радостный, жестокий клич зверя. Которым ее глаза орали сейчас ему в глаза, орали ему в душу. Танал Йатванар, я тебя убиваю!
Таралак Вид плюнул на ладони, повозил их друг о дружку, чтобы размазать плевок, и пригладил назад волосы. – Снова пахнет дымом, – заметил он. Старший Оценщик, сидящий у маленького столика напротив, удивленно приподнял тонкие брови: – Меня удивляет, Таралак Вид, что ты вообще способен различать запахи. – Я жил в степи, кабалиец, я могу унюхать, где вчера антилопа прошла. Город рушится. Тисте эдур ушли. А император в этот самый миг меняет планы и принимается убивать претендента за претендентом, так что осталось лишь двое. И такое чувство, что всем все равно! Внезапно вскочив, он подошел к койке, на которой разложил оружие, вынул из ножен скимитар и в который раз уставился на лезвие. – Ты им скоро ресницы сможешь подрезать. – Это еще зачем? – рассеянно откликнулся Таралак. – Просто идея, грал. – Я служил Безымянным. – Знаю, – просто сказал Старший Оценщик. Обернувшись, Таралак сощурился на маленького человечка с раскрашенным лицом. – Ты? – Безымянные на моей родине известны. Знаешь ли ты, почему они так зовутся? Вижу, что нет, так что я тебе расскажу. Посвященные обязаны отречься от имен, потому что они верят, что если звать себя по имени, оно обретает над тобой слишком большую силу. Имя становится твоей личностью, твоим лицом, самим тобой. Избавься от имени, и эта сила вернется к тебе. – От меня такого не требовали. – Потому что ты для них не более чем инструмент, примерно то же самое, что меч в твоих руках. Разумеется, инструментам Безымянные имен тоже не дают. Очень скоро ты перестанешь быть им полезен… – И снова стану свободен. Чтобы вернуться домой. – Домой, – задумчиво произнес Старший Оценщик. – К своему племени, чтобы исправить все ошибки, исцелить все раны времен буйной юности. Ты вернешься туда – с мудростью во взгляде, с покоем в сердце, с лаской в прикосновении. И как-нибудь ночью, когда ты, завернувшись в шкуры, будешь спать в той же хижине, где родился, кто-то проскользнет внутрь и перережет тебе горло. Потому что мир у тебя внутри – не то же самое, что и мир снаружи. Тебя зовут Таралак Вид, и они взяли себе эту силу. Твоего имени, твоего лица. Своим собственным именем, самим собой, всей своей жизнью и заключенной во всем этом силой – которую ты давным-давно так безропотно отдал – ты и будешь убит. Таралак Вид смотрел на него, и скимитар дрожал в его руках. – Потому-то ты и называешь себя просто Старший Оценщик? Кабалиец пожал плечами: – Безымянные по большей части всего лишь болваны. Доказательством этому служит одно лишь твое здесь присутствие вместе с твоим спутником-яггом. Но даже несмотря на это, некоторые вещи мы понимаем одинаково, и неудивительно, поскольку мы – потомки одной и той же цивилизации. Первой империи Дессимбелакиса. – В Семи Городах есть такая шутка, – презрительно усмехнулся грал. – Чтобы на островах Кабал закончилась гражданская война, нужно совсем немного – просто чтобы солнце погасло. – Мы давно уже живем в мире, – откликнулся Старший Оценщик, сложив руки на коленях. – Тогда почему в последнее время, как я с тобой ни заговорю, мне тебя придушить хочется? – Наверное, я слишком давно не был дома, – вздохнул монах. Таралак Вид скорчил рожу и вбросил скимитар обратно в ножны. Снаружи, из коридора, донесся глухой стук открываемой двери – оба замерли и уставились друг на друга. Негромкие шаги – мимо. Таралак выругался и принялся нацеплять на себя оружие. Старший Оценщик встал, одернул рясу, подкрался к двери, чуть-чуть приоткрыл, чтобы выглянуть. И тут же нырнул обратно. – Он выходит, – прошептал монах. Таралак кивнул и подошел к нему, а он открыл дверь во второй раз. Оба вышли в коридор и тут же услышали впереди звуки скоротечной схватки, всхрип, и что-то шумно упало на каменный пол. Они неслышно, но быстро двинулись по коридору – Таралак Вид впереди. На пороге двери, ведущей во дворик для тренировок, мешком валялось тело стражника. Дальше, со двора, донесся испуганный вскрик, шум ударов, потом – звук открывающейся калитки. Таралак Вид нырнул наружу, во тьму. Во рту у него пересохло, сердце бешено билось в груди. Старший Оценщик говорил, что Икарий ждать не будет. Что он – бог, а бога, когда он собрался сделать то, что собрался, никто и ничто не остановит. Они увидят, что его нет. Станут обыскивать город? Да нет, они ворота дворца и то отпирать сейчас не решаются. Икарий? Похититель Жизни, что же ты ищешь? Вернешься ли, чтобы выйти против императора и его зачарованного меча? Монах сказал Таралаку, чтобы тот сегодня ночью был готов и не ложился. И вот почему. Добравшись до калитки, они переступили через тела двух стражников и осторожно выбрались наружу. Икарий неподвижно стоял в сорока шагах от них, прямо посередине улицы. К нему осторожно приближались четверо с дубинками. Шагах в десяти они остановились, так же осторожно начали отступать. Потом развернулись и кинулись врассыпную, брошенная дубинка загромыхала по брусчатке. Икарий смотрел в ночное небо. Где-то на севере пылали три здания, зловещие малиновые отблески ложились на подбрюшья бурлящих над ними дымных клубов. Доносились отдаленные крики. Таралак Вид, прерывисто дыша, обнажил меч. Быть может, от Икария убийцы и разбойники разбегаются, но нет никакой гарантии, что к нему самому и монаху они не отнесутся по-другому. Икарий опустил взгляд и огляделся вокруг, словно только что осознав, где находится. Чуть помедлил – и зашагал дальше. Грал и кабалиец молча последовали за ним.
Самар Дэв облизнула пересохшие губы. Он лежал на койке и, очевидно, спал. На рассвете он возьмет свой кремневый меч, нацепит доспехи и в окружении летерийских солдат отправится на императорскую арену. Там, уже в одиночку, шагнет на песок, а несколько сот зрителей на мраморных скамьях станут осыпать его оскорбительными выкриками и насмешками. Пари заключаться не будут, никто не станет лихорадочно объявлять ставки. Поскольку конец у этой игры всегда один и тот же. Да он, похоже, никого уже и не волнует. Мысленным взором она видела, как он размашисто шагает к центру арены. Будет ли он искать императора взглядом? Изучать Рулада Сэнгара, когда тот появится из противоположных ворот? Ритм его походки, неосознанные движения меча у него в руках – движения, подсказывающие, чему успели научиться эти кости и мускулы, что привыкли делать? Нет, он останется самим собой. Карсой Орлонгом. Он даже не глянет на императора, пока Рулад не приблизится, пока они не начнут. Не самоуверенный. Не безразличный. Даже не презрительный. Для этого тоблакайского воина и слова-то так просто не подобрать. Он просто будет замкнут в себе, весь целиком, пока не настанет время… присутствовать. Вот только хорошего, как понимала Самар Дэв, на этот раз ничего не выйдет. Не поможет ни все мастерство Карсы Орлонга, ни вечно бьющий через край, ниспадающий каскадом поток воли тоблакая; ни орда духов, заключенных в кинжале у нее в руках, ни даже те духи, что тянулись следом за тоблакаем, – души убитых им, пустынные божки, древние демоны песка и камня, – духи, готовые ринуться вперед, чтобы увенчать своего бога-победителя (а не был ли он и вправду богом? Самар Дэв не знала ответа) собственной силой. Однако в конечном итоге все это окажется неважным. Убей Рулада. Убей его трижды. Дюжину раз. В конце концов он все равно останется стоять один, с окровавленным мечом в руках, и тогда на арену выйдет самый последний – Икарий. И все начнется сначала. Карса Орлонг, от которого сохранится лишь имя в списке поверженных. И больше ничего. От столь великого воина. Не это ли ты, Падший, нашептываешь всем как свое священное кредо? Величие, способности, большие надежды – все в конце концов будет сломлено, низвергнется в прах. Даже твой собственный великий герой, жуткий, искалеченный тисте эдур – твоей волей его ломают раз за разом. Каждый раз ты вышвыриваешь его обратно с все возрастающим могуществом – и все меньше и меньше самим собой. Да, они пришли сюда за всеми нами. Могущество – и его сломленный собственным могуществом обладатель. Карса Орлонг сел на койке. – Кто-то только что вышел наружу. Самар Дэв моргнула. – Кто? Он оскалил зубы. – Икарий. Его нет. – Что значит «нет»? Он ушел? Куда? – Это неважно, – сказал тоблакай, быстро развернувшись на койке, чтобы опустить ноги на пол. И вперил в нее взгляд. – Он знает. – Что он знает, Карса Орлонг? Воин встал, широко улыбнулся, линии татуировок у него на лице изогнулись. – Что он не понадобится. – Карса… – Ты тоже узнаешь, когда придет время, женщина. Ты узнаешь. Да что я узнаю, будь ты проклят? – Так просто они бы его не выпустили, – сказала она. – Значит, он перебил всех стражников. Карса, это наш последний шанс. Выбраться в город. Бросить все это… – Ты не понимаешь. Император ничего не значит. Самар Дэв, ему нужен не император. Кому? Икарию? О нет… – Карса Орлонг, какую тайну ты скрываешь? Что тебе известно об Увечном Боге? – Рассвет близится, – сказал тоблакай. – Скоро будет пора. – Карса, прошу тебя… – Ты будешь смотреть? – А я должна? Он внимательно посмотрел на нее, и слова его потрясли ее до глубины души: – Ты нужна мне, женщина. – Зачем? – спросила она, вдруг обнаружив, что готова расплакаться. – Чтобы смотреть. И сделать то, что следует, когда придет время. – Он отвернулся, глубоко и удовлетворенно вдохнул, грудь раздулась настолько, что Самар Дэв испугалась за его ребра. – Ради вот таких дней, как сегодня, я и живу. Она все-таки расплакалась. Величие, способности, надежды. Падший, неужели тебе нужно, чтобы всем было так же больно, как и тебе? – Раз в месяц на женщин накатывает слабость, да? – Пошел к Худу, ублюдок! – И раздражительность тоже. Она вскочила. Стукнула его кулаком в могучую грудь. Пять раз, шесть – он перехватил ее запястье, не грубо, не причиняя боли, но так крепко, что она не могла шевельнуть рукой, словно на ней сомкнулись оковы. Она яростно уставилась ему в лицо. И обнаружила, что он – надо отдать ему должное – больше не улыбается. Его хватка ослабла, и она почти физически ощутила, как его глаза поднимают ее и затягивают внутрь, – такое чувство, что она их раньше никогда и не видела. Их неизмеримой глубины, их яркого и радостного бешенства. Карса Орлонг кивнул: – Так-то лучше, Самар Дэв. – Да пошел ты со своим покровительством! Он выпустил ее руку. – С каждым днем я все больше и больше узнаю о женщинах. Благодаря тебе. – Тебе еще учиться и учиться, Карса Орлонг, – отрезала она, отворачиваясь, чтобы вытереть щеки. – Да, и я сделаю это с превеликим удовольствием. – Мне бы следовало тебя возненавидеть, – сказала она. – Уверена – большинство из тех, кому доводится узнать тебя поближе, начинают тебя ненавидеть. – Император точно начнет, – фыркнул тоблакай. – А я теперь должна идти за тобой. Чтобы увидеть, как ты умрешь. Снаружи раздались крики. – Побег обнаружен, – сказал Карса Орлонг, нагибаясь за мечом. – Скоро за нами придут. Ты готова, Самар Дэв? – Нет!
Он увидел, что от воды у нее начали гнить ноги. Белые, словно у трупа, кожа отслаивается клочьями, обнажая алые раны. Когда она закинула их на алтарь и поджала под себя, Странник вдруг кое-что понял. О человечестве, бурлящей лавиной несущемся сквозь историю. Ощутив во рту противный привкус золы, он отвернулся, принялся изучать стекающие по каменным стенам зала струйки. – Вода поднимается, – заметил он, снова взглянув на нее. – Он оказался вовсе не таким бестолковым, как я думала, – сказала Пернатая Ведьма, бессознательно наматывая на палец грязный локон некогда золотых волос. – Но неужели ты не рад, дорогой мой бог? Империя вот-вот падет на колени у твоих ног. – Она вдруг улыбнулась, показав коричневые зубы. – И у моих тоже. И у твоих, Пернатая Ведьма. У твоих гниющих, уже наполовину мертвых конечностей, которыми ты когда-то пользовалась, чтобы бегать. Давным-давно. Империя падает перед тобой на колени, тянется дрожащими губами к твоему паху, чтобы поцеловать твой цветок. Холодный, рыхлый, а запах… – Разве нам уже не пора? – Она бросила на него неожиданно кокетливый взгляд. – Что не пора? – Ты был консортом. Ты знаешь все о любви. Научи и меня. – Тебя? – Я нетронута. И никогда не спала ни с мужчиной, ни с женщиной. – Но это ложь, – удивился Странник. – Грибна, хромой раб в деревне хиротов. Ты была совсем юной. А он тобой пользовался, часто и грубо. Потому ты и стала такой, какой стала, Пернатая Ведьма. Она стыдливо отвела взгляд, нахмурилась, и он с ужасом осознал – она не помнит. Слишком юная, слишком доверчивая. А потом все воспоминания оказались похоронены в глубокой яме на самом дне ее души. Клянусь Бездной, она не помнит. – Пернатая Ведьма… – Уходи, – проговорила она. – Мне от тебя сейчас ничего не нужно. У меня есть Удинаас. – Ты потеряла Удинааса. У тебя его никогда и не было. Послушай… – Он жив! Да-да, жив! А те, кто желал ему смерти, сами мертвы – сестры, они мертвы. Кто бы мог вообразить? – Дура. Силкас Руин жив и возвращается сюда. Чтобы превратить этот город в развалины. Разрушить до основания… – Ему не победить Рулада Сэнгара, – парировала она. – На такое даже Силкас Руин не способен. На это уверенное заявление Странник ничего не ответил. И опять отвернулся. – У тебя на ногах гангрена, Пернатая Ведьма. В моем храме, как ты зовешь это место, разит гнилым мясом. – Так исцели меня! – Вода поднимается, – сказал он, и на этот раз утверждение словно бы налилось весом, заполнив всего его изнутри. Вода поднимается. Почему? – Ханнан Мосаг ищет бога-демона, заключенного во льду. Сейчас этот лед тает. Вода… она везде. Вода… Во имя Обителей, неужели такое возможно? Еще и это? Но нет же, я ведь поймал мерзавца в ловушку. Я поймал его! – Он забрал палец, – сказала Пернатая Ведьма у него за спиной. – Забрал и решил, что этого будет достаточно. Но я же никак не могла сама отправиться туда, где он сейчас? Не могла. Поэтому он и был мне нужен, но он оказался вовсе не таким бестолковым, как я думала. – Ну а другой? – поинтересовался Странник, все еще не оборачиваясь. – Его никто не видел… Старший бог резко обернулся. – Где второй палец? Она вытаращила глаза. Возможно ли это? Возможно ли… Он понял, что уже идет по коридору по пояс в воде, хотя она и не препятствовала его движениям. Время настало. Икарий вышел – куда он идет? На подходе чужеземная армия вместе с жутким магом. С севера летит Силкас Руин, и очи его пылают. Ханнан Мосаг – этот идиот – ползет к Отстойному озеру, в котором зашевелился бог-демон, – а она еще утверждает, что он оказался вовсе не таким бестолковым. Где-то за проседающими, плачущими стенами почти занялась заря. Империя на коленях. И вот-вот поцелует ее цветок.
Варату Тону, недавно назначенному финаддом дворцовой стражи, доложили о том, что бежал Икарий, а вместе с ним – Таралак Вид и Старший Оценщик. При этом известии у него чуть не подкосились ноги от нахлынувших чувств – однако чувств очень мутных и неоднозначных. Конечно, облегчение из-за того, что только что удалось предотвратить – хотя и неизвестно, надолго ли, поскольку Икарий мог вернуться, – но облегчение это быстро утонуло во все возрастающих мрачных предчувствиях относительно армии вторжения, вставшей лагерем в каких-то двух лигах отсюда. Будет осада, но поскольку не осталось почти никого, кто мог бы встать на стены, она окажется недолгой. За ней последует атака на Вечный дом, и когда все закончится, император Рулад Сэнгар останется единственным выжившим, со всех сторон окруженным врагами. Император без империи. Пять летерийских армий у границы с Болкандо далеко на востоке будто в одночасье исчезли. Ни единого доклада от магов в их рядах. Армии под началом вполне компетентной, пусть и не гениальной, командующей отправились туда, чтобы сокрушить Болкандо вместе с союзниками. Уж с такой-то задачей она должна была справиться. Последний доклад поступил за полдня до ожидавшегося сражения. Что еще тут можно было предполагать? Все пять армий разгромлены. Неприятель движется вперед, в самое сердце империи. А что произошло к востоку от Дрена? Там тоже тишина, притом что атри-преду Биватт все прочили в новые преды императорской армии. В Синецветье восстание, в каждом городе бунты. Войска дезертируют целыми подразделениями и гарнизонами. Тисте эдур растворились, словно призраки, – несомненно, бегут обратно на родину. Странник, и почему я не ушел с Йан Товис? Решил вернуться к жене – и умру теперь в этом дворце, как последний идиот. А главное – ни за что. Он стоял у входа в тронный зал и наблюдал из-под краешка шлема, как Император Тысячи Смертей расхаживает взад и вперед перед своим троном. Весь заляпанный кровью и прочими жидкостями, разбрызганными дюжиной претендентов, которых он прикончил одного за другим в водовороте безумия. Рулад лишь взвизгивал, а меч крутился у него в руках, разрубал, отсекал и, казалось, упивался кровью и болью своих жертв. Уже занималась заря, а император, так и не сомкнувший глаз, все расхаживал и расхаживал. Потемневшие монеты шевелились на измученном лице, в котором отражался бесконечный цикл одних и тех же эмоций – неверие, беспокойство, страх. Перед Руладом Сэнгаром неподвижно стоял канцлер. Трижды император останавливался, чтобы вперить гневный взгляд в Трибана Гнола. Трижды порывался что-то сказать – и снова принимался ходить, царапая плитки пола острием меча. Его покинул собственный народ. Он по неосторожности утопил своих отца и мать. Убил всех братьев. Довел до самоубийства собственную, похищенную им жену. Его Первая – и единственная – наложница, Нисалл, его предала. Экономика рухнула, порядок утрачен, армии вторгаются одна за другой. И на все у него один ответ – выгонять на песок арены незадачливых чужеземцев и поочередно резать. Что это, высокая трагедия – или цирк? Так не годится, император. Ходить по уши в крови и кишках – не годится. Если ты – лишь сжимающие меч руки, то империей правит меч, а он не знает ничего, кроме того, зачем выкован. Он не может ничего достичь, не способен на тонкую дипломатию, не умеет разрешать проблемы, от которых страдают десятки и сотни тысяч. Если позволить мечу править империей, империя падет. В войнах, в анархии, в потоках крови и морях лишений. Одетый в монеты обладатель меча мерил шагами территорию своей истинной власти – тронный зал. Потом снова остановился перед канцлером. – Что происходит? Детский вопрос. И голос тоже детский. Варат Тон вдруг почувствовал, как что-то стронулось у него в сердце, как сковавшая его броня дала трещину. Это же ребенок. Тщательно выверенный ответ канцлера прозвучал столь успокаивающе, что Варат Тон чуть было не расхохотался от абсурдного несоответствия между звуком голоса и ситуацией. – Нас никогда нельзя было завоевать, император. Вы останетесь у власти, поскольку лишить вас власти невозможно. Захватчики сами все увидят и поймут. Им придется удовлетвориться выкупом. Захотят ли они власти над территориями? Это неизвестно. Даже если нет, этого наверняка захочет коалиция восточных королевств – однако, как и всякая коалиция, эта вскорости распадется, пожрав самое себя. Повредить вам, император, они тоже не смогут. Рулад Сэнгар смотрел на канцлера, губы его двигались, однако наружу не прорывалось ни звука. – Я, – продолжал канцлер, – приступил к подготовке условий капитуляции. Перед малазанцами. По крайней мере, они способны установить в столице мир и прекратить бунты. Вероятней всего, действуя вместе с Патриотистами. Как только порядок будет восстановлен, мы приступим к восстановлению экономики, к чеканке… – Где мои родичи? – перебил его Рулад Сэнгар. – Они вернутся, император, я не сомневаюсь. Рулад обернулся к трону. И внезапно застыл. – Он пустой, – громко прошептал император. – Смотри! – Развернувшись на месте, он ткнул мечом за спину, в сторону трона. – Видишь? Он пустой. – Государь… – Как и отцовское кресло в нашем доме. У нас в деревне. Пустой! – Вашей деревни больше нет, император. – Но кресло есть! Я его вижу. Своими собственными глазами – кресло моего отца. Краска выцветает на солнце. Дерево трескается под дождем. На подлокотниках вороны сидят – я его вижу! Эхо крика раскатилось по залу, и наступила тишина. Никто из стражников не шелохнулся. Канцлер склонил голову, и кто знает, что за мысли бегают сейчас за змеиными глазками? Капитуляция. На наших условиях. Рулад Сэнгар остается у власти. Рулад Сэнгар и, разумеется, канцлер Трибан Гнол. И Патриотисты. «Нас не завоевать. Мы вечны. Ступи в наш мир, и он тебя пожрет». Широкие плечи Рулада медленно опустились. Он подошел к трону, повернулся и сел. Огляделся вокруг измученными глазами. И хрипло спросил: – Кто еще остался? – Только один, император, – поклонился канцлер. – Один? Должно быть двое. – Претендент по имени Икарий бежал, император. Скрывается в городе. Мы его разыскиваем. Врешь. Однако Руладу это, кажется, было безразлично, он повернул голову, медленно опустил глаза, пока перед ними не оказался покрытый запекшейся кровью меч. – Тоблакай? – Да, император. – Убийца Бинадаса? Моего брата? – Да, государь. Голова медленно поднялась. – Уже рассвело? – Да. Распоряжение Рулада было почти неслышным, словно громкий выдох: – Привести его!
Бедолага показал утопленную в камень дверь, ведущую под городскую стену, и они его отпустили. Дверь, разумеется, оказалась заперта, и пока остальные взводы ждали в постепенно редеющей тьме – пытаясь хоть как-то укрыться от наблюдения, хотя это было и нелегко, – Скрипач и Спрут, забравшись в нишу, изучали варианты. – Как будто она здесь специально, чтобы кто-нибудь взломал, – бормотал Спрут, – так что, похоже, парнишка не врет – стоит только войти, они откроют затворы и мы утонем. Скрип, не знаю я, как все это провернуть – чтобы вышло тихо и никто не догадался, что мы заглотили наживку. Скрипач поскреб белую бороду. – Может, разобрать всю дверь целиком – вместе с коробкой? – Не успеем. – Тоже верно. Придется отойти и где-нибудь укрыться до темноты, а вечером снова попробуем. – К тому времени подойдет адъюнкт. А Кенеб хочет, чтобы мы были в городе первыми, и тут я с ним согласен – мы заслужили. В этот момент они услышали за дверью глухой удар, потом – скрежет поднимаемого засова. Отступив по обе стороны от двери, малазанцы торопливо взвели арбалеты. Дверь со скрежетом открылась. Наружу выбралась одна-единственная фигура, и это не был летерийский солдат. На ней были обычные кожаные доспехи, которые не могли скрыть, что это – женщина, а на лице – эмалевая маска с несколькими намалеванными на ней знаками. За спиной виднелись рукояти двух мечей на перевязях. Шаг вперед, другой. Быстрый взгляд направо, на Скрипача, потом налево, на Спрута. Женщина приостановилась, отряхнула доспехи и двинулась дальше. К полю битвы и куда-то прочь. С ног до головы покрытый потом Скрипач плюхнулся задом на землю, арбалет прыгал у него в руках. Спрут, сделав отгоняющий нечисть жест, тоже сел: – Скрип, я уже чуял Худово дыхание на загривке. Вот прямо здесь и сейчас. Знаю, она не потянулась за оружием, не дернулась даже… – Ага, – выдохнул Скрипач шепотом, словно благословляя. Сегулех, Худ ее забери. И высокого ранга. Мы бы не успели выстрелить – ни тот, ни другой. Просто головы бы покатились, словно два снежка. – Я отвернулся, Скрип. А когда она на меня взглянула, и вообще в землю уставился. – Я тоже. – Потому-то мы оба и живы. – Ага. Повернувшись, Спрут уставился в темный тоннель: – Похоже, до вечера ждать не обязательно. – Иди за остальными, Спрут. Пусть Кенеб их собирает. Я пойду глянуть, что там на другой стороне. Если все тихо и без стражи, то и хорошо. А вот если нет… – Давай, Скрип. Сержант нырнул в тоннель. Он двигался сквозь темноту так быстро, как только мог себе позволить без лишнего шума. Стена над головой оказалась до отвращения толстой, и серое пятно выхода сразу за резким подъемом замаячило перед ним лишь через тридцать шагов. С арбалетом в руках он осторожно двинулся вперед. Осторожность оказалась излишней. Тоннель заканчивался узенькой караулкой без потолка. Справа от него вдоль стены шла единственная скамья. На грязном полу валялось три тела, из жутких ран еще сочилась кровь. Надо было отводить глаза, солдатики. Это если еще предположить, что у них была возможность выбора, – а то она, похоже, очень хотела наружу. Дверь напротив была приоткрыта, и Скрипач, подкравшись поближе, выглянул в щелку. Широкая, усыпанная каким-то мусором улица. Добрую половину ночи они слышали звуки беспорядков, которые явно прокатились и здесь, – если и не этой ночью, то, скажем, прошлой. В казармах на другой стороне улицы двери были выбиты, а над оконными проемами виднелись языки золы. Все лучше и лучше. Он заторопился назад по тоннелю. С другой стороны обнаружились Спрут, Фарадан Сорт и Кулак Кенеб, стоящие в нескольких шагах от двери. Скрипач объяснил им, что увидел. Потом добавил: – Думаю, двигаться внутрь необходимо немедленно. Восемьсот морпехов – это надолго затянется. Кенеб кивнул. – Капитан Фарадан Сорт. – Да, Кулак. – С четырьмя взводами отправляйтесь внутрь и займите позиции с флангов. Один взвод сразу отправьте в казармы, чтобы убедиться, что они пусты. Если так и есть, там будет наша база. Оттуда я поведу основной отряд к воротам, чтобы захватить их и удерживать. Вы же, капитан, со своими четырьмя взводами тем временем нанесете удар внутрь города, как можно глубже и поднимая при этом как можно больше шума, – возьмете для этого дополнительный запас взрывчатки. – Наша конечная цель? – Дворец. – Слушаюсь, Кулак. Скрипач, возьмите Геслера, Хеллиан и Урба – вы составите первую четверку – и давайте внутрь вместе с взводами. И будьте любезны – бегом, Худ вас раздери! В сером предрассветном сумраке из туманного светового пятна в двадцати шагах от мертвой башни Азатов позади Старого дворца появились четыре фигуры. Портал у них за спиной закрутился воронкой и схлопнулся, а они стояли и озирались. Вал слегка пихнул Быстрого Бена в бок – нечто среднее между дружеским жестом и выражением неудовольствия: – Говорил тебе, чародей, – самое время воссоединяться. – Где это мы, во имя Худа? – требовательно спросил маг. – В Летерасе, – ответила ему Сэрен Педак. – Рядом со Старым дворцом – только здесь что-то не так. Трулл Сэнгар охватил руками плечи. На лице его отражались муки от только что залеченных ран, в глазах читалось глубокое беспокойство. Глядя на тисте эдура, Вал почувствовал, что охватившее его чувство радостного предвкушения начинает затемняться, словно лампа, в которой кончается масло. Вот ведь бедолага. Сначала у него на глазах убивают брата. Потом еще это прощание с Онраком – море печали и одновременно море радости оттого, что рядом с его другом стоит женщина – та, которую Онрак любил так долго. А как, собственно, долго? Да так, что и хрен теперь разберешь. Но теперь-то… – Трулл Сэнгар. Тисте эдур медленно поднял голову. Бросив на Быстрого Бена предупреждающий взгляд, Вал объявил: – Мы намерены сопроводить тебя и Сэрен. До ее дома. – Город в осаде, – возразил Трулл Сэнгар. – А мой младший брат – император… – Это все может подождать, – перебил его Вал. Помедлил, соображая, как все это лучше сформулировать, потом продолжил: – Сердце той женщины принадлежало твоему другу Онраку, и мы все это видели. Я хочу сказать – видели в ее глазах. Ответ то есть видели. А если ты, Трулл Сэнгар, взглянешь в глаза Сэрен Педак, просто вот взглянешь, и все, тогда, ну… – Худа ради, – вздохнул Быстрый Бен. – Он хочет сказать, что тебе и Сэрен надо побыть вдвоем, а потом уже заниматься всем остальным, а мы намерены позаботиться, чтобы так и вышло. Договорились? Изумление на лице Сэрен Педак выглядело почти комичным. Однако Трулл Сэнгар кивнул. Вал бросил на Быстрого Бена еще один взгляд: – Ты уже достаточно очухался? А то мало ли кто нам встретится по дороге. – Кто-то, на кого недостанет твоих «шрапнелей»? Ну да, надеюсь. Может быть. Короче, возьми-ка по «шрапнели» в каждую руку. – Придется, раз уж я связался с таким… идиотом, – отозвался Вал. – Сэрен Педак, просто чтоб ты знала – я сейчас этому тисте эдуру очень завидую, ну да ладно. Далеко отсюда твой дом? – Не очень, Вал из «мостожогов». – Тогда пошли скорей, мне это место не нравится.
Под ногами клубился ил, обвивался вокруг голеней, потом поток уносил его прочь, словно клочья дыма. Мимо проплывали странные светящиеся облака, меняя форму, как если бы темный, непрощающий мир незримо на них давил. Брутен Трана, которого послали, чтобы найти спасителя, шел по бесконечной равнине. Ил становился все плотней и шершавей. Он оступался на погребенных в нем обломках, спотыкался о какие-то корни. Он поднимался на холмы окаменевших наносов, из которых торчали отполированные потоком кости каких-то древних левиафанов. Он обходил затонувшие корабли с лопнувшими шпангоутами, вывалившие наружу весь груз. Он шел и вспоминал свою жизнь, то огромное количество выборов, которые ему пришлось сделать, и те, которые он делать отказался. У него не было ни жены, ни кого-то еще, чье лицо могло бы всплыть сейчас перед мысленным взором. Казалось, всю свою жизнь он был только воином. Сражался плечом к плечу со своими сородичами и с товарищами, что ближе любых сородичей. Видел, как они умирают или постепенно отдаляются. Видел, как он теперь понимал, распад собственного народа. В ходе завоевания, и потом, под воздействием того хладнокровного безымянного кошмара, которым оказался Летер. К самим летерийцам он ненависти не испытывал. Скорее жалость и да, сострадание тоже, поскольку они были во власти того же самого кошмара. Жадное отчаяние, гнетущий страх неудачи, того, что тебя с головой захлестнет неумолимый, неостановимый поток, которым была летерийская культура, никогда не оборачивающаяся назад, неспособная хоть чуть-чуть замедлить свой головокружительный полет к светлому будущему. Которое если и наступит, то лишь для отдельных избранных. Бесконечное морское дно добавляло к его мыслям собственные комментарии. Сводились они к тому, чтобы затянуть его под слой ила, вымотав настолько, что сил не останется не только на продолжение пути, но и вообще на то, чтобы двигаться. Вся история словно бы давила здесь ему на плечи своим холодным весом – история не его народа или цивилизации, но всего мира. Почему он до сих пор идет? Какой спаситель сможет его освободить? Ему следовало остаться в Летерасе. Где ничто не мешало организовать атаку на Кароса Инвиктада с его Патриотистами, уничтожить убийцу вместе с подручными. А следующим был бы канцлер. Не было ничего приятней, чем представить собственные руки на горле Трибана Гнола, – единственным недостатком было то, что картина перед глазами рано или поздно смазывалась. Или от султана ила прямо в лицо, или из-за в который раз зацепившейся за что-то ноги. Из тьмы перед ним возникли каменные столбы. Их поверхность, как он понял, покрывала резьба – непонятные значки, столь причудливые, что они, казалось, пляшут и вертятся прямо перед глазами. Когда он приблизился, впереди поднялось облако ила, и Брутен Трана увидел, что навстречу ему кто-то движется. Позеленевшие медные доспехи, отороченные плесенью. Лицо полностью скрыто шлемом. В одной руке кольчужная перчатка сжимает летерийский меч. В голове тисте эдура зазвучали слова: – Призрак, твой путь окончен. Брутен Трана застыл на месте. – В действительности я не призрак… – Неверно, путник. Твой дух оторван от плоти – холодной, разлагающейся плоти. Ты есть именно тот, кто сейчас стоит предо мной. Призрак. Почему-то он не удивился. За Ханнаном Мосагом тянулся такой шлейф предательств, что союзу с ним доверять не стоило. К тому же он действительно чувствовал себя… оторванным. И уже очень давно. Колдун-король вряд ли долго медлил, прежде чем перерезать горло беспомощному телу Брутена Траны. – Но тогда, – спросил он, – что же мне остается? – Только одно, призрак. Ты здесь, чтобы призвать его. Чтобы он вернулся. – Но разве его душа не оторвана, как и моя? – Его плоть и кости здесь, призрак. А место это исполнено силы. Поскольку здесь находятся забытые боги, здесь последнее хранилище их имен. Знай, призрак, – пожелай мы тебе отказать, отвергнуть твой призыв, мы так и сделаем. И то, что ты несешь с собой, тебе не поможет. – Так, значит, вы мне отказываете? – спросил его Брутен Трана. Услышав в ответ «да», он бы просто расхохотался. Пройти весь этот путь. Отдать собственную жизнь… – Нет. Мы понимаем нужду. Вероятно, даже лучше, чем ты сам. – Закованный в доспехи воин поднял свободную руку. Железные пальцы сжаты в кулак – все, кроме указательного. – Тебе туда, – указал он на один из столбов. – На ту сторону, где имя лишь одно. Протяни плоть и кость, которыми обладаешь. Назови начертанное имя. Брутен Трана медленно подошел к камню, обогнул его, нашел сторону с единственной строкой. И прочитал начертанное на ней имя: – «Брис Беддикт, Спаситель Пустой Обители». Я призываю тебя! Каменная поверхность, с этой стороны – чистая, будто только что отполированная, покрылась рябью, потом – выпуклостями, произвольные формы в своем случайном движении собрались воедино, образовали человекоподобную фигуру, она стала выбираться наружу. Высвободилась рука, плечо, голова, лицо – глаза закрыты, черты искажены, словно от боли, – потом торс. Нога. Появилась вторая рука – Брутен Трана заметил, что на ней недостает двух пальцев. Он нахмурился. Двух? Нахлынувший поток выдернул Бриса Беддикта из камня. Он упал на четвереньки, клубы ила скрыли его почти с головой. Подошедший бронированный воин нес с собой меч в ножнах. Он воткнул меч в песок рядом с летерийцем. – Возьми его, Спаситель. Чувствуешь, как силен поток? Иди же – у тебя мало времени. Брис Беддикт, все еще стоявший на четвереньках, опустив голову, протянул руку. Как только ножны оказались у него в ладони, внезапно усилившееся течение оторвало его от дна. Илистый водоворот закрутил его – и он исчез. Брутен Трана стоял, не в силах двинуться. Поток прошел прямо сквозь него, не встретив сопротивления. Словно сквозь призрака. Он вдруг почувствовал, что ничего не успел. Не сказал Брису Беддикту ни единого слова, не объяснил, что следует сделать. Еще раз обездвижить императора. Возродить империю. – Тебе здесь больше нечего делать, призрак. Брутен Трана кивнул. – Куда ты направишься? – Здесь есть дом. Я его потерял. Но я найду. – Тогда иди.
– Паддерант, взгляни-ка! Он шевелится! Старик сощурился, пытаясь разглядеть Селуш сквозь облако дыма. Которого в последнее время было немало. С самого ареста Тегола Беддикта – один мешок растабака за другим. – Госпожа, вы ведь облачили столько покойников, должны уже знать, что бывает с легкими, если злоупотреблять? – Знаю. Ничего особенного не бывает. – Если не считать опухолей. Рака. – Опухоли в легких у всех выглядят одинаково, в чем я вполне уверена. Ты хоть слышал, что я сказала? – Он шевелится, – ответил Паддерант, извернувшись на стуле, чтобы бросить взгляд на стоящую на полке банку из пузыристого стекла. Внутри в розовом желе плавал обрубок мизинца. – Тем более что как раз пора. Отправляйся к Рукет, – приказала Селуш между яростными затяжками из мундштука, ее мощная грудь при этом вздымалась, словно готовая взорваться. – Скажи ей. – Что он шевелится? – Да. – Хорошо. – Он поставил чашку на стол. – А вы, госпожа, растабак будете? – Я и так в нем по уши. – Не вдыхать. Пить заваренным, как в приличных домах. – Мой драгоценный слуга, ты все еще здесь? Мне это не нравится. Он встал. – Уже бегу, о благословенная!
Ей удалось спихнуть тело Танала Йатванара в сторону, и он лежал сейчас рядом с ней на боку, словно обнимая ее во сне, прижав распухшее, покрытое пятнами лицо ей к щеке. За ней никто не придет. Вход сюда был заказан всем, кроме Танала Йатванара, и если в ближайшую пару дней на штаб-квартиру Патриотистов не обрушится катастрофа, из-за которой Каросу Инвиктаду Танал потребуется настолько срочно, чтобы начать его розыски, Джанат понимала, что для нее уже будет поздно. Прикованная к кровати, ноги широко раздвинуты, оттуда течет. Она смотрела в потолок, а лежащее рядом тело странным образом ее успокаивало. Его неподвижность, холодная кожа, дряблая податливость плоти. Она чувствовала, как его сморщенный член упирается ей в правое бедро. Зверя внутри нее это радовало. Ей нужна вода. В первую очередь – вода. Хватит даже одного глотка, у нее опять появятся силы, чтобы дергать цепи, царапать звеньями по дереву, мечтая, что рано или поздно рама под ней разлетится в щепы. Хотя на такое, какона понимала, способен лишь сильный мужчина – сильный и здоровый. Ее же мечта мечтой и останется, однако она цеплялась за нее, как за единственное развлечение, которого, она надеялась, ей хватит до самой смерти. До самого последнего вздоха. Этого будет достаточно. Танал Йатванар, ее мучитель, мертв. Но это не означает, что он от нее избавился. Она намеревалась продолжить погоню, когда ее душа – освободившись от оков плоти – с демонической жаждой, с демонической жестокостью обрушится на жалкую, хнычущую, корчащуюся душонку, оставшуюся от Танала Йатванара. Глоток воды. Как бы это было замечательно. Она бы выплюнула ее всю, без остатка, прямо в выпучившую глаза физиономию рядом с собой.
Деньги, которые швыряли в воинственную толпу, приводили лишь к тому, что воинственных толп собиралось все больше. В конце концов Карос Инвиктад, куратор Патриотистов, начал ощущать тревогу. Он отправлял слуг в самые потаенные из подвальных хранилищ, и они вытаскивали наверх сундук за сундуком. Обессилевшие агенты во дворе теперь попросту швыряли монеты пригоршнями через стену, поскольку мешочки давно уже кончились. А давление на стены продолжало расти, и похоже было, что ни серебро, ни золото снизить его уже не в состоянии. Он сидел в своем кабинете и все никак не мог осознать бьющую в глаза истину. Конечно же, повторял он сам себе, толпа попросту слишком велика. Единственная проблема – что на всех не хватает золота. Они же грызутся из-за этих мешочков точно шакалы, разве не так? Он сделал – и продолжал делать – то, что следовало сделать императору. Опустошить казну, засыпать народ богатствами. Этой ценой удалось бы купить мир, о да. Прекратить беспорядки. Все расходятся по домам, предприятия возобновляют работу, открываются продуктовые лавки, шлюхи за окнами делают приглашающие жесты, вино и эль рекой льются в глотки – короче, вернулись бы все удовольствия, ценой которых приобретаются апатия и послушность. О да, празднества, игрища, Утопалки решили бы проблему. Ну и кое-какие не привлекающие особого внимания аресты и убийства. Однако сейчас у него кончались деньги. Его собственные. Сокровища, добытые тяжкими усилиями, накопленные лишь благодаря собственной гениальности. Их у него сейчас забирали без остатка. Что ж, придется начинать сначала. Снова все отнять у этих жалких ублюдков. Такому, как Карос Инвиктад, это будет несложно. Куда-то исчез Танал Йатванар, вероятней всего – скрылся вместе с пленницей, но куратору на это было плевать, пусть хоть сдохнет у нее в объятиях. Конечно, Карос понимал, что тот планировал его сместить. Жалкие, банальные планы. Из которых ничего не выйдет, поскольку он будет убит, как только снова попадется Каросу на глаза. В глаз кинжалом. Быстро, точно и очень приятно. Он слышал выкрики, требующие Тегола Беддикта, хотя и не так яростно, как прежде, – почему-то это вызывало в нем смутное беспокойство. Они что, больше не собираются рвать его на части? Показалось – или ему теперь желают свободы? В дверь кабинета отчаянно заколотили. – Войдите. Лицо агента было белей мела. – Сударь, главное здание… – Оборона прорвана? – Нет, но… – Тогда можешь идти – обожди, только проверь сперва Тегола Беддикта. Нужно убедиться, что он пришел в сознание. Я хочу, чтобы на Утопалки он шел своими ногами. Агент какое-то время непонимающе таращился на него, потом сказал: – Слушаюсь, сударь. – У тебя все? – Нет, главное здание… – он махнул рукой в сторону коридора. – Да что там такое, болван? – Его заполняют крысы, сударь. Крысы? – Они через стену лезут. Мы туда монеты кидаем, а оттуда лезут крысы. Их тысячи, сударь. – Гильдии давно уже нет! Вопль заметался между стен, словно женский визг. Агент моргнул и продолжил уже другим, более спокойным тоном: – Толпа, сударь, требует освободить Тегола Беддикта – разве вы сами не слышите? Они кричат, что он герой, революционер… Карос Инвиктад шарахнул скипетром по столу и вскочил: – И вот на это ушло все мое золото?
Пернатая Ведьма ощутила, что Брис Беддикт возрожден. Она перестала отщипывать клочки кожи с пальцев на ногах, глубоко вздохнула, чувствуя, как он приближается, – еще и еще ближе. Как быстро! Что-то негромко напевая, Пернатая Ведьма закрыла глаза и вызвала перед внутренним взором тот самый отрубленный палец. Этому кретину Страннику еще многое предстоит узнать. Про свою грозную Верховную Жрицу. Палец все еще принадлежит ей, на нем с тех пор, как она затолкнула его внутрь себя, остались капельки ее крови. Он впитывал ее соки месяц за месяцем, словно затонувшее бревно. Брис Беддикт – ее, и хорошенько ей послужит. Сначала смерть – вернее, не-смерть – Руладу Сэнгару. Потом – убить Ханнана Мосага. И канцлера. И всех остальных, кого она не слишком любит. А потом… молодой красавец перед ней на коленях, а она восседает в храме на высоком троне – в новом храме, который воздвигнут, чтобы посвятить его Страннику. Он – на коленях, а она приглашающе разводит бедра. Чтобы он поцеловал то место, где уже побывал его палец. Чтобы проник языком поглубже. Будущее было столь ярко, столь… Пернатая Ведьма широко раскрыла глаза. И никак не могла поверить. Она почувствовала, что Бриса Беддикта отбирают у нее, как что-то тянет его прочь. Какая-то иная сила. Отбирают! Она с криком потянулась вперед со своего пьедестала, погрузила в воду руки – словно пытаясь снова поймать его, уносимого прочь потоком, – однако вода оказалась глубже, чем ей помнилось. Потеряв равновесие, она плюхнулась в воду лицом. Непроизвольно вдохнув прямо в легкие холодную, жгучую жидкость. Отчаянно всматриваясь в темноту, она барахталась, а легкие самопроизвольно сокращались – и это опять была вода, снова и снова. Глубоко… где же верх? Колено стукнулось о каменный пол, она попыталась поджать ноги, чтобы оттолкнуться, но ноги не слушались – онемевшие, тяжелые, словно бревна. Тогда рукой – оттолкнуться от пола, – но этого не хватило, чтобы достичь поверхности. Тогда двумя руками – и держать колени вместе, – только стоило сосредоточиться на одной ноге, и другая тут же уплывала в сторону. Мрак перед глазами стал затекать внутрь. В сознание. Она перестала бороться, наступил блаженный покой. Теперь она может уснуть. Ощутить всю сладкую притягательность сна – до него же рукой подать – резь в легких ушла, – она ведь может этим дышать, может! Вдох, выдох, вдох, выдох – да и этого тоже больше не нужно. Можно затихнуть, медленно опуститься на скользкий от грязи пол. Вдыхая темноту, выдыхая темноту, сон подплывает все ближе, до него уже почти рукой подать. Почти…
Странник стоял по пояс в воде, положив руку ей на спину. И ждал, пусть даже она больше и не сопротивлялась. Верно сказано – иногда просто подтолкнуть бывает недостаточно.
Уродливое, искореженное существо по имени Ханнан Мосаг переползло очередную улицу и наконец достигло узкого кривого переулка, ведущего к Отстойному озеру. Несколько раз из предрассветного мрака перед жалкой фигуркой тисте эдура возникали уличные банды – и каждый раз обходили его стороной, напуганные жутким хохотом. Скоро к нему все вернется. Вся его сила, Куральд Эмурланн в своем чистейшем виде, и тогда он исцелит собственное искалеченное тело, излечит оставшиеся на сознании рубцы. Когда он освободит изо льда бога-демона и вновь подчинит его себе – кто сможет ему противостоять? Рулад Сэнгар пусть остается императором – это все равно почти ничего не значит. Колдуну-королю он не страшен, больше не страшен. А чтобы совсем его раздавить, имеется некий документ, собственноручное признание – о, как же он тогда обезумеет! Далее, проклятые захватчики – которые вдруг обнаружат, что флота у них больше нет. А потом река поднимется в наводнении, потоки воды очистят этот треклятый город. От захватчиков. От самих летерийцев. Я их всех утоплю! Достигнув переулка, он вполз в его сумрак, довольный, что скрылся от серого утреннего света, и уже на расстоянии ощутил, как воняет пруд. Запах гниения, разложения, тающего льда. Наконец-то его грандиозные планы становятся явью! Скользкая, покрытая плесенью брусчатка. Было слышно, что где-то неподалеку на улицах собрались тысячи людей. И все нараспев выкрикивают какое-то имя. Ханнан Мосаг преисполнился отвращением. Он никогда не желал иметь ничего общего с этими летерийцами. Нет уж, он воздвигнет между ними и своим народом неприступную стену. И будет править племенами там, на севере, где дожди мягкие и ласковые, а каждую деревню окружают леса священных деревьев. Там для всех тисте эдур наступит мир. Ведь он же отправил их обратно на север? Да, он загодя начал приготовления. Скоро колдун-король воссоединится с подданными. И мечта станет явью. А Рулад Сэнгар? Что ж, я оставлю ему империю утопленников, страну, покрытую грязью, мертвыми деревьями и гниющими трупами. Правь на здоровье, мой император. Он обнаружил, что ползти теперь приходится навстречу все усиливающемуся потоку ледяной воды, текущему сквозь переулок, ладони, колени и ступни начали неметь. Он несколько раз поскользнулся. Издал негромкое ругательство, остановился, вглядываясь в окружающую его воду. Спереди раздался громкий треск, и колдун-король улыбнулся. Мое дитя шевелится. Черпая силу из заполнивших переулок теней, он двинулся дальше.
– О, а вот и падшие стражи, – воскликнул Ормли, быстрым шагом приближаясь к глинистому берегу Отстойного озера. Лучший Крысолов явился сюда с севера, из квартала Ползучих гадов, – там он был занят тем, что подкупал кого придется, чтобы они выкрикивали имя величайшего революционера империи, героя из героев, и еще то, и се, и все остальное. Тегол Беддикт! Тот, кто отнял все деньги у жирующих в своих усадьбах богатеев! Он отдаст их вам, каждому из вас, – он выплатит за вас все долги! Вы все слышали? Сейчас я вам и не такую чушь скормлю – стойте, куда же вы? Ну, так и быть, вот этого последнего он кричать не требовал. Ну и ночка выдалась. А тут еще гонец от Селуш доставил ему эту вот сосиску, которой раньше кто-то у себя в носу ковырялся. Хорошо, если в носу. Ладно, звучит не слишком уважительно и потому не вполне достойно – ни Бриса Беддикта, родного брата героя! – ни его самого, Крысолова Ормли. Так что завяжем с этим. – Смотри-ка, конфеточка, это он! – Кто, печенюшка моя? – Да я помню, что ли? Вот кто! Ормли нахмурился, глядя на парочку, вяло копошащуюся на берегу, словно две снулые рыбины. – Это я их стражами назвал? Вы ж оба пьяны в стельку! – Ты б и не так надрался, если все время слушать вот эту дурную ведьму, – пожаловался Урсто Хубатт. Он принялся раскачивать головой, передразнивая женушку: – Ой, ляльку хочу, ляльку. Большую ляльку, и чтобы сверху только одна губа, а снизу чтобы еще одна, чтобы цепляться не скажу за что и дальше расти. Ой ты пироженка моя, ой как хочу! Ой, можно? Можно? Можно? – Бедолага, – посочувствовал ему Ормли, подходя ближе. Однако заметив вздувшийся, покрытый трещинами лед в середине озера, остановился. – Что, уже толкается? – Ты тоже не больно спешил, – пробормотала Пиносель, бросая на мужа уже третий с момента появления Ормли сердитый взгляд. Взболтнув то, что еще оставалось в кувшине, она запрокинула его над головой и сделала добрый глоток. Вытерла губы, наклонилась вперед и уставилась на Ормли исподлобья: – А губа верхняя будет только одна, губа-то. Здоровенькая будет лялька… – Да брось ты, Пиносель, – отмахнулся Ормли. – Шансов на это… – Ничегошеньки-то ты не знаешь! – Ладно, может, и не знаю. Я с такими, как вы двое, вообще редко дело имею. Но вот одно я все-таки знаю. В ванной комнате Старого дворца есть роспись, которой лет шестьсот. На ней – Отстойное озеро или что-то очень на него похожее, если судить по зданиям на заднем плане. И кто, по-вашему, сидит там у бережка на травке с кувшином в обнимку? Уродливая бабенка с еще более уродливым кавалером – ну точь-в-точь как вы двое. – Ты слова-то выбирай, – возмутилась Пиносель, с трудом подняла голову, вдохнула поглубже в надежде слегка очухаться и попыталась пригладить растрепанные волосы. – Хотя да, в былые-то времена я и получше выглядела. – Вот что есть, то есть, – пробормотал Урсто. – А я все слышала! И вообще, свиное ты рыло, кто в том виноват? – Да людишки же, которые совершенно перестали нам поклоняться и все такое. – Именно! Ормли снова нахмурился, изучая пруд и покрывающий его лед. В этот самый момент одна из льдин с громким треском подскочила вверх. Он обнаружил, что непроизвольно отступает на шаг, потом на другой. – Что, уже выбирается? – торопливо спросил он. – Да нет, – успокоил его Урсто, который, прищуря глаз, изучал скрежещущую груду. – Это тот, которому палец нужен. Талая вода у внешней кромки льда завихрилась и пошла пузырями, окрасилась клубами ила, который нес поток, огибающий какую-то плотную массу в центре. Поток расходился спиралью, подобно водовороту, только наоборот. Потом внутри что-то заплескалось, вода ударила фонтаном, посередине появилась человеческая фигура и с трудом выбралась на берег – кашляя и извергая из себя грязную воду. В ее беспалой руке был зажат меч в ножнах. Пиносель, сверкая глазами, словно бриллиантами, вздела вверх свой кувшин: – Да здравствует Спаситель! Да здравствует наш наглотавшийся грязи щенок! Голос ее сорвался, она закашлялась и сделала еще один добрый глоток. Ормли извлек из кошеля отрубленный палец и подошел к стоящему на коленях Брису Беддикту: – Вы не это ищете, сударь?
Сначала был сон, потом боль. Ни то, ни другое, кажется, долго не продлилось, и Брис Беддикт, умерший от яда в тронном зале Вечного дома, обнаружил, что стоит на четвереньках рядом с замерзшим озером. Его била дрожь, он кашлял водой и слизью. Рядом сидел на корточках какой-то мужчина и пытался всучить ему отрубленный палец – разбухший и ярко-розовый. Он почувствовал, что левая рука сжимает ножны, и узнал эти ножны. Проморгавшись, чтобы хоть что-то видеть, он поднял глаза, чтобы проверить, где меч. Тот тоже оказался на месте. Отпихнув дар мужчины, он осторожно сел и огляделся. Место знакомое. Мужчина положил ему на плечи теплую руку, словно помогая унять дрожь. И негромко сказал: – Брис Беддикт. Тегол умирает. Брис, ты срочно нужен своему брату! Мужчина помог Брису подняться на ноги, и он извлек из ножен меч, подозревая, что тот заржавел и совершенно бесполезен, – но нет, меч сверкал, будто только что смазанный. Еще один голос воскликнул: – Стойте! Мужчина, поддерживающий Бриса под руку, полуобернулся: – Чего тебе еще, Урсто? – Бог-демон вот-вот вырвется! Спроси его! – Что спросить! – Имя! Имя бога у него спроси, чтоб тебя! Мы не можем его отослать восвояси, не зная имени! Брис выплюнул изо рта песок. И попытался сообразить. Во льду бог-демон, лед трескается. Он вот-вот вырвется, вот-вот… – Его зовут Ай’эденан Источника. Ай’эденан тек’ велут’энан. Мужчина рядом с ним фыркнул: – Что называется – а теперь скажите это пять раз подряд. Странник, да хотя бы раз выговорить! Однако кто-то другой лишь довольно захихикал. – Брис… Он кивнул. Да. Тегол. Мой брат… – Отведи меня. К нему. – Отведу, – пообещал мужчина. – И по дороге кое-что объясню. Договорились? Брис Беддикт, Спаситель Пустого Трона, кивнул в ответ.
– Подумать только, – шумно вздохнула Пиносель, – имя на древнем языке. Далеконько же он за ним ходил. – Ты, мой леденечик, я смотрю, аж протрезвела. Она зашевелилась, поднялась на ноги и потянула мужа за рукав. – Пошли. – Но нам нужно ждать здесь – чтобы назвать его по имени и отослать. – Еще рано. Пошли, присядем у Червячного переулка, возьмем еще кувшинчик – к нам как раз тот эдур и подползет, не хуже Черепахи Бездны. Урсто фыркнул: – Удивительно, что они и этот миф успели позабыть.
По телу Ханнана Мосага скользнула новая тень – глубокая, холодная, – и он остановился. Да, почти на месте – он уже видел в конце переулка две фигуры, беззаботно рассевшиеся, привалившись друг к дружке. И по очереди отхлебывающие из кувшина. Мерзкие пьянчужки, но в качестве свидетелей гибели этой отвратительной империи подходят как нельзя лучше. И умрут первыми. Что тоже вполне подходит. Он уже собрался двинуться поближе, но огромная ладонь ухватила его за плащ, прямо под воротником – и вздернула в воздух. Он зашипел, вызывая силу… Ханнана Мосага медленно развернуло, и он обнаружил перед собой нечеловеческое лицо. Зеленовато-серая, словно дубленая, кожа. Из углов рта торчат полированные клыки. Вертикальные зрачки изучают его без всякого выражения. Пьяницы за спиной расхохотались. Колдун-король, болтающийся в воздухе перед огромной демоницей, зачерпнул силу Куральд Эмурланна, чтобы отправить ее в небытие. Почувствовал, как сила нарастает внутри… Другой рукой демоница взяла его за горло. И сжала. Хрящи сплющились, словно яичная скорлупа. Позвонки затрещали, сдвинулись, начали ломаться. Вверх ударила боль, заполнив череп Ханнана Мосага белым пламенем. На лицо вдруг упал яркий, непрощающий солнечный свет. Сестра Рассвет… ты меня встречаешь… Но он смотрел в глаза демоницы и по-прежнему ничего в них не видел. Глаза ящера, глаза змеи. Неужели они мне так ничего и не скажут? Пламя ринулось из черепа наружу через глазницы, ослепив его, потом, негромко взревев, снова сжалось и утихло, на его место хлынула тьма. Ничего этого глаза Ханнана Мосага уже не видели. Солнце светило ему в мертвое лицо, подчеркивая каждый искривленный мускул, каждый уродливый костный выступ, но невидящие глаза, смотрящие прямо на солнце, были пусты. Как и глаза яггутки.
Урсто и Пиносель смотрели, как яггутка отшвыривает прочь жалкое тело калеки. Потом она повернулась к ним: – Мой ритуал разрушен. Пиносель, рот у которой был полон, рассмеялась через нос и некоторое последующее время была занята устранением малоаппетитных последствий. Урсто вознаградил ее осуждающим взглядом, потом повернулся к яггутской чародейке. – Верно, их тут столько этим занималось. Мосаг, Менандор, Сукул Анхаду, то да се. – Он помахал рукой. – Только мы-то здесь, моя радость. И, так вышло, знаем его имя. Яггутка склонила набок голову. – В таком случае я не нужна. – Это верно. Разве что ты не прочь выпить глоточек? – Он отобрал у Пиносель кувшин и поднял повыше. Немного помедлив, яггутка кивнула. – Благодарю, с удовольствием. Хоть проклятое солнце уже и поднялось, по эту сторону городской стены все было в тени. За исключением, как понял сержант Бальзам, широко распахнутых ворот. Масан Гилани перед ними в очередной раз совершила немыслимое – привстала в стременах и наклонилась к лошадиной шее, посылая коня в галоп. Горлорез за спиной Бальзама застонал, словно придавленный кирпичом щенок. Сам Бальзам затряс головой. В которую заползла, словно раздавленный клещ, очередная гадкая мыслишка. Откуда они только вообще берутся? А еще – почему ворота распахнуты? И зачем они несутся к ним вскачь? А что это за воротами – трупы? Фигуры, перемещающиеся среди клубов дыма? Оружие? Что за звуки доносятся? – «Шрапнель»! – воскликнул Горлорез позади. – Кенеб в городе! Они захватили ворота! Кенеб? Во имя Худа, это еще кто такой? – Вперед! – заорал Бальзам. – За нами гонятся! На Арен! Подпрыгивающая в седле задница Масан Гилани скрылась в тени надвратной башни. Горлорез взвыл, и звук был тот, что надо – когда кошка прыгает под колесо телеги и все вокруг в кишках, а он-то тут при чем, подумаешь, пнул чуть-чуть? – Мамочка, она сама туда прыгнула! Мне не нравится в городе! Поедем лучше домой… Вперед! В эту дыру! Как она там называется? Вот в эту, огромную, с аркой и контрфорсом! Конь нырнул в полумрак, копыта неожиданно заскользили, животное под ним кувыркнулось. Удар. В бедро и задницу. Бальзама швырнуло вперед, он полетел, растопырив руки, ухватился за мягкую податливую плоть – которая что-то заорала, а он полетел дальше, ухитрившись выбить из седла и Масан Гилани. Бальзам врезался головой в брусчатку – шлем погнулся и отлетел в сторону – сверху его на один-единственный сладкий момент приплюснуло очаровательное тело и сразу же откатилось в сторону. Рядом пытались подняться на ноги лошади, били копытами совсем рядом с ними. Подбежавшие солдаты оттащили их в сторону. Бальзам уставился в знакомое страшноватое лицо: – Том Тисси, ты что, живой? Лицо расплылось в жабьей улыбке – если жабу прибить булыжником, она еще и не так улыбается, да, – потом его хлопнула по плечу мозолистая рука. – Ты тоже тут, Бальзам? Это хорошо, а то нам нелегко приходится – можно подумать, тут весь треклятый гарнизон собрался, ворота у нас отбивать. – Гарнизон? Блистиг что, рехнулся? Мы же свои! Ты бы мне, Тисси, лучше показал знаменитых аренских танцовщиц – я ведь здесь ровно затем, чтобы на них глянуть, ну или не только глянуть, если повезет. А? Том Тисси рывком поднял Бальзама на ноги, нахлобучил ему на голову помятый шлем, потом взял за плечи и развернул. Перед ним был Кенеб, а сразу за Кенебом – баррикада, там, пригнувшись, перезаряжали арбалеты солдаты, а другие солдаты рубились с летерийцами, пытающимися эту баррикаду прорвать. Где-то справа, у входа в переулок, где враги накапливали силы для очередного штурма, взорвалась «шрапнель». Послышались вопли. Кулак Кенеб шагнул навстречу Бальзаму. – Где остальные, сержант? – Остальные? – Адъюнкт и армия? – На транспортах, где ж еще! Я такого шторма еще не видал, все корабли попереворачивало… Горлорез у него за спиной произнес: – Они должны быть на марше, Кулак. – Пусть Масан Гилани лезет обратно на лошадь, – скомандовал Кенеб, за что Бальзам его чуть не расцеловал, – и мне плевать, загонит она ее или нет, но она должна найти адъюнкта – и пусть та поспешит. Лучше всего – пусть сюда полным ходом идет кавалерия. – Есть! – У нас кончаются стрелы и взрывчатка, а летерийцы прибывают так быстро, что вздохнуть некогда. Если они где-нибудь раздобудут еще и командира поприличней, нам не удержаться. Это Кулак с Бальзамом разговаривает? Он не был уверен, однако очень хотел обернуться и посмотреть, как Масан Гилани, раздвинув ноги, запрыгивает на лошадь, еще бы не хотеть, только его придерживали за плечи, и кто-то что-то хныкал ему на ухо… – Потише, сержант, – скомандовал Кенеб. Кто-то проскакал через ворота в обратную сторону – куда, спрашивается? Битва-то здесь! – Ухажеры за хорошенькими танцовщицами, – прошептал он, нашаривая меч. – Капрал, – сказал Кенеб. – Отведи-ка своего сержанта к баррикаде, вон туда, левей. И ты, Горлорез, с ними. – Он сейчас очухается, Кулак… – начал Смрад. – Знаю, просто отведи, и все. – Есть! Ухажеры. Бальзам их сейчас всех поубивает.
– Можно подумать, через город ураган прошел, – негромко пробормотал Спрут. И он был прав. Однако похоже, что грабежи и все остальное прокатились здесь несколько дней назад, а сейчас через город грозой шла уже весть о том, что прорвались малазанцы, – на что многим было плевать. Взвод притаился в тени переулка, наблюдая, как улицу время от времени робко перебегают жители. Они атаковали из засады один отряд, строящийся для марша к западным воротам. Стрелы, «шрапнели», «горелка» под фургон с оружием – судя по столбу черного дыма, поднимающемуся у них за спиной в светлеющее небо, он еще не потух. Положили всех, человек двадцать пять убитыми и ранеными, и не успели они с Геслером двинуться дальше, а местные уже выползли наружу, чтобы обобрать тела. Капитан распорядилась, чтобы Урб с его взводом отправлялся на поиски Хеллиан и ее солдат – треклятая пьянчужка где-то свернула не туда, – так что наступление на дворец продолжали лишь Скрипач с Геслером. В сорока шагах направо по улице квартал был огорожен высокой стеной с укрепленными воротами. Центральные казармы гарнизона – из ворот сейчас высыпали солдаты и строились посреди улицы. – Тут-то мы командующего и застанем, – проговорил Спрут. – Того, который всем заправляет. Скрипач бросил взгляд напротив от того места, где скрывался со своими морпехами, и убедился, что в противоположном переулке аналогичную позицию занимает Геслер. Лучше бы нам сейчас быть на крышах. Однако никому не хотелось ломиться в официального вида здания, где все могло кончиться тем, что пришлось бы драться с ополоумевшими клерками или ночной стражей. Стоит лишь подняться шуму, и они быстро сменятся настоящими солдатами. Может быть, ближе к дворцу – там жилые кварталы и все очень плотно застроено. Тогда можно будет обойтись без всего этого дерьма – то пригнувшись, то вообще ползком. И без засад, где тоже никогда не знаешь, как оно обернется. – Худов дух, Скрип, их там уже целая сотня и еще собираются, – выругался Спрут. – Гляди, вон он, командующий. – Кто у нас лучший стрелок из арбалета? – спросил Скрипач. – Ты. Зараза. – Хотя Корик тоже ничего. Однако если бы выбирал я, то позвал бы Корабба. Скрипач расплылся в улыбке: – Спрут, иной раз ты просто гений. Только не думай, что таким образом дослужишься до капрала или чего-нибудь вроде. – Значит, буду сегодня спать спокойно, – отозвался Спрут и задумчиво добавил: – Сорок шагов, выстрелу ничего не мешает, вот только засада тогда не получится. Скрипач покачал головой. – Так даже лучше выйдет. Корабб стреляет, тот падает. Мы выскакиваем, швыряем пять или шесть «шрапнелей» и сразу назад в переулок – со всей возможной скоростью. Те, кто выживет, бегут за нами, у входа в переулок они неизбежно застрянут, и тогда Геслер добавит им сзади еще пять-шесть «шрапнелей». – Отлично, Скрип. Только Геслеру-то откуда знать… – Разберется как-нибудь. – Скрипач повернулся и сделал Кораббу знак подойти.
Недавно назначенный финадд Центрального гарнизона, стоявший в пяти шагах от атри-преды Бешура, обозревая свои взводы, увидел, как голова его адъютанта дернулась, от шлема полетели искры, а потом финадд Гарт, совсем рядом с атри-предой, тонко вскрикнул. Он держал руку почти у самого лица Бешура, из ладони торчала тыльная часть арбалетной стрелы, а по лицу атри-преды текла кровь. Потом Бешур повалился, увлекая за собой руку Гарта. Стрела вошла ему прямо посреди лба. Новоиспеченный финадд девятнадцати лет от роду, который только что сделался старшим по званию офицером полноценного боевого подразделения, не верил своим глазам. Раздались крики, и он увидел, как из переулка дальше по улице выбегает несколько человек. Пять, нет – шесть, несутся на них, в руках камни. Указав рукой направление, финадд выкрикнул приказ контратаковать и устремился вперед во главе своих солдат, размахивая мечом. Тридцать шагов. Двадцать. Камни полетели по дуге в их сторону. От одного, который прошел совсем близко от правого плеча, финадд уклонился – и вдруг оказался на мостовой, оглохший, глаза запорошены пылью, и повсюду кровь. Кто-то прошел у него перед глазами, пошатываясь, – одна из его солдат. Ее правая рука держалась на единственной тонкой полоске мяса. Когда женщина, сделав странный пируэт, села на камни, конечность мотнулась в сторону. Она уставилась на него и закричала. Финадд попытался встать на ноги, но что-то было не так. Ноги не слушались, а спину вдруг начало жечь огнем – кто-то ее поджег – но зачем? Обжигающий жар распространился и вниз, невзирая на странное онемение, а затылок, похоже, был мокрым. Собрав в кулак всю свою волю, он поднял руку, поднес ладонь к затылку. И обнаружил, что черепа нет. Дрожащие пальцы ткнулись во что-то мягкое – и жгучая боль в спине исчезла. Все еще можно исправить, обрадовался он, и ткнул пальцами еще глубже. Это его убило.
Когда Скрипач повел свой взвод в демонстративное отступление, а пятьдесят или шестьдесят летерийцев устремились следом, Геслер поднял руку, в которой была «горелка». Ну да, есть варианты поаккуратней, но уж очень их тут много, разве нет? Скрипач и морпехи добежали до переулка и рванули внутрь. Толпа летерийцев тоже оказалась у входа в переулок, началась давка. Полетели боеприпасы, и вся улица превратилась в огромный костер. Как только их окатила волна горячего воздуха, Геслер, не тратя ни мгновения, развернулся и толкнул Урагана вперед, чтобы тот возглавил отступление. Бежим, и бежим изо всех сил. Добежав до соседней улицы, они свернули направо и обогнули огороженный гарнизон. Исходя из того, что Скрипач и его солдаты делают сейчас то же самое с противоположной стороны. Миновали еще несколько переулков – теперь они были на эти несколько переулков ближе к дворцу. – У нас золото, чтоб тебя! – У всех золото, – так же лаконично откликнулся бармен. Хеллиан яростно уставилась на него: – Это еще что за акцент? – Это правильный акцент для торгового наречия, так что по крайней мере один из нас говорит как образованная личность, а это уже кое-что. – Я тебе сейчас покажу кое-что! – Она потянула меч из ножен у своего капрала, толкнула того как следует в грудь, чтобы высвободить оружие, и шарахнула эфесом о стойку. От удара меч вырвался из руки, лезвие чиркнуло Хеллиан по правому уху. Выругавшись, она схватилась за ухо и обнаружила, что вся рука в крови. – Вот смотри, до чего ты меня довел! – А еще я вас довел до того, чтобы вторгнуться в империю, и сюда, в город, и… – Да не корчь ты из себя идиота, тоже мне, важная шишка. Это все из-за крылатых обезьян! Худое длинное лицо бармена чуть изогнулось – это он задрал одну бровь. Хеллиан обернулась к капралу: – Что это у тебя за меч, болван ты эдакий? Которым ничего правильно не сделаешь, вот что у тебя за меч! – Да, сержант! – Простите, сержант! – Все эти твои «да» и «простите» мне давно уши режут, капрал. Забери уже свой меч с моих глаз долой! – Вы это нарочно так сказали, сержант? – спросил ее один из солдат. – Что? Это ты еще о чем, Нескор? – Меня зовут… – Я тебе только что сказала, как тебя зовут! – Ни о чем, сержант. Я ничего такого в виду не имел. Бармен прочистил глотку. – Если вы уже закончили препираться между собой, не будете ли столь любезны покинуть помещение. Я уже объяснил, что спиртного в таверне нет… – Таверны не затем, чтобы не было спиртного, – возразила Хеллиан. – Я не уверен, что вы верно выразились… – Капрал, ты слышал? – Да! – Так точно! – Отлично. Подвесь-ка этого идиота. За ноздри. Вот на этой балке. – Прямо за ноздри, сержант? – Это опять ты, Носопыр? Хеллиан с улыбкой следила за тем, как капрал всеми четырьмя руками заграбастал бармена и поволок через стойку. Тот неожиданно утратил весь свой лаконизм. Пытаясь оторвать от себя держащие его руки, он начал торопливо выкрикивать: – Подождите! Да подождите же! Все застыли. – В погребе, – выдохнул бармен. – Покажи моему капралу, куда идти, и без шуточек, – приказала ему Хеллиан, которая сразу почувствовала себя очень довольной, вот только с уха капало, но и ладно, если кто-нибудь из солдат перестанет подчиняться, она ухо расковыряет и всего его кровью зальет, а это ему вряд ли понравится, так что пусть лучше слушаются и делают, что она от них хочет, «то есть охраняют вход»! – Сержант? – Ты что, не слышал – охранять вход, чтоб никто нам не помешал! – А от кого именно охранять? – уточнил Кривонос. – Не похоже, чтобы кто-нибудь… – Да от капитана же! Она от нас вряд ли так просто отвяжется, так ее!
Воспоминания, как наконец понял Икарий, связаны друг с другом. Они вовсе не хранятся в отдельных уголках сознания за высокими стенами. Скорее они похожи на ветви дерева, или даже на обширный мозаичный пол, куда можно направлять лампу, подсвечивая то один, то другой участок. Однако, и это он тоже понимал, другим это пятно света кажется ярким и широким, заключает в себе большую часть жизни, и пусть некоторые детали видны неясно, а сцены со временем делаются размытыми и не столь определенными, пятно все равно представляет собой единое целое. Из этого-то и происходит осознание себя как личности. Которого у него нет и, вероятно, никогда не было. А он, охваченный этим незнанием, уязвим, словно ребенок. Им можно пользоваться, более того, злоупотреблять. Многие так и поступали, поскольку в Икарии была сила, и даже слишком много силы. Но теперь этой эксплуатации настает конец. Все попытки Таралака Вида его к чему-то склонить звучали лишь как шум отдаленного ветра, дуновения которого его не касаются. Грал будет последним из спутников Икария. Он стоял посреди улицы и всеми своими чувствами ощущал, что место это ему знакомо, что за скромным серым участком мозаики что-то кроется. И яркий свет вот-вот вспыхнет. Время будет отмеряться с этого мига и до самого отдаленного будущего. Жизнь начнется снова, и уже без риска потерять себя. Здесь потрудились мои руки. В этом городе. Под этим городом. Теперь она ждет меня, чтобы пробудиться. Когда я это сделаю, я начну все сначала. Жизнь, набор камней мозаики, выкладываемых один за другим. Потом он отправился к двери. К входу в свою машину. Он шел, не обращая внимания на тех, кто крался следом, на людей в доспехах и без, торопливо уступавших дорогу. Он слышал, хотя и безо всякого любопытства, звуки схваток, насилия, вспыхивающего на улицах по обе стороны от себя, отдаленные громы, похожие на отзвуки грозы, хотя рассвет был ясным и безветренным. Он проходил сквозь полупрозрачные тени, отбрасываемые столбами дыма, что поднимались над горящими зданиями, фургонами и баррикадами. Он слышал крики и вопли, но не пытался выяснять, откуда они исходят, и предлагать помощь, как обычно поступал в подобных случаях. Переступал через распростертые тела. Какое-то время он шагал вдоль канала с маслянистой, покрытой пеплом водой, потом, достигнув моста, пересек его и оказался в другой части города, явно более древней. По очередной улице до перекрестка, где свернул налево и продолжил свой путь. В этом районе было больше людей – день разгорался, отдаленный рев боя на западе был тут еле слышен, – но и здесь они выглядели ошеломленными. Ни обычных разговоров, ни торговцев, выкрикивающих свой товар, ни животных, тянущих груженые повозки. Повсюду, словно дурные предзнаменования, плавали струи дыма, горожане потерянно двигались среди них. Он приближался к двери. Разумеется, в действительности это была никакая не дверь. Скорее рана или брешь. Он ощущал, как пробуждается ее сила, поскольку не только он чувствовал машину, но и машина его чувствовала. Икарий замедлил шаг. Да, именно рана. Его машина ранена. Ее детали искривились, сдвинулись с места. С тех пор как он ее построил, минули целые эпохи, так что удивляться не приходилось. Она все еще работает? Он уже не был уверен. Но она моя. Все должно получиться, чего бы это ни стоило. Я приму этот дар. Я приму его. Он снова зашагал вперед. Здание, некогда скрывавшее сердце машины, рухнуло, и никто даже не попытался расчистить обломки. Рядом с ними стоял человек. После долгой паузы Икарий понял, что узнает его. Этот человек плыл с ними, и называли его таксилийцем. Когда Икарий приблизился, таксилиец, глаза которого сияли странным огнем, поклонился и отступил. – Икарий, – сказал он, – сегодня твой день. Мой день? Да, мой первый день. Похититель Жизни стоял перед руинами. Где-то внутри них сейчас разгоралось сияние, косые лучи света били меж ломаных досок и стропил, копьями устремлялись ввысь от камней и кирпича. Сияние нарастало, казалось, что мир вокруг начинает дрожать. Но нет, это была не иллюзия – дома вокруг стонали, содрогались. Раздавался треск, ставни дребезжали, словно от порывов ветра. Икарий шагнул вперед, вынул кинжал. Под ногами у него загрохотало, камни брусчатки запрыгали, поднялась пыль. Где-то в городе по зданиям сейчас пошли трещины – части их конструкций оживали, приходили в неостановимое движение. Стремясь встать именно так, как и было в древности. Снова грохот – здания начали рушиться. В небо взметнулись спиральные столбы пыли. Белое сияние все нарастало, распространялось, словно нечто среднее между жидкостью и пламенем, лилось, перекидывалось, косые и прямые столбы света плясали в воздухе. Оно окутало руины, выплеснулось на улицу, охватило Икария, который провел остро отточенным лезвием по диагонали через предплечье, а потом, сжимая оружие в окровавленной руке, – через другое. И воздел обе руки. Чтобы отмерять время, ему нужно положить начало. Чтобы расти в будущее, нужно укорениться. Глубоко в земле, через кровь. Я построил эту машину. То место, где я начнусь. Уже не вне мира. Уже не вне времени. Раненая ты или нет, дай мне это. Если смог К’рул, неужели я не смогу? То, что текло у него с запястий, ослепительно вспыхнуло. Икарий шагнул в белое сияние. Когда жидкое пламя вырвалось наружу, таксилийца отбросило в сторону. Мгновенное изумление – и он был испепелен. Огонь ударил в соседние дома и уничтожил их. Улица, где раньше стоял Крысий дом, превратилась в водоворот ломаной брусчатки, острые осколки разлетались во все стороны, покрывая стены выбоинами, пробивая ставни. Здание напротив отклонилось назад, все его сочленения полопались, и оно обрушилось внутрь себя. Таралак Вид и Старший Оценщик попытались убежать от внезапно разразившейся бури, но через полдюжины шагов обоих сбило с ног. Лежа на спине, кабалийский монах на мгновение увидел, как сверху падает огромная куча кирпича, и расхохотался – но звук этот оборвался, когда обломки раздавили его. Таралак Вид в падении перекатился и в последний момент успел выскользнуть из-под рухнувшей стены. Оглушенный, полуослепший, он пополз вперед, ломая ногти, изрезав ладони о битую брусчатку. И прямо здесь, сквозь пыль, сквозь клубы белого пламени увидел свою деревню, хижину, лошадей в огороженном веревками загоне, а еще дальше, на холме – коз, сгрудившихся под деревом, чтобы укрыться от палящего солнца. Собак, лежащих в тени, детишек, играющих на коленях с глиняными фигурками. Проезжий малазанский ученый уверял, что фигурки эти имеют очень важное, сакральное значение, хотя на деле это были просто игрушки – все дети любят игрушки. Да что там, у него тоже была собственная коллекция фигурок, задолго до того дня, когда он убил свою женщину и ее любовника, а потом убил его брата – тот провозгласил, что будет мстить, и первым обнажил нож. Но козы вдруг заблеяли, закричали от боли и страха – они умирали! Огромное дерево пылало, сучья рушились вниз. Хижины горели, в пыли валялись тела с окровавленными лицами. Значит, это была смерть, разрушение всего того, что существовало всегда, прочное, предсказуемое, чистое, надежное. Разрушение и опустошение, не оставляющее ничего. Таралак Вид закричал, протянул окровавленные руки к игрушкам – прекрасным, священным игрушкам… Прилетевший сверху огромный камень ударил Таралака Вида в голову под углом, раздавил череп и мозг и, отскочив прочь, оставил лишь прядь жирных волос, вымазанных красным и серым. По всему городу здания внезапно обращались в клубы пыли. Наружу летели камни, плитка, кирпичи, доски, а следом лилось белое пламя, лучи яростного света били прямо сквозь стены, словно ничего в этом мире не было способно им противостоять. Сверкающая паутина из световых штрихов, связывающая между собой части машины. Сила текла по ней, неслась ослепительными импульсами, и все они стремились в одно место, к единому сердцу. К Икарию. На севере и на западе городские стены словно взорвались – участки их фундамента начали двигаться, на четыре шага, на пять, поворачиваясь, словно части огромной головоломки стремились встать на свое место. Отдельные отрезки треснувших, полопавшихся стен рухнули, и звук удара отдался грохотом в каждой улице. Во дворе харчевни, ставшей благодаря сомнительным манипуляциям собственностью Раутоса Хиванара, огромный кусок металла с прямоугольными изгибами взмыл вверх – вдвое выше роста стоящего перед ним человека, обнаружив у себя в основании опору из белого пламени. Затем структура наклонилась и рухнула вперед, словно молот кузнеца. Раутос Хиванар метнулся в сторону, но недостаточно быстро, и тяжелый объект ударил его сзади по ногам. Прижатый к земле, видя, как к нему ползет белый огонь, Раутос чувствовал, как из раздавленных ног струится кровь, превращая пыль двора в липкую грязь. Что ж, подумал он, все мы вышли из грязи, в нее и превратимся… Его окутало белое пламя. И высосало у него из головы все воспоминания до единого. То, что вскоре умерло там, во дворе, Раутосом Хиванаром уже не было.
Громадная паутина пульсировала всего около полудюжины ударов сердца. Движение частей машины, повлекшее за собой столько разрушений, длилось и того меньше. Однако за это время те, кого поглотило белое пламя, отдали ему все до единого воспоминания своей жизни. От боли рождения и до самого смертного мига. Увы, машина и в самом деле оказалась сломанной. Скрежет камня и металла постепенно утих, паутина замигала и исчезла. В воздухе над Летерасом с дымом теперь соперничала пыль. Рухнуло еще несколько участков каменных и кирпичных построек, но по сравнению с тем, что случилось прежде, это было сущей мелочью. Из-под обломков зазвучали первые слабые стоны и крики о помощи. От руин Крысьего дома осталась лишь белая пыль, там ничего не шевелилось.
Дно канала во время землетрясения треснуло, открылась широкая щель, в нее устремилась вода, струи хлестали сквозь слои плотно уложенного кирпича и гравия. Земля продолжала вздрагивать от рушащихся зданий, глубоко погребенные фундаменты тоже двигались, проседали, трескались. По сравнению со всем этим хлопок, поднявший из канала фонтан воды и грязи, был совсемнезаметен, однако в одном отношении оказался уникальным – вслед за дождем мутной жижи, брызнувшим на все еще подрагивающую мостовую, из пенящегося канала, цепляясь за причальные кольца, выбрался человек. Старик. С его туники стекала бурая вода, он стоял и не двигался, а по всему Летерасу бушевали хаос и лучи ослепительного света. Он не шевельнулся, даже когда жуткие явления затихли и погасли. Старик. Который разрывался на части между пылающим гневом и леденящим страхом. Поскольку он был тем, кем был, победил все же страх. Не за себя, разумеется, но за смертного – который, как чувствовал старик, должен был вот-вот умереть. И он никак не успевал на помощь. Значит, все-таки гнев. Но месть Страннику подождет. Сначала – месть человеку по имени Карос Инвиктад. Маэлю, Старшему богу морей, пора было брать дело в свои руки.
Лостара Йил и адъюнкт скакали бок о бок во главе кавалерийской колонны. Прямо впереди себя они видели западную стену города. Сквозь пыль виднелись громадные трещины, ворота впереди были распахнуты. Лошади запыхались, их прерывистое дыхание вырывалось из забрызганных пеной ноздрей. Почти на месте. – Что это было, адъюнкт, – взрывчатка? Тавор всмотрелась вперед и покачала головой. – Какое там, – подтвердила сзади Масан Гилани. – «Трещоток» – то в комплектах было всего ничего. Это что-то другое. Лостара обернулась. Рядом с Масан Гилани скакала Синн. И не сказать, чтобы слишком уверенно. Гилани держалась рядом, готовая в любой момент придержать ее рукой. Девушка выглядела ошеломленной, чуть ли не пьяной. Лостара выпрямилась в седле. – Что это с ней? – спросила она у адъюнкта. – Не знаю. У самых ворот дорога уклоном шла вверх, по левую руку открылась река. Плотно забитая парусами. Прибыли малазанский флот и два Престола войны. Основная армия отставала от колонны адъюнкта на два или три колокола, но Кулак Блистиг гнал ее вперед, не жалея сил. Они были совсем рядом. – Эти ворота уже никогда не закроются, – заметила Лостара Йил. – Странно, что они вообще до сих пор не рухнули. Резные камни арки частично обрушились и, падая сверху на ворота, вколотили их в землю. Когда они подъехали, из тени выбежали навстречу двое морпехов. На вид – тяжелые пехотинцы, оба ранены. Один, далхонец, махнул рукой. Адъюнкт, натянув поводья коня прямо перед ними, первой соскочила на землю, ее рука в перчатке легла на рукоять меча. – Пока что держимся, – успокоил их далхонец, потом поднял окровавленную руку. – Сукин сын мне сухожилие перебил – видите, бугром под кожей торчит? Больней, чем в жопе коловорот… простите, командир. Адъюнкт, миновав морпехов, устремилась в тень за воротами. Лостара, дав колонне знак спешиваться, последовала за Тавор. Проходя мимо морпехов, она спросила: – Какая рота? – Третья, капитан. Пятый взвод, под сержантом Баданом Груком. Я – Релико, а вот эта орясина – Большой Простак. Наконец-то выдалось подраться. Вперед, в пыльный полумрак, потом – под яркий, но тоже пыльный и дымный, свет. Там она застыла – вокруг были тела и лужи крови. Адъюнкт стояла в десяти шагах впереди, навстречу ей, прихрамывая, спешил Кенеб, и лицо у него было как у смертника, которому объявили об отмене приговора. Это верно, подраться им выдалось. Посередине очищенного пространства Старый Дед Эрбат остановился – рядом с храпящим телом. Отвесил ему пинка. Слабый стон. Он пнул еще раз. Глаза Ублалы Панга открылись, какое-то время тартенал непонимающе таращился, потом сел: – Что, уже пора? – Полгорода в труху рассыпалось, даже хуже, чем говорил Старый Дед, разве не так? Хуже-хуже, еще как хуже. Будь они прокляты, эти боги. Но нам сейчас не до этого, вот что Старый Дед тебе скажет. – Он придирчиво осмотрел плоды усилий детины, кивнул и проворчал: – Пойдет, надеюсь. Повезло мне, как обычно, последний во всем Летерасе тартенал таскает с собой мешок с курями. На солнце их закоптить решил, что ли? Нахмурившись, Ублала вытянул ногу и пихнул мешок. Оттуда раздалось кудахтанье, и он улыбнулся. – Куры мне тоже чистить помогали, – объяснил он. Старый Дед Эрбат вытаращил на него глаза, потом все же поднял голову и обвел взглядом кладбище. – Чуешь их? А вот Старый Дед чует. Давай-ка, Ублала Панг, проваливай из круга, если только вдруг сам не захочешь поучаствовать. Ублала поскреб подбородок. – Мне советовали не участвовать в том, чего я не понимаю. – Да? И кто ж тебе такое насоветовал? – Толстая женщина по имени Рукет. Когда я присягал ей на верность Гильдии Крысоловов. – Гильдии Крысоловов? Ублала Панг пожал плечами. – Крыс, наверное, ловят. Хотя я толком не понял. – Проваливай-ка из круга, парень.
Когда претендент сделал три шага на арену, разразилось землетрясение. Затрещали мраморные скамьи, закричали зрители, некоторые полетели со скамей вверх тормашками. Песок арены задрожал и словно преобразился – спекшиеся комья засохшей крови вдруг проявились, словно рубины в жестяном лотке старателя. Самар Дэв, которую, несмотря на взошедшее солнце, колотила дрожь, покрепче ухватилась за подпрыгивающую скамью и не отводила глаз от Карсы Орлонга – тот расставил ноги пошире, чтобы держать равновесие, но в остальном выглядел совершенно невозмутимым, и в этот миг на противоположной стороне арены из отверстия тоннеля появилась пошатывающаяся тяжелая фигура. Кончик меча прочерчивал за ней канавку в песке. В небесах вдруг вспыхнуло белое пламя, прочертило арками голубовато-серое рассветное небо. Замигало, запульсировало и исчезло – одновременно с этим начали затихать и сотрясающие город волны вибрации. Откуда-то неподалеку – со стороны Старого дворца – в небо поднялись столбы пыли. На императорской трибуне канцлер – бледный, с выпученными от беспокойства глазами – раздавал приказы посыльным. Самар Дэв увидела рядом с Трибаном Гнолом финадда Варата Тона. Их взгляды встретились – и она все поняла. Икарий. Что, таксилиец, выходит, угадал? Увидел ли то, что так жаждал увидеть? – Что происходит??? Крик заставил ее обернуться туда, где стоял император. Рулад Сэнгар вперил взгляд в канцлера: – Отвечай! Что это было? Трибан Гнол покачал головой, воздел руки: – Землетрясение, император. Благодарение Страннику, уже закончилось. – Захватчики изгнаны из города? – Этим занимаются прямо сейчас, – ответил канцлер. – Я убью их командующего. Собственными руками. Карса Орлонг обнажил кремневый меч. Император заметил это движение, и Самар Дэв увидела, как Рулад Сэнгар оскалил зубы в неприятной усмешке: – Очередной гигант. Сколько раз ты меня убьешь? Ты, уже обагривший руки кровью моего брата? Дважды? Трижды? Это неважно. Неважно! Карса Орлонг, как всегда смелый, как всегда самонадеянный, проронил в ответ всего пять слов: – Я убью тебя… лишь однажды. И повернулся, чтобы посмотреть на Самар Дэв, – лишь на мгновение, больше Рулад Сэнгар ему не дал. Император Тысячи Смертей с воплем кинулся вперед, бешено вращая над головой мечом. Между ними – десять шагов. Пять. Один. Зачарованное оружие вылетело вперед сверкающей дугой – замаха было достаточно, чтобы снести Карсе голову, но каменный меч с оглушительным звоном отразил удар. Пятнистый меч отлетел назад, тут же обрушился сверху – и снова был отражен. Рулад Сэнгар отшатнулся, но жуткая усмешка его губ не покинула. – Ну, давай, убей меня, – задыхаясь, прохрипел он. Карса Орлонг не шелохнулся. Император заорал и снова кинулся в атаку, пытаясь заставить тоблакая отступить. Казалось, от мечей волнами расходится сотрясающий воздух звон – одна яростная атака за другой натыкалась на блоки, уходила мимо. Рулад делает пируэт, изгибается и рубит Карсу в правое бедро. Удар парирован. Еще удар – неожиданно вывернутым лезвием поперек плеча тоблакая. Отбит в сторону. Император от этого потерял равновесие и вдруг раскрылся. Его можно было сейчас рубить сверху, можно было колоть – даже последний болван в этот миг без труда поразил бы Рулада. Карса ничего не сделал. Даже не замахнулся – только переступил с ноги на ногу, чтобы оставаться лицом к императору. Рулад отшатнулся в сторону, развернулся, выставил меч. Грудь его под монетами ходила ходуном, глаза сверкали, словно у дикого вепря. – Убей же меня! Карса остался на месте. На лице – ни насмешки, ни даже тени улыбки. Самар Дэв взирала на это, окаменев. Я его совсем не знаю. Никогда не знала. Боги, нам нужна была физическая близость – тогда бы я узнала. Снова атака с разворота, снова визг стали о кремень, ниспадающий каскад искр. Рулад еще раз отлетел назад. С императора ручьями лился пот. Карса Орлонг, казалось, даже не запыхался. Император упал на одно колено, чтобы перевести дыхание, раскрывшись, приглашая нанести смертельный удар. Приглашение принято не было. Прошло какое-то время – два десятка или около того зрителей в недоумении молча взирали на происходящее, канцлер Трибан Гнол застыл, сплетя пальцы в замок, словно прибитая к ветке ворона, – император встал, поднял меч и снова принялся им бесплодно размахивать. О да, в его ударах было мастерство, и недюжинное, однако Карса Орлонг не уступал и ни разу не дал мечу соперника себя коснуться. Солнце у них над головой поднималось все выше и выше.
Карос Инвиктад, чья переливающаяся алая мантия была теперь покрыта пятнами и вымазана пылью, перетащил тело Тегола Беддикта через порог. Назад, в собственный кабинет. В коридоре слышались крики – про вступающую в город армию, про заполнивший гавань флот, – но все это было сейчас неважно. Ничего не было важно, только человек, валявшийся без сознания у его ног. Избитый почти до смерти. Скипетром куратора, символом его власти, и разве это не было правильно? О, еще как. Толпа все еще здесь? Вот-вот ворвется? В конце концов, стена подворья только что рухнула вся целиком, теперь ее никто и ничто не остановит. Заметив краем глаза какое-то движение, он резко повернул голову – мимо по коридору скользнула очередная крыса. Гильдия. Что за нелепые игрища затеяли эти идиоты? Он уже прикончил не один десяток гнусных исчадий, это совсем несложно – расплющить крысу каблуком или как следует размахнувшись скипетром. Крысы. Они тоже ничего не значили. Ничем не отличались от толпы снаружи, добропорядочных граждан, которые ни о чем не имели никакого представления и нуждались в подобных Каросу Инвиктаду вождях, что вели бы их по жизни. Он поудобней перехватил скипетр – подсохшая корочка крови тут же отвалилась, ладонь сразу словно бы приклеилась к резной рукояти, однако клей этот пока не застыл и еще какое-то время не застынет. Но к тому моменту он уже закончит. Да где же эта треклятая толпа? Пускай посмотрит – пусть увидит последний удар, дробящий череп – их великому герою, их революционеру. А уж с мучеником потом несложно будет разобраться. Кампания дезинформации, порочащие слухи, очернение – о, это все так просто. Я выстоял в одиночку, разве не так? Против всего сегодняшнего безумия. Они это запомнят. Лучше, чем что-либо другое. Запомнят это, а заодно и все остальное, что я сочту нужным им скормить, да. Как я убил величайшего врага императора – своею собственной рукой, о да. Он опустил взгляд на Тегола Беддикта. Кровавое месиво вместо лица, слабое дыхание лишь чуть колышет переломанные ребра. Он мог бы наступить сейчас ему на грудь, слегка нажать, обломки ребер проколют легкие, раздерут на куски, из раздавленного носа, из полопавшихся губ хлынет красная пена. И что бы вы думали? Он захлебнется-таки, как и должен был. Еще одна крыса? Он обернулся. Острие меча рассекло ему живот. Хлынула жидкость, за ней последовали внутренности. Заскулив, Карос Инвиктад рухнул на колени и уставился на стоящего перед ним человека, на окровавленное лезвие меча у него в руке. – Но ты же мертвый? – выдавил он с трудом. Брис Беддикт отвел спокойные карие глаза от лица куратора, его внимание привлек скипетр, который Карос все еще сжимал в правой руке. Меч словно ожил. Запястье куратора обожгло болью, и он тоже опустил взгляд. Скипетра не было. Ладони тоже. Из обрубка хлестала кровь. От пинка в грудь Карос Инвиктад опрокинулся назад, болтающиеся кишки потянулись за ним, словно огромный уродливый член между ног. Он попытался единственной рукой запихнуть их обратно, но сил уже не осталось. Так убил ли я Тегола? Думаю, что да. Куратор был, есть и будет истинным слугой империи, которому воздвигнут памятники во дворцах и на площадях. Карос Инвиктад – герой, подавивший восстание. Карос Инвиктад умер с улыбкой на устах.
Брис Беддикт вложил меч в ножны, опустился на колени рядом с братом, придерживая его голову. – За целителем уже послали, – сказал Ормли у него за спиной. – В этом нет нужды, – сказал Брис. Поднял голову. – Сейчас здесь будет Старший бог. Ормли облизал губы: – Спаситель… В этот момент Тегол закашлялся. Опустив взгляд, Брис увидел, что брат открыл глаза. Один карий, один голубой. Непарные глаза уставились на него, потом Тегол что-то прошептал. Брис наклонился ниже: – Что? – Я спрашиваю – это должно означать, что я мертв? – Нет, Тегол, жив. Как, судя по всему, и я сам теперь. – Ага. Но тогда… – Тогда что? – Каково оно, Брис, – быть мертвым? Брис Беддикт улыбнулся. – Сыро.
– Я всегда говорил, что от городов лучше держаться подальше, – заметил Быстрый Бен, отряхивая с одежды пыль от штукатурки. Их обоих чуть не раздавило рухнувшим зданием, и чародея все еще трясло – не от испуга, но от озарившей утреннее небо чудовищной магии, всепожирающей и очень, очень голодной. Если бы ее энергия дотянулась и до него, он не был уверен, что сумел бы устоять. – Что это было, Худа ради? – потребовал от него Вал. – Единственное, что я могу сказать, – что-то очень древнее. И гнусное. – Как по-твоему, оно еще вернется? Быстрый Бен пожал плечами. – Надеюсь, что нет. Они продолжали идти по засыпанным обломками улицам, со всех сторон раздавались стоны раненых, какие-то люди, шатаясь от пережитого шока, двигались среди плавающих в солнечном свете клубов дыма и пыли. Потом Вал поднял руку: – Слышишь? Быстрый Бен послушно прислушался. И услышал где-то впереди – там, у Вечного дома – разрывы «шрапнелей»! – Да-да, Бен. Пошли, отыщем их. – Погоди, сапер, что это еще… – Да Четырнадцатая же, мог бы и сообразить, тупица! Они ускорили шаг. – Попадись мне еще Котильон, – прошипел Быстрый Бен, – я его собственным узлом и удавлю.
В шести лигах к северу по утреннему небу плыл белый, как кость, дракон с жуткими красными глазами. Крылья его плавно двигались, под шкурой перекатывались мускулы, ветер свистел между чешуйками и в обнаженных клыках, каждый с саблю длиной. Дракон возвращался в Летерас после долгого отсутствия. Силкас Руин предупреждал Ханнана Мосага. И Увечного Бога тоже. Ни тот, ни другой не послушали. Вместо этого они вступили в заговор с Шелтатой Лор и Сукул Анхаду, может статься, что и с самой Менандор. Чтобы встать у него на пути, помешать ему исполнить то, что он был должен. Мало того, Летерийская империя вела все это время за ними непрекращающуюся охоту, хотя Силкас Руин и предпочел закрыть глаза на оскорбление. Ради аквитора и остальных. Больше он ни на что закрывать глаза не собирался. Ни на империю, ни на город, ни на его народ, ни на седу тисте эдур и безумного императора. Брат Аномандра и Андариста, всегда считавшийся самым хладнокровным из троих, самым жестоким, Силкас Руин летел – белый левиафан, в сердце которого полыхала жажда убийства. Белый, как кость, с глазами красными, как смерть.
Рулад Сэнгар, пошатываясь, отступил, волоча за собой меч. Пот лил с него ручьем, пряди волос прилипли ко лбу, с них тоже капало. Он наносил удар за ударом, но так и не сумел найти щели в защитной паутине, сплетенной вокруг претендента его каменным мечом. Сейчас их разделяло шесть шагов, но единственными брызгами на истоптанном песке были сверкающие капельки масла, которым для блеска натирали монеты. Самар Дэв молча, как и остальные зрители, наблюдала за схваткой, гадая, как она закончится, как она вообще может закончиться. Если Карса так и не пожелает контратаковать… В этот миг тоблакай поднял меч и шагнул вперед. К императору. Вот так все просто. Тот с удивленной улыбкой выпрямился и поднял меч в оборонительную позицию. Кремневый меч вылетел вперед – удар неуклюжий, но нанесенный с такой силой, что одна рука блокирующего его Рулада не удержалась на рукояти, железный клинок резко повело в сторону, и в этот миг зачарованный меч словно бы обрел собственную волю – его острие устремилось в атаку и поволокло за собой императора, который не смог удержать крика. Клинок вонзился в левое бедро Карсы, пробил кожу, мышцы, едва разминулся с костью и вышел с другой стороны. Тоблакай сделал пируэт и с леденящей душу точностью провел мечом сверху вниз, отсекая Руладу в плече держащую меч руку. Когда рука, все еще сжимающая оружие, которое теперь соединилось с телом Карсы – оказалось им захвачено, – отделилась от тела Рулада, тоблакай плашмя ударил мечом ему в лицо, отбросив Рулада на песок. Самар Дэв обнаружила, что сжимает в руке обнаженный клинок, и когда Карса к ней обернулся, она уже глубоко полоснула себя по ладони, шипя древнее заклинание освобождения – выпуская на волю заточенные в нем души, пустынных божков и всех остальных, заключенных в старинном кинжале… Духи и тени убитых, освобожденные содержащейся в ее крови силой, устремились вперед, хлынули через ряды скамей и далее, на арену. Под ужасные крики, издаваемые Руладом Сэнгаром, духи ринулись к Карсе, обвили его, поглотили – водоворот хаоса – в один ослепительный миг все вспыхнуло пламенем… …и Карса Орлонг исчез вместе с мечом императора и все еще сжимающей его рукой. На песке арены остался один Рулад Сэнгар, из обрубка его плеча хлестало багровым. Никто не шевелился.
Тень седы Куру Квана пришла к выводу, что обитать внутри железного клинка весьма любопытно. После чрезвычайно длительных исследований, в ходе которых он ощущал присутствие других многочисленных пленников, седа обнаружил способ покинуть кинжал, как только сочтет нужным. Однако его удерживало любопытство, все возрастающее чувство, что обитатели этого темного пространства предназначены для какой-то тайной цели. И они ждут. Предвкушение или даже жажда. И преисполненная такой кровожадности, которой Куру Квану терпеть не хотелось. Он уже подумывал о том, чтобы начать кампанию усмирения, победить остальных духов и подчинить их своей воле. Но он также прекрасно понимал, что вождь не может позволить себе невежества, а в том, что сумеет заставить их открыть секрет, уверен не был. Так что он предпочел ждать – свойственное ему при жизни терпение после смерти никуда не делось. Внезапно ощутив вкус крови, хлещущей прямо в рот, и лихорадочный экстаз, который этот вкус в нем вызвал, он испытал определенный шок. Было весьма прискорбно – и даже постыдно – осознать, что внутри его скрывается совершенно животная слабость, однако затем прозвучал призыв на языке Первой империи, и Куру Кван почувствовал, что восстает подобно демону, диким ревом объявляет остальным о своей над ними власти, а потом бросается из клинка наружу, обратно в мир, во главе своего жуткого воинства… К тому, кто стоит посреди арены. К теломену тартено тоблакаю. И к пронзившему его ногу мечу. В этот миг Куру Кван понял, что следует сделать. Понял, какую нужно проложить дорогу – и, увы, что ради этого придется принести в жертву. Они окружили воина-тоблакая. Потянулись к зачарованному мечу, ухватились за лезвие. С жадностью, оправданной крайней нуждой, присосались к струящейся из ноги тоблакая крови, так что он пошатнулся, – и духи, с Куру Кваном во главе, открыли врата. Портал. Со всех сторон ревел хаос, пытаясь их уничтожить, духи один за другим отдавали свои призрачные жизни, принося себя в жертву атакующему их яростному голоду. Но, даже умирая, продолжали толкать тоблакая, прокладывая путь, требуя, чтобы он двигался вперед. Проснулись и другие духи, окружавшие воина, – те, кого убил сам тоблакай, и имя им было легион. Вокруг ревела смерть. Давление хаоса пробивало духов насквозь, рвало на части – как много их ни было, как ни мощна была их воля, но движение замедлялось, они не могли пробиться; Куру Кван закричал – высоси они еще хоть чуть-чуть силы из тоблакая, тот бы попросту умер. Они проиграли. Проиграли…
Пожилой шаман, сидевший, скрестив ноги, в центре расчищенного круга на старом тартенальском кладбище, вздрогнул, открыл глаза, заморгал. Поднял взгляд на Ублалу Панга, ожидавшего у самой границы круга. – Давай, парень, – сказал он. Молодой тартенал всхлипнул и бросился вперед, сжимая в руке нож, который дал ему сам Эрбат, – почерневшее от времени железо, надпись на клинке истерлась почти до полной неразличимости. Эрбат кивнул, и Ублала Панг, подбежав вплотную, вонзил нож ему глубоко в грудь. Но не с той стороны, где сердце, – Старый Дед не должен был умереть сразу, он должен был высвободить свою силу вместе с кровью и напоить ею мириады духов, поднимавшихся сейчас по всему кладбищу. – Теперь беги, – выкрикнул Эрбат, падая на бок, изо рта у него пошла кровавая пена. – Быстрей! Ублала Панг заскулил, словно ребенок, и кинулся прочь из круга. Духи собирались – чистокровные и полукровки, иные провели здесь столетия, но теперь наконец пробудились. И тогда Старый Дед Эрбат показал им их нового бога. А потом, силой собственной крови, – дорогу к нему.
Куру Кван почувствовал, что его словно поднимает гигантская волна, бросает вперед – вокруг снова были духи, целая армия. Теломены тартено тоблакаи. Тартеналы… Хаос бросился на них, отшатнулся, атаковал снова. Духи исчезали сотнями. Тысячами завывали в агонии. Куру Кван обнаружил, что находится впереди беспорядочно размахивающего руками и ногами воина-тоблакая, прямо перед ним, и протянул руку назад, словно чтобы схватить его за горло. Взялся покрепче и потянул. Вода, грохот прибоя, под ногами проседает коралловый песок. Ослепительный жар обезумевшего солнца. Куру Кван, спотыкаясь, двинулся к берегу – но дальше ему дороги не было. Берег. Он выпустил воина, увидел, как тот выбирается на остров, припадая на пронзенную мечом ногу. Море за спиной старого седы настигло его, потянуло Куру Квана назад, словно бы с громким вздохом, перевернуло, закрутило. Вокруг – только вода, струи течения, несущие его в глубину, во тьму. Они сделали свое дело. Мы сделали. Но морю, друзья, мы не приснимся.
Посреди арены лежал мертвый император Рулад Сэнгар. Он истек кровью, плоть под монетами сделалась бледной, словно речная глина, и столь же холодной. К потным монетам прилип песок, а кровавая лужа почернела. Зрители ждали. Когда же Император Тысячи Смертей восстанет опять. Солнце поднялось еще выше, звуки боя приближались к стенам дворца. Если бы кто-то из зрителей поднял голову, он мог бы разглядеть на севере у самого горизонта неясное пятнышко. Которое все росло.
В одном квартале от Вечного дома Скрипач вывел свой взвод на крышу какого-то распотрошенного присутственного здания. В жарком утреннем воздухе плясали частицы золы, весь город, насколько хватало взгляда, был окутан дымом и пылью. С момента нападения на гарнизон они потеряли след Геслера и его взвода, но Скрипач о них особо не беспокоился. Сопротивление было уже подавлено. Пригибаясь, он подбежал к краю крыши с той стороны, где был Вечный дом, окинул взглядом дворец, потом – улицу под собой. Ворота. Закрытые, но стражи не видно. И это странно. Куда все подевались? Он вернулся к своим солдатам, переводившим дыхание посередине плоской крыши. – В общем, так, – сказал он, положив арбалет и запуская руку в мешок, – там ворота, которые я достану отсюда «руганью». Потом все вниз, прямиком через улицу и внутрь, не задерживаться, оружие наготове. Убивать всех без разбору, ясно? – Достав стрелу с «руганью», он осторожно зарядил арбалет, потом продолжил инструктаж: – Когда бежим через улицу, Битум прикрывает тыл. Флакон, приготовь все, что у тебя там… – Сержант! – Обожди, Корабб. Меня слушай! Направляемся к тронному залу. Флакон движется впереди… – Сержант! – …со «шрапнелью» наготове. Дальше ты, Корик… – Сержант!.. – Во имя Худа, что там у тебя, Корабб? Тот показывал пальцем. На север. Скрипач и остальные повернулись в ту сторону. И увидели, как прямо на них летит огромный белый дракон.
Попадавшиеся время от времени убитые летерийские солдаты и догорающие ошметки, оставшиеся после взрывчатки, с достаточной уверенностью указали им путь, и сейчас Быстрый Бен и Вал присели на корточки у дверей выгоревшего здания. – Послушай, – настаивал Вал, – тут крыша – прямо напротив ворот. Я Скрипа знаю, и можешь мне поверить – он на этой крыше, Худ ее раздери! – Ладно, ладно, сапер, давай, веди. – Однако Быстрый Бен покачал головой. Что-то… не знаю что… Они нырнули внутрь. Там едко воняло кислой гарью. Повсюду валялись обугленные обломки – руины рухнувшей империи. – Сюда, – скомандовал Вал и первым шагнул в коридор, заканчивающийся ведущей наверх лестницей. Что-то… о боги! – Двигай! – прорычал Быстрый Бен и толкнул сапера в спину. – Что еще за… – Быстрей!
Огромный дракон ринулся вниз, прямо к ним. Скрипач помедлил мгновение, увидел, как дракон разевает пасть, и, понимая, что за этим последует, вскинул арбалет и выстрелил. Стрела ушла вертикально вверх. Дракон выбросил заднюю лапу, чтобы ее отбить. «Ругань» сдетонировала. Взрыв посбивал с ног стоящих на крыше морпехов, самого Скрипача швырнуло на спину. Крыша под ними со скрипом и хрустом просела. Скрипач поймал взглядом окровавленного дракона с большой раной в груди, которого повело вбок, и он начал падать в сторону улицы, разорванные крылья хлопали, словно паруса во время шторма. Навстречу ему вылетела другая стрела. Еще один взрыв отбросил дракона назад, на противоположное здание, которое внезапно будто сложилось и рухнуло с оглушительным грохотом. Скрипач обернулся… …и увидел Вала… …а потом бегущего к краю крыши Быстрого Бена, вытянувшего руки, – вокруг него бушевала магия, словно он был носовой фигурой корабля, разрезающего волны. Скрипач вскочил на ноги и бросился следом за чародеем. Дракон выбирался из обломков здания рядом с Вечным домом. Он был покрыт жуткими ранами, из них торчали ломаные кости, хлестала кровь. Это представлялось невозможным, однако он снова взмыл в воздух, беспорядочно хлопая драными крыльями, – но Скрипач знал, что поднимает его сейчас магия. Как только дракон высвободился из-под обломков, ударил Быстрый Бен. В дракона врезалась шкворчащая огненная волна, отшвырнула. Еще одна. И еще – дракон, извивающийся под все более мощными ударами, был от них уже в нескольких улицах. Затем издал душераздирающий вопль, развернулся, поднялся повыше и полетел прочь, даже не оборачиваясь. Быстрый Бен опустил руки и рухнул на колени. Скрипач, глядя вслед быстро уменьшающемуся дракону, закинул арбалет на плечо. – Тебя сюда не звали, – бросил он вслед. – Драконишка задрипанный. Потом повернулся и уставился на Вала. Который, ухмыляясь, смотрел на него. – Не призрак? – Нет, не призрак. Скрип, я вернулся. Скрипач нахмурился и покачал головой: – Спаси нас Худ. Потом обернулся к Быстрому Бену: – А тебя-то в какой Бездне носило?
Флакон выбрался из провалившейся под ним крыши и уставился на троих солдат. Одного он не знал, хотя ясно было, что это сапер. Да еще и треклятый «мостожог» в придачу. Корик рядом с ним что-то промычал, потом сплюнул. И добавил: – Только гляньте на них. Флакон кивнул. Странным образом этих слов оказалось вполне достаточно для всего взвода. Флакон прищурился на быстро удаляющегося дракона. Ну вот, и познакомиться не успели…
Трулл Сэнгар мягко отвел руки Сэрен и высвободился из ее объятий. Она едва не упала на него следом, настолько ей хотелось, чтобы все продолжалось, – и почувствовала, что в животе словно бы сжался холодный кулак. Она сморщилась и отвернулась. – Сэрен… Она лишь махнула рукой и снова встретилась с ним взглядом. – Мой брат. Родители. – Да, – сказала она. – Я не могу делать вид, что они не здесь. Что они ничего для меня не значат. Она кивнула, боясь хоть что-то произнести. Он пересек пыльную комнату, отшвыривая ногами мусор, – все хотя бы мало-мальски ценное успели разграбить. Лечь им пришлось прямо на плащах – на глазах у пауков по углам у самого потолка и целой связки летучих мышей под подоконником. Он взял прислоненное к стене имасское копье и, повернувшись к ней, чуть улыбнулся: – Я способен за себя постоять. А в одиночку смогу двигаться быстро… – Тогда ступай, – кивнула она, и тон этих слов больно резанул ее саму. Через мгновение его полуулыбка погасла, он кивнул и шагнул в коридор, ведущий к выходу. А она бросилась за ним. – Трулл… В дверях он обернулся. – Я понимаю тебя, Сэрен. Все в порядке. Ничего не в порядке! – Прошу тебя, – сказала она ему, – возвращайся. – Я вернусь. Иначе я просто не могу. Все мое у тебя, все, что от меня осталось. – А больше мне ничего и не нужно, – ответила она. Он вытянул руку, ласково погладил ее по щеке. И ушел.
Трулл Сэнгар вышел из дворика, позвякивая по камням мостовой тыльным концом копья, словно посохом. И направился в сторону Вечного дома. Из тени переулка напротив за ним наблюдал Странник.
– Я себя уже получше чувствую. Брис Беддикт улыбнулся брату. – Ты и выглядишь получше. Так, значит, Тегол, ты взял себе в слуги Старшего бога? – В моем положении не до капризов, беру кого получится. – А почему у тебя теперь глаза разного цвета? – Точно не знаю, но подозреваю, что Бугг – дальтоник. Знает только два цвета: синий и зеленый, а про коричневый даже не догадывается. В комнате появился означенный слуга, он же Старший бог. – Я ее нашел. Тегол вскочил на ноги. – Где? Она жива? – Да, но нам придется… повторить. – Надо будет разыскать этого мерзавца, этого Танала… – Уже не надо, – ответил Бугг, переводя взгляд на труп Кароса Инвиктада. Брис последовал его примеру. По вывалившимся кишкам медленно ползло двухголовое насекомое. – Это еще что, во имя Странника? – Верно, – прошипел Бугг сквозь зубы. – Его имя – следующее в списке. Снаружи, на подворье и на улице за его пределами, собирались горожане. Голоса их звучали как нарастающий гул прибоя. Со стороны Вечного дома донеслось несколько громоподобных взрывов и безошибочно узнаваемый рев магии, но все это быстро утихло. Тегол повернулся к Буггу: – Ты слышишь эту толпу? Как по-твоему, удастся нам отсюда выбраться? Я что-то нынче не в настроении для Утопалок. Особенно своих собственных. Брис хмыкнул: – Брат, ты просто невнимательно слушаешь. Ты герой. Они хотят тебя видеть. – Я герой? Никогда бы не подумал, что они догадаются. – Они и не догадались бы, – с кислым видом проговорил Бугг. – Ормли и Рукет целое состояние потратили на наемных крикунов. Брис улыбнулся: – Скромнее надо быть, братец. – Вот еще. Бугг, отведи меня к Джанат. Прошу тебя. Брови Бриса Беддикта поползли вверх. Вон оно как. Ну и… И отлично.
Один из немногих уцелевших офицеров гарнизона формально капитулировал перед адъюнктом сразу за западными воротами, и сейчас Тавор вступала в Летерас во главе оккупационной армии. Оставив Кулака Блистига распоряжаться остальными силами, она построила около пятисот выживших морпехов вместе с Кулаком Кенебом, и, добавив к ним собственный конный отряд, направилась к императорскому дворцу. Который здесь весьма некстати звался Вечным домом. Ехавшая позади Лостары Йил Синн громко вскрикнула, когда над городом появился дракон, затем расхохоталась и захлопала в ладоши, когда по меньшей мере две «ругани» и волна за волной яростной магии обратили его в бегство. Передовые взводы капитана Фарадан Сорт все еще действовали в городе – чему наблюдались многочисленные свидетельства. Сейчас они были уже во дворце, или как минимум у самого дворца. И, похоже, настроены весьма серьезно. Типичный командующий был бы сейчас в бешенстве – где-то впереди творят резню никем не управляемые солдаты, кучка заросших грязью морпехов, позабывших, что такое жить не в лесу, ломится сейчас в двери дворца, ведомая лишь жаждой крови и мести. Разве так она хотела бы объявить о своем вступлении в город? Да эти придурки могут во дворце никого живого не оставить! И потом, еще этот неубиваемый император. Лостаре Йил не верилось, что такое вообще возможно. «Ругань» между ног, прямо на троне, и его потом месяц будут по клочкам собирать. А ведь со Скрипача станется. Один шаг в тронный зал, чпок огромного арбалета, и сержант ныряет обратно в двери, а внутри словно вулкан взрывается. Да он ради такого удовольствия, пожалуй, и себя не пожалеет. Без сомнения, Тавор на ум должно было прийти то же самое, однако она ничего не говорила. И не требовала от своих солдат поторапливаться – да те и не были к тому способны, особенно морпехи. Они двигались размеренным шагом, из улочек, переулков и боковых проходов начали появляться горожане, чтобы поглазеть на марш. Некоторые даже выкрикивали приветствия, в срывающихся голосах явно слышалось облегчение. Город выглядел далеко не лучшим образом. Бунты, землетрясение, морантская взрывчатка. Лостара Йил начала понимать, что если явление Охотников за костями что-то и означало для горожан, то это была надежда на возвращение порядка, возрождение цивилизации, закона – как ни странно, на мир. Однако, адъюнкт, если мы задержимся здесь, все изменится. Так оно всегда и бывает. Никто не любит жить под пятой оккупанта. Это в человеческой природе – придать собственному отчаянию лицо чужеземца, а потом спустить на него всех собак. Видишь этих горожан? Светлые, радостные лица? Любой из них может вскорости ударить нам в спину. За самым добрым лицом, за самой ласковой улыбкой может скрываться убийца и насильник. Колонна замедлила ход – впереди собиралось все больше и больше народу. То тут, то там люди принимались что-то скандировать. На летерийском, в тоне голосов звучало нечто среднее между требованием и надеждой. – Адъюнкт, что они такое выкрикивают? – Имя, – ответила она. – Вернее, кажется, два имени. Одного они называют Спасителем, другого… – Другого… как? Она бросила на Лостару быстрый взгляд, поджала губы, потом все же ответила: – Императором. Императором? – Но я думала… – Это новый император, капитан. Похоже, только что провозглашенный. А нас, выходит, забыли спросить? Прямо впереди горожане стояли сплошной стеной, пройти сквозь которую не было никакой надежды, однако навстречу им оттуда кто-то сейчас пробивался. Адъюнкт подняла руку в перчатке, командуя остановиться. Наружу из толпы появилась небольшая группа, впереди шла чрезвычайно толстая женщина, за ней – маленький приземистый человечек, в карманах плаща у него, кажется, крысы, следом еще двое мужчин, похоже, что братьев. Оба худые, один – в офицерской форме, другой завернут в драную окровавленную простыню. Тавор слезла с седла и сделала Лостаре знак поступить так же. Обе шагнули навстречу группе. Когда они приблизились, толстая женщина отступила на шаг в сторону, с неожиданной грацией взмахнула пухлой рукой и сказала: – Командующая, позвольте представить вам Бриса Беддикта, некогда – до эдурского завоевания – поборника короля Эгзары Дисканара, а ныне провозглашенного Спасителем. И его брата, Тегола Беддикта, финансового гения и освободителя порабощенных, а также как минимум наполовину достойного любовника, которого любящие подданные прямо сейчас провозглашают новым императором Летера. Адъюнкт, похоже, потеряла дар речи. Лостара уставилась на этого самого Тегола Беддикта – хотя, сказать по правде, предпочла бы подольше задержать взгляд на Брисе – и не могла не нахмуриться при виде отвратительной простыни. Вот это – финансовый гений? Брис Беддикт выступил на шаг вперед и, как и огромная женщина, заговорил на торговом наречии: – Мы сопроводим вас к Вечному дому, командующая, где, я полагаю, сейчас находится император без империи, которого следует низложить. – Чуть помедлив, он добавил: – Я полагаю, командующая, что вы здесь в качестве освободителей. И, как следствие, не намерены злоупотребить нашим гостеприимством. – Под этим вы, видимо, подразумеваете, – ответила адъюнкт, – что у меня недостаточно сил для полноценной оккупации? Известно ли вам, Брис Беддикт, что ваша восточная граница прорвана? И что внутрь империи движется армия союзников? – Следовательно, вы здесь как завоеватели? – уточнил Брис Беддикт. Адъюнкт вздохнула, потом расстегнула ремешок и сняла шлем. Стянула перчатку и провела ладонью по коротким, мокрым от пота волосам. – Храни нас Худ от этого, – негромко произнесла она. – Брис Беддикт, организуйте для нас проход через толпу. – Помедлила, перевела взгляд на Тегола Беддикта и нахмурилась: – Для императора вы что-то не слишком разговорчивы. Тегол ответил на это жизнерадостной улыбкой, совершенно его преобразившей, и Лостара внезапно совершенно позабыла про его воинственного брата. Духи песков, что за глаза… – Прошу меня извинить, командующая. Не могу не признать, что несколько ошеломлен. Адъюнкт медленно кивнула. – Приветствующим вас народом – да, я могу понять… – Да нет же! Она сказала про минимум наполовину достойного любовника. Меня очень обеспокоила та, другая половина… – О Тегол! – воскликнула толстая женщина. – Я всего лишь проявила некоторую скромность, ради тебя же самого. – Скромность – это с твоей-то стороны, Рукет? Да ты хоть знаешь, что это слово вообще означает? Я хочу сказать – ты на себя-то смотрела? Тем более что на тебя трудно не смотреть, если ты понимаешь, о чем я. – Не понимаю! – Ну и ладно. – Тегол хлопнул в ладоши. – Фейерверк у нас уже был, приступаем к параду!
Сиррин Канар бежал по коридору подальше от звуков боя. Проклятые чужеземцы ворвались в Вечный дом и убивали сейчас всех без разбора – не предлагая сдаваться или бросать оружие. Только безжалостные стрелы, неутомимые клинки и смертоносные гранаты. Его стражники умирали десятками, поливая своей кровью безупречно чистые стены. Однако Сиррин дал себе клятву, что с ним такого не произойдет. Канцлера они не убьют. Он им понадобится, и к тому же это старик. Явно невооруженный, мирный. Цивилизованный. Они обнаружат, что даже стражник рядом с ним вооружен лишь кинжалом на поясе. Без меча, без щита, без шлема, даже без доспехов. Я мог бы остаться в живых рядом с канцлером. Только где же он? В тронном зале никого не было. Император на арене. Безумец все еще продолжает свои дурацкие бессмысленные поединки. Канцлер тоже должен быть там, наблюдая с иронической улыбкой за дебильными глупостями последнего тисте эдура. Это верно – последнего тисте эдура в городе. Он заспешил вперед, стараясь оторваться подальше от звуков схватки. Да кончится уже этот сумасшедший день когда-нибудь?
Канцлер Трибан Гнол отшатнулся. Он внезапно понял – и понимание это ударило его, словно дубиной. Рулад Сэнгар не вернется. Императора Тысячи Смертей настигла… последняя. Тоблакай. Карса Орлонг, я не знаю, что ты сделал, не знаю, как – но ты расчистил путь. Расчистил путь, и хвала тебе за это. Он огляделся и увидел, что немногочисленные зрители успели разбежаться – это верно, стража Вечного дома не устояла, враг был внутри. Он обернулся к стоящему рядом финадду. – Варат Тон? – Сударь? – Здесь все закончено. Соберите солдат, чтобы сопроводить меня в тронный зал, – я буду ждать захватчиков там. – Да, сударь. – Ведьму тоже привести – я желаю знать, что здесь произошло. Желаю знать, зачем она распорола себе руку кинжалом. Я желаю знать все. – Слушаюсь, канцлер. Арестовал бледную женщину капитан с неожиданной мягкостью, мало того, прошептал ей что-то на ухо, и она устало кивнула в ответ. Трибан Гнол сощурился. Нет, этому новому финадду он не доверяет. Лучше бы здесь был Сиррин. Когда они направились к выходу с арены, канцлер помедлил, чтобы еще один раз взглянуть назад, на жалкую фигурку, валяющуюся в окровавленном песке. Мертв. Воистину мертв. По-моему, я всегда был уверен, что это будет Карса Орлонг. О да, с самого начала. Он с трудом подавил желание развернуться, спуститься вниз, пересечь арену и встать рядом с телом Рулада Сэнгара. Чтобы плюнуть императору в лицо. Некогда. Это удовольствие обождет. Но я клянусь, что так и сделаю.
Спрут помахал им рукой от очередного пересечения коридоров. Скрипач направил остальной взвод к саперу. – Вот это – главный проход, – сказал ему Спрут. – Просто наверняка. Скрипач кивнул. Коридор богато украшен, впечатляюще широк, арочный потолок светится позолотой. Внутри никого. – Ну и – где стража? И в какой стороне тронный зал? – Понятия не имею, – сообщил Спрут. – Но думаю, что нам налево. – Почему? – Да нипочему, просто все, кто пытался от нас сбежать, направлялись более или менее в ту сторону. – Разумно – разве что с той стороныесть боковой выход наружу. Скрипач утер пот со лба. Кровопролитие они устроили знатное, однако он не стал сдерживать своих солдат, пусть даже Быстрый Бен и бросал на него укоризненные взгляды. Треклятый Высший маг, как обычно, задирает нос – и где, Худа ради, он набрался такой магии? Бен раньше ничего подобного не демонстрировал. Даже близко. Он перевел взгляд на Вала. Все тот же старина Вал. Собственно, с того момента, когда Скрипач его видел в последний раз, он, похоже, вовсе и не постарел. Боги, неужели это правда? Он вернулся. Живет, дышит, пердит… Он протянул руку и отвесил ему оплеуху. – Это еще за что? – Ни за что в особенности, но уж одну-то ты точно заслужил. – А кто спас твою шкуру в пустыне? А под городом? – Какой-то злобный призрак, – ответил Скрипач. – Худ, с этой белой бородой, чтоб ты знал, ты, Скрип, совсем старцем выглядишь. Заткнись уже. – Арбалеты у всех заряжены? Отлично. Спрут, ты идешь вперед, но не спеша и очень осторожно, понял? Не успели они пройти по коридору и пяти шагов, как из бокового прохода справа появились какие-то фигуры. И снова началась резня.
Битум первым увидел шедшего впереди старика, или пусть даже не первым, но выстрелил-то он точно раньше всех. Стрела вошла ему в голову сбоку, точно посередине левого виска. Все, что внутри, выплеснулось с противоположной стороны. Потом в него ударили еще стрелы, по меньшей мере две, тощее, но богато разодетое тело развернуло, и он рухнул. Кучка стражников, сопровождавших старика, отшатнулась – двое тоже получили по стреле, – Битум уже бежал вперед, размахивая мечом и выставив щит. Столкнулся с Кораббом, который делал то же самое, и выругался – тот сумел протиснуться перед ним. Битум замахнулся мечом, почувствовав внезапное всепоглощающее желание шарахнуть им ублюдка по башке, – но нет, оставим это для врагов… Которые пятились вдоль коридора, бросая на пол оружие. – Худа ради! – заорал Быстрый Бен, дернув Битума за плечо, чтобы его опередить, и следом отшвырнув в сторону Корабба. – Они же сдаются, так вас растак! Хватит уже убивать всех направо и налево. Женский голос из кучки летерийцев тоже выкрикнул по-малазански: – Мы сдаемся! Не убивайте нас! Голос наконец-то заставил всех остановиться. Битум развернулся и посмотрел на Скрипача – как и остальные. Чуть помедлив, сержант кивнул: – Хорошо, берем их в плен. И пусть наконец покажут дорогу в тронный зал. Улыбка подбежала к трупу старика и принялась стаскивать с его пальцев яркие перстни. Вперед выступил летерийский офицер с поднятыми руками: – В тронном зале никого нет. Император мертв, его тело на арене… – Тогда отведите нас туда, – потребовал Быстрый Бен, бросив на Скрипача яростный взгляд. – Я сам хочу убедиться. Офицер кивнул. – Мы только что оттуда, но как вам будет угодно. Скрипач сделал взводу знак двигаться вперед, хмуро взглянул на Улыбку: – Это потом, солдат… Та оскалилась, словно собака, у которой отнимают добычу, потом выхватила большой нож и двумя резкими ударами отсекла старику богато украшенные ладошки.
Трулл Сэнгар ступил на песок арены, не отводя глаз от тела, лежащего с противоположной стороны. Монеты тускло блестят, голова запрокинута. Он медленно двинулся вперед. В коридорах и палатах Вечного дома бушевал хаос. Родителей можно будет разыскать потом, тем более что их здесь скорее всего и нет. Они ушли вместе с остальными тисте эдур. Вернулись на север. На родину. И, таким образом, в конце концов своего младшего сына, Рулада, покинули даже они. Почему он неподвижен? Почему не возвращается? Он подошел к Руладу и опустился на колени. Положил копье. Руки нет, а вместе с ней и меча. Он взял в ладони голову брата. Тяжелая, лица почти не узнать – столько на нем шрамов, так оно искажено болью. Он положил голову себе на колени. Мне это приходится делать во второй раз. С братом, чье лицо столь неподвижно. Столь безжизненно. Выглядит столь… неправильно. Он тогда попытался в последний раз воззвать к рассудку своего младшего брата, к тому, кем он был раньше. До того, как все случилось. До того, как в порыве неблагоразумной, хотя и вполне объяснимой ярости он на ледяных полях схватил меч. А Рулад, в очередной раз поддавшись слабости, приказал его остричь. Объявил мертвым в глазах всех тисте эдур. Приковал к скале, чтобы он ожидал медленной, мучительной смерти. Или что поднимется вода. Трулл вернулся, чтобы простить его. В сердце Трулла непрерывно звучал крик, с которым он, казалось, прожил целую вечность. Ты был ранен, брат. Тяжело ранен. Он поверг тебя, но не убил. Он сделал то, что следовало, чтобы твои мучения прекратились. Но ты это видел по-другому. И не мог иначе. В твоих глазах тебя оставили собственные братья. Простишь ли ты меня сейчас, брат мой, как я прощаю тебя? Разумеется, ответа не будет. Навеки неподвижное, навеки пустое лицо ничего уже не скажет. Трулл опоздал. Опоздал простить и опоздал получить прощение. Он подумал – неужели Сэрен знала, или хотя бы догадывалась, что его здесь ждет? При мысли о ней у него перехватило дыхание. Он и не знал, что возможна такая любовь. Сейчас, пусть даже вокруг лишь прах, будущее распускалось перед ним сказочным цветком, источающим невероятный аромат. Вот что такое любовь. Теперь я понимаю… Кинжал ударил его под левую лопатку и дошел до сердца. Глаза Трулла расширились от внезапной боли, внезапного изумления, он почувствовал, что голова Рулада падает с колен, выскальзывает из рук, лишившихся всей силы. Сэрен, любовь моя. Прости меня.
Сиррин Канар, оскалив зубы, шагнул назад и выдернул оружие. Последний тисте эдур. Убит его собственной рукой. В мире все еще существует безупречная справедливость. Этим кинжалом он очистил Летерийскую империю, вот она, густая кровь, – капает вниз, стекает к рукояти. Удар в самое сердце, завершивший его беззвучную поступь; крадучись по песку арены, последние три шага он даже не дышал. Будь благословенна эта тень – прямо под ногами, никакого риска, что она упадет перед ним и предупредит ублюдка. Хотя было одно мгновение, когда тень все же скользнула по песку – треклятая сова, подумать только! – но болван ничего не заметил. Никакого риска: солнце стоит прямо над головой. Все тени сжались в комочек, трепеща перед яростным небесным властелином. Он чувствовал во рту привкус железа, терпкий дар, он наслаждался его холодной резкостью. Сделал еще шаг назад, тело рухнуло набок, прямо на жалкое дикарское копьецо. Варвар умер. Как тому и следовало, от цивилизованной руки. Он услышал какие-то звуки с противоположного конца арены и развернулся. Стрела ударила его в левое плечо, отбросила назад, он споткнулся о трупы, изогнулся, чтобы удержаться, и все же упал на раненый бок. Вспыхнувшая боль оглушила его.
– Нет! – заорал Вал, бросившись вперед и оттолкнув Корика, который обиженно обернулся. – Корик, чтоб тебя… – начал Скрипач. – Нет, – оборвал его Быстрый Бен. – Ты не понимаешь, Скрип. – Извини, сержант, – пожал плечами Корик. – Привычка. Скрипач смотрел вслед чародею, который следом за Валом устремился туда, где на песке валялись три тела. На пробитого стрелой летерийца сапер не обратил никакого внимания, бросившись на колени рядом с одним из тисте эдур. – Смотри – на том монеты, – начал Спрут. – Прямо в коже… – Это император, – пояснил капитан, который их сюда привел. – Рулад Сэнгар. Другой эдур… я его не знаю. Но, похоже, – добавил он, – знают ваши друзья. Да, Скрипач это видел и сам, и ему сейчас показалось, что здесь все до краев заполнилось болью. Она таилась в последних вздохах, голосила голосом Вала, издававшего сейчас пугающе для него нехарактерные, почти животные горестные вопли. Потрясенный Скрипач обернулся к своим солдатам: – Всем занять оборону! Капитан, вы и остальные пленные – к стене, и не шевелиться, если вам жить не надоело. Корик, опусти уже свой долбаный арбалет! Потом зашагал к своим друзьям. Но чуть было не вернулся обратно, когда увидел лицо Вала – искаженное столь откровенным горем, столь… беспомощное. Быстрый Бен обернулся и бросил на Скрипача короткий, словно бы предупредительный взгляд, потом чародей шагнул к летерийцу. Ничего не понимающий Скрипач, которого била дрожь, приблизился к Бену. Встал рядом, опустил взгляд на стражника. – Будет жить, – заметил он. Вал позади них прохрипел: – Вот это вряд ли! Голос был даже не похож на человеческий. Встревоженный Скрипач обернулся и увидел, что Вал уставился на Быстрого Бена, словно бы между ними шел сейчас беззвучный разговор. Потом Вал спросил вслух: – Бен, ты сможешь? Какое-нибудь место, где… на вечные муки. Сможешь, чародей? Я тебя спрашиваю – сможешь? Быстрый Бен обернулся на Скрипача, в его глазах застыл немой вопрос. Нет же, Бен, разве я могу тут что-то сказать… – Скрипач, помоги мне решить. Пожалуйста. Боги, Бен тоже горюет. Да кем же был этот воин? – Ты Высший маг, Быстрый Бен. Делай, что должно. Чародей повернулся к Валу: – У Худа передо мной должок. – Это что, по-твоему, ответ? Однако Быстрый Бен развернулся, взмахнул рукой, вокруг летерийца возникло темное пятно, целиком поглотило его тело и потом сжалось, словно ушло в песок, не оставив после себя ничего. Только отдаленный вопль, раздавшийся, когда летериец оказался наконец в объятиях того, что его ожидало. Чародей резко выбросил вперед руку и подтянул к себе Скрипача, лицо его было белым от ярости: – И не вздумай его жалеть, Скрип. Ты меня понял? Не вздумай его жалеть! Скрипач покачал головой: – Я… я и не думал, Бен. Ни на мгновение. Пускай вопит целую вечность. Пускай вопит. Быстрый Бен мрачно кивнул и отпустил его. Над телом тисте эдура рыдал Вал, рыдал, словно человек, для которого потеряны все радости мира и больше никогда не вернутся. А Скрипач не знал, что ему делать.
Наблюдавший за всем этим из укромного уголка Странник шагнул прочь – с такой решимостью, с которой бросаются со скалы. Он был тем, кем был. Нарушителем равновесия. А теперь, с нынешнего дня – проглоти его Бездна целиком, – еще и творцом вдов. Поднявшись на невысокую песчаную дюну, Карса Орлонг остановился. Протянул руку к торчащему из бедра мечу и ухватился за лезвие у самого эфеса. Не обращая внимания на впившиеся в плоть зазубрины, вытянул меч наружу. Из ран выплеснулась кровь, но тут же остановилась. Нога начинала неметь, но на какое-то время ее еще хватит. Все еще держа зачарованный меч за лезвие, он с усилием двинулся вперед, захромал по траве. Увидел справа, совсем недалеко, небольшую хижину, над которой поднимался дым. Воин-тоблакай направился к ней. Подойдя поближе, он уронил железный меч, сделал еще шаг, пригнулся и ухватил шатер снизу за край. Резко дернув вверх, оторвал его целиком от земли и опрокинул вверх тормашками, словно перевернутую на спину черепаху. Ветер подхватил клубы дыма и унес их прочь. Перед ним, скрестив ноги, сидело древнее, скрюченное, изуродованное существо. Мужчина. Бог. Который поднял на него сощуренные, исполненные боли глаза. Потом перевел взгляд за спину Карсы, и воин обернулся. Увидев, что появился и дух императора. Рулад Сэнгар, совсем молодой – моложе, чем полагал Карса, – оказавшийся с чистой, незапятнанной кожей довольно красивым. Лежал на земле и будто бы спал. Потом резко открыл глаза и вскрикнул. Очень коротко. Рулад повернулся на бок, вскарабкался на четвереньки – и увидел совсем рядом свой меч. – Возьми его! – воскликнул Увечный Бог. – Рулад Сэнгар из тисте эдур, мой возлюбленный юный поборник. Возьми свой меч! – Не бери, – возразил Карса. – Твой дух сейчас здесь – это все, что у тебя осталось, все, что ты есть. Когда я его убью, для тебя настанет забвение. – Взгляни на его ногу! Он почти такой же калека, как и я! Возьми меч, Рулад, и срази его! Рулад все еще колебался, стоя на четвереньках и быстро дыша. Увечный Бог с присвистом вздохнул, закашлялся, потом негромко, словно убаюкивая, заговорил: – Ты сможешь вернуться, Рулад. В свой мир. И все исправить. В этот раз ты все сделаешь правильно. Послушай, Рулад. Трулл жив! Твой брат жив и сейчас идет к Вечному дому. Идет, чтобы найти тебя. Убей тоблакая, и ты сможешь к нему вернуться, сможешь сказать ему все, что нужно. – Рулад Сэнгар, ты сможешь попросить прощенья! При этих словах тисте эдур поднял голову. Глаза его вспыхнули, и он вдруг показался таким… юным. Карса Орлонг почувствовал в своем сердце укол жалости. Рулад Сэнгар протянул руку к мечу. Кремневый меч опустился и отсек ему голову. Она покатилась и упала на клинок. Тело задергалось, ноги заколотило судорогой, потом оно застыло, только из обрубка шеи текла кровь. Но все медленней и медленней. За спиной у Карсы Увечный Бог зашелся резким смехом, потом заговорил: – Я так долго тебя ждал, Карса Орлонг. Положил столько трудов, чтобы свести тебя с этим мечом. Потому что он твой, тоблакай. Никто не способен владеть им так, как ты. Никто другой не сможет противостоять его проклятию, сохранить рассудок, овладев им. Это оружие для тебя, мой Избранник. Карса Орлонг развернулся лицом к Увечному Богу. – Никто меня не избирает. Я никому этого не позволю. Я – теблор Карса Орлонг. Любой выбор – за мной. – Так выбирай же, друг мой! Отбрось этот жалкий кусок камня. Возьми оружие, сделанное для тебя, и только для тебя. Карса лишь оскалился. Глаза Увечного Бога на мгновение расширились, потом он наклонился вперед, над своей жаровней, в которой пылали угли: – С этим мечом, Карса Орлонг, ты будешь бессмертен. – Он взмахнул узловатой рукой, и в нескольких шагах от них пузырем раскрылись врата. – Тебе туда. Возвращайся на родину, Карса. Объяви себя императором теблоров. Правь вовеки своим народом. О, как им сейчас тяжко! Ты один способен их спасти, Карса Орлонг. А с мечом в руках перед тобой никто не устоит. Ты их спасешь, поведешь их к могуществу – это будет такая резня младших рас, подобной которой мир еще не знал. Ответь, тоблакай! Ответь за все страдания – твои и твоего народа! Пусть младшие содрогнутся! Карса Орлонг смотрел на Увечного Бога сверху вниз. На мгновение его усмешка стала еще шире, потом он повернулся, чтобы идти. – Не оставляй его здесь! Он твой! Карса Орлонг, он твой! Кто-то шел к нему от песчаного берега. Широкоплечий мускулистый мужчина и с ним трое чернокожих бхокаралов. Карса захромал им навстречу. Вифал почувствовал, как бешено колотится сердце. Он не ожидал… собственно, он и не знал, чего ему ожидать, знал лишь, что ожидалось от него. – Тебя здесь не ждут, – объявил гигант с татуированным лицом и раненой ногой. – Ничего удивительного. Тем не менее я здесь. – Вифал бросил взгляд на лежащий в траве меч. Голова тисте эдура лежала сверху, словно драгоценный дар. Кузнец нахмурился: – Бедный парнишка, он так и не понял… – Зато я понял, – проворчал гигант. Вифал перевел взгляд на воина. Потом туда, где скрючился Увечный Бог, потом снова вернул свое внимание гиганту. – Значит, ты отказался. – Именно. – Это хорошо. – Теперь ты его возьмешь? – Возьму – чтобы разбить на той же наковальне, где он был выкован. – Он указал на убогую кузню в сторонке. Увечный Бог зашипел: – Вифал, ты говорил мне, что сломать его невозможно. Оружейник пожал плечами. – Мы всегда это говорим. Так больше платят. Увечный Бог издал жуткий вопль, закончившийся приступом резкого, сдавленного кашля. Гигант, в свою очередь изучавший Вифала, спросил: – Так это ты выковал проклятый меч? – Я. Удар тыльной стороной ладони застал Вифала врасплох, отбросил назад. Он хлопнулся на спину и уставился во вращающееся синее небо – в котором внезапно появился глядящий вниз воин. – Больше так не делай. С этими словами гигант шагнул прочь. Мигая от яркого белого солнца, Вифал с трудом повернулся на бок и увидел, как гигант входит в огненный портал и пропадает. Увечный Бог издал еще один крик. Портал с ворчанием исчез. Один из нахтов приблизил к Вифалу свою страшненькую физиономию, словно кошка. И заворковал. – Ну да, ну да, – сказал Вифал, отпихивая его в сторону. – Забрать меч. Да. И разбить на хрен. Мир вращался вокруг него, казалось, что вот-вот стошнит. – Сандалат, любовь моя, ты все вылила из ведерка? Конечно, моча, но пахло-то все равно пивом? Я бы еще, может, и по второму разу выпил. Он сумел подняться на ноги, немного пошатался взад-вперед, потом нагнулся и с третьей попытки сумел ухватить меч. Теперь в кузню. Есть не так уж и много способов сломать зачарованный меч. Например, оружием с еще худшими чарами, но в данном случае такого не существовало. Так что придется воспользоваться старинным секретом оружейников. Чтобы разбить волшебное оружие, верни его назад, туда, где оно родилось. Это он и сделает – прямо сейчас. Увидев, что все трое нахтов таращатся на него, он нахмурился: – Шли бы лучше воду из лодки вычерпывать. Не хватало еще затонуть в сотне шагов от острова. Спотыкаясь друг о дружку, создания поспешно кинулись обратно на берег. Вифал шагал к старой кузне, чтобы сделать то, что должно. Позади него выл на небо Увечный Бог. Что за жуткий звук – этот крик бога. Никогда бы его больше не слышать. В кузне Вифал нашел молот и приготовился вернуть обратно то, что когда-то сделал. Хотя, по правде сказать, понял он, устраивая меч на обросшей ржавчиной наковальне и разглядывая покрытый кровавыми пятнами клинок, это и невозможно. Потом кузнец поднял молот. И обрушил вниз.
Эпилог
Звяканье вращающейся цепочки разбудило Нимандра Голита, извлекло его душу из обители изнеможения и ужаса. Он смотрел на покрытый пятнами потолок своей комнатушки, сердце в груди отчаянно билось, тело под влажными простынями было скользким от пота. Этот звук – кажется, он на самом деле… Его глаза расширились – он снова услышал звяканье. Вращение, потом два странных щелчка. Потом опять вращение. Он сел. Замызганный город за окнами спал, утонув во тьме, не освещаемый ни единой луной. Однако… звук все-таки шел с улицы. Нимандр встал с постели, добрался до двери, вышел в холодный коридор. Ощущая под босыми ступнями пыль и песок, тихонько спустился по скрипучей лестнице. Открыл дверь и выскочил на улицу. Да, снаружи черным-черно, но это не сон, не может быть сном! Шипение цепочки и негромкий щелчок, совсем рядом, заставили его обернуться. Из мрака появился другой тисте анди. Незнакомый. Нимандр громко вздохнул. Незнакомец крутил на вытянутой руке цепочку, по кольцу с каждой стороны. – Приветствую тебя, Нимандр Голит. – Кто… кто ты? Откуда знаешь мое имя? – Я пришел сюда, на Остров Шайхов, издалека – они ведь нам родичи, ты знаешь об этом? Полагаю, что знаешь, – но речь сейчас не о них, они пока не готовы и, быть может, никогда не будут готовы. В конце концов, по крови они не только анди. Но и эдур. Быть может, даже лиосан, не говоря уже о человеческой. Неважно. Островную… – он усмехнулся, – империю оставим Сумрак. – Что тебе нужно? – Мне нужен ты, Нимандр Голит. И твой народ. Иди собери их. Нам пора. – Зачем? Куда? – Ты что, и в самом деле еще дитя? – разочарованно воскликнул незнакомец. Кольца звякнули, цепочка туго намоталась на указательный палец. – Я пришел, чтобы отвести вас домой, Нимандр. Всех потомков Аномандра Рейка, Чернокрылого Господина. – Но где наш дом? – Ты меня слышишь? Я пришел, чтобы отвести вас к нему! Нимандр уставился на него, потом отступил на шаг: – Он не хочет нас видеть… – Неважно, чего он хочет. Неважно даже, чего я сам хочу. Разве ты еще не понял. Я – ее герольд! Ее? Нимандр вдруг расплакался, упал на колени прямо на брусчатку и обхватил руками лицо: – Это… это не сон? Незнакомец усмехнулся: – Свои кошмары оставь себе, Нимандр. Можешь таращиться на кровь у себя на руках хоть целую вечность, мне все равно. Ты и сам знаешь, что она была безумна. И опасна. Я тебе вот что скажу – будь она еще жива, я бы убил ее этой ночью прямо здесь, на улице. И довольно об этом. – Иди собирай своих родичей. И поскорей, Нимандр, пока остров еще во власти Тьмы. Нимандр с трудом поднялся на ноги и заковылял обратно в жалкую ночлежку. Ее герольд! Мать Тьма, призовешь ли ты нашего отца, как призываешь нас? Но зачем? Должно быть, это оно. О да. Наше изгнание – Бездна внизу! – наше изгнание окончено.Пройдя сквозь завесу сумрака,Она остановилась для трапезыУ Врат Безумия.Где живые играют с мертвымиИ радостно каркаютУ Врат Безумия.Где мертвые дразнят живыхИ говорят, что все напрасноУ Врат Безумия.Она принесла новорожденное дитяК запятнанному алтарюУ Врат Безумия.Сказала: «Вот как должно поступать,Уничижаясь и надеясьУ Врат Безумия».И дитя заплакало в ночи,Объявив, что они явилисьУ Врат Безумия.Не слишком ли долог наш сон,Обещающий лишь страданияУ Врат Безумия?Увидишь ли ты детское лицо,Прошепчешь ли ему колыбельную болиУ Врат Безумия?Возьмешь ли в руку резной ключ,Чтобы освободить разбитое будущееУ Врат Безумия?Расскажешь ли дитю, что все напрасно,Расскажешь про свои игры со смертьюУ Врат Безумия?Мы, здесь стоящие, все это уже слышалиПо ту сторонуВрат Безумия.«Молитва о ребенке»Безликие монахи Кабала
Чик ждал его на улице, крутя цепочку. Что за жалкие создания, если этот Нимандр среди них еще самый лучший. Однако им придется справиться – он не лгал, говоря, что шайхи пока не готовы. И то была единственная правда из всего, сказанного им этой темнейшей ночью. И как ты там управился в Летерасе, Силкас Руин? Готов ручаться, что не лучшим образом. Ты – не твой брат. И никогда таким не был. О Аномандр Рейк, мы отыщем тебя. И ты нам ответишь. Даже бог не может просто так беззаботно взять и уйти, не считаясь с последствиями своего предательства. Да, мы тебя найдем. И все тебе покажем. Покажем, каково оно. Руд Элаль нашел своего отца сидящим на выветренном валуне у входа в небольшую долину рядом с деревней. Он взобрался на камень и присоединился к Удинаасу, усевшись рядом на прогретой солнцем поверхности. Молодой ранаг каким-то образом умудрился отбиться от матери, да и от всего стада, и бродил сейчас по долине, жалобно крича. – Сгодится нам на ужин, – сказал Руд. – Сгодится, – кивнул Удинаас. – Если у тебя нет сердца. – Чтобы жить, мы должны есть… – А чтобы жить и есть, должны убивать. Да-да, Руд, я в курсе. – Ты здесь еще надолго? – спросил Руд – и чуть не задохнулся. Вопрос, который у него сейчас вырвался, он не мог задать уже очень и очень давно. Удинаас бросил на него удивленный взгляд, потом снова перевел его на заблудившегося ранага. – У нее горе, – сказал он наконец. – Горе столь глубокое, что даже я его чувствую – словно расстояние ничего не значит. Ничего. Так оно и бывает, – добавил он без малейшей горечи, – после насилия. Руд решил, что сил видеть отцовское лицо у него сейчас попросту нет, и тоже стал смотреть на ранага вдалеке. – Я сказал Онраку, – продолжал Удинаас. – Просто не мог иначе. Просто чтобы… выпустить это наружу, пока оно меня не пожрало. И теперь, конечно, жалею. – Об этом не нужно жалеть. У Онрака не было друга ближе. Ему было необходимо знать правду… – Нет, Руд, такое никогда не бывает необходимо. Иногда уместно. Иной раз полезно. В остальное время просто больно. – Но что ты можешь сделать, отец? – Сделать? Ничего. Ни для Сэрен, ни для Онрака. Я всего лишь бывший раб. – Мимолетная сухая улыбка. – Живущий среди дикарей. – Ты больше, чем это, – возразил Руд. – В самом деле? – Да. Ты мой отец. И я еще раз тебя спрашиваю – ты здесь надолго? – Надо полагать, до тех пор, пока не надоем. Руд еще никогда в жизни не был так близок к тому, чтобы расплакаться. Горло его перехватило так, что он еще долго ничего не мог сказать, прилившие чувства отступали, но очень медленно. Затуманившимся взглядом он следил, как по долине бродит ранаг. Удинаас продолжил, словно не замечая, какую реакцию вызвали его слова: – Да и научить тебя, Руд, я ничему особенному не смогу. Разве что сети чинить. – Нет, отец, ты можешь научить меня самому главному в жизни. Удинаас бросил на него недоверчивый, подозрительный взгляд. На гребне холма появились трое взрослых ранагов, стали неловко спускаться к молодому. Тот, увидев их, снова вскрикнул, громче, и кинулся навстречу. Руд вздохнул. – Отец, ты можешь научить меня величайшему из своих умений. Как выжить. Какое-то время оба молчали, Руд не отводил взгляда от ранагов, взбиравшихся на дальний склон долины. Удинаасу, похоже, что-то попало в глаз, и он раз за разом поднимал руку к лицу. Но Руд не обернулся, чтобы ему помочь. Когда долина наконец опустела, отец поднялся на ноги: – Похоже, мы с тобой все же проголодались. – Это дело поправимое, – откликнулся Руд, вставая следом. – Тоже верно. Они зашагали обратно к деревне.
Онрак, руки которого были заляпаны краской, затянул кожаные ремни вокруг свертка, закинул его за спину и обернулся к жене: – Я должен идти. – Ты уже говорил, – откликнулась Килава. – Путешествие туда, где упокоилось тело моего друга, облегчит мою душу. – Несомненно. – И я должен поговорить с Сэрен Педак. Рассказать ей про мужа, про его жизнь с того дня, когда он вручил ей свой меч. – Да. – А сейчас, – закончил Онрак, – я пойду обнять нашего сына. – Я иду с тобой. Онрак улыбнулся. – Ты его только смутишь. – Да нет же, болван. Я сказала, что иду с тобой. Если ты думал, что я тебя одного отпущу, то ты точно рехнулся. – Килава… – Я все решила. Я дам путешествию облегчить твое сердце. Я не стану зудеть тебе над ухом до тех пор, пока у тебя из барабанных перепонок кровь не пойдет и ты не станешь поглядывать, словно бхедерин, где тут ближайший обрыв. Онрак глядел на нее, чувствуя, что глаза у него мокрые от любви. – Зудеть? Ни разу не слышал, чтобы ты зудела. – И не услышишь. Он кивнул. – Очень хорошо, жена. Пойдем со мной. Помоги мне исцелиться – пусть даже одним своим присутствием… – С этого места, Онрак, давай поподробней. Он разумно предпочел промолчать. И они отправились прощаться с сыном.
– Как я устал! – воскликнул император Тегол Беддикт, плюхаясь на трон. – Когда вы успели? – с кислой миной поинтересовался Бугг. – Вы ведь еще ничего не сделали. – Прошло всего три недели. А я уже объяснял – у меня такой огромный список реформ, что я рискую вообще ничего не успеть. – Ваше признание собственной некомпетентности не может не восхищать, – откликнулся Бугг. – Из вас выйдет отличный император. – Ну, – подал голос Брис, стоявший, облокотившись на стену, справа от трона, – в стране воцарился мир. – Остается только задаться вопросом, – скорчил гримасу Бугг, – надолго ли целая империя в состоянии затаить дыхание. – Если кто-то здесь и разбирается в задержке дыхания, дражайший слуга, так это ты. – Вы меня развеселили. – Мы видим, – улыбнулся Тегол. – «Мы» в данном случае не королевское. Поскольку мы не можем не признать, что так и не научились им должным образом пользоваться, ибо в своей невинности не успели опериться. Брис сказал: – Скоро здесь будет адъюнкт, Шурк Элаль тоже хотела с тобой о чем-то потолковать. И вообще, неужели нам нечего обсудить? Он подождал ответа, хоть какого-нибудь, однако все, чего дождался – недоуменных взглядов от брата и Бугга. Из бокового входа в шорохе яркой мантии появилась новая канцлер. Брис с трудом удержался, чтобы не поморщиться. Кто бы мог подумать, что она с головой окунется в дурновкусие, словно дорвавшийся до яблока червяк? – Ах, – произнес Тегол, – канцлер нынче утром выглядит восхитительно. Выражение лица Джанат осталось холодным. – От канцлеров не требуется выглядеть восхитительно. Достаточно элегантности и компетентности. – Неудивительно, что вы так выделяетесь, – пробормотал Бугг. – Кроме того, – продолжала Джанат, – подобные эпитеты больше подходят Первой наложнице, и это самым красноречивым образом говорит мне, каким местом ты сейчас думаешь, дорогой мой муж. В который уже раз. Тегол воздел руки, словно сдаваясь, и произнес своим самым рассудительным тоном – что Брису по старой памяти не очень понравилось: – Я по-прежнему не вижу, почему бы тебе не стать и Первой наложницей. – Сколько можно вам повторять, – вмешался Бугг, – жена императора называется императрицей. – Он повернулся к Джанат. – Тем самым у вас будет уже три законных титула. – Не забывай про звание профессора, – заметил Тегол, – которое, как всякий со мной согласится, пересиливает любое другое. Даже супружеское. – Что ж, – согласился Бугг, – это означает, что уроки для вас теперь никогда не кончатся. Все ненадолго умолкли, переваривая эту мысль. Потом Тегол завозился на троне: – Есть еще Рукет! Из нее выйдет прекрасная Первая наложница. И вообще мне последнее время везет. – Смотри, Тегол, как бы в ней не утонуть, – заметила Джанат. – Бугг мне не позволит, дорогая. Ну и раз уж мы решили обсудить важные вопросы, пока адъюнкт не зашла попрощаться, – мне тут подумалось, что преде Варату Тону потребуется способный финадд, чтобы содействовать его усилиям по восстановлению и всему такому. Брис выпрямился. Наконец-то речь зашла о деле. – И чья же кандидатура пришла тебе в голову? – Ублалы Панга, разумеется. – Пойду-ка я лучше пройдусь, – сказал Бугг.
Используя в качестве лома толстый железный прут, Сэрен Педак пыталась отковырять тяжелые каменные плиты у входа в дом. Ее голые руки блестели от пота, пряди волос выбились из прически – скоро она их коротко подрежет. Как приличествует ее нынешнему положению. Однако сегодня утром перед ней стояла другая задача, за которую она с безжалостным усердием и взялась, не думая о последствиях для собственного тела. Отковыривала тяжелые камни, потом оттаскивала их в сторону исцарапанными, кровоточащими руками. Когда закончит, возьмет лопату и начнет раскапывать гравийную подложку – так глубоко, как только сможет. Однако сейчас она никак не могла справиться с центральным, самым большим камнем – и уже стала опасаться, что сил ей не хватит. – Прошу простить меня за вторжение, – послышался мужской голос, – но вам, кажется, требуется помощь. Все еще согнувшись над ломом, она подняла голову. Скептически прищурилась. – Не уверена, сударь, что вам следует так рисковать, – сказала она старику и сразу умолкла. У него были руки каменщика – могучие запястья, большие ладони. Она вытерла со лба пот и, нахмурившись, перевела взгляд на камень. – Понимаю, это выглядит… не совсем обычно. Весь город занимается восстановлением, а я вот… Старик подошел поближе. – Ничего необычного, аквитор – вы ведь аквитор? – Хм, да. Была. Теперь нет. Я просто Сэрен Педак. – В таком случае – ничего необычного, Сэрен Педак. Она указала на центральный камень: – Вот с этим никак не получается справиться. – Полагаю, это ненадолго. Вы выглядите очень целеустремленной. Она улыбнулась и тут же вздрогнула – настолько странным было это ощущение. Когда ей довелось улыбаться в последний раз… но нет, о тех временах лучше не думать. – Однако вам следует проявлять осторожность, – продолжал старик. – Позвольте-ка мне. – Спасибо, – сказала она и отступила, чтобы дать ему место. Старик погнул лом первым же движением. Она вытаращила глаза. Выругавшись, он отложил лом в сторону, присел на корточки и запустил пальцы под огромный каменный блок. Потянул, поставил на попа, ухватился руками за края, крякнув, поднял, развернулся, сделал два шажка и уложил поверх остальных. Потом выпрямился и отряхнул руки. – Когда закончите и будете ставить обратно, наймите пару молодцов покрепче и помоложе. – Как вы… или ладно. Но все же. Откуда вы знаете, что я собираюсь ставить его на место? Он поднял на нее взгляд: – Вам не следует оплакивать его слишком долго, Сэрен Педак. Вы еще нужны. Ваша жизнь нужна. Поклонился и ушел. Она смотрела ему вслед. Ей нужно идти внутрь, взять его меч и каменное копье, чтобы зарыть у порога своего дома. Безнадежно пустого дома. Но она не могла решиться. Старик неожиданно вернулся. – Я отыскал Странника, – объяснил он. – У нас вышла довольно горячая… дискуссия. От него я и узнал о вас и о том, что случилось. Он что, сумасшедший? Один из этих новообращенных адептов Странника? Она повернулась, чтобы идти… – Подождите! Сэрен Педак. Все его, все, что от него осталось, теперь принадлежит вам. Берегите это, прошу вас. Берегите, Сэрен Педак. И себя тоже. Прошу вас. Он снова ушел, но эти его последние слова необъяснимым образом прозвучали как благословение. «Все мое у тебя, все, что от меня осталось». Незаметно для себя она положила руку на живот. Пройдет совсем немного, и она станет это делать очень часто.
Так заканчивается седьмое сказание из Малазанской Книги Павших.
Глоссарий
Аквитор – официальная летерийская должность сопровождающего/доверенного лица при переговорах с другими народами Андара – храм культа Чернокрылого Господина Арапаи – самое восточное племя тисте эдур Ахкрата – племя баргастов Атри-преда – высший армейский офицер, управляющий городом, поселением или территорией Барахн – племя баргастов Баргасты – скотоводческий кочевой воинственный народ Баст Фулмар – место битвы Батальон Синецветья – воинское подразделение в Летере Бенеды – племя тисте эдур Берег – религия шайхов Бригада Харридикта – воинское подразделение в Летере Вердит’анат – Мост Смерти у яггутов Вечный дом – резиденция летерийского императора Войны справедливости – легендарный конфликт между тисте лиосан и форкрул ассейлами Волшебники Оникс – маги анди, правящие Андарой Синецветья Восход – титул у шайхов Второй Девичий форт – остров-тюрьма, ныне обретший независимость Гилани – племя в Семи Городах Гилк – племя баргастов Гильдия крысоловов – запрещена в Летере Ден-раты – племя тисте эдур Дикая Багровая бригада – воинское подразделение в Летере Дозорный – титул у шайхов Докс – летерийская денежная единица Дрен – летерийский город к востоку от Синецветья Дшеки – северное племя «Зорала Хохотун» – юмористическая поэма Ильгры – племя баргастов Кабал – народ на архипелаге к югу от Изморья Канал Квилласа – главный канал в Летерасе Кенрилл’а – аристократия демонов Кнут кадаран – оул’данское оружие К’риснан – колдуны тисте эдур Крысий дом – штаб-квартира Гильдии крысоловов в Летерасе Купеческий батальон – воинское подразделение в Летере Мекросы – народ мореплавателей Меруды – племя тисте эдур Нереки – ассимилированный народ в Летере Нижний рынок – район Летераса Нит’ритал – племя баргастов Обсидиановый престол – традиционный трон Синецветья Отстойное озеро – загаженное озеро в центре Летераса Оул – город в Летере; также название племени Оул’дан – равнины к востоку от Дрена Патриотисты – тайная полиция Летерийской империи «Пенный волк» – флагман адъюнкта Тавор Преда – в летерийской армии соответствует командующему или генералу Престолы войны – корабли Изморья Ремесленный батальон – воинское подразделение в Летере Ригта – оул’данский топор Риназан – крылатая ящерица Рыба-волк – крупная плотоядная рыба, обитающая в реке Летер Свободное попечительство – ассоциация предпринимателей Летера Седа – верховный маг Летерийской империи Седанс – палата с плитками, представляющими Обители Синецветцы – ассимилированный народ в Летере Синяя сталь – летерийская сталь, из которой раньше ковали оружие Солланты – племя тисте эдур Сумрак – титул у шайхов Сэнан – племя баргастов Убежище – магическая область, окруженная Омтоз Фелллаком Фараэды – ассимилированный народ в Летере Фенты – ассимилированный народ в Летере Финадд – в летерийской армии соответствует капитану Хироты – племя тисте эдур «Храбрый Памбр» – юмористическая поэма Шайхи – ассимилированный народ в Летерийской империи Эмлава – саблезубый котСтивен Эриксон Дань псам. Том 1
Steven Erikson Toll the hounds Copyright © Steven Erikson, 2008 © А. Андреев, М. Молчанов, П. Кодряной, перевод на русский язык, 2020 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Этот роман я посвящаю памяти своего отца Р. С. Лундина (1931–2007). Ты навсегда в моем сердце.
От автора
Как всегда, говорю спасибо своим бета-ридерам: Боуэну, Рику, Марку и Крису. Отдельная благодарность Биллу и Хэйзел за добрые слова и поддержку в этот ставший непростым год. Также благодарю персонал кафе «Блэк Стилт» и «Пасифик Юнион» за щедро предоставленное рабочее пространство. Дорогие Клэр и Боуэн, спасибо за все.
Действующие лица
Резчик, убийца Скиллара, его спутница Искарал Прыщ, Верховный жрец Тени, маг, бог бхок'аралов Сестра Злоба, одиночница Могора, супруга Искарала Прыща Баратол Мехар, приезжий Чаур, добрый малый Маппо Коротышка, трелль
Хватка, отставной «мостожог» и совладелица «К'руловой корчмы» Дымка, отставной «мостожог» и совладелица «К'руловой корчмы» Мураш, отставной «мостожог» и совладелец «К'руловой корчмы» Молоток, отставной «мостожог» и целитель Перл, отставной «мостожог» Рыбак, бард, завсегдатай «К'руловой корчмы» Дукер, в прошлом – императорский историк
Беллам Ном, юноша Раллик Ном, очнувшийся убийца Торвальд Ном, двоюродный брат Раллика Тисерра, жена Торвальда Колл, член Правящего совета Даруджистана Эстрайсиан Д'Арле, член Правящего совета Даруджистана Ханут Орр, член Правящего совета Даруджистана, племянник убитого Тюрбана Орра Шардан Лим, член Правящего совета Даруджистана Мурильо, любовник Крупп, пузатый коротышка Миза, владелица таверны «Феникс» Ирильта, постоянная посетительница таверны «Феникс» Нахал, бармен в таверне «Феникс» Салти, официантка в таверне «Феникс» Ваза, жена Видикаса, дочь Эстрайсиана Д'Арле Горлас Видикас, самый молодой член Правящего совета Даруджистана, в прошлом – герой Празднества Круйт Тальентский, агент Гильдии убийц Гэз, душегуб Торди, его жена
Мастер Квелл, навигатор Тригалльской торговой гильдии и волшебник Фейнт, пайщик Рекканто Илк, пайщик Сладкая Маета, пайщик Гланно Тарп, пайщик Амба Валун, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик Юла Валун, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик Наперсточек, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик
Остряк, охранник каравана, удалившийся от дел Скалла Менакис, хозяйка дуэльной школы Драсти, ребенок Бедек, его «дядя» Мирла, его «тетя» Снелл, ребенок Бэйниск, рабочий в рудниках Веназ, рабочий в рудниках Ожог, недавно нанятый телохранитель Лефф, недавно нанятый телохранитель Мадрун, недавно нанятый охранник усадьбы Лазан Двер, недавно нанятый охранник усадьбы Назамок (он же Наученный Замок), управляющий усадьбой Скромный Вклад, таинственная личность в преступном мире Даруджистана
Чиллбайс, демон Барук, член ложи Т'орруд Воркан, магистр Гильдии убийц Сэба Крафар, магистр Гильдии убийц Апсал'ара, одна из скованных внутри Драгнипура Кадаспала, один из скованных внутри Драгнипура Дэрудан, теннесская ведьма К'рул, Старший бог Драконус, один из скованных внутри Драгнипура
Корлат, одиночница тисте анди Орфантал, одиночник тисте анди, ее брат Каллор, претендент Госпожа Зависть, сторонний наблюдатель Аномандр Рейк, Сын Тьмы, Рыцарь Тьмы, правитель Черного Коралла Спиннок Дюрав, тисте анди Коннест Силанн, тисте анди Каладан Бруд, воевода Худ, бог Смерти Овраг, один из скованных внутри Драгнипура Самар Дэв, ведьма Карса Орлонг, воин теблор тоблакай Путник, неизвестный Престол Тени, бог Тени Котильон (Узел), бог – покровитель убийц Пророк Сих, Верховный жрец Павшего, в прошлом известный как Мунуг, посредственный художник Силана, элейнт Карга, великая ворониха Рейст, яггутский Тиран (поверженный) Чик, Смертный меч Тьмы Нимандр Голит, тисте анди Клещик, тисте анди Ненанда, тисте анди Араната, тисте анди Кэдевисс, тисте анди Десра, тисте анди Сордико Куолм, Верховная жрица Салинд, Верховная жрица Провидомин, житель Черного Коралла Градитхан, головорез Крысмонах, маг Бэран, Гончий пес Тени Зубец, Гончий пес Тени Бельмо, Гончая Тени Крест, Гончий пес Тени Шан, Гончая Тени Блед, новый Гончий пес Тени Локк, новый Гончий пес Тени Идущий по Граням, странник Выгульщики собак, двое свидетелей
Пролог
Говори правду и стой неподвижно, покуда вода между нами не прояснится.– Не могу придумать, как назвать этот город, – произнес неопрятного вида мужчина, теребя пальцами обтрепанную оторочку некогда роскошного плаща. За плетеный пояс у него был заткнут рассыхающийся кожаный поводок. – Ему нужно какое-то название, – продолжал мужчина, перекрикивая сцепившихся насмерть собак, – но в голову ничего не приходит, да и никому, похоже, неинтересно. Своими соображениями он делился с женщиной, стоявшей подле него. Она появилась здесь совсем недавно и свое прошлое помнила лишь урывками. Собаки у нее раньше не было, однако, бредя по главной улице этого непонятного, разваливающегося города, она вела на поводке агрессивного зверя, который кидался на всех подряд. Он тянул, тянул, и наконец хлипкий ремень лопнул, а зверь набросился на своего сородича, принадлежавшего мужчине. Псы стремились загрызть друг друга прямо посреди дороги, на глазах лишь у предполагаемых хозяев. Вместо облаков пыли в воздух взметывались брызги крови и клочья шерсти. – Здесь когда-то стоял гарнизон: трое солдат, незнакомых друг с другом, – сказал мужчина. – Они ушли, сначала один, потом второй, потом третий. – У меня никогда не было собаки, – отозвалась женщина и с удивлением осознала, что это первые слова, произнесенные ею, с тех пор как… с тех пор как она говорила в последний раз. – И у меня, – признался мужчина. – Мой пес был тут единственным. До этой минуты. Должен сказать, за все время я ничуть к нему не привязался. – А сколько же вы… ну, пробыли здесь? – Понятия не имею, но похоже, что вечность. Женщина огляделась и кивнула. – Я тоже. – Увы, кажется, ваш сдох. – Да? И правда… – Она, нахмурившись, посмотрела на обрывок поводка. – Что ж, думаю, нового заводить не буду. – На вашем месте я бы не был столь уверен. Здесь все как будто повторяется. День за днем. Вот, возьмите мой; я им не пользуюсь. – Благодарю. Женщина приняла из его рук свернутый поводок и пошла к своему дохлому псу, изуродованному до неузнаваемости. Победитель тем временем ковылял к хозяину, оставляя за собой кровавый след. Все вокруг было каким-то не таким, в том числе и ее собственное поведение. Женщина присела, аккуратно приподняла разодранную собачью голову, всю в бурой пене, и накинула на шею петлю, после чего поднялась, взяла растрескавшийся поводок в правую руку и размотала его. Мужчина подошел к ней. – Да уж, все довольно запутанно. – Не то слово. – А ведь казалось, что жизнь – запутанная. Женщина резко обернулась. – Выходит, мы все-таки мертвы? – Думаю, что так. – Ничего не понимаю. Меня должны были положить в склеп, добротный и роскошный. Сама видела: богато убран, защищен от воров, а внутри – вино, мясо в приправах и фрукты для путешествия в загробный мир. На мне должен был быть мой лучший наряд и все драгоценности, а не это… – Она махнула рукой, указывая на свое тряпье. Мужчина внимательно смотрел на женщину. – Богачка, выходит? – Да. Она снова опустила взгляд на мертвого пса. – Больше нет. В ее глазах вспыхнул гнев, хотя злиться в общем-то было бессмысленно. – Никогда прежде не видела этот город. Он словно рассыпается. – Вот именно, рассыпается. Верно подмечено. – Я не знаю, где живу… Да уж, глупо прозвучало. – Женщина вновь огляделась. – Здесь кругом пыль и тлен… и это еще что? Гроза? Она указала на горизонт, где над лысыми холмами клубились тяжелые тучи, от которых исходило странное свечение. А еще из них сыпались капли, похожие на нефрит. – Я раньше был жрецом, – сказал мужчина. Пес, тяжело дыша, улегся у его ног; из пасти стекала кровь. – Во время грозы мы закрывали глаза и громко пели, чтобы заглушить ее. – Жрецом? – переспросила женщина с некоторым удивлением. – Тогда почему вы… не со своим богом? Мужчина пожал плечами. – Если бы я знал, то поистине достиг бы просветления, которым, как мне казалось, когда-то обладал. – Он вдруг приосанился. – Смотрите, у нас гость. Дерганой походкой к ним приближался некто высокий, мертвенно-бледный и такой тощий, что руки и ноги его напоминали корни дерева, а лицо – кусок рассохшейся кожи, натянутый на череп. С головы в беспорядке ниспадали длинные седые волосы. – Я так понимаю, это обычное зрелище? – прошептала женщина. Спутник ничего не ответил. Нескладное тощее существо проковыляло мимо – навстречу другому незнакомцу, такому же высокому, но закутанному в истрепанную темно-серую хламиду с капюшоном. На невольных слушателей ни первый, ни второй внимания не обращали. – Идущий по Граням, – произнес тот, что в капюшоне. – Ты позвал меня сюда… на переговоры. – Да, позвал. – Долго же пришлось ждать. – Могу тебя понять, Идущий. – Почему именно теперь? – спросил седовласый и по всем признакам давно мертвый великан, наклонив голову. Некто в капюшоне немного повернулся. Женщине показалось, что он смотрит на ее растерзанного пса. – Отвращение, – был его ответ. Идущий по Граням тихо и сипло рассмеялся. – Что это за убогое место? – послышался еще один голос, и из переулка выплыла некая фигура неясных очертаний. Она была не плотнее тени, но создавалось впечатление, будто она идет, опираясь на трость. Рядом из ниоткуда возникли два – нет, четыре, нет, пять! – огромных чудищ. Жрец издал сдавленный возглас. – Гончие Тени! Если бы мой бог видел это! – Возможно, он сейчас смотрит вашими глазами. – Нет, едва ли. Тень приблизилась к Идущему по Граням и его закутанному в хламиду товарищу. С каждым шагом она становилась все плотнее; черная трость ударяла по земле, взметывая облачка пыли. Гончие разошлись в стороны, что-то вынюхивая. Ни к погибшему псу, ни к зверю, лежащему у ног жреца, они не проявляли никакого интереса. – Убогое? – отозвался тот, что в капюшоне. – Пожалуй, соглашусь, Престол Тени. Своего рода некрополь – поселение для тех, кто больше не нужен. Оно не знает времени и не несет пользы. Таких мест много, и они повсюду. – Говори за себя, – огрызнулся Престол Тени. – Только посмотрите на нас: собрались и ждем. Ждем. О, будь я из тех, кто соблюдает приличия!.. – Внезапный смешок. – Будь среди нас хоть кто-то приличный! Гончие разом повернулись и, вздыбив шерсть, уставились вдаль. По главной улице что-то двигалось им навстречу. – Еще один, – прошептал жрец. – Да, еще один – и последний. – И это тоже повторится? – спросила женщина. Ее вдруг охватил страх. Кто-то идет. О боги, кто-то идет! – Завтра будет так же? Скажите! – Скорее всего, нет, – помедлив, ответил жрец и перевел взгляд на лежащую в пыли собачью тушу. – Нет. Думаю, что нет. Со стороны холмов доносились громовые раскаты, из туч сыпались мириады нефритовых стрел. Со стороны улицы послышался грохот массивных колес. Женщина повернулась на звук. – Наконец-то, – сказала она с облегчением. – Это за мной.Мантра тисте анди
Когда-то он был чародеем из Крепи, но отчаяние толкнуло его на измену. Аномандру Рейку, впрочем, не было дела ни до отчаяния, ни до других оправданий, которыми сыпали Овраг и ему подобные. Те, кто предал Сына Тьмы, удостоились поцелуя Драгнипура, и где-то в этом вечном мраке посреди сонмища пленников мелькают знакомые лица и глаза, в которые можно заглянуть. Только что в них увидишь? Ничего, кроме отраженного там собственного отчаяния. Эти и другие редкие мысли сами по себе не были ни плохими, ни хорошими, однако то, как вольно они приходят и уходят, казалось издевательством. Невесомые, как смех, они в любое мгновение могли упорхнуть под чужие небеса и там резвиться на теплых ветерках. Оврагу и тем, кто его окружает, такое было не под силу. Им оставалась только вязкая слякоть да острые черные камни, врезающиеся в подошвы истоптанных сапог, а еще сырой и душный воздух, грязной пленкой оседающий на коже, как будто весь мир вокруг истекает лихорадочным по́том. В ушах стояли тихие стоны, словно бы доносящиеся издалека, и заглушающий их скрип и скрежет огромного фургона из дерева и бронзы да глухой лязг цепей. Вперед, только вперед – а буря все ближе, тучи клубятся, отсвечивают серебром и сверкают изломанными железными стрелами. Оттуда – теперь уже беспрестанно – сыплются хлопья пепла, холодные, как снег, только не тают, а взбиваются с грязью в одно труднопроходимое месиво. От большинства чародеев Оврага отличало крепкое и могучее телосложение. При жизни окружающие мнили его головорезом или разбойником с большой дороги. Лицо у него и вправду массивное, угловатое и довольно жестокое. Он был силачом, но здесь, в темных недрах Драгнипура, когда ты прикован к фургону, это едва ли можно счесть благом. Тяжесть невыносимая, и все же он ее несет. Путь впереди бесконечен, и одного этого достаточно, чтобы сойти с ума, но он цепляется за остатки рассудка, как тонущий – за потрепанный канат, и продолжает идти, шаг за шагом, вперед и вперед. От железных оков кровоточат руки и ноги, и не могут зажить. Слева и справа плетутся такие же несчастные, все в комьях засохшей грязи, а за ними, едва различимые в сумраке, еще и еще – и несть им числа. Может ли общее бремя служить утешением? После такого вопроса остается только судорожно рассмеяться и погрузиться в сладкую пучину безумия. Нет никакого утешения – лишь признаваемые всеми глупость, невезение и тупая упертость. На этом товарищества не построишь. Кроме того, компаньоны имели свойство очень быстро меняться; не успеваешь присмотреться к одному неудачнику, как на его месте тут же возникает другой. Когда твое основное занятие – налегать на цепь, чтобы фургон катился и кошмарное бегство продолжалось, на беседы не остается ни времени, ни сил. Поэтому на хлопок по плечу Овраг не стал обращать внимание, на второй тоже. Третий, однако, чуть было не сбил его на землю. Он резко обернулся, готовый осыпать бранью того, кто оказался рядом. Когда-то, давным-давно, он отпрянул бы, увидев перед собой подобное создание, а сердце его ушло бы в пятки. Демон был огромный и широкоплечий. Он, по всей видимости, происходил из королевского рода, но внутри Драгнипура это ничего не значило. На себе демон тащил десяток-другой тел упавших или сдавшихся, вместе с их цепями. Мускулы бугрились от натуги, но он упорно продолжал идти вперед, держа безжизненные, тощие тела под мышками, словно охапки хвороста. Еще кто-то ехал у демона на спине, как детеныш обезьяны. У него хватало сил вертеть головой, но взгляд остекленелых глаз, скользнувший по лицу чародея, был совершенно бессмысленным. – Эй, кретин! – рявкнул Овраг. – Кинь их на крышу! – Нет места, – пропищал демон высоким детским голоском. Чародей давно утратил способность к жалости. Демону следовало бросить всех, кто сдался, а не тащить их, но тогда остальные тут же ощутили бы на себе дополнительную тяжесть. А что будет, если упадет сам демон? Если нечеловеческие сила и воля изменят ему? – Проклятый кретин! – прорычал Овраг. – Что мешает ему убить еще парочку драконов? – Мы сдаем, – произнес демон. Овраг почувствовал, что сейчас взвоет. Неужели кто-то еще сомневается? Но безнадежность и потерянность, звучавшие в писклявом голосе, проняли его до глубины души. – Я знаю, приятель. Уже скоро. – И что потом? Овраг со вздохом опустил голову. – Не знаю. – А кто знает? И на этот вопрос чародей ответить не мог. – Нам нужно найти того, кто знает, – не унимался демон. – Я ухожу. Но я вернусь. Не жалей меня. Перед глазами пробежала серо-черная рябь, и вот на месте демона возник огромный зверь, похожий на медведя, но тот был слишком измотан и безучастен ко всему, чтобы броситься на жертву, – такое еще порой случалось. – Ты чересчур долго пробыл здесь, приятель, – сказал ему Овраг. А кто знает? Интересный вопрос. Действительно, ведомо ли кому-нибудь внутри Драгнипура, что́ произойдет, когда хаос их настигнет? Поначалу, сразу после того как его поцеловали мечом, в перерывах между отчаянными попытками вырваться и воплями бессилия, Овраг всем задавал вопросы – даже пристал к Гончей, но та, исходя пеной, билась на своей цепи и чуть его не затоптала. Больше он ее не видел. И кто-то ведь заговорил с ним, начал отвечать… Увы, слов он не помнил, только имя. Всего лишь имя. Драконус.
За свою нескончаемую каторгу она повидала много всего, но побег двух Гончих псов Тени стал последней каплей. Госпоже воров Апсал'аре не пристало вечность волочить на цепи фургон и вообще марать себя всяким неподобающим трудом. Оковы нужны для того, чтобы из них высвобождаться, бремя – чтобы его избегать. С той самой минуты как ее принесло сюда, Апсал'ара дала себе слово разорвать цепи, которыми прикована к этой жуткой реальности. Увы, обреченным вечно тащить проклятый фургон такое было не под силу. Кроме того, ей не хотелось видеть то месиво, что, взрывая грязь, волочится следом: измочаленные куски мяса, еще живые, бессмысленно болтающие то ли руками, то ли ногами. И посреди кровавого месива – глаза, ужасные глаза тех, кто не выдержал груза и сдался. Поэтому Апсал'ара целенаправленно протискивалась ближе к фургону, пока не оказалась подле гигантского деревянного колеса. Там она сбавила шаг и, встав ровно за ним, пролезла в зазор между осью и скрипучим днищем, откуда без конца хлестал бурый поток, в котором смешались дождь, кровь и экскременты из разлагающихся, но все еще живых тел. Затащив за собой цепь, она устроилась на балке прямо за передней осью, подобрав ноги и упираясь спиной в склизкое дерево. Огонь был даром – ею украденным, – но в этой насквозь сырой преисподней не высечешь ни искорки. Значит, оставалось… трение. И Апсал'ара принялась перетирать звенья друг об друга. Сколько лет уже прошло? Неизвестно. Пленники Драгнипура не чувствуют ни голода, ни жажды. Звенья скрежетали, ладони ощущали исходящее от них тепло. Начал ли металл поддаваться? Достаточно ли глубокие на нем бороздки? Апсал'ара давно перестала проверять. Она была занята делом, и этого вполне хватало. А потом объявились псы и все испортили. Кроме того, нельзя было не заметить, что ход фургона замедлился; количество тел на нем не уступало количеству тех, кто еще продолжал из последних сил тянуть лямку. Сквозь днище до Апсал'ары доносились жалобные стоны несчастных, придавленных другими несчастными. Едва попав внутрь Драгнипура, псы вре́зались в стенки фургона, и темная пасть в его центре поглотила их. А еще был кто-то – без цепей. Он задирал Гончих – самих Гончих! Апсал'ара запомнила его лицо, о да, запомнила. Незнакомец исчез, но она не забыла… Она даже попыталась последовать за тварями, но от портала исходил такой невообразимый холод, что испепелял плоть. Морозы Омтоз Феллака не шли с ним ни в какое сравнение, ибо то был холод отрицания, несовместимый с бытием. Самое невыносимое – это надежда. Более слабое создание, пережив подобное, расплакалось бы и сдалось, кинулось бы под колеса фургона да так бы и волочилось за ним искореженной грудой мяса и костей, вихляясь по камням и хлюпая по грязи. Апсал'ара же вернулась к себе в гнездо и продолжила ломать цепь. В прошлом ей удалось похитить луну. Она украла огонь. Она скрывалась в тихих сводчатых переходах Лунного Семени. Она была Госпожой воров. А потом меч отнял у нее жизнь. Так не пойдет. Совсем не пойдет.
Пес лежал на своем привычном месте – на гладком камне возле ручья. Вдруг он дернул шелудивой головой, взметывая облачко жужжащих насекомых, а через мгновение поднялся. Спину его покрывали шрамы, некоторые настолько глубокие, что обнажали плохо сросшиеся мышцы. Пес жил в деревне, но никому не принадлежал. Для местной своры он тоже был чужаком. Он не спал ни у чьего порога и никого к себе не подпускал. Даже лошади боялись оказываться рядом. Глаза его, по общему убеждению, смотрели с какой-то глубокой горечью и даже грустью. Богом меченый, говорили уридские старейшины, а значит, пса нельзя ни прогонять, ни морить голодом. Это касалось всех вещей, которые отметили боги: их присутствие можно было только сносить. Истерзанное бедро не мешало псу на удивление быстро семенить по деревне, прямо по главной улице. Дойдя до южной окраины, он не остановился и продолжил путь вниз по склону, виляя между замшелыми валунами и грудами костей, венчающих мусорные кучи. Его уход привлек внимание двух девочек. Обеим до ночи посвящения во взрослую жизнь оставался примерно год. На вид они были похожи, как сестры, да и родились с разницей всего в несколько дней. Разговорчивостью ни одна из них не отличалась. Со стороны казалось, будто они прекрасно понимают друг друга без слов, подобно близнецам, хоть они и не близнецы. Вот и завидев уходящего из деревни пса, девочки обменялись безмолвными взглядами, собрали припасы и оружие, оказавшиеся под рукой, и отправились следом. Их уход заметили, но делать ничего не стали. Пес уводил девочек на юг – вниз по склонам родных гор, где кружили кондоры и завывали волки, предвещая зимнюю стужу. На юг – в земли потомков ненавистных натийев, разносчиков войны и опустошения, истребителей и поработителей теблоров. Натийев, которые плодятся как лемминги, видимо, стремясь заполонить весь мир, чтобы в нем не осталось места более никому и ничему, кроме них. Бесстрашием и целеустремленностью девочки не уступали псу. Им, конечно, было невдомек, что эти качества они унаследовали от отца, которого ни разу не видели. Пес шел не оглядываясь и сохранял невозмутимость, даже когда девочки поравнялись с ним. Правду говорили старейшины: богом меченый. Позже матери и дочери сообщили, что их дети сбежали. Дочь плакала, мать нет. Внизу живота у нее разливалась теплота, вызывая наплыв воспоминаний…
– О дряхлый город, привечающий путников… Пустынная равнина под пустым ночным небом. Одинокий костер, такой слабый, что почти не виден среди закопченных, растрескавшихся камней, окружающих его. Невысокий толстяк с редкими сальными волосами, сидящий возле огня. На нем линялый красный жилет поверх льняной рубашки с запачканными манжетами, пышно рассыпающимися вокруг пухлых запястий. Круглое лицо кажется алым в трепещущих отблесках пламени. С небольшого бугристого подбородка свисают длинные черные волоски – увы, слишком жидкие, чтобы заплетать. С недавних пор толстяк завел привычку в минуты раздумий, даже самых поверхностных, крутить и поглаживать их. Впрочем, он прибегал к этому жесту и просто так, желая произвести на случайного наблюдателя впечатление, будто погружен в глубокие думы. Вот и сейчас он поглаживал и крутил бороденку, хмуро глядя в огонь. Как там пел тот седоволосый бард? Нынче вечером, на крохотной сцене «К'руловой корчмы», когда он сидел в зале, довольный своим положением в славном городе, который столько раз спасал?… – О дряхлый город, привечающий путников… – Мне нужно кое-что сказать тебе, Крупп. Толстяк поднял глаза. Напротив него на втором камне сидел кто-то в накидке с капюшоном, протягивая тонкие бледные руки к огню. Крупп кашлянул и сказал: – Давненько Круппу не приходилось быть таким внимательным и настороженным. С другой стороны, он давно заключил, что ты желаешь поведать ему нечто значительное, что никто, кроме Круппа, не достоин услышать. В тени капюшона мелькнула тусклая искорка. – Я не участвую в этой войне. Крупп поглаживал хлипкую бороденку и упивался молчанием. – Ты удивлен? – спросил Старший бог. – Мой старый друг, Крупп всегда ожидает неожиданного – в конце концов, чего еще можно ожидать? Крупп поражен, однако сквозь его пальцы по славной бороде в голову пронеслась мысль. К'рул утверждает, что не участвует в войне. Да, не участвует, но тем не менее является в ней наградой. – Только ты понимаешь это, мой друг, – молвил Старший бог со вздохом, затем наклонил голову. – Ты выглядишь печальным. Прежде я такого не замечал. – У печали множество вкусов, и, похоже, Крупп перепробовал их все. – Желаешь об этом поговорить? Я полагаю себя хорошим слушателем. – Наверное, сейчас не лучшее время. Крупп видит, что его друга снедают иные заботы. – Это не важно. – Для Круппа – важно. К'рул обернулся. К костру подошел некто долговязый и седоволосый. – О дряхлый город, привечающий путников… – напел Крупп. – Как там дальше? – …которые селятся в его переулках, – отозвался гость гулким басом. И Старший бог вздохнул. – Иди к огню, друг, усаживайся, – пригласил Крупп. – Ночь, костер и рассказы. Это ли не слепок истории нашего рода, так хорошо тебе известной? Мой дорогой К'рул, дражайший из друзей Круппа, доводилось ли тебе когда-либо видеть, как Крупп танцует? Гость сел. На его изможденном лице отпечатались боль и печаль. – Нет, не доводилось, – ответил К'рул. – Ни видеть, ни слышать. Крупп грустно улыбнулся, глаза его влажно блеснули. – Что ж, друзья, тогда устраивайтесь поудобнее. Будете свидетелями.
Книга первая Клятва солнцу
Зверь из словес ранит глубо́ко,Мертва его хватка,Он проливает кровавые брызгиПод чистым небом.Острые когти легко проникаютВ любые доспехи -Что проку от них?Бог обещаний сидит и смеется,Видя, как неудачноСбываются планы и рушатся жертвыВ умысле злобном.Солдаты отходят, нарушая приказыИдти в наступленьеНа гору из трупов.Ты знал, что это случитсяВ конечном итоге,Так что без удивленья смотришь на чашу,Налитую больюКого-то чужого, и это не важно:Так сладко вкушатьСтраданья глупцов.Так прочь унеси всю эту злобуТы, драчливая шавка,Завладевшая дерзко духом моим.Клыки обнажи,Кружись, отбивайся от стаи голодныхУличных псов,Меня отпусти.«Хищные слова» Братос из Черного Коралла
Глава первая
Она стояла на балконе, а вокруг расстилался город в голубых огнях. Даже ночное небо казалось светлым; темнота – непрошеный гость в День Празднества Геддероны. Улицы Даруджистана были запружены народом, отмечающим начало нового года и конец прошлого разудалым, добродушным буйством. Влажный воздух пронизывали бесчисленные ароматы. В городе устраивали пиры, представления женихов и смотры невест. Столы ломились от изысканных яств, женщины щеголяли шелками, мужчины – помпезными, богато расшитыми мундирами. Действующей армии в Даруджистане не было, зато развелось множество частных дружин, и чуть ли не каждый дворянин носил какое-нибудь вычурное звание, а то и несколько. Под руку с мужем она посетила не один прием, но нигде не встретила офицера городской стражи или хотя бы простого солдата в запыленном плаще, начищенных растрескавшихся сапогах, с мечом, чья рукоять обмотана лоскутами кожи, а навершие погнуто и стерто от использования. Вместо этого она наблюдала изнеженные, откормленные руки, опоясанные торквесами на манер отличившихся воинов малазанской армии – тех самых, которыми не так давно матери пугали своих непослушных чад. «Будешь плохо себя вести, тебя заберут малазанцы! Подкрадутся ночью, хвать – и станешь рабом их жуткой императрицы! Да, они здесь, прямо в городе!» Однако торквесы эти были не из бронзы или серебра с гравировкой, какие у малазанцев используются в качестве наград и знаков отличия – их можно встретить в продаже у лоточников, словно реликвии какого-нибудь давно вымершего культа. Нет, даруджистанская знать носила золото, инкрустированное драгоценными камнями, в основном сапфирами, или цветным стеклом голубых оттенков. Этот цвет символизировал газовое пламя – достояние Даруджистана – и означал, что владелец совершил некий значительный и доблестный поступок во благо города. Такой торквес был и на мужниной руке, но под ним ощущались мускулы – твердые, под стать презрительному взгляду, которым он окидывал группки дворян в шумном зале, и повелительной манере, которую он приобрел, став членом Правящего совета. Впрочем, презрения ему было не занимать и раньше, а с последней, самой грандиозной победы оно только выросло. Пока они чинно шли сквозь пирующих, со всех сторон сыпались даруджистанские поздравления и приветствия. С каждым уважительным поклоном лицо мужа становилось все жестче, мускулы на руке все напряженнее, а костяшки все белее. Большие пальцы он заткнул в вышитые петли над перевязью с мечом, как повелось с недавних пор у дуэлянтов. О да, он наслаждался тем, что был среди этих людей, более того, возвышался над ними. Симпатии ни к кому из них Горлас Видикас, естественно, не испытывал. Чем раболепнее они себя вели, тем презрительнее он смотрел, но, если бы кто-нибудь забыл о лести, тому бы не поздоровилось. Она знала об этом противоречии, однако понимала, что связываться себе дороже. Богачи ели, пили, стояли, бродили, фланировали, шествовали и танцевали, пока не выбились из сил, и теперь в опустевших пиршественных залах и роскошных покоях лишь лениво возились слуги. Простой же люд за высокими стенами поместий продолжал кутеж на улице. Все полуголые и в масках, они кружились прямо на мостовых, отплясывая «свежевание Фандереи», как будто рассвет никогда не наступит, как будто сама луна застынет в немом ошеломлении, наблюдая из своей бездны за гуляками. Городские стражники стояли поодаль и смотрели, кутаясь в пыльные плащи и держа руки в скрипящих наручах на мечах и дубинках. Прямо под балконом, на котором она стояла, в темноте сада тихо журчал фонтан, сокрытый от шумной гулянки снаружи высокими, надежными стенами. Она видела, что творится на улицах, пока карета с трудом прокладывала себе путь сквозь скопище народа, увозя их с мужем домой. Легкая рябь на воде едва-едва золотилась лунным светом. Голубые огни горели так ярко, что затмевали собой горестную луну. Даруджистан сапфиром сверкал в торквесе мира. Однако госпоже Видикас не было дела ни до красоты, ни до горделивых восторгов, ни до многоголосой толпы. Ибо этой ночью она узрела свое будущее – от первого и до последнего года, под руку с мужем. Луна же казалась приветом из прошлого, подернутого дымкой времени. И будила воспоминания. Когда-то, давным-давно, госпожа Видикас стояла на похожем балконе в похожую ночь. Но звали ее тогда Вазой Д'Арле. Итак, этой ночью, у этой балюстрады госпожа Видикас узрела свое будущее. И осознала, что в прошлом было куда лучше. Нет, в другую ночь лепешки рхиви закончиться не могли! Тихо ругаясь, Хватка пробиралась сквозь толпу на Озерном рынке. Озверело голодные, пьяные гуляки наседали со всех сторон, отчего приходилось пихаться локтями да грозно зыркать на тех, кто позволял себе скабрезную ухмылку в ее адрес. Наконец она вышла на грязный переулок, засыпанный мусором по щиколотку, – где-то к югу от Бортенова парка. Не самый удачный маршрут до корчмы, но ничего не поделаешь: празднество в разгаре. Покрепче зажав сверток с лепешками под мышкой, свободной рукой Хватка завозилась с плащом. Ну вот, еще и какой-то дурак-прохожий испачкал – по всей видимости, чем-то вроде гадробийского кекса. Она попыталась оттереть пятно, однако стало только хуже. Настроение испортилось окончательно, и Хватка угрюмо побрела по свалке. С Опонновой милостью Перл и Мураш, без сомнения, сумели разыскать сольтанское вино и небось уже вернулись в корчму. А ей еще переть и переть: двенадцать кварталов, две стены, а на пути не меньше пары десятков тысяч безумцев. Может, товарищи подождут? Ага, как же. А все треклятая Дымка со своей тягой к лепешкам рхиви! Еще и ногу подвернула – вот и пришлось Хватке тащиться на рынок в самое празднество. И это, кстати, если она и правда подвернула ногу: Молоток-то, вон, ничего не сказал, посмотрел только да пожал плечами. Впрочем, иного поведения от Молотка никто и не ожидал. Отставка здорово его подкосила, и веры в то, что в жизни целителя взойдет солнце, было ровно столько же, сколько и в то, что Худ не досчитается жертв. С другой стороны, а другим разве легче? И вообще, какой прок угнетать себя подобными невеселыми размышлениями? Да просто это бодрит, вот и все.О дряхлый город,Привечающий путников,Которые селятсяВ его переулках!О город огней,Песни старых товарищей,Что дух переводятПосле отлива!Город некоронованный,Где чирикают птицыВ сетях паутиныНа высоких карнизах!Град обреченный,Где пробуждается прошлое,Чтобы вновь поселитьсяВ его переулках!«Дряхлый век» Рыбак кель Тат
Дестер Трин, закутанный в черный плащ с капюшоном, следил за толстозадой бабой, которая пробиралась по замусоренному переулку. Он преследовал ее с самого черного хода «К'руловой корчмы», за которым наблюдал целых четыре ночи подряд из надежного, темного укрытия. Глава клана предупреждал, что жертвы – бывшие военные, однако Дестер Трин не заметил, чтобы они поддерживали себя в форме. Все старые, обрюзгшие, не просыхающие от пьянства, а эта баба небось настолько раздалась, что от стыда вынуждена носить эту необъятную шерстяную накидку. Высмотреть ее в толпе было нетрудно: она на голову выше типичного гадробийца. А еще по дороге к базару рхиви в Озерном квартале и обратно она отчего-то избегала широких улиц и скоплений горожан. Что ж, это ее вскоре и погубит. Дестер, будучи чистокровным даруджистанцем, ясно видел свою мишень и безошибочно следовал за ней сквозь толпу гуляк. Быстрой походкой охотника он пересек переулок сразу за жертвой, высунулся из-за угла. Баба как раз миновала стену второго яруса и вошла в туннель, ведущий на третий ярус. Борьба за власть в Гильдии, вызванная исчезновением Воркан, наконец завершилась, причем на удивление малой кровью. Новый магистр в общем и целом Дестера устраивал – хотя бы тем, что сочетал подлость с хитростью, тогда как прочие претенденты были только подлыми. В кои-то веки убийца мог верить в светлое будущее и не выглядеть при этом записным дураком. Первый же контракт оказался весьма ответственным. Прямолинейным, да, но если его выполнить в полной мере, то клану Дестера суждено было серьезно подняться в гильдейской иерархии. Убийца погладил рукоятки кинжалов, которые носил на наплечных перевязях. Парные клинки даруджистанской стали придавали уверенности. Желоба лезвий были густо смазаны ядом морантского тральба. Ядами для подстраховки пользовались все: от уличных головорезов до тех, кто ходил Дорогой воров – по крышам. Многие помнили приближенного Воркан, который в ночь, когда его предал глава клана, показал, насколько смертоносным может быть убийца без магии, но с обыкновенным ядом. О той кровавой ночи уже слагали легенды. Дестер слышал, что в разных кланах есть люди, поклоняющиеся Раллику Ному, – своего рода культ, члены которого узнают друг друга по тайным жестам. Сэба Крафар, новый магистр Гильдии, естественно, первым делом объявил культ вне закона, даже устроил чистку: пятеро предполагаемых зачинщиков встретили рассвет с распоротым горлом. Впрочем, до Дестера по-прежнему доходили слухи о том, что культ никуда не делся. Просто ушел глубже на дно. На самом деле никто не знал, каким ядом пользовался Раллик Ном, но Дестер был уверен, что это морантский тральб. Даже капли, попавшей в кровь, хватало, чтобы вырубить противника и погрузить его в беспамятство, откуда обычно не выкарабкиваются. Бо́льшая доза лишь ускоряла процесс, направляя жертву прямиком к Худовым Вратам. Толстозадая баба тем временем шла дальше. За четыре квартала до «К'руловой корчмы» – если малазанка пойдет так, как рассчитывает Дестер, – тянется длинный узкий проулок; слева – глухая стена оружейной третьего яруса, справа – здание терм, мощное и основательное. Окон мало, да и те на верхних этажах, а значит, будет темно, хоть глаз коли. Там-то он ее и прикончит.
Восседая верхом на шпиле в углу высокой стены, Чиллбайс каменными глазами обозревал неприглядного вида двор: заросший сад, мелкий прудик – его недавно восстановили, но почти сразу же запустили, – да поваленные колонны, покрытые седым мхом. Деревья причудливо переплетались ветвями, с которых свисали иссохшие черные листья, похожие на коконы насекомых; землю устилал влажный травяной покров; среди растительности вилась мощеная дорожка, ведущая к угрюмому приземистому строению, чей архитектурный облик не имел аналогов во всем Даруджистане. За узловатыми ставнями было темно; лишь изредка сквозь них пробивался свет, да и то слабый, едва различимый. Дверь не открывалась никогда. По сравнению с демоническими сородичами Чиллбайс казался великаном: массивный, как барсук, с рельефной мускулатурой и колючей шерстью. Небольшие кожистые крылья едва поднимали его тушу в воздух, и каждый взмах отзывался тихим стоном. Но то обычно – а когда просидел без движения несколько месяцев, укрытый от посторонних глаз кроной ясеня, нависающей над стеной… Именно в эту минуту, увидев промелькнувшую во дворе усадьбы тень, услышав шорох шагов – кто-то бежал прочь из темного дома, не обращая внимания, что за спиной одна за другой разверзаются ямы и шевелятся корни, ловя беглеца, – Чиллбайс понял: дозору конец. Тень прижалась к забору, окружающему дом Азата, долгое время смотрела на ползущие к ней корни, потом встала и, плавно преодолев барьер, скрылась во тьме. Чиллбайс с хрипом распростер затекшие крылья, расправил скорчившиеся перепонки между длинными изогнутыми пальцами, затем повалился вперед, проскользнул под веткой, поймал восходящий поток воздуха, после чего изо всех сил затрепыхался, надсадно дыша, – и с размаху врезался в кучу перегноя. Отплевываясь от веток и листьев, демон вскарабкался на стену усадьбы. Он слышал, как за спиной корни отрываются от земли, готовые схватить его. Цепляясь когтями за каменную кладку, демон вернулся на свой прежний насест. Бояться нечего: корни не могут уйти за пределы забора. Он даже оглянулся напоследок, и… Взвизгнув, Чиллбайс снова отправился в полет, на этот раз через сад. Ох, никто не любит демонов! От заросшего фонтана веяло прохладой. Тяжело хлопая крыльями, Чиллбайс поднимался все выше и выше в ночное небо. К хозяину, да, к хозяину. Нужно передать ему весть. Внезапную, срочную, чрезвычайно неприятную! Демон отчаянно махал крыльями, и его жирная туша медленно плыла в темноте над ослепительно синим городом.
Зехан Швырь и Гиддин Скорый выбрали идеальное место для засады: узкая улочка, два утопленных дверных проема друг напротив друга. Четверо пьяных прошли мимо и даже не заметили неподвижные силуэты, укутанные непроницаемой тьмой. Обзора ничто не загораживало… сделай шаг – и прольется кровь. Жертвы приближались. Оба несли глиняные кувшины и слегка пошатывались. Кажется, о чем-то спорили, но Зехан не понимал, на каком наречии. На малазанском, наверное. Быстрый взгляд влево. Пьяницы вышли на проспект и влились в разношерстную толпу гуляк. Зехан с Гиддином следовали за парочкой от «К'руловой корчмы» до виноторговки, затем смотрели, как те пытаются сбить цену, договариваются и, взяв по кувшину, отправляются в обратный путь. Где-то по дороге они, видимо, решили немного пригубить, поскольку спор был громким, а тот, что повыше, синекожий и косолапый, – со своей позиции Зехан хорошо его видел – опирался на стену и выглядел так, будто вот-вот расстанется с ужином. Ничего, однако, не случилось. Он выпрямился и нагнал товарища. Спор вдруг утих, только шуршали в мусоре сапоги. Просто замечательно. Все будет гладко, без шума и пыли. Зехан обожал такие ночи.
Бесшумно ступая мокасинами по брусчатке, Дестер настигал ни о чем не подозревающую жертву. Двенадцать шагов. Восемь. Четыре… Баба резко развернулась, распахивая плащ. Блеснуло серебро – воздух разрезала вороненая сталь. Дестер затормозил, пытаясь увернуться от клинка – длинный меч, Беру помилуй! – но что-то полоснуло его по горлу. Убийца ушел влево, пригнулся, выставил перед собой кинжалы, на случай если баба приблизится. Длинный меч! Тепло растекалось вниз по шее на грудь, под рубашку из оленьей шкуры. Перед глазами плыло, тьма сгущалась. Дестер Трин, шатаясь, размахивал кинжалами. Затем в висок ударили кольчужной перчаткой или сапогом. Руки перестали слушаться, и оружие глухо звякнуло о брусчатку. Ослепший и оглушенный, убийца упал следом. Камень был жесткий, холодный. В голове разливалась волна усталости, набирая мощь и унося его куда-то в неведомые дали.
Хватка склонилась над трупом. Кончик меча влажно блестел красным, и ей отчего-то вспомнились маки после дождя. Она выругалась. Шустрый ублюдок, почти ушел от удара. Пришлось бы тогда повозиться. Впрочем, если кидать ножички не обучен, долго бы он не продержался. В толпе гадробийцев опасаться стоит разве что карманников. Сам по себе народ этот исключительно хрупкий, а потому заметить, когда тебя преследуют, труда не составляет – если только, конечно, тебя преследует не гадробиец. Остывающий труп у ее ног принадлежал даруджистанцу. Капюшон, надо полагать, для скрытности, но, когда твоя голова маячит выше остальных, можно хоть с фонарем идти. И все же… Хватка нахмурилась. Да ты не простой головорез. Простые с такими кинжалами не ходят. Песий дух. Хватка убрала клинок в ножны и поплотнее запахнула плащ – так, чтобы оружия видно не было. Если стража заметит – отправят в тюрьму да еще дикий штраф заставят платить. Поудобнее перехватив сверток с лепешками, Хватка пошла дальше. Ох Дымке не поздоровится…
Зехан с Гиддином одновременно выхватили кинжалы и выскочили из своих ниш. Гиддин вогнал клинки в спину высокому по самую рукоять. Ноги у малазанца подкосились, и он упал, забрызгивая все перед собой блевотой. Кувшин разбился, вино растеклось по улице. Кинжалы Зехана пробили кожаный доспех второго, скользнули под ребра и пронзили оба легких. Убийца вынул оружие, и рыжеволосый малазанец повалился наземь. Справа в шею Зехану вошло короткое лезвие. На булыжники он рухнул уже бездыханным. Гиддин, склонившийся над малазанцем, поднял голову. Сзади его схватили две могучие руки, одна зажала рот, вторая – ноздри. Внезапно легкие убийцы заполнились водой, он начал захлебываться. Руки сжались крепче. В глазах у Гиддина потемнело, и жизнь медленно покинула его.
Мураш, крякнув, выдернул меч, затем сапогом припечатал удивленное выражение на лице несостоявшегося убийцы. – Видал, как я прыснул блевотой? – спросил Перл, скалясь. – Разве не гениально?… – Пасть закрой! – рявкнул Мураш. – Если не заметил, эти двое не грабители, которым не хватает на выпивку. Перл, сощурившись, посмотрел на труп перед собой. Изо рта и носа у него текла вода. Напанец почесал бритую башку. – Ну да. Впрочем, все равно салаги. Мы заметили их дыхание с того конца улицы, Худ их побери. Когда те пьянчуги прошли, они замерли: стало быть, поджидали кого-то другого… – Верно, нас. Я к тому и клоню. – Может, поспешим? – отчего-то тревожным голосом предложил Перл. Мураш подергал ус и кивнул. – Сотвори еще разок ту иллюзию. Шагов на десять впереди. – Полегче, сержант… – Какой я тебе сержант? Все уже. – Да? Тогда какого Худа раскомандовался?
Хватка была вне себя от злости, когда вышла к корчме. Остановившись, она огляделась. Кто-то стоял на обочине через дорогу от двери, прячась в тенях. Капюшон надвинут, руки под плащом. Хватка двинулась в сторону незнакомца. Он заметил малазанку, когда между ними осталось десять шагов. Под плащом что-то зашевелилось – ясно, напрягся. Из-за угла вывалилась компания гуляк, и, пока они прошли, Хватка сумела преодолеть оставшееся расстояние. Неизвестно, чего ждал незнакомец – может, ругани или расспросов, – но к мощному пинку промеж ног явно был не готов. Пока он медленно оседал на землю, Хватка подошла вплотную и приложила его кулаком по затылку, ускоряя падение. Мужчина с противным хрустом ткнулся лбом в брусчатку. Тело начали бить судороги. Рядом остановился прохожий, вгляделся в того, кто корчится на земле. – А тебе чего надо? – рявкнула Хватка. Прохожий удивленно вскинул голову, пожал плечами. – Ничего, красавица. Правильно ты его, нашел где отираться. Будешь моей женой? – Пшел прочь. Тот двинулся дальше, распинаясь о безответной любви. Хватка оглянулась, не выскочит ли кто-то еще из темноты. Никого не было – наверное, проглядела. Или, что вероятнее, за происходящим следили с крыши, вне досягаемости. Мужчина наконец перестал дергаться. Хватка направилась ко входу в корчму. Едва она сделала шаг, как ее окликнули. Обернувшись, Хватка увидела спешащих к ней Мураша с Перлом, у каждого в руках по кувшину сольтанского. Мураш выглядел напряженным. Перл отстал на полшага – его внимание привлекло бездыханное тело на обочине. Какой-то беспризорник-гадробиец уже обшаривал карманы покойника в поисках ценностей. – Сюда, оба! – рявкнула Хватка. – И держите ухо востро! – Сходили, понимаешь, за покупками, –проворчал Мураш. – Как почуяли засаду, почти всю обратную дорогу шли под иллюзией… Бросив еще один взгляд на улицу, Хватка бесцеремонно подтолкнула обоих к двери. – Не здесь, кретины! До чего паршивая ночка, с ума сойти! Так вышла из себя, что отшила единственного приличного жениха за двадцать лет. Дымка заняла позицию прямо возле двери, за столиком – как обычно делала, когда чуяла неприятности. Подобно дыму, она растворилась в тени, только выставила вперед ногу, чтобы неосторожно вошедшие спотыкались об нее. Шагнув внутрь, Хватка хорошенько пнула по вытянутой ноге. – Ай! Лодыжка же! Хватка уронила сверток с лепешками на колени Дымке. Та охнула. Мимо протиснулись Мураш с Перлом. – Тоже мне охранничек, – фыркнул бывший сержант. – Только и может, что «ай» да «ох». Дымке уже было не до него – она разворачивала лепешки. – А ты слыхала, – крикнула Хватка, устраиваясь за барной стойкой, – ведьмы-рхиви плюют на сковороду, прежде чем кинуть на нее тесто? Какой-то древний ритуал обращения к духам… – Да нет же, – перебила Дымка, заворачивая упаковку обратно. – Это для проверки. Если зашипит, значит, сковорода достаточно нагрелась. – Ну да, ну да, – пробормотал Перл. Хватка скривилась, затем кивнула. – Ладно, собираемся в кабинете – все. Дымка, разыщи Молотка. – Не вовремя, – откликнулась та. – Почему? – Штырь отправился в паломничество. – Значит, повезло. Дымка осторожно поднялась и спросила, жуя лепешку: – Дукера звать? – Попробуй, – сказала Хватка, подумав. – Если он захочет. Дымка покосилась на нее. – Ты что, кого-то сегодня убила? Ответом было красноречивое молчание. Хватка с подозрением оглядела горстку посетителей: они уже не держались на ногах от выпитого, поэтому не смогли покинуть корчму с двенадцатым колоколом, как полагалось. Ни одного постороннего, только завсегдатаи. Сойдет. Махнув рукой остальным, Хватка направилась к лестнице. В дальнем конце зала прокля́тый бард заунывно тянул какой-то малопонятный пассаж из «Аномандариса», но его никто не слушал.
Их триумвират считал себя новым поколением Правящего совета Даруджистана. Шардан Лим – самый стройный и высокий из троицы. У него обветренное лицо, выцветшие голубые глаза, крючковатый нос и безгубый рот, вечно опущенный, словно в нем заключено непреодолимое презрение ко всему миру. Левое запястье чуть ли не вдвое мощнее правого и иссечено шрамами, гордо выставленными напоказ. Он смотрел на Вазу так, будто ему не терпелось спросить у мужа, когда же наконец придет его очередь ей пользоваться. Этот взгляд лежал на горле ледяной хозяйской хваткой. Мгновение – и он с тенью усмешки отводит глаза, тянется за кубком, оставленным на каминной полке. Напротив Шардана Лима, по другую сторону потухающего камина, поглаживая длинными пальцами кладку из древних каменных орудий, стоял Ханут Орр. Он ублажал половину благородных дам Даруджистана, при условии что они замужем или по крайней мере лишены девственности. В нем действительно было это возбуждающее сочетание опасного шарма и владетельного высокомерия, перед которым не могли устоять даже иные благоразумные женщины, хотя прекрасно знали, с каким наслаждением он наблюдает, когда любовницы валяются у него в ногах, моля уделить им хотя бы толику внимания. По левую руку от Ханута Орра, развалившись в любимом кресле и вытянув ноги, сидел муж Вазы. Покачивая кубок, он задумчиво разглядывал, как гуляет по стенкам вино цвета голубой крови. – Дорогая супруга, – лениво протянул Горлас, – выход на балкон освежил вас? – Желаете вина? – спросил Шардан Лим, вскинув брови, словно угодить Вазе было для него превыше всего. Супругу следовало бы оскорбиться на такое неприкрытое проявление похоти по отношению к жене, но Горласу, по всей видимости, было наплевать. – Нет, благодарю вас, советник Лим. Я просто спустилась пожелать вам спокойной ночи. Горлас, ты еще долго? Он даже не оторвал глаз от кубка, лишь причмокнул губами, смакуя глоток, и поморщился, найдя послевкусие несколько кислым. – Нет нужды дожидаться меня. Ваза невольно бросила взгляд на Шардана. На его лице была веселая ухмылка, мол, уж он-то так просто ее не отпустил бы. Поддавшись внезапному болезненному порыву, она встретилась с ним глазами и улыбнулась в ответ. Горлас Видикас, вне всякого сомнения, ничего не заметил, а вот Ханут Орр – напротив, хотя его ухмылка была скорее грубо-презрительной. Чувствуя себя замаранной, Ваза вскинула голову и удалилась. В сопровождении служанки она поднялась по широкой лестнице и направилась к себе в спальню. Когда дверь за ее спиной закрылась, она сбросила накидку и приказала: – Принеси мои украшения. – Простите? – переспросила старушка. Ваза резко развернулась. – Принеси мои украшения! Женщина сжалась и спешно пошла выполнять поручение. – Те, которые старые! – крикнула ей вслед Ваза. Напоминание о прошлых временах, когда она была еще девочкой и восхищалась дарами, что преподносили в липких от пота ладонях женихи в надежде завоевать ее расположение. Какое тогда перед ней открывалось будущее! Ваза, сощурившись, посмотрела на свое отражение в зеркале. Может, еще не все потеряно… И? Что это меняет? Ее муж добился всего, чего хотел. Они с друзьями – трое дуэлистов, трое суровых мужчин с правом голоса в Совете. Быть одним из трех – только это ему и нужно. Хорошо, а что тогда нужно ей? Я тоже этого хочу?… Или нет? На этот вопрос она ответить не могла. – Госпожа… Ваза обернулась. На потертом туалетном столике были разложены ее девические сокровища. Выглядели они… дешево. Безвкусно. От одного вида этих побрякушек сердце у нее упало. – Собери их в шкатулку, – сказала Ваза служанке. – Завтра продадим.
Не следовало ему задерживаться в саду. Хозяйка, любвеобильная вдова Сефарла, от перепитого заснула прямо на мраморной скамье, в одной руке сжимая кубок, и, запрокинув голову, оглашала душную ночь громким храпом. Неудавшееся свидание позабавило Мурильо. Он решил задержаться ненадолго, допить вино и подышать дивным ароматом цветов. За спиной зашуршали чьи-то осторожные шаги. Обернувшись, он увидел перед собой дочь вдовы. Смотреть на нее тоже не следовало. Девушка была вдвое младше Мурильо, но эта разница уже утратила свой порочный смысл. С обряда взросления прошло года три-четыре, приближался тот возраст, когда отличить двадцатилетнюю от тридцатилетней мужчина больше не в состоянии – а значит, пропадал смысл и в предрассудках. Наверное, Мурильо выпил лишнего, а потому несколько утратил твердость духа. Прожитые годы, свидетельством которых было все уменьшающееся количество вожделеющих взоров в его сторону, уже не казались таким уж непреодолимым препятствием. Конечно, с возрастом приходит опыт – иными словами, умение выбирать женщин, которые ценят зрелых мужчин. Беда лишь, что очень легко подменить действительное желаемым или, того хуже, – застрять в прошлом. Верно гласит поговорка: всякий мужчина – дуэлист, и даже десяток тысяч ран его ничему не учат. Однако, встретившись взглядом с Делишей, незамужней дочерью Сефарлы, Мурильо ни о чем этом не думал. Все-таки вино, заключил он позднее. Вино и шум Празднества, сладкий аромат цветов и душный воздух. А еще то, что на девушке не было ничего, кроме тонкой шелковой сорочки. Каштановые волосы подстрижены очень коротко, по последней девичьей моде. Лицо молочно-белое, губы полные, носик с едва заметной горбинкой. Влажные карие глаза раскрыты широко, как у попрошайки, только милостыня ей нужна иного рода. Вдова по-прежнему храпела, и Мурильо, запоздало ужаснувшись своему спокойствию, исполнил низкий поклон. – Милая моя, вы очень вовремя. Я, знаете ли, подумывал сопроводить вашу матушку в постель. Как бы это лучше сделать? Делиша качнула прелестной головкой. – Не надо ее трогать. Она так спит здесь почти каждую ночь. Голос у нее был еще молодой, но не тонкий или гнусавый, как у прочих девиц, а потому еще сильнее скрадывал зияющую пропасть в возрасте. Да, что ни мгновение, то повод для раскаяния! – Она даже не надеялась, что вы примете ее приглашение, – продолжала Делиша, скинув сандалию и отталкивая ее в сторону изящным пальчиком. – Вы же столь желанны… в смысле, пользуетесь спросом. Особенно в такую ночь. А девушка умна не по годам, знает, как польстить мужскому самолюбию, уже порядком одряхлевшему и поизносившемуся. – Но, милая, зачем вы пришли ко мне? Вас наверняка осаждает легион ухажеров… – И среди них ни одного достойного называться мужчиной. Мурильо мог поклясться, что услышал, как разбиваются сотни пылких юношеских сердец, как стонут кровати и слетают в сторону пропотевшие одеяла. И все из-за одной презрительно брошенной фразы. – В том числе и Прелик. – Кто-кто, простите? – Та пьяная бестолочь, которая валяется в фойе. За вечер несколько раз чуть на собственный меч не напоролся. Отвратительное зрелище. Отвратительное, значит? Что ж, ясно. – Юношам свойственно чрезмерно увлекаться, – заметил Мурильо. – Не сомневаюсь, несчастный Прелик ждал этой ночи много недель, если не месяцев. И вот вы рядом, во всей красе. Естественно, он поддался волнению и решил унять его вином. Таких молодых людей следует пожалеть, Делиша, они правда стараются. – Я не хочу их жалеть, Мурильо. Не следовало ей произносить его имя таким тоном. А ему вообще не следовало слушать ни одного ее слова. – Делиша, позволите мне, с высоты моих прожитых лет, дать вам совет? С трудом удерживая на лице терпеливое выражение, она кивнула. – Ищите тихих. Не тех, кто распускает перья или кичится не к месту, нет, а незаметных. Они склонны к осторожности. – Среди моих знакомых таких нет. – Поверьте мне, Делиша, есть. Они просто не бросаются в глаза на первый взгляд. В сторону отлетела вторая сандалия, и взмахом белой руки девушка прервала его излияния и внезапно оказалась к нему почти вплотную. Она вскинула головку, как бы испуганно, однако в ее долгом взгляде не было и намека на отчаяние и безрассудство. – Не нужны мне ни тихие, ни жалкие, ни… другие дети! Сегодня – нет, Мурильо. Не под этой луной. Ее руки сплелись вокруг него, мягкое, разгоряченное тело, прикрытое тончайшим шелком, прижалось к нему. «Под этой луной?» – подумал Мурильо. Увы, на этом поэзия закончилась. Делиша стремительно расстегивала пуговицы на камзоле, впилась в Мурильо влажным приоткрытым ртом, умело работая языком и покусывая его за губы. Он положил ей одну руку на грудь, второй подхватил под бедра, и девица, подскочив, обвила его ногами за талию. Следом о мощеную дорожку звякнула пряжка ремня. Она была не крупной, совсем не тяжелой, но удивительно подвижной и так отчаянно скакала на Мурильо, что с каждым толчком он ощущал хруст в пояснице. Включив привычную отрешенность, которая обеспечивала ему хваленую выносливость, он на всякий случай прислушался, не проснулась ли вдова. Нет, она по-прежнему раскатисто храпела, и этот звук как бы предрекал: годы борьбы выматывают всех – и всем суждено закончить свой жизненный путь. Мысль была мимолетной; если бы он позволил ей задержаться, то немедленно потерял бы запал. Делиша тем временем почти достигла пика: ее вздохи стали чаще, по телу пробегали судороги. Мурильо подгадал момент и тоже поддался возбуждению, чтобы в унисон с девушкой издать последний истомленный стон. Делиша обмякла; Мурильо чувствовал, как колотится ее сердце. Он медленно опустил девушку на ноги и отстранился. Хуже мгновения, чтобы увидеть перед глазами росчерк клинка, придумать трудно. Грудь обожгло болью, и острие скользнуло вглубь. Пьяный кретин от неожиданности сам полетел вперед, почти в объятия к Мурильо. Тот, наоборот, стал заваливаться назад. Меч с отвратительным всхлипом покинул рану. Делиша завизжала. – А-ха! Сдохни, насильник! – победоносно воскликнул Прелик. Со стороны дома послышался топот, крики. Как во сне, Мурильо поднялся, натянул штаны и, придерживая ремень рукой, заковылял к воротам. По ярко-зеленой рубахе растекались лиловые пятна, на подбородке с каждым хриплым вздохом скапливалась кровавая пена. Его хватали, хотели удержать, но он всех отталкивал. А дальше – раскаяние. Попытки протиснуться сквозь толпу. Минута прозрения – и снова провал. Перед глазами – красный туман, под рукой – шершавый камень, под ногами – лужа крови. Не ночь, а сплошное разочарование. По счастью, скоро все закончится. В чем же причина этого вечно ошеломленного выражения лица у Ожога? Привычка или некая фамильная черта? Сказать невозможно, потому что любую фразу он произносит с нотками удивления, как будто не вполне доверяет своему восприятию действительности, а еще меньше – мыслям, которые роятся в голове. Сейчас он глядел на Леффа широко распахнутыми глазами и приоткрыв рот; Лефф же смотрел на Ожога подозрительно сощурившись, как бы гадая, не идиот ли приятель. – Не станут же они ждать вечно, Лефф! Зря мы на это подписались. Предлагаю убраться с ближайшим караваном. В Дхавран, а то и вообще на побережье! У тебя, кажется, в Менгале брательник живет? Лефф медленно закатил глаза. – Живет, ага. Из камеры не вылезает. Ему даже разрешают носить туда мебель и занавески. Хочешь, чтобы мы и его проблемы разгребали? Вот тогда-то мы точно попадем в список. К изумлению, на лице Ожога примешался ужас. – Нам крышка, и все из-за этого списка… – прошептал он в сторону. – Да, непростое дело, но мы знали, на что идем, – попытался смягчить ситуацию Лефф. – Но так ничего и не добились! – Всего неделя прошла, Ожог. Настал момент деликатно кашлянуть, промокну́ть шелковым платком блестящий лоб, задумчиво подергать бородку. – Господа! – А, вот теперь они смотрят. – Узрите застрельщиков на поле и вот эту монету для наемников, сверкающую, как… как и всякая золотая приманка. Но сейчас – в особенности. Тем не менее костяшки по-прежнему в потной ладони удивленного Ожога, а он все никак их не бросит. Игра тянется вот уже вечность, однако Крупп терпелив и покорно ждет своего триумфального выигрыша! Лефф скривился. – Какой тебе выигрыш, Крупп? Ты проигрываешь, причем сильно, так что никакая монета тебя не спасет. Да и зачем она тебе, если на поле ни одного наемника? Кому ты собираешься платить? Крупп с улыбкой откинулся на спинку стула. Этой ночью в таверне «Феникс» собралась очень шумная публика, которую все пополняли пьяные гуляки, вдоволь навеселившиеся на пыльных улицах. Крупп, естественно, великодушно привечал их, как свойственно его великодушно приветливой натуре. Ожог кинул костяшки, затем всмотрелся в резьбу, как будто они предрекали ему скорую погибель. В каком-то смысле, так и было. Крупп тоже склонился над столом. – Чу! Да это «прямая дорога», и по ней на поле маршируют наемники! Рубят налево и направо! Всего один бросок костяшек, и мир перевернулся! Усвойте этот суровый урок, дорогие партнеры: когда появляется монета, к ней тут же тянется рука. Практически никакой ответный бросок не смог бы спасти двух незадачливых игроков, Ожога с Леффом, и их беззащитных королей. Лефф взревел и рукой смахнул фигуры с поля. Походя он подхватил монету и хотел было переправить ее за пояс, но Крупп укоризненно покачал головой и вытянул вперед мясистую ладонь. Тихо выругавшись, Лефф уронил монету в нее. – Добытчику и победа достается, – улыбнулся Крупп. – К несчастью для Ожога с Леффом, данная одинокая монета – лишь малая толика тех богатств, что принадлежат теперь торжествующему Круппу. По два совета с каждого, так ведь? – Это недельный заработок, а неделя еще даже не началась, – сказал Лефф. – Увы, приятель, мы останемся тебе должны. – Неслыханный прецедент! Впрочем, Круппу понятно, сколь неожиданными могут быть такие повороты судьбы; в конце концов, на то они и повороты. Соответственно, поскольку вам столь необходим благородный труд, Крупп с радостью отсрочит уплату долга ровно на неделю с сегодняшнего дня. Ожог со стоном откинулся на спинку стула. – Список, Лефф. Опять все сводится к этому треклятому списку. – Многие бегут своих долгов, – произнес Крупп со вздохом. – А рвение взыскующих столь велико, что они составили позорный список и за каждое вычеркнутое оттуда имя щедро вознаграждают тех, кто берется за добычу средств. Верно? Две пары глаз удивленно воззрились на толстяка. Ожога будто ударили по голове чем-то тяжелым, и он никак не мог прийти в себя. Лефф же просто скривился. – Верно, Крупп. Тот самый список. Пришлось взяться за это дело, потому что ничего другого не было с тех пор, как Бок внезапно… скончался. А теперь, похоже, мы сами угодили в должники! – Ничего подобного! Точнее, – поправляется Крупп, – такое может произойти, случись вам когда-нибудь вновь задолжать и не расплатиться. Тем не менее природа подобных списков видится Круппу поистине пагубной и вредной, а следовательно, само их существование достойно порицания. Толковым советом в такой ситуации будет немного успокоиться. Если только, разумеется, впереди не маячит срок расплаты, а в кармане дыра. Еще один совет: разобраться со списком, получить причитающееся, немедленно расплатиться с Круппом и снять с себя тем самым этот скромный долг. В противном случае можно прибегнуть к иному решению. Лефф облизнул пересохшие губы. – Что же это за решение? – Ну разумеется, кое-какая помощь со стороны Круппа в отношении вашего списка. За мизерную долю, конечно же. – То есть мы тебе платим, а ты помогаешь выискивать тех, кто в списке? – Такой вариант в лучших интересах Круппа, учитывая долговые обязательства между ним и вами двумя. – А какая будет доля? – Ну разумеется треть. – И это называется «скромная»? – Поправочка: я сказал «мизерная». Итак, дражайшие партнеры, удалось ли вам найти хоть кого-нибудь из данного списка? Ответом ему было пристыженное молчание. На лице Ожога вдобавок застыло крайнее недоумение. – Нет в Даруджистане такого человека, – толстяк надул грудь, и две героические пуговицы на его жилете приготовились вот-вот отскочить, – которого Крупп не сумел бы отыскать. Он снова откинулся на спинку стула; стойкие пуговицы победоносно блеснули. В дверях зашумели, запричитали. Миза позвала Круппа по имени. Крупп вскочил, но вид ему загородили другие посетители – причем все, как назло, высокорослые. Пришлось обходить стол и с пыхтением проталкиваться к бару. Ирильта тем временем доволокла туда окровавленного Мурильо и, скинув на пол кубки и кружки, взвалила его на стойку. Кошмар. Крупп нашел глазами хозяйку, увидел на ее лице страх и тревогу. – Миза, немедленно беги за Коллом. Та, побледнев, кивнула. Толпа перед ней расступилась. Как говорят гадробийцы, даже пьяный распознает дурака, и вставать на пути у этой женщины дураков среди пьяниц не нашлось.
Хватка бросила меч на стол; на острие запеклась кровь. Мураш приложил свой гладий, куда более запачканный. Оба клинка недвусмысленно намекали на причину внеочередного собрания. Перл сидел во главе стола и лечил головную боль элем. Дымка, скрестив руки, привалилась к дверному косяку. Молоток устроился на стуле слева от Перла, бесстрастно глядя куда-то в пол, но подергивание ногой выдавало его внутреннее напряжение. Рядом с поеденным мышами гобеленом, оставшимся еще с тех времен, когда в здании располагался храм, стоял Дукер – в прошлом имперский историк, а теперь лишь потрепанный жизнью старик. По правде говоря, Хватка даже удивилась, что он к ним присоединился. Видимо, глубоко в истлевшем сердце еще теплилась искорка любопытства, хотя его внимание больше привлекало выцветшее полотнище, на котором стая драконов слеталась к зданию, весьма похожему на то, где «мостожоги» устроили корчму. Первым открывать рот никто не желал. Как обычно. Этот жребий неизменно падал на нее, будто подстреленный голубь. – Гильдия убийц взяла контракт, – сказала Хватка нарочито грубо. – Мишень? Как минимум я, Мураш и Перл, а скорее – мы все. – Она помолчала, давая другим возможность возразить. Возражений не было. – Мураш, не помнишь, может, кто-то хотел выкупить у нас корчму, а мы отказали? – Хватка, – отозвался фаларец ей в тон, – никто даже близко с таким предложением не совался. – Хорошо. Может, до кого-то доходили слухи, что возродился старый культ К'рула и что Верховный жрец требует вернуть храм? Перл хмыкнул. – И что? Будь добр, поясни, – потребовала Хватка, буравя напанца взглядом. – И все, – проворчал маг. – Ничего такого не слышно. Наверняка скажет только Ганос Паран – и то если вернется когда-нибудь, куда он там ушел. В общем, я думаю, никакого культа нет. – Почем ты знаешь? – спросил Мураш. – Чуешь их, что ли? – Ну чего вы ко мне пристали? – застонал Перл. – Хватит на сегодня вопросов. От этой Моккры у меня в голове каша. Ненавижу Моккру… – Все из-за призраков, – сказал Молоток своим странным тихим голосом и покосился на Перла. – Верно? Однако они нашептывают ровно то же, что и когда мы сюда въехали. Воют и просят крови, как обычно. – Он перевел взгляд на окровавленные клинки. – Только она должна быть пролита здесь. Принесенная извне не считается. К счастью. – Слышал, Мураш? – подала голос Дымка. – Будь осторожнее, когда бреешься. – Внизу время от времени случаются драки. – Хватка хмуро поглядела на Молотка. – По-твоему, это подпитывает призраков? Целитель пожал плечами. – Даже если так, то незначительно. – Нам нужен некромант, – заявил Перл. – Ладно, народ, мы ушли от темы, – перебила его Хватка. – Наша главная забота сейчас – Худов контракт. Нужно узнать, кто нас заказал. Узнаем – найдем, где он живет, кинем в спальню «ругань» и дело с концом. Итак, – она оглядела товарищей, – давайте составим план. Перво-наперво необходимо собрать сведения. У кого какие соображения на этот счет? Снова тишина. – Кто-то идет, – сказала Дымка и отошла от двери. Теперь все услышали топот сапог по лестнице и чьи-то приглушенные голоса. Мураш взял свой меч, Перл поднялся с места, Хватка почувствовала, как в помещении накапливается колдовство. Она вскинула руку. – Да погодите вы, Худ вас бери! Дверь кабинета распахнулась. Тяжело дыша, вошел крупный, хорошо одетый мужчина. Он быстро окинул взглядом собравшихся и задержался на Молотке. – Советник Колл, – произнес тот, поднимаясь. – Что-то случилось? – Мне нужна ваша помощь, – ответил даруджистанец, в его голосе слышалась тревога. – Высший Денул. Дело срочное. Хватка встала между советником и магом. – Советник Колл, вы пришли один? Даруджистанец нахмурился и неопределенно махнул рукой за спину. – Скромный эскорт, всего два стражника. – Только теперь он заметил окровавленный клинок на столе. – Что у вас здесь происходит? – Хватка, – вмешался Молоток, – я возьму Перла. – Мне не нравится… Целитель не дал ей договорить. – Нам ведь нужны сведения? Колл может помочь. Едва ли на нас натравили больше одного клана. Вы поставили их на место. Теперь Гильдии надо заново оценить ситуацию, поменять тактику. Как минимум сутки у нас есть. Хватка посмотрела на советника. Тот если еще и не до конца понял, что происходит, то наверняка догадывался. – Мы полагаем, кто-то решил от нас избавиться, – сказала Хватка со вздохом. – Пожалуй, сейчас не лучшее время иметь с нами дело… Колл мотнул головой и снова посмотрел на мага. – Целитель, скорее. Молоток переглянулся с Перлом, тот состроил страдальческую гримасу. – Мы идем, советник. Ведите.
«…встал над Оссериком, соратником верным, разбитым и с лицом окровавленным, лежащим бесчувственно. И пал Аномандр на колени и взмолился Тысяче Богов, и опустили те взор свой на Оссерика, и узрели кровь на лице его. Преисполнившись жалости, пробудили они Оссерика, и поднялся он. Так стал он перед Аномандром, и стояли они лицом к лицу, Свет супротив Тьмы, Тьма супротив Света. И разгневался тогда Аномандр. „Где Драконус?“ – воззвал он к верному соратнику. Ибо прежде Аномандр собственною рукою поразил злого тирана, Погибель элейнтов, в кровь разбил лицо ему, а после ушел, велев Оссерику сторожем стоять над поверженным. Пал тогда соратник на колени и взмолился Тысяче Богов, дабы укрыли они его от ярости Аномандровой. „Поражен я был! – воскликнул Оссерик. – Перехитрила меня Сестра Злоба! Отвернулась от меня Тысяча Богов, и лишил меня чувств удар. Гляди, в крови лицо мое!“ И почернел тогда Аномандр грозовой тучей, и померк Оссерик аки солнце в бурю. „Однажды, – молвил Аномандр, – союз наш прекратится и вновь станем мы врагами, о Сын Света, Дитя Света. Будем мы бороться за каждую пядь земли, за каждую сторону неба, за каждый родник живительной влаги. Тысячу раз схлестнемся мы в поединке и не будем ведать друг к другу жалости. Я нашлю беды на весь твой род и дочерей твоих. Затмит разум им Тьма Неведения, и рассеяны они будут по неведомым краям, и поселится в сердцах их злоба, ибо навеки между ними и Тысячей Богов встанет темная туча“. Такова была клятва, данная в гневе Аномандром, и, хоть стоял он один, длань его помнила сладостное и обманчивое прикосновение Госпожи Зависти. Свет супротив Тьмы, Тьма супротив Света – двое мужей, коих оружьем своим избрали сестры, дочери Драконусовы. Так стояли они незримые и довольные тем, что видели и что слышали. Порешили тогда, что Аномандр снова пустится в путь, дабы настигнуть злого тирана, а затем и уничтожить его да про́клятый меч его – мерзость пред ликом Тысячи Богов, – а заодно и тех, кто склонился перед ними. И решено было, что Оссерик разыщет Сестру Злобу и свершит над ней справедливую расправу. А что до клятвы Аномандровой, то ведал Оссерик гнев, ее породивший. Так он молча поклялся держать ответ, когда настанет час. Он будет драться, воевать, бороться за каждую пядь земли, за каждую сторону неба, за каждый родник живительной влаги. Но таким делам нужна спокойная почва, дабы взросли они подобно семени. А до тех пор им следовало разрешить судьбу Драконуса – а теперь еще и Злобы. Разве не нуждались Тиамовы дети в наказании? В крови были бессчетные лица элейнтов, так начали Аномандр да с ним Оссерик свою роковую охоту. Кабы ведали элейнты, что последует из всего этого, отняли бы они грозовой дух свой у Аномандра с Оссериком. Участь эта, увы, была в ту пору неизвестна, и потому рыдала Тысяча Богов…»
Высший алхимик Барук потер глаза и откинулся на спинку кресла. Реальная история едва ли напоминала пафосные бредни, которые он только что прочел. Такой вычурный, напыщенный язык относился к переходному периоду, когда историки пытались воспроизвести стиль устного повествования. Это якобы должно было придать их рассказам достоверности – на деле же вызывало лишь головную боль. Барук никогда не слышал про Тысячу Богов – такой пантеон встречается только здесь, в труде под названием «Тьма и Свет». Диллат, скорее всего, взяла их из головы, следовательно, напрашивается вопрос: а что еще она придумала? Алхимик снова склонился над пергаментом, поправил фитиль в светильнике и стал перебирать хрупкие листы, пока не наткнулся на интересный пассаж.
«В дни те была война меж драконами. Все Первородные, кроме одного, склонили шеи свои перед К'руловым предложением. Дети их, лишенные таковым образом положенного им наследства, взмыли к небесам из башен своих и устроили переполох великий, но не было среди них единения опричь ненависти к Первородным. Разбились они на союзы, и пролился над всеми Владениями кровавый дождь. Зубы смыкались на шеях. Когти вспарывали животы. Дыхание Хаоса срывало плоть с костей. Аномандр, Оссерик и иные уже вкусили Тиамовой крови, а вослед за ними пришли многие, мучимые неутолимой жаждой, – немало тогда породил багровый нектар сей мерзости демонической. И покуда Врата Старвальда Демелейна открыты, никем не захвачены и не охраняемы, не будет конца войне. Так пролился над всеми Владениями кровавый дождь. Первым среди Владений, что запечатал проход в Старвальд Демелейн, стал Куральд Лиосан, и далее поведано будет, какое побоище учинил Оссерик, дабы очистить мир свой от всех изменников и соперников, сиречь одиночников да чистокровок одичалых, ажно и выслать прочь первых д'иверсов. Повесть сия берет начало, когда Оссерик в шестнадцатый раз схлестнулся с Аномандром и оба в кровь разбили лица друг другу, пока не явилась Кильмандарос – та, у которой кулаки вместо слов, – и не взялась разнять их…» Барук оторвался от чтения и, обернувшись, посмотрел на гостью. Та сидела на письменном столе и чистила перья. – Карга, в этом тексте столько неувязок, что в глазах рябит. Великая ворониха наклонила голову, издала хриплый смеющийся звук. – Неужели? – сказала она. – Возьми любую летопись – наткнешься на вымысел. Если тебе нужны подлинные сведения, ищи в другом месте! Мой господин решил, что бредни Диллат станут прекрасным дополнением к твоей коллекции. Впрочем, если тебе они не по нраву, в его библиотеке хранится еще немало подобной ахинеи – той, что он не поленился забрать из Лунного Семени. Там, знаешь ли, остались целые залы, забитые всяким барахлом. – Нет, я этого не знал, – произнес Барук, стараясь скрыть дрожь в голосе, и сглотнул. Карга захихикала. – Больше всего моего господина позабавило место, где он пал на колени и взмолился Сотне Богов… – Тысяче Богов. Их была тысяча. – Не важно. – Ворониха наклонила голову и повела крыльями. – Или взять клятву воевать с Оссериком. Их союз распадался из-за растущей взаимной неприязни, а инцидент с Драконусом стал всего лишь последней каплей. Надо же было попасть в силки к женщине, к тому же Драконусовой дочери! Неужели Оссерик верил в чистоту ее помыслов? Ха! Мужские особи всех видов такие… предсказуемые! Барук усмехнулся. – Насколько мне помнится из «Аномандариса», Госпожа Зависть сделала почти то же самое с твоим хозяином. – О чем он прекрасно догадывался, – заметила Великая ворониха, издав странный клекот. – Мой господин знает, что иногда уместно идти на жертвы. – Она взъерошила иссиня-черные перья. – Нельзя забывать, к чему все это привело! Барук поморщился. – Я голодна! – заявила Карга. – Я не закончил ужин. Вот тарелка, на ней… – Да вижу, вижу! Почему, как думаешь, мне захотелось есть? Восхищайся моим долготерпением, Высший алхимик! Я уж думала, ты никогда не оторвешься от чтения! – Давай ешь быстрее, подруга, – отозвался Барук. – Не хватало еще, чтобы ты умерла с голоду. – Раньше ты был не в пример гостеприимнее, – заметила Великая ворониха и, подскочив к тарелке, подцепила клювом ломоть мяса. – Ты чем-то встревожен, Высший алхимик. – Много чем, да. Рхиви утверждают, что Белолицые баргасты исчезли. Все до единого. – Это правда, – кивнула Карга. – Ушли почти сразу же после падения Коралла и воцарения там тисте анди. – Карга, ты Великая ворониха. Твои дети летают в поднебесье и все видят. – Допустим. – Так почему ты не сообщишь мне, куда они подевались? – «Серые мечи», как тебе известно, ушли на юг, к Элингарту, – рассказывала Карга, прыгая вокруг тарелки. – Там они купили корабли. – Она помолчала, наклонив голову и разглядывая еду. – Возможно, они увидели паруса на горизонте и решили последовать? А может, в океане разверзлась пропасть, которая засасывает все суда? – Белолицые отправились в море? Неслыханно. И «Серые мечи» – следом? – Все это к делу не относится, Высший алхимик. – К какому делу? – К тому, которое тебя тревожит, разумеется. Ты засыпаешь свою усталую гостью вопросами, лишь бы самому отвлечься. Карга не навещала Барука вот уже много месяцев, и он не без сожаления думал, что дружеские отношения с Сыном Тьмы закончились. Дело тут не в ссоре, а лишь в неизбывной хандре, которой подвержены все тисте анди. Поговаривали, что вечный мрак, нависший над Черным Кораллом, пришелся по нраву жителям города – как анди, так и людям. – Карга, передай, пожалуйста, своему господину нижайший поклон за этот щедрый и неожиданный дар. И пусть он не сочтет дерзостью мой вопрос касательно установления дипломатических отношений между нашими городами. Совет направил ему соответствующую ноту, и делегаты ждут приглашения. Уже выбрано подходящее место для посольства – кстати, недалеко отсюда. – Поместье, которое подмял под себя рухнувший на него демон-одиночник? – Карга хрипло захихикала, потом поддела очередной кусок. – Фу, дрянь! Овощ! – Все верно, Карга, то самое поместье. Как я и сказал, недалеко отсюда. – Господин принял это предложение во внимание и, полагаю, еще рассматривает его. – Когда он намерен дать ответ? – Не имею понятия. – Его что-то не устраивает? Великая ворониха, наклонив голову, долго смотрела на алхимика. Барука слегка замутило, и он отвернулся. – Выходит, у меня есть повод… для тревоги. – Господин хочет знать: когда все начнется? Высший алхимик поглядел на прошитую стопку пергамента, которую Рейк преподнес ему в дар, и кивнул, но отвечать не стал. – Господин хочет знать: нужна ли тебе его помощь? Барук скривился. – Господин хочет знать, – не унималась Карга, – уместнее будет оказать помощь официально или же скрытно? Нижние боги. – Господин хочет знать: следует ли уважаемой Карге провести ночь у тебя в гостях, покуда ты готовишься ответить на заданные вопросы? В окно застучали. Алхимик спешно поднялся и подошел к нему. – Демон! – завопила Карга, расправляя свои огромные крылья. – Это мой, – сказал Барук, отмыкая металлическую щеколду. Он сделал шаг назад, и в оконный проем неуклюже, пыхтя и сопя, протиснулся Чиллбайс. – Мастер Барук! – завопил он. – Беглец! Беглец! Беглец! Мгновение назад алхимику было просто не по себе; теперь его пробрала дрожь – до самых костей. Он медленно закрыл окно и повернулся к Великой воронихе. – Карга, началось. – Отвратительное чудовище! – прошипел демон, скаля острые зубы. – Жирная жаба! – огрызнулась ворониха, тыкая клювом в его сторону. – Умолкните оба! – гаркнул Барук. – Карга, тебе и вправду придется провести ночь у меня в гостях. Чиллбайс, устройся где-нибудь. Когда понадобишься, я тебя найду – есть еще работа. Толстый демон показал Карге раздвоенный язык и потопал к камину. Забравшись на тлеющие угли, он сиганул вверх по трубе. Оттуда черными облаками посыпалась сажа. Карга закашлялась. – Ну и невоспитанные у тебя слуги, Высший алхимик. Однако Барук ее уже не слушал. Беглец. Беглец! Одно-единственное слово гремело у него в голове, будто храмовый колокол, заглушая прочие звуки, хотя кое-что он все же уловил… «…союзником верным, разбитым и с лицом окровавленным…»
Глава вторая
Драконья башня факелом возвышалась над Черным Кораллом. Шпиль в юго-восточном углу Нового андийского дворца был сделан из цельного куска базальта и украшен обсидиановой крошкой, которая сверкала даже в нескончаемом сумраке, укрывавшем город. На плоской крыше у основания шпиля свернулся клубком дракон с алой чешуей. Крылья сложены, клиновидная голова свисает вниз – чудище будто бы взирает сверху на безумную мешанину зданий, улиц и переулков. Среди жителей Черного Коралла – людей, конечно же – до сих пор находились те, кто считал жуткого стража каменным изваянием, созданным руками умельца из числа господ тисте анди. Коннеста Силанна подобное заблуждение горько забавляло. Впрочем, он прекрасно понимал, насколько это вынужденная мера. Ведь одна мысль о том, что за городом и множеством его жителей наблюдает настоящий живой дракон, вызывала подлинный ужас, а доведись людям увидеть голодный блеск в фасеточных глазах Силанны, они тут же с воплями и без оглядки убежали бы из Коралла. Элейнты умели застывать почти неподвижно и проводить так дни и ночи, даже недели и месяцы, а то и целый год. Коннест Силанн знал об этом, как никто другой. Когда-то он был могущественным, пусть и старым, чародеем в Семени Луны, теперь же едва справлялся с обязанностями кастеляна в Новом андийском дворце. Он медленно плелся по улице Мечей, огибавшей безлесный парк, который называли Серым холмом. За спиной лежал утопающий в огнях Рыбный квартал, целиком занятый Морским рынком. Народу было столько, что тачки для покупок приходилось оставлять на специальной площадке к северу от Серого холма. Неразберихи добавляли наемные носильщики, которые с самого рассвета сновали между рынком и тачечной стоянкой, нагруженные тюками, и, оставив их, угрями просачивались обратно в толчею. Рынок назывался Морским, потому что преимущественно на нем продавали рыбу, выловленную в водах за пределами Покрова – вечной ночи, нависшей над городом и окрестностями примерно на треть лиги, – хотя на прилавках попадались и бледные гады со светящимися глазами, выловленные в Черноводье. Коннест Силанн заключил новый договор на доставку трупных угрей на следующей неделе. Судно предыдущего поставщика вместе со всей командой утянуло в пучину нечто слишком крупное для его сетей. Черноводье, увы, не просто погруженный во тьму залив – это подлинный кусок Куральд Галейна, причем наверняка бездонный, и порой поистине жуткие твари выплывали из него в Коралловую бухту, отчего рыбаки были вынуждены перейти с сетей на лески и крючки. К счастью, угри кишели у самой поверхности, куда их загонял страх. К сожалению, вместо угрей очень часто на борт вытягивали коряги. К югу от Лысого холма, где начинался андийский район, уличных фонарей стало меньше. На улицах, как и всегда, почти никого не было. Никто не сидел на ступеньках перед домом, не стоял за прилавком, зазывая покупателей, не разглядывал прохожих с балкона. Редкие встречные все как один куда-то спешили: шли в гости к приятелю или родне, дабы соблюсти немногочисленные сохранившиеся общественные ритуалы, либо, исполнив долг, возвращались восвояси. Контакты между тисте анди были эфемерны, подобно дыму умирающего костра. Никто из прохожих не встречался взглядом с Коннестом Силанном, стараясь незаметно проскользнуть мимо. Дело, конечно, не в обыкновенном безразличии, которое уже давно стало привычным, но старику положено быть толстокожим, а есть ли среди тисте анди кто-то старше Силанна? Пожалуй, нет, если не считать Аномандра Драгнипурейка. Коннест, впрочем, помнил себя юным, пускай и смутно: вот он, молодой, ступает в этот мир, а по бурному ночному небу гуляет гроза. Да, гроза, буря и ледяные брызги на лице… Помню все, как сейчас. Они смотрели на новый мир. Гнев владыки понемногу сходил на нет, стекал, подобно каплям по лицу. Из рассеченного левого плеча у Драгнипурейка сочилась кровь. И взгляд его был… Дорога пошла в горку, и Коннест вздохнул – сипло, коротко. По левую руку громоздились развалины старого дворца. Тут и там вздымались остатки стен. Рабочие, которые разбирали завалы, проделали себе несколько тропинок, чтобы выносить уцелевшие камни и куски дерева. Грохот, с каким рушилась эта крепость, до сих пор дрожью отдавался в костях. Он замедлил шаг и оперся рукой о стену. Напор внутри черепа нарастал, от боли Коннест стиснул зубы, аж челюсть хрустнула. Проклятье, опять… Нет, так не пойдет. Те времена прошли, остались позади. Он выжил. Он исполнил все, что велел ему владыка. Нет, так совсем не пойдет. Коннест Силанн зажмурился, на лбу у него выступил пот. Вот почему никто не встречается с ним взглядом. Все из-за этой… слабости. Аномандр Драгнипурейк вывел горстку выживших последователей на берег нового мира. Сквозь полыхавший у него в глазах гнев просвечивало торжество. Коннест Силанн неустанно напоминал себе, что этот образ забывать нельзя. Мы принимаем положенное бремя. И справляемся с ним. А жизнь продолжается. Затем на него навалилось более свежее воспоминание: невыносимая тяжесть, глубина и напор воды со всех сторон. – Коннест Силанн, ты мой последний Высший маг. Можешь выполнить мою просьбу? – В море, владыка? Под воду? – Справишься, друг? – Я попытаюсь, владыка. Однако море не желало отпускать Лунное Семя; о с каким неутолимым голодом оно хотело поглотить летающую крепость! Вода сдавила камень в разрушительных объятьях, и не было силы, чтобы противопоставить могучему натиску черных легионов. И все же Коннест продержался – столько, сколько нужно. Владыка сумел призвать последние энергетические резервы Лунного Семени, и крепость взмыла из глубин – да, из глубин обратно на небо, хотя ее стены уже рушились. Тяжесть, невыносимая исокрушительная… Этих ран Лунное Семя, равно как и волшебные силы Коннеста, не пережили. Мы оба утонули в тот день. Оба погибли. Со стен с грохотом лились черные водопады, увлекая за собой каменные обломки. Лунное Семя рыдало. Трещины росли, прекрасные здания рушились изнутри… Мне следовало уйти вместе с Семенем, когда владыка его сбросил – да, следовало. Надо было укрыться среди трупов. Владыка чтит мою жертву, но его слова благодарности для меня как пригоршня пепла в лицо. Бездна внизу, я чувствовал, как рушится каждая комната! Каждая трещина все равно что рана от клинка у меня на сердце. Мы истекали кровью, стонали от боли, умирали от смертельных ран! Напор не ослабел, он поселился внутри. Море искало возмездия, теперь оно могло мучить Силанна где угодно. Высокомерие обернулось проклятием, выжженным клеймом на сердце. Клеймо загноилось, но сил бороться с разложением уже не было. Я и Лунное Семя теперь одно. Разрушенные, на глубине, без надежды выбраться на поверхность. Нас тянет глубже на дно, и напор растет. Как он растет! Нет, так не пойдет. Сипло дыша, Коннест оттолкнулся от стены и поплелся дальше. Он больше не Высший маг, он – никто. Простой кастелян, чья забота лишь в том, чтобы на кухне хватало еды и припасов, дозоры сменялись по графику, а в каминах горел огонь. Чтобы свечникам вовремя поставляли воск, а писарям – чернила из каракатиц… Беседы с владыкой – все, что ему осталось в наследство от прошлого, – теперь касались лишь пустяков. Но кто, как не я, стоял с ним на том берегу? С кем еще ему вспоминать те дни? Никого больше не осталось. Напор постепенно отступил. Объятий смерти снова удалось избежать. А в следующий раз? Неизвестно, но боль в груди и шум в голове говорили, что едва ли Коннест протянет долго. Нашелся новый поставщик трупных угрей. Вот о чем я сообщу владыке. Он улыбнется, кивнет и, может, положит мне руку на плечо. Мягко и осторожно, чтобы ничего не сломать ненароком. А потом поблагодарит меня. За угрей.Аномандр не терпит лжи,ни на деле, ни на словах,и отрешенье такое могло быспасти его в веренице дней,что вне Коралла незримо проходят.Увы, это не так.…И мы закрываем уши, чтобы не слышать,Как грохочут по камню большие колеса,Как страшно гремят звенья цепей,Словно бы тьма в невидимой кузнеКует кандалы. Там нету солнцаИ пуст горизонт, подернутый ложью -То мир иной, не наш он совсем.Сие богохульство – наше спасенье,О Аномандр, успокаивай нас:Мы не рабы, и груз – это морок,Оковы спадут, стоит лишь пожелать,А стоны и вопли – все это лишь ропотЗастывшего сердца, история, выдумка.Чему поклоняться, не сказке ж, друзья?И меч ничего в себе не хранит,Нет никакого приюта пропащимДушам, что тянут с корнем вырванный храм.Это все наше воображенье,И в нем места нет здравому смыслу.Пускай этот мир проклят, забыт -Нам до него дела нет, мы покорны,Слепы и глухи, и все сладко спимВ спокойствии вымысла, в драгоценном порядке…Монолог из «Аномандариса», книга четвертая Рыбак кель Тат
Храбрости и выдержке этого человека можно было только позавидовать. Он никогда не отрицал, что служил провидомином в войске безумного Паннионского Провидца, охранял ту самую крепость, которая лежала теперь в руинах буквально за углом от «Скребка». Более того, он оставил себе это звание, и вовсе не из слепой и фанатичной преданности: человек с выразительными глазами прекрасно понимал иронию. Ну а если кому-то не нравилось, что собеседник представляется провидомином, он вполне мог за себя постоять – и вот тут стыдиться ему точно было нечего. Сверх того Спиннок Дюрав знал о своем партнере немного, кроме разве что поразительного таланта в игре под названием «Кеф Танар». Ее придумали тисте анди еще в древности, а теперь она набрала популярность среди жителей Черного Коралла и даже – доходили слухи – в других городах, аж в самом Даруджистане. Перед началом партии игрок выбирает себе короля или королеву. Поле выкладывается каждый раз заново и ход за ходом расширяется. Среди фигур – солдаты, наемники, маги, убийцы, разведчики… Спиннок Дюрав знал, что исторически «Кеф Танар» восходит к междоусобным войнам среди Первых детей Матери Тьмы. У одного из королей волосы выкрашены серебрянкой, другой сделан из отбеленного костяного дерева, еще есть королева цвета бледного пламени с опаловым венцом. Спиннок в принципе мог назвать всех их поименно, если бы это было хоть кому-то интересно, в чем он сильно сомневался. Многие считали, что серебристые волосы – добавление недавнее, как бы насмешливый поклон в адрес правителя-затворника Черного Коралла. Плитки, из которых строится поле, выполнены в аспектах Тьмы, Света и Тени. Великий Град и Оплот связывали с Черным Кораллом, хотя на самом деле прототипом постоянно растущего города (пятьдесят плиток в обычном наборе, и игроки при желании могли сделать еще) был Харканас, Первый город Тьмы. Но это все мелочи, не имеющие отношения к самой игре. Единственный тисте анди среди публики «Скребка», Спиннок Дюрав сидел за столом с четырьмя соперниками, а вокруг собралась толпа зрителей, вот уже целых пять колоколов наблюдавших за грандиозной партией. Клубы дыма, сквозь которые еле пробивались огни факелов и свечей, скрывали из виду потолок таверны. Потолочные балки опирались на грубые колонны, кое-как сбитые из обломков старого дворца и Лунного Семени. Часть опасно покосилась и покрылась трещинами. Неровный пол был выложен плитами и брусчаткой, где скапливались лужицы эля, по которым ползали укрытые панцирем саламандры. Опьянев, они настойчиво пытались совокупиться с чьим-нибудь сапогом, так что приходилось их раз за разом отпихивать. Провидомин сидел напротив Спиннока. Двое других игроков уже присягнули на верность королеве в опаловом венце, за которую играл Провидомин, и выступали в качестве вассалов. Войско третьего загнали в угол поля, и он теперь решал, к чьему лагерю примкнуть. Встань и он на сторону королевы, Спинноку пришлось бы несладко, но не более того. В конце концов, он играет в эту игру уже без малого двадцать тысяч лет и знает, как выходить из подобных ситуаций. Спиннок был крупнее многих тисте анди, по-медвежьи широкоплечий и грузный. Длинные непослушные волосы слегка отливают рыжиной. Лицо плоское, выступающие скулы, глаза расставлены в стороны. Тонкий рот искривлен в неизменной усмешке. – Провидомин, ты прирожденный мастер «Кеф Танара», – сказал Спиннок, пока третий игрок тянул с решением, а народ из толпы засыпа́л его советами. Соперник молча улыбнулся в ответ. Удачный бросок костяшек на прошлом ходу принес в королевскую сокровищницу Провидомина наемничью монету. В игру еще не вступили четыре фигуры. Спиннок предполагал, что Провидомин зайдет в тыл к тисте анди или же устроит вылазку с фланга, чтобы прижать третьего короля, если тот примкнет к сопернику или сохранит независимость. С другой стороны, плиток осталось мало, Врата не выложены, так что лучше не торопиться. Третий игрок сунул руку в мешочек и вытащил плитку, зажав ее в кулаке. Зрители затаили дыхание, игрок встретился взглядом со Спинноком. В его глазах читались тревога и жадность. – Три монеты, тисте, и я служу тебе. Спиннок сжал губы и покачал головой. – Я, Гарстен, вассалов не покупаю. – Тогда ты проиграешь. – Провидомин, думаю, тоже не станет покупать твою преданность. – Иди ко мне, – сказал Провидомин, – только как подобает, на четвереньках. Гарстен забегал глазами, прикидывая, укус которой из гадюк будет менее болезненным. Тихо выругавшись, он раскрыл ладонь. – Врата! – Какое счастье, что ты сидишь справа от меня, – сказал Спиннок. – Ухожу в них! Трусливый ход, но ожидаемый. Только так Гарстен мог сберечь накопленные монеты. Другие игроки наблюдали, как он выводит свои фигуры с поля. Ход перешел к Спинноку. Врата дали ему наконец возможность призвать пятерых драконов, собранных во время партии. Чудища легко пронеслись над изощренными укреплениями Провидомина, превращая их в руины; только одно пало под отчаянным колдовским градом двух Высших магов, засевших на башнях Оплота. Удар выкосил две трети Внутреннего круга соперника и практически отсек королеву от подмоги. Оставив противника без укреплений и командиров, Спиннок собрал наемников в кулак, усилил их элитным полком конницы и рассек неприятельские войска надвое. Вассалы тут же вышли из повиновения и тоже начали отступать через Врата, напоследок терзая потрепанные силы Провидомина. Когда очередь наконец дошла до него, все было кончено, и Провидомин повалил королеву набок в знак поражения. Зрители загомонили, расплачиваясь друг с другом по ставкам. Спиннок Дюрав сгреб выигрыш. – Ресто! Кувшин эля! – Да уж, щедро ты соришь моими деньгами, – съязвил Провидомин, усмехаясь. – В этом и есть смысл щедрости, дружище. – Спасибо, утешил. – Не за что. По неписаному правилу игроки, сбежавшие с поля, не имели права участвовать в праздновании, которое устраивает победитель, так что Спиннок с Провидомином могли распить кувшин на двоих – чем не удачное завершение мастерски разыгранной кампании? Зрители рассосались, разбрелись по соседним столикам, и по залу вновь засновали разносчики. – Главная беда у нас, полуночников… – молвил Провидомин, склонился над чаркой и замолк. Потом вдруг продолжил: – Сколько ни гляди в заляпанное окно, макового всполоха рассвета не увидишь. – Рассвета, говоришь? А, который ознаменовал бы конец ночи. – Спиннок покивал. – Мы – тисте анди – не устаем поражаться, что столько людей решили не покидать город. Если не ошибаюсь, беспросветная тьма действует на вас страшно угнетающе. – Если путей к бегству нет, то да, недолго и свихнуться. Но достаточно выехать за северные ворота, на Курган, и там уже ярко светит солнце. Рыбаки тоже могут покинуть залив. Будь все иначе, Спиннок, в Черном Коралле остались бы одни анди. Тень Лунного Семени висит над нами и после его гибели – так вроде поют поэты. Хотя вот что я тебе скажу. – Провидомин снова наполнил свою чарку. – Я рад вечной темноте. Спиннок понимал человека, сидевшего напротив, ведь печаль у него на душе тяжелее и гораздо мрачнее любой тени. В этом Провидомин был куда ближе к тисте анди, чем к человеку, однако обладал еще одним качеством, благодаря которому Спиннок Дюрав и считал его другом. Несмотря на бремя скорби, Провидомин не поддавался отчаянию и сдерживал натиск, столь давно смявший тисте анди. То было человеческое качество и даже больше – непоколебимая добродетель, которую Спиннок не мог отыскать в себе (да и, по правде говоря, ни в одном из тисте анди), но от которой он тем не менее мог подпитываться. Порой он ощущал себя паразитом, живущим за счет другого, и боялся, что без этого источника сил тут же погибнет. У Провидомина хватало забот, и Спиннок делал все возможное, чтобы товарищ не узнал, сколь незаменимым стал в его жизни, вместе с играми, ночами под беспросветным Покровом, грязной таверной и дешевым перебродившим элем. – Напряженная вышла партия. – Провидомин опустил пустую чарку на стол. – Думал, сделал тебя. Да, Врата еще не вышли на поле, но всего два хода, и я бы выиграл. Что тут скажешь? Оба понимали: исход партии предрешило везение. Желание объясниться, впрочем, было для Провидомина нехарактерным. – Тебе надо выспаться, – произнес Спиннок. Провидомин криво усмехнулся. Он помолчал, видимо, не зная, сказать что-нибудь в ответ либо просто последовать совету партнера и отправиться домой. Только не говори мне о слабости. Прошу. – Я в последнее время повадился взбираться на развалины. – Провидомин покосился в сторону бара, где шла небольшая перепалка. – Смотрю оттуда на Черноводье. Вспоминаю людей-кошек, их семьи… Да, похоже, они вновь стали плодиться, но как раньше, уже никогда не будет. Никогда. Он помолчал немного, затем осторожно поднял глаза на Спиннока. – Еще я вижу твоего владыку. Тисте анди вскинул брови. – Аномандра Рейка? Провидомин кивнул. – Первый раз я его заметил пару недель назад, а теперь… вижу каждый день, когда отзвонит полуночный колокол. Выходит на стену новой крепости и смотрит на море. Туда же, куда и я. – Он предпочитает… одиночество. – Такие слова у меня всегда вызывают сомнения. Да, понимаю, о чем ты. – Это бремя любого правителя. Из прежнего окружения у владыки почти никого не осталось. Корлат, Орфантал, Соррит, Пра'иран… Мертвы либо пропали. Дополнительный груз. Впрочем, кое-кто еще с ним. Коннест Силанн, к примеру. – И все же, когда я вижу его одинокую фигуру… – Провидомин отвел взгляд. – Становится не по себе. – Сдается мне, вам – людям – не по себе при виде любого из нас, – заметил Спиннок. – Мы кажемся призраками, заполонившими город. – Скорее стражами, которым нечего охранять. Спиннок взвесил эти слова. – И Сын Тьмы – тоже? Вы стонете под его безразличным гнетом? Провидомин скривился. – Если бы все правители были столь безразличны. Нет, слово «безразличие» тут неуместно. Он всегда там, где больше всего нужен. Занимается управлением и надзором, этого у него никто не оспаривает – да и незачем. Я бы сказал, что Сын Тьмы… благодетелен. Дюрав припомнил меч, который владыка носит на спине. Ирония собеседника обрела горький привкус. А потом он задумался о мертвых городах на севере. Маурик, Сетта, Лест… – Кто из соседей мог бы позариться на Черный Коралл? Одни уничтожены, другие, как на юге, полностью разгромлены. Угрозы войны нет. Что остается правителю? Управление и надзор, как ты и сказал. – Весьма сомнительно, дружище. – Провидомин сощурился. – Сын Тьмы – разве это звание для простого управляющего? Рыцарь Тьмы, очищающий улицы от преступников? Едва ли. – Таково проклятье долгой жизни: бесконечная череда взлетов и падений. Перед этим была изматывающая война с Паннионским Домином, принесшая много потерь. Еще раньше – куда более смертоносная и затяжная вражда с Малазанской империей. А до этого – Якуруку. Аномандр Рейк, дружище, заслуживает отдыха. И покоя. – Что ж, тогда, видимо, стонет он. Всматривается в жестокие воды Разреза, пока двенадцать колоколов оглашают ночь поминальным звоном. – Красиво сказано. Спиннок улыбнулся, но сердцем ощутил холодный укол: уж слишком точный образ придумал Провидомин. Даже хмель сошел. – Если он и стонет, то мне это неведомо. Я – фигура мелкая, обычный воин, каких тысячи. Не знаю, сколько веков мы уже не общались. – Чушь! Не верю! – воскликнул Провидомин. – Почему же? Я чересчур непостоянен – в этом мое вечное проклятье. Из меня никудышный командир, даже для взвода. Как-то я заблудился в Моттском лесу и пять дней блуждал там, продираясь сквозь колючие заросли. – Спиннок смеясь отмахнулся. – Меня давным-давно списали со счетов. – Всякий знает, дружище: все ныне живущие тисте анди – то есть прошедшие через те войны, – уже по определению элита, самые непобедимые. – Ты воевал и прекрасно знаешь, что это не так. Конечно, среди нас немало героев, но еще больше тех, кому просто повезло уцелеть. Так всегда было и будет. Много наших величайших воителей полегло в сражениях с малазанцами. – Вот ты называешь себя безнадежным, – проворчал Провидомин, – а в «Кеф Танаре», например, тебе нет равных. – Так одно дело мастерски управляться с деревянным войском и совсем другое – с живым. Провидомин хмыкнул, но продолжать допрос не стал. Они немного посидели в дружеском молчании. Ресто принес новый кувшин с элем, они разлили, выпили; к облегчению Спиннока, больше разговоров о прошлых подвигах и сражениях не было, и нужда юлить, а порой и откровенно лгать отпала. Наконец на далеком восточном горизонте маковым цветком распустился рассвет нового дня. Никто в Черном Коралле этого не видел, но Спиннок почувствовал и молча кивнул. Даже в кромешной темноте, тисте анди всегда знали, когда восходит солнце. Парадоксально, но из всех, кто живет под Покровом, только люди не имеют понятия о начале нового дня, о том, что, невзирая на сумрак, солнце продолжает свой бесконечный путь по небу. Пока еще не совсем пьяные, партнеры договорились, когда сыграют следующую партию. Наконец Провидомин поднялся и, махнув рукой, нетвердой походкой покинул таверну. Спиннок невольно пожелал ему добраться до дома целым и невредимым. Щедрое прощальное напутствие, пускай и безмолвное. Аномандр Рейк уже, должно быть, перебрался в тронный зал, готовя себя к очередному дню, полному хлопот: распределить выплаты, удовлетворить жалобы торговцев, разрешить тяжбы, выслушать доклады о поставках, принять одного-двух посланников из далеких свободных городов, желающих договориться о товарообмене и взаимной защите (да, были и такие, причем немало). Воистину Рыцарь Тьмы сражается со всеми возможными чудищами и демонами.
Тьма отступила – как, впрочем, и всегда. Неизвестно, сколько заняло путешествие через Куральд Галейн и какие невероятные расстояния они там прошагали. Все были в раздрае, никакого облегчения и успокоения дорога не принесла. Нимандр Голит снова и снова приходил в себя, с содроганием понимая, что движется в окружении спутников, как сомнамбула, товарищи светятся и будто бы плывут в бескрайней пустоте, а впереди с недостижимой для остальных целеустремленностью шагает Чик. И Нимандру в который раз казалось, что он потерял себя. Осознание, где он находится, удовлетворения не приносило. Осознание, кто он такой, угнетало еще больше. Юноша по имени Нимандр Голит – это не более чем нарост воспоминаний, затвердевший от наплыва ощущений. Прекрасная женщина погибла у него на руках. Еще одна погибла от его рук; лицо потемнело, словно грозовая туча, которая не в силах пролиться, глаза выпучены. Брыкающееся тело, летящее из окна, вниз, под струями ливня. Цепочка может вращаться вечно, а кольца будут сверкать, точно живые. Стоптанные сапоги будут двигаться вперед, то сходясь, то расходясь, как лезвия садовых ножниц. Будут даваться клятвы и уверения, через силу, словно втискиваешь распухшую руку в перчатку. Все будут стоять с уверенными лицами либо пойдут, подталкиваемые ветром, которому ведомо, куда надо идти. И все будут желать хоть капли тепла в его ледяных объятиях. Но это пустышки, болтающиеся перед глазами, как марионетки на спутанных нитках. Стоит потянуться рукой, чтобы распутать их, разобраться во всем, как они снова улетают куда-то прочь, и их не достать. Клещик, который, несмотря ни на что, сохранял способность улыбаться, шел рядом, но чуть позади. Из-за этого Нимандр не видел, с каким лицом тот встретил тьму, накрывшую путников. Однако непроницаемая ночь отступила, вокруг проглянули стволы хвойных деревьев, и на лице Клещика появилась саркастическая усмешка. – Да уж, весьма неплохо, – пробормотал он, четко давая понять, что каждое слово – ложь, но при этом явно упиваясь своей издевкой. Вокруг клубился влажный туман, холодом оседая на коже. Чик замедлил шаг и обернулся. Тогда-то все увидели, насколько он тоже вымотан. Кольца на цепочке прекратили крутиться. – Устроим привал, – сипло проговорил Чик. Доспехи и одежда Чика были изодраны в клочья – видимо, в пылу какой-то прошлой схватки – на них темнели застарелые пятна крови. Столько ран, что, если получить их все разом, можно погибнуть. Кажется, в ту ночь, когда они впервые встретились на улице Второго Девичьего форта, ничего такого не было. Нимандр с Клещиком смотрели, как их братья и сестры устраиваются прямо на мягком перегное там же, где и стояли, все поголовно потерянные и безучастные. Точно, «объяснения сами по себе пусты. Они – щит и меч для атаки, за которыми скрывается стремление. Объяснения нужны, чтобы выявить слабость, и умелое использование этих слабостей ведет к полной и безоговорочной победе». Так давным-давно писал Андарист в своем трактате под названием «Сражения и переговоры». Клещик, чье насмешливое лицо было слегка затуманено усталостью, одернул Нимандра за рукав и кивнул головой в сторону, а затем скрылся между деревьями. Немного помедлив, Нимандр пошел следом. Отдалившись от лагеря шагов на тридцать, брат остановился и присел на корточки. Нимандр устроился напротив. Лучи восходящего солнца рассеивали лесной мрак. Ветер принес легкий солоноватый запах моря. – Герольд Матери Тьмы, – тихо произнес Клещик, как бы взвешивая каждое слово. – Смертный меч. Громкие титулы, Нимандр. Я и для нас парочку придумал, пока шли, – все равно больше заняться нечем. Клещик, Слепой паяц Дома Тьмы. Как тебе? – Ты не слепой. – Думаешь? – О чем ты хотел поговорить? – спросил Нимандр. – Уж наверняка не о глупых титулах. – Как поглядеть. Чик ведь не устает с гордостью напоминать, кто он такой. – Ты ему не веришь? Клещик усмехнулся. – Я, брат, почти никому – и ничему – не верю, кроме того, что умникам свойственно наслаждаться своей глупостью, как бы противоречиво это ни звучало. Всему виной бурная мешанина чувств, которые растворяют разум, как вода снег. – «Чувства рождаются из истинных стремлений, равно как осознанных, так и нет», – произнес Нимандр. – Запоминать прочитанное бывает полезно. Становишься не только опасным, но и порой занудным. – Что ты хотел со мной обсудить? – с раздражением спросил Нимандр. – Он может называть себя как ему заблагорассудится – мы тут при чем? – Нам решать, принимать это или нет. – Боюсь, поздно. Мы уже приняли и последовали за ним. Сначала в Куральд Галейн, теперь сюда. И будем следовать дальше, до самого конца. – Пока не встретимся с Аномандром Рейком, конечно. Или, – Клещик обвел рукой чащу вокруг, – мы можем просто уйти. Пусть Чик сам решает вопросы с Сыном Тьмы. – И куда мы пойдем, Клещик? Мы ведь даже не знаем, где мы. В каком мире? Что лежит за этим лесом? Нигде нет нам пути, брат. – Нигде. И везде. Бывают случаи, Нимандр, когда одно ведет к другому. Скажем, ты подходишь к двери, которую все считали запертой, и – оп! – она распахивается от легкого толчка. Нигде и везде – это состояние души. Видишь лес вокруг? Что это – преграда или десятки тысяч троп, ведущих к потаенным чудесам? И заметь, как бы ты ни решил, лес не изменится, не станет подстраиваться под тебя. – А в чем шутка, брат? – Смех и слезы – простые состояния души. – И что? Клещик повернул голову и посмотрел в сторону лагеря. – Я нахожу Чика… забавным. – Почему меня это не удивляет? – Он вообразил себе значительное мгновение, когда наконец окажется лицом к лицу с Сыном Тьмы. Судьбоносная встреча непременно произойдет в высокой качающейся башне. Снаружи будет играть боевая музыка, грянут барабаны, завопят трубы. При виде его ярости в глазах у Аномандра Рейка поселится страх. – Вот ведь дурак. – Молодежи вроде нас это свойственно. Надо бы сообщить ему. – Что он дурак? Так и сказать? Клещик усмехнулся, затем снова посмотрел в глаза Нимандру. – Думаю, нужен более тонкий намек. – Например? – Лес не изменится. Теперь Нимандр отвел глаза и, сощурившись, вгляделся в серую муть рассвета и дымку, опоясывающую подножия деревьев. Она погибла в моих объятиях. Затем Андарист истек кровью на камнях. И Фейд вырвали у меня из рук, выбросили в окно, насмерть. Я встретился глазами с убийцей и увидел в них, что он это сделал… ради меня. Лес не изменится. – Есть повод для раздумий, – тихо произнес Клещик. – Нас шестеро тисте анди, и еще Чик. Итого семь. Где бы мы сейчас ни были, это не наш мир. Однако я уверен: это тот самый мир, в котором мы освоились и который даже привыкли считать своим. Мир Плавучего Авали, нашей первой тюрьмы. Мир Малазанской империи, адъюнкта Тавор и острова, ставшего нам второй тюрьмой. Тот самый мир. Возможно, именно в этих землях Аномандр Рейк и ожидает нас – в конце концов, зачем Чику вести нас через Куральд Галейн прочь от Сына Тьмы? Он вполне может быть где-то рядом, за этими деревьями. – Почему бы тогда не выйти к самому порогу? Лицо Клещика расплылось в довольной ухмылке. – И правда, почему нет? Как бы то ни было, Аномандр Рейк там не один, с ним еще много тисте анди. Целая община. Что скажешь, Нимандр, заслужили мы такой подарок? Нимандру захотелось расплакаться. Ничего я не заслужил, кроме упреков, обвинений, презрения со стороны всех и каждого. Со стороны того же Рейка. Община осудит меня за неудачи, и поделом. Самобичевание не отпускало, но он все-таки вырвался. Клещик, Десра, Ненанда, Кэдевисс и Араната – те, кто пошел за ним, – ни в чем не виноваты, они достойны этого последнего дара. Вот только преподнесет его не он, а Чик. Мой узурпатор. – Выходит, мы вернулись к тому, с чего начали, – сказал Нимандр наконец. – Идем за Чиком, пока он не выведет нас к сородичам. – Похоже, ты прав, – удовлетворенно кивнул Клещик, как будто замкнувшийся круг разговора его полностью устраивал и даже к чему-то привел, хотя Нимандр и не представлял к чему. Проснулись и запели птицы, от земли потянуло теплотой и запахом прелой листвы. Воздух был на удивление свеж. Нимандр потер глаза, потом заметил, что Клещик смотрит куда-то ему за плечо. Он обернулся, и в это же мгновение под чьей-то ногой хрустнула ветка. – Сестра, иди к нам, – громко позвал Клещик. Араната двигалась неуверенно, робко, как потерявшийся ребенок. Распахнув глаза, словно только-только очнулась ото сна, она осторожно шла вперед. – Спать невозможно, – сказала она. – Ненанда все расспрашивал Чика о том да о сем, пока Десра не прогнала его прочь. – Десра? – Клещик удивленно вскинул брови. – Теперь волочится за Чиком, значит? Что ж, мне неясно только, почему она так долго тянула, хоть в Куральд Галейне и не до этого было. – Ненанда смог узнать у Чика, где мы находимся? И сколько нам еще идти? – спросил Нимандр. Араната, крадучись, двигалась дальше. В приглушенном утреннем свете она казалась высеченной из обсидиана и серебра; длинные черные волосы поблескивали, темная кожа будто покрылась патиной, серебристые глаза отливали железом, неясно где скрытым. Точно Богиня Надежды, чья сила лишь в непробиваемом оптимизме. Ей нет дела до поражений. Да и до всего, что вокруг. – Мы вышли немного южнее, чем планировалось. На пути возникли «труднопроходимые барьеры». – Араната пожала плечами. – Не знаю, что это значит, но Чик сказал именно так. Переглянувшись с Клещиком, Нимандр улыбнулся Аранате. – Чик не говорил, сколько еще идти? – Дальше, чем он рассчитывал. Скажите, кто-нибудь из вас чует море? – Я чую, – ответил Нимандр. – Кажется, на востоке. Недалеко отсюда. – Нужно идти туда. Возможно, там будут деревни. – Твоя выносливость, Араната, поистине впечатляет, – сказал Клещик. – Лишь бы дойти… С невеселой усмешкой Клещик поднялся. Нимандр тоже. Путь на восход был нетрудным, разве что кое-где приходилось перелезать через поваленные деревья да обходить ямы. Дорог нет, только звериные тропы – ветви висят низко, значит, местная живность не крупнее оленя, – и ни одна не ведет к морю. Становилось все теплее, затем вдруг похолодало, и к завываниям ветра высоко в кронах присоединился грохот прибоя. Земля стала каменистой, резко забирая вверх. Пришлось карабкаться. Наконец троица забралась на вершину утеса. Кругом – обтесанные ветром камни да скрюченные деревья; впереди – пылающее на солнце море. Огромные волны разбивались о кривые, негостеприимные скалы. На севере и на юге, сколько хватало глаз, побережье выглядело так же. Пенные буруны вдали от берега говорили о скрытых под водой рифах и мелях. – Нет тут никаких деревень, – сказал Клещик. – Тут, похоже, вообще ничего нет, а идти вдоль берега практически невозможно. Если только, – добавил он с усмешкой, – наш славный предводитель не умеет превращать скалы в песчаный пляж. Или призывать летающих демонов, которые перенесут нас через воду… В общем, предлагаю вернуться в лагерь, зарыться в хвою и вздремнуть. Никто не спорил, и все трое пошли назад.
Чику всегда доставляло наслаждение наблюдать за гневом, бурлившим и кипевшим внутри юного воина по имени Ненанда. С ним можно работать, придать ему нужную форму. А вот веры в Нимандра у Чика почти не было. Обстоятельства вынудили того принять на себя роль лидера, которая ему явно не подходила. Слишком сентиментален; таких мир со всей его жестокостью крошит, как орехи, и чудо, что Нимандр до сих пор держится. Чик немало встречал жалких созданий, подобных ему, – похоже, эта черта свойственна большинству тисте анди. Длинная, многовековая жизнь стала для них обузой, горой на плечах. Такие быстро ломаются. Нет, Нимандр – это пустая трата времени. Да и его ближайший товарищ, Клещик, не лучше. Чик признавал, есть в них нечто похожее: язвительный и колкий язык, ну и еще кое-какие качества, распространенные среди тисте анди. Увы, Клещику не доставало внутренней твердости и жестокости, которых у Чика было вдоволь. Необходимость существует. Признавая ее существование, необходимо признать и то, что ради нее нужно сделать все необходимое. Единственный достойный выбор – трудный выбор. Чик прекрасно знал, что это такое, и с готовностью принимал на себя груз добродетели. Более того, он был готов нести этот груз всю оставшуюся жизнь, а она виделась ему очень и очень долгой. Ненанда, пожалуй, был достоин того, чтобы рука об руку пройти с ним через все трудности. Из женщин в их отряде полезной была, видимо, только Десра. Решительная и безжалостная, она могла стать кинжалом в потайных ножнах. Кроме того, внимание красавицы тоже своего рода приз, не правда ли? Кэдевисс слишком хрупка – надтреснута внутри, прямо как Нимандр; в ее тени уже сквозит смерть. Араната еще дитя; взгляд у нее по-детски напуганный и наверняка таким останется. Да уж, из всей шайки, которую он вытащил с острова, ценность представляют только Ненанда с Десрой. Чик рассчитывал на большее. В конце концов, его спутники спаслись с Плавучего Авали. Бок о бок с самим Андаристом они сражались против воинов тисте эдур, против демонов. Они вкусили немало крови, побед и горестей. Из такого горнила выходят закаленными ветеранами. Ну ничего, бывало и хуже. Чик в кои-то веки остался один. Араната куда-то запропала, наверное, заблудилась; Ненанда, Десра и Кэдевисс, наконец, уснули; Нимандр с Клещиком ушли в лес – без сомнения, обсуждают эпохальные решения и вопросы, касающиеся только их. Чик позволил себе размотать цепочку, обернутую вокруг руки. С тихими щелчками сверкающие кольца встали на место и медленно начали раскручиваться – в разные стороны и сами по себе, что говорило о заключенной в них силе. Внутри холодного металла то возникали, то пропадали крошечные порталы. Изготовление подобных вещей высосало почти все силы у анди, обитающих в подземной крепости Андаре, если она еще осталась. Увы, это сделало сородичей Чика смертельно уязвимыми перед охотниками-летери. Бесконечные вопли душ, запертых в кольцах и звеньях, – вот и все, что осталось от его народа, жалкой семейки неудачников. Которые подчинялись теперь только ему. Порой казалось, что Чик умеет извлечь выгоду даже тогда, когда все идет не по плану. Еще одно подтверждение моей избранности. Он раскрутил цепочку, звенья слились в одну сплошную полоску. Тоненький визг напоминал вопли тысячи плененных душ. Чик улыбнулся.
Путь от «Скребка» до Нового дворца пролегал мимо развалин огромной крепости, чье падение положило конец Паннионскому Домину. От груды черных камней под сенью вечного мрака все еще тянуло пламенем и смертью. Улица, по которой шел Спиннок Дюрав, теперь называлась Шатающимся по Краю. Иссеченные обломки были по левую руку. Впереди и чуть справа высилась Драконья башня, откуда на Спиннока взирала багровыми очами Силана. Чувствовать на себе взгляд элейнта всегда неприятно, пускай тисте анди Рейка и свыклись с ее присутствием. Спиннок отчетливо помнил те несколько раз, когда видел дракона в деле. Волна пламени испепелила Моттский лес, захлестнула все вокруг, и неимоверный грохот заглушил крики и стоны несчетного числа умирающих. Среди них, незримых, оказалась горстка бойцов Багровой Гвардии да с десяток Моттских ополченцев. Все равно что топором по муравьям. И вдруг прямо из центра пылающего вихря ударило могущественное волшебство, накрыло Силану сверкающим потоком. По небу прокатился гром – это дракон взревел от боли. Гигантский зверь забился в конвульсиях и, роняя на землю струи крови, полетел назад к Лунному Семени. Он вспомнил, в каком гневе был Аномандр Рейк, но как умело при этом сдерживал эмоции, подчинял их себе, словно демона. Как неподвижно держался, каким спокойным, почти сонным голосом произнес то имя. Колпак. И каким пламенем тогда вспыхнули его драконьи глаза! Так началась охота, на которую отважился бы только глупец. Рейк задался целью выловить самого смертоносного чародея в Багровой Гвардии. Спиннок будто снова стоял на высоком балконе Лунного Семени, наблюдая, как половину ночного неба озаряют всполохи магической бури. Вспышка света – а за ней кавалерийский громовой раскат и клубы дыма. Тогда казалось, что мир вот-вот разлетится на куски, а из глубин сознания явилась извращенная злобная мысль. Еще раз… Когда на поле боя сходятся две могущественные силы, контролировать их невозможно. Кто же моргнул первым? Колпак? Склонился, отступил, побежал? Или же Сын Тьмы? Узнать это Спинноку, скорее всего, было не суждено. Задавать подобные вопросы Аномандру Рейку он не рисковал. Некоторое время спустя тисте анди снова встретились с Колпаком – на сей раз в Даруджистане. Чародей продолжал строить козни, но, к счастью, с ним скоро покончили. А вот Силана готовит засаду в Гадробийских холмах для яггутского Тирана. Снова раны, снова безудержное колдовство. Полет над выжженной равниной. Пятеро одиночников из числа тисте анди будто стервятники, сопровождающие орла. Спиннок подозревал, что союз с элейнтом устраивает всех, кроме него. Были же времена, когда Аномандр Рейк вел войну с чистокровными драконами. Те разорвали узы служения К'рулу и попытались забрать всю власть себе. Причина, по которой Рейк решил выступить против элейнтов, как водится, оставалась загадкой. Появление Силаны много позже лишь прибавило тайн. Так что нет, Спинноку Дюраву совсем не нравился хладнокровный взгляд дракона. Он добрался до въездной арки Нового дворца, к ней вел мощенный плитами подъем. Стражников у входа не было. В них вообще не было нужды. Навалившись на двустворчатую дверь, Спиннок вошел внутрь, в сводчатый коридор – слишком узкий, по мнению людей. Он заканчивался еще одной аркой, за которой находилась просторная зала под куполом. Лакированный пол из черного дерева выложен двадцатью восемью серебряными спиралями-терондаями, посвященными Матери Тьме. Внутренняя поверхность купола выполнена в виде зеркального отражения. На взгляд Спиннока, такая дань уважения богине, отвернувшейся от собственных детей, была вопиюще неуместной. О да, мудрецы могут сколько угодно спорить о том, кто все-таки виноват, но отрицать чудовищную глубину раскола никто не станет. Что это – запоздалая попытка залечить древнюю рану? Подобное виделось Спинноку немыслимым. С другой стороны, выложить терондаи – Незримое Солнце в вихре ониксовых языков пламени – приказал лично Аномандр Рейк. Если у проявления Куральд Галейна в этом мире и было средоточие, то именно здесь. Спиннок, однако, не чувствовал присутствия Пути, не ощущал даже призрачного дуновения силы. Он пересек залу и вышел к витой костяного цвета лестнице. Над ней качался круг света от фонаря. Двое слуг из расы людей намывали алебастровые ступени. Завидев приближающегося тисте анди, они отпрянули в сторону. – Осторожно: мокро, – пробормотал один. – Зачем вы здесь вообще моете? – заметил Спиннок, проходя мимо. – Во дворце от силы обитает пятнадцать душ. – Это точно, господин, – кивнул слуга. Тисте анди остановился и оглянулся. – Тогда зачем? Только не говорите, будто вам кастелян приказал. Не поверю. – Нет, господин, никто нам не приказывал. Мы, того, просто заскучали. Усмехнувшись, Спиннок продолжил свой путь наверх. Эти короткоживущие создания не переставали его удивлять. Дорога к покоям Сына Тьмы пролегала через длинные коридоры, гулкие и пустые, с распахнутыми неохраняемыми дверями. Скромный штат писарей и прочих бумагомарак, подчиненных кастеляну, трудился на главном этаже. Повара, кухарки, прачки, блюстители очагов и зажигатели свечей обитали и работали на нижних этажах. Здесь же, наверху, царили темнота и одиночество. Своего владыку Спиннок Дюрав нашел в вытянутой зале, обращенной в сторону Черноводья. Тот стоял лицом к хрустальному окну, занимающему всю стену и выходящему на залив. Длинные белые волосы поблескивали серебром в приглушенном свете, отраженном от множества граней. Драгнипура, однако, при хозяине не было. Сделав три шага, Спиннок остановился. – Как игра? – спросил Аномандр Рейк, не оборачиваясь. – Вы снова выиграли, владыка, хотя пришлось попотеть. – Врата? Спиннок невесело усмехнулся. – Когда ничего больше не остается… Аномандр Рейк кивнул – или просто опустил голову, потому что его внимание привлекло что-то у берега: рыбацкая лодка или гребень какой-нибудь грандиозной твари, обитающей в бездонной пучине Черноводья. Впрочем, последовавший за этим вздох сомнений не оставлял. – Спиннок, мой старый друг, отрадно видеть твое возвращение. – Благодарю, владыка. Мне тоже было приятно окончить скитания. – Скитания? Что ж, полагаю, такая точка зрения вполне возможна. – Вы отправили меня на некий материк, владыка. Чтобы разобраться в мириадах тайн, окутывающих его, потребовалось… изрядно поскитаться. – Я долго размышлял над подробностями твоего рассказа, Спиннок Дюрав. – Рейк продолжал говорить не оборачиваясь. – Вопрос, по существу, один. Надо ли мне отправиться туда? Спиннок нахмурился. – На Ассейл? Владыка, обстановка в тех местах… – Хорошо, я понял. Сын Тьмы наконец соизволил неспешно повернуться. Глаза его, казалось, сохранили отблеск хрустального окна, но затем померкли, как старое воспоминание. – Значит, скоро. – Владыка, в последний день, за лигу от моря… – Что? – Я потерял счет, скольких мне пришлось убить, чтобы добраться до того пустынного берега. Когда я зашел на глубину и приготовился скрыться под волнами, весь залив был багровым от крови. То, что я вообще пережил эти злоключения… – Неудивительно. Говорю тебе как владыка, – перебил его Аномандр Рейк с легкой усмешкой, которая тут же пропала. – Похоже, я жестоко злоупотребил твоими талантами, друг. Спиннок не удержался, вскинул голову. – И потому, значит, меня отправляют на покой повелевать деревянными и каменными армиями на залитым элем столе? День за днем, заплывая жиром и теряя амбиции? – Разве не это называют заслуженным отдыхом? – Порой ночи бывают невыносимы, владыка. – Твои слова об амбициях заставляют меня перенестись в далекое-далекое прошлое, где мы с тобой… – Где я наконец узнал свою судьбу, – произнес Спиннок без единой нотки горечи в голосе. – Подвиги без свидетелей. Героические свершения, наградой за которые была только благодарность. – Оружие следует обнажать, владыка, иначе оно ржавеет. – Если его обнажать слишком часто, оружие тупится и покрывается зазубринами. Услышав эти слова, плечистый тисте анди склонил голову. – В таком случае, владыка, оружие убирают и ищут новое. – Время тому еще не настало, Спиннок Дюрав. Спиннок снова поклонился. – Мое мнение, владыка, таково, что в обозримом будущем нужды отправляться на Ассейл у вас нет. Безумие, царящее там… не покинет его пределы. Аномандр Рейк вгляделся в лицо Спиннока и кивнул. – Продолжай играть, мой друг. Пусть король побеждает. Пока… – И, не договорив, он снова обратился к хрустальному окну. Спиннок прекрасно знал, какие слова остались невысказанными. Поклонившись в третий раз, он вышел из залы и закрыл за собой дверь. По коридору медленно плелся Коннест Силанн. – А, – произнес он, завидев Спиннока. – Наш владыка у себя? – Да. Ответная улыбка на лице старого кастеляна не обрадовала Дюрава. Уж слишком она была натянутой и вызывала скорее сочувствие и стыд. И если первое Коннест вполне заслужил, будучи великим магом, который пожертвовал своей силой ради остальных, то второе – нет. Но что такого мог сказать Спиннок, дабы облегчить горестную долю соплеменника? Ничего, одни банальности. А если попробовать что-нибудь… резкое, вызвать не самоуничижение, а отпор?… – Мне нужно с ним поговорить, – произнес Коннест, подходя к двери. – Он будет очень рад, – выдавил из себя Спиннок. Кастелян снова улыбнулся. – Не сомневаюсь. – Он молча посмотрел в глаза Дюраву. – У меня для него отличные вести. – Правда? Коннест Силанн поднял засов. – Правда. Я нашел, кто будет нам поставлять трупных угрей.
– Владыка того, Сын сего – какая разница? Мужчина закончил чистить плод ножом-напальчником и скинул кожуру на мостовую. – Главное, что он не человек, так ведь? – продолжил он, обращаясь к собеседникам. – Просто очередной темнокожий урод с мертвым взглядом, как у остальных. – Любишь расставлять все по местам, погляжу? – сказал второй и подмигнул третьему, который до сих пор не проронил ни слова. – Я много чего люблю, уж поверь, – проворчал первый, отрезая от плода по кусочку и отправляя себе в рот. Подошла разносчица, поправила фитиль в лампе и снова утонула в сумраке. Троица заседала в одном из новеньких уличных ресторанов, хотя называть этим словом кучку столов с неодинаковыми стульями чересчур благородно. Кухней вообще служила старая повозка под полотняным навесом, а лошадиное корыто было переделано под жаровню, вокруг которой крутилась семья из нескольких человек – одновременно владельцы и обслуга. Из четырех столов три были заняты. Посетители сплошь люди; тисте анди не имели привычки трапезничать на публике и уж тем более вести пустопорожнюю болтовню за горячим бастионским келиком – зловонным пойлом, которое в последнее время стало популярным в Черном Коралле. – Ты все языком треплешь, – подначивал второй, попивая из кружки. – Словами яму не вырыть. – Не я один так думаю, совсем не один, – огрызнулся первый. – Дураку ясно, если этого Сына-Владыку прикончить, то прокля́тая темнота уйдет и здесь снова будет ночь и день, как у всех. – А вот и необязательно, – полусонным голосом проговорил третий. – Дураку ясно. Я сказал. А если ты не видишь, то это твоя проблема, не наша. – Наша? – Да, именно так. – Значит, собираешься пырнуть этого страхолюда в сердце? Второй фыркнул от смеха. – Живут они долго, – угрожающе произнес первый, – но кровью истекают, как все. – Букх, только не говори, что весь этот замысел – твоих рук дело, – произнес третий, подавляя зевок. – Замысел не мой, – признался Букх. – Зато я среди первых поклялся довести дело до конца. – А чей же тогда? – Не скажу. Не знаю. Там все хитро организовано. Второйпотер щетинистый подбородок. – Ну а что, не миллион же их, так ведь? И вообще, половина наших воевала за Домин, а то и раньше. И никто, между прочим, не отнимал у нас оружия и доспехов. – Большие дураки, ага, – закивал Букх. – За такое высокомерие нужно платить, это точно. – Когда следующая встреча? – спросил второй. Третий принял более удобное положение на стуле. – Мы как раз туда и направлялись, Хаярак. Хочешь с нами? Троица встала и вышла. Провидомин допил келик, выждал несколько ударов сердца, затем поднялся, запахнул плащ и проверил, как ходит меч в ножнах. Замерев на мгновение, он обратился на север, закрыл глаза и тихо помолился. После этого он беспечной походкой направился туда же, куда и троица.
Красный дракон, свившийся на вершине башни, наблюдал за происходящим внизу. В каждой фасетке отражались улицы и переулки, толкотня на базаре, резвящиеся дети, женщины, развешивающие белье на крышах, прохожие между зданиями. В городе кипела жизнь. Где-то за пределами Покрова занималась заря, начиналось жаркое и душное утро. В лучах солнца виднелся дым от костров во временных лагерях, разбитых вдоль проторенных троп, тянущихся с севера. Затем на тропах показалась непрерывная цепь паломников, блеснула золотом пыльная змейка, которую ветер нес к самому Большому кургану. Нищие несли сверкающие ракушки, подобранные на берегу, полированные водой камни или куски медной руды. Те, кто побогаче, несли драгоценности, инкрустированные ножны, отрезы редких шелков, делантского хлопка, серебряные и золотые даруджистанские советы, предметы с трупов павших воинов, локоны почитаемых родственников или героев и прочие ценности. До кургана оставался один дневной переход. Разбойников и воров можно было не опасаться, и паломники пели. Они шли на юг, к огромной туче сгустившейся тьмы, где под горой сокровищ покоились мощи Искупителя. Их надежно хранил Покров и мрачные, безмолвные сторожа. Пыльная змейка неслась к месту спасения. Среди племен рхиви из северной части Генабакиса бытовала поговорка: «Бесстрашен тот, кто будит змею, ибо он забыл законы жизни». Паломничьи песнопения доносились и до Силаны. Она наблюдала. Да, порой смертные забывают. Порой смертным… приходится напоминать.
Глава третья
Этим ясным утром, когда с озера дул свежий и теплый бриз, в город стали прибывать путники. Можно ли считать город живым существом? Есть ли у него глаза? Могут ли шаги пробудить его? Встретил ли Даруджистан этим утром взглядом тех, кто смотрел на него? Путники разные – скромные и важные, ступающие неслышно и так, что, кажется, трясутся кости самой Спящей богини. Или то бьется сердце города? Увы, увы, у городов нет глаз, как и прочих органов чувств. Камень и гипс, балки, стропила и карнизы, заборы, сады и тихо журчащие фонтаны – все безразлично к утомительным перемещениям жителей. Город не знает голода, не может пробудиться или даже перевернуться в своей могиле. А значит, дело за пузатым коротышкой, что сидел за столиком в углу таверны «Феникс», вкушая обильный завтрак, – и вдруг замер с набитым ртом, подавившись выпечкой и яблоком в специях. Глаза его выпучились, лицо стало пунцовым, и в следующий миг ошметки еды полетели на стол и прямо на Мизу, мучившуюся похмельем и, к несчастью, оказавшуюся напротив. Вся в пироге, который приготовила накануне, она молча подняла опухшие глаза и устремила испепеляющий взгляд на человечка. Будь слова необходимы, она бы точно их нашла. Человечек продолжал задыхаться и кашлять, да так, что потекли слезы. Подбежала Салти и стала тряпкой аккуратно вытирать Мизу, неподвижно застывшую в почти монументальной позе.Ведал он, что ему предстоитДеяние неблагодарное,Но жертвы уже принесены,Даны кровавые клятвы.Он знал, что пред пылающим ликомЯрости нужно ему стоять одному.Песнопения ме́сти там,Где сойдутся мечи,А где смертные жили когда-то,Остаются мысли о доме,Если бы лишь отворитьТу золоченую дверь.Стал ли он молить о пощаде,Сдался ли, опустив руки?Смеялся ли он радостным смехомВ предвкушении кары?(Взгляните еще раз: вот он стоит,Слушая ваш осуждающий ропот.Пиит вас проклинает,Взывает к совести вашей,В плаче отводит глаза,Не в силах больше смотреть.Вас же ничто не проймет,Помыслы ваши ничтожны,Мелочны ваши стремленья,И нет никому делаДо бренных ваших забот.Он примет все на себя,Всякую вашу провинность…Желаете вы тогоИли же нет…Жертвы и клятвы -Пустые слова.Средь вас нет никого,Кто мог бы с ним рядом встать.)Обращение Рыбака к слушателям во время исполнения «Гривы Хаоса»
Яростный порыв ветра пронесся вниз по склону вдоль узкой улочки, что шла мимо Умниковой корчмы, взметнул вверх мусор от вчерашних гуляний. В следующее мгновение на безлюдной мостовой с диким ржанием и грохоча копытами, как молот по наковальне, возникли лошади, все в пене. Две, четыре, шесть, а за ними юзом катился огромный фургон. Заднюю часть занесло, и та чиркнула по стене, выламывая штукатурку, навес и окно под ним. С бортов фургона летели люди; он чуть не завалился совсем, но вдруг со страшным грохотом выровнялся. Упавшие из последних сил откатывались в разные стороны, лишь бы не угодить под могучие колеса в человеческий рост. Лошади неслись дальше, волоча неуклюжую махину под горку, разбрасывая обломки, куски штукатурки и прочие неприглядные вещи. Наконец, упряжка сумела замедлиться и встать – не в последнюю очередь благодаря тому, что на всех шести колесах сработали деревянные тормоза. Возницу, сидевшего на ко́злах, швырнуло вперед – он пролетел над лошадьми и угодил прямо в тележку с отходами Празднества. Возможно, именно благодаря такой подушке он не сломал себе шею, но сознание все равно потерял. Ноги, торчавшие из кучи мусора, не шевелились. Помимо обыкновенных обломков, путь фургона был усеян человеческими останками разной степени разложения: влажные, гниющие куски мяса вперемешку с костями, обтянутыми иссушенной кожей. Некоторые ошметки еще шевелились, бились в конвульсиях, будто оторванные лапки насекомых. Из пролома в стене, оставленного задним правым углом фургона, торчала мертвая голова; виднелся только глаз, щека и часть подбородка. Глаз задумчиво закатился, рот дернулся, словно хотел что-то сказать, затем скривился в странной ухмылке. Тела, что поцелее, потихоньку приходили в себя – только два совсем не двигались; по вывернутым конечностям и шеям было ясно: этим несчастным больше не суждено не то что подняться, но даже вздохнуть. Из окна второго этажа высунулась пожилая женщина, глянула на разгром внизу и поспешила захлопнуть ставни. В порушенной лавке что-то загрохотало, потом раздался приглушенный вопль. Люди его не слышали, но на соседней улице завыла собака. Дверь фургона со скрипом распахнулась. Петли не выдержали, и она загремела о камни. Чуть поодаль пайщик по имени Фейнт поднялась на четвереньки, осторожно повернула ушибленную голову в сторону фургона. Мимо нее, будто тряпичная кукла рхиви, прокатился мастер Квелл. За ним тянулись клубы дыма. В поле зрения, пошатываясь, возник Рекканто Илк. Он тупо водил взглядом по сторонам, пока не заприметил покореженную вывеску Умниковой корчмы. Глаза у него загорелись, и он устремился туда. Фейнт выпрямилась, отряхнула пыль с забрызганной ошметками плоти одежды; на брусчатку с металлическим звоном посыпались чешуйки. Она мрачно оглядела прорехи в своем хауберке, извлекла из одной когтистый палец, повертела в руке и выбросила, а затем направилась вслед за Рекканто. У са́мого входа в корчму ее нагнала коренастая женщина – Сладкая Маета. Ее шатало, но она тем не менее уверенно схватилась пальчиками за дверную ручку. Гланно Тарп пытался выкарабкаться из повозки с мусором. Мастер Квелл огляделся и сказал: – Не та улица. Пригнувшись, Фейнт вошла в Умникову корчму, замерла на пороге. В дальнем углу зала послышался шум: Рекканто рухнул на стул, смахивая со стола недоеденную кем-то еду. Сладкая Маета пододвинула еще один стул и плюхнулась рядом. Из прочих посетителей в корчме были только трое выпивох. Они проводили Фейнт взглядом, она в ответ лишь недовольно закатила глаза Умник Младший, чей отец открыл корчму в порыве тщеславного оптимизма, которого хватило не больше, чем на неделю, выполз из-за барной стойки, точь-в-точь как папаша, и встретил Фейнт у стола. Оба промолчали. Владелец нахмурился и пошел обратно к стойке. В корчму вошли мастер Квелл с Гланно Тарпом, от которого ощутимо несло мусором. Четверо пайщиков во главе с Высшим магом и навигатором Тригалльской торговой гильдии собрались за столом. Друг на друга не смотрели. Молчали. Умник Младший, когда-то влюбленный в Фейнт – еще задолго до появления этих сумасшедших тригалльцев и до того, как девушка с ними связалась, – поставил на стол первый кувшин и пять кружек. В них тут же вцепились пять трясущихся рук. Умник молча посмотрел на гостей, вздохнул и стал разливать кислое пойло.
Крупп набрал в рот густо-малинового вина (совет за бутылку, не меньше), покатал, вымывая из бесчисленных расщелин между зубами застрявшие в них куски пирога, и сплюнул на пол. – Ах… – Он улыбнулся Мизе. – Так гораздо лучше. – Немедленно расплатись за бутылку, – сказала она. – У меня хотя бы будет повод уйти и не видеть, как ты обращаешься с благородным напитком. – А что же с Крупповым кредитом? Неужели столь неприятное нарушение поста этим утром обнулило его? – Нет, жирный свинтус, оскорбления и издевательства копились, пока мне не почудилось, будто я плаваю среди отбросов. – Миза оскалилась. – Отбросов в красном жилете. – Ай-яй-яй, какой подлый удар! Крупп поражен в самое сердце… – Он снова схватился за пыльную бутылку. – Увы, чтобы ослабить хватку, сжавшую его, он вынужден совершить очередной сладкий глоток. Миза наклонилась к нему. – Выплюнешь – сверну шею. Крупп спешно проглотил вино и снова закашлялся. – Что за утро! Крупп опять чуть не задохнулся! Пироги предзнаменования и вино возмездия! На втором этаже, а затем на лестнице послышались тяжелые шаги. – Вот и наш малазанский спаситель! Молоток, драгоценный друг Круппа, сумеет ли Мурильо, сладкоокий Принц Разочарования, в полной мере восстановить силы? Иди же сюда, присядь и раздели со мной глоточек браги. Миза, красавица, не добудешь ли кубок для Молотка? Глаза хозяйки сузились до щелок. – Может, и для тебя тоже? – Прелестное предложение! Крупп обтер горлышко бутылки своим запачканным рукавом и широко улыбнулся Мизе. Та поднялась и молча ушла. Целитель со вздохом опустился на стул и, закрыв глаза, стал растирать себе лицо, круглое и бледное. Закончив, оглядел пустой зал. – А где все? – Твоего давешнего спутника Крупп отослал восвояси с уверением, что ты здесь будешь в полной безопасности. Уже рассвет, друг мой, а точнее, утро бодрым шагом наступает ему на позолоченные пятки. Корабли пристают к причалам, с грохотом ложатся трапы, создавая мосты между этим и тем миром. На дорогах возникают непредсказуемые повороты, откуда выезжают замысловатые устройства, разбрасывая во все стороны куски плоти, подобно черным семенам разрушения! Укрытые капюшонами глаза изучают приезжих, над озерной гладью кричат птицы, собаки отчаянно чешут себя за ухом… А вот и Миза со своими лучшими кубками! Мгновение, пока Крупп вытряхнет из них паутину, панцири насекомых и прочие свидетельства великой ценности этих сосудов. Вот, а теперь расслабимся и понаблюдаем, как Миза до краев наполнит наши чаши. Итак… – Худ тебя побери, – оборвал его Молоток. – Крупп, еще слишком рано, чтобы выносить твое общество. Умоляю, дай мне глотнуть вина и удалиться, пока рассудок мой цел. – Конечно, дружище Молоток, но прежде поведай нам, в каком состоянии пребывает Мурильо. – Жить будет, только с танцами придется повременить. – Он заглянул в кубок и нахмурился, словно удивившись, почему тот вдруг опустел. – Но сперва ему нужно побороть уныние. Отягощенный заботами разум замедляет восстановление тела. Или вовсе его отменяет. – Друг мой, за простой, но точный разум Мурильо не переживай, – сказал Крупп. – Своим мудрым вмешательством Крупп легко устранит все невзгоды. Колл остался у постели больного? Молоток кивнул, поставил кубок на стол и встал. Смерил Круппа суровым взглядом. – Все, я ухожу. С Опонновой милостью, даже сумею добраться до дома. – Дорогой целитель, коварные козни лучше всего произрастают в ночной темени. Крупп с полной уверенностью гарантирует, что ты вернешься в свое необычное обиталище без приключений. Молоток хмыкнул. – Каким же образом? – Конечно же, предоставив тебе достойное сопровождение! – Крупп плеснул себе остатки вина и улыбнулся малазанцу. – Обрати внимание на безграничную Ирильту вон там у двери. Неслыханная наглость – давать контракт и требовать гибели несчастных. Крупп с радостью прибегнет к своим обширным связям, дабы защитить ваши жизни! Целитель пристально глядел на толстяка. – Так ты знаешь, кто заказал нас? – Громкие откровения грядут, мой драгоценный друг! Слово Круппа. Молоток снова вздохнул и направился к двери, где его с улыбкой, сложив мускулистые руки на груди, поджидала телохранительница. Крупп проводил их взглядом. Ну чем не славная парочка! Миза плавно опустилась на стул, где до этого сидел Молоток. – Гильдейский контракт, ага, – проворчала она. – А как насчет имперской зачистки? Посольство-то все-таки появилось. Вдруг кто-то прослышал, что бывшие малазанские вояки открыли харчевню? Дезертиров, если не ошибаюсь, казнят? – Слишком велик риск, прелестная Миза, – возразил Крупп, достал шелковый платочек и стал утирать лоб. – Кроме того, у Малазанской империи свои убийцы есть – двое из них как раз обретаются в посольстве. Словом, все указывает на то, что за вчерашними покушениями стоят люди из Гильдии Крафара. – Коротышка воздел пухлый палец. – Загадочная личность – тот, кто желает смерти безобидным малазанским дезертирам, но недолго ему оставаться загадкой! Крупп раскроет все тайны, которые необходимо раскрыть! – Ладно, – сказала Миза. – Но для начала отыщи-ка хотя бы один совет, чтобы расплатиться за бутылку. Крупп со вздохом полез в поясной кошель, порылся в нем, затем скорбно вскинул брови. – Дражайшая Миза, я только что совершил ужасное открытие…
Ожог потер глаза и окинул взглядом шумную пристань. – Это все рыбаки с утренним уловом. Зачем мы торчим тут, Лефф? – Беглецы начнут собираться спозаранку, – пояснил тот, ковыряя ножом только что купленную речную улитку. Наконец он извлек кусочек белого склизкого мяса. – Будут ждать первых судов из Алчбы. В середине утра, как по часам, – предсказуемо. Все из-за новых дхавранских шлюзов. Дневной переход, ночевка в Алчбе, и с рассветом – сюда. Отчаянные, Ожог, занимают очередь первыми – на то они и отчаянные. – Терпеть не могу, когда не чувствую опоры под ногами, – пожаловался Ожог, сидевший на груде ящиков. – Зато обзор хороший, – сказал Лефф. – Погоди, сейчас я к тебе заберусь. – И как ты вообще это ешь? В мясе кровь должна быть. Мясо без крови не мясо. – Ну так улитка же. – Ага, и у нее глаза на щупальцах – смотри, водит ими, провожает каждый кусочек, каждый укус. Следит, как ты разделываешь ее и ешь! – И что? Стаи чаек с криками кружили над молами, куда рыбаки выгружали корзины с болтанчиками. Тут же суетились дети в надежде, что им поручат насаживать извивающихся рыбешек на леску, чтобы потом отнести на рынок. Серошерстные гадробийские коты, одичавшие за тысячу поколений, устраивали засады на чаек. Прыжок – а затем визг, шипение, перья во все стороны и клочья шерсти летят, как пух чертополоха. Под дощатыми мостками, в тени между опорами, бродили старухи, длинными острогами подцепляя болтанчиков, выпадавших на ходу из корзин и дождем сыпавшихся сквозь щели. Остроги также помогали отбиваться от соперниц, если вдруг улов был неудачным. Сидя на ящиках, Ожог наблюдал за мутными силуэтами, которые сновали туда-сюда и тыкали острогами. – Клянусь, никогда больше не буду есть, что выловили из этого озера, – хрипло пробормотал он. – Бабуля наверху, я помню все колотые отметины у тебя на руках. Помню, так что клянусь. – Чего-чего? – спросил снизу Лефф. – Да ничего. Время, говорю, зря тратим… – Терпение, Ожог. У нас есть список. С ним надо разобраться. Разве не мы с тобой слышали, что Брокул попытается сбежать? – Да поди разгляди кого-нибудь в этой толпе! – Достаточно просто высматривать очереди. – Да нет тут никаких очередей! Лефф перекинул ракушку через парапет, и она со стуком присоединилась к десятку тысяч прочих. – Еще рано. Подождем.
С развилки на Урс в сторону Напастина городка свернул потрепанный обоз. Пастухи и каменоломщики, направлявшиеся к Врановым холмам, прижались к обочине, провожая удивленными взглядами четыре обгорелые торговые повозки, каждую из которых тянула одинокая лошадь, запряженная в самодельное ярмо. Охранник был только один – гораздо меньше, чем можно ожидать, даже для такого маленького каравана. Полностью укутанный в пыльный плащ с капюшоном, он ехал верхом, ссутулившись и держа руки на высокой луке гадробийского седла. В районе лопаток в плаще сделаны прорези, из которых торчат потертые рукояти парных сабель. Кожаные наручи запачканы кровью и изрезаны в лоскуты, руки под ними, если присмотреться, густо покрыты татуировками. Из-под низко надвинутого капюшона на дорогу зорко взирали глаза с вертикальными, почти кошачьими зрачками. Сквозь утреннюю дымку проступили первые убогие лачуги южного Напастина городка, напоминающие разоренные гнезда крупных птиц. Они тянулись по обеим сторонам вдоль тракта, и из каждой щели выглядывали опухшие, влажные глаза, провожая скрипящие повозки. Вскоре обоз угодил в настоящий лабиринт. Повсюду, словно призраки, вырастали отбросы общества, слабыми голосами выклянчивая денег или пропитания. Редкий караван с юга пользовался этой дорогой, чтобы попасть в Даруджистан – уж очень узкими и извилистыми были улочки местных трущоб. А если поскупиться на охрану, то груз мог легко стать добычей армии нищих, напирающих со всех сторон. Казалось, что именно такая судьба уготована этому скромному обозу с одиноким охранником. До тракта, носившего название Джатемова Напасть, оставалось еще не менее ста шагов. Грязные руки хватались за колеса, вставляли в них клинья, пока другие ловили лошадей за упряжь. Охранник, завидев такую смелость, натянул поводья и будто бы вырос в седле. Все уставились на него – кто с опаской, кто с вызовом. Один оборванец запрыгнул на ко́злы первой повозки, рядом с возницей, тоже закутанным в кожаную накидку, как и охранник. Напастинец дернул его за плечо, развернул, и капюшон упал. Под ним оказалось ссохшееся лицо мертвеца, без волос и с пустыми глазницами. Напастинец завопил и, соскочив с повозки, попятился прочь. Охранник обнажил сабли, раскрашенные в черно-оранжевую полоску. Широкое лицо, показавшееся из-под капюшона, было покрыто похожей татуировкой, в ухмылке – совсем не веселой, а жестокой, обещающей скорую расправу, – сверкнули длинные клыки. Толпе этого хватило. Напастинцы с воплями рассеялись и побежали. А обоз – четыре повозки и одинокий охранник – продолжил путь. На Джатемовой Напасти караван вклинился в поток, движущийся по направлению к городским воротам, и покрытый татуировками охранник наконец спрятал клинки. Мертвому вознице, который правил первой повозкой, видимо, было недосуг накинуть капюшон, поэтому вскоре над ним начал виться конвой из трех ворон. Когда обоз подъехал к воротам, они наконец устроились – одна прямо на сером, иссушенном темечке, две на плечах – и увлеченно отрывали с костей мясо. Навстречу вышел привратник, вглядываясь сквозь солнце в звероподобного охранника. – Остряк, ты, что ли? Знатно тебя потрепали. Это ведь Сириков караван?… – Тут стражник заметил возницу. – Нижние боги! – Просто пропусти, – вполголоса прохрипел Остряк. – У меня хватит терпения только на один разговор – с Сириком. Он уже переехал в свой новый дом, да? Стражник, весь бледный и с выпученными глазами, кивнул. Затем отошел, пропуская обоз. Путь к Сириковой усадьбе был, по счастью, коротким. За Деспотовым барбаканом налево, мимо холма Высокой Виселицы – и вот ты уже у широких ворот, которые ведут к свежепобеленному купеческому дому. Слухи, похоже, предвосхитили прибытие обоза, потому что навстречу Остряку вышел сам хозяин. Рядом стоял слуга с зонтиком, защищавшим от солнца, а чуть поодаль толклись с полдюжины закованных в броню воинов – личная охрана. При виде всего четырех повозок, выкатившихся на двор, Сирик прямо на глазах помрачнел. Телохранители, разглядев сквозь пыль, первого возничего, загомонили. Труп остановил лошадь, и ворона у него на голове расправила крылья, потеряв равновесие. Остряк натянул поводья и медленно спешился. Сирик беспомощно всплеснул руками. – Но… но… Остряк скинул плащ, обнажая кольчужный хауберк, весь исполосованный, погнутые кольца покрыты запекшейся кровью. – Разбойники-засельцы, – пророкотал он, скалясь. – Но… – С работой мы, в общем, справились, – продолжал Остряк, косясь на Сириковых телохранителей. – А отправь ты с нами еще нескольких своих молодцов, то справились бы лучше. Разбойников было много, целая сотня, но это лишь орда орущих дикарей. Одни лезут грабить повозку, другие тут же ее поджигают. Глава личной охраны Сирика со шрамом во все лицо подошел к обозу. – Сотня, говоришь? – недоверчиво спросил он. – И против них ты с восемью охранниками? За кретинов нас принимаешь, Остряк? Да вас бы всех там и порешили. – Да уж, Кест, ты не кретин, – проговорил Остряк. – Тугодум и подонок, но не кретин. Соображаешь. Телохранители во главе с капитаном недобро ощерились. – Остряк… – Купец поднял дрожащий палец. – А Гисп, который на ко́злах, он что – мертвый? – Да. Остальные трое – тоже. – А к-к… как же они?… Остряк мрачно повел широкими плечами. – Без понятия. Приказы выполняли – и хватит с них. Да, я был в отчаянии и, пожалуй, немного погорячился с бранью, но тогда я один стоял на ногах, а повозок уцелело всего четыре и столько же лошадей… – Он снова пожал плечами. – Сирик, я требую расчет. Да, я доставил лишь половину груза, но это лучше, чем ничего. – А что я буду делать с четырьмя неупокоенными возницами?! – возопил Сирик. Остряк повернулся к Гиспу и рявкнул: – Вы четверо, отправляйтесь к Худу. Живо! Возничие послушно обмякли и свалились с ко́зел на землю. Троица ворон, клевавших лицо Гиспа, с негодующим карканьем взвилась в воздух, потом опустилась и продолжила трапезу. Сирик наконец смог найти в себе силы возмутиться. – А что до оплаты… – Полностью, как в договоре, – отрезал Остряк. – Я предупреждал, что охранников недостаточно. Ты, Сирик, кретин, в отличие от Кеста. Из-за твоей глупости погибли шестнадцать человек плюс сотня засельцев. Я обязан отчитаться перед Караван-сараем. Заплатишь целиком, я оставлю свои мысли при себе. Заупрямишься – и ни один охранник не пойдет к тебе на службу. – Он свел брови. – Никогда. Купец покрылся испариной, но все же смог изобразить невозмутимое смирение. – Капитан Кест, расплатитесь с ним.
Чуть позже Остряк вышел на улицу. Остановился, посмотрел на утреннее небо, затем направился домой. Невзирая на жару, капюшон он не снимал. Прокля́тые отметины на коже после стычек начинали алеть, а потом неделями не тускнели. Приходилось всеми силами избегать чужих глаз. Увы, лачугу, в которой он теперь проживал, небось уже осадила стая послушников, жаждавших его возвращения. Женщина тигрового окраса, провозгласившая себя Верховной жрицей местного храма, наверняка услышала боевой клич Смертного меча Трейка, хоть он и раздался посреди Заселенной равнины, в тридцати с лишним лигах от города. Стало быть, ей тоже захочется… чтобы Остряк уделил ей внимание. Впрочем, какое ему дело до нее или до жалкого отребья, крутящегося при храме? Остряк совсем не хотел убивать тех разбойников. Удовольствия от кровопролития он не испытывал, звериная ярость восторгом не пьянила. А еще он потерял друзей – в том числе последних двух, что следовали за ним с са́мого Капастана. Эти раны были куда глубже и заживали куда труднее. Несмотря на туго набитый кошель, настроение было поганое, и проталкиваться через запруженные народом улицы не хотелось. Лишний толчок или неосторожное ругательство в его сторону – и Остряк схватится за клинки, оставляя вокруг себя кровавое месиво, а после такого – либо бежать из Даруджистана, либо болтаться на холме Высокой Виселицы. Поэтому, выйдя через Усадебные ворота к югу от Бортенова парка, а затем спустившись к Озерному кварталу, Остряк пошел кружным путем, по узким извилистым переулкам и заваленным мусором подворотням. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, тут же отскакивали в сторону, ведомые инстинктом самосохранения. Решив свернуть в более широкий проулок, Остряк уперся в высокий фургон, по которому будто прошлась бесчинствующая толпа. Ах да, Празднество – почти забыл про него. Тут он, впрочем, заметил, что идет по ошметкам тел и лужицам запекшейся крови, на месте двери фургона зияет дыра, откуда валит густой дым, бока лошадей покрыты по́том и пеной, а поблизости ни хозяев, ни грабителей, – и понял: перед ним самый что ни на есть фургон Тригалльской торговой гильдии, будь она неладна. Их появление всегда отличалось внезапностью и непредсказуемым масштабом ущерба. А что еще более неприятно – тригалльцы составляли серьезную конкуренцию даруджистанскому Караван-сараю. Взять хоть их паевую систему – местным давно стоило до этого додуматься. С другой стороны, если в слухах, окружающих Тригалльскую гильдию, есть хоть доля правды, текучка там будь здоров – не каждому здравомыслящему охраннику такое понравится. Ну ладно, а сейчас разве лучше? Кроме Остряка, из сопровождения Сирикова каравана не выжил никто, да и сумма в кошеле – ничто по сравнению с тем барышом, который торгаш выручит за келик (возничим ведь платить уже не надо). Да, конечно, придется потратиться на ремонт и покупку новых повозок, но часть этих расходов покроет страховка. Обходя фургон, Остряк не без зависти заметил, что сработана громадина на совесть: из любой передряги выйдет. Вся в подпалинах, рытвинах, как от медвежьих когтей, вмятинах и зазубринах; краска отслаивается, будто ее спрыснули кислотой – но ведь не развалилась же! Натуральная осадная башня. Пройдя мимо лошадей, Остряк удивленно замер и оглянулся. Они должны были с ума сойти от страха, но нет, стоят смирно! Даже те животные, что попривыкли к запаху Смертного меча, все равно дрожали под седлом, пока не выбивались из сил, но эти… Нахмурившись, он посмотрел в глаза кореннику, тот глядел в ответ спокойно и без интереса. Остряк тряхнул головой и пошел дальше. Вот ведь загадка. С другой стороны, такая лошадь ему не помешала бы. А еще лучше – дохлая. Прямо как Гисп. Снова некстати всплыли неприятные воспоминания сегодняшнего дня. Например, моя способность командовать мертвецами. Нет уж, подумал он, стар я стал открывать в себе новые таланты.
Коракл, обшитый моржовой шкурой, опасно покачивался между двумя торговыми баржами – вот-вот раздавят, – но одинокий гребец вовремя оттолкнулся и выскочил из зазора, а затем пристал к грязному берегу, возле которого покачивались садки для раков. Мужчина, по пояс промокший, выбрался из своего суденышка, закинул на плечо хлюпающий и подтекающий мешок, а затем стал взбираться по истертым каменным ступеням на набережную. Выглядел он неухоженно, два-три дня не брился, а в одежде причудливым образом смешались элементы кожаных доспехов и штормового облачения натийских рыбаков. На голове – бесформенная тюленья шляпа, просоленная и выгоревшая на солнце. Помимо мешка на спине болталась необычного вида сабля в растрескавшихся ножнах, стянутых обтрепанными кожаными полосками. В навершии в форме змеиной головы недоставало камней на месте глаз и зубов. Мужчина был высокий и жилистый, а передвигался украдкой. Стоило ему выбраться на набережную, он тут же стал протискиваться сквозь толпу к переулкам. С пристани, у самой воды кто-то громко возмущался, откуда рядом с его садками взялся притопленный коракл. Оказавшись в тени двух высоких складов, мужчина снял шляпу и вытер грязный лоб. Впереди его черные волосы поредели, но сзади были собраны в хвост, который, высвободившись из-под головного убора, ниспадал до самой поясницы. Лицо вкривь и вкось исполосовано шрамами, от левого уха почти ничего не осталось, хотя видно, что рана старая. Мужчина почесал бороду, снова нахлобучил шляпу и направился дальше. Не успел он пройти и десяти шагов, как его прихватили. Двое вышли из закутков, встали по бокам. Тот, что слева, приставил ему нож к ребрам, а другой вытащил гладий и указал острием на грязную стену. Мужчина молча повиновался. В полумраке он разглядел лицо того, что с мечом, и вздохнул. – Лефф… – Ну здравствуй, подельничек, – ответил Лефф с притворной улыбкой. – Не ожидал тебя здесь встретить. Тот, что с ножом, фыркнул. – Напялил дурацкую шляпу, думал, мы тебя не заметим? – Ожог, и ты тут! Нижние боги, я думал, вас давно порешили. Вы даже не представляете, как я рад вас видеть! Будь у меня в карманах хоть что-то, я бы угостил вас бокальчиком… – Довольно, – процедил Лефф, не убирая клинка. – Торвальд Ном, ты в нашем списке. Да, где-то ближе к концу, так как многие считают, что ты давно сбежал и скорее всего подох. Но долг никуда не делся, да еще и вырос с тех пор. Ну и кидать нас с Ожогом… – Кидать? Если не ошибаюсь, мы разошлись вполне официально – после той ночи… – Заткнись, чтоб тебя! – прошипел Ожог. – Никому об этом знать необязательно. – Я к тому, – поспешно поправился Торвальд, – что даже не думал вас кидать. – Ладно, проехали, – сказал Лефф. – Ты ведь не поэтому в списке должников. – Вы, видать, совсем на мели, раз взялись за… – Может, да, а может, и нет, – перебил его Ожог. – Вот ты говоришь, что в карманах ни гроша – это плохо, Торвальд. В твоем случае – особенно, потому что нам поручено тебя доставить. Ростовщик Гареб будет ой как рад, уж поверь мне. – Погодите! Я достану деньги, погашу долг. Но мне нужно время… – Увы, время вышло. – Лефф покачал головой. – Прости, приятель. – Всего одну ночь. Прошу. – Ага, и за эту ночь ты постараешься смыться как можно дальше. – Нет, клянусь. Боги, я же только вернулся! И готов расплатиться со всеми долгами! – Да неужели? И как же, если не секрет? – Пожалуй не стану вдаваться в подробности. Не хочу тебя с Леффом впутывать. В общем, я ведь где-то в конце списка – все-таки несколько лет прошло. Стало быть, откуда кому знать, что вы меня поймаете? Дайте мне всего одну ночь, не больше. Встретимся завтра, здесь же, в это же время. Я вас не кину, обещаю. – За кретинов нас держишь? – спросил Лефф. – Слушайте, когда я расплачусь с Гаребом, то смогу помочь вам. Со списком. Кто, как не я, знает толк в подобных делах? Лицо Ожога, и без того вечно удивленное, вытянулось еще сильнее – казалось, глаза вот-вот выпадут из глазниц. Он облизнул губы и оглянулся на Леффа. Торвальд Ном приметил это и кивнул сам себе. – Все ясно, вы двое тоже здорово влипли. Эти списки никого не щадят. Признаться, я поражен, а еще более – разочарован, что вы двое так низко пали после моего отъезда. Боги, кабы знать, я, может, и остался бы… Лефф хмыкнул. – Врешь. – Хорошо-хорошо, слегка преувеличил. Сколько там, Гареб говорит, я ему должен? – Тысячу серебряных советов. Торвальд Ном сглотнул, кровь отхлынула от его лица. – Худов дух, он всего лишь угостил меня ужином да парой кувшинов эля! Я вообще подумал, что это просто от щедрот. Вроде задатка за кое-какую работу. А когда он мне прислал счет, я прямо обиделся… – Проценты, Торвальд, – сказал Лефф. – Таков порядок. – Да и вообще, ты просто взял и смылся, – добавил Ожог. – Где ты пропадал все это время? – Рассказал бы, да не поверите. – Что это у тебя на запястьях? Следы от наручников? – Ага, жуткая история. Невольничьи клети у натиев. Малазанские работорговцы аж до самых Семи Городов. Беру помилуй, друзья, никому такого не пожелаешь. А уж как я возвращался – поверьте, будь я бардом, то на рассказах обогатился бы! Клинок, направленный ему в лицо, заколебался и затем опустился. Острие ножа, давившее на ребра, убралось. Торвальд бегло оглядел парочку и сказал: – Друзья, всего одна ночь, и я решу свои проблемы. А потом даже могу помочь вам разобраться с этим списком. – У нас уже есть помощник, – произнес Лефф, но по его лицу было видно, что он не очень-то рад. – Правда? И кто же? – Крупп. Помнишь такого? – Тот жирный обрюзгший перекупщик, который зависает в «Фениксе»? Вы двое что, спятили? – И мы теперь там обитаем, Торвальд. Бормен вышвырнул нас после того, как… – Ожог, язык прикуси! – Одна ночь. Договорились? – спросил Торвальд, кивая. – Вот и славно, вы не пожалеете. Лефф отступил на шаг и убрал гладий в ножны. – Уже жалею. Ладно, Торвальд, слушай. Попробуешь сбежать – найдем где угодно. Хоть прыгнешь обратно в клеть к натиям, мы будем там. Усек? Торвальд угрюмо посмотрел на Леффа, затем кивнул. – Усек. Не бойтесь, я вернулся и никуда больше не собираюсь. – Одна ночь. – Хорошо. Давайте, возвращайтесь на пристань – вдруг кто-нибудь захочет ускользнуть на следующем судне, а вы упустите. Старые подельники встрепенулись. Лефф оттолкнул Торвальда и протиснулся к выходу из переулка, Ожог – следом. Торвальд проводил их взглядом. – Вот как так? – спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь, когда парочка растворилась в толпе. – Полнейшие кретины живут себе и живут. Живут и живут… Он поправил морантскую накидку, попутно проверяя, не растряслись ли – или, упаси боги, разбились – склянки, скрытые под подкладкой. Нет, вроде ничего не течет, не жжется, не… ползет. Ух, пронесло. Торвальд посильнее натянул шляпу и пошел дальше. Вот ведь свалился этот Гареб на его голову. Что ж, ничего не поделаешь, надо выкручиваться… Одна ночь. Ладно. Пусть будет так. Остальное подождет. Надеюсь.
Скромный Вклад родился в Одноглазом Коте двадцать семь лет тому. Полукровка, он был сыном женщины-рхиви: ее продали местному торговцу за десяток слитков закаленного железа, а через год она принесла ребенка. В восемь лет мальчика приняли в отцовскую семью, где он ходил в подмастерьях, овладевая ремеслом скобянщика, и должен был унаследовать дело, если бы одной ужасной ночью его тихий, уютный мирок не рухнул. Пришла иноземная армия и взяла город в осаду. Несколько дней и ночей напролет Скромный Вклад ждал, что же будет дальше. Потом по улицам пошли слухи, какие блага сулит Одноглазому Коту попадание в лоно щедрой и могущественной Малазанской империи. Дело за малым: заставить недалеких тупиц, засевших во дворце, сдаться. Возмечтав о процветании, отец вступил в сговор с имперскими шпионами и согласился ночью открыть малазанцам ворота. Ничего хорошего это ему не принесло: предательство раскрыли, торговца арестовали и затем казнили, а в усадьбу с мечами наголо ворвались солдаты городского гарнизона. Жуткие воспоминания о том налете не покидали Скромного Вклада. Он видел, как нападавшие изнасиловали и убили его мать, затем сводных сестер. Всюду крики, дым, кровь, реки крови, словно подношение некоему жестокому богу – да, такое не забудешь! Самого́ парня избили, заковали в цепи, выволокли на улицу – и казнили бы вместе с остальными, не спаси их тогда квартировавший в городе отряд наемников во главе с высоким суровым воином по имени Джоррик Острый Дротик. Всех выживших пленников он принял к себе на службу. Чуть позднее недоверчивые правители Одноглазого Кота выдворили наемников, и те отплыли по озеру Старого Короля. Вскоре город снова предали, на этот раз более успешно. Теперь кровавую расправу вершили убийцы-Когти. Одноглазый Кот пал перед Малазанской империей. Ополченцев Джоррик вывез с собой и отпустил в степях на южном берегу озера, у са́мого подножия Одноглазой гряды, оставив достаточно припасов, чтобы люди смогли пройти через перевалы на плато Старого Короля. Оттуда Скромный Вклад повел своих домашних – рабов и свободных горожан – по торговому тракту в Медведь, затем – на юг, в Клок и дальше по Тропе рхиви. Стоянка в Крепи была недолгой. Город снова окружили малазанцы, и вместе с толпой беженцев пришлось отступать в Даруджистан. Там Скромный Вклад занял последнюю уцелевшую контору отцовского предприятия и начал медленно, методично его восстанавливать, попутно закаляя волю и оттачивая организаторские способности. После долгого, полного тягот путешествия верность людей новому хозяину была безоговорочной. Скромный Вклад освободил всех рабов, однако ни один не покинул его и продолжил трудиться. Дела пошли в гору. На какое-то время показалось, что проклятие в лице Малазанской империи вновь настигло его, но благодаря дани – кровавой, как он теперь понял, – Даруджистан удалось отстоять. Надолго ли? Скромный Вклад прекрасно знал, как империя добивается своего: внедряет своих шпионов, устраняет важных людей, сеет панику, подрывает стабильность и порядок. Недавно открывшееся посольство не более чем прикрытие для убийц. Однако на этот раз Скромный Вклад бежать не собирался. Отцовский род торговал железом вот уже двенадцать поколений. Глубоко в подземельях Гадробийского квартала, где располагалось предприятие, обнаружились записи почти за шестьсот лет. Среди самых древних пергаментов Скромный Вклад наткнулся на нечто очень ценное. Теперь он знал, как защитить Даруджистан от Малазанской империи, да и от любого захватчика, который покусится на его новую родину и его близких. План был сложен и требовал от Скромного Вклада массы ума и изворотливости. Требовал значительных расходов – впрочем, средств у него хватало. И, увы, требовал быть безжалостным. Неприятно, но без этого никак. «Эльдринские скобяные изделия» занимали большой участок у Двуволовых ворот, весь застроенный цехами, складами и хозяйственными зданиями. Все подворье было обнесено стеной – практически город в городе. Длинное одноэтажное здание литейного цеха вытянулось вдоль западной стены, к нему примыкали три кузнечные мастерские. Под ними шел подземный канал, выходивший в реку Майтен, которая выносила отходы и нечистоты дальше, в озеро Азур, образовывая так называемую Бурую бухту. Грязное пятно частенько разрасталось, чем вызывало бурю негодования со стороны рыбаков-гадробийцев. «Таковы неизбежные последствия работы с металлом», – приходилось тогда объяснять представителям городских властей. Обещания возместить убытки обычно хватало, чтобы успокоить всех, но, раскошеливаясь, Скромный Вклад не мог не ощущать горькой иронии: железо-то нужно всем и всегда, из него делают и крючки, и багры, и доспехи с мечами. Впрочем, эти мысли он благоразумно держал при себе. Главное здание, служившее одновременно жильем и конторой, возвышалось у южной стены подворья. В крыле, которое тянулось к литейному цеху, проживали рабочие. В центральной части хранились записи и работали счетоводы. Второе крыло было древнее прочих построек: его заложили еще в эпоху бронзы, когда только-только возникли первые оседлые поселения. В полу подвала были прорублены древние ступени, уводившие глубоко в недра, через несколько слоев известняка. Там, внизу, шел коридор с грубо обтесанными пещерами-камерами. Вот уже много поколений там располагались склады, но Скромный Вклад подозревал, что изначальное их предназначение было куда более зловещим. Одну такую пещеру он переделал в потайной кабинет, где мог работать вдали от чужих глаз, укрытый слоями давно почивших стражей. Он просиживал там чуть ли не всю ночь, не чувствуя усталости, словно поставленная цель самим своим благородством давала ему нечеловеческую выносливость – еще одно доказательство того, что упорство начало приносить плоды и что силы, о существовании которых многие уже давно позабыли, обратили на него внимание. Он не переставал думать о своих трудах и днем – особенно сегодня, когда его самый преданный слуга, единственный, кто знает о потайных катакомбах и о замысле Скромного Вклада, принес небольшую книгу, сделанную из воска, положил на стол и молча удалился. Сердце забилось в предвкушении – и тут же упало, стоило ему открыть книгу и прочесть сообщение на воске. Полный провал. Четверо убийц – и без толку. Гильдия, однако, заверяла, что такого более не повторится. Значит, жертвы и правда опасны, это Скромный Вклад оценил верно. Слабое утешение, увы. Он положил книгу и, взяв нагретый валик, аккуратно растопил сообщение. Убийцам стоит постараться. Иначе он разочаруется и станет искать… другие пути. С улицы доносился звон железных слитков, которые переваливали с паллет на роликовые конвейеры, уходящие внутрь склада, – будто две армии сошлись на поле брани. От резкого звука Скромный Вклад поморщился. Любой ценой. Любой ценой.
Чужеземное судно, приближающееся к Нижнекаменному пирсу, в мгновение ока приковало к себе всеобщее внимание. Стих привычный гомон толпы, в которой смешались торгаши, носильщики, предсказательницы, проститутки, возчики и рыбаки. Распахнув глаза в потрясении и затаив дыхание, они смотрели на невиданное зрелище. Вдруг кто-то издал смешок, и остальныеподхватили. На носу, изящно опершись холеной ладонью о фигуру лошадиной головы, стояла женщина. Не будь она просто нечеловечески прекрасной, ее преувеличенно царственная осанка и надменность сошли бы за плохую карикатуру. Полупрозрачная блуза с изумрудным отливом ниспадает с ее плеч, как замерзший водопад. На широком черном ремне висят три кинжала без ножен, на ногах обтягивающие кюлоты из дубленой кожи, под ними – сыромятные лосины. За спиной женщины, на палубе и снастях кишели бхок'аралы; трое зверьков возились с кормовым веслом. В каждой гавани мира есть истории о прибытии чего-то невероятно странного, но подобного до сих пор не видал никто – так, по крайней мере, еще долгие годы рассказывали очевидцы домочадцам и собутыльникам. Судно тем временем приближалось к пирсу, столкновение казалось неминуемым. Бхок'аралы, в конце концов, всего лишь обезьяны, не умнее обыкновенной собаки. Какие из них матросы? Смех один. Встать на якорь, не разбившись о причал? Невозможно. Однако в самое последнее мгновение троица, боровшаяся с кормовым веслом, чудесным образом развернула судно, и оно мягко ткнулось в пирс, почти не примяв соломенные корзины, привязанные к камням для смягчения удара. Вразнобой полетели лини. Только часть из них попала к швартовщикам, но этого хватило, чтобы причалить. Марсель на главной мачте заколыхался, затем рей опал, и парус сложился. Нерасторопный бхок'арал застрял внутри и теперь с недовольным ворчанием пытался выпутаться. На палубе между тем началась новая возня: бхок'аралы боролись с трапом. Вся пристань наблюдала, как обезьяны тянут, тащат и толкают серую суковатую доску на каменный пирс. В конце концов у них получилось, только три или четыре крылатых создания с жалобными визгами все-таки упали в воду. В дюжине шагов стоял писарь из службы начальника порта и все никак не мог решиться потребовать плату за стоянку. Мокрые бхок'аралы выбирались из воды обратно на палубу, один держал в пасти крупную рыбину, остальные кинулись на него, стремясь отобрать добычу. Женщина сошла с носовой площадки, однако направилась не к трапу, а в сторону каюты, после чего скрылась за дверью. Писарь шагнул было к судну, но тут же отступил, увидев на леере группку скалящихся бхок'аралов. Как водится у всякой толпы зевак, интерес к новинке быстро угас, и поскольку больше ничего примечательного не происходило, только писарь пытался стребовать оплату, а безмозглые крылатые обезьяны в ответ строили рожицы и шипели – одна даже огрела служащего порта рыбьей мордой, – все понемногу вернулись к прежним делам и заботам. Слух о величественной женщине с безумным экипажем тем временем стайкой испуганных синиц разлетелся по городу.
Пассажиры собрались в капитанской каюте вокруг стола с картами. Сестра Злоба с легкой ухмылкой на полных губах разливала вино по кубкам и раздавала собравшимся. Резчик все ерзал у себя в кресле и принимать вино отказался, отчего лицо Злобы приобрело скорбный – лишь слегка наигранный – вид. – Нет, ну правда, – сказала она. – Разве нельзя хоть ненадолго перестать корчить из себя ребенка? Да, путь наш был долог, но повторяю еще раз: разумнее всего будет сойти на берег как стемнеет. – У меня нет здесь врагов, только друзья, – проворчал Резчик с вызовом. – Может, и так, – кивнула Злоба, – но уверяю тебя, юный убийца, Даруджистан уже не тот, каким ты его оставил много лет назад. Тревожный, на грани великой катастрофы… – Да знаю я! Я почуял это еще до того, как ступил на борт твоего прокля́того корыта! Ты разве не догадываешься, почему мне претит мысль сидеть здесь сложа руки и терять время? Я должен увидеть своих, должен предупредить… – Милый мой, ты правда считаешь, что, кроме тебя, ну никто не знает об опасности? Что к твоим пальцам привязаны нити судьбы? Ах это юношеское самомнение! Скиллара набила трубку ржавым листом и раскурила. Атмосфера в каюте была мрачной, напряженной. Впрочем, ничего нового. Все плавание, с того самого момента, когда ее с Резчиком, Баратолом и Чауром выловили из моря посреди огненного дождя, проходило как-то бестолково. Фанатичные бхок'аралы, несчастный мул, старая карга, которая превращалась в кучу пауков, стоило кому-то косо поглядеть в ее сторону. А с ними – тощий, совершенно выживший из ума Верховный жрец Тени и несчастный трелль. А Злоба, строившая из себя избалованную принцессу, на самом деле была волшебницей-одиночницей невероятной силы, а коварством не уступала какой-нибудь Старшей богине. Нет, более разношерстную компанию пассажиров представить невозможно. И вот мы здесь. Бедный Даруджистан! – Еще немного, – сказала она, обращаясь к Резчику. – И правда, лучше не привлекать к себе лишнего внимания. Искарал Прыщ забрался в кресло вместе с ногами, устроив свою жабью физиономию между коленок. От этих слов он буквально стал задыхаться: весь побагровел, выпучил глаза и закашлялся. – У нас дикие обезьяны вместо матросов! – Наклонив голову, он пристально вгляделся в Скиллару. – Да ею можно коптить сушеную рыбу: завернул в волосы и готово! Есть, конечно, потом не станешь, отравишься – судя по всему, так она и задумала! Держите еду и питье от нее подальше! Вот я ее и раскусил – нет, Верховного жреца Тени так просто не проведешь! Нет-нет-нет. Хм, на чем я?… – Он задумчиво наморщил лоб, потом вдруг гневно вскинул брови. – Не привлекать внимания! Конечно, накури нам туман, и мы в нем укроемся! Скиллара выдохнула в жреца клуб дыма. Злоба опустила кубок. – Полагаю, нам стоит обговорить наши предстоящие перемещения. Все согласны? Ответом были только пустые взгляды. Злоба вздохнула. – Маппо Коротышка, тот, кого ты ищешь, не на этом материке. Тем не менее советую пройти часть его – скажем, до равнины Ламатат, а оттуда тебе, наверное, удастся отыскать проход в павшую Летерийскую империю. Трелль исподлобья посмотрел на нее. – Что ж, тогда приступлю к сборам. – О да, ему пора приступать, – прошептал Искарал Прыщ. – Пора-пора. Слишком много гнева, слишком много горя. Главное, чтобы этот здоровый олух ненароком чего-нибудь не переступил. Например, закон… Хм, а может, сдать его властям? Пусть бросят его в вонючее подземелье да позабудут там. Да-да, план хорош, и его необходимо обдумать. А пока прикроюсь-ка я добродушной улыбкой. И он широко улыбнулся. Могора фыркнула и сказала слащавым голосом: – Мой дорогой супруг, я узрела твою судьбу. В Даруджистане ты найдешь своего кровного врага, и будет у вас жестокая схватка. Разруха, опустошение, чудовищные проклятия и грозные силы. Такой хаос, что каждую ночь я хочу забыться и увидеть мироздание в равновесии покоя. – Мне едва ли верится, что Тень способна установить равновесие, – сказала Злоба. – Твой муж служит страшному, омерзительному божеству. А что до прорицаний, то такими способностями, насколько мне известно, ты, Могора, не обладаешь. – Уже и помечтать нельзя? – Дорогуша, в этом мире нет места мечтам. – Никакая я тебе не «дорогуша»! Нет никого страшнее красивых ведьм. Так и знала, что все твое очарование не более чем колдовство… – Дорогая супруга, – проворковал Искарал Прыщ, – тебе бы тоже овладеть этим колдовством. Меня хотя бы перестало тошнить… Могора в ответ зашипела и рассыпалась полчищем пауков, которые попадали с кресла на пол и разбежались в разные стороны. Искарал ехидно захихикал. – Поняли, недоумки, почему я так сижу? Глядите, она всех вас покусает!.. Кроме тебя, конечно. – Он ткнул узловатым пальцем в Скиллару. – Тебя она не переваривает! – Вот и славно, – ответила та и посмотрела на Баратола. Темнокожий богатырь наблюдал за разговором с усмешкой. Стоявший за ним Чаур с неизменной глупой улыбкой топтал пауков. – А ты что скажешь, кузнец? Готов поближе узнать этот город голубых огней? Баратол пожал плечами. – Думаю, да, хотя, признаться, я уже отвык от толп народа. Даже хорошо, что меня здесь никто не знает. Он вдруг посмотрел на свои ладони, будто что-то почудилось ему в переплетении шрамов. Нахмурившись, он медленно убрал руки со стола и почти застенчиво отвел глаза от Скиллары. Она прекрасно знала, что кузнец не силен в откровенности. Всего один повод для сожаления способен затмить тысячу добрых поступков, а у Баратола Мехара поводов столько, что не всякий смертный выдержит. И он уже не так юн, чтобы отмахнуться от всех печалей и продолжать жить дальше – если, конечно, юность и впрямь то время, когда ты безрассудно смел и не задумываешься о будущем, а просто делаешь то, что тебе захочется. – Признаюсь, – сказала Злоба, – я порой испытываю грусть, когда посещаю такие шумные места, как Даруджистан. Увы, долгая жизнь не дает забыть, сколь преходящим бывает подобный расцвет. Мне не раз случалось возвращаться в города, которые я застала когда-то на пике величия, и видеть вместо этого лишь пыль и руины. – Даруджистан простоял две тысячи лет и еще столько же простоит – и даже дольше, – сказал Резчик, скалясь. Злоба кивнула. – Именно. – Видишь ли, Злоба, нам едва ли дано испытать удовольствие тысячелетней жизни… – А слушать, значит, мы не умеем, – перебила она его. – Удовольствием здесь не пахнет. Представь себе усталость, которая овладевает твоими соплеменниками на старости лет, и помножь ее на бесконечность. Тогда ты поймешь, что такое бремя долгой жизни. – Погоди, пожалуйста, сейчас расплачусь, – проговорил Резчик. – Какая неблагодарность! Что ж, юноша, милости прошу отсюда, и если это последняя наша встреча, то я воистину познаю удовольствие! Резчик схватился за голову, чуть волосы не стал выдирать, но вовремя взял себя в руки. Глубоко вдохнул, медленно выдохнул. – Я потерплю, – пробормотал он. – Правда? – Злоба вскинула тонкие, идеально выщипанные брови. – Тогда, может, еще и извинишься? – Прошу прощения, – пробубнил Резчик и тряхнул плечами. – Просто это мой город и грозящие ему беды пугают меня, а значит, любое промедление смерти подобно. – Какое извинение без оговорок? – усмехнулась Злоба, вставая. – Еще не стемнело? Тогда будьте добры, разойдитесь по койкам или прогуляйтесь по трюму. Пока наш невоспитанный Резчик переживает из-за вещей, находящихся вне его власти, я ощущаю присутствие… кое-каких личностей здесь, в Даруджистане, чья природа меня саму тревожит. Словом, мне нужно подумать… и желательно в одиночестве. Скиллара поднялась и взяла Резчика за руку. – Пойдем отсюда.
Баратол с Чауром спустились в трюм вслед за трелльским воином. На борту не было койки, в которую поместился бы Маппо, поэтому он соорудил себе жилище среди тюков с припасами. Трелль сидел на ящике; свои пожитки, как выяснилось, он уже собрал: гамак, доспехи, оружие – все набито в один мешок, перехваченный кожаным шнуром. – Баратол, ты хотел о чем-то поговорить? – спросил Маппо, поднимая взгляд на кузнеца. – Злоба сказала, что треллей давным-давно выгнали с этого материка. Маппо повел широкими плечами. – Мой народ подвергается гонениям уже тысячи лет. Видать, мы настолько уродливы, что все нас на дух не переносят. – Тебя ожидает долгий путь. Я тут подумал… Маппо жестом прервал его. – Нет, друг мой. Я должен отправиться в одиночку. – Пересечь весь материк, где каждый тебя ненавидит? Маппо, кто-то должен прикрывать тебе спину. Темные, глубоко посаженные глаза некоторое время смотрели не мигая. – Баратол Мехар, мы хорошо узнали друг друга за этот поход. Нет никого, кому бы я еще доверил защищать мой тыл. – Трелль опустил голову. – Я не собираюсь идти через весь материк. Есть… иные тропы. Они, возможно, еще опаснее, но, уверяю тебя, меня не так-то просто убить. Я потерпел неудачу, а значит, только мне под силу все исправить. Я не могу – и не стану! – подвергать опасности других. Ни тебя, мой друг, ни блаженного Чаура. Прошу, дай мне уйти. – Тогда ты ставишь меня перед более ужасным выбором. – Баратол вздохнул и кисло усмехнулся. – Заставляешь решать, что дальше делать со своей жизнью. Маппо гоготнул. – Ну, я бы его ужасным не назвал. – Я знаю, что значит иметь цель. Пожалуй, это все, что я знаю наверняка. Там, в Семи Городах, я почти убедил себя, что нашел свое место, но то был обман. Мне кажется, есть люди, для которых уйти на покой… сродни позору. – Ты ведь был кузнецом… – От безысходности. Так я солдат, Маппо. Из Красных Клинков. – И все равно, ковать железо – занятие благородное. Пускай ты привык быть солдатом, но сложить оружие и найти себе другое дело не позор. Однако если тебя это беспокоит, думаю, здесь полно богачей, которые с радостью наймут столь опытного телохранителя. А еще купеческие караваны и городской гарнизон – воины нужны всем и везде, без работы они не останутся. – Печальная истина, Маппо. Трелль снова пожал плечами. – Знаешь, Баратол, если кто-то и нуждается в защите, так это Резчик. Кузнец шумно выдохнул. – Он никого не посвящает в свои планы. Кроме того, это ведь его город. Здесь наверняка найдутся те, кому под силу защитить парня. И знаешь, я видел, как он упражняется со своими ножами – думаю, это Даруджистану стоит опасаться его возвращения. – Он слишком не сдержан. – Надеюсь, Скиллара сможет его обуздать. – Что ж, Баратол, пора нам расстаться. Скоро я покину вас. – Хочешь сказать, я за этим сюда спускался? – Я не умею прощаться. Маппо отвел глаза. – Что ж, тогда я передам остальным. Резчик… расстроится. Он знал тебя дольше всех из нас. – Знаю. Мне жаль. Увы, я очень часто веду себя как трус. Но Баратол все понял. Нет, это не трусость, а своего рода стыд, настолько глубокий, что лишен всякого смысла и оправдания. Рана от утраты Икария по-прежнему свежа и неизлечима, боль от нее сметает все на своем пути. Друзей, привязанности, жизни и истории. Маппо не в силах бороться с течением, которое несет его к предрешенному исходу. И в осознании этого Баратолу открылось неизмеримой глубины горе. Гнев Похитителя Жизни может выплеснуться в любую минуту, и Маппо не сумеет этому помешать. Увы, как ни тяжело было попрощаться с треллем и бросить его на произвол судьбы, Баратол не мог пойти наперекор желаниям друга. – Что ж, Маппо… твои тропы ждут тебя. Желаю всего наилучшего: спокойной дороги и удачного завершения. – Благодарю, друг. Надеюсь, Даруджистан будет тебе достойным домом. Он поднялся, пожал руку кузнецу, шагнул навстречу Чауру, чтобы обнять. Тот радостно засмеялся и хотел было пуститься в пляс, но Маппо с грустным лицом остановил его. – Прощай, Чаур. Береги Баратола. Когда Чаур осознал, что больше не увидит Маппо, у него на глаза навернулись слезы. Было в его простом, по-детски наивном поведении нечто прекрасное. На всем свете не сыскать человека более искреннего, чем Чаур. Баратол приобнял товарища за мускулистое плечо и улыбнулся Маппо. – Он – это дар, которого я не достоин. – Никто не достоин, – вздохнул трелль. – Что ж, а теперь мне хотелось бы побыть одному. Баратол поклонился, затем повел Чаура назад к лестнице, приставленной к люку.
Искарал Прыщ забрался к себе на койку – среднюю из трех, прислоненных к борту, – почесал макушку о нижнюю часть верхнего яруса и вполголоса выругался. Затем выругался снова, ибо под подушкой его ждали отвратительные подношения бхок'аралов: тухлые рыбьи головы, чешуйчатые комки экскрементов, побрякушки из коллекции Злобы и треснувшая глиняная трубка, тиснутая у Скиллары. Искарал отшвырнул дары прочь, и они упали на доски прямо у копыт мула, который взял в привычку в самые неожиданные моменты появляться у койки, причем каждый раз исключительно не вовремя, как и подобает безмозглому, но искренне преданному животному. Сверху донеслось фырканье. – Люк маловат, знаешь ли. Это слишком явно, супруг. – Так, может, «явно» – мое второе имя. Об этом ты не подумала?… Нет, конечно же. Она вообще не думает. У нее десять тысяч глаз, но все завешаны волосами из носа… Слушай внимательно, женщина. Всяк знает, что мул во всех отношениях лучше лошади. В том числе и в проходе через люки. Кроме того, мой благословенный слуга предпочитает пользоваться нужниками, нежели гадить у дороги. В нем есть достоинство и приличие, чего о тебе точно не скажешь. – А ты разве не должен ковырять в носу? Твоя паства молится в ожидании знака вообще-то. – У меня хотя бы есть паства. А ты их отпугиваешь. Ты всех отпугиваешь. – Даже тебя? – Нет, конечно же… Нижние боги, она приводит меня в ужас! Но лучше ей этого не знать. Надо бы что-то предпринять, да побыстрее. Может, открутить ей ноги? Да, хорошая мысль. Пусть лежит на спине, колотит воздух, издавая жалкие мяукающие звуки. Ах, прекрасная все-таки штука воображение! – Ага, особенно когда больше ничего нет. – Что значит больше ничего нет? Чушь какую-то мелешь!.. Поразительно. Она будто читает мои мысли. Нет-нет, уж на это она никак не способна. – Погоди-ка… – прошипела Могора. – Мул был самцом! Самцом! – Присматривала его для себя, а? – Еще один подобный намек, супруг, и я прикончу тебя своими руками. – Хи-хи-хи! Какой все-таки у тебя отвратительно-изощренный ум, супруга. – Нет, на этот раз тебе меня с толку не сбить. Твой мул только что сменил пол, и зная тебя, я бы задумалась о сопернице, но знаешь что? Уходи к ней, пусть забирает. Да-да, я ее благословляю! – Быть востребованным – это проклятие. – Искарал вытянулся на постели, заложив руки под голову и глядя на висящий сверху матрас. – Впрочем, ей-то откуда знать? Надо бы посетить местный храм, установить тираническую власть над послушниками, жрецами-фокусниками и жрицами. Да, жрицами! Может, среди них найдутся одна-две привлекательные. Как Верховный жрец я имею право выбора. Приносить жертвы Тени в тени между ее ног, о да… – Ох я узна́ю, Прыщ! – рявкнула Могора и завозилась у себя на койке. – Ох узна́ю да как схвачу ножичек, и – чик-чик! – будешь ты у меня петь фальцетом и ходить по-маленькому под себя. Да никакая женщина или мул на тебя больше не посмотрит! – Женщина, прочь из моей головы! – Видишь ли, узнать, о чем ты думаешь, довольно просто. – Это тебе так кажется!.. Она становится все опаснее, мне нужен развод. Не потому ли распадается большинство пар – из-за опасных женщин? Вероятно. Я уверен. Что ж, тогда я ведь буду свободен? Свободен! Мул заржал. Могора от смеха аж обмочилась – если судить по зловонным каплям, падавшим сверху.
Скиллара с Резчиком занимали койки у самой кормы, чтобы хоть как-то уединиться, – даже натянули поперек прохода кусок запасного паруса. И все равно сумасшедший хохот Могоры долетал до них. Резчик покачал головой. – Когда уже те двое поймут, что они – идеальная пара, и мы наконец вздохнем спокойно? – Да все они понимают, – сказала Скиллара с улыбкой. – Просто редкий брак обходится без того, чтобы супруги не желали поубивать друг друга время от времени. Резчик посмотрел на нее. – Твои, Скиллара, взгляды на вещи не перестают меня поражать. – Я хотела спросить: ты хочешь, чтобы я составила тебе компанию на берегу? Или пойдешь один? Не выдержав ее взгляда, он сделал вид, будто потягивается, и снова растянулся на койке. – Нет, конечно. Тебе понравится в «Фениксе»: Миза, Ирильта, Мурильо, Колл, Крупп… Хотя насчет него не уверен. Он, бывает, раздражает, но при этом безобиден… Наверное. Он порылся у себя в кошеле, вынул оттуда монету – серебряный скипетр синих морантов – и стал ловко перебирать ее пальцами. – То-то они удивятся, когда меня увидят. Скиллара выдавила из себя улыбку. – Возвращение блудного Резчика. – Нет, про Резчика они ничего не знают. Тогда меня звали Крокус Новичок. – И где же он теперь, этот Крокус Новичок? Он помолчал, разглядывая монету. – Умер. Давно умер. – И как отнесутся к этому твои друзья? Он резко поднялся, упорно пряча глаза. – Не знаю. Думаю, не обрадуются. – Слушай, я, пожалуй, отпущу тебя одного. Схожу с Баратолом и Чауром на ночной базар, погуляю – у вас же сейчас праздник, так? Звучит заманчиво. А знакомство с друзьями можно отложить на пару дней. Он наконец взглянул на Скиллару. – Уверена? Тебе не сто́ит… – Уверена, – отрезала она. – Лучше, если этим вечером ты придешь один. На твою долю хватит расспросов, а я только буду все усложнять. – Ну ладно. – Как Резчик ни старался, скрыть облегчение он не мог. – Но завтра обязательно приходи. В этом городе каждый знает, где «Феникс» – тебе достаточно только спросить. – Конечно, приду, – ответила Скиллара, поднимаясь с койки. – Пойду разыщу Баратола, пока он не ушел без меня. – Наверное, уже темнеет. – Да, Резчик. Да пребудет с тобой милость Госпожи. – Спасибо… Но мыслями он уже был где-то в другом месте. Дорогу некстати перегородил прокля́тый мул, и Скиллара грубо его отпихнула. Нет, зря она обижается. С чего бы? Он утешался в ее объятиях только потому, что никого другого рядом не было. Между ними разве чувство? Ни слова о любви, ни сонного разгоряченного шепотка после жаркой ночи. Просто удовлетворение, удобство и утешение – ничего более. А теперь… Что ж, всему приходит конец. Резчика манила встреча со старыми друзьями – с миром, в котором он знал свое место. Ему и так придется непросто, не хватало еще объяснять, где он подобрал толстую бывшую шлюху, не расстающуюся с трубкой. У самого люка Скиллара замешкалась. Все-таки Резчик изменил ее. Как будто часть его неуверенности в себе передалась и ей. Куда-то делись ее обычные дерзость и бесшабашность? Где тот бойкий язык, защищавший от издевательств прокля́того мира? Здесь, на пороге величайшего города, который Скиллара когда-либо видела, подобная слабость была совершенно неуместна. Что ж, пускай Баратол послужит ей опорой. Хотя бы на время. На верхней палубе разгоралась буря. По лееру со стороны правого борта скакали туда-сюда бхок'аралы, а у трапа стоял представитель начальника порта в окружении городской стражи с дубинками наголо. Вот-вот должен был начаться абордаж. Баратол с Чауром выбрались из трюма, и кузнец стал проталкиваться через заслон вопящих, плюющихся обезьянок. Желание погасить конфликт в зародыше было понятным. Скиллара вовсе не находила Сестру Злобу уравновешенной. Одно лишнее слово – и пристань да полгорода в придачу обратятся в дымящиеся руины. И все из-за разногласий по оплате стоянки. Вот тебе и «прибыли незаметно»… Скиллара поспешила вперед, распихивая бхок'аралов и развязывая кошель.
От удара по голове он очнулся и отскочил в сторону. Мгновенно выхватил ножи; лезвия заскрежетали о пыльные плиты каменного пола. Плечом он ударился о стену и заморгал, привыкая к полумраку. Сверху нависал кто-то высокий, в черной одежде лоскутами и железе. Зеленую кожу местами прорывают сломанные ребра, лицо скрыто тенью, глазницы пустые, рот широкий, в нем угадываются растущие вверх клыки. Раллик Ном вгляделся в демона, и ножи сразу показались бесполезными. В голове все еще звенело. Взгляд убийцы упал на засохшие носки полуистлевших кожаных мокасин. – Ты пнул меня. – Да, – ответил хриплый голос. – Зачем? Демон помолчал. – Подумал, что так надо. Они находились в узком коридоре. Слева – массивная дверь черного дерева с бронзовыми накладками. Справа, за спиной у демона, коридор раздваивался, каждый проход преграждали двойные двери. От лампы, которую чудовище держало в длинной и тощей руке, исходило слабое, холодное свечение, отбрасывающее нечеткие тени на каменные стены. Потолок был сводчатый, выложенный плитами поменьше без раствора. Воздух пах пылью и разложением. – Я… я ничего не помню, – сказал Раллик. – Потерпи. Все мышцы затекли, даже попытка сесть, опираясь спиной на стену, отозвалась судорогами. Голова гудела – и не только от пинка. – Во рту пересохло. Если не собираешься заколотить меня до смерти, демон, то найди мне что-нибудь попить. – Я не демон. – Извини, спросонья не разберешь, – проворчал Раллик. – Я – Рейст, яггут. В прошлом тиран, ныне узник. «Тот, кто возвысится – падет. Тот, кто падет, будет забыт». Так говорил Готос, хотя, увы, чтобы его имя забыли, придется ждать по меньшей мере вечность. Силы постепенно возвращались к Раллику. – Кажется, что-то вспоминаю… ночь, кровь, Празднество Геддероны. Малазанцы в городе… – Значимые события, но не играющие роли – ни теперь, ни тогда. Многое изменилось, пока ты спал, убийца. Даже яд на клинках полностью выветрился. Впрочем, отатарал, текущий в твоих жилах, времени неподвластен. Мало кто повторил бы твой поступок… и к счастью, я полагаю. Раллик спрятал ножи и медленно поднялся. Перед глазами все завертелось, и он зажмурился, пока головокружение не прошло. – Я редко хожу по дому, – продолжал Рейст. – Так что, возможно, ее исчезновение заметил не сразу. Раллик с подозрением посмотрел на высокого сутулого яггута. – «Ее»? Чье? – Кажется, ныне она зовет себя Воркан. Вот уж кто в самом деле демон. Вы лежали рядом, не ощущая течения времени. Она пробудилась и сбежала. Это можно было бы счесть… тревожным. Но мне все равно. Воркан, магистр Гильдии убийц – да, теперь он вспомнил. Раллик еле дотащил ее сюда, смертельно раненную, сам не понимая зачем. Не было другого убежища, кроме этого дома, выросшего из земли. Малазанцы называли его «азатом». И родился он из тиранова Финнэста. Раллик покосился на яггута. – Стало быть, этот дом – твоя тюрьма. Плечи гиганта поднялись и опустились с сухим хрустом. – Есть такой недостаток, не отрицаю. – Значит, с тех самых пор ты здесь. Один, взаперти и даже не покидаешь своих покоев. А в прихожей у тебя два полутрупа. Как долго, Рейст? – Не меня надо спрашивать. Зачем солнце поднимается на небосклон, а затем снова скрывается за горизонтом? Зачем колокола создают иллюзию контроля над тем, что нельзя подчинить? Почему глупые смертные отмеряют отрезки до своей гибели, тратят жизнь на простые развлечения, продолжая упорно верить, что деяния имеют значение, что мироздание и боги в нем сидят и оценивают каждое решение, принятое или не принятое? Почему… – Довольно, – оборвал его Раллик. Теперь он мог стоять ровно, опираясь только одной рукой о стену. – Я не спрашивал тебя почему или зачем, я спросил: как долго. Не можешь ответить, так и скажи. – Не могу ответить. Однако должен опровергнуть одно предположение. Я был здесь не один, хотя сейчас так и есть – твое общество не в счет, ведь ты вскоре меня покинешь. Тот легион бесшабашных тупиц, которых ты называешь сородичами, без сомнения, обрадуется твоему возвращению. Твои кинжалы жаждут крови, а кошель – платы за отнятые жизни. И так будет снова и снова. – Рейст, ты сказал, что был тут не один… – Да-да, я опять отвлекся на рассуждения о человеческой бестолковости. Какое-то время здесь, говоря простым языком, ошивался Господин Колоды. – А потом? – Потом он ушел. – Стало быть, Господин этот не узник. – Нет. Как и тебе, ему совершенно плевать на мое жалкое существование. Итак, убийца, воспользуешься ли ты теперь своим правом? – Каким еще правом? – Уйти, чтобы больше не возвращаться. Оставить меня наедине с вечностью, в которой нет ничего, кроме паутины над кроватью, пустых шкафов, насмешливых завываний сквозняка и веток, изредка постукивающих в ставни. И еще вскриков, когда кого-то или что-то утягивают под землю корни во дворе. Итак, убийца, решай: готов ли ты бросить меня? Раллик Ном удивленно посмотрел на яггута. – Я и не подозревал, что мое бессознательное тело скрашивало твое одиночество. – Подобная бесчувственность меня уже давно не удивляет. – Но своим правом я воспользуюсь: уйду и оставлю тебя наедине с твоим миром. – Неблагодарный. Раллик накинул плащ и проверил снаряжение. На клинках запеклась кровь, но давно засохла и теперь осыпа́лась, как черный снег. – Прости, Рейст. Спасибо, что пнул меня по голове. – Не за что. А теперь поди прочь, ты меня утомил. Дверь отворилась с громким стоном. Снаружи была ночь, но темноту успешно разгоняли – вверх, к небу – непокорные голубые огни Даруджистана. Где-то за стеной на улицах гремело пьяное веселье. Очередное празднество, очередное бессмысленное гуляние в знак победы над смертью. Эта мысль всколыхнула душу Раллика Нома, прогнав остатки его долгого сна. Оглянувшись, он разглядел в дверном проеме вытянутый силуэт Рейста. – И все же зачем ты меня разбудил? Вместо ответа яггут сделал шаг вперед и грохнул дверью с такой силой, что птицы испуганной стаей взмыли в ночное небо. Раллик повернулся. По бокам от дорожки в листве змеями извивались корни. Еще раз проверив кинжалы, он поплотнее запахнул плащ и отправился заново открывать для себя родной город.
Итак, Даруджистан живет шумом и гомоном своих жителей. В угаре веселья несутся они вперед, не заботясь, что станет с ними в следующий миг или в следующем году. Газ вспыхивает голубым пламенем, акробаты и мимы крутятся в толпе, сотни тысяч музыкальных инструментов бьются насмерть на полях песенных сражений, а поскольку звук, если верить ученым, вечен и движется бесконечными волнами, которые не разбиваются ни о какой берег, ни во времени, ни в пространстве, то его течением можно измерять саму жизнь. А значит, и во времена прозрачной, голубой чистоты, и во времена, когда сгущаются тучи, слышен хор, что поет о… гостях и мирах, бессмертных, словно сон. На вершине одной из башен бастиона стоит женщина во всем черном. Холодным, как у ящера, взглядом она смотрит на простирающиеся внизу крыши, искрящиеся и дымящиеся трубы Гадробийского квартала. Мысли ее, впрочем, далеко – далеко в будущем. На улице рядом от поместья Колла замер мужчина в плаще, врос в землю, будто камень, а вокруг шумит празднество. Да, видимо, идея открытого возвращения не столь мудра, как казалось на первый взгляд. Так же думал и другой мужчина – помоложе, но с похожей твердостью в глазах, – направляясь к таверне «Феникс». Далеко от него, в портовом районе, кузнец, его недалекий слуга и женщина, чьи роскошные формы приковывают множество взглядов, идут по гадробийскому ночному базару, и лица их выражают радость и удивление, доступные только приезжим, которые впервые попали в один из величайших городов мира. Вместе с ними судно покинул и Верховный жрец Тени – вот он ныряет в ближайший темный переулок, за ним движется почти невидимая стая пауков, а следом еще пара десятков бхок'аралов, уже отягощенных новыми подношениями и честно отобранными безделушками – этакий когтистый вихрь, проносящийся сквозь толпу, сопровождаемый вскриками удивления, ужаса и негодования (особенно когда коллекция даров пополнялась кошельками, украшениями и прочим добром, до которого только могли дотянуться цепкие лапы). Капитан судна сходить на берег не стала. Она переоблачилась в свободное шелковое платье, черное с багровым, что оттеняет ее бледное, как лунный свет, лицо, и хмуро взирает на раскинувшийся перед ней город. В воздухе витает ароматный шлейф, который будит воспоминания… Почему здесь? Неужели совпадение? Но Злоба не верила в совпадения. Поэтому она и не спешит ступать на каменистый берег – она знает, что ей откроется. Наверное, все-таки стоит повременить. Чуть-чуть. Недолго. В другом районе Даруджистана скобянщик отправил очередное послание магистру Гильдии убийц, после чего уединился в своей потайной библиотеке, чтобы еще покопаться в древних рассыпающихся записях. Где-то неподалеку сидит наемный охранник, весь в потускневших иззубренных татуировках, хмуро глядя на чашу горячего вина со специями в своих могучих, исполосованных шрамами руках. А в соседней комнате, заставляя охранника морщиться, звучит детский смех. Среди новеньких усадеб, которые отстроили себе бывшие преступные ростовщики, а ныне уважаемые горожане, нищий по имени Торвальд Ном крадучись подбирается к дому, окруженному высокой стеной с шипами наверху. Долг, значит? Ну, это мы легко уладим. Ведь не утратил же он своих навыков! Более того, отточил их во время полного лишений путешествия через полмира. Триумфальное возвращение в Даруджистан еще не состоялось, но утром, утром… А в комнатке на втором этаже таверны «Феникс» на постели лежит мужчина. Он еще слаб от потери крови, поэтому ходит только в мыслях – по кладбищу прошлого, касаясь пальцами рассыпающихся надгробий и кенотафов, рассматривая пыльные урны, увитые спутанной травой, а сзади тянется тень юности – длинная, бледная, тающая по краям. Свое лицо он потрогать так и не решается, боясь ощутить морщинистые письмена, в которых читаются старость, усталость и увядающая жизнь. Да, раны плоти залечить еще можно, но вот… А внизу, в шумной толпе, среди пьяных выкриков и развратных визгов, как мужских, так и женских, пузатый коротышка, сидящий за своим привычным столиком в углу и набивающий рот медовым хлебом, вдруг замирает и прислушивается. Когда над городом отзвонил десятый колокол, он переводит блестящие глазки на вход в таверну «Феникс». Гости. Слава и рок, сладостное воссоединение и гнетущая неизбежность, на крыльях того и на крыльях сего, спасение, бегство, грядущие битвы и наглые требования о возмещении – и всего-то за один сплюнутый глоток вина… Какая ночь! Какая ночь!
Глава четвертая
Словно бьющийся в агонии зверь, корабль, стеная, попытался вскарабкаться на черные скалы, но не выдержал и раскололся на части. С палубы покатились разрубленные, обескровленные тела, скрываясь в бушующей пене. На мгновение бледные конечности показывались над водой, а потом волны утаскивали их в глубину, на дно. Единственный выживший, который привязал себя к румпелю, теперь барахтался на корме среди рваных канатов, пытаясь достать нож, пока очередной вал не захлестнул разбитое судно. Просоленной, в кровавых ссадинах рукой он все-таки вытащил оружие и стал кромсать широким лезвием канаты. Задранный почти вертикально остов содрогался под ударами волн, осыпа́вших все вокруг белыми брызгами. Перерезав последнюю веревку, человек упал набок и скатился к разломанному борту. От удара вышибло дух, и он, потеряв сознание, мешком выпал в бушующее море, словно труп. Очередная волна могучим кулаком обрушилась на корабль, бездумно круша все на своем пути, затем утащила его целиком на дно, оставляя след из досок, канатов и обрывков парусов. Воды, пенясь, в очередной раз сомкнулись вокруг черного утеса там, куда упал выживший, и все сгинуло окончательно. В небе сходились в бою тяжелые грозовые тучи, захватывали друг друга, как борцы. На истерзанном побережье, куда ни взгляни, не было ни деревца, лишь островки травы возникали среди камней, ракушек и песка. Тем не менее с неба, подобно дождю, сыпались сухие пожелтевшие листья. В заводи ближе к берегу тоже было волнение, но не такое сильное, как за рифами. Воду здесь мутило от поднятого со дна кораллового песка. Именно оттуда и восстал выживший. Он повел плечами, сплюнул комок ила вперемешку с кровью и вышел из воды на берег. Ножа у него не было, но в левой руке он держал ножны с мечом – два куска бледной древесины, скрепленные полосками черного железа. Дерево растрескалось, и из щелей обильно выливалась вода. Под падающими с неба листьями человек вышел за полосу прибоя и пристроился на кучке разбитых раковин, упершись руками в колени и свесив голову. Загадочный ливень усилился, к листьям добавилась липкая, гниющая трава. Зверь, напавший сбоку, должен был быть в три раза крупнее жертвы, однако сильно исхудал от голода. А еще его порода обычно сторонится людей и предпочитает не нападать, но страшная пыльная буря выгнала медведя с цветущих лугов на пустынный, безжизненный пляж. Вынеси волны на берег хоть один труп, он бы поживился падалью, но, увы, черная полоса не думала заканчиваться. Мощные челюсти сомкнулись у человека на затылке, клыки пронзили кожу и впились в череп. И все же тот вывернулся: мокрые от воды, а теперь еще и от крови, волосы оказались достаточно скользкими. В двух шагах лежали потрескавшиеся ножны с мечом. Человек бросился к ним, но медведь всем весом навалился сверху, раздирая когтями кольчужный хауберк, только кольца летят. Изогнувшись, человек двинул правым локтем зверю в голову, не давая ему вцепиться зубами – на этот раз в шею. Из разбитой губы, заливая челюсть, потекла кровь. Человек снова ударил локтем и угодил медведю в глаз. С жалобным воем зверь отшатнулся влево. Выворачиваясь дальше, человек подтянул ноги к груди и со всей силы засадил зверю пятками в ребра. Хрустнули кости. Еще один вопль боли. На медвежьей пасти выступила кровавая пена. Отпихнув наконец зверя, человек дотянулся до меча. Одним движением вынул его из ножен, поднялся, замахнулся и опустил оружие на шею медведя. Древний клейменый клинок рассек мышцы, раздробил кость и вышел с другой стороны. Отрубленная голова грохнулась на песок, из раны хлынули кровь и желчь. Зверь, корчась в судорогах, осел на задние лапы, затем медленно завалился набок. Выживший с трудом поднялся на ноги. Затылок у него пылал, в ушах шумело, а с темных косичек стекали густые кровавые капли. Попадая на клинок, кровь закипала, чернела и хлопьями отваливалась от него. С неба по-прежнему сыпалась сухая листва. Человек, шатаясь, добрел до мелководья, упал на колени и подставил голову под едва теплые волны. По затылку разливалась прохлада, он начал неметь. Мужчина вынырнул из воды и увидел на поверхности причудливой формы кровавое пятно. Большое – даже чересчур. И кровь продолжала течь; он чувствовал, как она струится по спине. Мужчина спешно стянул кольчугу, затем грязную, просоленную рубаху. Оторвав от нее рукав, он туго обмотал им голову на манер косынки так, чтобы по возможности закрыть рану. Шум в ушах поутих. Мышцы в шее и плечах наполнила жуткая боль, в голове словно бил барабан, от гулких ударов вибрировал весь череп. Мужчина попытался сплюнуть, но в горле совсем пересохло – уже почти три дня прошло с тех пор, как он в последний раз пил. Перед глазами все тряслось и двоилось, будто он попал в самый центр землетрясения. Мужчина подобрал меч и, спотыкаясь, вернулся на берег. Там он снова упал на колени – на этот раз перед обезглавленным трупом. Мечом мужчина вскрыл медведю грудную клетку и вырвал оттуда еще теплое сердце. Сжав его одной рукой, поднес ко рту и стал выдавливать, как губку. Мужчина пил крупными глотками, затем присосался к главной артерии и высосал остатки крови, после чего впился зубами в мясо. Мало-помалу в глазах перестало двоиться, и он вдруг понял, что с неба сыплется сухая листва, правда уже меньше: грозные тучи постепенно отходили в море. Покончив с трапезой, мужчина облизал пальцы, наскоро освежевал медведя, затем поднял ножны и убрал меч. Барабанная дробь в висках унялась, но шею, плечи и спину ломило от боли – это мышцы и сухожилия жаловались на бесцеремонное обращение. Мужчина прополоскал в воде рубаху и аккуратно отжал: малейшее усилие, и она рассыпалась бы в труху. Одевшись, он промыл кольчугу, свернул ее и закинул на плечо, после чего отправился прочь от берега. Он поднялся на прибрежный гребень и обозрел раскинувшуюся впереди пустошь. Камни, мелкий кустарник, пыль и пепел, а вдалеке – расселины да изломанные скалы, хаотические складки ландшафта, восходящие к голым заостренным холмам. На севере – по левую руку – тоже холмы, небо над которыми затянуто зернистым маревом. Прищурившись, он тридцать ударов сердца вглядывался в марево. Пыльно-синие ошметки уже проплывали над головой: буря уходила на запад, в море. Листья разрезали воздух подобно когтям и опускались на пенные волны. Ветер утих и больше не пронизывал холодом, сквозь тучи пробивалось солнце, начиная припекать смертную плоть. Мужчина был темнокож, поскольку родился в саванне, а сложен, как воин: поджарый и с ярко выраженной мускулатурой. Роста он был среднего, но благодаря особенной осанке казался выше. От недоедания его ровное лицо осунулось, однако сытное медвежье сердце понемногу возвращало недюжинные силы. Раны всё еще пылали, и он понимал, что скоро подступит лихорадка. Увы, поблизости не было ни единого укрытия, чтобы спрятаться от солнца. Может, где-то удастся отыскать овраг или, если повезет, пещеру?… Но для этого надо пройти с полторы тысячи шагов, не меньше. Сможет ли он? Придется. Умирать было немыслимо, и это не преувеличение. Отринувшему Худа не пройти через его врата, и какая участь ожидает в таком случае – забвение или вечные скитания – неясно. Узнавать ответ Путник, однако, не стремился. Нет, пускай уж Худ испытает на себе свою же дилемму. Он с радостью это устроит. Закинув плетеный ремень с ножнами на левое плечо и проверив, что меч под названием «Отмщение», сидит в них как влитой и легко достается, Путник отправился пересекать пустынную равнину. За его спиной из тяжелых туч сыпались голые ветви, словно оторванные от самой луны, и падали в бурное море.Мы утопали среди трав и цветовНа равнине Сетангарской.Такая краса, что невозможно воспеть.И забываешь, что каждая пядьЗдесь пропитана кровьюНа равнине Сетангарской.Мы искали спасенья от разнотравья,От дыхания жизни, разносимого ветромЖаркого, будто ярая проповедьНа равнине Сетангарской.Голос благоразумья всегда заглушаетСмехом своим цветочный ковер,А приторный запах пьянит, усыпляетНа равнине Сетангарской.Умрем ли среди роскоши и богатств,Попадем ли в сырую земную темницу,Снова ли возродимся невинноНа равнине Сетангарской?Кто этот бог с косою в рукахЛезвием острым вершит правосудье,Охапками из душ вынимая всю волюНа равнине Сетангарской?И что нам, пастись подобно скоту?Цветы молят деревья им даровать проблеск солнца,Леса тянутся к небу недосягаемой выси,Все реки паломниками следуют к морю,Дождь единения ищет с кровью и плотью,А холмы возвышаются над каждой равнинойДаже над Сетангарской.Увы, вне нашей властиОдолеть несправедливость.Слишком легко красотаЗатмевает нам взор…Отрывок из «Декламации» Кэневисс Брот (?) Первое столетие Сна Огни
Поляна по пояс заросла осокой, цеплявшейся за ноги и за обувь, но под травой отчетливо ощущались борозды от плуга. В отдалении из кустарника выглядывали останки амбара: крыша развалилась, а в полу с гордостью победителя росло деревце. Больше, однако, от здешних поселенцев не осталось ничего. Нимандр знал, что каких-нибудь сто лет, и последние следы воли, желавшей подчинить себе природу, но не сумевшей, сотрутся окончательно. Хрупкость цивилизации – повод для страхов или для облегчения? С точки зрения природы, все победы и поражения преходящи – и в этом есть нечто обнадеживающее. Нет таких ран, которые никогда не заживут. Нет таких злодеяний, которые никогда не забудутся. Нимандру показалось, что он раскрыл-таки лицо единственного истинного бога: кто это, как не само время – вечно изменяющийся и вместе с тем неизменный тиран, которому никто и ничто не в силах противостоять. Даже камни, деревья и воздух в конечном счете склонятся перед ним. Последний рассвет, последний закат – и всё. Да, время поистине подобно богу: так же играет с букашками, будь то горы или заносчивые глупцы, строящие там замки. Оно одинаково безразлично и к быстрому трепыханию крысиного сердца, и к медленным вздохам волн, подтачивающих камни; к нарождающемуся свету звезды и к испаряющейся дождевой капле в пустыне. – Чему улыбаешься, брат? Нимандр посмотрел на Клещика. – На меня, кажется, снизошло откровение. – Чудо, значит. Полагаю, я тоже обращусь в новую веру. – Я бы на твоем месте подумал. Сомневаюсь, что этот бог нуждается в поклонении. На мои молитвы, не важно насколько отчаянные, он не отвечает. – И что в этом необычного? Нимандр хмыкнул. – Возможно, я это заслужил. – Ты слишком легко ступаешь на путь самобичевания. Так что я, пожалуй, еще подумаю, посвящать ли себя твоему новообретенному богу. – Не тому поклоняетесь, вы двое, – хмыкнула Десра, шедшая позади. – Нужно поклоняться власти. Настоящая власть дает тебе свободу поступать как захочется. – Увы, сестра, эта свобода – иллюзия, как и любая другая, – возразил Клещик. – Кретин, это единственная свобода, которая не иллюзорна! Нимандр скривился. – Что-то не припомню, чтобы Андарист чувствовал себя свободным. – Все потому, что у его брата было больше власти. Аномандр вполне свободно покинул нас, разве нет? Так что подумай еще, на кого бы ты хотел походить. – Может, ни на кого? – спросил Клещик. Хотя сестра шла сзади, Нимандр отчетливо представлял себе, с каким презрением она глядит на Клещика. Чик шагал где-то впереди, лишь изредка мелькая между деревьями. Выйдя на прогалину, они увидели, что тот ждет их на противоположном краю, нетерпеливо глядя на них, словно на уставших, заблудившихся детей. Колонну замыкал Ненанда, решивший прикрывать тыл, как будто отряд совершает вылазку на вражескую территорию. Воин постоянно держал руку на мече и злобно оглядывался на каждую тень, подозрительную птицу, грозное насекомое, зловещего зверька. Нимандр знал, что он будет вести себя так весь день, накапливая отвращение и злость, пока не наступит ночь и они не сядут у костра. Ненанда считал, что разводить огонь небезопасно и неосторожно, но сдерживался, поскольку Чик ничего не говорил. Чик, со своей вечной полуулыбкой и крутящейся цепочкой, пленил Ненанду редкими словами одобрения, и теперь тот делал все, лишь бы заполучить очередную дозу. Без этого одобрения он сдуется, лопнет, как мыльный пузырь. Или набросится на первого, кто окажется рядом. На Десру, в которую когда-то был влюблен. На Кэдевисс или Аранату – бесполезных, на его взгляд. На Клещика, который скрывает трусость под насмешкой. На Нимандра, который во всем виноват – но, наверное, не стоит об этом… «Не тревожься, любимый. Я жду тебя и буду ждать вечно. Знай: ты сильнее, чем ты думаешь. Знай…» И тут вмешался другой голос – жесткий, источающий яд: «Ложь. Ничего она не знает». «Фейд». «Нет, братец, ты от меня не отделаешься. Руки твои до сих пор горят от прикосновения к моей шее. А мои выпученные глаза вцепились в тебя, будто когти. Так ведь? Холодные железные наконечники проникают внутрь, причиняют боль, от которой никуда не деться». «Я что, не хочу принимать вину? Скрываюсь от правды?» «Это не смелость, братец. Это отчаяние. Жалкое отступление. Помнишь Вифала? Помнишь, как он взял себя в руки и сделал то, что нужно было сделать? Подхватил меня, словно куклу… Удивительная сила – как вспомню, так в жар бросает! Не вкусишь моих соков, Нимандр? – Она засмеялась. – О да, Вифал знал, что делать – ты не оставил ему выбора. Ты слабак. Тебе не хватило духа убить собственную сестру. В последний миг я прочла это у тебя в глазах!» Похоже, он издал какой-то звук, потому что Клещик удивленно обернулся. – Что с тобой? Нимандр мотнул головой. Они шли мимо бледных деревьев, перешагивали через корни, торчащие из мягкой глины. Свет пробивался сквозь листву, а на тоненьких ветках пугливо верещали летучие белки. Шорох, шелест – вот и все звуки, а остальное уже дорисовало воображение… «Порой злой поступок приносит покой, – фыркнула Фейд. – Порой зависть вспыхивает, как огонь. Порой, мой любимый, просыпается страсть, когда даешь другому упасть…» Помнишь, кто написал эти стихи? Та женщина из Харнакаса. Андарист не желал говорить о ней, но я нашла все ее сочинения в Старых свитках. «И на кончиках пальцев ты чувствуешь власть». Да, она знала, о чем пишет! Ее боялись, потому и замалчивали ее имя, запретили его произносить. Но я знаю, я скажу тебе… «Нет!» Нимандр сжал кулаки, как будто снова пытался задушить Фейд. Он явственно видел ее глаза – большие и вспученные, вот-вот лопнут. Он представлял, как выдавливает из нее жизнь. А листья шелестели с мрачным удовлетворением. И вдруг в ушах зазвучал смех Фейд. Нимандр обомлел от ужаса. – Ты какой-то бледный, – заметил Клещик. – Может, устроим привал? Нимандр мотнул головой. – Нет, Клещик, пусть Чик тащит нас вперед. Чем скорее покончим с этим… – Но завершить мысль он не смог. – Вот, глядите, – сказала Десра. – Чик уже на опушке, а мы плетемся. Причин для нетерпения у нее не было; просто Десра неубедительно строила из себя Чика. Такой способ соблазнения: показать мужчине, каков он со стороны, тем самым одновременно польстить ему и удовлетворить жажду себялюбия. Казалось, перед Десрой не устоять никому, однако Нимандр подозревал, что самолюбованию Чика никакой натиск не страшен – настолько оно велико. Нет, уязвимым местом он ни за что не подставится. Он просто попользуется Десрой и бросит, как уже не раз проделывал с мужчинами, и из этой обиды родится смертельный яд. Нимандр не собирался предупреждать Чика об угрозе. Это их игры, их раны. «Да, брат, пусть сами разбираются. Нам своих проблем хватает». «Фейд, мне тебя еще раз придушить, чтобы ты замолчала?» «Если тебе так хочется». За опушкой расстилался луг, спускаясь к далекой реке или ручью. Поле на противоположном берегу было засажено какими-то странными растениями с широкими лилово-синими листьями. Тут и там на крестах висели пугала – так много, что напоминали солдатский строй. Ровные колонны неподвижных фигур, замотанных в тряпье, производили жуткое впечатление. Чик, сощурившись, разглядывал далекое поле и часовых в лохмотьях. Звякнула цепочка, светящимися расплывчатыми кругами завращались кольца. – Кажется, там, с дальней стороны, есть тропа, – сказал Клещик. – Что это за растения? – спросила Араната. Никто не знал. – Зачем там столько пу́гал? И снова никаких мыслей. Чик продолжил путь, остальные за ним. Вода в ручье была темно-зеленая, почти черная, весьма неприятная на вид. Зачерпывать и пить ее никто не отважился, да и переходить решили не вброд, а по камушкам, даром что мелко. Поднявшись по склону к полю, путники увидели, что над каждым растением, облепляя светло-зеленые цветы, роятся тучи насекомых. Подойдя ближе, тисте анди замедлили шаг. Даже Чик остановился и замер. Пугала были сделаны из живых людей. Тела – руки, ноги, головы – туго закутаны в грубое тряпье, из-под него сочится нечто черное и стекает на землю. У некоторых пугал лица опущены вниз, и с бинтов в области носа свисают густые капли. – Ими подкармливают растения… – еле слышно проговорил Клещик. – Это кровь? – спросил Нимандр. – Не похоже, хотя и кровь там тоже может быть. – Тогда они еще живы. Но уверенности не было. Ни одно из пугал не пошевелилось, не повернуло головы на их голоса. В воздухе пахло смертью и разложением. – Нет, они не живы, – сказал Чик, останавливая цепочку. – Тогда что течет из них? Чик шагнул на узкую дорожку, пересекающую поле. Нимандр нехотя двинулся за ним, остальные – следом. Когда они оказались среди трупов и высоких растений, воздух вдруг наполнился крошечными сморщенными насекомыми, которые бились о лица, оставляя холодные и влажные следы. Кашляя и зажимая рты, путники поспешили убраться оттуда. Ноги утопали в вязкой черной грязи, комьями облеплявшей мокасины. Спотыкаясь и скользя, тисте анди все-таки забрались вверх по склону, перемахнули через холм, спустились в канаву и вышли на дорогу. По обе стороны от нее простирались поля, на каждом по войску мертвецов. Тысячи опущенных голов и бесконечный поток черных слез. – Матерь помилуй, – прошептала Кэдевисс. – Кто мог сотворить такое? Нимандру снова вспомнилась цитата из Андариста. – «Любая жестокость неизбежна. Всякое мыслимое преступление рано или поздно будет совершено». – Сам думать для разнообразия не пробовал? – проворчала Десра. – Он ясно видел… – Андарист променял свою душу на мудрость – так ему казалось, – вмешался Чик, щелкнув цепочкой. – Возможно, он был недалек от истины. Но даже в этом поступке чувствуется… необходимость. Клещик хмыкнул. – Вот, наконец, и появилось слово, по смыслу противоположное благоразумию. Необходимость. За жутким воинством и мертвенно-синюшными растениями примостился городок. На фоне покрытых лесом холмов он выглядел тихим, почти идиллическим. Над соломенными крышами вился дымок, по главной улице ходили люди. – Думаю, нам не стоит ни с кем разговаривать, – сказал Нимандр. – Мне не хотелось бы очутиться на шесте над каким-нибудь растением. – Этого не случится, – сказал Чик. – Нам нужны припасы, и у нас есть чем заплатить. Кроме того, нас все равно уже увидели. Пойдемте. Если повезет, здесь найдется что-то вроде постоялого двора. С боковой улицы им навстречу шел пожилой мужчина в обтрепанной бордовой рясе. Из-под полы выглядывали голые бледные ноги, но ступни были измазаны черным, как и до смешного крупные ладони. Длинные седые волосы, грязные и нечесаные, торчали в разные стороны. При виде тисте анди его бледно-голубые глаза расширились, и старик, размахивая руками, что-то закричал на незнакомом Нимандру языке. Произнеся несколько фраз, он отчетливо выругался и перешел на ломаный андийский. – Торговцы из Черного Коралла всегда рады! Город Морско счастлив видеть гостей и родичей Сына Тьмы! Идите сюда! Чик жестом приказал всем следовать за ним. Старик развернулся и с безумной улыбкой поспешил в сторону городка. На главной улице собирался народ. Люди молча глядели на пришельцев, затем расступились, пропуская их. В лицах жителей Нимандр увидел такую безучастную тоску, а в глазах – такое опустошение и неприкаянность, что вынужден был отвернуться. Руки и ступни людей были испачканы, у многих вокруг губ что-то чернело, как будто вместо рта зияла разверстая пасть – или бездна. – Новая эра, торговцы! – вещал старик в рясе. – Богатство! Бастион. Вереск. Обзор тоже восстает из пепла и костей. Сейманкелик, дар Умирающего бога. Многие жертвы. Все добровольные – о да, добровольные. Такая жажда! Они вышли на широкую площадь. Посреди нее на пьедестале из известняковых плит возвышался кирпичный колодец. Со всех сторон его окружали решетки, на которых сушились срезанные растения – их клубни напоминали сморщенные детские головы, высушенные на солнце. Старухи зачерпывали воду из колодца и по цепочке, вьющейся между ко́зел, передавали ведра в приземистый храм. Пустые ведра возвращались назад. – Раньше посвященный Паннионцу, – пояснил старик в рясе, указывая на храм – пожалуй, единственное каменное строение в городке. – Больше нет! Теперь Умирающий бог лежит в Бастионе. Я смотрел на него. На его глаза. Хотите слезы Умирающего бога, друзья мои? Такой спрос! – Что за кошмарный ужас здесь творится? – прошептал Клещик. Нимандр пожал плечами. – Скажи, мы похожи на торговцев? – Откуда мне знать? – Он думает, что мы из Черного Коралла, Нимандр. Сын Тьмы… Наши родичи стали торговцами! – Возможно. Но чем они торгуют? Старик – судя по всему, жрец – провел их мимо храма к полуразваленному постоялому двору. – Мало торговцев здесь, на восток, да. Но крыша хорошая. Я позову служанок, повара. Есть таверна. Открывается полночью. Вся мебель в постоялом дворе была укрыта толстым слоем пыли, половицы, усыпанные мышиным пометом, скрипели. Жрец задержался на входе и, сложив огромные руки на животе, покачивал головой. Улыбка с его лица так и не сходила. – Подойдет, – сказал Чик, обращаясь к нему. – Служанок не нужно, а вот повара приведите. – Да, повар. Идите полночью в таверну! – Хорошо. Жрец удалился. Ненанда заметался по комнате, распихивая ногами мусор. – Герольд, мне это не нравится. В городе просто нет столько народа – ты ведь сам видел. – Достаточно, чтобы сеять и собирать урожай, – пробормотал Клещик и поставил мешок на пыльный стол. – Сейманкелик, – проговорил Нимандр. – Так они зовут умирающего бога? – Я бы хотел взглянуть на него, – сказал Чик, раскручивая цепочку и глядя в мутное хрустальное окно. – А Бастион по пути в Черный Коралл? Чик с плохо скрываемым презрением посмотрел на Нимандра. – Я сказал, что хочу взглянуть на умирающего бога. Чего непонятного? – Я думал… – открыл рот Ненанда, и Чик тут же накинулся на него: – А ты не думай, воин. Не твое это занятие. Время у нас есть. Время есть всегда. Нимандр переглянулся с Клещиком. Брат пожал плечами, потом вдруг, сощурившись, улыбнулся. – Твой бог, Нимандр? – Да. – Значит, навряд ли в скором времени умрет. – Вообще никогда. – О чем это вы двое? – спросил Чик и, не дожидаясь ответа, снова отвернулся к окну. – Умирающий бог должен когда-нибудь умереть. – Жалость тебе неведома, о Великий? – поинтересовался Клещик. – В твоем отношении – нет. – Ну и славно. Я бы ее, пожалуй, не вынес. Десра пристроилась возле Чика, смотрела вместе с ним из окна. Вдвоем они напоминали супружескую пару, союзников в борьбе с миром. Левым локтем она почти касалась Чика, но прижиматься к нему не решалась. Вращающаяся цепочка служила своего рода металлическим забором. – Сегодня никому не пить, – четко приказал Чик. Нимандр вспомнил измазанные черным рты, выколотые глаза и поежился.
Из рощи к северу от Великого кургана наползал туман, сливаясь с дымом от костров. Стоянка паломников вокруг огромного холма напоминала вставшее лагерем войско. Ночное небо постепенно бледнело, свет восходящего солнца разгонял тьму, но черная завеса на юге была явно ему не по зубам. Дорога, ведущая от городских ворот, петляла между курганами поменьше, где покоились сотни погибших во время битвы за Коралл: малазанцы, «серые мечи», рхиви, тисте анди, к'чейн че'малли. Дальше на запад тянулись вытянутые могильники – последнее пристанище жителей и солдат, защищавших город. Провидомин шел в полумраке. Его окружали призраки – столько, что и не сосчитать, – и отовсюду будто бы доносились предсмертные стоны, вопли, отчаянные мольбы матерей и возлюбленных. Когда он уйдет дальше, кто станет их слушать? Никто – и от осознания этого на душе становилось невыносимо тяжко. Не слышимые никем, призрачные крики будут оглашать пустоту, переплетаясь в воздухе и опадая на мокрую от росы траву. Затем Провидомин словно шагнул сквозь портьеру и оказался на солнце; утренние лучи согревали ему лицо. Он стал подниматься на холм, где раскинулся лагерь. На такие выходы Провидомин специально надевал старое обмундирование – знак покаяния, знак самоистязания. Воин чувствовал, что должен выставить свою вину напоказ – пускай нападают, защищаться он не станет. Так он совершал каждодневное паломничество к Великому кургану, хоть и понимал: не все грехи можно смыть, а искупление есть самое глубокое из заблуждений. Множество взглядов провожали Провидомина, пока он шел к горе сокровищ – столь большой, что принадлежать она могла только мертвецу. Тот не станет алчным взором созерцать накопленное, не будет денно и нощно ощущать на плечах его груз или мучиться ужасным проклятьем. В глазах, следивших за Провидомином, без сомнения, читались ненависть и презрение, а то и желание убить. Что ж, пускай. По крайней мере, эти помыслы чисты. Скрипя доспехами и позвякивая кольчугой, Провидомин приближался к кургану. Огромные богатства теперь были погребены под разного рода безделушками, хотя в глазах Провидомина именно такие скромные подношения дороже всего. Ценность жертвы измеряется относительно той боли, с какой она принесена, – только так можно отличить подлинную добродетель. Солнце играло на капельках росы, устилавших медные монеты, гладких морских камушках разных цветов и оттенков, глиняных черепках – наследии золотого века некоей ушедшей цивилизации, обтрепанных перьях, кожаных косичках с амулетами, тыквенных погремушках из колыбелек новорожденных или больных детей. Среди этого многообразия то тут, то там попадались свежеобглоданные черепа – часть верующих так поминала т'лан имассов, которые склонились перед Искупителем и стали его бессмертными прислужниками. Провидомин знал, что на самом деле все куда сложнее и возвышеннее: т'лан имассы не могли поступить в услужение ни к кому, кроме заклинательницы по имени Серебряная Лиса, так что двигало ими не смирение, но благодарность. При одной мысли по коже бежали мурашки, и дыхание перехватывало от восхищения. А ощерившиеся черепа казались чуть ли не оскорблением. Провидомин ступил на изрезанную канавками тропу, которая вела к самому кургану. Впереди выстроилась очередь из паломников; они оставляли дары, а затем возвращались. Провидомина обходили стороной, украдкой поглядывая на него. Из-за спины доносился шорох молитв и тихие песнопения, мягко подталкивавшие воина вперед. Дойдя до изломанной гряды даров, обрамляющей курган, Провидомин сошел с тропы, опустился на колени у алтаря, склонил голову и закрыл глаза. Кто-то подошел, но ничего не сказал. Только замер, тихо дыша. Провидомин молился молча. И каждый день молитва у него была одна и та же: Искупитель. Мне не нужно твоего прощения. Я недостоин искупления, но я его и не ищу – ни в твоих объятиях, ни в чужих. Я не принес тебе даров, а лишь пришел сам. Верующие и паломники не признают твоего одиночества. Они отвергают в тебе все человеческое, ибо только так они могут сделать тебя богом. Но ты когда-то был смертным, поэтому я и предлагаю тебе свое общество. Скромный дар, я знаю, но больше мне предложить нечего. Искупитель, благослови этих паломников. Благослови их спокойствием, ибо они в нем нуждаются. Он открыл глаза и медленно поднялся с колен. – Осененный Ночью, – произнес женский голос. Провидомин дернулся, но оборачиваться не стал. – Меня зовут не так. – Что ж, ладно, Провидомин, – сказала женщина с легкой усмешкой. – Мы часто говорим о тебе у костра по ночам. – Изливайте свой яд, я его не боюсь. Даже если мне суждено от него погибнуть, быть посему. Женщина ахнула, вся веселость из ее голоса улетучилась. – Искупитель помилуй, в наших речах нет никакого яда. Провидомин с интересом обернулся и, к своему удивлению, увидел молодое, не обезображенное морщинами лицо (хотя голос – глубокий, слегка дребезжащий – предполагал иное). Блестящие черные волосы коротко подстрижены и рядами ниспадают на плечи. Глаза большие и темно-карие, складки в уголках указывают на усталость, а не на возраст. Девушка была одета в шерстяную мантию простого покроя с цветочным орнаментом. Мантия не подпоясана, и из-под нее выглядывает бледно-зеленая льняная туника, облегающая округлый живот. Судя по неналитым грудям, Провидомин заключил, что она не беременна, а просто еще не до конца сформировалась как женщина. Девушка подняла застенчивый взгляд, снова заставив его содрогнуться. – Мы зовем тебя Осененный Ночью в знак уважения. Всем вновь прибывшим мы рассказываем о тебе, и этого хватает, чтобы предотвратить воровство, насилие и прочие преступления. Искупитель избрал тебя охранять его детей. – Неправда. – Возможно. – Я слышал, у Великого кургана паломникам ничто не угрожает. – Теперь ты знаешь почему. Провидомин ошарашенно молчал. Ответить ему было нечего. То, что говорит девушка, – безумие. К тому же еще и несправедливое. – Не Искупитель ли показал нам, что у каждого есть бремя? – продолжила она. – И наш долг – принять это бремя на свою душу, встретить его без страха и с распростертыми объятиями? Ответ вышел грубее, чем Провидомин рассчитывал. – Не знаю, что вам там показал Искупитель. Еще одного бремени моя душа не выдержит. Оставьте меня. Я не собираюсь охранять вас и ваших паломников. Я не… я здесь… «Я здесь не за тем!» – хотел прокричать он, но вместо этого молча зашагал в сторону тракта. Паломники расступались перед ним, только усугубляя злость. Так он и пронесся через лагерь, не сводя глаз с темноты на горизонте. О, как он хотел снова вернуться в прохладный сумрак города. Серые стены, мощеные улицы, промозглая таверна, бледные и усталые лица – вот его мир. В этом мире никто ничего не требует и не навязывает; от него ждут только, что он сядет за стол и разыграет очередную партию, очередное бессмысленное завоевание. Прочь, прочь отсюда – к заблудшим голосам скучных призраков. Сапоги со звоном выбивают пыль из камней. Прокля́тые идиоты!
Мост, пересекающий ров вокруг Цитадели, был весь устлан трупами, и кровь потоками стекала по бокам. В небе на севере творилось нечто невообразимое. Всполохи обезумевшей радуги разрывали и пожирали тьму. Что это – боль, скрутившая даже воздух? Или же некая новая жизнь, чье появление рушит само мироздание? Коннест Силанн, простой послушник в Храме Матери Тьмы, шатаясь, шел к Внешним воротам. Он спотыкался о тела и поскальзывался в лужах крови и внутренностей. За островерхой аркой расстилался город, крыши домов напоминали шестерни какого-то сложного механизма. Они будто могли смыкаться с небом, с самим творением. То был Харнакас – Перворожденный среди городов. Но небо изменилось. Идеальный механизм мироздания сломан… Взгляните на небо! Город содрогался, линия крыш покрылась изломами. Завывал ветер, многоцветная буря сопровождалась громовыми раскатами и вспышками ослепительного пламени. Мы брошены! Оставлены! Коннест дошел до ворот и, привалившись к стене, стал утирать слезы. Верховная жрица, жестокий поэт, с истошными воплями, как будто ее насилуют, извивалась в нефе храма. Рядом с ней, на мраморном полу, содрогались в некоем извращенном чувственном танце остальные женщины. Жрецы и мужчины-послушники пытались утихомирить их, унять хриплые вопли, вырывающиеся из глоток, но слова были тщетны. А потом, один за другим, они отпрянули: по мраморным плитам под женщинами разливался так называемый нектар экстаза – и отделаться от этого наваждения было нельзя. Тогда они бежали, охваченные ужасом – и чем-то иным. Не завистью ли? Кровавая распря разбушевалась подобно грозе. Брат восстал против брата, дети против отцов – и так в каждой семье, от Цитадели до хижин простолюдинов. Харнакас окрасился андийской кровью, и некуда было бежать от нее. Коннест Силанн шагнул за ворота. Отчаяние душило, но вдруг показался он. Он поднимался из города. Его руки были покрыты черной блестящей чешуей, на обнаженной груди сверкала естественная броня. Тиамова кровь бушевала в его жилах, вызванная к жизни сопряжением хаотического колдовства. Глаза пылали звериной жестокостью. Коннест упал на колени перед Аномандром. – Владыка, мир рушится! – Встань, жрец, – ответил тот. – Мир не рушится, он меняется. Идем, ты мне нужен. И пошел дальше. Коннест встал и последовал за воителем – так крепко, будто железной рукавицей, сдавила его сердце воля владыки Аномандра. Силанн утер глаза. – Владыка, куда мы? – В храм. – Туда нельзя! Женщины… они… сошли с ума!.. – Я знаю, жрец, что их мучит. – Верховная жрица… – Мне нет до нее дела. – Аномандр замер и обернулся. – Как тебя зовут? – Коннест Силанн, послушник третьей ступени. Владыка, прошу… Но воитель прервал его взмахом чешуйчатой, когтистой руки и пошел дальше. – Во всех бедах этого дня, Коннест Силанн, виновна Мать Тьма. Именно тут юный послушник понял замысел Владыки. Действительно, Аномандру нужна его помощь – его душа, Матерь помилуй, – чтобы открыть проход на Незримую дорогу. И там Сын встанет перед Матерью. Высокий, несгибаемый, бесстрашный. Он не убоится ни ее, ни собственного гнева. Да, буря только начинается…
Коннест Силанн сидел у себя в комнате – холодном каменном мешке, похожем на склеп. Перед ним стол, на столе – небольшая масляная лампа, свидетельство слабеющего зрения и пятна Света на душе, настолько застарелого и сросшегося со шрамами, что не отличается от кожи. Одна из радостей старика – возможность переживать воспоминания о прошлом, воскрешать в плоти и костях мгновения юности, когда в суставах еще не поселилась боль, когда хрупкие истины еще не ослабили скелет и не согнули его. – Держи проход открытым, Коннест Силанн. Она обрушит на тебя всю свою злость, попытается выдворить меня, закрыться. Но ты не уступай, держись. – Но, владыка, я поклялся ей жизнью. – И в чем смысл этой клятвы, если Мать нельзя призвать к ответу за ее деяния? – Но она сотворила нас, владыка! – Да, именно за это ей и придется ответить. Юность – пора горячих суждений. С возрастом пламень угасает. Уверенность слабеет. Мечты об искуплении вянут, так и не созрев. Кто в состоянии оспорить эту больную истину? Они прошагали через цитадель, полную трупов, вскрытых и выпотрошенных. Вражда, соперничество и взаимные обиды неудержимо рвались на свободу, как внутренности. Рождение хаоса было болезненным и кровавым, и теперь младенец с горящим взглядом сидел среди истерзанных игрушек. Дурак всегда оказывается ведомым. Всегда. Он пойдет за первым, кто позовет. Он с трусливым облегчением уступит другому право думать за него, решать, выбирать путь. Так и Коннест Силанн шел по окровавленным, пахнущим смертью коридорам, в двух шагах позади Аномандра. – Коннест Силанн, ты выполнишь мою просьбу? – Да, владыка. – Выдержишь? – Выдержу. – Когда придет день, ты дождешься меня? – Какой день, владыка? – День, когда всему настанет конец, Коннест. Ты дождешься меня? – Я пообещал выдержать – значит, выдержу. – Что ж, друг, тогда держись. И жди. Когда настанет тот день, ты предашь меня. Нет, нет, никаких возражений. Ты поймешь, когда наступит нужный момент. Ты узнаешь его. Видимо, это странное ожидание и поддерживало в нем жизнь до сих пор. Прошло уже столько веков, что все зачерствело, засохло и утратило всякую форму. – Скажи мне, Коннест, что творится в Большом кургане? – Прошу прощения, владыка? – Это Итковиан? Мы воистину наблюдаем рождение нового бога? – Не знаю, владыка. Я таких вещей не чувствую. Да, с того самого дня в храме. – Точно, я забыл. Прости меня, друг. Отправлю тогда Спиннока, пусть осторожно разузнает, что к чему. – Он выполнит любой ваш приказ, владыка. – Да, и это тоже мое бремя. – Вы прекрасно с ним справляетесь. – Коннест, ты не умеешь врать. – Это так, владыка. – Значит, пусть будет Спиннок. Вернешься к себе – пошли за ним. И передай, пусть не торопится, спешки нет. – Он примчится мгновенно, владыка. Аномандр в ответ молча вздохнул – а что, собственно, тут скажешь? Я ведь тоже ваше бремя, владыка. Вот только говорить об этом не стоит. Но знайте, владыка: я все еще жду.
Из-за полуоткрытых дверей храма волнами выкатывался ослепительный свет, затопляя внутренний двор и даже расталкивая в стороны тела, белыми неподвижными глазами уставившиеся в небо. Свет плескался у щиколоток, на удивление холодный. Коннест Силанн узнал ближайшего покойника: жрец – из тех, кто слишком замешкался и попал под вспышку. Коннест чувствовал ее, но не видел; он в это время бежал по коридорам Цитадели. На поле боя, в которое превратились священные камни, вперемешку лежали анди из разных группировок. Сторонники Силкаса Руина, Андариста, самого Аномандра. А еще Дретденана, Хиш Туллы, Ванут Дегаллы… Многие схлестнулись на этом дворе. И в рождении будет кровь. И в смерти будет свет. Воистину то был день для рождения и для смерти, для крови и для света. Они подошли к дверям храма, замедлили шаг и смотрели на свет, волнами стекающий по широким ступеням. Их цвет стал глубже, насыщеннее, как бы с примесью застарелой крови, но сила сходила на нет. И все-таки Коннест Силанн чувствовал, что внутри кто-то есть и этот кто-то ждет. Нас. Может, это Высшая жрица? Нет. Ее присутствия послушник вообще не ощущал. Аномандр поднялся на первую ступеньку. И застыл, потому что все вокруг заполнил ее голос. Нет. Знай, мой дорогой Сын, от андийской крови родился новый мир. Пойми меня. Ты и твои сородичи больше не одиноки; вам пора прекратить ваши жестокие игры. Теперь есть… другие. – Мать, – заговорил Аномандр, – ты думала, это меня удивит? Или напугает? Быть просто матерью недостаточно, мало создать и отпустить. Ты так много отдала – и что получила взамен? Нас, убийц и предателей. В тебе течет новая кровь. – Да. Сын мой, что ты наделал? – Как и ты, Мать, я решил принять перемены. Да, теперь есть другие. Я чувствую их. Грядут войны, поэтому я хочу объединить тисте анди. Противостояние близится к концу. Андарист, Дретденан, Ванут Дегалла сдались. Силкас сбежал, а с ним также Хиш Тулла и Маналле. С внутренними распрями покончено. Ты убил Тиам. Сын мой, ты осознаешь, что́ теперь будет? Да, Силкас сбежал, но куда он отправился? А те другие, новорожденные – какой запах будет влечь их? За какой хаотической силой они потянутся? Аномандр, ты ищешь мира в убийстве, но пока льется кровь, мира тебе не видать. Никогда. Я отрекаюсь от тебя, Аномандр Тиамова Кровь и от всех своих первых детей. Отныне ваш удел – бесцельно блуждать по мирам. Ваши деяния не принесут плодов. Ваша жизнь станет источником нескончаемых смертей. И Тьма – мое сердце – навеки закрыта для вас. Аномандр так и стоял неподвижно, а Коннест Силанн закричал и больно упал на колени. Незримая рука пролезла к нему в душу и что-то оттуда вырвала. Наступит день, и он поймет, что именно: надежду.
Он смотрел на трепещущий огонек фитиля и размышлял, почему верность так легко заменяет собой отчаяние – перекладывая отчаяние на плечи лидера, ты словно освобождаешься от всего, что может причинить боль. Воистину верность – это обмен, от которого обе стороны проигрывают. Одна теряет всякую волю, другая – всякую свободу. Одна сторона теряет волю. Другая…
Этот медного оттенка клинок, длиной в руку, выкованный в самой Тьме еще в Харканасе, передавался по наследству в Доме Дюравов. После того как меч вышел из Густовой кузницы, его держали в руках только три предка Спиннока, не оставив на оружии ни единого следа: ни вмятин на роговой рукояти, ни стесанной резьбы на яблоке, которое подгонялось под баланс; ни зазубрин на лезвии после заточки. Такое впечатление, будто мастер-оружейник выковал клинок специально для Спиннока, под его привычки, предпочтения и стиль ведения боя. В своих предках он видел и свою судьбу. Как и меч, он был лишь одним из многих, неизменным, но знал, что ему суждено стать последним. И однажды, возможно, в скором будущем, кто-то вынет меч из его омертвевших пальцев, поднесет к свету, чтобы рассмотреть. Клинок выточен водой, лезвие почти багровое, с одной стороны более острое, с другой – более плоское. Приглядевшись, этот кто-то увидит непонятные знаки в ложбине вдоль всего клинка и задастся вопросом, что они означают. Хотя, может, и нет. Потом оружие повесят на стену как трофей, либо продадут на черном рынке как добычу, либо снова сунут в ножны на поясе или за спиной, чтобы оно и дальше выполняло свое предназначение: разрывало плоть, проливало кровь и отнимало жизнь у смертных. И все, к кому попадет этот меч, будут проклинать неудобную роговую рукоять, странные зазубрины и когда-то превосходную заточку, которую ни один рядовой кузнец не в состоянии повторить. Чего Спиннок представить не мог, так это того, что меч окажется брошен где-нибудь в траве, пока клинок не покроется пылью, пока масло не высохнет и ржа не разъест металл, подобно язве, пока оружие вместе с костями последнего владельца не превратится в черную бесформенную массу и не смешается с землей. Положив меч на голые колени, Спиннок Дюрав втирал остатки масла в клинок. Вырезанные по железу символы переливались, будто живые, и древние чары очнулись, чтобы защитить металл от ржавчины. Они слабели: возраст не шел на пользу никому, даже магии. Даже мне. Печально усмехнувшись, Спиннок убрал меч в ножны и, подойдя к двери, повесил оружие на крюк. – Одежда тебя не красит, Спин. Он обернулся и окинул взглядом стройную женщину, которая лежала поверх одеяла, раскинув руки в стороны и раздвинув ноги. – Ну как, очнулась? – Не льсти себе, – проворчала она. – Ты и сам прекрасно понимаешь, что мое временное… отсутствие никак с тобой не связано. – Никак? – Ну, лишь отчасти. Я ведь странствую по Тьме, и порой меня заносит довольно далеко. Несколько ударов сердца Спиннок смотрел на женщину. – В последнее время все чаще. – Да. Верховная жрица поднялась и, поморщившись от боли, потерла поясницу. – А помнишь, как легко было раньше, Спин? Наши юные тела были словно созданы для этого, желание рука об руку с красотой. Мы гарцевали, готовые наброситься друг на друга, будто хищные цветы. И нам казалось, что важнее нас в мире никого нет. Мы первые соблазнились желанием, а потом соблазнили остальных, многих и многих… – Говори за себя, – сказал Спиннок и засмеялся, хотя в глубине души эти слова его тронули, разбередили старую, уже ничего не значащую рану. Так он, по крайней мере, убеждал себя, когда, беспечно улыбаясь, подошел к кровати. – Ты столь давно не выбиралась в Куральд Галейн, что ритуалы открытия врат утратили всякий смысл. Остались только плотские утехи. Она посмотрела на него из-под полуприкрытых век. – Да. – Значит, она нас простила? Жрица горько рассмеялась. – Ты спрашиваешь так просто, словно речь об обиженном родственнике! Как ты можешь, Спин? Подобные вопросы следует задавать ближе к утру. – Видимо, с возрастом я стал нетерпелив. – И это после мучений, которым ты меня подверг? У тебя выдержки, как у лишайника. – Смею надеяться, что я хотя бы привлекательнее, чем лишайник. Она села на край кровати, опустила голые ступни на каменный пол и зашипела от холода. – Где моя одежда? – Сгорела дотла в огне твоего желания. – Она вон там… Принеси, будь добр. – И кто из нас еще нетерпелив? – проворчал Спиннок, но одежду принес. – Видения становятся все… расплывчатее. Он кивнул, протягивая жрице ее облачение. Она поднялась, повернулась, продела руки в рукава и прижалась спиной к Дюраву. – Благодарю, что снизошел до моих… потребностей. – Ритуал есть ритуал, – ответил Спиннок, поглаживая женщину по коротко остриженным волосам чернее ночи. – Да и стал бы я отказывать тебе в такой просьбе? – Жрецы меня утомили. Они столь меланхоличны, что вынуждены приводить себя в чувство разными отвратительными травами. В последнее время нам приходится все чаще брать дело в свои руки, а они просто лежат – вялые, словно гнилые бананы. Спиннок, рассмеявшись, пошел за своей одеждой. – Да, бананы – самый удивительный плод, что нам довелось вкусить в этом новом мире. Бананы и келик. Однако картина, которую ты описываешь, отбивает всякий аппетит. – Полностью согласна, Спиннок Дюрав, и потому еще раз благодарю тебя. – Довольно благодарностей, умоляю. Иначе мне придется ответить, и ты потонешь в глубине моего несчастья. Жрица улыбнулась. – Не одевайся, Спин, пока я не уйду. – Это тоже часть ритуала? – Будь так, стала бы я просить?
Жрица ушла, и Спиннок стал одеваться, вспоминая с какой нежностью чистил свой клинок – как бы показывая оружию, что женщина, с которой он занимался любовью, есть лишь мимолетное увлечение, но сердце его, как и полагается воину, навсегда отдано мечу. Воистину дурацкий ритуал, жалкая попытка придать смысл своим действиям. Увы, только за такие простые и бесполезные по сути своей привычки и могли держаться ныне тисте анди. Снова одевшись, Спиннок вышел. Его ждала игра. Задумчивый взгляд Провидомина, сидящего напротив; искусно вырезанные, но в общем-то бесполезные фигурки из дерева, рогов и кости на столе; безликие, ненужные игроки-партнеры. Когда игра закончится и будут объявлены победители и проигравшие, Спиннок с Провидомином разделят кувшин, и Провидомин, может, снова разговорится о том, что его беспокоит – двусмысленностями и полунамеками конечно же, не напрямую. До сих пор Спиннок смог понять лишь, что речь идет о Великом кургане к северу от Черного Коралла. Провидомин в последнее время перестал совершать туда паломничество. Видно, в его вере произошел какой-то разлад, и Спиннока это ужасно пугало: если друг предастся отчаянию, то тисте анди утратит последнюю опору. И где тогда искать надежду? Спиннок шел по сумрачным улицам в сторону таверны, размышляя, какую услугу оказать Провидомину. Неожиданная идея заставила его замедлить шаг и свернуть в переулок. Вскоре он вынырнул на другой улице, которая вела вверх на холм. По бокам ступенями спускались дома. Когда-то их двери были выкрашены в яркие цвета, но кому под покровом вечной ночи теперь есть до этого дело? Наконец слева показалась нужная дверь. Поверх отслаивающейся краски был выведен силуэт Великого кургана, а под ним – грубый отпечаток открытой ладони. Где появлялись верующие, там же, неотвратимо, как плесень, возникали и жрецы. Спиннок громко постучался. Через мгновение дверь приоткрылась, в щели мелькнул чей-то глаз. – Я желаю поговорить с ней, – сказал Спиннок. Дверь со скрипом отворилась. В узком проходе стояла девочка в потертой тунике. – Приветствую, в-владыка, – затараторила она, то и дело приседая в реверансах. – Жрица на втором этаже… уже поздно… – Я не владыка. Правда поздно? Она еще не спит? Девочка неуверенно закивала. – Я не отниму много времени. Передай ей, что ее хочет видеть тисте анди, которого она встретила в руинах, когда собирала дрова. Я тогда… ничего не делал. Иди, я подожду тут. Девочка взбежала вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки, сверкая грязными пятками. Открылась дверь, хлопнула, открылась еще раз. На лестнице снова возникла девочка. – Поднимайтесь! – позвала она шепотом. Спиннок пошел наверх. Ступени под ним застонали. Жрица – древняя заплывшая жиром старуха – расположилась в покрытом облезлой обивкой кресле. Перед ней стоял алтарь из наваленных в кучу безделушек, оранжевым огнем горели по бокам светильники. Под потолком клубился густой зловонный чад. Бельма в глазах старухи тускло блестели. Пропустив Спиннока внутрь, девочка выскользнула из комнаты и закрыла дверь. – Ты пришел сюда не для того, чтобы обратиться в новую веру, Спиннок Дюрав, – произнесла жрица. – Я разве называл вам свое имя? – Все знают, что лишь один из высокопоставленных тисте анди снисходит до общения с людьми. Есть еще Коннест Силанн, который торгуется с продавцами на рынке, но ты не он. Тот старик с трудом поднялся бы по лестнице, под твоим же весом она едва не развалилась. – Такая слава пугает. – Не сомневаюсь. Так что же тебе надо, воин? – У меня к вам вопрос. Нет ли смятения среди ваших верующих? – Понятно. Ты говоришь о Провидомине, который отказал нам в помощи. – Отказал? Почему? Что за помощь? – Это не твоя забота. Она не касается ни тисте анди, ни Сына Тьмы. – Аномандр Рейк – правитель Черного Коралла, жрица, и тисте анди служат ему. – Великий курган лежит за пределами Покрова. Искупитель не подчиняется Сыну Тьмы. – Я лишь волнуюсь за своего друга, жрица, вот и всё. – Ты не можешь ему помочь. А он – нам, как выяснилось. – Так в какой помощи вы нуждаетесь? – Мы ожидаем прихода Искупителя. Только ему под силу исцелить своих последователей. – Но для этого ему нужны избранные смертные, разве не так? Она испуганно дернула головой, но тут же улыбнулась. – Спроси у своего друга, Спиннок Дюрав. В конце партии, после того как твой владыка снова одержит верх, ты закажешь выпивку, и вы заведете приятную беседу. У вас обоих гораздо больше общего, чем ты думаешь. – Твоя осведомленность настораживает. – Искупитель не боится Тьмы. Спиннок, расширив глаза, сглотнул. – Вобрать в себя боль т'лан имассов – это одно, а вот боль тисте анди… Пускай в душе Искупителя нет страха, нодолжен же быть здравый смысл. Передай ему это в своих молитвах, жрица. Тисте анди Искупителю не по зубам. Ни один бог не выдержит такого. Он погибнет. И, клянусь дыханием Матери, заберет с собой всех нас. – Провидомин ожидает тебя, – сказала она. – И беспокоится: ведь ты обычно пунктуален. Помедлив, Спиннок кивнул. Хоть бы Искупитель был благоразумнее своей жрицы, хоть бы молитвы не склонили бога к безумному желанию схватить больше, чем надо, которое уничтожит его, – и все лишь из-за лихорадочного приступа благородства и щедрости, столь свойственного новообращенным верующим. – Жрица, вот вы утверждаете, что мой владыка не несет ответственности за ваш курган, но это не так. Если паломники в чем-то нуждаются, то Сын Тьмы готов… – Готов покуситься на то, что ему не принадлежит? – Вы не знаете, каков Аномандр Рейк. – Нам ничего не нужно от твоего владыки. – Тогда, может, я смогу помочь? – Нет. Всё, тисте анди, тебе пора. Ладно, он хотя бы попытался. Не то чтобы он рассчитывал сблизиться с Провидомином. Требовался более решительный подход. Провидомин держится закрыто – и пусть. Я просто буду приглядывать за ним, как и положено другу. Буду ждать.
За плечами одинокого путника, что шагал по лугам в северной части равнины Ламатат, если он и правда шел от ближайшего побережья, были сотни лиг. Сотни лиг по безлюдной прерии, где из еды только редкая дичь, как назло пугливая и шустрая. Путник был тощ – впрочем, он всегда был тощ. Сухие седые волосы спутаны и плащом развеваются на ветру. Борода всклокочена и вся в комьях грязи. Взгляд одичалый, как у равнинных зверей. Длинная – до щиколоток – кольчуга тихо позвякивала при каждом шаге, а тень, которую отбрасывал путник, была узкая, словно меч. В безоблачном небе точками кружили то ли вороны, то ли стервятники – с земли не разглядеть. Они явно преследовали одинокого путника – или же просто парили в синеве, высматривая кого-нибудь слабого или умирающего. Но путник ни слабым, ни умирающим не был. Он шагал вперед – уверенно и непоколебимо, как сумасшедший. Однако, заметил бы он, сумасшествие не касалось его души, связанной с миром, с каждым холмиком и травинкой, с полосой песка, с булыжниками, проглядывающими сквозь тонкий слой мха и лишайника. Не касалось его насмешливой тени, которая медленно следовала за солнцем, ползущим по небу. Не касалось его дыхания, доказывающего, что он еще жив и миру еще надо постараться, чтобы свалить его и превратить древнее тело в хладный труп. Сумасшествие проистекало из душевных терзаний, а с этим у Верховного короля Каллора, когда-то властвовавшего над дюжиной страшных империй, все было в порядке. Он пребывал в полной гармонии с собой. В данное мгновение. Есть ли смысл загадывать дальше? Мгновения перетекают одно в другое с неумолимой четкостью его собственных шагов, под тяжестью которых сотрясается земля. Каждый удар – подтверждение реальности происходящего, а более ничто в мире значения не имеет. Человек в гармонии с собой – да, этого не отнять. Было время, Каллор правил сотнями тысяч душ, влачащих жалкое и бессмысленное существование. Было время, он мановением руки обрек побежденное пятнадцатитысячное войско на смерть. Было время, он сиживал на троне из золота, серебра и оникса, жадно накапливая богатства, пока они не потеряли всякую ценность… Все, что осталось с тех пор, так это сам Каллор, его меч, его доспехи да горсть древних монет в кошеле. Бесчисленные предательства, череда лиц, подернутых дымкой столетий, завистливый блеск их глаз, дым, пламя и вопли, падение империй одна за другой, ночные схватки, беспорядочное бегство из объятых огнем дворцов, толпы мстительных ублюдков, которых даже Каллор не мог одолеть (хотя, видят боги, старался) – ничто из этого не пробуждало в его душе гнева. Здесь, в безлюдной пустоши, он пребывал в полной гармонии с собой. Истина эта была неоспорима. Восстань сейчас кто-нибудь прямо из-под земли и попытайся прекословить ей, Каллор разрубил бы его на части – с улыбкой, доказывающей, насколько он спокоен и умиротворен. На его взгляд, истории уделяют слишком много внимания, причем не важно, истории одного человека, целого народа, цивилизации или местности. В чем смысл взвешивать и оценивать ошибки прошлого, просчеты и неудачи, когда это не принесет ничего, кроме раскаяния? Раскаяние, фи! Прибежище глупцов, а Каллор не глупец. Он довел каждое свое стремление до конца, выжал из них всё до капли, оставив только безрадостную суть, а именно: ни одно достижение в жизни не стоит потраченных усилий. Любая победа – пшик, бесполезный хлам. Всякий повелитель во все времена, рано или поздно понимает, что громкий титул и сопутствующая ему власть подразумевают существование, лишенное веселья. Извращения и пороки в конечном итоге также теряют свою привлекательность. Да и лица умирающих, мучеников, по сути, всегда одинаковы, и ни в одном из них нет даже намека на откровение, которое снисходит в последний момент и в котором есть ответ на главные вопросы бытия. Нет, эти лица корчатся в муках, и что бы ни вставало перед выпученными от боли глазами, было до невообразимости… скучно. Вот он, его истинный враг – скука. Прибежище дураков, крепость недоумков. Чтобы увидеть это, не надо даже быть императором: достаточно посмотреть на лица тех, кто обступает перевернувшуюся телегу и с блеском в глазах пытается разглядеть из-за спин и плеч лужи крови, переломанные кости, упиваясь глупой трагедией – единственным пятном разнообразия в их унылой жизни. Посмотрите, как они злорадствуют чужой беде. И кто-то еще станет утверждать, что человечество по сути своей благородно и добродетельно? Невидимый для воронья и стервятников, Каллор оскалился в вымученной улыбке, как бы подражая тому неудачнику, попавшему под колесо, и как бы глядя в лица зевак – последнее, что умирающий увидит в этом мире. «Эх, вы только посмотрите на себя, – подумал Каллор. – Такая скука. Скука…» Из зарослей в паре десятков шагов выскочил испуганный заяц. Каллор молниеносно выбросил вперед правую руку – мелькнул нож и подбил зверька прямо в полете. От удара он перекувыркнулся и упал на землю. Слегка пошатываясь, Каллор приблизился к бездыханному тельцу в крохотной лужице крови. Нож вошел в зайца по самую рукоять, насквозь прошив ему живот. Эх, внутренности повредил… Неудачный бросок. Присев, Каллор вынул нож, вспорол зайцу брюшко и вытащил еще теплые кишки. Распутав и рассмотрев их, он прошептал: «Скука». Заяц слепо уставился перед собой; все, что скрывалось у него за глазами, испарилось, ушло. Как и всегда, впрочем. Каллор столько раз это видел, что и не перечесть. Зайцы, люди – никакой разницы. Когда наступает конец, смотреть не на что. Так зачем останавливаться? Выкинув кишки, Каллор поднял тушку за задние лапы и продолжил путь. Теперь заяц сопровождал его – какой у него был выбор? Зато вечером они вместе поужинают. Черные точки высоко в небе увеличились, стали снижаться. Пустыми глазами они завидели в траве кишки – серые на желтом. Однако пустота в глазах падальщиков была несколько иного толка, нежели у одинокого путника. Не смерть навевала на них скуку, а жизнь. В остальном их взгляд был такой же, как у Каллора. На самом деле скорая смерть – это благо. В отличие от сотен тысяч людей, заяц не успел увидеть эти пустые и безжизненные глаза, неизменно вселявшие ужас в жертв. Что посеешь, то и пожнешь – пожнешь сторицей. Так ему сказали когда-то. Каллор даже послушал. Потом ему надоело, и он велел казнить умника.
Глава пятая
О Даруджистан, несметна слава твоя! Кто скажет, что одно деяние не вершит судьбы многих? Вот бежит малец с полной охапкой овощей, со стороны ограбленного лотка ему вдогонку несутся крики, стражник, стоящий в тридцати шагах, оценивает, насколько малы его шансы догнать беспризорника. Скажете, незначительно? Чепуха! Голодные рты будут накормлены, глаза добытчика будут светиться от гордости. Торговка выручит чуть меньше монет, ну и ничего страшного. И так почти все доходы уходили на то, чтобы в бокале у мужа не переводилась выпивка – пусть помучается жаждой, ему полезно! От рождения слабый сердцем стражник переживет погоню по людному рынку, поэтому протянет еще несколько недель, а там подойдет к концу двадцатилетняя служба, и жена с детьми получат солидную пенсию. Конечно же, его ждет последний поцелуй, обещающий море преданности и прочего. Женщина-гончар отдыхает в домике за своей мастерской. Ее руки запачканы глиной, а она думает о годах, за которые жизнь совершила крутой поворот. Каждый нажим пальцем оставляет борозду на гладкой поверхности, меняя одновременно прошлое и будущее. Случайность это или так задумано? Намерение помогает проложить маршрут, десятки лет опыта позволяют предугадать, как разойдутся вверх и вниз волны от него, но можно ли действительно предугадать исход? Нет, конечно же, ни о чем подобном она не думала. Судорога в левом запястье убила всякие мысли, кроме мыслей о том, отчего вдруг свело мышцы, какие травы заварить, чтобы унять боль… И разве можно назвать эти заботы незначительными? А вот еще девочка, что глядит в печальные глаза волу, стоящему в упряжке у «Женских прелестей тетушки Корб», куда уже с колокол назад ушла ее мама. Конечно же, мама проводит там время с дядей Дорутом («только никому не говори!»), и с ним явно веселее, чем с волом, который умеет лишь реветь. Животное в ответ глядело влажными и претемными глазищами, и если проникнуть в мысли обоих, станет ясно, что вол думает только о том, как тяжела упряжка, а телега еще тяжелее, и как было бы приятно лечь и отдохнуть. Девочка же думает только о говяжьем рагу – словом, перед нами не малолетний философ. Впрочем, пройдут годы, и у нее самой будет свой «дядя», о котором нельзя никому говорить, и всё те же плоды брака с надоедливыми косточками, что и у матушки. Ах да, а солнце-то уже высоко и заливает радостным светом достославный город, словно благословляя все значительные дела. Как же вдруг захотелось, аж руки чешутся, стащить пылающий шар с неба и запихнуть его прочь – прочь! – во тьму с ее всепоглощающей чернотой, где происходят вещи столь значительные, что от них прокатывается дрожь от небес до самых – ну или почти до самых – корней земли. Так поди же прочь, требует пузатый коротышка, ибо это его рассказ, и он хочет, чтобы ему были свидетели. Приближается ночь прибытий, а с нею и деяния прибывших! Да не будет забыто ничто значительное, да не будет незначительное мниться таковым, а если кто вдруг так подумает, то пускай вспомнит про мелкого воришку, торговку и стражника, про женщину-гончара, девочку с волом и про дядю Дорута, уткнувшегося лицом между ног чужой жены. Пускай задумается о том, как они все кончат (простите!) грядущий день. Да, и не забудьте про рассказчика и его мудрые подмигивания. Узел истории затягивается!Молю, не рассказывай мне о погоде,О солнце, о тучах, о дальних краях,Где рождаются грозы.Знать не хочу, что творится в природе,Как оставляют следы на камняхЗлые морозы.Молю, ни слова о слабости и болезняхУ жены, у детей или старой родни,Чьи дни сочтены.Я не вылечу их ни монетой, ни песнейИ не помогу, как ни взгляни,Дожить до весны.Молю, расскажи о покоренных вершинах,О тех, кто не сдался и не свернулИ друга не предал.Услышать хочу о славных победах,Чтоб я успокоился и крепко уснулИ горя не ведал.Молю, спой о любовных волненьях,Что путают мысли, смех дарят и слезы,Лишают нас сна.Они для меня дороже каменьев,И даже капризные божьи угрозыДля меня не цена.Спой мне об этом, и я духом воспряну,И, окрыленный, смело пойдуНавстречу грозе.Пусть молнии бьют, я из праха восстану,Праведной истины свет обретуНа этой стезе.«Молю, да приидет конец всему несущественному» Бейдиск из Натилога
В ночи, среди теней быстрый промельк не заметил никто, кроме надоедливой кошки на пороге усадьбы. Янтарными глазами она следила за смазанным силуэтом, перебегавшим от укрытия к укрытию. Вот он пересек двор и растворился в темноте под стеной. Торвальд Ном чувствовал, что прокля́тое животное видит его. Через мгновение, однако, глаза пропали. Торвальд крадучись обошел стену кругом, прислушался. О чем-то переругивались двое стражников, подозрительный тон сменился на обвинительный, а в ответ звучали возражения и оправдания. «Проклятье, Дорут, я просто тебе не доверяю». – «Это еще почему, Майлок? Я разве давал повод усомниться в себе? Нет». – «Худа с два. Моя первая жена…» – «Она сама ко мне приставала, клянусь! Преследовала меня, как кошка крысу». – «Как крысу! Вот уж что правда, то правда». – «Майлок, клянусь, она чуть не изнасиловала меня». – «В первый раз, да. Знаю, она мне все рассказала. Глаза так и горели!» – «Слыхал, от этого у тебя сделался, как черная Худова булава». – «Не твое собачье дело, Дорут…» Что-то мягкое погладило Торвальда Нома по ноге – кошка. Она утробно мурлыкала, изгибая спину и помахивая хвостом. Торвальд поднял ногу, чтобы отпихнуть ее, но потом передумал. Апсаларов поцелуй, кошачьи зрение и слух могут очень пригодиться, если, конечно, животное рискнет последовать за грабителем. Торвальд изучил стену, карнизы, метопы, отделанные под пергамент, витые фальшивые колонны. Утерев ладони от пота и посыпав их каменной крошкой, он ухватился за ближайший уступ и начал карабкаться. Добравшись до окна верхнего этажа, он взобрался на подоконник и опустился на колени. Да, не самый удачный выбор, но падение он переживет – даже ногу не подвернет. Просунув лезвие кинжала между ставнями, он начал аккуратно искать защелку. Кошка запрыгнула рядом, чуть было не столкнув Торвальда с подоконника, но он удержался и, тихо выругавшись, продолжил ковырять ставни. «Она по-прежнему тебя любит». – «Что?…» – «Да-да. Ей нравится разнообразие. Говорю тебе, Майлок, твоя последняя – та еще штучка». – «Ты поклялся!..» – «Ты мой лучший и самый старинный друг, так что никаких секретов! И когда я клянусь, как сейчас, я говорю серьезно. У нее неутолимый аппетит, поэтому уместно ублажать ее по очереди. Я ничем не лучше тебя, просто другой. Другой…» – «Сколько раз в неделю, Дорут? Только не ври!» – «Ну, где-то через день…» – «Так и я через день!» – «Ну да, выходит, по четным и нечетным. Как я и говорил, аппетит неутолимый». – «Ну я тебе скажу…» – «Давай после смены сходим напьемся». – «Ага, а потом обсудим и сравним». – «Отличная мысль! Так и сделаем!.. Майлок, слушай…» – «Чего?» – «А дочке твоей сколько?» Защелка отошла в сторону, и ставни распахнулись. У ворот тем временем лязгнул вынимаемый из ножен меч, раздался яростный крик и завязалась потасовка. «Да я же пошутил, клянусь! Майлок, я пошутил!» Шум переместился к передней части дома, и Торвальд кинжалом поддел щеколду с внутренней стороны окна. Судя по топоту и крикам, охрана собиралась у въездных ворот, поэтому никто не слышал, как Торвальд проник внутрь дома. Зазвенел разбитый светильник, чей-то меч звякнул о булыжники. Торвальд быстро захлопнул ставни и закрыл окно. Рядом снова раздалось прокля́тое мурчание, мохнатая щека терлась об колено. Торвальд захотел схватить кошку за шкирку, но опять передумал. Лучше приглядывать за ней, и если она услышит то, что не слышит он, или увидит… Торвальд Ном внимательным взглядом окинул комнату. Задумывалась она, похоже, как библиотека, хотя почти все стеллажи пустовали. Хозяином явно двигал внезапный порыв показаться культурным и образованным, но план был изначально обречен на провал. Деньгами тут не обойтись – нужен ум. А еще вкус, любознательность, интерес к чему-то, не связанному напрямую с сиюминутной материальной выгодой. Нельзя просто отправить слугу к торговцу свитками, чтобы скупить полку-другую. Это будет говорить не о широте господского кругозора, а о том, что хозяин не умеет читать. Торвальд подкрался к стеллажу, забитому свитками, среди которых затесалась одна книга в кожаном переплете. Свитки были туго скатаны, на каждом, как ожидалось, ярлык продавца. «Трактат о сточных канавах в каменной канализации Гадробийского квартала. Девятнадцатый отчет за год Строптивицы, Невероятные темы, Гильдия карьерной инженерии. Автор: участник № 322» «Байки о Храбром Памбре и мире внутри ствола (с иллюстрациями какого-то умершего художника)» «Утраченные вирши из „Аномандариса“, с примечаниями» Брови у Торвальда поползли наверх: а ведь эта вещь и правда может чего-то стоить. Он быстро развязал тесемку и развернул свиток. Он был совершенно чист, если не считать коротенькой подписи внизу: «Научных свидетельств на данный момент не имеется». Под ней – издательская метка, гласившая, что этот свиток входит в серию «Утраченных трудов», распространяемых Гильдией изготовителей пергамента из Крепи. Он скрутил бесполезный свиток обратно и взял наугад следующий. «Иллюстрированный справочник головных уборов сапожников-генабарийцев в четвертом веке Сна Огни, составленный Огрызком Тырским, самопровозглашенным серийным коллекционером и бичом сапожников, во время пожизненного заключения. Издание Библиотеки тюремных ям Натилога» Никакого сомнения, иллюстрации там богатые и донельзя дотошные, однако желания изучить манускрипт все равно не возникало. Возня у ворот тем временем утихла. Охранники, переругиваясь, вновь разбрелись по своим постам. Стоило им войти в особняк, все сразу замолкли – еще одно доказательство, что хозяин дома и спит. Неприятно, учитывая его подозрительный нрав: деньги и драгоценности, скорее всего, спрятаны в хозяйской спальне. С другой стороны, в жизни ничего не достается просто так, а без испытаний жизнь бессмысленна и, что еще хуже, совершенно скучна. Торвальд замотал лицо тряпкой так, что видны остались только глаза, и подошел к двери, ведущей в коридор. Кошка внимательно следила за его телодвижениями. Торвальд отомкнул щеколду и, приоткрыв дверь, выглянул наружу. Налево, не доходя и трех шагов – стена, направо – коридор, тянущийся через весь дом. Площадка центральной лестницы и массивные двери, а перед ними – охранник. Черные волосы, красный нос картошкой, выпяченный подбородок, а сам громадный и мускулистый, размером с двух-трех Торвальдов Номов. При этом амбал сидит в кресле с вязанием и, наморщив лоб и шевеля губами, считает петли. А треклятая кошка идет прямо к нему!.. Торвальд тихонько прикрыл дверь. Надо было придушить зверюгу. Вдруг в коридоре кто-то тихо выругался, послышался топот. Торвальд снова выглянул из-за двери. Охранник исчез, вязанье валялось на полу, а пряжа тянулась вниз по лестнице. Ай да кошка, ай да умница! При встрече надо будет ее расцеловать – главное, не там, где она себя вылизывает. Всему, в конце концов, есть предел, и целовать кошку там, куда она может дотянуться языком, Торвальд не собирался. Быстро прикрыв за собой дверь, Торвальд на цыпочках пересек коридор. Бросил осторожный взгляд на широкую главную лестницу. Кошку, укатившую клубок пряжи, а равно и охранника было не видно. Торвальд подошел к изящным резным дверям за опустевшим креслом. Подергал – заперто. Он достал кинжал и просунул лезвие между дверями. Как правило, чем вычурнее украшения, тем безалабернее относятся к запорным механизмам – и этот раз исключением не стал. Засов легко отомкнулся. Снизу послышался топот. Торвальд потянул дверь на себя и быстро скользнул внутрь, присел. Он оказался в своего рода кабинете. Одинокая лампа с почти догоревшим фитилем тускло освещала разбросанные по столу листы папируса. За столом стояло высокое обитое бархатом кресло, позади которого располагалась еще одна дверь поменьше и поуже. Торвальд Ном на цыпочках подошел к столу, затушил лампу и подождал немного, привыкая к темноте. Потом пригнулся посильнее и вгляделся в щель под дверью спальни. К счастью, там тоже было темно. Во мраке тускло поблескивала золотая инкрустация. Торвальд осмотрел дверь. Замка на ней не оказалось, петли хорошо смазаны. Он тихонько приоткрыл дверь, вошел внутрь и аккуратно закрыл ее за собой. Кто-то тихо посапывал на кровати с балдахином. Вдруг раздался зевок. – Болтанчик, дорогой, это ты? В кровати завозились. – Сегодня ты ночной грабитель? – хриплым спросонья голосом прошептала женщина. – О, это интересно… Я зажмурюсь, буду плакать и молить о пощаде, а ты угрозами заставишь меня молчать. Давай, быстрее, я вся в оцепенении. Ах, кто-то пробрался ко мне в спальню! Торвальд Ном замешкался, разрываясь между насущной необходимостью… и другой насущной необходимостью. Он развязал кушак и грозно прошептал: – Сначала сокровище. Где оно, женщина? Говори! – Ах, какой необычный у тебя голос!.. А сокровище ты сам знаешь где, злодей! У меня между ног! Торвальд вздохнул. – Не это сокровище, а настоящее. – А если я не скажу? – Тогда мне придется тебя изнасиловать. – Ах, пожалуйста! Раз так, то я буду молчать! Вот проклятье! Она вмиг догадается, что Торвальд не тот, за кого себя выдает, хоть и тот, за кого он себя выдает, сейчас далеко. Что же делать? – Ложись на живот. Теперь встань на четвереньки. Вот так, да. – Ах ты грязное животное! Даже хуже! Торвальд помедлил. Хуже, чем грязное животное? Что это значит? Тряхнув головой, он забрался на кровать и пристроился сзади. Эх, была не была! – Болтанчик!.. – простонала женщина некоторое время спустя. – Это все новый эликсир, да? Боги, какое блаженство! Больше я не буду звать тебя болтанчиком, нет, теперь ты… лосось, рвущийся на нерестилище! Да! – Говори, где сокровище, или я помогу себе ножом! Он прижал ледяное лезвие к ее обнаженному бедру. – Ах!.. Под кроватью! Только не режь!.. Сильнее, сильнее! Давай! На этот раз у нас точно будет ребенок, я знаю! Точно будет!.. Что ж, он свое дело сделал – щедро отсыпал монет в храмовую чашу, так сказать. И пусть молитвы приведут ее к блаженному раю материнства. Женщина, тяжело дыша, распласталась на кровати, а Торвальд, отстранившись, присел на холодный деревянный пол и стал шарить под ложем. Пальцы ударились о продолговатый футляр. Нащупав ручку, он пододвинул футляр к себе. Женщина застонала. – Дорогой, прошу, только не начинай снова пересчитывать. Ты все настроение убиваешь. – Я не пересчитываю, женщина, а краду. Закрой глаза и не двигайся. – Ладно, теперь это уже не смешно. – Заткнись, или я еще раз тебя оприходую! – Ах! Чудо, а не эликсир! Кончиком кинжала Торвальд поддел замок. Внутри были аккуратно разложены холщовые мешочки с камнями, драгоценностями и высокими советами – все подписанные и с ярлычками. Торвальд быстро переложил добычу в сумку. – Ты все-таки пересчитываешь! – Ну все, я предупреждал. Он снова забрался на кровать, но, опустив глаза, понял, что пока не готов исполнить угрозу. Нижние боги, где вас носит, когда вы так нужны? – Погоди, я в кабинет за новой порцией эликсира. Не двигайся! – Не буду, обещаю. Он спешно покинул спальню, крадучись подошел к двери в коридор, прижался к ней ухом. Снаружи тихо постукивали бамбуковые спицы. Торвальд убрал кинжал в ножны, перехватил за лезвие, открыл дверь и с размаху ударил охранника прямо по волосатому темечку. Яблоко на рукояти хрустнуло, мужчина обмяк и бесформенной грудой сполз со стула. Кошка сидела у двери в библиотеку. Дядя-раз, Дядя-два, Папы нет. Тетя-раз, Тетя-два, Мамы нет. Как всегда, на посту Дядя-раз, Тетя-раз, а также Сводный-раз, Сводный-два и Сводный-три. Вот Сводный-раз подбирается ближе, чтобы взять еще одну луковицу со стола и исподтишка больно ударить локтем. Но мальчик за год набил достаточно синяков и шишек, так что выучил все эти хитрости, а потому вовремя как бы случайно сделал шаг в сторону, не переставая улыбаться Тете-раз, которая радостно восторгалась едой. Дядя-раз сидел напротив, готовый подмигнуть, когда мальчик встретится с ним взглядом, – но еще не время, ведь время решает все, как любит повторять Дядя-два. Кроме того, неудача могла подтолкнуть Сводного-раз сделать еще какую-нибудь пакость. Сводный-раз, которого звали Снелл, теперь будет выдумывать очередной коварный план. И откуда только бралась столь хищная изобретательность в его пустой голове? Может, и правда там жили демоны и нашептывали сводному жестокие мысли. Снелл не успокоится, пока не добьется своего. Он запомнит эту неудачу и придумает что-то новое. Придумает, как бы сделать «брату» побольнее. Но сейчас мальчику было наплевать и на Сводного-раз, и на то, что могло случиться сегодня или завтра. Он принес домой целую охапку еды, и за эту добычу его встретили радостными возгласами. А значит, человек, в честь которого его назвали, – давно погибший и вовсе не Папа-раз, а Дядя-три, – будет гордиться своим тезкой, ведь тот честно выполняет свой долг и поддерживает семью на плаву. Взяв полагающуюся ему луковицу, ребенок по имени Драсти забрался в безопасный угол и, перед тем как откусить, встретился взглядом с Дядей-раз. Тот подмигнул, Драсти кивнул в ответ. Правильно Дядя-два говорит: время решает все, время определяет место человека в мире. Оно не знает «если» и «может быть», только «да» или «нет». Только здесь и сейчас. Временем правят хищники, охотящиеся на других животных: например, тигры, неотступно следящие за добычей. Но время может принадлежать и жертве, когда они с охотником меняются местами. Так и со Сводным-раз каждое мгновение было состязанием, битвой, дуэлью. Однако Драсти учился быть тигром, чтобы целиком походить на Дядю-два, чья кожа в моменты гнева, холодного и смертоносного, приобретает тигровый окрас. Глаза у него тоже тигриные, да и вообще он самый храбрый и мудрый человек во всем Даруджистане. А еще он единственный, кроме Драсти, знал правду о Тете-два, которая и не тетя вовсе, а всамделишная Мама-раз. Сама она никогда в этом не признавалась и старалась не общаться со своим единственным ребенком, рожденным от Насильника. Поначалу Драсти думал, что Насильником звали его отца, но потом понял, что это такой плохой человек, который делает гадости другим – вроде как ткнуть локтем под ребра, только похуже. Именно поэтому Мама-раз была всего лишь Тетей-два, именно поэтому в свои редкие заходы избегала смотреть Драсти в глаза, как бы он ни старался привлечь ее внимание, а если и разговаривала, то голос ее был пропитан злостью. «Тетя Скалла не любит слова, Драсти, – объяснял ему Остряк, – особенно когда слова слишком близко подбираются к ее укрытию. Понимаешь?» Да, он понимал. Он вообще многое понимал. Снелл тем временем состроил злобную рожу и губами шептал всякие угрозы. За ним, уцепившись за край стола, наблюдала Сводный-два, она же Мяу, но, конечно же, ничего не понимала, ведь ей всего три года. Сводный-три – тоже девочка по имени Кроха, совсем младенец – лежала укутанная в колыбельке, надежно защищенная от внешнего мира, как и положено малютке. Драсти было пять, даже почти шесть, но он уже вымахал. «Вытянулся, – посмеивался Остряк. – Все мальчишки, когда растут, сначала тощие и вытянутые». Тетя Мирла сгребла оставшиеся овощи в кипящий котел и бросила многозначительный взгляд на мужа. Дядя-раз кивнул, не переставая при этом массировать культи, которыми заканчивались его ноги ниже колена. У обычных людей там были щиколотки и ступни, но дядя Бедек потерял их: как с Насильником, только случайно. Поэтому он не мог ходить, отчего всем приходилось трудно, и Драсти был вынужден добывать пропитание для семьи, ведь Снелл ничем не хотел заниматься. Кроме как тиранить брата, конечно же. Воздух в тесной комнатушке стал сладковато-землистым – это Мирла подбросила в очаг под котелком еще навоза. Драсти знал, что завтра ему придется отправляться за новым, то есть прочь из города, вдоль западного берега озера. Настоящее приключение. Снелл разделался со своей луковицей и, сжимая кулаки, подползал к Драсти. Но с улицы уже послышался стук знакомых сапог, под которыми похрустывали остатки обвалившейся крыши дома напротив, и вот, отодвинув занавеску, в комнате показался Дядя-два. Полосы у него на лице были яркие, будто свеженарисованные, а глаза горели, как свечки. Он улыбнулся, обнажая длинные клыки. – Остряк! – Бедек приветственно замахал рукой. – Входи, входи, старый друг! Мирла сейчас приготовит нам пир! – Значит, я вовремя, – откликнулся высокий, широкоплечий мужчина, входя в комнату. – Я как раз принес копченой конины. Эй, – он жестом подозвал Драсти, – мне нужны сильные руки. – Ох, вот на что непоседа, – сказала Мирла. – Ни мгновения усидеть на месте не может, сладу с ним нет. Снелл, насупившись, убрался в свой угол и оттуда смотрел на Остряка со страхом и ненавистью. Остряк подхватил Драсти и зажал его, вырывающегося, под мышкой, а другой рукой передал Мирле холщовый сверток. – Рад видеть тебя живым, – тихо произнес Бедек. – Слышал, что произошло в Напастином городке и как ты доехал до ворот. Проклятье, если бы я не был таким… бесполезным. Остряк опустил Драсти на пол и вздохнул. – Может, ты уже давно и не охранник каравана, но ты не бесполезен. У тебя прекрасная семья, и ты воспитываешь отличных детей. – Никого я не воспитываю, – проворчал Бедек. Драсти хорошо знал, что означает этот тон: Дядя-раз снова провалился в черную яму и выберется оттуда только через несколько дней, а то и через неделю. Беда лишь в том, что ему в этой яме нравилось – нравилось, как Мирла возится с ним, щебечет вокруг него, обнимает и осыпает ласками. Ночью со стороны из супружеского ложа будут доноситься скрип и вздохи, а наутро дядя Бедек будет счастливо улыбаться. В такие дни Мирла целиком посвящала себя мужу, забывая про все вокруг, и поэтому Драсти приходилось следить за хозяйством и присматривать за девочками. Хуже всего, впрочем, было то, что никто не мог приструнить Снелла, и побои тогда становились особенно жестокими. Мирла не работала: у нее в животе что-то порвалось, когда родился последний ребенок. Теперь она быстро уставала, и даже приготовление ужина, особенно такого обильного, заставит ее слечь с головной болью. Иногда, если позволяли силы, она брала на дом шитье и штопку, но в последнее время заказов поубавилось, и поэтому вылазки Драсти на близлежащие рынки стали жизненно необходимыми. Мальчик держался поближе к Остряку. Тот достал кувшин с вином и сел напротив дяди Бедека. Снелл не мог ничего сделать – значит, потом отыграется. Ну и ладно. Родных, в конце концов, не выбирают; сводных тоже. Они просто есть. Кроме того, завтра утром Драсти мог встать спозаранку, пока Снелл еще спит, и пойти прочь из города, вдоль озера, за которым открывался большой-большой мир: лачуги, а за ними холмы, где живут только пастухи и козы, а дальше – пустоши. Драсти чувствовал в этом некое предвестье, правда, не сумел бы выразить его словами, хотя знал, что оно говорит о будущем, туманном и призрачном, но не менее притягательном. Предвестье это сияло подобно глазам Остряка, и именно оно помогало мальчику пережить тумаки, которые ему отвешивал Снелл. Бедек с Остряком вспоминали прошлые деньки, когда они вместе охраняли караваны, и прошлое казалось Драсти другим миром – неведомым, потому что он существовал до того, как мама встретила Насильника, и в котором свершались великие подвиги, жизнь кипела, солнце светило ярче, закаты были красочнее, в ночном небе сияли звезды, а луну не скрывала дымка. Люди в том мире были выше и благороднее, и им не было нужды вспоминать прошлое, ведь они как раз жили в нем. Может, таким станет и будущее – время, в которое вытягивается Драсти. Снелл скрючился в своем темном углу; его глаза и злобная ухмылка предвещали нечто нехорошее. Мирла принесла мальчикам полные тарелки еды.
Обрывки папируса занялись быстро и черными хлопьями устремились вверх по каминной трубе. Глядя на них, Дукер представлял стаю ворон, что уносят с собой воспоминания и мысли, которые можно было бы оживить, дабы нынешняя жизнь не казалась такой бесполезной. Сколько историк ни старался, он так и не смог вспомнить лиц или написать хронику ужасных событий, свидетелем которых стал. Рассказ выходил пустым и безжизненным, словно рассказывал мертвец. Кем были товарищи, шедшие с ним бок о бок? Кем были те виканцы и малазанцы, те чародеи и воины, те солдаты и жертвы, ныне оставленные вдоль дороги безмолвными памятниками тщетности своих усилий и вынужденные наблюдать, как по земле ползет их тень? Бальт. Сон. Сормо И'нат. Колтейн. Имена он помнил, но не лица. Неразбериха и ужас сражений, приступы усталости, кровоточащие раны, пыль, вонь экскрементов… Нет, писать об этом нельзя. Никому не надо знать правду. Память подводит. Мы обречены вечно искать подходящие слова, чтобы передать события, описать поступки – осмысленные и обоснованные, нелогичные и безумные, – но для всего этого нужны мотивация, значимость. Без них… к чему старания? С каждой попыткой он снова и снова упирался в эту мысль. Перед ним вставали неприглядные истины, принять которые не мог ни один здравомыслящий человек. Эти истины утверждали, что ничего достойного в простом выживании нет – не говоря уже о бесконечной череде неудач и несчетных смертях. Даже здесь, в тихом и мирном городе, наблюдая за повседневной людской пляской, Дукер только усугублял свое презрение. Ему не нравились такие недобродетельные мысли, но он не мог ничего с собой поделать. Перед его глазами одна за другой разворачивались сцены бессмысленного, бесцельного существования, наполненного тихой, а подчас и громкой враждой между женами и мужьями, детьми и родителями, между прохожими на запруженных улицах, – и при этом каждый жил, замкнувшись сам на себя, не обращая никакого внимания на других. Почему же он не мог радоваться, как они? Наслаждаться свободой и роскошью осознания того, что жизнь в его руках? В каких руках, о чем вы? Свободой люди распоряжаются только затем, чтобы возвести свои собственные преграды и заковать себя в кандалы. Так и гремят они цепями чувств, страхов и переживаний, нужды и злости, внутренне восставая против безвестности – неотъемлемой части существования каждого человека. Вот, пожалуй, самая неприглядная истина. Не она ли стоит за стремлением к власти? Желанием сорвать с себя маску безвестности, воздеть геройство и злодейство, словно сверкающий меч и пылающий щит? Желанием издать вопль, который будет слышен и после того, как жизнь прервется? Дукер наслушался таких воплей. Он помнил, как стоял в окружении криков мести и триумфа, окрашенных отчаянием и бессмысленной злобой. Все вопли о власти, пожалуй, объединяло одно: глубинная пустота. Всякий историк, который для своей должности годится, понимает это. Нет, писать смысла не было. Так малютка бессильно трясет кулачками, когда никто не откликается на его плач. История ничего не значит, потому что глупость человеческая бесконечна. Да, бывали и мгновения величия, славные дела, но надолго ли хватает их света? Малейшее дуновение, малейший вздох – и он гаснет. А остальное – это путь по костям и мусору до тех пор, пока все не истлеет. – Ты сегодня какой-то задумчивый, – заметил Молоток и, крякнув, подлил эля в кружку Дукеру. – Впрочем, едва ли удивительно, когда ты только что предал огню труд, на который потратил почти год, не говоря уже о папирусе не меньше, чем на высокий совет. – Я расплачу́сь, – сказал Дукер. – Не дури. – Целитель откинулся на спинку стула. – Я лишь заметил, что ты выглядишь задумчиво. – Внешность бывает обманчива, Молоток. Думы меня больше не увлекают. Никакие и ни о чем. – Прекрасно. Значит, мы родственные души. Дукер продолжал смотреть на огонь и черных ворон, взмывающих вверх по трубе. – С твоей стороны опрометчиво ни о чем не думать. Все-таки на вас охотятся убийцы. – Убийцы, и что? – Молоток хмыкнул. – Мураш уже поговаривает о том, чтобы откопать десяток «руганей». Дымка вынюхивает, где у Гильдии база, а Хватка и Перл с советником Коллом пытаются разузнать, кто нас заказал. Еще неделя, и проблема перестанет быть таковой. Навсегда. Дукер блекло усмехнулся. – Не связывайтесь с малазанскими морпехами, даже с теми, что в отставке. – Вот именно. Всем уже пора бы усвоить этот урок. – Люди, Молоток, довольно тупы. Целитель поморщился. – Ну, не все. – Согласен. Только перед Худом все равны: и тупые, и умные, и хитрецы, и простаки. Он всех встретит понимающей улыбкой. – Да уж, неудивительно, что ты сжег свою книгу. – Ага. – Раз ты больше не пишешь исторических очерков, то чем займешься? – Ничем. – О, в этом я профессионал. И даже не спорь. Да, я иногда лечу кого-нибудь, но я не лекарь, а солдат. Точнее, был когда-то, а теперь сижу, заплываю жиром, который вдобавок отравлен желчью цинизма. Я потерял всех друзей, Дукер, прямо как ты. А ради чего? Кабы я знал. Будь я трижды проклят, но не знаю, ради чего и зачем это все. – И правда, родственные души, – сказал Дукер. – С другой стороны, Молоток, похоже, ты снова на войне. А противник, как водится, жесток и неумолим. – Ты про Гильдию? Что ж, может, и так. Только это ненадолго. Отставка меня угнетает. Как будто ты перестал приносить пользу, какой бы они ни была, и чем дальше, тем больше понимаешь, что пользы ты, собственно, никогда и не приносил, и от этого кажешься себе еще более бесполезным. Дукер отставил кружку в сторону и поднялся. – Высший алхимик пригласил меня завтра отобедать, так что пойду высплюсь. Будь осторожен, целитель. Иногда господин тащит, а госпожи рядом нет. Молоток молча кивнул и сменил Дукера в деле наблюдения за огнем. Историк покинул теплый зал и пошел к себе в комнату, через сквозняки и пронизывающий холод. С каждым шагом он зяб все сильнее. Вокруг трубы на крыше оскверненного храма плясали искры и вороны, почти невидимые в ночи. Каждая ворона несла в себе слово, но искры были глухи и слишком поглощены своим ослепительно ярким горением. По крайней мере, пока не гасли насовсем.
Гэз сбежал рано, как только понял, что дневной выручки на добротную ночную пьянку ему не хватит. Торди молча смотрела вслед мужу. Походка у него была дерганая, а туловище наклонилось вперед – всегдашний признак ярости. Довольно жалкое зрелище. Торди понятия не имела, куда Гэз направился, но, по правде сказать, ее это совершенно не заботило. Уже дважды за прошедшую неделю какой-то тощий уличный мальчишка обчищал ее прилавок. Боги, куда только родители смотрят? Крысенышу всего лет пять, не больше, а он уже скользкий как угорь… Почему его не держат на привязи? В таком возрасте на него многие позарятся: похитят, попользуются или продадут по-быстрому – глазом не успеешь моргнуть. А как попользуются, то тут же свернут шею. Эти жестокие мысли, однако, не пугали Торди, хотя больше подходили мужу, чем ей. Впрочем, его скорее заботило бы, каким образом избавиться от воришки, чтоб тот впредь не причинял жене убытков. Торди содрогнулась от этой мысли, но затем ее внезапным лаем отвлекла Ноу, собака, которая сторожит соседний огород. Впрочем, Торди тут же вспомнила, что Ноу на дух не переносит Гэза, особенно если он в гневе. Когда же он возвращается домой в стельку пьяный, псина не издает ни звука, словно совершенно его не замечает. Собаки чуют злые намерения. Другие животные тоже, но собаки в особенности. Жену Гэз и пальцем не трогал – ни толчка, ни пощечины, – потому что без нее и без ее огорода он бы долго не протянул. Да, конечно, руки у него чесались, и часто, но каждый раз в глазах вспыхивал огонек удивления. Тогда он с улыбкой отворачивался, сохраняя свои изуродованные кулаки и злость для кого-то еще. Подраться Гэз любил. Особое удовольствие ему доставляло размозжить кому-нибудь голову в переулке за таверной. Главное, чтобы жертва была не крупнее его и более пьяной. И желательно без друзей, которые могли бы заступиться или окружить Гэза. Это помогало ему мириться со своим жалким существованием – так он, по крайней мере, говорил. Торди не знала, откуда у мужа взялось это чувство, хотя и догадывалась. Во-первых, из-за нее: из-за жалкого огородика, который их кормил, из-за бесплодия, из-за того, как возраст и хлопоты отнимают ее былую красоту… Поводов хоть отбавляй. Впрочем, ей, можно сказать, повезло, что Гэз до сих пор ее не бросил – особенно после того случая, когда ему оторвало все пальцы. Той ночью они с товарищами вытягивали сети с уловом, а на дне дремало нечто большое. Потревоженное, оно со всей своей яростной мощью рвануло к реке, и пальцы Гэза, запутанные в леске, отскочили, будто вареные морковки. Теперь его руки заканчивались костяшками и напоминали вечно сжатые кулаки. «Годятся только для драки, – говорил он, непроизвольно скалясь. – Больше ни для чего». Поспорить с этим трудно, и в принципе Торди понимала, почему муж старается напиваться при каждом удобном случае. В последнее время, однако, сострадания – да и прочих чувств – у нее поубавилось. Даже жалость усохла и рассыпалась, будто осенний лист. Сперва Торди казалось, что это Гэз так неуловимо изменился прямо у нее на глазах, но теперь стало ясно: изменилась она сама. Не тот, на кого смотрят, а тот, кто смотрит. Она больше не пряталась от его ярости, не отворачивалась, глядя на его походку и бесполезный гнев, – она изучала их и видела, какая тщета и какая внутренняя боль скрываются в истерзанных глубинах. И Торди перестала что-либо чувствовать. Поначалу ей думалось, что так и останется на всю жизнь, но затем пустота стала заполняться. В первые разы новые ощущения ее пугали, казались постыдными, но это прошло. Теперь, когда ей в голову приходили мысли об убийстве, она ощущала себя будто в горячей ванне с ароматическими солями. Гэз был несчастен. Он сам говорил, что лучше бы сдох. По правде сказать, Торди думала точно так же.
Увы, кроме любви и преданности он не мог ей дать ничего. Она давно бы вышвырнула его на улицу, ион это знал, отчего в последнее время их совместная жизнь была для него пыткой. Он говорил ей, что дерется только со слабаками и кретинами. Убеждал, что так тренирует руки, укрепляет мослы и видит в этом (ха, отлично придумал!) смысл своей жизни. Мужчине нужно занятие – не важно какое, хорошее или плохое. Однако на самом деле Гэз выбирал в противники наиболее крупных и опасных ублюдков. Доказывал себе, что может их одолеть, что его культи годятся для убийства. Для убийства, да. Четверых он точно забил до смерти. Гэз понимал, что рано или поздно монета упадет другой стороной и уже его хладный труп найдут в какой-нибудь грязной подворотне. И поделом. Когда раз за разом тратиться больше, чем можешь себе позволить, кто-нибудь обязательно придет взыскать долг. Торди плакать по нему не станет. Влюбленный всегда видит, когда объект обожания не отвечает на его чувства. Гэз не винил жену и продолжал любить ее по-прежнему… просто стал чаще вымещать злость на других. Таверна «Синий шар» располагалась на углу огромной полуразвалившейся жилой застройки, где постоянно пахло гнилью и мочой. По ночам тут и так творился беспредел, а в разгар праздника он достиг небывалых высот, и Гэз не единственный искал неприятностей в темных переулках. Возможно, он не столь уникален, как ему когда-то казалось. В Даруджистане проживают тысячи подобных никчемных головорезов, презирающих себя и нарывающихся на драки, словно бродячие псы. Знавшие Гэза предпочли уступать ему дорогу, видя, что тот идет на свои бойцовые угодья за «Синим шаром». Он, впрочем, если и обратил внимание на их укрытые тенью лица, то тут же забыл, почуяв запах крови, разливающийся в знойном и душном воздухе. Кто-то успел первым и, наверное, уже ушел с другой стороны. Ничего, может, еще сделает круг, вернется – и тогда Гэз даст ему вкусить его же снадобья. Вот оно, тело, валяется недвижной кучей. Гэз подошел и ткнул ее ногой. Раздался булькающий хрип. Тогда Гэз с силой опустил каблук на грудную клетку, отчего смачно хрустнули кости. Из горла несчастного вырвался кровавый кашель, стон, и с последним свистом жизнь улетучилась. Вот и всё. Проще простого. – Ты доволен, Гэз? – послышался тихий, утробный голос. Гэз развернулся и поднял руки для защиты, хотя знал – не поможет. Однако удара не последовало. Выругавшись, Гэз попятился, пока не уперся в стену, и с нарастающим страхом уставился на высокую фигуру, закутанную в лохмотья. – Я тебя не боюсь, – воинственно процедил он. – Раскрой свою душу, Гэз. – От незнакомца исходили волны удовольствия. – Поприветствуй своего бога. Гэз почувствовал на зубах дуновение ветерка; губы его сами собой расползлись, из трещин засочилась кровь. Сердце отчаянно забилось о ребра. – У меня нет бога. У меня нет молитв, одни проклятия. И тебя я не знаю. – Конечно же, ты меня знаешь, Гэз. Ты уже шесть раз принес мне жертву, и это не конец. Лица под капюшоном было не видно, но воздух в переулке вдруг наполнился густой, липкой вонью, как от вязких кровяных потоков, вытекающих из бойни. Гэзу послышалось, будто жужжат мухи, но звук исходил из его собственной головы. – Я убиваю не ради тебя, – дрогнувшим голосом проговорил он. – А я этого и не требую. Нет… нужды. Вы, смертные, способны любую землю обратить в мой алтарь – даже этот переулок. Достаточно прервать на ней чью-то жизнь – и всё. Никаких молитв и заклинаний. Я и без того являюсь на зов. – Чего тебе от меня надо? – Всего лишь чтобы ты продолжал пожинать души. Когда потребуется нечто большее, ты узришь свое предназначение. – А если я не хочу… – Твои желания, гадробиец Гэз, роли не играют. Кошмарное жужжание не прекращалось. Гэз зажмурился и потряс головой. Когда он открыл глаза, бога уже не было. Это мухи. Мухи у меня в голове. Боги, оставьте меня в покое! В переулок зашел какой-то пьянчуга. Он шатался, что-то невнятно бормотал и держал руку перед собой, нащупывая препятствия. Да, я знаю, как заставить их замолчать! Он вдруг понял, что проклятое жужжание сразу стихнет, когда он кого-нибудь убьет. Развернувшись, он воздел руки и быстрым шагом направился к пьяному неудачнику. Последнее, что тот увидел, были ужасные кулаки-обрубки.
Подойдя к дому, в котором квартирует, Круйт Тальентский замедлил шаг. В тени дверного проема кто-то стоял. – Мастерская работа, – сказал Круйт, останавливаясь. – Почти всю дорогу держался за спиной, на виду, усыпил бдительность. И вот ты уже здесь. – Здравствуй, Круйт. Вздрогнув, Круйт сделал шаг вперед, вглядываясь в темноту. Он мог разобрать только силуэт, но силуэт был положительно знакомым. – Нижние боги, я и не думал, что ты вернешься. Ты хоть знаешь, сколько всего случилось со времени твоего исчезновения? – Нет. Может, расскажешь? Круйт осклабился. – Расскажу, только не здесь. – Раньше ты жил в более приличном районе. Раллик Ном вышел из тени, и Круйт улыбнулся шире. – А ты совсем не изменился. Да, я знавал и лучшие времена… Как ни жаль, Раллик, но это все из-за тебя. Долговязый худощавый убийца оглядел доходный дом. – Я виноват в том, что ты здесь живешь? – Давай зайдем внутрь, а? Верхний этаж, разумеется, в углу. Окна в проулок, легкий доступ на крышу, темно, как у Худа под мышкой. Ты оценишь. Вскоре они сидели за щербатым столом в той комнате, что побольше. На столе стоял огарок свечи с чадящим фитилем, глиняный кувшин с прокисшим элем и две треснутые оловянные кружки. Все это время Круйт молчал, однако, разлив эль, весело присвистнул. – Я тут подумал: ты, живой и здоровый, сумел заткнуть за пояс Крафара. Знаешь, Раллик, в память о тебе возник целый культ. Крафар запретил его, а затем начал зачищать тех гильдейцев, кто тебе поклонялся. Нам пришлось спрятаться глубже. Ну, всем, кроме меня. Я под подозрением и буквально изолирован, поэтому все равно что мертвец. Старые знакомые… будто смотрят сквозь меня. Тяжко приходится, Раллик. – Что за Крафар? – Сэба, Талово отродье. Когда пошла заварушка по поводу того, кто займет место Воркан, уцелел только он – точнее, только он выжил. Гильдия обезглавлена, Раллик. Все перессорились, лучшие убийцы развернулись и ушли. Большинство отправились в Элингарт, кое-кто – в Черный Коралл, как ни странно. Ходят слухи, что некоторые подались в Крепь к малазанцам, вступили в ряды Когтей. Раллик поднял красную руку. – Погоди, не части. Какой кретин выдумал этот культ? Круйт пожал плечами. – Да он как-то сам собой возник. Вообще «культ» не очень подходящее слово. Это скорее… философия убийства. Во-первых, никакой магии. Во-вторых, яды, много и разные. В-третьих, если получится, то раздобыть отатараловой пыли. Но Сэба Крафар хочет – причем после того, как ты однозначно показал, что твой способ лучше и вернее, – чтобы все вернулись к магии. Уперся как баран. Это, похоже, у них в крови. – Круйт хлопнул ладонью по столу. От удара свеча опрокинулась, но он быстро ее поднял, чтобы не потухла. – Жду не дождусь увидеть лицо Крафара, когда ты… – Придется еще подождать, – вставил Раллик. – Пока никому ни слова, понял? Круйт многозначительно кивнул. – Ты планируешь подстеречь его, да? А потом перешагнешь через его труп и возглавишь Гильдию? Тебе пригодится советник. Я сгожусь, я знаю, кто на твоей стороне, кто тебя поддержит… – Помолчи. Мне нужно тебе кое-что сказать. – Что? – Помнишь ночь моего исчезновения? – Конечно. – Тогда пропал не только я. Круйт удивленно наклонил голову. – Да, не только… – Но теперь я вернулся. – Вернулся. Раллик отпил из кружки. И еще раз. Круйт непонимающе смотрел на него, потом выругался. – Она тоже? – Да. Круйт залпом осушил кружку, наполнил снова и откинулся на спинку стула. – Нижние боги… Бедняга Крафар. И что, Раллик, вы теперь с ней заодно? – Нет. – Ясно. Не то чтобы она нуждалась в помощи… – Я не знаю, где она, Круйт. Не знаю, что она задумала – и задумала ли. Не знаю и даже не догадываюсь. А ты тем более. – Что же нам делать? – Тебе – ничего, продолжай жить, как жил. Круйт хмыкнул. – Вот так? Медленно подыхая с голоду? – У меня есть деньги, нам обоим хватит. Разбросаны по разным тайникам. – Раллик поднялся. – Нынче, полагаю, на крышах тихо? – Только воров развелось, как мышей. Сов на них нет. Гильдия все никак не оправится. – Хорошо. Я вернусь перед рассветом. Пока ничего не предпринимай. – Меня устраивает. Поморщившись, Раллик молча повернулся к окну и раскрыл ставни. Круйт свои указания получил. В безделье он знал толк. А вот Раллик Ном был не таков. Он совсем не мог сидеть без дела. Да уж, дальше определенно будет весело…
Он шел по переулку, преследуемый утробным ворчанием стаи клыкастых, языкастых и крылатых созданий. Их маленькие глаза сверкали в полумраке. Оглядываясь через плечо на своих последователей, Искарал Прыщ, маг и Верховный жрец Тени, бог бхок'аралов, строил им рожи. Щебетал проклятия. Показывал язык. Скалил зубы и пучил глаза. Испугались ли обезьянки? Нет, конечно! Даже наоборот, если такое безумие вообще можно представить. Они подбирались всё ближе, прижимая к груди то, что наворовали у непутевых жертв на рынках. Лица у них были напряжены, как от запора или чего-то не менее отвратительного. Фу, мерзость! – Всё, забыть, забыть, забыть о них. Меня ждут дела, деяния и поручения великой важности. Работы много. И он прибавил шагу, распихивая ногами мусор, а бхок'аралы за спиной шумно пинали тот же самый мусор. Останавливаясь у каждого перекрестка, Искарал Прыщ бегло оглядывался по сторонам и быстро прошмыгивал в следующий переулок. Бхок'аралы набивались грудой на выходе из переулка, смотрели сначала налево, потом направо, затем срывались с места вслед за своим богом. Какое-то время спустя он резко остановился; сзади послышался скрежет бессчетных коготков по брусчатке. Схватившись за волосы, Искарал Прыщ развернулся. Обезьянки прижали крохотные кулачки к макушке. – Отстаньте от меня! – прошипел жрец. Обезьянки зашипели в ответ. Искарал сплюнул – и тут же был забрызган вонючей слюной. Он ударил себя по голове – бхок'аралы стали колотить по голове себя фруктами и ворованными драгоценностями. Искарал Прыщ сощурился (свита тоже) и медленно поднял ногу. Бхок'аралы хором стали балансировать на одной лапе. – Нижние боги, они все спятили, – пробормотал жрец. Развернувшись снова, он уставился на приземистый восьмиугольный храм в пятидесяти шагах вниз по улице. Стены представляли собой безумную мешанину углов и впадин – настоящее царство теней. – Мое новое жилище. – Искарал Прыщ вздохнул. – Скромная обитель, но моим нуждам отвечает… Конечно, я приведу ее в порядок, когда будет время. О, вам нравятся золотые подставки и шелковые салфетки? Просто первое, что пришло в голову, но звучит, по-моему, неплохо… Пауки? Нет-нет-нет, никаких пауков. Даже на порог не пускать. Мерзкие, отвратительные твари. Никогда не моются, вы что, не знали? Мерзость. Бхок'аралы бессловесно поддакивали ему за спиной. – Впрочем, пусть их. Все-таки родня, по линии бывшей женушки. Ох, знать бы, нипочем бы не сунул голову в эту петлю, если вы понимаете, о чем я. Но такова жизнь: берешь себе жену, а вместе с ней тебе на шею садится весь ее семейный зверинец. И хотя ее уже нет со мной – остался лишь высохший панцирь лапками вверх, – за бестолковую родню я все же в ответе… Нет-нет, она совсем на них не походила. На самом деле она была даже хуже. Сознаюсь, временно помутился рассудком. Проклятие молодости, ничего не поделаешь… Когда же мы поженились? Да уж лет пять, пожалуй, будет. А кажется, целая вечность прошла. Ох, как я рад, как я рад, что с этим покончено… Еще вина, сладенькая? Искарал Прыщ улыбнулся и направился к храму. Полускрытые в тени ступеньки вели на затененную площадку под каменным навесом. Да, добротно сделано. Двойные двери храма были огромные, точно ворота; их покрывал бронзовый барельеф, изображающий несущихся Гончих в полный рост. Какое мастерство! Шерсть дыбом, жуткие пасти – все выделано с большой любовью. – Да, двери – это я придумал, и сам же их и выполнил. У меня есть кой-какой талант. Ваяние, вышивание, рисование, кование – в смысле, ковка. Я просто использовал профессиональный жаргон… Вот, видите эту изящную погребальную урну? Она там. Да, моя ушедшая возлюбленная, возлюбленно ушедшая, к счастью, хи-хи-хи, ушедшая… Ох, скажу я вам, как непросто было втиснуть все ее лапы в такую тесную посудину. Понимаю, трудно поверить, что она поместилась в урну размером с кувшин вина. Но у меня много талантов, как и подобает самому достославному из смертных слуг Высокого дома Тени… Ох, и упиралась она, пока я ее запихивал! Искарал Прыщ присел перед бронзовыми дверями, щерясь в ответ на оскаленные пасти Гончих. Узловатым пальцем постучал по носу Бэрану. Послышалось гулкое эхо. – Так и знал, – кивнул жрец. Бхок'аралы возились на ступеньках, били друг друга по носу, а затем с серьезным видом кивали. Дверь слева приоткрылась, и оттуда на уровне груди высунулась голова в капюшоне. Лица было толком не разглядеть. – Уходите, нам такие не нужны, – прошептал женский голос. – Какие – такие? – Они запачкают мебель. Искарал закатил глаза. – Еще одна сумасшедшая. Почему мне попадаются одни сумасшедшие?… Эй ты, жалкая послушница, впусти меня. Бейся головой о каменный пол и целуй мои драгоценные ноги, ибо я есть не кто иной, как Искарал Прыщ! – Кто-кто? – Искарал Прыщ! Верховный жрец Тени, маг ее Высокого дома, самый доверенный, ценный и любимый слуга нашего бога! Прочь с дороги и пропусти меня! По праву старшинства, по праву положения и природного превосходства я объявляю этот храм своим! Я желаю немедленно видеть Верховную жрицу! Разбудите ее, вымойте, приоденьте – все, что нужно, чтобы она была готова к встрече со мной. Дверь со скрипом отворилась, и послушница вдруг поднялась во весь свой недюжинный рост. Откинула капюшон, явив Искаралу изысканно вычерченное лицо, обрамленное длинными и прямыми волосами цвета ржавчины. – Я – Сордико Куолм, Верховная жрица Даруджистанского Храма Тени, – произнесла она низким напевным голосом. – А, мастер маскировки. Прямо как я. – Да уж, вижу. – Правда? – Да. – Ну не забавно ли? – Искарал наклонил голову. – Нет, совсем не забавно. – И победоносно улыбнулся. – А за кого ты меня приняла, милочка? – За обгорелую жабу, видимо. – В точности как я и планировал. А теперь пригласи меня войти, а то я с продроги. – Может, с дороги? – Нет, с продроги. Тут становится зябко. Жрица взглянула янтарными глазами на лестницу. – А что делать с твоим выводком? – Ха-ха, никакой это не выводок. Не обращай внимания. Они могут ныть, хныкать, стенать… – Ну, прямо сейчас они машут руками, в точности повторяя твои жесты, Искарал Прыщ. Почему это? – Забудь, говорю. Сордико Куолм, пожав плечами, пропустила Прыща в храм, а затем заперла за ним дверь. – Итак, Верховная жрица, говоришь? Откуда же? – Из тайного монастыря в Семи Городах. – Что за монастырь? – Тайный, конечно же. Тебе про него знать необязательно. Проводи меня в мои покои, я устал. И голоден. Требую ужин из семи блюд, обилие дорогого и приятного на вкус вина, а также половозрелых послушниц, охочих до удовлетворения моих капризов. – Увы, не могу представить себе ни одну послушницу, которая согласилась бы дотронуться до твоего, скажем так, каприза. А что до остальных просьб, то я не дам повода ставить себе в упрек, будто бы я не обслужу коллегу-сенешаля со всем почтением, подобающим гостю моего храма. – Твоего храма, говоришь? – Искарал Прыщ хихикнул. – Это ненадолго, но пока что лучше молчать. Пусть продолжает жить в своих жалких иллюзиях. Улыбайся, кивай… Треклятая Бездна, а эти как сюда попали? Бхок'аралы скакали вокруг Верховной жрицы, тряся головой. Она огляделась по сторонам. – Понятия не имею. Не могли же они пройти через защитные заклятия… Очень странные дела. – Ну и пусть их, – сказал Искарал Прыщ. – Веди меня, низшее создание. Жрица изогнула изящную бровь. – Ты величаешь себя магом Высокого дома Тени. Громкий титул. А чем докажешь? – Чем докажу? Тем, что я – тот, кто я есть. Даст бог, даст бог. То есть молись, и, может, наш бог даст тебе откровение, которое наполнит тебя смирением и раболепным восхищением… Да-да, надо лишь дождаться! – добавил он. – О, тогда она по-другому запоет! И не нужны мне будут всякие послушницы – эта грандиозная женщина станет исполнять мои прихоти! Жрица молча посмотрела на Прыща, затем величаво развернулась, взметывая одеяние, и жестом приказала следовать за ней. Величавость, впрочем, длилась недолго, потому что жрице пришлось распихивать бхок'аралов. Обезьянки заступали ей путь и, скаля зубы, беззвучно хихикали. Сордико Куолм оглянулась через плечо, но Искарал вовремя прекратил смеяться – во всяком случае, он был в этом уверен. Они направились во внутреннее святилище. – Скоро, – прошептал Искарал Прыщ. – А вот двери нужно покрасить, да. Теперь совсем скоро…
Стражник ахнул. – Нижние боги, да ты покрупнее баргаста будешь! Маппо Коротышка вжал голову в плечи, ему было стыдно, что он так напугал проходящего мимо стражника. Тот отшатнулся и схватился за сердце – оказалось, от удивления, хотя стражник был уже немолод. Маппо сначала перепугался: только встретил кого-то и сразу же отправил его к Худовым вратам, – но постепенно страх уступил место стыду. – Прошу прощения, сударь, – сказал трелль. – Я всего лишь хотел задать вам вопрос. Стражник поднял свой фонарь повыше. – Ты демон, что ли? – А вы во время обхода часто их встречаете? Воистину удивительный город. – Нет, конечно. В смысле, нечасто. – Ясно. Я – трелль, с равнин и холмов к востоку от нэмильцев, что в Семи Городах к западу от Ягг-одана. – И о чем же ты хотел спросить? – Мне нужно попасть в Храм Огни, сударь. – Пожалуй, мне стоит тебя проводить, трелль. Надеюсь, ты до сих пор скрывался по переулкам? – Мне показалось, так будет правильнее. – Это точно. Значит, пойдем так же. Путь, правда, неблизкий. Мы сейчас в Гадробийском квартале, а храм находится в Даруджистанском. – Очень благородно с вашей стороны, сударь, но не хотелось бы отнимать у вас время. Стражник улыбнулся. – Трелль, если ты случайно попадешь на людную улицу, толпа с ума сойдет. Мой долг – не допустить беспорядков, поэтому я и согласился тебя отвести. Так что никакого благородства. Маппо снова поклонился. – И все равно благодарю. – Погоди, я погашу фонарь, и пойдем. Не отставай ни на шаг. Гуляки в основном собирались на главных улицах, залитых голубоватым светом газовых рожков. Стражник уверенно обходил эти места, лавируя по узким, извилистым и переплетающимся улочкам и проулкам. Если кто-то и попадался им с Маппо навстречу, то мгновенно ретировался, едва завидев одеяние стражника (и массивный силуэт трелля в придачу). И вот, проходя за полуразвалившейся таверной или корчмой, они наткнулись на два трупа. Стражник вполголоса выругался и, присев рядом с первым телом, заново разжег фонарь. – Вот только этого не хватало, – пробормотал он, поправляя фитиль. Золотое свечение заполнило задний двор: заляпанную нечистотами брусчатку и лужицы спекшейся крови. Стражник перевернул труп. – Этого просто забили до смерти кулаками и ногами. Я знал бедолагу. Вечно воевал с пьянством… и оно в итоге одержало верх. Благослови Беру его душу. – Он перешел к следующему телу. – А что у нас здесь?… Худ побери того, кто это сделал. Нам попадались еще четверо таких же, и это наверняка не все. Никак не разберемся, чем он их убивает… Может, черенком от лопаты? Боги, какая жестокость. – Сударь, я вижу, у вас есть дела поважнее, – подал голос Маппо. – Просто подскажите мне… – Нет, трелль, я обещал тебя отвести и отведу. Они все равно уже пару колоколов как мертвы, хуже им не станет. – Он поднялся и добавил: – Пожалуй, пора обратиться за помощью к магу или жрецу. – Что ж, надеюсь, все разрешится. – Никак в толк не возьму, – говорил стражник, продолжая путь. – Вот что им спокойно не живется? Обязательно кто-то выползет из своей ямы руки кровью замарать. Сеять раздор и страдания. – Он покачал головой. – Уж я бы показал этим уродам, что к чему. Нам здесь такого не нужно. А что нужно? Эх, кабы знать. То есть им-то что нужно? Господства? Сладкого вкуса власти? Трепета, который дает право решать, кому жить, а кому умереть? Боги, как бы хотелось узнать, что творится у них в мозгах. – Не думаю, сударь, – возразил Маппо. – Благо, что вы этого не знаете. На подобную жестокость способны только лютые звери. Такие встречаются среди ваших и среди моих, у кого звериная злоба сочетается с умом – или тем, что его заменяет. Они, сударь, живут в мрачном мире, среди страха и смятения, злобы и зависти. Как и всех, их в конце ждет смерть – тот же испуг и одиночество, а все мгновения власти рассыпаются прахом, рассеиваются дымом. Слушая трелля, стражник остановился и обернулся. За выходом из переулка начиналась стена, а слева пещерной пастью чернел туннель или ворота. Стражник вздохнул и повел Маппо туда, в дурно пахнущий проход. Треллю снова пришлось пригнуться. – Если твои сородичи такие же крупные и широкоплечие, как ты, – заметил стражник, – ваше племя, должно быть, держит соседей в страхе. – Увы, сударь, мой народ не воинственный, иначе бы мы жили не в пример лучше. Славные времена треллей давно прошли. Маппо остановился и посмотрел через плечо на проход. Оказалось, что стены как таковой нет – только кусок ее с полсотни шагов в длину. Там, где раньше продолжались оборонительные сооружения, втиснулись два неказистых здания. Стражник засмеялся. – Ага, вот и все, что осталось от Гадробийской стены. Одни ворота, да и то ими пользуются только воры и иже с ними. Почти пришли. Храм Огни видывал и лучшие времена. Гладкие известняковые стены были расписаны либо молитвами, либо местной символикой. Среди рисунков затесались и похабные надписи – если судить по тому, как усердно их пытались затереть. Сточная канава, окружающая здание, была забита мусором, в котором возились толстые крысы. Стражник провел трелля вдоль стены, затем направо. Они вышли на широкую подъездную улицу. Главный вход в храм представлял собой уходящую в землю лестницу, подножие которой было по щиколотку залито дождевой водой. Стражник, видимо, заметил разочарование на лице Маппо. – Да, культ пришел в упадок. Богиня, похоже, слишком долго спит. Не мое дело, понимаю, но зачем тебе туда? – Пока сам не знаю. – Маппо вздохнул. – Ну что ж, раз так, то да пребудет с тобой Огнь. – Благодарю, сударь. Стражник тем же путем отправился назад – туда, где лежат два трупа, вне всякого сомнения. Эта находка по-прежнему вызывала у Маппо смутную тревогу. Было что-то странное в ранах на втором теле. Какая-то нечеловеческая жестокость. Вот бы положить конец подобным зверствам – тогда бы поистине воцарился мир. Маппо спустился по лестнице, захлюпал по воде к двери. Она распахнулась ему навстречу. В проеме стоял худощавый мужчина с грустным лицом. – Ты должен был знать, Маппо Коротышка, что это все не вечно. И вот ты стоишь передо мной, будто отрубленная рука, из которой хлещет кровь, заливая собой эфир, и конца этому нет. – Конец настанет, – отозвался Маппо. – Мне нужно лишь снова отыскать его. – Его здесь нет. – Я знаю. – Ты намерен пройти по жилам земли, Маппо Коротышка? Ты ведь за этим явился в наш храм? – Да. – Ты избрал крайне опасный маршрут. Этот путь отравлен, покрыт льдом с примесью чужеродной крови. Там пылает огонь, ослепляющий всех, кто им пользуется. В завываниях ветра слышен вопль смерти. Там царят тьма и теснота. Его печалей не вынести даже тебе. Есть то, что поддастся, и то, что не поддастся совсем. Под таким давлением не выстоять никому. Итак, Маппо Коротышка, ты по-прежнему намерен пройти Путем Огни? – У меня нет выбора. Лицо человека стало еще печальнее. – Я так и думал. Перечень предостережений вообще-то можно продолжать. Его вполне хватит до рассвета; я буду пугать тебя жуткими подробностями, а ты будешь слушать, стоя в воде. В конце ты, однако, все равно скажешь, что выбора нет, а значит, время потрачено зря. Я охрип, ты еле держишься на ногах – кому это надо? – Ты как будто расстроен, жрец. – Не без этого. Перечень вышел весьма поэтичным. – Значит, тебе стоит непременно его записать, когда станешь сочинять летопись об этой мрачной ночи. – Ценное предложение, благодарю. Что ж, проходи, вытирай ноги. И поспеши: мы готовили ритуал с того самого момента, как твое судно пришвартовалось в гавани. – Широта твоих познаний впечатляет, – сказал Маппо и, нагнувшись, шагнул внутрь. – Согласен. А теперь следуй за мной. По короткому коридору, где с потолка капала вода, они вышли в более просторный трансепт с грязным, выложенным мозаикой полом, затем свернули в другой коридор, по стенам которого тянулись ниши со святынями: бесформенные куски руды, кристаллы белого, розового и лилового кварца, аметисты, звездные камни, янтарь, медь, кремень, окаменелое дерево и кости. Коридор вел в главный зал с колоннами; там, выстроившись в две шеренги, ждали послушники в коричневых одеяниях и с зажженными факелами в руках. Маппо следовал за Верховным жрецом между послушниками, которые читали нараспев какой-то псалом на давно забытом языке. Пол в дальнем конце зала пересекала расселина, как будто сама земля разверзлась и поглотила алтарь вместе с постаментом. Из дыры валил раскаленный пар и веяло жаром. Печальный Верховный жрец подошел к краю расселины и повернулся к Маппо. – Врата Огни ждут тебя, трелль. Маппо взглянул вниз. В расселине тек бурлящий поток расплавленных камней. – Перед тобой видение из иного мира, – пояснил жрец. – Иначе бы Даруджистан уже превратился в пылающий шар огня, яркий, словно новорожденное солнце. Здешние пещеры наполнены газом. – Если я туда спрыгну, то тут же зажарюсь. – Именно так. Я догадываюсь, о чем ты подумал. – О чем же? – Ну и врата. – Да, что-то в этом роде. – Тебе следует оградиться от этих сил, пройдя упомянутый мной ритуал. Маппо Коротышка, ты готов? – В чем суть ритуала? Наложите на меня какое-нибудь защитное заклятие? – Нет, – ответил жрец чуть не плача. – Мы омоем тебя кровью.
Баратол Мехар видел боль в глазах Скиллары, когда та ненадолго погружалась в себя. Даже Чаур инстинктивно держался рядом с ней, словно пес, который оберегает раненого хозяина. Почувствовав на себе взгляд Баратола, Скиллара тут же расплывалась в широкой улыбке, и сердце отзывалось ноющей болью, словно кулак после удара о запертую дверь. Кузнец был уверен, что перед ним самая прекрасная женщина на свете, хоть красота ее заметна лишь со второго, а то и с третьего взгляда, как цветок в тенистых джунглях. И боль в ее глазах еще больше усугубляла его страдания. Все-таки Резчик – непроходимый тупица. Да, здесь не обошлось без другой женщины – первая любовь, скорее всего, – но ее ведь уже нет. Пора оборвать этот якорь, нельзя же вечно тонуть. Всему виной молодость, конечно, и ловкое обращение с ножами едва ли заменит умение справляться с испытаниями, которые уготовил тебе мир. А уж тоска по тому, что уже не вернешь, – это бессмысленная трата времени. Свою тоску Баратол давно оставил позади – где-то в пустынях Семи Городов. Разбросанные трупы, насмешливый хохот, маскирующийся под завывания ветра, неподвижная ящерица, будто подарок в протянутой обугленной руке. Мгновения безумия, в которые Баратол роптал на безжалостность времени, – причем задолго до того безумия, что захлестнуло Арен, когда появились т'лан имассы. «Слишком поздно», – говорило время, и ничем этого не исправить: ни кровью, пролитой в честь бога, ни готовностью вырезать себе сердце. «Слишком поздно». Эти слова звучали насмешкой, издевательством, которое рассудок не в состоянии стерпеть. Эти два слова повторялись речитативом и, нарастая, превращались в злорадное эхо, перекрывавшее шум схватки, вопли разбойников и звон железа. Баратол никуда не мог деться от речитатива, он будто оглох. Слишком поздно – никуда ты не денешься. Каждый не вовремя поставленный блок, каждый пропущенный удар отзывался этими словами. Они вспыхивали перед глазами, взметывались вместе с фонтанами крови и желчи, приближая смерть. Они вырывались из-под падающих тел. Они рисовали письмена (одни и те же, без конца) на песке, куда отползали умирать раненые. Речитатив так бы никогда не закончился, не убей Баратол всех до единого. Пощадил он лишь дюжину лошадей, которых несколько дней спустя подарил караванщикам в благодарность за то, что те спасли полумертвого воина, уняли лихорадку, промыли и прижгли раны. Платы они не приняли, поскольку ничего не могли сделать с тупой душевной болью, а раз так, то требовать вознаграждения было бы бесчестно. Впрочем, подарок – это другое, от подарка они не отказались. В пустыне ничто не скрывало жестокого лика времени – черепа, туго обтянутого иссушенной кожей. Одинокий глаз прожигает небо, а в разверстом рту, словно на вершине горы, холодно и не хватает воздуха. Торговцы это понимали: в конце концов, они тоже пустынный народ не хуже других. Они дали Баратолу несколько бурдюков с водой, чтобы хватило до ближайшего гарнизона: «Да, чего у мезланов не отнять, так это умения строить добротные перевалочные пункты. Там всех принимают, друг». Также они дали ему самого крепкого жеребца, оставшегося от разбойников, крепкое седло, сушеного мяса и фруктов, а еще четырехдневный запас овса и вдобавок показали дорогу, которая позволит обойти смерть. Единственную дорогу. Смерть будет идти за ним по пятам, сказали торговцы. Сейчас она выжидает, прячется от костра, но когда Баратол отправится, жнец на длинных ногах пойдет следом, будет петь о времени, о бесконечном голоде, который не прекратится, пока не пожрет все на своем пути. «Когда тоска настигнет тебя, друг, не попадайся ей в сети, ведь тоска – это смертоносная наживка. Попадешься, и будет тащить тебя весь остаток жизни. За что бы ты ни схватился, Баратол Мехар, все утечет сквозь пальцы. События вихрем будут пролетать у тебя перед глазами. Все яства растворятся после одного укуса, одного глотка. Тоска притащит тебя в костлявые руки жнеца, и, оглядываясь на свою жизнь в последний раз, ты обретешь ясность – печальный дар неведомого бога – и узришь все, что ты потерял, что упустил, что мог бы иметь, но не имел. А теперь скачи, друг. И берегись силков разума». Слишком поздно. Эти два слова преследовали его и, вероятно, будут преследовать до самого конца. Жуткий речитатив вновь зазвучал в ушах, когда он увидел распухшее от воды лицо Чаура. Слишком поздно! Но победный вопль заглушил проклятые слова. В тот раз получилось. Он сказал нет и выиграл. Подобные победы бесценны. Благодаря им мужчина может держаться на плаву. Благодаря им он может без страха смотреть в глаза женщине и видеть в них… Троица оказалась на запруженной народом улице, среди пляшущих, перебивающих друг друга огней. Со всех сторон гремели местные песни, люди с пьяной щедростью делились кувшинами и бутылками, выкрикивали поздравления. Парочки обжимались у стен, шарили руками под растрепанной одеждой. Воздух кругом пропах похотью… Баратол замедлил шаг. – Ну и завел ты нас, – рассмеялась Скиллара. – Признавайся, шел на зов? Чаур с раскрытым ртом уставился на ближайшую парочку, непроизвольно покачивая головой в такт ее движениям. – Нижние боги, – пробормотал Баратол. – Я что-то отвлекся. – Как скажешь. Все-таки плавание было долгим, и ты наверняка истосковался… ну если только Злоба не решила… – Нет, – отрезал Баратол. – Что ж, значит, город соблазняет тебя плотскими утехами! Вся эта улица… – Прошу тебя, хватит. – Баратол, ты правда думаешь, что я отстану? Кузнец выразительно перевел взгляд на Чаура. – Это зрелище пугает его… – Не может быть! Оно его возбуждает, и вполне естественно! – Скиллара, у него тело мужчины, но головой он совсем дитя. Улыбка сошла с лица Скиллары. Она серьезно кивнула. – Понимаю… Нехорошо получилось. – Предлагаю уйти отсюда. – Согласна. Давай сядем куда-нибудь поужинать, заодно обсудим дальнейшие действия. Однако подозреваю, после увиденного наш друг так просто не успокоится… Зажав Чаура с обеих сторон, Баратол со Скилларой повели его прочь. Здоровяк сначала посопротивлялся, потом пошел сам, громко и нечленораздельно подпевая окружающим, чье пение тоже с трудом можно было назвать идеальным. – Мы и впрямь потерянные, я погляжу, – сказала Скиллара. – Нам нужна цель… в жизни. Предлагаю начать с самой серьезной, самой насущной проблемы. Не важно, что будет завтра или послезавтра. Как провести остаток своих дней – вот что важно. Баратол зарычал. – Я серьезно. Если бы ты мог пожелать что угодно – все что угодно, – что бы ты пожелал, Баратол? Второй шанс. – А чего тут думать? С меня хватит кузницы и честного повседневного труда. Обычной честной жизни. – Хорошо, с этого и начнем. Нужно составить список самого необходимого. Место, инструменты, гильдейские взносы и прочее. Было видно, что она готова на все. На все, лишь бы упрятать поглубже свои собственные чувства – и держать их там как можно дольше. Я не принимаю платы, Скиллара, но твой подарок я приму. И даже отвечу тебе взаимностью. – Что ж, хорошо. Твоя помощь в этом деле мне точно не помешает. – Договорились. Вот, гляди, еще куча народу. Все за столами и, похоже, едят. Нужно просто встать рядом с каким-нибудь недотепой и подождать. Думаю, место быстро освободится.
Дымка убрала голую ступню из промежности Хватки и медленно выпрямилась. – Не дергайся, – прошептала она. – Аккуратно посмотри вон на ту троицу. Хватка скривилась. – Дымка, тебе делать больше нечего, кроме как заставлять меня краснеть на людях? – Не говори глупостей. Ты же вся светишься… – Да, от стыда! Вот, взгляни на Мураша: у него рожа, как у вареного рака. – Она у него по жизни такая, – сказала Дымка. – А мне все равно, – произнес Мураш, облизывая губы. – Все равно, чем вы двое занимаетесь, что на людях, что в комнате, которую вы облюбовали, с тонкими стенами, скрипящим полом и плохо закрывающейся дверью… – Ага, которую ты должен был поправить, – огрызнулась Хватка и вполоборота поглядела на пришельцев, потом вдруг склонилась над столиком. – Нижние боги, тот, в шрамах, кого-то мне напоминает. – Я пытаюсь ее сделать, честно. Постоянно поправляю… – Поправляешь, конечно, а одним глазом подглядываешь в щелочку, – сказала Дымка. – Заткнитесь, оба! – прошипела Хватка. – Вы что, не слышали меня? Говорю вам… – Тот мужик – вылитый Калам Мехар, ага. – Мураш потыкал кинжалом куриную тушку на подносе в центре стола. – Но ведь это же не Калам? Тот был ниже, более щуплый и не такой добродушный. – Он вдруг нахмурился и подергал ус. – А кто посоветовал нам поужинать здесь сегодня? – Тот бард, – сказала Хватка. – Наш бард? – До конца недели – да. – Он хорошо отзывался об этом месте? – Нет, просто сказал, что нам нужно сегодня здесь поужинать. Ну и еще пообещал, что оно работает всю ночь. Можно это считать хорошим отзывом? Наверное, да. Или нет. Он вообще странный. – Курица у них чересчур тощая. И не знаю, кто ее ощипывал, но мне уже надоело выковыривать перья из зубов. – А не надо было, Мураш, лапы есть, – сказала Дымка. – Их ведь даже не мыли. – Как так не мыли? – запротестовал Мураш. – Они просто в соусе… – Соус красный, а лапы были в чем-то темно-коричневом. Вот тебе, Хватка, настоящий повод для стыда: просто сходи с Мурашом поужинать. – Лапы были вкуснее всего, – сказал фаларец. – Вон тот точно из Семи Городов, – отметила Хватка. – Бьюсь об заклад, что все трое оттуда. – Толстуха явно любит побаловаться ржавым листом. – Мураш, если она толстуха, то и я тоже. Мураш отвел глаза. Хватка отвесила ему затрещину. – Ай! За что?! – На мне доспех, а под ним – стеганая куртка, не забыл? – Ну а на ней ничего нет. – Аппетитная фигурка, – оценила Дымка. – Уверена, ее трудно застыдить. Хватка приторно улыбнулась. – Может, сунешь ей пальчики между ног и проверишь? – Ай-ай, какие мы ревнивые. У Мураша загорелись глаза. – Дымка, а у тебя ведь ноги длинные, ты можешь их двоих ублажить! А я бы… В стол прямо перед бывшим сержантом вонзились два кинжала. Мураш выпучил глаза и вскинул кустистые брови. – Ну чего вы сразу-то. Я просто предложил, – пробормотал он. – А что, если это очередной Калам? – сказала Хватка. – Коготь. Мураш вдруг чем-то подавился, закашлялся. Придя в себя, он низко наклонился, почти лег на стол. Пожевывая усы, переводил взгляд с Хватки на Дымку и обратно. – Если так, его надо убить. – Зачем? – А вдруг это он за нами охотится? Вдруг у него приказ избавиться от оставшихся «мостожогов»? – Да кому в империи до нас есть дело? – спросила Хватка. – Может, это бард все подстроил, а? Дымка вздохнула и поднялась. – Давайте я подойду к ним и спрошу. – К чему слова? Просто пожми ей сиську, и всё. – Хватка снова улыбнулась. – Давай, Дымка, иди. Посмотри, не пошлет ли она тебе воздушный поцелуй. Дымка пожала плечами и направилась к троице, которая как раз усаживалась за освободившийся столик. Мураш стал снова глотать ртом воздух, дергая Хватку за рукав. – Она идет прямо к ним! Хватка облизнула губы. – Вот ведь Худ, я же не буквально… – Она уже рядом… Ее заметили… Не оглядывайся!
Баратол увидел, как в их направлении идет малазанка. Цветом кожи, чертами лица и прочими внешними данными она ничем не отличалась от местных – даруджистанок и генабариек, – но Баратол сразу угадал ее истинную природу. Малазанка, бывший военный и к тому же морпех, будь они неладны. Скиллара проследила за его взглядом. – Хороший вкус, кузнец. Похоже, ей нравятся… – Тише, – прошептал Баратол. Женщина подошла к столику, не сводя карих глаз с Баратола, и сказала по-малазански: – Я знала Калама. Баратол хмыкнул. – Да уж, личность известная. – Родственник? Баратол пожал плечами. – Допустим. Вы из посольства? – Нет. А вы? Баратол нахмурил брови и мотнул головой. – Мы только сегодня приплыли. И я никогда не состоял на службе у вашей империи. Малазанка, видимо, взвешивала его слова, затем кивнула. – Мы все в отставке. Никому не доставляем хлопот. – Да, похоже на отставку. – Мы открыли трактир – «К'рулова корчма» называется. Усадебный квартал, рядом с Напастиными воротами. – И как идут дела? – Поначалу тяжело, но сейчас все устроилось. Справляемся потихоньку. – Хорошо. – Заходите. Первый кувшин бесплатно. – Ладно, подумаем. Малазанка развернулась и ушла, но напоследок взглянула на Скиллару и подмигнула ей. – Что это сейчас было? – спросила Скиллара через мгновение. Баратол усмехнулся. – Ты про подмигивание или про остальной разговор? – Спасибо, смысл подмигивания я и сама разгадала. Меня интересует разговор. – Как пить дать это дезертиры. Приняли нас за имперских шпионов. Подумали, что я Коготь, доставляю послание от Императрицы, а для дезертиров оно всегда одинаковое. Они были знакомы с Каламом Мехаром – это мой родственник, который сначала служил Когтем, а потом перевелся к «мостожогам». – «Мостожоги»? Я слышала про них. Более отчаянных вояк свет не видывал. Они появились в Семи Городах, а затем ушли за Дуджеком. – В общих чертах, да. – И они подумали, что ты пришел их убить? – Да. – А потом одна из них просто встала и подошла с тобой поговорить. Это или беспримерная отвага, или безнадежный идиотизм. – В случае с «мостожогами» всегда первое, дезертиры они или нет. Скиллара развернулась в сторону малазанцев, с вызовом рассматривая двух женщин и рыжебородого мужчину в другом конце площади. Их ответные напряженные взгляды она выдержала стоически. Баратол с усмешкой в глазах наблюдал за спутницей и, когда она снова села прямо, налил ей вина из кувшина. – Кстати, о храбрости… – О нет, пресмыкательство – это не для меня. – Знаю. – Теперь и они тоже. – Хорошо. Ну что, пересядем к ним? Скиллара вдруг ухмыльнулась. – Слушай, а давай купим им кувшин вина и посмотрим, станут ли они из него пить! – Боги, женщина, ты ходишь по краю. – Нет, это всего лишь игра. – Не с огнем ли? Скиллара улыбнулась шире и подозвала ближайшую официантку.
– Что дальше? – недовольно спросил Мураш. – Думаю, они будут пить, – ответила Хватка. – Меня очень пугает тот, молчаливый. Глаза у него пустые, ну точно убийца. – Он просто недоумок, Мураш, – сказала Дымка. – Еще хуже. – Ну да, рассказывай. Он на голову ушибленный. Вот, взгляни, как он смотрит по сторонам и глупо улыбается – ребенок! – Это все маскировка. Хвать, скажи ей, что это маскировка. Вон там сидит Коготь, который всех нас перережет, причем начнет с меня… Ох уж моя вечная Опоннова тяга! Я уже весь похолодел, как будто готовлюсь к роли трупа. И быть трупом совсем не здорово, поверьте мне на слово. – Теперь понятно, откуда ногти, – сказала Дымка. Мураш угрюмо посмотрел на нее. Официантка, которая только что была на другом конце зала, принесла им большой глиняный кувшин. – Вино. Подарок от той троицы. Хватка хмыкнула. – Ай как мило. Решили поглядеть, станем мы пить или нет. Ну-ка, Дымка, догони официантку, пусть отнесет им бутылку светлого абрикосового нектара. Алаверды, так сказать. – Этот ужин нам дорого обойдется, – вздохнула Дымка, поднимаясь. – Я пью только то, что купил сам, – заартачился Мураш. – Надо было взять с собой Перла или Молотка – они бы унюхали, не подсыпали ли нам какую гадость. Ато бывают такие яды, что ни вкуса, ни запаха, а убивают наповал. Даже пить не нужно – достаточно только посмотреть в его направлении. – Худов дух, Мураш, ты о чем вообще? – Я же говорю, Хвать… – Ладно, наливай. Посмотрим, хороший у них вкус или нет. – Я к этому кувшину не притронусь. Вдруг его обсыпали чем-нибудь?… – Только если разносчица с ними заодно. В противном случае она бы уже валялась мертвая, разве нет? – Выглядит она нехорошо, как по мне. – Ты бы тоже смотрелся так себе с шишками по всему лицу и шее. – Шишки – один из признаков отравления местным ядом… – Нижние боги, Мураш! – Хватка взяла кувшин, наполнила себе кубок янтарной жидкостью и сделала глоток. – Вот, видишь? Не так уж и плохо. У нас в подвале запасы, конечно, получше. Мураш, набычившись, смотрел на нее. Вернулась Дымка и вальяжно раскинулась на стуле. – Сейчас принесут, – сказала она. – Ну, Хвать, как вино? – Сойдет. Хочешь? – Знаешь, от всей этой беготни жутко пересохло в горле, так что наливай, дорогая. – Самоубийцы, вы обе, – сказал Мураш. – Вот только мы почему-то не холодеем. – Кстати, есть яды, которые убивают не того, кто его принял, а соседа, – сказала Хватка. Бывший сержант вжался в спинку стула. – Вот-вот, я о них слышал… Проклятье… Дура, ты убила меня! – Да успокойся, – встряла Дымка. – Мураш, она тебя дразнит. Правда. Ведь правда, Хватка? – Ну… – Хвать, лучше скажи ему, если не хочешь выковыривать из горла его ножичек. – Ладно, ладно, я пошутила. Подразнила, и хватит. К тому же тех, кого по жизни холодит, яд не берет. – Вы обе меня, кажется, за кретина держите! Видя, что женщины возражать не собираются, фаларец зарычал, выхватил у Дымки кувшин и демонстративно в несколько глотков осушил его. Огромный кадык скакал вверх-вниз, как будто Мураш случайно проглотил пробку. – Кретин, зато бесстрашный. – Дымка покачала головой. Мураш облизал усы, грохнул кувшином об стол и смачно рыгнул. Официантка тем временем принесла на дальний столик бутылку светлого абрикосового нектара. О чем-то поговорив с приезжими, она дернула головой и удалилась. Милая толстушка и родственник Калама от души плеснули себе выпивки, затем подняли бокалы и, качнув ими в сторону малазанцев, пригубили. – Только взгляните, какие прекрасные оттенки зелени, – сказала Дымка, улыбаясь. А женщина уже вовсю шагала в их направлении. Мураш схватился за рукоять своего гладия. – Вы нас убить хотели, что ли? – угрюмо проговорила женщина по-малазански, но с сильным акцентом. – Пойло отвратительное! – К нему привыкаешь, – невинно моргая, ответила Дымка. – Правда? И когда же? – Я слышала, бальзамировщики от него без ума. Женщина фыркнула. – Проклятые мезланы. Что ж, война так война. Сами напросились. Она развернулась и нетвердой походкой отправилась назад к товарищам. Официантка словно ожидала своего выхода, поскольку появилась буквально сразу после того, как гостья из Семи Городов упала на стул. Они еще о чем-то поговорили. Женщина дернула головой, и официантка удалилась. Через некоторое время она подошла к столику малазанцев с изысканной переливающейся всеми цветами бутылкой в форме гигантского насекомого. – Это вам! – грубо бросила официантка. – И больше я в ваши игры не играю, какие бы чаевые вы ни пообещали. Думали, я вас не раскусила? Тут две женщины с мужчиной, там двое мужчин с женщиной! Меня воротит от таких, как вы. Вот я нажалуюсь владельцу, и он запретит вам появляться. С нас не убудет! Задрав голову, девушка развернулась и гордо удалилась куда-то в недра ресторана – видимо, туда, где с присущей им мрачной тревогой прячутся владельцы. Малазанцы долго молчали, уставясь на причудливой формы бутылку. Хватка попыталась сглотнуть, но во рту все пересохло. – Мужское или женское? – Женское, – противно пропищал Мураш, будто кто-то его схватил снизу. – Пахнуть должно… приятно. – Следует признать, войну они выиграли, – сказала Дымка, откашлявшись. Хватка посмотрела на нее. – Устроили настоящую бойню. – Нам что, придется это выпить? – простонал Мураш. Спутницы молча кивнули. – Что ж, – начал Мураш, – как-то я врубился прямо в роту Багровой гвардии… – Ты упал с дерева… – …и вышел из свалки живым. А однажды я встретился лицом к лицу с диким вепрем… – И вовсе не диким. Это была Тротцева зверюшка, а ты просто верещал, как свиноматка. – …и в последнее мгновение перепрыгнул через него… – Он тебя в стену впечатал. – …Так что если у кого-то и достанет смелости сделать первый глоток, то у меня. С этими словами Мураш схватил бутылку, рассмотрел клеймо на пробке. – «Зеленый морант». Дешевка. Эх, была не была. Обычно молочко разливали наперстками и подавали исключительно женщинам, желавшим забеременеть. Действует или нет, неизвестно. Возможно, организм переживает такую встряску, что беременность – единственный выход. Лишь бы не пить эту гадость снова. Хватка достала светлый платок и помахала им над головой. Теперь придется дать им комнату и недельный постой. Надо же, посрамили мезланов. Боги, как давно нам не встречалась достойная компания. Ради этого даже не жалко выпить кворлского молочка. Мураш сделал глоток, поставил бутылку и тут же отрубился. Со стула он сполз мягко, будто без костей – судя по грохоту, они все перекочевали в голову. Ну, почти не жалко. Хватка вздохнула и взяла бутылку. – Как хорошо, дорогая, что нога у тебя выхолощена, – сказала она Дымке. – Ты имеешь в виду – стерильна? – Хотелось бы верить, но я не настолько наивна, – ответила Хватка. – Перед тем как выпьешь, проследи, чтобы они заказали нам повозку. – Обязательно. До завтра, милая. – До завтра.
Карга скакала вокруг зачарованного постамента, кося глазом на странный призрачный вихрь над ним. Сила чародейства Высшего алхимика была сладкой и дурманящей, словно пыльца опиумного д'баянга; от демона же разило чем-то неприятным и чужим. Впрочем, для Великой воронихи и ее сородичей этот аромат чужим не был. – А ты смел, – обратилась она к Баруку, который, сложив руки, стоял перед постаментом. – Масштабы твоей силы и воли внушают уважение. – Благодарю, – отозвался Высший алхимик, глядя на призванного и плененного им демона. – Наши беседы были… весьма содержательны. Конечно, перед нами не истинное физическое воплощение – скорее дух, отделенный от тела. – И глаза у него нефритовые, – заметила Карга и раскрыла клюв в беззвучном смехе. – Что он тебе поведал? – спросила она, помедлив. Барук улыбнулся. Чиллбайс, сидевший на каминной полке, издавал неприличные звуки и похабно жестикулировал пухлыми ручонками. – Пришпиль эту тварь к стене, – прошипела Карга. – Ну или хотя бы отправь ее обратно в трубу, с глаз моих долой. Барук пропустил жалобы воронихи мимо ушей. – Его тело сейчас очень и очень далеко. Мне удалось мельком его увидеть. Поразительно, насколько оно похоже на человеческое. Я смог заполучить духа, потому что он пребывал в медитативном состоянии и почти полностью за пределами тела. Он делает едва ли десяток вдохов за колокол. Это очень духовная личность, Карга. Великая ворониха снова обратила взор на привидение. Вгляделась в его нефритовые глаза, изломанные струйки искр, пульсирующие в такт замедленному биению сердца. – Выходит, ты знаешь, – сказала она. – Да. Этот демон родом из мира Павшего. – Говоришь, он медитировал? Искал своего бога? – Вполне вероятно, – пробормотал Барук. – Потянулся к нему… и отдернулся. – От боли, от безжалостного пламени страданий. – Скоро я отправлю его восвояси. Карга расправила крылья и спланировала на пол. Склонив голову, одним глазом уставилась на Высшего алхимика. – Так это не праздное любопытство. Барук удивленно посмотрел на ворониху, потом отвернулся. – У меня недавно был гость. – В самом деле? Алхимик помолчал, подыскивая слова, затем покачал головой. – Не совсем. – Он сидел в кресле? – Нет, Карга, едва ли это было приемлемо. Ворониха рассмеялась. – Престол Тени, да? – Не притворяйся, будто удивилась. Твой господин прекрасно осведомлен о таких вещах. Скажи мне, где остальные? – Остальные – кто? – Боги и богини – те, кто содрогается при каждом чихе Увечного Бога. Те, кто так хочет войны, лишь бы воевали другие. Только не передавай ничего из этого своему господину. Не знаю, что Престол Тени предложил Аномандру Рейку, но на твоем месте, Карга, я бы предупредил хозяина. Когда имеешь дело с Тенью, ни в чем нельзя быть уверенным. Ни в чем. – Так и есть, так и есть, – сказала Великая ворониха, похихикав, и тут же встретила подозрительный взгляд со стороны алхимика. – Люди, Барук, один за другим водружают камни лишь для того, чтобы потом повалить их, так же один за другим. Разве бывало иначе? Они копают ямы, а затем засыпают их. Мы, Великие вороны, тоже строим гнезда, а через год разрушаем их, потому что того требует безумный червяк, живущий в черепе. Вот, взгляни на своего демона. Духовность ничего не дает, ведь плоть требует постоянного внимания к себе. Отправь его восвояси, пусть начинает заживлять разорванные сухожилия, покамест товарищи наблюдают его отстраненный взгляд и по глупости жаждут сами достичь такой же просветленности. Карга наклонила голову. – Ты ведь не заставил его молиться усерднее, а, Барук?… Так я и думала. Увы, это бесполезно, поверь мне – кто, как не я, имеет право на подобные суждения? И да, знай: мой господин не слепец и никогда им не был. Он стоит перед высоким камнем и проследит, чтобы тот упал. Так что, старый друг, держись на безопасном расстоянии. – Это как же? – проворчал Высший алхимик. – Отправь духа восвояси, – повторила Карга. – Обрати внимание на угрозу, которая крадется к тебе в ночи. Очень скоро она расплетет твои лучшие защитные чары, дабы тем самым объявить о своем приходе и показать свое… отчаяние. – Ворона поскакала к ближайшему открытому окну. – Я же должна удалиться – так быстро, насколько позволят мне крылья. – Погоди, Карга. Ты задержалась, видимо, что-то хотела узнать. И узнала. – Верно, – ворониха снова захихикала. – Что же это? – Всего лишь подтверждение, чтобы успокоить моего господина. – Подтверждение чего? Ах да, того, что Престол Тени говорил правду. И Карга захихикала в третий раз, ведь число три лучше двух (не то чтобы ворониха верила в приметы), – а уж в третий раз она бы точно захихикала, так пускай здесь, чем где-нибудь еще. Осторожность! Осторожность превыше всего! – Прощай, Барук!
Как только алхимик закрыл окно за черноперой курицей, Чиллбайс поднял голову и заверещал: – Она идет! Она идет! – Да… – вздохнул Барук. – Несущая смерть! – Не сегодня, малыш. Лети-ка к Дэрудан, и побыстрее. Передай от меня, что та, что раньше охотилась на нас, вернулась. И хочет поговорить. А затем скажи Дэрудан, пусть как можно скорее приходит сюда. Уверен, она понимает всю срочность. Чиллбайс спорхнул (а точнее, свалился) на пол перед камином, заполз в тлеющие угли и скрылся в трубе. Барук хмуро посмотрел на призванного демона, а затем легким мановением руки освободил его. Энергетический вихрь ослаб и погас. Возвращайся домой, заблудшая душа. Благословляю тебя. С этими мыслями Барук обратился к стене, через которую должна была пройти она. Воркан. Ее саму алхимик уже не боялся – его страшила причина появления Госпожи Убийц. Впрочем, у него наготове была довольно грубая отповедь. Ты всех убила, женщина. Всех, кроме меня и Дэрудан. Да, теперь нас только трое. И втроем нам нужно попытаться предотвратить возвращение Тирана. Ох Воркан, сколько жерновов ты привела в движение этой ночью. Может, стоило обратиться за помощью к Аномандру Рейку? Нижние боги, эту помощь Баруку предложили чуть ли не прямым текстом – при условии, что он верно понял слова Карги, а их он понял верно. Допустим, он согласится. Нужно ли говорить Дэрудан с Воркан? А как же иначе? Им бы это явно не понравилось, а в особенности Воркан. И их хрупкий союз (хрупче и представить невозможно) рассыпался бы, так и не родившись. Барук, тебе следует быть с ними открытым и честным. Обратись к ним с просьбой. Иначе никак. И все же, когда стена перед ним пошла рябью, расплылась и из нее осторожно вышла женщина, Барук понял, что не сможет. И не станет. Итак, их осталось лишь трое, и сил предотвратить приход Тирана у них не хватит, даже при поддержке Рейка… Не хватит. А значит, один из нас неизбежно предаст остальных, дабы выслужиться перед Его возвращением. Выслужиться, как же. Скорее уж вымолить себе пощаду. Один из нас предаст остальных. Может, Дэрудан. Может – эта. А может, и я. Чем боги не шутят?
Он стоял в тридцати шагах от входа в таверну «Феникс» и не сводил с нее взгляда. Древние ступеньки, потрепанная вывеска, которую так и не удосужились поправить. Сотню ударов сердца он смотрел, как люди входят и выходят, но до сих пор не увидел ни одного знакомого лица: будто бы все, кого он прежде знал, испарились, исчезли. Теперь чужие сидели за его столиком, пили из его кружек, улыбались официанткам и отпускали скабрезные шуточки в их адрес. Резчик представил, как входит внутрь и с отвращением глядит на толпу незнакомцев, вторгшихся в этот уголок его памяти и вытеснивших самого Резчика. Прочь, иди прочь – к той новой жизни, которую себе нашел. В таверне «Феникс» тебе нет места. И в Даруджистане тоже. Возврата быть не могло. Умом Резчик понял это уже давно, но только теперь волна осознания захлестнула его и чуть не раздавила. Да и разве внутри он тот же, каким был много лет назад? Разве может он так же смотреть на вещи после всего, что видел и пережил? Сердце колотилось в груди. Каждый удар неизбежно уходил в прошлое и больше не повторялся. Сходство обманчиво. Можно сколько угодно убеждать себя, что механизм неизменен, что каждое его движение одинаково, что сознание человека способно легко перемещаться в любой момент жизни, не влияя на восприятие. Это не так. Грубо обтесанные камни в сырых стенах, разбавленный желтый свет, льющийся из застекленных окон, даже голоса, стук глиняных кружек и металлических чарок, смех, доносящийся из-за дверей, – от всего этого у Резчика к горлу подступала желчь. Остался ли там вообще хоть кто-нибудь знакомый? Лица постарели, плечи ссутулились, вокруг глаз разрослись усталые морщинки. Обрадуется ли кто-то, увидев его? Узнает ли? А даже если узнает – ну обнимутся, ну похлопают друг друга по спине… Дальше что? Неловкие взгляды, пустое молчание – и пропасть, растущая с каждым мгновением. Легчайший шорох сапог в двух шагах за спиной. Резчик вихрем развернулся и присел, выхватывая кинжалы. Левая рука приподнята для защиты, лезвие опущено. Правая делает молниеносный выпад… …Человек в плаще с удивленным вздохом отшатывается, встречая кинжал невесть откуда взявшимся тесаком-тжалу́ком… Резчик, не меняя позы, вывернул запястье – и глубоко полоснул противника кинжалом по ладони. Затем подался вперед и взмахнул другой рукой, целясь незнакомцу под колено. Тот уклонился, но не удержал равновесия и чуть было не упал прямо на Резчика. Резчик, однако, ловко скользнул влево, стараясь обоими кинжалами достать противнику до бедра. Поразительно, но тяжелый тесак отбивал все удары, а в свободной руке незнакомца мелькнул еще один такой же загнутый клинок. Он резко отвел его за спину – на случай, если Резчик решит зайти сзади. Тому пришлось быстро уклоняться. Балансируя на одной ноге, левой рукой он метнул кинжал незнакомцу в лицо… Сноп искр – противник отбил летящий клинок. Немыслимо. Резчик мгновенно вытащил еще один кинжал и приготовился совершить очередную атаку, однако вовремя спохватился и ушел в глухую оборону. Тяжелые тесаки с невероятной быстротой вращались у него перед носом. Их что, два? Два?! – Стой! – выкрикнул Резчик. – Стой! Раллик? Это ты? Противник опустил свои тжалуки. С лезвия правого капала кровь, что текла из распоротой руки. Под капюшоном сверкнули темные глаза. – Раллик, это же я, Рез… Крокус! Крокус Новичок! – Так я и подумал сначала, – пророкотал Раллик, – а потом спешно изменил мнение. Но теперь узнаю́: да, это ты. Повзрослел… Боги, меня и впрямь долго не было. – Я поранил тебе руку… прости. – Это ты меня прости, Крокус. Ты что же, теперь в Гильдии? Кто тебя обучал? Уж точно не Сэба Крафар. Никак не разберу, что за стиль… – Стиль?… А, нет, я не в Гильдии. Совсем нет, Раллик. Я… Погоди. Говоришь, тебя долго не было? Ты уезжал из Даруджистана? Куда? Когда? После той ночи у Колловой усадьбы? Но… – Да-да, это и вправду ты, – вставил Раллик. – Нижние боги, как я рад тебя видеть! Если бы я сразу тебя узнал… А вообще, опасно вот так вот подкрадываться сзади. Я ведь чуть тебя не убил! Раллик Ном внимательно изучал Резчика. Того вдруг проняла дрожь, и он, спрятав оружие, стал искать кинжал, который метнул. – Два мясницких тесака – кто еще такими орудует? Надо было сразу догадаться, как только сверкнул первый. Прости меня, Раллик. Инстинкты взяли свое. – К моему предостережению ты, я вижу, не прислушался. Столько лет прошло, но Резчику не было нужды спрашивать, о каком предостережении речь. Он прекрасно помнил те злые, мрачные слова. – Я готов был прислушаться, Раллик, правда, – произнес он, отвлекаясь от поисков ножа. – Я ведь уплыл отсюда с малазанцами. С Апсалар, Скрипачом и Каламом. Мы вчетвером отправились в Семь Городов. Вот там-то все и… изменилось. – Когда ты вернулся, Крокус? – Сегодня. Вот только что. – Резчик с тоской поглядел на дверь «Феникса». – Я даже внутрь еще не успел зайти. Все так… изменилось. Это слово меня прямо преследует. Впрочем, на что я рассчитывал?… – Он снова принялся рыскать в поисках ножа. – Проклятье! Куда он подевался, Худ его побери? Раллик привалился спиной к стене. – Тот кинжал, который ты метнул мне в горло? – Д-да… Прости, мне очень… – Очень жаль, я понял. Так вот, в горле его нет, но посмотри в левом плече.
– О, кровь густа! В прекрасном Даруджистане сотня тысяч сердец, и все как одно бьются ради бодрейшего и щедрейшего завсегдатая таверны «Феникс»! Того, что сидит за самым роскошным столом – правда, Мизе надо бы разобраться с гнутой ножкой, нет, не моей, хотя это было бы весьма приятно, пусть и за пределами обычных услуг, оказываемых в сем заведении… Так о чем Крупп говорил? Ах да: сидит за столом в миролюбивейшей компании, способной развеселить эту ночь! Поведайте же всеведущему Круппу, о друзья, отчего светлы ваши лица, но тревожны глаза? Разве Крупп не обещал вам изобилие благ? Разрешение от страхов? Кошельки, набитые блестяшками и драгоценностями? Пейте, пейте… О, прошу извинить, пока не принесли, но скоро принесут – вот самое важное обещание для тех, кто решит поднять кубок за это, за то и, может, за что-то еще! – У нас есть новости, – вставил Ожог, будто сам удивившись своим словам. – Если хоть на мгновение захлопнешь рот, то услышишь. – Новости! К чему они, когда Крупп сам ходячая новость? Подробности, домыслы, отклики обычного люда на улице – и всё в мгновение ока, за один выдох. Чего еще надо? Явно не это безумие, которое мы вынуждены наблюдать каждую неделю. Сколько мотков холстины тратятся на то, чтобы какой-то велеречивый кретин изливал мерзопакостные слухи! Тряпье для нищих, бумага подтереть зад или промокнуть кляксы – Крупп негодует, глядя на популярность причинности и сенсационности! Прощелыги ныне зовут это профессией! Как будто сторожевой собаке нужно официальное признание, чтобы оправдать слюну и лай! Что же стало с правилами приличия? С приличными правилами? То, что прилично, редко правильно, и это верно – точно так же, как и то, что оборотная сторона всегда порочна. Весьма колкая ирония, вам не кажется? Крупп же, обладающий столь дружелюбным характером… – Мы нашли Торвальда Нома! Крупп удивленно посмотрел на Леффа, затем на Ожога, затем – видимо, заметив на его лице отражение собственного недоумения, – снова на Леффа. – Сногсшибательно! И что же, вы бесцеремонным образом вручили его косматому ростовщику Гаребу? Ожог еле слышно выругался. – Нет, мы устроили получше. – Лефф облизнул губы. – Торвальд выплатит весь долг Гаребу, но для этого он сначала заплатил нам. Потом и Гареб рассчитается с нами. А значит, мы заработаем дважды! Крупп воздел пухлый палец, на котором, к своему неудовольствию, заметил пятно чего-то непонятного. – Постойте-ка, постойте-ка. Значит, Торвальд вернулся и уже успел вам заплатить? Тогда почему же Крупп платит сегодня за выпивку? Ах, не трудитесь, разрешите Круппу самому ответить на свой вопрос! Просто Торвальд лишь пообещал заплатить, а доверчивые Лефф с Ожогом купились, так? Он просил вас дать ему одну ночь, лишь одну – и все будет замечательно! – Как ты догадался? Крупп улыбнулся. – Дорогие мои недалекие друзья, если Гареб об этом услышит – если он прознает, что вы отпустили злополучного Торвальда Нома, то быть вашим именам в том злосчастном списке. Вам не останется иного выхода, кроме как сдаться самим за большую награду, вот только вам ее не видать, ибо Гареб спрячет вас где-нибудь да расчленит. Ох, грядет катастрофа! – Торвальд Ном был нашим подельником, – спокойно сказал Лефф, хотя по лицу градом катил пот. – Он дал нам слово. Если же он его не сдержит – что ж, еще никто не кидал Леффа с Ожогом, не раскаиваясь потом. Тебя тоже касается, Крупп. Вздумаешь заложить нас Гаребу… – Беру помилуй! Крупп никогда бы так не поступил, дорогие мои вспыльчивые друзья! Вовсе нет, Крупп опасается листков, что ныне в грязных руках уличных мальчишек на каждом углу – истинная чума, охватившая Даруджистан! Листки эти зловеще охочи до слухов и скоры на сенсации, а кому ведомо, из какого множества источников они черпают сведения? И Крупп обеспокоен, о чем они расскажут завтра! – Уж лучше бы им молчать, – процедил Ожог одновременно испуганно и воинственно. – Что ж, мои славные друзья, пора нам прекратить сегодняшний спор! – Крупп небрежно, но вместе с тем картинно взмахнул руками. – Грядут чрезвычайно важные события. Крупп ощущает их неизбежную… неизбежность. Он чувствует это в воздухе, в дуновении ветерка, в покачивании огонька свечи, в дрожащих лужицах эля, в скрипе ступенек… в стуке дверей. Чу! Номы и цветы! Ножи и кровь! Лица бледные и расстроенные! Прочь от Круппова стола, ничтожные зеваки из праздной толпы! Здесь скоро произойдет удивительнейшая встреча!
Тело Раллика тяжелело с каждым шагом, однако Резчик все-таки доволок его до входа в таверну. Боги, он умер… Я убил своего друга… О боги, за что… Толкнув плечом дверь, Резчик втащил убийцу внутрь. За стойкой он увидел Мизу, а рядом с ней – Ирильту. А слева от него, расширив глаза, замерла… – Салти! Раллик ранен… Нам нужна комната… И лекарь… Миза уже выхватила убийцу из рук Резчика. – Худов дух, кто ж его так покромсал?! – Мне очень… – начал Резчик. Но тут к нему подошла Ирильта; от нее пахло элем и чесноком. Ее лицо вдруг стало близко-близко, и на губах Резчика отпечатался смачный поцелуй, язык высунулся из приоткрытых губ, как червяк из червоточины. Резчик отстранился – и немедленно попал в объятия к Салти. Та крепко сжала его, да так, что дышать стало нечем. Руки у нее мощные: не меньше дюжины лет таскала кувшины и подносы. – Жить будет, надо только кровь остановить, – сказала Миза, склонившись над Ралликом, которого уложила на полу рядом со стойкой. – Судя по виду, на него напали сразу трое, а то и четверо. Она поднялась и бросила на стойку окровавленный кинжал. Со всех сторон напирали зеваки, стараясь получше разглядеть клинок нездешней выделки. – Малазанцы! – прошипел кто-то. Вырвавшись из объятий Салти, Резчик стал проталкиваться сквозь толпу. – Пустите! Это мой кинжал! – Твой?! – удивилась Ирильта. – Что все это значит, Крокус? – Раллик подкрался со спины, неслышно, будто убить меня хотел. Я защищался… Все вышло случайно… Миза, он точно выкарабкается? – Да это же тот щуплый воришка! – воскликнул один из зевак. Его лицо, выражающее нечто среднее между недоверием и удивлением, казалось смутно знакомым. – Ирильта назвала его Крокусом, – добавил стоящий рядом. – Поговаривают, он что-то сделал, когда опустилась луна. То ли колонну свалил, то ли… Ты, случаем, не помнишь, Ожог? – Я запоминаю только нужное, Лефф. Да, порой и другие вещи вклиниваются, бывает. В общем, раньше он был карманником, работал на Круппа. – Больше нет, как видишь, – хмыкнул Лефф. – Теперь он в Гильдии убийц! – Да нет же! – крикнул Резчик, вдруг чувствуя себя нескладным юнцом, каким был раньше. Лицо залилось краской, уши запылали. – Миза, а где остальные? В смысле… Миза подняла руку – на ней отпечаталась Ралликова кровь. – Он ждет тебя, Крокус. Иди, он все за тем же столиком, – сказала она и обратилась к зевакам: – Эй, пропустите его! Чего столпились, рассаживайтесь! Ну и что теперь делать? Грандиозное возвращение псу под хвост. Да и все остальное тоже. Не глядя на Мизу, Резчик забрал кинжал. Толпа перед ним расступилась, и он увидел… В углу, за своим привычным столиком, сидел пузатый коротышка с сальными волосами и блаженно улыбался. Замызганные манжеты, выцветший жилет, весь в пятнах. На заляпанном столе – блестящий кувшин и две кружки. Обычный воришка-карманник, мастер лазать по девичьим спальням, доверчивый дурачок, который всем смотрит в рот, – все это был я. А вот и Крупп. Хоть кто-то не меняется. Резчик сам не заметил, как дошел до стола, рухнул на поджидавший его стул и схватил кружку. – Я сменил имя, Крупп. Теперь меня зовут Резчик. Более подходящее прозвище, как думаешь? Особенно в свете того, что я сделал с Ралликом. Почему же мне хочется разреветься? Толстяк вскинул брови. – О, Крупп понимает, Крупп сочувствует. Жизнь летит кувырком, но Крупп, конечно же, и здесь исключение, ибо для него жизнь танцует. Поразительно, сколь многим эта правда глаза режет. Неужели самого существования человека достаточно, чтобы вызвать такую неизбывную злость? Похоже на то, иных вариантов нет. Всегда найдутся те, мой дорогой друг, кому подмигивание – оскорбление, улыбка – обида, а юмор – повод для ненависти, ведь смех – это скрытое презрение. Дорогой Резчик, поведай Круппу, считаешь ли ты, что все мы равны? – Равны? Ну… – Благородное суждение, ты согласен со мной? Однако, – он воздел грязный ноготь, – можно ли оспаривать, что год за годом в каждом человеке происходят изменения столь глубокие, что его прошлое и нынешнее Я никак нельзя считать равными? И стало быть, если правило не работает даже в пределах жизни отдельно взятой личности, есть ли смысл рассчитывать, что оно будет справедливо для целого общества? – Крупп, какое это имеет… – Несколько лет назад, Резчик, также известный ранее как Крокус, мы бы с тобой подобных бесед не вели. Но Крупп видит, он все видит! Он видит и печаль, и мудрость, потаенную боль и открытые раны. Видит любовь – обретенную и утраченную. Видит отчаяние, что вращается подобно монете. Какой стороной она упадет? Ответа на вопрос еще нет, судьба не предрешена. Ну что ж, вернувшийся старый друг, выпьем же и проведем несколько мгновений в приятельском молчании. С этими словами Крупп подхватил кружку. Вздохнув, Резчик поднял свою. – За крутящуюся монету! – Нижние боги, Крупп! – Резчик побледнел. – Пей, друг! Пей до дна за будущее, неведомое и непознаваемое! И Резчик выпил.
Круг перестал вращаться, мутная от глины вода струйками стекала в отводной желоб. Яркие лампы притушены, и комната погрузилась в приятный полумрак. Вытирая руки полотенцем, хозяйка шла к кровати. Через день-другой нужно топить печь. Было поздно, совсем не подходящее время для тяжелых, навязчивых мыслей, норовивших влезть в усталую голову. У раскаяния есть свой аромат – черствый и затхлый – и всему чаю мира не перебить его. В дверь поскреблись: не иначе пьяница какой-нибудь снова перепутал дом. Хозяйка не горела желанием отзываться. Снаружи забарабанили настойчивее. Тисерра бросила полотенце на пол, рассеянно потерла больное запястье и схватила с сушильного столика ухват потяжелее. – Пошел прочь! – крикнула она. – Домом ошибся! В дверь грохнули кулаком. Занеся инструмент для удара, Тисерра отодвинула щеколду и распахнула дверь. На порог, глупо ухмыляясь, шагнул мужчина. О, эту ухмылку она прекрасно знала, хотя и не видела уже довольно давно. Тисерра опустила ухват и вздохнула. – Торвальд Ном. Что-то тебя долго не было. – Прости, любимая, задержался в дороге. Работорговцы, длительное плавание, тоблакаи, дхэнраби, пытки, распятие, кораблекрушение. – Я и не знала, что поход за хлебом сопряжен с такими опасностями. – Ну, все началось с того, что я вдруг узнал про долг. Гареб, скотина, меня подставил: требовал деньги, которых я у него никогда не брал. Увы, оспорить это можно только в суде, а на адвоката, сама понимаешь… – Да знаю я про Гареба, – перебила Тисерра. – Его громилы частенько сюда наведывались, пока тебя не было. И да, мне пришлось нанять адвоката, чтобы отвязались. – Гареб тебе угрожал? – Он заявил, что твой долг, дорогой муж, – это мой долг. Чушь полная. Суд я выиграла, но ублюдок приставил за мной слежку. Несколько месяцев его люди вынюхивали, не прячу ли я тебя где-нибудь, не ношу ли тебе тайком еду. Словами не передать, как это было весело, Торвальд. А знаешь почему? Потому что весело не было. Ни капли. – Ну вот, я вернулся, – сказал Торвальд, выдавливая улыбку. – При деньгах, не абы как. Завтра с утра первым делом погашу долг. Теперь для твоей глины только самая лучшая глазурь, а еще – неиссякаемый запас трав, настоек и прочего. Кстати, на всякий случай, неплохо бы провести ритуал-другой, чтобы… – Так, ты опять за старое? Воровал и попался на охранных заклятиях? Принес полный мешок монет, от которых за лигу разит магией? – Не только монет, любимая. Тут еще самоцветы и бриллианты. Все очень честно, клянусь. Незаконный долг выплачен незаконным способом. Одно гасит другое, все счастливы и довольны! Хмыкнув, Тисерра пропустила мужа в дом. – И почему я тебе до сих пор верю? – Тисса, ты же знаешь, я тебе никогда не вру. – Ну и кого ты сегодня обокрал? – Гареба, конечно же. Если быть точным, обчистил до нитки. Тисерра выпучила глаза. – Муж, ну ты и даешь. – Знаю, знаю, я гений. А теперь об охранных заклятиях. Первым делом Гареб позовет магов, чтобы те разнюхали, куда подевался его схрон. – Уж это-то я понимаю, не волнуйся. Ладно, где тайник, ты знаешь. Бросай мешок туда, а я займусь остальным. Но муж не сдвинулся с места. – Ты меня все еще любишь? – спросил он. Тисерра обернулась и посмотрела ему в глаза. – И всегда буду любить, дурень ты мой. А теперь пошевеливайся.
Несть числа событиям, что произошли этой ночью в Даруджистане! И вот занимается рассвет, разгоняя голубое свечение неспящего города. Вот гуляки разбредаются по своим постелям, постелям новых знакомых или даже незнакомцев, ибо кому есть дело, откуда берется любовь? Кому есть дело до перепутанных и завязанных узлом нитей дружбы? Кому есть дело до жизненных тягот, когда ярко светит солнце, чайки срываются со своих насестов, а крабы спешат в глубокие, темные воды? Не всякая тропа проторена, дражайшие друзья, не всякая тропа выложена ровным кирпичом и уставлена недвусмысленными указателями. Дайте отдых глазам, как тот вор, что и не вор больше, сочувственно глядящий на лицо спящего старого друга в комнатушке на втором этаже таверны «Феникс», пока благородный советник похрапывает в кресле рядом, а через стенку сидит убийца – возможно, и не убийца больше, – и, борясь с лихорадкой, размышляет о всяких материях, явно таинственных и пугающих, буде кто сумеет заглянуть в глубины его темного разума. В другой части города ворочается во сне ребенок, брошенный матерью. Его преследуют кошмары, где главную роль играет некто с дурацким именем Снелл. Двое охранников, запыхавшись, бегут от ворот к особняку, где надрывается тревога: злодей потерял все свое нечестно нажитое богатство. Эта потеря так же верно лишит его когтей, как и пыточных дел мастер, вооруженный клещами, ибо зло процветает только на почве власти, а стоит исчезнуть кровавым монетам, исчезает и власть. Человек без пальцев, благословенный богом и с разбитыми культями, бредет домой, где сном без сновидений спит его жена. Лицо ее столь умиротворенное, что разрыдался бы самый бесчувственный скульптор. А на улице, даже не достойной особого упоминания, стоит вол и грезит о завтраке. Ибо что́, в конце концов, остается после любви, дружбы и власти, страданий, потерь и встреч, столь напряженных и горько-сладких, – что́ остается, когда все это – все – пережито и забыто, как не зов желудка? Ешь! Вкушай радости и сладостный вкус жизни! Скажете, незначительно? Бросьте! Как любит говаривать Крупп, вол умен – и тот идет под ярмо.
Глава шестая
«Когда оглядываешься назад, великие военные гении прошлого чудесным образом превращаются в некомпетентных кретинов, а некомпетентные кретины нынешнего – в великих военных гениев. Вот дверь, и не забудьте забрать с собой все свои патетические „если бы да кабы“…»Здесь когда-то произошло землетрясение. Каменный массив почти лигу в длину просто рухнул в море, образовав фьорд. Никакого илистого наноса, поскольку массив состоял из вулканических пород: обсидиана и пемзы. Верхняя часть расселины представляла собой отвесную стену. Ближе к воде она расходилась в стороны, а в устье, на расстоянии с четверть лиги друг от друга, торчали две небольшие скалы. Дно фьорда уходило вниз под уклоном. Во внутренней части глубина составляла не более пятнадцати ладоней. В прозрачной воде виднелись разбитые каменные блоки и белые кости – остатки гробниц и погребенных в них к'чейн че'маллей. По обеим сторонам расселины тянулись руины, в том числе завалившаяся яггутская башня. В небе над изломанной грядой холмов, дальше к северу, парило расплывчатое пятно, похожее на рубец, – след от врат. Оно источало боль и прогорклую, навязчивую вонь, такую же сухую, как и истерзанный ландшафт вокруг. Путник долго стоял и смотрел на врата. Уже два дня прошло с того момента, как его выбросило на этот берег, а пресной воды он до сих пор не нашел. Медвежья кровь какое-то время подкрепляла его, но она была соленой, и теперь от нее страшно мучила жажда. За свою жизнь он пережил столько заговоров с целью убить его, что кто-то менее стойкий уже давно бы сдался: свихнулся или покончил с собой на радость людям и богам, желавшим ему смерти. Было бы по-своему справедливо, погибни Путник именно теперь – из-за того, что не смог найти ту самую необходимую для выживания влагу. Но он сдаваться не думал. Он слышал, как над ухом иронично, но при этом с нежностью посмеивается бог – его заклятый враг. Надо только пройти глубже на материк, и пустошь уступит место пыльной степи, а затем травянистым лугам. Главное – продержаться и дойти. Медведя он освежевал, а шкуру скрутил и перекинул через плечо. Смотрелось жутко, но зато она отбивала запах и отпугивала большинство хищников. Конечно, к дичи (если она тут вообще водится) пришлось бы подкрадываться с подветренной стороны, но так было бы и без шкуры. Путник оказался на побережье Морна – совсем не там, где планировал совершить высадку на Генабакисе. Впереди ждал длинный пеший переход, но к этому он уже привык. Как и к угрозе поражения. Повернувшись спиной к морю, он отправился в путь. Под сапогами хрустело черное пузырящееся стекло. Блики утреннего солнца слепили, воздух дрожал от жара, по коже обильно тек пот. На дальнем конце котловины, где-то в тысяче шагов – хотя глазам, конечно, доверять не стоило, – над горизонтом вздымалась гряда черного песка. Вскоре стало ясно: гряда впереди не обман зрения, а дюны из обсидиановой крошки, сверкающей на солнце так, что режет глаза. Поднимаясь по ним, Путник как будто слышал легкие завывания, хотя ветра пока не ощущал. За дюнами в жарком мареве снова простиралась гладкая, невзрачная равнина, и конца-краю ей было не видать. Ноги по колено утопали в песке, но гребень Путник преодолел. Ему снова почудилось, что завывает ветер. Он поднял голову и увидел впереди некий силуэт: высокий трон, а на нем – фигура, окутанная нечеткими тенями. По правую руку от нее, в нескольких шагах, стояла еще одна фигура в темно-сером плаще. Капюшон был откинут, открывая обветренный профиль и копну коротко стриженных черных волос. Из-за трона возникли Гончие. Из-под их лап облачками взмывала пыль и потом медленно оседала. Бэран, Зубец, Бельмо, за ними – Шан, Крест и еще два пса, Путнику не знакомых. Оба белые, как кость, с глазами цвета оникса. Более подтянутые, чем остальные, с длинными шеями и покрытые шрамами. Там, где недоставало шерсти, проглядывала темно-синяя кожа. Держась парой, они отошли далеко вправо и стали водить носом по воздуху. Остальные Гончие направлялись прямиком к Путнику. Он стал спускаться им навстречу. Первой к нему подошла Шан и, обвивая его, как кошка, принялась тереться у ног. Путник положил левую руку на ее гладкую черную шею. Следом приблизился старик Бэран. Правой рукой Путник потрепал его по мускулистой щеке, чувствуя пальцами узор заросших шрамов, заработанных за века ожесточенных схваток, и огромные зубы под грубой, но все еще мягкой кожей. Он посмотрел псу в светло-карие глаза, но был вынужден отвести взгляд: слишком много печали и жажды покоя, унять которые он не мог. Бэран прижался головой к ладони Путника, потом высунул мускулистый язык и лизнул ему руку. Окруженный гигантскими тварями, кроме двух с белой шерстью, Путник направился к трону. Котильон кивком головы поприветствовал его. – Жутко выглядишь, старый друг. Чтобы не отвечать взаимностью, Путник просто улыбнулся. На лице Котильона отпечаталась такая усталость, какой не бывало в его бытность смертным по имени Танцор, соправителем великой империи. Где же дары божественного статуса? В чем их прок, если они приносят только боль, а возьмешь в руки – кровоточат ладони? – Глядя на вас обоих, – сказал Путник и посмотрел на Престола Тени, – я понимаю, что у меня все в порядке. – Поверь, это ненадолго, – прошипело божество на троне. – Где твое войско, Первый меч? За тобой только пыль. – А где же твои подданные, о повелитель пустыни? – Обмен любезностями окончен. Старый друг, ты отягощен… Хи-хи-хи, нечасто мне доводится говорить подобным языком! Ах, старые друзья, где-то они сейчас? Как глубоко пали? Рассеялись по всем ветрам и слепо бродят кругами, не зная пути… – У тебя никогда не было столько друзей, Келланвед. – Итак, ты отягощен. К ночи тебя ждет смерть от обезвоживания, а до ближайшего ключа на равнине Ламатат четыре дня пути, если не больше. – Понятно. – И куда бы ты ни попал после гибели, тебя непременно сыщет твой старый друг. – Нисколько не сомневаюсь. – Чтобы позлорадствовать над твоим поражением. – Худ не злорадствует. – Какая жалость. Значит, тогда он найдет тебя, чтобы не позлорадствовать. Суть не в этом, а в том, что ты потерпишь поражение. – Неужели, Келланвед, тебе есть дело, добьюсь ли я успеха или проиграю? Ответил Котильон: – Как ни странно, да. – Почему это? Прямолинейность вопроса застала богов врасплох. Престол Тени хмыкнул. – Ты думаешь, мне есть до тебя дело? Едва ли. А если задуматься, то и вовсе нет. Мы помочь тебе хотим, дубина стоеросовая. Упрямый, настырный и воинственный болван. Ума не приложу, почему мне взбрело в голову считать тебя старым товарищем! Ты слишком глуп, чтобы я водил с тобой дружбу! Вот, взгляни, даже Котильон не в состоянии вынести твою тупость. – Напротив, она меня веселит, – поправил Котильон с искренней усмешкой. – Сразу вспоминаются наши, скажем так, прения в штабном шатре во время кампании. Пожалуй, самый главный признак старой дружбы в том, что отношения между товарищами не меняются. – Как и твои приторные речи, – сухо заметил Престол Тени. – Слушай, Путник, или как ты там теперь зовешься, мои Гончие проведут тебя к спасению. Каково сказано, а? Мы же дадим тебе бурдюков с водой, сушеных фруктов и так далее – что там еще нужно смертным для существования? Память уже подводит. Впрочем, не важно. – И что потребуете взамен? Прошла дюжина ударов сердца. Ответа не было. Лицо Путника медленно ожесточилось. – Вы не заставите меня отклониться от намеченной цели. А попробуете задержать… – Что ты, нет, конечно. – Престол Тени замахал призрачной рукой. – Даже напротив. Мы понукаем, подстрекаем тебя: спеши, сойдись со своим врагом лицом к лицу. И пусть никто и ничто не преграждает тебе путь. Взгляд Путника стал еще угрюмее. – Успокойся, Первый меч, – тихо засмеявшись, сказал Котильон. – Он говорит правду. Мы на самом деле рады поддержать тебя в твоем начинании. – Я не стану с ним торговаться. – Мы знаем. – Думаю, вы не до конца понимаете… – Мы понимаем. – Я собираюсь убить Худа. Я собираюсь лишить жизни бога Смерти. – Удачи! Ты справишься! – произнес Престол Тени. И снова молчание. Котильон сделал шаг вперед, держа в руках невесть откуда взявшиеся припасы, и положил их на землю. – Шан укажет дорогу, – сказал он тихо и отступил. Путник бросил взгляд на двух новых Гончих. – А эти откуда? На лице Котильона мелькнула тревога, потом он пожал плечами. – Трудно сказать. Они… просто возникли… – Это я их призвал, да! – заявил Престол Тени. – Белого зовут Блед, а того, что еще белее, – Локк. Семь – важное число, необходимое. – Ты их не призывал, – сказал Котильон. – Конечно, призывал! Откуда еще им здесь взяться?… Точно я призвал, только не помню когда. Наверное, смотрел на звезды и загадал желание? Нет, то была воля столь неодолимой силы, что сама Бездна не смогла ей противостоять! – Остальные как будто бы приняли их в стаю, – отметил Котильон, пожав плечами. – А вам не приходило в голову, что это могут быть легендарные Гончие Света? – тихо спросил Путник, обращаясь к богу. – Правда? С чего ты взял? – Котильон подмигнул ему, и вся усталость – даже бессмертие, дарованное восхождением, – вдруг испарились. Путник снова увидел перед собой, пусть и через пропасть величиной с жизнь, человека, которого когда-то называл другом. Но заставить себя улыбнуться или как-то еще отреагировать на этот жест, будто на протянутую руку, он не смог. Нельзя позволять себе такой… слабости. Ни сейчас, ни, похоже, никогда впредь. Особенно учитывая, чем стали два бывших друга. Они – боги, а богам доверия нет. Путник наклонился, поднял меха и рюкзак. – Который из вас выгнал медведя на берег? – Зубец. Без еды ты бы даже сюда не дошел. – Меня чуть не сожрали, Котильон. – Мы всегда в тебя верили, Первый меч. Оставался еще один – вероятно, последний – вопрос, и Путнику он дался труднее всего. – А который из вас уничтожил мой корабль вместе с экипажем? Котильон вскинул брови. – Это не мы. Дассем, мы бы так никогда не поступили. Путник вгляделся в глаза богу: они оказались человечнее, чем можно было ожидать, что, впрочем, уже давно не удивляло, – и отвернулся. – Хорошо.Слова императора Келланведа по случаю поражения Верховного совета Фалара (Крастово судилище)
Блед с Локком нехотя и без энтузиазма пристроились в хвосте колонны, сопровождающей Путника в глубь материка. Престол Тени развернул трон так, чтобы следить, как Первый меч со свитой неторопливо удаляется на северо-восток. Котильон, стоявший рядом, смотрел на свои ладони, на которых поблескивали лужицы пота. – Ух, обошлось. – А?… Ты что-то сказал? – Если бы он решил, будто это мы устроили кораблекрушение… В общем, не хочется думать, что бы тогда произошло. – А чего тут думать, Котильон? Он бы нас убил. – И Гончие бы не вмешались. – Кроме моих новеньких зверюшек! Их старая верность не держит! Хи-хи-хи! – Обошлось, – повторил Котильон. – Мог бы просто сказать ему правду: Маэль хотел его прикончить, очень хотел, но нам пришлось вмешаться. Тогда бы он был гораздо благодарнее. – В данном случае благодарность – неуместная роскошь, Престол Тени. Не забывай: никто и ничто не должно отвлекать Путника от предначертанного ему. С Маэлем он разберется в другой раз. – Да, очень хорошо. Оставим эти подробности до того момента, когда потребность в Путнике станет более, кхм, неотложной. Мы поразмыслили над его замечанием, сделанным в этот день на этом месте, и гляди: выяснили, что виновен не кто иной, как Старший бог морей! Теперь иди сюда, достань свой прокля́тый меч и поруби врагов на кусочки! – Не о том нам сейчас следует размышлять, – сказал Котильон. – Нет, конечно же нет. Мы и так все знаем! А о чем следует размышлять? Котильон повернулся к Престолу Тени. – Маэлю ничего не стоило убить Путника, однако он решил всего лишь его задержать. Зачем? Вот о чем надо поразмыслить. – Да-да, ты прав. Я на мгновение подвергся праздности и беспечности, но теперь подозрения крепнут. Он пытался его задержать, да, но зачем? Ради чего? – Я, кажется, кое-что понял. – Что? Говори же, ну! – Не важно, что там задумал Маэль – его план все равно не сработает. – Объясни? – Маэль полагает, будто жертва пытается скрыться от охотника… – Конечно, с чего бы ему считать иначе? Хи-хи-хи! Ничего-то Маэль не понимает, кретин!.. Ладно, давай уходить из этой кучи пепла, у меня уже в горле першит. Щурясь от яркого солнца, Котильон смотрел на Гончих и их предводителя. – Как мы угадали с моментом… – Как всегда, идеально. – Пока что. – У нас все получится. – Хорошо бы. – Кого из наших новых союзников ты считаешь слабым звеном? Котильон оглянулся на Престола Тени. – Тебя, конечно же. – Я имел в виду, кроме меня. Престол Тени ждал ответа, а Котильон молчал и не сводил с него взгляда. Бог нервно заерзал на троне.
Полуночные события в одинокой таверне в селении Морско оставили у Нимандра незабываемые воспоминания. Мутные взгляды, черные рты. Вокруг глаз размазано что-то желтое. Селяне напирают на тисте анди, натыкаясь друг на друга, тычут в лицо грязными бутылками. От пойла язык у них заплетается, но в нечленораздельном бормотании можно разобрать приглашение выпить. Однако даже без Чикова предостережения соглашаться Нимандр не собирался; сородичи, к счастью, тоже. Так они и стояли толпой на пороге, неуютно поглядывая по сторонам. В тесном помещении царил приторно-гниловатый запах пота и как будто свежеразлагающихся трупов. Клещик подошел к Нимандру. Оба смотрели, как Чик проталкивается к стойке, а Десра неотступно следует за ним. – Кувшин вина? Здесь? Ох, едва ли. Нимандр склонен был согласиться. За каждым столиком народ прикладывался к одинаковым бутылкам с длинным почерневшим горлышком. Бормотание усилилось, напоминая нескладное мычание коров на бойне. Какой-то тощий, скрюченный старик вдруг упал лицом на дощатый пол. Противно хрустнул нос. Стоявший позади мужчина будто бы этого не заметил и прошелся ему по пальцам. – Где жрец? – спросил у них из-за спины Ненанда. – Это ведь он нас сюда позвал. – Знаешь, Ненанда, – не оборачиваясь, произнес Клещик, – я в кои-то веки рад, что ты здесь и держишь руку на мече. Не нравится мне все это… – Никто нас не тронет, – бросил Ненанда, но по голосу было ясно, что слова Клещика ему польстили. – Пока Чика нет рядом, скажу вам вот что: он всех нас презирает. Нимандр медленно обернулся к воину, а Клещик сказал: – Мы заметили. И о чем тебе это говорит, брат? – Он видит только то, что желает видеть. Кэдевисс слушала их разговор, и Араната тоже. Кротость у нее на лице ни с того ни с сего уступила место другому выражению, которое Нимандру было хорошо знакомо. – Забудь об этом, Ненанда, – сказал он, чувствуя, как под одеждой его вдруг прошиб пот. – Это все не важно. – Нет, важно, – возразил Ненанда. – Он должен знать, почему мы выжили в стольких боях, когда другие пали. Он должен понять. – Не надо, забудьте, – настаивал Нимандр. – Нет, на этот раз Ненанда прав, – сказал Клещик. – Прав, Нимандр. Чик решил отвести нас к этому своему Умирающему богу. Мы для него будто вещи, бессловесные… – И бесполезные, – вставил Ненанда. Нимандр отвернулся. Селяне падали один за другим, а потом начинали извиваться в лужах собственной блевоты, закатывая от экстаза впалые глаза. – Если это из-за меня вы… лишились голоса, то простите. – Прекрати нести чушь, – дружелюбно отмахнулся Клещик. – Согласен, – сказал Ненанда. – Поначалу я злился на тебя, Нимандр. Не мог понять, почему ты молчишь. Этому самозваному Смертному мечу Тьмы стоило бы знать, кто мы и через что прошли. Потом попробовал рассказать сам, но без толку. Чик никого не слушает, кроме себя. – А как же Десра? – спросил Нимандр. Ненанда фыркнул. – Она скрывает свою собственную тайну. Такой проницательности Нимандр от него не ожидал. Однако вопрос был задан не за этим. Клещик, впрочем, истолковал его правильно. – Десра по-прежнему одна из нас, Нимандр. Если возникнет необходимость, она придет на помощь, не сомневайся. – Верность едва ли числится среди добродетелей Десры, братья, – произнесла Кэдевисс презрительно. – Не стоит на нее рассчитывать. – Хорошо, Кэдевисс, – отозвался Клещик, подтрунивая над ней, – на какие же добродетели Десры нам стоит рассчитывать? – Когда заходит речь о выживании, чутье Десру не подводит, – ответила Кэдевисс. – Никогда. Она способна оценить ситуацию лучше и четче любого из нас. Вот в этом ее добродетель. Чик тем временем возвращался. Десра теперь висела у него на левой руке, как обычная перепуганная женщина. – Умирающий бог скоро явится, – сообщил Чик. Цепочку он убрал и, хотя ему явно было не по себе, излучал готовность к насилию. – Вы все уйдите. Я не хочу отвлекаться, если дело обернется скверно. Мне некогда будет вас защищать, и уж тем более я не собираюсь отвечать за вашу гибель. Так что убирайтесь, если жизнь дорога. Вспоминая этот момент впоследствии, Нимандр понимал: надо было воспротивиться приказу, посмотреть в глаза Чику и убедить его, что он им не хозяин. Но вместо этого Нимандр обратился к остальным: – Уходим. Ненанда вскинул брови, дернул щекой, но ничего не сказал и, развернувшись, покинул таверну. С выражением лица, похожим на стыд, Клещик отцепил Десру от Чика и вывел наружу. Араната встретилась взглядом с Нимандром, кивнула – смысл жеста он не понял, поскольку глаза у нее совершенно ничего не выражали, – и вместе с Кэдевисс покинула заведение. – Приятно видеть, как четко ты выполняешь мои приказы, – бросил Чик задержавшемуся Нимандру. – И как остальные всё еще слушаются тебя. Впрочем, – добавил он, – это ненадолго. – Не связывайся ты с этим Умирающим богом, – попросил Нимандр. – Во всяком случае, не сейчас и не здесь. – Замечательный совет. Я и не собираюсь с ним связываться. Просто хочу взглянуть. – А если ему не понравится, как ты на него смотришь? Чик оскалился. – А почему, по-твоему, я отправил вас всех подальше? Давай, Нимандр, отведи своих перепуганных птенчиков на постоялый двор и успокой их. Нимандр вышел наружу, в освещенную величественным звездным сиянием ночь. Его сородичи плотным кольцом стояли посреди главной улицы. Птенчики? Что ж, со стороны похоже. Мычание в таверне стало еще более исступленным и словно отзывалось эхом из окружающих холмов и полей. – Вы слышите? – подал голос Клещик. – Нимандр, ты слышишь? Пу́гала… пу́гала поют. – Матерь Тьма, – в ужасе прошептала Кэдевисс. – Хочу посмотреть на какое-нибудь из полей, – произнес вдруг Клещик. – Прямо сейчас. Кто со мной? Никто не вызвался. – Пойдем вдвоем, – сказал Нимандр. – Остальные – на постоялый двор. Ненанда, ты стоишь в дозоре до нашего прихода. Ненанда повел женщин в укрытие, Нимандр с Клещиком смотрели им вслед, а затем отправились в переулок. Их сапоги гулко стучали по пыльной, утрамбованной земле. К мычащему хору присоединился еще один голос – вопль боли, который доносился из храма и был исполнен таким страданием, что у Нимандра подкосились ноги. Клещик тоже пошатнулся и упал на колени, но все же сумел подняться. Утирая брызнувшие из глаз слезы, Нимандр заставил себя пойти следом. Вокруг тянулись брошенные огороды, где валялись плуги и прочие инструменты. Борозды заросли сорняками, в лунном свете напоминавшими клочья седых волос. Боги, они совсем ничего не едят. Только пьют. Это пойло насыщает их, медленно убивая. Кладбищенские завывания понемногу утихали, но Нимандр знал, что это ненадолго. Полночь, в таверне массово пьют зловонный нектар, призывая тем самым бога – открывая врата в его разрывающуюся от боли душу. Подпитываясь муками бессмертного, верующие бьются в экстатических судорогах. Нимандр отчетливо представлял перепачканные рты, извивающиеся черные языки, глаза, утопающие в грязных ямах. И старика с разбитым носом и оттоптанными пальцами… А Чик остался там. Смотрел в искаженные безумием лица, и когда все глаза разом уставились на него… – Скорее, – прохрипел Нимандр, догоняя Клещика. Тот схватил брата за камзол, заставляя остановиться. Они были на краю поля. Пугала, освещенные холодным серебряным светом, шевелились, шеренга за шеренгой. Их обмотанные марлей конечности напоминали змей или слепых червей. Черная кровь струилась вниз. Жуткие цветы распустились, и из них, сверкая в ночи, вырывались клубы пыльцы, которую затем разносило ветром в стороны. Нимандр хотел выбежать на поле, прямо в гущу распятых жертв. Он хотел ощутить языком вкус пыльцы, вдохнуть, заглотить ее. Хотел купаться в божественной боли. Клещик, рыдая, тащил брата назад, хотя и его самого обуревала такая же страсть, буквально разрывая изнутри и заставляя усилия разбиваться друг о друга. Наконец они оба упали на землю и поползли обратно к селению. Это все пыльца. Пыльца повсюду. Нижние боги, мы вдохнули ее и теперь жаждем еще. И снова ужасный вопль. Голос, как живой, пытался добраться до неба, но нигде не находил опоры, отчего раскинулся в стороны, сжимая шеи ледяной хваткой. Голос орал прямо в лицо. Вы танцуете! Упиваетесь моей агонией! Что вы за вредители? Хватит! Оставьте меня! Отпустите меня! В голове у Нимандра пронесся тысяченогий табун, топочущая пляска, которую не остановить, как бы ни хотелось – а ему и не хотелось; боги, пусть она длится и длится, вечно! Заключенный в клетке собственного разума, он вновь увидел того старика с измазанным кровью и нектаром лицом. Глаза его светились от радости, спина распрямилась, рукам и ногам вернулась былая подвижность, все шишки и синяки исчезли. Он плясал вместе с остальными в общем танце, опьяненный восторгом. Нимандр с Клещиком пришли в себя на главной улице. Когда второй вопль бога стих, рассудок начал понемногу возвращаться. Нимандр поднялся на ноги, подхватил Клещика, и вместе они, шатаясь, поспешили к постоялому двору. Ждет ли их там спасение – или Ненанда с остальными тоже попали под чужую волю? Плясали в поле, захваченные бурлящей черной рекой, лишенные себя? И вот третий вопль – еще более мощный, еще более требовательный. Под весом брата Нимандр упал на землю. Слишком поздно. Сейчас они встанут, развернутся и побегут в поле. Боль держала их в смертельной, но сладостной хватке. Слишком поздно… Неподалеку хлопнула дверь. Рядом с ними возникла Араната. Взгляд пустой, черная кожа кажется почти синей. С невиданной прежде силой она подняла обоих за воротники и поволокла к постоялому двору. Там их подхватили еще руки и заволокли внутрь… Влечение мгновенно схлынуло. Нимандр, тяжело дыша, лежал на спине и смотрел в лицо Кэдевисс, дивясь его задумчивому выражению. Рядом закашлялся Клещик. – Матерь Тьма, спаси и сохрани! – Ее здесь нет, только Араната, – сказала Кэдевисс. Араната, которая шарахается от каждой тени, прячется от соколиных криков. Но за непреодолимой стеной скрывается ее другое Я. И появляется в самый нужный момент. Да, теперь он ощущал волю, что заполняла собой всю комнату. Содрогалась от ударов, но держалась. Как и положено. Клещик снова застонал. И Нимандр вспомнил: Чик остался там, лицом к лицу с Умирающим богом. Без защиты. Но он же Смертный меч Тьмы. Этого хватит? Нимандр боялся, что нет – прежде всего, потому, что никаким Смертным мечом Чик не был. – Как нам быть? – спросил Нимандр у Клещика. – Не знаю. Он уже наверняка… потерян. Нимандр посмотрел на Аранату. – Мы сможем дойти до таверны? Та покачала головой. – Не надо было вообще его там бросать, – заявил Ненанда. – Сдурел, что ли? – рявкнула Кэдевисс. Клещик все еще сидел на полу, ощупывая лицо. Его била дрожь. – Что за колдовство здесь творится? Неужели божья кровь способна на такое. Нимандр пожал плечами. – Я ни разу не слышал ни о чем подобном. Умирающий бог истекает ядом. Он с трудом удерживался, чтобы не расплакаться. Все казалось таким ненадежным; время и реальность буквально истлевали на глазах и клочьями разлетались на ветрах безумия. Клещик хрипло вздохнул. – Яд, говоришь? Тогда почему мне хочется еще? Нимандр не знал, что ответить. Может, в этом кроется некая истина? Может, мы все упиваемся чужой болью? Радуемся чужому страданию просто потому, что страдаем не мы? Неужели это способно вызвать зависимость? Вдруг далекие стоны сменились воплями – жуткими, истошными, словно звуки бойни. Ненанда, обнажив меч, подскочил к двери. – Стой! – крикнула Кэдевисс. – Слушай! Это не он, это они! Он убивает всех. Хочешь помочь ему, Ненанда? Хочешь? Ненанда вдруг ссутулился и с потерянным лицом отошел от двери. Вопли скоро утихли. Вместе с последним в тишине растворились и крики Умирающего бога. Деревню снаружи постоялого двора – а с ней и весь мир – как будто отсекло топором. Остаток ночи никто не спал. Все разбрелись по углам, погруженные в мысленный разговор с единственным близким существом – со своей душой. На лицах сородичей, в их пустых глазах Нимандр видел шок. Угроза отступила, и он почувствовал, как воля Аранаты, ее мощь тоже ослабевают, прячутся в глубины, где их нескоро потревожат. Взгляд ее снова стал почти безжизненным и пугливым. Десра стояла у окна. Внутренние ставни были распахнуты, и она неподвижно смотрела на пустынную улицу. Глядя на нее, Нимандр гадал, о чем она говорит сама с собой – если говорит, если она не просто повинуется инстинктам и чувствам, реагируя только на сиюминутные потребности. «А ты жесток». «Опять Фейд. Оставь меня в покое, призрак». «Ты не подумай, я одобряю твои мысли. Десра – шлюха, и мозг у нее как у шлюхи. Она не видит разницы между брать и давать, приобретать и терять, предлагать и уступать. Она помешана на власти, вот и ждет теперь, когда же придет ее убийца, чтобы затащить его в постель. Она не умеет отличать смерть от жизни, поражение от победы, страх от нужды, а любовь от похоти». «Уходи прочь». «Но ты же на самом деле этого не хочешь, ведь иначе останешься наедине с тем, другим голосом, который сладко нашептывает всякие нежности. Что-то не припомню, чтобы она их говорила, пока была жива». «Прекрати». «В плену воображения, защищенный от жестокого безразличия реального мира, ты волен возносить до небес всякий незначительный жест. Случайную улыбку. Мимолетный взгляд. Ты воображаешь, как сжимаешь ее в объятиях – это ли не любовь? Чистая, незамутненная, вечная…» «Фейд, прекрати. Ты ничего не знаешь. Ты была слишком юна, слишком озабочена собой и потому не замечала ничего вокруг, пока не чувствовала угрозы». «А она разве не была угрозой?» «Ты никогда не желала меня в таком качестве… Прекрати нести чушь, призрак! Не выдумывай…» «Ничего я не выдумываю! Это ты слепой и не видишь дальше своего носа! И правда ли она умерла от копья тисте эдур? Ты уверен? А где была я тогда, а, Нимандр? Ты меня видел?» «Нет, это уже чересчур». «Знаешь, почему я так легко решилась убить Сандалат? – не унималась Фейд. – Мои руки уже были запятнаны…» «Заткнись!» В голове зазвенел смех. Усилием воли Нимандр заставил себя промолчать, дожидаясь, пока эти ледяные звуки утихнут. Затем Фейд заговорила снова, но уже без всякой насмешки. «Ненанда метит на твое место. Хочет, чтобы остальные так же его слушались и уважали, как тебя. Не верь ему, Нимандр. Ударь первым. Нож в спину – ты уже поступал так со мной. Только на этот раз придется доводить дело до конца самому, Вифала рядом нет». Нимандр поднял глаза и посмотрел на Ненанду. Тот стоял ровно, не убирая руку с меча. «Нет, ты лжешь». «Можешь отрицать правду сколько хочешь. Но надолго ли эта роскошь? Тебе придется доказать свою… решимость, и очень скоро». «Скольких еще сородичей, Фейд, ты хочешь видеть мертвыми?» «С моими играми покончено. Ты же сам и покончил с ними, на пару с кузнецом. Можешь ненавидеть меня – пожалуйста, но без моих талантов ты не справишься. И я великодушно дарю их тебе, Нимандр, ведь только ты прислушивался ко мне, только тебе я смогла открыть свое сердце…» «Сердце? Эта лужа презрения и ненависти ко всем, в которой ты так любила плескаться, – твое сердце?» «Я нужна тебе. Я сильна в том, в чем ты слаб. Пускай сучка шепчет тебе о любви, утешай себя ее голосом, если так хочется. Но она не поможет тебе принимать трудные решения, как положено лидеру. Ненанда уверен, что справится лучше тебя – только взгляни ему в глаза». – Светает. – Десра отвернулась от окна. – Думаю, пора выйти. К таверне. Может, он всего лишь ранен. Может, мы еще успеем его спасти. – Помнится, он об этом не просил, – проворчал Ненанда. – Он не всесилен, хоть и пытается казаться таким, – произнесла Десра. – Молодость, никуда не денешься. Нимандр подивился ее проницательности. Откуда в ней это? – Чик уязвим? – Кэдевисс изобразила удивление. – Тебе надо срочно этим воспользоваться! – Твои приступы зависти, сестра, начинают утомлять. Кэдевисс стиснула зубы и ничего не сказала. «Какое же мы все-таки язвительное и мстительное сборище», – подумал Нимандр, потирая виски. – Ладно, давайте посмотрим, что с ним стало. Десра вышла на улицу первой. Снаружи безоблачное небо струилось лазурью, в серебристо-прозрачном воздухе плясали пылинки. На деревянных решетках лежали срезанные растения, сырые от росы. Клубни напоминали распухшие головы. Оглядевшись, Нимандр заметил, что двери храма приоткрыты. Чик лежал на крыльце таверны, свернувшись клубком. Весь в запекшейся крови, он выглядел будто слепленным из черной грязи. Глаза Чика были распахнуты. Нимандру сперва показалось, что тот мертв, но потом он заметил, как медленно вздымается и опускается его грудь. Однако ни на присевшего рядом Нимандра, ни на остальных Смертный меч внимания не обращал. Клещик распахнул двери таверны, шагнул внутрь – но тут же вывалился обратно и, закрыв лицо руками, ушел прочь от остальных. Там бойня. Он перебил всех. Чиков меч лежал рядом, весь в крови и внутренностях, как будто его протащили сквозь чрево огромного зверя. – У него что-то забрали, – произнесла Араната. – Внутри его пустота. Ненанда бегом кинулся через улицу к храму. – Забрали насовсем? – спросил Нимандр. – Не знаю. – Сколько он так сможет прожить? Араната пожала плечами. – Если его насильно кормить и поить, промывать раны… Долгое время все молчали. Слова и вопросы, казавшиеся естественными в нормальной обстановке, здесь были совершенно неуместны. Вернулся Ненанда. – Жрецов нет. Сбежали. Где там обретается этот Умирающий бог? – В месте под названием Бастион, – сказала Кэдевисс. – Вроде бы к западу отсюда. Нимандр поднялся и посмотрел на остальных. – Придется отправиться туда. – Чтобы отомстить. – Ненанда оскалился. – Нет, чтобы вернуть его, – возразил Нимандр. – Забрать то, что у него отняли. Араната вздохнула. – Нимандр… – Решено, идем в Бастион. Ненанда, поищи лошадей, а лучше – повозку и волов. За постоялым двором была большая конюшня. – Нимандр опустил взгляд на Чика. – Пешком, боюсь, слишком долго. Женская часть отряда в сопровождении Ненанды пошла собирать вещи, а Нимандр вгляделся в дверной проем. Несмотря на темноту внутри, он по очертаниям различал изрубленные тела, опрокинутые стулья. Из сумрака доносилось жужжание мух. – Не надо, – подал голос Клещик. – Нимандр, не ходи туда. – Я уже видел мертвецов. – Но не таких. – А что с ними? – Они улыбаются. Нимандр посмотрел на измученное лицо лучшего друга и опустил голову. – Что заставило жрецов сбежать? – спросил он, помолчав. – Араната, судя по всему, – сказал Клещик. Нимандр согласно кивнул. Столько погибших селян, но жрецы решили преподнести Умирающему богу именно душу Чика. Однако с остальными им было не совладать: сопротивление Аранаты слишком велико. И опасаясь возмездия, жрецы под покровом ночи бежали. Вероятнее всего, в Бастион, под крыло к своему богу. – Нас ведь вынудили, Нимандр? – глухим голосом произнес Клещик. – Да. – Вынудили снова пробудиться. – Да. – А я так надеялся… что больше не придется. Знаю, Клещик. Тебе милее смеяться и шутить, как и подобает твоей благодушной натуре. Вместо этого жизнь требует от тебя показать лицо… которое несильно отличается от нашего. Не раз мы смотрели друг на друга в такие минуты и, увидев свое отражение, шарахались. Пробужденные. Побоище в таверне – это лишь начало. Последствие краткой вспышки ярости у Чика. Все, что случится дальше, будет на нашей совести. Даже у Фейд не нашлось слов по этому поводу. А где-то на туманных задворках сознания звучал еле слышный женский плач.
Многие поддавались наивной вере, будто разбитые и сломленные со временем исцелятся, соберут себя по кусочкам и даже станут от этого сильнее. Или, по крайней мере, мудрее, ибо за страдания должно воздаваться, разве нет? Никто не желал мириться с тем, что сломленный так и останется сломленным, что он не сможет ни умереть (и тем самым лишить остальных необходимости лицезреть вопиющий пример упадка), ни восстановиться. Разбитой душе нельзя упрямиться, нельзя цепляться за свое жалкое существование. Друзья отворачиваются. Знакомые исчезают. Несчастному остается царство одиночества, где нет ничего, кроме одиночества, и где одиночество – единственная награда за то, что ты выжил, несмотря на раны, несмотря на слабость. Но кто бы не согласился хоть на такую участь, лишь бы не терпеть постоянную жалость к себе? Впрочем, чувство жалости, как и прочие чувства, давно оставило тисте анди, и в этом Коннест Силанн видел одну из немногих добродетелей своего рода. Сострадательных взглядов он бы просто не вынес. А что до мучительных воспоминаний, то, оказывается, уживаться с ними можно удивительно долго. И одиноким он себя не ощущал: таково бремя всей его расы. Хватало ли этого, чтобы облегчить тяготы отчуждения? В какой-то степени, да. Тьма так долго хранила молчание, что даже чаяния услышать тихий голос родного мира обратились в прах. Потому неудивительно, что сейчас Коннест сидел у себя в комнате, окутанный сумраком и покрытый по́том, вместе с которым из тела словно выходило все тепло. Да, общим волеизъявлением они призвали Куральд Галейн в Коралл, но то была безликая сила. Мать Тьма оставила своих детей, и этого не изменить, сколько ни желай. Тогда что происходит? Чей голос обладает такой мощью? Не шепот, но крик, полный… чего? Обиды. Возмущения. Гнева. Кто же это кричит? Коннест знал, что не он один ощутил всплеск силы; его наверняка почувствовал каждый тисте анди в Черном Коралле. И все они так же неподвижно застыли, расширив глаза от испуга и удивления. А возможно, и с надеждой. Неужели?… Надо сходить в храм, подумал Силанн, послушать Верховную жрицу: что́ она скажет? Как истолкует происходящее?… Вместо этого он отчего-то нетвердой походкой вышел в коридор, а затем поспешил наверх по лестнице, даже голова закружилась от пролетов. Он направлялся в обращенные к югу покои владыки Рейка. Аномандр был там, он сидел в своем высоком кресле лицом к вытянутому окну, за которым далеко внизу бушевало море, раскрашиваясь во все оттенки черного и серебряного. – Владыка, – с трудом переводя дух, вымолвил Коннест. – Был ли у меня выбор? – спросил Аномандр Рейк, не сводя глаз с далеких бурунов. – Простите, владыка? – Тогда, в Харканасе. Ты был согласен с ее… оценкой? Я правда не сумел предвидеть, что́ случится?… До появления Света мы были охвачены междоусобицей и уязвимы перед нарождающейся силой. Без крови Тиаматы мне бы ни за что не удалось установить… мир. Объединение. – Владыка… – договорить Коннест Силанн не смог. Но Рейк, похоже, все понял. – Да, насчет мира утверждение спорное. – Он вздохнул. – Очень многие погибли, а объединение оказалось недолговечным. И все же, если бы я преуспел – на самом деле преуспел, – она бы изменила свое мнение? – Владыка… что-то происходит. – Да. – Что нам делать? – Справедливый вопрос, друг мой. Верховная жрица тут не поможет: у нее всегда одно и то же, так ведь? Кто издал боевой клич Куральд Галейна? Давайте поищем ответ у нее между ног! Даже это в конечном счете надоедает. Только, прошу, не повторяй мои слова при Спинноке Дюраве. Не хочу лишать его и без того редких удовольствий. Коннест чуть не взвыл. Он хотел накинуться на владыку, схватить его за горло и… Что «и»? Этого он не знал. Сын Тьмы, на взгляд Силанна, был умнейшим из всех, как смертных, так и бессмертных. Он мог обдумывать тысячу разных мыслей одновременно, и всякая беседа с ним развивалась самым непредсказуемым образом. – На этот раз я не смогу ответить. Как и Спиннок, боюсь, – сказал Аномандр Рейк. – Его участие требуется… в другом месте. Он наконец повернул голову и взглянул в глаза Силанну. – Этим придется заняться тебе. Снова. Коннест почувствовал, как его душа сжалась и скрылась на дне норы, которую вырыла себе в глубинах источенного сердца. – Владыка, я не могу. Аномандр, видимо, взвешивал эти слова. В голове его пронесся десяток тысяч мыслей, и на лице отобразилось легкое удивление. Рейк улыбнулся. – Понимаю. Что ж, больше просить не стану. – Тогда что… тогда кто? Владыка… я не… – Возрожденная ярость… Да, поглядел бы я на такое, – слова явно не соответствовали насмешливому голосу. Затем Аномандр посерьезнел. – Ты был прав: ты не сможешь занять мое место. Не вмешивайся в это дело, Коннест Силанн. Ты окажешься между двух сил, и ни перед одной тебе не выстоять. Как бы велико ни было желание, сопротивляйся ему изо всех сил. Ты должен выжить. – Владыка, я не понимаю… Аномандр Рейк вскинул руку. И да, всплеск силы утих. Тьма умолкла. Что-то пришло в этот мир – и исчезло. Коннест почувствовал, что дрожит. – Оно… оно вернется, владыка? Глаза Сына Тьмы подернулись странной дымкой. Он поднялся и подошел к окну. – Посмотри, море снова успокоилось. Вот что нам всем следует усвоить, старый друг: ничто не длится вечно. Ни война, ни мир, ни печаль, ни гнев. Смотри внимательно на эти черные воды, Коннест Силанн, каждую ночь. Они успокоят твои страхи. Посоветуют, как быть. Стало ясно: аудиенция окончена. Озадаченный и напуганный будущим, лежащим за пределами его разумения, Коннест поклонился и вышел. В коридорах и на лестницах не было ни души, ни малейшего звука. В памяти всплыла короткая молитва, которую в древности шептали перед битвой:
Да примет Тьма дыхание мое, Когда придет срок. Да пребуду я в лоне ее Не одинок.
Но Коннест еще никогда не ощущал себя настолько одиноким, как сейчас. Воины больше не произносили эту молитву. Тьма не ждала их вздохов – ни первых, ни последних, отмечающих границу между жизнью и смертью. Тисте анди сражались в молчании и если погибали, то погибали в абсолютном одиночестве, глубину которого не постичь никому, кроме самих тисте анди. На середине лестницы Коннеста настигло новое видение, резкое и неприятное: Верховная жрица, выгнув спину, стонет от экстаза. Или от отчаяния. А в сущности, есть ли разница? Ее поиск. Ее ответ, ответа не давший. Да, она говорит за нас, не так ли?
Салинд наконец стряхнула с себя ледяную хватку. – Он встревожен, – прошептала она. – Искупитель пробудился. По какой причине, не знаю, и, думаю, узнать этого не дано. Но я почувствовала: он очень встревожен… Шестерка паломников, собравшаяся возле костра, закивала. Никто из них, конечно же, не обладал той же чувствительностью, что и Салинд; их тяготили нескончаемые бренные заботы, а теперь еще и страх – страх, преследовавший паломников с того самого мига, как Осененный Ночью бросил их. Паломники сочли этот жест предательством, но на самом деле так было справедливо, поскольку никто не оказался достоин защиты, которую давал Провидомин. Да, он был прав, что бросил их. Они подвели его. Оставалось понять чем. Салинд все понимала и даже в какой-то степени – что удивительно, принимая в расчет ее скромный возраст, – сочувствовала самоотверженности, вызвавшей эти взгляды. Те, кто подвергается страшным лишениям, скоры принимать на себя груз вины за то, на что по определению повлиять не могут. Такова, как ей начало открываться, природа любой религии или верования. Если человек не в состоянии сам совладать со своими лишениями, он полагается на милость существа выше и сильнее его, и такая покорность снимает с души страшный груз. В вере ищут облегчения. Освобождения. Вот оно, великое противоречие. Верующие отдают все, что у них есть, в руки Искупителя, который по своей природе не может освободиться, а значит, не может испытать облегчения. Ему некому покориться. В чем же тогда его награда? На подобные вопросы она ответить не могла. Наверное, никто не мог. Впрочем, перед ней стояли более насущные проблемы, и весьма неприятные к тому же. Отряд бывших военных – судя по всему, паннионские тенебрии, – совершал набеги на лагеря паломников. Они грабили вновь прибывших, отнимая дары, которые те принесли на курган, избивали и даже насиловали. Каждый лагерь выбрал по представителю, и эта группа пошла к Салинд с мольбой о помощи. Но что она могла ответить? Мы ошиблись, полагаясь на Осененного Ночью. Мне очень жаль. Он не оправдал наших ожиданий. Он посмотрел мне в глаза и сказал нет. Мне очень жаль. Ничем не могу помочь. – Жрица, ты сказала, что Искупитель встревожен, – заговорил старший – пожилой худощавый мужчина. Когда-то он был торговцем в Капастане, но перед осадой бежал на запад, в Сольтан. Там он своими глазами наблюдал Изгнание – ночь, когда из города выдворили передовых агентов Паннионского Домина. Он был среди первых паломников, пришедших к Великому кургану, и, похоже, намеревался провести здесь остаток дней. Все накопленные богатства он пожертвовал кургану – точнее, человеку, которого он когда-то знал и который ныне переродился в бога. – Его тревожит Градитхан со своими головорезами. При жизни Искупитель был солдатом. Почему он не уничтожит тех, кто нападает на его последователей? Салинд всплеснула руками. – Простите, друзья, но я не общаюсь с ним. Я могу лишь… чувствовать его эмоции. Но мне кажется, Искупитель тревожится не из-за деяний Градитхана и его приспешников. Произошла… вспышка. Не здесь, вдалеке, но от ее силы содрогнулся сам эфир. – Она помолчала. – В ней ощущался привкус Куральд Галейна – пути тисте анди… и еще чего-то очень знакомого, словно южный сезон бурь, который каждый год повторяется снова и снова. Взгляды собравшихся были пусты. Салинд вздохнула. – Тучи клубятся над морем – можем ли мы заставить их раствориться? Может ли кто-то из нас прогнать прочь ветер, дождь, град? Нет. Силы эти выше нас, мы не в состоянии на них повлиять. Они бушуют в небесах над нами, как им заблагорассудится. Вот что я ощущаю, друзья мои: волны, прокатывающиеся по эфиру, нарождающуюся на юге бурю, беспокойное шевеление Искупителя. – Значит, мы для него – ничто, – произнес торговец, глаза его печально заблестели. – Я пожертвовал все свое богатство, а взамен получаю безразличие. Если бог не может защитить нас, в чем смысл поклоняться ему? Как бы ей хотелось иметь готовые ответы на такие вопросы! Разве не в этом хлеб жреческой профессии? Выдавать удобоваримые ответы, пространно намекающие на пути к истинному спасению? Демонстрировать благостное лицо, осененное богоданной мудростью и освещенное святым духом? – Я полагаю, – заговорила Салинд, подбирая слова, – вера, дающая однозначный ответ на любой вопрос, не может считаться истинной, ведь ее основная цель – успокоить разум и прекратить вопросы. – Видя, что паломники – все шестеро истово верующие – хотят возразить, жрица подняла руку. – Должна ли вера давать умиротворение, когда повсюду процветает несправедливость? И она будет только расти, если верующие, преисполненные блаженства, станут проходить мимо, удовлетворенные своей моральной чистотой и спокойствием духа. Да, вы можете протянуть руку страждущему, указать ему путь, тем самым преумножая число блаженных. Но всегда будут те, кто отвергнет вашу руку, ибо душа их склонна к исканиям, и они боятся впасть в соблазн умиротворения, не доверяют легким ответам. Станете ли вы считать их врагами? Восстанет ли против них святое воинство? Сокрушит ли неверных? Она всмотрелась в глаза торговцу. – Друзья мои, не слышите ли вы в моих словах тот ужас, который пережили эти земли? Не он ли погубил Капастан? Не от него ли отмежевались правители Сольтана, изгоняя паннионских священников? Не против него ли боролся Искупитель ценой своей жизни? – А как быть со страданиями моей дочери? – процедила одна из женщин. – Ее изнасиловали, и теперь взгляд ее пуст. Разум покинул ее тело и едва ли вернется. Градитхан уничтожил ее. Что же, он не понесет никакого наказания? Когда я забирала у него дочь, он смеялся. Я держала на руках ее обмякшее тело, а он смеялся! – Осененный Ночью должен вернуться, – изрек торговец. – Он должен защищать нас. Пусть объяснит, чем мы его подвели. Салинд вгляделась в лица сидящих перед ней. Страх и злость, боль и нарастающее отчаяние. У нее не хватало воли отказать им, но что она могла сделать? Она не напрашивалась в жрицы; она до сих пор не понимала, как вообще стала ею. У нее была своя боль, свои травмы, как с ними быть? Салинд вкушала человеческую плоть. Не кровавые ошметки случайной жертвы, нет. Перворожденные тенескаури, Дети мертвого семени, считались особенными – и чтобы подчеркнуть эту особенность, должны были есть своих же сородичей. Как быть с тем ужасным бременем, которое привело сюда саму Салинд? – Иди к нему, жрица, – сказал торговец. – Мы знаем, где искать его в Черном Коралле. Я отведу. Вместе мы сможем потребовать у него помощи. Он же Провидомин – бывший член личной гвардии Тирана. Он обязан ответить! Ответить за все! – Я уже пыталась… – Я поддержу тебя, – не отставал торговец. – Я покажу Осененному Ночью, что мы хотим помириться и готовы обращаться с ним с должным почтением. Остальные одобрительно закивали. – Мы все поддержим тебя, – подытожил торговец. – Мы все пойдем с тобой, жрица. Войдем в прокля́тую таверну, где он играет с тем прокля́тым тисте анди, встанем перед ним и поставим ультиматум. Уж тогда-то он не сможет развернуться и уйти. Но будет ли это справедливо? У Провидомина тоже есть раны; вам разве все равно? Посмотри на своих спутников, посмотри на себя – вы полны рвения, готовы кричать ему в лицо свои требования. Но где же ваше сострадание? Почему вы сами не можете себя защитить? – Жрица! – Хорошо. – Салинд поднялась и поплотнее запахнулась в шерстяную мантию. – Веди, торговец, раз знаешь, где его найти.
Мужчина возле стойки чихал так, что чудом не выплевывал зубы. Никто не пытался перекричать эти громовые раскаты, все молча пили. Капли келика блестели на губах, глаза с азартным блеском следили за происходящим на поле боя. Спиннок Дюрав ждал, пока Провидомин сделает ход и каким-нибудь неожиданным финтом восстановит пошатнувшуюся оборону. У соперника всегда в запасе была парочка сюрпризов, способных затормозить наступление Спиннока или вовсе даже сломить его. Не в этих ли мгновениях славы кроется суть состязания тактических гениев? Приступ чихания, наконец, прекратился. Мужчина смачно высморкался, потом долго рассматривал черную слизь на пальцах. Перебрал келика, не иначе. Спиннок все чаще видел черные пятна на стенах, улицах и обочинах – по всему городу. Привозной напиток раскупали даже охотнее, чем эль и вино. Естественно, находились те, кто подсел на эту дрянь; их можно было распознать по остекленелому взгляду, полуоткрытому рту и черному, как грязный червь, языку. Среди тисте анди таких пока не встречалось, но, вероятно, это лишь вопрос времени. Он отпил вина из кубка. Пальцы, слава Матери, дрожать перестали. Всплеск силы Куральд Галейна, заставший его врасплох, прошел. Осталась лишь смутная тревога, от которой вино горчило немногим более обыкновенного. Необычные волнения; кто бы истолковал, что они означают? У Верховной жрицы могли быть кое-какие предположения, хотя, случись что-то действительно серьезное, она бы вела себя иначе во время их кратких встреч… Спиннок улыбнулся и сделал еще глоток. Провидомин, нахмурившись, отодвинулся от стола. – С этим нападением я не справлюсь, – сообщил он. – Отличный Шутовской гамбит, Спиннок. Я оказался к нему совершенно не готов. – Правда? – удивился Спиннок. – С такими-то союзниками? Провидомин бросил взгляд на других игроков и кисло усмехнулся. – Ну да, ну да, вижу, к чему ты клонишь. Келик окончательно отбил у них мозги. – Вообще-то ум от него только проясняется, – возразил Гарстен, облизывая черные губы. – Хотя готов поклясться, что он не всегда одинаково забористый. Фулдит, подтверди! – Ась?… А, ну как-то так, да. Ходить-то буш, Провидомин? А? Ресто, еще бутылку! – Что ж, тогда, похоже, это я отупел, – пробормотал Провидомин. – Видимо, пора сдаваться. Спиннок промолчал, но почувствовал разочарование, а точнее – потрясение. Он видел вполне достойный ответный маневр и пребывал в уверенности, что соперник тоже его увидел, но придумал нечто получше, нечто более неожиданное. Порой Провидомин демонстрировал в подобных ситуациях истинный гений – какой-нибудь отчаянный ход, который переворачивал расклад сил в настольной баталии. Просто нужно еще немного подождать… – Всё, сдаюсь, – произнес Провидомин. Партия закончилась, а беды только начались. – Ресто, принеси нам еще кувшин, будь… Провидомин не договорил, уставясь на входную дверь. Словно невидимая рука толкнула его в грудь; он дернулся и чуть не упал со стула. Спиннок развернулся и увидел, что в «Скребок» вошла группа незнакомцев во главе с девушкой. На ней была груботканая шерстяная мантия, волосы острижены коротко, даже короче, чем у Верховной жрицы, но такие же иссиня-черные. Лицо бледное, одновременно гладкое и изящное, глаза темно-карие. Девушка поводила ими по полутемной таверне и наконец нашла того, кого искала: Провидомина. Ее свита была одета в какое-то рванье, на исхудалых лицах застыло выражение, близкое к панике. Девушка уверенно подошла к столику. Провидомин сидел будто прибитый к стулу. Побледневшее было лицо начало темнеть, глаза наливались злобой. – Осененный Ночью… – Вам сюда нельзя, – отозвался Провидомин. – Уходите. Немедленно. – Мы… – Кто «мы»? Оглянись, жрица. Где твои спутники? Она оглянулась: последний из паломниковкак раз выбегал из таверны. Провидомин хмыкнул. Девушка, к ее чести, держалась на удивление спокойно. Неподпоясанная мантия распахнулась, и Спиннок Дюрав увидел, что она еще почти подросток. Жрица? Ах да, Великий курган, Искупитель… – Осененный Ночью, – повторила девушка; мало кто отказался бы слушать ее приятный голос. – Я здесь не по своей воле, меня попросили мои спутники. Пускай им не хватило храбрости изложить свою просьбу, но это не умаляет ее значимости. – Они пришли не просить, а требовать, – сказал Провидомин, – однако увидев меня, поняли, что не смеют, и потому ушли. Тебе стоит последовать их примеру. – Я должна… Провидомин вскочил со стула, да так резко, что Гарстен с Фулдитом, хоть и были оба навеселе, испуганно воззрились на него. А вот жрица даже не шелохнулась. – Я должна довести дело до конца, ради них и ради себя. Паломники страдают… – Замолчи, – перебил Провидомин. – Ты не смеешь со мной так говорить. – И все же позволь мне закончить. Сталь в ее голосе явно поразила Провидомина. Гарстен с Фулдитом, подхватив бутылки и кружки, поспешили удалиться. Спиннок Дюрав поднялся и, кивком попрощавшись с жрицей и Провидомином, направился к выходу. Проходя мимо Ресто – тот стоял с кувшином, не зная, что делать, – он сказал шепотом: – Запиши весь этот вечер на мой счет. Провидомину будет не до тебя. Ресто удивленно вскинул брови, но кивнул.
Спиннок Дюрав ждал в темноте напротив входа в «Скребок». Паломников снаружи, как ни странно, не было: все сбежали и наверняка уже добрались до лагеря. Да, внутреннего стержня последователям Искупителя явно недоставало. За исключением жрицы, мысленно поправился Спиннок. А вот, кстати, и она. Даже с десяти шагов было видно, что у нее как будто подкашиваются ноги. Поплотнее запахнувшись в мантию, жрица сделала три, четыре шага, потом замерла и повернулась в сторону Спиннока. Он вышел ей навстречу. – Прошу прощения, жрица. – Ваш друг выпил кувшин в одиночку, – сказала она. – Так что ночь будет долгой. Если вам не все равно, заберите его через пару-тройку колоколов. Не хотелось бы, чтобы он валялся в беспамятстве на грязном полу. – Разве такое развитие событий вас бы не устроило? Жрица нахмурила брови. – Нет. Он – Осененный Ночью. – Кто-кто? – До недавнего времени, – ответила жрица, помолчав, – он каждый день приходил к Великому кургану и вставал перед ним на колени. Не молился, не приносил дары. – Что же он там делал? – не понял Спиннок. – Думаю, ему хотелось бы сохранить это в тайне. – Он мой друг, жрица. Я прекрасно вижу, что он не в себе… – И почему вы так за него переживаете? Сильнее, чем просто друг, я чувствую. Друзья обычно дарят сострадание, иногда больше, но каждый втайне радуется, что беда случилась не с ним. Но между вами и Провидомином все иначе. – Она подошла ближе и внимательно вгляделась в лицо Спинноку. – Вы нуждаетесь в нем, и чем глубже его раны, тем сильнее кровоточит ваше сердце. – Матерь Тьма, женщина! Напуганная его тоном, жрица отпрянула и отвела глаза. – Простите меня, сударь. Провидомин приходит к Великому кургану, чтобы преподнести Искупителю самый драгоценный дар: разделить с ним его одиночество. Взамен он не просит ничего. – Жрица провела рукой по коротким волосам. – Я хотела передать Провидомину кое-что, но он не стал меня слушать. – Могу ли я… – Сомневаюсь. Я хотела донести до него, что́ чувствует Искупитель. Он скучает, сударь. Скучает по вашему другу. – Жрица со вздохом отвернулась. – Если бы люди молились бескорыстно, если бы приходили к своему спасителю не ради его звания и бремени, а просто как друзья… – Она оглянулась через плечо. – Что́ бы тогда случилось, как думаете? Вот бы знать… Спиннок смотрел ей вслед. Он был слишком унижен и потрясен, чтобы догонять и требовать ответов – подробностей, – в которых нуждался. Узнать, чем он может помочь. Провидомину. Ей. Ей?
Она-то тут при чем? Бездна, что она со мной сотворила? И откуда, во имя Матери, у Провидомина силы отказать ей?
Сколько женщин у него было? Он сбился со счета. Наверное, стоило хотя бы с одной поделиться даром долголетия. Это, пожалуй, лучше, чем наблюдать, как спутницы жизни увядают, теряют молодость, красоту, и единственный выход – убрать их с глаз долой, заточить куда-нибудь в башню на одиноком бугре. А как еще тут поступишь? Старость делает людей жалкими и тем самым оскорбляет чувствительную натуру Каллора. Он видел в глазах своих женщин слишком много горечи, слишком много злобы и зависти. С другой стороны, а он разве не стареет? Конечно, то, что для обычного смертного год, для Каллора – удар сердца, но и его лицо изрезано морщинами, мышцы одрябли, волосы побелели… Дело ведь не в том, чтобы выбрать наиболее медленно горящее полено, так? С этой мыслью Каллор ткнул костер ногой, взметывая искры в ночное небо. Есть что-то в тепле, которое происходит от быстрого сгорания. Твердое дерево медленно тлеет, мягкое – чадит, а затем рассыпается в пепел. Зато молодое, сочащееся смолой, – как оно вспыхивает! Редкий мужчина устоит перед подобным жаром. Увы, но всех своих отпрысков ему приходилось убивать. Несомненно, это печалило большинство его жен и любовниц. Однако Каллор был не жесток, вовсе нет. Он не ждал, а сразу же отрывал уродливых младенцев от матерей, стоило им покинуть утробу, – это ли не сострадание? Никто не привязывается к мертвым, даже мать. Привязанности… Вот уж на что трата времени, более того – слабость. Хочешь править империей, а тем паче сотней империй, будь беспристрастен. Из всего нужно уметь извлекать пользу, переделывать под свои прихоти. Каллор любил начинать монументальные стройки, призванные увековечить его правление. Однако мало кто понимал, что затевалось это не ради результата, а чтобы еще раз продемонстрировать полный контроль над жизнью, верностью и усилиями народа. Стройки длились десятилетиями, рабы трудились над ними каждый день, поколения сменяли друг друга – и все равно никто не видел главного: что Каллор просто вытягивает из своих подданных смертную жизнь, год за годом, себе на потеху. Любой, у кого есть хоть толика здравого смысла, ужаснулся бы подобной жестокой несправедливости. В этом-то, по мнению Каллора, крылась подлинная загадка цивилизации, и за все время он так и не приблизился к разгадке. Чем объяснить готовность вполне разумных (ну, в какой-то степени) людей добровольно отдавать значительную долю своей и без того короткой жизни в услужение другому? Ради чего? Ах да, ради безопасности. Стабильности. Ведь что нужно человеку: крыша над головой, еда на столе и любимый отпрыск, которому суждено повторить родительский путь. Но неужели это равноценный обмен? Каллор на такое нипочем бы не согласился. С самого начала он дал себе слово, что никто не получит ни капли его жизни. Он не станет служить никому, ни пальцем не пошевелит ради возвеличивания или обогащения какого-нибудь болвана, вообразившего, будто осыпает своих подданных благодатью, будто служить ему – привилегия! Боги, что за спесь! Ложь, упивающаяся своей наглостью и безнаказанностью! Сколько обычаев и правил было изобретено, дабы увековечить верховенство «избранных» над большинством! И правила эти отстаиваются до смерти (причем чаще всего до смерти большинства, а не избранных), защищаются войнами и законами, угрозами и жестокой карой… Вот это были деньки! Как он купался тогда в безнаказанности! Он никогда не станет одним из множества. Снова и снова он доказывал это, а потом еще и еще раз. И продолжит доказывать впредь. До короны было рукой подать, бери и царствуй. Причем на кону стояло не что-то заурядное вроде империи – эти игры Каллору давно наскучили, – а целый мир, власть над всеми силами бытия: земной плотью, свободными стихиями, блистающей верой, хитросплетениями политики, религии, общественной и индивидуальной воли – в трагическом пространстве между золотым веком беззаботного прошлого и невероятным светлым будущим. А над всем этим – ливень забвения, нескончаемый поток неудачи и смерти, страдания и боли. Сломленный бог был обречен вечно прозябать – и Каллор, без сомнения, смог бы урвать себе власть, заставив беспомощное создание валяться у него в ногах подобно самому жалкому из подданных. И вот все это – все – буквально перед носом. Он снова поворошил ногой угли – точнее то, что осталось от веточек, из которых был сложен костер. Посыпалась белая зола. Из нее торчали обглоданные косточки какой-то жалкой твари, ставшей Каллору ужином. В небе уже начали появляться звезды, но их закрыло облаками. Где-то в ночной степи переругивались между собой койоты. Днем Каллор наткнулся на следы каравана, ведущие с юго-востока на северо-запад. Глубокая колея от фургонов, утрамбованная волами земля, мусор на обочинах. Находка его даже разочаровала: он уже так привык к одиночеству. Единственным признаком человеческого присутствия были редкие всполохи горящей травы на западе. Загадочный быт степных кочевников, видимо, связанный с разнотравьем и выпасом бхедеринов. Даже если они и выследили Каллора, то разумно держались на отдалении. Его присутствие нередко беспокоило древних духов; раньше это порядком раздражало, и Каллор убивал их, хотя в последнее время перестал. Пускай стонут и корчатся в бессильной злобе или что они там испытывают. Пускай смертные потомки скрываются в высокой траве, дожидаясь, пока он пройдет. У Верховного короля другие заботы. Другие материи занимают его ум. Он вдруг встрепенулся. Всем существом он ощутил всплеск силы на севере. Медленно поднявшись на ноги, Каллор вперил взгляд в темноту. Что-то пробуждалось, но что? И… да, там была еще одна сила, но уже хорошо знакомая: тисте анди. Каллор прошипел сквозь порченые зубы. Конечно, если идти тем же путем, то круг замкнется, он снова окажется в том жутком месте… как там бишь его? Да, Коралл. Сразу припомнились жалкая, идиотская возня с Паннионским Домином и беспримерная тупость того сражения! Неужели выследили? Неужели треклятые охотники все-таки его обошли и теперь устремились на юг, готовые настигнуть жертву? Ну и славно. На своем веку Каллор убил достаточно драконов – и чистокровных, и одиночников. По одному, конечно. Двоих за раз… что ж, это будет достойное испытание. До сих пор охота шла топорно и безыскусно. Обдурить тисте анди и сбить их со следа не составляло труда; Каллор не раз мог заманить их в засаду. Наверное, так и надо было поступить. Хотя бы стало понятно, в чем причина их настойчивости, поистине болезненного упорства. Неужели он и вправду настолько прогневил Рейка? Смешно! Сыну Тьмы не свойственна одержимость, как и вообще всем тисте анди. Разве не в этом природная слабость их рода – в отсутствии воли? Чем же он так прогневил Корлат с Орфанталом? Неужели тем, что ушел от сражения, не стал драться бок о бок с другими обреченными болванами? Пусть малазанцы гибнут! Они наши враги! Пусть т'лан имассы предадут Серебряную Лису! Она это заслужила! То была не наша война, Бруд. Не наша, Рейк. Почему вы меня не послушали? Эй, Корлат! Эй, Орфантал! Где вы там? Давайте уже покончим со всем этим! Фонтаны силы вдруг иссякли. Где-то на востоке вновь отчаянно завыли койоты. Каллор поднял глаза к небу. На горизонте заблестела восходящая луна – отраженное сияние, щербатая улыбка, подернутая пылью. Взгляни на себя. Будем правдивы: твое лицо – это мое лицо, такое же тощее и потасканное. И все равно мы раз за разом поднимаемся вверх, не отклоняясь от пути. Небу нет до тебя дела, дорогой. Звезды тебя даже не видят. Но ты идешь дальше, ибо таков твой путь. Каллор раскидал угли ногами. Пускай трава сгорит, оставляя выжженный след, – ему плевать. Нет, и на этот раз он круг не замкнет. Так он выживал до сих пор, так выживет и теперь. Какой смысл меняться? Каллор отправился дальше. На север. Там, если он правильно помнит, есть города, дороги – и большой торговый тракт, тянущийся через Коричные пустоши к са́мому Даруджистану. Там его ждала встреча. Судьба, принадлежащая ему по праву меча и несгибаемой воли. Лунный свет упал на тень Каллора, превратив ее в бесформенное пятно. Королю было все равно.
Три тощие лошади, недокормленный вол и повозка с погнутой осью и сломанным тормозом – вот и все небогатое наследство из селения Морско. Трупы остались гнить на полу таверны. Нимандр вдруг подумал, что надо было бы ее поджечь. Впрочем, уже поздно, да и жуткое зрелище теперь так просто из головы не выкинешь. А что же с распятыми несчастными, замотанными в тряпье и сочащимися черной жижей? Их тоже бросили. Чик неподвижно лежал на нарах, укрытый одеялом, и слепо смотрел на борт повозки. К подбородку прилипли хлопья каши, которой его пытались накормить утром. Вокруг рта ползали и жужжали мухи. Тело время от времени били судороги. Похищен. Был полдень. Уже третьи сутки они ехали по добротной мощеной дороге с дренажными канавами по бокам. За спиной осталось поселение под названием Вереск. Когда-то оно было крупнее – настоящий город, – впрочем, торговля келиком (разбавленный сейманкелик, он же «кровь Умирающего бога») вполне могла вернуть утраченное процветание. Об этом и многом другом путники узнали из разговоров с купеческими караванами. Десятки повозок чуть ли не порожняком отправлялись из Бастиона на восток по деревням и селам, вплоть до самого Обзора, а возвращались до отказа нагруженные амфорами тошнотворного напитка. В Бастионе было что-то вроде распределительного пункта. Все эти поселения ютились на берегу озера Пилигримов, а тракт обходил их с юга. Попасть в них можно было по ответвлениям, обычно представлявшим собой грунтовые тропы, однако порой встречались и перекрестки с более качественными, отсыпанными дорогами. Они вели к возрождающимся городам: Вереску, Кель-Тору и Сарну, которые ожидали впереди. Отряд Нимандра ехал, не маскируясь – зачем? И без того ясно, что жрецы уже разнесли весть о них вдоль всего тракта, а оттуда, вероятно, она попала и в села с деревнями. На каждом разъезде, в полуразвалившихся ямах и лабазах их ждали еда, питье и корм для животных. Умирающий бог – или его жрецы – благословили тисте анди и теперь, вероятно, ожидали радости личного знакомства в Бастионе. Тот, кто пожертвовал душу Умирающему богу, был дважды благословлен. Оставался последний обряд, в ходе которого душа Чика будет окончательно поглощена. Для сущности, обреченной на вечные страдания, желание найти кого-то, с кем можно разделить эти муки, вполне естественно. С какой стороны ни посмотри, дорога пока выходила комфортной и безмятежной. И хорошо, хотя Нимандр подозревал, что его спутникам было бы куда приятнее прорубаться сквозь орды оголтелых фанатиков – до тех пор, пока их не задавили бы числом. Увидев, что Чику лучше не стало, Нимандр вылез из повозки и вернулся на косматую кобылу, на которой ехал от самого Морско. Ребра бедного животного напоминали прутья клетки, обтянутые тонким пергаментом, взгляд был безучастным, а шкура вылиняла и пятнами выгорела, но за три дня, несмотря на отсутствие остановок, кобыла немного поправилась. Особенной привязанности к лошадям Нимандр не питал, но оставить заморенное животное без ухода не мог. Забравшись на потертое седло, он увидел, как Клещик поднимается на ко́злы рядом с Ненандой и, прикрываясь рукой от солнца, оглядывает пустынную равнину на юге. – Заметил что-то? Тишина, затем ответ: – Да. Кто-то… идет. – С юга? Но там же ничего нет. Кэдевисс и Араната привстали в стременах. – Поехали дальше, – крикнула Десра из повозки. – Нечего стоять на жаре. Теперь и Нимандр разглядел одинокую фигуру, не по-человечески высокую. Спутанные седые волосы развевались вокруг головы наподобие нимба. Одет путник был в длинную – почти до середины голени – кольчужную рубаху с разрезами спереди. Из-за левого плеча выглядывала длинная полутораручная рукоять. – Не староват ли он для таких прогулок? – пробормотал Клещик. – Небось лошадь потерял, – махнул рукой Ненанда. – Десра права, поехали дальше. Незнакомец тем временем неуклонно приближался. При взгляде на него Нимандра охватывало какое-то мрачное восхищение, хотя назвать причину он бы затруднился. В его голове один за другим возникали образы. Казалось, будто навстречу шагает призрак родом из седых легенд о тех далеких временах, когда боги воевали между собой, драли друг друга в клочья, когда с неба лилась кровь и само небо волнами разбивалось о берега Бездны. Это и многое другое витало в пыльном воздухе. Это и многое другое читалось в глубоких морщинах, изрезавших худощавое лицо, в блекло-серых пустых глазах. – Он подобен зиме, – пробормотал Клещик. Да, только… холоднее. – Что за город в той стороне? – спросил незнакомец. Нимандр слегка опешил, осознав, что к ним обратились на языке тисте анди. – Вереск. Незнакомец посмотрел на запад. – Так. Тогда, значит, там Бастион и Коричный тракт. Нимандр пожал плечами. – Вы из Коралла? – спросил старик. – Выходит, он по-прежнему заседает там? Странно, я никого из вас не узнаю́, а такого не может быть. Назовите хоть одну причину, почему я не должен поубивать вас прямо сейчас. Разговор принимал неожиданный оборот. Ненанда с издевательской усмешкой повернулся к старику. Однако Нимандр весь внутри похолодел. – Ну, во-первых, сударь, вы нас не знаете. Незнакомец поднял на него белесые глаза. – Что ж, в твоих словах есть смысл. Ладно, поеду с вами – да, в повозке. От перехода через эту треклятую равнину сапоги у меня совсем развалились. Воды и приличной еды у вас не найдется? Ненанда гневно посмотрел на Нимандра. – Гони этого полоумного прочь. Пусть глотает нашу пыль. Старик взглянул на воина, затем снова повернулся к Нимандру. – Посадите его на цепь, и всем будет спокойнее. Оттолкнувшись от спицы заднего колеса, он поднялся в кузов и при виде лежащего там Чика замер. – Он болен? – спросил старик, обращаясь к Десре. – Вы тут все чумные, что ли? Хотя нет, к вам такая зараза редко пристает. Прекрати пялиться, девочка, и скажи, что с ним случилось. – Не твое дело, – вполне ожидаемо огрызнулась Десра. – Раз уж залез, то сядь сюда. Хотя бы тенек ему создашь. Старик приподнял тонкие брови, на сухих, растрескавшихся губах появилась легкая усмешка. Не говоря более ни слова, он заполз на указанное место и вытянул ноги. – Дорогуша, будь добра, угости водой. Помедлив, Десра вытащила бурдюк и кинула старику. – Только это не вода, – сказала она, мило улыбаясь. – Это местный напиток под названием келик. Пользуется большим спросом. Нимандр неподвижно наблюдал за ними. Клещик с Ненандой тоже. – Вода, конечно, была бы лучше, – поморщился старик, но бурдюк все-таки взял. Вытащил пробку, понюхал и отшатнулся. – Имперская пыль! – прорычал он и, закупорив бурдюк, кинул его в задок повозки. – Сучка, не хочешь делиться водой, не делись. Я отплачу тебе за негостеприимство потом. – Десра, дай человеку воды, – сказал Нимандр, подбирая поводья. – После того как он обозвал меня сучкой? – После того как ты попыталась отравить его келиком. И они отправились на запад вдоль тракта. Еще два дня, сказал торговец, повстречавшийся им утром. Проедете мимо Сарна и безымянного озерка, и дальше будет Бастион – город у внутреннего моря, настолько соленого, что ни моряк, ни рыбак там не утонет, а из живности можно выловить лишь огромных угрей с волчьими челюстями. Еще поколение назад такого количества соли там не было, но миру свойственно меняться, аминь. А в Бастионе их ожидал Мерзостный храм Сейманкелика. Итак, два дня до встречи с Умирающим богом, у которого предстоит отвоевать Чикову душу. Нимандр сомневался, что жрецы будут просто молча наблюдать за этим. Поравнявшись с повозкой, Нимандр заговорил со стариком. – Сударь, если вы направляетесь в Бастион, то наше общество не самый удачный выбор. – Почему бы это, – отозвался тот бесцветным голосом даже без намека на вопрос. – Боюсь, не смогу толком объяснить. Просто поверьте мне на слово. Старик снял свой меч и положил его между собой и Чиком, затем улегся поудобнее, сплел пальцы за головой и закрыл глаза. – Разбуди, когда будете есть. Нимандр пристально рассматривал оружие: потертая рукоять, выщербленное яблоко, рассохшиеся деревянные ножны… Да, он стар, но еще наверняка может управляться со своим мечом. Мрачные сказания, легенды о войнах между богами – этот худощавый старик точно явился оттуда. Нимандр подобрал поводья. – Хорошо, незнакомец. Он послал кобылу рысцой и, проезжая мимо Клещика, встретился с братом взглядом. От обычной насмешки там не было и следа – только тоска и обреченность. Да и над чем тут, собственно, смеяться. Мое несчастное племя. Что ж, тогда вперед, в Бастион.
Долина лежала за несколькими кряжами – водоразделами из прошлого, когда река была шире и несла бурные ледяные потоки с умирающих ледников и горных озер. Ныне от нее осталась лишь узкая извилистая промоина на дне долины, теряющаяся среди тополей. С самой высокой гряды Путник смотрел на следующий ярус, где стояли с полдюжины юрт, цветом сливающиеся с плоскогорьем. Среди них ходили люди в дубленой коже и шкурах, а еще несколько собак – те, навострив уши и задрав носы, подошли к окраине лагеря, однако не залаяли. Чуть ниже пасся табун степных лошадей. Таких Путник раньше не видал: приземистые, мускулистые, шерсть цвета охры, на ляжках бурая, а хвосты и гривы почти черные. На дне долины, чуть правее, в тополиной роще, сгрудились стервятники и клевали мертвую плоть. Там же паслись еще лошади, но уже более привычного вида и оседланные. К подножию кряжа направились двое, Путник стал спускаться к ним. Псы, сопровождавшие его, утром ушли – охотиться или насовсем, он не знал. Лица у встречающих были смуглые от солнца, глаза гнездились в узких щелках под тяжелыми веками. Чернильно-черные волосы собраны в хвосты, и в них вплетены белые цветы – довольно красиво. На расшитых бисером поясах висят длинные и узкие кривые ножи; металл черный, только сверкают заточенные лезвия. Одежда отменной выделки прошита красными нитками из кишок и украшена бронзовыми заклепками. Старший, стоявший справа, воздел руки к небу ладонями наружу. – Приветствуем тебя, хозяин волков-лошадей, – произнес он на архаичном дару. – Не убивай нас. Не насилуй наших женщин. Не воруй наших детей. Не приноси нам болезней. Не отбирай у нас наших каменных лошадей г'атендов, немых собак, пищу и дома, оружие и орудия. Ешь, чем мы тебя накормим. Пей, чем напоим. Кури, что предложим. Благодари нас за все это. Если ночью к тебе придет женщина, поделись с ней своим семенем. Если увидишь вредителей, убей их. Целуй страстно, ласкай нежно, делись с нами мудростью прожитых лет, но не их горечью. Не суди нас и не судим будешь. Не проявляй ненависти и страха, и мы не станем тебя ненавидеть и страшиться. Не зови своих волков-лошадей к нам в лагерь, иначе они всё здесь сожрут. Милости просим, странник, заходи, и мы расскажем и покажем тебе наши дела. Мы – киндару, хранители каменных лошадей, последний клан на всей Лама Тат'Андат. Мы оставили в округе только травы, чтобы деревья не закрывали собой небо. Будь нашим гостем. Тебе нужно помыться. Ответить на такое приветствие Путнику было нечем, поэтому он просто стоял, не зная, смеяться ему или плакать. Тот, что помоложе – на вид немного за двадцать, – криво улыбнулся и сказал: – С каждым новым гостем мы дополняем свое приветствие. В нем заключен наш опыт, часто печальный и неприятный. Коли ты замыслил недоброе, то прислушайся к этим словам и иди своей дорогой. Конечно, если ты вздумаешь обмануть наше доверие, то помешать тебе мы не сможем. Мы хитрить не умеем. Путник скептически хмыкнул. – Все хитрят. Выражение досады на их лицах было такое одинаковое, какое может быть только у отца и сына. – Да, верно, – сказал сын. – Если бы мы увидели, что ты собираешься нанести удар в спину, мы, конечно же, постарались бы успеть раньше. – И это правда последний лагерь? – Да. Мы скоро вымрем. Наши обычаи, наши воспоминания исчезнут, и г'атенды снова будут свободно пастись, пока тоже не исчезнут, ибо эти кони – последние в своем роде. – Вы на них скачете? – Нет, мы им поклоняемся. Однако говорят они по-даруджистански… Какой поворот истории разлучил их с соплеменниками? Почему они забросили земледелие, богатства, деревни и города? – Киндару, покорно благодарю за ваше радушие и постараюсь показать себя достойным гостем. Теперь мужчины улыбнулись, а сын взмахнул рукой. За спиной послышался шорох. Путник обернулся: на склоне будто бы из-под земли выросли четверо кочевников с копьями. – Да уж, вам явно не привыкать к гостям, – сказал он, обращаясь к отцу с сыном. Они пошли к лагерю. Впереди бежали молчаливые собаки, навстречу им высыпали ребятишки в венках из белых цветов. Широко улыбаясь, дети ухватили Путника за руки и повели к кострам, где женщины готовили обед. Над железными котлами с мутной молочно-белой жижей вился пар, источающий приторно-сладкий и немного пьянящий аромат. Вынесли низенькую лавочку, застелили пледом, вышитым разноцветными зигзагами. Ножки у лавочки были вырезаны в виде лошадиных голов, которые смотрят друг на друга, почти касаясь носами. Гривы, выкрашенные яркой охрой и темно-коричневым, плавно струятся. Выполнены фигурки настолько искусно, что можно разглядеть жилы на щеках, складки век и глаза, одновременно непрозрачные и бездонные. Лавочка была одна, и сидеть на ней полагалось гостю, то есть Путнику. Отец с сыном и трое их соплеменников – две женщины и глубокий старик – скрестив ноги, уселись полукругом по другую сторону костра. Дети наконец отцепились от рук Путника, и женщина передала ему выдолбленную тыкву с кипяченым молоком, в котором плавали ломти мяса. – Скатанди, – сказал отец. – Стояли лагерем у воды. Решили подкараулить нас и украсть лошадей, ибо мясо г'атендов высоко ценится в городах. Их было всего тридцать, разбойников и убийц. Мы съедим их коней, но, если пожелаешь, одного можешь забрать себе. Путник глотнул молока. Лицо тут же обдало жаром, а глаза чуть не выскочили из орбит. Горло обожгло, затем по телу разлилось сладостное онемение. – Засада, я понимаю, не удалась, – сказал он, с трудом видя собеседника сквозь слезы. – Тридцать, говорите? Воинской доблести вам не занимать. – Друг, это уже второй такой лагерь, что нам попадается. Все убиты, но мы тут ни при чем. Похоже, кто-то не любит скатанди еще больше нас. Отец замолк, возникшую паузу заполнил сын: – Мы подумали, что ты преследуешь этого кого-то. Путник нахмурился. – Вы имеете в виду, того, кто нападает на лагеря скатанди и вырезает их до единого? Киндару закивали. – Мы думаем, это демон. Он подобен грозовой туче, черной от гнева. И хорошо заметает следы. Будто призрак. – Сын поводил в воздухе пальцами – странный жест. – И как давно он прошел здесь? – Три дня тому. – Скатанди – это вражеское племя? – Нет, разбойники. Грабят караваны и всех, кто живет на равнине. Поговаривают, что они присягнули на верность страшному злодею, которого называют просто Капитан. Если увидишь фургон о восьми колесах, высотой с дом, опоясанный золотым балконом, и тянет его, по слухам, тысяча рабов, то знай: это дворец Капитана. Он рассылает своих слуг за наживой, а сам жиреет на продаже добычи. – Я не собираюсь преследовать демона, о котором ничего не знаю, – сказал Путник. – Наверное, и к лучшему. – Он движется на север? – Да. Путник задумался и сделал еще глоток отвратительного напитка. Верхом передвигаться было бы куда быстрее, но так ведь можно и нагнать того демона, а нарываться на драку с кем-то, кто в одиночку способен убить тридцать разбойников, не оставив ни следа, не очень хотелось. Ребенок, возившийся в ногах, горстями складывая землю на сапоги Путнику, забрался к нему на колени, достал из выдолбленной тыквы кусок мяса и помахал у гостя перед ртом. – Ешь, – сказал сын. – Это мясо черепахи-землеройки, очень нежное. Молочко мисак размягчает его и удаляет яд. Вообще мисак обычно не пьют; от него разум покидает тело и не возвращается. А если выпить слишком много, он прожигает желудок насквозь, и человек умирает в страшных муках. – Спасибо, что предупредили. – Путник взял у ребенка мясо, но сразу отправлять в рот не стал. – Больше мне ничего знать не нужно, пока не откусил? – Нет. Тебе сегодня будет сниться, как ты роешь нору в земле. Не пугайся. У еды тоже есть память, и мисак это подтверждает. Мы всё в нем готовим, чтобы не вкушать горечь смерти. Путник вздохнул. – Мисак – это кобылье молоко? Раздался хохот. – Нет, что ты! – воскликнул отец сквозь смех. – Это сок растения, точнее его подземных клубней. Кобылье молоко пьют только жеребята. У людей есть свое, и оно тоже для детей, а не для взрослых. Воистину, незнакомец, ты родом из странного мира! И смех зазвучал снова. Путник откусил мяса. Действительно, очень вкусное и прямо тает во рту. Спать гостя уложили в юрте на меховую постель. Ему и правда снилось, как он роет нору в глинистой, каменистой земле, окруженный приятной темнотой. Незадолго до рассвета в юрту пришла девушка. Гибкая и влажная, она обвила спящего гостя. Он резко вздрогнул и проснулся, когда девушка прильнула к губам Путника, раздвинула их своими, пустила ему в рот слюну, смешанную с пряностями, а потом ждала, пока он проглотит. Когда наконец силы девушки и действие дурмана иссякли, в теле Путника не осталось ни капли семени. Наутро Путник с отцом отправились за брошенными конями скатанди. С помощью немых псов они сумели загнать статного пегого мерина около шестнадцати ладоней в холке и с озорными глазами. Пока пожилой киндару выискивал среди побоища достойное седло, Путник взглянул на трупы и убедился, что их и правда изрубили на куски. Конечно, после стервятников и падальщиков остались только комки волос, рваные сухожилия да обглоданные кости, но все равно было понятно: тут орудовали чем-то огромным и остро заточенным, с одинаковой легкостью сносившим головы, ноги и руки. Ни одной сломанной кости – все рассеченные. Отец выбрал среди остатков самую хорошую сбрую. Путник с удивлением распознал, что седло из Семи Городов, а на подпружном ремне клейма малазанской армии. Он как раз заканчивал затягивать подпругу – мерин уже не мог спокойно стоять на месте, – когда со стороны лагеря киндару донеслись крики. Обернувшись, Путник увидел на гребне, через который он сам перешел накануне, всадника. Тот ненадолго замер, огляделся, затем поскакал вниз в долину. Путник запрыгнул на мерина и подобрал поводья. – Только взгляни на ее скакуна! – пораженно воскликнул отец. – Это же ягг'атенд! Боги ниспослали нам благословение! И он тут же сорвался в сторону лагеря. Путник ударил мерина каблуками и последовал за ним. Всадник действительно оказался женщиной. Путник сразу же опознал в ней уроженку Семи Городов. Она выглядела заморенной и вымотанной, но в глазах ее пылал яростный огонь, которым она не преминула обжечь Путника. – Кошмар, ну нигде в мире не скрыться от растреклятых малазанцев! – воскликнула она. Путник пожал плечами. – Да? А я вот не ожидал встретить посреди равнины Ламатат угарийку, да еще и на яггском жеребце. Женщина зарычала. – Мне сказали, что через эти земли на север прошел демон. Поубивал всех на своем пути, причем с особенным смаком. – Похоже на правду. – Ну и славно, – буркнула женщина. – Почему? – Потому что я, наконец, смогу вернуть ему коня!
Книга вторая Суровые добродетели
Из ребер ее и волос золотых,Согретых солнцем и летним теплом,Из ясных очей, светлых и молодых,Что ночью глядят из высоких окон.Из ладоней, что, как алебастр, бледны -Когда расцветает потаенный призыв,Когда музыкальные стоны слышны,Когда девой движет любовный порыв.Округлые бедра, длинные ногиЗнойные, как воздух перед грозой,Ярче тех воспоминаний немногих,Что вылепил я из глины рукой.И посреди гирлянд и венковЛик возникает чужой, но знакомый:Та, что ушла на веки веков,В свежем обличье является снова.И в ее глазах я, видимо, сложный мужчинаСделан из палок, из камня и мутного ила.Она видит во мне тех, кого раньше любила,Но для обиды это все не причина,Ведь все реки мира текутВ одном направленьи.«Любовь сломленных» Бренет
Глава седьмая
«Я все понимаю, любимая. Но что, если тебе захочется пить?»Мальчишка выскочил из Двуволовых ворот и во весь дух припустил по насыпной гравийной дороге, которая, если бежать по ней не сворачивая, приведет на самый край света, к безбрежному и бездонному океану, куда каждую ночь погружается солнце. Увы, так далеко мальчишке было не надо. Его путь лежал через трущобы к холмам – набить полный мешок навоза, сколько можно унести на голове. Мудрые, тонко чувствующие поэты говорят, что дети видят дальше взрослых, и кто бы взялся это оспорить – тем паче задуматься об этом? За горами открываются бескрайние возможности, одна неправдоподобнее другой, как считают шамкающие стариканы, которых хлебом не корми – дай пожаловаться на несложившуюся жизнь. Только никто не хочет их слушать – это ли не доказательство того, что мир катится в тартарары? Но едва ли ребенку известно слово «неправдоподобный», а если и известно, от него легко отмахнуться. Зачем робко красться к будущему, когда можешь подпрыгнуть, с песней проплыть по воздуху. И кто знает, куда и в каком неведомом краю ты в итоге приземлишься? Мальчишка бежал, а его вяло провожали взглядами прокаженные. Забытые и потерянные, они сидели возле своих лачуг в саванах из мух, олицетворяющих собой высшую степень безразличия. Порой за мальчишкой увязывались шелудивые одичалые собаки с голодными глазами, гадая, смогут ли загнать и загрызть жертву. Но едва они приближались, мальчишка бросал в них камнями, и тогда, поджав хвост и жалобно скуля, собаки привидениями растворялись в извилистых переулках и щелях под домами. Солнце взирало свыше с неизменным осознанием своего всемогущества и превосходства. Оно жадно, до капли, выпаривало всю влагу, но утолить свою жажду не могло. Вдоль Бурой бухты задорно шлепали длинноногие птицы, выхватывая клювами блох и прочую мелочь; на плавучих островках нечистот вдали от берега гнездились ящероутки и с шипением вторили каждому колоколу, в унисон с городской клепсидрой, и их гомон плыл над озером Азур. Почему, однако, ящероутки так привязались к придуманной человеком системе отсчета времени – вопрос, на который ученые еще не нашли ответа, несмотря на многовековые исследования. Впрочем, зловонных тварей заботило не то, сколько людей обязаны им работой, а как бы выманить из мутной воды угрей, чтобы те проглотили отложенные яйца. Скорлупа у них прочная и не поддается перевариванию, поэтому, когда чешуйчатые детеныши выколупываются оттуда, они могут сразу до отвала наесться угревыми внутренностями. Зачем, спрашивается, нужны все эти описания природы, если мальчишка просто бежит, а его длинные, выгоревшие на солнце волосы просто гривой развеваются на ветру? А затем, чтобы еще раз подчеркнуть, сколь незначительно все вокруг – даже это дитя, подобное лепестку, кружащемуся в теплом летнем воздухе. В блаженном безразличии ребенок лишь смутно помнит кошмар, увиденный накануне (и днем ранее, и за день до этого, и так далее) – кошмар, в котором ему привиделось жестокое лицо с едким взглядом, способным прожечь насквозь темнотой своих намерений. Это лицо будет преследовать его каждый день с тем, что полностью противоположно безразличию, и забывчивость дорого обойдется мальчишке, бегущему вверх по склону холма, где под редкими деревцами толпятся мрачного вида козы. Ибо оборотной стороной блаженного безразличия является суровая ненависть. Что для одного ребенка дар, для другого – боль. Уделите мгновение запуганному зверю по имени Снелл и тем порывам, что терзают его, заставляя мучить нежеланного брата. Он тоже упивается безразличием, этот коренастый, плечистый тиран, перед которым поджимают хвосты бродячие одичалые псы: чувствуют, что он один из них, да еще и самый злобный в стае. Ощущение силы распирает малого изнутри, пока он упрямо преследует свою жертву, явно намереваясь на этот раз не просто побить его – о, не просто! Поселившаяся внутри злоба расправила свои черные, волосатые, как у паука, лапы; ладони тоже превратились в пауков: да, в пауков – с клыками, когтями-крючьями и угольно-черными глазами. Ими можно рвать, а можно жалить ядом… Или и то и другое сразу! У малого тоже были камни. Ими он швырялся в прокаженных и, смеясь над тем, как они вопят от боли, продолжал путь, подгоняемый бессильными ругательствами. Солнце тем временем, выполняя свою работу, катилось над холмами, пока мальчишка выполнял свою: набивал сумку сухим навозом для очага. Скрючившись по-стариковски, он шарил по высокой траве. Богатая добыча обрадует не-маму, которая, однако, растит его как мать, хоть ей и не хватает чего-то важного, некоего материнского инстинкта, чтобы сообщить приемышу, какая смертельная угроза нависла над его жизнью. Почувствовав, что сумка достаточно потяжелела, мальчишка решил немного отдохнуть, постоять на вершине холма. Отсюда отлично видно озеро, усеянное белоснежными парусами рыбацких лодок. И пусть мысли свободно блуждают – ах, как приятно потом вспоминать эти мгновения. Увы, в памяти откладываются не только они. Но пока есть свобода – редкая и оттого драгоценная, – простим же ему блаженное безразличие. Потому что, как ни печально, эта свобода, вполне вероятно, подходила к концу. С дороги у подножия холма Снелл засек свою жертву. Жуткие паучьи лапы на его запястьях сжимались и разжимались. Подобно зверю, который сворачивает козам шеи просто ради забавы, он пополз наверх, не сводя глаз с взъерошенного мальчишки на самом краю обрыва. В подтопленном храме сидел трелль, с ног до головы покрытый спекшейся кровяной коркой. Сострадания в его сердце хватило бы на весь мир, но взгляд его был холоден, как камень. Когда печали накатывают на тебя потоком, прекратить который не под силу даже богам, остается только терпеть. В темно-бурую шкуру трелля вреза́лась еле видная паутина, обжигая болью его тело и конечности. С каждым вздохом или движением казалось, будто она сжимается все сильнее и сильнее. Уже трижды Маппо омывали в крови Спящей богини, но паутина оплела его тело непроницаемой сетью, не пропускавшей благословенный дар. Он собирался пройти через Врата Огни прямиком в раскаленную преисподнюю. Жрецы подготовились к этому, придумали способ защитить смертную плоть Маппо, но ничего не выходило. Как же быть? Можно попрощаться с тоскливыми жрецами и уйти из храма, найти иной путь через материк и океан. Или, например, обратиться за помощью к другому богу или богине. Или же… – Маппо Коротышка, мы тебя подвели. Трелль поднял глаза. Рядом с ним стоял опечаленный Верховный жрец. – Прости нас, – продолжал старик. – Паутина, исцелившая тебя, оказалась весьма… собственнической. Ардатха никогда не отпустит добычу. Ты угодил в ее сети, и только ей ведомо зачем. Это была очень опасная сделка. – Что ж, тогда пойду ополоснусь. – Маппо поднялся, и кровяная корка захрустела, отслаиваясь вместе с волосками. Паутина больно вре́залась в кожу. – А потом разыщу целительницу – она здесь, в городе. Может, мне удастся выведать у нее замыслы паучьей богини и как отплатить за помощь. – Не советую, Маппо, – предостерег Верховный жрец. – Более того, советую бежать, и побыстрее, пока паутина Ардатхи не препятствует твоей цели. Не связывайся с ней, а лучше найди другой путь, и поскорее. Маппо взвесил его слова и вздохнул. – Да, твой совет мудр. Спасибо. У тебя есть что-нибудь на примете? Жрец еще сильнее поник. – Увы, есть… Взмахом руки он подозвал троих послушников. – Они счистят с тебя кровь, а я тем временем отправлю гонца и, возможно, сумею договориться о твоей поездке. Только скажи мне, Маппо Коротышка: ты богат?Надпись на нижней стороне камня, закрывающего домашний колодец в Озерном квартале Даруджистана
Мама назвала дочку Сладкой Маетой то ли потому, что смирилась с тяготами материнства, то ли в приступе горькой иронии. Разлепив веки, плотная женщина часто заморгала, как всегда делала спросонья, и озадаченно огляделась. Вокруг стола, на котором громоздились чашки, кружки, тарелки, приборы и остатки по меньшей мере трех перемен блюд, сидели и дремали выжившие компаньоны. Карими глазами Маета скользнула по их безмятежным лицам и перевела взгляд на стойку. Там, подложив руку под голову, развалился хозяин корчмы – Умник Младший. Он спал с открытым ртом, откуда текла слюна. Совсем рядом сидела крыса и шевелила передней лапкой, как бы пытаясь пощупать Умника за лицо, а если точнее – покопаться у него внутри. У дверей валялся то ли беспробудный пьяница, то ли мертвец. Других завсегдатаев (не считая крысы) в столь ранний час не было. Оторвав взгляд от Умника Младшего, Маета встретилась глазами с Фейнт. Та, вскинув бровь, внимательно смотрела на компаньонку. Сладкая Маета потерла свое пухлое личико. Щеки странным образом напомнили о тесте, которое мама месила накануне праздника урожая, – те большие пироги, липкие от меда, заманивавшего муравьев. Маета должна была снимать их – несложная работа. И вкусная. – Снова проголодалась? – С чего это ты взяла? – отозвалась Сладкая Маета. – Да по глазам видно. И по тому, как ты наминаешь щечки. МастерКвелл проснулся с шипением аллигатора, который почуял жертву. Бешено оглядевшись вокруг, он облегченно вздохнул и оперся на спинку стула. – Я что-то задремал… – Да уж, – перебила его Фейнт. – Ты всегда либо дремлешь, либо работаешь, вот только в последнее время разницы между этими двумя состояниями не заметно. Проспался бы ты хорошенько, Мастер, всем на пользу пошло бы. – Но я же вас вытащил? – Ага, только мы остались без пятерых пайщиков. – Вы подписывались на риск. – Квелл поморщился. – Эй, а кто платит за трапезу? – Уже спрашивал, забыл? Ты, конечно же. – И давно мы тут сидим? Боги, так прижало, будто целую папайю сейчас исторгну! Скривившись, Мастер Квелл поднялся и засеменил в каморку за стойкой. Крыса проводила его настороженным взглядом, потом подползла чуть ближе к раскрытому рту Умника Младшего. Гланно Тарп, вздрогнув, проснулся. – Больше никаких «выгодных сделок»! – рявкнул он, затем выдохнул и пришел в себя. – Почему пиво закончилось?… Сладкая, мне снилось, будто мы занимаемся любовью друг с другом… – Мне тоже, – отозвалась Маета. – Только это был не сон. Гланно сглотнул. – Что, правда? – Нет. Это был кошмар. Хочешь пропустить еще по кружке, разбуди Умника Младшего. Гланно оглянулся и прищурился. – Он сам проснется, когда крыса заползет к нему в рот. Ставлю серебряный совет, что он не выплюнет, а заглотит ее. Услышав про ставку, Рекканто Илк заморгал влажными серыми глазами. – Принимаю. Только как быть, если он сначала заглотит, а потом подавится и выплюнет? Надо уточнить, что «заглотит» значит еще и «прожует». – И снова ты соришь, Илк! Зачем, спрашивается, заключать пари, когда ты все время заправляешь злословия? – Просто твои условия, Гланно, чересчур расплывчаты. Тебе нужно быть конкретнее… – Нет, мне нужно… Не знаю, что мне нужно, но у тебя этого нет. – У меня есть, но я не дам, – сказала Сладкая Маета. – Во всяком случае, никому из вас. Однажды мне встретится мужчина – о да, настоящий мужчина, – которого я закую в наручники, запру в комнате и замучаю до изнеможения. А потом мы поженимся. – Вообще-то женитьба предшествует мучениям, – сказал Гланно. – Ладно, Сладкая, буду грезить о тебе, но не более того. Подстрашусь, как говорится. – Уверен, что так говорится? – спросила Фейнт и вдруг развернулась. В корчму, скрипнув дверью, просочился паренек в не по размеру широком одеянии. Глаза, похожие на черепашьи яйца, не помещались в орбитах. Подобрав по́лы, он осторожно перешагнул через дрыхнущее тело и бочком подошел к столу. Будь у него хвост, как у собаки, подумала Фейнт, он бы его поджал. – М-м… М-м-м… – Мастер? – попыталась угадать Фейнт. Паренек закивал, потом глубоко вдохнул и выпалил: – Я договориться о доставке, ладно? – Мастер Квелл предрасположен вынимать, – сказал Гланно Тарп. – Внимать, – поправила Фейнт. – Что нужно доставить и куда? – Не «что», а «кого». Куда – не знаю. – Слушай, а приведи-ка этого «кого» к нам сюда, и мы всё с ним обсудим. Или с ней. Хорошо? А теперь иди. Главное, не споткнись. Паренек затряс головой и поспешил вон. – С каких пор ты принимаешь заказы? – спросил Рекканто, щурясь. – Знаешь, Илк, – ответила Фейнт, – любой мало-мальски сведущий целитель с Дэнулом враз выправит твое зрение. – И что тебе не так с моим зрением? – А кто мне чуть голову не оттяпал? Кретин слепой, я что, похожа на оголодавший труп? – Иногда. И вообще, в последнее мгновение я сообразил… – Ага, после того как я пригнулась и двинула тебе между ног. – Вот-вот, труп до такого не догадался бы. Я, кстати, о другом спрашивал. – Да, кстати, – поддакнул Гланно Тарп. – Куда нам принимать заказы? У нас недобор в шесть, а то и в семь человек. – А вдруг дело быстрое и непыльное? Остальные пайщики посмотрели на Фейнт как на сумасшедшую. – Ладно, ладно, – сдалась она. – Просто должен же был кто-то ответить за Квелла. А то он, может, так никогда и не выйдет из нужника. – А вдруг умер? – предположила Сладкая Маета. – Внутреннее разорвание, – согласился Гланно Тарп. – Смотреть не пойду, не упрашивайте. – Тихо все! Крыса! – прошипел Рекканто Илк. Пайщики замолчали и воззрились на стойку. Грызун замер, поводил носом, потом засеменил к Умнику. Зловонное дыхание его не отпугнуло. – Ставлю два совета, что крыса подохнет. – Конкретнее, чтоб тебя. Она ведь и так когда-нибудь подохнет. – Нижние боги! Крыса не отступала. Подобралась еще ближе и, вытянув шею, стала крошечным язычком лакать слюну из лужицы, собравшейся на стойке. – Даже не сомневалась, что она так сделает, – сказала Сладкая Маета. – Врешь. – Нет, он теперь ни за что не проснется, – проворчал Рекканто. – Придется помирать от жажды. Дверь туалета скрипнула, и оттуда вывалился Мастер Квелл. Никакого облегчения его лицо не выражало. – Папайя не выходит… Мне нужен целитель… – Или торговец фруктами, – сказала Фейнт. – И у нас, похоже, появился новый клиент. Квелл выпучил глаза и, развернувшись, заковылял обратно в нужник. – Зачем ты с ним так? – укоряюще произнес Рекканто. – Зато папайя выйдет.
В такую рань улицы Даруджистана, если не считать базара, были безлюдны, завалены мусором, и это придавало им ощущение волшебства. Утреннее солнце, будто кистью художника, золотило все, чего касалось. Легкая дымка, наплывшая с озера за ночь, быстро отступала. Воздух снова становился пронзительно-прозрачным. В бедных районах распахивались ставни верхних этажей, и в открытые окна выплескивалось содержимое ночных горшков, заливая переулки и тех, кто имел неосторожность спьяну там заснуть. Из мусорных куч в поисках свежей поживы выползали крысы и прочая живность. Печальный Верховный жрец провел Маппо Коротышку от храма в Озерный квартал, мимо Стены второго яруса, затем через Гадробийский квартал – по сути, тем же путем, которым стражник вел трелля накануне. Город понемногу продирал глаза со сна, приходил в себя и удивленно глядел на сутулого жреца, сопровождающего огромного варвара. В конце концов они вышли на узкую улочку, почти целиком перегороженную вычурного вида фургоном. Маппо где-то встречал подобный, только не мог сразу вспомнить где. Шестерка лошадей со скучающим видом стояла в постромках. Кто-то разбросал вокруг овес, а по количеству свежего навоза было ясно, что они тут довольно давно. Жрец подвел Маппо ко входу в таверну. – Всё, пришли. Тригалльская торговая гильдия как раз организует перевозки нужного тебе толка. Не задешево, конечно, но оно и неудивительно. – И что, заказчик должен ходить, пока ему на глаза не попадется их фургон? Странный способ вести дела, по-моему. – Нет-нет, у них есть и конторы. Где-то – не знаю, правда, где. Я знаю про этот фургон, потому что он по прибытии разнес фасад лавки моего кузена. С улыбкой человека, который давно позабыл, зачем люди улыбаются, жрец ткнул пальцем в ближайшие развалины. – Все это знаки судьбы, счастливые совпадения и так далее. Если не сложится здесь, то ждет тебя, Маппо Коротышка, очень долгий и утомительный поход. Так что постарайся, чтобы сложилось. И, поклонившись, жрец зашагал восвояси. Маппо посмотрел на дверь таверны. А потом вспомнил, где́ ему уже встречался подобный фургон. В Треморлоре.
Фейнт поднялась размять затекшую спину, и в это же мгновение в корчму ввалилась громадная туша. Великан едва протиснулся в дверной проем, голову пришлось пригнуть. На плече у него болталась бугристая котомка, из-за пояса торчал уродливого вида клинок. Трелль, чтоб его. Фейнт подозвала Гланно. – Приведи-ка Мастера Квелла. Гланно Тарп, последний оставшийся возница в их бригаде, состроил скорбное лицо и заковылял в сторону каморки. Великан тем временем перешагнул через пьяного и подошел к стойке. Крыса подняла мордочку и ускакала в дальний угол. Трелль ткнул Умника Младшего в голову. Хозяин корчмы закашлялся и, вытирая рот, выпрямился. Близоруко моргая, он попытался сфокусировать взгляд на стоящей перед ним громаде – и с блеянием отшатнулся. – Оставь его в покое, – окликнула трелля Фейнт. – Тебе нужно к нам. – Сперва мне нужно позавтракать, – отозвался тот по-даруджистански, вполне сносно. Тряся головой, Умник метнулся на кухню, откуда тут же донесся пронзительный поток кухаркиных ругательств. Закрывшаяся дверь слегка их приглушила. Фейнт подтащила ближайшую лавку (ни один стул не выдержал бы вес великана) и помахала варвару. – Иди сюда, усаживайся. Однако предупреждаю: Семи Городов мы стараемся избегать. Там разразилась страшная чума, и неизвестно, закончилась ли. – Нет, – пробасил трелль. – Я вовсе не собираюсь возвращаться в Семь Городов или Нэмил. Лавка под ним прогнулась с жалобным треском. Сладкая Маета разглядывала чужака с нескрываемым интересом. Рекканто Илк просто смотрел на него разинув рот и судорожно сглатывая. – Это я к тому, – сказала Фейнт, – что мы сейчас мало годимся… для подвигов. Мастеру Квеллу придется кинуть клич, подобрать новых пайщиков. Дело может затянуться на несколько дней, а то и на неделю. – Плохие новости. Однако если не ошибаюсь, у вашей гильдии в Даруджистане есть контора… – Да, есть, но так случилось, что на данный момент здесь только наша бригада. Куда тебе надо и как скоро? – Где ваш Мастер или с кем мне договариваться? С тобой? Гланно Тарп наконец сумел выковырять Квелла из сортира. Мастер был весь бледный, потный и еле держался на ногах, а смотрел диковато. – Полегчало? – поинтересовалась Фейнт. – Немного, – выдавил Квелл, пока Гланно волок его на себе до стула. – Треклятый к-камень. Размером с кулак. Я уж не думал, что… ладно, проехали. Боги, а ты еще кто? Трелль приподнялся с лавки и поклонился. – Прошу прощения. Меня зовут Маппо Коротышка. Он снова сел. Квелл облизнул пересохшие губы и трясущейся рукой схватил кружку. Увидев, что там пусто, поморщился и поставил ее обратно. – Трелль, которого вечно преследуют беды. Ты его потерял, так? Варвар нахмурился. – Ясно… И где же? – сдавленным голосом поинтересовался Мастер Квелл. – Мне нужно попасть на материк под названием Летер. Там есть империя, которой правят тисте эдур во главе с про́клятым императором. За опасность доплатить готов. Фейнт еще не видела навигатора таким напуганным. Поразительно. Квелл явно узнал трелля, по крайней мере, его имя… о чем-то ему говорило. – И что же, Маппо, он дрался с императором? Вызвал его на поединок? – Навряд ли. – Почему? – Думаю, я бы… почувствовал это… – Мы бы уже наблюдали конец света, хочешь сказать? – Возможно. Но что-то там определенно случилось, и мне нужно это выяснить. Мастер Квелл, вы доставите меня туда? – У нас не хватает людей, – ответил тот. – Но я могу зайти в контору, посмотреть, нет ли свежих претендентов. Собеседуем мы быстро. Завтра в это же время я дам ответ. Великан вздохнул и обвел взглядом корчму. – Ладно, идти мне все равно некуда, поэтому подожду здесь. – Мудрое решение, – сказал Квелл. – Фейнт, давай со мной. Остальные, приведите себя в порядок, проверьте экипировку, лошадей, фургон. Потом побудьте с Маппо. Бивни у него жутковатые, но не бойтесь, он не кусается. – А вот я кусаюсь, – заметила Сладкая Маета с игривой улыбкой. Маппо поглядел на нее, затем провел руками по лицу и встал. – И долго тут ждать завтрака? – Пойдем, Фейнт, – сказал Квелл и, крякнув, поднялся. – Точно дойдешь? – спросила она. – Угу. Сейчас в конторе заведует Харадас. Она меня быстро подлатает. – Отлично. Плечо подставить?
В любви, как вам, без сомнения, подтвердят сонмы горестных поэтов, нет места незначительности, так же как и в родственных ей страстях, которые часто путают с любовью: похоти, вожделении, обожании, беспрекословном подчинении, где на алтарь чувства приносят волю и независимость, одержимости разного рода фетишами – мочками ушей, ногтями или пережеванной едой, – и, конечно же, ребяческой жадности, что у взрослых (поскольку возраст тут, видимо, ни при чем) проявляется в виде безумной ревности. Подобная несдержанность немало кораблей отправила в плавание, а заодно и потопила, если смотреть на это дело в широкой перспективе, что, как легко догадаться, не только полезно, но и жизненно необходимо, – впрочем, наш пухляш отвлекся. Сейчас не время ударяться в перечисление сенсационных утрат, трагедий и прочего, а также жаловаться на нынешнее одиночество – совершенно, прошу заметить, добровольное! Лучше обратим внимание (с облегченным вздохом) на троицу, чей каждый шаг дышит любовью, бурлит ею, словно готовый извергнуться вулкан, сквозь стон материков, сотрясание долин и сжатие несжатых борозд… Впрочем, честность требует упомянуть также о скрытых течениях и заводях. Ибо только двое из трех бьются в сладостных муках того, что принимают за любовь, а предметом их обожания является третий член этой милой троицы – естественно, женщина. Ей еще предстоит сделать выбор, хотя, если принять во внимание волны оказываемого внимания, надо ли? А ежели те двое претендентов на ее сердце когда-то и сгорят в пламени безответной страсти, что ж, в пруду еще порядком сыщется угрей. И вот эта троица, сплоченная войной и теперь, когда война кончилась, еще более сплоченная безудержной страстью, оказалась в славном граде Даруджистане. Куда одна, туда же и двое, и ей даже интересно, как далеко она может завести своих спутников. Поживем – увидим? Она нацарапала в списке свое имя – видимо, безграмотно считая, что его звучание можно передать рисунком, похожим на сжавшееся в предсмертной судороге куриное сердечко, – и это лишь подстегнуло ухажеров к еще более вычурным проявлениям безграмотности, ибо даже здесь они нашли повод для соревнования: первый обозначил себя запутанным символом, напоминающим извивающуюся в экстазе улитку, а второй, желая перещеголять соперника, начертил с помощью кисти, чернильного порошка и ногтей что-то вроде змеи на подмостках, где некое племя в танце испрашивало милости у капризного бога дождя. Покончив с этим занятием, они обменялись угрожающим оскалом, после чего обратили довольные улыбки к своей пассии. Та тем временем отошла к ближайшему прилавку, за которым старуха в венке из водорослей готовила на угольной жаровне фаршированных полевок. Ухажеры поспешили следом, равно горя желанием заплатить за завтрак или же избить старуху до беспамятства – как пожелает их зазноба. Вот так и вышло, что главмаршалы Юла Валун и Амба Валун, а также болотная ведьма по имени Наперсточек, в прошлом – Моттские ополченцы, оказались под рукой и с радостью согласились стать пайщиками, когда Мастер Квелл с Фейнт прибыли в контору Тригалльской торговой гильдии. И хотя трое на полноценное пополнение не тянули, пришлось согласиться и на это: уж очень срочное дело было у Маппо. А стало быть, ждать до завтра не придется. Значительное событие, вам не кажется? Воистину счастливый день!
Заговор – основной способ вести дела в цивилизованном обществе. Не важно, мнимый он или реальный, главное в нем не конечная цель, а обмен выпадами, напоминающий танец. В подземных, закрытых ото всех, покоях своей усадьбы Горлас Видикас принимал в гостях соратников по Совету – Шардана Лима и Ханута Орра. Все они только что провели ночь на приеме, где вино лилось как из источника Королевы грез, а если не грез, то, по крайней мере, необдуманных устремлений. Всё еще опьяненные вином и, возможно, чувством удовлетворенности собой, трое советников сидели в приятном молчании и ощущали себя не по годам мудрыми, а внутри клокотал вулкан силы, с которым разуму было не совладать. Под полуприкрытыми веками им грезился мир, где нет ничего недостижимого. Во всяком случае, для них троих. – Колл может помешать, – сказал Ханут. – Это ожидаемо, – пробормотал Шардан, поигрывая серебряным гасильником, и остальные так же тихо засмеялись в ответ. – Впрочем, если не давать ему пищи для подозрений, то и оснований выдвигать протест у него не будет. Наш кандидат вполне уважаем, а вдобавок еще и безвреден – по крайней мере, физически. – Но его выдвигаем мы, вот в чем дело. – Ханут покачал головой. – Одного этого хватит, чтобы Колл что-то заподозрил. – Значит, будем вести себя как договаривались, – сказал Шардан, дразня гибелью огонек ближайшей свечи. – Неуклюже дерзко, самоуверенно и по-юношески ретиво. Ведь нам же так хочется воспользоваться недавно обретенной привилегией? Разве до нас ничего такого не было? Горлас Видикас поймал себя на том, что слушает их вполуха. Все это уже проговаривалось сотню раз только за прошедшую ночь. И вот наступил новый день, а они по-прежнему тянут бессмысленную канитель. Да, конечно, его товарищи обожали слушать собственные голоса. Именно поэтому любой диалог превращался в спор, даже когда собеседники во всем согласны. Отличались только словесные изыски. Впрочем, польза от Лима с Орром была, и замысел, который Горласу удалось провернуть, служил тому доказательством. И в очередной раз Ханут посмотрел на Горласа и повторил неоднократно уже звучавший вопрос: – Ну как, Горлас, этот твой олух стоит того? Почему он, кстати? К нам ведь каждую неделю обращаются желающие купить наши голоса в Совете. Не разумнее ли нам было бы собирать олухов, выбивая из них услугу за услугой в обмен на обещание когда-нибудь потом, может быть, продвинуть их? А тем временем набирать богатство и влияние вне Совета? Клянусь богами, этот олух нас просто озолотит. – Он не из тех, кто согласится стать подстилкой, Ханут. – Неуместное сравнение, – сказал Орр, брезгливо морщась. – Не забывай, что из нас троих ты самый младший. «Да, а еще вы хотите затащить мою женщину к себе в постель. Сами же готовы заплатить, а меня „подстилкой“ попрекаете», – думал Горлас, делая вид, будто пристыжен. – Значит, подыгрывать он не станет. Он хочет пробиться в Совет, а взамен мы заручаемся его поддержкой, когда наступит момент убрать в сторону стариков с их пронафталиненными взглядами и захватить настоящую власть. Шардан промычал что-то в знак одобрения. – Разумный план, как мне кажется. Ладно, Ханут, я устал и хочу поспать. – Он задул свечу и поднялся. – Кстати, нашел новое место, где можно отзавтракать, – добавил он и улыбнулся Горласу. – Не сочти за грубость, друг, что не приглашаю. Тебе и без нас есть с кем разделить завтрак. Дражайшая супруга, уверен, будет рада увидеть тебя утром. Совет соберется только к вечеру, так что воспользуйся случаем и отдохни. – Я вас провожу, – с застывшей улыбкой отозвался Горлас.
Вся магия, знакомая госпоже Вазе Видикас, была в основном бесполезной. В детстве она, конечно, слушала байки о великих и ужасных колдунах, а потом еще и воочию видела Лунное Семя. Той ночью летающая крепость опустилась так низко, что каменным брюхом почти царапала крыши домов, в небе кружили драконы, а на востоке полыхала гроза – отзвуки, как поговаривали, отчаянной магической битвы на Гадробийских холмах. Да и еще переполох возле усадьбы госпожи Симтал. Вот только ничто из этого не касалось Вазы напрямую. В ее жизни, как и в жизни большинства, волшебство ограничивалось лишь редкими визитами к целителям. Все, что у нее было, – зачарованные безделушки, созданные для потехи. Одну такую безделушку она поставила перед собой на комод. Стеклянное полушарие почти идеальной формы, внутри его парит миниатюрная копия луны и светится, как настоящая. Рисунок поверхности в точности совпадал с тем, который было видно из окна в ясную ночь. Подарок на свадьбу, вот только чей, Ваза вспомнить не могла. Надо полагать, какого-нибудь ненавязчивого гостя, склонного к старомодной романтике. Мечтателя, искренне желавшего счастья молодым супругам. Света, который излучала луна в стекле, хватало для чтения, из-за чего по ночам ее приходилось накрывать. Однако несмотря на данное неудобство, Ваза всегда держала подарок на виду. Потому ли, что Горлас терпеть его не мог? Или потому, что со временем его смысл изменился? Сначала он был чем-то вроде маяка в темноте, а теперь напоминал о клетке, которую нельзя покинуть. Свет казался криком о помощи, тем не менее полном неугасающего оптимизма и надежды на лучшее. Глядя на подарок, Ваза тоже чувствовала себя запертой в клетке. Вот только сможет ли она тоже светить, как и заточенная луна? Нет, ее свет когда-нибудь померкнет – уже меркнет. Поэтому подарок вызывал одновременно и восхищение, оставаясь символом вероятного будущего, и отвращение. Каждый взгляд на него обжигал болью, но болью почти приятной. Вместе с болью в мысли проникало желание, и, видимо, чары все-таки были мощнее, чем ей казалось вначале, гранича с проклятием. Яркий свет будил в ее душе странные помыслы и жажду, которую все больше и больше хотелось утолить. Он затягивал ее в темноту, в мир наслаждений и удовольствий, где ты забываешь о прошлом и не думаешь о будущем. Свет манил ее, обещая вечное наслаждение, – вот оно, где-то очень близко, совсем рядом. На лестнице послышались мужнины шаги. Наконец-то Горлас соизволил одарить супругу своим обществом, хотя после того, как он всю ночь пил и упражнялся в остротах и бахвальстве, терпеть его будет невозможно. Ваза не выспалась и, сказать по правде, была не в настроении видеть мужа (а настроения видеть мужа – вот диво! – у нее не было уже давно), поэтому соскользнула с постели и скрылась в уборной. Прогулка по городу должна ее успокоить. Да, просто пройтись по улицам без особой цели, глядя на следы ночных гуляний, заспанные глаза и небритые лица, последние взбрехи исчерпавших себя ссор. Позавтракать на открытом балконе какого-нибудь изысканного ресторана, например «У Кафады» или в «Продолговатой жемчужине», откуда открывается вид на площадь и Бортенов парк, где слуги выгуливают сторожевых псов, а няньки возят двухколесные коляски с укутанными в хлопок и шелк отпрысками благородных домов. Там, за блюдом свежих фруктов, графином изысканного белого вина и, быть может, кальяном, Ваза станет наблюдать, как внизу течет жизнь, задумываясь время от времени (не более, чем на мгновение) о собаках, которых ей не хотелось заводить, и детях, которых у нее не было и, судя по пристрастиям Горласа, никогда не будет. Или о мужниных родителях, которые ее не любят, убежденные, без сомнения, что она бесплодна, но как от такого забеременеешь? Или о своем отце, ныне овдовевшем, который старался улыбаться, глядя на дочь, но не мог скрыть грусть в глазах. И снова ей придет мысль, что надо бы отозвать отца в сторону и предупредить… О чем? Да хотя бы о ее муже, а заодно и о Хануте Орре с Шарданом Лимом, замысливших захватить власть в Совете и установить триумвират. Но отец только посмеется, скажет, мол, все юные члены Совета одинаковы, полны самомнения и амбиций и что их восхождение неминуемо, как прилив, нужно лишь подождать – и когда они это осознают, то перестанут строить коварные узурпаторские планы. Терпение, добавит он, – добродетель, которой учатся дольше всего. Да, отец, и часто оно приходит тогда, когда от него уже никакого проку. Взгляни на себя: прожил жизнь с нелюбимой женщиной, и теперь, когда ее не стало, ты уже сед, ссутулен и спишь по десять колоколов… Эти и другие мысли ворочались в ее голове, пока Ваза умывалась и выбирала наряд на предстоящий день. В спальне скрипнула кровать: это Горлас сел и, видно, расшнуровывает ботинки. Как всегда, прекрасно знает, что она в уборной, и, как всегда, ему все равно. Что же Даруджистан предложит ей сим ясным днем? Скоро узнаем.
Она отвернулась от учеников, тренировавшихся в парах, и, заметив его, воздела очи горе. – Это ты… – Вот, значит, новый выводок? Сладкий Апсаларов поцелуй, скажу я тебе, Скалла. Она криво усмехнулась и прошла в тень колоннады, где уселась на скамейку, вытянув ноги. – Ну да, Остряк, так и есть. Знаешь, что я заметила? Благородные отпрыски все до единого ленивые, жирные и незаинтересованные. Отцы хотят, чтобы они овладели мастерством фехтования, а для них это такая же обуза, как игра на лире или сложение с вычитанием. Многие даже не могут удержать тренировочную шпагу дольше пятидесяти ударов сердца, и я за восемь месяцев должна вылепить из этой размазни хоть что-то вменяемое. Апсаларов поцелуй, говоришь? Да, согласна. Воровство как оно есть. – И погляжу, ты неплохо устроилась. Она провела рукой по бедру. – Ты про новые легинсы? Роскошные, да? – Чрезвычайно. – Вообще-то старым ногам черный бархат не идет. – Моим – точно нет, согласен. – Чего тебе, Остряк? Вижу, полосы хотя бы потускнели. Говорят, после возвращения они буквально пылали. – Кошмар, да. Мне нужно сменить род занятий. – Не смеши меня. Ты же больше ничего толком не умеешь. Кто, как не олухи вроде тебя, будет рубить разбойников и остальную погань? Уйдешь на покой, и этот город обречен, а я, между прочим, живу здесь, и мне нравится. Так что чем скорее ты вернешься на дорогу, тем лучше. – И я тоже по тебе скучал, Скалла. Она хмыкнула. – У Бедека с Мирлой все хорошо, кстати. – Так, ни слова больше. Он вздохнул и провел рукой по лицу. – Я серьезно, Остряк. – Слушай, я ведь многого не прошу. Просто навещать иногда… – Я даю им деньги. – Правда? Впервые слышу. Бедек ни словом об этом не обмолвился, и судя по тому, как они живут, даешь ты, мягко скажем, гроши. Или редко. Глаза Скаллы вспыхнули. – Снелл встречает меня у двери, и я отдаю деньги лично ему в руки. Да и какое у тебя право меня попрекать? Его усыновили по закону, я вообще им ничего не должна. Иди к Худу, Остряк. – Снелл, говоришь?… Что ж, это многое объясняет. В следующий раз отдавай деньги Бедеку либо Мирле, кому угодно, кроме Снелла. – Хочешь сказать, мелкий гаденыш все забирает себе? – Скалла, они едва сводят концы с концами. Отдала ты ребенка или не отдала, насколько я тебя знаю, ты бы не хотела, чтобы кто-то из них умирал с голоду – особенно твой сын. – Не смей его так называть. – Скалла… – Он – дитя насилия. Боги, Остряк, когда Драсти на меня смотрит, я вижу его лицо. Она отвела глаза, затрясла головой и, подтянув ноги к себе, крепко обхватила их руками. Весь напор испарился, и Остряк в очередной раз почувствовал, как у него сердце обливается кровью, и что бы он ни делал, будет только хуже. – Ушел бы ты, Остряк, – натянутым голосом произнесла Скалла. – И не возвращайся, пока миру не настанет конец. – Я подумываю вступить в Тригалльскую торговую гильдию. Она вскинула голову. – Рехнулся? Жить надоело? – Возможно. – Ну тогда тем более проваливай. Давай, иди, и пусть тебя там убьют. – Твои ученики с ног валятся, – заметил Остряк. – Никто не выдержит без конца повторять выпады. Завтра они с кровати даже встать не смогут. – И Худ бы с ними. Если правда решил наняться к тригалльцам, так и скажи. – Я подумал, может, ты попробуешь меня отговорить. – С какой еще стати? У тебя своя жизнь, у меня своя. Мы не женаты. Мы даже не любовники… – А как твои дела на этом фронте, Скалла? Кто-то наверняка… – Прекрати. Прекрати немедленно. Стоит тебе вернуться из очередной передряги, как начинается: жалеешь, уговариваешь – весь такой из себя святой. – Уговариваю? В чем? – Хочешь, чтобы я была человеком. Но с меня уже хватит. Скалла Менакис умерла много лет назад. Перед тобой всего лишь вор, который открыл школу для пузатой мелочи с мочой вместо крови. Я не учу, а просто высасываю деньги из великовозрастных кретинов, пророча их сыновьям и дочерям славное будущее дуэлиста. – Значит, отговаривать меня записываться к тригалльцам ты не станешь. – Остряк повернулся к выходу. – Ладно, вижу, от меня одни неприятности. Прости. Он сделал шаг, но Скалла успела схватить его за руку. – Не надо, – попросила она. – Не надо – что? – Ничего хорошего в желании умереть нет. Ты меня понял, Остряк? – Угу, – буркнул он и ушел. И вот опять он все испортил. Увы, вполне ожидаемо. Надо разыскать Снелла да встряхнуть хорошенько – пусть попугается. Заодно расскажет, куда спрятал деньги. Теперь ясно, почему он так любит сидеть на крыльце. Караулит Скаллу. Остряк снова и снова возвращался к неприятной истине: жизнь проходит впустую, а всё, о чем он заботится, бессмысленно. Хотя нет, не всё. Есть же Драсти, только какой ему толк от забегающего изредка дяди? Чему Остряк может научить? Если окинуть взглядом, во что он превратил свою жизнь, то особо ничему. Спутники мертвы или пропали, последователи гниют в земле или кучах пепла на полях побоищ. Несколько десятков лет он рисковал жизнью, защищая добро какого-нибудь богача, который даже палец о палец не ударит, чтобы сделать что-то самому. Да, брать плату за свои услуги и порой угрожать заказчикам расправой Остряк умел. И что с того? Следовательно, если вдуматься, вся затея с Тригалльской торговой гильдией обретает смысл. Каждый пайщик имеет свою долю в общем деле и зарабатывает собственным трудом, а не получает плату из потных рук очередного жирного кретина, дожидающегося за кулисами. Можно ли назвать эту работу верной смертью? Едва ли. Многие пайщики выживают, а умные еще успевают вовремя уйти на покой, приобрести на заработанные барыши усадьбу и провести остаток дней в блаженной роскоши. В самый раз для меня, разве нет?… Эх, если ты знаешь только одно дело, что тебе останется, когда ты его бросишь? А у ворот каждый вечер будут отираться сопливые послушники Трича. «О Избранный, что, если Тигр Лета прорычит, а ты нежишься в своей шелковой постели? Как же битвы? Как же кровь и вопли умирающих? Как же хаос, вонь выпущенных кишок и раненые, корчащиеся в грязи? Как же немыслимая борьба, из которой ты должен, вопреки всему, выйти живым?» Да, как же все это? Оставьте меня, я буду сыто мурлыкать, как домашний кот, пока война меня не настигнет. А если не настигнет, тем лучше. А, да кого он хочет обмануть? Себя-то уж точно нет. Остряк не солдат, это правда, но отчего-то войны неизменно его настигают. Тигриное проклятье: даже если зверь сидит в джунглях и никого не трогает, за ним рано или поздно приходит толпа улюлюкающих охотников с копьями. С одной стороны, может, это и неправда. Зачем кому-то вообще охотиться на тигров? Наверное, Остряк сам это придумал или подглядел во снах у Трича. А с другой стороны, разве охотникам не все равно, кого выкуривать из берлог, пещер и нор? Скажут, мол, опасно для скота – и всё, кровожадная толпа в сборе. Что, будете и меня выкуривать? Жду не дождусь… И вдруг настроение у Остряка изменилось, в нем вскипела ярость. Он был уже совсем рядом со своим жилищем. Прохожие вокруг утратили лица, превратились в движущиеся куски мяса, и всех их хотелось убить. Тигриные полоски на руках тем временем налились чернотой; Остряк чувствовал, что у него полыхают глаза, а сверкающие клыки оскалены. Понятно, отчего вдруг эти бесформенные куски мяса стали от него шарахаться. Если бы хоть один подошел, Остряк вспорол бы ему горло и вкусил солоноватой крови. Вместо этого дурачье разбегалось в стороны, укрываясь в дверных проемах и переулках. Скучающий и разочарованный, Остряк дошел до двери своего дома. Ничего Скалла не понимает, а может, наоборот, слишком хорошо понимает. В одном она точно права: Остряку нет места в городе – ни в этом, ни в каком-либо другом. Город для него все равно что клетка, а мирно жить в клетке он так и не научился. Впрочем, мирное существование явно переоценивают; достаточно взглянуть на Скаллу. Запишусь пайщиком, заработаю состояние и куплю им новую жизнь – со слугами, усадьбой и садом, где Бедек мог бы греться на солнце. Детям – достойное образование, пусть у Драсти появятся перспективы. А для Снелла наймем какого-нибудь сурового учителя, чтобы вдолбил в него хоть толику уважения. Ну, или бояться бы приучил. Одного заказа хватит, а уж один-то я переживу. Это самое малое, что я могу для них сделать. А пока меня не будет, Скалла проследит, чтобы деньги попадали в руки Мирле. Где же я видел тот Худов фургон? И вот он снова стоит у двери своего дома, но теперь лицом к улице. Весь в походном снаряжении, с оружием и в дождевике с меховой оторочкой (новый, еще пахнет овчиной). Значит, сколько-то времени прошло, но это не важно: никаких лишних мыслей или движений все равно не было. Никаких колебаний и мук выбора, которые у многих ассоциируются со здравым принятием решений. А вот он идет, но и это тоже не важно. Вообще ничто не важно, пока не наступает момент обнажить когти, а воздух наполняется запахом крови. И момент этот маячил где-то впереди, приближаясь с каждым шагом, ведь когда тигр решает поохотиться – он охотится.
Снелл подкрался к жертве со спины, упиваясь своей скрытностью. Ничего не подозревающий Драсти сидел в высокой траве, что еще раз доказывало: ему не место в этом мире, где угроза исходит отовсюду, и если ты не расправишься с ней первым, она расправится с тобой. Отличный урок, и Снелл лучше других мог его преподнести. В одной руке он сжимал мешочек с серебряными советами от тетки Скаллы. Два слоя мешковины и тугой узел, за который удобно держаться. Мешочек с приятным сердцу звоном ударил Драсти в висок, и ненавистный «братец» упал наземь. Снелл до конца жизни будет с трепетом вспоминать это мгновение. Он еще попинал лежачее тело, но без стонов и хныканья ощущения были не те. Поэтому он подобрал сумку с навозом и направился домой. Мамка будет очень довольна добытчиком, поцелует в лоб и похвалит, а когда кто-нибудь забеспокоится, куда пропал Драсти, Снелл расскажет, что видел его на пристани с каким-то моряком. Не дождавшись «сыночка» к ужину, Мирла позовет Остряка, попросит его поискать на набережной; тогда и выяснится, что из города отплыли то ли два, то ли три судна. Был ли на одном из них новенький юнга? Может, нет, а может, и да – кто следит-то? Конечно же, будет переполох, горе, отчаяние – но ненадолго. Снелл, который остался, станет еще дороже, а значит, его надо защищать, холить и лелеять. Так было раньше, так и должно быть впредь. Подставляя улыбающееся лицо яркому утреннему солнцу, Снелл шагал домой. Он еще никогда не ощущал себя таким живым и свободным. На озере по левую руку длинноногие птицы ковыряли клювами грязь. Отличный день! Снелл навел порядок в мире – во всем мире.
Тело мальчика на поросшем травой холме, что над дорогой, ведущей к Майтену и Двуволовым воротам нашел старик-пастух. Он знал, что работать ему еще недолго: уж очень красноречиво смотрел старший пастух на то, с каким трудом он переставляет ноги и как сильно опирается на посох. Удивительно, но мальчик еще дышал, и старик задумался, что же теперь с ним делать. Вы́ходить его? Сто́ит? Надо съездить за женой, вместе они погрузят тело в повозку и отвезут в лачугу на берегу озера. Там станет ясно, выживет ли мальчик, и, если да, его можно будет слегка откормить… А потом? На сей счет мысли у него были, и немало. Ни одной доброй, правда, но кто говорил, будто мир добр? Правило (а в том, что такое есть, пастух не сомневался) гласит: найденыши – законный товар. Подобрал – твое, будь то ребенок или мусор на берегу озера. Да и деньги им с женой совсем не помешают. И старик тоже заключил, что день сегодня отличный. Он вспомнил, как в детстве носился по улицам и переулкам, залезал на крыши по ночам, чтобы полюбоваться Дорогой воров. Ах эта манящая романтика приключений в загадочном свете луны, пока дремлют незадачливые жертвы в своих темных комнатах! Беспечному юнцу всякая дорога хороша, главное, чтоб в ней были загадочность и опасность на каждом шагу. И даже когда опасность стала вполне реальной, она все равно наполняла душу Резчика удивительными переживаниями. Теперь он знал, что романтика – удел дураков. Никому не нужно отданное сердце, никто не видит в нем драгоценного дара. Нет, его бесцеремонно хватают, выжимают досуха и выбрасывают. Или же считают товаром, не более, и предпочитают тому, что есть другое, еще не виданное, а лучше даже – принадлежащее другому. Или, что гораздо, гораздо хуже, вовсе не принимают, потому как видят себя недостойными такой чести. Причины отказа, в сущности, не важны. Привкус боли и обиды, горький и безжизненный, от этого не меняется и все так же отравляет душу. Резчик мог выбрать другую стезю. И должен был выбрать. Пойти по стопам Мурильо: каждую ночь новая любовь, отчаянные женщины, которые падают к ногам, изысканные завтраки на балконе, тайные свидания под шепчущей листвой в каком-нибудь уединенном саду. Или же взять Круппа: вот уж на что мастер пронырливости! Ведь мог Резчик остаться у него в учениках подольше, овладеть высоким искусством воровства, сбывать краденое, добывать информацию, чтобы затем продать ее тому, кто готов хорошо заплатить. А еще и научиться ценить вина, выпечку и неподобающие наряды. И ждала бы его жизнь, полная ангельского восторга, но есть ли в этом мире место для еще одного Круппа? Нет, конечно же! Значит, остается лишь тропа кинжалов, танцы с тенями и убийства за деньги, причем даже без хотя бы солдатского оправдания (как будто это кого-то волнует)? Раллик бы не согласился. Мурильо покачал бы головой, Крупп поиграл бы бровями, Миза усмехнулась бы и попробовала бы ухватить Резчика за яйца, а Ирильта посмотрела бы на него с материнской заботой. В глазах у Салти зажегся бы грустный огонек, омраченный горьким осознанием, что она для Резчика больше не годится, и надеждой, что звание убийцы вознесет его на такие выси, откуда он перестанет замечать простую официантку. Любая попытка поддержать дружбу будет воспринята как жалость и снисхождение, а каждое неверное слово или упущенный взгляд будут отзываться слезами. Как незаметно проходит то время, когда можно мечтать о будущем, и вспоминая об этих мечтах, человек с ужасом осознает, что уже не ему открыты все дороги, а вон тем юнцам, которые окружают его со всех сторон, смеются в таверне, носятся по улицам… – А ты изменился, – сказал Мурильо. – И не уверен, что к лучшему. Он лежал на кровати, подпертый подушками. Сальные волосы были распущены. Резчик посмотрел на старого друга и спросил: – А что значит «к лучшему»? – Вот именно. Когда мы виделись в последний раз, ты бы не задал такой вопрос и уж явно не таким тоном. Кто-то разбил тебе сердце, Крокус… Хочется верить, что не Ваза Д'Арле! Резчик усмехнулся и покачал головой. – Нет. Представляешь, пока ты не произнес ее имя, я даже про нее не вспоминал… И да, Мурильо, теперь я зовусь Резчиком. – Как скажешь. Ну так он и сказал. Видно, Мурильо еще не настолько поправился, чтобы вести нормальный разговор. А если он вложил в эти слова какой-то подтекст, то, может, Крокус и заглотил бы наживку, а… А в моей душе темнота. – Значит, Семь Городов? Небыстрое небось вышло возвращение. – Что поделать, добирался по морю. Пошли северным путем, мимо архипелагов. Целых два сезона проторчали в крошечном порту. Зимой бушевали шторма, но это было ожидаемо; весной начался ледоход – и вот этого не ожидал никто. – Надо было напроситься к морантским торговцам. Резчик отвел глаза. – Выбирать не приходилось. Ни корабль, ни попутчиков. – Значит, плавание тебе не понравилось? Вздох. – Попутчики тут ни при чем. Даже сказал бы, что среди них я нашел себе хороших друзей… – И где они сейчас? – Не знаю. Гуляют по городу, наверное. – Познакомишь? Резчика почему-то покоробил внезапный интерес Мурильо к тем, с кем он путешествовал. К чему вообще этот вопрос? – С кем-нибудь, наверное. Часть сошла на берег и продолжила путешествие. А остальные… Посмотрим. – Да ладно, мне просто было любопытно. – Любопытно что? – Кого из друзей – старых или новых – ты стыдишься больше. – Никого я не стыжусь! – Прости, если обидел. Я не нарочно… Резчик. Просто ты какой-то… беспокойный, что ли. Куда-то спешишь? Так с ходу и не объяснить. – Не в том дело. Все так… поменялось. А потом мне говорят, что ты при смерти. Я переживал. – Ну да, прибавь еще победу в схватке с Ралликом. Резчику не хотелось об этом вспоминать. – Нипочем бы не подумал, Мурильо, что тебя кто-то может одолеть. – Нет ничего проще, когда ты пьян и без штанов. – А, вот как. – На самом деле это ни при чем. Я дал слабину. Почему? Потому что старею. Потому что все замедляется – я замедляюсь. Посмотри, вот я лежу; раны зажили, но внутри все ноет и болит, а от души одна зола. Жизнь дала мне второй шанс, и я намерен им воспользоваться. – Поясни? Мурильо как будто хотел что-то сказать, но передумал и сказал совсем другое. – Я подумываю уйти на покой. Конечно, сбережений у меня мало, но пора, наверное, привыкать жить скромнее. В Даруджистане открылась новая дуэльная школа. Слышал, дела там идут неплохо, много желающих, и все такое. Мог бы наняться туда, давать уроки пару раз в неделю. – Никаких вдов? Никаких тайных свиданий? – Именно. – Из тебя выйдет хороший учитель. Мурильо скривился. – Едва ли. Впрочем, я и не стремлюсь. Обычное ремесло: работа ногами, равновесие, реакция – а всему остальному их научат другие. – Только когда будешь наниматься, так не говори, – предостерег Резчик. – Не возьмут. – Скажешь, я утратил былое очарование? Резчик вздохнул и встал с кресла. – Сомневаюсь. – Что заставило тебя вернуться? – спросил Мурильо вдогонку. – Думаю, что чувство долга. – Какого долга? Город в опасности, и только я могу его спасти. – А, обычное мальчишеское самомнение, – бросил Резчик, отворачиваясь к двери. – Ты поправляйся, Мурильо. По мне ты хорошо придумал. Если Раллик будет меня искать, скажи, что я зайду к нему позже. Он воспользовался черной лестницей и через тесную, грязную кухню вышел в проулок. Воздух еще не разогрелся после ночи. Резчик понимал, что должен переговорить с Ралликом Номом, только не сейчас. Он до сих пор был как мешком ушибленный. Тут и шок от возвращения, и внутренняя борьба между тем, кем он был и кем стал. Нужно успокоиться, прочистить голову. А по трезвом размышлении станет понятно, что делать дальше. Выйти в город, побродить по улицам.Поноситься уже не получится. То время давно прошло.
Рана зажила быстро, снова напомнив о переменах, которые принес с собой отатараловый порошок. Казалось, он втер его в кожу всего несколько дней назад, незадолго до той кровопролитной ночи, а на самом деле прошло уже несколько лет. Были и другие перемены, более неприятные. Столько времени потеряно. Его исчезновения мир даже не заметил. Как будто Раллик Ном умер – что, впрочем, не слишком далеко от истины, – только теперь он вернулся, хотя так быть не должно. Вытащи палку из грязи, и она сомкнется, поглотив углубление, словно никакой палки не было и в помине. Мог ли он считать себя членом Гильдии убийц? В данный момент нет, и от осознания открывающихся перспектив голова шла кругом. Хотелось уже выбрать самое простое: спуститься в катакомбы, встретиться с Сэбой Крафаром, объявить о своем возвращении – и жить, как раньше. Если Сэба хоть в чем-то похож на своего папашу Тало, то он улыбнется, скажет: «Здравствуй, будь как дома» – после чего шансов выйти из подземелья живым у Раллика не останется. Сэба сразу же разглядит стоящую перед ним угрозу. Хватит уже того, что Воркан благоволила Раллику. Новых соперников магистр не потерпит; одной междоусобицы, если верить рассказам Круйта, было более чем достаточно. Другой вариант: убить Крафара, объявить себя временным магистром и ждать возвращения Воркан. Или залечь на дно, дожидаясь, пока Воркан сама сделает ход. Когда восстановится старый порядок, Раллик выйдет из тени и все вернется на круги своя. Конечно же, она сделает Раллика своею правой рукой, ведь на кого Воркан еще положиться, как не на того, кто разделил с ней многолетнее забвение? Можно ли желать большего? Ах, опять старая дилемма. И он еще рассчитывал, что Тюрбан Орр станет последней жертвой. Как была эта мысль идиотской, так и осталась. Раллик сел на край кровати. Из общего зала снизу доносились разглагольствования Круппа о прелестях завтрака, прерываемые неразборчивыми, но, без сомнения, негодующими репликами Мизы. Эти двое словно вовсе не изменились, чего, увы, не скажешь о Мурильо. И о Крокусе тоже. Ныне он называет себя Резчиком – очень подходящее имя, имя убийцы. Кто же научил его так владеть кинжалами? Стиль как будто малазанский, вроде того, что используют Когти. Раллик ожидал, что Резчик зайдет, засыплет его вопросами. Захочет оправдаться, опять же объяснить Раллику свой выбор, даже если никакого разумного объяснения нет. Все-таки он меня не послушал, не внял моим предостережениям. Только глупцы верят, будто могут на что-то повлиять. Так где же он? Надо полагать, с Мурильо, пытается отсрочить неизбежное. В дверь коротко постучали, вошла Ирильта с подносом в руках. В последнее время ей, видно, жилось непросто; на женщинах отпечаток тягот заметнее, чем на мужчинах – впрочем, и отмучиваются мужчины быстрее. – Принесла тебе завтрак. Все, что ты любишь. Видишь, даже про инжир в медовом соусе не забыла. Какой еще инжир в медовом соусе? – Спасибо, Ирильта. Передай Кро… э-э… Резчику, что я хочу с ним повидаться. – Он ушел. – Ушел? А когда? – Не знаю. Мурильо говорит, недавно. Ирильта вдруг закашлялась, да так, что лицо покраснело. – Нашла бы ты себе лекаря, – предложил Раллик, когда она отдышалась. – Слушай, Раллик, я пожила достаточно и ни о чем не жалею, – ответила она, открывая дверь. – Я не жду, что боги меня примут на той стороне с распростертыми объятиями. И здесь едва ли кто-то скажет, будто Ирильта скучно прожила свою жизнь. Так что… Последние слова были произнесены уже в коридоре, за закрытой дверью, и Раллик их не расслышал. Уловил только что-то вроде «пусть тебе это будет уроком…» – а раздражительности раньше за Ирильтой не водилось. Он посмотрел на поднос, нахмурился и, взяв его, вышел из комнаты. Подойдя к соседней двери, где отдыхал Мурильо, он перехватил поднос одной рукой, а другой открыл засов. – Это тебе, – сказал Раллик, заходя. – Инжир в медовом соусе, как ты любишь. Мурильо с кряхтением приподнялся в постели. – Теперь понятно, для кого это вяленое мясо. Ты то, что ты ешь, да? – Допустим, но ты едва ли столь приторно сладок. – Раллик поставил поднос. – Ирильту жалко. – Даже не думай ее жалеть: эта женщина прожила более насыщенную жизнь, чем мы все вместе взятые. Да, она умирает, но лекарей видеть не хочет, потому что готова оставить этот мир. – Мурильо вздохнул и потянулся к тарелке с инжиром. – Если бы Ирильта узнала, что ты ее жалеешь, она бы тебя точно прикончила. – Вижу, вы тут все по мне скучали. Мурильо помолчал, пережевывая инжир. В комнате, кроме кровати, помещалась только пара кресел. Раллик выбрал одно и сел. – Ты с Резчиком разговаривал? – Немного. – Я думал, он зайдет повидаться. – Правда? – Он ведь сбежал не потому, что меня испугался? Мурильо медленно покачал головой. Раллик вздохнул. – Встречался накануне с Коллом. Стало быть, у нас получилось: он вернул себе поместье, восстановил имя и самоуважение. Знаешь, Мурильо, я и не думал, что все столь удачно сложится. Просто… идеально. Во имя Худа, как мы вообще такое провернули? – В ту ночь произошло немало чудес. – Я… все никак не освоюсь. – Неудивительно. – Мурильо снова потянулся к тарелке. – Поешь мяса, а то меня уже подташнивает от запаха. – Думаешь, от меня будет пахнуть лучше? – Ну, целоваться с тобой я в ближайшее время не собираюсь. – Я не голоден, – сказал Раллик. – Да, хотелось есть, когда только проснулся, но с тех пор желание прошло. – Получается, все это время в Финнэсте ты спал? В кроватке под одеялом? – Ага, на каменном полу у двери. Рядом с Воркан, по всей видимости. Правда, когда я пришел в себя, ее уже не было. Был только дохлый яггут. Мурильо какое-то время осмысливал услышанное. – Ну, и что дальше, Раллик Ном? – Если бы я знал. – У Барука, как и раньше, может найтись для тебя дело. – Подстраховывать Резчика? Присматривать за Коллом? А как быть, когда в Гильдии узнают, что я вернулся? Когда они попытаются меня убить? – Ах да, Гильдия… Я думал, ты сразу пойдешь туда, положишь пару десятков молодчиков и займешь подобающее место. А если и Воркан здесь… По-моему, план вполне очевидный. – Мурильо, ты же знаешь, это не мой стиль. – Знаю. Но времена меняются. – И не говори. – Он вернется, – сказал Мурильо. – Будет готов к разговору и вернется. Не забывай, это уже не Крокус, и он обзавелся новыми ранами, довольно глубокими. Некоторые до сих пор кровоточат. Если бы Маммот не погиб, – добавил он, помолчав, – все могло бы быть иначе. Но случилось как случилось. Крокус отплыл с малазанцами, чтобы отвезти Апсалар домой… ах, ну да, ты же не в курсе. Что ж, давай расскажу, чем кончилась та ночь – после твоего исчезновения. Только прошу: съешь мясо! – Ну, дружище, от такого предложения трудно отказаться. И впервые за это утро Мурильо улыбнулся.
Постель по-прежнему хранила ее аромат, сладкий до слез. Даже подушка была еще теплой, хотя, возможно, это от солнца, которое золотом струилось из окна, принося с собой слегка раздражающие брачные песни птиц, резвящихся на заднем дворе. Пташки, к чему спешить? У вас впереди еще уйма времени. В это мгновение он вполне искренне так думал. Из внешней комнаты доносился скрип гончарного круга. Наконец, после долгой разлуки, этот звук вернулся в его жизнь – и как будто не было ни гнусного разбоя и рабства, послужившего справедливым наказанием, ни гнилой ямы, где он лежал с наручниками бок о бок с варварами-теблорами. Не было огромного воителя, распятого между кораблями, которому Торвальд вливал в растрескавшийся рот соленую воду. Не было ни чародейских бурь, ни акул, ни искореженных миров, сквозь которые надо ползти, ни кошмаров об утоплении… Нет, все это произошло не с ним, а с кем-то еще – история, спетая полупьяным бардом, столь фальшивая и неправдоподобная, что слушатели готовы были буквально разорвать кретина на части, вспомни он еще один невероятный подвиг. Да, это все произошло с кем-то другим. Круг скрипел, как и раньше, а жена придавала глине форму, симметрию и красоту. Конечно, после любовных утех работа у нее не спорилась, словно экстаз высосал из нее силы, питавшие творчество. Он, бывало, переживал по этому поводу, но она лишь с улыбкой отмахивалась и сильнее нажимала на педали. Полки в общей комнате были уставлены посредственной работы горшками. Повод для беспокойства? Когда-то – возможно, сейчас – нет. Торвальд, по сути, бросил жену, и ей не было никакого резона чахнуть в одиночестве или трауре. Жизнь продолжается, значит, надо жить. Естественно, у нее были другие мужчины и, скорее всего, даже остались. По правде сказать, чудо, что в момент его возвращения Тисерра была одна. Торвальд почти не сомневался, что дверь ему откроет какой-нибудь богатырь-полубог с растрепанными золотистыми локонами и челюстью, просящей кулака. – Наверное, ушел навестить матушку, – проворчал Торвальд. Он присел на кровати, наступил на тканый коврик, почувствовал ступнями нашитые на него плоские подушечки с лавандой. Теперь ясно, почему у нее так приятно пахнут ноги. В любом случае его совершенно не интересовало, чем жена занималась в его отсутствие, даже если у нее до сих пор остались заботы на стороне, хотя теперь эти… заботы совмещать ей будет непросто. Начался новый день. Нужно было уладить кое-какие дела и после этого снова вернуться к жизни обычного даруджистанца. Навестить пару старых друзей, кого-нибудь из родственников (тех, кто станет с ним разговаривать), посетить места, по которым тосковал больше всего, а уж тогда и подумать, чем заниматься дальше. Но всё по порядку. Надев привезенный издалека наряд (чистый комплект, жаль только весь мятый с просушки), Торвальд Ном вышел в общую комнату. Жена сидела спиной к нему, склонившись над гончарным кругом и нажимая на педали. Корыто с чистой водой стояло так же, где и всегда; Торвальд подошел и умыл лицо. Уколовшись о щетину, вспомнил, что надо бы побриться, – но за этим можно пойти, благо есть чем заплатить. Кто сумел подстроиться под обстоятельства, тот и в выигрыше. Он точно слышал эти слова от кого-то, но не помнил от кого. – Любимая! Тисерра повернула голову и улыбнулась. – Вот, Тор, взгляни, как все ужасно. Видишь, что ты натворил? – Ну это все злость… – Не злость, а усталые бедра, – сказала она. – А что, многие жалуются? – спросил он, разглядывая скособоченные тарелки на полках. – Да нет, почти никто. Ты, муж, все неправильно понял. Вот такой нынче стиль в моде. Долой симметрию, да здравствует кривизна и убогость. Каждой благородной даме сейчас нужен бедный родственник из деревни – какая-нибудь пожилая тетушка, которая будет делать для семьи посуду, когда не сворачивает головы курам или чистит тыквы. – Замысловатая ложь. – Ну же, Тор, кто говорит о таком напрямую? Только намеки. – Я никогда не умел разгадывать намеки. Разве что если мне намекнут на разгадку. – За все время, Тор, у меня было ровно два любовника, каждый всего несколько месяцев. Имена назвать? – А это кто-то из знакомых? Тисерра не ответила. Торвальд повернул голову и встретился с ней взглядом. – Понятно… – мудро кивнул он. – Что ж, надеюсь, ты не будешь коситься на всех, кто зайдет к нам или поздоровается со мной на улице. Иначе мне лучше сразу сказать тебе… – Нет, дорогая, не надо. Пусть это останется тайной… так интереснее. Не уверен, что сдержусь, если узнаю. – Согласна. Именно поэтому я тебя тоже расспрашивать не стану. Ни где ты пропадал, ни чем ты там занимался. – Но это совсем другое! Тисерра вскинула брови. Торвальд подошел к ней. – Нет, правда. Во вчерашнем рассказе я ни слова не приукрасил. – Как скажешь. Значит, не поверила. – Дорогая, ты меня ранишь в самое сердце. – Тебе пора, – сказала Тисерра, возвращаясь к глиняной массе на круге… – Все чисто? – Насколько это возможно. Я проверила. Если только Гареб не вырезает секретные знаки на каждой монете. Но у него могут возникнуть подозрения. – Не беспокойся, на этот случай у меня заготовлена хорошая история, – заверил Торвальд. – Зарубежные заработки, неожиданное наследство… – Только не переусердствуй, как вчера со мной, – сказала Тисерра с насмешкой. Торвальд ничего не ответил. Да и зачем? Того великана, которого я неоднократно спасал, звали Карса Орлонг. Тис, ты правда думаешь, что я бы подобное выдумал? А отметины от наручников? Ну да, такая нынче мода у высокородных – смирение и покорность. Да и какая разница. – Я не собираюсь встречаться с Гаребом лично, – сказал он уже у двери. – Просто передам деньги через Ожога и Леффа. Глиняная масса сорвалась с круга и шмякнулась о стену, повисела немного, затем с хлюпаньем сползла на пол. Торвальд удивленно обернулся. Жена сидела с таким лицом, какого он не видел… уже порядочно долго. – Погоди! – воскликнул он. – Никаких новых дел с ними, клянусь! Дорогая, они просто посредники, и всё… – Торвальд Ном, если я узнаю, что ваша троица снова что-то затевает, я лично закажу тебя убийцам. – Знаешь, ты им всегда нравилась. – Торвальд… – Понял, любимая, понял. Не волнуйся. С Ожогом и Леффом я больше не вожусь. Обещаю. Да и зачем? Мы же теперь богаты.
– Беда со списками в том, – сказал Ожог, – что в них много имен. Лефф кивнул. – Да, точно, беда. С именами ты попал в яблочко. У них ведь наверняка было целое собрание, как думаешь? Вот они, ростовщики, вальяжно устроились в тесной, прокуренной комнате, вокруг ходят юные красотки, кормят их виноградом, а в углу сидит писарь с перепачканным чернилами лицом и ведет список. В нем всякие неудачники, отчаявшиеся или глупые настолько, что готовы подписать любую бумагу, согласиться на любой, даже самый дикий процент. Верно ты говоришь, Ожог: имена. Имена бедных и отчаявшихся дураков. – Вот-вот, а когда список составлен, за него берутся другие бедные и отчаявшиеся дураки. – Эй, погоди-ка, мы не бедные! – Бедные-бедные. С тех пор как Торвальд Ном нас кинул. Признай, Лефф, он был у нас головой. Ты попытался его заменить, и к чему это привело? К прокля́тому списку с прокля́тыми именами. Лефф поднял палец. – Но теперь-то у нас есть Крупп. Он уже разыскал нам шестерых. – Да, и мы их сдали. А знаешь, что случилось дальше? Дальше к ним посреди ночи стали ломиться мордовороты с угрозами или чем похуже. Из-за нас, Лефф, люди страдают. Серьезно так страдают. – Страдают они из-за того, что не могут расплатиться. У них есть выход – бежать, причем не просто из города, а за сотни лиг – туда, где их никто не знает. Вот только они не бегут, а знаешь почему? Потому что запутались в сетях и сети их держат. Кроме того, у них здесь мужья, жены и дети. Да, жизнь тяжелая, но хотя бы все вокруг привычно. Понимаешь, о чем я? – Не-а. Лефф удивленно моргнул. – Я хочу сказать… – Чего они в эти сети-то полезли? В озере захотелось поплавать?… Да и дело ведь не только в долгах. Здесь еще шантаж и вымогательство, и я подумал… – Нет-нет, Ожог. Я не собираюсь с этим связываться. – Я лишь предлагаю обсудить все с Тором. Вдруг он что-нибудь придумает? – Если он вообще появится. – Появится, Лефф, вот увидишь. Мы же были партнерами. И вот он вернулся. Разговор внезапно и без видимой на то причины оборвался. Ожог с Леффом некоторое время просто молча смотрели друг на друга. Они стояли у входа в таверну «Феникс». Лучше всего им думалось по утрам, но это быстро сходило на нет, и к вечеру они заваливались куда-нибудь, вялые, будто черепахи под градом, и односложно спорили о том да о сем, с каждым мгновением все сильнее распаляясь. Не говоря более ни слова, они зашли в таверну. Внутри на всякий случай огляделись и направились к столику Круппа. Тот сидел, воздев пухлые ручки на манер змей перед броском, затем набросился на пирожные, десятками громоздящиеся на бесчисленных тарелках, которыми был заставлен стол. Пальцы-челюсти молниеносно хватали беззащитные сладости и переправляли в рот – только крошки сыпались. Не прошло и пары мгновений, как тарелки наполовину опустели. Щеки у Круппа надулись, перепачканный джемом рот еле закрывался, но коротышка умудрялся как-то пережевывать и глотать, шумно дыша через нос. Завидев Ожога с Леффом, он молча замахал руками, мол, садитесь. – Однажды, Крупп, ты просто лопнешь, – заметил Лефф. Ожог, как всегда, смотрел с искренним изумлением. Крупп все-таки проглотил то, что жевал, и снова вскинул руки-змеи, глядя на гостей. – Благословенные партнеры, не находите ли вы это утро чудесным? – Еще не решили, – проворчал Лефф. – Мы так и не дождались Торвальда. Он послал гонца на пристань передать, что хочет встретиться здесь. Меняет планы, как будто нам не доверяет. Обидно, скажу я тебе, Крупп. До боли обидно. – Нет никакой необходимости раздувать пожар подозрений до самых небес, о недоверчивые друзья мудрейшего Круппа. Однако печально знаменитый и почти известный отпрыск рода Номов слово сдержит, и Крупп с всеподавляющей уверенностью заверяет, что из скорбного списка скоро пропадет первое имя! – Первое? А как же те шесть?… – Так вы не в курсе? Ох, батюшки. Все до единого скрылись незадолго до появления жестоких вымогателей. Прямо злой рок какой-то. Ожог схватился за лицо. – Боги, теперь все начинать сызнова! – Крупп, так не бывает! Их кто-то предупредил! Крупп зашевелил кустистыми бровями. – Да усладит ваш слух, что достоверность переданной вами информации сомнению не подлежит. Иначе говоря, свою задачу в отношении тех шестерых вы выполнили, а вот создатели данного списка, увы, сравняться с вами в эффективности не сумели. Итого сколько остается? Двенадцать? Если, конечно, не считать заспавшегося Торвальда Нома. – Никакой он не заспавшийся, – возразил Ожог. – Вчера он выглядел вполне бодрым. – Что ж, возможно, сладостное воссоединение выжало из него все соки. Однако Крупп склоняется к пересыпу, видя, как растерянно озирается искомое лицо… а, вот он нас и заметил! Ожог с Леффом дружно обернулись. Действительно, к ним навстречу рассекал Торвальд Ном, чья широкая улыбка одновременно вызывала облегчение и беспокойство. – Прошу извинить мое опоздание. – Торвальд подтащил еще один стул. – Ходил в цирюльню, а старуха предложила мне бесплатно подпилить ногти, сказала, что без бакенбард я очень даже миленький. Не знаю, можно ли представить более удачное начало дня? Ей, конечно, сто лет в обед, но комплимент от этого не перестает быть комплиментом, да? А ты, я так понимаю, Крупп. Кто еще в городе станет запихивать еду через нос, когда рот набит? Я Торвальд Ном, рад знакомству. – Что ж, садись, новый друг. Этим прелестным утром Крупп милостиво пропустит мимо ушей двусмысленные замечания касательно его застольных привычек и использования различных отверстий, а сам, в свою очередь, отметит, что видит перед собой нищего, который вдруг разжился внушительным богатством, принарядился и прихорошился. И с превеликим облегчением добавит, что старые друзья Ожог и Лефф в скором времени благополучно нанесут визит некоему ростовщику Гаребу, ибо сегодня, как никогда, Гареб будет рад выплате долга. Торвальд молча смотрел на Круппа с нескрываемым восхищением. Левой рукой толстяк загарпунил пухлое пирожное, которое и впрямь, видимо, пыталось сбежать со стола, запихнул в рот целиком и принялся, сияя улыбкой, жевать. – Деньги принес? – спросил Лефф у Торвальда. – Чего? А, да, вот. – Тот достал кошель. – Всё до последней монеты, Крупп свидетель. Так что, Лефф, не пытайся меня надуть. И ты, Ожог, тоже. Отдайте деньги в руки Гаребу, и пусть он вам лично скажет, что я ему ничего не должен. А как вернетесь, угощу всех обедом. Ожог переводил взгляд с Торвальда на Круппа и обратно. – Что ты там говорил про Гареба? – спросил он наконец у коротышки. Крупп проглотил еду, облизнул губы. – Да ничего особенного. Вчера ночью некий дерзкий вор пробрался в его усадьбу и похитил все накопленное богатство. Бедный Гареб! И поговаривают, означенный вор украл еще нечто куда более ценное: честь супруги, по крайней мере, ее невинность в отношении внесупружеского соития. – Постой, постой, – сказал Лефф. – Вор переспал с Гаребовой женой? А Гареб сам где был? – Насколько Круппу известно, на сходке ростовщиков. Обсуждал важные дела и вдоволь угощался виноградом и прочими фруктами. – То-то он обрадуется, – сказал Торвальд Ном, – когда узнает, что я возвращаю ему долг. – Воистину обрадуется! – воскликнул Крупп, снова расплываясь в улыбке. Лефф взял кошель, заглянул внутрь. – Точно всё? – Точно, – ответил Торвальд. – Ладно, Ожог, – сказал Лефф, поднимаясь. – Давай покончим с этим. Они ушли, а Торвальд откинулся на спинку стула и улыбнулся Круппу. Тот улыбнулся в ответ. Закончив обмен любезностями, Крупп подхватил очередное пирожное, подержал перед ртом, чтобы насладиться его видом и, возможно, немного помучить, прежде чем отправить в свою медвежью утробу. Толстяк стрельнул взглядом в сторону Торвальда Нома. – А если соизволишь подняться наверх, милостисдарь, то отыщешь там небезызвестного тебе родственника, который так же внезапно, как и ты, возвратился в Даруджистан. И я имею в виду, конечно же, Раллика из рода Номов, на мой взгляд, самую белую ворону в вашем семействе. Белее снега, тогда как среди твоих перьев попадаются и серые. Две вороны белейших оттенков под одной крышей! Ах, хотя бы глазком Круппу взглянуть на такую встречу! – Затем добавил, наставительно воздев вверх палец: – Но, дражайший Торвальд Ном, возвращение Раллика – большой секрет! Замкни губы и никому ни слова, молю! – Он скрывается? От кого? Пухлые пальцы зашевелились, подобно червям, копошащимся в навозной куче. – Поторопись, пока он не ввязался в какое-нибудь смертельно опасное дело. Крупп придержит для тебя стул. Он в числе прочих с нетерпением ждет роскошного обеда, за который обещался раскошелиться щедрый Торвальд! Торвальд, покрывшись испариной, заерзал на стуле. – Родственная встреча… может и обождать. Правда, зачем мне его тревожить? А что до секрета, то я его сохраню, э-э… если ты отплатишь мне тем же. То есть ничего не скажешь Раллику. Пусть это будет для него сюрпризом! – Торвальд, думаю, тебе прекрасно известно, что Раллик не большой поклонник сюрпризов. Буквально накануне ночью он… – Просто ничего ему не говори, ладно? – Ох эти сладостные заговоры! Крупп ничего никому не скажет, можешь быть совершенно покоен. Торжественно клянусь своей торжественной клятвой! А теперь, старый друг, будь добр и потребуй у Мизы – вон она – вина, дабы расслабить горло перед большой трапезой. Рот Круппа переполняется слюной в предвкушении, как, возможно, и его нос!
– Даже если это то, чего я хочу, то я этого не хочу. – А, ну теперь-то понятно, Мураш! И если ты окажешься не мужиком, а кривоногим краснорожим раком, то тебе лучше быть кривоногим краснорожим раком… – Ты кретин, Перл, и этого не изменишь. Я что, о сложных вещах толкую? Даже до тебя должно было дойти. Солдат уходит на покой и ищет простой и мирной жизни, но такая ли она? – Такая ли – какая? – Какая – такая? – Простая или мирная? – Да ни та и ни другая, вот я о чем! – Нет, не об этом, а о том, что тебе такая жизнь не нужна. Ну и шел бы тогда сдаваться в малазанское посольство. Если тебя сразу не повесят, то с радостью завербуют снова. – Да нет же! Я хочу уйти на покой, но не могу! – Все, я иду в подвал проверить запасы. Мураш посмотрел магу вслед, потом хмыкнул и покачал головой. – Ему нужна помощь. – Так иди помогай, – сказала Дымка, сидящая за соседним столиком. Мураш аж подскочил на месте и недовольно посмотрел на нее. – Прекрати так делать!.. И да, я не про эту помощь. О боги, как голова-то раскалывается. – Я просто стараюсь вести себя очень тихо, и тогда военный оркестр, марширующий в моей голове, меня не замечает. – Вот как. – Мураш наморщил лоб. – Даже не знал, Дымка, что ты играешь. На каком инструменте? – На трубах, барабанах, флейте, трещотке, горне и варгане. – Правда? На всех сразу? – Еще бы. Знаешь, вот представляю, будто поднимаюсь наверх, вижу, как Хватка выползает из комнаты Скиллары, – и такая злость берет. – Так не ходи никуда, сиди здесь. – Ну да, просто воображение разыгралось. – Уверена? Не прошло пяти ударов сердца, как Дымка тихо выругалась и встала. Мураш поглядел ей вслед и улыбнулся. – Да, лучше совсем не иметь воображения. Вот как я, – проговорил он в пустоту. Нахмурился. – Хотя сейчас толика фантазии не помешала бы. Надо представить, когда и как убийцы нападут в следующий раз. Яд? Магия? Кинжалы? Арбалетные болты в ночи? А что, меткий выстрел сквозь окно, прямо между ставнями – и доблестный Мураш, герой Моттского леса грохается на пол. А из-под половицы – копье, чтобы добить. Они ведь рыли подкоп уже несколько недель и ждали в засаде, зная, когда и куда он упадет… Расширив глаза, Мураш выпрямился. Рыжий ус задергался. В дальнем углу, опершись спиной на стену, сидел укрытый тенью Дукер и с грустной усмешкой наблюдал за происходящим. Поразительно, как получается, что одни выживают, а другие нет. Когда спадает маска, лица солдат всегда одинаковые: недоумение, легкое изумление – мол, как, я еще жив? – и вместе с тем ясное осознание, что это случайность, простая ирония судьбы. И в глазах горькие озера, наполненные несправедливостью мироздания. Из кладовой послышался шорох, потом открылась узкая дверь, и из нее вышел бард. Седые волосы всклокочены со сна, красные глаза видно даже издали. – В матрасе клопы, – сказал он, глянув на Мураша. – Не думаю, что они против компании, – ответил бывший сержант и, поднявшись, устремился к лестнице. Бард проводил его взглядом, потом подошел к барной стойке, нацедил себе кружку резко пахнущего темного пива рхиви и подсел за столик к Дукеру. – Да, в этом клопы от историков с бардами не отличаются. Дукер понимающе кивнул. – Только то, что мы с тобой наблюдаем, приводит к разным результатам. Впрочем, разница может оказаться и поверхностной. Чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь. Ты описываешь события, видишь их, как часть масштабного полотна. Я же смотрю на лица, проносящиеся мимо, сливающиеся в одно, и должен постараться разглядеть их и запомнить. – Откуда ты родом? – спросил Дукер. Бард сделал глоток и аккуратно поставил кружку на стол. – Вообще с Корела. Хотя я покинул его давным-давно. – Из-за малазанского вторжения? Бард со странной улыбкой изучал кружку, но руки держал при этом на коленях. – Если ты про Сивогрива, то да. – И какие же из бесчисленных россказней правдивы? Про него, в смысле? Собеседник пожал плечами. – Не задавай барду таких вопросов. Я исполняю все, и правду, и вымысел. Слова – даже их порядок – не имеют значения. Мы вольны ими распоряжаться, как пожелаем. – Я слушал тебя последние несколько вечеров, – сказал Дукер. – А, благодарный зритель. Я польщен. – Ты исполнял отрывки из «Аномандариса», которых я до этого не слышал. – Ты про незавершенные? – Бард потянулся за кружкой. – Черный Коралл, где восседают анди… Он сделал еще глоток. – Значит, ты прибыл оттуда? – А ты знаешь, что среди всех божеств мира не сыщется ни одного, который бы звался покровителем – или покровительницей – бардов? Как будто про нас забыли, бросили на произвол судьбы. Поначалу это меня коробило, но теперь я вижу, какой это на самом деле дар. Нам подарили неповторимую свободу и ответственность. Кстати, есть ли среди богов покровитель историков? – Если и есть, то я о нем не слышал. Значит, я тоже свободен? – Говорят, ты как-то в этом самом зале рассказывал историю Собачьей цепи? – Всего один раз. – А потом все пытался записать ее на пергаменте. – Безуспешно. Что с того? – Возможно, Дукер, описательная проза не подходит для этого рассказа. – То есть? Бард отставил кружку в сторону, медленно облокотился на стол и пристально посмотрел на историка бесцветными глазами. – Потому что ты представляешь их лица. Дукера вдруг охватила бессильная злоба. Он отвел взгляд и уставился на трясущиеся руки. – Ты не можешь так говорить. Ты меня совсем не знаешь, – прохрипел он. – Чушь. Мы, историк, не личные вещи обсуждаем, а свое ремесло. Как профессионалы. Я всего лишь скромный бард и хочу помочь тебе, по мере сил, раскрыть душу и выплеснуть все, что ее капля за каплей убивает. Раз не можешь найти свой голос, воспользуйся моим. – Так ты за этим здесь? – спросил Дукер. – Стервятник, прилетевший на запах слез? Бард вскинул брови. – Нет. Ты вообще ни при чем. Я здесь… по другим делам. Мог бы сказать больше, но не стану. Не смогу. Пока у меня есть время, предлагаю вместе сочинить эпическую историю, которая будет сокрушать сердца и тысячу поколений тому вперед. И вот тогда по лицу историка потекли слезы. Однако, собрав в кулак оставшуюся смелость, он кивнул. Бард взял кружку и откинулся на спинку стула. – История начинается с тебя и заканчивается тобой. Только то, что ты видел, только твои мысли. Не надо говорить, что думали и чувствовали другие. Мы с тобой не рассказываем, а лишь показываем. – Да. – Дукер снова посмотрел в глаза, в которых скрывалась – и была надежно запечатана – вся скорбь мира. – Как тебя зовут, бард? – Зови меня Рыбак.
Чаур лежал на полу возле кровати, свернувшись калачиком, храпел и подергивался, будто спящий пес. Хватка посмотрела на него, потом снова откинулась на матрас. Как она сюда попала? И что за теплое ощущение между ног? Правда ли они с Баратолом… И если да, помнит он больше или меньше? Ах, сколько вопросов сразу, да еще голова напрочь отказывается соображать! Чьи-то шаги по коридору, затем голоса, из-за двери слов не разобрать, гортанный смешок. Это не Дымка или кто-то еще из знакомых, остается та чужеземка, Скиллара. В памяти вдруг всплыл образ, как Хватка сжимает ее груди обеими руками, а Скиллара смеется – точно так же, только более томно и победоносно. Боги, я что, спала со всеми сразу? Прокля́тое кворлское молочко… Чаур шумно выдохнул, отчего Хватку прошиб жар. Нет-нет, с этим ребенком она такого сделать не могла. Есть же, в конце концов, предел – должен быть… В дверь постучали. Звуки доносились как сквозь вату. – Дымка, ты? Заходи. Бесшумно, словно кошка, Дымка проникла в комнату. Лицо у нее было напряженное от еле сдерживаемых эмоций. Только не слезы, пожалуйста. – Я ничего не помню, так что не начинай. И тут Дымка не выдержала. Сотрясаясь от приступов хохота, она сползла по стенке. Чаур, недоуменно моргая, сел, затем тоже начал смеяться. Хватка смерила Дымку убийственным взглядом. – Чего ржешь? Дымка с трудом взяла себя в руки. – Они нас буквально на руках дотащили сюда. А потом мы проснулись, обуреваемые только одним желанием. Сопротивляться было бесполезно! – Нижние боги… – Хватку передернуло. – Что, и Чаур?… – Нет, Скиллара первым делом уложила его спать. Чаур продолжал смеяться без остановки, по красному лицу текли слезы. Хватка вдруг забеспокоилась. – Чаур, прекрати! Сейчас же! Здоровяк испуганно уставился на нее, вся радость из него вмиг улетучилась. – Прости, Чаур, прости. Все хорошо. Спускайся на кухню, найди что-нибудь поесть. Вот умничка. Он встал, потянулся, почесался и вышел из комнаты. С лестницы донесся последний смешок. Хватка закрыла лицо ладонями. – А Мураш? Только не говори мне, что… Дымка пожала плечами. – Похоть слепа и безрассудна. Боюсь, ночью сбылись все его смелые фантазии… Будем надеяться, память у него отшибло! – Блевать хочется. – Да ладно тебе, эти причиндалы для того и сделаны. – А где Баратол? – Ушел пораньше вместе с Молотком. Ищет Гильдию кузнецов. Ты наверняка помнишь его больш… кхм, большие руки. – Моя киска все помнит. Дымка фыркнула. – Мяу!
Свету фонаря было не под силу разогнать серый сумрак погреба, но Перл привык и потому едва ли удивился, когда из дальней стены, у которой стояли полдюжины бочонков с нетронутой храмовой печатью, высунулся призрак монаха и тут же провалился по колено в пол. Изумленно оглядевшись, он наконец заметил у подножия лестницы малазанца и подплыл ближе. – Феллурканатх, это ты? – Феллу… что? Ты мертв, монах, причем довольно давно. Кто нынче носит треугольные клобуки? Призрак вцепился руками в лицо и застонал. – К'рул исторг меня. За что? Почему сейчас? Мне нечего рассказать, тем более какому-то чужеземцу. Но он же шевелится внизу, так? Значит, поэтому? Меня послали с мрачным предостережением? Впрочем, тебе-то какое дело. Все равно уже поздно. – Кто-то хочет нас убить. – Еще бы. Вы заняли чужое место. Вскройте одну из этих бочек – тогда узнаете все, что нужно знать. – Ага, конечно. Проваливай. – А кто насыпал новый пол? И зачем? Вот, взгляни-ка. Призрак откинул голову назад, открывая взору распоротое до самого позвоночника горло. Куски плоти, перерезанные вены и артерии слегка серебрились в тусклом свете. – Было ли это последней жертвой? Хотя, откуда тебе знать… – Мне что, некроманта позвать? – рявкнул Перл. – Проваливай давай! – Живые никогда не слушают мертвых, – проворчал призрак и, понурив голову, поплыл к дальней стене. – Ничего не поделаешь. Вспомни мы об этом, остались бы живы. Задумайся, пока не поздно. Он просочился сквозь каменную кладку и исчез. Перл вздохнул и огляделся, пока на глаза ему не попалась нужная бутылка. – Ага, знал ведь, что где-то кворлское молочко у нас завалялось. А то чего им одним веселиться?
За женщиной по пятам волочились двое; каждый старался оказаться ближе в борьбе за мнимое превосходство. Такое жалкое зрелище Фейнт наблюдала впервые, а ведьма – сама невинность – еще и подначивала ухажеров продолжать соревнование. Конечно же, как бы невзначай, но понятно, чего Наперсточек добивалась на самом деле, и это, на взгляд Фейнт, было верхом жестокости. Вдобавок еще ухажеры и на вид как две капли воды – точно, братья. Одинаковая походка, одинаковое выражение лица, даже голос одинаковый. А если нет никакой разницы, почему бы не выбрать одного наугад, да и дело с концом? С другой стороны, едва ли они долго продержатся. Большинство пайщиков обычно первый заказ не переживают: не знают, чего опасаться и как себя вести, медленно реагируют. Свыше половины новичков погибают во время первого захода на Пути. А значит, если Юла или Амба Валун сгинет, выбирать Наперсточку (отчего-то Фейнт не сомневалась, что та определенно выживет) и не придется. Вслед за Мастером Квеллом они завернули за угол на улочку, где стоял фургон. Гланно Тарп уже сидел на ко́злах. Махина постепенно восстанавливалась: пришли в действие разнообразные ритуалы; лошади нетерпеливо топтались на месте – безумные, как и сами тригалльцы. В сторонке навигатора, Фейнт и новобранцев поджидали Рекканто Илк, Сладкая Маета и еще один человек: крупный, широкоплечий, с татуировками в виде… – Только не он… – проговорил Мастер Квелл. Ах да, это же тот самый охранник каравана… Он еще отличился во время осады Капастана. Как бишь его звали?… – Остряк, тебе здесь не рады, – сказал Мастер Квелл. – Почему это? – У меня есть принципиальные причины не брать тебя в бригаду, и я их назову. Только с мыслями соберусь. Остряк хищно улыбнулся, обнажив звериные клыки. – Трелль в корчме, – сказал Рекканто. – Вести его? Мы ведь отправляемся? – Остряк… – Я желаю записаться в пайщики, – упрямо твердил охранник каравана. – Вон как эти новобранцы. Та же ставка, те же правила. – Ты уже много лет возглавляешь охрану. Когда ты в последний раз исполнял приказы, а, Остряк? Я не собираюсь терпеть, чтобы мои слова обсуждали. – Никаких обсуждений. На командование я не претендую. Обычный пайщик, как и все. Из корчмы тем временем вышел Маппо Коротышка. Бросил взгляд на Остряка, сощурился и обратился к Мастеру Квеллу: – Этот с нами? Отлично. – Вообще-то… Трелль взобрался на крышу фургона позади Гланно Тарпа. Рессоры под его весом жалобно заскрипели. – Такие нам определенно пригодятся, – добавил Маппо, оглядываясь вниз. – А кто он? – спросила Наперсточек. Маппо пожал плечами. – Одиночник. – Все не совсем так, – тихо проговорил Остряк, забираясь вслед за треллем на фургон. Мастер Квелл посмотрел ему в спину, затем встряхнулся и сказал: – Хорошо, все на борт. Валуны, оба, лицом к корме. Ведьма – со мной, внутрь, побеседуем. Маппо – ты тоже. Пассажиров мы на крыше не возим. Слишком опасно. Фейнт запрыгнула на ко́злы рядом с Гланно Тарпом. Убрали тормоза. Гланно оглянулся, убедился, что все крепко держатся за поручни, и с лихой ухмылкой щелкнул поводьями. Лошади с криком рванули вперед. Мир завертелся.
Пали́ же своими лучами, благословенное солнце, сей град чудес, где все имеет значение. Обрати свой пламенный взор на толпы, полчища народа, снующие туда-сюда по своим дневным делам. Изливай тепло на набухающие миазмы надежд и желаний, страхов и стремлений, которые испаряются в небо с каждым вздохом, отражаясь от прямых и косых взглядов и растворяясь в вечном шуме голосов. Вот по улице идет мужчина. В последний раз он был здесь еще юношей. Теперь он совсем не юн, нет. А по соседней улице, мимо лотков, заставленных иконами, статуэтками и фетишами тысяч разнообразных культов, в основном давно исчезнувших, бродит женщина, которая тоже не ощущает себя юной. Много лет назад их с мужчиной пути пересекались, и если желание обладает щупальцами, способными проникать сквозь бесчувственные толпы, даже сквозь камень и кирпич, то почему бы им снова не встретиться в каком-нибудь значимом для них обоих месте, где в сплетении щупалец родится нечто новое и прекрасное, словно смертоносный цветок. В другой части города шагает чужак – внушительное существо, высокое и мускулистое, почти изваяние, высеченное из полированного оникса, с глазами, которые сверкают орешником и золотом. Многие смотрят ему вслед, но герою не до заинтересованных взглядов; он ищет новую жизнь – и вполне может найти ее в этом славном экзотичном городе. В трущобах Гадробийского квартала морщинистая, увядшая женщина, высокая и худая, опускается на колени и начинает раскладывать узор из камней на влажной земле своего огорода. Прежде чем собирать урожай, почву требуется подготовить, и способы такой подготовки мрачны и загадочны. Женщина двигается как во сне, а в лачуге позади нее спит настоящим сном ее муж – чудовище без пальцев, исполненное страха и ненависти, и сны его поистине темны, ибо даже солнцу не под силу проникнуть в укромные уголки души. На палубе судна, пришвартованного в гавани, отдыхает женщина. Где-то в городе находится ее злонамеренный родственник, и она с раздражением не может перестать думать, что с этим делать. И надо ли с этим что-либо делать. Нечто грядет, и как назло, любопытство – один из ее пороков. Скобянщик ведет беседу с новообретенным вкладчиком – благородным членом Городского совета, пользующимся славой лучшего дуэлиста во всем Даруджистане. В конце концов стороны приходят к соглашению, что в ведение молодого и амбициозного Горласа Видикаса достаются железные рудники в шести лигах к западу от города. Разбитая повозка катится по дороге мимо Майтена, вдоль озера. Внутри ее, на грязных подстилках лежит побитый мальчик. Он все еще без сознания, но жить будет – это уж точно. Бедняжка. Видите ли, дорога ведет только к одному месту, к одной участи. Старик-пастух совершил удачный торг и уже закопал вырученные монеты под задним крыльцом лачуги, где живет со своей старухой-женой, чье здоровье было подорвано семью выкидышами, а потому неудивительно, что жизнь вызывает у нее лишь горькое раздражение. Но старик хочет скрасить ей последние тяжелые годы и скрасит, ведь он оставил одну медную монету, чтобы бросить на закате озерным духам, – древнюю и потемневшую, с отчеканенным на ней ликом пастуха, которого старик не знал. Да и откуда ему, ведь то был лик последнего даруджистанского Тирана. А повозка катится дальше, направляясь к рудникам. Драсти, так любящему солнце, уготовано проснуться в темноте, откуда он, вполне возможно, уже никогда не выберется. Вода в озере сверкает золотыми слезами, как будто солнце на мгновение отводит свой суровый взгляд, чтобы поплакать об участи несчастного ребенка.
Глава восьмая
Полоса земли с напрочь выдранной травой могла бы навести на мысль о прошедшем стаде бхедеринов, если бы не удивительно глубокие колеи, оставленные громадными колесами фургона, да мусор, а то и высохшие трупы по обе стороны. Среди останковплясали стервятники и вороны. Путник сгорбился в седле из Семи Городов на пегом мерине. Неподалеку, насколько мог вытерпеть мерин, была ведьма, Самар Дэв, похожая на ребенка, взгромоздившегося на длинноногого, сухопарого и яростного яггского коня, которого, как она сказала, звали Погром. А настоящий владелец жеребца был где-то впереди и, возможно, догонял громадную повозку скатанди и Капитана. Так или иначе, Самар Дэв была уверена, что схватка неизбежна. – Он терпеть не может работорговцев, – говорила она так, как будто это все объясняет. Значит, не демон, а чистокровный тоблакай; эта подробность то и дело причиняла Путнику сожаление и боль, хотя он не стал бы говорить почему – а она, если и замечала следы мучения на его лице, похоже, не собиралась лезть в душу. Или боялась знать правду, ведь Самар Дэв, как подозревал Путник, склонна была погружаться в необъятные глубины чувств. Ведь она путешествовала через пути, чтобы отыскать след того, кто теперь находился впереди на этой равнине, а на такое предприятие не пускаются из каприза. Все для того, чтобы доставить коня. Путник знал достаточно, чтобы довольствоваться таким объяснением, каким бы странным оно ни казалось. Киндару принимали эту причину, солидно кивая, и не видели в ней ничего необычного: конь – священное животное, а яггский – брат их почитаемых горных коней. У самих киндару были в почете сходные легенды, они могли по полночи пересказывать некоторые – а теперь своими глазами увидели новую. Хозяин волков-лошадей встретил женщину, целеустремленную, как его собственное отражение, и вместе они отправились на север; нити их жизней переплелись в последнем лагере киндару, и отныне они связаны друг с другом и оба – с киндару, и хотя история эта еще не завершилась, ее будут помнить, сколько будут живы сами киндару. Путник заметил горе на усталом, обветренном лице Самар Дэв; как будто многочисленные раны, нанесенные – ненамеренно – киндару, постепенно углубились, достигнув сердца, и теперь сострадание улеглось темными кругами вокруг глаз, хотя киндару остались уже далеко позади. Несомненно, и она, и Путник нашли новую нить, которая вплетется в их жизнь. – До него далеко? – спросила она. – Дня два, не больше. – Значит, он уже нашел их – или они его. – Да, возможно. Если у этого Капитана скатанди целая армия, то даже тоблакай может умереть. – Я знаю, – ответила она. И добавила: – Возможно. – А нас только двое, Самар Дэв. – Путник, если ты решишь сойти с этого пути, я даже спрашивать ни о чем не буду. Но я должна найти его. Путник посмотрел в сторону. – Ну да, его конь. – И всякое прочее. Путник задумался, изучая широкую взрытую прогалину. Тысяча – или пять тысяч; если люди идут колонной, трудно определить точно. А вот на невероятную повозку стоило бы взглянуть; да и ему все равно нужно двигаться в этом направлении. Ехать в обход неприемлемо. – Если твой друг умен, он не станет действовать в открытую. Спрячется, насколько возможно на этой равнине, пока не найдет преимущества – хотя какое преимущество можно найти против стольких врагов, не представляю. – Значит, ты пока остаешься со мной? Путник кивнул. – Тогда, пожалуй, я расскажу тебе еще кое-что. Они направили коней рысью. Путник ждал продолжения рассказа. Жаркое солнце напоминало ему родные саванны Дал-Хона, хотя в здешних местах было меньше мух; и не видно было громадных стад бесчисленных животных – и охотящихся на них хищников. Здесь на равнине Ламатат были бхедерины, встречались антилопы, зайцы, волки, койоты, медведи – вот, пожалуй, и всё. Над головой, конечно, кружило много ястребов и соколов – но не столько, как можно было бы ожидать, и он недоумевал. Неужели всех прогнал пожар в Морне? Оставил выжженный пейзаж, который восстанавливался медленно – только некоторые виды животных продвигались с севера? Или дело в бешеных охотниках – к'чейн че'маллях, устраивавших бесконечные бойни, пока не вымерли сами? – Что ты знаешь об Императоре Тысячи Смертей? Он покосился на нее. – Не слишком много. Только то, что его нельзя убить. – Верно. Он ждал. Саранча ползала по пыли среди обрывков травы, словно недоумевая, кто ее опередил. Где-то высоко над головой раздался пронзительный крик хищной птицы, наводящий ужас на других пернатых. – Его меч был выкован силой Увечного бога. Нового уровня колдовства носитель меча каждый раз может достичь, только умерев – сражаясь и умирая с этим оружием в руках. Император, несчастный, опустошенный тисте эдур, знал, что смерть – лишь иллюзия. Он знал, я уверена, что проклят ужасным проклятием. Меч свел его с ума. Путник попробовал представить, как такое оружие действительно сводит с ума своего носителя. Он ощутил пот на ладонях и переложил поводья в правую руку, положив левую на бедро. Во рту вдруг пересохло. – Ему нужны были поборники. Противники. Иногда они убивали его. Иногда и не один раз. Но каждый раз он поднимался все сильнее и сильнее – и в итоге противник погибал. Так и продолжалось. – Ужасная судьба, – пробормотал Путник. – Пока однажды не появились корабли. На борту – новые поборники, из дальних краев. И среди них – Карса Орлонг, тоблакай. Тогда я была с ним рядом. – Хотелось бы послушать, как это получилось. – Может, как-нибудь потом. И был там еще один поборник. По имени Икарий. Путник медленно повернулся в седле, глядя на женщину. Что-то почувствовав, мерин остановился. Яггский конь Самар Дэв прошел несколько шагов, и она натянула поводья, повернувшись к Путнику. – Думаю, если бы Икарий встретился с императором, смерть не прекращалась бы, распространяясь, как пожар. Сжигая почти весь континент. А может быть, и весь мир. Путник кивнул, не решаясь заговорить. – Вместо этого, – продолжала Самар Дэв, – первым послали Карсу. – И что случилось? Она печально улыбнулась. – Они сражались. – Самар Дэв, – сказал Путник. – Это невозможно. Ведь тоблакай жив. – Карса убил императора. Окончательно. – Как? – Есть у меня подозрения. Я считаю, что где-то, как-то Карса Орлонг говорил с Увечным богом – вряд ли это была приятная беседа. У Карсы таких почти не бывает. – И тогда Император Тысячи Смертей… – Ушел, умерев в последний раз. Хочется думать, что император с последним вздохом поблагодарил Карсу. Если такая мысль могла ей помочь, пусть так и думает. – А меч? Теперь тоблакай носит его как собственный? Самар Дэв подобрала поводья и послала коня вперед. – Я не знаю. И поэтому тоже мне нужно отыскать его. И не только тебе, женщина. – У него договор с Увечным богом. Он заменил императора. – В самом деле? Он отправил коня вперед, снова поравнявшись с Самар Дэв. – А как еще может быть? Тут она улыбнулась. – Ну, вот тут я знаю больше тебя, Путник. Я знаю Карсу Орлонга. – И что это значит? – Это его любимая игра, быть на вид таким… очевидным. Тупым, лишенным изящества, любых приличий. Просто дикарь. Единственная возможность очевидна, так? Именно поэтому я не верю, что он так поступил. – То есть не хочешь верить. Самар Дэв, я скажу прямо. Если твой тоблакай носит меч Увечного бога, он должен или отдать его, или обернуть против меня. Это оружие необходимо уничтожить. – Ты объявляешь себя врагом Увечного бога? Вряд ли ты одинок в этом. Путник нахмурился. – Я не хотел этого, – сказал он, – да и сейчас не горю желанием. Но он зашел слишком далеко. – Кто ты, Путник? – Самар Дэв, когда-то я играл в цивилизацию. А в конце стал тем, кто есть – дикарем. – Многие вставали на пути Карсы Орлонга, – сказала она. – Но ненадолго. – Она помолчала. – Цивилизация, варварство – это все слова; жестокий убийца может облачиться в любые наряды, может прикрываться великими целями и острой необходимостью. Нижние боги, меня просто мутит от того, как вы, дураки, всё это делаете. И по всему проклятому миру одно и то же. В ответ на эту тираду Путник промолчал: он и сам считал, что везде одно и то же и так будет всегда. Животные остаются животными, хоть разумные, хоть нет; они сражаются, убивают, умирают. Жизнь – мука, до самого конца, а потом… что потом? Конец. Так должно быть. Должно. Дальше ехали в молчании. Истории, рассказы о приключениях остались в прошлом. Важным для обоих осталось только то, что ждало впереди. И тоблакай по имени Карса Орлонг.Где он не может один,Где в темноте нету теней,Слишком хрупких, чтоб усесться на троне,Ведь в жизни все быстротечноКроме того, что вырезано на костях.Там, рядом с ним, встанешь и тыВ том месте тускломСреди оружья, что выкованоДля войны.Где он не может один,Где тьма изливается в бездну,Что жаждет все поглотить.Ведь слабый уступает сильному,А павшие рассыпаны пылью.Там жизнь ты возьмешь в свои руки,Чтобы провести ее разбитой тропой,Твои сила и воля, как стальХолодны.Где он не может один,Где во тьме утопают тени,Слишком усталые, бесцельно блуждают,Ведь там нет никого, кроме безвестного воина,Что стоит, не сгибаясь, на вечном ветру.Там и будет стоять твой герой,Охраняя осколки мечты под разорванным флагом,Что реет над бастионом посредиТишины.«Аномандарис», книга четвертая, стихи 7-10 Рыбак кель Тат
Какое-то время назад человек, которого называли Капитаном, был узником. Когда он перестал быть полезным, его оставили на равнине, приколотив деревянными кольями ладони и ступни к твердой земле – кормить муравьев и падальщиков равнины Ламатат. Однако он еще не готов был умирать. Он протащил руки по кольям, освободил ноги и прополз на локтях и коленях половину лиги – в долину, где от когда-то могучей реки остался ручеек с тополями по берегам. Руки были искалечены. Ноги не держали его веса. И он был убежден, что муравьи, заползшие ему в уши, так и не вылезли наружу, а остались в черепе, превратив его мозг в настоящий муравейник; он чувствовал их кислые выделения на распухшем, почерневшем языке. Если верить легенде – а она правдива, – седые, давно позабытые речные духи выползли из грязи под лопнувшей кожей открытого берега, собираясь к тому месту, где он корчился, дрожа в лихорадке. Эти существа не дарили жизнь, нет они давали ее в обмен на что-то. Как король дает наследнику все, что нужно для выживания, так и наследник дает королю иллюзию бессмертия. Рука тянется между прутьями клетки к руке, протиснутой между прутьями другой клетки. И они обмениваются не просто прикосновением. Духи дали ему жизнь. А он пустил их в свою душу, дал новый дом. Впрочем, увы, они оказались беспокойными, грубыми жильцами. Путешествие и превращение в кочующего Тирана равнин Ламатата показалось бы долгим, трудным и чудодейственным любому, кто видел жалкое изувеченное создание, которым когда-то был Капитан. Вокруг него смерчами закручивались бесчисленные сказания – или целиком выдуманные, или содержащие крупицу правды. Искалеченные ступни превращали ходьбу в пытку. Пальцы на руках скрутились в крючья, задубевшие кости проступали уродливыми шишками. На вид его руки напоминали когти вцепившегося в труп стервятника. Он путешествовал, сидя на троне, установленном на переднем балконе второго яруса фургона, защищенный от полуденного солнца выцветшим красным пологом. Впереди шли четыреста – пятьсот рабов, прикованных к фургону; все они, наклонившись вперед, тянули громадный дворец на колесах по сырой земле. Еще столько же рабов отдыхали в сопровождающих фургонах, помогая поварам, ткачам и плотникам, пока не придет их очередь отправляться в упряжку. Капитан не делал остановок. Не устраивалось никаких лагерей. Движение – всё. Движение вечно. По бокам фургон прикрывали два крыла кавалерии, по сотне рыцарей в каждом – в полной броне и черных плащах, в шлемах и с копьями, зазубренные наконечники которых сверкали на солнце. За дворцом следовал передвижной крааль в три сотни коней – гордость Капитана, ведь чистокровные жеребцы составляли основную часть его доходов (не считая грабежей). Лошадники с далекого юга разыскивали его на этих равнинах и щедро платили золотом за крепких боевых коней. Третий отряд всадников, легковооруженных, рассыпался широко во все стороны от каравана – чтобы предотвратить нападение врагов и найти возможную цель; ведь был разгар сезона, и повсюду встречались банды дикарей, пытавшихся выжить на скудных лугах – некоторые разводили жалкую пародию на лошадей, с широким крупом и жесткой гривой, отличавшихся только завидным аппетитом. Отряд легких всадников делился на диверсионные группы человек по тридцать, и четыре-пять таких групп постоянно находились в рейде. Торговцы обратились к наемникам, чтобы те выловили Капитана. Однако тех, кого ему не удавалось перекупить, он просто уничтожал. Его рыцари были беспощадны в бою. Королевство Капитана просуществовало семь лет, двигаясь по громадному кругу, охватывающему большую часть Ламатата. Эту территорию он объявил своей и в связи с этим недавно разослал эмиссаров во все соседние города: Даруджистан, Курл и Сольтан на севере, Новую Низину на юго-западе, Бастион и Сарн на северо-востоке; Элингарт на юге был охвачен гражданской войной, и Капитан решил не торопиться. В целом Капитану нравилось его королевство. Рабы размножались, производя новое поколение тех, кто будет тянуть дворец. Отряды охотников добывали бхедеринов и антилоп – в дополнение к деликатесам, награбленным у проходящих караванов. Мужья и жены его солдат обладали необходимыми умениями, нужными для содержания его двора и подданных; и они тоже процветали. Подобно реке растекалось по земле королевство его. Древние полоумные духи были довольны больше всего. Хотя Капитан особо не задумывался, его тирания была достаточно мягкой с его стороны. Конечно, никакого уважения к чужакам, но кого они вообще волнуют? Они ему не родные, не усыновленные. А если их не устраивают аппетиты его королевства, кто в этом виноват? Не он же! Для созидания нужно разрушение. Для выживания нужно, чтобы не выжил кто-то другой. Невозможно быть по-настоящему мягким. Вот только Капитан порой мечтал найти тех, кто прибил его к земле столько лет назад – воспоминания о том времени были раздражающе смутными. Он не мог вспомнить их лица, их одежду. Расплывались подробности их лагеря, а то, кем он был до этих событий, не вспоминалось совершенно. Возрожденный в речной долине. Напившись, он порой со смехом провозглашал, что ему всего одиннадцать лет: одиннадцать со дня возрождения, со дня, когда все началось заново. Он заметил одинокого всадника на юго-западе; человек нещадно подгонял коня, и Капитан нахмурился – у идиота должна быть серьезная причина так обращаться с животным. Капитан не одобрял солдат, пытавшихся произвести впечатление. Он решил, что, если такой причины нет, всадника казнят обычным способом: растопчут в кровавую кашу копытами коней. Всадник добрался до дворца, спешился, передав поводья слуге на боковой платформе, и полез наверх. Обменявшись парой слов с дежурным сержантом, он начал подниматься по крутой лестнице к балкону. Когда его голова оказалась на уровне коленей Капитана, он поклонился. – Государь, четвертый взвод снарядил самого быстрого всадника доставить это сообщение. – Продолжай, – сказал Капитан. – Найден еще один диверсионный отряд, государь, все убиты – так же, как и первый. Теперь у лагеря киндару. – Киндару? Да они слабаки. Против тридцати моих солдат? Невозможно. – Командир отряда Улудан думает так же, государь. То, что рядом оказался лагерь киндару, просто совпадение – или наш отряд собирался напасть на них. Да, это вероятно. Проклятых киндару с их такими вкусными лошадками становится все труднее отыскать. – Улудан преследует убийц? – Это сложно, государь. У них, похоже, небывалые умения и они способны начисто заметать следы. Возможно, им помогает колдовство. – Это ты так думаешь или Улудан? Щеки гонца чуть порозовели. – Это я, государь. – Твоего мнения не спрашивали, солдат. – Так точно, государь. Прошу простить. Колдовство… духи внутри почуяли бы подобное где угодно на его территории. Кто из племен способен найти таких способных и, вне всяких сомнений, многочисленных воинов? Ну, один очевидный ответ – баргасты, но они не заходят на равнину Ламатат. Они обитают далеко на севере – по краю равнины Рхиви и к северу от Капастана. Так далеко на юге не может быть баргастов. А если каким-то образом есть… Капитан нахмурился. – Двадцать рыцарей сопроводят тебя до места бойни. Потом отведешь их к отряду Улудана. Отыщите след во что бы то ни стало. – Отыщем, государь. – И разъясни Улудану, чтобы понял. – Да, государь. Поймет. Рыцари будут не только усилением отряда. Они смогут применить то наказание, которое сочтет нужным сержант, если Улудан не справится. Капитан только что потерял шестьдесят солдат. Почти пятую часть всей легкой кавалерии. – А теперь ступай, – сказал он гонцу, – и разыщи сержанта Тевена, пусть немедленно явится ко мне. – Слушаюсь, государь. Когда человек слез на землю, Капитан откинулся на спинку трона, глядя на запыленные спины запряженных рабов. Среди них есть киндару, да. Есть и синбарлы, а еще, кажется, семь гандару, крутобровых родичей киндару – скоро они окончательно вымрут. И жаль: крепкие ублюдки, работают без устали и не жалуются. Он оставил двух выживших женщин, и они теперь едут в фургоне, неся в раздутых животах по ребенку, поедая жирных червей, желтки змеиных яиц и прочую мерзкую еду, привычную для гандару. А дети, что родятся, будут чистокровными гандару? Вряд ли, их женщины падки на любого с третьей ногой и менее смиренны, чем Капитан считал приличным. Но так или иначе, один, а то и оба ребенка, возможно, его. Не наследники, конечно. У бастардов не будет никаких особых прав. Он даже не признает их. Нет, наследника он выберет, когда придет время – и если духи соблазнительно нашептывают правду, оно придет, возможно, через столетия. Он понял, что отвлекся. Шестьдесят убитых солдат. Королевство скатанди вступило в войну? Возможно. И все же враг явно не осмелится встретить его здесь – с его рыцарями и всей армией, готовой и способной одержать победу. Так что любая армия, выступившая против него, окажется… Крики впереди. Капитан прищурился. Со своего наблюдательного пункта он ясно видел, как с северо-запада приближается одинокая фигура. За широкими плечами развевался на ветру белый мех, словно крылья призрачного мотылька. К спине путника был приторочен длинный меч со странно зазубренными лезвиями; цвет клинка не был похож ни на один известный Капитану металл. Воин шагал вперед, словно ожидая, что рабы просто расступятся перед ним; у Капитана словно сдвинулось чувство перспективы. Воин был огромен, в полтора раза выше любого самого высокого скатанди – и даже выше баргастов. Лицо, похоже, закрыто маской… нет, покрыто татуировкой, словно порванной паутиной. Под варварским лицом торс был укрыт панцирем – красивым, но, похоже, бесполезным. Ну что ж, дурака – пусть хоть какого громадного – затопчут или отбросят в сторону. Движение вечно. Движение… внезапная конвульсия охватила разум Капитана, в его мозг вцепились пальцы, духи, охваченные ужасом, завизжали… Кислый привкус на языке… Чуть не задохнувшись, Капитан сделал знак рукой. Слуга, сидевший за его спиной в специальном, похожем на гроб, ящике, внимательно наблюдал в щель и, увидев сигнал, потянул за плетеный шнур. Проревел рог, потом еще три раза. И вот, впервые за семь лет, королевство скатанди остановилось. Громадный воин шагал прямо к голове колонны рабов. Он обнажил меч. Когда он взмахнул оружием, рабы начали кричать. С обоих флангов задрожала земля: рыцари двинулись к дворцу. Капитан снова неистово зажестикулировал. Опять взревели горны, и две лавины рыцарей начали разворот, уходя в сторону от гиганта. Взмах меча прорубил главный брус, к которому крепились цепи упряжи, на половину его длины. Посыпались болты, цепи заскользили через железные кольца на землю. Капитан, пошатываясь, вцепился в перила балкона. Он видел, что рыцари, снова перестроившись, смотрят на него, ожидая команды. Однако Капитан не мог даже шевельнуться. Боль поднималась от искалеченных костей ступней по ногам. Ослабевшими руками он цеплялся за украшенные столбы балкона. В черепе кишели муравьи. Духи ушли. Сбежали. Он остался один. Он был пуст. Покачнувшись, он плюхнулся на трон. Капитан видел, как один из сержантов подъехал к гиганту, который стоял, опираясь на меч. Крики затихли, внезапно освободившиеся от оков рабы бросились в стороны; некоторые упали на колени, словно присягая новому королю, узурпатору. Сержант натянул поводья и заговорил с гигантом, их глаза оказались на одном уровне. Капитан был слишком далеко, чтобы слышать хоть слово, а слышать он хотел; обильный пот пропитывал изящные шелка его одежд. Капитана охватила лихорадка. Он взглянул на руки: из старых, вдруг открывшихся ран текла кровь, кровь сочилась из ступней в мягкие тапочки. Он внезапно вспомнил, как мечтал умереть, уйти, сдаться. Да, там, в тени тополей… Сержант подобрал поводья и погнал коня ко дворцу. Подъехав, он спешился, гремя доспехами, и снял шлем с забралом. Потом полез по ступенькам. – Капитан, этот идиот заявляет, что рабы отныне свободны. Глядя в голубые глаза солдата, расширенные от удивления, от крайнего изумления, Капитан ощутил прилив сожаления. – Это ведь он? – Господин? – Враг. Убийца моих подданных. Я чувствую. Я вижу правду, ощущаю ее, чувствую ее вкус! Сержант промолчал. – Ему нужен мой трон, – прошептал Капитан, подняв окровавленные руки. – Что же, все ради этого, как думаешь? Все, что я делал, – просто для него? – Капитан, – прорычал сержант. – Он заколдовал вас. Мы зарубим его. – Нет. Ты не понимаешь. Они ушли! – Господин… – Устройте лагерь, сержант. Скажи ему… скажи, что он будет моим гостем на ужин. Моим гостем. Скажи ему… скажи… моим гостем, и всё. Сержант, настоящий солдат, только отсалютовал и ушел. Капитан подал еще один знак грязной, окровавленной, изувеченной рукой. Появились две служанки, чтобы помочь ему подняться. Капитан посмотрел на одну из них. Круглая, пухленькая киндару с лисьей мордочкой; она уставилась на его окровавленные руки, облизнув губы. Я умираю. Не через столетия. До исхода дня. До исхода дня я буду мертв. – Приведите меня в надлежащий вид, – сказал он, задыхаясь. – Не надо давать ему повод смущаться, понятно? Я не хочу жалости. Он мой наследник. Он пришел. Он наконец пришел. Служанки, с расширившимися от страха глазами, повели его внутрь. А муравьи продолжали копошиться.
Лошади стояли в круг, отмахиваясь хвостами от мух и, опустив головы, щипали траву. Нераспряженные волы со стороны наблюдали за ними. Кэдевисс, опершись на колесо повозки, так же безмятежно наблюдала за седовласым чужаком. Нимандр знал, насколько обманчива бывает эта безмятежность. Из всей их жалкой горстки Кэдевисс смотрела яснее других, с пронзительностью, способной запугать кого угодно. Стоило встретиться с ней взглядом, как пустота у нее в глазах медленно растворялась, уступая место чему-то жесткому, несгибаемому и не терпящему хитрости. Становясь все острее, взгляд пронзал жертву, будто ногти впиваются в дерево, заставляя сердце отчаянно колотиться, лицо – бледнеть и покрываться испариной. А потом Кэдевисс как бы невзначай отводила глаза, и несчастный должен был выбрать: либо бояться эту женщину, либо обожать ее со всепоглощающей и всесокрушающей страстью. Нимандр опасался Кэдевисс. И одновременно любил ее. Выбор всегда давался ему с трудом. Если Каллор и чувствовал на себе ее взгляд (а Нимандр не сомневался, что чувствовал), то виду не подавал. Его больше занимало пустынное небо и просторы вокруг. Это когда он не спит и не ест. Неприятный попутчик, властный и деспотичный. Он не готовил, не мыл за собой тарелку. Вел себя, будто хозяин с шестью слугами. Ненанда активно призывал выгнать старика, забросать камнями и навозом, но у Нимандра такая абсурдная картина даже не укладывалась в воображении. – Он слабеет, – сказала Десра. – Думаю, скоро будем на месте, – ответил Нимандр. Их отряд находился к югу от Сарна – в прошлом немаленького города. По бокам от ведущей к нему дороги стояли конюшни, лавки и таверны, земля за которыми была разделена на ранговые участки. Немногочисленные оставшиеся жители, пугливые, как побитые псы, прозябали в нищете. Они колотили мотыгами затвердевшую, очень давно не паханную землю, но завидев едущих по тракту путников, побросали инструменты и попрятались. Припасы, оставленные на перекрестке, были тщательно расфасованы по деревянным ящикам, которые накрыли промасленной тканью, растянутой на колышках: свежие фрукты, сахарные леденцы, присыпанные солью, буханки черного хлеба, полоски вяленого угря, разбавленное вино и три вида сыров. Откуда все это взялось, учитывая плачевное состояние местного хозяйства, оставалось загадкой. – Он убьет нас, как только увидит, – сказала Десра, глядя теперь на Каллора. – Клещик согласен. – Каков он из себя? Нимандр пожал плечами. – Несчастный. Нам нужно двигаться. – Погоди, – сказала Десра. – Пускай Араната посмотрит на Чика. – Араната? – Нимандр оглянулся. Та сидела на склоне дорожной насыпи, подобрав ноги, словно косуля, и собирала цветы. – Зачем? Что она сделает? Десра пожала плечами, как будто не могла объяснить. Или не хотела. Нимандр вздохнул. – Ну ладно, сходи попроси тогда. – Нет, это должен быть ты. Почему? – Хорошо. Нимандр подошел к Аранате. Завидев его тень перед собой, она подняла глаза и улыбнулась. Улыбки, в которых нет ни тени осторожности, надменности или грусти, всегда казались ему признаком безумия. Однако взгляд на этот раз был вовсе не пустым. – Ты меня чувствуешь, Нимандр? – Не понимаю, Араната, о чем ты. Десра хочет, чтобы ты посидела с Чиком. Не знаю, правда, зачем, – добавил он, – ведь способностями к целительству ты, насколько я помню, не обладаешь. – Возможно, ей просто одиноко. Араната грациозно поднялась, и от ее красоты Нимандр стоял как мешком ушибленный. Вот она совсем рядом, ее дыхание такое теплое и странно темное… Что это со мной? Сначала Кэдевисс, теперь Араната. – Нимандр, с тобой все хорошо? – Да. Нет. – Все хорошо. Откуда эти чувства – ощущение боли и счастья одновременно? Араната вложила тощий букетик ему в ладонь, еще раз улыбнулась и пошла к повозке. За спиной тихо засмеялся Клещик. – В последнее время это случается все чаще, – сказал брат, провожая Аранату взглядом. – Раз уж мы такая странная компания, то само собой должны смущать друг друга на каждом шагу. – Ерунду городишь, Кле. – Так это моя работа, разве нет? Я совершенно не представляю, куда мы направляемся – и нет, я не про Бастион и не про предстоящую встречу. Я про нас, Нимандр. А особенно про тебя. Такое ощущение, что чем меньше ты можешь контролировать события, тем больше проявляются твои лидерские качества, необходимые в этой ситуации. Ты раскрываешься, как цветы у тебя в руке. Нимандр скривился и мрачно посмотрел на букетик. – Они скоро умрут. – Как и мы, – отозвался Клещик. – Но… пока живы, они красивы. Каллор присоединился к тисте анди, когда они собирались продолжить путь. Его старческое лицо было странно серым, как будто ветер выгнал из него всю кровь. А не ветер, так воспоминания. Бесстрастный взгляд выдавал в нем человека, не знающего юмора; это понятие было для него столь же чуждым, как штопание собственной одежды. – Ну что, отдохнули наконец? – спросил Каллор и, бросив взгляд на Нимандров букетик, ехидно усмехнулся. – Лошадям нужна была передышка, – сказал Нимандр. – Ты торопишься? Если хочешь, иди вперед. К вечеру мы тебя нагоним. Или нет. – А кто будет меня кормить? – Ты сам, – сказал Клещик. – Если, конечно, умеешь. Каллор повел плечами. – Я поеду в повозке. Он ушел, а Ненанда собрал лошадей и подвел к упряжке. – Их всех нужно заново подковать. Дорога просто ужасная. Шум за спиной заставил их развернуться. От повозки отлетел Каллор и мощно приложился спиной о булыжники. На лице застыла гримаса удивления. В повозке, выпрямившись во весь рост, стояла Араната, и даже издалека было видно, как жестоко и страшно пылают ее глаза. Десра стояла рядом, разинув рот. Каллор лежал на дороге и смеялся. Хрипло и прерывисто. Обменявшись удивленными взглядами с Клещиком и Ненандой, Нимандр подошел к нему. Араната уже отвернулась и продолжила ухаживать за Чиком, осторожно вливая ему в рот воду. Заткнув цветы за пояс, Нимандр забрался в повозку и обратился к Десре. – Что произошло? – Он решил отщипнуть себе немного, – ровным голосом ответила Десра, кивая в сторону Аранаты, – а она, м-м, пресекла эти поползновения. – Он что, сорвался с колеса? – спросил Нимандр. – Нет, держался за борт. Она… отшвырнула его. Старик перестал смеяться. – Проклятые тисте анди, – проворчал он, поднимаясь, – никакого духа авантюризма. Но Нимандр видел, что за показной веселостью Каллора скрывалось неслабое потрясение. Глубоко вдохнув и поморщившись от боли в ребрах, он снова залез в повозку, но старался держаться от Аранаты подальше. Нимандр перегнулся через борт к ней. – Ты в порядке? – спросил он. Араната посмотрела на него с пугающей, по-детски непосредственной улыбкой. – Нимандр, а теперь ты чувствуешь меня?
Достаточно ли одной лишь идеи воды для создания совершенной иллюзии, способной обмануть любое из чувств? Единственная Река, известная также под именем Дорссан Рил, подобно змее, наполовину окружала Харканас, Первый Город. Прежде чем явился свет, полуночная поверхность ничего не отражала. Опусти руку в нескончаемый поток – не почувствуешь ничего, разве что легкий холодок коснется кожи, да течение негромко вздохнет, ощутив препятствие. «Вода во Тьме, уснули грезы», как сказал один из Безумных Поэтов девяносто третьего века, когда в поэзии вошла в моду краткость. Уже в следующем столетии стиль этот оказался позабыт, сменившись периодом, вошедшим в историю искусств и ораторского мастерства под именем Яркого Расцвета. Вода внутри совершенной иллюзии… отличается ли она принципиально от настоящей воды? Если окружающий мир определяется нашими чувствами, не значит ли это – они и решают, что есть действительность? Юным послушником, когда в душе пылали разнообразные страсти, Коннест Силанн мог колокол за колоколом спорить со своими соучениками о подобных предметах. Сколь важными казались все эти темы – «чувства лживы, истина неизменна» – в те времена, когда одна личная вселенная за другой не воспламенились еще в пожаре творения, что смел все эти ярко пылающие свечи за край стола, в море бурлящего воска, где все идеи, все понятия сплавились воедино и в ничто, в жгучую жижу, в которой каждый из них и утонул вместе со своими умом, мудростью, поэтичностью. И что это такое лезет мне последнее время в голову? Всякая чушь из напрасно растраченной юности. «Уверенность груба, мир лишился чуда». Может статься, кое-что тогдашним немногословным поэтам все же удалось нащупать. И вот этим все мои мысли сейчас и заняты? Подозрениями, что все важные истины происходят откуда-то из времен, когда душа была юной, из тех опьяняющих дней, когда слова и мысли еще могли сиять – словно бы рожденные из ничего исключительно ради нашего просвещения. Поколения сменяют друг друга, но вот это остается неизменным. Во всяком случае, так мне спокойней думать. И все же сейчас я озаботился вопросом, не становится ли этот сладостный возраст все короче. Съеживается, сокращается будто бы под воздействием проклятия – драгоценный миг, почти незаметный между предшествующим ему невежеством и приходящим на смену цинизмом. Что же ждет следующее поколение? Лишенное чуда, безразличное к тому, реальна или иллюзорна текущая мимо вода, озабоченное лишь тем, поплывешь по ней или утонешь. А следом за этим, увы, обреченное и утратить способность отличать одно от другого. В его скромной комнате не было сейчас никого, способного услышать эти мысли. Если честно, они все равно мало кого могли бы взволновать. Когда в рассказах одно великое деяние не следует за другим, слушатели начинают скучать и отвлекаться. Какая разница, что в легчайшем завихрении невидимой, но и невыдуманной реки скрываются великие тайны, если никому не достает сил, чтобы в нее нырнуть. Нет уж, проще… плыть по течению. Хотя беспокоиться о судьбе всего лишь какой-то пары десятков юных тисте анди, подрастающих сейчас в Черном Коралле, усилие тоже пустое. Он не способен поделиться с ними мудростью, будь даже они расположены его слушать, а это далеко не так. Единственное достоинство старости в том, что тебе удалось выжить, но если перемены кончились, то и это достоинство быстро обесценивается. Он вспоминал великую реку, глубоко загадочную в самом своем существовании. Дорссан Рил, в которую из сточных канав лилась грязная, разбавленная дождем кровь мертвых и умирающих. Реку, ревом возвещающую о своей реальности. Некогда на свете жила женщина; да, наверное, он ее любил. Словно опущенную в прохладную воду руку, его тогда коснулось это пьянящее чувство, шепчущая в крови страсть, ради которой поэты готовы умереть, а кое-кто – убить самых близких. Он вспомнил сейчас, как увидел ее в последний раз, рядом с Дорссан Рилом, обезумевшую оттого, что Мать их покинула (таких было немало), – и ничего не узнал в ее взгляде. Обнаружил в знакомом, обожаемом лице отвратительную пустоту. Понял, что она ушла и никогда не вернется. И я погрузил ее голову в воду, глядя, как застывшие, ничего не понимающие глаза расширились еще больше, переполнились слепым ужасом – и тогда разве не увидел я в них в тот последний миг внезапное просветление, внезапное… Нет, это всего лишь кошмар. Ничего он такого не сделал, оказался для этого слишком труслив. Просто смотрел, как она уходит вместе с остальными раздавленными немыслимой потерей, отправляясь в безнадежное паломничество, фатальную попытку вновь Ее обрести. И что это был за поход! Когда рухнул, чтобы уже не подняться, последний из безумцев, цепочка трупов успела растянуться на многие лиги. Армия сумасшедших, бредущая в никуда. Когда они ушли, Харканас почти опустел. Первое властвование Аномандра Рейка было над покинутыми домами, над палатами, где гуляло лишь эхо. Сколько еще других за ним последовало! А нынешний покой, стало быть – всего лишь плывущий по течению обломок, не захваченный пока что стремниной, не успевший намокнуть настолько, чтобы исчезнуть из виду, сорванной с неба луной опуститься на илистое дно. Само собой, это ненадолго. Одно последнее предательство, и мир будет разрушен уже безвозвратно. Прошлой ночью Коннест Силанн, направляясь в одну из кладовых на верхних этажах, наткнулся в коридоре на Сына Тьмы. Кто-то из людей, полагая, что оказывает тем самым уважение владыке, развесил по обеим стенам коридора старинные андийские гобелены. Здесь имелись виды Харканаса, и даже Дорссан Рил на одном из них – хотя, чтобы ее узнать, требовалось знакомство с местностью именно с этой точки, поскольку река здесь была лишь узким черным шрамом, следом кривого когтя, охватившего самое сердце города. Гобелены висели в беспорядке, вызванном невежеством, и каждый проход по коридору оборачивался шоком от сменяющих одна другую картин – словно воспоминаний, четких, но никак между собой не связанных. Аномандр Рейк стоял перед одним из гобеленов, и глаза его были оттенка темного янтаря. Взгляд неподвижный, как у хищника, у льва, готового кинуться на добычу. На выцветшем гобелене среди кучи трупов возвышалась единственная фигура. Все наваленные рядом тела были поражены в спину. Ткач не пытался скрыть своего отношения к изображенному им персонажу, каждая нить словно сочилась ненавистью. Белокожий, с ониксовыми глазами, косицы потемневших от пота волос свисают веревками. Держа в каждой руке по окровавленному мечу, он взирал на зрителя с холодной дерзостью. За его спиной в искалеченном небе метались локи вивалы с женскими головами, их распахнутые рты исторгали почти что слышимый вопль. – Он этого не хотел, – проговорил Аномандр Рейк. Хотел. – Ваша способность прощать значительно превосходит мою, владыка. – Обычно голова руководит телом, но случается и наоборот. Имел место заговор. Жадный, амбициозный. Они его использовали, Коннест, использовали самым низким образом. – За что и поплатились, верно? – Мы все за это поплатились, друг мой. Коннест Силанн отвел взгляд. – Я так не люблю этот коридор, владыка. Когда приходится по нему идти, стараюсь не смотреть ни направо, ни налево. – Действительно, он так и призывает к обвинениям, – проворчал Рейк. – И тем самым напоминает, владыка – некоторых вещей уже не изменить. – Ты должен это в себе преодолеть, Коннест. Подобное отчаяние способно… разъесть душу. – Я слышал, что в Коралловую бухту впадает река. Эрин или Маурик. И она кажется бездонной. Аномандр Рейк кивнул, не отрывая взгляда от гобелена. – Спиннок Дюрав ее видел, бродил по берегу. Он говорит, что река напомнила ему Дорссан Рил… его детства. – Да, определенное сходство имеется. – Я подумал, что если бы смог испросить отпуск… Владыка взглянул на него и улыбнулся. – Чтобы совершить паломничество? Разумеется, Коннест. С условием, что ты вернешься обратно не позднее, чем через месяц. Значит, всё уже так близко? – Я не задержусь надолго, владыка. Просто хочу повидать реку собственными глазами, только и всего. Взгляд владыки сделался сосредоточенней, янтарный огонь притух, словно… замутившись. – Боюсь, ты будешь разочарован. Это не более чем глубокая река. К прошлому не прикоснуться, друг мой. – Он снова посмотрел на гобелен. – А отголоски, которые, как нам кажется, мы слышим, обманчивы. Не удивляйся, Коннест, если не найдешь там того, что ищешь, но обнаружишь то, чего страшишься. И что же, по-вашему, я ищу, владыка? Я не стану спрашивать, чего страшусь, ответ на этот вопрос вам известен. – Я всего лишь подумал, что прогулка пойдет мне на пользу. – Да будет так. Сейчас, на следующее утро, он сидел у себя в комнате. Рядом с дверью дожидался небольшой кожаный мешок с припасами. Вот только мысль о прогулке – о длинном походе через горные отроги под лучами палящего солнца – больше не казалась столь привлекательной. Возраст дает пищу желаниям, но держит волю на голодном пайке. Да и чего он, собственно, добьется, увидев реку? Возможно, она напомнит ему об иллюзиях, напомнит, что в навеки недостижимом краю высятся руины некогда великого города, а вокруг них течет Дорссан Рил. Река чистейшей темноты, живая вода тисте анди, и если дети ее покинули – какая, собственно, разница? Дети никогда не остаются. Дети покидают старые пути, старые же болваны со своими бессмысленными советами могут бормотать их пустому месту и кивать, услышав, как откликается эхо. Кирпич и камень – самые лучшие слушатели. Нет, он все же отправится в поход. Бросит вызов собственным старческим предрассудкам, тем более что никому из молодых не выпадет возможности над ними насмехаться. Паломничество будет одиноким. И тогда, может статься, все эти мысли, что сейчас кажутся несущественными и обращенными лишь в прошлое, проявят свою истинную ценность как мучительные отголоски будущего откровения. Эх. Неужели он и правда на это рассчитывает? Неужели у него достанет веры? «Не надо спрашивать, река скажет сама». «Спроси у реки – услышишь ответ». Безумные Поэты положили собственные жизни на непрерывные войны, что вели между собой посредством тщательно отмеренных высказываний. И чего добились? Того, что вся их поэтическая традиция исчезла в одночасье. И резюмировать это можно в двух стихах.
– Мне нужно, чтобы ты отправился в путь. Спиннок Дюрав нашел в себе силы улыбнуться. – Когда, владыка? Аномандр Рейк вытянул ноги так далеко, что чуть не залез сапогами в пылающий камин. – Полагаю, что уже скоро. Расскажи мне про свои успехи в игре. Спиннок сощурился в огонь. – Так себе. Нет, я продолжаю выигрывать партию за партией. Просто сильнейший из моих соперников выступает сейчас не лучшим образом. К сожалению, мысли его заняты другими заботами. Я не чувствую должного отпора и тем самым лишен большей части удовольствия. – Надо полагать, ты это о Провидомине. Спиннок изумленно поднял взгляд. Но разумеется, тут же объяснил он себе, это все-таки Сын Тьмы. Пусть кое-кто и называет его Королем-Призраком, сомневаюсь, что в Черном Коралле от него способна ускользнуть даже мельчайшая подробность. О чем они и не подозревают, пока наконец не совершат ошибку – а тогда будет уже слишком поздно. – Да, о Провидомине. Осененном Ночью. Аномандр Рейк чуть улыбнулся. – Итковиан был выдающейся личностью. Меня заинтересовал новый культ, но я вовсе не уверен, что ему бы этот культ понравился. Он считал себя солдатом, и притом неудачником – падение Капастана стало для него ударом. – Он приумолк, явно что-то вспоминая, потом добавил: – Они были не более чем отрядом наемников, причем довольно скромных размеров – до Багровой гвардии им было далеко. Но я позволю себе заметить, что и Багровая гвардия Капастан тогда не удержала бы. Спиннок Дюрав лишь внимательно слушал, не произнося ни слова. Тогда его здесь не было. Он исполнял другое поручение владыки. Да еще какое – на дракона охотился. Разговоры, подобные тому, которым завершился тот поход, он предпочитал никому не пересказывать. – Он был готов простить за это кого угодно, но не себя самого. Неудивительно, что вам он так нравился. Аномандр Рейк вздохнул. – Не могу сказать, Спиннок, сколько именно времени у тебя уйдет. Вероятно, так долго, как ты только сможешь продержаться. Когда до Спиннока Дюрава дошел смысл сказанного, он ощутил непривычный укол испуга. Разозлившись на самого себя, он медленно вытянул руки вдоль подлокотников кресла и охватил пальцами гладкое дерево, надеясь, что на его лице все это никак не отразилось. Я занимаюсь именно такими делами и буду продолжать заниматься. До самого конца. А она молода, столь молода – но нет ни малейшего смысла думать о… обо всем этом. Вообще о ней думать. Удалось ли ему не выдать взглядом свои терзания? И какие мысли – какие сомнения – могли прошелестеть в голове у владыки, разглядывающего сейчас старого друга? Чувствуя, что все испортил, Спиннок Дюрав искоса взглянул на Аномандра Рейка. Правитель Черного Коралла, нахмурившись, изучал свои дымящиеся сапоги. И давно он этим занят? – До сих пор я… держался, владыка. – Это верно. Но ты меня заинтриговал. Что так беспокоит Провидомина? – Думается, унего кризис веры. – Он и в жизни переключается с одного на другое, как в «Кеф Танаре», и столь же успешно. Тот, кого мне ни разу не удалось одолеть в настольной баталии за все десять тысяч лет. Но по крайней мере, владыка, я все это время был с вами рядом. – Он прекратил свои ежедневные паломничества. Среди тех, кто там живет, стали появляться… определенные ожидания. Которые он, судя по всему, удовлетворить не готов. – Ты очень аккуратно подбираешь слова, Спиннок Дюрав. На тебя не похоже. – Я пока что не знаю всех подробностей. – Однако узнаешь. – Рано или поздно. – И тогда? Спиннок посмотрел Рейку в глаза. – Сделаю то, что должно. – В таком случае тебе лучше поторопиться. Да, теперь я понимаю. – Искупитель – бог совершенно беспомощный, – сказал Аномандр Рейк после паузы. – Неспособный отказывать, неспособный давать. Словно морская губка, впитывающая в себя все море целиком. А за ним – еще одно, и еще. Может ли подобное продолжаться вечно? Не будь это Итковиан, я сказал бы, что нет. – Это у вас что-то вроде веры, владыка? – Быть может, это именно вера. Действительно ли бесконечна его способность прощать? Принимать на себя чужую боль и вину до скончания времен? Должен признать, что мне не слишком ясны основополагающие принципы этого культа – притом что я, как уже говорил, очень высоко ценил Итковиана, Кованого Щита Серых клинков. И даже в определенной степени понимаю его жест в отношении Кроновых т'лан имассов. Но вот в качестве Искупителя… я не перестаю изумляться богу, готовому принять все преступления и моральные дефекты поклонников, не требуя в ответ ничего – не ожидая, что они изменят свое поведение, не угрожая наказанием, если не прекратят грешить. Отпущение – да, идею я понять в состоянии, но это ведь не то же самое, что искупление? Первое пассивно. Второе ожидает усилия, подразумевающего лишения и жертвы, требующего высших проявлений того, что мы называем добродетелью. – И однако он зовется Искупителем. – Потому что берет на себя дело искупления за всех, кто к нему приходит, кто ему молится. И да, подобное требует выдающейся храбрости. Но он не ожидает того же от своей паствы – такое чувство, что он вообще ничего не ожидает. Владыка был сейчас необычно многословен, что свидетельствовало о предшествовавшей этому длительной и внимательной концентрации мысли, значительных усилий, уделенных культу, прилепившемуся к самой границе Черного Коралла и Покрова. Все это было… необычно. – Значит, он хочет показать им пример. В глазах Аномандра Рейка вдруг сверкнул интерес, он внимательно вгляделся в Спиннока. – И что, пришла ли подобная мысль в голову хоть кому-то из поклонников? – Понятия не имею. Владыка, я сейчас далек от всего этого. – Если Искупитель не способен никому отказать, он угодил в ловушку все возрастающего неравновесия. Хотел бы я знать, что потребуется для того, чтобы это неравновесие выправить? Спиннок Дюрав почувствовал, что во рту у него пересохло. Если он возводил высокие замки понимания, выстраивал прочные укрепления для обороны своих предположений, собирал себе в поддержку огромные армии, заставлял их перемещаться, маневрировать и взаимодействовать в защиту милых ему убеждений – если он все это делал, чтобы иметь возможность расслабиться и уверенно себя чувствовать в нынешней беседе, – иными словами, если бы все это действительно было партией в «Кеф Танар», то своим единственным вопросом соперник только что поверг в прах всю его империю. Что потребуется для того, чтобы выправить неравновесие? Некто, способный отказывать. Вы говорите, владыка, что у меня мало времени. Подводите к тому, чтобы я объяснил свое беспокойство – ибо видите, что я беспокоен, – а затем, прямо из густых облаков религиозного диспута, обрушиваете на меня молнию, поразив в самое сердце. Если я должен что-то сделать, то как можно скорее. Владыка, мое преклонение перед вами безгранично. Моя к вам любовь и ваше сострадание, проявленное с такой деликатностью, укрепляют меня в моей решимости – без колебаний вступить в ту битву, которой вы от меня требуете, и продержаться в ней как можно дольше, раз вы этого от меня ждете. – Хорошо все-таки, что я не подвержен ожогам, – сказал Аномандр Рейк, – а то от сапог совсем ничего не осталось. И вот – вокруг вас пылает пламя, но вы не отдернетесь. Я не подведу вас, владыка. – Коннест Силанн идет сейчас по горной тропе, – сказал Аномандр Рейк, поднимаясь на ноги. – Карга уже вернулась, но скоро ей опять улетать. Я попрошу ее отправить нескольких внуков, чтобы они охраняли его в пути. Если только ты не скажешь мне, что Коннест Силанн обидится, заметив их над головой. – Может и обидеться, владыка, на ваше решение это не повлияет. Легкая улыбка. – Тоже верно. Засвидетельствуй жрице мое почтение, Спиннок. До этого мгновения он и не подозревал, что собирается нанести визит Верховной жрице – той, что стерла всякую память о собственном имени ради служения в Храме Тьмы, чтобы исключить какой-либо личный мотив из своих постоянно раздвинутых ног, чтобы тело ее сделалось сосудом и ничем более, – но теперь знал, что именно это и следует сделать. Куральд Галейн крайне беспокоен. Внутри грохочут грозы, барабанная дробь раскатов отдается в каждой из нитей силы. Все потрескивает от скопившейся энергии. Поэтому она сейчас ненасытна. И хочет меня – только Аномандра Рейка не это заботит. Что-то еще. Я должен к ней отправиться и даже не знаю, зачем именно. Но он знает. Спиннок Дюрав понял, что сидит в маленькой комнатке один. Камин прогорел, остались лишь угли. Пахло жженой кожей.
Верховная жрица Храма Тьмы подстригла волосы короче обычного и сделалась настолько похожа на мальчика, что Спиннок Дюрав даже ощутил смутный дискомфорт, когда она опрокинула его на спину и оседлала со свойственной ей прытью. В обычное время он бы начал сейчас понемногу ее притормаживать, как бы бросая своим сопротивлением вызов ее нетерпеливости и тем самым позволив ей больше удовольствия. Но на этот раз он не стал ей препятствовать. Так уж обстояли сейчас дела. С тех пор как Куральд Галейн затрепетал под действием неизвестной силы, жрицы в своем желании сделались ненасытными, непрерывно затаскивая тисте анди мужского пола к себе в храм, в кельи с бархатными постелями. Если слухи не врут, подобным жадным допросам подвергли даже кое-кого из людей. Однако ответов плотские удовольствия дать не способны, и происходящее, вероятно, было своего рода метафорическим откровением, обнажившим именно эту голую истину, простирающуюся далеко за пределы храма и его традиций. И однако не ищет ли он сам ответа у Салинд? У юной человеческой женщины, которой никак не больше двадцати? Другой Верховной жрицы? Но он прожил слишком долго, успел слишком многое повидать. Все, что ждет ее впереди, все неизведанные пока ощущения неотъемлемы от ее лет, и разделить она их должна – если вообще придется – с кем-то аналогичного возраста. Становиться же для нее ментором он не желал, поскольку ученица, если ментор справляется со своими обязанностями, быстро перерастет в нем потребность, самому же ментору останется лишь возмущаться вдруг наступившим равенством, а то и тем, что оказался превзойден. Хотя невозможность ситуации была еще глубже. Ей никогда его не превзойти. Она слишком быстро состарится, и чувственность, у которой так мало времени, чтобы развиться, никогда не сравнится с его собственной. Вот Корлат, встретив малазанского сержанта Скворца, не колебалась – Спиннок слышал об этой трагической истории, но знание его было ограничено, поскольку произошло все в ходе взятия Черного Коралла и падения Паннионского Домина. А также ввиду длящегося с тех пор отсутствия самой Корлат и ее брата Орфантала. Скворцу, однако же, было под пятьдесят – он к тому времени успел пожить. Да и кто знает, сколь долог оказался бы их союз? Когда по прошествии совсем немногих лет Корлат увидела бы, что ее возлюбленный начинает деградировать – спина горбится, руки дрожат, память изменяет… Спиннок почти что мог себе представить, чем все кончилось бы – страдающая Корлат сжимает в руках нож и думает, не будет ли так милосердней по отношению к собственному мужу. Об этом ли следует мечтать? Разве наша ноша и так недостаточно тяжка? – Если бы не твое желание, что я ощущаю сейчас у себя внутри, – произнесла женщина, теперь уже распростертая под ним, – я бы решила, Спиннок Дюрав, что ты утратил ко мне интерес. Чувство такое, что ты сейчас не со мной, и хотя говорят, что клинок мужчины лгать не способен, я уже начинаю в том сомневаться. Он моргнул и посмотрел ей в лицо. Чрезвычайно привлекательное, одновременно как нельзя более подходящее к избранному ей служению и в то же время слишком невинное – слишком открытое – для той, чья жизнь есть неограниченное наслаждение. – Прости, – сказал он. – Я просто ожидал, что ты… закончишь. Она выбралась из-под него, села и запустила длинные ногти в ежик волос. – Последнее время нам это не удается. Так вот в чем причина вашего отчаяния, вашей лихорадочной активности. – Но способность к нам вернется, – сказала она. – Обязана вернуться. Что-то… меняется, Спин. Он смотрел на изящный изгиб ее позвоночника, на безупречную кожу, на легкую округлость бедер – как он знал, мягких и прохладных на ощупь. Наклон ее плеч говорил о временном насыщении – или же о продолжительной усталости. – Владыка передает свое почтение. Она обернулась к нему, удивленно воздев брови. – Серьезно? Раньше он этого ни разу не делал. Спиннок нахмурился. Действительно. Я как-то не сообразил. – Скоро мне отправляться в путь. Ее взгляд сделался жестче. – Почему он так с тобой обращается? Словно ты ему принадлежишь, словно с тобой можно поступать, как он пожелает? – Я делаю вместо него то, на что у него нет возможности. – Но ты ведь не Сын Тьмы. – Верно, я – это не он. – Настанет такой день, когда ты вместо него умрешь. – Умру. – А ему придется искать себе другого такого болвана. – Придется. Она сердито уставилась на него, потом быстро отвернулась и встала. Черная кожа в свете ламп казалась полированной – сейчас в жрице не было ничего мальчишеского, сплошные изгибы и округлости. Спиннок улыбнулся. – Я тоже буду по тебе скучать. Смирившись, она негромко вздохнула. И когда снова к нему обернулась, взгляд ее уже ничего не скрывал. – Мы делаем все, что можем. – Да. – Нет, ты не понял. Я про Храм и своих жриц. Мы стараемся точно так же, как и Аномандр Рейк, надеясь обрести некий смысл, некую цель. Он вообразил, что найти ее можно у низших рас – у людей с их жалкими распрями. Он ошибается. Мы это знаем, и он сам тоже знает. Храм же, Спин, избрал иной путь. Возрождение наших Врат, возвращение Матери Тьмы – в наши жизни, наши души. – Да. И что же? Выражение ее лица неуловимо изменилось, словно что-то сломалось. – Нам ничего не удается, так же как и ему. Мы это знаем, и он тоже знает. Поэтому Сын Тьмы не станет говорить мне о почтении. Он же сказал… «жрице»? Но не ее имел в виду. Спиннок сел и потянулся к лежащей на полу одежде. – Верховная жрица, – обратился он к ней, – что ты можешь мне рассказать о культе Искупителя? – О чем? Он поднял на нее взгляд, подивившись вспыхнувшей в ее глазах тревоге. Покачал головой. – Нет, прощением я не интересуюсь. Когда он принял в объятия т'лан имассов, это его убило – что станется с его душой, если он обнимет и нас? – Об этом, Спин, я предпочитаю не думать. Нет, по-своему его поступок был славным. Несмотря даже на всю напрасно пролитую из-за этого кровь – все равно… славным. Но если речь не о нашей ноше, то я твоего вопроса не понимаю. – Культ только что родился. Во что ему предстоит оформиться? Она снова вздохнула – что было крайне необычно и только еще раз подчеркивало, как она измождена. – Как ты сам говоришь, культ действительно совсем молод. Как это всегда бывает с религиями, его форма – его будущее – определится тем, что происходит прямо сейчас, сразу после зарождения. И здесь есть повод для беспокойства. Паломники приходят к нему, приносят дары, молятся… Все это никак не организовано. Ничего еще не сформулировано – никакой доктрины, – а религий без этого не бывает. Он задумчиво потер подбородок, потом кивнул. – Почему он тебя интересует? – спросила она. – Сам толком не знаю, но признателен тебе за разъяснения. – Он замолчал, уставившись на одежду у себя в руках. Он что-то забыл, что-то важное – вот только что именно? – Я не ошиблась, – заметила она, не сводя с него глаз. – Спин, ты сам не свой. В тебе проснулось наконец недовольство приказаниями своего владыки? – Нет. – Или да, однако думать тут особо не о чем – в конце концов, я сам же и виноват. – Со мной все в порядке, Верховная жрица. Та фыркнула. – Никто из нас не в порядке, Спин, – произнесла она, отворачиваясь. Он опустил глаза и увидел на полу свои пояс и меч. Конечно же – про ритуал-то он и забыл. Пока Верховная жрица облачалась, он поднял оружие и отнес к столу. Достал из кожаного футляра на поясе небольшую губку, металлический флакон с жиром угря и довольно-таки засаленный лоскут акульей кожи. – Ага, – сказала Верховная жрица, стоя в дверях, – мир снова в равновесии. До встречи, Спин. – Да, Верховная жрица, – откликнулся он, предпочтя не заметить сарказма в ее голосе. И жажды, которую сарказм был не в состоянии скрыть.
С моря налетел ливень, превратив все дорожки в грязевые ручьи. Салинд сидела внутри хлипкой хижины, подогнув под себя ноги, и вздрагивала, когда сквозь дыры в крыше на нее капала вода. В дверь к ней постоянно кто-нибудь скребся, но она всех отсылала прочь. Хватит с нее быть Верховной жрицей. Ее повышенная чувствительность к прихотям Искупителя на деле оказалась проклятием. Что проку в том, что она ощущает неясные эмоции бога? Помочь ему она ничем не могла. Удивляться тут, собственно, нечему, и она попыталась себя убедить, что не обиду сейчас чувствует, а нечто иное, не столь личное. Возможно, горе по все возрастающему списку жертв Градитхана и его банды садистов, продолжающей терроризировать лагерь – дошло до того, что часть паломников уже собралась его покинуть, как только высохнут дороги. Или она расстроена неудачей с Осененным Ночью. На нее возлагали множество надежд, она это читала в глазах людей – и множество это было столь огромным, что грозило раздавить. Оправдать их все она даже не надеялась. И уже стала приходить к выводу, что, если честно, не в состоянии оправдать ни одной. Слова перед лицом жестокой воли ничего не значили. Не были способны защитить от посягательств что бы то ни было – ни саму человеческую личность, ни свободу выбирать, как жить и с кем. Эмпатия сделалась ее проклятием. Сострадание наносило такие раны, предотвратить которые способно лишь будущее очерствение души, чего она совсем не хотела – поскольку успела уже увидеть столько лиц, заглянуть в глаза столь многим, чтобы отшатнуться от обнаруженного там холода, от удовольствия, находимого в злобном осуждении других. Праведные узурпируют власть судить остальных. Праведные раньше других сжимают руки в кулаки, требуют от недовольных замолчать, угрозами заставляют себе подчиниться. Я же живу здесь среди робких и скромных, и сама скромнее всех остальных. Но славы в беспомощности нет никакой. И надежды тоже. Дождь хлестал по дощатой наклонной крыше, ревел множеством барабанов, шум ливня переполнял ей череп. В объятиях Искупителя нет ни справедливости, ни несправедливости. Смертные не могут оправдывать свое поведение именем Искупителя. Как они только смеют! Мимо хижины чередой двигались жалкие физиономии, приникая к щелям в двери. Ей хотелось крыть их последними словами. Идиоты треклятые! Отпущение – это еще не всё! Но они лишь уставились бы на нее скорбными луноподобными глазами, страстно желая получить ответы на все вопросы, цепляясь за представление о том, что у страдания должна быть причина и что, если ее знать, страдать станет легче. Но от знания, повторяла себе Салинд, легче не становится. Оно лишь заполняет то место, куда в противном случае хлынет отчаяние. Вы что, не можете жить без ответов? Задайте себе этот вопрос, каждый из вас. Вы не можете жить без ответов? Если так, вы наверняка способны придумать и собственные ответы, такие, что вас утешат. Те же, кто не разделяет ваших взглядов, будут самим своим существованием порождать у вас в сердцах страх и ненависть. Да разве есть бог, что благословит подобное? – Я не Верховная жрица, – прохрипела она, а вода текла у нее по щекам. По грязи снаружи зашлепали тяжелые сапоги. Дверь отворилась, бледно-серый свет заслонил темный силуэт. – Салинд. Она моргнула, пытаясь разглядеть того, кто обратился сейчас к ней с таким… состраданием. – Не надо ничего спрашивать, – сказала она. – Тем более говорить. Силуэт двинулся, дверь, проскрежетав по размокшему гравию, закрылась, хижина снова наполнилась сумраком. Вошедший некоторое время стоял молча, с его длинного кожаного плаща капало. – Так не годится. – Кто бы ты ни был, – сказала ему Салинд, – я тебя не приглашала войти. Это мой дом. – Прошу прощения, Верховная жрица. – От тебя пахнет соитием. – Да, это и неудивительно. – Не прикасайся ко мне. Я – отрава. – Я… я не собирался к тебе… прикасаться, Верховная жрица. Я прошел через поселок – условия здесь никуда не годятся. Но я уверен, что Сын Тьмы недолго будет терпеть подобную нищету. Она сощурилась на него. – Ты – друг Осененного Ночью. Единственный из тисте анди, готовый снизойти до людей. – Выходит, вот как вы о нас думаете. Это… не слишком радостно. – Я плохо себя чувствую. Уходите, сударь. – Меня зовут Спиннок Дюрав. Возможно, я назвал свое имя при нашей предыдущей встрече – сам я этого не помню, как, очевидно, и ты. Ты тогда… бросила мне вызов, Верховная жрица. – Нет, Спиннок Дюрав, я тебя отвергла. Кажется, в его тоне, когда он ответил, прозвучало что-то вроде мрачной усмешки. – Может статься, это одно и то же. Она фыркнула. – О нет, только не очередной упертый оптимист. Он вдруг протянул к ней руку, его теплая ладонь коснулась ее лба. Она отдернула голову. Выпрямившись, он произнес: – У тебя жар. – Уходи. – Я намерен забрать тебя с собой… – А как же остальные несчастные в этом лагере? Их ты тоже заберешь с собой? Или меня одну, поскольку всех остальных тебе не жалко? Если, конечно, тобой движет именно жалость. – Я распоряжусь, чтобы в лагерь направили целителей… – Будь так любезен. Я их подожду вместе с остальными. – Салинд… – Это не мое имя! – Разве? А я думал… – Я просто его выбрала. У меня нет имени. Не было в детстве, не было еще несколько месяцев назад. У меня нет никакого имени, Спиннок Дюрав. Знаешь, почему меня до сих пор не изнасиловали? Как большинство женщин. И большинство детей тоже. Но не меня. Спрашивается, я что, такая уродливая? Что-то не так с моей плотью – но нет, это даже мне самой ясно. Причина в том, что я – Дитя мертвого семени. Знаешь ли ты, тисте анди, что это значит? Моя полубезумная мать ползала по полю битвы, запуская руку в штаны мертвым солдатам, пока не обнаружит там твердый член. Такой она принимала в себя, и если благословение богов было с ней, член в нее изливался. Семенем мертвеца. У меня было множество братьев и сестер, целое семейство тетушек и мать, которая в конце концов сгнила заживо от какой-то ужасной болезни, изъевшей ей плоть – мозгов она к тому времени уже окончательно лишилась. Меня никто не изнасилует, потому что я неприкасаемая. Он смотрел на нее сверху вниз, очевидно ошеломленный, не в силах ни слова произнести от ужаса. Она закашлялась, в досаде оттого, что слишком часто простужается – но с ней всегда так было. – Теперь уходи, Спиннок Дюрав. – Здесь все – зараза. И он шагнул вперед, чтобы взять ее на руки. Она отшатнулась. – Ты не понимаешь! Я больна, оттого что он болен. Спиннок застыл, а она наконец смогла разглядеть его глаза – зеленые, словно лес, уголки чуть опущены, и сколько же в них светилось сострадания! – Искупитель? Да, надо полагать. Пойдем. И он без малейшего усилия поднял ее на руки. Она могла бы сопротивляться – воспользоваться своей свободой выбора, – однако сил не хватило. Когда она оттолкнула его руками, это был не более чем жест, обозначающий желание высвободиться, но и тот завершился тем, что она беспомощно вцепилась ему в плащ. Словно дитя. Дитя. – Когда кончится ливень, – сказал он, и дыхание его, наверняка просто теплое, ей, которую лихорадило, показалось обжигающим, – мы здесь все перестроим. Возведем заново. Чтобы было тепло и сухо. – Только не насилуй меня. – Про такое даже не думай. Вместе с жаром пробуждаются страхи. Просто успокойся. Я не стану судить. Даже свою собственную жизнь. Я не стану… в мире столько всего слабого. Столько всего. Столько…
Выйдя наружу с потерявшей сознание женщиной на руках, Спиннок Дюрав огляделся. Со всех сторон под проливным дождем стояли люди, кто в капюшонах, кто – с непокрытыми головами, по которым струилась вода. – Она больна, – сказал им Спиннок Дюрав. – Ей нужен целитель. Никто ему не ответил. Поколебавшись, он добавил: – Сыну Тьмы будет доложено о ваших… трудностях. Они начали разворачиваться, растворяясь в серой пелене. Прошло совсем немного, и Спиннок остался один. Он направился в город. Сыну Тьмы будет доложено… но он знает и так, разве нет? Он знает, но предоставил действовать… кому? Мне? Провидомину? Самому Искупителю? «Засвидетельствуй жрице мое почтение». Значит, это она, хрупкое создание у меня на руках. Я о ней позабочусь, потому что она и есть ответ. Боги, но на какой вопрос? Неуверенно пробуя каждый шаг по скользкой грязи, он осторожно двинулся обратно. Его ждал Покров. Откуда-то из глубин памяти всплыл отрывок старинного стихотворения: «То не дождь, но лунные слезы». Ну да, наверняка лишь отрывок, но остального он вспомнить не мог, пришлось удовлетвориться единственной фразой – только, сказать по правде, никакого удовлетворения он в ней не нашел. Надо будет уточнить у Коннеста – хотя нет, он нас на время покинул. Тогда у Верховной жрицы. Она знает наизусть каждый из стихов, когда-либо написанных тисте анди – исключительно ради того, чтобы над ними насмехаться. И пусть. Слова его не отпускали, словно издеваясь над ним своей неоднозначностью. Сам он предпочитал простоту и недвусмысленность. Нечто надежное, словно изваяние какого-нибудь героя – мраморный или алебастровый монумент в честь некой выдающейся личности, которая, если бы правда вышла наружу, оказалась вовсе не столь выдающейся, как принято верить или заявлять, да и сам-то монумент являет собой не что иное, как просто белый полированный лик поверх туловища божественных пропорций – Бездна меня забери, хватит уже!
После того как тисте анди покинул лагерь с полумертвой Верховной жрицей на руках, лысый жрец – низенький, кривоногий, насквозь промокший под пропитавшейся влагой шерстяной рясой – подковылял к Градитхану. – Видел? Бывший воин хмыкнул. – Знаешь, от соблазна было нелегко удержаться. Воткнуть ему меч сзади в шею. Сраный андийский ублюдок, о чем он только думал, когда решил сюда заявиться, во имя Худа? Жрец – какого-то неизвестного бога где-то на юге отсюда, и не в Бастионе ли? – поцокал языком, потом добавил: – Дело в том, урдо… – Заткни пасть! Этих званий больше нет, понял? И хрен с ним, с тем засранцем, который считает, что один такой остался и может своим пользоваться вместо, мать его, имени. Хрен с ним, потому что все равно он скоро за это заплатит. – Покорно прошу меня простить. Я хотел лишь заметить, что ее здесь больше нет. – Что с того? – Она была глазами Искупителя – а также ушами и вообще всем в смертном мире, – а теперь этот тисте анди забрал ее с собой. Значит, мы можем теперь делать все, что захотим. На лице Градитхана медленно расцвела ухмылка. Потом он негромко и беззаботно произнес: – А до сих пор мы чем занимались? – Пока она была здесь, оставались шансы, что Искупитель пробудится и осознает свою священную ответственность. Теперь же о них обоих можно не заботиться. – А я никогда особо и не заботился, – проговорил бывший урдом, оскалившись. – Проваливай обратно в свою нору и можешь прихватить с собой кого пожелаешь – как ты сам заметил, больше нам никто не мешает. Жутковатое создание поспешило прочь, а Градитхан поманил к себе одного из подручных. – Проследи за андийской свиньей, пока он идет к Покрову. Но не приближайся. Потом отправишься к нашим друзьям в городе. На Кургане все под контролем – так им и передашь, понял? Если успеешь вернуться до заката, можешь выбрать себе любую женщину – хочешь, держи ее у себя, хочешь, сразу потом удави, мне насрать. Пошел! Он стоял под дождем, всем довольный. Дела идут все лучше и лучше. Если прищуриться, отсюда почти что можно разглядеть треклятую башню с отвратительной драконьей статуей на крыше – ну, недолго ей осталось стоять. Все они там кровью умоются!
Хотя он того и не сознавал – во всяком случае недостаточно, чтобы понять причину внезапно продравшего его холода, – отворачиваясь сейчас, он разорвал нечувствительный контакт с сонным, холодным взглядом рептилии, способной видеть по-настоящему далеко – сквозь дождь, сквозь дым, при необходимости и сквозь каменные стены. Силана вовсе не была резным изваянием. Никогда не спящая, всевидящая защитница и стражница, столь любимая Сыном Тьмы и обладающая абсолютной, обсидиановой остротой суждения – вот кто она была. И ужасная в гневе? Мало кто из смертных мог даже вообразить, сколь это истинно и на что способна неподкупная справедливость. Оно, вероятно, и к лучшему. «Не спрашивай дракона, что есть милосердие».
Когда владение мечом посредственное, требуется нечто еще. Ярость. Беда в том, что ярость разрушает собственный сосуд, заставляет хрупкую глину трескаться, ищет слабые места – обычно там, где проходит склейка. Починить его нельзя, нет такого клея, который бы скрепил осколки и удержал их вместе. Нимандр думал о глиняных сосудах. Амфоры в сетчатой оплетке бряцали о борта повозки, неся внутри себя про́клятый нектар – порождение ярости, возможно, не столь отличающейся от той, что струилась по жилам Нимандра в бою. Ярость схватки еще называют даром богов – так, по крайней мере, говорил малазанский морпех Смрад, когда спускался в трюм адъюнктского флагмана, где держали тисте анди. С собой у него неизменно был кувшин с ромом. Поначалу Нимандру, как и другим его сородичам, претило общество малазанца, но тот был настойчив, словно сапер, делающий подкоп. Ром согревал горло, развязывал язык, и вскоре ворота всех укреплений и бастионов оказались распахнуты настежь. Ром распалил огонь в сознании у Нимандра, и к негостеприимному очагу начали сползаться призрачные воспоминания. Давным-давно он жил в замке своего детства, который охранял Отец – все его так звали. К подъездным воротам вела мощеная дорога, зажатая между заснеженными вершинами, с серых гор задувал ветер. В недолговечном жилище, будто крысы, сновали туда-сюда с полсотни детей, а по коридорам с божественным безразличием бродил Аномандр Рейк. А что было раньше? Куда подевались все матери? Никаких воспоминаний об этом не осталось. Еще был жрец – старинный соратник Сына Тьмы. Он отвечал за то, чтобы выводок был сыт, здоров и одет. В его взгляде постоянно читалась тоска: без сомнения, он знал, какое будущее ждет детей, – задолго до них самих. И это знание удерживало его от излишней теплоты и привязанности – он вел себя с ними как ледяной великан, но, несмотря на свою суровость, никогда и ни за что не причинил бы им зла. Почуяв вольницу, дети часто ей злоупотребляли. О как они издевались над несчастным стариком! Подкладывали ему на пути горшочки и визжали от восторга, когда те разлетались в стороны и разбивались о стены или, еще лучше, когда жрец спотыкался, падал и, морщась, потирал ушибленные места. Пламя безжалостно выхватывало из памяти самые отвратительные образы. Смрад вяло и как будто безучастно вытягивал из Нимандра и его сородичей эти рассказы. Сначала о замке, укрытом высоко в неприступных горах, потом о неожиданном прибытии туда пожилого, согбенного тисте анди, который оказался ни много ни мало братом самого Рейка. О спорах, звучавших в отцовских покоях. Перемежаясь ледяным молчанием, оттуда доносились взаимные упреки за принятые и непринятые решения, нравственные преступления, но причин ссоры не понимал никто. Спустя много дней под покровом ночи был заключен мир. Отец вышел к детям и объявил, что Андарист забирает их с собой. На теплый остров с песчаными пляжами и прозрачной водой, где деревья ломятся от плодов. И за всем этим со стороны наблюдал Коннест Силанн. По его лицу было видно, что старик в высшей степени расчувствовался: никаких больше горшков под ногами, никаких издевательских кричалок и разбегающихся мелких проказников (хотя Коннест никогда не преследовал их, ни разу не поднимал на них руку, даже голоса не повышал; он лишь служил мишенью для непослушания, которое они не смели выразить отцу). У жреца была работа, и он стоически ее выполнял, а теперь он не мог сдержать слез, видя, как детей собирают в кучу и как открывается Путь, ведущий в незнакомый и загадочный новый мир, где возможно все. Андарист повел их за собой. Им предстояло научиться многим вещам. Научиться держать в руках оружие. Андарист был строгим учителем и насмешек не терпел: это стало ясно, когда он одной оплеухой отшвырнул Клещика – не иначе как за вскользь брошенную тем шуточку. Игры кончились. Мир вдруг стал взрослым и серьезным. Постепенно они полюбили старика. Как оказалось, слишком сильно, ведь если Аномандру было вполне под силу держать ужасы взросления и окружающего мира на расстоянии, то Андарист с этим не справлялся. Из детей получаются идеальные воины – идеальные убийцы. Они не ведают опасности. Не боятся смерти. Они испытывают радость от уничтожения, даже если при этом лишают кого-то жизни. Они понимают, зачем нужно оружие и какую силу оно дает. Когда ребенок от скуки берет в руку палку, все окрестные звери разбегаются: они понимают, что может случиться – и случится – дальше. Посмотри, как он жадно водит глазами по земле и давит палкой насекомых, срубает ей цветы, сеет хаос. Дай ему вместо палки меч. Объясни, что перед ним враги, а значит, совестью можно не мучиться. И пусти его убивать. Хорошие воины. Андарист воспитал из них хороших воинов. Какому ребенку не ведома ярость? Но сосуд трескается. И разбивается. Умирающий бог – ребенок; в этом Нимандр не сомневался. Зная, что сосуд надтреснут, безумные жрецы залили его до краев, а затем стали пить то, что сочилось. Как и у всякого ребенка, жажда и жадность Умирающего бога были неутолимы. Отряд продолжал свой путь все дальше на запад, и вскоре вдоль дороги возникли грядки с растениями. Пугала, распятые на крестах, здесь уже были совсем высосанные и мертвые. Иссушенные, обмотанные черными лохмотьями, они покачивались на ветру. В таком виде поля казались Нимандру кладбищами, где мертвецов, согласно извращенным местным верованиям, не хоронили, а водружали на кресты. Чтобы они вечно следили за дорогой и глупцами, что едут по ней. Однажды, примерно за год до первых нападений, на каменистый берег Плавучего Авали волны выбросили двух полумертвых далхонцев. Они плыли на остров Гени в старинной долбленке – зачем неизвестно. Оба были голые: всю одежду до лоскутка они использовали, чтобы затыкать пробоины в корпусе, но пробоин оказалось слишком много, злосчастное суденышко в итоге затонуло, и дальше пришлось добираться вплавь. Промысел Господина привел их на Плавучий Авали, в обход смертоносных рифов и подводных скал, опоясывавших остров. В племенах далхонцев, родом из темных, непролазных джунглей, царит культ одержимости предками. Мертвецов не хоронят – их замуровывают в стенах глинобитных жилищ. Когда умирает очередной родственник, начинают строить новую комнату – сначала всего одну стену, где тело навеки застывает в подвижной позе, будто в танце. Глазницы, нос, уши, рот замазывают глиной, которая становится как бы второй кожей. Чтобы закончить комнату, ждут, пока умрут еще двое, и тогда можно стелить крышу из пальмовых листьев и подобного материала. Некоторые дома напоминают настоящие замки – лабиринты из сотен комнат, темных и душных. Ни одному мертвецу оттуда не выбраться. Они вынуждены стоять и смотреть с вечным осуждением. Под таким давлением, рассказывали беженцы, нетрудно было сойти с ума. И многие сходили. Джунгли не поддавались земледелию. Почва отторгала плуг. Огромные деревья не боялись огня, об них тупились железные топоры. Деревни разрастались, поглощая всю свободную землю, пока не оставалось ничего. Враждебные племена испытывали такие же трудности, и неудивительно, что вскоре начались затяжные войны. Мертвые предки требовали воздаяния за пролитую кровь. Убитые сородичи, чьи похищенные тела не могли быть должным образом погребены, оставляли в семье зияющую рану, закрыть которую можно было только ответным убийством. «Кровь за кровь», – рассказывали беженцы. Кровь за кровь, и больше ничего. А когда враг стал выжигать дотла целые деревни… Единственным спасением от безумия было бегство. Обо всем этом Нимандр думал, ведя свою кобылу под уздцы по пыльной дороге. Предки его не преследовали, не требовали от него каких-то поступков или поведения. С одной стороны, он ощущал себя свободным, с другой… потерянным, что ли. Далхонцы построили новую лодку и уплыли – не домой, а в некое неизвестное место, где на тебя из каждой стены не смотрят призраки прошлого. Сзади заскрипели рессоры. Нимандр оглянулся и увидел, как с повозки спрыгивает Каллор. Поправив кольчугу, старик нагнал Нимандра и пристроился рядом. – Интересное применение для трупов, – заметил он. – А в чем смысл? – спросил Клещик, оглядываясь. – Отпугивать ворон? Не то чтобы здравомыслящая ворона дважды посмотрела на эти жуткие растения. Они ведь даже не из этого мира. Клещик удивленно вскинул брови. – Не из этого мира? Каллор почесал бороду, и поскольку отвечать явно не торопился, Клещик снова повернулся вперед. – Сейманкелик, – сказал Нимандр. – Умирающий бог… ожидающий в Бастионе. Седовласый воитель хмыкнул. – Ничто не меняется. – Еще как меняется, – парировал Клещик, не оборачиваясь. – В худшую сторону. – Неправда, – отозвался Каллор. – Кому, как не тисте анди, знать, что это иллюзия и возникает она от старости. Чем больше видишь, тем чаще предаешься воспоминаниям о том, как было раньше. – Чушь. Так говорят только старые хрычи вроде тебя, чтобы затормозить нас, чтобы мы ничего не делали – лишь бы продлить свою драгоценную стабильность и провести остаток дней в якобы заслуженном уюте. Любые обвинения в свой адрес вы отрицаете, а потому убеждаете нас, будто бы ничто не меняется. – Ох уж этот юношеский пыл… Однажды, щенок, ты тоже постареешь – если, конечно, по глупости своей не умрешь раньше времени, – и тогда мы снова встретимся. Ты будешь сидеть на каменных ступенях заброшенного храма или, упасите боги, под памятником какого-нибудь мертвого короля и смотреть, как мимо проносятся молодые. Я присяду возле тебя и спрошу: «Ну, старик, что-то изменилось?» А ты сощуришься, пошамкаешь беззубым ртом и, покачав головой, сплюнешь на мостовую. – Собираешься жить вечно, Каллор? – Да, собираюсь. – А если по глупости своей умрешь раньше? Улыбка старика напоминала звериный оскал. – Жив до сих пор, как видишь. Глаза у Клещика загорелись, но он вдруг рассмеялся. – Я изменил свое мнение о тебе. – Умирающий бог похитил душу Чика, – сказал Нимандр. – Мы собираемся ее вернуть. – Удачи. – Думаю, она нам пригодится. – Нимандр, я не из тех, кто помогает, – сказал Каллор и добавил: – Даже родичам Рейка. – Он сделал паузу. – Особенно родичам Рейка. – А с чего ты взял… Старик громко фыркнул. – Вы все с ним на одно лицо, кроме того немощного по имени Чик. И вы направляетесь в Коралл. Точнее, направлялись, пока не пришлось делать этот крюк. Скажи, какой вы представляете себе встречу с вашим сладким предком? Ждете, что он безупречной рукой коснется вашего лба и возблагодарит богов за ваше существование? А вы возблагодарите его за то, что подарил вам жизнь? – А что ты о нем знаешь? – спросил Нимандр, чувствуя, как к лицу подступает жар. – Аномандр Рейк гениально начинает дела. Беда в том, что он не умеет доводить их до конца. Правдивое замечание. Каллор, ты сумел достучаться до моей души. Хочешь сказать, что я на него похож? Это очень многое объясняет. – Значит, если в разговоре с ним упомянуть тебя, Каллор, он поймет, о ком я? – Имеешь в виду, были ли мы знакомы? Да, были. Наслаждались ли мы обществом друг друга? Об этом лучше спроси у Рейка сам. С Каладаном Брудом управиться было легче. У него на уме только земля и камень. А что до К'азза, думаю, будет понятнее, когда я наконец-то с ним встречусь. – Я не знаю ни Каладана Бруда, ни К'азза, – сказал Нимандр. – Это не имеет значения. Мы воевали вместе раз или три, только и всего. Как знать, может, когда-нибудь снова возникнет страшный враг и заставит нас выступить единым фронтом. – Он на мгновение задумался, а затем сказал: – Ничто не меняется. – А ты тоже возвращаешься в Коралл, где нас ждет отец? – Нет. Пыль, которую я поднял во время нашей последней встречи, еще пару столетий не осядет… Каллор вдруг отвлекся и шагнул к обочине наперерез Нимандру. Тот был вынужден остановиться. – Я не удивлен, – пробормотал Клещик, тоже останавливаясь. Шагах в пятидесяти от дороги, прямо за грядкой богомерзких растений, над которыми стояли пугала-мумии, виднелись развалины – что-то вроде квадратной башни. Более или менее сохранилась только одна стена. Огромные камни были сложены друг на друга без раствора. Сверху росли деревья неведомой Нимандру породы, их длинные, толстые корни змеями опускались до самой земли. Тонкие, сухие ветви горизонтально расходились в стороны, на каждой по горсти темных мясистых листьев. Ненанда натянул поводья, повозка остановилась, и все стали рассматривать развалины, которые так заинтересовали Каллора. – Похоже, древние, – сказал Клещик и подмигнул Нимандру. – Яггутские, – отозвался Каллор и направился туда. Нимандр с Клещиком пошли следом. Грядки были сухими и мертвыми, как и жуткие растения. Даже тучи насекомых куда-то испарились. Пугала стояли слишком тесно. Каллор растолкал их в стороны, и кресты повалились на землю, взметывая клубы пыли. Воитель пошел дальше. – Надежда еще есть, – вполголоса произнес Клещик, шагая вслед за Каллором в освободившийся проход. – Надежда на что? – спросил Нимандр. – На то, что Умирающий бог ему не понравится и он решит что-нибудь с ним сделать. – Думаешь, он настолько могучий воин? Клещик оглянулся на Нимандра. – Судя по рассказам о его союзе с Аномандром и другими, он не показался мне обычным солдатом или мелким офицером. А тебе? Нимандр нахмурился и мотнул головой. Клещик тихо выдохнул сквозь зубы, затем добавил: – Он был скорее… как равный. – Да, похоже на то. Но что проку? Помогать он нам не станет. – На это я и не надеялся. Я скорее думал, что у него будут свои резоны вмешаться и косвенным образом устранить наши трудности. – Я бы не загадывал, Кле. Подойдя к развалинам, они замолчали. Даже в таком виде башня внушала трепет. Воздух вокруг нее был каким-то зернистым, хрустящим и зловеще холодным, несмотря на нещадно палящее солнце. Сквозь пролом в уцелевшей стене, под верхним рядом камней, виднелся кусок потолка безо всякой видимой опоры. Он отбрасывал сильную тень на нижний этаж. Передняя стена заканчивалась прямо над узким проходом-аркой. Чуть в стороне от входа стоял пузатый горшок, из которого торчали несколько спутанных стебельков с пожухлыми цветами. Этот элемент так не сочетался с общей атмосферой заброшенности, что Нимандр поначалу не поверил своим глазам. Каллор подошел ко входу, снял чешуйчатую перчатку и постучал ей по увитому корнями камню. – Эй, хозяин! – громко произнес он. – Встретишь нас? Изнутри донеслось шевеление, затем тихий, хрипловатый голос ответил: – Зачем? – Лед давно отступил, яггут. Равнины вокруг пусты и выжжены солнцем. Даже прах т'лан имассов унесло ветром. Хочешь узнать, что стало с миром за то долгое время, пока ты сидел у себя в башне? – Зачем? Все равно ничего не изменилось. Каллор с надменной усмешкой посмотрел на Нимандра с Клещиком, затем снова повернулся к темному проему. – Пригласишь нас внутрь, яггут? Я – Верховный… – Я знаю, кто ты, о повелитель тщеты. Король праха. Правитель гиблых земель. Рожденный для славы, но обреченный разрушать все, чего добился. Убийца мечтаний. Осквернитель… – Ладно, довольно. В отличие от тебя, я не живу в руинах. – Зато весь твой путь ими выстлан, Каллор. Что ж, заходи и веди за собой тех Остальных. Будьте моими гостями – это значит, что я не стану отнимать у вас жизнь и пожирать ваши души под истошный хохот. Нет, я предложу вам чаю. Каллор шагнул в темноту, Нимандр с Клещиком – за ним. Воздух в помещении был ледяной, а камни на двух стенах покрывал иней с янтарными прожилками. Вместо двух других стен вздымались черные, переливающиеся барьеры из неведомого вещества; если задержаться на них взглядом, начинала кружиться голова. Нимандр чуть не упал, но его вовремя подхватил Клещик. – Не обращай внимания на лед, брат. Лед? Ну да, конечно, всего лишь лед. Поразительно прозрачный… У небольшого очага, сгорбившись, сидел некто; длинными пальцами он подвешивал закопченный чайник на крюк над углями. – Боюсь, всепеченье я съел, – звучал из-под объемистого капюшона бесстрастный голос. – Гости у меня бывают редко. Мало кто проявляет интерес к башне. Даже моим садом полюбоваться не подходят. – Твоим садом? – переспросил Клещик. – Да. Понимаю, он маленький, скромный даже, но все-таки. – Там всего лишь горшок с парой цветов. – В самый раз. Легко ухаживать. Будь он крупнее, прополка свела бы меня с ума. – Небось занимала бы все твое время, – заметил Каллор, осматриваясь. – Именно так. Кроватью яггуту служил продолговатый каменный алтарь, на котором были аккуратно сложены куски выцветшего меха. Рядом стоял деревянный стол в черных пятнах, стул с высокой спинкой в обивке из оленьей кожи. В уцелевшей стене была ниша, где располагался приземистый трехногий серебряный подсвечник, черный от времени. Огоньки свечей из пчелиного воска пьяно подергивались. К алтарю был прислонен огромный двуручный меч, перекладина рукояти длиной с детскую руку. Ножны покрывала паутина. – Тебе известно мое имя, – сказал Каллор, – но сам ты так и не представился. – Это верно. – Я бы хотел знать, как зовут моего хозяина. – В голосе Каллора прорезались угрожающие нотки. – Когда-то давным-давно передо мной явился бог-волк. Скажи, Каллор, ты понимаешь природу богов-зверей? Конечно же нет. Ты сам как зверь, и это сравнение оскорбительно по отношению к зверям. Почему так вышло, что все до единого божества древности были зверями? – Этот вопрос меня не интересует, яггут. – А ответ на него? – Он у тебя есть? Яггут снял чайник с крюка, и его ладони окутал пар. – Пусть немного настоится. Можно ли считать мою склонность уходить от прямых ответов необычной? Или это качество всех яггутов? Едва ли. Знание, может, и бесплатно, а вот мой голос – нет. Увы, я ужасный скряга, хотя и не всегда таким был. – Поскольку эта тема меня мало волнует, – сказал Каллор, – я торговаться с тобой не стану. – Хорошо. А эти двое, Остальные? Им разве не интересно? Клещик откашлялся и произнес: – Почтенный, у нас нет ничего, что могло бы представлять для тебя ценность. – Ты слишком скромен, тисте анди. – Скромен? – Каждое существо родится от существа другого вида. Это таинство, выкованное в пламени хаоса, ибо хаос струится в нашей крови, вне зависимости от ее цвета. Я могу слегка оцарапать тебе кожу, и под моим когтем останется вся правда о тебе, твоей жизни и даже времени твоей смерти – если, конечно, тебя не убьют раньше. Называйте это как угодно, хоть кодом. Хотя он точен и упорядочен, хаос есть и в нем. Как бы ты ни был похож на своего отца, ни ты, ни твой спутник по имени Нимандр, ни ваши братья или сестры не повторяют в точности Аномандра Драгнипурейка. Станешь это отрицать? – Нет, конечно… – Каждый зверь происходит от первого зверя, который сильнее прочих отличается от своих родичей и со временем дает начало новой породе. Можно ли этого первого зверя считать богом? – Ты хотел что-то рассказать про бога-волка, – напомнил Клещик. – Да, хотел. Но сперва вы должны вникнуть в вопросы сущности. Чтобы распознать чистокровного волка, необходимо иметь в сознании образ этого чистокровного, идеального волка. – Чепуха, – буркнул Каллор. – Видишь непонятную зверюгу, тебе кто-то говорит, что это волк – и всё. Достаточно нескольких таких воспоминаний, и образ готов. В моих империях философы веками плодили подобную ерунду, пока мне наконец не надоедало и я не приказывал их казнить. Яггут издал непонятный сдавленный звук. Увидев, как сотрясаются его плечи, Нимандр понял, что древнее создание смеется. – Мне доводилось убивать яггутов, – заметил Каллор. Он не хвастался, просто сообщал. Предупреждал. – Чай готов. – Хозяин стал разливать темную жидкость по глиняным чашкам, которых Нимандр прежде не заметил. – Вы, наверное, спросите, что я делал, когда бог-волк нашел меня. Я прятался. Скрывал свое лицо. Мы собрались, чтобы пленить тирана, пока союзники снова не обратились против нас. Такое ощущение, будто я навеки проклят оказываться не в то время не в том месте. – Союзники т'лан имассы, – сказал Каллор. – Жаль, что они тебя так и не нашли. – Крон из клана Бек'атана Илк, что обитал на Утесах над Гневным морем. Сорок три охотника и заклинатель костей. Они нашли меня. Клещик, присев, поднял две чашки и протянул одну из них Нимандру. От дымка, вившегося над чаем, кружилась голова. В аромате угадывались мята, гвоздика и что-то еще. От вкуса онемел язык. – А где мой? – требовательным тоном произнес Каллор. – Раз уж приходится слушать это чудовище, дайте хоть чаю выпить. Клещик улыбнулся и кивком указал на пол, где стояли еще чашки. Яггут снова тихо рассмеялся. – Тирана, которого мы одолели, звали Рейст. Мой дерзкий и заносчивый отпрыск. Я не скорбел, когда он пал. В отличие от него высокомерием я не страдаю. Только слабаки позволяют блеску власти ослепить себя. Жалкая робость. Вредная нужда. Я был… более прагматичен. – Ты убил тех сорока трех т'лан имассов и их заклинателя костей? – в голосе Каллора прорезался интерес. – Я убил их всех. – Яггут отпил из чашки. – Мне доводилось убивать т'лан имассов, – произнес он, в точности подражая недавней реплике Каллора. – Скажи мне, как тебе мое жилище? Мой сад? – Ты выжил из ума от одиночества, – проворчал Каллор. – Судишь по себе, конечно же, о повелитель неудач? Угощайся чаем, если не хочешь оскорбить хозяина. Оскалившись, Каллор наклонился за чашкой. Левой рукой яггут схватил старика за запястье. – Ты ранил того бога-волка, – сказал он. Нимандр с удивлением наблюдал, как воин пытается вырваться из цепких пальцев. На виске набухли вены, под бородой проступили желваки. Но силы ему явно не хватало. Зеленая, сморщенная рука не поддавалась. – Ты нанес ему ужасную рану, – продолжал яггут, – когда уничтожил свое королевство. – Пусти… меня… – прохрипел Каллор и свободной рукой потянулся за мечом. Яггут вдруг расцепил пальцы. Каллор отшатнулся. Нимандр увидел побелевшие следы на запястье древнего воителя. – Ты нарушил законы гостеприимства. Мне придется тебя убить. – Уймись ты уже, Каллор. Эта башня когда-то была Азатом. Мне пробудить ее для тебя? Нимандр, ничего не понимая, смотрел, как Каллор пятится к выходу. На морщинистом, обветренном лице застыла гримаса боли и удивления. – Готос?! Зачем ты здесь? – А где мне еще быть? Иди, обожди снаружи… Этим двум тисте анди предстоит небольшое путешествие. Из живота по всему телу Нимандра распространялся жар. Он испуганно посмотрел на Клещика – товарищ медленно оседал на колени. Пустая чашка выпала у него из рук и немного прокатилась по сырому землистому полу. Нимандр вытаращился на яггута. – Что ты сделал? – Только то, что было необходимо. Каллор фыркнул и пошел прочь. Задержавшись на пороге, он бросил через плечо: – Долго я ждать не стану. Взгляд Нимандра снова приковала ледяная стена. Черная бездна, двигающиеся в ней силуэты. Шатаясь, он подошел ближе, протянул руку… – Нет, не ходи туда… …ладонь прошла сквозь стену, будто ее и не было, и Нимандр, потеряв равновесие, упал вперед… – Нимандр, не надо… …в черноту.
Десра обошла повозку и остановилась рядом с волом. Положила руку ему на спину, ощутила исходящее от зверя тепло и мелкие судороги, которыми он сгонял с себя слепней. Она заглянула волу в глаз и с удивлением увидела, какие хрупкие у него ресницы. «Мир нужно принимать таким, каков он есть», – сказал ей Андарист напоследок, прежде чем мир его забрал. Следовать этому совету было нетрудно. У окружающих либо есть сила, либо нет. Слабаки вызывали у Десры отвращение, граничащее с презрением. Если они и делали выбор, то всегда неправильный. Мир ломал их раз за разом, а они всё недоуменно хлопали глазами – прямо как этот вол – отчего, мол, мир так жесток. Они вечно оказывались на пути у несущегося стада и никогда ничему не учились. Никогда и ничему. Слабаков куда больше, чем сильных. Несть им числа. Некоторым просто не хватало ума справиться с чем-либо за рамками повседневных дел: засеять поле, собрать урожай, принести в амбар, накормить скотину. Воспитать детей, заработать на кувшин эля или кисет д'баянга. Они не могли заглянуть за горизонт – даже не видели другого края долины. Всё, что за ее пределами – источник бед и тревог, нарушавших привычный ход жизни. Им не хотелось думать. Глубины их пугали, длинные бесцельные путешествия, где можно заблудиться или сдохнуть в придорожной канаве, – не прельщали. На своем веку Десра повидала немало слабаков. Они гибли толпами, тысячами. Десятками тысяч. Гибли, потому что поклонялись неведению – слепому богу, который якобы должен был их уберечь. Да и среди сильных мало кто был достоин внимания. Большая часть умела только мучить. Не важно, были их угрозы физическими или психологическими, цель одна: заставить жертву чувствовать себя никчемной. Каждый мучитель считал своим долгом убедить всех до единого, что они слабы, что их жизнь не стоит и ломаного гроша. Добившись этого, мучитель говорил: «Делай как велено, и я буду тебя защищать. Я стану твоей силой… если ты меня не разозлишь. Разозлишь, я тебя изведу, а может, даже убью». Таких было пруд пруди – задиристых мальчишек со свинячьими глазками в крупных мускулистых телах. Или несносных сучек с рыбьими глазами, которые, унизив жертву, принимались лакать пролитую кровь своими изящными язычками. Мучители добивались своего силой или словом, но главной радостью для них было рушить чужие жизни. На них Десра время не тратила. Однако были и те, чья сила куда как более редкого сорта. Найти их нелегко, потому что они скрытны. Они молчаливы. И часто считают себя слабее, чем на самом деле. Но если их вынудить, они вдруг осознают, что не могут отступить, что в душе у них выросла стена, непреодолимый барьер. И найти такого есть самое дорогое открытие. Десра не раз играла роль мучителя, в том числе и от скуки. Приходилось ей и лакать чужую кровь. Так же она, вероятно, поступит и с Чиком. Если он вообще к ним вернется, в чем уверенности никакой. Да, она воспользуется им, как и всяким другим, кто воображает себя сильным, когда на самом деле слаб, – и она это докажет. Их кровь едва ли на вкус более чистая или сладкая. Ибо Десра совершила свое открытие. Она нашла того, кто обладает безграничной силой. Того, по сравнению с кем она сама кажется себе слабой, но испытывает при этом огромное удовлетворение. Того, кому она могла бы однажды пожертвовать всем, не боясь, что он воспользуется этим ей во вред. Кто угодно, только не он. Не Нимандр Голит.
Из развалин вышел Каллор; Десра явно видела, что ему не по себе. Громыхая доспехами, он прошагал между пугал и поднялся на дорогу. Дойдя до повозки, он оперся потертым сапогом о деревянную спицу и залез в кузов. Посмотрел на лежащего без сознания Чика и обратился к Аранате, которая держала над ним тонкую материю: – Выбросили бы вы этого неудачника. Та в ответ лишь молча улыбнулась. Десра мрачно посмотрела на Каллора. – Где остальные? – Да, остальные, – проворчал старик, оскалившись. – Ну, так где же они? Каллор оперся о борт. – Яггут решил воспользоваться ими… к несчастью для них. Воспользоваться? Ненанда, сидевший на ко́злах, обернулся: – Какой еще яггут? Но Десра уже перемахнула через кювет и бежала по заброшенному полю, между поваленных пугал…
Кто же такой этот Умирающий бог? Клещик хорошо себя знал: знал, что его воображение – страшнейшее оружие, обращенное против него самого; знал, что в любой ситуации готов рассмеяться, погрузиться в бездну абсурда из отчаянного желания сберечь рассудок. Он пришел в себя на пыльной платформе не более дюжины шагов шириной, сделанной из известняка. Вокруг росли оливковые деревья – стволы у них древние, узловатые, ветви обильно увешаны плодами. Теплый ветер обдувал обнаженную кожу Клещика, хоть немного приглушая гнетущую жару. В воздухе пахло солью. Платформу окружали обрубки колонн. Краска густого винного оттенка отслаивалась, обнажая желтоватый камень. Кто такой этот Умирающий бог? Голова болела. Клещик медленно приподнялся, закрывая глаза от слепящего солнца, но свет отражался от каменных поверхностей, и спасения от него не было. Застонав, он нетвердо встал на ноги. Боги, как же раскалывается голова! Перед глазами плясали круги и вспышки. Кто такой этот… Под деревьями кучей валялись трупы – уже в основном скелеты в истлевших лохмотьях, с обтянутыми высохшей кожей черепами. Наряды когда-то яркие, необычная обувь, блестящие пуговицы и драгоценности, золотые зубы. Солнце словно излучало… зло. Его свет, его жар как будто убивали, пронзали плоть, разрывали на части мозг. Голова болела все сильнее. Клещик вдруг понял, что в этом мире не осталось ни единой живой души. Погибают даже деревья, океаны выкипают. Смерть повсюду, от нее не скрыться. Солнце стало убийцей. Кто этот… Можно мечтать о будущем. Можно представлять его логическим продолжением настоящего. Можно видеть его как прогресс, восхождение к ослепительной вершине. Или же воспринимать каждое историческое мгновение как вершину, пока не появится другая, более высокая. Пахарь засевает поле, чтобы подкрепить ви́дение достижения, изобилия и спокойствия, которое приносит предсказуемая смена времен года в мире. Возлияния напоминают богам о существовании порядка. Можно загадывать хотя бы о месте для сына или дочери. Кто стал бы рожать детей в мир, который неизбежно погибнет? И не важно, исходит ли погибель от силы, никому не подконтрольной, или же она стала следствием глупости. Размышлять об этих вопросах все равно будет некому. Ярость и тщета. Кто-то сыграл с этим миром самую злую шутку. Посеял жизнь, посмотрел, как она расцветает, а затем вызвал солнечный гнев. Смертельная буря, вспышка отравленного света, и жизнь увядает. Вот так вот просто. Кто… Бог умирает со смертью последнего, кто в него верит. Взлетает, раздутый и бледный, либо тонет в неведомых глубинах. Крошится пылью. Растворяется жарким ветром. Ядовитые копья пронзили мозг Клещика, обрубая все оставшиеся ниточки. И вдруг он воспарил к небу. Его переполняло ощущение свободы. Больше ничего не важно. Стяжатели богатств, истязатели детей, мучители невинных – все исчезли. Обличители несправедливости, вечные жертвы, униженные и оскорбленные – тоже. Справедливости нет. Нет. И именно поэтому, дорогой бог, ты умираешь. Именно поэтому. Другого не дано. Солнце пылает! Бессмысленно! Мы все умрем. Бессмысленно! Кто… От сильного удара Клещик очнулся. Над ним нависло морщинистое лицо с бивнями. Глаза серые с вертикальными зрачками, белков почти не видно. Точно козел. – Ты, – произнес яггут, – неудачный выбор. Отвечать смехом на отчаяние… Клещик смотрел на чудовище и не знал, что сказать в ответ. – Наступает момент, – продолжал Готос, – когда все разумные существа понимают, что всему конец, что сделано недостаточно, что ничего уже не исправить. Тисте анди – точнее, Аномандр Рейк – осознали недостаточность своих усилий. Он понял: жить в одном мире – безумие, и чтобы выжить, надо расселиться везде, как тараканы. Рейк устроил своему народу встряску. И за это он был проклят. – Я видел, как… как погибает мир. – Видел, значит, видел. Где-то, когда-то. На Путях Азатов далекий мир канул в забвение. Погас огонек. Что ты почувствовал, Клещик? – Я почувствовал… освобождение. Яггут выпрямился. – Как я и сказал, неудачный выбор. – А где… где Нимандр? Со стороны входа послышались шаги…
В зал ворвалась Десра. Она увидела Клещика, который медленно поднимался с пола. Увидела кого-то с опущенным капюшоном: зеленоватая кожа, нечеловеческое лицо – должно быть, яггут. Лысая макушка сплошь покрыта пятнами, в которых при желании угадывались острова, рифы, изломанный берег. Яггут был высок и одет в шерстяную мантию. Но Нимандра нигде не было. Яггут ненадолго задержал взгляд на ней, потом повернулся к ледяной стене. Десра проследила за его глазами.
Его окружала тьма, а со всех сторон сыпались удары. Кулаки больно впечатывались в кожу, пальцы оставляли рваные борозды. Его хватали за руки, за ноги и тянули. – Этот мой! – Нет, мой! Все голоса вдруг слились в общий вопль, чья-то ладонь сомкнулась у Нимандра на поясе и подняла в воздух. Какой-то великан бегом нес его вверх по крутому склону, он громыхал ногами, и вокруг сыпались камни – сначала по отдельности, потом лавиной, – а сзади раздавались крики. От вездесущей пыли Нимандр ослеп и стал задыхаться. Преодолев гребень, исполин резко ухнул вниз – в кальдеру. Клубами взметывались серые облачка, воздух обжигающе парил, от едкого газа слезились глаза, першило в горле. Нимандр упал на горячий пепел. Великан навис сверху. Сквозь мутную пелену Нимандр разглядел непривычно детское лицо. Покатый лоб уходит назад от изогнутых надбровных дуг, с которых густыми космами свисают бледные, почти белые волосы. Щеки округлые и мягкие, губы полные, нос приплюснутый, на шее – светлая бородка, как у петуха. Кожа ярко-желтая, глаза изумрудно-зеленые. – Я как ты. Я тоже не должен быть здесь, – произнес исполин на языке тисте анди. Голос был тихий, детский. Исполин медленно моргнул, затем улыбнулся, обнажая заостренные, как кинжалы, клыки. Нимандр с трудом обрел дар речи. – Где… кто… все они… – Духи. Застрявшие, как мухи в янтаре. Но это не янтарь. Это кровь драконов. – Ты тоже дух? Огромная голова медленно повернулась из стороны в сторону. – Я – Старший, и я потерялся. – Старший… – Нимандр задумчиво наморщил лоб. – Почему ты себя так зовешь? Плечи поднялись и опустились, будто два холма. – Так меня назвали духи. – Как ты сюда попал? – Не знаю. Потерялся… – А до этого ты где был? – Где-то еще. Я строю. Из камня. Но каждый дом, который я построил, исчез. Куда – не знаю. И это очень… печалит. – У тебя есть имя? – …Старший? – А еще? – Иногда я вырезаю по камню. Делаю его похожим на дерево. Или на кость. Я вспоминаю… закаты. Разные солнца, каждую ночь, разные солнца. Иногда два. Иногда три: одно яркое-яркое, два других как будто его дети. Я бы построил еще один дом, если бы мог. Думаю, если бы у меня получилось, я бы нашелся. Нимандр сел. Его покрывал вулканический пепел, настолько мелкий, что стекал по телу, как вода. – Так построй. – Стоит мне начать, нападают духи. Сотнями, тысячами. Их слишком много. Память Нимандра вдруг прояснилась. – Я прошел через стену льда. Омтоз Феллак… – Лед подобен крови, а кровь подобна льду. Сюда ведут много путей, отсюда – ни одного. Ты не должен быть здесь, потому что ты не мертв. Ты потерялся, как и я. Наверное, нам стоит дружить. – Я не могу остаться… – Мне жаль. Нимандра охватила паника. Он встал, проваливаясь по щиколотки в горячий пепел. – Я не могу… Готос. Отыщи меня. Готос! – Я помню Готоса. – Старший мрачно свел брови. – Он появляется ровно перед тем, как я ставлю последний камень. Смотрит на мою постройку и объявляет ее сносной. Сносной! Как же я ненавижу это слово! Я вкладываю в нее пот и кровь, а он говорит «сносно»! Потом он заходит внутрь, закрывает за собой дверь, и как только я ставлю последний камень, дом исчезает! Нет, Готос, я думаю, мне не друг. – Я тебя не виню, – сказал Нимандр, не желая озвучивать подозрений, что появление Готоса и исчезновение домов на самом деле связаны, что яггут собирает их. Значит, этот Старший строит Дома Азатов. И он потерялся. – Скажи, – обратился к нему Нимандр, – есть ли здесь другие вроде тебя? Которые тоже строят дома? – Не знаю. Нимандр огляделся. Пространство было заключено в изломанный конус. Из серого пепла торчали огромные куски пемзы и обсидиана. – Старший, духи истязают тебя здесь? – В моей яме? Нет, они не умеют карабкаться по стенам. – Построй дом внутри. – Но… – Сделай кратер основанием. – У дома должны быть углы. – А ты построй башню. – Дом… внутри драконьей крови? Но здесь нет закатов. Дом внутри крови драконов. Что случится? Что изменится? Почему духи мешают ему? – Если тебе надоело быть потерянным, построй дом, – сказал Нимандр. – Только перед тем как поставить последний камень, зайди внутрь. – Он осмотрелся вокруг и хмыкнул. – Выбора нет: дом придется строить не снаружи, а изнутри. – Кто же тогда его закончит? Нимандр отвел взгляд. Он застрял здесь – вероятно, навсегда. Если поступить как Готос, дождаться завершения строительства внутри дома, то можно будет выбраться. Пройти по скрытым тропам. Но тогда это дитя, этот каменщик на веки вечные останется здесь. Так я поступить не смогу. Я не уподоблюсь Готосу. Я не настолько жесток. В голове, повизгивая, засмеялась Фейд. «Не будь кретином, – сказала она, успокоившись. – Ищи выход. Оставь недотепу играться с камушками! Он жалок!» – Последний камень поставлю я, – предложил Нимандр. – Главное, сделай его не очень тяжелым. Подняв голову, он увидел, что великан улыбается – и нет, он больше не казался ребенком; его глаза сияли, и льющийся из них свет окутывал Нимандра. – Я меняюсь, – произнес Старший глубоким, теплым голосом, – когда строю.
– Вытащи его, – сказала Десра. – Не могу. – Почему? Яггут по-змеиному моргнул. – Не знаю как. Врата созданы Омтозом Феллаком, но за ними находится нечто совсем иное. И связываться с этим я не хочу. – Но ведь ворота сотворил ты, а они открываются в обе стороны. – Боюсь, он просто не найдет их, – сказал яггут. – И даже если найдет, его к ним не подпустят. – Кто не подпустит? Там есть кто-то еще? – Да, несколько миллионов жалких душонок. – Как? Почему ты этому не помешал?! – обрушилась Десра на Клещика. От слез тот не мог говорить, только тряс головой. – Не вини его, – сказал яггут. – Никто не виноват. Просто так бывает. – Ты опоил нас! – вдруг обвиняющим тоном произнес Клещик сквозь слезы. – Да, увы. У меня были на то свои причины… но ничего не вышло. А значит, придется действовать напрямую… Как же я ненавижу прямоту. Когда увидите Аномандра, передайте ему от меня: он принял мудрое решение. Каждое его решение было мудрым. И еще передайте, что за все время мое уважение заслужил только один, и это он. Клещик громко всхлипнул. Десру слова яггута почему-то потрясли. – А вам, – добавил монстр, – я скажу вот что: не доверяйте Каллору. Ощущая себя бессильной и бесполезной, Десра подошла к ледяной стене и, сощурившись, посмотрела в ее холодные глубины. – Осторожно, женщина. Эта кровь сильно притягивает вашу расу – тисте. Да, она чувствовала, но ощущениям своим не доверяла, даже не обращала на них внимания. Она с детства знала эту ложь: там, впереди, все будет хорошо; там, впереди, тебя ждут все ответы. Только сделай шаг. А потом еще. А потом еще. Так время ведет разговор с живыми, а время – сущность обманчивая, лживая. Время постоянно обещает, но никогда не исполняет обещаний. Десра вглядывалась в темноту. Глубоко-глубоко внутри как будто что-то шевельнулось. – Яггутам верить нельзя, – сказал Каллор, гневно глядя на заходящее солнце. – Особенно Готосу. Араната не сводила глаз с древнего воителя, а тот старался в ее сторону совсем не смотреть. Кэдевисс поняла, что Каллору не по себе. Женское внимание, разрушительный град неумолимых расчетов – даже воину под таким не выстоять. Впрочем, это мелочи. Произошло что-то серьезное. Десра убежала в развалины и не вернулась. Ненанда не находил себе места и все поглядывал на разрушенное строение. – Иные боги рождены для страданий, – произнес Каллор. – Вам бы отправиться прямиком в Коралл. Натравите на своего Умирающего бога Аномандра Рейка, если вернуть Чика для вас так важно. По крайней мере, отомстите за него. – Разве месть – это самое важное? – спросила Кэдевисс. – Часто ничего другого просто не остается, – ответил Каллор, по-прежнему глядя на закат. – Именно поэтому они тебя преследуют? Он повернулся и посмотрел на Кэдевисс. – Кто меня преследует? – Кто-то. В этом нет сомнений. Или я не права? – Ты права, сестра, – донесся из повозки голос Аранаты. – Впрочем, его всегда преследуют. По глазам видно. – Скажите спасибо, что мне от вас есть хоть какая-то польза, – проворчал Каллор и снова отвернулся. Ненанда гневным взглядом сверлил ему спину.
Сколько времени прошло? Дни, недели? Нимандр смотрел, как каменщик строит башню. Придает камням форму кулаками, где-то найденными круглыми отбойниками, деревянными киянками с обмотанными кожей рукоятками. Вбивает в стену куски пемзы, чтобы «освежить» ее. Башня для такого великана должна быть исполинской – потолок в четыре этажа, а то и выше. «Построена из крови драконов, обратившейся в стекло, и пены их последних вздохов, ставших пемзой. Башня – но также и монумент, надгробие. Что из этого получится? Я не знаю. Ты умно придумал, Нимандр. С таким умом нельзя здесь оставаться. Ты должен уйти. Когда башня исчезнет, ты должен быть внутри. А я останусь». Они снова и снова возвращались к этому спору, но каждый раз Нимандр побеждал. Не блестящими аргументами, не потаканием эгоистичным прихотям Старшего (их, как оказалось, у него не было вообще), а лишь нежеланием уступать. В конце концов, что его ждет? Ненанда может вывести остальных – он уже обретает самоконтроль и какую-то собственную мудрость, а под присмотром Клещика и Кэдевисс у него все получится. По крайней мере, его спутники дойдут до Коралла. Нимандр проиграл слишком много битв, он чувствовал это внутри. Ощущал каждый шрам, который все еще болел и кровоточил. Здесь он восстановится, если такое вообще возможно. Сколько на это уйдет времени? Почему бы и не вечность? Со всех сторон звучали стоны и вопли. Сонмище духов возилось в пепле и пыли у подножия вулкана. Они плакали о конце мира, как будто этот мир отлично им подходил (на самом деле нет, поскольку каждый дух мечтал вернуть себе кости и плоть, кровь и дыхание). Они пытались одолеть склон, но отчего-то раз за разом терпели неудачу. Нимандр, как мог, помогал Старшему, носил и подавал инструменты, но по большей части сидел в пепле, ничего не видя, и только слушал крики, доносившиеся из-за растущей стены башни. Тело не чувствовало ни голода, ни жажды, а из души медленно улетучивались желания и стремления – все, что когда-то имело значение. Тьма вокруг сгущалась, и вскоре единственным источником света было потустороннее свечение пемзы. Мир сжимался… И вот… – Остался последний камень. Вот он. Основание нижнего окна, ты достанешь, Нимандр. Я помогу тебе вылезти наружу, а ты затолкнешь камень – вот так. Но, прошу, скажи, почему мы оба не можем остаться здесь? Я и ты – внутри башни. Если я поставлю камень… – Старший, – перебил его Нимандр. – Строительство закончено. Где Готос? Исполин глядел удивленно. – Не знаю… – Мне кажется, он боится этого мира. – Возможно, ты прав. – Я даже не знаю, сработает ли мой план, найдешь ли ты путь отсюда. – Понимаю. Оставайся здесь, со мной. Дай мне поставить последний камень. – Я не знаю, куда тебя перенесет эта башня, – ответил Нимандр. – Возможно, назад в твой мир, где бы он ни находился. Но не в мой. Я снова окажусь в незнакомом месте. Кроме того, ты построил башню так, что камень можно поставить лишь снаружи… углы… – Я могу все поменять. Я не могу уйти с тобой. – Я нашел тебя, Старший, но потерялся сам. Ты каменщик, строитель домов. Это твоя работа. Ты не должен быть здесь. – Как и ты. – Почему? Здесь духи тисте анди. Тисте эдур. Даже тисте лиосан. Те, кто пал в первых войнах, когда из всех врат на бой и на смерть вышли драконы. Вслушайся! Они теперь живут в мире – чудо, которое я охотно разделю с ними. – Ты не призрак. Они тебя не примут. Они будут сражаться за тебя. Ты начнешь новую войну, Нимандр. Тебя разорвут на куски. – Нет, я договорюсь с ними… – Не получится. До Нимандра дошла истина слов Старшего, и внутри шевельнулось отчаяние. Даже здесь ему были не рады. Даже здесь он станет причиной раздора. Но когда они порвут меня на части, я умру. И стану такой же, как они. Война будет короткой. – Подсади меня, – сказал он, цепляясь за грубо вытесанный подоконник. – Как хочешь, Нимандр. Я понимаю. Да, наверное, понимаешь. – Нимандр? – Да? – Спасибо тебе. За этот дар творения. – Когда снова увидишь Готоса, – сказал Нимандр, пока друг подсаживал его в окно, – врежь ему в лицо. Передай, что от меня. Ладно? – Да, хорошая мысль. Мне будет тебя не хватать. Тебя и твоих хороших мыслей. Он выпал на шершавый склон, резко ухватившись рукой за край окна, чтобы не скатиться. Сзади и внизу послышался голодный рев множества голосов. Нимандр почувствовал, как страстно они хотят его поглотить. С громким скрежетом Старший вытолкнул из окна последний камень. Тот проходил с трудом. Нимандр оказался не готов. Камень всем весом опустился на его пальцы, которыми он держался за край окна, дробя кончики. Выругавшись от боли, Нимандр сумел выдернуть одну руку, оставив ногти под камнем. Из разодранных пальцев сочилась кровь. Найдя другой уступ, он с отчаянным криком высвободил вторую руку. Боги, как же он теперь справится? Без опоры, с искалеченными руками, да еще когда снизу по склону к нему несется оголтелая толпа? А камень неостановимо двигался наружу. Нимандр подставил плечо. Под неимоверным грузом он задрожал. Вот, теперь камень можно было перехватить, и Нимандр одной рукой начал заталкивать ближайший край окровавленного обсидианового блока на место. Он наконец увидел, с какой поразительной точностью сложена башня и как камень встает почти сам собой, хотя на первый взгляд это невозможно. Толкнуть, еще чуть-чуть… не слишком сильно… вот уже почти… Тысячи, сотни тысяч – шквал голосов, воплей отчаяния, негодования, ужаса… вас слишком много! Прекратите, прошу! Хватит! Он слабел… нет, он не справится… больше не выдержит… Всхлипнув, Нимандр отпустил камень, но в последнее мгновение нашел в себе силы обеими руками затолкнуть его на место… И упал. Назад, вниз, поглощенный лавиной пепла, камней, осколков пемзы. Он катился по склону, а сверху сыпались еще и еще обломки. Жарко. Душно. Ничего не видно. Он тонул… За выпростанную окровавленную руку кто-то ухватился – сильно. Одна ладонь, вторая – небольшие, женские. Маленькие руки начали тянуть, и плечо обожгло болью. Осыпающийся склон увлекал за собой… Нимандр понимал, что ему нужно, прекрасно понимал и хотел сдаться, исчезнуть во всесокрушающей темноте. Но его продолжали тянуть. Шквал голосов обрушился с новой силой, все ближе и ближе. Холодные пальцы цеплялись за ботинки, ногти впивались в лодыжки. Он не сопротивлялся, пусть забирают, пусть… Нимандр упал на сырую землю. Кругом был полумрак и тишина – только чье-то тяжелое дыхание и удивленный всхлип. Он перекатился на спину, закашлялся. На губах запеклась пепельная корка, глаза жгло… Над ним склонилась Десра. Лицо искажено от боли, руки сложены на коленях, будто два сломанных крыла. Подбежал Клещик и присел рядом. – Я думал… она… – Что вы здесь делаете? – спросил Нимандр. – Как вы могли так долго ждать? Чик… – Долго? Тебя не было всего ничего. Десра… она пришла, заглянула в лед… увидела тебя там… Огонь жег пальцы, пламя поднималось от ладоней к запястьям, шипело на костях. Кровь капала с запекшихся ран на месте содранных ногтей. – Десра… – простонал Нимандр. – Зачем? Она сурово посмотрела на него и хрипло произнесла: – Просто мы с тобой еще не закончили, Нимандр. – Проклятый недоумок, – сказал Готос. – Я берег его на потом. А теперь он свободен. Нимандр развернулся к яггуту. – Нельзя просто собирать всех подряд! Мы тебе не блестящие камушки! – Почему нет? Он был мне нужен. А теперь появился Азат в драконьей крови… – Пролитой крови… крови погибших драконов… – Думаешь, это имеет какое-то значение? Ох моя бесконечная блажь! Резкими движениями Готос снова натянул капюшон и сел на табурет лицом к очагу; в точно такой же позе Нимандр с Клещиком и Каллором застали его в первый раз. – Нимандр, ты кретин. Драконы не играют в игры. Понимаешь? Драконы не играют в игры. Я в отчаянии – точнее, был бы в отчаянии, но мне все равно. Пойду наготовлю пепельных пирогов. И никого ими не угощу. – Нам пора, – сказал Клещик. Да, с этим трудно было поспорить.
– Вот они идут, – сказал Каллор. Кэдевисс посмотрела на развалины, но никакого движения не увидела. – Ехать дальше уже поздно, придется разбить лагерь здесь. Араната, приготовь ужин. Ненанда, разведи костер. Большой, чтоб Готоса передернуло. Да, пусть выйдет наружу, и я убью его. Араната поднялась с постели. – Тебе нельзя его убивать. – Вот как? Почему же? – Мне нужно с ним поговорить. Араната сошла с повозки, одернула платье и, гордо вскинув голову, направилась к развалинам. В провале входа возник Клещик, он тащил на себе Нимандра, чьи руки были темные от крови. Сзади шла Десра. – От твоей сестрицы у меня мурашки, – проворчал Каллор. Кэдевисс не стала ничего отвечать. – Она хочет говорить с Готосом. Зачем? Что они могут друг другу сказать? Кэдевисс пожала плечами и отвернулась. – Похоже, готовить сегодня мне.
Умирающий Капитан смотрел, не отрываясь, на громадного воина с усталым лицом. Оба сидели на узорных коврах; ковер под Капитаном пропитался кровью – она, казалось, течет целую вечность, как будто его тело – сломанный кран, который нельзя заткнуть, течет из ран, которые нельзя излечить. Он понял, что вернулся к началу. Только теперь его окружало богатство, а не грязь, песок и пыль на берегу высохшей реки, но разве это что-то меняет? Нет, конечно. Только умирающий способен смеяться над этим. Теперь Капитан понимал, что есть многое, на что умирающий может ответить искренним весельем. Вроде этого карающего воина, который сидит с сердитым взглядом напротив, скрестив ноги и сгорбившись. Между ними стояла на трех ногах небольшая жаровня. В небольшом чайнике на углях грелось вино с пряностями, и сладкий пар наполнял комнату ароматом. – Тебе придется снести некоторые внутренние перегородки, – сказал Капитан. – Чтобы рабы устроили тебе новую кровать, подлиннее, и прочую мебель. – Ты не слушаешь, – ответил гигант. – Когда меня не слушают, я начинаю раздражаться. – Ты мой наследник… – Вовсе нет. Рабство отвратительно. Рабство – это то, что делают с другими люди с ненавистью. А ненавидят они сами себя. Ненавидят, потому что хотят быть не такими, как все, быть лучше других. И вот ты. Ты сказал себе, что имеешь право владеть другими людьми. Сказал, что они хуже тебя, и думал, что оковы могут доказать это. – Я любил своих рабов. Заботился о них. – В сердце ненависти всегда хватит места чувству вины, – ответил воин. – Это мой дар… – Все хотят всучить мне дары. А я отказываюсь от всего. Ты думаешь, твой – невиданный. Щедрый. А ты – никто. Твоя империя жалка. Я знал деревенских псов, которые были тиранами почище тебя. – Зачем ты мучаешь меня такими словами? Я умираю. Ты убил меня. И я вовсе не презираю тебя за это. Нет, я делаю тебя своим наследником. Я отдаю мое королевство тебе. Моя армия будет подчиняться тебе. Теперь все твое. – Мне ничего не нужно. – Не возьмешь ты – возьмет один из моих офицеров. – Это королевство не может существовать без рабов. Твоя армия станет простой бандой грабителей, и кто-то настигнет их и уничтожит. И все, что ты хотел создать, будет забыто. – Ты мучаешь меня. – Я говорю правду. Пусть твои офицеры попробуют убить меня. Я уничтожу всех. И рассею твою армию. Полью кровью траву. Капитан смотрел на это чудовище и знал, что ничего не может поделать. Он откинулся на груду подушек; каждый вдох становился все слабее. Закутанный в меха, он все равно отчаянно мерз. – А мог бы и соврать, – прошептал он.
Это были его последние слова. Карса еще какое-то время вглядывался в лицо мертвеца. Потом пнул ногой дверь слева от себя. Она приоткрылась. – Всем покинуть фургон, – скомандовал Карса. – Забирайте что хотите, но учтите – времени у вас мало. Потом он вновь уселся. Оглядел остатки щедрого угощения, которое ел – пока Капитан только смотрел, довольный, как богатый папаша, хоть и умирающий. Однако Карса не был его сыном. И не был наследником, что бы тот дурак себе ни надумал. Он был тоблакай. Теблор, и далеко на севере его ждал его народ. Готов он? Готов. А они будут готовы к нему? Возможно, и нет. Идти придется долго: в этом жалком королевстве не было ни одного коня, который подошел бы ему. Он вспомнил юность, яркие дни бурной драмы, ярких знамений – каждая травинка была полна значительности, но все это было плодом юного разума. Еще не выжженного солнцем, еще не разодранного ветром. Сколько дорог предстояло пройти! Сколько врагов предстояло повергнуть в жестоком торжестве, в фонтанах крови! Когда-то – теперь кажется, что давным-давно – он пошел добывать славу; выяснилось, что она вовсе не такова, как он представлял. Горькой правдой было то, что его соратники понимали гораздо больше его, хоть он и был вождем. И тем не менее они шли за ним и умирали. Мощь самого Карсы, его воля ошеломляли их. Так какой же из этого урок? Последователи пойдут следом, хоть на смерть. Есть у них этот недостаток: готовность отбросить инстинкт самосохранения. И этот порок подразумевает принуждение, прямо-таки требует его. Смятение и неопределенность уступают место простоте – такой уютной, такой смертельной. Без последователей этот Капитан ничего не достиг бы. И так по всему миру. На смену войнам придет хаос грабежей, мелких стычек, избиений невинных, кровных вендетт – и только. Не будут воздвигнуты монументы. Никаких храмов, улиц и дорог, никаких городов. Ни кораблей, ни мостов. Вместо широких полей – жалкие возделанные клочки земли, на которых под силу управиться нескольким работникам. Без последователей никогда не возникла бы цивилизация. Все это он расскажет своему народу. И сделает из них не последователей, а соратников. И вместе они будут рушить цивилизацию, где только найдут. Потому что, сколько бы добра цивилизация ни приносила, ее единственная цель – растить последователей, столько, сколько нужно, чтобы привести в действие силы разрушения, распространить кровавый прилив по капризу немногих циничных тиранов, рожденных повелевать. Да, повелевать с помощью лжи, с помощью железных слов – долг, честь, патриотизм, свобода – и скармливать добровольным глупцам великую цель, причину бедствий, и приносить бедствия наяву. Он видел лицо врага, двуличную маску смиренного самопожертвования и хладнокровного господства. Он видел лидеров, вскормленных на плоти павших героев. Это не для теблора. Это не для меня. Звуки разграбления соседних помещений стихли. Повсюду воцарилась тишина. Карса крюком снял чайник с углей и поставил на столик, посреди остатков пищи, серебряных тарелок и полированных кубков. Потом ногой повалил жаровню, рассыпав угли по прекрасным узорным коврам, по шелковым и шерстяным одеялам, по мехам. И подождал, пока занялось пламя. Тогда Карса поднялся и, пригнувшись, чтобы распахнуть дверь, вышел вон.
Тьма за пределами костров в лагере. Безумное изобилие звезд над головой. Королевство Капитана выстроилось полукругом, лицом к громадной повозке. Карса Орлонг стоял на балконе перед троном. – Рабы свободны, – объявил он громким голосом, слышным каждому. – Офицеры поделят добычу – лошадей и прочее – поровну всем, рабам и свободным, солдатам и работникам. Обманете – я вас убью. За его спиной из бесчисленных окон и отдушин вырывалось пламя. Черный дым тянулся вверх толстой колонной. Карса спиной ощущал порывы жара. – К рассвету, – продолжал Карса, – все должны уйти. Ступайте домой. У кого дома нет – найдите новый. И знайте, что время, которое я вам сейчас даю, это все, что у вас есть. Когда вы увидите меня в следующий раз, спрятавшись в своих городах, я приду как разрушитель. Пять лет, двадцать лет – это все, что у вас есть, все, что я вам даю. Воспользуйтесь ими правильно. Все вы – живите хорошо. И такое прощальное слово – не благословение, а угроза – помогло людям понять Карсу Орлонга, пришедшего с севера, неуязвимого для любого оружия. Который убил Капитана, даже не притронувшись к нему. Который освободил рабов и рассеял рыцарей королевства, даже не скрестив ни с кем меча. Бог с Разбитым Лицом пришел к ним – так они будут рассказывать столько лет, сколько им осталось. И рассказывая, будут широко распахивать глаза, облизывать сухие губы и тянуться к кружке с нектаром забытья. Некоторых убить нельзя. Некоторые приносят смерть и кару. Некоторые, желая полной жизни, обещают смерть. И они не лгут, ведь разве умрут не все? И все же очень редко кто-то говорит об этом. Без сладких иносказаний, без вычурных словес. Без метафор, без аналогий. Есть в мире только один настоящий поэт, и он говорит правду. Бегите, друзья, но спрятаться нигде нельзя. Нигде. Узрите свою судьбу в Разбитом Лице. Узрите.
Кони остановились на вершине небольшого холма, со всех сторон шуршала невидимая трава. – Когда-то я возглавлял армии, – сказал Путник. – Я осуществлял волю Малазанского императора. Самар Дэв почувствовала горечь на языке и, нагнувшись вбок, сплюнула. Ее спутник что-то прорычал, словно приняв это на свой счет. – Мы, конечно, служили смерти во всем, что делали. Сколько бы ни заявляли об обратном. Навязывали мир, прекращали глупые междоусобицы и восстания племен. Открывали торговцам дороги, где можно не опасаться бандитов. Деньги текли, как кровь по жилам, вот что дали эти дороги и добытый нами мир. И при всем при том, он ждал. – Да здравствует цивилизация, – сказала Самар Дэв. – Словно маяк в беспросветнойпустыне. – С холодной улыбкой, – продолжал Путник, словно не слыша, – он ждет. Там, где сходятся все дороги, где кончаются все пути. Он ждет. Дюжину ударов сердца оба молчали. На севере что-то горело, пронзая небо оранжевыми языками пламени, подсвечивая снизу клубящиеся тучи черного дыма. Словно маяк… – Что там горит? – спросил Путник. Самар Дэв снова плюнула. Она никак не могла избавиться от гадкого привкуса во рту. – Карса Орлонг, – ответила она. – Горит Карса Орлонг, Путник. Как всегда. – Я не понимаю. – Это погребальный костер, – сказала она. – И Карса не горюет. Скатанди больше нет. – Когда ты говоришь о Карсе Орлонге, – признался Путник, – ты пугаешь меня. Она кивнула в ответ – он, возможно, даже не заметил. Человек рядом с ней был честен. И во многом честен, как Карса Орлонг. А утром эти двое встретятся. Самар Дэв вполне понимала страхи Путника.
Глава девятая
Ожидание – это стародавнее проклятие человечества. Для кого-то слова раскрываются, как цветок, а для кого-то – наоборот, каждое слово сжимается все сильнее, уменьшается, пока самый его смысл не исчезает в ловких пальцах. Поэты и сказители разрываются между двумя этими крайностями, либо взрываясь цветистым велеречием, либо уходя в сухое немногословие. Как в искусстве, так и в жизни. Вот за своим домом стоит человек без пальцев. Глаза у него заспанные, хотя сон не приносит ему ни отдыха, ни облегчения от тягот мира. Ничего не выражающим, а возможно, и невидящим взглядом он смотрит на жену, которая, сгорбившись, творит какую-то странную композицию в огороде. Этот человек немногословен. Жизнь вообще страшно коротка. Причина скудости речи, однако, не в недостатке ума. Напротив, ум его отточен до предела. Нет, для него экономия в словах – и в разговорах с другими, и с самим собой – это добродетель, символ мужественности. Лаконичность стала навязчивой одержимостью, и в нескончаемом стремлении избавиться от всего лишнего он убрал из своей речи всякий намек на чувства и сочувствие. Пфуй! Какая заносчивость! Анальное самоудовлетворение! Смажь получше, и пусть мир тошнотворно вертится вокруг! Рассказывай историю своей жизни так, как хотел бы ее прожить! Радостно шевелить пальцами перед лицом этого мужчины без пальцев было бы, наверное, издевательством, граничащим с жестокостью, поэтому лучше смотреть со стороны, как он молча и бесстрастно наблюдает за своей женщиной. Впрочем, решайте сами. За своей женщиной. Да, это он сам придумал, искусно вытесав из своего взгляда на мир (полного ожиданий и ярости от того, что они вечно не сбываются). Собственность должна держать себя в рамках и подчиняться установленным правилам. Для Гэза это было нечто само собой разумеющееся – любые объяснения он давным-давно отсек. Но что же Торди делает с теми плоскими камнями? Какой замысловатый узор она выкладывает на влажной глинистой земле? Может ли что-то расти под камнем? Нет. Значит, она жертвует плодородной почвой… Ради чего? Гэз этого не знал и понимал, что едва ли когда-нибудь узнает. Тем не менее прилежные занятия Торди явно выходили за рамки правил. С этим надо было что-то делать, и поскорее. Сегодня ночью он забьет кого-нибудь до смерти. Триумф, но холодного сорта. В голове жужжат, набирая громкость, мухи; весь череп в касаниях сотен тысяч ледяных лапок. Да, он забьет кого-нибудь, хотя бы для того, чтобы не избивать жену – по крайней мере, пока. Подождем еще пару дней, может, неделю. Поглядим. Надо быть проще, чтобы мухам не на чем было сидеть. Если не хочешь сойти с ума. Его стесанные культи без пальцев горели праведным огнем. Впрочем, Гэз ни о чем особенно не думал. Ни одна мысль не отражалась у него на лице, в глазах или на ровной линии рта. Полная бесстрастность – символ мужественности, единственное, чего у мужчины не отнять. И он будет продолжать себе это доказывать. Каждую ночь. Потому что так поступают настоящие творцы.Быки шагают по одиночкеСами с собой,Жаркою шкурой они укрыты,Вечно в поту,Гордо несут себя к своей цели.Топот, как гром,Расступись перед клинком обнаженным.Сердце пронзитДеве неопытной, неосторожной.Ей не уйти,Нету вины в глазах покрасневших,Гордость одна.И жарко плещет плодовитое семя,Божья роса,Расступись перед храбрыми словесами,Сбился танцор,Ритма не слышит сквозь гром барабанов.«Самцы на выгуле» Сеглора
Торди думала много о чем, только ни о чем конкретном – так, по крайней мере, она бы сказала, если бы ее заставили ответить, хотя, конечно, никто ее не заставил бы. Она думала о свободе, о том, как разум может обратиться в камень, твердый и неизменный даже под, казалось бы, невыносимым давлением, и о том, как осыпается незаметная, с неслышным шепотом, пыль. Она думала о том, какая гладкая поверхность у этих кусков сланца, какая она прохладная на ощупь, как мягко на ней играет солнце и совсем не режет глаз. А еще она вспоминала, как муж разговаривает во сне, как из его рта вырывается поток слов, будто прорвало плотину, которая обычно сдерживала их во время бодрствования, и льются рассказы о богах и обещаниях, предложениях и жажде крови, боли в искалеченных руках и боли, которую эти руки причиняют. Торди заметила, что над грядкой слева от нее порхают бабочки, можно потрогать. Но только шевельнешься, как оранжевокрылые всполохи разлетятся в стороны, пускай никакой угрозы и нет. Хотя жизнь – штука неопределенная, и опасность часто прикрывается мирной негой. Колени у Торди болели, и нигде в ее мыслях не было предвкушения, той твердой уверенности, что у реальности есть план на ближайшее будущее. Она продолжала раскладывать камни, не представляя зачем. Все, видите ли, снаружи. Снаружи.
Секретарь Гильдии кузнецов ни разу в жизни не держал в руках молота или щипцов. Для его инструментов не требовалась мускулатура, не нужны были ноги, похожие на дубовые колоды; от его труда не струился по лицу пот, обжигая глаза, не сгорали от раскаленного жара волоски на руках. Поэтому в общении с настоящим кузнецом секретарь в полной мере упивался своей властью. Упоение сквозило во всем: и в поджатых губах с брезгливо опущенными кончиками, и в постоянно бегающих водянистых глазках. В бледной руке секретарь сжимал деревянное перо, похожее на кинжал убийцы, запятнанное на кончике чернилами и воском. Он гордо восседал на табурете за широкой конторкой, разделявшей приемную пополам, будто за спиной у него лежали все богатства мира и райские блага, которые сия порядочнейшая Гильдия даровала своим достойнейшим членам (и здесь коротышка лукаво подмигивает). От одного его вида Баратолу Мехару хотелось перегнуться через конторку, схватить секретаря за шкирку и разорвать пополам – а потом еще раз и еще раз, пока не останется горстка клочков, в которую можно будет вонзить перо наподобие того, как воткнутый в землю меч отмечает могилу воина. Эта картина вызывала у Баратола мрачное удовлетворение. – Все очень просто, – вновь развел руками секретарь. – Даже ты поймешь. Для вступления в Гильдию требуется поручительство со стороны аккредитованного члена. Без него твои монеты – обычный шлак. И он сам усмехнулся тому, как ловко ввернул кузнечный термин. – Я в Даруджистане недавно, – вновь повторил Баратол. – Поручиться за меня некому. – Да, это так. – А если пойти в подмастерья… – Тоже не получится. Ты говоришь, что уже много лет занимаешься кузнечным ремеслом, и я в этом не сомневаюсь. Доказательства налицо. Для подмастерья ты слишком опытен да и стар к тому же. – Хорошо, если я не могу стать подмастерьем, как мне найти поручителя? Секретарь раздвинул губы, развел руками. – Ты же понимаешь, что не я это придумал? – А могу я тогда поговорить с тем, кто участвовал в придумывании? – С кузнецом? Увы, нет, все работают, как подобает профессионалам. – Я мог бы зайти к кому-нибудь из них. Подскажешь, где ближайшая кузница? – Ни в коем случае. Гильдия доверила мне выполнение административных обязанностей. За подобную халатность меня отчитают и сделают выговор. Ты же не хочешь, чтобы такое осталось на твоей совести? – Знаешь, как-нибудь переживу. Секретарь посуровел. – Честность и благородство – важнейшие требования к членам Гильдии. – Важнее, чем поручительство? – Одно дополняет другое. В общем, ладно, у меня еще много дел… – Ты спал, когда я зашел. – Возможно, тебе показалось. – Только потому, что так и было. – Мне некогда спорить с тобой о том, что ты видел или не видел, войдя сюда… – Ты спал. – Тебе показалось. – Не показалось. Я видел своими глазами. Думаю, такое тоже тянет на выговор. – Твое слово против моего, к тому же твой тон выдает в тебе отсутствие чести… – С каких это пор честность выдает отсутствие чести? Секретарь удивленно вскинул брови. – Честный человек не использует честность для отмщения. На это Баратолу возразить было нечего. Он решил сменить тактику. – Я могу оплатить все взносы на год вперед – и даже больше, если понадобится. – Без поручительства любые денежные взносы будут расцениваться как пожертвования. В нашей практике есть прецеденты, подкрепляющие такое толкование. – То есть я плачу деньги и ничего не получаю взамен? – В этом и суть добровольных пожертвований, разве нет? – Не думаю, но спорить не буду. В общем, насколько я понимаю, стать членом Гильдии кузнецов я не смогу. – Членом Гильдии может стать любой кузнец, желающий работать в черте города. Достаточно только поручительства. – Иными словами, у вас здесь частная лавочка. – Какая лавочка? – В Семи Городах малазанцы такие сборища разгоняли к Худовой матери. Кажется, и до кровопролития доходило. Император не цацкался с монополиями, какими бы профессиональными они ни были. – Что ж, – произнес секретарь, нервно облизнув губы, – хвала богам, что Даруджистан малазанцам не покорился!
Баратол вышел из конторы. Молоток ждал его на противоположной стороне улицы с чем-то вроде рожка с подкрашенной ледышкой в руках. На жаре сладость быстро таяла, и по мясистой ладони текли лиловые струйки. Такого же цвета разводами был испачкан рот целителя. – Ну что, приветствую гордого, пусть и немного обедневшего члена благородной Гильдии! – произнес он, вскидывая брови. – Меня не приняли. – Как? Неужели ты не сдал экзамен?… – Не в этом дело. – Понятно… Дальше что? – А что дальше? Все равно открою свою кузницу. Буду независимым. – С ума сошел? Ее сожгут, разнесут, а на тебя натравят банду головорезов. Причем в первый же день. Баратол усмехнулся. Малазанцы ему нравились. Нравились, несмотря ни на что, даже на несправедливые поступки империи, даже на пролитую кровь. Худ свидетель, они не такие чопорные, как Баратоловы соплеменники в Семи Городах. Или как жители Даруджистана, если уж на то пошло. На предсказание Молотка кузнец ответил так: – За меня не беспокойся, и не с таким справлялся. Я хочу открыть кузницу – и открою, нравится это Гильдии или нет. В конце концов они просто будут вынуждены меня принять. – Боюсь, когда тебя убьют, тебе уже будет все равно. – Не будет. В смысле, меня не убьют. – Тогда они распугают всех, кто захочет к тебе обратиться. – Молоток, я очень хорошо знаком с малазанским оружием и доспехами. Качество моей работы отвечает всем стандартам, принятым в твоей бывшей армии, а они, как тебе известно, высокие. – Он посмотрел на целителя. – Или хочешь сказать, что вы с товарищами тоже боитесь Гильдии? – Нет, конечно. Но не забывай, что мы в отставке. – И поэтому на вас охотятся убийцы. – Ах да, совсем забыл. Тут не поспоришь. Все равно, Баратол, вряд ли нашей горстки хватит, чтобы твое дело держалось на плаву. – В посольстве целая рота стражи. – Верно. – Здесь вообще довольно много малазанцев. Взять хоть дезертиров с северных кампаний… – Тоже верно, только они почему-то нас сторонятся. Нам, конечно, плевать, хотя было бы неплохо завлечь их в корчму. Мы друг друга не обидим. – Хорошо, так и буду говорить своим посетителям. Услуга за услугу. Молоток выкинул размокший рожок и вытер руки о легинсы. – Да, в детстве мороженое было вкуснее. С другой стороны, и дороже, потому что лед делала ведьма. Здесь же как-то обходятся с помощью подземного газа. Баратол посмотрел на измазанную физиономию целителя и прикинул, как тот мог выглядеть ребенком. Образ заставил его снова улыбнуться. – Мне нужно найти подходящее место под кузницу. Подсобишь, Молоток? – С удовольствием, – ответил целитель. – Город я знаю, только объясни, что конкретно тебе нужно. И Баратол рассказал. Молоток долго смеялся, а потом повел кузнеца в темные предсердия города, где шумела кровь и можно было творить всевозможное коварство. При должном настрое, конечно. А настрой у Баратола Мехара был, ведь ему швырнули в лицо перчатку!
Вол – да-да, тот самый, – покачивая головой, тянет повозку с плиткой в благословенную тень входной арки. Еще несколько шагов – и он оказывается на залитом солнцем дворе, хлопая тонкими белесыми ресницами. Где-то неподалеку призывно журчит желанная холодная вода, аромат ее – легкий поцелуй на широком мокром носу, из которого торчат еще более тонкие белесые волоски. Вол вскидывает свою могучую голову в надежде, что погонщик сжалится над измученным животным. Нет, не сжалится. Сперва надо разгрузить повозку, а потому вол будет стоять, изнывая от жажды и пережевывая свою утреннюю жвачку с громким причмокиванием и влажным клацаньем зубов. Над ним будут виться надоедливые мухи, но что уж тут поделать? Ничего. Лишь ночная прохлада разгонит их, и вол сможет заснуть во всем своем воловьем величии под звездами (если повезет), куда, видимо, и улетают на ночь мухи. Конечно, залезть в голову к волу – значит потратить уйму времени, а в итоге все равно не найти там ничего, кроме спокойствия и умиротворения. Лучше отвлечься от жвачного зверя и посмотреть на двух подозрительных персонажей, бочком просачивающихся в ворота. Это не строительные рабочие, снующие туда-сюда, не писари, не слуги, не каменщики, не конструкторы, не инспекторы и не замерщики. На вид скорее злоумышленники, шпионы, но на деле куда хуже… В списке двенадцать имен; одно, к счастью, вычеркнуто. Одиннадцать прочих найдены, но ускользнули, как угри, коими, без сомнения, являлись, преследуемые долгами, неудачами и кознями капризного мироздания, раздающего несчастья направо и налево. Но этим двоим уже не было дела, что там не сложилось у головорезов, которых послали наказать должников и выбить у них долги. Освобожденные от всякого бремени, благословленные сладкой свободой, Ожог с Леффом пришли в усадьбу, которая восставала из пыли заброшенности и запустения, чтобы снова стать величественным венцом к прибытию благородной госпожи. Да, ходили слухи, что это женщина. Лицо скрыто вуалью, но глаза! Такие красивые глаза! Как они распахнутся, когда я наклонюсь… Ожог с Леффом нерешительно шли вдоль стены, стараясь держаться в тени ворот. При этом они вертели головами, как будто заблудились или собирались сбежать, прихватив плитку, охапку кирпичей или, например, мешок с железными клиньями… – Эй, вы двое! Чего тут забыли? Несостоявшиеся воры испуганно обернулись. Навстречу им кавалерийской походкой шагал, высоко задирая ноги, словно по трясине, седеющий десятник-гадробиец. Лефф по привычке убрал голову в плечи, явно спасаясь от удара топором – и одно это многое говорит о его прошлой жизни, правда? – после чего сделал шажок вперед и улыбнулся так криво, что это выражение больше походило на гримасу боли. – Мы хотим поговорить с управляющим, – сказал Лефф. – О чем? – Сторожить ворота. У нас много разнообразного опыта. – Понятно. А подходящий есть? – Подходящий к чему? Лефф оглянулся на Ожога – у того по лицу стремительно распространялась паника. Сам Лефф ощущал растущее отчаяние: и с чего им взбрело в голову, будто они могут подняться на ступеньку выше? Безумцы! – Мы… мы могли бы, ну… выгуливать ее собак. – Да, пожалуй, могли бы, будь у госпожи собаки. – А они есть? – спросил Лефф. – Кто – они? – Собаки, которых нужно выгуливать. – Даже тех, которых не нужно выгуливать, нет. – Мы можем стеречь ворота! – выпалил Ожог. – Да, мы пришли сюда, это, наняться в охрану усадьбы. И если ты думаешь, что мы не в состоянии держать в руках меч или арбалет, то ты нас совсем не знаешь, так ведь? – Так, да, – кивнул десятник. – Что – так? – не понял Лефф. – Стойте тут, а я приведу управляющего Назамка. Десятник ушел; вол, стоящий у груды мусора, проводил его тоскливым взглядом. – Назамка? – переспросил Лефф у Ожога. Тот лишь беспомощно пожал плечами. – Не слышал про такого. А ты? – Нет, конечно. Я бы запомнил. – Почему? – По Худову кочану! Ты что, совсем кретин? – Зачем мы сюда пришли, Лефф? – Торвальд наотрез отказался с нами работать, забыл? Он теперь нам не ровня. А мы хотим ему доказать, что он не прав. Мы наймемся стражниками в усадьбу. Будем носить мундиры с полированными пряжками и плетеной перевязью. А он пускай корит себя, что отрекся от нас, что не захотел быть другом или партнером. Из-за бабы, уверен. Мы ей никогда не нравились, особенно ты, Ожог. Ты во всем виноват, и не думай, что я об этом забуду. Завидев, что десятник возвращается, Лефф закрыл рот и вытянулся в струнку. Рядом с десятником семенила фигура, с ног до головы закутанная в бинты. На каждый размашистый шаг старика приходилось три шажка мумии. Маленькие ступни, тоже замотанные, вполне могли быть раздвоенными копытами. Лицо спутника скрывал капюшон, из-под которого виднелось нечто вроде маски. Руки его были воздеты вверх, как у богомола; сравнение сначала пришло в голову Леффу и чуть позже – Ожогу. И если это и правда управляющий усадьбой, то что-то с миром определенно не так, но понять, что именно, Леффу с Ожогом было не под силу. – Вот они, господин, – сказал десятник. Есть ли прорези для глаз в тканевой маске? Есть ли под ними глаза? Кто же разберет… Однако мумия повернула голову, и по множеству паучьих лапок, побежавших по позвоночнику, Лефф с Ожогом заключили, что их рассматривают. – Воистину. В голосе управляющего Леффу послышался скрип гравия под ногами, а Ожог подумал, что во всякой стае есть чайка, которая задирает всех остальных, и если бы остальные собрались кучей дать ей отпор, то свобода и равенство восторжествовали бы! – Воистину, – повторил управляющий (наверное, все-таки мужчина, раз десятник назвал его «господином»). – Нам действительно требуются стражники. Госпожа сегодня прибывает издалека. Нужно организовать достойную встречу. Управляющий наклонился вперед всем телом, и в прорезях маски сверкнули красным нечеловеческие глаза. – Начнем с тебя, – обратился он к Леффу. – Как тебя зовут? – Меня зовут Лефф Бахан, э-э… сударь. – Ты ел сырых озерных улиток? – Что? Ел, но, э-э… не сегодня. Управляющий воздел замотанный палец и медленно покачал им. – Рискованно. А ну-ка открой рот и высунь язык. – Что? А… Вот так? – Да, вот так, хорошо. – Управляющий выпрямился. – Ясно, в тебе завелись гревские черви. На языке сыпь. Небось еще и из носа течет? Веки чешутся? Это личинки. Черви выводятся из них и потом выползают через уголки глаз. Сырые улитки, ай-яй-яй. Лефф вцепился себе в лицо. – Боги, мне нужно к целителю! Я сейчас… – Нет нужды. Я с радостью сам займусь твоим недомоганием. Вы должны предстать перед госпожой как подобает: при полном параде, с румяными лицами и без паразитов. Казарму почти приготовили. Осталось набрать еще по меньшей мере троих. У вас есть надежные друзья, которые годились бы для такой работы? – Это… – подал голос Ожог, когда стало ясно, что Лефф утратил дар речи. – Я могу пойти поискать… – Превосходно. А тебя как зовут? – Ожог. У нас, это, есть рекомендации… – Нет нужды. Я прекрасно разбираюсь в людях и могу заключить, что вы двое, пускай и не обладаете обширным умом, тем не менее готовы демонстрировать верность. Уверен, эта работа – шаг вперед по сравнению с вашим прежним родом занятий, а тайный страх, будто вы решили прыгнуть выше головы, еще более подстегнет вас к усердию. Прекрасно, прекрасно. Кроме того, рад заметить, что у тебя, Ожог, вредных и неприятных паразитов нет. Отправляйся на поиски и приведи нам еще одного, двух или трех стражников. А я пока займусь с Леффом Баханом. – Да, так точно! Приступаю! Десятник, стоявший рядом, скривился в ухмылке. Ни Ожог, ни тем более ошеломленный Лефф этой мелочи не заметили – а стоило бы!
– У женщины должны быть свои секреты, – сказала Тисерра, поднимая с прилавка тончайшую фарфоровую чашку и разглядывая ее на просвет. – Прекрасная работа. Безупречно. Карга-продавщица радостно закивала, Торвальд тоже. – Разве не здорово? – спросил он, облизнув губы. – Изящная посуда для новой кухни, вычурная четырехногая печь. Настоящие шторы. Мебель с обивкой. Разноцветные ковры. Можем даже разобрать сарай и построить новый – больше, крепче… Тисерра поставила чашку и встала нос к носу с Торвальдом. – Муж. – Что? – Не перебарщивай. – Почему? Я вернулся домой, хожу с тобой за покупками, обустраиваю наш дом. Честное слово, мне по-прежнему кажется, что это сон. – Ой, да не в том дело, – отмахнулась жена. – Ты ведь уже скучаешь, Торвальд Ном. Тебе нужно придумать другое занятие, кроме как таскаться за мной. Да и деньги когда-нибудь кончатся. Беру свидетеля, нас обоих мне в одиночку не прокормить. – Иными словами, ты хочешь, чтобы я нашел себе работу. – Рассказать тебе один секрет? И да, не забывай, что у женщин их немало. Я сегодня в настроении, поэтому слушай внимательно. Когда у женщины есть мужчина, она счастлива. Мужчина для нее вроде острова – надежный и постоянный. Но иногда ей хочется уплыть куда-нибудь подальше от берега, может, нырнуть на дно пособирать красивых ракушек. Как накупается – вернется обратно на остров. Это я к тому, дорогой муж, что для женщины главное, чтобы остров никуда не делся, а поплавать она любит в одиночестве. Торвальд слушал с широко раскрытыми глазами, потом нахмурился. – Иными словами, ты хочешь, чтобы я проваливал. – Дорогой, дай мне поболтаться по рынку в одиночестве. Уверена, у тебя своих дел хватает – например, заглянуть в ближайшую таверну. А вечером встретимся дома. – Как пожелаешь, дорогая. Оставлю тебя в покое, а сам и правда поброжу… У мужчин, между прочим, тоже есть секреты! – Еще бы. – Тисерра улыбнулась. – Главное, чтобы за такие секреты мне не пришлось тебя убить. Торвальд сглотнул. – Ну что ты, ничего подобного! – Вот и славно. Тогда до вечера! Храбрый мужчина и счастливый (более или менее) муж, Торвальд Ном радостно оставил жену, как свойственно всем без исключения храбрым мужчинам и счастливым мужьям. Дорогая, я пойду вспашу поле за рощей. Пора ставить сети. Обстругать ту столешницу. Милая, мне нужно кого-нибудь ограбить. Что ж, у мужчин свои дела, у женщин – свои, равно таинственные и труднообъяснимые. Так, погруженный в мысли, Торвальд Ном забрел в таверну «Феникс». Более неподходящего места для поиска работы представить трудно. Почти вслед за ним в таверну заглянул Ожог. На его лице паника боролась с гордостью, но, когда он увидел сидящего за столиком Торвальда Нома, победила гордость.
Назамок отвел Леффа в пристройку, где хранились ящики, набитые соломой. Порывшись в них, управляющий извлек небольшой флакон и протянул Леффу. – По две капли на каждый глаз. Еще две на язык. Сегодня два раза, затем три раза в день, пока жидкость не кончится. – И тогда черви у меня в голове сдохнут? – Гревские – да. За остальных поручиться не могу. – А что, там есть и другие? – Откуда мне знать? У тебя мысли шевелятся? – Бывает, да! Нижние боги… – Вероятных причин две: это либо черви сомнения, либо черви стыда. Лефф застонал. – Хочешь сказать, что стыд и сомнения возникают из-за червей? Никогда о таком не слыхал. – Тебя порой гложут сомнения? В твоем мозгу прорастают идеи? Просачиваются в голову странные мысли? Испытываешь ли ты безотчетный страх при виде рыболовных крючков? – Ты что, занимаешься целительством? – Я занимаюсь тем, чем нужно в данный момент. Пошли, подберем тебе обмундирование.
Торвальд Ном придумывал, что скажет жене, тщательно подыскивая слова и репетируя беззаботный тон, необходимый, чтобы избежать расспросов, касающихся подробностей своего нового рода занятий. – Как здорово снова работать вместе! – говорил Ожог, весело шагая рядом с Торвальдом. – Охрана усадьбы, это тебе не хухры-мухры. Больше не выколачивать долги и не выслеживать неудачников для кровожадных акул. Больше не… – А про жалованье управляющий говорил? – Чего? А, нет. Но платить должны хорошо. Работенка-то серьезная… – Ожог, судя по твоим словам, «серьезной» я бы ее точно не назвал. Наше дело – не пропускать воров, а поскольку каждый из нас успел побывать вором, справляться мы должны на ура. Иначе нас быстро вышвырнут. – Он просил найти троих. Про тебя я вспомнил – и все. Не знаешь, где взять еще парочку? – Не знаю. А что за фамилия? – Ты о чем? – Об этой «госпоже». Из какого она рода? – Не знаю. – А зовут ее как? – Без понятия. – Она не городская? – Пожалуй, да. – Из благородных никто в последнее время не помирал? В смысле, с наследниками? – Откуда я знаю? Здесь такая прорва народа, думаешь, мне интересно, кто там умер или не умер? Им нет до меня дела, а мне до них подавно. – Надо было спросить Круппа: он точно знает. – Ну не спросили, и что? Какая разница? Главное – у нас троих появилась законная работа. Мы теперь, можно сказать, законопослушные граждане, а ты своей въедливостью все портишь! – Что плохого в нескольких вполне разумных вопросах? – Они меня раздражают, – сказал Ожог. – А, и кстати, управляющего ты не увидишь. – Как это? А с кем мне тогда договариваться о найме? – Нет, не в том смысле. Просто он с ног до головы закутан в тряпье, а в придачу носит капюшон, маску и перчатки. Поэтому его не увидишь. Да, кстати, имя у него Назамок. – Ты шутишь? – А что такого? Имя как имя. – То есть тебе не показалось странным общаться с мумией? – Может, ему вредно бывать на солнце. Ничего подозрительного тут нет. Хочешь сказать, Тор, тебе ни разу в жизни не встречались странные люди? Торвальд Ном открыл было рот, но понял, что ответить на этот вопрос не сможет.
– Вижу, ты привел еще одного кандидата, – сказал Назамок. – Превосходно, он очень подходит. Думаю, вполне годится на капитана домовой стражи. Торвальд оторопел. – Я не успел слова сказать, а меня уже повысили? – Зрительное сравнение позволяет мне быть уверенным в своей оценке. Твое имя? – Торвальд Ном. – Из Номов, значит. Это не создаст конфликта интересов? – Какого конфликта? Почему? – Моя госпожа намерена занять освободившееся место в Совете. – А, не стоит беспокоиться. В делах своей фамилии я не имею почти никакого веса. В городе под сотню Номов, и их связи простираются повсюду, даже за пределы материка. Но я ни к чему из этого не причастен. – Тебя изгнали? – Нет, конечно, не так, э-э… круто. Тут скорее вопрос… интересов. – Ты слишком скромен? – Именно. – Прекрасный маникюр, Торвальд Ном. – Э… Благодарю. Могу посоветовать… – Но на этих словах он осекся и старательно отвел взгляд от забинтованных пальцев управляющего. Из-за угла усадьбы появился Лефф. Губы и глаза у него были ярко-оранжевые. Ожог гоготнул. – Эй, Лефф, помнишь, как ты в баре однажды на кота сел? – И что? – Да ничего, просто вспомнил, как у того глаза выпучило. – Это ты сейчас к чему? – Да ни к чему. Вот, погляди, я привел Тора. – Спасибо, а то я не вижу! – рявкнул Лефф. – Что у тебя с глазами? – спросил Торвальд. – Это от тинктуры, которая выводит гревских червей. Торвальд нахмурился. – У людей гревские черви не заводятся. Они бывают у рыб, которые питаются озерными улитками. Оранжевые глаза Леффа выпучились еще сильнее, и он повернулся к управляющему. Тот лишь пожал плечами. – Тогда, может, журбенские черви? Торвальд усмехнулся. – Так эти вообще живут в пещерах, где ямы с зеленым газом. По толщине и длине они с человеческую ногу. Управляющий вздохнул. – Увы, всем нам свойственно ошибаться с диагнозом. Прошу простить, Лефф. Возможно, твое состояние – признак иной болезни. Ничего страшного, через месяц-другой тинктура выйдет из организма. – То есть мне так и ходить с выпученными, как у раздавленного кота, глазами? – Все же лучше, чем с гревскими червями. Что ж, господа, а теперь давайте поищем портного. На вас нужно скроить форму: черную с золотым шитьем, я думаю. Родовые цвета и все такое. После этого я вкратце расскажу вам про ваши обязанности, смены, отпуск и прочее. – И про жалованье? – спросил Торвальд Ном. – Конечно. Тебе, Ном, как капитану, положено двадцать серебряных советов в неделю, Ожогу и Леффу как стражникам – пятнадцать. Годится? Все трое живо закивали.
Ноги держали его нетвердо, но Мурильо знал, что слабость вызвана не остаточными последствиями ранения, а проистекает из души. Старость как будто вскочила ему на спину и вцепилась когтями в суставы, с каждым мгновением становясь все тяжелее. Мурильо шел ссутулившись; это было непривычно, хотя, возможно, он всегда так ходил, просто лишь теперь заметил. Клинок в руках пьяного щенка пронзил нечто жизненно важное внутри Мурильо, и ни малазанский, ни какой-либо другой целитель не мог его вылечить. Он шел по людной улице, стараясь держаться уверенно, но получалось с трудом. Пьяный, со спущенными штанами. Искренние извинения за ночной переполох. Вдова Сефарла, протрезвев и поняв, что случилось, плевалась ядом – и плюется, видимо, до сих пор. Что-то случилось, да. С ее дочерью. Нет, изнасилованием это не было – слишком уж победоносно горели девичьи глаза. Зато уж как она просияла лицом, когда кавалер бросился защищать ее честь! После того как прошел испуг, конечно. Ох, не надо мне было возвращаться и все объяснять… Но то вчерашний кошмар – семейная сцена, где упреки перемежались с беспокойством и заботой, где уклончивыми замечаниями старались залепить трещины, будто тыкая кистью со штукатуркой. А чего он ожидал? Зачем он туда вообще пошел? За сочувствием? Наверное. И кисть с собой принес. Раньше он бы с легкостью все уладил. Шепнуть пару слов, обменяться взглядами, едва ощутимо прикоснуться рукой… С другой стороны, раньше ничего подобного и не случилось бы. Кретин пьяный! О, как часто это ругательство звучало у него в голове. Но относилось ли оно к тому юнцу с мечом или к самому Мурильо? Ворота дуэльной школы были широко распахнуты. Мурильо шагнул внутрь и оказался на открытой тренировочной площадке под солнцем. Пара десятков потных, упитанных учеников бились друг с другом на песке под стук деревянных клинков. Во многих сразу бросалось в глаза отсутствие агрессии, инстинкта убийцы. Они плясали вокруг противника, вяло выставив перед собой палки. С шагами дело обстояло вообще ужасно. Наставница скрывалась в тени аркадного пролета и даже не смотрела за бардаком, что творился на площадке. Ее больше занимал разошедшийся шов или прореха на кожаной рукавице. Обойдя толпу, скрытую за пылевой завесой, Мурильо подошел к наставнице. Она бросила на него мимолетный взгляд, затем снова занялась рукавицей. – Прошу прощения, – сказал Мурильо, привлекая к себе внимание. – Вы – хозяйка этой школы? – Ну да, – ответила она, не поднимая головы; среди учеников тем временем завязалась пара настоящих драк. – Как, довольны увиденным? Мурильо взглянул на свалку. – С какой стороны посмотреть. Наставница хмыкнула. – Хороший ответ. Чем могу служить? Хотите запихнуть сюда внука или внучку? Наряд у вас дорогой… был когда-то. Я бы сказала, что обучение здесь вам не по карману. Конечно, если вы не из тех баснословных богачей, которые нарочно одеваются как бродяги. Старые капиталы и все такое. – Хорошая реклама, – заметил Мурильо. – И как, работает? – Свободных мест нет, запись на несколько месяцев вперед. – Я вообще-то хотел предложить свои услуги. Могу преподавать азы фехтования. – И у кого же ты учился? – У Карпалы. Наставница хмыкнула снова. – Он брал всего одного ученика раз в три года. – Да, это так. Теперь она подняла глаза на Мурильо и смотрела на него очень внимательно. – Если не ошибаюсь, в городе осталось всего семь его учеников. – Точнее, пять. Федел упал с лестницы и сломал шею. Спьяну. А Сантбала… – А Сантбалу заколол в сердце Горлас Видикас. Первая серьезная победа юного выскочки. Мурильо скривился. – Я бы ту схватку даже дуэлью не назвал. Сантбала к тому времени уже почти ослеп, но не признавал этого. Гордость не позволяла. Для победы Горласу было достаточно распороть ему запястье. – Молодые предпочитают не ранить жертву, а убить. – Да, теперь это называется дуэлированием. К счастью, твои ученики скорее подрежут себя, чем противника, а такие раны редко бывают смертельными. – Как тебя зовут? – Мурильо. Наставница кивнула, словно уже сама догадалась. – И ты хочешь заняться преподаванием. Приди тебе в голову такая мысль при живом Карпале… – Он бы выследил меня и убил, верно. Он терпеть не мог школы, да и фехтование, честно говоря, тоже. По его словам, учить человека дуэлировать все равно что вложить ему в руку ядовитую змею. Преподавать Карпале не нравилось, и он не удивлялся, когда чуть ли не каждый его лично выпестованный ученик либо погибал на дуэли, либо спивался – в общем, плохо кончал. – Не твой случай, насколько я погляжу. – Нет, и мой тоже. Просто я стал гоняться за женщинами. – А что же теперь? Не можешь поймать? – Вроде того. – Меня зовут Скалла Менакис. Школу я открыла, чтобы разбогатеть. Сработало. Скажи, Мурильо, ты разделяешь нелюбовь Карпалы к преподаванию? – Не так рьяно, думаю. Навряд мне это доставит удовольствие, но работать я буду как полагается. – Тогда займешься ногами. Мурильо кивнул. – Ногами, хорошо. Отступление и бегство, шаги, защитная стойка – все то, что может спасти жизнь. Контратаки по запястью, колену, ступне. – Несмертельные? – Нет, чтобы остановить противника. Скалла вздохнула. – Что ж, хорошо. Надеюсь, я потяну твои услуги. – Не сомневаюсь. Она загадочно посмотрела на Мурильо и добавила: – И да, кстати, даже не думай за мной гоняться. – Я решил с этим завязать. Точнее, был вынужден так решить. – Вот и… В это мгновение оба заметили, что к ним спешит женщина. – Мирла? Что случилось? – вдруг изменившимся голосом спросила Скалла. – Я ищу Остряка… – Этот дурень связался с тригалльцами… Я его отговаривала, а он все равно сунул голову в петлю! – Да?… Просто, понимаешь, Драсти… – Что с ним? Женщина уворачивалась от слов Скаллы, как от ударов. Впрочем, неудивительно, от такого тона Мурильо и сам шарахнулся бы. – Он пропал. – Как – пропал? Когда? – Снелл говорит, видел его два дня назад. На пристани. Тогда-то он и не пришел домой… ему всего пять… – Два дня?! Лицо Скаллы медленно побледнело, глаза наполнились ужасом. – Два дня?! – Снелл говорит… – Дура!.. Этот мальчишка лжец и вор! Под таким напором Мирла отступила. – Он передал нам твои деньги… – Да, после того, как я его чуть не придушила! Что Снелл сделал с Драсти? Что? Мирла расплакалась, выкручивая себе растрескавшиеся руки. – Он клянется, что ни при чем… – Постойте. – Увидев, что Скалла хочет ее ударить, Мурильо поспешил вклиниться между женщинами. – Что случилось? Пропал ребенок? Я могу расспросить знакомых – у меня обширные связи. Успокойтесь и давайте все обдумаем. Говорите, его видели на пристани? Значит, нужно узнать, какие суда отплывали из гавани в последние дни. Торговый сезон только начался, поэтому круг поисков будет невелик. Итак, мальчику пять лет, и его зовут Драсти… – Нижние боги, да как вы вообще отпускаете пятилетнего одного на улицу? – Можете его описать? Волосы, глаза и так далее. Содрогаясь от рыданий, Мирла кивала, и кивала, и кивала… Скалла тем временем развернулась и, гулко топая сапогами, убежала из школы. Мурильо удивленно смотрел ей вслед. – Куда… Что вообще происходит? – Э-эт-то ее сын, – проговорила Мирла между всхлипами. – Ее родной сын, но она от него отказалась, поэтому он живет с нами, а Снелл – Снеллу это не нравится, и он издевается над мальчиком иногда, но никогда не сделал бы ему ничего плохого, не сделал бы!.. – Мы его найдем, – пообещал Мурильо. Найдем, да пребудет с нами и с мальчиком милость Госпожи. – Теперь, пожалуйста, расскажите о нем все, что знаете. Как он выглядит, чем обычно занимается – да, и об этом тоже. Мне нужно знать все, Мирла. Все.
Своим недалеким, но по-животному проницательным умом Снелл понимал, как пользоваться тем, что окружающие считают тебя хорошим. Даже если всплывает жестокая правда, достаточно жалостливо расплакаться, и большой защитник закроет тебя руками. Все матери так поступают. Можно ли надеяться, что, хотя бы изредка, хотя бы глубокой ночью, когда из темноты выползают все страхи, ребенок задумается, как его поступки подрывают материнскую веру: и в него, и в нее саму тоже? Как ни крути, сын есть продолжение матери (так она, во всяком случае, убеждена где-то в неописуемой глубине души, невидимой, но надежной, будто железная цепь). Ругаешь ребенка – страдает и мать, ведь это ее роль ставится под вопрос: чему она научила свое чадо или не научила, на что решила закрыть глаза, а где просто притворилась, будто ничего и не было. Поплачьте о матери. Снелл никогда не станет – все его слезы исключительно для него самого. Выползающие из тьмы страхи, конечно, пробуждают отдельные проблески мысли и даже сочувствия, но, увы, не приводят к тому, чтобы мальчик осознал свое поведение или испытал сострадание к безоговорочно любящей матери. Натура толкала его брать все, что дают, как будто так положено от рождения, раз и навсегда. А если что-то ему не давали – что угодно, – он аж исходил пеной от несправедливости. Как так – не давать то, чего он заслужил, а заслуживает он всего, чего захочет? Он тянулся за всем, чего хотел, и выходил из себя, если у него это отнимали или это что-то от него ускользало! В отсутствие навязанных представлений ребенок сам выдумает удобную для себя систему мира. Мир, созданный неокрепшим – и явно неспособным к самокопанию – разумом, приобретает поистине странную форму. Но не будем валить все на взрослых, родственников или посторонних. Просто некоторые дети рождаются в клетке – у каждого в черепе она есть, – и в клетке этой темно. Он слонялся по улицам, спасаясь от настойчивых расспросов. Да как они смеют его в чем-то обвинять? Вот когда он вырастет, никто и слова не вякнет. А кто попробует – тому он разобьет лицо и раздавит голову. Его будут бояться, а он будет делать все, что захочет. Ох, как ему не терпелось поскорее стать взрослым, и это была чистая правда. И однако ноги несли его к Двуволовым воротам. Надо было понять, что случилось. Неужели Драсти все еще там лежит? Неужели Снелл так сильно его приложил? Прямо насмерть? Это возможно, если Драсти родился слабым, если он и так был ходячий труп. Тогда никто и не удивится. В конце концов, даже родная мамка от него отказалась. Стало быть, если он лежит там, на холме, дохлый, Снелл-то тут при чем? Рано или поздно так бы все равно случилось. Снелл испытал некоторое облегчение, но стоило узнать наверняка. А что, если Драсти не умер? Может, затаился где-то, замышляя убийство? Может, он прямо сейчас следит за Снеллом! И прячет за пазухой ножик или колотушку. Стремительный, хитрый, мгновенно скрывающийся из виду, не важно насколько быстро Снелл поворачивает голову. Да, он где-то здесь! Крадется следом, выжидает. Снеллу были нужны доказательства, и поэтому он бежал через Майтен, где от вони Бурой бухты и вида прокаженных буквально выворачивало наизнанку… Ха! Как они вопят, если попасть булыжником покрупнее! Снелл боролся с соблазном задержаться, найти кого-нибудь поуродливее и бить его камнями, пока крики не смолкнут. Так ведь будет даже милосерднее, чем дать ему сгнить заживо? Но нет, не сейчас – может, потом, на обратном пути. Сперва он постоит, посмотрит немного на распухший, засиженный мухами труп Драсти – чем не прекрасное завершение дня? Все проблемы решены. Никто не высматривает его из теней. И вот тогда он будет кидаться камнями, быстро и точно, как человеческая катапульта. Бац, шмяк, хрясь! Хрусти, жалкий череп! Пускай он еще не вырос, но кое на что уже способен. Например, отнимать жизни. Он сошел с дороги и направился к холму. То самое место, такого не забудешь. Воспоминание четко отчеканилось у него в мозгу. Первая картина для гобелена, который будет пересказывать подвиги Снелла. Он убивает своего злейшего врага, а в небе над озером свидетелями парят драконы! От подъема по склону он выдохся, ноги гудели. Но это, конечно, только из-за тревоги. Царапая икры, мальчишка продирался сквозь высокую траву. Вот оно, то самое место. А тела нет. Снелла пробрал ужас. Он вертел головой во все стороны – значит, Драсти жив! И ничего с ним не случилось! Он просто притворялся, беззвучно терпя удары. А теперь спрятался и ждет, когда вернется Остряк, чтобы Снеллу досталось по самое Худ не балуй! Конечно, ведь Драсти у Остряка в любимчиках, ведь Драсти помогает по хозяйству. Но кто, как не Снелл, принес навоз в прошлый раз?Кто, а? Конечно же, этого Остряк не видел, потому и не знает, а если б знал… Если б знал, то убил бы. Дрожа от холодного ветра, дувшего с озера, Снелл сбежал с холма. Нужно вернуться – не прямо домой, а засесть неподалеку и подкараулить Драсти. И наврать ему, что случилось. Наврать… Но у Снелла больше нет мешочка с монетами. Драстиной мамки денежки – не забавно ли? Она ведь все равно богатая, и Снелл тоже заслуживает этих монет (он осторожно пощупал опухшую щеку). Сучка побила его и отобрала деньги. Ничего, когда-нибудь она заплатит, о да, заплатит. Когда-нибудь, о да, когда-нибудь он вырастет, и тогда… Ну, берегись!
Чтобы с Горласом стали считаться как со взрослым, ему пришлось убить в поединке знаменитого дуэлиста. Зато теперь он возмужал окончательно, стал членом Совета и внушал не только уважение, но и страх. Кроме того, он был богат, но не чрезмерно, хотя это лишь вопрос времени. Глупцы по всему свету поклоняются богам и богиням, но единственное, что на самом деле заслуживает поклонения, – это деньги. Поклоняться деньгам – значит наблюдать, как преумножается их количество. Все, что Горлас заработал, он отнял у других – вот настоящая победа. День за днем, сделка за сделкой, он выигрывал все новые призы, демонстрируя тем самым свою веру – и, что уж таить, испытывая при этом несказанное наслаждение. Глупцы бросают монеты в чаши для пожертвований, а богатые забирают эти монеты – вот в чем истинное разделение человечества. Кроме того, именно богатые решают, сколько денег должны пожертвовать глупцы. Это ли не власть? И какую сторону выбрать? Как будто есть варианты. Деньги приносят власть, как набожность – благословение, но власти и богатства никогда не бывает достаточно. Впрочем, жертв тоже. Кто-то ведь должен убирать улицы в Усадебном квартале. Кто-то ведь должен стирать одежду, белье и прочее. Кто-то ведь должен заниматься ремеслом, в конце концов! И конечно, кто-то должен сражаться на войне, когда богатые решают урвать себе очередной кусок. Горлас Видикас, рожденный для богатства и воспитанный для знатности, был доволен своей жизнью, однако знал, что может жить еще лучше – достаточно проделать ряд простых действий. – Дорогая супруга, – сказал он, поднимаясь, – мне нужно отъехать. Вернусь завтра или даже послезавтра. Ваза молча и рассеянно смотрела, как слуги убирают со стола поздний завтрак: мозолистые руки бесперыми птицами порхали над тарелками. – А зачем? – спросила она. – Меня назначили попечителем одного предприятия за городом, и я должен посмотреть, как идет работа. После этого я отправлюсь в Алчбинский Придел, чтобы подписать нужные бумаги. – Что ж, хорошо, супруг. – К сожалению, меня заранее не уведомили, – продолжал Горлас, – а я уже успел пригласить к нам на ужин Шардана с Ханутом. – Помолчав, он улыбнулся жене. – Потому перепоручаю их тебе. Уверен, ты примешь их как подобает. Не забудь передать им мои извинения. Во взгляде Вазы читалось нечто неприятное. – Ты хочешь, чтобы я развлекала сегодня вечером твоих друзей? – Именно. – Понятно. Допустим, она и правда понимает. Тогда почему не бунтует? Не хочет. И что это за румянец у нее на щеках – уж не возбуждение ли?… Впрочем, разглядеть лицо жены получше Горлас не успел. Ваза развернулась и, неподражаемо покачивая бедрами, вышла из столовой. Ну вот, что сделано… то сделано. Горлас поднялся и подозвал камердинера. – Подготовь экипаж, я выезжаю сейчас же. Слуга закивал и побежал выполнять распоряжение. Кто-то ведь должен ухаживать за лошадьми, проверять сбрую, чистить карету и чинить тормоза. Кто-то ведь должен следить, чтобы походные сундуки всегда были собраны. А значит, кто-то должен оказывать другие услуги – например, раздвигать ноги в оплату за прошлые услуги и в счет будущих долгов, когда настанет время действовать. Да, пусть сейчас берут его жену. Горлас позже возьмет их: все, чем они владеют, все, чем только мечтают владеть. Назавтра оба будут принадлежать ему – один уж точно, а второй не позднее, чем через месяц. Кто же зачнет Горласу наследника? Впрочем, не важно. Главное, когда Ваза забеременеет, от него отстанут родители, да и она сама, наверное, обрадуется и перестанет ходить с вечно несчастным лицом, то и дело вздыхать и тоскливо глядеть в окно. Кроме того, она ведь тоже поклоняется деньгам. Одному Худу ведомо, сколько она тратит на дорогие безделушки и бессмысленные удовольствия. А как появится ребенок – и потом еще трое или четверо, – так она сразу станет довольной и не будет докучать мужу. Без жертвы не обойтись. Так принеси ее, дорогая. Кто знает, может, тебе это даже понравится.
Полтора колокола спустя Видикасов экипаж наконец выехал за Двуволовые ворота; дорога расширилась, и лошади зашагали быстрее. По сторонам от дороги тянулся Майтен – унылое зрелище (впрочем, куда еще деваться потерянным и обездоленным?). Чтобы вытерпеть, Горлас закрыл ставни и держал под носом ароматический шарик. Придя к власти, он прикажет вырыть на Заселенной равнине огромный котлован, чтобы в нем закопать всех этих бесполезных тварей. Как просто: нет денег заплатить за лекаря – ну, не судьба, зато на похороны можно не тратиться! Наслаждаясь мыслями об этом и других улучшениях, которые ожидают общество, под скрип колес Горлас задремал.
Ваза сидела у себя в уборной и разглядывала луну под стеклом. Что ей терять, кроме доброго имени? Да и о потере ли речь? Ханут будет ехидно улыбаться, Шардан станет ходить гоголем так, и каждый поймет, какой секрет он хранит. После них появятся другие, с похожими ожиданиями. И может быть, она все-таки войдет во вкус. А рано или поздно ей встретится мужчина, который почувствует, что любит ее, и тогда Ваза приступит к выполнению своего замысла – единственного замысла, но в высшей степени разумного и логичного. Более того – оправданного. Порой звери, посаженные на цепь, кидаются на своих хозяев. И иногда даже разрывают им глотку. Но нужно время. Ни Шардан Лим, ни Ханут Орр не годятся: несмотря на то, что их триумвират построен на расчете, без Горласа они не обойдутся. В конечном итоге, если сложится благоприятная обстановка, они пойдут друг против друга, но произойдет это, вероятно, очень нескоро. Сможет ли она справиться сама? В чем смысл моей жизни? Нет, правда – в чем? Ответа не было. Ваза чувствовала себя ювелиром, которому все равно, с каким материалом работать. Блестящий камешек или тусклый, редкий или заурядный – ему нет до этого дела. Единственное различие в том, сколько покупатель готов заплатить. А как это оценить, когда потребность всегда одна: желание чего-то нового и особенного? Ваза тоже могла бы свести все свои потребности к одной, ведь иначе того, что ее ожидает, не выдержать. От холода под бледной кожей проступили лиловые дорожки, по которым текла густеющая кровь. Нужно выйти на солнце, ощутить тепло, почувствовать, что люди провожают ее взглядом, засмотревшись на дорогую горностаевую накидку, отороченную черным шелком с серебряным шитьем. На браслеты, украшающие ее запястья и лодыжки, – изобильные до безвкусицы и заманчивые для воров. На умащенные волосы и глаза, ленивые и пресыщенные, соблазнительно полуприкрытые, как будто она никого и ничего вокруг не замечает. О, на такой взгляд красоты ее глаз еще хватит… Вот она прямо сейчас смотрит на них в зеркало: ясные, даже несмотря на полграфина вина, выпитого за завтраком, и трубку ржавого листа, выкуренную после. Вдруг подумалось, что в следующий раз из зеркала на нее взглянет кто-то другой – незнакомка, обрядившаяся в кожу Вазы, надевшая на себя ее лицо. Эта незнакомка будет куда более умудренной, куда более сведущей в отвратительном устройстве мира. Желает ли Ваза с ней познакомиться? Возможно. День уже был в самом разгаре. Опасаясь, что слишком хорошо запомнит женщину, с которой решила попрощаться, Ваза отвернулась от зеркала и стала собираться на прогулку.
– Значит, ты тот историк, который пережил Собачью цепь. Старик за столом поднял глаза и нахмурился. – Вообще-то не пережил. – Прости… Скиллара села напротив. Она чувствовала себя странно воздушно, словно жир был невесомым. Нет, в последнее время она не толстела, но кости все равно уставали, зато сейчас пришло ощущение полноты, округлости, и отчего-то Скиллару переполнял сексуальный заряд, медленно томящаяся леность. Она достала трубку и посмотрела на малазанца. – Долгая история, – произнес тот. – Которую ты рассказываешь тому длинноволосому барду. Историк хмыкнул. – И здесь подслушивают. – Выговориться даже полезно. Узнав, что я была в Рараку, в лагере Ша'ик, он тоже решил меня обо всем расспросить. Вот только я почти ничего не помню, поэтому смогла рассказать только про Геборика. Дукер поднял голову, в глазах у него, испаряя грусть и тоску, вспыхнул огонек. – Про Геборика? Скиллара улыбнулась. – Рыбак сказал, тебя это заинтересует. – Да, конечно… – Помолчав, он поправился: – Наверное. – Увы, он погиб. Но если захочешь, я расскажу обо всем, что с ним произошло. С той самой ночи, когда мы сбежали от Ша'ик. Глаза у Дукера снова потускнели, и он отвел взгляд. – Похоже, Худ вознамерился оставить меня в одиночестве. Все друзья… – Старые друзья, – заметила Скиллара, раскуривая трубку. – Значит, освободилось место для новых. – Горькое утешение. – Думаю, нам надо пройтись. – Я не в настроении… – Зато я в настроении. К тому же Баратол куда-то запропал, а твои приятели – наверху обсуждают заговоры. Чаур не вылезает из кухни, все тащит в рот, а Дымка запала на меня. Нет, это забавно и порой даже приятно, только я не такого ищу. А она и слышать ничего не хочет. В общем, мне нужен спутник, и я положила глаз на тебя. – Скиллара, правда… – Старость не дает права быть грубым. Отведи меня, пожалуйста, в таверну «Феникс». Дукер долго смотрел ей в лицо. Она глубоко затянулась ржавым листом, наполнила дымом легкие, выпячивая пышную грудь. Взгляд Дукера опустился ниже. – Хочу оконфузить друга. – Скиллара выдохнула большой клуб дыма в закопченный потолок. – Ну, раз так… – кисло проворчал историк.
– Раллик вне себя. Резчик сел, отломил внушительный кусок от сырного бруска, переложил его в левую руку, а в правую взял яблоко. Откусил сначала от одного, затем сразу от другого. – Крупп соболезнует. Трагедия судьбы, когда судьбу выбираешь исходя из того, что тебе дано. Дражайший Резчик мог бы оставить свое прежнее имя, выбери он жить, допустим, в тени Мурильо. Увы, Резчик на словах оказался резчиком и на деле. – Нет, постой, – возразил Резчик, прожевав. – Я не собирался жить в тени Раллика – ни в чьей тени, если на то пошло. И вообще, от самого слова «тень» меня тошнит. Если я действительно проклят богами, то это дело рук Престола Тени. – Скользкий Престол Тени, бесформенный и злокозненный! Воистину подлейший бог из всех! Холодна его тень, неудобен и жесток его трон, ужасны его Гончие, запутан его Узел, сладки и соблазнительны его невинные слуги!.. Но! – И Крупп воздел пухлый палец. – Резчик не станет ходить в тени – в чьей бы то ни было! Даже в тени той, которая покачивает, чем можно покачивать, рубит, что можно рубить, хлопает этими хлопающими ресницами, обрамляющими бездонные черные глаза, что и не глаза вовсе, а омуты невообразимой глубины. Разве не жаль? Именем Апсалар, совсем не жаль! – Иногда хочется тебя придушить, – проворчал Резчик, уставясь в стол и на время позабыв про сыр и яблоко. – Бедняга Резчик. Крупп не может сдержать горестных вздохов, исполненных сочувствия, и всегда готов предложить теплые товарищеские объятия, чтобы закрыть друга от холодного и жесткого света истины! А теперь разлей-ка нам еще по кружке этого травяного отвара. Пускай вкус его и отдает слегка соломой и глиной, из которой месят кирпичи, зато, по словам Мизы, он помогает все переваривать, включая и плохие вести. Резчик разлил, затем снова откусил от яблока и сыра по очереди. Прожевав, горестно закатил глаза. – Что за плохие вести? – Конечно же, те, которые еще предстоит услышать. Поможет ли мед этой пищеварительной добавке? Похоже, что нет. Скорее свернется и исторгнется. И почему, вопрошает Крупп, те, кто придерживается здорового образа жизни, пьют мерзко пахнущие настои, едят сырое и неприготовленное да соблюдают режим, единственное назначение которого – точить кости да истончать мускулы, а выглядят сии апологеты всего чистого и полезного все как один тощими, бледными до бескровия, с валунами, колыхающимися в горле и водянистыми глазами, полыхающими праведным превосходством, да еще и ходят, как дерганые аисты, и мочатся водой настолько прозрачной, что ее можно заново пить?… И кстати, будь любезен, передай дорогому и блаженному Круппу последний пирожок, что так уныло скучает вон на той оловянной тарелке. – Прости, передать – что? – не понял Резчик. – Пирожок, юноша, пирожок! Сладкое удовольствие, что так смущает почитателей страданий! Сколько раз мы живем, риторически вопрошает Крупп, чтобы подчинять свою жизнь столь непоследовательной дисциплине, над результативностью которой сам Худ надорвал бы живот? Сегодня же вечером, дорогой друг Круппа, мы с тобой прогуляемся по кладбищу и будем делать ставки, чьи кости принадлежат здоровым, а какие – диким и безрассудным любителям удовольствий, для кого каждый день – веселая пляска? – Я бы поставил на то, что более здоровые кости у тех, кто умер старым. – Несомненно, несомненно, друг мой Резчик. Очень веская истина. Крупп ежедневно видится с глубокими стариками и наслаждается их широкими улыбками и задорными приветствиями. – Крупп, они не все ничтожества. – Верно, то и дело заваливается какой-нибудь олух с широко распахнутыми глазами, потому что жизнь, полная разухабистого угара, осталась позади, а олух и не заметил! И чему он удивляется? Как я еще не помер!.. А вот ты, ты, со своими жалкими тремя десятилетиями стерильной скуки, почему бы тебе не пойти и не помереть! – Тебе что, докучают старики? – Хуже. Дорогой друг Мурильо стал ворчливым и беззубым, да еще помышляет о праздности. Резчик, пообещай своему дорогому Круппу, что если ты увидишь, как этот сияющий образчик, сидящий перед тобой, начнет кряхтеть, пускать слюну, ругаться на погоду, как и прочие старые пердуны, то свяжешь Круппа покрепче, запихнешь в толстый холщовый мешок, найдешь скалу повыше и сбросишь – пускай полетает! Пускай рухнет в бурные воды, в пенистые волны, на острые камни! Крупп умоляет тебя, друг Резчик. А пока он будет лететь, ты сам пой, пляши и плюй ему вслед!.. Обещаешь? – Если сам буду жив, Крупп, то исполню твою просьбу в точности. – Крупп рад, очень рад! Какое облегчение! Ай-яй, последний пирожок не так встал в кишках… Надо еще выпить чаю, чтобы предать земле эту смолянистую отрыжку безвкусной жалости. А затем, очень скоро, наступит время обеда! И погляди, кто вошел: не кто иной, как Мурильо – обладатель новой работы, а потому преисполненный щедрости!
Любовь Искарала Прыща была чистой и прекрасной, вот только жена постоянно путалась под ногами. Когда он наклонялся влево, она наклонялась вправо; он – вправо, она – влево. Когда он вытягивал шею, она тоже вытягивала шею, и поэтому Прыщ видел только спутанные косматые волосы, а под ними – холодные черные глаза, слишком много понимающие, на беду Могоры – ну и на его беду тоже. – Тупая ведьма, – проворчал Прыщ. – Я наклоняюсь туда-сюда и поднимаю голову потому, что мне так хочется, а не потому, что загляделся на сладостно-аппетитную попку Верховной жрицы. Ох, как она ее выставляет – знает ведь, соблазнительница, похотливая дева: я извиваюсь и исхожу слюной, у меня учащаются дыхание и пульс! Но нет! Как ни извернусь, всюду это страшилище затмевает мне обзор! Пожалуй, стоит ловко спровадить ее по какому-нибудь поручению… М-м, а это мысль! Улыбаясь, он наклонился к супруге; маска обаяния с трудом выдерживала давление ее грозного взгляда. – Мой сладкий пирожочек, наша мулица в храмовом стойле нуждается в уходе и расчесывании. – Да неужели? – Конечно. И раз уж ты явно ничем в данный момент не занята, могла бы сделать что-нибудь полезное. – Ошибаешься, дорогой мой супруг, я делаю очень полезное дело. – Какое же, моя нежная курва? – О, я трачу свое драгоценное время, чтобы не дать тебе натворить еще бо́льших глупостей, чем обычно. И, доложу тебе, удается мне это с трудом. – О каких глупостях она говорит?… Моя любвеобильная устрица, о чем ты? – Она согласилась поверить, что ты тот, за кого себя выдаешь. И только это не дает ей выставить наши тощие задницы за порог: меня, тебя, мула и вопящих бхок'аралов – если, конечно, она сможет выгнать их из подвала. Я ведьма и паучья богиня, и Верховную жрицу мое присутствие совсем не радует. Так что еще раз предупреждаю, о бельмо моего ока: попробуешь ее поиметь, и нас вышвырнут. – Она столько говорит – прямо удивительно, как у нее зубы не выпадают. Впрочем, погоди-ка! Почти все уже выпали. Тс-с, только не смейся. Даже не улыбайся… Я что, улыбаюсь? Возможно, но это вежливая улыбка, не выражающая ничего, кроме благосклонности – или ничего вовсе, хотя жены по всему миру, завидев ее, ни с того ни с сего приходят в исступление… Ах, мои сладкие и любимые милашки. Прыщ вздохнул и откинулся назад, пытаясь выглянуть из-под жениной подмышки, но волосы заслоняли обзор. Поморщившись, он снова вздохнул и потер глаза. – Ну же, супруга, иди. Мулица вся истосковалась по твоему милому личику – так и хочет его лягнуть! Хи-хи-хи!.. Тс-с, только не смейся! Даже не улыбайся! – Жрец поднял взгляд. – Мой сладкий сморщенный финик, почему бы тебе не прогуляться, не пройтись под солнцем по улицам?… А лучше по сточным канавам, ха! Искупаться в помоях! Поссать на фонарный столб, чтобы ни один пес в Даруджистане даже близко не подошел! Ха!.. И если я улыбаюсь, то искренне и заботливо, видишь? К супружеской парочке подползла Верховная жрица Сордико Куолм. О, эта женщина не ходила, она двигалась одновременно вперед и вбок – настоящая змея-искусительница, беспечная чаровница… боги, мужчина мог умереть от одного только взгляда на нее! Что это? Искарал застонал? Нет, конечно! Наверняка этот хрюкающий звук издала подмышка Могоры. – Была бы вам весьма обязана, – сказала Верховная жрица своим глубоким голосом, в котором все возможные соблазны сливались в жаркий призыв, – если бы вы двое решили себя убить. – Я могу притвориться мертвым, – прошептал Искарал Прыщ. – А она пускай сгинет. О Верховная жрица моих фантазий, разве я не вижу, как ты борешься со своими животными позывами, со страстным желанием заключить меня в объятия? Да, я знаю, что красота не мое достоинство, зато у меня есть власть! Сордико Куолм со вздохом уползла прочь – но нет, со спины она как будто выступала плавной поступью. Подходит извиваясь, уходит выступая. – О поползновения Сордико, о поступь Куолм! Она приходит и уходит, но при этом всегда остается со мной, моя возлюбленная из возлюбленных, предмет любви более возвышенной, чем то, что я раньше принимал за настоящую любовь. Но нет, по сравнению с этой любовью та лишь пшик. Эта же любовь растет, крепнет, поднимается, пульсирует, задыхается и выплескивается!.. Ах, как мне больно! Могора фыркнула. – Да ты настоящую любовь и в упор не разглядишь! – Женщина, убери от меня свою подмышку! – Искарал Прыщ, ты превратил этот храм в бедлам, как и все остальные! Вот мы с тобой замышляем обоюдное убийство, а чего от нас просит твой бог? Ничего! Только ждать, ждать и ждать! Надоело. Пойду на базар! – Ну наконец-то! – прокудахтал Прыщ. – А ты идешь со мной, будешь носить покупки. – Ни за что. Грузи на мула. – Поднимайся, или я тебя оприходую прямо здесь. – В святой ризнице? Ты спятила? – Разврат и богохульство. Престол Тени будет доволен? – Ну хорошо, хорошо! Пойдем на базар. Только на этот раз без поводка. – Ладно. Ты, главное, не теряйся. – Я и не терялся, ты, буйволица. Я пытался сбежать. – Значит, иду за поводком. – А я иду за ножом! И снова брак встал на пути у любви! Узы взаимного презрения затягиваются все туже и туже, пока несчастные не застонут – вот только от боли или от удовольствия? А есть ли разница? Впрочем, упасите вас боги задавать этот вопрос женатой паре! Мулица подмигивает кобыле в соседнем стойле, а кобыла слушает, как в желудке переваривается завтрак да как мухи с жужжанием перелетают с одной кучи навоза на другую, убежденные, что кучи эти отличаются друг от друга – привередливые создания, мухи, но мудрости в привередливости нет, лишь томление и разочарование, но запах каждой следующей сомнительной горы так призывно смешивается с ароматом прелой соломы. З-з-з, з-з-з…
Рудники Скромного Вклада представляли собой огромный отвесный карьер, испещренный штреками и штольнями, где среди глыб гранита и скальной породы поблескивали железные жилки. Рудники и рабочий поселок – а точнее, даже городок – на восемьсот душ располагались ровно посередине между Даруджистаном и Алчбинским Приделом, рядом с добротным насыпным трактом. Предприятие бурлило: здесь были и контрактные работники, и рабы, и заключенные, и надсмотрщики, и охранники, а еще повара, плотники, горшечники, канатчики, портные и пряхи, углежоги, резчики и врачи, мясники и пекари. Над рудником клубился дым. Горбатые старухи в лохмотьях окровавленными руками выбирали из рудных хвостов куски шлака и низкокачественного угля. Вокруг скакали чайки и вороны. На пол-лиги окрест рудников не осталось ни единого деревца. Склон, спускающийся к озеру, усеян сотнями могил с насыпными холмиками. Вода возле берега в красных разводах, мутный ил на дне – оранжевый. Живности там не водилось. Прижимая к лицу надушенный платок, Горлас Видикас обозревал предприятие, которым теперь руководил, хотя «руководил» – это натяжка. Повседневными делами в поселке заведовал горный мастер – щербатый и рябой старик лет пятидесяти. Руки у него были черные от въевшейся в них металлической пыли, а на ногах он носил сапоги с бронзовыми носами. Через каждые десять слов его пробирал кашель, после чего он отхаркивал густую желтоватую жижу. – Ребятишки у нас, конечно, самые шустрые. – Кашель, плевок. – Мы зовем их кротами, потому что они проползают в щели, куда взрослому не залезть. – Кашель, плевок. – Ну и если вдруг потравятся, рабочих рук мы не потеряем. – Кашель… – Какое-то время с молодняком были проблемы, но потом мы начали покупать их у бедняков в городе и окрестностях – те и рады сбыть с рук лишний рот. И да, у нас в поселке есть особое правило: ребяток и пальцем не трогать – ну вы понимаете, о чем я. Старик мерзко ухмыльнулся и снова закашлялся. – Следующие по статусу рудокопы. В среднем каждый может протянуть лет пять, если его не завалит или еще чего-нибудь не случится, конечно. Тех, кто совсем ослаб, мы в забой не отправляем, а назначаем начальниками смен. Кое-кто дослуживается до бригадира – как я, например. Попал сюда еще юношей, и вот, поглядите. Если это не свобода, тогда уж и не знаю. Про себя Горлас рассудил, что жить горному мастеру осталось не больше трех лет. – А заключенные хлопот не доставляют? – спросил он. – Не-а, большинство просто не успевают. Мы отправляем их в самые смертоносные выработки. В основном травятся мышьяком – мы тут, кстати, еще и золото добываем. За прошедший год прибыли выросли в триста раз. Даже на свои дивиденды я рассчитываю прикупить небольшую усадьбу. Горлас посмотрел на гнусного старикашку. – Ты женат? Кашель, плевок. – Еще нет. – Зубы обнажились в ухмылке. – Но богачам-то ведь всё по карману, ага? – В знак, не сомневаюсь, успешного сотрудничества, – причем в мою пользу, подумал Горлас про себя, – я готов вложиться в покупку усадьбы. Ты внесешь свою долю под небольшой процент, а остальное… – Правда? Что ж, благородный сударь, это было бы прекрасно. Таки-да, прекрасно. Можно устроить. А когда ты помрешь, не оставив наследников, у меня будет еще один дом в Усадебном квартале. – Всегда рад помочь, – сказал Горлас с улыбкой. – Мы – люди, добившиеся успеха в жизни – должны всячески поддерживать друг друга. – Согласен. Полностью согласен. Снизу поднимались дым и вонь, гулкие возгласы, натужное мычание волов, тянущих перегруженные телеги. Горлас Видикас и умирающий горный мастер наблюдали за картиной сверху, и каждый был очень доволен собой.
Драсти высунулся из расселины, держа перед собой свечку, и чья-то мозолистая рука схватила его за запястье, потом начала тянуть – на удивление осторожно: значит, Бэйниск, умудренный опытом шестнадцатилетний ветеран этих рудников. Половина лица у него была покрыта ожоговыми рубцами, но голубые блестящие глаза чудом не пострадали. С веселой улыбкой он помог Драсти встать на ноги. – Ну что, крот? – Есть железо, чистое и холодное. Жила шириной в три моих ладони. – А воздух? – Ну я ведь вернулся. Бэйниск рассмеялся и хлопнул мальчика по спине. – Отлично, тогда отправляйся в Пыхтелки. Заслужил вечерний отдых. Драсти вздохнул. – А можно я тут побуду? – Что, Веназ опять донимает? – Мне вообще везет на задир, – сказал Драсти. – Видят, что ты умный, вот и завидуют. Слушай, однажды я его уже припугнул, и он знает: по второму разу я не повторяю, – поэтому приставать не будет. Кроты нам нужны целые и довольные – закон поселка. К тому же я в Пыхтелках главный. Ясно? Драсти кивнул. – Только ты редко там бываешь. И сегодня вечером не придешь. – Не бойся, у Веназа сегодня наряд по кухне. Кивая, Драсти подобрал сумку со снаряжением – более тяжелую, чем обычно – и направился наверх. Ему нравилось в шахтах – если, конечно, воздух не разъедал легкие. В окружении камня он чувствовал себя защищенным. Особенно ему нравились самые узкие щели, куда, кроме него (и еще нескольких щуплых мальчишек), никто пролезть не мог. До сих пор Драсти обходился почти без травм: один раз сломал палец на правой руке, но она ему нужна, только чтобы держать свечу. Подтягивать свое тело, скользкое от пота, невзирая на сырость и холодные капли, он мог и левой. Драсти разведывал места, где еще не ступала нога человека. Или таскал тяжелые шланги в ледяные озера, после чего давал отмашку пускать насосы, а сам в подрагивающем свете свечи наблюдал, как падает уровень воды, обнажая необычные наросты на камнях или ямки, где водились крошечные слепые рыбки, которых, если поймаешь, можно набить в рот, пожевать и проглотить – так Драсти наполнял себя подземельем. Как и тем рыбешкам, ему часто не нужны были глаза; зрение заменяли чуткие пальцы, вкус и запах воздуха и камня, эхо от водяных капель и стрекота разбегающихся бледных многоножек. Утром его отправили в разлом. Привязали веревки к лодыжкам и стали опускать, как грузило – ниже, ниже, на три узла, потом на четыре. Наконец Драсти уперся руками в теплый, сухой камень; в пещере было душно и пахло серой. В насыщенном парами воздухе свечка вспыхнула ярким пламенем. В желтом свете он огляделся и увидел, что у стены, привалившись к камню, сидит мертвец. Весь высохший, с впалым лицом и пустыми глазницами. Ноги у него раздроблены, видно, от падения; осколки костей торчат из пергаментной кожи. Мертвец укутан в меховую накидку наподобие одеяла, возле костлявой руки лежит полуистлевшая сумка, а в ней две роговые кирки, костяной кернер и каменная киянка. Рудокоп или шахтер, как и сам Драсти. Живший очень и очень давно. Он сделал еще шаг, не сводя глаз с удивительных инструментов, которые был бы не против забрать. И тут труп заговорил. – Не стесняйся, детеныш. Драсти отскочил назад, сердце неистово забилось о ребра. – Демон! – Нет, не демон. Покровитель рудокопов – возможно, но не демон. От резкого движения свеча потухла. Звучный голос мертвеца, мерный, как волны, накатывающие на песчаный берег, доносился из кромешной темноты. – Я Дев'ад Анан Тол, имасс из клана Иринтал, когда-то жившего на побережье Ягра-Тиль. Тиран Рейст поработил нас и отправил под камни, где мы все и умерли. Выжил только я. Трясущимися руками Драсти поднес свечку к зажигалке, вставил промасленный фитиль в раструб. Трижды нажал на педаль, создал искру, и огонек снова вспыхнул. – Интересный фокус. – В трубке голубой газ. Его мало, нужно то и дело заправлять. Наверху есть специальные пузыри. А почему ты не умер? – У меня было время поразмыслить над этим вопросом, детеныш. Для моего нынешнего состояния есть лишь одно объяснение: Обряд Телланна. – Тот, который породил ужасных т'лан имассов?! Дядя Остряк мне рассказывал! Армия нежити у Черного Коралла – он своими глазами их видел! Они встали на колени, и их боль вобрал в себя человек, который потом умер, потому что боли было слишком много, а ему насыпали курган, и дядя Остряк плакал, правда, я не верю, потому что он такой большой и лучший воин во всем мире, такой никогда не заплакал бы! Драсти замолк, переводя дух после скороговорки. Сердце у него по-прежнему отбивало дробь, как град по жестяной крыше. Имасс по имени Дев'ад Анан Тол молчал. – Эй? – позвал Драсти. – Детеныш, возьми мои инструменты. Это первые инструменты в истории, и я их сделал сам. Я был изобретателем. В моей голове роилось столько идей, что я жил как в лихорадке. Даже спать не мог: столько мыслей, столько открытий. Соплеменники боялись меня. Заклинатель костей боялся меня. Сам Рейст боялся меня – и потому бросил сюда умирать. Вместе с моими идеями. – Мне, наверное, надо всем про тебя рассказать. Тебя достанут, и ты снова увидишь мир. – Мир? Этот крошечный огонек у тебя в руке уже поведал мне больше, чем я могу постичь. К тому же солнце… ах, солнце… оно убьет меня, если я под ним окажусь. – У нас еще есть металлические кирки, – сказал Драсти. – Из железа. – Небесная руда. Да, я много ее видел в туннелях. Яггуты волшебством извлекали ее и придавали форму. Нам запрещалось наблюдать за этим. Но уже тогда я понимал, что извлечь руду можно и без магии. Нужно ее нагреть, расплавить, а потом перековать во что-то полезное. А Рейст еще правит? – Никогда о таком не слышал, – ответил Драсти. – В Пыхтелках правит Бэйниск, в рудниках – горный мастер. В городе еще есть Совет из знатных семей, а в дальних странах – цари с царицами и императоры с императрицами. – И коленопреклоненные т'лан имассы. Сверху из ствола донеслось эхо далеких голосов. – Меня собираются вытаскивать. Что мне рассказать про это место? – Пустая порода, белая взвесь, отравленный воздух. – То есть чтобы сюда больше никто не спускался? – Именно. – Но тогда ты снова останешься совсем один. – Именно. Да, и скажи еще, что здесь живет призрак. Покажи им волшебные инструменты. – Хорошо. Кстати, я бы мог еще раз сюда пробраться, если захочешь. – Был бы весьма рад, детеныш. – Что-нибудь принести? – Да. – Что? – Шины. И вот Драсти возвращался к свету, а в перегруженной сумке гремели инструменты мертвеца. Рога и кость, окаменелые от времени, больно кололи в бедро. Если Веназ прознает о них, то отберет, так что надо быть осторожнее. А лучше – спрятать, и желательно там, где никто не станет смотреть или искать. Да, придется поломать голову. И еще разыскать эти, как их, «шины»…
Они направлялись к таверне «Феникс» – от Усадебного квартала вниз, в Даруджистанский, через стену третьего яруса. Не слушая возражений историка, Скиллара повисла у него на руке. – Так много людей, – говорила она. – Этот город куда крупнее тех, где мне доводилось бывать. Особенно поражает, наверное, сколько лиц кажутся мне знакомыми – точнее, напоминают тех, кого я когда-то знала. Дукер задумался, потом кивнул. – Да, пожалуй, весь мир такой. – Правда? Почему же? – Понятия не имею. – И это вся мудрость, на которую ты способен? – Даже над ней пришлось попотеть, – отозвался Дукер. – Ладно. Сменим тему. Как я понимаю, смысла в истории ты не видишь. Дукер застонал. – Если речь о том, что развития нет, что движение вперед – это миф, что история – лишь скопище уроков, на которые всем наплевать, тогда да, смысла записывать ее и изучать я не вижу. – Все, сдаюсь. Выбирай сам. – Выбирать – что? – О чем поговорить. – Не знаю, Скиллара. Ничего в голову не приходит… Впрочем, я был бы не против послушать про Геборика. – Он постепенно выживал из ума. Мы пытались добраться до Отатаралового острова, Геборик хотел что-то вернуть – нечто украденное. Не вышло. Мы угодили в засаду к т’лан имассам. Им нужен был Геборик, а мы с Резчиком и Серожабом просто попались под руку. Да, они еще похитили Фелисин Младшую – похоже, это тоже было частью их плана. – Фелисин Младшую? – Так ее назвала Ша'ик. – Знаешь почему? – Нет. Хотя она мне нравилась. – Ша'ик? – Фелисин. Я тренировала ее по своему подобию, поэтому неудивительно, что она мне нравилась. Скиллара широко улыбнулась. Дукер не мог не улыбнуться в ответ, пусть и блекло: в обществе этой женщины очень трудно предаваться страданиям. В будущем надо бы ее избегать. – А зачем тебе в таверну «Феникс»? – Говорила уже: хочу кое-кого оконфузить. Резчика. Он месяцами распинался о том, как великолепен Даруджистан, как он мне все покажет и расскажет… А едва мы сошли на берег, он притворился, будто нас не знает. Видно, вернулся в круг старых приятелей. За внешней веселостью Дукер почувствовал затаенную обиду. Возможно, их с Резчиком связывает нечто большее, чем просто дружба. – И вам пришлось прибиться к нам, малазанцам. – О, это далеко не самый худший исход. – У Баратола был родственник, – сказал Дукер. – Убийца. Служил в «мостожогах». Для Хватки, Мураша… Дымки с Перлом – старых морпехов – увидеть твоего друга было все равно что повстречать привидение. – Знакомое лицо, принадлежащее незнакомцу. – Да. – Дукер снова улыбнулся. Ох, Скиллара, а ты умна. – И вдруг ни с того ни с сего пожилой армейский целитель кидается помогать Баратолу Мехару. Только у нашего друга кузнеца своя история – не то чтобы она имела значение, – связанная с Ареном и… – …и Красными Клинками, да. Скиллара покосилась на историка. – Ты знал? – Мы все знаем. Бедняга. Так пострадать у себя же на родине. Для нас это тоже близко. Подобных историй и у нас хватает. И закрыть глаза на них мы не можем, потому что именно они завели нас сюда, на совершенно чужой материк. – Движение вперед? – Поживем – увидим… Вот мы и пришли. Таверна «Феникс». Скиллара долго разглядывала потрепанную вывеску. – Помойка какая-то. – Если верить рассказам, сам Калам Мехар бывал тут раз или два. И Жаль, которая впоследствии взяла себе имя Апсалар. Здесь же юный Крокус – ныне известный как Резчик, верно? – с ней и познакомился. Собрать историю воедино непросто. Приходится полагаться на Молотка – он почти все из этого видел. Также внутри, – добавил Дукер, – ты, наверное, найдешь человека по имени Крупп. Скиллара хмыкнула. – Да, скользкий скупщик краденого и бывший вор. Резчик рассказывал. – И еще полномочный посол во время Паннионской войны. Человек, который поставил на место Каладана Бруда и в одиночку обвел вокруг пальца величайших владык на материке. Она слегка вскинула брови. – Правда? Это все про него? О таком Резчик не упоминал. – А откуда ему знать? Он отплыл со Скрипачом, Каламом и Апсалар. – Эту историю я и пытаюсь собрать, – сказала Скиллара. – Апсалар – возлюбленная Резчика. Вот как. – Что ж, тогда войдем внутрь. И они вошли.
– Я думаю, ребенка похитили, – подытожил Мурильо, садясь. – Знаю, Крупп, такое случается. Дубильщики, торговцы, рыбаки, сутенеры, храмовники – все воруют детей, дай им только волю. Надежды мало, понимаю… – Чепуха, Мурильо, о вернейший из друзей Круппа! Ты продемонстрировал высочайшую мудрость, обратившись к самому́ круглому мне. Более того, Крупп рукоплещет твоему выбору профессии. Наставник, который ставит руку юнцам. Законы дуэли писаны кровью отчаянных, не так ли? Припоминаю я и твою отчаянную нанимательницу Скаллу Менакис и ее соратника – Остряка с тигровым окрасом. Кто же был третий? Длинный юноша, не вернувшийся из Капастана… Не Драсти ли его, случайно, звали? Круппу надо бы окунуться глубже в омут памяти, но чутье кричит «да, так и есть!», и кто он такой, чтобы ему не доверять? Резчик почесал небритый подбородок. – Я могу вернуться на судно, на котором я приплыл, поговорить с бродяжками и старухами на пристани. – Был бы весьма признателен. – Крупп чует неровное дыхание Мурильо по отношению к своей нанимательнице… Ах, отмахивается ли Крупп от яростного отрицания? Закрывает ли глаза на строгое несогласие? Так вот: нет и нет! – Прекрати, Крупп, – сказал Мурильо. – Этот парнишка – ее сын. – Оставленный на попечении других. Она настолько холодна сердцем? Ты, я погляжу, поставил перед собой новую задачу! Что ж, похвально, весьма похвально. – Да не в этом дело… Не стану спорить, не из всякой женщины выходит хорошая мать. Однако Скалла не такая. Мне она показалась отчаянно преданной и ответственной… наверное. А, Худ с ним, не знаю. Надо просто найти мальчишку, только и всего. – Мы поняли, Мурильо, – сказал Резчик. – Положись на Круппа, мой дражайший друг. Все истины вскорости откроются в истинном откровении. Но погоди, нас ждет счастливое воссоединение иного рода… – Толстяк наклонился вперед, уставившись маленькими глазками на Резчика. Его брови заплясали. – Ты пугаешь меня… – Волна страха неминуемо накатит на бедного Резчика. – О чем ты… Ему на плечо опустилась чья-то мягкая рука. – Плохая привычка – садиться спиной к двери, – пробормотал он, зажмурившись. Мурильо вскочил с места и подчеркнуто вежливо поклонился. – Историк. Мы с вами как-то встречались… – обратился он к человеку, стоящему за Резчиком. – Да, я припоминаю, – ответил тот и, пройдя мимо Резчика, взял еще два стула. Хвала богам, это была не его рука. – Пожалуйста, еще раз передай мою благодарность Молотку… – Передам, – кивнул историк. – Однако представлять надо не меня и не мне. Ты ведь Резчик, да? – спросил он, глядя морщинистыми старыми глазами на убийцу. Тот развернулся и увидел, что у него за спиной стоит женщина. Глаза Резчика оказались как раз на уровне ее грудей, туго обтянутых льняной рубашкой. И он прекрасно знал эти груди. – Скиллара, – произнес он, с трудом поднимая взгляд выше. – И это называется представил? – спросила женщина, перехватывая у историка один стул, потом пристроилась по правую руку от Резчика. – Ни разу не видела столь тщательно обглоданных костей, – заметила она, глядя на остатки ужина. Крупп, пыхтя, поднялся со стула и замахал руками. – От лица сего благородного общества Крупп спешит должным образом поприветствовать уже возлюбленную Скиллару, обладательницу понимающего взора и прочих разнообразных прелестей, на которые Крупп с удовольствием и пониманием взирал бы, кабы не ненавистные правила приличия. Добро пожаловать, восклицает Крупп, падая обратно на стул – уф-ф! – преисполненный рвения и сытый брюхом. Мурильо поклонился Скилларе. – Я не буду столь неучтив, как пузатый Крупп. Мурильо, старый друг Кро… Резчика. Скиллара принялась набивать трубку ржавым листом. – Резчик часто упоминал о твоей галантности. – Она улыбнулась. Мурильо несколько резко опустился на стул, и Резчик не без усмешки заметил, что его друг ожил – пожалуй, впервые с того несчастного случая. Крупп обмахивал раскрасневшееся лицо, потом поднял руку. – Салти! Крошка моя, принеси нам лучшего вина во всем заведении!.. Хотя нет! Сходи-ка в «Павлин» и купи нам бутылку их лучшего вина! Лучшего во всем их заведении!.. Что-то не так, Миза? Честное слово, Крупп и не думал никого оскорблять! Салти, дитя мое, ступай!.. Миза, почему бы тебе… – Хватит, – перебил его Мурильо. – Не то наговоришь еще гадостей нашей гостеприимной хозяйке, и она тебя прибьет прямо здесь. – Грубое недопонимание! Я преисполнен рвения и… – И брюха, да. – Скиллара сопровождала повстанцев Ша'ик в Рараку, – заговорил Резчик. – Ну, то есть как сопровождала… – Так и сопровождала, – сказала женщина, раскуривая трубку. – Ублажала солдат, в частности, малазанцев. «Живодеры» из армии предателя Корболо Дома. От бессмысленной и скорой участи меня спас безрукий малазанский жрец, который протащил нас вместе с Резчиком через Семь Городов. – Она выдохнула в потолок струю дыма и продолжила: – У самого побережья Отатаралового моря мы попали в засаду. Жреца зарубили, Резчику выпустили кишки, а я родила. Связи никакой, просто неудачное стечение обстоятельств. Жители близлежащей деревни спасли нас и выходили – сын Оссерка в этом тоже поучаствовал, – там же мы познакомились с Баратолом Мехаром и Чауром, которые заняли место двух убитых наших спутников. Она снова затянулась ржавым листом. – Обычно я не столь обильно распинаюсь. Думаю, этого хватит, чтобы вы уяснили главное. Первое: я бросила в деревне ребенка и ничуть об этом не жалею. Второе: Резчик сопровождал нас по наказу Узла, полагавшего, что Фелисин Младшей нужна защита, чуть не погиб и, когда Фелисин похитили, стал корить себя за то, что не справился с задачей. Третье: сердце Резчика разбито, и, сколько бы мы с ним потом ни развлекались вместе, я ничего с этим поделать не смогла. И наконец, четвертое: он очень меня стыдится – верно, считает толстой и боится, что и вы будете считать так же. Все трое мужчин отчаянно затрясли головой, а Резчик закрылся руками. Салти грохнула о стол запыленной глиняной бутылью и еще парой кубков. – С тебя три совета, Крупп! Коротышка без лишнего звука положил ей в ладонь три серебряные монеты. Какое-то время сидели молча, потом историк вздохнул и откупорил бутыль. Понюхал горлышко. Вскинул брови. – Пожалуйста, вылейте из своих кубков ту дрянь, которую пили до этого. Все послушались, и Дукер разлил снова. – Резчик, – произнес Мурильо. – Что? – Нижние боги, тебеправда выпустили кишки? – Круппу с трудом удается распробовать чудеса этого чудесного напитка, ибо он сшиблен с ног ужасной повестью. Мир весьма жесток, однако в конце ждет спасение, и за то благодарение богам, богиням, духам, сумчатым и земноводным, а также всем прочим. Бедный Крупп уже столь пьян от ударов, качки и толчков со всех сторон сразу, что вот-вот разорвется. Возлюбленная Скиллара, повесть твоя весьма неприятна, к тому же дурно рассказана. Но несмотря на это, все мы как один шокированы твоими дурно рассказанными откровениями! – Ну хорошо, возможно, я перестаралась с сокращением, – признала Скиллара. – Но я подумала, что лучше поскорее покончить с неловкостью, чтобы все расслабились и спокойно выпили это прекрасное вино. Думаю, в таверне «Феникс» мне понравится. Дукер поднялся. – Ладно, свою работу я выполнил, так что… – А ну-ка садись, старик, – остановила его Скиллара. – Я верну тебя к жизни – если понадобится, то и силой. Провести вечер в нашем обществе будет менее болезненно. Как думаешь? Историк медленно опустился на стул. Крупп восхищенно выдохнул. – Сожалею, дорогие мужчины, но мы с вами сегодня в меньшинстве! – Я так понимаю, Резчик вам ничего не рассказывал? – заметила Скиллара. – Даже о том, как мы чуть не утонули, когда луна, расколовшись, посыпалась с неба? И как нас спас дракон? – Скиллара, если ты поведаешь все как положено и по порядку, – сказал Дукер, – то я и в самом деле задержусь. – Договорились. – Желательно с момента, когда ты познакомилась с Гебориком. – Боюсь, на это уйдет вся ночь, – сказала Скиллара. – А я голодна. – Мурильо с радостью оплатит ужин нам всем! – заявил Крупп. – В кои-то веки я не стану спорить, – сказал Мурильо. – Я не считаю тебя толстой, – вставил Резчик. – Совсем не считаю, Скиллара. Ты слишком хороша. Неужели ты не замечаешь, как Баратол на тебя заглядывается? Апсалар, вот, хватило ума меня бросить, и я ее не виню. Я вообще сомневаюсь, что во всем мире сыщется женщина, которая до меня снизойдет. Это тоже считается за самобичевание? Нет. Скорее констатация факта. О, кстати, вы в курсе, что дракон носит шелковые наряды и прохлаждается на борту своего судна, прямо здесь, в Даруджистанской гавани… Ах да, я уже упоминал, что городу угрожает неминуемая опасность? Бутыль вина опустела, и Салти отправили за новой. Миза быстро набрала заказы на трапезу, зная, что этим сидящие не удовлетворятся – придется доставать из бочки помои, приготовленные для свиней. Скиллара вела свой рассказ, а Резчик, уже изрядно пропитавшийся алкоголем, терзался мыслями, далекими от самобичевания. Во всем мире нет такой женщины…
Госпожа Ваза Видикас сидела во главе стола, по левую руку от нее – Шардан Лим, по правую – Ханут Орр. К ужину она вышла в изумрудно-зеленом шелковом наряде, короткая обтягивающая туника без воротника открывала голую, напудренную шею, из глубокого выреза выглядывала надушенная грудь. Волосы собраны в пучок и подоткнуты серебряными булавками. На щеках – румяна, на ресницах – густая подводка. С ушей каскадом осыпаются серьги, переливаясь зеленью изумрудов и голубизной сапфиров. Гладкие, слегка полноватые руки обнажены, бледная кожа не тронута солнцем. Ноги затянуты в лайковые легинсы, а на ступнях – сандалии на высоких каблуках-шпильках по последней моде. В хрустальных кубках искрилось янтарного цвета вино. Свечи давали круг света, где все было окрашено мягким золотом, но за пределами стола мир погружался в полумрак, в котором тенями скользили слуги, возникая только для того, чтобы переменить блюда и убрать лишнюю посуду. Ваза почти не ела, желая посильнее опьянеть перед тем, что неизбежно ждет ее в конце ужина. Единственное, чего она не знала, так это… кто из них будет первым? Не то чтобы Ваза не ощущала возбуждения. Оба гостя были здоровыми и привлекательными, каждый по-своему. Да, оба вызывали у нее одинаковую неприязнь, но это можно пережить. То, что должно произойти позднее, не имеет ровным счетом никакого отношения к чувствам, а значит, сердечных мук она испытывать не будет. Главное не усложнять. Каждый пользуется тем, что имеет, особенно если это вызывает интерес у других. В конце концов, именно так обретается власть. Один из мужчин – тот, что слева, или тот, что справа, – будет с ней этой ночью. Интересно, они уже между собой все решили? Бросили костяшки. Или устроили поединок. Непонятно. Вечер едва начался, и явных признаков соперничества пока никто не демонстрировал. – Мы с Шарданом, – заговорил Ханут, – весь день только о вас и говорили, госпожа Ваза. – Правда? Я польщена. – Мы, кажется, познакомились в ночь, когда убили моего дядю. В усадьбе госпожи Симтал, вы ведь были там? – Да, Ханут, была. – В ту ночь юный Горлас Видикас спас вам жизнь. – Да. – И тем самым завоевал ваше сердце. – Шардан прикрыл лицо кубком, но было видно, что он улыбается. – Вас послушаешь, моим сердцем так просто завладеть, – сказала она. – Нет, но благодарность сыграла свою роль, – заметил Шардан, а Ханут раскинулся в кресле, настроенный – по крайней мере, пока – помолчать и послушать. – Он был юн, вы тоже. В этом возрасте подвиги производят ярчайшее впечатление. – И я была ослеплена, – кивнула Ваза. – Должен сказать, Горласу очень повезло. Хочется надеяться, что он каждый день выражает свою благодарность… по крайней мере, когда бывает дома. Разного рода приличными, совершенно недвусмысленными жестами. Ханут Орр сменил позу. – Очень долго, госпожа Видикас, семейства Орров и Д'Арле соперничали в Совете. Поколениями. И, мне кажется, совершенно беспочвенно. Я часто желаю, чтобы мы с вашим отцом встретились, помирились и создали новый и прочный союз. – Я гляжу, у вас далекоидущие планы, Ханут Орр, – сказала Ваза. Как жаль, что мой отец считает вас напыщенным и самодовольным ослом. Истинным Орром, иными словами. – Уверена, ваша инициатива будет воспринята весьма благосклонно. Желаю вам милости Госпожи. – Ах, то есть вы благословляете это начинание? – Конечно. Вот только подействуют ли мои слова на отца? Что ж, поживем – увидим. – Уверен, он вами очень дорожит, – пробормотал Шардан Лим. У меня ведь есть список… – Род Видикасов никогда не имел большого влияния в Совете, – сказала Ваза. – Долгая, непрерывная череда слабых мужчин и женщин, лишенных амбиций. Ханут Орр фыркнул и потянулся за кубком. – Про нынешних представителей такого не скажешь. – Безусловно. Я лишь хотела напомнить, что мой отец не придает веса пожеланиям семьи Видикасов, а я, так сложилось, теперь ее часть. – Вас это тяготит? Ваза посмотрела на Шардана Лима. – Сударь, вы, кажется, забываетесь. – Прошу простить, госпожа Видикас. Так сложилось, что я вас ценю и потому желаю вам исключительно счастья и удовлетворения. – А с чего вы взяли, что мне этого недостает? – Просто вы весь вечер хлещете вино, – лениво проговорил Ханут, – словно портовая девка. Он поднялся. – Госпожа Видикас, благодарю за приятный вечер, но мне, увы, пора. С трудом удерживая внутри гнев, Ваза коротко кивнула. – И вам спасибо, советник Орр. Простите, что не провожаю. – Пустяки, миледи. – Он с улыбкой поклонился и вышел. Шардан едва слышно выругался. – Вы его разозлили. – Вот как? – Ваза бесстрастно поднесла кубок к губам, но ее рука предательски задрожала. – Ханут хочет, чтобы ваш отец пришел к нему, а не наоборот. Он не желает ни перед кем пресмыкаться. – Напротив, Шардан Лим, первый шаг – это почетный и смелый поступок. Видимо, Ханут меня неверно понял. – В ваших словах он разглядел намек на собственную трусость. – Даже если и так, почему он злится на меня? Что творится у вас, мужчин, в голове? Шардан Лим засмеялся и принял непринужденную позу. Выйдя из тени Ханута Орра, он мог позволить себе раскрыться смертоносным цветком. – Вы ему продемонстрировали, что он всего лишь себялюбивый слабохарактерный хам. – Как-то не слишком лестно вы отзываетесь о друге. Шардан Лим сделал глоток, потом уставился на кубок. – Ханут Орр мне не друг, – глухо проговорил он. От выпитого вина Вазе казалось, будто ее голова отделилась от тела и парит где-то под потолком. Она прикладывалась к своему кубку так часто, что уже не смаковала глотки, а слуга безмолвным привидением все подливал и подливал еще. – Думаю, он считает иначе. – Едва ли. Мой отец ввязался в интриги с семейством Орров, после чего был убит. И теперь наш род как в капкане, вынужден продолжать эти игры и не может вырваться. Такого поворота Ваза не ожидала и оттого не знала, как ответить. – Я, право, не заслужила подобной искренности, Шардан Лим. Как бы то ни было, я сохраню ваши слова в тайне. – В этом нет нужды, но все равно спасибо. Даже лучше, если бы ваш муж знал, что происходит на самом деле. Ханут Орр – опасный человек. У Лимов и Видикасов много общего – прежде всего неуважение к Совету. И даже презрение. Мне вот что интересно… – Он внимательно и пытливо посмотрел на собеседницу. – Ваш муж все проталкивает в Совет этого скобянщика… Чего именно Горлас добивается? Ваза недоуменно пожала плечами. – Простите, об этом я не осведомлена. – А могли бы узнать? Для меня. – Не уверена, что получится. Горлас не посвящает меня в такие дела. – А посвящает ли он вас вообще во что-нибудь? – спросил Шардан и, не дожидаясь ответа (не то чтобы он у Вазы был), продолжил: – Госпожа Видикас… Ваза, он же вас изводит, понимаете? Когда я вижу это… боги, злость прямо распирает! Вы – умная, красивая, а Горлас обращается с вами как с серебряным блюдом. Вы для него просто дорогая вещица на полке. Ваза поставила кубок на стол. – Что вам от меня нужно, Шардан Лим? К чему вы меня склоняете? К любовному заговору? К интрижке за мужниной спиной? Предлагаете уединяться в каком-нибудь захолустном трактире, пока Горлас разъезжает по делам? Предаваться страсти, а потом лежать, сочиняя бессмысленные планы и давая друг другу ложные обещания, что вот-вот будем вместе? Шардан пораженно молчал. Слуги тем временем с несвойственным им тактом удалились в другие комнаты, на кухню – в столовой не осталось никого. Исчез даже виночерпий. Ваза сообразила, что Шардан, наверное, подослал своего камердинера, чтобы тот щедро подкупил домашних. А сейчас этот таинственный и молчаливый человек, видимо, сидит во дворе, раскуривая кальян с другими слугами, и все они смеются, закатывают глаза или что похуже. Увы, ничего здесь уже не поделаешь. Похабные мыслишки из мелких умов не выбить. – Вы описываете в высшей степени аморальную ситуацию, – заговорил наконец Шардан Лим. – Причем с цинизмом опытной куртизанки. Я вам не верю. Вы верны мужу, Ваза. В противном случае я бы не испытывал к вам такой симпатии. – Вот как? Вы за мной, что, шпионите? – спросила она язвительно, но, когда собеседник не стал ничего отрицать, вся веселость вмиг слетела, и Вазу пробрал холод. – Негоже благородному человеку волочиться за чужой женой, Шардан Лим. – В любви нет благородства. – В любви? Или все же в одержимости? Что может заставить желать женщину, принадлежащую другому мужчине, – уж не та ли страсть к обладанию? – Вы ему не принадлежите, Ваза, вот к чему я клоню. Это не любовь, это извращенная ложь, прикидывающаяся любовью. Я вовсе не собираюсь вами владеть. И уводить от мужа – тоже. Будь у меня такое желание, я бы уже давно нашел повод вызвать его на дуэль и без зазрения совести убил бы. Ради вас. Чтобы дать вам пожить. – А сами бы встали рядом с горюющей вдовой? Я опираюсь на руку человека, убившего моего мужа… Странно, вы не находите? И вы еще смеете говорить со мной о свободе? Откровения Шардана, глубины его больных фантазий поразили и даже отрезвили Вазу. – Я говорил о том, чтобы дать вам пожить. – И вновь я спрошу: чего вы хотите? – Я хочу показать вам, что такое свобода. Хочу разбить ваши цепи. Пригласите меня в постель, если пожелаете. Или выставьте пинком под зад. Решать вам. Я хочу, Ваза, чтобы вы ощутили свою свободу. Пусть она вспыхнет пламенем в душе – ярким или тусклым, не важно, но пусть вспыхнет! И наполнит вас целиком. Она часто и прерывисто задышала. Такой подход застал ее врасплох. Мне ничего от тебя не нужно, женщина. Наоборот, это я тебе нужен. Воспользуйся мной и докажи, что свободна. Сегодня ты сможешь снова ощутить вкус свободы. Вспомнить молодость, когда муж еще не держал тебя за руку, когда торжественные узы еще не сомкнулись вокруг тебя. Поистине неожиданный способ склонить женщину к измене. – Где мои слуги? – До утра они свободны, госпожа Видикас. – Как и Ханут Орр. Полагаю, он сейчас сидит в какой-нибудь таверне и всем рассказывает… – Я ни о чем с этим подонком не договаривался. Поймите, он стал бы болтать в любом случае, даже если бы между нами ничего не было. Его цель – унизить вас, растоптать ваше доброе имя. – И рано или поздно сплетни дойдут до моего мужа, даже если ничего не было. – Если вам придется, глядя ему в лицо, опровергать слухи, он вам поверит, Ваза? Нет. Но ему это и не нужно. – Он не потерпит, что ему наставляют рога. – Ему все равно, поэтому он будет лишь улыбаться. До тех пор, пока не понадобится вызвать меня или Ханута на дуэль. Вот тут-то и всплывет вопрос чести. Горлас – отменный дуэлист и притом жестокий. Ему плевать на правила и приличия. Он швырнет противнику в глаза песок, если это потребуется для победы. Ваш муж – очень опасный человек. Мне бы не хотелось скрестить с ним шпаги… если только у меня не будет иного выхода. – Шардан вздохнул и покачал головой. – Впрочем, со мной он драться не станет. – Правда? А с кем станет? – С Ханутом Орром. Горлас решил отдать вас ему. Ханут потому и ушел озлобленный, когда понял, что я не дам этому случиться. – Значит, этой ночью вы взяли на себя обязанность Горласа защищать мою честь? – С чем я, увы, не справился. Пока мы тут разговариваем, Ханут уже вовсю втаптывает вашу репутацию в грязь. Можете приказать мне что угодно – я не шучу. Хотите, я прямо сейчас разыщу Ханута – догадываюсь, где его искать, – и вызову на дуэль? Я убью его ради вас. – Мое доброе имя… – Мне искренне жаль, госпожа Видикас, но от него уже ничего не осталось. Прошу, скажите мне, что я могу для вас сделать. Ваза молчала. Мысли в голове путались. Возможные последствия сегодняшней ночи накрыли ее с головой, как лавина, не давая дышать, а ведь еще ничего пока не произошло. Пока. – Что ж, Шардан Лим, давайте попробуем на вкус эту вашу «свободу». Он поднялся и положил ладонь на рукоять шпаги. – Миледи. Ах, как учтиво! Ваза фыркнула. – Не за то орудие взялись. Шардан застыл. Правда удивлен или прикидывается? И где же победоносный блеск в его прозрачных голубых глазах? Ваза смотрела, но не могла найти. И это ее испугало. – Шардан… – Миледи? – Не загадывай на будущее. Ты меня понял? – Понял. – Я не для того освободила сердце, чтобы снова его заковать. – Естественно. Это было бы неразумно. Ваза снова посмотрела на советника, но ничего нового не разглядела. – Как хорошо, что я не совсем пьяна. Шардан поклонился, одним учтивым жестом превращая измену в нечто… почти благородное.
Ночь опускается на Даруджистан – плотный, непроницаемый туман, в котором легко заблудиться или спрятаться. Прохожие мотыльками стягиваются к освещенным улочкам, где в чугунных трубах посвистывает газ. Некоторые сливаются с темнотой – по крайней мере, пока под ногой предательски не хрустнет черепок или камешек. И повсюду поблескивают черные крысиные глазки да шуршат хвосты. Свет льется из стеклянных окон и ставней, но кому есть дело до мирного сна, спокойных бесед и прочей скуки, убивающей своей предсказуемостью все предвкушение значительных событий! Женщина, в чьей душе разгорелось пламя свободы, выгибает спину, и что-то у нее в голове вспыхивает. Она пустила в себя всего лишь второго мужчину в жизни – туда, где до этого бывали лишь пальцы Горласа, и, конечно же, пальцы не идут ни в какое сравнение с… о нижние боги! Оставим их. Право слово, воображение красноречивее любых описаний странных вздохов и неуклюжей возни в поисках того или этих… Довольно! Вернемся в подлинную темноту – да, туда, где человек без пальцев выслеживает очередную жертву. Дальше – в новую усадьбу, где капитан домовой стражи Торвальд Ном вот-вот передаст ночную вахту в надежные руки Ожога и Леффа (да, он усердно их натаскал!), однако перед этим смотрит, как во двор въезжает двухместная черная карета, и глаза его сужаются в подозрительно-любопытные щелочки, внутри шевелится ощущение… чего-то. А из кареты тем временем выходит фигура в плаще с капюшоном и, словно неприятная мысль, взлетает по лестнице, скрываясь внутри усадьбы. Кто же… Но брось уже думать, Торвальд Ном! Давай, торопись домой, к любящей и должным образом впечатленной супруге! Думай только о ней и спеши! А вот стражник, у которого время от времени возникают боли в груди, допрашивает завсегдатаев корчмы в поисках свидетелей. Не разглядели ли они того, кто вышел в подворотню вслед за их собутыльником и забил его там до смерти? Неужели никто не поможет отыскать убийцу?… Помогли бы, вот только и убитый был та еще скотина… В подземном склепе (неприлично освещенном, кстати) сидит некто и замышляет падение города, начиная с горстки малазанцев. В его сознании нет полутонов и других компромиссов, навязанных реальностью. В Пыхтелках отбой, и кроты ложатся на свои маленькие койки. Бэйниск садится рядом с Драсти, чтобы еще послушать про Даруджистан, ведь Бэйниск родился в Пыхтелках и ни разу не бывал за их пределами. Потому-то у него и загораются глаза, когда Драсти шепотом рассказывает о богатстве, разнообразных яствах, величественных памятниках, голубых огнях, что горят повсюду… и скоро оба засыпают: Драсти на комковатом матрасе, Бэйниск на полу рядом. А с противоположной койки на них глядит Веназ и своим оскалом выдает всю ненависть к Бэйниску и его новому любимчику, который занял место Веназа. Бэйниск – предатель, обманщик и даже хуже, и когда-нибудь Драсти за это поплатится… Драсти не ошибся: он и правда словно магнитом притягивает задир. Жестокость ситуации в том, что таких смышленышей, как он, множество, и лишь по божьему благословению они доживают до тех лет, когда могут отомстить своим недалеким обидчикам. Увы, утешение это горькое и должного удовлетворения не приносит. И наконец-то мы снова в Даруджистане. Великая ворониха срывается с башенки Баруковой усадьбы и устремляется в небо. Мелкий жирный демон злобно и довольно глядит ей вслед из чадящей печной трубы. Словом, эта ночь ничем не отличается от прочих – очередной круговорот ожиданий и предвкушений, откровений и треволнений. Смотри же, смотри вокруг! Со всех сторон день и ночь, свет и тьма! Каждый шагает, непоколебимо веря, что его ждет твердая почва. Шаг за шагом, шаг за шагом, будто нет впереди никакой зияющей пропасти, совсем нет. Шаг, еще шаг, еще шаг и еще…
Глава десятая
Хрустя сапогами по скользкой от тумана гальке, он шел к воде. Крутые склоны гор поросли зеленеющими густыми джунглями, вверх вздымались высокие малиновые стволы, бороды мха свисали с поваленных деревьев. Коннест Силанн оперся на посох, мышцы ног дрожали. Он огляделся, переводя дух. Было прохладно, солнце скрывалось за западными пиками, и тень поглощала речную долину. Чтобы понять, как холоден несущийся черный поток, не нужно было приседать и опускать руку в бурную воду. Теперь ясно, что темная река – вовсе не Дорссан Рил. А чего еще было ожидать? Новое – всего лишь слабое эхо старого; любой отзвук, любой намек на былое приносит лишь боль, напоминая о потере. Каким надо было быть дураком, чтобы проделать весь этот путь. И что он искал? Даже на этот вопрос он не мог ответить. Впрочем, пожалуй, мог. Бегство. Ненадолго, но все же бегство. Трус бежит, зная, что все равно вернется, и надеясь, что обратный путь убьет его, отнимет жизнь, как бывает повсюду. Но послушай! Ты ведь можешь сделать что угодно со своей душой: преврати ее в ведро, хоть протекающее, которое несешь с собой. Она может стать веревкой, прочной и плетеной, не рвущейся, хоть и завязывается в узлы один за другим. Выбирай сам, Коннест Силанн. Ты здесь, ты проделал долгий путь, ведь так? И как он и говорил… осталось немного. Совсем немного. Он почувствовал дым. Удивленный и встревоженный, он повернулся спиной к реке и посмотрел вверх, откуда тянул вечерний бриз. В далеком сумраке – слабое свечение костра. Никуда не убежать. Он искал одиночества, хотел остаться наедине с нетронутой, непокорной природой. Хотел почувствовать… непричастность. Мечтал, чтобы дикая природа довела его до бесчувствия, до унижения, до жалостливого состояния. Он хотел слишком многого? Горько хмыкнув, Коннест Силанн двинулся вверх. Что ж, хотя бы руки у костра погреет. В тридцати шагах у дымящего костра кто-то сидел на поваленном стволе дерева. Узнав громадную, с покатыми плечами, фигуру, Коннест Силанн улыбнулся. Над огнем на вертелах пеклись две форели. В углях, в почерневшем с одного боку котелке кипел чай. Две оловянные кружки грелись на плоском камне, образующем очаг. Второе бревно лежало напротив того, на котором сидел воевода, Каладан Бруд; он повернулся к приближающемуся Коннесту Силанну. На широком, как будто зверином лице появилась кривая улыбка. – Из всех гостей, которых я мог представить себе этим вечером, старый друг, о тебе-то я и не подумал. Прости. Долго же ты спускался в долину, хотя это я вполне могу понять – но уж не взыщи, если рыба подгорела. – Никаких претензий нет и быть не может, Каладан. Ты разбудил во мне аппетит – к еде, питью, а главное – к хорошей компании. – Тогда садись поудобнее. – Значит, ты в самом деле распустил армию после осады, – сказал Коннест Силанн, степенно усаживаясь. – Такие слухи ходили. Хотя, разумеется, мой владыка не сказал ничего. – Теперь, – сказал воевода, – я командую армией речных камушков, и да, хлопот они доставляют куда меньше. По ночам я могу крепко спать. Хотя, тягаться с этими форелями было ох как непросто. Бери тарелку, только осторожнее с костями, – добавил он, положив на тарелку рыбу. – Совсем один, Каладан Бруд – уж не прячешься ли ты? – Может, и так, Коннест Силанн. К сожалению, прятаться не помогает. – Да, не помогает. Некоторое время они молча ели. Форель и в самом деле пересохла, но Коннест Силанн не жаловался – все равно было вкусно. Если Аномандр Рейк был тайной, завернутой во тьму, то Каладан Бруд был само добродушие. Немногословный, он тем не менее мог практически любому дать почувствовать себя желанным и приятным гостем. Вернее, мог, когда на него не давил проклятый груз ответственности. И Коннест Силанн понимал, что этот вечер – ценный дар, особенно благодаря полной неожиданности. Когда с едой покончили, ночь уже сомкнулась вокруг пятна света от костра. Шум потока звучал непрерывно. Вода течет, не обращая внимания на восходы и заходы солнца, на закутанную в облака луну и медленное вращение звезд. Гул реки напоминал песню без слов, и понять ее смысл было невозможно, ведь ухватить звук, как и саму воду, нельзя. Река текла, нескончаемая и неизмеримая; как невозможна полная неподвижность, так не бывает и абсолютной тишины. – Почему ты здесь? – спросил наконец Коннест Силанн. – Хотел бы я знать, что ответить тебе, старый друг, и видит Огнь: желание облегчить ношу просто невыносимо. – Ты полагаешь, Каладан, я не понимаю, что ждет нас. – Нет, вовсе нет; в конце концов, ты ведь совершил паломничество к этой реке – а для тисте анди это место исполнено таинственного соблазна. И все же ты спрашиваешь, почему я здесь, а значит, твое знание… неполно. Коннест Силанн, большего я сказать не могу. Не могу тебе помочь. Старый тисте анди отвернулся и посмотрел в темноту – туда, где река пела для ночи. Значит, и другие приходили сюда. Видимо, какой-то инстинкт вел их к призраку Дорссан Рила. Интересно, ждало ли их тоже разочарование, какое ощутил он, увидев эти черные (хотя и недостаточно черные) воды. Она не та же. Все меняется, включая и нас. – Мне не очень-то нужно, – сказал он, – прощение. – А как насчет восстановления? От этого вопроса перехватило дыхание. Шум реки наполнял его голову десятками тысяч голосов, растекался в груди и сжимал сердце. В животе поселился холод. Во имя Бездны… какая… цель. Он почувствовал ледяную дорожку слез на согретых пламенем костра щеках. – Я сделаю все, что смогу. – Он знает, – отозвался Каладан Бруд с таким участием, что Коннест Силанн чуть не зарыдал. – Можешь сейчас не верить, – продолжал громадный воин, – но твое паломничество пойдет тебе на пользу. Воспоминания дадут силу, когда она понадобится тебе больше всего. Коннест Силанн не поверил и не мог представить, что когда-нибудь поверит. И все равно… цель. Как ужасно, как изумительно. Каладан Бруд разлил чай и протянул кружку в руки Коннеста. Олово согрело застывшие пальцы. Воевода теперь стоял рядом. – Слушай реку, Коннест Силанн. Какой мирный звук… Но в мозгу старого тисте анди этот звук звучал скорбным хором, оглушительным потоком потери и отчаяния. Призрак Дорссан Рила? Нет, здесь длинная мертвая река истощалась, поток ее полночного безумия сливался с тысячей других. Бесконечные варианты того же горького привкуса. И глядя на пламя, он снова видел город, умирающий в пожарищах. Харканас под ярящимся небом. Пепел, слепящий, как песок в глаза, дым, отравляющий легкие. Мать Тьма в гневе отказывается от своих детей, отворачивается, а они умирают и умирают. И умирают. Слушай реку. Вспоминай голоса. Жди, как ждет здесь воевода. Жди и увидишь, что будет.Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,Когда музыкантов поглотит пламя,Почерневшие инструменты рассыплются прахом,Когда танцорам откажут гниющие ноги и помертвевшая кожа начнет сползать с рук.Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,Когда звезды, что мы затолкнули в небеса, взревут,И тучи, набитые нашей ненавистью, взорвутся,Когда яркие высокие князья пройдут, мертво улыбаясь и роняя фальшивые маски с лиц.Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,Когда разум потонет в трясине суеверий,И бросятся в битву десятитысячные армии,Когда мы перестанем смотреть вверх и побежим в безумное ничто под пение небесного хора.Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,Когда от музыкантов останутся лишь обгорелые скалящиеся палки,Все инструменты завоют в неистовом крике,А вместо ртов останутся зияющие дыры, в которых будет свистеть лишь смертельный ветер.Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,Огонь обожжет мне дыхание, и песня наполнится мукой,Когда упадут обрезанные струнами пальцы,И в танце сведет все мышцы, скрутит, словно веревками, и только твой смех зазвучит над моим исковерканным трупом.Приди сказать, когда музыка смолкнет,Когда я отпрыгну и встречу бога или тысячу,Или вовсе никого в благословенном забвении,Когда смогу взломать ящик и выпустить зло и горькую ярость на всех безумных дураков, протискивающихся в двери.Смотри на меня, смотри удивленными глазами,С недоверием, с ужасом, с гневом и укоризной,И только крики «Нет!» словно удары барабана огласят правду,Смолкает музыка, друзья, мои подлые презренные друзья, и вот я захлопываю дверь прямо перед вашими лицами!«Смолкает музыка» Рыбак кель Тат
Запах дыма держался еще долго, после того как огонь угас. Они ехали по выжженной земле мимо почерневших развалин. Посреди черного пятна еще вздыбилась громадная развалившаяся повозка и дымила, словно злобный погребальный костер. Обломки и мусор лежали как знаки разрушенного общества. И хотя все место словно пропахло убийством, трупов не было видно. Следы вели во все стороны – широкие и не очень. Самар Дэв, оглядывая сцену, увидела, как путник спешился и прошел на край лагеря, где начал изучать ведущие прочь следы. Все-таки он странный, решила Самар Дэв. Тихий, замкнутый, привыкший к одиночеству, однако в глубине таится поток… да, кровавой бойни. Как будто его собственное одиночество обеспечивает миру покой. Когда-то, давным-давно, она уже оказалась в обществе другого воина, знакомого с этой идеей. Однако на этом сходство и кончалось. Карса Орлонг, не считая того первого путешествия в осажденную крепость у Угарата, нуждался в аудитории. «Очевидцы, – повторял он, – ожидают всего этого». Он хотел, чтобы за каждым его действием наблюдали, как будто каждая пара глаз была предназначена только для того, чтобы видеть Карсу Орлонга, и все обязаны всего лишь пересказывать другим, что он содеял, что начал и закончил. Из нас он делает свою историю. Каждый свидетель добавляет что-то в рассказ – о жизни и деяниях тоблакая – рассказ, к которому прикованы мы все. Со сгоревшей повозки свисали цепи с кандалами. Разумеется, пустые. И несмотря на это, Самар Дэв понимала, что выжившие здесь остались рабами. Прикованными к Карсе Орлонгу, их освободителю, прикованными к очередному жуткому эпизоду его истории. Он дает нам свободу и порабощает нас всех. В этом вся ирония. И милее всего, что это он не нарочно, а совсем наоборот. Проклятый дурак. – Многие вели нагруженных лошадей, – сказал Путник, возвращаясь к скакуну. – И один след идет на север, еле заметный – думаю, он принадлежит твоему другу. Моему другу. – Сейчас он уже недалеко впереди и все еще идет пешком. Сегодня нагоним. Она кивнула. Путник некоторое время смотрел на нее. Потом запрыгнул на коня и подобрал поводья. – Самар Дэв, я не могу понять, что здесь случилось. – Это он, – ответила она. – Он здесь случился. – Он никого не убил. Из того, что ты рассказывала, я ожидал другого. А он как будто просто пришел к ним и сказал: «Все кончено». – Путник нахмурился. – Как такое возможно? Она только покачала головой. Он хмыкнул и развернул коня. – Скатанди пришел конец. – Да, конец. – Я все больше… боюсь твоего спутника. И мне все меньше хочется его искать. – Но ведь это тебя не остановит? Если он несет меч Императора… Путник не ответил. Незачем было. Они пустили коней рысью. На север. Дул западный ветер, теплый и сухой. Над головой проносились только жиденькие рваные облака. Кружили то ли вороны, то ли ястребы, и Самар Дэв представились мухи, зудящие над трупом земли. Она сплюнула, чтобы избавиться от привкуса дыма.
Уже вскоре они обнаружили маленький лагерь. Трое мужчин и две беременные женщины. Страх в их глазах мешался с жалкой покорностью, когда Самар Дэв и Путник, приблизившись, натянули поводья. Мужчины и не пытались скрыться; это было особое, редкое мужество: женщинам уже не по силам было бежать, и мужчины остались с ними, а если это будет означать смерть, то так тому и быть. Такие вещи всегда поражали Самар Дэв. – Вы следуете за тоблакаем, – сказал Путник, слезая с коня. Мужчины молча уставились на него. Путник, полуобернувшись, жестом поманил Самар Дэв. Удивившись, она спешилась. – Посмотришь, что с женщинами? – тихо спросил он. – Хорошо, – сказала она, и далхонец отвел мужчин в сторону. Пораженная Самар Дэв подошла к женщинам. Обе уже были на большом сроке, а еще она заметила, что это… не совсем люди. В хитрых глазах цвета жухлой травы таилась звериная настороженность и покорность, на которую она уже обратила внимание; теперь стало ясно, что это обреченность затравленной, загнанной жертвы. Да, такие глаза можно увидеть у антилопы, которой в глотку вцепился леопард. Представив такую картину, Самар Дэв задрожала. – Я ведьма, – сказала она. – Поплечница. Женщины остались сидеть и молча смотрели на нее. Она приблизилась и присела перед ними на корточки. Лица женщин хранили и человеческие, и звериные черты, словно это были не обычные люди. Темнокожие, с покатыми бровями, широкими ртами – наверняка довольно выразительными, когда полные губы не сжаты так плотно. Обе женщины выглядели сытыми и вполне здоровыми. От обеих исходило ощущение целостности, какое бывает только у беременных женщин. Когда все внешнее обращено внутрь. В другое время Самар Дэв назвала бы это самодовольством, но сейчас момент был неподходящий. К тому же в этой ауре было нечто животное, отчего все казалось правильным; словно только для этого и предназначены женщины. А теперь это раздражало. Самар Дэв выпрямилась и пошла туда, где Путник беседовал с мужчинами. – Нормально с ними все, – сказала она. От ее тона Путник удивленно задрал брови, но промолчал. – Ну так, – спросила она, – какие тайны они поведали? – Его меч сделан из кремня или обсидиана. Каменный. – Значит, он отверг Увечного бога. И я не удивляюсь. Он не делает того, что от него ждут. Никогда. Похоже, это принцип его проклятой религии. Путник, и что теперь? Он вздохнул. – Мы так и так его догоним. – Он коротко улыбнулся. – И уже не с таким трепетом. – И все-таки риск остается, – сказала она. – Риск… спора. Они вернулись к коням. – Король скатанди умирал, – объяснял Путник, пока они ехали прочь от лагеря. – И завещал свое царство твоему другу. Который уничтожил его, освободил рабов и распустил солдат. А себе не взял ничего. Совсем ничего. Она хмыкнула. Путник помолчал, а потом сказал: – Такой воин… просто любопытно. Я бы хотел с ним встретиться. – Объятий и поцелуев не жди. – Он не будет рад увидеть тебя? – Понятия не имею, впрочем, я веду ему его коня – это должно значить хоть что-то. – А он знает, как ты к нему относишься? Она бросила на Путника быстрый взгляд и фыркнула. – Он может думать, что знает, но правда в том, что я сама не понимаю, как к нему отношусь, и чтобы он ни думал, это неверно. И вот мы все ближе, и я нервничаю все больше. Понимаю, это смешно. – Похоже, из-за этих женщин у тебя испортилось настроение. Почему? – Не знаю, что, по-твоему, я должна была сделать. Они беременны, но еще не рожают. Выглядят вполне здоровыми – на самом деле даже лучше, чем можно было ожидать. Никакой особый уход им не требуется. Дети родятся и будут жить – или умрут. То же самое и матери. Вот и все. – Мои извинения, Самар Дэв. Я не должен был так командовать. И на твоем месте тоже оскорбился бы. А это ли ее расстроило? Возможно. А может, ее собственная бессловесная покорность, наивная легкость, с которой она приняла подчиненную роль. Точно как с Карсой Орлонгом. О, я, похоже, иду по тонкой корке спекшегося песка над бездонной ямой. Самар Дэв открывает собственную тайную слабость. Это прежде она была не в духе? Взгляни на нее сейчас. Чутье или какой-то талант подсказали Путнику замолчать. Они ехали дальше, копыта коней выбивали дробь по земле. Теплый ветер обдувал кожу словно сухим песком. Слева от них, в широкой впадине стояли шесть вилорогих антилоп, провожая всадников глазами. По хребтам холмов из чахлой почвы торчали ржаво-красные плоские камни. На них сидели длинноклювые птицы неизвестной породы – с оперением того же красноватого оттенка. – Одно и то же, – пробормотала она. – Самар Дэв, ты что-то сказала? Она пожала плечами. – Большинство животных приспосабливаются к окружению. Интересно, если вся эта трава вдруг станет кроваво-красной, как скоро пятна у этих антилоп покраснеют? Можно подумать, что по-другому не бывает, но это не так. Посмотри на растения: яркие цвета привлекают нужных насекомых. Если нужные насекомые не прилетят, чтобы собрать пыльцу, цветы умрут. Так что чем ярче, тем лучше. Растения и животные – в непрерывном круговороте, они зависимы и неразделимы. И тем не менее ничто не остается неизменным. – Верно, ничто не остается неизменным. – А эти женщины… – Гандару. Родственные киндару и синбарлам – так объяснили мужчины. – И не совсем люди. – Точно. – Но себя тем не менее считают людьми. – Думаю, что так, Самар Дэв. – От них у меня просто сердце разрывается. Путник, против нас у них ни малейшего шанса. Он искоса взглянул на нее. – Довольно смелое заявление. – Разве? – Мы едем за тартено-тоблакаем, одним из немногих оставшихся от племени, изолированного где-то на севере Генабакиса. Ты говоришь, что Карса Орлонг намерен нести смерть всем «детям» мира – то есть нам. И когда ты рассказываешь, я вижу ужас в твоих глазах. Вижу веру в то, что у него получится. Так скажи мне, против такого, как Карса Орлонг, и ему подобных, у нас есть хоть малейший шанс? – Есть, конечно, ведь мы можем сражаться. А что могут эти нежные гандару? Ничего. Только прятаться – а когда их найдут, то уничтожат или возьмут в рабство. Тех двух женщин, возможно, изнасиловали. Использовали, как сосуд для человеческого семени. – Если не считать изнасилования, у любого зверя, на которого мы охотимся ради еды, выбор тоже небольшой: прятаться или бежать. – Пока не окажется, что прятаться негде. – А когда кончатся звери, кончимся и мы. Она хрипло рассмеялась. – Считай как хочешь, Путник. Но мы так просто не уйдем. Мы наполним пустые земли скотом – овцами и козами. Или распашем целину и посадим хлеб. Нас никто не остановит. – Кроме, пожалуй, Карсы Орлонга. Вот и вся правда. Карса Орлонг объявил будущее уничтожение, вымирание. А она желала ему успеха. – Вот он, – вдруг сказал Путник иным тоном и приподнялся на стременах. – Не так уж далеко он ушел… Самар Дэв, сидя в седле Погрома, уже могла видеть его. Он стоял лицом к ним в тысяче шагов. Рядом стояли два коня, а из травы выступали не то муравейники, не то валуны; и Самар Дэв поняла, что это совсем другое. – На него напали, – сказала она. – Идиотам стоило оставить его в покое. – Думаю, их призраки с тобой согласны, – сказал Путник. Они подъехали ближе. Тоблакай выглядел точно так же, как и когда она видела его в последний раз – на песке арены в Летерасе. По-прежнему уверенный, неудержимый. «Я убью его один раз». Так он и сделал. Вопреки… всему. И сейчас он смотрел на нее и на Погрома глазами хозяина, подзывающего любимого охотничьего пса. И внезапно она ощутила ярость. – Мы так не договаривались! – рявкнула она, резко натянув поводья перед самым Карсой. – Ты бросил нас в этом проклятом чужом городе! «Сделай, когда время придет» – и я сделала! А ты куда к Худу подевался? И… И тут она взвизгнула: великан одной мощной рукой сгреб ее с седла и крепко обнял, чуть не задушив, – и при этом, скотина, смеялся, и даже Путник – вот же проклятый придурок – улыбнулся, хотя улыбка вышла кривая, ведь он не мог не замечать полдюжины трупов, лежащих среди травы в крови и внутренностях. – Ведьма! – Поставь меня! – Я поражен, – прогремел Карса, – что Погром терпел тебя столько времени! – Поставь! И он уронил ее. С дрожащими коленями она уселась на землю, загремев костями. И сердито уставилась на Карсу Орлонга. Но тот уже повернулся к Путнику, который оставался в седле. – А ты кто – ее муж? Должен же у нее быть какой-то муж – а иначе с чего бы она мне постоянно отказывала? Ну что ж, мы сразимся за нее, ты и я… – Тише, Карса! Он не мой муж, и никто не будет за меня сражаться. Потому что я не принадлежу никому – только себе! Ты понял? Ты вообще когда-нибудь поймешь? – Самар Дэв ответила тебе, – сказал Путник. – Мы повстречались давно, путешествуя по этой равнине. И решили ехать вместе. Я из Дал-Хона, на континенте Квон-Тали… Карса фыркнул. – Малазанец. Утвердительный кивок. – Меня зовут Путник. – Скрываешь свое имя. – Я скрываю не только имя, Карса Орлонг. Тоблакай прищурился. – На тебе татуировки, – продолжал Путник, – бежавшего раба из Семи Городов. А точнее, пойманного. Но разумеется, цепи не могли надолго удержать тебя. Самар Дэв поднялась с земли и теперь отряхивала пыль с одежды. – Это скатанди? – спросила она, показав на трупы. – Карса? Гигант перестал поедать глазами малазанца и повернулся. – Идиоты, – сказал он. – Хотели отомстить за мертвого короля – как будто это я его убил. – А это не ты? – Нет. – Ладно, – сказала Самар Дэв, – по крайней мере, у меня будет собственный конь. Карса обошел Погрома и положил руку на холку коню. Ноздри животного затрепетали, и губы оттянулись, обнажая громадные зубы. Карса засмеялся. – Да, старый друг, я чую запах смерти. А когда было иначе? – И он снова рассмеялся. – Худ тебя побери, Карса Орлонг, что произошло? Он нахмурился. – Ты о чем, ведьма? – Ты убил императора. – Я сказал, что убью, и убил. – Он помолчал и продолжил: – А теперь этот малазанец говорит так, будто собрался снова сделать меня рабом. – Вовсе нет, – сказал Путник. – Просто у тебя, похоже, была бурная жизнь, тоблакай. Жаль только, что я, видимо, никогда не услышу твой рассказ – ты ведь не из тех, кто много говорит? Карса Орлонг оскалился и запрыгнул в седло. – Я еду на север. – И я, – отозвался Путник. Самар Дэв подошла к двум коням; одному повязала длинный повод – тому, который понравился меньше; и забралась в седло второго – рыжего мерина с широкой спиной и безучастными глазами. – А я, пожалуй, отправлюсь домой, – объявила она. – То есть нужно найти порт, где-то на западном берегу этого континента. Путник сказал: – Я еду в Даруджистан. Корабли ходят по озеру и по реке, которая течет к нужному тебе берегу. И я не отказался бы от твоей компании, Самар Дэв. – Даруджистан, – повторил Карса Оронг. – Я слышал про этот город. Бросил вызов Малазанской империи и по-прежнему свободен. Взгляну своимиглазами. – Ну и пожалуйста, – отрезала Самар Дэв. – Так и поедем, к следующей груде трупов – а в твоей компании, Карса Орлонг, долго ждать не придется, – а потом к следующей и к следующей; и так через весь континент. В Даруджистан! Где бы он, во имя Худа, ни находился. – Взгляну на него, – повторил Карса. – Хотя оставаться надолго не стану. – Он вдруг гневно взглянул на нее. – Я возвращаюсь домой, ведьма. – Собирать армию, – кивнула она, вдруг ощутив покалывание внутри. – И тогда весь мир увидит. – Ну да. И все трое тронулись – Карса Орлонг слева от нее, Путник справа, в полном молчании, хоть и в каждом хранились целые тома истории – настоящего, прошлого и будущего. Между ними она чувствовала себя мятым листиком пергамента, а свою жизнь – небрежной запиской. В далекой вышине над ними Великий Ворон провожал сверхъестественными глазами три фигуры и издал пронзительный крик, потом расправил широкие черные крылья-паруса и помчался с потоком холодного ветра на восток.
Ей казалось, что она умерла. Каждый шаг давался легко, без усилий, а только движением воли – она не чувствовала веса, не шевелила ногами, не сгибала коленей. Только воля принесла ее туда, куда нужно: в место бесформенного света, где белый песок ослепительно сверкал под ногами – на нужном удалении от глаз, как будто она стоит, хотя своего тела она не видела. Ни рук, ни ног, ни торса. И нигде не было тени от нее. Где-то впереди жужжали голоса, однако она еще не была готова и оставалась на месте, окруженная теплом и светом. Мерцание, словно от факелов в густом тумане, приближалось в стороне от голосов, и теперь она видела ряд фигур. Шли склонившие головы так, что длинные волосы закрывали лица, женщины, обнаженные и глубоко беременные. Над каждой сияло, радужно переливаясь, солнышко размером с кулак. Салинд хотелось бежать. В конце концов, она дитя мертвого семени. Рождена из утробы безумия. Она больше не жрица и больше не может дать благословения – ни бога, ни даже своего – никому, ни единому ребенку, готовому явиться на свет. И все же эти огненные шары… она знала, что это души не рожденных, еще не родившихся, и матери идут к ней с какой-то целью, с нуждой. Мне нечего предложить вам! Уходите! И все же они шли, подняв лица, глядя темными пустыми глазами – и словно даже не замечая ее, шли сквозь Салинд. Боги… некоторые из них были даже не человеческой расы. Она ощущала жизнь каждого ребенка внутри проходящих сквозь нее женщин. Видела рождение, видела маленькое существо с удивительно мудрыми глазами – как у всех новорожденных (кроме, может быть, ее собственного). А потом летят года, ребенок вырастает, и лицо становится таким, каким будет до старости… Но не у всех. Матери проходили сквозь нее одна за другой, и будущее ярко вспыхивало; некоторые действительно быстро умрут. Яркие, многообещающие искорки мигали, затухали и тонули во тьме. И она плакала о них, наполнялась мукой, хоть и понимала, что каждой душе предстоят бесчисленные путешествия, из которых смертным ведомо лишь одно-единственное – а их много, с бессчетными отклонениями, – и это потеря лишь для других, а не для самого ребенка, ведь в неописуемой, невыразимой мудрости он понимает все; и жизнь, которая кажется трагически короткой, может быть полной и нужной… Другие, увы, умирали от насилия, и это было преступление против самой жизни. И эти души несли ярость, потрясение, отрицание. Несли жалобы, борьбу, горькое сопротивление. Нет, иногда смерть приходила в свой срок, а иногда – нет. Откуда-то послышался женский голос. Благослови их, чтобы их не забрали. Благослови, чтобы начали вовремя и сделали все до конца. Благослови именем Искупителя против жестоких собирателей душ, отнимающих жизнь. Благослови их, Дочь Смерти, чтобы жизнь каждого шла, как написано, ведь из завершения воцарится мир, а отрицание завершения – отрицание реализации всех возможностей, всех обещаний жизни – это преступление, грех, приговор на вечное проклятие. Берегись отнимающих жизнь, насильников! Гнусных убийц! Они идут! Вновь и вновь они собирают души… Странный голос сорвался на крик, и Салинд хотела броситься прочь, но вся ее воля испарилась. Она застыла на этом месте, а матери шли и шли, пронзая ее; матери с черными широкими глазами, рты разинуты в хоре криков, жуткого ужаса, душераздирающего страха за нерожденных детей… И снова она услышала жужжание голосов, зовущих ее, приглашающих… куда? В убежище. С утробным криком Салинд рванулась и побежала к этим голосам… И открыла глаза. Она лежала на кровати в слабом свете свечей. Голоса обнимали ее со всех сторон; моргая, она попыталась сесть. Какая слабость… Рука поддержала за плечо, помогая приподняться, кто-то подложил подушку. Салинд уставилась в знакомое, чужое лицо. – Спиннок Дюрав. Он кивнул. Теперь она видела и других. Женщины тисте анди, все в темных бесформенных хламидах, отводя взгляды, потянулись на выход из комнаты, унося протяжную песню с собой. А эти голоса – тяжелые, солидные – неужели принадлежали этим женщинам? Она не могла поверить, и все же… – Ты почти умерла, – сказал Спиннок Дюрав. – Тебя вернули целительницы – жрицы. – Но почему?… Он ухмыльнулся. – Я вижу пару возможностей. Но, думаю, раз они пришли к тебе, в этом есть еще что-то. Возможно, долг. В конце концов, ты ведь тоже жрица… ну, посвященная другому взошедшему, да, но это не важно. Или, – продолжил он, снова улыбнувшись, – так получилось. Да, но почему? Зачем вы вернули меня? Я не хочу… Она не смогла додумать эту мысль. Поняв наконец, как тяжел грех самоубийства – но она ведь и не собиралась, правда? Хотела только улизнуть, умереть от охватившей ее болезни. Разве не мудро было бы поддаться? – Нет, – пробормотала она. – Не так. – Салинд? – Благословить, – сказала она, – значит вселить надежду. А достаточно ли этого? Освятить желание удачи, полной жизни? И что это может дать? – Верховная жрица, – наконец произнес он, словно подыскивая слова, – благословляя, ты обретаешь момент покоя, в том, кого благословляешь, в том, кому нужно благословение. Возможно, этот момент продлится недолго, но твой дар… ценность его никогда не увянет. Она отвернулась. За свечами она увидела стену, покрытую иероглифами анди, и нарисованные фигуры – все повернутые в одну сторону, где было изображение женщины, стоящей спиной ко всем, кто молил ее. Мать, отвергающая своих детей; Салинд видела, как художник выписал все лица, воздетые в отчаянии, искаженные мукой – да, написано слезами. – Мне нужно обратно, – сказала она. – Обратно? Куда? – В лагерь, к паломникам. – Вы еще недостаточно окрепли, Верховная жрица. Он перестал обращаться к ней по ее избранному имени. Теперь он видел в ней Верховную жрицу. Почему-то это доставило ей боль. Но сейчас не время было придавать значение таким вещам. Спиннок Дюрав сказал верно: она еще слишком слаба. Даже эти мысли утомили ее. – Как только смогу, – сказала она. – Разумеется. – Они в опасности. – Что я могу сделать для тебя? Она наконец снова посмотрела на него. – Ничего. Это только мое. И Провидомина. Услышав это имя, тисте анди поморщился. – Верховная жрица… – Он не откажет мне снова. – Он пропал. – Что? – Я не могу его найти. Простите, но я совершенно уверен, что его больше нет в Черном Коралле. – Не важно, – сказала она, сама себе не очень-то веря. – Не важно. Он придет, когда понадобится. Она видела, что и Спиннок Дюрав ей не верит, и не могла его корить за это. – Искупитель привел меня на край смерти, – сказала она, – чтобы показать, что нужно. Чтобы показать, зачем нужна я. – Она помолчала. – Это звучит заносчиво? Да? Он горестно вздохнул и поднялся. – Я зайду проведать вас, Верховная жрица. А пока поспите. Она чем-то обидела его, но чем? – Погоди, Спиннок Дюрав… – Все хорошо, – сказал он. – Вы не поняли меня. Или не совсем поняли. Вы сказали: ваш бог показал вам, что требуется, – мы, тисте анди, вечно хотим это получить, но никогда не получаем. И вы сомневаетесь в себе. Заносчивость? Бездна внизу, Верховная жрица. Вот что чувствуешь, когда Искупитель благословляет тебя? И она осталась одна в комнате. Пламя свечей качнулось, когда Спиннок Дюрав выходил, и качающийся свет заставил фигуры на стене плясать. Только мать по-прежнему стояла, отвернувшись. Салинд почувствовала прилив гнева. Благослови своих детей, Мать Тьма. Они достаточно страдали. Это я говорю из благодарности твоим собственным жрицам, которые вернули меня к жизни. Это я говорю во имя искупления. Благослови детей своих, женщина. Свечи снова горели ровно, высоким пламенем, не обращая внимания на слабый гнев Салинд. Нигде в комнате не было тьмы – это, поняла она, и есть ответ.
Старая кровь, забрызгавшая стены, почернела и словно хотела поглотить свет лампы. Пыль сыпалась из трещин в покосившемся потолке, напоминая Провидомину, что над его головой – половина горы. Верхние уровни крепости уже разрушились, сложились внутрь, но продолжали пока держаться. Возможно, вскоре сдадутся и нижние туннели, и тогда грозные развалины на изрытом утесе просто сползут в море. А пока еще есть эти неосвещенные, прямые и извилистые коридоры, беспорядочный лабиринт, где никого не должно быть, и все же в густой пыли отпечатались подошвы сапог. Мародеры? Возможно, хотя Провидомин прекрасно знал, что поживиться в этих нижних уровнях практически нечем. Он ходил по этим путям много раз, пытаясь хоть чем-то помочь узникам Паннионского Провидца – но всего этого было недостаточно, всегда недостаточно. Если существует самое злобное проклятие, когда порядочный человек оказывается в неизбежном рабстве у живого воплощения абсолютного зла, то Провидомин ощутил его на себе в полной мере. И порядочность не служила оправданием. Честь не давала отсрочки по преступлениям против человечности. А что касается долга… что ж, он все больше становился лишь оправданием жалкой аморальности. Ничего этого он не привел бы в оправдание того, что совершал по велению своего господина. И не стал бы говорить о принуждении, о понятном желании сохранить жизнь под угрозой смертного наказания. Все это ни к чему. Когда совершаются несомненные преступления, оправдываться будет только трус. И это наша трусость прежде всего делает такие преступления возможными. Ни один тиран не сможет благоденствовать, если все скажут «нет». Тиран начинает процветать, когда первый драный придурок ему салютует. Он прекрасно понимал, что многие довольны таким обществом – есть и другие Провидомины, большинство из них упиваются страхом и повиновением, которое продиктовано страхом. И вот он здесь, следом за старым слугой Провидца, пробравшимся в развалины старой крепости. Нет никакого мародера. Замышляется грязный договор, в этом Провидомин не сомневался. Выжившие в одном кошмаре собираются устроить еще один. И этот человек не останется в одиночестве, добравшись до места назначения. Провидомин прикрыл заслонку лампы и двинулся дальше. Здесь умирали малазанские солдаты – и воины Панниона. Сегулехи прорвались через ряды защитников дворца. Провидомин буквально слышал эхо той бойни, крики умирающих, отчаянные проклятия горькой судьбе, звон оружия. Он дошел до ступенек, ведущих вниз. Каменные осколки на ступеньках были сдвинуты в сторону. Откуда-то снизу доносилось бормотание голосов. Они даже не выставили охрану, настолько были уверены в своей безопасности, и он, неслышно спускаясь, увидел внизу отблеск ламп. Эта палата служила когда-то домом для того, кого звали Ток Младший. Прикованный к стене, он был недоступен для чудовищной матери Провидца. Крохи милосердия со стороны Провидомина, наверное, жгли беднягу, как капли кислоты. Лучше было позволить ему окончательно сойти с ума, сбежать в тот мир забвения, где все настолько сломано, что не подлежит восстановлению. Он еще чувствовал запах матроны к'чейн че'маллей. Уже можно было различить голоса – трех или четырех заговорщиков. В голосах он слышал возбужденное ликование и обычное самодовольство – старая песня тех, кто играет в игры с жизнью; таков старый мир, всегда одно и то же. Свой гнев он подавил так давно, что потребовалось усилие, чтобы снова призвать его к жизни, но это было необходимо. Гнев испепеляющий, хотя и жесткий, контролируемый, безоговорочный. В трех ступеньках от пола, все еще в темноте, он медленно достал тальвар из ножен. Не важно, о чем они там болтают. И не важно, что их жалкие планы обречены на провал. Сам заговор пробудил в Провидомине дух убийства, который теперь бился внутри, гремел презрением и отвращением, готовностью сделать то, что нужно. Первого его шага в палату никто из четырех сидящих за столом даже не заметил, и он, сделав еще шаг, ударил широким клинком в повернувшееся к нему лицо, раскроив пополам. Обратным движением клинка он прорубил шею человека справа, который выпрямился, словно подставив горло под удар, как добровольную жертву. Голова покатилась по полу, тело рухнуло через стул, а Провидомин ухватил край стола и дернул его вверх, придавливая человека слева, упавшего под тяжестью стола. И прямо перед Провидомином остался последний. С молящими глазами, он нашаривал рукой украшенный кинжал на поясе, отступая… Но был недостаточно быстр, Провидомин шагнул вперед и обрушил саблю, которая прорубила поднятые предплечья и вонзилась в грудь, через ключицу и сбоку от грудины. Лезвие застряло в четвертом ребре, так что Провидомину пришлось ногой отпихнуть труп, чтобы освободить саблю. Затем он повернулся к последнему заговорщику. Старый дворцовый слуга. Слюнявый рот, струйка мочи журчит бурным потоком. – Умоляю, не надо… – Ты знаешь меня, Хегест? Быстрый кивок. – Человек чести – что вы тут наделали? – Не то, чего можно ожидать от человека чести; именно ваши ожидания позволяли вам строить заговоры. Увы, Хегест, ваши ожидания не оправдались. Катастрофически. В Черном Коралле мир, впервые за десятилетия – город свободен от ужаса. А ты ропщешь, несомненно мечтая о прежнем своем положении, обо всех излишествах, которыми пользовался. – Я отдаю себя на милость Сына Тьмы… – Никуда ты себя не отдаешь, Хегест. Я убью тебя, здесь и сейчас. Могу сделать это быстро – или медленно. Если ответишь на мои вопросы, я проявлю сострадание, которого ты никогда не дарил другим. А откажешься – я поступлю с тобой так, как ты поступал со многими-многими жертвами; я прекрасно помню. Так какую судьбу выбираешь, Хегест? – Я расскажу все, Провидомин. В обмен на жизнь. – О твоей жизни речь уже не идет. Человек начал всхлипывать. – Довольно, – прорычал Провидомин. – Сегодня я на твоем месте, Хегест. Скажи-ка, слезы твоих жертв смягчали твое сердце? Нет, ни разу. Так что утрись. И отвечай. И человек повиновался, и Провидомин начал задавать вопросы.
Позже Провидомин, как и обещал, проявил милосердие – насколько применимо это слово, когда убиваешь кого-то, понятно, что оно не значит ничего. Он вытер саблю о плащ Хегеста. И чем он отличается от этих идиотов? Он мог бы выбирать из бесчисленных обоснований, пропитанных обманом. Несомненно, говорил он себе, направляясь к выходу, то, что он сделал, положило конец чему-то, а то, что планировали эти идиоты, могло начать нечто иное – нечто ужасное, что привело бы к пролитой крови невинных. Исходя из этого, его преступление – гораздо меньшее из зол. Так почему же на ноющей душе так погано? Здравое размышление могло бы шаг за шагом привести в ужас. Он уносил с собой список имен, гнусные детали заговора, имеющего целью изгнать тисте анди; хоть он и понимал, что заговор обречен на неудачу, но оставить все как есть значило навлечь хаос и несчастья. И значит, снова придется убивать. Скрытно, не говоря никому, поскольку это позор. Для таких, как он, для людей с их тупыми, злобными наклонностями. И все же он не хотел быть рукой справедливости, ведь такая рука вечно в крови и часто неразборчива и склонна к неумеренности. Самая ужасная подробность из открывшихся ему этой ночью состояла в том, что паутина заговора дотянулась до лагеря паломников. Хегест не знал имен тех, кто засел там, но стало ясно, что это люди значительные, возможно, даже весьма важные. Провидомину нужно возвращаться в лагерь, и от одной этой мысли его мутило. Салинд, Верховная жрица… она среди заговорщиков? И акт захвата власти – по сути религиозный? Не впервые религия или какой-то культ, охваченные огнем самодовольной определенности и пуританского рвения, раздувают ужасный конфликт; и разве не слышал он собственными ушами – и не единожды – недвусмысленное утверждение, что у Сына Тьмы нет прав за пределами Покрова? Нелепая идея, совершенно недоказуемая – за такие как раз и хватаются фанатики, вздымая сжатые кулаки. Когда-то он верил, что не единственный, кто принимает власть тисте анди, кто уважает мудрость, какую снова и снова проявлял Сын Тьмы. Дар мира и стабильности, уверенности, недвусмысленных законов, введенных народом, чья собственная цивилизация насчитывает десятки тысячелетий – или больше, если верить слухам. Разве может хоть какой-то человек отринуть такой дар? Как теперь ясно, могут – и многие. Идея свободы может даже мир и порядок представить подавлением, породить подозрения о каком-то скрытом умысле, громадном обмане, неопределенном преступлении, недоступном человеческому пониманию. Очень щедрая точка зрения, а иначе пришлось бы признать, что человек изначально конфликтен и проклят духом стяжательства. Провидомин добрался до крутого подъема, ведущего к хорошо замаскированному входу в туннели и, распугивая крыс, вышел в сухой, теплый воздух Покрова. Да, придется идти в лагерь паломников, но не сейчас. Нужна подготовка. Кроме того, если удастся вырезать злокачественную опухоль в городе, тогда заговорщики в лагере окажутся в изоляции, беспомощные и не способные что-то предпринять. Тогда можно будет с ними разобраться на досуге. Да, так лучше. Обоснованно и методично, таким и должно быть правосудие. И он вовсе не избегает подобного путешествия. Удовлетворенный такими доводами, Провидомин отправился в ночь убийства, а здесь, в этом городе, ночь длилась вечно.
Крысы смотрели ему вслед. Они ощущали запах крови от него, и многие были свидетелями бойни внизу, и некоторые помчались прочь из развалин – в мир света за ночным саваном. Да, их призывал хозяин по имени Крысмонах; имечко действительно забавное, высокомерное и ироничное. Вот только никто из знакомых не понимал всей правды, сокрытой в этом имени. Да, Крысмонах. Монах крыс, жрец и волшебник, чародей и собиратель духов. Смейтесь и шутите, если угодно… на свой страх и риск. Борцы за свободу обнаружили врага, и с этим нужно что-то делать.
Город Бастион навис над громадным умирающим озером, его крепкие приземистые стены почернели, словно политые чем-то маслянистым. Лачуги и хибары под стенами города были сожжены и разрушены до основания; почерневшие обломки устилали склон до мощеной дороги. Над зубчатыми стенами повис густой угрюмый дым. Сложив израненные руки – поводья были свободно накинуты сверху, – Нимандр вглядывался в город и зияющие ворота. Стражи не видно, ни единого силуэта на стенах. Не считая дыма, город выглядел безжизненным и покинутым. Едущий рядом с Нимандром во главе скромной колонны Клещик сказал: – Название Бастион предполагает наличие яростных защитников, ощетинившихся всеми видами оружия, подозрительных к любым чужакам, направляющимся к воротам. Так что, – добавил он со вздохом, – мы явно наблюдаем благословенное расслабляющее действие сейманкелика, сладкой крови Умирающего бога. Нимандра преследовали воспоминания о времени, проведенном с великаном-зодчим. Казалось, он обречен на встречи, не имеющие продолжения; жизнь каждого встреченного на пути оставляла бурлящий след тайн, в которых он барахтался и почти тонул. Яггут – Готос – сделал только хуже; существо громадной древности, он хотел как-то использовать их, но объяснять причины ему было совсем не интересно. Потому что мы подвели его. Воздух был пропитан гнилостным соленым запахом, от старой береговой линии тянулась выбеленная равнина, на которой торчали над сорняками сухие пристани и лежали на боку рыбацкие лодки. Слева виднелись фермерские дома посреди рядов пугал, но, похоже, не осталось ничего живого: растения почернели и высохли, только торчали сотни неподвижных разодетых фигур. Они подходили к арке ворот, и по-прежнему никого не было видно. – За нами наблюдают, – сказал Клещик. Нимандр кивнул, у него было такое же чувство. Спрятанные, алчные глаза. – Как будто мы сделали то, чего они хотели, – негромко продолжал Клещик. – Доставили Чика прямиком в их проклятый Мерзостный Храм. И такое возможно. – Я не собираюсь отдавать его – ты же знаешь. – Значит, будем воевать против всего города? Против фанатиков-жрецов и бога? – Да. Улыбнувшись, Клещик проверил меч на поясе. Нимандр нахмурился. – Кузен, что-то я не замечал за тобой такой кровожадности. – Да нет, я не рвусь в бой, Нимандр, как и ты. Но только кажется мне, что нас слишком долго пинали. Теперь наш черед, вот и все. Только твои израненные руки меня беспокоят. – Араната сделала все, что могла – я поправлюсь. – Он не стал объяснять, что душевные муки гораздо серьезнее телесных. Араната действительно исцелила раздробленные кости и разодранную плоть. И все же Нимандр держал руки бережно, как искалеченные, а по ночам ему постоянно снилась глыба обсидиана, скользящая по пальцам, боль, брызнувшая кровь – и он просыпался, липкий от пота, с дрожащими руками. Теми руками, которыми он душил Фейд – почти насмерть. И боль казалась наказанием; и в городе перед ними снова будет жестокость, снова придется приносить смерть с ужасным изяществом. Они придержали коней перед аркой ворот. Деревянные створки были испещрены знаками и залиты той же густой черной слизью, что покрывала стены. Ненанда крикнул с козел фургона: – И чего мы ждем? Нимандр? Давай покончим со всем этим. Клещик развернулся в седле и сказал: – Терпение, брат. Мы ожидаем торжественную встречу. Убивать будем после. Каллор слез с задника фургона и подошел к воротам. – Я слышу пение, – сказал он. Нимандр кивнул. Звук далеких голосов волнами накатывал на них из сердца города. Других звуков не было слышно – странно для густонаселенного, процветающего города. И в арке ворот Нимандр не видел ничего – только пустые улицы и пустые лица глупых домов с окнами, закрытыми ставнями. Каллор пошел дальше, в тень ворот, и вышел на широкую улицу, тут он остановился, пристально глядя куда-то влево. – Вот и вся торжественная встреча, – вздохнул Клещик. – Ну что, Нимандр, войдем? Сзади раздался мелодичный голос Аранаты: – Будьте осторожны, кузены. Весь этот город – Мерзостный Храм. Нимандр и Клещик обернулись. – Мать, благослови… – прошептал Клещик. – И что с нами будет? – спросил Нимандр у Аранаты. – То же самое, что той ночью в деревне? – Нет, ничего подобного еще не проснулось. – Она покачала головой. – Но проснется. – А ты сможешь нас защитить? – спросил Ненанда. – Посмотрим. Клещик тихонько зашипел и пробормотал: – Это ободряет. – Не важно, – отозвался Нимандр. Морщась, он крепче ухватил поводья и легко хлопнул пятками коня, направляя в город. Остальные двинулись за ним. Подойдя к Каллору и проследив за его взглядом, Нимандр понял, что привлекло внимание старика в боковой улочке. Примерно в сотне шагов всю улицу перегораживали остатки громадного механизма. Он то ли упал с неба, то ли рухнул с крыши здания у самой внешней стены – и прихватил с собой значительную часть фасада. Оторванные клепаные листы позволяли увидеть в брюхе механизма перекрученное железо. Мелкие детали рассыпались по булыжнику, как куски доспехов, синий металл почти светился. – Да что это, во имя Бездны, такое? – спросил Клещик. – Похоже, к'чейн че'малли, – сказал Каллор. – Но они не молятся никаким богам, ни умирающим, ни каким-то еще. Очень любопытно… – И он оскалился в улыбке, не адресованной никому из присутствующих – Нимандр решил, что это добрый знак. – Араната говорит, что весь город освящен. Каллор оглянулся. – Когда-то я пробовал проделать это с целой империей. Клещик фыркнул. – И центром поклонения был ты? – Разумеется. – И все развалилось? Каллор пожал плечами. – В конце концов разваливается все. – И он отправился, чтобы поближе рассмотреть развалины машины. – Даже беседа, – проворчал Клещик. – Пойдем за ним? Нимандр покачал головой. – Оставь его. Если этот город – храм, то должен быть алтарь, скорее всего где-то в центре. – Нимандр, мы вполне можем сделать все, что они хотят, особенно если вознесем Чика на этот алтарь. Думаю, нужно найти гостиницу, где можно отдохнуть. Потом проведем разведку и посмотрим, что нас ждет. Нимандр немного подумал и кивнул. – Хорошая мысль. Ступай вперед, Кле, посмотрим, что найдешь. – Они двинулись по главной улице, ведущей от ворот. Жилища казались необитаемыми, пустые лавочки на первых этажах были заброшены. Все двери и стены – везде, где можно было дотянуться из окна – были покрыты знаками. В надписях словно скрывались откровения или безумие – или и то и другое. Миновав полдюжины домов, Клещик обнаружил гостиницу, тоже закрытую, он спешился и подошел к воротам двора. От толчка створки распахнулись, и Клещик с улыбкой обернулся. Колеса фургона скрипели в глубоких колеях, когда Ненанда направлял повозку в ворота. Крохотный дворик едва мог вместить единственную повозку на круговой дорожке, ведущей мимо конюшни и мимо парадного крыльца гостиницы в три ступеньки. Полуподвальная дверь слева от крыльца вела, вероятно, в питейный зал. В центре круга находился каменный колодец – набитый распухшими трупами. Улыбка Клещика погасла при виде таких подробностей. Земля вокруг колодца была усыпана мертвыми опарышами. – Будем надеяться, – сказал Клещик Нимандру, – что внутри есть насос… который качает воду из другого источника. Ненанда установил тормоз и спрыгнул на землю, глядя на трупы. – Предыдущие постояльцы? – Вот так бывает, если не заплатишь. Нимандр спешился и послал Клещику строгий взгляд, но кузен его не заметил – или решил не обращать внимания, потому что не умолкал: – Или если все кровати заняты. Или запрещено пить все, кроме келика – так что жаловаться точно не стоит. – Хватит, – сказал Нимандр. – Ненанда, посмотри конюшню, проверь, что есть корм и чистая вода. Клещик, мы с тобой идем внутрь. Их встретило просторное, хорошо обставленное фойе; справа находилась отполированная приемная стойка, узкая филенчатая дверь за ней была заперта. Слева стояла двусторонняя вешалка, а сразу за ней – низенький вход в питейный зал. Прямо начинался коридор к комнатам, и крутая лестница вела на второй этаж, где, очевидно, тоже располагались комнаты. На полу у подножия лестницы валялась груда постельного белья в темных пятнах. – Они освободили комнаты, – заметил Клещик. – Очень предусмотрительно. – Думаешь, приготовили места для нас? – Свалив тела в колодец и убрав грязные простыни? Возможно. Легко было предположить, что мы захотим остановиться на главной улице, а это первая гостиница, которую мы встретили. – Он помолчал, оглядываясь. – Очевидно, можно по-разному готовиться к приему гостей. Да кто разберет человеческие обычаи? Снаружи Ненанда и остальные разгружали фургон. Нимандр подошел к двери питейного зала и пригнулся, заглядывая внутрь. Темно, воздух пропитан острым, горько-сладким запахом келика. Он услышал, как Клещик пошел вверх по лестнице – ну, пусть идет. Сам Нимандр шагнул на усыпанный опилками пол. Столы и стулья были свалены кучей в углу. Пол на открывшемся пространстве покрывали жирные пятна и сгустки, напоминавшие навоз в стойле. Только Нимандр понимал, что это не навоз. Он посмотрел за барной стойкой: ряды пыльных бутылок и кувшинов – вино и эль. Стаканы для келика валялись на полу – одни разбитые, из других еще сочилась черная жидкость. Распахнулась дверь на двор, и вошел Ненанда, держась за рукоять меча. Быстро оглядевшись, он встретился глазами с Нимандром и пожал плечами. – Видимо, это твои шаги я слышал. – Что в конюшне? – Запасов достаточно – на несколько дней хватит. Есть ручной насос – качает воду в лохань. Вода на запах кисловата, но в остальном нормальная – лошади, по крайней мере, не побрезговали. – Он прошел внутрь. – Мне кажется, Нимандр, те, в колодце, умерли, перебрав келика. И колодец, похоже, был пуст. Туда просто сбрасывали умерших. Нимандр пошел обратно в фойе. Десра и Кэдевисс занесли Чика и устроили его на полу. Клещик стоял на несколько ступенек выше кучи грязного белья. Опершись на перила, он наблюдал, как женщины осматривают Чика. Увидев Нимандра, Клещик сказал: – В комнатах ничего – только тараканы и клопы. И все же, мне кажется, что не стоит туда соваться – тут какой-то странный запах, очень неприятный. – Останемся здесь, – сказал Нимандр, подходя к Чику. – Что нового? – спросил он. Десра подняла взгляд. – Ничего. Все та же лихорадка, и дыхание поверхностное. Вошла Араната, огляделась, подняла приемную стойку на петлях и подошла к правой двери. Попробовала задвижку – дверь открылась, и Араната исчезла в задней комнате. Клещик фыркнул. – Туалет понадобился? Нимандр потер лицо, посгибал пальцы, чтобы облегчить боль; когда появился Ненанда, он сказал: – Мы с Клещиком идем наружу. Остальные… ну, мы можем попасть в неприятности в любой момент. Тогда кто-нибудь из нас попытается вернуться… – Если попадете в неприятности, – сказала Араната из-за стойки, – мы узнаем. Правда? Как? – Хорошо. Мы недолго. Все снаряжение уже занесли внутрь, и Нимандр наблюдал, как сначала Десра, а потом и другие женщины начали распаковывать свое оружие, тонкие кольчуги и перчатки. Он смотрел, как они готовятся к битве, и молчал, его обуревал гнев. Все это неправильно. И всегда было неправильно. И поделать ничего нельзя. Клещик обошел груду белья и, потянув Нимандра за руку, вывел во двор. – С ними все будет хорошо, – сказал он. – Я больше за нас беспокоюсь. – За нас? Почему? Клещик только улыбнулся. Через ворота они снова вышли на главную улицу. Полуденный зной расслаблял и убаюкивал. Тихое пение словно призывало их к сердцу города. Они посмотрели друг на друга, Клещик пожал плечами, и они пошли. – Эта машина… – А что с ней, Кле? – Как думаешь, откуда она взялась? Как будто просто… появилась над домами и рухнула, снося все по пути, и сама разбилась. Помнишь те старые насосы – под улицей Дрет в Малазе? Их нашел Вифал, когда исследовал туннели. И нас еще водил посмотреть… – Я помню, Кле. – Мне вспомнились те машины – шестеренки и валы, как хитроумно сплетены все детали, просто гениально – я не могу представить, что разум способен выдумать такие конструкции. – Так ты про что, Кле? – Да ничего особенного. Просто интересно: не связана ли каким-то образом эта штуковина с появлением Умирающего бога. – Связана? Как? – А что, если это вроде летающей крепости? Только размером поменьше. Что, если внутри был Умирающий бог? Случилась катастрофа, машина упала, и местные вытащили его. Что, если машина – своего рода престол? Нимандр задумался. Забавная идея. Андарист когда-то объяснял, что летающие крепости – как та, на которую претендовал Андомандр Рейк, – не плод волшебства; летучие твердыни держатся в воздухе благодаря могуществу техники. – К'чейн че'малли, – сказал Каллор. Он явно пришел к тем же выводам, что и Клещик. – А зачем бы богу машина? – спросил Нимандр. – Откуда мне знать? В любом случае теперь она сломана. Они дошли до широкого перекрестка. На каждом углу стояли общественные здания очень утилитарной архитектуры; похоже, зодчие в этой культуре были напрочь лишены творческой жилки. Ничем не украшенные стены покрывала скоропись знаков; некоторые из этих символов почему-то напоминали Нимандру разрушенный механизм. Главная улица шагов через сотню, как было видно, открывалась на большую круглую площадь. За площадью возвышалось строение, грандиознее которого им не приходилось видеть. – Вот он, – сказал Клещик. – Мерзостный… алтарь. Думаю, оттуда и слышится пение. Нимандр кивнул. – Посмотрим поближе? Снова кивок. – Если ничего не случится. – Считая нападение бредовой толпы? – спросил Клещик. На площадь выбегали фигуры, в обносках, но потрясая оружием над головами; пение вдруг стало яростным, и они замаршировали в сторону двух тисте анди. – А я думал, нас оставят в покое, – сказал Нимандр. – Если побежим, то приведем их прямиком к гостинице. – Точно, но ведь можно ворота держать – если вдвоем сразу или по очереди. Нимандр первый услышал звук за спиной и быстро развернулся; меч, шипя, скользнул из ножен. Каллор. Старый воин приблизился. – Разворошили гнездо, – сказал он. – Мы просто видами любовались, – сказал Клещик, – и тут нам не понравилось, хотя свое мнение мы оставили при себе. В любом случае мы как раз обсуждали, что теперь делать. – Можно стоять на месте и принять бой. – Можно, – согласился Нимандр, обернувшись на толпу. До них оставалось шагов пятьдесят, и расстояние быстро сокращалось. – А можно протрубить отступление. – Это они сейчас такие храбрые, – отметил Каллор, отходя в сторону и обнажая двуручный меч. На ходу он несколько раз крутнул простой, потрепанный клинок над головой – словно разминая плечи. Теперь он вовсе не казался старым. Клещик спросил: – Нам помочь ему? – Кле, а он просил о помощи? – Точно, не просил. Они смотрели, как Каллор шагает прямо на толпу. И в один миг толпа рассыпалась, люди бросились прочь, пение сменилось испуганными воплями. Каллор помедлил лишь мгновение и продолжил марш – по освободившемуся коридору посреди расступившейся толпы. – Он просто хочет посмотреть на алтарь, – сказал Клещик, – и с ним связываться не хотят. Жаль, – добавил он. – Было бы интересно поглядеть на старого барсука в бою. – Пошли обратно, – сказал Нимандр, – пока они отвлеклись. – Если нас отпустят. Они повернулись и пошли прочь неспешной походкой. Через дюжину шагов Клещик полуобернулся. Фыркнул и сказал: – Они нас оставили. Нимандр, идея понятна. Чтобы попасть к алтарю, нам придется пробиваться через них. – Похоже на то. – Мерзости еще будет. – Да, будет. – Как думаешь, Каллор и Умирающий бог мило побеседуют? Поговорят о погоде. Повспоминают прежние времена тирании, когда все было легко и приятно. Когда кровь была краснее и слаще на вкус. Как думаешь? Нимандр промолчал; перед глазами стояли лица в толпе – черные пятна вокруг ртов, провалы глаз. Одеты в обноски, покрыты коркой грязи, среди них были и дети; келик словно сделал всех равными, невзирая на возраст, на готовность управлять миром, справляться с требованиями жизни. Они пили и голодали, и настоящее было будущим – и так, пока смерть не заберет это будущее. Простая траектория. Ни забот, ни амбиций, ни мечтаний. И от этого их легче убивать? Нет. – Я не хочу этого делать, – сказал Нимандр. – Да уж, – согласился Клещик. – Но что тогда с Чиком? – Не знаю. – Этот келик хуже чумы, потому что жертвы сами призывают его в свою жизнь и становятся безразличны к собственным страданиям. И тогда возникает вопрос: имеем мы право положить этому конец, уничтожить? – Может быть, и нет, – согласился Нимандр. – Но есть и еще кое-что: милосердие. Нимандр быстро взглянул на кузена. – Убьем их ради их же блага? Бездна побери, Кле… – Не их, разумеется, нет. Я думал об Умирающем боге. Ах… ну да. Нимандр теперь видел, как это может получиться – вполне даже заманчиво. Если получится добраться до Умирающего бога без того, чтобы убивать сотни последователей. – Спасибо, Кле. – За что? – Мы проберемся мимо них. – И пронесем Чика? – Да. – Это совсем не просто – даже, скорее, невозможно. Если этот город – храм, а сила Умирающего бога подпитывает жрецов, они почуют наше приближение, что бы мы ни придумали. – Мы дети Тьмы, Клещик. Поглядим, значит ли еще это хоть что-нибудь.
Десра сняла руку со лба Чика. – Я ошибалась. Ему становится хуже. – Она выпрямилась и взглянула на Аранату. – Что с ними? Араната устало моргнула. – Возвращаются, живые и здоровые. С Аранатой что-то не так. Слишком спокойная, слишком… пустая. Десра всегда считала сестру вялой… о, мечом она владела с изящным совершенством и при необходимости могла быть таким же хладнокровным убийцей, как и остальные, – но была в Аранате какая-то глубокая отстраненность. Часто это накатывало на нее посреди катастрофы и хаоса, как будто кровавый мир лишает ее чувств. И делает ненадежной – с точки зрения Десры. Она еще глядела на Аранату, когда та посмотрела в ответ и улыбнулась. Десра нахмурилась и повернулась к Ненанде. – Нашел что-нибудь поесть в питейной? Или выпить? Воин стоял у передней двери, придерживая ее, чтобы не закрылась. Услышав вопрос, он повернулся к Десре. – Полно всего, как будто все только что ушли – а может, доставка была, как мы на дороге встретили. – Значит, кто-то выращивает еду, – заметила Кэдевисс. – Или закупает в других городках. – Из-за нас у них куча хлопот, – сказал Ненанда. – И мне это неприятно. – Араната, Чик умирает, – сказала Десра. – Да. – Вернулись, – объявил Ненанда. – Нимандр решит, что делать, – сказала Десра. – Да, – ответила Араната.
Она сделала большой круг над городом, даже ее сверхъестественный взгляд с трудом пробивался через вечную тьму внизу. Куральд Галейн – самый чужой путь, даже в таком размазанном, ослабленном состоянии. Карга, пролетая прямо над сонной тушей Силаны, прокаркала ироничное приветствие. Разумеется, никакого ответа от алой драконицы не последовало, однако Великая Ворониха прекрасно понимала, что Силана ощущает ее присутствие над головой. И разумеется, представляет, как щелкают челюсти, как хрустят косточки и брызжет вкусный сок… Карга снова каркнула, на этот раз погромче, и теперь ответом стал взмах длинного змеиного хвоста. Карга скользнула в восходящий поток воздуха над краем утеса, а потом пошла на снижение к балкону крепости с низкими ограждениями. Он стоял там один, как она и привыкла видеть в последнее время. Сын Тьмы закрывался, как ониксовый цветок, когда колокола отбивали в полночь двенадцать ударов и оставалось только постепенно тающее эхо. Карга изогнула крылья, замедляя полет, но крепость все еще неслась навстречу. Захлопав крыльями, Карга села на каменную стену, вцепившись когтями в гранит. – И что-нибудь меняется? – спросила Карга. Аномандр Рейк опустил взгляд, рассматривая ее. Она разинула клюв, рассмеявшись в тишине. – Тисте анди не склонны испытывать внезапные приступы удовольствия? Танцевать в темноте? Мечтать о светлом будущем? Думаешь, наше избавление от гниющей плоти не будет исполнено восторженного ликования? А удовольствие родиться, а счастье жить? Ох, у меня кончились вопросы для тебя – поистине настало печальное время. – Карга, Барук понимает? – Понимает. Более или менее. Наверное. Посмотрим. – На юге что-то происходит. Она кивнула в знак согласия. – Что-то, точно, именно что-то. Жрицы еще погружены в дикую оргию? Это погружение дает ответы на все вопросы. Или, вернее, лишает необходимости искать ответы – на время; несомненно, на благословенное время. А потом… возвращается реальность. Проклятая реальность, в бездну ее! И пора снова нырять! – Путешествие испортило тебе настроение, Карга. – Не в моей природе печалиться. Я презираю горе. Я протестую! Я опорожняю на него кишечник! И все же, что ты хочешь навязать мне, старому товарищу, любимому слуге? – Даже и не думал, – ответил Аномандр. – Ты явно опасаешься самого худшего. Скажи, что видели твои родичи? – О, они рассеялись повсюду, вознеслись над мелкой суетой ползающих по поверхности тварей. Мы видим, как они ползают. Видим и смеемся, и перепеваем сказки о них сестрам и братьям. – И?… Карга нагнула голову, уставившись одним глазом на бушующие черные волны внизу. – Твоя тьма, хозяин, вызывает яростные бури. – Это так. – Я вознесусь высоко над клубящимися тучами, в чистый прохладный воздух. – Так и будет, Карга, так и будет. – Не нравится мне твоя щедрость, хозяин. И твой ласковый взгляд. Не в твоих правилах являть сочувствие. Стой здесь, да, невидимый, непознаваемый, чтобы я сохранила картину в памяти. Дай мне подумать о льдине истинной справедливости, которая никогда не разобьется… послушай, внизу звонят колокола! Какая уверенная музыка, какой чистый плач железа. – Сегодня у тебя необычайно поэтический настрой, Карга. – Так Великие Вороны протестуют против горя. Так что ты хочешь, чтобы я сделала? – Коннест Силанн у глубокой реки. – И вряд ли в одиночестве. – Он должен вернуться. Она помолчала, наклонив голову. Потом произнесла: – Пробило десять колоколов. – Десять. – Тогда мне пора. – Счастливого полета, Карга. – Молю, чтобы ты сказал то же самое своим любимым, хозяин, когда время настанет. Он улыбнулся. – Этого не потребуется.
Глава одиннадцатая
Нет и не бывало на свете творца более искреннего, чем ребенок, способный мечтать. Нагромождение из палочек, которое любой взрослый раздавит и не заметит, на деле оказывается частью обширного, продуманного мира: крепостью, лесом, великой стеной, защищающей от орд варваров, с которыми расправляется горстка суровых героев. Или драконьим гнездом, а блестящая галька – это яйца, из которых вылупится пламенное, гордое будущее. Никто впоследствии не создавал ничего столь совершенного, исполненного радости и торжества, ведь все замыслы и уловки взрослых суть лишь бледное воспоминание о детстве и тех чудесах, что рождаются из хрупкого союза разума с познанием. За каждым лицом скрывается рассказ, стилизованный под легенду. Статуи в нишах угрюмо и безразлично смотрят на прохожих. Их закоснелый ум слишком глубоко погряз в страхах и привычках. Загнать ребенка в рабство – значит убить творца, выжечь каленым железом все чудеса, всю фантазию, вьюрком порхающую с ветки на ветку, ради бездушных прихотей взрослых. Те, кто идет на такое, мертвы внутри, лишены ностальгии по ярким переливающимся цветам, мягким, томящим, полным горько-сладкой тоски. Они мертвы внутри, но также мертвы и снаружи. Ходячие трупы, испытывающие, как и всякий мертвец, лишь холодное презрение ко всему живому, теплому и дышащему. Стоит ли их жалеть? Нет, ни за что, пока они загоняют детей толпами на тяжелую работу, а сами лениво пожинают многочисленные плоды их труда. Не боится ли наш пузатый рассказчик так жестоко осуждать других? Совсем нет! Мир, созданный из палок, способен растрогать до слез. Ползающий на четвереньках творец напевает десятки бессловесных песен, говорит сотней голосов и двигает невидимые фигурки на бескрайних просторах воображения (отвлекаясь иногда для того, чтобы утереть нос рукавом). Так что толстячок будет осуждать! И сделает все, лишь бы ускорить конец жестокого детского рабства. Даже у змеи есть грандиозные замыслы, но она вынуждена ползти к ним, прикладывая невероятные усилия, чтобы преодолеть расстояния, которые богам и великанам кажутся смешными. Змея вертит головой из стороны в сторону, пробуя языком запах. Наградой ей становится высохший плод, нагретое на солнце яйцо или мохнатая задушенная крыса. Так ищет змея – друг всем искателям истины. Так ползет угорь по мутному илу мира, шевеля усами. Скоро, уже скоро, еще немного!Кто вы такие, чтобы судить,молода она или стара,черпает воду в колодцеили выливает обратно?Прекрасна она или невзрачна,словно некрашеный лен;парусом ли реет она на летнем ветру,ясным девичьим оком над голубыми волнами?Сквозит ли в походке ее соблазни обещание сладких объятий,словно песня исходит от самой земли,трепещет, как бабочки в поле сцветами?Или тяжкое бремя ей плечи согнуло,увял спелый плод и пожелтелиотцветшие прежде сады?Кто вы такие, чтобы железом сковатьту самую тайну, что к жизни нас призывает,плещется через край и вечно стоит на границемежду глубинами тьмы и солнечной песнью?Красивой ее назвать – преступное восклицанье,и ценности нет никакойв ваших взглядах и мыслях, что толькотреплют истлевший канат. Позор вам, позор!Невниманье наносит страшные раны,и она прочь уходит либо, сердце скрепя,идет вам навстречу. Не смейтео красоте говорить или резко судить,когда я сижу и смотрю, и все мысли,что между миганием глаз возникают,к жизни взывают волну осуждения. Парусвдаль уплывает навеки по морю цветов,оставляя шлейф ароматов, но все это мимо;вам никогда его не догнать, на этом стоитравновесье и мера, а также привычкалюдей незнакомых слезы скрывать,прочь отвернувшись.«Молодые люди у стены» Некат из Одноглазого Кота
Маленький Драсти не думал ни о справедливости, ни о свободе. Не воображал себе сияющих миров среди сверкающих прожилок руды или золотых искорок в холодном кварците. У него не было времени залезать в заброшенный городской сквер и строить крепости из прутиков и мостики над канавками, оставшимися от вчерашнего ливня. Нет, для Драсти детство закончилось. В шесть лет. Сейчас мальчик лежал, поглощенный темнотой, в каменной нише. Рабочих наверху было почти не слышно, но в расщелину время от времени падали отколотые куски породы, каждый из которых мог с легкостью пробить череп, и с далеким грохотом ударялись о дно. В прошлый раз Драсти спускали сюда на веревке и сверху ничего не падало. Тогда он вытягивал руки и никуда не упирался, а потому ему казалось, что расщелина широкая и скрывает внутри себя пустоту. В этот раз веревки не было. Более того, если бы выяснилось, что Драсти здесь, его бы скорее всего выпороли. В конце смены Бэйниск отправил мальчика в Пыхтелки. Там он и должен был оставаться: похлебать водянистого супа с корочкой подгорелого хлеба, а потом заползти в койку. Однако вместо этого мальчик спускался по стене в полной темноте, чтобы никто наверху его не заметил. Все-таки не пещера – отвесная скала с отверстиями непривычно правильной, прямоугольной формы. Добравшись до уступа, напоминающего балкон, Драсти сообразил, что спускается по стене какого-то подземного здания. Ему хотелось забраться внутрь и осмотреться, но он пообещал костяному шахтеру принести «шины» – и слово он сдержит. Осторожно поспрашивав, Драсти выяснил, что такое эти «шины» и как с их помощью восстановить перебитые ноги шахтера, но подходящие палки найти не получалось: то слишком хрупкие и маленькие, то недостаточно прямые. Кроме того, дерево, поступающее в лагерь, очень хорошо охраняли. Поэтому Драсти копался в мусоре, куда выбрасывали все подряд, под настороженными взглядами старух, которые продали на рудники своих детей и внуков, но так и не смогли расстаться с ними и потому обрекли себя на жалкое существование рядом с лагерем. Часто – прежде всего в отводных штреках, пробитых в песчанике, – рудокопы находили кости давно вымерших животных. Кости эти были тяжелыми и твердыми, как камень. Черепа и другие хорошо сохранившиеся части скелета продавали в коллекцию ученым, которым, видно, некуда девать время и деньги. Сломанные фрагменты, похожие на щебень, отдавали травникам на удобрения или целителям-шарлатанам на зелья и пасту (шарлатанами их презрительно называл Бэйниск: «Костяная мука только от запора и помогает!»). Большие и длинные кости никто не трогал: почему-то их считали проклятыми. И вот, в мусорной куче Драсти нашел две кости, судя по всему, принадлежавшие одному и тому же зверю. Изучив их получше, он пришел к выводу, что это были левая и правая конечности. Тяжелые, твердые, в зазубринах – хотелось надеяться, что они подойдут. Воспользовавшись перерывом между сменами, когда в главной штольне никого не было, Драсти, потея под тяжестью костей, спешно затащил их под землю и спрятал в брошенном проходе. Туда же он положил несколько мотков веревки и кожаные ремни. Все это проделал перед своей сменой, а теперь вернулся, чтобы закончить начатое. Кости он примотал себе на спину. Ремни уже натерли шею и плечи, а еще часто казалось, что кости перевесят и Драсти не сможет дотянуться до стены, но до сих пор все шло хорошо. И вот, лежа на уступе, мальчик отдыхал. Если кто-нибудь станет его искать и не найдет, в лагере поднимут тревогу. Пропавшие делятся только на две категории: те, кто сбежал, и те, кто заблудился в рудниках. Искать будут в обоих направлениях. Какая-нибудь старуха скажет, что видела, как Драсти искал в мусоре кости. Затем кто-то вспомнит, как он тащил что-то в рудники, пока был перерыв. А Веназ скажет, что он не приходил на кухню за едой, – значит, явно замыслил нарушить правила! А достанется и Бэйниску тоже, ведь Драсти ходит у него в любимчиках… И зачем он только решился на это?! Застонав, Драсти сполз с уступа и продолжил свой путь вниз. Преодолев два человеческих роста, он вдруг нащупал ногой очередной уступ, а следом – еще: от стены отходила крутая лестница. Держась одной рукой за гладкую каменную стену, Драсти стал спускаться по ступенькам. В прошлый раз он ничего подобного не заметил. Конечно, свеча едва горела (в тусклом свете легче заметить проблески золота и других металлов), да и по сторонам он особо не оглядывался. Еще бы, такое потрясение: говорящий имасс! Просидел тут, наверное, несколько сотен лет. Не с кем поговорить, не на что посмотреть – ужасно скучно, наверное. И Драсти пришел именно ради этого костяного шахтера. Он не может повернуть назад. Несколько ударов плеткой по спине ничто по сравнению с добрым делом. Опустившись на дно, Драсти замер. Очень темно! – Эй! Это я! Дев'ад Анан Тол, ты меня слышишь? – Слышу. Иди на мой голос. Если сможешь, конечно… – Смогу… наверное. Постучи по камню, на котором сидишь, – я почувствую ногами… – Удивительный талант, – сказал имасс. – Я умею ориентироваться с закрытыми глазами. Это называется «по вибрациям». – Хорошо. Так чувствуешь? – Да. Иду. Уже можно зажечь фонарь. Он закрытый, так что не будет видно далеко. Драсти присел, брякнув костями, которые волочил за собой, потом снял с пояса небольшой фонарь. – Такой называют «проходным». Его привязывают на палку и несут впереди. Если фитиль быстро тухнет, значит, воздух плохой. Погоди. Через мгновение темноту прорезала тропка света, упираясь в костяного шахтера. Драсти улыбнулся. – Вот, видишь, почти дошел! – А что это ты несешь, детеныш? – «Шины». А еще веревку и бечеву. – Это же… кости. Да, давай их мне… Драсти подошел ближе, и мертвец выхватил у него из рук шины. Имасс издал длинный скрежещущий вздох и тихо забормотал: – Клянусь Берегами Ягра-Тиль, я и не ожидал увидеть… Детеныш, мои инструменты… за это. Обмен неравноценен… – Я могу найти получше… – Нет, это мой дар неравноценен твоему. Ты принес мне задние ноги самца эмлавы. Они, конечно, кривые, но все же… да… возможно. – Из них ведь получатся «шины»? – Нет. Драсти поник. Имасс хрипло засмеялся. – Не расстраивайся, детеныш. Из этих костей я сделаю себе ноги. – То есть ты сможешь ходить? Здорово! – Если Обряд Телланна и правда меня зацепил, то да, я смог бы… сделать из них… Ты чем-то обеспокоен, детеныш? – Я пришел к тебе скрытно. Если наверху заметят, что меня нет… – То, что́ с тобой сделают? – Могут побить, но несильно. Маленьких нельзя калечить. – Тогда лучше убегай, и поскорей. Драсти кивнул, но задержался. – Я нашел какую-то постройку под землей. Это был твой дом? – Нет. Ее назначение не мог разгадать даже яггутский Тиран. Множество залов, окна, выходящие на пустую породу или песчаник, коридоры, ведущие в никуда. Помнится, мы почти всё изучили, но ничего не нашли. Не надо туда лезть, детеныш. Там очень легко заблудиться. – Ладно, мне пора, – сказал Драсти. – Если получится, то загляну к тебе еще… – Не надо лишний раз рисковать. Я, наверное, скоро сам тебя навещу. Драсти представил, какой переполох вызовет появление имасса, и не удержался от улыбки. Затем погасил фонарь и отправился к ступенькам. Из палок – крепость, лес, высокая стена. Из палок – великан, восстающий в темноте, и если заглянуть в провалы его глаз, то можно увидеть два туннеля, уходящие глубоко-глубоко в камень, к самым костям мира. И вот он восстает, чтобы взглянуть на тебя. Драсти хорошо себе это представляет, но не делает нужных выводов. По-настоящему оценить угрозу могут только взрослые. И ответить за содеянное. За содеянное.
А в городе каждое здание застыло в ухмылке – такое ощущение может сложиться, когда камень, кирпич, штукатурка и дерево вдыхают вечерний сумрак, фонари еще не зажгли, и мир утопает в тенях, лишающих все вокруг определенности. Город, хитросплетение утесов и пещер, шепотки безумия. Неясные силуэты разбегаются во все щели, крысы и кто похуже рыскают по сторонам любопытными и голодными глазами, голоса в тавернах и прочих шумных убежищах становятся громче. Тот ли это город, что и днем? Нет-нет, он преобразился в преисподнюю с налетом кошмара, так подходящую двум чужестранцам, которые беззаботно направлялись к воротам усадьбы. Где стояли двое встревоженных стражников, готовые прогнать незнакомцев, ибо хозяйка усадьбы высоко ценит уединение. К такому выводу, по крайней мере, после долгого обсуждения пришли Ожог с Леффом. Хозяйка ведь леди, а значит, ценит все, что простые смертные не могут себе позволить, в том числе и, хм, уединение. Они держали в руках арбалеты: мало ли кто сунется, да и вообще с тяжелым оружием спокойнее, когда тучи заслоняют звезды, луна куда-то запропастилась, а проклятые фонари так и не зажгли. Конечно, на входной арке висели факелы, но они разгоняли темноту только вокруг себя, и какие ужасы скрываются снаружи, Ожог с Леффом не видели совсем. И вот в пятно света шагнули двое. Первый – огромный и широкоплечий, с непропорционально короткими ногами, косматый, как як. Он улыбался, точнее, его зубы сверкали, а вот была это улыбка или нет – неизвестно. Второй – наоборот, очень тощий, почти скелет. Лысый, на высоком лбу татуировка, заключенная в витиеватую овальную рамку из золотой нити, вшитой прямо в кожу. Он тоже сверкал зубами, на которые были надеты золотые колпачки с острыми серебряными наконечниками. За ним тянулся длинный потертый льняной плащ, а могучий спутник одеянием напоминал придворного шута: яркая зелень мешалась с оранжевым, красным и желтым – и это только цвета жилета, который был ему явно не по размеру. Под жилетом он носил пышную рубаху из голубого шелка, жесткие манжеты не доходили до запястий. Мощную шею охватывал блестящий черный платок. Пунцовые штаны были закатаны до колен, из обуви – мокасины с высоким голенищем. – Кажется, меня сейчас стошнит, – пробормотал Ожог. – Стоять! – рявкнул Лефф. – Кто вы и зачем пришли? Но должен предупредить: госпожа никого не принимает. – Замечательно! – пророкотал громила. – Значит, нам не придется ждать очереди. Будь добр, о оранжевоокий, сообщи госпоже, что к ней в услужение прибыли Лазан Двер с Мадруном. Лефф надменно усмехнулся, но в душе желал, чтобы Торвальд Ном был здесь, а не ужинал или кувыркался с женушкой. Передал бы гостей ему, и дело с концом. Все-таки стеречь ворота – это предел их с Ожогом возможностей. – Подними арбалет, Ожог, и держи этих двоих на прицеле, – приказал Лефф. – А я поищу управляющего. Подельник бросил на него взгляд, полный животного ужаса. – Лефф, их двое, а стрела у меня одна! Оставь мне свой арбалет. – Хорошо. Хотел бы посмотреть, как ты успеешь пристрелить двоих, когда между вами шагов десять. Если они нападут, тут и в одного-то попасть – большая удача. – Все равно, так мне будет спокойнее. – Господа, не надо беспокоиться, – предельно миролюбиво сказал громила. – Уверяю вас, нас ждут. Это ведь усадьба госпожи Варады? Не сомневаюсь, что да. – Варады? – громко прошептал Ожог. – Так ее зовут? – Заткнись! – так же тихо осадил его Лефф. – Выставляешь нас кретинами! Он осторожно положил свой арбалет и достал ключ от ворот. – Ближе не подходить, уйти можно. Ожог, тебя это не касается! Стой тут, а я скоро вернусь. Лефф скрылся за воротами и запер их за собой. Ожог остался один на один с пришельцами. Он попытался выдавить из себя улыбку. – Милый наряд, – сказал он, кивая на шута. – Ты придворный дурак? Спой-ка песню. Или расскажи загадку. Я не умею их отгадывать, но люблю слушать, а потом думать над ними, пока мозги не побелеют. А жонглировать ты можешь? Мне нравится жонглировать. Пробовал как-то научиться, дошел до двух предметов – потратил больше месяца, доложу я тебе. Больше месяца. Для жонглирования нужны усидчивость и терпение, ты ведь не хуже меня знаешь. А еще талант. Кстати, ты танцевать умеешь или, там, стоять на голове?… – Сударь, – перебил его громила. – Я не шут. Не жонглер. Не рассказчик, не певец и не танцор тоже. – А… Тогда, значит, дальтоник? – Что-что? – Сей стражник, Мадрун, – заговорил тонкий, и голос у него был соответствующий, – неверно истолковал твой наряд. Местная мода, очевидно, весьма скудна и безыскусна. Ты разве не заметил? – Заметил. Конечно. Другая культура… – Вот-вот! – воскликнул Ожог. – Твой наряд, да, другая культура – отличное объяснение. Стало быть, ты кукловод? Мне нравятся кукольные спектакли: персонажи такие живые, даже если вместо голов у них сушеные яблоки… – Нет, увы, я не кукольник, – перебил его Мадрун, тяжело вздыхая. За спиной у Ожога скрипнули ворота, и оттуда вышли Лефф с Назамком. Управляющий проплыл прямо к гостям. – Вы двое явно не торопились! Мадрун хмыкнул. – А ты, Наученный, попробовал бы выбраться из-под обвалившейся горы. Проклятое землетрясение, ни с того ни с сего… – Не совсем, – сказал Назамок. – Без кое-какого молота не обошлось. Признаюсь, когда это случилось, я подумал, что никогда больше не увижу ваши помят… памятные лица. Представьте себе мое удивление, когда от караванщиков я услыхал, что… – Эти слухи, безусловно, донельзя преувеличены и весьма захватывающи, – вмешался тонкий, которого Ожог вполне логично опознал как Лазана Двера, – но они подождут. Дорогой Наученный, так мечтавший никогда более не видеть наших милых лиц, ты нашел новую госпожу. Она нуждается в стражниках, а мы как раз свободны. Невероятно удачное стечение обстоятельств, не находишь? – Нахожу, Лазан. Да, люди нам нужны. Стража у ворот, как видишь, у нас уже есть. И капитан, только он сейчас не здесь. Что ж, идите за мной, я отведу вас к госпоже. – Отлично, – сказал Мадрун. Троица во главе с Назамком направилась к усадьбе. Стражники поспешили расступиться, потом Лефф закрыл ворота. – Нас ни разу не приглашали к госпоже! – Такое неуважение! Лефф взял арбалет. – Все потому, что мы стоим на самой нижней ступени… опять! А нам казалось, мы поднялись! Тор-то, конечно, поднялся – капитан все-таки. А мы даже не охранники усадьбы, хотя пришли первыми! – Ну если бы мы знали, что есть разница между воротами и усадьбой, – заметил Ожог, – то настояли бы на втором. Верно? Нас держали в неведении. Достаточно на тебя взглянуть. – А это ты к чему? – Да у тебя глаза оранжевые! – Это другое неведение. – Тебе так кажется. – Сам бы и попросился в охранники усадьбы, Ожог, если такой умный! – Был бы я один, то попросился бы! – Если бы ты был один, то Назамок тебя бы нипочем не нанял – разве что отхожие места чистить! – Зато я бы работал в усадьбе! С этим не поспоришь. Лефф вздохнул и уставился на дорогу. – О, смотри-ка, фонарщики. – Давай расстреляем их! – Давай, конечно, нас сразу и выгонят. Ты этого хочешь, Ожог? – Да пошутил я, пошутил!
Есть взгляды, которые убивают сразу наповал, а есть взгляды, которые медленно, слой за слоем, снимают кожу, и чтобы кровь сочилась сквозь поры. Выколупывают глаза, оставляют их болтаться на влажных сухожилиях, потом связывают узелком на переносице. Пытки, доставляемые с мрачным удовольствием и клиническим расчетом. Неудивительно, что Торвальд Ном запихнул в себя ужин побыстрее, забывая жевать, и потому теперь мучился ужасным несварением. Помогая Тисерре с посудой, он едва сдерживал стоны. Зловещее молчание невыносимо тянулось; супруга бросала на мужа косые, пробирающие до мурашек взгляды, неубедительно делая вид, что смотрит с любовью и заботой. Пора было заступать на пост. Драгоценно смертельные мгновения мирного домашнего уюта – пусть и пронизанные невысказанными упреками, запретными темами, скрытыми, взрывоопасными ловушками или их отсутствием, еще более взрывоопасным – увы, завершились, и на первый план снова вышли мысли о карьере и профессиональной ответственности. – Дорогая, мне пора тебя покинуть. – Как, уже? – Да. Вернусь к полуночи, но можешь меня не ждать. – У меня был тяжелый день. Два новых заказа. Боюсь, к твоему возвращению, дорогой, я уже буду спать. – Я постараюсь быть как можно тише. – Еще бы. Легкий поцелуй. Вот такой милый диалог в завершение семейного ужина, хотя, конечно, каждое слово было пропитано хитростью и коварством. Между невинных строк Торвальд четко читал: «Дорогой, на твоем месте я бы уже бежала из дома без оглядки». – Что, живот скрутило? Вот бы тебя вырвало на этих твоих привратников. – Да. А потом стукнет полночь, и я, как осужденный на казнь, буду считать шаги до плахи, ожидающей меня дома. Буду молиться Беру и всем прочим Взошедшим мира, чтобы ты уже спала или хотя бы притворялась, что спишь. – Муж, я весь день думала, что бы с тобой такое сделать за нарушенное обещание, и очень устала. Поэтому, когда ты вернешься домой, я буду крепко спать, и мне будут сниться сцены одна ужаснее другой, отчего улыбка на моем лице будет все более и более довольной. – Я засну на самом краешке кровати, неподвижный, как доска, и такой же беззвучный. – Конечно. Дорогой. И снова легкий поцелуй. Чмок-чмок. Торвальд Ном спешил по улицам, залитым голубыми огнями, погруженный в черные мысли на грани отчаяния. Дома вокруг будто нависали над ним, хотели сдавить, и Торвальд представлял себя отвратительным куском экскрементов, застрявшим в сточной трубе. Как ужасно ощущать на себе разочарование и, возможно, даже презрение жены. Царское жалованье – ерунда. Гибкий график едва удостоен кивка. Должность законная и уважаемая – только «угу». И даже уверения в том, что Торвальд Ном – капитан домовой стражи, а Ожог с Леффом – лишь парочка из сонма его подчиненных (ну да, здесь он слегка преувеличил), лишь ненадолго отсрочили яростный скандал, которого он, несомненно, заслуживал. Но скандал грядет, грядет! Торвальд это знал. Тисерра это знала. И ждала лишь удобного случая, чтобы опустить занесенный ею гигантский топор на его желудевую голову. И да, на это он променял рабство. Такова сила любви, власть мирного домашнего уюта, избавляющих от одиночества. Или он хотел бы иного? Спросим у него об этом потом. А пока впереди завиднелась невысокая, но добротная стена усадьбы, главный подъезд, два потрескивающих факела над воротами, в свете которых Торвальд различил силуэты доблестных подчиненных… как будто бы даже исполняющих свои обязанности. За улицей они, правда, не следили. Вместо этого они снова о чем-то спорили. – Эй вы двое, как себя ведете на посту! – командным голосом рявкнул Торвальд, но впечатление подпортила раскатистая отрыжка. – О боги, Тор пьяный! – Если бы. Ужин плохо пошел. А у вас-то что стряслось? Ваши препирательства слышно с другого конца улицы. – У нас появились новые охранники, – сказал Лефф. – То есть – у вас? А, в смысле, в усадьбе… – У нас в усадьбе, я так и сказал. Кого им еще охранять? Ты как капитан уж должен бы в этом разбираться. – Разбираюсь, не волнуйся. Конечно, в самой усадьбе тоже должна быть стража, если вдруг… когда кто-то мимо вас проскользнет. Что ж, ладно. Вы их видели? Кто такие? – Дружки Назамка. Они зовут его Наученный. – Ожог расширил глаза, потом отвернулся и сощурился. – У них старая дружба. А еще они выбрались из-под горы. – Гм. – Она рухнула, – добавил Ожог. – Дружба? А, нет, гора. Гора рухнула. Лефф подозрительно принюхался. – Тор, ты правда не пьян? – Да не пьян я! Просто Ожог мелет ерунду всякую. – Не ерунду, а чепуху. – Какая разница!.. Слушай, Лефф, открывай уже ворота, а? Пойду познакомлюсь с новыми охранниками усадьбы. – Ищи их в усадьбе, – посоветовал Ожог. Наверное, жена все-таки права… Наверное? Нет, совершенно права! Ожог с Леффом – кретины, но также ведь и друзья. Что это говорит о самом Торвальде Номе? Нет, лучше не думать. Кроме того, она уже все, как надо, обдумала. Торвальд поспешил внутрь, но, сделав два шага от ворот, остановился. Наученный? Наученный Замок? Безземельный? Наученный Замок Безземельный из Одноглазого Кота? – А, капитан, ты как раз вовремя. Позволь представить тебе двух новых стражников. Управляющий подплыл к Торвальду, тот невольно дернулся. Капюшон, маска, зловещие глаза, бинты на всем теле – все для того, чтобы скрыть, что с ним сделали в городе, ставшем его новым домом. Да уж, всякое злодеяние рано или поздно всплывает… – Д-добрый вечер, управляющий. Торвальд едва смог выдавить из себя даже столь простое приветствие. А парочка, шедшая вслед за Назамком, вызывала у него все нарастающую тревогу. – Капитан Торвальд Ном, этого цветасто наряженного господина зовут Мадрун, а его едва одетого спутника – Лазан Двер. Оба родом с севера, а стало быть, конфликтующих интересов в Даруджистане не имеют, на чем, как тебе известно, особо настаивает леди Варада из рода Варада. Я как раз подбирал им обмундирование и жилье… Капитан, что-то не так? Торвальд Ном мотнул головой, а потом, не подумав (иначе бы сработало отточенное до предела чувство такта), ляпнул: – А где же их маски? Косматый громила нахмурился. – Вот же ж. Как неприятно. Наученный, прошу, успокой-ка меня еще раз. Управляющий долго молчал, потом повилял забинтованной рукой. – Увы, Мадрун, репутация опережает человека. Очевидно, наш капитан немало путешествовал. Одноглазый Кот, да? Будем надеяться, он ни разу не проходил мимо этого зловонного вертепа воров, убийц и прочих… – Н-никогда там не был, – спешно произнес Торвальд Ном и облизнул пересохшие губы. – Но слышал рассказы о, м-м, тех, кого наняли, чтобы свергнуть малазанского Кулака… и, м-м, о том, что случилось после… – Наглая ложь, – надсадно просипел Лазан Двер. – Такую вечно распространяют те, кто ради шкурных интересов создает иллюзию праведности. Все это ложь, капитан. Подлая, отвратительная и бесчестная. Уверяю тебя, мы выполнили свою задачу, более того, загнали Кулака и его свиту в самое сердце горы… – Ты с Мадруном Бадруном? Наученный Замок ведь был… – Наконец до Торвальда Нома дошло, что надо бы ему помолчать и не выбалтывать все как на духу. Он поправился: – Рассказы были противоречивые, из вторых, а то и из третьих рук. Нагромождение подробностей, в котором уже никто не отличит правду от выдумки. – Это точно, никто. – Управляющий снова взмахнул рукой. – Капитан, я так понимаю, разговоров о прошлых злоключениях больше не будет – ни в чьем обществе, а особенно в обществе наших бесстрашных привратников. – Все подобные разговоры отныне будут пресечены, – подтвердил Торвальд Ном. – Что ж, я, наверное, пойду к себе. Проработаю, м-м… расписание патрулей. Ночная смена у нас укомплектована, а вот дневная… – Как я уже говорил, – перебил его Назамок, – необходимости в вооруженной охране в течение дня просто нет. Оценка рисков и все такое. Больше стражников нам не потребуется, капитан. Четырех хватит. – Отлично, тогда с расписанием будет проще. Что ж, Лазан Двер, Мадрун Бадрун, был рад знакомству. Ровным шагом Торвальд Ном пересек двор. Войдя в казарменную пристройку, где располагался его кабинет, он закрыл хлипкую дверь и забрался в кресло, для чего пришлось перелезть через стол. Усевшись, он обхватил голову руками. На лбу выступила испарина. Известно ли леди Вараде о том, кто эти… и что после них земля до сих пор пропитана кровью и чем похуже? Впрочем, она же наняла Назамка, ведь так? С другой стороны, а при чем тут это? Он сократил свое имя – и даже оно было ненастоящим: его так назвали кретины из Одноглазого Кота, придумали. То же с Мадруном Бадруном. А вот Лазан Двер вполне мог и на самом деле так зваться. К тому же, только один из них носил маску, но обычную, местной выделки, без особых символов… А хозяйка ничего и не подозревает! Она пребывает в неведении, слепая, неподготовленная и так далее, и тому подобное. Торвальд снова перебрался через стол и, как мог, разгладил одежду. Ничего необычного: капитан стражи ищет встречи с госпожой. Очень логично. Беда в том, что подать прошение можно только через управляющего. Нет, такой подход не годится, нужно придумать нечто похитрее… например, проникнуть в покои госпожи со взломом. В пространстве между столом и дверью едва можно было развернуться. Торвальда вдруг снова прошиб холодный пот. Итак, Лазан Двер с Мадруном Бадруном будут патрулировать усадебный двор. Наученный Замок Безземельный будет у себя в кабинете на первом этаже. Или в своей комнате, спокойно переодеваясь или разматываясь – называйте как угодно. В задней стене пристройки есть окно. Обычные ставни, закрываются изнутри на щеколду. Оттуда можно выбраться на крышу. Расстояние до главного дома небольшое, значит, получится перепрыгнуть. Главное – найти, за что зацепиться. Потом можно будет залезть на верхний этаж, где живет госпожа. Еще не слишком поздно, поэтому риска застать ее спящей или неприлично раздетой нет. И все же как она отнесется к вторжению со стороны капитана стражи? Ну, он объяснит ей, что проверял безопасность внутри усадьбы. (И поскольку она явно хромает, неплохо бы нанять еще охранников, только на этот раз нормальных: не маньяков, не головорезов – словом, не тех, чья человечность в лучшем случае спорна. Тем самым силы уже имеющихся стражников можно будет уравновесить.) Вполне разумное и логичное предложение, как и подобает капитану. Продумав маршрут, Торвальд выглянул за дверь, убедился, что в казарме пусто. Ну конечно, пусто, ведь они патрулируют! Торвальд прокрался к заднему окну, открыл щеколду и осторожно распахнул ставни. Снова выглянул – на этот раз во двор. До усадебной стены шагов десять. Дом слева, конюшни справа. Проходит ли здесь патруль? Вообще должен. Что ж, если вылезти сейчас и двигаться быстро… Забравшись на подоконник, Торвальд Ном попробовал водосточный желоб на надежность. Тот лишь слегка заскрипел – подойдет. Торвальд ловко подтянулся на крышу и, свесившись, осторожно закрыл ставни. Перекатился на спину, замер. Надо подождать, пока те два чудовища пройдут мимо. Глиняная черепица больно вреза́лась в лопатки. Стоп, это шаркнул сапог? Прошелестел плащ по брусчатке?… Да нет, ничего не слышно. Куда запропастились эти треклятые новые стражники? Торвальд осторожно заполз на конек крыши, оглядел двор… Да вот же они! Играют в костяшки у стены рядом с воротами. А за это их можно уволить! И даже Назамок не… Вот, кстати, и он, собственной персоной. До Торвальда Нома донесся его голос. – Есть изменения в раскладе, Лазан? – О да, – ответил приятель. – Обстановка ухудшается. Вариантов все меньше. – Прискорбно. Мадрун Бадрун хмыкнул. – У нас был выбор: идти на север или на юг. Надо было пойти на север. – Ты и сам прекрасно знаешь, что ничего бы не получилось, – сказал Наученный Замок. – Где ваши маски? Лазан Двер снова кинул костяшки о стену и наклонился посмотреть, что выпало. – Мы их выбросили, – ответил Мадрун. – Сделайте новые. – Не хотим, Наученный. Правда не хотим. – Я понимаю, но это ничего не меняет. О, Торвальд мог хоть всю ночь слушать идиотов, сидя здесь наверху. Однако ему, наоборот, нужно было воспользоваться их халатностью. Он сполз вниз по крыше, подобрался, изучил главное здание… А вот и балкон. Умно, не правда ли? Получится ли у него запрыгнуть на балкон бесшумно? Еще бы: не зря же он много лет был вором, причем очень успешным, если не считать, конечно, арестов, штрафов, тюрьмы и рабства. Торвальд прикинул расстояние, как будет хвататься за перекладину… и оттолкнулся. Получилось! И практически без звука. Повисев чуть-чуть, он подтянулся на балкон – узкий и заставленный глиняными горшками с засохшими растениями. Теперь можно взломать замок, пробраться в спальню и уже по внутренней лестнице подняться на верхний этаж. Это был бы самый простой путь. Карабкаться по стене куда рискованнее: не приведи Беру, кто-нибудь из троицы поднимет голову. Последнее, что хотел бы увидеть Торвальд, – это как они достают мечи (оружия он, конечно, у них не видел, но все-таки). Торвальд дернул балконную дверь. Не заперта! Да, определенно нужно все менять. Иначе кто угодно сможет так вот зайти и… – Капитан, прошу, садитесь. Хозяйка полулежала в бархатном кресле, а напротив стояло еще одно. В темной комнате леди Вараду было практически не разглядеть. Вуаль? Вуаль. И какое-то длинное, свободное одеяние – похоже, из шелка. Изящная рука, затянутая в серую кожаную перчатку, держала кубок. – Налей себе вина… да, вон там, на столе. Беда этого маршрута – с крыши на балкон – в том, что крыша хорошо просматривается из любого окна на этой стороне. Надеюсь, капитан, ты проверял безопасность усадьбы или же хотел поговорить со мной наедине. Все прочие варианты имели бы неприятные последствия. – Именно так, госпожа. Я… я проверял. И да, – добавил он, с максимальной возможной невозмутимостью наливая себе кубок янтарного вина, – я хотел поговорить с вами наедине. Меня беспокоит ваш управляющий и два новых охранника усадьбы. – Они кажутся тебе… избыточными? – Можно и так сказать. – Не хотелось бы разочаровывать. Торвальд сел. – Разочаровывать, госпожа? – Скажи, те двое привратников на самом деле такие бестолковые, какими кажутся? – Это было бы преувеличением, госпожа. – Согласна. – Вы, наверное, удивитесь, – сказал Торвальд Ном, – но они довольно отчаянные парни. И бывалые. Они охраняли караваны, собирали долги, выполняли поручения Гильдий, охотились за головами. Им просто немного… непривычно в столь официальной обстановке. Со временем привыкнут. – Надеюсь, не слишком. Торвальд Ном понял, что они говорят совершенно о разном. – Госпожа, я хотел обратить ваше внимание на Назамка, Лазана и Мадруна… – Капитан, насколько я понимаю, ты не в ладах с остальными членами семейства Номов. Это плохо. Советую тебе при первой возможности загладить прежние обиды. Примирение крайне важно для дальнейшего благополучия. – Я подумаю об этом, госпожа. – Подумай. Будешь уходить, пожалуйста, воспользуйся лестницей. И позови ко мне управляющего. Нет, никаких выговоров за то, что ты хотел со мной встретиться лично, не будет. Напротив, меня очень трогает такая ответственность. Верность и чувство долга всегда высоко ценились в семействе Номов. И да, капитан, не забудь допить вино. Торвальд спешно допил бокал, затем запер балкон изнутри. Поклонился леди Вараде и вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Замешкался, вспоминая, где лестница. В голове немного шумело – от вина? Да нет. Торвальд спустился на первый этаж, вышел через парадный вход и направился к воротам, где стоял управляющий с двумя приятелями. – Управляющий Назамок, – произнес Торвальд Ном, довольный тем, как виновато троица отвлеклась от своей игры. – Госпожа немедленно просит вас к себе. – Что? Ах да, конечно. Благодарю, капитан. Назамок бесшумно скрылся, и Торвальд обратился к Лазану Дверу с Мадруном. – Интересные у вас тут развлечения. Думаю, я должен разъяснить вам ваши обязанности, поскольку управляющий, похоже, забыл. Ваша задача: патрулировать внутренний двор усадьбы – предпочтительно через разные промежутки, а также разными маршрутами, чтобы никто не мог их просчитать. Особое внимание уделяйте темным уголкам, хотя носить с собой факелы или фонари не рекомендую. Вопросы? Мадрун с улыбкой поклонился. – Спасибо, капитан, за ценные указания. Мы немедленно приступим к своим обязанностям. Лазан, собирай пророческие кости. От нас ждут ответственного патруля по всей форме. Пророческие кубики? Нижние боги… – Разумно ли, – спросил Торвальд, – спрашивать у давно забытых богов, что ждет вас сегодня ночью? Лазан Двер обнажил свои металлические клыки. – Как скажете, капитан. Предсказание – наука неточная. Впредь мы постараемся излишне не полагаться на нее. – Ну и славно… Ладно, хорошо, я тогда пойду к себе. – Снова, – произнес Мадрун, улыбаясь еще шире. Торвальд Ном не увидел в этой улыбке ничего дружелюбного. И в улыбке Лазана, кстати, тоже. Вообще в них обоих было что-то пугающее. Да и в Наученном Замке… Кровопийца, Желчеплюй, Отравитель – сколько у него прозвищ? И как скоро он заработает новые? А Мадрун Бадрун? А Лазан Двер? Что вообще задумала леди Варада? Не важно, не важно. В конце концов, у Торвальда есть свой кабинет. Перебравшись через стол и усевшись в кресло, он даже почувствовал себя кем-то важным. Ощущение продлилось недолго, но и этого хватило. Хотя бы несколько ударов сердца не думать про тех троих. Ни про кого из них. Сделайте новые маски. Зачем? Сегулехи не принимают отступников обратно. Наверное. Что нам вообще известно про них? Он сказал им сделать новые маски. Зачем? Обычный совет, что не так-то? Постирай плащ, Лазан Двер, пока там пауки не стали откладывать яйца. Выбирай одежду из не более чем двух цветов, Мадрун, и желательно гармоничных. Пожалуйста. И что там у тебя с мокасинами? Маски. Ну и что, что маски? В животе заурчало, к горлу снова подступила желчь. А ты бы, Тор, научился жевать как следует. Куда торопишься? До темноты еще далеко. Жуй, Тор, жуй! Медленно и тщательно, как корова. Тогда все будет нормально перевариваться. У коров ведь переваривается. Да, конечно. А потом на шею опускается топор. Торвальд скрючился над столом и чувствовал себя препаршиво.
– Я думаю, она его травит. Ожог выпучил глаза, как будто не мог поверить в такое. – Зачем?! – Из-за тебя, – сказал Лефф. – Она ненавидит тебя, Ожог, потому что ты вечно втягиваешь Тора в неприятности. Теперь она думает, что все повторяется, и поэтому травит его. – Это же глупо. Если она так беспокоится, зачем ей его убивать? – Не убивать, а портить самочувствие. Не забывай, она ведьма. Конечно, лучше бы она травила тебя. – Нет уж, я ни к чему из ее готовки не притронусь. – Не волнуйся, если она захочет от тебя избавиться, Ожог, то придумает способ. Боги, как я рад, что я не ты. – Я тоже. – Чего? – Не хочу, чтобы у меня тоже были оранжевые глаза. Только представь, что мы будем смотреть друг на друга, а будет казаться, что смотримся в зеркало. Я и без того всегда так смотрю, а теперь придется вдвойне! Нет уж, спасибо, скажу я тебе. – То есть ты мне это говоришь? – Да, только что сказал ведь. – А я не понял. Честно говоря, Ожог, я вообще не понял ни слова из того, что ты сказал. – Ну и хорошо, потому что мои слова все равно предназначались не для тебя. Лефф оглянулся, но нет, рядом больше никого не было. Конечно, не было. Нечего даже и смотреть. – Кроме того, это тебя отравили, – сказал Ожог. – Не отравили, а просто ошиблись с диагнозом. И все проходит… – Не проходит. – Проходит. – Не проходит. – Будь я тобой, то прекратил бы… – Так, не начинай снова! Благословенные парки! Услышьте мольбу пузатого коротышки и оставьте их! Вечер переходит в ночь, город расплывается в гранитной ухмылке, тени пляшут на линии между светом и тьмой. Запоздалые торговцы зазывают покупателей на свои честные и не очень товары. Певцы поют, пьяницы пьянствуют, воры воруют, а тайны цветут пышным цветом там, где нас нет, – и в этом, друзья мои, заключена суровая истина. Словно крысы, мы бежим от света, выискивая другие уголки и другие события, как мирные, так и зловещие. За мной же, за мной!
Благодетель всего человеческого и человечного, раздающий благословения направо и налево (да благословлены будут сердца скупые и щедрые, сладкие сны и кошмары, страхи и любовь, страх любви и любовь к страху; да благословлены будут их туфли, сандалии, сапоги и тапочки – все вместе и по отдельности! Ах, какие чудеса, какие причуды!), Крупп Даруджистанский шагал большой дорогой скользких приобретений, отбрасывая огромную, просто великанскую тень, что волной катилась мимо лавок и товаров в них, мимо внимательных торговцев, мимо лотков с фруктами и сушеными пирожками, мимо корзин с ягодами, вяленой рыбой и странными листьями – пищей апологетов здорового питания, мимо буханок хлеба и головок сыра, мимо сосудов всех размеров с вином и крепкими напитками, мимо ткачих и портных, мимо старухи-арфистки с корявыми пальцами, которая на трех оставшихся струнах наигрывает песенку про колышек в ямке и медок на ночном столике (скорее, скорее отсюда, пока не забросали монетками!), мимо мотков ткани, которые лежат на месте, и бриджей, загораживающих проход, и рубашек для солдат, и обуви для бездушных граверов по надгробным плитам и трижды разведенного старика с выводком детей, связанных с ним кровью и чем погуще, который зарабатывает тем, что заводит очередную жену. И дальше – мимо тех, кто цедит воск, крутит фитили, глотает огонь и делает пепельные пироги, мимо проституток, с каждым вялым шагом источая благодушные улыбки, поигрывая пальцами и испытывая загадочные поглаживания в потаенных и труднодоступных местах. Глаза расширяются с одобрением и уважением, словно возвращаются утраченная юность и царские мечты, и вслед слышатся вздохи и оклики: «Крупп, дорогой! Крупп, разве ты не заплатишь за это? Крупп, женись на нас и сделай нас честными женщинами! Крупп…» Бегом, бегом отсюда – ай-яй, какие ужасные образы возникают! Избиение жен (во множественном числе, и никак иначе)! Болтовня проституток! Хвала богам, ворота позади. Дальше туннель – и снова наружу, где сурово и чинно высится цивилизация, а бесстрашная тень шагает в одиночестве, пользуясь возможностью, пока есть время, причаститься к прошлым жизненным путям. Из одного рукава он извлекает пирожок с ягодной начинкой, спелый помпфрут и бутылочку мятного вина; из другого – новенький серебряный нож с монограммой рода Варада (ничего себе, откуда?). На блестящем лезвии – удивительно! – уже намазан добротный шмат масла с медом. Неясно, как все это умещается в широких, проворных ладонях – впрочем, нет, все уже исчезло во рту, способном до тонкостей оценить смешение вкусов и ароматов нового кулинарного изыска, а именно: масло, мед, джем – м-м! – тесто, сыр, фрукты и копченый угорь… фу! Просторный рукав подвел владельца! Скорее, смыть вином этот неприятный (и мерзкий) вкус! На время руки свободны, и можно рассмотреть новую рубашку, запас ароматических свечей, клубок шелковых ниток, изящные бриджи, шитые золотой нитью сандалии, мягкие, словно каждая из четырех щек Круппа, и презерватив из козьей кишки (боги, а он-то откуда взялся?). Что ж, на этом удачный поход по магазинам можно закончить, и если старуха заметит, что на ее арфе осталось всего две струны, то представьте, каково лошади! И вот он стоит, наконец, перед самойаскетичной из всех самых аскетичных усадеб. Створка ворот пригласительно скрипит, и приглашенный Крупп принимает это приглашение. Ступеньки, вычурная парадная дверь, за ней – коридор, еще ступеньки, теперь покрытые ковром, потом снова коридор, упирающийся в закопченную дверь – а, прочь защитные заклятия! – и гость внутри. – Как ты?… А, не важно. Садись, Крупп, чувствуй себя как дома. – Мастер Барук так добр, что Крупп исполнит его просьбу с большим облегчением и – уф-ф! – раскинется в кресле, вытянув ноги. Да, вытянув, хоть разница и незаметна. Ах, Барук, возлюбленный друг Круппа, путешествие было изрядно утомительным! Жирный, похожий на жабу демон с громким сопением улегся на полу возле толстяка. Крупп протянул ему кусок сушеного угря. Демон принюхался, потом схватил еду. – Настолько ли все плохо, как мне кажется, Крупп? Толстяк поиграл бровями. – Долгая дорога полностью иссушила путника, он задыхается от жажды. Высший алхимик вздохнул. – Угощайся. Широко улыбаясь, Крупп извлек из рукава большую пыльную бутыль, уже откупоренную. Осмотрел печать на зеленом стекле. – Да, твой погреб и вправду богат! – Из другого рукава толстяк извлек хрустальный кубок, налил себе вина, сделал глоток и облизнул губы. – Восхитительно! – Результат ряда достигнутых договоренностей, – сказал Барук. – Крупп весьма впечатлен, друг Барук. Интересно, можно ли как-то измерить столь значительные события? Был бы интерес. Однако слушай: погребенные врата открываются, пыль осыпается, камни стонут! Можем ли мы, в меру своих скромных сил, задержать неизбежные неизбежности? Увы, время неумолимо. Судьбы тесно переплетены, и даже богам неведомо, какое падение их ждет. Даже луна нерешительно восходит на небосклон в последние ночи. Звезды гаснут, камни летят вверх, обманутые жены прощают и забывают… Ах, это время чудес! – Это то, что нам нужно, Крупп? Чудеса? – Каждое мгновение действительно весьма подвижно и неопределенно, однако – и Круппу это известно наверняка – стоит выстроить их одно за другим, то любое отклонение окажется не более чем мелкой складкой, незначительной шероховатостью. Есть в мироздании великие силы, которыми придавлена ткань нашей жизни. Богатые и бедные, скромные и амбициозные, щедрые и скупые, честные и бесчестные – все разглажено! Все размазано ровным слоем! Какое дело Природе до корон с каменьями, опасно высоких стопок монет, роскошных усадеб и башен? Короли и королевы, тираны и сатрапы – все они лишь мошки на лбу мира! – Ты рекомендуешь смотреть на события масштабно. Замечательно, особенно для историка. К несчастью, Крупп, для тех, кто вынужден жить сегодняшним днем, это слабое утешение. – Увы, слова Барука неоспоримы. Жизнь пришла, жизнь ушла. Плач по мертвым – самая унылая песня в мире. И верно, и грустно. А вот тебе задача от Круппа: представь две сцены. В первой озлобленный человек забивает другого за таверной в Гадробийском квартале. Во второй баснословный богач сговаривается с не менее богатыми соотечественниками поднять цены на зерно. Хлеб становится настолько дорог, что одни умирают от голода, другие вынуждены идти на преступление. Можно ли считать и первую, и вторую сцены актом насилия? Высший алхимик смотрел на сидящего толстяка. – Только в одном случае руки человека обагрены кровью. – Воистину весьма неприятные пятна. Крупп налил себе еще вина. – Существуют бесчисленные доводы, – произнес Барук, – которые богач может привести в доказательство своей невиновности. Смягчающие обстоятельства, непредвиденные затраты на производство, соотношение спроса и предложения и прочая, и прочая. – Воистину множество оправданий, и они настолько мутят воду, что крови уже не видно. – И все же нищета приводит к несчастьям и тревогам, она отравляет душу. Можно сказать, что богатые зерноторговцы ведут тайную войну. Крупп посмотрел вино на просвет. – А значит, бедные остаются бедными, если не становятся еще беднее. Те, кто способен хоть как-то зарабатывать себе на жизнь, еще сильнее цепляются за работу, соглашаясь даже на самые нечеловеческие условия – а работодатели только набивают до отказа карманы, удовлетворяя свои скрытые комплексы. Можно сказать, что существует равновесие, в котором все участники согласны не допускать полномасштабной войны, способной вылиться в анархию. Но если зерноторговец слишком завысит цену, то грянет революция. – И от нее проиграют все. – Временно. А потом взрастет новое поколение богачей и опять станет сосать кровь из бедных. Равновесие покоится на множестве неравновесий, и кажется, что такой порядок может сохраняться до скончания времен. Увы, в долгосрочной перспективе видно, что это не так. Общественное устройство куда более хрупкое, чем считает большинство. Тот, кто слишком уверен в его непоколебимости, испытает чистейшее удивление, когда все вокруг рухнет – прямо перед тем, как нападут волки. – Крупп воздел палец. – Однако взгляните на тех, кто держится за корону, кто хочет сделаться самым свободным и богатым. В данное мгновение они, как и следует ожидать, очень опасны. Опаснее всех. Поэтому остается только молиться. Молиться о том, что все пойдет прахом. – Наступит конец всему. – А следом новое начало. – Отчего-то, друг мой, я ожидал от тебя большего. Крупп с улыбкой потрепал демона по бугристой голове. Тот довольно зажмурился. – Крупп придерживается взглядов столь же широких, как и его штаны, а они, насколько тебе известно, необъятны, ибо неизвестно, где они начинаются, а где заканчиваются. – Еще важные новости есть? – Города живут в спешке. Несутся без оглядки. Все меняется, и вместе с тем все неизменно. В Гадробийском квартале орудует маньяк, но Крупп подозревает, что тебе это известно. Убийцы плетут заговоры. Ты и это знаешь, друг Барук. Любовники устраивают адюльтеры или мечтают об оных. Дети трудятся ради неведомого будущего. Одни уходят на покой, других отправляют на покой, повсюду возникают новые занятия и таятся старые враги. Друзья расстаются и встречаются вновь. Всему свое время, о наивысший из алхимиков, всему свое время. – Ты меня не успокоил, Крупп. – Выпьем же по бокалу этого изысканного вина! – Подвал запечатан дюжиной защитных заклятий – это вдвое больше, чем во время твоего прошлого визита. – Правда? – Ты не задел ни одного. – Невероятно! – Вот именно. Демон рыгнул, и подвал заполнило тошнотворным запахом копченых угрей. Даже сам демон сморщил ноздри. Крупп картинным жестом извлек ароматические свечи.
Дальнюю часть основного помещения занимало хитросплетение труб, клапанов, медных шаров, сочленений и решеток. Загадочный механизм ритмично издавал вздохи (почти неприличные), хрипы (более отвечающие общему состоянию), шипение и ворчание. Из шести сопел, рассчитанных на шланги и дополнительные трубы, вырывалось ровное голубое пламя, от чего воздух в здании был раскаленным. Чаур с Баратолом трудились раздетые и все равно обильно истекали потом. На пару они разгребли почти весь бардак в заброшенной пекарне – точнее, перенесли все ненужное на задний двор, окруженный высоким забором. Теперь Чаур ползал на четвереньках по добротному каменному полу и тряпкой оттирал его от пыли и засохшей муки. Баратол тем временем осматривал кирпичные основания трех горбатых печей. Приятным изумлением стало то, что слои кирпича переложены крупными кусками пемзы. В задней внутренней стенке были проделаны отверстия для перфорированных газовых труб, откуда шло пламя. Получится ли переделать эти печи в горны? А почему бы и нет? Старые медные мешалки возле задней стены можно приспособить под закалку. Наковальню Баратол приобрел у караванщиков из Крепи – заказчик, увы, умер, не дождавшись груза. Она была походной конструкции (как у рхиви, пояснил продавец), не совсем того размера, что нужно, но для начала сойдет. Щипцы и прочие инструменты нашлись на барахолке в западной части города. Кроме того, Баратолу попался отличный молот из арэнской стали (как пить дать, украденный у какого-нибудь малазанского военного оружейника). Назавтра он закажет первую партию дров, древесного и каменного угля, сырой меди, олова и железа. Вечерело. Баратол закончил осматривать печи и обратился к Чауру. – Ну что, дружище, пойдем? Заглянем в какой-нибудь ресторан. Да, мы с тобой чумазые, но за деньги, думаю, нас обслужат. Не знаю, как ты, а я бы сейчас не отказался от холодного пива. Чаур поднял испачканное лицо и расплылся в улыбке. Входная дверь распахнулась от удара, и в пекарню ввалились с полдюжины недоброго вида мужчин. Поигрывая дубинками и кувалдами, они окинули взглядом обстановку. Через мгновение вошла прилично одетая женщина и, отыскав глазами Баратола, улыбнулась. – Сударь, ваша деятельность признана незаконной… – Незаконной? Уверен, тут какая-то путаница. Прежде чем ваши молодчики примутся все крушить, должен заметить, что клапаны открыты, а трубы перерезаны. Иначе говоря, газ из подземных помещений выходит без остановки. Малейшая искра, и все здесь обратится в шар пламени, который вполне в состоянии разнести половину квартала. – Баратол помолчал и добавил: – Как раз такой акт вандализма с вашей стороны может быть расценен как… незаконный. Вас обвинения, конечно же, не коснутся, поскольку вы будете мертвы, а вот на Гильдию, нанявшую вас, наложат штраф, которого хватит, чтобы пустить владельцев по миру. Улыбка сползла с лица женщины уже на середине этой тирады. – Думаешь, самый умный? Что ж, если разнести твою лавочку мы не можем, придется разбираться с вами двумя лично. Баратол отошел к месильному столу, где лежал кожаный мешок, и достал из него большой глиняный шар. Увидев, как побледнела женщина и ее громилы, кузнец удовлетворенно кивнул. – Да, вы угадали. Это морантская граната, малазанцы называют ее «руганью». Только попробуйте нас тронуть, и я без раздумий убью себя, а заодно заберу всех вас с собой. В конце концов, терять нам нечего. – Ты сумасшедший. – Допустим. Теперь вопрос: а вы? Не найдя, что ответить, женщина бессильно зарычала и вышла прочь. Приспешники последовали за ней. Баратол вздохнул и сунул «ругань» обратно в мешок. «В каждом ящике двенадцать „руганей“, – объяснял ему Молоток, – но в каждом тринадцатом ящике лежит еще одна – пустая. Зачем? Непонятно. Моранты – вообще странный народ». – В этот раз сработало, но, боюсь, это временная мера, – сказал он, обращаясь к Чауру. – Итак, первый наш заказ: снарядить тебя оружием и доспехами. Чаур смотрел на кузнеца с искренним непониманием. – Помнишь запах крови? Трупы, мертвецы, расчлененные останки? Лицо Чаура мгновенно прояснилось, и он энергично закивал. Баратол снова вздохнул. – Ладно, давай перелезем через забор и поищем пива. Мешок он оставлять не стал.
Уже отзвонил десятый колокол, и в другой части города убийца без пальцев направляется в очередную таверну за очередной жертвой. Его жена тем временем выходит в огород и, опустившись на камни, принимается полировать их куском кожи с асфальтовой крошкой. Грудастая, пышнотелая женщина, приковывающая к себе восхищенные взгляды вперемешку с презрительными (зависит от пола и половых предпочтений), идет под руку с сухощавым малазанским историком, на лице которого отражается нечто среднее между неверием и отчаянием. Со стороны может показаться, что это гуляют влюбленные, но они не влюблены друг в друга, и это лишь еще больше озадачивает историка. По Высокому базару в Усадебном квартале, к югу от виселиц, бродит госпожа Ваза. Она скучает, тоскует и осквернена (в своем сознании) без надежды на искупление, поэтому спасается тем, что перебирает бесчисленные вещицы и безделушки, которые ей не нужны, и смотрит, как женщины, похожие на нее (хотя за ними ходят слуги с покупками), с любопытством сороки (и с такой же глупостью?… Ах, лучше воздержаться от грубых предположений!) тоже перебирают дорогой, но, впрочем, зачастую качественно сделанный хлам. В эти мгновения она чувствует себя такой чуждой им, такой… изменившейся. В каких-то трехстах шагах от госпожи Вазы бесцельно слоняется Резчик – в прошлом вор по имени Крокус Новичок, который похитил то, что не должен был похищать. Поняв, что не может просто так взять и вернуть это, вынужден был смешать у себя в голове вину и сочувствие с восхищением (распространенная, впрочем, ошибка), однако девушка не оценила его искренние, прочувствованные признания. На этом все и закончилось. Что ж, времена меняются и люди тоже, разве нет? На крыше сидит Раллик Ном, разглядывая волнующееся море голубых огней; рядом с ним – Круйт Тальентский. Им многое надо обсудить, и разговор, учитывая Ралликову молчаливость, обещает выйти долгим. Круйт говорит без умолку, Раллик тщательно взвешивает каждое слово. Не от недоверия, просто привычка такая. Мурильо сидит в дуэльной школе, откуда уже давно расползлись все ученики, а Скалла Менакис со слезами изливает ему душу. Возможно, потому, что он для нее совершенный незнакомец и так легче, однако Скалла никогда не имела дело с мужчинами вроде Мурильо, которые умеют слушать и посвящать все свое внимание, искренне и без остатка, одной-единственной женщине, впитывая в себя все ее чувства, как колибри нектар или летучая мышь – коровью кровь (согласен, грубая аналогия, не подходящая к такому романтическому моменту). И между ними испаряются незримые флюиды, несомненно животного происхождения, и просачиваются в кожу и кости, пока не наступает ошеломляющее прозрение, как будто распахнулась дверь, которая была навсегда заперта. Скалла все плакала и плакала, но постепенно слезы ощущались легче и естественнее, спокойнее и более приемлемо, равно как и мягкие прикосновения Мурильо к волосам и мокрым щекам… Впрочем, кого это удивляет? Но вернемся к нынешнему моменту. Взошла луна, и в ее мутном свете можно разглядеть три десятка силуэтов, собирающихся на крыше. Вот они что-то машут друг другу, шепчут наставления и приказы. Проверяют оружие. Три десятка, потому что их цель – суровые, закаленные ветераны-иноземцы. И нападение должно быть жестоким, быстрым и беспощадным.
В «К'руловой корчме» собралась обычная публика: дюжина с небольшим горожан, согласных закрыть глаза на то, что находятся в переоборудованном храме, каменные стены которого запятнаны дымом и молчаливо хранят голоса многих поколений: от заунывных песнопений и хоралов до пьяных песен и повизгиваний ущипленных официанток. Стены эти, крепкие и надежные, безразличны к перипетиям жизни, что разворачивается здесь, в окружении камня, дерева, плитки, балок и прочих бесчувственных элементов, каждый из которых в свое время пробовал кровь на вкус. Общий зал, просторный, с низким потолком и утопленным в землю полом, когда-то, наверное, служил трансептом или молельней. В узком коридоре между колоннами находились ниши, где стояли погребальные урны с прахом Верховных жрецов и жриц. Кухня и три кладовые за ней раньше обеспечивали питанием монахов, храмовое воинство, писцов и послушников. Теперь они обслуживали посетителей, персонал и владельцев корчмы. На второй этаж вели крутые каменные ступени, стесанные временем. От площадки квадратом расходились коридоры, потолки которых были скошены под острым углом. К каждому коридору, за исключением того, что шел вдоль фасада, примыкали восемь комнат-келий. Часть вдавалась внутрь (и их поддерживали колонны, установленные в общем зале), а часть – во внешние стены (и в них были окна). Из восьми келий, выходящих на общий зал, сделали три рабочих помещения. Стены снесли, окна вынули (ни стекол, ни пузырей), заменив ставнями. Хватка, сидя у себя в кабинете, любила распахивать их, чтобы обозревать ближайшую ко входу треть зала. Этой ночью постояльцев было немного. Баратол с Чауром еще не вернулись. Скиллара увела Дукера гулять по Даруджистанскому кварталу. Бард сидел на помосте, бренча какую-то легкую, меланхоличную мелодию. Посетители – двадцать с небольшим человек – не обращали на музыку никакого внимания. Путник из Крепи, снявший комнату в северо-восточном углу, скудно поужинал, выпил одну пинту алчбинского эля и удалился на боковую. Дымка сидела на своем посту у входной двери, укрытая тенями и вытянув ноги. В руках она сжимала кружку с горячим сидром – и это в такую душную ночь. Хватка не понимала вкусов подруги. Входящие Дымку почти не замечали, просто проходили мимо. Конечно, у нее талант к скрытности, правда, неясно, от природы или получен откуда-то еще. С кухни доносился ор Мураша. Он отправился туда успокаивать поваров, на дух не переносящих друг друга, и, как обычно, завел войну со всеми сразу, в том числе с поварятами и крысами. Очень скоро там начнет летать посуда, и Хватке придется всех разнимать. А Перл… пропадал где-то еще. Он любил исследовать темные закоулки этого старинного храма. Словом, обыкновенная ночь, ничем не отличавшаяся от других.
Перл снова спустился в подвал. Что-то его постоянно туда тянуло. Из-под пространства под стеллажами он выкатил пыльный бочонок, четвертый за неделю. Содержимое двух первых превратилось в уксус; Перл смог сделать всего несколько глотков. В третьей было что-то густое и смолянистое, пахнущее кедровым или сосновым соком. Туда Перл лишь макнул палец – вкус оказался даже отвратительнее запаха. На этот раз, однако, ему повезло. Выбив пробку, Перл наклонился и осторожно потянул носом. Эль? Пиво? Такие напитки, конечно, не хранятся… Но на воске, которым была залита крышка, красовался оттиск храмовой печати. Он вдохнул снова: определенно ощущается запах дрожжей, но свежий, а это значит… колдовство. Перл понюхал в третий раз. Будучи взводным магом в «мостожогах», он успел повидать самую разную магию. Историй столько, что даже у того угрюмого барда челюсть отвисла бы. Перл уворачивался от таких жутких заклятий, которые сдирали кожу с костей, заставляли кровь вскипеть, раздували яички до размера дыни… хотя нет, это было до того, как он попал в армию. Ну да, ведьма с дочкой… Впрочем, не важно. Главное, что у него за плечами уже долгая служба. И этот напиток – Перл макнул в бочку палец и облизнул – о, в нем явно содержится магия. Древняя, с привкусом крови (да, он и ее пробовал). – Брат Кавен, это ты? Перл развернулся и недовольно уставился на призрака, который по плечи торчал из каменного пола. – Я что, похож на брата Кавена? Он мертв, вы все давно мертвы. Слышишь? Мертвы. Давай уже, примирись с этим. – Я почуял клинок, – пробормотал призрак, опускаясь обратно под пол. – Я почуял его… Пробовать напиток из бочки дальше Перл поостерегся. Сначала нужно хорошенько его изучить. Взять в помощники Молотка. Вот только, вскрыв бочонок, Перл, наверное, нарушил целостность заклятия, и теперь напиток быстро испортится… Придется нести его наверх. Перл со вздохом вставил пробку на место и подхватил бочонок.
В угловой комнате второго этажа некто, остановившийся на ночлег, закончил выкручивать прутья из оконной решетки. Затем погасил лампу и присел у двери, прислушиваясь. За его спиной открылось окно, и внутрь залез первый убийца.
Сквозь полуприкрытые веки Дымка видела, как в корчму пьяной толпой ввалились пятеро. Они громко ругались по поводу недавнего скачка цен на хлеб, толкались – в общем, ничего необычного. Народу дай только повод для спора, и каждый с пеной у рта будет отстаивать свою позицию. Эти молодчики были ей не знакомы, похоже, они шли из какого-то другого заведения, заметили подсвеченную вывеску и решили, что еще недостаточно напились. Одеты они лучше обычной публики – судя по всему, из знати, со свойственной ей заносчивостью и ощущением неуязвимости. Ну и ладно, главное, чтобы были при деньгах. Дымка еще отпила сидра.
С гладием наголо Мураш крался к меньшей из трех кладовых. Проклятая двухголовая крыса вернулась. Никто, конечно же, ему не верил – кроме, пожалуй, поваров, и то потому что они видели стращилище, но доказать существование зверюги можно, только убив ее. А потом тушку нужно забальзамировать, поместить в большую банку и демонстрировать посетителям в зале. Наверняка многие придут посмотреть на диковинку. Эй, налетай! В «К'руловой корчме» поймали двухголовую крысу! Хотя погодите-ка… удачная ли это реклама? Надо бы спросить у Хватки. Однако сначала тварь нужно прикончить. Мураш крался ближе, не сводя глаз с темной щели за крайним ящиком слева. Прикончить тварь, ага. Главное, чтобы все головы остались на месте.
В угловую комнату на верхнем этаже набилось одиннадцать фигур. У троих, включая человека у двери, были кинжалы. Четверо держали в руках заряженные арбалеты. Еще четверо – плечистые громилы, вооружились мечами и круглыми щитами; под широкими рубахами – кольчуги мелкого плетения. Тот, что сидел у двери, услышал шумный спор о ценах на хлеб, доносящийся из общего зала. Он снова подумал, что повод выбрали идиотский, ведь бузотеров одели как отпрысков благородных фамилий, но никто из посетителей, видно, не заметил несуразицы. Громкие голоса, особенно разгоряченные выпивкой, обладали одним несомненным свойством. Они хорошо отвлекали внимание. Итак, все присутствующие сейчас следят только за громогласными неприятными посетителями, а кое-кто из предполагаемых жертв уже собирается, чтобы утихомирить нарушителей или вышвырнуть их за порог. Еще немного…
Бард взял последний аккорд и отложил инструмент. Группка благородных тем временем ругалась, за какой столик им сесть. Свободных мест было много, так что спор не стоил и выеденного яйца. Бард долго всматривался в спорщиков, потом подошел к кувшину, стоящему специально для него на краю сцены и, налив себе кружку эля, прислонился к стене.
За спиной у Хватки хлопнула дверь. Она встала и обернулась. – Молоток, видел тех недоумков, которые только что пришли? Целитель кивнул. – Их придется утихомирить. А где Баратол с Чауром, не знаешь? Они должны были уже вернуться. Гильдия, похоже, прознала о его намерениях. Надо бы сходить проверить, мало ли… Хватка вдруг вскинула руку, заставив Молотка замолчать. – Послушай-ка. – Она нахмурилась. – Что-то здесь не так. Маг прислушался, затем кивнул. – Думаю, надо спуститься. Хватка подошла к окну и слегка высунулась, вглядываясь в темный уголок, где сидела Дымка. Та медленно подобрала вытянутые ноги. Хватка выругалась.
Это была подстава. Осознание пробрало Дымку, будто резкий зимний ветер. Она встревоженно вскочила со своего стула и сунула руки под дождевик. Входная дверь снова распахнулась.
Проклятая крыса просочилась в щель под дверью, ведущей в подвал, – только хвост мелькнул. Мураш, тихо выругавшись, кинулся следом. Еще можно успеть поймать ее на лестнице… Дверь распахнулась, и на пороге подвала возник Перл. В руках он держал пыльный бочонок, будто младенца. – Ты ее видел? – спросил у него Мураш. – Кого? – Двухголовую крысу! Она только что скользнула под дверь! – Нижние боги, Мураш! Хватит уже. Нет здесь никакой двухголовой крысы. Отойди, а? Бочонок тяжелый вообще-то. Отпихнув бывшего сержанта в сторону, Перл вышел из кухни.
В «К'рулову корчму» вошли трое в плащах, с арбалетами наизготовку. Раздались щелчки. Скевоса, чья смена выпала на этот вечер, с пробитой грудью отбросило к стене. Второй болт влетел в окно кабинета, где сидела Хватка. Она упала: то ли уворачивалась, то ли ее подстрелили, – снизу не видать. Третий болт попал в Хедри, официантку лет пятнадцати. Она выронила поднос из рук, кружки разлетелись во все стороны. Пятеро пьяниц рядом с помостом вытащили скрытые под плащами клинки и, рассыпавшись, начали резать всех подряд. Раздались вопли. Дымка вышла из-за стола и тенью проскользнула между тремя стрелками. В ее руках блеснули ножи: резким взмахом она вспорола горло мужчине прямо перед собой, а тому, что слева, перерезала сухожилия на руке. Уклонившись от падающего тела, она пырнула третьего убийцу кинжалом в грудь. Лезвие попало в зазор между металлическими кольцами и сломалось. Вторым кинжалом Дымка ударила противника снизу-вверх в промежность. Пока тот падал, она вырвала клинок и, развернувшись, полоснула по лицу недобитого убийцу. Тот резко откинул голову, уклоняясь, и со всего размаху ударился затылком о притолоку. Раздался хруст, и убийца обмяк. Дымка ткнула его в глаз. Тетива взвизгнула в четвертый раз, и что-то сильно ударило в левое плечо. Дымка перестала чувствовать руку – ее будто бы не стало, – выпавший нож звякнул об пол, а прятавшийся снаружи убийца, бросив арбалет и достав кинжалы, напал на Дымку.
Молоток только открыл дверь, а у него за спиной вскрикнула Хватка. В стену на расстоянии вытянутой руки от головы целителя вонзился арбалетный болт. Молоток кувырком выкатился в коридор. Не успел он подняться, как слева высыпал целый отряд убийц. Зазвенела тетива. Первый болт ударил мага в живот, второй пронзил горло. Он завалился на спину. Совсем рядом раздался топот. Молоток потянулся к шее. Он задыхался, все немело, легкие обливались горячей кровью. Из последних сил целитель обратился к Высшему Дэнулу… Сверху нависла тень. Молоток увидел над собой бесстрастное лицо какого-то юноши. Распахивай ворота, Скворец… Cверкнуло острие клинка. Правый глаз обожгло болью, а затем наступила темнота.
Убийца поднялся, вытащил кинжал, взгляд его на мгновение замер на лице убитого старика. Тот почему-то улыбался.
Пригнувшись под низкой притолокой, Перл вышел из кухни и тут услышал треск арбалетов, крики, свист мечей, извлекаемых из ножен. Он поднял голову. Вылетевший непонятно откуда кинжал пробил ему правую руку и пришпилил ее к бочонку. Заорав от резкой боли, Перл шагнул назад, а из коридора на него выскочили двое: один с ножом, другой со шпагой. Тот, что с ножом, был впереди и уже занес клинок для удара. Перл плюнул в него. Переливающийся сгусток в полете преобразился, став змеиным клубком. Десяток клыков впился убийце в лицо, тот завопил от ужаса и принялся кромсать себя, чтобы избавиться от змей. Перл выпустил бочонок, и под его весом – ладонь по-прежнему была пришпилена к нему – сам стал заваливаться. От боли в пробитой руке он взвыл. В последний момент маг поднял глаза, и прямо в лицо ему вонзился меч. Клинок прошел через нос, затем глубже и вверх – в мозг.
Уже на пороге подвала Мураш услышал, что в зале началась свалка. Разворачиваясь, он изверг поток ругательств на четырнадцати языках и поудобнее перехватил гладий. Боги, в корчме, похоже, творилось что-то несусветное. Срочно нужно было найти щит! Повара с поварятами толпой высыпали через черный ход – и из переулка тут же донеслись крики. Мураш нырнул в кладовую слева, подскочил к ящику в дальнем углу, укрытому холстиной. Поддев крышку, он вытащил оттуда «шрапнели» – три, нет, четыре, – и запихал под рубашку. Пятую взял в руку. Потом помчался обратно на кухню. Повар и две девочки-посудомойки снова забежали внутрь, а вслед за ними с черного хода ломились люди в плащах. – Ложись! – заорал Мураш и с размаху швырнул «шрапнель» над головами убийц в дверной проем. Граната ударилась о наружную стену, грянул взрыв. Двоих нападавших окутал кровавый туман, словно Худов ореол, и они замертво упали на месте. Из переулка доносились страшные вопли. Мураш достал очередную «шрапнель», подбежал к выходу и, встав на спины убитых, швырнул ее наружу. Снова треснуло, загрохотало. Крики стихли. – Сожрите-ка это, гребаные ублюдки!
Едва просвистел первый болт, Хватка упала на пол. Она видела, как Молоток выкатился в коридор, как в него ударили стрелы. Следом послышался топот. Хватка подскочила, навалилась на дверь – целителя все равно уже не спасти – и закрыла ее на щеколду. Буквально в следующее мгновение что-то тяжелое ударило снаружи, но засов выдержал. Хватка побежала к ящику, который стоял у нее под столом. Руки тряслись, в дверь продолжали долбить, внизу шла бойня, но Хватка все-таки сумела вскрыть замок, откинула крышку и извлекла из ящика свой тяжелый арбалет и связку стрел. Со стороны кухни донесся грохот «шрапнели». Хватка холодно улыбнулась. Из двери полетели щепки. Хватка вскочила на ноги и кинулась к окну. Дымка как раз словила болт в плечо, и убийца от входа прыгнул на нее сверху, чтобы добить. Выстрел вышел отменный: болт угодил убийце точно в лоб. Хрустнула шея, из раны брызнула кровь и мозги. Хватка вернулась к ящику, достала оттуда одинокую «шрапнель», снова подошла к окну, запрыгнула на подоконник, присела. Точно под окном стоял стол, рядом с ним истекали кровью, запутавшись ногами в поваленных стульях, двое невинных завсегдатаев, которые никому ничего плохого не сделали, были вежливы и не скупились на чаевые… Дверь за спиной с треском распахнулась. Извернувшись, Хватка кинула «шрапнель» и спрыгнула. В кабинете рвануло, из окон ударили дым и пламя. Стол под ней развалился. Хватка коленом заехала себе по подбородку, клацнули зубы. Она упала вбок на один из трупов. Арбалет удержала, но стрелы рассыпались по всему полу. Сплевывая кровь, Хватка поднялась.
Противника с силой отшвырнуло от Дымки, что-то пробило ему голову прямо между глаз. Она присела и схватилась за древко болта, что засел у нее в левом плече. Наконечник вошел в хрящ там, где рука присоединялась к ключице. Оставлять опасно, наверное, лучше вытащить. Стиснув зубы, Дымка рывком выдернула болт. И отрубилась.
Мураш вытолкнул выжившую обслугу в переулок – теперь там было безопасно, только валялась дюжина разорванных на части трупов. Затем он пересек кухню, по пути подхватив железную крышку с большого котла. За дверью в зал он увидел Перла: бездыханное тело мага лежало в луже эля, а рядом скорчился убийца с исполосованным лицом – такое ощущение, что он сам себя порезал. У него из горла доносились хриплые стоны. В ярости Мураш рассек голову ублюдка надвое, встряхнул клинок и осторожно двинулся дальше. Наверху грянула еще одна «шрапнель», загремела мебель, потом все почти стихло. Пригнувшись за барной стойкой, держа наготове меч и крышку от котла на манер щита, Мураш стал обходить место стычки. Впереди на коленях сидела Хватка. Подобрав стрелу, она быстро зарядила свой арбалет армейского образца. У входа в корчму недвижимо лежала Дымка. Мураш зарычал. Хватка вскинула голову, встретилась взглядом с бывшим сержантом. Шесть раз взмахнула рукой, тот кивнул и махнул дважды в ответ. Зал был запачкан кровью и элем, отовсюду доносились слабые стоны. Наверху легонько скрипнули половицы. Положив гладий, Мураш достал «шрапнель». Хватка кивнула и, прячась за разломанным столом, заняла позицию поудобнее. Навела арбалет на лестницу. Увидев, что она приготовилась, Мураш поднял щит, чтобы защитить плечо и голову, подбежал к подножию лестницы и швырнул гранату наверх. Два болта ударили в крышку с такой силой, что Мураш ее чуть было не выронил. В следующее мгновение со ступенек на него прыгнула убийца. Выстрел Хватки угодил ассасинше в живот. Та в полете скорчилась и упала лицом на пол, а на лестнице рванула «шрапнель». Мураш тем временем снова подхватил гладий и кинулся вверх по лестнице. Хватка быстро его нагнала, на ходу доставая меч. – А ну прочь со своим шампуром! – рявкнула она. – Держись рядом и прикрывай! Схватив Мураша за плечо, она вышла вперед. В груде тел то и дело дергались в конвульсиях руки и ноги, по стенам стекали кровь и внутренности, но чуть дальше в коридоре кто-то шевелился. Перескочив через мертвых и умирающих на лестнице, Хватка нырнула в коридор. Там медленно поднимались с пола трое убийц; она не раздумывая накинулась на них. Нападавшие даже не успели прийти в себя. Хватка быстро всех прикончила, а Мураш прикрывал ей спину.
Дымка пришла в себя, не понимая, почему лежит на полу. Попыталась пошевелить левой рукой и аж задохнулась от боли. Прошиб пот, перед глазами заалело. Теперь она вспомнила. Тихо застонав, Дымка перевернулась на целый бок и, смаргивая пот со слезами, осторожно села. Двери в корчму болтались на выломанных петлях. Снаружи ожидали по меньшей мере полдюжины фигур в плащах. Худовы яйца. В отчаянии Дымка стала искать глазами поблизости какое-нибудь оружие, хоть и понимала, что времени нет и сейчас ее прикончат. Но все равно, увидев нож, она потянулась к нему. Шестеро убийц вбежали в корчму. Сзади на них навалился некто очень большой и, издав вопль раненого быка, стал размахивать кулачищами. Чаур! Хрустели шеи, проломленные черепа, лица разбивались в кровь… А следом возник Баратол. Вооруженный одним ножом, он добивал шатающихся убийц. Дымка видела написанный у него на лице страх за Чаура, ведь если кто-то из нападавших придет в себя… Ждать пришлось недолго. Дымка поднялась, подхватила с пола кинжал и, пошатываясь, двинулась вперед. Кто-то оттолкнул ее в сторону. Мураш. Прикрываясь слева крышкой от котла, он рубанул мечом ближайшего убийцу. Нападавшие из последних сил рубили Чауру руки кинжалами. Тот схватил первого попавшегося противника и с размаху швырнул его на брусчатку. Хрустнули кости. Не прекращая подвывать, Чаур поднял бесчувственное тело за ногу, раскрутил и сбил им с ног еще одного. Тут же подскочил Баратол и каблуком сапога припечатал упавшего в висок. Тот дернулся и затих. Мураш вытащил клинок из груди поверженного убийцы, стал искать глазами следующего противника, но не нашел. Дымка стояла, прислонившись к дверному косяку. – Это был последний, сержант, – сказала она и сплюнула. Баратол крепко обхватил Чаура, чтобы успокоить. Из глаз великана текли крупные слезы, пудовые кулаки были по-прежнему сжаты. Он обмочился. На лице у кузнеца отпечаталась такая глубокая тревога и облегчение, что Дымка с Мурашом, невольно наблюдавшие за ним, были вынуждены отвернуться. Сзади подошла Хватка. – Жить будешь? – спросила она. – Конечно! Сейчас Молоток… – Нет больше Молотка, дорогая. Дымка зажмурилась, чтобы не расплакаться. – Они нас подловили, Хвать. Хорошо так подловили. – Ага. Дымка оглянулась. – Это ты порешила всех в зале? Ничего себе… – Нет, многие уже были мертвы. Четверо валялись прямо у сцены. Похоже, они поспешили. Поспешили? Но кто же там был… – Выходит, мы остались теперь без барда? – Не знаю, – сказала Хватка. – Я его не видела. Поспешили на сцену… – Перла тоже убили. Дымка снова была вынуждена закрыть глаза. Боль в плече не шла ни в какое сравнение с болью в душе, и заштопать эту рану не под силу никакому целителю. Они нас подловили. – Хвать… – Дымка, они всех перебили. Всех, кто просто оказался сегодня здесь. Скевос, Хедри, Лармас, малыш Бутал. Но хотели добраться до нас. На улице замаячили фонари городской стражи. На зрелище, которое сейчас наблюдала Дымка, должна была сбежаться толпа зевак: им дай лишь насладиться тем, как стонут раненые и умирающие. Однако никто не появился. Потому что работала Гильдия. – Ничего, кое-кто из нас еще на ногах и дышит, – сказала Дымка. – А недобитых морпехов оставлять нельзя. – Совсем нельзя. Дымка знала этот тон, но не могла отделаться от мыслей: хватит ли нас? Хватит ли нам сил довести дело до конца? Остался ли еще былой запал? Этой ночью они потеряли целителя и мага – лучших своих товарищей. А все потому, что стали беспечны. Стража окружила Баратола с Чауром, Мураш подошел к сослуживицам. – Хвать, Дымка, не знаю, как вы, а я чувствую себя старым. К ним обратился глава патруля – сержант: – Что там внутри? Все совсем плохо? Отвечать никому не хотелось.
В шести улицах от «К'руловой корчмы», на другом конце света, Резчик стоял перед лавкой, торговавшей надгробиями и облицовкой для склепов. Во дворе шеренгами выстроились божки, дожидающиеся храмового одобрения и мертвых, которых надо будет благословить в последний путь. Беру и Огнь, Солиэль и Нерусса, Трич и Павший, Худ и Фандерея, а также Гончие, тигры, вепри и черви. Лавка была закрыта, и Резчик разглядывал пустые, безымянные надгробия. Вдоль заборчика выстроились мраморные саркофаги, а с противоположной стороны – высокие, пузатые урны с узким горлом, напоминающие беременных… Утробы, где будут храниться смертные останки, последнее пристанище для тех, кто узнает ответ на окончательный вопрос: что ждет нас всех там? как выглядят ворота, через которые надо пройти? Формулировок много, но смысл один – и ответ тоже один. Мы вообще часто говорим о смерти. Умирает дружба. Умирает любовь. Все напоминает нам о грядущем конце, но тихо, едва слышно, словно наблюдаешь кукольное представление в темноте. Убей любовь. Что дальше? Пустота, холод, пепел… но разве из пепла не произрастает нечто новое, не пробивается новое семя, новая жизнь? Может, смерть не столь окончательна, как нам кажется? Из пепла прорастет новое семя… Приятная мысль, успокаивающая. Народу на улице не очень много – сплошь припозднившиеся покупатели, не желающие завершать свой день. Может, им не хочется возвращаться в темный дом. Может, ищут, чего бы еще купить в тщетной надежде заполнить зияющую пустоту внутри. Однако в этот дворик не забредал никто, никому не хотелось напоминаний о том, что ждет каждого. Зачем же пришел сюда Резчик? Искал утешения? Подтверждения того, что, где бы мы ни находились, исход всегда один? К нему можно идти, ползти, бежать очертя голову – но нельзя развернуться и побежать в другую сторону. Горе – удел живых, удел тех, кто остался и глядит на пустоту, где раньше стояли любимые. Банальная мысль, но даже в ней можно было найти умиротворение. Все мы идем по одной дороге. Кто-то впереди, кто-то отстал, но путь все равно один. Любовь, как и все остальное, может умереть. Любовь, увы, как и все остальное, можно убить. – Крокус Новичок. Он медленно обернулся. Перед ним стояла изысканно одетая женщина с горностаевой накидкой на плечах. Острый подбородок, высокий лоб, томный взгляд, полные накрашенные губы – да, он знал это лицо. Точнее, знал, когда оно было юным, почти детским. Теперь же от той детскости не осталось и следа. – Ваза Д'Арле. Он назвал ее прежним именем, а она не поправила. Много позже Резчик вспомнит об этом мрачном предзнаменовании. Могла бы эта прозорливость изменить ход событий? Повлиять на то, что произойдет дальше? Смерть и убийство, зерна в пепле, око за око и зуб за зуб. Саркофаги разевают пасти, в пустых урнах гулко и темно. Каменные надгробия ждут, когда на них высекут имена. Горе высиживает у ворот. Такой была эта ночь в славном городе Даруджистане. Такой была эта ночь везде.
Глава двенадцатая
Величавые деревья – стволы черные, листья цвета полуночи – окружали Общинный Сурут неровным кольцом. Если повернуться на север, с самой середины обширного пространства внутри можно было разглядеть башни Цитадели, тонкими очертаниями напоминавшие сами священные деревья. Стояла осень, в воздухе плавало множество прядей черного дерева. Огромные кузни к западу подсвечивали нависшие над ними дымные тучи багрянцем, так что казалось – половина Харканаса в огне. С небес над гигантскими, расползшимися вширь производствами нескончаемым дождем лился пепел – зрелище куда менее радостное, чем вьющиеся пряди, возвещающие о скором наступлении холодов. Отсюда, из заповедного сердца Сурута, выжженные равнины, где располагались кузни, представлялись каким-то иным миром. Камни, которыми было вымощено расчищенное пространство, укутал толстый слой мха. Шаги Коннеста Силанна, направляющегося к вогнутому алтарному камню в самом центре, звучали глухо. Вокруг никого – сезон праздников уже миновал. Да и отмечать сейчас особо нечего. Любопытно, ощущают ли деревья его присутствие, способны ли они его в некотором смысле заметить, ориентируясь по завихрениям воздуха от его движения, по исходящим от него дыханию и теплу? Однажды ему довелось прочесть научный труд, описывающий химическое взаимодействие между растениями и животными. Язык, как и принято в академической среде, был нейтрален до стерильности, и однако Коннест хорошо запомнил свои чувства, когда закрыл наконец книгу и откинулся на спинку кресла. То, что можно подойти к растению, к дереву, даже к черному, и благословить его собственным дыханием, одарить прошедшим через легкие воздухом, способным дать растению силы, дать здоровье и энергию, воистину, саму жизнь – мысль эта действительно показалась ему чудом и сумела на какое-то время утихомирить бурю,кипевшую тогда в душе юноши. Но все это было давно, очень давно, сейчас же ему иной раз мнилось, что любую способность дарить он уже утратил. Он стоял в одиночестве перед древним алтарем. Легкий ночной дождь оставил на дне базальтовой чаши небольшую лужицу. Утверждают, что тисте анди возникли в лесах и на полянах, рожденные, чтобы вдохнуть жизнь в священные рощи, и что первое падение его народа случилось, когда они покинули лес, чтобы заложить в основание вот этого города первый обработанный камень. Сколько их было с тех пор, подобных падений? Общинный Сурут – последнее, что осталось в Харканасе от древних лесов. Черное дерево ушло в пищу кузням. На запад ему смотреть не хотелось. И не просто из-за яростных отсветов. Лихорадочная деятельность на производствах была вызвана тем, что там ковали оружие. И доспехи. Назревала война. Его направила сюда Верховная жрица. «Будь свидетелем», – повелела она. Он так и поступит. Глазам Храма, глазам жрецов надлежит быть открытыми и внимательными, в нынешние беспокойные времена нельзя позволить себе ничего упустить. То, что она отдала ему предпочтение перед остальными – даже перед самой собой, – не имело ничего общего с уважением. Смысл его присутствия здесь – политический, а низкое звание откровенно подчеркивало, что Храм происходящее не одобряет. «Будь свидетелем, Коннест Силанн. Но храни молчание. От тебя требуется лишь присутствовать, понимаешь?» Он понимал. Они явились почти одновременно, один с севера, другой с юга, третий с востока. Трое братьев. Трое сыновей. Предстояла встреча родственников, и да, его присутствие их не обрадует, поскольку ему среди них не место. Как, если задуматься, и Храму. Не отошлют ли его прочь? Деревья плакали, и слезы их обещали новую весну – которая никогда не наступит, поскольку пустить корни прядям больше негде на многие десятки лиг во всех направлениях. Конечно, миллионы тончайших черных волокон заберет река, но даже им на воде не удержаться – то, что река заберет, в реке и останется, погребенное в мертвом иле Дорссан Рила. Наше дыхание должно было даровать жизнь, не отбирать ее. Наше дыхание было даром, но для черного дерева дар этот оказался предательским. Это было и остается нашим преступлением. Которое не прощено, и никогда не будет. – Доброго тебе вечера, жрец, – сказал Андарист и добавил: – Похоже, Аномандр, ты не ошибся. – Попробуй тут ошибись, – откликнулся Аномандр. – Храм следит за мной, словно стая рхотов – за умирающим гинафом. Коннест моргнул. Последний дикий гинаф умер еще в прошлом столетии, копыта среброспинных стад больше не грохотали на равнинах юга; стаи же рхотов кружили теперь лишь над бранными полями, и нет, недостатка в пище они не испытывали. Ты тоже последний, владыка? Ты это сейчас хочешь сказать? Благослови меня Мать, никогда я не понимал твоих слов. И никто не понимает. Язык у нас один, но значение у слов разное. Третий из братьев хранил молчание, вперив красные глаза в силуэты кузниц на западе. – Вражда между Дретденаном и Ванут Дегаллой подходит к концу, – сказал Андарист. – Быть может, нам пора… – Уместно ли об этом сейчас разговаривать? – перебил его Силкас Руин, повернувшись наконец к Коннесту Силанну. – Ушам Храма все это не предназначено. Тем более – ушам какого-то там послушника третьего уровня. Аномандр, похоже, вообще не желал обращать на Коннеста Силанна никакого внимания. Услышав вызов в голосе брата, он лишь плечами пожал. – Может статься, Силкас, это способ заручиться у Храма… нейтралитетом. – Открыв ему все наши намерения? С чего бы это Храму вообще на нас полагаться? Что именно делает нас троих более заслуживающими доверия, чем, скажем, Маналле или Хиш Тулла? – Ответ мне кажется очевидным, – заметил Андарист. – Так, жрец? Он мог уклониться от ответа. Сделать вид, что ничего не знает. В конце концов, он не более чем послушник третьего уровня. Однако он ответил: – Вы трое стоите здесь и не пытаетесь вцепиться друг другу в глотки. Андарист улыбнулся Силкасу. Тот нахмурился и вновь отвернулся. – Нам нужно многое обсудить, – сказал Аномандр. – Андарист? – Я уже отправил посланников в оба лагеря. С предложением выступить между ними посредником. А также с завуалированными намеками на возможность альянса против вас и остальных. Главное сейчас – чтобы Дретденан и Ванут Дегалла оказались в одном помещении, не обнажая клинков. – Силкас? – Хиш и Маналле согласились присоединиться к нашему пакту. Но Маналле, братья, меня беспокоит. Она отнюдь не глупа… – А Хиш, по-твоему, глупа? – рассмеялся Андарист – возмутительно беззаботным смехом, учитывая, что обсуждали они сейчас предательство. – Хиш Тулла бесхитростна. Она не скрывает своих намерений. Про нее справедливо говорят, что она никогда не лжет. А вот Маналле что-то подозревает. В конце концов, речь о величайшем преступлении, о том, чтобы пролить кровь сородичей. – Он умолк, повернулся к Аномандру, и лицо его вдруг исказилось. Сделалось тревожным, даже ошеломленным, его тронул отблеск ужаса. – Аномандр, – прошептал он, – что мы творим? Лицо Аномандра закаменело. – Нам хватит сил, чтобы это пережить. Ты сам увидишь. – Потом он перевел взгляд на Андариста. – Сердца нам разобьет тот, кто стоит сейчас рядом с нами. Андарист, который решит от нас отвернуться. – Как будто тут есть что решать. – Повисло тяжкое молчание, и тогда Андарист вновь рассмеялся. – Да, решать пришлось. Один из нас… хотя бы один из нас должен отказаться, а у меня нет желания следовать за вами. Для этого мне недостает храбрости. Храбрости – и… злого безумия. Нет, братья, мне будет легче всех вас – поскольку я ничего не намерен делать. – Пока я тебя не предам, – произнес Силкас, и Коннест Силанн с ужасом обнаружил, что глаза белокожего владыки мокры. – А иначе ничего не получится, – ответил Андарист. С тех пор прошли сотни и тысячи лет, а Коннест Силанн не переставал задаваться вопросом – и не находить на него ответа: неужели все случилось именно так, как задумали эти трое? Андарист назвал это храбростью. И… злым безумием – конечно же, Мать тому свидетельница! Такие жертвы, столь открытое предательство – неужели они именно его и обсуждали? В следующий раз Аномандр повстречал Коннеста Силанна на мосту у подножия Цитадели, и из слов его было ясно, что он не признал в Коннесте посланного ранее засвидетельствовать встречу между братьями. Для такого, как Аномандр, беспечность просто поразительная. Хотя, вне всякого сомнения, мысли владыки были тогда заняты совсем другим. Коннест Силанн дал Верховной жрице отчет о злосчастной встрече. Описывая ей подробности предательства, насколько он сумел вычленить их из услышанного – и из того, что лишь подразумевалось, – он ожидал увидеть в ее глазах гнев. Но она лишь отвернулась – жест, означавший, как он решил впоследствии, что она именно это и предвидела. Небеса тогда еще не разверзлись. Ничто не предвещало грядущих бедствий. Черным деревьям Общинного Сурута было две тысячи лет, если не больше, и каждую осень их длинные семена неизменно плыли по ветру. Однако когда он увидел эти величавые стволы в следующий раз, их пожирало пламя.Там, где тогда я встану,Когда обрушатся стены,С востока – к юному солнцу,С севера – к зимнему лику,С юга – к родившимся звездам,И с запада – к мертвой дороге.Там, где тогда я встану,Когда взвоют военные ветры,Бегущие прочь от восхода,Дыша ледяной метелью,В ожогах от ласок пустыни,В пыли безымянных склепов.Там, где тогда я встану,Когда мир рассыплется прахом,Оставив меня открытым,Оставив без всякой защитыОт неисчислимых армий,От яростных их клинков.Встану, но разве выстоюПротив несметного войска,Шатаясь под градом ударов,Ослепший от жгучей боли,Лишенный безжалостной мощьюВсего того, что имел.Не стоит твердить про храбростьИ про стальную решимость.Дарованный мудростью кубокЛишь обжигает пальцы.Мечты о покое и миреЛишь сердце разбередятТам, где тогда я встануВ золе завершенной жизни,С исхлестанным плетью горечиНеузнаваемым ликом,И только одни лишь чужиеУвидят, как я паду.«Одни лишь чужие» Рыбак кель Тат
– Ты что-то совсем притих, дружище. Коннест Силанн отвел глаза от гаснущего костра. Заря быстро приближалась. – Мне сейчас вспомнилось… как дерево рассыпается в прах. – Высвобождение энергии. Наверное, лучше это воспринимать именно так. – Подобное высвобождение всегда означает гибель. – Для растений – да, – кивнул Каладан Бруд. Для растений… – Я думал о том, как мы вверяем им собственное дыхание – в виде дара. – А дыхание, которое они дают нам взамен, – сказал воевода, – лишь обжигает. Наверное, мне повезло, – добавил он, – что я нечувствителен к иронии. – Наш дар ложен, поскольку следом за ним мы предъявляем права собственности. Каждый из нас ведет себя словно жуликоватый торгаш. Мы даем, чтобы потом иметь основания забрать обратно. Я пришел к убеждению, что подобный обмен находится в основе наших взаимоотношений… со всем в окружающем мире. В каждом из миров. У людей, анди, эдур, лиосан. Имассов, баргастов, яггутов… – У яггутов – нет, – перебил его Каладан Бруд. – Даже так? – удивился Коннест Силанн. – Сказать по правде, я не слишком-то много знаю о яггутах. А их сделка в чем заключалась? – Между ними и миром? Не знаю даже, возможно ли это объяснить, во всяком случае, мой скудный разум слишком для этого ограничен. До того, как они создали лед, чтобы защититься от имассов, яггуты отдавали куда больше, чем брали взамен. Само собой, не считая тиранов, что в глазах остальных яггутов делало их тиранию еще более постыдной. – То есть они служили миру попечителями? – Нет. Попечительская роль подразумевает определенное превосходство. Известную степень пренебрежительности. – Само собой, вполне заслуженную – если обладаешь возможностью все уничтожить. – Я бы сказал, Коннест, скорее иллюзией подобной возможности. В конце концов, уничтожив все вокруг себя, ты и себя самого уничтожаешь. Пренебрежение подразумевает, что мы изолированы от мира, из этого следует, что мы имеем право раз за разом изменять его ради собственной потребности, что его можно использовать, словно мир не более чем состоящий из миллионов деталей живой инструмент. – Он умолк, покачал головой. – Вот видишь, у меня уже череп раскалывается. – Только оттого, что переполнен истинами, – сказал Коннест Силанн. – Так значит, попечителями яггуты себя не считали. Паразитами – тоже. Пренебрежение было им не свойственно? А вот это, воевода, я нахожу совершенно поразительным. Если честно, то недоступным пониманию. – Они делили мир с форкрул ассейлами – своей полной противоположностью. И, соответственно, могли наблюдать пренебрежение и изоляцию в самом чистом виде. – Между ними была война? Каладан Бруд замолчал так надолго, что Коннест уже заподозрил – ответа не будет. Потом тот поднял на него свои звериные глаза, в которых отблескивало угасающее пламя костра. – Была? Коннест Силанн ошеломленно уставился на старого приятеля, медленно и шумно выдохнул. – Нижние боги, Каладан. Никакая война не может длиться так долго. – Может – если не важно, с кем именно ты сейчас воюешь. Откровение оказалось… чудовищным. Безумным. – И где же она идет? Воевода невесело улыбнулся. – Далеко отсюда, дружище, но оно и к лучшему. Представь себе, как поступил бы твой владыка в противном случае. Он бы вмешался. Не смог бы удержаться. Каладан Бруд поднялся на ноги. – У нас гости. Мгновение спустя в тающей мгле над ними тяжко захлопали крылья. Коннест Силанн поднял голову и увидел Каргу – та, уже полусложив маховые перья, поймала воздушный поток и скользнула по нему вниз, приземлившись на каменную россыпь у самой границы светового круга. – Рыбой пахнет! – Не знал, что твой род еще и нюхом отличается, – заметил Каладан Бруд. – Дурацкая шутка, хотя следует признать, что в первую очередь мы славимся даром идеального зрения, само собой, если не считать прочих многочисленных даров. Что ж, судьба Великих воронов – изнемогать под грузом собственного совершенства. Итак, что же я здесь вижу? Неужели голые кости? О да, вижу, и до безнадежности отчетливо – эти грубые существа мне ничего не оставили! Она скакнула поближе, изучила двоих у костра сперва одним, потом другим глазом. – Грустные разговоры? Рада, что довелось их прервать. Коннест Силанн, твой владыка призывает тебя. Но не тебя, Каладан Бруд. На этом моя миссия окончена! И я желаю пищи!
Харак несся сквозь Покров. Бежал по старым горбатым улицам, где почти уже ничего, если не считать расколотых каменных глыб, не напоминало об осаде; нырял в узкие искривленные переулки, по колено заваленные мусором; пробирался, словно паук, через руины зданий. Он знал, что Тов убит. Знал, что мертвы и Букх, и еще с полдесятка заговорщиков. Мертвы. Настигнуты убийцами. Вероятно, это тисте анди – что-то вроде секретной полиции, которой удалось внедриться в ячейки и которая теперь одного за другим вырезает всех освободителей, до кого удастся дотянуться. Он всегда знал, что эта нелюдь, это демонское отродье не имеет ничего общего с добрыми и справедливыми завоевателями, какими притворяется – нет же, замыслы у них всегда были самые мрачные. Тирания, порабощение, репрессии – не только в Черном Коралле, но и в окружающих городах. Жадные взгляды тисте анди обращались на каждого из людей. Теперь он имел тому все доказательства. За ним сейчас тоже кто-то охотился, выслеживал целеустремленно и злобно, словно кошка добычу – ему так и не удалось разглядеть убийцу, но под Покровом это неудивительно. Для тисте анди Тьма – естественная среда, и они в ней смертельны, точно змеи. Нужно добраться до кургана. До Градитхана. Харак знал, что там окажется в безопасности. Ему нужно предупредить остальных, чтобы они пересмотрели планы. Харак подозревал, что в Черном Коралле выжил он один. Он старался не покидать разрушенных городских районов, намереваясь, если получится, обойти внутренние ворота, а если нет, рвануться прямо сквозь них наружу, к лесистым холмам – туда, где треклятые «мостожоги», заняв оборону, положили своей гнусной магией и морантской взрывчаткой не одну тысячу нападавших. Склон того холма все еще представлял собой мешанину из расщепленных, обугленных деревьев, среди которых были разбросаны куски доспехов и кожаные сапоги, да торчали кое-где из мертвой почвы обломки костей. Если он туда доберется, то сможет отыскать тропу в День, а там наконец и безопасность. Последний вариант казался ему сейчас все более привлекательным. Ворота совсем близко, а все эти отвратительные тени и вечный мрак ему ничем помочь не могут – тисте анди, те способны видеть во мгле, а ему приходится тыкаться туда-сюда, точно полуслепому. Он услышал, как в куче мусора в каких-то тридцати шагах за спиной шелохнулся камень. Сердце Харака бешено забилось, он обратил свой взор на ворота. При осаде их разбили вдребезги, но с тех пор прямо через обломки протоптали что-то вроде прохода, ведущего к насыпной дороге, что огибала материковую часть города. Он сощурился, но никакой охраны у ворот разглядеть не смог. Уже двадцать шагов. Харак ускорился еще, а когда наконец оказался на расчищенной улице, то со всех ног бросился к пролому в стене. Что это за спиной – звук сапог? Оглянуться он не смел. Бегите же, ноженьки! Давайте, чтоб вас! Через проход, виляя между кучами ломаного камня – и прочь из города! Дальше вверх, к насыпной дороге, поскорей ее пересечь – и вот он уже среди опрокинутых камней у подножия истерзанного склона. Перепаханная земля, кое-как насыпанные могильные холмики, кривые корни, мертвые сучья. Всхлипывая, он пробивался к вершине холма, изорвал одежду и ободрался сам, едва не задохнулся от пыли, сыпавшейся с мертвой сосновой коры. Что это, уже почти наверху – неужели солнечный свет? В конце концов, восход ведь уже близко? О благословенное солнце! Он бросил взгляд за спину, но ничего не увидел. Кажется, что-то там негромко шелестело среди обломков, только разглядеть верней все равно не получилось. Но он уже почти у цели. Еще несколько неуклюжих шагов. Харак окунулся в прохладный утренний воздух, пронизанный солнечными лучами – и тут у него на пути выросла фигура. Сверкнул тульвар. На лице Харака изобразилось крайнее изумление – и застыло там навеки, а голова слетела с плеч и, подпрыгивая, покатилась вниз по склону, пока не застряла в куче ломаных выбеленных костей. Тело медленно опустилось на колени у самого края вырытой еще «мостожогами» старой траншеи, где и застыло. Провидомин обтер лезвие и вернул оружие в ножны. Это был последний? Кажется, да. Город… очищен. Остались лишь те, у кургана. Их время пока не пришло, пусть поживут еще, не зная, что в Черном Коралле все изменилось. Он устал – охота заняла больше времени, чем ожидалось. Да, необходимо передохнуть. Провидомин обвел взглядом вокруг, разглядывая систему полуосыпавшихся траншей, которые саперы ухитрились выкопать, не располагая практически ничем помимо складных лопаток. И остался впечатлен. Да, эти малазанцы – солдаты совершенно особенные. И однако даже здесь лес понемногу восстанавливал свои права. Присев в нескольких шагах от коленопреклоненного трупа, он опустил голову на перчатки. Они пахли кожей, потом, засохшей кровью. Запахи прошлого – которые вдруг вернулись. В памяти звучали давние отголоски, скрип доспехов, шелест ножен о бедра. Маршируют ряды урдомов, забрала сплошных шлемов опущены, скрывая лихорадочный блеск в глазах. У городских стен выстраиваются в квадраты бетаклиты, готовясь ударить на север. Рукопашники-скаланди и голодные орды тенескаури, словно оскаленные в отчаянии зубы. Он вспоминал, как вся эта масса двигалась по равнине, вздымаясь огромными валами, подобно потоку, и за каждой волной оставались тела ослабевших и умирающих, а вокруг тел в потоке образовывались завихрения – соседи разворачивались в строю и кидались на упавших товарищей. Если больше некого, армия пожирает сама себя. Он тогда просто взирал на это безо всякого выражения, закованный в броню, а вокруг пахло железом, кожей, потом и кровью. Солдаты, что сражаются за правое дело – во всяком случае, за такое, которое сами считают правым, – могут хранить в себе чувство гордости, подразумевающее, что никакие жертвы не напрасны. Укрепившись подобным образом, они способны оставить войну позади, вернуться к другой, к новой жизни. И как бы гротескно ни был несправедлив окружающий их мир, нынешний мир, ветеран хранит священные воспоминания о пережитом. Но сражаться в несправедливой войне… это совсем другое. Если у тебя осталась хотя бы капля совести, невозможно забыть о совершенных преступлениях, о крови у тебя на руках, об откровенном безумии тех времен, когда честь сделалась ложью, долг – кляпом, чтобы затыкать другим рты, и даже отвага оказалась грязной и дурно пахнущей. Неожиданно обнаруживается, что против несправедливости нет никакой защиты, от нее нельзя укрыться в воспоминаниях о праведном прошлом. Недовольство просачивается наружу, заполняет собой каждую пору, становится гневом. Его нельзя озвучить, невозможно высвободить, давление все нарастает. Когда сдерживать его больше не удается, самоубийство представляется самым простым выходом, единственным настоящим избавлением. Логику Провидомин в этом видел, но одной логики здесь недостаточно. Любой может в своих мыслях загнать себя в угол и тем самым оправдать капитуляцию. Это даже легче сделать, когда отвага становится мишенью для злоупотреблений и гнусного издевательства. Поскольку и в самом деле – держаться, продолжать жить без отваги нельзя, а для этого нужно, чтобы добродетель по-прежнему заслуживала уважения. Провидомин поднял голову и уставился на обезглавленный труп. – Понимаешь, Харак? Смог ты наконец осознать, что моя причина жить и дальше – это существование тебе подобных? Поскольку вы предоставляете обличье для мишени моего гнева, а мой меч прямо-таки жаждет мишеней. Или так, или ярость пожрет его изнутри. Нет, лучше уж разрубать чужие физиономии, чем свою собственную. И искать все новые, одну за другой. Справедливость столь слаба. Побеждают всегда испорченные, а чистые сердцем терпят поражение и отшвыриваются в сторону. Алчность и жульничество торжествуют над состраданием и ответственностью. Но он может с этим сражаться, и даже необязательно от собственного имени. Он может сражаться ради Черного Коралла, ради тисте анди, ради всего человечества. Даже ради Искупителя – но нет, это как раз невозможно. Того, что я совершил, не исцелить – для меня искупления не будет. Никогда. И ты это видишь. Вы все это видите. Он понял, что молится – но вот только кому? Он не знал. Мы оказались в безвыходном положении, но по крайней мере в нашем случае повинный в этом тиран мертв, понес наказание. Могло быть и хуже – если бы он избегнул возмездия, избегнул справедливости. Война – это травма. Кому-то удается после нее восстановиться, а кто-то навеки остается в плену. И для многих подобное обстоятельство – вовсе не дефект личности. Не разновидность слабости, душевной болезни. Нет, в действительности это лишь следствие того, что морально цельная личность неспособна примирить противоречия в собственной душе. Такое не исцелит никакой лекарь, поскольку и исцелять-то нечего. Зуд не унять эликсиром. Шрамы не смыть притираниями. Единственный путь к примирению заключается в том, чтобы призвать виновных к ответу, отдать их в руки правосудию. Но, как учит история, подобное случается довольно редко. Поэтому шрамы у ветеранов никогда не бледнеют, раны не заживают, гнев их не утихомиривается. К такому выводу успел прийти Провидомин и прекрасно знал – то, что он сейчас совершил с оружием в руках, его внутреннего конфликта никак не разрешит. Ибо он так же испорчен, как и все остальные, и сколь бы ни пылали его гнев, его праведная ярость, на чистое, ничем не запятнанное правосудие он не способен – оно возможно лишь совместными усилиями, неотъемлемо от самосознания народа. Здесь должно действовать общество, цивилизация. Не магия тисте анди – они явно не хотят брать на себя эту ношу, не согласны отмеривать правосудие вместо нас, людей, да и не обязаны. В результате… вот он я, здесь, и я слышу, как плачет Искупитель. Убийство – это не правосудие. Непоправимо. Кем он был, кто он есть сейчас. Что он делал раньше, что он сделал вот только что. Несостоявшийся узурпатор стоял рядом с ним на коленях. Без головы, в чем заключался мрачный символизм. Однако символ этот был сложным, двусмысленным. А он не мог найти для себя в случившемся хоть какой-то правды. Просто покатилась очередная голова.
Быть может, люди намеренно поступают дурно из одной лишь веры в возможность искупления. Оно поджидает их, словно боковой выход из зала суда, в котором мы все рано или поздно оказываемся. Даже штрафа платить не нужно, это не более чем формальный договор, снимающий с тебя всякую ответственность. Он скрепляется рукопожатием – и человек просто выходит через эту самую боковую дверь, а судья доброжелательно смотрит ему вслед. Удобный способ избежать вины и последствий. О, для Салинд и вправду наступил кризис. Какие уж тут споры, когда сомнению подвергается само понятие искупления. Объятия Искупителя открыты для каждого, он готов принять всех. Не задавая вопросов, даруя прощение, словно оно не имеет ни малейшей ценности, при этом награда тем, кто принял его объятия, превосходит сокровища любого тирана. И где тут справедливость? Где наказание за совершенные преступления, воздаяние за дурные поступки? Во всем этом начисто отсутствует моральный указатель. Да он и не требуется – все пути ведут в одно и то же место, где благословение раздается без лишних вопросов. Культ Искупителя, он… отвратителен. Она начала понимать, каким образом рождается жречество, потребность в санкционированных форматах, правилах и запретах, моральные фильтры, определяемые через понимание приемлемой справедливости. В то же самое время она теперь видела, сколь глубоко опасным может сделаться подобный институт в роли арбитра морали, отмеривателя той справедливости. Стервятники в капюшонах, что охраняют вход в залу, решая, кто достоин пройти внутрь, а кто нет. Сколько времени пройдет, прежде чем первый кошель с серебром сменит владельца? Прежде чем первый отвратительный преступник купит себе доступ в объятия слепого, не задающего вопросов Искупителя. Она может создать подобную церковь, обратить культ в религию, наложить жесткие, непоколебимые правила, чтобы обеспечить справедливость. Но что будет, когда явится следующее поколение жрецов и жриц? А за ним еще одно, и еще? Сколько пройдет времени, прежде чем эти твердые правила превратят церковь в самодовлеющую, претендующую на власть тиранию? Сколько времени нужно для того, чтобы все извратить, если в самом сердце религии скрывается тот простой факт, что Искупитель принимает каждого к нему пришедшего. Факт, который, по сути, гарантирует, что жречество окажется поражено цинизмом, а за ним неизбежно последует и стяжательство в светской сфере. Утрата ее была не просто утратой веры в Искупителя. Она потеряла веру в религию как таковую. Ее молитвы дотрагивались до незримого присутствия, их согревало дыхание находящегося рядом бессмертного. И она обращалась к этой силе. Ругалась с ней. Требовала. Настаивала на объяснениях, на ответах. И он принимал ее гнев в свои объятия так же, как и все остальное. Это было неправильно. У слова «осененный» применительно к людям два значения. Одно – оскорбительное, обозначающее придурка, которого «осенило». Другое – почетное, для тех, кто на службе у короля или королевы был осенен монаршей милостью. К Провидомину его применяли именно в этом значении, как уважительный титул. Имеется, однако, и третье значение, напрямую относящееся к Черному Кораллу и лично к Провидомину. В конце концов, он жил под Покровом, там, где Тьма обозначает не невежество, но глубокую мудрость, древнее знание, символизирующее начало всего сущего, первозданную утробу, породившую все остальное. Итак, он жил во Тьме, под сенью Ночи, и одно время ежедневно совершал паломничество к кургану с его запретными богатствами. Как теперь осознала Салинд, это было шествием к возрождению – состоявшим из одного-единственного человека. По существу, Провидомин был наименее невежествен из них всех. Знал ли он Итковиана, пока тот был жив? Вряд ли, подумала она. Более того, подобное было исключено. Следовательно, то, что привлекло Провидомина к культу, возникло позже, после смерти Итковиана, после того, как тот взошел. Выходит, это какой-то личный кризис, беспокойство, которое он пытался сгладить ежедневной молитвой. Вот только… зачем? Искупитель никого не отвергает. Благословение и прощение гарантированы. Никакие попытки договориться не нужны. Провидомину требовалось совершить паломничество один раз, и он мог обо всем забыть. Однако если бы ему не воспрепятствовали, он так и продолжал бы свое ежедневное шествие, подобно животному, что бьется головой о прутья клетки – не обращая никакого внимания на то, что дверца широко открыта. Важно ли это? Провидомин не искал объятий Искупителя. Нет, ему требовалось какое-то иное искупление. Внезапно вспыхнувшая потребность выгнала ее из постели в храме наружу, под Покров. Она ощущала слабость, кружилась голова, казалось, что при каждом шаге в брусчатку под ногами истекает безумная прорва энергии. Салинд шла по городу, завернувшись в одеяло и не обращая внимания на встречных. Значение имел курган сам по себе, сокровище, к которому нельзя прикоснуться. Значение имело и то, что Провидомин отказался от легкого пути. В своих молитвах он либо просил у Искупителя того, что тот неспособен дать, либо вообще ничего не просил. Быть может, в самих объятиях Искупителя заключалась тайна, нечто скрытое, как бы даже не обман. Он принимал преступления и пороки, не давая им хода… до каких именно пор? До смерти искупленного? А что потом? Не ожидает ли каждую из душ тайный суд? Сколько же отчаяния скрывается внутри всякой молитвы! Надежда на благословение, на покой, на то, что нечто большее, чем молящийся, остановит на несчастном свой взгляд и даже решит изменить реальность, чтобы пойти навстречу его нуждам. Не являются ли молитвы попытками заключить сделку? И жалобным обещанием выполнить собственную ее часть? Что до нее, она торговаться не собирается. У нее есть вопросы, и она хочет получить на них ответы. Потребует ответа. Если принесенная богу вера проистекает из эгоистических желаний, она ничуть не лучше самой примитивной алчности. Если вручить свою душу богу означает отказаться от свободы воли, то такая душонка ничего не стоит, она добровольно отдает себя в рабство, поскольку свобода – и связанная с ней ответственность – для нее хуже проклятия. Салинд обнаружила, что уже ковыляет через ворота, вышла на дорогу, по которой некогда каждый день ходил Провидомин. Начался дождь, капли охлаждали ее горячий лоб, сладкие, будто слезы. По обочинам почти ничего не росло, не было даже тех странных андийских растений, что можно найти в огороженных садах или на крышах. Гибнущая луна окатила город морской водой, и остатки того ливня сохранились в виде соляной корки, покрывшей голую землю, словно потрескавшаяся кожа. Она брела вперед и чувствовала вокруг себя запах надвигающегося моря. А потом вдруг оказалась на свету – косые солнечные лучи падали с запада, а над головой висела серая туча, струи дождя поблескивали прерывистыми полосками. Оскальзываясь на брусчатке босыми ногами, Салинд двинулась дальше. Впереди она видела курган, свежеотмытый и поблескивающий, подножие его окружало грязевое месиво. Паломников не видно – вероятно, еще рано. Или, может статься, они отправились восвояси. Но нет – от костров в лагере поднимались струи дыма. Они что же, выходит, заблудились? Только что тут удивительного? Разве моя собственная вера не пошатнулась? Она подошла поближе, не отрывая взгляда от кургана. Искупитель! Ты услышишь меня! Обязан услышать! Она упала на колени в холодную грязь, дрожь прошла по всему ее телу. Дождь кончился, со всех сторон сейчас подымался пар. По кургану бежали ручейки, приношения были покрыты тысячами, сотнями тысяч слез. Искупитель… Короткие волосы у нее на затылке сгреб чей-то кулак. Ее грубо вздернули вверх, повернули голову. Она обнаружила перед собой ухмыляющуюся физиономию Градитхана. – Не стоило тебе возвращаться, – объявил тот. Дыхание его пахло келиком, губы и рот были запятнаны коричневым. Глаза странно блестели, словно омытая волнами галька. – Меня подмывает отдать тебя своим урдомам, жрица – да только не больно-то они тебя захотят. Своим урдомам. Он – бывший урдо, командир элиты фанатиков. Теперь я начинаю понимать… – Хотя, возможно, захочет Крысмонах? Она нахмурилась. Что он такое несет? – Оставь меня, – сказала она и сама поразилась тому, как тонок и слаб ее голос. – Я желаю молиться. Крепче потянув за волосы, он заставил ее развернуться к нему всем телом – они оказались вплотную, словно пара любовников. – Крысмонах! Сбоку кто-то подошел. – Принеси-ка сейманкелика. Я хочу взглянуть, как она пляшет. Твердые костяшки пальцев давили ей на шею, выкручивая и выдирая волосы, вминаясь в уже образовавшиеся синяки. – Ты ничего от меня не получишь, – сказала она. – Напротив, – ответил он. – Тебе придется дать нам дорогу, – он развернул ее лицом к кургану, – прямиком к нему. Она не поняла, и все равно ее охватил страх, а когда она услышала чье-то приближение и булькающую в бутылке жидкость, страх превратился в ужас. Градитхан оттянул ее голову далеко назад. – Сейчас ты это выпьешь, женщина. Попробуй пролить хоть каплю, и ты дорого за это заплатишь. Крысмонах шагнул к ней, поднес запятнанное горлышко бутылки к ее губам. Она попыталась отвернуться, но крепко державший ее урдо не позволил. Другой рукой он зажал ей ноздри. – Пей, тогда снова сможешь дышать. Салинд сделала первый глоток.
Не найдя ее в комнате, Спиннок Дюрав надолго застыл у порога, глядя на измятый тюфяк – одеяло отсутствует, но большая часть ее одежды, включая мокасины, осталась. Он повторял себе, что удивляться не следует. Его внимание ее не слишком-то радовало. И однако чувство было такое, что какой-то холодный ухмыляющийся мерзавец вырезал у него из груди целый кусок. Казалось абсурдом, что он мог быть столь беззаботным, столь беспечным, чтобы обнаружить в себе подобную уязвимость. Человеческая женщина такого юного возраста – да он хуже какого-нибудь старца, что сидит на ступенях храма и пускает слюнки на каждую пробегающую мимо девчонку. Сколь же отвратительной может быть любовь: вспыхнув в настолько прискорбных обстоятельствах, она заслуживает лишь жалости и презрения, да при этом еще и сияет во все стороны ослепительной глупостью. Разозлившись на самого себя, он резко развернулся и выбежал из комнаты. В городе вечной Ночи выпить рано не бывает, какой бы колокол ни пробил. Покинув храм и замок, он направился призрачными улицами прямиком в «Скребок». Красноглазый Ресто за стойкой бара лишь поскреб бороду и, пока Спиннок шествовал к столику в глубине зала, не произнес ни слова. Владельцам таверн прекрасно известны все до единого лики горя, так что он, не дожидаясь заказа, принес Спинноку большую кружку эля, старательно отводя глаза в сторону. Спиннок уставился на другие столики – пустые, он был единственным посетителем, – потом ухватил кружку и одним махом опустошил половину пенного содержимого. Когда Ресто подносил ему третью кружку, дверь распахнулась и внутрь вошел Провидомин. Спиннок вдруг встревожился. Запах крови он почувствовал даже отсюда, лицо вошедшего было искажено, казалось постаревшим и бледным, а взгляд – столь дик, что тисте анди сразу отвел глаза. Словно не обратив внимания на реакцию Спиннока, Провидомин подошел к его столику и уселся напротив. Возник Ресто – с кувшином и второй кружкой. – Она не хочет моей помощи, – пожаловался Спиннок. Провидомин молча наполнил свою кружку элем из кувшина и звучно поставил его обратно на стол. – О чем это ты сейчас? Спиннок снова отвел глаза. – Я не мог тебя найти. Где только не искал. – Сыграть не терпелось? Сыграть? Ах да. «Кеф танар». – Перед тобой, Провидомин, сидит жалкий старец. Кажется, мне нужно пожертвовать здесь и сейчас последними остатками собственного достоинства, чтобы рассказать тебе все. – Не уверен, что я к этому готов, – ответил тот. – Я слишком ценю твое достоинство. Спиннок поморщился, все еще не в силах встретиться с Провидомином взглядом. – Я влюбился. – Ну что ж. Вот только жениться на ней ты ведь не сможешь, верно? – На ком? – На Верховной жрице – но тебе давно уже пора было осознать, что она тоже тебя любит, и, вероятно, всегда любила. Треклятые вы анди – живете так долго, что будто бы уже не способны осознать происходящего с вами здесь и сейчас. Будь у меня твои бесчисленные годы… но нет, я б подобным мыслям глаза повыцарапал. Не хочу я столько жить. И так уже зажился. Голова у Спиннока пошла кругом. Верховная жрица? – Нет, не всегда. То есть я хочу сказать, она меня не любит. И вообще я не про нее. – Нижние боги, Спиннок Дюрав, ну и болван же ты! – Знаю. Худа ради, я именно в этом только что и признался. – Значит, в твои планы не входит сделать Верховную жрицу счастливей, чем она была последнюю тысячу лет? Как знаешь. Дело твое. Получается, это другая женщина. Но смотри, как бы кто-нибудь ее ненароком не убил. Ревность – штука смертельная. Сказано для Провидомина было слишком небрежно, впроброс, без особой заботы. Прозвучало так, будто он впал в безнадежное отчаяние, так что ему все равно – вообще все. Стрелы в колчане почти закончились, поскорей бы он совсем опустел, а тогда уже и конец. Такой Провидомин Спиннока страшил. – Чем ты был занят? – спросил он. – Убивал. – Наполнив кружку еще раз, он откинулся на спинку стула. – Одиннадцать человек уже успел. Они считали себя освободителями. И планировали свержение поработивших их тисте анди. Я их молитвы услышал и помог им освободиться, всем и каждому. Это, Спиннок Дюрав, мне в наказание. Я таким образом извиняюсь за человеческое безумие. Прости их, будь так добр, – потому что я не смог. Спиннок обнаружил, что горло у него перехватило до слез в глазах. Он не мог, не смел поднять сейчас взгляд на этого человека, чтобы не увидеть того, что нельзя открывать, показывать другим. В своем лучшем друге. В ком бы то ни было. – В этом, – проговорил он, сам себя ненавидя за подобные слова, – не было необходимости. – В определенном смысле ты прав, друг мой. У них бы ничего не вышло – во мне достаточно веры в вашу эффективность, особенно в отношении вашего владыки. Пойми, я это сделал из желания доказать, что иной раз мы в состоянии справляться с собственными преступниками. Сдержки и противовесы. В данном случае кровь на моих руках, не на ваших. Так что причин для ненависти к вам ни у кого не возникнет. – Тем, кто ненавидит, Провидомин, причины и не требуются. Тот кивнул – Спиннок разглядел это движение периферийным зрением. Повисло молчание. Спиннок сообразил, что уже не впервые слышит подобную историю. «Мостожог» по имени Скворец – которого Аномандр Рейк звал своим другом – тоже вмешался в казнь паннионских ведьм, безумных родительниц Детей мертвого семени. Скворец, человек, хотел сделать Сыну Тьмы подарок, сняв с него эту тяжесть. Чем потряс владыку до глубины души. Позволять другим разделить с нами ношу не в нашей природе. Однако мы без колебаний принимаем на себя чужую. – Получается, не мы ли указали ему путь? – Кому? Спиннок потер лицо – кажется, он уже был слегка пьян. – Итковиану. – Конечно, нет. У «Серых мечей»… – Был свой Кованый Щит, верно, но в том нет ничего уникального. Это очень древний титул. Не служим ли мы подобным ему людям темным зеркалом? – Он покачал головой. – Вероятно, все же нет. Великолепное, но заблуждение. – Согласен, – пробурчал Провидомин. – Я люблю ее. – Ты уже говорил. Очевидно, она не хочет тебя принять. – Совершенно верно. – Поэтому ты здесь сидишь, пытаясь набраться. – Да. – Подожди, Спиннок Дюрав, дай мне тоже набраться хорошенько, потом я пойду и сделаю то, что следует. – А что следует сделать? – Пойти к ней и сказать, что она дура набитая. – У тебя ничего не выйдет. – В самом деле? Спиннок кивнул. – Она тебя как-то раз уже осадила. А сама и бровью не повела. Вновь повисло молчание. Которое тянулось и тянулось. Он был уже достаточно пьян, чтобы наконец поднять глаза, снова посмотреть Провидомину в лицо. Которое оказалось застывшей маской, белой, словно мел. – Где она? – спросил тот хриплым, напряженным голосом. – Подозреваю, что на пути обратно к кургану. Прости меня, Провидомин. Я не лгал, когда говорил, что считаю себя болваном… – Болван ты и есть. – Он встал, чуть покачнулся, но удержался на ногах, положив обе руки на спинку стула. – Но не по той причине, что думаешь. – Она не захотела моей помощи, – сказал ему Спиннок Дюрав. – А я отказал ей в собственной. – Это твое право… – Ты не должен был слушать, мой друг. Того, что она сказала. Ты не должен был ее слушать! Спиннок поднялся на ноги, Провидомин же развернулся и устремился к выходу. Спиннок вдруг лишился дара речи, оцепенел, его словно по голове ударили. Что я наделал? И что я должен был делать? Но его друг уже ушел.
Пребывавшая в постоянном раздражении Самар Дэв обнаружила в себе черты характера, которые ее отнюдь не порадовали. Ведь не было ни малейшей причины досадовать на то удовольствие, которое ее спутники нашли в обществе друг друга. На то, как они беззаботно болтали между собой, не обращая внимания на условности, не замечая, что едва знакомы. На то, как их беседа свободно текла в любом направлении, меняя его согласно случайным поворотам настроения и завихряясь вокруг самых острых тем, словно вода – вокруг торчащих из нее скал. Но больше всего ее бесило, что время от времени они разражались хохотом, притом что она прекрасно знала, – треклятые боги, была уверена! – что ни тот, ни другой не отличался особой наклонностью к юмору, мало того, подобное было вообще не про них. Ей оставалось лишь ошарашенно таращить глаза. Они вспоминали о племенах, откуда родом, делились воспоминаниями о постельных триумфах. Обсуждали оружие и без малейшего колебания передавали друг другу собственные мечи – не просто взглянуть, а еще и помахать на пробу. Путник рассказал о своем старинном друге по имени Эреко, тартено, в жилах которого текла настолько древняя и чистая кровь, что Карса, встань с ним рядом, показался бы карликом. В рассказе этом Самар Дэв почувствовала глубокую печаль, раны столь болезненные, что сделалось очевидным – касаться их Путник пока не готов. История Эреко так и осталась неоконченной, и Карса Орлонг не стал настаивать на ее завершении, доказав, что понимает – если разбередить потайные места души, она может истечь кровью, и смертным зачастую приходится этого избегать просто ради того, чтобы жить дальше. Вместо этого он рассказал ответную историю о двух своих товарищах, Байроте Гилде и Делуме Торде, что сопровождали его в неудачном набеге на человеческие поселения. Души их, беззаботно пояснил Карса, обитают теперь в его каменном мече. Путник, услышав эту подробность, лишь хмыкнул и добавил: – Место достойное. На вторые сутки Самар Дэв уже орать хотелось. Выдирать из головы волосы, плеваться кровью и ругательствами – а там, может статься, даже зубами и всем содержимым желудка. Поэтому она молчала, вцепившись в собственную ярость, словно опутанный цепями бешеный зверь. Абсурд! Что за жалкое, смехотворное чувство эта вот позорная зависть, которую она сейчас испытывала. Кроме того, разве не удалось ей узнать об этих двоих с момента их судьбоносной встречи куда больше, чем она до сих пор знала? Она чувствовала себя птичкой-клещеедом, порхающей между двумя быками-бхедеринами от одного к другому. Пока дела обстоят мирно, лучше всего молчать и никого не беспокоить, какая бы ярость тебя ни терзала. Они продолжали ехать через обширную равнину по разбитому торговому тракту, забирающему в сторону Коричных пустошей. В нескольких караванах, что они повстречали или успели обогнать, никто не выказал ни малейшей склонности к общению – охранники заметно нервничали, купцы тоже не отличались дружелюбием. Прошлым вечером перед самым закатом прямо к их стоянке выехали четыре всадника – вгляделись и, не говоря ни слова, проследовали дальше. Карса презрительно усмехнулся: – Видала, ведьма? Как любил говаривать мой дед, волк не станет нюхать медвежью задницу. – Твой дед, – заметил Путник, – был весьма наблюдателен. – Болван он был ещетот, но племенную мудрость можно и от болвана услышать. – Он снова обернулся к Самар Дэв. – Тебе нечего бояться, ведьма. – Других – да, нечего, – проворчала она в ответ. Сукин сын лишь расхохотался. Коричные пустоши оправдывали свое название. Довольно скоро единственной растительностью вокруг них сделалась цепкая ржаво-коричневая трава чуть ли не по пояс ростом, с зазубренными листьями и шипастыми семенами на тонких колышущихся стеблях. В траве водилось множество ящериц с красными поперечными полосами вокруг тела, они разбегались от них по сторонам, шелестя длинными подвижными хвостами. Местность делалась все ровней, пока наконец не осталось ни единого намека на холмы. Похоже, Путник и Карса Орлонг решили скрасить эту монотонность ценой вконец изношенных голосовых связок. – Мало кто помнит, – говорил сейчас Путник, – о том, какой хаос представляла собой Малазанская империя с первых же своих дней. Император Келланвед лишь положил начало безумию. Все его лейтенанты первого набора были напанцами, и каждый тайно принес присягу молодой женщине по имени Стерва – наследнице короны Напанских островов, ушедшей в подполье с самого унтанского завоевания. – Он помедлил. – Во всяком случае, так считается. Правда ли это? Действительно ли Стерва была последней из напанской королевской династии? Кто ж теперь знает, но, когда она сменила имя на Ласиин и воссела на имперском троне, это обстоятельство ей не повредило. Так или иначе, лейтенанты те были безумны, все до единого. Легко впадали в фанатизм и готовы были на все что угодно ради империи. – Империи – или Стервы? – уточнил Карса Орлонг. – Не кажется ли вполне вероятным, что Келланведа они попросту использовали? – Предположение разумное, вот только когда Ласиин сделалась императрицей, остался один лишь Нок. Остальные… утонули. – Утонули? – Официально – да. Но подобная причина смерти быстро сделалась эвфемизмом. Скажем так – они исчезли. – Был еще один, – сказала Самар Дэв. – Танцор… – Нет, Путник. Был еще Первый Меч. Дассем Ультор, верховный главнокомандующий империи. И он был не напанцем, а далхонцем. Путник бросил на нее косой взгляд. – Он погиб в Семи Городах вскоре после воцарения Ласиин. – Стерва подослала к нему убийц, – уточнила Самар Дэв. Карса Орлонг хмыкнул. – Устраняла возможных конкурентов – ей требовалось расчистить дорогу. Это, ведьма, не дикость, но и не признак цивилизации. Такое можно видеть и в первобытных племенах, и в империях. Истина, справедливая для любой власти. – Я не собираюсь с тобой спорить, тоблакай. Не хочешь ли узнать, что произошло после того, как ты убил императора Рулада? – Тисте эдур покинули империю. – Как… откуда ты знаешь? Он оскалил зубы. – Просто догадался, ведьма. – Только и всего? – Да. Им не хотелось там находиться. – Думаю, тисте эдур довольно быстро познакомились с проклятием оккупации, – заметил Путник. – Она, подобно свежей ране, заражает и отравляет как поработителей, так и порабощенных. Обе культуры приобретают уродливые черты, впадают в крайности. Ненависть, страх, алчность, предательство, паранойя и самое отвратительное безразличие к чужим страданиям. – И однако малазанцы тоже поработили Семь Городов… – Нет, Самар Дэв. Малазанцы завоевали Семь Городов. Это не одно и то же. Что Келланвед вполне понимал. Если хочешь прочно удержать вражескую территорию, хватка твоя должна быть скрытой – и сжимать в кулаке только самый центр местной власти. Таким образом, непосредственно контролировать следует лишь кучку правителей, всем же остальным – купцам, пастухам, фермерам, ремесленному люду – нужно продемонстрировать преимущества нового порядка, и как можно быстрей. «В завоевании будь как цунами, в правлении – как легкая рябь». Собственные слова императора. – Когти ведь именно это и сделали? Внедрились, парализовали правительство… – Чем меньше проливается крови, тем лучше. Карса Орлонг резко рассмеялся. – Это как посмотреть, – сказал он. – Завоевания бывают разные. – Например? – Путник, дружище, ты рассуждаешь о завоевании как способе увеличить собственное могущество – а города и подданные под твоим управлением служат мерилом этого могущества. Но как насчет могущества, заключенного в разрушении? Самар Дэв обнаружила, что, затаив дыхание, следит за тем, как Путник обдумывает слова Карсы. Наконец он произнес: – Оно ничего не способно дать. – Ты ошибаешься, – сказал Карса и прервался, чтобы потянуться. Погром дернул головой – словно топором рубанул. – Я посмотрел в лицо цивилизации, и оно меня не впечатлило. – В критической точке зрения нет ничего дурного. – Она не просто критическая, – пояснила Самар Дэв. – Он ее уничтожить хочет. Ну то есть цивилизацию. Всю – от моря до моря. Когда Карса Орлонг закончит, в целом мире не останется ни одного города. Так ведь, тоблакай? – В скромных притязаниях, ведьма, нет ничего ценного. Путник умолк, и молчание это расширялось, поглощая все вокруг, покуда даже непрекращающийся шум ветра не сделался глухим и отдаленным. Боги, сколько раз я желала ему успеха? Хотя от одной только мысли в ужас прихожу – ведь его жертвы будут исчисляться миллионами. Он сокрушит все символы прогресса. От плугов – к палке-копалке. От кирпичей – в пещеры. От железа – к камню. Втопчет нас в землю, в грязь рядом с водопоями. Дикие звери станут на нас охотиться, те же, кто выживет, – они начнут охотиться друг на друга. Путник наконец прервал молчание. – Не люблю городов. – Парочка варваров, – негромко пробормотала она. Никто ей не ответил. Не расслышали, наверное. Она быстро бросила на них по взгляду, направо, потом налево, и обнаружила, что оба улыбаются. Они ехали и ехали вперед, лишь волны красной травы шуршали вокруг. Потом Путник заговорил снова. – Первый закон многообразия – его единообразие. Цивилизация есть механизм управления многообразием и контроля над ним. Чем цивилизованней нация, тем единообразней ее население, пока не наступает закат данной цивилизации и многообразие не вступает с единообразием в войну. Первое делается все менее управляемым, все безумней в своих крайностях, последнее же стремится усилить контроль, пока это не приводит к самой дьявольской тирании. – Опять Келланвед? – спросила Самар Дэв. Путник фыркнул. – Если бы. Это Дукер, имперский историк.
За ночь, которая уже близилась к концу, Нимандр Голит провел свой крошечный отряд через весь Бастион. Укрытые мягким могуществом Аранаты, дети Тьмы двигались молча и, судя по всему, остались незамеченными, во всяком случае, тревоги никто не поднял. Город казался мертвым, словно закрывшийся цветок. В сумерках, незадолго до выступления, они услышали, как на главной улице собирается толпа, и, выйдя к воротам, увидели, что в город въезжает караван. Огромные повозки были с верхом завалены товарами, правили ими изможденные кучера – лица безвольные, взгляд блуждает, рты заляпаны коричневым. Мешки с бакалеей, кадки с фигами и маслом, пересыпанные солью угри, копченое мясо бхедеринов, пряная баранина и другие бесчисленные припасы – все это было с энтузиазмом загружено на телеги ради обмена на бочонки с келиком. В том, с каким отвратительным безразличием смотрели на весь этот провиант местные, заключалась жестокая ирония – большинство из них пища уже не интересовала. Большинство было готово умереть от голода в экстатическом буйстве сейманкелика – чернил, которыми записывались муки их бога. Тисте анди облачились в доспехи. Взяли с собой все, что требовалось для битвы, для убийства. Нимандру не было нужды оборачиваться, чтобы еще раз убедиться, сколь переменились сейчас те, кто шел за ним, насколько иные сейчас выражения у них на лицах – всех, не считая одного. Улыбка Клещика куда-то исчезла, хотя глаза его все так же лихорадочно блестели. Всегда рассудочная Кэдевисс словно напялила маску безумия, красота ее теперь внушала ужас. Ненанда, который вечно изображал яростного бойца, был пепельно-бледен, слово отравленный осознанием собственных желаний. Щеки Десры пылали, будто от похоти. Не изменилась лишь Араната. Но черты ее лица – спокойного, с остекленевшим от сосредоточенности взглядом – словно бы сделались мягче и размытей. Клещик и Кэдевисс с двух сторон поддерживали Чика. Ненанда перекинул через плечо его оружие – лук со стрелами, меч, пояс с ножом, – скрепив все одним кожаным ремешком, который при необходимости можно будет легко распустить. Они скользили мимо зданий, в которых плясали поклоняющиеся – тощие руки разлетаются по сторонам, колышутся опухшие животы. Все окна открыты, ставни распахнуты прямо в ночь. Стонущие голоса сливались в нестройный хор. Даже в тех лицах, что случайно обращались в сторону призраками двигающихся мимо тисте анди, не вспыхивало узнавание, глаза оставались тусклыми, пустыми, невидящими. В горячем воздухе остро пахло солью с полумертвого озера, но запах этот перебивала вонь разлагающихся трупов. Они оказались на краю центральной площади, обширной, пустой. Темное здание алтаря посередине не подавало никаких признаков жизни. Нимандр неуверенно присел на корточки. За ними наверняка наблюдают. Думать иначе было бы безумием. Успеют ли они достичь алтаря, прежде чем на них обрушится скрывающаяся в засаде толпа? Вряд ли. Каллора они не видели с тех пор, как тот вчера направился к алтарю. Ненанда полагал, что старик мертв. Что они найдут его тело, холодное и бездыханное, где-то на каменных плитах в глубине здания. Нимандру это отчего-то казалось маловероятным. – Ну? – прошептал Клещик у него за спиной. – Нимандр, заря уже близко. Что ждет их впереди? Есть только один способ это выяснить. – Пошли. Стоило им сделать первые несколько шагов по открытому пространству, воздух вокруг них словно бы закружился плотными клубами. Нимандр обнаружил, что продвижение вперед требует усилий. Глотку, а потом и легкие начало сводить. – Они там эту гадость жгут, – прошипел Клещик. – Чувствуешь запах? Келик… – Тише! Пятнадцать шагов, двадцать. Вокруг – тишина. Нимандр сосредоточился на входе в алтарь, ступени которого блестели от росы – а то и чего похуже. Черные иероглифы пульсировали в глазах, словно бы дышало само здание. Он чувствовал в собственных жилах что-то темное и малоприятное, словно бы кровь его наполнилась пузырьками или даже семенами, готовыми вот-вот лопнуть. Казалось, он вот-вот утратит над собой контроль. Прерывистые вздохи у него за спиной. Все они чувствовали сейчас одно и то же, все они… – Сзади, – рыкнул Ненанда. И по бокам тоже. Толпы стекались к ним – от каждой улицы, из зева каждого переулка на площадь выплескивались темные силуэты. Словно пугала, слезшие с жердей – храни нас Мать… Сорок шагов, самый центр площади. Другого пути у них сейчас не было – только к входу в алтарь. – Нас загоняют, – проговорила Кэдевисс сдавленным голосом. – Хотят, чтобы мы вошли внутрь. Нимандр обернулся, взгляд его упал на обмякшую фигуру Чика – голова запрокинута, волосы волочатся по земле. Глаза Чика оставались полуоткрыты. – Он жив? – Почти что нет, – отозвалась Кэдевисс. Горожане, которых стало уже несколько сотен, приближались, их запавшие глаза тускло поблескивали, рты были безвольно распахнуты. В опущенных руках болтались ножи, топоры, вилы и молотки. Единственным издаваемым ими звуком было шарканье босых ног. До ступеней оставалось двадцать шагов. Слева и справа от них, и за спиной тоже, люди в передних рядах воздели свое оружие вверх, их примеру последовали остальные. – Клещик, – скомандовал Нимандр, – дальше Чика понесешь один. Араната берет его оружие, Десра прикрывает сестру. Кэдевисс и Ненанде встать в арьергард – когда мы окажемся внутри, будете держать вход. Двое – против по меньшей мере тысячи. Бесстрашных и бесчувственных фанатиков – боги, мы ваши верные псы. За спиной у него из ножен выскользнули два меча. Звук прорезал воздух, и он очнулся – словно холодное железо приложили прямо ко лбу. Толпа была уже близко, в ней постепенно нарастал звериный вой. Нимандр достиг первой ступеньки. – Вперед! Они кинулись вверх по ступеням. За спиной у Нимандра – Клещик, перекинувший Чика через сгорбленную спину, придерживая за кисть руки и за бедро. Следом по ступенькам тенью скользила Араната, за ней следовала Десра. Ненанда и Кэдевисс, развернувшись обратно с обнаженными мечами в руках, пятились медленней остальных. Горожане в первых рядах вдруг взревели и кинулись вперед. Зазвенело железо, столкнулось с другим железом, глухо ударилось о плоть и кости. Нимандр нырнул в проход. Света не было – закрепленные в стенах факелы оказались накрыты колпаками, – но глаза его видели во мраке достаточно хорошо, чтобы вовремя заметить кинувшихся навстречу жрецов, человек двадцать. Вскрикнув, чтобы предостеречь остальных, Нимандр обнажил меч… Болваны принадлежали к человеческому племени. И в темноте были наполовину слепы. Он взмахнул мечом, увидел, как голова слетает с плеч, как оседает тело. Возвратное движение меча перехватило направленный ему в грудь выпад кинжала. Лезвие перерубило кости запястья, рука, так и не выпустившая оружие, глухо стукнула ему по груди и упала вниз. Выгнув собственную руку и направив выпад вдоль туловища, он поразил однорукого теперь жреца острием меча в горло. Краем глаза Нимандр заметил, как Чик падает на пол – Клещик высвободил руки, чтобы защищаться. Тошнотворный звук впивающегося в мясо лезвия эхом отдался в коридоре, сменившись плеском крови, хлынувшей на каменный пол. Следующий выпад Нимандра остановил еще одного атакующего жреца – острие протиснулось между ребер и пронзило сердце. Падающий жрец попытался утянуть с собой и меч, но Нимандр резко развернулся и диким рывком выдернул оружие. По звеньям кольчуги под левой рукой царапнул нож, он дернулся в сторону, приседая и отмахиваясь мечом, почувствовал, как лезвие входит в мягкое. По клинку, обжигая костяшки пальцев, хлынула кислотная струя желудочного сока. Жрец сложился вдвое, Нимандр изо всех сил пнул его в голень, ломая кости. Тот еще падал, а Нимандр уже шагнул вперед, чтобы встретить следующего. Кинжал мечу не соперник. Получив смертельную рану, несчастный со всхлипом рухнул, а Нимандр высвободил меч и развернулся к очередному нападающему. Такового не обнаружилось. Стоявший рядом Клещик не вытирая сунул в ножны окровавленный клинок и нагнулся, чтобы вновь поднять Чика. Десра, у которой тоже капало с лезвия, держалась рядом с Аранатой, а та, без единой царапины, просто шагнула мимо них, не отводя взгляда от резных дверей, обозначающих что-то вроде внутреннего парадного входа. Десра, чуть помедлив, направилась следом. Со стороны наружного входа все еще раздавались звуки яростной схватки, вопли эхом отдавались в коридоре, сливаясь в безумную какофонию. Поглядев в ту сторону, Нимандр убедился, что Кэдевисс и Ненанда продолжают удерживать дверной проем, а кровь и желчь у них под сапогами уже заполнили все щели и вмятины в каменных плитах. Нимандр не мог оторвать взгляда от этой детали, пока Клещик не подтолкнул его, вернув к действительности. – Пошли, – прохрипел Нимандр и двинулся за Аранатой.
В каждой клеточке тела Десры кипела жизнь. С таким даже любовным утехам не сравниться. На них накинулись два десятка обезумевших жрецов, и они – втроем – положили их всех. Даже почти не запыхавшись – она видела, как Нимандр убивает последних противников с такой небрежной грацией, что ей осталось лишь рот раскрыть. А он ведь считал себя слабым мечником, и, вероятно, действительно был в этом отношении не ровней Ненанде или Кэдевисс. И однако – Бастион, твоим детям не следовало бросать нам вызов. Не следовало нас до такого доводить. Видите, что вы наделали? Она поспешила следом за безмозглой сестрой.
Клещику хотелось плакать, но у него доставало ума, чтобы с этим повременить, сберечь возможность до тех пор, пока они, продравшись сквозь очередное препятствие, не окажутся наконец в таком будущем, где все это закончится и они смогут вернуться к нормальной, мирной жизни. Ну, почти. Он никогда не любил молиться, тем более Матери Тьме, жестокосердной, нанесшей тисте анди своим отречением незаживающую рану. И все равно молился. Не богу, не богине, не неведомой силе, готовой всех одаривать своим милосердием. Нет, Клещик молился о покое. О мирной жизни. Он не знал, существует ли она хоть где-нибудь. Не знал, заслуживают ли такой ему подобные. Рай принадлежит невинным. И поэтому он был, есть и остается… пуст. Что, собственно, и делает его раем.
Резня у входа продолжалась. Кэдевисс видела улыбку на лице Ненанды – будь у нее время, она отвесила бы ему пощечину. Тяжкую. Достаточно тяжкую, чтобы вышибить наслаждение из его глаз. Во всем этом не было ничего славного. Болваны лезли к ним, в спешке сбивая друг дружку с ног, а они с Ненандой просто их убивали – одного за другим. О, им было не впервой сражаться против абсурдно превосходящих сил противника, с подобным они умели справляться до отвращения прекрасно. Но повода для гордости тут не имелось. Отчаянная оборона требовала сноровки и ничего сверх того. А тисте анди были в первую очередь сноровистым народом. Так что кровь продолжала литься, тело за телом падало к их ногам, а те, что оттаскивали трупы прочь с дороги, тут же занимали их место. Она убила уже двадцатого, и от девятнадцатого он ничем не отличался – как и от самого первого, еще на ступенях. Кровь льется, словно ливень. Словно слезы. И все это бессмысленно. Ненанда начал хохотать. Почти тут же нападающие переменили тактику. С дикими криками они двинулись вперед всей массой, а смертельно раненных Ненандой и Кэдевисс теперь просто толкали вперед – умирающие, обмякшие щиты из мяса и костей. Толпа надавила, оттеснила двух тисте анди от порога… И с триумфальными воплями хлынула внутрь. Ненанда уже не хохотал.
Нимандр был у внутренних дверей, когда услышал за спиной бешеные вопли. Развернувшись на месте, он увидел, как Ненанда и Кэдевисс отступают под натиском обезумевших горожан. – Клещик! Его сородич перегрузил тело Чика Нимандру на плечи, и, снова обнажив меч, ринулся к схватке. Нимандр, пошатываясь под грузом, ступил в проход. Зачем? Почему мы это делаем? Мы несем Чика к Умирающему богу, словно растреклятое жертвоприношение. Впереди он видел, как Десра и Араната приближаются к противоположной стороне зала – где, похоже, находился вход еще в одну комнату. Алтарное помещение – где он нас и ждет… – Стойте! – закричал он. Обернулась лишь Десра. Араната не останавливаясь шагнула внутрь. В ноздри Нимандру ударила вонь горящего келика, и он чуть не споткнулся, когда снова двинулся вперед, согнувшись под тяжестью безвольно обмякшего, бессознательного Чика. На стенах по обе стороны были намалеваны грубые иероглифы. Лики какого-то предыдущего божества на выступающих из стен бюстах изуродованы – какие-то части просто разбиты, а какие-то совсем недавно срублены напрочь. Одинокие глаза косо взирали на него. Половинки ртов кривились в шутовской усмешке. Лик за ликом. Нимандр заставил себя шагать, как его ни била дрожь. Он увидел, как Десра вошла внутрь вслед за Аранатой. Иероглифы начали сочиться жидкостью, и он сразу же почувствовал, что это растворяется само время. Он вдруг ослеп, жуткие звуки боя за спиной стали затихать, словно отодвигаясь вдаль, пока не остался лишь шум крови, буря в его собственной голове. Сквозь нее, сперва еле слышно, потом все громче, прорезался детский голос. Что-то ласково напевающий.
Провидомин выбрался из-под Покрова и сощурился навстречу яркому свету утра. Серебристые облака впереди сгрудились над курганом, словно куча небесного мусора. Склоны поливал косой дождь. Он поспешил вперед с обнаженным тульваром в руках, оскальзываясь на покрывшей дорожную грязь соляной корке. Она ушла туда. В одиночку. Спиннок Дюрав – единственный оставшийся у него друг – признался, что ее любит. Но он так и не понял – да, она отказалась от его помощи. Но принимать ее отказ не следовало. Как же он не сообразил? Нижние боги, это сражение – не для Провидомина. Она – не его сражение. И однако он стремился вперед, заледенев от ужаса, терзаемый лихорадкой предчувствий, и все, что его окружало, било прямо в глаза своими мельчайшими подробностями, будто даже самые банальные истины способны обжигать, разъедать зрение подобно кислоте. Дорожная колея, сломанные колесные спицы, осколки глиняных горшков, мутные лужи, корни, торчащие из земли подобно щетине – все это яростно требовало его внимания. Мы то, что мы есть, словно бы кричали они, мы – это все, что есть! Мы – это… Не его сражение, вот только Спиннок не понял. Он – тисте анди. Он мыслит веками, для него к тому, что не случилось сегодня, всегда можно вернуться впоследствии – спустя десятилетия, или тысячелетия, или целые эпохи. В их глазах ничего не меняется. Ничто не способно измениться. Падший народ. Для которого сами грезы о том, чтобы снова подняться, уже рассыпались в пыль. Она ушла туда. Одна. Туда, где заговорщики, не скрываясь, разрабатывают свои безумные планы по возвращению жестоких времен. Цинично пользуясь для этого святилищем ко всему безразличного бога. Может статься, она попросту вернулась к своим – но если так, Спиннок Дюрав должен узнать всю правду. В нескольких шагах впереди в канаву скользнула крыса. Он уже приблизился к запущенному лагерю, от которого воняло так, что не смыть никакому дождю. Нападут ли на него? Хотелось бы надеяться. Если заговорщики попрячутся в норы, выкурить их оттуда будет непросто. А если она попытается спрятаться, что ж, ему придется прочесать каждую развалюху и навес, обследовать все дырявые палатки и фургоны на проржавевших осях. От деревьев на склоне по другую сторону лагеря приплыло птичье пенье, звук оказался поразительно чистым. Размокшие под дождем кострища тянули ввысь волнистые щупальца дыма, Провидомину каждое представилось толстой змеей. Он вдруг осознал, что направляется прямо в гнездо. Но тебе, Спиннок, этого делать не придется, не нужно даже об этом знать. Это все людские разборки, и если она того пожелает, то да, я ее отсюда вытащу. И верну тебе. Спасти хотя бы кого-то одного будет уже достаточно. Интересно, а Искупитель когда-либо смотрел на это подобным образом? Заключить в объятия одну душу на глазах у тысяч других жаждущих – но нет, он не выбирает, не сравнивает их между собой. Он принимает всех. Провидомин осознал, что ему как-то все равно. Это не его бог. И вставал он на колени рядом с курганом не ради искупления. Я был одиноким. И подумал – вдруг он тоже одинок? Да чтоб тебя, Верховная жрица, зачем ты меня вообще трогала? Это не моя заваруха. Спиннок, ты у меня в долгу, и никогда об этом не узнаешь. Я ничего тебе не скажу – просто дам дождю смыть кровь со своих рук… Он отправился в путь наполовину пьяным, но хмель уже выветрился. Сейчас все в нем пылало словно огнем. Достигнув склона у главной улицы лагеря, он начал подъем. Дождь был столь мелким, что скорее напоминал туман, и однако он сразу же промок насквозь, из рукавов повалил пар. Земля под ногами неприятно подавалась при каждом шаге. На самую вершину он взобрался, сильно наклонившись вперед, чуть ли не встав на четвереньки от спешки. Когда выпрямлялся, нечто мелькнуло на самом краю зрения. Он услышал треск, в голове что-то взорвалось хрустом, потом ничего не было.
Градитхан стоял над распростертым Провидомином, глядя ему в разбитое окровавленное лицо. Крысмонах подобрался поближе и присел на корточки рядом с телом. – Жив. Но захлебнется кровью, урдо, если я его не переверну. Как ты пожелаешь. – Давай, переворачивай – он мне нужен живым, во всяком случае, сейчас. Забери оружие, свяжи, потом оттащишь к Священному Шатру. Градитхан облизал губы, почувствовав на языке затхлый вкус засохшего келика. Ему хотелось еще – свежего, сладко-горького, но рассудок сейчас был важней. Внимательный, острый, все подмечающий. Крысмонах начал отдавать распоряжения насчет Провидомина двоим урдомам, а Градитхан направился в Священный Шатер. Да, это освященная почва, но теперь ненадолго. Скоро им достанется весь курган. Вместе с ничего не подозревающим божком внутри. Когда он проходил мимо, бывшие паломники Искупителя падали на колени. Кто-то стонал, не отойдя после ночного танца. Другие тупо таращились в грязь перед собой, опустив головы, из раскрытых ртов капала коричневая слизь. Все это могло показаться признаками разложения, но Градитхан не позволял подобным мыслям себя сбить. Умирающий бог важнее, чем Черный Коралл и его сумрачные правители. Важнее, чем Искупитель со своим жалким культом. Песнь Умирающего бога есть песнь боли, а разве боль – не истинное проклятие смертных? Он слыхал и про иной культ, в другой стране, посвященный некоему Увечному богу. Быть может, заметил сегодня утром Крысмонах, налицо тенденция. Наблюдение это попахивало святотатством, и Градитхан напомнил себе, что мага следовало бы как следует отлупить – вот только не сейчас. Крысмонах Градитхану был пока что нужен. Он ступил в Священный Шатер. Да, она продолжала танцевать – теперь извиваясь на земляном полу, вероятно, слишком обессилевшая, чтобы подняться, и однако чувственности в ее движениях по-прежнему было столько, что у Градитхана дух перехватило. Ему было уже не важно, что она – Дитя мертвого семени. В конце концов, родителей не выбирают. Кроме того, она уже удочерена. Умирающим богом, благословенными болью и экстазом, что он дарует. Да, пусть танцует, пока не распахнутся врата. Градитхан поднял голову, принюхался – о да, кровь уже льется, жертвоприношение все ближе к кульминации. Осталось недолго. Умирающий бог истекал кровью. Смертные верующие пили его кровь. А потом проливали ее, уже преобразованную, чтобы Умирающий бог мог вновь ее принять. Это и есть скрытая за кровавыми жертвами тайная истина. Бог дарует – смертные возвращают дар. Все остальное – не более чем живописные украшения, маскировка. Умирайте же, мои не слишком близкие друзья. Умирайте во множестве. Мы почти у цели.
– Ты умираешь. Провидомин открыл глаза. И обнаружил над собой незнакомое лицо. – У тебя кровотечение в мозг, Сегда Травос. Они хотели подвергнуть тебя пытке. Мучить тебя ужасным зрелищем – урдо по имени Градитхан считает тебя предателем. Он хочет, чтобы ты страдал, но ты лишишь его подобного удовольствия, поскольку умираешь. – Что… кто ты… – Я – Итковиан. Искупитель. – Прости… Человек улыбнулся, и Провидомину стало ясно, что улыбка эта как нельзя больше подходит к этому мягкому лицу, добрым глазам. Но в подобном сострадании было нечто… «Неправильное?» – Может показаться и так, Сегда Травос, однако ты силен – твой дух силен, и весьма. Ты думаешь, что я лишен способности к истинному состраданию. Что я принимаю чужую боль из эгоистической потребности, чтобы удовлетворить голод, наркотическую привычку. – Итковиан отвел взгляд. – Может статься, ты и прав. Провидомин медленно приподнялся. И увидел над собой небесный купол, сверкавший так ярко, словно на нем светились миллионы звезд, одно сплошное созвездие, стремящееся захватить весь небосклон – казалось, последние полоски и завитки темноты уже скукоживаются и отступают. От зрелища закружилась голова, он поспешно опустил взгляд. И обнаружил, что почва, на которой встал на колени, сплошь состоит из монет. Медных, оловянных, латунных, редкие пятнышки серебряных, еще реже – золотых. Тут и там посверкивали драгоценные камни. – Мы, – с благоговением прошептал он, – у тебя в кургане. – И? – уточнил Итковиан. Провидомин бросил на бога взгляд. – Ты ведь не знаешь… – Разве знание необходимо, Сегда Травос? – Я больше не пользуюсь этим именем. Сегда Травос умер. Я – Провидомин. – Воин-жрец Паннионского Домина. Воина я в тебе вижу, а вот жреца – нет. – Похоже, я уже и не воин, – заметил Провидомин. – А ведь я сюда шел, чтобы ее спасти. – А теперь, друг мой, тебе придется с ней сражаться. – Что? Итковиан сделал жест рукой. Стоящий на коленях Провидомин обернулся. И увидел, что собирается гроза, просачивается сквозь купол из приношений, тьма окутывает сверкающие звезды, глотая их одну за другой. А под дико кипящими тучами – фигурка. Танцующая. И с каждым резким взмахом ее руки наружу вырывается еще больше черной силы, несется вверх, в растущую бурю. Казалось, что до фигурки не менее тысячи шагов, и однако она увеличивалась с каждым мгновением. Он видел черную яму ее разинутого рта, из которого выплескивалась отвратительная жидкость, лилась на землю, разлеталась вокруг брызгами при каждом пируэте. Салинд. Боги, что с тобой сталось? – Она хочет добраться до меня, – пояснил Итковиан. – Понимаешь, такова ее потребность. – Потребность? – Да. В ответах. Что может быть страшней для бога, чем требующий ответов смертный? – Ушли ее прочь! – Я не могу. Итак, воин, станешь ли ты меня защищать? – Мне с подобным не справиться! – Значит, для меня все кончено, друг мой. Салинд приблизилась еще, и при этом в глазах Провидомина, казалось, утратила фокус – конечности ее оставляли в воздухе неясный след, тело, меняя положение, словно бы расплывалось. У нее будто прибавилось рук – и в каждой, как он теперь видел, было оружие. Окровавленное железо, узловатое дерево с ошметками волос, обсидиановые кинжалы, серпы из малиновой бронзы. Над запятнанным, истекающим жидкостью ртом пылало безумное пламя глаз. – Искупитель, – прошептал Провидомин. – Да? – Ответь мне на один вопрос. Умоляю тебя. – Спрашивай. Он повернулся лицом к богу. – Ты сам-то того стоишь? – Жертвы, которой у тебя прошу? Нет, не думаю. – То есть ты не станешь умолять себя спасти? Итковиан улыбнулся. – А ты? Нет. И никогда не умолял. Он поднялся на ноги, обнаружил, что все еще сжимает рукоять тульвара. Взвесив оружие в руке, он перевел взгляд на Салинд. Смею ли я встать на пути ее нужды? И смогу ли устоять? – Если бы не твоя скромность, Искупитель, я бы отказался. Если бы не твоя… неуверенность, твои сомнения, твоя человечность. Не дожидаясь от бога ответа, он двинулся ей наперерез.
Внезапно повисшая в «Скребке» тишина в конце концов пронизала окутавшую Спиннока Дюрава хмельную дымку. Моргнув, он поднял голову и обнаружил, что смотрит на собственного владыку. Который сказал ему: – Пора, друг мой. – Вы отсылаете меня – сейчас? – спросил Спиннок. – Да, я отсылаю тебя. Сейчас. Спиннок Дюрав поднялся, отчего у него закружилась голова. Кожа на лице будто онемела. Окружающий мир казался тошнотворным и настойчиво ломился внутрь. Он сделал глубокий вдох. – Мое распоряжение причинило тебе боль – почему? Нужно было все ему сказать. Описать посетившее его величайшее благословение. Любовь. К человеческой женщине. Он мог рассказать Аномандру Рейку о своей неудаче, и Сын Тьмы не остался бы равнодушным к постигшей его горести. Поступи он таким образом, Аномандр Рейк положил бы руку ему на плечо, а потом произнес бы: «Значит, друг мой, тебе придется остаться. Во имя любви ты должен остаться – так иди же к ней прямо сейчас. Сейчас, Спиннок Дюрав. Это последний дар, что все еще нам доступен. Последний – и неужели ты мог подумать, что я встану у тебя на пути? Что решу, будто моя потребность важнее? Неужели ты мог обо мне так подумать, когда я сам пришел сейчас к тебе ради своей собственной любви? К тебе. К нашему народу. Иди же к ней, Спиннок Дюрав. Иди». Но Спиннок Дюрав ничего этого не сказал. Вместо этого он лишь поклонился своему владыке: – Я сделаю, как вы приказываете. Аномандр же Рейк ответил: – Не бойся потерпеть поражение, друг мой. Я не требую от тебя невозможного. И если подобное произойдет, не плачь. Ради меня, Спиннок Дюрав, найди в себе силы улыбнуться концу. И удачи тебе.
Казалось, резне не будет конца. Руку, в которой Клещик сжимал меч, свело от боли, мускулы оцепенели и налились тяжестью, а противники все прибывали – лица искажены страстью и отчаянием, и смертельные раны они принимали с таким выражением, словно острое железо их благословляло, одаряло чем-то исключительным. Он стоял между Кэдевисс и Ненандой, и всю троицу уже оттеснили ко вторым дверям. Тела были навалены кучами, занимая весь пол зала, залитый лужами крови и прочих жидкостей. Стены забрызганы до самого потолка. Сквозь двери наружу он мог различить свет – понемногу наступало утро. Однако из прохода у них за спиной не доносилось… ничего. Они там уже все мертвы? Истекают кровью на алтарном камне? Оказались в какой-нибудь ловушке, не могут добиться ответов? Чик что, уже умер, или предан в руки Умирающего бога? Нападающим недоставало места, трупов было слишком много, им теперь приходилось карабкаться на кучи или протискиваться рядом, чтобы оказаться на нужном расстоянии для атаки. – Что-то не так, – выдохнула Кэдевисс между ударами. – Клещик – иди туда – мы теперь можем их удерживать. Иди и узнай – может статься… Мы лишь напрасно тратим время. Понимаю. Он шагнул назад, врезавшись при этом плечом в дверной косяк. Развернулся и двинулся по коридору. Когда окружающим миром правит ужас, похоже, разом обнажаются все неприглядные истины. Сколько ни борись, рано или поздно потерпишь неудачу. Победы не бывают ни истинными, ни даже чистыми. Триумф – лишь успокоительная ложь, на поверку он всегда оказывается эфемерным, пустым и кратковременным. Вот с чем приходится сражаться духу, когда он оказывается лицом к лицу перед ужасом. Но сколь же немногие это понимают. Сколь немногие… Он пробивался сквозь мерзкий дым, чувствуя, как замедляется сердцебиение, и не остановился, даже когда перестал дышать. Что… что происходит? Слепота. Тишина, конец любому движению. Клещик все же пытался продвигаться дальше, пока не осознал, что желание без воли ничего не значит, а какая может быть воля, если нет сил? Иероглифы подобно черному дождю стекали у него по лицу, по рукам и шее, горячие, точно кровь. И все же он продолжал двигаться, тянул за собой собственное тело, будто полумертвое, будто досадную помеху, то, о чем стоит забыть. От тела хотелось освободиться, пусть он и понимал, что именно плоть сохраняет в нем жизнь – и однако он сейчас желал конца, и желание это делалось все более отчаянным. Обожди-ка. Я ведь совсем не так вижу мир. И не хочу играть в подобную игру – поскольку не верю в столь позорную… капитуляцию. Она есть то, что предлагает келик. Кровь Умирающего бога дарует бегство – от всего что-либо значащего. И приглашение это столь заманчиво, обещание – столь чарующе. Пляшите! Мир вокруг вас гниет заживо. Пляшите! Пейте отраву, изрыгайте отраву. Пляшите, чтоб вас, в пыли собственных грез. Я заглянул вам в глаза и увидел, что вы – никто. Пустота. Боги, что за соблазнительное приглашение. Понимание его отрезвило – резко, словно кулаком в лицо. Он понял, что лежит на плитах коридора почти у самой внутренней двери. Дальше, в палате, словно загнанная под купол буря плотным дымом кипела тьма. Он услышал нежное пение, голос казался детским. Не видно ни Нимандра, ни Десры, ни Аранаты. Тело Чика распростерто лицом вверх в каких-то пяти шагах, глаза открыты, взгляд застывший и невидящий. Дрожа от слабости, Клещик пополз вперед.
В тот миг, когда он смог-таки пробиться в алтарное помещение, Нимандр почувствовал, как что-то рвется – будто пробил головой тонкую кисею. Нырял он в бурлящий шторм, но внезапно оказался в совершеннейшем покое. Мягкий свет, нежные струи теплого воздуха. Сделав первый же шаг, он наступил на что-то неровное, подавшееся под его весом. Он посмотрел под ноги и увидел небольшую куколку, сплетенную из травы и веточек. По полу было разбросано множество подобных фигурок. Иные – из полосок ткани, прочие – из веревок, полированного дерева, обожженной глины. Большей частью сломанные, без голов или конечностей. Еще больше кукол неуклюже свисало с низкого, ничем не украшенного потолка в петлях из кожаных ремешков – шишковатые головы задраны вверх, с них капает темная жидкость. Песня без слов звучала здесь громче и, казалось, исходила сразу со всех направлений. Стен Нимандр не видел – только пол и потолок, вдали уходящие куда-то в беспредметную белизну. И куклы, тысячи кукол. На полу – и свисающие с потолка. – Покажись, – сказал Нимандр. Пение прекратилось. – Покажись мне. – Если их сдавить, – сказал голос, принадлежащий женщине или мальчику, – из них течет. Я их всех сдавливал. Пока не сломаются. – Голос помолчал, потом чуть вздохнул. – Так ни одна и не сработала. Нимандр не знал, куда смотреть – болтающиеся повсюду искалеченные фигурки переполнили его ужасом, поскольку теперь он осознал, насколько они напоминают пугала на полях вокруг Бастиона. То же самое. Не регулярные посадки, не ради урожая. Просто… еще одна разновидность. – Да. Ломались одна за другой – а так нечестно. Как у него-то получилось? – Кто ты такой? – спросил Нимандр. В голосе зазвучала хитринка. – На дне Бездны – о да, у нее есть дно – лежат падшие. Боги и богини, духи и пророки, адепты и ясновидящие, герои, короли и королевы – отбросы бытия. С ними можно играть. Я играл. А ты не хочешь? Не хочешь тоже там поиграть? – Нет. – Они там тоже все сломанные, еще хуже, чем я. – Тебя называют Умирающим богом. – Все боги умирают. – Но ты ведь не бог? – Там, на дне, от голода не умрешь. Бог ли я теперь? Наверное, да. Разве ты не понял? Я их столько съел. Разных частей, кусочков. Ну, то есть это я про их силу. Тело мое в пище не нуждалось. Оно и сейчас не нуждается, по правде говоря. Да, это очень правдиво сказано. Я познакомился с ним там, на дне – он сказал, что его исследует, а мой путь был столь дальним… очень дальним. – А твои поклонники… – В основном мертвы. Хотя я еще не всех выпил. Но этой крови уже достаточно, чтобы наполнить реку, и поток сможет забрать меня отсюда, вернуть назад. Совсем назад. И вот тогда она заплатит за все, что сделала. Если бог пришел из хаоса, неудивительно, что он лишился рассудка. – Покажись. – Машина была сломана, только я этого не знал. И летел на ней, все выше и выше. Но потом что-то случилось. Авария. Мы упали с большой высоты. И сильно покалечились, оба. Потом меня оттуда вытащили. Теперь мне нужно сделать для себя новую версию, как ты сам утверждаешь. И вы мне принесли то, что нужно. Он подойдет. Я вовсе не глух к его мыслям. Я понимаю хаос внутри его, всю его боль, все предательства. Я даже невежество его понимаю. Но он подойдет, да, подойдет. – Ты его не получишь, – сказал Нимандр. – Отпусти его. – Ни одна из этих не работает. Сила из них вытекает и все. Как у него-то получилось? Ни одна из этих кукол. Он – одна из этих кукол. Прячется среди их множества. Голос снова запел. Без слов, без формы. Нимандр обнажил меч. – Что ты делаешь? Стальное лезвие вылетело вперед, врубилось в ближайшие фигурки. Перерезая ремешки, отсекая конечности. По воздуху поплыли трава и солома. Негромкий смешок, а за ним: – Хочешь меня найти? Сколько у тебя веков в запасе? – Столько, сколько потребуется, – ответил Нимандр, ступая вперед и замахиваясь снова. Щепки, крошки глины. Еще одну куклу он раздавил каблуком. – Меня тут уже давно не будет. Мой путь наружу – река крови, которую вы мне дали. Я по ней ка-ак поплыву! Ты ведь этого, похоже, и не видишь? Врата, которые вы открыли. Ты их даже не видишь! Нимандр разрубил еще несколько кукол. – Не найдешь! Не найдешь!
Оружие Салинд словно растаяло в яростном порыве – она атаковала Провидомина. Все удары он отбил своим тульваром, и каждый громовым раскатом прошелся по руке, отдаваясь в костях мучительной болью. Под ее напором он отшатнулся, начал отступать. Три шага, пять, десять. Все, на что он был сейчас способен, – защищать самого себя. Да и то, как он понимал, недолго. Искупитель серьезно рассчитывает, что я против этого выстою? В совершеннейшем отчаянии он продолжал сражаться. Она негромко постанывала – нежно, страстно. Стоны желания. В тульвар ударяли шары шестоперов, лезвия мечей, древки копий, палицы, кинжалы, серпы – в него било не меньше десятка рук. Удары отдавались по всему телу. Ему не продержаться. Ему не… Топор угодил ему в левое плечо и, отскочив, врезался сбоку в голову. Он почувствовал, как скула вдавливается внутрь вместе с глазницей. Ослепленный, Провидомин пошатнулся и в отчаянии попытался контратаковать, взмахнув тульваром. Лезвие впилось в деревянное препятствие, расщепив его. Потом что-то поразило Провидомина в верхнюю часть груди, сломав ключицу. Рука с оружием бессильно упала, он перехватил клинок другой рукой. По плечу хлестала кровь – он терял силы. Получив еще удар мечом, он потерял равновесие и рухнул на спину. Салинд шагнула вперед и встала над ним. Он встретился взглядом с ее темными, блестящими глазами.
Нимандр опустил меч. Умирающий бог прав – так ничего не добьешься. – Покажись мне, трус ты треклятый! Рядом вдруг очутилась Араната. – Его необходимо призвать, – сказала она. – Думаешь, он пожелает назвать нам свое имя? Вдруг заговорил и Умирающий бог: – Кто это здесь? Кто здесь? – Та, кто тебя призовет, – ответила ему Араната. – Ты меня не знаешь! Не можешь знать! – Я знаю твой путь, – отозвалась она. – Знаю, что на дне Бездны ты говорил с тем, кого зовут Локон. И вообразил, что сумеешь повторить им сделанное, обзавестись новым телом. Из дерева, из ниток, из глины… – Ты меня не знаешь! – Она отшвырнула тебя прочь, – сказала Араната, – ведь так? Тот обломок, что от тебя остался. Похожий на испорченного, покинутого ребенка. – Ты не можешь этого знать – тебятам не было! Араната нахмурилась. – Верно, не было. И однако… земля тогда содрогнулась. Пробудились дети. От столь великой нужды. Ты был ее частью… которую она не хотела. – Она за это заплатит! Что до тебя – теперь я тебя знаю – и уже слишком поздно! Араната вздохнула. – Муж, кровью обрученный с Ночной Стужей, – пропела она, – дитя теломен тартено тоблакаев, Беллурдан Сокрушитель Черепов, призываю тебя! Она протянула руку, и в нее тут же что-то громко хлопнулось. В ладони Аранаты повисла истерзанная, потерявшая форму марионетка – без одной руки, обе ноги сломаны в коленях, лицо едва различимо – судя по всему, сильно обожженное огнем. Араната повернулась к Нимандру. – Вот он, твой Умирающий бог. Сцена вокруг них уже растворялась, рассыпалась в прах. – Он молчит, – сказал Нимандр, разглядывая искалеченную марионетку. – Да, – подтвердила она. – Странно. – Ты уверена, Араната, что это он? Она подняла на него глаза и пожала плечами. – Что он имел в виду, когда сказал, что теперь тебя знает? И откуда… откуда ты сама узнала его имя? Она моргнула и озабоченно уставилась на куклу, которую все еще держала в руке. – Нимандр, – негромко прошептала она, – столько крови…
Протянув к Чику руку, Клещик подтащил его поближе к себе, всмотрелся в лицо, в неподвижные зрачки, и неожиданно заметил, как что-то в них пробуждается. – Чик? Воин поводил глазами, пытаясь сфокусировать взгляд, потом вдруг оскалился. Вырвавшиеся у него из глотки слова больше напоминали карканье: – Что тебе надо, мать твою? Какие-то звуки, движение, рядом вдруг оказался Нимандр и опустился на колени по другую сторону от Чика. – Похоже, – сказал он, – у нас получилось. – Каким образом? – Сам не понимаю, Кле. Прямо сейчас я вообще ничего не понимаю. Клещик увидел Аранату, стоящую совсем рядом с огромной каменной глыбой – с алтарем. В руке она держала какую-то куколку. – А где Десра? – спросил он, тревожно оглядываясь. – Я тут. Ядовитый дым понемногу рассеивался. Клещик приподнялся, сел и сощурился в ту сторону, откуда прозвучал голос. В стене за алтарем слева виднелась узкая дверь, почти скрытая колоннами, и из нее только что вышла Десра. Она была перепачкана кровью – хотя, судя по уверенным движениям, чужой. – Надо думать, кто-то вроде Верховного жреца, – пояснила она, – не хотел подпускать меня к трупу, ну или я так думаю, что это был труп. – Она помедлила, потом плюнула на пол. – Болтался на веревке, словно одно из тех пугал, но все части тела у него… не на своем месте, как пришитые… – Умирающий бог, – сказала Араната, – пытался насылать видения о том, что ему нужно. Без особого успеха. Но то, что все же просачивалось, было сладким на вкус. Со стороны коридора появились Кэдевисс и Ненанда. Лица у обоих без выражения, глаза налиты кровью. Они огляделись. – По-моему, мы там всех поубивали, – сказала Кэдевисс. – Ну или уцелевшие разбежались. Это не бой был, а резня. Совершенно бессмысленная… – Кровь, – ответил Нимандр, изучая все еще лежащего перед ним Чика с некоторым подозрением. – Ты как, вернулся? Чик оскалился уже на Нимандра. – Где мы? – В городе под названием Бастион. Повисло странное молчание, но оно-то как раз Клещику было понятно. Поминки по нашему ужасу. Он сейчас оседает, уплотняется, обрастает твердой коркой – гладкой и безжизненной. Мы ждем, чтобы процесс завершился – тогда он снова сможет выдержать наш вес. После этого можно будет уходить отсюда. – Впереди еще неблизкий путь, – сказал Нимандр, поднимаясь на ноги. Клещику его сородич – его друг – казался сейчас постаревшим, изможденным, взгляд его был тусклым и диковатым. Другие выглядели не лучше. Все, что они здесь сделали, было… ради Чика. – Кровь, – повторил Чик следом за Нимандром и тоже медленно поднялся. Сердито уставился на остальных. – Вы на себя-то посмотрите. Клянусь Матерью Тьмой, вы словно из выгребной ямы при скотобойне вылезли. Идите отмывайтесь, если и дальше рассчитываете на мое общество. – Он замолчал, взгляд его сделался еще более жестким. – Здесь пахнет убийством. Человеческие культы – зрелище жалкое. В будущем избавьте меня от этих проявлений своей страсти убивать невиновных. Я предпочел бы не вспоминать обо всех тех преступлениях, что вы вершите во имя своего Сына Тьмы. Да, – добавил он, ощерившись, – воистину ему есть за что ответить.
Она стояла над ним, окруженная вихрящимся облаком клинков. Провидомин смотрел на нее единственным глазом и ждал, когда же все завершится, почти уже не жалея о близком конце. Но вот о поражении, о своем поражении, можно бы и пожалеть. С другой стороны, он что, действительно верил, что сумеет остановить подобное существо? Он говорил, что я умираю. Теперь я умираю опять. Она вдруг застыла. Светильники глаз скрылись под полуопущенными веками, руки медленно опустились – словно бы танец вырвался из нее наружу и плясал теперь где-то сам по себе, никому не видимый. Она смотрела на него, не узнавая, потом отвернулась. Он услышал, как она заковыляла обратно, откуда пришла. – Ты продержался достаточно долго. Провидомин повернул голову и увидел рядом с собой Искупителя. Телом не сказать чтобы слишком крупный. И ни в каком смысле не производит особого впечатления. Определенная жесткость выдает в нем солдатскую профессию, но в остальном ничем не примечателен. – Что сделало тебя тем, кто ты есть? – спросил он, во всяком случае попытался – рот был полон крови, которая пенилась и брызгала наружу при каждом слове. Искупитель тем не менее его понял. – Я не знаю. У некоторых из нас имеются амбиции, а вместе с ними – склонность видеть себя значительными и величавыми, но в конце все это ровно ничего не значит. – Потом он улыбнулся. – Только я не припоминаю, чтобы был таким. – Почему она ушла, Искупитель? Ответил он не сразу. – Думаю, тебе помогли. И нет, я не знаю, что теперь будет. Ты не мог бы побыть здесь еще? Кажется, ты мне можешь опять понадобиться. Провидомин нашел в себе силы усмехнуться. – В таком виде? – Я не могу тебя исцелить. Но и не думаю, что ты… кончишься. Душа твоя сильна, Провидомин. Не возражаешь, если я присяду рядом? Мне давно уже не доводилось ни с кем беседовать. Вот только я истекаю кровью. Хотя боли и нет. – Пока у меня достанет сил, – сказал он, – у тебя есть собеседник. Искупитель отвернулся, чтобы Провидомин не увидел слезы у него на глазах.
– Не выкарабкался, – сказал Крысмонах, поднимаясь на ноги. Градитхан злобно уставился на труп Провидомина. – Мы вот тоже были так близко. Не пойму, что произошло, совершенно не понимаю. Чуть развернувшись, он принялся вглядываться в Верховную жрицу, коленопреклоненную на грязном полу шатра. На лице ее не было никакого выражения, с губ свисали черные слюни. – Она использовала все до капли. Слишком рано, я так думаю, и слишком быстро. Сколько крови ушло впустую… Крысмонах прокашлялся. – Но видения… – Кончились, – оборвал его Градитхан. – Принеси-ка еще келика. Салинд при этих словах подняла голову, в глазах ее вдруг вспыхнула жажда. Градитхан, увидев это, расхохотался. – Взгляни-ка, сколь теперь глубоко ее поклонение. С любыми сомнениями покончено. Настанет день, Крысмонах, когда все станут такими же. И обретут спасение. Крысмонах, похоже, заколебался. Градитхан обернулся и плюнул Провидомину в бледное неподвижное лицо. – Даже ты, Крысмонах, – уточнил он. – Даже ты. – Ты хочешь лишиться моих магических талантов, урдо? – Пока что нет. Но настанет день, когда и ты это сделаешь. Безо всяких сожалений. Крысмонах отправился за новым бочонком келика, Градитхан же подошел к Салинд. Присел рядом на корточки, наклонился и слизнул слюну у нее с губ. – Сейчас мы спляшем вдвоем, – сказал он. – Ты ведь рада? Ответ он прочитал в ее глазах.
Силана на самом верху башни зашевелилась – взгляд ее был прикован к лагерю паломников за вуалью Покрова, – и Аномандр Рейк, протянув руку, чуть дотронулся до нее легчайшим из прикосновений, чтобы успокоить. – Не сейчас, моя радость, – ласково произнес он. – Но скоро. Ты почувствуешь. Огромная дракониха понемногу притихла, закрыла глаза, оставив лишь тончайшие щелочки. Сын Тьмы не стал отводить руку, пристроив ладонь на прохладной чешуйчатой шее. – И не бойся, – добавил он, – в следующий раз я не стану тебя останавливать. Он почувствовал, как отплывает Спиннок Дюрав – маленькая быстрая лодка унесла его в Ортнал за пределами Черноводья. Хотелось бы верить, что путешествие пойдет ему на пользу, увеличив расстояние между воином и тем, что его здесь преследует. Еще он чувствовал, как приближается вдоль речного берега Коннест Силанн, самый старый его друг, которому теперь предстояло еще одно дело. Самое трудное из всех. «Но мы сейчас живем в трудные времена», – подумал он. Затем Аномандр Рейк оставил Силану – под Покровом, который невозможно прорвать.
Каллор шагал по безлюдной дороге к северо-западу от Бастиона. В городе он не нашел ничего интересного. Жалкий огрызок одного из любовников Ночной Стужи, напоминание о давным-давно прозвучавших проклятиях, о том, как время все меняет и выворачивает, подобно веревке, сплетающейся все более тугими узлами. До тех пор, пока то, чему надлежало быть прямым и однозначным, не превратится в бесполезный спутанный клубок. Впереди его ждал трон, новый трон, такой, какого он заслуживал. Каллор был уверен, что понемногу этот трон оформляется, становится воистину материальным. Чистая сила, до краев переполненная несбывшимися обещаниями. Но ждал его не только вновь появившийся трон, уж это-то Каллор прекрасно чувствовал. Да, очередное слияние, один из тех треклятых поворотных моментов, когда могучие силы словно притягиваются между собой, когда внезапно пересекаются совершенно непредвиденные маршруты. Когда все сущее способно перемениться в единый миг, от одного удара мечом, от одного произнесенного – или непроизнесенного – слова. И что же случится на этот раз? Он должен оказаться там. В самой гуще событий. В конце концов, именно такие дела и заставляли его продолжать. Именно ради этого стоит жить. Я – Верховный король всех неудачников, разве нет? Кто, как не я, достоин Сломанного трона? В ком еще воплотились все несчастья Увечного бога? Нет, трон будет моим, а дальше – дальше мы посмотрим, верно? Он шагал вперед, снова обретя одиночество. Все-таки приятно напомнить себе – как и случилось, пока он делил общество с жалкими тисте анди, – что мир полон идиотов. Безмозглых, неловких, спотыкающихся о собственные дурацкие убеждения и аксиомы. Быть может, хватит уже с него империй? Да, на сей раз он уничтожит все, а несчастные смертные пусть ползают в грязи, сражаясь из-за личинок и кореньев. Разве не таким должно быть царство Сломанного трона? Верно. И существует ли лучшее доказательство моих прав на этот трон? Каллор, в одиночку отвергший цивилизацию. Подними взгляд, Павший, и ты увидишь, что я стою рядом с тобой. Я, и больше никто. Клянусь ее уничтожить. Разобрать по кирпичику. А мир будет взирать на меня в изумлении и благоговении. Сами боги вытаращат глаза – ошарашенные, пораженные, лишившиеся всего и не знающие, что им делать. Вы наложили на меня проклятие, обрекающее на неизменное, раз за разом, падение, да? Так я создам такое место, где никакое падение невозможно! И тем самым одолею проклятие, наконец-то одолею! Слышишь меня, К'рул? Не важно. Сам увидишь все, что должно, и уже довольно скоро. Славные времена наступают, решил он.
Конец Тома 1
Стивен Эриксон Дань псам. Том 2
© А. Андреев, М. Молчанов, П. Кодряной, перевод на русский язык, 2020 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Том 2 Действующие лица
Резчик, убийца Скиллара, его спутница Искарал Прыщ, Верховный жрец Тени, маг, бог бхок'аралов Сестра Злоба, одиночница Могора, супруга Искарала Прыща Баратол Мехар, приезжий Чаур, добрый малый Маппо Коротышка, трелльХватка, отставной «мостожог» и совладелица «К'руловой корчмы» Дымка, отставной «мостожог» и совладелица «К'руловой корчмы» Мураш, отставной «мостожог» и совладелец «К'руловой корчмы» Молоток, отставной «мостожог» и целитель Перл, отставной «мостожог» Рыбак, бард, завсегдатай «К'руловой корчмы» Дукер, в прошлом – императорский историк
Беллам Ном, юноша Раллик Ном, очнувшийся убийца Торвальд Ном, двоюродный брат Раллика Тисерра, жена Торвальда Колл, член Правящего совета Даруджистана Эстрайсиан Д'Арле, член Правящего совета Даруджистана Ханут Орр, член Правящего совета Даруджистана, племянник убитого Тюрбана Орра Шардан Лим, член Правящего совета Даруджистана Мурильо, любовник Крупп, пузатый коротышка Миза, владелица таверны «Феникс» Ирильта, постоянная посетительница таверны «Феникс» Нахал, бармен в таверне «Феникс» Салти, официантка в таверне «Феникс» Ваза, жена Видикаса, дочь Эстрайсиана Д'Арле Горлас Видикас, самый молодой член Правящего совета Даруджистана, в прошлом – герой Празднества Круйт Тальентский, агент Гильдии убийц Гэз, душегуб Торди, его жена
Мастер Квелл, навигатор Тригалльской торговой гильдии и волшебник Фейнт, пайщик Рекканто Илк, пайщик Сладкая Маета, пайщик Гланно Тарп, пайщик Амба Валун, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик Юла Валун, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик Наперсточек, бывший Моттский ополченец и новоиспеченный пайщик
Остряк, охранник каравана, удалившийся от дел Скалла Менакис, хозяйка дуэльной школы Драсти, ребенок Бедек, его «дядя» Мирла, его «тетя» Снелл, ребенок Бэйниск, рабочий в рудниках Веназ, рабочий в рудниках Ожог, недавно нанятый телохранитель Лефф, недавно нанятый телохранитель Мадрун, недавно нанятый охранник усадьбы Лазан Двер, недавно нанятый охранник усадьбы Назамок (он же Наученный Замок), управляющий усадьбой Скромный Вклад, таинственная личность в преступном мире Даруджистана Чиллбайс, демон Барук, член ложи Т'орруд Воркан, магистр Гильдии убийц Сэба Крафар, магистр Гильдии убийц Апсал'ара, одна из скованных внутри Драгнипура Кадаспала, один из скованных внутри Драгнипура Дэрудан, теннесская ведьма К'рулл, Старший бог Драконус, один из скованных внутри Драгнипура
Корлат, одиночница тисте анди Орфантал, одиночник тисте анди, ее брат Каллор, претендент Госпожа Зависть, сторонний наблюдатель Аномандр Рейк, Сын Тьмы, Рыцарь Тьмы, правитель Черного Коралла Спиннок Дюрав, тисте анди Коннест Силанн, тисте анди Каладан Бруд, воевода Худ, бог Смерти Овраг, один из скованных внутри Драгнипура Самар Дэв, ведьма Карса Орлонг, воин теблор тоблакай Путник, неизвестный Престол Тени, бог Тени Котильон (Узел), бог – покровитель убийц Пророк Сих, Верховный жрец Павшего, в прошлом известный как Мунуг, посредственный художник Силана, элейнт Карга, великая ворониха Рейст, яггутский Тиран (поверженный) Чик, Смертный меч Тьмы Нимандр Голит, тисте анди Клещик, тисте анди Ненанда, тисте анди Араната, тисте анди Кэдевисс, тисте анди Десра, тисте анди Сордико Куолм, Верховная жрица Салинд, Верховная жрица Провидомин, житель Черного Коралла Градитхан, головорез Крысмонах, маг Бэран, Гончий пес Тени Зубец, Гончий пес Тени Бельмо, Гончая Тени Крест, Гончий пес Тени Шан, Гончая Тени Блед, новый Гончий пес Тени Локк, новый Гончий пес Тени Идущий по Граням, странник Выгульщики собак, двое свидетелей
Книга третья Умереть в настоящем
Протолкни вперед, в следующий миг,Сейчас не думай, оставь на потом,Когда станет ясно, что думатьУже бесполезно.Когда станет поздно и не о чем тревожиться,Пора прятаться.Протолкни мимо, спрячь в карман.Пусть смягчит свое гнетущее присутствие.Делать уже ничего не нужно,Даже бессмысленно,Когда разумные предположения лишь глушатТвои крики.Затолкай в самую глубокую яму,Чтобы больше ничего не знать,А то вдруг лопнет, и ты почувствуешьСуровый намек.Когда все, что ты мог сделать, уже в прошлом,Беспокоиться нечего.Затолкай в самый дальний угол.Все напрасно, не станем горевать.Но цена оказалась столь высока,Столь кровава,Когда тебе хотелось разве что наслажденьяДо конца дней.Толкай, пока оно само не толкнет,И тогда кричи, кричи от ужаса.Ты не знал, не подозревал, чем грозятЗакрытые глаза.А ныне можешь выть, истекать неверием.Кончено, умерло.Вот теперь проталкивайся вперед,Царапая глаза рыдающим родичам.Твоим прекрасным детям не будет наследства.Оно убито, убито.Будущее скормлено какой-то священной славе.Миру конец. Конец.«Сибанова предсмертная исповедь» Сибан Аренский
Глава тринадцатая
Огромные рессоры прогнулись чуть ли не до земли, но оглушительный удар все же смягчили. Когда вслед за этим гигантский экипаж снова швырнуло вверх, Остряк краем глаза заметил, как один из братьев Валунов, не удержавшись за поручень, кубарем взмыл в мутный воздух. Он бешено размахивал руками и брыкался, а на лице его застыло выражение крайнего изумления. Полет прервал туго натянувшийся страховочный ремень – оказалось, что Валун все же привязался, правда, лишь за лодыжку. Придурок спикировал вниз и исчез из виду. Лошади дико ржали и плескали гривами, бешено несясь вперед по неровной каменистой почве. Темные фигуры у них под копытами приглушенно вскрикивали, фургон же, переезжая очередное тело, мерзко сотрясался. Прямо над ухом кто-то громко заорал, и Остряк, извернувшись на своем посту на крыше фургона, увидел второго Валуна, Юлу, который изо всех сил тянул за ремень. Над краем крыши появилась голая – мокасин куда-то подевался – ступня с узловатыми пальцами, растопыренными, словно бы ее обладатель пытался уцепиться за ветку. За ней последовали голень и шишковатое колено. Мгновение спустя Амба сумел ухватиться руками за край крыши и вытянул себя наверх. При этом еще и непонятно чему ухмыляясь. Фургон Тригалльской гильдии несся сквозь полумрак, пробиваясь через бурлящую людскую массу. Он резал ее, словно рассекающий бушующие волны корабль, а из драных рукавов к нему тянулись, пытаясь за что-нибудь ухватиться, гнилые руки. Для некоторых попытка оканчивалась лишь тем, что конечности вырывало из суставов. Других сшибало с ног и волокло следом – эти начинали карабкаться повыше в поисках лучшей опоры. Сразу же сделалось ясным, в чем, собственно, заключается основная функция пайщиков. Сладкая Маета – низенькая, полноватая, улыбчивая женщина – оскалилась, взвыла и шарахнула топором по тянущейся к ним лапе. Кости хрустнули, словно спички, а она с воплем пнула прямо в иссушенную гримасничающую морду, да так сильно, что башка слетела с плеч. Будь прокляты эти покойники – они пробивались сейчас через целое море оживших трупов, и чувство было такое, что каждый из них тоже не прочь прокатиться. Рядом с Остряком выросла звероподобная фигура. Волосатый, точно обезьяна, баргаст довольно ухмыльнулся ему, скаля почерневшие зубы. Оторвав одну руку от латунного поручня, Остряк выхватил саблю и полоснул покойника поперек физиономии. Тот отшатнулся, внезапно лишившись доброй половины ухмылки. Остряк извернулся и отвесил ему пинка в грудь. Жуткое создание рухнуло с фургона. Мгновение спустя его место заняло другое существо – узкоплечее, с вытянутым черепом, на макушке пучок серо-бурых волос, а под ними сморщенное личико. Остряк пнул и его. Фургон сильно тряхнуло – гигантские колеса переехали кого-то или что-то весьма солидного размера. Остряка сбросило с крыши, он завопил от боли в вывернутой руке, но поручня не выпустил. Когтистые пальцы скребнули по бедру, и он в панике замолотил ногами. Пятка вдруг ударила во что-то твердое, Остряк воспользовался этой возможностью, чтобы оттолкнуться и закинуть себя обратно на крышу. Тем временем на противоположной ее стороне три покойника навалились на Сладкую Маету, причем с явно бесчестными намерениями. Та извивалась под ними, пытаясь отмахиваться топорами и кусать полуистлевшие руки, а тех, кто лез с поцелуями, бодала. К заварухе присоединился Рекканто Илк – в руке у него был странный нож с пилообразным зазубренным лезвием, он резал им суставы нападавших, а отсеченные конечности сбрасывал с крыши. Привстав на коленях, Остряк обвел взглядом окружающий пейзаж. И понял, что вся масса мертвецов пытается двигаться в определенном направлении, а фургон пересекает их путь под косым углом – так что сопротивление все нарастает, тела заполняют брешь, словно хлещущая из раны кровь, скорость с неизбежностью падает, а лошади из последних сил бьют копытами, взбираясь на громоздящиеся перед ними трупы… С тыла фургона доносились какие-то вопли. Остряк обернулся и увидел, что женщина по имени Фейнт перегнулась через поручни и пытается докричаться сквозь прикрытое ставнями окошко. Еще один тяжкий удар, сопровождаемый демоническим ревом. В доски крыши врезались мощные когти и вырвали кусок. – Забери нас отсюда! Остряк хотел было выразить свое полное с ней согласие, но тут огромный демон оказался прямо перед ним и потянулся к Остряку чешуйчатыми лапами. Он выругался и вскочил на ноги – теперь у него было по сабле в каждой руке. Вытянутая клыкастая морда метнулась к нему, зашипела. Он взревел в ответ оглушительным рыком и взмахнул саблями. Лезвия ударили в толстую шкуру и прошли сквозь мертвую плоть до самых шейных позвонков. В глазенках демона вспыхнуло нечто вроде удивления, потом голова и часть длинной шеи попросту отвалились. Еще два яростных удара – и лапы тоже отлетели прочь. Тело демона рухнуло навзничь и не успело еще упасть с фургона, как другие покойники, помельче, уже принялись карабкаться по нему вверх, словно по лестнице. Остряк услышал где-то впереди странный звук, ритмичный, напоминающий удары оружием по верхней кромке щита. Только слишком для этого громкий, прямо-таки оглушительный, если только это не… Остряк выпрямился и уставился вперед. Действительно, армия. Мертвые солдаты маршировали шеренгами, колоннами, клиньями, шагая вместе со всеми – и количество их не поддавалось исчислению. Он не мог отвести глаз, не в силах уразуметь масштабы того, что видит. Впереди, насколько простирался взгляд… Нижние боги, да на этот марш вышли вообще все покойники – только куда они стремятся? На какую войну? Картина перед глазами вдруг помутнела, разлетелась в клочья. Фургон под ним просел. Сгустилась тьма, полная запаха моря, шума волн, скрипа песка под колесами. Боковина фургона шаркнула о ствол пальмы, по крыше забарабанили орехи с добрую «ругань» размером. Лошади вязли в песке, бешеная скачка замедлилась, еще какое-то мгновение – и все застыло. Остряк поднял голову и увидел спокойное, полное звезд ночное небо. Дверца фургона под ним со скрипом распахнулась, оттуда кто-то вывалился и принялся блевать на песок, кашляя, ругаясь и отплевываясь. Мастер Квелл. Остряк спустился вниз, используя спицы ближайшего колеса в качестве ступенек, и на подкашивающихся ногах направился к магу. Тот все еще стоял на четвереньках, опорожняя свой желудок до последней оставшейся в нем капельки содержимого. – Ох, – простонал он, – как голова-то раскалывается. К Остряку подошла Фейнт. Свой железный шлем она потеряла в схватке, теперь по обе стороны круглого лица болтались тусклые пряди. – Я уж подумала, что к нам на крышу тигр заскочил, чтоб его, – проворчала она, – а это, оказывается, ты там демонов пугаешь. Так, значит, эти твои татуировки и правда вовсе никакие не татуировки? Вниз спрыгнул Гланно Тарп, ловко увернувшись от зубов ближайшей лошади. – Видели, как Амба Валун порхал? Боги, что за тупораздирающее зрелище! – Тупо… какое? – удивился Остряк. – Тупо душераздирающее, – объяснила Фейнт. – Ну или душераздирающе тупое. Так ты что, одиночник? Он молча покосился на нее и двинулся на разведку. Которая не заняла много времени. Они были на острове. На очень маленьком острове, шагов пятьдесят в поперечнике. Коралловый песок серебристо поблескивал под звездами. В самой середине росли две пальмы. Остров окружало мелководье, а примерно в тысяче шагов от берега тянулась полоса рифов, целиком опоясывающая атолл подобно хребту морского змея. На расстоянии виднелись другие острова, в том числе и побольше размером – они вытянулись цепью, словно бусины лопнувшего ожерелья, и до ближайшего было около трех тысяч шагов. Вернулся Остряк как раз к тому моменту, когда с крыши фургона на песок мешком упал покойник. Чуть повозившись, он охнул и уселся прямо. Из фургона появился трелль, а следом за ним – болотная ведьма, Наперсточек. Та выглядела очень бледной и уже через несколько неуверенных шагов опустилась на песок. Маппо же заметил Остряка и подошел к нему. – Я так понял, – заметил он, – в царстве Худа мы столкнулись с определенными неожиданностями. – Не знаю, – ответил ему Остряк, – раньше мне там как-то бывать не доводилось. – С неожиданностями? – фыркнула Фейнт. – Да это же безумие чистой воды – все до единого покойники и вдруг двинулись в путь. – Куда? – спросил ее Остряк. – Может, не куда, а откуда? Откуда? Они что, отступают? Мысль не из приятных. Если уж мертвецы ударились в бегство… – В свое-то время, – продолжала рассуждать Фейнт, – ездить через царство мертвых было одно удовольствие. Тишь да гладь. Но вот в последние годы… что-то началось. – Она подошла к Мастеру Квеллу. – Ну, раз уж этот вариант не сработал, куда дальше-то двинемся? Тот, все еще на четвереньках, поднял голову. – Ты что, не понимаешь, что ли? – Чего я не понимаю? – Мы ведь даже до врат треклятых не добрались! – Но тогда каким же образом… – Не было там никаких врат! – взвизгнул маг. Воцарилось молчание. Неподалеку от них покойник принялся собирать раковины. Юла Валун не отводил своих затуманенных обожанием водянистых глазок от Наперсточка. Амба Валун, заметив это, повел себя точно так же, только постарался придать взгляду еще более преданное выражение: когда Наперсточек наконец обернется, она сразу поймет, что ей нужен именно он и никто другой. Время шло, а безмолвное состязание лишь обострялось. Левая нога у Амбы еще болела, вся от бедра и до кончиков пальцев, мокасина на ней тоже не хватало – ну, по крайней мере песок оказался теплым. Наперсточек тем временем совещалась с Мастером Квеллом, жутковатым бойцом с полосами на физиономии и волосатым гигантом по имени Маппо. Амба решил, что к столь важным персонам ему лучше бы не лезть – само собой, если исключить из списка Наперсточка. От таких стоит держаться подальше, иначе жди беды. Вскипающие мозги, лопающиеся грудные клетки – он этого собственными глазами нагляделся еще мальцом (пусть и не настолько мальцом, как Юла), когда их семейство решило-таки объявить войну малазанцам, что раз за разом вырастали на болотах точно мухоморы. Заправлял всем Буна Валун, которого потом сожрала жаба, но факт остается фактом – его ближайшие родичи, иными словами, те, кто посчитал себя таковыми, отправились сражаться и были перебиты. Вскипающие мозги. Лопающиеся грудные клетки. Изжаренные внутренности. Само собой, в подобных случаях главное – вовремя увернуться. Маршалы и подмаршалы отличались сообразительностью, а сообразительность означает быстроту реакции – когда в их направлении летели магические волны, стрелы и дротики, они умели своевременно убраться с дороги. А все остальные, кто тоже хотел бы считаться сообразительным, но сообразительностью не отличался, да и реакцией тоже – ну, у них и уворачиваться не получалось. В конце концов Юла с глубоким вздохом признал свое поражение и перевел взгляд на Амбу. – Поверить не могу, что я тебя вытащил. – И я не могу. Я б тебя не стал. – Вот потому-то и я не могу поверить. Зато теперь она увидела, какой я отважный, какой щедрый и самоотверженный. Теперь она видит, что я лучше, потому что знает, что ты-то этого бы не сделал. – Может, и сделал бы, и, может, она это знает. А еще, Юла, один из этих вонючих дохляков чуть было не влез внутрь фургона, и влез бы, если б не я – а уж это она точно видела. – Ты ему случайно помешал! – С чего ты взял? – С того, что ты, Амба, в него собственной мордой врезался! Амба в очередной раз потрогал свой нос и скривился, но потом ухмыльнулся. – И все равно она видела того, кого видела, – и это был не ты! – Она мои руки тоже видела – когда я их вниз протянул, чтобы тебя вытащить. Видела! – Не видела! Я их специально прикрыл – своей рубахой, вот! – Врешь ты все! – Это ты врешь! – Ты! – Нет, ты! – Да говори ты, Амба, что хочешь, вообще что угодно. Все равно это я те6я спас. – И мокасин мой при этом прихватил. – Он случайно снялся. – Случайно, да? Ну и где он тогда сейчас? – Вниз упал. – Ничего он не упал. Я, Юла, твою сумку проверил. Ничего ты меня не спасал, ты просто мокасин у меня хотел украсть, потому что давно на него заглядывался. А теперь верни его мне! – Нету такого закона, чтобы по чужим сумкам лазить! – Это только на болотах нету. Тут тебе что, болото? – Неважно. Ты закон нарушил. И потом, там в сумке был мой запасной мокасин. – У тебя ровно один запасной мокасин? – Вот именно. – Ну и как в нем оказалась моя любовная переписка? – Какая еще переписка? – Которой мы с ней все это время обмениваемся. Которую я в мокасине хранил. Вот какая переписка, Юла! – То есть ты не один раз закон нарушил, а множество раз. Поскольку прятал свои записки – которые ты сам себе пишешь, никто больше их не читает, – прятал их в моем запасном мокасине! – Ты туда все равно не заглядывал! – Если б знал, то заглянул бы! – Но ведь не заглядывал же! И потом, нет у тебя никакого запасного мокасина – я его у тебя спер. – Вот поэтому я его и спер у тебя обратно! – Ты не можешь спереть обратно вещь, про которую не знаешь, что она сперта. Ты его просто спер! Нету такого закона, чтобы воровать. – Это только на болотах нету! – Твоя сумка – то еще болото! – Ха-ха-ха! Амба довольно ухмыльнулся собственной шутке – и тоже расхохотался.Мы его разглядели еще за лигу.Он шел к нам, шатаясь под тяжестьюСвоей ноши.Казалось, на нем корона, но потом мы поняли,Что он увенчан шкурой змея, жалящегоСобственный хвост.Мы смеялись и пили, когда он вдруг рухнул,Приветствовали его, когда он снова поднялся,Светло и радостно,Но помрачнели, когда он оказался рядом.И мы увидели то, что он нес с собойВ бережных объятьях.Он же с облегчением нам улыбнулсяИ сказал, что найденный им юный мирОтныне наш.Тогда мы взглянули на него, словно великие боги,Прикинули, сколько нежданных даров нас ждет.Обнажили ножи,Храбро и гордо отрезали себе кусок за куском.Каждый получил еще кровоточащую долюИ насытился.Когда ничего не осталось, он заплакал,Отшатнулся с болью и печалью в глазах,Опустил руки.Но волки обгладывают до костей любой мир,Мы лишь обнажили свою истинную природу.Во всей невинностиМы уверяли, что скромны в своей чистоте,Однако он отвернулся и не слышал нас.А во рту горчило.И когда в наши жилы проник яд предательства,Мы увидели, как он уходит, за лигу и дальшеВ одиночестве.Он скорбно отказался от нашей доброты,Радостно предал смерти нас, неразумных,Ужаленных змеем.«Последние дни нашего наследия» Рыбак кель Тат
Фейнт выдернула затычку и, отпив добрый глоток, передала кожаную флягу Сладкой Маете. – Ты только послушай этих идиотов, – сказала она. – Делать мне больше нечего, – отозвалась Сладкая Маета. Потом ее передернуло. – Знаешь, это ведь со мной первый раз, чтобы мне вот так вот в штаны лезли. – У некоторых перед смертью встает – и что им тогда делать? Та фыркнула. – Издеваешься? У них там по-настоящему ничего и не было, уж не знаю, палки они туда подвязали, что ли? – Отпила вина, оглянулась, вздохнула. – Красиво тут. – Наш маленький рай. – Ну, по крайней мере восходы тут, надеюсь, красивые. – Помолчав немного, она продолжила: – Я-то сначала подумала, что Рекканто мне на помощь бросился. А теперь мне все больше кажется, что он тоже решил, пользуясь случаем, немного за меня подержаться. – А что тут удивительного, Сладкая? Он все-таки мужик. – С хреновым зрением. – Да и с лапами погаными, получается. – Убить мне его, что ли? – Обожди-ка, – сказала Фейнт, отнимая у нее флягу. – Он тебя все-таки спас, когда им руки-ноги пообрезал. – От конкурентов хотел избавиться. – Или все-таки, Сладкая, честь твою спасал? – Как скажешь. Фейнт вернула затычку на место. – Нижние боги, Сладкая, как ты думаешь, во что это мы там такое вляпались? Сладкая Маета поджала пухлые губы, полуприкрыла глаза длинными ресницами. – В Одноглазом Коте, когда я была еще маленькой, меня как-то взяли на Мушиную Зарю – это, знаешь ли, такая церемония в храме Худа, когда священники обмазываются медом… – А кое-где, – перебила ее Фейнт, – и кровью. – Да, я тоже слышала. Но в Коте использовали мед, так что мухи к нему липли. Мухи и осы, если точней. На церемонии я была с дедом, который когда-то служил в Возвращенцах… – Боги, давненько я этого слова не слышала! – Фейнт с подозрением уставилась на Сладкую Маету. – Это что, правда? Твой дед был Возвращенцем? – Так он сам говорил. Когда я была маленькой, я каждому его слову верила. Когда подросла, не верила уже ни одному. Теперь, став совсем взрослой, снова начала верить. У него в доме много такого всего было – резные плиты, ломаные маски по стенам… да, Фейнт, я думаю, что это правда. – И он служил под командованием сегулеха… – Да, сегулеха-изгнанника. Так вот, дед взял меня тогда на церемонию в храм своего бывшего отряда, где все вот это и было – священники, жрицы, мухи. – Обожди. Считается, что все Возвращенцы исчезли – что их сам Худ забрал на службу у себя в царстве. Как же вышло, что твой дед остался в Одноглазом Коте? – Он руку в бою потерял – правую, в которой меч держат. Сперва его сочли мертвым, а когда наконец разобрались, для настоящего исцеления было уже поздно. Так что ему просто заживили культю и отчислили из отряда. Мне вообще рассказывать или ну его? – Прости. Рассказывай давай. – Дед тогда сказал, что священники ничего не понимают – ну, насчет меда. Что мухи и осы к церемонии никакого отношения не имеют. Что главное – это кровь, ну то есть мед, но он ее символизирует. Возвращенцы – которые были все равно что священники Худа, рыцари-священники, во всяком случае, пока оставались среди живых, – они, ну, занимались самобичеванием. Кровь у тебя на коже, истекающая наружу жизнь, которая прямо на коже умирает – вот это важно. Потому-то Худ и ценит мертвых солдат выше всех остальных бесчисленных мертвецов, что бредут сквозь его врата. Это Наемники Крови, та армия, что будет сражаться на потайной равнине под названием Последняя Отвага. – Она помолчала, облизнула губы. – Мушиная Заря, она про это. Про окончательную битву, когда мертвые соберутся на потайной равнине под названием Последняя Отвага. – Может статься, – проговорила Фейнт, которую от рассказа Сладкой Маеты пробрал холод, – потому-то Худ и забрал Возвращенцев. Он знал, что битва не за горами. – Дай-ка мне еще глоточек. – Сладкая Маета протянула руку к фляге.
Гланно Тарп подтолкнул Рекканто Илка под локоть. – Видал? Это они про нас разговаривают. Ну, то есть, про меня главным образом. Настанет тот день, Рекканто, рано или поздно, но настанет. Рекканто Илк сощурился и взглянул на него. – Когда они тебя во сне прирежут, что ли? – Хватит тебе дурачка строить. Когда одна из них попросится ко мне в жены-навсегда. – А потом-то тебя во сне и прирежет. А мы твой пай поделим. – По-твоему, я не заметил, как ты Сладкую приподголублял? – Когда это ты успел? Ты ж фургоном правил? – Я все вокруг вижу, Илк. Потому-то и кучер из меня богосравнительный. – Ну, у нее там есть за что подержаться. – Ты там насчет моей будущей жены-навсегда поосторожней! – Может, ты еще на Фейнт женишься, а это значит, что со Сладкой я могу поступать как мне заблагорассудится. Гланно Тарп громко рыгнул. – Надо бы чего-нибудь пожрать сготовить. Позавтракаем, они там как раз закончат свои раздвагольствования, и можно будет сразу в путь. – Вот только куда? – А это неважно, куда. И никогда не было важно. Рекканто Илк ухмыльнулся. – Верно. Главное – не результат… – …главное – процесс! – закончили они хором. Фейнт и Сладкая Маета обернулись к ним с недовольными лицами. – Только не это! – воскликнула Фейнт. – Эй вы, двое, ну-ка прекратили! Если не хотите, чтобы мы вас во сне прирезали. Рекканто Илк подтолкнул Гланно Тарпа под локоть.
Маппо, сидя на корточках и легонько покачиваясь на широченных пятках, терпеливо ожидал, когда Мастер Квелл закончит бормотать свое обезболивающее заклинание. Маппо сочувствовал магу – по его бледному напряженному лицу, потному лбу, трясущимся рукам было видно, что тот страдает. Трудно примириться с мыслью, что кто-то может выбрать себе подобную профессию – с учетом той цены, которую за нее приходится платить. Неужели деньги это искупают? Маппо такого не понимал. Что в этом мире имеет настоящую ценность? В этом и в любом другом? Дружба, дар любви и взаимопонимания. Честь, которой ты удостаиваешь другого. Но за деньги ничего подобного не купишь. Для него эта истина была совершенно очевидной. Однако он знал, что именно ее простота порождает насмешки и циничные издевательства. До того самого момента, пока насмешники сами не лишатся этих ценностей, пока лично не заплатят за потерю, пока она не вторгнется в их собственную жизнь. Вот только тогда весь цинизм осыпается прочь, обнажив наконец истину во всей ее суровой незыблемости. Все важные истины очень просты. Но здесь имела место и другая истина. За поездку заплатил он. Страдания мага куплены его деньгами. Обмен был явно несправедлив, поэтому Маппо жалел Мастера Квелла и не собирался закрывать глаза на собственную вину. В конце концов, честь – это готовность измерять и взвешивать, способность судить справедливо и без ухищрений. Следовательно, все они сейчас расплачивались за потребность Маппо совершить путешествие через Пути. Он должен взвалить на себя и эту ношу. Если у него достанет сил. Жуткий воин рядом с ним шевельнулся и заговорил: – Кажется, Мастер Квелл, теперь я понимаю, почему Тригалльская гильдия постоянно нуждается в пайщиках. Но, разрази меня Бездна, неужели среди Путей не найдется таких, по которым можно путешествовать в безопасности? Мастер Квелл потер рукой лоб. – Миры сопротивляются, Остряк. Мы там – все равно что капельки воды в кипящем масле. Я делаю все что могу, чтобы нас… не выбросило обратно. Маги, те могут аккуратно проникать в свои Пути – но и это непросто, как правило, им приходится действовать посредством тонкого убеждения. Или же немалого напряжения воли. Дыру между мирами пробивать никто не хочет, потому что контроль над ней удержать очень непросто. Она может поглотить мага в мгновение ока. – Квелл поднял на них налитые кровью глаза. – Для нас подобные способы закрыты. – Он вяло махнул рукой в сторону фургона. – Наше появление подобно открытому вызову. Мы и есть вызов. Пробиваем мир, словно добела раскаленный наконечник копья, как безумные несемся сквозь, оставляя за собой нечто такое, что я обязательно должен, скажем так, нейтрализовать. Прижечь рану. Иначе за нами последует волна магического взрыва такой мощи, которую никакому смертному не перенести. Наперсточек за спиной Маппо уточнила: – Разве что каждый из вас был бы высшим магом. Мастер Квелл кивнул. – Надо признать, меня все это, я имею в виду наш способ путешествовать, тоже начинает беспокоить. Похоже, мы оставляем за собой шрамы по всему треклятому мирозданию. Вселенная из-за нас… кровоточит. Ну да, всего лишь по капельке, тут и там, среди судорог боли, которые ее и так, надо полагать, все время скручивают. Короче говоря, Остряк, вот поэтому безопасных маршрутов и не существует. Обитатели любого мира инстинктивно желают нас уничтожить. – Ты сказал, что мы даже до Худовых врат не добрались, – сказал воин с татуированным лицом, помолчав. – И тем не менее… – Ну да. – Квелл сплюнул на песок. – Мертвые больше не спят. Только этого и не хватало. – Найди ближайшую землю в нашемсобственном мире, – сказал ему Маппо. – Оттуда я пойду один. Постараюсь добраться самостоятельно. – Мы, трелль, от договора не отступаем. И доставим тебя туда, куда подрядились. – Но только не ценой смерти – твоей или твоих товарищей. На это я, Мастер Квелл, не согласен. – Гильдия денег не возвращает. – Я об этом не прошу. Мастер Квелл, пошатываясь, поднялся на ноги. – Посмотрим после следующего перегона. Сейчас завтракать пора. А то это последнее дело, когда блюешь, а блевать нечем. Поднялся и Остряк. – Ты уже решил, как двигаться дальше? Квелл поморщился. – Оглянись вокруг, Остряк. Все уже решено за нас. Маппо встал с корточек рядом с Остряком, а Квелл заковылял к своим пайщикам, которые успели вытащить из подбрюшья фургона жаровню и собрались вокруг нее. Трелль не без сомнения оглядел скромный клочок окружающей суши. – О чем это он? Остряк пожал плечами и улыбнулся Маппо, сверкнули клыки. – Если хочешь, чтобы я гадал, трелль, наверное, придется поплавать. Наперсточек фыркнула. – Путь Маэля. Худов вам после этого легкой прогулкой покажется.
Когда Наперсточку было четыре года, ей дали дыхательную трубку и закопали в торфяник, где она провела два дня и одну ночь. И, наверное, умерла. Большинство от этого умирали, но душа все равно оставалась в мертвом теле – не выпускали торф и его темное волшебство. Так, во всяком случае, объясняли старухи-ведьмы. Дитя отдают торфу, этому нечистому союзу земли и воды, там душа освобождается от тела, в котором живет, и только после этого обретает способность путешествовать, бродить по мирам сновидений. О том, что было в торфянике, она почти ничего не помнила. Наверное, она пыталась кричать, билась в ужасе. От веревок, которыми ее обвязали и за которые вытянули из болота обратно в мир на закате второго дня, у нее остались глубокие раны на запястьях и на шее – а ведь тянули ведьмы очень мягко и размеренно. А еще ей доводилось слышать рассказанные шепотом истории о том, что иногда торфяные духи пытаются похитить тело ребенка, чтобы самим в нем поселиться. Да и ведьмы, что сидят на страже у временной могилы, намотав веревки на руки, признавали – иногда они туго натягиваются, и тогда начинается борьба. Случается, что ведьмы борьбу проигрывают – перегрызенные веревки обрываются, ребенка уволакивает в отвратительную бездну, и появляется он оттуда лишь раз в год, на Ночь Пробудившихся. Когда дети с буро-голубой кожей, пустыми глазницами, волосами цвета ржавчины или крови, длинными блестящими ногтями бродят по болотам, распевая песни глубин, способные сводить смертных с ума. Приходили ли за ней духи? Ведьмы ей этого не открыли. Были ожоги на коже свидетельством паники или чего-то еще? Она не знала. Воспоминаний осталось немного, и те в основном телесные. Давящая на грудь тяжесть. Просачивающийся в плоть холод. Вкус вонючей воды во рту, жжение в плотно зажмуренных глазах. И доносящиеся звуки, страшное бульканье жидкости, сочащейся сквозь жилы земли. Плюханье и треск, похрустывающее приближение… чего-то. Говорят, что в торфе нет воздуха. Что даже кожей там дышать невозможно – а живым существам без этого нельзя. Значит, она все-таки умерла. С тех пор, засыпая по ночам, она могла отделяться от плоти, невидимо плавать над собственным неподвижным телом. И смотреть на него в восхищении. Поскольку и вправду была красоткой, как если бы ребенок внутри нее не взрослел, был неспособен повзрослеть. Подобное свойство неизменно вызывало в мужчинах желание ею обладать – увы, не как равной себе, но требуя повиновения. И чем старше был мужчина, тем сильнее он воспламенялся желанием. Когда она впервые сделала это открытие – про себя и про мужчин, которые ее больше всего жаждали, – оно ей показалось отвратительным. С какой стати она должна делиться столь великолепным телом с этими жалкими морщинистыми существами? Да ни за что! И никогда! И однако оказалось, что противостоять этим несчастным охотникам за чужой юностью очень непросто – ну да, она могла наложить на них проклятие, могла отравить и смотреть, как они подыхают в муках, но после такого в ней пробуждалась жалость, и не злобная, а печальная, так что быть жестокой оказывалось совсем не легко. Решением проблемы оказались двое младших братьев Валунов. Едва вышедшие из подросткового возраста и не слишком годившиеся в Моттские ополченцы по причинам, которые ее мало заботили. И оба по уши в нее влюбленные. И неважно, что мозгов у обоих вместе едва хватало на одного. Все равно это были Валуны – ярые враги любых магов и любой магии, а также обладатели дарованной богом-саламандрой недюжинной способности к выживанию. Они спасали ее от любых неприятностей, которые только можно вообразить – начиная от рукопашной схватки и заканчивая старческими коварными посягательствами. Вдоволь насмотревшись на собственное тело, она плыла туда, где спали эти двое, и глядела сверху на их обмякшие физиономии, на разинутые рты, из которых вырывались рулады присвистывающего храпа и текли слюни, на подергивающиеся веки. Ее щенки. Ее сторожевые псы. Ее свирепые овчарки. И однако нынешней ночью, под тропическими звездами, Наперсточек чувствовала себя не слишком уверенно. Тригалльская авантюра, в которую она ввязалась по неведомому капризу, оказалась намного опасней, чем она думала. Она чуть было не потеряла одного из щенков в Худовом царстве. А это было бы… нехорошо. У второго оказались бы по отношению к ней развязаны руки, чего ей не хотелось, совсем не хотелось бы. К тому же один сторожевой пес – это уже не то, что два. Может, да, может статься, на сей раз она зашла слишком далеко.
Приоткрыв глаза, Остряк смотрел, как чуть светящаяся эманация подплыла к спящим братьям Валунам и на какое-то время зависла над ними, прежде чем вернуться обратно и нырнуть туда, где лежала Наперсточек. Он услышал, как трелль рядом с ним негромко хмыкнул и пробормотал: – Хотел бы я знать, что за игра у нее на уме… Остряк хотел уже было ответить, но тут его вдруг одолел сон – обрушился сверху, отшвырнул сознание вниз и в сторону, сплюнул непрожеванной крысиной тушкой на влажную траву лужайки. Солнце над ним сияло, словно око разгневанного бога. Чувствуя себя так, будто его здорово излупили, он поднялся на четвереньки – поза оказалась очень удобной, чему он совершенно не удивился. Поляну со всех сторон стеной окружали джунгли, заполненные голосами бесчисленных птиц, обезьян и насекомых – какофония была столь громкой и назойливой, что из его горла вырвался недовольный рык. Окружающие звуки тут же умолкли, он словно окутался коконом тишины, которую нарушало лишь жужжание пчел и парочки длиннохвостых колибри, пляшущих рядом с орхидеей – но и те прекрасными призраками упорхнули прочь. Остряк почувствовал, что на загривке у него дыбом встают волосы, для человека слишком жесткие и колючие, а опустив взгляд, увидел вместо рук покрытые полосами изящные тигриные лапы. Очередной треклятый сон. Слушай, Трейк, если тебе нужно, чтобы я сделался таким же, как ты, прекратил бы ты эти игры. Хочешь, чтобы я стал тигром, – я стану, но во сны ко мне не лезь. Просыпаясь, я себя чувствую медленным и неуклюжим, а мне это не нравится. И все равно ведь ничего не помню, только ощущение свободы. К нему кто-то приближался. Существа… трое, нет, пятеро. Некрупные, неопасные. Он неторопливо повернул голову и сощурился. Появившиеся на опушке создания представляли собой нечто среднее между обезьяной и человеком. Невысокие, словно подростки, тонкие и гибкие, покрыты шерсткой, более густой в подмышках и паху. У двоих мужчин в руках было что-то вроде обожженных для прочности кривых дубинок, утыканных клыками какого-то крупного хищника. Женщины несли копья, одна также держала в руке широкое кремневое рубило – его она бросила на поляну. Рубило хлопнулось наземь, примяв траву, на полпути между Остряком и маленьким отрядом. Остряк с легким беспокойством ощутил, что вкус этих существ ему знаком – вкус теплой плоти, крови, солоноватый привкус пота. В нынешнем своем виде, в этом месте и времени, он на них охотился – сбивал с ног и, не слушая жалобных криков, смыкал челюсти вокруг шеи. Только сейчас он не был голоден – и, похоже, они это знали. В глазах их светилось восхищение пополам с ужасом, рты странно искривились, и вдруг одна из женщин заговорила. В ее голосе сменяли друг друга два тона, прерываясь пощелкиванием и гортанными звуками. И Остряк ее понял. – Зверь мрака и огня, дневной и ночной охотник, мех ночи, шелест травы, бог, который берет свое, прими наш дар и пощади нас, ибо мы слабы и на этот лес не претендуем, мы держим через него путь, но мечты наши о береге, где много пищи и птицы поют под лучами солнца. Остряк обнаружил, что скользит вперед, беззвучно, словно мысль, и весь он сейчас был жизнью и силой, слитыми в едином дыхании. Вперед, пока рубило не оказалось у самых когтистых лап. Опустив голову и раздувая ноздри, он вдохнул запах камня и пота, запах лезвия, где запеклась старая кровь, где кремень был отполирован травами, запах мочи, которой был обрызган кремень… Существа хотели поляну для себя. И умоляли его дать им на то позволение, и, быть может, что-то еще. Кажется… защиту. – По нашему следу идет пантера, что посягает на твою власть, – пела женщина, – но вступить с тобой в схватку она не посмеет. Твой запах ее отпугнет – ты здесь господин, ты бог, ты охотник этого леса. Прошлой ночью она взяла моего ребенка – у нас больше не осталось детей. Может статься, мы последние. Может статься, нам никогда не найти берега. Но если нашей плоти суждено утолить голод, пусть он будет твоим, и пусть наша кровь придаст тебе силы. Если сегодня ты захочешь взять одного из нас, бери меня. Я старше. И больше не могу родить. От меня нет проку. – Она отбросила копье, опустилась на корточки и утонула в высокой траве, перевернувшись на спину и открывая горло. Они обезумели, подумал Остряк. Сошли с ума от ужасов джунглей, в которых заблудились – чужаки в поисках неведомого побережья. И с каждой ночью ужаса все больше и больше. Только все это – сон. Из глубины времен. Даже если он решит охранять их на пути к берегу, он проснется задолго до конца путешествия. Проснется, и тем самым покинет их на произвол судьбы. И потом, что если он вдруг проголодается? Если внутри его вспыхнет инстинкт и заставит его броситься на несчастную женщину, перегрызть ей горло? Не отсюда ли пошел обычай человеческих жертвоприношений? Из тех времен, когда природа глядела на человека голодными глазами? А у того для защиты не было ничего, лишь заостренные палки да едва тлеющие угли костра? Сегодня ночью он не станет их убивать. Он найдет себе другую жертву. Остряк двинулся прочь, в джунгли. Ноздри его наполняли тысячи запахов, среди глубоких теней шептали тысячи приглушенных голосов. Он нес вперед свою немалую массу беззвучно и без какого-либо усилия. Под лиственным пологом царил полумрак, царил и будет царить, и однако он видел все – порхание зеленокрылого богомола, копошащуюся в почве мокрицу, ускользающую прочь многоножку. Он пересек оленью тропу, увидел объеденные темнолистые побеги. Миновал разломанное и отброшенное в сторону гнилое бревно – земля под ним была изрыта кабаньими клыками. Позднее, когда уже начало смеркаться, он наконец отыскал нужный след. Резкий, едкий запах, одновременно чуждый и знакомый. След часто прерывался – его оставило осторожное существо, которое для отдыха забиралось на деревья. Самка. Выслеживая ее, он замедлился. Свет уже угас, не осталось никаких цветов, лишь оттенки серого. Если она его заметит, то постарается спастись бегством. Да и кто поступил бы иначе – разве что слон, тем более что охотиться на мудрых гигантов с их странным чувством юмора он совсем не собирался. Медленно продвигаясь вперед, один осторожный шаг за другим, он добрался до места, где она настигла добычу. Олененок. Воздух до сих пор горчил его ужасом. Почва истоптана тоненькими копытцами, черные листья в крови. Остряк остановился, уселся поудобней, поднял голову. И увидел ее. Она втащила добычу на высокий сук, с которого каскадом свисали лианы, усеянные ночными цветами. Олененок – то, что от него осталось – повис у самого ствола, а она вытянулась вдоль сука, глядя на Остряка сияющими глазами. Шкура у пантеры была как раз для ночной охоты – черные пятна лишь чуть выделялись на почти столь же черном фоне. Она взирала на него безо всякого страха, так что Остряк призадумался. Потом у него в голове раздался голос, томный и рокочущий. – Иди своей дорогой, мой господин. На двоих добычи все равно не хватит, даже приди мне в голову идея поделиться… чего я, само собой, делать не намерена. – Я пришел за тобой, – отозвался Остряк. Ее глаза расширились, на шее заиграли мускулы. – Здесь что, у каждого зверя по наезднику? Остряк не сразу понял вопрос, но явившееся осознание вспыхнуло в нем неожиданным интересом. – Далек ли был путь твоей души, госпожа? – Сквозь время. Сквозь неведомые расстояния. Сны уносят меня сюда каждую ночь. Охотиться, чувствовать вкус крови, не попадаться на пути таким, как ты, господин. – А меня призвали молитвой, – сказал Остряк и сразу же понял, что так оно и есть на самом деле, что оставленные им на поляне полулюди действительно воззвали к нему, как если бы самим пригласить убийцу означало для них отказ полагаться на волю слепого случая. Его призвали, понял он, чтобы, убив, он тем самым утвердил в них веру в предначертание. – Что за странная мысль, господин. – Пощади их, госпожа. – Кого? – Ты знаешь, о ком я говорю. Никто другой в эти времена не способен возносить молитв. Он почувствовал, что ее эти слова позабавили. – Ошибаешься. Впрочем, другим не свойственно видеть в животных богов и богинь. – Другим? – За много ночных переходов отсюда лежат горы, там ты найдешь крепости, в которых обитают к'чейн че'малли. В теплый океан впадает широкая река, по ее берегам расположены подземные города форкрул ассейлов. В уединенных башнях живут, ожидая смерти, яггуты. Деревни населяют тартено тоблакаи, а тундру – их дальние родичи, неф трелли. – Ты знаешь этот мир намного лучше меня, госпожа. – Ты все еще намерен меня убить? – А ты – прекратишь ли охотиться на полулюдей? – Как тебе будет угодно, но имей в виду – наездник у этого зверя есть не всегда. Подозреваю, что и зверь под тобой нередко охотится в одиночку. – Я это осознаю. Она привстала на своем шатком насесте и, ловко сбежав по стволу вниз головой, невесомым прыжком приземлилась на мягкую лесную почву. – Почему ты так о них беспокоишься? – Не знаю. Наверное, мне их жаль. – В сердцах таких, как мы, господин, нет места для жалости. – Я с тобой не согласен. Это дар, на который мы способны, когда владеем звериной душой. Худ свидетель, единственный дар! – Кто такой Худ? – Бог Смерти. – Кажется, ты пришел из очень странного мира. Вот так неожиданность. Остряк помолчал, потом спросил: – А ты откуда, госпожа? – Из города под названием Новый Морн. – Я знаю руины, которые зовутся Морн. – Мой город не в руинах. – Быть может, ты из времен еще до пришествия Худа. – Быть может. – Она потянулась, сияющие глаза сузились, превратились в щелки. – Скоро я уйду, господин. Если в этот миг ты все еще будешь рядом, пантеру это вряд ли обрадует. – Да? И у нее достанет неосторожности напасть на меня? – Чтобы встретить свою смерть? Нет. Но я не хочу и того, чтобы она испытала ужас. – Ага, значит, все-таки жалость? – Нет. Любовь. Да, теперь он понимал, что столь великолепных животных можно любить, а способность вселяться в их души считать величайшим из даров. – Я ухожу, госпожа. Встретимся ли мы снова? – Похоже, господин, что ночь у нас общая. Она скользнула прочь, и Остряк, даже несмотря на свое исключительное зрение, потерял ее из виду всего через несколько прыжков. Развернувшись, он направился в противоположную сторону. Да, теперь он чувствовал, что и его собственная связь с этим местом слабеет, что скоро он тоже вернется в свой мир. К бесцветному, затхлому существованию, которое влачит там – полуслепой, полуглухой, закостеневший и неуклюжий. Он громко взрыкнул от гнева, и невидимые обитатели леса вокруг него притихли. Пока какая-то храбрая обезьяна прямо у него над головой не запустила в него палкой. Та громко ударилась о землю рядом с левой задней лапой, так что он подпрыгнул на месте и отскочил в сторону. Из темноты вверху донеслось хихиканье. В поле зрения Оврага вплыл вихрь хаоса, половину небосвода тут же пожрало бурлящее безумие – свинцовое, пузырчато-черное, оно выбрасывало из себя сверкающие серебряные щупальца. Было видно, как фронт урагана вздымает почву, превращая ее в бешеную стену из песка, камней и пыли, и неуклонно при этом приближается. Перспектива неминуемого уничтожения его сейчас не слишком-то и пугала. Оврага волокло вперед за цепь кандальное кольцо на правой лодыжке. Большей части кожи он уже лишился – перед глазами виднелись в облачке красных брызг заляпанные грязью кости и хрящи единственного оставшегося локтя. Колени представляли собой примерно то же самое, только в увеличенной версии, а железное кольцо постепенно перегрызало кости голеностопа. Любопытно, что он почувствует, когда ступня все-таки оторвется? Он наконец-то застынет в неподвижности – вероятно, глядя, как кольцо на цепи, подпрыгивая, удаляется прочь. И окажется… на свободе. Вот только должна ли пытка, в которую превратилось его существование, подразумевать еще и боль? Это казалось как-то… нечестно. Конечно, боли-то по сути уже и не осталось – он зашел слишком далеко, чтобы извиваться и дергаться, чтобы стонать и всхлипывать, – но воспоминание о ней сохранилось и пылало сейчас огнем у него в мозгу. Цепь тянула его по каменистой россыпи, острые края булыжных осколков царапали спину, проковыривали все новые борозды в измочаленной плоти, стучали о череп, сдирая остатки волос и кожи. Но каждый раз, когда цепь дергалась и его на мгновение разворачивало, он впивался взглядом в преследующий вихрь. От скрипучего фургона где-то впереди доносилась песнь страдания, за ним словно бы тянулся нескончаемый хор жалобных голосов. Жалко, подумалось Оврагу, что огромный демон не оказался рядом с ним в предшествовавший падению миг, не вскинул на плечо – хотя вряд ли у него достало бы сил добавить хоть что-то к своей ноше. Но пусть он хотя бы оттащил его чуть в сторону, одного этого хватило бы, чтобы огромное колесо не прокатилось ему по правой руке, размолов ее в кашу, – остатки держались теперь лишь на отдельных сухожилиях. После этого исчезли любые, даже самые призрачные шансы, что ему удастся подняться вновь и влить свои усилия в общий порыв. Нет, теперь он окончательно превратился в мертвый груз, волочащийся за фургоном, причиняя дополнительные страдания тем, кто остается на ногах. Рядом, почти параллельно с ним, огромная замшелая цепь волочила вперед останки дракона. Его крылья напоминали сейчас драные паруса, некогда поддерживавшие их мощные кости сломаны и бессильно болтаются, голова с жалкими остатками шкуры едва держится на изодранной шее. Увидев драконье тело впервые, Овраг испытал сильнейший шок и панику. Да и теперь каждый раз, когда взгляд обращался в ту сторону, на него волной накатывал ужас. То, что подобному существу не хватило сил, лишь подчеркивало всю отчаянную безнадежность их положения. Аномандр Рейк больше не убивает. Ряды продолжают редеть. Полное уничтожение все ближе. Жизнь страшится хаоса. Так было всегда. Мы боимся его больше всего остального, поскольку он есть окончательное проклятие. Упорядоченность сражается против небытия. Чтобы выжить, упорядоченность ищет взаимодействия, на любом уровне – от единственного клочка кожи и вплоть до огромного разнообразия зависящих друг от друга существ. Само собой, подобное взаимодействие по своей сути не обязано быть мирным – и однако небольшие частные неудачи тоже служат общему успеху. Но лишь теперь, когда меня тянет за фургоном, когда само мое существование подходит к концу, я начинаю понимать… Узри же меня, узри дарованное мне осознание. Рейк, что ты наделал? Мозолистая ладонь сомкнулась на его единственной руке, кто-то оторвал Оврага от земли и понес вперед, к медленно ползущему фургону. – Нет смысла! – А вот это, – откликнулся глубокий, уверенный голос, – совершенно неважно. – Я не стою того, чтобы… – Вполне возможно, однако я намерен пристроить тебя на фургон. Овраг нашел в себе силы, чтобы прерывисто расхохотаться. – Просто оторви мне ногу, добрый господин, и брось меня здесь. – Нет. Ты можешь мне понадобиться, маг. Понадобиться? Что еще за чушь? – Кто ты? – Драконус. Овраг расхохотался еще раз. – Я искал тебя… кажется, с тех пор не одна сотня лет прошла. – Считай, что нашел. – Я думал, ты знаешь, как отсюда выбраться. Разве не дурацкая мысль? Ведь если б ты знал, тебя бы тут давно уже не было, верно? – Звучит логично. Какой-то странный ответ. – Драконус? – Что? – А ты логичен? – Ни в малейшей степени. Так, пришли. Оврага приподняло, развернуло лицом вперед, и то, что он увидел, оказалось самым жутчайшим зрелищем за все время его пребывания в проклятом мире Драгнипура. Целая стена из тел, вытянутые ноги упираются в таращащиеся лица, то тут, то там наружу свисает подергивающаяся рука, с нее капает пот. Тут плечо, там колено. Слипшееся мочало волос, пальцы с отросшими, длинными, как кинжалы, ногтями. Люди, демоны, форкрул ассейлы, к'чейн че'малли и другие, природу которых Овраг даже не мог распознать. Он видел чьи-то ладонь и предплечье, казавшиеся сделанными из металла – шарниры, сочленения, рычаги и стальной панцирь, покрытый вмятинами и пятнами. Но хуже всего были глаза, что пялились на него с лиц, давно утративших какое-либо подобие эмоций – осталось лишь тупое оцепенение. – Освободить место наверху! – проревел Драконус. Ответом ему были многочисленные крики. «Места нет!» «Не осталось!» Не обращая на них внимания, Драконус принялся карабкаться вверх по стене из плоти. Лица скалились от боли и гнева, возмущенные глаза широко распахивались, отказываясь верить, руки пытались вцепиться или молотили в него кулаками, но огромный воин не обращал на это ни малейшего внимания. Овраг чувствовал в Драконусе могучую силу, а в каждом его движении – неумолимую решительность, ясно дающую понять: такого ничем не сломить. Благоговение лишило его дара речи. Они взбирались все выше, и теперь он мог видеть, как сквозь бурлящее сияние урагана несутся в безумной пляске призрачные тени – словно бы весь сумрак этого мира лепился ближе к земле, а здесь, наверху, воздух делался чище и прозрачней. О том, что фургон под ними ползет и подпрыгивает, теперь напоминало лишь раскачивание стены из тел, в которой при каждом движении влажно хлюпала плоть, да колеблющийся хор ритмичных вздохов и сдавленных стонов. Вертикальная стена наконец превратилась в склон, теперь Оврага волокло по кожистым холмикам: тела под ним были упакованы так плотно, что поверхность казалась твердой, волнистым ландшафтом, покрытым слоем пота, усеянным пеплом и грязью. Большинство здесь лежало ничком, словно смотреть в небо – которому суждено вот-вот навеки исчезнуть с прибытием очередного тела – было бы совсем невыносимо. Драконус отволок его в канавку между двух спин – эти тела были обращены в противоположные друг от друга стороны. Одно принадлежало мужчине, другое – женщине. Прикосновение мягкой женской плоти, к которой притиснуло Оврага, кольнуло его внезапным желанием, и он выругался. – Ни в чем себе не отказывай, маг, – произнес Драконус. Овраг услышал, что тот удаляется. Теперь он мог различать отдельные голоса и другие звуки неподалеку. Кто-то карабкался по телам совсем рядом, Овраг почувствовал, что его легонько тянут за цепь. – Почти оторвалась, ага. Почти оторвалась. Овраг извернулся, пытаясь разглядеть, кто это говорит. Тисте анди. Явно слепой, обе глазницы в шрамах от жутких ожогов – и аккуратность этих шрамов свидетельствовала о намеренной пытке. Ног нет, бедра заканчиваются культями. Он подполз поближе к Оврагу, и маг заметил в руке у существа длинную острую кость, кончик ее был вымазан чем-то черным. – Хочешь меня убить? Тисте анди замер, поднял голову. Узкое, словно впалое лицо в обрамлении спутанных черных волос. – Что у тебя за глаза, друг мой? – Глаза как глаза. Губы тисте анди чуть тронула улыбка, и он притиснулся еще ближе. Овраг нашел в себе силы повернуться так, что искалеченное плечо оказалось внизу, а здоровая рука освободилась. – Можешь считать меня безумцем, но я намерен сопротивляться. Пусть даже смерть – если только она здесь возможна – означает избавление. – Смерть невозможна, – ответил тисте анди. – Я могу тыкать в тебя этой костью тысячу лет, и только всего издырявлю. Всего издырявлю. – Он умолк, на губах снова мелькнула улыбка. – Но тебя все равно придется заколоть, потому что ты все испортил. Испортил, испортил, испортил. – Я испортил? Объясни, что же именно. – Это не объяснить, раз у тебя нет глаз. – У меня есть глаза, идиот! – Да, но могут ли они видеть? Овраг уловил, что последнее слово произнесено особым тоном. Можно ли пробудить здесь магию? Добыть хоть что-то из своего Пути в количестве, достаточном, чтобы усилить зрение? Есть смысл попробовать, больше все равно ничего не остается. – Обожди-ка. Ну да, конечно, Путь-то здесь только непроницаемый, как стена, – и однако он почувствовал кое-что неожиданное. Трещины, щели, что-то просачивается из-за стены, что-то – за стену. Это эффект хаоса, понял Овраг. Боги, все рассыпается на части! Не наступит ли такой момент – то самое мгновение, когда ураган наконец их настигнет, – когда он все-таки сумеет дотянуться до Пути? Сможет вырваться отсюда, прежде чем все и всех вокруг постигнет уничтожение? – Сколько еще ждать, сколько ждать, сколько ждать? – спросил тисте анди. Овраг обнаружил, что чуть-чуть силы он действительно способен зачерпнуть. Негромко пробормотал несколько слов и действительно увидел то, что было от него скрыто – увидел плоть, на которой лежит. Каждый открывшийся взору клочок кожи покрывала татуировка, черты и изображения перетекали с тела на тело, но сплошь зачерненных участков не было – лишь тонкие, причудливые линии, орнаменты, сотканные из других орнаментов. Он видел изгибающиеся границы. Видел вытянутые силуэты – продолговатые лица, искривленные туловища. Татуировка покрывала все тела на верху огромного фургона до единого – все, если не считать самого Оврага. Очевидно, тисте анди услышал его изумленный вздох, потому что рассмеялся. – Вообрази себе, что ты плаваешь над фургоном… ну, скажем, на высоте в дюжину человеческих ростов. В дюжину. Над фургоном, над фургоном. Плаваешь в воздухе под самым потолком небытия, потолком небытия. И оттуда смотришь на все это, все это, все это. Верно, отсюда, снизу, все кажется кривым, но вот оттуда, вот оттуда, вот оттуда – ты не увидишь ни холмов плоти, ни обтянутых кожей суставов – никаких искажений, – только саму картину. Да, только картину, и ты будешь готов поклясться, что она плоская. Поклясться именем любых известных тебе богов и богинь. Плоская картина! Плоская, плоская! Овраг все же попытался понять, что он видит перед собой – поступить, как советовал тисте анди, он не рискнул, опасаясь, что попытка сведет его с ума; нет, не стоит воображать, как его душа отрывается от тела и плавает где-то над головой. Он с трудом мог понять даже собственно страсть, вложенную в это творение – творение слепца. – А ведь ты здесь давно, – сказал он наконец. – Но не дал похоронить себя под грудой тел. – Да и да! Я одним из первых попал на фургон. Одним из первых. Меня убил Драконус, потому что я хотел отобрать у него Драгнипур – о да, Аномандарис Пурейк был не первым. Первым был я. Был я. Был я. И если бы мне удалось добыть меч, сам Аномандарис и пал бы его первой жертвой. Какая горькая ирония, друг мой. Горькая, горькая. – Но это все, – Овраг обвел вокруг себя единственной рукой, – должно быть, начато совсем недавно… – Нет, это лишь последний слой, последний слой, последний слой. – Но где… где ты берешь чернила? – Хороший вопрос! Фургон сделан из кровь-дерева, из черного дерева, а оттуда постоянно течет смола, течет и течет, вечно сочится из древесины. – Но если бы я, как ты говоришь, мог взлететь вверх, то что бы я увидел? – Странствия, Обители, Дома, всех богов, всех богинь, любого достойного упоминания духа. Королей-демонов и королев-демониц. Драконов, Старших – о, все они здесь, все здесь. Все здесь. А ты, друг мой, собираешься остаться на этом месте? На этом месте? Овраг представил себе, как существо склоняется над ним, как костяная игла прокалывает его кожу. – Нет! Я буду ползать вокруг, не останавливаясь ни на мгновение. Я не стану частью твоей картины! – Но так нельзя! Ты все испортишь! – Просто вообрази, что я невидимый. Вообрази, что меня вообще не существует – а я постараюсь не лезть тебе под руку. В уголках незрячих глаз заблестели слезы, тисте анди отрицательно затряс головой, не в силах остановиться. – Я тебе не дамся, – сказал Овраг. – И потом, все равно все скоро закончится. – Скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро? – Урагану осталось до нас не больше лиги. – Если ты не хочешь стать частью картины, – сказал тисте анди, – я столкну тебя вниз. – Драконусу это не понравится. – Он меня поймет. Он понимает больше твоего, больше твоего, больше и больше и больше твоего! – Просто дай мне немного отдохнуть, – попросил Овраг. – Потом я сам слезу вниз. Я не хочу быть наверху, когда наступит конец. Я хочу стоять на ногах. Лицом к урагану. – Ты же не думаешь, что ритуал пробудится мгновенно? Не думаешь, не думаешь, не думаешь? Цветок скоро распустится, но ночь длинная, а на это уйдет вся ночь, вся ночь. На то, чтобы распустился цветок. За мгновение до рассвета. За мгновение. Драконус выбрал тебя, мага, чтобы дать картине средоточие. Мне нужно средоточие. Средоточие – это ты. Лежи здесь, молчи и не двигайся. – Нет! – Я не могу ждать долго, друг мой. Если хочешь, можешь пока ползать, но долго ждать я не могу. Осталась всего лига! – Как твое имя? – спросил Овраг. – Зачем тебе? – Чтобы назвать тебя, когда я буду говорить с Драконусом. – Он меня знает. – Но я не знаю. – Я – Кадаспала, брат Энесдии, жены Андариста. Андарист. Знакомое имя. – И ты хотел убить брата мужа своей сестры? – Хотел! За то, как он с ними поступил, с ними поступил. За то, как он с ними поступил! Овраг с изумлением уставился на искаженное страданием искалеченное лицо. – Кто ослепил тебя, Кадаспала? – Это был дар. Акт милосердия. Хотя я и не сразу понял эту истину, настоящую истину, настоящую. Не сразу. И потом, я считал, что мне будет достаточно внутреннего зрения – чтобы одолеть Драконуса. Чтобы завладеть Драгнипуром. Я ошибался, я ошибался. Ошибался. Истина в том, что это дар, милосердие. – Кто тебя ослепил? Тисте анди отдернулся от него, потом словно бы свернулся в комочек. В пустых глазницах заблестели слезы. – Я сам себя ослепил, – прошептал Кадаспала. – Когда увидел, как он поступил. Как он поступил. Со своим братом. С моей сестрой. С моей сестрой. Овраг вдруг понял, что ему больше не хочется задавать никаких вопросов. Он выкарабкался из ложбины между двух тел. – Пойду… на разведку. – Возвращайся, маг. Средоточие. Возвращайся. Возвращайся. Это мы посмотрим.
Апсал'ара, у которой теперь было достаточно времени поразмыслить, пришла к выводу, что главной ее ошибкой было вовсе не проникновение в Лунное Семя. Не то, что она отыскала там кладовые, где хранились груды магических самоцветов, зачарованное оружие и доспехи, умащенные кровью идолы и священные реликвии доброго десятка тысяч исчезнувших культов. Нет. Самым неверным из всех ее поступков была попытка нанести Аномандру Рейку удар в спину. Когда он ее обнаружил, его это позабавило. Он не угрожал ни казнить ее, ни даже заточить до скончания веков в глубокой темнице. Просто поинтересовался, как она сумела проникнуть туда. Любопытство, немалое удивление, как бы даже не с оттенком уважения. Она же в ответ попыталась его убить. Проклятый меч выскользнул из ножен в мгновение ока, смертельное лезвие полоснуло по животу, прервав на лету ее прыжок с вытянутым вперед обсидиановым кинжалом. Как глупо. Но уроки обретают смысл лишь тогда, когда достигнешь должной степени скромности, чтобы к ним прислушаться. Когда оставишь позади все эгоистичные оправдания и объяснения, которыми привыкла швыряться, чтобы заглушить мысли о собственной виновности. В ее природе было атаковать первой, отринув любые представления о стыде и вине. Броситься на противника, пылая яростью, – а потом гордо удалиться в сознании своей совершеннейшей правоты. Ту идиотскую позу она давно отвергла. Длинный путь просветления начался с ее последним смертным вздохом, когда она обнаружила, что лежит на твердом каменном полу, глядя в глаза Аномандру Рейку и читая в них его разочарование, его сожаление, его печаль. Она чувствовала всевозрастающий жар урагана, его ненасытный голод. Осталось совсем немного, и тогда все ее усилия пойдут насмарку. Звенья цепи понемногу начали истончаться, но этого было еще недостаточно, совершенно недостаточно. Она погибнет вместе со всеми остальными. В ней нет ничего уникального. По сути, она ничем не отличается от любого другого кретина, что попытался убить Аномандра Рейка, или Драконуса. Сочащиеся сквозь дно фургона капли сделались теплей, чем обычно, от них воняло потом, кровью и кое-чем похуже. По ее телу струился бесконечный ливень. Кожа оставалась влажной столь долго, что стала отслаиваться мертвенно-белыми лохмотьями, обнажая сырое красное мясо. Она гнила заживо. Вот-вот настанет время, когда ей придется снова спрыгнуть вниз и вылезти из-под фургона, чтобы встретить забытье лицом к лицу. Жалости в его глазах она не увидит – не то чтобы у него были глаза, – лишь безразличие, которое и есть обратная сторона мироздания, та, видеть которую не хотел бы никто. Оказаться лицом к лицу с хаосом и есть подлинный ужас, все остальное – лишь его оттенки и вариации. Когда-то я была ребенком. Я уверена. Ребенком. От тех дней у меня осталось лишь одно воспоминание, одно-единственное. Я стою на голом берегу широкой реки. Небо надо мной безупречно синее. Через реку переправляются олени, их тысячи, десятки тысяч. Я помню их задранные к небесам морды. Помню, как слабейших пихают, затаптывают, как они исчезают в мутном потоке. Позже трупы всплывут ниже по течению, где их уже поджидают коротконосые медведи, волки, орлы и вороны. Но я стою на берегу с остальными. Отец, мать, быть может, братья и сестры – просто остальные, – а я не отрываю глаз от огромного стада. Идет сезонная миграция, и этот брод – лишь один из многих. Зачастую олени меняют свои маршруты. Но реку пересечь все равно нужно, и животные будут все утро бродить по берегу, а потом все разом кинутся в реку, наводнят ее собою, волной из плоти и шкур, из звучных вдохов и выдохов. Животные, и те встречают неизбежное без всякой охоты, но единственной возможностью перехитрить судьбу сейчас кажется многочисленность, и вот каждая отдельная жизнь отчаянно бросается в ледяной поток. «Спаси меня!» Это читается в глазах любого оленя. «Спаси меня, а уже потом – остальных. Спаси, позволь мне жить. Даруй мне этот миг, этот день, этот год. Обещаю блюсти все законы своего рода…» Она помнила этот единственный эпизод из своего детства, помнила то чувство благоговения, что вызвало в ней зрелище, дикая природная мощь, явленная в ней воля, несокрушимая в своей откровенности. И еще помнила тот ужас, что тогда испытала. Олени – это не просто олени. А переправа – не просто переправа. Олени – это сама жизнь. Река – это изменчивый мир. Жизнь плывет через него, отдаваясь на волю течения, плывет, тонет, побеждает. Жизнь способна задавать вопросы. Жизнь – в иных случаях – даже способна спросить: как так вышло, что я вообще способна спрашивать? И еще: как вышло, что я верю, будто ответы хоть что-то значат? В чем смысл этого обмена, этого драгоценного диалога, если истина неизменна, если одни продолжают жить в то время, как другие тонут, если на следующий год придут новые олени, а старые уйдут навсегда? Истина неизменна. Каждой весной, в пору миграции, река переполняется. Под ее поверхностью клубится хаос. Это худшее время года. Смотрите же на нас. Ребенок не хотел смотреть. Ребенок расплакался и бросился прочь от реки. Братья и сестры кинулись следом, быть может, они смеялись, не понимая ее страха, ее отчаяния. Кто-то точно побежал за ней. И смеялся – если только это не смеялась сама река, если только это не олени бросились обратно на берег, распугав зрителей, которые с изумленными воплями кинулись врассыпную. Может, она от оленей пыталась убежать. Она точно не помнила. Воспоминание завершалось паникой, воплями, замешательством. Сейчас, лежа на поперечной балке, на сочащейся жидкостью древесине, Апсал'ара снова чувствовала себя тем ребенком. Сезон миграции приближался. Ее ждала река, полноводная как никогда, а она была лишь одной из многих, и молилась, чтобы ей удалось перехитрить судьбу.
Если швырнуть в пруд сотню камней, его зеркальная поверхность расколется, рябь и волны начнут сталкиваться между собой до тех пор, пока глаз не утратит способность разглядеть во всем хоть какой-то порядок. Подобные беспорядочные мгновения беспокоят самосознание, вселяют в дух неуверенность, пробуждают в зрителе тревогу. Так и случилось нынешним утром в Даруджистане. Поверхности раскололись. Люди зашевелились, и каждое их движение выражало беспокойство. Люди переговаривались, но реплики их были отрывисты, а разговоры, как с чужаками, так и с близкими, недолги. Повсюду растекались бурлящие слухи, иные были правдивы, другие – не слишком, но все намекали – случилось нечто малоприятное, нечто нежелательное и нарушившее установленный порядок. Подобные чувства способны охватить целый город и не отпускать несколько дней, или недель, или вообще никогда не отпустить. Подобные чувства способны распространиться чумой и заразить целую нацию, целый народ, и тогда гнев для него сделается привычным, воинственность – неизменной, наклонность к жестокости возрастет, а к состраданию умалится. Ночью пролилась кровь. Поутру нашли необычно много трупов, причем не менее двух десятков – в Усадебном квартале, и на изнеженных высокородных горожан за высокими стенами имений это подействовало подобно удару грома. Подстегиваемая яростными требованиями скорейшего результата Городская стража привлекла к расследованию судебных магов. Вскоре появились новые подробности – горожане передавали их друг другу задыхающимся шепотом, выпучив глаза. Убийцы! Все до единого – похоже, Гильдия обескровлена. На некоторых лицах можно было заметить проблеск довольной улыбки – которая, впрочем, быстро исчезала, чтобы, быть может, вернуться в более благоприятной обстановке, ведь осторожность лишней не бывает. Очевидным было одно – злодеи нарвались на кого-то не по зубам и заплатили за это несколькими дюжинами жизней. Кое-кто следом призадумался – о, таковых оказалось немного, чтобы из-за них переживать. И тем не менее вопрос, пришедший в вышеупомянутые головы, был довольно зловещ: кто же это такие объявились в городе, чтобы запросто расправиться с оравой убийц? И однако, невзирая на весь хаос этого утра – с дребезгом снующие по городу кареты чиновников и труповозки, отряды стражников, толпы разинувших рты зевак и накинувшихся на них уличных торговцев, наперебой предлагающих подслащенные напитки, липкие сладости и все, что только можно, – невзирая на все это, никто не обратил особого внимания на закрытые двери и заколоченные окна «К'рулловой корчмы», на ее свежеотмытые стены и водостоки. Собственно, оно и к лучшему.
Войдя в свою замызганную каморку, Круйт Тальентский обнаружил, что на стуле внутри сидит, сгорбившись, Раллик Ном. Что-то проворчав, Круйт шагнул в сторону ниши, заменявшей ему кухню, и опустил на стол холщовый мешок с овощами, фруктами и тщательно завернутой рыбой. – Давненько тебя не было видно, – заметил он. – Идиотская война, – проговорил Раллик Ном, не поднимая головы. – Уверен, что Сэба Крафар нынче утром не стал бы с тобой спорить. Они нанесли удар, собрав для того, как сами полагали, значительно превосходящие противника силы, – и получили жесточайший отпор. Если так пойдет и дальше, Сэба Крафар скоро сделается магистром гильдии из одного человека. – Похоже, Круйт, ты сегодня не в настроении. Какая тебе забота в том, что Сэба совершает ошибки? – Потому что я Гильдии жизнь посвятил, Раллик. – Круйт выпрямился, в руке у него была брюква. Он швырнул ее в корзину, стоящую у бочонка с чистой водой. – А Сэба ее собственноручно уничтожает. Это верно, долго ему не продержаться, но вот что он после себя-то оставит? Раллик потер рукой лоб. – Чувство такое, что никто сейчас не в настроении. – Чего же мы ждем? Когда Раллик наконец поднял глаза, Круйт обнаружил, что не может долго выдержать взгляд убийцы. Было в нем что-то… безжалостное – в этих холодных глазах, в жестком лице, которое, казалось, вытесано так, чтобы исключить даже мысль об улыбке. Лицо, которое никогда не смягчится, не расслабится, не сделается более человеческим. Немудрено, что у Воркан он ходил в фаворитах. Круйт принялся копаться в продуктах. – Есть хочешь? – спросил он. – Что ты затеял? – Рыбную похлебку. – Еще несколько колоколов, и снаружи станет так жарко, что свинец начнет плавиться. – Но я собралсяприготовить похлебку, Раллик. Убийца встал и со вздохом потянулся. – Пойду-ка я лучше пройдусь. – Как знаешь. Уже на пороге Раллик помедлил, обернулся и с неожиданным сарказмом спросил: – Отпускает, да? – Что отпускает? – нахмурился Круйт. Раллик ничего не ответил и вышел, прикрыв за собой дверь. «Что отпускает?» С какой это стати я решил выказать подобную тупость? Наверное, причина была, только вот я не могу сообразить какая. Быть может, это просто… инстинкт? Да, Раллик Ном, отпускает. И довольно быстро. Раньше-то было легче – надо было еще тогда сообразить. И радоваться тому, что все в порядке. А не грызть себя понапрасну.
Стоя на четвереньках, Торди втирала золу в свободные места между камней, в каждую трещинку и щель, в каждую ямку на относительно ровной поверхности. Под пальцами она ощущала крохотные частицы костей. Чтобы получить идеальную золу, нужно сжечь дерево и только дерево, а на эту золу много чего пошло. Она надеялась, что наконец-то установится сухая погода. Иначе придется повторять все это еще раз – для того, чтобы скрыть милые глазу знаки, прекрасные знаки, нашептывающие ей о прекрасном будущем. Она услышала, как задняя дверь распахнулась на кожаных петлях, и поняла, что на пороге стоит Гэз и смотрит на нее из-под полуопущенных век. Что его лишенные пальцев руки подергиваются, а костяшки на кулаках ярко алеют – и это следы от зубов и костей. Она знала, что он каждую ночь убивает людей – только чтобы не убить ее. Знала, что это она – причина всех смертей. Каждое убийство – лишь замена тому, чего Гэзу хотелось бы совершить на самом деле. Она услышала, как он шагнул во двор. Встала, отряхнула выпачканные золой руки о фартук, обернулась. – Остатки завтрака, – пробормотал он. – Что? – В доме полно мух, – пояснил он, застыв на месте, как если бы окаменел от солнечного света. Налитые кровью глаза метались по двору, словно в надежде сбежать из головы и спрятаться. Вон под тем камнем, или под той выбеленной солнцем доской, или под кучей отбросов. – Ты небрит, – сказала она. – Согреть воды? Безумные глаза метнулись к ней – но там им спрятаться было негде, так что он снова отвел взгляд. – Не прикасайся ко мне! Она представила себе, как держит в руках бритву, как подносит лезвие к его горлу. Как сквозь взбитую пену текут первые ручейки, как под рукой колотится пульс. – Что ж, – сказала она, – под бородой не видно, как ты похудел. Во всяком случае, с лица спал. Он угрожающе улыбнулся. – А тебе, жена, так что, больше нравится? – Нет, Гэз, просто ты выглядишь иначе. – То есть ничего не может нравиться больше или меньше, когда тебе просто наплевать, так? – Я такого не говорила. – А чего тут говорить-то? И зачем ты все камнями выложила? У нас тут лучшие грядки были. – Просто захотелось, – ответила она. – Будет место, чтобы присесть, отдохнуть. За овощами присмотреть. – Не то разбегутся? – Нет, мне просто нравится на них глядеть. Они ни о чем не спрашивают. Да и просят немногого. Разве что чуть-чуть воды плеснуть. И чтобы сорняки солнца не закрывали. У них не бывает подозрений. И они не думают о том, как меня убить. – Чтобы ужин к закату был готов, – объявил Гэз, срываясь с места. Она смотрела ему в спину. Под ногтями темнели полумесяцы комковатой золы, будто бы она разгребала руками погребальное кострище. Что она, собственно, и сделала, только Гэзу о том знать не нужно. Ему вообще ничего знать не нужно. Будь овощем, Гэз. Ни о чем не беспокойся. Пока не наступит пора урожая.
Вол, тот был слишком туп, чтобы беспокоиться. Если бы не изматывающие нагрузки и достающиеся время от времени пинки, он был бы вполне доволен собственным существованием, навсегда налаженным порядком, в котором день сменяется ночью, ночь – днем, и так раз за разом до бесконечности. Все, что требуется, это изобилие пищи и жвачки, время от времени глотнуть воды и лизнуть соли, а всех кровососов этого мира – мух, клещей и блох – пусть чума заберет. Если бы вол был способен на мечты о рае, мечты эти оказались бы очень простыми – как, собственно, и сам рай. Простая жизнь позволяет избежать беспокойства, проистекающего из сложности окружающего мира. К сожалению, платить за это приходится отсутствием рассудка. Подтвердить эту истину могут и другие искатели рая – например, пьяницы, что, пошатываясь, выбираются на рассвете из таверн с размякшими, затуманенными мозгами. Те, кто в бесчувствии валяется по курильням дурханга и д'баянга, неторопливо ползут в том же направлении. Разумеется, обретаемая ими в конце концов простота зовется смертью, но и особых усилий, чтобы пересечь черту, от них не требуется. Вол, мыслям которого вся заключенная в этом ирония была (само собой) недоступна, втащил свою телегу в проулок, куда выходили задворки сразу нескольких курительных притонов, и трое истощенных прислужников принялись загружать ее урожаем мертвецов прошедшей ночи. Стоящий сбоку с кнутом погонщик сплюнул бурую от ржавого листа слюну и молча указал на еще одно тело, валяющееся в канаве у черного хода. Прислужники, недовольно бурча, направились к трупу, чтобы взять его за руки-ноги, оторвать от брусчатки и закинуть в телегу. Один вдруг охнул и отшатнулся, его примеру через мгновение последовали двое других. Какое-то время после этого вола никто не тревожил – люди лишь суетились вокруг, появлялись и исчезали новые лица. Запах смерти вол чувствовал, но он был ему привычен. Во всей окружающей суматохе животное под ярмом являло собой островок спокойствия, наслаждаясь заполнившей проулок тенью. Городской стражник, у которого с самого утра опять ныло в груди, похлопал вола по широкому боку и протиснулся рядом. Потом присел на корточки рядом с трупом. Еще один, избит до такой степени, что и на человека-то почти не похож. Во всем лице ни единой целой косточки не осталось. Глаза вытекли. Зубов почти нет. Но бить его после этого не перестали. Перебили трахею – что, по всей видимости, и явилось причиной смерти, – потом принялись молотить по грудной клетке. Использованное при этом оружие оставляло короткие, продолговатые, неровные кровоподтеки. Как и в предыдущих случаях. Стражник поднялся на ноги и обратился к прислужникам из курилен: – Ваш клиент? Все трое непонимающе уставились на него, потом один раскрыл наконец рот: – Откуда нам знать, Худа ради? У него и лица-то не осталось. – А одежда? Рост, телосложение, цвет волос – видели вы прошлой ночью кого-нибудь… – Господин, – перебил его прислужник, – если это и клиент, то из совсем новых – видите, он еще не отощал. И одежда чистая, ну, то есть была, пока он не обделался. Стражник все это тоже успел заметить. – Так, может, это действительно клиент из новых? – В последние дни у нас таких не было. Заглядывал кое-кто из нерегулярных посетителей, ну, знаете, из тех, кто всерьез не подсел, но этого мы не припоминаем – если судить по одежде и волосам. – Тогда как же он оказался в проулке? Ответа ни у кого не нашлось. Достаточно ли у стражника теперь оснований, чтобы вызвать некроманта? Только если жертва окажется из приличных. Но одежда на вид не слишком дорогая. Скорее из купцов или средней руки чиновник. В таком случае что он делал в трущобах Гадробийского квартала? – Это даруджиец, – заметил он. – К нам они заглядывают, – отозвался разговорчивый прислужник, чуть заметно ухмыльнувшись. – К нам забредают и из Рхиви, и из Низины, даже баргасты случаются. Да, в убогости все равны. – В телегу его, к остальным. Прислужники взялись за труп. Стражник смотрел, как они работают. Потом скользнул взглядом в сторону погонщика, всмотрелся в морщинистое лицо, в ржавые потеки на покрытом щетиной подбородке. – У тебя заботливая жена? – Чего? – Вол выглядит довольным и ухоженным. – О да, господин, так оно и есть. Понимаете, мухи-то, они мешки предпочитают. – Что предпочитают? Погонщик прищурился и шагнул поближе. – Трупы, господин. Я их мешками называю. Я изучал разные важные вещи, много про них думал. Про жизнь и все остальное. Как оно все работает и что происходит, когда жизнь прекратится. – Вот оно как. Ну, что ж… – Любое тело, господин, сделано из одних и тех же частичек. Только они такие крохотные, что без специальной линзы и не разглядеть – но я себе такую заказал. Совсем маленькие. Я их называю мешочками. А внутри каждого мешочка есть еще такой кошелечек, он там вроде как плавает. Думается, в этом-то кошелечке записи и хранятся. – Что хранится, прошу прощения? Записи? Погонщик быстро кивнул и после паузы – чтобы извергнуть поток коричневой слюны – продолжил: – Насчет того, что это за тело. Собака, или кошка, или зеленая муха-кожеедка. Или человек. И разное другое – цвет волос, или глаз, или что там еще, – все значится на записях в кошелечке внутри мешочка. Понимаете, это вроде как указания, чтобы мешочек знал, каким он должен быть мешочком. Одни мешочки идут на печень, другие – на кожу, на мозги, на легкие. А мешочки эти мать с отцом сшивают, когда дитятю себе заделывают. Из двух половинок сшивают, понимаете, господин, потому-то детвора сразу и на мамку, и на папку похожа. Вол вот этот тоже из мешочков сделан, примерно таких же, вот я и прикидываю – если половинку такого мешочка да сшить с половинкой человеческого, это ж подумать только что может выйти? – Думается, что-то такое, уважаемый, что придется тебе со всех ног бежать из города, а иначе камнями забьют. Погонщик нахмурился. – Вот в этом-то с миром вся и беда. Нелюбопытные вы!
– Встреча очень важная! Искарал Прыщ лишь кивнул, не переставая обольстительно улыбаться. Сордико Куолм вздохнула. – Официальная, по делам Храма. Он снова кивнул. – И мне не требуются сопровождающие! – Они тебе и не понадобятся, Верховная жрица! – объявил Искарал Прыщ. – Ведь с тобой буду я! – Тут он склонил набок голову и облизнулся. – Разве не так? Хи-хи. И вот тут-то она и поймет, что со мной можно получить такое, о чем она и не мечтала никогда. Да я весь буду словно огромный ходячий член! – Вы уже есть, – заверила его Сордико Куолм. – Я есть? Что я есть, радость моя? Нам нужно идти, не то опоздаем. – Искарал Прыщ, я не желаю, чтобы вы шли со мной. – Это лишь слова, но глаза твои обещают иное! – Исполнись то, что обещают сейчас мои глаза, – сказала она, – болтаться мне на Высокой виселице. Это если, услышав новость о вашей мучительной смерти, весь город не ударится в празднество – в таком случае меня не эшафот ждет, а золотой трон в награду. – О чем это она сейчас? В городе никто и не знает, что я здесь. И золотой трон мне ни к чему. Да и ей ни к чему, когда у нее я есть. – Он снова облизнулся, потом на лицо его вернулась улыбка. – Веди же нас, любовь моя. На твоей официальной встрече я во всем буду тебе навстречу! В конце концов, разве я не Маг Дома Тени? Не просто Верховный жрец, но Высочайший! Наивысший! Я всецело воздержусь от того, чтобы высказывать свое мнение – само собой, до тех пор, пока меня об этом не попросят. Нет-нет, я буду молчалив и мудр, а всю болтовню оставлю на долю своей милейшей подчиненной. – Тут ему пришлось увернуться, но он не преминул добавить: – Которая в ближайшее время подчинится мне уже самым непосредственным образом. Она странным – но таким очаровательным! – движением заломила руки, и ее прекрасные глаза преисполнились покорностью. Зрелище, достойное того, чтобы Искарал Прыщ в подробностях вспомнил его нынче же ночью под одеялом рядом с Могорой, храпящей, ибо нос у нее постоянно заложен паучьими яйцами… – Вам действительно придется помолчать, Искарал Прыщ. Та, на беседу с которой я направляюсь, терпеть не может идиотов, а я не намерена вмешиваться, пусть даже ваша назойливость может оказаться фатальной. – Она помолчала, покачала головой. – Хотя представить вас неназойливым я тоже не в состоянии. Вероятно, мне следует отозвать собственное предупреждение в надежде, что вы напроситесь-таки и вас уничтожат в мгновение ока. И это даст мне возможность выгнать прочь как ваших отвратительных бхокаралов, так и вашу столь же отвратительную супругу. – На ее лице вдруг изобразилось изумление. – Что я такое говорю? Эти мысли не из тех, что произносят вслух. Воистину, Искарал Прыщ, с кем поведешься, от того и наберешься. – Скоро мы прильнем друг к дружке, словно две горошины в стручке. В одном из тех твердых блестящих стручков, что ко всему липнут, особенно к волосам на лобке, если приходится мочиться в кустах. – Он потянулся к ней. – Возьмемся же за руки, чтобы вместе скользить по улицам! Кажется, она отдернулась – но нет же, это всего лишь его тонкая и хрупкая самооценка, источенная постоянными заботами, однако ее можно надежно спрятать, скрыть под очередной обольстительной улыбкой! Храм они покинули через редко используемую боковую дверь, успев захлопнуть ее перед самым носом у бхокаралов, возбужденным шквалом несшихся следом за ними по коридору. Снаружи вовсю сияло треклятое солнце, но Сордико Куолм, казалось, совсем не замечала столь вопиющего неуважения со стороны стихий – а ведь на небе вообще ни облачка! Хуже, чем в Семи Городах, и нигде не единой расщелины. Вокруг – толпы каких-то жалких личностей, целое море недовольных физиономий, возмущенно пихающихся в ответ на аккуратные тычки локтем или плечом, которые он вынужден производить, чтобы угнаться за длинноногой Верховной жрицей… – О да, длинноногой! Ооо! Ооооо! Как размашисто движутся ее ноги, как аппетитно покачиваются эти… – Замолчите! – прошипела она, изящно обернувшись на него. – Престол Тени все понимает. О да, понимает. Он предвидел необходимость нашей встречи. Слияние двух прекраснейших смертных на службе Тени. Любовь, предначертанная самой судьбой, словно в книжке, между прекраснейшей и невиннейшей женщиной – впрочем, хотелось бы верить, не слишком уж невинной – и могучим мужем с горячей улыбкой и стальными мышцами. Или нет, со стальной улыбкой и горячими мышцами. Хм, не уверен, годится ли тут слово «мышцы». Ну, короче, с мускулистыми руками и все такое. Ведь я же настоящая гора мускулов, разве нет? Я даже ушами двигать смогу, возникни для этого нужда, – но нет, лучше обойдемся без демонстраций. Хвастунов она презирает, для этого она слишком утонченная натура. Но уже скоро… – Ты кого сейчас локтем пихнул, коротышка? – …уже скоро на нас с ней снизойдет слава… – …немедленно извинишься, чтоб ты сдох! Путь Искаралу Прыщу заступил здоровенный болван, плоская рожа которого больше напоминала то, что поутру можно найти в ночном горшке. – Я сказал, что ты сейчас немедленно извинишься, чтоб ты сдох, хорек жабомордый! Искарал Прыщ лишь фыркнул. – Смотрите-ка, здоровенный болван, плоская рожа которого больше напоминает то, что поутру можно найти в ночном горшке, желает, чтобы это я извинился. И я ведь извинюсь, дражайший, но лишь после того, как ты сам извинишься за то, что болван, и за свою горшечную рожу – короче, за самый факт своего существования! Чуть было не ухватившая его после того за горло огромная обезьянья лапища была настолько обезьяньей, что на ней и большого пальца-то противостоящего не разглядеть было – так, во всяком случае, Искарал Прыщ описал все это впоследствии вытаращившим от изумления глаза и что-то лепечущим бхокаралам. Само собой, он не обратил на нее ни малейшего внимания и тоже протянул вперед руку, нацелившись болвану между ног, а потом сжал кулак и принялся дергать, давить и выкручивать, стервец же со стоном сложился пополам, рухнул на грязную мостовую, словно мешок с дынями, и принялся там самым жалким образом извиваться. Перешагнув через него, Искарал Прыщ пустился вдогонку за Сордико Куолм, которая, похоже, ускорилась, да так, что одежды, истинное слово, струились за нею следом. – Вот же грубияны попадаются, – выдохнул Искарал Прыщ, поравнявшись наконец с ней. Они остановились у ворот скромной усадьбы неподалеку от Хинтеровой башни. Ворота оказались заперты, Сордико Куолм потянула за плетеную веревку, где-то внутри раздался перезвон. Они немного подождали. С другой стороны ворот загремела цепь, тяжелые створки со скрипом приоткрылись, с петель при этом посыпались хлопья ржавчины. – Нечасто здесь принимают гостей, надо полагать. – С этого мгновения, – объявила Сордико Куолм, – вы, Искарал Прыщ, будете молчать. – Я? – Вы! Тот, кто открыл ворота, предпочел остаться за одной из створок, и Верховная жрица без лишних церемоний прошествовала внутрь. Искарал Прыщ кинулся следом, чтобы не остаться снаружи, поскольку створки тут же начали смыкаться. Оказавшись внутри, он развернулся, чтобы выбранить нерадивого слугу. И обнаружил орудующего рычагом сегулеха. – Благодарю, Турул, – сказала ему Сордико. – Госпожа в саду? Ответа не последовало. Верховная жрица кивнула и направилась извилистой тропкой через заросший сорняками дворик, стены которого были покрыты буйно цветущими глициниями. Завидев свившуюся кольцом змею, что грелась на солнышке посреди тропы, Сордико приостановилась, потом осторожно обошла ее по самому краешку. Искарал прокрался следом, не отводя глаз от отвратительного создания, которое подняло клиновидную головку и высунуло подергивающийся от любопытства – или же от голода – язычок. Оказавшись на безопасном расстоянии, он зашипел и порадовался тому, как змея отдернулась прочь. Главное здание усадьбы оказалось небольшим, в элегантности строения ощущалось что-то смутно женственное. С обеих сторон его огибали арочные дорожки – заросшие вьюном и превратившиеся в тоннели, что дают благословенную тень. Верховная жрица выбрала одну из них. Обойдя здание, они услышали негромкие голоса. Пространство в самом центре сада было вымощено камнем, там возвышалась дюжина бронзовых статуй в полный рост, выстроившихся в круг лицом к центру. Статуи стояли в круглых ямках по щиколотку в воде, и вода эта стекала слезами с их странным образом прикрытых лиц. Приблизившись, Искарал Прыщ с неясной тревогой осознал, что статуи – сегулехи и что вода сочится из-под их покрытых мхом и патиной масок. В центре круга находился хрупкий медный столик на тонких ножках, а рядом с ним – два кресла. В одном из кресел сидел к ним лицом длинноволосый, седой мужчина. Его простая рубаха была заляпана кровью. В другом, спиной к ним, – женщина. Ее роскошные черные волосы ярко переливались, являя идеальный контраст с белой льняной блузой. При виде Сордико Куолм и Искарала Прыща мужчина встал и поклонился хозяйке. – До встречи, моя госпожа. Отвесив еще один, не столь глубокий поклон Верховной жрице и Искаралу, он удалился. Сордико Куолм вошла внутрь круга и встала справа от освободившегося кресла. После чего, к изумлению Искарала Прыща (впрочем, тут же сменившемуся удовольствием), присела в изящном полупоклоне. – Госпожа Зависть. – Присаживайтесь, дорогая моя, – ответила Госпожа Зависть. Затем, когда в поле ее зрения появился Искарал Прыщ, который наконец смог увидеть безупречное лицо, столь идеально соответствующее прекрасным волосам, ее позу, замечательно, так сказать, позиционированную в тонконогом кресле, небрежно скрещенные ноги, открывающие поверхность одного точеного бедра, так и умоляющего, чтобы его кто-нибудь погладил, она нахмурилась и добавила: – Возможно, мне следует распорядиться, чтобы здесь обустроили песочницу для вашего найденыша? Пусть там копается и пускает слюни. – Увы, боюсь, нам придется закопать его в песок с головой. – Идея мне нравится. Появился Турул с еще одним креслом. Сходство между ним и статуями несколько обеспокоило Искарала, он вздрогнул, поспешно поклонился Госпоже Зависть и вскарабкался на сиденье. – Своей красотой она ни в чем не уступает самой Верховной жрице. А если только представить себе, как они обе… – Искарал Прыщ, – оборвала его Сордико Куолм. – Я, кажется, велела вам хранить молчание? – Но я ничего такого не сказал, любовь моя! Вообще ничего! – Я не ваша любовь и никогда ею не буду! Он улыбнулся и объявил: – Я использую двух красоток друг против дружки, доведу обеих до судорог ревности, с присущим мне изяществом переключая свои чары с одной на другую. Одну ущипнул, другую погладил. Что за сладостные перспективы! – Я его сейчас убью, – сказала Госпожа Зависть Сордико Куолм. – К сожалению, это Маг Тени. – Вы шутите! – О нет! – воскликнул Искарал Прыщ. – Она не шутит. И к тому же мое присутствие здесь есть добрый знак, ибо мне известно нечто, скрытое от вас. – Что за несчастье, – вздохнула Госпожа Зависть. – Утро начиналось так хорошо – и все насмарку. – Кто это был? – требовательно спросил Искарал Прыщ. – Мужчина, который ушел. Кто это? – С какой стати я должна отвечать? – Обычная взаимность – вы удовлетворяете мое любопытство, я ваше – и тем самым мы достигаем взаимного удовлетворения, как тебе это понравится, Сордико Куолм, а? Госпожа Зависть потерла виски, словно от бессилия, потом все же ответила: – Это был бард, Рыбак кель Тат. Крайне необыкновенная личность. Ему… хочется во всем признаваться. Он принес вести о случившихся в городе малоприятных событиях… – Ничто по сравнению с той неприятностью, о которой я намерен поведать! – провозгласил Искарал Прыщ. Настал черед Сордико Куолм потереть лоб. – Ага, работает! Госпожа Зависть смерила его пристальным взглядом. – Если я соглашусь на предложенную взаимность, Маг, обещаешь ли ты после этого держать себя в руках и позволить мне наконец побеседовать с Верховной жрицей? – Гарантирую, Госпожа Зависть! Разумеется, при условии, что и вы пообещаете мне то же самое. – Не уверена, что тебя понимаю. – Я приплыл сюда на корабле, Госпожа Зависть. – И что с того? – На корабле, принадлежащем сладчайшей из женщин… – Опять? Только не это! – простонала Сордико Куолм. – Сочувствую ей, – заметила Госпожа Зависть. – И напрасно! – Искарал Прыщ откинулся на спинку кресла, балансируя на задних ножках так, чтобы в поле его зрения оказались обе женщины одновременно. – Мои мечты сбываются! Они смотрят мне прямо в рот, боясь пропустить хоть слово. Попались, голубушки! – Да что с ним не так, Верховная жрица? – Боюсь, я даже и не знаю, с чего тут начать. Искарал Прыщ тем временем изучал свои ладони – но тут его немного затошнило, поскольку бхокаралы взяли в привычку обсасывать ему пальцы, пока он спит, так что они разбухли, сделались морщинистыми и откровенно неприятными глазу, поэтому он непринужденно отвел взгляд в сторону и обнаружил, что смотрит на Турула, а это оказалось немногим приятней, так что нет, лучше вон туда, на цветочек – так вроде бы безопасней – до тех пор, пока, наконец, не настало время посмотреть Госпоже Зависти прямо в ее поразительные глаза. – Да, – протянул он, – я, наконец, нахожу определенное сходство, хотя в борьбе за совершенство победили именно вы. С небольшим отрывом, но триумфа это не умаляет, чему можно лишь аплодировать, восхищаться и все прочее. Так вот, в этот самый миг на борту одного из кораблей в гавани находится не кто иная, как ваша возлюбленная сестра, Злоба! – Я так и знала! Госпожа Зависть вдруг вскочила на ноги, вся трепеща от… возбуждения? Искарал Прыщ лишь усмехнулся. – О да, я буду играть с ними, пока они не выбьются из сил, пока все истины не выйдут наружу, пока сами чувства не зашатаются, пока сквозь космос не прокатится громовой раскат, а тени не вырвутся и не заполнят все вокруг. Ибо разве я не Маг Тени? О да, это я и есть! – Тут он вдруг наклонился вперед, словно распираемый беспокойством. – Но разве вы не рады, Госпожа Зависть? Не следует ли мне поторопиться к ней с приглашением срочно посетить сей замечательный сад? Можете распоряжаться мною, как собственным слугой. Я готов исполнить любое ваше желание! Хотя, разумеется, не любое. Я исполню лишь то, что сочту нужным. Но пусть она пока считает, что я готов на все, – быть может, это вернет краску на ее лицо, утихомирит бурю в ее глазах, может, вода в канавке прекратит кипеть – между прочим, подробность весьма впечатляющая. Так, о чем это я, собственно? В тот день у Сордико Куолм и Госпожи Зависть так и не получилось побеседовать.
Резчик, у которого перед глазами все плыло, а сил совершенно не осталось, пытался найти, где бы позавтракать. Набив брюхо, можно будет вернуться в таверну «Феникс», чтобы рухнуть там на койку. На более сложные тактические соображения сил сейчас не было, даже с этим планом возникли сложности. Уж кто-кто, а он точно не стал бы игнорировать все чрезвычайное многообразие тропинок, на которые способна свернуть человеческая жизнь, да и его собственный кружный путь из прежнего Даруджистана в нынешний, путь, столь многое в нем изменивший, немало всего ему даровал – и однако в сравнении с этим судьба, постигшая Вазу Видикас, совершенно его ошеломила и сбила с толку. В конце концов ему удалось обнаружить свободный столик на открытой веранде ресторана с видом на Бортенов парк, где он и уселся, ожидая, пока его обслужат. Заведение из дорогих, и это напомнило Резчику, что денежки-то у него скоро кончатся. Вся обслуга оказалась из рхиви – три молодки, одетые во что-то вроде бы новомодное, то есть длинные, в пол, льняные юбки, неровно выкрашенные индиго, и облегающие жилеты из черной кожи, под которыми ничего не было. Волосы забраны в узловатые косички, так что глазу открывались пришитые поверх ушей ракушки от двустворчатых моллюсков. Украшения выглядели довольно изящно, но давали нежелательный побочный эффект – одна из прислужниц уже дважды прошествовала мимо, совершенно не слыша попыток ее подозвать. Он решил, что на третий раз придется дать ей подножку, и тут же сам устыдился подобного импульса. Наконец он привлек-таки внимание прислужницы, и та приблизилась. – Чаю, пожалуйста, и что у вас там сегодня на завтрак. Заметив его достаточно скромный костюм, прислужница скучающим тоном осведомилась, глядя в сторону: – Какой именно завтрак – фруктовый или мясной? Яйца? Хлеб? Мед? А чай какой? У нас их двадцать три сорта. Он нахмурился. – Ну… на ваше усмотрение. – Прошу прощенья? – Сами вы чем сегодня завтракали? – Оладьями, разумеется. Как обычно. – Оладьи у вас тут есть? – Разумеется, нет. – Так, а чай вы какой пили? – Никакой. Я пиво пила. – Это что, рхивийская традиция? – Нет, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону, – это я так справляюсь с радостями грядущего дня. – Нижние боги, да просто принесите хоть что-нибудь. Мяса, хлеба, меду. И чаю без всей этой замысловатой ерунды. – Отлично, – отрезала она и, взмахнув юбками, унеслась прочь. Резчик надавил на переносицу, пытаясь унять все усиливающуюся головную боль. Думать о прошедшей ночи не хотелось. О том, как они с Вазой сидели на кладбище, колокол за колоколом, на каменной скамье, слишком близко друг к другу. О том, как наконец занялась заря и он увидел, что с нею сделали всего-то несколько лет – усталые морщинки вокруг глаз, другие, в уголках рта, как она потяжелела с возрастом, как сделались более заметными формы. Он повторял себе, что та девочка, которую он знал, все еще там, внутри. Он замечал ее в случайных жестах, в вырвавшемся у нее негромком смешке. Вне всякого сомнения, в нем она видела то же самое – затвердевшую оболочку, шрамы от ран и потерь, жизненную накипь. Он уже не тот. И она уже не та. И все же они сидели рядышком, словно старые знакомые. Словно давние друзья. В прежние времена пространство между ними переливалось бы струями детских надежд и напрасных амбиций, теперь они как бы наловчились ничего не замечать, но струи все равно сливались воедино – в нечто романтическое, в какую-то странную ностальгию. Больше всего Резчика беспокоил разгорающийся в ее глазах жизнерадостный свет – особенно после того, как он сам ощутил похожее удовольствие в тех смутных воспоминаниях, которыми они обменивались, в обволакивающем их вместе со скамейкой сиянии, не имеющем ничего общего с восходящим солнцем. Все это было абсолютно неправильно. В конце концов, она замужем. И из благородных – хотя нет, вот эта подробность сейчас совершенно не важна, ведь ее предложение не имеет ничего общего с вопросами приличий и никогда не должно сделаться предметом общественного порицания. Ей скучно. Она хочет любовника. Хочет того, что могла бы иметь, но отказалась. Вторая попытка, вот чего она хочет. Вот только возможны ли вторые попытки? Это было бы… гадко. Отвратительно. Как он вообще может думать о подобном? Быть может, Апсал'ара все это видела. Видела меня насквозь, всю мелкость моей души, слабость воли. Я ведь не способен устоять перед женщиной, верно? Нет, я готов упасть в ее объятия. Я меняю форму, чтобы ей соответствовать, слиться без единого зазора, словно единственный известный мне путь к женскому сердцу – воплотить в себе ее мечты. Быть может, она верно поступила, бросив меня. Что нужно от него Вазе? Отвлечься и позабавиться, чтобы развеять скуку от роскошной жизни? Надо признаться, есть подозрения, что все не так просто. Он заметил в ней какой-то сумрак, означающий, что обладание им представляет для Вазы что-то еще. Возможно, свидетельство собственной низости. Собственного падения. Или даже нечто большее, еще мрачней. Прислужница рхиви принесла чайник, блюдце со свежим хлебом, истекающий медом горшочек и чашку нарезанных фруктов. Он уставился на накрытый перед ним стол, безуспешно пытаясь вспомнить, когда именно появились все эти блюда. – Ты мне нужен, – сказала она, когда цвет неба снова сделался различимым, и слова эти прорвались сквозь навалившуюся на него усталость, – Крокус. Резчик. Как тебе самому будет угодно. Я это поняла в тот самый миг, как тебя увидела. До этого я всю ночь ходила по городу, просто ходила, и все. Кого-то искала, сама того не осознавая. Жизнь моя сделалась вопросом, на который, как я думала, никто не способен ответить. Ни мой муж, ни вообще кто-либо. И тут я вижу тебя, стоящего на кладбище, словно призрак. О, ему все известно о призраках, о том, как они способны неотвязно следовать за тобой, будь то ночь или день. Как умеют скрываться в твоей собственной душе. Да, о призраках он знает все. – Ваза… – Ты когда-то меня любил. Но я была совсем юной. Просто дурочкой. Теперь я уже не юна и не дурочка. И я не отвернусь. – Но твой муж… – Ему наплевать, чем я занимаюсь и с кем. – Зачем же ты за него вышла? Она отвела взгляд и ответила не сразу. – Когда он спас мне жизнь, в ту ночь в саду усадьбы Симталов, получилось, как будто она теперь ему принадлежит. Моя жизнь. Потому, что он меня спас. И он не один так решил. Я тоже. Как-то вдруг оказалось, что выбора у меня больше нет. Что мое будущее в его руках и что он может им распоряжаться, как ему заблагорассудится. – Но твой отец… – Должен был дать мне совет? – Она рассмеялась, но в смехе ее была горечь. – Ты этого не замечал, но я была балованным ребенком. И до невозможности упрямым, Крокус. Может, он и пытался что-то советовать, я просто не помню. Но думаю, что в душе он был рад от меня избавиться. Нет, это не та Ваза, которую он когда-то знал. – Семье Видикас принадлежит флигель, небольшое здание рядом с верфью. Там почти никого не застать. Этажей два. Нижний используется в качестве склада, там хранится все то, что оставил корабельный мастер, закончив постройку торгового судна. А наверху, пока не окончился контракт, жил он сам. Я там… бывала, и у меня есть ключ. Бывала? Его озадачило, с какой неохотой она это произнесла. Правда, ненадолго. Она уже использовала эту квартирку. И продолжает использовать. Для свиданий, подобных тому, на которое меня сейчас приглашает. Но я-то тебе зачем нужен, Ваза? Заметив его неуверенность, она прижалась к нему, взяла его ладонь в свою. – Мы можем встречаться там, Крокус. Просто чтобы поговорить. Это место, где мы можем говорить о чем угодно без опасений, что нас заметят. Просто говорить. Само собой, он прекрасно понимал, что место это нужно вовсе не для разговоров. И сегодня вечером у них там назначена встреча. О чем он только… – Ох!.. Прислужница только что отвесила ему оплеуху. Он ошарашенно уставился на нее. – Раз уж мне пришлось делать для тебя этот треклятый завтрак, так жри давай! – Прошу прощенья, я просто задумался… – Думать лучше, когда жуешь. Чтоб, когда я вернулась, тарелка была чистой! Резчик таращился ей вслед. С благородным она бы так не посмела. Он перехватил взгляд посетителя за соседним столиком. – Вы, я гляжу, пользуетесь успехом у женщин. – Ха-ха.
Иные события или даже отдельные эпизоды способны принести неожиданное облегчение, и, хотя Скиллара об этом даже не догадывалась, такое облегчение было сейчас ей даровано, поскольку о Резчике она позабыла. Взамен она сидела рядом с малазанским историком, Дукером, и сражалась с инстинктом, требующим немедленно его обнять и тем хотя бы на самую малость смягчить его безмолвное горе. Она знала – сдерживает ее лишь страх, что ее сострадание придется историку не по душе. Только это, да еще определенная вероятность, что она неверно прочла его чувства. Быть жесткой означает наглухо закрыть любую возможность проникнуть к себе внутрь, сделаться непроницаемой настолько, что не остается ни единого отверстия, и душа может таиться во мраке, где никто не услышит ее криков, жалоб на несправедливость, не сделается свидетелем долгих, мучительных приступов печали. Внешняя жесткость создает жесткость внутреннюю. Печаль, как она прекрасно знала, излечить невозможно. По существу, это вовсе не слабость, не поражение, не заболевание духа. У печали всегда имеется причина, и называть ее душевным расстройством означает демонстрировать собственное невежество или, того хуже, трусливое ханжество. Можно подумать, что счастье есть единственный законный способ существования. Что тех, кто не сумел его достичь, следует держать взаперти и глушить снотворным; что любые причины для печали – лишь ямы и ловушки на пути к блаженному покою, что их следует обходить, или наводить через них мосты, или перелетать их на крыльях фальшивой радости. Скиллара знала, что это не так. Ей не раз доводилось оставаться наедине с собственной печалью. Даже обнаружив первый из способов от нее прятаться, дурханг, она понимала, что все это не более чем побег от чувств, причины для которых совершенно законные. Она просто не могла заставить себя примириться с этими чувствами, поскольку это означало бы отдаться на милость заключенным в них истинам. Печаль была естественной. Столь же естественной, как и радость, любовь, горе, страх. Все это – часть существования. Хотя люди нередко принимают чужую печаль за жалость к самому себе и тем самым лишь демонстрируют собственную душевную жесткость, да как бы даже и не злобу. В баре пахло кровью, дерьмом, мочой и блевотиной. Дымка понемногу приходила в себя в собственной спальне наверху, и пусть она еще недавно была как никогда близка к смерти, худшее пока что осталось позади. Баратол и Чаур спустились в погреб, чтобы помочь Хватке и Мурашу похоронить павших товарищей. Горе кузнеца, потерявшего своего только что обретенного друга Молотка, было столь непосредственным, что Скиллара просто не могла этого вынести – он-то жестким не был, и это грозило разрушить всю ее хрупкую систему убеждений, потому что кому и быть жестким, как не ему. И однако разве она сама не видела, как он задыхается от страдания, пытаясь вернуть Чаура к жизни, когда верзила-простак чуть не утонул? – Он… – начал Дукер и нахмурился, – на мой взгляд, замечательный человек. Скиллара недоуменно моргнула. – Кто? Историк покачал головой, стараясь не встречаться с ней взглядом. – Лучше б мне напиться. – Это не помогает, – возразила она. – Знаю. Они снова замолкли, и молчание это казалось невыносимым. Мы ведь случайно на них наткнулись. Устроили дурацкое состязание в ресторане. И только-только начали узнавать их получше и ценить – всех вместе и каждого по отдельности. Молоток был целителем. И «мостожогом». В глазах его постоянно пылало что-то вроде самообвинения, в них бушевала вина. Целитель, которого постоянно мучило, что он не все способен исцелить. Список его неудач, которые он считал собственными недостатками. И, однако, он был добр. Мягкий, неожиданно тонкий голос – голос, который им никогда больше не услышать. Это его оплакивал сейчас Баратол. Перл был магом. На удивление неуклюжим, с постоянно удивленным взглядом, и это совершенно не соответствовало тому, что ему довелось пережить, поскольку и он был «мостожогом». Готовивший тело к погребению Мураш изрыгал ругательства, словно сержант над телом солдата, по недомыслию позволившего себя убить. Мураш был обижен и разочарован, хотя в его ярко-голубых глазах светилась боль. «Болван! – рычал он. – Худом проклятый бестолковый идиотский болван!» И уже замахнулся, чтобы пнуть тело, но Хватка грубо его отдернула, чуть не свалив с ног, а Мураш скакнул в сторону и с маху врезал носком сапога по дощатой стойке. Они оба выглядели сейчас старше. Хватка и Мураш. Изможденные, с красными глазами, плечи опущены, и даже не беспокоятся о том, чтобы стереть кровь с лица и ладоней. Лишь Дукер казался все тем же, как если бы недавние смерти были не более чем струйкой в широкой, полноводной реке – так, кто-то помочился с берега. Его печаль была абсолютной, и он никогда не выныривал из нее, даже чтобы просто глотнуть воздуха. Ей хотелось схватить его сейчас за плечи и втряхнуть в него жизнь. Но она не стала, поскольку знала, что подобный поступок был бы продиктован эгоизмом, что она сделала бы это лишь ради себя самой. Что, возможно, было правдой и по отношению к ее предыдущему импульсу – обнять его в сострадании. Поскольку ей тоже сейчас хотелось плакать. От того, что она вытащила историка на улицу – и тем самым увела прочь от случившегося здесь прошлой ночью. От того, что спасла ему жизнь. Когда они вернулись назад, когда увидели тела у входа, когда ступили внутрь и обнаружили разыгравшуюся там бойню, Дукер бросил на нее один-единственный взгляд, в котором она ясно прочитала его мысль. Видишь, откуда ты меня увела? От благодарности эта мысль была столь далека, как если бы подобное чувство вообще принадлежало к иному миру. Истина была совершенно очевидной. Он предпочел бы оказаться здесь. Он предпочел бы умереть прошлой ночью. Однако Скиллара, эта сучка, что вечно лезет не в свое дело, лишила его подобного выхода. Оставив его в жизни, исполненной печали, которой не видно конца. Взгляд оказался жестче, ужалил больней, чем самая зверская пощечина. Лучше бы ей спуститься вниз. И стоять сейчас в узком, тесном погребе, держа Чаура за руку и слушая, как они горюют – каждый по-своему. Мураш ругается. Хватка стоит рядом, так близко, что чуть ли не висит на нем, но лицо ее бесстрастно, если не считать холодного, остекленевшего взгляда. И Баратол – борода блестит от слез, глаза опухли, лоб перепахан желваками. Дверь вдруг открылась, висящую в воздухе пыль пронизал столб дневного света, и внутрь ступил седовласый бард. Скиллара и Дукер смотрели, как он закрывает за собой дверь и прилаживает обратно железный брус засова – как именно брус оказался у него в руках, оставалось загадкой, но ни она, ни историк не сочли нужным что-то сказать на этот счет. Бард подошел ближе, и она увидела, что тот тоже не счел нужным переодеваться – к запекшейся на рубахе крови он был столь же безразличен, как и остальные. Рядом со сценой валялось тогда с полдюжины тел, если не больше. Дымка вскользь упомянула, что все они на счету барда, хотя Скиллара ей не особо поверила. Бард казался ей для этого слишком тощим и старым. Однако сейчас она не могла отвести глаз от заляпанной кровью рубахи. Он уселся напротив, поймал взгляд Дукера и сказал: – Что бы они там ни решили, историк, на меня смело могут рассчитывать. – Тебя тоже пытались убить? – спросила Скиллара. Он перевел взгляд на нее. – Скиллара, они нападали на всех подряд. Убивали вообще ни к чему не причастных. – Не думаю, что они станут что-то делать, – сказал Дукер, – просто всё продадут да уедут. – Вот как, – сказал бард, вздохнув. – Ну, это неважно. В любом случае один я в этом деле не останусь. – Ты это о чем? – Я только что попросил вернуть один старый должок, историк. Хотя обычно-то я… не вмешиваюсь. – Но сейчас тебя разозлили, – заметила Скиллара, которой наконец удалось разглядеть в глазах старика странное спокойствие, спокойствие того рода, что приходит перед тем, как начинают убивать. Оказывается, у поэта есть клыки. И вообще, если присмотреться, не так-то он и стар. – Это верно. Снизу долетел звук громкого, с треском, удара, а следом за ним – изумленные возгласы. Все трое сразу же вскочили на ноги. Предводительствуемые Дукером, они кинулись в кухню, а оттуда – вниз в погреб по узкой лестнице. Колеблющийся свет факела в дальнем конце кладовой отбрасывал диковатые тени на поразительную сцену. По земляному полу разлилась пахучая жидкость, явно не желающая впитываться, рядом полукругом стояли двое малазанцев и Баратол с Чауром – лицом к стене, к большой разбитой бочке. Скиллара решила, что Мураш попросту пнул ее со всей дури. Бочка лопнула, из нее выплеснулся маринад, и взглядам предстал объект, который жидкость безупречно сохранила. Сложенный вдвое – колени под подбородком, руки охватывают щиколотки. На лице маска, а на ней, рядком через весь лоб – четыре вертикальные полоски. Бард хмыкнул. – Меня всегда интересовало, – негромко пробормотал он, – куда подевались те, предыдущие. Жидкость все же стала впитываться – по краям двух свежих могильных холмиков.
Сотня камней, пляшущие волны, жизнь города, одна жизнь – и в то же время бесчисленные жизни. Игнорировать это обстоятельство – то же самое, что отрицать братские и сестринские чувства, ту общность, которая, если ее раскрепостить, сделала бы мир менее жестоким, менее порочным. Только у кого на это достанетвремени? Беги туда, прыгай сюда, избегай чужих глаз, не позволяй узнаванию вспыхнуть ни в одном из мелькающих мимо лиц. Пляска неуверенности в себе, как же ты утомительна! Если посмеешь, задержи свой взгляд и попытайся проследить эту трепещущую рябь, эти жизни, жизни! Ты увидишь Скаллу Менакис, которую скрутило раскаяние, которую терзает вина. Она спит очень мало или даже совсем не спит (да и рискнет ли кто-нибудь заглянуть ночью к ней в спальню, не опасаясь увидеть во мраке блеск бессонных глаз?). Она трепещет, ее нервы натянуты, словно пылающие струны, а бедный Мурильо держится в сторонке, не зная, как ее утешить, как снова открыть захлопнувшиеся между ними двери. Орава же юных дикарей, вооруженных деревянными шпагами, с воплями носится по двору школы без всякого присмотра, и это просто чудо, что ни один еще не лишился глаза или не рухнул на брусчатку с пробитым горлом. Тем временем в мастерской неподалеку за гончарным кругом сидит, уставившись в пространство, Тисерра, а кусок глины перед ней все кружится и кружится в такт ее нажимающей на педаль ноге – она застыла, пораженная ошеломляющим осознанием того, как сильно любит своего мужа. Ее любовь пылает столь ярко, что она пришла в ужас, поняв наконец, насколько беззащитна. Волшебное чувство! Наслаждение и ужас одновременно. Экстаз. Улыбнись вместе с ней. О, улыбнись же! В то же самое время предмет обожания Тисерры меряет шагами двор усадьбы Варады, где он нашел себе работу. Его мыслями, которые по пути сюда от дома были вполне безмятежны, сейчас овладевает смутное беспокойство. Отправив Ожога и Леффа по домам, он стоял у ворот и смотрел им вслед, а те ковыляли, словно ожившие мертвецы, и тем напомнили ему, что самое опасное время суток, когда затеявшим недоброе лучше всего наносить удар, – перед восходом. Вот только кому это может понадобиться? И что, собственно, такое затевает таинственная госпожа Варада? Понятно, что она добивается места в Совете, но достаточная ли это причина, чтобы ее убить? И с чего ему вообще лезут в головы подобные мысли? По городу бродили слухи – он слышал их самолично, стоя рядом с тележкой не вполне трезвого пекаря, – что прошлой ночью Гильдия убийц провела массированную операцию, только обернулась она для наемников не лучшим образом, вот ведь беда-то, согласитесь? И, после многозначительной паузы – мне вон тех пирожков, будьте добры. Сейчас он застыл во дворе при виде недавно нанятых охранников, своих загадочных подчиненных с сомнительным прошлым и, весьма вероятно, подозрительными мотивами. О да, теперь они воссоединились с управляющим, с печально знаменитым Наученным Замком. Мадрун и Лазан Двер швыряли костяшки о стену усадьбы справа от него. Формально-то их смена уже закончилась, но Торвальд Ном подозревал, что игра продолжается достаточно давно. Сделать им очередной выговор? Но нет, он уже пал духом, как всегда случалось, если в нем пробуждалось чувство, что ему пудрят глаза, пытаются одурачить за нос – так любила говаривать матушка, прижав юного Торвальда к полу одной ногой и глядя на него сверху вниз, пока тот бился и извивался (в основном, само собой, чисто ради приличия: весила она не больше сторожевого пса, но в отличие от него не кусалась). Только попробуй меня дурачить за нос, мальчик мой, я все равно разберусь, где собака зарыта, и уж как вытащу ее из мешка, никакого шила ты от меня не утаишь! Матушка, будь она благословенна, всю жизнь путалась в сложных метафорах. Внезапно приуныв до такой степени, что ему вообще не захотелось афишировать своего присутствия, Торвальд Ном направился к себе в кабинет с намерением перелезть через стол и подремать на стуле до тех пор, пока не прозвонят к обеду. По крайней мере поваров-то в этот дом наняли знающих свое дело. Там мы его и оставим, чтобы прокатиться на гребне последней волны, за пределы города и вдоль озера, на запад, к пыльной дымящейся яме, где самые обездоленные проводят всю свою недолгую жизнь в тяжких трудах ради того, чтобы существа наподобие Горласа Видикаса или Скромного Вклада пользовались тем уровнем благосостояния и комфорта, который полагают праведным. Впрочем, будем справедливы, труды эти идут также на поддержание общего ощущения цивилизации, измеряемого обычно техническими ресурсами, представлениями о прогрессе и структурной стабильностью – хотя большей частью всего этого означенные труженики могут воспользоваться разве что в собственном воображении. Мальчик Драсти получил десять плетей за то, что лазал, куда не полагается, и хлестали его весьма сурово, так что сейчас он неподвижно лежит, распростертый вниз лицом на собственной койке, а в раны у него на спине медленно впитывается густая мазь. Бэйниск, который схлопотал кнутом по левому плечу – это будет его третьим шрамом за пренебрежение обязанностями старшего в Пыхтелках, – пришел и сел рядом с Драсти, глядя на своего юного подчиненного в молчании, выносить которое становилось все тяжелей. Пока Драсти, наконец, не произнес: – Прости меня, Бэйниск. Я… – Это все ерунда. Вот только мне хотелось бы знать, что ты такое затеял. Не думал, что у тебя от меня найдутся тайны, право слово, не думал. Веназ, тот только и повторяет: «А я что говорил?» Повторяет, что ты никуда не годный крот и что лучше бы мне тебя отправить на земляные работы. На земляных работах дети долго не живут. – Веназ снова хочет стать твоим лучшим кротом. – Знаю, только он уже переросток. – Такие, как он, никогда не любят таких, как я, – сказал Драсти. Не жалуясь, просто как факт. – Потому что ты его умнее, а то, что он старше, ничего не значит, это даже хуже для него, потому что башкой ты его давно обогнал, если не всех нас тут. Послушай, Драсти, я тебя не первого такого здесь вижу, такие иногда появляются, только надолго не задерживаются. Иногда их колотят до тех пор, пока они не поглупеют. А иногда просто убивают. Или при попытке к бегству, или когда они начинают перечить начальству. Твоя сообразительность тебя же и погубит, понимаешь? – Да, Бэйниск. Прости меня. – Зачем ты лазаешь по штрекам? Он был готов все ему рассказать. Казалось, что сейчас для этого самый подходящий момент. Только Драсти, когда накатывали подобные чувства, себе уже не доверял. Любые объяснения опасны. И могут навлечь на них еще больше неприятностей. – Ты еще кости с собой таскал, – сказал Бэйниск. – Эти кости, на них ведь проклятье. – Почему? – Проклятье, да и все. – Но почему, Бэйниск? – Потому что их нашли там, где никаких костей не положено, вот почему. На такой глубине никого не хоронят – да и кто станет хоронить дохлых зверей? Нет, кости эти принадлежат демонам, что живут прямо в камнях, во мраке. В самых недрах земли. Никогда не прикасайся к таким костям, Драсти, и даже не вздумай относить их обратно! Значит, вот в чем Бэйниск его подозревает? – Мне… мне было страшно, – сказал Драсти. – Я думал, выходит, мы вроде как могилы раскапываем. И поэтому в последнее время у нас столько несчастных случаев… – Несчастные случаи у нас оттого, что новое начальство слишком круто берет, гонит нас в штреки, где потолки в трещинах и воздух плохой – такой, от которого видишь то, чего нет. – Может, со мной так и вышло? – Может, – сказал Бэйниск, поднимаясь на ноги, – да вот только я так не думаю. И ушел. Завтра Драсти снова выходить на работу. Он этого побаивался, потому что спина здорово болела, но надо будет выйти, чтобы облегчить жизнь Бэйниску, которого и так наказали ни за что. Драсти будет работать изо всех сил, невзирая ни на какую боль. Будет работать изо всех сил, чтобы снова понравиться Бэйниску. Потому что если в подобном месте ты еще и никому не нравишься, то и жить-то особо незачем. Из внешнего мира до лежащего на животе Драсти, который только что начал очередной год своей жизни, никакие волны не докатывались. И он чувствовал себя одиноким. Может статься, он только что навсегда потерял друга, это чувство тоже не радовало. Может статься, теперь его единственный друг – огромный скелет в глубине шахты, да и тот, быть может, уже ушел прочь на своих новых ногах, растворился в темноте, оставив Драсти на память лишь несколько спрятанных под койкой инструментов. Ребенку нелегко думать о будущем, поскольку большинство мыслей о будущем основаны на воспоминаниях прошлого – продолжая их либо от них отталкиваясь, – а дети из своего прошлого мало что помнят. Мир ребенка обрезан спереди и позади. Измерь его весь, от мизинца на ноге до макушки, погладь мимоходом копну спутанных волос, и, когда ничего другого уже не осталось, просто надейся на лучшее.
Т'лан имасс поднялся на ноги среди неясного свечения фосфорных потеков на камнях и некоторое время постоял на месте, как если бы разучился ходить. Толстые искривленные бедренные кости эмлава вынудили его наклониться вперед, словно бы готовясь к прыжку, а их гребнистые шарообразные навершия издавали скребущие звуки, царапая по выемкам таза, когда он пытался удержать равновесие. Незнакомое ему волшебство. Он наблюдал, как соединительная ткань прирастает к чужеродным костям, причем поначалу не самым лучшим образом, но потом осознал, что большинство этих подробностей имеют место лишь у него в воображении. Ритуал обеспечивал оживление без лишних тонкостей, любые физические изменения происходили при этом с черепашьей скоростью, однако их незавершенность на способность новых ног держать его вес совершенно не влияла – как и на его способность их передвигать, сделав первый неуверенный шаг, затем второй. Он подумал, что по мере того, как притираются суставы, скрежет должен утихнуть, но вот стоять так же прямо, как раньше, он уже вряд ли сможет. Но это и не важно. Дев'ад Анан Тол снова способен двигаться. Он стоял, а внутри него темной волной поднимались воспоминания. Заканчивавшиеся тем последним мгновением, когда яггутский тиран Рейст возвышался над ним с окровавленной палицей в руке, а сам Дев'ад с навеки раздробленными ногами извивался на каменном полу. Нет, его не сбрасывали в пропасть. Иногда приходится и солгать. Он задался вопросом, сохранилось ли его оружие – выкованное им самим, теперь уже давным-давно, и спрятанное в потайном месте. Неподалеку отсюда. После непродолжительной паузы т'лан имасс двинулся вперед. Ступни его шаркали по камню, тело раскачивалось из стороны в сторону. Нечеловеческое лицо Рейста кривилось от неудовольствия. От возмущения. Рабам надлежит быть рабами. Ни один не смеет восставать, бросать вызов хозяину. Ни один не смеет строить планы по его свержению, тем более продвинуться в их исполнении так далеко, как Дев'ад. Да, это возмутительно, это преступление против законов самой природы. – Я сломал тебя, т'лан. И оставляю тебя здесь, в яме, в нескончаемой тьме. Чтобы ты тут умер. И сгнил. Никто ничего не узнает о твоих безумных намерениях. Сама память о тебе выветрится и исчезнет. От тебя не останется ничего. Знай, что будь я способен оставить тебя здесь в живых навеки, я бы так и поступил – и даже подобной пытки было бы тебе недостаточно. В моем вынужденном безразличии, т'лан, заключено милосердие. Вот и взгляни на меня. Я пережил тебя, Рейст. А вот, приятель, и мое милосердие. Он добрался до потайного места, до глубокой расщелины в камне, и запустил туда руку. Ладонь сомкнулась на тяжелом волнистом лезвии, и Дев'ад извлек оружие. Т'ланы знали камень. Камень, что был водой, и воду, что была камнем. Железо принадлежало яггутам. Он держал в руках меч, выкованный им бесчисленные тысячелетия назад. Да, формой это был кремень, каждую отколотую с лезвия пластинку окружал небольшой гребень, волнистая последовательность сбитых с обеих сторон чешуек, две параллельные канавки, бегущие вдоль обушка, столь же волнистого. Олений рог, из которого сделана рукоять, от времени минерализировался, приобретя приятный и удобный вес. Действительно, формой это кремень. Однако меч был из стали, закаленной в священном огне Телланна. Огромное оружие, недоступное ни ржавчине, ни распаду, цвета самой первой из ночей, той глубокой синевы, которая осталась, когда угас последний луч утонувшего солнца. Миг, когда родились первые звезды – о да, лезвие было именно такого цвета. Прислонив его к стене, острием вниз, он снова запустил руку в расщелину и извлек наружу парный мечу кинжал – тяжелый, словно еще один меч, но поменьше. Кожаные ножны давно сгнили и распались в прах, но скоро он сделает новые. Древнего тирана больше нет. Это значит, что где-то неподалеку ждет пустой трон. И ждет он Дев'ада Анана Тола. Который был калекой, но теперь уже не калека. Он воздел вверх оба лезвия, кинжал в правой руке, меч в левой. Вспышки первой из ночей, в тот миг, когда родились звезды. Сталь, притворяющаяся камнем, сталь, притворяющаяся камнем, который есть вода, вода, которая есть камень, камень, который есть сталь. Тирания яггутов – в руках т'лан имасса. Увы, боги – не более чем болваны, которые полагают, будто им знакома каждая фигура на доске. Будто правила игры общеизвестны и общеприняты, будто каждая ставка подсчитана, учтена и сверкает сейчас на столе, открытая взглядам. Боги прокладывают для себя идеальные дороги к идеальным тронам, каждый из которых олицетворяет идеальную власть. Но боги – болваны, ибо им даже не приходит в голову, что двигаться можно и по бездорожью.
Глава четырнадцатая
Блаженствовать на прогретом солнцем песчаном пляже уединенного острова тому, кто азартен и любит разнообразие, довольно скоро надоедает. И чем меньше остров, тем быстрей наскучивает пейзаж. К такому выводу пришел Остряк, заканчивая тридцатый круг вдоль белой прибрежной кромки и обнаружив, что даже собственные следы уже начали вызывать в нем интерес. Особенно когда он приметил рядом с ними другие следы. Он уже успел достичь такой степени отупения, что даже не сразу сообразил остановиться и обернуться, чтобы взглянуть, кто это там за ним гоняется. Потный и задыхающийся Мастер Квелл пробивался через мягкий песок, как, вероятно, через всю собственную жизнь – шажок, тяжкий вздох, еще шажок. Половина его тела – лицо, шея, голое предплечье, лодыжка, ступня – обгорела на солнце, когда он неудачно прилег вздремнуть. Было очевидно, что он уже какое-то время преследует Остряка, поскольку следы его успели замкнуть полный круг. Остряк даже удивился, отчего было просто не окликнуть. Не обрати он внимания на новые следы, они могли бы так целый день кружить по острову, поскольку догоняемый для догоняющего был слишком уж быстр. – Хватило бы одного оклика, – заметил он, когда маг приблизился. – Я, уф, не хотел, уф, привлекать к нам, уф, излишнего внимания. – Что у тебя такое с голосом? – Мне необходимо отлить. – Так за чем же дело… – Я не могу. Вернее, могу, но не всегда. И чаще всего, ну, когда об этом не думаю. – Ага. Но если с этим обратиться к целителю… – Да, да, я знаю. Это сейчас неважно. Послушай… – Мастер Квелл, – перебил Остряк, – вряд ли нам таким образом удастся избежать ненужного внимания – поскольку все остальные сидят совсем рядышком, в тенечке под фургоном, и уже какое-то время за нами наблюдают. За мной, во всяком случае. Братья Валуны мне вообще на каждом круге руками машут. Оба бросили взгляд в сторону фургона – разумеется, Амба и Юла тут же им помахали. Мастер Квелл потер рукой свой двуцветный, красно-белый лоб. – Мне нужно сопровождение. – Зачем? И куда? – Назад, в царство мертвых. Нет-нет, не в фургоне. Просто ты и я. Мне нужно понять, что происходит. Мы с тобой, Остряк, туда просто, ну, прокрадемся. Быстренько оглядимся и сразу обратно. – А после? Квелл вытаращил глаза. – После? Разумеется, продолжим путешествие. – И в каком же качестве я должен тебя сопровождать в Худов край? Телохранителем, что ли? Во взгляде мага появилось недовольство. – Согласно паевому договору, который ты подписал с Гильдией, в твои обязанности входит выполнение индивидуальных заданий, полученных от навигатора. Остряк пожал плечами. – Я всего лишь поинтересовался, Мастер Квелл, какой там от меня будет прок, учитывая, что край переполнен толпами бешеных покойников. – Я же сказал – мы туда потихоньку проникнем! – Можно просто спросить у пассажира, которого мы там подобрали. – Какого пассажира? Он что, еще здесь? – Под пальмами. – Под пальмами? Подобная глупость только покойнику в башку и придет. Хорошо, пойдем, попробуем что-нибудь у него выяснить – хотя мне все равно нужно будет глянуть собственными глазами. Вся команда, и вместе с ней Маппо, провожали их взглядами. Они подошли к раздвоенной пальме и ступили – не без опаски – под ее сень, где тощий оборванный мертвец укладывал кокосовые орехи в аккуратные пирамидки, словно готовя боекомплект для катапульты. Пришельцев он не заметил и работы своей не прекратил. Очередной кокос тяжко ударил в песок совсем рядом – Квелл и Остряк одновременно дернулись. – Эй, ты, – сказал Квелл. Мертвец обратил к ним свою жуткую физиономию с запавшими глазами. – Вам они нравятся? Вот эти фигуры? Обожаю фигуры. – Рад за тебя, – пробормотал Квелл. – Сколь долго ты пробыл в краю мертвых? – А сколь глубоко проникает в почву корень растения? – Что-что? Ну, если ты мне покажешь этот корень, то я отвечу. – Втрое глубже, чем та его часть, которая наверху. Во всяком случае, у кустарников из рода «барака». Справедливо ли то же соотношение для прочих растений? Не следует ли нам это выяснить? – Нет. Я хочу сказать – не сейчас. Послушай, ты маршировал по краю Худа вместе со всеми остальными. Зачем? Куда вы направлялись? Или – откуда шли? Вас призвал сам Худ? Он теперь командует армией мертвых? – Худ никогда не командует. – Я тоже так считал, и однако… – Однако на этот раз он отдал команду. Глаза Квелла округлились. – Отдал команду? – Сколь обширно небо? Сколь глубок океан? Я постоянно размышляю над подобными вещами. Обнаружив, что Квелл разинул рот, словно выброшенная на песок рыба, Остряк подхватил нить разговора: – Как тебя звали, сударь, пока ты был жив? – Как меня звали? Не помню. То есть – не помню, как был жив. Но, надо полагать, все-таки был. Меня зовут Картограф. – Это больше похоже на профессию. Мертвец почесал лоб, с которого посыпались клочья кожи. – Действительно. На редкость необычное совпадение. О чем только думали мои родители? – Может, ты просто путаешь? Может, тебя выучили на картографа, и ты расчерчивал атласы и разные прочие схемы. – Тогда выходит, что они выбрали очень удачное имя? Какие мудрые у меня были родители! – Какую команду, Картограф, отдал вам Худ? – Ну, он скомандовал «Ко мне!», вот и все. Команда не из тех, что способны привести в замешательство или вызвать споры относительно ее правильной интерпретации. Очень простая команда. Такую даже собаки способны понять. Собаки и акулы. Я обнаружил на этом пляже семнадцать разновидностей моллюсков. И это неопровержимо доказывает, что мир круглый. Еще один кокос глухо ударил в песок. – Наше присутствие острову не нравится, – сказал Картограф. – Деревья, и те пытаются нас убить. Впрочем, я и так мертвый. – Он поднялся на ноги, рассыпая вокруг себя мелкие кусочки собственной плоти, отряхнул с ладоней песок вместе с кожей. – Пора отправляться? – Да, – подтвердил Мастер Квелл, взгляд которого оставался несколько диковатым. – Мы отправляемся обратно в край Худа и охотно возьмем тебя с собой. – О нет, туда я не пойду. Еще не время. – Самое время, так что пойдешь, – возразил Мастер Квелл. – Нет, еще не время, и нет, не пойду. Худ отдал еще одну команду, теперь уже мне одному. Он повелел «Иди!», что я и сделал. Возвращаться еще не время. Пока оно не наступит, я остаюсь с вами. – Тот, кто едет с фургоном, – угрожающе прорычал Квелл, – обязан отработать проезд. – Верно, я уже начал. – Он махнул рукой в сторону кокосовых пирамид. – По краям фургона у вас привязаны сети, предположительно для того, чтобы люди с него не падали. Если мы собираемся плыть, означенные сети можно заполнить орехами. В качестве поплавков, на случай, если кто-нибудь упадет за борт. – Он сделал костлявой рукой движение, как если бы выуживал рыбу. – С этой целью их нужно будет снабдить веревками. – Вполне может сработать, – признал Остряк. – Нижние боги, – пробормотал Мастер Квелл. – Вот только с мертвецами мне не хватало пререкаться. Остряк, приготовить оружие. Мы отправляемся. – Оружие-то зачем? – На всякий случай. А теперь – отставить разговорчики! Квелл открыл портал в Худов Путь – тонкий, продолговатый разрез, похожий на щелочку между задвинутых штор, из него тут же дохнуло холодным безжизненным воздухом, взметнув песок. Остряк, которому чуть не запорошило глаза, шагнул в щель вслед за магом, но сперва оглянулся. Амба и Юла помахали ему вслед. Они оказались на вершине холма, одного из длинной вереницы холмов, похожих друг на друга настолько, что их можно было принять за курганы – хотя Остряк понятия не имел, откуда и зачем в обители мертвых еще и курганы. Широкая долина под ними являла сейчас собой полноводную реку из серых фигур – десятки тысяч их двигались по ней единым маршем. Драные штандарты вяло болтались на древках, словно дико завывающий ветер был им нипочем. Неярко поблескивало оружие. – Нижние боги, – пробормотал Квелл. – Да он все войско собирает. – Похоже на то, – согласился Остряк, который с обнаженными саблями в руках чувствовал себя сейчас полным идиотом. Он сунул их в болтающиеся на поясе ножны. – Спускаться будем? – Я бы не стал. – И правильно. Как, Мастер Квелл, насмотрелся? Можно возвращаться? – Гляди – к нам скачет всадник. Лошадь явно была столь же мертвой, что и тот, кто на ней восседал – тощая, ободранная, в пятнах вылезшей шерсти. На обоих была броня из вываренной кожи, почерневшая и потрескавшаяся, хлопающая там, где крепившие ее ремни совсем истерлись. За спиной воина, словно искалеченное крыло, развевался драный плащ. Когда он поднялся на холм и приблизился, Остряк не сдержал негромкого ругательства. – На нем маска – это же сегулех, чтоб его! Он потянулся за оружием. – О боги, Остряк, не делай этого! Остряк с трудом заставил себя опустить руки. Кровь у него в жилах вспыхнула огнем – зверь внутри жаждал пробудиться, вздыбить загривок и оскалить клыки. Зверь хотел атаковать это… создание. Остряка била дрожь, но он даже не шелохнулся, когда всадник въехал на вершину холма в дюжине шагов от них, натянул поводья и развернул к ним лошадь. – Вот такая жизнь мне по нраву! – взревел сегулех и, запрокинув голову, разразился маниакальным хохотом. Потом выпрямился в седле – длинные грязные волосы мотнулись, словно веревки. – Ну, – пророкотал он насмешливо, – не то чтобы именно жизнь. Но все-таки похоже на нее. Похоже. Нравится вам моя армия, смертные? Мне – да. Известно ли вам, против кого приходится сражаться любому командующему? Что за противник сильнее выстроившихся напротив тебя легионов, твоих собственных слабоволия и неуверенности, неблагоприятной погоды, разорванных коммуникаций, чумы и всего прочего? С кем, друзья мои, командир ведет непрерывную, вечную битву? Могу открыть вам глаза. Истинный враг – это страх. Враг, преследующий любого солдата, и даже коня, на котором он скачет. – Он поднял руку в перчатке и взмахнул ею в направлении лежащей внизу долины. – Но с этой армией все не так. О нет! Ведь страх – удел живых, не мертвых. – К т'лан имассам оно тоже относится, – заметил Остряк. Когда сегулех вперил взгляд в Остряка, ему показалось, будто во мраке за вытянутыми прорезями для глаз что-то сверкнуло. – А, Трейков котенок! Что, желаешь скрестить мечи? – Басовитый хохот. – Да, к т'лан имассам тоже относится. Неудивительно, что яггуты не устояли. Мастер Квелл кашлянул. – Сударь, но к чему Худу армия? Он что, решил пойти войной на живых? – Если бы, – проворчал сегулех. – Таким, как вы, здесь не место, и если я еще раз в ближайшее время увижу здесь ваш гнусный фургон, я с этим лично разберусь. Тогда-то у Трейкова котенка, что того и гляди зашипит, появится наконец возможность удовлетворить свое жгучее желание, ха-ха. – Он развернулся в седле. К ним направлялись сейчас еще несколько всадников. – Взгляните-ка на них. Не хотят оставлять меня без присмотра. «Будь терпеливей», все такое. Я что, порубил двух наглых пришельцев на куски? Ничего подобного. Следовательно, должное терпение проявлено. – Он снова перевел взгляд на Квелла с Остряком. – Надеюсь, вы сможете это подтвердить? – Если забыть про то, как вы дразнили Остряка, – ответил ему Квелл, – то думаю, что сможем. – Это была просто шутка! – прогремел сегулех. – Это была угроза, – поправил Квелл, и Остряка впечатлила неожиданная твердость в его голосе. Сегулех склонил голову набок, словно тоже сейчас заново оценивал мага. – Ну, ладно, коли охота, можешь кататься со своей повозкой где заблагорассудится, не стану препятствовать. Три всадника доскакали до вершины и, переведя коней на шаг, приблизились к сегулеху, который ссутулился в седле с видом нарвавшегося на отпор грубияна. Остряк вздрогнул и невольно шагнул вперед. – Ток Анастер? Одноглазый воин вымученно улыбнулся. – Здравствуй, дружище. И прости. Был бы рад встрече, но не сейчас. Остряк отпрянул, столь холодным – и даже грубым – показался ему тон ответа. – Я… я не знал… – Смерть оказалась не из приятных. И пока что слишком свежа в памяти. Остряк, передай своему богу следующее: уже скоро. Остряк нахмурился. – Ты говоришь загадками. Если ты хочешь, чтобы я передал твои слова, выражайся ясней. Ток Анастер отвел свой единственный глаз – до жути безжизненный. – Ясней не получится, – сказал средний всадник, его полускрытое за нащечниками шлема лицо тоже казалось смутно знакомым. – Я тебя помню по Капастану. Остряк, избранный Тричем слуга. Твой бог в замешательстве, но ему придется выбирать, и скоро. Остряк пожал плечами. – Мне все это говорить бессмысленно. Я с Трейком не общаюсь. Я его ни о чем таком не просил. Да и не нужно мне все это… – Ха, – пролаял сегулех, разворачиваясь к всаднику. – Слыхал, Сакув Арес? Давай, я его убью? Сакув Арес? Помнится, его звали как-то иначе. Одна из этих кличек, характерных для малазанских вояк, – вот только какая именно? – Лучше прибереги свою ярость для Шкуродера, – спокойно откликнулся Сакув Арес. – Шкуродер! – взревел сегулех, дернув лошадь так, что та развернулась. – Но где же он? Я про него забыл! Худ, стервец, это все из-за тебя! Где Шкуродер? – Он уставился на трех всадников. – Может, Ток знает? Или ты, Брухалиан? Отвечайте, где он прячется! – Откуда нам знать? – сказал Сакув Арес. – Но в одном я уверен. – В чем же? – потребовал сегулех. – На вершине этого холма его нет. – Эх! – Сегулех ударил шпорами в бесчувственные бока лошади. Которая тем не менее рванулась вперед, нырнула вниз с вершины и понеслась по склону, словно обезумевшая лавина. Брухалиан негромко усмехнулся, и Остряк заметил, что чуть улыбается даже Ток – хотя по-прежнему избегая встречаться с ним взглядом. Похоже, смерть его действительно была ужасной, словно бы у мира на все имелся лишь один ответ, единственное окончание всему, и те уроки, которые из него можно извлечь, душу не тешат. Поняв это, он помрачнел. Страдать от того, что ты нечист, доводится многим, но сколь же невыносимой делается подобная ноша, если очищения и не предвидится – ни в смертный миг, ни даже после. Глядя на оживших мертвецов, Остряк не замечал в них ничего похожего на искупление, ничего избытого – вина, стыд, досада и горе так и вились вокруг, подобно ядовитому облаку. – Если, когда меня убьют, я сделаюсь кем-то вроде вас, – сказал он, – то надо будет поберечься. Тот, кого звали Сакув Арес, устало облокотился на высокую, как принято в Семи Городах, луку седла. – Поверь, я тебе сочувствую. Скажи, как, по-твоему, заслужили ли мы покой? – А разве нет? – Ты потерял всех, кто был с тобой. – Верно. Остряк заметил, что Ток Анастер теперь неотрывно следит за ним острым, точно кинжал, взглядом. – Только здесь их нет. Остряк поглядел на Сакува Ареса, наморщил лоб. – Но ведь они, я полагаю, должны быть? Впервые за все время заговорил Брухалиан: – Дела обстоят так, как обстоят. Мы уже ни в чем не уверены. – Держись подальше от царства Худа, – сказал Ток Анастер. – Врата… закрыты. Мастер Квелл вздрогнул. – Как закрыты? Такого не может быть. Худ что, посылает теперь мертвых восвояси? Единственный глаз Тока все еще смотрел на Остряка. – Для живых граница теперь на замке. Будет выставлена стража. Дозорные. И они не потерпят никаких нарушителей. Вам не дозволено быть там, куда мы сейчас маршируем. Ныне, и, вероятно, никогда. Так что держитесь подальше, пока у вас еще есть выбор. Держитесь подальше! Остряк наконец увидел, что за боль сжимает Тока Анастера в своих тисках, сколь глубоки его страхи, его дурные предчувствия. Он понял, что слова его – все равно что предупредительный крик друга, у которого уже нет шансов, который обречен. Берегись! Просто береги себя, и тогда все это не напрасно – наш поход, война, на которую мы идем. Да чтоб тебя, Остряк, пусть во всем этом будет хоть какой-то смысл! Квелл, похоже, тоже почувствовал всю силу этого невысказанного отчаяния – и поклонился трем всадникам. – Я передам ваше сообщение. Всем навигаторам Тригалльской торговой гильдии. Почва под ногами Остряка неприятно зашевелилась. – Но сейчас вам лучше нас покинуть, – сказал Брухалиан. Холм вдруг застонал – выяснилось, что у Остряка вовсе не приступ головокружения, что земля действительно трясется! Мастер Квелл вытаращил глаза, раскинул руки в стороны, чтобы сохранить равновесие. Один из холмов ближе к концу гряды вдруг извергся, в воздух с грохотом взлетели камни и комья земли. Из разорванной вершины поднялось, стало выкарабкиваться нечто: длинная изогнутая шея, распахнутая, щелкающая челюстями пасть, распрямляющиеся крылья… Холм, что под ними, дрожал. Трое всадников развернули коней и устремились вниз по склону. – Квелл! – Да сейчас, чтоб тебя! Взорвался еще один холм. Это и правда курганы, будь они прокляты. А под ними – мертвые драконы! – Скорей же!.. – Не мешай! Раскрывшаяся щель портала оказалась неровной, ее края хлопали, словно на сильном ветру. Лопнул склон холма справа от них. К ним мотнулась огромная клиновидная голова, из-под клочьев пересохшей кожи белели кости… – Квелл!.. – Беги! Я еще должен… Дракон приподнимался, с него осыпались комья земли, когти раздирали почву. Гигантское создание нацелилось прямо на них. Не на них – на портал! Остряк схватил Мастера Квелла в охапку и потащил к щели. Маг отбивался и что-то визжал – но слова его были не слышны за оглушительным шипением дракона, который рванулся с места. Голова с распахнутой пастью оказалась совсем рядом – и Остряк, сжимая в объятиях Квелла, прыгнул в портал спиной вперед… Они появились на высоте в два человеческих роста над песчаным пляжем и обрушились вниз – глухой удар, сплетение рук и ног… Их попутчики закричали… А дракон с пронзительным воплем триумфа продирался следом сквозь портал – голова, шея, передние конечности и плечи, с треском пролезло одно крыло и тут же развернулось огромным драным парусом, с которого сыпалась грязь. Выдернулось второе крыло… Мастер Квелл громко вопил, лихорадочно выкрикивая заклинания, голос его от паники сделался даже тоньше обычного. Чудовище содрогнулось и, словно порожденное отвратительным чревом, вывалилось наружу, взмыло над островом. Вниз грудами летели камни. Как только из щели выскользнул кончик длинного потрепанного хвоста, она схлопнулась. Остряк, лежащий наполовину в воде, наполовину на плотном песке, смотрел вслед улетающему дракону, с которого все еще сыпалась пыль. К ним подбежала пайщик Фейнт, упала на колени. И уставилась на Мастера Квелла, который с ошарашенным выражением на лице пытался сейчас хотя бы усесться. – Болван треклятый, – заорала она, – что ж ты какую-нибудь треклятую упряжь-то на него не накинул? Был у нас шанс выбраться с этого треклятого острова, да уже нету! Остряк вытаращил на нее глаза. Сумасшедшая. Все они сумасшедшие.Под небом, похожим на побитый в сражениях щит,В черном седле на черном коне восседает всадник.Из-под железного шлема вьются седые кудри.Он не знает, как сюда попал, как здесь оказался.Знает лишь, что он сейчас оказался нигдеИ что путь его вряд ли лежит далеко отсюда.Борода у всадника цвета грязного снега,И глазам тоже никогда не оттаять.Конь его под черным седлом не дышит.Не дышит и сам всадник, лишь ветер воет,Врываясь ему в дыры ржавой кольчуги.Он не в силах шевельнуться, когда подъезжают,Правя мертвыми лошадьми с пустыми глазами,Еще двое всадников, явившись справа и слева.Молча замирают рядом, странно знакомыеИ легко признавшие в нем командира.Почва под ними навек лишена жизни,А внутри у каждого песнь мрачных воспоминанийВорошит прах, скользит, сочится досадой.Но все это уже в прошлом, кони недвижны.Сжав зубы, он смотрит направо и там встречаетВзгляд единственного глаза, смутно ему знакомый.Тот видит его кривую усмешку, но ждет чего-то,И он спрашивает: «Все ли готовы, капрал?»«Все собраны и стоят на мертвой равнине,Не того ли ты, сержант, от нас и хотел?»Пожав плечами, он переводит взгляд на другого.«Узнаю твои цвета, сударь, как и тебя – но не помню».Мрачный чернобородый воин, лоб в трещинах,В тяжкой броне, что не всякому по плечу,Лишь ухмыляется в ответ на его слова.«Так узнай же Брухалиана из Серых Клинков».Неверную почву сотрясает медленный гром,Нарастает, словно пробудилось огромное сердце.Щит над головами отражает его отголоски.Железо дрожит в предвкушенье неизбежной атаки.«Итак, мостожогам снова пора на войну».Брухалиан добавляет: «Как и павшим Серым Клинкам.Названный тобой капралом возродился, чтоб вновь умереть,Но мост между нами, мой сударь, возведен заново».Они разворачивают бездыханных конейИ видят армию, заполнившую равнину.Все готовы идти на войну, где бы и кем бы ни были.Заново познать то, что уже когда-то познали.На пустоши, где вереск никогда не цветет,А пролитая кровь не течет и не льется,Сакув Арес, Птица-Вор, верхом на черном конеЕще один раз принимает командование.«Меч и щит» Рыбак кель Тат
В его позе чувствовалось напряжение, которого она прежде за ним не замечала. Он стоял лицом к востоку, глядя поверх обширного пространства Заселенной равнины. Самар Дэв еще разок помешала чай, потом, зацепив котелок крюком, сняла его с углей и поставила рядом. Она бросила взгляд на Карсу Орлонга, но тот был занят перевязыванием кожаного ремешка на одном из мокасинов, в чем ему загадочным образом помогал язык, изгиб которого был сейчас виден в уголке рта. Выглядело это столь по-детски, что она заподозрила – он, как обычно, почувствовал ее взгляд и решил ее немного поддразнить. Из низинки неподалеку появился Погром – его охота подошла к концу вместе с рассветом. Другие лошади забеспокоились, когда огромное животное приблизилось к ним бодрой рысью, задрав голову вверх, словно желая продемонстрировать всем блестящую на морде кровь. – Сегодня нам нужно найти воду, – сказала Самар Дэв, разливая чай. – Нужно – значит, найдем, – откликнулся Карса, поднимаясь на ноги, чтобы проверить, как теперь сидит мокасин. Потом сунул руку под пояс штанов и что-то там поправил. – Проверяешь, все ли на месте? – осведомилась она. – Вот твой чай. Только сразу не глотай. Он принял у нее кружку. – Я-то знаю, где у меня что. Тебе решил напомнить. – Худов дух, – выругалась она и тут же осеклась, потому что Путник вдруг вздрогнул. Потом повернулся к ним, хотя его туманный взгляд по-прежнему блуждал где-то вдалеке. – Да, – сказал он. – И еще какие-то команды. – Что «да»? Глаза Путника прояснились, он бросил взгляд на нее и тут же снова отвел его в сторону. – Что-то происходит, – заметил он, подходя, чтобы взять жестяную кружку. Всмотрелся в жидкость внутри, потом отхлебнул глоток. – Что-нибудь всегда происходит, – беззаботно откликнулся Карса. – Потому-то несчастьям и нет конца. Ведьма говорит, что нужна вода, – мы можем двинуться вон той долиной, по крайней мере на какое-то время, тем более что она ведет к северу. – Проложившая долину река, тоблакай, уже десять тысяч лет как пересохла. Но ты прав, направление нас устроит. – Долина все помнит. Самар Дэв взглянула на Карсу и нахмурилась. Воин с каждым днем делался все загадочней, словно что-то в безразличии ко всему окружающей местности подействовало и на него. Название для Заселенной равнины выбрали неудачно. Обширные просторы, а на них… ничего. Следы животных, но самих животных не видно. Единственными птицами в небесах были следовавшие за ними не первый день стервятники, темными точками терпеливо кружащие над головой. Однако Погром как-то находил себе добычу. Заселенная долина являла собой живую тайну, говорящую на непонятном языке, что плавал вокруг волнами горячего воздуха. Даже Путнику здесь было не по себе. Допив свой чай, она встала. – Думаю, когда-то, очень давно, на эту землю наложили проклятие. – Проклятия не умирают, – небрежно хмыкнул Карса. – Ты опять за свое? – Что «опять»? Я сказал то, что чувствую. Проклятие не умерло. Оно все еще здесь. – Не думаю, что это проклятие, – сказал Путник. – Мы чувствуем память этих мест. – Тогда это очень мрачная память. – Верно, Самар Дэв, – согласился Путник. – Жизнь здесь обречена на неудачу. Животных слишком мало, чтобы размножиться. Людей тоже – лишь отребье из отдаленных городов и деревень. Караванные маршруты, и те, похоже, раз за разом сбиваются с пути – нет ни одного, который бы использовался с каким-то постоянством, поскольку источники здесь редки и ненадежны. – Быть может, они рассчитывают сбить с толку разбойников? – Я не видел ни одного брошенного лагеря, – заметил Путник. – Думаю, что и разбойников здесь тоже нет. – Но нам нужно найти воду, – повторила Самар Дэв. – Ты уже говорила, – ухмыльнулся Карса своей гнусной ухмылкой. – Прибери-ка лучше остатки завтрака, тоблакай. Сделай хоть что-то полезное, удиви нас. Самар Дэв подошла к своей лошади, подобрав по дороге седло. Можно вынуть кинжал, высвободить немного собственной живой крови, заглянуть в иссохшую землю и увидеть то, что она прячет. Или можно отвернуться, чтобы не раскрывать себя. Два этих чувства сражались сейчас между собой. Любопытство и опаска. Забросив седло на широкую спину животного, она застегнула ремни подпруги, потом подождала, когда задержавшая дыхание лошадь все-таки выдохнет. Никто не любит неволи. Никто из живых – да и из мертвых, надо полагать, тоже. Кажется, она как-то уже спрашивала Карсу, просто чтобы он подтвердил то, что она знала и так, – вот только Карса теперь избавился от тянувшейся за ним толпы духов. Каким-то образом, в тот день, когда убил Императора. Хотя двое по-прежнему оставались в этом его ужасном мече. Этим-то он, наверное, от нее и отличается, как она теперь поняла. Освободитель. Только разве он уже не начал собирать новых? Затянув подпругу, она полуобернулась в сторону огромного воина, что чистил сейчас песком почерневшую кастрюльку, в которой она готовила корни коленника, атакуя присохшую корку с самым воинственным выражением на физиономии. Но нет, она ничего не чувствовала – да и не могла в своем нынешнем закрытом от всего состоянии. Следовательно, то, что она ничего не чувствует, ничего и не значит, верно? Возможно, он уже привык, что за ним повсюду тянутся духи его жертв? Такие, как он, не должны улыбаться. Ни улыбаться, ни смеяться. Такие должны постоянно чувствовать давящий на них груз. Только стервец был слишком нагл, чтобы ощущать тяжесть этого груза, и это его свойство постоянно ее раздражало и одновременно притягивало (что тоже ведь не могло не раздражать?). – Ты в него вгрызаешься, словно шакал, что мусолит сброшенный оленем рог, – негромко произнес Путник, неслышно подошедший к ней и вставший рядом. – Не столько из голода, сколько по привычке. Он вовсе не так сложен, как тебе кажется, Самар Дэв. – Именно так. И даже сложней. Путник скорчил гримасу и принялся седлать собственного коня. – Ребенок, что оказался в мире взрослых, но силы не утратил. И по-прежнему тверд в своих намерениях, оставаясь достаточно молодым для неизменной уверенности, – пояснил он. – В своем предназначении, в своих убеждениях, в своем понимании того, как устроен мир. – Ага, и когда же мир обратит наконец на него внимание и отвесит ему хорошего пинка между ног? – С некоторыми этого так и не случается. Самар Дэв смерила его взглядом. – Ты хочешь сказать, что жаловаться на несправедливость смысла не имеет? – Я хочу сказать, Самар Дэв, что на справедливость рассчитывать не нужно. Ни в этом мире. Ни в том, что придет за ним. – Но что тогда движет тобой, Путник? Что заставляет тебя шаг за шагом приближаться к собственной судьбе, в чем бы она ни заключалась? Он на время замолчал, только она даже не пыталась обмануть себя мыслями, что ее слова попали в больное место. Эти двое укрыты надежной броней со всех возможных сторон. Онзатянул ремни подпруги, поправил стремена. – Нас сопровождают, Самар Дэв. – Кто же, интересно? Стервятники? – А, да, и эти тоже. Великие вороны. Она сощурилась на небеса. – Уверен? – Безусловно, но я сейчас о другом сопровождении. – Кто же тогда? И почему их не видно? Путник вскочил в седло и взял в руки поводья. Карса уже закончил собирать снаряжение и седлал сейчас Погрома. – У меня нет ответа на твой вопрос, Самар Дэв. Не думаю, что я в состоянии читать мысли Гончих Тени. Она увидела, что Карса Орлонг при этих словах взглянул в их сторону, но в выражении его лица нельзя было прочитать ничего, помимо обычного любопытства. Боги, он меня с ума сведет! – Они за нами охотятся? – спросил Карса. – Нет, – ответил Путник. – Во всяком случае, не за мной, да и не за нашей ведьмой, думаю, тоже. Карса взобрался на своего яггутского жеребца. – Сегодня, – объявил он, – я с вами не поеду. Взамен я отыщу этих Гончих Тени, поскольку хотел бы лично на них взглянуть. Они же, в свою очередь, может статься, пожелают ясней выказать намерения, если увидят меня одного. – Чего ты этим собрался добиться? – потребовала у него Самар Дэв. – Мне уже доводилось встречаться с Гончими, – ответил он. – И я не прочь подпустить их поближе, чтобы они убедились в этой истине собственным нюхом. – В этом нет необходимости, – сказал Путник. – Карса Орлонг, Гончие появились здесь как мой эскорт – в прямом значении этого слова, его мне дал Престол Тени. Уверен, что ты их не интересуешь. – Зачем же ты только что намекал на обратное? – возмутилась Самар Дэв. Он встретил ее взгляд, скрипнул зубами, под кожей заиграли желваки. – Ты была права, ведьма, – сказал он, – ты знаешь этого воина лучше меня. Карса коротко усмехнулся. – Увидимся позже. Они смотрели ему вслед. Самар Дэв хотелось сплюнуть – во рту после чая было сухо и горько. – И ведь наверняка увидимся, – пробормотала она, – что бы там Гончие на этот счет ни думали. Путник лишь кивнул.
Клещик отлично помнил тот день, когда умер. Последняя жуткая битва, разразившаяся на Плавучем Авали, когда пали четверо его ближайших товарищей – каждый совсем рядом, но все-таки слишком далеко, чтобы можно было отдать собственную жизнь, заняв его место. Потом в самую середину рассыпающейся обороны шагнул Андарист, притянув наступающих тисте эдур на себя. Смерть того, кого Клещик привык считать отцом, до сих пор стояла у него перед мысленным взором – подобно миниатюре, выполненной хронистом, что специализируется на жалких, позорных событиях. В печальном, исполненном сожаления лице мертвеца он узнавал всех сородичей, что пали прежде, убитые ради того, о чем и думать-то не стоит, – во всяком случае, так ему тогда казалось. Серокожим варварам был нужен трон. Может статься, они коллекционировали подобные объекты, словно обладание подразумевало какие-то права на них – но что с того? Все эти игрища были сплошным идиотизмом, а трофеи в них – лишь абсурдными иконами, которые, если что и символизировали, так это безудержный эгоизм игроков. И однако в тех играх умирали благороднейшие души, вот только что тебе остается, когда уляжется горе, кроме непрерывно возрастающего сомнения? Защищай вот это, сражайся за вон то, побеждай лишь ради того, чтобы потерпеть поражение мгновением позднее. Плоть, сжигаемая дикой магией, глухой стук ударяющих в тела дротиков, все, что есть в жизни драгоценного, валится на пыльные плиты, между которыми уже проросли травяные гребни. Умершее в нем в тот день многие склонны называть добродетелью. Однако долг продемонстрировал ему свою фальшь, а вместе с ним вдребезги разбились и понятия лояльности, чести. Они сражались ни за что. С тем же успехом они могли отступить, укрыться у входа в полуразрушенный храм и просто дождаться, когда появятся люди, сперва убийцы, затем – тот, кого звали Путник, и его соратники. Путник, сразивший всех, кому достало глупости оказаться у него на дороге. Путник, чье появление лишило смерть Андариста и всех, кто пал рядом с ним, какого-либо смысла. Как же Клещик его ненавидел! Что проку в мастерстве, когда оно приходит на помощь слишком поздно. В честность он тоже больше не верил. Когда тебе говорят правду, у тебя словно кандалы на лодыжке защелкиваются. Поскольку правду сообщают в ожидании, что ты среагируешь на нее единственным возможным способом – ведь поступить иначе означает бесчестье. Правду используют в качестве оружия, и единственный способ защититься от подобного нападения – возвести вокруг себя стену лжи. Ложное согласие, ложная капитуляция. И лгать самому себе тоже не забывай. Ведь вокруг столько важных вещей. Идеи, дескать, обладают ценностью, символы достойны того, чтобы храбрые болваны им служили. И во всем этом якобы присутствует смысл. Утратил он и веру в храбрость. Пусть кому-то желательно, чтобы чужое мужество добыло для него то, что он сам полагает заслуженным или причитающимся, но ведь главное-то, чтобы и кровь при этом пролилась не своя? Нет, теперь Клещик понимал все. Добродетели воспевают, поскольку из них происходит послушание, поскольку в них можно завернуть самое откровенное, отвратительное рабство. Они нужны, чтобы благословлять идущих на жертвы – подменяя собою тех, кто получает всю выгоду, наградой же за это служат лишь страдание и боль. Вот тебе и все величие патриотизма. Нет, с него достаточно – больше ему такого не нужно, ни сейчас, ни в будущем. И оттого Клещик чувствовал себя мертвым. Но, поскольку ему уже было все равно, многое из того, что он видел вокруг, казалось теперь чрезвычайно забавным. Стихией его отныне сделались тонкие намеки, насмешливый взгляд и особое внимание к ужасу, заключенному в истинной иронии. Горюет ли Аномандр Рейк по мертвому брату? По Андаристу, занявшему его собственное место? Вспоминает ли он вообще о своем несчастном потомстве, из которого и в живых-то осталось не слишком много? Или же жиреет в неге и праздности на своем фальшивом троне, пожиная плоды последнего самопожертвования брата? И моих братьев? Моих ближайших друзей, как один погибших, защищая нечто столь для тебя ценное, что ты оставил его гнить в пустом храме. Не забыть бы задать тебе этот вопрос, когда мы наконец встретимся. Даже несмотря на свою любовь к Нимандру, вернее, любовь к каждому из членов их жалкого отряда (само собой, за исключением Чика), Клещик не мог наблюдать те отчаянные надежды, которые каждый питал на окончание похода, без молчаливой усмешки. Они рассчитывают на безопасность – и, само собой, что их погладят по головке в знак благодарности за службу. Хотят, чтобы им объявили – ваши жертвы не напрасны, они осмысленны, это повод для гордости. И Клещик понимал, что он единственный из всех сможет разглядеть скрытое презрение в глазах Сына Тьмы, произносящего обязательные банальности, прежде чем отослать их по комнатушкам в дальнем крыле того дворца, где сейчас обитает. И что потом, дражайшие сородичи? Останется только бродить в полумраке по улицам, поскольку в присутствии других наша дружба постепенно начнет расползаться по швам, пока от нее не останутся лишь пыльные воспоминания, едва годные на то, чтобы изредка их призывать, раз в год собираться вместе в таверне с дырявой крышей, видеть, что с каждым сделало время – и напиваться, пересказывая друг дружке и без того знакомые до боли истории, но и те постепенно выцветут и утратят остроту. Десра лежит на спине, широко раскинув ноги, только оцепенение у нее внутри этим не пронзить, что она и сама, вероятно, понимает – но привычка есть привычка, пусть даже скрытая под маской. Ненанда каждое утро полирует оружие и доспехи – и мы видим, как он, позвякивая броней, бродит вокруг, охраняя одновременно все и ничего, а глаза его подернуты ржавчиной и патиной. Араната сидит в заросшем саду, уже десять лет как зачарованная единственным цветком в тени дерева; и разве мы не завидуем блаженству в ее опустелом взгляде? Кэдевисс? О, ей на долю выпадет вести летопись нашего отчаяния, нашего отвратительного падения. Единственным осмысленным – для нее самой, во всяком случае – занятием будет собирать нас на встречи в таверне, и как же она станет беззвучно нас проклинать за тупое отсутствие энтузиазма! А ты, Нимандр, что ожидает тебя? Однажды ночью у тебя откроются глаза. Мертвой, опустошительной ночью. Ты увидишь на своих руках кровь – кровь нашей дражайшей, нашей злобной Фейд. И кровь всех остальных, поскольку это тебя мы избрали в жертву, объявив своим вождем. Этой ночью, друг мой, ты поймешь, что все было напрасно, – и сведешь счеты с собственной жизнью. Башня, карниз, падение в темноту – бессмысленная рифма, от которой, однако, некуда деться. Себя в подобном будущем Клещик не видел. И полагал, что до конца похода ему не добраться. Да не слишком-то и хотелось. Пусть сцены из будущего рисует тот же хронист, что описывал прошлое. Одна и та же тема, которую он повторяет с одержимостью зрячего, пытающегося удержать слепцов от ложного шага. Уверен он был лишь в одном. Больше он никому не позволит воспользоваться своими добродетелями – теми немногими, что он в нынешнем своем расстроенном состоянии еще сохранил. Это – не деньги, и взвешивать их, обменивать на золото, драгоценности, имущество или власть он не даст. Пусть те сукины дети, которым все это нужно, зарабатывают их собственными потом и кровью. Только попробуйте использовать меня в качестве оружия, и я обращусь против того, кто его держит. Вот моя вам клятва! – Ты улыбаешься, – заметил Нимандр. – И я рад видеть это воочию. Клещик покосился на него. Память о Бастионе осталась в виде пятен запекшейся крови, видневшихся под соляной коркой, которой покрылись теперь их штаны и мокасины. Чиститься никто даже не пытался, столь отчаянным было их желание покинуть город. Но что-то в Нимандре все же изменилось, на лице его запечатлелись не просто ужасы сейманкелика и алтаря Умирающего бога. Казалось, его вере в собственное назначение нанесен новый удар, будто на зеленеющий росток наступили каблуком. Сколько еще раз Нимандру предстоит это перенести, подумал Клещик, пока очередная доза отравы не изменит саму его натуру. Та смерть Нимандра, которая виделась ему в мыслях, подразумевала хотя бы частично сохранившуюся непорочность духа, ту редкую драгоценность, которая и ввергнет его в последний акт отчаяния. Если же дух его к тому времени умрет или извратится, что ж, в этом случае ожидающая Нимандра судьба воистину непредставима. В нем что, проснулись амбиции? В измученную душу проник яд цинизма? Это, понял Клещик, многое изменило бы. Он может оказаться тем, за кем я захочу пойти – хоть бы и кривой дорожкой, почему нет? Пусть-ка, для разнообразия, ради нашей выгоды пострадают другие. Опрокинем их в грязь и посмотрим, порадуются ли они перемене ролей. Хватит ли у него твердости для подобных игр? А у меня – чтобы им ради этого воспользоваться? Для Чика они раздобыли лошадь, но и повозку тоже оставили – во всяком случае, пока путь их лежал к северу вдоль берега умирающего соленого озера. На козлах вновь восседал Ненанда, держа поводья в одной руке и хлыст в другой. Араната сидела сзади, свесив ноги и не отводя взгляда от удаляющегося Бастиона, похожего сейчас на торчащую поверх горизонта челюсть с выбитыми зубами, туманно мерцающую сквозь струи горячего воздуха. Десра лениво дремала внутри фургона среди бочонков с водой и связок провианта. Кэдевисс ехала справа от них, удалившись в сторону шагов на тридцать, ее лошади приходилось пробираться через выбеленный плавник, валяющийся на прибрежном песке. Чик скакал далеко впереди, всячески демонстрируя свое нетерпение. Он не проявил особого интереса к их рассказам о случившемся с момента его обморока в деревне, поскольку избегал самой мысли (пусть никем и не высказанной) о том, что их подвел – хотя в результате в его воспоминаниях зияла теперь очевидная таинственная дыра, что не могло его не беспокоить. Он сделался даже скрытней, чем прежде, и Клещик уже не раз ловил подозрение во взглядах, которые воин бросал на остаток отряда. Как будто бы они устроили заговор с целью нечто у него похитить, в чем и преуспели. Недоверие, которое Клещик испытывал к ублюдку, все возрастало. Ненавидеть Чика было несложно – более того, до смешного просто, – но подобные чувства легко могли затуманить его способность понимать воина, постоянно крутящего свои кольца. Клещик был теперь убежден, что Чик как раз из тех, кто охотно воспользуется чужими добродетелями, чтобы достичь своей собственной, тщательно скрываемой цели. Если же в результате погибнет полдюжины презренных юнцов, то и что с того? Он не мог не видеть, что они покрыты пятнами крови, что оружие, которое они старательно затачивают на каждом привале, притупилось и покрыто зазубринами. Что их броня иссечена. И пусть даже, очнувшись рядом с алтарем, он не совсем еще пришел в себя, множества валяющихся повсюду тел – воистину, словно на бойне – он тоже не мог не заметить. И однако Чик все еще не считал их заслуживающими уважения, взирал на них с подозрительной злобой, постепенно расцветающей в полноценную паранойю, и на какой, спрашивается, поступок он в результате способен решиться? По отношению к нам? Теперь меня, пусть и мертвого, будет преследовать еще один страх. – Нам нужно найти проход через горы. – Нимандр, сощурившись, смотрел вперед. – Чик говорит, они называются Божий Шаг. Наш благодарный друг – прямо-таки поразительный кладезь всевозможных неожиданных знаний. – Благодарный? А, понял тебя. Ну, он же все это время был без чувств? – Не до нас ему было, да. Плясал, укушенный пауком. – Даже если мы объясним ему, что случилось, это не поможет, – сказал Нимандр. – Для того, кто не хочет слушать, слова тоньше паутины, их так легко отмести в сторону. – Нужно было солгать. Нимандр взглянул на него, его брови поползли вверх. Клещик усмехнулся. – Наплести ему про одержимых богом, про безумных фанатиков, готовых залить мир собственной кровью. Про то, как мы ступили было на путь к раю и вдруг обнаружили, что нас там не ждут. Как одурачили бога-простачка, не сумевшего сообразить, что марионеток следует делать из поклонников, не из себя самого. Рассказать про отравленное вино, что было кровью, что была вином, что было кровью. А, и не забыть про достославную бойню, о той невероятной удаче, с которой мы раз за разом попадали в цель, просто отпихиваясь и отмахиваясь, и о столь же черном невезении, постигшем нападавших. А потом… – Хватит, Кле. – Зачем мы вообще этим озаботились, Нимандр? Тем, чтобы его спасать? Нимандр уже вновь пристально смотрел на горы вдалеке. – Араната говорит, что он нужен. Необходим. – Для чего? И что она вообще знает? – Хотел бы я тебе ответить, Кле. – Я себя чувствую, как будто вот-вот в крови захлебнусь! Нимандр кивнул. – Да. Я тоже. Думаю, как и все мы. – Но мне не кажется, что Аномандр Рейк захочет бросить нам веревку. – Скорее всего, нет. Клещика потрясла мудрость, прозвучавшая в этом согласии. Он опасался не зря – их вождь действительно изменился. Он что, тоже теперь все видит? Но если так, где его отчаяние? Я не понимаю… – Я себя чувствую так, словно умер изнутри, – сказал Нимандр. – Именно так. – Не говори так, брат мой! Не надо! – Почему? Так может себя чувствовать только один из нас. Только один. И я, чтоб тебя, успел раньше! Это мое чувство! Он резко рассмеялся. – Да нипочему. Нет ни малейшей причины. – Ты как-то странно себя ведешь, Кле, сам-то не замечаешь? Они ехали по выбеленной от соли равнине. День становился все жарче.
Непосредственно под залом, где в пол были врезаны терондаи и пылало черное солнце, в скальном основании вырубили огромную палату. Когда Аномандр Рейк, Владыка Черного Коралла, Сын Тьмы, уставал смотреть на город с дворцовой башни и прочих удобных для наблюдения точек, он спускался сюда, в каменное чрево, в его непроницаемую темноту. Подобное случалось редко, и еще реже владыка призывал к себе в подземную пещеру Коннеста Силанна. Кастелян, ноги которого все еще ныли после долгой дороги обратно в город, спустился по крутой винтовой лестнице до самого ее основания. Вход в пещеру закрывали гигантские двери, крытые чеканным серебром, напоминающим драконью чешую. Серебро успело потемнеть, поблескивали лишь грани чешуек, ослабевшим глазам Коннеста Силанна преграда была еле видна. Протянув руку к тяжелому засову, он некоторое время шарил по поверхности, пока наконец не нащупал серебряный брус. Он открыл одну из створок, навстречу тут же хлынул холодный воздух. Едко и влажно пахнуло необработанным камнем, послышался звук капающей воды. Владыка стоял в середине палаты, где из скалы, подобно сталагмиту, поднимался обелиск. Базальтовая глыба, квадратная в основании, заканчивалась заостренной вершиной на высоте в два роста тисте анди. С той стороны, где стоял Рейк, в камне имелось углубление, формой соответствующее мечу у него за спиной. – Я не так часто ощущаю потребность облегчить ношу Драгнипура, – произнес Аномандр Рейк, когда Коннест приблизился. – Да, владыка. Аномандр извлек свой страшный меч из ножен и погрузил в углубление. Сквозь поверхность обелиска тут же проступила влага, полированный камень покрыли густые блестящие капли, струйками устремились вниз. Скала под ногами громоподобно застонала. Коннест Силанн оперся на свой посох и вздохнул. – Владыка, камень не может долго удерживать этот вес. Однако вы можете, и это понимают, способны осознать столь немногие. – Пускай еще совсем чуть-чуть, – пробормотал Аномандр Рейк. – Владыка, я вас не попрекаю. Тот мимолетно улыбнулся. – И все же это упрек, друг мой, и вполне заслуженный. Камень чувствует как собственный вес, так и то, сколько он еще в состоянии выдержать. Поверь, я не собираюсь слишком долго злоупотреблять его щедростью. Коннест Силанн обвел взглядом вокруг, наслаждаясь сладкой темнотой, столь чистой, столь совершенной. Почти такая же, как раньше. В Харканасе, прежде чем Она приняла Свет, прежде чем рожденные из пепла встали на ноги и взялись за мечи. Скабандари. Илгаст Ренд, Халлид Баханн. Грезившая о мире Эсталла. И Остриженный, Кагамандра Тулас, грезивший совсем о другом. – Я отослал Спиннока Дюрава. – Да, я об этом слышал. Владыка, я не смогу… – Боюсь, Коннест, у тебя нет выбора. – Верховная жрица… – Все понимает, и сделает все возможное. Как давно это было. Владыка, перед вашим терпением бледнеют даже боги. – Наш народ никогда не видел перед собой цели, достойной того, чтобы возродиться, верно? И мы вовсе не жертвы истории, пусть даже многие склонны считать именно так. Любой может прийти к выводу, что все напрасно, будь он к подобному расположен. Любой триумф в конце концов оказывается дутым, любая слава – эфемерной. Но всего это недостаточно, чтобы упасть духом. Да, вероятно, совсем без ущерба для души не обойтись, но путь наш слишком высок, превыше подобных мелочей. Осознаешь ли ты это, Коннест? – Думаю, что да, владыка. – Нас убило соглашательство. Вовсе не те, что явились вместе со Светом. И не рожденные Тенью. Все это было неизбежно. И даже, по сути своей, необходимо. – Да. – Но в день, Коннест, когда мы согласились с тем, что она от нас отвернулась, мы самим себе перерезали глотки. – Помолчав, Аномандр Рейк продолжил: – Мы древний народ, и очень упрямый. – Он обернулся к Коннесту. – Видишь, сколько времени у нас ушло, чтобы истечь кровью? А затем, чтобы дополнить и без того неуправляемый триумвират, явилось потомство Оссерка. Менандор, а следом за ней – прочие плоды кровосмешения: Шелтата Лор, Сукул Анхаду, Бревит Дреда. А другие, в это не вовлеченные – в каком изумлении они на все смотрели, как темнел от гнева их взгляд. Драконус, ты полагал, что сумеешь найти ответ для нас всех. Но ты ошибался. Ошибался ли? Он обнаружил, что уставился на Драгнипур, вслушиваясь в отдаленное эхо рокочущих колес, в приглушенные страдальческие возгласы, и, да – в кипящую бурю приближающегося хаоса. – Если бы не кровь драконов, – продолжал Аномандр Рейк, – от нас давно осталась бы лишь пыль, плавающая на межзвездном ветру. Понимаю, что с этим согласятся не все, но именно холодная лихорадка, столь внезапно вспыхивающая в наших жилах, столь яростно в нашем рассудке – именно хаос, Коннест, – и дает нам силы выстоять, не страшиться перемен, принимать все неведомое и непознаваемое. И потому-то вы и решаете за нами следовать, за каждым из нас – в свое время и в своем месте. Хаос внутри вас, о да, пламя на вершине, огонь маяка, проницающий глубочайшую энтропию, что мы видим вокруг себя. И, однако, сколь немногие из вас оказались достойны нашей верности! Сколь немногие, владыка, и с каждым поколением таких было все меньше и меньше, пока, по существу, не остался один лишь ты. Из глаз его сейчас катились слезы, и вместе с ним плакал обелиск, плакали окружающие их камни. Один, оказавшийся достойным. Единственный. – Ты найдешь в себе силы, Коннест Силанн. Я в этом не сомневаюсь. – Да, владыка. – Найду и я. С этими словами Сын Тьмы протянул руку и снова принял меч Драгнипур. С привычной легкостью вбросил его в ножны на спине. Обернулся к Коннесту и улыбнулся ему – словно бы не взвалил только что на себя ношу, под тяжестью которой опустился бы на колени любой другой. Боги, взошедшие, те, кто горд, те, кто самоуверен, все пали бы на колени. Ноги же Рейка не подогнулись, даже не дрогнули. Он стоял, высокий, прямой, и в обращенной к Коннесту Силанну улыбке была такая уверенность в избранном пути – безмолвная, несокрушимая, до невозможности страшная, – что Коннест почувствовал, как его сердце сжимается, словно готовое лопнуть. Потом владыка шагнул к нему и одной рукой вытер слезы со щеки.
Он видел, как она пляшет вдалеке, среди пыльных вихрей и осколков заиндевевших камней, двигаясь сквозь обжигающие лучи солнца и туманные метельные столбы. Из ран его все еще струилась кровь, и казалось, что это никогда не прекратится – что багряный поток лишь часть вечной реки, что кровь эта больше не его, но стоящего рядом бога. Чувство это было странным, но походило на правду, хотя он и не решался спросить самого Искупителя, не решался услышать подтверждение из его уст. Погода на равнине окончательно обезумела, но она двигалась без малейшего усилия, круг за кругом, отклоняясь то в одну сторону, то в другую, но не приближаясь к ним, не пытаясь напасть еще раз. – Отчего она медлит? – спросил он. – Она же не может не видеть, что я сейчас не выдержу еще одной атаки, не устою. – Она напала бы, если смогла, – ответил Искупитель. – Но что ее держит? – Раны должны затянуться, память о боли утихнуть. Провидомин вытер с лица песчинки. Туда, где они стояли, незадолго до того обрушился грязевой ливень, но теперь его вновь отнесло к низине, прогнившая коричневая завеса бесцельно болталась вдалеке. – Иногда обнаруживается, – сказал Искупитель, – что нечто… утекло. – Откуда? – с сомнением уточнил Провидомин. – Из жизней т'лан. Они столько всего упустили, столь о многом позабыли, чтобы жить и дальше. Позабыли о своих мучениях. И о своей… славе. Ему не довелось этого увидеть собственными глазами. Коленопреклоненных т'лан имассов. Представить такое невозможно, его пробрало дрожью даже при одной мысли. Мгновение, способное разрушить любую веру, миг, когда весь мир глубоко вздохнул и… задержал дыхание. – Знал ли ты, как они поступят? – Они пробудили во мне стыд, – ответил Искупитель. Думается, это ты пробудил в них стыд, Итковиан, – да, тогда ты еще был смертным, обычным смертным. Это они онемели в благоговеющем изумлении. Не понимаю, откуда мне это известно, но я все равно знаю. Нечто… утекает. – Так, значит, безумствующая погода – это воспоминания т'лан имассов? Разве ты не можешь их призвать? Чтобы они сомкнули вокруг тебя свои ряды? Разве это не окажется для них делом чести? Возможностью отплатить за сделанное тобой? Призови духов т'лан имассов, Искупитель, – и ей никогда до тебя не добраться! – Не могу. Не стану. Да, они все воспримут именно так. Как ответную услугу. Они, но не я. То, что я даю, не требует оплаты, это дар, а не одолжение. Точнее, в конце концов они все же заставили меня кое-что принять взамен, но достаточно скромное – или мне тогда просто не хватило сил отказаться. – Раз ты не принимаешь их службы, – спросил тогда Провидомин, – зачем ты ждешь ее от меня? – В своем выборе ты свободен, – ответил Искупитель. – Можешь защищать меня или же отступиться – тогда я паду. – Разве это выбор? – Верно. Чаще всего никакого выбора нет. Я мог бы вернуть тебя обратно, но твое тело больше не пригодно для жизни. Оно валяется поверх кучи мусора рядом с лагерем паломников. И его расклевали стервятники, поскольку твоя плоть, в отличие от тел, лежащих рядом, не отравлена. Провидомин поморщился и вновь перевел взгляд на Верховную жрицу, пляшущую на равнине. – Благодарю за аппетитные подробности. А если я отступлюсь, если позволю тебе умереть – что станет тогда со мной? С моим духом? – Я этого не знаю. Но, если смогу, буду горевать о тебе так же, как и о душах всех остальных, кого принял в себя. Провидомин медленно развернулся и уставился на бога. – Так если она доберется до тебя, все эти т'лан имассы… – Останутся без защиты. И подчинятся ей. Как и все остальные, кого я принял. – Значит, о том, чтобы отступиться, речи не идет. – Провидомин. Сегда Травос, ты не в ответе за их судьбу. За нее отвечаю я. Это моя ошибка. Я не стану строго судить тебя, если ты выберешь отступление. – Ошибка? Что еще за ошибка? – Я… беззащитен. Ты это почувствовал с самого начала, когда пришел к кургану и опустился на колени, даровав мне честь стать твоим товарищем. Я не имею права судить. Поскольку никому не отказываю. – Так значит, пора это менять, чтоб тебя! – Я пытаюсь. Провидомин яростно уставился на бога, который слабо улыбнулся в ответ. Мгновение спустя Провидомин что-то прошипел и отступил на шаг. – Ты хочешь, чтобы я это решал? Совсем обезумел? Я не из твоих паломников! Не из толпы твоих самозваных жрецов и жриц. Я тебе не поклоняюсь! – Вот именно, Сегда Травос. Проклятие любого верующего в том, что они пытаются угадать волю бога, на поклонение которому претендуют. – Можно подумать, своим молчанием ты оставляешь им выбор? Улыбка Искупителя сделалась шире. – Я оставляю им любой возможный выбор, друг мой.
Бесчисленные пути ведут в одно желанное для всех место. Если бы ей было не все равно, она могла бы подумать сейчас о неисчислимых поколениях – что являются одно за другим, дабы устремить мысли в ночное небо или погрузиться взглядом в чарующее пламя костра, – терзаемых одним и тем же голодом. Душа требует, душа жаждет, душа тянется, ползет, рвется вперед, и там, куда ей так хочется, – куда ей нужно, – находится именно оно: блаженство уверенности. Убежденность, словно броня, глаза сверкают, будто клинки; о, сияющая слава, ответ на любой вопрос, на любое сомнение! Тени исчезают, мир внезапно окрашивается в ослепительный черно-белый цвет. Дурные истекают слизью, добродетельные высятся подобно гигантам. Сострадание теперь можно отмерить, выделить его лишь воистину достойным – тем, кто невинен, и тем, кто благословен. Что до остальных, пусть горят огнем, иного они все равно не заслуживают. Она плясала, словно вырвавшаяся на волю истина. Прекрасная, чистая простота истекала из ее конечностей, вырывалась из груди с каждым прерывистым выдохом. Вся мучительная неуверенность ушла, дар сейманкелика уничтожил любые сомнения. Она ощущала теперь форму мира, видела все его грани – чистые, острые, неоспоримые. Мысли ее плясали здесь, почти не встречая сопротивления, ни за что не цепляясь, не прикасаясь к грубой поверхности, что способна оцарапать, заставить ее дернуться от боли. В блаженстве уверенности заключался и другой дар. Она видела перед собой изменившуюся вселенную, где можно по праву игнорировать любые противоречия, где нет места ханжеству, где то, что ты лично несешь истину, позволяет не обращать внимание на все, в эту истину не укладывающееся. Миниатюрная крупица сознания, что скрывалась внутри нее, словно робкая улитка в своей раковине, позволила ей дать этому изменению форму, ясно определить его как истинное откровение, как то, что она искала всю жизнь – просто не там, где следовало. Салинд понимала теперь, что Искупитель – это бог-ребенок, невинный, да, но это была неправильная невинность. Уверенность в Искупителе отсутствовала. Он был не всевидящим, но слепым. На расстоянии эту разницу можно и не заметить: те же широко распахнутые объятия, зовущие к себе руки, беззащитная открытость. Он прощал всех, потому что не видел разницы, даже не мог почувствовать, кто достоин, кто нет. Сейманкелик нес с собой конец любой неопределенности. Разделял мир надвое – четко, абсолютно. Она должна отдать это ему. Это будет ее даром – величайшим из даров, какие только можно представить – своему возлюбленному богу. Конец его безразличию, его незнанию, его беспомощности. Скоро настанет время, когда она снова попытается его достичь. На сей раз жалкий смертный дух, вставший у нее на пути, не сможет ей помешать, когда она обретет оружие, – нет, благородные клинки изрубят его на мелкие кусочки. При этой мысли она вскинула вверх руки и закружилась на месте. Что за радость! Она обладает даром. И обязана его передать. И не важно, желает ли получатель принять дар. Но нет, он не откажется. Поскольку иначе ей придется его убить.
Два огромных белесых зверя на гребне холма стояли боком к равнине и, повернув головы, изучали приближающегося Карсу Орлонга. Он почувствовал, что Погром под ним напрягся, увидел, как тот прядает ушами, и мгновение спустя осознал, что их окружают сейчас другие Гончие – более темные, приземистые, короткошерстые, если не считать одного из псов, напомнившего Карсе про волков его родины, что следил сейчас за ним янтарными глазами. – Так вот вы какие, Гончие Тени, – пробормотал Карса. – Решили со мной поиграть? Что ж, попробуйте напасть, только когда мы закончим, вы все останетесь здесь, не считая тех немногих, кто уползет зализывать раны. Обещаю. Видишь, Погром, вон ту, черную, в высокой траве? Думает, что спряталась. – Он усмехнулся. – Остальные лишь сделают вид, что нападают, но настоящую атаку возглавит черная. Ей-то я первой и пощекочу нос своим мечом. Белые животные разделились, одно неторопливо продвинулось вдоль гребня примерно на десяток шагов, другое, развернувшись, проделало аналогичный путь в противоположном направлении. В образовавшемся между ними пространстве взвихрились тени. Карса почувствовал, что внутри него вскипает боевой азарт, кожу кололи пристальные взгляды семи яростных псов, однако он не отводил глаз от темного пятна, в котором уже проступили две фигуры. Люди. Один – с непокрытой головой, другой, в капюшоне, опирается на узловатый посох. Гончие по обе стороны держали дистанцию – достаточно близкую, чтобы стремительно напасть, но не настолько, чтобы ввести Погрома в исступление. В шести шагах от чужаков Карса натянул поводья и принялся задумчиво их рассматривать. Лицо того, что без капюшона, казалось ничем не примечательным. Бледное, словно отвыкшее от солнца, прямые черные волосы торчат во все стороны чуть ли не клочьями. Глаза его на солнце постоянно меняли цвет, делались то голубыми, то серыми, то зелеными, то как бы даже не карими, и неуверенность эта вполне соответствовала выражению лица изучавшего тоблакая пришельца. Первым шелохнулся другой чужак, со скрытым лицом, слабо помахавший ему посохом. – Красивый конь. – И ездить на нем лучше, чем на собаках, – откликнулся Карса. Темноволосый фыркнул. – Он невосприимчив к магии, Котильон, – сказал обладатель капюшона. – Да, это древняя кровь, однако меня беспокоит, не сделаются ли когда-нибудь такими же все смертные. Тогда чудесам конец. Останется только нудное, банальное существование, лишенная волшебства заурядность. – Посох ударил в землю. – Мир бюрократов! Пресные мозги, кислые рожи, все тоскливые, словно клерки на служебном пикнике. Такой мир, Котильон, богам вряд ли захочется навещать. Разве что ради паломничества в депрессию. – Необычные для тебя философствования, Престол Тени, – отозвался тот, кого назвали Котильоном. – Вот только удачен ли твой выбор аудитории? Даже здесь воняет чем-то вроде медвежьего жира. – Это от Локка, – возразил Престол Тени. – Он в чем-то таком недавно вывалялся. Карса наклонился вперед в непривычном седле – Самар Дэв подыскала его для Погрома в Летерасе. – Будь я клерком, одно пророчество обязательно осуществилось бы. – И какое же именно? – поинтересовался Котильон, которого, казалось, забавляло, что Карса вообще способен на членораздельную речь. – Тирания счетоводов зальет мир кровью. Престол Тени визгливо рассмеялся, но, когда никто не последовал его примеру, закашлялся и произнес: – Хм-м. Котильон сощурился. – В Даруджистане, тоблакай, тебя дожидается храм. А в нем – корона и трон. – Хватит уже с меня подобного дерьма, – нахмурил лоб Карса. – Я сказал Увечному, что меня оно не интересует. С тех пор ничего не изменилось. Моя судьба принадлежит мне и больше никому. – О, – сказал Престол Тени, снова помахав в воздухе посохом, будто обезглавленной змеей, – мы вовсе не приглашаем тебя этот трон занять. Напротив. Это было бы в высшей степени… некстати. Но он будет манить тебя, тоблакай, подобно охотникам, заманивающим льва-людоеда. Прямиком в яму с кольями. – Сообразительный лев знает, когда остановиться и развернуться, – ответил Карса. – Увидите, как тогда кинутся врассыпную охотники. – Мы не спустили на тебя Гончих, тоблакай, поскольку мы тебя понимаем. Ты несешь собственную судьбу, словно знамя – кровавое, да, но его единственное отличие от прочих в том, что ты этого не скрываешь. Известно ли тебе, что и мы отринули цивилизацию? Понимаешь, писцы обложили нас со всех сторон. Клерки с розовыми языками и бегающими глазками, плоскостопые, сутулые, и эти их мертвые перечни! Сейчас мы все измерим! Определим приемлемый уровень нищеты и страданий! – Взмах посоха, резкий глухой удар о землю. – Приемлемый! Кому, мать их, вообще взбрело в башку, что существует приемлемый уровень? Каким рассудком нужно для этого обладать? – Само собой, цивилизованным, – усмехнулся Карса. – Вот именно! – Престол Тени обернулся к Котильону. – А ты еще в нем сомневался. Котильон скорчил гримасу. – Признаю ошибку, Престол Тени. И если Увечный еще не выучил урока от встречи с этим воином, то впереди его ждут новые уроки. Вот и предоставим его этому занятию. И тоблакая тоже не будем беспокоить. – За исключением одного, – проскрежетал Престол Тени. – Тоблакай, слушай меня внимательно, если избранная тобой судьба тебе небезразлична. Не пытайся встать на дороге у Путника. Никогда! Карса усмехнулся еще шире. – Мы с ним уже договорились. – Да? О чем же? – Я не встаю на дороге у него. Он – у меня. Престол Тени и Котильон замолчали и погрузились в раздумья. Карса, вновь откинувшись назад в седле, нашарил повод. Погром вскинул голову, раздул ноздри. – Я убил двоих Дераготов, – сказал Карса. – Нам это известно, – ответил Котильон. – Их мягким подбрюшьем оказалась собственная наглость. До него было несложно дотянуться. Несложно ударить туда кулаком. Я их убил, потому что они меня недооценили. На лице Котильона появилось насмешливое выражение. – Раз уж речь зашла о наглости… – Речь у нас шла об уроках, – перебил его Карса, разворачивая Погрома. Потом обернулся. – Вы смеетесь сейчас по поводу уроков, поджидающих Увечного бога. Быть, может, однажды я посмеюсь насчет тех, что поджидают вас самих. Котильон и Престол Тени, к которым начали подтягиваться Гончие, смотрели вслед Карсе и его яггутскому коню. Посох ударил о землю. – Почувствовал ли ты тех, у него в мече? Котильон кивнул. – Они были… – кажется, Престол Тени никак не мог подобрать подходящее слово, – гордыми. Котильону вновь оставалось лишь кивнуть. Престол Тени вдруг хихикнул, обе новые Гончие при этом звуке дернулись – но тот, кажется, ничего не заметил. – Бедные вы мои клерки, – протянул он негромко.
– Что это там, на горизонте, – облако? Услышав вопрос, Маппо поднял голову и тоже взглянул в ту сторону, куда сощурился Рекканто Илк. После чего вскочил на ноги. – Это не просто облако! Сидевшая неподалеку Сладкая Маета что-то проворчала и одышливо приподнялась, отряхнув песок с обширной задницы. – Мастер Кве-е-елл! – пропела она. На глазах у Маппо вся команда засуетилась, принялась проверять кожаные ремни, крепежные кольца и застежки, свисающие с фургона. Зашевелились и забеспокоились лошади, начали вращать глазами, поджали уши. К треллю подошел Остряк. – Буря та еще, – сказал он, – и, похоже, движется прямо на нас. – Не перестаю им удивляться, – признал Маппо. – Нас того и гляди сметет, а они, похоже… рады. – Они, Маппо, все до единого сумасшедшие. – Остряк задержал взгляд на трелле и добавил: – Ты, похоже, был совсем в отчаянном положении, раз решил нанять эту банду. – Как вообще возможно, – спросил его Маппо, – что Мастер Квелл выпустил в мир мертвого дракона и совсем на этот счет не переживает? – Что значит – не переживает? Он же сказал «ой». Мне, во всяком случае, так послышалось, хотя, может статься, просто показалось. Эта Тригалльская Гильдия со своими фургонами… сдается мне, они чего только не таскают за собой между Путями. Вон, хоть на тот ходячий труп взгляни. Что они и сделали – молча уставились на иссушенную фигуру, что стояла сейчас рядом с фургоном, сжимая в руках охапку отброшенных за ненадобностью ремней и веревок и задумчиво глядя на спицы колеса. Ветер вдруг усилился – прохладный, словно наэлектризованный. Одна из лошадей, взвизгнув, принялась бить копытом по песку. Мгновение спустя остальных охватила та же лихорадка. Фургон закачался, стронулся с места. Мастеру Квеллу, который помогал сейчас Наперсточку забраться внутрь, пришлось ускорить процесс, хорошенько подтолкнув ее пониже спины. Потом он принялся нервно оглядываться, пока не заметил Маппо. – Скорее внутрь, сударь! Мы отправляемся. – Самое время, – заметил Остряк. Маппо, уже шагнувший к фургону, остановился и обернулся на него. – Пожалуйста, будь осторожен. – Буду – как только разберусь, что вообще происходит. Квелл! В какой из Путей мы собрались? И не пора ли открывать портал? Квелл вытаращил на него глаза. – На фургон, чтоб тебя! – Ладно, только сперва… – Идиот! – прокричала Фейнт с крыши фургона. – Не видишь, что ли? – Она ткнула пальцем в кипящую черную тучу, нависшую уже почти прямо над ними. – Вот на чем мы поедем! – Но… обожди… но как… – Залезай уже, болван, пока не утонул! – Залезай, – взвизгнула и Сладкая Маета, – а там, глядишь, все равно утонешь. Остряк заметил, что покойник успел привязать себя к колесу. Нижние боги, во что я влип? Со стороны рифа вдруг донесся громоподобный рев, и Остряк, обернувшись, обнаружил, что буря уже здесь – бешеная стена пенящейся воды катилась вперед, вздымаясь все выше и готовая поглотить весь остров. Он бросился к фургону. Едва успел забраться вверх по стенке и стал нашаривать ремни, когда Рекканто Илк, щуря глаза, поинтересовался: – Что, уже началось? Лошади дико заржали. И близорукий придурок тут же получил ответ на свой вопрос.
Глава пятнадцатая
Многие дети с младых ногтей обретают любовь к местам, где никогда еще не бывали. Зачастую они в конце концов утрачивают сей чудесный дар, ковыляя грязными тропами туманной, бестолковой юности, пока не выберутся наконец на плоскую, потрескавшуюся почву зрелости, где даже самые безжизненные пейзажи укрыты далеко за горизонтом. Впрочем, иной раз дары любопытства, радости, страсти к приключениям все же способны пережить сей однообразный путь – жертвы подобного несчастья становятся художниками, учеными, изобретателями и тому подобными отщепенцами, склонными беспокоить установленные порядки ибудоражить покой мирной жизни. Но не стоит о них сейчас говорить – ведь, несмотря на свою возмутительную извращенность, они не способны ничего изменить, если только изменения не послужат еще большему удобству всех остальных. В скрытых от всех глубинах души Бэйниск все еще оставался ребенком. Да, он сделался неуклюжим, как и любой подросток, не поспевающий за непрерывно растущим телом, но от любви к неведомому отречься не успел. Поэтому нет ничего странного в том, что между ним и юным Драсти зажглась искорка радости и удивления, зажглась и крепко сплела их между собой, столь крепко, что случайным недоразумениям связь эту было не разорвать. В неделю, что последовала за судьбоносным случаем, чуть было не разрушившим их взаимное доверие, Драсти почти уже решил, что опять совершенно одинок. Раны запеклись, корка вскоре отвалилась, оставив едва заметные и почти совсем уже исчезнувшие шрамы, мальчик продолжал работать, спускаться в расщелины, протискиваться сквозь вонючие шершавые трещины глубоко в скале. Он задыхался от ядовитого воздуха, его жалили слепые многоножки, кусали бесцветные пауки. Весь в синяках от шатких камней, он изо всех сил вглядывался в темноту, тщась разглядеть в тесных наклонных стенах рудный блеск. Но в конце недели, когда он выполз из расщелины и присел на теплый каменный пол штрека, Бэйниск снова оказался рядом. Бэйниск передал ему кувшин грязноватой озерной воды, и в этот краткий миг, что они оказались вместе, рана начала исцеляться, нить снова сплелась в единое целое. Они же избегали смотреть друг другу в глаза, не готовые увидеть, что снова сидят бок о бок – два сердца глубоко под землей, бьющиеся в унисон между собой и больше ни с кем. Так вот мальчишки и мирятся – без слов, лишь отдельными жестами, которым придает необходимое значение сама их редкость. Напившись, Драсти вернул кувшин. – Веназ теперь от меня не отстает, – сказал Бэйниск. – Я к тому, что мы снова вроде как попытались сойтись. Но ничего не вышло. Наверное, мы оба уже переросли то, что было раньше. От того, что он говорит, меня лишь скука берет. – Все, что ему нравится, – это мучить других. Бэйниск кивнул. – По-моему, он хочет занять мое место. Что я ни скажу ему сделать, он всякий раз пререкается. – Такие, как он, всегда хотят занять чье-то место, – сказал Драсти. – И чаще всего, когда люди это замечают, они просто уступают, вот и все. Только я никак не могу понять, Бэйниск, почему. И это меня пугает. Мальчишки редко признаются друг другу в подобном. В том, что им бывает страшно. Но мир их был не самым обычным, и делать вид, что бояться в нем нечего, они позволить себе не могли. В этом мире никто не искал особой причины, чтобы сделать другому больно. В этом мире вообще обходились без причин. – Крот, расскажи мне еще про город. – Там есть башня с привидениями. Меня дядя однажды водил на нее посмотреть. У него большие руки, такие большие, что когда он берет твою ладонь в свою, она просто исчезает – и кажется, что никакой силе вас уже не разорвать. Ну, в общем, в этой башне живет призрак. По имени Хинтер. Бэйниск вытаращил глаза. – И ты его видел? Этого призрака? – Нет, это днем было. Днем их трудно разглядеть. – Здесь довольно темно, – сказал Бэйниск, оглядываясь вокруг. – Но призраков я ни разу не видел. Драсти уже собрался ему все рассказать. Собственно, он с этой целью и завел разговор о призраках, но обнаружил, что признаться не может. И сам не знает почему. Быть может, оттого, что скелет все же был не совсем призраком. – Иногда, – сказал он, – мертвые не уходят. Ну, то есть, иногда человек умирает, но душа, она, это, не покидает тело. И остается внутри – там, где всегда и была. – Хинтер тоже такой? – Нет, он настоящий призрак. Без тела. – А почему от одних призраки остаются, а от других нет? Драсти пожал плечами. – Не знаю, Бэйниск. Может, если у души есть причина остаться, то и получается призрак. Может, Властелин Смерти не хочет их принять или разрешает им остаться, чтобы довершить начатое. Может, они даже не понимают, что уже умерли. – Драсти снова пожал плечами. – Так сказал мне дядя. Но он тоже не знал ответа и оттого очень сердился – я это чувствовал по тому, как он мне руку сжал. – Он на призрака сердился? – Не знаю. Но я так думаю, что да. Я же ничего такого тогда не сказал, чтобы он на меня рассердился, – выходит, на призрака. Потому что дядя сам не знал, что призраку нужно, или что-то такое. Драсти тот случай хорошо помнил. Он тоже задавал тогда множество вопросов, как сейчас Бэйниск, – его поразило, что призраки, оказывается, существуют, что, может, один сейчас прячется совсем рядом, смотрит на них, думает свои призрачные мысли. Остряк пытался ему отвечать, хотя было ясно, что у него не слишком получается. А когда Драсти спросил, может ли так быть, что его отец – тоже мертвый – сейчас сделался призраком где-то очень далеко отсюда, дядя ничего не ответил. Потом он спросил – а что, если призрак его отца все еще рядом и ищет сына, и Остряк сжал его ладошку своей большой рукой на несколько ударов сердца, сильно, а потом еще сильней, так что Драсти чуть не сделалось больно. А потом пожатие снова стало ласковым, и Остряк повел его покупать сладости. Наверное, он все-таки видел тогда Хинтера, как тот выглядывает из темного, мутного окошка башни. Наверное, он хотел тогда крикнуть Хинтеру – уходи и никогда не возвращайся! Туда, куда уходят плохие отцы. Потому что, может статься, отец Драсти вовсе не умер, однажды он слышал, как его мама, настоящая, что-то говорила про «выбросить ублюдка из головы», и хотя Драсти точно не знал, что означает слово «ублюдок», слышал он его достаточно часто, чтобы почувствовать – его используют для людей, с которыми не желают знаться. Но при мыслях об Остряке Драсти сделалось грустно, поэтому он ничего больше не сказал, только снова протянул руку за кувшином и принялся глотать воду. Бэйниск смотрел, как он пьет, потом поднялся. – Там сейчас расчищают новый ствол. Я думал, может, ты туда слазишь, если уже отдохнул? – Конечно, Бэйниск. Я готов. Они молча зашагали к выходу из штрека, но в молчании их больше не было неловкости. Когда Драсти это понял, то ощутил такой прилив облегчения, что его глаза на миг наполнились слезами. Глупо, правда ведь, да и опасно? Выждав, пока Бэйниск не отвернется в другую сторону, он торопливо вытер грязные щеки, а потом – руки о рубаху. Но Бэйниск, скорее всего, ничего не заметил бы, даже гляди он прямо на Драсти. В мыслях он сейчас неслышно ступал по истертым камням дорожки, ведущей к Хинтеровой башне. Как здорово было бы самому взглянуть на призрака! Собственными глазами увидеть такое, чего никогда еще не видел! Там, в удивительном городе так далеко отсюда. Где разнообразные чудеса проталкиваются прямо сквозь толпу на ярко освещенных улицах. Где призраки спорят с владельцами зданий насчет квартирной платы. Где у людей столько еды, что они толстеют, пока их не придется носить на носилках. И где никто никого не мучает без достаточной причины, а такие, как Веназ, всегда получают по заслугам. О да, как он любил этот город – в котором никогда не был! Не будьте абсурдны! В меру упитанный человечек в красном кафтане еще не опустился до того, чтобы вылавливать в своем описании текущего момента поводы пустить слезу, да и в красноречии своем тоже пока что не запутался. Лучше положитесь на Круппа, вы, столь скорые на то, чтобы кидать подобные намеки, будто удочку в кишащий рыбой пруд. (Думаете, что-то поймали? Нет, друг мой, не торопитесь кичиться мастерством, просто вон тому карпу как раз приспичило выбраться наружу.) Поверхность воды вовсе не гладкая; совсем, совсем нет. Город Бэйниска кажется вам странным? Быть может, даже приятным и милым, несмотря на то, что у видения чуть трагичный привкус? Это абсолютно несущественно! Некоторые из нас, понимаете ли (это если понимаете), до сих пор мечтают о подобном городе. Где ни разу в жизни не были. А вот это, дорогие мои, существенно.И ты смеешь назвать нас слабыми?Страх говорит уголком твоего рта.Все, что ты перечисляешь, – выпады,Что обернутся против тебя самого.Обнажив сияющий ужас,Не оставляющий места изумлению.Ты бормочешь свои утверждения,Словно все совершенно очевидно.И это истина, но не та, что ты думаешь.Твоя мелкая мудрость, что прикидываетсяОбычной речью с высот башни разума,Способна вызвать лишь жалость,Как будто сила лишь в мускулах,Как будто рост есть мерило воли,Как будто потомки лишат розу ее шипов,Как будто костер не способен пожрать лес,Как будто храбрость истекает месячными,Мертвой, ненужной кровью.Кто посмеет усомниться в подобном?Жрец фальшивого расколотого культа.Я был там в день, когда толпа пробудилась,Кинулась на храм, полулюди попятились,А ты стоял у них за спинами, раскрыв рот,И видел, как твое учение опроверглось.Отшатнись в ужасе от истинного гнева.Беги, если сможешь, от всевозрастающей силы.Выучка моих бойцов даст форму ярости,Ниспровергающей заученные оправдания.Они уверены в себе, и цель у них одна:Насадить твою голову на пику«Последний день секты Человека» Севелената из Генабариса (приводится по «Исследованию философий опровергнутых культов» Генорту Стулка)
Предугадывать чужие шаги – занятие убийственное. Или самоубийственное, тут кому как повезет. Дымка успела хорошенько об этом поразмыслить, истекая кровью на полу «К'рулловой корчмы». Она еле выкарабкалась, а поскольку Молотка больше рядом не было, ей теперь предстояло обойтись без перспективы должным образом залечить раны. Колл, советник, прислал местного лекаря, немного сведущего в обычном Дэнуле, и тот сумел кое-как слепить рассеченную плоть и ослабить кровотечение, после чего зашил раны жилами с помощью обычной иглы. В результате Дымка валялась сейчас на койке, едва в силах пошевелиться. Корчма оставалась закрытой. Бывший храм превратился в склеп. Если верить Хватке, в погребах не осталось ни единого участка земляного пола, который не подавался бы слегка под ногами. Старший бог на подобные жертвы не мог и надеяться. Перл и Молоток мертвы. Осознание это оставило внутри ее дыры, которые распахивались перед любой мыслью, любым чувством, стоило им ускользнуть из-под ее сурового контроля. Сукины дети пережили не одно десятилетие войн, битву за битвой, и все лишь ради того, чтобы уже в отставке пасть жертвами банды убийц. Шок не оставлял ее, он жил теперь в пустоте отдающихся эхом комнат, в непривычной тишине там, где ее никогда раньше не было, в сердитых перебранках между Хваткой и Мурашом, сталкивающихся в конторе или в коридорах. Если Дукер еще оставался здесь – а не бежал куда глаза глядят, – то он хранил молчание, фиксируя, как и положено историку, чужие мнения до состояния полной неподвижности. В этом случае его, получается, совершенно не интересовало, жива она – а то и любой из них – или же мертва. Пробивающийся сквозь ставни свет означал, что сейчас день, скорее всего, уже клонящийся к вечеру, она чувствовала голод, а остальные, вероятно, пусть даже и не слишком вероятно, о ней позабыли. Она слышала доносящиеся время от времени снизу глухие звуки, негромкие разговоры и уже подумывала о том, чтобы до чего-нибудь дотянуться и постучать в пол, когда в коридоре послышались шаги. Мгновение спустя дверь отворилась, и внутрь ступила Скиллара с подносом. В животе у Дымки шевельнулось что-то сладкое и жадное, задергалось, а одно аппетитное предвкушение тем временем сменяло другое. – Боги, что за зрелище! Я уже чувствовала, что проваливаюсь прямиком Худу в морщинистые лапы, но теперь… – Теперь у тебя появилась причина жить и дальше, ага. Это тапу. Надеюсь, ты не возражаешь – я умею готовить только как принято в Семи Городах, да и то не сказать чтобы очень искусно. – Ты теперь за повариху? – В качестве оплаты за стол и комнату. Во всяком случае, – добавила она, опуская поднос Дымке на колени, – счет за постой мне пока что не предъявляли. Дымка опустила взгляд на вертела с нанизанными на них мясом, овощами и фруктами. От острого аромата зеленых специй у нее заслезились глаза. – Насрать нам на деньги, – пробормотала она. Скиллара вытаращила глаза. Дымка лишь пожала плечами и взяла первый вертел. – Разбогатеть, милая моя, мы никогда не планировали. Нам нужно было просто… занятие да и жилье заодно. И потом, мы в любом случае не собираемся вымогать денег с тебя, Баратола и Чаура. Нижние боги, если б ты не вытащила Дукера на свиданку, старый болван был бы сейчас мертв. А Баратол с Чауром и вовсе подоспели на помощь, подобно бронированному кулаку – причем, как мне рассказали, чрезвычайно вовремя. Мы здесь, Скиллара, может, и идиоты, но дружбы не забываем. – Подозреваю, – сказала Скиллара, присаживаясь на стул рядом с койкой, – Гильдия убийц за идиотов вас сейчас не держит. Скорее за осиное гнездо, которое они, как ни печально, потревожили. Хотя печально ли? – Она хмыкнула. – Это еще очень мягко сказано. Если ты считаешь, что вам здорово досталось, подумай, каково сейчас магистру Гильдии. – Он сумеет оправиться, – сказала Дымка. – А мы? Не уверена. Не в этот раз. Глаза Скиллары под тяжелыми веками надолго задержались на лице Дымки, потом она сказала: – Для Хватки это было тяжким ударом. Было и осталось. Я то и дело вижу, как у нее кровь от лица отливает и колени подгибаются, так что ей приходится за что-нибудь рукой хвататься. Ночами она не спит, бродит по коридорам – такое чувство, что за спиной у нее сам Худ сейчас стоит… – Так и я о том же! Несколько лет назад Хватка уже цепляла бы на себя броню и стрелы для арбалета собирала, а нам бы привязывать ее пришлось, чтобы она в бой не бросилась… – Дымка, ты что, не понимаешь? – Чего? – Несколько, как ты говоришь, лет назад она была солдатом – как и ты сама. А солдату в его жизни приходится учитывать определенные возможности. Не забывать о том, что может случиться в любой момент. Но сейчас вы в отставке. Это такое время, когда нужно позабыть о прежних инстинктах. Расслабиться. – И ладно. Инстинкты мы восстановим, пусть и не сразу… – Дымка, послушай, Хватка ведь так себя чувствует оттого, что чуть тебя не потеряла. За этим последовало молчание – у Дымки голова пошла кругом. – Но, значит… – У нее сил нет сюда зайти и увидеть тебя в таком виде. Бледную. Слабую. – И это мешает ей начать охоту на убийц? Что за чушь! Передай-ка ей, Скиллара, от моего имени, что все эти дерьмовые нежности меня, в общем, мало возбуждают. Передай, что если она не готова говорить о возмездии, про меня ей лучше забыть. Мы никогда еще ни от кого не пускались в бегство, и как только я снова встану на ноги, я устрою здесь такую облаву на крыс, каких Гильдия еще никогда не видела! – Передам. – Так они насчет этого и спорят? С Мурашом? Кивок. – Послушай, сможешь найти мне целителя, знакомого с Высшим Дэнулом? За ценой я не постою. – Хорошо. Поешь уже.
От трупа все еще пахло мочеными персиками. Можно было подумать, что вытянувшийся на длинном столе в одной из задних комнат сегулех просто прилег вздремнуть, и Хватке чудилось – мирно закрытые глаза жуткого воина готовы открыться в любое мгновение. От этой мысли ее пробрала дрожь, и она снова перевела взгляд на Дукера. – Итак, историк, ты обо всем поразмыслил, почесал языки с бардом и со своим приятелем-алхимиком. Готов нам поведать, что, во имя Худа, все эти маринованные сегулехи делают в погребе? Дукер нахмурился и потер затылок, избегая жесткого взгляда Хватки. – Баруку новости не понравились. Похоже, он… обеспокоился. Сколько бочек вы проверили? – Мы нашли двенадцать ублюдков, если считать вместе с этим. Трое – женщины. Дукер кивнул. – У женщин есть выбор. Становиться воинами или нет. Если нет, то и вызывать их на бой нельзя. Кажется, это связано с детской смертностью. Хватка нахмурилась. – Что связано? – Дэнул и детовспоможение. Если большинство детей выживают, матерям не нужно рожать по восемь или десять младенцев в расчете, что хотя бы один или двое достигнут зрелости… – Это везде так. – Разумеется, – продолжал Дукер, словно даже не слышал ее утверждения, – в некоторых культурах главенствует потребность обеспечить рост населения. На женщин она ложится тяжким грузом. У сегулехов очень высокая естественная убыль. В основанном на дуэлях обществе смертность с достижением совершеннолетия по определению резко возрастает. Умирают молодые воины в самом расцвете сил – как если бы шла война, только эта война никогда не кончается. И, однако, должны быть такие периоды – вероятно, повторяющиеся с определенной цикличностью, – когда молодые женщины вольны самостоятельно выбирать свой путь. Пока Дукер говорил, Хватка вновь уставилась на лежащий на столе труп. И попыталась вообразить себе общество, где женщины, словно самки бхедеринов, лишь стоят и мычат, а как только очередной теленок с блеянием вывалится на землю, им тут же снова задирают хвост. Ей это показалось безумным. И несправедливым. – Хорошо, что у сегулехов даже женщины маски носят, – пробормотала она. – Извини, почему это хорошо? Она угрюмо уставилась на историка поверх стола. – Потому что гнев помогает скрывать. – Честно говоря, даже не знаю, носят ли маски женщины, которые не сражаются, – как-то в голову не приходило поинтересоваться. Но я понял, что ты хочешь сказать. – Но разве одного этого достаточно? – спросила она. – Неужели в схватках между собой гибнет столько воинов, что им приходится требовать от женщин такого? Дукер кинул на нее взгляд и тут же отвел глаза. Сукин сын что-то подозревает, но не говорит. – Не знаю, Хватка. Все может быть. Их дикие нравы пользуются печальной известностью. – А эти, по-твоему, давно здесь? Я имею в виду – в погребе, в бочках. – На бочках храмовые печати. Барук полагает, что в остаточной форме культ существовал еще долго после того, как все решили, что он пресекся. – Долго – это десятки лет? Сотни? Он пожал плечами. – В любом случае, в Даруджистан-то они как попали? Эти треклятые острова, они же на самом юге континента. Оттуда до города чуть ли не тысяча лиг. – Не знаю. Ага, поверила. Она вздохнула и отвернулась. – Мураша не видел? – Он в баре. – Как обычно. Опустошает запасы. – Из-за твоей нерешительности он тоже сам не свой. – Да пошел ты, Дукер, – отрезала она и покинула комнату, оставив того наедине с треклятым покойником. Это еще, к слову, вопрос, кто из двоих симпатичней, а играть с историком в кошки-мышки ей успело поднадоесть. И тем не менее состоявшаяся беседа каким-то образом зародила в ней подозрение, что полученный на них Гильдией контракт связан с древним храмом и его неаппетитными секретами. Отыщи эту связь, тогда, быть может, отыщется и тот кусок дерьма, что нас заказал. Отыщи его, и я забью ему – или ей – «ругань» прямо в глотку. Облокотившийся на стойку бара Мураш злобно взирал куда-то в пространство, пока ему не представилась более конкретная мишень в лице вошедшей Хватки. – Поберегись, женщина, – прорычал он, – я не в настроении. – Не в настроении для чего? – Ни для чего! – За одним исключением. – Я про то, что у тебя может быть на уме. Что же касается того исключения, я уже решил, надо будет – один пойду. – И чего тогда ждешь? – спросила она, пристраиваясь рядом у стойки. – Дымку. Вот только она встанет на ноги, у нее тоже кулаки будут чесаться, чтобы этим вломить. – Он потянул себя за ус, нахмурился. – А вот тебя, Хватка, я что-то перестал понимать. – Мураш, – вздохнула Хватка, – как бы мне ни хотелось перерезать всех убийц в этом городе до единого с треклятым магистром во главе, источник наших бед не в них. Гильдию кто-то нанял, а мы не знаем, кто и почему. Мы все это уже раньше обсуждали. И снова оказались в той же ситуации, только теперь нас на двое меньше. – Она поняла, что дрожит и не способна встретиться глазами с Мурашом. – Знаешь, хотела бы я, чтобы с нами был Ганос Паран – если кто во всем и способен разобраться, так это капитан. – Ну да, Господин Колоды, – хмыкнул Мураш. Он прикончил свою выпивку и выпрямился. – Хорошо, пойдем тогда в Дом Финнэста – может статься, он там, может статься, нет. В любом случае хоть что-то сделаем. – А Дымку одну оставим? – Она не одна. Здесь Дукер и Скиллара. Это я еще барда не считаю. Никто не явится сюда нас добивать, во всяком случае при свете дня. А мы с тобой, Хватка, вернемся еще до заката. Она все равно колебалась. Мураш шагнул поближе. – Слушай, я не такой уж тупой и понимаю, что у тебя в башке творится. Но раз мы сидим здесь, получается, что следующий ход за ними. А ты, капрал, должна бы помнить морпеховскую доктрину. Наше дело – не реагировать, наше дело – ударить первыми, и пускай реагирует противник. Они ударили уже дважды, еще один раз – и нам конец. Несмотря на то что сержанта окутывало облако алкогольных паров, голубые глаза его смотрели ясно и твердо. Хватка видела, что он прав, и все-таки… ей было страшно. А еще она видела, что и Мураш это понимает, и изо всех сил – хотя и без особого успеха – пытается справиться со своим пониманием, поскольку ожидал он от нее совсем другого. Уж точно не страха. Боги, ты ж, Хватка, в старуху превращаешься. Слабую и трусливую. Они ж, так их перетак, друзей твоих поубивали. И любимую твою чуть не убили. – Не думаю, что мы его там найдем, – сказала она наконец. – Иначе он уже был бы с нами. Он отправился куда-то еще, Мураш. И неизвестно, вернется ли – да и зачем? Где бы Паран сейчас ни был, он наверняка сильно занят – такой уж это человек. Всегда в самой гуще каких-нибудь да событий. – Тоже верно, – согласился Мураш. – Ну, тогда, может, хоть весточку какую получится ему передать? Брови Хватки поползли вверх. – А ведь это идея, Мураш. По крайней мере хоть кто-то из нас еще соображает. – Угу. Значит, что, идем?
Чтобы уйти, они воспользовались боковым выходом. Оба закутались в плащи, чтобы скрыть доспехи и мечи, слегка выдвинутые из ножен. Мураш также прихватил две «шрапнели», каждая в своем холщовом мешочке, одну он закрепил на перевязи меча, другую подвесил на пояс. Так он мог мгновенно выдернуть гранату и запустить ее вместе с мешочком, словно из пращи. Способ этот Мураш изобрел сам и долго практиковался, используя камешки, пока не достиг приемлемого мастерства. Худ не даст соврать – пусть он и не сапер, но учиться никогда не поздно. Ничто в жизни не бесило его так, как проигранное сражение. Это верно, они остались живы, а большинство убийц полегло, так что фактически результат схватки нельзя было назвать поражением, но вот чувство было именно такое. С тех пор как они вышли в отставку, связывающее малазанцев товарищество стало чем-то напоминать семейные узы. Не такие, что объединяют солдат во взводе, – взвод существует, чтобы сражаться, убивать, вести войну, поэтому у солдатского единства странноватый привкус. Оно запятнано жестокостью и теми чрезвычайными поступками, после которых любое последующее мгновение жизни кажется чудом. Нет, тут была другая семья. Все они успели подуспокоиться. Расслабились, оставили все дерьмо далеко в прошлом. Так им, во всяком случае, казалось. Когда они с Хваткой пустились в путь по направлению к усадьбе Колла и жалкому строению на его задворках, он попытался вспомнить о тех временах, когда жил еще совершенно другой жизнью, когда был просто тощим кривоногим недомерком у себя на Фаларе. Как ни странно, в воспоминаниях на его физиономии в десять лет от роду уже красовались треклятые усы, хотя он был уверен, что еще не успел их отрастить, но память странная штука. Ненадежная, и вообще, скорее всего, большей частью врет. Отдельные картинки, слепленные между собой на скорую руку всяким надуманным дерьмом, и из того, что на деле было совершеннейшим хаосом, вот прямо как сейчас, вдруг получается связная история. Сегодняшнему сознанию очень хочется уметь рассказать собственное прошлое, сделаться самому себе историком, а разве историкам когда-нибудь было можно верить? Взять того же Дукера. У него получился замечательный рассказ про Колтейна и Собачью цепь. Душещипательный, но такие как раз больше всего и ценятся, поскольку пробуждают в людях чувства – а жизнь в основном сводится к тому, чтобы любых чувств избегать. Но есть ли в этом рассказе хоть слово правды? Ну да, Колтейн действительно был убит. И армию его тоже разбили на самом деле. А все остальное? Любые подробности? Узнать это никакой возможности нет. Да в конце концов оно и не важно, так ведь? То же самое и с нашими историями. Кем мы были, что делали. Рассказ тянется, пока не прервется. Неожиданно, словно ты вдруг вздохнул и уже не выдохнул. Тут и сказке конец. Усатый мальчик у него в голове смотрел сейчас на него. Хмуро, с сомнением или даже с явным недоверием. «По-твоему, старик, ты меня знаешь? Ничего подобного. Ты вообще ничегошеньки не знаешь, а то, что якобы помнишь, ко мне не имеет никакого отношения. К тому, что я думаю. Что я чувствую. Ты от меня даже дальше, чем мой собственный папаша – жалкий, всем недовольный тиран, чего никто так и не понял, ни ты, ни я, ни даже он сам. Может, мы и не такие, как он, да только он и сам-то не такой. Ты, старик, заблуждаешься так же, как и я, что бы ты там ни думал. Заблудился в жизни… пока смерть тебя не найдет». Ну, вот потому-то он обычно и избегал думать о собственном прошлом. Лучше его лишний раз не трогать, а спрятать, запереть в сундук, сундук же перевалить через борт, и пускай идет на дно. Сложность в том, что иногда кое-что опять нужно выудить. Например, способность думать как солдат. Вновь обрести жесткость, даже жестокость. И действовать без колебаний. Хлестать ведрами эль не помогало. Лишь усиливало его отчаяние, чувство, что он постарел, слишком уже стар для всего этого. – Нижние боги, Мураш, мне отсюда слышно, как ты зубами скрипишь. Не знаю, что у тебя там во рту, но вкус, должно быть, отвратный. Он сощурился на нее. – По-твоему, я должен сейчас прямо посреди улицы, чтоб ее, в пляс пуститься? Мы, Хвать, в такой глубокой заднице еще не бывали. – Случалось и похуже… – Нет. Когда случалось хуже, мы к этому были готовы. Нас тренировали, как с подобным справляться. Хватаешь его за глотку и давишь, пока не сдохнет. – Он помедлил, потом плюнул на мостовую и добавил: – Я теперь начинаю понимать, что такое «отставка». Мы сейчас изо всех сил пытаемся дотянуться до того, что когда-то оставили – а вот дотянуться-то и не получается. Ни хера не получается! Она ничего не ответила, из чего Мураш заключил, что она с ним согласна, что сама чувствует то же самое. Составила компанию, называется. Они добрались до усадьбы Колла, двинулись вокруг, направляясь к задней стене. Дорога сюда от «К'рулловой корчмы» уже почти стерлась у Мураша из памяти, сразу сделавшись бесполезной в силу своей несущественности. Следил ли кто-нибудь за ними? Был ли «хвост»? Все возможно. – Худов дух, я и не подумал проверить, не бежали ли за нами ищейки. Видишь, Хвать, до чего дошло? – Бежали, – ответила она. – Двое. Отребье какое-то, не настоящие убийцы, а на побегушках у них, вроде собачонок, как ты сам говоришь. И старались не приближаться – наверное, им посоветовали держаться подальше. В лесок следом за нами вряд ли сунутся. – Верно, – согласился Мураш. – Подумают, что мы им засаду устроим. – Значит, можно о них пока забыть. В заросшую чащобу позади усадьбы она ступила первой. С краю почва была усыпана мусором, но по мере того, как они продирались все глубже в тенистые заросли, следы человеческого присутствия быстро исчезли. Было очевидно, что желающих бросить взгляд на Дом Финнэста – и с морозцем по коже ощутить, как он смотрит на тебя в ответ – много не находилось. Внимания со стороны чего-то столь жуткого, как это темное сооружение, не хотелось никому. Примерно через тридцать шагов по кочковатой земле перед ними открылись черные стены наполовину из камня, наполовину из дерева – морщинистое, покрытое шрамами лицо дома с грязными, словно гнилые циновки, ставнями, сквозь которые не пробивалось ни единого лучика света. Углы здания обвил змеями вьюн, разросся наружу, заполонил неровную почву дворика за невысокой оградой. Внутри дворика торчало несколько кривых, лишенных листвы деревьев, их голые корни походили на кости. – Холмиков с прошлого раза прибавилось, – заметила Хватка, когда они подошли к воротам ограды. Мураш хмыкнул. – В идиотах, что стремятся попасть внутрь, недостатка нет. Надеются отыскать там сокровище… – Тайные пути к силе, – добавила она. – Магические аксессуары и прочую белиберду. – А находят лишь досрочную могилу. – Мураш помялся у ворот, бросил взгляд на Хватку. – Как бы и для нас все тем же не кончилось. – Весь секрет в том, чтобы не сходить с тропки. Давай за мной. Она зашагала вперед по узкой, извилистой дорожке, выложенной покосившимися плитами, а он двинулся следом. Слишком близко вплотную, поскольку тут же наступил ей на пятку и она чуть не упала. Бросив на него через плечо не обещающий ничего хорошего взгляд, она возобновила движение. Никаких других неприятностей до самой двери не случилось, однако нервы у Мураша оказались в результате натянуты до самого предела. Хватка сжала в кулак руку в перчатке и, поколебавшись, с силой стукнула в черное дерево. Глухой звук удара еще долго висел в воздухе, словно по ту сторону двери затаилась бездна. Они ждали. Шум огромного города за пределами рощи сюда вообще не доносился, как если бы обычный мир перестал существовать, или, быть может, вся его бесконечная житейская гонка к высящемуся перед ними гротескному сооружению, вторгшемуся сюда из иного мира, не имела ни малейшего отношения. Дюжину ударов сердца ничего не происходило. Хватка замахнулась, чтобы ударить еще раз. Сквозь толстые доски донеслось приглушенное звяканье засова, дверь со скрипом приотворилась внутрь. Паран рассказывал про мертвого обитателя Дома Финнэста, проклятое существо, бывшее некогда яггутом, но увидеть его Мурашу довелось впервые. Высокий (а боги знают, как он терпеть не может все высокое), тощий, хотя и ширококостный, одет в длинную, драную черную кольчугу. С непокрытой головы свисают клочья бесцветных волос – скальп под ними изрезан кривыми шрамами, череп в одном месте пробит насквозь и сквозь неровную дыру видна лишь тьма, словно мозг у создания совсем ссохся. На изуродованном лице выделяются клыки, запавшие глаза скрыты в тени. Все вместе не сказать чтобы вдохнуло в Мураша надежду на мало-мальски приемлемое течение предстоящей беседы. – Владыка Рейст, – сказала Хватка, кланяясь, – я прихожусь другом Ганосу Парану. Если припоминаешь, мы встречались… – Я тебя знаю, капрал Хватка, – проговорил покойник глубоким, раскатистым голосом. – А это – сержант Мураш… – Что вам нужно? – Нам нужно отыскать Ганоса Парана… – Здесь его нет. – Тогда нам нужно передать ему весточку. – Зачем? Хватка бросила взгляд на Мураша, затем – снова на Рейста. – Это длинная история – нельзя ли нам войти? Рейст надолго задержал на ней свои мертвые глаза, потом полюбопытствовал: – На угощение вы случайно не рассчитываете? – Э… нет, Рейст, это ни к чему. Яггут отступил от двери. Хватка осторожно обошла его и через несколько шагов остановилась. Мураш, который поспешил следом, уткнулся ей в спину. Они стояли в арочном вестибюле, под ногами – необработанный черный камень. В стене напротив входа имелась двойная дверь, вправо и влево от нее уходил узкий коридор. Воздух оказался сухим и теплым, пахло свежеразрытой землей – Мурашу этот запах напомнил погреб «К'рулловой корчмы». – Могилы раскапываешь? – выпалил он и тут же мысленно выругал себя последними словами, сделав вид, что не замечает яростно уставившейся на него Хватки. Рейст запер входную дверь и повернулся к ним. – А на какое еще угощение ты рассчитывал, сержант Мураш? Но я должен тебя огорчить, внутри дома никого пока не хоронили. Впрочем, если ты желаешь… – Нет-нет, не нужно, – торопливо перебила его Хватка. Мураш из последних сил согласно кивнул. Во рту у него пересохло, язык прилип к небу, словно кусок выделанной кожи. А еще ему сильно хотелось облегчить мочевой пузырь, хотя спросить, где тут уборная, оказалось вдруг ничуть не легче, чем потребовать у яггута немедленно отдать кошелек. Рейст еще некоторое время взирал на них, потом произнес: – Если вам будет так угодно, следуйте за мной. Обутые в мокасины ноги покойника шаркнули по полу. Зашуршала ткань, звякнула кольчуга, Рейст подошел к дверям и распахнул обе створки. За ними оказалась гостиная, прямо напротив дверей – каменный камин, в котором уютно мерцало пламя, по обе стороны от него, на толстом ковре, украшенном загадочными геометрическими узорами, с трудом различимыми в неясном освещении, – два глубоких кресла с высокими спинками. На стенах по обе стороны от камина два больших гобелена, один по виду явно малазанского происхождения, судя по сюжету (какое-то древнее событие при дворе, смысл которого давно позабыт, но явно имевшее отношение к Дому Паранов) – из Унты, другой же, местный, изображал события Ночи Луны, когда Лунное Семя опустилось так низко, что коснулось самых высоких зданий Даруджистана, когда в ночном небе вступили в схватку драконы, а Рейст собственной персоной попытался напасть на город. В центре изображения были именно драконы, один – черный с серебряной гривой, другой – коричневый или цвета неяркой бронзы. Они сражались в воздухе, вцепившись друг в друга клыками и когтями, задником им служили основание Лунного Семени, силуэты шпилей и крыш, а окружал все сложный орнамент из парящих Великих воронов. – Недурно, – пробормотала Хватка, разглядывая гобелен. Мураш, который был не из тех, кто рассматривает произведения искусства с иной целью, нежели определить, что за сцену там изобразили, лишь хмыкнул. Более бессмысленного таланта лично он даже не был в состоянии представить и благодарил богов, что столь позорное творческое проклятие его минуло. В его собственных воспоминаниях участники великих событий, свидетелем которых ему довелось побывать, больше напоминали схематичных человечков из детских каракулей. И ему как-то не приходило в голову, что оно далеко не у всех именно так. Рейст указал им на кресла. – Садитесь, – произнес он тоном, почти не напоминающим приглашение. Когда они повиновались, развернув кресла так, чтобы смотреть на яггута, Рейст сказал: – И объясните мне, будьте любезны, каким именно образом вы намерены направить Ганосу Парану свою весточку. – Мы понятия не имеем, – криво улыбнулась Хватка. – Мы надеялись, что ты нам что-то предложишь. – У меня много чего найдется предложить, – ответил Рейст, – вот только к вашей просьбе это не имеет ни малейшего отношения. Мураш медленно сузил глаза, но ничего не сказал. Хватка несколько раз открыла и снова закрыла рот, как если бы ни один из пришедших ей в голову ответов не годился, чем напомнила Мурашу рыб, которых папаша вытягивал сетями на палубу своей лодки. Если только я это сейчас не придумал. Может, опять все это враки. Может, я просто видел рыб на палубе какой-то другой лодки. Откуда мне знать? Откуда… – Впрочем, мне только что пришла в голову одна возможность, – добавил Рейст. – Но для этого, подозреваю, потребуется, чтобы один из вас оказался знаком с Колодой Драконов. Или, по крайней мере, располагал необходимыми способностями. – Понимаю, – сказала Хватка. – Ну, с картинками-то этими я более или менее знакома. – Ты – художник? Рисуешь Колоды? – Что? Нет, я не в том смысле про картинки. Мне доводилось карты в руках подержать. – И это тебе повредило, капрал Хватка? – В каком смысле? – Быть может, ты утратила рассудок? Она выпрямилась в кресле. – Обожди, откуда мне знать-то, Худа ради, утратила я его или нет? – Вот именно, – кивнул Рейст и умолк, ожидая продолжения. Мураш снова уставился на яггута. – Хвать, – прогудел он в конце концов. Она раздраженно развернулась в его сторону. – Чего тебе еще, Мураш? – Сукин сын над нами издевается. Она на мгновение выпучила глаза и тут же снова повернулась к яггуту. Тот пожал плечами. – Раз уж выпал случай, отчего не поразвлечься. Гости ко мне последнее время нечасто заглядывают. – А когда заглядывают, – рубанул Мураш, – ты с ними как с грязью обращаешься? Тебе не приходит в голову, что между данными обстоятельствами имеется некая связь, трупак ты хренов? – Как с грязью? Не думаю. Я бы назвал это скорее… дружеской подначкой. – Тебе еще многое предстоит узнать о людях, яггут. – Несомненно, сержант Мураш. Но у меня, к сожалению, нет ни малейшего желания предпринимать в этом направлении какие-либо усилия. – Да? И куда же твои усилия сейчас направлены? – Как только выясню, сразу же тебе сообщу, если, разумеется, обнаружу в этом интерес – либо для себя, либо, само собой, для тебя. Сейчас же могу лишь сказать, что не имею ни малейшего представления, возможно ли связаться с Ганосом Параном. Быть может, если вы сочтете нужным рассказать мне о невзгодах, что вас сюда привели, мне удастся оказать вам помощь способом, не подразумевающим высокорискованных, продиктованных отчаянием поступков, что причинят мне одни лишь неудобства. – Худ нас упаси от этого, – проворчал Мураш. – Худ не из тех, кому свойственно кого-либо спасать, – заметил Рейст. – Не думаю, что ему особенно нравятся эти вот Дома Азатов, – сказала Хватка, оправившись от шока, вызванного раздражением, если даже не обидой. – Что удерживают внутри себя души, да и таких, как ты, Рейст. – Вряд ли Худ так уж прямо жаждет меня заполучить, – откликнулся мертвый яггут. Мураш через силу рассмеялся. – Ладно, кажется, я начинаю понимать твое чувство юмора. Бездна, я-то думал, что малазанским морпехам в способности гнать пургу равных нет. Хорошо, Рейст, давай уже перейдем к делу. Если ты нам поможешь, мы для тебя тоже что-нибудь можем сделать. Само собой, если оно в наших силах, так что давай без «выпустите меня отсюда» и всего такого. Но все остальное – постараемся. – У меня найдется одна скромная просьба. И хорошо, я согласен на взаимовыгодный обмен. Наградив Хватку ухмылкой, Мураш обратился к Рейсту: – Дело вот какое. Нас заказали. И мы понятия не имеем почему. Мы надеялись, что Паран сумеет разобраться, кто это был и чем мы его обидели. Яггут смотрел на них. – Возможные причины следующие, – заговорила Хватка. – Во-первых, мы малазанцы. Ветераны. У нас на этом континенте более чем достаточно врагов. Во-вторых, нам принадлежит «К'руллова корчма», ранее – К'руллова колокольня, еще раньше – храм К'рулла. В погребе мы только что обнаружили двенадцать маринованных сегулехов, пролежавших там, быть может, не одну сотню лет, но все еще свежих. Ну, то есть, маринованных. – Она замолчала, потом глубоко вдохнула и продолжила: – В-третьих… хотя нет, это все еще во-вторых. Я так подозреваю, что дело в К'рулле – может, какой-то культ хочет вернуть себе храм. Может, кто-нибудь заказал двенадцать маринованных сегулехов, а доставка срывается. Мураш вытаращился на нее. – Кто-нибудь сделал что? Хвать, я подобной чуши отродясь не слышал. – Я даже спорить не стану, – ответила она, – просто я уже за любую соломинку хватаюсь, и потом, у меня предчувствие, что сегулехи – часть нашей проблемы. Мураш перевел взгляд на Рейста. – Ну, как-то так. Есть идеи или ты так и собираешься тут стоять до скончания веков? – Собираюсь, – ответил Рейст, – но к делу это в данном случае не относится. Что до идей, я предлагаю вам перебить всех убийц в городе. – Тогда тот, кто хочет с нами разделаться, наймет еще каких-нибудь бандитов, – сказала Хватка. – Перебейте всех бандитов. Мураш потянул себя за ус. – Непрактично. Нас всего трое осталось, на это годы уйдут. – Тогда нужно похитить магистра Гильдии и пытать его – или ее, – пока не скажет, кто клиент. Затем убить клиента. – Убить клиента – это звучит разумно, – кивнула Хватка. – А вот с похищением все не так просто, поскольку для этого придется пробиться сквозь несколько сотен убийц. И потом, мы не знаем, где логово магистра. Конечно, можно поймать одного из убийц и подвергнуть пыткам, чтобы это выяснить, но я подозреваю, что у них иерархическая структура и тот, кто нам попадется, вряд ли что-то знает. В конечном итоге все упирается в то, что клиент нам неизвестен. И нам требуется это выяснить. – Твои подозрения, что храм К'рулла занимает во всем этом деле центральное место, скорее всего, верны, – сказал Рейст. – Но вот для того, чтобы уточнить подробности, лучше всего было бы заручиться услугами Господина Колоды. – За чем мы, собственно, сюда и пришли! – заорал Мураш. – Разве не удивительно? Мураш яростно уставился на гнусного покойника, один за другим проглотив несколько не самых подходящих к случаю ответов. Потом поглубже вздохнул, чтобы успокоиться, и наконец с предельной вежливостью произнес: – Так давай посмотрим, нельзя ли послать ему весточку? – Следуйте за мной, – сказал Рейст.
Назад в коридор, потом направо, узенькая дверь по левую руку ведет в круглую приземистую башню, винтовая лестница – вверх, на второй этаж, в круглую комнату, на стенах которой изображены в увеличенном масштабе карты Колоды Драконов. Что-то в этой комнате влияло на зрение, Хватку повело в сторону, она едва устояла на ногах. – Нижние боги, – пробормотал Мураш. – Тут сплошная магия, вот-вот стошнит. Изображения вихрились, расплывались, плыли по волнам ряби, идущей со всех направлений одновременно – куда ни глянь, потоки сталкивались и сливались, так что кружило голову. Хватка почувствовала, что ей трудно дышать. Она изо всех сил зажмурилась, услышала, как Мураш с ругательствами пятится прочь из комнаты. В ее сознание вплыл бесстрастный, словно бы отдаленный голос Рейста. – Течение усиливается. Похоже, что ситуация… ухудшается. Впрочем, капрал Хватка, если ты сосредоточишь сознание и сконцентрируешься на Ганосе Паране, силы твоей воли может хватить на то, чтобы зафиксировать на месте собственную карту Мастера, а это способно пробудить его внимание. Разумеется, если он не занят чем-то еще. Однако если твоей силы воли на это не достанет, боюсь, остатки твоего рассудка не выдержат. Вихрь разорвет твое сознание в клочки, и ты превратишься в пускающую слюни развалину. – Чуть помолчав, он добавил: – Подобное состояние тебе вряд ли желанно. Впрочем, если ты его достигнешь, тебе уже будет все равно, что в известном смысле можно считать благословением. – Спасибо, – откликнулась она, – обрадовал. Теперь дай-ка мне чуток времени. Она извлекла из памяти лицо капитана, не сказать чтобы несимпатичное, попыталась закрепить его перед мысленным взором. Ганос Паран, вызываю тебя. Капитан, где бы ты сейчас ни был. Это капрал Хватка, в Даруджистане. Ганос, нам нужно поговорить. Теперь она ясно его видела – в рамке, как подобает карте из Колоды Драконов. Она видела на нем военную форму, форму малазанского солдата, которым он когда-то был, – это что же, память с ней шутит, напоминая про их последнюю встречу? Но нет, он выглядел старше. И казался утомленным, весь в пыли. Кожаная куртка в порезах, покрыта пятнами засохшей крови. За спиной у него – руины и дым, что-то вроде выжженной холмистойместности, где раньше выращивали урожай, видны невысокие каменные стены, разделяющие поля, но нигде ни клочка зелени. Ей показалось, что на мертвой земле разбросаны трупы. Кажется, взгляд Парана нашел ее, сделался острым. Она видела, что его губы движутся, но не слышала ни звука. Ганос! Капитан, послушай – сосредоточься на мне! «…капрал, сейчас некогда. Мы угодили в заваруху. Но послушай, если ты сможешь им передать, то постарайся. Предупреди их, Хватка. Предупреди их». Капитан – кому-то нужен храм – храм К'рулла. Кто-то пытается нас убить… «…джистан способен сам о себе позаботиться, Хвать. Барук знает, что делать, доверься ему. Нужно выяснить, кому нужен храм. Поговори с Круппом. С Угрем. Но, послушай – будь добра, передай мое предупреждение». Кому его передать? О чем ты сейчас, капитан? И что там насчет Круппа? Изображение у нее перед глазами разлетелось в клочья, и она почувствовала, как в сознание словно впиваются когти. Она с криком отшатнулась, попыталась вырваться. Когти впились еще глубже, и Хватка тут же поняла, что ими руководит намерение, злоба. Что-то явилось, и пришло оно за ней. Она завизжала и почувствовала, что ее тянет вперед, в вихрящееся безумие, в пасть чему-то огромному и голодному, чему-то, жаждущему ее сожрать. И переваривать – долго, долго, пока душа не исчезнет, не будет поглощена целиком, пока от нее ничего не останется. Со всех сторон в нее впилась давящая тьма. Она не могла шевельнуться. Потом почувствовала и услышала, как в самой гуще яростного хаоса появился кто-то третий – сила, что приблизилась к ней, двигаясь плавно, как зверь, – она вдруг ощутила, что ее изучает холодный взор, и негромкий голос произнес: «Не здесь. Не сейчас. Некогда ты носила торквесы. Долг остался не оплачен. Не сейчас. Не здесь». Зверь прыгнул. То, что держало Хватку, то, что сейчас ее пожирало, внезапно взревело от боли, от ярости, и когти выпустили ее, чтобы вцепиться в нападающего. Два чудовища с рыком врезались друг в друга, воздух задрожал, словно от удара грома. Хватка, забытая, совсем рядом с ними маленькая, мельче муравья, поползла прочь, оставляя за собой багряный след истекающей жизни. Из глаз у нее лились слезы, она не переставала дрожать, все еще не оправившись от того, как ее жрали. Существо было столь неумолимым, столь жутко… безразличным. К тому, кем она была, к ее праву на собственную жизнь. Моя душа… моя душа оказалась… пищей. Только и всего. Бездна внизу… Ей нужно было отсюда выбраться. Хаос вокруг нее роился и трепетал, позади продолжали сражаться гигантские силы. Ей нужно было что-то сказать Мурашу, что-то очень важное. Крупп. Барук. И еще, быть может, самое важное. Когда они вошли в дом, она обратила внимание, что два тела, валявшиеся на полу в ее прошлый визит, исчезли. Исчезли. Двое убийц, как сказал Паран. И одна из них – Воркан. Она в городе. Она сейчас здесь, Мураш… Сосредоточься! На комнате. Найди комнату – там, в башне… Она ползла и плакала. Потерялась.
Когда Рейст выволок бессознательное тело Хватки к лестнице, Мураш разразился потоком ругательств. – Что ты наделал? – Увы, – сказал яггут, отступая в сторону, когда сержант упал рядом с ней на колени, – моих предупреждений относительно риска оказалось недостаточно. Положив ладонь Хватке на лоб, Мураш тут же зашипел и отдернул руку. – Да она как лед холодная! – Но ее сердце все еще бьется, – уточнил Рейст. – Она очнется? Рейст, треклятый трупак! Она очнется? – Не знаю. Какое-то время она говорила, перед тем как… все изменилось. Предположительно – с Ганосом Параном. – И что она говорила? – В основном задавала вопросы. Но одно имя я все же расслышал. Крупп. Мураш оскалил зубы. И снова положил ладонь ей на лоб. Чуть теплее? Может быть, или просто на этот раз он знал, чего ждать, и шок оказался не столь силен. Уже не разберешь. – Помоги мне отнести ее вниз, – сказал он. – Разумеется. А еще я готов сказать, что мне от тебя нужно в ответ на мою помощь. Он уставился на яггута. – Ты что, шутишь? – На этот раз – нет, сержант Мураш. Я хочу кота. Кота. – На ужин? – Нет, в качестве домашнего животного. Само собой, кот требуется мертвый. Теперь позволь мне взять ее за ноги, а ты берись за руки. Быть может, полежав рядом с камином, она оживет. – Ты так считаешь? – Нет. Это ведь его собственная идея была, и вот чем все кончилось. – Хватка, – прошептал он. – Прости меня. Прости, молю. – Белого, – сказал Рейст. – Что? – Белого кота. Дохлого белого кота, сержант. О да, Рейст, разумеется. Как следует нафаршированного «руганью». Лови подарочек, сукин сын! Зараза, нас осталось лишь двое. Лишь двое…
– Избегай сделок с мертвыми. Им нужно то, что есть у тебя, и за это они с готовностью отдадут то, что есть у них. Свою смерть за твою жизнь. Но, поскольку они мертвы, любая жизнь, за которую им довелось ухватиться, с неизбежностью протечет меж костлявых пальцев. В результате в проигрыше вы оба. – Похвальная честность, Хинтер, – сказал Барук. – Что-то не припоминаю, чтобы при последнем нашем разговоре ты был столь же красноречив. Призрачная фигура стояла в дверном проеме башни. – Я, Высший алхимик, разрываюсь сейчас между двумя желаниями – вцепиться своими призрачными пальцами тебе в глотку и сослужить достойную службу нашему прекрасному городу. Следует, однако, отметить, что возвращение Тирана будет означать конец моей нынешней, пускай и ограниченной, свободы, поскольку он быстро меня поработит. Так что сколь маловероятным ни кажется альянс между альтруизмом и заботой о собственной шкуре, в данном случае их совместные усилия перевешивают мою естественную страсть к убийству. – Это еще вопрос, – откликнулся Барук, переплетая пальцы и пристраивая ладони на животе, – поскольку я вовсе не намерен давать тебе шанс до меня дотянуться. И потому останусь здесь, во дворе. – И правильно сделаешь, – согласился Хинтер. – Я внутри уже не одну сотню лет пыль не вытирал. – В городе сейчас присутствуют могучие силы, – начал Барук после паузы, – могучие и непредсказуемые. Угроза… – Достаточно об этом, – перебил его Хинтер. – Ты прекрасно знаешь, Высший алхимик, почему большинство из них оказалось в городе, поскольку сам же их и призвал. Что же до тех, кто еще не прибыл, то и среди них тебя мало кто удивит. Поскольку они… необходимы. Так что притворяться тебе нечего. – Я в ответе не за все приближающееся, – возразил Барук. – Знаешь ли ты, что здесь сейчас находятся одновременно Госпожа Зависть и Сестра Злоба? Причем дочерей Драконуса никто не приглашал, уж во всяком случае – не я. И одна-то уже слишком, а обе… – он покачал головой. – Боюсь, стоит только дать им шанс, и от города останется дымящаяся куча золы. – Значит, сделай что-нибудь, чтобы подобного не произошло, – беззаботно отозвался Хинтер. – У тебя есть предложения? – Ни единого. – Кто-то из них к тебе приходил? – Решил проверить мой альтруизм на прочность, Высший алхимик? Ладно. Само собой, Госпожа Зависть нанесла мне визит, и не один. – Ей известно, что ее сестра здесь? – Вероятно. – Что хочет Зависть, Хинтер? – То же, что и всегда. Барук негромко зашипел и отвел взгляд. – Это невозможно. – Тогда я советовал бы тебе навестить ее сестру. Она находится на борту… – Спасибо, я знаю, где она находится. А слышал ли ты о самопровозглашенном Верховном жреце Увечного бога, что занял покинутый храм Фэнера? Толпа его почитателей растет с каждым днем. – Нет, не слышал. Но разве тебя это удивляет? – Павший бог – осложнение крайне нежелательное. – Таковы последствия вмешательства в то, что понято не до конца – хотя, конечно, те нетерпеливые волшебники заплатили за него собственными жизнями, что, впрочем, спасло их от по-настоящему заслуженного ими наказания. И это весьма прискорбно, не находишь? Барук сердито сощурился на призрака в дверном проеме. Хинтер махнул полупрозрачной рукой. – Хотя… чего только в прошлом не случалось. – Я тебя понял, некромант. Однако, как ты сам можешь видеть, от ответственности не уклоняюсь. – Верно, иначе давно позволил бы мне до себя дотянуться. Или действительно избрал бы более легкий уход, подобно своим коллегам… из Ложи – в ночь, когда Воркан прошла сквозь тени… Барук вытаращил глаза, потом вздохнул. – Меня всегда удивляло, почему мои сотоварищи той ночью внезапно проявили подобную некомпетентность. Согласен, Воркан обладала – обладает – незаурядными способностями… – Тут он на время замолчал. И кое о чем задумался. – Хинтер, она к тебе приходила? – Нет. Зачем бы ей? Барука вдруг пробрал озноб. – Той ночью она… даже не попыталась о чем-нибудь со мной договориться. – Вероятно, заранее знала твой ответ. – Как и ответ Дэрудан. – Вне всякого сомнения. – Но что до других… Хинтер ничего не сказал. Барук почувствовал себя нехорошо. В этом городе все сделалось слишком уж запутанным. О, он и без того знал, что идут они по узенькому мостику, а зияющая бездна под ними нашептывает сладкие посулы, приглашая сдаться. Но теперь ему казалось, что противоположный конец моста все отдаляется, уменьшается, почти уже скрылся в тумане. А каждый последующий шаг давался все тяжелее, как если бы пролет моста прямо под ним был готов попросту рассыпатьсяв прах. Он мог понять остальных магов Ложи, то, что в Воркан они увидели неожиданную идеальную возможность для бегства от всего. И вспомнил откровенное обещание в ее глазах той теперь уже давней ночью – его все еще не отпускало ошеломление от легкости ее предательства, как если бы предложенный Малазанской империей контракт был для нее лишь поводом сделать то, что она всегда хотела: убить всех прочих членов Ложи. Можно бы спросить у нее, отчего так, только Воркан всегда оставалась себе на уме. В долгу перед ним она никогда не была, и это не изменилось. – Лучше бы тебе уже уйти, – прервал его мысли Хинтер. Он моргнул. – Почему? – Потому что твое молчание, Высший алхимик, мне наскучило. – Приношу свои извинения, Хинтер, – ответил Барук. – Еще один вопрос, и я в самом деле пойду. Опасность твоего порабощения действительно велика и не связана с возвращением Тирана как таковым – в конце концов, в городе уже сейчас находятся агенты, готовящие его гнусное воскрешение. Они вполне могут решить… – Думаешь, Высший алхимик, им это удастся? – Такая возможность, Хинтер, существует. Призрак надолго замолчал, потом спросил: – Что ты предлагаешь? – Я направлю к твоей башне своего наблюдателя, Хинтер. Если за тобой явятся, он поднимет тревогу. – Ты предлагаешь выступить в мою защиту, Высший алхимик? – Да. – Я принимаю предложение, но с условием, что ничего не буду тебе за это должен. – Разумеется. – Для тебя будет выгодней, если я… останусь нейтральным, я тебя понял. Это лучше, чем иметь меня во врагах. – Некогда ты был могущественным волшебником… – Чушь. Неплохим, но фатально беззаботным. И, однако, никому из нас не нужно, чтобы я оказался на службе у столь недостойных сил. Присылай своего наблюдателя, но скажи мне его имя, иначе я рискую впустить внутрь чужого слугу. – Чиллбайс. – А, – сказал Хинтер. – Этот.
По дороге обратно в усадьбу Барук вспоминал свою единственную встречу с Воркан всего несколько суток спустя после ее пробуждения. Она вошла со своей обычной кошачьей грацией. Раны ее давно исцелились, и она обзавелась новой одеждой, длинной, элегантной, совершенно не подходящей к избранной ею профессии. Он стоял у камина и слегка поклонился, чтобы скрыть внезапную нервную дрожь. – Воркан. – Извиняться я не стану, – объявила она. – Я не просил извинений. – У нас назревают сложности, Барук, – сказала она, подойдя к столику, чтобы налить себе вина, и потом вновь повернувшись к нему. – И вопрос не в том, чтобы их предотвратить – остановить то, что грядет, мы не можем. Вопрос в том, как нам лучше подготовиться к грядущему. – Ты хочешь сказать – с целью обеспечить собственное выживание? Она взглянула на него, чуть улыбнувшись. – С выживанием проблем не предвидится. Мы, трое оставшихся членов Ложи, нужны. Так было раньше, так будет снова. Я имею в виду наш, скажем так, уровень комфорта. В Баруке тогда вспыхнул гнев. – Комфорт? В чем его смысл, если мы лишимся свободы? Она фыркнула. – Свобода – самое громкое из требований, что можно услышать от лентяев. И давай признаем, Барук, – мы с тобой лентяи и есть. И вдруг ей внезапно наступает конец. Что за трагедия! – Ее взгляд сделался жестче. – Я намерена сохранить свой привилегированный статус… – В качестве Госпожи Гильдии убийц? Воркан, в Гильдии не будет нужды, ей попросту не найдется места. – Забудь про Гильдию. Меня не интересует Гильдия. Она исполняла в городе определенную функцию, служа бюрократическим механизмом. Дни ее уже сочтены. – И потому ты отослала свою дочь? В глазах ее сверкнула откровенная досада, она отвернулась. – Причины этого поступка, Высший алхимик, тебя не касаются. – В тоне ее читалось также: «И не вздумай в это дело лезть, старый хрен». – Какой же ты представляешь себе свою роль в новом Даруджистане? – спросил Барук. – Неприметной, – ответила она. О да, неприметной, словно гадюка в густой траве. – Надо полагать, до того момента, пока не представится шанс? Она допила вино и поставила кубок на столик. – Значит, мы друг друга поняли. – Да, – ответил он. – Полагаю, что поняли. – Сообщи также Дэрудан. – Хорошо. И она ушла. От воспоминания у Барука осталась лишь горечь во рту. А об остальных стремительно приближающихся к Даруджистану силах она знает? Да и волнуют ли они ее? Что ж, притворяться умеет не только она одна. Из того, что случилось в ночь убийств несколько лет назад, он вынес один урок: Воркан сумела каким-то образом догадаться, что их ждет. И уже тогда начала собственные приготовления… с целью обеспечить себе должный уровень комфорта. Отослала дочь, отделила себя от Гильдии. И нанесла, в ее понимании, визит милосердия остальным членам Ложи. Если бы все пошло тогда по плану, в живых осталась бы лишь она одна. Хорошенько об этом задумайся, Барук, в свете высказанных ею сейчас намерений. Ее желания занять определенное место. Что, если она повторит попытку? Барук понял, что уверенности в обратном у него уже нет.
Наступило время зеркал, и это определенно следует осознать. Полированная поверхность, отражение в нем искажают лишь мельчайшие неровности, так что лицо одновременно кажется знакомым и чуть иным. Глаза в глаза – распускается узнавание, расцветает тихий ужас. Тот, что сейчас смотрит на тебя оттуда, не издевается, не реагирует, если ему уверенно подмигнуть – но берет тебя за руку сухой прохладной ладонью, чтобы провести по холодному глинобитному полу твоей души. Люди будут горевать. О мертвых и о живых. О потерянной невинности и об отказе от невинности, причем между этим нет ничего общего. Мы будем горевать о решениях принятых и непринятых, об ошибках сердца, которые уже никогда не исправить, о нервных окончаниях, перерубленных шрамами – старыми и теми, которым еще лишь предстоит появиться. Через Усадебный квартал идет седовласый мужчина. Описывать его подробно необходимости нет. Кровь у него на руках – лишь воспоминание, но от иных воспоминаний остаются пятна, отмыть которые нелегко. Он наблюдает, такова его природа. Наблюдает мир, его многоликость, приливы и отливы в бурном море эмоций. Он забрасывает сети, закидывает удочки. Он разговаривает ритмом поэзии, мелодией песни. Он понимает, что бывают такие душевные раны, которые лучше не трогать; но бывают и другие, что откликаются на ласку. Иными словами, он понимает необходимость трагических тем. Знает, что душа иной раз не противится даже такому рассказу, что режет ее до крови. Разбередим же старые шрамы. Чтобы напомнить, что такое горе. Что такое жизнь. Время зеркал, время масок. Эти двое заключили вечный союз, чтобы рассказывать истории. Вновь и вновь, друзья мои. Вот вам моя рука. Мужчина приближается к усадьбе. День уже почти угас, сквозь его оседающую пыль подползает сумрак. Каждые сутки случается мгновение, когда мир просто проходит мимо тебя, оставляя за собой неподвижно повисший в воздухе горячий след, еще не потревоженный пробудившейся ночью. Тисте эдур этому мгновению поклоняются. Тисте анди неподвижно застывают в ожидании тьмы. Тисте лиосан отворачиваются, опустив голову, чтобы оплакать ушедшее солнце. В домах людей оживают очаги. Люди собираются там, где их кров, и думают о наступающей ночи. Перед глазами балансирует определенность, но она вот-вот рассыплется в пыль. Неуверенность делается законом, воцарившимся над всеми прочими. Для барда это время окрашено в минорные тона, оно – долгая хрупкая нота, грустная интерлюдия. В воздухе плавает печаль, и мысли его сейчас – о том, что заканчивается. Когда он достигает ворот, его быстро и без вопросов проводят к главному зданию и сквозь основной коридор – в сад за высокими стенами, по которым струятся ночные растения, их влажные цветы раскрыты, чтобы пить сгущающийся сумрак. Телохранитель в маске уходит, бард на время остается в саду один и стоит неподвижно. Воздух пахуч и сладок, пространство между стен заполняют звуки текущей воды. Он вспоминает негромкие песни, что пел здесь безо всякого аккомпанемента. Песни сотен народов из десятков миров. Голос его сплетал воедино фрагменты наступающей Тени, связывал между собой прошедший день и спешащую ему на смену ночь. В музыке и поэзии есть секреты. О них мало кто знает, и еще меньше тех, кто их понимает. В их власти проникать в слушателя незаметно, словно воспоминание об аромате, тихо, словно шепот, и однако менять тех, кому это даровано, вводить в инстинктивный транс, когда заботы уносятся прочь, когда возможно любое величие – и даже доступно, стоит лишь руку протянуть. Опытный бард, мудрый бард знает, что в круговороте дня и ночи есть такие мгновения, когда путь к душе слушателя делается гладким, беспрепятственным, когда череда массивных дверей распахивается от легчайшего прикосновения. Из всех секретов этот – самый драгоценный. Сумерки, полночь, и тот странный период внезапного пробуждения, что зовется «стражей» – о да, ночь и ее неслышное приближение, они у каждого в сердце. Услышав за спиной шаги, он оборачивается. Она стоит перед ним, черные волосы переливаются, на лице не оставили следов ни солнце, ни ветер, глаза – точно идеальное отражение фиолетовых цветов на стене сада. Сквозь белое льняное платье он может видеть очертания ее тела, эстетически совершенные изгибы и округлости – те линии и формы, что шепчут на своем собственном тайном языке, пробуждая желание в душе мужчины. Он знает, что дорога к сердцу пролегает через любое из пяти чувств. Госпожа Зависть внимательно смотрит на него, и он не возражает, поскольку, в свою очередь, смотрит на нее. Они могут поговорить о сегулехах – мертвых, в бочках, или живых, что служат в усадьбе. Могут обсудить то, что, как оба они чувствуют, стремительно приближается. Он может рассказать про свой гнев, его безмолвную, убийственную сталь, столь холодную, что прикосновение к ней обжигает, – и она прочтет в его глазах, что слова не лгут. Быть может, она станет бродить по скромному садику, кончиками пальцев касаясь трепещущих лепестков, и говорить о желаниях, что таила в себе так долго, почти перестав чувствовать мириады корешков и побегов, которые они пустили в ее душу и тело – а он, быть может, предостережет ее насчет связанных с ними опасностей, риска, с которым ей предстоит столкнуться и, более того, принять его – а она лишь вздохнет и кивнет, понимая заключенную в его словах мудрость. Насмешливый флирт, ошеломляющую самовлюбленность и прочие способы себя развлечь, которыми Госпожа Зависть пользуется, общаясь со смертными этого мира, в сад она с собой не взяла. С тем, кто ее ожидает, такое не требуется. Рыбак кель Тат немолод – и она иной раз сомневается, что он вообще смертен, хотя выяснять не рискует, – да и божественным телом не обладает. Однако среди его даров, если она решится унизить его и себя подобным перечислением, числятся голос, мастерское владение лирой и еще дюжиной странных инструментов, а главное, взгляд, выдающий рассудок, который все видит, который прекрасно понимает все то, что видит, а также значение того, что скрыто и останется скрытым, – да, рассудок, что проступает сквозь взгляд и во множестве намеков, посредством которых он и приоткрывает свою манеру видеть, свою поразительную способность к состраданию, которую может принять за слабость разве что совершеннейший болван. Нет, над этим мужчиной она издеваться не стала бы – да, сказать по правде, и не могла. У них нашлось бы много что обсудить. Но они просто стояли, глядя в глаза друг другу и не отводя взгляда, а вокруг сгущались полные ароматов и секретов сумерки.
Достигни бездны, пошвыряй туда ошеломленных богов! Небо лопается, день сменяется ночью, потом оно лопается снова, обнажив плоть пространства и кровь времени – смотрите, как оно рвется, как брызжут сверкающими красными каплями гибнущие звезды! Моря выкипают, земля плавится, исходя паром. Госпожа Зависть обрела возлюбленного. Поэзия и страсть возвещают об одном и том же, и да, это та самая тайна, что заставляет даже душегубов и безмозглых болванов стонать по ночам. Обрела возлюбленного. Возлюбленного.
– Мне снилось, что я беременна. Торвальд застыл в дверях и наконец откликнулся – чуть поздней, чем следовало: – Так это же замечательно! Тисерра, стоявшая у стола со своим последним гончарным экспериментом в руках, озадаченно взглянула на него. – Полагаешь? – Конечно, дорогая. Можно испытать все связанные с этим неприятности без того, чтобы они случились на самом деле. Могу себе представить твой вздох облегчения, когда ты проснулась и поняла, что это всего лишь сон. – Твой я, безусловно, представила, любовь моя. Он прошел в комнату, рухнул на стул и вытянул ноги. – Происходит что-то странное. – Просто вдруг накатило, – сказала она. – Не обращай внимания, Тор. – Я про усадьбу. – Он потер лоб. – Кастелян занят единственно тем, что смешивает снадобья от болезней, которыми никто не болеет, да и в любом случае лекарства его, прежде чем помочь, кого хочешь добьют. Два внутренних охранника день и ночь лишь мечут костяшки, и это ведь не совсем то, чего ждешь от беглых сегулехов, да? Если же всего этого недостаточно, Ожог и Лефф взялись ревностно исполнять свои обязанности. Тут она фыркнула. – Я это серьезно, – заверил ее Торвальд. – И, кажется, понимаю причину. Они это тоже чувствуют, Тис. Странности. Госпожа отправилась в Совет, предъявила свои права на место, и никто ей даже слова поперек не сказал, если верить Коллу. Можно было ожидать, что к ней теперь зачастят представители различных фракций внутри Совета, пытаясь заручиться ее поддержкой… Но гостей нет. Никого. Как такое вообще может быть? Тисерра внимательно смотрела на мужа. – Не обращай внимания, Тор. Ни на что. У тебя несложные обязанности – пусть такими и остаются. Он поднял на нее взгляд. – Хотелось бы мне, поверь. Только все мои инстинкты сейчас вопят в голос, как если бы над моей спиной раскаленный кинжал занесли, так его. И не только мои, с Ожогом и Леффом то же самое. – Он вскочил и принялся расхаживать по комнате. – Я за ужин еще не бралась, – сказала Тисерра. – Готов будет не скоро – не хочешь пока прогуляться до «Феникса», пропустить кружечку-другую? Увидишь Круппа – передавай ему привет. – Что? А, ну да. Мысль неплохая. Когда муж вышел, она обождала дюжину-другую ударов сердца, чтобы убедиться, что он вдруг не передумает, потом подошла к одному из тайничков в полу, нажала защелку и извлекла оттуда Колоду Драконов. Усевшись за стол, она осторожно сняла с нее чехол из оленьей кожи. В последнее время она так поступала нечасто. Ей хватало чувствительности, чтобы понять, что вокруг Даруджистана собираются могущественные силы, и потому попытка любой выкладки сопряжена с риском. Однако несмотря на то, что Тисерра посоветовала Торвальду ни на что не обращать внимания, она прекрасно знала – инстинкты у мужа слишком острые, чтобы их игнорировать. – Беглые сегулехи, – пробормотала она, покачала головой и взяла Колоду в руки. Она пользовалась версией Барука, к которой добавила несколько собственных карт, включая Город – в данном случае Даруджистан, – и еще одну, но нет, об этой лучше не думать. Разве что если придется. Сквозь нее волной пронеслась дрожь испуга. Деревянные карты в руках казались ледяными. Она решила сделать спиральную выкладку и совершенно не удивилась, когда положила на стол центральную карту и та оказалась Городом – знакомый силуэт крыш и шпилей под сумеречным небом, а внизу сияют голубые огни, и каждый похож на затонувшую звезду. Она какое-то время вглядывалась в карту, пока огни не поплыли перед глазами, пока нарисованные сумерки не начали вливаться в окружающий мир, просачиваться в него, а он – в карту, туда, обратно, пока мгновение не оказалось зафиксировано, время – приколото словно вбитым в столешницу кинжалом. Она пыталась узнать не будущее – пророчествовать посреди собравшихся сил было слишком уж опасно, – но настоящее. Нынешний миг, то, куда крепится каждая ниточка в огромной паутине, опутавшей сейчас Даруджистан. Она выложила следующую карту. Высокий Дом Тени, Узел, Покровитель убийц. Ну, с учетом последних слухов это как раз неудивительно. Только она чувствовала, что связь тут сложней, чем кажется на первый взгляд, – хотя да, Гильдия сейчас активизировалась, ввязавшись в нечто куда более кровавое, чем могла ожидать. Не повезло Гильдии. Вот только Узел никогда не ограничивался всего одной игрой. Остальные были скрыты от глаз, а наиболее очевидная служила лишь маскировкой. На стол хлопнулась третья карта, и она обнаружила, что рука не желает останавливаться, бросая еще карту, а потом – еще одну. Значит, эти три прочно связаны. Три карты, свившие собственное гнездо. Обелиск, Солдат Смерти и Корона. Им требовалась основа. Она выложила шестую карту и хмыкнула. Рыцарь Тьмы – отдаленный рокот деревянных колес, многоголосый стон, плывущий, словно дым, от меча в руках Рыцаря. Итак, Узел по одну сторону, Рыцарь по другую. Она поняла, что руки дрожат. Одна за другой последовали еще три карты – опять гнездо. Король Высокого Дома Смерти, Король в Цепях и Дэссембрей, Господин трагедий. Внутренняя основа – Рыцарь Тени. Она выложила противоположный конец и чуть не задохнулась. Выпала карта, о которой она жалела, что вообще ее сделала. Тиран. Это была последняя карта выкладки. Спираль завершена. Начало и конец – Город и Тиран. Ничего подобного Тисерра не ожидала. Она не искала пророчества, мысли ее были о муже и о том, во что он там впутался, – нет, только не пророчество, только не подобного масштаба… Я вижу гибель Даруджистана. Храни нас духи, я вижу гибель моего города. И это, Торвальд, твое гнездо. – Муж мой, – прошептала она, – ты и правда в опасности… Взгляд ее вновь упал на карту с Узлом. Ты ли это, Котильон? Или вернулась Воркан? Это не просто Гильдия – Гильдия тут ничего не значит. Нет, под этой вуалью кроются лица. Нас ждут ужасные смерти. Много смертей. Она быстро собрала карты, словно одним этим движением могла остановить грядущее, разорвать нити паутины и дать миру возможность выбрать себе новое будущее. Если бы только все было так просто. Если бы только свобода выбора действительно существовала. Снаружи прогромыхала телега, ее истертые колеса скрипели и подпрыгивали по неровной брусчатке. Копыта тянувшего телегу вола мерно стучали, словно отбивая похоронный марш, и ей послышался звон тяжелой цепи, хлопающей по коже и дереву. Она снова спрятала колоду в чехол и вернула ее в тайник. Потом направилась к другому – этот сделал ее муж, вероятно, и вправду надеясь, что она его не найдет, хотя это было совершенно исключено. В конце концов, она прекрасно знала, как скрипит любая из половиц, и нашла ямку уже через несколько дней после того, как муж ее выкопал. Внутри ее были предметы, завернутые в лазурный шелк – ткань Синих морантов. Добыча Тора – она вновь удивилась тому, что подобное попало ему в руки. Даже сейчас, стоя над тайником на коленях, она чувствовала клубящееся, словно неприятный запах, волшебство, и отдавало оно сырым гнильем – не иначе как Путь Руз, хотя, может статься, и нет. Кажется, это Старшая магия. Думаю, исходящая от Маэля. Вот только какая связь между Синими морантами и Старшим богом? Она протянула руку и осторожно раздвинула шелк. Пара перчаток из тюленьей кожи, блестящих таких, словно их только что вытянули из глубин покрытого льдом океана. Под ними – покрытый водяной гравировкой метательный топор совершенно незнакомого ей стиля, уж, во всяком случае, не морантского. Оружие мореплавателя, врезанные в голубую сталь орнаменты извиваются, словно водовороты. Рукоять из белого бивня, пугающе большого – у известных ей животных такого быть не могло. По обе стороны от топора аккуратно уложены завернутые в ткань гранаты, числом тринадцать, в одной из которых, как она обнаружила, зажигательная химия отсутствует. Странная морантская традиция, однако она позволила ей тщательно исследовать исключительное мастерство, с которым были изготовлены эти идеальные фарфоровые шары, не рискуя разлететься при этом на мелкие кусочки вместе с собственным домом. Правда, ей доводилось слышать, что в основном морантские боеприпасы делаются из глины, но эти почему-то оказались исключением. Покрытые толстой, почти прозрачной, и, однако же, с еле заметным небесным оттенком глазурью гранаты казались ей произведениями искусства, а уничтожать их, используя по назначению, граничило с преступлением. И зачем тебе все это, дорогой мой супруг? Их тебе кто-то дал или – что более вероятно – ты их где-то стянул? Она знала, что, если потребовать ответа, он скажет ей правду. И однако делать этого не собиралась. В удачном браке право каждого из супругов на секреты считается священным. Когда столь многим делишься, определенные вещи лучше придержать при себе. Само собой, речь о мелочах, но от этого не менее драгоценных. Тисерру интересовало, полагает ли ее муж, что все это понадобится ему в дальнейшем. Или это всего лишь очередное проявление его естественной наклонности собирать всякий мусор – привычки одновременно милой и раздражающей, симпатичной и потенциально смертельной (как и бывает с лучшими из привычек). Вокруг фарфоровых шаров пульсировали бесконечные струйки еле заметной магии, – еще одна, как она заподозрила, не совсем обычная подробность. Зачарованная взрывчатка – как только Синим морантам подобное в голову взбрело? Нет, в самом деле – как?
Два пустых стула напротив Круппа являли собой зрелище не слишком привычное и отнюдь не радующее глаз. Еще совсем недавно стулья были заняты. Ожог и Лефф заскочили пропустить по кружечке, прежде чем отправиться на работу – на ночную вахту у ворот загадочной усадьбы, охранять ее не менее загадочную хозяйку. Можно было поручиться, что им не по себе – яростно наморщенные лбы свидетельствовали о совершенно нехарактерной для обоих сосредоточенности. Горький эль они хлестали, словно в кружках была вода, а забавной чуши на этот раз, увы, было совершенно не слышно. Круппу, глядевшему им вслед, когда оба торопливо устремились прочь, они напомнили двух обреченных на пути к виселице (или же под венец) – еще одно свидетельство крайней несправедливости этого мира. Впрочем, справедливости, сколь приятной ни была бы эта метафора, свойственно ускользать от точного определения, она вихрится, завиваясь вокруг себя самой, стоит же ее струям повстречаться со струями соседнего вихря, как выясняется, что справедливость подобна монете, всегда падающей на одну сторону. Из подобных яростных столкновений проистекают всевозможнейшие конфликты, от охватывающих целые континенты опустошительных войн до вражды двух соседей из-за того, где должен стоять забор. Вот только есть ли смысл в наших философических умствованиях? Какое они оказывают влияние на неостановимое движение жизни? Да ни малейшего. Оставим их и перенесемся к следующей исполненной величайшего значения сцене, когда из узкого портала таверны «Феникс» появляется не кто иной, как Торвальд Ном, в своем капюшоне похожий на стервятника. Остановился у самого порога, ответил приветствовавшей его на бегу Салти рассеянной улыбкой, потом направился прямиком к стойке, где Миза уже наполнила ему кружку. Когда же он протянул к ней руку, Миза ухватила его за запястье, подтянула поближе и негромко произнесла несколько слов, вероятно, очень важных, на что Торвальд ответил гримасой и неохотным кивком – и этого оказалось достаточно, чтобы Миза его отпустила. Торвальд Ном же, на которого произошедшее явно подействовало, направился к столу, где его встретил улыбкой Крупп, и плюхнулся на один из свободных стульев. – Все плохо, – сообщил он. – Дражайший кузен Раллика, столь унылое уныние, столь пессимистический пессимизм поражают Круппа в самое сердце. Хмурость на челе Торвальда бросает на окружающий его мир тень настолько глубокую, что она не может не заразить даже самых скромных из его приятелей. Взгляни, сколь мрачно это мрачное облако, наползающее сейчас на Круппа. Эту печальную дымку необходимо немедленно развеять! – С этими словами он помахал перед собой рукой, в которой, словно небольшое знамя, трепетал малиновый платочек. – Ага, так намного лучше. Поверь мне, Торвальд, друг Круппа, что «плохо» никогда не бывает настолько плохо, как могло бы, будь оно даже плохо по-настоящему. – Раллик оставил мне сообщение. Он ищет встречи. Крупп подвигал бровями и попытался наклониться вперед, чему, однако, помешал живот, так что он откинулся обратно на спинку стула, на мгновение озаботившись тем, что талия продолжает расти – хотя смотреть на это тоже можно по-разному, так что незначительный сдвиг перспективы позволил ему, хвала богам, снова расслабиться. – Вне всякого сомнения, единственное, чего Раллик желает, – это радостно обнять брата, которого так давно не видел. Крупп уверяет, что никакого повода для беспокойства здесь нет. – И это, – вздохнул Торвальд, – лишь показывает, как мало ты знаешь. Когда-то я ужасно с ним поступил. Зло, жестоко, отвратительно. У него на всю жизнь шрам остался. Если он меня выследит, то наверняка убьет. По-твоему, отчего я вообще сбежал? – Любой мост, – объявил Крупп, – по прошествии лет ветшает, вплоть до того, что готов обрушиться от малейшего прикосновения, в крайнем случае – от нескольких добрых ударов кувалдой. – Ты же замолвишь перед ним за меня словечко, Крупп? – Разумеется, замолвил бы, но увы, Раллик столь ужасно, зло, жестоко и отвратительно поступил с бедным Круппом, что никакое прощение здесь невозможно. – Как? Что он тебе сделал? – Крупп обязательно что-нибудь вспомнит. Достаточное для того, чтобы поддеть Раллика ломом убедительности и как следует нажать, пока он не качнется беспомощно в твою сторону в отчаянной надежде на утешение. Тебе, мой друг, останется лишь в означенный миг шагнуть с распростертыми объятиями ему навстречу. – Спасибо, Крупп, ты настоящий друг. – С этими словами Торвальд как следует отхлебнул из кружки. – Истинная правда, тут ни прибавить, ни убавить. Увы, Крупп не в состоянии даровать тебе ничего более материального, подобного той защите, что вручили тебе Синие моранты – о, хотел бы Крупп лично быть свидетелем столь незаурядных, в своем роде даже уникальных почестей. Салти, сладкая моя, не пора ли подавать ужин? Крупп изнемогает от голода. И заодно, наверное, еще кувшинчик… – Обожди, – перебил его вдруг сощурившийся Торвальд. – Во имя Худа, Крупп, ты-то что об этом знаешь? И откуда? Кто тебе рассказал… да никто не мог рассказать, потому что это, для начала, секрет! – Спокойней, прошу тебя, спокойней, дражайший друг Круппа! – Еще один взмах платочка завершился торопливым прикосновением к капельке пота, необъяснимым образом возникшей на лбу. – Это всего лишь слухи… – Исключено. – Значит, эээ, предсмертная исповедь… – Которую я сейчас от тебя услышу. Крупп вновь поспешно промокнул лоб. – Источник информации прямо сейчас никак не вспоминается, слово Круппа. Особенно учитывая нынешнюю заваруху у морантов… – Крупп, когда это у них не было заварухи, чтоб их? – Тоже верно. Тогда, значит, недовольство среди Черных морантов, до которых дошли слухи о данном пожертвовании – или это было благодарение? В любом случае что-то религиозное… – Это было благословение, Крупп. – Совершенно верно, и есть ли на свете человек, более заслуживающий подобного благословения от морантов? Разумеется, нет, оттого почести и оказались столь уникальными, что Черные моранты задрали свои панцирные брови, как, несомненно, поступили и Красные, и Золотые, Серебряные, Зеленые и Розовые – только бывают ли Розовые моранты? Крупп не уверен. Столько цветов – и так мало свободного места в голове у Круппа. Взглянем же на палитру пристальней – в памяти тут же ослепительно и убедительно вспыхивает фиолетовый цвет, и верно, почему нет? Это Фиолетовые моранты оказались столь болтливы и столь безответственны – впрочем, не настолько безответственны, чтобы сообщить что-нибудь кому-нибудь помимо Круппа, одного лишь Круппа, можешь Круппу в этом поверить. Более того, их лиловая болтливость была настолько неудержимой, что у Круппа выдуло из головы все подробности – как и у них самих! Препирайся с Пурпурными сколько угодно, они уже ничего не расскажут! Как и Крупп! – И он выжал насквозь мокрый платок – разумеется, в сторонку, но это самым неудачным образом совпало с появлением Салти, принесшей ужин. Что в дальнейшем позволило Круппу познать блаженство воссоединения с собственным потом, хотя его последующее замечание, что ужин оказался несколько пересоленным, было воспринято без понимания, без малейшего понимания. Самым же поразительным оказалось то, что Торвальд внезапно утратил весь интерес к своему элю и покинул столик (самым непочтительным образом), хотя Крупп еще не закончил кушать. Вот вам еще одно доказательство, что манеры нынче уже не те. Впрочем, а когда они были теми?
Поспешим же и мы, словно эхом бегства Торвальда Нома в объятия своей жены – наружу, в сумрак, где все пути открыты, где действительность не лезет в глаза непреодолимыми препятствиями и потенциально смертельными осложнениями. Во флигельке рядом с купеческим домом при верфи, в квартирке на втором этаже над пыльным складом, чей пол усыпан опилками, высокорожденная молодая женщина оседлала бывшего вора на единственной узенькой койке, покрытой тощим комковатым матрасом, и в глазах ее расцветает тьма – мужчина видит эту тьму, дикую, яростную, видит столь отчетливо, что на мгновение вздрагивает от испуга. Так и есть. Испуг. Резчику не сразу удалось стряхнуть неясный озноб, понять его конкретную причину – в глазах Вазы ему открылось нечто всепоглощающее, тревожно-отчаянное, быть может, и вообще бездонное и ненасытимое. О нем она позабыла – это он понимал. Резчик сейчас сделался просто оружием, на которое она себя насаживала в экстазе от запретного, живя лишь своей изменой. Протыкала себя, удар за ударом, уходя ото всех столь глубоко, что ему никогда не достать, – и да, без сомнения, наносимые ею себе раны подразумевали нацеленное внутрь презрение, если даже не отвращение. Он не знал что думать, но в собственной безликости, в том, что он стал оружием, была некая притягательность – истина эта прошла сквозь него дрожью столь же мрачной, как увиденное им в ее глазах. Апсал'ара, ты этого страшилась? Если да, то я тебя понимаю. Понимаю, отчего ты сбежала. Ты сделала это ради нас обоих. При этой мысли он со стоном выгнулся и излился внутрь Вазы Видикас. Она громко вздохнула, прильнула к нему. Оба потные, в объятиях горячих волн. Ни один не проронил ни слова. Чайки снаружи провожали криками умирающее солнце. Приглушенные стенами возгласы и смех, негромкий плеск волн об усыпанный битыми черепками берег, поскрипывание лебедок – на пристани разгружались и загружались корабли. Мир снаружи оставался таким же, что и всегда. Теперь Резчик думал о Скилларе, о том, что с его стороны нынешние отношения были предательством – точно таким же, как у Вазы. Верно, Скиллара не раз говорила, что их любовь – лишь стечение обстоятельств, что они ничего не ждут друг от друга. Она всегда настаивала на том, чтобы держать дистанцию, и если в интимные мгновения в обоих иной раз и вспыхивала страсть, то не совместная – обессилев, они быстро разлеплялись. И все же он подозревал, что сделал ей больно – когда они высадились в городе, какая-то его часть хотела отрезать все, что между ними было на корабле, словно конец очередной главы потребовал от него оборвать все нити и начать историю заново. Но это невозможно. Паузы в жизненной истории вызваны скорее неспособностью выдержать слишком много, достижением того предела, за которым – временное истощение. Однако память ничего не отпускает, она тянется за тобой, словно сеть за кораблем, и в ее ячейках запутываются самые странные предметы. Он повел себя несправедливо, сделав Скилларе больно и нанеся удар их дружбе. А теперь, похоже, зашел уже очень далеко, слишком далеко, чтобы можно было вернуться к тому, что, он понял, было драгоценней, истинней того, что он чувствовал сейчас, лежа под этой женщиной. Говорят, никакая радость не выдержит веса правды. Распростертая сверху Ваза вдруг сделалась тяжелей.
Ваза из Дома Видикас тоже молчала, вспоминая сегодняшнее утро, один из тех немногих случаев, когда она завтракала в компании мужа. В выражении его лица она видела легкую насмешку или, во всяком случае, намек на нее, в тщательно выверенных жестах сквозила издевка, словно,сидя за столом друг напротив друга, они оба лишь играли шаблонные благопристойные роли. И, казалось, находили облегчение в том, как просто обоим дается эта фальшь. Она подозревала, что удовлетворение Горласа отчасти основано на его знании про ее личную жизнь, словно ему была приятна ответственность за ее все ускоряющееся падение; что его непроницаемое спокойствие обещает поддержку, на которую можно положиться, остров, к которому можно направиться, когда слишком уж разбушуются волны, когда она почувствует, что уже не просто плавает над бездной, а именно тонет. Тем самым ее так называемая личная жизнь оставалась его собственностью. Она ему принадлежала, так что он мог позволить пользоваться ею кому-то еще. Она даже стала ощущать между ними определенное влечение такого рода, какого давно уже… какого никогда еще не чувствовала. Она поняла, что такая делается ему желанней. Кажется, он решил пройти по очень узенькому мостику. В конце концов, какая-то ее часть все же принадлежала ей самой – и никому другому, что бы они там ни думали, – и она, когда до того дойдет, будет следовать собственным решениям, делать выбор в свою пользу и больше ничью. Да, супруг ее затеял чрезвычайно опасную игру, что ему еще, может статься, предстоит обнаружить. Он как бы между делом упомянул о размолвке между Шарданом Лимом и Ханутом Орром – само собой, какая-то мелочь, которая скоро забудется. Однако сейчас всё довольно напряженно, и ни один из союзников не желает ничего обсуждать с Горласом. Ханут Орр, однако, как бы между прочим упомянул Горласу в личной беседе кое-какие странные вещи – любопытные, похожие на намеки, ну да ладно. Очевидно, драгоценному эго Ханута Орра нанесена какая-то рана, но подобное неизбежно – такое эго постоянно нужно подкармливать, иначе оно попросту сдуется, наткнувшись на острые шипы действительности. Настроение Шардана Лима тоже вдруг испортилось. То он по-настоящему счастлив, а на следующий день ходит надутый и раздраженный. Хуже, чем дети, право слово. Начинаешь подозревать, что дело в женщине… Ваза встретила новости без особого интереса, не без удивления обнаружив, что у нее неплохо выходит притворяться, блюсти необходимые приличия. Хозяйка Дома, жемчужная награда Хозяина, гладкая на ощупь, тонкая, словно фарфоровая статуэтка. Безразличная к окружающему миру и его грязным, неблаговидным подробностям. В конце концов, такова привилегия относительного богатства, поощряющая естественную наклонность сплести себе уютный кокон. Который предохраняет от обыденных неприятностей, банальных несчастий, всех тех тривиальных нужд и потребностей, тех грубых волнений, что делают жизнь простонародья невыносимой. А потом ты с постепенно нарастающим ужасом обнаруживаешь, что мир у тебя внутри ничем особенным не отличается; что всех этих карикатурных недостатков человеческой натуры не избежать – они высятся рядом и сверкают, словно полированные безделушки, оставаясь, однако, столь же дешевыми и грязными. Ваза молча размышляла о дарах, что достаются на долю избранных – а ведь сама она была избранной из избранных! Богатый муж, становящийся все богаче, один из его ближайших союзников в качестве любовника (и эту приманку она, возникни необходимость, готова использовать еще не раз), а теперь и другой любовник – о котором Горлас практически ничего не знает. Во всяком случае, надо на это надеяться. Сердце ее вдруг затрепетало. Что, если он приказал за мной следить? Возможность была вполне реальной, только что она может поделать? И что сделает ее муж, обнаружив, что ее нынешний любовник в его игру не включен? Что он ему даже незнаком, явно вне его досягаемости, его чувства контроля. Поймет ли он тогда, что она тоже теперь вне его контроля? Горлас может запаниковать. И, честно говоря, может возжаждать крови. – Будь осторожен, Кро… Резчик. То, что мы затеяли, очень опасно. Он не ответил, и мгновение спустя она, оттолкнувшись от него, встала рядом с узкой кроватью. – Он тебя убьет, – продолжила она, глядя на него, еще раз видя его закаленное прошедшими годами тело, рельефные мускулы, покрытые боевыми шрамами. Он смотрел прямо ей в глаза, но его мысли и чувства оставались скрыты, неизвестны. – Он ведь дуэлянт? Она кивнула. – Один из лучших в городе. – Дуэлей я не боюсь, – сказал он. – И напрасно, Резчик. В любом случае, учитывая твое… положение, не думаю, что он станет придерживаться формальностей. Наймет десяток бандитов, чтобы тебя прикончить. Или даже убийцу. – И что, – спросил он, – я, по-твоему, должен делать? Поколебавшись, она отвернулась, чтобы взять одежду. – Не знаю. Просто хотела тебя предостеречь, любимый. – Подозреваю, тебе грозит даже большая опасность. Она пожала плечами. – Не думаю. – Потом добавила: – Впрочем, ревнивцы и завистники непредсказуемы. – Она снова повернулась и посмотрела на него. – А ты, Резчик, завидуешь? – Горласу Видикасу? – Похоже, вопрос его удивил, она видела, что он задумался. – Иметь титул и богатство действительно было бы неплохо. Хотя, если они у тебя от рождения, это еще не значит, что ты их достоин, само собой, так что он, может статься, и не заслуживает своих привилегий – а может, заслуживает, тут тебе видней, чем мне. – Я не это имела в виду. Когда я с ним, когда мы занимаемся любовью? – А, вот что. И часто это случается? – Бывает. – Занимаетесь любовью? Или он просто тобой пользуется? – Фу, как грубо! Тот, прежний Крокус вскочил бы сейчас на ноги, поспешно осыпал бы ее неловкими извинениями. Этот же остался на кровати, глядя на нее спокойными глазами. Ваза чуть вздрогнула и подумала, что, кажется, испугалась. Она полагала за собой определенный… контроль. Над происходящим. Над ним. Теперь она уже не была столь уверена. – Что тебе от меня нужно, Ваза? – спросил он ее. – Чтобы это длилось год за годом? Свидания в пыльных заброшенных спальнях? Чтобы у тебя было что-то, чего нет у Горласа? Ты ведь не собираешься от него уходить, верно? – Как-то раз ты предложил мне бежать вместе с тобой. – Если и так, – ответил он, – ты сказала твердое «нет». Что с тех пор изменилось? – Я. Он прищурился. – То есть теперь ты… убежала бы? И все бросила? Усадьбу, деньги? – Он устало обвел рукой комнату. – Ради такой вот жизни? Пойми, Ваза: большинство людей живут в своем маленьком мирке. И ограничений в нем намного больше, чем ты думаешь… – По-твоему, с благородными это не так? Он рассмеялся. В ней вспыхнула ярость, и, чтобы не выпустить ее наружу, Ваза принялась одеваться. – Обычное дело, – сказала она, радуясь, что голос ее спокоен. – Чему я удивляюсь? Низкорожденные думают, что нам все дается легко, что мы можем делать что захотим, ехать куда захотим. Что любой наш каприз немедленно удовлетворяется. Им не приходит в голову… – она развернулась к нему, увидела, как его глаза расширились, когда он почувствовал ее гнев. – Тебе не приходит в голову, что такие, как я, могут страдать. – Я не говорил ничего… – Ты засмеялся. – Куда ты сейчас отправишься, Ваза? Обратно домой. В усадьбу, где к тебе кинутся горничные, желая услужить. Где тебя уже дожидается перемена одежды и украшений. Само собой, после неспешно принятой ванны. – Он резко сел. – Живший в этой комнате корабельный плотник находился здесь, поскольку больше ему идти было некуда. Это была его усадьба. Временная, зависящая от прихоти Дома Видикас, и когда его основания быть здесь оказались исчерпаны, он ушел искать себе для жизни другое место – если повезет. – Он взял рубаху. – А я куда сейчас отправлюсь? Для начала – на улицу. В той же одежде, что и раньше, и сменить ее в ближайшее время мне не светит. А когда стемнеет? Быть может, удастся пристроиться еще на ночку под крышей таверны «Феникс». Если я отправлюсь помогать на кухне, меня покормят, если у Мизы будет хорошее настроение, то и помыться дадут. А завтра мне предстоит снова отвечать на те же вызовы жизни, на тот же самый вопрос «а что дальше?». – Он обернулся к ней, и она увидела у него на лице ироническую усмешку, которая, однако, постепенно ушла. – Ваза, я вовсе не утверждаю, что тебя что-то хранит от страданий. Будь это так, тебя бы тут сейчас не было, верно? Я говорил про ограниченные мирки. Они повсюду, но это не значит, что они одинаковые. Некоторые, чтоб их, значительно ограниченней других. – У тебя есть из чего выбрать, Резчик, – сказала она. – Выбор больший, чем у меня когда-либо был. – Ты могла отказать Горласу, когда он просил твоей руки. – В самом деле? Я вижу, что не все в тебе изменилось – ты, как и прежде, наивен. Он пожал плечами. – Тебе видней. Так что же дальше, Ваза? От его неожиданного и, похоже, безо всяких усилий согласия у нее перехватило дыхание. Ему все равно. Все безразлично. Что я чувствую, каким его вижу. – Мне нужно подумать, – сказала она, чувствуя, что теряет почву под ногами. Он кивнул, словно этого и ожидал. – Завтра вечером, – сказала она, – мы встретимся снова. – Тогда и поговорим? – спросил он, чуть ухмыльнувшись. – И это тоже. – Ладно, Ваза.
Некоторые мысли, страшащие своей степенью самопознания, умеют прятаться глубоко среди прочих, невидимо плывя собственными маршрутами и постепенно набирая силу – без сопротивления, укрытые от того, чтобы их с ужасом осознать. Конечно, почувствовать их можно, но это не то же самое, что прорваться сквозь маскировку, вытащить их голенькими на яркий свет и увидеть, как они рассыпаются в труху. Сознание умеет играть в наперстки, забавляясь собственной ловкостью рук – сказать по правде, обычно именно так и живешь, от мгновения к мгновению, торопливо чередуя отрицание и самоуважение, подмигивая себе в зеркало, пока твои внутренние декларации и заявления громыхают фальшивой силой воли и убедительными позами. Нет ли здесь повода для беспокойства? Ваза Видикас, хоть и спешившая домой, все же старалась двигаться окружным путем, и шепот паранойи чуть колыхал поверхность ее мыслей. Она думала о Резчике, о человеке, который когда-то был Крокусом. Думала о том, что означает его новое имя и обнаруженный ею новый человек. А еще она думала (там, в глубине) о том, что с ним теперь делать. Горлас рано или поздно все узнает. И выскажет ей – или же не выскажет. Она может обнаружить, что ему все известно, лишь явившись однажды во флигель и найдя там на кровати холодный израненный труп Резчика. Она видела, что угодила в ловушку – в такую, которую свободный человек наподобие Резчика даже не способен осознать. А еще она понимала, что выходов оттуда не слишком много, каждый прочно связан с жертвами, потерями, уходами, а некоторые попросту… отвратительны. Да, иного слова не подберешь. Отвратительны. Она заново попробовала слово на вкус, там, в сознании. Подумала, сможет ли она вообще жить с подобным камнем на совести. Но разве я должна? Что мне такого придется сделать, чтобы думать о себе подобным образом? Сколько жизней я готова уничтожить, чтобы обрести свободу? Отвратительным был даже сам вопрос, тот стебель, на котором распускался благословенный цветок свободы, – взять его в руку означало быть исколотой бесчисленными шипами. Однако она крепко его держала, терпела боль, чувствовала, как липкая кровь переполняет раны, струится по стеблю. Сжимала его изо всех сил, чтобы почувствовать, попробовать на вкус, знать, что ей предстоит… если… если я решусь. Можно подождать, пока что-то сделает Горлас. Или же нанести удар первой. Труп на кровати. Растоптанная роза на полу. Резчик – не Крокус, она это ясно видела, о да. Резчик… опасен. Она вспомнила шрамы, следы от ножевых ударов, даже, быть может, от меча. И другие, вероятно, отверстия от выпущенных из лука или арбалета стрел. Он сражался, и он убивал – в этом она не сомневалась. Уже не прежний мальчик. Но нынешний мужчина, можно ли его… использовать? Послушается ли он, не моргнув глазом, если она попросит? И попросит ли она? Как скоро? Завтра? Обнаружив в себе подобные мысли, нельзя не отшатнуться в ужасе, только мысли эти были глубинными, никогда не всплывали на поверхность. Свободно плавали в самой толще, извивались там, словно никак не связанные с действительностью. Они ведь не были связаны, правда? С действительностью? Увы, были. Нет ли здесь повода для беспокойства?
Баратол Мехар с величайшим удовлетворением обрушил свой немаленький кулак на физиономию пришельца, так что тот вылетел наружу сквозь двери кузни. Он вышел следом, потряхивая рукой, которую от удара пронзило болью. – Я с радостью заплачу Гильдии годовой взнос, сударь, – сказал он, – как только Гильдия примет меня в свои члены. Что же касается требований оплаты, сопряженных с отрицанием моего права вести собственное дело, считайте, что первый платеж вы уже получили. Вытаращивший на него глаза агент Гильдии – нос разбит, лицо окровавлено и уже начинает опухать, скрадывая черты, – слабо кивнул. – Через недельку можете заглянуть за следующим взносом, – добавил Баратол, – и не стесняйтесь прихватить с собой десяток-другой коллег – сдается мне, что щедрость моя к тому времени лишь увеличится. Вокруг уже собралась толпа зевак, но обращать на них внимания кузнец не собирался. Важен сам факт наличия свидетелей, хотя, насколько он представлял, его противостояние с Гильдией и без того было сейчас горячей темой для разговоров, так что слова его – не обязательно в верном изложении – разлетятся по городу стремительно, как чума в ветреный день. Он повернулся и вошел в кузню. Чаур стоял у задней двери, на нем был тяжелый, прожженный во многих местах фартук – сквозь россыпь дыр виднелась толстая подкладка, сплетенная из травы эсгир, единственного известного растения, что не возгорается, даже если бросить его прямиком в огонь. Ладони и предплечья Чаура закрывали огромные рукавицы аналогичного пошива, а в них он держал клещи, в которых был зажат быстро остывающий бронзовый завиток. Глаза Чаура сияли, он улыбался. – Сунь-ка его поскорей обратно в печь, – сказал ему Баратол. Дела, как и ожидалось, шли не слишком бойко. Гильдия развязала кампанию, очевидным образом угрожая включить его клиентов в черный список, который впоследствии может распространиться – и наверняка распространится – на прочие гильдии. Клиенты Баратола обнаружат, что не могут купить требуемое у представителей других профессий, и это станет для них катастрофой. Что до потребностей самого Баратола, перед ним уже закрылось большинство дверей. Он был вынужден искать альтернативы на черном рынке, а это не самый безопасный вариант. Однако, как и предсказывал его друг Молоток, проживающие в городе малазанцы не обращали на все это давление и предостережения против того, чтобы иметь с Баратолом дело, ни малейшего внимания. Очевидно, что-то в их натуре сопротивлялось любым угрозам; услышав, что им что-то запрещается, они лишь ощетинивались, а в глазах загорался упрямый огонь. В иных случаях подобная реакция крайне рискованна, и бойня в «К'рулловой корчме» это подтвердила – скорбь по погибшим глубоко засела в Баратоле, переполняя его темным, холодным гневом. К несчастью для присланного Гильдией агента, ярость эта только что прорвалась наружу в виде инстинктивной реакции на требование денег. И тем не менее он не для того прибыл в Даруджистан, чтобы нажить здесь врагов. Однако оказался втянут в войну. Может статься, и не в одну. Неудивительно, что настроение хреновое. Он вышел во внутренний двор, где его сразу же обдала волна жгучего жара от двух хорошенько разожженных печей. Боевому топору требовалось новое лезвие, да и меч выковать не помешает – его можно будет носить, выходя в город. Мирной новую жизнь, что Баратол начал в Даруджистане, назвать было нельзя.
На взгляд Мурильо, единственным достойным учеником дуэльной школы был Беллам Ном. Пятнадцатилетний парнишка, все еще пытающийся справиться с неловкостью оттого, что начал стремительно расти, подходил к занятиям с поразительным упорством. Еще удивительней было то, что Белламу в школе нравилось. Поскольку невнимание к делам Скаллы Менакис подзатянулось, большую часть школьных обязанностей взвалил на себя Мурильо, увидевший в отдаленном родственнике Раллика (и Торвальда) типичнейшего Нома, что уже само по себе требовало уделять этому ученику внимания больше прочих. Юноша стоял сейчас перед ним, весь покрытый потом, остальной же класс быстро покидал подворье через ворота, их голоса уже затихали вдалеке. Мурильо чувствовал, что мучительно медленный темп сегодняшнего занятия Беллама совсем не удовлетворил. – Учитель, – сказал он, – мне доводилось слышать об упражнении с подвешенными кольцами. Оно позволяет отработать идеальный выпад, когда ты протыкаешь кольцо, не коснувшись его… – Верно, – фыркнул Мурильо. – Полезно, если выступаешь в цирке или ездишь с бродячей ярмаркой. Само собой, Беллам, когда фехтуешь рапирой, контролировать положение острия крайне важно – иного ты от меня не услышал бы. Но ценность подобного упражнения мне представляется весьма преувеличенной. – Почему? Мурильо некоторое время разглядывал юношу, потом вздохнул. – Ну хорошо. Это упражнение подразумевает слишком много ограничений, большинство из которых в настоящей схватке отсутствует. Контроля за острием – я имею в виду полезный контроль – можно достигнуть лишь в совокупности с другими упражнениями. Когда он составляет единое целое с работой ногами, выбором дистанции и времени, а также с полным набором защитных и атакующих приемов, что могут потребоваться против настоящего, живого противника. Протыкание колец весьма эффектно, но та разновидность концентрации, которой оно требует, фундаментально отличается от концентрации, необходимой для дуэли. Так или иначе, ты можешь провести следующие два месяца, упражняясь с кольцами – или же осваивая искусство выжить против умелого врага, и не просто выжить, а, в свою очередь, оказаться для него реальной угрозой. – Он пожал плечами. – Разумеется, выбор за тобой. Беллам Ном вдруг ухмыльнулся, и Мурильо сразу же увидел, как тот похож на своего столь отдаленного родственника. – Я все равно хотел бы попробовать – само собой, в свободное время. – Вот что я тебе скажу, – ответил Мурильо. – Научись пронзать подвешенное кольцо после несвоевременного выпада, отскока в направлении свободной руки, чтобы восстановить равновесие, двух наудачу парированных ударов, пинка в выставленную ногу противника, чтобы не дать ему или ей приблизиться, и отчаянного удара с блоком в ходе поспешного отступления. Если сумеешь, подарю тебе свою вторую рапиру. – Сколько у меня на это времени? – Столько, Беллам, сколько тебе потребуется. – Добавочное время с преподавателем, – прозвучал голос из тени колоннады сбоку от них, – подразумевает дополнительную оплату. Мурильо повернулся на голос и поклонился Скалле Менакис. – Госпожа руководитель, мы всего лишь беседовали… – Вы давали советы, – оборвала она его, – и определили ученику задание. Первое являет собой преподавание. Второе – неявно предложенные вами в будущем внеклассные услуги. Ухмылка Беллама сделалась еще шире. – Госпожа, уверяю вас, мой отец с готовностью оплатит любые дополнительные расходы. Она вышла наружу из сумрака и хмыкнула: – Любые? – В разумных пределах – да. Выглядела она ужасно. Изможденная, постаревшая, одежда в беспорядке. Не знай Мурильо истинную причину, он решил бы, что у нее похмелье – состояние редкой и недолговечной трезвости, прежде чем снова соскользнуть в мертвое алкогольное забытье. Он, однако, знал, что навалившееся на нее куда более трагично. Чувство вины, стыд, самоистязание, горе. Она лишилась нежеланного сына – вообразить, что подобное оставит ее безразличной, означало бы совсем уж ничего не понимать. – Тебе пора идти, – сказал Мурильо Белламу. Оба смотрели ему вслед. – Даже удивительно, – пробормотала Скалла, когда тот оказался у ворот, – какой угловатый. – Пройдет, – сказал он. – Хочешь сказать, это возраст такой? – Да. Само собой, он прекрасно понимал эту игру – она говорит о Драсти, не говоря о нем, о жизни, которая могла его ожидать, о будущем, которого он лишился, которое она цинично похитила, когда отреклась от него. Она будет терзать себя этим раз за разом при любой возможности. Невинные на вид замечания на деле будут мазохистским самобичеванием. Чтобы это сработало, ей нужен кто-то наподобие Мурильо, который будет стоять рядом, слушать, что-то говорить и делать вид, что все в порядке, – замах, удар, замах, удар, лужа крови вокруг ее сапог. Она поймала его в ловушку – использовав для этого его обожание, его любовь, – и он уже не был уверен, что любовь эта переживет подобный поступок. Мир так мал. И становится все меньше. Он обошел все трущобы, где в ямах ютились нищие, – к югу от городской стены, между двумя главными воротами, которыми пользуются купцы. Осмотрел десятки неопознанных трупов. По существу для него это сделалось чем-то вроде ритуала, и хотя Драсти он представлял лишь понаслышке, все равно старался изо всех сил – ведь никто из знавших мальчика сопровождать его не стал бы. Ни Скалла, ни Мирла, ни Бедек. Время от времени Мурильо приходилось спускаться в одну из ям, чтобы внимательней взглянуть на детское тело, на нежное, присыпанное известью лицо, на закрытые словно во сне глаза – или же крепко зажмуренные в предсмертной муке. Эти молчаливые, неподвижные лица двигались теперь бесконечной чередой сквозь его сны, и процессия была столь печальной, что он просыпался весь в слезах. Скалле он об этом ничего не говорил. Ни о том, как его и Круппа расспросы среди матросов и рыбаков не обнаружили никаких свидетельств о насильно увезенном пятилетнем мальчике. Ни о том, что и поиски в других направлениях пока что не дали никакого результата, даже намека или самого отдаленного шанса, так что перед ними во весь рост замаячил мрачный вариант с несчастным случаем, не попавшим в отчеты и не ставшим предметом расследования – просто еще один ребенок, всеми брошенный задолго до того, как пришла смерть, в списках найденных трупов такие значатся как «дважды мертвые». – Я подумываю о том, чтобы переписать свой пай в школе, – сказала тем временем Скалла. – На тебя. Вздрогнув, он обернулся и уставился на нее. – Я его не приму. – Дурак будешь – можно подумать, я и так не знаю. Ты для этого лучше подходишь. Ты – хороший учитель. Я с самого начала с трудом сохраняла в себе какой-то интерес, взялась за это чисто из-за денег, а теперь мне и вовсе наплевать. На школу, на учеников – даже многообещающих, вроде этого Нома. По большому счету, на все. Включая тебя, Мурильо. Да, он прекрасно услышал это добавление, произносить его вслух не было ни малейшего смысла. Ну, само собой, она хочет его оттолкнуть. Как бы он ни был ей нужен для самоистязательных игрищ, намного больше ей требуется одиночество, чтобы довершить саморазрушение. Изоляция – не просто защитный механизм, она позволяет подготовиться к более жестоким наказаниям, вплоть до того, чтобы наложить на себя руки. В то же самое время Скалла может считать, что ее желание избавиться от него продиктовано милосердием. Но на деле и это тоже самоуничижение, причем выраженное в крайне обидной форме. Не в ту он женщину влюбился. Время, Беллам Ном, это самое главное. Когда в руках клинок. Когда в руках любовь. Ну, по крайней мере в отношении рапиры я это понять успел. – Не нужно решать прямо сейчас, – сказал он. – Можно попробовать еще один подход. Не самый приятный, но тебе этого знать не нужно. Скалла попросту отвернулась от него. – Коли так, до завтра.
Многие взрослые, закостенев от долгих лет в неподвижности, начинают бояться мест, где никогда не были, как бы им ни хотелось перемен, чего-то нового. Но новое это представляет собой фантастический мир, бесформенный ответ на неясные желания, характеризуемый скорее своим отсутствием, нежели присутствием. Сотворенный из эмоций и воображаемых потребностей, он может иметь конкретное географическое местонахождение, а может и не иметь. Чтобы туда добраться, нужно одну за другой разорвать связи с нынешним местом, что само по себе не может не травмировать, а когда это наконец произойдет – тут-то вдруг и приходит страх. Но не всем приходится выбирать перемены в собственной жизни. Иные перемены никто в здравом рассудке никогда не выберет. В «К'рулловой корчме» бывшая морпех Малазанской империи стоит, пошатываясь, над бесчувственным телом возлюбленной, а за спиной у нее Мураш расхаживает из угла в угол, вполголоса обзывая себя последними словами и время от времени взрываясь руганью на полудюжине разных языков. Дымка хорошо понимала, почему Хватка решилась на свой поступок. Ярости ее это не уменьшило. Тот же самый знаток Высокого Дэнула, который только что излечил ее саму, тщательнейшим образом обследовал Хватку, как только Мураш привез ее обратно на нанятой телеге с волом, и объявил, что сделать тут ничего нельзя. Либо Хватка очнется сама, либо нет. Ее дух оторвался от тела и где-то сейчас бродит. Лекарь ушел. В зале на первом этаже компанию Скилларе и Дукеру составляли лишь призраки. Хотя Дымка все еще чувствовала слабость, она отправилась собирать оружие и доспехи. Мураш потащился в коридор следом за ней. – Что ты задумала? – вопросил он, чуть не наступив ей на пятки на пороге ее собственной комнаты. – Сама не знаю, – ответила она, расстелив на кровати кольчугу и стягивая рубаху, чтобы найти подкольчужное белье. Глаза Мураша чуть округлились – он смотрел на ее груди, на чуть выступающий животик, на сладкую… Дымка натянула стеганое белье и снова взялась за кольчугу. – Придется тебе меня замотать, – сказала она. – Что? А, ну да. Конечно. А как же я? Она оценивающе взглянула на него. – Собрался помочь? Он лишь оскалился в ответ. – Хорошо, – сказала она. – Иди найди пару арбалетов и побольше стрел. Будешь меня прикрывать так долго, как получится. Вместе мы не пойдем. – Понял, Дымка. Подняв кольчугу над головой, она стала пропихивать руки в тяжелые рукава. Мураш подошел к сундуку у изножья кровати и принялся копаться внутри – там должны были отыскаться полосы черной ткани, чтобы примотать кольчугу к телу Дымки для незаметности и бесшумности. – Нижние боги, женщина, зачем тебе все эти платья? – Для балов и банкетов, разумеется. – Ты в жизни на них не ходила. – Мало ли какой случай представится, Мураш. Да-да, вот эти, только смотри, чтобы шнуровка не повыпадала. – И как ты думаешь отыскать логово? – Очень просто, – ответила она. – Удивительно, что мы об этом раньше не подумали. То имя, которое Хватка произнесла, а яггут услышал. – Она выбрала из своих запасов оружия пару длинных виканских кинжалов, застегнула пояс пониже на бедрах и одарила Мураша жесткой улыбкой. – Я собираюсь спросить Угря.
Глава шестнадцатая
Дыхания как такового не было. Разбудил его скорее сухой запах смерти, будто дальний отголосок смердящего разложения; так мог бы пахнуть труп зверя посреди высокой травы, обезвоженный, но все еще окруженный плотным облаком удушливой вони. Открыв глаза, Каллор обнаружил прямо перед собой, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, огромную гнилую драконью голову, щерящую клыки и драные десны. Утренний свет был необычно бледен. Казалось, в драконьей тени клубится великое множество его бездыханных столетий. Когда дикое сердцебиение утихло, Каллор медленно отполз чуть в сторону – змеиная голова дракона наклонилась, отслеживая его движение – и осторожно встал, стараясь держать руки подальше от меча в ножнах, лежащего на земле рядом с подстилкой. – Я не ищу компании, – сказал он хмуро. Дракон отвел башку, треща сухой чешуей по всей длине своей змеиной шеи; теперь голова пристроилась между сложенных крыльев, похожих на два капюшона. Из складок и сочленений на теле существа сочились струйки грязи. На одной из тощих передних лап бесцветной пародией на кровеносные сосуды виднелись следы корешков. В темных провалах под шишковатыми бровями угадывались высохшие глаза – серо-черная масса, не способная передать ни чувств, ни намерений; и однако Каллору, глядевшему на мертвого дракона, казалось, что драконий взгляд режет его собственный подобно акульей коже. – Подозреваю, – начал Каллор, – что ты явился издалека. Но я не тот, кто тебе нужен. Я ничего не могу тебе дать, если бы даже и пожелал, а подобного желания у меня нет. И не думай, – добавил он, – что я пытаюсь торговаться, твои все еще сохранившиеся потребности меня мало интересуют. Окинув взглядом свой скромный лагерь, он обнаружил, что небольшая кучка углей в кострище, оставшемся от разожженного вчера огня, еще дымится. – Я проголодался и хочу пить, – сказал он. – Надумаешь удалиться – можно обойтись без прощаний. Прямо у Каллора в черепе зазвучало шипение дракона: – Тебе не понять мою боль. Он фыркнул. – Ты не можешь чувствовать боли. Ты мертв, и, судя по виду, тебя успели похоронить. Довольно давно. – Это душевные муки. Меня терзают страсти. Терпеть их нет сил. Он подбросил в угли несколько лепешек сухого бхедериньего навоза, кинул взгляд назад через плечо. – Ничем не могу помочь. – Мне грезится трон. Каллора посетила мысль, заставившая его обострить внимание. – Ищешь себе хозяина? На таких, как ты, непохоже. – Он покачал головой. – Нет, не верю. – Потому что не понимаешь. Никто из вас не понимает. Слишком многое вам недоступно. Ты и сам собираешься стать Королем в Цепях. Потому не смейся над тем, что я ищу хозяина, Верховный король Каллор. – Дни Увечного Бога сочтены, элейнт, – возразил Каллор. – Однако трон останется, и надолго, даже когда цепи истлеют от ржавчины. Оба надолго замолчали. Утреннее небо было чистым, чуть красноватого оттенка от пыли и растительной пыльцы, поднимавшихся от местной почвы подобно испарениям. Когда костер наконец вспыхнул язычками пламени, Каллор взял свой измятый и почерневший котелок. Вылив туда остатки воды, он пристроил котелок на треножнике поверх огня. В пламя целыми роями кидались насекомые-самоубийцы, вспыхивали в нем искрами, и Каллор подивился подобному стремлению к смерти – словно бы конец манит так сильно, что противиться невозможно. По счастью, сам он таких чувств не разделял. – Я помню собственную смерть, – сказал дракон. – А в ней есть что вспомнить? – Яггуты были упрямцами. Сколь многие не видели в их сердцах ничего, кроме холода… – Никто их, бедняжек, не понимал? – Они смеялись над твоей империей, Верховный король. Глядели на тебя с презрением. Похоже, раны так и не затянулись. – Просто мне о них недавно напомнили, только и всего, – сказал Каллор, глядя, как вода понемногу пробуждается. Он бросил туда щепотку трав. – Хорошо, можешь рассказать мне свою историю. Это меня развлечет. Дракон поднял голову и, казалось, принялся изучать горизонт на востоке. – Смотреть на солнце – идея так себе, – заметил Каллор. – Так и глаза недолго обжечь. – Тогда оно было ярче – помнишь? – Орбита изменилась – во всяком случае, так полагали к'чейн че'малли. – Как и яггуты, чьи наблюдения за сущим отличались особой тщательностью. Скажи мне, Верховный король, известно ли тебе, что они лишь однажды нарушили мир. За всю свою историю – и нет, я не про т'лан имассов, ту войну начали именно дикари, а яггуты меньше всего желали сражаться. – Им как раз и следовало обрушиться на имассов, – сказал Каллор. – Выжечь заразу раз и навсегда. – Возможно, но я говорю сейчас о другой войне – той, что уничтожила яггутскую цивилизацию задолго до появления т'лан имассов. О войне, что разрушила их единство, превратила их жизни в обреченное бегство от неумолимого врага – о да, задолго до т'лан имассов, и еще долго после. Каллор на время задумался, потом хмыкнул и сказал: – Я не самый большой знаток яггутской истории. Что же это была за война? С к'чейн че'маллями? Или с форкрул ассейлами? – Он сощурился на дракона. – Быть может, с вами, элейнтами? В голосе дракона прозвучала печаль: – Нет. Хотя среди нас были и такие, кто решил вступить в эту войну, сражаться на стороне яггутских армий… – Армий? Яггутских армий? – Да, ведь тогда собрался весь народ, единое войско, руководимое общей волей. Бесчисленные легионы. Знаменем их была ярость, боевые трубы пели о справедливости. Когда они маршировали, ударяя мечами о щиты, музыку обрело само время – словно одновременно бились сотни миллионов стальных сердец. Даже ты, Верховный король, неспособен вообразить подобное зрелище, перед этой бурей вся твоя империя – не более чем дуновение ветерка. На сей раз Каллор не нашелся, что ответить. В голову не пришло ни остроумной реплики, ни презрительного комментария. Перед его мысленным взором встала описанная драконом картина, и он онемел. Увидеть такое! Кажется, дракон почувствовал его благоговение. – И вновь да, Верховный король. Империя, которую ты выстроил, покоилась на обломках тех времен, того величавого соперничества, той мужественной атаки. Мы сражались. Мы не пожелали отступать. Потерпели поражение. И пали. Нас пало так много – но могли ли мы надеяться на иное? Следовало ли нам и дальше верить, будто наше дело правое, даже когда стало ясно, что мы обречены? Каллор смотрел на дракона, а чай в его котелке постепенно выкипал. Он почти что слышал отголоски битвы, в которой десятки, сотни миллионов умирали на поле столь огромном, что края его скрывались за горизонтом. Он видел пламя, реки крови, плотный от пепла воздух. Чтобы все это представить, ему потребовалось взять собственную разрушительную ярость и тысячекратно ее умножить. От подобного у него перехватило дыхание, легкие лишились воздуха, грудную клетку свело от боли. – Что, – прокаркал он, – и кто? Что за противник смог одолеть подобную силу? – Скорби о яггутах, Каллор, когда воцаришься наконец на своем троне. Скорби о сковывающих все живое цепях, разорвать которые невозможно. Плачь обо мне и моих павших сородичах, без колебаний присоединившихся к войне, которую нельзя выиграть. Знай, Каллор Эйдоранн, и сохрани это в своей душе, что яггуты вышли на войну, на которую никто иной не решился. – Элейнт… – Помни об этом народе. Думай о них, Верховный король. О жертве, которую они принесли ради нас всех. Думай о яггутах и о невозможной победе, пришедшей прямо из сердца поражения. Думай, и тогда ты начнешь понимать то, чему еще предстоит случиться. Тогда, быть может, ты останешься единственным, кто способен почтить их память, жертву, принесенную за нас всех. Единственная война яггутов, Верховный король, их великая война, была против самой Смерти. Затем дракон отвернулся, расправил драные крылья. Вокруг огромного создания расцвела магия, и он взмыл в воздух. Каллор стоя смотрел, как элейнт поднимается в небо цвета корицы. Безымянный мертвый дракон, что пал в царстве Смерти и, умерев, попросту… перешел на другую сторону. Да, такую войну не выиграть. – Болван несчастный, – прошептал он вслед быстро уменьшающемуся дракону. – Все вы несчастные болваны. Будьте вы благословенны, все до единого. Готос, когда мы встретимся вновь, Верховный король должен будет перед тобой извиниться. По иссохшим щекам, что, казалось, были обречены никогда не увлажниться, сейчас струились слезы. Теперь ему предстоит задуматься, всерьез и надолго, и к нему вернутся чувства, которых он уже давно не испытывал, так давно, что они кажутся чужеродными настолько, будто даже впускать их в душу опасно. А еще он со всевозрастающим беспокойством будет думать о мертвом элейнте, что, бежав из края Смерти, избрал своим новым господином Увечного бога. Трон, сказал некогда император Келланвед, состоит из многих частей. А потом добавил, что любая из них может сломаться, причиняя его обладателю вечные неудобства. Нет, в том, чтобы просто сидеть на троне, уговаривая себя, что тот останется прочным навеки, нет никакого толку. И Каллор это знал задолго до того, как Келланвед впервые обратил свой жадный взор на империю. Только его слов никто и никогда не расхватывал на цитаты. Что ж, у каждого свои недостатки.Что может быть драгоценней?Слушай птицу в клетке, что говоритГолосом умирающего; его уже нет,А голос все живет, приветствует, утешаетВ своей случайной болезненности.Не знаю, смогу ли пережить такое,Хватит ли мне брони, когда нечеловеческий клювОткрывается, чтобы напомнить о мертвом?Птица склоняет голову, словно выпуская призрака,Того, кто предчувствует отсутствие всего, пустоту.Клетка заперта и каждую ночь накрывается тканью,Чтобы заглушить речи невозможных апостолов,Божков, зияющей бездны, непроницаемой завесыМежду живыми и мертвыми, между сейчас и тогда,И нет моста, чтобы облегчить дорогу боли.Что может быть драгоценней?Я слушаю птицу в клетке, что говорит, и говорит,И говорит, словно тот, кто уже истаял,Словно отец, что ушел, познав непознаваемое.А она говорит, и говорит, и говоритГолосом моего отца.«Птица в клетке» Рыбак кель Тат
В темном водоеме из лишенной света, безжизненной на вид воды поднимались два десятка камней. Они походили на острова, связи между ними не прослеживалось – ни постепенно повышающейся цепочки, намекающей на подводный горный хребет, ни полукруга, обозначающего затопленный кратер. Каждый сам по себе, гордо и уверенно. Вот так все и было в самом начале? В этом пытались разобраться бесчисленные ученые, путем множества отдельных откровений установить для независимых сущностей определенный порядок. Они проводили линии, раскрашивали штандарты в яркие цвета, сливали грани, порождая отдельные философии, концепции, аспекты. Вот Тьма, а вот это Жизнь. Свет, Земля, Огонь, Тень, Воздух, Вода. И Смерть. Как если бы аспекты эти получили начало в качестве чистых сущностей, незапятнанных прикосновениями себе подобных. И как если бы время было тем врагом, усилиями которого они в конце концов заразили друг друга. Всякий раз, когда Коннест Силанн размышлял о подобных материях, его охватывали колючие, неуютные подозрения. Исходя из его собственного опыта, в концепции чистоты было мало приятного, а попытки вообразить основанные на чистоте миры наполняли его страхом. Объявленная чистой сущность – не что иное, как материальное следствие точки зрения, характеризуемой абсолютной уверенностью. И это допускает расцвет жестокости, не ограниченной никаким состраданием. Ведь чистые не видят никакого смысла в существовании нечистых. Их уничтожение даже не нужно оправдывать, поскольку они самоочевидным образом недостойны ничего иного. И однако, как он теперь полагал, когда все создавалось, чистые формы служили не более чем материалом для сущностей более сложных и тем ценных. Любой алхимик знает, что необходимым условием трансформации является смешение. Чтобы созданное расцветало и дальше, требуется бесконечная последовательность катализаторов. Владыка это понимал. Более того, именно это понимание и привело его ко всему, что он совершил. Слишком многих подобные перемены повергли в ужас. Слишком большую часть своей жизни Аномандр Рейк боролся, по сути, в одиночку. Даже братья его пали в последовавшем хаосе, так и не сумев освободиться от кровных уз. Был ли Харканас и в самом деле первым из городов? Первой и самой гордой манифестацией порядка в мироздании? Да и правда ли, что прежде всего была Тьма? А как же другие миры, соперничающие области? И, если хорошенько задуматься над эпохой, непосредственно последовавшей за созданием всего, не началось ли смешение уже тогда? Разве Смерть не присутствовала уже в областях Тьмы, Света, Огня и всех остальных? Да и могли ли вообще Жизнь и Смерть каким-то образом существовать друг без друга? Нет, теперь он был склонен полагать, что Эпоха Чистоты была лишь мифом, изобретенным, чтобы удобным образом разделить между собой силы, необходимые для всего сущего. И в то же время – разве он сам не был свидетелем Явления Света? Тому, как Мать Тьма добровольно отказалась от вечной недвижности? Разве не видел он собственными глазами рождения солнца над своим благословенным, драгоценным городом? Как он мог тогда не понимать, что за ним последует и все остальное – неизбежно, неумолимо? Что пробудится огонь, завоют дикие ветры, воды поднимутся и земля треснет? Что смерть заполнит их мир бурным потоком насилия? Что явится Тень и скользнет во все промежутки коварным шепотком, извращающим непорочные абсолюты? Он сидел в одиночестве в собственной комнате, как поступают все старики, когда последний из присутствующих удалится, когда останутся лишь каменные стены и бесчувственная мебель, сгрудившаяся вокруг, чтобы посмеяться над последними его замыслами, над иссякающими причинами жить и дальше. В сознании своем он вновь и вновь видел – и видение оставалось все таким же четким, по-прежнему ранящим, – едва держащегося на ногах Андариста. Кровь на его руках. Кровавые ручейки, словно изображение расколотого дерева, на искаженном от горя лице. В глазах – такой ужас, что Коннест Силанн вновь мысленно отшатнулся, не желая ничего этого, стремясь избежать проклятия свидетельствования… Нет, лучше уж каменные стены и бесчувственная мебель. Все совершенные Андаристом в жизни ошибки бормочущим безумием толпятся в этих вытаращенных глазах. Да, встретившись тогда с этим взглядом, он отшатнулся. Есть вещи, которые невозможно передать, которые нельзя просто взять и швырнуть так, чтобы они прорвали тяжелый занавес, каким рассудок отделяет то, что внутри, от того, что снаружи, прорвали занавес и застряли глубоко вдуше беззащитного свидетеля. Храни свою боль при себе, Андарист! Он оставил ее тебе – оставил, полагая, что ты мудрей, чем окажешься. Зачем ты глядишь так, будто тебя предали? Он не виноват! Я не виноват. Уничтожить Тень означает выпустить ее во все остальные миры. С самого рождения она по самой своей природе была эфемерой, иллюзией, бесконечной спиралью самоповторяющихся тавтологий. Тень была спором, и спор этот сам по себе был достаточен, чтобы утверждать собственное существование. Оставаться внутри него было мечтой солипсиста, видящего все остальное как забавную призрачную иллюзию, в лучшем случае – сырье, дающее Тени ее форму, в худшем – не более чем присущую Тени потребность в самоопределении – Боги, зачем вообще пытаться понять подобное? Тень одновременно существует и не существует, и жить в ней означает ни то ни другое. А твои дети, Тень, присвоили себе одновременно силы храбрости анди и благочестия лиосан, и вышло из этой смеси нечто дикое, до невероятности жестокое. Вот вам и обещанная слава. Он понял, что сидит, охватив голову руками. История обрушивала на его слабеющую оборону атаку за атакой. Лицо Андариста сменила все понимающая улыбка Силкаса Руина на заре того дня, когда он встал рядом со Скабандари, как будто он знал, чего ожидать, смирился с тем, что произойдет, поскольку этим спасал своих сторонников от еще более немедленной смерти, – горизонт тогда заполонили легионы лиосан, солдаты пели свою жуткую неотвязную песнь, и музыка эта, которая своей красотой разбивала сердце, означала лишь, что пришли они убивать, – спасал своих сторонников от немедленной смерти, даруя им еще несколько дней существования, дней или даже недель, прежде чем уже в ином мире эдур обрушатся на собственных израненных союзников. Разорванная, разодранная на части тень, плывущая в тысячах разных направлений. Как если ударить по семенной коробочке цветка – и семена взовьются в воздух! Андарист сломлен. Силкас Руин сгинул. Аномандр Рейк остался один. Надолго. Как надолго… Алхимику известно: стоит ошибиться с катализатором, со смесью, неверно определить пропорции, и о любом контроле можно забыть – трансформация идет сама по себе, неограниченно, разбухая чудовищным катаклизмом. Замешательство и страх, подозрения и за ними война, а с войной приходит хаос. Так было, так есть и пребудет вовеки. Посмотри, как мы бежим прочь, грезя об утраченном мире, об эре чистоты и неподвижности, когда мы обнимали распад, словно любовники, и любовь нас ослепляла, и мы были спокойны. Пока нам доставало развлечений, мы были спокойны. Посмотри на меня. Вот что это значит – быть спокойным. Коннест Силанн глубоко вздохнул, поднял голову и поморгал, чтобы прочистить зрение. Владыка верит, что он справится, а он должен верить своему владыке. Только и всего. Где-то в крепости пели жрицы.
Ее коснулась рука, крепко ухватила. Потом вдруг сильно дернула, так что Апсал'ара не удержалась и, изрыгая проклятия, свалилась с рамы, тяжело плюхнувшись на раскисшую почву. Смотревшее на нее сверху вниз лицо было знакомым, хотя лучше бы не было. – Ты что, Драконус, рехнулся? Вместо ответа он ухватился за цепь и потянул ее наружу из-под фургона. Она извивалась в грязи от обиды и ярости, ища, за что ухватиться – что-нибудь, чтобы можно было встать и даже, если получится, оказать сопротивление. Камни выворачивались из-под ногтей, почва то обдирала локти, колени и ступни, то скользила под ними, словно чем-то смазанная. Он же продолжал бесцеремонно тянуть ее, словно попавшуюся с поличным карманницу – какой позор! Она вылетела наружу из-под блаженного полумрака фургона, закувыркалась по каменистой земле – а вокруг хлестали цепи, поднимались, падали, выбивали в почве извивающиеся канавки, вновь поднимались, когда неизвестно кто или что на другом конце налегали, чтобы сделать еще один отчаянный шаг. Издаваемые цепями звуки, однообразные, бессмысленные, прямо-таки бесили. Апсал'ара перекатилась, встала, подтянула к себе несколько локтей цепи и яростно уставилась на Драконуса. – Подойди-ка поближе, – прошипела она, – я тебе морду-то разукрашу. В его улыбке не было ни малейшего юмора. – Зачем бы мне это, Воровка? – Само собой, чтобы доставить мне удовольствие, и уж это-то ты точно заслужил – за то, что меня сюда вытянул. – Я много всякого заслужил, Апсал'ара, – ответил он. – Но сейчас я всего лишь хотел бы, чтобы ты уделила мне немного внимания. – Что тебе от меня нужно? Нам все это не остановить. Если я решила встретить свой конец, поудобней расположившись над осью, что тут такого? Им пришлось шагнуть вперед, чуть погодя шагнуть еще раз – скорость заметно упала, так сильно, что сердце ее кольнуло от жалости. – Свои попытки с цепью ты оставила? – поинтересовался Драконус, как будто то, каким образом он ее сюда вытащил, не имело ни малейшего значения и не стоило дальнейших пререканий. Чуть подумав, она решила, что он прав. По крайней мере ей перепало немного… эмоций. – Осталось столетие-другое, – пожала она плечами, – но этого времени у меня уже нет. Драконус, чтоб тебя, здесь нет ничего заслуживающего внимания – давай-ка я обратно полезу… – Я хочу знать, – перебил он ее, – когда дело дойдет до битвы, Апсал'ара – будешь ли ты на моей стороне? Она уставилась на него. Приятные черты лица полускрыты густой черной бородой. Глаза некогда сверкали злобой, но свет этот с тех пор давно уже истончился и лопнул, а место его занял странный, чуть удивленный взгляд, а в нем – почти сожаление, почти… мудрость. О да, этот край внутри меча кого угодно научит скромности. – Зачем тебе это знать? – потребовала она. Густые брови поднялись, словно бы вопрос его удивил. – За прошедшее время я видел, – начал он, медленно подбирая слова, – многих. Таких, что появляются здесь с криками ужаса, в муках и отчаянии. И других… с самого начала оцепеневших, лишенных надежды. И столь многих, Апсал'ара, впоследствии охватывает безумие… Она непроизвольно ощерилась. О да, она их тоже слышала. Над собой, там, где пряталась. И по сторонам, там, где не было непрекращающегося дождя, где ползли и натягивались цепи, падая и снова поднимаясь, где некоторые из цепей скрещивались с другими, забирали все дальше в сторону, пересекая все больше других цепей – а существо на другом конце брело вслепую, не разбирая дороги, пока наконец не падало, чтобы уже не встать. Остальные же просто переступали через неподвижную цепь, пока она вновь не натянется позади фургона и не потащит за собой свой груз. – Апсал'ара, ты и сама появилась здесь, шипя, словно кошка. Но очень скоро принялась искать возможность для побега. И не прекращала. – Он на время умолк, утер рукой лицо. – Здесь так немного тех, кого я начал… уважать. – Он улыбнулся ей – поразившей ее беззащитной улыбкой. – Даже если нам предстоит погибнуть, я предпочел бы сам выбрать тех, с кем в это мгновение буду стоять бок о бок – да, я до конца остаюсь эгоистом. И прошу простить меня за то, что так бесцеремонно выволок тебя наружу. Она некоторое время шла рядом, ничего не отвечая. Потому что думала. И наконец вздохнула: – Говорят, что против хаоса можно сражаться лишь силой собственной воли, любое другое оружие бесполезно. – Да, так говорят. Она бросила на него быстрый взгляд. – Ты меня знаешь, Драконус. И знаешь, что у меня есть… сила. Сила воли. – Ты будешь сражаться долго, – кивнул он, соглашаясь. – Очень долго. – Хаос захочет заполучить мою душу. Попытается разорвать ее на части, уничтожить мое сознание. Станет бушевать вокруг. – Да, – сказал он. – Среди нас есть те, кто сильней других. – Да, Апсал'ара. Есть те, кто сильней. – И ты хочешь собрать их вокруг себя, чтобы образовать ядро. Центр сопротивления, упрямой воли. – Это то, что я планирую. – Чтобы прорваться на другую сторону? А она есть, эта другая сторона, Драконус? – Я не знаю. – Я не знаю, – повторила она, так, что это прозвучало подобно ругательству. – Всю свою жизнь, – сказала она, – я стремилась быть одна. В своей борьбе, в своих победах, в поражениях. Драконус, я и небытие встречу так же. Я должна – все мы должны. Нет смысла держаться вместе, ибо каждый падет в одиночку. – Понимаю, Апсал'ара. И прошу прощения за все. – Другой стороны нет, Драконус. – Наверное, ты права. Она вытянула еще немного цепи, взвалила ее непомерную тяжесть на плечи и отошла от Драконуса в сторону, направляясь к фургону. Нет, ничего она ему не даст, не сейчас, когда невозможна никакая надежда. Напрасно он ее зауважал. Ее собственным безумием сделалась борьба, сопротивление тому, чему нельзя противиться, сражение с тем, что невозможно победить. Враг возьмет ее рассудок, ее собственное «я», и будет отрывать от него один кусок за другим – и она, быть может, станет ощущать эти потери, во всяком случае поначалу, как огромные провалы в памяти, или как наборы простых вопросов, на которые у нее больше нет ответа. Но скоро исчезнет и это знание, каждый ее обрывок будет плавать в вихре, ни с чем не связанный, одинокий, не подозревающий, что был когда-то частью чего-то большего, частью целого. Ее жизнь, все ее сознание рассеется вокруг, словно испуганные сироты, всхлипывающие от каждого незнакомого звука, от каждого невидимого движения в обступившей тьме. Из женщины она превратится в ребенка, в беззащитного младенца. Она знала, что ее ожидает. И знала, что конец будет в некотором роде милосердием по отношению к этому слепому незнанию, к невинным обрывкам. Сами того не ведая, сироты растворятся, не оставив после себя ничего. Разве существует разум, что не убоится подобной судьбы? – Драконус, – прошептала она, хотя его уже не было рядом, она почти что добралась до фургона, – у хаоса нет другой стороны. Посмотри на нас. Мы скованы. Мы вместе – и все же каждый из нас по отдельности. Не мешай нам проводить свое время, как нам хочется, пока не наступит конец. Ты создал этот меч, но меч этот – лишь форма, данная чему-то тебе недоступному, не доступному ни одному существу, ни одному сознанию. Ты овладел им, но лишь на мгновение. Она скользнула в полумрак за передним колесом. Под густой, липкий дождь. – Вот Аномандр Рейк понимает, – прошипела она. – Понимает, Драконус. Больше, чем ты успел понять. Больше, чем поймешь. Мир внутри Драгнипура должен умереть. И это величайший акт милосердия из всех, что можно представить. Величайшая жертва. Скажи, Драконус, готов ли ты отказаться от собственного могущества? Растоптать свой эгоизм, согласившись на подобную… кастрацию. Этот меч, холодная стальная улыбка твоего возмездия – готов ли ты увидеть, как он умирает у тебя в руках? Делается столь же мертвым, как любой другой кусок кованого железа? Она скользнула под переднюю ось, приподняла плечи вместе с тяжелой цепью и перевалила ее на деревянную перекладину. Потом вскарабкалась следом. – Нет, Драконус, ты бы на это не пошел, верно? В глазах Рейка, когда он ее убивал, была жалость. Была печаль. Но даже тогда, в тот последний миг, когда их глаза встретились, она увидела – что-то смягчает остроту этих чувств. Стремительно приближающееся будущее. Только осознала она это лишь здесь и сейчас. Ты даришь нам хаос. Ты даришь нам исход. И она знала – окажись она сама на месте Аномандра Рейка, будь Драгнипур у нее в руках, она бы не решилась на подобную жертву. Поддалась бы соблазну, исходящему от даруемой оружием мощи – полностью, безвозвратно. Никто другой. Никто, кроме тебя, Аномандр Рейк. Хвала богам.
Он очнулся от того, что игла ужалила его в угол глаза. Отдернулся, задыхаясь, пополз прочь по теплым телам. А за ним полз слепой художник, сумасшедший тисте анди Кадаспала с лицом, искаженным досадой, отводя назад костяное стило. – Обожди! Вернись! Обожди и обожди, останься и останься, я почти закончил. Я почти закончил, и должен закончить, пока не поздно, пока еще не поздно. Овраг увидел, что его искалеченное тело теперь наполовину покрыто татуировками – с одной стороны, где кожа его оставалась открытой, пока он валялся без сознания на груде упавших. Сколько он пролежал там, ничего не чувствуя, пока безумное создание дырявило ему шкуру? – Я говорил тебе, – прохрипел он, – меня нельзя. Нельзя! – Это необходимо. Вершина, и средоточие, и опора, и сердце. Он тебя выбрал. Я тебя выбрал. Необходимо! Иначе мы все пропали, все пропали, все пропали. Вернись. Туда, где был, и туда, где был, ложись так же, рука сверху, запястье – так же зажмурь глаз… – Я сказал – нет! Только тронь меня, Кадаспала, и я тебя придушу. Клянусь тебе! Я раздавлю твою шею, как тростинку. Или переломаю твои треклятые пальцы, один за другим. Кадаспала, лежавший на животе, гневно сверкая пустыми глазницами, торопливо убрал руки, спрятал их под себя. – Ты не имеешь права и ты не имеешь права. Я с тобой почти закончил. Я видел, что твое сознание унеслось прочь, оставив мне плоть – чтобы я сделал то, что нужно, а то, что нужно, все еще нужно, разве ты не понимаешь? Овраг отполз еще дальше, где тисте анди точно не смог бы его достать, а там, неловко повернувшись, провалился между двумя телами, по виду – демонами, и оба неприятно шевельнулись под его весом. – Не смей приближаться, – прошипел он. – Мне нужно тебя убедить. Я призвал Драконуса. Драконус призван. Будут угрозы, как обычно с Драконусом, как всегда бывает с Драконусом. Я его призвал. Овраг медленно перевернулся на спину. Он знал, что конца всему этому не предвидится. Всякий раз, когда сознание его оставит, улетит туда, где оно находит забытье, сумасшедший художник подползет и снова примется за работу, чему слепота совершенно не помеха. Ну и что? Почему меня это вообще беспокоит? От этого тела в любом случае мало что осталось. Если Кадаспале так нужно… но нет, будь он проклят, это все, что у меня еще есть. – Столь многим приятно думать, – промурлыкал тисте анди, – что они сделались частью чего-то большего, чем были прежде. Речь о жертвах, а я знаю о них все, что следует знать, о да, знаю все, что следует знать. И еще, – добавил он уже совсем тихо, – конечно, есть нечто большее, нечто большее. Спасение… – Ты шутишь. – Это не совсем ложь, не совсем ложь, друг мой. Не совсем ложь. А правда, что ж, она никогда не настолько правдива, как тебе кажется, а если и правдива, то ненадолго, ненадолго, ненадолго. Овраг смотрел в тошнотворное небо над головой, где сквозь нечто, бурлящее подобно тучам серой пыли, россыпями пробивались отражения серебряных вспышек. Казалось, будто вот-вот что-то произойдет, нечто маячило на самом краю зрения. В сознании сквозило какое-то странное чувство, как если бы ему предстояло сейчас услышать самые дурные новости, диагноз смертельной болезни, с которой не справиться ни одному лекарю; он знал, что нечто уже близко, понимал его неизбежность, но не знал никаких подробностей, и ему оставалось лишь ждать. Жить и дальше в бесконечном предчувствии бесстрастного жестокого сообщения. Если у существования столько разных граней, отчего горе и боль превосходят все остальные? Почему эти мрачные силы могущественней, чем радость, или любовь, или даже сострадание? И является ли гордость достойным ответом перед лицом всего этого? Или она – лишь поднятый повыше, чтобы видели остальные, щит, за которым прячется боязливая душа, никоим образом не способная выстоять перед катастрофой, особенно личной? Он вдруг почувствовал приступ ненависти к всеобщей бессмысленности. Кадаспала подбирался все ближе, но его выдавало еле слышное пыхтение – от усердия он начинал задыхаться, отчего его попытки подкрасться незаметно становились жалкими, почти комичными. Кровь и чернила, чернила и кровь, так, Кадаспала? Физическое и духовное, и каждое рисует истину, заключенную в другом. Я сверну тебе шею, клянусь. Он почувствовал движение, услышал негромкие стоны, и рядом с ним опустилась на корточки фигура. Овраг открыл глаза. – О да, – сказал он с усмешкой, – тебя ведь призвали. – Сколько еще битв ты готов проиграть, маг? Вопрос его разозлил, но ведь ради того он и был задан? – Так или иначе мне осталось не слишком много. Драконус потянулся вниз, извлек лежащего между двух демонов Оврага и грубо бросил его ничком – задача вроде бы не из легких, поскольку Овраг был мужчиной довольно крупным, но против силы мускулов Драконуса маг почувствовал себя ребенком. – Что ты делаешь? – вопросил Овраг, а Драконус взял его голову в ладони с обеих сторон и переплел пальцы пониже подбородка. Овраг попытался отвести голову назад, выдернуть ее из сжимающегося захвата, но ничего не вышло. Резкий поворот в сторону. В шее что-то отломилось, треск и щелчок отдались в черепе, короткая вспышка – возможно, боли, – а потом… ничего. Что ты наделал? – Не совсем такое решение, как мне бы хотелось, – произнес Драконус над ним, – однако было ясно, что одними лишь словами тебя к сотрудничеству не склонить. Овраг не чувствовал своего тела. Ниже шеи не было ничего, совсем ничего. Он ее сломал – мою шею, перебил спинной мозг. Он – о боги! Боги! – Чтоб тебя обрекли на муки, Старший бог! Тебя и твою душу! На бесконечную пытку! Чтоб все твои мечты пошли прахом, чтоб твои родственники познали вечную печаль – пусть их тоже охватит отчаяние и уныние – чтоб все твои… – Помолчи уже, Овраг. Мне сейчас не до этого. Картина перед глазами Оврага закачалась, резко метнулась вбок и перевернулась – Драконус волок его туда, где он лежал раньше, где он требовался Кадаспале. Вершина, и средоточие, и сердце, и что там еще? Я у тебя в руках, тисте анди. И да, я не послушал твоих угроз, и чем я кончил? Это правда и правда, как ты сам мог бы сказать, Овраг никогда ничему не научится. Ни про угрозы. Ни про опасности. И совсем ничего – ничего – про создания вроде Драконуса. И Аномандра Рейка. И всех им подобных, кто делает то, что им следует, тогда, когда им нужно. – Не шевели лицом, – прошептал Кадаспала прямо ему в ухо. – Я не хочу тебя ослепить и не хочу тебя ослепить. И ты сам не захочешь ослепнуть, поверь мне, сам не захочешь ослепнуть. Не дергайся, все это слишком важно, слишком, слишком, слишком важно и еще слишком важно. Укол иглы, легкое жжение, но сейчас, поскольку это было единственным оставшимся ему ощущением, боль от укола показалось благословенной, словно милосердное божественное прикосновение, напоминающее ему про собственную плоть – что она еще существует, что кровь продолжает течь под кожей. У лекаря, Овраг, для тебя дурные новости. Но гордость ты сохранил. Она у тебя осталась. О да, гордость у него осталась. Взгляни на спокойную уверенность этих неподвижных глаз, на закаменевшее лицо, на храбрость, вызванную отсутствием выбора. Что, впечатляет?
Южные склоны хребта Божий Шаг оказались усеяны руинами. Раскрошившиеся купола, большей частью эллиптической формы, торчали вдоль ступенчатых террас, словно сломанные зубы. Их соединяли между собой невысокие стены, но и те местами рухнули – там, где вода, текущая со снежных пиков, словно зубилом прорубила в склонах русла и канавы, как если бы самим горам не терпелось поскорей смыть с себя остатки давно погибшей цивилизации. Вода и земля заживляют все, что в этом нуждается. Вода и земля, солнце и ветер, вместе они сотрут любые следы, оставленные волей и разумом. Кирпичи рассыплются в крошку, соединявший их раствор, словно пыль, унесет ветер. Кэдевисс знала – эти горы сумеют смыть с себя все. Понимание это ее порадовало, в подобных чувствах она мало отличалась от остальных тисте анди – во всяком случае тех, кого знала и знает. В отсутствии постоянства, в том, что любая самоуверенность, принадлежи она отдельной личности или целой гордой цивилизации, рано или поздно падет, заключалось тайное удовольствие. Остается всегда лишь тьма – за опустившимися в последний раз веками, в неосвещенных глубинах покинутых зданий, лишившихся своих богов храмов. Когда исчезает народ, любой его дом, от жалких хижин обездоленных и до дворцов, где обитали короли и королевы, делается склепом, могилой, в которой захоронены лишь воспоминания, да и те вскорости угасают. Она подозревала, что жители деревни, расположившейся у подножия ближайшей горы на берегу резко отступившего вниз озера, ничего не знают о раскинувшемся у них над головами городе. Удобный источник обработанного камня и странного глазированного кирпича, не более того. Само собой, даже то немногое, что они могли знать, уже принесено в жертву сейманкелику – по мере того, как отряд приближался, делалось все ясней, что деревня лишена жизни, покинута. На фоне гор фигурка Чика – шагавшего далеко впереди – соответствующим образом уменьшилась в размерах, напоминая сейчас муравья, вознамерившегося взобраться на холм. Несмотря на это, Кэдевисс обнаружила, что взгляд ее раз за разом возвращается к нему. Я не уверена. Совсем в нем не уверена. Недоверие приходит очень легко, и будь даже Чик улыбчив и скор на щедрость, она и тогда его подозревала бы. Сказать по правде, они всегда с трудом сходились с чужаками. – Никогда еще не видел подобных городов, – сказал поравнявшийся с ней Нимандр. – В куполах они явно знали толк, – заметил Клещик у них за спиной. – Но будем надеяться, что в тех руслах сохранилась чистая вода. Я весь просолился, словно кусок ветчины. Переход через мертвое озеро оказался уроком на тему людских неудач. Давным-давно запутавшиеся в затонувших бревнах сети, гарпуны, якоря, крючья и какое-то совершенно неразумное количество затонувших судов. Смерть озера обнажила его предательскую сущность, таившуюся в острых подводных хребтах и мелях, в десятках окаменевших древесных стволов, торчащих из дна с того самого дня, как высоко в горах обрушилась плотина и поросшее лесом ущелье затопило наводнением. Рыбацкие и купеческие лодки, баржи, несколько изящных галер, свидетельствующих о военных конфликтах, кучки ржавых доспехов и прочие, не столь легко определимые предметы, – озерное дно могло служить наглядным учебным пособием по водным путям и тем идиотам, которым хватает неосторожности ими пользоваться. Кэдевисс вообразила, что если вдруг пересохнет море или целый океан, она увидит на дне его то же самое, только написанное еще более крупными буквами, россыпь потерь столь огромных, что дух захватит. И какой же смысл можно извлечь из разбитых вдребезги амбиций? Бойся моря. Избегай рисков. Не полагайся на удачу. Поменьше желай и ни о чем не мечтай. Безусловно, подобная реакция – в духе анди. Люди же, вне сомнения, замолчат и задумаются – о том, как повысить шансы, как изменить ход битвы и в результате победить в войне. В конце концов, любую неудачу они считают временной, как и подобает короткоживущим созданиям, которые мало что понимают. – Похоже, в деревне мы лагерем не встаем, – заметил Клещик, когда они увидели, что Чик попросту прошел россыпь приземистых домиков насквозь и направился вверх по склону. – Если ему так хочется, он может идти хоть всю ночь, – сказал Нимандр. – Мы остановимся. Нам нужен отдых. Вода, да и самим помыться наконец! Нам нужно перераспределить припасы, поскольку взять с собой через горы повозку никак не удастся. Будем надеяться, что местные жители попросту все побросали, как и все остальные до них. Помыться. Да. Но вода не поможет. Рук нам не отмыть, не в этот раз. Они миновали просевшие пристани и выбрались на бывший берег, воспользовавшись молом, сложенным из уже побывавших в употреблении каменных блоков – на многих были вырезаны загадочные символы. Хижины стояли на массивных, слишком больших для них фундаментах, и контраст между мастерством древних и современным вырождением был столь душещипателен, что граничил с комизмом. Кэдевисс расслышала, как Клещик насмешливо фыркнул, поравнявшись с первыми строениями. Центр круглой площади посередине деревни занимал прямоугольный колодец, вокруг как попало вкопаны в землю очередные идеально обработанные камни, образуя нечто вроде рынка. Повсюду разбросаны ненужные предметы одежды и постельные принадлежности – выбеленные солнцем и солью, они напоминали ссохшиеся человеческие останки. – Кажется, я припоминаю, – сказал Клещик, – детскую побасенку о похитителях плоти. Если ты видишь валяющуюся у дороги или на лугу одежду, это означает, что похитители забрали ее владельца. Правда, я в эту историю никогда не верил, поскольку кто будет расхаживать по дорогам, одетый лишь в рубаху? Или в один-единственный башмак? Нет, моя альтернативная теория куда правдоподобней. Мягкосердечный Нимандр тут же ухватил приманку. – И что это за теория? – Разумеется, злобный ветер, который жаждет одеться во что-нибудь потеплей, но никакая одежда ему не подходит, вот он и раскидывает ее в припадке ярости. – В детстве, – сказала Кэдевисс, – ты постоянно стремился все вокруг объяснить, верно? Сама я что-то плохо помню, поскольку давным-давно перестала слушать, что ты несешь. – Эта женщина, Нимандр, иной раз способна больно ранить. Ненанда подогнал повозку и спрыгнул с козел, потягиваясь, чтобы размять спину. – Как я рад, что наконец от нее избавлюсь, – объявил он. Мгновение спустя к ним присоединились Араната с Десрой. Да, мы снова вместе. А Чик, если нам повезет, провалится в расщелину и сгинет навсегда. Нимандр выглядел старше прежнего, словно из него выколотили всю молодость. – Что ж, – сказал он со вздохом, – нужно будет обыскать хижины, вдруг там найдется что-то стоящее. Он распорядился приступать, и все разошлись по сторонам. Кэдевисс осталась на месте, не отводя от Нимандра взгляда, пока он наконец не обернулся и не посмотрел на нее вопросительно. – Он что-то скрывает, – сказала она. Нимандр просто кивнул, не уточняя, о ком именно речь. – Я не понимаю, зачем мы ему нужны, Нимандр. Ему требуются поклонники? Слуги? Или мы – его союзники в грядущих политических баталиях? Нимандр чуть улыбнулся. – То есть ты не думаешь, что он взял нас с собой из товарищества, потому что чувствовал, что обязан отвести нас к нашему… «Чернокрылому Господину»? – Обратил ли ты внимание, – сказала она, – что из всех нас он единственный никогда не видел Аномандра Рейка? В известном смысле это не он ведет нас к Аномандру. А мы его. – Будь осторожна, Кэдевисс. Если он тебя услышит, это может ранить его самолюбие. – Может быть, я этим не ограничусь, – сказала она. Нимандр пристально посмотрел на нее. – Я намерена потребовать у него ответа, – объяснила она. – У меня накопилось немало вопросов. – Быть может, лучше нам всем вместе… – Нет. Только если у меня не выйдет. – Она надеялась, что он не станет уточнять причину, и по тому, как искривилась его улыбка, решила, что он понял. Вызов, брошенный ими совместно во главе с Нимандром, рисковал обнажить спор за руководящую роль, назревавший между Нимандром и Чиком и проявлявшийся до сих пор в безразличных или даже презрительных жестах – во всяком случае, со стороны Чика, поскольку Нимандр большей частью оставался приветливо, пусть и слегка неестественно, пассивным, отражая довольно-таки неприкрытые нападки Чика так, словно ему не впервой быть в осаде. В конце концов, на тебя могут нападать одновременно с разных сторон. Поэтому обзаведись щитом побольше и улыбайся. Она не была уверена, понимает ли Нимандр заключенную в нем силу. Он мог бы сделаться мужем, подобным Андаристу – тем более что Андарист был ему отцом в значительно большей степени, чем Аномандр Рейк, – и однако из Нимандра вырос истинный наследник Рейка, единственный недостаток которого – что он сам этого не знает. Но это, может статься, и к лучшему, во всяком случае, пока что. – Когда? – спросил он ее. Она пожала плечами. – Думаю, уже скоро.
В тысяче шагов над ними Чик сидел на одной из невысоких стен и разглядывал грязноватую деревушку внизу. Ему было видно, как его жалкая армия бродит по краям площади, заглядывая в хижины. Практически никуда не годятся, решил он. Если бы не ради них, он никогда не стал бы бросать вызов Умирающему богу. Само собой, они этого в своем невежестве и не поняли. Даже умудрились вбить себе в головы, что спасли ему жизнь. Что ж, любое заблуждение можно обернуть себе на пользу, хотя бесконечные взгляды в его сторону – от которых так и несло ожиданием – уже начали приедаться. Он крутанул кольца. Чик-чок… чик-чок… О Чернокрылый Господин, я чувствую твою силу. И она меня не пускает. Скажи мне, чего ты боишься? Почему заставляешь меня тащиться этим бесконечным маршрутом? Древние лиосан все понимали верно. Правосудие недвусмысленно. Любые объяснения демонстрируют, что внутри у каждого преступника скрывается трус, который с хныканьем пытается всех разубедить, отчаянно примеряет на себя маску за маской, тут же отбрасывая, чтобы попробовать следующую из набора. Маска я-не-виноват. Маска это-просто-ошибка. Вы-не-понимаете, и я-такой-беззащитный, и пощадите-я-сдаюсь – он мог представить себе все эти выражения на лицах, идеально круглые глаза, а в них столь же идеальная, бездонная жалость к самому себе (сюда, здесь всем найдется место). Милосердие – это порок, внезапный миг сомнения, грозящий пошатнуть огромное несокрушимое здание, которое и есть истинное правосудие. Маски нужны, чтобы посеять это сомнение, этот последний шанс виновного увернуться от причитающегося возмездия. Жалость Чика не интересовала. В собственном понимании правосудия он не видел ни малейшего изъяна. Преступник рассчитывает на сострадание добродетельных, и использует это сострадание ровно для того, чтобы избежать того, что заслужил. Как могут добродетельные, будучи в здравом уме, угодить в подобную ловушку? Из-за этого преступники и процветают (поскольку играют по собственным правилам и не проявляют ни жалости, ни сострадания к тем, кто как-то провинился перед ними). Нет, правосудие обязано быть непорочным. А наказание – священным и не допускающим компромиссов. Он этого добьется. Внутри своей маленькой армии, и значительно большей армии, которую обретет потом. Его народ. Тисте анди Черного Коралла. Мы больше не согласны гнить. Хватит с нас гаснущих костров, плывущей по ветру золы, жизней, что растрачиваются столетие за столетием, – ты слышишь меня, Владыка? Я заберу твой народ и свершу правосудие. Над этим миром. Над всеми богами и взошедшими, кто когда-либо дурно поступил с нами, предал нас, или просто косо посмотрел. Ты увидишь, как они разлетаются по сторонам от ударов, лица в крови, маски сползли набок, в глазах угасает жалость к себе – и ее место занимает ужас понимания. На этот раз правосудия не избежать. Им пришел конец, всем до единого. Да, Чик успел изучить историю. Он знал о лиосан, об эдур, обо всех совершенных ими ошибках, неверных суждениях, неуместном сострадании. Он также знал всю глубину совершенного Чернокрылым Господином предательства. Предательства Матери Тьмы, всех тисте анди. Тех, кому ты не помог в Андаре. Нимандра и его родичей. И меня ты предал, Аномандр Рейк. Солнце садилось. Кольца щелкали, и щелкали, и щелкали. Соляную равнину внизу залило золотое сияние, сгрудившиеся на берегу хижины выглядели сейчас живописно – хвала расстоянию, не позволяющему разглядеть подробности. Из их гущи поднимался дымок костра. Признак жизни. Пламя, способное отогнать наступающую тьму. Но не навсегда. Любой огонь угасает.
Верховная жрица отодвинула тарелку. – Достаточно, – сказала она. – Еще немного, и я лопну. Послушница первой ступени метнулась к ней, подхватила тарелку и устремилась прочь с такой поспешностью, что чуть было не рассыпала высящиеся на ней горой пустые раковые панцири. Верховная жрица откинулась на спинку стула и обтерла с пальцев растаявшее масло. – Все как обычно, – сказала она полудюжине сестер за столом. – Сети неожиданно приносят богатый улов, и что же мы делаем? Пожираем все без остатка. – Куральд Галейн не прекращает нас удивлять, – сказала Третья сестра. – Почему бы нам не ожидать продолжения? – Потому, дорогая моя, что все когда-нибудь кончается. Харканас некогда окружали леса. Мы их вырубили. – Тогда мы были молоды… – И это было бы приемлемым оправданием, – перебила ее Верховная жрица, – если бы мы здесь и сейчас, в куда более зрелом возрасте, не совершали ту же глупость. Только посмотрите на себя. Завтра наши одежды перестанут на нас налезать. И мы, к своему ужасу, обнаружим выпуклости там, где их никогда не было. Мы считаем, что удовольствие – достаточный повод для всевозможных излишеств, но подобные привычки выдают лишь полное отсутствие дисциплины. Ладно, проповедь окончена. Пусть разливают чай. К столу скользнули новые послушницы. У двери в коридор задребезжали колокольчики, внутрь вошла храмовая стражница. Одетая в доспехи из стальной чешуи и кожи с вделанными в нее кольцами, она прошагала прямо к Верховной жрице. Приподняв решетчатое забрало на шлеме, стражница нагнулась к ней поближе и что-то коротко прошептала – губ видно не было, и прочитать сообщение никто не смог. Верховная жрица кивнула и жестом приказала стражнице удалиться. – Вторая и Третья сестры, оставайтесь на местах. Остальные могут взять свой чай в Бессветный сад. Когда вы окажетесь там, разрешаю Шестой сестре не прятать флягу и долить уже сразу всем, хорошо? Очень скоро в палате остались лишь трое женщин – послушниц тоже отослали. Дверь еще раз открылась, снова появилась стражница, на этот раз она сопровождала пожилую женщину человеческой расы, которая ковыляла, используя сразу два посоха, чтобы перемещать свой немалый вес. Ткань ее свободного платья потемнела от пота – в подмышках, под грудью и там, где выпирали обширные бедра. Выражение на лице являло смесь тревоги и неудовольствия. Третья сестра, хотя никто ей не приказывал, встала и подвинула стоявшую у стены скамью так, что та оказалась у женщины на дороге. – Присаживайся, – сказала Верховная жрица, все мысли которой сейчас были, увы, о только что съеденных двух дюжинах слепых раков в сливочном масле, причем размером каждый больше напоминал омара. Наслаждаемся, пока дурно не станет, а потом начинаем проклинать судьбу. Пробормотав слова благодарности, женщина опустилась на скамью. – Позвольте мне представиться, – сказала она, слегка задыхаясь. – Я – Ведьма… – Мне это известно, – перебила ее Верховная жрица, – и такого титула будет сейчас вполне достаточно, как и моего. Ты предприняла нелегкое путешествие, и это заставляет меня предположить, что ты принесла важные и срочные вести. Та быстро кивнула. – Культ Искупителя, Верховная жрица, сделался… нечист. – И что же именно сделало его таковым? – Здесь, знаете ли, все сложно. У них тоже имелась Верховная жрица – о, титул этот она приняла безо всякого желания, как и сопутствующие ему обязанности. Однако никто не отрицал ее прирожденную власть над… – Прирожденная власть, – заметила Верховная жрица. – Мне нравится эта формулировка. Прошу прощения, ты можешь продолжать. – Лагерь паломников подмяли под себя разбойники. Они употребляют концентрированную разновидность напитка под названием «келик» – не уверена, известно ли вам про него? – Да, нам известно. Она снова кивнула. – Сейманкелик. Слово происходит из диалекта, которым пользуются к югу от хребта Божий Шаг. «Сейман» значит «Умирающий бог», а «келик»… – Кровь. Та вздохнула. – Да. Вторая сестра, чуть кашлянув, спросила: – Ты же не хочешь сказать, что название следует понимать буквально? Ведьма облизнула губы – инстинктивно, без малейшей иронии – и ответила: – Чтобы исследовать сейманкелик, я воспользовалась определенными… искусствами. Можно с уверенностью сказать, что он обладает… неестественными свойствами. Так или иначе, разбойники пристрастили к этому питью паломников. Включая Салинд, Верховную жрицу Искупителя. Заговорила Третья сестра: – Если на мерзком напитке действительно лежит чье-то благословение, то я понимаю, отчего для поклоняющихся Искупителю его отравленное влияние можно считать нечистым. Если кто-то преклонил колени перед сейманкеликом… я хочу сказать, стоять на коленях сразу перед двумя господами ведь невозможно? Если физически не разорваться на части, то нет. – Что ты хочешь от нас, Ведьма? – Эта нечистая зараза, Верховная жрица, она может… распространиться. За столом воцарилось молчание. Верховной жрице уже было ясно, что ведьма хорошенько обдумала свой предстоящий визит, пока наконец не нашла предположение, с наибольшей вероятностью способное их встревожить. Можно подумать, мы, тисте анди – те же люди, только высокие и темнокожие. Можно подумать, нас так просто… похитить. Ободренная молчанием, ведьма продолжила: – Верховная жрица, Салинд – ей нужна помощь. Нам всем нужна помощь. Среди вас был один воин, но он куда-то исчез. Теперь, когда Провидомин мертв, я хотела бы его отыскать. Его имя Спиннок Дюрав. Верховная жрица встала. – Следуй за мной, Ведьма, – сказала она. – Только мы двое. Это недалеко. Старуха поднялась, опершись на посохи, в ее глазах мелькнуло замешательство. Через боковой проход, в узкий коридор в двадцать шагов длиной, потом – вниз по короткой лестнице, где все еще пахло свежеобработанным базальтом, и – в обширную, хотя и с низким потолком, восьмиугольную палату без какой-либо мебели, пол в ней выложен ониксовыми плитками самых разных форм и размеров. У большинства этот путь занял бы совсем недолго, однако для ведьмы он оказался настоящей пыткой, и Верховную жертву поразила глубина ее отчаяния – как она только вообще решилась на подобные усилия? Дорога от ее дома до крепости, должно быть, представляла собой предприятие эпических масштабов. Мысли эти поколебали нетерпение Верховной жрицы, так что задержку она сумела перенести молча и без какого-либо выражения на гладком круглом лице. С трудом перевалившись через порог палаты, ведьма громко вздохнула. – Да, я вижу в тебе посвященную, – заметила Верховная жрица. – В этом храме присутствуют средоточия силы. Куральд Галейн, очищающая тьма. – Она видела, что ведьма быстро и тяжело дышит, что на ее покрытом потом лице написано изумление. – Пусть твои ощущения тебя не тревожат, – добавила она. – Войдя сюда, ты приняла Куральд Галейн в свое тело, в свое дыхание, прямо через поры кожи. Теперь его магия с тобой. – Но… зачем? Зачем вы это со мной сделали? – Я чувствовала, как тяжко бьется твое сердце, Ведьма. Путешествие в мой храм могло оказаться для тебя последним… – Что я и сама прекрасно знала! – перебила ее ведьма. Ее внезапно раздраженный тон на мгновение озадачил Верховную жрицу. Она иными глазами взглянула на едва держащуюся на ногах женщину. – Понимаю. Так значит… – Так значит, да, я молилась, чтобы моя жертва оказалась не напрасной. Салинд такая замечательная – а поступили с ней столь отвратительно. Это… злодейство. – Выходит, ты пришла сюда не во имя Искупителя? – Нет. Чтобы найти ее друга. Друга. – Ведьма, Спиннока Дюрава сейчас нет в Черном Коралле. Я опечалена вестью о смерти Провидомина. И еще более – о постигшей Салинд судьбе. Скажи мне, что еще ты сейчас чувствуешь? Ведьма сгорбилась, словно ее внутренности грызла боль. – Ладно, – прошипела она, – теперь я вижу, что опасности распространения заразы не существует. Я и не думала, что она есть. – Знаю, – негромко сказала Верховная жрица. – Но мне нужно было как-то выторговать вашу помощь! – Вы, люди, всегда из этого исходите. Знаешь ли ты, что когда к нам на переговоры прибыла делегация Свободных городов, когда явились рхиви и человек, претендовавший, что он – князь К'азз Д'Авор из Багровой гвардии, все они думали поторговаться. Рассчитывали заручиться нашими мечами, нашей поддержкой. Купить наш союз. Владыка Аномандр Рейк просто поднял руку – прежде, чем кто-то из них успел озвучить хоть одну просьбу. И сказал следующее: «Мы – тисте анди. Не пытайтесь с нами торговаться. Если вам требуется помощь – попросите о ней. Мы либо согласимся помочь, либо откажем вам. Но торговли не будет». Ведьма молча уставилась на нее. Верховная жрица вздохнула. – Для гордого мужчины – или женщины – просто попросить может оказаться нелегко. – Да, – прошептала ведьма, – нелегко. Дюжину ударов сердца обе молчали, потом ведьма медленно выпрямилась. – Что вы такое со мной сделали? – Видимо, Куральд Галейн завершил обследование. Боль ушла, верно? Тебе стало легче дышать. Через несколько дней пройдут болезни. Может статься, ты обнаружишь, что и аппетит… ослаб. Куральд Галейн предпочитает равновесие. Ведьма вытаращила глаза. Верховная жрица ждала. – Я об этом не просила. – Нет. Но мне не доставила удовольствия мысль, что визит в мой храм может тебя убить. – В таком случае – благодарю. Верховная жрица нахмурилась. – Разве ты меня не поняла? – Поняла, – ответила ведьма, в голосе которой вновь прорезалось раздражение, – только у меня тоже есть правила, и я намерена высказать свою благодарность, нравится вам это или нет. Реакцией на заявление была мимолетная улыбка, и Верховная жрица склонила голову, подтверждая, что и она поняла. – В таком случае, – сказала ведьма, когда молчание в очередной раз затянулось, – я прошу вас помочь Салинд. – Нет. Лицо ведьмы потемнело. – Ты пришла сюда, – сказала Верховная жрица, – потому что утратила собственную веру. Да, ты хотела бы, чтобы Храм выступил на защиту Салинд. Согласно же нашей оценке, Салинд пока что в нашей помощи не нуждается. Как, собственно, и Искупитель. – Вашей… оценке? – Мы знаем о происходящем, – сказала Верховная жрица, – значительно больше, чем тебе могло показаться. И если в наших действиях возникнет необходимость, мы начнем действовать, хотя бы для того, чтобы опередить Силану – хотя, должна признаться, правильно оценить степень терпения элейнта не так-то просто. Она может прийти в движение в любоймомент, вот только тогда будет уже слишком поздно. – Слишком поздно? – Да – для Салинд, для захватчиков и для лагеря паломников вместе со всеми обитателями. – Но, Верховная жрица, кто такая Силана? И что значит «элейнт»? – О, прошу прощения. Я не подумала. Силана находится на вершине шпиля крепости – не заметить ее довольно трудно даже в вечном полумраке. По дороге домой просто обернись и взгляни назад – и вверх, само собой. Ты ее увидишь. – Помолчав, она добавила: – «Элейнт» значит «дракон». – Ох. – Идем же, вернемся к остальным. Не сомневаюсь, что там успели заварить еще чаю, так что мы сможем отдохнуть. Ведьма, похоже, лишилась слов и покорно последовала за уже вышедшей из палаты Верховной жрицей. Обратный путь оказался заметно более быстрым.
Самар Дэв не следовало слишком уж удивляться, когда Карса Орлонг вернулся в лагерь на закате третьего дня с тех пор, как их покинул. Верхом, молча, непривычно задумчивый. И целехонький. Словно бросить вызов Гончим Тени ничуть не опасней, чем, скажем, пасти овец или играть в гляделки с козлом (чего, само собой, делать не следует – но когда это подобные мелочи останавливали тоблакая? мало того, он ведь его и переглядит). Но нет, очевидно, встреча носила мирный характер – причиной чему, вероятно, послужило поспешное бегство поджавших хвосты Гончих. Соскользнув со спины Погрома, Карса подошел туда, где рядом с костром из навозных лепешек сидела Самар Дэв. Путник удалился шагов на тридцать в сторону, поскольку предпочитал встречать сумерки в относительном одиночестве. Тоблакай присел на корточки. – А где чай? – поинтересовался он. – Чая нет, – ответила она. – Кончился. Карса кивнул в сторону Путника. – Город, что он ищет, – до него далеко? Самар Дэв пожала плечами. – Должно быть, с неделю, поскольку двигались мы довольно медленно. – Да. Мне даже пришлось повернуть обратно, прежде чем я вас отыскал. – Он немного помолчал, глядя в пламя, потом заметил: – Хотя он вроде бы не из таких, кто стремится потянуть время. – Ты прав. Не из таких. – Я проголодался. – Приготовь что-нибудь. – Я так и сделаю. Она потерла лицо, чувствуя, как мозоли на ладонях царапают кожу, потом потянула за спутанные волосы. – С тех пор как я тебя встретила, я уже начала забывать о том, что такое быть чистой, – сказала она. – Нет, в Летерасе с этим было неплохо, но там мы фактически находились в тюрьме, так что оно не считается. А так-то рядом с тобой выходят сплошные бесплодные пустоши или окровавленные пески, ну еще и сцены побоищ время от времени. – Это ты меня нашла, ведьма, – напомнил он ей. – Я коня тебе привела. – Она фыркнула. – Раз уж вы оба столь очевидно идеальным образом друг другу подходите, вселенское равновесие следовало восстановить. У меня не было выбора. – Ты просто меня хочешь, – сказал он, – однако всякий раз, когда мы рядом, только и ищешь, к чему прицепиться. Смирись, женщина, прекрати спорить сама с собой. Я уже очень давно не изливал своего семени ни в одну женщину, почти столь же давно, сколь давно ты сама не знаешь мужского тепла. Конечно, она могла достойно ему ответить, обрушить на него тучу словесных стрел, но все они, без сомнения, попросту отскочили бы от его толстой варварской шкуры. – В тебе нежности, что в пустынном медведе. Я б рисковала после такого никогда не оправиться. – Во мне, ведьма, есть много такого, чего ты пока что еще не видела. Она фыркнула. – Так и не перестала бояться, что тебя застанут врасплох? Странный вопрос. Более того, весьма, так его, неоднозначный. Он ей не понравился. К нему даже и приближаться не хотелось. – Когда-то я принадлежала цивилизации. Мирно жила в приличном городе, где имеется подземная канализация, малазанские акведуки, где из кранов течет горячая вода. Где вдоль стен коридоров устраивают оранжереи, а окна фасада обеспечивают дому прохладную вентиляцию. Где для стирки одежды пользуются мылом. Где в клетках поют птички. Подают охлажденное вино и засахаренную выпечку. – Птички поют о тюрьме, Самар Дэв. Мыло варят рабочие-невольники, у них побелевшие, покрытые пузырями руки и лающий кашель. За воротами прохладного дома с оранжереей по улицам бродят беспризорные дети. Прокаженных выгоняют за пределы города, сопровождая каждый их шаг криками и градом камней. Люди воруют, чтобы не умереть с голоду, а когда попадаются, им рубят руки. Твой город отбирает воду у окружающих ферм, где сохнут растения и умирают животные. Она яростно уставилась на него. – Ты только и можешь, что настроение портить, Карса Орлонг! – Ты была в настроении? – Где тебе заметить – дело слишком для тебя тонкое! Он лишь отмахнулся. – Если чего хочешь, так и скажи. – Что я и сделала, бхедерин ты безмозглый! Мне хотелось немного… комфорта. Только и всего. Хватило бы даже одной его иллюзии. К костру вернулся Путник. – К нам приближается гость, – сообщил он. Самар Дэв встала, чтобы оглядеться вокруг, но равнину стремительно окутывала тьма. Повернувшись обратно к Путнику, чтобы задать вопрос, она вдруг увидела, что Карса тоже выпрямился и смотрит в небо в северо-восточном направлении. Где сквозь сгущающуюся синеву к ним скользил дракон. – Хуже мошкары, – пробормотал Путник. – Он на нас нападет? Он коротко взглянул на нее и пожал плечами. – Может, нам хоть в стороны разбежаться? Не дождавшись ответа ни от одного из воинов, Самар Дэв всплеснула руками и вновь уселась у костра. Нет, паниковать она не станет. Ни из-за этих двух чудовищ, в компанию к которым ее занесло, ни тем более ради какого-то дракона. Хорошо, пусть он накроет их за один заход, а не за три – что она, в конце концов, муравей? Она взяла еще кусок навоза и швырнула в огонь. Мошкара? А, понимаю? Мы здесь действительно что-то вроде маяка, откровенно нарушаем первозданную пустоту этих краев. Как-то так. Давай, зверушка, порхай сюда, только на увлекательную беседу не рассчитывай. В сотне шагов от них дракон замедлился, громоподобно захлопав крыльями, потом почти бесшумно опустился на землю. Самар Дэв сощурилась в его сторону. – Эта штука даже и не живая? – Да, – в унисон откликнулись Карса и Путник. – Иными словами, – продолжила она, – делать ему здесь нечего? – Верно, – согласился Путник. Казалось, дракон некоторое время изучал их из полумрака, после чего существо расплылось, помутнело и обернулось, на его месте они увидели длинную тощую фигуру неопределенного пола. Серую, словно пыль или паутина, длинные бледные волосы свалялись от грязи, одет пришелец в остатки длинной кольчуги, без пояса. С перевязи под правой рукой свисают пустые треснувшие ножны. Облегающие штаны из какой-то плотной шкуры, облезлые, цвета почвы в лесу, и кожаные сапоги почти по колено. Глазницы пришельца не отражали света. Он приблизился со странной осторожностью, больше напоминающей повадки дикого зверя, и остановился на самой границе освещенного костром пространства. Где поднял руки, сложив ладони домиком поверх лица, и поклонился. А потом сказал на ее родном угаритском: – Приветствую тебя, ведьма. Самар Дэв поднялась на ноги, изумленная и озадаченная. Какая-то необычная форма вежливости, что потребовала сперва обратиться к ней? А взошедших это создание привыкло игнорировать, уделять им внимания не больше, чем простым телохранителям? Никто из ее двоих грозных спутников не издал ни звука. – И я тебя приветствую, – наконец произнесла она. – Меня зовут Тулас Остриженный, – сказал пришелец. – С трудом припоминаю, когда последний раз ходил по землям этого мира, если такое вообще когда-либо было. Не могу вспомнить даже обстоятельств собственной кончины, что, как ты понимаешь, не может не беспокоить. – Это неудивительно, Тулас Остриженный. Меня зовут Самар Дэв… – Да, та, что говорит с духами, со спящими индивидуальностями рек и камней, перекрестков и священных дорог. Жрица Огни… – Это неправильный титул, Тулас Остриженный… – Разве? Ты же ведьма? – Да, но… – Ты не пользуешься Путями, и потому не приносишь в этот мир чуждую ему силу. Твой договор – с землей, небом, водой и камнем. Ты жрица Огни, избранная среди тех, кто ей снится, как и другие тебе подобные, но ты, Самар Дэв, снишься ей чаще других. – Откуда тебе все это известно? Поколебавшись, Тулас ответил: – Сон подобен смерти. – Ты – тисте эдур, – сказал вдруг Карса Орлонг и, оскалившись, потянулся за мечом. – И более того, – добавил Путник, – ты – Худов прислужник. Самар Дэв стремительно развернулась к своим спутникам. – В самом деле? Эй, вы, двое, взгляните-ка на себя! Уже месяц никого не убивали – невыносимо, наверное? Решили порубить его на кусочки? Может, сначала устроите между собой схватку за то, кому выпадет подобная честь? Путник в ответ на эту вспышку чуть вытаращил глаза. Ухмылка Карсы, без тени юмора, сделалась еще шире. – Тогда спроси у него, ведьма, что ему нужно. – Как только я начну повиноваться твоим приказам, Карса Орлонг, именно так и сделаю. Тулас отступил на шаг. – Похоже, мне здесь не рады, так что я вас покину. Но обозленная Самар Дэв объявила: – Я рада тебя видеть, Тулас Остриженный, что бы там ни думали эти двое. Если они попробуют на тебя напасть, я встану у них на пути. Предлагаю тебе все права гостя – в конце концов, костер разожгла я. Если этим двум идиотам что-то не нравится, пусть разведут собственный, желательно за лигу-другую отсюда. – Ты права, – сказал Путник. – Я приношу извинения. Добро пожаловать, Тулас Остриженный. Карса пожал плечами. – Думается, – сказал он, – я убил уже достаточно эдур. Тем более что этот и так мертвый. Но я все равно хотел бы знать, что ему нужно. Тулас неуверенно приблизился – подобная осторожность казалась совершенно неуместной для мертвеца, да еще и способного в любой миг превратиться в дракона. – У меня нет никаких немедленных целей, тартено тоблакай. Я слишком долго пробыл один и хотел бы облегчить тягость пребывания лишь в собственном обществе. – Тогда присоединяйся, – сказал Карса, вернувшись к костру и садясь на корточки. – И вообще, – добавил он, – может статься, мне тоже когда-нибудь надоест общество самого себя. – Не думаю, чтобы это случилось скоро, – заметил тисте эдур. Путник фыркнул от смеха, но, похоже, тут же сконфузился. Самар Дэв тоже уселась вновь, размышляя над словами Остриженного. «Сон подобен смерти». Казалось бы, так и есть. Только почему ее эти слова так… встревожили? Что ты хотел мне сказать, Тулас Остриженный? – Худ тебя отпустил? – спросил Путник. – Или просто не уследил за тобой? – Не уследил? – Похоже, тисте эдур задумался над этим словом. – Да нет, не думаю. Скорее, мне представилась определенная возможность. И я решил ее не упускать. – И теперь, – продолжил Путник, вглядываясь в иссохшее лицо, которое оживляли лишь блики пламени, – ты летаешь туда-сюда в поисках… чего? – Инстинкт, – сказал Тулас, – способен указать дорогу, даже если конечной цели и нет. – Он поднял ладони и стал их изучать. – Я подумал, не смогу ли еще раз испытать ощущение пробудившейся во мне жизни. Возможно ли такое, Самар Дэв? Может ей присниться, что я снова жив? – Может ли… что? Не знаю. Называй меня жрицей, если тебе так нравится, только Огни я не поклоняюсь, а это значит, что жрица из меня так себе, верно? Но если ей снится смерть, то и жизнь тоже. – Движение между ними, как правило, одностороннее, – заметил Путник. – Худ явится за тобой, Тулас Остриженный. Рано или поздно, но явится, чтобы предъявить на тебя права. Ей показалось, что тисте эдур впервые ответил уклончиво: – Думается, время у меня еще есть. Самар Дэв, Спящая богиня больна. Она поморщилась. – Знаю. – Если ее не излечить, она умрет. – Надо полагать. – Станешь ли ты за нее сражаться? – Я тебе не какая-нибудь треклятая жрица! – Увидев изумление на лицах Карсы и Путника, она заставила себя сдержать приступ острого гнева. – Я даже не смогу решить, с чего начать, Тулас Остриженный. – Полагаю, что источник яда – боль чужака. – Увечного бога? – Да, Самар Дэв. – И ты думаешь, что его можно излечить? – Я не знаю. Раны бывают телесные и бывают душевные. Излечить первые проще, чем вторые. Подозреваю, что он держится лишь на ярости. Это его последний источник силы, может статься – единственный, пока он прикован к этому миру. – Не думаю, что он в настроении о чем-то договариваться, – заметила Самар Дэв. – И даже будь в настроении, для меня и таких, как я, ненавистна сама мысль о подобных переговорах. – Понять и почувствовать чужую боль, – проговорил Тулас, – есть акт чрезвычайной храбрости. Одни только мысли об этом требуют глубочайшей готовности, согласия взвалить на себя чужие цепи, ощутить страдания чужака, увидеть собственными глазами, в какой оттенок для него окрашено все окружающее, запятнанное чудовищным отчаянием. – Тисте эдур медленно покачал головой. – Подобной храбростью я не обладаю. Поскольку эта способность, несомненно, редчайшая. Все умолкли. Пламя пожирало само себя, не обращая внимания на собравшихся вокруг, жадно проглатывало все то, что ему раз за разом предлагали – пока ночь и утрата гостями интереса не обрекли его на голодную смерть, пока не осталась лишь зола, в которой копошится ветер. Если Тулас Остриженный рассчитывал найти дружелюбное общество, ему следовало завести разговор о погоде. Когда настало утро, мертвого одиночника с ними уже не было. Как не было и двух лошадей – Путника и Самар Дэв. – Нам стоило быть осторожней, – заметил Путник. – Он был нашим гостем, – ответила Самар Дэв, которую подобное предательство ошеломило и даже ранило. Погром стоял немного вдалеке с беспокойным видом, словно не хотел возвращаться в лагерь после ночной охоты, словно сделался свидетелем чего-то малоприятного. И однако никаких следов насилия не осталось. Вбитые в твердую почву колышки, к которым вчера привязали лошадей, были на месте. – Он хотел нас замедлить, – сказал Путник. – Худов он, в конце концов, прислужник или кто? – Хорошо, – сказала Самар Дэв, сердито глядя на молчаливого Карсу, – это я виновата. Нужно было дать вам изрубить его на куски. Прошу прощенья. Карса покачал головой. – За щедрость, ведьма, извиняться не нужно. Он тебя предал. Злоупотребил твоим доверием. Скитальцам, что так поступают, суждено навеки оставаться скитальцами – иного выбора у них нет. Туласа Остриженного и ему подобных можно лишь пожалеть. Его даже смерть ничему не научила. Путник с интересом взглянул на тоблакая, но от реплики воздержался. К ним наконец приблизился Погром. – Я поскачу вперед, – сказал Карса, – попробую добыть для вас лошадей. Или может оказаться, что ваших эдур попросту отогнал в сторону. – Сомневаюсь, – произнес Путник. Карса кивнул, и Самар Дэв поняла, что предположение свое он высказал ради нее, неловко попытавшись смягчить ее самообвинительный пыл. Прошло несколько мгновений, и она сообразила, что ничего неловкого тут не было. Карса обращался не к ее внутренним терзаниям; нет, он позволил себе лишь вслух усомниться ради нее в вине Туласа, хотя сам-то ни в чем не сомневался – как, очевидно, и Путник. Что ж, опять я оказалась полной дурой. Судьба такая. – Тогда и нам лучше идти, – сказала она. За спиной у них остались обложенное камнями холодное кострище и два седла.
В двух лигах оттуда высоко в голубом небе плыл на волнах свежего ветерка Тулас Остриженный, и его драные крылья громко хлопали при каждом порыве. Как он и подозревал, троица даже не попыталась отыскать пропавших лошадей. Естественным образом умозаключив, что дракон их уничтожил. Однако Тулас Остриженный слишком многое знал о смерти, чтобы так, между делом, расправиться с ни в чем не повинными животными. Нет, дракон отнес их, сжав каждую в когтистой задней лапе, на десять лиг к югу, где совсем неподалеку паслось небольшое дикое стадо – одно из последних сохранившихся на этой равнине. Слишком многим животным пришлось склонить головы, служа своим более сообразительным и более жестоким хозяевам (и да, каждое из этих свойств обуславливает другое). Поэты только и делают что оплакивают зрелища бранных полей, где застыли в смерти целые армии воинов и солдат, однако Тулас Остриженный, который подобных сцен повидал бесчисленное количество, приберегал свое сочувствие, свое ощущение трагедии для множества мертвых и умирающих лошадей, боевых псов, волов в ярме поверженных в грязь и разбитых осадных башен, для животных, что страдали и истекали кровью, не имея иного выбора, умирали в тумане непонимания, утратив всю веру в своих хозяев. Лошадь верит, что хозяин будет о ней заботиться, обеспечит едой и питьем, залечит раны, в конце дня вычешет шкуру жестким гребнем. В ответ она ему служит на пределе сил, или по крайней мере на пределе желания. Боевой пес понимает, что на двуногих членов собственной стаи нападать нельзя, и уверен, что любая охота будет успешной. Все это – непреложные истины. А хозяин животных выступает в роли родителя для целой оравы детей, непослушных, но доверчивых. Родителя спокойного, последовательного, не находящего удовольствия в жестокости и никогда не забывающего о том, что подопечные в него – или в нее – верят. О, Тулас Остриженный прекрасно знал, что подобные убеждения не слишком распространены, ему доводилось становиться из-за них предметом насмешек даже среди собственных товарищей из тисте эдур. Хотя насмешки неизбежно утихали, как только они видели, чего удается добиться странному немногословному воину, во взгляде которого угадывался элейнт. Паря высоко над равниной Ламатат, уже в десятках лиг к югу от ведьмы и ее спутников, Тулас Остриженный что-то чувствовал в воздухе, столь древнее, столь знакомое, что если бы сердца дракона все еще могли биться, что ж, они бились бы сейчас очень громко. От удовольствия или даже от предвкушения. Как давно это было? Очень давно. Какими путями они теперь бродят? Чужими, разумеется. Вспомнят ли они Туласа Остриженного? Их первого хозяина, взявшего их полудикими щенками и воспитавшего в них веру столь могучую, что предать она никогда не способна. О да, они уже близко. Мои Гончие Тени.
Будь у него хотя бы один миг, единственное мгновение ничем не сдерживаемого ужаса, и Остряк сумел бы вообразить себе сцену, которую мог увидеть кто-нибудь на проходящем мимо корабле – суденышке, пытающемся укрыться от бешеного шторма, оказавшемся на самом краю этого абсурдного безумия. Руки вцепились в ванты, палуба дико прыгает вверх-вниз на бурных волнах, а глазу открывается… нечто невозможное. По колышущейся пенной дороге несется, раскачиваясь, огромный фургон, обезумевшие лошади пробиваются прямо сквозь яростно хлещущие волны. За фургон цепляются, подобно полузадохшимся клещам, человечки, а еще один торчит на козлах на самом верху, за спиной у изнемогающих животных, испуская бесконечный вопль, перекрывающий ветер, гром и волны. Со всех же сторон от них бушует шторм, словно оскорбленный подобной наглостью: ветер воет, струи дождя рассекают воздух под набухшими черными тучами, море вздымается водоворотом, швыряя одну за другой целые стены брызг. Да, свидетелям подобного зрелища оставалось бы только раскрыть рты. От ужаса. Однако Остряку не представилось ни малейшей возможности вообразить ничего подобного, ни мгновения роскоши, которая позволила бы ему оторвать мысленный взор от собственного насквозь промокшего, обессилевшего, избитого тела, крепко привязанного к крыше фургона, этого трясущегося шестиколесного острова, что несся вперед, каким-то чудом избегая уничтожения. Единственным смыслом его существования, одной оставшейся целью было сейчас сделать очередной вдох. Все остальное совершенно неважно. Он понятия не имел, остался ли здесь еще кто-то кроме него, – поскольку уже целую вечность не открывал глаз, – но в любом случае был уверен, что сам долго не продержится. Его скрутила очередная судорога, вот только в желудке уже ничего не осталось – боги, его в жизни так не тошнило! Ветер драл его волосы – шлем он потерял давным-давно – словно когтями, и он попытался пригнуться как можно ниже. Тогда невидимые пальцы ухватили сразу целый клок волос и потянули голову вверх. Остряк открыл глаза и обнаружил перед собой безумную физиономию – черты искажены до неузнаваемости, так что он не сразу сообразил, кто это. Быть может, безвестный моряк с затонувшего корабля? Которого под неудержимый хохот богов зашвырнуло на фургон? Но нет, это Фейнт, и на лице у нее не крайний ужас – но дикое, тошнотворное веселье! Хватаясь за кольца, вделанные в железные поручни, она ухитрилась подтянуться еще ближе, так, что их головы оказались совсем рядом, и голос ее внутри образованного их плечами подобия пещеры, казалось, зазвучал прямо у него в черепе: – Я думала, ты помер уже! Бледный, что трупак! И это у нее вызвало очередной приступ хохота. – Лучше б я и правда сдох! – проорал он в ответ. – Бывало и похуже! Это утверждение он уже слыхал десяток раз с начала путешествия, и успел заподозрить, что оно – лишь пример той идеальной лжи, которую люди произносят, чтобы не рехнуться в очередном навалившемся на них безумии. – Квелл когда-нибудь подобное уже проделывал? – Подобное чему? Это, пайщик, и называется Тригалльская Торговая Гильдия. Это, приятель, наша работа! Когда она снова захохотала, Остряк нашарил ладонью ее голову и оттолкнул Фейнт прочь. Она удалилась, цепляясь за поручень, и Остряк снова остался один. Сколько все это длится? Часы. Дни. Десятилетия. Ему страшно хотелось пить – хлещущие по лицу струи дождя были солеными, словно само море. Он чувствовал, что слабеет – но даже найди он сейчас что-нибудь поесть, желудок пищу не удержит. Противно даже думать, что ему предстоит умереть именно здесь, что тело его будет болтаться на ремнях, а шторм – отрывать от него кусок за куском. Умереть без оружия в руках, неспособным даже проорать напоследок что-нибудь дерзкое. Не быть забрызганным горячей кровью, не глядеть в глаза своему убийце. Худшего конца он не мог и представить. Разве что скончаться от невидимой болезни, обнаружив со всей беспомощностью, что собственное тело способно тебя подвести. Он даже не мог перед смертью огласить небеса рыком – рот его тут же заполнился бы водой, и он лишь захлебнулся бы, подавился собственной отвагой, засунутой ему обратно прямиком в глотку. Снова вопли – или это хохот? Нет, именно вопли. Теперь-то еще что? Остряк попытался вдохнуть поглубже и поднял голову. Со всех сторон водяные стены – он отшатнулся бы, если бы мог, – потом волна подняла их ввысь, фургон изогнулся и застонал. Остряка швырнуло вверх, скрипнули кольца, за которые он держался, затем ремни резко и грубо дернули его обратно. Но он успел разглядеть – да, успел – всех своих спутников, их вытаращенные глаза, разинутые рты. А еще он успел разглядеть, что вызвало их ужас. Они неслись, быстрей самой быстрой волны, к высящемуся впереди скальному утесу. – Земля! – истошно взвизгнул Гланно Тарп на козлах. С каждой волной у основания утеса взрывались клубы пены. Которая разбивалась об иззубренные черные камни, рифы, отмели и как там еще называются все эти убийцы людей и кораблей. И фургонов тоже. Все это виднелось прямо перед ними, в какой-то полулиге, и быстро приближалось. Смогут ли эти лошади вскарабкаться на утес? Звучит смехотворно, но я не удивлюсь. Теперь уже – не удивлюсь. Тогда чего они все так вопят? Мгновение спустя Остряк получил на это ответ. Их снова бросило вверх, но на этот раз он сумел извернуться и кинуть взгляд назад – так, на всякий случай, ничего такого он увидеть не думал, но зрелище в любом случае обещало быть не столь жутким, как ожидающее их впереди. Увидал же он еще одну водяную стену, но на этот раз с гору высотой. Мутно-зеленый гребень подхватил фургон, а следом за ним и лошадей, и потащил их в самое небо. Так быстро, что с крыши фургона, с распластавшихся на ней пайщиков потоками стекла вся вода, и даже дождь здесь, в облачном чреве, уже не лил. Остряк подумал, что, открыв сейчас глаза, увидит звезды и небесную круговерть – вверху, по сторонам, да и внизу тоже, – однако так на это и не решился. Он лишь держался изо всех сил, плотно зажмурив глаза, чувствуя, что уже совершенно обсох, и дрожа от морозного ветра. Звуков было больше, чем способен различить мозг смертного – гром внизу, крики лошадей и человеческие вопли, бешеное биение крови в каждой вене, каждой артерии, глухое завывание ветра в распахнутом рту. Все выше и выше… Но ведь утес был прямо перед нами? Открыть глаза он не мог.
Все полагали, что слабым зрением в команде славится Рекканто Илк, что с точки зрения Гланно Тарпа весьма удачно отвело подозрения от него самого. Ну и, кроме того, на расстоянии до тридцати шагов или около он-то все видел прекрасно. Дальше же контуры начинали расплываться по краям, предметы теряли форму, и основная сложность заключалась в том, чтобы правильно оценить скорость сближения с ними, а уже из этого вывести расстояние и размер. Кучер фургона достиг в подобном искусстве настоящих высот, а ведь никто ни о чем даже не догадывался. Что в данном конкретном случае ничуть не утешало. Он слышал, как вопят все вокруг, да и сам орал во всю глотку, хотя у него мелькнула мысль, что Рекканто Илк-то вопит от незнания – просто чтобы от других не отставать, – только громада покрытого гнилью утеса перед ними от этого сущеизбежней не делалась, лишь становилась все больше и больше! Лошадям оставалось лишь бежать, несчастным животным, вероятно, казалось, что они скачут вниз, в то время как гребень волны задирался все выше – в дело, как Гланно знал наверняка, вступили всевозможные массомоменты, и тут уже ничего не попишешь. С этой высоты, угла, наклона и всего такого Гланно уже была видна верхушка утеса, покрытая гуано и похожая на неровную, гримасничающую губу. С ее края зависли какие-то странные вертикальные полоски – что бы это могло быть? Лестницы? Удивительно. Еще выше и расширительней для взгляда – просторы острова, равнина, а на ней, словно расплавленные капли мутного воска, мерцают круглые огоньки. Торчит что-то навроде башни, шпиль, башня – действительно, башня навроде башни, наверху у ней зубчатые окна, они подмигивают – фургон сейчас почти что напротив них, почти что на уровне… Что-то тяжко сотрясло воздух, отдалось у него в костях, чуть не стерло с физиономии сопливую, то есть, это, счастливую ухмылку – и разорвало волну на части, вверх ударил столб пены, окружающий мир сделался белым, поглотив лошадей, фургон и самого Гланно. Рот его вдруг заполнила морская вода. Глаза тоже таращились сквозь жалящую соль. В ушах защелкало, как щелкают ягоды, если давить их между пальцев – хлоп, хлоп. Да еще как больно! Вода с шумом схлынула, открыв хорошенько отмытый мир. Что это там, впереди, – здания? Лошади-то у него умные. И не полуслепые. Лошади что-нибудь найдут – улицу, или еще какой-нибудь проход, почему нет-то? Умницы-лошадки. – Эгей! – Гланно натянул поводья. Конский визг. Колеса ударились обо что-то твердое – впервые за четверо суток. Поскольку последние остатки смазки с осей давно смыло, их тут же заклинило, и, соприкоснувшись с землей лишь на мгновение, фургон снова взмыл в воздух, а Гланно лишь мотал головой в обе стороны, когда размытые движением колеса стремительно пронеслись мимо него. Ого. Когда фургон опустился вновь, мягкой посадку было уже не назвать. Все словно взорвалось. Гланно вместе с козлами, к которым был привязан, полетел следом за лошадьми вдоль мощеной улицы. Хотя тогда он этого еще не знал, фургон у него за спиной предпочел сделать резкий левый поворот, влетел в боковую улочку позади грозной башни и, проскользив по ней на брюхе еще шагов шестьдесят, резко остановился перед приземистым зданием с двускатной крышей, над дверью которого яростно раскачивалась взад-вперед деревянная вывеска. Гланно же на козлах кидало тем временем из стороны в сторону, поводья резали ему пальцы и запястья, а лошади, достигнув тупика в конце главной улицы, оказавшейся довольно короткой, ловко перепрыгнули одна за другой через невысокую стену, чего Гланно со своими козлами сделать, увы, не сумел. Удар расколотил вдребезги все, что только возможно, кучер обнаружил, что летит по воздуху, снижается, лошади же, которые уже стучали копытами по мягкой почве, в последний раз натянули кожаную упряжь и словно из пращи запустили его вбок – когда сами, вместо того чтобы перепрыгнуть очередную стену, свернули налево. Да и с чего им было прыгать? Они ведь оказались в загоне. Гланно приземлился в глубокую лужу, состоявшую в основном из лошадиной мочи и навоза, что, вероятно, и позволило его ногам, уже к тому времени сломанным, не оторваться напрочь. Лошади наконец остановились под хлещущим в сгущающихся сумерках дождем, так что дикая боль в обоих вывихнутых плечах чуть ослабла и он, более или менее перевернувшись на спину, смог наконец полежать неподвижно с закрытыми глазами – по лицу его текли дождевые капли, да чуть капала кровь из ушей. Снаружи же таверны высыпавшие оттуда при звуках разразившейся какофонии встревоженные посетители мокли сейчас, стараясь держаться поближе к кровле, и молча взирали на бесколесный фургон, с крыши которого с разных сторон по одному падали люди, поднимались, находили невидящим взглядом дверь таверны и ковыляли внутрь. Дверца фургона со скрипом открылась, оттуда сперва хлынула пенная струя, а потом начали выкарабкиваться пассажиры с татуированным гигантом во главе. Ни у одного из посетителей таверны не нашлось слов.
В комнате на самом верху башни ее хозяин, очень высокий, с синей кожей и массивными выступающими клыками, что обрамляли его костлявое лицо, изгибаясь, словно бараньи рога, медленно отвернулся от окна и, не обращая внимания на дюжину уставившихся на него слуг, в которых не было совсем уже ничего человеческого, вздохнул и сказал: – Ну вот, опять. Слуги, у которых в рептильных глазах зажглось понимание, нестройным хором затянули песнь, завывающий гимн поплыл через башню вниз по винтовой лестнице, минуя этаж за этажом, пока не достиг выдолбленного в скале основания, а в нем – гробницы. Неподвижно лежащие там на каменных плитах три женщины одна за другой открыли глаза. После чего окутывавшая гробницу тьма отступила. Из широких, накрашенных ртов женщин послышалось щелканье, словно бы за их пухлыми губами стучали коготки. Вероятно, разговор у них шел о голоде. О жажде. О жутком нетерпении. Потом женщины завизжали. Высоко над ними, в самой верхней палате башни, ее хозяин поморщился, услышав этот визг, что делался все громче, пока не переборол вой утихающей бури и не отшвырнул его вниз, в волны, где тот и утонул со стыда.
Остряк сидел за столом в таверне прибрежного городка под названием «Горестный Предел» вместе с остальными – жалкими, словно покойники, и однако исполненными неуверенного облегчения. Под ногами – твердая почва, над головой – прочная крыша. А посередине стола – кувшин подогретого вина со специями. За столиком поменьше рядом с ними устроились Наперсточек – которая присутствовала здесь лишь физически, все остальное у нее было отбито до бесчувствия, – и братья Валуны, беседовавшие сейчас между собой. – Кажись, у бури голос изменился. Ты слышишь, Юла? – Слышу, и тебя, Амба, я тоже слышу. Тем ухом бурю слышу, а этим тебя, в середке все сходится, и у меня уже башка трещит. Вот если б ты заткнулся, это ухо освободится, тогда звук из того пойдет насквозь и прямо в стену, вот пусть она его и слушает, потому что я не желаю! – Ты не желаешь… эй, куда это они все? – В погреб. Ты, Амба, когда-нибудь такую прочную дверь в погребах видал? Почти такая же, какими мы ямы накрывали, куда колдунов сталкивали, – чтоб никто уже не открыл. – Это ты их всех распугал, Юла. Зато смотри – теперь мы можем пить, сколько захочется, и ни за что не платить. – Это пока они обратно не вылезут. А там-то ты и заплатишь за все. – Ничего я не буду платить. Это командировочные расходы. – Ты так думаешь? – Надеюсь. Как Мастер Квелл проснется, у него спросим. – Он не спит. – Выглядит так, будто спит. – Все так выглядят, кроме нас. – Интересно, чего они все в погреб полезли. Может, у них там вечеринка какая? – У этой бури голос, что у рассерженных женщин. – Как у матушки, только их там много. – Это плохо. – В десять раз хуже. Что ты поломал? – Ничего я не ломал. Это ты поломал. – Кто-то что-то поломал, и все эти мамашки ему сейчас зададут. Как-то так звучит. – Ага, как-то так. – И быстро приближается. – Лучше скорей чини, что ты там поломал. – Ничего подобного. Я просто скажу, что это ты. – А я скажу, что я первый… то есть ты первый. Скажу, что ты первый поломал. – Ничего я не… Тут визг бури сделался настолько громким, что разговаривать стало невозможно, и полуоглохшему Остряку показалось, что он действительно различает голоса. Жуткие, нечеловеческие, исполненные ярости и голода. А он-то думал, что шторм стихает; более того, он был в этом уверен. А потом все бросились в погреб… Остряк поднял голову. Одновременно с Маппо. Их глаза встретились. И, да, обоим стало ясно. Это не шторм.
Глава семнадцатая
Лучший из моих учеников? О, это был юноша безупречного телосложения. С первого взгляда делалось ясно – перед тобой идеал дуэлянта. Перед его дисциплиной оставалось лишь преклоняться, движения были сама элегантность. Он мог потушить двенадцать свечей, делая выпад за выпадом, причем выпады эти были одинаковы до мелочей. Мог проткнуть на лету жужжащую муху. Спустя каких-то два года я уже ничего не мог для него сделать – он превзошел меня во всем. Увы, его первую дуэль я не видел, однако мне ее пересказали в мельчайших подробностях. При всем своем таланте, совершенстве движений, при всей точности, мускульной памяти, он все же выказал в ней свой единственный недостаток. Полную неспособность сражаться с реальным противником. Даже неумелый боец может представлять собой серьезнейшую угрозу, поскольку неловкость таит в себе неожиданность, а неподготовленная атака способна застать врасплох даже обладателя выдающегося защитного мастерства. То, что живой оппонент в схватке не на жизнь, а на смерть способен быть непредсказуем, оказалось для моего лучшего ученика его последним уроком. Вся дуэль, как мне сказали, продлилась дюжину ударов пульса. С того самого дня я полностью изменил философию преподавания. Стиль важен, без отточенных повторением движений никуда, и, однако, тренировочные бои до крови у меня теперь начинаются с первой же недели обучения. Чтобы стать дуэлянтом, надо драться на дуэлях. Обучить выживанию сложнее всего.Подойдите поближе, и поговорим о мелких гаденышах. Не надо морщиться, всем нам прекрасно знакомы эти злобные демоны в мирном обличье – столько невинности в круглых глазах, столько мрака в потаенных мыслях! Существует ли зло? И что это – некая сила, смертельный дух, что завладевает неосторожными? Особая сущность, которая подлежит обвинению и наказанию, отдельная от того, кем воспользовалась? Порхает ли оно от души к душе, сплетая свои дьявольские схемы там, куда не проникает свет, вывязывая узлы из робких опасений и отвратительных возможностей, неподдельного ужаса и жестокого эгоизма? Или же это пугающее слово – всего лишь элегантный и, о, столь удобный термин, охватывающий любые свойства характера, очевидно лишенные морального контекста. Широкое обобщение, включающее в себя все извращенное и запредельно жестокое. Слово, чтобы определить особый блеск в глазах, вуайеристическое наслаждение тем, как причиняешь боль, ужас, страдания и невыносимое горе. Снабдим демона багровой чешуей, острыми когтями. Щупальцами, с которых капает яд. Тремя глазами и шестью извивающимися языками. Когда такой засядет в душе, в своем очередном жилище из бесчисленного множества подобных жилищ, богам остается лишь коленопреклоненно молиться. Но о чем это мы? Зло – всего лишь слово, овеществление того, что ни в каком овеществлении не нуждается. Отбросьте иллюзии, что за невероятной бесчеловечностью стоит какая-то внешняя сила, – печальная истина заключается в том, что это лишь наша внутренняя склонность к безразличию, к намеренному отказу от милосердия, к тому, чтобы подавить в себе любой голос совести. Или, если подобное слишком невыносимо – давайте звать его злом. И приписывать ему пламя и яд. Иные далеко выходящие за рамки поступки поначалу кажутся совершенно естественными, даже разумными. И случаются неожиданно, во всяком случае, так может показаться, но если присмотреться, можно различить всю ведущую к ним последовательность, шаг за шагом, и истина эта весьма горька. Мурильо возвращался из дуэльной школы, рапира на бедре, перчатки заткнуты за пояс. Если бы на пути ему попались знакомые, им было бы простительно не сразу его узнать – так у него изменилось лицо. Его прорезали глубокие складки, хмурый лоб словно свело судорогой, как если бы мозг за ним изнемогал от муки, от отвращения к себе. Он выглядел старше и жестче. Казалось, он боится собственных мыслей, страшится неожиданно увидеть свое отражение в окне из свинцового стекла, в посеребренном зеркале, что он в испуге отдернется от собственного лица, от горящего в глазах вызова. Заступить ему сейчас дорогу решился бы только откровенный болван. По пятам за ним неуверенно шел ученик. Он собрался было поприветствовать учителя, но увидел его лицо, а ученик, пусть и юный, болваном не был. Вместо этого он пустился следом. Беллам Ном не станет отсиживаться ни у какого бога за пазухой. Запомните его, запомните хорошенько.Треван Аульт 2-й век, Даруджистан
Дискуссия случилась горячая, эмоциональная. Калека-па выглядел после нее вновь родившимся, даже неожиданно обнаружил в себе силы, чтобы влезть на хлипкую тележку, а Мирла с сияющими глазами суетилась вокруг, пока он не шлепнул ее по рукам. Мяу и Кроха смотрели на все, как и положено безмозглым малявкам, широко раскрытыми глазами, лица их были похожи на губки – все впитывают, ничего не понимают. Что до Снелла, то его все это возбуждение лишь смешило. Он прекрасно знал, что ма и па у него полные идиоты. Слишком глупы, чтобы чего-то добиться в жизни, слишком тупы, чтобы это осознать. Они истерзали самих себя и всех вокруг из-за пропажи Драсти, своей совместной ошибки, своей одновременной некомпетентности, за что их, погрузившихся в бесконечные самообвинения, хотелось лишь ненавидеть. Смехотворные. Жалкие. Чем быстрее Снелл сможет от них отделаться, тем лучше, и мысль эта заставила его еще раз взглянуть на сестренок. Если бы ма и па вдруг исчезли, он мог бы их продать за кругленькую сумму. Все равно они больше ни на что не годятся. Пусть кто-нибудь другой подтирает им вонючие задницы и запихивает пищу в рот – треклятые создания через раз ею давились, через раз выплевывали обратно, а стоило их за это хоть пальцем тронуть, разражались рыданиями. Но на деле все его отвращение было лишь тонкой корочкой, и она трещала под напором ужаса, бурлящего внизу, ужаса, основанного пусть и на отдаленных, но возможностях. Ма и па собирались в храм, новый, посвященный такому же калечному и бесполезному богу, как и сам Бедек. Его Верховный жрец, называющий себя Пророком, был еще большим инвалидом. Ниже рук у него ничего не работало, половина лица бессильно обвисла, а глаз на этой половине, поскольку веки не закрывались, совершенно высох и напоминал теперь гнилое яблоко-дичок. Снелл все это видел собственными глазами на улице, когда слабосильные последователи тащили Пророка на очередную площадь, чтобы он прокаркал там очередную проповедь насчет конца света, в котором спасутся лишь болящие и недоумки. Неудивительно, что па так возгорелся. Он наконец нашел себе бога, похожего на себя самого, а ведь так оно всегда и бывает? Люди не меняются под стать своему богу, они меняют бога под стать самим себе. Па и ма собирались в храм Увечного бога, где надеялись поговорить с Пророком. Получить божье благословение. И узнать, что сталось с Драсти. Снелл не верил, что у них из этого что-то выйдет. Вот только все же кто его знает? Оттого-то он сейчас и боялся. А если Увечный бог знает, что сделал Снелл? А если Пророк ему помолится, выяснит всю правду и расскажет па и ма? Тогда Снеллу, может статься, придется убежать. Но он прихватит с собой Кроху и Мяу, чтобы продать хоть за какие-то деньги, потому что деньги-то ему тогда понадобятся, и даже очень. И пусть кто-нибудь другой подтирает им вонючие… Хорошо, ма, я за ними присмотрю. А вы идите, вдруг и правда получится что-то узнать. Вы только на них взгляните – на исполненных надежд, вдохновленных дурацкой идеей, что кто-то другой решит сейчас все их проблемы, отведет напасти. Увечный бог. Да чего можно ждать от бога, если он увечный? Если сам себя исцелить не в состоянии? За Пророком ходят целые толпы. В мире полно бесполезных людишек, так что удивляться тут нечему. И всем им нужно сочувствие. Что ж, семья Снелла заслужила сочувствия, да и денег, пожалуй, тоже. Новый дом, до отвала еды и пива. Более того, они заслужили слуг и горничных, а еще людей, которые будут вместо них думать и делать все необходимое. Снелл вышел наружу, чтобы взглянуть, как ма катит па вдоль переулка, скрип-скрип. За спиной у него громко завздыхала Кроха, вероятно, готовясь завыть, поскольку ма куда-то делась, а случалось такое нечасто. Что ж, придется паршивку заткнуть. Надавить ей как следует на грудь, пока не вырубится, и тогда снова станет тихо. Лучше, наверное, вырубить сразу обеих. Так будет легче их во что-нибудь завернуть, чтобы удобней было нести, если он все же решит сбежать. Кроха заплакала. Снелл повернулся в ее сторону, малявка его увидела, и ее плач превратился в визг. – Верно,Кроха, – ухмыльнулся Снелл. – Я уже иду к тебе. Уже иду. И направился к ней.
Беллам Ном знал, что случилось что-то плохое, даже ужасное. Атмосфера в школе казалась гнетущей, чуть ли не ядовитой. Что не слишком способствовало изучению дуэльного мастерства, всего того, что нужно для выживания в вооруженном поединке. С личной, сугубо эгоистической точки зрения, это не могло не раздражать, но чтобы позволить подобным мыслям себя одолеть, нужно быть бесчувственным ублюдком. Источник бед заключался в том, что на Скаллу Менакис навалилось нечто. И раздавило ее. Что, в свою очередь, выбило из колеи Мурильо, который ее любит – в чем не было ни малейшего сомнения, поскольку иначе он не стремился бы быть с ней рядом, учитывая, как она с ним обращалась. Со всеми, но с ним особенно. Выяснить, что же именно случилось, оказалось непросто, поскольку говорили об этом мало, но он взял привычку задерживаться в школе, стоя в тени, как будто ему всего лишь захотелось немного охладиться после целого колокола упражнений на палящем солнце. А слух у Беллама Нома был острый. Имелся у него и еще один талант, с которым он, похоже, родился: умение читать по губам. Оно тоже пошло на пользу. От Беллама Нома вообще мало кому удавалось хранить секреты. Учитель Мурильо принял какое-то решение и шагал сейчас, почти не разбирая дороги, так что Беллам Ном быстро осознал – особо скрываться, следуя за ним, необходимости нет. По пятам у него мог маршировать сейчас целый легион Багровой гвардии, а он и не заметил бы. Беллам не был уверен, какая ему выпадет роль в том, что должно произойти. Важно было лишь, что, когда настанет время, он окажется рядом. Запомните его. Подобные мысли свидетельствуют о храбрости, непоколебимой и бескомпромиссной, а ведь герои именно так и рождаются. Маленькие. И большие. Когда разыгрывается драма, они рядом. Оглянитесь вокруг. Вы сами увидите.
Человечек выглядел совсем безобидным, имя ему, казалось очень шло, и ничто в небольшой конторе не выдавало ни амбиций Скромного Вклада, ни его кровожадной потребности в услугах Сэбы Крафара и Гильдии убийц. Да, совершенно безвреден, вот только Сэба под своим малопримечательным одеянием весь вспотел. Это верно, он предпочитал не появляться на публике, тем более при свете дня, но в присутствии Магистра скобянщиков данное неудобство казалось совсем незначительным. Все очень просто. Я его недолюбливаю. Разве это удивительно? Несмотря даже на то, что он сделал самый дорогой заказ на моей памяти, во всяком случае, как главы гильдии. Скорее всего, малазанцы заплатили Воркан еще больше, но только потому, что их заказ было выполнить невозможно даже этой жутковатой сучке. Нелюбовь Сэбы была не слишком убедительной, в том числе и для него самого, поскольку вспыхнула она в результате чудовищно неудачного исполнения того, что заказал Скромный Вклад. Его было теперь очень трудно отделить от нескольких десятков убийц, погибших при попытках (все еще не увенчавшихся успехом) прикончить треклятых малазанцев. От подобных мыслей никак не получалось отделаться, даже несмотря на то, что Скромный Вклад только что небрежно отмахнулся от него пухлой рукой. – Разумеется, неудача лишь временная, – продолжил Сэба Крафар. – Не лучше ли будет закончить этот заказ к нашему взаимному удовлетворению, прежде чем переходить к следующему? – Я изменил свое мнение по вопросу храма К'рулла, во всяком случае, на текущий момент, – ответил Скромный Вклад. – Не беспокойтесь, я буду рад добавить к первоначальному взносу сумму, пропорциональную двум устраненным объектам. В случае, если за ними последуют и остальные, вы также будете немедленно вознаграждены. И тем не менее я предпочел бы, чтобы в первую очередь вы сконцентрировались сейчас на новом заказе. Сэба Крафар никогда не мог подолгу выдерживать чужого взгляда. Он знал, что многие склонны воспринимать такое как слабость или как знак, что Сэбе нельзя доверять, поэтому в речах своих старался ни в коем случае не быть уклончивым. Подобная прямолинейная честность в сочетании с застенчивым взглядом обычно выбивала собеседника из колеи, что Сэбу вполне устраивало. Вот если бы и на этого клиента подействовало… – Новый заказ, – рискнул он, – кажется политическим. – Я так понимаю, это ваша специализация, – заметил Скромный Вклад. – Да, но в последнее время она доставляет нам все больше хлопот. Благородное сословие научилось защищаться. Убийства сделались значительно сложней, чем прежде. Брови скобянщика поползли вверх. – Вы хотите увеличения оплаты? – Сказать по правде – нет. Дело в том, что Гильдия обескровлена. Мне пришлось зачислить в ряды с дюжину кандидатов на несколько месяцев раньше, чем следовало бы. А они еще не готовы – то есть убивать-то способны не хуже прочих, но в массе своей они по сути всего лишь амбициозные бандиты. В обычной ситуации я подверг бы их безжалостной отбраковке, но сейчас не могу себе этого позволить. – Насколько я понимаю, от вас теперь потребуется несколько изменить обычную тактику? – Я ее уже изменил. Пятнадцать из погибших в «К'рулловой корчме» были из недавних выдвиженцев. В результате остальные тоже забеспокоились. А от неуверенного в себе убийцы проку немного. Скромный Вклад кивнул. – Хорошее планирование, магистр Крафар, вкупе с беспрекословным исполнением – и уверенность вернется. – Даже этого недостаточно, потребуется также и успех. – Согласен. Сэба ненадолго умолк – все еще весь в поту, все еще чувствуя себя неуютно. – Прежде чем я приму новый заказ, – начал он наконец, – я обязан предложить вам альтернативу. Существуют другие способы избраться в Совет, не столь кровопролитные. Мне кажется, в средствах вы не ограничены, и в данной ситуации… – Он умолк, поскольку его собеседник поднял руку. В глазах Скромного Вклада неожиданно появилось что-то новое, чего Сэба прежде не замечал, а увидев, похолодел. – Если бы я желал купить себе место в Совете, магистр Крафар, я бы вас к себе не позвал. Это должно быть очевидным. – Да, пожалуй… – Однако я позвал вас, верно? Следовательно, будет разумным предположить, что желания мои более сложные, нежели просто заседать в Совете. – Вы хотите смерти именно этого советника. Скромный Вклад подтвердил это, на мгновение прикрыв глаза, что в некотором смысле заменило ему кивок без необходимости двигать головой. – Мы не обсуждаем, чем я руководствуюсь, поскольку это не ваше дело и к поставленной задаче отношения не имеет. Итак, вы нападаете на данную конкретную усадьбу и убиваете советника и всех остальных, вплоть до кухонной прислуги и собачки, которая ловит крыс. Сэба Крафар отвел взгляд (впрочем, с того мгновения, как он присел здесь на стул, Сэба преимущественно этим и занимался). – Как вам будет угодно. Звучит несложно, однако что-нибудь всякий раз да случается. – Вы хотите сказать, что не готовы к подобной задаче? – Нет, я хочу сказать, что успел выучить – ничего простого не бывает, и, чем проще оно кажется, тем сложней, по всей вероятности, есть на самом деле. Следовательно, понадобится тщательное планирование. Я надеюсь, у вас нет необходимости оказаться в Совете как можно скорей? В любом случае потребуется предпринять всевозможные шаги: спонсорские соглашения, права единокровных родственников, финансовые оценки и так далее… – Он умолк, быстро кинул взгляд на собеседника и убедился, что тот спокоен. Прокашлявшись, Сэба объявил: – Самое меньшее – десять дней. Вас устраивает? – Устраивает. – Стало быть, мы договорились? – Договорились.
– Объяснения, данные малазанским посольством, для нас неприемлемы. Советник Колл внимательно вгляделся в гладко выбритое лицо Ханута Орра, но не обнаружил в нем ничего такого, чего не видел прежде. Страх, наглость, изворотливость и откровенная лживость, объединенные силы ненависти и злобы. – Как вы уже и заявили, – сказал он. – Однако, как вы, вероятно, заметили, заседание окончено. Я стараюсь не обсуждать дел Совета за пределами зала заседаний. Игры в политику могут быстро испортить вам репутацию, советник. – Не припоминаю, чтобы требовал от вас наставлений. – Нет, если вы чего и требовали, так это моей покорности. И выбор между этими двумя требованиями, советник, сделали неверный. – Я так не считаю, поскольку альтернатива не имеет ни малейшего смысла. – Я так и понял, – усмехнулся Колл. – Теперь же, с вашего позволения… – Объяснения того, почему они желают расширить посольство, высосаны из пальца, неужели, советник Колл, вас так легко провести? Или для того, чтобы заполучить ваш голос, достаточно наполнить ваш кошелек? – Либо вы сейчас предлагаете мне взятку, Советник Орр, либо намекаете, что я ее уже получил. Первое представляется мне маловероятным. Следовательно, второе, и поскольку нам случилось оказаться в коридоре, где присутствуют и другие – причем достаточно близко, чтобы вас услышать, – вы не оставляете мне иного выбора, кроме как добиваться вотума. Ханут Орр презрительно усмехнулся. – Вотум? Это то, чем пользуются трусы вместо дуэли? – Готов признать, что случается такое достаточно редко, и я могу понять вашу неосведомленность в данном вопросе. Очень хорошо, ради вашего же блага позвольте мне объяснить. Вокруг уже собралось не меньше дюжины советников, они внимательно слушали с подобающе серьезным выражением на лицах. – От меня потребуется признать ваши инсинуации формальным обвинением. Согласно процедуре, после этого назначается независимый комитет, который и приступает к расследованию. Разумеется, расследование это весьма тщательное и включает в себя подробный аудит моих и ваших финансов – именно так, обвиняемого и обвинителя. Подобное следствие неизбежно… расширяется, так что на свет могут выплыть самые разнообразные вопросы личного характера. Когда вся относящаяся к делу информация собрана, мои адвокаты получат доступ к вашему делу, чтобы определить, не следует ли выдвинуть встречные обвинения. После этого вопрос поступает на рассмотрение Трибунала Совета. Ханут Орр несколько побледнел. Колл смотрел на него, воздев брови. – Следует ли мне требовать вотума, советник? – Я вовсе не предполагал, советник Колл, что вы берете взятки. Прошу извинить меня, если неудачный выбор слов заставил вас допустить обратное. – Понимаю. Возможно, вы сами предлагали взятку? – Разумеется, нет! – Тогда, я полагаю, наши игры в политику закончены? Ханут Орр вымученно поклонился, потом, развернувшись, устремился прочь. За ним сразу же последовал Шардан Лим, а чуть попозже, с напускным безразличием, – молодой Горлас Видикас. Колл смотрел им в спину. К нему подошел Эстрайсиан Д'Арле, взял под руку и увлек к одной из ниш в стене, предназначенных именно для политических игр за пределами зала заседаний. Двое слуг принесли им охлажденное белое вино и быстро удалились. – На сей раз обошлось, – произнес Эстрайсиан негромко. – Он молод. И глуп. Это у них семейное? Похоже на то. – Взятки же не было? Колл нахмурился. – В общем-то нет. Но официальные причины, представленные малазанцами, Орр описал верно. Высосаны из пальца. – Да. А про неофициальные ему неизвестно. – Нет. Это не его комитет. – И вряд ли случайно. Мы выделили амбициозной троице места во всех бесполезных комитетах, какие только смогли придумать – но, похоже, свободное время у них еще осталось. И они продолжают путаться у нас под ногами. – И в результате, – сказал Колл, – в один прекрасный день действительно окажутся столь же опасны, как сами себя считают.
Снаружи здания, на ярком солнце, трое амбициозных молодых советников образовали подобие острова среди целого моря голубей. Внимания на окружающее их воркование ни один не обращал. – В один прекрасный день я заполучу голову этого ублюдка, – объявил Ханут Орр. – И насажу ее на кол у ворот усадьбы. – Ты был опрометчив, – заметил Шардан Лим, особо не скрывая презрительной усмешки. Затянутая в перчатку рука больно ею задетого Ханута Орра потянулась к рукояти рапиры. – Достал ты меня уже, приятель. Сам-то при этом явно унаследовал от предшественника все слабости вместе с соплями. Сказать по правде, я ожидал большего. – Посмотрите-ка на себя, вы оба, – вмешался Горлас Видикас. – Большой пес вас покусал, вы теперь лаетесь между собой, и почему же? Да потому, что большой пес для вас слишком большой. Жаль, что он вас сейчас не видит. Ханут Орр фыркнул. – Это мне говорит человек, который собственную жену не способен удержать на достаточно тугом поводке. Была ли столь удачная метафора преднамеренной? Кто знает. Однако, к изумлению как Орра, так и Лима, Горлас Видикас просто улыбнулся, как если бы оценил остроту. Потом демонстративно отряхнул пыль с обшлагов. – В таком случае я вас оставлю заниматься… чем вы там заняты, поскольку дела требуют от меня покинуть город до вечера. – Твой скобянщик никогда не попадет в Совет, Видикас, – сказал ему Шардан Лим. – Вакансий нет и в ближайшее время не предвидится. Ваше партнерство не принесет плода, и денег тебе – тоже. – Напротив, Шардан. Я стану по-настоящему богат. Ты хоть представляешь себе, как сильно город нуждается в железе? Ага, я вижу, что вы оба превыше подобной ерунды. Что ж, в качестве дополнительной выгоды я обзаведусь также новой недвижимостью в городской черте. Партнерство до сих пор было крайне плодотворным, таким оно и останется. Доброго вам дня, судари. Сам по себе Сэба Крафар имел грозный вид, этого никто отрицать бы не стал. Мужчиной он был крупным, медведеподобным, и, хотя практически никто в толпе на рыночной площади, сквозь которую он проталкивался, и не догадывался, что перед ними магистр Гильдии убийц, все торопились убраться у него с дороги. Если же кому-то, обладавшему сходной с ним природной воинственностью, и взбрела бы вдруг в голову храбрая мысль осадить грубияна, ему хватило бы второго, более внимательного взгляда на него, чтобы раздумать окончательно. Он двигался сквозь давку, словно раскаленный нож сквозь свиное сало, и сравнение это как нельзя более соответствовало его представлению о человечестве и собственном в нем месте. К сожалению, одним из последствий подобного настроения было презрительное отношение к окружающим, из чего проистекало нечто вроде самоуверенной беззаботности. Внимания на пристроившегося следом малоприметного мужчину он не обратил. Ближайший подвал, откуда открывался вход в тоннели, находился в конце узкого прямого переулка, заканчивающегося тупиком. Лестница в подвал была на задворках последнего здания слева. В подвале когда-то размещалось угольное хранилище – было это еще до газа, когда идея бездумно загрязнять свой собственный воздух просто удобства ради казалась вполне приемлемой (во всяком случае тем, кто находил в ленивом идиотизме повод для гордости). Теперь пустое помещение с низким потолком потихоньку проседало под весом трех этажей прогнившего доходного дома над собой, сделавшись символом наступления новых времен. За лишенными ставней окнами слышался плач младенцев, сопровождаемый аккомпанементом громыхающей посуды и грязной ругани, и звуки эти были Сэбе Крафару столь же привычны, как и вонь самого переулка. В голове у него бурлили мысли, что отчасти объясняло его отрешенное состояние. Страх там сражался сейчас с алчностью, постоянно меняясь с ней масками, которые на самом-то деле почти ничем и не отличались, но это неважно, в конце концов, оно всегда и везде так. В любом случае обоим бойцам предстояло вскоре рухнуть от изнеможения. Побеждала обычно алчность, но всегда уносила страх с собой на закорках. Так что заботы Сэбы Крафара недорого стоили. Но и не будь их, вряд ли он услышал бы того, кто шел за ним по пятам, поскольку тот обладал незаурядными талантами – до такой степени, что сумел оказаться у магистра прямо за спиной, причем с самыми дурными намерениями. Шею Сэбы охватила рука, пальцы, словно железные когти, пережали нервы, лишив его способности управлять собственным телом, но прежде чем убийца упал (чего, собственно, тело от него сейчас требовало), его развернули и прижали к грязной каменной стене. Где он бессильно повис, не касаясь мокасинами земли. Он почувствовал на щеке дыхание, потом услышал шепот. – Отзови наблюдателей от «К'рулловой корчмы». Когда я уйду, под ногами ты найдешь мешочек. Пять советов. Контракт завершен – я его выкупаю. – Кожи под правым глазом Сэбы коснулось острие кинжала. – Надеюсь, пяти советов для этого достаточно. Или ты станешь возражать? – Нет-нет, нисколько, – выдохнул Сэба. – Малазанцы в безопасности – во всяком случае, от Гильдии. Само собой, это означает, что клиент попросту изыщет другие… ээ… способы. – Да, относительно клиента. – Я не могу… – Тебе и не нужно, Сэба Крафар. Я прекрасно знаю, что движет Магистром скобянщиков. – Тебе повезло, – рыкнул Сэба. Боги, кто бы это ни был, он все еще держит его над землей, и хоть бы рука дрогнула. – Поскольку, – добавил он (храбрости ему действительно было не занимать), – сам я этого не знаю. – В противном случае, – заметил неизвестный, – ты бы не торопился брать у него деньги, вне зависимости от предложенной суммы. – Раз уж ты так ставишь вопрос, может быть, этих пяти советов достанет и на то, чтобы с ним произошел несчастный случай? – Предложение щедрое, но с твоей стороны самоубийственное. Нет, я не пользуюсь наемниками для грязной работы. Сквозь плотно сжатые зубы – к конечностям возвращалась чувствительность, и их словно огнем жгло – Сэба выдавил: – Я уже заметил. – Ладно, на этом все, – сказал мужчина. – А ты что, куда-то торопишься? – сумел-таки произнести Сэба и почувствовал, что хватка несколько ослабла, а ноги его, кажется, касаются покрытых жиром булыжников. – Что ж, – произнес голос, – тебе все-таки удалось меня впечатлить, Сэба Крафар. Протяни руку вон к тому фонарному крюку слева от тебя – ты сможешь за него держаться, пока к ногам не вернется сила. Твоему и так пошатнувшемуся достоинству падение вряд ли поможет. Оставайся лицом к стене, закрой глаза, сделай десять глубоких вдохов и выдохов. И не давай мне повода думать, что я насчет тебя ошибся. – Соответствовать первым впечатлениям обычно нелегко, – ответил ему Сэба, – но я все же постараюсь. Рука отпустила его, потом вернулась, чтобы чуть похлопать по плечу. Он стоял с закрытыми глазами, упершись лбом в стену, и отсчитывал вдохи. Где-то на третьем почувствовал вонь – ох ты, оказывается, ниже шеи он утратил контроль не только за мускулами, и только теперь понял слова насчет достоинства. Да уж, хлопнуться на задницу было бы сейчас весьма неприятно. По лицу с обеих сторон струился пот. Скосив глаза вниз, он увидел мешочек с жалкими пятью советами. – Зараза, – пробормотал Сэба, – квитанцию-то я ему позабыл выписать.
Рыбак подождал у входа в переулок, пока не увидел, как магистр осторожно нагибается, чтобы поднять мешочек. Соглашение вступило в силу. Он был уверен, что Гильдия их больше не побеспокоит. Что же до Скромного Вклада, его нейтрализация потребует значительно более сложных приготовлений. Но время еще есть. И вот вам урок, дорогие друзья. Даже такой человек, как Рыбак кель Тат, со всеми его грозными и загадочными способностями, вполне подвержен самым прискорбным ошибкам в оценке ситуации. Пора вернуться в «К'руллову корчму». Быть может, Хватке удалось отыскать дорогу назад, в холодную плоть, что едва дышит. Если же нет, возможно, Рыбак мог бы чем-то помочь. Потерявшимся душам свойственно нарываться на неприятности. Достаточная ли это причина для его собственной неосторожности? Все может быть. Оставив позади площадь с ее толпами, он свернул в узкий, тенистый Телячий проезд, миновал несколько торопливо прошмыгнувших мимо прохожих – проезд был печально знаменит тем, что по ночам здесь постоянно кого-нибудь грабили, и, мало того, разве не здесь городская стража нашла два дня назад очередной изувеченный труп? Прямо у этих самых ступеней, ведущих в лавку, где продаются квадратные в сечении гвозди, заклепки и деревянные рамки, в которые вставляются головы убитых зверей и разные другие достойные обозрения предметы. Даже днем ходить здесь было опасно. Дело тут, видите ли, в тенях… Из одной как раз в этот миг выступило низенькое жабоподобное существо с широченной улыбкой, пересекавшей очень темное и несколько изрытое впадинами лицо, так что оно походило сейчас на разрезанную переспелую дыню. На голове существа каким-то образом держался моток веревки – хотя нет, это волосы, – а в нем гнездилось по меньшей мере трое пауков. – Ты, – прошипел мужчина. Глаза его вспыхнули, потом метнулись в сторону, потом снова зажглись. – Никто иной, – ответил Рыбак с едва уловимым вздохом. – Само собой, не кто. – Голова наклонилась вбок, однако волосы с нее не соскользнули. – Очередной идиот, город ими прямо кишит. «Никто иной». Нашел ответ, называется. Будь это кто иной, я бы не стал прыгать ему навстречу, так ведь? Зачем еще усложнять? – Голова выпрямилась, пауки снова уселись поудобней. – У меня сообщение от моего блистательного умом, но пока-что-отсутствующего господина. – Он вдруг зашептал: – Блистательного умом, о да, какое удачное словосочетание; жаль только, что уже использовал, можно забывать. – Он снова повысил голос: – Когда все это кончится… – Прошу прощения, – перебил его Рыбак, – когда что кончится? – Это, само собой! Искарал, болван, не надо усложнять! Послушай, дорогой мой посредственный бард, когда все это кончится, отошли угря – нет, обожди – а, вот, отыщи угря. Угля? Проклятье, я же это сообщение наизусть заучил и все такое. Отточи – нет, отожри угря – отыщи и отточи в ночи угла – отойди, хваля, орла тащи – о, Худов дух! Как же оно там было? И у меня еще хватило дури назвать его блистательным умом. Мог бы ведь и Сордико Куолм послать, о да, а я бы шел в кильватере за ее великолепной покачивающейся кормой… – тут он принялся болтать головой вправо-влево, вправо-влево, посверкивая глазками. – Плих-плюх, плих-плюх, ооо… – Благодарю тебя, – сказал Рыбак, поскольку собеседник его принялся что-то бормотать себе под нос, время от времени облизывая губы, – за твое, хм, сообщение. Уверяю тебя, я все понял. – Само собой – ты ж ведь тоже мужик? Боги, подумать только, обычная небрежная походка, а благоговеешь, как лепечущий младенец, – да кому вообще нужны боги с богинями, когда есть такие задницы! – Действительно, кому? А теперь, когда ты столь успешно передал сообщение от своего господина, могу я продолжить путь? – Что? Само собой. Можешь проваливать. Отвлекаешь только, чтоб тебя! Голова вновь наклонилась вбок, однако бард уже действительно продолжал свой путь. Толпа перед недавно освященным Храмом Павшего, или Увечного бога, или перед Храмом Цепей – поскольку большинство знало его именно под этим названием – была плотной и непривычно вонючей. Люди выделяли не просто пот, тем более что утреннему солнцу столько и не выжать, но отчаяние, а обожающее предвкушение делало его еще более тошнотворным. Однако дверь здания с узким фасадом оставалось закрытой, и, очевидно, запертой изнутри на засов. Перед ней были горой навалены приношения – медные и оловянные монеты, звенья цепей, попадались также застежки и дешевые украшения. Бедек на своей тележке и Мирла, стоявшая рядом, держась за ее ручки, обнаружили, что окружены дрожащими алкоголиками, людьми с лицами, изрытыми оспой, хромыми, калеками. Молочно-белые глаза таращились, словно катаракты были наказанием тем, кто слишком много видел, – все же прочие глаза были исполнены умоляющей нуждой, жаждой благословения, пусть даже мимолетного касания уродливой руки, лишь бы она принадлежала Пророку. Обезображенные лица на задранных головах не отводили взглядов от двери. Вонь внутри толпы сделалась невыносимой. Запах гнилых зубов, продуктов алкогольного распада. Бедек со своего низенького насеста мог видеть лишь плечи и затылки. Он заскулил и принялся дергать жену за одежду: – Мирла. Мирла! Взгляд, что она на него бросила, оказался одновременно яростным и… жалким. Пораженный Бедек вдруг увидел ее – и себя тоже – бесполезными, ничего не значащими, бессмысленными. Он осознал, что они ничуть не лучше всех собравшихся вокруг. Каждого из жаждущих, чтобы их выделили, вывели отсюда, подняли над остальными. Каждый мечтал оказаться в сладостном центре внимания божественных глаз – исполненных жалости и сочувствия, знающих, что такое несправедливость и горькая доля. О да, внимания глаз бога, который их исправит. Который нас всех – каждого и всех по отдельности – исправит. Полностью. Только у Бедека подобных желаний не было. Он явился сюда не за этим. Они с Мирлой отличались от всех остальных. Потому что у них-то ребенок пропал. Дверь, как им объяснили, останется закрытой самое меньшее до полудня. А то и дольше. И даже тогда Пророк может не выйти. Им сказали, что когда он причащается собственной болью, то иногда не появляется по нескольку дней. Да, но он ведь благословляет людей? Он им помогает? Конечно. Я своими глазами видел человека в страшных муках, и Пророк забрал его боль. Излечил его? Нет, задушил. Передал его дух – обретший теперь покой – в руки Павшего. Если страдаешь от боли, окончить жизнь нужно именно здесь – понимаете, только здесь можно быть уверенным, что душа найдет себе дом. Здесь, в любящем сердце Павшего. Хочешь снова обрести ноги? И обретешь – по ту сторону жизни. Бедек начал понимать, что Увечный бог, пожалуй, им не поможет. Во всяком случае, найти Драсти. И сразу же захотел вернуться домой. Только Мирла его и слушать не желала. Жажда у нее в глазах не угасла, но сделалась иной, и то, что она теперь искала, не имело к Драсти никакого отношения. Бедек не знал, чего же именно она жаждет, но ужас объял его до глубины души.
Снелл пытался соорудить что-то вроде узла, в котором можно будет нести малявок – обе сейчас валялись без чувств на полу. Он проверил, что они дышат, поскольку слыхал, что, вырубая их таким способом, можно ненароком и убить, если слишком долго жмешь на грудь. Только он-то был осторожен. Он в таких случаях всегда был осторожен, хотя даже если одна вдруг умрет, всегда можно сказать, что она просто уснула и не проснулась, так ведь с мелкими случается? Пришлось бы еще заплакать, потому что этого от него ожидали бы. Бедняжечка, только ведь она всегда слабенькая была, правда? Вокруг так много слабеньких детишек. А выживают только сильные и умные. В конце концов, так ведь мир устроен, а мир изменить невозможно, как ни старайся. На даруджийском Верхнем рынке есть один торговец, всегда хорошо одетый и с кучей денег, и всем известно, что он покупает мелких. Десять или там двадцать серебряных советов, неважно, мальчик или девочка. А он уже знает других людей, богатых – торговец этот просто посредник, но если не хочешь, чтобы кто-нибудь потом дознался, иметь дело нужно именно с ним, ведь даже если тела потом и остаются, то их никто никогда не находит, а потому и вопросов никто не задает. Путь туда нелегкий, особенно вместе с Мяу и Крохой, потому и нужно завязать узел вроде тех, которыми пользуются рхивийские мамаши. Вот только как это у них получается? Дверь за спиной распахнулась, и Снелл в ужасе обернулся. Стоящий на пороге мужчина был ему знаком – заходил сюда в последний раз вместе со Скаллой Менакис, – и Снелл тут же понял, что Снелл, дорогой Снелл угодил в беду. Он заледенел от страха, во рту сделалось до невозможности сухо, бешено забилось сердце. – Они просто спят! Мужчина вытаращил глаза. – Что ты с ними сделал, Снелл? – Ничего! Уходите. Ма и па нет. Они ушли в Храм Цепей. После придете. Мужчина, однако, шагнул внутрь. Затянутая в перчатку рука небрежно отшвырнула Снелла от неподвижных девочек на полу. Удар потряс Снелла, страх заполнил его целиком, словно вышибло пробку. Мужчина опустился на колени и стянул перчатку, чтобы потрогать Мяу лоб, а Снелл отполз к дальней стенке. – Я стражу позову… я кричать буду… – Заткни свою пасть, пока я сам ее не заткнул. – Короткий, тяжелый взгляд в его сторону. – Я с тобой, Снелл, еще даже не начал. Все, что ты сделал, возвращается обратно. В тот день, когда пропал Драсти, в тот день, Снелл… – Он убрал ладонь со лба девочки и выпрямился. – Они что, одурманены? Отвечай, что ты с ними сделал! Снелл собирался врать и дальше, но вдруг подумал, что если сейчас скажет правду, может статься, мужчина поверит потом, когда он будет врать про все остальное. – Я их просто сжимаю немного, когда они сильно кричат, только и всего. Им даже и не больно, честное-пречестное. Мужчина перевел взгляд на кусок мешковины рядом с Мяу. Наверное, сейчас сообразит, но доказать-то ничего не сможет, верно? Все будет в порядке. Все будет… Два быстрых шага, и руки – одна в перчатке, другая, покрытая шрамами, без – ухватили Снелла за тунику. Вздернули его в воздух, так что глаза оказались на одном уровне с глазами мужчины. Снелл разглядел в этих убийственных глазах что-то темное, безжизненный отблеск, готовый в любой миг разлиться и закаменеть, и любые мысли насчет вранья его покинули, вырвавшись наружу вместе с хныканьем. – В тот день, – произнес мужчина, – ты вернулся домой, нагруженный сушеным навозом. Ты этого ни разу не делал прежде, и ни разу не делал с тех пор. Нет, твоя мать говорит, что навоз всегда собирал Драсти. Драсти, который в пять, так-растак, лет делал для своей семьи больше, чем когда-либо сделал ты. Кто собрал тот навоз, Снелл? Снелл выпучил глаза так сильно, как только мог. Заставил дрожать подбородок. – Драсти, – прошептал он, – но я его пальцем не трогал – клянусь! Он даже и не хотел врать. Само вырвалось. – За Напастиным городком или за Двуволовыми воротами? – За воротами. Двуволовыми. – Вы вместе пошли или ты за ним следил? Что там произошло, Снелл? И тут глаза Снелла его выдали, инстинктивно дернувшись, так, что он не успел их остановить, – туда, где лежали Мяу и Кроха. Глаза мужчины закаменели – именно этого Снелл и страшился. – Я его не убивал! Когда я ушел, он еще дышал! Если вы меня убьете, про это узнают – вас арестуют – на виселицу отправят – не убивайте меня – не надо! – Ты его оглушил и оставил там, а собранный им навоз унес с собой. В холмах за Двуволовыми воротами. – Я потом вернулся – через пару дней – нет, на следующий день – его там не было! Убежал, и все!.. – Пятилетний мальчик, делавший все что мог, для своей семьи, взял и убежал, да? Может, это ты его заставил уйти, Снелл? – Я не заставлял, его там просто уже не было, – разве я в этом виноват? Может, его кто-нибудь нашел и усыновил? – Ты все расскажешь своим родителям, Снелл, – сказал мужчина. – Я вернусь вечером, может статься, поздно, но я вернусь. Бежать даже не вздумай… – Он не убежит, – сказал голос у двери. Мужчина обернулся. – Беллам – какого… – Учитель Мурильо, я останусь здесь и присмотрю за сучонком. А когда вернутся его родители, все им расскажу. Вы можете идти, учитель, и не беспокоиться о том, что здесь оставляете. Мужчина – Мурильо – помолчал, разглядывая худого парнишку, который стоял, опираясь на дверной косяк и скрестив на груди руки. Потом поставил Снелла на пол и отступил от него. – Я этого не забуду, Беллам. – Все будет в порядке, учитель. Лупцевать до полусмерти я его не буду, как бы мне ни хотелось и как бы он этого ни заслуживал. Нет, он у меня будет сидеть и играть со своими сестрами – как только они очнутся… – Просто плесни им в лицо немного воды. – Значит, как только плесну. И Снелл будет не просто играть, но всякий раз проигрывать и беспрекословно их слушаться. Если они захотят, чтобы Снелл стоял на голове и ковырялся у себя в заднице, Снелл так и поступит. Верно, Снелл? Снелл знавал пареньков постарше вроде этого. Со спокойными глазами – спокойными только затем, чтобы как следует прихватить тебя, когда ты этого не ожидаешь. Этого Беллама он боялся сейчас даже больше, чем Мурильо. – Только тронь меня, я все своим друзьям расскажу, – прошипел он. – У меня друзья есть на улице, они тебя найдут… – А когда услышат, что звать меня Беллам Ном, то пошлют тебя подальше – моргнуть не успеешь. Мурильо нашел глиняную чашку и наливал сейчас в нее воду. – Учитель, – сказал Беллам, – я с этим справлюсь. Вы добились от него, чего хотели, – по крайней мере теперь у вас есть след, есть, с чего начать. – Хорошо. В таком случае, Беллам, до вечера, и благодарю тебя.
Когда Мурильо ушел, Беллам запер за ним дверь и шагнул к Снеллу, который снова скрючился у дальней стены. – Ты ведь сказал… – Ну, мы ведь всегда так делаем, когда со взрослыми разговариваем, верно? – Не трогай меня! – Взрослых, Снелл, рядом никого – а что ты сам любишь делать, когда их нет? Ах да, точно. Ты любишь мучить тех, кто тебя меньше. Похоже, эта игра из увлекательных. Я б сыграл, пожалуй, и знаешь что – ты ведь меня меньше. Ну, с чего начнем? Оставим их на время, поскольку омрачать себя беспокойством относительно мучений излишне жестоких у нас, по счастью, необходимости нет. Беллам Ном, будучи поумней многих, прекрасно знает – настоящий ужас не в том, что происходит, а в том, что может произойти. Его вполне устраивает, чтобы Снелл самостоятельно вообразил все множество ожидающих его перспектив, что само по себе уже было утонченной формой пытки. Особенно удобной тем, что не оставляет синяков. Тех, кто обижает слабых, ничему не научить, если обидишь их самих; они не извлекают из этого уроков, и в их гнусных душонках ничего не разворачивается в противоположную сторону. Принцип справедливого воздаяния – странная область, где правосудие и месть смешиваются между собой почти до неразличимости. Обиженному агрессору просто показывают обратную сторону того страха, с которым он и так прожил всю свою жизнь. Разворот происходит здесь, снаружи, но не внутри. А внутри агрессор и все то, что не дает покоя его душе, остаются все теми же. Истина малоприятна, и, однако, заключается она в том, что совесть кулаками внутрь не вобьешь. Хотя и жаль, что так.
Ночные бабочки распластались по стенам узкого прохода, словно чего-то ожидая, – вероятно, наступления сумерек. Для того чтобы попадать внутрь усадьбы Видикасов или покидать ее, проход требовался довольно редко – лишь дважды в сутки в определенное время, когда на кухню доставляли припасы, – так что Ваза стала им пользоваться со всей грацией беззаботной распутницы, в которую превратилась. Меньше всего она ожидала, что чуть не налетит здесь на собственного мужа, не заметив его в тени на полпути. Еще тревожней было, что он явно дожидался здесь именно ее. Дуэльные перчатки он снял и держал в одной руке, словно собираясь отхлестать ее по щекам, и однако на лице его блуждала непонятная улыбка. – Дорогая, – сказал он. Она застыла перед ним, остолбенев. Одно дело было играть в эти игры за завтраком, где их разделял стол, весь уставленный фальшивыми иконами образцовой, совершенно нормальной семьи. Разговоры их столь гладко лавировали меж смертельных рифов и отмелей, что настоящее казалось готовой моделью будущего на много лет вперед: ни единой жалящей раны, ни одного неловкого маневра из тех, когда судно летит на острые камни, а моряки захлебываются в пенных волнах. Сейчас он стоял перед ней, закрыв дорогу, высокий, весь словно из острых граней, а глаза его поблескивали, как фонари охотников за добычей на отмели, куда выбросило обломки кораблекрушения. – Рад, что на тебя наткнулся, – продолжил он. – Мне необходимо отправиться в горняцкий поселок – тебе наверняка слышно, как у тебя за спиной готовят экипаж. Сказано беспечным тоном, и, однако, она встрепенулась, точно испуганная птичка, панически затрепетав в полумраке крылышками, развернулась вполоборота и обнаружила, что во дворе действительно фыркают лошади и шуршит сбруя. Сумев выдавить из себя что-то утвердительное, она снова повернулась к нему. Бешеное сердцебиение стало успокаиваться. – Даже здесь, дорогая, – сказал Горлас, – я вижу на твоих щеках трогательный румянец. Как это мило. Ей показалось, что ее щеки касаются пальцы, чтобы сопроводить комплимент благословением. Но это оказалась встревоженная порывом пыльного ветерка бабочка, захлопавшая сухими, словно тальк, крылышками прямо у ее лица. Она отдернулась. – Благодарю. Само собой, это тоже было игрой. Он не хотел никаких скандалов – ни сейчас, ни в обозримом будущем. Она сказала себе это со всей возможной уверенностью, надеясь, что не ошиблась. С другой стороны, не лучше ли, если он взорвется и их семейные узы рассыплются? Освободив и его, и ее – не легче ли станет им обоим? Если только он не предпочел бы освободиться, убив ее. Такое ведь тоже случается? – Полагаю, что дела потребуют не меньше трех дней. Так что две ночи меня не будет. – Понимаю. Счастливого тебе пути, Горлас. – Спасибо, дорогая. – Безо всякого предупреждения он шагнул к ней и свободной рукой сжал ее правую грудь. – Мне не нравится мысль, что это делает неизвестно кто, – проговорил он негромко все с той же непонятной улыбкой. – Я должен представлять себе лицо, и хорошо знакомое. Должен сукина сына чувствовать. Она смотрела ему в глаза и видела в них чужака, оценивающего что-то холодно и профессионально, подобно облачителю усопших – такой пришел некогда сделать все необходимое с телом ее матери и почти сразу принялся за работу, скомкав и отбросив тонкую вуаль сочувствия, будто грязную тряпку. – Когда я вернусь, – продолжил он, – мы поговорим. Подробно. Я желаю знать о нем все, Ваза. Она знала, что сказанное ей вот сейчас будет эхом звучать в голове мужа практически в каждое свободное мгновение на протяжении трех дней и двух ночей, и к тому времени, когда он вернется, ее слова успеют его изменить – раздавив или же превратив в монстра. Она может сказать «Хорошо», как если бы он ее одолел, загнал в угол, и он ощутит немедленное удовлетворение – но вскоре оно приобретет иную форму, мрачную, малоприятную, и через три дня она увидит перед собой жаждущее мести существо. Она может ответить «Как тебе будет угодно», и он это воспримет как отпор и жестокое безразличие, словно его потребности ничего не значат, словно если она и соглашается, то разве что из жалости. Нет, сказать по правде, выбор слов у нее сейчас был довольно ограничен. Но он ждал ответа, и она быстро сделала этот выбор, так что ответ ее прозвучал спокойно и уверенно (хотя и не слишком): – До встречи, дорогой. Он кивнул, и она увидела, как расширяются его зрачки. Услышала участившееся дыхание, и поняла, что выбор оказался верным. Следующие три дня и две ночи Горлас будет гореть как на костре. Гореть от предвкушения, разыгрывая в распаленном воображении один сценарий за другим, но каждый окажется вариацией на одну и ту же тему. Нет, Горлас, между нами, оказывается, еще не все кончено. Он убрал руку с ее груди и, вежливо поклонившись, отступил в сторону, позволяя ей пройти. Что она и сделала. Мурильо взял на день напрокат коня, вместе с упряжью это обошлось ему в три серебряных совета, плюс еще двадцать в качестве залога. Животное стоило хорошо если пять из этих двадцати, и уж точно не больше. Сутулое, не меньше десяти лет от роду, усталое, изможденное, а в глазах такая тоска, что Мурильо укололо сочувствие, и он почти уже решил наплевать на залог, а коня оставить какому-нибудь добросердечному фермеру, располагающему обширным пастбищем. Он медленно и осторожно двигался через забитые толпой улицы, пока не достиг Двуволовых ворот. Проехав тень арки, он пустил коня по мощеной дороге умеренной рысцой, минуя тяжело нагруженные фургоны, телеги и, время от времени, крестьян гадробийцев, согбенных под тяжестью корзин с соленой рыбой, кувшинов с маслом, связок свечей и прочего, что им требовалось, чтобы хоть как-то скрасить свою жизнь в жалких придорожных хижинах. Миновав колонию прокаженных, он принялся внимательно осматриваться по сторонам в поисках ближайшего действующего пастбища. Довольно скоро он заметил овец и коз, разбредшихся по склону холма справа от себя. Вдоль гребня ковылял одинокий пастух, отмахиваясь кнутом от насекомых. Мурильо заставил коня сойти с дороги и направился к нему. Старик заметил его и остановился. Одет он был в лохмотья, однако посох его выглядел новым, совсем недавно пропитанным и отполированным. За много лет, проведенных на ярком солнце, на глазах у него образовались катаракты, он беспокойно и нервно щурился на Мурильо, который подъехал и откинулся в седле чуть назад. – Приветствую тебя, добрый пастырь. Тот лишь напряженно кивнул в ответ. – Я ищу одного… – Кроме меня тут никого нет, – ответил старик, взмахнув кнутом у лица. – Это было несколько недель назад. Маленький мальчик – скорее всего, собирал здесь навоз. – Забредают сюда такие из города. Заметно было, что разговаривать ему не слишком охота. Старик облизывал губы, отгонял несуществующих мух. Ему есть что скрывать, понял Мурильо. Он соскочил с коня и шагнул ближе. – Ты его видел, – сказал он. – Пять лет. Избит, возможно, без сознания. Пастух отступил на шаг, приподняв посох. – А что я должен был делать? – вопросил он. – Те, что сюда забредают, – у них нет ничего. Они на улицах живут. Навоз продают за кучку медяков. А мне тут никто не помогает, мы на других работаем. Каждую зиму жрать нечего – что я должен был делать? – Просто скажи мне, что с ним случилось, – приказал ему Мурильо. – Тогда я, может статься, уйду да и все. Врать ты, старик, все равно не умеешь, если будешь продолжать, я могу и разозлиться. – Мы даже не знали, выживет ли он, сударь, его чуть не до смерти избили. Наверное, умер бы, если бы мы его не нашли и не выходили. – А потом? – Продали. Нам самим-то на пропитание не хватает… – Кому? Где он сейчас? – На железных копях. «Эльдра», к западу отсюда. Сердце Мурильо сжало холодом. – Пятилетнего мальчика?… – Их там кротами кличут. Так мне говорили. Он вернулся к коню. Запрыгнул в седло, резкоразвернул животное. Погнал его обратно к дороге. Через тысячу шагов конь потерял подкову.
Вол тащился со скоростью животного, для которого время не имеет никакого значения, что, вероятно, было мудро с его стороны. Шедший рядом человек с хлыстом периодически охаживал его по бокам, но скорее по привычке, чем из спешки. Плетеные кожаные ремни были не самым тяжким грузом, и, если погонщик удачно подгадает время, может статься, в поселке ему удастся выпросить себе обед и только потом уже пускаться в долгую дорогу обратно в город. Солнце к тому времени начнет клониться к вечеру, станет прохладней. А по нынешней жаре ни человек, ни вол спешить не собирались. Поэтому неудивительно, что одинокий пеший путник довольно скоро их догнал, и после непродолжительной беседы – всего по нескольку слов с каждой стороны да звякнувшие монеты – телега сделалась тяжелей, хотя и не настолько, чтобы вол начал издавать возмущенные звуки. В конце концов, это было делом его жизни, определяющим само его существование. Сказать по правде, он уже почти и не помнил свободы, того, чтобы он куда-нибудь брел без тяжести за спиной, без постоянной дрожи в костях от громыхания по брусчатке колес, то соскальзывающих в выбитую в камне колею, то выбирающихся обратно. Неторопливое помаргивание, тучи пляшущих на жаре мух, хлещущий по бокам хвост, пятна крови на бабках и груз, который нужно перетащить из одного места в другое. И рядом с ним тоже – прищур налитых кровью глаз, тучи пляшущих мух, пятна крови от укусов и груз, который нужно доставить по назначению. Вол и погонщик – параллельные годы бессмысленных жизней. Но на сей раз есть и отклонение от нормы – сидящий на телеге, свесив ноги, человек, его разбитые сапоги, сочащиеся мозоли, а в глазах темный вихрь, но не им адресованный, и вообще не их дело. В лиге от поселка мимо них прогремела затейливо украшенная лакированная карета на листовых рессорах, окна ее были плотно закрыты, не пропуская жару и пыль. Сидевший сзади в телеге смотрел, как она приближается. Погонщик – как она пронеслась мимо. Вол же видел, как она удаляется на скорости, с которой ему никогда не сравняться, даже если б он вдруг захотел, что, впрочем, было исключено.
Дураком Снелл не был, и, когда сплетенный из разноцветных веревок мячик подкатился к двери, а Кроха на него уставилась, словно ожидая, что тот волшебным образом вернется к ней в грязные пухлые ручонки, он поспешил на помощь – а оказавшись рядом с дверью, метнулся наружу и был таков. Он услышал крик Беллама, но Снелл уже несся прочь, и к тому же этот тупой болван вряд ли решится оставить малявок, верно? Нет, Снелл удрал от него мастерски, да и без особого труда, потому что умный, а всякие уроды могут сколько угодно ему грозить, победа все равно останется за ним, он ведь всегда побеждает, потому что умный! По улице, потом в переулок, сквозь дыру в заборе, через узенький двор – из-под ног врассыпную бросились куры, – дальше, где штабеля кроличьих клеток, перелезть следующий забор, двадцать шагов вперед по Кривому переулку и налево по грязи – в этом месте канализационная труба дала течь. Узеньким проходом из-за вони и остального никто не пользовался, он метнулся туда, в драных мокасинах захлюпала моча, но на том его конце – Кошельная улица и свобода. Лучше б ему удалось прихватить малявок, чтобы продать. Еще лучше, если бы у него остались его деньги. Сейчас у Снелла не было ничего. Но зато его не поймают. У парней постарше есть знакомства в банде, которая орудует в Напастином городке, прихватывая все что можно, с протискивающихся свозь толпу торговых фургонов. Если Снелл туда попадет, он ведь окажется за пределами города? Тогда пусть его хоть всю жизнь ищут! А он там разбогатеет. Быстро пойдет на повышение, сделается вожаком банды. Будет всем страх внушать, да что страх – ужас! Купцы будут платить ему лишь за то, что он не станет их грабить. Тогда он купит себе усадьбу и наймет убийц, чтобы разделались с Белламом Номом, и Скаллой Менакис, и Мурильо. Родительские долги он выкупит, и они теперь будут уже ему платить каждый месяц – разве не здорово? Великолепно! Сестер отправит на панель, и накопит со временем достаточно денег, чтобы прикупить себе какой-нибудь титул, войти в Совет, объявить себя королем Даруджистана – и вот тогда он понастроит вокруг достаточно виселиц, чтобы повесить каждого, кто его обидел. Он несся сквозь толпу, а мысли были где-то еще, в будущем – пока отдаленном, но уже на расстоянии вытянутой руки… Потом ему дали подножку, и он со всего размаху грохнулся на мостовую, да так, что одно плечо и бедро сразу онемели. Над ним стоял Беллам Ном, запыхавшийся, но довольный. – Хорошо бегаешь, – похвалил он. – Мяу и Кроха! Ты их бросил… – Да, запер. Потому и подзадержался. Нагнувшись, он ухватил его за локоть и вздернул на ноги, вывернув руку так, что Снелл взвизгнул от боли. Беллам потащил его в обратном направлении. – Я тебя потом убью, – прошипел Снелл и сморщился, потому что Беллам еще сильней скрутил ему руку. – Такие, как ты, на это всегда и рассчитывают? – На что? – На то, что мы – не такие гады, как вы. Что мы еще много раз задумаемся, прежде чем, скажем, шкуру с тебя содрать. Или колени раздробить. Глаза выдавить. Хочешь меня убить? Да на здоровье, только не удивляйся, Снелл, если я первым до тебя доберусь. – Ты не можешь, это преступление будет!.. – Не могу? Почему бы это? Сам-то ты вроде считаешь, что можешь, как только тебе захочется, как представится возможность. Знаешь, я ведь не Скалла Менакис. И не Мурильо. Они люди… цивилизованные. А я, Снелл, я вроде тебя – только постарше и поопытней. – Если ты мне что-нибудь сделаешь, с тебя Мурильо спросит. Ты сам сказал, он не такой, как мы. Или Скалла. Она тебя на кусочки изрубит. Да, Скалла тебя изрубит, если па ее попросит, а он попросит! – Тут ты, Снелл, серьезно ошибаешься. – Почему еще? – Потому что они даже и не догадаются, что это был я. – Я им все скажу – как только они вернутся – все про тебя расскажу… – До того, как признаешься, или после? В том, что ты сделал бедному Драсти? – Это совсем другое! Я ничего ему специально не делал!.. – Ты его избил, наверное, даже убил, и бросил тело птицам. И никому ничего не сказал. Знаешь, Снелл, если я хорошенько попрошу, па твой сам тебя мне отдаст и только рад будет, вот не дай Худ соврать. Снелл ничего не ответил. В нем сейчас пробудился настоящий ужас. Столько ужаса, что он его переполнил, потек свозь поры и по ногам. Этот Беллам – настоящее чудовище. Ему никого не жалко. Все, что он хочет, это мучить Снелла. Чудовище. Злобный демон, да, именно демон. Беллам – это все то, что неправильно с… со всем вокруг. – Я буду хорошим, – захныкал Снелл. – Вот увидишь. Я исправлю, я все исправлю. Вранье, и оба это понимали. Снелл был таким, каков он есть, и это не исправить ни таской ни лаской. Внутренне такие, как он, словно заявляют всем: мы пришли в ваш мир. И нас больше, чем вы в состоянии вообразить. Знай вы, сколько нас здесь, вам сделалось бы очень, очень страшно. Мы здесь. И что вы можете с этим поделать? Снелл был таким, каков он есть, верно – как и Беллам Ном. Когда Беллам почти уже втолкнул Снелла в узкую дверь неприметной лавки в самом конце Кривого переулка, тот внезапно принялся упираться – он знал про это место. Он знал, что здесь… – Что там у тебя такое шебуршится, Беллам? – Свежачка тебе притащил, Горусс. Этого скину задешево. – Подождите! – взвизгнул Снелл, но рот ему тут же зажала тяжелая лапа, его втащили в полумрак, где воняло застарелым потом, он почувствовал на своем лице чье-то дыхание – это великан по имени Горусс всматривался в него, наклонившись. – Что, из крикунов будет? – Хуже, тот еще мелкий засранец. – Ничего, дурь-то мы из него скоренько повыбьем. – Из этого – не получится. Собственную мать зарежет, просто чтоб глянуть, как кровь течет. За ним, поди, след из замученных зверушек лиг на десять тянется, в каждом соседском дворе хоть одну, да прикопал. Этот, Горусс, как раз из таких. – Восемнадцать серебром? – Прям звонкой монетой? – А то. – Годится. Барахтающегося Снелла оттащили в заднюю комнату, потом вниз по ступенькам, в темный погреб, где пахло мочой и глиной. Здесь ему заткнули рот кляпом, связали и швырнули в низкую железную клетку. После чего Горусс удалился вверх по лестнице, и Снелл остался один. Вернувшись в контору, Горусс уселся напротив Беллама. – Угостить тебя элем, племянничек? – Для меня еще слишком рано, дядюшка. – Сколько мне его для тебя подержать? – Столько, сколько нужно, чтобы все дерьмо из него вышло. Нужно так его напугать, чтобы он сломался. – Тогда одной ночи будет достаточно. Как раз успеет пройти через все свои страхи до единого, но в полную апатию не впадет. Вот ведь зараза, племянничек, я вообще-то не рекрутирую никого младше лет, ну, где-нибудь пятнадцати, мы всех внимательно наблюдаем и с ними беседуем, а на галеры если кого и шлем, так уж совсем безнадежных. Но и этим начисляют жалованье, кормят по-хорошему и через пять лет списывают на берег – по большей части уже вполне исправившихся. – Не думаю, дядюшка, что Снеллу об этом что-нибудь известно. Все, что он знает, – мальчишек загоняют в эту лавку, а обратно они уже не выходят. – Со стороны, наверное, так и выглядит. Беллам улыбнулся. – Именно так, дядюшка, именно так.
– Несколько дней его не видела. Баратол молча кивнул, потом подошел к бочке с водой, чтобы вымыть испачканные по локоть руки. Чаур сидел рядом на ящике и ел какой-то местный фрукт с желтой кожурой и розовым мясистым содержимым. По его покрытому щетиной подбородку стекал сок. Скиллара широко ему улыбнулась и вошла внутрь. Воздух здесь был пахучий и какой-то хрупкий, как и полагается в кузницах, и она подумала, что запах этот отныне будет сопровождать каждое ее воспоминание о Баратоле, могучем человеке с добрыми глазами. – С Гильдией больше неприятностей не было? Он вытер руки, перебросил полотенце через плечо. – Жизнь они мне стараются испортить, но это ожидалось. Пока что справляемся. – Вижу. – Она пихнула ногой целую кучу вытянутых продолговатых заготовок. – Новый заказ? – Мечи. С прибытием гарнизона малазанского посольства среди благородных завелась новая мода. Длинные имперские мечи. У местных оружейников они не очень-то выходят. – Он пожал плечами. – В отличие от меня. Скиллара присела на единственный стул и принялась чистить трубку. – А что такого особо выдающегося в малазанских мечах? – Как раз ничего. Местные пока что не сообразили, что для правильного результата требуется ретроградная технология. – Ретроградная? – Конструкция и способ производства малазанских мечей ведут начало из Унты на имперском континенте. Им самое малое триста лет. Империя до сих пор использует унтанские плавильни, они там очень консервативны. – Ну, если эти треклятые штуки вполне годятся на то, для чего предназначены, зачем что-то менять? – Похоже, в империи так и думают. Местные кузнецы пробуют то одну, то другую слоистую ковку, пытаясь добиться той же грубой твердости, но дело тут в том, что в Унте традиционно работают с относительно холодными заготовками. И еще они используют красное железо – в унтанских холмах его хоть отбавляй, а в других местах оно встречается редко. – Он остановился, стал смотреть, как она раскуривает трубку. – Не может быть, Скиллара, чтобы тебя все это интересовало. – Не то чтобы очень, но мне нравится слушать твой голос. – И она посмотрела на него сквозь дым, наполовину скрывший ее глаза. – Ну, так или иначе, я могу делать копии приемлемого качества, и слух об этом уже разошелся. Рано или поздно кто-нибудь из оружейников тоже сообразит, но к тому времени у меня уже будет достаточно довольных покупателей, так что мне даже ценовая конкуренция не слишком повредит. – Это хорошо, – сказала она. Он некоторое время смотрел на нее, потом уточнил: – Так, значит, Резчик пропал? – Тут мне судить трудно. Знаю только, что уже несколько дней его не видела. – И тебя это беспокоит? Она подумала над ответом, потом – подумала еще. – Баратол, я не поэтому к тебе пришла. Я не ищу кого-то, готового броситься в бой, как если бы Резчика похитили или что-то вроде. Я здесь потому, что хотела тебя увидеть. Мне одиноко – нет, я не в том смысле, что мне было все равно с кем повидаться, раз уж так. Я просто хотела увидеть тебя, вот и все. После паузы он пожал плечами и развел руки в стороны. – Ну, вот он я. – То есть по-простому ты не хочешь, да? – Скиллара, посмотри на меня. Прошу тебя, посмотри. Пожалуйста. Ты для меня слишком уж скорая. Резчик, потом этот историк, даже та из «мостожогов» – все болтаются на волнах, что ты поднимаешь. А я, будь у меня выбор, предпочел бы провести остаток жизни так, чтобы меня никто не замечал. Драма мне ни к чему, даже азарт, и тот лишний будет. Она вытянула ноги. – А я, по-твоему, их ищу? – А в тебе жизнь через край бьет. – Баратол нахмурился, покачал головой. – Не очень-то у меня получается выражать свои мысли, да? – А ты еще разок попробуй. – Тебя иногда… бывает слишком много. – Вот всегда так, стоит набрать чуть-чуть жирка, и тебя уже для них слишком много. – Ты не жирная, и сама это прекрасно знаешь. Ты, – он поколебался, – фигуристая. Она хотела расхохотаться, но потом решила, что это будет выглядеть попыткой скрыть обиду, отчего он почувствует себя совсем уже неловко. Кроме того, ее собственная реплика была отчаянной попыткой увести разговор в сторону – большую часть набранного за время беременности веса она давно уже сбросила. – Баратол, тебе не приходило в голову, что я такая, какая есть, просто потому, что скрывать мне особо нечего? Он нахмурился еще сильней. Чаур спрыгнул с ящика и подошел поближе. Погладил ее по голове липкой ладонью – и заспешил во двор. – Но ты столько всего пережила. – А ты разве нет? Нижние боги, ты ж офицером был у Красных клинков! То, что ты сделал в Арене… – Я просто пытался избежать неприятностей, Скиллара. Как и всегда. – О чем это мы с тобой сейчас говорим? Он отвел глаза. – Я точно не знаю. Наверное, теперь, когда Резчик тебя бросил… – А Дукер слишком стар, а Хватка так и вообще женщина, и вообще все это была забава, ничего серьезного – для меня, во всяком случае, – и я поняла, что мне нужен мужчина. Чаур совсем ребенок, я хочу сказать – на голову. Остаешься… ты. Резкий сарказм ее тона ужалил его, он чуть ли не отшатнулся. – Остаюсь, но на расстоянии, – сказал он. – Что ж, – вздохнула она, – наверное, я именно этого и заслужила. Поскольку была несколько… непостоянной. Потворствовала собственным желаниям. Искала, пробовала, не находила, пробовала опять. И опять. На расстоянии от тебя, да, понимаю. – Для меня все это ничего не значит, – сказал тогда Баратол. – Единственное, что мне, скажем так, не хотелось бы потом тоже болтаться за тобой на волнах. – Неудивительно, что ты всю жизнь делаешь оружие и броню. Беда твоя в том, что ты для других все это делаешь. Он ничего не сказал, просто смотрел на нее – чем, как она вдруг сообразила, был занят уже какое-то время. Скилларе тут же сделалось неуютно. Она поспешно затянулась трубкой. – Баратол, тебе требуется собственная броня. – Понимаю, – кивнул он. – Я не буду давать обещаний, которые не в состоянии исполнить. И все-таки, может статься, самопотворствования мои подходят к концу. Люди вроде нас с тобой, которые все время ищут, часто не замечают, что уже нашли – до тех пор, пока не окажется слишком поздно. – Резчик. Она посмотрела на него, сощурившись. – Его сердце занято, Баратол. В нем нет места ни для меня, ни для кого-то другого. – Выходит, сейчас он прячется? – Подозреваю, что более чем в одном смысле. – Но тебе он разбил сердце, Скиллара. – Да? – Она задумалась. – Может быть, да. Может быть, это я здесь нуждаюсь в броне. – Она фыркнула. – Вот то-то, дорогая, знай свое место. Она поднялась со стула. Баратол вздрогнул. – Куда ты? – Я? Не знаю. Куда-нибудь. Никуда. Какая разница? – Подожди. – Он шагнул к ней поближе. – Послушай меня, Скиллара. – Он снова замолчал, на лице его отражалась война чувств, неспособных отыскать слова. Потом он наморщил лоб еще сильней. – Если бы Резчик заскочил сюда вчера, просто сказать «привет», я бы ему в глотку вцепился. Худ, я б его, наверное, избил до полусмерти и привязал бы вот к этому стулу. Где бы и оставил – до тех пор, пока ты в гости не заглянешь. – Вчера. – Когда думал, что у меня нет шансов. Теперь уже она не могла отыскать слов. – А теперь? – Кажется, я только что надел кое-какую броню. – Солдат… вернулся из отставки. – Что ж, я ведь мужчина, а мужчины на ошибках не учатся. Она усмехнулась. – Это точно. А потом наклонилась к нему, и когда он медленно поднял руки, чтобы заключить ее в объятия, почти уже закрыла глаза – от облегчения, от предвкушаемого удовольствия, даже от радости, – но руки эти вдруг схватили ее за плечи и отодвинули в сторону. Она встревоженно обернулась и увидела в дверях целый отряд городской стражи. Офицер во главе отряда был, видимо, человеком приличным, поскольку выглядел сейчас смущенно. – Баратол Мехар? По решению городских властей эта кузня временно закрыта, а вас, боюсь, я должен поместить под арест. – По какому обвинению? – Оно выдвинуто Гильдией кузнецов. Нарушение установленного порядка слива жидких отходов. Боюсь, что обвинение довольно серьезное. Вы рискуете лишиться своего дела. – Не понимаю, – сказал Баратол. – У меня все идет в канализацию, ни разу ничего не разливалось… – Верно, в обычную канализацию, а вам следовало пользоваться промышленной, ее труба идет параллельно обычной. – Впервые об этом слышу. – Что ж, – произнес голос из-за спины стражников, – будь вы членом Гильдии, вы бы об этом знали, разве не так? Голос был женским, но Скиллара не могла разглядеть его обладательницу позади мужчин. Баратол всплеснул руками. – Прекрасно, я готов подчиниться этим требованиям. Я установлю новые трубы… – Этим вы сможете заняться, – сказал офицер, – когда дело будет должным образом рассмотрено, оплачены надлежащие штрафы и так далее. Тем временем деятельность предприятия должна быть остановлена. Газовые вентили будут опечатаны. На материалы и инструменты наложен арест. – Понимаю. Тогда позвольте мне распорядиться насчет моего помощника – нужно найти ему место для ночлега и… – Прошу прощения, – перебил его офицер, – обвинения выдвинуты как против вас, так и вашего подмастерья. – Не совсем так, – сказала невидимая женщина. – Кузнец не может иметь подмастерья, не будучи членом Гильдии. Эти двое вступили против нее в сговор. Офицер помрачнел. – Она права. И однако я тут не для того, чтобы упражняться в юридическом красноречии. Мое дело – произвести арест и оставить здесь одного из стражников, под присмотром которого команда специалистов отключит оборудование. – Обождите, – сказал Баратол. – Вы хотите арестовать Чаура? – Так зовут вашего подмастерья? – Он не подмастерье. Он умственно отсталый… – То есть, по существу, раб, – отрезала невидимая представительница Гильдии. – Полагаю, что это – нарушение куда более серьезного закона. Двое стражников отправились во двор и привели оттуда Чаура, который таращил глаза и хныкал. Баратол попытался его утешить, но стража не подпустила, а офицер предостерег, что не хотел бы прибегать к кандалам, но, коли придется, так и поступит. Поэтому будет лучше, если все сохранят спокойствие и покинут помещение как подобает цивилизованным людям. Баратол поинтересовался, имеет ли право нанять адвоката, и офицер ответил, что как такового подобного права не существует, это считается привилегией, которой Баратол, впрочем, сможет воспользоваться, если только у него достанет средств. Тут заговорила Скиллара: – Я позабочусь об адвокате, Баратол. В его глазах отразились облегчение и признательность, но их тут же сменило беспокойство за Чаура, который уже громко плакал и вырывался всякий раз, когда стражники пытались взять его за руки. – Не трогайте его, – сказал Баратол. – Он сам спокойно пойдет с нами, просто не нужно его хватать. Отряд, за исключением одного стражника, промаршировал наружу вместе с арестованными. Скиллара вышла следом и наконец увидела представительницу Гильдии – солидного вида даму, достоинство которой несколько портила самодовольная ухмылка на лице. Проходя мимо женщины, Скиллара ухватила ее за косу и как следует дернула. – Ай! – Женщина злобно развернулась к ней. – Прошу прощения, – сказала Скиллара. – Браслетом случайно зацепила. Удаляясь от них вдоль улицы, Скиллара услышала за спиной слова офицера: – На ней нет браслетов. Женщина что-то прошипела и объявила: – Я требую, чтобы ее… Дальше Скиллара не слышала, поскольку завернула за угол. Она не думала, что офицер отправит за ней погоню. Он просто делал свое дело и не хотел никаких осложнений. – А ведь я-то только что собиралась, – пробормотала она, – поймать в свою запутавшуюся паутину одного замечательного человека. И надеялась – молилась! – что он ее сможет распутать, мою жизнь. – Она хмыкнула. – И вот всегда у меня так.
Начиная от постыдных суеверий и заканчивая академическими трудами, бесчисленные человеческие поколения пытались объяснить, почему сознание некоторых из нас остается неразвитым, будто бы детским, или даже оказывается словно бы заперто в ином мире. Вселился бог или демон – похищена душа – бесчисленные химические дисбалансы или влияние малоприятных секреций – травмы, полученные при рождении или еще до того – ребенком стукнули по голове – последствия лихорадки и много еще всякого. Чего, однако, так никогда и не удастся достичь (если оставить в стороне сложные и опасные ритуалы перемещения душ), так это возможности заглянуть несчастным в их внутренний мир. Естественно предположить, что состоит он из простых чувств, пугающих неясностей и миазмов постоянного недоумения. Или вообразить бестелесного демона, что давит своим весом каждую мысль, убивает, душит любую возможность осознать происходящее. Столь же естественно, что любые подобные предположения голословны и зиждутся лишь на внешнем наблюдении – за пустым взглядом, глупыми улыбками, однообразным поведением, необоснованными страхами. Возьмите же меня за руку, и покрепче, поскольку сейчас мы на миг отправимся внутрь сознания Чаура. Мир, что он видит, состоит из объектов: иные движутся, другие не движутся никогда, третьи неподвижны, но при желании их можно стронуть с места. Различие между этими тремя разновидностями не вполне очевидно, и он прекрасно знает, что предмет, казалось бы, обреченный на неподвижность, может вдруг ожить, взорваться движением. Внутренне Чаур умел распознавать все три, как бы они ни меняли свое состояние. Был еще один глубоко укорененный объект, любовь, а из него происходили тепло, радость и ощущение, что все в порядке. Иногда любовь могла протянуться наружу и принять кого-то или что-то еще из внешнего мира, но это, по большому счету, было необязательно. Любовь была внутри, была его собственным миром, куда он мог всегда удалиться по собственному желанию. Чему соответствовала своего рода мечтательная улыбка у него на лице – выражение, целиком отдельное от мира внешнего. Любовь была могучей силой – но и уязвимой. Ее можно было ранить, и она отдергивалась от боли. Когда подобное случалось, пробуждался еще один объект. Который можно было бы назвать ненавистью, но на поверхности он являл собой смесь страха и гнева. Объект этот укоренился в душе столь же глубоко, что и любовь, и существовать друг без друга они не могли, пусть отношения их и были нелегкими, натянутыми. Пробужденная болью, которую причинили любви, ненависть открывала глаза, и смотрели они наружу – никогда не внутрь, не на то, что было Чауром. Ненависть полыхала лишь в одном-единственном направлении – во внешний мир, где были объекты движущиеся, и объекты неподвижные, и такие, что могли быть и тем, и другим, меняя состояние туда и обратно. Ненависть могла при необходимости пользоваться телом Чаура. Чтобы дотянуться наружу и быстренько переустроить мир. Вернуть его в правильное состояние, положить конец тому, что причиняет боль его любви. Такая необходимость основывалась на результатах наблюдения, но наблюдение это не слишком полагалось на то, что Чаур видел, слышал, обонял, осязал или ощущал на вкус. Потайное зрение ненависти было куда более острым – оно различало невидимые остальным цвета, и цвета эти на инстинктивном уровне могли заменить целую энциклопедию. Распознав эти цвета, ненависть понимала все. Понимала намного больше, чем способно постичь обыденное сознание. Что же это такое – необычная чувствительность к невербальной коммуникации или нечто большее? Не спрашивайте об этом Чаура. В конце концов, он находится в своем собственном мире. У объекта под названием ненависть было особое отношение к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, к ее запаху и вкусу, и вот вам удивительная истина: его ненависть любила кровь. Видеть кровь, окунуться в кровь означало радость, тепло и удовлетворение. Шедшие по обе стороны от Чаура стражники, расслабившиеся и со своими собственными несложными мыслями в голове, понятия не имели, что кипит сейчас во вроде бы незамысловатом рассудке арестанта. Который шел, свободно размахивая руками, поскольку скрутившее было шею и плечи верзилы напряжение уже исчезло – очевидно, болван успел позабыть, что у него неприятности, что его ведут в тюрьму, что скоро Чаур окажется в клетке из черных железных прутьев. Окружающие мозг простака толстенные стены явно успели вернуться на положенное место. Тут и думать-то нечего. Поэтому никто не заметил переполненных ненавистью глаз, что выглядывали сейчас из каждой расщелины, каждой бойницы, каждой амбразуры – тысяча сверкающих глаз, десять тысяч всевидящих глаз, быстро помаргивающих при виде неподвижных объектов – обнаруженных, оцененных и сброшенных со счета, – и других объектов, потенциально полезных, поскольку их, тоже неподвижных, можно было заставить двигаться. Глаза видели все, да, видели, воспринимали и обрабатывали со скоростью, которая нормальный разум ошеломила бы – поскольку это было нечто иное, чужеродное, почти безупречное своим особым образом, по своим особым правилам, по тем силам, что оно способно собрать воедино, накопить и, когда настанет время, обрушить на ничего не подозревающий мир. Простаки не просты. Повредившиеся рассудком не повреждены. Они изменились. В лучшую или в худшую сторону? Подобные рассуждения не имеют смысла. В конце концов, вообразите себе мир, в котором практически любой рассудок проще, чем сам про себя думает, или же поврежден настолько, что не способен осознать всю поразительную глубину своих повреждений. Жизнь в таком мире будет продолжаться, безумие – процветать. Глупые поступки – раз за разом повторяться. Разрушительные – разрушать, и разрушать снова, без какой-либо возможности понять, что происходит. Будут множиться самые бесчеловечные преступления, и ни один палач даже не заподозрит, что сам однажды может сделаться жертвой, ни одна душа не осознает, что любые жестокости возвращаются десятикратно. Главное – насытиться сейчас, а завтрашние дети пусть голодают. Богатство только и делает, что обещает защиту от угроз злобного и жадного мира, и всякий раз забывает исполнить свои обещания, столкнувшись со смертельной болезнью, или предательством, или бушующими революционными толпами. Богатство не желает понять, что само же и создало ту жадность, которой боится, что она есть токсичный отход его собственного достославного возвышения. Вообразите себе такой мир – впрочем, не стоит беспокоиться. Лучше пожалейте бедного глупого Чаура. Который вдруг взорвался – без малейшего предупреждения. Мирные мысли повышибало из голов идущих по обе стороны стражников могучими кулачными ударами, оба отлетели в стороны. Смутное ощущение чего-то пошедшего не так успело впрыснуть в кровь ближайшего из оставшихся стражников первую дозу тревожной химии, но Чаур уже ухватил его за шею и пояс, чтобы швырнуть направо, в удобно неподвижную каменную стену. Офицер и последний стражник тем временем разворачивались, чтобы противостоять непонятной еще угрозе, и Чаур встретил их улыбкой. В левой руке он держал за ушко тяжелую амфору, которую только что подхватил с прилавка, и этот объект он направил навстречу офицеру. Полетели черепки, дождем посыпалось зерно, посреди всего этого глухо рухнуло тело. Оставшийся стражник, что лихорадочно пытался сейчас вытянуть меч и уже разинул рот, чтобы поднять тревогу, в последний сознательный миг увидел перед собой широкую улыбку Чаура – простак, широко размахнувшись, нанес ему могучий боковой удар, погнувший шлем и сорвавший его с головы. Обливаясь кровью из виска и уха, стражник свалился на землю – живой, но признавать данное обстоятельство временно не готовый. Чаур же развернулся к Баратолу с таким довольным и счастливым выражением на лице, что кузнец, неспособный вымолвить ни слова, лишь в ужасе уставился на него.
Горлас Видикас вышел из кареты и поправил панталоны, с легким неудовольствием обнаружив, что время, проведенное в душном закрытом экипаже, заставило его вспотеть, отчего на ткани остались неаккуратные складки. После этого он поднял взгляд на болезненного горного мастера, что, запыхавшись, спешил к нему. – Благородный господин, – начал тот, не успев перевести дыхание, – насчет процентов по займу… вы же знаете, я тут приболел… – Ты помрешь скоро, болван, – оборвал его Горлас. – А я приехал не за тем, чтобы решать твои проблемы. Мы оба знаем, что произойдет, если ты не сможешь выплатить заем, и также оба, я надеюсь, знаем, что тебе на этом свете недолго осталось, так что вопрос не столь уж и существенный. Существенно для тебя то, в собственной постели ты умрешь или тебя на улицу вышвырнут. – Он шагнул поближе и хлопнул мастера по спине, так что его окутало облако пыли. – Но у тебя, если что, в лагере тоже хижина имеется, верно? Так что давай лучше дела обсудим. Горный мастер глядел на него, моргая, с тем омерзительно жалостным видом, который великолепно умеют напускать на себя все неудачники мира. Впрочем, это все же лучше, чем мрачная злоба во взгляде – в дураках легко вспыхивает ненависть, стоит им понять, что их провели, – так что пусть уж этот лучше строит свои плаксивые рожи, дескать, помогите же несчастному. Горлас улыбнулся ему. – Можешь оставаться в своем новеньком доме, приятель. Я прощу тебе проценты, чтобы ты мог покинуть сей мир в покое и комфорте. Разве это не совершенно исключительное одолжение с его стороны? Подобная скидка, подобная тяжкая жертва – вовсе не было бы неуместным, если бы идиот рухнул сейчас на колени в униженной благодарности, ну да ладно. Он снова хлопнул его по спине, на этот раз старик зашелся кашлем. Горлас подошел к краю огромной ямы и окинул взглядом кишащий внизу муравейник. – Все здесь в порядке? Мастер, откашляв целый ком желтой мокроты, подковылял к нему и тоже наклонился вперед, вытерев ладонь о покрытую коркой штанину. – Все хорошо, сударь, можно сказать, замечательно. Как у него сразу поднялось настроение! Грыз ведь себя все утро, ублюдок несчастный. Что ж, миру требуются подобные создания, верно? Чтобы делать всю тяжелую, грязную работу, а потом еще благодарить таких, как Горлас, за оказанную честь. Да на здоровье, идиот, и знаешь что? Вот тебе моя щедрая улыбка. Можешь в ней купаться, сколько тебе угодно, – это единственное, что я раздаю действительно даром. – Много потерь на этой неделе? – Трое, сударь. Среднее количество, самое что ни на есть среднее. Крота при обвале задавило, и еще двое померли от «серого лица». Мы сейчас новую жилу разрабатываем. Не поверите – это красное железо! Брови Горласа поползли вверх. – Красное железо? Мастер страстно закивал. – Весит вдвое меньше, при этом вдвое дороже, да. Похоже, на него сейчас спрос… – Да. Из-за длинных малазанских мечей, по которым все с ума сходят. Что ж, теперь будет легче таким обзавестись, а то до сих пор с ними только один кузнец и управляется. – Он покачал головой. – Хотя и уродливы они, на мой взгляд. Что самое удивительное, у нас ведь здесь красного железа нет – ну, то есть, до сих пор не было, – как же тот болван исхитряется делать столь хорошие копии? – Знаете, благородный господин, есть одна старинная легенда, будто из обычного железа можно сделать красное, да еще и недорого. Может статься, это и не легенда вовсе. Горлас хмыкнул. Это любопытно. Только представить себе – если удастся узнать секрет, можно будет брать обычное железо, добавлять к нему что-то очень дешевое, а на выходе иметь красное, вчетверо дороже. – Ты подал мне интересную идею, – пробормотал он. – Вот только сомневаюсь, что кузнец охотно поделится секретом. Нет, мне придется ему заплатить – и кругленькую сумму. – Можно взять его в партнеры, – предложил мастер. Горлас нахмурился. Кто у него совета спрашивал? Хотя с партнерством может и получиться. Что-то он про того кузнеца слыхал… проблемы с Гильдией? Что ж, почему бы Горласу их не уладить, само собой, не за так? – Неважно, – сказал он, пожалуй, чуть громче, чем нужно. – Я уже раздумал, слишком оно все сложно получается, возни много. Так что забудь про этот разговор. – Да, сударь. Однако на лице у горного мастера появилось несколько задумчивое выражение. Быть может, подумал Горлас, придется несколько ускорить его кончину. За спиной у них по дороге приближалась телега.
Глупо вышло. Он решил надеть сапоги для верховой езды, но они у него были старые, изрядно поношенные, и с тех пор, как он последний раз ими пользовался, плоскостопие, похоже, лишь увеличилось. Теперь он расплачивался за все огромными и жутко болезненными мозолями. Мурильо планировал явиться на рудник эффектно и громогласно, с гневной миной на лице и готовым уже взорваться, но потом сменить гнев на милость и пригоршню серебряных советов, в то время как горный мастер с облегчением отправляет гонца за никому не нужным мальчишкой. Вместо этого он трясся теперь на скрипучей телеге, весь в пыли и поту, окруженный полчищами мух. Что ж, довольствоваться придется тем, что есть. Вол остановился на гребне холмика, старик-погонщик неторопливо, словно улитка, побрел туда, где стояли вышеупомянутый горный мастер и кто-то расфуфыренный из высокородных – оба теперь смотрели в их сторону. Мурильо же медленно сполз с телеги, морщась от ударившей вверх от ступней острой боли, и с ужасом представил себе долгое возвращение обратно в город: в его руке маленькая ладошка Драсти, из канав по обе стороны дороги постепенно выползает мгла, долгое, долгое путешествие, и как его вытерпеть, он, сказать по правде, понятия не имел. Солдаты, те все знают о мозолях. А равно мужчины и женщины, зарабатывающие на жизнь тяжким трудом. Остальным же беда эта представляется банальной, мелким неудобством – а если с последнего раза, когда у тебя были мозоли, прошли годы, то очень легко забыть, попросту отмахнуться от воспоминаний о том, какая же это на самом деле мука. Когда он всем весом встал на ноги, прикосновение грубой кожи сапог напомнило ему про толченое стекло. Однако ковылять тоже не годилось, и Мурильо, собрав в кулак всю свою волю, зашагал, очень аккуратно переставляя ноги, туда, где те двое что-то обсуждали с погонщиком. Когда он приблизился, взгляд его сосредоточился на высокородном, которого он, как ему показалось, уже видел… но где? Когда? Мастер указал погонщику, куда отвезти доставленное, и тот направился к телеге, по пути поклонившись Мурильо. Мастер смотрел на него сощурившись, а когда Мурильо подошел, сплюнул в сторону и поинтересовался: – Не иначе, заблудились, сударь? Если у вас найдется чем заплатить, можете сесть с рабочими за обеденным столом – пища у нас тут простая, но достаточно сытная, правда, из напитков только слабый эль. – Он хрипло рассмеялся. – Здесь, в конце концов, не придорожная харчевня. Мурильо успел как следует обдумать, с чего начать. Вот только треклятого благородного он увидеть совершенно не ожидал, и то, что должно было оказаться легкой сделкой, в результате которой он бы попросту заплатил двойную стоимость пятилетнего мальчика по текущим расценкам, представлялось теперь делом сложным и потенциально опасным. – Вы мастер этого рудника, сударь? – спросил он после того, как отвесил благородному уважительный полупоклон. Получив в ответ кивок, Мурильо продолжил: – Очень хорошо. Я разыскиваю мальчика по имени Драсти, которого продали на шахту несколько недель тому назад. – Он поспешно поднял затянутую в перчатку руку. – Нет, я не собираюсь оспаривать данную сделку. Мне всего лишь хотелось бы выкупить ребенка обратно, чтобы скорее вернуть его… хм, безутешным родителям. – Вот оно как? – мастер перевел взгляд на благородного. Да, этого молодого человека Мурильо определенно знал. – Тебя зовут Мурильо, – сказал благородный, непонятно сверкнув глазами. – Вы, похоже, знаете меня лучше, чем… – Это само собой. Я главный инвестор этого предприятия. И член Совета. Горлас Видикас из дома Видикасов. Мурильо поклонился еще раз, скорее, чтобы скрыть тревогу, чем из уважения. – Очень приятно, советник Видикас. – В самом деле? Сомневаюсь. Я тебя не сразу вспомнил. Мне тебя показали пару лет назад на празднике в одной усадьбе. – Правда? Что ж, было время, когда я… – Ты в списке, – перебил его Видикас. – Где? – Это хобби одного из моих приятелей, хотя я сомневаюсь, что он воспринимает его именно как хобби. Более того, если бы я по неосторожности упомянул это слово по отношению к его списку при нем самом, он бы, вероятно, меня вызвал. – Прошу прощения, – сказал Мурильо, – но я, боюсь, не имею ни малейшего представления, о ком сейчас речь. Вы упомянули список? – Предполагаемых заговорщиков, – чуть улыбнулся Горлас, – убивших Тюрбана Орра, как, впрочем, и Равида Лима – или это был какой-то другой Лим? Не помню точно, но это сейчас вряд ли важно. Значит, Тюрбан Орр и, само собой, подозрительное самоубийство госпожи Симтал – в ту же ночь, в той же усадьбе. Известно ли тебе, что и я там был? Тюрбана Орра убили прямо у меня на глазах. – Теперь он уже улыбался во весь рот, словно вспомнив что-то, окунувшее его в волны ностальгии. Однако взгляд его оставался твердым и колол Мурильо, словно два острия рапиры. – Моего приятеля, разумеется, зовут Ханут Орр, и список составил он сам. – Припоминаю, что на празднике в усадьбе Симтал я тоже был, – сказал Мурильо, который переживал сейчас в памяти все то, что чувствовал, выйдя из спальни госпожи Симтал – и оставив в ее распоряжении оружие, пригодное для самоубийства; вспоминал свои тогдашние мысли обо всем том, от чего отказался, и о том, что это означает для его будущего. Представлялось справедливым, что прошлое теперь вернулось и присело у его ног, готовясь прыгнуть и скаля клыки, словно бешеный пес. – Увы, стать свидетелем дуэли мне… – Это была не дуэль, Мурильо. Тюрбана Орра спровоцировали. Все было подготовлено заранее. Он был хладнокровно убит у всех на глазах. Убийство, не дуэль – понимаешь разницу? Мастер смотрел на них, в тупом изумлении переводя взгляд с одного на другого, и чем-то сейчас напоминал вола. – Понимаю, сударь, но, как уже сказал, сам я не был свидетелем… – Ты что же, утверждаешь, что я лгу? – Прошу прощения? – Нижние боги, каких-то десять лет назад он бы справился со всем этим с безупречным изяществом и насмешливым безразличием. Все, что сейчас топорщится, удалось бы загладить, кто-то просто оказался бы у кого-то в долгу, причем обещания возвратить этот долг даже не потребовалось бы озвучивать. Каких-то десять лет… – Ты сказал, что я лгу. – Нет, советник, не припоминаю, чтобы я говорил подобное. Если вы считаете, что Тюрбан Орр был убит, значит, так тому и быть. Что же до моего участия в заговоре, это уже само по себе весьма тяжкое обвинение. – О, он прекрасно понимал, к чему все идет. Точнее сказать, понял уже какое-то время назад. Все можно было прочитать в глазах Горласа Видикаса – и Мурильо вспомнил наконец, где он его в последний раз видел и что о нем слышал. Горлас обожал дуэли. И обожал убивать своих противников. Да, ему довелось побывать на одной из дуэлей этого ублюдка, и он видел… – Похоже, – произнес Горлас, – у нас тут имеет место вызов чести. – Он усмехнулся. – Когда ты отозвал обвинение, я, признаться, подумал, что ты сейчас подожмешь хвост и попятишься. Возможно, я тебе и позволил бы уйти – в конце концов, этим Ханут одержим. Не я. Мурильо ничего не ответил, понимая, что угодил в ловушку и что мастер теперь засвидетельствует – дуэли потребовал он сам, не Горлас Видикас. Но он столь же хорошо понимал – шанса, что Горлас его отпустит, не было с самого начала, ни малейшего. – Естественным образом, – продолжил советник, – я не собираюсь отзывать своего обвинения, Мурильо, тебе остается лишь с ним согласиться или меня вызвать. Я также смутно припоминаю, что в свое время ты считался неплохим дуэлянтом. – Он бросил взгляд на дорогу в обе стороны от себя. – Место кажется мне вполне подходящим. Согласен, аудитория более чем скромная, однако… – Прошу меня извинить, – вклинился горный мастер, – но скоро пробьет колокол, заканчивающий дневную смену. Людям все будет отлично видно, поскольку мы на гребне холма – если вы не против. Горлас подмигнул Мурильо и ответил: – Разумеется, в таком случае мы подождем. Мастер заковылял по тропинке, ведущей в яму, чтобы объявить десятникам о предстоящем. После проведенного в штреках долгого дня люди будут рады развлечению. Как только мастер удалился на достаточное расстояние, Горлас ухмыльнулся Мурильо: – Что ж, нет ли у нас для обсуждения чего-либо, не предназначенного для свидетелей? – Благодарю за приглашение, – сказал Мурильо, затягиваяремешок на перчатке. – Тюрбан Орр не заслуживал почетной смерти. Этот Ханут что – ваш приятель? Скажите, вам нравится жить в гнезде со змеями или вы просто идиот? – Если это – попытка заставить меня взорваться, то она вышла довольно жалкой. Ты думаешь, мне не известны все до единой преддуэльные штучки? Нижние боги, старик! И, однако, твое признание меня порадовало – Хануту будет приятно узнать, что его подозрения оправдались. И, что более важно, он будет у меня в долгу. – Тут он склонил голову набок. – Разумеется, если оставить тебя в живых, долг будет даже больше. Дуэль до первой крови – и пусть твою судьбу решает Ханут. Да, это наилучший вариант. Так что, Мурильо – до крови? – Как вам будет угодно, – ответил Мурильо. – Тебе сапоги жмут? – Нет. – Похоже, Мурильо, тебе как-то неуютно – или ты просто занервничал? В яме внизу раздались удары колокола. Послышались отдаленные крики, пасти штолен начали выплевывать грязные фигурки, которые на расстоянии и на людей-то не походили. Мимо тянущихся людских верениц бежали гонцы, разнося весть о дуэли. – К слову, кто тебе этот Драсти? Мурильо бросил на Горласа косой взгляд. – Вы ведь женаты на дочери Эстрайсиана Д'Арле, верно? В последнее время она сделалась довольно… популярна, не так ли? И я, кажется, начинаю понимать, в чем тут дело – вы, Горлас, похоже, как мужчина-то не очень? Вопреки его предшествующей браваде, в вечереющем свете было прекрасно видно, как побелел советник. – Не правда ли, ужасно, – продолжал Мурильо, – что прискорбные подробности, сколь бы личными и приватными они ни были, с такой легкостью покидают огороженный заборами благородный мир и разносятся, словно семена по ветру, среди нас, обычных людей, среди низкорожденных. Неужели мир утратил все представления о приличиях? Рапира с шипением покинула ножны, ее острие направилось на Мурильо. – Доставай оружие, старик.
Круйт Тальентский ступил внутрь. Раллик Ном стоял у окна, которое, однако, было забрано ставнями. С тем же успехом он мог бы стоять лицом к стене. Странный человек, да, а сейчас сделался еще странней, чем прежде. Его молчание, это постоянное чувство, будто что-то… решительно не так. У него в голове? Возможно. Мысль, что с Ралликом Номом теперь не все в порядке, была тревожной. – Все подтвердилось, – сказал Круйт, опуская холщовый мешок с припасами для ужина. – Один контракт отменен, заключен другой. Попахивает отчаянной ситуацией, верно? Боги, Сэба даже меня позвал обратно, а это предложение, от которого в здравом уме не отказываются. – Он сделал паузу, внимательно посмотрел на своего друга, потом продолжил: – Так что с завтрашнего дня ты меня не часто будешь видеть. Насколько я понял, сам по себе заказ несложный, но он из тех, что заставит благородных заволноваться. – В самом деле? – безразлично спросил Раллик Ном. – Слушай, – сказал Круйт, понимая, что нервозность скрыть не получится, – я ведь не мог отказаться, верно? Нет, жить на твои деньги тоже можно, но гордость-то у меня есть? Появился шанс снова оказаться в гуще событий. Шанс снова влиться в Гильдию. Раллик, я должен был согласиться, понимаешь? – Это так для тебя важно, Круйт? Круйт кивнул. – В таком случае, – сказал Раллик, – будет лучше, если я тебя покину. – Прости меня – просто иначе я получаюсь… как это? – Двурушником. – Именно. Вот если б ты раньше выступил против Сэбы, ну, тогда ведь до такого бы не дошло, да? А ты решил ждать, и вот оно как вышло. – Никто не собирался смещать Сэбу Крафара, – сказал Раллик. – Я прошу прощения, если нечаянно создал у тебя иное впечатление. Но это не означает, что Гильдия нас не интересует. – Он поколебался. – Круйт, послушай меня внимательно. Я мог бы оставить тебе денег, которых хватило бы на какое-то время, пожалуй что, на полгода. Только не принимай предложения Сэбы. Ты даже не знаешь, во что рискуешь впутаться… – А ты знаешь? Нет, Раллик, в том-то все и дело – если я чего-то не знаю, так это оттого, что меня ни к чему не подпускают. – Лучше скажи за это спасибо. – Нет уж, Раллик Ном, избавь-ка меня от своей дерьмовой опеки. Ты теперь из сплошных секретов состоишь, секреты и больше ничего. Но живешь ты здесь, у меня, ешь то, что я готовлю, – а обо мне думаешь? Меня снова отпихнули в сторону, на этот раз – ты. Ну, я так больше не могу, так что тебе и правда лучше уйти. Ничего плохого не подумай, Сэбе я про тебя не расскажу. – Может, Круйт, я мог бы дать тебе достаточно денег, чтобы ты насовсем отошел от дел? – Нет. Раллик кивнул и направился к двери. – Тогда береги себя, Круйт, и хорошенько. – Ты тоже, Раллик.
Выйдя из узенькой задней двери доходного дома, Раллик осторожно ступил в вонючий, усеянный мусором переулок. В последний свой выход в большой мир он чуть не пал от руки Крокуса Новичка, а когда восстанавливался в таверне «Феникс», то был уверен, что никто из знавших о его присутствии не проговорился – ни Крупп, ни Колл, ни Мурильо, ни Миза, ни Ирильта; Гильдия о его бесславном возвращении так и не прознала. Даже его заблудший кузен, Торвальд, никому ничего не сказал – хотя причина, по которой он столь подчеркнуто его избегает, оставалась загадкой, обескураживающей и отчасти саднящей. Так или иначе, Раллик в некотором смысле оставался невидимкой. Он задержался в переулке. Еще светло, над головой горит яркая полоса. Находиться снаружи при свете дня было непривычно, он был уверен, что скоро кто-нибудь его заметит, узнает в лицо, вытаращив глаза от изумления – и весть об этом быстро достигнет Сэбы Крафара. И что тогда? Вероятно, магистр отправит одного из своих лейтенантов, чтобы тот выслушал Раллика – чего он хочет? Чего ожидает от Гильдии? Затем, наверное, последует приглашение – смертельное во всех смыслах. Прими его – угодишь в засаду. Отклони – и на тебя начнется охота. Таких, что способны справиться с Ралликом один на один, найдется немного, но эту тактику в любом случае никто использовать не станет. Обойдутся стрелой в спину. Есть и другие места, где он мог бы укрыться – вероятно, даже попросту войти обратно в Дом Финнэста. Вот только не один Круйт начал терять терпение. И потом, Раллик не слишком-то любил скрываться. В конце концов, он никогда так не поступал, работая на Гильдию – если, конечно, не считать собственно работы. Нет, похоже, пришло время разворошить муравейник. И если уверенность Сэбы Крафара сумели поколебать полдюжины разозлившихся малазанцев, то сейчас ей настала пора обрушиться напрочь. При этой мысли губы Раллика тронула улыбка. Да, я вернулся. Он направился к таверне «Феникс». Я вернулся, так что же – приступим?
В районе не слишком-то четкой границы между Даруджийским и Озерным кварталами слышались отголоски тревожных выкриков, но они уже были в полудюжине улиц оттуда. Баратол, сжимая руку Чаура, словно тот был ребенком, тащил громадину сквозь дневную толпу. Они миновали несколько патрулей, но весть о случившемся обогнать двух беглецов пока не успела, хотя в конечном итоге скрытным их побег вряд ли окажется – ни стражникам, ни зевакам не составит труда вспомнить двух верзил-чужеземцев, одного с кожей ониксового цвета, другого цвета выделанной шкуры, что пронеслись мимо. Так что выбора у Баратола не было, и он оставил любые попытки двигаться скрытно и неприметно. Чаур громко завывал с гневным возмущением несправедливо наказанного трехлетнего ребенка, который только что с изумлением обнаружил, что не все в мире замечательно, и ожидает, что любящие опекуны немедленно его утешат. При этом следует заметить, что столкнуть с утеса собственного брата – поведение не сказать чтобы вполне приемлемое. Баратол пытался его успокоить, но при всей своей простоте Чаур прекрасно чувствовал, когда его действия не встречают одобрения, а Баратол по недомыслию и невнимательности это неодобрение высказал – вернее сказать, он был шокирован настолько, что ему было не до внимательности. Теперь огромное дитя будет завывать, пока его наконец не покинут силы, а до этого еще далеко. За две улицы от бухты троица стражников в тридцати шагах от них вдруг разразилась криками, и пошла уже настоящая погоня. К удивлению Баратола, Чаур умолк, и кузнец теперь просто как можно быстрее тащил его за собой. – Чаур, послушай меня. Возвращайся на корабль – понимаешь? На корабль, к той женщине, да? К Злобе, она тебя спрячет. На корабль, Чаур, понимаешь? Чаур – лицо в слезах, щеки опухли, глаза красные – кивнул. Баратол толкнул его вперед. – Беги! Один, я тебя догоню. Беги! И Чаур неуклюже побежал, сшибая с ног прохожих, пока путь перед ним, как по волшебству, сам собой не очистился. Баратол же развернулся, намереваясь задать трем стражникам работенку. Достаточную по крайней мере для того, чтобы выиграть время для Чаура. Справился он, орудуя лишь кулаками и ступнями, коленями и локтями, совсем неплохо, и вполне мог бы одержать чистую победу, если бы не прибывшее подкрепление. Еще шести стражников, однако, оказалось для него многовато – лишних среди них было человек примерно пять, – так что его повалили наземь и избили чуть ли не до потери сознания. Пока Баратола волокли в ближайшую тюрьму, сквозь клубящиеся боль и головокружение в мозги его проникла вяловатая мысль. К камере ему не привыкать. Дело вполне терпимое, если только тюремщики не склонны к пыткам. Он мог бы даже отправиться в турне по тюремным камерам, из города в город, с континента на континент. Все, что для этого нужно – открывать кузни без разрешения местной Гильдии. Всего-то. Потом обрывки мыслей уплыли прочь, и он на время погрузился в блаженное беспамятство.
– Для таких, как мы с тобой, мой дорогой Резчик, нет ничего глупее, чем видеть все совершенные нами ошибки и при этом не находить в себе способности что-то по этому поводу предпринять. Мы недвижны, оглушенные отчаянием, и, несмотря на всю нашу смекалку, всю наблюдательность, всю нашу исключительную способность провидеть истину, мы сидим в оцепенении, словно захваченные наводнением улитки, накрепко присосавшись к своему драгоценному камушку и с ужасом ожидая, когда смоет и его. Пока же не наступила эта ужасная катастрофа, мы ничего не делаем, просто держимся. Только вообрази себе мир, где любое преступление наказано, где правосудие воистину слепо и не протягивает руку в радостной готовности склониться под весом золота или влияния. Где каждый принимает ответственность за собственные ошибки, за пренебрежение обязанностями, за смертельные последствия безразличия и лени. Увы, на деле мы лишь стремимся ускользнуть и пригнуться, уклоняемся и пританцовываем, танцуем свое ускользни-пригнись-уклоняйся, только ноги мелькают. Мы превращаемся в хаотически пляшущие тени. Мы мастера уклоняться – что поначалу, несомненно, было полезно для выживания, во всяком случае, в физическом смысле, но, используя подобные инстинкты для собственной души, мы, вероятно, совершаем свое самое откровенное из преступлений против морали. Делаем же мы это затем, чтобы продолжать жить в мире с самими собой. Из чего можно сделать вывод, что полезное с точки зрения выживания поведение превращается в конце концов в собственный антитезис, и тем самым себя же и обесценивает, отчего мы и остаемся с тем пустым, унылым, отсутствующим выражением лица, что Крупп сейчас видит перед собой. – Прости, что ты сказал? – Я сказал, дорогой Резчик, что сегодня скорбный день. День непонимающих и непонятых, день неудач и несчастий. День, когда мы будем горевать по непредвиденному, по зияющей пропасти «слишком поздно», что разверзается за плохими решениями, и рушатся звезды, а мы, обладай мы истинной храбростью, мы с превеликой отвагой всунем ноги в высокие, неуклюжие башмаки богов и, увидев то, что они видят, познав то, что им удалось познать, мы наконец поймем все безумие сопротивления, всю бессмысленность надежды и, рыдая, заковыляем в мрачное будущее. Мы будем рыдать, мой друг, о, как мы будем рыдать. – Быть может, я все знаю о том, как убивать, – пробормотал Резчик заплетающимся языком, не отводя остекленевшего взгляда от зажатой в руке кружки. – Быть может, убийцам не полагаются мысли о том, кто и что заслужил, или хотя бы о мотивах. Деньги в руках или любовь в сердце – награды бывают столь… разнообразны. Но действительно ли она этого хочет? Или то был неосторожный… взрыв, вроде бутылки, которую не следовало открывать, – звон осколков, все расплескивается, а потом – пятна у тебя на руках, пятна… везде. – Резчик, – сказал Крупп тихо и мягко, но настойчиво. – Резчик. Послушай, что говорит Крупп. Ты должен его выслушать – он закончил со своими обычными словесами, со своим приступом ужасной, прискорбной беспомощности. Послушай! Резчик, есть пути, на которые нельзя ступать. Пути, с которых невозможно вернуться – как бы искренне ты этого ни хотел, как бы громко ни плакала твоя душа. Дорогой мой друг, ты должен… Резчик вдруг встряхнулся и встал. – Мне нужно пройтись, – сказал он. – Она не это имела в виду. Будущее, про которое она говорит, это… сказка. Разумеется, сказка. И никак иначе. Нет, нет и нет. Только… Крупп смотрел молодому человеку в спину, смотрел, как Резчик выскальзывает из двери таверны «Феникс» и исчезает из виду. – Печальная правда, – произнес Крупп, а его отсутствующая аудитория вздохнула в знак согласия, – заключается в том, что склонность к словесным излишествам способна вредить точной передаче смысла. Намерение оратора оказывается скрыто за величественным переплетением нюансов, за ритмичными переходами от иронии к серьезности, за его застенчивой привычкой обращаться к себе в третьем лице – и те, кто столь нуждается во вразумлении, попросту проскакивают мимо, воображая, что их время слишком дорого, что их все равно уже не переубедить, если только новая мысль не порождена их собственным безупречным мыслительным механизмом. Вздыхайте же, вздыхайте. И взгляните, как ковыляет в тех неуклюжих башмаках сам Крупп – воистину, даже ему не всегда удается удержать равновесие, невзирая на его совершенство во многих иных областях. Да, он ковыляет, а вокруг падают звезды, и боги воют, а безнадежность, словно переполнившийся океан, вздымается все выше и выше – но ведь не мы же одни утонем в наводнении? Нет, холодные воды будут ласкать рядом с нами столь многих! Виновных и невиновных, быстрых и неповоротливых, мудрых и неразумных, праведных и злых – наводнение уравняет всех, лица скроются под водой, и что же дальше?… Что же дальше…
Чудо, и не просто услышанное через третьи уста – увиденное воочию! Воочию: четверо носильщиков пронесли бы свою ношу мимо них, но тут – узрите! – оттуда протянулась слабая, узловатая рука и влажные пальцы коснулись лба Мирлы. А носильщики – которым было не привыкать к неожиданным жестам благодеяния – остановились. Она взглянула Пророку в глаза и увидела в них жуткую боль, страдание столь глубокое, что сделалось очищающим, и знание далеко за пределами того, что способен понять ее бесполезный, забитый всевозможным мусором разум. – Мой сын, – выдохнула она. – Мой сын… и я сама… о, сердце мое… – Да, ты сама, – сказал он, а пальцы давили ей на лоб, словно четыре железных иглы, пригвождая ее вину и стыд, ее слабость, ее бездарную глупость. – Тебя я могу благословить. И благословлю. Чувствуешь ли ты мое прикосновение, женщина? Мирла смогла лишь кивнуть, ибо да, она его чувствовала, еще как чувствовала. Из-за ее спины приплыл дрожащий голосок Бедека: – Достославный, наш сын пропал. Его похитили. Мы не знаем, где он, и мы подумали, мы подумали… – Сына вашего уже не спасти, – произнес Пророк. – Душа его отравлена познанием. Я ощущаю, как вы двое слились, создавая его, – да, кровь ваша стала ядом, доставшимся ему при рождении. Он понимает, что есть сострадание, но отрицает его. Он понимает, что есть любовь, и пользуется ею как оружием. Понимает будущее и знает, что оно не ждет никого, включая его самого. Ваш сын – это распахнутая пасть, которую весь остальной мир обязан накормить. Рука удалилась, оставив на лбу Мирлы четыре ледяных пятна, где отмерли все нервы – навеки. – Даже Увечный бог не примет подобное создание. Но тебя, Мирла, и тебя, Бедек, я благословляю. Благословляю вас обоих – вашу пожизненную слепоту, ваше бесчувственное осязание, ваш дуэт недокормленных умов. Благословляю два нежных цветка, смятых вашими руками – двух ваших дочерей, – ибо вы создали их не отличающимися от себя, не лучше себя, хотя, быть может, намного хуже. Мирла. Бедек. Благословляю вас во имя бесплодной жалости. Теперь идите. Она отшатнулась, наткнулась на тележку и опрокинула ее вместе с Бедеком. Он закричал, больно ударившись о брусчатку, через мгновение она упала на него сверху. Звук его ломающейся левой руки эхом отдался за спинами возобновивших движение вместе с Пророком носильщиков, следом за которыми водоворотом хлынула толпа о чем-то умоляющих верующих – не разбирая дороги, не глядя под ноги. На бедро Мирле опустился тяжелый башмак, что-то хрустнуло, она взвизгнула, когда всю правую ногу пронзила боль. Другая нога ударила ее по лицу, разодрав ногтями щеку. Ей ступали на ладони, пальцы, лодыжки. Бедек, сумевший на мгновение поднять голову вверх, увидел над собой лицо человека, изо всех сил пытающегося через них перебраться – они были у него на пути, а он хотел к Пророку, – человек же тоже посмотрел вниз, и умоляющее выражение у него на лице сменилось черной ненавистью. Он ударил носком башмака Бедеку в горло, раздавив трахею. Бедек, более неспособный дышать, поскольку от горла мало что осталось, выпучил глаза. Лицо его сделалось серо-голубым, потом – фиолетовым. Сознание покинуло его взгляд и отлетело прочь, прочь. Мирла, не переставая визжать, поползла к мужу – заметив, что он не двигается, но еще не поняв причину, – прорвалась сквозь жесткий, движущийся лес ног – икры, колени, пинающие ступни, – и внезапно оказалась на открытом месте, где не было никого, только скользкая брусчатка. Хотя она про это еще не знала, четыре гангренозных пятна уже распространились на весь ее лоб – она ощущала лишь запах, чудовищно отвратительный, словно кто-то из прошедших мимо что-то обронил, совсем рядом, она просто еще не рассмотрела, что именно. Боль в сломанном бедре ощущалась теперь лишь как пульсация, как тяжесть, которую нужно тащить за собой, она уходила из ее сознания все дальше и дальше. Мы стремимся убежать оттуда, где нас ранили. Как и любое животное – убежать оттуда, где нас ранили. Убежать, или уковылять, или уползти, или хотя бы потянуться прочь. Она поняла, что на подобные усилия уже неспособна. Что в ней все сломано. Что она умирает. Видели? Я получила благословение! Он меня благословил. Будьте вы все благословенны!
Он стоять-то едва мог, а тут дуэль. Мурильо отвязал от пояса кошелек и швырнул его в сторону горного мастера, который только что вернулся – покраснев и задыхаясь. Кошелек тяжело ударился о землю, подняв облако пыли. – Я пришел за мальчиком, – сказал он. – Здесь куда больше, чем он стоит – принимаешь ли ты оплату, мастер? – Не принимает, – ответил за него Горлас. – У меня в отношении юного Драсти иные планы. – Он не имеет к этому никакого отношения… – Ты только что сам все изменил. Он из твоего клана, может статься, отпрыск кого-то из твоих бездарных приятелей по таверне «Феникс» – ты ведь там привык околачиваться? Ханут о тебе все знает вплоть до мелочей. Ребенок замешан в ваших делишках, и поэтому ты его не получишь. Получу я, и поступлю с ним как мне заблагорассудится. Мурильо обнажил рапиру. – Откуда только берутся вам подобные, Горлас? – Я мог бы задать тебе тот же вопрос. Откуда? В результате полной ошибок жизни. Так что мы, вероятно, похожи больше, чем каждому из нас хотелось бы признать. Он увидел, как мастер нагибается, чтобы подобрать кошелек. Мерзавец взвесил его на руке и ухмыльнулся. – Советник, если вернуться к вопросу о процентах… Горлас улыбнулся. – Похоже, тебе все же представилась возможность погасить долг. Мурильо занял позицию – рапира вытянута вперед, держащая ее рука чуть согнута в локте, левое плечо отведено назад, чтобы уменьшить площадь доступного для поражения торса. Он осторожно перераспределил вес так, чтобы центр тяжести приходился между бедер. Горлас Видикас, не переставая улыбаться, принял аналогичную позу, наклонившись при этом чуть вперед. Значит, этот дуэлянт отступать не привык. Мурильо помнил ту же самую подробность по схватке, от которой застал лишь самый конец – как Горлас избегал делать шаг назад, не желая уступать сопернику пространство, не желая понять, что из отступления тоже можно извлечь пользу. Нет, он будет лишь наступать, давить и давить, не допуская слабины. Горлас ударил по рапире Мурильо собственной и отбил ее в сторону, намереваясь оценить ответную реакцию. Которой не последовало. Мурильо просто восстановил изначальную позицию. Горлас принялся атаковать его колющими ударами в районе выпуклой гарды, пытаясь раздразнить и рискуя при этом, что его рапира окажется захвачена завитками поперечной планки, но для этого Мурильо пришлось бы изогнуть запястье – не сильно, но достаточно, чтобы Горлас смог молниеносно атаковать сквозь открывшуюся защиту, так что Мурильо предоставил ему забавляться. Спешить ему было некуда; отягощенный усталостью и больными ногами, он полагал, что для завершения дуэли у него будет только один шанс. Острием в коленную чашечку выставленной вперед ноги; или же ниже, в сапог; или стремительно рубануть по сухожилиям запястья, лишив его возможности держать оружие – может статься, навсегда. Или выше, в плечо, останавливая выпад. Горлас все давил, сокращая дистанцию, и Мурильо сделал шаг назад. Боги, как больно. Он чувствовал, что в сапогах мокро, что из лопнувших мозолей сочится прозрачная жидкость, как ее там звать. – По-моему, – заметил Горлас, – у тебя, Мурильо, что-то с ногами. Ты как по гвоздям движешься. Мурильо пожал плечами. Ему было не до разговоров; острая боль и без того мешала сосредоточиться. – Какая у тебя древняя стойка, старик. Слишком… вертикальная. Горлас продолжил свои стремительные волнообразные движения рапирой, не слишком угрожающие, но с разных направлений. Он принялся ритмично раскачиваться на носках взад-вперед, пытаясь втянуть в этот ритм и Мурильо. Когда он в конце концов атаковал, движение оказалось взрывным, молниеносным. Мурильо разгадал его финты, поймал и парировал выпад, нанес контрудар – но для этого ему пришлось шагнуть назад, так что кончик рапиры лишь разрезал ткань на рукаве Горласа. Прежде чем Мурильо успел что-то сделать, молодой дуэлянт продолжил атаку, нанеся сперва мощный парирующий удар, а затем еще выпад, далеко вытянувшись вперед всем туловищем – так далеко, что Мурильо не успел ни отступить, ни парировать. Левое плечо обожгла боль. Мурильо отшатнулся, снявшись этим движением с кончика рапиры, восстановил баланс, выпрямился. – Кровь, – сказал он напряженным от боли голосом. – А, всего лишь, – отозвался Горлас, снова начавший раскачиваться. – Я передумал. Одним оскорблением больше, чем следовало. Ничему-то я не учусь. Сердце Мурильо тяжело колотилось. Шрам от последней, чуть не убившей его раны пульсировал так, что, казалось, она вот-вот откроется снова. Из проколотой мышцы плеча толчками вытекала кровь, по руке ползли теплые струйки, рукав успел намокнуть на локте. – Кровь, – повторил он. – Как ты верно догадался, Горлас, я не в той форме, чтобы продолжать. Мы договорились при свидетеле. Горлас кинул взгляд на своего мастера. – Помнишь ли ты в точности, что было сказано? Старик пожал плечами. – Кажется, что-то насчет первой раны… Горлас наморщил лоб. Старик кашлянул: – …но и все. По-моему, это был просто разговор. Не припоминаю, чтобы вы договорились о каких-то условиях. Несколько сотен зрителей в яме под ними издавали крики нетерпения. Нет ли среди них и Драсти? – В позицию! – скомандовал Горлас. Значит, так тому и быть. Десять лет назад Мурильо стоял бы сейчас над его трупом, само собой, расстроенный и исполненный сожаления, что дело не удалось разрешить миром. Но то была роскошь дней давно минувших, когда мир был чище, а здесь и сейчас все оказалось столь… неаккуратно. Я пришел не затем, чтобы умереть. Нужно что-то предпринять. Я обязан выжить. Ради Драсти. Он занял позицию. Что ж, он ранен, и это более или менее гарантирует, что он теперь перейдет к защите, ограничиваясь лишь контрударами и, быть может, единственной полноценной контратакой – чтобы получить еще рану, но и самому нанести убийственный удар. Разумеется, у Горласа в голове именно такая картина, которая и определит его тактику. Пора ему удивить ублюдка. Его шаг вперед и последующий выпад были самой элегантностью – движением изящным и для человека его возраста весьма быстрым. Горлас, как раз в это время качнувшийся к нему, был вынужден отпрыгнуть на полшага и парировать удар движением резким, но неприцельным. Контрудар также был отчаянным и неточным, Мурильо поймал его собственным парирующим ударом кверху и тут же атаковал повторно – ударом, на который рассчитывал с самого начала, – полный выпад, нацеленный прямо в грудь противнику – неважно, сердце это будет или легкие… Каким-то невозможным образом Горлас шагнул ближе к нему, миновав выпад – отпрыгивая назад, он никуда не переносил вес тела, просто изогнул туловище, – и новый его удар отчаянным вовсе не был. Мурильо увидел, как блеснула даруджийская сталь, и вдруг утратил способность дышать. Что-то хлестало ему на грудь, и оно же выплескивалось изо рта. Он почувствовал, как внутри горла что-то оторвалось, – Горлас выдернул клинок и сделал шаг направо. Мурильо развернулся следом за ним, но не сумел вовремя остановить движение, ноги подогнулись, он рухнул вперед и оказался на каменистой почве. Мир потемнел. Горлас что-то произнес – может статься, слова сожаления, хотя это вряд ли. Прости меня, Драсти. Прости меня… Тьма сомкнулась над ним. Он на мгновение пришел в себя от удара сапогом в лицо, однако боль быстро унеслась прочь вместе со всем остальным.
Горлас Видикас стоял над телом Мурильо. – Распорядись, чтобы погонщик отвез тело, – сказал он мастеру и нагнулся, чтобы вытереть клинок о заношенный до прозрачности шелк на рукаве убитого. – Пусть доставит в таверну «Феникс», вместе с рапирой и прочим. В яме внизу рудокопы приветствовали его радостными криками и ударами инструментов об инструмент, подобно толпе оборванных варваров. Горлас развернулся к ним и отсалютовал. Крики удвоили силу. Он снова повернулся к мастеру. – Вечером каждому еще одну кружку эля. – Они будут пить за вас, советник! – Да, и пусть кто-нибудь приведет мальчишку. – По-моему, у него сейчас смена в забое, но я отправлю за ним людей. – Хорошо, и можно при этом обойтись без особых нежностей. Но смотри у меня – чтобы ничего такого, от чего он не смог бы восстановиться. Если его убьют, я каждому лично кишки выпущу – убедись, что они это хорошо поняли. – Я так и сделаю, советник. – Старик поколебался. – Я никогда не видел такого мастерства – ну прямо такого мастерства, – я уж было думал, что вам конец… – Наверное, он тоже так думал. А теперь приведи погонщика. – Уже бегу, советник. – Да, а кошелек оставь мне – и мы в расчете. Старик кинулся исполнять приказ. Горлас, в первый раз получивший возможность взвесить кошелек на руке, удивленно поднял брови. Да тут жалованье горного мастера за целый год, не меньше – и вероятно, все сбережения Мурильо до последнего совета. Втрое больше, чем проценты, которые болван задолжал. С другой стороны, если бы тот подзадержался, чтобы отсчитать точную сумму с намерением все прочее оставить себе, Горласу пришлось бы сейчас избавляться от двух трупов вместо одного, так что, может статься, не так уж мастер и туп. День удался, решил Горлас.
Итак, вол двинулся в долгий путь обратно в город, ковыляя по мощеной дороге, а в телеге у него лежало тело человека, который, может статься, был излишне поспешен в решениях, который, вероятно, был уже слишком стар для игр со смертью, но никто не мог бы сказать, что у него не было сердца. Никто не мог сказать, что ему недоставало храбрости. И тут встает серьезнейший вопрос – если доброго и храброго сердца недостаточно, то что же нужно еще? Вол чуял запах крови, что ему совершенно не нравилось. Так пахнут хищники, и еще охотники, и это порождало беспокойство в самой глубине его животного мозга. Чуял вол и запах смерти, тот, казалось, тянулся следом, и сколько бы неуклюжих шагов он ни делал, запах не ослабевал, чего вол понять не мог – но, по правде сказать, и не пытался. Горевать животное не умело. Единственная доступная ему печаль была о себе самом. Пусть с его двуногими господами все и по-другому. Мухи, которые тоже не задавали вопросов, роились вокруг, день медленно угасал.
Глава восемнадцатая
Шан рыкнула, выгнулась и обернулась к Локку. Огромный, покрытый белой шерстью зверь не стал дергаться и отскакивать, просто затрусил в сторонку, вывалив язык, словно от хохота. За ними внимательно наблюдал с небольшого расстояния Блед. Шан, все еще скаля клыки, вновь скользнула в высокую траву. Бэран, Бельмо, Крест и Зубец при виде всего этого даже не замедлили бега – в конце концов, случилось оно далеко не в первый раз – и продолжали двигаться, образуя собой неровный полумесяц, у которого Крест и Зубец замыкали фланги. С небольшого подъема к юго-западу за ними следили антилопы – поверни одна из Гончих хоть чуть-чуть голову, и они тут же унеслись бы прочь так быстро, как только позволили бы ноги, отбивая сердцами лихорадочную барабанную дробь мутного ужаса. Но сегодня Гончие Тени охотиться не собирались. Ни на антилоп, ни на бхедеринов, ни на чернохвостых оленей, ни на земляных ленивцев. Всем этим животным, что проводили жизнь в состоянии либо блаженной неприметности, либо ужаса, не было нужды перескакивать из одного в другое – во всяком случае, не из-за огромных Гончих. Что же до степных волков, неуклюжих коротконосых медведей и живущих в высокой траве коричневых кошек, на расстоянии десяти лиг отсюда их сейчас не было вообще – они устремлялись в бегство, почуяв даже легчайший запах. Высоко над Гончими плавали Великие вороны – крошечные точки на голубом своде. Шан не нравились двое новых компаньонов – грязно-белые кляксы с мертвыми глазами. Особенно ее раздражал Локк, который предпочитал передвигаться так же, как и она, причем неподалеку от нее, скользя словно призрак, невидимый и неслышный. Самым же досадным было то, что в этом умении он от нее не отставал. Однако отказываться от одиночества она не собиралась. Нападать и убивать, на ее взгляд, было намного приятнее одной. Локк же все усложнял, а она не терпела сложностей. Где-то далеко позади за ними двигалась погоня. За свою очень и очень долгую историю Гончие Тени не раз становились объектом охоты. Чаще всего охотникам приходилось впоследствии пожалеть о своем решении, будь оно вызвано мгновенным импульсом или инстинктивной потребностью, продиктовано неким хозяином или пылающей в душе ненавистью. В любом случае оно оказывалось фатальным. И однако же совсем изредка подобная охота оборачивалась для Гончих столь утонченным удовольствием, что они не разворачивались навстречу преследователям, но позволяли погоне длиться и длиться. Приплясывая, уходили с дороги от преследующей их ярости, слепой жажды. Любые предметы отбрасывают тень. Если свет пылает ярким пламенем, тень может уплотниться, приобрести резкие контуры, подернуться рябью движения. Тень – это отражение, однако не все отражения правдивы. Иные тени лгут. Обман задействует воображение, а воображение порождает страх, или, возможно, все наоборот, и это страх разжигает воображение, неважно. Теням от того только лучше. Темная магия разума может сделать реальным все воображаемое. Зверя – и отбрасываемую им тень. Тень зверя – и породивший ее свет. Они отрываются друг от друга, становятся отдельными, обращаются в кошмар. Философы и дураки могут утверждать, что сам по себе свет не имеет формы, что он обретает существование, обрисовывая формы других предметов, и зависит от того, открыты ли глаза наблюдателя. Что без всего этого он незаметен и даже невидим. В отсутствие предметов свет ни с чем не взаимодействует, не рассеивается, ничего не обрисовывает и не отражает. Просто льется и льется. Если это так, то свет – уникальное явление во вселенной. Но у вселенной есть один закон, что превыше всех остальных: ничто не уникально. Увы, дураки и философы попросту не видели света. Вообразим формы зверей, Гончих и прочих монстров, демонических и кошмарных. Из света, из тьмы и из тени. Возьмем немного глины, вдохнем в нее дар жизни, и силы эти вскипят от противоречий, впечатанных им прямо в душу. Дераготы темны и в своей ярой уверенности могут претендовать на обладание тенями, которые отбрасывают. Локк и Блед, однако, есть свет, что дал Дераготам ту форму, без которой не могут существовать ни они сами, ни Гончие Тени. Если охотники и те, за кем они охотятся, того пожелают, звери могут однажды встретиться, злобно глянуть на противника, сгорая от жажды уничтожить друг друга, – и тогда, в один ошеломительный миг, попросту исчезнут без следа. Ха-ха. Не всякий инстинкт способствует выживанию. В конце концов, глупость липнет к жизни, и чем сообразительней жизнь, тем глупей она может оказаться. Гончие Тени не были ни бесконечно мудры, ни безмозглы. Но, следует заметить, довольно умны. Итак, да здравствует трехсоставная вселенная, где каждая часть столь сильно зависит от присутствия другой. Почему нет? Тем более что она не существует – разве что в ограниченном сознании, неспособном обойтись без упрощений. Как, например, в моем, подумал Котильон. Он бросил взгляд на своего спутника. Но не в его. Когда находишься в центре игры, вопросов не возникает. Но как такое вообще возможно? И что это значит – быть глазом бури? Что случится, дорогой Престол Тени, если ты моргнешь? – Такого, – произнес Престол Тени, – мы не предусмотрели. – И это все здорово усложняет, – согласился Котильон. – Гончие нужны нам здесь, просто для уверенности, что все пройдет как надо. Престол Тени хмыкнул. – Никогда ничего не идет как надо. Нижние боги, мне снова пришлось использовать этого безумца – Верховного жреца. – Искарала Прыща. – Котильон вдруг сообразил, что ухмыляется. Он быстро согнал ухмылку с лица, поскольку, заметь ее Престол Тени, того мог удар хватить. – Сордико Куолм очаровательна, но недостаточно надежна, во всяком случае, для подобных заданий. – Как и Прыщ! – отрезал Престол Тени. Они смотрели на приближающихся Гончих, ощущая их совместное любопытство незапланированной встречей. В конце концов, задачу перед ними поставили совсем простую. Даже прямолинейную. Котильон бросил взгляд через плечо, сощурился на тощую фигуру, шагающую к ним. Даже не так – чужак, чтоб его, был на пути к воссоединению, и еще непонятно, чем оно закончится. – Слишком много историй, слишком много полуправды и откровенной лжи, – Престол Тени злобно скалил зубы, произнося каждое слово. – Щенки тисте эдур – казалось бы, сгодится любой, кто знает старые команды. Но теперь… – Согласно моим, хм, изысканиям, зовут его Тулас Остриженный или вроде того, и нет, насчет пола я отнюдь не уверен, а по тому, что от него осталось, определить наверняка представляется маловероятным. Престол Тени что-то проворчал, потом добавил: – По крайней мере он в нынешней форме – о, как же я ненавижу драконов! Если бы паразитам был положен король, они бы трон и заняли. – Если где-то случаются безобразия, само собой, они в самой гуще, это верно. Элейнты, одиночники – когда доходит до неприятностей, разницы никакой. – Это все хаос у них в крови, Котильон. Только вообрази, как без них было бы скучно… а я так обожаю скуку. Ну, как скажешь. – Итак, – продолжил Престол Тени, – объясни мне, как все это сочетается с твоими до смешного абстрактными теориями. – Они абстрактны лишь потому, что не описывают ничего вещественного – прошу простить мне этот непреднамеренный каламбур. Свет, Тьма, Тень. Гончие одного, другого и третьего. Эти звери существуют лишь благодаря семантике. Престол Тени хмыкнул. – Дерьма они действительно не оставляют – и извинить столь идиотское предположение можно лишь этим. Но от них пахнет, у них капает слюна, они, Котильон, чешутся и вылизываются! Ах да, и еще они раздирают на куски всех прочих. Когда сочтут нужным. – Потому что мы этого от них ожидаем. – Будет тебе уже! – Послушай – что вообще за путаница с происхождением Дераготов? Дикие звери из каких-то ушедших пыльных эпох, во всем мире их осталось лишь семеро, и Первый император – который, само собой, был далеко не первым – избрал их, чтобы заключить в них свою разделенную душу. Пока еще туда-сюда, но теперь у нас имеются также Гончие Тени, и, предположительно, Гончие Света… – Это просто альбиносы, Котильон, чтоб их, цвет, скорее всего, никакого значения не имеет, и к тому же их всего двое… – Тех, о которых нам известно, а известно нам о них лишь оттого, что они оказались в нашем мире, – но почему? Кем – или чем – они сюда призваны? – Мной, конечно же. – И каким образом? Престол Тени пожал плечами. – Я размышлял вслух о необходимости… замены. – И этого достаточно, чтобы кого-то призвать? Я, кажется, припоминаю, что слышал, как ты также размышлял вслух о «необходимости» невыразимо прекрасной Королевы Тени, готовой услужить любому твоему желанию… – Я так и знал! Ты за шторой прятался! – Ну и где же она? Ответа на вопрос не последовало, поскольку Тулас Остриженный наконец приблизился и остановился от них в десяти шагах. – Похоже, – сказал мертвый тисте эдур, – мои гончие нашли себе… новую игрушку. – Отрежь ему башку, Котильон, – попросил Престол Тени. – Мне от него уже сейчас тошно. Мимо Котильона скользнула Шан, вперившая глаза в Туласа. Мгновение спустя появились Бэран, Крест, Бельмо и Зубец, обогнули правителей Области Тени и двинулись вперед, окружая тисте эдура. Который простер руки, словно приглашая зверей еще ближе. Ни один из них не послушался. – Думаю, живым ты им нравился больше, – заметил Котильон. – Мертвым от столького приходится отказываться. – Если бы только мои чувства умерли вместе со мной, – сказал Тулас, вздохнув и снова опуская руки. – Но я все равно рад их видеть. Однако двух не хватает. Котильон при этих словах оглянулся вокруг. – И верно. – Убиты? – Убиты, – подтвердил Престол Тени. – Кем? – Аномандром Рейком. Услышав это имя, Тулас вздрогнул. – Да, – подтвердил Престол Тени, – он все еще здесь. Ха-ха. И убивает гончих. – А у вас обоих, похоже, недостало сил, чтобы отомстить. Я удивлен, что мои Гончие нашли себе столь хилых хозяев. – Кажется, речь шла об игрушках. Но неважно. Ганрод и Доан умерли, потому что оказались нетерпеливы. Винить в этом, вероятно, следует огрехи воспитания. Что я и делаю. – Я склоняюсь к тому, чтобы бросить вам вызов, – объявил Тулас, помолчав. – Ты хочешь Трон Тени для себя, не так ли? – Мое первое правление оборвалось преждевременно. С тех пор я многому научился… – Это вряд ли. Поскольку ты был мертв. – Престол Тени помахал призрачной рукой. – Но если и учился, то учился плохо. Что довольно очевидно. – Похоже, ты в этом уверен. – Он уверен, – подтвердил Котильон. – И что именно на него так повлияло – мания величия? – Собственно, да, но сейчас это неважно. – А что важно? – Что ты, очевидно, так ничего стоящего и не выучил. – И почему вы оба так решили? – Потому что ты только что сказал, что намерен бросить нам вызов. Тулас склонил набок голову. – По-вашему, Гончие вас защитят? – Эти? Скорее всего, нет. – Тогда… Фразу он не закончил, поскольку появились Локк и Блед и, опустив голову и ощетинив загривки, встали по обе стороны от Престола Тени и Котильона. Увидев их, Тулас отступил на шаг. – Клянусь Бездной, – прошептал он, – вы двое что, с ума посходили? Они не могут быть здесь – не должны быть среди вас… – Почему? – спросил внезапно заинтересовавшийся Котильон, подавшись к нему. Тисте эдур просто покачал головой. Две грязно-белых Гончих, похоже, едва сдерживались, готовые ринуться в смертоносную атаку. Вглазах их горела ненависть. – Почему? – вновь спросил Котильон. – Это… неукротимые силы – мы думаем, что их приручили, но они все столь же дикие. Способность ими управлять – лишь галлюцинация, которой тешат себя самопровозглашенные хозяева. – Последнее слово было изрядно сдобрено презрением. – Поводок непрочен, болваны, – неужели вы совсем ничего не понимаете? – Быть может… Тулас вновь вскинул обе руки, на этот раз словно защищаясь. – Мы в свое время то же самое думали! Мы обманывали себя, считая, что мы – хозяева, что все силы слушаются наших приказаний. И чем это закончилось? Они уничтожили все! – Я не… – Не понимаешь? Я это вижу. Они – это иллюзия – демонстрация, – они существуют, чтобы вас предупредить. О том, что все, полагаемое вами порабощенным, набросится на вас. – Он начал отступать еще дальше. – Конец настает еще раз, настает снова. Котильон шагнул вперед. – Свет, Тьма и Тень – все три – ты сейчас утверждаешь… – Три? – Тулас расхохотался, яростно и горько. – А как же Жизнь? Огонь, Камень, Ветер? А как же Гончие Смерти, болваны? Я же сказал про демонстрацию. Они набросятся на вас – о чем и предупреждают. Ради этого они и существуют! Эти клыки, эта ярость – все то, что невозможно приручить, – и каждый из этих аспектов не более чем одна из разновидностей, один из оттенков в разрушительном вихре! Тулас Остриженный успел отступить достаточно далеко, и тисте эдур начал превращаться в дракона. Все семь Гончих как одна рванулись вперед, но они опоздали, огромное крылатое создание поднялось в небо, взлетая на волне столь могучей магии, что Котильона отбросило назад; сквозь Престола Тени волна прошла, чуть не разорвав его на части. Дракон-одиночник поднялся выше, словно вздымаясь на столбе беспримесной паники, или же ужаса. Или тревоги. На колонне, протянувшейся до самых небес. Великие вороны высоко вверху кинулись врассыпную. Котильон, восстановив равновесие, обернулся к Престолу Тени. – У нас неприятности? Правитель Высокого Дома Тени медленно собрал себя обратно в некое подобие человеческой формы. – Не уверен. – Почему бы это? – Потому что я моргнул. Гончие впереди них снова пустились в путь. Локк слишком приблизился к Шан, и она огрызнулась. Язык наружу, челюсть, отвисшая в беззвучном хохоте. Вот вам и урок гордыни.В толпе он невидим, никто его не окликнет.Людские взгляды скользят по безликой маске.Но тот, кто рискнет заглянуть сквозь нее и глубже,Увидит там черный поток, что в ужасе бьется.Такой же, как все, но не даст никому спуститьсяНеровною лестницей в бездну глаз неприметных.Звезда, что в глубинах души у других пылает,В той бездне давно угасла и захлебнулась.Не брат он тебе и никому не спаситель,Навстречу шагнет лишь затем, чтоб карман обшарить.Дрожащую руку, что молит о состраданье,(О вялой розе) прочь отпихнет как помеху.Свой сад до самых костей ободрать успел он,Собрал до кусочка живое теплое мясо,И в страхе бродит один средь камней горелых,Зубами скрипя и в ладони вонзая ногти.Я в ужасе вижу, как он восходит к трону,Отбросив последний стыд, словно драный саван,Как манит к себе, обещает кров и защиту,Такой же, как все, но со строгим и твердым взором.Он власть построит на безразличье нашем,Разделит он всех, не позволит собраться вместе,Чтоб встали мы против тирана единой волей,И каждого он погубит поодиночке.«Король восходит на трон» (вырезано на Стене поэтов, Королевская пещера, Унта)
Бывают такие времена, подумалось Каллору, когда отвратительно свое собственное общество. День упивался безразличием, слепящее солнце медленно ползло вместе с пейзажем. Травы цеплялись за жесткую почву, как им это свойственно, семена их плыли по ветру, словно возвещая надежду. Коричневые грызуны стояли, подобно стражам, у входов в норки и тревожно лаяли, когда он проходил мимо. Время от времени путь перед ним пересекала дерганая тень кружащего над головой ястреба. Как ни странно, отвращение к себе успокаивало, поскольку он знал, что в этой ненависти не одинок. Он мог припомнить времена, когда сидел на троне, почти что слившись с ним в единое целое, недвижный и нерушимый, словно одна из изображающих его же статуй перед дворцом (любым из его бесчисленных дворцов), и ощущал океанский прилив ненависти. Его подданные, десятки и сотни тысяч, как один желали ему смерти, желали, чтобы он пал, был разорван на куски. Но разве не был он при этом идеальным и единственным представителем всего того, что они ненавидели в себе самих? Кто из них не согласился бы с радостью занять его место? И обрушивать оттуда гнусные приказы на тех, кто мерзок самим своим существованием? В конце концов, он был не чем иным, как идеальным воплощением стяжательства. Способным ухватить руками то, к чему остальные лишь тянутся, собрать в свои арсеналы все оружие мира, а потом, рассекая его уверенными ударами, придать миру новую форму, сделать его таким, каким пожелает, – и кто отказался бы занять его место? Да, они могли его ненавидеть, более того, должны были ненавидеть, поскольку он воплощал в себе идеальный успех, и само его существование было издевательством над их неудачами. А творимое им насилие? Что ж, стоит лишь глянуть, как то же самое происходит повсеместно в меньшем масштабе. Муж, неспособный удовлетворить жену, и потому набрасывающийся на нее с кулаками. Наглый уличный подросток, поваливший жертву на брусчатку и выкручивающий несчастному руку. Благородный, проходящий мимо умирающего от голода нищего. Вор с жадными глазами – нет, никто из них в самой своей основе ничем от него не отличается. Так что можете сколько угодно ненавидеть Каллора, тем более что он сам себя ненавидит. И даже это удается ему лучше вашего. Врожденное превосходство выражает себя самыми разными способами. Пусть мир скрипит зубами – он ответит ему все понимающей улыбкой. Он шел, и место, откуда он начал свой путь, было теперь далеко, далеко позади, место же, куда он направлялся, все приближалось, шаг за шагом, так же неотвратимо, как ползущий мимо пейзаж. Пусть стражи лают, пусть ястребы следят за ним внимательным взором. Семена путешествуют вместе с его ногами в поисках новых миров. Он шел, а в памяти у него оживали воспоминания, разворачивались, словно истрепанные пергаменты, все в складках и швах; сыпались из холщового мешка, с самого его дна, словно вспугнутые крысы, и с треском лопались, обдавая все дождем сушеных бабочек и дохлых насекомых. Он идет, бледный и перепачканный кровью, по украшенному самоцветами коридору и волочит за ногу труп жены – одной из бесчисленной их последовательности, – а руки ее вяло тянутся следом, словно дохлые змеи, словно змеи с перерезанным горлом. В глазах ее, когда она неотрывно смотрела на него утром, не было ни тени предупреждения, ни даже пыльной патины – а он сидел за столом напротив и расставлял между ними в ряд Столетние Свечи. Приглашая ее в растянутую во времени жизнь, обещая бесконечное наслаждение – ожидающий их праздник не будет знать конца, и ограничивать себя тоже не потребуется. Они будут говорить на языке излишеств. Расстелив перед собой непрерывно расширяющуюся карту, станут отмечать на ней амбиции, которые пора бы уже удовлетворить. И остановить их не сможет ничто, даже смерть. С ней случился приступ безумия, хлынувшего, словно кровь из перерезанной артерии, – другой причины быть не могло. Значит, безумие. Только сумасшедшая могла отказаться от столь многого. Из того, что он ей предложил. Столь многого, да, из него. Так он объяснил себе все это тогда, и продолжал потом объяснять не один десяток лет. Теперь он знал, почему она покончила с собой. Когда тебе предлагают все, то тем самым показывают, на что ты способна – бездонную глубину твоего собственного падения, ужасы, которыми ты станешь себя забавлять, чувствительность, выщипанную волосок за волоском, пока совесть не сделается гладкой, прохладной, то ли живой, то ли нет – но не способной пробудиться. Она увидела, насколько далеко способна зайти – и сказала свое нет. Еще один сладкий пергаментный сверток: разворачиваясь, он пахнет цветами. Каллор стоит на коленях рядом со своим боевым конем, Вадероном, а животное исходит кровавой пеной, не отводя от него единственного видного ему глаза, и словно спрашивает: стоило оно того? Что ты сумел приобрести в обмен на мою жизнь, мою кровь, конец моих дней? Во все стороны от них простирается поле битвы. Кучи мертвых и умирающих, людей и животных, дшеков и тартено тоблакаев, разбросанные тут и там форкрул ассейлы, вокруг каждого – сотни трупов, тех, кто защищал своих боевых вождей, и тех, кто безуспешно пытался убить демона. Сухой земли нет, кровь – словно густеющее на жаре неглубокое море, и глаз, глядящих в никуда, гораздо больше, чем тех, что взирают сейчас на этот кошмар, отыскивая друзей и родичей. Раздаются крики, но кажется, что они далеко – за много лиг от Каллора, стоящего на коленях рядом с Вадероном не в силах оторвать взгляд от его единственного глаза. Обещанное братство отброшено в багровую грязь. Безмолвные обеты чести, храбрости, службы и вознаграждения стекают по обломку копейного древка, торчащего из широкой могучей груди животного. Вадерон поднялся на дыбы, приняв удар, нацеленный в самого Каллора, поскольку животные слишком глупы, чтобы что-нибудь понимать. Понимать, что войну эту начал сам Каллор, сам призвал сюда смерть и резню. Что Каллор, стоящий сейчас рядом на коленях, его хозяин, на деле лишь отвратительная, жестокая личность, кожаный мешок, переполненный ядом и злобой, завистью и путаным детским эгоизмом, требующим, чтобы одновременно с ним теряли и все остальные. Умирающий Вадерон. И Каллор, с сухими глазами проклинающий себя за то, что неспособен заплакать. Ощутить раскаяние, посеять внутри себя чувство вины, пообещать, что в следующий раз все сделает лучше. Я таков, как и все человечество, повторял он себе. Невосприимчив к урокам. Жалок в неудаче и поражении, мстителен в победе. Любой из моих добродетелей, прочие, случись им дорваться до власти, тут же воспользуются и злоупотребят, оставив лишь пустую оболочку, истекающую каплями яда. Я проповедую благо, вижу, как его растлевают, и ничего не делаю, не жалуюсь, не высказываю неодобрения. Когда я создаю мир, то делаю это с единственной целью – позволить ему пережевать себя и всех остальных. Не верьте замешательству, написанному у меня на лице. Если что меня и удивляет, так это глупость, однако среди меня есть и умные, о да, те, кто все понимает и при этом лжет – как и я сам – вам и самим себе. Каллор шел и тащил на плече холщовый мешок в десять тысяч лиг длиной, набитый свернутыми листами пергамента. Совсем не такой, как остальные. Рядом с ним бежали призрачные лошади. Женщины с перерезанными запястьями мертво улыбались самым краешком бескровных губ. И присмотритесь – там, где слышны стоны умирающих, мимо скользит его тень.
– Я хочу, чтобы все было просто, – сказал Ненанда. – И не хочу, чтобы приходилось работать. – Он поднял вверх воинственный, готовый к отпору взгляд. Клещик переплетал между собой веточки, чтобы сделать из них фигурку. – Но, Ненанда, ничего ведь не просто. Ничего простого не бывает. – Я это знаю, лишь говорю напрямую, чего хочу, вот и все. – То есть ты хочешь не испытывать замешательства, сталкиваясь со сложным, да? Нимандр поднялся на ноги. – Кле… Но Ненанда уже успел заглотить наживку – а это была именно наживка. Хоть Клещик и казался поглощенным своим плетением, но неуверенность в голосе Ненанды тут же подметил. – Лжецы обожают замешательство! Лжецы и воры, поскольку замешательство позволяет им обделывать свои делишки. От тебя им требуется неуверенность, но в том, чего хотят они, неуверенности нет ни малейшей, верно? Вот так они тебя и используют – и ты, Клещик, со своими мудрыми словесами, тоже таким бываешь! – Обожди, как они могут меня использовать, если я – это они? Десра фыркнула. Лицо Ненанды исказилось от гнева, и он вскочил бы, но Араната положила ладонь ему на локоть, и вся его ярость волшебным образом рассеялась. Клещик изогнул руки крохотной фигурки, так что они оказались поверх узловатой головы, на которой сохранился один зеленый листик, потом поднял ее над огнем лицом к Ненанде. – Смотри, он сдается. – Хватит уже издеваться, Клещик. – Напротив, я аплодирую твоему желанию, чтобы все было просто. В конце концов, все либо можно разрубить мечом, либо нельзя. – Ну вот, опять начал. Перебранка, как Нимандр прекрасно знал, могла продолжаться большую часть ночи. Перескакивая с темы на тему по мере того, как Клещик раз за разом демонстрировал бы, насколько Ненанда туповат – что не имело ничего общего с действительностью. Но слова столь эфемерны – они способны проскользнуть мимо любой обороны, острые, норовящие ужалить побольней. Слова – идеальное оружие обмана, но он также знал, что слова могут быть и твердыми камнями, которыми выложена дорога, ведущая к пониманию, – или к тому, что способно сойти за понимание в этом мутном, невозможном мире. Есть множество разных подходов к жизни, у каждого разумного существа свой – да и у неразумных, может статься, тоже, – так что если двоим удается достичь взаимопонимания, или хотя бы пассивного согласия, подобное может считаться истинным чудом. И это, как заметил однажды Клещик, доказывает, что жизнь обладает исключительной гибкостью. Однако мы, как он тут же добавил, к несчастью, существа общественные, так что, само собой, приходится терпеть и приспосабливаться. Они разбили лагерь на широкой террасе поверх последней из загадочных руин – дневной подъем оказался долгим, пыльным и изматывающим. Чуть ли не каждый камень в засыпавшем старые дренажные канавы ломаном гравии представлял собой своего рода ископаемый объект – кусок чего-то, что прежде было костью, деревом, зубом или клыком, но ныне разбито на части. Казалось, весь склон горы – сплошная свалка возрастом во множество веков, и одни лишь попытки вообразить, сколько жизней ушло, чтобы образовать подобную кучу, повергали в бессильное благоговение. А следующие за этой горы, они точно такие же? И возможно ли такое вообще? Разве ты не видишь, Ненанда, как все непросто? Даже сама земля, по которой мы ступаем. Как все это образовалось? И чем отличается то, чем мы начали, и то, чем закончим? Нет, это я неудачно выразился. Нужно проще. Что есть наше существование? Ненанда на такое ответил бы, что негоже воину задаваться подобными вопросами. Будем без остановки рваться вперед, каждому шагу – свое время, пусть даже он окажется шагом в бездну. В этих вопросах нет смысла. А как возразил бы ему Клещик? Испугай бхедерина, посмотри, как он несется и падает в пропасть. Что его убило? Острые камни внизу или же ужас, что ослепил его и лишил рассудка? А Ненанда лишь пожал бы плечами. Какая разница? Главное, что теперь его можно съесть. Нет тут никакого поединка двух характеров, как можно подумать. Просто два профиля на одной и той же монете, тот, что с этой стороны, смотрит налево, что с той – направо. И оба подмигивают. А Десра лишь фыркнула бы и сказала: «Все это дурацкие слова, лично я любым словам предпочла бы член у себя в ладони». Крепко держишься за жизнь, негромко пробормотал бы Клещик, и улыбка, которой ответит Десра, никого не обманула бы. Нимандр прекрасно помнил все разговоры между своими последователями, родичами, членами семьи, и столь же хорошо помнил, как они могут повторяться, почти без отклонений, лишь бы ключевые слова звучали в нужной последовательности. Он озадачился тем, где сейчас Чик, который ушел за пределы освещенного костром пространства и то ли слушал их сейчас, то ли нет. Если и слушал, то что нового бы услышал? Способно ли что-то из сказанного сегодня изменить его мнение о них? Маловероятно. Они всего лишь препирались, пробовали на ощупь личность собеседника, и сразу же отскакивали – с хохотом или с гневом. Тычок, прыжок в сторону, постоянный поиск, где кожа потоньше – поверх прошлых синяков. Сражение – но без мечей, и никто в нем не умирает, верно? На глазах у Нимандра Кэдевисс – которая вела себя сегодня непривычно тихо – встала, потуже запахнула плащ. Чуть помедлила и шагнула в темноту. В скалах где-то вдалеке завыли волки.
За пределами круга подмигивающего света костра сгустилась огромная тень, Карса и Путник обернулись к ней – и тут же вскочили на ноги, потянулись за оружием. Тень шевельнулась, будто бы покачиваясь из стороны в сторону, а потом – на уровне глаз Самар Дэв, если бы она тоже поднялась, – возникли блестящий подергивающийся нос, покрытая шерстью плоская морда, пара глазок, в которых отражалось пламя. У Самар Дэв перехватило дыхание. Медведь был огромен. Встав на задние лапы, он, вероятно, оказался бы даже выше Карсы Орлонга. Она уставилась на его задранную голову, на плоский принюхивающийся нос. Существо, как она поняла, полагалось больше на обоняние, чем на зрение. Я-то думала, что огонь зверей отпугивает, а не притягивает. Если медведь нападет, события будут развиваться… стремительно. На пути у него сверкнут два меча, раздастся звучный рев, взмах когтистых лап отшвырнет жалких соперников – и зверь кинется на нее. Она это понимала и не испытывала ни малейших сомнений. Медведь пришел за ней. Дэ нек окрал. Слова вспенились на поверхности ее мыслей, словно отрыгнутые из мутных глубин инстинкта. – Дэ нек окрал, – прошептала она. Влажные ноздри раздулись. А потом зверь визгливо фыркнул и отступил за пределы светового круга. Шуршание гальки – и под ногами удаляющегося прочь медведя задрожала земля. Карса и Путник убрали руки от оружия, потом вновь спокойно уселись лицом к огню. Тоблакай подобрал палку и бросил ее в пламя. Радуясь свободе, взметнулись искры – чтобы тут же мигнуть и погаснуть. Казалось, он о чем-то задумался. Самар Дэв увидела, что у нее трясутся руки, и поспешно спрятала их под шерстяное одеяло, которым была укутана. – Если ратовать за точность, – заметил Путник, – то не окрал. Дэ нек… – он наморщил лоб. – Как будет «коротконосый»? – Откуда мне знать? – возмутилась Самар Дэв. Лоб Путника наморщился еще сильней. – Я вообще не знаю, откуда взяла эти слова. Они просто… пришли. – Это имасский, Самар Дэв. – Что? – Словом окрал называется равнинный медведь, но этот был не равнинный – слишком велик, и ноги длинные… – Я бы не хотел, – проговорил Карса, – чтобы он за мной погнался, будь я даже верхом. Сложение у этого зверя как раз чтобы загонять свою жертву. – Но он не охотился, – заметил Путник. – Понятия я не имею, что он такое делал, – признал Карса, с деланой небрежностью пожав плечами. – Но в любом случае рад, что он передумал. – Он не почуял в вас обоих, – проговорила Самар Дэв, – ни малейшего испуга. Одного этого ему хватило, чтобы заколебаться. – Тон ее был резким, она чуть ли не швырялась словами. И сама не понимала, что ее так взбесило. Возможно, это было лишь последствием перенесенного ужаса, который никто из спутников не счел нужным с ней разделить. И это ее как бы… принизило. Путник не отводил от нее внимательного взгляда, и ей хотелось на него заорать. Однако когда он заговорил, слова его были спокойны. – Древние боги войны возвращаются. – Войны? Бог войны? Но им же был Фэнер? Вепрь? – Фэнер, Тогг, Фандерея, Трич и, – пожал он плечами, – Дэ нек Окрал. Кто знает, сколько всего их было. Я бы предположил, что возникали они в зависимости от того, где жили им поклоняющиеся, – и какой именно хищник был могущественней прочих, самым жестоким… – Но такого среди них не было, – перебил его Карса Орлонг. – Могущественней прочих. Этот титул принадлежит нам, двуногим охотникам, ясноглазым убийцам. Путник по-прежнему всматривался в Самар Дэв. – Жестокость хищников была лишь отражением жестокости в душах им поклоняющихся. Именно это их и объединяло во время войны. С вепрями, тиграми, волками, огромными медведями, что не ведают страха. – Значит, вот к чему привело падение Фэнера? – уточнила Самар Дэв. – Все эти давно забытые ископаемые повыползали наружу, делить наследство? Я только не понимаю, наш-то медведь здесь при чем? – Это был бог, – ответил Путник. Карса сплюнул в огонь. – Неудивительно, что я такого зверя раньше никогда не встречал. – Но они когда-то существовали, – ответил Путник. – И царствовали над этими равнинами, пока не лишились всего того, за чем привыкли охотиться, и не исчезли – вместе с другими горделивыми созданиями. – Вот и богу тому было б лучше отправиться следом, – проворчал Карса. – У войны и без того слишком много ликов. – Довольно неожиданное для тебя утверждение, – фыркнула Самар Дэв. Карса уставился на нее поверх языков костра, потом вдруг ухмыльнулся – казалось, трещины татуировок у него на лице вдруг широко раскрылись. – Достаточно и единственного. Твоего. Да, тоблакай, я прекрасно тебя поняла. – По-настоящему я боюсь лишь одного, – сказала она. – Когда ты наконец разделаешься с цивилизацией, окажется, что в роли господина всего на свете ты ничуть не лучше, чем те, кого ты сверг. Ты отыщешь последний уцелевший трон, усядешься на него и обнаружишь, что тебе там вполне удобно. – Пустые страхи, ведьма, – отозвался Карса Орлонг. – Я не оставлю никакого трона, поскольку сокрушу их все до единого. И если, завершив все это, я останусь единственным выжившим во всем мире, то буду лишь доволен. – А как же твой народ? – Я слишком долго прислушивался к тому, что нашептывали Байрот Гилд и Дэлум Торд. То, как мы живем, – лишь менее умелая разновидность того, как живут все остальные народы. С их любовью к разрушению, с их страстью убивать все живое, как если бы оно им принадлежало и для того, чтобы эту принадлежность утвердить, его надлежит уничтожить. – Он оскалил зубы. – Мы мыслим точно так же, просто у нас оно занимает дольше. Мы не столь… эффективны. Ты можешь сколько угодно твердить о прогрессе, Самар Дэв, но прогресс – не то, что ты думаешь. Это не инструмент в руках кого-либо из нас – в твоих, моих, в руках Путника. Не то, что мы могли бы по праву назвать своей судьбой. Знаешь почему? Потому что мы им не управляем. На это не годны ни ваши машины, ведьма, ни сотни тысяч прикованных к ним рабов – пусть даже мы и стоим рядом с плетью в руке. Путник наконец отвернулся от нее и теперь изучал тоблакая с тем же самым изумленным любопытством, что она замечала и раньше. – Что же в подобном случае, Карса Орлонг, – спросил он, – есть прогресс? Тоблакай указал рукой на ночное небо. – Медленное движение звезд, то, как заходит и восходит луна. День, ночь, рождение, смерть – прогресс есть движение самой действительности. Мы скачем у него на спине, но этого коня нам не приручить, и скакать он будет целую вечность – мы постареем, иссохнем и свалимся с него, а он даже не обратит внимания. В седло запрыгнет кто-то еще, но он не обратит внимания. Он может скакать без седока – и не обращать внимания. Он оставил далеко позади гигантских медведей. Волков – вместе с теми, кто им поклонялся. Яггутов и к'чейн че'маллей. И продолжает скакать, а мы для него – ничто. – Ну так отчего бы не позволить нам на нем ехать? – вопросила Самар Дэв. – Оставь уже нам эту нашу треклятую иллюзию! – Потому что, женщина, мы скачем на нем, чтобы охотиться, убивать, уничтожать. Скачем, как будто это одновременно наше право и наша обязанность. – И однако, – спросил Путник, – разве сам ты не собираешься добиться именно этого, Карса Орлонг? – Я уничтожу все, что смогу, но никогда не стану предъявлять прав на то, что уничтожил. Я буду воплощением прогресса – но без какой-либо алчности. Кулаком самой природы, притом слепым. Я докажу, что собственность есть ложь. Континенты, моря, вся населяющая их жизнь. Горы, равнины, города, фермы. Вода и воздух. Ничего из этого нам не принадлежит. Я намерен это доказать, и в результате моего доказательства так и станет. Потом он наклонился вперед и зачерпнул руками горсть сухой земли. Встав на ноги, тоблакай высыпал землю в костер, сбив пламя. Тьма окутала их, словно того и дожидалась. Или, подумала она, вздрогнув, словно всегда здесь была. Свет меня ослепил, поэтому я ее не видела. Но сейчас вижу. Бог войны, зачем я тебе понадобилась? Энкарал с пронзительным воплем обрушился на Жемчуга, вонзил когти в плоть демона, сомкнул острые, словно кинжалы, клыки сзади у него на шее. Тот застонал и поднял руки, одной сжал крылатой зверюге горло, другую подсунул под верхнюю челюсть – изрезав себе все пальцы, он, однако, проталкивал ее все дальше и дальше, а потом принялся разжимать рот. Клыки нижней челюсти входили при этом Жемчугу все глубже в шейные мускулы, но он не сдавался. Когти все это время продолжали яростно рвать ему спину, пытаясь сомкнуться на позвоночнике, чтобы перерубить его – однако мешали цепи и кандалы, как и сам Жемчуг, который выгибался, пытаясь избежать очередного режущего удара. Он не прекращал сжимать горло существа и наконец услышал, что в его дыхании появились отчаянно-визгливые нотки, а хватка стала разжиматься. Потом что-то хрустнуло, Жемчугу удалось оторвать челюсти от шеи. Он наклонился вперед, выдернув огромную зверюгу перед собой, охватил его чешуйчатую глотку теперь уже обеими руками – что-то под его стальной хваткой продолжало хрустеть и лопаться. Энкарал болтался перед ним, суча лапами, когти оставляли глубокие борозды у него на бедрах. Жемчуг прижал его к земле. Тот трепыхался все медленней, потом дернулся и обмяк. Жемчуг медленно поднялся и отшвырнул труп в сторону – глухой удар, шлепанье крыльев, звон цепи. Потом бросил взгляд на того, кто шагал сейчас рядом с трупом. – Я его чем-то прогневал, Драконус? Тот прищурился и перенес тяжесть собственных цепей с одного плеча на другое, прежде чем ответить. – Нет, Жемчуг. Его попросту охватило безумие. Ты лишь оказался рядом, только и всего. – А, – сказал демон. Потом вздохнул: – Хорошо еще, что я, а не кто-то… помельче. – Ты способен идти, Жемчуг? – Да, я могу. Спасибо, что спросил. – Думаю, осталось недолго. – Да, уже недолго, – согласился Жемчуг. – А потом? – А потом мы посмотрим, верно? – Да, верно. Драконус? – Жемчуг? – Думаю, я буду лишь рад концу – нехорошо, наверное, так говорить? Тот покачал головой с таким выражением, словно ему больно. – Нет, друг мой. Кипящая серебряная буря занимала уже ровно полнеба. От горизонта за спиной волнами накатывался гром, словно саму землю там раздирало на части и уничтожало. У их мира появилась граница, рваная, словно край утеса, и край этот все приближался – огромные участки отваливались от утеса один за другим, бешеная бездна проглатывала опрокидывающиеся каменные колонны. Драконус вдруг осознал, что все они здесь, прежде казавшиеся одинокими, каждый в собственных кандалах, на собственной цепи, наконец, пусть на это и потребовался немалый срок, оказались вместе. Мы – армия. Однако армия отступающая. Взгляните на то, что остается за спиной, на брошенных нами товарищей. Взгляните нам в глаза, затянутые дымкой оцепенелого истощения – когда мы наконец сорвем эту завесу, то увидим под ней отчаяние, которое копили долго, подобно скрытому листвой черному отравленному плоду, – но когда мы взглянем друг другу в глаза, оно станет явным. Стоит ли чего-либо заключенное в этом взаимном признании утешение? Которое мы наконец-то обрели здесь? Когда поражение – все, что нас объединяет? Словно усеянное телами поле битвы. Словно вздымающееся приливом море черепов. Не слишком ли невыносима горечь подобного братства? Ему самому теперь хотелось… чего? Да, взорваться гневом, но дайте мне сперва закрыть глаза. Хотя бы на мгновение. Дайте мне вновь обрести мою волю… – Драконус? – Что, Жемчуг? – Ты слышишь барабаны? Я слышу. – Это лишь гром… – тут он осекся и обернулся, чтобы окинуть взглядом возмущенный, безумствующий горизонт. – Нижние боги. Хаос заготовил еще одно издевательство. На них строем надвигались легионы, сияющие оружием и броней, от штандартов в небеса летели брызги молний. Бесконечная шеренга целой армии отдаленно человекоподобных существ, обретших форму, лишь чтобы соответствовать образу, но в невообразимом количестве – не столько марширующих, столько текущих, словно поглощающий берег пенный прибой – и до них оставалось не более лиги. Сверкали наконечники копий и пик, круглые щиты вращались, точно вихри. Барабанный бой походил на костяной перестук, нарастающий, чтобы окутать все, подобно рою обезумевших ос. Так близко… учуял ли этот голод наш запах? Не кинется ли он к нам еще быстрей, чем прежде? Есть ли в этой буре нечто… осознающее, чего оно хочет? – Не понимаю, – сказал Жемчуг. – Разве у хаоса может быть форма? – Быть может, друг мой, мы видим сейчас лишь выражение того, что существует в каждом из нас. Свою скрытую любовь к разрушению, удовольствие, что мы обретаем, уничтожая, потайное наслаждение. Быть может, когда они наконец нас настигнут, мы поймем, что они – это мы, а мы – это они. Что Драгнипур лишь рассек нас надвое, и хаос жаждет вновь воссоединиться в единое целое. Драконус, ты совсем рехнулся? – Если они – заключенное в наших душах зло, Жемчуг, сомневаться в том, чего они хотят, не приходится. – Быть может, не только в наших, – задумчиво произнес Жемчуг, утирая с глаз кровь. – Быть может, во всех душах с самого мига творения. Быть может, Драконус, когда мы умираем, зло внутри нас высвобождается и устремляется во владения Хаоса. Или зло и есть то, что способно пережить все остальное… Драконус ничего не сказал. Сказанное демоном повергло его в ужас, и ему подумалось – о да, он все еще был способен думать, – что Жемчуг нащупал жуткую истину. В одном из своих предположений. В одном из них… я думаю… и заключается тайна. Очень важная тайна. В одном из… – Не хотел бы я повстречаться с заключенным во мне злом, – сказал Жемчуг. Драконус бросил на него косой взгляд. – Думаешь, кто-то хотел бы?
Овраг видел сон, поскольку сны теперь остались его единственной дорогой на свободу. Он мог ходить, куда ему вздумается, дотягиваться руками до предметов и все изменять по своему разумению. Мог сделать мир таким, каким хотелось, каким ему следовало быть, обителью справедливости, местом, где он сам был богом и наблюдал человечество в истинном свете: как толпу неуправляемых, но по-своему забавных детишек. Наблюдал, как они все вокруг хватают – когда, как им мнится, никто не смотрит. Как все ломают, делают больно, крадут. Слышал, как они уверяют, что не виноваты, как лихорадочно вываливают объяснение за объяснением, как раскаиваются, и раскаиваются, и опять раскаиваются, а потом идут и снова делают ровно то же самое. Детишки. Своей божественной властью он сможет научить их, что такое последствия, тому самому страшному из уроков, от которого любой норовит уклониться до самого конца. Он научит их, поскольку сам его выучил единственным возможным способом – через шрамы и сломанные кости, через тошноту в душе, испробовавшей страх, через непоправимые последствия собственных бездумных решений. Но детям также свойственны восторг и радость. Слишком уж это легко – во всем видеть лишь мрачное. Восторг и радость. Прекрасные порождения наивности. Он не был слеп к подобному, но, как и любой бог, понимал, что дары эти есть призыв о помощи. Просьба хоть чем-то утешить несчастных, погрязших в пороках. Искусство и гений, сострадание и любовь – лишь острова в осаде. Но никакой остров не пребудет вечно. Черные, кишащие червями, извивающиеся воды все прибывают и прибывают. Рано или поздно голодная буря поглотит все. Хотя, быть может, природа стремится к равновесию. А очевидный дисбаланс, который Овраг, как ему казалось, наблюдал в сородичах, лишь иллюзия, и наступившее искупление будет соответствовать всем предшествовавшим ему крайностям. Падение окажется столь же внезапным и безжалостным, что и восхождение. Во сне ему не приходило в голову, что сны эти ему не принадлежат, что подобная резкость суждений свойственна тиранам или даже богам, а таким, как он сам, – только если впасть в безумие. Он, однако, не был безумен, не был и тираном, и, несмотря на всю свою естественную (почти для каждого) склонность желать истинной справедливости, он все же был достаточно мудр, чтобы осознавать всю уязвимость моральных суждений, легкость, с которой их можно извратить. Значит ли это, что его сны были снами бога?
Хоть Кадаспала и был слеп, он ощущал многое из обуревающих Оврага видений – мог чувствовать сжигающий того гнев в том, как дрожат его веки, в жаре дыхания, в пробегающих по его лицу судорожных волнах. О, бесчувственный маг бродил сейчас по невидимому миру, исполненному возмущения и ярости, и жаждал отмщения. Путей, чтобы сделаться богом, очень много, Кадаспала в этом не сомневался. Много путей, очень много. Стоит лишь отказаться умирать, отказаться сдаваться, отказаться умирать и сдаваться, и вот вам один из путей, на который забредают непроизвольно, и даже против желания – такие боги задумчивы и склонны к бездействию. Лучше всего их и не трогать, ибо пробуждение подобного бога грозит апокалипсисом. Нежеланная мощь – самая убийственная из всех, поскольку скрывающийся за ней гнев копился долго. Копился долго и долго, копился и копился, так что лучше его не трогать, не трогать, ни за что не трогать. Других богов призвали к бытию, и природа подобных призывов может быть самой разной. Силы природы бушуют, пока не пробудится сама грязь. Возможность эта рождается везде, где сталкиваются несогласные между собой стихии. Жизнь. Намерение. Желание и потребность. Но и они порождались случайностью, поскольку там, где необходимые для сотворения элементы в изобилии – а это, безусловно, так и есть, – произойти может все что угодно. Нет, призвать бога можно и иным способом. Возьми множество слов, множество слов. Возьми множество слов. Сделай их, сделай их, сделай их какими? Материальными, да, сделай их материальными, преврати из пустого эфира в отпечаток на глине, в пятно на камне, в линию на коже. Материальными, поскольку материя создает – по самой своей природе – перед взором (или внутренним взором) – создает и создает орнаменты. С которыми можно играть, можно играть, можно играть. В числах и знаках, в астральных пропорциях. Их можно записывать в кодексы внутри кодексов, пока не образуется нечто одновременно прекрасное и абсолютное. Прекрасное в своей абсолютности. В своей абсолютности, в своей врожденной невинности, нечто прекрасное. Разве вы не понимаете истины орнаментов, не понимаете, как орнамент обретает истину через напряжение, заключенное в противопоставлении, через игру смысла, мыслимого в игре, что и являет собой совершенный орнамент языка, замаскированный под несовершенство – но разве в этом заключена какая-то ценность, заключена, заключена? А ценность в том, что текст целиком, его тело (тело, ха-ха – тела) в своей абсолютности становится священным, а в своей святости – всем тем, что он сам описывает, жизнерадостно упорядочивая то, что по сути своей бессмысленно. Орнаменты появляются там, где раньше их не было. Из ничего творится нечто. Пробуждается из собственного отсутствия. И что же это за слово, прекрасное слово, драгоценное слово и совершенное слово, с которого начинается игра, начинается, все все все? Конечно, это слово рождение. Тела текста, все эти тела, все эти плоть и чернила и слова и слова о да слова. Тела и тела, орнаменты внутри орнаментов, жизни и жизни, и жизни, которым снится… снится один и тот же сон. Один сон. Один сон один сон один один один сон. Один. Сон о справедливости. – Пусть космос содрогнется, – шептал Кадаспала, накалывая знак внутри знака внутри знака, переплетая язык и смысл, а чернила стекали с иглы и расцветали под кожей, точка за точкой. – Пусть содрогнется и задрожит, пусть шатается и причитает. Бог о бог да бог сейчас бог скоро бог бог пробудится. Многие жизни и жизни срублены все, как одна, срублены, о да, острым мечом справедливости – по заслугам ли это нам? Заслужено ли наказание? Если среди нас невинные, хотя бы кто-нибудь? Вряд ли вряд ли вряд ли. Итак, многие жизни и жизни, но никто никто никто из нас не получил в точности того, что заслуживал. Ты понимаешь меня? Я к тебе обращаюсь, бог-младенец. Слушай же слушай слушай. Мы есть то, из чего ты произошел. Наказанные, наказанные, жертвы справедливости, жертвы своей собственной глупости, о да, но можно ли сказать, что ни один из нас не выучил урока? Можно ли сказать? Смотри же смотри же смотри на нас! Бог-младенец, вот твоя душа, написанная во плоти, во плоти, написанная здесь Кадаспалой, кто некогда был слеп, хотя и мог видеть, а сейчас видит, хотя и слеп. Разве я не олицетворение рассудка? Слепой в жизни, я могу видеть в смерти – олицетворение смертности, мое драгоценное дитя, осознай это и осознай, когда настанет время, ты должен действовать и решать и стоять и сидеть верша справедливость. Осознай и осознай это вечное упущение, бог-младенец. И что, спросишь ты, написано в твоей душе? Что здесь написано? Здесь, во плоти твоей души? Так это же твой жизненный путь, бог-младенец, чтоб ты мог выучить язык собственной души, выучить его, выучить, пока ты живешь. Скоро наступят роды. Скоро пробудится жизнь. – Скоро я сотворю бога, – прошептал Кадаспала. Но справедливость снилась богу уже сейчас. Поскольку, в отличие от Оврага, Кадаспала действительно был безумцем. Записанный им во плоти кодекс был кодексом законов. Законов, из которых родится бог. Подумайте об этом, хорошенько подумайте. К примеру, в контексте милосердия…
Она была там, во впадине, стояла на коленях, опустив голову, а туловище ее раскачивалось взад и вперед, повинуясь какому-то внутреннему ритму. Всмотревшись в нее еще раз, Провидомин негромко выдохнул и отвел взгляд в сторону – что делалось все сложней и сложней, поскольку зрелище завораживало, женщина-дитя, источник разложения, и он испытал ужас от одной лишь мысли, что женщина в своем падении может быть столь притягательна, столь откровенно возбуждать. Ужас от этого приглашения. И от тьмы у себя внутри. – Ее власть растет, – негромко произнес Искупитель у него за спиной. – Власть над тобой, Сегда Травос. – Не хотел бы я быть сейчас рядом с ней. – Ты уверен? Провидомин обернулся и поглядел на бога. – Понимание самого себя иногда становится проклятием. – Однако необходимым. – Похоже, что да, – неохотно признал он. – Ты все еще собираешься с ней сражаться, Сегда Травос? – Думаю, да. – Почему? Провидомин оскалился. – Только не нужно начинать опять, Искупитель. Враг никогда не задается вопросом относительно мотиваций – враг не пытается выгрызть у себя самого почву из-под ног. – Он ткнул пальцем за спину, в направлении женщины во впадине. – У нее нет никаких вопросов. Никаких сомнений. Зато есть сила. Власть. – Это правда, – ответил Искупитель. – Все это – правда. Потому-то одержимым неуверенностью всегда приходится отступать. Перед уверенными в собственной праведности им не выстоять. Им приходится ускользать, прятаться, просачиваться сквозь вражеские порядки… – Где несчастных всех до единого все равно переловят и заставят их умолкнуть – ты забыл, Искупитель, я ведь жил при тирании. Вламывался в двери. Вытаскивал людей наружу. Ты и в самом деле веришь, что несогласных станут терпеть? Скептицизм – это преступление. Или ты размахиваешь флагом, или это сделают другие, но тогда они придут за тобой. Искупитель, я посмотрел в глаза врагу, и они были жесткими, холодными, в них не было ничего, кроме ненависти. О да, я увидел в них собственное отражение – и зрелище это до сих пор со мной. Больше они не разговаривали. Провидомин снова глянул на женщину, на Верховную жрицу, которую когда-то звали Салинд. Сейчас она была лишь инструментом, оружием какой-то более могущественной воли, ее голода. Той же воли, как он теперь подозревал, что заставляет нации воевать, мужей – убивать собственных жен, а жен – мужей. Которая даже способна подчинить себе душу бога, раздавив ее. Когда ты поднимешься, Салинд? Когда снова нападешь на меня? Не так он представлял себе загробную жизнь. Моя битва должна была кончиться. Все мои нужды – потерять смысл, мучительные мысли – навеки умолкнуть. Разве безразличие не есть дар смерти? Блаженное, совершенное безразличие. Она раскачивалась взад-вперед, собираясь с силами, – как умеют лишь те, кто сдался.
Крысмонах шагал через лагерь паломников. Он и раньше был в беспорядке, теперь же выглядел так, словно сквозь него пронесся ураган. Палатки просели, покосившиеся хижины угрожали вот-вот рухнуть. Повсюду валялся мусор. Немногие дети с грязными мордашками, надолго оставшиеся без присмотра, однако сумевшие это пережить, провожали его перепуганными взглядами. Их впалые губы были изъедены болячками. Животы под лохмотьями опухли. Им ничем нельзя было помочь, да и будь даже иначе, Крысмонах ими заниматься не собирался. В мыслях своих он давно отрекся от человечества. Сердца ему никакое родство не бередило. Каждый болван в мире должен заботиться о себе сам, если только он уже не чей-то раб. Есть только эти два способа существовать, все остальные – ложь. А рабом Крысмонах становиться не собирался, каких бы желаний на этот счет ни имели Градитхан и сейманкелик. Нет, он останется своим собственным миром. Так проще. А простота – это важно. Простота – это единственное, что только есть важного. Он знал, что скоро от всего этого безумия придется бежать. Амбиции Градитхана полностью утратили чувство перспективы – таково проклятие келика. Теперь он безостановочно твердил о пришествии Умирающего бога, о неминуемом конце всего и последующем славном возрождении. Крысмонах подобных людей презирал. Они повторяли одно и то же так часто, что делалось до отвращения очевидным – все их слова не более чем желания, а желают они лишь того, чтобы эти слова подтвердились. Круг за кругом, ничего кроме сотрясения воздуха. Рассудок так обожает ходить кругами, придерживаться знакомой тропы, обожает саму ее знакомость. Круг за кругом, и с каждым кругом он делается все более глуп. Все больше и больше, диапазон мыслей сужается, тропа под ногами превращается в колею – он обратил внимание, что при этом уменьшается даже словарный запас, неудобные идеи отбрасываются, а вместе с ними и выражающие их слова. Круговая тропа делается мантрой, а мантра провозглашает идиотские желания – все должно быть так, как нам хочется, все так и есть, как нам хочется. Фанатизм весьма популярен. Надо полагать, тому есть причина? Награда за то, что перестал думать, великое блаженство благословенного идиотизма. Что ж, Крысмонах подобному не доверял. Думать за себя он умел, это было единственное, что он умел хорошо, – и что же, отказаться от этого умения? Пока еще ему не доводилось слышать убедительного аргумента в пользу такого решения – но фанатики, само собой, и не используют никаких аргументов. Лишь остановившийся взгляд, угрозы, повод себя бояться. Ну, с него достаточно. Нижние боги, он уже начал тосковать по городу, где родился. Где тень Паяцева замка и бухта с черной водой, а на дне ее спит демон,полупохороненный под илом и сброшенными балластными камнями. Может статься, там уже и не осталось никого, кто мог бы его опознать – да и с какой стати? В конце концов, его прежнее имя значилось в списках павших, и, мало того, список тот назывался «Чернопесий лес, 1159-й год сна Огни». «Мостожогов» больше нет, они мертвы, погибли в Крепи, а остатки уничтожены здесь, в Черном Коралле. Но к тому времени он уже давно считался погибшим, а прошедшие затем годы были чрезвычайно тяжкими – нет, опознают его вряд ли. Да, сейчас, когда он шагал по главной улице жалкого лагеря, а в ушах отдавались громкие вопли чаек, название «Малаз» звучало весьма заманчиво. Ты проиграл, Градитхан. Отомстить тисте анди не удастся. Ни мне, ни тебе. Идея была дурацкой с самого начала, а теперь все зашло слишком далеко. Переживать историю заново смысла нет. Он теперь понял. Только люди этому научиться не способны – и никогда не были способны, мать их так. Круг за кругом. Из прохода между хижинами выбрался, пошатываясь, падший паломник, подбородок его был испачкан коричневым, а мутные глаза словно купались в сомнительном экстазе, рисующем в мозгу лживые картинки. Крысмонаху хотелось заехать безмозглому идиоту коленом между ног. Хотелось растоптать ему башку, чтобы оттуда потекла слизь цвета дерьма. И еще хотелось, чтобы это увидели дети, чтобы они все поняли и кинулись отсюда со всех ног. Вот только ему было плевать. – Верховная жрица. Она подняла взгляд, вскочила из-за стола, подошла к нему, подобрав одежды, и поклонилась. – Добро пожаловать, Сын Тьмы. Разве мы договаривались о встрече? Он сухо улыбнулся. – А мы хоть когда-то договаривались? – Прошу, – сказала она, – входите. Я пошлю за вином и… – Если это ради меня, Верховная жрица, то не стоит. – Аномандр Рейк вошел в небольшой кабинет, поизучал глазами два стула, выбрал из них менее изукрашенный и уселся. Вытянул ноги, сплел пальцы на коленях и задумчиво уставился на жрицу. Она вскинула руки. – Мне сплясать? – А я тогда спою? – Нет уж, возьми меня Бездна. Не стоит. – Присаживайся, – сказал Рейк, указывая на второй стул. Она уселась, держа спину прямо и выгнув брови в немом вопросе. Он продолжал на нее смотреть. Она глубоко вздохнула и откинулась на спинку. – Хорошо, я уже расслабляюсь, видите? – Ты мне всегда нравилась, – сказал он, отводя наконец взгляд. – Нравилась в каком качестве? – В качестве Верховной жрицы, разумеется. А о чем я, по-твоему, еще мог думать? – Ну, это как раз и есть извечный вопрос. – Которым задаются слишком многие и слишком часто. – Вы ведь сейчас шутите, Аномандр. Казалось, он изучал ее стол – не то, что было на нем разбросано, но саму столешницу. – Маловат для тебя, – объявил он. Она тоже бросила туда взгляд. – К сожалению, вы заблуждаетесь. Это моя неорганизованность слишком велика. Дайте мне стол размером с бальную залу, я и его завалю мусором. – Это означает, Верховная жрица, что у вас слишком обширный разум. – Ну, – протянула она, – думать мне особенно не о чем, зато вот времени сколько угодно. – Она помахала перед собой ладонью. – Если мысли мои и растут в размере, то это от праздности. – Ее взгляд вдруг сделался пристальней. – А ведь мы все сделались праздными, не так ли? – Она слишком давно от нас отвернулась, – сказал Аномандр Рейк. – А то, что я позволил вам взамен повернуться ко мне, всегда было сомнительным решением. – Вы никогда не требовали поклонения, Сын Тьмы, и решение ваше сомнительно лишь в этом смысле. Он поднял одну бровь. – А как же мои очевидные недостатки? – А что, Мать Тьма недостатков не имела? Тисте анди никогда не были столь глупы, чтобы требовать от своих икон недостижимого совершенства. – От икон, – повторил Аномандр Рейк, нахмурившись и продолжая изучать стол. – Не то слово? По-моему, самое подходящее. – Вот потому-то я и не желал поклонения. – Почему? – Потому что верующие рано или поздно разбивают свои иконы. Она хмыкнула, на какое-то время задумалась, потом, вздохнув, кивнула. – О да, сотни рухнувших и забытых цивилизаций. А среди руин – статуи… со сбитыми лицами. Похоже, утрата веры всегда сопровождается насилием. – В нашем случае – да. Утверждение больно ее кольнуло. – Так значит, мы не столь уж и отличаемся от остальных. Как это грустно осознавать. – Коннест Силанн, – сказал он. – От вашего взгляда у моего стола сейчас ножки подломятся, Владыка Рейк, – я вам так неприятна, что вы не решаетесь обратить на меня свой взор? Он медленно повернул голову и посмотрел ей в глаза. И она, встретившись с ним взглядом, едва не отдернулась и сразу же осознала то милосердие, что он ей до сих пор оказывал – глядя в сторону и тем самым скрывая глаза. И, однако, потребовав его внимания – не только из тщеславия, но и ради тайного удовольствия, поскольку была к нему неравнодушна, – она не имела теперь права отвести взор. Собрав всю свою решимость, она сказала: – Итак, Коннест Силанн. Причина вашего визита. Понимаю. – Он считает, что давно сломлен, Верховная жрица. Хотя мы оба знаем, что это не так. Она кивнула. – Он это доказал, храня Лунное Семя под морской поверхностью, – доказал всем, кроме себя самого. – Я не скрываю от него, что в нем уверен, – сказал Рейк, – но он всякий раз… отдергивается. Такое чувство, будто я не в состоянии дотянуться до того, что у него внутри, чтобы придать этому новые силы. – Это значит, что сломлен не он сам, но его вера. Он поморщился, но ничего не сказал. – Когда настанет время, – сказала она, – я буду рядом. И сделаю все что смогу. Хотя, – добавила она, – не уверена, что это так уж много. – Тебе нет нужды сомневаться в пользе своего присутствия, Верховная жрица. Как ты верно заметила, речь идет о вере. – И оснований для этих сомнений тоже нет. Благодарю вас. Он снова отвел взгляд, но теперь на его лице вновь играла сухая улыбка. – Ты мне всегда нравилась, – повторил он. – Я – или мой стол, в который вы, похоже, влюбились? Он встал, она тоже поднялась. – Верховная жрица, – сказал он. – Сын Тьмы, – ответила она и снова поклонилась. Он вышел, оставив за собой внезапное ощущение пустоты, почти слышный хлопок, как если бы что-то исчезло – но нет, это произошло лишь у нее в сознании, намекая, что за памятью о его лице, глазах и обо всем, что она в них увидела, скрывалось сейчас что-то еще. Мать Тьма, услышь меня. Внемли мне. Ты не поняла тогда своего сына. Ты и сейчас его не понимаешь. Разве ты не видишь? Всему виной Драконус.
– Что-то здесь не так, – выдохнул Рекканто Илк, брызжа кровью изо рта при каждом слове. – Если дошло до воплей, бабы должны рваться из корчмы наружу, а не внутрь. Из дыры, что вопящие, ругающиеся, щелкающие зубами женщины проломили в двери таверны, торчало сразу несколько рук, и они тянулись внутрь, царапались в тщетных попытках прорваться сквозь преграду. Ногти впивались в татуированные плечи трелля, но тот лишь ниже пригибал голову, взрыкивая при каждом новом ударе в дверь, от которых летели щепки, – однако трелль оказался не из слабосильных и продолжал удерживать демониц с той самой первой атаки, в которой Рекканто чуть было не оторвали его драгоценную башку. Благодарение богам, поселившимся в грязюке этой треклятой деревни, что умом демоницы не отличались. Ни одна не попыталась прорваться внутрь через прикрытые ставнями окна по обе стороны от двери, хотя рядом с одним из окон поджидал сейчас этот полосатый увалень, Остряк, с саблями наготове, а рядом с другим – Фейнт и братья Валуны, так что и сунься туда демоницы, их бы вмиг в куски изрубили. Во всяком случае, Рекканто на это рассчитывал, поскольку прятался он сейчас под столом, а стол укрытие не самое лучшее, особенно если у демониц достанет сил разорвать на части Остряка, Фейнт, Валунов и трелля, а для ровного счета и Сладкую Маету тоже. Мастер Квелл и болотная ведьма по имени Наперсточек сбились в кучку у задней стены рядом с запертой на засов дверью погреба, занимаясь там Худ знает чем. Гланно Тарп отсутствовал – лошади унесли его, когда решили скакать прямо, в то время как фургон отправился налево, и Рекканто был уверен, что болван убился насмерть. Если не хуже. Что же до трупака, Картографа, его Илк последний раз видел все еще привязанным к размытому от вращения колесу, когда оно слетело с оси и унеслось в ночной дождь. Вот что бы демоницам на него не кинуться? Добыча куда проще, чем… Удары постепенно превращали дверь в решето, одна из рук протянулась вниз и процарапала по спине Маппо глубокие борозды, так что трелль застонал, а стон его не сулил ничего хорошего, поскольку означал, что Маппо может раздумать их сдерживать, тут-то они и вломятся – и сразу на того, кто прячется под столом. А так нечестно. Все вокруг нечестно, а разве это честно, так-растак? Он вытянул рапиру и дрожащей рукой сжал рукоять. Выпад с колен – такое вообще возможно? Вот сейчас и узнаем. Ну, одну-то он точно насадит на вертел, сами увидите. А если его потом разорвут две другие (он был более или менее уверен, что всего их три), то и ладно, так тому и быть. В конце концов, все, что мог, он сделал. Остряк что-то крикнул Маппо, трелль что-то проревел в ответ и поджал ноги, словно собираясь отпрыгнуть в сторону – вот спасибочки тебе будет, орясина! – но тут Маппо ровно так и поступил, нырнув вправо и угодив под ноги Фейнт и Валунам, так что повалил всех троих. Дверь мгновенно взорвалась тучей щепок, размахивающих рук, щелкающих клыков, немытых волос и совершенно неприемлемых выражений, после чего три визжащие женщины ворвались внутрь. Две остановились почти сразу – головы их, хлеща во все стороны какой-то зеленоватой гадостью, запрыгали по полу, а тела рухнули и забились в судорогах. Третья же тем временем бросилась прямо на Рекканто. Он взвизгнул и исполнил свой выпад с колен, который оказался вовсе не выпадом. Получился скорее флеш – выброс туловища вперед вместе с вытянутой рукой и рапирой в ней, а когда он потерял от этого равновесие и грохнулся на дощатый пол, так что затрещали кости, кончик рапиры в чем-то застрял, лезвие опасно выгнулось, и он выпустил рукоять. Которая пружиной ушла вверх, а потом вернулась обратно, огрев Рекканто по макушке, причем не один раз, а дважды, оба раза вбивая его голову в пол, так что нос треснул, отчего глаза моментально затянуло водоворотом жгучих слез, а прямо в мозги ворвалась жуткая вонь мышиного дерьма и жирной грязи – ее, впрочем, тут же смыло хлынувшей кровью. Наступила странная тишина. Рекканто со стоном перекатился на бок и приподнялся на локте. Обнаружив, что таращится прямо в жуткие пустые зенки атаковавшей его женщины. Острие рапиры вошло ей точно между глаз и прошло насквозь, так далеко, что он должен был видеть торчащее откуда-то сзади из черепа лезвие – однако не видел. А это означает… – Она ее сломала! – в гневе заорал он, пытаясь подняться. – Она сломала мне треклятую рапиру! Демоническая женщина стояла на коленях, выставив вперед голову со все еще распахнутым ртом, туловище же ее покоилось на перевернутом стуле, послужившем какой-никакой, а баррикадой. Две другие, без голов, все еще дергались на полу, извергая зеленую слизь. Остряк внимательно изучал тот же самый кровезаменитель – там, где он обильно заляпал широкие лезвия его сабель. Маппо, Валуны и Фейнт понемногу подымались на ноги. Сладкая Маета с глиняной бутылью в руке подбрела поближе и оперлась на Рекканто. – С рапирой тебе не повезло, – сообщила она, – но будь я проклята, Илк, такого шикарного флеша я еще не видала. Рекканто сощурился, утер кровь с носа и рассеченных губ и с ухмылкой заметил: – Ну так еще бы. Мастерски рассчитанное время… – Я к тому, что это ж надо было еще догадаться, что она споткнется об одну башку и дальше уже проскользит на коленях, пока на твою рапиру не напорется. Споткнется? Проскользит? – Я ж и говорю, что, как истинный мастер дуэли… – Я б тебя сейчас расцеловала, – объявила она, обдав его кислым винным перегаром, – если б ты не обоссался, а приличия все ж хоть какие-то нужно соблюдать, сам понимаешь. – Это не моча – просто мы обсохнуть еще не успели! – Но от нас-то, Илк, так, как от тебя, не несет. Ощерившись, он отдернулся от нее. Будь ты проклята вместе со своим тонким нюхом! – Моя рапира, – вновь простонал он. – Думаю, разлетелась вдребезги прямо у нее в черепе, – сказал Остряк, – что ее мозгам вряд ли пошло на пользу. Неплохо вышло, Рекканто. Илк решил, что у него все же есть повод приосаниться.
Пока Рекканто Илк расхаживал петухом, Наперсточек с беспокойством поглядывала на Валунов, но решив, что с ними вроде бы все в порядке, чуть успокоилась. Вот только последнее время они не уделяли ей особого внимания, да и сейчас в этом смысле ничего не изменилось. Она почувствовала легкий укол тревоги. Мастер Квелл принялся колотить в дверь погреба. – Я знаю, что вы меня слышите! – проорал он. – Эй, вы, там, внутри! Трех мы уложили – еще будут? Мы убили трех. Ждать нам новых? Фейнт проверяла оружие. – Нужно пойти отыскать Гланно, – сказала она. – Добровольцы будут? Остряк подошел к ней, а по дороге выглянул наружу. – Дождь стихает – похоже, буря кончилась. Я с тобой. – Я про добровольцев спрашивала, сама идти не вызывалась. – Я пойду! – объявил Амба. – Я пойду! – объявил Юла. Они переглянулись, расплылись в улыбке, словно это была понятная лишь им двоим шутка, а потом расхохотались в голос. – Что тут смешного? – возмутилась Наперсточек, теперь уже озабоченная всерьез. Они что, оба сразу ума лишились? Это если исходить из того, что раньше он у них имелся. Ее резкий тон отрезвил обоих, и они опустили головы, избегая ее взгляда. Дверь погреба со скрипом приоткрылась, все посмотрели туда и увидели торчащую наружу снабженную бакенбардами физиономию с выпученными глазами. – Трех, грите? Значит, грите, трех? Диалект был генабакийский, а акцент – характерный для островов к югу от него. Квелл кивнул. – Еще где-нибудь такие остались, хозяин? Владелец таверны отрицательно мотнул головой и осторожно выбрался наружу, но при виде мертвых тел отдернулся. – Вы мои хорошие, – прошептал он, – бедняжки мои, бедняженьки. – Ты их знаешь? – вопросил Квелл. – Знаешь, кто это такие? За спиной у хозяина появились еще фигуры – бледные, с перепуганными глазами. Обладатель бакенбардов, услышав вопрос, вздрогнул. – Склятые, – хрипло выдохнул он. – Это доченьки наши… только склятые. – Заклятие? И оно срабатывает с наступлением совершеннолетия? Он вздрогнул, кивнул и тут же вытаращил на мага глаза: – Ты его знаешь? Знаешь это склятие? – Давно оно действует, хозяин? Здесь, в этой вашей деревне – давно на ней заклятие? – Пятый годик уже. Пятый годик. – Он отступил в сторонку. – Ай-ай, головушки-ить. Вы ж им головушки посрубали-ить!.. – Остальные у него за спиной принялись выть. Наперсточек подняла глаза на Мастера Квелла, они кивнули друг другу. – Думаю, еще действует, – негромко проговорила Наперсточек. – Согласен. Идем на поиски? Она осмотрелась. Маппо как раз вытаскивал наружу первое из голых обезглавленных тел. Зеленая кровь на полу почернела, за трупом тянулись дегтярного вида потеки. – Я бы взяла с собой трелля. – Мысль неплохая. – Квелл снова подошел к владельцу таверны. – В деревне есть какая-то власть? Кто управляет этими землями – и где мы, собственно, вообще, именем Худа? Тот заморгал, словно филин. – Горестный Предел, вот вы где нонеча. Башню видали? Тама у нас бурмистр. Вам, я так разумею, к бурмистру надыть. Квелл отвернулся от него, потер глаза и чуть придвинулся к Наперсточку. – Так мы согласны, что заклятие наложено ведьмой? – Ведьмой или колдуном, – кивнула она. – Нас занесло в Горестный Предел, они здесь промышляют тем, что грабят потерпевшие крушение суда. Я так думаю, что дочерей их как раз появление чужаков и пробудило – своих-то они, надо полагать, не трогают? – Если взбесятся, – пожала плечами Наперсточек, – то кого угодно сожрут. – Потому-то местные и заперлись, ага, понятно. Хорошо, ведьма, бери Маппо – и скажи ему, чтобы на этот раз прихватил оружие. Не факт, что все пройдет гладко. Наперсточек кинула взгляд на последнее тело, которое трелль как раз выволакивал наружу. – Не факт, – согласилась она.
Остряк в сопровождении обоих Валунов – Юла по правую руку, Амба по левую – направился в сторону главной улицы, хлюпая сапогами по грязи. Разгоряченный лоб приятно холодили последние дождевые капли. Нет, он предпочел бы схватку посерьезней. Бедой напавших на них безмозглых созданий оказалась именно безмозглость, сделавшая их до беспомощности предсказуемыми. Тем более что оказалось их лишь трое… – Я бы первым прыгнул, – объявил Амба. – Нет, я, – возразил ему Юла. Остряк наморщил лоб. – Куда именно прыгнул бы? О чем это вы сейчас? – В окно, – объяснил ему Юла, – там, в таверне. Когда девоньки прорвались в дверь, я б в окно выпрыгнул – если б мы только ставни смогли открыть… – Это из-за тебя все, – пожаловался Амба. – Я засов вверх давил и давил, а ты его вниз толкал все время. – Чтобы открыть, засов опустить было надо, болван ты, Амба. – Нет, поднять – он уже начал подниматься, я сам видел… – А потом опустился. – Поднялся. – Нет, опустился. Остряк, взрыкнув, заставил их замолчать. Путь им сейчас указывали следы – отпечатки копыт и множество борозд, оставленных всем тем, что лошади тащили за собой. В приземистых домишках по обе стороны улицы за толстыми стеклами окон мерцали неясные огоньки. Их окружали звуки стекающей отовсюду воды, иной раз перемежаемые отдаленными ударами грома. Воздух после грозы усиленно пытался казаться свежим. – Вон они, – сказал Амба, тыкая вперед пальцем. – Вон за тем низеньким забором. Видишь их, Остряк? Видишь? Загон. У подножия каменной стены разбросаны остатки сорванных с фургона козел. У стены они остановились и стали вглядываться в покрытое грязным месивом поле. Лошади сбились в кучку у дальней стены и с подозрением их оттуда разглядывали, а в самой середине что-то лежало. Распростертое тело. У стены слева валялось одно из колес. Все трое перелезли через ограду – Остряк первый – и направились к Гланно Тарпу. Приблизившись, они услышали его голос. – …так что по сравнению с Нивви получалось вроде как и неплохо, только у меня не один год ушел, чтобы переубедиться – женщины, они ж не все такие, а сообрази я раньше, так, пожалуй, и не согласился бы никогда. Ну, то есть, какие-то представления о приличии я все ж таки имею? Но это все оттого, что она продолжала делать вид, будто ей лет десять, взгляд такой всегда удивленный, и все эти ее милые штучки, которые, если разобраться, может, когда-то и были милыми, но не теперь же – Худа ради, она ж ведь седеть уже начала, – ага, нашли меня наконец. Это хорошо. Нет, вы пока меня не трогайте, я обе ноги сломал, и еще, может статься, плечо с предплечьем и запястьем, ага, и палец еще вывихнул. Квелла позовите – а без Квелла меня не трогайте, договорились? Благодарю. Так, на чем я остановился? Нивви? А, нет, та торговка, Люфт, но ее тоже надолго не хватило, а причины я уже изъяснил. Чтобы найти новую женщину, у меня чуть ли не полгода ушло – хотя, выражаясь аккураторней, это Кутри меня нашла. Она как раз волос лишилась… Колесо чуть шевельнулось. Заметив это движение краем глаза, Остряк направился туда, а Гланно предоставил нести свою ахинею Валунам, которые смотрели на него, разинув рты. Спрятав сабли в ножны, он приналег на колесо. Некоторое время оно сопротивлялось, потом с густым хлюпаньем подалось, оторвалось от грязи, и Остряк поставил его вертикально. Картограф, все еще привязанный к спицам за руки и за ноги, походил сейчас на фигуру, целиком вылепленную из глины. Лицевые мышцы его некоторое время трудились, выталкивая изо рта комки грязи, а потом покойник спросил: – Это ведь хлеб с вареньем был, да?
– Ничего себе, – произнес Квелл. Наперсточек сделала охранительный жест и трижды сплюнула – вверх, вниз и вперед. – Чернопесье болото, – сказала она. – Моттский лес. Потому-то я оттуда и убралась, будь оно все проклято! В этом беда с яггутами и заключается – куда ни сунься, всюду они. Маппо у них за спиной хмыкнул, но ничего не возразил. Башня представляла собой нечто среднее между квадратной и круглой – углы или обтесало ветром за многие и многие столетия, или же их сгладили намеренно, чтобы уменьшить воздействие все того же ветра, порывистого, завывающего. Вход представлял собой мрачную узкую нишу под козырьком, поросшим космами мха, с которого, образуя сплошную завесу, стекала дождевая вода – капли падали в ямки, выдолбленные за долгое время в каменной плите. – Выходит, – сказал Квелл без особой уверенности, – деревенский бурмистр решил поселиться в яггутской башне. Очень смело с его стороны… – Безрассудно! – Безрассудно смело, да. – Или же нет, – сказала она, принюхиваясь. – С яггутами имеется еще одна беда. Башни они строят, чтобы в них жить. Вечно. Квелл застонал. – Ведьма, я вот предпочел сделать вид, что мне такое и в голову не пришло. – Думаешь, это поможет? – Мне помогло! – У нас есть два варианта, – объявила Наперсточек. – Можно развернуться, наплевать на проклятие и все прочее и постараться как можно быстрей убраться из деревни. – Или? – Или подойти к двери и постучать. Квелл потер подбородок, бросил взгляд на молчаливого Маппо за спиной и снова уставился на башню. – А это вот колдовство? Я сейчас про заклятие, Наперсточек, что настигает женщин при совершеннолетии. – Что заклятие? Оно очень древнее, чтоб его, и из самых гнусных. – Сможешь ты его разбить? – Вряд ли. Наша главная надежда – что мы сумеем заставить ведьму или там колдуна передумать. Наложившему заклятие гораздо легче его и отменить, чем кому-то еще – разбить его. – А если убить того, кто его наложил? Она пожала плечами. – Все может быть, маг. Пуфф – и нету. Или же… не пуфф. Только ты, Квелл, опять в сторону уходишь. Речь у нас шла об этом… бурмистре. – Вовсе не ухожу, ведьма. Просто я подумал сейчас о тебе, Фейнт и Сладкой Маете, только и всего. И тут она почувствовала себя, словно разом проглотила горсть холодных камней – у нее свело горло и скрутило желудок. – Зараза! – И поскольку, – безжалостно продолжал Квелл, – на починку фургона у нас уйдет по меньшей мере день, если не два, то… – Думаю, лучше будет постучать, – сказала она. – Хорошо. Только позволь мне сперва, хм, опорожнить пузырь. Он направился влево, к выложенной камнем сточной канавке. Маппо тем временем отошел на несколько шагов в противоположную сторону и принялся копаться в своем мешке. Наперсточек сощурилась на башню. – Что ж, – прошептала она, – если ты яггут – а я думаю, что так оно и есть, – то ты знаешь, что мы здесь. И в состоянии обонять в нашем дыхании магию. Так вот, дурных намерений у нас нет, но ты не можешь не знать про заклятие – а нам, видишь ли, совершенно необходимо отыскать ту ведьму или того колдуна, короче, того гнусного жителя деревни, что наложил это гнусное заклятие, поскольку мы здесь застряли на несколько дней. Это тебе ясно? Нас тут три женщины застряло. И я – одна из них. – Ты что-то сказала? – переспросил вернувшийся Квелл. – Вперед, – скомандовала она, когда к ним присоединился Маппо с огромной палицей в руках. Они двинулись к двери. Которая распахнулась, когда они были на полпути. – Моя супруга, – сказал бурмистр, – зарыта во дворе под нами. – Он стоял у окна, глядя на бурное море, что сражалось с отмелями далеко внизу. Квелл недоуменно хмыкнул. – В каком дворе? – Он облокотился на подоконник и уставился вниз. – В каком еще дворе? Бурмистр вздохнул. – Два дня назад он еще был там. – Отвернувшись от окна, он посмотрел на мага. Который собрал все свои силы, чтобы не отшатнуться. Бедуск Палл Ковусс Агапе, назвавший себя яггутским «анапом», был попросту великаном – весом, скорее всего, превосходившим Маппо, и при этом на полторы головы выше трелля. Кожа его была синей, оттенка более глубокого, чем у любого из напанцев, каких Квелл только мог вспомнить. Синева, казалось, коснулась даже торчащих у него из нижней челюсти клыков с посеребренными кончиками. Квелл прокашлялся. Ему снова требовалось помочиться, но придется потерпеть. – Давно вы ее утратили? – Кого? – Ну… супругу. Бедуск Агапе взял с мраморного столика один из трех хрустальных графинов, принюхался к содержимому и снова наполнил кубки. – А у тебя, маг, когда-либо была жена? – Что-то не припомню. – Я хочу сказать, что иногда вот так и случается. – Что? Яггут указал рукой в сторону окна. – Есть, а потом раз – и нет. – Вы про утес и двор? – О нет. Я про жену. Квелл бросил беспомощный взгляд на Наперсточка. Маппо тем временем стоял рядом с винтовой лестницей и рассматривал что-то наподобие причудливого окуляра, который был закреплен на черном металлическом штыре, снабженном необычного вида подшипником, что позволяло отклонять устройство вверх, вниз и в обе стороны. Проклятый трелль совершенно не на то обращал внимание! Наперсточек в ответ лишь округлила глаза. – Утрата, – произнес маг, запинаясь, – есть событие весьма прискорбное. – Разумеется, – ответствовал Бедуск Агапе, нахмурившись. – Хотя, пожалуй, и не всегда. Если речь, например, идет об утрате, ну, скажем, невинности или любимого драгоценного камешка… Окаймленные красным глаза смотрели на него, не мигая. Квеллу захотелось покрепче сжать ноги – а еще лучше, переплести их, – пока змей у него в штанах не принялся пускать слюни или, того хуже, плеваться. Наперсточек заговорила необычно сдавленным голоском: – Анап, наложенное на дочерей деревни заклятие… – Всего их было двенадцать, – сообщил Бедуск Агапе. – Пока что. – Вот как. А куда делись остальные девять? Яггут бросил короткий взгляд в ее сторону. – Вы здесь не первые столь неприятные гости за несколько лет. Разумеется, – добавил он, отпив вина, – девочек отсылают теперь дальше по побережью в соседнюю деревню – увы, навсегда, что не обещает этой большого будущего. – Мне показалось, там в погребе были и женщины, – заметила Наперсточек. – Рождение ребенка предотвращает срабатывание заклинания. Матери ему неподвластны. Так что если у тебя или твоих спутниц хоть когда-то были дети, беспокоиться не о чем. – Хм, – сказала Наперсточек, – не думаю, что мы удовлетворяем этому критерию. – Весьма печально, – ответил Бедуск. – Так как же вышло, что вас избрали бурмистром? – поинтересовался Квелл. – Ничего особенного, простое любопытство – привычка, только и всего. Я ничего такого не имел в виду… – Полагаю, что они все вместе решили как-то скрасить мое горе, мое одиночество. Хотя теперь вряд ли кто-то из них решится отрицать, что приглашение было непродуманным. – И почему же? – Потому что оставь они меня в покое, столь ужасного заклятия, надо полагать, не случилось бы. – Так это ваше заклятие? – Ну да. Повисло молчание. Стоявший у лестницы Маппо медленно повернулся в их сторону. – Значит, вы могли бы его снять, – сказал наконец Квелл. – Да, мог бы, но не стану. – Но почему? – Потому что ваши сложности меня не слишком заботят. Квелл сложил ноги крест-накрест. – Могу я поинтересоваться, что случилось с вашей супругой? – Мы поспорили. Я проиграл. Пришлось ее закопать. Магу показалось, что в ответе отсутствует некая существенная подробность. Но его сильно отвлекал мочевой пузырь. Мысли путались. – Значит, – проговорила Наперсточек тоненьким голоском, – если вы кому-то проспорите, то его убиваете? – Я ничего не говорил о том, что она умерла. – А теперь, яггут? – спросил Маппо со стороны лестницы. Бедуск Агапе вздохнул. – Теперь это представляется вполне вероятным, согласись? – И долго она провела там? – снова спросил трелль. – Твоя супруга? – Лет девять или около того. – А что был за спор? – Я чувствую в твоем тоне определенную воинственность, трелль. – Всего лишь воинственность, яггут? – Маппо обнажил собственные клыки в холодной ухмылке. – Боюсь, твои чувства от одиночества несколько притупились. – Понимаю. Ты, кажется, полагаешь, что способен меня одолеть? – Я спросил про спор. – Что-то банальное. Уже не помню подробностей. – Но ты остался один, во всяком случае, пока жители деревни над тобой не сжалились и не избрали бурмистром. А потом… ты влюбился? Бедуск Агапе поморщился. Наперсточек громко вздохнула: – А! Теперь я понимаю. Вот оно что! Она тебя отвергла. И ты опять озверел, только всю деревню похоронить уже не мог… – Я рассматривал подобную возможность. – Хм, ну, в любом случае передумал. И вместо этого наложил заклятие – на нее и на всех ее миленьких подружек, потому что они над тобой насмехались или вроде того. Превратив их в тралка вонан. В Тех, кто питается кровью. – Но не надейся, ведьма, что сумеешь разбить мое заклятие, – сказал Бедуск. – Ничего не выйдет, пусть и с помощью мага. – Яггут перевел взгляд на Маппо. – И даже если тебе, трелль, удастся меня убить, заклятие не исчезнет. – Он в третий раз наполнил свой кубок. – Прежде чем оно подействует, у ваших женщин есть сутки или около того. Мне думается, за это время им следовало бы попытаться забеременеть. Квелл вдруг уселся попрямей. Однако когда увидел выражение лица Наперсточка, довольная улыбка на его собственной физиономии сделалась несколько пристыженной.
Далеко внизу, на узенькой песчаной полоске, оставшейся от берега, у самого скального подножия волны с гулом запускали пенные щупальца в мешанину глины, камня и черных волосатых корней, прогрызая в ней глубокие канавы, по которым обратно в море стекала мутная илистая вода. Все здесь непрерывно шевелилось, оседало, растворялось, целые участки рушились под напором волн. На некотором отдалении от утеса береговая полоса появлялась вновь, белый песок на ней был усеян комками ржавчины, оставшимися от многих тысяч корабельных гвоздей и заклепок, в изобилии усеявших отмель. Чуть дальше от воды высились баррикады из древесных обломков, а за ними вытесанные в скальном подножии истертые ступени вели к зеву пещеры. Пещера на деле была вырубленным в скале тоннелем, что шел круто вверх сквозь чрево откоса, заканчиваясь внутри самого большого здания деревни – складского помещения из дерева и камня, где грабители кораблей разгружали тележки, которые приходилось вытягивать вверх от самого подножия. Предприятие, если рассматривать его подобным образом, было поставлено на широкую ногу и обеспечивало занятием всех деревенских жителей – начиная от тех, кто поддерживал в порядке ложные маяки, и заканчивая теми, кто на больших лодках выгребал к рифам, где они, собственно, и грабили потерпевшие крушение корабли, заодно оглушая дубинками выживших членов команды, чтобы тем вернее захлебнуться. Местная легенда, сочиненная, чтобы дать хоть какое-то оправдание столь жестокой деятельности, ядром своим имела какие-то давнишние пиратские рейды и предложение, с которым выступил некто (быть может, бурмистр, живший здесь с незапамятных времен, или же местная знаменитость, Сторож Гачарж Хадлорн – который, впрочем, успел отбыть, так что возможность уточнить у него подробности отсутствовала) – раз уж море с такой готовностью приносит к берегу убийц, почему бы ему заодно не нести потенциальным убийцам и гибель? Когда мысль наконец укоренилась, внизу заработали кувалды и заступы, зачиркали кремневые кресала, и вскоре рискованный рыбный промысел ради пропитания на ближних отмелях сменился занятием куда более доходным. Нет, сети иной раз по-прежнему забрасывались, особенно во время штилей, когда прочий урожай делался не столь обильным – и никто не стал бы отрицать, что и рыбы словно по благословению сделалось теперь намного больше, да еще какой крупной и жирной! А ведь еще недавно рыбное поголовье здесь почти совсем истощилось. Берег вполне устраивало то, что на песок временами выбрасывало полуобглоданные трупы, где за них тут же принимались полчища чаек и крабов. Берег помогал добела отчистить каждую кость, а дальнейшее – засыпать их песком или же унести прочь – предоставлял волнам. Однако нынешним вечером, незадолго до заката, на песок выкарабкалось нечто не совсем обычное. Необычное тем, что все еще жило. Крабы разбегались у него с пути так быстро, как только им позволяли крошечные ноги. Фигура выпрямилась, с нее хлынули потоки воды. Окаймленные красным глаза осмотрелись вокруг, пока не обнаружили ступени и зев пещеры. Фигура направилась туда, оставляя в песке глубокие отпечатки, которые берег со всей поспешностью за ней заглаживал.
– По-твоему, Квелл, я не понимаю, что сейчас происходит у тебя в башке? Ты себя видишь первым в очереди, а мы все трое лежим перед тобой рядком, раздвинув ноги. За тобой Рекканто, а дальше – Гланно, Юла, Амба, вот этот вот Маппо, Остряк, и как бы еще не тот треклятый покойник… – Обожди-ка, – прогудел было Маппо. – Даже и не надейся! – отрезала Наперсточек. Они шагали обратно к таверне – впереди Наперсточек, двое других едва за ней поспевали. То обстоятельство, что по сравнению с ними она была совсем крошечной и на один их шаг у нее приходилось два, казалось, совершенно не имело значения. – Потом, – продолжила она, – может статься, надумает присоединиться и яггут, само собой, вне очереди, и к рассвету в каждой из нас поселится по отвратительному монстру – наполовину треллю, наполовину яггуту, наполовину магу-ссыкуну, наполовину… – Думаешь, близнецы будут? – уточнил Квелл. Она бросила за спину злобный взгляд. – Очень смешно! – В любом случае, – тут же добавил Квелл, – я не думаю, что наследственность именно так работает… – Тебе-то почем знать? Нет уж, я вместе со Сладкой и Фейнт намерена убраться отсюда, вот разве что вещички соберу – а вы нас потом по дороге подхватите. Треклятая деревня может проваливать прямиком к Худу с Бедуском Паллом Ковуссом Агапе во главе. Все равно все они тут треклятые грабители кораблей, и если кто и заслужил заклятия вместе с проклятием, так это они. – Вот тут я согласен, – заметил Маппо. – Нечего мне под юбку целиться, трелль! – Что? Я ничего такого… Его перебил Квелл, фыркнув: – Ты, ведьма, юбок-то и не носишь. Хотя если б носила, было бы намного легче… Теперь она наконец развернулась. – Что там еще было бы легче, Квелл? Он остановился и попятился. – Извини, просто мысли вслух. – Если тебе кажется, что этой деревне не повезло с заклятием, так обожди и увидишь еще, на что я способна! – Хорошо, Наперсточек, хорошо, мы тебя услышали. Успокойся. Вы трое просто уходите, договорились? Мы починим фургон и вас догоним, как ты и предложила. Она снова развернулась и возобновила свой марш.
Остряк увидел, как все трое стремительно приближаются к входу в таверну. Он крикнул, чтобы привлечь их внимание, и тоже поспешил к ним. – Мастер Квелл, у вашего кучера все кости переломаны, но он еще дышит. – Мог бы и выпустить поводья, – проворчал Квелл. – Теперь лечи его, на это время нужно. Просто замечательно – а фургон тогда кто чинить будет? Почему никто здесь не способен сделать ничего полезного? Вот ты, ведьма – иди тогда и исцеляй Гланно… – Я не смогу! Ну, то есть лубки-то я смогла бы наложить, и на раны заодно поплевать, чтоб отогнать заразу, но там, похоже, одним этим далеко не обойдешься. Верно, Остряк? Татуированный воин пожал плечами. – Похоже на то. – Даже не надейся! – огрызнулась она и устремилась в таверну. Остряк уставился ей вслед. – О чем это она? На что не надеяться? – Залезть ей под юбку, – пояснил Квелл. – Она ж не носит никаких… – Неважно, – перебил его маг. – Ты думаешь как мужчина. Этим и провинился. Вернее, мы все трое провинились. Потому сейчас здесь и стоим – трое мужчин и ни одной женщины. Если бы мы сейчас зашли внутрь и сказали, дескать, Наперсточек, мы ведь ничего такого и не думали, знаешь, что она бы ответила? «А что со мной не так? Я что, настолько страшная?» И мы опять были бы виноваты. Остряк перевел изумленный взгляд на Маппо, который просто кивнул, тем самым озадачив его еще больше. Квелл разгладил на себе так и не высохшие одежды. – Ладно, Остряк, отведи меня к нему.
С одной стороны загона находилась конюшня, а рядом с ней – сколоченная из выветренных досок погрузочная платформа, сразу за которой начинался огромный, серьезного вида склад. Юла и Амба помогли Гланно сесть, а Картограф, которому перерезали путы, бродил сейчас кругами по загону, отковыривая навоз с лица, шеи и остатков одежды. Гланно успел в своем перечислении достичь своей одиннадцатой единственно возлюбленной, которую звали Хербу Наст, «она еще носила на шее лису, не просто мех какой-нибудь, а настоящую лису, лапы ей шелком пропереплела и кожаными ремешками поверх запростегнула, но больше всего я лисьи глаза запомнил – этот их взгляд. Паника такая, будто зверюга только что сообразила, что вся эта кошмарность – на самом деле. Нет, на вид-то она была довольна миленькая, эдакая козочка – знаете, когда у них в определенном возрасте на подбородке волосы такие появляются, длинные, курчавые – я ведь говорил, что женщин предпочитаю мудреноопытных? Да-да. Определенно. Чтоб в глазах у них отражались десятилетия самой что ни на есть жалкой жизни, и тут появляюсь я, пролившись, будто весенний дождик на увядшую незабудку. Это о ком я сейчас рассказывал? Так, лиса, коза, паника, лапы сплетенные – точно, Хербу Наст…» Тут он прервался – так резко, что на внезапную зловещую тишину не среагировали ни Юла, ни Амба, продолжавшие кивать и улыбаться, чем они занимались на протяжении всего монолога Гланно. Они все еще кивали и улыбались, когда вышедшая из склада на грузовую платформу фигура – чье появление заставило напрочь онеметь безостановочно трепавшего до этого языком Гланно Тарпа – приблизилась к троице и остановилась перед ними. Лошади, звучно барабаня копытами, бросились от нее в самый дальний угол загона.
– Пока что обошлись без потерь, что не так уж и плохо, – заметил Квелл, направлявшийся к загону вместе с Остряком. – Не думал, что вы и Дэнул практикуете, – признался Остряк. – Я и не практикую, вернее, не совсем. У меня есть эликсиры, мази, бальзамы, и некоторые из них – совсем уж на крайний случай – это Высший Дэнул. – На такой случай, как сейчас. – Может статься. Посмотрим. – Но сломанные ноги… – Чтобы управлять фургоном, ноги не требуются, верно? Потом, он и сам может отказаться. – Это еще почему? – Расходы на лечение вычитаются из пая. Может выйти, что по результатам поездки это он окажется должен Гильдии, а не наоборот. – Квелл пожал плечами. – На такое не все согласны. – Что ж, – сказал Остряк, – он сам попросил вас позвать, Мастер Квелл, так что не думаю, что он откажется. Они достигли невысокой каменной ограды и там застыли. – Это еще кто такой, во имя Худа? – изумился Остряк, уставившись на высокую фигуру в лохмотьях рядом с Валунами. Квелл хмыкнул и ответил: – Если честно, это не более чем догадка, но я бы предположил, что перед нами супруга бурмистра. – Он что, женат на яггутке? – Был женат, пока ее не похоронил, но потом двор его башни обрушился в море, и она вместе с ним. Теперь она вернулась, и я готов поставить все мое жалованье за эту поездку, что настроение у нее не самое лучшее. – Тут он вдруг улыбнулся Остряку снизу вверх. – Кажется, я вижу решение. О да, теперь, кажется, у нас есть решение. Уверенность его тут же пошатнулась, поскольку Юла и Амба Валуны внезапно решили напасть на яггутку. Оба с ревом накинулись на нее, все трое некоторое время мотались по загону, осыпая друг дружку ударами, царапаясь и кусаясь, пока, наконец, не утратили равновесие и не обрушились наземь в виде многорукой и многоногой кучи, которая принялась плюхаться в грязи. Квелл и Остряк перебрались через стену и бросились к ним. Гланно Тарп что-то визжал, пытаясь отползти подальше от схватки, но слов было не разобрать. Яггутка ударила магией – оглушительный громоподобный взрыв залил светом весь загон и ближайшие здания. Остряк, которого вспышка ослепила, заморгал и чуть не поскользнулся в грязи. Он услышал, как рядом хлопнулся на землю Квелл. Ядовито-фиолетовые лучи продолжали исходить от яггутки, на их фоне все окружающее превратилось в черные тени. Гланно Тарп снова завизжал. К Остряку вернулось зрение, и он с изумлением обнаружил, что братья Валуны все еще живы. Мало того, каждый прижал к земле одну руку яггутки и держал изо всех сил, а та лишь брыкалась и извивалась. Остряк выхватил сабли и кинулся к ним. – Юла! Амба! Вы что вытворяете? К нему обратились две вымазанных грязью физиономии – искаженные мрачной яростью. – Болотная ведьма! – объяснил ему Юла. – Это болотная ведьма! – Мы болотных ведьм не терпим! – добавил Амба. – Мы их убиваем! – Мастер Квелл сказал, что эта может нам помочь, – сообщил им Остряк. – Вернее, могла бы, если б вы на нее не накинулись. – Отруби ей башку, – посоветовал Юла. – Этого обычно хватает. – Я не собираюсь ей ничего отрубать. Вы оба сейчас же ее отпустите… – Но она на нас нападет! Остряк присел на корточки. – Послушай, яггутка, – хватит щериться, лучше выслушай. Если эти тебя отпустят, ты дальше драться не станешь? Глаза ее вспыхнули, точно пламя. Она дернулась еще несколько раз, потом замерла. Огонь во взгляде несколько поутих, яггутка несколько раз глубоко и хрипло вздохнула, потом кивнула головой. – Хорошо. Пусть теперь эти болваны с меня слезут. – Юла, Амба – отпустите ее! – Отпустим, только ты ей сперва башку отруби. – Отпускайте, Валуны, и немедленно, пока я вам головы не поотрубал! – Сперва Амбе отруби! – Нет, сперва Юле! – Парни, у меня две сабли, так что я обоим одновременно срублю. Устроит? Валуны слегка приподнялись и обменялись взглядами. – Не устроит, – заявил Амба. – Значит, отпускайте! Оба откатились в стороны, подальше от яггутки, а та, освободившись, не без труда поднялась на ноги. Ее магическая аура потускнела, потом, мигнув, погасла. Все еще тяжело дыша, она обернулась к Валунам – те, откатываясь каждый по своей дуге, столкнулись между собой и сидели сейчас в грязи на корточках, сверкая глазами, словно два волка. К ним приблизился Мастер Квелл, пошатываясь и держась руками за голову. – Идиоты! – выдохнул он. – Яггутка, твой муж наложил на деревню заклятие. Тралка вонан. Можешь ты с этим что-то сделать? Она тем временем пыталась обтереть грязь с полусгнившего одеяния. – Вы ведь не из местных, – сказала она. – Кто вы такие? – Просто ехали мимо, – ответил Квелл. – Однако нам требуется починить фургон, и среди нас есть раненые… – Я собираюсь уничтожить деревню вместе со всем населением – у вас имеются возражения? Квелл облизнул заляпанные грязью губы, скорчил гримасу и ответил: – В зависимости от того, касаются ли твои кровожадные планы и нас. – Вы – пираты? – Нет. – Грабители кораблей? – Нет. – Некроманты? – Нет. – В таком случае, – сказала она, наградив Валунов еще одним яростным взглядом, – можете жить дальше. – Твой муж сказал, что даже если он умрет, заклятие останется. Яггутка обнажила покрытые пятнами клыки. – Врет. Квелл посмотрел на Остряка, тот пожал плечами и сказал: – Я не то чтобы одобряю бессмысленное смертоубийство, но эти грабители – не более чем человеческая плесень. Яггутка направилась к каменной стене. Они смотрели ей вслед. – Мастер Квелл, – произнес Гланно Тарп, – лубков у вас не найдется? Квелл снова глянул на Остряка. – Я ж говорил, этот сукин сын из экономных. Солнце наконец взошло, над горизонтом появилась огненная полоса – заря последнего дня деревни грабителей в Горестном Пределе. Бедуск Палл Ковусс Агапе стоял у окна башни, глядя на приближающуюся к нему по улице жену. – Кажется, – пробормотал он, – у меня неприятности.
Перед самым восходом Кэдевисс выбралась из-под одеяла и шагнула во тьму. Ей удалось разглядеть его силуэт – он сидел на большом камне, глядя на север. Кольца вращались на цепочках, поблескивая, словно угодившие в силки звезды. Шорох мокасинов по мелкому гравию выдал ее приближение, он обернулся и посмотрел в ее сторону. – Ты перестал спать, – сказала она. На это замечание Чик ничего не ответил. – С тобой что-то случилось, – продолжила она. – Когда ты очнулся в Бастионе, то показался мне… иным. Сначала я думала, что это лишь следствие воздействия, под которое ты попал, и оно пройдет. Теперь я уже не столь уверена. Он спрятал цепочку с кольцами и соскользнул с камня, легко приземлившись и быстро оправив плащ. – Из них всех, – сказал он негромко, – ты, Кэдевисс, самая наблюдательная. И видишь то, что другим недоступно. – Я просто стараюсь быть внимательной. Ты же очень умело скрывался, Чик, – или кто ты там сейчас. – Выходит, не слишком умело. – И что ты думаешь делать? – спросила она. – Аномандр Рейк увидит все, как только на тебя взглянет. А ведь там наверняка окажутся и другие. – Я был Герольдом Тьмы, – возразил он. – Сомневаюсь, – ответила она. – Я был Смертным Мечом Чернокрылого Господина, то есть самого Рейка. – И однако он тебя не избирал. Вы поклонялись богу, который ни разу вам не отозвался, не откликнулся ни на одну молитву. Который, по всей вероятности, даже не подозревал о вашем существовании. – А вот за это, – прошипел Чик, – ему придется ответить. Ее брови поползли вверх. – Так целью похода является отмщение? Знай мы о том заранее… – Что вы знали и чего не знали, совершенно неважно. – Смертный Меч обязан служить. – Как я уже сказал, Кэдевисс, я был Смертным Мечом. – То есть уже перестал. И кто же ты в таком случае теперь, Чик? В неясном полусвете она сумела разглядеть, как он улыбнулся и как глаза его затянула какая-то тень. – Как-то раз в небесах над Бастионом открылся Путь. Оттуда вывалился механизм, рухнул вниз… Она кивнула. – Да, мы видели этот механизм. – Тот, кто был внутри, принес с собой бога-дитя – о нет, это случилось ненамеренно. Его небесный экипаж самим своим устройством – тем, как он открывал врата, путешествуя между мирами, – забрасывал сеть, а бог-дитя в эту сеть угодил. И оказался здесь. – А сам путешественник – что с ним случилось? Чик пожал плечами. Она рассматривала его, склонив голову набок. – Так значит, мы потерпели неудачу? Во взгляде Чика читалось, что утверждение его несколько позабавило. – Мы думали, что изгнали из тебя Умирающего бога – на деле же лишь загнали его глубже. Уничтожив мир-пещеру, где он обитал. – Вы прекратили его боль, Кэдевисс, – сказал Чик. – Остался лишь… голод. – Рейк тебя уничтожит. А мы, – добавила она, – не станем тебя сопровождать в Черный Коралл. Иди своей дорогой, божок. Мы же отыщем собственную… Он улыбнулся. – Опередив меня? Не устроить ли нам гонку, Кэдевисс – между моим голодом и вашими предупреждениями? Рейк меня не страшит, и тисте анди тоже. Во мне они увидят лишь сородича – а потом будет уже слишком поздно. – Божок, если ты полагаешь, что, прочитав мысли Чика, ты понял тисте анди, то уверяю тебя – ты ошибаешься. Чик был варваром. Невеждой. Неучем. Он ничего не знал. – Тисте анди меня не интересуют – хотя Рейка я убью, поскольку он того заслуживает. Я пожру его и возьму себе его силу. Однако тот, кого я ищу, находится не в Черном Коралле, но в кургане неподалеку от города. Другой юный бог – юный, беспомощный, наивный. – Улыбка вернулась на его лицо. – И он знает, что я приближаюсь. – Значит, нам придется тебя остановить. – Вам? Нимандру, Ненанде, прочим щенкам? Ты шутишь, Кэдевисс. – Если ты… Он атаковал размытым от стремительности движением – одна рука сомкнулась у нее на горле, другая зажала рот. Она почувствовала, что гортань поддается давлению, попыталась нашарить кинжал в ножнах на поясе. Он развернул ее и швырнул наземь с такой силой, что под затылком хрустнули камни. Удар оглушил, она пыталась сопротивляться, но руки и ноги уже не слушались. С зажавшей ей рот ладони что-то текло – от него занемели губы, челюсти, потом оно проникло в рот, в горло. Густое, словно древесный сок. Она смотрела на него, видела мутное сияние глаз Умирающего бога – уже не умирающего, освобожденного – и думала: что же мы наделали? Он что-то шептал. – Я мог этим ограничиться, и ты стала бы моей. Заманчиво. Однако то, что текло из его ладони, набухало, жирной змеей скользило сквозь ее глотку, кольцами свивалось в животе. – Но ты можешь вырваться – на какое-то мгновение, только этого хватит, чтобы предупредить остальных, а этого я не могу позволить. Там, где ее касался яд, на миг возникало чувство экстатической потребности, волной прокатывающееся по всему телу, но оно почти сразу же сменялось онемением, а потом… чем-то худшим. Она ощущала запах собственного разложения, подобно испарениям заливающий мозг. Он меня убивает. Но даже это знание не смогло пробудить в ней силы. – Дело в том, что остальные мне еще пригодятся, – пояснил он. – Так мы сможем явиться, войти, и никто ничего не заподозрит. Мне нужен пропуск, только и всего. Взять того же Нимандра. – Он фыркнул. – Такой бесхитростный, просто на редкость. Нимандр послужит мне щитом. Моим щитом. Он уже не сжимал ей шею. В этом больше не было нужды. Умирающая Кэдевисс глядела на него, и ее последней, уже отлетающей мыслью было: Нимандр – и бесхитростный? Ты так и не… Потом наступило ничто. Ничто, про которое не решается говорить ни один жрец, которое не описывает ни одно священное писание, о котором не возвещает ни один пророк или ясновидящий. Ничто, подобное ничто – это душа в ожидании. Приходит смерть, и душа начинает ждать.
Араната открыла глаза, села, протянула руку и коснулась его плеча. Нимандр проснулся, вопросительно посмотрел на нее. – Он убил Кэдевисс, – прошептала она тихо, почти неотличимо от легкого дыхания. Нимандр побледнел. – Она была права, – продолжала Араната, – и мы теперь должны быть очень осторожны. Никому ничего не говори, пока не говори, или мы тоже умрем. – Кэдевисс. – Он отнес ее тело к расщелине и сбросил вниз, а сейчас оставляет на земле следы, показывающие, как неосторожно она шла и где край подался под ее ногами. Потом он придет к нам, потрясенный и исполненный горя. Ты не должен выказать ни тени подозрения, Нимандр, ты меня понимаешь? Она увидела, что его собственное горе затмило сейчас все остальное – по крайней мере, временно, – и это было хорошо. Необходимо. А гнев внутри него, ярость, что обязательно придет, будут нарастать постепенно, и когда это наконец произойдет, она снова к нему обратится и даст ему необходимую силу. Кэдевисс первой увидела истину – так, во всяком случае, могло показаться. Но Араната знала, что невинность Нимандра не есть некий врожденный недостаток, фатальная слабость. Нет, невинность была его осознанным выбором. Он сам встал на этот путь. Имея для того причины. Ее так легко видеть – и ничего не понять. Легко принять за недостаток, а самого Нимандра счесть нерешительным. Чик эту ошибку сделал с самого начала. А следом за ним и Умирающий бог, который знал только то, во что верил Чик, и полагал все это за истину. Она посмотрела на него, увидела, что он сдерживает слезы – пока не явится Чик и не принесет ужасную весть, – и, кивнув, отвернулась, чтобы самой притвориться спящей. Где-то за пределами лагеря ждала сейчас душа, застывшая, словно испуганный заяц. Это было очень печальное знание. Араната любила Кэдевисс, уважала ее за ум, за наблюдательность. Высоко ценила ее верность Нимандру – несмотря даже на то, что у Кэдевисс, вероятно, вызывали подозрения обстоятельства смерти Фейд, что она понимала – Фейд и ее тайна до сих пор не отпустили Нимандра. Когда верность остается верностью даже перед лицом полного, жестокого понимания – понимающий все знает и о сострадании. Кэдевисс, для нас ты была даром. А теперь твоя душа ждет, потому что должна ждать. Потому что такова судьба тисте анди. Наша судьба. Мы будем ждать. Пока ожиданию не настанет конец. Коннест Силанн стоял спиной к восходящему солнцу. И к городу под названием Черный Коралл. Воздух был холодным и влажным, в нем еще чувствовалось дыхание ночи, а вьющаяся от ворот дорога вдоль побережья Разреза казалась бледной, бесцветной лентой, змейкой ныряющей в темный хвойный лес в полулиге к западу. Дорога была пуста. Окутывающий город вечный мрак не пропускал солнечных лучей, хотя западный край каменистого склона справа от них солнце уже позолотило, а далеко слева над гладкой черной поверхностью Разреза словно поднимался белый пар. – Может выйти, – заметил Аномандр Рейк, – не слишком приятно. – Я знаю, Владыка. – Осложнение оказалось неожиданным. – Верно. – Я пойду пешком, – сказал Рейк, – пока не достигну деревьев. По крайней мере до того времени меня не заметят. – Не слишком ли долго вы ждали, Владыка? – Нет. – Значит, все в порядке. Аномандр Рейк опустил руку на плечо Коннесту. – Друг мой, ты всегда был для меня большим, чем я того заслуживал. Коннест Силанн смог лишь покачать головой в знак возражения. – Если мы живем, – продолжал Рейк, – то должны рисковать. Иначе жизнь наша ничем не отличается от смерти. Не бывает задач слишком тяжких, шансов слишком незначительных, поскольку даже в поражении – даже в смерти – ты знаешь, что жил. Коннест кивнул, говорить он не мог. Он должен был сейчас заливаться слезами, но внутри у него все было сухо – внутри черепа, за глазами, все… пересохло. Отчаяние – печь, в которой все сгорает, все превращается в золу, остается лишь жар – обжигающий, хрупкий, тревожный. – День начинается. – Рейк убрал руку, принялся натягивать перчатки. – Когда я двинусь в путь по этой дороге… я буду радоваться, друг мой. Зная, что ты стоишь здесь и провожаешь меня. И Сын Тьмы зашагал вперед. Коннест Силанн смотрел ему вслед. Воину с развевающимися серебряными волосами, в блестящем кожаном плаще. Перечеркнутом ножнами Драгнипура. В небеса просачивалась голубизна, тени отступали вдоль по склону. Верхушки деревьев там, где дорога исчезала в лесу, покрылись золотом. На самом краю леса Аномандр Рейк остановился, обернулся и высоко поднял одну руку. Коннест Силанн сделал то же самое, но силы совсем его оставили – он с трудом дышал, поднятая рука дрожала. Фигура вдали развернулась. И исчезла среди деревьев.
Книга четвертая Дань псам
Как разбитые камниМы берем нашу ненавистьИ складываемПо холмамВ изломанную линию,Отмечая подъемы и падения.И я видел, как залитыеУтренним светомРяды вороновСобираются у кривой стеныНа пир.Лежат разбитые костиУ каменной стены.Это памятьБылых сражений.Вороны вертят головамиИ видят останкиС обеих сторон.Ведь слабый мирНе в силах разбитьТо, что мы сотворилиИз своей ненависти.Я видел, как работникиНесли серые камни.Они трудилисьИ слепо шагалиСкромными тропинками.По кусочкамВозводили бойнюДля безвинных,Бормоча при этомО погодеИ добрых делах.«Мы строители» Ханасп Тулар
Глава девятнадцатая
Душа не знает большей муки, чем вдох, начавшийся с любви, а завершившийся горем. Время раскручивается. События громоздятся одно на другое. Слишком много рассказывать, и только бы этот пузатый коротышка с печальными глазами не оступился, не запыхался. В истории случается всякое. Жить внутри одного момента – значит ничего не понять. Мы все вовлечены в эту суматоху, и признание своего невежества – лишь душный плащ, не дающий защиты. Ты будешь вздрагивать от ран. Мы все будем вздрагивать. Как ворон, или сова, или даже крылатый угорь, воспарим над этим славным городом, над его дымовой завесой, над спешащими по улицам фигурами, над непроницаемой тьмой, выползающей из узких переулков. Воровской тракт извивается паутинкой среди домов. Лают псы, жены рычат на мужей, мужья мычат в ответ, ночные горшки выплескиваются из окон в канаву или – в самых бедных уголках Гадробийского квартала – прямо на улицу, где шарахаются в сторону прохожие, возвращаясь утром из вероломных ночных приключений на работу или домой. Утреннее солнце пробуждает тучи мух. Голуби возобновляют безнадежные попытки пройти по прямой. Крысы забиваются в тайные укрытия после очередной ночи, когда видели слишком много. Ночная затхлость рассеивается, уступая место утренней вони. А по дороге, ведущей через колонию прокаженных на западе города, измученный вол и усталый старик везут телегу, на которой – завернутое в холстину тело; торчат только поношенные сапоги для верховой езды. Впереди – Двуволовые ворота. Больше не парим. И крылья, и дух опускаются вниз, к жужжащим мухам, к сладко-едкому животному теплу, к затхлой мешковине. Старик останавливается, чтобы стереть пот с морщинистого, покрытого бородавками и родинками лба; колени болят и в груди ноет. Он уже давно возит трупы денно и нощно, по крайней мере, так кажется. И каждый раз чувствует себя все старее, и все чаще поглядывает на вола с необъяснимым отвращением, как будто животное виновато… в чем-то, хотя и непонятно в чем.Молись, чтобы не слышать неровного дыхания.Пойманный в грубую паутину,Каждый бог в конце отвернется.И не слышно даже шепота.Не трать жизнь на ожидание смерти,Пойманный в грубую паутину.Она парит и появится только,Когда прозвучит твой последний шепот.Молись, чтобы не слышать неровного дыхания.«Грубая паутина» Рыбак
Два стражника у ворот прижались к стене, стараясь держаться в тени, которая постепенно уменьшается. Увидев торчащие сапоги, один стражник подошел к телеге. – Ну-ка, стой. За стеной хватает и кладбищ, и просто ям; нам не нужны лишние… – Это житель города, – ответил старик. – На дуэли убит. Канцлером Видикасом, который велел отправить его к друзьям – друзьям мертвеца, я имею в виду. – А, ясно. Ладно, проезжай. Как ни полны народом улицы, для вола, тянущего телегу с мертвецом, дорога расчищена – из-за непонятного отвращения. При виде трупа хочется отскочить подальше, а в голове крутятся смерчем мысли: «Это не я – посмотрите, даже не похож. Это не я, это не я. И я его не знаю, и не знал никогда. Это не я… но… мог быть и я. Запросто мог бы». Напоминание о смертности – как пощечина, жалящий удар. Любому хочется перетерпеть этот момент, укрепить броню вокруг души, видеть в трупе только предмет – неприятный, от которого следует поскорее избавиться. У солдат и гробовщиков в ходу мрачный юмор – он помогает справиться с неприкрытым ужасом того, что приходится видеть, с чем приходится сталкиваться. Только он редко работает. Наоборот, душа уползает, покрытая струпьями, израненная, не находя покоя. Солдат уходит на войну. Солдат приносит ее домой. Если бы лидеры могли полностью осознать, какой вред наносят своим гражданам, ни за что не посылали бы их на войну. А если бы осознавали и посылали несмотря ни на что – движимые жаждой власти, – то пусть подавятся своей добычей. Впрочем, пузатый коротышка отвлекся. Простите ему этот приступ гнева. Завернутый в холст друг лежит на траурной телеге. Смерть спешит домой. Простите. По всему Гадробийскому кварталу жизнь расступалась в стороны, голоса затихали – и не сразу после того, как прошла мимо смерть, начинали звучать вновь. Занавес мух поднимался и опускался, пока вол как будто исполнял пьесу из тысячи действий, неотличимых одно от другого. И хор сменился тишиной. Проезжай, молят все, проезжай. Наконец старик добирается до своей цели и останавливает вола напротив дверей, дернув за хомут. Стряхивает пыль с одежды и направляется в таверну «Феникс». Ночь была долгой. Старик хромает к столу, подзывая официантку. Заказывает кружку крепкого эля и завтрак. Сначала набить желудок, а дела потом. Тело ведь никуда не убежит?
Непонятно, любовь ли это; он, похоже, не совсем понимает это слово. Но Резчик чувствовал внутри… перенасыщенность. Это чисто физическое, все эти сплетения, бисеринки пота, горячее дыхание в лицо с ароматом вина и растабака? Это только привкус запретного, которое он вкушает, как летучая мышь – нектар? Если так, то он должен был ощущать то же самое и со Скилларой, и даже больше; ведь умения Скиллары в этом деле, без сомнения, непомерно выше, чем у Вазы, чей голод шептал о ненасытности, превращавшей ее любовные игры в неистовый поиск, не приносящий успокоения, сколько бы она ни содрогалась в оргазмах. Нет, что-то действительно было иначе. И все же он беспокоился: не связан ли этот странный привкус с предательством, которое они совершали снова и снова. Замужняя женщина – цель грязного мужчины. Неужели он стал таким? Да, пожалуй, стал, но не таким, как мужчины, которые строят карьеру соблазнителя и похитителя чужих жен. И все же, приходилось признать, что присутствовало здесь чувство – очень необычное – темного удовольствия, дикого восторга, и понятно было, каким образом такая жизнь может войти в привычку. И все равно, он не собирался вести полную распущенности жизнь. В глубине души он жаждал конца – или, точнее, продолжения: стабильной любви, стабильной жизни, уверенности и комфорта. Он не готов был бросить Вазу и искать новую любовницу. Он напоминал себе, что он не Мурильо, который с привычной легкостью кочевал от спальни к спальне – и только посмотрите, куда это чуть не привело его, к смерти от руки какого-то пьяного ревнивца. «Да, из этого можно извлечь урок. По крайней мере, Мурильо, похоже, внял предупреждению, если слухи о его „отставке“ верны. А я? Внял ли я? Кажется, нет. Я по-прежнему хожу к ней, я все еще погряз в предательстве. Хожу к ней, такой голодный, такой отчаянный; как будто мы стали собственными идеальными отражениями. Я и Ваза. Падаем рука в руке. Потому что так ведь падать легче, да?» Ничто не удержит Горласа Видикаса от мщения. Он будет в полном праве затравить их обоих и убить; и Резчик даже одобрил бы такой поступок. Размышляя так, он шагал к складу, но мысли не мешали сладкому предвкушению. Снова в объятиях друг друга, горячая страсть до дрожи в губах, руках, паху. Это доказательство, решил Резчик, мнения некоторых ученых о том, что человек – всего лишь животное; разумное, но все же животное. Тут нет места мыслям, нет пространства разуму. Последствия – лишь эфемерный призрак, мелькнувший при первом вдохе и пропавший при следующем. Важен только миг. Резчик не таился, не пытался скрыть цель путешествия; он понимал, как местные смотрят на него – сверкающим взглядом, в котором сразу и зависть, и отвращение, и насмешка; так же они, наверное, только что смотрели и на Вазу. Только в ее случае, вероятно, все прочие чувства побеждала похоть. Нет, это был бесстыдный роман, и от этого только больше возбуждал. Мозг пылал, когда Резчик открыл своим ключом дверь флигеля; войдя, он ощутил в пыльном воздухе аромат ее духов. Дальше – по огромному пространству склада, и потом по деревянным ступенькам в верхнюю комнату. Наверное, она слышала, как Резчик поднимается, и стояла лицом к двери, когда он вошел. Что-то в ее взгляде заставило Резчика остановиться. – Ты должен спасти меня, – сказала она. – А что случилось? – Любимый, пообещай, что спасешь меня. Обещай! Резчик шагнул вперед. – Разумеется. Да в чем… – Он узнал. Жар страсти испарился. В груди воцарился холод. Ваза подошла ближе; выражение ее лица Резчик распознал не сразу, а когда понял, холод внутри превратился в лед. «Она… возбудилась». – Он убьет тебя. И меня. Он убьет нас обоих, Крокус! – И будет вправе… В ее глазах – внезапный испуг; она вглядывалась ему в лицо, потом отвернулась. – Может быть, ты не против умереть, – прошипела она, подойдя к кровати и снова повернувшись к нему лицом. – А я против! – Что ты хочешь от меня? – Ты знаешь, что делать. – Что нам нужно сделать, – сказал он, – это бежать. Собери, что можешь, и бежим. Найдем другой город… – Нет! Я не хочу уезжать! Мне нравится здесь! Мне нравится так жить, Крокус! – Ваза, пару дней назад ты лежала в моих объятьях и говорила о побеге… – Это только мечты, это нереально. То есть это были не реальные мечты. Не настоящие – совсем глупые. Нельзя же слушать, что я говорю после того как мы… были вместе. Просто несу всякую чушь. Крокус, мы в беде. Нужно что-то делать – и сейчас же. «Просто несешь всякую чушь, правда, Ваза? Но ведь ты говорила, что любишь меня, только после того как мы были вместе…» – Он убьет меня, – прошептала она. – Это не похоже на Горласа, про которого ты рассказывала. Она присела на кровать. – Он допрашивал меня. Вчера. – Ты не говорила… Она покачала головой. – Это выглядело, как обычная игра. Он сказал, что хочет знать о тебе, а я сказала, что расскажу, когда он вернется, – он сейчас на руднике. А потом, а потом я пошла сюда и… боги! Я вдруг поняла! Разве не ясно? Он спрашивал о человеке, которого собирается убить! – Значит, он собирается убить меня. И что с того, Ваза? Она оскалилась, и это было так жутко, так отвратительно, что Резчик вздрогнул. – Я же сказала, что понимаю. Сначала тебя. Потом вернется ко мне, чтобы рассказать, что сделал с тобой. Во всех подробностях. Каждое слово будет словно нож – пока он не выхватит настоящий нож. И перережет мне горло. – Ваза посмотрела на него. – Ты этого хочешь? То, что он убьет меня, тебя не волнует, Крокус? – Не убьет… – Ты его не знаешь! – Судя по твоим словам, и ты не знаешь. – В ответ на ее взгляд он добавил: – Послушай, допустим, ему будет приятно убить меня, и он так сделает. Еще больше удовольствия он получит, рассказывая тебе об этом, – так? В этом мы согласны? Она коротко кивнула. – Но если после этого он убьет тебя, что ему это даст? Ничего. Нет, он захочет, чтобы ты повторяла все снова, с кем-нибудь другим. Снова и снова, и каждый раз будет кончаться одним и тем же – он убивает твоего любовника и рассказывает об этом тебе. Он не захочет, чтобы все прекратилось. Он дуэлянт, да, он любит убивать противников. А так он сможет законно убивать столько мужчин, сколько ты сможешь набрать, Ваза. Он в выигрыше, и ты в выигрыше… – Как ты можешь говорить о выигрыше! – …потому что, – закончил Резчик, – вам обоим не придется скучать. Она уставилась на него, как будто он распахнул какую-то невидимую дверь, спрятанную внутри нее. Потом опомнилась. – Я не хочу, чтобы ты умер, Крокус… Резчик – я все время забываю. Теперь Резчик. Опасное имя. Имя убийцы. Будь осторожен, иначе кто-нибудь может подумать, что за ним скрывается что-то реальное. – Ты о чем, Ваза? Ты не хочешь, чтобы я умер. Или я тот, кем хочу казаться? О чем именно ты пытаешься сказать? – Но я люблю тебя! Вот опять это слово. И для нее оно значит, вероятно, не то же, что для него, – хотя он, разумеется, и сам не знал, что оно значит для него. Резчик шагнул в сторону, как будто хотел обойти кровать, хотя для этого пришлось бы пройти сквозь внешнюю стену, потом остановился и запустил пальцы в волосы. – И ты все время вела меня к этому моменту? – Что? Он покачал головой. – Просто вслух рассуждаю. Неважно. – Я хочу, чтобы моя жизнь осталась такой, как есть, Резчик, только без него. А вместо него – ты. Вот чего я хочу. «И что бы в такой ситуации сказал Мурильо? Но я ведь не Мурильо. И все же… Он бы в мгновение ока сиганул в окно. Дуэль с обманутым мужем? Худов дух!» Резчик повернулся к ней. – И этого ты хочешь? – Я же только что тебе сказала. – Нет, я не про это. Я про… а, неважно. – Ты должен это сделать. Для меня. Для нас. – Он на руднике к западу от города? И сколько еще там пробудет? – По меньшей мере два дня. Ты можешь отправиться туда. И она неожиданно оказалась перед ним, положила ладони ему на лицо, крепко прижалась телом, и он уставился в ее распахнутые глаза. «Возбуждение. Раньше я думал… этот взгляд… этот взгляд… я думал…» – Любимый, – прошептала она. – Это нужно сделать. Ты же понимаешь, правда? «Но взгляд всегда был таким. И вел к этому моменту. Вот куда она меня звала – или я все неправильно понял?» – Ваза… Но она уже прижалась губами к его губам и глотала все его слова, пока они не кончились.
Разворачиваемся и мчимся обратно. Мурильо так и лежит в пыли, рудокопы бездумно празднуют в яме. День клонится к закату, и юный Веназ собирает свою шайку, направляясь к туннелю под названием Крутяк. Про Веназа много и не расскажешь. Только вот что. Его продал на рудник отчим – а дорогая мамочка была слишком пьяна, чтобы хоть голову поднять, когда пришли барышники, а если и слышала звон монет, то мысли доползли только до того, что можно купить еще бутылку. Было это четыре года назад. Понимание того, что ребенка не любят, не любит даже та, кто выносила его, оставляет самую ужасную рану. Она никогда не исцелится, а шрам будет заслонять мысленный взор, так что весь мир для сироты на всю жизнь будет запятнан; и этот внутренний взор видит то, чего не видят другие, и ослеплен вечным неверием в то, что чувствует сердце. Таков был Веназ, однако знать – не значит прощать, так что на этом и остановимся.
В шайку Веназа входили парни на год-два моложе его. Они соперничали друг с другом за место в иерархии, и каждый был порочен, как и вся шайка. Все они были копией вожака и отличались только внешне. Они послушно выполняли все, что скажет предводитель, – по крайней мере, пока он не оступится, не допустит ошибку. И уж тогда готовы будут наброситься, как полуголодные волки. Веназ шагал бодро, возбужденный и довольный поворотом событий. Большой человек потребовал Драсти – и вовсе не для того, чтобы погладить по головке. Нет, сегодня снова прольется кровь, и, если Веназ все сделает правильно, может быть, именно он и прольет эту кровь – по одному лишь кивку Большого человека, и, может быть, Большой человек увидит, как полезен Веназ. И даже возьмет к себе на работу в дом. Любому благородному нужны люди вроде Веназа для грязных делишек. Они дошли до спуска ко входу в туннель. Трое взрослых чинили ось у телеги и взглянули на Веназа. – Где Бэйниск? – спросил Веназ. – У новой жилы, – последовал ответ. – У него опять неприятности? – Его кротишки с ним? – Приятно чувствовать себя таким важным, что можно не отвечать на вопрос. Мужчины пожали плечами. Веназ нахмурился. – Кротишки с ним? Мужчина, который спрашивал про неприятности, выпрямился. Сильный удар тыльной стороной ладони застал Веназа врасплох и заставил отшатнуться. Затем его схватили и швырнули на каменистую землю. Человек возвышался над ним. – Следи за языком. Веназ сел, сверкнув глазами. – Вы что, не видали, что было? На гребне? – Чего-то слышали. – Дуэль – Большой человек кого-то убил! – И что? – А потом позвал Драсти! Ему нужен Драсти! И я пришел за ним, а вы мне мешаете, и когда он узнает… Больше сказать он ничего не мог, потому что человек, давший ему затрещину, теперь ухватил за шею и поставил на ноги. – Ничего он не узнает, Веназ. Думаешь, нам не накласть на драную дуэль Видикаса? Он что – убил какого-то беднягу ради нашего развлечения? – Хайд, он уже синеет. Не жми так сильно. Веназ отчаянно глотал воздух. – Уясни, парень, – продолжал Хайд. – Мы принадлежим Видикасу. И мы для него – просто куски мяса, точно? И вот он зовет кого-то из нас – и зачем? Просто пожевать бедный кусок. И тебе кажется, что это классная драная идея? Вали с глаз моих, Веназ, но учти – я этого не забуду. Побледневшие юнцы сгрудились в кучку, но некоторые уже начали прикидывать: не пора ли сместить Веназа? Трое мужчин снова принялись за ось телеги. Веназ, лицо которого уже почти приняло нормальный цвет, стряхнул пыль с одежды и зашагал на негнущихся ногах ко входу в туннель. Банда двинулась за ним. Очутившись в прохладной полумгле, Веназ повернулся. – Это были Хайд, Фаво и Дул, так? Запомните их. Теперь они в моем списке, все трое. В моем списке. Лица закивали. И те, кто уже подсчитывал шансы, поняли, что момент упущен. Они промедлили. Веназ пришел в себя – и быстро, ужасно быстро. Он ведь, напомнили они себе, несомненно, вхож в разные дома.
Драсти скользил вдоль новой жилы, ощущая голым животом чистоту черного серебра – да, это было серебро; и откуда оно только взялось там, где всегда находили только медь на поверхности и железо в глубине? Но серебро было таким прекрасным. Лучше золота, лучше всего на свете. Вот погодите, пока он расскажет Бэйниску, а Бэйниск – горному мастеру! Они станут героями. Им, может быть, даже дадут лишнюю пайку на ужин, а то и чашку разведенного вина! Лаз был узким – настолько, что кроты будут нужны еще несколько недель, пока лаз не расширят настолько, что можно будет работать киркой, так что наверняка Драсти будет видеть – и гладить – это серебро, может быть, каждый день. И все прошлые печали уйдут прочь, разом; он знал, что уйдут… – Драсти! Шепот раздался наверху, где-то у ног Драсти, напомнив, что он все еще вниз головой, и это опасно. Он может отключиться и даже не заметит. – Бэйниск, у меня все хорошо! Я нашел… – Драсти! Живо вылезай! Драсти задрожал. Голос Бэйниска звучал странно. Испуганно… Но это ведь пройдет? Если серебро… – Живо! Выползать вперед ногами не так-то просто. Драсти толкался руками, извивался, упираясь пальцами ног в твердый камень, и крутя пятками. На этот случай к ступням были привязаны кожаные подушечки, но все равно было больно. Как гусеница, складываясь и выпрямляясь, он выбирался вверх по лазу. И вдруг крепкие руки ухватили его за лодыжки и потащили вверх. Драсти вскрикнул, когда уткнулся подбородком в препятствие и когда камень царапнул по затылку, сдирая кожу и волосы. – Бэйниск! Зачем… Его вытащили из лаза и бросили на землю. Руки отпустили его лодыжки и, ухватив за плечи, поставили на ноги. – Бэйниск… – Чш-ш! Говорят, кто-то искал тебя – кто-то из города. – Что? – Видикас убил его – на дуэли, – а теперь требует, чтобы тебя доставили к нему. Плохо дело, Драсти. Думаю, он тебя убьет! Это было уже чересчур, все сразу… кто-то ищет… кто? Остряк! А Видикас… кого-то убил. «Нет. Нет, он не мог. Он не…» – Кто это был? – спросил Драсти. – Не знаю. Слушай, нам надо бежать, вдвоем, Драсти – ты понимаешь? – Но как мы можем… – Мы пойдем вглубь, к Отвалу… – Но это опасно… – По эту сторону есть громадные трещины – некоторые должны вести вверх и наружу, к озеру. Мы доберемся туда, а потом по берегу – до города! Они перешептывались, пока не услышали крики, разносившиеся эхом по главному туннелю. – Это ведь Веназ? Давай, Драсти, пора идти! Они пошли, держа по лампе; Бэйниск прихватил моток веревки. Шли по свежей выработке – здесь еще никого не было: сначала воздух был слишком тяжел, а потом случилось наводнение, и только в предпоследнюю смену вытянули последний шланг – посмотреть, сколько воды натекает. Шагов через пятьдесят они оказались по щиколотку в ледяной воде; вода стекала по стенам, с потолка падали капли. Чем дальше они шли, тем больше видели трещин повсюду – по бокам, сверху, снизу; значит, они приближались к Отвалу, где половина скалы нависла над озером. Ходили слухи, что она рухнет со дня на день. Туннель понижался неровными уступами, и обжигающе холодная вода дошла Драсти до бедер. Оба тяжело дышали. – Бэйниск, а он пойдет вверх? – Пойдет, только бы вода не оказалась слишком глубокой, я обещаю. – Зачем… зачем ты это делаешь? Тебе нужно было просто сдать меня. Бэйниск ответил не сразу. – Я хотел увидеть его, Драсти. – Увидеть что? – Город. Я… я только хотел его увидеть, вот и все. И когда услышал, все как будто стало на свои места. Мы как раз – нам повезло – оказались так близко к Отвалу. – Ты уже думал об этом. – Да, Драсти, я думал об этом, не переставая. – О городе. – О городе. Что-то лязгнуло позади – еще далеко, но ближе, чем они думали. – Это Веназ! Они гонятся за нами – проклятье, – давай, Драсти, надо спешить. Вода дошла Драсти до пояса. Ноги плохо слушались. Он то и дело спотыкался. Два раза чуть не опустил лампу в воду. Стены эхом отражали тяжелое дыхание и плеск воды. – Бэйниск, я не могу… – Брось лампу – просто держись за мою рубаху – я буду тянуть. Не сдавайся. Замычав, Драсти опустил лампу в воду. Раздалось шипение, что-то треснуло. Он отпустил ручку, и лампа исчезла во тьме. Драсти вцепился в рваную рубаху Бэйниска. Они двинулись дальше, и Драсти чувствовал ноги только до бедер, а ниже уже не было ничего. Его наполняла странная усталость, притуплявшая ледяной холод. Вода уже была Бэйниску по грудь, он скулил, стараясь поднять лампу повыше. Они остановились. – Туннель уходит под воду, – сказал Бэйниск. – Ясно, Бэйниск. Пришли. – Нет, держись за этот выступ. Я нырну. Я недолго, обещаю. Он поставил лампу на узкий выступ, нырнул в воду и пропал. Драсти остался один. Было бы гораздо проще сдаться, расслабить ноющие руки. Веназ идет и скоро будет здесь. И все будет кончено. Теперь вода стала теплее – вот и способ сбежать от них. Сделать то, что сделал Бэйниск. Нырнуть, исчезнуть. Он не нужен, Драсти знал это. Не нужен матери, не нужен кому-либо еще. А тот, кто нашел его, увы… этот человек умер. И это неправильно: никто не должен идти умирать за Драсти. Ни Остряк, ни Бэйниск, никто. Так не нужно больше ничего – он может сдаться… Вода вспенилась, забурлила, раздалось тяжелое дыхание, кашель. Ледяная рука вцепилась в Драсти. – Там можно пробраться, Драсти… туннель на той стороне… идет вверх! – Я не могу… – Ты должен! Город, Драсти, ты должен мне его показать… я ведь заблужусь. Ты мне нужен, Драсти. Ты нужен мне. – Ладно, только… – Он готов был рассказать Бэйниску правду. О городе. О том, что там вовсе не такой рай, как он расписывал. Люди там голодают. Люди плохо поступают друг с другом. Нет-нет, это подождет. Об этом сейчас говорить вовсе ни к чему. – Ладно, Бэйниск. Лампу они оставили. Бэйниск размотал веревку и обмотал один конец вокруг груди Драсти, завязав узел онемевшими пальцами. – Сделай несколько глубоких вдохов, – сказал он. – А потом вдохни – сколько сможешь. Погрузившись во тьму, Драсти немедленно растерялся. Веревка вокруг груди влекла его вниз – в поток. Он открыл глаза и оцепенел от ледяной воды. Мимо мелькали странные светящиеся полоски, то ли от самой скалы, то ли это призраки проносились перед глазами. Сначала Драсти пытался помогать Бэйниску, молотя руками и еле шевеля ногами, но потом просто обмяк. Или Бэйниск вытянет обоих, или нет. И так, и так хорошо. Мысли поплыли, и очень хотелось вдохнуть воздуха – он еле держался. Легкие горели. Вода очень, очень кстати – она зальет этот жар навсегда. Да, вполне возможно. Правую ладонь охватил холод… что? И вдруг голова оказалась над поверхностью воды. И Драсти вдохнул полные легкие ледяного воздуха. Тьма и торопливое журчание несущейся воды, тянущей его обратно, вниз. Но Бэйниск уже тащил его за собой, и поток, расширившись, стал мельче. Черный, капающий потолок словно вздулся, образуя над головой выпуклый хребет. Драсти уставился на него, недоумевая, как он может вообще что-то видеть. И наконец он оказался на разбитом камне. Они лежали бок о бок. И вскоре начали дрожать. Демоническая одержимость с бешеным весельем продиралась по телу Драсти. Зубы безудержно стучали. Бэйниск дернул его за руку. Клацая зубами, он сказал: – Веназ не остановится. Увидит лампу – и поймет. Надо идти дальше, Драсти. Только так мы согреемся, только так уберемся прочь. Но встать было так тяжело. Ноги не хотели слушаться. Бэйниску пришлось помогать; тяжело опираясь на старшего, Драсти двинулся за ним, шатаясь, вверх по каменистой осыпи. Драсти казалось, что они идут целую вечность, среди слабого мерцания. Иногда туннель шел чуть вниз, а потом опять вверх. В ногах Драсти пульсировала боль, но это хорошо – значит, возвращается жизнь, возвращается упрямый огонь; и теперь он хотел жить, теперь это было важнее всего. – Смотри! – ахнул Бэйниск. – Вот куда мы шли. Смотри, Драсти! Светящаяся плесень на стенах позволяла Драсти разглядеть мусор под ногами. Разбитые черепки. Куски обгорелых костей. – Ведет вверх, – сказал Бэйниск. – В какую-то пещеру. Гадробийцы в таких хоронили предков. А пещера над озером. Мы почти пришли. Однако они оказались на краю утеса. И застыли в молчании. Кусок скалы просто обвалился, оставив широкую пропасть. Дно провала терялось во мгле, из которой сухими порывами поднимался теплый воздух. Напротив них, шагах в десяти, пятно рассеянного света указывало на продолжение туннеля, из которого они выбрались. – Спустимся, – сказал Бэйниск, размотав веревку и завязывая на конце узел. – А потом заберемся наверх. Все получится, вот увидишь. – А если веревки не хватит? Бэйниск, дна не видно. – Найдем за что цепляться. – На другом конце веревки он свернул петлю, которую надел на небольшой выступ камня. – Потом пошлю волну, и петля соскочит – и по веревке залезем на той стороне. Ну, ты первый. Он сбросил веревку за край обрыва. Было слышно, как она развернулась на всю длину. Бэйниск хмыкнул. – Ну, я говорил – найдем, за что держаться. Драсти перебрался через край, вцепившись в мокрую веревку – она норовила выскользнуть; но он знал, что тогда ему конец, и держался изо всех сил. Ногой он нащупывал неглубокие борозды, протянувшиеся наискосок по поверхности утеса. Немного, но хоть чуть-чуть легче. Драсти начал спускаться. Он спустился, наверное, всего на три своих роста, когда Бэйниск последовал за ним. Веревка начала опасно раскачиваться, и ноги Драсти соскальзывали с зыбкой опоры, каждый раз приводя к резкому рывку. – Бэйниск! – зашипел Драсти. – Погоди! Дай, я сначала спущусь пониже – ты сбросишь меня. – Понял. Давай. Драсти снова нащупал опору и продолжил спуск. Если Бэйниск и полез вниз, больше веревка не качалась и не дергалась. Веревка становилась все мокрее, а значит, он приближался к ее концу – вода стекала вниз. И тут он достиг мокрого узла. Охваченный паникой, Драсти заскользил ногой по камню, ища опору. Зацепиться на гладкой поверхности было почти не за что. – Бэйниск! Я добрался до узла! – Он вытянул шею, чтобы посмотреть вниз. Чернота – безнадежная, бездонная. – Бэйниск! Ты где?
После первого крика Драсти Бэйниск не шевелился. Меньше всего ему хотелось случайно уронить мальчишку – когда они зашли уже так далеко. И, правду сказать, в нем самом нарастал страх. Стена слишком ровная – никаких трещин; все, что можно нащупать – мелкая рябь. Когда веревка кончится, уцепиться будет не за что – и не на чем будет закрепить петлю. Он понял, что они в беде. Услышав второй крик Драсти – тот достиг узла, – Бэйниск приготовился спускаться. И тут кто-то резко дернулверевку вверх. Бэйниск поднял голову. Над краем обрыва – смутные лица; новые и новые руки тянутся к веревке. Веназ – да, это он – улыбается. – Попался, – пробормотал он тихим злобным голосом. – Вы оба попались, Бэйниск. Снова рывок веревки. Бэйниск одной рукой достал нож. Потянулся, чтобы перерезать веревку ниже себя, но помедлил, еще раз посмотрев вверх, на лицо Веназа. Может быть, таким было и его лицо, всего несколько лет назад. Лицо, так мечтающее взять верх, командовать кротами. Ну что ж, пусть Веназ забирает их. Пусть забирает всех. Бэйниск поднял руку с ножом – прямо над крепко сжатым кулаком. И резанул веревку.
Упирайся, сколько хочешь, не поможет. Нам пора лететь обратно в настоящее. Чтобы все стало понятно, каждая грань должна блеснуть хотя бы раз. Раньше пузатый коротышка молил о прощении. Теперь молит о доверии. У него твердая рука, хоть и дрожит. Поверьте. Поэт сидит напротив историка. Неподалеку, за столиком в «К’рулловой корчме», Дымка наблюдает, как Скиллара пускает изо рта мудреные завитки дыма. Наблюдает алчным взглядом, но то и дело в глазах вспыхивает ярость – стоит вспомнить о женщине, лежащей наверху в коме. Да, стоит только вспомнить. Дымка стала спать в постели с Хваткой, пробовала все, что могла придумать, чтобы снова пробудить чувства в своей любовнице. Ничего не получалось. Душа Хватки потеряна и блуждает далеко от холодного, дряблого тела. Дымка ненавидит сама себя, чувствуя, что ее душа готова двигаться дальше, искать благословения новой жизни, нового тела, которое можно исследовать и ласкать, новых губ, к которым можно прижиматься своими. Но это глупо. В благожелательности Скиллары не было ничего особенного. Эта женщина предпочитала обаяние мужчин, какие есть. И правду сказать, Дымка и сама не раз играла в эту игру. Так откуда эта похоть? Да еще такая дикая и жадная? Это потеря. Потеря, словно жалящий хлыст, заставляет искать опору, жаждать экстаза, восхитительной капитуляции и даже стремиться к саморазрушению. Бутон, срезанный со стебля, отдает оставшиеся силы последнему цветению, одному славному восклицанию. «Цветок бросает вызов», – если цитировать древнюю поэму тисте анди. Жизнь бежит от смерти. Иначе она не может. «Жизнь бежит», – если цитировать воплощение поэтической краткости пузатого коротышки. Окунись в голову Дымки, проскользни за ее глаза и смотри на то, что она видит, ощути, что она чувствует, – если не боишься. А вот Мураш – у прилавка, на котором он разместил семь арбалетов, двенадцать колчанов арбалетных стрел – всего сто двадцать, шесть коротких мечей, три метательных топора фаларского производства, генабарийский широкий меч и круглый щит, две местные рапиры с причудливыми гардами – Мураш целое утро безуспешно пытался разобраться в этой странной куче оружия – и мешочек с тремя «шрапнелями». Мураш хочет решить, что брать с собой. Однако предстоящая им операция должна быть мирной, так что ему хватит короткого меча, как обычно, закрепленного в ножнах; да, по сути, все как обычно. Но ведь где-то поджидают убийцы, жаждущие поднять голову Мураша на остриях кинжалов, так что «как обычно» – просто самоубийство. И лучше опоясаться как минимум двумя короткими мечами, забросить за плечо пару арбалетов, в правую руку взять широкий меч, в левую – двойную рапиру, по колчану на каждое бедро, мешок со «шрапнелями» на пояс, а зубами зажать метательный топор… нет, это смешно, он так челюсть сломает. Может, еще один короткий меч… но так он отрежет себе язык, как только попытается что-нибудь сказать, а ведь говорить рано или поздно придется, так? А можно на пояс повесить все шесть ножен для коротких мечей – тогда получится юбочка из коротких мечей, но это ведь не страшно, правда? Однако куда девать «шрапнель»? Один удар эфесом или рукоятью – и он превратится в расползающееся облако усов и обломков оружия. А арбалеты? Придется их все зарядить, но тогда уж беречь спусковые крючки, если не хочет, споткнувшись, проткнуть всех друзей. А если… Что там? Вернемся к Дымке? Плоть к плоти, в руках полновесные груди, колено настойчиво раздвигает бедра, пот мешается с ароматными маслами, мягкие губы мечтают слиться, языки танцуют, скользя, как… – Я не могу надеть сразу все! Скиллара обернулась. – Правда, Мураш? А разве Дымка не сказала об этом колокол назад? – Что? Кто? Она? Да что она понимает? На этот выпад неосознанной иронии Дымка только задрала брови, перехватив взгляд Скиллары. Та в ответ улыбнулась и снова присосалась к трубке. Дымка взглянула на поэта и обратилась к Мурашу: – В любом случае здесь мы в безопасности. Выпученными глазами Мураш уставился на нее с недоверием. – Ты веришь на слово какому-то несчастному менестрелю? Да что он понимает? – Ты все время спрашиваешь, кто что понимает, хотя очевидно, что и слушать не желаешь, что им известно. – Чего? – Извини, я так сбита с толку, что вряд ли смогу повторить. Контракт разорван – так сказал Рыбак. Мураш медленно покачал головой. – Рыбак сказал! – Он ткнул пальцем в поэта. – Это не Рыбак – по крайней мере, не тот знаменитый. Он украл имя! Был бы он знаменитым – не сидел бы тут, правда ведь? Знаменитые так не делают. – Да что ты? – спросил поэт, который называл себя Рыбаком. – А как же мы делаем, Мураш? – Знаменитые люди делают знаменитые дела, все время. Это всем известно! – Контракт выкуплен, – сказал поэт. – Но если хочешь облачиться, как будто собираешься в одиночку штурмовать Семя Луны, валяй. – Веревка! Мне нужна веревка? Надо обдумать! – И чтобы думать было легче, Мураш принялся расхаживать, шевеля усами. Дымке хотелось скинуть сапог, чтобы двинуть ступню между бедер Скиллары. Нет, она хотела туда вся. Застолбить участок. Зашипев от расстройства, она встала и уселась у столика поэта. Она сверлила его пристальным взглядом; он в ответ поднял бровь. – Считается, что Рыбак сочинил больше песен, чем кто-либо другой, о ком я слышала. Мужчина пожал плечами. – Некоторым из них сотня лет. – Я был вундеркинд. – А теперь? – Поэт бессмертен, – вмешался Дукер. Дымка посмотрела на него. – Это обобщающее, идеологическое заявление, историк? Или ты говоришь о человеке, с которым сидишь за одним столом? Мураш внезапно выругался и сказал: – Не нужна мне веревка! И кому только в голову такое пришло? Пошли – я возьму этот короткий меч и «шрапнель»; и любой, кто сунется ко мне, любой подозрительный тип может съесть «шрапнель» на завтрак! – Мы останемся, – сказал Друкер, поймав нерешительный взгляд Дымки. – Поэт и я. Я буду заглядывать к Хватке. – Хорошо. Спасибо. Мураш, Дымка и Скиллара ушли. Дорога вела их из Усадебного квартала, вдоль Стены Второго яруса, в Даруджийский квартал. Город уже окончательно проснулся, и повсюду в толпе гудела бесконечная механика жизни. Голоса и запахи, нужды и желания, голод и жажда, смех и раздражение, печаль и радость – и солнце освещало все, до чего могло дотянуться, и тени уползали, прячась. Тут и там трем путникам преграждали путь временные препятствия: телега застряла на узкой улочке – лошадь упала замертво, вытянув ноги, и половину семьи накрыло перевернувшейся телегой. Кучка людей вокруг рухнувшего домишки – все хватают кирпичи и обломки бревен, а если кого и завалило внизу, их, увы, никто не ищет. Скиллара выступала с видом женщины, привыкшей к восхищению. И люди, да, обращали на нее внимание. В других обстоятельствах Дымка – она ведь тоже женщина – обиделась бы, но она издавна привыкла оставаться незамеченной; а вдобавок она и сама была среди восхищавшихся. – Эти даруджистанцы очень дружелюбны, – заметила Скиллара, когда они наконец свернули от стены на юг, направляясь к юго-восточному углу квартала. – Они улыбаются, – ответила Дымка, – потому что хотят покувыркаться с тобой. И ты уж точно не замечала их жен и подруг; а они как будто кислятину какую проглотили. – Может, и проглотили. – Да уж, точно проглотили. Горькую истину, что мужчины есть мужчины. Мураш хмыкнул. – А кем еще быть мужчине? Твоя беда, Дымка, в том, что ты видишь слишком много даже в том, чего нет. – Ну а ты что заметил, Мураш? – А я заметил подозрительных людей. – Каких подозрительных людей? – Ясно каких – которые пялились на нас. – Так это из-за Скиллары – о чем мы только что говорили? – Может, так, а может, нет. Может, это убийцы, готовые напасть на нас. – Тот старик, которому жена треснула по уху, – убийца? Какую же гильдию они возглавляют? – Откуда тебе знать, что она ему жена? – возразил Мураш. – И откуда тебе знать, что это не был сигнал кому-то на крыше? Мы точно идем прямо в западню! – Ну конечно, – согласилась Дымка, – это была его мамаша, ведь по правилам гильдии мама должна быть рядом и проверить, что он получил сигнал, и что доел обед, и наточил ножи, и шнурки правильно завязал, чтобы не споткнуться во время смертельной атаки на сержанта Мураша. – При моем-то везении он не споткнется, – хмуро ответил Мураш. – Если ты вдруг не заметила, Дымка, это было знамение. Опонны специально послали его мне. – Почему? – спросила Скиллара. – Потому что я не верю Близнецам, вот почему. Удача очень коварна. Опонны помогают сейчас, чтобы ударить потом. Если они помогли, этим дело не кончится. Ни за что. Нет, будь уверен, что удар тебя настигнет; и единственное, что тебе известно, что он придет, этот удар. Обязательно. Мы, по сути, считай, что мертвы. – Ну что ж, – сказала Скиллара. – С этим не поспоришь. Рано или поздно Худ заберет нас всех, это точно. – Что-то вы оба сегодня мрачные, – заметила Дымка. – Мы пришли. Они добрались до Казарм городской стражи, тоже очень мрачных и зловещих. Дымка увидела пристройку перед нелепым зданием с зарешеченными окнами и направилась к ней, спутники двинулись следом. Стражник у двери мрачно посмотрел на них и сказал: – Предъявите оружие дежурному. Вы хотите свидания с кем-то? – Нет, – хрюкнул Мураш, – мы хотим его выкрасть! Ха-ха! Шутку никто не оценил, особенно когда обнаружили и опознали «шрапнель». Мураш допустил ошибку, начав спорить сразу с пятью или шестью мрачного вида стражниками, и в результате его скрутили и арестовали. После всех формальностей Мураш очутился в карцере, где уже было трое пьяных, из которых только один был в сознании – распевал старые классические песни Рыбака тоскливым голосом, – и четвертый, похоже, совершенно безумный. Он был твердо убежден, что все вокруг носят маски, скрывающие нечто демоническое, ужасное, кровожадное. Его арестовали, когда он пытался содрать лицо с торговца; сейчас он задумчиво рассмотрел Мураша и, видимо, пришел к выводу, что не стоит нападать на этого рыжеусого незнакомца, по крайней мере пока тот не уснет. Приговор гласил: трое суток, при условии примерного поведения Мураша. Если будут проблемы, срок может быть продлен. В результате Скиллара и Дымка не сразу сумели получить разрешение на разговор с Баратолом Мехаром. Они встретились в камере для свиданий; два стражника стояли у двери с короткими мечами наголо. Кивнув на них, Скиллара спросила: – Заводишь друзей, да? Кузнец с некоторым смущением пожал плечами. – Скиллара, я и не собирался сопротивляться аресту. Вот только мой ученик, увы, рассудил иначе. – На лице его появилась тревога. – Знаете о нем что-нибудь? Его схватили? Избили? Скиллара пожала плечами. – Нам ни о чем таком не известно, Баратол. – Да я им всем повторяю: он же совсем ребенок. Это все моя вина. Но он сломал несколько костей, и они теперь очень рассержены. Дымка откашлялась. Ей не нравилось, что происходит между Баратолом и Скилларой. – Баратол, мы можем заплатить гильдии штраф, но вот драка – это серьезнее. Он угрюмо кивнул. – Да, каторга. Месяцев шесть. – Он криво улыбнулся. – И угадайте, на кого я буду работать? – На кого? – Завод «Эльдры». И за шесть месяцев я получу лицензию кузнеца – так можно. Этакая программа реабилитации. От гортанного смеха Скиллары оба стражника напряглись. – Ну да, так ты туда точно попадешь. Он кивнул. – Ага, похоже, я неправильно начал. – Не знаю, – сказала Скиллара. – А гильдия не будет против? Я имею в виду, это же все в обход них? – А им деваться некуда. Любой гильдии в городе придется согласиться, кроме, полагаю, Гильдии убийц. Очевидно, любому заключенному шесть месяцев работы дают звание ученика – но продвинуться можно очень быстро. Просто сдал экзамен – и все. Скиллара, похоже, готова была расхохотаться. И сам Баратол еле сдерживался. Дымка вздохнула и сказала: – Займусь штрафом. Считай это займом. – Весьма благодарен, Дымка, спасибо. – В память о Каламе, – сказала она, выходя в дверь. Ни один стражник не удостоил ее вниманием. Впрочем, она к такому привыкла.
Дверь открыл бхокарал. Высший алхимик Барук внимательно оглядел его и пришел к выводу, что это всего лишь бхокарал. Не демон, не одиночник. Просто бхокарал; личико злобно сморщилось, острые ушки торчком. Он попытался закрыть служебную дверь, но Барук придержал ее, шагнув вперед. Вспышка гнева и негодования. Шипя, плюясь и корча рожи, бхокарал помахал Баруку кулаком и умчался по коридору. Высший алхимик прикрыл за собой дверь и двинулся по тому же коридору. Теперь к голосу первого бхокарала присоединились другие: зверская какофония тревожным эхом разносилась по храму. В одном боковом проходе алхимик наткнулся на старую далхонку, раздирающую соломенный веник. Она уставилась на Барука и отрывисто произнесла что-то на языке какого-то племени, а потом пошевелила пальцами левой руки. Высший алхимик нахмурился. – Отзови это проклятие, ведьма. Сейчас же. – Ты не будешь таким храбрым, когда пауки бросятся на тебя. – Сейчас же, – повторил он, – пока я не потерял терпение. – Фу! Да ты не стоишь усилий! – И вдруг далхонка превратилась в кучу пауков, бросившихся врассыпную. Барук моргнул и быстро шагнул назад. Но ни один паук не побежал в его сторону. И вскоре они все исчезли, хотя нигде не было видно трещин и щелей. – Высший алхимик! Он поднял взгляд. – О, Верховная жрица. Я постучался… – И бхокарал вас впустил, да. Теперь они этим занимаются, разогнав почти всех моих служителей. – Я не знал, что бхокаралы так заразны. – Да, вот так. Вы пришли поговорить со мной или с избранными… Устами Престола Тени? – Не поверю, что вас окончательно сместили, Верховная жрица. – Ваше благородство всем известно. – Почему в вашем храме ведьма Ардатхи? – Да, почему? Идемте.
Маг Тени – нижние боги! – сидел на полу алтарного зала и точил ножи. Вокруг лежала дюжина ножей – все разной формы. – …ночью, – бормотал он, – они все умрут! Перерезанные шеи, вырванные сердца, выколотые глаза, выдранные ногти. Увечья и бойня. Резня… – Тут он поднял глаза, виновато вздрогнул, облизнул губы и вдруг улыбнулся. – Добро пожаловать, Высшее Барукество. Прекрасный день, не правда ли? – Высший алхимик Барук, маг. И нет, день не прекрасный. Что ты делаешь? Маг вскинул глаза. – Делаю? Ничего, разве не видишь? – Он помолчал. – Он не чует их запах? А они рядом, совсем рядом! Будет заваруха, и кто же виноват? Настоящая заваруха – хотя Искарал Прыщ ни при чем! Я само совершенство. – Он попытался изобразить невинный взгляд. – Я совершен… но – совершенно великолепен. Барук не удержался и повернулся к Сордико Куолм. – И о чем только думал Престол Тени? Она явно расстроилась. – Приходится признать кризис веры, Высший алхимик. Искарал Прыщ вскочил на ноги. – Тогда надо молиться, любовь моя. Молиться мне, ведь Престол Тени видит моими глазами, слышит моими ушами, обоняет моим носом. – Он скосил глаза и вполголоса добавил: – И пердит моей задницей, но упоминать об этом слишком грубо. – Он постарался снова смотреть прямо и снова улыбнулся. – Сордико, моя милая, существуют очень особые, очень тайные молитвы. Ну и… ритуалы. Приходи, когда этот человек уберется, нельзя терять времени! В зал набирались бхокаралы. Десятка два их как бы тайком двигались к Искаралу Прыщу – а он, похоже, совсем не замечая их, подмигнул Сордико Куолм. – Верховная жрица, – сказал Барук, – я вам сочувствую. – У меня есть новости от Престола Тени, – сказал Искарал Прыщ. – Поэтому я тебя и позвал, Барухимик. – Ты не звал меня. – Не звал? Но мог. По крайней мере, должен был. – Маг наклонил голову. – Еще один идиот, кругом одни идиоты. Только мы с милой Сордико против всего мира. Ну что ж, мы победим! – Престол Тени? – напомнил Барук. – Что? Кто? Ах, он. – Твоими устами. – Блеск пройдет, да, да. Дайте подумать, дайте подумать. Что же это было за послание? Забыл. Нет! Погодите-ка. Там было… что-то. Поставьте стражу у Урсовых ворот. Да, точно. Урсовы ворота. Или Фоссовые? Врановые? Напастины? Резчиковы? Двуволовые? – Все, – сказал Барук. – Других ворот нет. – Урсовы, да, точно. Урсовы. Сордико Куолм, казалось, вот-вот заплачет. Барук протер глаза и кивнул. – Очень хорошо. Тогда я ухожу. – Он поклонился Верховной жрице. Бхокаралы бросились вперед. Расхватав ножи, они с криками унеслись прочь со своей добычей. Искарал Прыщ застыл, разинув рот, а потом ухватил две пряди волос над ушами. – Проклятье! – воскликнул он. – Они знали! Они все знали о моих планах! Но как? Как?
– Ну и что мне с тобой делать? Чаур в ответ уныло посмотрел на нее. Он снова плакал, глаза набухли, две сопли стекали к красным потрескавшимся губам. – Надо полагать, – продолжала Злоба, – Баратол не может прийти. Разумеется, пока что мы в силах только предполагать, ведь на самом деле мы и понятия не имеем, что с ним случилось. Очевидно одно: он прийти не смог. Мог бы, обязательно пришел бы, ведь так? Пришел бы за тобой, Чаур. Он чуть опять не заревел. Одно только упоминание имени Баратола могло его раздавить. Злоба постучала по полным губам длинным, идеально ухоженным пальцем. – К несчастью, мне скоро придется уйти. Я могу рассчитывать, что ты останешься здесь, Чаур? Могу? Он кивнул. – Ты уверен? Он снова кивнул и вытер нос, размазав сопли. Злоба нахмурилась. – Ну и видок. Ты понимаешь, что у тебя просто в мозгу что-то расстроилось? Практик Высшего Дэнула мог бы совершить для тебя чудо, Чаур. Это ведь хорошая мысль? А, знаю, подобные «мысли» тебя не посещают. У тебя только… порывы и смятение – из этого и состоит Чаур. И обычно, не считая вот таких случаев, ты счастлив, и, наверное, не стоит больше об этом. Богам ведомо, счастье – драгоценный и редкий товар; похоже, чем умнее и чувствительней человек, тем он обычно несчастнее. Полагаю, это цена за то, что видишь все в настоящем свете. Конечно, есть еще моя сестра. Улыбчивая убийца. Злобная, ледяная, предательская сестрица. Она почти так же умна, как я, но несчастья обходят ее стороной. Видимо, это свойство ее помешательства. В любом случае, Чаур, ты должен оставаться здесь и не попадаться на глаза. Потому что мне надо навестить сестру. Я быстро, ясно? Он кивнул. – И умойся. Я не желаю сердить Баратола; уверена, что и ты не хочешь. Чаур обычно хорошо понимал, что ему говорят. И хорошо кивал. Но порой понимать и кивать было недостаточно. Вот как сейчас. Но об этом потом.
Старый возница не успел доесть завтрак; уже вскоре кто-то обратил внимание на завернутый в холст труп и сообщил Мизе, что какой-то придурок оставил мертвеца у таверны, – вряд ли какой таверне нужна такая реклама, даже «Фениксу». Ругаясь, Миза вышла на улицу, чтобы убедиться самой; сапоги показались ей знакомыми. С похолодевшим сердцем Миза подняла холст с лица Мурильо. Дальше все пошло быстро: ужасное понимание, резкое слово и, наконец, пыльная безжизненная пустота в душе – горе. Гаденькое чувство бессилия, сокрушительный удар. Ирильта насела на возницу, и он, оценив свое безвыходное положение, быстро рассказал все, что знал сам. Тогда пузатый коротышка в углу зала поднялся с трезвым выражением лица и тихо принялся руководить. Он велел Ирильте и Мизе отнести тело в свободную комнату наверху, что они и сделали с душераздирающей нежностью. Послали сообщить Коллу. А остальные… что ж, все в итоге возвращались в «Феникс», так что мучительная эстафета дурной новости завершится не скоро, и каждый раз эмоции будут бурлить заново. Живые чувствовали эту новую тяжкую ношу и понимали, что в следующие дни будут лишены удовольствий, лишены покоя; и все чувствовали себя опустошенными, и даже Крупп не был исключением. Мертв дорогой друг, а в смерти нет ничего справедливого. Человек умирает всегда безвременно. Проклятие пустоты, потеря, которую не возместить. И вскоре, подобно зазубренным скалам в уходящем потоке воды, появился гнев. Возницу заставили заново рассказать все о визите в горняцкий лагерь, о дуэли из-за какого-то мальчика и о распоряжении победителя вернуть тело в таверну «Феникс». Он готов был поклясться, что больше не знает ничего, и в тот момент никто кроме Круппа – мудрого Круппа, умного Круппа – не понял, что это за мальчик. И теперь нужно посетить некую дуэльную школу? Похоже на то. Тяжкое бремя, ужасный груз новостей – видеть, как разбита еще одна душа; поистине ужасный день. День печали. И всю ночь будут рыдать вдовы, будем рыдать и мы.
Двое идут в таверну «Феникс». Кто придет первым – от этого изменится все. Если бы восстановление справедливости действительно существовало в природе – точнее, в мире людей, – тогда первым услышать о смерти друга должен был Раллик Ном; и он, с недобрым взглядом, принял бы на себя этот груз, ведь хотя месть и может удовлетворить, хладнокровное убийство наносит ужасный вред душе. Разумеется, он уже поступал так, во имя еще одного друга, и полагал, что хуже уже не будет. Увы, на этот раз никакого восстановления справедливости не было.
Озабоченный нахлынувшими мыслями, Резчик подошел к дверям таверны «Феникс». Он увидел, как старый возница ведет прочь вола, но не придал этому никакого значения. Войдя в таверну, он сразу почуял неладное. Ирильта стояла за стойкой с бутылкой в руке – нет, она не наливала посетителям, а то и дело подносила бутылку ко рту и делала мощный глоток. Покрасневшие глаза горели на бледном лице. Все молчали, а если кто и говорил, то вполголоса. Мизы не было видно, однако Резчик заметил Круппа, сидящего за столиком спиной к залу, – такого прежде за ним не водилось. Перед ним стояла запыленная бутылка и четыре кубка. Крупп неторопливо наполнял кубок перед стулом справа от себя. С растущей тревогой Резчик подошел, отодвинул этот стул и сел. На лице Круппа не было обычной приветливости. Хмурый, бледный, холодный. И страдание в глазах. – Выпей, мой юный друг, – сказал он. Резчик заметил, что еще два кубка пусты. Он взял свой. – Дорогое, правда? Крупп, что случилось? – Благородный Мурильо мертв. Эта весть, словно удар в грудь, лишила Резчика дыхания. Он не мог шевельнуться. Сквозь оцепенение пробилась боль, утихла и возникла вновь. И снова. – Дуэль, – добавил Крупп. – Он отправился забрать потерянного ребенка. На рудник «Эльдры» к западу от города. Что-то дрогнуло у Резчика внутри, но он не понял, что именно. Узнавание? Чего? – Я думал… я думал, что он это бросил. – Бросил что, мой друг? Желание поступать правильно? Резчик покачал головой. – Дуэли. Я говорю про дуэли. – Хотел добиться освобождения юного Драсти. Там был владелец рудника, по крайней мере, один из них. История повторяется, как обычно. – Крупп вздохнул. – Он был стар для таких вещей. Следующий вопрос прозвучал совершенно спокойно. – Кто его убил, Крупп? Пузатый коротышка вздрогнул и промолчал. – Крупп… – Это ни к чему… – Крупп! – Ах, можно ли противостоять такому напору? Горлас Видикас. Вот и все. Мог и догадаться, да, Резчик должен был догадаться. Рудник… «Эльдра»… История. Он знает обо мне. И хочет меня наказать. Он убил Мурильо, чтобы сделать больно мне. Убил замечательного… замечательного и благородного человека. Нужно это прекратить. – Сядь, Резчик. Я должен это прекратить. Немедленно. Ведь и она этого хочет. – Колл скоро придет, – сказал Крупп. – И Раллик Ном. Крокус, оставь это Раллику… Но Резчик уже шел к двери. Ирильта смотрела на него, и что-то в ее лице привлекло его внимание. В глазах читался темный голод – как будто она знала, куда идет Резчик, как будто знала… – Резчик, – хрипло сказала Ирильта, – сделай ублюдка. Сделай. И он вышел. От яркого дня, как от пощечины, закружилась голова. Резчик глубоко вдохнул, но дышать по-прежнему было трудно. От навалившейся тяжести в голове рос гнев – кошмарный левиафан, разинувший пасть, и его вой заполнял череп. И кроме этого воя Резчик не слышал ничего.
День разорван, время исчезло, настоящее расширяется, поглощая все. Всего лишь миг – и этот миг кажется вечностью. Вспомните, как начинался день. Единый вдох, полный любви…
Беллам Ном взял плетеный кожаный шнурок и завязал на концах две петли. Он присел на корточки перед Мяу. – Мяу, видишь петлю? Держись за нее – я возьму за другой конец, ясно? Мы выходим. Только держись за веревку, ясно? Мяу кивнула, выпучив глаза. – Не бойся, – сказал Беллам, – я пойду медленно. Он поднял Кроху и усадил на изгиб левого локтя. Она обхватила тонкими ручонками шею Беллама и потерлась мокрым носом о его щеку. Беллам улыбнулся Мяу. – Готова? Она снова кивнула. Пошли. Снелл пока оставался у старого торговца людьми, и Белламу незачем было его дергать. Он понятия не имел, что случилось с Мирлой и Бедеком, однако он нацарапал углем на столе сообщение о том, что забирает Мяу и Кроху. Мурильо уже должен был вернуться. Беллам начинал беспокоиться. Ждать больше нельзя. Они медленно пробирались через толпу. Дважды Мяу нечаянно выпускала петлю, но оба раза Беллам успевал ее вернуть. Они выбрались из местных трущоб, называвшихся Разлом, и сумели-таки добраться до дуэльной школы. Беллам спустил с рук Кроху в разминочном зале, наказал Мяу оставаться с сестрой и пошел искать Скаллу Менакис. Та сидела на каменной скамье в затененной колоннаде, на краю тренировочного двора; она вытянула длинные ноги и смотрела в пространство. Услышав шаги, она подняла глаза. – Занятия отменили. Уходите. – Я не на занятия пришел, – сказал Беллам, сам поразившись резкости своего голоса. – Убирайся, – сказала она, – пока я не избила тебя до бесчувствия. – Слишком многие, Скалла, вступаются за тебя, при том, что ты делаешь. Это нечестно. Она нахмурилась. – О чем ты? – Мурильо не возвращался? – Все уходят. – Он нашел Драсти. – Что? Беллам увидел, как в ее темных глазах пробудился интерес. – Он нашел его, Скалла. В горняцком поселке. И отправился, чтобы забрать его. Но так и не вернулся. Что-то случилось, что-то нехорошее – я чувствую. Она поднялась. – Где этот поселок? Как он там оказался? – Снелл. Она пристально взглянула на него. – Убью этого мелкого ублюдка. – Не убьешь. О нем позаботились. У нас новая проблема. В коридоре появилась маленькая фигурка и уставилась на них. Скалла нахмурилась. – Мяу? А где мама с папой? А где Кроха? Мяу заплакала и помчалась к Скалле, которой только и оставалось, что обнять девочку. – Они пропали, – сказал Беллам. – Я заботился о девочках и ждал – они так и не появились. Скалла, я не знаю, что с ними делать. Мне нужно домой – мои родители наверняка с ума сходят от беспокойства. Скалла, все еще обнимая Мяу, повернула злобное лицо к Белламу. – Мне нужно найти Драсти! Забери их к себе домой! – Нет. Хватит. Позаботься о них, Скалла. Я только повидаю родителей и пойду искать Мурильо. Позаботься. Ты в долгу перед Мирлой и Бедеком – они заботились о тебе. Годами. Беллам думал, что она ударит его, – таким гневом сверкали ее глаза. Он отступил на шаг. – Кроха в разминочном зале, наверное, спит, – она сейчас много спит. А, и еще они голодны. И Беллам ушел. Слова молодого человека – мальчишки – сделали то, чего не добился Остряк. Шквал грубых, честных слов настиг ее, и от них не было защиты. Скалла стояла, держа на руках Мяу, чувствуя, как душа лопнула, оставив только пустую оболочку, которая медленно заполнялась… чем-то. – Ох, – прошептала Скалла. – Драсти.
Шардан Лим поджидал Вазу, когда она вернулась домой. Он поднялся с богато украшенной скамьи, но не двинулся навстречу, а стоял, глядя на нее со странным выражением. – Это неожиданно, – сказала она. – Несомненно. Простите, что я вторгся в ваше… плотное расписание. В его извинении не было раскаяния, так что Ваза ощутила нервную дрожь. – Что вы хотите, советник? – А без титулов не обойтись, Ваза? – Зависит от обстоятельств. – Возможно, ты и права. И все равно, когда мы закончим, формальности будут не нужны. Не позвать ли ей стражу? И что он сделает? Да просто рассмеется. Шардан Лим подошел ближе. – Налей себе немного вина. Или много – если хочешь. Нужно сказать, я вовсе не рад, что меня так бесцеремонно отставили. Похоже, ты нашла любовника по вкусу, и твои аппетиты растут. Без удержу? Полагаю, да. – Вы выломали дверь, – сказала она, – и жалуетесь, что я ушла из комнаты? Его бледные губы сложились в улыбку. – Что-то вроде того. Я пока не готов тебя отпустить. – А у меня нет права голоса? Он поднял бровь. – Милая Ваза. Ты отказалась от этого права давным-давно. Ты позволила мужу использовать тебя – не нормальным способом, но использовать. То же самое позволила и мне, а теперь еще какому-то низкородному воришке, и кто знает скольким еще. И не спорь – я уверен, ты и сама не поверишь своим оправданиям. – И все же это моя жизнь. – Однако слова прозвучали слабой попыткой прикрыть уродливую правду. Он не стал даже отвечать, а посмотрел на диван. – Вам придется тащить меня, – сказала она, – так что все будет скучно, так скучно, что даже не удастся сделать вид, что это не простое изнасилование. Он посмотрел разочарованно. – И снова неверно, Ваза. Ты пойдешь сама и разденешься. Ляжешь на спину и раздвинешь ноги. Это просто, ты часто так делала. Боюсь, твоему низкородному любовнику придется делиться тобой. А вскоре, думаю, ты даже не сможешь заметить разницы. Как он мог заставить ее делать такое? Она не понимала, однако он, несомненно, понимал. Да, Шардан Лим слишком хорошо все понимал. Она пошла к дивану. Она еще чувствовала жгучую боль после утреннего сношения. Вскоре боль усилится и станет нестерпимее. Да, боль и удовольствие сплетаются, как любовники. Она могла испытывать их снова и снова, всегда. Так и было. До тех пор, пока она… не проснулась. Крокус, забудь про моего мужа. Это ни к чему. Вот что я скажу в следующий раз. Обещаю. Обещаю. Шардан Лим попользовался ею, но в результате именно он не понимал. И когда она, после всего, поблагодарила его, это, похоже, застало его врасплох. Пока он торопливо одевался и уходил, Ваза, лежа на диване, забавлялась его смятением; она была всем довольна. И подумала о стеклянном шаре с заключенной внутри луной, подарке давно потерянной юности, и улыбнулась.
В жарком городе мертвых обряжают быстро. В карете приехал Колл, обезумевший от горя. Миза спустилась из комнаты, где сидела рядом с телом, и Колл отправил помощника, чтобы открыли фамильный склеп. Промедлений быть не должно. Горе обернулось яростью, когда Колл узнал, кто виновен в смерти Мурильо. – До первой крови Видикасу недостаточно. Он любит убивать – и в других обстоятельствах уже был бы на пути к Высокой виселице. Будь прокляты эти древние дуэльные законы! Пора запретить дуэли… я обращусь к совету… – Это не пройдет, – сказал Крупп, покачав головой. – Коллу это известно так же хорошо, как и Круппу. Колл застыл, словно загнанный в угол. – Ну где Раллик? – прорычал он. Вздохнув, Крупп наполнил доверху предпоследний кубок и протянул его Коллу. – Крупп полагает, что Раллик скоро придет. Такой сегодня день – нескончаемый; заснет ли кто-нибудь сегодня ночью? Крупп уже дрожит от надвигающегося одиночества. А вот и Раллик. Они увидели, как Ирильту качнуло к убийце, и она чуть не рухнула в руки Раллику. Изумленный Раллик быстро помрачнел, когда она заговорила; ее голос был еле слышен, поскольку она прижалась лицом к его плечу – но он разобрал достаточно. Раллик поднял глаза и посмотрел на Круппа, на Колла. В зале больше никого не осталось – гнетущая атмосфера прогнала даже самых бесчувственных пьяниц. Салти и Чад, новый повар, стояли в дверях кухни, Салти тихо всхлипывала. Крупп наполнил последний кубок и снова уселся спиной к залу. Колл рухнул на соседний стул и пил вино с легкостью алкоголика, возвращающегося к своей губительной страсти, но Крупп не зря выбрал это вино – его крепость была обманчивой: вкус алкоголя, набор тонких специй и ничего более. Однако Крупп понимал, что это лишь временная мера. Он хорошо знал Колла и понимал, какой эгоистичный круг жалости к себе обнимает этого человека, знакомо ухмыляясь, словно старая губительная любовница. И широко распахивает руки, чтобы снова обнять Колла, – впереди его ждут тяжкие дни и ночи. Раллик наконец присоединился к ним и, не садясь, взял кубок. – Крокус должен быть здесь, – сказал он. – Он был, но ушел. Колл замер. – Ушел? Что, Мурильо так мало значит для него, что он просто ушел? – Он отправился, – сказал Крупп, – искать Горласа Видикаса. Колл выругался и поднялся. – Дурачина! Видикас порежет его на кусочки! Раллик… Убийца уже поставил кубок на столик и направился к выходу. – Стоять! – рявкнул Крупп таким тоном, какого никто еще не слышал – по крайней мере от Круппа. – Оба! Раллик, возьми кубок. – Теперь Крупп и сам поднялся. – Память о нашем друге, вот за что мы выпьем. Давайте. Раллик, ты не догонишь Крокуса, не успеешь. Послушайте Круппа, вы оба. Во мщении нельзя торопиться… – Так Раллик должен позволить Видикасу убить еще одного нашего друга? Крупп повернулся к убийце. – А в тебе, Раллик Ном, тоже нет веры? – Дело не в этом. – Сделанного не воротишь. Он уже отправился по этому пути. Ты же сам видел, не так ли? У таверны. Колл потер лицо, словно пытаясь нащупать онемение, которое должно было наступить от вина. – Если Крокус действительно… – У него теперь новое имя, – вмешался Раллик, все-таки кивнув. – И он его честно заслужил. – Да – Резчик, – сказал Крупп. Колл поглядел на одного, на другого и откинулся на стуле. Он вдруг постарел на сотню лет, плечи поникли; он потянулся за бутылкой и наполнил кубок. – Будут последствия. Видикас… не один. Ханут Орр, Шардан Лим. Что бы ни случилось, будет шум… Нижние боги, это будет заваруха. Раллик хмыкнул. – Ханут Орр и Шардан Лим. Я встану у них на пути, когда придет время. Глаза Колла вспыхнули. – Резчик ушел. Ладно. Мы можем об этом позаботиться… ты можешь, я имею в виду. Я-то бесполезен – как и всегда. – Он откинулся на спинку стула – стул затрещал – и огляделся. – Да что с этим вином? Оно не действует. – Мурильо, – сказал Крупп, – не понравилось бы, если бы ты стоял пьяный, когда его понесут в склеп. Чти его память, Колл, сейчас и впредь. – Отвали, – последовал ответ. Тыльной стороной затянутой в перчатку ладони Раллик Ном крепко ударил Колла по лицу, заставив отшатнуться. Колл в ярости потянулся к богато украшенному ножу на поясе. Оба мужчины вскочили, пожирая друг друга глазами. – Прекратите! Бутылка разбилась о пол, залив вином ноги Коллу и Раллику. Оба повернулись к Мизе, и она прорычала: – Давай, Колл, пей и захлебнись! А остальные пока пусть проявят уважение и отнесут его в склеп – телега гробовщика уже здесь. Пора настала – не для вас, а для него. Для Мурильо. Вы прожуете этот день, и уж он вас никогда не оставит. И – Худов дух – я тоже. Колл опустил голову, сплюнул кровь и сказал: – Ладно, давайте. Ради Мурильо. Раллик кивнул. Ирильте за стойкой вдруг стало плохо. От рвотных звуков и кашля все замолчали. Колл выглядел смущенным. Крупп положил ему руку на плечо. И советник тут же заплакал – так горько, что смотреть на него было невозможно, не разорвавшись на части. Раллик отвернулся, закрыв лицо руками. Живые скорбят не вместе. Каждый скорбит в одиночку, даже если все оказались в одном месте. Горе – самое одинокое из чувств. Горе разобщает людей, и любой ритуал, любой жест, любое объятие – безнадежная попытка преодолеть это разобщение. Ничто не помогает. Формы крошатся и рассыпаются. Столкнуться со смертью – значит остаться одному.
Как далеко может забраться потерянная душа? Хватке казалось, что она сначала очутилась в далеком замороженном мире, пробираясь в глубоком – по бедра – снегу; вокруг завывал пронизывающий ветер. То и дело она падала, и жесткий наст царапал кожу – Хватка была голой, кончики застывших пальцев почернели. Почернели и пальцы ног, и ступни; кожа потрескалась, лодыжки распухли. Два волка шли по ее следу. Непонятно, откуда она знала это, но знала. Два волка. Бог и богиня войны, Волки Зимы. Они выслеживали ее, как соперницу, – но она ведь не Взошедшая и уж точно не богиня. Когда-то она носила торквесы, присягала Тричу – и теперь это было ее клеймо. Войны не может быть без соперника, без врага – это так же верно в царстве бессмертных, как и среди смертных. Пантеон всегда отражает природу бесчисленных аспектов. Его грани несут безошибочную правду. Зимой война – это безжизненный холод мертвой плоти. Летом война – гниющая куча, окруженная тучами мух. Осенью поле битвы засеяно мертвыми телами. Весной война всходит заново на тех же полях – на плодородной почве. Хватка пробиралась по темному лесу из елей и пихт. Пальцы один за другим отваливались. Она спотыкалась о пни. Зима атаковала ее, зима была врагом, а волки подбирались все ближе. Дальше – горный перевал; короткие вспышки просветления, и каждый раз, выныривая из забвения, она обнаруживала, что пейзаж изменился. Кучи валунов, длинные гряды, рваные пики над головой. Извилистая тропинка резко пошла вниз, мимо сосен и дубов. Звериный вой остался высоко, далеко позади. Буйная зеленая долина была невероятно близко к заснеженным вершинам и метели – или Хватка оказалась на другом континенте. Руки были целы, босые ноги погружались в теплую глину. Вокруг жужжали насекомые. В чаще раздался звериный кашель, тяжелый рык большой кошки. Новый охотник нашел ее. Хватка спешила, словно ее ждало другое место, убежище, пещера, войдя в которую, можно выйти с другой стороны, возродиться. И увидела среди мха, чернозема и сгнивших поваленных деревьев мечи, инкрустированные клинки, покрытые мхом крестообразные гарды и позеленевшие эфесы. Мечи всех стилей, так проржавевшие, что уже не годились для боя. Снова кошачий рык, на сей раз ближе. Паника охватила Хватку. Увидев свободное место высокой волнующейся травы, она юркнула с тропинки в изумрудную зелень. Что-то застучало за спиной – смертельно быстро. Хватка закричала и упала на землю. Вокруг раздались резкие, лающие голоса, им ответил рык – совсем рядом. Хватка перевернулась на спину. Ее окружали человекообразные фигуры; они скалили зубы и тыкали закаленными остриями копий в сторону леопарда, припавшего к земле всего шагах в трех от Хватки. Зверь прижал уши, сверкая глазами. Затем мигом исчез. Хватка с трудом поднялась на ноги – и оказалось, что она возвышается над этими людьми, хотя они все были взрослые – это было видно даже через покрывавшую их густую шерсть. Пять женщин, четверо мужчин; и женщины были явно сильнее, с крепкими бедрами и широкими грудными клетками. Светящиеся карие глаза смотрели на нее с каким-то почитанием, а потом тупыми концами копий ее подтолкнули на дорожку, пересекавшую тропу, по которой она шла. «Не очень похоже на почитание». Острия угрожающих копий были смазаны чем-то черным. «Я пленница. Ужасно». Ее подгоняли по тропинке, которой явно не пользовались люди роста Хватки, и ветки то и дело хлестали ее по лицу. Вскоре они достигли еще одной поляны – у подножия утеса. Широкая каменная плита торчала над входом в пещеру, из которого валил дым. У входа присели на корточках две старухи, а из-за их спин выглядывала стайка детишек. На удивление, дети не галдели возбужденно – да и вообще не было никаких звуков, и Хватку внезапно охватило подозрение: эти существа не были здесь хозяевами. Нет, они вели себя как жертвы. По бокам от входа были навалены камни – ими закрывали вход с наступлением сумерек. Конвоиры впихнули ее в пещеру. Пришлось нагнуться, чтобы не оцарапать голову о низкий закопченный потолок. Дети разбежались в стороны. Не считая мерцания в глубине, пещера была темна. Кашляя от дыма, Хватка двинулась вперед, вокруг очага, и дальше – в глубину. Древки копий подгоняли ее. На утоптанном полу под ногами не было камешков, но уклон становился все круче, и она чувствовала, что скользит, не находя опоры. Внезапно древко копья с силой ткнуло ее в спину. Закричав от испуга, Хватка качнулась вперед, заскользила по мокрому полу, как по маслу. Она пыталась ухватиться за что-нибудь, но руки напрасно молотили по воздуху – и тут пол под ногами исчез, и она полетела вниз. Внезапное падение Драсти быстро завершилось на острых камнях. Спина покрылась ранами, а заодно бедро и лодыжка. Удар оглушил его. Он еле расслышал, как что-то упало на камни рядом с ним, с ужасным хрустом. Он смог пошевелиться. Боль от ран жгла его, и он ощущал, как струится кровь, однако, похоже, кости были целы. Он медленно пополз в ту сторону, куда упал Бэйниск, и услышал прерывистое дыхание. И вот руки нащупали теплую плоть – мокрую и разодранную. Плоть дрогнула под его пальцами. – Бэйниск! Тихий стон и всхлипывание. – Бэйниск, это я. Мы внизу – мы сбежали. – Драсти? – От слабости и боли голос был неузнаваем. – Расскажи… Драсти потянулся к Бэйниску, разглядев смутный силуэт. Лицо Бэйнискабыло повернуто к нему, и Драсти, сев на колени, охватил руками голову друга – чувствуя, как странные осколки смещаются под ладонями, под пропитанными кровью волосами Бэйниска, – и очень, очень осторожно положил голову друга себе на колени. – Бэйниск… Половина лица Бэйниска была совершенно разбита. Странно даже, что он еще мог говорить. – Я видел сон, – прошептал он. – Сон о городе. Плыл по озеру… куда волна несет. Расскажи, Драсти, расскажи мне о городе. – Скоро сам увидишь. – Расскажи. Драсти погладил лоб друга. – В городе… Ох, Бэйниск, в городе полно магазинов, и у всех денег немерено, и покупай что хочешь. Золото и серебро, прекрасное серебро, и люди рады отдать их любому, кто пожелает. Никто ни о чем не спорит – а зачем? Нет голода, нет боли – никакой боли, Бэйниск. В городе у каждого ребенка есть мама и папа… и мама любит сыночка – всегда, а папа ее не насилует. И можешь выбирать, каких захочешь. Красивая мама, сильный, большой папа – они рады будут заботиться о тебе, – ты увидишь, ты обязательно увидишь. Они постараются, чтобы тебе было хорошо. Они увидят, какое у тебя чистое, золотое сердце, потому что ты всегда только и хотел помочь, ведь ты не хотел быть обузой, а если бы ты помогал, они любили бы тебя и хотели, чтобы ты остался с ними, жил с ними. А если не получится, значит, ты, ну, просто мало старался. Старайся лучше, изо всех сил. Ох, Бэйниск, в городе… там мамы… Он замолк – Бэйниск больше не дышал. Его переломанное тело неподвижно распласталось на острых камнях, голова тяжело давила на колени Драсти. Давайте оставим их.
Город, ах, город. Сумерки сгущаются, просыпаются голубые огни. Фигуры стоят на кладбище среди даруджийских склепов и молча наблюдают, как рабочие снова запечатывают двери склепа. Над головой порхают скворцы. Внизу у гавани женщина легко шагает к пристани, глубоко вдыхает грязный воздух и отправляется на поиски сестры. Ожог и Лефф нервничают у ворот усадьбы. В эти ночи они почти не разговаривают. Торвальд Ном не находит себе места. Он не уверен, нужно ли идти домой. Ночь началась странно, тяжело, и нервы его не в порядке. Мадрун и Лазан Двер бросают кости о стену, пока Наученный Замок на балконе ведет наблюдение. Ваза Видикас сидит в своей спальне и держит в руках стеклянный шар, глядя на спрятанную в хрустальной сфере луну. В комнате над таверной Дымка сидит рядом с неподвижным телом любовницы и всхлипывает. Внизу Дукер медленно поднимает взгляд на Рыбака, который, обняв лютню, запевает. В таверне «Феникс» старая, изнуренная женщина, поникнув головой, шаркает в свою каморку и опускается на кровать. Бывало на свете так, что любовь не находила голоса. Бывали тайны, так и не раскрытые, и что толку? Она не была томной красавицей. Она не блистала умом. Ей то и дело изменяла храбрость – но только не сейчас, когда она ведет острыми лезвиями по запястьям, под нужным углом, и наблюдает, как утекает жизнь. Ирильте кажется, что этот последний жест – лишь формальность. Через Двуволовые ворота Беллам Ном выходит на дорогу. Из лачуги прокаженных доносятся всхлипывания. Ветер стих, запах гниющей плоти висит густой и неподвижный. Беллам Ном торопится проскочить мимо, как любой юнец на его месте. Гораздо дальше по дороге Резчик скачет на коне, украденном из конюшни Колла. В груди кипит гнев, но застывшее сердце подобно холодному камню. Сегодня утром он сделал глубокий вдох, полный любви. И теперь – выдох, черный от горя. Теперь, похоже, исчезло все, пропало внутри него безвозвратно. И все же перед мысленным взором – женщина. Призрачная, завернутая в черное, темные глаза не отпускают его. Не туда, любимый. Он только трясет головой в ответ. Трясет головой. Это не мой путь, любимый. Он скачет дальше. Я подарю тебе мое дыхание, мой милый. Возьми. Держи мое, как я держу твое. Поверни назад. Резчик снова трясет головой. – Ты оставила меня. Нет, я дала тебе выбор. И выбор остается. Любимый, у тебя осталось место, куда ты можешь вернуться, когда будешь готов. Найди меня. Разыщи меня. – Сначала это. Возьми мое дыхание. Но не туда, не туда. – Слишком поздно, Апсал'ара. Всегда слишком поздно. Душа не знает большей муки, чем вдох, начавшийся с любви, а кончившийся горем. Но есть и другие страдания, их много. Они появляются по своей воле, и жить среди них значит не понимать ничего. Кроме, пожалуй, одного. В любви горе – это обещание. Это верно, как Худов кивок. Будет много садов, но этот последний очень тих. Он не для любовников. Не для мечтателей. А только для одной фигуры, которая стоит, одинокая, во тьме. И делает один только вдох.
Глава двадцатая
Каменные лица, и никто не смотрит на Нимандра. Для них его горе – слишком холодное, слишком странное. Он не проявил особого потрясения, ужаса, волнения. Принял известие о ее смерти, как командир выслушивает доклад о гибели солдата; и лишь Араната – в краткий миг прояснения – только кивнула ему с мрачным одобрением. Лицо Клещика застыло от предательства, когда ошеломленное неверие пропало; и близость, которую он всегда ощущал с Нимандром, теперь внезапно сменилась непреодолимой пропастью. Ненанда уже наполовину вытащил меч из ножен, только никак не мог решить, кто больше заслуживает его удара: Чик или Нимандр. Чик – за то, как пожал плечами, показав им осыпавшийся край утеса, где, видимо, она потеряла опору. А Нимандр – за то, что стоял с сухими глазами и молчал. Десра, расчетливая, эгоистичная Десра, заплакала первой. Клещик заявил, что хочет спуститься в пропасть; это был всего лишь сентиментальный жест, который он почерпнул, живя у людей, – желание увидеть труп, возможно, даже похоронить тело Кэдевисс под камнями – и его предложение было встречено молчанием. Тисте анди не испытывают уважения к трупам. Ведь не будет возврата к Матери Тьме. Душа улетела в бесконечные одинокие блуждания. Вскоре они двинулись в путь; Чик шел первым по грубой тропе. По бокам пиков скользили облака, как будто горы сбрасывали белые мантии, и вскоре легкие наполнились холодным и сырым воздухом, тучи поглотили мир. Оскальзываясь на гладких ледяных камнях, Нимандр брел следом за Чиком – хотя того уже и не было видно; с тропы деваться было некуда. Нимандр спиной чувствовал нарастающее слой за слоем осуждение от Десры, от Ненанды и хуже от всего – от Клещика; казалось, этот груз никогда не растает. Хотелось, чтобы Араната заговорила, шепотом поведала правду всем, но она молчала, как призрак. Они все в смертельной опасности. Их нужно предупредить, вот только Нимандр представлял последствия. Прольется кровь, и нет уверенности, что кровь именно Чика. Нет, не сейчас, когда Чик может явить гнев бога – или чем он там одержим. Кэдевисс поделилась с ним своими подозрениями еще в деревне у озера, и то, о чем он и сам думал, превратилось в уверенность. Чик пробудился, но неявно, словно за вуалью. Да, он и прежде демонстрировал презрение к Нимандру и остальным, но теперь все иначе. Что-то глубинное изменилось. В новом презрении читались голод, алчность, словно Чик видел в них только куски мяса, ожидающие, когда потребуются. И все же Нимандр понимал, что Чик набросится на них, только если его зажать в угол, спровоцировать. Как сделала Кэдевисс – а ведь Нимандр предостерегал ее. Нет, они еще нужны Чику. Им по пути. А что дальше – и сами боги не знают. Владыка Аномандр Рейк не терпел выскочек. Он не страдал от нерешительности, а в милосердии самый скупой скряга не сравнился бы с ним в сдержанности. А слова Чика о том, что он своего рода посланец Матери Тьмы, тут даже и не особо важны, разве что бог внутри воина собирается захватить саму Мать Тьму. Такое предположение взволновало Нимандра. В конце концов богиня ушла. И осталась пустота. Может ли такой чужак, как Умирающий бог, посягнуть на Невидимую корону? Кто преклонит колени перед ним? Уж точно не Аномандр Рейк, да и никто из тисте анди, которых знал Нимандр и его родня. Покорность никогда не считалась у тисте анди доблестью. Следовать за кем-то можно только добровольно, с открытыми глазами, убедившись, что он действительно достоин. Слишком часто формальные структуры иерархии подменяли собой личные черты и способности. Титул или чин не награждали автоматически их носителя настоящими достоинствами или хотя бы поводом для притязаний. Нимандр и сам видел неизбежные пороки этой иерархии. У малазанцев, в мятежной армии, называемой Охотники за костями, встречались такие офицеры, за которыми Нимандр не последовал бы ни при каких обстоятельствах. Некомпетентные мужчины и женщины – да, он видел, как их частенько отсеивала неформальная система правосудия простых солдат; обычно точку ставил нож в спину, – Нимандр считал такую привычку очень опасной. Но это все – у людей, а не у тисте анди. Если Чик и завладевший им Умирающий бог вправду верят, что могут противостоять Матери Тьме и ее избранному сыну, Аномандру Рейку, правителю тисте анди, их тщеславие обречено. И все же Нимандр не мог не вспомнить ядовитый соблазн сейманкелика. Могут существовать и другие способы добиться подчинения. И поэтому я не могу ничего сказать. Поэтому и Араната права. Мы должны убаюкать Чика – пусть недооценивает нас, пусть считает дураками. Тогда есть шанс, когда настанет момент, что я буду рядом. Чтобы ударить. Чтобы застать его – их – врасплох. А может быть, Аномандру Рейку и остальным в Черном Коралле не стоит опасаться Чика и Умирающего бога. Может быть, они с легкостью прихлопнут обоих. Но мы не можем судить об этом с уверенностью. Честно говоря, я боюсь… – Я вижу воду. Вздрогнув, Нимандр оглянулся на Клещика, но двоюродный брат не смотрел ему в глаза. – Там, где долина уходит вниз, на востоке – думаю, это и есть Разрез, про который говорил Чик. И на северном берегу мы найдем Черный Коралл. Чик стоял у груды валунов и глядел вниз, в туманную долину. Туча осталась позади – они уже спустились ниже. Большая часть скал была теперь слева от них – к западу; склон ближайшего утеса был серо-черным, с десяток снежных баранов брели вдоль уступа. Клещик крикнул Чику: – Похоже, плыть придется долго. Тот повернулся, звякнув кольцами на цепочке. – Доберемся, – сказал он. – А сейчас надо идти, пока совсем не стемнело. – Куда торопиться? – спросил Клещик. – Дорога вниз будет опасной, особенно в полумраке. Что за радость споткнуться и… – Клещик не стал продолжать. И сломать шею. В наступившей неприятной тишине было слышно только клацанье колец, как будто кто-то жевал камни. Потом Чик отступил от края обрыва и двинулся дальше по тропе. Нимандр хотел пойти следом, но Клещик ухватил его за руку и повернул к себе. – Хватит, – хмуро сказал Клещик; к ним подошли Ненанда и Десра. – Нимандр, мы хотим знать, что происходит. Заговорил Ненанда: – Она не просто так упала – держишь нас за дураков, Нимандр? – Не за дураков, – ответил тот и помедлил. – Но вам придется изображать дураков… еще какое-то время. – Ведь это он убил ее? Нимандр заставил себя посмотреть Клещику в глаза, однако ничего не ответил. Ненанда вдруг зашипел и развернулся к стоявшей рядом Аранате. – Ты же чуяла что-то? Она подняла брови. – Зачем ты это говоришь? Ненанда уже был готов обрушиться на нее, но Араната не дрогнула; лицо Ненанды исказила беспомощная гримаса, и он отвернулся от всех. – Он был сам не свой, – сказала Десра. – Я чувствовала: он… равнодушный. Она, конечно, говорила про Чика. Они же в самом деле не дураки, все они. И все же Нимандр ничего не сказал. Он ждал. Клещик не выдержал взгляда Нимандра, посмотрел на Десру и отступил. – Дураки, ты сказал. Мы должны изображать дураков. Ненанда снова повернулся к ним. – Что ему надо от нас? Чего он вообще хотел? Тащил за собой, как щенков. – Он уставился на Десру. – То и дело валил тебя на спину, чтобы развеять скуку, – а теперь что ты говоришь? Что ему надоело отвлекаться. Прекрасно. Она не подала виду, что эти слова ее ранят. – С самого его пробуждения, – сказала она, – скука его больше не заботит. – Потому что, – добавил Клещик, – он все еще нас презирает. Да, я понял, о чем ты, Десра. – Тогда зачем мы ему? – продолжал настаивать Ненанда. – Зачем мы ему нужны? – А может, и не нужны, – сказал Клещик. Молчание. Нимандр наконец заговорил: – Она допустила ошибку. – Сцепилась с ним. – Да. – Он отступил от Клещика и посмотрел на ожидающий их спуск. – Меня никто не слушает. Я говорил ей не лезть, оставить все в покое. – То есть оставить все Аномандру Рейку. – Нет. – Нимандр снова повернулся к Клещику. – Слишком многое нам неизвестно. Мы не знаем, что там в Черном Коралле. А может, они уязвимы. Мы не знаем ничего. И опасно полагать, что кто-то другой может все исправить. Теперь все уставились на него. – Ничего не изменилось. Если он даст хоть малейший намек, первыми должны будем действовать мы. Мы выберем поле боя, правильное время. Ничего не изменилось – вам понятно? Все кивают. И у всех, кроме Аранаты, странное, беспокойное выражение лица. – Я непонятно объяснил? Клещик моргнул, словно в удивлении. – Все совершенно понятно, Нимандр. Нам ведь пора идти, как думаешь? Что… что случилось в эти мгновения? Ответа не было. Нимандр неловко двинулся по тропе. Остальные зашагали следом.В пустых лесах и на колокольнеЛоза отступает, и мох заполняетПустоту, из которой явился.В неглубокой могиле и в расколотом склепеКости дрожат, и тени бегутВ промежуток между вдохами.В покосившейся башне и в затянутом паутиной дверном проемеЭхо стихает и шепот умирает.Люди в масках мечут костяшки о стену,В темных шкафах и под досками кроватиМарионетки хрустят ручками и распахивают накрашенные глазки,Слыша льющуюся с гор песню.И душа вздрагивает в своей пещере,Обветшалая и ошалевшая от дикого испуга.Это музыка зверя,Шум мира, загнанного в тупик,Начал безумную атаку.Охота началась, друзья,Псы среди нас.Прелюдия «Дань Псам» Рыбак
Ненанда придержал Клещика и прошипел: – Но как, Кле? Как он это сделал? Мы ведь уже чуть не… ну, не знаю… а потом вдруг раз – и он просто, он просто… – Снова взял нас в руки, да. – Как?! Клещик только покачал головой, не в состоянии подобрать нужные слова – и для Ненанды, и для остальных. Он ведет нас. Таким способом, которого мы все не понимаем, – и не поймем. Я смотрел ему в глаза и видел такую решимость, что не мог сказать ни слова. У него нет сомнений? Нет, ничего подобного. У Нимандра сомнений столько, что он перестал их бояться. Относится к ним просто – как и ко всему прочему. В этом его секрет? В этом секрет величия? Он ведет нас. Мы следуем за ним – он снова взял нас в руки, и мы все стояли, ощущая внутри то, что он дал нам: решимость, волю идти дальше – и мы покорились. Или я слишком заморачиваюсь? А мы просто дети, и все, что происходит, – глупые, бессмысленные детские игры? – Это он убил Кэдевисс, – пробормотал Ненанда. – Да. – И Нимандр ответит. Да.
Крысмонах сидел на корточках в грязи и смотрел, как вереница новых паломников тянется к лагерю. Поначалу их внимание было приковано к самому кургану – императорскому выкупу небывалого богатства, но затем, когда они подошли ближе к дряхлым руинам, можно было разглядеть на их лицах замешательство, словно до них доходят какие-то намеки. Почти все промокли насквозь от дождя, чувства отупели от долгого, мучительного путешествия. Непросто пробудить в них беспокойство. Крысмонах наблюдал, как обостряется их внимание по мере того, как подробности проступают через мрак, туман и дым. Труп ребенка в канаве, гниющие кучи одежды, сломанная колыбель, на которую уселись четыре ворона, нависнув над неподвижным узлом пеленок. Тропа к кургану заросла сорняками. Все не так, как должно быть. Кто-то, возможно, и отправится восвояси – те, у кого здоровый страх заразиться. Но очень многих паломников привела отчаянная жажда – духовная потребность; именно из-за нее они прежде всего стали паломниками. Потерянные, они хотели найтись. Многие ли устоят перед первой чашей келика, долгожданного напитка, нектара, который уносит… все? Может быть, многие, даже больше, чем среди тех, кто пришел раньше, – видя нарастающие признаки упадка, разложения всех человеческих качеств, которые ценил сам Искупитель. Крысмонах смотрел, как пришедшие колеблются, даже когда среди них появились еще не окончательно спившиеся келикоголики, предлагая каждому кружку мерзкого пойла. – Искупитель напился пьян! – бормотали они без конца. Нет еще. Но к тому идет, у Крысмонаха не было сомнений. И вот тогда… он чуть повернулся и поднял взгляд на высокую узкую башню, возвышающуюся над городом в тумане. Нет, отсюда ее не разглядеть, в такую угрюмую погоду, но он чувствовал ее глаза, вечно открытые. Да, он знал эту проклятую драконицу из прошлого и прекрасно помнил ужас, когда она пролетала над верхушками деревьев Чернопесьего и Моттского лесов, помнил опустошительную силу ее атак. Если Искупитель падет, она набросится на лагерь, на курган, на всех и все. Будет огонь – огонь, который не требует топлива, но пожирает всё. А потом явится сам Аномандр Рейк, шагая через руины с черным мечом в руках, чтобы забрать жизнь бога – ту жизнь, какая останется. Дрожа от сырости, Крысмонах встал и завернулся в поношенный дождевик. Наверное, Градитхан уже разыскивает его – хочет знать, что видели бесчисленные пары глаз Крысмонаха в городе; хотя докладывать было нечего. Тисте анди ни на что не годны, впрочем, как и всегда, если только их не подталкивает необходимость. Кроме того, Крысмонах проснулся с сильной головной болью и с тупой пульсацией за глазами – из-за погоды росло давление в пазухах носа. И даже крысы в лагере вели себя пугливо и странно, бежали прочь, когда он пробовал подманить их силой воли. Встречаться с Градитханом не хотелось. Тот превратился из скептика в фанатика пугающе быстро, и если раньше Крысмонах легко мог понять его, то теперь недоумевал. И боялся. Легче всего можно было избежать встречи с Градитханом, отправившись в Черный Коралл. Слишком горьким благословение тьмы было для почитателей сейманкелика. Он побрел, увязая по лодыжки в грязи, – такова теперь тропа, ведущая к Покрову. Где-то поблизости внезапно взвыла кошка, и Крысмонах вздрогнул, почувствовав, какая паника охватила всех крыс в пределах досягаемости его сознания. Дрожа, он продолжил путь. Через мгновение Крысмонах понял, что кто-то идет за ним следом, – видимо, паломник, которому хватило мозгов убраться из лагеря и который теперь ищет гостиницу, позабыв все помыслы о спасении. «Ни один верующий не придет по своей воле». Так сказала Верховная жрица, Салинд, перед тем как Градитхан уничтожил ее. Крысмонах вспомнил, как смутило его это заявление. Больше он не удивлялся. Теперь он точно понимал, что она имела в виду. Поклонение, основанное на нужде, может вызвать только подозрение, поскольку покоится на эгоистичных помыслах. «Тот, кто хочет полную чашу, выпьет все, что в нее нальют». Нет, откровения нельзя достигнуть – ни сознательным самоотречением, ни медитацией. Оно приходит неожиданно, и даже некстати. «Не доверяй легко поверившему». Да уж, она была странной Верховной жрицей. Он вспомнил одну ночь, когда… Холодное лезвие ножа прижалось к его горлу. – Не шевелись, – прошептал голос за спиной, и Крысмонах не сразу осознал, что сказано было по-малазански. – Решил, что я не узнаю тебя, солдат? Ледяной пот заструился по горячей коже под шерстяной одеждой. Крысмонах прерывисто дышал. – Худов дух! Если собрался убить меня, так давай сразу! – Это очень соблазнительно, очень. – Ну так давай! У меня готово проклятие для тебя… Малазанец фыркнул, и вокруг залаяли собаки. – Это точно будет ошибкой. Голова у Крысмонаха заболела еще сильнее. Что-то потекло из ноздрей. В воздухе повисла вонь, которую он не сразу узнал. Звериный запах, как мокрая шкура. – Нижние духи, – простонал он. – Штырь. – Так точно. Прости, не помню твоего имени, или даже твоего взвода. Но ты был «мостожогом» – уж это я помню. Пропал на севере, числился мертвым – а на деле дезертировал, бросил боевых братьев. – Каких боевых братьев? Все погибли. Все мои друзья были убиты. Мне хватило, Штырь. Нас мололи на куски в том болоте. Да, я ушел. А было бы лучше, если бы я остался – чтобы умереть здесь, в Черном Коралле? – Не все умерли здесь, солдат… – Это не то, что я слышал. «Мостожоги» мертвы, их нет. Через мгновение нож убрался от горла. Крысмонах повернулся и уставился на лысого коротышку в печально известной волосяной рубахе – Худов дух, как же она воняла! – А вот интересно – сам-то что ты тут делаешь? Живой? Без формы? – Дуджек посмотрел на нас – кто остался – и просто вписал в список. И отправил на все четыре стороны. – А ты… – Решил стать паломником. Искупитель… я ведь сам видел Итковиана. И видел Капастан. Я был здесь, когда насыпали курган – там есть и моя «шрапнель». – «Шрапнель»? Штырь нахмурился. – Посмотрел бы ты сам, солдат. – Крысмонах. Теперь меня зовут так. – Вытри кровь под носом, Крысмонах. – Послушай, Штырь, послушай хорошенько: тебе нечего делать с Искупителем. Ты не стал убивать меня, так взамен дам тебе совет. Беги, беги быстро. И далеко – как только сможешь. – Он помолчал. – Откуда же ты пришел? – Из Даруджистана. Мы там обосновались. Я, Мураш, Перл, Хватка, Дымка, капитан Паран. А, и еще Дукер. – Дукер? – Императорский историк… – Я знаю, кто он… кем был… неважно. Просто я хочу сказать, он там не к месту. – Ага, совсем не к месту. Он был в Собачьей Цепи. Крысмонах сделал защитный жест. Фэнер спаси. Глаза у Штыря распахнулись. Он спрятал нож в ножны. – Крысмонах, у меня жажда. Хочу пить. – Надеюсь, не келик. – Это дерьмо, которое они пытались в меня влить? Воняет блевотиной. Нет, я хочу пива. Эля. Вина. – Это все есть в Черном Коралле. – И расскажешь мне, что случилось с Искупителем. Крысмонах поскреб щетину на подбородке и кивнул. – Ладно, расскажу. – Он помолчал. – Слушай, а помнишь красную дракониху? Из Чернопесьего леса? – Ага. – Она здесь – и когда Искупителю станет совсем скверно, она расправит крылья. – Тогда понятно, почему мне было хреново, когда я добрался сюда. И где она прячется? Крысмонах скривился. – Прямо на виду. Пошли, сам увидишь. Два бывших солдата отправились в Черный Коралл. Тучи нависали, толстые, как занавеси из мокрого песка. В лагере новые плясуны вертелись и кружились среди развалин, и только малая горстка перепуганных паломников устремилась прочь по тропе. Дождь обрушился стремительным потоком, вода хлынула по склонам кургана, заблестевшим и словно пришедшим в движение. Казалось, курган дрожит и вот-вот расколется. Из туч прогрохотал железными копьями гром; от странного звука жители Черного Коралла высыпали на улицы и с изумлением уставились в небо.
Вода в черных чашах вокруг Верховной жрицы задрожала в ответ на гром. Верховная жрица нахмурилась, когда дрожь пронзила ее тело. Время пришло, поняла она. Она не готова, но ведь к некоторым вещам нельзя подготовиться. Разум просчитывал возможности, бесконечные варианты – и этот процесс только измерял время, потраченное на ожидание. И утомлял, но готовности прибавлял не больше, чем если бы, например, все время она потратила на последнюю разгульную оргию. Ну ладно, поздно сожалеть – она покачала головой. «О, сожалеть никогда не поздно. В этом суть сожалений, глупая женщина». Она поднялась с подушки и расправила складки на платье. Наверное, нужно найти Коннеста Силанна? Новый мощный раскат грома. Старый жрец, конечно, слышал его, ведь смертельный заряд грохотал все напряженнее – ему не нужны были ее напоминания, пена бурлила вокруг лодыжек. Нелепая картина заставила Верховную жрицу улыбнуться; только улыбка вышла косая и горькая. Она долго училась хранить ледяное спокойствие, так важное для роли Верховной жрицы, – спокойствие, которое так часто принимают за мудрость. Но как женщине в ее положении действительно обладать мудростью, если сама богиня, которой она служила, отвергла ее и все ее убеждения? Не мудрость, а тщетность. Упрямая, упертая тщетность. И все, что получается олицетворить, это упадок разума и еще больший упадок духа. Ее служение основано на неверии, и в отсутствие настоящих отношений с богиней она – как и все, кто был до нее, – свободна выдумывать любые подробности этих отношений. Фальшивую мудрость лучше всего прятать в монологе. Диалог обнажает ее. Большинство тех, кто пытается изображать мудрость, не осмеливаются вступать в диалог, чтобы не показать скудость своих мыслей и хрупкость убеждений. Лучше молчать и кивать с умным видом. Идея для целого трактата? Для очередного Самодовольного свитка в библиотеку? Сколько можно исследовать? Обсуждать, взвешивать, считать и пересчитывать? «Сплошные капризы. Женщине, ищущей, чем накормить детей, не до этого. Солдаты, плечом к плечу встречающие врага, могут только проклинать так называемую мудрость, которая привела их на поле боя. Суматоха королей и их жадный ужас. Грубая солидность лжи и обид, оскорблений и споров. И все сводится к тому, кто будет есть, а кто – голодать? Или к тому, кто будет это решать? Право короля решать, кому есть, кому нет; это право – вкус власти, ее суть?» А у богов и богинь разве не так? На такой вопрос Аномандр Рейк только улыбнулся бы. И заговорил бы о Матери Тьме и неизбежности всех ее решений, вплоть до последнего – отвернуться от своих детей. И не моргнув глазом заявил бы, что к последнему решению ее принудило его предательство. И она пошла бы прочь, озабоченная, и только гораздо позже, в одиночестве размышления, поняла бы, что, говоря о неизбежности решений Матери Тьмы, он говорил и о себе – о неизбежности собственных решений. Его предательство Матери Тьмы, поняла бы она, внезапно похолодев, было неизбежным. По крайней мере, в мыслях Рейка. А дальше события развивались неумолимо и непреклонно. Она слышала, как хлещет по куполу храма дождь – словно стрелы по поднятым щитам. Небо содрогалось от схватки враждебных стихий. Слева от нее открылась узкая дверь, вбежала одна из ее жриц и коротко поклонилась. – Верховная жрица! – Подобная торопливость, – пробормотала она в ответ, – не пристала храмовому историку. Женщина подняла спокойный взгляд. – Дозволите спросить? – Разумеется. – Верховная жрица, мы в состоянии войны? – Милый, старый друг, – вы даже не представляете. Глаза женщины чуть расширились, и она снова поклонилась. – Вы позовете Ферал, Верховная жрица? – Это дикое существо? Нет, пусть убийца остается в своей башне. Пусть таится – или чем она там занимается. – Спиннок Дюрав… – Его здесь нет, я знаю. Знаю. – Верховная жрица помедлила и продолжила: – Мы в состоянии войны, как вы и догадались. На многих фронтах, из которых лишь один – здесь – касается нас, по крайней мере на сей момент. Однако не думаю, что уже пора обнажить оружие. – Верховная жрица, мы победим? – Откуда мне знать? – Она тотчас пожалела о резких словах, увидев, как посерьезнел взгляд ее старого друга. – Риск для нас, – добавила она мягче, – очень велик, такого не было со времен… со времен Харканаса. Это потрясло жрицу-историка. Но она сдержалась и, глубоко вздохнув, сказала: – Тогда я буду исполнять свою роль, Верховная жрица. Расскажите мне все, что нужно. Все. – Для потомков? – А разве это не мой долг? – А если не будет никаких потомков? Некому будет оценить, не останется ничего, кроме пепла в настоящем и забвения в будущем? Будете строчить до последнего мига существования? Теперь ее действительно затрясло. – А что еще прикажете делать? – Не знаю. Найди мужчину. Займетесь ужасной любовью. – Я должна знать, что с нами случилось. Я должна знать, почему Владыка отослал величайшего воина, а потом и сам оставил нас. – Очень много фронтов. Я уже сказала. Я могу рассказать о намерении – как сама его понимаю, а честно сказать, понимаю не все, – но не о результатах, потому что исход неизвестен никому. И каждый должен сделать все, что может. – Нет места неудаче? – Нет. – А если кто-то проиграет? – Тогда проиграют все. – И пепел, забвение – наша судьба? Верховная жрица отвернулась. – Увы, не только наша. – За ее спиной жрица ахнула. Со всех сторон в чашах дрожала вода, и время благодушного обсуждения возможностей истекало. Вероятно, тоже. – Расскажи мне об искуплении. – Я мало что знаю, Сегда Травос. Провидомин фыркнул. – Бог, известный как Искупитель, ничего не может сказать об искуплении. – Он махнул в сторону отдаленной неподвижной фигуры, стоящей на коленях во впадине. – Она копит силу – я чую запах. Вонь десяти тысяч душ. Что за бог, которому она служит теперь? Он как Павший? Как Увечный? – Нет, хотя тут многое переплетено. Для последователей Увечного бога добродетелью является порок. Спасение приходит со смертью – через смертные муки. Не нужно стремиться к идеалу духа, и нет вознаграждения за веру. – А этот? – Черный, как сам келик. Получить благословение – значит сдаться, отбросить все мысли. Личность растворяется в танце. Всем, кто принимает нектар боли, снится один сон, но это сон забвения. В каком-то смысле это вера в анти-жизнь. Однако не в смерть. Кто рассматривает жизнь как борьбу, обреченную на поражение, для того поражение и становится сутью поклонения. Он ведь Умирающий бог. – Они славят акт смерти? – В каком-то смысле, да, если это называть «славят». Больше похоже на рабство. Пожалуй, поклонение как саморазрушение, где любой выбор означает проигрыш. – И как же это все может спасти смертную душу, Искупитель? – На этот вопрос я не могу ответить. Но возможно, мы скоро узнаем. – Ты не веришь, что я способен тебя защитить, – по крайней мере, в этом мы сходимся. Так что, когда я паду, когда проиграю, Умирающий бог обнимет меня, как и тебя. – Он покачал головой. – Я не так уж беспокоюсь о себе. Меня больше пугает то, что вечное умирание может сделать с искуплением – вот уж действительно нечестивый союз. Искупитель просто кивнул, и Провидомину пришло в голову, что бог, возможно, ни о чем другом не думал. Будущее, запечатанное в судьбе, конец всему, что было, и ничего славного в том, что будет. Он потер лицо, ощутив, как устал. Здесь, оторванный от тела, от реальной плоти и кости, его дух чувствовал себя истощенным и потрепанным. И все же… и все же я встану. И сделаю все, что смогу. Чтобы защитить бога, которому не поклоняюсь, от женщины, которая когда-то мечтала о его объятиях, мечтает и сейчас – и намерения ее куда смертельнее. Он бросил взгляд на нее – почти бесформенную фигуру в сгущающихся под набухшими свинцовыми тучами сумерках. Через мгновение по его шлему, по рукам застучали капли дождя. Он посмотрел на ладонь: дождь был черный, густой, тягучий, как слизь. С небес капал келик. Женщина подняла голову, и словно исчезло расстояние между ними. Ее глаза горели медленно пульсирующим, ужасным огнем. Нижние боги…
Как разбитый край беззубой челюсти, появились Гадробийские холмы, закрывая северный горизонт. Глядя на них, Каллор остановился. Конец проклятой долины, бессмысленной качающейся травы. А на северо-западе, где холмы сходят на нет, стоит город. Его пока не видно. Но скоро… В неописуемом храме окажется нищий, убогий престол – символ безвкусицы. Перед ним будет корчиться в почтении разбитый дурак, звавшийся когда-то Мунуг – Верховный Жрец печали, Пророк неудачи; перед таким любой король задумается. Каллор криво ухмыльнулся. Да он достоин такого поклонения, и если в конце вырвет его у Увечного бога, так тому и быть. Храм – его владение, два десятка согбенных и изуродованных жрецов и жриц – его двор, топчущаяся снаружи толпа поклонников, у которых нет ничего, кроме злосчастья, – его подданные. Задатки великой империи. Терпение. Ни к чему, понял он, пытаться переманить поклонников Павшего. Не нужно. Боги уже собираются, чтобы сокрушить Увечного глупца раз и навсегда. Каллор был уверен, что на сей раз они добьются успеха. Хотя нет сомнений, что у Павшего в рукаве еще припрятаны уловки; и среди них не последняя – сила самого культа, кормящегося нищетой и страданиями; а эти два состояния будут существовать, пока существуют сами люди. Каллор зарычал. – Да какое терпение? Верховный король вступит на свой престол. Тогда можно будет начать… переговоры. Дипломатом Каллор не был и учиться дипломатии не желал, даже если придется столкнуться с богом лицом к лицу. Будут условия, порой неприятные, и пусть древний ублюдок подавится своим дымом. Увы. Еще один престол. Который ему совсем не нужен. Каллор пошел дальше. Сапоги износились. Ветер забил пылью морщины на лице, поры на носу и на лбу; глаза сузились в щелки. Мир приставуч, но он идет дальше. Как всегда было. Как всегда будет. Еще один престол. Даруджистан.
Давным-давно, в какую-то затерянную эпоху, на этом рваном хребте, возвышающемся над плоской долиной, люди установили громадные камни, растянувшиеся покосившиеся неровной линией на тысячу шагов. Некоторые уже упали, но в остальных Самар Дэв чувствовала воинственную живую силу. Как будто камни собирались стоять на страже вечно, пусть на них уже осели пылью истлевшие кости воздвигших их людей. Она остановилась утереть пот со лба и посмотрела, как Путник добрался до гребня и, зайдя в тень ближайшего камня, массивного фаллического менгира, прислонился к нему спиной, сложив руки на груди. Это он ее поджидает, конечно, – она явно тормозила всех, и от этого злилась. Она понимала, что ей не хватает маниакальной одержимости, а ее путникам эта одержимость придавала энергию безумцев. Безумцами они и были – она уже давно решила это для себя. Она скучала по коню, единственному существу, к которому привязалась в этом путешествии. Обычный скакун, просто скакун, нормальный, смертный, с милыми тусклыми глазами, отзывчивый на ласку и любовь. Она продолжила восхождение по осыпи, ступая между кустами шалфея, – от усталости не обращая внимания на сонных змей и скорпионов, на мохнатых пауков среди заскорузлых переплетенных ветвей. Топот копыт Погрома сотряс землю и затих на верху склона над головой Самар Дэв. Нахмурясь, она подняла голову. Взгляд Карсы был, как всегда, бесстрастен; татуировки прятали лицо. Он склонился к шее скакуна и спросил: – Что, плохо покормили? – Пошел ты к Худу. – Почему бы тебе не взобраться на Погрома, ведьма? Поскольку Карса явно не собирался двигаться с места, ей пришлось обогнуть его, взбираясь наверх, цепляясь за кусты шалфея. Наверху она остановилась, тяжело дыша, и подняла к лицу ладони, вдыхая сладкий запах шалфея. Потом взглянула вверх на тоблакая. В голову приходили разные ответы, один другого злее. Так ничего и не сказав, она вздохнула и отвернулась, ища камень, к которому можно прислониться, – только безучастно отметила, что Путник опустил голову и что-то бормочет сам себе. На поверхности серого сланца Самар Дэв увидела вырезанные узоры, закрученные вокруг млечных узелков кварца. Понятно, что каждый день на рассвете, когда солнце светит на эту сторону камня, узоры словно закручиваются вокруг сверкающих кристаллов. И для чего все эти усилия? Пожалуй, и боги не знают. История, поняла Самар Дэв, почти вся потеряна. И неважно, как усердны архивариусы, очевидцы, исследователи – большей части прошлого просто не существует. И она никогда не будет известна. Это понимание словно опустошило ее глубоко внутри, запустило поток стирания памяти – мгновения, воспоминания уносились безвозвратно, навсегда. Самар Дэв кончиком пальца провела по вырезанной в камне змеистой канавке, потом обратно. Кто и когда делал так в последний раз? Повторить старый узор, пусть ничего не понимая, просто повторить, и тем самым доказать непрерывность. А что доказывает сама непрерывность? Что жизнь каждого повторяет жизни всех, давно ушедших, умерших и даже позабытых. Повторяет все требования необходимости – есть, спать, любить, болеть, умирать – и желание благословенного чуда – палец в змеистой канавке, дыхание у камня. Солидная реальность, и соблазн смысла, и узор. Но так мы доказываем существование предков. Доказываем, что они были когда-то, и что однажды с нами случится то же, что и с ними. Я, Самар Дэв, была когда-то. И больше меня нет. Будь терпелив, камень: другой кончик пальца пробежится по канавке. Мы помечаем тебя, а ты помечаешь нас. Камень и плоть, камень и плоть…
Карса спешился и потянулся. В последнее время он много размышлял, и больше всего о своем народе – гордых, наивных теблорах. Об ужесточающейся осаде, которую ведет весь остальной мир – пристанище цинизма, место, где буквально любая тень окрашена в цвета жестокости, в бесчисленные оттенки бесцветности. Он действительно хотел вести свой народ в этот мир? Даже для того, чтобы всей этой цивилизации пришел самый поэтический конец? Он ведь видел, насколько ядовито такое погружение, когда наблюдал тисте эдур в Летерасе. Видел завоевателей, которые бродили в изумленном смущении, не понимая, что принесла им победа. Императора, который не мог управлять даже самим собой. А Увечный бог хотел, чтобы этот меч взял Карса. С этим оружием в руке он повел бы своих воинов с гор, чтобы положить конец всему. И чтобы стать живым воплощением страданий, которые так любил Павший. Искушению Карса нисколько не поддавался. Вновь и вновь в их вывернутом общении Увечный бог проявлял полное непонимание, когда дело касалось Карсы Орлонга. Каждый его дар Карсе был приглашением сломаться так или иначе. Но меня не сломать. Простая и прямая правда, похоже, была непостижимой силой для Увечного бога, который, столкнувшись с ней, каждый раз оставался удивленным и ошеломленным. Каждый раз он получал от ворот поворот. Разумеется, Карса знал об упрямстве все. Знал, как эта черта может стать прочной броней, хотя временами превращается в беспросветную тупость. Сейчас он хотел изменить мир; он понимал, что его ждет жестокое сопротивление, но отказываться он своего желания не собирался. Самар Дэв назвала бы это «упрямством», подразумевая «тупость». Как и Увечный бог, ведьма не понимала Карсу. А сам Карса понимал ее очень хорошо. – Ты не поедешь со мной, – сказал он ведьме, отдыхавшей у одного из камней, – потому что считаешь это капитуляцией. Если и спешить с потоком, ты выберешь собственный темп, насколько возможно. – Вот так, значит? – спросила она. – А разве нет? – Не знаю, – ответила Самар Дэв. – Я ничего не знаю. Меня преследует какой-то давно забытый бог войны. Почему? Какой вывод я должна сделать? – Ты ведьма. Ты разбудила духов. Они чуют тебя, как и ты их. – И что с того? – Почему? – Что «почему»? – сердито спросила она. – Почему, Самар Дэв, ты решила стать ведьмой? – Это… да какая разница? Он ждал. – Мне было… любопытно. И потом, когда видишь, что мир наполнен силами, которых большинство не видит и о которых не думает, – как не пожелать изучить их? Проследить узоры, распутать паутину существования – это все равно что строить механизм; понять – это уже удовольствие. Он фыркнул. – Значит, было любопытно. А вот скажи: когда ты говоришь с духами, когда вызываешь их и они приходят без принуждения – как по-твоему, почему они так поступают? Потому что они любопытны, как и ты. Она сложила руки на груди. – Ты хочешь сказать, что я пытаюсь найти значение в чем-то совершенно бессмысленном. Медведь чует мой запах и подходит, чтобы рассмотреть повнимательней. Карса пожал плечами. – Так и бывает. – Не уверена. – Да уж. – Карса улыбнулся. – Ты действительно от мира сего, Самар Дэв. – И что это должно означать? Карса повернулся к Погрому и погладил шею коню. – Тисте эдур проиграли. Они не были достаточно основательны. Они оставили в покое цинизм и думали, что победят его только силой своей чести. Однако цинизм превратил их честь в пустое место. – Карса обернулся. – То, что было силой, превратилось в притворство. Она озадаченно покачала головой. К ним подошел Путник, и лицо его странно изменилось. Увидев это, Карса на мгновение прищурился, а потом отвел взгляд. – Возможно, медведь пришел тебя предупредить, – сказал он Самар Дэв. – О чем? – О чем еще? О войне. – О какой войне? От ее крика Погром дернулся, и Карса ухватил коня за густую гриву, чтобы успокоить. Затем забрался на спину коню. – О той, которая грядет, я думаю. Самар Дэв посмотрела на Путника и словно только теперь заметила произошедшую с ним перемену. Под внимательным взглядом Карсы она подошла к Путнику. – В чем дело? Что произошло? О какой войне он говорит? – Надо идти, – сказал он и повернулся. Самар Дэв могла заплакать. Могла завизжать. Ничего этого она делать не стала, и Карса кивнув сам себе, протянул вниз руку. – Этот поток, – пробормотал он, – принадлежит ему, а не нам. Езжай со мной, ведьма, ты не жертвуешь ничем ценным. – Нет? – Нет. Она помедлила, а потом шагнула вперед и ухватилась за его руку. Когда она уселась за его спиной, Карса отклонился в сторону и, повернувшись к ней, улыбнулся. – И не ври. Уже ведь лучше, правда? – Карса… что случилось с Путником? Он подобрал повод и посмотрел вперед. – Тени, – сказал он, – бывают жестоки.
Овраг с трудом открыл то, что считал глазом. Своим глазом. Драконус, стоя над слепым тисте анди, Кадаспалой, нагнулся и приподнял визжащее создание за тощуюшею. – Проклятый дурак! Ничего не выйдет, не видишь, что ли? Кадаспала только захрипел в ответ. Драконус еще мгновение хмурился на тисте анди, а затем снова швырнул его на груду тел. Овраг хрипло рассмеялся. Драконус пронзил Оврага гневным взглядом и сказал: – Он пытался создать здесь проклятого бога! – Который будет говорить, – отозвался Овраг, – моими устами. – Нет, не будет. Не попадись в эту ловушку, маг. В этом месте ничего не создашь… – Какая разница? Мы все скоро умрем. Пусть бог откроет глаза. Моргнет раз-другой, а потом подаст голос… – Овраг снова засмеялся. – Первый крик, он же последний. Рождение и смерть – а между ними ничего. Есть ли что-нибудь трагичнее, Драконус? Хоть что-нибудь? – Драгнипур – ничья не утроба, – сказал Драконус. – Кадаспала, это просто клетка. Чтобы содержать Тьму внутри, а Хаос снаружи. Последний, отчаянный барьер – единственный дар, который мы могли предложить. Врата, уставшие от странствий, должны найти дом, убежище – крепость, пусть даже из плоти и костей. Этот орнамент, Кадаспала, должен был противостоять Хаосу – две несовместимые силы, ведь мы говорили… – Не выйдет! – Слепой тисте анди извивался у ног Драконуса, как червяк на крючке. – Не выйдет, Драконус, – мы были идиотами. Безумием было думать, было безумием думать, безумием думать… отдай мне этого ребенка, это чудесное творение, отдай… – Кадаспала! Орнамент – и ничего более! Только орнамент, будь ты проклят! – Неудача. Провалы, разбитые на неудачи. Провал, провал, провал. Мы умрем, умрем, умрем, умрем! Овраг слышал топот марширующей вдогонку армии: громовые шаги, звенят и шумят копья и штандарты, словно шелестящий под ветром тростник. Бесчисленные рты орут боевые песни – все разные – и создают какофонию войны, шум свирепого безумия. Ничего ужаснее Оврагу слышать не доводилось – ни одна армия смертных не могла бы погрузить душу в подобный ужас. И надо всем бушевало небо, ядовито-серебристое, бурлящее, пронизанное ослепительными вспышками приближающегося опустошения, спускающееся все ниже – и когда оно ударит, армия бросится в атаку. И сметет всех нас. Овраг огляделся одним глазом – и тут понял, что глаз все еще закрыт, а может, и глаза-то никакого не осталось, а все, что ему привиделось, было выколото черными чернилами на внутренней стороне века. Глаз бога? Глаз орнамента? Как это я вообще могу видеть? Драконус стоял, глядя в ту сторону, откуда они пришли, забыв про извивающуюся у его ног фигуру. Такая уверенная воинственность, такая героическая поза достойны быть увековеченными в бессмертной бронзе. Героизм требует позеленевших памятников – в доказательство многих веков, прошедших с тех пор, как доблестные силы еще существовали в мире – в любом мире, неважно каком; подробности не важны. Статуя объявляет, что величия больше нет, достоинство пропало. Цивилизациям важно, чтобы герой умер, прежде чем его чествовать. Доблесть принадлежит мертвым, а не живым. Все это знают. Живут с этим бесконечным падением порочного нынешнего века. Наследие проматывается, как и все, что досталось даром. Овраг смотрел на Драконуса, который вдруг потемнел, расплылся и странным образом поблек. Овраг ахнул, и в тот же миг Драконус снова стал прежним. Так мало осталось от разума, от того, что можно назвать личностью, и моменты просветления сокращались. В этом состоит ирония: хаос настиг его, только чтобы найти его исчезнувшим? Драконус вдруг присел на корточки перед Оврагом. – Послушай меня. Он сделал тебя узлом… ты должен был стать глазами бога… нет, его разумом… этот орнамент на твоей коже… Овраг удивленно хрюкнул. – В начале каждой души – одно слово. Он написал это слово – на мне. Идентичность – только орнамент. Начальная форма. Мир – жизнь и опыт – это Кадаспала, гравирующий и гравирующий все мелкие детали. И к концу жизни кто может узнать то первое слово? – Тебе по силам, – сказал Драконус, – разорвать орнамент, Овраг. Держись хоть за часть себя, держись крепко – она может тебе понадобиться… – Нет, она может понадобиться тебе, Драконус. – Не может быть бога-младенца. Не может быть – в этом кошмаре, разве не понимаешь? Это будет жуткое, ужасное создание. Кадаспала безумен… – Да, – согласился Овраг, – к сожалению, совершенно безумен. Плохое начало, плохое. – Держись, Овраг. – Это просто слово. Драконус вгляделся в нарисованный глаз. Потом поднялся, подобрал цепи и ушел – Овраг не видел куда. Кадаспала подполз поближе. – Он хочет только сбежать, сбежать, сбежать. Но ты, но ты, но ты – главный узел, узел. Узы крепки! Никому не сбежать. Никому не сбежать. Никому не сбежать. Спокойно жди, спокойно жди, пока он не проснется, проснется, и он проснется. Мой ребенок. Понимаешь, слово это слово, это слово. Это слово – «убить». Овраг улыбнулся. Да, он знал это. Знал. – Жди, милый узел. Жди, жди, жди. Все обретет смысл. Все. Обещаю, обещаю, я обещаю, правда, обещаю – ведь я видел будущее. Мне известно, что грядет. Мне известны все планы. Ее брат умер, а он ведь не должен был, нет. Нет, не должен был. Я делаю это для нее, для нее, для нее. Только для нее. Узел, я делаю это для нее. «Убить, – подумал Овраг, кивнув. – Убить, да, я понимаю. Понимаю. Да. Убить ради нее». И оказалось, что само это слово, да, само слово умеет улыбаться. Даже когда пепел сыплется с небес.
Под россыпью звезд Наперсточек стояла у дороги, поджидая фургон. Даже в темноте было видно, что починили ее кое-как; странный экипаж колыхался и трясся. Гланно Тарп примостился на высоких козлах, широко растопырив забинтованные ноги; лошади мотали головами, прижав уши и выпучив глаза. По бокам фургона шли люди. Маппо и Остряк – слева, Рекканто Илк, Валуны и мерзкий Картограф – справа. Мастер Квелл, видимо, сидел внутри. Фейнт что-то еле слышно пробурчала и поднялась на ноги. – Поднимайся, сладкая, приехали, наконец. В городке, известном как Предел Напасти, в полулиге от них, не горел ни один огонек. Наперсточек подошла к Остряку. – И что там случилось? Он покачал головой – Тебе правда лучше не знать, ведьма. – Ну вот какого яггутам вообще жениться? – спросил Рекканто, бледный, как луна. – Нижние боги, как сказал бы Гланно, это ж был самый недопутевый и беспузырчатый спор, какой я в жизни видал! И он был в полном разгаре, когда мы оттудова усвистели. – Усвистели? – переспросила Фейнт. – Илк, фургон еле ползет. – Ничто так не прибадривает, как спасение жизни на черепашьей скорости, скажу я тебе, но кабы не заступняк Мастера, остались бы от нас полоски волосатой кожи и кусочки мяса, как и от всех там. Наперсточек вздрогнула и сделала охранительный жест. Мастер Квелл, с трудом открыв перекосившуюся дверь, выбрался из фургона весь в поту. – Что за проклятый мир! – выругался он. – Я думал, мы на острове, – сказал, нахмурившись, Юла. – Вернемся к морю? – спросила Наперсточек у Квелла. – Невозможно – фургон не выдержит. Найдем приличное место, где сможем отсидеться. Она смотрела, как он, сойдя с дороги, ищет укромное местечко, чтобы со стоном и вздохами опустошить мочевой пузырь, – впрочем, слишком далеко он никогда не уходил. – Тебе нужен практик Высшего Денула, – крикнула она ему. – Как скажешь, ведьма, как скажешь… Картограф нашел веточку и чертил что-то в грязи на дороге, в дюжине шагов впереди. Наперсточек скривилась. – А этот что затеял? Похоже, никто не знал ответа. После паузы заговорила Сладкая Маета: – А вы, девочки, не чувствуете немного кровожадности? Наперсточек обратила внимание, как все мигом встрепенулись, хотя сама еще боролась с собственной паникой. Проклятый комок жира еще сотрясался от смеха, а Наперсточек подумывала, не всадить ли нож в один из этих слезящихся глаз – и вряд ли кто попытается ее остановить. Вернулся мастер Квелл. – Что смешного, Сладкая? А, неважно. – Он оглядел всех страдающим, неприятным взглядом, как человек, усевшийся на пробку. – Ночь воняет – кто-нибудь заметил? Я грешил на Рашана, но теперь не уверен. – Помогите мне только до порта добраться, – сказал Маппо. – А дальше я сам как-нибудь уберусь отсюда. Квелл уставился на него. – Доставим, как договаривались, трелль… – А риск… – Из-за него мы столько и запросили. И хватит об этом, и даже не думай расторгать контракт – это станет для нас жестоким оскорблением, позором на наше доброе имя. Мы доставим тебя, трелль, пусть даже на одном колесе за трехногой лошадью. Картограф подковылял к ним. – Если вам угодно, – сказал он, изобразив улыбку, которую Наперсточек сочла слишком отвратительной, чтобы описать, не впадая в безумие. – Я начертал решение. – Жалко, что я пропустил, – сказал Квелл. – Он буквально, – сказала Наперсточек, показывая на дорогу. Вслед за Квеллом они подошли к неясным каракулям в дорожной пыли. – Ради Худа, это еще что? – Карта, конечно. – Какая карта? – Куда нам идти. Рекканто Илк присел на корточки, чтобы разглядеть рисунок, и покачал головой. – Я не вижу даже острова, на котором мы находимся. Это тупая карта, Картофаг. – Он выпрямился и кивнул остальным. – Вот что бывает, когда свяжешься с мертвецом. Клянусь вам, здравый смысл пропадает первым делом, когда становишься ходячим мертвяком – ну почему так? Братья Валуны задумчиво молчали, как будто обдумывали возможный ответ. Потом, посмотрев на хмурые лица друг друга, рассмеялись. Амба фыркнул, и пришлось вытирать соплю с верхней губы тыльной стороной ладони. – Я, наверное, с ума сошла, – прошептала Наперсточек. Квелл спросил: – Это ты тут какие-то ворота нарисовал, Картограф? – Без подробностей, но да. Я не могу дать им силу. А вы можете. – Возможно, – задумался Квелл, – но я не узнаю ничего в твоем рисунке и из-за этого нервничаю. Картограф обошел рисунок и ткнул сморщенным пальцем в дальний конец карты. – Видишь эту прямую глубокую бороздку? Все остальные тропы вливаются в эту, в ту, которая нам нужна. Лучшие карты показывают правильное направление. Лучшие карты – те, которые ведут к цели. Рекканто Илк озадаченно почесал затылок. – Так для этого и нужны карты – про что он лопочет? – Не все карты, – поправил его Картограф, тряхнув головой (и Наперсточек решила, что нет ничего печальнее трясущего головой мертвеца). – Объективное представление – лишь одна из форм в искусстве картографии, и даже не самая полезная. – Как скажешь, – сказал мастер Квелл. – И все же я сомневаюсь. – У тебя нет особого выбора, волшебник. Фургон поврежден. Матримониальный спор выплеснулся за пределы городка и скоро охватит весь остров пожаром сомнительных версий: кто что сказал. – А он уже лучше соображает, чем раньше, – заметила Фейнт. – Это точно, – согласился Рекканто. – Да, я все больше прихожу в себя, – сказал Картограф, снова одарив окружающих отвратительной улыбкой. Всех передернуло. – А отчего же, – спросил Квелл, – ты прежде не демонстрировал таких талантов? Труп выпрямился. – Я проявил множество талантов в этом путешествии – каждый раз самых нужных в тот момент. Про кокосы забыл? Фейнт закатила глаза и сказала: – Ну как можно забыть про кокосы? – Кроме того, – продолжил Картограф, – как незваный гость, я чувствую настоятельную потребность принести пользу в предприятии. – Потрепанной рукой он ткнул в каракули на дороге. – Вложи сюда силу, мастер Квелл, и мы найдем свой путь. – И где-то сможем остановиться на время? Картограф пожал плечами. – Я не способен предвидеть, что нас ожидает, только в целом понимаю, что особых опасностей нет. Квелл выглядел так, словно ему опять нужно в кусты. Однако он снова повернулся к фургону. – Все на борт. Наперсточек, ты со мной внутри, как обычно. И ты тоже, Маппо. – Он помолчал. – Остальные, готовьтесь. – К чему? – спросил Остряк. – Ко всему, разумеется. Рекканто, все еще гордый своим выпадом с колен, похлопал ладонью по обширной спине воина. – Не журись, дружище, со временем привыкнешь ко всему этому. Если, – добавил он, – оно раньше тебя не убьет. Картограф поднял веревку. – Сделайте одолжение, кто-нибудь: привяжите меня к колесу.
Ночь окутывает Заселенную равнину. Звезды на огромном небосводе бледные и расплывчатые, словно они не желают сверкать посреди странно тяжелой тьмы. Даже койоты не кричат в эту ночь. Волки разбегаются, полуслепые, в непонятном ужасе, и некоторые будут бежать, пока сердце не разорвется. К югу от западного отрога Гадробийских холмов одинокий человек в кольчуге останавливается: он увидел наконец голубое свечение – неугомонное сердце великого, легендарного города. Даруджистан. За три лиги к западу от него еще три странника глядели на то же свечение, и в глазах одного – невидимо для спутников – сверкают такой ужас и такая боль, которых не вынесла бы душа послабее. Рука в перчатке то и дело тянется к обтянутой кожей рукояти меча. Он повторяет себе, что отмщение приносит покой, но и сам этому не очень-то верит. За ждущим его городом – будущее, громадное ничто, пустота, которую, как он уверен, он никогда не увидит и уж точно в нее не попадет. И все же, при всей бурлящей силе воли этих путников, не они – причина густой, осязаемой ночной тишины. Меньше чем в лиге к северу от этих трех путников, на гребне холма, семь Гончих выстроились в ряд, не сводя зловещих глаз с сияния города. Эти звери могут ощутить биение сердца кролика в полулиге от себя, так что они ясно слышат, как звенит двенадцатый колокол, провозглашая полночь в городе Даруджистане. И семь Гончих, как одна, задирают тяжелые головы и начинают выть.
Звезды над головой рассыпались сверкающими искрами. Верховный король замирает на полушаге, и древняя, гордая кровь внезапно стынет в его жилах. Впервые за все путешествие Каллор чует страх.
Погром, задрав длинную морду, шарахается в сторону. Самар Дэв, чтобы не рухнуть с коня, отчаянно вцепляется в Карсу и чувствует, как внезапно напряглись все мышцы громадного воина. Впереди Путник останавливается, сгорбившись, как будто близкий вой бьет его в спину. Затем встряхивается и идет дальше. Похожий на жабу демон на карнизе ворот, выходящих на южную равнину, задирает голову, навострив ушки. Вой постепенно затихает, и демон успокаивается. Хотя теперь, наконец, может слышать поднимающийся от самой земли далекий топот тяжелых лап, пронзающий дрожью кости. Все ближе, все ближе. В городе за Чиллбайсом ясно звенел двенадцатый колокол. Очередной сезон большого фестиваля почти закончен. Еще один день посвящен Геддероне. Еще одна ночь в завершение бессмысленного празднества. Танцуй, танцуй. Ведь каждому известно: все, что ты видишь сейчас, продлится… э… вечно!
Глава двадцать первая
Подробно об изумлении, но уж точно немногословно о горе. Представьте дровосека, стоящего с топором в руке перед лесом. Вот сейчас он шагнет вперед. А теперь представьте первый ряд деревьев, вцепившихся корнями в землю, беспомощных перед грядущим. Ручеек у корней не забурлит. Теплые солнечные лучи на листьях не полыхнут ослепительным пламенем. Размеренный спокойный мир не изменится. Ничего не поделаешь. Дровосек размеренно и равнодушно машет сверкающим топором и не слышит хора протестующих криков. Бесполезная фантазия? Для кого-то, даже для многих, именно так. Но знайте вот что: сочувствие – не игра. Повернем время вспять. Начинает смеркаться, хотя пока еще достаточно светло. Одинокий всадник выезжает на гребень холма над горняцким лагерем. Здесь, наверху, еще светит солнце. Золотистая пыль и не думает оседать. В темной яме внизу снуют туда-сюда люди. Наконец, его заметили. На тропу поднимается старик. Посыльный спешит к главному зданию, примостившемуся на холме отработанной породы. Начинается.Мой друг это не то место,Срезанные цветы брошены на тропинку,И лунный свет блеститНа крови стеблей.В навсегда потерянный деньЯ видел, как черная оса пронзилаПаутину и упавший паукБыл пойман на лету.Шаги не оставляют следовЗа гневным голодным существом,Ты можешь только лежать и мечтать,Что она легко коснется земли,И легким вздохом унесется, танцуя,Спрячется под листьями,А охотник кружит, прислушиваясь,Но пусть не найдет добычу.Мой друг, это не твое лицо,Такое бледное и безотрадное,Когда лунный свет упал и застылХолодным серебром на поляне.Вспомни навсегда потерянный день,Вглядись в ночь, где все не так,В растянутой пустой паутине завывает ветерВ струнах несуществующих песен.«Старому другу» (песня) Рыбак
– Еще один гость? Явился за мальчиком? Да что такого особенного в этом проклятом мальчишке? – Горлас Видикас не ждал ответа на свои вопросы, тем более что гонец, посланный горным мастером, и не мог много объяснить. Горлас Видикас поднялся, завернулся в плащ, взял перчатки из тонкой оленьей кожи и вышел. Его ждет удовольствие убить еще одного дурака? Хорошо бы. Это будет старый надутый ублюдок Колл? Это было бы идеально; и кто знает, возможно, призрак госпожи Симтал воспрянет при последнем вздохе Колла и взвоет с восторгом от этого идеального мщения, от долгожданного завершения низкого предательства на ее последнем празднестве. Разумеется, этим должны бы заниматься Тюрбан Орр и, пожалуй, Шардан Лим, но Горлас отнюдь не против был бы получить нежданную награду за убийство хотя бы двух старых заговорщиков. Смерть Колла еще и освободит место в Совете. От этой мысли Горлас улыбнулся, поднимаясь по деревянным ступенькам к месту, где гребень холма изгибался – прямо над главным зданием. Скромный Вклад предложит и собственную награду, рядом с которой благодарность Ханута и Шардана покажется нищенской милостыней. Перед Горласом вдруг возник странный образ: полдюжины нищих – попрошаек или похуже – собрались в каком-то заброшенном здании и, сидя на сырой земле, делят жалкую краюху грубого хлеба и заплесневелую головку сыра. И Горлас, присутствуя неким невидимым призраком, почувствовал, что круг нищих… неполон. Кого-то не хватает. Кого? Он встряхнулся, прогоняя видение, и увидел, что остановился перед площадкой и держится рукой за перила. В последний момент, перед тем как видение окончательно растаяло, он словно уловил какую-то вспышку: труп, качающийся под толстым суком, лицо повернулось к Горласу – и пропало. Во рту у Горласа пересохло. Неужели какой-то бог или дух послал ему это видение? Если и так, то вышло очень неудачно, потому что Горлас ничего понять не мог. Он натянул перчатки и продолжил восхождение, выйдя под благословенные лучи солнца; здесь все было окрашено золотом. Да, все богатство мира – здесь, под рукой. Ему никогда не понять бедных, их тупость, лень, отсутствие амбиций. Так много у них под носом – они что, не замечают? Как же смеют они ворчать, жаловаться и бросать на него мрачные взгляды, когда он идет и берет, что может? Пусть убираются с дороги, пусть падают. Он пойдет туда, куда хочет, и если понадобится отпихнуть их прочь или сокрушить – да будет так. Да если б он даже родился в сточной канаве, он все равно добился бы сегодняшнего положения. Успех, победа у него в крови. Пусть дураки возмущаются и завидуют. Упорный труд, дисциплина и готовность ухватиться за представившуюся возможность – вот чего не хватает большинству. Зато в избытке – безграничная энергия на жалобы. Обида – растрата энергии; как кислота, она разъедает сосуд, в котором содержится. Дойдя до закругления гребня, он сразу понял, что поджидает его не Колл. Но человек не был и незнакомцем. «Нижние боги, неужели? Опонны, это вы шлете мне благословение? Тяни меня вперед, Госпожа. Толкай его ко мне, Господин». Молодой человек (вообще-то они были ровесники, но не в глазах Горласа) заметил его, медленно спешился и встал на тропе лицом к Горласу. – Она же не настолько глупа, чтобы послать тебя сюда? – Значит, ты знаешь, кто я. Горлас улыбнулся. – Я видел тебя всего несколько дней назад, на другой стороне улицы. У тебя был виноватый вид, ты это знаешь? Оглядывался, как трус… как тебя зовут? Я хочу знать твое имя, чтобы рассказать ей в подробностях, что сделал с тобой… и твоим трупом. Человек неподвижно стоял, опустив руки. – Я здесь не из-за Вазы, – сказал он. – Хочешь думать, что сам все решил, пожалуйста, думай себе. Но должен сказать, что знаю ее очень хорошо – гораздо лучше, чем ты. Она трудилась над тобой, долбила голову – она просто привела тебя сюда за ручку, даже если ты по глупости этого не понимаешь. Разумеется, ей, вероятно, и не нужен был умник – он прочитал бы ее смертельные замыслы. Умный человек ушел бы прочь. Убежал бы. Человек склонил голову. – Для чего столько разговоров, Горлас Видикас? Горлас вздохнул, оглянулся на горного мастера, который стоял рядом, смотрел и слушал – да, с этим еще нужно будет разобраться, – и снова повернулся к гостю. – Раз ты так труслив, что даже не хочешь назвать своего имени, придется срезать твое лицо – и предъявить ей в качестве доказательства. Мастер! Рапира Мурильо еще у нас? Не помню, мы отправили ее с ним? – Не уверен, сэр – хотите, пойду и проверю? – Да, найди этому бродяге клинок. Любой сгодится – все равно он вряд ли знает, что с ним делать. И поживее, пока еще светло и толпа внизу не заскучала. – Он улыбнулся. – Они в последнее время стали кровожадны – это моя вина, ведь… – Да, по поводу Мурильо… – Ах, вот почему ты явился? Это была честная дуэль. Просто его мастерство не стояло вровень с моим. – Где мальчик? – Так все дело в нем? Просто поверить не могу. Он ведь не затерянный принц какой-нибудь? Вернее, не был? – Был? – Да. Боюсь, он мертв. – Ясно. – Так не передумал? – спросил Горлас. – Впрочем, это уже не имеет значения, ведь теперь я сам хочу, чтобы ты остался. Полагаю, ты можешь попытаться сбежать, но уверяю, я порежу тебя на куски, не успеешь ты забраться на коня, а он вполне годится для моих конюшен. Скажи, ты фехтуешь лучше, чем Мурильо? Тебе придется быть лучше. Намного. Горный мастер, спустившись до середины тропы, уже прокричал распоряжения, и теперь какой-то юнец торопился наверх с мечом в руках – не с рапирой Мурильо; по виду, меч нашли в руднике. Тонкий клинок, сужающийся к изогнутому концу. По крайней мере сталь, однако ржавчина толстой коркой покрывала клинок, и оба лезвия были сильно зазубрены. Мастер поднес меч, и Горлас заметил, что рукоять даже без обмотки. – Прости, что рукоять такая, – сказал Горлас. – Но, правда же, сам должен был подготовиться. – А каково это, – спросил человек, – убивать старика? – Это была честная дуэль… – До смерти? Слабо верится, Видикас. – Мне не нравится, когда мою фамилию произносят без уважения – особенно, раз ты даже не называешь мне свое имя. – Ну ладно, твоя жена называет тебя Бесполезный; если тебе так больше нравится… Горлас бросил клинок к ногам человека; взвился клуб золотой пыли. – К бою, – прохрипел он. – До смерти. Человек, похоже, не собирался поднимать оружие. Он так и стоял, чуть наклонив голову. – Ты на самом деле трус, – сказал Горлас, обнажая рапиру. – Трус не заслуживает благородного обращения, так обойдемся без условностей… – Я ждал, что ты это скажешь.
Горный мастер, ожидающий в стороне, когда утихнет боль в груди после пробежки, облизнул пересохшие губы. И не успел он закончить этот процесс, сцена перед глазами совершенно изменилась. Горлас Видикас падал ничком на землю. Рапира выкатилась из руки в траву у тропинки. Взметнулась и медленно осела пыль. Незнакомец – да двигался ли он вообще? – повернулся к горному мастеру и сказал: – Ты ведь слышал, что он решил обойтись без условностей, верно? Мастер кивнул. – И, если припомнить, добрый сэр, ты хоть раз слышал, чтобы я вслух бросал формальный вызов? – Ну, я ведь спускался вниз ненадолго… – Но не так далеко, чтобы не слышать, я уверен. – А, нет, если только вы не шептали… – Вспомни. Горлас говорил без умолку – мог ли я вставить хоть что-нибудь, даже если бы захотел? – Это верно, если подумать. – Значит, тут мы согласны? – С меня-то какой спрос, – ответил горный мастер. – Это пусть решает тот, на кого этот работал. – А раз его здесь нет, ему придется полностью положиться на твой доклад. – Э… полагаю, так. Человек пожал плечами. – Тогда поступай, как знаешь. – Он посмотрел вниз. – Такое впечатление, что они сейчас начнут праздновать. – Они не решили еще. – Нет? – Они не решили, будет ли тот, кто придет на замену Видикасу, лучше его, понимаете? – Потому что по опыту знают, что все одинаковы. Мастер кивнул. – Мне показалось, вы не из благородных. – Нет. – Да, вы вроде тех, кто там, внизу. И даже вроде меня. – Полагаю, что так. Человек подошел к трупу Горласа Видикаса, перевернул его на спину, и горный мастер увидел, что в грудь Горласа вогнаны по самую рукоятку два ножа. Он решил еще раз облизнуть губы, и на этот раз пыль вдруг показалась слаще. – А случаем, не знаете насчет законов о собственности? – Прости, что? – Ну вот, допустим, я выплачивал этому человеку заём… – Представления не имею. Впрочем, если будешь сидеть тихонько и просто ждать, не придет ли кто за долгом, вряд ли это будет незаконно. Разве нет? – Ну, как по мне, вполне справедливо, – согласился горный мастер. Человек вытянул ножи, вытер кровь о грязный мятый плащ. – А он правду сказал про Драсти? – Что? А. Правду. Парень пытался сбежать и погиб. Человек вздохнул и выпрямился. – Проклятье, – пробормотал он. – Прости, Мурильо. – Погодите… этот Драсти – он был такой важный? То есть… – горный мастер повел рукой, словно охватывая не только лежащий теперь на дороге труп, но и тот, что был здесь вчера. – Все эти смерти. Да кто был этот Драсти? Человек подошел к коню и запрыгнул в седло. Подобрал поводья. – Я не уверен, – сказал он, подумав. – Для начала, похоже… – Он помедлил и продолжил: – Он был мальчик, которого никто не любит. Он произнес это с такой болью, что даже горный мастер вздрогнул. – Как почти что все они, кто попал сюда. Почти что все. Человек посмотрел на горного мастера. Тот удивился: на лице всадника не было ни торжества, ни удовлетворения. И вообще было непонятно, что на нем написано. В любом случае странное выражение. Незнакомец развернул коня и послал по дороге. Обратно в город. Горный мастер отхаркался, собрав во рту мокроту, шагнул вперед и плюнул прицельно в лицо Горласа Видикаса. Потом отвернулся. – Мне нужны три стражника и самые быстрые лошади, что есть! – Он проводил глазами посыльного. Снизу донеся взрыв хриплого смеха. Горный мастер кивнул с полным пониманием. – Да пошло оно все, выставлю им еще по бутылке эля.
Резчик скакал, пока сгущались сумерки. Конь первым почувствовал, что спешить некуда, – всадник перестал его подгонять. Скакун перешел с галопа на рысь, потом пошел шагом и в итоге решил отдохнуть на краю дороги, опустив голову, чтобы ущипнуть траву. Резчик уставился на свои руки, на свободные поводья. И заплакал. О Мурильо, о мальчике, которого никогда не видел. А прежде всего – о себе. Приди ко мне, любовь моя. Приди ко мне скорей. Немного погодя мимо проскакали трое посыльных, не обратив на него никакого внимания. Топот лошадиных копыт постепенно затихал, только висело облако пыли, освещенное светом звезд.
Герой Веназ, исполняющий приказы Веназ – а если приказы подразумевают жестокость, даже убийство, значит, так тому и быть. Ни вопросов, ни сомнений. Он вернулся со зверским триумфом. Предотвращен очередной побег, доклад принят благосклонно. И тем не менее дело надо доводить до конца. Необходимо проверить все. И когда он, главный среди кротов, взял веревку с узлами и пошел по туннелям, никто ни о чем его не спрашивал. Он же теперь может делать что захочет, ведь так? А когда он вернется, найдя доказательства смерти Бэйниска и Драсти, то Горлас Видикас поймет, как полезен Веназ, и начнется у Веназа новая жизнь. Хорошая работа приносит хорошую награду. Простая истина. Вода, заливавшая часть тоннеля в глубине Отвала, почти вся ушла, освободив проход к расселине. Добравшись до обрыва, Веназ присел на корточки у края, прислушиваясь – а вдруг кто-то остался жив и шуршит внизу, в темноте. Ничего не услышав, он снял с уступа обрывок веревки Бэйниска и повесил свою, размотав остаток за край расселины. Веназ прикрутил огонек лампы до минимума и привязал к ручке конец бечевки в половину человеческого роста; второй конец он привязал к лодыжке. Опустил за край лампу, а потом и ноги. Зажав веревку ступнями, он двинулся дальше, пока не нащупал узел. Теперь все нормально, только бы бечевка не переплелась с веревкой. Очень осторожно Веназ начал спускаться. Внизу лежат окровавленные тела убитых камнями мальчишек – убитых не Веназом, ведь это даже не он перерезал веревку. Это сделал сам идиот Бэйниск. Впрочем, Веназ готов принять славу на себя, это нормально. Даже с узлами на веревке от долгого спуска заболели руки и плечи. Он вообще не обязан этим заниматься. Однако, возможно, этот поступок возвысит его в глазах Горласа Видикаса. Благородные хотят разного странного. Они сами родились с умениями и талантами. И важно показать Горласу Видикасу собственные таланты во всей красе. Лампа внизу стукнулась обо что-то, и Веназ, посмотрев, увидел отблески света на сухих неровных каменных осколках. Вскоре он уже стоял на покачивающихся камнях. Отвязав лампу, убрал бечевку и удлинил фитиль на пару щелчков. Круг света расширился. Он увидел ноги Бэйниска, оторванные подметки мокасинов, окровавленные голени – обе были сломаны и из них торчали острые концы костей. Кровь уже не текла. Бэйниск был мертв. Веназ подошел ближе и уставился на разбитое лицо, на котором почему-то застыла улыбка. Веназ присел на корточки. Нужно забрать поясную сумку, в которой Бэйниск хранил все свои ценности: ножик с ручкой из слоновой кости, который давно приглянулся Веназу; полдюжины медяков – награда за особые поручения; серебряную монету, которую Бэйниск особенно ценил: на ней были очертания города то ли под радугой, то ли под громадной луной, заполнившей небеса, – кто-то говорил, что эта монета из Даруджистана, но из старого, времен Тиранов. Теперь сокровища достанутся Веназу. Вот только он не мог найти кошель; перевернул тело, осмотрел забрызганные кровью камни вокруг. Нет кошелька. Не осталось даже ниточки. Должно быть, он отдал его Драсти. Или потерял в туннеле – раз Веназ не нашел его внизу, придется внимательно высматривать по дороге обратно. А теперь нужно найти тело второго мальчишки, которого он возненавидел почти с самого начала. Тот все время вел себя, как будто умнее всех. И этот взгляд – словно он знает, что лучше других, настолько лучше, что ему легко быть терпимым ко всем тупицам вокруг. Легко улыбаться и говорить приятные вещи. Легко быть полезным и великодушным. Веназ отошел от тела Бэйниска. Чего-то не хватает – и не только трупа Драсти. И через мгновение Веназ понял, чего именно. Остатка проклятой веревки, которая должна была упасть под самый край обрыва, рядом с Бэйниском. Проклятая веревка пропала – и Драсти вместе с ней. Веназ пошел вдоль стены, и шагов через двадцать оказался на краю провала; он понял, что шел не по дну расселины, а по насыпи из обрушившихся камней. Расселина была неизвестной глубины, и снизу дул сухой теплый воздух. Испугавшись того, что стоит на пробке, которая может провалиться в любой миг, Веназ поспешил обратно. Драсти наверняка сильно пострадал. Наверняка. Если только… если не стоял уже внизу, держа проклятую веревку, ожидая, пока спустится Бэйниск. Веназ почувствовал, как пересохло во рту. Он проявил беспечность. Этого не простят. Остается одно: найти малявку и прикончить его. От этой мысли Веназ похолодел и задрожал – он ведь прежде никого не убивал. Сможет ли он? Должен – чтобы все было правильно. По ту сторону от тела Бэйниска насыпь шла с небольшим подъемом, камни здесь были крупнее, и ветер снизу свистел между ними. Жуткий скрип сопровождал осторожные шаги Веназа. Через пятнадцать шагов – снова провал. Озадаченный Веназ двинулся вдоль края. Он достиг стены – противоположной стороны расселины – и поднял лампу повыше. При ее свете он разглядел угловатую трещину – две каменные полки разошлись, одна зашла глубже, и даже было видно, где с двух сторон продолжались трещины. Дыра была на высоте человеческого роста, и трещина – шириной в руку – продолжалась в своего рода желоб. Бэйниск ни за что не пролез бы в эту трещину. А вот Драсти мог бы – и пролез, больше ему деваться было некуда. Веназ снова привязал лампу к ноге и заставил себя втиснуться в щель. Очень узко. Он еле мог дышать – грудная клетка упиралась в камень. Всхлипывая, он протолкнулся глубже, но не настолько, чтобы застрять – нет, чтобы лезть вверх, ему нужна хотя бы одна свободная рука. Отталкиваясь ногой и извиваясь всем телом, он нашел положение, в котором мог по чуть-чуть продвигаться вперед. Хорошо, что камень сухой. С мокрого он то и дело соскальзывал бы назад. Однако он едва продвинулся на два человеческих роста, как уже вспотел насквозь и заметил влажные полосы на потолке – следы, оставшиеся от Драсти. А еще оказалось, что удерживаться на месте между толчками можно, только набирая полную грудь воздуха – превращая ее в клин. Грубая ткань рубахи жестоко скребла по коже. Сколько времени прошло? Сколько еще ползти по этой почти вертикальной трубе? Веназ понятия не имел. Он был в темноте, зажатый каменными стенами, сухой ветер обдувал его с одного боку, правая рука ныла от напряжения. Текла кровь. Он обильно потел. Он весь покрылся порезами и ссадинами. Но тут трещина расширилась, появились благословенные выступы, на которых можно было успокоить дрожащие мышцы. Узкий лаз превратился в просторный желоб. Веназ задышал полной грудью, и пронзительная боль в ребрах начала утихать. Веназ лез дальше и вскоре достиг нового желоба, уходящего под прямым углом. Веназ помедлил и все же решил ползти туда – посмотреть, как далеко тянется новый лаз; и почти сразу почуял запах земли, слабый и затхлый, а дальше увидел склон, усыпанный лесным мусором. За этим пьянящим запахом ощущалось еще что-то: едкое, свежее. Веназ прибавил огонь в лампе и поднял ее перед собой. Он увидел каменную осыпь и услышал стук камней и шуршание их по опавшим листьям и сухому мху. Веназ поспешил к основанию осыпи и посмотрел вверх. И увидел Драсти – всего в двадцати человеческих ростах над ним: распластавшись на осыпи, он подтягивался короткими движениями. Да, он выследил пацана. Веназ улыбнулся и быстро прикрыл лампу. Если Драсти обнаружит, что его еще преследуют, он может попробовать обрушить лавину камней – разумеется, в этом случае он и сам рухнет вниз. Драсти не так туп. Одно неверное движение на этой осыпи – и оба мертвы. Опаснее будет, когда Драсти доберется до самого верха. Тогда Веназу может прийтись плохо. И этот запах сверху – свежий чистый воздух. Пахнет тростником и илом. Запах озера. Веназ подумал, потом подумал еще. И у него родился план. Отчаянный, рискованный. Но у него и вправду нет выбора. Драсти все равно услышит его, когда он полезет наверх. Ну и ладно, пусть слышит. Он засмеялся – низкий гортанный смех разнесется по камням, как сотня змей, обовьет ядовитым клубком сердце Драсти. Веназ засмеялся, а потом взревел: – Драсти-ии! Я нашел тебя-аа! И услышал ответный крик. Визг хромого раздавленного щенка, вопль неприкрытого ужаса. Вот и хорошо. Он хотел вызвать панику. Не такую, чтобы мальчишка отчаянно начал дергаться – от этого он может рухнуть, – а чтобы, достигнув верха осыпи, бросился в ночь, побежал, побежал, побежал… Веназ отставил лампу и полез вверх. Погоня была мучительной. Словно два червяка, они ползли по пыльным плитам сланца. Отчаянный беглец и преследователь – бешено колотятся сердца, горящие легкие судорожно глотают воздух. Но все это внутри, ведь руки и ноги могут двигаться только медленно и осторожно. Двинется камень – и оба замирают, растопырившись, сдерживая дыхание и зажмурившись. Веназу придется убить его. Драсти умрет. Теперь иного выбора нет, и Веназ с удивлением понял, что с легкостью представляет, как выдавит жизнь из мальчишки. Ухватит за шею, лицо посинеет, потом посереет. Выпавший язык, выпученные глаза – да, это совсем не трудно. Сверху донеслось шуршание, стук камней, и Веназ понял, что остался на осыпи один. Драсти добрался до верха – и, слава богам, он побежал. Это ошибка, Драсти, и теперь ты попался. Твоя шея в моих руках. Я поймал тебя.
Снова раздается тихий шепот прибывающих. Из убежищ, из укрытий, из грязных гнезд. Призрачные фигуры скользят в потоках тьмы.
Торди смотрела, как душегуб – ее муж – покидает клетку лжи, которую они называли, по странной иронии, своим домом. Когда его шаги затихли, она вышла в сад и встала на краю замощенного круга. Посмотрела в небо, но луны еще не было, ее свет не мешал голубому сиянию городских газовых ламп. В ее голове бормотал голос – тяжелый, солидный. И слова заставляли сердце биться спокойнее, мысли текли на мирный лад. Хотя и говорил размеренный голос об ужасной законности смерти. Она взяла единственный приличный кухонный нож и приложила холодное лезвие плашмя к запястью. В этой странной, зловещей позе она ждала. Гэз в этот миг шел по переулку. Хотел кого-то найти. Хоть кого-нибудь. Чтобы убить, уничтожить, сломать кости, выколоть глаза, порвать губы об острые обломки выбитых зубов. Правда, предвкушение восхитительно?
В другом доме – служившем и жильем, и студией – Тисерра вытирала вымытые руки. Все чувства внезапно обнажились, словно натертые битым стеклом. Она помедлила, прислушиваясь, но не было слышно ничего, кроме ее собственного дыхания – хрупких мехов жизни, такой уязвимой. Что-то началось. Она поняла, что испугана. Тисерра поспешила в укромное место. Начала неистовые поиски. Нашла тайник, где муж хранил драгоценные дары синих морантов. Пусто. Да, ее муж – не дурак. Он выживший – и это его главный талант. Заработанный громадным трудом – и вовсе не на коварной арене, где играют в свои игры Опонны. Он взял все, что ему было нужно. Он сделал все что мог. Она стояла, ощущая беспомощность. Это чувство было неприятным, очень неприятным. Предстоящая ночь растянется в вечность.
Дымка спустилась на нижний этаж и остановилась. Поэт сидел на краю помоста, настраивая лютню. Дукер сидел за привычным столиком и хмурился на кружку эля, которую обхватил руками, как будто хотел задушить злую, непреклонную судьбу. Мураш… Мураш в тюрьме. Скиллара ушла уже несколько колоколов назад и еще не вернулась. Баратол проводил последнюю ночь в камере – на рассвете фургон повезет его на скобяной завод. Хватка лежала наверху, в кровати, закрыв глаза, и дышала неглубоко и прерывисто. Она, правду сказать, ушла. И, наверное, не вернется. Дымка завернулась в плащ. Мужчины не обращали на нее внимания. Она ушла.
С тех пор как ушла прекрасная и страшная женщина – а сколько прошло дней, недель или лет? – Чаур сидел в одиночестве, сжимая потное копье, которое дал Рещку мертвец в маске, и раскачивался взад-вперед. А потом вдруг захотел уйти. Почему? Потому что чайки снаружи кричали, не переставая, а лодка повизгивала, как крыса, зажатая в кулаке, а от плеска воды тянуло помочиться. И потом, ему нужно найти Барала. Единственное всегда доброе лицо – его так легко запомнить. Лицо сразу папы и мамы; одно лицо – так еще легче запомнить. Без Барала мир похолодел. И стал жалким, и все стало зыбким; и пытаться держаться, когда все разваливается, так трудно. И Чаур уронил копье, поднялся и вышел. Искать Барала. Да, он знал, где искать. Откуда знал – никому не известно. Что у него в голове, никто не мог представить. Как глубока и велика его любовь, никому не дано постичь.
Злоба стояла на другой стороне улицы напротив отвратительной усадьбы, где временно проживала ее отвратительная сестра, и обдумывала следующий ход; каждый вариант сопровождался задумчивым постукиванием пальца по полным, густо накрашенным губам. Вдруг палец застыл на полпути, и Злоба медленно наклонила голову. – Ох, – тихо произнесла она. А потом опять: – Ох. Вдали завыл ветер. Но ведь на деле никакого ветра и не было? – Ох… И как это все изменит?
Стражник, упрямо не обращая внимания на тупую боль в груди и внезапные уколы в левой руке, вышел из караулки на обход: по Озерному кварталу до стены, отделяющей его от Даруджийского квартала; ночные убийства теперь совершались по обе стороны стены. Может быть, на этот раз повезет увидеть что-нибудь или кого-нибудь – и все встанет на свои места. Может быть. Он ведь подавал заявку на мага, на колдуна, но колеса бюрократической машины в таких случаях крутятся неохотно. Наверное, нужно, чтобы убили важную птицу, чтобы все пришло в движение. А он ждать не может. Поиск этого убийцы стал для него сугубо личным делом. Ночь была странно тихой, при том, что наступила кульминация празднества Геддероны. Народ в большинстве сидит по тавернам и корчмам, напомнил он себе, борясь с неестественной слабостью; хотя не мог не отметить напряженные лица встречных и их странную торопливость. Где-то пирушка? Пьяные танцы? Рановато еще, сказал он сам себе. Однако эти два слова и все, что они означали, не имело смысла. Он слышал далекую бурю на равнинах к югу от города. Раскат грома,ветер в ответ; он сказал себе, что просто чувствовал приближение бури. Просто обычное напряжение в воздухе, как всегда накануне таких событий. Он прибавил шагу, морщась от боли в груди и все еще ощущая на губах вкус прощального поцелуя жены, а на талии – торопливые объятия детей. Этот человек никогда не просил сочувствия. Он делал только то, что считал правильным. Такие люди иногда появляются в мире, в любом мире, как припев благословенной песни, главный фрагмент, скрепляющий то, что иначе превратилось бы в какофонию. Представьте мир без таких душ. Да, без них пришлось бы туго.
Довольно долго простояв, в молчании уставившись на запертый склеп, четверо скорбящих отправились обратно в таверну «Феникс», где Мизу поджидает печальное открытие – хотя оно не так потрясет ее, как могло бы. Не прошли они и пятисот шагов, Раллик Ном вдруг остановился. – Я должен вас оставить, – сказал он спутникам. – Крупп понимает. Убийца прищурился на пузатого коротышку с печальным лицом. – И что же будет дальше, Крупп? – Будущее, мой друг, всегда отворачивается, даже когда стоит к нам лицом. От такого странного, нелепого заявления Колл фыркнул: – Нижние боги, Крупп!.. Однако Раллик уже развернулся и шагал к выходу из переулка. – Что-то меня гложет, – сказала Миза. Колл снова фыркнул и сказал: – Пошли. Мне нужна еще бутылочка – и чтобы в ней было действительно что-то бьющее в голову. Крупп послал ему благостную улыбку. Издевался? Да как можно.
Сэба Крафар, магистр Гильдии убийц, оглядел свою маленькую армию убийц. Всего тридцать один. Достаточно, более чем достаточно, и все же он не был так спокоен – или так уверен, – как должен бы быть. – Просто смешно, – пробормотал он еле слышно. И подал знак. Толпа быстро разделилась на три группы, и каждая отправилась в своем направлении, чтобы появиться у цели в назначенный час. Настанет утро, и в Совете появится новое свободное место. Пропитанное кровью, это правда, но разве ж такое впервые?
Будущее представлялось Шардану Лиму безоблачным. Если все пойдет хорошо, он, наконец, выйдет из тени Ханута Орра. А в его собственной тени будет Горлас Видикас. Они будут делить женщину, и в этой ситуации им не достичь равенства, ведь Горлас почти совершенно беспомощен, когда речь о том, чтобы удовлетворить Вазу. И Горлас поймет, что счастье его жены зависит не от него, а от другого мужчины, делящего ее ласки – Шардана Лима, – и когда родится первый ребенок, будут ли сомнения, чей он? Продолжатель именитого рода, законный наследник дома Видикасов. Сегодня вечером Шардан Лим вышел один и двигался привычным путем к усадьбе Видикаса; у ворот он остановился, изучая скромное, но отлично выстроенное здание. Явно угадывался гадробийский стиль. Угловая квадратная башня была выше, чем казалась; в комнатах властвовали пыль и пауки – точно такие же здания еще можно отыскать в Гадробийском квартале и в холмах на восток от города. Три из четырех стен были укрыты дотянувшимися из сада лианами. Будь эта башня деревом, она была бы мертва уже целые века. Прогнившая насквозь, рухнула бы под первым мощным ветром. Запустение было не случайным. Гадробийская кровь считалась среди благородных позором. Так было всегда – и так будет всегда. Когда Шардан получит эту усадьбу, башню он снесет. У него чистая даруджийская кровь. Как и у Вазы. Он услышал топот стремительно несущихся лошадей – они приближались от нижнего города, и через несколько мгновений появились трое гонцов, придержав лошадей у ворот усадьбы. Нахмурившись, Шардан Лим подошел к ним. Какие-то частные охранники – спешившись, они в растерянности замешкались. Взмыленные лошади мотали мордами, разбрызгивая слизь. – Эй, вы, трое, – позвал Шардан, и они повернулись к нему. – Я советник Шардан Лим, и я собирался посетить усадьбу Видикаса. Если у вас послание для госпожи Вазы, давайте, я передам. – Подойдя ближе, он дружески улыбнулся гонцам. – Она женщина очень изысканная; если три потных мужика ввалятся к ней, это нехорошо. Я уверен, вы понимаете… – Простите, советник, – сказал один из посыльных, – но у нас дурные вести. – Да? Говорите же, хватит тянуть. – Горлас Видикас мертв, сударь. Убит на дуэли сегодня. Нам велено прежде всего сообщить вдове, а уж потом к «Эльдре». Это значит, что нам придется ехать в обратную сторону, но горный мастер распорядился именно так. Чтобы по этикету. Как положено. Шардан Лим уставился на посыльных; мысли теснились в голове. – Никакая не дуэль это была, – буркнул другой посыльный. – Что это значит? – строго спросил Шардан. – Эй, ты, иди сюда. Что ты сейчас сказал? Человек явно перепугался, но подошел ближе, быстро поклонился и сказал: – Он был убит, сэр. Горный мастер все говорил, будто все по закону, но мы же собственными глазами видели. Два ножа… – Два ножа? Два ножа? Ты уверен? – Все из-за другой дуэли, сэр, понимаете? Это была месть. Убийство. Советник Видикас убил другого человека, а потом уж появляется этот. Потом мелькают два ножа – так быстро, что и углядеть было нельзя, и советник Видикас падает замертво, сэр. Замертво. – Звучит очень знакомо, – сказал Шардан Лим. – Так, слушайте меня. Один из вас пусть скачет в усадьбу Орра и сообщит советнику Хануту Орру. Остальные двое – к «Эльдре», как должны. Госпоже Вазе я сообщу сам. Потом найдите приличную гостиницу на ночь и скажите хозяину, чтобы хорошо прислуживал и записал все на дом Лима. Отправляйтесь. Обсудив, кому куда ехать и в какой гостинице потом встречаться, трое посыльных ускакали. Снова гром на юге, теперь ближе. Ветер уже был слышен, но вдалеке. Шардан Лим подошел к воротам и потянул плетеный шнурок колокольчика в продолговатой нише. Ожидая привратника, он раздумывал, как сообщить печальную весть. Нужно хранить серьезное выражение лица и убрать наконец эту мрачную улыбку. Теперь она вдова. Беззащитная. И наследника нет. Сейчас, конечно, полезут изо всех щелей кузены и дальние родственники, заурядные, но охваченные внезапными амбициями. Начнут заявлять о связи с родом Видикасов и о праве получить в управление весь дом. Без надежного союзника ее сомнут уже за неделю. Стоит Хануту Орру услышать известия и выведать все возможные подробности, его охватит желание мести – и недюжинный страх, это уж как пить дать. О Вазе он и думать забудет, по крайней мере, в первые дни, а будет думать о представившихся возможностях. Все решится в следующие дня два, и Шардану следует укрепиться рядом с ней, чтобы у Ханута Орра не осталось и шанса, когда он опомнится. Приоткрылся глазок, потом, щелкнув, закрылся. Ворота распахнулись. – Дом Видикасов приветствует советника Лима, – произнес привратник, склонившись так, словно обращался к сапогам Шардана. – Госпожа поставлена в известность о вашем прибытии. Соблаговолите последовать за мной. И они вошли. Она задумчиво разглядывала гардероб, выбирая, чем прикрыть почти обнаженное тело. В основном это были верхние накидки, достойные благородной дамы, которой приходится развлекать гостей, но, честно сказать, ей было не до того. Она уже собиралась ложиться спать – вернее, заняться тем, что в последнее время заменяло сон: лежать неподвижно в постели. И всегда одна, неважно, дома муж или нет. Лежать и пялиться в зернистую тьму. И заставить ее подняться могли только еще один кубок вина, еще одна трубка или призрачная прогулка в тихом саду. В таких прогулках она словно искала что-то, сама не зная что; искала, прекрасно понимая, что ни в каком саду этого не найти. Это «что-то» не принадлежало ночи и не пряталось в завитках дыма или в привкусе крепкого напитка на онемевшем языке. Она выбрала летящую прозрачную накидку, лавандовую, окутавшую ее обнаженные плечи словно фимиамом. Широкая полоса того же материала плотно обхватывала ее стан под грудью – живот и бедра. Тонкая полоска на груди ничего не скрывала. Шардан Лим проявил нетерпение. И грубость. Он сидел сейчас в гостиной, потел, глаза расширились от жалкого желания. И напрасно он пытался кого-то из себя изобразить, раз личина умудренного распутства сорвана. Пропал весь шарм, хитрые подмигивания, лживая учтивость. Она знала, что весь проклятый мир – всего лишь фанерная декорация. Иллюзия красоты пропадает, стоит приглядеться. Дешевка и грязь – вот истинная суть всех вещей. Пусть он раскрашивает все, как захочет, пятна на простынях останутся. Она пошла к нему босиком. Представляя перешептывания горничных, слуг и охранников – разумеется, пока она не слышит. Иначе нельзя. Приличия надо соблюдать любой ценой. Пусть ждут, пока она не пройдет, пока не скроется из виду. А на сплетни имеют право – это их награда за жизнь в подчинении, за поклоны и труд, за все, что должно убедить ее и подобных ей, что они выше слуг. Благородные, богатые торговцы, знаменитости и остальные. А на самом деле, единственные игроки в этой игре успеха – везение и невезение. Высокое рождение, внезапное стечение обстоятельств, неожиданное, необъяснимое качание маятника позже могут рассматриваться как добрый поворот судьбы. Да, они могут важничать – мы все можем – и кричать, что все дело в таланте, умениях и мастерстве. Но Ваза была уверена, что даже бедные, беспомощные, чумные и позаброшенные могут обладать и талантом, и мастерством – а добрый поворот судьбы и достойная награда их не ждут. Слуги кланяются, и то, что они вынуждены делать это, доказывает, как хрупка иллюзия превосходства. Она открыла дверь и с достоинством вошла в гостиную. – Советник Лим, вас бросили здесь в одиночестве? И никто не предложил угощения? Это неприемлемо… – Я отослал служанку, – прервал он, и ее поразило странное выражение его лица, за которым что-то скрывалось. – Вы даже не налили себе вина. Позвольте, я… – Нет, благодарю, госпожа Ваза. Хотя я лучше налью вам. Да. Он выбрал графин и взял кубок. Она наблюдала, как янтарное вино плеснулось в хрусталь и перелилось через край, прежде чем советник спохватился. Он посмотрел на кубок, а потом поднял взгляд. – Госпожа Ваза, у меня ужасные вести. Тогда почему же ты чуть не расплываешься в улыбке? – Ах, продолжайте, советник. Он шагнул к ней. – Ваза… И она поняла: произошло что-то ужасное. Слишком уж его возбудило известие. Ему не терпелось увидеть, как она отреагирует. И сегодня ночью ее тело не было ему нужно. А она явилась разодетая, как прихотливая шлюха. – Простите меня, – сказала она, отступая и попытавшись прикрыться поскромнее. Он даже не обратил внимания. – Ваза, Горлас убит. Твой муж убит. – Убит? Он же еще в горняцком лагере. Он… – Она замолкла, пораженная, как быстро недоверие сменилось уверенностью. – Убит, за лагерем, – сказал Шардан Лим. – Наемный убийца? Даже не представляю, кто мог бы… – И он тоже замолчал; его взгляд на нее вдруг стал острым и пронзающим. Она не хотела слышать вопроса, который готов был прозвучать, и поэтому взяла кубок, не обращая внимания, что вино полилось по руке, и сделала большой глоток. Он подошел сбоку, но молчал, глядя на нее. Ваза чувствовала, как кружится голова. Было трудно сосредоточиться. Чувства и убеждения – что сначала? Правда и ужас; дыхание перехватило. – Ваза, – прошептал Шардан Лим, неожиданно оказавшийся совсем близко. – Можно было иначе. Могла бы прийти ко мне. Если все вскроется, тебя повесят – понимаешь? Твоему отцу конец – и всему дому Д’Арле. Весь совет будет потрясен до основания. Худов дух, Ваза – если кто-нибудь узнает правду… Она повернулась к нему и спокойным голосом спросила: – Какую правду? О чем вы, советник? Мой муж убит. Надеюсь, вы и совет проведете расследование. Убийца должен быть найден и наказан. Благодарю, что взяли на себя тяжкий труд сообщить мне. А теперь, прошу, оставьте меня, сэр. Он смотрел на нее так, словно никогда прежде не видел, потом отошел и покачал головой. – Я и не думал, Ваза. Что это ты… – Что я что, советник? – Может быть… то есть ты вправе претендовать на место в совете. Или отправить туда любого по своему выбору… – Советник Лим, это все подождет. Вы бесчувственны. Прошу вас, уйдите. – Разумеется, госпожа Ваза. Он ушел, а она осталась стоять неподвижно, держа в руке кубок, липкий от пролитого вина. Формальное расследование. И уж оно будет тщательным. Допросят слуг. Вскроются несостыковки. Сам Шардан Лим… да, ему уже наверняка пришло в голову поменять маршрут, и он отправится не домой, а в усадьбу Орра. Чтобы начать отчаянно заметать собственные следы. Но ее это не волнует. Судьба Шардана Лима не имеет значения. Все получилось. Она достигла в точности чего хотела, именно о чем просила. Для себя. Для них. Да нет, для себя. Он убил ее мужа. Потому что она попросила его. А теперь его, несомненно, повесят. Шардан произнесет обличительную речь, выставив перст, так что все будут прятать глаза, и обвинение будет огненным, сверкающим ужасными подробностями. А ее, что ж, ее он изобразит глупой молодой женщиной. Заигрывающей с низкорожденным, но не имеющей понятия, насколько злобными бывают эти существа, когда кто-то встает у них на пути. Особенно когда в дело вступает одержимая любовь. Да, она просто играла, но этот грязный низкорожденный головорез все понял иначе. И теперь ей придется жить с тем, что ее досужая забава привела к смерти мужа. Бедное дитя. Ее отец вмешается, потому что он был именно из таких отцов. Он воздвигнет вокруг нее непроницаемую стену и будет стойко охранять каждый бастион. Лишь намек на выпад в ее сторону, и он встанет на пути. Он отплатит, яростно, и пронырливые скептики быстро усвоят, что лучше держать рот на замке, если им дорога голова. Она окажется в центре урагана, и ее не коснется ни капля дождя, ни ветер. Ваза поставила кубок на стол. Вышла в коридор и неторопливо направилась обратно в спальню, где взяла стеклянный шар с пойманной луной. А потом снова вышла – теперь в квадратную башню, где комнаты были набиты старинной гадробийской мебелью, где плесень расползалась по ступеням. Я убила его. Я убила его. Я убила его. Ханут Орр поправил портупею и снова проверил рапиру. Он готов был избить злополучного охранника с рудника, чтобы выудить все мельчайшие подробности, связанные с убийством Горласа Видикаса, и теперь полагал, что достаточно полно представляет всю историю. Дело кислое, личное. Выяснив, куда доставили тело первого убитого, он понял, куда приведет его сегодняшняя ночь. С четырьмя самыми умелыми охранниками он отправился в город. Два ножа в грудь. Да, прошлое никогда не оставит тебя. Но теперь он осуществит давно откладываемую месть. А тогда уж найдет того, кто в самом центре. Рассвета Советник Колл не увидит. Двоих он отправил к усадьбе Колла. «Следите. Любой, кто появится, не должен войти в проклятые ворота. Сегодня мы воюем. Будьте готовы убивать. Понятно?» Конечно, понятно. Эти крепкие ребята не дураки. Ему известна эта шайка из таверны «Феникс». Известны все хилые, низкорожденные друзья Колла, и он убьет их всех. От Усадебного квартала к Даруджийскому кварталу. Идти недалеко. За две улицы до таверны «Феникс» он остановил двух оставшихся при нем охранников. – Ты смотришь за главным входом, Хавет. Каст, я хочу, чтобы ты зашел внутрь и затеял бучу – небольшую, они быстро тебя раскусят. Я в переулок – вдруг кто-нибудь выскочит. Оба ищите коротенького толстяка в красном жилете. Если будет возможность, Хавет, прирежь его – это не трудно. Есть две крутого вида женщины, они тут заправляют – их тоже, если появятся снаружи. Не знаю, кто еще там может быть в этом гадючнике – скоро выясним. Пошли. Двое направились в одну сторону. Он сам – в другую.
Торвальд Ном хрипел и пыхтел, вылезая на крышу усадьбы. Сидеть за столом он уже больше не мог. Хотелось на волю, рыскать, приглядывать за всем. За всем. Ночь была ужасная, а ведь ничего еще не произошло. Ему очень не хватало жены. Хотелось, чтобы она была дома, а он, промокший под приближающейся бурей, приковылял бы в благословенное, теплое жилище. Если, конечно, доберется. Он прошел вдоль края крыши, чтобы осмотреть двор. Мадрун и Лазан Двер были внизу: бросали кости об стену слева от ворот. Торвальд Ном услышал, как прямо под ним открылась дверь дома, и увидел ковер света, покрывший ступеньки крыльца и часть вымощенного двора; тень человека, стоящего в дверях, он узнал сразу. Назамок, Наученный Замок. Он не шевелился, просто смотрел. Но на что? Костяшки застучали по камню, остановились; двое охранников нагнулись посмотреть, что выпало. «Вот на что он смотрит. На костяшки». Торвальд Ном увидел, как охранники медленно выпрямились и одновременно повернулись к человеку в дверях. А тот, должно быть, зашел внутрь и тихо закрыл дверь. «Проклятье». За спиной послышалось шуршание, и Торвальд Ном обернулся. Слишком, чересчур темно – где же луна? Прячется за штормовыми тучами, конечно; он посмотрел наверх. И увидел россыпь ярких звезд. «Какие тучи? Нет никаких туч. И если гремел гром, то где молнии? А если выл ветер, то почему нет ни дуновения». Теперь он уже не был уверен, что слышал хоть что-то, – на крыше ничего не было видно, да и спрятаться негде. Он здесь один. «Как громоотвод». Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы сдержать бешеное биение сердца. По крайней мере, он подготовился. Все инстинкты звенели, как натянутая струна; он сделал все что мог. «Но этого недостаточно. Нижние боги, недостаточно!»
Ожог выглядел испуганным; впрочем, он всегда выглядел испуганным. – Уймись, – зашипел Лефф. – Ты меня отвлекаешь. – Эй, ты слышал? – Нет. – То-то и оно. – И что это значит? Мы ничего не слышим. Вот и хорошо. Значит, нечего слышать. – Они остановились. – Кто остановился? – Они, те, кто по ту сторону ворот, слышишь? Они остановились. – Ну и слава Худу, – сказал Лефф. – Эти костяшки меня с ума сводят. Каждую проклятую ночь, без конца. Клик-клак, клик-клак, нижние боги! Я и не знал, что сегулехи такие игроки – это у них просто болезнь какая-то, зависимость. Ничего удивительного, что они потеряли маски – небось, на кон поставили. Представь: «Э, у меня ничо кроме маски, а мне щас повезет, давай, ладно? Я в игре – глянь, кака маска! Э?» – Это было бы их ошибкой, – сказал, кивнув, Ожог. – Ежели не хочешь, чтоб поняли, когда ты блефуешь, лучше маски уж ничего нет! А они их потеряли – и понеслось. Да, тут есть смысл, но мне нужно подумать, Лефф. – О чем? – Ну, об этих сегулехах. Слушай, а может, они все блефуют? Лефф кивнул в ответ. Так-то лучше. Отвлек неугомонного идиота. Ну ладно, может быть, и вправду все не совсем так. Есть какая-то вонь в воздухе – но не запах; и может, он сам потеет под броней, и держит руку поближе к рукоятке меча, и поглядывает на арбалет, прислоненный к воротам. Он взведен? Взведен. Клик-клак, клик-клак. Ну, давайте, ребята, начинайте снова, пока я не начал нервничать.
Резчик остановил коня и сидел, подавшись вперед в седле, изучая судно, пришвартованное у пристани. Ни одного огонька не видно. Злоба отправилась спать в такую рань? Вряд ли. Он помедлил. И зачем он приехал сюда? Надеялся найти Скиллару? Возможно, и так, но это нелепое желание, открывающее некрасивую сторону его натуры, на которую он не хотел бы даже внимания обращать. А ее он почти бросил. Она – чужая в Даруджистане, и нужно было действовать умнее. Нужно было стать ей другом. Сколько еще жизней он может разбить? Существуй на свете справедливость, он должен бы разбить и свою. И чем раньше, тем лучше. Горе и жалость к себе – всего лишь тень того же варева, потакания своим слабостям; он что – хочет утопить Скиллару в своих печальных слезах? Нет, Злоба лучше: три слова – и она изобьет его до бесчувствия. «Смирись, Резчик. Люди умирают. Это было нечестно, и ты поступил правильно. А теперь чувствуешь себя, как Худов язык после ночи бойни. И живи с этим. Утри нос и иди. Делай что-нибудь, будь кем-нибудь и живи».
Да, вот что ему сейчас нужно. Холодный неотразимый взгляд, мудрое отсутствие терпения. На самом деле, ей даже не нужно ничего говорить. Только бы увидеть ее. Он спустился с седла и привязал повод к тумбе, потом поднялся по трапу на палубу. К мачте были пришпилены разнообразные портовые уведомления. Требования о плате за швартовку и угроза неминуемой конфискации. Резчик даже улыбнулся, представив сцену стычки в ближайшем будущем. Интересно посмотреть, хоть и страшно, – лишь бы самому не участвовать. Он пошел вниз. – Злоба? Ты здесь? Нет ответа. Снова погрустнев, он потянул дверь капитанской каюты – она была не заперта. А вот это странно. Достав нож, он скользнул внутрь и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Все, похоже, было не тронуто, никакого беспорядка – значит, сюда не забредал случайный вор, и на том спасибо. Шагнув к висящей на крюке лампе, Резчик задел что-то ногой. Посмотрел вниз. Его копье – то, которое ему дал мертвый всадник-сегулех в зачумленном форте в Семи Городах. Он и потом его видел – привязанным к заплечному мешку, плывущему среди обломков. Вспомнилось возвращение Злобы. С тех пор он хранил это оружие под койкой. Так что оно делает здесь? Тут он заметил на стальном острие капельки, блестящие, как испарина. Резчик нагнулся. Медная накладка на древке была теплой, почти горячей. Подняв копье, он поразился, поняв, что оружие дрожит. – Спаси, Беру, – прошептал он. Что тут происходит? Через мгновение он снова был на палубе и уставился на коня, который отчаянно рвался с привязи, колотя копытами в толстые просмоленные доски пристани. Конь прижал уши и, казалось, вот-вот сорвет тумбу – хотя, конечно, это было невозможно. Резчик, опустив взгляд, увидел, что все еще держит копье в руке. Удивлялся он недолго: внезапно над городом пронесся многоголосый вой. По всему берегу с гнезд сорвались птицы и понеслись, крича, в ночь. Резчик застыл на месте. Гончие. Они здесь.
Грисп Фалаунт когда-то мечтал о многом. Быть властителем самого крупного землевладения на континенте, патриархом садов, пастбищ, рощ и кукурузных полей, тянущихся до самого горизонта. Ведь Заселенной долиной никто не владеет, так? Значит, он может беспрепятственно заявить на нее права, и никто ему не запретит. И сорок один год спустя он проснулся утром, пораженный открытием. На Заселенную долину никто не претендовал, потому что она… бесполезна. Безжизненна. Бессмысленна. Большую часть жизни он пытался бороться с тем, что не только непобедимо, но и может своим безразличием уничтожить любого. Первую жену он потерял. Дети слушали обещания славного наследства, а потом просто разбежались, так и не проникшись. Вторую жену он потерял. Потерял трех партнеров и семерых инвесторов. Потерял деньги, залог и последнюю рубаху – это было оскорбление со стороны вороны, подозрительно крутившейся у бельевой веревки. Приходит время, когда человеку приходится пересмотреть свои амбиции, умерить их и нацелиться не на то, что возможно, а на то, что реально. А с возрастом реальное сводится к минимуму – как выжить, затрачивая как можно меньше усилий? Сколько человеку достаточно? Он жил теперь в лачуге на краю Заселенной равнины, откуда открывался вид на южные пустоши, где все его мечты уносились пыльными смерчами по горам и по долам. И в компании двуногого пса, такого бесполезного, что его приходилось с рук кормить крысами, за которыми ему полагалось бы гоняться, он возделывал всего три грядки корнеплодов, длиной в жалкие двадцать шагов каждая. Одна грядка заразилась лиловым грибком; другую поразили личинки; а средняя страдала понемножку и от того, и от другого. В эту ужасную ночь с непрекращающимся громом, невидимыми молниями и призрачным ветром Грисп Фалаунт сидел на заднем крыльце, качаясь в скрипучем кресле с кувшином кактусовки на коленях, с комком растабака за одной щекой и комком дурханга – за другой. Свободную руку он сунул под тунику, как сунул бы любой мужчина, на которого смотрит лишь двуногий пес – а дурень даже и не обращал на хозяина внимания, а ведь в эти ночи он пялился странно голодными глазами. Нет, старый Побегайчик сейчас уставился куда-то на юг, на темную равнину. Грисп подпер кувшин тыльной стороной предплечья и сделал глоток густой едкой жидкости. Гадробийские старухи в горах еще жевали колючие кактусы, закалив слизистую рта огнем, и сплевывали мякоть в котлы с водой, подслащенной мочой девственниц. Смесь настаивалась в сшитых из овечьих кишок мехах, засыпанных кучей навоза. И в тонком букете вкусов, если зажмурить слезящиеся глаза, можно прочувствовать каждый проклятый этап замысловатого процесса приготовления. И затем – взрыв неудержимого кашля и отчаянный вдох; а потом… Но тут Побегайчик взвился – насколько это может сделать двулапый пес. Уши торчком и как будто раздулись – нет, это пойло так действует – и шерсть на загривке встала дыбом, а крысиный дрожащий хвост отчаянно опустился и спрятался между обрубками задних ног – нижние боги, Побегайчик заскулил и бросился под крыльцо, только поглядите! И это на двух лапах! Видать, идет буря… Подняв взгляд, Грисп увидел приближающиеся зловещие огоньки. Они двигались парами вверх и вниз. И сколько этих пар? Грисп не мог сосчитать. Когда-то он умел считать до двадцати, но кактусовка очень плохо влияет на мозги. Похоже, и на счет, и на соображалку. Шаровые молнии! Несутся прямо к нему! Грисп завопил. Вернее, попытался. Вот только два комка попали в глотку, и он уже не мог дышать, а только смотрел, застыв, как стая гигантских собак с шумом несется прямо по трем жалким грядкам, оставляя за собой вскопанное, растоптанное месиво. Два зверя бросились прямо на него с разинутыми пастями. Грисп, коротко ахнув, качнулся назад на задних ножках кресла, потерял равновесие и упал на спину, задрав ноги вверх; и тут же две громадные пасти клацнули в том месте, где только что была его голова. Лачуга за собаками разваливалась – серые обломки дерева и посуда разлетались во все стороны. Когда Грисп упал на крыльцо, два комка вылетели у него изо рта с потоком воздуха из легких. Тяжесть кувшина, за ручку которого он еще цеплялся двумя пальцами, повалила его из упавшего кресла вбок. Грисп рухнул на живот и, подняв голову, увидел, что лачуги больше нет, а звери быстро удаляются в сторону города. Застонав, он опустил голову и уперся лбом в доски; через трещину он видел укоризненные глазки Побегайчика. – Это верно, – прошептал он. – Пора, старик Побегайчик, собирать пожитки и уходить. На новые пастбища? Перед нами весь мир – он ждет с распростертыми объятиями, он… И тут громыхнули ближайшие ворота города; ударная волна снова повалила Гриспа на доски. Крыльцо заскрипело и зашаталось; Грисп успел только подумать о бедном Побегайчике – который пытался выкарабкаться так быстро, как только позволяли две лапы, – и крыльцо рухнуло.
Словно дюжина бронзовых колоколов, оглушительно зазвенев, сорвались с балок и падают, увлекая всю колокольню, – так сила семи Гончих снесла ворота с недостроенными башенками, караулку, конюшню и два соседних здания. Гончие сносили каменные блоки, бревна, кирпич и плитку, оставляя разбитую мебель и отделку – и несколько раздавленных тел. Тучи пыли, вспышки шипящего пламени из разорванных газовых труб – зловещего предвестника куда более страшных извержений… Какой звук! Какое зловещее знамение! Друзья мои, гончие пришли. Да, они явились, чтобы принести хаос, собрать самую бессмысленную дань. Слепая, бесцельная жестокость, как удар стихии. Безжалостная в безразличии, зверская в случайности катастрофы. Как внезапный потоп, как торнадо, как гигантский смерч, землетрясение – так же слепо, бессмысленно, бесцельно! Эти Гончие… нисколько не похожи.
За несколько мгновений до этого взрыва Злоба, все еще стоя перед усадьбой сестры, продажной сучки, пришла к решению. Она подняла к лицу прекрасно ухоженные руки и сжала кулаки. Над усадьбой собиралось пятно глубокой тьмы, раздувалось, пока на поверхности громадной бесформенной тучи не начали появляться кроваво-красные трещины. Перед ее мысленным взором возникла сцена тысячелетней давности: разрушенный пейзаж из громадных кратеров – падение Увечного бога, стершее процветающую цивилизацию, от которой остались только пепел и эти кратеры с кипящей магмой, и в воздух поднимались высокие столбы ядовитых газов. Древняя сцена представилась так живо, что она могла просто зачерпнуть из одного кратера магму, слепить гигантский шар размером с полгоры и вознести его над сонной усадьбой, над сонной, ничего не подозревающей сестрой. И когда все готово, можно просто… отпустить. Громадная масса обрушилась темной кляксой. Усадьба – и соседние – исчезла, и, когда волна обжигающего жара обдала Злобу, а за ней через улицу прямо к ней устремилась стена лавы, она сообразила, взвизгнув, что и сама стоит слишком близко. Древнее колдовство – грязное, его трудно оценивать и трудно контролировать. Злоба позволила собственной злобе влиять на суждение. Снова. Единственным средством спастись оставался недостойный полет; и, поднявшись в воздух над переулком, она увидела в тридцати шагах, у перекрестка, темную фигуру.
Госпожа Зависть наблюдала за колдовством сначала с любопытством, потом с восхищением и благоговейным страхом, а затем – с яростной ревностью. У этой слюнявой коровы всегда получалось лучше! И все равно, увидев, как ее сестра-близнец едва избежала потока лавы, Зависть позволила себе безжалостно улыбнуться. И направила бурлящую волну магии прямо сестре в лицо – чуть более симпатичное. Злоба никогда не думала наперед. Вечная проблема – и она не убила себя давным-давно только благодаря явному, но кажущемуся случайным безразличию Зависти. Но раз уж корова решила напасть и положить всему конец, то и прекрасно.
Когда магия сестры обрушилась на Злобу, она сделала единственно возможное. Она вложила все силы в ответный удар. Мощь вырвалась из нее, столкнулась и перемешалась с мощью Зависти. Они стояли меньше чем в двадцати шагах друг от друга, а пространство между ними напоминало сердце вулкана. Булыжники плавились, каменные и кирпичные стены трескались и проседали. Слышались тихие визги. С ломающихся крыш сыпалась черепица. И, разумеется, женщины не слышали, как где-то вдали рушатся ворота, не видели огненного шара, взвившегося в ночное небо. Они даже не чувствовали прокатившейся под улицами дрожи – результата взрывов подземных газовых резервуаров. Нет, Злоба и Зависть были заняты другим.
Внезапная атака двенадцати убийц в черном на усадьбу скрытной не получилась. Когда пять фигур возникли из переулка перед Ожогом и Леффом, еще трое с крыши дома справа послали арбалетные стрелы в одиноких стражников. Остальные четверо атаковали по двое – справа и слева. Лобовая атака слишком быстро обнаружила себя; Ожог и Лефф пришли в движение, еще когда стрелы не добрались до цели. Такая несогласованность стала результатом недостаточной подготовки убийц: атака этой группы была, на деле, отвлекающим маневром, и в ней участвовали самые неумелые из нападающих. Стрела отскочила от шлема Леффа. Другую отразила кольчуга Ожога, хотя удар в левое плечо заставил его пошатнуться. Третья стрела разбилась о камень. Небо на западе озарилось вспышкой, по булыжникам прокатилась дрожь; Лефф схватил арбалет, развернулся на месте и послал стрелу в надвигающуюся толпу убийц. Крик боли – и одна из фигур повалилась, выронив оружие. Ожог тянулся за своим арбалетом, но Леффу показалось, что он не успеет его зарядить, и он тогда с криком обнажил короткий меч и бросился наперерез атакующим. Однако Ожог удивил его: стрела, мелькнув, вонзилась в грудь нападающего, тот повалился, увлекая того, что бежал следом. Лефф нырнул в сторону и ткнул мечом в смутный силуэт – толстую, крепкую женщину, – почувствовав, как острие пронзило плоть и кость. Слева мелькнули тени – но тут же на их пути вырос Ожог. Началась заваруха. Торвальд Ном уже собирался спускаться, когда черепица под ногами задрожала от топота бегущих ног. Он обернулся и увидел четыре приближающиеся фигуры. Видимо, они не ожидали никого здесь найти – в руках у них не было арбалетов. Торвальд успел рассмотреть ножи, кистени и оплетенные дубинки. Ближайший вдруг покачнулся – из правого виска торчала короткая стрела – и неуклюже упал. Торвальд отпрыгнул в сторону и покатился – прямо через край крыши. Он совсем этого не хотел и, падая, отчаянно извивался в воздухе, хотя понимал, что это не спасет. В поясе у него были две «шрапнели» синих морантов. Торвальд только и мог зажмуриться, падая на плитки двора. От удара его снова подбросило в воздух и пронзило болью; вот только двигался он необычайно медленно и когда открыл глаза – пораженный, что еще жив, – оказалось, что он окружен клубящимся сине-зеленым облаком, густым, сырым. Нет, не облаком. Торвальд находился в громадном, колеблющемся шаре воды. И шар тащил его во двор. Торвальд, увлекаемый водой, увидел, как с края крыши падает в черных брызгах крови убийца – а теперь смотрел, как Мадрун и Лазан Двер, орудуя кривыми саблями, прорубаются сквозь толпу уже бросившихся наутек убийц. В это мгновение двор озарился вспышкой колдовства, которое прокатилось брызжущей, яростной волной по крыльцу главного здания и врезалось в дверь, разбив ее и навес над крыльцом. Взвилась туча пыли, и три смутные фигуры метнулись внутрь дома. Четвертая остановилась у треснувшего крыльца и повернулась, подняв руки в перчатках. Новая магия с визгом метнулась к двум сегулехам без масок и тем убийцам, кто еще стоял на ногах. Удар взметнул их тела в воздух. Торвальд Ном наблюдал все это сквозь мутную воду, чувствуя неодолимую потребность дышать; шар снова повернулся, и Торвальду ничего не стало видно, он только слышал, как вода плещет во все стороны; и плитки оказались прямо перед носом. Он лежал во дворе, промокший насквозь, и отчаянно дышал. Потом перевернулся на спину и увидел, как прямо над головой по небу несется освещенная искрами черная туча – правда, любопытно? Взрывы в усадьбе. Внезапный, резко оборвавшийся крик. Торвальд повернулся туда, где видел Лазана Двера и Мадруна. У стены навалены тела, словно горсть черных костяшек, – они больше не катятся, не прыгают, затихли. Кто-то шел к нему. Медленные, уверенные шаги остановились рядом. Моргая, Торвальд Ном поднял взгляд. – Кузен! Послушай! Прости меня, ладно? Я не хотел, честно! – Да ради Худа, о чем ты вообще, Тор? – Раллик Ном стирал кровь с тжалукских ножей. – Ты прямо как будто боишься меня. – Я не хотел уводить ее, Раллик. Честно! – Тисерру? Торвальд широко раскрытыми глазами смотрел на кузена, а сердце трепетало, как антилопа, которую преследует сотня голодных волков. У Раллика вытянулось лицо. – Тор, ты просто идиот. Сколько нам было – лет по семь? Конечно, она мне нравилась, но, нижние боги, послушай: если мальчик с девочкой в семь лет ходят за ручку, а спустя двадцать пять лет все еще без ума друг от друга – тут уж лучше не лезть… – Но я же видел, как ты смотрел на нас, год за годом – это было невыносимо, я спать не мог, я знал, что ты рано или поздно придешь за мной, я знал… Раллик хмуро посмотрел на него. – Торвальд, на моем лице ты мог прочесть только зависть. Да, она бывает черной, но не у меня. Я смотрел на вас с изумлением, с восхищением. Проклятье, я любил вас обоих. И теперь люблю. – Раллик убрал оружие и протянул руку в красных пятнах. – Рад видеть тебя, кузен. Наконец-то. Торвальд ухватил протянутую руку, и внезапно – годы вины и страха унеслись прочь – все в мире стало хорошо. Кузен легко поднял его на ноги. – Погоди-ка, – сказал Торвальд. – А ты что здесь делаешь? – Помогаю, конечно. – Спасаешь меня… – Ну, честно сказать, это вышло случайно. Я заметил тебя на крыше. Не каждый отважится. И в любом случае ты отлично привлек их внимание. – А стрела у того типа в башке – твоя работа? – С такого расстояния я не промахиваюсь. Они обернулись, когда из разбитой передней двери вышел, хромая, Наученный Замок. Вслед за ним появилась хозяйка дома. Она была в кожаных перчатках по локоть – с прикрепленными ножнами для кинжалов. На смену привычным пышным шелкам и льну пришел облегающий боевой костюм. Торвальд задумчиво пригляделся. Наученный Замок направился к куче тел. Госпожа Варада, увидев Раллика и Торвальда, подошла к ним. Раллик поклонился. – Маг не причинил вам неудобств, хозяйка? – Никаких. На крыше чисто? – Разумеется. – А Сэба? – Наверное, улепетывает со всех ног своей дорогой. – Раллик помедлил. – Хозяйка, вы можете вернуться… – А кто остался в моей Гильдии, Раллик? Из стоящих, я имею в виду. – Пожалуй, Круйт. Я. И даже Сэба сгодится, если дать ему маленькое задание и все. Торвальд не был глуп, и этот разговор помог ему многое поставить на место. – Госпожа Варада, – сказал он. – Э… то есть госпожа Воркан. Вы ведь знали, что так будет? И, видимо, наняли меня, Ожога и Леффа, потому что сочли нас бесполезными, так сказать, расходным материалом. Вы хотели, чтобы они прошли через это, – хотели, чтобы они полегли здесь и вы забыли о них раз и навсегда. Она поглядела на него, подняв бровь, потом повернулась и направилась к своему дому. Торвальд хотел двинуться следом, но Раллик придержал его. – Кузен, – негромко сказал он. – Она была Госпожой Гильдии убийц. Думаешь, она такая, как мы? Думаешь, ей не наплевать, живы мы или нет? Торвальд посмотрел на Раллика. – И кто из нас дуралей, кузен? Нет, ты прав насчет меня, Ожога и Леффа – и вон тех павших сегулехов – ей все равно. Но ты, Раллик, другое дело. Ослеп, что ли? Как только она вышла, сразу уставилась на тебя – и успокоилась, а потом подошла проверить, не ранен ли ты. – Ты это серьезно? – А ты серьезно такой глупый? В это мгновение ворота с грохотом распахнулись, и вошли, покачиваясь, две окровавленные фигуры. – На нас напали! – яростно заорал Ожог. – Мы убили всех, – добавил, дико оглядываясь, Лефф. – Но тут могут быть и другие! Торвальд заметил выражение лица кузена и тихо рассмеялся, привлекая внимание Раллика. – У меня в кабинете есть вино, – сказал Торвальд. – Посидим, расслабимся, и я расскажу тебе кое-что про Ожога и Леффа… – Сейчас не до того, Тор, – не слышишь, что ли? Торвальд нахмурился и постучал кулаком по уху, потом сразу по двум. – Извини, вода в уши залилась. Даже тебя сейчас слышу, как будто из ведра. Похлопывание помогло прочистить, по крайней мере, одно ухо, и теперь Торвальд слышал то, к чему уже прислушивались все. Крики, крики по всему городу. Рушатся здания. Разносится вой. Вспомнив тот огненный шар, который видел, Торвальд посмотрел на небо. Звезд не видно – небо затянуто дымом, подсвеченным пожарами в городе. – Нижние боги!
Драсти бежал по дороге. Из порезанных камнями коленей кровь текла по икрам. Швы рубахи натирали бока, и мышцы горели. А Веназ уже так близко, что слышно его тяжелое дыхание – Веназ старше, ноги у него длиннее, и осталось недолго, каким бы усталым он ни казался. Так далеко зайти – и теперь, похоже, всему конец… но Драсти не будет плакать. Не будет молить о пощаде. Веназ забьет его до смерти. Вот и все. И Бэйниск не встанет на пути, здесь не действуют правила лагеря. Драсти больше не крот; он теперь никому не нужен. Такие, как он, большие и маленькие, то и дело умирают. Их убивают – и никому не интересно, что с ними случилось. На улицах Даруджистана он своими глазами видел: от этих сбившихся в кучу фигур его отличает только семья – которая его даже не хотела, как бы он ни старался. Они были родителями Снелла, и Снелла они сделали сами, и ничто на свете не могло порвать эту связь. Именно поэтому они разрешали Снеллу играть с Драсти, и если он в игре пускал в ход кулаки и ноги, если что-то шло не так, ну так всяко бывает? Именно поэтому они так и не пришли за ним. А тот, кто пришел, Остряк, который всегда смотрел на Драсти грустными глазами, теперь мертв; и поэтому Драсти было легко на душе. Он рад отправиться туда, куда ушел Остряк. Он уцепится за громадную, покрытую шрамами ладонь и будет знать, что наконец в безопасности. – Попался! Попался! Рука попыталась схватить его сзади за рубаху, но соскользнула. Драсти бросился вперед – последний рывок – прочь, изо всех сил… Рука все же ухватила рубаху, Драсти оступился; тощая потная рука обхватила его шею и приподняла над землей. Предплечье давило на горло. Дышать невозможно. И тут Драсти расхотел умирать. Он задергался, но Веназ был слишком большой, слишком сильный. Веназ прижал Драсти к каменной тропе, потом перевернул на спину, уселся на мальчика верхом и сдавил руками шею. Торжествующее лицо смотрело на Драсти. Пот стекал грязными струйками; одна щека была порезана, и на ране копошились белыми нитками пещерные черви – они отложат яйца, и порез станет громадным нарывом, который потом лопнет, и полезут личинки, и шрам не исчезнет, а Веназ останется уродом до конца жизни. – Попался-попался-попался, – прошипел Веназ; глаза его горели. – И сейчас умрешь. Сейчас умрешь. Попался и умрешь. Его руки сжимались с неистовой силой. Драсти боролся, царапался, сучил ногами – бесполезно. Он чувствовал, как распухает горячее лицо. Наливалась красная тьма. Что-то громко треснуло, и Веназ откинулся назад; хватка ослабла. Чьи-то руки ухватили Драсти за плечи и оттащили в сторону. Тяжело дыша, он уставился на незнакомое лицо – другого мальчика, который двинулся мимо него к Веназу. Тот поднялся на ноги, из носа текла кровь. – А ты еще что за… Незнакомец бросился на Веназа, и оба повалились на землю. Кашляя, Драсти, по лицу которого текли слезы, с трудом поднялся на четвереньки. Два парня были примерно одного роста – и того возраста, когда настоящая драка кончается смертью. Они дрались, как бешеные псы. Царапали лицо, пытались выдавить глаза, сунуть палец в рот, чтобы порвать щеку. Они кусались, долбились, пинались локтями и коленями, катаясь по земле у дороги. Что-то хрустнуло, как ветка, и кто-то взвыл от жуткой боли. Драсти поднялся на ноги и обнаружил, что в руке у него большой круглый камень. Веназ сломал незнакомцу левую руку и теперь, оказавшись сверху, лупил кулаками противника по лицу – а тот закрывался как мог здоровой рукой, но половина ударов достигала цели, разбивая лицо в кровь. Драсти подошел сзади к Веназу, который оседлал противника. Драсти посмотрел на незнакомца – тот, наверное, так же смотрел на лежавшего на земле Драсти, которого убивали. Драсти поднял камень и опустил на череп Веназа. От удара камень выскользнул из пальцев и укатился в сторону, а на голове Веназа осталась вмятина. Веназ как будто закашлялся, из горла вырвался нечеловеческий крик. Он, шатаясь, поднялся на ноги. И повернулся к Драсти с улыбкой; зубы ярко блестели между потоками крови из ноздрей. Глаза помутнели. Веназ потерял равновесие, качнулся и, рухнув, скатился в заросшую канаву. Драсти отправился посмотреть. Веназ, по-прежнему улыбаясь, лежал на спине, странно шевеля порезанными руками в синяках. Он обделался, и от вони Драсти отступил назад и опустился на колени рядом с другим мальчиком. Тот сел, придерживая сломанную руку; длинные волосы закрывали лицо. – Привет, – сказал Драсти. – Ты кто?
Ханут Орр стоял в тени за таверной «Феникс», поджидая, кто из трусливых тварей первым выскочит из двери кухни. Его человек уже должен быть внутри и затеять бучу. Уже скоро. Внезапно он присел от зверского воя, пронесшегося над городом, а потом от грохота где-то на юге – и не очень далеко; Ханут Орр вышел на середину переулка. Какой-то проходящий мимо человек торопливо отшатнулся, чтобы не столкнуться с ним. – Смотри, куда идешь, – рявкнул Ханут и взглянул в ночное небо, видное в провал между домами; оно вдруг окрасилось красным и оранжевым. И это последнее, что он видел.
Пройдя мимо растяпы, Гэз развернулся, и правая рука без пальцев с хрустом ткнулась в основание шеи жертвы. Кость в кость, и хрустнули не кости руки – слишком закаленные, слишком задубевшие. Нет, хрустнула шея Ханута Орра. Левой рукой Гэз ударил падающего человека в лоб, и голова откинулась назад, как стручок на сломанном стебле. Тело рухнуло, голова подскочила и неестественно отклонилась вбок. Гэз пригляделся и застонал. Это был не пьяница, с устатку прислонившийся к стене у таверны. Надо же было обратить внимание на тон, с каким человек рявкнул на него. Высокорожденный. Гэз заметил, что тяжело дышит. Быстрый стук в груди, внезапный жар. В костяшках бился пульс. – Торди, – прошептал Гэз. – У меня беда. Торди-и-и… Он посмотрел в один конец переулка, в другой, никого не увидел и пошел на негнущихся ногах, подавшись вперед, уперев руки без пальцев в подбородок. Он шел домой. Да, он пойдет домой и будет там всю ночь, да, всю ночь… В беде, в беде, я в беде. Маги и колдуны, стража повсюду, вот уже и тревогу объявили… считай, уже нашли! Ох-ох-ох, беда, Торди, какая беда…
Советник Колл толкнул его к стойке и наполовину уложил на потрепанную поверхность. От дикой боли изогнутый головорез Ханута Орра застонал. – Так он ждет? – спросил, нагнувшись, Колл. – Твой говномордый командир ждет снаружи? Между верностью хозяину и простым желанием выжить человек выбирал недолго. Он с трудом кивнул и прохрипел: – В переулке. Он в переулке. И еще один у входа на улице. – И кого вы все ищете? – Любого… любого из вас. Нет, погодите. Убийцу с двумя ножами – того, который только что прикончил Горласа Видикаса. Широкое опухшее лицо Колла нахмурилось, и давление на грудь, прижимавшее головореза к стойке, ослабло. – Миза, шевельнется – убей. Женщина с нелепым двуручным секачом посмотрела на головореза безжизненными глазами. – Только дай повод, – сказала она. Головорез потряс головой, не двигаясь с места и прижавшись к поручню. Он видел, как Колл подковылял туда, где стоял коротенький пухлый человечек в красном жилете. Они поговорили – так тихо, что ничего нельзя было услышать. А потом Колл зашел за стойку и появился со старинным палашом, который очень подходил к его громадным рукам. В сопровождении пузатого коротышки он направился в кухню – видимо, к задней двери. Ну и ладно, Ханут Орр был надменным тираном. Получит, что заслужил, и даже больше. Так бывает. Человек вдруг вспомнил, что не сказал о двоих, дежуривших у усадьбы Колла. Прекрасно, может получиться совсем хорошо, если только удастся свалить из этой проклятой таверны до того, как Колл попадет в засаду у своих ворот. Что-то шумно сегодня в городе… ах да, последняя ночь празднества Геддероны. Конечно, шумно; и, проклятье, как же хочется быть там, развлекаться, танцевать, тискать мягкую плоть, может, ввязаться в потасовку-другую – если, конечно, он сможет победить. Только бы не в этом дерьме… Неожиданно вернулись Колл и толстяк – и выглядели они озадаченными. – Салти, милая, – промурлыкал толстяк. Одна из девиц-служанок обернулась – с полдюжины молчаливых посетителей слушали их и провожали ее глазами. Она огибала ближайший столик, когда толстяк сказал: – Так случилось, что Ханут Орр встретил безвременную кончину – еще до нашего появления, увы Коллу. Лучше вызвать стражу… Она скорчила гримаску. – Что там? Что на проклятых улицах? Как будто десять тысяч волков вырвались на волю, Крупп! – Милая Салти, Крупп уверяет, что тебе ничего не грозит! Крупп уверяет, да, и радостно встретит твое триумфальное возвращение! – Ах, как это вдохновляет… – Она повернулась и направилась к главной двери. и головорез услышал, как она произносит еле слышно: – Вдохновляет броситься в пасть первому волку, которого увижу… Но все же она ушла.
Стражник с любящей семьей и болью в груди шел по перекрестку по эту сторону стены, всего в одной улице от таверны «Феникс» – он озабоченно спешил на юг, где слышались звуки разрушения (разгорающийся пожар в Усадебном квартале не входил в его юрисдикцию), и тут услышал, как кто-то зовет, и повернулся, высоко подняв лампу. Молодая женщина отчаянно махала рукой. Он помедлил и вдруг вздрогнул – от воя такого громкого и близкого, как будто за плечом оказался демон. Стражник потрусил к женщине. – Ради Худа! – крикнул он. – Зайдите внутрь! Она повернулась и юркнула в дверь таверны «Феникс». Стражник пошел за ней, и тут какое-то движение в переулке чуть не заставило его развернуться, хотя, посмотрев в ту сторону, он никого не увидел. Тяжело дыша, стражник торопливо поднялся по ступенькам крыльца и вошел в таверну. Выслушав короткий рассказ, он отправился вслед за советником Коллом и Круппом в переулок, где они обступили труп еще одного советника. Ханут Орр, без сомнений. Поморщившись от боли, сжавшей тисками грудную клетку, стражник медленно присел на корточки, чтобы осмотреть раны. Всего два удара – не похоже на того, кого он ищет, – но вот вид самих ран… – Думаю, это он же убил недавно другого человека, – пробормотал стражник и поднял взгляд. – А вы двое ничего не видели? Колл покачал головой. А Крупп – к которому стражник всегда относился с серьезным подозрением – замялся. – Что? Говори, проклятый вор. – Вор? Ай-ай, какое оскорбление! Крупп просто очень внимательным взглядом изучил характер упомянутых ран на лбу и на шее сзади. – По ним я и вижу, что это именно тот, кто убил десятки людей за последние несколько месяцев. Какое-то неизвестное оружие… – Неизвестное? Вовсе нет, полагает Крупп. Вовсе нет. – В самом деле? Продолжай… – Крупп полагает, многоуважаемый неусыпный страж, что все это проделано голыми руками. Только костяшки – и ничего более. – Нет, не может быть. Я знаю, какие отметины оставляет кулак… – Крупп не сказал «кулак». Крупп выразился точнее. Костяшки, понятно? Костяшки, не обремененные пальцами… Стражник нахмурился и снова посмотрел на странную продолговатую вмятину на лбу Ханута Орра. И вдруг выпрямился. – Костяшки… но без пальцев. Тогда… я его знаю! – В самом деле? – Крупп просиял. – Что ж, поторопись, друг, и опасайся в эту ночь, опасайся. – Что? Опасаться чего? О чем ты? – О дани, друг. Опасайся дани. А теперь поспеши – мы занесем несчастное тело внутрь до утра, когда все нужные мероприятия будут… э… предприняты. Сколько горя нынешней ночью! Ступай друг, преследуй своего врага! Сегодня самая подходящая ночь для таких дел! Перед глазами стражника все пульсировало, а боль поднялась из груди в череп. Даже думать было трудно. Но ведь… да, он знает этого человека. Боги, как же его имя? Вспомнить не получалось, однако стражник уже спешил по переулку, свернул на удивительно пустую улицу. Имя он вспомнит, но точно знает, где чудовище живет, знает – и пока этого достаточно? Достаточно. Бешеный пульс грохотал в голове. Оранжевые вспышки, сухой жар на лице – боги, с ним что-то не так, совсем не так. Недалеко от его дома живет старая знахарка – после сегодняшней ночи нужно сходить к ней. Боль пронзает руки и ноги, но он не будет останавливаться, даже чтобы отдышаться. Он нашел убийцу. Наконец-то. И ничто его не остановит. Стражник упрямо шел вперед, и лампа отчаянно раскачивалась.
Гэз подошел к двери, распахнул ее и остановился, оглядываясь. Тупая баба даже не разожгла очаг – где она шляется? Он прошел по единственной комнате – хватило трех шагов – до задней двери и пинком распахнул ее. Ну конечно, вот и она, стоит спиной к нему, прямо перед кругом из плоских камней, который обустраивает днями и ночами. Просто как безумная, и взгляд у нее в последнее время… ладно, они и так в беде. – Торди! Она даже не обернулась, а только сказала: – Подойди сюда, муж. – Торди, у нас беда. Я облажался. Мы облажались… нужно подумать, нужно уходить, покинуть город… нужно бежать… – Никуда мы не побежим, – ответила она. Он встал рядом с ней. – Слушай, тупая баба… Она просто подняла руку и провела чем-то холодным и острым ему по горлу. Гэз выпучил глаза, поднял искалеченные руки и почувствовал, что по шее струится горячая кровь. – Торди? – Он говорил, булькая. Гэз упал на колени, а жена обошла вокруг него и легко повалила ничком на каменный круг. – Ты был хорошим солдатом, – сказала она. – Собрал так много жизней. Его охватывал ледяной холод. Гэз попытался приподняться, но сил уже совсем не осталось. – И я, – продолжала жена. – Я тоже была хороша. Сны… он сделал все таким простым и очевидным. Я была хорошим каменщиком, приготовив все, мой муж… для тебя. Для него. Лед, заполнявший Гэза, внезапно достиг самой глубины, и словно нечто – то, что принадлежало только ему, что он называл своим «я», – задрожав, закричало, пожираемое холодом; жизнь просто уходила кусочек за кусочком, кусочек за кусочком…
Торди уронила нож и отступила, когда сам Худ, Владыка Смерти, Верховный король Дома Смерти, Обнимающий Павших, начал являться во плоти на каменном циферблате перед ней. Высокий, завернутый в гниющую зелено-коричнево-черную мантию. Лицо было спрятано, однако в темноте сверкали щелки глаз и тускло поблескивали желтые клыки. Худ стоял на забрызганных кровью камнях в заросшем саду в Гадробийском квартале города Даруджистан. Не призрачная проекция, не тень за завесой силы, даже не привидение. Нет, это был сам Худ, бог. Здесь и сейчас. А над городом со всех сторон нарастал рвущий уши и сердца вой Гончих. Владыка Смерти явился, чтобы пройти по улицам Города голубых огней.
Стражник вышел на улицу, где находился дряхлый дом, где и жил серийный убийца; только было трудно разглядеть что-либо за пульсирующими волнами тьмы, которые накатывались со всех сторон все быстрее и быстрее, как будто время жутко, как в кошмаре, сжималось: день врезался в ночь, ночь – в день, и дальше, и дальше. Стражник как будто сам врезался в собственную старость, в свой смертный миг. Рев заполнил голову стражника, мучительная боль брызнула из груди, воспламенила руки, шею. Стиснутые зубы скрипели, и дыхание причиняло мучения. Пройдя полдороги до входной двери, стражник упал на колени, согнулся пополам и повалился на бок; лампа звякнула о булыжник. И вдруг он понял, что может думать тысячу мыслей сразу, и получил в свое распоряжение все время мира – когда испустил последний вздох. Многое стало ясно, просто – и эта простота подняла его над телом… Паря над своим трупом, он увидел, как со стороны дома убийцы появилась фигура. Измененным зрением он различал все черты древнего, нечеловеческого лица под капюшоном: глубокие морщины – опустошенную карту бесчисленных веков. Клыки, торчащие из нижней челюсти, обколотые и потрепанные, с ободранными и растрескавшимися кончиками. И глаза… такие холодные, такие… обеспокоенные – стражник немедленно узнал, кто перед ним. Худ. Владыка Смерти пришел за ним. Бог поднял ужасный взор, пригвоздив стражника к месту. В голове загрохотал голос, тяжелый, словно горная лавина. – Я никогда не думал о справедливости. До сих пор. Мне все равно. Горе безвкусно, печаль – пустой вздох. Проживи вечность в прахе и пепле – и тогда рассказывай мне о справедливости. Стражнику нечего было ответить. Он и так спорил со смертью ночь за ночью. Он проделал весь мучительный путь от самой таверны «Феникс». Каждый проклятый шаг. А теперь все кончено. – И вот, – продолжал Худ, – я стою здесь. Меня окружает воздух, он врывается в мои легкие, он живой. Я не в силах предотвратить то, что происходит при каждом моем шаге в смертном мире. Я не могу не быть собой. Стражник поразился. Владыка Смерти оправдывается? – Однако сейчас я сделаю по-своему. Я сделаю по-своему. – И он шагнул вперед, подняв сухую руку, – стражник заметил, что на руке не хватает двух пальцев. – Твоя душа сияет. Сияет ярко. Ослепительно. Так много чести, так много любви. Сострадания. В оставшейся после тебя пустоте твои дети не получат того, что могли бы. Они замкнутся вокруг шрамов, и раны не исцелятся никогда, и они привыкнут грызть свои шрамы, лизать их, пить до дна. Так не годится. Стражник содрогнулся и вернулся в тело на булыжнике. Он почувствовал, как сердце стукнуло и забилось неожиданно легко и с непривычной энергией. Стражник глубоко вдохнул – удивительный прохладный воздух прогнал остатки боли, прогнал далеко прочь. Все, что было с ним в последние мгновения – сверкающая ясность зрения, захватывающее дух понимание всего на свете, – скрылось за знакомой тучей, серой и густой, где все фигуры – лишь намеки, где он совершенно терялся. Терялся всегда, как и все смертные души, сколько бы они ни твердили об определенности и вере. И все же… и все же эта туча была теплой, пронизанной драгоценными вещами: любовью к жене, к детям; интересом к их жизни, к ежедневным открытиям. Вставая на ноги, стражник понял, что плачет. Он повернулся, чтобы посмотреть на Владыку Смерти, не надеясь, если честно, увидеть того, кто наверняка появляется только перед умершими или умирающими – и вскрикнул от изумления. Худ – совершенно реальный – шагал по улице на восток; и связывающие их нити словно растягивались, лопались, уносясь в ночь; с каждым шагом бога стражник ощущал, как возвращается к нему жизнь, осознание важности текущего момента – и всех последующих. Он повернулся – и это получилось легко – и устремил взор на распахнутую дверь: за ней скрывалось нечто темное и прогнившее, ужас и безумие. Стражник не стал медлить. Рядом с этим простым и скромным человеком, с этим храбрым и честным человеком Худ увидел истину. И о нем Владыка Смерти позволил себе позаботиться. Запомните этот очень важный момент, этот очень пронзительный жест.
Торди услышала стук сапог по кривым доскам заднего крыльца и, обернувшись, увидела городского стражника, который вышел в заднюю дверь, держа в руке лампу. – Он мертв, – сказала Торди. – Тот, за кем вы пришли. Это Гэз, мой муж. – Она указала окровавленным ножом. – Вот. Стражник подошел ближе, открыл одну заслонку лампы, и луч света уперся в неподвижное тело, лежащее на камнях. – Он признался, – сказала Торди. – И я убила его своими руками. Убила это… чудовище. Стражник нагнулся, чтобы изучить труп. Сунув палец под манжету рубахи Гэза, он высвободил искалеченную беспалую ладонь. Потом вздохнул и медленно кивнул. Когда он, отпустив мертвую руку, начал выпрямляться, Торди сказала: – Я так понимаю, за него полагается награда. Стражник посмотрел на нее. Она не поняла выражения его лица. То ли он напуган, то ли весел, или цинично ничему не удивляется. Не важно. Ей просто нужны деньги. Ей нужны деньги. Быть, хоть и на время, каменщиком Владыки Убитых налагает ужасную ответственность. А она и медяшки не получила за свои труды. Стражник кивнул. – Полагается. Она подняла кухонный нож. Стражник, похоже, вздрогнул, но главным для Торди было то, чтобы он снова кивнул. И, помедлив, он так и сделал. Бог шел по улицам Даруджистана. Это само по себе нехорошо. Только дураки могут радоваться и приветствовать такой визит, и подобный энтузиазм обычно быстро проходит. А то, что этот бог – собиратель душ, значит, что его появление не просто нежелательно; его дар выльется в беспощадную резню, в тысячи жертв среди жителей многоквартирных домов, перенаселенных трущоб Гадробийского квартала, в Озерном квартале… нет, это даже представить нельзя без содрогания. Окунись, набравшись смелости, в этот водоворот жизни. Открой разум для суждений – холодных или горячих. Долой пристойность, прочь приличия. Этот глаз не моргает, но неужели такой стальной взгляд ведет к жестокому безразличию? К ожесточенному, бесстрастному подходу? Или честное сострадание все же пробьет броню полной бесчувственности? И когда все кончится, осмелься взвесить собственный урожай чувств и подумай вот о чем: если все вызвало лишь равнодушное пожимание плеч, то пузатый коротышка предлагает: разверни этот жестокий, холодный взгляд и огласи последний приговор. Себе. А пока… наблюдай.
Скиллес Навер собрался убить свою семью. Он только что вышел из корчмы Гажжета, накачавшись под завязку элем, и увидел прямо перед собой пса размером с лошадь. Окровавленная морда, яростный огонь в глазах, громадная башка, повернутая в его сторону. Скиллес застыл на месте. У него отказал мочевой пузырь, потом кишечник. Через мгновение высокий деревянный забор соседнего двора – где месяцем раньше целая семья умерла от какой-то гадкой лихорадки – внезапно разлетелся в щепки, и появился второй громадный пес – матово-белый. Первый зверь развернулся и, напрягая мышцы, бросился на вновь прибывшего. Они столкнулись, как два груженых фургона, от громового удара задрожала земля. Скиллес, заскулив, развернулся и побежал. Побежал. И вот он уже дома, воняет, как помойное ведро, а жена, оказывается, собирала вещи – готовилась к подлому побегу, с сыновьями. С его сыновьями. Его работничками, которые делали все, что Скиллес скажет (и Беру упаси ослушаться или огрызнуться, мелкие какашки); от одной только мысли, что он потеряет их – идеальных, частных, личных рабов, – Скиллес полыхнул жаркой ненавистью. Жена видела, что он идет. Она выпихнула мальчиков в коридор и повернулась, чтобы отдать собственную жизнь. Сосед Беск заберет детей, чтобы сбежать неведомо куда. Ну ладно, Скиллесу придется поискать их. Хотя вряд ли слабая Сурна с крысиной мордочкой задержит его надолго. Просто схватить ее, свернуть тощую шею и отшвырнуть бесполезную куклу в сторону… Он даже не видел ножа и только почувствовал укол под подбородком, и тонкое лезвие пробилось в рот и, скользнув по верхнему нёбу, нырнуло на три пальца в основание мозга. Теперь Сурне и ее мальчикам хотя бы не нужно бежать.
Девятилетний Канц любил дразнить сестру, у которой был бешеный темперамент – так мама всегда говорила, собирая черепки разбитой посуды и кусочки овощей по полу; а больше всего ему нравилось тыкать сестре в ребра, подобравшись сзади, – а она оборачивалась, глаза сверкали яростью и ненавистью, и он бросался бежать, а она – по пятам, в коридор, бегом по лестнице, вверх-вниз и кругом, и он удирал, слыша ее визг. Вниз и кругом, и вниз и… …и он летел по воздуху. Оступился, рука махнула мимо перил – и пол понесся навстречу. «Вы двое поубиваете друг друга!» – всегда говорила мама. Несносимо! – это слово она всегда повторяла… Он ударился о пол. Игры кончены. Бешеный темперамент сестры с того вечера пропал и больше не возвращался. А мама никогда больше не произносила слово «несносимо». Конечно, ей и в голову бы не пришло, что слово исчезло из ее головы, потому что ее маленький сын забрал его с собой – это было последнее, что он подумал. Забрал, как малыш куклу или одеяло. Чтобы не так страшно было в новом темном мире.
Бенук Филл сидел и смотрел на чахнущую мать. Какой-то рак разъедал ее изнутри. Она перестала разговаривать и больше не хотела ничего; она напоминала мешок с хворостом, когда он переносил ее в корыто, чтобы смыть всю гадость, что вытекала из нее днем и ночью. Улыбка матери, так много говорившая ему о ее любви и о стыде за то, какой она стала – за растерянное достоинство, – превратилась во что-то иное: раскрытый рот, высохшие и ввалившиеся губы, хриплое с присвистом дыхание. Если это улыбка, то мать улыбается самой смерти; это просто невыносимо: видеть и понимать, что это означает. Осталось недолго. И Бенук не знал, что будет делать. Мама дала ему жизнь. Кормила его, обнимала, дарила тепло. Она дала слова, по которым нужно жить, дала правила – как строить жизнь, как строить себя. Она не была очень мудрой, даже не слишком умной. Обычная женщина, которая усердно трудилась, чтобы заработать на жизнь; и работала еще усерднее, когда папа отправился воевать в Крепь и там, наверное, погиб, хотя точно они так и не узнали. Он просто не вернулся. Бенук сидел, заламывая руки, и прислушивался к дыханию матери; если бы он мог, он отдал бы свое дыхание ей, наполнил ее, чтобы она смогла отдохнуть, чтобы дать ей хотя бы краткий миг без страдания, миг без боли перед тем, как она уйдет… Но вот вам невидимая миру правда. Его мать умерла восемь дней назад. Он сидел перед пустым креслом; в мозгу что-то сломалось и заперло его в этих днях и ночах. Он смотрел, мыл, одевал. Делал, все что нужно, в моменты отчаянной заботы и любви, и снова смотрел; а свет в ее глазах погас, и она не подавала виду, что слышит хоть слово из тех, что он говорил, – слов любви и благодарности. Заперт. Потерян. Не ест, не делает совсем ничего. Рука Худа погладила его по лбу, и он повалился в кресле, и душа матери, все время тоскливо парившая в этой жуткой комнате, бросилась к нему – в вечное объятие. Порой при виде истинного спасения влажнеют глаза.
Аваб Тенитт в своих фантазиях представлял себя в постели с малолетками. Такого еще не было, но скоро будет. А пока он пристрастился обвязывать веревкой шею – как петлей виселицы – и мастурбировать под одеялом, пока ничего не подозревающая жена драит тарелки на кухне. Сегодня узел затянулся намертво. И затягивался все туже и туже, сколько Аваб ни боролся с ним, и когда он кончил, кончилась и жизнь. Жена вошла в комнату, измотанная, с руками, покрасневшими и растрескавшимися от тяжелой домашней работы; на языке уже вертелись хлесткие слова в адрес никчемного мужа – и тут она замерла и уставилась на петлю. Посиневшее и посеревшее лицо мужа раздулось до неузнаваемости; и с ее плеч словно свалилась свинцовая гора. Пусть псы на улице воют всю ночь. Пусть бушует пожар. Она свободна, и ее жизнь отныне принадлежит только ей и никому другому. Отныне и навсегда. Через неделю сосед встретит ее на улице и расскажет друзьям, как внезапно Ниссала похорошела и словно наполнилась жизненной энергией, помолодев на много лет. Так засохший цветок внезапно оживает и распускается под теплыми лучами солнца. И две старые сплетницы замолкнут, охваченные одинаковыми темными и сладкими мыслями «а вдруг» и «неужели» – такие мысли придают вкус жизни и дают тему для нескончаемых разговоров. А десятки детишек останутся невинными немного дольше, чем могло бы быть. Вдова Леббил обычно была весьма разумной женщиной. Но случалось, что тихое спокойствие сменялось бешенством, намного превосходящим пустяковую причину. Одно и то же ввергало ее в дикую ярость, каждый раз одно и то же. В квартире у нее над головой жил Жирный Саборган, и каждый вечер в одно и то же время – когда приличным людям полагается спать, хотя честно говоря, кто же уснет в такую безумную ночь, когда пьяная гулянка на улицах переходит все пределы, – Саборган начинал бегать туда-сюда и по кругу. Кто уснет под такой грохот? И вдова вылезла из постели, застонав от боли в бедре, взяла трость и, встав на шаткое кресло, принялась стучать в потолок. Голос у нее был слишком тихий, слишком хрупкий – толстяк и не услышит, если она будет кричать. Только трость помогает. И вдова знала, что он слышит, точно слышит, вот только меняет ли это что-нибудь? Нет! Ровным счетом ничего! Так просто невозможно. Невозможно! Бам-бам-фррр-бам-фррр-бам – она стучала и стучала, руки болели, плечи сводило судорогой. Стучала и стучала. Саборган наверняка слышал протесты вдовы, но, увы, был погружен в свой собственный мир: он танцевал с Белокурой Императрицей, явившейся к нему в комнату, несомненно, из какого-то другого мира; музыка, наполнявшая его голову, была так сладка, так волшебна, а ее руки были нежны, словно голубки, и он старался держать их как можно бережнее своими толстыми неуклюжими пальцами. Мягкими хрупкими руками Императрица вела его туда-сюда, так что он еле сохранял равновесие. Белокурая Императрица была совершенно реальна. Она была младшей демоницей, приговоренной служить в этом древнем доме на краю Гадробийского квартала. С самого начала на нее было наложено единственное заклятие – наложено какой-то древней ведьмой, мертвой вот уже триста лет. Белокурая Императрица обязана была убивать тараканов в этой самой комнате. За долгие десятилетия действовавшие ограничения ослабевали, предоставляя совершенно безумной демонице свободу импровизации. У этого смертного были великолепно громадные ступни, и когда они танцевали, он закрывал глаза и тихонько плакал, а она направляла его ступни на тараканов, бегающих по грязному полу. Шаг – хрусть, шаг – хрусть, получите! Вот большой – дави! Хрусть – пятно, хрусть – пятно! В этой одинокой – не считая перепуганных тараканов – комнате царило чистое, безграничное веселье, восхитительное удовольствие и сладкая любовь. Все рухнуло в тот же миг, что и пол. Гнилые балки, доски и толстый слой штукатурки обрушились на вдову Леббил; она умерла и от рухнувших на нее обломков, и от непомерного удивления. Бедному Саборгану, упустившему руку визжащей Императрицы, в анус внезапно воткнулась трость – ох, даже рассказывать об этом нельзя без содрогания! – это было смертельное проникновение. А сама Императрица… раз комната пропала, то Императрица наконец была вольна отправиться домой, во владения Тараканьих Царей (ну, ладно, это пузатый коротышка выдумал на ходу. Простим?). Как знать, куда она исчезла? Точно можно сказать только то, что она танцевала всю дорогу.
Неясный грохот обрушившегося пола в многоэтажном доме где-то над головой остался незамеченным для Сэбы Крафара, магистра Гильдии убийц, который пробирался по подземному ходу к своему укромному гнездышку. Неужели катастрофы никогда не кончатся? Все началось с проклятого культа Раллика Нома, а потом, не успела осесть пыль, нарисовался первый большой контракт против самых воинственных, злобных содержателей гостиниц, каких можно представить. А следующий? Он подозревал, что остался в живых один. Он оставил арбалетчиков прикрывать отход – и никто его не догнал; а теперь, когда взрываются одна за другой подземные пещеры – хранилища газа, он оказался в заброшенном царстве туннелей, бежал, кашляя от пыли, которая разъедала глаза. Все пропало. Разрушено. Он уничтожил всю проклятую Гильдию. Все придется начинать сначала. И это его порадовало. Да, он все создаст заново – наследовать нечего. Новая структура. И даже новая философия. Какие возможности… Он ворвался в свой кабинет и уперся руками в изрезанную поверхность стола. А потом нахмурился, увидев рассыпанные свитки и разбросанные по полу документы… что это, во имя Худа? – Магистр Крафар? Голос заставил его повернуться. К стене у двери прислонилась спиной женщина. Рядом с ее левой ногой упирался стрелой в утрамбованный пол взведенный арбалет. Руки она сложила на груди. Сэба Крафар нахмурился. – Ты кто, во имя Худа? – Не знаешь меня? Какая беспечность. Меня зовут Дымка. Я совладелица «К’рулловой корчмы». – Контракт отменен – на тебя. И больше… – Это неважно. Все просто – мне нужно имя. Имя того, кто предложил контракт. Можешь назвать его без суеты – я уйду, и больше ты меня не увидишь, и твоим беспокойствам конец. Гильдия вышла из уравнения. Считай это подарком, но только его нужно заслужить. Он изучал ее, взвешивая шансы. Вид женщины не внушал опасений. Дотянуться до арбалета она не успеет – два быстрых шага, и он окажется лицом к лицу с ней. Два ножа в живот. А потом записка Скромному Вкладу, что нет еще одной – и останется сколько? Двое-трое? Он получит хорошую плату, а видит Худ, деньги понадобятся, чтобы начать все сначала. И он ринулся в атаку. А что случилось дальше, он не понял. Ножи наготове, женщина прямо перед ним – и вдруг ее локоть бьет его в лицо, сломав нос и ослепив от боли. А два ножа, один под грудину, другой ниже, не достигли цели. Первый удар был блокирован, второй нож вообще прошел мимо и воткнулся в стену, где только что стояла женщина. От удара в лицо подкосились колени, но лишь на миг, ведь Сэба Крафар был здоровенный бугай и отменный драчун. Боль нужно стряхнуть и драться дальше; и он, сгорбившись, попытался нанести косой удар, чтобы разом покончить со стервой. Что-то тяжело ударило его по запястью; нож отлетел в сторону, а в руке хрустнули кости. Покачнувшись и выдернув нож из стены, он взмахнул рукой, пытаясь отогнать женщину. Она ухватила его здоровое запястье и ногтем большого пальца, как стальным гвоздем, взрезала основание ладони. Нож выпал из бесчувственных пальцев. Женщина с силой крутанула его руку, отчего плечо пошло вниз, а за ним и голова. Ее поджидало поднятое колено. Сломанный нос пронзило новой болью – такую уже не стряхнешь. Ошарашенный, потерявший остатки воли, Сэба упал на спину. Инстинктивно он откатился и, ухватившись за ножку стола, снова поднялся. В правый бок ударила арбалетная стрела – чуть выше пояса – и, скользнув по кости, вонзилась в печень. Сэба Крафар привалился спиной к столу. Слезящимися глазами он смотрел на женщину. Да, малазанка. Когда-то была солдатом. Нет, «мостожогом». Он раньше только закатывал глаза. «Мостожоги»? И что с того? Надутое дерьмо собачье. А вот Сэба – убийца. Родственник Тало Крафара и просто зверь… Сраженный стрелой. Подстреленный, как кабан в чаще. Она подошла к нему. – Это было глупо, Сэба. И лежишь теперь с разбитым лицом, проткнутый стрелой. Кровь, как я понимаю, из печени. Даже странно, что ты еще не умер, ну, твое счастье. – Она присела на корточки и достала маленький флакон. – Я налью это в твою рану – когда достану стрелу, конечно, и если ты это переживешь, то, скорее всего, не помрешь. Так что мне делать, Сэба? Спасти твою жалкую задницу? Он уставился на нее. Боги, болит все тело. – Имя, – сказала она. – Назови имя, и, возможно, выживешь. Но решай быстрее. У тебя не осталось времени. Здесь парит Худ? В этом укромном месте так глубоко под улицами? Несомненно, он здесь. Сэба назвал имя. И даже предупредил: не надо с ним связываться, это гнусная гадюка. У него что-то странное в глазах, клянусь… Дымка сдержала слово. И Худ ушел.
Лавина неожиданных смертей, необъяснимых и ужасных катастроф, печальных кончин и ужасных убийств залила каждое жилище, каждый угол, каждую лачугу смертельным потопом, растекающимся из несчастного города во все стороны. Люди всех возрастов, без разбора. Смерть забирала всех: благородных и нищих, недужных и здоровых, преступников и жертв, заброшенных и любимых. Как по-разному звучит последний вздох: люди кашляли, вздыхали, ревели, протестуя, не веря, поражаясь. И если бы все это объединилось, вышла бы густая, сухая, острая фуга смятения в городе, где этой ночью не было ни единого голубого огня. Были и выжившие. Много, много выживших – больше, чем умерших, – но, увы, разница была очень невелика. Бог пошел на восток, из Гадробийского квартала в Озерный, а потом в Усадебный. Ночь еще не закончилась. Совсем не закончилась.
Незаметная в безлунном небе, затянутом густым дымом, массивная фигура плыла низко над Гадробийскими холмами – на запад, вдоль торгового тракта. Приблизившись к мрачным огням Напастина городка, тихий летун снизился, и когти царапнули по гравию дороги. Над ним фигуры поменьше хлопали тяжелыми крыльями, кружась, пикируя и снова взмывая ввысь. Они тоже не кричали во тьме. В стороне от дороги, в высокой траве, койот, выбиравший момент, чтобы перебежать тракт, внезапно замер. Пряные ароматы окутали зверя теплым, знойным порывом; там, где только что по воздуху скользили черные бесформенные облака, теперь на дороге возник силуэт человека – для койота люди всегда означали войну, страх и любопытство, шанс и смертельное предательство. Но этот человек был… другой. Оказавшись недалеко от койота, он повернул голову и посмотрел на зверя. Койот выбежал из травы. Все мышцы, все инстинкты кричали о покорном подчинении, и все же, словно под воздействием громадной силы, койот высоко поднял голову и навострил уши, приближаясь к фигуре. И человек пальцами руки в перчатке погладил затылок зверя. И койот поскакал со всех ног – в ночь, по громадной равнине на юг. Освобожденный, благословленный, полный такой мучительной любви, что ее хватит на всю оставшуюся жизнь в море травы, море радости и восторга. Преображенный. Без причины, без зловещей цели. Это просто капризный жест, общее прославление жизни. Пойми или ломай голову. Койот сыграл свою роль и убегает, и сердце его горит, как яркая звезда. Дары, от которых порой влажнеют глаза.
Аномандр Рейк, сын Тьмы, шел среди лачуг Напастина городка. У ворот не было видно ни одного стражника. Громадные створки были заперты на засов. За воротами, в городе, ревели пожары, в черную ночь взмывали клубы дыма, освещенного искрами. Пять шагов до ворот; что-то треснуло и упало. Ворота распахнулись. И никем не замеченный Аномандр Рейк беспрепятственно вошел в Даруджистан. Вой поднялся, словно вырвавшееся на волю безумие. Сын Тьмы обнажил Драгнипур. Пар от черного лезвия, закручиваясь в эфемерные цепи, растягивался вслед за ним по широкой пустой улице. Тянулся – и от каждой цепи ответвлялись новые, и еще; вырастал, шумя над булыжником, лес с железными корнями. Никогда прежде Аномандр Рейк не пользовался этой магией. Сдерживать ее было актом милосердия для любого, кто ее наблюдал, кто мог понять ее значение. Но сегодня ночью у Аномандра Рейка на уме было другое. Цепи дыма, цепи, цепи и цепи заполнили всю ширину улицы, тянулись вверх и вниз, расползались по боковым улицам и переулкам, за ворота усадеб, заползали под двери и в окна. Забирались по стенам. Ломались деревянные преграды – двери и брусья, ворота и оконные рамы. Камни трескались, кирпичи разлетались осколками. Стены качались. Здания стонали. Он шел дальше, и цепи туго натягивались. Пока не требуется сверхъестественных усилий при каждом шаге. Пока не нужно раскрывать нужные силу и волю. Он шел дальше.
По всему осажденному городу маги, ведьмы, волшебники и колдуны зажимали уши, зажмуривали глаза, спасаясь от невыносимого давления. Многие падали на колени. Другие шатались. А некоторые сворачивались на полу в клубок; мир стонал. Бушующие пожары задыхались, захлебывались. Вой Гончих стихал, словно прижатый тугим клапаном.
Сестры-близнецы в покрытой коркой застывшей магмы яме замерли, забыв о намерении выцарапать друг дружке глаза. Среди густых туч ядовитых испарений, по колено в магме, как в жидких нечистотах, сестры медленно подняли головы. Словно принюхивались. Драгнипур. Драгнипур.
Из Усадебного квартала, через вдающийся в него клином Даруджийский и через другие ворота – на главный проспект Озерного квартала, идущий параллельно береговой линии. Дойдя до прямого, ровного участка, Сын Тьмы остановился.
В четырех улицах от него, на той же широкой дороге Худ, Владыка Смерти, вгляделся в серебряногривую фигуру, которая, казалось, помедлила, но лишь одно мгновение, и продолжила путь. Худ чувствовал беспокойство, однако шел дальше. От силы этого меча дух захватывало даже у бога. Дух захватывало. Он ужасен. Размеренными шагами двое сближались. Гончие замолкли. Дым после утихших пожаров стелился по земле, судорожный свет голубых фонарей был еле виден. Пронзая черные тучи, кружили Великие Вороны – появлялись и исчезали; и за несколько мгновений до того, как две фигуры на дороге сблизились, громадные птицы начали рассаживаться по крышам домов, выходящих на улицу, рядами, целыми стаями десятками – и сотнями. Они здесь. Чтобы наблюдать. Узнать. Убедиться. А возможно, покормиться.
Между ними осталось три шага. Худ замедлился. – Сын Тьмы, – сказал он. – Я обдумал… Мелькнул меч, яркой дугой ударил Владыку Смерти в шею и прошел насквозь. Голова Худа крутнулась в разрезанном капюшоне, а тело, потерявшее голову, качнулось назад. С тяжелым хрустом голова бога упала на булыжники, перекатилась на одну щеку, выпучив безжизненные глаза. Черная кровь хлынула из обрубка шеи. Еще шаг назад, ноги подогнулись, Владыка Смерти упал на колени, а потом сел. Перед мертвым богом Аномандр Рейк, с искаженным лицом, пытался устоять на ногах. Необычайный груз, навалившийся в этот момент на него, был невидим взгляду смертного, его не видели даже тысяча Великих Воронов, рассевшихся вдоль улицы. Но груз этот был невыносим. Сын Тьмы, с Драгнипуром в руке, согнулся, как старик. Острие меча, скользнув, уперлось между четырьмя булыжниками. Аномандр Рейк оперся на меч, напрягая мышцы слабеющих ног – нет, этот груз не удержать. И он осел перед мечом, ухватившись руками за перекрестье рукояти, и уперся лбом в Драгнипур – только этим он отличался от бога напротив. Они сидели на коленях, как зеркальные отражения. Один опирался на меч, прижавшись лбом к блестящему, окутанному дымом клинку. Второй, обезглавленный, положил ладони на бедра. Один мертв. Второй, в этот миг, совершенно… беспомощен. Птицы все заметили. Птицы быстро приближались.
А ночь… ночь едва перевалила за середину.
Глава двадцать вторая
Они не останавливались на ночевку. Глядя на север, на бледное свечение города, на красные вспышки, Путник шагал как одержимый. Порой Самар Дэв, выехав с Карсой на очередной пригорок и глядя на далекий пожар, боялась, что Путник догонит их и нападет. Зарубит обоих мечом. Чтобы забрать Погрома и пустить его вскачь в Даруджистан. В городе происходило что-то ужасное. Самар Дэв не могла унять дрожь. Казалось, череп трещит от невыносимого давления, которое усиливалось с каждым шагом. Ее лихорадило, ныл живот, во рту пересохло, и она обхватила мускулистый торс Карсы Орлонга, как мачту на корабле, попавшем в шторм. Карса уже давно ничего не говорил, а ей не хватало смелости нарушить мрачное молчание. Уже меньше лиги оставалось до вспышек и грохота города. Когда Путник поравнялся с ними, он их словно не заметил. Он что-то бормотал себе под нос. Неясные доводы, еле слышные возражения, обрывки странных, бессвязных фраз – он как будто пытался найти оправдания тому, что сделал, или тому, что собирается сделать. Иногда получалось, что он имеет в виду и то, и другое. Будущее мешалось с прошлым в водовороте вокруг измученной души. Самар Дэв не могла слушать. Одержимость – это безумие, горячка. Когда она прорывается на поверхность, это невыносимо. Невозможно не заметить наносимый ею урон, не видеть, по какому узкому пути вынужден идти человек – словно между зарослями терновника, между острыми лезвиями ножей. Один неверный шаг – и прольется кровь, и вскоре бедняга превратится в сплошную рану, окровавленный, не видящий ничего, кроме того, что ждет где-то впереди. А если он найдет то, что ищет? Если победит всвоей последней битве – какой бы она ни была? Что будет с Путником? Это убьет его. Смысл жизни будет… потерян. Нижние боги, я не смогу смотреть на это. Не смогу. Ведь у меня есть своя одержимость… Путник шагал, продолжая мрачный спор с самим собой. Самар Дэв и Карса ехали на Погроме, но теперь и это устрашающее животное начало сбоить, замедляться, словно встретив какое-то препятствие. Конь тряс головой, стучал копытами в утоптанную землю. Наконец, когда Погром чуть не начал пятиться, Карса тихо прорычал что-то и натянул поводья. – Слезай, ведьма, – сказал он, когда Путник в очередной раз прошагал мимо. – Дальше пойдем пешком. – А Погром… – Он сам о себе позаботится. А когда понадобится, мы найдем друг друга. Они спешились. Самар потянулась. – Я выдохлась. Голова – как сырой горшок в печи для обжига – вот-вот взорвется. Карса… – Если хочешь, оставайся здесь, – прервал он, глядя на спину Путника. – А я пошел. – Зачем? Куда бы он ни направлялся, это его битва, а не твоя. Ты ему не поможешь. И не должен помогать, Карса, ты ведь это понимаешь? Он сморщился. – Я могу прикрыть его спину… – Зачем? Мы путешествовали вместе просто потому, что так удобнее. А теперь все кончено. Не понимаешь? Кончено. Один неверный шаг, просто перейди ему дорогу, и он обнажит свой меч. – Она с силой прижала ладони к векам. Перед глазами вспыхнули огоньки. Совершенно такие же, как в близком городе. Опустив руки, она заморгала мутными глазами на тоблакая. – Карса, имей жалость, давай вернемся. Оставим ему… то, что ждет в Даруджистане. – Ведьма, мы шли по следу. – Прости, что? – По следу. – Он посмотрел на нее сверху вниз. – По следу Гончих. Она снова перевела взгляд на город, увидев поднимающийся огненный шар, и через несколько мгновений гром потряс землю у них под ногами. Гончие. Они раздирают город. – Нам нельзя туда! Нам нельзя туда! В ответ Карса оскалился. – Я не доверяю этим бестиям – они пришли защищать Путника? Или затравить его на улицах? – Он покачал головой. – Я не собираюсь наступать ему на пятки, ведьма. Будем держаться на приличном расстоянии, но я прикрою его спину. Ей хотелось завизжать. «Тупой, упрямый, своевольный, толстолобый ублюдок!» – А кто прикроет спину нам? Внезапно ее глаза наполнила тьма, и Самар Дэв, видимо, пошатнулась, потому что уже через мгновение Карса держал ее в руках, и на лице его была написана непритворная тревога. – Самар, что с тобой? – Идиот, а сам не чувствуешь? – Нет, – ответил он. Она подумала, что он лжет, но спорить не было сил. Огромная, бездонная тьма, казалось, хочет ее поглотить целиком. И самое ужасное, было в этом нечто соблазнительное. Мокрая от пота, с подгибающимися ногами, Самар Дэв вцепилась в руку Карсы и тихо произнесла: – Останься здесь. – Нет, это ничего не изменит. Карса вдруг выпрямился и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. – Что? Что там? – Снова этот проклятый медведь. Она обернулась. Да, примерно в сотне шагов – огромный темный силуэт. Ближе не подходит. – Что ему нужно от меня? – спросила Самар шепотом. – Оставайся тут, ведьма, и, может быть, узнаешь. – Нет. Мы идем за Путником. Это решено. Карса помолчал и вдруг фыркнул. – Я вот думаю… – Что? – Ты хотела знать, кто прикроет спину нам. Она нахмурилась, коротко ахнула и снова посмотрела на чудовищного зверя. Тот просто… стоял, медленно покачивая громадной головой, иногда задирал нос, глядя в их сторону. – Я бы не доверяла ему, Карса, совсем не доверяла бы. Карса пожал плечами. И все же она упорствовала, глядя в ночное небо. – Карса, где проклятая луна? Где, во имя Бездны, проклятая луна? Теперь Каллор был уверен. В Даруджистане сошлись силы. Столкновение со смертельными последствиями, и пролилась кровь. Он жил ради таких моментов. Внезапные возможности, неожиданные силы оказываются в пределах досягаемости. В нем проснулось предвкушение. Жизнь подбрасывает возможности, и понять, чего стоит человек, можно по тому, хватает ли ему смелости, нахальной решимости ухватить удачу и не отпускать. Каллор не зевал в такие моменты. Пусть проклятия сыплются на него; пусть поражения молотят его снова и снова. Он встанет, отряхнет пыль и начнет заново. Он знал, что этот мир проклят. Знал, что преследующее его проклятье ничем не отличается от хода самой истории – бесконечной череды неудач и мелких триумфов, которые исчезают, стоит только перестать их поддерживать. Лелеять. Знал, что сама жизнь очень просто исправляет нарушенное равновесие: стирает все и начинает с чистого листа. Слишком часто ученые и историки рассматривают принцип схождения очень усеченно. В терминах взошедших, богов и мощных сил. Но Каллор понимал: события, которые они описывают и изучают, – лишь концентрированное выражение чего-то более громадного. Целые века сходились в хаосе и смятении, в анархии самой Природы. И обычно лишь немногие постигали творящуюся вокруг катастрофу. Остальные просто выполняли день за днем свои жалкие обязанности, не поднимая глаз и считая, что все в порядке. И Природе неинтересно трясти их за шиворот или подсовывать гремучую змею, заставляя раскрыть глаза. Нет, Природа просто стирает их с доски. И, если честно, они вполне этого заслуживают. И ничего более. Есть, конечно, такие, кто сочтет подобный взгляд отвратительным, а самого Каллора – чудовищем, лишенным сострадания, покрытым несмываемым позором, и все такое прочее. Но это неправда. Сострадание не спасает от тупости. Слезливая забота не заменяет спокойного понимания. Сочувствие не отменяет результатов грубого, хладнокровного наблюдения. Слишком просто и дешево – волноваться и ломать руки, стонать в искреннем сочувствии; это проклятая самозащита, дающая прекрасное оправдание тому, кто ничего не делает, а только принимает благородную позу. Хватит об этом. У Каллора нет времени на эти игры. Чем выше задран нос, тем легче перерезать глотку. А если дойдет до этого, что ж, он не станет колебаться. Каллор неудержим, как все силы природы. Он шагал, вздымая дерн и клочья травы. Над головой была странная безлунная ночь, а на западном горизонте – где уже давным-давно скрылось солнце – пульсировали пунцовые вспышки. Выйдя на гравийную дорогу, он прибавил ходу, направляясь к ожидающему городу. Дорога пошла чуть вниз, а потом начался затяжной подъем. Поднявшись наверх, он остановился. В сотне шагов впереди кто-то установил четыре факела на высоких столбах – там, где сходились четыре дороги; пятно света освещало перекресток. Поблизости не было видно домов, и непонятно, зачем нужна такая конструкция. Нахмурившись, Каллор пошел дальше. Подойдя к перекрестку, он увидел, что на дорожном камне, прямо под одним из факелов кто-то сидит. В капюшоне, неподвижный, упершись предплечьями в бедра, руки в перчатках – на коленях. Каллор почувствовал беспокойство. Он шаркнул сапогом по гравию и увидел, как поднимается капюшон, как встает и распрямляется фигура. Вот дерьмо. Незнакомец откинул капюшон и вышел на центр перекрестка. Каллор узнал его, и волна смятения накрыла его. – Нет, Спиннок Дюрав, нет. Тисте анди обнажил меч. – Верховный король, я не могу тебя пропустить. – Пусть сам сражается в своей битве! – Это не обязательно будет битва, – ответил Спиннок. – Я встал лагерем у самой дороги. Пойдем туда, посидим у огня, выпьем вина с пряностями. А придет утро – ты развернешься и пойдешь в другую сторону. А Даруджистан, Верховный король, не для тебя. – Проклятый дурак. Ты же знаешь, что тебе не превзойти меня. – Он смотрел на воина с сомнением. В глубине души ему хотелось… боги… хотелось заплакать. – Сколько его преданных, доблестных поклонников умрут? И за что? Послушай, Спиннок. Я не испытываю вражды к тебе. И к Рейку. – Он повел рукой в кольчужной перчатке. – И даже к тем, кто преследует меня. Выслушай меня. Я тебя уважаю, Спиннок… Бездна возьми, я возмущался, как Рейк использовал тебя… – Ты не понимаешь, – сказал тисте анди. – И никогда не понимал, Каллор. – Ты не прав. Я не имею ничего против всех вас! – А Корлат… – Думаешь, я намеревался убить Скворца? Думаешь, я резал честных людей и верных солдат просто по злобе? Тебя там не было! Это Серебряная Лиса должна была умереть, и об этой неудаче мы все еще пожалеем. Попомни мои слова. Ох, боги, Спиннок. Проклятье, они встали у меня на пути! Как и ты теперь! Спиннок вздохнул. – Похоже, сегодня не будет пряного вина. – Не надо… – Я здесь, Верховный король, чтобы встать у тебя на пути. – Ты умрешь. Я не сдержу свою руку, когда все зайдет слишком далеко. Спиннок Дюрав, прошу! Этого не нужно. Легкая улыбка тисте анди чуть не разорвала Каллору сердце. Нет, он понимает. И очень хорошо. Это будет его последняя схватка, во имя Рейка, во имя кого-либо. Каллор обнажил меч. – А кто-нибудь из вас понимает, что все это делает со мной? Разумеется, нет. Верховный король обречен на неудачи, но не на погибель. Верховный король это всего лишь… Кто? А, воплощение честолюбия. Живое доказательство его неизбежной цены. Прекрасно. – Он обнажил двуручный меч. – И ты сдохни. С ревом, который вырывался из горла, как пожар, Каллор ринулся вперед и взмахнул мечом. Сталь зазвенела о сталь. Четыре факела освещали перекресток. Четыре факела окрашивали сошедшихся в битве воинов. Они были единственными свидетелями? Слепыми и печальными, безразлично дарящими свет? Пока что ответ, должно быть, «да».В конце пути я встретил его, и он спросил:«Видишь ли ты, что увидеть хотел?»И этот вопрос птицей на волю взмыл.Как будто из-под камней взлетелМыслью – что злой рок мне сулил.В пыли скривился он, от боли страдая.«Ты видел только то, что желал?»И я посмотрел на пятна, где кровь живаяПролилась за то, что получал, что отдавал,Словно о скорой панихиде объявляя.«Нет, – сказал я. – Не таким представлялся мне ты».Мой враг был, как надежда, юн и, как любовь, верен.«Как море под солнцем, блестят начищенные щиты,И увядающая доблесть привела меня к потере,К смерти ведут надежды и мечты».Изрек он: «Ты не можешь воевать против того, кем был,А я убить того, кем стану когда-то, не могу.Наш враг – мятущаяся надежда без крыл,Твои воспоминания и тропы, по которым я побегу.Мы – те, кто посеял сожаления и надежду убил».«Солдат в последний день жизни» (фрагмент) Дес’Бан из Немила
Черная вода была ледяной на вид. Бездонная кровь темноты. Она вливала силу в холодный туман, наползающий на берег, поглощающий разбитые камни и поваленные деревья. Словно сама ночь проливалась в море. Сверкающие кольца звякнули, Чик медленно повернулся к Нимандру и остальным. – Я могу использовать ее, – сказал он. – От этой воды поднимается сила, она наполнена потоками чистого Куральд Галейна. И я могу его использовать. – Врата? – Ну, хоть один из вас соображает. Врата, Нимандр, да. Врата. Которые приведут нас к Черному Кораллу. – И как близко? – спросил Клещик. Чик пожал плечами. – Достаточно близко. Там будет видно. В самом крайнем случае – в виду городских стен. – Так начинай, – сказал Ненанда, и слова прозвучали как рык. Улыбнувшись, Чик снова повернулся к Разрезу. – Молчите все. Дело трудное. Нимандр потер лицо. Он окоченел, утомился и присел на валун. От крутого берега и вверх по склону густой мох покрывал все: пни сгнивших деревьев, вывороченные корни, черные камни. Нимандра до костей пронизывал, сжимая сердце, холодный и сырой ночной воздух. Нимандр слушал тихий плеск воды, журчащей среди камней. Сильно пахло гнилью, туман был сладким от морской соли. От холодного валуна немели руки. Чик крутил цепочку, два кольца – золотое и серебряное – непрерывно вращались. Сам Чик стоял совершенно неподвижно, спиной ко всем. Клещик остановился рядом с Нимандром. Они посмотрели друг на друга, Клещик пожал плечами в немом вопросе, а Нимандр в ответ чуть покачал головой. Он думал, что у него в запасе еще несколько дней. Чтобы решить: когда, как. Что делать, если ничего не выйдет. Выбрать тактику. План отступления. Так много нужно обдумать, а поговорить не с кем, нельзя даже намекнуть, что он считает нужным делать. Чик на склоне стоял слишком близко к ним, словно подозревал что-то, словно заставлял Нимандра молчать. А ему нужно так много рассказать им, и нужно многое услышать. Обсудить, поспорить, взвесить риски, непредвиденные обстоятельства и согласовать действия. Вот что требуется от главного; однако невозможность рассказать о намерениях, отдавать окончательный приказ, завершая обсуждение, делала его почти бесполезным. Чик одним своим присутствием тормозил Нимандра. В этой игре ходов и встречных ходов Чик переиграл его, и это бесило. Как только личины спадут, начнется хаос, и у Чика будет преимущество. Ведь он беспокоится только о себе, и больше ни о ком. Нет, у Нимандра нет другого выбора – только действовать одному и верить, что остальные последуют за ним. Он знал, что все наблюдают за каждым его шагом, ловят любое значительное выражение лица, любой тихий намек, а значит, необходимо сдерживать себя. Нельзя ничем себя выдать – иначе кто-то из них может неправильно истолковать и совершить смертельную ошибку; все это утомляло. Внезапно из черной воды что-то с шумом поднялось. Участок тьмы, верхняя кромка которого словно таяла. – За мной, – выдохнул Чик. – Быстрее! Нимандр поднялся и оттянул Клещика назад. – Вы все, держитесь за мной, – скомандовал он и, увидев, как Чик пропал внутри Врат, поспешил следом. Однако Ненанда оказался у портала раньше и ринулся вперед, обнажая меч. Вполголоса выругавшись, Нимандр метнулся за ним. Врата смыкались. Кто-то сзади вскрикнул. Нимандр покачнулся на скользком неровном камне, наполовину ослепленный полосами света, тянувшимися, как паутина. Он услышал тяжкий вдох – почти под ногами – и через мгновение споткнулся обо что-то. Раздался стон. Нимандр нагнулся и нащупал лежащее тело. Под ладонью текло что-то горячее – из узкой раны струилась кровь. – Ненанда? Снова тяжкий вдох – и: – Прости, Нимандр… я видел… я видел, как он вытащил кинжал, как только прошел… я видел… Он знал, знал, что ты идешь следом, понимаешь… он… Где-то впереди раздался глухой смех. – Идиотом меня считаешь, Нимандр? Жаль, это был не ты. А я ждал тебя. Но так и так – вот еще одна смерть, которая ляжет на твои плечи. Нимандр напрасно вглядывался во тьму. – Мы еще нужны тебе! – Возможно, но теперь слишком рискованно приближаться к вам. Если я вижу гадюку, я не зову ее в свою поясную сумку. Так блуждай здесь… вечно, Нимандр. Думаю, в твоей жизни мало что изменится. – Бог внутри тебя, – сказал Нимандр, – просто глупец. Мой Владыка зарубит его, а заодно и тебя, Чик. Ты не знаешь его. Да ты вообще ничего не знаешь! Снова смех, и теперь уже издалека. Нимандр вытер слезы с щеки свободной рукой. Под ладонью, накрывшей рану, кровь текла уже слабее. Слишком много потерь. Слишком много поражений. В душе у каждого ограниченный запас храбрости. И он не пополняется. И чем больше тратишь, тем меньше остается. И сколько осталось у меня? Как бы то ни было, пришло время испить все до дна. В последний раз. Нимандр выпрямился. – Десра! Клещик! Кто-нибудь! Отозвалось только эхо. Нимандр обнажил меч и пошел вперед. Туда, где слышался издевательский смех. Со всех сторон плыли полоски света. Не видно было стен, не чувствовалось потоков воздуха. Земля под ногами была неровной, и Нимандр то и дело спотыкался, а однажды упал на колени, сильно ободрав их. Потерян. И не слышно ни звука – невозможно понять, где теперь Чик. Да, достойный конец Нимандра, и Чик наверняка ощущает восторг предвкушения. Потерян во тьме. Потерян для своих родных. Для Владыки, для будущего, которое никогда не наступит. Какое утонченное, какое идеальное наказание… «Да хватит уже, жалкое создание». Фэйд… «Они тоже здесь, дуралей. Потеряны, как и ты». Что? Кто? Оставь меня. Я же говорил, что сожалею. О том, что случилось с тобой, о том, что пытался сделать. Сожалею… «Слишком поздно. И потом, ты не понимаешь. Я жила в страхе. В нескончаемом ужасе. От всего. От всех вас. Боялась, что меня разоблачат. Ты можешь представить, Нимандр, каково это? Жизнь – пытка, ожидание конца. Я знала, что этим кончится. Так должно было случиться. Такие, как я, побеждают, только пока кто-то не обратит внимание – и с гримасой отвращения не растопчет. Или не выбросит меня из окна». Пожалуйста, перестань… «Они здесь. Десра, Клещик. Милая Араната. Найди их». Как? «Я не могу сделать это за тебя. Криков никто не услышит. В этом месте много пластов. Пласты, пласты, пласты. Можешь пройти насквозь и ничего не заметить. Нимандр Голит, в тебе кровь нашего Владыки. В тебе кровь элейнтов – в этом весь секрет? Именно об этом твоем оружии не подозревал Чик? И откуда ему знать? Откуда знать хоть кому-нибудь? До сих пор мы это таили внутри себя…» Потому что так велел нам Андарист! «Потому что так велел нам Андарист. Ведь он был озлоблен. И опасен. Он думал, что может отнять детей у брата и сделать их своими, а не детьми Рейка». А Ненанда… «У него была самая жидкая кровь из всех. Мы знали это. И ты знал. Потому он и был таким предсказуемым. Возможно, именно это убило его. Брат, отец, сын – эти пласты так драгоценны, правда? Взгляни на них еще раз, мой возлюбленный, мой убийца, но теперь взгляни… глазами дракона». Но, Фэйд, я не знаю как! Как это сделать? Ответить она не могла. Нет, так просто быть не может. Фэйд – не воспоминание, не тихий призрак. И не проделка его совести. Вовсе нет. Просто еще одна родственница, чья кровь обагрила руки Нимандра. Он остановился и стоял, окруженный забвением. – Мои руки, – прошептал он и посмотрел на ладони, – обагрены. Да, обагрены. Кровь родственников. Кровь тисте анди. Кровь драконов. Она светит, как маяк. Который зовет, ведет, гонит, пока… Женская рука, появившись ниоткуда, вцепилась в его ладонь холодным пожатием. И вот она явилась перед ним; в глазах, сияющих из-под распахнутых вуалей век, светилась бездонная, захватывающая дух любовь. Он ахнул и от головокружения чуть не пошатнулся. – Араната. Она сказала: – У нас мало времени, брат. Нужно спешить. Все еще держа его за руку, она пошла и потянула его за собой, как маленького ребенка. И Нимандр не думал протестовать. Он смотрел в ее глаза. Он видел их. Видел любовь. Видел. Более того, он понял.
Умирающий бог приближался. Чистый, как музыка, яркий, как истина, прочный, как определенность. Кулак силы, неудержимый, сметающий все на своем пути; а потом кулак развернется, ладонь раскроется, чтобы сомкнуться вокруг души Искупителя. Более слабого бога, бога, застывшего в собственной растерянности. И этим кулаком будет Салинд, она будет и этой ладонью. Преподнесет дар, из которого родится настоящая вера. Это кровь искупления. Ты поймешь, Искупитель. Выпей до дна кровь искупления и танцуй. Песня – слава, а слава – мир, который мы никогда не покинем. Так что, мой любимый Итковиан, танцуй со мной. Смотри, я тянусь к тебе…
Салинд лежала на грязном полу хижины Градитхана; черная слизь текла у нее изо рта, из носа, из слезных протоков. Из-под черных ногтей тоже сочилась чернильная жижа. Она лежала обнаженной, и Градитхан, опустившись рядом с ней на колени, некоторое время, тяжело дыша, наблюдал, как черное молоко течет из ее сосцов. Крысмонах, завернутый в плащ, стоял у двери с бесстрастным выражением лица. Он видел, что Градитхан борется с внезапной жаждой, страстью – наполовину детской, наполовину сексуальной, – глядя на сочащиеся груди. Ублюдок уже изнасиловал ее, в каком-то извращенном акте, украв ее невинность, так что теперь его, видимо, останавливает лишь некий императив. Крысмонаху даже думать об этом не хотелось. Градитхан одной рукой приподнял голову Салинд, а второй рукой раскрыл ей рот. Потом потянулся за графином с сейманкеликом. – Пора, – пробормотал он. – Пора, пора, пора. Сейчас. – Он наклонил графин, и черный сок полился в разинутый рот Салинд с черными губами. Она глотала, глотала; и казалось, что она никогда не остановится, что ее тело – бездонный сосуд. Она заливала жажду, и жажда была ненасытной. Крысмонах крякнул. Таких людей он знал предостаточно. Их секрет раскрывался очень просто – достаточно знать, что искать в их глазах. Надежду и ожидание, голод и намек на злобную ярость – если вдруг не исполнится единственное желание. Все это появляется – и больше не исчезнет. Да, он знал таких людей. И, конечно, есть еще их бог, он сверкает в глазах Салинд. Бог нужен каждому. Слепленный безумными руками божок из глины и веток. Созданный из желаний и всех не имеющих ответа вопросов, терзающих смертную душу. Неврозы, вырезанные в камне. Злобная одержимость, обретшая жесткое, осуждающее лицо; он видел их во всех вариациях, в разных городах, за долгие кампании Малазанской империи. Они украшали фризы храмов; щурились с балюстрад. Десять тысяч богов, по одному на каждую прихоть. Пантеон преувеличенных пороков. Салинд начала содрогаться в конвульсиях; густая, как мед, черная отрава текла изо рта по подбородку; липкие нити свисали, словно жуткая борода. Когда Салинд улыбнулась, Крысмонах вздрогнул. Конвульсии приобрели четкий ритм; Градитхан отшатнулся, когда Салинд приподнялась, подобно змее, полной сладкого яда. Крысмонах отступил назад; не успел Градитхан обернуться к нему, бывший «мостожог» выскользнул наружу. Косой дождь бил по лицу. Крысмонах остановился, по лодыжки в потоке жидкой грязи, и накинул капюшон. Вода была чистой. Если бы только она могла все смыть. Не только лагерь – от него уже ничего не осталось, – а вообще все. Принятые решения, неверный выбор, годы бессмысленной жизни. Он когда-нибудь сделает что-нибудь правильно? Список его ошибок так вырос, что он чувствовал себя в плену какой-то неудержимой инерции. И десятки новых ошибок еще впереди… Из дождя появилась грязная фигура. Запачканное лицо, промокшая насквозь волосяная рубаха. Проклятое прошлое, упырь, скалящийся жутким напоминанием обо всем, что было отброшено. Штырь подошел к Крысмонаху. – Пора. – Что пора? Э, мы напились, мы смеялись и плакали, как водится. Возможно, я сболтнул лишнего, но не так уж много, как я понимаю, чтобы ты решил, что можешь хоть что-то сделать с этим. Речь идет о боге, Штырь. О боге. – Плевать. Прошелся я по этой дерьмовой дыре. Крысмонах, тут ведь дети. Просто… брошенные. – Ненадолго. Их подберут. Кормить Умирающего бога. – Нет – если мы первые их заберем. – Заберем? Куда? Штырь оскалился, и только теперь Крысмонах ощутил еле сдерживаемую ярость собеседника. – Куда? Как насчет прочь? Слишком сложно для тебя? Может, на холмы к западу, в лес. Ты сказал – все рушится. И если оставим их тут, они все умрут, а этого я не допущу. Крысмонах почесал бороду. – Ты восхитителен, но… Острие короткого меча уперлось Крысмонаху под подбородок. Он нахмурился. Ублюдок быстр, а старый Крысмонах теряет форму. – И теперь, – прошипел Штырь, – или вьешься хвостиком за своим Гредитхреном… – Градитханом. – Да плевать. Или бегаешь за ним, как щенок, или помогаешь мне с теми малявками, кто еще жив. – А ты оставляешь мне выбор? – Вроде того. Если скажешь, что хочешь быть щенком, я отпилю тебе голову – как можно неаккуратнее. Крысмонах помедлил. Глаза Штыря расширились. – Берегись, солдат. – Я больше не солдат. – Может, в этом все и дело. Ты много позабыл. Много важного. – Например? Штырь поморщился, как будто подбирал нужные слова; а Крысмонаху вдруг представилась трехногая собака, гоняющаяся по полю за кроликами. – Ладно, – хрипло сказал Штырь. – Такое с тобой наверняка случалось хоть раз. Ты со своим взводом приходишь в какой-нибудь затхлый городок или деревушку. Припасы пополнить, дорогу узнать, одежду подлатать, неважно. Но убивать никого не собираешься. И начинаешь разговаривать. В таверне. С кузнецом. Со шлюхами. И они рассказывают. Про несправедливость. Ублюдки землевладельцы, местные бандюки, ухмыляющиеся временщики-тираны. Обычное дерьмо. Коррупция и прочее. Ты знаешь, о чем я, Крысмонах? – Еще бы. – И как ты поступал? – Отыскивали подонков и надирали задницу. А могли и вздернуть. Штырь кивнул. – Ты вершил правосудие, вот что ты делал. Вот что может сделать солдат, если больше некому. У нас есть мечи, у нас есть броня, есть все, что нужно, чтобы напугать, кого захотим. Но Дассем учил нас – как учил каждого солдата малазанских армий. Конечно, у нас есть мечи, но на кого их поднимать, решали мы. – Штырь опустил меч. – Мы были солдатами, Крысмонах. У нас была возможность – и было право – поступать правильно. – Я дезертировал… – А меня выгнали в отставку. И все же ничто не отменит, кем мы были. – Тут ты не прав. – Тогда послушай вот что. – Меч снова поднялся к горлу Крысмонаха. – Я еще могу вершить правосудие, и если понадобится, то прямо здесь и сейчас. Перережу глотку трусу. – Не смей говорить мне о трусости! – отрезал Крысмонах. – Солдаты так не говорят! Ты нарушил первое правило! – Если ты отказался быть солдатом – в душе, – то это трусость. Не нравится слово – не будь трусом. Крысмонах смотрел Штырю в глаза, и ему не нравилось то, что он видел. Он обмяк. – Тогда валяй, Штырь. У меня ничего не осталось. Я выдохся. Что делать, если солдат внутри умирает раньше тебя? Расскажи. – Действовать, Крысмонах. Просто идем со мной. Делай, как я. Начнем, а об остальном подумаем позже. Крысмонах понял, что Штырь все еще ждет. «Делай то, что правильно», – говорил нам Дассем. Боги, столько времени прошло, а он все еще помнит слова Первого Меча. «Этот закон выше приказа любого офицера. Даже выше, чем слова самого императора. На вас форма; но это не разрешение пугать всех подряд – только вражеского солдата, если он попадется на пути. Делайте то, что правильно, потому что броня, которую вы носите, не защищает плоть и кость. Она защищает честь. Она защищает доблесть. Защищает справедливость. Солдаты, слушайте меня хорошенько. Эта броня защищает человечность. И когда я смотрю на своих солдат, когда я вижу эту форму, я вижу сострадание и правду. Как только эти добродетели падут, то пусть помогут вам боги, потому что никакая броня вас уже не спасет». – Хорошо, Штырь. Я с тобой. Штырь коротко кивнул. – Дассем гордился бы тобой. И не удивился бы, вовсе не удивился бы. – Нужно остерегаться Градитхана – он нацелился на девственниц. Он хочет их крови, когда явится Умирающий бог. – Да ну? Пусть этот Гредитхрен грызет Худову задницу. Он их не получит. – Штырь, я только что думал… – Думал что? – Что ты трехногая собака. Я ошибался. Ты проклятая Гончая Тени – вот кто ты. Пошли. Я знаю, где все они прячутся от дождя.
Провидомин покрепче перехватил меч и взглянул на Искупителя. Бог не двигался. Он сидел на коленях, подавшись вперед, прикрыв лицо ладонями. Поза полного подчинения. Поражения и отчаяния. Никак не вдохновляет защищать его, сражаться за него; Провидомин ощутил, как тает его воля, когда повернулся к танцующей во впадине женщине. Дрожащие тучи над головой, нескончаемый дождь из келика, окрашивающий все в черное. Капли жалили, от них немели глаза. Провидомин перестал вздрагивать от вспышек молнии, от раскатов грома. Когда-то он сражался за нечто никчемное, и дал себе слово: «больше никогда». И вот он стоит между богом невообразимой мощи и богом, недостойным, чтобы в него верили. Один хочет есть, а другой как будто готов к тому, чтобы его проглотили, – и зачем вставать между ними? Вздох Искупителя прозвучал так несчастно, что Провидомин резко обернулся. Дождь, раскрасивший Итковиана черным, стекал навозной жижей по задранному к небу лицу. – Умирающий, – пробормотал Итковиан так тихо, что Провидомину пришлось подойти, чтобы расслышать. – Но не до конца. Умирающий вечно. Кто захочет такой судьбы? Для себя? Кто пожелает такого? Могу ли я… могу ли помочь ему? Провидомин отшатнулся, как от удара в грудь. Это – Беру сохрани – неправильный вопрос! Для этого… для него. Посмотри на себя, Искупитель! Нельзя исцелить того, кто не хочет исцеляться! Нельзя починить то, что хочет оставаться сломанным! – Ты не можешь. – Он нахмурился. – Ты не можешь ему помочь, Искупитель. Ты можешь только пропасть. Пропасть, исчезнуть, быть проглоченным. – Он хочет меня. Она хочет меня. Она отдала ему это желание, понимаешь? Теперь они разделяют это желание. Провидомин обернулся, чтобы посмотреть на Верховную жрицу. Она отрастила еще новые руки – и в каждой был клинок; все они, вращаясь, сливались в звенящую паутину наточенной стали. С лезвий тучей капель брызгал келик. Танцуя, она приближалась. Атака началась. – А кто, – прошептал Провидомин, – разделит это со мной? – Найди ее, – сказал Искупитель. – Она цела, глубоко внутри. Тонет, но жива. Найди ее. – Салинд? Она для меня никто! – Она огонь сердца Спиннока Дюрава. Его жизнь. Сражайся не за меня. И не за себя. Сражайся, Провидомин, за своего друга. Из груди воина вырвался всхлип. Его душа обрела голос – голос мучительной боли. Дыша с трудом, он поднял меч и устремил взгляд на женщину, танцующую смертельный танец. «Смогу ли я? Спиннок Дюрав, идиот, как ты мог так пасть? Найду ли я ее? Не знаю. Вряд ли». Однако его друг нашел любовь. Нелепую, смешную любовь. Его друг, где бы он ни был, заслуживает шанса. За единственный дар, который имеет значение. Единственный. Смаргивая с век черные слезы, Провидомин пошел навстречу. Ее восторженный вой вселял ужас.
В ужасный, сокрушительный момент солдат может вдруг понять, что все, на чем основывалось чувство долга, было ложью, гнилой зловонной массой, разъедающей, как раковая опухоль, солдата; и любая добродетель коренится в чьем-то яде. Ты полагаешься на несчастного дурака рядом с собой. Прекрасно знаешь, что еще один у тебя за спиной. Вот как съеживается мир, когда все прочее тает перед глазами – слишком испорченное, чтобы видеть ясно, чтобы просто и без затей распознать ложь. Оторванные от Малазанской империи, от Армии Однорукого, несколько оборванных выживших, все, что осталось от «мостожогов», притащили жалкие задницы в Даруджистан. Нашли себе пещеру, где можно спрятаться в окружении немногих знакомых лиц, напоминающих о каждом шаге от прошлого к настоящему. И надеяться, что этого хватит, чтобы осторожными шажками добраться до будущего. Ткни ножом в середину этой жалкой, уязвимой горстки – и она распадется. Молоток, Перл. Как козлы с завязанными глазами, которых тащат на алтарный камень. Не то чтобы козлам нужно завязывать глаза. Просто очень неприятно глядеть в глаза умирающих животных. Хватка падала в темноте. Может быть, во плоти. А может быть, от нее осталась только душа, оторванная и несущая лишь груз собственных сожалений. Однако руки напрасно хватали ледяную пустоту, ноги пытались найти опору там, где не существовало ничего. И дышать становилось все тяжелее от усиливающегося потока воздуха. В мире грез все законы перевернуты, перепутаны, искажены. И, почувствовав приближение невидимой земли, она повернулась ногами вниз, замедлилась – внезапно, но аккуратно, и через несколько мгновений мягко опустилась на неровный каменный пол. Под ногами хрустели раковины улиток и потрескивали кости мелких грызунов. Моргая, жадно глотая воздух, она постояла, чуть согнув колени и положив ладони на бедра. Чувствовался животный запах, как будто она очутилась в какой-то берлоге в склоне холма. Тьма понемногу рассеивалась. Хватка рассмотрела, что на некоторых каменных стенах нацарапаны рисунки, а другие покрашены в землистый цвет. На земле она увидела половинки выдолбленных тыкв – вдоль стен прохода шириной шага в три. Впереди, шагах в шести-семи, проход упирался в каменную стену. За спиной тропа терялась во тьме. Хватка еще раз посмотрела на тыквенные чаши вдоль прохода. В каждой была налита густая, темная жидкость. Чутьем Хватка поняла, что это кровь. Ее внимание привлек рисунок на стене, где кончался проход; постепенно начали проявляться детали. Карета или фургон, неясные фигуры лезут наверх с обеих сторон, а позади угадываются другие. Безумная паника; на козлах возница словно щелкает вожжами… да нет, это ее воображение шалит в призрачном свете, а скрип и стук колес по неровностям дороги – лишь стук ее собственного сердца и шум крови в ушах. Однако Хватка смотрела, застыв на месте. Солдат, которому больше не во что верить, – страшное зрелище. Если кровь на руках несправедливая, душа увядает. Смерть становится любовницей, и эта любовь ведет в единственное место. Каждый раз в единственное место. Друзья и родные только беспомощно наблюдают. И где же в этой трагической сцене лжецы, циничные носители яда – что-то их не видно.
Коннест Силанн был когда-то жрецом и верил в силы за пределами царства смертных; верил в благосклонный пригляд предков, духов, которые словно компас ведут прямо, не позволяя обманывать, уклоняться от ответственности, отрицать вину – был верующим в самом традиционном смысле слова. Но больше все это не находило отклика в душе. Предки сгнили в могилах, не оставив ничего, кроме хрупких осколков кости в темной земле. Духи не приносили даров, а если еще цеплялись за жизнь, то были едкими и злобными; их так часто предавали, на них так часто плевали, что не осталось любви ни к кому. Теперь он считал, что смертные прокляты. Какая-то врожденная склонность вновь и вновь вела их по тому же пути. Смертные предавали каждый полученный дар. Предавали и дарителя. Предавали собственные обещания. Богов, предков, детей – кругом одно предательство. Великий лес Харканас был вырублен; все оставшиеся островки растительности уничтожены огнем или гниением. Богатую почву размыли реки. Унесенная плоть земли обнажила каменные кости. Голод косил детей. Матери причитали, отцы пытались хранить решительный вид, а раньше и те, и другие смотрели на уничтоженный мир с обиженным недоверием: кто-то виноват, кто-то всегда виноват, но во имя Бездны, не смотрите на меня! Но смотреть больше было не на кого. Мать Тьма отвернулась. Предоставила им самим решать собственную судьбу, и теперь им не на кого было пенять. Таков стал мир без бога. Можно подумать, в таких условиях человек гордо выпрямится в полный рост и поймет ответственность за каждое принятое или непринятое решение. Да, это было бы прекрасно. На такой мир хотелось бы взглянуть, это добавило бы оптимизма. Вот только таким мир не будет никогда. Светлые века или были в прошлом, или ожидают в будущем. Они покрыты мифическим налетом и остаются абстракциями. А мир сегодняшний реален, усыпан правдой и компромиссами. Люди не стоят в полный рост. Они сгибаются. Коннесту Силанну не с кем было все это обсуждать. Никто не смог бы понять значения всех его мыслей. Торопись. Дела в разгаре. Стоящие камни падают и падают один на другой. Приливные волны все выше. Дым и крики, жестокость и страдания. Жертвы навалены в кучу, как добыча каннибалов. Это мясо ликования, от настоящего захватывает дух, нетерпение жжет, как кислота. Когда уж тут понимать? Коннест Силанн стоял на верхушке меньшей башни крепости. Он вытянул руку, сложив ладонь лодочкой, и в нее натекал черный дождь. Неужели правда так убога, как представляется? Неужели требуется, чтобы один-единственный встал в полный рост? Чтобы противостоять сонму разрушений, жестокости истории, лжи прогресса, осквернению дома, прежде священного, невообразимо ценного? Один? Один-единственный? Как будто ему недостаточно своей ноши? За что ему еще наша? За что мы так поступили с ним? Да потому что так проще, а мы любим как попроще, правда? Минимум усилий – главное достоинство. Не беспокойте нас, мы не терпим беспокойства. Дети голодны. Леса мертвы, реки отравлены. Бедствие следует за бедствием. Болезни лезут, как грибы на трупе. И вскоре мы начнем воевать за то, что осталось. Как было у нас в Харканасе. Он возьмет на себя эту ношу, но что это означает? Что мы можем не меняться? Свободны ничего не делать? Черная вода переполнила ладонь и снова пролилась дождем. Даже Верховная жрица не понимала. Не все, совсем не все. Ей виделась только простая отчаянная уловка, бросок костяшек, на котором основано все. А если не получится, что ж – будет другая игра. Игроки новые, а правила – старые, уже приевшиеся. Богатство на кону не теряет ценности, ведь так? Куча золотых монет не раскрошится. А только станет еще больше. Так если игроки приходят и уходят, а правила неизменны, не сама ли эта куча управляет игрой? И что – кланяться этому богу золота? Неодушевленной иллюзии ценности? Так кланяйся. Прижмись лбом к жесткому полу. Но если все пойдет не так, не гляди с обиженным недоверием. Да, Аномандр Рейк возьмет эту ношу и понесет в новый мир. Но не подарит освобождения. А принесет единственный дар – незаслуженный – время. Самую большую драгоценность. И скажите, молю, что мы с ней будем делать? Слева от него, на гораздо более высокой башне, дракон уставился щелями глаз на старый лагерь, укрытый покровом Ночи. Никакой дождь не мог ослепить Силану, помешать ей караулить. Она наблюдала. И ждала. И ожидание почти подошло к концу. Так торопитесь на празднество. Сбегайтесь, голодные, к мясу ликования.
Городская стена никогда не была настоящей преградой. Местами разрушена, местами недостроена. Она не выдержала бы хоть сколько-нибудь длительной осады. И даже при всем плачевном состоянии стены брешь, проделанная Гончими Тени, была слишком заметна. Ворота снесены целиком; пламенем объяты развалины блокгауза и с дюжину ближайших строений. Среди них копошились силуэты: отыскивали выживших, боролись с огнем. А дальше целые районы города – где к небу вздымались громадные клубы дыма, подсвеченные всполохами горящего газа, – внезапно поникли, словно у Даруджистана перехватило дыхание. Самар Дэв покачнулась и упала на колени. От сковывающего голову обруча, казалось, вот-вот лопнет череп. Она вскрикнула, когда Карса присел рядом с ней на корточки. Впереди Путник повернул в сторону от разрушенных ворот, подыскивая другой проход на восток, через который перепуганные беженцы выплескивались в пригород лачуг, где новые пожары вспыхивали над разбитыми хижинами. Как Путник собирался пробиться сквозь плотную толпу… – Ведьма, нужно собраться. – Что? – Построй стену – в мозгу. Со всех сторон. Крепкую, чтобы она противостояла тому, кто появился. Самар Дэв отстранилась. – Кто? Кто появился? О, духи, я не выдержу… Он ударил ее, так сильно, что повалил на землю. Пораженная, она выпучила глаза. – Самар Дэв, я не знаю, кто или что, – но это не Гончие. И даже не Престол Тени. Здесь кто-то, и этот кто-то пылает. Я… я представить не могу такое существо… – Бог. Он пожал плечами. – Построй стену. Давление в голове стало слабее; Самар Дэв сначала удивилась, а потом поняла, что Карса обошел ее и встал между ней и городом. Она увидела, что по лицу тоблакая струится пот. Увидела, как напряжены его глаза. – Карса… – Если мы с тобой идем следом, то сделай вот что. Построй стену, ведьма, и торопись. Карса вдруг посмотрел куда-то за спину Самар Дэв, и тут же она почувствовала, как порыв силы налетел на нее сзади, проникая под одежду, под кожу, под плоть – до костей. Она глубоко вдохнула. Давление пропало, оставшись за громадными щитами, защищавшими теперь ее разум. Она поднялась на ноги. Бок о бок они двинулись за Путником. Он шел по непаханому полю, поднимая каждым шагом пыль, направляясь под острым углом к воротам. Толпа людей, запрудившая проход, похоже, раздавалась, и Самар Дэв подивилась: что же беженцы видят в лице Путника, идущего им навстречу? Так или иначе, связываться с ним никто не хотел. Странный рассеянный свет окрасил город, неровную стену, купола, минареты и шпили. Из тысяч глоток вырвался протяжный вопль. Потрясения, ужаса. Лица поднимались кверху. Глаза расширялись. Зарычав, Карса посмотрел назад и остановился. – Нижние боги! Самар Дэв повернулась. Шагах в двадцати неясно виднелся гигантский медведь; его очертания освещались серебряным светом… и этот свет… луна наконец взошла над горизонтом… Но она была… Ох, Королева Грез… – Разбита, – сказал Карса. – Луна разбита. Лики в Скале, да что произошло? В небо взошла масса осколков среди тонких колец пыли. Облако фрагментов расширялось и теперь было вдвое больше обычного размера луны. Огромные обломки расходились по спирали от центра. Нездоровый свет был удивительно ярок. Чудовищный медведь наполовину повернулся и поднял нос к уничтоженному миру, словно мог учуять смерть через бесчисленные лиги. Карса потянул Самар Дэв за собой. – Он в городе, ведьма. Нельзя его потерять. Она позволила ему тащить себя; ее ладонь утонула в его кулаке.
Умостившись в нише рядом с воротами, Чиллбайс наблюдал за тем, кого называли Путником. Демон не мог сдержать дрожи. Рев Гончих, взрывы целых зданий, появление Сына Тьмы, убийство бога – о, любое из этих событий могло бы вызвать эту дрожь. Как и разрушенная луна на южном небе. Увы, в ужасное состояние крылатую жабу привело совсем другое. Нет, источник продирался через толпу, проходя сейчас под аркой. Тот, кого звали Путник. И в нем чувствовалась такая мощная, неудержимая воля, что Чиллбайс был уверен: пожелай тот, поднимется в небеса, к осколкам, и заново слепит целую луну. Но его сила была не исцеляющей. Не милостивой. Гончие снова взревели, в ответ на то, что учуяли, от чего бросились врассыпную. Они помчались во все стороны, бездумно убивая встречных. И вновь на беззащитных жителей Даруджистана обрушилось безумие. О, хозяин будет в ярости из-за этой утраты контроля. В ярости. Чиллбайс раскрыл рот в невероятно широкой улыбке. Улыбнулся безумному ночному небу. Потом выбрался из ниши и несколько раз взмахнул крыльями, чтобы расправить складки. И взметнулся в воздух. Он и не собирался врезаться в густую толпу, так что паника, поднявшаяся из-за появления скромного демона, показалась ему чрезмерной. После нескольких неприятных моментов Чиллбайс, помятый и исцарапанный, снова сумел взлететь повыше и направился к усадьбе хозяина. Чтобы доставить послание. Он здесь! Он здесь! Дассем Ультор здесь! Теперь мне можно уйти?
И Карса, и Самар Дэв видели, в какую неприятность попал демон, но никто из них ничего не сказал, даже когда демон, поднявшись в воздух, скрылся за стеной. Они спешили, и внушительный Карса прокладывал в толпе дорогу прямо к воротам. Однако вскоре они все-таки застряли – наширокой улице, на которую со всех сторон выплескивались жители. Путник был виден шагах в шестидесяти впереди, у перекрестка, почти свободного от людей. Те, кто оказывался поблизости, в панике разбегались. Путник остановился – одинокая фигура, омытая светом расколотой луны. Слева от воина появился Гончий пес. В пасти он держал изувеченный обезглавленный труп, еще истекающий кровью. Сияющие глаза зверь устремил на Путника, который не двинулся с места, хотя ясно было, что он следит за псом. Карса обнажил меч и прибавил шагу. Самар Дэв с колотящимся сердцем спешила следом. И вдруг тоблакай остановился – шагах в тридцати от перекрестка; через мгновение она поняла почему. К Путнику шагал Котильон. Еще один Гончий пес – черный – появился с другого бока, охраняя бога. Неподалеку внезапно рухнуло здание, и среди грохота послышался рев двух сцепившихся в смертельной схватке зверей; ни один не хотел уступать. Эхо разносило ломкий контрапункт криков. Путник ждал. Котильон остановился прямо перед ним и заговорил. Самар Дэв хотела подойти ближе, хотя бы настолько, чтобы расслышать бога и ответные слова Путника. Однако Карса придержал ее и покачал головой, пробормотав: – Это не для наших ушей, ведьма. Путник, похоже, отказывался, сделал шаг назад и посмотрел в сторону. Котильон настаивал. – Он не хочет, – сказал Карса. – Что бы тот ни предлагал, Путник не хочет. Да, она и сама это видела. – Пожалуйста, я должна… – Нет. – Карса… – Ты не должна, а просто хочешь. – И прекрасно! Я любопытная сучка, так отпусти меня… – Нет. Это только их дело, пусть так и будет. Самар Дэв, вот ответь мне. Если бы ты могла услышать их слова, если бы поняла, что они означают, смогла бы промолчать? Она ощетинилась и сердито прошипела: – У меня не слишком-то получается, да? Ладно, Карса, – но если я и скажу что-то? Что тут плохого? – Оставь его, – сказал Карса. – Оставь, пусть сам выбирает. Что бы ни говорил Котильон, его слова словно физические удары вонзались в Путника, а тот по-прежнему смотрел в сторону, не в силах глядеть в глаза богу. Гончий пес продолжал жевать изъеденный труп, жадно, как изголодавшийся хищник. Второй зверь наполовину отвернулся, словно прислушиваясь к далекой схватке. Котильон продолжал настаивать. Для бога, для Путника, для Самар Дэв и Карсы весь остальной мир словно перестал существовать. Миг обретал зловещие очертания – словно из каменной глыбы постепенно высекалось лицо. Миг вращался вокруг какого-то решения, которое должен был принять Путник, – здесь и сейчас; было очевидно, что Котильон, преградивший путь воину, не отступит. – Карса… если что-то пойдет не так… – Я прикрою его спину, – прорычал тоблакай. – А что, если… Нечеловеческий крик Путника оборвал ее слова, проник, словно острый нож, в мысли. Такой несчастный, отчаянный звук не мог издать Путник, не мог; однако он вытянул руку, словно отодвигая Котильона с пути. Они стояли слишком далеко друг от друга для этого. И все же замолчавший Котильон просто отошел в сторону. И воин прошел мимо него; однако теперь он словно с трудом тащил ноги, словно преодолевая ужасный невидимый прилив. Свирепая одержимость словно утихла – он шел как потерянный. Котильон смотрел вслед, а потом поднял руку к глазам, словно хотел не запоминать увиденное, а стереть его простым жестом. Самар Дэв ничего не поняла, но в сердце хлынула печаль. Печаль о ком? Разумного ответа не было. Хотелось плакать. О Путнике. О Котильоне. О Карсе. О проклятом городе и проклятой ночи. Гончие потрусили прочь. Самар Дэв моргнула. Котильон тоже исчез. Карса встряхнулся и повел ее дальше. Давление нарастало, упираясь в ее защитную стену. Самар Дэв ощущала трещины в стене, струйки пыли. Идя по следу Путника, она поняла, что воин шагает прямо к узлу этой силы. На языке она ощутила горький привкус страха. «Нет, Путник, нет. Передумай. Прошу тебя, передумай». Но он ведь не передумает? Нет. Не может. «Обреченность обреченных… да, неуклюже звучит, но все же… как еще сказать? Сила неизбежности, вольная и невольная, ненужная и неумолимая. Обреченность обреченных». Они шли по городу, охваченному кошмаром, в призрачном свете умирающей луны. Путник словно тянул цепи, и к этим цепям были прикованы Карса Орлонг и Самар Дэв. Да и сам Путник был как будто в железном ошейнике, и неумолимая сила тащила его вперед. Никогда Самар Дэв не ощущала себя такой беспомощной.
В вечности, ведущей к появлению Владыки Смерти, мир Драгнипура начал медленно, смертельно и, похоже, неумолимо содрогаться. Повсюду – обещание уничтожения. Повсюду – хор отчаянных криков, яростного рева и безнадежного неповиновения. Пробудилась дикая природа всех скованных, и зазвучали голоса, и в каждом голосе звенел привкус острой правды. Драконы пронзительно ревели, демоны кричали, дураки бились в истерике. Отважные герои и отчаянные головорезы набирали в грудь воздуху так, что ребра трещали, и издавали воинственные вопли. Серебряные огни срывались с неба сквозь тучи пепла. Невообразимого размера армия, от которой нет спасения, начала неудержимую атаку, мечи грохотали о щиты, и эта белая волна разрушения вздымалась все выше, словно желая слиться с грозовыми тучами. Слабые, неясные фигуры на цепях махали непослушными конечностями, словно стараясь заслониться от быстро приближающегося забвения. Глаза закатывались в потрепанных черепах, остатки жизни и знаний вспыхивали в последний раз. Нет, никто не хочет умирать. Если смерть – это забвение, жизнь плюет ей в лицо. Если может. И мыслящие, и неразумные были, наконец, едины. Встряхни разум. Инстинкты – не конец, а средство. Греми цепями, если должен, но знай: то, что сковывает, не ломается, а путь не такой непредсказуемый, как может показаться.
Овраг уставился глазом в опускающиеся небеса, испытывая ужас, но не свой. Бог, который смотрел тем же глазом, наполнил череп Оврага воплями. «Рожден, чтобы умереть! Я рожден, чтобы умереть! Я рожден, чтобы умереть! Нечестно, нечестно, нечестно!» – а Овраг лишь рассмеялся, или ему так показалось, и ответил: «Мы все рождены, чтобы умереть, идиот! Хоть через единственный удар сердца, хоть через тысячу лет. Растяни сердцебиение, сомни века – разницы никакой. Они не отличаются, когда приходит конец». Боги чувствуют то же самое! Нет, его не слишком впечатлял божок, съежившийся в его душе. Кадаспала безумен, если думает, что подобное создание может чего-то достичь. Глубоко в его сердце вырезано беспощадное желание убивать, и вот его ужас беспомощности – разве это не непомерная жестокость? Разве это не дорога к его собственному сумасшествию? Кадаспала, ты творишь лишь копии себя самого. И не можешь иначе – да, я понимаю. Но, будь ты проклят, моя плоть принадлежит мне. А не тебе. Будь проклят… Но проклятия уже ничего не значат. Все судьбы сходились. «Ха-ха, вот вам, жалкие набожные лицемеры, и высокомерные засранцы, и скулящие жертвы – смотрите, что идет! Конец у всех один, один!» И вот он сам – в ловушке грандиозного плана. Его кожа – кусок гобелена. А что на нем? Орнамент, который он не может прочитать.
Демон Жемчуг держал тела, от которых вниз витками и кольцами тянулся лес железных корней. Больше демон нести не мог и стоял, тихо всхлипывая; толстые, как древесные стволы, ноги дрожали. Демон уже давно иначе смотрел на ненависть. К Верховному Магу Тайшренну, который первым призвал его и подчинил своей воле. К Бену Адаэфону Делату, натравившему его на Сына Тьмы. И к самому Аномандру Рейку, меч которого кусался больно. Ненависть – ложь, которая сама насыщается, а ненавидящему дарит лишь иллюзию насыщения, хотя его дух голодает. Нет, Жемчуг больше не испытывал ненависти. Жизнь – переговоры между ожидаемым и неожиданным. И приходится выбирать. Драконус поднялся. – Жемчуг, друг мой, я пришел попрощаться. И сказать, что сожалею. – Что печалит тебя? – спросил демон. – Я жалею, Жемчуг, обо всем этом. О Драгнипуре. Об ужасе, который я выковал своими руками. Правда, справедливо, что оружие обернулось против своего создателя? Думаю, да. Справедливо. – Он помедлил, потом поднес ладони к лицу. Казалось, он сейчас начнет рвать бороду. Но он опустил руки под тяжестью цепей. – Мне тоже жаль, – сказал Жемчуг, – видеть конец всего этого. – Чего? – Здесь так много врагов – и не по своей воле. Враги, а так долго работали вместе. Это замечательно, правда, Драконус? Когда необходимость вынуждает работать вместе, объединиться. Замечательно. Воин уставился на демона. И не мог ничего сказать.
Апсал’ара пробиралась по балке. Держаться было трудно, фургон шатался и раскачивался, по-прежнему продвигаясь вперед, а балка была густо покрыта потом, кровью и слизью. Но что-то происходило в портале – в черном ледяном пятне под самым центром фургона. Странный поток струился через Врата; из-под основания фургона через зловонный воздух тянулись запутанные щупальца – чернильно-черные, окруженные нездоровым свечением, которое слабо пульсировало, медленнее, чем бьется сердце смертного. Это жалкий бог Кадаспалы? Пытается воспользоваться безумным шедевром татуировщика, как вантами, решеткой, чтобы проскользнуть во Врата? Хочет сбежать? Если так, то она сделает это первой. Пусть холод обжигает плоть. Пусть хоть целые куски отваливаются. Лучше такой конец, чем ревущее воплощение хаоса, раздирающее глотку. Она подобралась еще ближе, пар от дыхания замерзал, оседая сверкающими кристалликами льда. Это напомнило ей юность, ночи в тундре, первый снег, когда дрожащие тучи сбрасывали алмазную кожу и мир погружался в тишину, такую безмолвную и идеальную, что казалось, будто само время застыло – чтобы удержать ее навечно на этом месте, сдержать ее мечты и амбиции, сохранить в памяти лица всех, кого она любит, – матери, отца, родных, возлюбленных. Никто не будет стареть, никто не умрет, не свернет с пути, а сам путь, что ж, он никогда не кончится. Замереть на полушаге. Нога никогда не опустится на землю, я никогда не дойду до конца. Да, остаться здесь. В самом сердце возможностей, из которых осуществятся все. Никаких неудач, никаких потерь, никаких сожалений о поцелуе – и я не буду чувствовать холода. Я не буду чувствовать холода… Она вскрикнула от смертельно холодного воздуха. Как больно – сможет ли она подобраться еще ближе? Апсал’ара подтянула колени под себя. И уставилась на узор; вот он, на расстоянии человеческого роста и все еще стремится вниз. Если она прыгнет отсюда, просто бросится вперед, – подхватит ли ее струящаяся сеть? Или просто рассыплется? Или раздвинется, пропустив мимо тело – замороженное, безжизненное, с открытыми, но ничего не видящими глазами? Внезапная мысль всколыхнула ее сомнения и страхи. И онемевшими руками она начала подтягивать свои цепи, укладывая звенья на балку перед собой. А может ли холод Врат расколоть эти звенья? Если бросить их во Врата, так далеко, как получится, разорвутся ли цепи? И тогда? Она зарычала. Да, что тогда? Бежать, как заяц, оставив фургон за спиной, спасаться от легионов хаоса? А когда разрушатся сами Врата, куда тогда бежать? Будет ли существовать сам этот мир? Она поняла, что все это не имеет значения. Обрести свободу, даже на единый миг, этого достаточно. «Апсал’ара, Госпожа Воров. Сильна была? – Да не то слово, она освободилась от цепей Драгнипура!» Она продолжала собирать звенья цепи; воздух с трудом пробивался в онемевшие легкие.
Драконус отошел от Жемчуга. Демон всколыхнул в нем невыносимые чувства. Невозможно понять, где найти такую силу прощать, не говоря уж о полном безумии – найти хоть что-то стоящее в этом проклятом мире. А видеть Жемчуга, почти раздавленного под извивающимися, кровоточащими телами товарищей, – нет, это слишком. Кадаспала ошибся. Орнамент был неправильный; он не мог противостоять тому, что надвигалось на них. Это была отчаянная уловка, единственная оставшаяся у Драконуса, и он даже не мог сердиться на слепого безногого тисте анди. Никто из нас не был готов к такому. Как только Рейк перестал убивать, мы были обречены. И все же он не ощущал гнева, когда думал об Аномандре Рейке. По сути, он начал понимать и даже сочувствовать утомленному желанию уничтожать. Покончить со всем. Было ошибкой называть это игрой. Этот основной принцип привел к окончательной неудаче. Скучающие боги и дети, обладающие ужасной силой, – вот худшие арбитры в такой схеме существования. Они борются с изменениями, хотя заставляют меняться других; они хотят получать все, что захочется, и воровать у соперников все, что удастся. Они говорят о любви только затем, чтобы убивать ее предательством и злобой. Да, Драконус понимал Рейка. Играть в игры с горем – дурно, это мерзость. Уничтожь. Уничтожь все, Рейк. Рейк, мой наследник, мой сын по духу, мой неизвестный и непостижимый преемник. Делай, что должен. Я отойду в сторону. О, это все громкие слова. А правду говоря, у меня нет выбора. Сила, обрушившаяся на мир Драгнипура, была так велика, что Драконус на мгновение решил, что хаос все-таки настиг его, повалил на колени, ошеломил и наполовину ослепил. Страшное давление прижимало к земле, и Драконус опустил голову, прикрыв ее ладонями; позвоночник сгибался под давящей силой. Если и был звук, он его не слышал. Если был свет, он видел только тьму. Если был воздух – он не мог сделать вдох. Кости стонали… Пытка ослабла, когда на правое плечо опустилась костлявая рука с длинными пальцами. Снова появились звуки, странно приглушенные. Все та же буря ужаса и смятения. Мир вокруг Драконуса обрел привычные очертания, хотя и призрачные, эфемерные. Он смог наконец сделать глубокий вдох – и ощутил смерть. Стоящий над ним заговорил: – Он в самом деле держит слово. И Драконус вывернулся, поднял глаза – рука соскользнула с его плеча, гремя костями, – и уставился на говорящего. На Худа, Владыку Смерти и Верховного короля Мертвых. – Нет! – взревел Драконус, дернувшись вверх; цепи повалили его обратно. – Нет! Что он наделал? Во имя Бездны, что наделал Рейк? Худ приподнял руки и словно уставился на кандалы, сковывающие запястья. Недоверие переросло в потрясение, а затем в ужас. Это бессмыслица. Драконус не мог понять. Не мог же… боги… поверить невозможно… Он повернулся и увидел, что легионы хаоса отброшены на целую лигу или больше – так подействовало появление этого существа, так велика была сила Худа. Рваные тучи торопливо удирали и собирались в отдалении, словно в нерешительности, – да, наступила передышка. Но… – Напрасно! Все напрасно! Зачем? Этим ничего не добьешься! Худ – тебя предали. Разве ты не понимаешь? Нет… – Драконус обхватил голову руками. – Рейк, ах, Рейк, зачем? Как ты мог подумать, что из этого что-то выйдет? – Я скучал по тебе, Драконус, – сказал Худ. Драконус снова повернулся к богу. Яггут. Да, безумный, непостижимый яггут. – Проклятый дурак! Ты сам просил об этом? Совсем лишился рассудка? – Это сделка, старый друг, – ответил Худ, все еще изучая цепи на запястьях. – Это… игра. – И что будет? Когда хаос поглотит тебя? Когда хаос пожрет само царство мертвых? Ты предал богов – всех. Ты предал жизнь. Когда ты падешь… – Драконус, – прервал со вздохом Худ, стягивая капюшон и открывая высохшее яггутское лицо, изборожденное морщинами вечной печали. – Драконус, друг мой, – мягко сказал он, – ты правда полагаешь, что я пришел сюда один? Драконус непонимающе уставился на бога. И вдруг услышал отдаленный гул – с трех сторон; неясный горизонт шевелился. Армии мертвых шагали по велению своего Владыки. К Драконусу и Худу быстро приближались два десятка всадников. – Худ, – сказал пораженный Драконус. – На них нет цепей. – Именно так. – Это не их битва. – Возможно. То есть пока это не решено. Драконус покачал головой. – Им нельзя быть здесь. Они не могут сражаться с врагом: Худ, у этих мертвых осталась только доблесть, да и той чуть-чуть. Ты не можешь так поступить с ними! Не можешь просить их об этом! Бог теперь рассматривал фургон. – Все, о чем я попрошу павших, Драконус, это о выборе. Об их собственной воле. А после этого я не буду просить их ни о чем. Никогда. – А кто заберет мертвых? – Пусть боги сами разбираются. Холодный ответ поразил Драконуса. – А что с теми, кто не поклоняется никаким богам? – Да, что с ними? – И что это должно означать? – Когда все кончится, – сказал Худ, все еще изучая фургон, – мертвые – не моя забота. Больше не моя. Приближающиеся всадники ехали на полусгнивших конях-скелетах. Рваные мантии развевались за спинами воинов. Над шагающими армиями вздымались бесчисленные штандарты и наконечники копий. Число воинов было воистину невообразимо. Ветер доносил обрывки военных песен. Царство Драгнипура стонало – Драконус и представить не мог, какая тяжесть навалилась на носителя меча. Смог бы Драконус выдержать такое? Неизвестно. А может быть, в этот самый миг сам Аномандр Рейк умирает – ломаются кости, брызжет кровь… И еще кое-что. Прямо перед его глазами. Все прикованные к фургону перестали тянуть громадину – впервые за тысячелетия фургон остановился. И все стояли или опустились на колени, молча глядя, как будто не веря, на приближающиеся легионы мертвых. На потоп, целый океан железа и костей… Всадники приблизились. Все были незнакомы Драконусу. Шестеро подъехали ближе. Один был в маске – такие маски Драконус прежде видел – эту армию перебил Аномандр Рейк. Сегулехи. Знаки на этой маске подсказали Драконусу, что он видит Второго. Он бросил вызов Первому? Или кто-то бросил вызов ему самому? Первым заговорил Второй: – И ты хочешь, чтобы мы сражались за эту жалкую погань, Худ? Чтобы ринулись в глотку хаоса. – Лицо в маске, похоже, изучало грязных, закованных в цепи существ, сбившихся в кучу у фургона. – Да кто они такие, чтобы мы снова умирали за них? Чтобы пропадали? Жалкие твари, все до одного! Бесполезные идиоты! Худ, ты просишь слишком много. Владыка Смерти даже не посмотрел на Второго. – Ты решил передумать, Рыцарь? – Нет, – ответил тот. – Я просто жалуюсь. – Он обнажил два зазубренных, покрытых ржавчиной меча. – Ты ведь меня знаешь. И все же… ах, как мне не хватает Шкуродера. Так потерять его… во имя Тиранов, просто саднит. – Вот поэтому, – сказал Худ, – ты не поведешь мертвых на эту войну. – Что? Я Рыцарь Смерти! Сам проклятый костяной кулак! Я требую… – Ох, тише, Второй, – вздохнул Худ. – Тебя ждут другие дела – и я уверен, ты не пожалеешь. Искар Ворец, примешь командование у Второго? На острие атаки, прямо в сердце врага? Тот, кому был задан вопрос, был, похоже, ветераном из ветеранов. Седобородый, лицо в шрамах, цвета на простой кольчуге поблекли и потерлись. Серый и пурпурный, обведенные черным. Услышав вопрос, он повернулся к Худу. – Укрепим кулак, – сказал он. – Малазанцами. А на самом острие – мои «мостожоги». Дуджек на левом фланге, Бальт на правом, с Седьмой армией и виканцами. – Он повернулся в седле к другому воину. – Брухалиан со своими Серыми мечами – справа от Бальта. Брухалиан кивнул. – Большая честь, Искар Ворец. – Скамар Ара, твои якурукские легионы – слева от Дуджека. Худ, послушай меня. Помимо этих сил, почти все остальные – просто шлак. Их воля ослабла за бесчисленные тысячелетия – они пойдут в бой, но долго не продержатся. – Да, – сказал Худ. – Просто чтобы ты знал, – сказал Искар Ворец. – Просто чтобы знал. – Возвращайтесь к своим войскам, – скомандовал Худ. – Искар Ворец, пришли ко мне одноглазого вестника. Бальт, найди моего солдата – когда-то его звали Бодэн. Нужно еще кое-что сделать. Драконус смотрел, как разъезжаются командиры; остался только сегулех, снова убравший мечи в ножны. – Худ, – сказал Драконус. – Что здесь творится? Ты попросишь мертвых воевать за нас? Они проиграют. Их ждет забвение – и ничего более. Они не могут преуспеть, Худ. Хаос, захватывающий Драгнипур, не одолеть – ты понимаешь, о чем я говорю? Рыцарь фыркнул. – Это ты не понимаешь, Старший. Задолго до того, как стать Владыкой павших, он был яггутом. Яггуты – Владыки Последних Рубежей, ха! Часовые Разбитых Крепостей. Пожиратели Последней Надежды. Ты, Старший, кто снова и снова противостоял тисте анди и тисте эдур, кто шагал по пеплу самого Харканаса – пойми меня. Суровые тисте анди и самоубийственные эдур – просто ничто рядом с несчастным безумием яггутов! Во время этой речи Худ продолжал изучать фургон и копошащуюся кучу тел. Потом Владыка Мертвых заговорил: – Я часто пытался представить, на что похожа эта Обитель, скрипящая на деревянных колесах… действительно, жалкое зрелище. Грубое, неуклюжее. – Он повернулся к Драконусу, клыки раздвинули гниющие губы. – А теперь разворачивайте.
Глава двадцать третья
Сверкая белками выпученных глаз, вол бежал со всех ног. Подпрыгивающая телега накренилась на одном колесе, когда мычащее животное свернуло за угол и помчалось по мощеной улице. Даже богам не дано проникнуть через этот толстый череп к узелку ужаса в замутненном мозгу. Разбуженная нужда замутняет весь мир, оставляя лишь узенький туннель – путь к далекому-далекому спасению. И кто поймет такое безумие? Ни смертный, ни даже бог с вечно озабоченным челом, увидев такую сцену, несущееся полуслепое обезумевшее животное, не разберет: что это вообще такое? Животное и есть животное. Хоть на четырех ногах, хоть на двух. И в панике пригодятся все, сколько есть, да и руки пригодятся. Паника правит телегой и грохочет испачканными в навозе копытами. Паника лезет на стену, когда одна за другой мимо крадутся вселяющие ужас Гончие. Ночной воздух воняет, и эта вонь наполняет ноздри безумными сигнальными флагами корабля, скребущего дном по мели. Дым и кровь, желчь и моча. И больше всего крови. И крики. Они звучали со всех сторон, внезапно обрываясь или хуже того – захлебываясь. Матери никогда прежде не слышали столько молящих призывов! И возможно, даже вол своим ревом взывал к матери, к сладкой титьке, к нависшей над головой туше с ее успокаивающим запахом и соленым теплом? Увы, его маму уже давно отправили тянуть великую телегу за печальный покров; да и если бы она могла пробиться на отчаянный зов своего отпрыска, как ей противостоять Гончим? Нет, каждый спасается в одиночку. Каждый. Вол, конь, пес, кот, мышь и крыса, ящерица и комар. И люди – каждый. Хромые старики и старики, никогда не хромавшие прежде, но захромавшие теперь. Женщины всех возрастов, любого размера и положения, которые могут и захромать, если этим добьются сочувствия. А если крыша собственного дома не дает спасения, кого волнует скачущая в панике телега? Лучше просто беспомощно хлопнуться оземь, парой быстрых движений одернув платье. Это пусть мужчины обгадятся от ужаса – все равно они всегда мылись кое-как. Благородные смывались, забыв о благородстве, падшие летели словно на крыльях, воры ревели, а громилы скулили и умоляли, стражники в слепом страхе не замечали ничего, а солдаты шарахались от каждого звона железа, стука клыка или когтя. Дураки, не имевшие ничего, стояли на своем. Игроки танцевали, а шлюхи блефовали; и в Храме Тени женственные послушники с писком отскакивали с дороги Мага, который верхом на мулице с криками мчался по громадному алтарному залу; курильницы разлетались, сверкая глазами углей и оставляя змеистый дымный след. Летящие вслед за мулицей крылатые бхокаралы визжали, сморкались в бегущих соплями и кидались какашками с налипшими волосами; а из давно высохших стоков для крови у жертвенного камня лезли пауки – плотным ковром суетливых лапок, блестящих животов, узорчатых спинок и крохотных далхонских глазок-бусинок – их были тысячи, нет, десятки тысяч! И нужно ли удивляться, что двери в дальнем конце зала сами распахнулись навстречу Магу и мулице? Как только Верховная жрица – выйдя из-за занавеса с видом женщины, вырванной из томных любовных объятий, с поцарапанным подбородком, опухшими губами, с перекошенными, покачивающимися бледными грудями – врезалась в середину черного копошащегося ковра злобы и яда, она начала безумный мятежный танец; но скажем прямо, сама Могора была слишком ошеломлена и поражена, чтобы вонзить лес клыков в это сладкое мясо – и бхокаралы ринулись вниз, набирая пригоршни вкусненьких паучков и – хрум, хрум – набивая свои утробы; и если бы пауки могли кричать, то кричали бы, утекая обратно под жертвенный камень. Мулица и Маг проскакали вдоль колоннады и в другие разбитые двери, в унылый переулок, полный ищущих спасения беженцев, которые бросились наутек при их появлении и при виде вопящих бхокаралов. А теперь метнемся через весь город, снова к утомленному волу, который с колотящимся сердцем и вздымающимися боками спасался от злой телеги и кто знает от чего еще, и оказался уже у развалин какого-то громадного здания…Спроси, что встречают мертвые,Отдергивая занавес,Каменистые тропинки в слепые миры,Где идешь, ощупью вспоминаяВсе прекрасные драгоценности жизни.Спроси, что видят мертвые,Оглянувшись в последний раз.Оставшиеся неразвязанными узлы амулета,Где каждое сухожилие тянется,Чтобы прикоснуться еще раз.Спроси, что знают мертвые,Если знание ничего не значит.Руки, полные безделушек,Словно хотят построить новый домТам, где мы не были никогда.Спроси, но мертвые не отвечают,Скрываясь за вуалью соленого дождя,Кружась среди гнилых остатков,Когда червяки зароютсяВ богатую тишину.«Утраченные сокровища Индароса» Рыбак кель Тат
Случайность – наилучшее описание неустойчивого хаоса, который устроили Гончие Тени. Вскоре после того, как рухнули ворота, Бэран бросился на запад, преследуя Бледа, – матово-белый зверь своенравно отбился от стаи и углубился в другую часть пораженного города. Блед не знал, что его преследуют; он обнаружил дюжину городских стражников, спешащих по середине улицы к разрушенным воротам. Чудовищный зверь бросился в их середину, бешено работая слюнявыми челюстями. Броня мялась, конечности отлетали прочь, оружие – за ними вслед. Когда Блед раскусил голову последнего стражника, лавиной налетел Бэран. От гулкого удара грудная клетка упавшего набок Бледа загудела; оба зверя врезались в стену большого здания. Они пробили насквозь прочный, укрепленный вход. Острые каменные осколки осыпали трех людей, некстати оказавшихся в прихожей. Громадные блоки, обрамлявшие дверной проем, прыгая, как костяшки, обрушились на одного из раненых – он не успел даже вскрикнуть. Двух других, истекающих кровью, пригвоздила к дальней стене широкая передняя панель. Оба умерли через несколько мгновений, раздавленные всмятку. Две Гончие, катающиеся с ревом и завыванием по полу, разбили в щепы эту панель, и отлетевшая от нее железная решетка грохнула в потолок, который уже начал проседать – опоры и скобы не выдерживали. С жутким стоном рухнула передняя стена здания, и среди пыли раздались приглушенные жалобные крики. Под напором зверей рухнула вторая стена – за ней открылся коридор с запертыми на засовы клетками и еще два стражника, которые пытались убежать по проходу; но вся комната уже обрушивалась, железные засовы выскакивали из гнезд, замки ломались. Узники исчезли под градом деревянных балок, штукатурки и кирпичей. Вставший на задние лапы Блед получил новый удар от Бэрана и влетел в одну из клеток. Заключенный откатился в сторону, когда Гончие, снова сцепившись, пробили заднюю стену и выкатились, злобно рыча, наружу – в переулок, уже наполовину засыпанный кирпичами разваливающейся тюрьмы. Оставшийся в одиночестве узник поднялся на ноги и поспешил вслед за Гончими… Но не успел: этаж сверху рухнул, завалив клетку. В переулке Блед ухитрился вцепиться зубами в плечо Бэрана и могучим рывком подбросил в воздух – в то, что осталось от стены; она сложилась внутрь под ударом тяжелого тела Гончего пса. В развалинах первой камеры шевельнулся пласт штукатурки и кирпича; и из-под него начал выбираться узник – в пыли, синяках и крови. Услышав эти звуки – тяжелое дыхание, кашель и царапание, – Блед повернул голову, сверкнув глазами. Баратол замер – его ноги еще были зажаты кирпичами – и уставился в ужасные глаза зверя, понимая, что это последнее, что он видит. Блед присел для прыжка. Грязные, порванные губы оттянулись, обнажив громадные клыки… и он прыгнул. И тут же какая-то фигура врезалась ему в бок, под правое плечо, и силы удара хватило, чтобы развернуть зверя на лету. Баратол как мог откинулся назад и в сторону, а забрызганная алым голова Гончего пса промелькнула мимо, и извивающееся тело рухнуло на груду камней. Поднявшись с земли, Чаур посмотрел на Баратола и улыбнулся яркой красной улыбкой, подняв громадный боевой топор, который он прихватил в кузне – это было собственное оружие Баратола. Пока Блед снова вставал на ноги, Чаур бросил топор в сторону Баратола, а сам подобрал осколок камня. Баратол вскрикнул, отчаянно пытаясь освободиться, а белый Гончий пес, зарычав, повернулся к Чауру с дикой яростью в глазах. Дальше по переулку Бэран выбрался из-под груды обломков, но он не успеет. А Чаур успеет. Баратол отчаянно пытался освободиться, не обращая внимания, что обдирает ноги до крови. Чаур метнул камень как раз в тот момент, когда белый Гончий пес прыгнул. И попал зверю точно в нос. Рев боли, и по инерции пес врезался в Чаура, который, отлетев, с хрустом врезался в стену. Упав на грязный булыжник, он больше не шевелился. Баратол вырвал ноги из плена, оставляя полосы крови и куски мяса. Он перекатился на живот, ухватил рукоять топора и с трудом поднялся на ноги. Блед повернул громадную голову. Бэран, освободившись, уже бежал по переулку. Белый Гончий пес обернулся и, снова взревев, помчался прочь. Мигом позже промелькнул Бэран. Баратол покачнулся на ослабевших ногах. С трудом вдыхая холодный воздух, он посмотрел на неподвижное тело. И, всхлипнув, побрел, с трудом переставляя ноги.
В таинственные, неизведанные уголки мозга, в те области, которые осознавали себя Чауром, хлынул черный потоп; он заливал один за другим эти уголки. Гасли судорожные искорки и больше не вспыхивали снова. Простое бесчувственное состояние сменялось чем-то более глубоким: спасительным забытьем, которое милосердно скрывало от Чаура то, что он умирает. Лицо его было безмятежно, не считая того, что одна щека обвисла, и, когда Баратол оттянул Чауру веки, зрачок одного глаза оказался ужасно расширен. Всхлипывая, кузнец подтянул голову и плечи Чаура себе на колени. Остальной мир – взрывы, вопли, гром битвы – словно пропал, и Баратол не сразу понял, что кто-то выкарабкивается из кучи обломков бывшей тюрьмы. Отрывистое стаккато проклятий на фаларском, малазанском, добрийском и даруджийском. Смаргивая слезы, кузнец поднял взгляд. – Мураш, сюда, пожалуйста, мне нужна твоя помощь! Пожалуйста! Он ранен. Бывший «мостожог» был густо покрыт пылью, но, похоже, невредим. – Я потерял проклятый меч. Я потерял проклятый арбалет. Я потерял проклятую «шрапнель». Я потерял… – Мураш! Худов дух, прошу, помоги – нужно найти целителя. Нужен Высший Денул – в городе должен быть носитель. Должен! – Ну… есть Молоток, но он… ах ты ж, он мертв. Я забыл. Вот надо же – забыл. – Мураш нагнулся над Чауром, пригляделся и покачал головой. – С ним все, Баратол. Череп раскроен, кровоизлияние в мозг – сразу видно, если половина лица… – Заткнись, я сам знаю. Нам нужен целитель! Думай, Мураш, – кто-то должен быть. – Возможно, но не рядом – это полгорода надо пройти, Баратол, а с этими Гончими… – Забудь про Гончих. – Кузнец поднял Чаура на руки и выпрямился. Мураш выпучил глаза. – Ты не унесешь его… – Тогда помогай! – Я и пытаюсь! Дай подумать. И тут они оба услышали перестук копыт и скрип деревянных колес. И оба поглядели в конец переулка.
Глядите – вол. Бежать уже не может. Даже телега выдохлась. Крепкие ноги животного дрожат. Слизь из носа ползет блестящим покрывалом и тянется пыльными щупальцами к передним копытам. Острая болезненная паника утихала, глаза гасли, и когда появились две человеческие фигуры и уложили тело третьего на телегу, что ж, это дело привычное – для вола. По крайней мере, мир уже не так безумен. Есть что делать, есть куда идти. Пришло спасение – сладкое, как молоко из мамкиного вымени. Усталый, но довольный, вол зашагал рядом с людьми. Два кузена стояли на крыше, оглядывая город. Отсветы пожарищ заливали ночное небо. Участок Гадробийского квартала пылал, гейзеры горящего газа били высоко в воздух. Незадолго до этого странное атмосферное давление прибило огонь – пожары, судя по всему, не ширились, и взрывы звучали все реже. И все равно – с огнем никто не боролся, впрочем, в настоящих условиях в этом не было ничего удивительного. Во дворе Наученный Замок суетился вокруг раненых стражников, которых уложил на тюфяки. Чудесным образом оба все еще были живы, хотя, если и выдержали атаку убийц, то вполне могли не пережить хлопот Замка. Ожог и Лефф поставили себе задачу патрулировать окрестности усадьбы – улицу за улицей, переулок за переулком, с арбалетами наготове и с неусыпным вниманием. – Эти Гончие, – сказал Раллик, – совершенно некстати. – Похоже, и стены их не останавливают. Как думаешь, зачем они пришли? Раллик не ответил, и Торвальд, обернувшись, увидел, что кузен уставился на разбитую луну. Торвальд не стал на нее смотреть. Зрелище нервировало его. Не начнут ли эти крутящиеся обломки падать вниз? Раллик уже говорил, что большинство осколков движутся в другом направлении – и уменьшаются. В небе была другая луна – она двигалась медленнее, а значит, находилась значительно дальше; и хотя виделась совсем крохотной, точная ее величина была неизвестна. Понятно только, что это, возможно, мир такого же размера, и возможно, именно на него обрушится смертельный дождь. Торвальду даже думать об этом не хотелось. – Раллик… – Неважно, Тор. Оставайся пока здесь, не покидай усадьбы. Думаю, неприятностей не будет – Госпожа воскресила охранников. – А Тисерра… – Умная женщина, и к тому же ведьма. С ней все будет хорошо – и беспокоиться она будет только о тебе. Оставайся здесь, кузен, до рассвета. – А ты? Тут Раллик обернулся. Мгновением позже Торвальд почувствовал, что на крыше появился еще кто-то, и тоже повернулся. Воркан стояла, завернувшись в плотный серый плащ. – Высший алхимик, – сказала она Раллику, – хотел, чтобы мы были поблизости… если вдруг понадобимся. Похоже, время пришло. Раллик кивнул. – Крыши и проволока, Госпожа? Она улыбнулась. – Заставляешь меня тосковать по прошлому. Прошу, веди. Торвальд понял все, что скрывалось за мягкими словами, и ему было приятно. Да, пусть кузен получит самую опасную из живущих женщин. Ну а мне тогда, наверное, достанется вторая по опасности – особенно если забуду купить хлеб по дороге домой.
Свернув за угол стены – из переулка на улицу, Ожог и Лефф остановились. Беспечность ни к чему, пусть даже и не предвидится новой атаки убийц в ближайшем времени – если, конечно, они не размножаются со скоростью оводов; а Ожог не был уверен, шутил ли Лефф на этот счет, совсем не уверен. Улица была пуста. Ни беженцев, ни стражников, ни опасных убийц, закутанных в черное. И самое главное: никаких Гончих. – Проклятье, – прошипел Лефф, – ну и где эти твари? Это из-за твоей вони, Ожог, ты воняешь ну просто хуже некуда. Вот они и разбежались. Проклятье, а я хотел ожерелье из клыков. И еще, может, лапку на пояс. – Лапку? Скорее, это будет гигантская дубина, от которой тебя скособочит. Забавно было бы посмотреть. Согласен и получить пару раз, лишь бы завалить одну – просто поглядеть на это. Лапка Гончей, ха-ха. – А ты говорил, что хочешь череп! – Да, но не носить же его. Переверну и сделаю из него лодку, понял? И буду плавать на веслах по озеру. – Черепа не плавают. Ну разве что твой – он же из пробки. Они пошли по улице. – Я бы назвал лодку «Гончая моря». – Лучше «Гончая дна». – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, Лефф. В этом твоя беда. И всегда так было, и всегда так будет. – Жалко, не было еще штук двадцати убийц. – Да были, только атаковали не нас. Мы просто отвлекали, так Тор сказал. – Да, уж отвлекли так отвлекли. И тут они увидели Гончую Тени – всего шагах в двадцати. Бока круто вздымались, с них свисали окровавленные полоски плоти. Изо рта текла красная пена. Зверь повернул голову и увидел стражников. Ожог и Лефф одновременно подняли арбалеты в вертикальное положение и поплевали на зазубренные наконечники стрел. Потом медленно прицелились в Гончую. Раздувая ноздри, зверь отпрянул. И через мгновение исчез. – Вот дерьмо! – Я же говорил, ты воняешь, чтоб тебя! А ведь чуть не сделали! – Это не я! – С тобой просто тошно ходить, Ожог, просто тошно. Такой шанс выпал, и ты все испортил. – Ну не нарочно же. Я люблю такие развлечения не меньше тебя! – В следующий раз, – пробормотал Лефф, – сначала стреляем, а спорить будем после. – Хорошая мысль. В следующий раз. Сделаем все как надо в следующий раз.
Под луной, навевающей страшные воспоминания, Резчик пустил коня Колла медленной рысью по середине улицы. В руке он сжимал копье – неуклюжее и тяжелое. Не к такому оружию он привык, но что-то не давало бросить его. Он слышал Гончих Тени, обрушившихся как демоны на несчастный город, и в памяти всплывали образы прошлого – горько-сладостные. Ведь в них была она, темным, невероятно нежным призраком. Он снова видел все ее редкие улыбки, и они разъедали душу, как капли кислоты. Он чувствовал себя брошенным, с того самого утра, как проснулся в монастыре и увидел, что она ушла. Разумеется, он изобразил мужественное лицо, стоя рядом с богом и не желая видеть сочувствие в темных глазах Котильона. Резчик говорил себе, что поступил мужественно, отпустив ее, предоставив ей самой решать. Мужественно и жертвенно. Теперь он так не считал. Нет жертвенности в том, что тебя бросили. Нет мужества в том, чтобы ничего не делать. Несмотря на реальный возраст, он был намного моложе ее. Слишком молодой – в беззаботности и глупости. Думать – трудно и неприятно, пока не научился плевать на все, бурлили слепые эмоции, то одно убеждение, то другое стремительно возносились на сияющий щит правды. Или того, что казалось правдой; и теперь понятно, что это была никакая не правда. Хвастливые, задиристые заявления, праведные позы – какими они теперь казались детскими и жалкими! Я мог бы знать чистейшую правду. И все равно никто не стал бы слушать. И чем старше становишься, тем толще стены. И ничего удивительного в том, что молодые вырастают циниками. Ничего удивительного. И все же она стояла перед его глазами: темная фигура с сияющими глазами, с тенью улыбки – перед тем как отвернулась. И ему не забыть.
В этот самый миг Ваза, поднявшись на башню – отвратительное гадробийское позорище, – вышла на крышу и сразу почувствовала запах дыма. В руках она несла стеклянный шар, в котором светилась плененная луна; остановившись, Ваза подняла глаза и с изумлением уставилась на осколки, охватившие треть небосвода.
И все же она оставила ему дурные привычки. Ужасные, влияющие на всю его жизнь. Резчик вспомнил, с каким удивлением и отвращением Раллик посмотрел на кинжал, вонзенный в его плечо. Узнавание – да, Резчик во всем создание Апсал'ара. Да, еще один человек потерян. Казалось дурной шуткой, что луна в ночном небе разваливается на куски, но искать в этом остром символе забаву – значит вступать в борьбу. Резчику не хватало стойкости Раллика, словно броней защищенного покрытой рубцами кожей. И Резчик, сколько бы ни позаимствовал у нее, не был ее точным отражением. Он не в состоянии был унять бушующую внутри ярость, наследие убийства, превращающего идею справедливости в пресную тюремную баланду. А она об этом и не думала. Он ехал по городу. Гончие знают его, в этом он был уверен, а значит, в эту ночь ему нечего их бояться. Улицу то и дело перебегали случайные беженцы. Они, как крысы, искали прибежища, и на мелькавших мимо лицах, похоже, не осталось ничего человеческого. Желание выжить охватило людей как лихорадка, и глаза были выпучены, как у вытащенных на берег рыб. Резчик чувствовал, как бьется сердце. Это мой город. Даруджистан. Город голубых огней. Такого он не заслужил. Нет, он не боялся Гончих Тени. Теперь он презирал их. Произведенное ими опустошение было бессмысленным, ненужным разрушением. Вряд ли Котильон имеет хоть какое-то отношение ко всему этому. Тут чувствуется рука Престола Тени, его непостоянство, жестокое безразличие. Он ввел своих зверей в игру. С кровью и хрустящими костями. С пожарами и рушащимися зданиями. Весь страх, все бедствия – без цели. И копье в руке, пусть и неуклюжее, внушало уверенность. И теперь, если Престол Тени объявится, Резчик знал, куда употребить проклятущее копье.
В этом крохотном идеальном мирке луна светила ярко и чисто. Когда-то и она сама была такой. Незапятнанной, не идущей на грязные компромиссы; ей не нужно было прятать потрепанную кожу и остекленевшие глаза. В самом главном мужчины и женщины не различаются. Они рождаются с талантами, со склонностями, с лицами и телами, привлекательными или не очень. И нужно обходиться в жизни тем, что имеешь. У всех и каждого был выбор. Какие-то варианты были проще остальных; страсть быть желанной – не тщеславие, она протягивала руку и вела по простейшему пути. И требовалось совсем немного: просто улыбка и бедра, которые не прочьраздвинуться. А пути назад нет. Эти пятна не смыть. Луна светила ярко и очаровательно, но оставалась вечно в плену. Она посмотрела в небо: осколки разлетались, оставляя в центре темное пятно. Инерция, похоже, замедлялась; возможно, куски вернутся к центру, а пыль сплющится в копье, пронзающее то, что осталось от луны. Пыль грезит о мире, которым когда-то была. Но пыль, увы, не повелевает ветром.
Резчик осознавал, что после расставания с ней был в объятиях двух женщин, как будто они могли наказать его. Только одна преуспела, и теперь он ехал к ней, чтобы рассказать, что убил ее мужа. Не потому, что она его просила, поскольку, честно говоря, она не имела над ним такой власти – и никогда не будет иметь. Нет, Горлас Видикас был убит по другим причинам, и неважно по каким. Она свободна, скажет он ей. И пусть делает, что пожелает. Но в любом случае, скажет он, в ее будущем – ни за что – не будет его. «Глядите, вот он, рядом с ней. Стыд какой! Убил ее мужа, а теперь она вцепилась в его руку. Да уж, одна другого стоит. Да пусть Худ подыщет для них самую глубокую яму, и поскорее». Сам бы он такое вытерпел, если понадобится. Но ей такой судьбы не желал. Даже ради любви. Он вернулся в свой город, только чтобы потерять его навеки. Поездка к Вазе станет последней. К рассвету он исчезнет. И Даруджистан не будет по нему скучать.
Она еще раз взглянула на пленницу-луну в ладонях. Ведь это, поняла она, ее детство во всей его чистоте. Застывшее, вечное и навсегда недоступное. Нужно только вглядеться, чтобы увидеть, кем она была прежде. Проклятая красотой, благословенная здоровьем и энергией, сиянием светлого будущего… Пыль грез, станешь ли ты повелевать ветром? Пыль грез, не пора ли освободить тебя? Все очень просто: залезть на невысокое ограждение, посмотреть на плитку сада далеко внизу. Да, очень просто все освободить.
Они вместе пронеслись в дымном воздухе, и, когда упали, шар раскололся, крохотная луна выскользнула и коротко сверкнула. И погасла. Грезы исчезли, но их пыль будет вечно носиться на ветру.
Круппу не чужда печаль. Пузатому коротышке достаточно взглянуть на собственную талию, чтобы охватить трагедии былых излишеств и согласиться: чему быть суждено, то и будет. На сердце так тяжело, что его приходится грузить на тачку (ну почти что), и даже не подмигнув игриво на прощанье, он покидает скорбную таверну «Феникс» и отправляется по жаре в конюшню, где займется своим добродушным мулом, ловко избегая щелкающих челюстей и лягающихся копыт. Лик луны разбился на тысячу блестящих глаз. Ничто не укроется, все на виду. И всем понятно, что прятать нечего. Жуткое столкновение неизбежно. Громадное давление тушит пожары – так тушат пальцами фитиль свечи, пуфф! Тут, там, повсюду. Но это благословение приносит тяжкое бремя. Бог умер, пакт заключен, и на улице, где на всех углах собираются зеваки, благородный воин сидит на коленях, согнувшись и низко опустив голову. Ветер подхватывает цепи, тянущиеся от его меча, тянет их, рвет на мелкие части, исчезающие в дыму, окутавшем город. Поднимется ли он снова? Примет ли последний вызов? Что это за воин? Тисте анди с белой гривой, чьи руки запятнаны братской кровью? Но взгляните поближе. Его сердцевина по-прежнему горит ярко и чисто и крепнет силой его несгибаемой воли. Он примет все душевные раны, ведь Аномандр Рейк не видит иного выбора, не приемлет другого. Тише. Дайте ему еще несколько мгновений покоя. Пузатый коротышка едет в Даруджистан. Бывают искушения, которые для кого-то могут оказаться непреодолимыми. Если понадобится, пузатый коротышка может оказаться самым надежным препятствием. Только спросите человека с молотом.
Пока воин шел по городу – позади тоблакай и ведьма, по бокам три, а теперь четыре Гончих Тени, – вол и телега остановились у ворот усадьбы. Шедшие впереди два человека разделились: один вернулся к телеге и положил дрожащую руку на грудь лежащему – боясь, что не почувствует сердцебиения, – но через мгновение раздался тихий всхлип, но всхлип облегчения. Второй поспешил к боковой двери и дернул плетеный шнурок колокольчика. Он присел от хлопанья крыльев над головой и поднял взгляд, но не увидел ничего, кроме непроницаемого покрывала дыма. Дрожа, он ждал и что-то еле слышно бормотал. Дверь со скрипом открылась. – Мастер Барук! Хорошо, что это вы, а не один из ваших проклятых слуг – через них не пробьешься. Послушайте, у нас раненый… он очень плох… ему нужен целитель. Мы заплатим… – Сержант… – Теперь просто Мураш, сэр. – Мураш, прошу прощения, но я вынужден отказать… Баратол обошел телегу и двинулся вперед; на мгновение он сжал кулаки, а потом потянулся за притороченным за спиной громадным топором. Все это он проделал инстинктивно, даже не замечая, и заговорил с отчаянной яростью: – У него череп пробит! Он умрет без целителя – я этого не допущу! Барук поднял руки. – Я уже собирался уходить – больше тянуть нельзя. Меня ждут совершенно неотложные дела… – Ему нужен… – Мне очень жаль, Баратол. И алхимик вернулся в калитку. Дверь защелкнулась. Мураш взволнованно дернул ус и потянулся к Баратолу, который, похоже, готовился выбить дверь. – Погоди, не надо – у меня появилась мысль. Отчаянная, но больше ничего в голову не лезет. Идем, тут недалеко. В смятении Баратол ничего не ответил – он готов был ухватиться за любую надежду, сколько угодно призрачную. С посеревшим лицом он вернулся к волу; и они двинулись за Мурашом – Баратол, вол и телега с телом Чаура.
В пораженном мозгу осталось лишь несколько искорок. Черный прилив почти завершился. Отдельные вспышки, осознававшие себя Чауром, потеряли связь одна с другой и остались в одиночестве. Однако некоторые, очень важные искорки и без того всю жизнь знали только одиночество и не замечали путей, сулящих бесконечные возможности. И вот одна искорка, дрейфуя в неожиданной свободе, двинулась по темному пути, который никогда не исследовала, оставляя за собой дрожащий след. И внезапно эта искорка вспыхнула, встретив другую такую же. И что-то шевельнулось в глубине этого умирающего мира. Понимание. Узнавание. Целый клубок мыслей, связей, переплетений, смыслов. Мерцающий, ошеломленный собственным существованием посреди сгущающейся со всех сторон тьмы.
Мураш, шагающий шагах в десяти перед телегой по переулку, ведущему от усадьбы Барука, вдруг запнулся обо что-то. Выругавшись, он посмотрел на лежащий на булыжниках маленький предмет, а потом, нагнувшись, подобрал обмякшее тельце и сунул под плащ. Снова выругался, пробормотав что-то вроде: «воняет, ну да носу мертвеца какое дело», – и пошел дальше. Эту усадьбу Баратол узнал. Усадьба Колла. Мураш помог провести внезапно заупрямившегося вола по боковой дорожке, к первобытной чаще за оградой сада. Под ветвями деревьев было темно от непрерывно жужжащей мошкары. Между корявых стволов крался туман. Воздух густо пах прелым черноземом. Слезы текли по щекам Баратола, исчезая в бороде. – Я велел ему оставаться на корабле, – сказал он сдавленным, горестным голосом. – Он же всегда слушается. Чаур вам не неслух какой-нибудь. Или это Злоба? Она его заставила? – А что он делал у тюрьмы? – Мураш сам не знал, зачем задал вопрос, лишь бы друг продолжал говорить. – И как он ее нашел, если никто не вел его? Какая-то проклятущая загадка. – Он спас мне жизнь, – сказал Баратол. – Он пришел, чтобы вытащить меня, – и принес мой топор. Чаур, дуралей, почему ты не оставил все как есть? – Так он поступить не мог, – сказал Мураш. – Знаю. Они прошли по открытому месту и остановились у невысокой каменной стены, почти полностью укрытой лианами. Воротами служила арка из грубых камней, испещренных черными прожилками. За аркой виднелся почерневший фасад дома. – Ну, давай сделаем, – прорычал Мураш, обходя телегу. – Пока вол не дал деру… – Что сделаем? – Понесем его по дорожке. Запомни, Баратол, с дорожки сходить нельзя, понял? Ни шага влево, ни шага вправо. Понял? – Нет… – Это дом Финнэста, Баратол. Дом Азатов. Бывший сержант словно стоял в куче гниющего мяса. Обезумевшая мошкара бушевала вокруг. Баратол, смущенный и испуганный, помог Мурашу поднять тело Чаура с телеги, и они двинулись – первым, спиной вперед, пятился фаларец, осторожно нащупывая дорогу по вымощенной плитками дорожке. – Знаешь, – сказал Мураш, задыхаясь, ведь Чаур был очень крупным и даже обмякшего нести его было тяжело, – я вот подумал. Если проклятую луну можно запросто расколоть на части, кто может поручиться, что такого не будет с нашим миром? Мы можем… – Заткнись, – рявкнул Баратол. – Плевал я на луну – она пыталась меня убить. Аккуратнее, мы почти дошли. – Да, кладем сюда, осторожно, на камни… ага, так. Мураш подошел к двери, потянулся за ножом на поясе и выругался. – Я потерял и нож тоже. Поверить не могу! – Он кулаком постучал в дерево. Звук получился такой, как будто он колотил в мясо. Ни отзвука, ни эха. – Э, а это больно. Они подождали. Мураш вздохнул и собрался снова постучать, но тут по ту сторону что-то щелкнуло, и через мгновение дверь с громким скрипом распахнулась. Высокое немертвое чудовище заполняло весь дверной проем. Залитые мглой пустые глазницы рассматривали пришедших – а может, и нет, понять было невозможно. Мураш переступил с ноги на ногу. – Рейст, ты занят? Нам нужно попасть в прихожую… – Да, я очень занят. Фаларец моргнул. – Серьезно? – Пыль наслаивается. Паутина разрастается. Воск со свечей портит полированные поверхности. Что вам нужно? Мураш обернулся к Баратолу. – Надо же, труп с чувством юмора, надо же! И такой забавный. Он снова повернулся к яггуту и улыбнулся. – Если вдруг ты не заметил, весь город обезумел – видимо, из-за этого испытываешь некоторые… – Извини, – прервал Рейст, – случилось что-нибудь? Мураш округлил глаза. – Гончие Тени на свободе! Рейст чуть подался вперед, словно желая обозреть окрестности, и снова выпрямился. – Не на моем дворе. Мураш ухватил прядь волос. – Просто поверь мне: это ужасная ночь; и если бы ты просто отошел в сторонку… – Хотя, если подумать, сегодня вечером у меня уже был посетитель. – Что? Ну, то есть, я рад за тебя, но… Рейст вытянул высохшую руку. Мураш и Баратол обернулись. Там, во дворе, поднимался пар от свежей кучи земли; по ней заметно для глаза ползли лианы. – Нижние боги, – прошептал фаларец и осенил себя охранительным жестом. – Т’лан имасс со странными ногами, – сказал Рейст. – Похоже, он почему-то невзлюбил меня. – Яггут подумал. – Не представляю, почему. Мураш хмыкнул. – Не надо было ему сходить с дорожки. – Да что т’лан имассы понимают в дорожках? – спросил Рейст. – Но все равно он был слишком сердит для беседы. – Он снова помолчал. – Впрочем, хватит. Солдат, ты невнимателен. Я не намерен пускать вас. – Худа два я невнимателен! – И Мураш достал из-под плаща и протянул грязный полусгнивший трупик. – Я нашел твоего проклятого белого кота! – Да что ты! Как мило. Ну, тогда, – сказал Рейст, отступая в сторону, – заходите. Баратол помедлил. – И что это нам даст, Мураш? – Он не умрет, – ответил бывший сержант. – Здесь вроде как бы не существует самого времени. Поверь мне. Мы найдем хорошего целителя завтра, или через месяц, неважно. Только бы он дышал, когда мы перенесем его через порог. Пошли, помогай. – Только тут он осознал, что все еще сжимает в руках мертвого кота; он подошел к яггуту и сунул жуткий трупик в раскрытые ладони. – Буду звать его Чубик, – сказал Рейст.
Черный прилив прекратил казавшееся неодолимым движение. Медленное, слабое дыхание замерло. Сердце остановилось на середине удара. И все же та самая искорка сознания, внезапно окрепнув, отправилась в путешествие: исследовать и изучать.
Драгнипур испил до дна. Драгнипур, меч отца и убийцы. Меч Цепей, Врата Тьмы, бремя жизни на колесах; а жизнь всегда бежит от разрушения, как и должна! Оружию все равно, в чьих оно руках. Оно рубит без различия, слепо – это его предназначение и главная задача. Драгнипур. Ужасные распри сестер потеряли значение – что-то заманчивое совсем рядом. Все имущественные вопросы можно решить потом, как-нибудь на досуге, в железной громадной ванне, до краев наполненной горячей кровью. Временный союз. Воплощенная рациональность, Злоба притихла, Зависть может подождать. Кратер позади медленно оседал, края обваливались, жар быстро утихал. Оплавленные фасады домов покрывались радужными узорами. Сейчас, в лунном сиянии, их яркие цвета только угадывались. Но отраженный свет обещал тысячи новых игр, куда более смертельных. Они еще придут, еще придут. По всему городу пожары затихали. Давление Драгнипура Обнаженного гасит разрушительное пламя. Ведь Тьма – проклятие для этих сил. Да, спасение найдено, в освободившемся оружии. Сестры обезумели, но не до такой степени, чтобы не понять приятную иронию подобных ситуаций. Отбросим насилие. Займемся убийством. Он не сможет противостоять им – двум сразу; поразительно, что такой союз не образовался задолго до этой ночи. Но раны, нанесенные сестрой, заживают долго, и воюющие не замечают примирительных жестов. Для союза нужен был очень сильный стимул. Увы, ни одной из близняшек не приходило в голову, что отец слишком хорошо понимал, какую опасность могут представлять его дочери, соединившись в союз. И создавая их – так тщательно и аккуратно, как создавал сам Драгнипур, – он сделал все, чтобы уменьшить эту опасность. И шагая по улице бок о бок с близняшкой, Злоба уже начала представлять, как нанесет сестре роковой удар в спину. А Зависть развлекалась точно такими же мыслями – только, естественно, спина была другая. Однако сначала главное. Они убьют Аномандра Рейка. Ведь Драгнипур испил до дна…
– Карса, пожалуйста. Пепел носился над улицей, в густом от дыма воздухе. Далекие крики возвещали о трагедиях. Последняя ночь Празднества Геддероны тонула в бедствиях и страдании. – Ничего нельзя поделать, Самар Дэв. Мы можем только одно: наблюдать. Мы справимся, если сможем. Она не ожидала такой нерешительности от тоблакая. Ему же неведомо смирение – или так ей казалось. А он даже не обнажил свой кремневый меч. Они шли в двадцати пяти шагах позади Путника. Уже виднелась впереди, шагов через сто, где улица шла вверх, угловатая арка ворот. Однако воин, за которым они следовали, замедлил шаг. Он увидел что-то или кого-то посередине улицы прямо перед собой. И толпы по обеим сторонам улицы притихли – люди шарахались, увидев Гончих; но не убегали прочь. Что-то удерживало их – что-то сильнее страха. Самар Дэв почувствовала давление, которое скользило мимо, закручивалось вокруг нее и возвращалось – прямо в эту сгорбленную фигуру; и она наконец пошевелилась. Путник стоял шагах в шести от незнакомца и смотрел, как тот медленно выпрямляется. Тисте анди. С серебряной гривой. В руках меч, от которого тянутся призрачные цепи… ох… нижние духи, нет… Путник произнес: – Он говорил, что ты встанешь у меня на пути. – Голос звучал, как прибой, бьющийся в темный берег. У Самар Дэв дрогнуло сердце. Аномандр Рейк ответил холодно, веско и жестко: – Что еще он тебе говорил? Путник покачал головой. – Где он? – спросил он. – Я чувствую – он где-то рядом. Где? Теперь «он» – не про Котильона. Сейчас говорят не о нем. А о том, кого ищет Путник. Кого искал все время. – Да, – сказал Рейк. – Рядом. С дымного ночного неба послышалось густое хлопанье крыльев. Самар Дэв в тревоге взглянула вверх и увидела Великих Воронов. Они рассаживались по краям крыш. Десятки, сотни – они не кричали, только непрерывно хлопали изогнутыми крыльями. Собирались, собирались на арке ворот и на стене по обе стороны. Садились везде, откуда будет хорошо все видно. – Тогда отойди, – скомандовал Путник. – Не могу. – Проклятье, Рейк, ты мне не враг. Сын Тьмы наклонил голову, словно услышал комплимент, получил неожиданный дар. – Рейк. Ты никогда не был моим врагом. И ты это знаешь. Даже когда империя… – Знаю, Дассем. Знаю. – Он говорил, что так и будет. – В голосе звучало отчаяние и смятение. Рейк не ответил. – Он сказал, – продолжал Дассем, – что ты не уступишь. – Нет, я не уступлю. – Прошу тебя, Рейк, помоги мне понять – почему? – Я здесь не для того, чтобы помогать тебе, Дассем Ультор. – И в этом признании Самар Дэв услышала искреннее сожаление. Сын Тьмы охватил двумя руками длинную рукоять Драгнипура, подняв эфес вверх и вправо, и принял боевую стойку. – Если тебе так нужен Худ, – сказал он, – иди и возьми его. Дассем Ультор – Первый Меч Малазанской империи, которому полагалось быть мертвым. Словно сам Худ желал этого – Дассем Ультор, которого они называли Путником, обнажил меч; гравированное лезвие блеснуло, словно обрызганное каплями серебра. У Самар Дэв появилось ощущение вздымающейся волны. Две стихии. Море и камень, море и камень. В толпе зевак с двух сторон улицы зазвучала тихая песня. Самар Дэв смотрела на ряды лиц, горящие глаза, шевелящиеся в унисон губы. «Нижние боги, это культ Дассембрея. Это приверженцы культа, узревшие своего бога». И ритм песни, ритм этого бормотания был ритмом поднимающейся глубокой воды. Холодной и ненасытной. Самар Дэв заметила, как Аномандр Рейк бросил взгляд на меч Дассема и, похоже, печально улыбнулся – за мгновение до того, как Дассем бросился в атаку. Никто из наблюдателей – ни приверженцы культа, ни Самар Дэв, ни Карса Орлонг, ни даже пять Гончих Тени или Великие Вороны на всех крышах – не успел заметить первое столкновение клинков. Брызнули искры, ночной воздух зазвенел от ужасных выпадов, контрвыпадов, хруста лезвий о гарды. Даже тела поединщиков расплылись мутными пятнами. И вдруг оба воина шагнули назад, разорвав дистанцию. – Лики в Скале, – прошипел Карса Орлонг. – Карса… – Нет. Только дурак сунется между ними. Голос тоблакая… дрожал. Дассем снова бросился вперед. Не было воинственных криков, громогласных проклятий и даже утробного рычания, когда железо билось о железо. Зато запели мечи – два ужасных печальных голоса сливались в мрачных синкопах. Выпады, удары, блокировки, свист лезвия там, где мгновение назад была голова; тела извивались, уклоняясь от контрвыпадов; искры рассыпались дождем вокруг бойцов и скакали упавшими звездами по булыжнику. Больше они не прерывались. Безумная схватка не ослабевала, а длилась и длилась. Две силы, не желавшие поддаваться, не согласные отступить хоть на шаг. И все же, несмотря на ослепительную скорость, на дождь искр, брызжущих, как кровь железа, смертельный удар Самар Дэв увидела. Увидела ясно. Видела неопровержимо – и почему-то, почему-то все было неправильно. Рейк, широко расставив ноги, поднял эфес на уровень лица, острием Драгнипура вниз, словно повторяя исходную позицию, потом поднял выше; а Дассем, обхватив свободной ладонью руку, держащую меч, вложил весь вес тела в боковой удар – он как будто хотел взлететь, чтобы обрушиться в объятия Рейка. И его меч встретился с лезвием Драгнипура под прямым углом, на мгновение образовав идеальный крест – а сила удара отбросила Драгнипур назад… …и тот задним лезвием вошел Аномандру Рейку в лоб и раскроил лицо. Руки в перчатках выпустили рукоять, но Драгнипур застрял, не в силах вырваться из головы Рейка, который заваливался назад; кровь хлынула, как язык пламени, когда Сын Тьмы рухнул на спину. Даже от удара Драгнипур не высвободился. Меч дрожал, и теперь звучала только одна песня, жалобная и угасающая во внезапно наступившей тишине. Кипящая кровь чернела. Тело неподвижно застыло на булыжнике. Аномандр Рейк был мертв. Дассем Ультор, тяжело дыша, медленно опустил меч. И закричал – яростным голосом, который словно пробил дыру в ночном небе. К этому нечеловеческому воплю присоединился хор Великих Воронов – они взвились с мест и поднялись массивным пернатым покрывалом, завертевшимся над улицей, и начали кругами спускаться. Люди прижались к стенам домов, песня без слов была уже не слышна за пронзительной какофонией черного поблескивающего савана, опускающегося, как занавес. Дассем сделал пару шагов, покачнулся, как пьяный; опущенный меч царапал булыжник. Добравшись до неровной стены, Дассем прижался к ней, уткнувшись лицом в изгиб локтя – казалось, только это не дает ему упасть. «Разбиты. Разбиты. Они разбиты. Боги, простите их, они разбиты». Карса Орлонг поразил Самар Дэв: повернул голову и резко плюнул на булыжники. – Жульничество, – сказал он. – Все подстроено! Самар Дэв уставилась на него. Она не понимала, что он имеет в виду… нет, она понимала. Понимала. – Карса, что это сейчас было? – Неправильно. Все было неправильно. – Я видела… я видела… – Ты правильно видела, – сказал он, оскалившись и не сводя глаз с лежащего тела. – Как и Путник. И посмотри, что с ним стало. К телу Аномандра Рейка слетались Великие Вороны – хотя еще ни один не подобрался достаточно близко, чтобы полакомиться остывающей плотью, – и тут пять Гончих Тени, покрытых ранами, бросились отгонять птиц, образуя заслон вокруг Аномандра Рейка. Нет, не вокруг него. Вокруг меча… Тревога охватила Самар Дэв. – Ничего еще не кончилось.
Зверь чувствует слабость. Зверь может уловить момент беззащитности, чует возможность. Зверь знает, когда напасть. Луна умерла и, умирая, начала мучительное возрождение. Космос безразличен к мелким распрям ползающих, скулящих, истекающих кровью и дышащих. Он подвесил судьбы на ниточках непреложных законов, и в круговороте миллионов, десятков миллионов лет каждая судьба разрешится. Придет время – и разрешится. Какая-то громада явилась из далеких глубин и не так давно врезалась в луну. Первый взрыв от столкновения вскоре осыпал соседний мир осколками, но окончательно добила луну ударная волна; и на это потребовалось время. Глубоко в ядре громадные приливы энергии прорезали широкие трещины. Кора треснула. Энергия накопилась до предела, и луна взорвалась. И пусть легкомысленные умы ищут пророческий смысл. Космосу все равно. Судьба не улыбнется. Теперь отраженный тысячей источников солнечный свет плясал на голубом, зеленом и охряном мире далеко внизу. Тени пропадали, тьма уползала. Сама ночь разбилась на осколки. В Даруджистане лучики света проникали всюду, как пальцы бога. Гладили, протыкали, пихали, залезали в проулки, никогда не видевшие солнца. Каждый палец разбивал и тьму, и тени. Каждый воспламенял, объявляя о силе. Поразительная случайность, но такую возможность нельзя упускать. Не в эту ночь. Не в Даруджистане. Блед и Локк, матово-белые шкуры заляпаны кровью, содранная кожа местами обвисла, ужасные раны, черные дыры с красным кантом на шее и по всему телу, трусили бок о бок по главному проспекту, параллельному берегу озера. Израненные, но не утратившие мужества. Свет, свет струится на их путь. Между домами пробиваются лучи света, вспыхивают – и из этих вспышек появляются новые Гончие. Глядите: Гончие Света.
Что такое, мир неожиданно изменился? Без намека, без предупреждения? Как ужасно, как неожиданно! Просто совершенно… естественно. Бессчетные правила, высеченные в камне законы – все это иллюзии. Взгляни на тех, кому все равно. Посмотри на насмешливое понимание в яростных глазах. Вглядись в неведомое, когда распахнутые челюсти жаждут трепещущего горла. Но не печальтесь о пузатом коротышке. Он разводит пухлыми руками. Он пожимает плечами. Он приберегает хитрую усмешку для… для тебя! Венасара и Бросок первыми присоединились к Бледу и Локку. Бросок был весом чуть не в два раза больше Локка, а Венасара все еще носила следы испытаний, связанных с воспитанием непокорного молодняка. Вскоре появилась Ультама, длинноногая, лоснящаяся; широкая морда на жилистой шее низко опущена. Громадные, с кинжал длиной, верхние клыки Ультамы заметно торчали из пасти и сверкали белизной. На перекрестке уже ждали Джалан, Хват и Ханас, самые молодые в стае – шерсть дыбом, глаза горят яростным возбуждением. Последними появились Гейт и Гхеннан, предводитель и предводительница, не белые, а скорее серебристые, с мордами, покрытыми шрамами за века смертельных битв. Эти двое носили толстые ошейники из черной кожи, усыпанные жемчужинами и опалами – хотя их осталось гораздо меньше, чем украшало когда-то эти гордые ленты. Всего десять. И каждый – достойный противник любой Гончей Тени. Которых и осталось-то всего пять. Никто не пытался встать на пути зверей. Они шли забрать трофей для хозяина. Драгнипур. Меч идеальной справедливости. Идеальной справедливости.
Высоко в небе над городом, скользя и уклоняясь от лучей жуткого света, немертвый дракон летел следом за Гончими Света. Тулас Остриженный не радовался, хотя какая-то светлая мысль ворочалась у него в мозгу. Своего рода благословение, озаренное легкими нотками чуда. Тулас Остриженный и не представлял, что Худ, повелитель мертвых, мог быть таким… щедрым. Или все дело было лишь в яггутском таланте ждать худшего. Как сказал бы Старейший, нет ничего хуже подозрительного дракона. Не печальтесь. Попридержите еще немного это намерение. Пора придет. Некоторые дары несут зло. Другие – нет, но что они несут, еще предстоит узнать. Расслабьтесь хотя бы на несколько мгновений, есть еще о чем поведать.
Искарал Прыщ скакал как безумный. К сожалению, мулица под ним считала, что размеренного шага достаточно для прогулки, и в результате нелепее этой пары придумать было трудно. Верховный жрец дергался вперед и назад, свешивался то вправо, то влево. Ноги то взметались вверх, то падали вниз. Пятки выбивали на бесчувственных боках неровную дробь. Поводья безостановочно дергались, но мулица прогрызла уздечку, так что поводья еле держались и могли довести Прыща до помешательства. Он шатался, как будто оседлал разъяренного быка. Весь в поту, рот скривился в дикой гримасе, сверкают белки выпученных глаз. А мулица… мулица шагала себе дальше. Цок-цок (пауза), цок (пауза), цок-цок. И так далее. Над самой головой Искарала Прыща, ловко избегая обломков уздечки, кружилась стайка бхокаралов. Они напоминали комаров-переростков, и хвост мулицы хлестал без остановки! Она пыталась отогнать их, но бхокаралы, совсем по-комариному, не отставали: очень уж им хотелось ухватить очередной кусок навоза, который появится из-под хвоста. И за него они готовы были сражаться зубами и когтями. За мулицей и наездником рекой текли по булыжнику черные блестящие пауки. В одном месте улицу пересекли три Гончих пса – меньше чем в двадцати шагах. Три огромные ужасные головы повернулись к мулице и всаднику. Мулица, желая показать, что очень занята, навострила уши. Цок-цок (пауза), цок-цок-цок. Гончие двинулись дальше. Ни к чему связываться с мулом. Увы, Искарал Прыщ и его безмятежный скакун вот-вот узнают, что в мире существуют силы, способные смутить обоих. И вот наконец появляется сияющий, блистающий, поразительный узел, предпоследняя вершина этой необычайной ночи: доблестный Крупп понукает свирепого боевого мула, и они выезжают наперерез Искаралу Прыщу, мулице, всяким паукам и бхокаралам. Мулы видят друг друга. Они останавливаются всего шагах в пятнадцати друг от друга, навострив уши. Всадники видят друг друга. Маг опасно замирает; его глаза скрыты капюшоном. Крупп приветственно машет пухлой ручкой. Бхокаралы провели прямо в воздухе краткое совещание, и в итоге один неуклюже приземлился на булыжник слева от Верховного жреца, а остальные расселись на подоконниках, карнизах и на головах симпатичных горгулий, тяжело дыша и высунув языки. Пауки бежали прочь. Сцена готова.
– С дороги! – взвизгнул Искарал Прыщ. – Что там за дурак и как он смеет тут валять дурака передо мной? Я его загрызу! Я его задавлю! Финт влево, уклон вправо, и мы мигом проскочим! Только посмотреть на этого жалкого мула – ему нас не догнать! Я тороплюсь к мечу. Он мой, да, мой! И пусть сам Престол Тени пресмыкается и заискивает! Искарал Прыщ, Верховный жрец Драгнипура! Самый страшный мечник десяти тысяч миров! Если думаете, что видели изменчивую справедливость, только погодите! Он подался вперед и улыбнулся. – Любезный сэр, не соблаговолите ли отодвинуться и убрать свое животное в сторонку? Мне нельзя опаздывать, понимаете? Я тороплюсь. – И вдруг зашипел: – Пошел в задницу, краснопузый шмат сала, который кто-то катал по лесу! Пошел! Брысь! – Удивительно нелепо, – ответил Крупп с самой блаженной улыбкой. – Похоже, у нас недопонимание, ведь ты собираешься двигаться в направлении, на котором тебя ждет неизбежное столкновение не с кем иным, как с самим Круппом, Угрем Даруджистана. Бедный жрец, уже ночь на дворе. Твой бог знает, где ты гуляешь? – Угорь? Крупп? Столкновение? Жирный и тупой – какое жалкое сочетание, и именно сегодня ночью! Послушай меня, езжай на другую улицу. Если встречу Дурного Угря, обязательно передам, что ты его ищешь. Это все, что я могу. – Это вряд ли, но неважно. Увы, это я и есть – Крупп Дурной Угорь. – Прекрасно, значит, мы встретились. Хорошо, что с этим покончено. А теперь пропусти меня! – Крупп сожалеет, что какой бы путь ты ни выбрал, тебе помешает не кто иной, как сам Крупп. Разумеется, если только ты не решишь, что усилия того не стоят и что кончится эта затея плохо – и не вернешься благоразумно в свой тенистый храм. – Ты не знаешь, чего я хочу, и поэтому не твое дело, чего я хочу! – Сплошное недоразумение… но, может, хотя бы этот слюнявый дуралей понимает? – Что? Думал, я не услышу? А я услышал! Услышал, жирный идиот! – Он только думает, что услышал. Любезный жрец, Крупп уверяет тебя: ты не слышал, ты ошибся. Любезный жрец? Да, Крупп слишком щедр, слишком снисходителен; внимай-внимай! Или вынимай-вынимай? Неважно, эта ухмыляющаяся жаба не поймет. Да у его мула глаза умнее, чем у него самого. Что ж, любезный жрец, уже поздно и тебе пора баиньки, правда? И в тоскливом одиночестве, вне всяких сомнений. Да? Искарал Прыщ выпучил глаза и ахнул. Его взгляд упал на бхокарала, который, сидя на булыжнике рядом, повторял гримасы жреца. – Мои поклонники! Ну конечно! Вы! Да, вы! Собирайтесь и атакуйте жирного дурака! В атаку! Ваш бог велит вам! В атаку! – Млавлаоблоссблэоублагмильэббинг-облайблафблаблаллблаяр-блаблабнаблахблалблах! – Что? – Бла? – Бла? – Ярб? – Бе! Вы тупые, бесполезные уроды! – Сам ты блаблублаблаблахлалалабала! Искарал Прыщ нахмурился. Бхокаралы нахмурились в ответ. – Крысиный яд! – прошипел Прыщ. И улыбнулся. Бхокарал протянул ему какашку. И улыбнулся.
Время разумных переговоров закончилось. Дрожащий боевой клич Искарала Прыща прозвучал несколько придушенно, поскольку жрец подался вперед, поднявшись на стременах и растопырив пальцы, как когти хищной птицы, – и мулица неохотно двинулась вперед. Крупп грустно смотрел на мучительно медленную атаку и вздохнул. – Значит, до этого дошло? Ну, так тому и быть. – И он послал своего боевого мула вперед. Скакуны сближались: шаг, другой. И еще шаг. Искарал Прыщ царапал воздух, шатался и качался, голова болталась. Бхокаралы с криками кружились над ним. Мулица Верховного жреца отмахивалась хвостом. Боевой мул Круппа принял вправо. Мулица жреца тоже приняла вправо. Головы животных поравнялись, затем плечи. Тут мулы и остановились. Рыча и плюясь, Искарал Прыщ бросился на Круппа, который издал удивленное «уф». Верховный жрец сжал кулаки, выставил большие пальцы, клацал зубами – Угорь отмахнулся и совершенно случайно влепил пухлой ладонью Прыщу по носу. Тот откинул голову, ошеломленно ахнув. И возобновил атаку. Они сцепились и в обнимку рухнули на булыжники. Бхокаралы присоединились к схватке, обрушившись с небес с визгом и рычанием; сначала облепили соперников, а потом принялись драться друг с другом. Сжатые кулаки, выставленные большие пальцы, клацающие зубы. Со всех сторон набегали пауки, щипая крохотными жвалами всех, кто попадется. Вся куча мала бурлила и кипела. Оба мула отошли в сторонку и дружно развернулись, чтобы наблюдать. А мы лучше оставим безобразную сцену. Честное слово.
Когда в переулке появились две женщины, одетые в полупрозрачные платья, двигающиеся бок о бок с элегантной грацией – как сестры-аристократки, вышедшие на вечернюю прогулку, – Великие Вороны с криками разлетелись врассыпную, а Гончие Тени выстроились в ряд – шерсть дыбом, губы оттянулись, обнажая блестящие клыки. Даже с такого расстояния Самар Дэв почувствовала исходящую от женщин силу. Она отступила на шаг, грудь сдавило. – Да кто это такие, во имя Худа? Карса не ответил, и она, обернувшись, увидела, что он смотрит на одинокого всадника, приближающегося со стороны озера. Всадник держал в руке копье; увидев оружие, Самар Дэв громко ахнула. Боги, теперь-то что? Копыта коня гремели, как треснувшие храмовые колокола. Не обращая на всадника внимания, Гончие Тени двинулись по направлению к двум женщинам. Пять громадных зверей шли осторожно, низко опустив головы.
В это самое время Высший алхимик Барук стоял у кареты во дворе усадьбы. Слугам и охранникам могло показаться, что он изучает безумное ночное небо, но никто из этих уважаемых людей не мог видеть его лица. А он плакал. Он не видел расколотой луны. Не видел проплывающих завитков дыма. Честно говоря, он не видел ничего, что могли видеть другие, потому что его зрение было обращено внутрь: на воспоминания о дружбе, на тяжкий груз, навалившийся потом; и в итоге на него накатывало нечто – он не был уверен, но, возможно, смирение. В жизни приходится чем-то жертвовать, принимая тяжелые последствия. Бремя ложится на покорную спину или на плечи горьких мучеников. Таков выбор духа. И нет совершенно никаких сомнений в том, какой выбор сделал Сын Тьмы. Великий муж мертв. Как много потеряно в эту мрачную ночь. А он потерял друга. И ничем не могло помочь понимание того, что многие сделали выбор и что у него своя роль в этом трагическом исходе. Нет, он чувствовал только пустоту внутри. Все казалось тонким и хрупким. Всё, что он ощущал в сердце, что он видел глазами. Очень хрупким. Да, луна умерла, но грядет возрождение. Это поможет ему? Посмотрим. Однако сейчас все, что осталось у него, это слезы. Барук повернулся к карете и залез внутрь. Дверь захлопнулась, как только он уселся на покрытое подушками сиденье. Барук взглянул на своего гостя, но ничего не смог сказать. Сказать тому, кто потерял гораздо больше. Гораздо. Ворота распахнулись, и карета поехала, покачивая лампами на боках.
Резчик спешился, позволив коню отправляться куда захочет, а сам пошел вперед, не обращая внимания на Гончих, – впрочем, их все равно занимало что-то другое, – и не замечая Великих Воронов, отгонявших зевак острыми клювами. Глаза Резчика были устремлены на лежащее на булыжнике тело. Он прошел мимо женщины, стоявшей рядом с высоким воином, который держал в руке опущенный кремневый меч и смотрел в ту сторону, откуда только что появился сам Резчик. На все это Резчик не отвлекался, а смотрел только на тело и на блестящий черный меч, так жестоко пронзивший голову и лицо. Резчик подошел и встал над мечом. Женщина приблизилась. – Это оружие в твоих руках – это не… – Мы в беде, – сказал Резчик. – Что? Он не верил своим глазам. Не мог принять, что Владыка Лунного Семени лежит на мостовой, один глаз закрыт, другой открыт и бессмысленно уставился куда-то. Убит собственным мечом. Убит… взят Драгнипуром. – Как это произошло? Кто мог… – Дассем Ультор. Наконец он взглянул на нее. Она из Семи Городов, это он сразу понял. Лет на десять старше Резчика. – Имя слышал, но… – Он пожал плечами. Самар Дэв показала рукой в сторону. Прислонившись к стене, на корточках сидел человек, рядом к стене был прислонен меч. Лицо человек спрятал за руками. Резчик снова посмотрел на меч. «Я видел его раньше… но где? Когда?» – Мы его знали, – сказала женщина, – как Путника. Воспоминания хлынули на Резчика, оставляя за собой что-то холодное, безжизненное. – Это не он, – прошептал Резчик. – Отмщенье. Или Скорбь. Выбор за тобой. – Он нервно вздохнул. – Этот меч был выкован Аномандром Рейком. Это было его оружие. До Драгнипура. И он оставил меч брату, Андаристу. А потом я… я… Беру сохрани…
Громадный воин повернулся. – Если хочешь защищать тело, – сказал он рычащим голосом, – готовь копье. Две женщины были уже недалеко, но путь им преградили выстроившиеся полукругом Гончие – меньше чем в двадцати шагах. Увидев женщин, Резчик нахмурился. – Злоба, – пробормотал он. – Ты догадалась? Или какой-то треклятый зуд? – Самар Дэв, – рявкнул громила. – Ведьма! Подыми Путника! Он мне понадобится! – Да чтоб тебя! – взвизгнула женщина рядом с Резчиком. – А это что? Отвечать не было нужды. Она и сама уже видела, видел и Резчик. Еще Гончие, только теперь бледные, как призраки, – их было вдвое больше, чем Гончих Тени. И они неслись по улице от Озерного квартала, готовые напасть. – Это все меч, – сказала женщина, которую звали Самар Дэв. – Они пришли за мечом. Резчик почувствовал, как холодеют руки и ноги, хотя копье в руках пылало жаром. – Дайте пространство, – сказал гигант, выходя на свободное место. Против Гончих? Ты свихнулся? Резчик прошел налево от воина. Ведьма поспешила к Путнику. Копье задрожало. Оно было так горячо, что держать больно, но что еще у него есть? Проклятые ножи – против этих зверей? Боги, да что я вообще тут делаю? Он умрет здесь, рядом с гигантом, который тоже обречен. И ради чего? У меня… в моей жизни ничего нет. Это нечем объяснить. Он взглянул на белых Гончих. Это же просто меч. Да что вы будете с ним делать? Погрызете рукоять? Помочитесь на лезвие? Он скосил взгляд на громадного воина. – Как хоть тебя зовут? Гигант посмотрел на него. – Да, – сказал он, кивнув. – Я Карса Орлонг из теблоров. Тоблакай. А ты? – Крокус. Крокус Новичок. – Он помедлил и добавил: – Когда-то я был вором. – Будь им снова, – сказал Карса, оскалившись, – и укради сегодня ночью жизнь Гончей. Вот дерьмо. – Постараюсь. – Вот и хорошо, – сказал тоблакай. Осталось тридцать шагов. Белые Гончие псы развернулись веером и заполнили улицу стеной белесого прилива, пульсирующих мышц и сверкающих зубов. Порыв могильного ветра охватил Резчика; что-то застучало, зазвенело по булыжникам, и началось… Гончие Света бросились в атаку. А в боковой улице слева дочери Драконуса освободили свои Пути – разрушительная воющая буря обрушилась на стоящих перед ними пятерых зверей.
Зазубренное лезвие снова отбросило Спиннока Дюрава назад. От каждого удара брызгала кровь, куски кольчуги отлетали на землю. Дорожка этих звеньев отмечала каждый шаг отступления воина. Когда его собственный меч встречал бешеный удар Каллора, дрожь пронизывала руку Спиннока, словно превращая мышцы в безжизненную мякоть. Кровь текла из бесчисленных ран. Шлем был разбит – и тот же удар рассек скулу и оглушил его на одно ухо. И все же он продолжал сражаться; все же он сдерживал Каллора. Каллор. Глаза Верховного короля были пусты. Древнего воина поглотила ярость берсеркера. Он казался неутомимым автоматом. Спинноку Дюраву не удавалось найти ни одного незащищенного места, ни одной возможности для контратаки. Он только и мог, что уклоняться от смертельных выпадов, ослаблять удары зазубренного лезвия, подставляя уцелевшие места кольчуги под безжалостный клинок. Многочисленные синяки, треснувшие кости, зияющие раны, из которых текла кровь, пропитывая шерстяной подкольчужник… Спиннок Дюрав шатался под непрекращающейся атакой. Долго так не продлится. Это и без того уже длилось невероятно долго. Спиннок блокировал очередной удар, но на сей раз звук раздался странно глухой – хватка на рукояти ослабла, эфес отвалился. Хрипло выдохнув, Спиннок поднырнул под свистнувшее лезвие и снова выпрямился… Но Каллор шагнул вперед, сокращая дистанцию, и двуручный меч взметнулся снова. Спиннок защитился, но рука от удара онемела, и оружие словно рассыпалось в руке: клинок отлетел в сторону, а куски рукояти выпали из онемевших пальцев. Меч Каллора прорезал ему грудь. Спиннок шатнулся и тяжело рухнул навзничь на откос канавы; кровь текла по груди, и он закрыл глаза. Хриплое дыхание Каллора раздалось совсем рядом. На лицо Спинноку падали капли пота, но он все равно не открыл глаза. Он чувствовал… чувствовал далекую смерть. Этого он и боялся. И после всего, что удалось ему на этом перекрестке, после всех подвигов, самой героической оказалась улыбка, появившаяся на разбитых, кровоточащих губах. И только она остановила меч Каллора от завершающего удара. Остановила… пока. – И в чем, – тихо спросил Каллор, – было дело, Спиннок Дюрав? Но поверженный воин не ответил. – Ты не мог победить. Здесь ты только и мог, что умереть. Проклятье, скажи, в чем было дело? В голосе прозвучал такой яростный всхлип, что Спиннок открыл глаза и посмотрел на Каллора. За силуэтом, над спутанной, пропитанной потом шевелюрой, над сгорбленными плечами, он увидел Великих Воронов, десятка два – они летели с юга. И приближались. С трудом Спиннок сосредоточил взгляд на Каллоре. – Ты не понимаешь, – сказал он. – Пока не понимаешь, но поймешь. Когда-нибудь. – Он тебя не достоин! Спиннок нахмурился, поморгал. – Ох, Каллор… Лицо Верховного короля исказилось горем, и ярость в глазах древнего воина… она была не его. Не Каллора, ставшего легендой. Не кошмаров,накрученных вокруг его имени. Не безжизненного моря праха, оставшегося на его пути. Нет, Спиннок видел в глазах Каллора то, чего, похоже, никто не увидит. Это был своего рода дар. – Каллор, – сказал Спиннок, – послушай меня. Принять это или нет – дело твое. Я… мне жаль. Жаль, что ты ввязался во все это. И… и пусть однажды ты явишь истинного себя. Пусть однажды ты получишь искупление в глазах всего мира. Каллор вскрикнул, как от удара, и отшатнулся. Потом опомнился и оскалил зубы. – Истинного себя? Проклятый дурак! Ты видишь только то, что хочешь! И это в последний миг твоей жалкой, бесполезной жизни! Так пусть твоя душа вечно ярится в сердце звезды, тисте анди! И пусть ищет то, чего никогда не найдет! Всю проклятую вечность! Спиннок съежился от гневной тирады. – Так ты проклинаешь меня, Верховный король? – прошептал он. Лицо Каллора перекосило. Он провел предплечьем по глазам. – Нет, – сказал он. – Конечно, нет. Я только убью тебя. За то, что ты мне показал сегодня ночью, – я никогда прежде не сталкивался с такой защитой. – Он замолчал, снова шагнул вперед, глаза горели. – У тебя были шансы, Спиннок Дюрав. На ответный удар. Ты мог даже ранить меня – да, мог… – Я пришел сюда не для этого, Каллор. Лицо Верховного короля застыло – он начал понимать. – Нет, – сказал он. – Ты хотел только задержать меня. Спиннок снова закрыл глаза и опустил голову. – На время. Можешь не соглашаться, но все это ради твоего блага. Там резня. В городе. Мой владыка хотел, чтобы ты не вмешивался. Каллор зарычал: – Как щедр в своем милосердии твой владыка! – Да, – вздохнул Спиннок. – Он всегда был таким. Наступило молчание. Ни звука – лишь дюжина тяжелых ударов сердца. Еще дюжина. Наконец какое-то странное беспокойство заставило Спиннока открыть глаза и взглянуть на Каллора. Тот стоял, склонив голову. – Да, – сказал Спиннок с искренней печалью. – Его больше нет. Каллор не поднимал глаз. И вообще не шевелился. – И вот, – продолжал Спинок, – я встал здесь. Вместо него. В последний раз. – Он помолчал. – И да, так умирать мне… легче… – Да заткнись, ладно? Я думаю. – О чем? Каллор взглянул в глаза Спинноку и широко улыбнулся. – Об этом ублюдке. Об отважном, наглом ублюдке! Спиннок посмотрел на Каллора и фыркнул. – Ну вот, похоже, и все. – Я больше не хочу тебя видеть, Спиннок Дюрав. Ты истекаешь кровью. С тем я тебя и оставлю. Кровь течет уже слабее – но что я в этом понимаю? Тисте анди смотрел ему вслед, а Каллор шел по дороге, к славному городу, который и сам, израненный, истекал кровью. Слишком поздно что-то делать. Однако Спиннок Дюрав подозревал, что Каллор не мог бы сделать вообще ничего. И можно было его пропустить. – Верховный король, – прошептал он, – ты всегда стремился только к престолу. Но поверь мне, престол Рейка тебе совсем не нужен. Нет, гордый воин, совсем не нужен. И думаю, ты и сам уже понял. Хотя, когда речь о Каллоре, никто не может знать точно. С неба начали спускаться Великие Вороны – они тяжело плюхались на грязную, политую кровью дорогу. Спиннок Дюрав поглядел в небо и увидел двух темных драконов, летящих совсем невысоко над землей. Вслед за Каллором. Один из драконов внезапно повернул голову в сторону Спиннока, сверкнул глазами и начал разворачиваться. Мгновение спустя второй дракон настиг Каллора, внезапно ухватил его когтями и поднял Верховного короля в воздух. Гремя крыльями, дракон понес добычу вверх. Извивающийся человек яростно кричал. Дракон и Верховный король скрылись за холмом на севере. Одна из птиц подобралась к ногам Спиннока. – Карга! – Спиннок кашлянул и сплюнул кровь. – Я бы подумал… Даруджистан… – Да, Даруджистан. Хорошо бы. Почтить честью, стать свидетелем. Чтобы запомнить и всплакнуть. Но наш владыка… ну, он думал о тебе. – Карга наклонила голову. – Когда мы увидели, что ты лежишь здесь, а Каллор нависает над тобой, как он любит, мы подумали, что опоздали и подвели нашего владыку – и тебя. Подумали, что… а, неважно. Карга тяжело дышала. Спиннок понимал, что это не от усталости древней птицы. Ты не можешь лить слезы, но слезы все же трогают тебя. Сострадание тебе ведомо. Вернувшийся дракон опустился на траву к северу от дороги. Обращаясь на ходу, женщина спешила к Спинноку и Карге – и горланящим родичам Карги. Корлат. Спиннок хотел бы улыбнуться ей, но сил на это уже не хватило, и он только смотрел, как она приближается, Сапогом отпихнув каркнувшую Каргу в сторону, Корлат встала на колени и погладила грязную щеку Спиннока. Ее глаза были мрачными. – Брат… Карга каркнула: – Просто исцели его и все – пока он не испустил дух на наших глазах! Корлат достала затейливый флакон. – Это приготовил Коннест Силанн. Должно хватить. Она вытащила пробку, аккуратно поднесла горлышко бутылочки к губам Спиннока и наклонила; он почувствовал, как крепкий напиток льется в горло. Неожиданно его наполнило тепло. – По крайней мере, теперь тебя можно доставить домой. – Корлат улыбнулась. – Мой последний бой во имя его, – сказал Спиннок Дюрав. – Я ведь сделал, как он сказал, правда? В ее бледном лице появилось какое-то опустошение. – Ты должен много рассказать нам, брат. Очень многое нужно… объяснить. Спиннок посмотрел на Каргу. Прародительница Великих Воронов присела и отпрыгнула в сторону. – Мы любим свои секреты, – каркнула она, – раз уж больше у нас ничего нет! Корлат снова погладила Спиннока по щеке. – Как долго, – спросила она, – как долго ты его сдерживал? – Ну, – задумался он, – я зажег факелы… сумерки только сгустились… Ее глаза распахнулись. И она взглянула на восток, где небо наконец начало светлеть. – Ох, Спиннок…
А когда она поднялась, чтобы подобрать его меч, лежащий в траве, Спиннок Дюрав сказал: – Не надо, Корлат. Оставь его. Она удивленно посмотрела на него. Но он не собирался ничего объяснять.
Над Гадробийскими холмами Каллор все же исхитрился высвободить меч, когда мощная голова дракона опустилась вниз, распахнув пасть. Удар вошел глубоко в мягкое горло, чуть выше торчащих ключиц. Одиночник издал резкий, булькающий вопль, и они понеслись к земле. Удар – гром и треск костей. Верховный король отлетел в сторону, покатившись по мокрой траве. Затем поднялся на ноги и повернулся к дракону. Тот обращался. Орфантал, с необычайным удивлением на лице, пытался выпрямиться. Одна рука была сломана. Кровь струилась из шеи. Про Каллора он словно позабыл, повернулся в сторону дороги и двинулся вперед. Каллор смотрел вслед. Орфантал прошел с десяток шагов и рухнул на землю. Похоже, удачная ночь для убийства тисте анди. Плечи Каллора горели от ран, нанесенных когтями дракона; для другого они оказались бы смертельными, но Каллор был не такой, как все. В самом деле, Верховный король был уникален. В своей свирепости. В неудержимой жажде жизни. В сухой жаркой ненависти, всегда окружавшей его. Он двинулся дальше в город. А рассвет наконец разогнал ночь. Каллор.
Глава двадцать четвертая
«Не бывает сражений слишком крупных, перевеса слишком оглушительного, ведь если даже мы проиграем, если падем – мы будем знать, что жили».Куски луны размером с материк освещали мир отраженным светом. Покров, плотно окутывавший город Черный Коралл, наконец начал расползаться. Паутина – узловатое проявление Куральд Галейна – слабела под натиском. Лучи окрашивали лунным светом дома, купола, башни, стены и окруженные ими давно увядшие сады. Серебряный свет просачивался в темные воды залива, отгоняя обитателей в чернильные глубины. Новый мир, юный мир. Этот дождь смерти – слишком неожиданный, преждевременный. Коннест Силанн, стоя на коленях на холодном мозаичном полу ризницы храма, ощущал разрывы. Он когда-то сберег Семя Луны от воды. Когда-то, давным-давно, он провел своего владыку на роковую, последнюю встречу с самой Матерью Тьмой. Он сплетал пальцы с пальцами Верховной жрицы – и они оба прекрасно знали, что впереди ее не ждет ничего, совсем ничего. Он стоял – боги, как же давно это было, – глядя на свои окровавленные ладони, над телом мягкой прекрасной женщины, жены Андариста. А через высокое окно были видны алые и золотые языки пламени умирающего Харканаса. Сэлен гара, жившие в потерянных лесах Харканаса, верили, что луна – это обольстительный дар, который Отец Свет преподнес Матери Тьме. Как напоминание о его любви, этот дар светит в ночном небе. Но сэлен гара верили и в то, что луна – обратная сторона гибельного ока Отца Света, и если бы кто-то мог добраться до луны, то увидел бы, что это просто линза, через которую можно увидеть другие миры, для которых луна вовсе не луна, а солнце. Сказитель сэлен гара улыбнулся бы и изобразил странные движения руками. «Перспектива, – сказал бы он. – Понимаете? Мир меняется в зависимости от того, где ты стоишь. Так выбирайте, дети мои, выбирайте снова и снова, куда встать…» Куда встать. Мир меняется. Мир меняется. Да, он сдержал море. Он дал Семени Луны один вдох, который длился месяцами. Но теперь, теперь его владыка попросил его сдержать сам Свет. И спасти не крепость, а город. И задержать не просто один вдох, но дыхание Куральд Галейна, Старшего пути. А он стар и не знает… он не знает…Аномандр Рейк, Сын Тьмы
Стоя в двадцати шагах, в нише стены, Верховная жрица следила за ним. Видела, как он борется, как обращается к тем силам, какие остались. Видела, как медленно, неизбежно проигрывает. И не могла ничего поделать. Свет осадил Тьму в небе над головой. Бог, любящий смерть, осадил дитя искупления, чтобы с помощью чистоты ребенка узурпировать ослабший остров Куральд Галейна – захватить сам Престол Тьмы. Ведь она отвернулась. И противостоит этому только один, древний, сломленный воин. Это несправедливо. И время играет против них. Впрочем, сухо напомнила она себе, время всегда играет против. Коннест Силанн не может исправить все потери. Она начала ощущать повреждения, охватившие Покров и всех тисте анди в этом городе. Они как болезнь, как нарушение внутреннего равновесия. Она слабела. Мы все слабеем. Старый, сломленный человек. Его недостаточно, это известно всем – всем, кроме того, кого это касается больше всего. Владыка Рейк, вера ослепила тебя. Посмотри на него, коленопреклоненного – вот, владыка, твоя главная ошибка в суждении. А без него – без силы, которая могла бы сдерживать все, – без этого твой великий замысел рухнет. И похоронит всех нас. Бездна побери, всех нас. Теперь это очевидно. В присутствии Рейка все ощущали громадную, неколебимую уверенность. Он мог оценить все с такой точностью, что оставалось только благоговейно поражаться и недоумевать. Планы Сына Тьмы выполнялись неукоснительно. Верь ему, и все встанет на свои места. «Но сколько планов выполнялось именно благодаря нашей вере в него? Сколько раз мы – такие как Коннест Силанн и Спиннок Дюрав – делали невозможное, тем самым воплощая в жизнь предвидения Рейка? И сколько можно от них этого требовать?» Аномандра Рейка здесь нет. Его нет, он ушел. Ушел навсегда. И если раньше можно было держаться за твердую уверенность, за что уцепиться теперь? За отчаяние, за жалкую нужду? «Нельзя было оставлять все на нас. На него». Боль в душе росла. И стоит ей уступить, последний оплот, защищающий всех тисте анди в Черном Коралле, падет. И они все умрут. Ведь они – плоть Куральд Галейна. Наши враги кормятся плотью. Владыка Аномандр Рейк, ты бросил нас. Она стояла в нише, словно в саркофаге. С дрожью наблюдала, как Коннест Силанн медленно оседает на центр гордой, таинственной мозаики, украшающей пол. Ты подвел нас. А теперь мы подведем тебя. С мучительным вздохом Апсал’ара откинулась на балку. Кожа на ладонях и предплечьях почернела. Она отпихивалась ногами, пытаясь отодвинуться от вихря тьмы. Скользила на спине по слизи из пота, желчи и крови. Пар поднимался от ее рук. Пальцы изогнулись, как корни… Боль была почти невыносимой. Она извивалась, вертелась – и упала с балки. Цепи загремели по мокрому дереву – вслед за ней. И она услышала, как что-то треснуло. Она плюхнулась на усыпанную пеплом глину. Посмотрела на свои руки. И увидела подернутые инеем наручники, а ниже – разбитые звенья.
Она почувствовала, как фургон двинулся назад. Душу наполнили ужас и неверие, захотелось сделать хоть что-нибудь, вопреки любой осторожности, вопреки самому рассудку. Лежа в холодной грязи, она рассмеялась. Свободна. Свободна – а бежать некуда. И руки, возможно, отморожены – а как быть вору с мертвыми, сгнившими руками? Она попробовала разогнуть пальцы. Костяшки хрустнули, как подгоревшее мясо, на коже появились красные трещины. И она увидела первые капли крови. Это ведь хороший признак? – Огонь – это жизнь, – пропела она. – Камень – плоть. Вода – дыхание. Огонь – жизнь. Камень – вода – плоть – дыхание – жизнь. Сорви цветок в поле, и он не выживет. Забери – и красота умирает; и то, чем владеешь, ничего не стоит. Я вор. Я забираю, но не храню. Все, что у меня появляется, я выбрасываю. Я забираю ваше богатство только потому, что вы цените его. Я Апсал’ара, Госпожа Воров. Только тот боится меня, кто жаждет владеть. Она смотрела, как постепенно распрямляются ее пальцы, как отшелушиваются кусочки кожи. Она переживет. Ее руки касались Тьмы, и остались живы. Как будто это важно. Даже здесь, под фургоном, ее окружали жуткие звуки сражения. Хаос надвигался со всех сторон. Бессчетные души погибали, их крики означали потерю настолько необъятную, что она не хотела даже думать об этом. Гибель благородных душ. Огромная напрасная жертва. Нет, об этом не надо думать. Апсал’ара повернулась на бок, поднялась на четвереньки. И поползла. И тут снова ахнула, когда в голове раздался знакомый голос. – Госпожа Воров. Забери глаз. Глаз бога. Апсал’ара, укради глаз… Дрожь… недоумение… как? Как он проник в ее разум? Это возможно только если он… только если… Апсал’ара ахнула в третий раз. И опять… боль, опять изумление, снова… надежда. Она поползла дальше. Сорви цветок. Я иду за тобой. Да, я иду за тобой.
С каждой проглоченной душой хаос разрастался. Голод набрасывался с новой силой, и окруженные защитники отступали еще на шаг. И шагов оставалось мало. Неукротимые легионы окружали неподвижный фургон и сужающееся кольцо душ. Бесчисленные мертвые, ответившие на последний призыв Худа, таяли – большинство из них были слишком древними, чтобы хранить воспоминания о силе и даже помнить, что силу дает только воля. В противостоянии с врагом они лишь ненамного замедлили наступление хаоса, и их остатки были разодраны, сожраны. Однако некоторые были крепче. Серые Мечи, попавшие к Худу в результате поражения Фэнера, сражались с хмурой свирепостью. Командующий ими Брухалиан стоял, как вросший в землю камень, – такой же несокрушимый и непробиваемый. Ему ведь и раньше приходилось делать такое. Отряд держался на месте уже какое-то время – очень долгое время, – но теперь их фланги были атакованы, и не оставалось ничего другого, как отступить к громадному фургону с кучей тел. Десятка два сегулехов – все, что осталось у Второго, – образовали невероятно тонкую шеренгу рядом с Серыми Мечами. Каждый сегулех пал от руки Аномандра Рейка, и одного этого было достаточно – это жгло, жалило позором. Они все были в масках, и постепенно краска стиралась, знаки различия таяли под огнем хаоса, пока все маски сегулехов не засияли чистотой. Как будто здесь, в мире меча, какая-то сила открывала высшую правду. Здесь, словно говорил Драгнипур, вы все равны. С другого фланга к Серым Мечам примкнула еще одна группа солдат – «мостожоги» и остатки других сил малазанцев, элитного отряда под командой того, кого теперь звали Сакув Арес. Полукруг «мостожогов» постепенно сжимался под натиском врага. С одного фланга – Серые Мечи, с другого – последние скованные, среди которых громадный демон, образовавший дерзкий несгибаемый оплот. Слезы текли по лицу демона – даже сражаясь, он горевал о потерянных. Горе жгло сердце Жемчуга. Он сражался не за себя, не за фургон, даже не за Врата Тьмы, блуждающую обитель. Демон сражался за своих товарищей, как солдат на последнем рубеже, солдат, которому больше некуда отступать. В небе, затянутом облаками пепла, скованные драконы, локи вивалы и энкалары прорывали крутящиеся, спускающиеся грозовые тучи. Молнии хлестали их, постепенно разрывая на куски. И все же они продолжали бороться. Энкалары не отступали в своей безумной ярости. Локи вивалы хранили в сердцах силу, превосходящую их размеры – это были не драконы; значительно меньше, – но им известна сила насмешки и издевательства. Энкалары презирали сам хаос. Драконов, многие из которых были скованы еще со времен Драконуса, не интересовали Врата и остальные жалкие жертвы грозного меча. Они сражались не из каких-то благородных побуждений. Нет, каждый сражался в одиночку, за себя, а выживание не имеет никакого отношения к благородству. В раскаленном мозгу этих существ не возникало и мысли о союзе, о совместном сражении. В их природе существовала только битва один на один. Сила и проклятие; но в яростных, смертельных тучах эта сила проигрывала, и сама природа драконов теперь уничтожала их. Битва была в разгаре. Уничтожение звучало оглушающим криком, изгоняло все остальное из разума защитников. Они вкладывали волю в оружие и этим оружием рубили бесформенного серебристого врага – и тут же видели перед собой новых, которые выли, хохотали, грохотали мечами по щитам.
Ток понятия не имел, откуда явился этот проклятый конь, но явно какая-то потрясающая воля жгла его душу. При жизни его не готовили к войне, и все же он сражался, как зверюга в два раза крупнее. Лягался, топал, щелкал челюстью. Виканская порода – это уж точно – существо потрясающей выносливости; конь снова и снова несся в битву, и Ток начал подозревать, что истощится раньше, чем конь. Это унизительно… Нет, это бесит. Он изо всех сил старался направить коня к стене хаотичной ярости. Становится уже дурной привычкой – умирать и умирать снова. Разумеется, это будет последний раз, и кто-то лучший нашел бы в этом некоторое утешение. Да, кто-то лучший. А он был против. Ток плевал в глаз несправедливости, он боролся, хотя пустая глазница ужасно зудела и жгла, словно проедая путь к его мозгу. Он выпустил поводья и чуть не выпал из седла, когда конь галопом понесся прочь от шеренги «мостожогов». Ток разразился длинным проклятием – он ведь хотел умереть в их рядах, так было правильно, пусть он и не один из них, пусть не ровня ярости предков – он видел среди них Тротца и Дэторана. И еще многих; и был там сам Сакув Арес, хотя почему Скворец предпочел семигородское имя своему настоящему для Тока осталось бессмыслицей. А спросить у самого Ток вряд ли решился бы – да если б и решился, боги, к нему не подобраться, слишком плотно «мостожоги» окружали Сакува Ареса. И тут безмозглый конь понес его прочь. Впереди Ток видел Владыку Смерти. Тот стоял неподвижно, словно оглядывая приглашенных на проклятый пикник. Конь нес Тока прямо на древнего ублюдка, который медленно оглянулся в последний момент; и конь остановился как вкопанный, подняв тучу пыли и грязи. Худ взглянул на брызги на потрепанной мантии. – На меня не смотри! – прорычал Ток, снова подбирая поводья. – Я пытался направить зверюгу в другую сторону! – Ты мой Вестник, Ток Младший, и ты мне нужен. – Для чего? Объявить о твоем грядущем бракосочетании? Кстати, а где костлявая ведьма? – Ты должен доставить весть… – Куда доставить? Как? Если вдруг ты не заметил, Худ, у нас тут небольшая заварушка. Боги, мой глаз – тот, которого нет, – меня с ума сводит! – Да, глаз, которого нет. По этому поводу… И в этот момент конь Тока испуганно встал на дыбы: клубящаяся туча, словно гигантский кулак, обрушилась на умирающего дракона в небе. Выкрикивая проклятия высоким от испуга голосом, Ток пытался укротить жеребца, а туча и дракон завалились набок – дракон рухнул на сражающиеся легионы, которые облепили его. Через несколько мгновений дракон исчез. Конь, еще немного подергавшись, унялся… И снова взбрыкнул, когда в порыве холодного, горького воздуха появилось еще что-то.
Ну что хорошего в том, чтобы слушать предложения трупа? Именно такие вопросы любил задавать Гланно Тарп, только на сей раз он обо всем забыл – забавно, до чего может довести слепой невнятный ужас. Пути, пути, порталы и врата; и места, куда никто в здравом уме не захочет попасть, невзирая ни на какие местные красоты – и нет, проклятье, хоть он и не знал, где они окажутся, но был уверен, да, вне всяких сомнений: местечко будет так себе. Лошади визгливо ржали (впрочем, как и всегда к концу пути), повозка болталась по грязи под хор скрипа, треска и каламкофонии – и небо опускалось гигантскими ртутными каплями, и в небе кружили драконы, вивалы и Худ его знает кто еще… Цепи дергались туда-сюда, в стороны и вверх – цепи от фургона, ужаснее которого Гланно в жизни не видел, нагруженного телами сверх всякой разумной – и даже неразумной меры. Разумеется, он дал по тормозам – а что еще было делать? И тогда полетели тела. Сладкая Маета, свернувшись в клубок, катилась и катилась по земле. Рычащий громила Остряк извернулся в воздухе, чтобы приземлиться на четыре лапы – мяу, – а Фейнт, вовсе не так элегантно при всей своей щедрительной красоте, плюхнулась, растопырившись, прямо лицом в грязь, вот дуреха. Амба и Юла летели, обнявшись, как влюбленные, пока земля не разлучила их. Рекканто Илк плюхнулся рядом с Гланно, сломав спинку козел. – Идиот! Мы ж не привязались! Сначала темно, темно и ничего, а потом ты швыряешь нас в… – Да не я это, свинья неуклюжая! Этот спор затух, когда они поняли, где оказались. Рекканто Илк медленно приподнялся. – Что за дерьмо! Гланно вскочил на ноги. – Картограф! – Но он забыл про свои лубки. Взвизгнув, Гланно пошатнулся и полетел на крупы двух первых лошадей. Те проворно раздвинулись, дав ему место свалиться еще ниже, и резво попятились, попытавшись раздавить его в мякоть – чтобы он больше никогда не хлестал их вожжами. Рекканто потянул Гланно обратно на козлы. Помогли крепления лубков, хотя Гланно отчаянно орал от боли – но, по крайней мере, его не раздавили. Через несколько мгновений он снова уселся на треснувшие козлы. Ужасный, похожий на смерть яггут шагал к привязанному к колесу Картографу, который, вися вниз головой, уставился на грязные сапоги яггута. – Я уже начал волноваться, – сказал яггут, – не заблудился ли ты. Отпихнув Рекканто, Гланно обошел фургон, чтобы посмотреть на зловещую встречу; да, это наверняка сам Худ. Ну что ж, воссоединительство проклятой семейки! Перевернутая улыбка Картографа безмерно напугала ближайшего коня, и всадник, выразительно выругавшись, с трудом успокоил скакуна. – Владыка, – произнес Картограф, – нам обоим, безусловно, известно: что идет по кругу, то возвращается. – Он беспомощно поерзал в путах. – По кругу, – печально добавил он. Остряк, который подковылял к ним, теперь глухо зарычал и подошел к двери фургона, чтобы постучать кулаком. – Мастер Квелл! Худ повернулся к воину. – Это не обязательно, семя Трича. Мне нужно было только, чтобы вы появились здесь. А теперь снова убирайтесь. Картограф покажет дорогу. Сладкая Маета тащила ошеломленную Фейнт к фургону – с неожиданной силой, хотя глаза вылезали из орбит. Гланно пихнул Рекканто и показал на Сладкую. – Это лицо тебе ничего не напоминает? Рекканто пригляделся и захихикал. – Вы оба – покойники, – прошипела Сладкая Маета. С двух сторон от нее появились Амба и Юла – с широкими улыбками на чумазых лицах.
В фургоне Маппо хотел открыть дверь, но Квелл трясущейся рукой остановил его. – Боги, не надо! Наперсточек, свернувшаяся в клубок у их ног, покачивалась и стонала. – Что ждет нас снаружи? – спросил трелль. Квелл покачал головой. Мертвецки бледное лицо блестело от пота. – Я должен был догадаться! Ведь карта на дороге показывала на дальний конец. Нас использовали! Надули! Боги, меня сейчас стошнит…
– Проклятые тригалльцы, – пробормотал Ток. Внезапное, неописуемое явление его доконало. Как они сумели добраться сюда? И тут он увидел Остряка. – Нижние боги, это ты! В фургоне кого-то громко рвало. Остряк посмотрел на Тока и нахмурился. Ага, наверное, я больше не похож на Анастера. – Мы ведь с тобой… – Вестник, – позвал Худ. – Пора. Ток нахмурился и почесал пустую глазницу. – Что? Ты посылаешь меня с ними? – В каком-то смысле. – То есть я вернусь к живым? – Увы, нет, Ток Младший. Ты мертв, мертвым и останешься. Но это будет твое последнее задание в качестве моего Вестника. Ты нужен другому богу. Ток собрался спешиться, но Владыка Смерти поднял руку. – Скачи следом за фургоном, не отставай. Какое-то время. А теперь, Вестник, слушай мое последнее послание. Нужна кровь. Нужна кровь…
Остряк уже не слушал. Даже смутное беспокойство, охватившее его, когда одноглазый всадник пристал к нему, быстро растаяло перед жаждой битвы. Он посмотрел на врагов, на слабеющих защитников. Эту войну не выиграют такие жалкие души – на этой войне требуется поборник, который будет стоять до конца. Он снова зарычал и пошел прочь от фургона, берясь за рукояти сабель. – Э, там, человечишка! Окрик остановил Остряка, и он уставился на Гланно Тарпа, который улыбался жесткой улыбкой. – Совладельцы так просто не уходят – мы тебя стрелами напротыкаем. Давай на борт, полосатик, мы снова отправляемся!
Результат мог быть только один, и Драконус всегда это знал. Его не тронуло появление тригалльцев и их отбытие с едущим следом Током. Ничто уже не могло пробудить его чувств. Результат один. В конце концов, Драгнипур никогда не предлагал спасения. Железо ковалось, чтобы связывать; сотня тысяч цепей вбивались в клинок: слой за слоем сплетались, складывались, скручивались, как жгут. Драконус, посреди расплавленного сердца Огни, тянул цепи из всех существующих металлов, тянул звено за сверкающим звеном. Скрученные жгуты металла на наковальне, и тяжело опускается молот. Тот самый молот, единственный, способный выковать подобное оружие – Драконус помнил его непомерную тяжесть, обжигающую рукоять, что раздирала его ладонь. Даже во сне Огнь была очень недовольна. Цепь за цепью. Цепи, чтобы сковать. Сковать саму Тьму, преобразить древний лес, по которому она пробиралась, превратить черное дерево в фургон, в шаткие колеса, в ложе, ставшее горизонтальной дверью – словно вход в курган – над порталом. Черное дерево – чтобы поймать и удержать душу Куральд Галейна. Он вспоминал. Разноцветные искры радугой разлетаются вокруг. Оглушительно звенит молот, и наковальня дрожит при каждом ударе. Волны жара обдают лицо. Горький привкус руды, вонь серы. Цепи! Цепи и цепи, впечатываются в сияющее лезвие, закаленное и заточенное, и в белое сердце Огни – и снова. И снова. Цепи! Цепи, чтобы сковать! Сковать павших! А теперь – это невероятно, немыслимо – Драконус почувствовал первую трещину. Цепь сломалась. Вот и конец. Я не думал, не мог представить… Он видел, как другие скованные падают, уступая. Видел, как хаос набрасывается на каждого с едким усердием, проедает плоть, пока кандалы не падают на землю – и железные кольца не держат ничего. Ничего не остается. Я не хотел… Я не желал такого конца… для всех вас… для всех нас. Нет, я был слишком жесток, чтобы думать о конце. О побеге. Так о чем же я думал? Я хотел, чтобы вы все жили, в цепях – но не из-за жестокости. Нет, вовсе нет. Бездна меня побери, я хотел, чтобы вы все жили, из милосердия. Может быть, он плакал. А может, обжигающие слезы говорили об истерическом смехе. Неважно. Их всех пожирают живьем. Нас всех пожирают живьем. И Драгнипур начал распадаться. Когда хаос уничтожит фургон, разрушит дверь и захватит Врата, меч развалится на куски, хаос освободится из той – ах какой хитроумной – ловушки; и блестящая задумка Драконуса – вечная западня, вечно ведущая хаос вперед и прочь от всего остального – провалится. Он не мог представить, какими бесчисленными последствиями это обернется для царств и миров, и в любом случае ему не суждено увидеть эти последствия. Но знал, что в последние минуты будет чувствовать только невыносимую вину. Так что, хаос, хотя бы одной жертве ты действительно явил милосердие. Он уже шел вперед, чтобы примкнуть к остальным скованным – возможно, встать рядом с Жемчугом и стоять до самого конца. Эхо треснувшей цепи остановило его. Кто-то освободился. Как? Даже Гончие Тени могли только улизнуть через черное сердце Куральд Галейна. Но цепи оставались целы. И Драгнипур оставался невредимым. Но теперь… кто-то вырвался. Как? Цепи, цепи и цепи – чтобы сковать… Костлявая рука уцепилась в его плечо и потащила назад. Зарычав, Драконус обернулся. – Проклятье, отпусти! Я встану рядом с ними, Худ! Я должен – ты что, не понимаешь? Рука Владыки Смерти напряглась, ногти впились в плечо, и Худ медленно подтянул Драконуса ближе. – Эта битва, – прохрипел бог, – не твоя. – Ты мне не хозяин… – Останься со мной, Драконус. Время еще не пришло. – Для чего? – Драконус пытался вырваться, но противостоять безмерной силе яггута он не мог – если только не оторвать себе плечо. Он и Владыка Смерти стояли всего шагах в двадцати от неподвижного фургона. – Считай, – сказал Худ, – что это мольба о прощении. Драконус замер. – Что? И кому нужно мое прощение?
Худ, Владыка Смерти, должен был стать последним узником Драгнипура. Что бы ни замыслил Сын Тьмы, последним актом должно было стать убийство этого древнего бога. В этом Драконус был убежден. Безумная, бессмысленная игра, напрасный выигрыш времени, уже потраченного, напрасная погибель бессчетных душ, целого царства мертвых. Как оказалось, Драконус ошибался. Был еще один. Еще один. Он появился с грохотом взорвавшейся горы – долгим, оглушительным. Серебристые тучи разошлись, разодранные темными ветрами. Легионы, наступавшие со всех сторон, отпрянули, и тысяча шагов, столь яростно завоеванных, были потеряны в один миг. Драконы закричали. Крики словно выдавливались из горла – давлением, болью, оглушительной силой… Хаос дрогнул, а затем снова начал медленно собираться. Никакая сила не могла победить этого врага. Разрушение – его собственный закон, и даже пожирая себя, он пожирал все вокруг. Хаос скакал по дорогам Тьмы, чтобы явиться невидимым, неизвестно откуда, из мест, где никому не пришло бы в голову искать и выставлять засаду. Меч умирал, умирало и все внутри него; умирало наконец. Рука Худа отпустила плечо Драконуса, и тот упал на колени. Еще один. Да, теперь он знал, кто среди них. И что – смеяться? Отыскать его, чтобы подразнить? Вцепиться ему в глотку, чтобы не расцепляться до самого забвения? Нет, ничего этого он делать не будет. Кому нужно мое прощение? Он бы закричал, если бы хватило сил. Аномандр Рейк, тебе не нужно просить. Увы, молить о прощении должен я. Здесь я поймал в ловушку Мать Тьму. Твою мать… И что ты теперь будешь делать? Одним ударом сердца спустя Драконус легко вздохнул, поднял голову и снова открыл глаза. – Рейк? – прошептал он. Потом медленно встал. И повернулся лицом к фургону. Наблюдать.
Второй увидел, как пал еще один сегулех, и развернул коня, чтобы посмотреть мертвыми глазами вслед украшенному фургону, который влекли ржущие лошади. Пассажиры отчаянно цеплялись за накренившийся фургон, когда открылся разрыв – туда и направились лошади. Вестник Худа – тот самый одноглазый солдат – пришпорив коня, погнал его следом. И в голове Второго зазвучал голос Владыки Смерти: – Похоже, ты все-таки нужен, как ты и подозревал. Теперь ступай – и знай, старинный друг: ты верно служил мне. Я больше не бог мертвых. И когда закончишь это последнее дело, твоя служба исполнена. И тогда, что ж, Шкуродер ждет… Второй склонил голову в маске и шлеме и радостно взвыл. Убрав мечи в ножны, он поскакал за фургоном. Вот исчез Вестник. И разрыв начал закрываться. Второй направил давно мертвого жеребца в умирающий портал… И покинул мир Драгнипура. Остальные сегулехи все равно обречены, и хотя в этой последней битве они искупили позор смерти от чужака, это не повод погибать рядом с ними. Второй недолго следовал за остальными, грохотавшими по неизведанным путям, нет, совсем недолго. Ведь он был призван. Да, его призвало оружие… Второй пронесся сквозь бурлящую бурю жгучих ветров, под грохот доспехов коня, под звон копыт по булыжникам, увидел то, что искал, и протянул руку…
– Я возьму это, – весело прогудел металлический голос. И копье вырвали из руки Резчика. Немертвый сегулех, который когда-то, давным-давно, дал ему это оружие, в развевающихся лохмотьях кожи, потрепанных ремнях и искореженных пряжках, взял копье на изготовку. Воин в маске направился прямо к белым Гончим. – Шкуродер! – проревел он. – Я иду за тобой! Но сначала – вот эти…
Карса Орлонг отступил в сторону при внезапном появлении воина в доспехах верхом на чудовищном мертвом коне. Увидев, что вновь прибывший направился к гончим, Карса зарычал и двинулся следом. Копье было направлено влево, и тоблакай шел справа от всадника, устремив глаза на Гончего пса, который явно вознамерился напасть на воина с незащищенного бока. Два зверя и два воина столкнулись одновременно. Копье всадника вошло в горло Гончего пса прямо под челюсть, пробило основание черепа и вошло в мозг зверя. Зазубренное острие выскочило из затылка в туче серой мякоти, крови и осколков кости. Карса взмахнул мечом, когда второй Гончий пес нацелился, разинув пасть, на правое бедро всадника. Кремневое лезвие прорубило хребет, войдя наполовину в шею, толстую, как у коня, и застряло; инерция зверя, падающего на булыжник, увлекла меч и Карсу. В тот же момент яггутский конь всадника столкнулся грудь в грудь с третьей Гончей. Затрещали кости. От удара всадник перелетел через голову коня, высвобождая копье. Он нанес удар и скатился по спине ошеломленной Гончей – а немертвый конь отшатнулся назад. Опустившийся на колени Карса увернулся от атаки еще одного пса – и тот пронесся мимо, как и остальные. Тоблакай поднялся на ноги, сделал два быстрых шага и вонзил меч в грудь оцепенелой третьей Гончей. Взвыв от боли, та отшатнулась от клинка, кровь брызнула из раны. Незнакомец, пришедший в себя, ткнул копьем в живот извивающегося зверя; острие прорвало мягкие ткани, разбрызгивая кровь. Что-то блеснуло в прорезях маски. – Отлично, тоблакай! А теперь займемся остальными! Два воина развернулись.
Резчик смотрел на семерых Гончих псов, обежавших Карсу и сегулеха. А у него теперь даже нет копья – проклятье, – и он достал два ножа, когда один зверь направился прямо к нему. Кто-то ухватил его сзади за рубаху и оттащил назад. Закричав от испуга, Резчик упал в короткие крепкие руки, мельком заметив обветренное лицо, выпученные глаза и рыжие усы, шевелящиеся под пухлым носом… Я его знаю? Человек, оттащивший его, шагнул вперед, поднимая громадный двуручный топор. Баратол… – Нам тут не место! – прорычал тот, кто держал Резчика, и они начали отступать. Баратол узнал зверя: тот, с кем столкнулся Чаур, тот, кто проломил череп его другу. Он чуть не запел от радости, вступая в битву, и топор описал жестокую дугу снизу вверх, когда перед ним появился Гончий пес – рычащий, чудовищный… Лезвие топора вошло глубоко в нижнюю челюсть зверя – еще чуть-чуть, и прорубило бы шею. Однако удар свернул голову Гончей в сторону. Пес грудью налетел на Баратола. Как от удара обшитого бронзой тарана, тот отлетел назад, кувыркаясь в воздухе, и пришел в себя, только грохнувшись на мостовую в пятнадцати шагах от тела Аномандра Рейка. Пес заскользил, зашатался, мотая головой, – нижняя челюсть была сломана, зубы справа торчали почти горизонтально, лилась кровь. В этой битве псу уже не принимать участия.
В то мгновение, когда Карса и незнакомец разворачивались, над ними пронеслась тень – и оба присели от внезапного порыва ветра, пахнущего гнилью… Задевая кончиками крыльев фасады домов по обе стороны улицы, дракон летел, выставив когти, как змеиные жала. Две лапы сомкнулись вокруг двух Гончих, пронзая их и ломая кости, и подняли зверей в воздух. Пасть дракона ухватила еще одного пса… Шумно взмахнув крыльями, дракон устремился в небо, унося трех Гончих. Все это длилось лишь несколько ударов сердца; Резчик застыл в объятиях Мураша – фаларец тащил его к двери какой-то лавки справа, – а Баратол смотрел только на ненавистного Гончего пса, напавшего на него, и крутил топором. Эти трое даже не заметили дракона.
А Самар Дэв во все глаза смотрела на дракона, уносящего в небо трех воющих, рычащих псов. Самар Дэв стояла над неподвижным Путником, Дассемом Ультором, носителем Отмщенья, убийцей Сына Тьмы; он наконец поднял искаженное печалью, бледное лицо – и, схватив ее, притянул к себе. – Это не мой выбор! Не осуждай меня, женщина! Слышишь! Не смей! И тут глаза его распахнулись, он повалил ее на булыжник, закрыв своим телом. Два громадных зверя столкнулись всего в трех шагах от них. Белый Гончий пес. И медведь, бог, зверь, забытый миром. Он появился сразу за Гончим псом, передними лапами крепко обхватил его, поднял в воздух – в стороне от Самар Дэв и Дассема, – и оба зверя врезались в стену дома, пробив ее насквозь. Посыпались камни, один ударил в широкую спину Дассема, который тащил Самар прочь от разрушающегося фасада. Внутри здания продолжалась безумная битва медведя и Гончей.
Оставшиеся два Гончих пса Света без помех достигли тела Аномандра Рейка. Челюсти ухватили его за бедро и подняли вверх. Второй зверь словно прицеливался, куда укусить – но меч, застрявший в черепе тисте анди, качнулся, когда первый пес развернулся, собираясь утащить добычу, и второй пес осторожно попятился. Сегулех метнул копье с пятнадцати шагов. Оружие ударило кружащегося пса и сбило с ног – он тут же поднялся, рыча, и вцепился зубами в копье, торчащее из бока. Карса, широкими шагами обогнавший Второго, издал теблорский боевой клич – древний, известный только по рассказам старших о древних героях, – и Гончий пес, державший труп Рейка, вздрогнул. Отпустив изодранную, раненую ногу, пес метнулся навстречу тоблакаю. Два дротика задели левый бок зверя. Вреда не причинили, но отвлекли, и Гончий пес развернулся навстречу новым атакующим. Две молодые теблорки стояли в конце переулка и обе спокойно готовили к броску новые дротики с помощью атлатлей. Между ними стоял крупный потрепанный пес, напряженно оскаливший клыки; его глухое ворчание раздавалось словно из-под земли. Гончий пес застыл. Карса бросился на него, меч свистнул в воздухе… Зверь опомнился и бросился прочь – меч тоблакая отсек только кусок толстого хвоста. Гончий пес завыл. Карса повернулся ко второму псу – тот все-таки сумел вытащить копье и теперь тоже удирал, оставляя кровавый след. Сегулех подобрал запачканное кровью оружие. Карса помедлил и вернулся к телу Аномандра Рейка. – Мы их побили, – сказал он. Лицо в маске повернулось к нему. Мертвые глаза в прорезях изучающе смотрели на Карсу. – Давненько я не слышал этого боевого клича, тоблакай. И хорошо бы, – добавил воин, – никогда его больше не слышать! Однако Карса смотрел на молодых теблорок и на пса, который приближался, виляя обрубком хвоста. Глядя на прихрамывающее животное, Карса Орлонг чуть не всхлипнул. Он ведь отправил этого пса домой. Полумертвого, страдающего от лихорадки и потери крови – очень, очень давно. Он посмотрел на теблорских девушек – обе молчали. Слезы мешали ему рассмотреть их – они знакомы? Нет, на вид слишком юные. На вид…
В переулке пять Гончих Тени отступали, бессильные перед совместным колдовством Злобы и Зависти. Магия обдирала шкуры. Кровь текла из носов. И со всех сторон силы пытались раздавить их, уничтожить. Извиваясь, побитые псы пятились шаг за шагом. А дочери Драконуса приближались к своему трофею. К мечу отца. Который должен принадлежать им по праву рождения. Разумеется, и Зависть, и Злоба понимали высокую цену терпения. Да, терпение приносит желанные плоды. Гончие им не ровня – ни по силе, ни по дикой воле. Долгое ожидание почти подошло к концу.
Сестры почти и не заметили тихого появления кареты позади Гончих. Увы, этого не скажешь о том, кто, выйдя из кареты, устремил на них странный звериный взгляд. Этот уверенный, смертельный взор принизывал насквозь. Сестры остановились. Колдовство растаяло. Гончие, истекая кровью, дымящейся в утреннем свете, хромали в сторону павшего носителя Драгнипура. Зависть и Злоба застыли. Вожделение пришлось запихивать обратно в крохотный долгий ящик. Планы пришлось срочно менять. Терпение… ну да, терпение снова выходит на сцену. Ну что ж, может быть, в следующий раз.
Яростная битва внутри почти разрушенного дома завершилась. С бьющимся сердцем, Самар Дэв осторожно приблизилась. Она пробралась по груде камней и разбитых балок, обогнула оставшуюся почти нетронутой внутреннюю стену и увидела двух неподвижных гигантов. Тихий стон сорвался с ее губ. Она неуклюже попыталась подобраться поближе и через мгновение плюхнулась на кусок оштукатуренной стены, глядя на разодранную искромсанную голову умирающего медведя. Гончийпес, наполовину придавленный тушей гигантского медведя, уже еле дышал; из ноздрей пузырилась красная пена, вдохи становились все слабее и наконец после еле слышного вдоха он умер. Самар Дэв снова посмотрела на бога, который преследовал ее, нависая, вынюхивая… ища… чего? – Чего? – спросила она хриплым шепотом. – Чего ты хотел? Единственный уцелевший глаз бога чуть двинулся в окровавленной глазнице. В нем была только боль. И потеря. Ведьма вытащила нож. Нужно это? Не просто отпустить его? Прочь из несправедливого, бессердечного существования? Последний из своего рода. Забытый всеми… Что ж, я не забуду тебя, друг. Она опустила нож, окунув лезвие в лужу крови у головы медведя. Она прошептала слова связывания и повторяла их снова и снова, пока последний свет жизни не погас в глазу бога.
Неся в лапах двух Гончих и зажав третью в пасти, Тулас Остриженный мог лишь злобно встряхивать зверей, поднимаясь все выше над горами к северу от озера Азур. Впрочем, мог сделать еще кое-что. Мог сбросить их с громадной высоты. Что он и сделал. С превеликим удовольствием.
– Погодите! Погодите! Прекратить! Прекратить! Искарал Прыщ выбрался из кучи дерущихся, рычащих, плюющихся и ворчащих бхокаралов, из массы спутанных, выдранных волос, грязных тряпок и колючих пальцев ног – это была его жена – и огляделся. – Идиоты! Его даже и близко уже нет! Гы, поздно уже! Гы! Этот гнусный, склизкий, гнилой краснопузый кусок дерьма! Нет, отвали, обезьяна. Он вскочил на ноги. Мулица стояла одна. – Ну что с тебя толку? – Он помахал животине кулаком. Могора выпрямилась, поправляя одежду. Потом высунула язык, который словно целиком состоял из пауков. Увидев это, Искарал Прыщ ощутил рвотный позыв. – Боги! Неудивительно, что ты умеешь делать такие штуки! Она хихикнула. – А как ты молил – еще! – А-а!.. Если бы я знал, я молил бы о другом! – И о чем же ты молил бы, милый? – О ноже, чтобы перерезать себе горло. Только посмотри. Меня всего искусали! – Да, у них такие острые зубы, у этих бхокаралов… – Да не они, черствая булка. Меня покусали пауки! – И поделом тебе! Напоил ее до бесчувствия? Иначе она ни за что не согласилась бы… – Сила! У меня есть сила! И ей нельзя противиться, это всем известно! Мужчина может выглядеть слизняком! Его волосы могут висеть, как язык бхедерина! Он может быть ростом по колено и соответственно сложенным – может вонять, может жевать свою ушную серу, все это не важно! Если у него есть сила! – Ну так в этом беда нашего мира. Вот почему уроды не вымирают. – И она улыбнулась. – Вот почему мы с тобой созданы друг для друга! Давай родим детей, сотни детей! Искарал Прыщ бросился к мулице, забрался на нее и поскакал прочь. Мулица шагала, не обращая внимания на всадника, колотящего и подгоняющего ее, и Могора не торопясь шла рядом. Бхокаралы, ворковавшие и приводящие себя в порядок в празднике примирения, взвились в воздух и кружили над головой своего бога, как мошкара над самой сладкой в мире кучей дерьма.
Из задумчивости Хватку вырвал надвигающийся грохот в странной пещере, и она уставилась на изогнутую каменную стену; изображение расплылось, словно фургон пришел в движение. Если громадина действительно ворвется в пещеру, Хватке не жить, ведь некуда спрятаться от вздыбленных лошадей и качающегося фургона. Нелепый способ погибели души… Фургон появился в порыве жуткого ветра – призрачный, почти прозрачный; лошади промчались сквозь Хватку, мелькнул образ безумного возчика – выпученные глаза, ноги в каких-то лубках растопырены. И пассажиры – на крыше фургона, по бокам, с испуганными трясущимися лицами. Все это пронеслось сквозь нее и пропало… А прямо перед ней появился всадник, натянувший поводья – человек и его конь были реальными, плотными. Искры брызнули из-под копыт, конь задрал безглазую голову. Хватка испуганно отшатнулась. Проклятые трупы! Вглядевшись в конника, она выругалась. – Я тебя знаю! Одноглазый всадник, окруженный запахом смерти, успокоил скакуна. И сказал: – Теперь я Вестник Худа, капрал Хватка. – О, это повышение? – Нет, это проклятый приговор, а ты не та, с кем я должен встретиться, так что хватит издевок – послушай меня… – Да с чего? – возмутилась Хватка. – Что я тут делаю? Что Худу еще нужно от меня, чего он не получил уже? Знаешь, передай лучше сообщение ему! Я хочу… – Я не могу, Хватка. Худ мертв. – Худ что? – Владыка Смерти больше не существует. Он ушел. Навсегда. Слушай, я скачу к богам войны. Понимаешь, носительница торквеса? Я скачу ко всем богам войны. Носительница торквеса? Хватка обмякла. – Вот дерьмо… И Ток Младший заговорил, и рассказал Хватке все, что она должна была знать. Когда он закончил, она, бледная, уставилась на него; он подобрал поводья и собрался продолжить путь. – Погоди! – сказала она. – Мне нужно выбраться отсюда! Как это сделать, Ток? Мертвый глаз в последний раз взглянул на нее. Ток показал на тыквы вдоль каменных стен. – Пей. Хватай, ведь ты Хватка. – С ума сошел? Ты только что рассказал, откуда эта кровь! – Пей – и помни все, что я сказал. И Ток ускакал. Да, она все запомнит. «Найди тоблакая. Найди убийцу и напомни ему… напомни, поняла? А потом, носительница торквеса, веди его на войну». Веди его на войну… Было еще многое, очень многое. И ничего уже она не забудет. – А я хотела уйти в отставку. – Вполголоса выругавшись, она пошла к ближайшей тыкве, согнулась перед ней. Пей. Это же кровь, проклятье! Пей.
Он стоял в сердце Драгнипура, стоял над Вратами Тьмы – для Аномандра Рейка это был последний акт. Возможно, это отчаяние. Или жертва, непостижимая для смертных. Звался меч Отмщенье, или Скорбь, – так или иначе, он перенес Аномандра в мир, который он сам и создал. И все принятые решения – лишь пыль на унылом пути его жизни. Он был Сыном Тьмы. Его народ потерян. Ему было о чем горевать, здесь, в конце всего, и он мог наконец отвернуться, как поступила его мать давным-давно. Отвернуться от своих детей. Как должен поступить однажды любой отец – в последний миг, который есть смерть. Мысли о прощении даже не возникало, когда он стоял на груде стонущих тел, покрытых татуировками. Он ведь не из тех, кто просит. Если только не считать Драконуса. Да, но здесь обстоятельства были уникальны, преступление столь многогранно, столь сложно и запутанно, что не стоило ворошить ни одной детали. В любом случае его мольба о прощении не требовала ответа. Важно только, что Драконус получил его слова. И пусть делает с ними что захочет. Аномандр Рейк стоял, подняв глаза к небу, и смотрел на бушующий пожар, на опускающееся разрушение; смотрел, не моргая, без страха. Ведь он чувствовал ответ внутри себя, в крови Тиам, крови хаоса. Так он будет стоять за всех, кого сковал здесь. За всех остальных. И за эти бедные, сломанные души под его ногами. Будет стоять – и встретит этот безжалостный хаос. Стоять до самого последнего момента. До самого последнего момента. Словно клубок змей, под ним шевелились татуировки.
Кадаспала ждал слишком долго. Ждал единственного шанса. Чтобы отомстить убийце любимой сестры, предателю Андариста, благородного Андариста, отца и брата. Да, он начал подозревать, что замыслил Аномандр Рейк. Достойное искупление? Все тисте анди – кроме одного – ответят «да». Все, кроме одного. Только не Кадаспала! Не я! Не я, не я! Не я, не я, не я! Я нанесу тебе поражение. В твоем последнем жесте, в жалкой попытке примирения – я нанесу тебе поражение! Видишь, какого бога я создал? Видишь? Видишь, видишь? Нет, такого ты не ждал, не ждал, не ждал? Не ждал такого? И не ждал кинжала в его руке. Кинжала в его руке! Оскалившись, Кадаспала повернулся на спину – так лучше виден Сын Тьмы, да, так он лучше виден. Глаза не нужны, глаза не нужны. Не нужны, чтобы увидеть ублюдка. Который стоит такой высокий, такой свирепый, совсем рядом. На горе тел, на стонущем мосту из плоти и костей, на грязном заслоне у дверей Тьмы, на живом щите – как глупо, как глупо! Стоит там, глаза – вверх, а душа вниз, вниз – почувствует ли она его? Повернется? Увидит? Поймет ли? Нет – нет и нет. Ведь Кадаспала создал бога, создал бога, бога, он создал бога и нож, нож, нож… Аномандр Рейк стоит, и узор просыпается; просыпается его сила и сила Рейка. Странствующая обитель, прекращай странствия. Бегущие врата, не бегите. Вот что он сделает. Вот какую жертву принесет – ах как ценно, как благородно, как благородно, да, и умно, ах как умно; а кто еще так благороден и умен, как Аномандр Рейк? Ничего не выйдет! Бог-младенец! Пора! Чувствуешь нож в руке – сожми его! Подними повыше – дурак ничего не видит, ничего не подозревает; не знает о том, что я чувствую, что не забуду, не забуду, нет – никогда не забуду! Дотянись. Бей! Бей! Бей!
Буря света, разбитая луна, солнце, встающее за тучами, из которых льет бурый грязный дождь; Черный Коралл – город в осаде, и в нем тисте анди наконец чувствуют смерть их владыки, а с ним и смерть их мира. Разве справедливо возлагать все бремя давно умершей надежды на одного и требовать от него так много? Разве это не есть настоящая трусость? Он был их силой. Он был их храбростью. И платил дань псам за них всех, веками, и ни разу не отвернулся. Словно пришел на замену своей матери. Сделать то, чего не сделала она. Наш владыка мертв. Он покинул нас. Народ горевал. Дождь продолжался. Келик горькими потоками тек по улицам, по стенам домов. Торопливо наполнял канавы. Капли падали на шкуру Силаны. Это дождь-узурпатор, и против него они бессильны. Пей до дна, Черный Коралл. И танцуй, да, танцуй, пока не умрешь.
Крысмонах с трудом взбирался по грязному склону среди корней, неся двух последних детишек. Наверху скорчился Штырь, перепачканный в глине, похожий на проклятую горгулью. В его глазах светилось не злорадное веселье, а изнеможение и ужас. Неестественный дождь добрался до этого сломанного, наполовину разбитого леса. Старые траншеи и уступы почернели от слизи, обломки стен напоминали гниющие кости и зубы, как будто с холма содрали плоть, обнажив гигантское изуродованное лицо, которое бессмысленно улыбается в серо-бурое небо. Двое бывших «мостожогов» смогли отыскать двадцать детишек, из которых четверо были при смерти, не весили практически ничего и свисали в руках как куклы. Мужчины всю ночь носили детей в траншеи и в туннели, где можно было укрыться от гнусного ливня. Они наворовали одеял, еды и чистой воды в кувшинах. Когда Крысмонах подошел ближе, Штырь поднялся, чтобы помочь ему перебраться через край. Истощенные девочки висели, как соломенные чучелки, головы болтались; Крысмонах передал их по очереди Штырю, который пошлепал по залитой грязью траншее. Крысмонах наклонился лицом вниз, чтобы уберечь от дождя глаза и рот, и принялся глубоко дышать. Жизнь солдата приучает к тяготам и лишениям, они становятся привычными, как пара протекающих кожаных сапог. Так почему теперь все иначе? В туннеле раздался плач, а потом зазвучал голос Штыря – успокаивающий и ободряющий. Боги, как же Крысмонаху хотелось заплакать. Иначе, все совершенно иначе. – Солдаты, – пробормотал он, – бывают разные. Долгое время он был солдатом, наелся досыта и просто ушел. А теперь явился Штырь, взял его, вывернул наизнанку и превратил в совсем другого солдата. И этот солдат казался правильным. Таким как нужно. Он понятия не имел… Крысмонах посмотрел на подошедшего Штыря. – Давай на этом и остановимся, Штырь, – взмолился он. – Пожалуйста. – Я хочу вонзить нож в рожу Градитхана, – прорычал Штырь. – Хочу вырезать его черный язык. И затащу эту сволочь сюда, чтобы все эти крохи видели, что я с ним сделаю… – Только попробуй – и я сам тебя убью, – пообещал Крысмонах, оскалившись. – Они и так насмотрелись всякого. – Они должны увидеть отмщение… – Они увидят не отмщение, – сказал Крысмонах, – а только прежний гребаный ужас, прежнюю безумную жестокость. Ты хочешь отмщения, так сделай по-тихому, Штырь. Там, внизу. Только не жди помощи от меня – я не участвую. Штырь уставился на него. – Что-то ты другие песни запел, Крысмонах. Вчера ночью ты талдычил, как мы прижмем его и дадим хороших… – Я передумал, Штырь. Из-за этих крох. – Он подумал. – Из-за тебя, потому что ты заставил меня сделать то, что мы сделали. – Он хрипло рассмеялся. – Прикинь, я чувствую… искупление. Правда, забавная ирония, а, Штырь? Штырь медленно прислонился спиной к стенке траншеи и сполз вниз, усевшись в грязь. – Вот дерьмо. А я шел и шел, чтобы понять, что ты сделал и узнал здесь. Искал чего-то, думал, что здесь найду ответы… а у меня не было даже правильных вопросов. – Он скорчил гримасу и плюнул. – И сейчас нет. Крысмонах пожал плечами. – И у меня нет. – Но ты достиг искупления, – прозвучало горько. Крысмонах пытался собраться с мыслями. – Когда тебя накроет… меня, когда меня накрыло, что такое хорошо, Штырь, то и искупление обрело новый смысл. И как бы ответов уже не ищешь – знаешь, что любой, кто обещает ответы, гонит туфту. Жрецы, жрицы, боги, богини. Полная хрень, понимаешь? – Звучит странно, – возразил Штырь. – Чтобы получить искупление, нужно чтобы кто-то его дал. – Но может, и не нужен кто-то другой. Может, просто нужно сделать что-то, стать чем-то, кем-то и почувствовать внутри, что изменился, – и вроде как пошел и искупил себя. И не важно, что думают другие. И знаешь, что у тебя есть все вопросы – правильные вопросы, неправильные, и, может, найдешь ответ-другой, а может, не найдешь. Это не имеет значения. А важно то, что понимаешь: никто другой тут вообще ни при чем. Вот об этом искуплении я толкую. Штырь откинул голову назад и прикрыл глаза. – Повезло тебе, Крысмонах. Это я серьезно. Правда. – Ты идиот. Я гнил тут, все видел и ничего не делал. И если я оказался в другом месте, то только благодаря тебе. Проклятье, да ты же сделал то, что должен делать настоящий жрец: не советы хреновые раздавать, не мудрости гребаные изрекать, не сочувствовать – это все хрень. А просто врезать по яйцам и заставить делать то, что правильно. В общем, я не забуду, что ты сделал, Штырь. Никогда не забуду. Штырь открыл глаза и, глядя в небо, почему-то нахмурился. И Крысмонах тоже посмотрел вверх.
Одинокая фигура двигалась к Храму Тьмы, шурша мокасинами по скользкому булыжнику. В поднятой руке кружилась изящная тонкая цепочка; на концах поблескивали кольца. Толстые дождевые капли рассекались этой дугой и брызгали на лицо и чуть изогнутые в ухмылке губы. Кто-то внутри здания сопротивлялся. Неужели сам Рейк? Чик от души надеялся на это; и тогда так называемый слабый и жалкий Сын Тьмы на пороге уничтожения. Чик давно приготовил упреки и обвинения, разложив их в ряд, словно оперенные стрелы. Зазвенит тетива, острые истины безошибочно полетят в цель одна за другой. Да, он представлял себе эту сцену. Жаждал ее. Зачем нужны твердые суждения, если ими некого поразить? В чем тогда удовольствие? Где радость при виде ран? Нет, твердые суждения – как ярость. Им нужны жертвы. И восхитительное ощущение превосходства. Возможно, Умирающий бог наградит его, ведь ему так нужны жертвы. У него для них столько ярости! Слушай, владыка Рейк. В Андаре были убиты все. Все! И где ты был, когда умирали твои поклонники? Где ты был? Они взывали к тебе. Молили тебя. Да, Чик уничтожит его. Это его долг перед своим народом. Он изучал храм; во всех линиях ощущалось что-то знакомое, виденное в Андаре и в Синецветье. Только это здание выглядело грубее, словно не сложенное из камня, а вырубленное топором из дерева. Дань традициям? Или мастерство забыто? Да какая разница… Мгновенная мысль разбила двери храма, и Чик почувствовал: тот, кто внутри, скорчился от боли. Он поднялся по ступенькам через дым и пыль. Кольца крутятся, келик льется. Купол был покрыт трещинами, и дождь хлестал толстыми черными струями. Чик увидел женщину, стоящую поодаль, ее лицо превратилось в маску ужаса. И увидел старика, стоящего на коленях в центре мозаичного пола, склонив голову. Чик остановился, нахмурившись. И это его противник? Этот бесполезный, разбитый, немощный старик? Где Аномандр Рейк? Его… его здесь нет. Его здесь даже нет! Я – Смертный Меч! А его даже нет здесь! Он закричал от ярости. Силы выплеснулась волной, разбив мозаику на полу, разбив колонны, которые повалились, как срубленные деревья. Обломки накрыли слабого старика…
Коннест Силанн застонал. Словно когти, сила Умирающего бога протыкала его, кромсала внутренности. Она была слишком огромна, чтобы ей противостоять. Он отступал, готовый к испуганному, смертельному бегству… Но бежать было некуда. Если он сейчас отступит, всем тисте анди в Черном Коралле конец. Сейманкелик заберет их всех, и сам город поддастся этой мерзкой грязи. Куральд Галейн будет разрушен и скормлен чужому богу, жадному до силы. И посреди хора трещащих костей и рвущейся плоти Коннест Силанн держался. Держался отчаянно, пытаясь найти источник силы – хоть что-нибудь, хоть кого-нибудь, – но Аномандр Рейк ушел. Он ведь был полон силы, как огненный столб. Он был неудержим, и если клал твердую руку кому-то на плечо, мог вселить свою уверенность. Мог заставить тех, кто любил его, совершить невозможное. А теперь он ушел. И Коннест Силанн остался один. Он чувствовал, как тает душа, умирая под яростной атакой. И из каких-то глубин старик воззвал… к реке. К реке, не покоряющейся никакому свету, с глубинными потоками, которых не сдержать никакой силой. Он мог бы скользнуть в эти надежные потоки, если бы только дотянулся… Но боль так яростна. Она пожирает его, и от нее невозможно освободиться. Река… только бы дотянуться…
Бог, захвативший Чика, рассмеялся. Все теперь в его власти. Он чувствовал желанную Верховную жрицу, так ловко вырванную из объятий Искупителя, так умно соблазненную на безумный танец забвения, на поклонение потраченным жизням. Она побеждала единственного защитника Искупителя – тот отступал шаг за шагом, покрытый ранами, из которых не менее дюжины были смертельными, и хотя он каким-то чудом еще держался, оставалось ему недолго. Богу был нужен Искупитель. Он будет куда полезнее, чем этот, по имени Чик, такой продажный в мыслях, такой несчастный в своей боли. Совсем как отвергнутый ребенок, а теперь все, о чем он мечтал, вылезло наружу. Он думал противостоять отцу, но отец был ни при чем. Отца вообще никогда не было. Он считал себя избранным вершить справедливость, но тот, кого звали Чик, не знал справедливости и не понимал ее истинного смысла – она гнездилась только в клетке его собственной души. Нет, нужда бога в Чике почти совсем отпала. Его можно отдать сейманкелику, вместе с остальными. Танцевать и укладываться на Верховную жрицу, наполняя черным семенем ее утробу – без всякого удовольствия, ведь все удовольствие досталось крови Умирающего бога, сладкому келику. А жрица будет набухать бессмертными дарами – тысячу, десять тысяч раз! Сладчайший яд, в конце концов, тот, которым радостно делишься. Бог приблизился к коленопреклоненному старику. Пора прибить дурака.
Нимандр держался за холодную сухую руку Аранаты, которая вела его по неведомому владению; он ничего не видел, спотыкался, а рука, как поводок, тащила его вперед и вперед. – Пожалуйста, – прошептал он, – куда мы идем? – На битву, – ответила она почти незнакомым голосом. Нимандра пробрала дрожь. А это вообще Араната? А вдруг какой-то демон занял ее место – и все же руку он узнавал. Прежняя, такая знакомая в неземном прикосновении. Словно перчатка, в которой ничего нет… да нет, руку можно чувствовать – крепкую, настоящую. Ее руку, которая была, как и все у Аранаты, загадкой, он любил. Поцелуй, который она подарила – похоже, вечность назад, – он еще ощущал, словно попробовал что-то чужое, что-то настолько далекое, что даже нет надежды когда-либо понять, что это. Поцелуй, сладкий, как благословение… но Араната ли благословила его? – Араната… – Почти пришли – ты станешь меня защищать, Нимандр? Я могу пробиться, но недалеко. Это все, на что я способна. А она… настаивает. Она приказывает. – Кто? – спросил он, ощутив вдруг озноб. – Кто приказывает тебе? – Ну как – Араната. Но тогда… – А кто… кто ты? – Ты защитишь меня, Нимандр? Я не заслуживаю этого. Моих ошибок легион. Свою боль я превратила в ваше проклятие, проклятие для всех вас. Но время извинений миновало. Мы стоим в прахе свершенного. – Пожалуйста… – Вряд ли я смогу пробиться, чтобы противостоять ему. Мне жаль. Если ты не встанешь у него на пути, я проиграю. Пропаду. В твоей крови я чувствую шепот… кого-то. Кого-то дорогого для меня. Кто мог бы противостоять ему. Маленькая рука, сухая и холодная, странно успокаивающая своей отстраненностью, вдруг показалась хрупкой, как фарфоровая. Она не ведет меня. Она цепляется за меня. Он пытался разобраться в том, что услышал. Кровь кого-то дорогого. Она не может пробиться – не хватит силы против Чика, против Умирающего бога. Она… она не Араната. – Нимандр, у меня остался только ты. Мы стоим в прахе свершенного. – Нимандр, мы пришли.
Слезы текли по опустошенному лицу Провидомина. В ужасе от своей беспомощности, тщетности усилий против такого врага, он шатался от каждого удара, отступал, а если смеялся – о боги, он смеялся, – в этом звуке не слышалось веселья. Он не испытывал гордости с самого начала – по крайней мере, не показывал ее перед Искупителем, проявляя смирение, – но каждый солдат, в ком осталась хоть капля мужества, втайне уверен в своей доблести. И хотя он не лгал, говоря себе, что сражается за бога, в которого не верит, отчасти это ничего не меняло. Не имело значения. И в этом таился секрет его гордости. Он удивит ее. Озадачит тем, что сопротивляется гораздо дольше, чем она могла предполагать. Он будет сражаться со стервой до конца. Как жестоко, как благородно, как поэтично. Да, об этой битве сложат песни, а сияющие лица с сияющими глазами в будущем храме из белого чистого камня с радостью будут готовы разделить славное торжество героического Провидомина. Он не удержался от смеха. Она разбивала его на кусочки. Удивительно, что хоть какая-то часть его души еще способна осознавать себя. Взгляни на меня, Спиннок Дюрав, старый друг. Благородный друг. И давай посмеемся вместе. Над моим тупым позерством. Надо мной глумится, друг, моя собственная гордыня. Да, смейся, как готов был смеяться каждый раз, побеждая меня на нашем маленьком поле боя, на грязном столе в сырой, нечастной таверне. Ты и представить не мог, как я старался сохранить гордость, раз за разом сокрушительно проигрывая. Так давай теперь сбросим безликие маски. Смейся, Спиннок Дюрав, ведь я снова проигрываю. Ему не удавалось даже притормозить ее. Клинки настигали его, по три, по четыре сразу. Его разбитому телу даже некуда было падать – удары со всех сторон не давали ему повалиться. Он потерял меч. А может быть, потерял и державшую оружие руку. Он и сам не знал. Он ничего не ощущал, кроме узла насмешливого знания. Одинокий внутренний глаз, не мигая, уставился на его жалкое «я». А теперь она, наконец, должно быть, отбросила свое оружие: ее руки вцепились в его горло. Он заставил себя открыть глаза и увидел ее смеющееся лицо… А… Тогда понятно. Это ты смеялась. Ты, а не я. Именно тебя я слышал. Теперь понятно… А значит, он… он плакал. Это чересчур для насмешки. И у него не осталось ничего, кроме жалости к себе. Спиннок Дюрав, отвернись. Прошу тебя, не смотри. Ее руки сжали его горло, оторвали от земли и высоко подняли. Она смотрела на него, выдавливая последние капли жизни. Смотрела и смеялась в его заплаканное лицо. Верховная жрица стояла, зажав руками рот, не смея шевелиться, и смотрела, как Умирающий бог уничтожает Коннеста Силанна. Тот уже должен был быть мертв, должен был пасть под напором. И конец был близок. И все же каким-то непостижимым образом Коннест Силанн держался. Он стал последним хрупким барьером между тисте анди и этим ужасным, безумным богом. Жрица съежилась в тени. Было высокомерием, безумным высокомерием верить, что они смогут устоять перед этой мерзостью. Без Аномандра Рейка, хотя бы без Спиннока Дюрава. Теперь она ощущала, как все ее родичи падают, не в силах даже руку поднять в свою защиту, и лежат с незащищенным горлом, а ядовитый дождь заливает улицы, булькая, сочится под двери, сквозь окна, разъедает, словно кислота, черепицу крыш и, стекая по балкам, окрашивает бурым стены. Ее родичи начали чувствовать жажду, начали алкать смертельного первого глотка – как она сама. А Коннест Силанн сдерживал врага. Еще мгновение. Потом еще одно…
В мире Драгнипура сражение замерло. Все – Драконус, Худ, Сакув Арес, скованные, солдаты хаоса с горящими глазами – смотрели на небо над фургоном. И на одинокую фигуру над горой тел. Начиналось нечто необычное. Орнамент из татуировок отделился от холста скомканной, сморщенной кожи – словно слой, открытый раньше всем, теперь оказался лишь одной стороной, одной гранью, одним измерением чего-то гораздо большего. Орнамент рос, разворачивался, превращался в клетку, в паутину, поблескивая сырыми чернильными мазками, окружавшими Аномандра Рейка. Он медленно воздел руки.
Лежа почти у ног Рейка, Кадаспала извивался в безумном восторге. Месть, месть и да – месть. Бей! Милый младенец! Бей сейчас, да, бей, бей… Овраг – все, что осталось от него, – смотрел одним глазом. Он видел, как протянулась длиннющая, покрытая татуировками рука, видел нож в этой руке, поднявшейся, подобно змее, за спиной Рейка. И ничему не удивлялся. У бога-младенца одна цель. У бога-младенца один смысл существования. А Овраг был его глазом. Чтобы видеть его душу снаружи и изнутри. Чувствовать его сердце – и это сердце полно жизни, полно ликования. Родиться и жить – это такой дар! Знать единственную цель и глубоко вонзить нож… А потом? А потом… всему конец. Всему. И всем. Их тела вокруг такие теплые. Всех предал тот, кто питался их жизнями. Теплые воспоминания, чистые сожаления – что всегда приковано к каждой душе? Разумеется, сожаления. Они навеки прикованы к истории каждого, к истории жизни, они вечно тянут этот скрипучий, шаткий груз… Освободиться от цепей сожалений значит освободиться от самой человечности. И стать чудовищем. Милый бог-младенец, ты будешь сожалеть? – Нет. Почему? – Будет… будет некогда. Да, некогда. Времени не будет ни у кого. Ни на что. Вот твоя жизнь: рождение, свершение и смерть. Вот весь ты: несколько вдохов и выдохов. Твой создатель хочет, чтобы ты убил. Вот ты и родился. Свершение ждет тебя. А за ним – смерть. Бог-младенец, что ты будешь делать? И бог задумался. Овраг чувствовал, что бог обретает себя и полученную свободу. Да, его создатель хотел сформировать его. Передать ребенку неудержимый поток ненависти и отмщения. Внушить, что его собственная неминуемая смерть – его единственный смысл. Проиграешь, и эта смерть потеряет всякий смысл. – Да. Но если я умру, не свершив то, к чему предназначен… Бог ощущал, как поднявшаяся сила теперь быстро растекалась от этого исключительного тисте анди с серебряными волосами, текла по узорам на бесчисленных телах – по паутинкам громадной сети. Текла вниз, к вратам. Что он делает? И Овраг, улыбнувшись, ответил. Друг, знай одно. Что бы сейчас ни пытался сделать Аномандр, он делает это не для себя. От таких слов бог-младенец оцепенел. Не для себя? Разве так бывает? Разве каждый не выбирает то, что нужно только ему? Чаще всего так и есть. И таких после смерти быстро забывают. Любые их свершения тускнеют. Приходит понимание, что они ничем не лучше других. Не умнее, не храбрее. И их мотивы так грязны. Чаще всего, говорю я, но не всегда. Не в случае Аномандра Рейка. – Понятно. Тогда, мой смертный друг, я… я сделаю не меньше. И длинная рука развернулась, и нож вонзился глубоко в грудь Кадаспалы. Слепой тисте анди закричал; кровь хлынула на лежащие тела. Убит собственным созданием. И сеть насыщалась кровью создателя. Кто-то присел рядом с Оврагом. Он с трудом пригляделся умирающим глазом. Широкое лицо, кожа облезает, в длинных густых черных волосах рыжие пряди. Она держала в руке кремневый меч. – Возьми, – прошептал он ей. – Бери быстрее. Так она и сделала. Мучительная боль, огонь прожигает череп насквозь, а потом… все начало таять. И бог-младенец, убив, умирает. И только один человек плакал о нем кровавыми слезами. Только один знал, что было сделано. Этого достаточно? Апсал’ара увидела, как Аномандр Рейк помедлил и посмотрел на нее. Улыбнулся. – Благословляю тебя. Теперь ступай. – Куда? – Скоро узнаешь. Она смотрела в его сияющие глаза, которые темнели все больше. Пока не поняла, что именно она видит, и ее охватил ледяной холод. Она закричала, вспомнив, где ощущала такой холод раньше… И Апсал’ара, Госпожа Воров, бросила ему окровавленный глаз бога. Он поймал его одной рукой. – На память, – прошептала она и откатилась в сторону. У фургона не стоило оставаться. При том, что должно произойти.
Орнамент тонул в груде тел, а Врата Тьмы поднимались навстречу. Больше не блуждайте. Аномандр Рейк, склонивший голову и воздевший руки, начал таять, распадаться, а Врата забирали его, поглощали Сына Тьмы. Поглощали то, кем он хотел быть, кем желал быть. Глядя на него, Драконус опустился на колени. Он наконец понял, что происходит. Понял, что планировал Аномандр Рейк все это время – какую замечательную вещь. Подняв глаза, он прошептал: – Ты просишь у меня прощения? Хотя распутываешь все, что я натворил, что я творил так давно? Хотя ты исцеляешь все нанесенные мной раны, исправляешь все, что я сломал? – Драконус перешел на крик. – Рейк! Ты не должен просить прощения – ни у меня, нижние боги, ни у кого-то из нас! Но уже было не понять – услышал ли его Рейк. Тот, кто был Аномандром Рейком, рассеялся по владениям Куральд Галейна, по давно запечатанному пути, который мог – только мог – привести к ногам Матери Тьмы. Которая отвернулась. – Мать Тьма, – прошептал Драконус. – Думаю, теперь ты должна с ним встретиться. Ты должна обернуться к своим детям. Думаю, твой сын настаивает. Открой глаза, Мать Тьма. Взгляни, что он сделал! Для тебя, для тисте анди – не для себя. Взгляни! Взгляни и узнай, что он сделал! Тьма пробудилась, орнамент захватывал сами Врата и тонул, тонул – за пределы Драгнипура, навсегда покидая ужасный меч…
В Храме Тени, в городе Черный Коралл, тонущем в ядовитом дожде, Чик и бог внутри него стояли над скорчившимся телом Коннеста Силанна. Игра была окончена. Все удовольствие от победы испортило нелепое, упрямое сопротивление старика. Одна рука крутила и крутила кольца, а вторая достала кинжал. Просто, грязно, да, но зато коротко и окончательно. И тут Чик увидел, что на полу неожиданно начали проявляться черные линии, которые складывались в орнамент; и долгим вздохом пронесся ледяной ветер. В морозном воздухе капли дождя мгновенно застывали и разбивались на каменном полу, на расколотой мозаике. И холод усиливался. Умирающий бог нахмурился. Орнамент ширился, покрывая весь пол алтарного зала, ширился. Он казался бесформенным, словно видна была лишь часть из множественных измерений. Весь храм дрожал.
Сидя на корточках на гребне поросшего лесом склона, Штырь и Крысмонах уставились в небо прямо над Черным Кораллом. В воздухе появился странный, похожий на лабиринт, орнамент, расползаясь в стороны и опускаясь на город. Они увидели, как щупальце орнамента коснулось спящего на шпиле дракона; Дракон расправил крылья громадными алыми веерами, голова поднялась на длинной шее, пасть раскрылась. Силана взревела. Ее рев оглушал. Это был вопль горя, ярости, неукротимой решимости. Дракон взлетел в опускающийся орнамент, в опускающееся небо и поплыл над городом. Штырь злобно расхохотался. – Беги, Градитхан. Беги во всю прыть! Эта яростная стерва летит за тобой!
Араната шагнула вперед, Нимандр за ней. Ахнув, он вырвал ладонь – ее хватка стала непереносимо, обжигающе холодной, держать ее руку было невозможно. Его качнуло. Она остановилась на самом пороге громадного алтарного зала. Здесь причудливый неземной орнамент спускался с округлого потолка; бесчисленные связанные черные нити медленно спускались, а навстречу, от пола, тянулись другие. И Нимандр услышал, как она прошептала: – Врата. Как…ах, дорогой сын… ах, Аномандр…
Чик, стоявший в центре зала, повернулся, когда появились Араната и Нимандр. Кольца размотали цепочку на всю длину – и замерли, застыв в орнаменте; цепочка задрожала. Внезапная боль исказила лицо Чика. Цепочка с хрустом впилась в указательный палец – и кольца понеслись прочь, затерявшись в орнаменте. Они поднимались по нитям, все быстрее, пока не исчезли, бледно сверкнув напоследок. Нимандр обошел Аранату и бросился вперед, прямо на Чика. А тот качнулся в сторону, глядя вниз, – словно пытался отыскать под ногами потерянный палец. А на лице – потрясение, боль, неверие… Он недооценивал Нимандра. Естественная ошибка. И ошибок было много. Совсем как его господин: так медленно впадает в гнев, но если гнев проявляется… Нимандр ухватил Чика за куртку и швырнул на пол, тот покатился и распластался на мозаике. И тут пробудился Умирающий бог. Горя ненавистью, он поднялся на ноги и развернулся лицом к Нимандру. Который, даже не дрогнув, изготовился к бою, обнажив меч. Остановило его легкое прикосновение к плечу. Араната – но это уже была не Араната – шагнула мимо него. Да нет, не шагнула, ее ноги даже не касались пола. Она стала выше ростом, среди потоков тьмы, текущих черным шелком, она смотрела на Умирающего бога сверху вниз. А тот, столкнувшись лицом к лицу с Матерью Тьмой – со старшей богиней во плоти – спасовал. Сдулся, уменьшился. Она больше не пробивается – больше нет. Она здесь. Мать Тьма здесь. И Нимандр услышал ее слова: – Ах, сын мой… я принимаю.
Врата Тьмы больше не блуждали. Их больше не преследовали. Врата Тьмы обрели новый дом – в сердце Черного Коралла. Лежа кучей изуродованной плоти и кости, Коннест Силанн поднялся от реки – реки памяти и правды, которая дала ему силы жить так долго, – и открыл глаза. Верховная жрица, опустившись на колени рядом с Коннестом, гладила его по щеке. – Как, – прошептала она, – как он мог просить вас о таком? Как он мог знать… Коннест Силанн улыбнулся сквозь слезы. – Когда бы он ни просил нас о чем-то – меня, Спиннока Дюрава и многих других, – он всегда давал что-то взамен. Каждый раз. Это… это его секрет. Разве непонятно? Мы служили тому, кто служил нам. Он закрыл глаза и почувствовал присутствие еще кого-то – он и представить не мог, что когда-то ощутит ее вновь. И обратился к ней: «Для тебя, Мать Тьма, он свершил это. Свершил для нас. Он вернул нас всех домой. Он вернул нас всех домой». И ее ответ зазвучал у него в голове, словно поднимаясь из глубин, от реки, в которой он черпал силы. Силы держаться в последний раз. Как просил его владыка, зная, что он все сделает. Она сказала: я понимаю. Теперь иди ко мне. Вода между нами, Коннест Силанн, чиста. Вода чиста.
Когда искалеченное, безжизненное тело Провидомина упало в сторону, Салинд приготовилась продолжить атаку – наконец-то на самого Искупителя… Бог, который когда-то был Итковианом – молчаливый любопытный свидетель невообразимого мужества, – поднял голову. Он ощущал присутствие. И не одно. Мать. Сын. Так давно разлученные, теперь они воссоединились таинственным, непостижимым образом. И на него нахлынуло понимание правды даров, правды искупления. Он ахнул. – Я… увидел. Я увидел… И он направился навстречу ей. – Спасибо, Аномандр Рейк, за этот неожиданный дар. Мой тайный друг. И… счастливого пути. Искупителю, на кургане бесполезного богатства, не нужно ждать снаружи, не нужно встречаться с Тьмой. Нет, он может идти прямо в эти владения. Салинд стояла под слабеющим посветлевшим дождем растерянная, дрожащая, на краю забвения. Искупитель обнял Салинд. И держа ее в объятиях, сказал такие слова: – Благословляю тебя, чтобы тебя не забрали. Благословляю, чтобы начала вовремя и сделала все до конца. Благословляю именем Искупителя, моим именем против жестоких собирателей душ, отнимающих жизнь. Благословляю, чтобы твоя жизнь и жизнь каждого шла, как написано, ведь воцарился мир. Против этого у Умирающего бога не было защиты. В этом объятии Умирающий бог понял, что не он восстал против Искупителя, а Искупитель призвал его. Этого призыва он не увидел, не понял. Искупитель мог исцелить то, чего не мог никто другой. Здесь, в чистой Тьме. У самых врат Матери Тьмы – и не было другого места для возрождения. Умирающий бог просто… ускользнул прочь. А Салинд, что ж, ей было мягко в объятиях. Пусть судят другие. А Искупитель свободен все очистить. И вода между ними чиста.
Пепел опускался на безмолвный, тихий пейзаж. Легионы хаоса покинули Драгнипур, их добыча исчезла. Фургон, покрытый трещинами, стоял неподвижно. Драконус огляделся: скованных осталось мало. Как много забыто, как много съедено. Взгляд задержался на клочке земли, где стоял демон Жемчуг и где он пал, дерзкий до самого конца. Драконус увидел воина по имени Сакув Арес, который, сидя верхом на коне, смотрел на то место, где был Аномандр Рейк, на груду неподвижных, тихих тел – от бесконечных татуировок не осталось и следа. Драконус подошел ближе. – Ты ведь знал его? Сакув Арес кивнул. – Он звал меня другом. – Хотел бы и я сказать то же самое, – вздохнул Драконус. – Хотел бы… хотел бы знать его получше. – Услышав шаги, он повернулся и увидел Худа. – Владыка Смерти, и что теперь? Мы по-прежнему скованы; мы не можем уйти, как «мостожоги» и Серые Мечи. И нас слишком мало, чтобы тянуть фургон, даже если бы было куда. Я вижу, понимаю, что сделал Аномандр Рейк, и знаю, что это он не со зла. Но теперь я жалею, что не присоединился к остальным. Не покончил со всем этим… Сакув Арес хмыкнул и сказал: – Ты был прав, Драконус, когда сказал, что плохо знал его. Драконус нахмурился. – Что ты имеешь в виду? – Он имеет в виду, – вмешался Худ, – что мы дошли до последнего акта сделки. Он сдержал слово, но теперь от него ничего не зависит. Да, он дал обещание, но достаточно ли этого? – Стыдись, Худ, – сказал Сакув Арес, подбирая поводья. – Нет такого дурака, кто предаст Сына Тьмы, здесь и сейчас – хоть он и покинул нас, хоть и вернулся во владения своей матери. – Ты стыдишь меня, Сакув Арес? – Да. Яггут фыркнул. – Принято.
Баратол сидел на булыжниках, чувствуя себя так, как будто все кости переломаны и все мышцы покрыты синяками. Его тошнило, но он сдерживался, чувствуя, что судороги убьют его. И все же он снова взглянул на лежащий на земле труп с застрявшим в лице и черепе мечом. Он видел большие глубокие раны на бедре – где Гончий пес вонзил зубы. Кровь из ран не текла. Подошел Мураш и присел рядом на корточки. – Только посмотри, во что мы ввязались. Повсюду звериная кровь, а ты, проклятый идиот, завалил одно из этих чудовищ – проклятым топором! – Помоги подняться. Мураш пригляделся и вздохнул. – Тогда нам нужен вол – ты тяжелый, как бхедерин. Ладно, я сяду на корточки, а ты цепляйся за меня, как за лестницу, но уж не суди, если у меня коленки подогнутся. Незадолго до этого подкатила другая карета. Перед ней теперь стоял Высший алхимик Барук, который прогнал их, а рядом воин с баргастской кровью, с привязанным за спиной громадным молотом. Воин подошел посмотреть на мертвого тисте анди. Баратол поднялся – при этом Мураш застонал под навалившейся тяжестью – и выпрямился, пробормотав слова благодарности. Он осмотрел оставшихся. Воин-тоблакай и женщина – похоже, его спутница. Еще две тоблакайки, молодые, совсем девочки – похоже, сестры, – и большой пес, покрытый немыслимым количеством шрамов. Великие Вороны все еще сидели на крышах или собрались в кучи прямо на улице, как демонические гномы, молчаливые призраки. Золотой свет утра струился, пронизывая нависший над городом дым; Баратол не слышал никакой привычной утренней суеты, которая должна была бы заполнять рассветные улицы Даруджистана. Вокруг начали появляться другие: жители, стражники – оцепенелые, молчаливые, окоченевшие, как беженцы; они не подбирались ближе, но и уходить не желали. Высший алхимик стоял на почтительном расстоянии от баргаста и мертвого тисте анди, глядя печальными глазами. Потом заговорил: – Каладан Бруд, видимо, он хотел… – Погоди, – прогремел баргаст. – Это все потом. Он нагнулся и ухватил меч с черным лезвием. И, без церемоний выдернув оружие, выпрямился. Присутствующие затаили дыхание. Каладан Бруд посмотрел на оружие в своих руках. Баратол увидел, как воин скривил губы, зарычав; блеснули ровные зубы. Воин повернулся, подошел к карете, открыл дверцу и бросил внутрь зазвеневший меч. Дверь захлопнулась. Баргаст огляделся и протянул руку: – Вол и телега. – Каладан… – Я сделаю по-своему, Барук. – Его горящие глаза отыскали Баратола. – Помоги мне поднять его. Баратол, сдерживая стон, взялся за ноги тисте анди и смотрел, как Бруд просунул руки под плечи трупа и ухватил под мышки. Они вместе подняли тело. Мураш подогнал телегу поближе и теперь с несчастным видом стоял рядом с волом. Тело Аномандра Рейка уложили на доски, покрытые старыми пятнами крови. Бруд нагнулся над ним и замер. Затем снова выпрямился иповернулся к Высшему алхимику. – Я сложу для него курган. К западу от города. – Каладан, прошу тебя, это может подождать. Нам нужно… – Нет. – Он подошел к Мурашу, одной рукой отодвинул фаларца от вола и ухватился за хомут. – Я сделаю это. И никого больше не нужно посылать в это путешествие. Только Каладан Бруд и Аномандр Рейк – вместе, в последний раз. И вол двинулся в скорбный путь. Один воин шагал рядом, труп другого лежал в телеге. Процессия остановилась шагов через десять: пузатый коротышка в красном жилете встал прямо у них на пути. Каладан Бруд посмотрел на него и нахмурился. И пузатый коротышка поклонился с неожиданной грацией и отступил в сторону. Бруд ничего не сказал и только потянул вола дальше.
Поговаривали, что он спас Даруджистан. Когда-то много лет назад, и теперь снова. Владыка Лунного Семени, который этой ночью обрушил тьму и холод на ярящийся огонь. Каким-то образом выбил дух из растущего пожарища. Спас всех жителей. Говорили, что он в одиночку прогнал демонических Гончих. И говорили, что в миг его смерти взорвалось сердце луны. И доказательства до сих пор видны в небе. Кто убил его? Никому не известно. Слухи о возвращении Воркан подогревали рассуждения о каком-то злобном предательстве. О Малазанском контракте. О слепой ярости бога. Одно понятно: эта смерть была предопределена; разве поклонники Дэссембрея не бежали прошлой ночью из храма? Разве не настало время Повелителя трагедий? Да, настало, точно настало. И люди высыпали на улицы. Они стояли вдоль пути Каладана Бруда и провожали взглядами воина, вола и телегу. Стояли в молчании; а потом двинулись следом, образовав человеческую реку. В это утро Даруджистан не был похож ни на один другой город. Торговцы не расхваливали свои товары. Рынки не открылись. Рыбацкие лодки оставались у причала и не выходили на зеркальные воды озера. Ткацкие станки молчали, веретена не крутились. И во всех храмах зазвонили колокола. Вразнобой, звучно, как сломанное эхо, словно сам город обрел голос, и этот голос, полный скорби, теперь говорил за всех жителей, за жрецов и жриц, за всех богов в храмах. В звоне колоколов Великие Вороны взмыли в дымный воздух и кружили над крышами, образуя пронзительный, внушающий ужас эскорт. Сначала их были сотни, потом тысячи. Они кружили над Даруджистаном, словно чтобы накрыть его тьмой, накрыть саваном тело внизу. А сразу за Напастиным городком одинокий мечник, поднимающийся на первый из Гадробийских холмов, остановился и чуть повернул изуродованное лицо в сторону ужасной музыки колоколов и птиц, и в глазах его… да никто не знает, что там у него было. И он повернулся к Даруджистану спиной и пошел дальше. То, что идти ему некуда, по крайней мере сейчас, значения не имело. У одиночества – свой путь, годный для того, кто не хочет делить тяготы. Одиночество – неподходящий попутчик для вечно потерянных, но другого они не знают. В это же время другой человек в кольчуге сидел в таверне Напастиного городка. Идею провожать процессию в городе он считал слишком… безвкусной. Каллор терпеть не мог похорон. Прославление неудачи. Купание в пафосе. Все живые вынуждены смотреть в улыбающееся лицо смертности – нет, это не для Каллора. Он предпочитал в это улыбающееся вонючее лицо бить – прямо меж гребаных глаз. Таверна была пуста: никто, похоже, не разделял его чувств; и его это устраивало. Всегда устраивало. По крайней мере, так он повторял себе, глядя на украденную кружку плохого эля и слушая шум жутких колоколов и стервятников-переростков. И этот хор был до странности знакомым. Смерть, развалины, скорбь. – Слышишь? – спросил он у своей кружки. – Нашу песню играют.
Дымка зашла в «К’руллову корчму»; там оказалось пусто, не считая историка, который сгорбился за своим любимым столиком, уставившись на грязную столешницу. Дымка подошла ближе. – Кто умер? Дукер не поднял головы. – Не кто, Дымка. Правильнее – что. Что умерло? Думаю, больше, чем мы знаем и когда-нибудь узнаем. Она помолчала. – Ты проверял Хватку? – Она ушла четверть колокола назад. – Что? – Сказала, что вернется. – И все? Все, что она сказала? – Еще что-то. Вроде «торквесы проклятые». – Он наконец поднял как обычно блеклые глаза. – Сядь, Дымка. Пожалуйста. Не хочу сидеть один, особенно сейчас. Она придет. И тут над головами загудел колокол, и оба малазанца съежились от оглушительного звона. – Нижние боги! – прошипела Дымка. – Кто там на колокольне? Дукер нахмурился. – Здесь оставалась только Скиллара. Полагаю… – Он замолчал, и взгляд стал еще печальнее. Дымка села. – Надеюсь, она скоро устанет, а не то я сама туда поднимусь. Они сидели, пережидая звон. Дымка смотрела на Дукера, который, казалось, все больше впадает в отчаяние. И тут до нее дошло. – Мне казалось, мы сняли колокол. – Сняли, Дымка. Он в погребе. – Ох! Тогда понятно, почему он так подавлен.
– Собираешься отрезать голову? – спросила Самар Дэв. Карса Орлонг, стоявший над убитым им Гончим псом, только хмыкнул в ответ. – Пожалуй, кухонным ножиком попробую. Видела, как мой меч прорезал хребет? Как дерево рубит. Она почувствовала, что дрожит, – наверное, от утомления. – А это ведь твои дочери? Карса бросил взгляд на двух тоблакаек, молча ожидавших в стороне. – Я изнасиловал мать и дочь. – Ну, замечательно. Очень мило. – Я был вправе. – Очень забавно. – Что? – Все эти разговоры о «праве». И то, как часто тот, кто заявляет о своих правах, ущемляет чужие. В итоге все сводится к тому, у кого меч больше. – Я завоевал это право, когда убил их мужчин. Это была племенная война, ведьма. – Он помолчал. – А я был молод. – Нижние боги, ты и вправду хочешь сказать, что сожалеешь? Тоблакай отвернулся от мертвой Гончей и посмотрел на дочерей. – Сожалений у меня много, – ответил он. – Но не об этих двух. – А если у них другое мнение, Карса? – Да с чего бы? Я подарил им жизнь. – Думаю, – сказала Самар Дэв, – что никогда тебя не пойму. – Она посмотрела на девушек. – Они понимают наш разговор? Конечно, нет, наверняка не знают ни одного языка Семи Городов. Я не видела, чтобы ты говорил с ними, Карса. И чего ты ждешь? – Я жду, – ответил он, – когда придумается, что сказать. В этот миг из переулка появилась еще одна женщина и, глядя на Карсу Орлонга, подошла к нему. – Тоблакай, – сказала она. – У меня для тебя послание. – Говорила женщина по-малазански. – Я не знаю тебя, – ответил Карса на том же языке. – Да и я тебя, – отрезала женщина. – Но пусть это нам не мешает. – Она помедлила. – Ты хочешь выслушать с глазу на глаз или мне орать, чтобы всем было слышно? Карса усмехнулся. – Ведьма, я когда-нибудь говорил тебе, что любил малазанцев? – Да, – со вздохом ответила Самар Дэв. – Не надо орать, малазанка. И в укромный уголок прятаться не будем. Так давай свое таинственное послание, но сначала скажи, от кого оно. – Хорошо. Полагаю, оно от Худа. Самар Дэв фыркнула. – Давай-ка угадаю. «Продолжай в том же духе, с приветом». Малазанка уставилась на нее. – Позволь, потом я угощу тебя выпивкой. Самар Дэв задрала брови. – Послание, – прорычал Карса. – Хорошо. Вот оно: ты не должен покидать Даруджистан. – А если уйду? – Тогда потеряешь возможность исполнить клятву, которую когда-то принес. – Я давал много клятв. – Я потрясена. Карса улыбнулся, но улыбка вышла какой-то смертельной. – Что еще скажешь? Женщина снова замялась. – Еще раз. Это только с глазу на глаз – без обид, Ведьма – он ведь так тебя называет? Просто… – Говори, – потребовал Карса. Самар Дэв отметила, что женщина даже не дрогнула перед зловещей улыбкой Карсы. – Тоблакай, ты будешь нужен. – Для чего? – Ну… чтобы убить бога. – Какого бога? Малазанка смутилась впервые с момента появления. – Предполагалось, что ты, как только услышишь, бросишься наутек. Как любой в здравом уме. – Тогда ты выбрала не того воина, – сказала Самар Дэв, почувствовавшая, как пересохло во рту. – И ты была права, я уже жалею, что все слышала. Пойду-ка я, а ты договоришь свое послание. – Ступай в «К’руллову корчму», – сказала малазанка. – Скажи там, что ты от Хватки. Завтрак, приличное вино, а если Дымка предложит приготовить тебе ванну и намылить спинку, будь с ней ласкова. – Думаю, это очень щедро. – Да, я такая, – ответила Хватка. Самар Дэв отправилась искать «К’руллову корчму». Завтрак пришелся бы очень кстати, не говоря уж о приличном вине. А если в самом деле предложат ванну, пожалуй, у нее не хватит сил отказаться.
Уже десятки тысяч скорбящих следовали за волом и телегой с ее грузом, которые двигались из Озерного квартала в Гадробийский. Звонили колокола; с горестными криками кружились Великие Вороны. А над холмами за Двуволовыми воротами в утреннее небо уже поднимались тучи пыли. Каладану Бруду не потребовалось разбивать камни и колупать лопатой твердую почву. Пробудился путь Тэннес, и плоть Огни обрела новую форму и новую цель. На этом самом месте преображался целый холм. И к тому времени, как Бруд подвел вола ко входу в курган и взял на руки тело Аномандра Рейка, камера внутри была готова. И когда Бруд вышел оттуда, замерев при виде десятков тысяч молчаливых скорбящих, вставших вокруг холма, громадный камень вознесся, пробив землю и траву. И Каладан Бруд одной рукой поставил плиту на место и взмахнул молотом. И запечатал курган навеки. Аномандр Рейк упокоился во тьме. Без оружия, без даров, без богатств и сокровищ. Его тело не защитили от разложения. Кровь и грязь не смыли с лица. Тисте анди не делали ничего подобного; они считали, что душа, покидая тело, оставляет его слепым, бесчувственным и бесполезным. Умерший попадает в реку тьмы, протекающую через разрушенный город Харканас, через давно мертвую и покинутую утробу. В реку; и река вечно течет. Каладан Бруд запечатал курган, и на погребальном камне из белого доломита оставил символ. Древний баргастский знак – значение его понятно, но за ним скрываются многочисленные смыслы – понятные только тем, кто в жизни сталкивался с ним непосредственно. Один баргастский знак. Скорбь.
Когда Барук скрылся в карете, и она погромыхала в сторону старинной усадьбы Высшего алхимика; когда громадный воин-тоблакай и Хватка завершили разговор и разошлись в разные стороны – за тоблакаем следовали дочки и хромой пес; когда на месте смертельной схватки двух воинов остались только битые кирпичи, запекшаяся под солнцем кровь и неподвижные тела мертвых Гончих Света – когда все завершилось, из тени появились двое. Один был еле заметен, несмотря на яркое солнце; призрак опирался на трость. Помолчав, он заговорил скрипучим голосом. Произнес только одно слово: – Итак? Его спутник ответил с той же краткостью: – Итак. Трость несколько раз стукнула по булыжникам. Спутник добавил: – Теперь все не в нашей власти, до самого конца. – До самого конца, – согласился Престол Тени. – Знаешь, Котильон, мне никогда особенно не нравился Каладан Бруд. – Серьезно? Я и не знал. – Как думаешь… – Я думаю, – сказал Котильон, – что нам не о чем беспокоиться. Престол Тени вздохнул. – Мы довольны? Это было… не просто… рассчитать. Довольны? Должны быть довольны. – Проклятые Гончие Света, – сказал Котильон. – Это было неожиданно. Ну ладно, две. Но десять? Нижние боги… – Уф! Меня-то больше беспокоило временное благоразумие моего Мага. – Ты это так называешь? – У него был шанс – тоненький, но был. Представь, что он взял бы Драгнипур. Котильон посмотрел на спутника. – Полагаешь, он не отдал бы его? Да ладно, Амманас. Все это была твоя игра. Я не поверю, что он восстал против тебя. Ты поклялся, что не попытаешься похитить меч. И, разумеется, и словом не обмолвился о том, что твой Верховный жрец сделает это для тебя. – И он был бы моим! – прошипел Престол Тени с неожиданной яростью. – Если бы не тупой жирдяй с сальными губами! Моим! – Или Искарала Прыща? Престол Тени остыл, снова стукнув тростью в булыжники. – В конце концов мы договорились бы. – Сомневаюсь. – Да кого интересует твое мнение? – Так где он сейчас? – Прыщ? Вернулся в храм, копается в архивах Книги теней. – Что он там ищет? – Какие-нибудь доказательства, что Верховному жрецу Тени можно иметь двух жен. – А есть такое? – Откуда мне знать? – Ну как же, – удивился Котильон, – разве не ты писал Книгу? Престол Тени помялся. – Я был занят. – А кто писал? Престол Тени не ответил. Котильон задрал брови. – Но только не Прыщ! Книгу теней, где он провозглашается Магом Высокого Дома Тени? – Это называется передача полномочий, – отрезал Престол Тени. – Это называется идиотизм. – Ну, хи-хи. Рискну предположить: он найдет, что ищет. – Да уж, чернила не успеют просохнуть. Какое-то время они молчали, потом Котильон набрал в грудь воздуха, шумно выдохнул и сказал: – Думаю, дадим ему несколько дней. – И он имел в виду вовсе не Искарала Прыща. – Если не хочешь быть порезанным на кусочки, то да – несколько дней. – Я не был уверен, что он… э… согласится. До самого момента, как он… – Котильон моргнул и посмотрел вдоль улицы, как будто ожидал увидеть одинокую, потерянную фигуру, бредущую с мечом в руке. Да нет, он не вернется. – Знаешь, я пытался объяснить. Чтобы помочь облегчить совесть. Он не хотел слушать. – Ну что за проклятые колокола, – сказал Престол Тени. – У меня и без них голова болит. Пойдем, тут все кончено. Так оно и было, так они и сделали.
В двух кварталах от дома Беллам Ном почувствовал, как кто-то схватил его сзади и прижал к стене. Сломанная рука отозвалась болью. Задыхаясь, теряя сознание, он вгляделся в лицо схватившего его человека и обмяк. – Дядя… – а за спиной Раллика он увидел смутно знакомое лицо. – И… дядя. Нахмурившись, Раллик отодвинулся. – Ну и видок у тебя, Беллам. А Торвальд добавил: – За тобой охотится весь проклятый клан Номов. – Ох. – Не дело, когда наследник дома пропадает на несколько дней, – сказал Торвальд. – Беллам, у тебя есть определенные обязательства. На нас посмотри: даже мы не были такими строптивыми в молодости, а мы ничего и не наследовали. Теперь мы обязаны проводить тебя домой. Видишь, сколько хлопот ты нам доставил? И они пошли. – Надеюсь, – сказал Раллик, – тому, с кем ты сцепился, Беллам, пришлось хуже. – Да, полагаю, что да. – Ну, хоть что-то. Проводив юношу до ворот и проследив, что он действительно направился внутрь, Раллик и Торвальд отправились своей дорогой. – Это ты здорово наплел, – сказал Раллик, – про нас с тобой в молодости. – Самое трудное было не заржать. – Да ну, не такие уж мы были и ужасные. По крайней мере, пока ты не украл у меня девушку. – Так и знал, что ты не забыл! – Давай пойдем к милой Тисерре, и я постараюсь отбить ее обратно. – Ты же не думаешь, что она приготовит нам завтрак? – А почему нет? – Тисерра – никому не служанка, кузен. – Ну ладно. Тогда оставь ее себе. Торвальд улыбнулся про себя. С Ралликом так просто. И Торвальд всегда мог заставить его думать именно то, что нужно. А Раллик шагал рядом, тоже очень довольный, уголком глаза уловив, как Торвальд с трудом сдерживает хитрую улыбку. Успокоить кузена всегда было для Раллика плевым делом. Порой хорошо, что некоторые вещи не меняются.
Выйдя на палубу, сестра Злоба увидела на корме Резчика, опершегося на планшир и глядящего на спокойную гладь озера. Спрятав удивление, она пошла к нему. – Я возвращаюсь в Семь Городов, – сказала она. Он кивнул. – Уже близко. – Что ж, мне приятна твоя компания, Резчик. Он посмотрел на нее. – Получила, что хотела? – Конечно, нет, и… как всегда. – Так ты не расстроена? – Только из-за того, что не получилось вонзить зубы в мягкое горлышко моей сестры. Но это не к спеху. Если он и поразился таким словам, то не подал виду. – Я думал, ты хочешь все закончить, раз уж проделала такой путь. – Ну, у всех наших поступков есть разные цели, мой юный друг. В любом случае, хорошо, что я сейчас отбываю – по причинам, которые я объяснять не хочу. Ты попрощался? Он пожал плечами. – Кажется, я сделал это много лет назад, Злоба. – Ну и хорошо. Отчаливаем?
Через короткое время, когда корабль лениво скользил вдоль береговой линии на запад, они стояли у левого борта и разглядывали хвост траурной процессии у нового длинного кургана, скромно возвышающегося над соседними холмами. Толпы и толпы горожан окружали курган. Безмолвие и отдаленный звон колоколов делали сцену нереальной, похожей на торжественную картину, прикрытую дымным пологом. Они видели телегу, видели вола. – Знаешь, моя сестра когда-то была влюблена в него. – В Аномандра Рейка? Нет, я не знал. – Его смерть знаменует начало. – Начало чего? – Конца, Резчик. Он не знал, что ответить. Пролетели несколько мгновений. – Ты говоришь – любила когда-то. А что случилось? – Он получил Драгнипур. По крайней мере, я думаю, что дело было в этом. У нее ведь очень подходящее имя, у моей сестры. Зависть. Резчик бросил быстрый взгляд на стоящую рядом красавицу, подумав о ее собственном имени, – и мудро промолчал.
Безумный звон колокола, которого не было, наконец прекратился, и Скиллара смогла снова выбраться на крышу храма, чтобы обозревать город. На озере она увидела, как на одиноком корабле подняли паруса, ловя утренний бриз. Паруса были ей знакомы, и она какое-то время следила за ними. А кто на борту? Ну, разумеется, Злоба. И Баратол – если у него осталась хоть капля здравого смысла. Рядом – улыбающийся Чаур, громадное дитя, с детской любовью, которая никогда не будет знать предательства, хотя бы до того дня (надо надеяться, десятилетия спустя), когда состарившийся кузнец отправится в постель последний раз. Она почти видела его лицо, глубокие морщины, угасающие черные глаза – и все жизненные потери слетают, как вуали, пока он не перестает видеть. Чаур не поймет. Чувства слепо вломятся в него, как кабан в чащу. Будет ужасно смотреть на него, видеть несчастное дитя, свернувшееся в комок от боли, которую он не понимает, от потери, которую не в силах оценить. И кто тогда позаботится о нем? А как же милая Скиллара? Почему она не с ними? Хотела бы она знать ответ. Однако она поняла правду о себе. Она обречена, как стало ясно, предлагать мягкое утешение проходящим душам. Мостик, чтобы скрасить одиночество в их путешествии. А еще, похоже, обречена раскрывать объятия не тем любовникам, отдавать себя без остатка и не быть любимой в ответ. Она стала разменной монетой в череде упущенных возможностей, составляющих историю неуклюжей жизни. Сможет она жить с этим? Не скатившись в жалость к себе? Наверное, время покажет. Скиллара набила трубку, высекла огонь и глубоко затянулась. Какой-то звук заставил ее обернуться. Баратол подошел ближе, ладонью скользнул по ее затылку, нагнулся и поцеловал. Долгим, крепким, страстным поцелуем. Когда он наконец отстранился, она ахнула, распахнутыми глазами глядя в его глаза. Он сказал: – Я кузнец. Если нужно выковать цепи, чтобы удержать тебя, я сделаю это. Она моргнула и гортанно рассмеялась. – Осторожнее, Баратол. Цепи удерживают обоих. Он смотрел серьезно. – Ты сможешь жить с этим? – Не оставляй мне выбора.
Летим, друзья, на крыльях любви! От колокольни, где мужчина и женщина обрели друг друга, к туго надутым парусам, где другой мужчина смотрит на запад, мечтая о сладком лунном свете над садом, о женщине, что стала второй половиной его души. Легкий порыв ветра в открывшуюся дверь, сладкий вздох – стражник входит домой, и его обнимает жена, пережившая бесконечную ночь страха; теперь он у нее в объятиях, и все хорошо, все правильно, а дети кричат от радости и скачут по кухне. Река горя прокатилась по Даруджистану, а следом разгорается утро. Пора восстанавливать жизнь, так много ран предстоит залечить. Мешочек с монетами плюхается на стол перед женщиной, ощутившей прелесть вдовства; она чувствует себя так, словно проснулась от кошмара длиной в десятки лет. Это и есть для нее момент любви – только для нее и ни для кого другого. Хватка заходит в корчму, где со слезами на глазах ждет Дымка, а Самар Дэв смотрит на них, сидя за столиком, и улыбается, но улыбка эта тоскливая, и Самар Дэв думает – какие двери ждут ее, какие окажутся незапертыми и что там за ними. А в храме Искарал Прыщ промокает чернила и ликует над своим литературным шедевром. Могора измученно наблюдает за ним, но уже подумывает о союзе с Сордико Куолм. Бхокаралы, сбившись в кучу, обмениваются свадебными подарками. Два охранника усадьбы, после бурной ночи, завалились в бордель – и не нашли там никого. Любовь придется отложить, ну и что тут удивительного? На пороге скромного жилища и мастерской Тисерра стоит, глядя на двоих самых любимых людей своей жизни. На краткий миг ее воображение разыгрывается не на шутку. Она берет себя в руки и небрежно спрашивает: – Завтрак? Торвальд застывает. А Раллик только улыбается.
Пузатый коротышка необъятного размера элегантно пробирается через обломки обратно к таверне «Феникс». Нельзя отстраняться от печали, но можно бросить взгляд на более приятные вещи. И скорбя на свой манер, с кексами, он тоже вздыхает тоскливо. Любовь это город, в самом деле, прекрасный город, где тысячи и тысячи путей ведут через свет и тень, через спертый воздух и благоухание, захватывающие дух ароматы и захватывающую дух вонь; есть и золотая пыль в канавах, и возрождение сквозь слезы. И вот, наконец, маленький мальчик, шагающий в дуэльную школу через золотые лучи солнца; он останавливается в десяти шагах от сидящей на скамье женщины; он беззвучно говорит что-то. И через мгновение появляются две девчушки и замирают, уставившись на Драсти, и с визгом бросаются к нему. Женщина поднимает взгляд. Какое-то время молчит, глядя на вцепившихся в мальчика Мяу и Кроху. А потом всхлипывает и словно хочет отвернуться… Но Драсти этого не потерпит. – Нет! Я пришел домой. Вот что: это я пришел домой! Она не смотрит ему в глаза, но все равно всхлипывает. Машет рукой. – Ты не понимаешь, Драсти. То время, то время… у меня нет добрых воспоминаний о нем. Ничего хорошего не вышло, ничего. – Неправда! – кричит он, чуть не плача. – Неправда. Я вышел, я. Как знает теперь Скиллара, некоторые двери невозможно удерживать закрытыми. Крепкая правда выбивает любые запоры. Скалла не знала, как с этим справиться. Но она справится. Справится. И смотрит сыну в глаза – так, как никогда не позволяла себе делать. И неплохо получилось. А что же беззвучно произнес Драсти, перед тем как его заметили? А вот что: – Смотри, Бэйниск, вот моя мама.
Эпилог
Нимандр стоял на вершине цитадели, облокотясь на холодные каменные зубцы. Внизу одинокая фигура, удаляясь, пересекала поле древнего побоища. Спиннока Дюрава ожидала судьбоносная, волнительная встреча, и Нимандр тревожился, ведь именно он приказал воителю отыскать любимую. Подошел Клещик. – Бред какой-то, – сказал Нимандр. – Править должен Дюрав. Или Корлат. – Твоя неуверенность в себе пленяет. – И? Я должен засмеяться? – Не знаю, мне смешно. Чего еще нужно? Пойми, все одновременно очень просто и очень сложно. В тебе течет его кровь, и ее больше, чем ты думаешь. А еще за тобой идут, хочешь ты того или нет. Взять хоть Спиннока Дюрава – отличный пример, как по мне. Твой приказ вышиб из него дух, но он все равно подчинился, даже слова поперек не сказал. Твое раздраженное нетерпение его уязвило. – Вот именно. Какое я имел право вмешиваться? Тем более столь раздраженно и нетерпеливо. – Напротив, эти чувства вполне оправданны. Ты понял боль Дюрава, хотя едва знал его. Тебе, наверное, невдомек, но тогда, в тронном зале, у тебя появились друзья. Глаза Корлат сияли, а Верховная жрица улыбалась. По-матерински, с гордостью и заботой. Они твои, Нимандр. – Клещик помолчал и добавил: – Мы все твои. Нимандр был еще не готов принять это и потому сменил тему: – Как там Ненанда? – Идет на поправку. По-прежнему непрошибаем. – А Чик? Клещик пожал плечами. – Хотелось бы сказать, что он теперь знает свое место… – Мне бы тоже хотелось. – Он рвет и мечет. Считает себя обманутым и оскорбленным. Боюсь, он еще доставит нам хлопот. Вечная заноза. Нимандр вздохнул. – Похоже, в Андаре думали так же. Потому и послали его нас разыскать. – И провожали с плясками да улюлюканьем. Нимандр повернулся к брату. – Кле, я правда не уверен, что справлюсь. – Не бойся, Нимандр. В отличие от Аномандра Рейка ты не один несешь бремя власти. Она теперь снова с нами. – Но Аранату могла бы и вернуть. – Аранаты давно нет. Ты, наверное, и не помнишь, какой она была раньше. Наша сестра родилась дурочкой. Телом она, может, и женщина, но сознанием – ребенок. – Я всегда воспринимал это как… невинность. – Что еще раз доказывает широту твоей души. – Точнее, мое неумение разбираться в окружающих. Немного помолчали. Нимандр поднял взгляд на шпиль. – Там раньше сидел дракон. – Да, Силана. Поговаривают, они были, мм… близки с Рейком. – Интересно, куда она подевалась? – Ты всегда можешь пробудить в себе Тиамову кровь и узнать. – Нет уж, спасибо. Спиннок Дюрав вышел за пределы Покрова и теперь пересекал разгромленные палаточные лагеря. Сейчас там вовсю велось строительство монастыря, и храмом временно служил военный шатер, который занимала Салинд, Верховная жрица Искупителя. Примет ли она его? Матерь Тьма, услышь меня. Спиннок Дюрав снова и снова вставал на место твоего сына. Даруй ему за это покой и счастье. Помимо строителей, на Великом кургане трудились и другие – в основном паломники. Они возводили еще один курган, поменьше, где будут погребены останки человека по имени Провидомин, избранного вечно нести вахту у ног Искупителя. Воистину непостижимо, как возникают подобные образы и поверья. Нимандр взял себе на заметку отправить туда группу подданных, на случай, если понадобится помощь. – О чем задумались, владыка? Упоминание титула покоробило Нимандра. – Да так, о молитвах. Насколько… чище они становятся, когда молишься не о себе, а о других. – Он повел плечами от накатившей неловкости. – Я молился за Спиннока. По крайней мере думал об этом… Ладно, Верховная жрица зачем-то хотела меня видеть. Так что я, пожалуй, пойду. – Говорят, Аномандр Рейк любил подолгу смотреть на море, – сказал Клещик вдогонку. – И что? – Ничего. Я просто заметил, что ты больше любишь смотреть на сушу, в сторону Великого кургана. Искупитель тебя чем-то заинтересовал? Нимандр не ответил, только улыбнулся и ушел внутрь. Клещик смотрел ему вслед.Давай, давай же, бушуй,Жалуйся на мои рассказы,Что раны твои бередят,Вскрывают старые шрамы,И кровь мешается со слезами.Сказанье сказанию рознь,И это несправедливо,Как несправедливо и то,Что в мире, полном раздора,Деяния меркнут с годами.Я поймаю твой взгляд,Буду смотреть не моргаяИ рассказ поведуО живых и погибших,Страх внушая словами.А потом я скажу,Что каждый рассказ – это дар,И что наши шрамы и раныСтановятся не видныВ пространстве между нами.«Проклятье барда» Рыбак кель-Тат
В эту залу вели сорок семь ступеней. Она располагалась глубоко под особняком Высшего алхимика и предназначалась для самых тайных обрядов. На полу был начерчен круг, а внутри него стояли две наковальни. Из рожков, висящих на стенах, едва-едва вырывалось пламя. За столиком сбоку в обнимку с кальяном сидела ведьма Дэрудан. От нее, как будто пар на морозе, поднимался дымок. У края круга, плотно укутавшись в серый шерстяной плащ, стояла Воркан, ныне зовущая себя леди Варадой. Великая ворониха мерила шагами залу, то и дело вертя головой, чтобы рассмотреть наковальни. Барук стоял у двери, поочередно глядя то на Воркан, то на Дэрудан. Вот и всё, что осталось от Ложи Т'орруд. Во рту ощущался привкус пепла. По всему городу прятались приспешники и делали свое черное дело. Они приближали зловещее возвращение одного из древних Тиранов. Никто, кроме алхимика, об этом даже не подозревал, и тем не менее страх чего-то неминуемого заполнял залу. Впрочем, они собрались здесь не для того, чтобы обсуждать судьбу Даруджистана и Ложи Т'орруд. Дверь со скрипом распахнулась, и в залу вошел Каладан Бруд. В одной руке он нес Драгнипур. Воевода замер на пороге и грозно уставился на Воркан с Дэрудан. – А вы здесь зачем? Воркан поклонилась. – Прошу простить, Воевода, но мы останемся. Барук кашлянул, привлекая внимание к себе. – Я вынужден был их пригласить, Воевода. Похоже, они не хотят, чтобы я один находился рядом с этим оружием. Бруд оскалился. – По-вашему, я не сумею его защитить? Воркан ухмыльнулась, и Барук уточнил: – Боюсь, недоверие у нас обоюдное. И мне спокойнее видеть этих двоих здесь, перед собой, чем… кхм, шарахаться от каждой тени. Воевода не сводил глаз с Воркан. – Попытаешься меня остановить, Убийца? Карга ехидно захихикала. – Полагаю, в этом нет необходимости, – сказала Воркан. – Ну и дыра здесь у вас, Высший алхимик, – заметил Бруд, переводя взгляд на Барука. – Впрочем, неважно. Пора. Воевода вошел в круг, положил Драгнипур поперек двух наковален и сделал шаг назад, рассматривая меч. – Превосходное оружие. Произведение искусства. – Когда-нибудь выскажешь свои восторги мастеру лично, – отозвалась Воркан. – Только не надейся, что я вас познакомлю. Не знаю, куда их всех выкинет, главное, чтобы не в мой город. Бруд пожал плечами. – Не ищи во мне сочувствия, Убийца. – Он снял со спины молот и поудобнее перехватил его руками. – Я пришел только для того, чтобы уничтожить клинок. Все замолчали. Никто из присутствующих не смел шелохнуться. Воевода отступил еще на шаг и занес молот над головой. – Готов поклясться, что Огнь сейчас улыбается во сне, – пророкотал он, помедлив. И опустил молот.
Рыбак сидел на скамейке в саду и ждал, пока вернется Госпожа Зависть, чувствуя себя на удивление свежим и отдохнувшим. В числе тысяч других она отправилась к кургану. Вместе со всеми смотрела на погибшего, вела себя словно чужая. Хотя чужой не была. Вернувшись, Зависть первым делом отыскала изящный графин из тончайшего натийского стекла, наполненный янтарного отлива вином, и, взяв пару кубков, подошла к барду. Тот поднялся и было шагнул ей навстречу, но вовремя разглядел выражение ее лица. Бард благоразумно скрыл вздох облегчения. Зависть наполнила кубки до краев и поднесла один ему. – Что произошло? – спросил Рыбак. Рассказывать о своем походе к кургану она не стала. И не станет – никогда и никому, даже этому барду. – Каладан Бруд случился, – ответила она. – И не только он. – Кто же еще? Зависть посмотрела на барда и осушила свой кубок. – Мой отец. Он вернулся.
О дряхлый город… И снова пустынная равнина под пустым небом. Одинокий костер, такой слабый, что почти не виден среди закопченных, растрескавшихся камней, окружающих его. Дрова догорели, оставив еле тлеющие угли. Ночь, костер и рассказы подходят к концу. – Доводилось ли тебе когда-либо видеть, как Крупп танцует? – Нет, не доводилось. Ни видеть, ни слышать. – Что ж, друзья, тогда устраивайтесь поудобнее. Будете свидетелями… И на глазах барда со Старшим богом Крупп танцевал. О как он танцевал! Ему не было дела до хмурых, косых, обреченных и даже насмешливых взглядов, хотя ни один из свидетелей такого себе не позволял. Но за пределами освещенного костром круга лежал мир, полный раздора и склок, где люди скоры на осуждение и жестокость, и никому не ведомо, с какими лицами они смотрят. Да и все равно. Танцевать надо, и Крупп танцевал, о как он танцевал! Ночь идет на убыль, сон растворяется в бледном свете пробуждения. Крупп останавливается, он безмерно устал. Пот ручейками стекает с тощей бороденки. Бард сидит, склонив голову. Очень скоро он скажет спасибо. Пока же он молчит, ибо его слова предназначены для Круппа и ни для кого иного. Рыбак сидит, склонив голову. А Старший бог плачет. История плетется и расплетается. Это танец. Смотрите, слушайте и внимайте!
И так заканчивается восьмое сказание из Малазанской Книги Павших
Стивен Эриксон Пыль Снов
От автора
Хотя я, разумеется, не любитель создавать тома, коими впору подпирать двери, окончание «Малазанской Книги Павших» всегда казалось мне требующим чего-то большего, нежели способно предложить современное книгоиздание. До сих пор я избегал писать истории, обрывающиеся на самом интересном месте. Увы, «Пыль Снов» — первая часть двухтомного романа, и «Увечный Бог» завершает его. Потому не ждите окончания различных сюжетных линий, вы их не найдете. Замечу также, что здесь нет эпилога, так что структурно «Пыль Снов» не соответствует традиционной схеме романа. Я прошу вас быть терпеливыми. Знаю, вы на это способны, ведь иначе вы не ждали бы так долго. Верно?Стивен Эриксон, Виктория, Канада.
Действующие лица
Малазане
Тавора, Адъюнкт Быстрый Бен, Верховный Маг Банашар, отставной жрец Кенеб, Блистиг, Кулаки Лостара Ииль, Добряк, Скенроу, Фаредан Сорт, Рутан Гудд, Скор, Нечистый Ром, армейские капитаны Прыщ, Ребенд, лейтенанты Гриб, Синн, подросткиВзводы
Сержант Скрипач Капрал Тарр Корик, Улыба, Бутыл Корабб Бхилан Зену’алас КаракатицаСержант Геслер Капрал Буян Курнос, Острячка, Поденка
Сержант Корд Капрал Шип Хром, Эброн, Хрясь (Джамбер Бревно)
Сержант Хеллиан Капрал Нерв Капрал Увалень Балгрид, Навроде
Сержант Бальзам Капрал Мертвяк Горлорез, Гвалт, Лоб, Наоборот
Сержант Фом Тисси Тюльпан, Чайчайка
Сержант Урб Капрал Рим Мазан Гилани, Лизунец, Слабак
Сержант Смола Капрал Превалак Обод Мед, Шелковый Ремень, Мелочь, Оглянись
Сержант Бадан Грук, Капрал Досада, Накипь, Неп Борозда, Релико, Больше Некуда
Сержант Чопор, Капрал Целуй-Сюда, Ловчий, Мулван Бояка, Неллер, Смертонос, Спешка
Мертвый Еж Алхимик Баведикт Сержант Восход Сержант Соплюк Капрал Шпигачка Капрал Ромовая Баба
Хундрилы
Желч, Вождь Войны Хенават, его жена Джарабб, Шельмеза, Ведит, Елк, Джарабб, Рефела, Генап, воиныСерые Шлемы из Напасти
Кругхева, Смертный Меч Танакалиан, Надежный Щит Ран’Турвиан, ДестриантЛетер
Теол, король Джанат, королева Багг, канцлер Багг, Цеда Багг, казначей Брюс Беддикт, брат короля Араникт, Атри-Цеда Норло Траб, Преда Хенар Вигальф, вестовой Оденид, корнет-улан Яни Товис, Полутьма Йедан Дерриг, Дозорный Стяжка, Сквиш, ведьмы Шерк Элалле, капитан Скорген Кабан, ее старший помощник Аблала Сани, Тартенал Краткость, Сласть, с Острова Ракет, из Гильдии Крысоловов Урсто Хобот, бродяга Пиношель, его подругаБолкандо
Таркальф, король Абрасталь, королева Фелаш, принцесса Рева, канцлер Авальт, покорительАкрюн
Иркуллас, Скипетр Инфалас, его дочь Илдас, Сегент, воиныБаргасты
Онос Т’оолан, Вождь Войны Хетан, его жена Стави, Стория, Абс Кайр, их дети Бекел, Страль, Риггис, Крин, Сефанд Грил, воины клана Сенан Бельмит, Хега, Джайвиса, Эстрала, Феранда, Един, женщины клана Сенан Тальт, вождь клана Нит’ритал Бедит, Камз, воины Столмен, вождь клана Гадра Секара, его жена Зарвоу, Бенден Ледаг, воины Марел Эб, вождь клана Барахн Кашет, Сагел, его братья Хессанрала, Релата, из клана Акрата Спакс, вождь клана Гилк Кафал, ведун Сеток Волчья Дочь Талемендас, древопойманный кудесник Ливень, последний из овловЗмея
Рутт Хельд Баделле Висто Седдик БрайдералФоркрул Ассейлы
Мирный Ловкий Опора Суровая НадменнаяИмассы
Онрек Кайлава Ульшан ПральТ’лан Имассы
Лера Эпар, Лид Гер, Ном Кала, клан Бролд Кебралле Кориш, Кальт Урманел, Рюсталле Эв, Бролос Харан Ильм Эбсинос, Инистрал Овен, Улаг Тогтиль, клан Оршайн Уругал, НесвязанныйДжагуты
От Варандас Сувелас Бурругас Санад ГедоранК’чайн Че’малле
Ганф’ен Ацил, Матрона Ганф Мач, Единая Дочь Брениган, Часовой Дж’ан Сег’Черок, Кор’Туран, Руток, Охотники К’эл Гу’Ралл, Ассасин Ши’гел, Сулькит, трутень Келиз, Дестриант (из Элана)Прочие
Сильхас Руин, Рад Элалле, Солтейкены Телораст, Кодл, неупокоенные ящерицы Странник (Эрастрас), Драконус, Килмандарос, Сечул Лат, Маэл, Олар Этиль, боги Тук Младший, Глашатай Худа Удинаас, провидец Шеб, Наппет, Таксилиан, Виид, Асана, Последний, Вздох, Раутос, из Пустошей Финт, Чудная Наперстянка, Картограф, Грантл, Амба, Джула, Маппо, Трайгалл Трайдгилд Сендалат Друкорлат, Тисте Анди Вифал, ее муж Хруст, Писк, Шлеп, нахты Крюк, Мошка, собакиПРОЛОГ
Равнина Элан, к западу от Колансе
И пришел свет, и сразу пришла жара. Он встал на колени, заботливо проверяя надежность каждой тонкой складки, убеждаясь, что на кожу девочки не упадут лучи солнца. Затянул капюшон, пока не осталась лишь дыра размером с кулак для смутно видимого в темноте личика; потом нежно взял ее на руки и уложил на сгиб левого локтя. Все это было вовсе не трудно. Они разбили стоянку неподалеку от единственного на всю округу дерева, но не прямо под ним. Это дерево гамлех, а гамлехи не очень дружелюбны к людям. На закате ветви были густо усыпаны серыми трепещущими листьями — по крайней мере, пока они не подошли близко. Утром ветви оказались голыми. Встав лицом к западу, Рутт качал девочку, которую назвал Хельд. Он видел бесцветные травы. В иных местах они выдраны сухим ветром; потом этот ветер подкопал корни, выставил на солнце бледные луковицы, и растения зачахли, умерли. Ветер унес прах почвы и луковиц, оставив только гравий. Кое-где выступили и камни, черные, уродливые. Равнина Элан теряет волосы… так могла бы сказать зеленоглазая Баделле, вечно созерцающая слова внутри головы. Нет сомнений, у нее дар. Но некоторые дары, знал Рутт, больше похожи на замаскированные проклятия. Баделле тотчас подошла к нему: сожженные солнцем руки худы, словно шея журавля, повисшие вдоль костистых бедер ладони покрыты пылью и кажутся несоразмерно большими. Она дунула, разгоняя скопившихся на корках губ мушек, и напевно произнесла:Рутт, он держит Хельд
крепко завернув
от лучей зари
а потом встает…
Он идет вперед
по заре шагая
Хельд держа в руках
а ребристый хвост
вьется по земле
словно язычок
высунуло солнце.
Будет нужен нам
длинный язычок
воду отыскать
прежде чем ее
выхлебает солнце…
Рутт качает Хельд
бережно несет
кутает в тени
это очень трудно
Рутта не любить
но не любит Хельд
и никто не любит
маленькую Хельд
только Рутт.
* * *
Висто пришел из Окана. Когда алчущие и белая кость — инквизиторы вошли маршем в город, мать велела ему бежать, взяв за руку сестричку, которая была на два года старше; и они бежали по улицам между пылающих зданий, и крики заполняли ночь, алчущие выбивали двери и вытаскивали людей и делали с ними ужасные вещи, а белая кость стояла и говорила, что это необходимо, что все происходящее необходимо. Они вырвали сестру из его объятий, и вопли ее до сих пор отдаются в черепе. Каждую ночь он мчится по дороге сна, пока утомление не захватывает его, и тогда он пробуждается, лишь почуяв бледный лик зари. Он бежал, кажется, целую вечность, на запад, подальше от алчущих; он ел что мог найти, мучился от жажды. Когда алчущие отстали, появились спиногрызы — огромные стаи никого и ничего не боящихся тощих красноглазых псов. А потом и Отцы, закутанные в черные одежды. Они врывались на устроенные по обочинам дороги стоянки и крали детей; однажды несколько подростков выследили один из их лагерей и увидели среди тускло-серых углей кострища маленькие расколотые кости, и так поняли, что именно Отцы делают с похищенными детьми. Висто помнил, как впервые увидел Стет: ряды голых, покрытых бесчисленными пеньками холмов. Корни напомнили ему костяные загоны, окружившие родной город — все, что осталось от погибшего в бескормицу скота. В тот миг — узрев остатки великого некогда леса — Висто и понял, что мир погиб. Ничего не осталось. Некуда идти. Однако он брел вперед, став сейчас одним из тысячи, десяти тысяч, а может и большего числа — целой дороги детей, в лиги длиной. Сколько бы ни умирало каждый день, прибывали новые. Он не мог прежде вообразить, что бывает столько детей. Они подобны великому стаду, последнему стаду. Единственному источнику пищи для последних, отчаявшихся охотников мира. Висто было четырнадцать лет. Он еще не начал вытягиваться — и уже не успеет. Живот его стал круглым и тяжко колыхался, выступая так сильно, что прогнулся позвоночник. Он шагал как беременная женщина — расставляя ноги, болезненно вздрагивая. Он был полон Наездников Сатра — червей, беспрестанно плавающих внутри тела, становящихся все больше. Когда придет нужный день — скоро — черви изольются из него. Из ноздрей, из уголков глаз, ушей, пупка, пениса и ануса, изо рта. Тем, кто это увидит, покажется, будто он сдулся. Кожа провиснет морщинистыми бороздами, он внезапно станет похожим на старика. А потом умрет. Висто почти с нетерпением ждал этого. Надеялся, что спиногрызы сожрут его тело, примут яички Наездников Сатра и тоже умрут. Лучше бы Отцы — но они не так глупы, он уверен — нет, они его не тронут. Жалко. Змея оставила позади Лесной Стет, и деревянная дорога стала грязным, разбитым трактом, глубокими колеями, вьющимися по Элану. Итак, он умрет на равнине, и дух покинет сморщенную вещь, которой стало тело, и начнет долгий путь домой. Чтобы найти мать. Найти сестру. Но дух его уже устал, так устал!* * *
В конце дня Баделле заставила себя залезть на старый «длинный курган» эланцев, на дальнем конце которого растет, колыхая серыми листьями, древнее дерево; отсюда она смогла, обернувшись на восток, увидеть всю дорогу, проследить бесконечный путь последнего дня. За беспорядком стоянки тянулась к горизонту цепочка простертых тел. Это был особенно плохой день — слишком жаркий, слишком сухой. Единственным источником воды оказалась яма с кишащей пиявками жижей. Покрытая слоем мертвых насекомых вода отдавала тухлой рыбой. Она долго стояла и глядела на ребристую линию Змеи. Тех, что падали на пути, не оттаскивали, а просто топтали; дорога ныне покрыта плотью и костями, трепещут пряди волос и — она знает это — смотрят в небо раскрытые глаза. Змея Ребер. Чел Манагел на эланском языке. Она сдула мух с губ. И завела новую поэму:Рано поутру
видели мы древо
серые листочки
мигом улетели
едва мы подошли
в полдень один мальчик
с откушенным носом
упал и не поднялся
и слетелись листья
пировать
на закате древо
новое нашли мы
серые листочки
ночевать слетались
а заря наступит
снова улетят.
Эмпелас Укорененный, Пустоши
Машины были покрыты пыльной смазкой, мерцавшей в темноте, когда по ним скользил слабый свет фонаря; ей казалось, что они шевелятся. Иллюзия несуществующего движения чешуи огромных рептилий была жестоко правдоподобной. Она тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело приседая, чтобы подлезть под свисающие с потолка перепутанные черные кабели. Воздух был спертым и недвижным, в носу и в горле застыл кислый металлический запах. В окружении вывороченных кишок Корня она ощущала себя осажденной неведомыми тайнами, зловещими загадками. Но она сама сделала темные заброшенные проходы местом унылых скитаний, отлично понимая, какие именно мотивы, какие самообвинения лежат за этим выбором. В Корне можно заблудиться, а Келиз воистину заблудшая душа. Не то чтобы она не могла найти путь через бесчисленные кривые коридоры, сквозь обширные залы застывших, молчаливых машин, не попадая в провалы никогда не закрывающихся люков, не увязая в хаосе металла и выпавших из-за стенных панелей проводов — нет, после месяцев скитаний она знала все здешние пути. Проклятие беспомощного, безнадежного непонимания поразило ее дух. Она вовсе не такая, какой ее хотят видеть… но их невозможно в этом убедить. Она рождена в одном из племен равнины Элан. Она выросла там — из девочки в девушку, из девушки в женщину — и никогда не случалось ничего, отмечающего ее уникальность, доказывающего наличие неких неожиданных талантов. Она вышла замуж через месяц после первой крови, она родила троих детей. Она почти полюбила мужа, она приучилась жить с чувством слабой неудовлетворенности. Яркая молодость уступила место скучной зрелости. Она на самом деле вела жизнь, ничем не отличающуюся от жизни матери, и поэтому видела — здесь не требовались никакие особенные таланты — тропу будущей жизни: год за годом, медленное увядание тела, потеря упругости, морщины на лице, обвисшая грудь, жалкая слабость мочевого пузыря… Однажды она не смогла бы ходить, и тогда племя бросило бы ее позади. Умирать в одиночестве, ибо смерть всегда дело одинокое, и так должно быть. Эланцы знают суть лучше оседлых жителей Колансе со всеми их криптами и грудами сокровищ для мертвецов, с фамильными слугами и советниками, которым перерезают горло и бросают на пол склепа — служить дольше самой жизни, служить вечно. Все умирают в одиночестве. Достаточно простая истина. Истина, которой не следует страшиться. Духи ждут, прежде чем устроить суд над душой — ждут, чтобы душа, умирая в отделенности от всего, свершила суд над собой, над прожитой жизнью, и если на нее снизойдет мир, то и духи смилуются. Если же страдание помчится на Дикой Кобылице — что же, духи будут жестоки. Когда душа предстает перед собой, солгать невозможно. Обманчивые доводы звенят пустотой, и так легко заметить их фальшь, их невесомость. Это была жизнь. Далекая от совершенства, но почти лишенная несчастий. Жизнь, которую можно окутать пеленой довольства, даже если в результате получится бесформенная кукла. Она не ведьма. У нее нет дыхания шамана, ей никогда не стать Ездоком на Пестром Коне. А когда конец жизни пришел к ней и ее народу, когда утро принесло ужас и насилие… что же, все, что она смогла явить — подлое самолюбие. Она отказалась умирать, она сбежала от всего родного. Это не добродетели. В ней нет добродетелей. Дойдя до центральной лестницы-спирали (каждая ступень слишком широка и низка для ноги человека) — она пошла наверх. Она дышала все чаще и тяжелее, одолевая уровень за уровнем, попав в нижние камеры Жиров; затем она отпустила противовес лифта и вознеслась по вертикальной шахте, минуя шевелящиеся колонии грибов, клетки, забитые ортенами и гришолями. Платформа задрожала, со скрежетом вставая на низшем уровне Чрева. Здесь ее осадила какофония юности, шипение и крики боли — это творилась жестокая хирургия, это судьбы писались горькими соками. Вернув некоторое спокойствие разуму, она поспешила миновать ярусы буйной ярости, пахнущие калом и паникой; покрытые маслом формы, мягкие кожистые тела ворочались по сторонам, но она старалась не видеть их, она закрыла уши руками. Из Чрева в Сердце, пройти между нависающих, не обращающих на нее внимания фигур. Ей приходилось подныривать и вилять, иначе ее растоптали бы когтистые лапы. Солдаты Ве’Гат стояли по сторонам главного прохода — дважды выше ее, закованные в украшенную сложной резьбой броню. Причудливые забрала скрывали головы, видны были только короткие рыла; изгиб челюстей придавал пастям зловещую ухмылку, словно грядущее предназначение радовало воинов. Истинные солдаты К’чайн Че’малле пугали Келиз гораздо сильнее, чем всякие К’эл или Дж’ан, пугали до сердцевины души. Матрона производит их в ужасающих количествах. Не нужно иных доказательств. Война близится. То, что Ве’Гат причиняли Матроне жестокую боль, вылетая с потоками крови и жгучей жидкости, перестало играть значение. Необходимость, знала Келиз, самый суровый хозяин. Ни один из охранявших проход Солдат не помешал ей ступить на каменный помост. Он был покрыт выбоинами, приспособленными для когтистых лап; снизу шел поток холодного воздуха — погружение в температуру прохода, должно быть, помогало К’чайн справляться с инстинктивным страхом перед подъемом на лифте, со скрипом и скрежетом доставляющим их через уровни Сердца в Глаза, Внутреннюю Твердыню, в Гнездо Ацил, дом самой Матроны. Сейчас она ехала одна, механизм не был перегружен, и все, что она слышала — это свист ветра. Как всегда, чувства обманывали ее: казалось, она не возносится, а падает. Пот на лбу и руках быстро стал ледяным. К тому времени, когда подъемник замедлился и замер на основном уровне Глаз, она дрожала от холода. Часовые Дж’ан заметили ее появление у подножия расположенных полукругом ступеней, что ведут в Гнездо. Как и Ве’Гат, они остались равнодушными — зная, без сомнения, что ее вызвали, но не находя в ней ни малейшей угрозы для Матроны, защищать которую они рождены. Келиз не просто безобидна; она бесполезна. Горячий пряный воздух окружил ее, словно плащ. Она шагнула на ступени, начиная неловкое восхождение во владения Матроны. Наверху застыл один — единственный часовой. Бре’нигану было не меньше тысячи лет; тощий и высокий — вдвое выше могучих Ве’Гат — он был покрыт тусклой чешуей, делавшей его каким-то призрачным, словно вырезанным из отбеленной солнцем слюды. В разрезах глаз не видно ни зрачков, ни радужек — одна мутная желтизна с пятнами катаракт. Келиз подозревала, что Бре’ниган слеп — но точно сказать нельзя, ведь двигается Бре’ниган с полной уверенностью, изящно и элегантно, будто сделан из жидкости. Длинный слегка изогнутый меч висел в медном кольце, наполовину утопленном в коже поясницы ящера. Меч был длиной с Келиз; лезвие из какого-то сорта керамики имело светло-пурпурный оттенок, хотя безупречно острые лезвия блестели серебром. Она приветствовала Бре’нигана кивком, не вызвавшим никакой заметной реакции, и прошла мимо стража. Келиз надеялась… нет, она молилась… и поэтому, увидев двоих К’чайн Че’малле, что стояли перед Матроной, поняв, что больше здесь нет никого, впала в уныние. Тоска хлынула потоком, угрожая поглотить ее. Она с трудом набрала воздух в стесненную грудь. За недавно прибывшими громоздилась на помосте Ганф’ен Ацил, Матрона, излучавшая волны мучительной боли. Это осталось как прежде, это не изменится — но Келиз ощутила исходящую от громадной королевы горькую струю… еще чего-то. Выбитая из равновесия, опечаленная Келиз только сейчас заметила, в каком состоянии прибыли двое К’чайн Че’малле: жестокие, плохо залеченные раны, хаотический рисунок шрамов на боках, шеях, бедрах. Твари выглядели истощенными, доведенными до грани отчаяния, готовыми на насилие. Сердце сжалось в судороге сочувствия. Но эмоция быстро ушла. Осталась только истина: Охотник К’эл Сег’Черок и Единая Дочь Ганф Мач не справились с заданием. Матрона заговорила в разуме Келиз, хотя это была вовсе не речь — скорее неотвратимое вложение знаний и смыслов: — Дестриант Келиз, ошибка выбора. Мы остаемся сломанными. Я остаюсь сломанной. Ты не можешь починить, не одна… Ни знание, ни смысл не стали благом для Келиз, ибо она могла ощутить за словами Ганф’ен Ацил безумие. Матрона, нет сомнений, сошла с ума. Безумны и задания, которые она навязывает своим детям и самой Келиз. Переубедить ее невозможно. Похоже, что Матрона знает об убеждении Келиз — знает, что ее считают сумасшедшей — но ей все равно. Древнюю королеву переполняют лишь боль и мука неотложной нужды. — Дестриант Келиз, они попытаются снова. Сломанное следует починить. Келиз не верилось, что Сег’Черок и Единая Дочь переживут еще одно странствие. Очередная истина, не способная поколебать намерения Ацил. — Дестриант Келиз, ты будешь участвовать в Искании. К’чайн Че’малле слепы, им не узнать. Итак, наконец дело дошло до неизбежного. Все ее надежды, все молитвы… — Я не могу, — прошептала она. — Сможешь. Хранители избраны. К’эл Сег’Черок, Руток, Кор’Туран. Ши’гел Гу’Ралл. Единая Дочь Ганф Мач. — Не смогу, — повторила Келиз. — Я лишена… талантов. Смертный Меч и Надежный Щит… мне их не найти. Простите… Огромная рептилия переместила тяжелое тело — раздался звук, подобных скрипу булыжников о гравий. Устремила на Келиз сверкающие глаза, излучая волны подчинения. — Я избрала тебя, Дестриант Келиз. Это мои дети слепы. Неудача лежит на них и на мне. Мы проигрываем каждую войну. Я последняя Матрона. Враг ищет меня. Враг уничтожит меня. Твой род процветает в этом мире — даже мои дети не совсем слепы. Среди вас я отыщу новых поборников. Мой Дестриант должен их найти. Мой Дестриант отправляется с рассветом. Келиз замолчала, зная, что возражения напрасны. Миг спустя она поклонилась и ушла из Гнезда, пошатываясь как пьяная. С ними пойдет Ши’гел. Смысл этого вполне ясен. Новой неудачи быть не должно. Провалиться — испытать неудовольствие Матроны. Ее суд. Трое К’эл и Единая Дочь, и сама Келиз. Если они провалят задание… против гибельного гнева Ассасина Ши’гел им не устоять. Придет заря, поняла она, и отряд начнет последнее странствие. Наружу, в Пустоши, на поиски поборников… которых вообще не существует. Это наказание ее душе, вдруг сообразила она. Ей придется пострадать за трусость. «Нужно было умереть с остальными. С мужем. С детьми. Не следовало мне бежать. Теперь я заплачу за эгоизм». Единственное утешение: когда смерть придет, придет быстро. Она даже не заметит, тем более не ощутит смертельного удара Ассасина Ши’гел. Матрона никогда не производит более трех ассасинов одновременно, наделяя их соками вражды, не позволяющими вступить в союз между собой. Если один решит, что Матрону следует ликвидировать — остальные двое по самой природе своей помешают ему. Таким образом каждый Ши’гел защищает Матрону от других. Отпускать одного в Искание — серьезный риск, ведь теперь с ней остаются только двое защитников. Но ведь… Келиз идет на смерть. Какое ей дело до жутких тварей? Пусть начнется война. Пусть таинственный враг обрушится на Эмпелас и прочие Укорененные, порубит последних К’чайн Че’малле. Мир о них жалеть не станет. Она сама все знает насчет вымирания. Настоящее проклятие — когда ты оказываешься последней из рода. Да, она хорошо понимает такую участь, она познала истинную глубину одиночества — о нет, это не жалкие, мелкие игры жалости к себе, которыми тешатся смертные, а жестокое понимание, что ты одна, что нет лекарства, нет надежды на спасение. Да, каждый умирает в одиночку. Можно сожалеть. Можно скорбеть. Но эти страдания — ничто перед муками последней из рода. Ибо для нее нет возможности забыть истину. Неудача. Полнейшая, сокрушительная неудача. Поражение целого племени, раскинувшееся во все стороны и нашедшее последнюю пару плеч, на которые можно свалить вес вины. Вес, который не вынести в одиночку. В языке К’чайн Че’малле таился побочный дар, и этот дар теперь терзает Келиз. Разум ее пробужден, она постигла гораздо больше, чем за всю прошлую жизнь. Но знание — не благо; сознание стало болезнью, поразившей весь дух. Она могла бы вырвать себе глаза — и все равно она будет видеть слишком многое. Ощутили ли шаманы племени сокрушительную тяжесть вины, когда наступил конец? Он вспомнила, какие блеклые были у них глаза, и поняла их так, как не смогла бы прежде. Нет, ей остается лишь проклинать гибельные дары К’чайн Че’малле. Проклинать от всей души, с ненавистью. Келиз начала спуск. Ей нужна теснота Корня; ей хочется видеть по сторонам полуразрушенные машины, слышать капель вязкого масла, вдыхать спертый воздух. Мир сломался. Она последняя из Элана, и единственная доставшаяся ей задача — следить за гибелью последней матроны К’чайн Че’малле. Есть ли в этом утешение? Если так, это злое, порабощающее утешение. В ее народе верили, что смерть прилетает со стороны заходящего солнца, черным, рваным знамением скользит низко над землей. Она станет таким зловещим видением, осколком убитой луны. Она падет на землю, как падут все, рано или поздно. «Вот вам истина. Видите, какие блеклые у меня глаза?»* * *
Ши’гел Гу’Ралл стоял на краю Брови; ночной ветер завывал, касаясь тощего высокого тела. Самый старший среди касты, ассасин на долгой службе у Ацил победил и убил семерых Ши’гел. Он прожил шестьдесят и один век, он вырос, став вдвое выше взрослого К’эл, ибо, в отличие от Охотников (соки приводят их к внезапной смерти в возрасте примерно тысячи лет) Ши’гел созданы беспорочными. Он может, потенциально, пережить саму Матрону. Рожденный с острым разумом Гу’Ралл не питал иллюзий относительно душевного здравия Матери Ацил. Матрона ищет людей-поклонников, людей-слуг. Но люди слишком слабы, слишком хрупки, чтобы иметь значение. Женщина Келиз — отличное тому доказательство, несмотря на сок понимания, переданный ей Ацил. Понимание должно было даровать силу и уверенность, но слабый разум исказил их, сделав инструментами самообвинения и жалости к себе. Во время искания сок иссякнет. Кровь Келиз уже разжижает дар Ацил, а ежедневной добавки не будет. Дестриант вернется к природному уровню разумения, убогому по любым меркам. В бессмысленном странствии она станет обузой, лишней ответственностью. Лучше бы ее убить как можно скорее; но увы, приказы Матери Ацил не допускают подобной гибкости. Дестриант должна найти Смертный Меч и Надежный Щит среди своей расы. Сег’Черок отчитался о неудачах первого выбора. Избранник — овл Красная Маска — оказался скопищем пороков. Гу’Ралл не верил, что Дестрианту повезет больше. Люди могут процветать во внешнем мире, но так же плодятся и дикие ортены. Всего лишь преимущество быстрого размножения, иных добродетелей в них не найти. Ши’гел поднял короткое рыло и раскрыл щели ноздрей, втягивая холодный воздух ночи. Ветер с востока, как и всегда, нес запах смерти. Гу’Ралл погружался в жалкие воспоминания Дестрианта, поэтому знал, что спасения не найти на востоке, на равнине Элан. Сег’Черок и Ганф Мач были посланы на запад, в Овл’дан, но и там их ждали лишь неудачи. Север — запретное, безжизненное царство льда, скованных морей и жуткого мороза. Итак, остается путь на юг. Ши’гел не покидал Эмпелас Укорененный уже восемь столетий. За такой короткий промежуток времени вряд ли хоть что-то изменилось в регионе, который люди зовут Пустошами. Тем не менее имеет смысл тактическая разведка. Подумав так, Гу’Ралл взмахнул месяц назад отращенными крыльями, расправляя продолговатые перочешуи, чтобы они смогли раскрыться под давлением ветра. Затем ассасин спрыгнул с острого уступа Брови, захлопал крыльями, распластывая их во всю ширину; раздалась песнь полета, тихий бормочущий звук, который для Ши’гел является музыкой свободы. Покинуть Эмпелас Укорененный… как давно Гу’Ралл не чувствовал такого… такого возбуждения. Два новых глаза на челюсти открылись в первый раз, и двойная картина — небеса вверху, проносящаяся земля внизу — на миг смутила его; но вскоре ассасин сумел произвести необходимое разделение, найдя верное соотношение двух точек обзора, узрев обширную панораму окружающего мира. Новые соки Ацил амбициозны, поистине блестящи. Неужели безумие приводит к раскрепощению творческих сил? Вполне может быть. Это возможность для новой надежды? Нет. Надежда невозможна. Ассасин скользил в ночи, взлетал высоко над опустошенной, практически мертвой равниной. Словно осколок убитой луны.Пустоши
Он не был одинок. На самом деле он не помнил, что такое одиночество. Это невозможная идея, насколько он мог понять. Все, что он мог сказать — что лишен тела и наделен сомнительной привилегией перемещаться из одного спутника в другого по малейшему желанию. Если они погибнут или каким-то образом отвергнут его… что же, тогда он, несомненно, умрет. А он так хочет оставаться в живых, наслаждаясь и восторгаясь друзьями, своей забавной, во всём несогласной компанией. Они бредут по пустыне, разоренной и всеми брошенной, по стране битого камня, наметенных ветром дюн серого песка, полей вулканического стекла, начинающихся и оканчивающихся без видимого порядка. Холмы и гребни сталкиваются и переплетаются; ни одно дерево не пятнает волнистые горизонты. Солнце над головами — мутный глаз, едва пробивающий путь между облаками. Воздух сухой, ветер не прекращается никогда. Единственным источником пропитания для группы служат выводки странных чешуйчатых грызунов — их жилистое мясо отдает пылью — и большие ризаны, у которых под крыльями есть карманы с молочного цвета водой. День и ночь за ними летят плащовки, терпеливо поджидая, когда кто-нибудь упадет и не встанет. Но это кажется маловероятным. Перетекая из одной персоны в другую, он мог ощутить в них внутреннюю решимость, необоримую силу. Увы, крепость тел не мешала им бесконечно плакаться и жаловаться на несчастья. Это стало основным предметом всех бесед. — Что за расточительство, — бормотал Шеб, почесывая под клочковатой бородой. — Пробурите несколько колодцев, сложите камни, сделав дома, лавки и так далее. У вас появится нечто ценное. Пустая земля бесполезна. Я жажду дня, когда все это будет пущено в оборот. Повсюду на поверхности мира. Города, переходящие один в другой… — Не будет ферм, — возразил Последний, как всегда скромно и мягко. — Без ферм нечего будет есть. — Не будь идиотом, — рявкнул Шеб. — Конечно, фермы будут. Но не будет всякого рода бесполезных земель, где живут только треклятые крысы. Крысы в земле, крысы в воздухе, и жуки, и кости — вы могли бы поверить, что бывает столько костей? — Но я… — Тише, Последний, — сказал Шеб. — Ты никогда ничего путного не говоришь. Асана подала свой голос, слабый и дрожащий: — Не ссорьтесь, прошу. И так все ужасно плохо без твоих нападок, Шеб… — Помолчи, карга, или будешь следующей. — Попробуешь на меня, а? — сказал Наппет. И сплюнул. — Нет, не думаю. Ты болтаешь, Шеб, вот и все. Однажды ночью, едва ты заснешь, я вырежу у тебя язык и скормлю клятым ризанам. Кто возразит? Асана? Последний? Вздох? Таксилиан? Раутос? Никто, Шеб. Мы танцевать будем. — Избавьте меня от всего этого, — застонал Раутос. — Я всю жизнь страдал от сварливой жены. Надо вам сказать, я о ней вовсе не жалею. — И вот выходит Раутос, — рявкнула Вздох. — Моя жена сделала это, моя жена сказала то. Меня тошнит, не хочу слушать про твою жену. Ее ведь здесь нет? Ты, похоже, утопил ее, вот почему ты в бегах. Ты утопил ее в изящном фонтане у дома, ты держал ее, смотрел, как глаза выпучиваются, как рот раскрывается, как она кричит под водой. Смотрел и улыбался, вот что ты делал. Я не забыла, не могу забыть. Это было ужасно. Ты убийца, Раутос. — Опять она, — сказал Шеб, — бормочет о своем утоплении. — Может, и ей язык отрезать, — ухмыльнулся Наппет. — И Раутосу. Хватит говна насчет утоплений и жен, хватит жалоб… Остальные еще ничего. Последний, ты ничего не говоришь, так что никого не злишь. Асана, ты почти всегда умеешь держать рот на замке. А Таксилиан вообще рта не раскрывает. Останемся только мы, и… — Вижу что-то, — сказал Раутос. Он ощутил, как их внимание перемещается, фокусируется, он увидел их глазами смутное пятно на горизонте, нечто вздымающееся в небо, слишком узкое для горы, слишком массивное для дерева. В лигах отсюда. Торчит словно зуб. — Хочу на это посмотреть, — провозгласил Таксилиан. — Говно какое-то, — буркнул Шеб, — но куда еще идти? Остальные молча согласились. Они бродят, кажется, целую вечность, и споры о том, куда идти, давно угасли. Ни у кого нет ответов, никто из них не знает, где они оказались. И они пошли к далекому загадочному сооружению. Он был всем доволен, доволен, что идет с ними. Он заметил, что разделяет любопытство Таксилиана — и оно усиливается, без труда побеждая страхи Асаны и сонмище одержимостей, мучающее остальных — утопление Вздох, несчастный брак Раутоса, бессмысленную жизнь изгоя — Последнего, злобу Шеба и извращенную жестокость Наппета. Разговоры затихли, слышались лишь хруст и скрип под босыми ногами и неумолчное бормотание ветра. Высоко вверху двадцать бабочек-плащовок выследили фигуру, одиноко бредущую по Пустошам. Их привлек гомон голосов, но обнаружили они единственного тощего мужчину. Пыльно-зеленая кожа, клыки во рту. Он несет меч, но совсем лишен одежды. Одинокий бродяга, говорящий семью голосами, знающий себя под семью именами. Его много, но он один. Они все заблудились, как и он сам. Плащовки жаждали, чтобы жизнь его окончилась. Но проходили недели, месяцы — а они все жаждали.* * *
Это были узоры, и они требовали осмысления. Элементы оставались разобщенными, они плавали перед его взором щупальцами, смутными черными пятнами. Но ведь он может видеть, а это уже нечто! Рваная тряпица была сорвана с его глаз, унесена течениями, которых он не ощущал. Ключ в расшифровке всего можно найти в рисунках. Он был уверен. Если бы только удалось соединить их — он все понял бы, он узнал бы все, что требуется знать. Он сумел бы найти смысл в терзающих его видениях. Странная двуногая ящерица — вся в мерцающих черных латах, хвост похож на толстый обрубок — стоит на каком-то каменном помосте; по бокам в канавах текут реки крови. Нелюдские немигающие глаза устремлены на источник всей этой крови — дракона, приколоченного к путанице деревянных балок. Ржаво-красные штыри покрыты обильной росой. Он твари исходят волны страдания: она жаждет недоступной смерти, жизнь превратилась в вечную боль. Над двуногой ящерицей поднимается облако жестокого удовлетворения. Вот другое видение: два волка следят за ним из высоких трав, прячась за узловатыми побегами. Осторожно, с беспокойством, словно увидели соперника. За ними ливень пластами обрушивается с небес. Он понимает, что отвернулся, как бы равнодушный к их присутствию, и бредет по голой равнине. Вдали поднимаются над землей дольмены, десятки дольменов, поставленные без видимого порядка, но очень сходные — возможно, это статуи. Он подошел ближе и нахмурился, видя странные формы: тощие тела под бесформенными плащами, спины сутулятся, хвосты обвивают ноги. Почва под ними блестит, будто усеянная алмазами или битым стеклом. Едва он приблизился к молчаливым, неподвижным стражам, едва протянул руку к ближайшему, тяжелая тень скользнула над головой, воздух внезапно стал ледяным. Охваченный отчаянием, он замер, поглядел вверх. Ничего кроме звезд, все они сорвались с привязи и блуждают, словно соринки в медленно сохнущем пруду. Слабые голоса падают вниз, касаясь его лба, как снежинки, сразу же тающие. Всякий смысл потерян. Это доводы Бездны, но он не понимает ни одного. Глядеть ввысь… он ощутил потерю равновесия, ноги оторвались от земли. Он летел. Его разворачивало в полете. Поглядев вниз, он увидел еще больше звезд, но среди них были двенадцать яростных солнц зеленого огня, прорывавшихся сквозь ткань мироздания, оставляя по следу кровоточащие раны. Чем ближе они подлетают, тем больше становятся, ослепляя его. Водоворот голосов стал ураганом, а то, что он считал снежинками, казалось ныне искрами, обжигающими лицо. Если бы он смог соединить фрагменты, восстановить мозаику и тем самым понять истины рисунков… если бы он… Завитки. Да, это именно они. Движение не обманывает, движение открывает большую форму. Завитки, пряди шерсти. «Татуировки… вижу их, вижу!» И тотчас же, едва татуировки обрели форму, он вспомнил себя. «Я Геборик Руки Духа. Дестриант свергнутого бога. Я вижу его… Вижу тебя, Фенер». Тело, такое тяжелое, такое потерянное. Неспособное двигаться. Его бог попался в ловушку и, как сам Геборик, стал немым свидетелем нашествия ослепительных нефритовых солнц. Он и его бог у них на пути, а такие силы не отклонить в сторону. Нет щита достаточно надежного, чтобы блокировать грядущее. «Бездна не заботится о нас. Бездна пришла, чтобы бросить свои доводы, и нам не устоять. Фенер, я обрек тебя. А ты, старый бог, ты обрек меня. Нет, я больше не сожалею. Так и должно было быть. Ведь мы не знаем иного языка. Воюя, мы призываем на себя уничтожение. Воюя, мы наказываем детей, оставляя им негодное наследие крови». Теперь он понял. Боги войны именно таковы, в этом сама их сущность. Глядя на приближающиеся нефритовые солнца, он был ошеломлен осознанием тщетности всех обманов, всей наглой самоуверенности. «Видите, мы вздымаем боевые стяги. Видите, куда это приводит нас?» Последняя война началась. Против этого врага не найти защиты. Ни слова, ни дела не поколеблют ясноглазого судью. Неуязвимый ко лжи, равнодушный к оправданиям и скучным разговорам о необходимости, о выборе меньшего из двух зол… о да, именно эти доводы он и слышит. Пустые как пространство, из которого они падают. «Мы распрямили спины, стоя в раю. А потом мы призвали богов войны, накликав гибель на себя, на наш мир, нашу землю, воздух, воду, на мириады жизней. Нет, не корчите удивления, не изображайте ошеломленной невинности. Ныне я вижу глазами Бездны. Ныне я вижу глазами врага, я буду говорить его голосом. Узрите, друзья. Я справедливость. Когда мы, наконец, встретимся — удовольствия вам это не доставит. И если в конце в вас пробудится ирония, смотрите, как я рыдаю нефритовыми слезами, и отвечайте улыбкой. Если хватит смелости. Есть ли у вас смелость, друзья?»КНИГА ПЕРВАЯ «…Море никогда не мечтало о вас»
Я пойду тропой протореннойНа шаг впереди тебяНа шаг позади тебяЗадыхаясь в твоей пылиПыль тебе вздымая в лицоВо рту одинаково горькоБудешь ли врать, что не так?Здесь, на тропе протореннойОбновляется древняя воляИ вздыхаем мы как королиКак лубочные императрицыПосреди нарисованных благЯ пойду тропой протореннойХоть недолго осталосьЗвезд алмазы возьму яВ ладониИ разбрызгаю по сторонамПусть сверкают на солнцеПусть осядут как снегНа тропе протореннойЗа тобой и за мнойМежду прошлым и будущимШагомПогляди же хоть разПрежде чем я уйду.
«Сказитель сказок», Фесстан из Колансе
Глава 1
Жуткую нищету одеяло скрывает, но гораздо более обнажает.Война пришла на неровную, заросшую травой почву около башни мертвого Азата, что стоит в городе Летерасе. Выводки ящериц вторглись с берега реки. Обнаружив изобилие странных насекомых, они начали неистовый пир. Самой необычной разновидностью мелкой живности являются здесь двухголовые жуки. Четыре ящерицы выследили одно такое существо и окружили. Насекомое заметило опасность обеими головами и начало осторожно поворачиваться — только чтобы найти новые опасности. Тогда оно упало на спинку и притворилось мертвым. Не сработало. Одна из ящериц, что ползают по стенам, тварь с широкой пастью и золотистыми глазками, подскочила и проглотила насекомое. Подобные сцены творились повсюду: ужасная бойня, торжество истребления. Рок, как кажется, беспощаден к двухголовым жукам. Но не всякая добыча оказывается такой беспомощной, как можно подумать. Роль жертвы в природе переменчива, и пожираемый иногда становится пожирателем — вот вечная игра выживания. Одинокая сова, уже наглотавшаяся ящериц, оказалась единственной свидетельницей волны судорог, внезапно охватившей покореженную землю. Из ртов умирающих ящериц выползали гротескные существа. Оказывается, истребление вовсе не является столь уж неминуемой угрозой для двухголовых жуков. Но совы, относящиеся к наименее разумным птицам, невосприимчивы к урокам. Вот эта просто следила, широко раскрыв пустые глаза. А затем она начала чувствовать непонятное шевеление в кишках, быстро отвлекшее ее от множества смертей внизу, от ящериц, чьи бледные брюшки усеяли почву. Сова даже впоследствии не вспомнила о сожранных ящерицах, о том, как неловко пытались они вырваться из загребущих когтей. Сове предстоит долгая ночь мучительного отрыгивания. Даже тупоголовым тварям не все съеденное идет на пользу. Мир доносит до нас уроки способом тонким — или же грубым и жестоким; даже последним глупцам приходится зазубривать эти уроки. Или так, или они умрут. А для более разумных существ непонимание непростительно. Жаркая ночь Летераса. Камни сочатся потом. Каналы кажутся загустевшими, вода неподвижна, поверхность стала странно блеклой и опаловой, в ней полно мусора и пыли. Насекомые танцуют над водой, словно отыскивая свое отражение — но гладкая патина скрывает все, глотает россыпи звезд, пожирает бледный свет факелов уличного патруля — и крылатые мошки пляшут беспрестанно, словно сойдя с ума от лихорадки. Под мостом, на проглоченном темнотой берегу, затрещали, словно капельки вонючего масла, панцири сверчков: двое сошлись вместе и присели в сумраке. — Он ни за что не вошел бы, — хрипло прошептал один из них. — Вода воняет. Смотри, никакой ряби, ничего. Он перебежал на ту сторону, куда-нибудь на ночной рынок, где сможет затеряться. — Затеряться, — буркнула женщина, вынимая кинжал закованной в латную перчатку рукой и разглядывая острие, — это бы хорошо. Как будто он сумеет. Как будто кто-то из нас смог бы. — Думаешь, он успел переодеться? — Не было времени. Он просто рванул. Сбежал. Запаниковал. — Похоже на панику, это точно, — согласился ее спутник, покачав головой. — Никогда не видел ничего такого… разочаровывающего. Женщина спрятала кинжал. — Они его выкурят. Он побежит назад, и мы как напрыгнем! — Глупый. Думал, что сумеет уйти. Миг спустя Улыба снова вытащила кинжал и уставилась на острие. Горлорез, что был сзади нее, закатил глаза, но ничего не сказал.
Теол Неповторимый, Король Летерийский
* * *
Бутыл выпрямился, жестом подозвал к себе Корика и принялся с интересом наблюдать, как широкоплечий полукровка-сетиец локтями и коленями прокладывает путь сквозь толпу, оставляя за собой след из злобных взглядов и втихомолку брошенных ругательств. Конечно, опасности для него почти нет. Треклятый иноземец выглядит так, будто напрашивается на ссору, а инстинкты во всем мире одинаковы, и они шепчут людям: с этим лучше не связываться. Тем хуже. Было бы здорово увидеть (тут Бутыл улыбнулся), как скопище разъяренных летерийских торговцев наваливается на мрачного варвара, побивая его черствыми булочками и хороня под грудами репы. Но такое зрелище им вовсе ни к чему. Не сегодня, когда он нашел добычу, когда Тарр и Корабб уже обходят таверну, чтобы не позволить ей выскочить в заднюю дверь, а Мазан Гилани с Навроде засели на крыше — на случай, если жертва выкажет сообразительность. Корик подошел весь вспотевший. Он скрипел зубами. — Жалкие недоноски, — пробурчал он. — Что за жажда тратить деньги? Рынки — чепуха. — Делают людей счастливыми, — отозвался Бутыл. — Если не совсем счастливыми, то… временно удовлетворенными. Та же функция. — Какая? — Избавление от проблем. От неприятных проблем, — добавил он, видя, что Корик наморщил лоб и рыскает глазами. — Тех, что появляются, когда народ имеет время думать, по-настоящему думать — когда все понимают, в каком собачьем дерьме оказались. — Звучит как одна из речей короля — я от них засыпаю, прямо как от тебя сейчас, Бутыл. Так где он в точности? — Одна из моих крыс сидит у стойки бара… — Которая? — Дитятко Улыба — она самая шустрая. Так или не так, но она уже смотрит на него своими бусинками. Он за столом в углу, под запертым окном. Даже будь оно открыто, через такое никто не смог бы вылезти. Короче, — заключил Бутыл, — он загнан в угол. Корик нахмурился еще сильнее: — Слишком легко, да? Бутыл почесал обросший подбородок, переступил с ноги на ногу. Вздохнул. — Да, похоже, слишком легко. — А вот Геслер и Бальзам. Сержанты подошли к ним. — Что вы тут делаете? — выпучив глаза, спросил Бальзам. Геслер сказал: — Он опять за свое. Не обращайте внимания. Похоже, нам предстоит драчка. Опасная. Он легко не сдастся. — Так какой у нас план? — спросил Корик. — Буян идет первым. Он должен его спугнуть. Если он рванет к заднему выходу, ваши друзья его перехватят. То же самое, если полезет наверх. Но я догадываюсь, он увернется от Буяна и попробует уйти через переднюю дверь. Я сам бы так сделал. Буян у нас парень здоровый, а значит, не особо быстрый. Вот зачем мы сюда пришли. Мы вчетвером будем ждать ублюдка — и мы его повалим. Буян подоспеет сзади и закроет дверь, не давая ему уйти. — Он выглядит нервным, он в дурном настроении, — предупредил Бутыл. — Скажи Буяну — он может просто упереться и начать драку. — Услышим какой шум — мигом врываемся внутрь. Златокожий сержант пошел предупреждать Буяна. Бальзам стоял около Корика, дико озираясь. Люди забегали и выбегали из таверны, словно это был дешевый бордель. Вскоре показался Буян, возвышавшийся над всеми головами — красное лицо и еще более красная борода — он словно был объят пламенем. Стащив «ленту миролюбия» с меча, он вошел в двери. Увидев чужака, люди начали разбегаться. Столкнувшись с одним из завсегдатаев на пороге, капрал схватил его за рубаху и отбросил в сторону. Бедолага завопил, упав лицом вниз на мостовую шагах в трех от малазан, и принялся извиваться, зажимая лицо окровавленными руками. Едва Буян скрылся в таверне, вернулся Геслер, перепрыгнувший через павшего горожанина. Зашипел: — К дверям, быстро, все! Бутыл позволил Корику побежать первым. Бальзам рванул было в противоположную сторону, но Геслер его удержал. Когда дело доходит до крутой драчки, Бутыл предпочитает предоставить грязную работу другим. Свою работу он ведь сделал — выследил и указал жертву. Таверну охватил хаос — слышался треск мебели, удивленные крики, вопли ужаса. Затем что-то взорвалось, из дверей повалил белый дым. Снова треск мебели, тяжелый стук — фигура вывалилась из проема… Локоть ударил в челюсть Корика, заставив полукровку упасть как дерево. Геслер поднырнул под вылетевший кулак — как раз навстречу колену. Звук вышел такой, словно разбились два кокоса. Нога добычи подвернулась, заставив ее совершить дикий пируэт, а Геслер в довольно удобной позе сел на мостовую, широко раскрыв стеклянные глаза. Визжащий Бальзам отскочил, хватаясь за меч — и Бутыл рванулся к сержанту, удерживая за руку. Добыча пробежала мимо, быстро, но неловко ковыляя к мосту. Буян выскочил из таверны. Нос его был в крови. — Вы его не взяли? Треклятые идиоты — поглядите на мое лицо! Я пострадал ни за что? Мимо фаларийца протискивались постояльцы, кашляя и заливаясь слезами. Геслер неуклюже встал на ноги, потряс головой. — Идем, — пробубнил он, — идем за ним. Надеюсь, Горлорез и Улыба его задержат. На сцене появились Тарр и Корабб. — Корабб, — сказал Тарр, — оставайся с Кориком, приведи его в чувство. — Он подошел к Бутылу и прочим. Все двинулись по следу беглеца. Бальзам сверкнул глазами на Бутыла:- Я мог бы завалить его! — Нам он нужен живым. А ты идиот. Сержант раззявил рот: — Живым?!* * *
— Погляди! — зашипел Горлорез. — Вот и он! — Хромает что надо, — заметила Улыба, снова пряча кинжал. — Напрыгиваем с обеих сторон, хватаем залодыжки. — Отличная идея. Горлорез отошел влево, Улыба вправо. Они присели по сторонам входа на мост. Шаги хромающей жертвы слышались все отчетливее. С рынка на том берегу канала раздались вопли. Беглец ускорился. В нужный момент, едва добыча сделала шаг на камни моста, малазанские морпехи выпрыгнули из укрытий, хватая бегущего за ноги. Все трое упали и смешались. Беспорядочно дергались ноги, растопыренные пальцы искали, куда вонзиться, раздавались злобные крики… Через несколько мгновений остальные охотники прибыли к клубку, сумев наконец пришпилить жертву к камням. Бутыл подошел последним, поглядел сверху вниз в покрасневшее, покрытое синяками лицо. — Ну реально, сержант, ты же знал, что это бесполезно. Скрипач сверкал глазами. — Погляди, что ты сделал моему носу! — крикнул Буян, схвативший Скрипача за руку и явно вознамерившийся разорвать ее надвое. — Ты использовал в таверне дымок? — спросил Бутыл. — Какое расточительство. — Вы все поплатитесь, — запыхтел Скрипач. — Вы даже не представляете… — Наверное, он прав, — сказал Геслер. — Итак, Скрип, нам вечно тебя держать — или пойдешь по доброй воле? Если Адъюнкт чего желает, Адъюнкт это получает. — Тебе легко, — зашипел Скрипач. — А глянь на Бутыла. Похож на счастливца? Бутыл скривился: — Нет, я не счастлив. Но приказ есть приказ, сержант. Ты не можешь просто сбежать. — Жаль, у меня не было пары долбашек, — сказал Скрипач. — Все бы решил раз и навсегда. Ну ладно, можете отпускать. Похоже, колену конец. Гес, у тебя гранитная челюсть, ты знал? — Да, и профиль красивый. — Мы ловили Скрипа!? — вдруг спросил Бальзам. — Боги подлые, это бунт или что? Горлорез похлопал своего сержанта по плечу: — Всё путем, сержант. Адъюнкт желает, чтобы Скрипач читал, вот и всё. Бутыл моргнул. «Вот и всё. Точно, ничего более. Но я дождаться не могу». Они поставили Скрипача на ноги и, поддерживая за руки, увели к казармам.* * *
Нечто серое, продолговатое, призрачное свисало с притолоки двери в мертвый Азат. Оно выглядело неживым, но на деле… — Можно камнями бросать, — сказала Синн. — Они ночами ведь спят? — Почти всегда, — отвечал Гриб. — Может, они сейчас тихие. — Может. Синн заерзала. — Камни? — Кинь, и они проснутся и вылезут черным роем. — Всегда ненавидела ос. Насколько себя помню. Наверное, меня сильно укусили. Как думаешь? — Кого не кусали? — пожал плечами Гриб. — Я могу тут все поджечь. — Никакой магии, Синн. Не здесь. — Ты вроде сказал, дом мертв. — Да… думаю. Но двор, может, и не мертв. Она огляделась. — Люди здесь уже копались. — Ты говоришь с кем-нибудь кроме меня? — Нет. — Слово казалось абсолютным, неумолимым. Места для дальнейшей дискуссии не было. Гриб поглядел на девушку. — Ты знаешь, что случится ночью. — Мне плевать, даже близко не подойду. — Не имеет значения. — Может быть, если мы укроемся в доме, нас не коснется. — Может быть, — допустил Гриб. — Но сомневаюсь, что Колода действует именно так. — Откуда тебе знать? — Я не знаю. Только Дядя Кенеб сказал, что Скрипач говорил обо мне в тот раз, и я спрыгнул за борт, хотя меня в каюте не было. Он знал, точно знал, что будет. — А ты зачем спрыгивал? — Я искал нахтов. — Откуда ты знал, что они там? Бессмыслица, Гриб. Да они вообще ни к чему. Только вокруг Вифала трутся. — Когда не охотятся за мелкими ящерицами, — улыбнулся Гриб. Но Синн было так легко не отвлечь: — Я гляжу на тебя и думаю… садок Мокра. Гриб не ответил. Вместо этого он прокрался по неровным плитам, внимательно глядя на осиное гнездо. Синн пошла следом. — Ты знаешь, что будет, так? Он фыркнул: — А ты нет? Они встали на пороге. — Думаешь, заперто? — Шш. Гриб присел, подлезая под огромное гнездо. Оказавшись за ним, медленно распрямился и коснулся защелки. Она осталась в руке, окруженная облачком трухи. Гриб молча глянул на Синн. Потом снова повернулся к двери и легонько толкнул. Дверь треснула, словно была сделана из вафель. Снова посыпалась труха. Гриб надавил обеими руками. Преграда развалилась грудой щепок, пыль взлетела столбом. За порогом лязгнул о камни металл; еще миг — и облако пыли втянулось внутрь, словно его кто-то вдохнул. Гриб перешагнул груду обломков гнилого дерева и пропал в сумраке. Чуть помедлив, Синн торопливо шагнула следом, низко присев.* * *
В густой тени одного из мертвых деревьев Азата буркнул что-то себе под нос лейтенант Прыщ. Он подозревал, что следует их отозвать; но сделать так — значит выказать свое присутствие, а приказы капитана Добряка (высказанные с намеренной небрежностью и нечеткостью, похожие на хлипкий настил над полной гадюк ямой), кажется, требуют преследовать недоносков скрытно. К тому же он кое-что открыл. Синн вовсе не немая. Просто упрямая телка. И она втюрилась в Гриба, да как сладко — она сладка как смола, затягивающая веточки и насекомых, взрослый мужчина готов от такой растаять и стечь в бездонное море сентиментальности — а вот дети просто играют. Вполне возможно, их игра закончится убийством. Да, Прыщ отлично помнит об этой разнице. Он помнит детство во всех деталях; сумей он вернуться в прошлое, дал бы вертлявому свинтусу хорошую затрещину, и поглядел в ошеломленное, обиженное лицо, и сказал бы как-то так: «Привыкай, маленький Прыщ. Однажды ты встретишь человека по прозвищу Добряк…» Ну, так или иначе, мышки заползли в Дом Азата. Может быть, что-то внутри о них позаботится, подарив ему достойное завершение бессмысленного задания. Гигантская десятитысячелетняя нога опускается, раз и два. Хрясть, шмяк, словно раздавили вонючие ягоды. Гриб стал пятном, а Синн — комком. «Боги, нет, что за гадость!» Ругаясь под нос, он пошел за ними. Впоследствии он понял, что должен был заметить проклятое гнездо ос. Хотя бы на пороге должно оно было привлечь его внимание! Вместо этого он вляпался в гнездо лбом. Узнавание, понимание и затем — вполне обоснованная слепая паника. Прыщ вихрем развернулся и побежал. Тысяча или еще больше разгневанных ос составили ему эскорт. Шесть жал могут повалить коня. Он завопил, когда огонь вспыхнул на загривке. И снова, когда второе жало впилось в правое ухо. Он махал руками. Там, где-то впереди, должен быть канал — они же пересекали мост. Там, слева. Еще один мучительный взрыв — около локтя. «Забудь про канал! Тебе нужен целитель! Скорее!» Он уже не мог слышать жужжания; все начало расплываться перед глазами, тьма сочилась из теней, мутные огни за окнами кололи его в глаза. Ноги отказывались двигаться. «Туда, в Малазанские Казармы. Мертвяк. Или Эброн». Он шатался, он с трудом сфокусировал взгляд на воротах — он хотел позвать охраняющих вход солдат, но язык вспух и забил рот. Ему трудно дышать. «Беги… Не осталось времени…»* * *
— Что это было? Гриб вышел из коридора, покачал головой: — Кто-то. Разбудил ос. Они стояли в главной палате — у стены огромный камин, по сторонам старомодные кресла; сундуки и ящики расставлены у другой стены. У третьей стены, что напротив камина, виднелась резная кушетка под выцветшим гобеленом. Подробности с трудом можно было различить в зернистой полутьме. — Нам нужен фонарь или лампа, — сказала Синн. — Потому что, — добавила она колко, — я не могу пользоваться магией… — А может, и можешь, — подумал вслух Гриб. — Мы уже не во дворе. Тут нет никакого… присутствия. Дом по-настоящему мертв. Торжественным жестом Синн пробудила угли очага. Пламя было до странности тусклым, его языки имели голубой или зеленоватый оттенок. — Слишком легко для тебя, — сказал Гриб. — Я даже не заметил садка. Синн промолчала. Она пошла изучать гобелен. Гриб пошел за ней. Как и следовало ожидать, там была изображена батальная сцена. Кажется, герои могут существовать лишь в окружении смерти. Едва различимые на потускневших нитях вооруженные рептилии сражались с Тисте Эдур и Анди. Затянутое дымом небо полнилось летающими крепостями — почти все пылали — и драконами. Некоторые из драконов выглядели огромными, в пять или шесть раз больше остальных, хотя находились они в отдалении. Сцену обрамляли языки пламени. Обломки крепостей падали на головы солдат враждующих отрядов. Всюду виднелись сцены резни и безжалостного истребления. — Чудесно, — мурлыкнула Синн. — Проверим башню, — предложил Гриб. Вся эта огненная картина напомнила ему И’Гатан, то, как он увидел выходящую из огня Синн. Она могла бы участвовать в той давней битве. Он боялся, что если вглядеться в гобелен пристальнее — заметишь ее среди сотен извивающихся фигурок: на круглом лице довольное выражение, темные глаза удовлетворенно сверкают. Они пошли в квадратную башню. Снова оказавшись в коридоре, Гриб помедлил, чтобы глаза привыкли к полутьме. Через мгновение зеленое пламя выплеснулось из только что покинутой палаты, растягиваясь по полу, подбираясь все ближе. Синн усмехалась, озаренная зловещим сиянием. Пламя следовало за ними по перекошенным ступеням на верхний этаж. Там не было мебели. Под выбитым, затянутым паутиной окном валялся высохший труп. Гриб сразу заметил необычность строения костяка: лишние суставы около колен, лодыжек, локтей, плеч. Даже грудина имела горизонтальное сочленение, как и выступающие вперед ключицы. Кожа существа была до странности белой, безволосой; Гриб знал, что если он склонился и коснется тела — оно рассыплется прахом. — Форкрул Ассейл, — шепнул он. Синн взвилась: — Откуда ты узнал? Как ты вообще все узнаешь? — На гобелене внизу, — пробормотал он, — были ящеры. Я думаю, это К’чайн Че’малле. — Он поглядел ей в глаза, дернул плечом. — Этот Азат не умер. Просто… ушел. — Ушел? Как? — Думаю, он просто вышел вон. Вот как. — Откуда тебе знать! Как ты можешь утверждать такое? — Спорим, Быстрый Бен тоже знает? — Знает что? — раздраженно зашипела она. — Это. Всю истину. — Гриб… Он спокойно встретил яростный взор девушки. — Ты, я, Азат. Все меняется, Синн. Все меняется. Ее изящные руки сжались в кулаки. Пламя выбилось из каменного пола, облизало косяки, затрещало, выбрасывая искры. Гриб фыркнул: — У тебя даже огонь говорит… — Он еще может кричать, Гриб. Гриб кивнул: — Так громко, что сломает мир. — Я могла бы, ты сам знаешь, — сказала она неожиданно громко, — просто чтобы поглядеть, что получится. На что я способна. — И что мешает? Она скорчила гримасу, отвернулась. — Ты можешь закричать в ответ.* * *
Теол Неповторимый, Король Летерийский, вступил в комнату и, раскинув руки, закружился. Широко улыбнулся Баггу: — Что думаешь? Лакей держал в коротких стертых пальцах бронзовый горшок. — Вы взяли урок танцев? — Нет, смотри на одеяло! Любимая супруга начала его подшивать — видишь, вон шов над левым коленом? Багг чуть склонился. — А, вижу. Очень мило. — Очень мило? — Ну, я не могу понять, зачем там шов. — И я. — Теол замер. — Она не так уж хороша, да? — Нет, она ужасна. Но ведь она академик… — Точно, — согласился Теол. — В конце концов, имей она опыт шитья и так далее… — То никогда не пошла бы по ученой стезе? — Считается, что люди, во всем ином бесполезные, становятся академиками. — Ты высказал мои мысли в точности, Багг. Могу спросить, что не так? — Не так? — Мы знаем друг друга долгое время, — сказал Теол. — Мои чувства отточены до совершенства, они улавливают малейшие колебания твоих настроений. Талантов у меня мало, но, скажу без ложной скромности, мне дано снимать с тебя точную мерку. — Да, — вздохнул Багг, — впечатляет. Как вы поняли, что я огорчен? — Кроме того, что ты бранил мою супругу? — Да, кроме того. Теол кивнул, указывая на горшок в руках Багга. Тот опустил глаза — чтобы увидеть, что это уже не горшок, а уродливая кучка смятого металла. Он со вздохом позволил бывшему горшку упасть на пол. Звон огласил комнату. — Тонкие детали, — говорил Теол, поправляя складки Королевского Одеяла. — Нечто, о чем можно сообщить моей жене… случайно, разумеется, на бегу. На быстром бегу, в полной готовности отступить — ведь у нее в руках будут острейшие иголки. — Малазане. Или скорее один малазанин. С разновидностью Плиток в потных руках. Могучей разновидностью. Это не шарлатан, это адепт потрясающей силы. — И он готов разбросить Плитки? — Деревянные карты. Весь остальной мир отказался от Плиток, государь. Они называются Колодой Драконов. — Каких это драконов? — Не спрашивайте. — Ну, неужели тебе некуда спрятаться, о жалкий и хилый Старший Бог? Багг состроил кислую гримасу: — Вряд ли. Но это не единственная проблема. Есть еще Странник. — Он еще здесь? Его не видели несколько месяцев… — Колода представляет для него угрозу. Он может быть против ее раскрытия. Может сделать что-то опасное. — Гмм. Малазане наши гости, и раз они оказались под угрозой, подобает их защитить или, если мы не в силах, хотя бы предостеречь. Если и этого не сможем, остается бежать. — Да, государь, возможно, так будет мудрее. — Бежать? — Нет, предостеречь. — Я пошлю Брюса. — Бедный Брюс. — Ну, разве я виноват? Бедный Брюс, это точно. Пора бы ему заслужить свой титул, каким бы он ни был, а я в данный момент не припоминаю. Что меня больше всего бесит — так это его бюрократическая натура. Таится в темноте конторы, безликий работник, прячется туда и сюда, едва ответственность постучится в дверь. Да, я не могу терпеть такого человека, брат он или нет… — Государь, вы поставили Брюса над армией. — Неужели? Разумеется, поставил. Поглядим, как он теперь спрячется. — Он ожидает вас в тронном зале. — Ну, он не дурак. Понимает, что загнан в угол. — Ракет тоже там, — сообщил Багг, — с петицией от Гильдии Крысоловов. — Петицией? Насчет чего — умножения крыс? Вставай, старый друг, пришло время встретиться с народом. А всё это королевское величие — штука весьма утомительная. Зрелища, парады, десятки тысяч обожающих меня подданных… — Вы еще не устраивали зрелищ и парадов, государь. — А они уже обожают. Багг встал и пошел перед королем Теолом через комнату, в коридор и в тронный зал. Там их поджидали только трое: Брюс, Ракет и королева Джанат. Теол приблизился к Баггу, когда всходил на престол. — Видишь Ракет! Обожает! Что я говорил? Король воссел на трон и улыбнулся королеве, уже занявшей второй трон, слева. Откинулся на спинку, вытянул ноги… — Не надо, брат, — сказал Брюс. — Вид отсюда… Теол выпрямился. — Уф, самый что ни на есть королевский. — Насчет этого, — начала Ракет. — С облегчением вижу, что ты сбросила бесчисленные стоуны веса, Ракет. Весьма рад. Насчет чего? — Обожания, о котором вы шептались с Баггом. — А я думал, у тебя петиция. — Я желаю спать с вами. Я желаю, чтобы вы обманывали жену, Теол. Со мной. — Это и есть петиция? — А что, плохая? Королева Джанат сказала: — Меня не обманешь. Обманывать нужно было за спиной. Хитрость, уловки, измена. А я, между прочим, сижу здесь, Ракет. — Точно так. Давайте без мрачных деталей. Свободная любовь для всех. — Она улыбнулась Теолу. — Особенно для вас и меня, сир. Ну, не совсем свободная, ведь я ожидаю, что вы оплатите ужин. — Не могу, — сказал Теол. — Никто больше не хочет моих денег, хотя они у меня есть. Вот так всегда. К тому же… публичная измена Короля? Что за пример я подам? — Вы носите одеяло, — указала Ракет. — Какой в этом пример? — Ну… пример возвышенного апломба. Брови ее взлетели: — Почти все взирают на ваш апломб с ужасом, государь. Но не я, — добавила она с обольстительной улыбкой. — О боги, — вздохнула, потирая лоб, Джанат. — Ну что это за петиция? — воскликнул Теол. — Ты же не Гильдию представляешь, а только себя? — Не только. Я желаю упрочить наши связи. Как знают все, секс — это клей, удерживающий общество от рассыпания, и я подумала… — Секс? Клей? — Теол подался вперед. — Теперь я заинтригован. Но давай отложим твое дело на миг. Не издать ли нам указ: Король будет иметь секс с каждой могущественной женщиной королевства? Только нужно будет доказать, что она именно женщина, изобрести некий способ проверки. Пусть потрудятся Королевские Инженеры. — Зачем останавливаться на могущественных женщинах, — спросила супруга Джанат. — Не забывай о могучей скотине в домохозяйствах. И как насчет аналогичного указа насчет королевы? Багг подал голос: — Было некогда племя, в котором король и королева имели право первой ночи на каждую невесту и жениха соответственно. — Правда? — Нет, Ваше Величество, — признался Багг. — Я только что придумал. — Я могу записать это в историю, если хочешь, — сказала Джанат с плохо скрываемым нетерпением. Теол скорчил гримасу: — Моя супруга ведет себя неподобающе. — Я только кинула монетку в кучу дурацкого идиотизма, любимый супруг. Ракет, нам с тобой нужно посидеть вдвоем, потолковать. — Никогда не общаюсь с женщинами. — Ракет выпрямилась, вздернула подбородок. Теол хлопнул в ладоши. — Ну, еще одна аудиенция окончена! Чем займемся? Я намерен пойти в постель. — Он метнул взгляд на Джанат. — Разумеется, в компании дражайшей супруги. — Мы еще не ужинали, супруг. — Ужин в постель! Можем пригласить и… нет, нет, вычеркните это. Брюс выступил вперед. — Насчет армии… — О, ты всегда насчет армии. Закажи больше сапог. — Вот именно. Нужно больше денег. — Багг, дай ему больше денег. — Сколько, государь? — Сколько нужно на сапоги и так далее. — Не в сапогах дело, — сказал Брюс, — а в обучении. — Солдаты обучаются без сапог? Необычайно. — Я хочу использовать расквартированных в городе малазан. Этих «морских пехотинцев» и их тактику. Я намерен заново изобрести все военное дело Летера. Нанять малазанских сержантов. — Адъюнкт сочтет это приемлемым? — Сочтет. Солдаты скучают, а это всегда нехорошо. — Воображаю. Мы знаем, куда они уходят? Брюс нахмурился: — Меня спрашиваешь? Почему не спросить ее? — Ага, вот и готова повестка следующей встречи. — Мне предостеречь Адъюнкта? — спросил Багг. Теол потер подбородок, кивнул: — Это было бы мудро, Багг. Да. Весьма мудро. Что же, дела закончены. — Как насчет моей петиции? — требовательно спросила Ракет. — Я приоделась и всё такое. — Буду иметь в виду. — Отлично. А пока что — как насчет Королевского Поцелуя? Теол заерзал на троне. — Весь апломб сдулся, супруг? Ясно, что он лучше тебя знает границы моего терпения. — Ну хотя бы, — сказала Ракет, — Королевские Объятия? — Есть идея, — предложил Багг. — Поднять налоги на гильдии. — Чудесно, — бросила Ракет. — Я ухожу. Очередной проситель отвергнут королем. Толпа станет еще более беспокойной. — Какая толпа? — Та, которую я соберу. — Не соберешь. Женщина скривилась: — Толпа опасна, Ваше Величество. — Ох, поцелуй ее и обними, супруг. Я отвернусь. Теол резко вскочил — и ту же сел снова. Моментик, — пропыхтел он. — Вот и новая регалия — Королевское Достоинство, — прокомментировал Багг. Но Ракет улыбнулась: — Будем считать это долговой распиской. — А толпа? — Чудесным образом рассосалась, исчезла как сонный вздох, о Канцлер или кто ты там. — Я Королевские Инженеры. Да, сразу все. И еще Казначей. — И Смотритель Плевательниц, — добавил Теол. Все наморщили лбы. Багг скривился: — Я был так приятно отвлечен — и вдруг такое. От вас! — Что-то не так? — вмешался Брюс. — Ах, брат, мы должны послать тебя к Адъюнкту с предостережением. — О? — Багг? — Я иду с вами, Брюс. Когда мужчины ушли, Теол поглядел на Джанат — и на Ракет — обнаружив, что обе все еще хмурятся. — Ну? — Что-то, что мы должны знать? — спросила Джанат. — Да, — сказал Ракет. — Ради Гильдии Крысоловов, разумеется. — Не совсем, — ответил Теол. — Маловажный вопрос, уверяю вас. Кое-что насчет разгневанных богов и разрушительных гаданий. А теперь пора переходить к Поцелую и Объятиям… нет, погодите. Сначала вздохну поглубже. Моментик… еще один… — Может, поговорим о моем вышивании? — Да, это было бы идеально. Начинай. А ты, Ракет, сядь поближе.* * *
Лейтенант Прыщ открыл глаза. Точнее, попытался, чтобы обнаружить, что они опухли. Сквозь мутные щелки он увидел нависшую сверху фигуру. Лицо натийца, задумчивое. — Узнаете меня? — спросил натиец. Прыщ попытался ответить, но кто-то сдавил ему челюсти. Он кивнул, узнав при этом, что шея раздулась в два раза толще обычного. Или так, подумалось ему, или голова сжалась. — Мулван Бояка. Взводный целитель. Будете жить. — Натиец распрямил спину и сказал кому-то еще: — Будет жить, сэр. Но пользы от него не будет еще несколько дней. Капитан Добряк появился в поле зрения. Костистое, угловатое лицо, как и всегда, было украшено выражением презрительного равнодушия. — За такое, лейтенант Прыщ, попадете в рапорт. Преступная глупость, недостойная офицера. — Тут таких целая куча, — пробормотал уходящий целитель. — Вы что-то сказали, солдат? — Нет, сэр. — Наверное, слух ухудшился. — Так точно, сэр. — Намекаете, что у меня плохой слух, солдат? — Никак нет, сэр! — А я уверен. — Ваш слух идеален, капитан. Я уверен. Примите это как… гм… заключение целителя. — Скажите, — продолжал Добряк, — есть ли средство от редеющих волос? — Сэр? А, разумеется, есть. — И какое? — Побриться налысо, сэр. — Кажется мне, что вам нечем заняться, целитель. Посему проследуйте в место расположения взводов вашей роты и займитесь жалобами солдат. Да, еще и вшей изгоните. И проверьте мужчин на наличие кровавых волдырей на мошонках — уверен, это симптом опасных заболеваний. — Кровавых волдырей сэр? На мошонках? — Похоже, плохой слух у вас, а не у меня. — Гм… в них нет ничего особенно опасного, сэр. Только не протыкайте, или кровь потечет чертовской струей. Это от долгой езды в седле, сэр. — И точно. — Целитель, почему вы еще здесь? — Простите, сэр! Бегу! — Буду ожидать подробного отчета о состоянии вверенных вам солдат. — Так точно, сэр! Иду проводить мошоночную инспекцию! Добряк снова склонился над Прыщом: — Вы даже говорить не можете, так? Нежданная милость. Шесть ужалений черных ос. Вы должны были умереть. Почему не исполнили? Да ладно. Похоже, недоносков вы потеряли. Придется спустить с цепи овчарку, пусть ищет. Сегодня же ночью. Выздоравливайте поскорее, лейтенант, мне еще нужно шкуру с вас содрать.* * *
Оказавшись вне помещения, Мулван Бояка чуть постоял, а затем торопливо направился к своим товарищам в одну из спален. Он вошел в комнату, оглядел скопище солдат, валявшихся на койках или бросавших кости, и наконец заметил сморщенное черное лицо Непа Борозды, с мрачной улыбкой на губах сидевшего скрестив ноги. — Я знаю, что ты сделал, Неп! — Э? Уйди-т от мня! — Ты проклял Добряка, так? Кровавые волдыри на яйцах! Неп кудахтнул: — Черны липки пятна тож, хе! — Прекращай. Хватит этого, понял? — Слишкм пздно! Они уж наросли! — А вдруг он случайно узнает, кто виноват?.. — Не смей! Свин! Натий фрупаль! Ву бут бу вут! Мулван непонимающе выпучил глаза на старика. Метнул взгляд и на Шелкового Ремня, развалившегося на соседней койке: — Что это он сказал? Дальхонезец лежал, закинув руки за голову. — Худ знает. Думаю, какое-то шаманское наречие. Готов спорить, это порча. Натиец сверкнул глазами на Непа: — Наведи порчу, и я вскипячу твои кости, кислая слива. Ну-ка, отстань от Добряка, или я расскажу Бадану. — Бадна здесь нету, а? — Он вернется. — Паль!* * *
Никто не стал бы клясться, что Преда Норло Трамб — самый восприимчивый из людей; шестеро летерийских стражников, что были сейчас под его командой, пытались спрятаться за спиной начальника, подозревая, что глупость Трамба будет стоить им жизни. Норло раздраженно скалился на дюжину всадников. — Война есть война, — твердил он, — а мы были на войне. Люди умерли, не так ли? Такие деяния не должны оставаться безнаказанными. Чернокожий сержант сделал едва заметный жест закованной в перчатку рукой, и на стражу нацелились арбалеты. Он сказал на грубом летерийском: — Еще один раз. Последний раз. Они живы? — Разумеется, живы, — фыркнул Норло Трамб. — Мы тут свое дело знаем. Но, видишь ли, их приговорили к смертной казни. Мы только ждем чиновника Королевской Адвокатуры, чтобы он поставил печати на приказы. — Никаких печатей, — сказал сержант. — Никакой казни. Отпустите их. Мы заберем. — Даже если их преступления прощены, — упрямо ответил Преда, — мне нужна печать на соответствующем приказе. — Отпустите их всех. Или мы вас перебьем. Преда выпучил глаза, повернулся к подчиненным. — Оружие наголо, — рявкнул он. — Ни шанса, — сказал страж ворот Фифид. — Господин, едва мы схватимся за мечи, как будем убиты. Лицо Трамба потемнело даже в тусклом свете фонарей. — Ты только что заслужил суд трибунала, Фифид… — Хотя бы еще подышу, — ответил тот. — Остальные? Стражники молчали. Оружие оставалось в ножнах. — Выдавай их, — зарычал с коня сгорбившийся сержант. — Хватит нежностей. — Послушайте этого тупого неразумного иноземца! — Норло Трамб повернулся к малазанину спиной. — Я намерен внести официальный протест в Королевский Суд. Вы ответите за угрозы… — Ну. Слева от сержанта с коня соскользнул юный, до странности женоподобный воин, положил ладони на рукояти двух огромных фальшионов. Темные, блестящие глаза смотрели томно, словно он еще не вполне проснулся. Но тут червь сомнения защекотал наконец шею Трамба. Он облизал внезапно пересохшие губы: — Спенсерд, проведи этого малазанского… гм, воина к камерам. — И? — спросил стражник. — И освободи заключенных, разумеется! — Слушаюсь, господин! Сержант Бадан Грук позволил себе чуть слышно вздохнуть — так, чтобы никто не заметил — и с облегчением стал смотреть, как летериец ведет Смертоноса к тюремному блоку, что виднеется у стены казарм. Остальные моряки неподвижно сидели на лошадях, но Бадан почти что носом чуял их напряжение. У самого пот течет под кольчугой. Нет, ему не нужны никакие сложности. Особенно кровавая баня. А проклятый Преда с мозгами землеройки чуть не дошел до края. Сердце тяжело стучало в груди. Он заставил себя взглянуть назад, на своих солдат. Круглое лицо Досады стало красным и потным, однако она подмигнула ему, прежде чем поднять арбалет, уперев приклад в пухлое бедро. Релико поместил свой самострел на сгиб локтя, а вторую руку протянул к Больше Некуда — тот только сейчас сообразил, что во дворе казарм что-то пошло не так, и теперь озирается в поисках врагов, которых нужно будет убивать (только задайте правильное направление!) Кони Накипи и Мёда стоят бок о бок, тяжелые штурмовые арбалеты саперов нацелены Преде точно в грудь — но дурак этого даже не замечает. Прочие солдаты остались у входа; настроение у всех дурное, ведь их вытащили с веселой пирушки в Летерасе. В тюремном блоке клацнула тяжелая дверь. Все — и малазане и летерийцы — устремили взоры на четырех медленно вышедших людей. Смертонос почти нес подопечную, да и летериец Спенсерд сгибался под тяжестью. Вызволенные из камер пленницы оказались в плохом состоянии. — Тише, Большик, — пробормотал Релико. — Но это… эти… я ж их знаю! Панцирник тяжко вздохнул: — Мы все знаем, Большик. На пленницах не было следов пыток или побоев. На грань смерти их поставило простое небрежение. Самая эффективная пытка из возможных. — Преда, — тихо произнес Бадан Грук. Норло Трамб повернул лицо: — Теперь что? — Их не кормили? — Заключенные получают урезанный рацион. Боюсь, что… — Как долго? — Ну, я уже сказал, сержант, мы ждем прибытия Королевского Адвоката уже больше месяца… Два арбалетных болта просвистели у головы Преды, начисто срезав оба уха. Он завопил от внезапной боли и тяжело шлепнулся на задницу. Бадан ткнул пальцем в съежившуюся стражу: — Никому не шевелиться! — Затем он развернулся в седле, сверкнув глазами на Накипь и Мёда: — Даже не думайте перезаряжать! Тупоголовые саперы! — Прости, — ответила Накипь. — Думаю, у нас обоих… пальцы затекли. — Она пожала плечами. Мёд передал ей свой арбалет и слез с коня. — Пойду подберу болты. Кто-то видел, куда они отскочили? — Оба упали между вон теми домами, — сказал Релико, показав направление подбородком. Потрясение Преды перешло в ярость. Он с трудом встал на ноги; с остатков ушей текла кровь. — Попытка убийства! Я увижу вас под арестом! За такое поплаваете в канале! — Ихняя не понимать, — сказал Бадан Грук. — Превалак, приведи запасных лошадей. Надо было взять Бояку, они же едва идти могут. Поддерживайте их на пути назад. Едем медленно. Он смотрел на женщин, тяжело опиравшихся на освободителей. Сержант Смола и ее сестрица, Целуй-Сюда. Похожи на грязные подштанники самого Худа. Но живые. — Боги подлые, — шепнул он сам себе. — Они живы.* * *
— Ай! Лапка отвалилась! Банашар неподвижно сидел в кресле, следил, как скелет мелкой ящерицы кружится по полу, дергая единственной лапой. — Телораст! На помощь! Вторая рептилия восседала на подоконнике и смотрела вниз, покачивая головой, словно отыскивая совершенный угол зрения. — Бесполезно, Кодл, — сказала она наконец. — Так ты никуда не убежишь. — А мне нужно убежать! — От чего? — От факта отпадения моей лапки! Телораст поскакала по подоконнику, чтобы оказаться поближе к Банашару. — Жрец, промокший от вина, хшш! Погляди сюда, в окно! Это я, та, что поумнее. Та, что поглупее, на полу. Видишь? Ей нужна твоя помощь. Нет, умной ты ее не сделаешь, но не об этом речь. Дело касается лапы, видишь? Веревочка из кишок или чего-то другого перетерлась. Она изувечена, беспомощна, бесполезна. Она кружит кругами, а это нам очень обидно. Понимаешь? О Глист Богини Червей, о Беглец от убивающей поклонников безглазой земной твари! Банашар Пьяница, Банашар Мудрец, Банашар мудростью опьяненный! Прошу, смилуйся и почини лапу моей спутницы, моей милой сестрицы, той, что поглупее. — Ты сама можешь догадаться, что я отвечу, — сказал Банашар. — Слушай, если жизнь — шутка, то какая шутка? Веселое ха-ха? Или что-то вроде «ой, я сейчас пукну»? Это умная шутка или тупая, та, которую повторяют и повторяют, пока не пропадает всякий след веселья? От этой шутки смеются или рыдают? Сколько раз мне задавать один и тот же вопрос? — Уверена, добрый господин, ты изобретешь еще сто вопросов. Изгнанный, опозоренный, лишенный сущности жрец. Видишь те нитки? На оторванной лапе… ох, Кодл, ты прекратишь вертеться? — Я привык смеяться, — бормотал Банашар. — Много. Разумеется, это было до того, как я решил стать священником. Увы, в таком решении нет ничего смешного, как и в жизни святоши. Годы и годы жалких размышлений, ритуалы, церемонии, упорные упражнения в магии. А Осенняя Змея, она же просто терпела нас. А потом выдала заслуженную награду… жаль, я опоздал к раздаче. — Жалкий обломок бесполезной учености, не будешь ли так любезен — да, протяни руку, вниз и влево, еще чуть дальше. Ах! Ты взял ее! Сустав! Нитка! Кодл, слушай — смотри — прекрати вертеться сейчас же! Спасение уже близко! — Не могу! Все перекосилось! Мир падает в Бездну! — Забудь обо всем. Видишь? У него твоя лапа. Он смотрит на нитку! Мозги шевелятся! — Там были канавки, — сказал Банашар. — Под алтарем. Чтобы собирать кровь в амфоры — видишь ли, мы ее продавали. Забавно, какую дрянь готовы покупать люди. — Что он делает с моей лапкой!? — Пока ничего. Слушай, я думаю. И думаю. Он всякий разум растерял, это ясно. У Апсалар, которая не Апсалар, в мочке левого уха было больше ума, чем в этом маринованном червяке. Но забудь! Кодл, используй локти и ползи к нему — хватить дергать лапой! Хватит! — Не могу! — тоненько провизжала та. Кодл дергалась, описывая круг за кругом. — Старая кровь наружу, блестящие монеты внутрь. Мы смеялись, но это не был добрый смех. Скорее неверие, немалый цинизм, презрение к врожденной глупости народа. Так или иначе, мы скопили сундуки и сундуки богатств, больше, чем вы можете вообразить. Подвалы лопались. Клянусь, на такое можно было купить много смеха. А кровь? Что же, любой жрец вам скажет: кровь дешева. — Прошу, ох прошу, яви милосердие, столь презираемое твоей бывшей Госпожой. Плюнь ей в глаза и помаши рукой на прощание! Тебя ждет щедрая награда, поверь! Щедрая! — Богатства. Бесполезные. — Награда иного рода, уверяю тебя. Существенная, значительная, ценная, пришедшая как раз вовремя. Он оторвался от созерцания лапы, взглянул на Телораст. Скелет качал головой. — Сила, друг мой. Больше силы, чем ты сможешь вообразить… — Весьма сомневаюсь. — Сила делать что захочешь, с кем захочешь и когда захочешь! Сила хлещущая, переливающаяся через край, оставляющая обширные мокрые пятна! Да, ценная награда! — А если я тебя на слове поймаю? — Слово мое крепко как лапа, которую ты так крепко держишь! — Сделка заключена, — сказал Банашар. — Кодл? Слышала? — Слышала. Ты сошла с ума? Мы не будем делиться! Никогда не делились! — Тише! Он слышит! — Заключена, — повторил Банашар, распрямляя спину. — Оййй! — завыла, кружась еще быстрее, Кодл. — Ты нас подставила, Телораст! Только что! Оййй, смотри, я не могу! — Пустые обещания, Кодл. Обещаю! — Заключена, — в третий раз сказал Банашар. — Ай! Трижды! Мы обречены! — Расслабься, ящерица, — сказал Банашар, склоняясь и хватая вертлявую тварь, — скоро снова танцевать будешь. И, — добавил он, поднимая Кодл повыше, — я тоже. Держа в руках ящерицу и оторванную лапу, Банашар поглядел на молчаливого гостя. Тот сидел в тени, блестя единственным глазом. — Ладно, — сказал Банашар. — Теперь я выслушаю тебя. — Польщен, — мурлыкнул Странник. — Времени у нас мало.* * *
Лостара Ииль сидела на краю кровати; на ее коленях стояла бадейка с песком. Она погрузила клинок в тыкву со срезанной верхушкой, чтобы смазать железо маслянистой мякотью, а затем положила кинжал в песок, принявшись отчищать. Она трудилась над клинком уже два звона. До этого были другие обработки. Больше, чем можно сосчитать. Все твердили ей, что более чистого лезвия и найти невозможно… но сама она все еще видела пятна. Пальцы ее стерлись, покрылись ссадинами. Кости ломило. В последние дни пальцы болели все сильнее, словно нечто проникло в плоть сквозь кожу и начало превращать ее в камень. Наступит время, когда она вообще перестанет их ощущать, и руки повиснут бесполезными палицами. Но нет, не бесполезными. Ими можно молотить мир. Если бы в этом была хоть какая польза… О дверь ударилась рукоять меча; миг спустя вошла капитан Фаредан Сорт. Отыскала глазами Лостару. — Адъюнкт ожидает вас, — сказала женщина бесцветным тоном. «Итак, время». Лостара Ииль схватила тряпицу и вытерла лезвие. Капитан стояла в дверном проеме и смотрела. Лицо ее было непроницаемым. Лостара встала, вложив кинжал в ножны, и надела плащ. — Вы будете меня конвоировать? — спросила она, направляясь к двери. — Один беглец у нас уже есть, — сказала Сорт, зашагав почти за спиной Лостары. — Вы что, шутите? — Не совсем. Но я буду сопровождать вас этой ночью. — Зачем? Фаредан Сорт не ответила. Они дошли до украшенных резьбой двойных красных дверей, отмечавших конец коридора. Капитан открыла двери. Лостара Ииль вошла в комнату. Потолок жилища Адъюнкта — штаб-квартиры и личных покоев одновременно — был переплетением выступов, сводов и овальных балок. Он весь зарос пыльными паучьими сетями; мертвые мухи висели на паутинках, качаясь под дуновениями сквозняков. Под центральным, до странности неровным куполом поставили большой прямоугольный стол и дюжину высоких кресел. Напротив двери стену прорезали высокие окна; их пересекала платформа с балюстрадой. В-общем, на вкус Лостары это было самое непонятное помещение из ею виденных. Летерийцы называли его Великим Лекционным Медиксом, это был самый большой зал колледжа, ставшего жилищем малазанских офицеров и штабом армии. Адъюнкт Тавора стояла на платформе и напряженно рассматривала что-то сквозь толстое стекло. — Вызывали, Адъюнкт. Тавора сказала, не поворачиваясь: — На столе лежит табличка, капитан. На ней вы найдете имена тех, что должны присутствовать на чтении. Поскольку некоторые могут оказать сопротивление, капитан Сорт сопроводит вас в казармы. — Ясно. — Лостара подошла к столу и взяла табличку. Пробежала глазами ряд имен на золотистом воске. Брови ее взлетели: — Адъюнкт? Этот список… — Отказов не принимать, капитан. Исполняйте. Снова оказавшись в коридоре, женщины замерли, увидев приближающегося летерийца. Скромно одетый, с длинным мечом в простых ножнах, Брюс Беддикт не был наделен потрясающей красотой; но ни Лостара, ни Фаредан не могли оторвать от него глаз. Даже случайно брошенный взгляд обречен был вернуться, притягиваемый чем-то неодолимым и неотразимым. Они расступились, пропуская его. Брюс остановился, отвесив короткий, но вежливый поклон. — Простите меня, — сказал он Лостаре. — Мне нужно поговорить с Адъюнктом, если это возможно. Разумеется, — отвечала она, протягивая руку к двойной двери. — Просто войдите и назовитесь. — Благодарю. — Мелькнула улыбка; он вошел в комнату, закрыв двери. Лостара вздохнула. — Да, — согласилась Фаредан Сорт. Через мгновение они ушли.* * *
Едва Адъюнкт повернулась, Брюс Беддикт поклонился и сказал: — Адъюнкт Тавора, приветствия и пожелания всего доброго от Короля. — Постарайтесь донести до него мои ответные теплые слова, сэр. — Постараюсь. Мне приказано довести до вас предостережения, Адъюнкт, касательно предстоящего ночью гадания. — Должна спросить: какое именно предостережение и от кого? — Есть один Старший Бог, — отвечал Брюс, — традиционно превращающий королевский двор Летераса в свой храм, так сказать. Он делает это уже бесчисленное число лет. Он чаще всего действует в качестве консорта Королевы, и всем знакомо его имя — Турадал Бризед. Разумеется, почти всегда его подлинная сущность никому не известна… но нет сомнений, он Старший Бог, известный как Странник, Владыка Плиток. Как вы знаете, это летерийское подобие вашей Колоды Драконов. — Ага, начинаю понимать. — Все верно, Адъюнкт. — Этот Странник готов увидеть в гадании на Колоде вызов, узурпацию. — Адъюнкт, реакция Старшего Бога непредсказуема, в особенности реакция Странника, ведь он сложным и тесным образом связан с судьбой и случаем. — Могу я побеседовать с Турадалом Бризедом? — Старший Бог не являлся в этом облике со времени правления императора; его не видят во дворце. Но меня заверяли, что он близко — возможно, его пробудили ваши намерения. — Интересно, кто же во дворце способен выяснить подобное? Брюс неловко пошевелился. — Это, скорее всего, Багг. — Канцлер? — Если вы знаете его лишь в этой роли… да, Канцлер. Во время разговора она стояла на помосте, но теперь спустилась на четыре ступени и подошла ближе. Бесцветные глаза впились в Брюса. — Багг. Один из моих Верховных Магов находит его… как он выразился? Восхитительным. Но ведь Быстрый Бен склонен к необычным, зачастую сардоническим заявлениям. Ваш канцлер еще и Цеда — ведь так здесь именуют Верховных Магов? — Было бы разумным рассматривать его именно так, Адъюнкт. Она о чем-то задумалась, затем сказала: — Я уверена в способности моих магов отразить почти любые угрозы… но со Старшим Богом они, похоже, не справятся. Как насчет вашего Цеды? — Багга? Гм, ну… не думаю, что его очень пугает Странник. Увы, он намерен удалиться, если вы все же решитесь на гадание. Поэтому я и довожу до вас искреннее беспокойство Короля Теола относительно вашей безопасности. Казалось, эти слова ее встревожили, ибо Тавора отвернулась и медленно обошла квадратный стол. Затем обернулась к Брюсу, встав по другую сторону стола. — Спасибо вам, Брюс Беддикт, — сказала она подчеркнуто официальным тоном. — К сожалению, я откладывала чтение Карт слишком долго. Нам необходимы указания и даже побуждения. Брюс склонил голову набок. Что намерены делать эти малазане? Такой вопрос часто обсуждается при Дворе, а также, без сомнения, во всем городе. — Понимаю, Адъюнкт. Мы можем помочь еще чем-то? Тавора нахмурилась: — Я уже не уверена, учитывая нежелание Цеды быть даже простым свидетелем. — Он не желает, чтобы его присутствие повлияло на гадание. Я так подозреваю. Адъюнкт открыла было рот, чтобы нечто сказать, но промолчала. Кажется, глаза ее чуть расширились… но она тут же отвернулась. — Тогда какие формы помощи вы можете предложить? — Я готов предложить себя самого. Я Королевский Меч. Она метнула на него удивленный взгляд: — Странник не пожелает вступить с вами в схватку, сэр? Он пожал плечами: — По крайней мере, Адъюнкт, я смогу вступить с ним в переговоры, претендуя на некое знание, с уважением к его прошлому среди нашего народа и так далее. — Вы готовы рисковать ради нас? Брюс помедлил, ибо не любил лгать. — Риска нет, Адъюнкт, — выдавил он наконец. И тотчас заметил в ее отвердевшем взоре неуклюжесть своей лжи. — Вежливость и честь требуют, чтобы я отклонила ваше великодушное предложение, сэр. Но, — тут же добавила она, — я должна опуститься до подлости и сказать, что ваше присутствие будет приветствоваться. Он вновь поклонился. — Если вам нужно довести всё до сведения Короля, время еще есть. Времени мало, но на короткую аудиенцию, надеюсь, хватит. — Это не обязательно. — Тогда прошу, налейте себе вина. Он поморщился: — Благодарю, Адъюнкт, но с вином я покончил. — Вон там, на столике, есть кувшин эля. Фаларского. Уверена, это чудесный напиток. Мне докладывали. Онулыбнулся и заметил, что она вздрогнула — и ненадолго удивился, почему женщины так часто реагируют на его улыбку. — Да, я его попробую. Спасибо.* * *
— Чего я не приемлю, — сказал он, — это самого факта твоего существования. Мужчина напротив поднял голову. — Взаимно. Таверна была переполнена, посетители явно относились к высшим, уставшим от привилегий классам общества. Груды монет, запыленные бутылки, сверкающие золотые кубки, головокружительная пестрота нарядов — почти все являют подобие Королевского Одеяла, хотя «костюм» включает еще и набедренную повязку. Некоторые молодые люди (чрезмерно надушенные) носят также шерстяные штаны, у которых одна штанина заканчивается над коленом. В клетке около столика, за которым сидели двое малазан, две странные птицы обменивались гортанными комментариями, выдаваемыми неизменно равнодушным тоном. Птицы были размером со скворцов, с короткими клювами, перья желтые, а головы серые. — Может и так, — сказал первый, пригубив душистое вино, — но мы все же разные. — Тебе так кажется. — Так и есть, вислоухий идиот. Во-первых, ты мертвый. Ты швырнул себе под зад треклятую долбашку. Одежда на тебе была вся рваная. Клочья одни. С пятнами сажи. Мне плевать, сколь хороши портняжки Худа, и сколько миллионов портняжек он уже проглотил — но никто не смог бы собрать ее, залатать. Да и швов нет. Значит, это прежняя твоя одежда. Как и ты. — О чем ты, Быстрый? Я сложил себя воедино в подвалах Худа, так? Я помог самому Ганоэсу Парану, я ездил с экипажем трайгаллов. Мертвым ты тоже сможешь делать… разные штуки. — Это зависит только от силы воли. — Сжигатели возвысились, — подчеркнул Еж. — Стыди за это Скрипа, я ни при чем. — Но ты же их посланник? — Может быть. Не то чтобы я получал от кого-то приказ… — Вискиджек? Еж неловко заерзал, отводя взгляд. Дернул плечами: — Забавно всё это. — Что это? Сапер кивнул на клетку с птицами: — Это ведь джараки? Быстрый Бен склонил голову, постучал по лбу костяшками пальцев. — Какая-то тайная подмога, может быть? Какое-то проклятие неуловимости? Или просто упрямая дурость, так хорошо нам знакомая? — Ну вот. — Еж потянулся за элем. — Опять ты сам с собою. — Ты ловко обходишь некоторые темы, Ежик. Есть тайны, которыми ты не делишься, и я нервничаю. И не только я… — Скрип всегда нервничал от меня. Все вы. А дело всего лишь в потрясающем моем шарме и неземной прелести. — Ловко, — повторил Быстрый Бен. — Я говорил об Адъюнкте. — Ей-то чего нервничать? — удивился Еж. — Опять по кругу пойдем. Эту женщину понять невозможно — ты сам часто так говоришь, Быстрый. — Он склонился, прищуриваясь: — Услышал что-то новое? Насчет куда пойдем? Насчет что будем делать дальше, Худа ради? Колдун выпучил глаза. Еж хлопнул ладонью по столу, почесал ухо и удовлетворенно откинулся на спинку стула. Миг спустя у стола остановились две женщины. Еж поднял взгляд, глаза его виновато забегали. — Верховный Маг, сапер, — сказала Лостара Ииль. — Адъюнкт требует немедленного вашего присутствия. Извольте следовать за нами. — Я? — спросил (точнее, почти взвизгнул) Еж. — Первое имя в списке, — сурово улыбнулась Фаредан Сорт. — Ну вот, допрыгался, — прошипел Бен. Когда четверо иноземцев ушли, джарак сказал: — Чую смерть. — Нет, не чуешь, — каркнул второй. — Чую смерть, — настаивал первый. — Нет. Это ты смертью пахнешь. Через мгновение первый сунул голову под крыло, вытащил и сел ровно. — Прости.* * *
Капитан Добряк и виканский пес Крюк, оскалив зубы, разглядывали друг дружку через виканский плетень. — Слушай сюда, пес, — начал Добряк. — Я хочу найти Синн и Гриба. Любая попытка порезвиться, например вырвать мне горло, и я поколочу тебя. Морду в задницу засуну. Целиком. Потом отпилю голову и брошу в реку. Отрублю когти и продам злым ведьмам. Срежу шкуру полосками и наделаю гульфиков, какие прячут под койками келий некоторые жрецы — половые извращенцы. И все это я проделаю, пока ты еще жив. Я понят? Губы на обезображенной, покрытой шрамами морде пса вздернулись ее выше, обнажая порезы от выщербленных клыков. Из щелей потекла розовая пена. Глаза Крюка пылали, словно два тоннеля в мир вождя демонов, в них кружилось буйное бешенство. Обрубок хвоста неистово дергался, словно пса пронизывали спазмы приятных мечтаний. Добряк стоял, держа в руке плетеный ремень с петлей на конце. — Я хочу надеть это тебе на голову, пес. Только зарычи, и я вздерну тебя, и буду хохотать, видя как ты дергаешься. Скажу прямо: я изобрел сто новых способов убийства и ты испытаешь их на себе. Все сразу. — Он поднял поводок, показав псу. Тусклый меховой шар, покрытый соринками и кусками грязи, тот, что лежал в углу загона — шар, который уже давно рычал — внезапно пришел в движение. Подпрыгнув несколько раз, он взметнулся в воздух, нацеливая в шею капитана крошечные, но острые зубки. Добряк выбросил кулак, перехватив его в воздухе. Тихий хруст, щелканье ничего не поймавших челюстей — хенгезская комнатная собачка по кличке Мошка резко изменила направление полета, приземлилась подле Крюка, кувыркнулась и замерла, ошеломленно высунув розовый язык, тяжко вздыхая. Взгляды капитана Добряка и Крюка так и не расплетались. — Ох, забудем о поганом поводке, — сказал капитан, чуть помедлив. — Забудем Гриба и Синн. Пусть все будет как можно проще. Я сейчас вытащу меч и порублю тебя на куски, пес. — Не надо! — сказал кто-то сзади. Добряк обернулся и увидел Гриба, а также Синн за его спиной. Они стояли у входа в конюшни, изображая полнейшую невинность. — Как удобно. Адъюнкту вы нужны. — Для чтения? — спросил Гриб. — Нет, мы не можем. — Пойдете. — Мы думали спрятаться в старом Азате, — сказал Гриб. — Но не получилось… — Почему? — спросил Добряк. Гриб потряс головой: — Мы не хотим идти. Будет… плохо. Капитан показал им поводок с петлей: — Так или иначе, личинки. — Синн сожжет вас в угольки! Капитан фыркнул: — Она? По ее лицу кажется, скорее себя обмочит. Ну как, пойдем тихо-мирно или иначе? Вы ведь догадываетесь, какой способ мне больше по нутру? — Этот Азат… — начал Гриб. — Не наша проблема, — рявкнул Добряк. — Хотите похныкать — бегите к Адъюнкту. Они пошли втроем. — Знаете, вас все ненавидят, — сказал Гриб. — И правильно, — ответствовал Добряк.* * *
Она поднялась с кресла, поморщившись от боли пониже спины, и подошла к двери. Посетители выдавались редко — кроме назойливой повитухи, забегавшей то и дело, принося с собой облако дыма д’байанга, и старухи с ближней улочки, которая, завидев ее, предлагала выпечку. Для обоих было уже поздно, и громкий стук в дверь заставил ее встревожиться. Серен Педак, некогда бывшая аквитором, открыла дверь. — О, — сказала она. — Привет. Старик поклонился: — Госпожа, здоровы ли вы? — Ну, работы для каменщика пока нет… — Аквитор… — Я уже не аквитор. — Звание сохранено в королевской Палате Сборов, — сказал он. — Вы продолжаете получать жалование. — И я дважды посылала запрос, чтобы все это отменили. — Она помолчала, склоняя голову. — Простите, откуда вам знать? — Простите, аквитор. Меня зовут Багг, и ныне я занимаю должность канцлера Королевства, а также занимаюсь многими иными… э… делами. Ваши запросы принимались, рассматривались и отклонялись мною. — Он поднял руку: — Тише, тише, вас не вытащат из дома, чтобы заставить заниматься работой. Отныне вы в отставке и будете получать полный пенсион до конца жизни. В любом случае, аквитор, я пришел сегодня по другому делу. — О? Так чего вы хотите? — Можно войти? Она отступила с порога. Он закрыл дверь и пошел за ней по узкому коридору, в скромно обставленную гостиную. — Прошу садиться, Канцлер. Я никогда вас не видела, так что не могла подумать, что милый господин, помогавший мне перенести несколько камней… — Она помедлила. — Если слухи не врут, вы были слугой Короля? — Все верно. — Он подождал, пока она не усядется в кресло, а затем сел на единственный стул. — Аквитор, вы на шестом месяце? Она вздрогнула: — Да. Но как вы определили? Вычитали в досье? — Извините, — сказал он. — Сегодня ночью я неловок. В вашей компании, гм, гм… — Я уже давно не вводила никого в смущение, Канцлер. — Ну, возможно, это… не совсем вы, аквитор. — Мне следует ощутить облегчение, раз вы отозвали комплимент? — Теперь вы играете со мной. — Да. Канцлер, к чему всё это? — Думаю, вам лучше думать обо мне в иных понятиях. Могу предложить звание Цеды. Глаза ее медленно раскрывались. — О. Отлично. Похоже, у Теола Беддикта был слуга на все руки. — Я здесь, — сказал Багг, бросив короткий взгляд на округлость ее живота, — ради обеспечения мер… безопасности. Она ощутила, как внутри заворочался страх. — Меня или ребенка? Защиты от чего? Он склонился, сложив руки на коленях: — Серен Педак, отцом ребенка был Тралл Сенгар. Тисте Эдур, брат императора Рулада. Но он был не только братом императора. — Да, — сказала она, — он был моей любовью. Он отвел глаза. Кивнул: — Есть версия Плиток, состоящая из Домов — формальная структура, наложенная на различные работающие во вселенной силы. Ее называют Колодой Драконов. В Колоде Дом Тени управляется не Эдур, основателями этого королевства, но иными существами. В Доме есть Король, пока без Королевы, а у Высокого Короля Тени есть различные служители. Это роли, которые сами выбирают для себя лица. Лица смертных. Она смотрела на него. Во рту стало сухо, как на раскаленных солнцем камнях. Она смотрела, как он сжимает руки, как бегают его глаза. — Лица смертных. — Да, аквитор. — Тралл Сенгар. — Рыцарь Тени. — Похоже, его безжалостно вышвырнули. — Это не случайность и не пренебрежение. Дома воюют, и война разгорается. — Тралл не выбирал себе этот титул, не так ли? — Нет. Выбор не имеет особого значения в такой игре. Скорее всего, даже Повелители и Повелительницы Домов не так всемогущи, как им нравится думать. То же самое можно сказать о богах и богинях. Контроль — иллюзия, успокаивающая примочка на жгучем волдыре. — Тралл мертв, — сказала Серен. — Но Рыцарь Тени продолжает жить, — ответил Багг. Внутри рос ужас, ледяной прилив затопил все пространство души, просочился в мысли, топя их одну за другой. Холод страха объял ее целиком. — Наше дитя, — прошептала Серен. Взгляд Багга стал суровым. — Странник устроил смерть Тралла, аквитор. Сегодня ночью в городе пробудится Колода Драконов. Такое пробуждение станет реальным вызовом Страннику, станет приглашением на бой. Готов ли он? Есть ли у него силы, достаточные для контратаки? Омоется ли ночь кровью смертных? Не могу сказать. Я решил предотвратить только одно: вдруг Странник решит ударить по врагу через носимое вами дитя? — Нет, так не пойдет, — прошептала она. Брови Багга поднялись. — Что, аквитор? — Говорю, так не пойдет! Кто этот Высокий Король Дома Тени? Как смеет он требовать у меня дитя? Призовите его, Цеда! Сюда! Сейчас! — Призвать? Аквитор, если бы я мог… это было бы… прошу, вы должны понять. Призвать бога — даже малую часть его духа — означает разжечь ярчайший маяк. Его увидит не только Странник, но и другие силы. Но сегодня ночью, аквитор, мы не должны делать ничего, привлекающего внимание. — Это вам нужно понять. Если Странник решил повредить моему ребенку… вы можете быть Цедой, но Странник — бог. Он уже убил моего любимого — Рыцаря Тени. Вы можете не справиться. Мое дитя — новый Рыцарь Тени? Пусть тогда Король Тени придет сюда и защитит своего Рыцаря! — Аквитор.. — Вызывайте! — Серен. Меня достаточно. Против Странника. Против любого дурака, который посмеет приблизиться. — Бессмыслица. — Тем не менее. Она смотрела на него, не в силах скрыть недоверие и ужас. — Аквитор, в городе есть иные силы. Древние, благие, но тем не менее опасно могущественные. Если я призову их на подмогу, это облегчит ваше беспокойство? Если они защитят вашего сына? «Сына. Красноглазая повитуха была права». — Они послушаются вас? — Я надеюсь. Миг спустя она кивнула. — Отлично. Но, Цеда, после этой ночи… я буду говорить с Королем Тени. Он вздрогнул: — Боюсь, разговор получится неудовлетворительный, аквитор. — Это мне решать. Багг вздохнул: — Так и будет, Серен Педак. — Когда вы призовете друзей, Цеда? — Уже призвал.* * *
Лостара Ииль сказала, что там соберутся одиннадцать человек, не считая самого Скрипача. «Безумие. Одиннадцать игроков для чтения». Бутыл поглядывал на Скрипача, пока они шли по улице в сопровождении двух женщин. Сапер выглядит больным, под глазами круги, рот скривился в гримасе. Черные корни волос делают серебристую шевелюру и бороду похожими на ауру, на знак хаоса. Геслер и Буян шагают сзади. Они слишком подавлены, чтобы, как бывает обычно, ругать всё и вся вокруг. «Обычно они хуже супружеской пары. Похоже, чуют неладное». Бутыл был уверен, что моряков отличает от всех прочих людей не только кожа с золотистым оттенком. Да уж, рок обнаружил изрядную небрежность, когда выбирал именно этих людей среди стада. У Геса с Буяном едва наберется один мозг на двоих. Маг принялся гадать, кто еще будет участвовать. Адъюнкт и Лостара Ииль, разумеется, как и сам Скрипач, и Геслер с Буяном. Может, Кенеб — он же был на последнем? Трудно вспомнить — та ночь стала каким-то размытым пятном. Быстрый Бен? Может быть. Блистиг? Ну, кислый унылый ублюдок сможет их остепенить. Или сделает всё только хуже. Синн? Боги сохраните. — Ошибка, — бормотал Скрипач. — Бутыл… что ты сейчас чуешь? Выкладывай. — Хочешь услышать как есть? Правду? — Бутыл. — Ладно. Я слишком испуган, чтобы приближаться к краю. Это старый город, сержант. Здесь есть… кое-кто. Они по большей части дремали. То есть до тех пор, пока мы не появились. — И теперь они проснулись. — Да. Принюхиваются. Сержант, гадать сейчас так же глупо, как оскорблять Опоннов, оказавшись в лапах у Худа. — Думаешь, я сам не знаю? — А ты сможешь забить на них, серж? Просто сказать нет, или наврать, будто сила ушла? — Вряд ли. Меня … захватит. — И не будет возможности остановиться. — Не будет. — Серж? — Что? — Мы скоро вылезем прямо перед ними. Мы сами подставим горло — а эти типы милосердием вряд ли страдают. Так что… как нам защититься? Скрипач метнул на него взгляд, подошел ближе. Впереди показался штаб. Они уже опаздывали. — Ничего не могу, Бутыл. Разве что голову себе снесу. Надеюсь, кое-кого из чудищ заберу с собой. — Ты будешь сидеть на долбашке, что ли? Скрипач поправил кожаный мешок на плече. Бутылу не потребовалось иных доказательств. — Серж, когда мы войдем в комнату, позволь мне еще раз попытаться отговорить ее. — Будем надеяться, что она соблюдет число. — Ты о чем? — Одиннадцать плохо, но двенадцать еще хуже. А тринадцать станет катастрофой. Тринадцать — несчастливое число для чтения Карт. Нам не нужно тринадцать. Что угодно кроме… — Лостара сказала одиннадцать, сержант. Одиннадцать. — Да. — Сержант вздохнул.* * *
Когда раздался стук в дверь, Багг взмахнул рукой: — Позвольте представить их, аквитор. Она кивнула. Он встал и пошел открывать новым гостям. Серен услышала голоса, подняла глаза. Цеда вернулся в сопровождении двух голодранцев, мужчины и женщины. Едва они встали посреди гостиной, на Серен накатила волна запахов: пот, грязь, перегар. Ошеломленная этакими ароматами, она боролась с желанием убежать. Мужчина осклабил зеленоватые зубы под огромной бульбой красного носа: — Приветик, Майхб. Выпить будет что? Да ладно! — Он поднял в темной руке глиняную фляжку. — Любимый мой сосуд. Чаши найдутся? Багг поморщился. — Аквитор, это Урсто Хобот и Пиношель. — Мне чаша не нужна, — сказала Серен обыскивавшей буфет женщине. — Как скажешь, — брякнула Пиношель. — Но от тебя проку в нашей компашке не будет. Типичное дело. От брюхатых проку нет. Вечно носятся с пузом словно с божьим даром. Но красивая ты корова… — Хватит этой чепухи. Багг, прогоните их. Сейчас же. Урсто подошел к Пиношели и ударил в висок: — Веди себя, ты! — Затем он улыбнулся Серен: — Она завидует, понимашь? Мы пробвали и пробвали. Да только она старая мощинистая кошелка, да и я ж не лучше. У меня отвисает похлеще ее титьки, да и похоти давно нет. Все, что могу — капать и капать и капать. — Он подмигнул. — Конешно, если б мы с тобой, тогда другое дело… Пиношель фыркнула: — Ну, от такого приглашения любая скинет, брюхатая или нет! Серен сверкнула глазами на Багга: — Вы что, пошутили? — Аквитор, это остатки древнего пантеона, которому поклонялись первоначальные жители здешних мест, селения которых погребены в иле под Летерасом. На самом деле Урсто и Пиношель — самые первые, Господин и Госпожа пива и вина. Они явились к бытию как результат появления сельского хозяйства. Пиво предшествовало хлебу, было первым продуктом земледелия. Оно чище воды и очень питательно. Первые виноделы пользовались дикой лозой. Эти существа — стихийные силы истории человечества. Были и другие: приручение животных, первые орудия из камня, кости и рога, рождение музыки, танца, сказительства. Живопись на каменных стенах или на коже. Критические, глубочайшие моменты развития. — Тогда, — фыркнула она, — что с ними случилось? — Благоразумное и благоговейное причастие к их дарам сменилось бездумными излишествами. Уважение к их дарам утеряно, аквитор. Чем хуже злоупотребляли дарами, тем ниже опускались дарующие. Урсто рыгнул. — А мы не в обиде. Хуже ж было бы, если бы нас запретили. Мы стали бы злыми, а мы не хотим быть злыми, правда ведь, моя сладкая Овсянка? — Мы всякое время под осадой, — сказала Пиношель. — Вот, я разлила по чашам. Старший? — Половину меры, прошу. — Извините, — сказала Серен Педак. — Цеда, вы только что описали этих пьяниц как древнейших богов на свете. Но Пиношель назвала вас старшим. Урсто хихикнул: — Цеда? Мятныйпряник, ты слыхала? Цеда! — Он отступил к Серен. — О круглая, о благая Майхб, мы можем быть старыми, я и Пиношель, в сравнении с подобными тебе. Но против него мы все равно что дети! Старший, о да. Старший Бог! — Пора веселиться! — заорала Пиношель.* * *
Скрипач остановился прямо на пороге. И уставился на воина-летерийца, обнаружившегося около громадного стола. — Адъюнкт, он тоже приглашен? — Простите, сержант? Скрипач ткнул пальцем: — Королевский Меч, Адъюнкт. Он в вашем списке? — Нет. Тем не менее он остается. Скрипач уныло поглядел на Бутыла, но ничего не сказал. Бутыл оглядел собравшуюся группу, быстро подсчитал головы. — Кого недостает? — спросил он. — Банашара, — ответила Лостара Ииль. — Он уже в пути, — пояснила Адъюнкт. — Тринадцать, — пробормотал Скрипач. — Боги подлые, тринадцать!* * *
Банашар помедлил в переулке, подняв взор к небу. Из окон зданий, от различных ламп и фонарей исходил свет, слишком слабый, чтобы скрыть россыпь звезд. Ему так хочется уйти из этого города! Найти холмик, мягкую траву, чтобы прилечь, держа в руках восковую табличку. Недавно взошедшая луна вселила в него тревогу. Но новое созвездие вызывает в нем еще больший трепет. Фигура, напоминающая лезвия мечей, слабо-зеленая, взошла с юга и словно перечеркнула привычные очертания Дороги Искателя. Он не может быть уверенным… но он думает, что вскоре мечи станут больше. Приблизятся. Тринадцать — по крайней мере, так он подсчитал. Может, там больше мечей, еще слишком неярких, чтобы пробиться сквозь огни города. Он подозревает, что точное число очень важно. Судьбоносно. Тогда, в Малазе, небесных мечей еще не было видно. И все же… «Мечи в небесах, вы отыщете себе горла на земле?» Он оглянулся на Странника. Если кто и знает ответ, это он. Самозваный Владыка Плиток. Бог неудачи, игрок судьбами. Презренная тварь. Однако, нет сомнений, могущественная. — Что-то не так? — спросил Банашар, видя, что лицо Странника стало бледным, покрылось липким потом. Единственный глаз мельком скользнул по нему. — Твои союзники меня не заботят, — сказал бог. — Но пришел еще один, он поджидает нас. — Кто? Странник скривился: — Меняем планы. Ты войдешь прежде меня. Я буду ждать полного проявления сил вашей Колоды. — Мы согласились, что ты просто помешаешь им начать. Вот и все. — Не могу. Не сейчас. — Ты уверил меня, что ночь не увидит насилия. — Должно было быть именно так. — Но сейчас кто-то встал на твоем пути. Тебя перехитрили, Странник. В глазу бога сверкнул гнев. — Ненадолго. — Я не приемлю пролития невинной крови. Крови моих товарищей. Забери своего врага, но не касайся других, понял? Странник оскалился: — Тогда убери их с пути. Вскоре Банашар двинулся ко входу в штаб. В десятке шагов снова встал, сделал несколько глотков вина и вошел. «В том и проблема с Охотниками, не так ли. Никто не сможет убрать их с пути».* * *
Неподвижно стоя в тенях улочки — оставшись один, когда беглый жрец вошел внутрь — Странник выжидал. В игру ночи вошел тринадцатый игрок. Знай он заранее — сумей он проницать туман, сгустившийся вокруг опасной комнаты и точно подсчитать присутствующих — он повернулся бы кругом и отказался от всех планов. Нет, просто сбежал бы в холмы. Но бог выжидал, лелея в сердце убийство. А снабженные песочными часами или мерными фитилями колокольни города — бесчувственно равнодушные ко всему, кроме неумолимого течения времени — готовились звонить. Возвещая о наступлении полуночи.Глава 2
Он стоял среди гнилых обломков корабельных снастей, высокий и сутулый. Если бы не шевелящиеся на ветру рваные одежды и длинные волосы, он мог бы оказаться статуей, вещью из старого мрамора, упавшей с города мекросов на столь чудесно оказавшийся здесь бесцветный лесс. Сколь долго ни смотрел на него Удинаас, одинокий мужчина не шевельнулся. Шелест гравия возвестил о приходе из деревни еще кого-то; через миг к ним подошел Онрек Т’эмлава. Воин заговорил не сразу, но его молчаливое присутствие ощущалось очень сильно. Это не мир для поспешных действий, подумал Удинаас — хотя он и раньше не особенно старался бежать по жизни. В первое время в Убежище он чувствовал себя так, будто тянет цепи или бредет по грудь в воде. Неспешное течение времени здесь сопротивляется горячке поспешных решений, внушает чувство смирения — а смирение, как хорошо знал Удинаас, всегда является незваным, выбивая двери, разрушая стены. Оно объявляет о себе тычком в затылок, ударом колена под зад. Не буквально, разумеется. Но результат тот же. Ты падаешь на колени, задыхаешься, ты слаб как малое дитя. А мир стоит, нависая над дураком, и не спеша укоризненно поводит пальцем. «Тут нужен не один тычок. Да, будь я богом богов, я доносил бы до всех один урок, так часто, как окажется необходимым. Но ведь тогда придется трудиться без перерыва, не так ли?» Солнце над головой прохладно, оно намекает на скорый приход зимы. Кудесницы сказали, что в ближайшие месяцы выпадет обильный снег. Сухие листья, упавшие в пожелтевшие травы на вершине холма, трепещут и шелестят, как бы дрожа от ужасного предчувствия. Никогда он не любил холода — малейший заморозок и руки становятся онемелыми. — Чего он хочет? — спросил Онрек. Удинаас пожал плечами. — Не прогнать ли нам его? — Нет, Онрек, сомневаюсь, что это необходимо. В настоящее время, кажется мне, в нем не осталось желания драться. — Ты знаешь его лучше меня, Удинаас. Но разве он не убил ребенка? Разве он не пытался убить Тралла Сенгара? — Он скрестил оружие с Траллом? — удивился Удинаас. — Мои воспоминания смутны. Все внимание занимал дух, пытавшийся меня придушить. Ну, тогда, друг, я понимаю, что ты чувствуешь. А насчет Чашки… там все было не так просто, как может показаться. Девочка была мертва, мертва задолго до того, как Азат уронил в нее семя. Все, что сделал Сильхас Руин — разбил кожуру, чтобы Дом смог пустить корни. В нужном месте, в нужное время, обеспечив выживание этого мирка. Имасс внимательно смотрел на него. Спокойные серые глаза окружили полосы горестных морщин, ведь он так сильно переживает все происходящее. Яростный воитель, некогда бывший всего лишь сухой кожей на мертвых костях, стал ранимее ребенка. Кажется, это свойство всех Имассов. — Так ты знал все заранее, Удинаас? Знал участь Чашки? — Знал? Нет, скорее догадывался. Онрек хмыкнул. — Ты редко ошибаешься в догадках. Ну ладно, будь что будет. Поговори с ним. Удинаас сухо усмехнулся: — Ты и сам сметлив, Онрек. Останешься? — Да. Он был этому рад, ведь несмотря на всю его убежденность, что Руин не замышляет насилия, Белый Ворон оставался непредсказуемым. Если Удинаас окончит жизнь под ударом одного из визгливых мечей, его гибель, по крайней мере, не пройдет незамеченной. Онрек не так глуп, чтобы бросаться в атаку, желая мести. В отличие от Рада Элалле. Подойдя ближе к Анди — альбиносу, он заметил, что Сильхасу Руину пришлось нелегко после ухода из этого мира. Часть доспехов пропала, оставив голыми руки. Старая кровь запятнала плетеный воротник обгоревшей кожаной куртки. На нем были видны недавние, плохо исцеленные раны и порезы; пятна синяков проступали под кожей, словно мутная вода подо льдом. Однако взор оставался суровым и упрямым — очи сверкали в глубоких глазницах, словно свежая кровь. — Тоскуешь о старом кургане Азата? — спросил Удинаас, встав в десяти шагах от исхудавшего воина. Руин вздохнул. — Удинаас. Забыл, что ты наделен даром острословия. — Не могу припомнить, чтобы кто-то назвал это даром, — ответил он, решив не обращать внимания на сарказм. Пребывание в Убежище как будто притушило его природную колючесть. — Скорее проклятием. Удивительно, что я еще дышу. — Да, — ответил Тисте Анди. — Точно. — Чего ты хочешь, Сильхас Руин? — Мы долго странствовали вместе с тобой, Удинаас. — Ходили кругами, да. И что? Тисте Анди отвел взгляд. — Я был… введен в заблуждение. Тем, что видел. Судил слишком поспешно. Я вообразил, что весь мир подобен Летеру. А потом мир напал на меня. — Да уж, летерийцы всегда судят в свою пользу. Они всегда были самым большим куском в навозной куче. Местная пословица. Лицо Руина исказилось гримасой: — А теперь кусок навоза раздавили ногой. Да. Удинаас дернул плечом. — Со всеми случается, рано или поздно… — Да. Повисло молчание. Руин не желал встречаться с ним взглядом. Удинаас отлично понимал его и понимал также, что радоваться смирению Белого Ворона было бы неразумно. — Она будет Королевой, — вдруг бросил Руин. — Кто? Воин моргнул, как будто вопрос удивил его, и снова мрачно поглядел на Удинааса. — Твой сын в большой опасности. — Сейчас? — Я думал, что приду сюда, чтобы поговорить с ним. Предложить помощь и совет, хотя силы мои столь жалки. — Он обвел рукой окрестности. — Хотя бы это я еще могу сделать. — И что тебе мешает? Руин выглядел опечаленным. — Для Крови Элайнтов, Удинаас, любая мысль о дружбе нестерпима. Или о союзе. Если дух Летера воплотится во властителе, это будет Элайнт. — А, понимаю. Вот почему Быстрому Бену удалось победить Сакуль Анкаду, Шелтату Лор и Менандору. Сильхас Руин кивнул. — Каждая намеревалась предать остальных. Это порок в крови. Чаще всего оказывающийся фатальным. — Он помедлил. — Так было со мной и братом Аномандером. Едва драконья кровь обрела над нами власть, мы разошлись. Андарист встал между нами, протягивая руки, пытаясь воссоединить — но новообретенная нами дерзость посрамила его. Мы перестали быть братьями. Разве удивительно, что мы… — Сильхас Руин, — прервал его речь Удинаас, — почему мой сын в опасности? Глаза воителя блеснули: — Урок смирения чуть не стоил мне жизни. Но я выкарабкался. Когда придет черед Рада Элалле брать уроки, он может оказаться не таким везучим. — У тебя были дети, Сильхас? Думаю, нет. Давать советы ребенку — что швырять песок в обсидиановую стену. Не прилипает. Жестокая правда в том, что каждому приходится учиться самому, и невозможно обойтись без уроков, прокрасться сторонкой. Тебе не удастся одарить ребенка своими шрамами. Они покажутся ему паутиной, липкой и удушающей; он будет сопротивляться, пока не порвет нити. Твои намерения весьма благородны, но шрамы, которым способны его научить, он должен заработать сам. — Тогда я должен попросить тебя, его отца, об одолжении. — Ты серьезно? — Да, Удинаас. Фир Сенгар пытался ударить этого Тисте Анди ножом в спину, пытался ступить в тень Скабандари Кровавого Глаза. У Фира был сложный характер, но Удинаасу — несмотря на все шутки и насмешки, несмотря на горькую память о рабстве — он чем-то нравился. Благородством восхищаешься даже издалека. К тому же он помнит, как горевал Тралл… — И чего же ты попросишь? — Отдай его мне. — Что? Тисте Анди поднял руку: — Не отвечай сразу. Я объясню всю необходимость этого. Я расскажу тебе о будущем, Удинаас. Когда я это сделаю, ты наверняка всё поймешь. Удинаас заметил, что его трясет. Сильхас Руин продолжал говорить, а бывший раб чувствовал, что прочная почва уходит из-под ног. Кажущийся неспешным шаг этого мирка — на деле иллюзия, жалкое заблуждение. Истина в том, что всё скользит, что сотни тысяч камней несутся по горному склону. Истина проста и ужасна.Старый друг, сюда не ходине носи погоды дурнойя был там, где текла рекаа ее словно нетвспомни, друг, пролеты мостаон упал, и серые камнив пыль рассыпалисьбольше нечего пересекатьты войдешь в стоячую водумежду отмелей будешь блуждатьи найдешь тот край, за которымумирает погодаколь увижу тебя, то поймунаступила пора воскресатьпо колено в слезахпод темнеющим небомты пойдешь как слепецты руками замашешья повел бы тебя, но рекаждать не будетпонесет меня к мелкому морюптицы белые в небо взлетятстарый друг, сюда не ходине носи погоды дурной.
«Мост Солнца», Рыбак Кел Тат
* * *
Онрек издалека смотрел на них. Разговор продлился гораздо дольше, чем ожидал Имасс, и в нем нарастала тревога. Мало доброго выйдет из их беседы — тут можно не сомневаться… Он услышал за спиной кашляющий рык и обернулся. Два подросших котенка эмлавы перебежали тропу в сотне шагов. Они повернули тяжелые клыкастые головы в его направлении, они смотрели на него робко, как бы испрашивая позволения; однако по прыгающей походке, по поджатым хвостам он определил, что котята пошли на охоту. И чувство вины, и буйная кровожадность кажутся инстинктивными. Они могут пропасть на день или на неделю: зима быстро приближается, нужно убивать помногу. Онрек снова поглядел на Удинааса и Руина. Они шли к нему, бок о бок. Имасс сразу ощутил, что дух Удинааса впал в уныние, поглощен отчаянием. «Нет, ничего доброго не выйдет…» Он слышал шелест позади: эмлавы дошли до места, в котором извилистая тропа скроет их от глаз Онрека, и помчались, спеша избавиться от его воображаемого внимания. Но ему не хочется призывать их обратно. Он никогда так не делал. Звери просто слишком глупы, чтобы это замечать. Вторгнувшиеся в этот мирок оседлали злой прилив, словно авангард легионов хаоса. Перемены запятнали мир, и новые оттенки напоминали о свежей крови. По сути всё, о чем мечтают Имассы — это мир, подтверждаемый ежедневными ритуалами, жизнью стабильной, безопасной и совершенно предсказуемой. Жар и дым очагов, запахи готовящихся клубней, мяса, сочного костного мозга. Носовые голоса женщин, напевающих за обыденными занятиями. Стоны и шепотки любящихся, песенки детей. Кто-то обрабатывает олений рог, расколотую кость или кремень. Другой опустился на колени в ручье, скребет кожу каменными осколками или полированным ножом; рядом видна груда песка, под которой вылеживаются готовые кожи. Когда кому-то нужно отлить, он встает над грудой, чтобы кожи лучше выдубились. Старики расселись на булыжниках и следят за стоянкой, за работой сородичей, а сами погрузились в полусны о потаенных местах и тропах, о гуле высоких голосов, о бое барабанов, о картинах на освещенном факелами камне, о полноте глубокой ночи, когда духи показываются на глаза мириадами цветов, когда рисунки отрываются от поверхности и плывут, струятся в дымном воздухе. Охота и пир, сбор урожая и обработка камня. Дни и ночи, роды и смерть, смех и горе, сказки, не раз пересказанные; разум открывается, принимая дар и даря себя каждому родичу, каждому теплому, знакомому лицу. Это, понимал Онрек, и есть всё, что имеет значение. Все ухищрения ума нужны ради сохранения совершенного мира, чудесной общности. Духи предков собрались рядом, стоят на страже живущих. Воспоминания свиваются в канаты, связующие всех воедино, и чем охотнее делишься воспоминаниями, тем прочнее узы. На стоянке за спиной возлюбленная его жена, Кайлава, лежит на груде мягких мехов; несколько дней отделяют ее от родов. Это будет второй их ребенок. Кудесницы подносят ей деревянные чаши, полные жирных, нежных личинок, поджаренных на плоских камнях очага. И медовые соты, и острые чаи с ягодами и целебной корой. Они питают ее без перерыва, будут питать, пока не начнется мука родов. Они поддерживают в ней силу и стойкость. Он вспомнил ночь, когда они с Кайлавой посетили дом Серен Педак в странном, испорченном городе Летерасе. Весть о смерти Тралла Сенгара — это был один из худших моментов жизни Онрека. Но встать перед вдовой друга… это оказалось еще мучительнее. Устремляя на нее взор, он ощутил, как внутри все рушится; он зарыдал, не уповая на утешение, а потом удивился силе Серен, сверхъестественному ее спокойствию. Он говорил себе, что она уже прошла ступени горя — во дни и ночи, последовавшие за убийством любимого. Она смотрела, как он рыдает, и в ее глазах была печать — но не было слез. Потом она заварила чай, не спеша, тщательно, пока Онрек беспомощно висел на руках Кайлавы. Не сразу он осознал всю бессмысленность, всю ужасающую нелепость гибели друга. А той ночью он пытался говорить о Тралле — о делах, объединивших их с того мига, когда Онрек решил избавить встреченного воина от уз Отсечения. Он снова и снова вспоминал яростные схватки, отчаянные обороны, деяния невообразимой смелости, каждое из которых способно даровать достойный конец, смерть, раздутую значительностью, сияющую жертвенностью. Но Тралл Сенгар пережил всё, превратив боль и потери в торжество. Окажись Онрек там, посреди забрызганной кровью арены… спину Тралла было бы кому защитить. Убийца не преуспел бы, совершая акт подлого предательства. Тралл Сенгар жил бы, видел, как его дитя растет в чреве Серен, видел, восхищаясь и полнясь радостью, как лицо аквитора сияет, как она сосредотачивается на внутреннем. Ни одному мужчине не дано ощутить такой завершенности, ибо она стала сосудом продолжения, образом надежды и оптимизма, ликом будущего мира. О, если бы Тралл смог ее увидеть… никто не заслужил этого больше, чем он. Все эти битвы, раны, испытания и аура одиночества, которой Онреку так и не удалось пробить — так много было измен, но он стоял не сгибаясь, он делился с другом последним. Нет, в такой смерти нет ничего подобающего. Серен Педак была вежлива и мила. Она позволила Кайлаве совершить ритуал, гарантирующий безопасные роды. Но она также дала понять, что больше ничего не хочет, что этот путь пройдет в одиночку, что она достаточно сильна. Да, женщины могут наводить трепет. Силой своей, способностью всё вынести. Онрек мог, конечно, предложить Кайлаве подарки и вкусные кусочки, но всякая попытка была бы встречена насмешками повитух и гневным рычанием самой Кайлавы. Он научился держать дистанцию, особенно сейчас, перед близкими родами. А еще он полюбил Удинааса. Конечно, этот человек более склонен к иронии и сарказму, чем Тралл, ценит острые комментарии. Единственное оружие, которым Удинаас владеет в совершенстве. Но Онрек проник в склад его живого ума и, более того, нашел, что человек проявляет неожиданные добродетели в новой для него роли отца. Черта, которую Онрек намеревается позаимствовать в нужное время. В первый раз такую возможность он упустил: его первенец Ульшан Праль вырос под присмотром других — его растили неродные братья, дяди и тети. Даже сама Кайлава чаще отсутствовала. Поэтому, хотя Ульшан был их крови, душой он скорее принадлежал к вырастившему его племени. Столь многое изменилось. Мир, кажется, несется мимо, эфемерный и уклончивый; дни и ночи пролетают сквозь пальцы. Снова и снова его парализует чувство потери, ошеломляет отвращение. Очередной миг исчез, очередное мгновение съеживается за спиной. Он старается оставаться бдительным, оттачивает чувства, чтобы ощутить благословенные явления, поглотить, насладиться вкусом мгновения — но тотчас же потоп заливает его, заставляя молотить руками, тонуть в ослепляющем, оглушающем приливе. Слишком много чувств; кажется, слезы стали ответом на слишком многое — на радость и на горе, на нежданные дары и мучительные потери. Похоже, он забыл жизнь смертных, уже не умеет реагировать иначе. Похоже, иные реакции унесло первыми, ведь время стало бессмысленным, жестоким проклятием, оставившим ему лишь слезы. Удинаас и Сильхас Руин подошли ближе. Онрек почувствовал, что снова плачет.* * *
Побережье Д’расильани выглядело изгрызенным и подгнившим; мутные, полные ила буруны бушевали между рваными выступами известняка и полузатопленными песчаными наносами. Пена оттенка бледной плоти окружала мангровые заросли, покачиваясь на волнах. Насколько мог разглядеть в подзорную трубу Надежный Щит Танакалиан, у линии прибоя наносы песка и гравия чередовались с грудами мертвой рыбы, покрытыми чайками и тварями иного рода, длинными, на коротких ногах — вероятно, рептилиями. Они то и дело врезались в стаи чаек, заставляя тех с воплями разлетаться. Он был рад, что не стоит на этом берегу, таким чуждым казался тот уроженцу Напасти, где воды глубоки, чисты и мертвенно-холодны, где всякий залив и фиорд скрывается в темноте утесов, в густой поросли пиний и елей. Он даже не мог раньше вообразить, что такое побережье может существовать. Мерзкое, вонючее, похожее на громадное свиное корыто. К северо-востоку у подножия молодых гор, по всем приметам, в залив извергается мощная река, наполняя его илом. Постоянный приток пресной воды, густой и молочно-белой, отравил большую часть бухты, насколько мог судить Танакалиан. Это выглядело неправильным. Ему казалось: он присутствует на сцене обширного злодеяния, фундаментальной испорченности, распространяющейся подобно гангрене. — Чего желаете, сир? Надежный Щит опустил трубу и нахмурился, щурясь на отдалившееся побережье: — Идите к устью реки, капитан. Я полагаю, что главное русло лежит на той стороне, ближе к восточному берегу. Там, где утесы выше. — Но даже отсюда, сир, — возразил капитан, — мы ясно видим отмели и рифы. — Он колебался. — Но меня сильней беспокоят те, что не видны. Надежный Щит, я не порадуюсь даже приливу. — Не можем ли мы отойди дальше в море и вернуться уже к восточному побережью? — Через течение реки? Возможно, хотя воды будут опасными. Надежный Щит, эти делегаты, которых мы ищем… они не из народа мореплавателей, да? Танакалиан улыбнулся: — Гряда почти непроходимых гор отделяет королевство от берега. Даже внутренние склоны гор заняты племенами пастухов. Между ними и Болкандо установлен мир, но все же, сир, болкандийцев не отнесешь к мореходам. — Значит, устье реки… — Да, капитан. По любезному разрешению Д’расильани делегаты Болкандо остановятся на восточном берегу. — Угроза вторжения делает союзниками даже злейших врагов, — заметил капитан. — Кажется, так, — согласился Танакалиан. — Но странно, что союз сохраняется и сейчас, когда нет угрозы со стороны Летерийской Империи. Полагаю, некоторые преимущества мира очевидны всем. — Выгоды, сир. — Взаимные. Да, капитан. — А теперь я должен отбыть на свой корабль, сир, если нам придется разведывать подходы к месту высадки. Надежный Щит кивнул. Когда капитан удалился, Танакалиан вновь поднял подзорную трубу, оперся о поручень около носовой фигуры. Здесь, внутри безымянной бухты, море не особенно бурное, но вскоре подойдут «Престолы Войны», и он намеревается воспользоваться качкой, чтобы заглянуть чуть подальше за рваные утесы восточного побережья. Смертный Меч Кругхева оставалась в каюте. Дестриант Ран’Турвиан после возвращения со встречи с Адъюнктом решил начать длительную медитацию и сейчас тоже сидит под палубой. Присутствие кого-то из них привнесло бы в ситуацию оттенок формальности, и Танакалиана это начало заранее беспокоить. О да, он понимает необходимость проформы, груза традиций, придающих смысл всем деяниям — всему Ордену — но он много времени провел на борту Адъюнкта, в компании малазан. Они демонстрировали такую дружескую близость в совместных лишениях, что Надежный Щит вначале был шокирован. Но потом он понял ценность такого поведения. Когда наступает время битвы, Охотники за Костями не проявляют недостатка дисциплины. Однако истинная сила, что удерживает их вместе, таится в товариществе во времена долгих периодов бездействия, которые приходится терпеть всем армиям. Танакалиан уже начал восторгаться их бравадой, отсутствием внешнего лоска, открытым непочтением и даже странной склонностью доводить всё до абсурда. Может быть, это дурное влияние, как намекнул недовольно хмурящийся Ран’Турвиан, когда Танакалиан решился на иронический комментарий. Конечно, у Дестрианта уже возник длинный список разочарований, которые вызывает у него новый Щит Ордена. Слишком юный, ужасающе неопытный и до отвращения склонный к необдуманным суждениям — а такое свойство совершенно недопустимо у человека в ранге Надежного Щита. — Вашум слишком активен, сир, — заметил как-то Дестриант. — Не дело Надежного Щита судить. Не вам решать, кто достоин ваших объятий. Нет, сир, вы не смеете обнаруживать пристрастие. Вот мой совет! Если учитывать его характер, человек этот обошелся с ним еще мягко. Корабль медленно пробирался к берегу, поскрипывая на волнах. Танакалиан изучал запретное побережье, изувеченные горы, многие из которых увенчаны конусами, извергающими пепел и зловонные газы. Если бы не идущие в море течения, риск оказаться выброшенными на камни был бы вполне реален. Против такого мрачного умозаключения не станет возражать даже Дестриант. С легкой улыбкой Танакалиан опустил трубу, спрятал в кожаный футляр под левой рукой. Спустился с надстройки, двигаясь к люку в трюм. Магия Ран’Турвиана понадобится им для безопасного прохода в устье реки — вот и повод прервать медитацию Дестрианта, тянущуюся уже несколько дней. Ран’Турвиан может лелеять привилегию уединения и право на изоляцию… но некоторых обязанностей не избежит ни один член Ордена. Пора старику выйти на свежий воздух. Флагман входил в бухту в одиночестве. Остальные двадцать четыре годных «Престола Войны» держались далеко в море; они способны выдержать любую здешнюю непогоду, кроме тайфуна, разумеется; но сезон тайфунов, как уверяют местные лоцманы, прошел. Они передали «Пенного Волка» в распоряжение Адъюнкта, и флагманом стал «Листраль». Старейший среди кораблей — его киль был заложен почти четыре десятилетия назад — «Листраль» был последним из первой линии тримаранов, сохранившим старомодные украшения и приспособления. Он устрашал своим видом: каждая пядь бортов из железного дерева украшена головами рычащих волков, а средний корпус целиком сделан в форме волка, мчащегося в атаку. Корпус на две трети погружен в воду, так что пена вылетает прямо из оскаленной клыкастой пасти. Танакалиан любил этот корабль, даже архаические двери кают, расположенных по сторонам первой палубы. «Листраль» может вместить едва ли половину пассажиров в сравнении с кораблями второй и третьей линии; однако каюты на нем сравнительно просторные и даже почти роскошные. Убежище Дестрианта занимает две каюты по правому борту. В переборке проделана небольшая дверца. Каюта, что ближе к корме, служит личной резиденцией Ран’Турвиана, тогда как передняя освящена в качестве храма Волков. Танакалиан, как и ожидал, нашел Дестрианта стоящим на коленях, склонившим голову перед двухголовым алтарем. Но что-то было неправильно — в воздухе пахло горелой плотью, жжеными волосами, а Ран’Турвиан не пошевелился, когда Надежный Щит постучал по двери. — Дестриант? — Ближе не подходите, — каркнул Ран’Турвиан почти неузнаваемым голосом; Танакалиан расслышал, как трудно, хрипло он дышит. — Времени почти нет, Надежный Щит. Я … решил было… что никто меня не потревожит, сколь долго я ни отсутствуй. — Горький смех, похожий на кашель. — Я забыл о вашей… нетерпеливости, сир. Танакалиан сделал еще один шаг. — Что случилось, сир? — Стойте, там, говорю! — задохнулся Дестриант. — Передайте мои слова Смертному Мечу. Что-то блестело на полированном полу вокруг коленопреклоненного человека, словно он начал растекаться — но мочой не пахло, а густая как кровь жидкость отливала золотом в тусклом свете фонаря. Увидевшего это Танакалиана пробрал ужас; слова едва доносились сквозь грохот сердца. — Дестриант… — Я странствовал далеко, — хрипел Ран’Турвиан. — Сомнения… растущая тревога… Слушайте! Она не такова, как мы думали. Грядет… измена. Скажите Кругхеве! Клятва… мы совершили ошибку! Лужа растекалась, густая словно мед. Казалось, облаченная в рясу фигура Дестрианта тает, проваливается в себя. «Он умирает. Во имя Волков, он умирает!» — Дестриант, — сказал Танакалиан, с трудом подавляя вызванный жутким зрелищем страх, проглатывая его. — Вы придете в мои объятия? Булькающий смех, казалось, едва прорвался сквозь слой грязи. — Нет. Нет. Пораженный Щит отшатнулся. — Вы… ты… тебя недостаточно. Ты всегда был слаб… Кругхева ошиблась в очередной раз… Ты подвел меня, ты подведешь и ее. Волки покинут нас. Клятва предала их, понимаешь? Я узрел наши смерти — и эту, и грядущие. Твою, Танакалиан. И Смертного Меча, и всех братьев и сестер ордена Серых Шлемов. — Он закашлялся, и нечто вырвалось из содрогающейся груди, забрызгав алтарь бесформенными ошметками, поползшими по складкам каменного меха. На шеях Волков появились косые линии. Фигура жреца осела, изогнувшись под невозможным углом. Когда Ран’Турвиан ударился лбом о пол, звук вышел похожим на треск скорлупы. Кости его черепа оказались не прочнее яйца, так что лицо расплющилось. Танакалиан невольно шагнул вперед, вытянув голову. Из разбитого черепа текли струйки воды. Этот человек попросту… растаял. Он видел, как кипит мозг, растекаясь струйками серого жира. Ему хотелось кричать, выразив ужас… но тут же его охватил ужас еще больший. «Он не примет моих объятий. Я подвел его, сказал он. Я подведу всех. Измена? Нет, не могу поверить. Не поверю». И, хотя Танакалиан и знал, что жрец мертв, он все же заговорил с ним: — Ошибка, Дестриант, была вашей. Вы странствовали далеко, вот как? Подозреваю, что… недостаточно далеко. — Он замолчал, стараясь подавить охватившую тело дрожь. — Дестриант. Сир. Я рад, что вы отвергли мои объятия. Ибо вижу, что вы их не заслуживаете. Нет, он не просто Надежный Щит, он не таков, какими были все предшественники, жившие и умиравшие под бременем титула. Ему не нужно простое приятие. Он готов забрать себе боль смертных, да… но не всех. «Нет, я не буду таким, как другие Щиты. Мир изменился — мы должны меняться вместе с ним. Должны меняться, чтобы встретить его на равных». Он смотрел вниз, на бесформенное месиво, недавно бывшее Дестриантом Ран’Турвианом. Будет потрясение. Отчаяние. Лица исказятся в ужасе и отвращении. Орден может впасть в раскол, и на долю Смертного Меча и Надежного Щита выпадет задача удержать руль, пока новый Дестриант не поднимется из рядов братьев и сестер. Но пока что возникает забота более неотложная: во время пересечения речного русла они останутся без магической защиты. По его суждению — каким бы шатким оно не было в данный момент — это самая важная забота, просто горный пик. Смертный Меч подождет. Да и что он может ей сказать? «Вы приняли брата нашего, Надежный Щит? Разумеется, Смертный Меч. Его боль отныне во мне, как и его спасение».* * *
Разум создает привычки, а привычки разума переделывают тело. Тот, кто всю жизнь ездил верхом, ходит с кривыми ногами; моряк широко расставляет ноги, хотя под ним твердая почва. Женщины, заплетающие косы на сторону, однажды начинают склонять голову набок. Люди, склонные к беспокойствам, скрипят зубами, и годы делают челюстные мышцы утолщенными, истирают короны зубов, становящиеся похожими на пеньки. Йедан Дерриг, Дозорный, подошел к краю моря. Ночное небо, давно ставшее привычным для любителя бродить в темноте перед восходом солнца, вдруг показалось ему странным, потерявшим всякую предсказуемость. Мышц его челюстей работали, зубы непрерывно, ритмично скрипели. Мутное отражение зеленоватых комет упало на гладь залива, подобно призрачным огням, что возникают иногда по следу кораблей. В небесах появились чужаки. Что ни ночь — они все ближе, словно их кто-то притягивает, призывает. Взошла тусклая луна, что стало некоторым облегчением; но Дерриг ясно видел, как изменились приливы. Привычное перестает быть привычным. Есть от чего впасть в беспокойство. Страдание приходит на берег, и трясы не останутся в стороне. Он разделял это знание с Полутьмой; он видел растущий страх в покрасневших глазах ведьм и ведунов, подозревая, что они тоже ощущают приближение чего-то громадного и ужасающего. Увы, но общие страхи не родили желания действовать сообща — политическая борьба не только осталась, но даже усилилась. «Глупцы!» Йедан Дерриг не был красноречивым человеком. В голове его умещались сотни тысяч слов, готовых складываться в практически бесконечное число сочетаний… но это не означало, что он готов трудиться, придавая им голос. Какой в этом смысл? Люди прозябают в трясине чувств, грязью прилипающих к каждой мысли, замедляющих течение, делающих идеи бесформенными. Требуется внутренняя дисциплина, чтобы очиститься от таких зловредных тенденций, и это всегда слишком тяжело, слишком мучительно. Поэтому почти никто не предпринимает подобных попыток. Но есть и еще более горькое соображение: в мире гораздо больше людей глупых, нежели умных. Однако глупцы умеют очень умно скрывать свою глупость. Редко кто готов искренне наморщить лоб или недоуменно воздеть брови. Нет, люди изображают подозрение, неверие или снисходительное допущение, а иногда, напротив, «глубокомысленно» молчат, хотя никакой глубины в них нет. У Йедана Деррига нет времени на такие игры. Он умеет вынюхать идиотов за пятьдесят шагов. Он видит их ловкие увертки, слушает хвастливые речи и снова и снова удивляется: неужели они так никогда не уразумеют, что усилия, бросаемые на сокрытие глупости, было бы лучше пустить на развитие тех крох ума, которыми их одарили? Но ведь это такие крохи, что улучшение невозможно… В обществе слишком много механизмов, созданных для сокрытия и ублажения глупцов, ведь глупцам почти всегда принадлежит большинство. Кроме таких механизмов вы можете наткнуться на различные ловушки, капканы и засады, призванные изолировать и затем устранять умников. Никакой аргумент — даже самый блестящий — не отклонит ножа, нацеленного вам в брюхо. Или палаческого топора. Кровожадность толпы всегда заглушает одинокий глас разума. Но истинная опасность, считает Дерриг, скрыта в тайных обманщиках — тех, что ломают из себя дураков, хотя и наделены сообразительностью. Они нацелены лишь на удовлетворение своих эгоистических потребностей, но весьма умело эксплуатируют и глупцов и гениев. Такие люди жаждут власти и чаще всего получают ее. Ни один гений не примет (добровольно) власть, ведь он ясно видит все ее гибельные искушения. А глупец не сможет удержать власть надолго; он удовлетворится иллюзорной силой, ролью носовой фигуры корабля, которым правит кто-то иной, скрытый. Соберите небольшую группу таких тайных обманщиков — людей с посредственным разумом, ловких, злых, завистливых, амбициозных — и серьезные неприятности не заставят себя ждать. Отличный тому пример — ковен ведунов и ведьм, до последнего времени правивших трясами (насколько вообще можно править народом угнетенным, исчезающим и подавленным). Скрипя зубами, Йедан Дерриг присел на корточки. Мелкие волны набегали на носки сапог, затекали в отпечатки на мягком песке. Руки его тряслись, каждая мышца жаловалась на утомление. Но даже соленая вода с ароматом моря не сможет промыть его ноздри, спасти от вони. Сзади, среди жалкого скопища хижин, закричали. Он слышал, как кто-то выходит на берег, шатаясь, приближаясь словно бы неровными прыжками. Йедан Дерриг опустил ладони в холодную воду, и ясно видимое дно вдруг заслонили темные цветы. Он смотрел, как нежные волны уносят пятна, и мысленно молился:«Этот дар морю
этот берега дар
отдаю я свободно
и пусть очистятся воды».
* * *
Переступая с ноги на ногу, Стяжка смотрела в яму. В ней кишели сотни змей, пока еще вялых — но день разгорается и они уже извиваются словно черви в гниющей ране. Она почесала нос (он имел обыкновение зудеть, когда она возвращалась к старой привычке жевать губы), но зуд не утих. Значит, она снова жевала сморщенные тряпки, прикрывающие то, что осталось от зубов. Старость — это мерзко. Сначала кожа покрывается морщинами. Потом боль начинает терзать все части тела — даже те, о существовании которых она не подозревала. Ломота, уколы, жжение и спазмы — а кожа все усыхает, морщины становятся глубже, складки складываются. Красота пропадает. Уже нет аппетитно выпирающих ягодиц, невинности плоских, но больших грудей. Лица, презирающего капризы погоды, губ, сладких и ярких. Подушечек жира. Все ушло. Остался лишь разум, воображающий себя молодым, мечтающий о вечности в ловушке, в мешке вялого мяса и хрупких костей. Как нечестно. Она снова потянула за нос, пытаясь вспомнить, каким он был. Да, еще и это. Растут ненужные части. Уши и нос, бородавки и желваки. Волосы лезут отовсюду. Тело забыло свои законы, плоть стала старческой. Ум внутри может вопить от ужаса — но ничего не изменится, разве что станет еще хуже. Она раскорячилась и послала струю мочи на каменистую землю. Даже самые простые дела становятся сложными. Ох, какая жалкая штука старость. Голова Сквиш вынырнула среди кишащих змей. Блеснули глаза. — Да, — сказала Стяжка. — Я еще здесь. — И давно? — День и ночь. Уж утро. Нашла чо искала? У меня все болит. Дурные оспоминания мучают. Сквиш начала выкарабкиваться из кучи змей. Они не реагировали на нее, даже не замечали, занятые вечным, бессмысленным размножением. — Мож быть. Сквиш протянула руку; Стяжка со стоном помогла подруге вылезти из ямы. — Да, богато воняешь, бабка. Змеиная ссака, белая слизь. У тебя яйцы в ухах заведутся. — Я шла к холодным духам, Стяжка. Никогда такового больше не сделаю, так что ежли воняю, это сама малая прыблема. Эх, счас бы в море мокнуться. Они направились к деревне, до которой было полдня пути. — И далько ты зашла, Сквиш? Чо повидала? — Плохо и еще плохее, Стяжка. На встоке холодная кровь, ее солнце не согреет. Видала черные тучи, они катятся, железный дождь хлещет, под землею гром. Видала звезды, они ушли, а зеленое сиянье осталось. Холодное, да, холодное как всток. Много цветов, да ветка одна. Понимаешь, одна ветка. — Значит, мы верно угадали, и скоро Полутьма лодки запечатает и поведет трясов прочь от берега. Тогда ты встанешь и всё сорвешь. А потом мы проголсуем и ее прогоним. Ее и Дозора. Сквиш кивнула, пытаясь одновременно вычесать из волос комки змеиной спермы (безрезультатно). — Чо заслужили, то получат. У трясов всегда глаза ясны были. Неча кидаться и думать, чо мир не кинется в ответ. Еще как кинется. Пока берег не обвалится, а он обвалится, и тогда мы все утонем. Я видела пыль, Стяжка, но не над щедрой землицею. Это были ошметки костей и кожи и снов, как мотыльки пугнутые. Ха! Нас сметут, сестрица, и все чо остается — хохотать и прыгать в море. — А я ж не против, — пробурчала Стяжка. — У меня так много болит, чо я стала опредлением самой боли. Две трясские ведьмы — последние, как им вскоре придется узнать — шли к деревне.* * *
Возьмите сверкающую, сияющую длань солнечного огня, дайте ей форму, особую жизнь — и после некоторого периода охлаждения может появиться человек вроде Рада Элалле — невинно помаргивающий ресницами, не ведающий, что всё, чего он коснется, может вспыхнуть разрушительным пламенем, войди он в соответствующее настроение. Его можно учить, вести к взрослению, но главная задача все та же: не дать ему повода для пробуждения гнева. Иногда, начал понимать Удинаас, лучше не тревожить потенциальную мощь, ведь потенциал в сыне таится весьма опасный. Нет сомнений, любой отец осознает ослепляющую, обжигающую истину — в тот миг, когда чувствует неизбежность доминирования сына, физического или чуть менее откровенного в своей жестокости. А может быть, такое чувство — редкость. В конце концов, не у каждого отца сын может перетечь в форму дракона. Не у каждого сына в очах плещется золотистое сияние зари. Мягкая невинность Рада Элалле — плащ, скрывающий натуру чудовища. Это неоспоримый факт, это горящие письмена в крови сына. Сильхас Руин говорит на этом же языке, и на лице его написано понимание, выражается болезненная истина. Элайнты, всегда готовые пожинать, жестокие и плодовитые, ищущие лишь собственного ублажения — они видели мир (любой мир) как пиршественный стол. Обещание блаженства кричит в каждом глотке силы. Редко кому из одаренных злой кровью удается победить врожденную мегаломанию. «Ах, Удинаас, — сказал как-то Сильхас. — Мой брат, наверное, Аномандер. Оссерк? Может, да, может, нет. Был когда-то Гадающий по костям… и Джагут — Солтейкен. Горстка других… тех, в ком кровь Элайнтов была разжижена. Вот почему я надеюсь на Рада Элалле. Он третье поколение — разве он не стал противоречить воле матери?» Ну, ему об этом рассказывали. Удинаас потер лицо. Снова поглядел на окруженную бивнями хижину, гадая, не следует ли вбежать внутрь и прекратить переговоры. Ведь себя Сильхас Руин в числе способных бороться с драконидской кровью не упомянул. Осколок искренности Белого Ворона, чувства, вызванного, скорее всего, раной смирения. Только это и удерживало Удинааса. Присевший около него, окруженный облаком дыма от очага Онрек глубоко вздохнул, отчего в носу засвистело. Сломайте нос много раз, и каждый вдох станет сопровождаться уродливой музыкой. По крайней мере, с ним случилось так. — Думаю, он его заберет. Удинаас кивнул, не решаясь подать голос. — Я… в смущении, друг мой. Как ты решился позволить им встретиться? Как ты убедил себя, почему не стал противодействовать вторжению Тисте Анди? Хижина, Удинаас, может заполниться ложью. Что помешает Белому Ворону предложить твоему сыну сладкий глоток жуткой силы? В тоне Онрека слышалась искренняя забота; он заслуживал большего, нежели смущенное молчание. Удинаас снова потер лоб, не понимая, что бесчувственней: руки или кожа лица, гадая, почему хочет ответить как можно точнее. — Я шел по Королевству Старвальд Демелайн, Онрек. Среди костей бесчисленного множества драконов. Подле самих врат тела были навалены, словно груды мух около узкого застекленного окошка. — Поистине в природе Элайнтов заложена страсть к саморазрушению. Но тогда, — предложил Онрек, — не лучше ли держать Рада подальше от этого порока? — Вряд ли это возможно. Можно ли отказаться от своей природы, Онрек? Каждый сезон лосось возвращается из моря и заваливает умирающими телами горный поток, отыскивает место рождения. Древние тенаги оставляют стадо и умирают среди костей предков. Бхедрины каждое лето мигрируют на равнины, а каждую зиму уходят на окраины леса… — Безмозглые твари… — Я знавал рабов в селе Хирота, тех, что прежде были солдатами. Они сохли от печали, потому что понимали: никогда им снова не увидеть мест давних битв, мест, на которых они впервые пролили кровь. Им хотелось вернуться, побродить по мертвым полям, постоять перед курганами, в которых лежат кости павших товарищей, друзей. Вспомнить и поплакать. — Удинаас покачал головой. — Мы не так уж отличаемся от зверей, с которыми делим мир. Единственный талант, нас отличающий — способность отрицать истину, и в этом мы чертовски преуспели. Лосось не спрашивает, что его влечет. Тенаг и бхедрин не сомневаются в зове. — Итак, ты предоставишь сына его судьбе? Удинаас оскалился: — Не мне решать. — А Сильхасу Руину? — Может показаться, Онрек, что здесь мы в безопасности, но это заблуждение. Убежище отвергло так много истин, что я поражен до глубины души. Ульшан Праль, ты, весь ваш народ — вы силой воли вернулись к жизни, создали для себя мир. Азат у прохода поддерживает ваши убеждения. Но это место, чудесное место, остается тюрьмой. — Он фыркнул. — Мог бы я приковать его здесь? Стал бы? Осмелился бы? Ты забыл, я сам был рабом. — Друг, — отвечал Онрек, — я свободно перехожу в иные миры. Я сделался плотью. Я исцелился. Разве это не истина? — Если это место будет уничтожено, ты снова станешь Т’лан Имассом. Ведь это так называется? Тлен, бессмертие костей и сухой плоти? А твое племя рассыплется прахом. Онрек смотрел распахнутыми от ужаса глазами. — Откуда ты узнал? — Я не думаю, что Сильхас Руин солгал. Спроси Кайлаву — я вижу в ее глазах нечто, особенно когда приходит Ульшан Праль или когда она сидит с вами у костра. Она знает. Она не может защитить этот мир. Даже Азату не победить того, что придет. — Значит, это мы обречены. — Нет. Есть Рад Элалле. Есть мой сын. — Вот почему, — после долгой паузы сказал Онрек, — ты отсылаешь его. Чтобы он выжил. «Нет, друг. Я отсылаю его… чтобы спасти вас всех». Однако он не мог сказать это вслух, открыть тайну. Он хорошо узнал Онрека, узнал Ульшана Праля и весь здешний народ. Они могут не принять такой жертвы, даже потенциальной. Они не захотят, чтобы Рад пожертвовал жизнью ради них. Нет, они без лишних колебаний предпочтут гибель. Да, Удинаас хорошо узнал Имассов. Их главная черта — не гордость, а сочувствие. Трагический род сочувствия, приносящий себя в жертву, видящий в жертве единственный выбор, делающий выбор без колебаний. Лучше взять надежду, взять страх — и утаить в душе. Что он может дать Онреку сейчас, в этот миг? Он не знает. Снова повисло молчание. Наконец Онрек сказал: — Ну да ладно. Я понимаю, принимаю. Нет причин, по которым он должен гибнуть с нами. Нет причин, чтобы он видел нашу гибель. Ты готов уберечь его от горестей, насколько это вообще возможно. Но, Удинаас, будет неприемлемым, если ты сам разделишь нашу судьбу. Ты тоже должен покинуть этот мир. — Нет, друг. Я так не поступлю. — Твой сын будет нуждаться в тебе. «О, Рад любит вас всех, Онрек. Кажется, почти так же сильно, как меня. Но я остаюсь, чтобы напоминать ему, за что он сражается». — Туда, куда он уйдет с Сильхасом, я пройти не смогу, — сказал он и хмыкнул, послав Онреку уклончивую улыбку. — К тому же здесь и сейчас, в твоей компании — в компании Имассов — я почти доволен жизнью. И добровольно от такого не окажусь. Так много истин может скрыть гладкая ложь! Когда разум обманывает, чувства готовы бунтовать. Так не проще ли мыслить подобно тенагу и бхедрину? Они — истина от кожи до сердца, прочная и чистая. Да, было бы намного лучше… Рад Элалле показался из хижины. Через миг вышел и Сильхас Руин. Удинаас догадался, поглядев в лицо сына, что формальное прощание окажется слишком мучительным. Лучше расстаться как можно проще. Он встал, и Онрек за ним. Остальные стояли неподалеку, внимательно наблюдая — инстинкт подсказал им, что происходит нечто тяжелое и судьбоносное. Уважение и почтение заставили их держаться в стороне. — Нужно вести себя… легко, — шепнул Удинаас. Онрек кивнул: — Постараюсь, друг. «Он плохой обманщик, увы мне. Он менее человек, чем выглядит. Они все такие. Проклятие». — Ты слишком много переживаешь, — сказал Удинаас как можно мягче, ибо не желал уязвить друга. Но Онрек уже утирал щеки. Он молча кивнул. «Не похоже на легкость». — Ох, да идем со мной, друг. Даже Рад не выдержит твоего напора. Она вместе подошли к Раду Элалле. Сильхас Руин отошел от нового подопечного и следил за эмоциональным прощанием глазами, похожими на два кровавых сгустка.* * *
Смертный Меч Кругхева напоминала Танакалиану о детстве. Она могла бы выйти из любой истории или легенды, которые он жадно слушал, свернувшись калачиком в груде мехов и шкур. О, эти захватывающие приключения великих героев, чистых сердцем, смелых и верных, всегда знающих, кто именно заслуживает касания острой кромки меча — способных ошибиться лишь раз, в самом волнующем месте истории — но и тогда правда о предательстве будет раскрыта, виновные понесут должную кару. Дедушка всегда знал, когда следует заговорить густым, торжественным голосом, когда замолчать, усиливая напряжение, а когда и прошептать ужасные откровения. Всё ради восторга в широко раскрытых глазенках внука. Пусть ночь длится и длится… Ее волосы имеют оттенок стали. Ее глаза сияют как чистые небеса зимы, ее лицо словно высечено из камня высоких утесов родной Напасти. Ее физическая сила равняется силе воли; кажется, ей не страшна никакая угроза смертного мира. Утверждают, что, хотя ей пошел уже пятый десяток, ни один брат или сестра Ордена не превзойдет ее в поединке на любом из двадцати видов оружия, от охотничьих ножей до палиц. Когда Дестриант Ран’Турвиан приходил к ней, рассказывая о страшных снах и яростных видениях, он словно подбрасывал сухих поленьев в негасимое горнило убежденности Кругхевы в высоком предназначении, в неминуемом достижении ею статуса героини. Мало какие верования детства выживают под напором унылого опыта взрослой жизни; и, хотя Танакалиан еще считал себя человеком молодым, не достигшим истинной мудрости, он успел повидать достаточно, чтобы понять: под сияющей внешностью Смертного Меча Серых Шлемов Напасти таится истинный ужас. Он даже подозревал, что ни один герой, любого времени и любых обстоятельств, в жизни вовсе не походил на свой сказочный образ. Или, скажем иначе, многие так называемые добродетели, хотя и достойны всяческого подражания, имеют темную сторону. Чистота сердца означает также упертую непримиримость. Негасимая смелость всегда готова принести себя в жертву — и не только себя, но и тысячи солдат. Честь, испытавшая предательство, может превратиться в безумную жажду отмщения. Благородные клятвы способны залить государство кровью, сокрушить империю в пыль. Нет, истинная природа героизма — штука запутанная, мутная, у нее тысячи сторон. Некоторые из этих сторон мерзки, и почти все — ужасны. Итак, Дестриант на последнем своем вздохе сделал мрачное открытие. Серые Шлемы преданы. Или скоро будут преданы. Слова предостережения пробудят в Смертном Мече обжигающие огни ярости и негодования. И Ран’Турвиан ожидал, что Надежный Щит тотчас же побежит в каюту Кругхевы, чтобы повторить зловещее послание, чтобы узреть пламя в синих глазах? «Братья и сестры! Оружие наголо! Пусть потекут багряные реки, смывая пятно с нашей чести! В бой! Враг окружает со всех сторон!» Н-да. Танакалиан не только не захотел принимать в себя умирающего Дестрианта и его боль; ему также не хочется вызывать в Серых Шлемах опустошительную ярость. Объяснения, доводы — старик практически ничего не предоставил. Нет нужной информации. Герой без цели — словно слепой кот в яме с собаками. Кто может предугадать, в какую сторону обрушится гнев Кругхевы? Нет, нужны зрелые размышления. Уединенного, медитативного рода.* * *
Смертный Меч приняла печальную новость о мучительной смерти Дестрианта именно так, как он и ожидал. Суровое лицо еще более отвердело, глаза блестели льдом; поток вопросов всё нарастал, но Танакалиан не хотел на них отвечать, да и не мог. Вопросы, неведомое — вот главнейший враг для таких, как Кругхева, стремящихся к уверенности — и пусть уверенность не будет иметь никакого отношения к реальности! Он видел, как она словно зашаталась, потеряв почву под ногами; как дергается левая рука, желая ухватиться за меч, за успокоительную надежность тяжелого железного лезвия; как она непроизвольно выпрямляется, как бы уже принимая вес кольчуги. Да, это явно та новость, которую следует встречать во всеоружии. А он застал ее неготовой, уязвимой, словно сам совершал предательство… ясно, что ему нужно быть осторожным, нужно изобразить неуверенность, беспомощность, которую она и сама ощущает, нужно выразить во взгляде и якобы случайных жестах всю меру нужды в утешении, уверении. Короче говоря, прильнуть, словно ребенок, к ее величественной надежности. Если это делает его презренным обманщиком, тварью, созданной для интриг и хитрых манипуляций… что же, поистине жестокие обвинения. Он обдумает их как можно беспристрастнее, и вынесет суждение, пусть самое суровое и обвинительное. Прежние Щиты, разумеется, не стали бы трудиться. Но нежелание судить других вытекает лишь из нежелания судить себя, бросать вызов своим убеждениям и допущениям. Нет, в такую игру предубежденности он играть не будет. К тому же Смертный Меч должна услышать именно то, в чем она больше всего нуждается: ему следует как бы невзначай, инстинктивно напомнить о ее благородных обязанностях. Никому не будет лучше от того, что Кругхева выкажет крайнюю растерянность или, Волки сохраните, явную панику. Они плывут на войну, они потеряли Дестрианта. И так дела обстоят плохо. Она должна закалить себя перед глазами Надежного Щита, наедине — чтобы потом, после первого успеха, повторить суровый ритуал перед братьями и сестрами Ордена. Но и это подождет, ведь пришла пора приветствовать послов Болкандо. Танакалиану было приятно слышать, как твердо хрустят ее сапоги, ступая по коралловому пляжу высадки. Он идет на шаг позади Смертного Меча; конечно, удивление и любопытство по поводу неподобающего отсутствия Дестрианта уже распространяются среди команды, капитанов и всех, собравшихся на бросившем якоря у округлого выступа речного устья «Листрале», Кругхева и Надежный Щит не обнаруживают никакого волнения, уверенно шагая к многоцветным шатрам болкандийцев. Твердая вера в командиров скоро успокоит рассудки Серых Шлемов. Такие холодные размышления… Он стал циником? Вряд ли. В подобные моменты весьма важно внешнее спокойствие. Не имеет смысла тревожить членов Ордена — это подождет до тщательно определенного времени после окончания переговоров. Воздух был знойным; жара лилась по ослепительно-белому пляжу. Разбитые панцири крабов запеклись на солнце, неровной линией украсив полосу прибоя. Даже лениво усевшиеся на мангровые деревья чайки выглядели полумертвыми. Двое из Напасти поднялись на обрыв и зашагали по заливным лугам, широким веером простершимся от левого берега реки. Тут и там над илистой почвой выступали кочки ярко-зеленой травы. Вдоль берега, шагах в двадцати от завала коротких, облепленных илом бревен, стояла длинная шеренга дозорных Болкандо. Как ни странно, дозорные — высокие, темнокожие и выглядящие истыми варварами в пятнистых кожаных плащах — стояли лицами к реке и не обращали внимания на гостей из Напасти. Еще миг — и Танакалиан вздрогнул: одно из «бревен» пришло в быстрое движение. Он выхватил из футляра подзорную трубу, чтобы изучить берег сквозь увеличительные линзы. «Ящерицы. Огромные ящерицы! Неудивительно, что воины Болкандо встали к нам спиной!» Если Кругхева и заметила сцену на речном берегу, то вида не подала. Павильон Болкандо был таким просторным, что мог вмещать десятки комнат. Завеса над главным входом была откинута и прикреплена золочеными крючками к резным столбикам. Солнце, отфильтрованное тканым занавесом, превращало пространство внутри в прохладный, приятный мир, раскрашенный в оттенки сливок и золота. Танакалиан и Кругхева встали на пороге, удивляясь резкому перепаду температуры. Движимый опахалами воздух донес ароматы редких, неведомых специй. Их ожидал некий чиновник, одетый в костюм из кожи оленя и серебряную кольчугу — столь тонкую, что не остановила бы и детский кинжальчик. Мужчина (лицо его было закрыто вуалью) поклонился им в пояс и жестом пригласил гостей из Напасти в отделанный шелками коридор. В дальнем конце — шагах в пятнадцати — стояло двое стражей, также облаченные в невесомые кольчужные доспехи. У каждого на поясе висело по четыре метательных ножа; кожаные, отделанные кусочками кости ножны намекали на наличие более серьезного оружия — возможно, тесаков — но были подчеркнуто пустыми. Солдаты носили шишаки без защиты лица. Подойдя ближе Танакалтан вздрогнул, увидев на угрюмых лицах сложный рисунок шрамов, помеченных к тому же багровой краской. Оба воина стояли навытяжку и как бы не замечали прибытия гостей. Танакалиан следовал на шаг за спиной Кругхевы, миновавшей стражей. Комната за входом оказалась просторной. Вся видимая мебель — весьма многочисленная — была на шарнирах, как будто готовая к складыванию или разбору; тем не менее выглядела она изящно и красиво. Все детали были украшены кремовым лаком, отчего дерево напомнило Танакалиану полированную слоновую кость. Их ожидало двое высокопоставленных лиц, сидевших около прямоугольного, заставленного серебряными кубками стола. За креслами хозяев стояли слуги; еще двое слуг обнаружились за креслами, предназначенными для гостей из Напасти. Стены справа и слева были сделаны из гобеленов, свободно повешенных на деревянных рамах. Танакалиан удивился, когда рисунок — изящный пустой сад — вдруг пришел в движение. Он понял, что гобелены сделаны из тончайшего шелка и по замыслу творцов как бы оживают от малейшего сквозняка. Пока они шли к креслам, вода словно струилась в каменных желобах, головки цветов покачивались под порывами незримого ветерка, колыхались листья… Наполнивший комнату пряный аромат сделал иллюзию прогулки по саду еще более правдоподобной. Даже проникавший сквозь занавесы свет был искусственно пятнистым. Разумеется, личность вроде Кругхевы останется вполне равнодушной к подобным тонким нюансам; он непроизвольно представил себе ломящегося сквозь кустарник кабана. Официальные представители радушно встали, весьма точно подгадав момент приветствия лязгающих доспехами гостей. Кругхева заговорила первой, пользуясь торговым наречием: — Я Кругхева, Смертный Меч Серых Шлемов. — Сказав это, она стянула тугие перчатки. — Со мной пришел Надежный Щит Танакалиан. Слуги принялись разливать по бокалам темную жидкость. Когда болкандийцы подняли свои, Кругхева и Танакалиан сделали так же. Человек, что был слева — в возрасте не менее семидесяти лет, темное лицо покрыто украшенными жемчугом шрамами — отвечал на том же наречии: — Привет вам, Смертный Меч и Надежный Щит. Я Канцлер Рева из королевства Болкандо, на этих переговорах я говорю за Короля Таркальфа. — Он указал на более молодого человека справа: — А это Покоритель Авальт, командующий Армией Короля. Воинское ремесло Авальта было очевидно во всем. Кроме того же кольчужного доспеха, как у стражей в коридоре, он носил чешуйчатые наручи и поножи. На поясе висели ножи (рукояти отполированы от долгого употребления), короткий меч под правой рукой и палаш под левой. Полоски изящно выкованного железа защищали кисти от запястий до костяшек, продолжаясь вдоль пальцев; большой палец скрывала полоса более широкая. Шлем Покорителя остался на столе; пластинки, защищавшие нос и щеки, придавали ему подобие широкой змеиной головы. Лицо воина украшало множество шрамов — ритуальный рисунок был испорчен старым рубцом от меча, проходивших от правой щеки до уголка узкого рта. Удар явно был жестоким: до сих пор можно было заметить следы переломов костей. Едва закончив краткое знакомство, делегаты Болкандо подняли кубки. Все четверо выпили. Вкус был мерзким — Танакалиан чуть не подавился. Видя выражения их лиц, канцлер улыбнулся: — Да, отвратительно, не правда ли? Кровь четырнадцатой дочери Короля, смешанная с соком Королевской Хавы — того самого дерева, шип которого отворил ей яремную вену. — Он помедлил. — В обычае Болкандо ради успеха переговоров приносить в жертву дитя свое, тем самым доказывая желание достичь согласия. Кругхева опустила кубок с гораздо большей силой, чем требовалось, но промолчала. Откашлявшись, Танакалиан сказал: — Хотя мы польщены такой жертвой, Канцлер, наш обычай требует, чтобы мы скорбели о гибели четырнадцатой дочери Короля. Мы в Напасти не льем кровь до переговоров, но, уверяю вас, наше слово столь же нерушимо. Если вы ищете в доказательство этого неких жестов, то мы вынуждены будем огорчить вас. — Ничего не нужно, друзья, — улыбнулся Рева. — Разве кровь девы не течет в нас? Когда слуги наполнили каждый второй кубок из трех, стоявших перед каждым, Танакалиан заметил смятение Кругхевы. Но на этот раз жидкость оказалась прозрачной, от нее донесся деликатный аромат цветов. Канцлер, не оставшийся слепым к овладевшей гостями из Напасти неловкости, заулыбался еще сильнее: — Нектар цветов шерады из Королевского Сада. Вы найдете его весьма вкусным и очищающим. Они выпили — и действительно, глотки сладкого, острого ликера избавили гостей от неприятного привкуса. — Шерада, — продолжал канцлер, — удобряется исключительно мертворожденными плодами жен Короля, поколение за поколением. Эта практика не прерывалась уже семь столетий. Танакалиан издал тихий предупредительный звук, почувствовав, что Кругхева — ее самообладание уже порвалось в клочья — готова швырнуть серебряный кубок в лицо канцлеру. Он опустил свой сосуд, быстро выхватил кубок из рук спутницы и поставил на стол. Слуги наполнили последние кубки. На взгляд Танакалиана, это была обычная вода… но это уже вряд ли могло его утешить. «Последнее очищение, да, вода из Королевского Колодца, куда бросили пепел сотни сожженных королей! Восхитительно!» — Ключевая вода, — промолвил канцлер несколько натянутым тоном, — дабы множество сказанных слов не вызвало жажды. Прошу, садитесь. После окончания речей мы отужинаем самыми изысканными блюдами, которые может предложить королевство. «Яички шестого сына! Левая грудь третьей дочери!» Танакалиан почти слышал душевные стенания Кругхевы.* * *
Солнце уже опустилось, когда были произнесены последние слова прощания и два варвара вернулись к лодке. Канцлер Рева и Покоритель Авальт сопроводили Напасть до половины пути, где встали и пронаблюдали за движениями неуклюжей посудины, качавшейся на волнах, пока гребцы не нашли правильный ритм. Затем переговорщики повернулись и не спеша направились к лагерю. — Забавно, не правда ли? — пробормотал Рева. — Безумная жажда идти на восток. — Несмотря на все предупреждения, — покачал головой Авальт. — Что вы подскажете старине Таркальфу? — спросил канцлер. Покоритель пожал плечами: — Дать дуракам все, что им нужно, разумеется, и не особо торговаться. Я также посоветую нанять спасательный флот в Диле — пусть идут в отдалении. По крайней мере до Пеласиарского моря. Рева хмыкнул. — Великолепные советы, Авальт. Они вошли в павильон, вернулись в главную комнату, вновь ставшую безопасной — даже у слуг тут пронзены барабанные перепонки и вырезаны языки. Хотя, конечно, всегда остается опасность проникновения шпиона, умеющего читать по губам. Значит, четверым несчастным созданиям придется умереть на закате. — Эти их сухопутные силы, готовые пересечь королевство, — сказал, садясь, Рева. — Вы предвидите проблемы? Авальт взял второй кубок и нацедил еще вина: — Нет. Напасть привержена чувству чести. Они будут верны слову, по крайней мере пока не уйдут отсюда. Те же, что явятся из Пустошей — конечно, если вообще дойдут — смогут лишь подчиниться нашей воле. Мы отнимем у выживших все ценное и продадим в Д’рас как оскопленных рабов. Рева скорчилгримасу. — Лишь бы Таркальф не узнал. Мы ничего не ведали, не ждали, и вдруг союзники Напасти обрушились на наши позиции. Авальт кивнул, вспоминая внезапную встречу на долгом пути к границам Летерийской империи. Если напасть — варвары, то хундрилы Горячих Слез — почти не люди. Но Таркальфу — проклятие его бугристой крокодиловой коже — они чем-то понравились, и это стало началом кошмара. Нет ничего хуже, на взгляд Авальта, чем король, пожелавший лично возглавлять армию. Каждую ночь десятки шпионов и ассасинов вели жестокую, хотя почти незаметную войну в лагерях. Каждое утро ближайшие болота полнились трупами, над которыми кружились стервятники. А Таркальф стоял, глубоко вдыхая свежий ночной воздух и улыбаясь чистому небу. Бешеный, благословенно тупоголовый дурак. Ну, слава девятиглавой богине: король вернулся во дворец высасывать лягушачьи кости, а Горячие Слезы встали лагерем на старом речном русле около восточных болот, умирая от походной лихорадки или еще чего-то. Покоритель кивнул: — Мертворожденные плоды… кровь четырнадцатой дочери… у вас всегда было богатое, хотя порядком мрачное воображение, Канцлер. — У соуса бельт необычный вкус, иноземцам он редко нравится. Признаю, что почти поражен: ни один из них не подавился, услышав всю эту жуткую чепуху. — Погодите, им еще придется немало вытерпеть! — Да, кстати… где их Дестриант? Я, разумеется, ожидал увидеть на встрече Верховного Жреца. Авальт пожал плечами: — В настоящее время мы не можем проникнуть в их ряды, так что ответа не будет. Но когда они сойдут на берег, у нас будет достаточно носильщиков и прочей военной прислуги, чтобы услышать все, что требуется. — Тут Авальт откинулся в кресле, метнув канцлеру лукавый взгляд: — Четырнадцатая? Это Фелаш? Почему она, Рева? — Сучка отвергла мои авансы. — Почему же вы ее не похитили? Морщинистое лицо Ревы исказилось: — Я пытался. Попомните мой совет, Покоритель: никогда не пытайтесь пройти мимо служанок Королевской Крови — это самые жестокие ассасины в мире. Вести до меня дошли, как же… мои агенты умерли после трех дней и ночей особо страшных пыток. Сучки были так любезны, что прислали мне их глаза в маринаде. Вот наглость! — Вы отомстили? — воскликнул Авальт, скрывая ужас за поднесенным к губам кубком. — Конечно нет. Я зарвался, домогаясь ее. Урок оказался вовремя. Услышьте же и вы, юный воин. Не каждая пощечина вызывает кровавую междоусобицу. — Я услышал все, что следует, друг мой. Они выпили, погрузившись каждый в свои думы. Что было к лучшему. Слуга, стоявший справа от канцлера, молился личному богу, одновременно перемигиваясь особыми знаками со слугой напротив. Он отлично знал, что вскоре ему перережут горло. Но пока два змея таскались провожать людей из Напасти к лодке, он передал приносившей посуду служанке точный отчет обо всем, сказанном в комнате; сейчас она готовится к опасному ночному пути в столицу. Может быть, зарвавшийся канцлер и доволен мрачным уроком смирения, поглядев на то, что осталось от его незадачливых агентов после знакомства с палачами Госпожи Фелаш…. но Госпожа, увы, еще не довольна. Говорят, что член Ревы не привлекательнее потрошеной гадюки. Одна мысль о том, как такой червяк ползет по ее бедрам, вызвала у четырнадцатой дочери Короля приступ кипящей ярости. Нет, она только начала учить старого козла — канцлера. В крошечном королевстве Болкандо жизнь полна приключений.* * *
Яни Товис хотелось довершить ужасную бойню, учиненную братом… но еще вопрос, сумеет ли она? Взбесившиеся Стяжка и Сквиш плевались, изрыгали проклятия и выводили «шаги убийцы», брызгая мочой во все стороны, пока кожаные стены палатки не стали темными и мокрыми. Сапоги Полутьмы постигла та же участь, хотя они были гораздо больше приспособлены выдерживать всякую грязь. А вот терпение ее оказалось на пределе. — Ну, хватит! Искаженные злобными гримасами рожи обернулись к ней. — Мы должны его заловить! — зарычала Стяжка. — Кровавые проклятья! Крысий яд, рыбья чешуя! Девять ночей боли! И еще девять! — Он изгнан, — сказала Яни. — Вопрос закрыт. Сквиш набрала полный рот мокроты и замотала головой, обрызгав стену слева от Полутьмы. Зарычав, Яни потянулась за мечом. — Случайно! — крикнула Стяжка, прыгая и сталкиваясь с сестрой. Она оттащила побледневшую вдруг ведьму подальше. Яни Товис с трудом поборола желания вытащить оружие. Она ненавидела гнев, потерю контроля, ведь когда страсть пробуждалась в ней, ее было почти невозможно удержать. Она оказалась на самой грани. Еще одно оскорбление — ради Странника, еще один косой взгляд! — и она убьет обеих. У Стяжки оказалось достаточно мозгов, чтобы распознать угрозу, это было очевидно — она продолжала отталкивать Сквиш, пока обе не оказались у дальней стены. Затем она обернулась и принялась кланяться: — Жаления, Королева. Ужасные жаления. Горесть, эт точно, горесть, Вашство, оно и напустило яду в ее старые вены. Звинения от меня и Сквиш. Ужасное дело, ужасное дело! Яни Товис сумела отпустить рукоять длинного меча. Сказала блеклым тоном: — У нас нет времени на пустяки. Трясы потеряли ковен, остались только вы. А я потеряла Дозорного. Нас только трое. Королева и две ведьмы. Пора обсудить, что следует сделать. — Разве не говорят, — усердно закивала Стяжка, — разве не говорят, что море слепо к берегу и берег слеп к трясам и морю. А море вздымается. Вздымается, Королева. Шестое пророчство… — Шестое пророчство! — прошипела Сквиш, просунув голову за плечо сестры и сверкая глазами на Яни. — А как насчет пятнадцатого? Ночь Королевской Крови! «О она вздымется и берег потонет и ночь заплачет в воду и мир станет красным! Род на род, резня отметит трясов и трясы потонут! В воздухе, который не вдохнуть!» Чо можно не вдохнуть, как не море? Твой брат убил нас всех, убил всех! — Изгнанный, — ровным тоном сказала Полутьма. — У меня нет брата. — Нам нужен король! — крикнула Сквиш, вырвав клочок волос. — Не нужен! Ведьмы застыли, потрясенные ее яростью, пораженные словами. Яни Товис перевела дыхание. Она не могла скрыть дрожание рук, всю степень своей ярости. — Я не слепа к морю, — сказала она. — Нет… послушайте меня. Молчите, просто слушайте! Вода действительно поднимается. Неотразимый факт. Берег тонет, как говорит часть пророчества. Я не так глупа, чтобы отвергать мудрость древних провидцев. Трясы в беде. На меня и на вас выпало отыскать путь сквозь беды. Для нашего народа. Вражду следует прекратить — и если вы не можете позабыть о произошедшем, прямо сейчас, мне придется изгнать и вас. Едва вымолвив слово «изгнать», она с немалым удовлетворением увидела, что обе ведьмы выглядят как-то иначе. Менее дикими и решительными. Сквиш облизала сухие губы и осела на кожаную стену. — Нужно бежать с берега, Государыня. — Сама знаю. — Мы должны уйти. Бросить зов по Островам, собрать всех трясов. Мы должны снова начать странствие. — Как пророчствовано, — шепнула Стяжка. — Последнее путь-шествие. — Да. Сейчас жители хоронят тела. Они хотят, чтобы вы произнесли последние молитвы. Потом я сяду на корабль. Мы плывем на остров Третья Дева, чтобы организовать эвакуацию. — То есть трясов. — Нет, Стяжка. Остров скоро скроется под волнами. Мы заберем всех. — Мерзавцы тюремники! — Убийцы, лодыри, свиногрязы, говноеды! Яни Товис снова засверкала глазами на старух: — Тем не менее! Ни одна не сумела выдержать взгляда королевы; еще миг — и Сквиш пошла к двери. — Мольбы и мольбы, да, за мертвый ковен и всех трясов и за берег. Едва Сквиш выбежала в ночь, Стяжка отвесила неуклюжий поклон и устремилась за сестрой. Яни Товис снова упала на сиденье, служившее троном. Ей так хотелось заплакать. От разочарования, от гнева и отчаяния. Нет, ей хотелось плакать по себе. По потерянному брату, снова потерянному. «Ох. Проклятие тебе, Йедан». Хуже всего оттого, что она понимает его мотивы. За одну кровавую ночь Дозорный уничтожил дюжину опасных заговоров, каждый из которых был направлен на ее свержение. Разве можно ненавидеть его за такое? «Но я смогу. Ибо ты уже не стоишь за моим плечом, брат. Сейчас, когда Берег тонет. Сейчас, когда ты очень нужен». Ну, похоже, никто не будет раз увидеть рыдающую королеву. Истинная полутьма — не время для жалости. Сожаления — возможно; но не жалость. Что если все древние пророчества говорят истину? Тогда трясам, разделенным, обезглавленным, потерянным, суждено изменить мир. «И я должна их вести. В окружении двух подлых ведьм. Я должна увести свой народ от берега».* * *
В наступившей темноте два дракона взмыли в воздух — один белый словно кость, другой как бы озаренный внутренним пожаром под прочной чешуей. Они сделали круг над мерцающими очагами, означившими стоянку Имассов, и направились к востоку. Человек стоял на холме и смотрел им вслед, пока драконы не исчезли. Потом к нему присоединилась другая фигура. Если они рыдали, темнота скрыла это в сердце своем. Где-то за холмом торжествующе закашляла эмлава, возвестив миру об убийстве. Горячая кровь оросила землю, глаза незряче уставились в небеса; то, что жило, больше не живет.Глава 3
— От твоих поцелуев губы немеют. — Это гвоздика, — ответила Шерк Элалле, садясь на край постели. — А зубы не болят? — Я бы не сказал. Она оглядела разбросанную по полу одежду, потянулась, чтобы подобрать брюки. — Скоро выходите? — Мы? Я думаю, да. Но Адъюнкт нам своих планов не открывает. — Привилегия командиров. — Она встала и заплясала, натягивая узкие брюки. Нахмурилась. «Толстею? Разве такое возможно?» — Вот это сладкий танец. Мне так и захотелось наклониться и… — Не советую, милый. — Почему? «Все лицо онемеет». — Ах, нам, женщинам, дороги секреты. «Объяснение не хуже других». — Я решил остаться здесь, — продолжал малазанин. Низко склонившаяся к сапогам Шерк скривила губы: — Еще и полуночи нет, капитан. Я не планировала тихого отдыха. — Ты ненасытна. Ну, если бы я хотя бы наполовину был таким, каким хочется… Она улыбнулась. На этого типа трудно сердиться. Она даже привыкла к большим навощенным усам под бесформенным носом. Но он прав, хотя сам не знает почему. Поистине ненасытна. Она натянула безрукавку из оленьей кожи и затянула подвязочки, поднимающие грудь. — Осторожнее, ты дыхание собьешь, Шерк. Видит Худ, местные фасоны рассчитаны на выхолощение женщин. Правильное слово? Выхолощение? Каждая мелочь, похоже, сделана, чтобы вас порабощать, словно свободный дух — это угроза. — Мы сами того желали, сладкий мой, — сказала она, надевая ремень с ножнами, подхватывая и встряхивая плащ. — Возьми десять женщин, лучших подруг. Подожди, пока одна не женится — и вот она уже королева горы, презрительно глядящая с высоты брачного трона. А все ее подружки уже охотятся за муженьком. — Она застегнула плащ на плече. — Королева Совершенная Шлюха сидит и довольно кивает. — Было дело? Ой, ой. Но так долго не продолжается. — О? — Точно. Это все цветочки, а вот когда супруг сбежит с одной из лучших подруг… Она усмехнулась, затем выругалась: — Проклятие! Говорила же: не смеши меня. — Ничто не лишит твое лицо совершенства, Шерк Элалле. — Знаешь, что говорят, Рутан Гудд: годы не красят. — Тебя преследует образ дряхлой карги? Пока ни намека. Она отошла от кровати. — Ты мил, Рутан, хотя и полон едкости. Я о том, что почти все женщины не любят друг дружку. Не то чтобы всегда и всех… Но если одну заковать в цепи, она раскрасит их золотом, не переставая мечтать, как увидит цепи на всех женщинах. Это врожденный порок. Запри дверь, когда уйдешь. — Я же сказал: остаюсь на всю ночь. Нечто в его тоне заставило ее обернуться. Первой реакцией было — без церемоний выпихнуть его за дверь, напомнив, что он гость, а не Странником клятый член семейства. Но в словах мужчины слышался лязг железа. — Проблемы в малазанском квартале, капитан? — Среди морпехов есть адепт… — Адепт чего? Не познакомишь? Он отвел взгляд, не спеша сел, прислонившись спиной с изголовью кровати. — Наша разновидность бросающего Плитки. Так или иначе, Адъюнкт приказала… разбросить. Сегодня ночью. Уже начинается. — И что? Мужчина пожал плечами: — Может, я суеверен, но ее идея мне все нервы натянула. — Неудивительно, что ты был так энергичен. Хочешь оказаться как можно дальше? — Да. — Хорошо, Рутан. Надеюсь вернуться до зари. Позавтракаем вместе. — Спасибо, Шерк. Эй, повеселись, но не истощай себя. «Вряд ли получится, любимый». — А ты отдохни, — сказала она, закрывая дверь. Утром тебе силы понадобятся. «Всегда давай им что-то, уходя. Что-то, питающее ожидания, ведь ожидания делают мужчин слепыми к явному несоответствию в… э… аппетитах». Она спустилась по ступеням. «Гвоздика. Смехотворно. Требуется снова посетить Селаш». Поддерживать благополучный внешний вид становится все сложнее, уж не говоря о растущих расходах. Выйдя на улицу, она вздрогнула: из теней ближайшей ниши вывалилась огромная фигура. — Аблала! Тени Пустого Трона, ты меня напугал. Что ты здесь делаешь? — Кто он? — заревел великан. — Я его убью, только скажи! — Нет, не скажу. Ты снова за мной следил? Слушай, я уже все объясняла, не так ли? Аблала Сани уставился под ноги, мыча что-то невразумительное. — Что? — Я сказал «да», капитан. Ох, я хочу сбежать! — Я думала, Теол ввел тебя в Дворцовую Гвардию, — сказала она, надеясь отвлечь простачка. — Не люблю чистить сапоги. — Аблала, их чистят раз в несколько дней, а еще лучше кого-нибудь нанять… — Не свои сапоги. Чужие. — Других стражников? Он уныло кивнул. — Аблала, пойдем со мной. Выпивку поставлю. Или сразу три. Они двинулись в сторону канала. — Слушай, эти стражники просто пользуются твоей добротой. Ты не должен им чистить сапоги. — Не должен!? — Нет. Ты гвардеец. Если бы Теол знал… что же, неплохо тебе как бы невзначай упомянуть о лучшем друге, Короле. — А он мне и правда лучший друг. Цыплят подарил. Они пересекли канал, отмахиваясь от полчищ мошкары, и пошли по проспекту вдоль ночного рынка. Повсюду слонялись малазанские солдаты — явно больше обычного. — Точно. Цыплята. Человек вроде Теола не отдаст цыплят кому попало, верно? — Не знаю. Наверное. — Нет, нет, Аблала. Ты поверь. У нас друзья в высших сферах. Король, Канцлер, Цеда, Королева, Королевский Меч. Все они рады будут поделиться с тобой цыплятами, а вот с нехорошими стражниками поделятся чем-то совсем другим. — Значит, не чистить? — Только свои, да и то найми кого-нибудь. — А как насчет починки их мундиров? Точки ножей и мечей? А стирка подштанников… — Стой! Ничего такого. Теперь я настаиваю, чтобы ты поговорил с друзьями. С любым. Теолом. Баггом. Брюсом. Джанат. Ты так сделаешь — ради меня? Расскажешь, что вытворяют другие стражники? — Ладно. — И отлично. У твоих ублюдочных товарищей по Гвардии скоро начнутся неприятности. А вот подходящий бар — там не стулья, а скамьи. — Хорошо. Я голоден. Ты хорошая подруга, Шерк. Давай займемся сексом. — Как мило. Но ты должен понимать: я занимаюсь сексом со многими, и тебя это не должно заботить. — Ладно. — Аблала… — Да ладно, обещаю.День последний настал и услышал правду тиранСын давно позабытый из темного мира пришелДерзким знаменем встал пред отцовского замка стенойСловно праздные зрители, облепили окна огниГорсти пепла посыпались из торжествующих тучНе зря говорят, что не ведает верности кровьДень последний настал, и увидел правду тиранСын во тьме был рожден, под матери жалобный стонОн по замку ходил, слыша крики из жутких темницИ однажды безлунною ночью бежал, клобук натянувОт хозяйских тугих кулаков и безумных гримасОн продолжил отца, словно слишком длинная теньНо вернулась тень зла к тому, кто отбросил ееЗла того же желая.А правда проста и слепаХоть тиран, хоть святой — одинаково канут во прахИ дыханье из уст улетит, словно легкая теньИ отправит их правда в сон вечный, разложит постельИз камней.
«Шествие Солнца», Фер Рестло Феран
* * *
Целуй-Сюда горбилась в седле, пока отряд медленно ехал к городу Летерасу. Она старалась не глядеть на сестру, Смолу, чтобы чувство вины не накатывало неодолимой волной, терзая душу, увлекая в забвение. Она всегда знала, что Смола пойдет за ней куда угодно. Когда поезд вербовщиков въехал в их деревушку, что в джунглях Даль Хона… что же, это стало еще одним доказательством давней истины. Что хуже всего, вступление в ряды морской пехоты было всего лишь прихотью. Деревенская скука оказалась дурным пастырем. Ее носило от одного мужика к другому; в каждом побуждении таилось нечто темное. Она уже догадывалась: наступит время, и ее изгонят из селения, объявят отщепенкой до конца дней. Такое изгнание уже не является смертным приговором: обширный мир за окраиной джунглей предоставляет много путей спасения. Малазанская Империя огромна, миллионы ее подданных обитают на трех материках. Да, она знала, что сможет скрыться и стать благословенно неизвестной. Да и компания будет: Смола, такая умелая, такая ловкая, станет наилучшей спутницей в любых авантюрах. К тому же… видит Белый Шакал, сестричка у нее красавица — в мужском внимании недостатка не будет у обеих. Вербовщики предлагали легкий и быстрый выход и к тому же обещали оплатить все путевые расходы. И она схватила гиену за хвост. Разумеется, Смола побежала за ней. Все должно было кончиться быстро. Но в течение их жизни ворвался Бадан Грук. Дуралей втюрился в Смолу. Если бы Целуй-Сюда имела обыкновение обдумывать последствия своих решений, она быстро сообразила бы, в какую беду затягивает всех троих. Малазанская морская пехота требовала отслужить десять лет; Целуй-Сюда просто улыбнулась, передернула плечиками и подписалась на столь долгий срок, сказав себе, что, устав от службы, дезертирует и еще раз насладится неизвестностью. Но Смола оказалась сделана из более прочной пряжи. Она все принимала близко к сердцу: однажды данную клятву следует соблюдать до последнего вздоха! Целуй-Сюда скоро ощутила, какую ошибку сделала. Она не смогла просто сбежать от сестры, которая, выказав многие таланты, уже была произведена в сержанты. Хотя Целуй-Сюда не испытывала особого беспокойства за судьбу Бадана (этот жалкий тип оказался не созданным для доли солдата, тем более сержанта), ей стало ясно, что Смола связала невидимым узлом всех троих. Как Смола всюду следовала за Целуй-Сюда, так Бадан Грук всюду следовал за Смолой. Но их соединили не тяжкие узы ответственности; там было что-то другое. Неужто сестричка взаправду влюбилась в дурака? Может быть. Жизнь в деревне настолько проще, несмотря на все обманы и торопливые обжимания в кустах… По крайней мере, Целуй-Сюда была в привычной среде, к тому же, что бы ни случилось с ней, сестра осталась бы невредимой. Если бы можно было всё вернуть назад… Странствия с морской пехотой должны были убить их обеих. Служба давно перестала казаться забавой. Ужасная качка в вонючих транспортах, марши по Семиградью. Долгая погоня. И’Гатан. Новые морские путешествия. Город Малаз. Вторжение на этот континент — ночь у реки — цепи, темнота, гнилая камера, еды нет… Нет, Целуй-Сюда лучше не оглядываться на Смолу, не в таком плохом настроении. Еще хуже — повстречаться взглядом с измученным Баданом, увидеть в его глазах необузданное горе и гнев. Лучше было умереть в камере. Лучше было принять предложение Адъюнкта, когда та разрешила объявленным вне закона солдатам уйти. Но Смола не согласилась бы. Это точно. Они ехали в темноте, но Целуй-Сюда ощутила, что сестра вдруг натянула поводья. Солдаты, что скакали следом, рассыпались, чтобы лошади не столкнулись. Охи, ругань. Бадан Грук взволнованно крикнул: — Смола? Что случилось? Смола чуть не выпала из седла. — Неп с нами? Неп Борозда? — Нет. Целуй-Сюда ощутила, что сестру охватывает настоящий ужас; сердце тяжело застучало у нее в груди. У Смолы есть особое чувство… — В городе! Нужно спешить!.. — Стойте, — захрипела Целуй-Сюда. — Смола, прошу тебя… если там беда, пусть ее другие расхлебывают… — Нет. Нам нужно скакать. — Она резко вогнала пятки в бока лошади и вырвалась вперед. Все другие поскакали следом. Целуй-Сюда с ними. Голова кружится… ей показалось, что она упадет с коня — она слишком слаба, слишком истощена. Но ее сестра… Смола. Проклятая ее сестрица нынче морпех. Она служит Адъюнкту. Сучка сама не понимает, но именно такие тихие и до безумия преданные солдаты, как она, стали стальным хребтом Охотников за Костями. Целуй-Сюда задохнулась от обиды, словно флагом взвившейся в ночной воздух. «Бадан это знает. Я знаю. Тавора — ты украла мою сестру. Этого, холодная сука, я не прощу! Хочу вернуть ее назад, чтоб тебя разорвало!»* * *
— Так где же этот дурак? Кулак Кенеб пожал плечами: — Арбин предпочитает компанию панцирников. Солдат, у которых грязь в носу и пылевая буря в черепе. Кулак с ними играет в кости, с ними пьет, а может и спит. С некоторыми. Блистиг застонал и сел. — Так ли следует завоевывать уважение?! — По-разному бывает, подозреваю я, — сказал Кенеб. — Если Арбин выигрывает в кости, пьет, когда все остальные уже под стол свалились, и затрахивает любого смельчака — тогда это работает. Наверное. — Не будь дураком, Кенеб. Кулак должен держать дистанцию. Он важнее жизни, он страшнее смерти. — Блистиг налил еще кружку местного пенистого пива. — Рад, что ты тут сидишь. Я не имел права быть на последнем чтении. Меня хотели позвать вместо Гриба, вот и все… Но теперь мальцу придется хлебнуть горя! Блистиг склонился над столом. Они нашли себе дорогую, даже слишком дорогую таверну, чтобы ни один малазанский солдат чином ниже капитана и войти туда не подумал. В последнюю неделю здесь собирались одни кулаки — по большей части чтобы напиться и пожаловаться на жизнь. — На что похожи эти гадания? Я слышал разные слушки. Люди раскалываются надвое, выплевывают тритонов или у них змеи из ушей ползут, и горе детям, что родятся в такую ночь в округе, у них будет три глаза и раздвоенный язык. — Он потряс головой, сделал три торопливых глотка, утер губы. — Говорят, то, что стряслось на последнем чтении, переменило разум Адъюнкта, и вон оно что вышло. Вся та ночь в Малазе. Карты всему виной. Даже убийство Калама… — Мы не знаем, убит ли он, — отрезал Кенеб. — Ты был там, в той каюте. Что там стряслось? Кенеб начал озираться. Ему вдруг захотелось чего-то покрепче пива. Он ощутил, что покрылся липким потом и дрожит словно в лихорадке. — Сейчас начнется, — пробормотал он. — Кого один раз коснулось… Все, у кого есть волосы на загривке, сбежали из казарм. Не заметил? Вся треклятая армия рассеялась по городу. — Ты меня пугаешь, Кенеб. — Расслабься, — услышал он себя словно со стороны. — Я всего-то одного тритончика выплюнул, припоминаю. А вот и они.* * *
Мертвяк снял на ночь комнату — пятый этаж с балконом, с возможностью вылезти на крышу. Черт дери, ушло месячное жалование! Но он может видеть временный штаб (по крайней мере приземистый купол). А если перепрыгнуть на крышу соседнего строения и спуститься в переулок, то останется всего три улицы до реки. Лучшее, что он сумел организовать. Мазан Гилани принесла бочонок эля и каравай… хотя, насколько мог предвидеть Мертвяк, хлеб ему потребуется разве что впитывать блевотину. Видят боги, он не голоден. Потом ввалились Эброн, Шип, Корд, Хром и Хрясь, неся в руках запыленные бутылки вина. Маг был смертельно бледен и вроде бы дрожал. Корд, Шип и Хром выглядели испуганными, а вот Хрясь улыбался как человек, на которого упал огромный сук. Скривившись, Мертвяк поднял с пола вещевой мешок и со стуком бросил на стол. Голова Эброна дернулась. — Худ тебя забери, некромант, с твоей вонючей магией. Если бы я знал… — Тебя даже не звали, — прорычал Мертвяк. — Можешь проваливать когда захочешь. А что тут делает беглый Волонтер с куском дерева? — Я хочу чего-то вырезать! — белозубо ухмыльнулся Хрясь, напомнив Мертвяку коня, получившего яблоко. — Может, большую рыбу! Или отряд кавалерии! Или гигантского саламандра… но это может быть опасно, ох, слишком опасно, ежели я не сделаю ему хвост на пружинке, чтобы можно было отрывать, и челюсть на шарнире, чтобы он мог смеяться. Ежели я… — Рот деревом заткни, это будет лучше всего, — оборвал его Мертвяк. — А еще лучше — дай я сам заткну. Улыбка увяла. — Не нужно быть таким злым и вообще. Мы сюда не зря пришли. Сержант Корд и капрал Шип напились, они сами говорят, и молятся Королеве Снов. Хром сейчас уснет а Эброн сделает защитную магию и еще чего-то. — Лошадиные глаза уставились на Мазан Гилани, которая простерлась в кресле, вытянув ноги, опустив веки и сложив пальцы на животе. Челюсть Хряся медленно отвисала. — А она будет прекрасна как всегда, — прошептал он. Мертвяк со вздохом развязал кожаный ремешок, начав доставать разных мертвых зверей. Желтый дятел, черная мохнатая крыса, игуана и еще странного вида синяя глазастая тварь, то ли летучая мышь, то ли черепаха без панциря — ее он нашел висящей в какой-то лавочке. Старуха закашляла смехом, когда он ее покупал — весьма зловещий знак, насколько может судить Мертвяк. И все же он расплатился честно… Он поднял взор и увидел вытаращенные глаза. — Чего? Хрясь нахмурился так, что безмятежное обычно лицо стало выражать… тревогу. — Ты, — сказал он, — ты случаем, ну чисто случайно, не некромант? Ась? — Тебя не звали, Хрясь! Эброн потел. — Слушай, сапер — ты, Хрясь Бревно или как тебя там. Ты больше не Волонтер Мотта, помни. Ты солдат. Охотник за Костями. Выполняешь приказы сержанта Корда. Не забыл? Корд сказал, откашлявшись: — Все путем, Хрясь. И это… это… я приказываю тебе вырезать из дерева. Хрясь заморгал, облизал губы и кивнул своему сержанту: — Вырезать, да. Что прикажете вырезать, сержант? Давайте, прямо сейчас! Только не некроманта, ладно? — Ни за что. Как насчет всех, кто в этой комнате, крове Мертвяка? Всех других. И еще… гм, скачущих коней, галопирующих коней. Прыгающих через пламя. Хрясь утер губы ладонью и бросил быстрый взгляд на Мазан. — Ее тоже, сержант? — Давай, — протяжно сказала Мазан Гилани. — Не терпится увидеть. И себя не забудь, Хрясь. На самом большом коне. — Да, с огромным мечом в руке и долбашкой в другой. — Идеально. Мертвяк вернулся к кучке мертвых животных, разложил их кругом — голова к хвосту. — Боги, как воняет, — сказал Хром. — Нельзя ли облить их душистым маслом или еще чем? — Нет, нельзя. А теперь заткнулись. Дело ведь в том, чтобы спасти наши шкуры? Даже твою, Эброн, как будто Рашан нам хоть чем-то будет сегодня полезен. Моя работа — держать Худа подальше от этого дома. Так что не мешайте, если не хотите убить меня… Голова Хряся дернулась: — Звучит хорошо… — …и всех остальных, включая тебя, Хрясь… — Звучит нехорошо. — Вырезай, — крикнул Корд. Сапер склонился над деревяшкой, помогая делу языком, что походил на червяка, вылезшего глотнуть свежего воздуха. Мертвяк сосредоточил внимание на трупиках. Летучая черепаха, казалось, глядит на него большим голубиным глазом. Он вздрогнул — а потом и отпрянул, ведь игуана лениво ему подмигнула. — Боги подлые, — застонал некромант. — Проявился Высокий Дом Смерти. Головы задергались.* * *
— За нами идут. — Хто? Ну Урб, это ж твоя тень и всё. Это мы сами преследу’м, точняк? Я иду за двуголов’м капралом — а вот и поверну сюды, налева. — Направо, Хеллиан. Вы повернули направо. — Это потому что мы идем бокобок, а знач’т, ты все видишь иначе. Для меня лева для тебя права, вот в чем проблемма. Глянь, это ж бродель? Он завернул в бродель? Што у меня за капрал такой? Чем ему млазанки не подходят, а? Заходим внутр, ты ему яйцы отрезашь, пон’л? Кладешь на стол, штоб все знали. Когда они подошли к узкой лестнице между двух старинного стиля столбов, Хеллиан протянула руки, чтобы ухватиться за поручни. Но поручней не было, так что она шлепнулась на ступень, громко хрястнув подбородком. — Ой! Тр’кляты ручни лопнули прям у меня в руках! — Она застонала и подула на кулаки: — В пыль обр’тились, видал? Урб подошел ближе, чтобы убедиться: промокшие мозги сержанта еще не вытекли наружу — хотя была бы какая разница? — и с облегчением увидел, что на подбородке остались лишь мелкие царапины. Она старалась встать, одновременно дергая себя за блеклые волосы; капрал еще раз оглядел улицу. — Это Смертонос там прячется, Хеллиан… Женщина пошатнулась, моргая как сова. — Смердонос? Он? Снова? — Она опять безрезультатно попробовала пригладить волосы. — Ох, разв’ж он не милаш? Пытатся мои пантелоны помер’ть… — Хеллиан, — застонал Урб. — Он выразил свои желания вполне ясно — он хочет жениться на вас… Она сверкнула глазами: — Нет, неет. Он хоч’т того самого. Насч’т всего иного ему пл’вать. Раньш’ он то самое делал с парн’ми, понимашь? Хоч’т штоб я под ним прогнул’сь или он под мной, а так и так дырка не та что нуно, и мы борбу устроим а не что пов’селее. Но нам надо ж капрала ловить, пока он не упал в р’зврат, а? Морщась от неловкости, Урб следовал за сержантом. — Солдаты всегда пользуются шлюхами, Хеллиан… — Невинность ихня, вот чем долж’н заботиться настоящ’й сержант. — Они взрослые мужики, Хеллиан. Они не невинны… — Хто? Я ж говорю о моем капрале, о Нервном Ув’льне. Он всегды так сам с собою толкует, никаких женщ’н рядом. Знашь, сум’шедших женщ’ны не любят. То ись в мужья не берут. — Она несколько раз попыталась ухватить задвижку, наконец сумев — и начала дергать ее взад и вперед, взад и вперед. — Б’ги полые! Хто из’брел таку штуковину? Урб протянул руку, открыл дверь. Хеллиан ступила внутрь, не отрывая руки от задвижки. — Не беспокойсь, Урб. Все как нады. Пр’сто см’три и учись. Он прошел в коридор и остановился у необычайных обоев, составленных из золоченых листьев, красного как маки бархата и клочков шкурки пестрого кролика, образовавших безумный узор. Почему-то ему вдруг захотелось оставить в заведении содержимое кошелька. Черный паркет был отполирован и навощен так тщательно, что казался жидким; они словно шли по стеклу, под которым таится мучительный вихрь забвения. Он гадал, не наведены ли на дом чары. — Што мы делам? — Вы открыли дверь, — сказал Урб. — И попросили вести вас. — Я? Я? Вести в бродель? — Точно. — Ладняк. Готовь оружье, Урб, иначе на нас напрыгнут. Урб колебался. — Я давно уже не… — Я ж вижу, — сказала женщина за спиной. Он сконфуженно замер. — Что вы имели в виду? — Имею виду, тебе нужны уроки р’зврата. Я знаю. — Она стояла прямо, но это не было особым достижением, ведь она держалась за стенку. — Иль ты хоч’шь Плосконоса? Да, мои пантелоны не твого размера. Эй, это што — дитячья кожа? — Кроличья. Я не интересуюсь Смертоносом. Ваши панталоны тоже не хочу надевать. — Эй, вы двое, — сказал кто-то из-за двери. — Кончайте бормотать по иноземному и найдите себе нумер! Потемнев лицом, Хеллиан схватилась за меч, но ножны оказались пустыми. — Хто украл… ты, Урб, дай мне меч, штоб тебя! Или пр’сто выб’й дверь. Да, ету самую. Выб’й посредине. Головой. Лупи, давай! Однако Урб не предпринял ничего столь решительного, а просто взял Хеллиан за руку и потянул в конец коридора. — Они не там, — сказал он. — Этот человек говорил по-летерийски. — По-летрицски? Иноземное борм’тание? Не удивлена. Город полон идьотов, бормоч’щих вот так. Урб подошел к другой двери, прижался ухом. И хмыкнул: — Голоса. Торгуются. Должно быть, они. — Выбей ее, вышиби, найди нам таран или д’лбашку или злого напана… Урб повернул ручку, толкнул дверь и шагнул в нумер. Двое капралов, почти без одежды, и две женщины — одна тонкая как лучина, вторая необъятно жирная — уставились на него широко раскрытыми глазами. Урб ткнул пальцем сначала в Увальня, потом в Нерва: — А ну, вы двое. Одевайтесь. Ваш сержант в коридоре… — Нет, я не там! — Хеллиан ввалилась в комнатенку, сверкая глазами. — Он купил зараз двух! Р’зврат! Бегите, шлюхи, или я себе ногу отрублю! Тощая что-то крикнула и резким движением выхватила нож, угрожающе двинувшись на Хеллиан. Толстая проститутка подняла стул и пошла за первой. Урб одной ладонью ударил по руке тощей, выбивая нож, а второй толкнул жирную в лицо. Уродина с визгом шлепнулась на объемистую задницу. Содрогнулись стены. Прижав к груди поврежденную руку, тощая метнулась к двери, закричав. Капралы искали одежду, изображая на лицах крайнее старание. — А в’зврат? — заревела Хеллиан. — Эти две должны были вам п’лтить, не наоб’рот! Эй, хто звал армью? Армией были шестеро вооруженных дубинками охранников заведения. Но самым опасным врагом оказалась толстуха, вскочившая с пола со стулом в руках.* * *
Стоявший около длинного стола Брюс Беддикт осторожно глотнул иноземный эль. Он дивился, созерцая разномастную группу участников гадания. Последний участник только что прибыл, пошатываясь от выпитого и пряча глаза. Похоже, какой-то отставной жрец. Эти малазане — народ серьезный, особенный. У них талант небрежно и легковесно докладывать об опаснейших вещах; у них отсутствие показной дисциплины совмещается с рьяным профессионализмом. Он ощущал себя очарованным. Но сама Адъюнкт держится еще более вызывающе. Тавора Паран кажется лишенной светского лоска, хотя происходит из знатного рода, а значит, должна была приобрести изящные манеры. Только высокий воинский ранг сглаживает все острые углы ее характера. Адъюнкт командует неуклюже, любезничает неловко, ей словно бы что-то постоянно мешает. Брюс считал, что причины кроются в неуправляемости легионов. Однако офицеры не выказывают даже искры непокорности: никто не закатывает глаз, оказавшись у нее за спиной, никто не сверкает злобными взорами. Это верность, да… однако наделенная странным привкусом, которому Брюс не умеет дать определения. Что бы ни отвлекало Адъюнкта, она не находит никакой передышки; Брюс подозревал, что скоро Тавора сломается под грузом ответственности. Большинство присутствующих были ему незнакомы — ну разве что несколько раз попадались раньше на глаза. Он знал Верховного Мага, Бена Адэфона Делата, которого прочие мазалане зовут Быстрым Беном (Брюсу такое прозвище казалось нелепым, неуважительным по отношению к заслуженному Цеде). Он знал также Ежа и Скрипача, первыми ворвавшихся во дворец. Но другие его поражали. Двое детей, девчонка и мальчишка, женщина — Анди, зрелая годами и явно держащаяся в стороне от прочих участников. Золотокожие светловолосые моряки — уже немолодые — по имени Геслер и Буян. Ничем не примечательный юноша Бутыл, едва ли старше двадцати лет; помощница Таворы, необычайно красивая (несмотря на татуировки) Лостара Ииль, двигающаяся с грацией танцовщицы — жаль, что ее экзотическое лицо искажено гримасой вечной печали. Жизнь солдата трудна, Брюс хорошо это знал. Друзья погибают — внезапно, страшно. Шрамы нарастают с течением лет, мечты вянут, грезы кажутся нелепыми. Мир лишается перспектив, угрозы нападают из каждой тени. Солдат должен верить в командира и в того, кому подчиняется командир. Но случай Охотников за Костями иной: Брюс знал, что Тавору и всю Армию предала правительница империи. Они оторвались от причала, и только Тавора удерживает армию от распада; то, что они решились на вторжение в Летер, само по себе необычайно. Батальоны и бригады — говорит история его страны — бунтовали в ответ на приказы гораздо менее экстремальные. Уже это вызывало в Брюсе великое уважение к Адъюнкту; он был убежден, что в ней имеется некое скрытое качество, тайная добродетель, и солдаты это видят, уважают. Брюс гадал, не придется ли ему самому увидеть ее скрытую сторону — возможно, уже сегодня ночью. Хотя он стоял расслабившись, с любопытством глядя по сторонам и попивая эль, но отлично ощущал сгустившееся напряжение. Никто здесь не чувствует себя счастливым, а меньше всего сержант, который пробудит карты — бедняга похож на собаку, только что переплывшую всю ширину реки Летер: глаза красные, тусклые, лицо осунулось, словно он пил и кутил всю ночь. Молодой солдат по имени Бутыл навис над Скрипачом и, пользуясь торговым наречием — возможно, ради удобства Брюса — заговорил тихим тоном: — Время для Ржавой Рукавицы? — Что? Для чего? — Коктейль, который ты изобрел на прошлом чтении… — Нет. Никакого алкоголя. Ни в этот раз. Оставьте меня одного. Пока не буду готов. — Откуда мы узнаем, что ты готов? — спросила Лостара Ииль. — Сидите на своих местах, капитан. Узнаете. — Он метнул Адъюнкту просящий взгляд: — Здесь слишком много силы. Слишком много Путей. Не могу и вообразить, что мы вызовем. Ошибка! Выражение сухого лица Таворы стало еще более натянутым. — Иногда, сержант, необходимо совершать ошибки. Еж резко кашлянул, поднял руку: — Извините, Адъюнкт, но вы говорите с сапером. Одна ошибка — и мы превращаемся в розовую пыль. Может, вы ободряли остальных? Я надеюсь… Адъюнкт повернула лицо к здоровяку, приятелю Геслера: — Адъютант Буян, как поступить, нарвавшись на засаду? — Я уже не адъютант, — прогудел бородач. — Отвечайте на вопрос. Здоровяк блеснул глазами, но не заметил никакой ответной реакции. Тогда он вздохнул. — Вы бросаетесь на них, быстро и напористо. Прыгаете, рвете ублюдкам глотки. — Но сначала они набрасываются на вас. — Да, если вы вперед их не вынюхаете. — Маленькие его глаза отвердели. — Сегодня мы будем вынюхивать или набрасываться, Адъюнкт? Тавора не ответила. Она поглядела на Тисте Анди. — Сендалат Друкорлат, прошу сесть. Я понимаю ваше нежелание… — А я не понимаю, почему здесь оказалась, — бросила женщина. — История, — пробормотал жрец. Надолго повисло молчание; потом девочка Синн захихикала, и все подпрыгнули на месте. Брюс наморщил лоб: — Прошу прощения, но разве это место для детей? Быстрый Бен фыркнул. — Эта девочка — Верховная Колдунья, Брюс. А мальчик… ну, он совсем иной. — Иной? — Тронутый, — сказал Банашар. — И не к добру, это точно. Прошу, Адъюнкт, отмените всё. Пошлите Скрипача назад в казармы. Людей слишком много. Безопасное гадание требует присутствия немногих, а не такой толпы. У бедного чтеца кровь из ушей потечет уже на полпути. Адъюнкт обратилась к Скрипачу: — Сержант, вы лучше любого здесь знаете мои желания, как и мои причины. Скажите честно: вы сумеете? Все взоры сосредоточились на сапере; Брюс чувствовал, что все — кроме, разве что, Синн — молчаливо умоляют Скрипача закрыть крышку страшной коробочки. Он же скорчил рожу, поглядел в пол и сказал: — Я смогу, Адъюнкт. Не в том проблема. Но будут… нежданные гости. Брюс заметил, как бывший жрец задрожал; внезапно Королевский Меч был пронизан горячим потоком тревоги. Он сделал шаг… …но Колода была уже в руках Скрипача, а он встал у стола — хотя никто еще не успел занять мест — и три карты упали на полированную поверхность. Чтение началось.* * *
Стоявший в тени около здания Странник зашатался, словно ударенный невидимыми кулаками. Он ощутил во рту вкус крови и яростно зашипел. В комнатушке маленького дома Серен Педак широко раскрыла глаза, испуганно закричав: Пиношель и Урсто Хобота охватило пламя! Она чуть не упала, но Багг успел подставить руку. Руку, покрытую потом. — Не шевелитесь, — прошептал старик. — Огонь пожирает только их… — Только их? Что это значит? Было очевидно, что древние боги перестали воспринимать окружающий мир — она видела, что они по-прежнему сидят, устремив взоры в никуда, а синее пламя пляшет на телах. — Их сущность, — тихо произнес Багг. — Их пожирает… сила — пробудившаяся сила. — Он дрожал, он казался готовым потерять сознание; пот тек по лицу, густой словно масло. Серен Педак отступила, положив руки на вздувшийся живот. Во рту у нее пересохло, сердце тяжело стучало. — Кто напал на них? — Они встали между вашим сыном и той силой — как и я, аквитор. Мы… мы можем сопротивляться. Мы обязаны… — Кто это делает? — Он не злобен, просто велик. Гнилая Бездна, это не простой гадатель по Плиткам! Она села, объятая ужасом — страх за нерожденного сына опалял душу сильнее жгучего пламени — и глядела, как Пиношель и Урсто Хобот горят и горят, тая словно воск.* * *
В забитой людьми комнате на верхнем этаже гостиницы разбушевались мертвые недавно твари, рыча и щелкая челюстями. Черная мохнатая крыса с вспоротым животом вдруг взлетела и приклеилась к потолку, царапая штукатурку; кишки свисали вниз, словно крошечные сосиски в коптильне. Синяя мышь-черепаха откусила хвост игуане; рептилия суматошно сбежала, разбрызгивая сукровицу, и теперь отчаянно билась в ставни, ища выход. Дятел, разбрасывая глянцевые перья, хлопал крыльями, бешено нарезая круги над головами — но присутствующие его не замечали, ибо все бутылки упали со стола, разбрызгивая вино, словно струйки жидкой крови; вырезанные Хрясем кони извивались и били копытами, а резчик смотрел, раскрыв рот и выпучив глаза словно жук. Вскоре одна из неуклюжих лошадей вырвалась из деревянной основы, спрыгнула с коленей сапера — копытца застучали по полу — и ударилась о дверь, став грудой щепок. Крики, вопли, паника… Эброна рвало фонтаном, Хром, всячески пытаясь избегать брызг, поскользнулся в луже вина и снова разбил левое колено. Он громко выл. Мертвяк пополз в угол. Он увидел, что Мазан Гилани успела нырнуть под резную кровать, а миг спустя дятел ударился головой об изголовье, превратившись в облако мокрых перьев. «Умная баба. Ну, если там еще есть местечко — я туда». В другой части города свидетели готовы были поклясться именем Странника, самим Пустым Троном и могилами любимых, что два дракона вылетели из развалинтаверны, разбрасывая обломки — гибельный дождь кирпича, щепок, пыли и кусков порванных на части тел — по всем улицам в пятидесяти шагах. Даже на следующее утро никакого иного объяснения нельзя было дать разрушению большого здания, из руин которого не удалось извлечь выживших.* * *
Комната дрожала. Хеллиан удалось заехать локтем в бородатое лицо, услышав приятный хруст, но тут стена треснула, словно тонкое стекло, и упала в комнату, погребая беспомощно барахтающихся на полу людей. Женщины кричали… ну, точнее, кричала только толстуха, но так громко и часто, что хватало на всех — на всех, что старательно выползали из-под обломков. Хеллиан отступила на шаг; пол вдруг перекосился, она поняла, что бежит непонятно куда именно, и сочла мудрым найти дверь, где бы та ни была. Найдя искомую, она наморщила лоб, потому что дверь валялась на полу. Хеллиан встала и принялась смотреть на дверь. Пока на нее не наткнулся Урб. — Что-то пронеслось по улице! — пропыхтел он, сплевывая кровь. — Надо уходить… — Где мой капрал? — Уже внизу — идем! «Ну нет, сейчас самое время выпить». — Хеллиан! Быстрее! — Иди пр’чь! Ежли не счас, когда!* * *
— Ткач Смерти, Рыцарь Тени, Мастер Фатида. — Голос Cкрипача стал холодным, почти нечеловеческим рычанием. — Стол удержит их, но не остальные. — Он начал кидать карты, и каждая, им брошенная, летела словно железная пластина к магниту, ударяя в грудь того или иного участника, заставляя отшатываться. С каждым ударом — Брюс мог лишь смотреть в ужасе — жертва поднималась над полом, роняя стул, и отлетала к стене, где и повисала, пришпиленная. Сотрясение ломало кости. Затылки тяжело ударялись о камни, источая кровь. Все происходило очень быстро. Лишь Скрипач стоял в сердце мальстрима, подобный хорошо укоренившемуся дереву. Первый удар выпал на долю девушки Синн. — Дева Смерти. — Карта врезалась ей в грудь, заставив дергать ногами и руками, и вознесла к стене почти под потолок. Раздался тошнотворный хруст; девушка повисла, походя на сломанную тряпичную куклу. — Скипетр. Гриб завопил, пытаясь уклониться, но карта ловко поднырнула, прилепившись к груди и протащив по полу. Затем мальчик был поднят на стену слева от входа. Когда третья карта коснулась грудины Быстрого Бена, на его лице все еще было выражение полного непонимания. — Маг Тьмы. — Его швырнуло с такой силой, что спина продавила штукатурку. Тело повисло недвижимо, словно труп на копье. — Каменщик Смерти. — Еж заблеял и по глупости решил отвернуться. Карта ударила его в спину, так что пришлось врезаться в стену лицом. Карта тащила его кверху; за потерявшим сознание сапером тянулся красный след. Та же участь постигла остальных — быстро, словно в них выстрелили горстью камней из пращи. Всякий раз одно и то же: жестокий удар, сотрясение стены… Сендалат Друкорлат — Королева Тьмы. Лостара Ииль — Поборник Жизни. Обелиск — Бутылу. Геслеру — Держава. Буяну — Трон. Наконец Скрипач поглядел на Брюса: — Король Жизни. Карта вылетела из руки, сверкая словно кинжал; Брюс затаил дыхание и закрыл глаза — ощутил удар, но совсем не такой безжалостный, какой достался прочим. Открыл глаза: карта повисла, подрагивая, перед лицом. Он поглядел в тусклые глаза Скрипача. Сапер кивнул: — Вы нужны. «Что?» Еще двое остались нетронутыми. Скрипач поглядел на того, что был ближе. — Банашар, — сказал он. — У тебя дурная компания. Дурак в Цепях. — Он вытащил карту и выпустил из руки. Бывший жрец застонал, когда его подбросило над стулом и потащило к куполу. Пыль скрыла все подробности столкновения. Скрипач глядел на Адъюнкта. — Вы знали, не так ли? Она молчала, бледная как снег. — Для вас, Тавора Паран… ничего. Женщина вздрогнула. Дверь внезапно открылась. Петли нестерпимо скрипели в леденящей тишине. Турадал Бризед ступил в комнату. Остановился. «Турадал… нет, конечно же. Странник. Тот, что незримо стоит за Пустым Троном. Я гадал, когда же ты покажешься». Брюс понял, что успел выхватить меч; понял также, что Странник пришел убить его — бессмысленное деяние, безумное желание, непонятное ни для кого, кроме самого Странника. «Он убьет меня. Потом Скрипача — за дерзость». Скрипач неспешно повернулся и поглядел на Странника. Улыбка малазанина вызывала леденящий ужас. — Если бы карта была твоей, — сказал он, — она покинула бы стол в миг твоего появления. Знаю, ты думаешь, что она принадлежит тебе. Думаешь, что она твоя. Ошибаешься. Единственный глаз Странника светился изнутри. — Я Владыка Плиток… — А мне плевать. Иди к ним. Играйся со своими плитками, Старший. Тебе не устоять против Владыки Колоды Драконов. Твое время, Странник, ушло. — Но я вернулся! Когда Странник, источавший необузданную силу, сделал второй шаг в комнату, слова Скрипача упали на его пути: — Я бы не стал. Старший Бог ощерился: — Думаешь, Брюс Беддикт меня остановит? Остановит то, что я намерен сделать? Брови Скрипача поднялись. — Без понятия. Но если ты сделаешь еще шаг, Странник, Владыка Фатида тоже шагнет. Сюда, сейчас. Ты встанешь с ним лицом к лицу? Ты готов? И Брюс поглядел на карту, лежавшую на столе. Безжизненно, неподвижно. Она казалась раскрытой пастью самой Бездны. Он вдруг задрожал. Спокойные, но дерзкие слова Скрипача остановили Странника. Брюс видел, как на красивом, хотя и малость износившемся лице Турадала Бризеда пробуждается сомнение. — Ради всего благого, — подал он голос, — ты не пройдешь мимо меня, Странник. — Смехотворно. — Я жил в камне, Старший. Во мне записаны бесчисленные Имена. Человек, погибший в тронном зале, и человек вернувшийся — не одно и то же. — Ты искушаешь меня. Раздавлю одной рукой! — оскалился Странник. Скрипач изогнулся, бросая взгляд на карту. — Он пробудился, — сказал он, снова поглядев на Старшего Бога. — Возможно, уже стало… поздно. На глазах Брюса Странник внезапно сделал шаг назад, и еще. Третий шаг вынес его за дверь. Еще миг — и он скрылся из вида. Тела медленно скользили к полу. Насколько мог определить Брюс, никто так и не пришел в сознание. Нечто покидало комнату — словно удалось сделать давно задерживаемый выдох. — Адъюнкт. Тавора перевела взгляд с пустого порога на сапера. — Это было не чтение, — произнес Скрипач. — Никто не был найден. Не был призван. Адъюнкт, они были отмечены. Понимаете? — Да, — шепнула она. — Думаю, — сказал Скрипач, и лицо его исказилось горем, — я уже предвижу конец. Она кивнула. — Тавора, — хрипло продолжал Скрипач. — Я… мне так жаль… Брюсу подумалось, что, хотя он почти ничего не понимает, но понятого достаточно. Если бы это имело хоть какой-то смысл, он повторил бы слова Скрипача ей, Адъюнкту, Таворе Паран, несчастной одинокой женщине. В этот миг скорченное тело Банашара упало на столешницу — словно труп сорвался с крюка. Жрец застонал. Скрипач подошел и забрал карту так называемого Владыки Фатида. Чуть поглядел на нее, спрятал обратно в колоду. Подмигнул Брюсу. — Чудная игра, сержант. — Она так безжизненна. До сих пор. Я даже тревожусь. Брюс кивнул: — И все же роль не кажется… вакантной. — Верно. Благодарю. — Вы знаете этого Владыку? — Да. — Сержант, если бы Странник понял ваш блеф… Скрипач ухмыльнулся: — Тогда вы порезвились бы на славу. Выглядите достаточно надежным. — Не одни малазане умеют блефовать. Они по-приятельски улыбнулись. Адъюнкт переводила удивленный взгляд с одного на другого.* * *
Багг стоял у окошка и смотрел на скромный сад Серен Педак, омываемый ныне серебристыми отражениями затянувших небо облаков. Этой ночью городу причинен ущерб — гораздо больший, нежели один-два обвалившихся дома. В комнате за спиной царила тишина с того самого мгновения, как окончилось гадание. Он все еще чувствовал себя… хрупким, почти сломанным. Женщина зашевелилась, чуть слышно закряхтела, вставая. Подошла к нему. — Они умерли, Багг? Он оглянулся на соединившиеся бесцветные лужицы под стульями. — Не знаю, — признался бог. — Думаю, да. — Это было не… неожиданно… Скажите, Цеда, ведь не такую роль должны были они сыграть? — Да, аквитор. — Тогда… что… Он потер заросший подбородок, вздохнул, покачал головой. — Она выбирает узкий путь… боги, что за смелость! Я должен поговорить с Королем. И с Брюсом. Нужно решить… — Цеда! Кто убил Пиношель и Урсто? Он повернул голову, заморгал: — Смерть просто прошла мимо. Даже Странник оказался… не у дел. — Он фыркнул: — Да, не у дел. В Колоде Драконов так много силы. В подходящих руках она может выпить нас досуха. Каждого бога, старого и нового. Каждого властителя, получившего роль. Каждого смертного, обреченного стать лицом на карте. — Он отвернулся к окну. — Он бросил карту на стол. Вашего сына. Стол удержит их, сказал он. Значит, он не желает использовать вашего сына. Оставляет. Отпускает. — Багг дрожал. — Пиношель и Урсто — они просто сели слишком близко к огню. — Что — что? — Гадающий держался в стороне. Никто не нападал на Урсто и Пиношель. Даже карта Рыцаря не искала вашего первенца. Гадающий положил ее, словно плотник, вбивающий гвоздь в дерево. Возьми меня Бездна, дерзкая сила, готовность так сделать чуть не лишила меня чувств. Аквитор, Урсто и Пиношель пришли защищать вас от Странника. О да, мы ощутили его. Ощутили его злодейское желание. Но затем он был отброшен, сила его рассеялась. Пришедшее на его место казалось ликом солнца, растущим, столь огромным, что заполнило весь мир… они были пришпилены к стульям, пойманы, неспособные пошевелиться… — Он одернул себя. — Все мы были. Аквитор, я действительно не знаю, умерли ли они. Повелитель Смерти не подкормился этой ночью — разве что несколькими душами в разрушенной гостинице. Они могли попросту… уменьшиться… а потом они восстановят себя, вернут форму — плоть и кость — еще раз. Не знаю, но могу надеяться. Он видел, как внимательно она изучает его лицо, и гадал, удалось ли скрыть охватившее его горе, охватившую его тревогу. Похоже, удалось плохо. — Поговорите с этим гадателем, — сказала она. — Попросите его… сдерживаться. Никогда больше в этом городе. Прошу. — Он сам не хотел, аквитор. Он сделал все, что смог. Защитил… всех. «Кроме, думаю, себя самого». Больше чтений не будет. Она выглянула в окно. — Что его ждет? Моего… сына? — спросила она шепотом. Багг понял вопрос. — У него есть вы, Серен Педак. Матери наделены силой великой и странной… — Странной? Багг улыбнулся: — Странной для нас. Неизмеримой. К тому же отца вашего сына любили многие. Его друзья не станут колебаться… — Онрек Т’эмлава. Багг кивнул: — Имасс. — Что бы это ни значило. — Аквитор, Имассы имеют много свойств, и одна их добродетель стоит над всеми. Неколебимая преданность. Они переживают дружбу с силой глубокой и… — Странной? Багг помолчал, чуть было не обидевшись на намек, который вроде бы содержался в единственном ее слове. Но потом улыбнулся: — Пусть так. — Извините, Цеда. Вы правы. Онрек был… замечательным, он очень утешил меня. Но я не думаю, что он придет снова. — Придет, когда родится ваш сын. — Откуда он узнает? — Его жена — гадающая по костям, Кайлава, благословила вас и ваше дитя. Поэтому она будет узнавать о вашем состоянии. — О. Что же она ощутила сегодня? Угрозу? Опасность? — Возможно, — отвечал Багг. — Она должна была… обеспокоиться. Если вам будет угрожать прямая опасность, подозреваю, что… да, она вмешается. — Как может она надеяться защитить меня, — удивилась Серен, — если вы, трое древних богов, не сумели? Багг вздохнул: — Немало времени понадобилось мне чтобы понять ваши заблуждения. Люди не понимают, что такое сила. Видят в ней состязание, битву: кто сильнее? Кто победил, кто проиграл? Но сила важна скорее не для открытого конфликта — она видит, что конфликт повлечет взаимный урон, и даже победитель окажется уязвимым — а для демонстрации. Присутствие — вот, аквитор, лучшее выражение силы. А присутствие по сути своей — занятие пространства. Заявление о себе, если вам угодно. Вы — то, к чему приходится прислушиваться всем иным силам, большим или меньшим, неважно. — Не уверена, что поняла. — Кайлава объявит о своем присутствии, аквитор. О защите. Если вы желаете более простых образов, то она станет как бы камнем в потоке. Вода может мечтать о победе, может жаждать победы, но не лучше ли просто потерпеть, верно? Поглядите на дно высохшего ручья, аквитор, и подумайте, кто же оказался победителем в войне терпения. Женщина вздохнула. Багг понял, что она утомлена. И поклонился: — Я должен идти — есть неотложные дела. Угроза для вас и вашего сына миновала. Женщина оглянулась на лужи: — А это… просто подтереть? — Оставьте до утра. Возможно, там будет лишь малое пятно. — Я смогу показывать его гостям, говоря: «А вот здесь расплавились боги!» Да, ей нужно защититься от событий этой ночи. Сейчас в ее разуме не осталось места ничему, кроме мыслей о ребенке. Несмотря на слова, она не осталась равнодушной к гибели Урсто и Пиношели. Все ради самоконтроля — Багг понимал, что в женщине проснулась неодолимая сила, как бывает с матерями. — Они были упрямыми, эти двое. Я не стал бы сбрасывать их со счетов. — Надеюсь, вы правы. Спасибо, Цеда. Даже если угроза прошла стороной, я ценю вашу готовность защитить нас. Прошу не обижаться, но я не хотела бы повторения такой вот ночки. — Не на что обижаться. До свидания, аквитор.* * *
Едва угас жар противостояния, едва холодок пронизал тело, Странник принялся размышлять — хотя мысли текли вяло. Он не знал в точности, действительно ли пробудился Владыка Колоды — как утверждал малазанин — но риск преждевременного столкновения был реальным. Что до наглой похвальбы Брюса Беддикта… ну, это совсем иное дело. Странник стоял на улочке неподалеку от малазанского квартала. Его трясло от гнева и еще от некоего чувства, на редкость приятного. Это было предвкушение мести. Нет, Брюсу Беддикту не дойти до дворца. Не имеет значения, сколь искусен он с мечом. Против необузданного потока магии Странника не защитит никакое мерцающее лезвие. Верно, это не будет ловким, незаметным толчком. Но старые привычки следует использовать, а не поклоняться им. А иногда и избавляться от них. Иногда тонкость только мешает. Он вздрогнул от наслаждения, припоминая, как держал под водой голову Пернатой Ведьмы, пока та не прекратила жалкое сопротивление. Да, есть величие в насилии, в прямом наложении воли на окружающих. Оно стало соблазнительным; оно так и зовет к повторению… Но его одолевало слишком много забот. Столь много нужно сделать! Гадатель оказался… устрашающим. Жалкие твари, уповающие на собственные силы, всегда беспокоили Странника. Он не мог измерить глубины их душ, понять их уклончивость, понять правила, которые они добровольно налагают на свое поведение. А это крайне важно: нельзя понять врага, не зная его мотивов, его жажды. Но этот гадатель… все, чего он желает — остаться в одиночестве. Возможно, это следует использовать. Но ведь ясно, что в ответ на давление гадатель готов нанести удар. Без страха и сомнений. Не моргнув и глазом, с улыбочкой, до ужаса крепко веря в себя. «Оставь же его… пока. Подумай об остальных. Кто опасен?» У ребенка аквитора нашлись защитники. Те убогие пьяницы. Маэл. И другие сущности. Нечто древнее, черная шкура, горящие глаза — он уже слышал угрожающее рычание, подобное отдаленного грому — одного этого оказалось достаточно, чтобы смутить Странника. Что же, и ребенок подождет. О, это поистине опасная война. Но у него есть союзники. Банашар. Слабак, которого всегда можно использовать. И Фенер, трусливый бог войны — да, он сможет подкормиться силой дурака. Возьмет все, что захочет, в обмен на предоставленное убежище. Наконец, есть силы на далеком востоке, и они дорого оценят его союзничество. Очень многое нужно сделать. Но сейчас, этой ночью, он отомстит этой жалкой груде доспехов, Брюсу. Он ждал, пока дурак покинет штаб малазан. В этот раз никаких толчков. Нет, руки на шее ублюдка — вот что утолит злобу Странника. Верно, верно — вернувшийся человек не таков, каким был раньше. Брюс Беддикт — не просто сплетение имен на камне души. Есть еще что-то. Он словно бы отбрасывает не одну тень. Если Брюс предназначен для чего-то большего, если он станет сильнее, чем сейчас… Страннику следует подавить угрозу немедленно. Удалить из игры. Убедиться, что он мертв и еще раз не вернется.* * *
Нет ничего хуже, чем войти в комнату средней руки гостиницы, приблизиться к постели, сдернуть шерстяное одеяло — и обнаружить дракона. Или двух сразу. Превратившихся против воли своей. В одно жалкое мгновение сброшены все иллюзии защищенности. Бурная трансформация и глядите! крошечная комната не вмещает двух драконов. Гостиничная прислуга по всему миру свято убеждена, что повидала в жизни всё. Да, горничная той злосчастной гостиницы может теперь утверждать это по праву. Увы, но торжествовать ей пришлось недолго. Телораст и Кодл, снова перетекшие в форму мелких, хрупких скелетиков (давно ставших привычными, драгоценными, любимыми — кто смог бы пережить расставание с милыми ящерицами?) очутились на холме в нескольких лигах к северу от города. Едва пережив приступ негодования по поводу нежданных происшествий, панически улетев из Летераса, они провели звон или более, завывая от смеха. Выражение лица горничной было поистине незабываемым; когда голова Кодл — драконицы проломила стену и высунулась в коридор… ну как же, все постояльцы сами высунули головы из номеров, чтобы понять причину ужасного шума и о кошмар, какое их ждало открытие! Кодл вывернулась бы кишками наружу от веселья, будь у нее кишки. Крошечные клыки Телораст еще блестели от крови, хотя, когда она воспользовалась ими, они были гораздо, гораздо больше. Инстинктивное движение — кто станет ее ругать, ну? — подняло с мостовой жирного купца. Миг спустя она приземлилась, разбрасывая кирпичи и куски штукатурки. Разве для хищников не естественно при случае поддаваться алчности? Должно быть — так писал некий ученый, где-то, когда-то. В любом случае купец был очень вкусным! Можно ли судить акулу, откусившую ногу пловцу? Свернувшуюся кольцами змею, проглотившую сосунка? Волков, загоняющих старуху? Нет, конечно. Вы можете осуждать их деяния, можете оплакивать погибших — но выслеживать и убивать хищника, словно это какой-то сознательный злодей — это же смешно! Да, да, это чепуха высшего сорта. — Таков путь мира, Кодл. Всегда есть охотники и есть жертвы. Жить в мире — значит принимать эту истину. Зверь ест другого зверя, и у драгоценных людей то же самое. Разве не потому они так ценят охоту? Еще как ценят! Подумай, если хочешь — а ты же хочешь! Вот кривоногий мужлан ставит ловушку на зайца. Неужели все зайцы должны собраться и учинить кровавое отмщение над мужланом?! Неужели это будет правильно и достойно? — Смею думать, что зайцы мыслят именно так! — крикнула Кодл, ударяя хвостиком по траве. — Точно, точно. Но подумай, какое негодование поднимется среди родичей и друзей мужлана! Как же, это будет война, кровная рознь! Призовут солдат и хитроглазых шпионов, мастера — охотники наденут широкополые шляпы, король поднимет налоги. Тысячи шлюх поплетутся в обозе! Поэты сочинят напыщенные баллады, возбуждая чувство поруганной справедливости! Целый эпос возникнет ради оправдания жестоких сражений! — Они просто распухли от гордыни, Телораст. Вот и все. Крошечные их умы видят себя императорами и императрицами. Видят владения, в которых можно творить что захочется. Как смеет тупой зверь огрызаться? — Ну, Кодл, мы положим этому конец. — Мы и зайцы! — Верно! Правите владением, друзья? Нет, владение правит вами! Тут Телораст замолчала, ибо в ее разум прокралась мрачная мысль. — Кодл, — сказала она неуверенно, поднимая головку, — нам придется действовать быстро. — Знаю. Ужас! — Кто-то в городе устроил проблемы. А мы ведь проблем не любим? Я как-то не замечала, чтобы любили. — Только если мы сами вызываем проблемы, Телораст. Вот это бывает весело. Очень. — Пока все не спутывается, как в прошлый раз. И не ты ли была виновата? Я все помню, Кодл. Твоя вина. На этот раз будь настороже. Делай что я скажу. В точности. — Так мы порвем его в клочки? — Кого его? — Того, что любит прятаться за пустым троном. Меняет и меняет сидельцев. Всем неуютно! Хаос и смута, гражданская война, измены и кровь повсюду! Что за гадость! — Думаешь, надо его порвать? — Думаю, мне положено идти за тобой, Телораст. Что же, веди! Так мы рвем его на мелкие клочочки или не рвем? — Зависит… — Телораст встала на когтистые лапы и принялась расхаживать, дергая передними лапками. — Он нам враг? — Он кто? Сладкая моя, разве вокруг не одни враги? — Ай, ты права! Что на меня нашло? — Он думал, что нас можно игнорировать. А мы этого не любим. Те, что нас игнорировали, все умерли. Извечное наше правило. Шлепни нас, и мы зажуем тебя. Станешь уродливой кучей волос и кожи! Осколками костей, с которых что-то капает и сочится! — Так мы идем и убиваем его? — Может быть. — Ой, да скажи, что делать! — Я не могу тебе сказать, что делать, пока ты первая меня не научишь. — Да, это суть партнерства. Дай подумать. — Телораст постояла, подняла голову. — Га! Что там за зеленые шарики в небе?* * *
— Не подходи. Вифал поглядел на жену, вспомнил, что такое уже бывало, и остался в стороне. — Почему она вообще позвала тебя? Вот чего понять не могу! Сендалат села, вздыхая, постанывая и морщась от усилий. — Физического нападения я не ожидала. Это точно. Вифал снова чуть не бросился к ней, но сумел подавить инстинктивное движение. — Она избила тебя? Боги подлые, я знал, что Адъюнкт — женщина крутая, но до такого?! — Да тише ты. Разумеется, она меня не била. Просто карты оказались наделенными какой-то… гм, силой. Как будто это может нас убедить. Все это волшебство, окружающее Колоду Драконов, бросает вызов любому разумному существу. Вроде меня. «Разумному? Ну, ну…» — Значит, гадатель нашел для тебя карту. Какую? Он видел, что она тщательно обдумывает ответ. — Она швырнула меня на стену. — Кто? — Карта, идиот! Королева Тьмы! Как будто такое возможно. Глупая колода, что она знает о Высоком Доме Тьмы? Прошлое мертво, троны брошены. Там нет Короля и, разумеется, нет Королевы! Что за чепуха — как Быстрый Бен может быть Магом Тьмы? Он вообще не Тисте Анди. Ба, сплошная нелепость. Боги, у меня вроде ребра треснули. Сделай чаю, любимый, будь так добр. — Я уже приготовился, — пробормотал Вифал, проходя к котелку. — Какой предпочтешь? — Какой угодно с капелькой масла д’байанга. В следующий раз надену доспехи. Почему так холодно? Разожги очаг, не хочу простыть. Брось те меха. А тот кальян — просто украшение? Дурханг есть? Боги, говорить тяжело. «Вот это новость, дорогая!»* * *
Последним подвигом мертвой игуаны было — укусить Хрома за левое ухо. Солдат жалобно плакал; Мертвяк склонился над ним, пытаясь избавить от намертво вцепившейся ящерицы. Текла кровь и казалось, что Хром лишится половины уха. Эброн сидел на кровати, закрыв голову руками. — Все путем, Хром. Мы придумаем, как вправить колено. А может, и ухо назад пришьем… — Нет, не пришьем, — сказал Мертвяк. — Тут явно есть зараза. Как бы дальше не пошла. Слюна игуаны, а особенно мертвой игуаны, очень вредна. Придется провести ритуал, изгоняя токсины, что уже вошли в рану. — Он помолчал. — Мазан, можешь вылезать из-под кровати. — Как скажешь, — сказала женщина и закашлялась. — Худом клятые волосяные шары… никогда не отчищусь… Хром закричал, когда Мертвяк просунул в челюсти игуаны нож и принялся кромсать мышцы и сухожилия. Еще миг — и тварь упала на пол, заставив всех вздрогнуть, ибо из горла ее вырвалось шипение. — Я думал, ты сказал, она мертвая! — крикнул Корд, раздавив голову игуаны ударом сапога. Брызги полетели во все стороны. — Теперь точно мертвая, — согласился Мертвяк. — Лежи, Хром. Давай начнем исцеление… — Не позволяйте некромантам исцелять людей, — жалобно сказал Хрясь, сверкавший глазами из угла. Результаты его резчицкой работы — кони и всадники различных степеней неготовности — выломали дверь (кажется, они не только бились в нее, но и грызли зубами) и пропали в коридоре. Мертвяк скривился, глядя на сапера: — Ты так не сказал бы, если бы умирал от ран и единственным спасителем… — Нет, сказал бы. Некромант послал ему мрачную улыбку. — Что же, однажды увидим, не так ли? — Нет. Я убью тебя раньше, чем ранюсь. — Тогда нам обоим конец. — Точно, точно! Я всегда говорил: ничего доброго от некроманта не дождешься, ну никогда! Дятел превратился в неопрятную кучку перьев. Мышь-черепаха скрылась через пролом в двери и, возможно, преследовала сейчас деревянное войско. Черная крыса все еще висела верх лапами на потолке. Шип встал около Эброна: — Мертвяк прав, колдун? Повелитель Смерти показался здесь? — Нет. Ничего такого. Почему бы тебе не спросить у него самого… — Он занят исцелением. Хочу тебя услышать, Эброн. — Скорее проснулись сразу все садки. Капрал. Не знаю, во что играет Адъюнкт, но весело не будет. Скоро нам в поход. Думаю, эта ночь все решила. Роли розданы, но сомневаюсь, что кто-то — даже Тавора — знает всех игроков. Доведется нам носы расквасить. Мертвяк, разумеется, слышал их разговор. Работа над развалинами Хромова колена стала для каждого целителя в роте привычной до автоматизма, хотя каждый всячески старался помочь невезучему придурку. — Эброн прав. Не завидую вашему взводу, если вас опять определят в сопровождение Синн. Она в самой середине всего. Эброн ощерился: — В середине или на краю — разницы нет. Мы все в беде. Странный булькающий звук привлек всеобщее внимание. Солдаты уставились на раздавленную голову игуаны, которая снова задышала. Из-под кровати фыркнули: — Я не вылезу, пока солнце не встанет.* * *
Все вышли, хотя это скорее походило на бегство, нежели на чинное окончание встречи с командиром. Остались только Адъюнкт, Лостара Ииль и Брюс. Штукатурная пыль висела в воздухе, сделав свет фонарей тусклым; пол скрипел и шуршал под ногами. Брюс следил, как Адъюнкт медленно опускается в кресло, что стояло во главе стола. Было трудно сказать, какая из женщин более утомлена и огорчена. Таинственное горе, одолевающее Лостару Ииль, готово было показаться на поверхности; она не произнесла ни слова с момента ухода Скрипача, она стояла, в отчаянии скрестив руки. А может, у нее просто ребра болели? — Спасибо вам, — начала Тавора, — за присутствие, сэр. Брюс нахмурился: — Я мог быть причиной, привлекшей сюда Странника. Адъюнкт, вполне возможно, вам следует меня проклинать. — Не думаю. Нам свойственно везде наживать врагов. — Это был задний двор Странника, — подчеркнул Брюс. — Естественно, нарушители покоя ему не нравятся. Более того, он презирает тех, с кем приходится делить место. Вроде меня, Адъюнкт. Она искоса поглядела на него: — Вы были мертвы, однажды. Я правильно понимаю? Вас воскресили. Он кивнул. — В таких делах у нас очень мало выбора. Если бы я задумывался о происходящем, впал бы в уныние. Трудно принять идею, что тобой так легко манипулируют. Предпочитаю думать, что моя душа принадлежит только мне. Она отвела взгляд, положила ладони на стол — странный жест — и вроде бы принялась внимательно их изучать. — Скрипач говорил о … сопернике Странника. Владыке Колоды Драконов. — Она чуть помедлила. — Это мой брат, Ганоэс Паран. — О. Понимаю… Она потрясла головой, не отрывая глаз от собственных рук. — Сомневаюсь. Мы можем быть родней по крови, но, насколько я знаю, мы не союзники. Не… близки. Между нами многое стоит. Ошибки, которых не исправить ни делом, ни словом. — Иногда, — рискнул дать совет Брюс, — когда между людьми нет ничего общего, кроме сожалений, сожаления могут стать точкой нового начала. Примирение не требует, чтобы один сдался другому. Простое признание ошибок — с обеих сторон — способно затянуть разрыв. Женщина криво улыбнулась: — Брюс Беддикт, ваши слова мудры, но они предполагают общение между сторонами. Увы, но здесь иной случай. — Возможно, вам следовало сегодняшней ночью добиваться внимания Владыки. Хотя если я правильно разгадал Скрипача, контакта не ожидалось. Солдат блефовал. Скажите, если можете: ваш брат знает о вашем… трудном положении? Ее взгляд стал резким, оценивающим. — Не помню, чтобы рассказывала о нашем положении. Брюс промолчал. Он гадал, какую же тайную паутину только что затронул. Она встала, чуть нахмурилась, заметив Лостару — как будто удивившись, что та еще здесь — и сказала: — Сообщите Королю, что мы намерены выйти очень скоро. Назначена встреча с союзниками на границе Пустошей. Оттуда пойдем на восток. — Она помолчала. — Разумеется, нужно вначале убедиться, что мы пополнили необходимые припасы. Мы готовы платить серебром и золотом. — А мы готовы вас отговаривать. Пустоши очень уместно названы. Что до земель восточнее, то слухи оттуда доходят самые дурные. — Мы не ждем ободряющих слухов, — отрезала Адъюнкт. Брюс поклонился. — Позвольте оставить вас, Адъюнкт. — Желаете, чтобы вас сопроводили? Он покачал головой: — Нет необходимости. Но благодарю за предложение.* * *
Крыша подойдет, хотя… Он желал бы оказаться на башне, высокой до неприличия. Или на шпиле некоей шатающейся, готовой обрушиться в бурное море твердыни. А может, и на крутом утесе дикой горы, скользкой ото льда и швыряющей вниз лавины. В монастыре на круглой месе с единственным доступом в виде веревки и подъемной корзины. Но и крыша сойдет. Быстрый Бен взирал на зеленоватое пятно в южном небе, на эту группу небесных всадников. Ни один не везет добрых вестей, это уж точно. «Маг Тьмы. Ублюдок! Скрип, ты заслужил хорошего тычка в нос! Еще раз пожми плечами, и я вобью таран тебе в глотку! Маг Тьмы. Был некогда трон… нет, не надо». Скрипач уже успел нализаться с Геслером и Буяном; сейчас они поют старые песни напанских пиратов, все на редкость неприличные. Бутыл, заработавший три перелома ребер, пошел искать целителя, готового за особую плату поработать ночью. Синн и Гриб сбежали словно парочка крыс, которым оттяпали хвосты самым большим в мире топором. А Еж… Еж как раз подкрадывается к нему сзади, словно заправский ассасин. — Пошел вон. — Ни шанса, Быстрый. Надо потолковать. — Не надо. — Он сказал, что я Каменщик Смерти. — Так построй склеп и спрячься внутри, Ежик. Буду рад запечатать его снаружи всеми известными чарами. — Суть в том, Быстрый, что он может быть прав. Сузив глаза, Быстрый Бен уставился на сапера: — Худ последнее время был очень занят. — Ты знаешь больше меня. Отрицать не стану. — Но к нам это не имеет отношения. — Уверен? Быстрый Бен кивнул. — Тогда почему я Каменщик Смерти? Крик отразился эхом от ближайших крыш; колдун вздрогнул. — Потому что ты нужен, — сказал он чуть погодя. — Зачем? — Ты нужен, — зарычал Бен, — чтобы замостить нам дорогу! Еж выпучил глаза: — Боги подлые! Куда нас понесет? — Вопрос в том, донесет ли нас туда. Слушай, Ежик — она не такая, как тебе кажется. Мы все о ней неправильно думаем. Не могу объяснить… не могу ближе подобраться. Не пытайся предвидеть. Или думать задним числом. Она ошеломит тебя на каждом повороте. Просто вспоминай гадание… — Его делал Скрип… — Думаешь? Ты мертвецки неправ. Он знает, потому что она ему сказала. Ему — и никому другому. Ну же, попробуй выудить из Скрипача подробности. Не получится. Истина ему словно язык отрезала. — Так что делает тебя Магом Тьмы? Что ты затаил? Секрет прокисания мочи? Колдун отвернулся, поглядел на город — и застыл: — Дерьмо! Это что такое?* * *
Магия вырвалась с узкой улочки, ударив Брюса Беддикта в левый бок. Он упал от толчка; серые щупальца извивались над телом, словно змеи. За один вздох магия опутала его, связала руки. Петли начали сжиматься. Лежавший на спине Брюс смотрел в ночное небо — уже начинавшее светлеть — и слышал шаги. Вскоре Странник показался на глаза. Единственный глаз бога сиял звездой, пронизывающей сумрачные туманы. — Я тебя предупреждал, Брюс Беддикт. В этот раз ошибки не будет. Да, именно я понудил тебя сделать глоток отравленного вина. Канцлер такого не ожидал, но простим ему заблуждения. Но разве мог я предвидеть, что ты найдешь себе хранителя среди миньонов Маэла? — Он помолчал. — Неважно. Я покончил с тонкостями. Так гораздо легче. Я смогу глядеть тебе в глаза, видеть, как ты умираешь — что может быть приятнее? Колдовские удавки натягивались, лишая легкие Брюса воздуха. Темнота сузила поле его зрения, так что единственное, что он мог видеть — лицо Странника, потерявшее всякий светский лоск — лишь алчность выражалась на нем. Он видел, как бог поднимает руку, стискивает пальцы… и ребра Брюса затрещали. Но тут кулак ударил Странника в висок с силой боевого молота. Раздался треск; сияющий глаз мигнул и бог сразу осел, исчезнув из поля зрения Брюса. Щупальца мигом ослабли, а затем и пропали совсем. Брюс с хрипом вдохнул восхитительно свежий воздух ночи. Он слышал стук подков: почти дюжина коней мчалась галопом по улице. Поморгав, чтобы избавиться от пота, Брюс перекатился на живот и с трудом встал на колени. Рука вцепилась в перевязь, подняв его на ноги. Он понял, что смотрит в лицо Тартеналу — в знакомое грубое лицо, до нелепости изуродованное зверской гримасой. — У меня к вам вопрос. Он был к вашему брату, но я шел и увидел вас. Всадники подъехали. Копыта коней скользили по мокрой от росы мостовой. Малазанский отряд, понял Брюс. Оружие на изготовку. Темнокожая женщина взмахнула мечом: — Он уполз в ту аллею — идемте, порубим урода на фарш! — Она начала спускаться с коня, но вдруг сгорбилась и упала, уронив меч. Остальные солдаты тоже спрыгнули с лошадей. Трое бросились к бесчувственной женщине, другие пошли в аллею. Брюсу все еще тяжело было стоять. Он оперся о предплечье Тартенала. — Аблала Сани, — вздохнул он. — Спасибо тебе. — А у меня вопрос. Брюс кивнул: — Давай, говори. — Вот тут проблема. Я забыл, о чем вопрос. Один из помогавших малазанке солдат обернулся к ним. — Смола сказала, грядет беда, — произнес он на грубом торговом наречии. — Сказала, мы должны спешить спасать кого-то тут. — Думаю, опасность миновала. Она в порядке, сэр? — Я сержант. Меня не называют «сэр»… сэр. Она просто устала. Она и сестра ее. — Солдат оскалился: — Но мы все равно будем вас сопровождать, сэр. Она нам не простит, если с вами что стрясется. Куда бы вы ни шли… Другие солдаты вернулись с аллеи. Один что-то бросил по-малазански, и Брюсу не потребовалось переводчика, чтобы понять: никого они не поймали. В Страннике слишком силен инстинкт выживания — даже после удара тартенальского кулака. — Кажется, — согласился Брюс, — сопровождение мне понадобится. — От такого предложения не отказываются, сэр, — сказал сержант. «Не откажусь. Спасибо за урок, Адъюнкт». Солдаты пытались усадить женщину — Смолу — обратно в седло, Аблала подошел к ним. — Я понесу, — сказал он. — Она здоровская. — Делайте, как сказал Тоблакай, — крикнул сержант. — Она здоровская, — повторил Аблала Сани, принимая обмякшее тело на руки. — И воняет будь здоров, но это ладно. — Периметр со взведенными арбалетами, — приказал сержант. — Кто покажется — шпигуйте. Брюс понадеялся, что на пути до дворца им не встретятся прохожие, привыкшие вставать слишком рано. — Поспешим, — предложил он. На крыше Быстрый Бен вздохнул и расслабился. — Так что там был за шум? — спросил сзади Еж. — Проклятый Тоблакай… но не он нам интересен, верно? Нет, это та дальхонезка. Но и она подождет. — Ты бредишь, колдун. «Маг Тьмы. Боги подлые!»* * *
Уединившийся в погребе под спальней Скрипач взирал на карту в руке. Лакированное дерево блестело, с него капала жидкость. Помещение заполнил густой, темный запах — аромат сырой земли. — Тартено Тоблакай, — шепнул он. Глашатай Жизни. «Ну, да будет так». Он сел и покосился на вторую карту, так и не выпавшую ужасной ночью. Свободная. Цепь. «Да, мы всё про тебя и твоих подруг знаем, милашка. Без обид. Это плата за жизнь. Если бы вы не были такими… прочными! Если бы вы ослабели! Если бы цепи не тянулись в самое сердце Охотников за Костями — если бы я знал, кто кого тащит… я бы нашел основания для надежды». Но он не знал, а потому ни на что не надеялся.Глава 4
Для странствия в иные миры шаман и ведьма Элана должны оседлать Пестрого Коня. Семь трав смешивают с воском, скатывают в шарик, а затем превращают в диск, который нужно держать во рту, между нёбом и языком. Постепенно пропадает чувствительность, слюна течет, как будто ты стал весенним ручьем; за глазами мелькают разноцветные пятна — и вдруг, в одно вихрящееся мгновение, падает завеса между мирами. Узоры кружатся в воздухе; на пейзажи накладываются странные фигуры — будь ты перед кожаной стенкой шатра, стеной пещеры или на бескрайней равнине; а затем являются сердечные пятна, пульсирующие, окружающие поле зрения волнистыми рядами. Во рту сладко, как от материнского молока. Это примчался Пестрый Конь, и каскады сердечных пятен покрывают его, бегут по длинной шее, расползаются по холке, падают дождем семян с гривы и хвоста. Скачка в чуждый мир. Скачка в рядах предков и еще не рожденных потомков, среди высоких мужчин с вечно подъятыми членами и женщин с вечно полными утробами. Через леса черных нитей, и коснуться любой — принять на себя вечные муки, ибо таков путь возрождения: родиться означает пройти и отыскать роковую нить, сказание о неизбежном будущем. Поскачешь в другую сторону, избегая нитей — врожденная судьба станет запутанной как клубок, душа обречена на вечный плен, поймана капканом противоречий. Среди черных нитей можно отыскать пророчества… но мир за пределами леса — вот главный дар. Безвременной дом всех сущих душ. Там пожато горе, там печаль высушена и размолота в прах, там рассосались все шрамы. В тот мир странствуют ради очищения, объединения, избавления от пороков и темных желаний. Поскачи на Пестром Коне, вернись возрожденным, невинным, бесхитростным. Для таких, как Келиз, для погрязших в бытовых заботах, столь нужных для жизни семьи, деревни и всего Элана, произвести ритуал — да просто вкусить семь трав — значит навлечь на себя смерть и проклятие. Конечно, эланцы погибли. Нет ни одного шамана, ни одной ведьмы. Нет ни семьи, ни клана, ни стада, ни пути Элана. Теперь любой круг камней типи, обводящих подножие холма, означает лишь место давней стоянки, на которую уже никто никогда не возвратится. Камни обречены медленно погружаться в почву; лишайники на перевернутых книзу боках умрут, придавленные травы станут белыми как кости. Ряды булыжников превратились в памятники горя и смерти. В них нет обещания — только печаль конца. Она уже подверглась проклятию, без всякого преступления, без вины (если не упоминать трусливое бегство, позорный отказ от семьи). Нет шаманов, чтобы ее проклясть. Но разве это имеет значение? Она сидела, пока солнце медленно угасало на западе и жилистые травы становились серыми, и смотрела на диск, лежавший на ладони. Эланская магия. Она уже кажется столь же чуждой ее нынешнему миру, сколь казались машины Эмпеласа Укорененного, когда она их впервые увидела. Езда на Пестром Коне, скачка по праху народа… к чему? Она не знает и не желает знать. Найдет ли она души родичей? Поглядят ли на нее с любовью и прощением? Таково ли ее тайное желание? Не странствие в страну пророчеств в поисках сокрытого знания; не поиск Смертного Меча и Надежного Щита для К’чайн Че’малле… Какое ужасное откровение: ее мотивы сомнительны… нет, гнилы до самых корней. Ха! Может, она ищет спасения иного рода? Призывает безумие, саму смерть? Почему бы нет… «Берегись вождя, коему нечего терять». Ее народ гордился своими мудрыми пословицами. Но увы, ныне, в посмертной тишине, гордость и мудрость слились воедино. Став совершенно бесполезными. К’чайн Че’малле разбили лагерь — если можно так сказать — на склоне холма за ее спиной. Разложили костер ради удобства Келиз — но этой ночью ее не интересуют удобства. Ассасин Ши’гел кружит высоко над головами, в темнеющем небе — ночной страж никогда не устает, ничего не говорит и все же (как подозревает Келиз) все сейчас думают о нем, о потенциальном палаче потенциальных неудачников. Благие духи, что за жуткая тварь, демон, посрамляющий все прежние кошмары. Ох, как он скользит в ночных ветрах, холодноглазый хищник, существо, созданное ради одной цели. Келиз вздрогнула. А потом, зажмурившись (солнце как раз нырнуло за горизонт)бросила диск в рот. Жжение как от змеиного жала, затем онемение — все больше, все шире…Взгляни на пожирателей веселыхони шпигуют землю сереброми за свечою падает свечадеревья срублены под кореньчтоб через лес пробить дорогуи леса нет — есть только бревначто катятся, треща сухой короймы звали это пень-дорогой, звалилесной дорогойкогда воображенье голодалоты можешь делать зонтики из шкуровец костлявых, а для безделушек кошелирастягивая уши стариков(ведь говорят, что волосы и уширастут, когда нет в брюхе ничего)сокровища с собою мы тащилив довесках сморщенныхкак маятники верткихалмазы, самоцветы — выкупить легкодорогу или лес, а вот на тапкииз гладкой как щека ребенка кожине хватит. Знаем мы один секреткогда не остается ничего иногоалмазами набить сумеешь брюхои самоцветами, и лес дорогой станетхоть леса нет. Здесь тени не найти.
«Маятники, что были игрушками», Баделле из Корбанской Змеи
* * *
— Берегись вождя, коему нечего терять. Когда людская самка пробормотала эти слова, легко донесшиеся из гамака до стоянки К’чайн Че’малле, Охотник Сег’Черок повернул тяжелую, украшенную шрамами голову. Три века поочередно мелькнули над влажными глазами, отразив мерцающий свет костра. Дочь Матроны, Ганф Мач, вроде бы вздрогнула… но она оставалась неприступной для вопросов Охотника К’эл. Остальные Охотники, равнодушные к словам людей, присели на корточки спинами к каменному очагу и кучке бхедриньего кизяка, отвернулись от пламени, способного нарушить ночное зрение. Огромные тесаки на концах вытянутых передних лап уткнулись остриями в землю. По природе своей Охотники К’эл не любят столь банальную задачу, как охрана лагеря. Цель их существования — преследовать врага, не так ли? Но Матрона решила отослать их без Часовых Дж’ан, оставив всю стражу при себе: еще одно доказательство того, что Ганф’ен Ацил страшится за жизнь. Старший среди троих К’эл, Сег’Черок был защитником Ганф Мач; если придет время и Дестриант найдет Смертный Меч и Надежный Щит, он примет задачу сопровождения всех троих в Гнездо. Ошибки в суждениях стали чумой Эмпеласа Укорененного. Порченая Матрона производит порченых потомков. Это истина всем известна. Ее нельзя отрицать или осмеивать. Дети должны следовать за Матерью. И все же Сег’Черок ощущает постоянное чувство неудачи, тупое, упрямое отчаяние. Берегись вождя… Да. Тот, кого они выбрали — овл Красная Маска — оказался столь же порченым, как любой из улья Ацил. Жестокая логика до сих пор жалит его огнем. Возможно, Матрона и права, выбрав для задания человека. Пронизанные намерениями образы зашептали в Сег’Чероке. Ассасин Ши’гел, круживший в темноте, метнул в мозг Охотника послание. Холодное, шершавое, равнодушное к доставляемой боли — да, оно так сильно, что и Ганф Мач вздернула голову, уставив взор на Сег’Черока, ибо волны переживаний понеслись во все стороны. Захватчики. Огромные стада, бесчисленные очаги. — Может быть, среди них? — передал в ответ Сег’Черок. — Тот, кто их ведет, не для нас. Это утверждение сопроводил густой запах, который Сег’Черок узнал. Под прочной чешуей спины К’эл пробудились железы — первый признак готовности к охоте, к битве — чешуи встопорщились и замерцали, плавая на густом слое масла, внутренние веки закрыли глаза, словно забрала, ограничив зрение. Камни на далеком холме вдруг засветились — они еще излучают тепло солнца. Мелкие твари скользят в траве, их видно по дыханию, слышно по торопливому стуку сердец. Руток и Кор’Туран уловили горький запах сочащегося масла, привстали, пошевелили клинками. Сег’Черок уловил последнюю мысль: — Слишком много для убийства. Избегайте. — Как их избежать, Ши’гел Гу’Ралл? Они пересекут выбранный путь? Но Ассасин не счел вопросы важными. Сег’Черок ощутил его презрение. Ганф Мач послала защитнику только для него предназначенную мысль: — Он хочет, чтобы мы проиграли. — Если он так хочет убивать, почему не напасть на чужаков? — Не мне говорить, — передала она. — Гу’Ралл со мной не общается, только с тобой. Он не признается открыто, но он тебя уважает. Ты охотился, ты, как и я, получил раны и вкусил свою кровь, и со вкусом крови мы познали вкус смертной доли. В этом ты подобен ему, а вот Руток и Кор’Туран — нет. — Но он беззаботен, он позволил мысли просочиться… — Он знает, что я выросла? Думаю, нет. Только ты знаешь правду, Сег’Черок. От остальных я таюсь. Они думают, что я еще трутень, возможность, обещание. А я близка, первая моя любовь. Так близка! Да, он знал — или думал, что знает. Но теперь его охватило потрясение. К’эл с трудом подавлял его. — Матрона Ацил? — Она не видит дальше собственных страданий. Сег’Черок не был уверен, но ничего не послал. Не ему давать советы Ганф Мач. К тому же его встревожила идея о том, что у них с Ассасином есть нечто общее. Вкус смертности — рождение слабости, не так ли? Руток неожиданно обратился к нему, грубо растолкав смятенные думы: — Ты пробудился к опасности, но мы ничего не чуем. Не пора ли затоптать бесполезный костер? — Да, Руток. Дестриант спит, он ей не нужен. — Охота? — Нет. Но мы не одни здесь — стада людей движутся на юге. — Не этого ли желает Ацил? Не их ли должна найти Дестриант? — Не этих, Руток. Да, мы пройдем сквозь стадо… думаю, скоро ты вкусишь свою кровь. Ты и Кор’Туран. Готовьтесь. С чувством смутной неприязни Сег’Черок уловил, что они довольны.* * *
Воздух загустел, став подобным жидкости внутри глазного яблока; все, что видела Келиз, светилось и мерцало, извивалось и расплывалось пятнами. Созвездия словно разбегались, травы на волнистых холмах шевелились, уступая давлению незримых ветров. Какие-то мошки летали вокруг, бесформенные и пульсирующие красным — некоторые пропадали в земле, тогда как другие поднимались в небо. Каждое место помнит свое прошлое. Равнина была некогда дном озера или мелкого моря, а то и бездонными глубинами великого океана. Холмик был пиком юной горы, звеном в цепи островов, зазубренным клыком, вздымавшимся посреди ледникового поля. Пыль была растениями, песок — камнем, грязь — костями и плотью. Почти все воспоминания, понимала Келиз, остаются сокрытыми, незримыми, недоступными взору мелькающей жизни. Но если с глаз падает пелена, память просыпается — кусочек там, намек здесь — полчище истин, что шепчут о вечности. Истина эта способна раздавить душу необъятностью своей, утопить в реке невыносимой тщетности. Едва ты заметишь различие, едва твое «я» отделится от всего иного, от целого мира — от бесконечного шествия времени, от причудливых изменений, результата то долгой осады, то бурной катастрофы — как станет сиротой, лишившейся всякого чувства безопасности. Лицом к лицу с миром стоит в лучшем случае чужак, в худшем — безжалостный, бессердечный враг. Обнаглев, мы делаем себя сиротами, а потом ужасаемся одиночеству на пути к смерти. Но как суметь вернуться в мир? Как научиться плаванию в быстрых течениях? Возвеличивая себя, душа полагает, будто то, что внутри, совершенно отделено от того, что снаружи. Внешнее и внутреннее, знакомое и чужое, то, чем обладаешь и то, чего боишься, то, что можно схватить, и то, до чего не дотянуться вовеки. Различение — глубокий, жестокий разрез ножом, рассечение сухожилий и мышц, артерий и нервов. Нож? Нет, неподходящее оружие, жалкий образ ограниченного воображения. Разделяющая сила… совсем иная. Ей думается, что сила эта может быть… живой. Многослойная картина внезапно преобразилась. Травы высохли, пропали. Высокие дюны и песчаные горбы до горизонта, распадок прямо перед ней — она видит фигуру, преклонившую колени перед неким монолитом. Камень — если это камень — покрыт ржавыми оспинами, грубая их поверхность кажется почти яркой в сравнении с черно-зеленым материалом скалы. Она заметила, что приближается к ней. Человек не просто кланяется, сообразила она — он глубоко погрузил руки в песок, почти до локтей. Какой-то миг прошлого? Тысячелетия, обнажившиеся из-под сдутых ветром слоев? Она видит воспоминания Пустошей? Монолит, вдруг поняла Келиз, сделан в форме пальца. Камень, который только что казался темно-зеленоватым, засветился изнутри, став ядовито-зеленым, показывая сколы и внутренние трещины. Она видит швы, подобные изумрудным венам, а глубоко внутри сооружения — массивы костей оттенка настоящего нефрита. Старик — а кожа его не сине-черная, как ей показалось, а целиком покрыта татуировкой, изображающей завитки шерсти — заговорил, не вытаскивая рук из песка у подножия монолита. — Было некогда племя у Санимона, — сказал он, — заявлявшее, будто первым освоило искусство ковки железа. Они до сих пор делают оружие и орудия труда в традиционной манере — закаляют лезвия в песке. Видишь, и я делаю так же? Она не знала его языка, но все понимала. Услышав вопрос, Келиз еще раз поглядела на его руки. Если в них есть оружие, он поистине глубоко воткнул его в песок. К тому же она не видела поблизости ни кузницы, ни даже очага. — Не думаю, — говорил старик, то и дело вздыхая, словно от боли, — что делаю все правильно. Должны быть некоторые секреты. Закалка в воде или навозе. У меня нет опыта. — Он помолчал. — По крайней мере, я думаю, что нет. Так много забыто… — Ты не эланец, — сказала Келиз. Он улыбнулся ее словам, но не отвел взора от монолита. — Тут такое дело. Я могу назвать, скажем, тысячу разных племен. Семиградье, Квон Тали, Корелри, Генабакис — все разделяют одно и то же, и не знаешь ли ты, что именно? Он помолчал, словно ожидая ответа не от Келиз, а от монолита, хотя женщина уже была так близко, что могла коснуться его рукой. — Я тебе сам скажу. Каждое из них исчезает или готово исчезнуть. Плавится как воск. Все народы так кончают. Иногда кровь продолжает жить, находит новый дом — разбавленная, забывшая. А иные становятся прахом, исчезает даже их имя. Навеки. Некому оплакать потерю. Вот так. — Я последняя из Элана, — сказала она. Он вонзил руки в песок так глубоко, как только смог. — Я готовлюсь принять… самое удивительное оружие. Они думают, что скрыли его от меня. Им не удалось. Разумеется, оружие следует закалить, и закалить как следует. Они даже думают его убить. Как будто подобное может быть хотя бы отдаленно возможным… — он помедлил, — хотя, если подумать, вполне возможно. Видишь ли, ключ ко всему — резать чисто и посередине. Чистый разрез — вот о чем я грежу. — Я грежу о… тебе, — сказала она. — Я оседлала Пестрого Коня. Нашла тебя в царствах за пределами… Почему? Ты призвал меня? Кто я тебе? Что ты хочешь? Он усмехнулся: — Как забавно! Вижу, куда ты клонишь — думаешь, не вижу? Думаешь, я снова ослеп? — Я скачу… — Да ладно! Ты чего-то приняла. Вот почему ты здесь, вот почему сюда вообще приходят. Или пляшут, пляшут, пока не упадут, пока душа не вылетит из тела. То, что ты съела, всего лишь облегчает возврат к единому ритму мира — к пульсу вселенной, если угодно. При известной дисциплине ума тебе вообще не понадобятся зелья — что хорошо, ведь шаманы, десятки лет пожирая травы или что там, привыкают к их эффекту. Поедание — всего лишь ритуал, позволение свершиться. — Он вдруг замер. — Пестрый Конь… да, зрительные галлюцинации, пятна, плавающие перед глазами. Бивики зовут их Капелью Ран — думаю, как бы в подобие расплывающихся пятен крови. Как-как-кап… а Фенны…. — Матрона ищет среди нашего рода, — прервала она его. — Старые пути оказались неверными. — Они всегда такие. Как и новые пути, чаще всего. — Она отчаялась… — Отчаяние дает ядовитые советы. — Неужели тебе нечего мне сказать? — Тайна — в закалке, — ответил он. — Вот это стоящая вещь. Твое оружие следует хорошенько закалить. Выковать до звона, правильно отпустить, заточить кромки. Палец указывает прямо на них — видишь? — если бы небо было правильное, увидела бы. — Широкое его лицо расколола улыбка, скорее гримаса, чем знак удовлетворения. Ей подумалось, что, несмотря на все его слова, он может быть слепым. — Неверно, — бормотал он, — видеть смертных и богов как противоположные стороны. Порок. Фундаментальная ошибка. Ведь тогда, едва опустится лезвие, они будут навеки потеряны друг для друга. Понимает ли она? Возможно, но если так, она меня ужасает. Такая мудрость кажется… нечеловеческой. — Он вздрогнул и распрямил спину, вытащив ладони из песка. Женщина жадно глядела, желая понять, что у него за оружие — но не увидела ничего. Только руки, ржавого цвета, блестящие, словно они отполированы. Он поднял руки к лицу. — Ожидала зелени, так? Зеленый нефрит, да, светящийся. Но не на этот раз, о нет. Готовы ли они? Готовы ли принять самое опасное оружие? Думаю, нет. Он опустил руки и снова воткнул в песок.* * *
Пеший отряд людских разведчиков, зашедший далеко от главного стада, заметил одинокий костер. Хотя пламя тут же замигало, погасло, лазутчики двинулись к нему, рассыпавшись полумесяцем, выказывая отменное мастерство. Они крались по темной равнине практически незаметно. Один из людей (белое лицо, темная одежда) пробрался рядом с зайцем, и животное не ощутило присутствия воина всего в пяти шагах. Хотя выскобленные ветром, столь удачно названные Пустоши не позволяли укрыться в кустах и за деревьями, восемнадцать разведчиков не выдали себя даже дыханием, когда подошли к замеченному костру. Оружие — дротики и необычного вида сабли — оставалось привязанным к широким спинам; мечи не звякали, крепко примотанные к поясницам. Значит, к одинокой стоянке их влекло простое любопытство, желание узнать, кто делит с ними эту землю. В двух тысячах шагов разведчики спустились в неглубокую ложбину, залитую нефритовым светом загадочных скитальцев ночного неба. Полумесяц медленно перестраивался. Главный лазутчик двинулся вперед, став его выступом. Остальные замерли на расстоянии. Гу’Ралл ожидал их стоя. Высокий как башня К’чайн Че’малле должен был быть хорошо заметным, но ни один из людей его не видел. Когда приходит время убивать, Ассасины Ши’гел могут затуманить зрение жертв, хотя фокус этот срабатывает обычно против ничего не подозревающих существ; против другого Ши’гел, Часового Дж’ан или опытного Солдата Ве’Гат приемы смущения не действуют. Смертные, разумеется, были слабыми, несмотря на всю скрытность. Для глаза Гу’Ралла теплые тела сверкали, словно маяки. Главный лазутчик шагал как раз к Ассасину. Тот поджидал, сложив и подтянув крылья. Когти медленно вылезли из кожаных ножен, уже смазанные парализующим нервы ядом (хотя против мягкокожих применение яда было излишним). Когда мужчина показался в поле зрения, Гу’Ралл понял, что он колеблется, словно встревоженный неким инстинктом. Слишком поздно. Ассасин выбросил вперед лапу. Когти прошлись по лицу человека, сдирая кожу и мясо; сила удара почти сорвала голову с шеи. Не успела упасть первая жертва, Гу’Ралл пришел в движение, ночным серпом обрушившись на следующего воина. Когти вонзились в живот, поддели ребра — убийца подбросил тело над землей, разбрызгивая кровь. Блеснули кинжалы. Разведчики бежали на него. По толстой маслянистой коже скользнули два клинка. Поднялись дротики — но Ши’гел был уже среди людей, отбивая панические выпады, терзая тела когтями — выбросил голову на длинной шее, круша челюстями черепа, грудные клетки, прокусывая плечи. Кровь полилась дождем на грубую почву, повисла туманом по следу несущего смерть Ассасина. Двое отпрянули, решив сбежать; Гу’Ралл позволил им уйти — недалеко — ибо был занят остальными. Он понимал, что они не трусы, что они побегут на юг, каждый своим путем. Да, они понесут главарю стада весть о резне, о новом враге. Неприемлемо. Еще миг — и Ассасин один стоял среди трупов, мотая хвостом, роняя с когтей струйки крови. Вдохнул воздух сначала малыми, потом большими легкими, восстанавливая силу и живость мускулов. Развернул крылья. Последним пора умирать. Гу’Ралл прыгнул в воздух, захлопав крыльями. Ветер свистел в перочешуях, зудел похоронную песнь. Оказавшись на гребне, тела разведчиков засветились двумя погребальными кострами. А вот трупы шестнадцати остывали позади, словно угли в погашенном очаге.* * *
Сег’Черок почуял вокруг запах крови. Услышал разочарованное фырканье не омытых кровью Охотников, которые дрожали от сладости Нектара Убийств, текущего сейчас по венам и артериям, и хлестали хвостами воздух. Они действительно потеряли контроль над боевыми железами — признак неопытности, неотесанной молодости. Сег’Черок ощутил и веселье, и разочарование вместе. По правде говоря, и сам он боролся с желанием выплеснуть в кровь нектар, усилием воли открывая железы сна, подавляя яростное желание. Ши’гел поохотился ночью и тем высмеял К’эл, похитив славу, отказав в заслуженном удовольствии, в удовольствии, ради которого они рождены. Придет заря, и Сег’Черок уведет Искателей подальше от места побоища. Дестрианту Келиз не нужно ничего знать, ибо она слаба разумом. Искание двинется на восток, дальше в Пустоши, где для чужаков не приготовлено пищи. Впрочем, если людское стадо так велико, как передавал Ши’гел… Да, Сег’Черок знал, что его товарищи — Охотники вскоре удовлетворят жажду крови. А они шипели и фыркали, дрожали и открывали пасти. Тяжелые лезвия стучали по земле, скрежетали по гравию.* * *
Гу’Раллу не пришло в голову, что десятки мелькающих среди стада собак вовсе не похожи на тех трупоедов, что сопровождают фурии К’чайн Че’малле во времена войн. Ассасин не обращал внимания на шесть зверей, бежавших рядом с разведкой, и не пытался затуманить их чувства. Даже когда псы бросились на юг, явно возвращаясь к людскому стаду, Гу’Ралл не придал их маршруту особого внимания. Ассасин убил двоих лазутчиков, падая с высоты и срезая головы с плеч — они едва успевали застыть, услышав шелест крыльев Гу’Ралла. Выполнив задуманное, Ши’гел взмыл в темное небо, отыскивая поток ветра достаточно устойчивый, чтобы помочь вернуться назад, и не слишком теплый, чтобы перегреться (он успел обнаружить, что распахнутые крылья вбирают большое количество тепла, а это мешает ему сохранять привычные спокойствие и отстраненность). Да, это было бы опасно.* * *
Келиз смотрела, но сцена перед очами разума вдруг исчезла, словно унесенная порывом ветра. Старик, монолит, полированные руки и слова — всё это было обманом чувств, доказательством ее неготовности. Так легко поймалась на видение, ничего для нее не означающее! Кажется, одного напряжения воли недостаточно, особенно если не придать духовному странствию определенного направления — она лишь вслепую тянулась к чему-нибудь знакомому, родному, так что стоит ли удивляться, что она бредет куда попало, беспомощная, заблудшая, жалкая и ранимая? Она еще успела услышать, как старик говорит: — Она кажется мертвой, пригвожденная столь жестоко — да, ты не увидишь никакого движения, никакой реакции. Даже кровь уже не каплет. Не обманывайся. Она будет освобождена. Должна. Это необходимо. Казалось, он хочет сказать что-то еще, но голос слабел, а пейзаж перед ее очами изменялся. Груды горелых обломков на неестественно гладкой равнине. Дым носится туда и сюда, заставляя слезиться глаза. Она не понимает, что именно видит; горизонты шевелятся, словно там движутся целые армии, но никто не подходит ближе. Густые тени пронеслись над опустошенной землей; она подняла взор, но кроме колонн дыма, в небе ничего не было. Бесцветная пустота. Непривязанные тени почему-то пугали Келиз, ибо они собирались, двигались все быстрее, и она ощутила, что сама тянется туда, ползет за ними. Кажется, она оставила тело далеко позади и теперь плывет на тех же ветрах, отбрасывая свою жалкую, бесформенную тень; она видит теперь, что обломки ей знакомы — это не погребальные костры, как ей раньше казалось, но разломанные, искореженные части механизмов, таких, что есть в Эмпеласе Укорененном. Тревога усугубилась. Это видение грядущего? Или осколки воспоминаний о далеком прошлом? Она подозревала, что К’чайн Че’малле ведут войны многие столетия, и что новая война близка. Горизонты приближались, а густые тени устремились в одну точку. Да, это действительно армии, сцепившиеся в схватке, но разглядеть подробности трудно. Люди? К’чайн Че’малле? Она не может сказать. Хотя ее несет к ним, армии становятся смутными, словно поглощенными песчаной бурей. Келиз вдруг осознала, что напрасно ожидала простоты. Не будет даров ясности, недвусмысленных откровений. Она забилась, охваченная паникой, и попыталась вернуться назад, когда тени скучились в одной точке и пропали, словно пройдя врата — нет, она не хочет последовать за ними! Ей ничего не нужно! Двойное солнце пробудилось к жизни, ослепив ее. Нарастала палящая жара. Она закричала, иссушаемая огненным штормом — но поздно… Она очнулась в сырой траве; веки открылись, она смотрела в бледное небо. Мутные мошки все еще летали перед взором, но она ощутила, что силы в них нет. Келиз вернулась, не став мудрее, не узрев тропу впереди. Она со стоном перекатилась набок, встала на колени, упираясь в землю руками. Каждая косточка болела; мышцы дергались; она дрожала, окаченная холодом до глубины души. Подняв голову, женщина увидела Сег’Черока. Ужасные глаза Охотника смотрели на нее, будто он размышлял, не сожрать ли прихваченного когтями зайца. Отвернувшись, она встала. Слабый запах дыма заставил ее обернуться — Ганф Мач присела перед костром, огромные лапы умело переворачивали шампуры с сочным мясом. Треклятые твари просто одержимы мясом: с самого дня выхода из Гнезда она не видела, чтобы они развернули хотя бы единый клубень или кусок хлеба (или того, что называется у них хлебом — на языке оно отдает свежими грибами, но имеет форму караваев различного вида и размера). Мясо на ранний завтрак, мясо на полуденный перекус, мясо во время вечернего перехода, наконец, мясо на ужин. Она подозревала, что без нее они жрали бы его сырым. Но ведь Пустоши больше ничего не предлагают — даже травы, ягоды и корни, привычные ей на равнинах Элана, здесь отсутствуют. Ощущая себя ничтожной и ужасающе одинокой, она пошла брать свою долю.* * *
Стави поглядела на сестру и снова, как всегда, увидела свое лицо — хотя и не свое выражение. Они, конечно, близняшки, но они и две стороны одной монеты, так что поворачиваются к миру по-разному. Хетан давно замечала, что когда одна из дочерей глядит на другую, на лице появляется выражение вины и стыда — словно лицо другой предательски показывает некую тайную сторону характера, выдает самые глубинные переживания. Не удивительно, что Стави и Стория привыкли избегать взглядов друг дружки, если это возможно. Они предпочитают видеть смятение в глазах других, а особенно в глазах названого отца. Хетан была слишком далеко, чтобы слышать, но отлично видела, что творится. Девчонки наседают на беднягу, коварные, словно две охотящиеся кошки. Чего бы они от него ни добивались, они это получат. Никаких сомнений. Или получили бы, если бы не жестокая и умная мать, способная явиться в разгар осады и грубым словом или простым жестом обратить маленьких ведьм в бегство. Помня об этом, хотя бы одна из девчонок всегда следит за Хетан, измеряет расстояние до матери и ее возможные намерения. Хетан знала: стоит ей хотя бы повернуться в их сторону, девочки прекратят вкрадчивое, ловко дозированное наступление на отца и, метнув в ее сторону хитрые взгляды черных глаз, побегут восвояси, словно два разочарованных бесенка — искусителя. Да уж, можно лишь пожалеть их будущих мужей. Они еще только пробуют силы в уловках, издевательствах, в пожирании. И они уже видят соперницу даже в матери. Иногда Хетан хотелось выследить далекого, уклончивого и дьявольски хитрого папашу и швырнуть мерзавок в его скользкие объятия — да уж, Крюпп Даруджистанский смог бы управиться с потомством, о котором сейчас ничего не знает. Увы, тот, что стал им вместо отца, такого жеста не оценит, сколь ни уговаривай его Хетан. Что за жалкое дело — быть родителями. Что за печальная участь — выбрать себе мужчину с чувством долга и чести… Он уязвим, он склонен к снисходительности — близняшки чувствуют это и нападают как пираньи. Не то чтобы Стория и Стави совсем бесчувственны — нет, они просто молоды, им плевать. Они возьмут что захотят, и неважно, каким способом. Разумеется, задолго до взросления жизнь среди Белолицых Баргастов выбьет из них дурь, по крайней мере подавит самые злые побуждения. Жить надо с достоинством. Стория первой заметила приближение матери; мрачное намерение в глазах Хетан отразилось внезапной вспышкой страха и злобы, исказившей круглое миловидное личико. Она провела пальцами по плечу сестры — Стави вздрогнула от уколов ногтей и тоже заметила Хетан. Один удар сердца — и близняшки мчались со всех ног, а отчим удивленно взирал вслед. — Любимый, с ними ты ведешь себя как мудрый бхедрин. Онос Т’оолан моргнул и вздохнул. — Боюсь, я стал для них разочарованием. Трудно сосредоточиться — они болтают так быстро, так сбивчиво — я совсем запутался, чего они хотели, о чем просили. — Будь уверен: чего бы они ни просили, это их еще более испортит. Но я прорвала осаду, Тоол, чтобы сообщить о сборе вождей кланов. Тех, что услышали призывы. — Она помедлила. — Они озабочены, муж. Даже это известие не смогло проникнуть под пелену печали, окутавшую Имасса со дня жестокой смерти Тука Младшего. — Сколько кланов не прислали представителей? — Почти треть. Он нахмурился, но промолчал. — Почти все с южного края. Вот откуда слухи, вот почему всё чаще говорят, будто они взбунтовались, потеряли путь и волю. Что они разбрелись, блуждают в чужих королевствах, нанимаются телохранителями в Сафин и Болкандо. — Ты сказала «почти все», Хетан. Что насчет оставшихся? — Все внешние кланы затерялись вдали, кроме Гадра. Они нашли отличное стадо бхедринов между Акрюном и Овл’даном. Хватит на некоторое время… — Кто вождь их воинов — Столмен, да? Я не ощутил в нем неверности. Да и что проку в мятеже в том краю? Некуда идти. Бессмыслица. — Ты прав. Мы должны их выслушать. Тебе нужно потолковать с вождями кланов, Тоол. Нужно напомнить, зачем мы здесь. — Она еще мгновение смотрела в его мягкие карие глаза, а потом отвела взор. Кризис, понимала она, укоренился не только в вождях мятежных кланов, но и в душе стоящего перед ней мужчины. Ее мужа, ее любви. — Не знаю, — ответил Тоол медленно, как будто подбирая каждое слово, — смогу ли помочь им. Кудесники были так смелы в первых прорицаниях, они зажгли нас — и вот мы здесь. Но, как видится, с каждым днем у них отсыхают языки, они забывают слова; все, что я вижу в их глазах — это страх. Она потянула его за руку, уводя на край обширного лагеря. Они миновали дозорных и круглые выгребные ямы, пойдя дальше. Под ногами была неровная почва, утоптанная копытами скота, пасшегося здесь в сезон дождей. — Мы намерены были вести войну с Тисте Эдур, — сказал Тоол, когда они взошли на холм и увидели на северном горизонте облака пыли. — Кудесники проводили ритуалы, отыскивая пути по садкам. Весь народ Белых Лиц отдал сбережения ради закупки зерна, найма кораблей. Мы спешили вслед за Серыми Мечами. — Он чуть помолчал. — Мы выбрали неправильного врага. — Нет славы в том, чтобы сокрушить народ уже сокрушенный, — заметила Хетан, ощутив горечь своих слов. — Народ, запуганный своим же вождем. Когда-то эта тема служила причиной яростных столкновений. Хотя Оноса Т’оолана и выкрикнули в вожди после трагической смерти отца Хетан, он вскоре обнаружил, что большинство против. Война против Летерийской империи была бы войной неправедной, пусть ее оккупировали Эдур. Не летерийцы должны быть им врагами, не Тисте Эдур, сжавшиеся в тени своего жуткого Императора и вовсе не похожие на древних Эдур, поколение за поколением налетавших на Баргастов в поисках поживы. Слова о мести, о возобновлении прежних войн стали казаться горькими, и в особенности Тоолу, Имассу, не несущему на себе гноящихся душевных ран Баргастов — поистине глухому к ярости пробудившихся баргастских богов… Да, он не являл терпимости к тем, кто желал проливать кровь. К тому времени кудесники потеряли единое видение. Пророчество, казавшееся столь простым, утонуло в болоте недоговоренностей, посеяло рознь среди кудесников; даже их глава Кафал, брат Хетан, не смог избежать распространения раскола в среде шаманов. Они не смогли помочь в битве воли, что шла между Тоолом и вождями; они не помогут и сейчас. Кафал настойчиво посещал племя за племенем — она не видела брата уже несколько месяцев. Если он и сумел исправить нанесенный вред, она ничего не слышала; даже среди кудесников своего клана она ощущала нарастающее недовольство, нежелание говорить с кем бы то ни было. Онос Т’оолан не желает натравливать Белолицых на Летерийскую империю. Воля его брала верх — до того злосчастного дня, когда пали последние овлы, когда погиб Тук Младший. Тогда был высвобожден не только гнев Сенана, родного клана Хетан, но и темный голод сестры Оноса, Кайлавы. Хетан ее не хватало. Она знала, что горе мужа усугублено уходом сестры: она как бы покинула его в миг наивысшей нужды. Сама Хетан подозревала, что, увидев смерть Тука и эффект, оказанный ею на родного брата, Кайлава вспомнила об ужасающей эфемерности любви и дружбы — и отправилась на поиски новой жизни. Ох, самолюбивое побуждение, нанесшее рану уже шатавшемуся от потерь брату. Кайлава заслуживает хорошей оплеухи по красивому личику, и Хетан уж отвесит, дайте только увидеться! — Не вижу врага, — сказал муж. Она кивнула. Да, ее народ поражен кризисом, все взирают на Вождя. Ждут указаний, цели. Но он ничего им не дает. — У нас слишком много юных воинов, — заявила она. — Они обучились старому способу боя, они жаждут увидеть мечи напоенными кровью — истребление слабой, наполовину уже уничтоженной армии Летера совсем не ублажило аппетиты кланов. А вот вражда и кровная месть охватили почти всех. — Среди Имассов жилось проще. — Ох, чепуха! Он сверкнул не нее глазами и тут же их отвел. Плечи опустились. — Что же, цель у нас была. — Вы вели смехотворную войну с врагом, не имевшим подлинного желания сражаться. Но, вместо того чтобы признать неправедность дел своих, вы пошли и устроили Ритуал Телланна. Хитрая увертка, признаю. Хотя и безумная. Что такого ужасного во взгляде на свои ошибки? — Милая жена, не задавай этого вопроса. — Почему? Он смотрел на нее уже не с гневом, а уныло и отчаянно. — Ты можешь обнаружить, что ошибки — это всё, что у тебя есть. Она застыла, словно промерзнув — а ведь утро было теплое! — Ах. А я для тебя не ошибка ли? — Нет, я говорю так, чтобы ты поняла Имасса, бывшего некогда тленом. — Он помедлил и добавил: — С тобой и детьми я стал думать, что всё уже позади — страшные ошибки, груз последствий. А потом в один миг… мне напомнили о глупости моей. Нельзя забывать о своих пороках, Хетан. Иллюзия утешает, но может стать гибельной. — Ты еще не погиб. — Точно ли? Женщина фыркнула, отвернулась: — Ты не лучше своей сестры! — И тут же снова поглядела на него: — Проснись! Двадцать семь твоих кланов стали девятнадцатью. Сколько еще ты готов потерять, прежде чем пошевелишься и примешь решение?! Глаза его сузились. — И какого решения ты ждешь? — спросил он спокойно. — Мы Белолицые Баргасты! Найди нам врага!* * *
Честь оказаться так близко от дома оказалась мучительной, хотя Ливень — последний воин-овл — старался превратить тоску в гнев. Он стыдился, что выжил, что еще живет, словно последняя капля крови, не желающая впитаться в алую грязь; он не понимал, что заставляет его ходить, дышать, почему сердце еще бьется и мысли прогрызают путь сквозь полотнища песчаных бурь. Где-то глубоко внутри, молился он, еще можно отыскать единственную и чистую истину, проникшую в мозг костей, отполированную бесконечными ветрами, бессмысленными дождями, спиралями сменяющих друг друга времен года. Некий узел, косточку, на которую можно наступить, оступиться и упасть. Он мог бы ее найти, но подозревал, что так и не найдет. Ума не хватает. Он не такой хитрый, как Тук Анастер, Мезла, преследующий его во снах. Грохот копыт, озаренное грозой ночное небо, ветер воет словно волки, а единственный глаз мертвого воина светит опалом из темной глазницы. Лицо ужасает полным своим отсутствием: кожа содрана, красные зубы выставлены в зверской ухмылке — ох, поистине Мезла врывается в сны Ливня вестником кошмаров, насмешником над его драгоценной, хрупкой истиной. Одно несомненно — мертвый стрелок преследует Ливня, обуянный ненавистью к последнему овлу, и чувство его неутомимо — а вот шаги Ливня замедляются, он еле тащится, хотя должен бежать, спасая жизнь — он вопит, он задыхается… пока не проснется, дрожа и купаясь в ледяном поту. Похоже, Тук Анастер не спешит довести погоню до мрачного итога. Охота — вот радость призрака. Ночь за ночью за ночью… Овлийский воин уже не носит медную «маску». Пропал надоедливый зуд, заставлявший его расчесывать лицо. Вскоре после присоединения к клану Гедра, когда краска выцвела, женщины проявили к нему интерес, и отнюдь не робкий — их смелость почти пугала Ливня, он не раз убегал от какой-нибудь щедрой на посулы женщины. Но потом дюжина желавших выследить и уловить его вступили в заговор… Тогда он вскочил на лошадь и ускакал из лагеря, и не останавливался целый солнечный круг, пока от охотниц его не отделили просторы степей. Глаза его были красны от утомления, он был жалок, он сражался сам с собой. В конце концов, он еще никогда не ложился с женщиной. Он не знал, что для этого требуется, если не считать трусливых детских подглядываний за взрослыми, которые лежали друг на друге, сопя, кряхтя и вздыхая. Он же овл — не один из ужасных диких Баргастов, совокупляющихся со смехом и криком, когда мужчина ревет медведем, а женщина царапает его, кусает и пинает. Что за чушь! Но, хотя он сбежал от бешеных баб с раскрашенными лицами и сверкающими глазами, ему хочется того, что они предлагали. Он бежит от своего желания, и каждый раз, когда он это делает, борьба с сами собой становится все яростнее. Ни один мужчина не заслужил таких унижений! Нужно бы наслаждаться свободой — здесь, на обширных равнинах так близко к Овл’дану. Он видит стада бхедринов, которых его народ даже не думал приручать, и стайки родаров, выживших потомков тех животных, за которыми овлы ухаживали. Он знает, что треклятые летерийцы не охотятся за ними, не режут их… нужно восторгаться моментом! Разве он не жив? Не в безопасности? Разве он не стал вождем клана, неоспоримым главарем нескольких десятков детей, уже забывших родной язык, бормочущих на варварском наречии Баргастов, красящих тела охрой и белой глиной, заплетающих волосы в косы? Он ехал медленным галопом, ускакав от стоянки Гадра уже на две лиги. Стада повернули ночью на юго-восток, так что он не встретил ни одного зверя на всем пути. Баргастских собак он сперва принял за волков — но они, завидев всадника, побежали к нему, чего никогда не сделали бы волки. Они подбегали все ближе, он уже различал короткий пестрый мех, кургузые морды и маленькие уши. Звери были на редкость дикими и злобными, да и ростом превосходили овлийских овчарок. До сегодняшнего дня псы игнорировали Ливня, разве что огрызались, когда пробегали мимо стоянки. Он снял копье с крючка и уткнул в стремя у правой ноги. Шесть псов — они, вдруг понял он, крайне утомлены. Ливень натянул удила и замер, заинтересованный. Звери окружили всадника и лошадь. Он видел, как они падают наземь, высунув слюнявые языки и раскрыв пасти. Удивленный Ливень заерзал в седле. Стоит ли просто проехать круг псов и продолжить бегство? Если бы это были овлийские собаки, что означало бы такое поведение? Он покачал головой. Будь это тягловые псы, он подумал бы, что враг близко. Ливень нахмурился и привстал в стременах, прищурившись на северный горизонт. Ничего. Он прикрыл глаза ладонью. Да, на горизонте ничего… но на небе? Что это — птицы кружатся? И что делать? Вернуться, найти воинов и рассказать что видел? «Ваши псы нашли меня. Легли у ног. Далеко на севере… какие-то птицы». Ливень фыркнул. Подобрал поводья, послал лошадь между ближайших собак. Поскакал на север. Птицы не стоят вестей — ему нужно увидеть, что же их привлекло. Два пса потрусили за ним, остальные встали и пошли к лагерю на юге. Во времена Красной Маски Ливень ощущал что-то вроде довольства жизнью. Овлы нашли того, за кем стоит следовать. Истинного лидера, спасителя. Когда наступило время великих побед — гибели сотен летерийцев в череде яростных, славных битв — они уверились в предназначении Красной Маски. Он не может точно припомнить, когда все пошло плохо, но он помнит взгляд Тука Анастера, циническую усмешку на лице иноземца. С каждым ироническим комментарием прочные основы веры Ливня содрогались, словно получив смертельный удар… пока не показались первые трещины, пока рвение Ливня не стало насмешкой, издевательством над собой, пока сила не обратилась в слабость. Такова сила скептицизма. Горсточка слов лишает уверенности, словно семена брошены на каменную стену — нежные ростки и крошечные корешки, да, но со временем они повалят стену. Довольство жизнью само по себе должно было насторожить Ливня, однако он склонил перед ним голову, словно перед богом чистоты, пал ниц, чтобы найти утешение в тени. В любое другое время Красная Маска не стал бы вождем овлов. Без отчаяния, без череды поражений и тризн, без ожидания нависшего над племенем конца — племя изгнало бы его, как сделало раньше. Да, раньше они были мудрее. Некоторые силы непобедимы, и таковы летерийцы. Их алчба по земле, их желание править и обладать всем — вот ужасные желания, подобно чуме отравляющие души врагов. Едва лихорадка, заставляющая видеть мир именно таким, возгорается в мозгу — всё, война окончена, победа абсолютна и необратима. Даже Баргасты, его варварские спасители, обречены. Торговцы — акрюнаи разбивают лагеря около линии дозоров. Барышники из Д’расильани гоняют табуны перед стоянками, и то один, то другой воин — Баргаст выбирает коня, осматривает, потом со снисходительным хохотом отсылает назад. Вскоре, как думает Ливень, они найдут породу себе под стать, и всё будет решено. Захватчики не навечно остаются захватчиками. Постепенно они становятся таким же племенем, как и все другие. Языки смешиваются, путаются, сдаются в плен. Обычаи обмениваются как монета, и вскоре все одинаково смотрят на мир. Если избран неправильный взгляд, жуткие последствия коснутся практически всех. Овлам следовало склонить шею перед Летером. Они были бы живы, на став кучками тухлых костей на дне мертвого моря. Красная Маска пытался остановить время. Разумеется, ему не удалось. Иногда вера равноценна самоубийству. Ливень отказался от веры, убеждений, драгоценных упований. Он не сопротивляется тому, что дети забывают родной язык. Он видит охру на их лицах, шпильки в волосах — и молчит. Да, он вождь овлов, последний вождь. И его задача — обеспечить мирное уничтожение культуры. Пути будут забыты. Он поклялся, что не подведет своих. Нет, Ливень уже не меднолицый. Хватит. Лицо его чисто, как и глаза. Заметив разбросанные трупы, он замедлил бег лошади. Вороны и стервятники с золотистыми клювами выплясывают зловещие танцы, риназаны машут крыльями, вспугивая плащовок — те вспархивают, словно вдруг расцветшие белые бутоны, и тут же садятся. Сцена, которая Ливню хорошо знакома. Отряд Баргастов вырезан. Истреблен. Он подъехал ближе. На поле битвы нет явных следов — ни копыт, ни человеческих ног. Он понял, что Баргасты собрались в полукруг — странно, раньше они так не делали. Возможно, они увидели превосходящие силы врага. Но ведь… никаких следов. Те, что убили воинов, унесли свои смерти с собой — он не нашел ни кровавых дорожек, ни вмятин на траве, по которой тащили бы раненых. Тела, заметил он вскоре, не ограблены. Прекрасное оружие разбросано рядом, лезвия чисты. Ливень ощутил, как пляшут нервы, словно возбужденные чем-то зловещим. Снова оглядел трупы: нет, они не собирались в кучку, но подкрадывались… к одному врагу. И раны — хотя падальщики уже потрудились — совсем не такие, какие он ожидал увидеть. Они как будто нашли зверя и были им убиты. Равнинный медведь? Нет, их не осталось. Последняя шкура медведя хранилась в его племени уже семь поколений; он помнил ее крайнюю ветхость. Когти были давно извлечены и потеряны. И все же… Ливень оглянулся на двух увязавшихся за ним собак. Звери выглядят необычайно робкими, поджали обрубки хвостов; они посылают ему боязливые взгляды. Будь это овлийские тягловые псы, они уже ретиво шли бы по следу врага, вздыбив шерсть. Он презрительно усмехнулся трусливым тварям. Затем развернул лошадь и поехал к Гадра. Собаки спешили по пятам. Да, зверь не оставил следов. Существо — призрак. Похоже, одиноким прогулкам конец. Пора сдаться назойливым бабам. Он надеется, они заставят его забыть о тревогах. «Оставим охоту Баргастам. Пусть шаманы займутся стоящим делом, вместо того чтобы каждую ночь хлестать драсское пиво. Доложу вождю и забуду». Он уже сожалел, что поехал искать тела. Насколько можно понять, призрак близко. Может, уже выследил его. А может, какое-то гнусное колдовство осталось на месте убийств и он помечен, его найдут, куда бы он ни ушел. Он почти ощутил прилипшее к одежде колдовство. Кислое, горькое как потроха змеи.* * *
Сеток, которую когда-то звали Стейанди, которая видела во снах странные сцены, знакомые лица, говорящие на чужом языке любви, заботы и нежности — это было время до звериного бытия — встала лицом к пустому северу.[1] Она заметила, как четыре пса вернулись в лагерь. Событие, не стоящее особого внимания; если дозор запоздал, он мог увлечься погоней за мулоленем, что объяснило бы отсутствие двух собак: их впрягли в волокуши, на которых везут мясо. Такие объяснения были бы к месту, не будь они лишены логики (эти собаки тоже остались бы с отрядом, обгладывая костяк и жуя отбросы). Так что она без удивления увидела, как десятки воинов подхватили оружие и не спеша подошли к утомленным зверям. Затем снова обратила внимание на север. Да, собаки пахнут смертью. А волки дикой пустоши, которые дали ей жизнь, с самого рассвета завели заунывное сказание ужаса. Да, первая семья остается поблизости, как в сказке о дарованных девочке святых защитниках. Ни один Баргаст не станет на них охотиться, ведь даже акрюнаи знают историю о ее рождении в стае, о том, как некий воин нашел ее. Благословленная духами — вот что говорят все, глядя на нее. Держательница тысячи сердец. Сначала такое звание смущало Сеток, но воспоминания медленно угасали по мере того, как она взрослела, вытягивалась. Да, она держит в себе тысячу сердец, а может, больше. Дары волков. Она сосала молоко, полученное из крови, молоко от тысячи убитых братьев и сестер. Разве не помнит она ночь ужаса и резни? Бегство в темноте? Они пересказывают ее историю, и даже кудесники приносят ей дары, касаются на счастье, и хмурые лица разглаживаются. А сегодня Великий Ведун, НашедшийБогов — Баргастов, тот, кого зовут Кафал, прибыл к Гадра, чтобы говорить с ней, чтобы искать в ее душе — если она позволит. Дикие волки взывают к ней, их разумы полны смущения, страха, тревоги. Они заботятся о дитяти, да, они говорят о временах, когда бури надвинутся со всех сторон света. Они поняли, что она окажется в сердцевине небесного пожарища. Они умоляют о позволении принести себя в жертву, чтобы она смогла выжить. Нет, этого она не позволит. Если она благословлена духами, тогда эти духи — волки. Если ей суждено быть объектом поклонения Баргастов, она станет символом дикости и того, что нужно поклоняться дикости. Если бы они поняли! Она глянула на трусливо мнущихся собак и ощутила горечь при мысли о том, какими они могли бы стать, если бы не цепи, намордники и клетки. «Бог, дети мои, не ожидает нас в дикой степи. Бог, дети мои, и есть дикость. Узрите его законы и покоритесь. В покорности отыщете мир. Но знайте: мир не всегда означает жизнь. Иногда мир — это смерть. Как не смириться перед ее ликом? Дикие законы — единственные законы». Это она сможет передать Кафалу. Увидев результат на его лице. А потом расскажет, что Гадра скоро умрут, как и многие кланы Баргастов. Посоветует взглянуть в небеса, ибо с небес надвигается смерть. Предупредит, что ему не стоит путешествовать далеко, что нужно вернуться к своему клану. Отыскать примирение с духами родичей. Мир в жизни, прежде чем наступит мир в смерти. Воины собирались вокруг псов, готовили оружие и припасы. Напряжение плыло по воздуху, накрывая стоянку. Вскоре боевой вождь выберет среди толпы двадцать мужчин. Сеток жалела их, но особенно обреченного вождя. Подувший с востока ветер разбросал длинные пряди льняных волос, и они легли на лицо, словно сухие травы. В носу все еще стоял запах смерти.* * *
Грубые черты лица Кафала стали еще более суровыми со дней юности; проложенные заботами морщины пролегли между бровями, окружили рот. Годы назад, в той яме под полом храма, он говорил с Благословляющим, с малазанским капитаном Ганоэсом Параном. Желая произвести впечатление — желая как-то доказать мудрость, данную ему уже в молодые годы — он повторил слова отца, делая вид, что сам их придумал: «Владеющий силой должен действовать решительно, иначе она утечет у него между пальцев». Мысль эта, хотя и верная, отдает нынче горечью. Его голос тогда… все было неправильным. Он не имел права на такие слова. Кафалу уже не верилось, что тот юнец, тот лупоглазый дурак посмел вымолвить подобное. Глупый, бесполезный случай унес жизнь его отца, Хамбралла Тавра. Могучий, умный воин обладал и мудростью, и силой, но ни то, ни другое не помогло против случайности. Ясный урок, понятная и вводящая в смирение весть. Сила ни от чего не защитит — вот единственная мудрость, которую стоит заучить. Он гадал, что сталось с несчастным малазанским капитаном, избранным и проклятым (а есть ли различие?), он удивлялся, почему ему вдруг захотелось потолковать с Ганоэсом Параном, обменяться новыми словами, более честными, более взвешенными, более умными. Да уж, юность скора на суждения, юность любит презирать тугодумов — стариков. Юность ничего не ведает о пользе трезвого размышления. Тогда Ганоэс Паран казался ему нерешительным. Ужасно, раздражающе нерешительным. Но Кафалу сегодняшнему, стоящему на чуждой равнине под чуждым небом, встреченный в те дни малазанин кажется совершенно правым, одаренным мудростью, к которой юный Кафал был совершенно слеп. «Вот так мы оцениваем жизнь, так мы строим мост между тем, чем были, и тем, чем стали. Ганоэс Паран, ты иногда смотришь вниз? Замираешь на месте, ужаснувшись бездонной пропасти? Мечтаешь перескочить?» Оносу Т’оолану отдали всю власть, которую собрал отец Кафала, и в том не было ничего незаслуженного. А теперь власть медленно, но неостановимо утекает между пальцев древнего воителя. Кафал не может это остановить — он столь же беспомощен, как сам Тоол. Слепой случай вновь правит Баргастами. Когда до Кафала донеслась весть о собаках, вернувшихся без хозяев и тем самым сообщивших, что с отрядом разведки стряслось что-то плохое, он натянул плащ из кожи бхедрина, закряхтев под весом, и пнул потрепанную, порванную куклу из палочек и травы, что лежала на земляном полу около кровати: — Вставай. «Ловушка для души» сплюнула и зарычала. — Очень забавно. Уважай предков, о Великий Ведун. Вложенная в слова ирония заставила Кафала заморгать, словно в глаза попала сосновая смола. Он выругался про себя, когда Талемендас захихикал, радуясь произведенному эффекту. — Давно стоило сжечь тебя на костре, древопойманный. — Слишком много чести для тебя. Я странствую по садкам. Я доставляю послания, я угрожаю иноземным богам. Мы говорим о делах великой важности. Войны, измены, союзы, измены… — Повторяешься. — И снова войны. — Боги Баргастов довольны твоими усилиями, Талемендас? Или они шипят от злости, а ты сбегаешь под защиту людских богов? — Они не могут жить в изоляции! Мы не можем! Упрямцы! Никакой умственной тонкости! Я в затруднении. Кафал со вздохом отошел. Древопойманный пополз за ним, озираясь словно хорек. — Если будем драться в одиночку, погибнем. Нам нужны союзники! Кафал помедлил, поглядел вниз. Он думал, что древний кудесник Талемендас, вполне возможно, сошел с ума. Сколько раз можно говорить одно и то же? — Союзники против кого? — спросил он, как спрашивал и спрашивал раньше. — Против того, что грядет! Снова бесполезный ответ. Его не смогут использовать ни Кафал, ни Тоол. Зашипев себе под нос, Великий Ведун вышел, не обращая внимания на ковыляющего следом Талемендаса. Боевой отряд покинул лагерь. Воины перешли на бег и уже готовы были скрыться за гребнем. Кафал видел, что волчья дочь Сеток стоит на краю лагеря и следит за воинами. Что-то в ее позе намекало: она мечтает броситься вслед, оскалив зубы и подняв шерсть на затылке, чтобы присоединиться к яростной охоте. Он пошел к ней. Нет сомнений, она летерийка, но родовое наследие осталось лишь на поверхности — в коже, чертах лица, внешности, оставленной потерявшими ее родителями. Налет цивилизованности давно выцвел, пропал. Она отдалась на волю дикости, принесла девичью сущность в жертву. Душа ее пожрана. Она принадлежит волкам, возможно, самим богам волков, Господину и Госпоже Звериного Трона. Баргасты должны были найти Серых Мечей и сражаться на их стороне (предполагалось, что Тук Анастер и его армия знают, что за враг их поджидает). Боги — Баргасты рьяно желали служить Тоггу и Фандерай, бежать с их смелой стаей в поисках крови и славы. Они, вдруг понял Кафал, хуже детей. Когда первые разведчики нашли Серых Мечей, они были кучками гнилого мяса. Вот вам и слава. Не унаследовала ли Сеток благословение, данное некогда Серым Мечам? Она дитя Тогга и Фандерай? Даже Талемендас не ведает. — Не ее! — зарычал сзади древопойманный. — Изгони ее, Кафал! Обреки блуждать по Пустошам, где ей самое место! Но он не остановился. Когда до девушки оставалась дюжина шагов, она мельком глянула на него — и снова уставилась в пустоту северных земель. Он подошел вплотную. — Они идут на смерть, — бросила она. — Кто? Как? — Воины, что сейчас ушли. Они умрут, как и разведка. Ты нашел врага, Великий Ведун… но это не тот враг. Снова. Кафал развернулся, увидел притаившегося в траве Талемендаса. — Выследи их, — приказал он древопойманному кудеснику. — Приведи обратно. — Ничему не верь! — Это не просьба, Талемендас. Насмешливо кудахтнув, древопойманный помчался словно укушенный пчелой заяц, встав на след охотничьего отряда. — Бесполезно, — сказала Сеток. — Весь клан обречен. — Твои заявления меня утомляют. Ты подобна ядовитому шипу в сердце клана, ты крадешь его силу, его гордость. — Ты за этим явился? — спросила она. — Вырвать шип? — Если придется. — Чего ждешь? — Хочу понять источник твоих заявлений, Сеток. Ты осаждена видениями? Духи приходят в твои сны? Что ты видела? Что знаешь? — Риназана в ухо шепчет. Она дразнит его? — Крылатые ящерицы шептать не умеют, Сеток. — Неужели? — Точно. Все твои речи — сплошная чепуха? Ты просто издеваешься надо мной? — Воин — овл, тот, кого так подходяще прозвали Ливнем, перехватил боевой отряд. Он охотно поддержал мудрые советы твоей куклы. Но… боевой вождь молод. Бесстрашен. Почему дураки его выбрали? — Когда старые воины увидели четырех собак, они пошли в лагерь, чтобы всё обсудить. А молодые похватали оружие и вскочили на ноги, сверкая глазами. — Какое чудо, — заметила она, — что воины успевают стать старыми. «Да уж». — Овл убедил их. — Не Талемендас? — Нет. Они сказали, что мертвому ведуну вообще лучше молчать. Что древопойманный ползает у ног Жнеца Смерти. Назвали его малазанской марионеткой. «Клянусь духами, тут мне нечего возразить!» — Ты чуешь все, что творится на равнине, Сеток. Что ты узнала о враге, убившем разведчиков? — То, что нашептали риназаны, Великий Ведун. Опять крылатые ящерицы… «Боги подлые!» — На нашей родине, среди пустынных мес, водятся более мелкие ящерицы, их называют ризанами. — Вот-вот, более мелкие. Он нахмурился. — В смысле? Она пожала плечами: — Именно. Более мелкие. Ему хотелось схватить ее за плечи и вытрясти все секреты. — Кто убил лазутчиков? Девушка оскалила зубы, отвела глаза. — Я уже сказала, Великий Ведун. Скажи мне, ты видел зеленые копья в ночном небе? — Конечно. — Что они такое? — Не знаю. Известно, что иногда с неба что-то падает, а в иной раз они просто пролетают, словно горящие телеги, или тащатся по ночной тверди неделями и месяцами… а потом пропадают столь же таинственно, как и явились. — Не обращая внимания на мир внизу. — Да. Небесная твердь испещрена бесчисленными мирами, подобными нашему. Для звезд и огромных горящих телег мы словно пылинки. Тут она повернулась и внимательно на него поглядела:- Как… интересно. В это верят Баргасты? — А во что верят волки, Сеток? — Скажи… когда охотник бросает дротик в бегущую антилопу, целит ли он в зверя? — Да и нет. Чтобы бросить верно, охотник должен нацелиться туда, где антилопа окажется через миг. — Он посмотрел на нее. — Ты намекаешь, что копья зеленого огня — дротики, а мы антилопы? — Что, если антилопа мечется и увертывается? — Хороший охотник не промахнется. Боевой отряд снова пересек гребень лощины; с ними были конный овл и пара псов. Кафал произнес: — Я пойду искать Столмена. Он захочет поговорить с тобой, Сеток. — Он помешкал. — Может быть, боевой вождь Гадра получит более ясные ответы. Лично мне не удалось. — Волки говорят ясно, — ответила она, — когда заходит речь о войне. Все остальное их смущает. — Итак, ты действительно служишь Господину и Госпоже Звериного Трона. Как жрица. Она пожала плечами. — Кто, — снова спросил Кафал, — враг? Сеток бросила ему взгляд: — Враг, Великий Ведун, это мир. — И улыбнулась.* * *
Спиногрызы оттащили Висто на десяток шагов от дороги, но что-то подсказало им: сморщенное тощее тело мертвого мальчика лучше не есть. На заре Баделле и еще несколько детей встали около спавшейся штуки с разорванным животом, что некогда звали Висто. Все ждали, пока Баделле отыщет слова. Рутт подошел последним, потому что проверял Хельд, перепеленывал ее. Баделле уже была готова. — Слушайте же меня, — начала она, — на умирках Висто. — Она сдула мошек с губ и оглядела россыпь лиц. Есть одно выражение лица, которое она хочет вспомнить, но не может. Даже вспоминать его трудно, почти невозможно. Оно потеряно навсегда, если говорить прямо. Но она жаждет его, она его узнает — если увидит. Выражение… какое это… что это? Помедлив еще немного, она сказала:— Все мы из разных мест
и Висто такой же
он пришел
из какого-то
места
оно было особым
и оно было таким же
если вы понимаете
а вы понимаете
должны понимать раз стоите здесь
но суть в том, что Висто
не мог ничего припомнить
об этом месте
кроме того
что пришел из него
и вы все такие же
так что скажите:
он вернулся туда
в свое место
откуда пришел к нам
и все что он видит
он вспомнил
а все что он вспомнил
новое
* * *
Седдик был первым спутником Рутта, первым, несшим Хельд. Сейчас он брел с четырьмя детьми в нескольких шагах от Рутта и новой девочки. Баделле была в следующей кучке, позади него. Седдик боготворил ее, но не пытался оказаться рядом. Нет смысла. У него мало слов — он почти все слова потерял в пути. Пока он может слышать Баделле, он доволен. Она кормит его. Словами и взглядами. Она оставляет его в живых. Он обдумывал, что она выпевала на умирках Висто. Думал о том, что некоторые слова были неправильными. Висто не забыл, из какого места он пришел. Он помнил, на самом деле, даже слишком много. Зачем же Баделле врала на умирках Висто? «Потому что Висто нет. Ее слова были не про него. Они были про нас, для нас. Она говорила нам: забудьте. Отдайте все, чтобы, когда мы снова это найдем, оно показалось новым. Всё, что мы помним, кроме себя. Города, деревни, смеющиеся лица родителей. Вода и еда и полные животы. Об этом она и говорила?» Что же, свою долю еды он получил, не так ли? Она великодушна. Штуки на концах его ног казались ватными. Они ничего не чувствовали — и хорошо, ведь земля покрылась камнями и у многих уже окровавлены ступни, они еле бредут. По сторонам тракта земля еще хуже. Баделле умная. Она — мозг, что за челюстями, она — язык. Она понимает всё, что видят глаза змеи. Она придает вкус. Она именует новый мир. Мухи, что хотят быть листьями, и деревья, что приглашают мух быть листьями, чтобы пять деревьев делились листьями — когда одно проголодается, листья летят на охоту. Другие деревья так не умеют, поэтому других деревьев в Элане нет. Она рассказывает о джавалях, птицах — стервятниках размером с воробушка, первыми облепляющих упавшее тело, клюющих его острыми клювами, цедящих кровь. Иногда джавали не дожидаются, пока тело упадет. Седдик видел, как они нападают на раненых спиногрызов, даже на ворон и грифов. Иногда друг на дружку, когда совсем обезумеют. Сатра, что жили в бедном Висто, и плывун-черви, катящиеся живым ковром, чтобы залезть под труп и понежиться в тени. Они кусают плоть и плавают в соках, размягчая землю, пока наконец не пробьют ее загрубевшую шкуру. Седдик с удивлением взирает на новый мир, восторженно слушает, как Баделле делает странные составные имена, создавая новый язык.* * *
К полудню они отыскали источник. Развалины жалких загонов для скота окружали мелкую яму с нечистой водой. Змея встала и начала медленно, мучительно оборачиваться вокруг замутненной лужи. Само ожидание убило десятки детей; те, что вылезали из грязи, черные с ног до головы, иногда падали в корчах, сворачиваясь клубками. Иные извергали содержимое кишок наружу, портя воду еще больше. Еще один плохой день для Чел Манагел. Еще позднее, когда жара стала совсем невыносимой, они заметили на горизонте серое облако. Спиногрызы завыли в ужасе, задергались. Когда туча подлетела ближе, псы разбежались. То, что показалось дождем, не было дождем. Туча не была тучей. Это была саранча, но совсем не похожая на обычную. Блестя крыльями, стая заполнила половину неба. Шум оглушал — треск крыльев, щелканье челюстей, каждая в палец взрослого длиной. Из окутавшей колонну тучи вылетали плотные клубки насекомых, казавшиеся почти отдельными существами. Когда один ударил в скучившихся детей, раздались вопли ужаса и боли — полетели ошметки кровавого мяса, потом и кости… Когда орда пропала, сзади остались кучи волос, груды обглоданных костей. Саранча питалась мясом. Таким был первый день среди Осколков.Глава 5
Художник должен быть немым, скульптор глухим. Таланты приходят поодиночке, это каждый знает. О, пусть себе возятся — мы великодушно улыбаемся, ведь нам дарован вечный талант позволения; пусть таланты приходят по одному, ведь нескольких мы не дозволяем. Прояви один, достойный похвалы нашей — а прочие пускай послушно послужат полезному делу. Величие? Титул единственный в своем роде — не жадничай, не испытывай наше снисходительное терпение, ибо нам решать, нам, сидящим за хлипкой стеной, за кирпичами разумного скептицизма…Воспоминания капрала Тарра об отце можно было суммировать одной цитатой, подобно талианскому похоронному колоколу звенящей над всей длиной Таррова детства. Грубое, громогласное высказывание, вбитое в трепещущего сына: «Сочувствие? Да, у меня есть сочувствие — к мертвым. Ни к кому иному! Никто в нашем мире не заслуживает сочувствия, ежели не умер. Понял, сынок? Понял, сынок?» Так точно, сэр. Отличные слова для будущего солдата. Помогают держать мозги… в порядке. Избегать всего, что могло бы помешать вот так крепко держать щит, вот эдак — с размаху — рубить коротким мечом. Это своего рода самодисциплина. Многие назовут ее тупым упрямством, но только потому, что не понимают они жизнь солдата. Учить людей быть дисциплинированными, как он понял, нелегко. Он прошелся вдоль строя летерийских солдат (да уж, назвать солдатами их можно с большой натяжкой), замерших по стойке смирно (ну, местные смирнее стоять не умеют — пока что). Ряд лиц, красных на палящем солнцепеке, сочащихся потом. — Бригада Харридикта, — прорычал Тарр. — Что за имечко такое? Кем был этот Харридикт, Худа ради… нет, не отвечать, проклятые дураки! Каким-то бесполезным генералом, воображаю, или еще хуже — каким-то купчишкой, радующимся, что ему позволили разодеть вас в цвета своего Дома. Купцы! Торговле нет места в армии. Мы построили империю на трех континентах только потому, что держали их в стороне! Купцы — стервятники войны, их клювы могут показаться улыбающимися ртами, но уж поверьте мне — это только клювы. Тут он остановился, истощив словарный запас, и махнул Каракатице. Тот вышел вперед со свирепой ухмылкой — идиот любит роль Бравого, как они сами себя прозвали. У летерийцев есть мастер-сержанты, а у малазан будут теперь Бравые Сержанты, иначе Зубастики — не повторяйте, парни, это шутка для своих. Первым шутку придумал капитан Рутан Гудд, а он, давно понял Тарр, солдат что надо.[2] Каракатица широк в плечах, грузен — очень подходит для такой роли. Сам Тарр на полголовы ниже, но только чуток уже в плечах — а значит, подходит еще лучше. Ни один из здешних так называемых солдат не простоит в рукопашной с малазанином и дюжины ударов сердца. Ужасная истина. Они слишком мягкие. — Эта бригада, — громко и презрительно заорал Каракатица, — зря занимает мировое пространство! — Он помолчал, вглядываясь в твердеющие от оскорблений лица. Как раз пора. Тарр наблюдал, положив руки на пояс. — Да, — продолжал Каракатица, — я наслушался ваших пьяных россказней… — тон его как будто приглашал всех пойти посидеть в кабачке: понимающий, мудрый и почти — вот черт! — сочувственный. — Да, да, я самолично видел ту уродливую, жалкую свинью, которая у вас сходит за магию. Без дисциплины, никакой тонкости. Грубая сила и полная дурь. Итак, для большинства из вас битва — это копание носом грязи, а поле битвы — место, на котором сотни помирают ни за что. Ваши маги сделали войну жалкой, бессмысленной шуткой… — тут он развернулся и подскочил нос к носу к одному из солдат: — Ты! Сколько раз ваша бригада теряла пятьдесят процентов состава в одном бою? Солдат (Каракатица умеет выбирать) оскалил зубы. — Семь раз, Бравый Сержант! — А семьдесят пять? — Четыре, Бравый Сержант! — Девяносто процентов? — Однажды, Бравый Сержант, но не девяносто. Сто процентов, Бравый Сержант. У Каракатицы отвисла челюсть: — Сто процентов? — Так точно, Бравый Сержант! — Вас стерли до последнего солдата? — Так точно, Бравый Сержант! Каракатица склонился еще ближе; лицо его стало пунцовым. Он проревел: — А вам не приходило в голову — хотя бы одному — что лучше перебить всех магов еще до начала боя!? — Тогда другая сторона смогла бы… — Ну, сначала нужно было переговорить с ними, перебить ублюдков одновременно. — Он откачнулся, взмахнул руками. — Вы не бьетесь! Вы не воюете! Вы просто строитесь, чтобы удобнее было лечь в могилы! — Он провернулся на месте. — Вы что, все идиоты?
«Полезная поэма», Астаттль Погм
* * *
На балконе, нависшем над плацем, Брюс Беддикт несколько раз моргнул. Королева Джанат хмыкнула из тенечка, потом сказала: — Знаешь, он в чем-то прав. — На данный момент, — ответил Брюс, — это не имеет значения. У нас осталось слишком мало магов, и даже эти потеряли почву под ногами. Похоже, происходит молчаливая революция, и, когда пыль осядет, изменится вся наука колдовства. — Он поколебался. — Но не это меня тревожит, когда я слушаю солдат внизу. Что опасно — мысль, будто они должны решать все сами. — Призыв к мятежу, — закивала Джанат. — Но можешь поглядеть с другой точки зрения. Их образ мыслей заставляет командиров держаться в рамках. Следовать приказам — одно дело, но когда приказы самоубийственны или просто глупы… — Как представишь, что солдаты станут обдумывать твои приказы… тревожно становится. Я уже сожалею, что нанял малазан для перестройки армии Летера. Может, их способы хороши для них, но не факт, что они будут столь же хороши для нас. — Ты можешь быть прав, Брюс. В малазанах есть что-то необычное. Я нахожу их восхитительными. Вообрази: целая цивилизация, не терпящая дураков. — Насколько я слышал, — возразил Брюс, — это не уберегло их от предательства. Сама императрица готова была принести их в жертву. — Но они же не склонились под топор? — Понимаю… — Между правителем и подданными есть взаимное доверие. Злоупотребите им — с любой стороны — и согласие станет невозможным. — Гражданская война. — Это если одна из сторон не решит попросту уйти. Если она не заинтересована в мести или восстановлении прежнего порядка. Брюс обдумал ее слова, следя за муштровкой, которую устроили внизу солдатам — летерийцам двое Охотников за Костями. — Может, вы все же можете кое-что нам преподать, — пробормотал он.* * *
Каракатица подошел к Тарру и прошипел: — Боги подлые, капрал, они хуже овец! — Слишком много раз их били, вот и всё. — И что же делать? Тарр дернул плечом: — Все, что могу придумать: вздуть их еще раз. Крошечные глазки Каракатицы прищурились. — Как-то плохо звучит. Тарр скорчил рожу и отвернулся. — Знаю. Но больше ничего нет. Если есть идея получше, не стесняйся, сапер. — Прикажу им ходить по кругу. Будет время подумать.* * *
— В их обучении прослеживается четкая и умная система, — заключил вскоре Брюс и повернулся к королеве. — Похоже, нам пора к Теолу — он говорил что-то насчет встречи перед встречей с Адъюнктом. — На самом деле это был Багг. Теол предложил встретиться, чтобы обсудить идею Багга о встрече до встречи… ох, послушай меня! Этот человек хуже чумы! Да, давай торжественно прошествуем к моему супругу — твоему брату — и хотя бы узнаем, что они хотели. Пока малазане не напали на нас. Что они должны думать? Король в одеяле!* * *
Рука Лостары Ииль прокралась к кинжалу у бедра и тут же отдернулась. Смутный шепот в голове твердил ей, что клинок нужно почистить, хотя она звон назад почистила и наточила его, и даже заменила ножны. Все нелогично. Все бессмысленно. Да, она понимает причины навязчивого желания. Жалкие, извращенные причины… но вонзить кинжал в сердце мужчины, которого ты любила — все равно что залить душу несчищаемой грязью. Нож стал символом. Она не так глупа, чтобы не понимать. А рука все чешется, желая схватить клинок. Она попыталась отвлечься, наблюдая, как кулак Блистиг меряет шагами стену, словно попал в невидимую клетку. Да, она уже знает ее размеры. Шесть шагов в длину, около двух в ширину, а потолок такой низкий, что мужчина горбится. Пол гладкий, почти отполированный. Она понимает его намерение: он хочет убедиться, что решетки прочные, замок надежный, а ключ выброшен в море. Кулак Кенеб тоже наблюдает за Блистигом, совершая восхитительно тяжелую работу — пытаясь удержать мысли в себе. Он единственный уселся за стол, кажется спокойным, хотя Лостаре отлично известно, что он так же покрыт ссадинами и синяками — проклятое гадание Скрипача оставило всех в плохой форме. Не очень приятный опыт — оказаться забитым до бесчувствия. Все трое повернули головы: в комнату вошел Быстрый Бен. Верховный Маг принес с собой атмосферу виновности. Ничего удивительного. При всей внешней браваде угрызения совести терзают его словно туча гнуса. Понятное дело, он таит секреты. Погружен в незримые игры. Он Быстрый Бен, последний выживший колдун Сжигателей Мостов. Думал, что перехитрить богов — это забава. Но даже его побили на чтении Скрипача. Наверное, он ощутил смирение. Она искоса смотрела на мага, пока тот пробирался к столу, отодвигал стул и садился возле Кенеба. Пальцы забарабанили по полированной поверхности. «Ну, смирения маловато». — Где она? — спросил Бен. — Мы увидим короля через один звон. Нужно успеть решить все вопросы. Блистиг снова ходил из угла в угол. На слова колдуна фыркнул, бросив: — Все уже решено. Нас собрали из вежливости. — И давно ли Адъюнкт старается соблюдать приличия? — ответствовал Быстрый Бен. — Нет, придется обсудить стратегию. Все изменилось… Кенеб выпрямился. — Что изменилось, Верховный Маг? С момента гадания? Прошу выражаться точнее. Колдун скривился: — Я готов, но, боюсь, она не позволит. — Тогда остальным следует выйти и предоставить все вам двоим. — Грубое лицо Блистига исказилось отвращением. — Или ваши эго требуют восхищенных зрителей? Что, побитые гаданием сойдут? — В голове собаки лают, Блистиг? Иди лучше поспи. Лостара старалась смотреть в сторону, чтобы скрыть усмешку. Ей бы их заботы! По правде говоря, ей безразлично, куда именно пойдет бесполезная армия. Может, Адъюнкт попросту распустит жалкое сборище, выдав всем жалование. Летерас — довольно милый город, хотя на ее вкус слишком влажный; возможно, вдали от ленивой реки климат суше. Разумеется, она понимала: подобный исход маловероятен. Невозможен. Адъюнкт Тавора Паран, допустим, лишена характерного для знати стремления скапливать мирские богатства. Но Охотники за Костями — это исключение. Ее армия. Она не позволит ей простаивать, словно дорогой безделушке на полочке. Нет, она пожелает ее использовать. Может, даже выжать досуха. Все так думают. Блистиг и Кенеб. Быстрый Бен и Синн. И Рутан Гудд — пусть он не затрудняет себя посещением встреч — и Арбин, и сама Лостара. Добавим к перечисленным восемь с половиной тысяч солдат, хундрилов и Напасть. Достояние, которым удовлетворится даже капризная аристократка Тавора, не говоря об Адъюнкте. Разве удивительно, что даже мужчины нервничают. Адъюнктом нечто движет — некая яростная, жестокая одержимость. У Быстрого Бена могут быть догадки… но Лостара подозревает, что он по большей части пустышка, фанфарон. Единственного солдата, который может знать, здесь нет. И слава богам небес и земли за милосердие! — Мы идем в Пустоши, — сказал Кенеб. — Думаю, это мы знаем. Но не знаем зачем. Лостара Ииль откашлялась. — Это слухи, Кулак. Брови его взлетели: — А я уверен, нечто большее. — Ну, — вмешался Быстрый Бен, — это неопределенно, как и подобает слухам. Что важнее, неполным слухам. Вот почему всякие спекуляции будут бесполезны. — Продолжайте, — сказал Кенеб. Колдун снова постучал пальцами по столу. — Мы не идем в Пустоши, друзья мои. Мы идем через Пустоши. — Улыбка его была натянутой. — Видите, как одна деталь меняет всё? Видите, как слухи готовятся обмусоливать новые вероятности? Весь вопрос в целях. Ее целях. Чего ей нужно от нас — это чтобы мы были готовы. — Он помедлил. — А всё, что нам нужно — убедить себя и солдат, что это достойные цели. «Что же, сказано достаточно откровенно. Давайте радостно набьем полные рты стекла и пожуем». — Без свидетелей, — пробормотал Кенеб. Быстрый Бен пренебрежительно повел рукой: — Не думаю, что проблема в этом. Она уже сказала всё, что было нужно. Решено. Следующий вызов — когда она наконец выплюнет перед нами точные планы. — Но вы думаете, что уже догадались. Лостара Ииль не обманулась уклончивой улыбкой Верховного Мага. «У идиота нет ключа. Он такой же, как все мы». Тут вошла Адъюнкт Тавора, таща за костлявую руку Синн. На лице девочки бушевала черная буря обиды и гнева. Женщина отодвинула стул напротив Кенеба и усадила девочку, а сама встала у дальнего конца стола. Заговорила она тоном необычно жестким — как будто ярость кипела прямо под поверхностью. — Боги ведут войну. Мы не позволим себя использовать. Ни им, ни кому-то иному. Мне плевать на то, как нас опишет история. Надеюсь, всем это понятно. Лостара Ииль ощутила себя завороженной; она глаз не могла отвести от Адъюнкта, наконец узрев ее скрытую сторону — ту, что утаивалась так долго, что могла вообще не проявиться. Было очевидно, то все остальные тоже поражены: никто не посмел заполнить словами пустоту, когда Тавора замолчала, сверкая холодным железом глаз. — Чтение Скрипача обнажило всё, — заговорила она. — Чтение стало оскорблением. Всем нам. — Она начала стягивать кожаные перчатки, действуя с яростной сосредоточенностью. — Никто не владеет нашими умами. Ни Императрица Лейсин, ни даже боги. Вскоре мы будем говорить с Теолом, Королем Летерийским. Мы формально сообщим об уходе из королевства на восток. — Она бросила перчатку. — Попросим необходимых разрешений на проход через крошечные королевства на границе Летера. Если этого добиться не удастся, мы прорубим путь. — Вторая перчатка шлепнулась о стол. Если в комнате были сомнения, кто именно командует Охотниками… они исчезли. Полностью. — Предполагаю, — продолжала она хриплым голосом, — вы желаете узнать нашу цель. Мы идем на войну. Мы идем на врага, который еще не знает о нашем существовании. — Ледяные глаза уставились на Быстрого Бена. Вот мера его смелости: он даже не вздрогнул. — Верховный Маг, вам уже не удастся уворачиваться. Знайте: я ценю вашу склонность торговаться с богами. Сейчас вы доложите мне, что, по вашему пониманию, происходит. Быстрый Бен облизнул губы. — Мне нужно говорить подробно, или хватит общего плана? Адъюнкт молчала. Маг пожал плечами: — Это будет война, да. Но война беспорядочная. Увечный Бог деятелен, но все его усилия были оборонительными, ибо Падший тоже знает, что случится. Ублюдок отчаялся, он в ужасе; до сих пор он чаще проигрывал, чем побеждал. — Почему? Маг моргнул: — Ну… люди все время мешали. — Люди, да. Смертные. Глаза Быстрого Бена сузились. — Мы были оружием богов. — Скажите, Верховный Маг, каково это? Вопрос затронул неожиданную сторону — Лостара заметила, что Быстрый Бен мысленно вздрогнул. Тавора явно наделена талантами великолепного тактика — но почему никто раньше не замечал этого? — Адъюнкт, — неуверенно проговорил маг, — боги неизменно сожалели, если использовали меня. Ответ ей явно понравился. — Продолжайте, Верховный Маг. — Они скуют его снова. На это раз абсолютно. Сковав, они высосут его, словно кровомухи… — Боги едины в этом? — Разумеется нет! Извините, Адъюнкт. Скорее, боги никогда не бывают едины даже объединяясь. Измены практически гарантированы — вот почему я не могу понять, что замыслил Темный Трон. Он не так глуп… он не может быть таким глупым… — Он перехитрил вас, — сказала Тавора. — Вы не можете понять его замыслы. Верховный Маг, вы первым упомянули бога, имя которого большинство из нас вовсе не ожидало услышать. Худ — это да. Тогг, Фандерай, даже Фенер. Или Опонны. А что насчет Старших Богов? Маэл, К’рул, Килмандарос. Но вы заговорили о Темном Троне, о выскочке… — Который прежде был Императором Малазанским, — бросил Кенеб. Быстрый Бен скривился. — Да, даже тогда — хотя признаюсь с трудом — он был подлым ублюдком. Много раз я думал, что обхитрил его, побил его карту — а оказывалось, это он мною играл. Он правил тенями задолго до того, как возвысился до титула. Танцор придавал ему обличье цивилизованности, маску чести и морали — как сейчас делает Котиллион. Но не обманывайтесь: они безжалостны, для них смертные не стоят гроша, они только средства… — И для какой конечной цели, Верховный Маг? Быстрый Бен взмахнул руками и откинулся на спинку стула. — У меня лишь грубые догадки, Адъюнкт. Однако Лостара заметила в глазах колдуна сияние. Он словно просыпается от долгого, нудного сна. Она принялась гадать: таким ли был он с Вискиджеком, с Даджеком Одноруким? Не удивительно, что они видели в нем затычку для каждой дырки. — Хотелось бы услышать догадки. — Пантеон обрушился. То, что восстанет из пыли и пепла, будет почти неузнаваемым. То же самое с колдовством, с садками — владениями К’рула. Все фундаментально меняется. — Да. И вы видите главными приобретателями выгоды… Темного Трона и Котиллиона. — Здравое предположение, — согласился Бен. — Вот почему я ему не доверяю. Тавора удивилась. — Они альтруисты? — Не верю в альтруизм, Адъюнкт. — Вот откуда ваше смущение, — догадалась она. Аскетичное лицо колдуна дернулось, словно он только что съел нечто чудовищно мерзкое. — Кто посмеет сказать, будто перемены создают что-то лучшее, что-то более достойное? Кто посмеет отрицать, что результатом может быть нечто еще более худшее, чем наша сегодняшняя жизнь? Да, это может показаться отличным мотивом — столкнуть толпу жалких богов с какого-нибудь утеса, удалить их отсюда, вывести нас из-под их власти. — Он как бы размышлял вслух, забыв о слушателях. — Но подумай получше. Без богов мы сами по себе. Предоставленные сами себе — сохрани Бездна! — каких гадостей мы можем натворить! Какие гротескные изобретения осквернят мир! — Ну, не совсем сами по себе. — Удовольствие будет омрачено, — сказал Быстрый Бен, рассердившись на вмешательство. — Темный должен это понимать. С кем ему придется играть? Если К’рул будет трупом, магия сгниет, станет заразной — она убьет всякого, кто посмеет ее коснуться. — Может быть, — бесцеремонно продолжала возражать Тавора, — Темный Трон не намерен переделать мир. Скорее — положить всему конец. Очистить мир. — Сомневаюсь. Каллор такое попробовал и урок не остался не выученным. Как могло быть иначе? Видят боги, Келланвед провозгласил тот безжизненный садок собственностью империи, так что уж он не мог оставаться слепым к… — Речь мага увяла. Лостара поняла, что его думы внезапно нашли новый, опасный путь, устремившись к непостижимой цели. «Да, они присвоили наследство Каллора. И что это должно значить?» Все надолго молчали. Блистиг стоял как прикованный — за все время беседы с Таворой он не пошевелился. Но на его лице не было ожидавшегося всеми тупого непонимания — скорее оно выражало упрямый вызов, нежелание считать услышанное важным и значимым. Клетка его не поколебалась; да, он в ней заперт, но и все внешнее тем самым отделено от него. Синн раскорячилась на слишком большом для нее стуле, мрачно глядя в стол. Она делала вид, будто вообще не слушает, однако лицо ее было еще более бледным, чем всегда. Кенеб оперся на локти, охватил голову ладонями: поза человека, желающего оказаться где угодно, только не здесь. — Все дело во вратах, — пробормотал Быстрый Бен. — Не знаю как и почему, но нутром чую — все дело во вратах. Куральд Эмурланн, Куральд Галайн, Старвальд Демелайн — старые садки — и Азат. Никто не проник в тайны Домов глубже этих двоих — даже Готос. Окна в прошлое, в грядущее, тропы, ведущие в места, которые не посещал ни один смертный. Они лазали по костяку мироздания, жадные словно падальщики — крабы… — Слишком много допущений, — бросила Тавора. — Обуздайте себя, Верховный Маг. Скажите, вы видели лик врага на востоке? Он бросил ей мутный, унылый взгляд. — Правосудие — красивое слово. Тем хуже, что на практике правосудие купается в крови невинных. Честное суждение жестоко, Адъюнкт, очень жестоко. Что самое катастрофическое — оно желает распространяться, пожирая все на пути своем. Позвольте процитировать Имперского историка Дюкера: «Цель правосудия — лишить мир цвета». — Да, некоторые видят всё именно так… Быстрый Бен фыркнул: — Некоторые? Холодноглазые судьи не могут видеть иначе! — Природа требует равновесия… — Природа слепа. — Тем оправданнее образ слепого правосудия. — Не слепого, а с повязкой на глазах. Весь образ построен на обмане. Как будто истину можно свести к простым… — Стойте! — пролаял Кенеб. — Стойте! Погодите! Вы оставили меня за спиной! Адъюнкт, вы сказали, что наш враг — правосудие? Значит, мы будем кем? Поборниками несправедливости? Как может справедливость быть врагом — как вы смеете думать, будто мы пойдем на такую войну? Как может простой солдат зарубить идею? — Он так резко встал, что стул с треском упал. — Вы оба разум потеряли? Не понимаю… — Сядьте, Кулак! Инстинктивно подчинившись приказу, он сел на поваленный стул. В глазах было лишь тягостное недоумение. Видит Худ, Лостара ему симпатизировала. — Колансе, — сказала Тавора. — Согласно сведениям Летера, изолированная конфедерация королевских домов. Ничего особенного, необычного, кроме склонности к монотеизму. Все последнее десятилетие оно страдает от ужасной засухи, способной разрушить цивилизацию. — Она помедлила. — Верховный Маг? Быстрый Бен яростно тер лицо. — Увечный Бог пал, разделившись на части. Все это знают. Большая его часть пала на Корел, отчего континент и получил также название Земель Кулака. Другие куски упали… в других местах. Несмотря на все разрушения, на Корел не упало истинное его сердце. Нет, оно отлетело далеко от других частей. Нашло себе континент… — Колансе, — воскликнул Кенеб. — Оно приземлилось в Колансе. Тавора произнесла: — Я упомянула склонность к монотеизму. Трудно удивляться, если бог явился им столь грозным образом. И явившись, посетитель там и остался. — Значит, — проскрипел сквозь зубы Кенеб, — мы идем туда, куда собираютсябоги. Боги намерены сковать Увечного в последний раз. Но мы не желаем быть чужим оружием. Если так… что, во имя Худа, мы будем там делать?! — Думаю, — каркнул Бен, — мы найдем ответ, когда туда попадем. Кенеб застонал и сжался, снова погребая лицо в ладонях. — Колансе было захвачено, — сказала Тавора. — Не во имя Скованного Бога, но во имя правосудия. Справедливости самого жуткого толка. Быстрый Бен бросил: — Аграст Корвалайн. Синн подскочила на месте и снова сгорбилась. Руки Кенеба разжались; на лице остались красные следы ногтей. — Простите, что? — Старший Садок, Кулак, — ответила Адъюнкт. — Садок Форкрул Ассейлов. — Они готовят врата, — сказал Быстрый Бен. — Для этого нужна кровь. Много крови. Лостара наконец подала голос. Она просто не смогла промолчать. Она же знает о культе Теней больше всех, кроме, может быть, Бена… — Адъюнкт, вы сказали, что мы идем туда не ради какого-нибудь бога. Но я подозреваю, что Темный Трон будет весьма рад, если мы ударим по Колансе, если мы уничтожим мерзкие врата. — Спасибо, — ответила Тавора. — Я начинаю понимать. Вот почему так злится Верховный Маг — он думает, что мы стали игрушками в руках Темного Трона. «Я тоже так думаю». — Даже в бытность Императором, — вмешался Кенеб, — он старался избегать жала правосудия. — Захват Т’лан Имассами Арена, — кивнул Блистиг. Тавора метнула на него взгляд и ответила: — У нас могут быть общие враги, но это не делает нас союзниками. «Адъюнкт, слишком дерзкое заявление. В чтении Скрипача не было никаких двусмысленностей…» Но она была поражена. Тем, что сделала сегодня Тавора. Нечто взорвалось в комнате, нечто воспламенило всех, даже Блистига. Даже кошмарную тварь Синн. Если сейчас сюда сунется какой-нибудь бог, его встретят шесть пар кулаков. — Но зачем им врата? — спросила Лостара. — Адъюнкт? Вы знаете, зачем нужны врата? — Чтобы свершить правосудие, — предположил Быстрый Бен. — На их манер. — Против кого? Маг пожал плечами: — Против нас? Богов? Королей, королев, жрецов, императоров и тиранов? — А Увечный Бог? Улыбка Быстрого Бена была свирепой. — Они сидят прямо на нем. — Тогда пусть боги просто подождут. Форкрул Ассейлы сделают за них всю работу. — Вряд ли. В конце концов, нельзя вытягивать силы из мертвого бога. Не так ли? — Значит, мы все же окажется оружием в руке кого-то из богов, а если не станем сотрудничать, будем пойманы в капкан, встав между кровожадными врагами. — Еще не закончив фразу, Лостара уже сожалела, что вообще начала говорить. Ибо, начав говорить о таком, ты неизбежно договоришься и додумаешься до самых ужасных вещей. «Ох, Тавора, я начинаю понимать, почему ты ненавидишь суд истории. А твои слова насчет „деяний без свидетелей“… думаю, это не просто обещание. Это скорее мольба». — Пора, — сказала Адъюнкт, подбирая перчатки, — поговорить с Королем. Ты можешь уйти, Синн. Остальные идут со мной.* * *
Брюсу Беддикту нужно было побыть в одиночестве; поэтому он задержался за дверями, когда королева вошла тронный зал, и встал в пяти шагах от вооруженных гвардейцев. Из ума не шел Странник, этот одноглазый мститель с тысячью кинжалов. Он почти видел холодную улыбку бога, чуял затылком ледяное, замораживающее дыхание. Снаружи или внутри, впереди или за спиной — это не имеет значения. Странник проходит в любую дверь, стоит по обе стороны каждой преграды. Жажда крови оказалась неодолимой, Брюс попался словно муха в янтарь. Если бы не кулачище Тартенала, Брюс Беддикт уже был бы мертв. Потрясение не отпускало его. Со дня возвращения в смертный мир он чувствовал себя до странности невесомым, словно ничто не способно было удержать его, привязать к почве. Дворец, бывший прежде сердцем его жизни, единственным упованием, ныне кажется временным пристанищем. Вот почему он попросил брата назначить его главнокомандующим — даже в отсутствие врага он может уезжать из города, забредая к самым дальним рубежам. Чего он ищет? Он сам не знает. Можно ли… сумеет ли он найти это в просторах за стенами города? Что его там поджидает? Такие мысли ударяли по душе словно кулаки — по телу, и его отбрасывало в прошлое, в тень брата Халла. «Может, он преследует меня как дух. Его сны, его желания вуалью завесили мне глаза. Может, он проклял меня своею жаждой — слишком великой, чтобы удовлетворить за всю жизнь. Да, после смерти он будет пользоваться моей жаждой». Нелепые страхи, точно. Халл Беддикт мертв. Брюса преследуют воспоминания, а они ведь принадлежат ему и никому иному. Так ли? «Дай мне вести армии. Мы пойдем в неведомые земли — отпусти меня, брат, я попробую показать чужакам новое значение слова „летериец“. Не синоним „подлого предателя“, не ругательство на языке каждого встреченного нами народа. Позволь мне исцелить раны Халла». Он подумал, сумеет ли Теол его понять, и фыркнул — звук заставил стражников вздрогнуть, обратить на него взоры. Затем гвардейцы застыли снова. Конечно, Теол поймет. Даже слишком хорошо, в таких тонкостях, какие Брюс не сумеет выговорить неуклюжим языком. И бросит нечто небрежное, но ранящее до костей — или не бросит? Теол не так жесток, как кажется Брюсу. «Что за странные различия? Он всего лишь умнее меня… будь у меня его мозги, я пользовался бы ими с таким же смертоносным мастерством, как пользуюсь мечом. Халл был мечтателем, и мечты его были вскормлены совестью. Видите, как это ослепило его? Как это уничтожило его? Теол умеет сдерживать свои мечты. Хорошо ему — рядом Старший Бог, да и жена гениальностью не уступает. Думаю, еще ему помогает то, что он наполовину чокнутый. А что насчет Брюса? Самый никчемный из трех братьев? Взялся за меч и сделал его знаменем, образом суждений. Мастер — фехтовальщик стоит перед двумя мирами: сложным — в пределах досягаемости клинка, и упрощенным — за пределами. Я противоположность Халла, во всех смыслах. Так почему я жажду идти по его тропе?» Его поместили в камень на темном дне океана. Его душа стала нитью, вплетенной в клубок забытых и брошенных богов. Разве это могло не изменить его? Возможно, его жажда — их жажда. Возможно, Халл Беддикт тут вообще ни при чем. Возможно, это толчок Странника. Вздохнув, он повернулся лицом к двери, поправил перевязь и вошел в зал. Брат Теол, Король Летерийский, заходился в приступе кашля. Джанат стояла рядом, колотя его по спине. Багг налил воды в кубок и держал его наготове. Перед троном стоял Аблала Сани. Он повернул голову к Брюсу; на лице написано было полнейшее отчаяние. — Преда! Слава духам, вы здесь! Можете меня арестовать и казнить! — Аблала, зачем бы? — Как! Я убил Короля! Но Теол уже оправился, сумев принять у Багга кубок. Он выпил глоток, еще раз кашлянул и уселся на троне прямее. Голос был хриплым: — Все в порядке, Аблала, ты меня не убил… пока. Но почти что. Тартенал заскулил. Брюс понимал, что великан готов сбежать словно мальчишка. — Король преувеличивает, — сказала Джанат. — Успокойся, Аблала Сани. Приветствую, Брюс. Я тут гадала, куда ты делся — готова поклясться, ты шел за мной по пятам. — Что я пропустил? Багг сказал: — Аблала Сани сообщил нам, среди прочего, кое-то почти им забытое. Но весьма, гм, неординарное. Это связано с Тоблакаем — воителем, Карсой Орлонгом. — Убийца Рулада вернулся? — Нет, Брюс. От этого мы избавлены, и слава богам. — Багг помедлил. — Как оказалось, — пояснила Джанат, пока Теол торопливо пил воду, — Карса Орлонг возложил на Аблалу миссию, о которой он забыл, слишком замученный наглыми злоупотреблениями сотоварищей — гвардейцев. — Простите? Какими наглыми злоупотреблениями? Теол наконец заговорил нормальным голосом: — Об этом позже. Дело перестало быть важным, ведь Аблала скоро уезжает. Брюс поглядел на мрачного Тартенала: — И куда ты уезжаешь? — На острова, Преда. — Острова? Аблала торжественно кивнул: — Я соберу всех Тартеналов и сделаю армию. Тогда мы пойдем искать Карсу Орлонга. — Армию? Зачем бы Карсе Орлонгу армия Тартеналов? — Разрушить мир! — Конечно, — вмешался Багг, — последняя перепись сообщает, что на островах поселились четырнадцать сотен и пятьдесят один Тартенал. Только половина взрослые — свыше семидесяти лет по тартенальскому счету. Потенциальная «армия» Аблалы может состоять из пяти сотен не слишком молодых и не слишком старых воинов, но мастерство их весьма сомнительно. — Разрушить мир! — заорал Аблала. — Мне нужна лодка! Большая! — Звучит безрассудно, — заметил Брюс. — Нужно все обдумать. А сейчас, да простит меня Аблала, нам нужно встречать высшее командование малазан. Не пора ли обсудить важнейшие вопросы? — Что там обсуждать? — сказал Теол. И вдруг скривился, глядя в чашку: — Боги подлые, я пью воду! Багг, ты решил меня отравить или еще что? Вина, слуга, вина! Ой, прости, Брюс, это было невежливо. Пива, слуга, пива! — Малазане, скорее всего, попросят нас, — продолжал Брюс, — ибо они, по необъяснимым причинам, решили идти в Пустоши… попросят разрешений на проход — что потребует некоторых дипломатических усилий — и захотят купить необходимые припасы. Король Теол, признаюсь, что не питаю особого доверия к этим разрешениям на проход — всем известна изворотливость Болкандо и Сафинанда… — Ты желаешь сопровождать малазан, — догадалась Джанат. — Большую! — заорал Аблала, словно не замечая, что в тронном зале обсуждают уже совсем другие вопросы. — Хочу в капитаны Шерк Элалле. Она же дружит со мной и любит секс. О, и еще мне нужны деньги и еда и цыплята, и лакированные сапоги для армии. Можно все такое получить? — Разумеется, можно! — расцвел улыбкой Теол. — Канцлер, проследишь? — Прямо сегодня, государь, — отвечал Багг. — Можно идти? — Если хочешь, Аблала. — Ваше Величество, — неловко сказал Брюс. — Я думаю… — Можно не уходить? — спросил Аблала. — Естественно! — Ваше… — Дорогой брат, — сказал Теол, — неужели ты видишь во мне врага? Конечно же, ты можешь сопровождать малазан, хотя, думаю, твои шансы с Адъюнктом минимальны. Но кто я такой, чтобы давить пяткой безнадежный оптимизм? Я имел в виду — разве женился бы я на вот этой чудесной женщине, если бы не ее по видимости нереальные надежды? Багг принес новый кувшин и налил королю пива. — Багг, спасибо тебе. Как думаешь, Аблала хочет промочить горло? — Несомненно, Ваше Величество. — Так отлей и ему. — Не надо мне отливать, — крикнул Аблала. — Я пива хочу! — Это позволило бы мне понаблюдать за малазанскими военными в полевых условиях, — объяснялся Брюс, — и освоить… — Никаких возражений, Брюс! — Я просто привожу точные причины, оправдывающие мое стремление… — Не нужно оправдывать стремления, — покачал пальцем Теол. — Скрытые причины кажутся добродетельными, пока их не озарит свет объяснений. Брат, ты же самый привлекательный из Беддиктов — и по праву, скажу я искренне. Не пора ли забросить обширную сеть любви? Даже если Адъюнкт не в твоем вкусе, всегда остается ее помощница — как там ее иноземное имя, Багг? — Блистиг, государь. Теол нахмурился: — Точно? Брюс принялся потирать лоб, но тут же поднял глаза, отыскивая источник странных хлюпающих звуков: Аблала хлебал пиво из огромной кружки, вокруг босых ног растекалось бурое пятно. — Ее имя Лостара Ииль, — сказал он невыразимо унылым, почти тоскующим тоном. — Тогда, — спросил Теол, — кто таков Блистиг? Эй, Багг? — Извините. Один из Кулаков — то есть Атрипреда в ее распоряжении. Моя ошибка. — Он красив? — Думаю, государь, в этом мире найдется тот, кто так скажет. — Теол, — начал Брюс. — Нам нужно обсудить мотивы малазан. Почему Пустоши? Что они там ищут? Что надеются совершить? В конце концов, это армия, а армии существуют ради войн. Против кого? Пустоши пусты. — Бесполезно, — заявила Джанат. — Я уже одолевала супруга этими вопросами. — Дражайшая, это была на редкость окрыляющая дискуссия. Она глядела на Теола, подняв брови: — О? Едва ли это слово описывает мои впечатления. — Разве не очевидно? — спросил Теол. Глаза его забегали от Джанат к Брюсу, потом к Баггу, потом к Аблале, потом снова к Брюсу — потом они чуть расширились и снова обратились на Тартенала, уже опустошившего огромную кружку и слизывавшего золотистую пену. Раздалось зычное рыгание. Аблала Сани заметил внимание короля и с улыбкой вытер подбородок. — Что очевидно? — спросила Джанат. — Хм? А, они идут не в Пустоши, моя Королева, они идут в Колансе. Они только пройдут через Пустоши, потому что у них нет транспорта для путешествия морем, да и мы не найдем такого количества судов. — Что они ищут в Колансе? — спросил Брюс. Теол пожал плечами: — Откуда мне знать? Как думаете, может, их спросим? — Готов поспорить, — вмешался Багг, — они скажут, что это не наше дело. — А это?.. — Ваше Величество, вы заставляете меня лукавить, а мне не хотелось бы. — Всё понимаю, Багг. Оставим тему. Тебе плохо, Аблала? Великан хмурился, глядя под ноги. — Это я отлил? — Нет, это пиво. — А. Тогда все хорошо. Но… — Да, Аблала? — Где мои сапоги? Джанат протянула руку, помешав королю выпить еще один бокал вина. — Хватит, супруг. Аблала, ты нам рассказывал, что скормил сапоги стражникам своего отряда. — О! — Аблала рыгнул, стер пену с носа и снова заулыбался. — Теперь помню. Теол послал жене благодарный взгляд. — Это напомнило мне… Послали целителей в дворцовые казармы? — Да, государь. — Отлично, Багг. Я уже слышу, как малазане входят в ближнюю приемную. Брюс, насколько большим будет твой эскорт? — Две бригады и два батальона, государь. — Разумно ли? — поднял брови Теол. — Я не знаю, — сказала Джанат. — Ты, Багг? — Я не генерал, моя Королева. — Нужен совет эксперта, — заявил Теол. — Брюс?* * *
В роли солдата скрыта привилегия, казалось ему иногда. Его вытолкнули из нормальной жизни, защитили от встреч с обыденными проблемами: еда, вода, одежда, кров — все обеспечивает начальство. И нет семьи, не забудем об этом. Взамен ему дана задача творить ужасное насилие, хотя, к счастью, лишь иногда — длительные периоды сокрушили бы способность чувствовать, пожрали мораль и человеческое естество. Но тогда — подумал Бутыл и ощутил глубоко внутри унылый спазм отвращения — это вовсе не честный обмен. Не привилегия, а проклятие, обуза. Он видит проносящиеся мимо толпы, круговорот и вихрь масок — но, хотя все маски едва отличимы от его собственной, он ощущает себя не только выставленным вон, но изгнанным навеки. С удивлением и волнением следит за бездумной, бессмысленной активностью, понимая вдруг, что завидует пошлой и лишенной драм жизни, в которой единственная забота — ублажение себя. Присвоение, набивание живота, собирание золотых груд. «Что вы все знаете о жизни?», хочется ему спросить. Попробуйте пробиться через горящий город. Попробуйте обнять руками умирающего, перемазанного в крови друга. Попробуйте взглянуть в оживленное лицо рядом, потом взглянуть еще раз — а лицо уже пусто и безжизненно. Солдат знает, что реально, а что эфемерно. Солдат знает, сколь тонка, сколь непрочна ткань существования. Можно ли завидовать, смотря со стороны на беззаботные жизни невежд — на жизни людей слепо верующих, видящих силу в слабости, находящих надежду в фальшивом утешении рутины? Да, ибо если ты начинаешь понимать хрупкость жизни, назад пути нет. Ты теряешь тысячу масок и остаешься в одной: скупые морщины презрения, опущенные уголки рта, всегда готового изрыгнуть язвительный комментарий. «Боги, мы же просто на прогулку вышли. Не хочу думать о таком». Эброн потянул его за локоть. Они повернули в узкий переулок, окруженный высокими стенами. Еще двадцать шагов — и каменный колодец расширился, приведя их в уединенную таверну: открытый дворик, столетние смоковницы в каждом из четырех углов. Мертвяк сидел за столиком, снимая кинжалом куски мяса и овощей с шампура. Рот его уже был запачкан жиром. Поблизости стояла большая чаша с охлажденным вином. «Да уж, некроманты находят удовольствие везде». Он поднял голову: — Опоздали. — Видим, как ты страдал в одиночестве, — буркнул Эброн, протягивая руку к стулу. — Да, кто-то же должен. Рекомендую вот это — похоже на семиградское тапу, но не такое перченое. — Что за мясо? — спросил Бутыл, сев за столик. — Какого-то ортена. Говорят, деликатес. Очень вкусно. — Что же, можно поесть и выпить, — сказал Эброн, — за беседой о неминуемом конце магии и наших становящихся бесполезными жизнях. Мертвяк откинулся на спинку, устремив глаза на мага. — Если ты решил испортить мне аппетит, сначала расплатись. — Всё дело в гадании, — произнес Бутыл. Ого, как это возбудило их внимание! Вялая перебранка увяла. — Открывшееся при чтении Карт берет начало в тот день, когда мы ворвались в стены города и напали на дворец. Помните те взрывы? То проклятое землетрясение? — Это дракон наделал, — заявил Мертвяк. — Морантские припасы, — возразил Эброн. — Не то и не это. Там был Икарий Губитель. Он поджидал очереди скрестить мечи с императором, но до него так и не добрались, потому что Тоблакай… кстати, он из Рараку, старый приятель Леомена Молотильщика. Но Икарий все же кое-что сделал в Летерасе. — Бутыл помолчал, глядя на Эброна. — Что ты ощущаешь, открывая свой садок? — Смущение, силы сплетаются, нельзя ухватиться. Нечего использовать. — Со дня гадания всё еще хуже, так? — Точно, — согласился Мертвяк. — Эброн тебе расскажет о сумасшедшем доме, который мы устроили в ночь гадания. Я клясться был готов: Худ ступил прямо в нашу комнату. Но правда в том, что Жнеца и близко не было. Его, так сказать, отбросило в другую сторону. А сейчас всё… пустое, искаженное. Ты берешься — оно сопротивляется, а потом вообще расползается. Бутыл закивал ему: — Вот истинная причина, по которой Скрип так не хотел гадать. Его чтение подпитало силой то, что Икарий устроит несколько месяцев назад. — Устроил? — удивился Эброн. — Что именно? — Не уверен… — Врун. — Нет, Эброн. Я точно не уверен… но идея есть. Ты хочешь дослушать или нет? Подошедший официант был стар как носки Худа; несколько мгновений они кричали трухлявому пню в ухо — без толку; потом Эброн нашел правильное решение, ткнув в блюдо Мертвяка и показав два пальца. Когда старик уплелся, усердный словно слизняк, Бутыл продолжил: — Может быть, все не так плохо. Думаю, мы имеем здесь дело с наложением новой схемы на старую, привычную. — Схемы? Какой схемы? — Садки. Новая схема. Мертвяк бросил последний шампур — полностью очищенный — на тарелку и склонился к ним: — Ты говоришь, Икарий пришел и сделал новый набор садков? — Дожуй, прежде чем раскрывать рот. Прошу тебя. Да, это и есть моя идея. Говорю, игра Скрипача напиталась безумной силой. Все равно что пытаться гадать, сидя на животе у К’рула. Не совсем так, ведь новая схема садков еще молода, кровь свежа… — Кровь? — удивился Эброн. — Какая такая кровь? — Кровь Икария. — Значит, он умер? — Умер? Откуда мне знать? К’рул умер? — Конечно, нет, — заверил Мертвяк. — Если бы так, садки тоже умерли бы. Если верить во все твои теории насчет К’рула и садков… — Теории верные. Так делали дела Старшие Боги — когда мы пользуемся магией, тянем кровь из К’рула. Некоторое время все молчали. Официант показался, неся тяжелый поднос. Он двигался со всей скоростью океанского прилива. — Итак, — сказал Эброн, когда поднос стукнул о стол и дрожащая рука разбросала блюда в случайном порядке, — все устаканится само собой. Да, Бутыл? — Не знаю, — признался маг, наливая себе вина. Официант шаркал ногами, отходя от столика. — Нам, может быть, придется исследовать. — Что? — Новые садки, вот что. — Как они могут быть различными? — спросил Эброн. — Именно тот факт, что они почти такие же, породил путаницу. Если бы они были совсем иными, беды не было бы. — Это мысль. Ну, поглядим, сможем ли мы подтолкнуть их, чтобы наложение улучшилось. Мертвяк фыркнул: — Бутыл, мы взводные маги. Худа ради! Мы похожи на мошек среди стада бхедринов — а ты намекаешь, что мы должны пойти и развернуть стадо. Такого не будет. Думаю, надо привлечь Быстрого Бена, может, даже Синн… — Даже не думай, — выпучил глаза Эброн. — Не подпускай ее и близко, Бутыл. До сих пор не верю: Адъюнкт сделала ее Верховной Колдуньей! — Ну и хорошо, — брякнул Мертвяк. — Она немая. Первая Верховная Колдунья в истории, которая не будет брюзжать. — Тогда Быстрого Бена. — Он побрюзжит за двоих, — кивнул Мертвяк. — А он крутой? — спросил Эброн Бутыла. — Бен? Ну, он расквасил нос дракону. — Настоящему дракону или Солтейкену? — Разницы нет, Эброн. Ты их на взгляд не отличишь. Узнаешь Солтейкена, когда он перетечет. И потом, не забывай — он посрамил эдурских магов, когда мы покидали Семиградье. — Это была иллюзия. — Эброн, я там был, причем ближе, чем ты. Точно, иллюзия… но может, и не иллюзия. — Он помедлил. — Еще одна тема для размышлений. Местные маги. Они пользовались сырой силой, почти чистым Хаосом. Никаких садков. Но теперь садки тут есть. Местным магам пришлось куда хуже. — Но мне всё еще не по сердцу идея общего ритуала, — заявил Мертвяк. — Когда ты попадаешь в осаду, ты не высовываешь голову над крепостной стеной, так? Разве что если захотел брови из перьев. — Ну, Скрипач ведь устроил чтение и никто не умер… — Чепуха. Целый дом обрушился! — Ничего особенного, Эброн. Весь город стоит на трясине. — Люди умирают, вот что я тебе хочу сказать. Если тебе мало — есть свидетели, говорящие, что из развалин вылетели два дракона. — Он даже пригнул голову, принявшись озираться: — Не люблю драконов. Не люблю мест, где драконы то и дело появляются. Скажем, мы начали какой-то ритуал, а с неба падают пятьдесят драконов, причем прямо на нас. Что тогда? — Ну, не знаю, Эброн. Зависит. То есть — настоящие они или Солтейкены?* * *
Синн крепко ухватилась за руку Гриба. Ладонь ее была потной. Они снова шли по земле старого Азата. День выдался жаркий, влажный; воздух над уродливыми могильниками кишел насекомыми. — Ты чуешь? — спросила она. Он не пожелал отвечать. Она метнула ему дикий взгляд, потянула за руку, спеша по извилистой дорожке. — Всё новое, Гриб. Можно пить как воду. Сладкая… — Опасная, Синн. — Я почти что вижу. Новые рисунки, они все сильнее… они пускают корни вокруг этого места. Все новое, — повторила она почти неслышно. — Как мы с тобой, Гриб. Мы готовимся оставить стариков за спиной. Ощути силу! С ней мы можем сделать всё! Сможем повергнуть богов! — Не желаю никого повергать, особенно богов! — Ты не слышал Тавору, Гриб. И Быстрого Бена. — Нельзя играть с такими материями, Синн. — Почему бы? Кто еще сможет? — Потому что они сломаны, вот почему. Неправильные. Новые садки, они на ощупь неправильные, Синн. Схема сломана. Они встали перед распахнутой дверью башни, перед пустым гнездом ос. Синн посмотрела на него, вздернула брови: — Так давай починим. Он вытаращил глаза: — Сейчас? — Идем, — сказала она, затаскивая его в полумрак башни Азата. Давя ногами мертвых ос, она без колебаний повела его вверх. Они вышли в комнату, бывшую некогда средоточием сил Азата. Уже не пустую. Кроваво-красные нити шипели и трепетали, создавая заполнившую все пространство хаотическую сеть. В воздухе пахло горечью металла. — Использует что находит, — прошептал Синн. — И что теперь? — Теперь мы идем внутрь.* * *
— Походят кругами еще немного и упадут. Капрал Тарр покосился на пыхтящих, еле волочащих ноги солдат. — Они в плохой форме, точно. Жалкие создания. А ведь мы вроде должны были о чем-то думать. Каракатица поскреб челюсть. — Значит, мы все же их обдурили. Глянь, пришел Скрип. Слава богам. Сержант скривился, едва завидев своих солдат, и почти успел повернуться кругом, когда яростные размахивания рук Каракатицы пробили его броню (или попросту надавили на жалость?) Проведя пальцами по некогда рыжей, а теперь почти седой бороде, он подошел к ним. — Что вы творите с бедными ублюдками? — Из сил выбиваемся, муштруя, — ответил Каракатица. — Ну, ползание по двору казармы многому не научит. Пора вывести их из города. Пусть роют траншеи, редуты и обходы. Нужно превратить привычку к беспорядочному бегству в какое-то организованное отступление. Нужно натянуть цепь строгости и увидеть, у кого хватает духа сопротивляться. Таких сделаете взводными. И еще маневры. Выставите их против другого батальона или бригады, которые тренируют наши морпехи. Им нужно несколько раз выиграть, чтобы потом учиться избегать поражений. Да, если Еж будет спрашивать — вы меня не видели. Ладно? Они следили, как он уходит по колоннаде. — Я впаду в уныние, — буркнул Каракатица. — Никогда не стать мне сержантом, — сказал Тарр. — даже за тыщу лет. Черт! — Точно. А ты меня утешил, капрал. Спасибо.* * *
Еж поймал старого друга в конце колоннады. — Чего ты о них печешься, Скрип? Эти Охотники за Костями — не Сжигатели, а летерийцы — вообще не солдаты. Только время тратишь. — Боги подлые! Кончай меня выслеживать! Лицо Ежа стало унылым. — Всё не так, Скрип. Когда-то мы были друзьями… — А потом ты умер. Я тебя оплакал — а вон ты, снова рядом. Будь ты духом, я бы понял… знаю, ты шептал мне в ухо и спасал мою шкуру, все такое. Не думай, что я не благодарен. Но… но мы больше не друзья из одного взвода. Ты вернулся, когда тебя уже не ждали. Ты все еще считаешь себя Сжигателем, и меня тоже. Вот почему ты бранишь Охотников. Словно подразделение — соперника. Но всё не так, ведь Сжигателей больше нет, Ежик. Пыль и прах. Пропали они. — Ладно, ладно! Значит, мне нужно измениться. Совсем чуточку. Я могу! Увидишь! Первым делом пойду к капитану и попрошу взвод… — Чего это ты решил, что достоин взвода? — Я был… — Вот. Проклятым Сжигателем! Еж, ты простой сапер… — Как и ты. — Я почти все переложил на Карака… — Ты сделал «барабан»! Без меня! — Тебя там не было… — И что меняется?! — Как же не измениться. — Дай мне подумать. Суть в том, что ты делал саперскую работу, Скрип. Но на деле суть в том, что нам с тобой пора напиться, снять пару шлюх… — Еще раз по кругу, Еж. — Хватит болтать! Слушай. Что если я вделаю себе в нос кольцо из костяшки пальца, чтобы походить на кровожадных Охотников, которыми ты так гордишься? Пойдет? Скрипач смотрел на приятеля. Дурацкая кожаная шапка с ушами, улыбка надежды… — Вделай в нос кольцо и я тебя удавлю. Ладно, довел. Скажу прямее. Даже не думай просить взвод, понял? — А чем мне тогда заниматься? — Ходи со взводом Геслера. Кажется, ему людей недостает. — Скрипач фыркнул. — Думаю, и труп подойдет. — Говорю тебе — я уже не труп, Скрипач. — Вот-вот, говоришь.* * *
Лейтенант Прыщ уселся в капитанское кресло за капитанский стол, сложил руки перед собой и уставился на двух женщин, еще недавно гнивших заживо в некоем летерийском форте. — Сестры, верно? Когда обе промолчали, Прыщ кивнул: — Тогда даю вам совет. Если одна из вас вдруг заслужит повышение в чине — скажем, до капитана — ей придется изучить искусство изречения очевидных вещей. А пока что вы обязаны давать честные ответы на любые дурацкие вопросы, и при этом изображать лицом старание. Со мной вам часто придется… Женщина, что стояла справа, сказала: — Да, сэр, мы сестры. — Спасибо, сержант Смола. Разве не приятно? Я думаю, что приятно. Что я нахожу еще более приятным, это ваше задание на две ближайшие недели. Будете чистить казарменные сортиры. Считайте это наградой за некомпетентность. Дали себя схватить местным дуракам! Да еще и сбежать не смогли. — Он ощерился. — Поглядите на вас обеих — одна кожа и кости! Мундиры похожи на саваны. Приказываю вам восстановить должный вес и отрастить подобающие полу округлости. Сегодня же. Не выполните — на месяц сядете на урезанный рацион. А еще я желаю, чтобы бы укоротили волосы — нет, срезали полностью, до скальпа — и положили на этот стол в точности к восьмому звону. Не раньше, не позже. Понятно? — Так точно, сэр! — пролаяла сержант Смола. — Отлично, — кивнул Прыщ. — А теперь вон. Если встретите лейтенанта Прыща в коридоре, напомните ему, что ему поручили везти почту в форт Вторая Дева. Треклятый идиот уже должен быть в пути. Можете идти! Едва женщины вышли, Прыщ вскочил с кресла и внимательно осмотрел поверхность стола, убедившись, что ничего не сдвинул. Тщательно оставил кресло в прежнее положение. Нервно глянув в окошко, выбежал в приемную и сел за свой, гораздо более скромный стол. В коридоре раздались тяжелые шаги; лейтенант зашелестел свитками и восковыми табличками, озабоченно хмуря лоб в ожидании прихода капитана. Едва дверь открылась, Прыщ подскочил на месте: — Доброе утро, сэр! — Уже полдень, лейтенант. Похоже, осиные жала испортили остатки ваших мозгов. — Так точно, сэр! — Сестры дальхонезки уже доложились? — Нет, сэр. Не видел ни рожи ни кожи, сэр. Но скоро мы увидим… — О. Вы решили их изловить самолично, лейтенант? — Как только закончу с бумажной работой, сэр, займусь именно этим, даже если придется отложить путешествие в форт Вторая Дева. Добряк скривился: — Какая бумажная работа? — Как, сэр? — Прыщ повел рукой: — Эта, сэр. — Не глупите, лейтенант. Вам известно, я должен быть на встрече в половине седьмого звона, и я желаю видеть их в конторе до этого времени. — Слушаюсь, сэр! Добряк скрылся в кабинете. Прыщ подумал, что он проведет остаток дня, любуясь коллекцией гребней.* * *
— Тихо, тихо, — пробормотала Целуй-Сюда, когда они с сестрой шли в спальни. — Капитан Добряк не только урод, но еще и сумасшедший. При чем тут наши волосы? Смола пожала плечами. — Без понятия. — Нет правил насчет волос. Можем пожаловаться Кулаку… — Не будем, — оборвала ее Смола. — Добряк желает волосы на столе — мы положим ему волосы на стол. — Не мои! — Не твои, Целуй-Сюда, и не мои. — Тогда чьи? — Вообще ничьи. Капрал Превалак Обод стоял у входа. — Ну, получили благодарность? — спросил он. — Любимый, — пропела Целуй-Сюда. — Добряк не раздает благодарностей. Только наказывает. — Что?! Смола сказала, не останавливаясь: — Капитан приказал нарастить вес… среди прочих распоряжений. — Тут она помедлила, повернулась к Ободу: — Капрал, найди нам ножницы и большой джутовый мешок. — Слушаюсь, сержант. Насколько большой? — Главное, найди. Целуй-Сюда послала молодому мужчине широкую улыбку и торопливо вошла в казарму, дойдя до середины спальни. Встала в том месте, где койки были скручены в подобие гнезда. В середине гнезда восседал морщинистый, покрытый шрамами кошмар с блестящими глазками. — Неп Борозда, мне нужно проклятие. — Э? Идипроч! Мымза! Ку! — Капитан Добряк. Я думаю о чесотке самого чесоточного рода. Погоди! Он станет еще злее. Сделай его косым — но так, чтобы сам он не видел, только другие. Сможешь, Неп? — Ч’го мне будет, а? — Как насчет массажа? — Целуйн’го? — Да, моего особенного. — Долголь? А? — Целый звон, Неп. — Гылшом? — Кто, ты или я? — Обои! — Ладно, но нам нужна будет комната. Или ты хочешь, чтоб смотрели? Неп возбудился, хотя каким-то странным образом. Он завертелся, заерзал, кожа покрылась потом. — Целовзвод, Цалуйка, целовзвод! — С засовом, — настаивала она. — Не желаю, чтобы входили чужие. — Хип-хо! Проклят’е? — Да, косоглазие, но так чтоб он не знал… — П’стяки! Люззия. — Иллюзия? Чары? Звучит отлично. Давай, приступай.* * *
Бадан Грук потер лицо, когда Смола плюхнулась на его койку. — Что ты тут делаешь, во имя Худа? Темные глаза обласкали его — коротко и сладко — и тут же женщина отвела взор. — Ты солдат единственного рода, которому можно доверять. Знаешь, Бадан? — Что? Ну, я… — Ты не хочешь. Ты не желаешь творить насилие, поэтому не лезешь в драку. Сначала пользуешься умом, а твой дурацкий костолом — только последний аргумент. Злобные действуют совсем иначе, и в результате многие теряют жизни. Снова и снова. — Она помолчала. — А верно рассказывают, что какая-то пьяница — сержант пересекла всю треклятую империю от кабака до кабака? Он кивнул: — И оставила за собой след из восхищенных почитателей. Но она не боялась пролить кровушку, Смола. Просто выбирала правильные цели — тех, кого никто не любит. Сборщиков налогов, старост, адвокатов… — Но она же пьяница? — Да. Покачав головой, Смола упала на спину. Уставилась в потолок. — И как ей удалось не спалиться? — Она же из тех, что выбрались из огненного шторма И’Гатана. Вот почему. Она из тех, что прошли под землей. — Ох, и верно. — Она еще немного подумала. — А мы скоро выходим. Бадан вновь потер лицо. — Но никто не знает куда и даже зачем. Путаница какая-то, Смола. — Он помедлил. — У тебя дурное предчувствие? — Совсем ничего не чувствую, Бадан. Ни о чем. Я не знаю, что схватило меня за горло в ночь, когда Скрип читал Карты. На самом деле ничего не помню о той ночи, ни скачки, ни потом. — А ничего и не было. Мы просто мимо проехали. Уже появился какой-то Фенн. Ударил бога в висок. — Отлично. — И все? Больше тебе сказать нечего? — Ну, как говорит одноглазая карга, в мире хватает культов всякого сорта. — Я не… — Взгляд, который она метнула ему, словно наполнил рот солдата землей. Он вздрогнул и отвернулся. — Ты тут сказала насчет моего ума, Смола. Это была шутка, да? Она вздохнула и закрыла глаза: — Нет, Бадан. Нет. Разбудишь, когда вернется Обод. Ладно?* * *
Адъюнкт Тавора в сопровождении Лостары, Кенеба, Блистига и Быстрого Бена вошла в тронный зал и остановилась в десяти шагах от престолов. — Привет вам всем, — сказал король Теол. — Адъюнкт, присутствующий здесь Канцлер сообщил мне, что у вас имеется список пожеланий, большая часть которых приятно разопрет сундуки наших сокровищниц. Будь я корыстным, просто сказал бы «да». Но я не того сорта человек, поэтому подниму тему совершенно иную, но весьма важную. — Разумеется, Ваше Величество, — отвечала Тавора. — Мы в вашем распоряжении, готовы помочь всем, чем сумеем. Король просиял. Лостара удивилась вздоху королевы, но ненадолго. — Чудесно! Что же, когда я припомню все подробности темы, то подниму ее. А пока что… Мой Цеда сообщает, что вы разворошили гнездо магических проблем. Мой Канцлер, увы, утверждает, что тревоги преувеличены. Так кому из них двоих мне верить? Прошу вас разрубить ужасающий узел. Нахмурившаяся Тавора повернула голову и сказала: — Верховный Маг, вы можете ответить на вопрос? Прошу. Быстрый Бен подошел, чтобы встать рядом с Адъюнктом. — Ваше Величество, и Канцлер и Цеда правы, каждый на свой манер. Лостара заметила, что Багг улыбнулся, но тут же скривил губы. — Как восхитительно, — промурлыкал король, склонившись и опершись подбородком на кулак. — Сможете пояснить, Верховный Маг? — Наверное, нет. Но попытаюсь. Ситуация ужасающая, но временная. Чтение Колоды Драконов, на котором присутствовал Преда Брюс Беддикт, как кажется, выявило… гм, прореху в ткани мироздания, некую рану. Кажется, Ваше Величество, некто — некто весьма могущественный — попытался наложить новую структуру на уже существующие магические садки. Брюс Беддикт, стоявший слева от королевы, спросил: — Верховный Маг, можете ли вы объяснить эти «садки», которые, как кажется, являются центром вашего учения о магии? — В отличие от волшебства, которое преобладало на континенте до недавних пор, Преда, в остальном мире господствует магия более формализованная. Сила, столь сырая здесь, повсюду утончена, наделена аспектами, организована тематически — и эти «темы» мы называем садками. Многие доступны для смертных и богов; другие же, — тут он метнул взгляд на Багга, — принадлежат Старшим. Некоторые практически исчезли и стали недоступными по вине невежества или благодаря ритуалам закрытия. Другие захвачены и управляются элементами, возникшими в этих садках или столь с ними сродными, что различия стали несущественны. Король Теол воздел палец: — Моментик. Позвольте мне моргнуть, чтобы изгнать из глаз выражение полного отупения. Давайте поразмыслим над уже сказанным. Я, не сочтите за хвастовство, хорошо умею размышлять. Я правильно вас понял, Верховный Маг: королевство, которое Эдур называют Куральд Эмурланном — это один из садков? — Да, — ответил Быстрый Бен и поспешно добавил, — Ваше Величество. Садки Тисте — мы знаем о трех — являются Старшими. Два из них, кстати говоря, уже давно не управляются Тисте. Один практически запечатан. Второй захвачен. — И как эти садки соотносятся с вашей Колодой Драконов? Верховный Маг даже отпрянул: — Не моей Колодой, государь, уверяю вас. На ваш вопрос не существует простого ответа… — Как хорошо! Я уже начал ощущать себя тупым. Прошу понять — я не стесняюсь быть тупым. Но ощущать себя тупым — это совсем другое дело… — Ах, точно, Ваше Величество. Ну, Колода Драконов, наверное, сначала задумывалась как средство гадания, менее неуклюжее нежели плитки, горелые кости, узлы, костяшки пальцев, пуканье и осмотр кала… — Понятно! Прошу вас, любезный господин — здесь присутствуют дамы! — Простите, Ваше Величество. Высокие Дома Фатида очевидным образом связаны с определенными садками, они как бы являются окнами, через которыми мы заглядываем в садки… и, соответственно, на нас могут глядеть с той стороны. Вот почему чтения так… рискованны. Колода равнодушна к барьерам — в умелых руках она может показать схемы и связи, незримые для очей смертных. — Все ваши описания, — вмешался Брюс, — вряд ли объясняют творившееся на гадании Скрипача. — Да, Преда, и это возвращает нас к ране в городе. Некто извлек нож и прорезал здесь новый рисунок. Новый, но и древний сверх всякого вероятия. Произошла попытка пробуждения, но все пошло неправильно. — А вы знаете, кем мог быть этот «некто»? — спросил король Теол. — Это Икарий Хищник жизней, Ваше Величество. Поборник, который должен был скрестить клинки с императором Руладом Сенгаром. Теол повернулся на троне. — Цеда, можете что-то добавить? Багг поглядел удивленно, моргнул: — Знания Верховного Мага весьма впечатляют, государь. Даже пугают. Королева Джанат сказала: — Можно ли исцелить рану, Цеда? Если нет — какие беды угрожают Летерасу, если рана будет… кровоточить? Старик состроил гримасу, словно съел что-то неприятное. — Летерас ныне похож на пруд с взбаламученным илом. Мы ослеплены, идем наугад, никто не может извлечь ничего, кроме тонкой струйки магии. Эффект распространяется словно рябь по воде. Скоро во всем королевстве маги станут бессильны. — Верховный Маг, — произнесла Джанат, — вы только что говорили, что это эффект временный. Значит, исцеление произойдет само собой? — Большинство ран исцеляются течением времени, Ваше Высочество. Надеюсь, это начнется, как только мы, малазане, унесем от вас Худа. Чтение проткнуло рану. Кровь хлещет, а кровь — это сила. — Ну что же, — протянул король. — Как все удивительно, как восхитительно, как тревожно. Думаю, пора поспешно переходить к теме наполнения сундуков. Адъюнкт Тавора, вы пожелали составить обоз, достаточный для пересечения Пустошей. Мы рады будем продать вам все нужное по особо низкой цене, чтобы доказать благодарность за помощь в свержении тирании Эдур. Мой Канцлер уже начал организовывать дела, он сообщает, что припасы потребуются весьма немалые. Нам потребуется около четырех недель для комплектации обоза; надеюсь, вам для расплаты потребуются лишь мгновения. Разумеется, Брюс сам снабдит силы сопровождения, об этом не беспокойтесь. Он замолчал, потому что Адъюнкт вздрогнула. — Да, ваше сопровождение. Мой брат настаивает, что он проведет вас через пограничные королевства. Коротко говоря, Болкандо и Сафинанд будут предавать вас и мешать каждому движению. Неприятные соседи… но ведь и мы раньше доставляли им неприятности. Я обдумываю Королевский Проект — постройку самой высокого в мире плетня для ограждения наших территорий, с живой изгородью для лучшего декоративного эффекта. Да — да, дорогая супруга, я блуждаю словами и получаю от этого удовольствие! — Ваше Величество, — начала Тавора, — благодарю за предложение эскорта, но, уверяю вас, в этом нет нужды. Королевства, через которые мы пройдем, могут быть вероломными — но нас этим вряд ли удивишь. — Ее тон был ровным, но Лостара, хотя не могла видеть глаз Адъюнкта, чувствовала: в них сияет отнюдь не покой. — Они воры, — заявил Брюс. — Ваш обоз, Адъюнкт, будет огромным, ведь искомые вами земли бесплодны. Возможно, всё Колансе не сможет снабжать вас. — Извините, — сказала Тавора, — не припоминаю, чтобы раскрывала нашу конечную цель. — Там больше ничего нет, — пожал плечами Брюс. Адъюнкт промолчала. Атмосфера вдруг стала стесненной. — Преда Брюс, — сказал король, — поможет провести обоз по землям народов — карманников. Тавора все еще колебалась. — Ваше Величество, мы не намерены втягивать ваше королевство в войну, если даже Сафинанд и Болкандо попытаются предать соглашения. — Одно наше присутствие, — возразил Брюс, — помешает им предпринять нечто откровенно недружественное. Прошу понять, Адъюнкт: если мы не сопроводим вас, а вы окажетесь в состоянии войны с коварным врагом, без возможности отступления — нам придется идти вам на подмогу. — Точно, — согласился король. — Примите сопровождение, Адъюнкт, или я задержу дыхание, пока не приобрету самый королевский оттенок пурпура. Тавора покорно склонила голову. — Отзываю все возражения, Ваше Величество. Благодарю за эскорт. — Так-то лучше. Теперь я должен получить от слуг уверения по трем различным проблемам. Канцлер, вы сможете удовлетворить все запросы сил Адъюнкта? — Смогу, государь, — сказал Багг. — Превосходно. Королевский Казначей, вы уверены, что малазане обладают средствами, достаточными для закупок? — Так меня заверили, государь, — сказал Багг. — Хорошо. Цеда, вы согласны с тем, что уход малазан ускорит требующееся городу исцеление? — Да, государь, — сказал Багг. — Наконец-то согласие! Как восхитительно! Теперь чем займемся? Королева Джанат встала: — Пища и вино ожидают нас в трапезной. Позволь проводить гостей. Она сошла с помоста. — Дорогая жена, — сказал Теол, — тебе я готов позволять всё. — Рада слышать, что ты добровольно взвалил на себя такое бремя, супруг. — Таков уж я, — ответствовал он.Глава 6
Медленно ползущему жуку нечего бояться.Покрывшийся мелкими брызгами крови Ведит выехал из полосы густого дыма. За спиной остались жалобные крики и злой рев пламени, охватившего трехэтажное правительственное здание в центре города. Почти все здания по сторонам проспекта были уже выпотрошены; языки огня еще лизали почерневшие рамы, вонючий дым поднимался к небу столбами. За Ведитом выехало еще четверо всадников с обнаженными скимитарами. Аренская сталь была запятнана красными ошметками. Ведит морщился, слыша их дикие вопли. Шит, притороченный к правому предплечью, был пробит — острые щепки вошли в мышцы, так что он не мог крепко держать поводья. В левой руке скимитар, переломленный в середине лезвия — он мог бы его выбросить, но рукоять и эфес так привычны ему, что стали почти частью тела. Поводья свисали между передних ног лошади: стоит ей понестись от боли и страха, ремни заставят всадника упасть, а животное может сломать себе шею. Он привстал в стременах, склонился на холку — резко ударившись — и ухватил лошадь зубами за левое ухо. Голова завизжавшего зверя поднялась, копыта неровно застучали. Лошадь встала. Это дало Ведиту время вложить остатки отцовского меча в ножны и обвить рукой шею лошади. Едва хватка зубов ослабла, раненая кобыла сбежала с мостовой в траву и встала около канавы. Все тело ее дрожало. Бормоча успокоительные слова, воин отпустил ухо и выпрямился в седле. Подобрал поводья здоровой рукой. Четверо спутников проскакали мимо: кони прядают, мечи воздеты над головами, изо ртов летят торжествующие крики пополам с кровавой слюной. Ведита затошнило. Но он понимал. Растущие списки запретов, постепенно уменьшающаяся свобода, оскорбления, откровенное пренебрежение. Каждый день прибывали всё новые солдаты Болкандо; укрепления окружили лагерь хундрилов, словно грибы кучу навоза. Трения нарастали. Споры полыхали пожарами, а потом вдруг… Он послал лошадь назад, на дорогу. Оглянулся на горящий город. Потом изучил горизонты. Колонны черного дыма вздымаются тут и там — да, терпение Горячих Слез иссякло, все известные ему ближайшие деревни, дюжины выселков, сотни ферм познали гнев хундрилов. Налетчики Ведита, тридцать конников — почти все моложе тридцати лет — покончили с гарнизоном. Бой вышел яростный. Он потерял большинство, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить жажду жестокой мести, от которой уже пострадали раненые солдаты и все обитатели городка. Вкус резни казался ему горьким; ядовитое пятно словно залило его изнутри и снаружи. Лошадь так и не успокоилась. По изрезанным бокам текла кровь. Она ходила кругами, прихрамывая на заднюю ногу, мотала головой. В безымянном городке остались сотни трупов. Еще утром это было мирное место — жизнь пробуждалась и шла по привычным путям, сердце города билось спокойно. Теперь тут руины и горелое мясо — они даже не потрудились пограбить, так сильно было желание убивать. Гордому народу самую болезненную рану наносит презрение другого племени. Болкандо думало, что клинки хундрилов затупились. Тупые клинки, тупые мозги. Они думали, что смогут обманывать дикарей, высмеивать, накачивать дрянным пойлом, обирать. «Мы с Семиградья — думали, вы первые решили сыграть в такие игры?» Из города все еще выезжали отставшие — по двое, по трое. Вот одинокий воин склонился в седле. За ним еще двое… Солдаты гарнизона не знали, как отражать атаку кавалерии. Они как будто никогда такого не видели, они раззявили рты, наблюдая за умелым истреблением, когда пущенные с ужасающе точным расчетом дротики пролетели дюжину шагов, остававшихся до вражеского строя. Строй болкандийцев, перегородивший главную улицу, смешался — зазубренные наконечники пробивали щиты и чешуйки брони, тела шатались, падали, сбивали соседей. Боевые кони хундрилов врезались в поредевший строй. Воины завывали, размахивая кривыми мечами. Бойня. Потом задние ряды болкандийцев разбежались, прячась за деревьями, в переулках, аллеях, за каменными стенами лавок. Битва стала чередой разрозненных стычек. Хундрильским воинам пришлось спешиться, ведь кони не могли пройти в узкие улочки. Солдаты вжимались в каждую нишу, прикрывшись круглыми щитами. Они все еще превосходили хундрилов числом, и воины начали гибнуть. Горячим Слезам пришлось потратить все утро, выслеживая и истребляя болкандийских солдат. До последнего. И едва ли больше звона на уничтожение мирных жителей, не сумевших сбежать — они, скорее всего, верили, будто семьдесят пять солдат легко побьют тридцать дикарей. Затем на город пустили огонь, заживо сжигая хорошо спрятавшихся. Венит понимал: подобные сцены творятся сейчас по всей округе. Никого не пощадим. Чтобы донести это послание самым ясным образом, фермы болкандийцев грабят, не оставляя ничего съедобного и полезного. Мятеж произошел по вине последнего повышения цен — на сто процентов, только для хундрилов — на всё, в том числе фураж для коней. «Да, вы издевались над нами, одновременно принимая наше золото и серебро». С ним осталось двенадцать воинов, один, похоже, умрет от ран — гораздо раньше, чем они доедут до лагеря. Толстые щепки торчат из руки словно лишние кости. Боль пульсирует. Да, высокие потери. Но какой другой отряд атаковал гарнизон в городе? Он принялся гадать: не совершили ли хундрилы ошибку, разворошив осиное гнездо? — Перевяжите раны Сидаба, — зарычал он. — Он сохранил меч? — Сохранил, Ведит. — Дайте мне. Мой сломан. Сидаб знал, что умирает, но все же поднял голову и кроваво улыбнулся командиру. — Он ляжет в мою руку так же, как меч отца, — сказал Ведит. — Я буду носить его с гордостью, Сидаб. Мужчина кивнул. Улыбка его увяла. Сидаб выкашлял сгусток крови и с тяжелым стуком выпал из седла. — Сидаб остался за нашими спинами. Остальные кивнули и сплюнули вокруг трупа, освящая почву, осуществляя единственную траурную церемонию воинов — хундрилов на тропе войны. Ведит протянул руку, схватив узду лошади Сидаба. Он возьмет ее себе и станет ездить, позволив своей кобыле оправиться. — Возвращаемся к Вождю Желчу. От наших слов засияют его глаза.
Сафийская пословица
* * *
Вождь Войны Желч тяжело опустил плечи. Трон из связанных веревками рогов заскрипел. — Сладкое дыханье Колтейна! — вздохнул он, протирая глаза. Джарабб, Слезоточец вождя, единственный, с кем он делит палатку, снял шлем и стеганый подшлемник, провел рукой по волосам. Затем шагнул и опустился на одно колено. — Приказывай мне, — сказал он. Желч застонал. — Не сейчас, Джарабб. Прошло время игр… Моя Падением клятая молодежь устроила войну. Двадцать групп рейдеров въехали в лагерь улюлюкая, с мешками, полными кур, щенков и боги знают чего еще. Готов побиться об заклад, тысячи невинных фермеров и селян уже мертвы… — И сотни солдат, Вождь Войны, — напомнил Джарабб. — Крепости горят… — Я кашляю от дыма все утро — не нужно было поджигать, дерево могло бы пригодиться. Мы рычим и плюемся, словно пустынная рысь в норе. Как ты думаешь, что сделает король Таркальф? Ладно, забудем о нем, у этого мужичка грибы вместо мозгов; бояться нужно Канцлера и хитрого Покорителя. Дай я скажу тебе, что они будут делать. Они не станут просить, чтобы мы вернулись в лагерь. Не станут требовать репараций и платы за кровь. Нет, они соберут войско — и прямиком на нас. — Вождь, — выпрямился Джарабб. — Дикие земли зовут нас на север и восток. Едва мы уйдем на равнину, никто нас не отыщет. — Очень хорошо. Но болкандийцы не были врагами. Они поставляли нам… — Мы хорошенько пограбим, прежде чем сбежать. — А уж как обрадуется Адъюнкт, узнав, что мы смочили песок перед ее ногами! Беспорядок, Джарабб. Полный беспорядок. — Так что же делать, Вождь Войны? Желч наконец открыл глаза, поморгал и закашлялся. — Я не стану пытаться исправлять то, чего уже не исправить. Этим Адъюнкту не поможешь. Нет, пора хватать быка за петушок. — Он рывком встал, подхватил плащ, отделанный вороньими перьями. — Снимайте лагерь. Забейте весь скот, коптите мясо. Пройдут недели, прежде чем Болкандо наберет достаточные силы для боя. Ради обеспечения свободного прохода Охотников за Костями — не говоря уже о Серых Шлемах — мы пойдем на столицу. Мы устроим такую угрозу, что Таркальф трижды обмочится и загоняет советников. Хочу, чтобы король думал, что на его урыльник, из вежливости называемый королевством, идут сразу три армии. Джарабб улыбнулся. Он видел, как разгораются темные огни в глазах командира. А это значит… едва будут пролаяны приказы, едва вестники оставят за собой пыльные следы, настроение вождя резко улучшится. Вполне возможно, он снова созреет для… игр. Стоит позаботиться, чтобы старухи — жены вождя не оказалось поблизости.* * *
Надежному Щиту Танакалиану было неуютно в кольчуге. Ватник протерся на правом плече; нужно было починить еще утром, но он слишком торопился, желая наблюдать высадку первых когорт Серых Шлемов на негостеприимный берег. Как он ни спешил, Смертный Меч Кругхева уже стояла на возвышенности, покраснев под тяжелым шлемом. Хотя солнце едва показалось над восточными пиками, воздух успел стать спертым, душным. Вокруг кишели насекомые. Приблизившись, он сможет узреть в ее глазах рок бесчисленных эпических поэм, словно она посвятила жизнь впитыванию трагедий падения тысяч цивилизаций и находит в этом дикарское наслаждение. Да, она была священным ужасом, эта суровая, стальная женщина. Подойдя к ней, он отвесил поклон. — Смертный Меч. Что за судьбоносное мгновение! — Однако лишь двое стоят здесь, сир, — пророкотала она, — хотя должны были стоять трое. Он кивнул. — Нужно избрать нового Дестрианта. О ком среди старейшин вы думаете, Смертный Меч? Четыре широких и прочных баржи — авара отделились от «Престолов Войны» и сверкали веслами, быстро двигаясь по извилистому каналу. Прилив вовсе не помогал им. Гавань должна бы вздуться, но вместо этого она беспорядочно волнуется, словно засмущавшись. Танакалиан прищурился, смотря на передний авар и ожидая, что тот застрянет у берега. Тяжеловооруженным братьям и сестрам придется спрыгнуть на болотистую почву. Он гадал, глубока ли там грязь. — Еще не решила, — призналась наконец Кругхева. — Ни одному из наших старейшин не случилось быть достаточно старым. Весьма точно. Тяжелое морское путешествие стоило жизни более двадцати дряхлым братьям и сестрам. Танакалиан повернулся и стал разглядывать два укрепления, построенных в двух тысячах шагов на берегу — одно на этой стороне реки, второе на противоположной, западной. До сих пор у них не было прямого контакта с делегацией Акрюна — с толпой ощетинившихся пиками, беспрестанно поющих варваров, которых явно недаром называют любителями почестей. Оставаясь на той стороне реки, акрюнаи могут петь, пока горы не сползут в море… Лагерь Болкандо — все разрастающийся городок разноцветных шатров — уже пробудился. Похоже, близость высадки Напасти привело их в бешенство. Странные люди эти болкандийцы. Покрытые шрамами, но изнеженные; вежливые, но кровожадные. Танакалиан не доверял им. Было заметно, что в качестве сопровождения через горные перевалы подготовлена целая армия — тысячи три или четыре солдат. Он не думал, что средний болкандиец сравнится силой с Серым Щитом, но само их число заставляло беспокоиться. — Смертный Меч, — сказал он, — мы идем в объятия измены? — Рассматривайте путешествие как проходящее по враждебной территории, Надежный Щит. Мы идем в доспехах, с оружием. Если эскорт болкандийкев поднимется на перевал первым, я не найду причин для тревоги. А если они разделятся на авангард и арьергард, придется оценить силу арьергарда. Если он будет малым, нам можно успокоиться. Если же он будет слишком большим в сравнении с передовыми частями, можно заподозрить: за перевалом поджидает вторая армия. Учитывая, — продолжала она, — что мы пойдем колонной, такая засада причинит немало хлопот, по крайней мере вначале. — Будем же надеяться, — вздохнул Танакалиан, — что они намерены принять нас с честью. — Если нет — они пожалеют о собственной дерзости, сир. Три легиона, восемнадцать когорт и три вспомогательных роты. Пять тысяч братьев и сестер в наземной операции. Остальные легионы пойдут на «Престолах Войны» вдоль плохо показанных на карте берегов, отыскивая Пеласиарское море. Адъюнкт и Кругхева согласно решили, что Горячим Слезам требуется поддержка. Учитывая, что Пустоши столь бесплодны, Охотникам придется идти отдельно от более южных сил, которые составит конница хундрилов и пехота Напасти. Два соединения пройдут параллельными маршрутами на расстоянии приметно двадцати лиг, пока не достигнут первого королевства восточнее Пустошей. Кругхева убеждена, понимал Танакалиан, что их ожидает священная война, главная цель существования, что на чуждой почве Серые Шлемы отыщут славу, героический триумф на службе у Зимних Волков. Подобно ей, он разделяет чувство предназначения, готов смело бросить вызов судьбе, не страшится войны. Они воспитаны на путях насилия, они поклялись изменять ход событий на полях брани. Мечом и волей они сумеют изменить мир. Такова истина войны, и пусть мягкотелые дураки думают иначе, мечтают о мире и гармонии между чуждыми народами. Романтики с их благими намерениями вечно кусают вас словно ядовитые гады, хотят они этого или нет. Вера и надежда просачиваются сладким нектаром, чтобы обернуться подлой отравой. Почти все добродетели, знает Танакалиан, беззащитны. Их так легко извратить, использовать ко злу, они могут обернуться против носителя. Склонный к самообману разум пытается принести в мир справедливость, но миру этого не нужно; реальность пренебрежительно высмеивает правосудие. Война отметает всё в сторону. Она чиста, она жестока и не ищет оправданий. Правосудие приходит со вкусом крови, одновременно сладким и горьким. Так и должно быть. Нет, он не передаст Смертному Мечу последних, пронизанных ужасом слов Дестрианта, впавшего в недостойную мужчины трусость и каркавшего зловещими предупреждениями. Отчет о слабости никому не пойдет на пользу. Сам же Танакалиан клянется быть вечно бдительным, осторожным, не доверять никому и ничему, ожидать предательства от любого встречного. «Ран’Турвиан стал слишком старым для войны. Страх поглотил его жизнь — я очень ясно это увидел. Он ослеп, он впал в безумие. Бормотал что-то. Это было так… недостойно». Авары застряли на отмели в сотне шагов от линии прилива. Тяжело нагруженные солдаты увязали по щиколотки в кишащей личинками мух грязи, моряки пытались снять баржи и вернуться назад, к «Престолам Войны». Не скоро им это удастся.* * *
— Ну что же, — пробурчал канцлер Рева, изучив кодированное письмо, — наш дорогой Король, кажется, завел наше драгоценное королевство в полную неразбериху. Авальт нервно мерил шатер шагами. Он мог догадываться о большинстве фактов, изложенных в пергаменте в руках канцлера. Если говорить честно, комментарии канцлера — откровенная чепуха. Неразбериха возникла не по вине короля Таркальфа; на деле — никаких сомнений! — ее вызвали злоупотребления слуг канцлера, да и самого покорителя. — Что мы должны понять прямо сейчас, — произнес он хрипло (недавно пришлось держать утомительную речь перед сборищем купцов, шпионов и прочих агентов), — это суть отношений между нашими друзьями из Напасти и хундрильскими бандитами. — Верно, — отвечал Рева. — Однако прошу вспомнить, что Напасть держится до смешного возвышенных понятий о чести. Едва мы представим нашу версию внезапного и необъяснимого буйства хундрилов, едва заговорим о жестокостях и резне сотен, если не тысяч невиновных… — он улыбнулся, — думаю, мы получим — к полнейшему нашему облегчению — суровое осуждение со стороны Смертного Меча. Кивок Авальта был резким. — Это позволит мне собрать силы и сокрушить хундрилов, не опасаясь удара Напасти. Водянистые глазки канцлера словно соскользнули с лица Авалта. — А есть ли повод для опасений, Покоритель? Разве у нас нет сил, способных раздавить всех сразу? Авальт окостенел. — Разумеется, Канцлер. Но разве вы забыли последние донесения из Летера? Третий элемент иноземных сил намерен пройти через королевство. Может быть, даже тогда мы сможем сокрушить все три войска, но лишь ценой ужасающих потерь. Более того, мы не знаем, какие соглашения заключены между летерийцами и малазанами — возможно, мы вызовем ту войну, которой так старались избежать… — В результате все наши ухищрения станут очевидными для так называемых союзников, сафиев и акрюнаев. — Они поймут, какое предательство мы замыслили. А мы уже не сможем отразить их силы. Одно дело давать обещания, а потом изменить союзникам на поле брани — и совсем другое дело не суметь занять их земли, даже когда их армии истреблены. Мы можем потерять всё. — Давайте сочтем, на один момент, — сказал Рева, — что угрозы Летера не существует, что великому Союзу Болкандо не надо показывать бумажные клыки. Что нам остается? Три разрозненные армии, пересекающие наше королевство. Одна только что разбила нам нос… но похоже, что хундрилы ударятся в бегство, ведь они уже ублажили свою кровожадность. Они возьмут добычу и удерут в Пустоши. Это же будет фатальной ошибкой. Нам нужно всего лишь переместить несколько легионов вашей Третьей Регулярной, занять пограничные форты и рвы — и остатки хундрилов перестанут быть угрозой. — Он воздел палец. — Нужно озаботить командиров: пусть получают выгоду, беря беженцев — хундрилов в рабство. — Разумеется. — Тогда продолжим. Нам остаются Напасть и малазане. И те и те, согласно донесениям, вполне цивилизованы. В достаточной мере, чтобы осудить безрассудства хундрилов, даже ощутить ответственность. Они могут, на самом деле, предложить возмещение. Авальт застыл на месте. — Тогда что с засадой, которую мы запланировали на перевале? — Я советовал бы оставить всё как есть, Покоритель. По крайней мере пока мы не сможем оценить реакцию Смертного Меча на новости о хундрилах и подлом их вероломстве. — Надеюсь, вы заверите Смертного Меча о нашем доверии ей лично и всем Серым Щитам, — сказал Авальт. — Мы понимаем, что действия варваров — союзники они или нет — непредсказуемы, и никоим образом не считаем Напасть ответственным за происходящее. Рева кивал: — Таким образом, после всех наших слов желание перестроить эскорт для нужд обороны покажется всего лишь признаком наших… слишком осторожных характеров. — И это побудит Смертного Меча помогать нам — из желания избавить нас от возникшей неуверенности. — Верно. Отлично сказано, Покоритель. Авальт снова зашагал. — Итак, мы изгоняем хундрилов в Пустоши, потом обращаем в рабство всех, кто сможет вернуться. Мы устраиваем засаду Напасти, в результате чего получаем груды отличного оружия и доспехов — хватит, чтобы экипировать новое элитное подразделение… — Два подразделения, — напомнил Рева. — Ваша личная гвардия и моя. — Как договаривались, Канцлер. В итоге нам остается одна армия. Малазане. — Нужно допускать, что они получат вести о судьбе союзников. — И отреагируют. Они или ощутят внезапную уязвимость и начнут отступать, или впадут в ярость, что подразумевает агрессию. — Этих дураков меньше десяти тысяч, — заметил Рева. — Пригласив в союзники акрюнаев и сафиев, мы сможем разделить добычу… — Я желаю их самострелы, — сказал Авальт. — Не могу и передать, как я разочарован: все попытки выкрасть хоть один провалились. С легионом или даже двумя, вооруженными такими штучками, мы завоюем Сафинанд за месяц. — Всему свое время, — отвечал канцлер. — Но всё сказанное подразумевает невмешательство летерийцев. Канцлер вздохнул, скорчил гримасу: — Лучшие шпионы при тамошнем дворе провалились, а те немногие, которым удалось вернуться, считают: король Теол еще хуже Таркальфа. Бесполезный бормочущий идиот. — Но вы не убеждены, Канцлер? — Разумеется, нет. — Он помедлил. — По большей части. Возможно, мы столкнулись с ситуацией, отвратительно напоминающей нашу собственную. Авальт порывисто вздохнул, словно примерзнув к месту. — Толчок Странника! Возможно ли, Рева? — Хотелось бы знать. Жена Теола Беддикта остается непознанной величиной. — Но она же не равна королеве Абрастали? Рева дернул плечом: — Факты, кажется, говорят об этом. У нее нет личной армии. Нет элитного легиона, вроде Эвертинского, или чего-то подобного. Если у нее есть шпионы — а у какой королевы их нет? — они занимаются только наблюдением, а не активным саботажем. — Однако, — встрял Авальт, — кто-то охотится на ваших шпионов… — Даже в этом я не убежден. Они умирают при таинственных обстоятельствах — ну, обстоятельствах, таинственных для меня. Трагическое невезение. Снова и снова. Словно каждому уделил персональное внимание сам Странник. — Что за тревожная мысль, Канцлер! — Ну, к счастью, ни один не был задержан и допрошен. Выпадающие на их долю случайности приводят к внезапной смерти. Авальт нахмурился: — Единственное объяснение данной ситуации, Канцлер, таково: наша сеть настолько изучена летерийцами, что им уже нет нужды публично разоблачать или тайно пытать шпионов. Да, такая мысль промораживает до костей. — Вы подразумеваете, что летерийцам удалось проникнуть в их ряды. Но не разумнее ли предположить, что проникновение произошло из нашего королевства? — Разумеется, не шпионам Таркальфа… — Нет, они у нас в кулаке. Но, друг мой, разве не следует считать несомненным наличие во дворце Теола собственных шпионов королевы Абрастали? — Да, они активно устраняют соперников. Это кажется до ужаса правдоподобным, — согласился Авальт. — Тогда что она замышляет? — Хотелось бы узнать. — И Рева подался вперед, устремив на Авальта суровый взор: — Убедите меня, Покоритель, что нынешняя ситуация никоим образом не побудит Королеву выйти на первый план. Что мы никогда не дадим ей повода выбросить бесполезного супруга вон и прозвонить сбор. Авальт вдруг затрепетал. Одна мысль об Эвертинском Легионе — пробудившемся и уже марширующем, чтобы вымести из королевства всяческую смуту… нет, такого не должно случиться! — Уверен, — сказал он дрожащим голосом, — наши игры слишком мелки, чтобы обеспокоить королеву Абрасталь. Лицо Ревы было мрачным. Он поднял пергамент и помахал им, словно крошечным белым флагом: — Это донесение сообщает мне, Покоритель, что четырнадцатая дочь короля и ее служанки более не проживают во дворце. — Что? Куда они делись? У канцлера не нашлось ответа. Молчание наполнило душу Авальта ужасом.* * *
Болкандийским начальствующим потребовалось изрядное время, чтобы покинуть свой лагерь и с великими церемониями взойти на холмик, где стояли Танакалиан и Смертный Меч. Было уже далеко за полдень. Легионы Напасти успели построиться и уже в полном вооружении шагали по заливным лугам туда, где команды обеспечения ставили ряды палаток и кухни, копали выгребные ямы. Над братьями и сестрами целым жужжащим, блистающим на солнце облаком кишели насекомые; в это облако то и дело ныряли большие ласточки. Речные ящерицы, гревшиеся на берегу большую часть дня, поднимались на короткие ноги и прыгали в воду, косясь на ходящих в тростниках цапель и журавлей. Ночью в этой стране совсем несладко, подозревал Танакалиан. Он мог вообразить разнообразных жутких, ядовитых и кусачих тварей, ползущих и крадущихся в набухшей влажной тьме. Чем быстрее они взберутся на горные перевалы, тем лучше. Идея природы, безумной и враждебной человеку, стала для него новой и весьма неприятной. Внимание его снова привлекли въезжающие на холм канцлер Рева и покоритель Авальт. Каждый, словно король на шатком троне, покачивался в портшезе, поднятом над натруженными плечами четверки грузных рабов; другие рабы шли по бокам, помахивая опахалами. На каждого вельможу приходилось больше дюжины слуг. На этот раз хотя бы вооруженной стражи нет — видимой стражи, ведь Танакалиан подозревал: некоторые из рабов на самом деле скрытые телохранители. — Торжественные приветствия! — воскликнул канцлер, неловко взмахнув рукой. Он что-то рявкнул рабам, и те опустили кресло. Канцлер изящно ступил на землю; через мгновение к нему присоединился Авальт. — Безупречно выполненная высадка. Поздравляю, Смертный Меч. Ваши солдаты поистине отлично вымуштрованы. — Приятные слова, Канцлер, — пророкотала в ответ Кругхева. — Хотя в точном смысле они не «мои солдаты». Они мои браться и сестры. Мы не только воинский отряд, но и священство. — Разумеется, — мурлыкнул Рева. — Вот что делает вас уникальными на нашем континенте. — О? Покоритель Авальт улыбнулся и поспешил объяснить: — Вы принесли кодекс поведения, до которого далеко местным воинам. Нам столь многому нужно у вас учиться — дисциплине и порядку, которые наш народ может воспринять ради всеобщей пользы. — Меня тревожит, Канцлер, — отвечала Кругхева, — что вы так низко цените своих солдат. Танакалиан повернул голову, как бы заинтересовавшись блеском далеких клинков, и тем ловко скрыл невольную усмешку. Когда он посмотрел на Авальта, глаза того чуть расширились, а покрытое клеткой шрамов лицо стало напряженным. — Вы не так меня поняли, Смертный Меч… Рева вмешался: — Вы, может быть, успели ощутить, что союзы и договоры о взаимопомощи между пограничными нациями постоянно омрачаются интригами, Смертный Меч. Сафии не доверяют акрюнаям. Акрюнаи на верят овлам и драсильянам. А мы, Болкандо, не верим никому из них. Иностранные армии, как нам издавна довелось понять, нельзя уважать так же, как армии собственные. — Он воздел руки. — Покоритель Авальт всего лишь объяснил, какое нежданное удовольствие испытали мы, найдя в вас столь незыблемую честь. — Ага, — ответила Кругхева со всей учтивостью горной козы. Авальт с трудом проглотил гнев. Танакалиан понял, что Смертный Меч, при всей ее внешней нечувствительности, отлично заметила порок, присущий командиру объединенных военных сил Болкандо. Военачальник, подвластный вспышкам гнева и очень плохо умеющий их сдерживать — особенно перед лицом чужаков, потенциальных врагов — способен потратить жизни солдат ради ответа на оскорбление, реальное или мнимое. Такой человек одновременно слишком опасен и не опасен вовсе: он готов действовать неожиданно и решительно, но при этом склонен к поступкам прямым, предсказуемым и глупым, диктуемым жаждой немедленного удовлетворения. Танакалиан обдумывал эти подробности, заставляя себя помнить, что Крухгева понимает происходящее куда быстрее и лучше него. Теперь, когда Дестриант погиб, на долю Надежного Щита выпадает держаться к Смертному Мечу как можно ближе, отыскивать тропу в ее разум, понимать, что она думает и к чему зовет ее долг. Пока он размышлял, канцлер Рева продолжал разглагольствовать: — … нежданные трагедии, Смертный Меч, кои ставят нас в крайне неудобное положение. Поэтому необходима определенная пауза, пока ваши великолепные силы находятся вне границ королевства. Кругхева склонила голову набок: — Вы так и не описали эти трагедии, Канцлер, так что могу лишь заметить, что, по моему опыту, большинство трагедий происходят нежданно и ведут к неудобствам. Поскольку кажется, что факт нашего нахождения за границей королевства для вас весьма важен, могу ли я заключить, что «нежданные трагедии» способны подорвать наше соглашение? Пришел через канцлеру скрывать раздражение. Ему это тоже удалось плохо. — Вы, Напасть, — сказал он злым голосом, — заключили союз с хундрилами Горячих Слез, гостящими в нашем королевстве по сию пору, а они ведут себя нецивилизованным манером. — Неужели? Что же заставляет вас делать подобные заявления, Канцлер? — Это… мои заявления… Когда Рева задохнулся, брызгая слюной, покоритель Авальт сардонически продолжил за него: — Как вам такое, Смертный Меч? Эти хундрилы вырвались из своего поселения и грабят всю округу. Горящие и разоренные фермы, угнанные стада, поджоги фортов и деревень, даже целого города! Но я ошибся, заговорив лишь о материальном ущербе. Я забыл упомянуть десятки убитых солдат и тысячи сраженных жителей. Я не могу счесть, сколько детей ими изнасиловано и растерзано… — Довольно! — Рев Кругхевы заставил всех болкандийцев отскочить. Канцлер опомнился первым. — Такова ваша хваленая честь, Смертный Меч?! — вопросил он, покраснев и сверкая глазами. — Вы не понимаете причин внезапного нашего недоверия — нет, полного неверия? Неужели нам следует объяснять, почему предательство… — Вы зашли слишком далеко, — сказала Кругхева, и Танакалиан заметил на ее устах слабую улыбку. Деталь, заставившая его затаить дыхание. Кажется, улыбка вызвала схожий эффект и в болкандийских вельможах: Рева побледнел, а Авальт схватился рукой за меч. — Что, — прохрипел канцлер, — всё это значит? — Вы описали местную историю бесконечных измен и нескончаемого предательства, столь присущего вашим натурам, а потом изобразили ужас и негодование по поводу так называемой измены хундрилов. Ваши протесты мелодраматичны, сиры. Фальшивы в крайней своей несдержанности. Я начинаю видеть в Болкандо змею, восхищенную ловкостью своего раздвоенного жала. — Она помолчала, потом продолжила в потрясенной тишине: — Когда я поманила вас видимостью собственной глупости, сиры, вы поползли вперед, радуясь и злобясь. Так кто тут самый большой глупец? Танакалиан невольно отдал должное этим мужчинам: они оправились очень быстро. Помолчав еще немного, Кругхева сказала более спокойным тоном: — Сиры, я знаю Вождя Войны Желча уже довольно давно. Во время долгого океанского плавания ни одна черта характера не останется скрытой. Вы уверяли меня в необычайности Серых Шлемов, тем самым показав, что плохо оценили хундрилов. Горячие Слезы, сиры, на деле воинский культ, до глубины души преданный легендарному военачальнику. Этот военачальник, Колтейн, был столь велик и честен, что заслужил уважение не только союзников, но даже заклятых врагов. Таких, как хундрилы. — Она помедлила. — Поэтому я уверена, что Вождя Войны и его народ спровоцировали. Я знаю, Желч наделен необычайной выдержанностью и готов сгибаться, словно юное деревце на ветру. До тех пор, пока оскорбление не потребует ответа. Они разорили и ограбили целую округу? Эта деталь позволяет заключить, что болкандийские купцы и агенты короля пытались обманывать хундрилов, безудержно повышая цены на все потребное. Более того, вы говорите, они вырвались из поселения. Что за поселение такое, если из него нужно вырываться с боем?! Значит, оно было под осадой. Я подтверждаю союз между хундрилами Горячих Слез и Серыми Шлемами. Если вы решили стать нам врагами, сиры — понимайте, что мы находимся в состоянии войны. Идите к бригаде, Покоритель. Тактика с несомненностью требует от нас сначала истребить ваши силы здесь, а потом вторгнуться в королевство. При всех своих сомнениях, подозрениях и даже страхах в этот миг Танакалиан не мог сдержать гордости; видя, как поразили ее слова канцлера и покорителя, он ощущал дикарский восторг. «В игры решили играть, да? Хундрилы могли ужалить вас, но Серые Шлемы будут рвать и терзать». Они не могли назвать слова Кругхевы блефом, ибо это не был блеф, и оба вельможи всё хорошо поняли. Они не решатся вступить в войну — ни здесь, с Напастью, ни даже с Горячими Слезами. Дураки перехитрили сами себя, и жестоко перехитрили. Сейчас начнется новый, безнадежный торг, но позиции, еще недавно казавшиеся одинаковыми, стали неравными. «В конце концов, друзья мои, вы можете столкнуться с двумя озлобленными, не готовыми сдерживаться армиями. Вы уже трясетесь от ужаса. Погодите, вы еще не встречали Охотников за Костями». Он проследил, как, торопливо выпалив заверения в желании закончить дело миром, канцлер и покоритель ретировались вниз по склону — они даже не влезли в нелепые портшезы. Рабы бежали следом беспорядочной толпой. Кругхева за его плечом вздохнула и сказала: — Кажется мне, сир, что в Болкандо ожидали от хундрилов мелких пакостей, думали, что они не выйдут за пределы поселения. Что их будет легко сдержать, а то и вытеснить в Пустоши. Поэтому они считали: и нас можно будет изолировать и сделать что вздумается. — Значит, с самого начала планировалась засада? — Или угроза нападения, чтобы выторговать новые уступки. — Ну, — сказал Танакалиан, — если хундрилы не готовы оставаться на месте или уходить к Пустошам, остается одно направление. К нам. Женщина кивнула. — Как зазубренное копье. Желч поведет свой народ в самое сердце королевства. — Она покатала плечами. Захрустели кожа и звенья кольчуги. — Надежный Щит, сообщите командирам легионов: мы выходим за два звона до рассвета… — Даже если болкандийский эскорт увяжется за нами? Она оскалила зубы: — Вы оценивали их отряды, сир? Они даже голыми за нами не успеют. Один обоз втрое больше числа бойцов в колоннах. Это, — подчеркнула она, — армия, не привыкшая к походам куда бы то ни было. Она отправилась вслед делегатам Болкандо, намереваясь добить их, превратить блестящие кинжалы в уродливые комки свинца. Танакалиан же вернулся в лагерь. Насекомые сводили с ума; из зарослей доносились крики речных птиц.* * *
Дождь хлестал, сделав мир серым и превратив каменистую дорогу в пенящийся поток. Высокие черные стволы появлялись вокруг и тут же пропадали за полотнищами дождя. Яни Товис осторожно вела коня по опасной тропе. Навощенный плащ прилип к доспехам, капюшон облепил шлем. Два дня и три ночи такого — и она промерзла, промокла до костей. Она свернула с Дороги Городов в пяти лигах от Дреша, направляясь на север, туда, где оставила свой народ; она отмеряла лигу за лигой по лесу, и путь успел ее сильно утомить. Спуск на берег был также путешествием в прошлое. Надежды цивилизации стали блеклыми тенями за спиной. Лоскутки ровных полян, окруженные завалами срубленных деревьев, подсеченными кустами и пеньками; тройные колеи на лесных просеках; мусор старых лагерей, груды пепла, канавы для обжига угля… следы алчного голода вечно нуждающихся дрешцев. Как и на островах каттеров, здесь всюду маячило отчаяние. Она проезжала брошенные лагеря лесорубов и видела следы эрозии — глубокие овраги с каменистыми днищами прорезают каждую прогалину. В Дреше, написав прошение об отставке, она заметила нервозность солдат гарнизона. Королевский декрет, запретивший порубки, вызвал череду мятежей — почти все богатство города шло из лесов, и хотя запрет был временным (посланники короля должны были изобрести новую, не расточительную систему лесопользования), паника повисла над улицами города. Яни Товис не удивилась, узнав, что король Теол решил бросить вызов старым принципам и практикам Летера, но она подозревала: вскоре он заметит, что голос разумения одиноко повисает в воздухе. Даже здравый смысл становится врагом собирателей будущего урожая. Зверь, называемый цивилизацией, всегда бежит вперед и, улучшая мир нынешний, пожирает мир грядущий. Ужасающая правда в том, что человек способен даже собственных детей принести в жертву ради немедленных благ. Да, так было и так будет. Мечтатели первыми поворачиваются спиной к исторической истине. Короля Теола сметут на обочину, он утонет в неумолимом приливе неограниченного роста. Никому не дано встать между обжорой и праздничным столом. Она желала ему удачи и думала, что его ждет провал. Дождь стал ливнем, когда она оставила позади вырубки, выбрав тропу, проложенную мигрировавшими через девственные леса бизонами. Грязь в давних следах кишела пиявками; ей что ни звон приходилось спешиваться и отдирать черно — бурых тварей от каждой из лошадиных ног. Наконец тропа пошла вниз, в распадок, оказавшийся топким солончаком. Досаждавшие пиявки сразу перестали попадаться на пути. Она видела следы давно заброшенных селений — возможно, здесь обитали остатки трясов, а возможно, какие-то забытые народы. Горбы круглых хижин заросли виноградными лозами. Она замечала на самых древних стволах лики, вырезанные давно обратившейся в гниль рукой. Деревянные лица покрылись черной слизью, мхом и бугорками мерзких на вид грибов. Яни остановила коня перед одним из изображений и долго всматривалась сквозь пелену ливня. Казалось, нет лучшего символа для непостоянства. Тупое выражение лица, горестные ямы, когда-то бывшие глазами… видение преследовало ее еще долго после того, как руины поселка остались за спиной. Затем тропа вывела на дорогу между двумя деревнями трясов. Ливень стал потопом, по капюшону громко и сердито стучали капли, струйки воды мешали видеть даже прямо перед собой. Конь внезапно встал. Она подняла голову, увидела загородившего тропу одинокого всадника. Он казался скульптурой, высеченной из водяных струй. — Слушай, — бросила она громко и до неожиданного грубо. — Ты взаправду вообразил, что можешь идти за нами, брат? Йедан Дерриг не ответил. Типичное его упрямство. Ей захотелось проклясть его, но она понимала: всё бесполезно. — Ты убил ведьм и ведунов. Стяжки и Сквиш недостаточно. Ты понимаешь, ЧТО навлек на меня, Йедан? Услышав ее слова, он выпрямился в седле. Даже в таком сумраке она видела, как скрежещет он зубами, прежде чем ответить: — Ты не можешь. Ты не должна. Сестра, совершай путешествие по путям смертных. — Да, ведь только по таким и можешь странствовать ты, изгнанник. Он закачал головой: — Дорога, которую ты ищешь — только обещание. Никто ее не испытывал. Обещание, Яни Товис. Ты рискнешь жизням людей ради такого? — Ты мне не оставил выбора. — Выбери путь смертных, ведь это в твоей власти. На восток от Синей Розы, через море… Ей захотелось закричать. Но она лишь оскалила зубы. — Ты чертов дурак, Йедан. Видел стоянку нашего… моего народа? Население целого острова — старые заключенные и их семьи, купцы и разносчики, душегубы и пираты — все присоединились к нам! Даже без трясов в лагере почти десять тысяч беженцев — летерийцев! Что мне с ними делать? Чем кормить? — Ты за них не отвечаешь, Полутьма. Разгони их — острова почти скрылись под водой. Это кризис короля Теола, кризис Летера. — Ты забыл, — рявкнула она, — что Вторая Дева провозгласила независимость. И меня сделали королевой. Едва сойдя на берег, мы станем захватчиками. Он склонил голову набок. — Говорят, король — человек понимающий… — Он, может, и поймет. А как насчет остальных? Мы будем пересекать чужие земли, мы будем просить еды и воды, и когда голод охватит души, просьбы станут требованиями. Северные территории не оправились от Эдурской войны, поля не паханы. Там, где высвобождалось волшебство, кишат кошмарные чудища и растут ядовитые травы! Я не напущу на жалких подданных короля Теола пятнадцать тысяч отчаявшихся скитальцев! — Так возьми меня назад. Я тебе нужен… — Не могу! Ты Убийца Ведьм! Тебя порвут на кусочки! — Тогда найди достойного — найди себе короля… — Йедан Дерриг, прочь с дороги. Я больше с тобой не говорю. Он натянул поводья и пропустил ее. — Тропа смертных, сестра. Прошу. Проезжая, она подняла скованную перчаткой руку, как бы желая его ударить, но тут же опустила ее и пришпорила коня. Тяжелый взгляд в спину — этого недостаточно, чтобы заставить ее обернуться. Вес его осуждения надавил на плечи. К собственному удивлению, она поняла, что уже ощущала такое. Может, в детстве… да, некоторые черты характера не стираются даже за десятки лет. Мысль заставила ее чувствовать себя еще более жалкой. Вскоре она почуяла кислый запах умирающих под ливнем костров. «Мой народ, мое королевство. Я дома».* * *
Краткость и Сласть сели на утопленное в почве бревно, отмечавшее линию высокого прилива, опустили босые ноги в теплую на отмели морскую воду. Есть мнение, что чудесная, волшебная смесь свежей дождевой и соленой морской воды излечивает все виды заболеваний ног, даже последствия неправильного выбора, который заставил ноги шагать в неправильную сторону. Разумеется, жизнь дело непростое — вы не можете излечиться от того, что еще не сделали. Но попробовать стоит. — К тому же, — сказала Краткость, и темные волосы зашевелились над круглыми щеками, — если бы не голосование наше с тобой, могли бы уже сплавать к ближней таверне. Прямо сейчас. — Понадеявшись, что в бочках еще пиво осталось, — поддакнула Сласть. — Милочка, на остров налетел битый лед. Может быть, там не все пропало, может быть, много чего осталось, но кто захочет рисковать дыханием? — Она вытащила из укромного кармашка плаща палочку намокшего ржавого листа, сунула за щеку. — Зато теперь у нас есть Королева и правительство… — Разделенное правительство, Краткость. Трясы на одной стороне, фортяшники на другой, а Королева растопырилась посредине — я каждую ночь слышу, как у нее кости трещат. Все, что мы получили — это тупик, и это долго не продолжится. — Ну, с двумя остатними ведьмами трясы только и могут, что грозить нам костлявым кулачком. — Сласть подергала ногами, но пошедшие было волны мигом пропали под ударами дождевых струй. — Скоро нам придется уходить. Нужно перетянуть Королеву на нашу сторону. Мы с тобой, Крака, мы должны повести всех к Королю Теолу, предложить умную схему расселения, и чтоб нам даровали не меньше трех сундуков с монетой. — Один для тебя другой для меня, третий для казны Полутьмы. — В точности. — Думаешь, она согласится? — Почему нет? Мы же не можем оставаться на гнилом берегу, верно? — Очень верно. Она ведь спасла нас от утопления, так? Нет смысла топить нас теперь в бесконечной струе Странника. Пятки фента,что за унылое местечко! — Знаешь, — сказала, помолчав, Сласть, — мы с тобой можем просто их бросить. Самим пуститься в Летерас. Как думаешь, много ли времени понадобится, чтобы разбогатеть? Краткость качала головой. — Нас узнают, дорогуша. Хуже того, такую схему второй раз не провернешь, все сразу поймут, в чем дело. — Ба! Раз в пять лет можно найти новую толпу дураков с деньгами. Готовых от них избавиться. — Может. Но я о другом говорю. О начальстве. Не хочу второго ареста. Новое обвинение нас приведет на Топляки. Наверняка. Сласть содрогнулась. — Тут ты права. Ладно, тогда станем честными политиками, полезем по… э… лестнице мирской власти. Будем тибрить и жульничать по закону. Краткость пососала палочку, кивнула: — Мы сможем. Популярность, соревнование. Мы разделим соперников по Мнимой Ассамблее. Ты спишь с половиной, я с другой половиной, мы делаем вид, что враждуем. Создаем два лагеря. Нас обеих выбирают в полномочные представители при дворе Королевы. — И тут мы овладеваем бутылочным горлышком. — Информация и богатство, да, да. Вверх и вниз. Ни одна из сторон не знает ничего, кроме того, что мы им рассказываем. — Точно. Так мы раньше брокеров разводили. Точно так. — Да, только еще круче. — Но всё с улыбкой. — Всегда и всё с улыбкой, дорогуша.* * *
Яни Товис въехала в лагерь. Вонь. Грязь. Фигуры бродят туда и сюда под дождем. Мелководье побурело от мусора и отбросов. Еды не хватает. Баркасы осели, чуть шевелятся на волнах. «Путь смертных». Полутьма покачала головой. На обращая внимания на множество глаз, она проехала по убогому городку, достигнув Шатра Ведьм. Спешилась, перешагнула дренажную канавку и согнулась, пролезая под полог. — Мы в бяде, — каркнула Сквиш из дальнего угла. — Люди болеют, а у нас трав нету и ничево нету. — Она зловеще уставилась на Полутьму. Сидевшая рядом Стяжка пошамкала деснами и сказала: — Чо ты намерена делать, Кралева? Прежде чем все помрут? Яни не колебалась с ответом: — Мы должны уехать. Но не по тропе смертных. Можно ли потрясти двух старух? Кажется, она смогла. — Во мне Королевская Кровь, — продолжала Полутьма. — Я открою Дорогу в Галлан. — Она поглядела сверху вниз на раззявивших рты ведьм. — К Темному Берегу. Я забираю вас домой.* * *
Ему хотелось бы вспомнить свое имя. Он мечтал о способности понимания. Как могла столь разнородная группа людей оказаться бредущей по разоренной стране? Наступил конец света? Они — последние, оставшиеся в мире? Нет, не совсем, не вполне верно. Ни один из его бранящихся и рычащих друг на дружку спутников не выражает желания оглянуться на свои следы; а вот его внимание все чаще притягивает мутный горизонт за спиной. Кто-то там есть. Кто-то их преследует. Если бы он осознал все важное, было бы меньше причин для страха. Он мог бы даже понять, что знает преследователя. Мог обрести мгновение покоя. Но все смотрят вперед, словно нет иного выбора, словно они не могут иначе. Сооружение, к которому они направились — кажется, уже недели назад — наконец приблизилось. Его громадность смеялась над чувствами расстояния и перспективы, и оценить длину пройденного пути было невозможно. Он заподозрил, что обманывает и ощущение времени, что остальные меряют дорогу совсем иными способами — разве он не дух? Он способен лишь проникать в того или другого, словно тень. Он не ощущает тяжести их шагов. Даже их страдания ему недоступны. Если думать рационально, разве не ему подобает ощущать время компактным, невесомо — легким? Откуда же душевная мука? Утомление? Лихорадочное чувство, будто он ползет как улитка, желание проникать в тело, в другое, и так по кругу? Когда он впервые пробудился среди них, ощутил себя благословленным. Ныне же чувствует себя взятым в плен. Сооружение вонзалось в безжалостно — голубое небо. Серое и черное, покрытое вырезанной чешуей, опоясанное паутиной трещин и пятнами ржи. Башня, создание невообразимого мастерства. Вначале она казалась обломками, нависшим над головами гнилым зубом, потерявшим форму после столетий небрежения. Близкое расстояние изменило перспективу. Но даже сейчас… на обширной равнине подножия не видно ни одного следа поселений, ни старых борозд от плуга, ни дорог, ни тропинок. Они уже могут различить природу монумента. Может быть, в тысячу саженей высотой — он стоит одиноко, с пустыми очами, дракон из камня, балансирующий на задних лапах и завитках хвоста. Одна из передних лап вонзила когти в грунт; вторая лапа поднята и чуть отведена, словно тварь сметает с пути врага. Даже задние лапы расположены несимметрично, они напряжены, мышцы сжаты… Ни один настоящий дракон не мог бы поспорить с этим величиной; однако, когда они подошли ближе — подавленные размерами, онемевшие — увидели массу мелких достоверных деталей. Отсвет завитков на каждой чешуйке, чуть припорошенных пылью; черные складки кожи у когтей, когтей толщиной в два человеческих роста, отполированных, хотя и покрывшихся сколами и выбоинами. Они видят складки на шкуре, издали казавшиеся трещинами, видят напряженные и обвисшие мускулы, жилы кровеносных сосудов в арках сложенных крыльев. Зернистая дымка скрывает сооружение на уровне груди, словно там повисло кольцо пыли. — Нет, — шепнут Таксилиан, — кольцо движется… вращается по кругу, по кругу… видите? — Волшебство, — сказала странно равнодушным тоном Вздох. — Словно миллион лун, окруживших мертвое солнце, — заметил Раутос. — Бесчисленные безжизненные миры, каждый не больше песчинки — говоришь, Вздох, их держит волшебство? Уверена? — Что же еще? — пренебрежительно бросила та. — Только это от тебя и слышим. Теории. Насчет того и сего. Как будто объяснения что-то значат. Что тебе в знании, жирный олух? — Оно гасит пожар в душе, ведьма. — Огонь — причина жизни. — Если он не сжигает тебя. — Ох, хватит вам, — застонала Асана. Вздох рывком повернулась к ней: — Я хочу тебя утопить. Мне даже воды не потребуется. Воспользуюсь песком. Буду держать под песком, ощущать каждый рывок, каждое содрогание… — Это не просто статуя, — заявил Таксилиан. — Кто-то обстругал гору, — буркнул Наппет. — Бессмыслица. Дурацкая, бесполезная. Мы шли целые дни — ради этого? Глупо. Я хочу запинать тебя до крови, Таксилиан. Ты зря потратил мое время. — Потратил твое время? Ну, Наппет, чем другим ты намерен был заняться? — Нам нужна вода. А теперь что, мы намерены умереть тут, пялясь на глыбу камня? — Наппет поднял покрытый шрамами кулак. — Если я тебя убью, сможем напиться крови. Это нас хоть на время поддержит. — А я убью тебя, — сказал Раутос. — Ты будешь умирать в мучительной боли. — Что ты знаешь об этом? Мы поджарим тебя, выпьем растекшийся жир. — Это не просто статуя, — повторил Таксилиан. Последний, который говорил очень редко, удивил всех, раскрыв рот: — Ты прав. Он был живым когда-то, этот дракон. Шеб фыркнул: — Спаси нас Странник, ты же идиот. Эта штука была всего лишь горой. — Это не была гора, — настаивал Последний, хмуря лоб. — Здесь нет гор и никогда не было. Все видят. Нет, он был живым. — Думаю, он прав, — согласился Таксилиан, — но не так, как ты понял, Шеб. Это построили и потом в нем жили. — Он простер руки. — Это город. И я намерен найти путь внутрь. Духу, нависавшему над ними, качавшемуся туда и сюда, нетерпеливому и испуганному, встревоженному и возбужденному, хотелось закричать от радости. Будь у него голос, он так и сделал бы. — Город? — Шеб долго смотрел на Таксилиана, потом сплюнул. — Но покинутый, верно? Мертвый, верно? — Я бы сказал именно так, — ответил Таксилиан. — Давно мертвый. — Значит, — Шеб облизнулся, — там может быть … добыча. Забытые сокровища… в конце концов, кто еще сюда приходил? Пустоши обещают лишь смерть. Все это знают. Наверное, мы первые люди, увидевшие… — Кроме обитателей, — пробормотал Раутос. — Таксилиан, ты видишь путь внутрь? — Нет, пока нет. Но мы что-нибудь найдем, уверен. Вздох выскочила и преградила всем дорогу: — Это место проклято. Не чуете? Оно не принадлежит людям — людям вроде меня и вас. Мы не принадлежим ему. Слушайте же! Войдя внутрь, мы никогда не выйдем! Асана заскулила и попятилась. — Мне он тоже не нравится. Надо поскорее уйти, как она сказала. — Не можем! — рявкнул Шеб. — Нам нужна вода! Как, вы думали, мог выжить здесь такой большой город? Он стоит на источнике воды… — Которая высохла и вот почему они ушли! — Высохла, да, быть может. Для десяти тысяч жаждущих душ. Не для семи. И кто знает, как долго… вы не понимаете: если не найдем здесь воду, погибнем. Дух был немало озадачен такими словами. Они нашли источник всего два дня назад. У всех есть бурдюки, и в каждом плещется… Только вот он не помнит, где они нашли бурдюки. Может, всегда несли? А что насчет широких шляп, защищающих их от яркого горячего солнца? Посохов? Оплетенного веревками ящика писца, что есть у Таксилиана? Складня Раутоса, на котором вычерчена карта? В плаще Вздох есть зашитые карманы, и в каждом Плитка. У Наппета вместо пояса плетеный ремень — костолом. У Шеба — россыпь кинжалов. Асана тащит веретено и груду спутанной пряжи, из которой делает изящные кружева. У Последнего есть котелок и тренога для костра, серп и коллекция кухонных ножей… Откуда, принялся гадать, замирая от ужаса, дух, появились все эти вещи? — Ни еды, ни воды, — говорил Наппет. — Шеб прав. Но, что еще важнее, найдя дверь, мы сможем за нею обороняться. Слова его повисли в наступившей тишине, медленно поднимаясь, словно мелкая пыль — дух видел слова, теряющие форму, но не смысл, порядок звуков, но не страшное значение. Да, Наппет высказал тайное знание. Слова, вырезанные ужасом на их душах. Кто-то за ними охотится. Асана начала рыдать — тихо, захлебываясь слезами. Руки Шеба сжались в кулаки. Он уставился на нее. А Наппет повернулся к Последнему и задумчиво разглядывал здоровяка. — Знаю, — сказал он, — ты тупоголовый фермер, Последний, но выглядишь сильным. Сможешь держать меч? Если нам придется поставить кого-то у входа — ты сможешь продержаться? Мужчина нахмурился, отвечая: — Может, я никогда мечом не пользовался, но никто мимо не пройдет. Клянусь. Мимо меня никто не пройдет. А Наппет уже держал меч в ножнах, который и вручил Последнему. Дух задрожал, увидев оружие. Он знал его — и не знал. Необычное, пугающее оружие. Он смотрел, как Последний вынимает клинок из ножен: односторонняя заточка, темное, пятнистое железо, острие утяжелено и немного изогнуто. Бегущая по клинку узкая выемка подобна черному разрезу, кошмарной щели в саму Бездну. Он воняет смертью… всё это оружие — ужасный инструмент разрушения… Последний взвесил меч в руке. — Я предпочел бы копье, — заявил он. — Мы не любим копья, — зашипел Наппет. — Не так ли? — Да, — хором отозвались остальные. Лоб Последнего наморщился еще сильнее. — Я тоже. Не знаю, почему я… я… захотел копье. Думаю, черт в ухо нашептал. — Он сделал охранительный жест. Шеб сплюнул, чтобы скрепить защиту. — Мы не любим копья, — шепнул Раутос. — Они… опасны. Призрак согласился. Лишенный плоти, он тем не менее дрожит и чувствует холод. Было копье в его прошлом, да? Может… Страшная вещь, стремящаяся ударить в грудь, в легкое, распоровшее мышцы руки. Содрогания ударов, стоны костей… он делает шаг назад, еще шаг… Боги, он не любит копья! — Идемте, — сказал Таксилиан. — Пора искать путь внутрь. Путь внутрь есть. Дух знал это. Путь внутрь есть всегда. Вызов в том, чтобы его найти, увидеть и понять, что это путь. Важнейшие двери вечно скрыты, замаскированы, кажутся чем-то совсем иным. Важнейшие двери открываются лишь в одну сторону; едва ты проходишь, они закрываются, подняв тучу пыли, и пыль щекочет затылок. Снова их не открыть. Такова дверь, которую он ищет, понял дух. Не поджидает ли она в мертвом городе? Скоро он узнает. Прежде чем ловец отыщет его — отыщет их всех. «Носитель Копья, убийца. Тот, Кто не отступает, Кто смеется в тишине, Кто не дрогнет… нет, он не закончил играть с нами, со мной, с нами, со мной. Нужно найти дверь. Мой путь внутрь». Они подошли к передней лапе дракона, к когтям, к громадным толстым колоннам из мрамора, глубоко вонзенным в твердую почву. Вокруг основания повсюду видны трещины, провалы, земля кажется зыбкой. Раутос хмыкнул и присел, засунув пальцы в одну из трещин. — Глубоко, — пробурчал он. — Город проседает, а значит, вода внизу действительно высосана. Таксилиан покачивал головой, изучая массивную башню — переднюю лапу. — Слишком большая, — шепнул он. — Она одна стоит полдюжины эрлийских шпилей… если она действительно полая, может вместить тысячу обитателей. — И все же, — отозвался Раутос, подходя к нему, — погляди на мастерство, на гений скульптора. Видел ли ты прежде такое искусство, такой масштаб, Таксилиан? — Нет, это превосходит… превосходит всё. Шеб ступил в тень между когтями и пропал из вида. Они не замечали ни лестниц, ни дверных проемов или пандусов; выше не было видно окон или ниш. — Он кажется самодостаточным, — сказал Таксилиан. — Заметили? Нет признаков ферм или пастбищ. — Ничто не пережило период небрежения, — ответил Раутос. — Насколько мы можем судить, ему может быть сто тысяч лет. — Это меня удивило бы… да, поверхность выветрена, стерта, но будь он таким старым, как ты сказал — остался бы лишь бесформенный горб, гигантский термитник. — Уверен? — Нет, — признался Таксилиан. — Но помню, как однажды в Эрлитане, в скриптории, видел карту времен Первой Империи. Она показывает линию рваных холмов неподалеку от города. Словно позвоночник, пролегший вдоль побережья. Тут и там высокие скалы. Ну, эти холмы до сих пор там, хотя уже не такие высокие, как на карте. — И насколько стара карта? Таксилиан пожал плечами: — Двадцать тысяч лет? Пятьдесят? Пять? Ученые делают карьеру, не соглашаясь между собой. — Карта была на коже? Никакая кожа, разумеется, не выдержит и пяти тысяч лет… — Да, кожа, но отделанная загадочным способом. Ее нашли в запечатанном воском контейнере. Семь Городов — по большей части пустыня. Без влаги ничто не гниет. Только усыхает, съеживается. — Он махнул рукой в сторону каменного фасада. — В любом случае он должен был выветриться гораздо сильнее, если фермы пропали от времени. Раутос кивнул, соглашаясь с рассуждениями Таксилиана. — Здесь нечисто, — сказала Вздох. — Вы войдете и вас убьют, Таксилиан. А я проклинаю сейчас твое имя, твою душу. Ты заплатишь за то, что убил меня. Он глянул на нее и промолчал. Раутос позвал: — Видишь ту заднюю лапу? Она единственная стоит на пьедестале. Мужчины двинулись в том направлении. Вздох подошла к Асане: — Сплети кокон, старуха, сделай себе укрытие. Пока не станешь гнилой шелухой. Не думай, что сможешь выбраться. Не думай, что явишься нам в блеске разноцветных крыльев. Твои надежды, Асана, твои мечты и тайны — все пустое. — Она подняла руку, тонкую как лапка паука. — Я могу так легко сокрушить… Последний встал перед ней и оттолкнул, так что она чуть не упала. — Я устал тебя слушать, — зарычал он. — Оставь ее. Вздох закашлялась и унеслась прочь. — Спасибо, — сказала Асана. — Это было так… больно. Но Последний взглянул ей прямо в глаза: — Это не место для страхов, Асана. Победи свои, да поскорее. Стоявший поблизости Наппет заржал. — Тупой фермер не так уж туп. Но разве он от этого стал меньшим уродом?* * *
Подойдя к задней лапе, Раутос и Таксилиан увидели, что пьедестал прямоугольный, походит на основание храма. Стена была чуть выше их голов и все еще несла слабые следы фриза, искусно сделанного бордюра. Невозможно было понять, что именно здесь изображено. И ни следа входа. — Мы снова в затруднении, — сказал Раутос. — Не думаю. Ты неправильно смотришь, друг. Ты ищешь перед собой. Смотришь направо и налево. Да, город подталкивает к заблуждению. Дракон манит взглянуть вверх, он же такой большой. Но… — Он ткнул пальцем. Раутос проследил и удивленно крякнул. У основания пьедестала была полузасыпанная песком впадина. — Путь внизу. Подошел Шеб. — Придется копать. — Думаю, да, — согласился Таксилиан. — Зови всех, Шеб. — Я не приму от тебя приказов. Пусть Странник поссыт на всех вас, высокородных ублюдков. — Я не высокородный, — сказал Таксилиан. Шеб оскалился: — Ты им притворяешься, что еще хуже. Стань тем, кем ты был, Таксилиан. Если не сможешь сам, я тебе помогу. Это я обещаю. — У меня есть некоторые знания. Шеб, почему это тебя так пугает? Шеб положил руку на один из кинжалов. — Не люблю выскочек, а ты таков. Думаешь, большие слова делают тебя умнее, лучше. Тебе нравится, что Раутос тебя уважает. Думаешь, он видит в тебе равного. А он просто смеется, Таксилиан. Ты для него домашняя собачонка. — Вот так мыслят летерийцы, — вздохнул Раутос. — Это и держит их на месте. Вверх, вниз — даже люди, говорящие, будто презирают систему, делают все, чтобы сохранить свое положение. Таксилиан вздохнул в ответ: — Я это понимаю, Раутос. Стабильность помогает тебе помнить, кто ты есть. Говорит, что у тебя есть законное место в обществе, пусть и плохое. — Послушайте их, двух говноедов. Подошли остальные. Таксилиан показал на впадину: — Мы думаем, что нашли вход. Но придется копать. Последний вышел вперед, в руках его была лопата. — Начну. Призрак повис над ними, ожидая. На западе солнце уходило за тусклую полосу горизонта. Когда Последнему потребовался отдых, его место занял Таксилиан, затем Наппет, затем Шеб. Раутос тоже попробовал копать, но к тому времени яма была глубокой, он с трудом спустился, а бросать лопатой землю за край и вовсе не сумел. Шеб не стал терпеть его беспомощную возню, прорычав, чтобы он вылезал и оставил работу низкорожденным, знающим это дело. Последний и Таксилиан помогли Раутосу вылезти из ямы. В сумраке было видно, что они раскопали основание — большие, сложенные без раствора блоки. Недавний разговор растревожил духа, хотя он не понимал, чем именно. Он ведь давно забыл о подобных глупостях. Игры общественного положения, столь горькие и саморазрушительные — какая потеря времени и энергии, проклятие людей, способных глядеть вовне, но не внутрь. Не это ли мера разума? Неужели несчастные жертвы всего лишь глупы, неспособны к интроспекции, к честному суждению о себе? Или это качество низкого интеллекта, заставляющее носителя инстинктивно избегать слишком многого и слишком беспокоящего знания о себе самом? Да, именно мысль о самообмане делает его странно беспокойным, открытым, ранимым. Он же может видеть самую суть. Когда истинная личность — чудовище, кто не захочет спрятаться от нее? Кто не убежит, едва завидев ее поблизости? Кто захочет учуять ее, ощутить дыхание? Да, даже дикий зверь понимает, что не нужно познавать себя слишком хорошо. — Я дошел до пола, — провозгласил выпрямивший спину Шеб. Когда все сгрудились на обрывистом крае, он рявкнул: — Держитесь подальше, дурачье! Хотите меня похоронить? — Это искушение, — сказал Наппет. — Но тогда нам придется откапывать твой мерзкий труп. Лопата заскребла по камням. Вскоре Шеб сказал: — Вижу перед собой арку входа. Низкая, но широкая. Ступеней нет, просто пандус. «Да», — подумал дух, — «так и должно быть». Шебу не хотелось передавать лопату другим — не сейчас, когда он уже видит вход. Он копал быстро, постанывая с каждым броском тяжелого сырого песка. — Я чую воду, — пропыхтел он. — Неужели тоннель залит… но мы хотя бы не умрем от жажды. — Я туда не пойду, — заявила Вздох, — если в тоннеле вода. Не пойду. Вы все утонете. Сход вел вниз на протяжении шести или семи шагов, так что Шеб утомился. Наппет заменил его и вскоре, едва темнота сгустилась за спинами, лопата проникла в пустоту. Они пробились… Тоннель сочился влагой, воздух отдавал сладковатой плесенью и чем-то еще более неприятным. Под ногами было скользко — слой воды глубиной не более чем в палец. Царила абсолютная тьма. Все зажгли фонари. Видя это, призрак снова испугался. Как и в предыдущих случаях, вроде внезапного появления лопаты, он что-то важное упустил — ведь вещи не могут просто возникать из ничего, когда они нужны. Реальность так не работает. Нет, это он, должно быть, слеп к некоторым вещам, проклят избирательностью зрения, видит лишь то, что нужно сейчас, что важно в данный момент. Он вдруг сообразил: группу может сопровождать целый фургон припасов. У них могут быть слуги. Охранники. Армия. Подлинный мир, понял он с содроганием, вовсе не таков, каким он его видит от мгновения к мгновению. Подлинный мир непознаваем. Он подумал, что сейчас завоет. Он подумал, что готов дать голос ужасу перед отвратительными откровениями. Ведь… если мир действительно непознаваем, им управляют неведомые силы, и как он может защититься от них? Он замер, не способный двигаться. Потом группа спустилась в тоннель и его поразило новое открытие — цепи потянули его в яму, потащили — вопящего — в проход. Он не свободен. Он привязан к жизням странных людей, и ни один не знает даже, что он существует. Он их раб, столь бесполезный, что ему не дали голоса, тела, идентичности за пределами нынешней насмешки над «я» — и долго ли протянет такая сущность, если ее никто не видит? Если даже каменные стены и слизистая вода не знают о его прибытии? Не таковы ли мучения всех духов? Эта возможность показалась столь ужасной, столь отвратительной, что он задрожал. За что смертная душа может заслужить вечную кару? Какое великое преступление сделало наказанием саму жизнь? Или это лишь его особенная участь? Какой бог или богиня были так жестоки, настолько лишены милосердия? При этой мысли он, волочившийся вслед хозяевам, ощутил прилив ярости. Вспышку негодования. «Какой бог решил, что наделен правом судить меня? Такая наглость непростительна никому. Кто бы ты ни был, я найду тебя. Клянусь. Я найду тебя и зарублю. Заставлю покориться. На колени! Как ты посмел?! Как ты решаешься кого-то судить, если прячешь свое лицо? Если стираешь все следы своего бытия? Своего злотворного присутствия. Прячешься от меня, кем бы ты ни был — или кем бы ты ни была. Детская игра. Подлая игра. Предстань перед ребенком своим. Докажи правоту, докажи право судить меня. Сделай так, и я прощу тебя. Оставайся скрытым, обрекая мою душу на муки — и я выслежу тебя. Выслежу и сражу». Пандус повел кверху и достиг широкой комнаты с низким потолком. Она была завалена трупами рептилий. Гниющими, вонючими, посреди луж густого ихора и кислой крови. Двадцать, может и больше. К’чайн Че’малле. Строители города. У каждого рассечено горло. Зарезаны, словно козлы на алтаре. За ними виднелась пологая спиральная лестница. Все молчали, поодиночке пробираясь мимо жертв резни. Таксилиан повел их кверху. Призрак видел, что Вздох помедлила, наклонилась, провела пальцем по гниющей крови. Вложила палец в рот. И улыбнулась.КНИГА ВТОРАЯ Пожиратели алмазов и самоцветов
Я слышала рассказы о рекерека — такое местогде вода струится по землеблестя под солнцемэто сказкаи сказка лживаяособенно про чистоту водымы знаем лучшечто вода красна как кровьно люди любят сказкив сказках скрыт урокя думаючто эта сказка говорит о насо реках кровичто очистятся когда-то.
«О реке», Баделле
Глава 7
Странник шел по затопленному тоннелю, вспоминая тела, которые некогда плавали здесь словно бревна и медленно обращались в студень. И сейчас нога то и дело пинает невидимые кости. Темнота не обещает одиночества, истинного уединения, последнего упокоения. Темнота — всего лишь дом заблудших. Вот почему саркофаги закрывают плитами, а крипты засыпают курганами из земли и камней. Темнота — видение за сомкнутыми веками, всего лишь отрицание света, когда детали перестают быть важными. Он мог бы найти мир по себе. Всё, что требуется — сомкнуть единственный глаз. Это должно работать. Он не понимает, почему это не работает. Жгуче — холодная вода плещется у бедер. Он приветствует дар онемения. Воздух сперт, но он привык. Ничто вроде бы не должно держать его здесь прикованным к настоящему мигу. События разворачиваются, так много событий — и ни одно не началось от его толчка, ни одно не покорилось его воле. Гнев уступил место страху. Он отыскал алтарь, который Пернатая Ведьма освятила его именем. Он надеялся найти ее душу, ее плотную волю, всё ещё обвивающую сухожилия и кости… но ничего не нашел. Куда она ушла? Он еще может чувствовать ее волосы в руке, безмолвное сопротивление — остатки здравого смысла сражаются за глоток воздуха, за лишнее мгновение жизни. Ладонь зудит от слабых содроганий, начавшихся, когда она наконец сдалась и впустила воду в легкие, раз, другой — словно новорожденная, вкушающая дары неведомого мира — чтобы отпрянуть, раствориться и ускользнуть угрем в темноту, в которой первым делом забываешь себя саму. Откуда навязчивые воспоминания? Он совершил акт милосердия. Охваченная гангреной, безумная — ей оставалось недолго. Всего лишь малый толчок, вовсе не продиктованный мотивами мести или отвращения. И все же она могла проклясть его с последним сиплым выдохом. Ее душа должна плавать в черной воде. Но Странник знал, что оказался в одиночестве. Алтарная комната не дала ему ничего, кроме уныния. Он брел — скользкий пол тоннеля опускался с каждым шагом — ноги вдруг поскользнулись, вода охватила его грудь, сомкнулась на плечах, хлопнула по горлу. Макушка коснулась неровных камней потолка; еще миг — и он оказался под водой. В глазу защипало. Он плыл сквозь сумрак, пока вода не стала соленой; свет, отраженный от водной глади в саженях сверху, замерцал, словно смутные полузабытые воспоминания о молниях. Он смог ощутить тяжелые удары буйных потоков и понял, что наверху действительно ярится шторм. Но творящееся под потолком мира не повлияет на него здесь, внизу. Он идет по дну океана, вздымает вековой ил. Здесь нет гниения; все, что не раздавило в пыль неистовое давление пучины, издавна лежит под одноцветным покрывалом ила, словно мебель в громадной покинутой комнате. Это королевство навевает ужас. Время забыло путь, заблудилось, пока бесконечный дождь обломков не прибил его вниз, не поставил на колени. Не похоронил. Все и вся могут удостоиться такой же участи. Угроза, риск весьма реальны. Ни одно разумное существо не выдержит долгого пребывания здесь, где вечно звучит жуткая мелодия тщеты. Он заметил, что идет мимо большого скелета: покосившиеся кривые ребра поднимаются по сторонам колоннадой храма, рухнувшего под собственной тяжестью. Он пересек неровную линию валунов — позвонков чудовища. Четыре лопатки стали широкой платформой, от них, словно поваленные столбы, отходили до нелепого длинные кости. В такой темноте он мог лишь вообразить очертания чудовищного черепа. Да, вот еще храм, иного рода. Драгоценное хранилище самости, пространство, желающее быть занятым, существование, требующее знаний о себе. Мысль понравилась Страннику. Сколь тонкие самообманы собирают воедино кости души! Он миновал последнюю лопатку, заметив следы перелома. Кость походит на громадное разбитое блюдо. Оказавшись у черепа, Странник увидел: одна из орбит раздроблена, длинное перекошенное рыло полно выбитых зубов. Старший Бог помедлил, изучая повреждения. Он не мог вообразить, что это за зверь; он подозревал, что это дитя глубоких течений, пловец давно минувших эпох, так и не понявший, что время его ушло. Он подумал: не был ли удар — ударом милосердия? Ах, но разве может он бороться со свой натурой? Большинство его толчков имели фатальные последствия, это правда. Побуждений у него много, и милосердие не числится в самых последних. Ощущение волос под рукой… да, это выпрыгнула совесть, это трепет раскаяния. Ничего. Пройдет. Он пошел дальше, зная, что находится на верном пути. Есть места, которые можно найти лишь по приглашению, по сомнительной любезности сил, их сотворивших, придавших форму. Преграды презирают желания и жажду большинства искателей. Но он давно, очень давно изучил тайные тропы. Ему не нужно приглашений; ни одна сила не устоит перед его алчбой. Тусклый свет башни показался раньше ее очертаний; он вздрогнул, когда насмешливое око заплясало в сумраке. Течения набросились на него, ударяя по телу словно бы в безнадежных попытках сбить с пути. Ил взвился, желая его ослепить. Но он устремил взгляд на зовущий огонек — и вскоре различил и приземистый дом, и черные кривые сучья деревьев во дворе, и низкие каменные стены. У башни Азата скопились залежи ила. Курганы во дворе оказались полуразрытыми; корни накренившихся деревьев торчали наружу. Ступая по качающимся плитам дорожки, Странник видел кости, рассыпанные вокруг провалившихся могильников. Да, они наконец-то сбежали из тюрьмы, но смерть пришла за ними раньше. Терпение — рок долгоживущих. Оно способно погрузить потерявшую счет годам жертву в спячку, пока не истлеет плоть, пока не отвалится череп. Он дошел до двери. Потянул, открыв. Потоки из узкого коридора овеяли его, теплые словно слезы. Едва портал закрылся за спиной, Странник сделал жест. В следующий миг он стоял на сухом полу. В воздухе висело тонкое облачко дровяного дыма. По коридору плыл, приближаясь, огонек фонаря. Облаченная в домотканую одежду фигура заставила Странника содрогнуться. Воспоминания взвихрились мутным илом; он словно на мгновение ослеп. Тощий Форкрул Ассейл горбился, словно доказательства и улики правосудия согнули его, сломали спину. Бледное лицо стало сборищем морщин, оно походило на мятую кожу. Измученные глаза лишь на миг впились в Странника. Затем Ассейл сделал шаг в сторону. — Огонь и вино ждут тебя, Эрастрас. Входи, ты знаешь дорогу. Они прошли в двойную дверь на пересечении коридоров, в сухое тепло комнаты очага. Ассейл указал рукой на столик у стены, а сам подковылял к креслу около камина. Не принимая приглашения выпить — пока что — Странник подошел к другому креслу и уселся. Они сидели и смотрели друг на друга. — Ты малость поизносился, — сказал Ассейл, — с последней нашей встречи… — Хохот Бездны, Сетч! Ты сам себя давно видел? — Забытым не подобает жаловаться. — Хозяин поднял хрустальный кубок, поднес к лицу, созерцая мерцающий свет, запертый в янтаре вина. — Когда я гляжу на себя, вижу… угольки. Они угасают, они умирают. И это, — закончил он, — хорошо. Ассейл выпил вино. Странник оскалился: — Жалкие слова. Но твои прятки окончились, Костяшки. Сечул Лат улыбнулся старому титулу, и это была горькая улыбка. — Наше время утекло. — Так было. Но ныне все возродится. Сечул покачал головой. — Ты правильно сдался в прошлый раз… — Это была не сдача! Меня вытеснили! — Тебя заставили отдать то, чего ты оказался недостоин. — Мрачные глаза поднялись, захватывая взор Странника. — К чему роптать? — Мы были союзниками! — Да, были. — И станем снова, Костяшки. Ты был Старшим Богом, ближе всех стоявшим к моему трону… — К твоему Пустому Трону, да. — Битва грядет. Слушай меня! Мы можем изгнать жалких новых богов. Мы можем утопить их в крови! — Странник подался вперед. — Боишься, что против них выйдем лишь мы двое? Уверяю, старый друг, в одиночестве мы не окажемся. — Он снова расслабился, уставился в огонь. — Твои смертные родичи, должно быть, нашли новую силу, заключили новые союзы. Костяшки фыркнул: — Ты доверишься миру и правосудию Форкрул Ассейлов? После всего, что они с тобой сотворили? — Я умею узнавать необходимость. — Эрастрас, мое время подошло к концу. — Он пошевелил пальцами. — Оставляю всё на Близняшек. — Ассейл улыбнулся. — Лучший мой бросок. — Отказываюсь верить. Ты не станешь в стороне перед грядущим. Я ничего не забыл. Помнишь силу, которой мы когда-то владели? — Помню. Думаешь, почему я сижу здесь? — Я хочу эту силу. Снова. И получу. — Зачем? — спокойно спросил Костяшки. — Чего ты ищешь? — Всего, что потерял! — Ах, старый друг, ты не помнишь всего. — О? — Да. Ты забыл, что потерял в самом начале. Повисло молчание. Странник встал и отошел, чтобы долить вина. Вернувшись, поглядел на приятеля — Старшего сверху вниз. — Я пришел сюда, — произнес он, — не только ради тебя. Костяшки моргнул. — Я намерен призвать весь Клан Старших. Всех, кто выжил. Я Владыка Плиток. Они не смогут отказаться. — Нет, — буркнул Костяшки. — Этого мы не сможем. — Где она? — Спит. Странник скорчил гримасу. — Это я и так знал, Сетч. — Сядь, Эрастрас. Прямо сейчас. Прошу. Давай просто… посидим. Выпьем за память дружбы. И за невинность. — Когда кубки опустеют, Костяшки. Он сомкнул веки, кивнул: — Так и будет. — Больно видеть тебя таким, — сказал, усевшись, Странник. — Мы снова сделаем тебя прежним. — Дорогой Эрастрас, ты ничему не научился? Времени плевать на наши желания, и ни один из существовавших богов не был безжалостнее времени. Странник прищурил глаз. — Погоди, пока не узришь мир, который я переделаю. Ты вновь встанешь у Пустого Трона. Вновь познаешь наслаждение неудач, повергая мечтающих о лучшей доле смертных. Снова и снова. — Помню, — пробормотал Костяшки, — как они сетовали на невезение. — И пытались ублажить судьбу все новыми жертвами крови. На алтарях. На полях брани. — И в темных сделках души. Странник кивнул — обрадованный, утешенный. Да, следует выждать еще немного. Целительное мгновение. Оно всегда ему отлично служило. Он может еще немного отдохнуть здесь. — Тогда расскажи мне, — предложил Костяшки, — историю. — Какую историю? — О том, кто взял у тебя глаз. Странник поморщился и отвернулся. Хорошее настроение испарилось. — Смертные, — буркнул он, — съедят всё.Вот встали в тесный строй горячечные твариряды щитов, ряды пятнистых лицони выходят маршем изо ртаубийцы это любятони собой горды, пускай никто не смотритзнамена подняты, расшиты стягии музыка звучит как топот ногсвятоши это любятклинки начищены, гляди! — они мечтаютвнести разлад в тупой, унылый мирслепые черви ползают в грязилетят слова любвиныряют лебеди в глубины, а тюленискребутся в стены ледяной тюрьмывсе наши сны не ведают оков…
«Признания Осужденного», Банетос из Синей Розы
* * *
В башне Азата, в комнате, бывшей целым миром, она спала и грезила. Грезы ее жили отдельно от времени, и потому она вновь брела по местности, умершей тысячи лет назад. Но воздух все еще свеж, небо над головой чисто, сверкает ртутным блеском — как в день яростного рождения. Со всех сторон здания, ставшие грудами обломков, кривыми костлявыми курганами. Прошедшие потопы запятнали все илистой грязью до уровня ее бедер. Она шла, удивляясь и даже не веря глазам. Только это и осталось? Трудно поверить. Курганы выглядели странно одинаковыми — груды камня почти идентичного размера. На улицах не было видно мусора; даже грязь облепила все аккуратной ровной коркой. — Ностальгия, — произнес голос сверху. Она встала, подняла глаза на белокожую фигуру, усевшуюся на одном из курганов. Золотые спутанные волосы отросли, в них появился намек на какой-то алый оттенок. Белый двуручный меч прислонен к боку, и кристальное навершие рукояти сверкает под ярким солнцем. Оно принимает много форм, это существо. Одни прекрасные, другие — как эта — подобные плевку в глаза. Кислотой. — Твоя работа, так? Рука провела по эмалевому лезвию — касание любовника, заставившее ее вздрогнуть. Он сказал: — Мне противна твоя небрежность, Килмандарос. — А ты делаешь смерть столь… опрятной. Он дернул плечами: — Скажи, если в последний свой день — или ночь, без разницы — ты обнаружишь себя в постели, в комнате. Слишком слабой, чтобы встать, но еще способной оглядеться — но не больше. Скажи мне, Килмандарос, не утешит ли тебя опрятность всего, что увидишь вокруг? Ты будешь понимать, что оно останется и после, неизменное, привязанное к медленному, весьма медленному ритму увядания? — О чем ты спрашиваешь, Оссерк? О ностальгии по комнате, в которой я сейчас сижу? — Не это ли финальный дар смерти? Она подняла руки, показав ему кулаки. — Иди сюда, получи мой дар, Оссерк. Я знаю это тело, лицо, которые ты мне явил. Я знаю искусителя, знаю слишком хорошо. Иди же сюда. Неужели ты не скучаешь по моим объятиям? И Оссерк хихикнул в ужасной яви сна. Таким смехом, который врезается в жертву, злобно сжимает горло. Презрительный, лишенный сочувствия смех его говорил: «Ты мне больше не интересна. Вижу твою боль, и это меня веселит. Вижу, что ты никак не избавишься от пустячка, который я легко выбросил, от заблуждения, будто мы все еще нужны друг другу». Столь многое в смехе сна, о да. — Эмурланн распался, — сказал он. — Большая часть кусков так же мертва, как этот. Будешь корить меня? Аномандера? Скабандари? — Меня не интересует дурацкое тыканье пальцем. Обвиняющему нечего терять и есть что скрывать. — Но ты объединилась с Аномандером… — Он тоже не любит укорять. Мы объединились, да, чтобы спасти что можно. — Значит, тем хуже, что я пришел сюда первым. — Куда делись жители, Оссерк? Их город ты уничтожил… Он поднял брови: — Да никуда не делись. — Он повел рукой, показывая на ряды курганов. — Я отказал им даже в миге… ностальгии. Она почувствовала, что дрожит. — Сойди же сюда, — проскрежетала она, — ибо смерть заждалась тебя. — У тебя много конкурентов, — бросил он. — Поэтому я и… гмм… прохлаждаюсь здесь. Остался лишь один портал. Нет, не тот, через который прошла ты — он давно разрушился. — И кто поджидает тебя в нем, Оссерк? — Ходящий-По-Краю. Килмандарос оскалила длинные клыки в широкой улыбке. И швырнула ему его же смех. Двинулась прочь. Голос за спиной прозвучал удивленно: — Что ты делаешь? Он зол. Ты не понимаешь? Он зол. — Это мой сон, — шепнула она. — В нем все такое, каким должно быть. — Но она удивлялась. У нее вроде бы нет воспоминаний именно об этом месте, как и о встрече с Оссерком на руинах Куральд Эмурланна. «Значит, иногда сны вправду могут тревожить нас».* * *
— Тучи над горизонтом. Черные, приближаются ломаным строем. — Буян надавил на глаза пальцами, потом мельком поглядел на Геслера. Лицо его покраснело. — Что за глупые сны, а? — Мне откуда знать? Есть мошенники, делающие состояние на снах дураков. Почему не пойти к такому? — Ты назвал меня дураком? — Только если последуешь моему совету, Буян. — Да. Вот почему я завыл. Геслер склонился, раздвигая кружки и все прочее, освобождая место для мускулистых, покрытых шрамами рук. — Заснуть в разгар бурной пирушки — уже непростительное преступление. Вскочить с воплями — ну, это вовсе безумно. Половина из нас, идиотов, за сердца схватились. — Не нужно было ввязываться, Гес. — Заладил свое. Мне тоже не нравится. Но мы вызвались искать Хеллиан. — Он кивнул на третью сидящую за столом, хотя была видна лишь ее макушка с намокшими от пролитого эля волосами. Храпы летели над столом; казалось, это сотня короедов приканчивает больную сосну. — И вот мы ее нашли, только она не в состоянии вести взвод. Вообще ни для чего не в состоянии. Ее могут обобрать, изнасиловать, даже убить. Придется стоять на страже. Буян рыгнул, вцепился в бороду. — Это был не совсем сон. — Помнишь, когда в последний раз видел приятный сон? — Не знаю. Давно, наверное. А может, мы забываем хорошие, только плохие помним. Геслер наполнил кружки. — Итак, приближается буря. У тебя сны на редкость тонкие. Даже пророческие. Ты спишь и слышишь шепот богов, Буян. — У меня дурное настроение, Гес. Напоминай, чтобы я о снах больше не говорил. — Я и не просил о них говорить. Ты сам заорал. — Не заорал я. Завыл. — Есть разница? Поморщившись, Буян потянулся за кружкой. — Иногда, ну… боги не шепчут.* * *
— Волосатые женщины все еще тревожат ваши сны? Бутыл открыл глаза и подумал, не метнуть ли нож ей в лицо. Но всего лишь моргнул. — Добрый день, капитан. Я удивлен, что вы не… — Простите, солдат, но вы только что мне подмигнули? Он сел. — Это было подмигивание, капитан? Вы уверены? Фаредан Сорт отвела глаза, что-то пробурчала и ушла к выходу. Когда дверь хлопнула, Бутыл сел поудобнее, наморщил лоб. Да, влезать в голову офицера — это стало у него второй натурой. Но его встревожили ее слова. Такой вопрос звучит нелепо, в особенности от Фаредан Сорт. Он сомневался, что капитану известно о его личном проклятии. Откуда ей? Какой дурак доверил бы такое офицеру? Особенно такому, что злобно убивает талантливого и радостно женатого скорпиона без всякой причины. Если она действительно что-то знает, это значит, кто-то поделился кусочком информации в обмен на что-то иное. Привилегию, подачку. Это же тайное предательство за спинами обычных солдат легиона! Кто оказался таким подлым? Он раскрыл глаза, огляделся. Один в казарме. Скрипач увел взвод на полевые упражнения, военную игру против заново сформированных батальонов Брюса Беддикта. Жалуясь на больной желудок, постанывая и кряхтя, Бутыл сумел отказаться от участия. Не для него бессмысленная беготня по кустам и полям; к тому же не так давно они убивали летерийцев по-настоящему. Отличный шанс забыть, что отныне они друзья. И для той, и для другой стороны. Так или иначе, он успел первым пожаловаться на живот, так что у других не прокатило — он поймал злобный взгляд Улыбы, но он же привык, он всегда более быстрый… Улыба. Он поглядел на пустую койку, поглядел внимательно и придирчиво. Ее излюбленный приемчик — удар из-за спины, не так ли? А кто еще тут остался? Никого. Он опустил ноги на пол — боги, какаяхолодина! — и подошел к ее постели. Следует двигаться осторожно. Если кто и умеет делать хитрые, подлые ловушки у вещей, которые для других не предназначаются, так это брызгливая полусумасшедшая киса с острыми ножиками. Бутыл вынул кухонный нож и начал надавливать на тонкий матрац, склонившись поближе, чтобы изучить по видимости беспорядочные швы и выступы обшивки — каждая может оказаться отравленной… но выступы и швы оказались, гмм… всего лишь случайными выступами и швами на обшивке. «Пытается меня подначить… нутром чую…» Он встал на колени, пощупал под кроватью. Ничего особенного; это заставляет тревожиться еще сильнее. Бормоча под нос, Бутыл заполз за койку и уставился на сундучок. Летерийская работа — не из тех, что они привезли с собой. У нее было слишком мало времени, чтобы его оснастить — то есть хитроумно оснастить. Нет, иголки и лезвия будет легко заметить. Она его продала, и она об этом пожалеет. Ничего не обнаружив на внешних сторонах, он просунул кончик ножа в замочную скважину и начал трудиться над механизмом. Открытие, что сундучок вообще не заперт, ввергло его в бесконечное мгновение ужаса — дыхание сперло, по лбу покатился пот. «Явная ловушка. Рассчитанная на убийство. Улыба не приглашает мужчин к себе, тем более в себя… гмм, в свой… Подниму крышку — и покойник». Он дико вскочил, услышав стук сапог, и увидел Корабба Бхилана Зену’аласа. — Дыханье Худа, солдат! Хватит выслеживать меня вот так! — А ты что делаешь? — спросил Корабб. — Я? Что делаю? Не говори, что муштра уже закончилась… — Нет. Я потерял новый меч. Сержант взбесился, отослал домой. — Невезение, Корабб. Не досталось тебе славы. — Мне такая не нужна. Ненастоящий бой. Я не вижу смысла, Бутыл. Они чему-то научатся, только когда мы возьмем оружие и порубим сотню — другую. — Точно. В этом смысл есть. Подскажи Скрипачу. — Я так и сказал. А он меня отослал. — С каждым днем он все более упрямый. — Забавно. Именно так я и сказал. А ты все-таки что делал? Это не твои вещи. — Ты необыкновенно умен, Корабб. Она ставит хитрые ловушки. Догадываюсь, что с ядом. Потому что я остался, понял? Пытается меня убить. — Ого, — отозвался Корабб. — Хитрая. — Недостаточно хитрая, друг. Потому что ты здесь. — Я здесь. Бутыл глянул на сундучок: — Не заперт. Хочу, чтобы ты поднял крышку. Корабб прошел, скрипнул крышкой. Успевший упасть Бутыл поднял голову и подполз поглядеть. — Теперь что? — спросил сзади Корабб. — Это была тренировка? — Тренировка? — Да. — Нет, Корабб… боги, как странно… погляди на барахло! Такая одежда… — Ну, я имел в виду, теперь можно открывать сундук Улыбы? — Что? — Это Карака. Ты смотришь в сундук Каракатицы, Бутыл. Он рядом стоял. — М-да, — пробурчал Бутыл, роняя крышку. — Это объясняет гульфик. — Объясняет? Они стояли и пялились друг на друга. — Как думаешь, скольких ублюдков ты успел наплодить? — Что? — А что? — Ты что-то сказал. — Я сказал «а что». — Нет, перед «а что». — Насчет ублюдков. Корабб потемнел лицом: — Ты меня назвал ублюдком? — Нет, никак нет. Откуда мне знать? — Как… — Это не мое дело, понял. — Бутыл хлопнул парня по твердому как камень плечу и пошел искать сапоги. — Я ухожу. — Хотя больной? — Мне уже лучше. Едва выбежав — и чуть не получив по причине глупого недопонимания смертельный удар самым крепким кулаком во взводе — Бутыл глянул на полуденное солнце и двинулся куда собирался. «Ладно, паразитка. Я буду внимателен. Куда же…» — Почти время. Я уж засомневался. — Быстрый Бен! Давно ли вы играетесь с Мокра? Представляете, как у нас к вечеру головы разболятся? — Расслабься, у меня кое-что есть против этого. Бутыл ты мне нужен в Старом Дворце. Я спущусь в склеп. «Где тебе и место». — Впервые мне вот так открыто… Скажешь, Бутыл, когда дойдешь до места. — А что вы делаете в подземельях, Быстрый Бен? — Я у Цедансии. Тебе нужно увидеть, Бутыл. — Значит, вы их нашли? — Кого? — Синн и Гриба. Слышал, пропали они. — Нет, их здесь нет. Вообще ни признака недавних посещений. Как и я доложил Адъюнкту, чертенята ушли. — Ушли? Куда? — Без понятия. Но они ушли. — Плохие новости для Адъюнкта… она потеряла магов… — У нее есть я. И больше никого не нужно. «Ух, все мои страхи оказались напрасными». — Ты, наверное, не понял, Бутыл, но я задал вопрос о волосатой любовнице не без причины. — Ревнуете? — Быстрее сюда, не терпится тебя удавить. Нет, не ревную. Хотя если подумать, не припоминаю, когда в последний… — Вы сказали, Быстрый Бен, что у вас были причины. Хотелось бы услышать. — Что тебе наплел Мертвяк? «Что? Ничего. Ну…» — Ха, так и знал! Не верь ему, Бутыл. Он не имеет понятия — ни малейшего! — что тут творится. — Знаете, Быстрый Бен… ладно. Я уже на месте. Куда теперь? — Тебя кто-нибудь видел? — Вы не велели идти скрытно! — Кто-нибудь рядом есть? Бутыл огляделся. Крылья Старого Дворца окружила глубокая грязь; штукатурка потрескалась или совсем упала, обнажив кирпичные стены. Клочья травы поглотили старые мостовые. От мелкого пруда осталась пустая площадка. В воздухе зудят насекомые. — Нет. — Хорошо. В точности следуй моим указаниям, Бутыл. — Уверены? То есть… я намеревался игнорировать каждый третий поворот. — Скрипачу придется провести с тобой краткую беседу, солдат. Насчет правил вежливости по отношению к Верховным Магам. — Слушайте, Быстрый Бен. Если хотите, чтобы я нашел вашу Цедансию, не мешайте. У меня нюх на такие вещи. — Я знал! — Что знали? Я просто… — Она шепчет тебе в ухо… — Боги подлые! От нее даже шепота не исходит, тем более слов. Я не… — Она посылает видения, так? Вспышки воспоминаний. Целые сцены. — Откуда вы знаете? — Расскажи. — Чего это вы решили, что это ваше дело? — Хоть одно, чтоб тебя! Бутыл прихлопнул москита. Некоторые видения передать легче, он это понимает. Потому что они лишены смысла. Всего лишь воспоминания, точно. Замороженные сцены. Тропы в джунглях, лай карабкающихся по утесам макак. Опасная теплота ночи, кашель хищников во тьме. Но есть одно, возвращающееся снова и снова, в бесчисленных вариациях… Внезапно расцветает синее небо, впереди прогалина, запах соли. Тихий шелест спокойных волн на белоснежном коралловом пляже. Безоглядный бег по берегу, хор радостных криков и восклицаний. Кульминация ужасных странствий по суше, когда казалось: родного дома уже не отыскать. И вот нежданный дар… — Берег моря, Быстрый. Ослепительное солнце, горячий песок под ногами. Возвращение домой… даже если дома не видно. Они вдруг собираются и строят лодки. — Лодки? — Всегда лодки. Острова. Места, в которых пятнистые охотники не ждут тебя во мраке. Места, в которых они могут быть… в безопасности. — Эресы… — Жили ради морей. Океанов. Пересекая великие континенты, они существовали в страхе. Берега кормили их. Обширная пустота за рифами взывала к ним. — Лодки? Какого рода? — По-разному видится. Я никогда не путешествую с одной и той же группой. Долбленые. Из тростника. Бамбуковые плоты. Мехи с воздухом. Корзины на шестах, похожие на затопленное дерево с гнездами. Быстрый Бен, Эрес’алы — они были разумными, они были умнее, чем вы могли бы подумать. Они не так уж отличались от нас. Завоевали целый мир. — Но что случилось с ними? Бутыл пожал плечами: — Не знаю. Думаю, впрочем, что с ними случились мы. Он обнаружил разбитую дверь. Он шел по длинным темным коридорам, спускался по спиралям лестниц на уровни, залитые водой по лодыжки. Он поворачивал налево и направо, безошибочно выбирая краткий путь к пульсирующим остаткам древней мощи. «Дома, Плитки, Оплоты, Блуждания — всё звучит вполне разумно, Быстрый Бен. Не так ли? А как насчет морских дорог? К чему их отнести? Как насчет сирен, поющих на ветру? Я о том, что мы видим в себе великих скитальцев, смелых исследователей и первооткрывателей. Но Эрес'алы, Верховный Маг… они сделали всё первыми. Мы ступаем на любую почву, только чтобы найти следы их ног. Унизительная мысль, не так ли?» Он достиг узкого тоннеля с неровным, похожим скорее на острова среди озера полом. Впереди манил солидный портал из песчаника. Маг шагнул через порог и увидел мостик, за ним более широкую платформу. На которой стоял Быстрый Бен. — Ну, вот я и здесь, Быстрый Бен. С промокшими ногами. Обширная комната купалась в золотом свете, подобно туману поднимавшемуся от Плиток, что лежали вокруг диска на полу. Быстрый Бен, озабоченно склонивший голову к плечу, пробежал по мостику. В глазах читалось нечто странное. — Ну? Он моргнул и взмахнул рукой: — оглядись, Бутыл. Цедансия жива. — Что означает..? — Я надеялся, ты мне объяснишь. Магия здесь должна была угаснуть. Мы ведь открыли садки. Принесли Колоду Драконов. Заколотили дверь Хаоса. Мы как будто принесли колеса в племя, знающее лишь носилки и волокуши. Среди магов королевства произошла революция. Даже жрецы видят, как все переворачивается с ног на голову. Было бы полезно проникнуть в культ Странника… Так или иначе, это место должно было умирать, Бутыл. Бутыл огляделся. Одна из Плиток, поблизости, изображала кучку костей — и они светились янтарным сиянием. Другая изображала пустой трон. Но самая яркая из Плиток подняла образ над каменной поверхностью — он плавал в воздухе, бурлил, расширялся, став трехмерным. Дракон. Широко раскрытые крылья, распахнутые челюсти. — Дыханье Худа! — пробормотал он, подавляя дрожь. — Твои дороги морей, Бутыл. Они заставляют меня думать о Маэле. — Да, трудно не думать о Маэле в этом городе, Верховный Маг. — Значит, знаешь. Бутыл кивнул. — Это не так страшно, как творящееся там, в Малазанской Империи. Возвышение Маллика Реля, Джисталя. Бутыл нахмурился. — И почему это должно быть более опасным, чем появление Старшего Бога у летерийского трона? — Он не у трона стоит. У Теола. Насколько я могу догадываться, у них давние отношения. Маэл скрывается здесь, стараясь держать голову пониже. Но он не станет возражать, если смертные сумеют ухватить часть его силы. Он охотно поддается им. — Старший Бог морей всегда отличался бездонной жаждой. И дочка его не лучше. — Нерруза? — Кто еще? Повелительница Спокойных Морей — иронический титул. Всегда следует, — сказал Бутыл, не отводя взора от Плитки дракона, — всё понимать иносказательно. — Я подумываю, — заметил Быстрый Бен, — просить Адъюнкта о повышении тебя до Верховного Мага. — Даже не пробуйте! — рявкнул Бутыл. — Дай причину не пробовать. Только не плети жалобные сказки о дружбе и преданности взводу Скрипа. — Ну ладно. Подумайте вот о чем. Вы можете держать меня как личную затычку для всех дыр. Верховный Маг прищурил заблестевшие глаза и улыбнулся. — Я могу тебя не любить, Бутыл, но иногда… мне нравится то, что ты говоришь. — Рад за вас. Теперь можно уйти из этого места?* * *
— Думаю, пришло время, — сказала она, — уходить. Вифал покосился, потер заросший подбородок. — Мечтаешь о больших удобствах, дорогая? — Нет, идиот. Я говорю об уходе. От Охотников, от города, от всего. Ты сделал, что должен был сделать. И я сделала. Жалкий выводок Рейка теперь далеко. Здесь нас больше ничто не держит. К тому же, — добавила она, — не люблю мест, где постоянно что-то происходит. — Чтение… — Чепуха. — Она упрямо уставилась на него. — Я похожа на Королеву Высокого Дома Тьмы? Вифал не знал, что сказать. — Ты ценишь жизнь, супруг? — Если хочешь уйти, что же, думаю, никто нас не задержит. Можно записаться на корабль. Куда-нибудь. — Тут он нахмурился. — Погоди, Сенд. Куда мы поедем? Женщина оскалилась, вскочив на ноги и меря шагами скудно обставленную комнату. — Помнишь трясов? На острове — тюрьме? — Да. Тех, что иногда использовали старые андийские слова. — Поклоняющихся берегу. — Ну? — Они, кажется, думали, что берег умирает. — Наверное, тот, что они знали. Всегда есть какие-то берега. — Море поднимается. — Да. — Уровень моря, — продолжала она, глядя через окошко на город, — долгое время был неестественно низким. — Неужели? — Омтозе Феллак. Ритуал льда. Джагуты и их войны с Т’лан Имассами. Большие ледяные поля тают, Вифал. — Она повернулась к нему. — Ты мекрос, ты сам видел ураганы. Там, на Фентской Косе. Океаны в хаосе. Времена года исказились. Наводнения, засухи, инфекции. А куда поведет армию Адъюнкт? На восток, в Колансе. Но в Летере все думают, что Колансе охвачено ужасной засухой. — Ее темные глаза прищурились. — Ты видел целый народ, умирающий от жажды? — Нет. А ты? — Я стара, муженек. Я помню Саэлен Гара, народ, отделившийся от Тисте Анди. В родном моем мире. Они жили в лесах. Пока леса не умерли. Мы просили их перебраться в Харкенас, в другие города королевства. Они отказались. Они сказали: «Наши сердца разбиты». Их мир умер, и они решили умереть с ним. Андарист умолял.. — Взор затуманился, она снова отвернулась в окну. — Да, Вифал. Видела. И не хочу видеть снова. — Очень хорошо. Куда же?.. — Начнем, — ответила она, — с посещения трясов. — Что они могут тебе передать, Сенд? Перемешанные воспоминания. Невежество, суеверия. — Вифал. Я пала в битве. Мы воевали с К’чайн Че’малле. Пока Тисте Эдур не предали нас, не перебили. Очевидно, что никакая бойня не бывает полной. Кое-кто выжил. Кажется, здесь обитали не только К’чайн Че’малле, но и люди. — Трясы. — Люди, которые стали трясами, приняв выживших Анди. Потом мифы и легенды рас переплелись и стали неузнаваемыми. — Она помолчала. — Но даже тогда произошел некий раскол. Или же Тисте Анди Синей Розы были более ранними обитателями, пришли до нас. Но я думаю так: некоторые трясы вместе с Тисте Анди переселились вглубь материка. Там они создали Синюю Розу, теократию с культом Чернокрылого Лорда. Аномандера Рейка, Сына Тьмы. — А возможно ли, — предположил Вифал, — что ушли все Тисте Анди? Остались лишь трясы, принявшие, наверное, чуточку чужой крови. Всего лишь люди, но унаследовавшие спутанный клубок мифов? Она поглядела на него, нахмурив брови:- А это мысль, супруг. Выжившие Тисте Анди использовали вначале людей, чтобы восстановить силы, выжить в незнакомом мире. Скрыться от охотников — Эдур. Потом, решив, что уже готовы, что стало безопасно, они ушли. — Тогда почему трясы не отвергли их наследие? Их истории? Их слова? Они же явно не поклоняются Анди. Они поклоняются берегу… признай, что это довольно странная религия. Молитвы полоске пляжа и тому подобному? — Вот почему они интересуют меня больше выживших Анди. Вот почему я желаю поговорить со старейшинами, ведьмами и ведунами. — Мертвяк описал жуткие скелеты, которые Синн и его взвод нашли на севере острова. Полулюди, полурептилии. Выродки… — Их быстро убивали, от них избавлялись. Это примесь К’чайн Че’малле, Вифал. Значит, до прихода Тисте Анди они жили в тени Че’малле. Но не в изоляции. Были контакты, были какие-то связи. Должны были быть. Он подумал над ее словами, но так и не понял, куда она клонит. Почему так важно открыть секреты трясов. — Сендалат, почему вы, Тисте Анди, воевали с К’чайн Че’малле? Она выглядела раздраженной. — Почему? Потому что мы разные. — Понимаю. А они сражались с вами. Потому что вы разные или потому, что вы вторглись в их мир? Женщина протянула руку, захлопнув ставни, скрыв вид на город и небо. Внезапно наступивший сумрак словно окутал беседу саваном. — Я ухожу немедленно, — сказала она. — Начинай собирать вещи.* * *
С предельной осторожностью Телораст просунула коготок под веко, подцепив и подняв. Кодл склонилась для тщательного осмотра — и отпрянула, с трудом удержавшись задними лапами на куртке Банашара. — Пьян до уссачки. Точно. Задутая свеча. Погашенный костер, разбитая лампада. Вонючий труп. Телораст отпустила веко, поглядела, как оно закрывает глаз. Банашар булькнул, вздыхая, застонал и заворочался в кресле, мотая головой. Два скелетика спрыгнули и пошли навстречу друг дружке. Встреча состоялась на подоконнике. Головы мотались из стороны в сторону. — Что теперь? — прошипела Кодл. — Что за вопрос такой? Что теперь? Ты разум потеряла? — Так что теперь, Телораст? — Откуда мне знать? Но слушай, что-то нужно сделать! Странник, он… он… ну, я его ненавижу, вот он что! Еще хуже — он пользуется Банашаром, нашим собственным жрецом. Хотя и бывшим. — Нашим питомцем. — Верно. Нашим, а не его! — Нужно бы его убить. — Кого? Банашара или Странника? — Если убьем Банашара, ни у кого питомца не будет. Если убьем Странника, оставим Банашара себе. — Точно, Кодл, — закивала Телораст. — Что разозлит Странника сильнее? — Хороший вопрос. Нужно что-то, чтобы свести его с ума, совсем свести. Вот лучшая месть за кражу питомца. — А потом убьем. — Кого? — Неважно кого! Почему ты такая тупая? Глупый, однако, вопрос. Слушай, Кодл, мы только что составили план. Хорошо. Для начала. Давай подумаем еще. Отмщение Страннику. — Старшему Богу. — Да, да. — Который все еще бродит тут. — Точно. — Крадет питомцев. — Кодл… — Я всего лишь думаю вслух! — Это ты называешь думанием? Не удивляюсь, что мы закончили порванными на кусочки, мертвыми и еще хуже! — О! А что думаешь ты? — У меня нет времени, ведь я только и отвечаю на твои вопросы. — У тебя всегда есть отмазка, Телораст, знаешь? Всегда. — Ты сама сплошная отмазка, Кодл. Знаешь? Из другого угла комнаты прокаркал голос: — О чем вы там шепчетесь? Скелетики вздрогнули. Телораст, вытянув хвост, склонила голову перед Банашаром. — Абсолютно ни о чем, вот о чем. В этом-то, любимый питомец, и проблема! Всякий раз. Это Кодл. Она идиотка. Она меня с ума сводит! А тебя подталкивает к пьянству, поклясться готова! — Странник играет с судьбой, — потирая лицо, продолжал Банашар. — Использует — злоупотребляет — возможностями, тенденциями. Тянет и толкает за край. — Он слепо моргал, пытаясь разглядеть скелетики. — Чтобы свалить его, нужно извлечь пользу из этой одержимой самовлюбленности. Устроить ловушку. Телораст и Кодл спрыгнули с окна и поскакали к сидящему человеку, мотая хвостами и низко склоняя головы. — Ловушка, — прошипела Телораст. — Отлично. Мы думали, ты сменил богов, вот что мы думали… — Не говори ему, что мы думали! — шикнула Кодл. — Это уже неважно — он на нашей стороне! Ты не слушаешь? — Странник хочет, чтобы стало как раньше. Храмы, поклонники, владычество. Сила. Для этого нужно свергнуть богов. Высокие Дома… в руинах. Горящие развалины. Грядущая война против Увечного представляется ему шансом — небольшие толчки на поле битвы, кто их заметит? Он хочет кровопролития, подруги мои, вот чего он хочет. — А кто не хочет? — спросила Кодл. Твари добежали до потертых башмаков Банашара и принялись кланяться и подлизываться. — Хаос битвы, — мурлыкнула Телораст. — Это было бы идеально. Да. — Для нас, — кивнула Кодл. — Точно, точно. Наш шанс. — Сделать что? Найти себе парочку тронов? — Банашар фыркнул. Не обращая внимания, что ящерицы пали ниц у его ног, воздел руки: — Видите, подружки, как они дрожат? Что это означает? Я вам скажу. Я последний живой жрец Д’рек. Почему меня пощадили? Я потерял привилегию возносить молитвы во храме. Я потерял доступ к мирским играм власти и влияния, стал ничтожным в глазах братьев и сестер. Думаю, в глазах всех людей. Но я никогда не прекращал славить свое божество. — Он поморщился. — Я должен был умереть. Меня просто забыли? Д’рек понадобилось больше времени, чем она думала, выследить нас всех? Когда богиня найдет меня? — Еще миг — и он опустил руки. — Я просто… жду. — Наш питомец разочарован, — шепнула Телораст. — Это плохо, — шепнула в ответ Кодл. — Нужно найти ему женщину. — Или ребенка на обед. — Они не едят детей, Кодл. — Ну, тогда другой подарок. — Бутылку! — Бутылку, да, это хорошо! Банашар ждал.* * *
Корик нацелил арбалет на шлем разведчика. Палец коснулся железного курка. Кончик ножа показался в опасной близости от правого глаза. — У меня приказ, — шепнула Улыба. — Убить тебя, если ты убьешь кого-нибудь. Он отвел палец. — Худа с два у тебя приказ. К тому же это мог быть несчастный случай. — О, я видела лично, Корик. Твой палец чисто случайно опустился вот так. А потом опустился мой ножик. Еще одна случайность. Трагедии! Мы сложим тебе погребальный костер в сетийском стиле, это обещаю. Он положил арбалет и перекатился набок, чтобы не видеть неловкого разведчика на дороге внизу. — Да, в этом есть великий смысл, Улыба. Костер для человека, живущего в степях. Мы любим, чтобы в похоронах участвовали все. Мы сжигаем целые деревни, мы покрываем почву золой на лиги во все стороны. Она удивленно моргнула, пожала плечами: — Все что угодно, чтобы почтить такого мертвеца. Он пошел по склону. Улыба следом. — Моя очередь, — сказала она. Когда они оказались внизу. — Тебе приказано ждать наверху. — Ты ждала, пока я не проделаю весь путь? Она ухмыльнулась и начала пробираться через кусты, пока сослуживец карабкался наверх. Летерийские разведчики не так уж плохи. Скорее им мешают привычные представления о войне как схватке огромных армий на обширных полях. Разведчики используются только для отыскания мест вражеских укреплений. Идея о враге, способном на манер малазан растворяться на местности — даже мысль о враге, разделяющем силы, избегающем прямого столкновения, изнуряющем Летер набегами, засадами и перерывами в снабжении — всё это так и не стало частью здешней военной науки. Тисте Эдур были опаснее. Их стиль войны оказался гораздо ближе малазанскому, и это, возможно, объясняет, почему они завоевали Летер. Разумеется, малазане умеют стоять в регулярном строю, но ведь всегда имеет смысл вначале деморализовать и ослабить противника! Этим летерийцам еще учиться и учиться. Ведь однажды малазане могут вернуться. Не Охотники за Костями, но армии Императрицы. Новое королевство для завоевания, новый континент для покорения. Если король Теол желает удержать то, что имеет, брату его лучше командовать толковой и злой армией, понимающей, как встречать малазанских морпехов, как противодействовать тяжелой пехоте, боевым магам, саперам с морантскими припасами и умелой кавалерии. Она хмыкнула, приближаясь к скрытому лагерю. «Бедный Брюс Беддикт. Им лучше сдаваться сразу». — Не будь ты такая уродина, — произнес чей-то голос, — я бы тебя убил сразу. Она замерла, скорчив рожу. — Покажись, дозорный. К ней вышел чернокожий солдат, половина лица и лысый лоб которого были «украшены» грязно-розоватым пятном. Тяжелый арбалет в руках взведен, но болт не вставлен. Улыба двинулась дальше: — Кому говорить об уродстве. Знаешь, Чайчайка, ты являешься мне в кошмарах. Мужчина пошел следом. — Ничего не могу сделать со своей популярностью у дам. — Особенно у летериек. Даже с таким вот похожим на птичий помет пятном было в Чайчайке нечто, заставлявшее женщин смотреть на него снова и снова. Улыба подозревала, что в его жилах есть примесь крови Тисте Анди. Миндалевидные глаза, никогда не обретающие постоянного цвета; привычка двигаться так, словно ему принадлежит все время мира — а также слухи, согласно которым, у него не только язык хорошо подвешен… Покачав головой, чтобы избавиться от дурацких мыслей, она сказала: — Их разведка прошла мимо. Они так и не сходят с тропы. Значит, кулак может нас передвинуть. Нападем на главную колонну, поорем погромче — и дело сделано. Они уже вошли в лагерь, где несколько сотен солдат лениво сидели или лежали среди деревьев, пеньков и в кустах. Увидев Кенеба, Улыба поспешила с донесением. Кулак сидел на походном стульчике и кончиком клинка счищал грязь с подошвы сапога. Рядом, на пеньке, дымился травяной чай. Сержант Скрипач растянулся на траве; около него сидел скрестив ноги сержант Бальзам, с озадаченным видом изучая свой короткий меч. Поблизости маялись с десяток панцирников, мерявшихся длиной вытянутых рук. «Готова клясться — потом будут считать волоски на пальцах». — Кулак, разведчик Улыба с донесением. Сэр. Кенеб поднял голову. — Как и должно быть? — Да, сэр. Можно их убивать? Кулак глянул на Скрипача: — Похоже, проиграли вы пари, сержант. Не открывая глаз, Скрипач что-то хрюкнул и ответил: — Ну, сэр, пока что никого мы не убили. Брюс Беддикт изрядно порыбачил в наших мозгах и наверняка подцепил и плавничок, и чешуйку. Улыба, сколько разведчиков было на тропе? — Всего один, сержант Скрипач. Ковырял в носу. Скрипач открыл глаза, покосился на Кенеба: — Вот оно, Кулак. Беддикт изменил схему разведки. Ходят они парами. Если Улыба с Кориком заметили одного, где второй? — Он повозился, устраиваясь удобнее. Снова сомкнул веки. — Он пустил впереди основных сил пять разведгрупп. Десять человек. Итак… — Итак, — нахмурился Кенеб. Встал, вложил кинжал в ножны. — Если он послал одну или две группы по тропе, значит, хотел, чтобы их заметили. Сержант Бальзам, найдите карту. — Карту, сэр? Какую карту? Неслышно выругавшись, Кенеб подошел к пехотинцам. — Вы там — да, вы! Имя? — Релико, сэр. — Что вы делаете среди тяжелой пехоты, Релико? — Как? Я один из них, сэр! Улыба фыркнула. Макушка корявой головы Релико едва достигала ее плеча. Парень вообще был похож на сливу с ручками и ножками. — Кто ваш сержант? — спросил Кенеб дальхонезца. — Бадан Грук, сэр. Но он остался сзади, сэр, с сержантом Смолой и Целуй-Сюда. Мы с Больше Некуда вошли во взвод Спешки и Мелоча. Их сержант Чопор, сэр. — Очень хорошо. Идите в палатку командира и принесите карту. — Слушаюсь, сэр. А стол тоже принести? — Нет, не обязательно. Когда солдат ушел, Скрипач подал голос: — Могли бы уже обернуться, сэр. Сами. — Мог бы, да. Раз уж высказались, сержант… идите и принесите мне стол для карт. — Я думал, не обязательно, сэр? — Я передумал. Встать! Скрипач со стоном сел, пихнул Бальзама: — У нас с тобой есть работа. Тот замигал, выпучил глаза. Потом вскочил, выхватывая меч: — Где они!? — За мной, — сказал, вставая, Скрипач. — И убери эту штуку, пока меня не проткнул. — Чего бы мне тебя протыкать? Я тебя знаю, так ведь? Дай-ка посмотрю… Точно, знаю. Они столкнулись с Релико у входа в палатку. Когда солдат подошел к Кенебу, тот взял свернутый пергамент. — Спасибо, Релико. Постойте. У меня есть вопрос. Почему вы там разглядываете руки? — Мы складываем отрубленные части, сэр, чтобы получилась целая рука. — И как? — Не хватает большого пальца, но мы слышали о панцирнике без обоих больших пальцев. Наверное, в легионе Блистига. — Неужели? И как его имя? — Непотребос Вздорр, сэр. — И как этот солдат без пальцев владеет оружием? Релико пожал плечами: — Не могу сказать, сэр. Я его видал один раз и то очень издалека. Думаю, он оружие привязывает, сэр. — Может, — заинтересовался Кенеб, — у него одного пальца не хватает. На левой руке. — Может быть, сэр. Если мы найдем большой палец, дадим ему знать, сэр. Кенеб хмуро поглядел в спину солдата. — Королевства рушатся во прах, — сказала Улыба — из-за таких вот солдат, сэр. Я это говорю себе постоянно, поэтому и держусь. — Держитесь за что? — За здравый рассудок, сэр. Он тот самый, знаете? — Кто, какой самый? — Самый мелкий панцирник Малазанской Империи, сэр. — Неужели? Уверены, разведчик? — Сэр? Кулак развернул карту и изучал ее. Подошли Скрипач и Бальзам, сгибавшиеся под тяжестью большого стола. Кенеб положил карту. — Можете идти, сержант. Спасибо.* * *
Улыба быстро добежала назад, туда, где Корик прятался на склоне. За ней увязался капрал Тарр. Он шумел, словно тележка лудильщика. Улыба сверкнула глазами, оглянувшись через плечо: — Знаешь, тебе надо всё подвязывать. — Это треклятые учения. Какая разница? Они встали у подножия холма. — Жду здесь. Собирай придурков, Улыба, и побыстрее. Подавив желание огрызнуться, она полезла вверх. Была бы большая разница, будь капралом она. Вот превосходный пример. Будь капралом она, по склону ползал бы Тарр. Факт. Корик услышал ее и спустился навстречу. — Никакой колонны, а? — Да. Как догадался? — А чего тут гадать? Я ждал и… нет колонны. Они сошли по склону туда, где ждал Тарр. — Мы потеряли противника, капрал? — Похоже на то, Корик. Теперь кулак нас растормошит — выдохнемся, пока их ловим. Он думает, что мы сунули голову в осиное гнездо. — Эти летерийцы не смогут подловить нас в нашей же игре, — заявил Корик. — Мы их уже учуяли бы. — Но не учуяли, — заметила Улыба. — Они нас сделали. — Ленивые, — сказал Тарр. — Самодовольные. Скрипач был прав. — Разумеется, — ответила Улыба. — Он же Скрипач. Вечная проблема — люди у власти никогда не слушают людей знающих. Это словно два мира, два разных языка. — Она замолчала, заметив, как мужчины смотрят на нее. — Чего? — Ничего, — сказал Тарр. — То есть… какое умное замечание, Улыба! — О, и это вас потрясло? — Меня потрясло, — сказал Корик. Она скорчила рожу. Хотя втайне была довольна. «Верно. Я не такая дура, как вы думали. Я не дура, хотя всё думают… Ну, они сами и есть настоящие дураки». Они поспешили вдогонку роте, но всё закончилось раньше. Засада Летера ждала Кенебову толпу на лесистом склоне, на спуске в ложбину. Ряды вражеских солдат встали над недавно вырытыми окопами, выпустив несколько сотен стрел без оперения и с глиняными шариками вместо железных наконечников. В реальном бою половина малазан была бы сразу убита или ранена. Еще несколько залпов — и остатки солдат также пришлось бы списать в расход. Брюс Беддикт прошагал между завывающих и скачущих от радости летерийцев, подойдя к Кенебу и украсив его кожаную кирасу алой полоской, проведенной смоченным в краске пальцем. — Простите, кулак, но вас только что стерли. — Точно, Командор, — признал Кенеб. — Три сотни мертвых малазан валяются в лесном «мешке». Очень ловко проделано. Хотя я думаю, что один урок вы так и не выучили. Улыбка на лице Брюса несколько поблекла: — Кулак? Боюсь, я не понимаю. — Иногда тактика вынуждает нас к жестокости, Командор. Особенно когда вы выбились из времени и приходится спешить. — И? Внезапно загудели рога из-за холмов, что были за спинами отрядов Летера с… ну, короче говоря, со всех сторон. Кенеб закончил: — Три сотни мертвых малазан. И восемь сотен мертвых летерийцев, включая главнокомандующего. Неравный размен, но это война. Думаю, Адъюнкт одобрила бы… Брюс сухо усмехнулся, вздохнув: — Урок выучен, Кулак Кенеб. Мои комплименты Адъюнкту. Тут к ним подошел Скрипач. — Кулак, вы задолжали мне и моему взводу две ночи… Разрешите идти, сэр? Кенеб ухмыльнулся Брюсу: — Адъюнкт, конечно, примет ваши комплименты, Командор, но на деле они предназначены этому вот сержанту. — Ага, вижу. — Вот еще урок для обдумывания. Нужно прислушиваться к ветеранам, даже низкого звания. — Что же, — пробормотал Брюс, — я могу поохотиться за немногими оставшимися в живых ветеранами. Тем не менее, Кулак, я полагаю: жертва тремя сотнями солдат вряд ли позволительна в вашем положении. Даже ради выигранной битвы. — Верно. Отсюда мои слова насчет времени. Я послал вестового к кулаку Блистигу, но мы не успели организовать взаимодействие к моменту засады. Я же предпочел бы вовсе избежать всякого контакта с вашими силами. Но, зная, что все мы предпочли бы провести ночь в кроватях, я решил, что более полезным будет устроить столкновение. Теперь, — улыбнулся он, — можно маршировать к назад, Летерасу. Брюс вытащил носовой платок, смочил из фляжки. Подошел к кулаку и тщательно стер красную полосу с кирасы.* * *
Капитан Фаредан Сорт вошла в конторку Добряка и обнаружила его стоящим около стола, взирающим на огромную неопрятную кучу каких-то волос. — Боги подлые, это что такое? Добряк поднял взгляд: — А на что похоже? — На волосы. — Верно. Волосы животных, насколько могу судить. Самых разных зверей. — Воняет. Что волосы делают на вашем столе? — Отличный вопрос. Скажите, лейтенант Прыщ был во внешней конторе? Капитан покачала головой: — Боюсь, никого там не было. Добряк хмыкнул: — Подозреваю, прячется. — А я сомневаюсь, что он посмел сделать такое… — О, не напрямую. Но готов поставить фургон золотых империалов, что руку он приложил. Воображает себя особо умным, лейтенантик мой. — Если он владеет чем-то, что очень ценит, — сказала она, — раздавите это ногой. Вот так я забочусь обо всех, что кажутся готовыми устроить проблемы. Так я сделала на Семиградье — и он до сих пор смотрит с тоской в глазах. — Точно? С тоской в глазах? — Точно. — Это… превосходный совет, Фаредан. Спасибо. — Рада слышать. Но я заходила узнать, не повезло ли вам найти наших блудных магов. — Нет. Полагаю, пора привлечь Верховного Мага, Быстрого Бена. — Если, — добавил он, — они того стоят. Женщина отвернулась и поглядела в окошко. — Добряк, Синн спасла многие, многие жизни в И’Гатане. В ночь осады и потом, когда выжившие пробрались под городом. Ее брат капрал Шип сам не свой от тревоги. Она резкая, это точно, но я не считаю, что это всегда плохо. — Адъюнкт, кажется, испытывает отчаянную нужду в магах. Почему бы? Сорт пожала плечами: — Я знаю не больше вас, Добряк. Скоро мы уйдем от удобств Летераса. Мужчина хмыкнул: — Никогда не давайте солдату избытка комфорта. От этого все беды. Она права, подгоняя нас. Но было бы приятно знать, куда мы идем. — А мне было бы еще приятнее знать, что восемь тысяч солдат сопровождает не один полусумасшедший Верховный Маг. — Она помедлила. — Мы не найдем еще одного Клюва среди взводов, Добряк. Чудеса не повторяются. — Вы начинаете говорить как мрачный Блистиг. Капитан одернула себя. — Вы правы. Простите. Я только тревожусь насчет Синн. — Так найдите Быстрого Бена. Пусть заглянет во все сортиры или как их там… — В садки. — Вот-вот. Вздохнув, она повернулась к двери. — Пошлю к вам Прыща, если увижу. — Не надо. Он рано или поздно вылезет. Оставьте лейтенанта мне, Фаредан.* * *
Сержант Смола бросала кости с сестрой и Баданом Груком. Дальхонезская версия — человеческие костяшки, отполированные от долгого употребления, блестящие как янтарь. Легенда гласит, что они принадлежали трем торговцам из Ли Хенга, приехавшим в деревню ради воровства. Естественно, они потеряли не только пальцы на руках. Дальхонезцы не любят учить нарушителей; они склонны к делам менее утонченным. В конце концов, кому не по нраву сеанс добрых пыток? А дураков — торговцев меньше не станет… Конечно, это произошло в нецивилизованные времена. Келланвед положил конец пыткам. «Государство, разрешающее пытку, взывает к варварству и не заслуживает ничего иного, кроме как пожать плоды собственных злоупотреблений». Говорят, это слова Императора, хотя Смола и не убеждена. Звучит слишком… гладко, особенно для треклятого дальхонезского вора. Но жизнь во времена цивилизованности стала менее веселой… по крайней мере, так шепчут старики. Хотя они всегда что-то шепчут. Это последняя работа в жизни, дальше только смерть от дряхлости, награда за долголетие. Что до нее самой, Смола не надеялась пережить работу солдата. Интересно, что больше всех жалуются молодые да зеленые. Ветераны всегда спокойны. Наверное, это проклятие начала и конца жизни: и молодые и старики оказываются в ловушке вечного недовольства. Целуй-Сюда собрала кости и бросила еще раз. — Ха! Бедный Бадан — тебе ни в жизнь не перебить. Давай, бросай! Смола согласилась: это был хороший бросок. Четыре основных, только двух не хватает для настоящего «моста». Бадану потребуется поистине идеальный бросок. — Я выхожу, — сказала она. — Бросай, Бадан. И без жульничества. — Я не жульничаю, — ответил он, собирая кости. — Тогда что у тебя к ладони прилипло? Бадан открыл ладонь и скривился: — Она смолой намазана! Вот почему ты так хорошо бросала! — Если смолой намазана, — крикнула Целуй-Сюда, — то Смола и виновата! — Дыханье Худа, — вздохнула Смола. — Смотрите, придурки — мы все жульничаем. Это у нас в крови. Значит, никто никогда не признается, что смазал ладонь смолой. Давай, счищай — и продолжим. Остальные согласились, отчего Смола ощутила облегчение. Поганая живица оставалась в кармане слишком долго, перепачкав все. Да и пальцы стали липкими. Она исподтишка опустила руки и потерла о бедра, как бы пытаясь согреться. Целуй-Сюда мрачно поглядела на нее: в казарме было жарко, словно в костре коптильщика человеческих голов. Они попытались не обратить внимания на стук сапог. Кто-то шел к столу. Бадан Грук бросил кости, получив шесть из шести основных. — Видели? Ну как!? — Бадан улыбался широко, но откровенно неискренне. — Глядите же на кости! Но они смотрели на него, потому что шулеры всегда себя выдают — начинают дергаться, потеть, подскакивать на стуле. — Смотрите! — снова показал он пальцем, но слова прозвучали умоляюще. Он поднял руки: — Пальцы чистые, подружки… — В первый раз за всю жизнь, — сказал человек, вставший около стола. На лице Бадана Грука нарисовалась сначала полнейшая невинность, а затем и намек на обиду. — Несправедливо, сэр. Вы видели мой бросок — да и пальцы мои видели. Чистые как сама чистота. Ни смолы, ни дегтя, ни воска. Солдат не может быть грязным и вонючим — это плохо для морали. — Уверены? Смола повернулась на стуле: — Чем можем служить, лейтенант Прыщ? Глаза мужчины удивленно блеснули: — Вы меня не узнали, сержант Смола. Я капитан… — Добряка нам уже показали, сэр. — Мне казалось, я приказал вам срезать волосы. — Мы срезали, — сказала Целуй-Сюда, — а они снова отросли. Это свойство дальхонезцев, наследственное. Извращение. Такое слово, Смола? Извращение к коротким прическам. Мы волосы обрезаем, а они желают отрасти и выглядеть как раньше. Случается ночами. — Можете утешаться, — сказал Прыщ, — думая, что я не капитан Добряк. Что я не тот человек, на которого вам указали. Но вы уверены, что вам указали на кого следует? Да и того кто указал, знаете? Это мог быть лейтенант Прыщ. Он известен дурными шутками. Просто-таки печально знаменит. Он мог решить поиздеваться над вами. Это у него в крови. Наследственное. — Тогда, — спросила Смола, — на кого же нам указали? — Да на кого угодно. — Разве лейтенант Прыщ — женщина? — Нет, конечно. Но… — Это была женщина, которая нам Добряка показывала. — Ага, но она могла указывать на лейтенанта Прыща, если вы спрашивали старшего по званию. Ну что же, раз все выяснилось, я должен проверить, выполнили ли вы приказ о восстановлении веса. Целуй-Сюда и Смола одновременно повернулись, внимательно глядя на него. Мужчина засверкал улыбкой. — Сэр, — начала Смола, — как вы намерены выяснять? Улыбка сменилась выражением полнейшего потрясения: — Вообразили, что ваш капитан — грязный старый развратник? Искренне надеюсь, что нет! Что же, вы придете в мою контору на девятый ночной звон. Разденетесь до белья в наружной комнате. Потом постучитесь и, услышав мой голос, немедленно войдете. Я понят, солдаты? — Так точно, сэр! — сказала Смола. — Тогда до скорого. Офицер отошел. — И долго, — сказала Целуй-Сюда, дождавшись, когда он покинет казарму, — мы будем так забавляться? — Еще только начали, — улыбнулась Смола, собирая кости. — Бадан, раз уж тебя выперли из игры за явное жульничанье, окажи мне мелкую услугу. Ну не такую уж мелкую… я хочу, чтобы ты сходил в город и привел парочку самых жирных и страшных шлюх, каких сможешь найти. — Не нравится мне, куда всё заходит, — буркнул Бадан. — Послушай сам себя. Стареешь…* * *
— Что она сказала? Сендалат Друкорлат поморщилась: — Она удивилась, что мы так долго ждали. Вифал хмыкнул: — Женщины… — Да уж. — Сендалат остановилась на пороге, сверкнув глазами на трех нахтов, притулившихся около подоконника. Они обвили друг дружку черными мускулистыми руками, образовав кучку конечностей и тел, над которой торчали три разномастные головы. Бегающие глазки подозрительно щурились. — С ними что? — Думаю, они пойдут с нами, — сказал Вифал. — Вот только они не знают, разумеется, куда мы идем. — Привяжи их. Запри. Сделай что-нибудь. Пусть останутся здесь. Муженек, они смехотворны. — Они мне не домашние зверьки. Анди скрестила руки на груди: — Неужели? Тогда почему они все время трутся у твоих ног? — Честно? Не знаю. — Кому они принадлежат? Он долго смотрел на нахтов, но ни одно существо не пожелало встретиться с ним глазами. Они выглядели жалко. — Вифал… — Да, да. Думаю, это зверьки Маэла. — Маэла?! — Да. Я ему молился. И они появились. На острове. Или они появились до того, как я начал молиться? Не помню. Но они увезли меня с острова, и это заслуга Маэла. — Так отошли их к нему! — Вряд ли молитва на такое способна, Сенд. — Благослови нас Мать, — вздохнула она, выходя из комнаты. — Собирай вещички. Отправляемся в полночь. — В полночь? Темно будет, Сенд! Она взглянула на него так же, как глядела на Шлёп, Хруста и Писка. «Темно. Да уж, сказанул». Хуже всего было уловить блеск сочувствия в бусинках глаз нахтов. Они следили за ним, словно плакальщики на похоронах. «Ну, человек учится ловить сочувствие от кого угодно».* * *
— Если это новый садок, — шепнул Гриб, — лучше будет держаться старых. Синн промолчала, как молчала весь слишком долгий день странствий по ужасному миру. Во все стороны простиралась выметенная ветрами пустыня. Прямая как копье дорога рассекала ее надвое. Тут и там они могли заметить прямоугольные россыпи камней, когда — то бывшие жилищами, остатки кирпичных сараев или садовых оград. Но здесь ничего не растет. Совсем ничего. Воздух кислый,воняет горящей смолой — что неудивительно, ведь на горизонте поднимаются столбы черного дыма. На дороге, сложенной из кусков битого камня и какого-то стекла, им попадаются сцены разорения. Сожженные остовы карет и телег, обугленная одежда, куски мебели. Почерневшие трупы — руки и ноги скорчены словно обгорелые корни, рты раскрыты, пустые глазницы взирают в бездонное небо. Повсюду искореженные куски металла непонятного происхождения. В горле у Гриба першило. Утренний холод быстро сменился удушающей жарой. Растирая глаза и едва волоча ноги, он тащился за Синн, пока тень ее не растянулась, не стала резко обрисованной. Грибу казалось, что он видит женщину, которой станет эта девушка. Он ощущал, что в нем нарастает страх — и ее молчание только способствует этому. — Ты теперь и со мной немая? — спросил он наконец. Она мельком глянула на него через плечо. Скоро снова станет холодно. Он потерял слишком много жидкости, чтобы пережить очередную ледяную ночь. — Нужно разбить стоянку, Синн. Сделай огонь… Она грубо засмеялась, так и не обернувшись. — Огонь, — сказала она. — Да. Огонь. Скажи, Гриб, во что ты веришь? — А? — Некоторые вещи реальнее прочих. Для всех. И для каждого есть своя вещь. Что самое реальное для тебя? — Нам не выжить в этом месте — вот самое реальное, Синн. Нужна вода. Еда. Убежище. Он видел, как она кивает. — Вот что говорит нам этот садок, Гриб. Именно. Ты веришь в выживание. Дальше твоя мысль не заходит, так? Что, если я скажу: так было прежде почти со всеми? До городов, до того как люди изобрели способы разбогатеть? — Разбогатеть? О чем ты вообще? — Прежде чем некоторые люди не изобрели иные верования. И сделали иные вещи более реальными, нежели всё остальное. Они решили, что за это можно даже убивать. Порабощать людей. Держать их в дикости и бедности. — Она метнула ему взгляд. — Знаешь, что у меня был учитель — таноанец? Странник Духа? — Ничего про них не знаю. Жрецы из Семи Городов? — Он сказал однажды, что непривязанная душа может утонуть в мудрости. — Как это? — Мудрость растет, отбрасывая верования, пока не перерезает последнюю привязь — и ты вдруг взлетаешь. Но, поскольку глаза твои широко раскрыты, ты видишь, что в этом мире нельзя летать. Можно только тонуть. Вот почему самые злобные религии стараются удержать паству в невежестве. Знание — яд. Мудрость бездонна. Невежество же держит тебя на отмели. Каждый таноанец совершает последнее странствие духа. Он разрезает последнюю привязь и душа не может вернуться. Когда такое происходит, остальные таноанцы скорбят, зная, что странник утонул. Во рту его слишком сухо, в горле слишком жжет… но ему все равно нечего было бы ответить. Он хорошо знает лишь собственное невежество. — Оглядись, Гриб. Видишь? Здесь нет даров. Погляди на дурацкие трупы и дурацкие фургоны скарба. Последней и самой реальной для них вещью был огонь. Его внимание привлекала вздымающаяся туча. Она отсвечивала золотом. Что-то движется по тракту, который пересекает впереди их дорогу. Стадо? Армия? — Огонь — не дар, что бы ты ни думал, Гриб. — Без него мы помрем. — Нужно оставаться на дороге. — Зачем? — Чтобы узнать, куда она ведет. — Но мы здесь помрем! — Эта земля, Гриб — сказала она, — хранит благородные воспоминания.* * *
Солнце почти успело сесть, когда подошла армия. Колесницы, тяжелые от добычи фургоны. Воины — темнокожие, высокие и тощие, в бронзовых доспехах. Гриб подумал, что их тысяча, а может, и больше. Он видел копейщиков, стрелков и некий тип тяжелой конницы, вооруженной серповидными топорами и короткими кривыми мечами. Они пересекали дорогу, словно не замечая ее; Гриб вздрогнул, поняв, что всадники и колесницы просвечивают. Это призраки. — Они воспоминания земли? — спросил он Синн. — Да. — Они могут нас видеть? Она указала на колесницу, прогрохотавшую мимо, но начавшую разворачиваться. Человек сзади что-то говорил возчику. — Он жрец. Он нас не видит, но чувствует. Святость не всегда привязана к одному месту. Иногда она проходит мимо. Гриб задрожал, обхватив себя руками. — Хватит, Синн. Мы не боги. — Нет, мы не боги. Мы, — усмехнулась она, — скорее божьи посланники. Жрец спрыгнул с колесницы. Гриб видел теперь старые пятна крови на спицах высокого колеса, видел и места, куда крепятся боевые косы. Массированная атака таких колесниц должна была вызывать ужасные опустошения. Человек с лицом ястреба подходил все ближе, озираясь словно слепой. Гриб сделал шаг назад, однако Синн схватила его за руку и удержала. — Не надо, — промурлыкала она. — Пусть коснется божественного. Пусть получит дар мудрости. Жрец воздел руки. Вся армия замерла. Гриб видел некоего человека на роскошной колеснице — царя или командующего — который сошел наземь и направился узнать, что за странные жесты делает священник. — Мы не можем дать мудрости, — сказал Гриб. — Синн… — Не глупи. Просто стой. Жди. Нам вообще ничего не нужно делать. Вытянутые руки приближались. На ладонях запеклась кровь, а вот мозолей видно не было. Гриб прошипел: — Это не воин. — Точно. Но кровь любит очень. Ладони застыли, потом скользнули вперед, безошибочно отыскав их лбы. Гриб увидел, как раскрываются глаза жреца и мгновенно понял: он видит всё, не только дорогу и груды обломков — видит век давно минувший или еще не наступивший, век, в котором существуют Гриб и Синн, живые и реальные. Жрец отпрянул и завыл. Смех Синн был жестоким:- Он увидел реальность! Увидел! — Она развернулась к Грибу, сверкая глазами. — Будущее — пустыня! И дорога! И нет конца глупым войнам, безумной резне… — Она снова глядела на жреца, бредущего назад к своей колеснице. — Он верил в бога-солнце! Верил в бессмертие славы и богатства — в золотые поля, в роскошные сады, сладкие дожди и бесконечно текущие сладкие реки! Верил, что его народ — хо, хо! — избран! Они все так верят, понимаешь? Все и всегда! Видишь наш дар, Гриб? Видишь, как мудрость передается ему? Убежище невежества расколото! Сады одичали. Он брошен в море мудрости! Ну разве не божье послание? Грибу казалось, что в нем не осталось влаги для слез. Он ошибался. Армия, жрец и царь исчезли, умчались как листья по ветру. Но перед этим появились рабы, сложив стол из камней, заставив его подношениями: кувшины с пивом, вином и медом, финики, смоквы, хлебы. Зарезали двух коз, оросив кровью песок. Призрачное угощение… но Синн заверила, что оно поддержит их силы. Божественные дары, сказала она, и не дары вовсе. За них приходится платить. — Он заплатил, Гриб? О да, он заплатил!* * *
Странник ступил в огромную, невозможную комнату. Уже блекли отзвуки приятных воспоминаний, разворошенные беседой беззаботные дни былого стали бесцветными, почти мертвыми. Костяшки держался на шаг позади, как подобало его роли — прошлой и будущей. Она пробудилась, сгорбилась над россыпью костей. Она поймана играми удачи и неудачи, блестящими и смущающими дарами Сечула Лата, Повелителя Оплота Случая — Сокрушителя, Обманщика, Попирающего Руины. Но она слишком глупа, чтобы понимать: по воле Повелителя он бросает сейчас вызов основным законам вселенной! Хотя они, законы эти, и так гораздо неопределеннее, чем верят смертные. Странник подошел и подошвой сапога разбросал несказанный узор. Лицо ее стало маской ярости. Она отпрянула, поднимая руки — и замерла, заметив Странника. — Килмандарос. В глазах ее он увидел промельк страха. — Я пришел, — произнес он, — поговорить о драконах.Глава 8
Я провел жизнь в изучении десятков разновидностей муравьев, которые обнаружены в тропических лесах Даль Хона, и постепенно пришел к убеждению, что все формы жизни вовлечены в борьбу за выживание, и что внутри каждого вида существует значительная разница природных способностей, свойств и особенностей поведения, помогающих либо мешающих успеху в битве выживания и размножения. Более того, я подозреваю, что таковые свойства передаются при размножении. В целом можно считать установленным, что дурные свойства уменьшают вероятность и выживания, и размножения. Исходя из вышесказанного, я предлагаю достойным ученым, моим коллегам по сегодняшнему заседанию, закон выживания, охватывающий все формы жизни. Но перед этим я должен произнести некоторое предупреждение, извлеченное мною из особенностей поведения излюбленных моих муравьев. Малейший успех одной жизненной формы чаще всего вызывает опустошительный коллапс в среде соперников, а иногда и полнейшее вымирание. Фактически уничтожение конкурентов и является важнейшей чертой успеха. Посему, коллеги, я намерен предложить годный для всех форм жизни образ действий, который я скромно назвал (подробности читайте в новейшем моем четырехтомном трактате) «Предай Лучшего».То ли ветер принес некий запах; то ли земля задрожала под ногами; то ли сам воздух наполнился чуждыми мыслями, злобными и гневными мыслями — какова бы ни была причина, но К’чайн Че’малле узнали, что их преследуют. Им не терпелось обогнать медлительную Келиз. Ганф Мач сменила походку, хребет ее стал почти параллелен земле, словно за одно утро изменилась форма скелета, мышц и суставов; не успело солнце высоко взойти над головами, как она подхватила Дестрианта, усадив между лопаток, где острые шипы успели сгладиться, а кожа сформировала подобие седла. Так Келиз оказалась всадницей Че’малле — движения были гораздо более мягкими, чем тогда, когда она ездила на лошади, она словно плыла над изломанными пейзажами на скорости средней между рысью и галопом. Ганф Мач пользовалась передними лапами лишь изредка, взбираясь по склону или огибая случайный холм; обычно покрытые чешуйками конечности торчали в стороны, словно лапки богомола. Охотники К’эл Руток и Кор’Туран бежали по бокам, а Сег’Черок ушел почти на треть лиги вперед — даже со спины Ганф Мач Келиз редко удавалось разглядеть здоровенную тварь. Его местоположение выдавала лишь бегущая тень (шкуры всех К’чайн Че’малле приобрели теперь оттенки пестрой земли и скудной растительности Пустошей). «И всё же… всё же… они устрашены». Они боятся не людей-охотников. Те были лишь случайной, временной помехой для миссии. Нет, страх засел в самих внутренностях жутких демонов. Он исходит от Ганф’ен Ацил словно волны по ледяной воде, охватывает каждого из ее детей. Давление все растет, хрустящее, оглушающее. «Близится война. Мы все это знаем. Но лишь я не знаю облика врагов. Дестриант. Что означает такое звание? Кто я этим тварям? Какую веру должна я выковать? Мне неведома их история, я не знаю мифов и легенд Че’малле — если они вообще существуют. Ганф’ен Ацил устремила взор на людскую расу. Она украдет верования моего народа. Она поистине безумна! Я ничего не могу ей дать!» Ей нечего взять у своего народа. Все мертвы, не так ли? Их предали свои же верования. Что дождь будет идти всегда; что земля всегда будет плодоносить; что будут родиться дети, а матери и тети воспитывать их; что вечно будут гореть костры, вечно будут танцы, любовь, страсти и смех. Сплошные враки, заблуждения, ложные надежды — зачем ворошить угасшие угли? А что еще остается для создания славной новой религии? Бесчисленные тысячи глаз ящеров смотрят на нее. Что она может предложить? Утром они направились на восток, но сейчас забирают к югу. Келиз ощутила, что бег демонов замедляется; скользя над лощиной, она увидела силуэт Сег’Черока, неподвижно ожидавшего их подхода. Что-то случилось. Что-то изменилось. Блеск пожелтевшего от времени белого объекта впереди, среди травы — ствол упавшего дерева? Келиз впервые подскочила в «седле»: Ганф Мач прыгнула в сторону, избегая столкновения. Дестриант увидела, что это длинная кость. Поистине огромным должно было быть существо, которому она принадлежала… Все К’чайн Че’малле вели себя схожим образом, проходя мимо останков скелета: они отпрыгивали, словно расщепленные кости излучали ядовитую, ослепляющую их чувства ауру. Келиз видела, как заблестели от масла бока Охотников — они впали в буйные эмоции. Ужас, гнев? Она не умеет читать их переживания. Еще одно поле брани? Нечто смутно шептало ей, что все кости принадлежат одному, сказочных размеров зверю. «Дракон? Вспомни о Гнездах, об Укорененных. Они вырезаны в подобие драконов… дыхание зари, не это ли религия К’чайн Че’малле? Поклонение драконам?» В этом есть смысл — разве рептилии даже физически не похожи на драконов? Она никогда дракона не видела, но среди ее племени ходили легенды… Она припоминала сказку, услышанную в детстве, спутанную и потерявшую от времени почти весь смысл. «Драконы плывут по небу. Клыки режут, кровь льет потоками. Драконы воюют между собой, десятки и десятки, а на земле внизу все живые твари могут лишь прятаться. Дыхание драконов воспламенило небеса». Они подошли к Сег’Чероку. Едва Ганф Мач встала, Келиз слезла с ее спины. Ноги чуть не подкосились. Она выпрямилась, огляделась. Куски черепа. Даже тяжелые клыки расщеплены. Тварь словно была взорвана. Келиз поглядела вверх — и увидела над головой темную точку. Описывающую круги. «Он показывает себя. Это важно». Она наконец поняла, что так волновало К’чайн Че’малле. Не страх. Не гнев. Предвкушение. «Они чего-то ждут от меня». Она поборола приступ мгновенной паники. Во рту было сухо; она ощущала себя так, словно душе стало неуютно в привычном теле. Келиз бродила между останков давней битвы. На толстых пластинах черепной коробки дракона видны были царапины от когтей, следы клыков. Найдя выбитый зуб, она подняла его, тяжелый словно боевую палицу. Отполированный дождями, отбеленный солнцем с одной стороны, грязно-янтарный с другой. Она подумала, что часть души должна сейчас хохотать — та часть, что не верила в драконов. К’чайн Че’малле следили за ней с почтительного расстояния. «Чего вам нужно? Я должна помолиться? Сложить погребальную пирамиду из костей? Пустить себе кровь?» Взгляд зацепился за что-то около обломка черепа… она подошла, склонилась… Клык, похожий на тот, что она еще несет в руках, несколько больше — но странного цвета. Солнце не сумело его отбелить. Ветер и грязь не поцарапали эмаль. Дождь не выгладил поверхность. Клык так глубоко впился в череп дракона, что выпал — обломались корни. Он имеет цвет ржавчины. Она положила первый зуб и присела. Провела пальцами по красноватому клыку. Холоден как металл, несмотря на палящую жару и лучи солнца. Текстура напомнила Келиз окаменелое дерево. Она гадала, что это был за дракон — железный? Как такое может быть? Она потянула за клык, но он не выходил из кости черепа. Сег’Черок заговорил в ее разуме странно слабым голосом: — Дестриант, в этом месте нам трудно дотянуться до тебя. Отатарал мешает. — Что мешает? — Нет одного бога. Не может быть одного бога. Чтобы был один лик, нужен другой. На’рхук не думают в таких терминах, разумеется. Они говорят о силах противоположности, о неизбежности напряжения. Все, что связано, должно создавать по меньшей мере два фокуса. Даже существуй бы такой одинокий, изолированный в своем совершенстве бог — он пришел бы к пониманию необходимости силы вне себя, вне собственного всеведения. Если все остается внутри, Дестриант — только внутри — нет смысла в существовании, нет повода создавать себя. Если все упорядочено, неприкосновенно для хаоса, вселенная будет вовеки лишена значения и ценности. Бог быстро понял бы, что и его существование лишено смысла, и прекратил бы себя. Сдался логике отчаяния. Она смотрела на ржавый клык, а слова Сег’Черока шелестели в голове. — Прости, — вздохнула она, — я не понимаю. Хотя, может быть, понимала. К’чайн Че’малле продолжал: — Узнав все это, бог понял бы необходимость внешнего, того, что лежит вне прямого контроля. В напряжении рождается смысл. Если вашему роду так угодно, Дестриант, наполняйте эфир богами, богинями, Первыми Героями, духами и демонами. Склоняйте колени перед одним или множеством, но никогда — никогда, Келиз — не держитесь веры, будто существует всего один бог, что всё пребывает в одном боге. Прилепившись к такой вере, вы всеми неизбежными путями логики пройдете к заключению, что бог ваш проклят, стал тварью невозможных притязаний и оглушительной несправедливости, капризной и жестокой, слепой к милосердию и лишенной жалости. Не пойми меня неправильно. Можешь верить в единого бога, но не забывай помнить, что есть «иной», сущность за пределами твоего бога. Если у бога есть лик, то есть лик и у иного. Понимая это, Дестриант, готова ли ты обрести свободу, что лежит в сердце всякой жизни, признав, что выбор — это единственный моральный акт и что только свободный выбор можно рассматривать в контексте морали? Свобода. Это слово укололо ее. — Что… что это за отатарал такой, Сег’Черок? — Нам горько, когда приходится обнажать лик иного бога — бога отрицания. У вашего рода ложные понятия о магии. Вы вскрываете вены других миров и пьете кровь, и в этом ваше волшебство. Но вы не понимаете. Вся жизнь — волшебство. В основе своей душа волшебна, и всякий химический процесс, подчинение и сотрудничество, сдача и борьба — по любой шкале — являются магическим браком. Разрушьте магию и вы разрушите жизнь. — Последовала долгая пауза, и сквозь Келиз поплыл поток горькой насмешки. — Убивая, мы убиваем магию. Обдумай необъятность этого преступления, если схватит смелости. Что такое отатарал? Это противоположность магии. Растворение творения, отсутствие присутствия. Если твой бог — жизнь, отатарал — иной бог, бог-смерть. Но прошу понять: это не враг. Это неизбежное проявление противоборствующих сил. Обе необходимы и вместе составляют природу сущего. Но мы не любим обнажать истину… Низшие твари этого мира и любого другого мира не задаются вопросами. Понимание им врождено. Когда мы убиваем животное на этой равнине, когда смыкаем челюсти на затылке, сдавливаем дыхательное горло… когда мы делаем так, мы смотрим — с глубоким сочувствием, с полным пониманием — как свет жизни покидает глаза жертвы. Мы видим, как борьба ступает место капитуляции, и мы рыдаем в душе, Дестриант. Она стояла на коленях и слезы заливали лицо, ведь все, что чувствовал Сег’Черок, передавалось ей, жестокое как гангрена, и опускалось в глубины души. — Убийца, Отатараловый Дракон, был скован. Но его освободят. Они дадут ему свободу. Ибо верят, что смогут его контролировать. А они не смогут. Дестриант, ты дашь нам лик нашего бога? Она подпрыгнула, поворачиваясь к нему: — И что я должна сделать? Этот Отатараловый Дракон — ваш бог? — Нет, Дестриант, — скорбно ответил Сег’Черок, — он наш иной. Она провела пальцами по истончившимся волосам. — Вам нужен… его лик. — Покачала головой: — Он не может быть мертвым. Он должен быть живым, дышащим. Вы строите крепости в виде драконов, но ваша вера разрушена, опустошена ошибкой. Вас предали, Сег’Черок. Всех вас. — Она повела рукой, указывая на поле битвы. — Смотрите! Ваш «иной» убил бога! Все К’чайн Че’малле пристально смотрели на нее. — Мой народ тоже был предан. Кажется, — сухо добавила она, — у нас все-таки нашлось что-то общее. Для начала сойдет. — Она снова огляделась. — Здесь для нас нет ничего. — Ты не понимаешь, Дестриант. Это здесь. Всё здесь. — Чего же вам нужно?! — Она вновь чуть не заплакала, на этот раз от беспомощности. — Тут одни… кости. — И вздрогнула, когда Руток шагнул, угрожающе поднимая широкие лезвия. Некая безмолвная команда ударила Охотника: он застыл, дрожа и раскрыв пасть. Если она не справится, поняла Келиз, они могут убить ее. Разрубить, как того несчастного дурака в красной маске. Эти твари любят неудачи не больше людей. — Простите, — шепнула она, — но я ни во что не верю. Ни в богов, ни во что иное. О, они могут существовать, но о нас не заботятся. Да и зачем? Мы разрушаем, чтобы созидать. Но мы отвергаем ценность разрушенного, ибо так легче совести. Переделывая мир под себя, мы всё уменьшаем и опошляем. Красота потеряна навеки. У нас нет системы ценностей, не умаляющей мир, не истребляющей зверей, с которыми мы его делим — как будто мы сами боги. — Она опустилась на колени, охватила ладонями виски. — Откуда пришли эти мысли? Раньше все было проще — в уме — намного проще. Я так хочу назад! Он только тогда поняла, что бьет себя по голове, когда две сильные лапищи схватили ее запястья и развели в стороны. Она смотрела в изумрудные глаза Ганф Мач. И впервые Дочь заговорила внутри ее разума: — Расслабься. Глубоко вбирай мое дыхание, Дестриант. Отчаянно вздохнув, Келиз уловила странный жгучий аромат Ганф Мач. Мир завертелся. Она упала, простираясь по земле. Некая вещь заполнила череп, словно иноземный цветок, ядовитый, влекущий… она потеряла тело, ее унесло прочь… И обнаружила себя стоящей на холодном влажном камне. Ноздри полнила кислая, жгучая вонь. Едва глаза привыкли к сумраку, Келиз отпрянула, закричав. Над ней нависал дракон с чешуей цвета ржавчины. Громадные штыри пронизывали его лапы, пригвоздив к исполинскому кривому дереву. Тяжесть тела дракона заставила некоторые штыри выпасть. Клиновидная голова размером с фургон переселенца свесилась вниз, из пасти текла густая слюна. Крылья обвисли словно побитые бурей палатки каравана. Свежая кровь окружала подножие дерева — казалось, все сооружение растет из мерцающего озера. «Убийца, Отатараловый Дракон, был скован. Но его освободят…» Слова Сег’Черока отдавались в уме. «Они дадут ему свободу». Кто? Это неважно, поняла она. Это будет сделано. Отатаралового Дракона выпустят в мир, во все миры. Сила отрицания, убийца магии. И они потеряют контроль… лишь безумец может думать, что удержит в рабстве такое существо… — Погодите, — прошипела она. Мысли летели наперегонки. — Погодите. Силы противоположны. Уберите одну — приколотите к дереву — и вторая потеряется. Она не может существовать, не сможет выжить, взирая в Бездну и не видя никого, не видя противника. Вот почему вы потеряли бога, Сег’Черок. А если он жив, то доведен до безумия, погружен в забвение. Слишком одинок. Сирота… как и я. Да, это откровение. И что с ним делать? Келиз посмотрела на дракона. — Когда тебя наконец освободят, должен вернуться другой, чтобы вновь вступить в вечную битву. Но даже тогда… эта схема уже оказалась порочной. Она подведет нас снова, ведь в ней есть нечто неправильное, нечто… сломанное. Силы в противоборстве, да, это я понимаю. Мы все играем роли. Мы создаем образ «иного» и записываем хронику жизни — хронику бесконечной военной компании, череды побед и неудач. Битвы, ранения, триумфы и горькие отступления. Мы уставляем воображаемые крепости удобной мебелью. Мы укрепляем форты убеждениями. Мы куем мир, насилуя всех и вся. И обретаем вместо мира — одиночество. Где-то далеко позади тело Келиз лежит на иссохшей траве, простерлось на каменной сковороде Пустошей. «Это здесь. Всё здесь». — Мы поистине сломаны. Мы… пали. Но что делать, если битву невозможно выиграть? Она не видит ответов. Единственное утешение, единственная истина — вот эта кровавая жертва, в конечном итоге своем бесполезная. — Значит, правда, что мир без магии — мир мертвый? Ты обещаешь именно это? Такое будущее ты несешь? Но нет — когда тебя освободят, пробудится и твой враг. Война возобновится. В такой схеме нет места смертным. Да, действительно нужен новый курс. Новое будущее — для К’чайн Че’малле, для людей всех империй, всех племен. Если ничего не изменится в смертном мире, то не наступит конца конфликтам, и противоположные силы вечно станут сталкивать культуры, религии. Предлог не важен. Она не понимала, как «разумная жизнь» могла оказаться столь глупой. «Они требуют веры. Религии. Они желают вернуться к тщетной „праведности“. Но я не могу! Не стану. Пусть Руток меня убьет, ведь я не предложу им того, чего они хотят услышать». И вдруг она снова увидела безоблачное синее небо, жара окутала голые руки и ноги, лицо. Она ощутила дорожки высохших слез на щеках. Присела. Мышцы болели. На языке застыла горькая корка. К’чайн Че’малле все еще взирали на нее. — Ну ладно, — сказала она, вставая. — Я даю вам вот что. Найдите веру друг в друге. Не смотрите дальше. Боги будут воевать, и всё, что мы можем — оставаться незамеченными. Пригибайтесь. Двигайтесь спокойно. Прячьтесь. Мы муравьи в траве, мы ящерицы среди камней. — Она помедлила. — Где-то там, не знаю где, вы найдете чистейшую эссенцию этой философии. Может быть, в одном человеке, может быть, в десяти тысячах. Не ищите иной сущности, иной воли. Свяжите себя лишь дружеством, заточенной до абсолютной остроты преданностью. Но избегайте дерзости. Мудрость — в смирении. Один, равный десяти тысячам. Это путь. Он готовит себя, не отклоняясь. Но он не желает грозить небу кулаком. Он поднимает одинокую руку, и рука его полна слез. — Она поняла, что сердито сверкает глазами на громадных рептилий. — Возжелали веры? Хотите верить во что-то или в кого-то? Нет, не поклоняйтесь ни одному, ни десяти тысячам. Поклоняйтесь жертве, которую они принесут, ибо они сделают это ради сочувствия — единственной причины умирать и сражаться. Вдруг ощутив себя уставшей, она отвернулась, пнув ногой отбеленный клык. — А теперь пойдем искать поборников. Она пошла первой, и К’чайн Че’малле были этим довольны. Сег’Черок смотрел, как хрупкая, крошечная женщина делает короткие шажки, оставляя за спиной место битвы двух драконов. Охотник К’эл был доволен вдвойне, ибо ощущал сладкую волну радости Ганф Мач. Она гордилась своим Дестриантом.
Протокольные записи, четвертый день заседаний, вступительная речь Скавета Гилла, Анта, Малазанская Империя, 1097 г Сна Бёрн
* * *
Влекомый четырьмя волами фургон тяжело въехал на стоянку. Его окружила толпа матерей, вдов и детей, поднявших заунывный плач. Руки тянулись, словно желая удержать души умерших, тела которых срубленными деревьями лежали на днище. Повозка заскрипела и встала. Толпа заволновалась еще сильнее. Завыли псы. Сеток наблюдала творящийся на стоянке бедлам с ближайшего холма. Она стояла недвижно, лишь ветер перебирал волосы. Воины побежали к своим юртам — готовиться к войне. Только никому не ведомо лицо врага, не оставившего никаких следов. Желавшие стать вожаками битвы кричали и ревели, стуча себя по груди и воздевая оружие. Но, при всей ярости и гневе, было в этой сцене нечто жалкое, заставившее ее устало отвести глаза. Никому не нравится оказываться жертвой неведомого. Им уже хочется стать бичом, без разбора хлещущим всякого, кто окажется поблизости. Она слышала, как воины клялись мстить акрюнаям, драсильянам и даже летерийцам. Клан Гадра идет на войну. Вождь Столмен отсиживается в своем шатре, чтобы алчущие крови воины не свергли его. Но нет, скоро ему придется встать во весь рост, надеть на широкие плечи бхедриний плащ и поднять двустороннюю секиру. Его жена, еще более яростная, чем сам Столмен, начнет накладывать боевую маску смерти на покрытое шрамами лицо супруга. Ее мать — старая морщинистая карга — сделает то же самое для дочери. Клинки поют на точилах. Баргасты идут на войну. Она увидела, что из шатра Столмена выходит Кафал. Даже на таком расстоянии лицо направившегося к самой большой толпе воинов шамана выражает разочарование. Затем шаги его замедлились и Кафал замер на месте. Сеток отлично его понимала. Он потерял Гадра. Она видела, как шаман крутит головой. Наконец он заметил еще одного одиночку. Ливень уже оседлал кобылу. Но не чтобы присоединиться ко всеобщему безумию, а чтобы уехать. Кафал направился к овлийскому воину. Сеток пошла к ним. Какими бы словами ни успели они переброситься, удовольствия Великому Ведуну это не доставило. Он повернулся к девушке. — Ты тоже? — Я пойду с вами, — сказала она. — Волки не будут участвовать. Напрасная суета. — Гадра решили повести войну с акрюнаями, — сказал Кафал. — Но акрюнаи ничего нам не сделали. Она кивнула, поднимая руку и сбрасывая с лица прядь волос. Ливень влезал в седло. Лицо его было бледным, одержимым. Похоже, он не спал всю ночь. Он натянул поводья… Кафал повернулся к нему: — Стой! Прошу, Ливень, подожди. Тот скривил губы: — Такой ли должна быть моя жизнь? Меня таскают из одного женского шатра в другой. Мне врасти в землю здесь? Или мчаться рядом с тобой? Вы, Баргасты, ничем не отличаетесь от моего народа. Вы разделите его судьбу. — Он кивнул на Сеток. — Волчья дочь права. Скоро падальщики плотно набьют животы. Сеток заметила в траве какое-то движение — заяц? Нет, Талемендас, тварь из прутиков и соломы. Дитя безумных богов-Баргастов, дитя детей. Шпионит за ними. Она злобно усмехнулась. — Но, — вскричал Кафал, — куда ты уедешь, Ливень? — Я поеду к Тоолу, попрошу отставки. Попрошу извинить меня. Я должен был защищать от летерийцев наших детей. Не его друга. Не Мезлу. Глаза Кафала широко раскрылись, но миг спустя он устало опустил плечи. — Ах, Ливень. Малазане знают путь… — Он уныло улыбнулся овлу. — Они могут научить всех нас смирению. Тоол отвергнет твои просьбы, ведь прощать нечего. Против тебя не выдвигают обвинений. Это был путь Мезлы, его выбор. — Он выехал вместо меня… Великий Ведун распрямил спину: — А ты смог бы сражаться так же, как он? Жестокий вопрос. Сеток заметила, как он уязвил молодого воина. — Но не… — Да, именно так, — бросил Кафал. — Реши Тук, что ты сильнее его — послал бы тебя против летерийцев. А сам увел бы детей. Если бы этот малазанин сидел бы сейчас передо мной… уж он не лил бы слезы, не бормотал о прощении. Понял, Ливень? Юноша выглядел жестоко обиженным. — Даже если так, я поскачу к Тоолу, а потом уеду один. Я избран. Не пытайся обрезать нити моей судьбы, ведун. Сеток грубо захохотала. — Не ему это делать, Ливень. Глаза его сузились. Она ожидала отповеди — обвинений, гнева, бушующего негодования. Он же промолчал, крепче натянув удила. Метнул взгляд Кафалу: — Ты идешь пешком, я скачу. Я не желаю замедляться ради… — А если я скажу, что умею путешествовать быстро и успею к Тоолу первым? — Не умеешь. Сеток видела, что Великий Ведун облизывает пересохшие губы; видела, что на широком плоском лбу выступил пот. Сердце сильно забилось в груди. — Кафал, — начала она, — это не ваша земля. Те садки, о которых говорят ваши люди — здесь они слабы. Сомневаюсь, что ты хотя бы дотянешься до них. Ваши боги не готовы… — Не рассуждай о богах Баргастов! — пропищал тонкий голосок. Талемендас, древопойманная душа, вылез из укрытия и неловко прыгал к ним. — Ничего ты не знаешь, ведьма… — Знаю достаточно, — оборвала его она. — Да, твой род некогда ходил по этим равнинам. Тысячу лет назад? Десять тысяч? Вы вернулись, чтобы отомстить за предков — но не нашли тех Эдур, о которых говорят сказания. В отличие от Баргастов, они изменились… — Так всегда с победившими, — зашипел древопойманный. — Их раны исцеляются быстро. Да. Ни гнили, ни воспаления. На языках нет горечи. Она презрительно сплюнула. — Можно ли так говорить? Их император мертв. Они изгнаны из завоеванных земель! — Но не нашими руками! Вопль заставил поворачиваться головы. Воины подошли ближе. Кафал безмолвствовал, лицо его вдруг стало замкнутым; Ливень склонился в седле, глядя на древопойманного так, словно сомневался в здравости своего рассудка. Сеток улыбнулась Талемендасу: — Да, вот что вас донимает пуще язвы на заднице. Что же, — повернулась она к окружившим их воинам, — теперь вы сможете нанести поражение акрюнаям. Раны начнут гнить, и гниль глубоко проникнет в души, и каждый выдох будет смердеть. Ее тирада, кажется, поколебала их. Она снова плюнула. — Они не убивали ваших разведчиков. Вы сами знаете. Но вам все равно! — Она ткнула пальцем, указывая на Кафала: — Да, Великий Ведун идет к Тоолу. Он скажет ему: «Владыка Войны, еще один клан отпал. Он ведет бездумную войну с ложным врагом, из-за действий Гадра все местные племена вскоре поднимутся против Баргастов». Акрюн и Д'расильани, Керюн, Сафинанд и Болкандо. Вас осадят со всех сторон. Тех, кого не перебьют в битвах, изгонят на Пустоши, в безбрежный океан пустоты. Там они пропадут, и даже кости станут прахом. Толпа заволновалась. Воины расступались перед Боевым Вождем Столменом; ощерившись, он шагал к Сеток, а жена шла на шаг позади. Глаза женщины были темными, в них бурлила злоба. — Вот что ты делаешь, ведьма, — прохрипела она. — Ослабляешь нас. Снова и снова. Ты желаешь ослабить нас! — А тебе не терпится увидеть смерть своих детей? — Мне не терпится увидеть их славу! — Их славу или свою, Секара? Секара готова была наброситься на Сеток, но Столмен удержал ее рукой, чуть не уронив. Он не видел, что жена бросила на него взгляд, полный мстительной обиды. Ливень спокойно сказал Сеток: — Иди со мной, волчье дитя. Уедем от этого безумия. Он протянул руку. Она схватилась и легко взлетела на лошадь, сев позади седла. Когда она обняла его руки за поясницу, Ливень сказал: — Хочешь что-то забрать из палатки? — Нет. — Изгоните их! — заорала Секара. — Прочь, инородцы, лжецы! Шпионы Акрюна! Идите и травите свой народ! Наведите на него ужас — скажите, что мы идем! Белые Лица! Баргасты! Мы снова сделаем эту землю своим домом! Скажи им, ведьма! Это они захватчики, не мы! Сеток давно чувствовала, что женщины клана все сильнее ненавидят ее. Она слишком привлекает взгляды мужчин. Ее дикость пробуждает в них аппетит, любопытство — она же не слепа. Но все же нынешняя вспышка гнева поразила, испугала ее. Она заставила себя встретить взгляд горящих глаз Секары. — Я владычица тысячи сердец. — Говоря это, она послала мужу Секары намекающую улыбку. Столмену снова пришлось удерживать жену, взмахнувшую ножом. Ливень подал лошадь назад. Сеток ощутила, как он напрягся. — Хватит! — бросил он ей через плечо. — Хочешь, чтобы нас освежевали заживо? Толпа увеличилась и стиснула их со всех сторон. Она наконец заметила, что тут гораздо больше женщин, нежели мужчин, и задрожала под десятками злобных взглядов. Не только жены. То, как она прильнула к Ливню, зажгло пламя и в глазах юных девушек. Кафал подошел к ним, и белизна его лица словно высмеивала маски воинов. — Я готов открыть садок, — тихо проговорил он. — При подмоге Талемендаса. Мы уходим вместе или будем убиты. Понимаешь? Для Гадра слишком поздно… твои слова, Сеток, оказались слишком правдивыми. Они стыдятся. — Давай поскорее, — зарычал Ливень. — Талемендас. — Оставим их уготованной участи, — пробурчал древопойманый, скорчившись словно миниатюрная горгулья. Казалось, его дергают, мнут и комкают невидимые руки. — Нет. Бери всех. — Пожалеешь о своем великодушии, Кафал. — Садок, Талемендас. Древопойманный зарычал без слов и выпрямился, распрямляя ручки-веточки. — Кафал! — зашипела Сеток. — Погоди! Чую что-то неправильное… Белый огонь внезапно объял их с оглушительным ревом. Кобыла завизжала и попятилась. Сеток не удержала руки и упала с конской спины. Обжигающая жара, леденящий холод. Они исчезли так же быстро, как выросли огненные языки. Череп охватила боль. Удар копытом — она закувыркалась, бедро отчаянно заломило. Сомкнулась тьма — или, подумала Сеток с ужасом, она ослепла? Глаза стали вареными яйцами, сжались в орбитах… Но тут она уловила проблеск, что-то мутное. Обнаженное лезвие? Лошадь Ливня скакала, мотая головой; воин — овл удержался в седле, она слышала, как он бранится, пытаясь совладать с животным. Это он выхватил скимитар. — Боги подлые! Это кричал Кафал. Сеток села. Каменистая, мокрая земля; кучки плесени или птичьего помета. Она ощутила запах горящей травы. Поползла к смутно видимому темному пятну, от которого исходил голос ведуна. Ей хотелось стошнить. — Идиот, — пропыхтела она. — Нужно было слушать. Кафал… — Талемендас. Он… он уничтожен. Вонь горелого стала еще сильнее; она увидела отсвет рассыпанных угольков. — Сгорел? Сгорел, да? Неправильный садок — он сожрал его, поглотил — я тебя предупреждала, Кафал. Что-то заразило твои садки… — Нет, Сеток, — бросил Кафал. — Это не так, ты неправильно понимаешь сущность отравы. Это… совсем иное. Сберегите духи, мы потеряли сильнейшего шамана… — Ты не знал этих врат, так? Похоже, ты вообще ничего не знаешь! Слушай! Я тебя пыталась… Они слышали, как Ливень слезает с лошади и шлепает мокасинами по странно мягкому, податливому грунту. — Тихо вы. Поспорите потом. Слушайте эхо. Думаю, мы заперты в пещере. — Ну, — сказала, вставая, Сеток, — из пещеры должен быть выход. — Откуда знаешь? — Здесь летучие мыши. — Но у меня лошадь. Проклятие! Кафал, забери нас куда-нибудь еще… — Не могу. — Что? — Сила принадлежала Талемендасу. Соглашения, обещания, договоры с разными богами людей. С Худом, Повелителем Смерти. Баргастские боги были слишком молоды. Я… я их даже ощутить не могу. Простите, но я не знаю, куда мы угодили. — Я обречен следовать за дураками! Сеток вздрогнула — столько боли было в этом крике. «Бедняга Ливень. Ты всего лишь решил уехать, оставить нас. Глупое чувство долга тянуло тебя к Тоолу. А теперь гляди…» Все долго молчали. Тишину нарушали лишь звуки дыхания и нетерпеливое фырканье лошади. Сеток пыталась ощутить потоки воздуха, но все было мертво. Бедро болело. Она снова села. Потом наугад выбрала направление и поползла. Помет стал толще, она перепачкала руки. Затем она уперлась в каменную стену. Провела пальцами, попутно стирая грязь. — Вот! Камни уложены… я нашла стену! Сзади послышался шорох, потом бряцание железа о кремень. Искры, яркие вспышки… потом ровный свет. Еще миг — и Ливень вставил фитиль в фонарик. Комната обрела форму. Вся «пещера» была сложена из грубых камней. Над головой огромные, без видимого порядка нагроможденные глыбы. В щелях примостились летучие мыши, запищавшие и возбужденно задвигавшие крыльями. — Смотрите туда! — указал Кафал. Мыши слетались к плохо уложенным блокам, пролезали в щели. — Вот твой путь наружу. Ливень горько рассмеялся: — Мы похоронены заживо. Однажды сюда проберутся грабители, найдут кости двух мужчин, девочки и лошади. Подумают, что мы уехали на ней в треклятый посмертный мир. Удивятся, заметив, что все кости погрызены, кроме одного набора, что повсюду лежат трупики мышей с откушенными головами… Камни расцарапаны и… — Придержи воображение, — посоветовал Кафал. — Хотя наружу ведут трещины, мы знаем, что до поверхности недалеко. Пора копать.* * *
Сеток села поближе к фонарику, слушая, как скрипят по камням ножи. Ее мучили воспоминания о белом огне. Голова болела, словно жара сожгла часть мозга, оставив за глазными яблоками белые полосы. Она не слышала отдаленных завываний — Волки стали недоступны ей в этом месте. Что они обнаружат? Кто поджидает за стенами могильника? Светит ли там солнце? Способно ли оно убивать своим блеском — или это царство вечной, лишенной жизни тьмы? Ну, кто-то же построил эти стены. Хотя… если это действительно могила, где кости? Она подняла светильник, поморщившись: кривая ручка обожгла пальцы. Проворно встала, поиграв пятном света на мокрой почве у ног. Гуано, несколько упавших камней. Если здесь когда-то положили тело, оно успело рассыпаться. На нем не было украшений. Даже пряжки не видно. — Это, — заметила она вслух, — наверное, было сто тысяч лет назад. Ничего не осталось от похороненного. Ливень что-то буркнул; Кафал оглянулся на нее: — Мы копаем там, где уже кто-то порылся. Если это могильник, его успели разграбить. — Зачем же грабители унесли труп? — Помет, наверное, едкий, — сказал Кафал. — Растворяет кости. Но суть в том, что можно не бояться обрушения потолка… — Не будь так уверен, — отозвался Ливень. — Нужно прорыть дыру достаточно большую, чтобы прошла моя лошадь. Грабители могли не быть такими амбициозными. — Лучше привыкай к мысли, что ее придется убить. — Нет. Она овлийская лошадь. Последняя. Она моя… нет, мы с ней заодно. Одинокие. Если ей нужно умереть, я умру вместе с ней. Пусть могильник станет нам миром посмертия. — У тебя гнилой разум, — бросил Кафал. — И неспроста, — пробормотала Сеток, все еще тщательно осматривавшая почву. — Ага! — Она наклонилась, подняв маленький покрытый коростой предмет. Монетка. Медяк. Поднесла ее поближе к фонарю: — Не узнаю — не летерийская, не болкандийская… Кафал подошел к ней: — Позволь. Мой клан имеет обыкновение собирать монеты и делать доспехи. Проклятая монетная кольчуга и утащила отца в глубь моря… Она передала ему монетку. Он долго изучал ее, переворачивая раз за разом. Наконец со вздохом покачал головой: — Нет. Думаю, какая-то императрица. Очень царственно выглядит. Скрещенные мечи могли бы быть семиградскими, но надписи неправильные. Не наш мир, Сеток. — Я тоже так думаю. — Закончил там, Кафал? — сказал от стены Ливень. Нетерпение сделало его голос злым. Кафал криво улыбнулся ей и пошел назад, копать стену. Долгий скрежет, тяжкий стук — и холодный от росы воздух ворвался в склеп. — Чуете? Это лес, чтоб его. Услышав слова Кафала, Сеток подошла к нему. Подняла фонарь. Ночь, прохлада… холоднее, чем в Овл’дане. — Деревья, — сказала она, глядя на разномастные стволы, смутно видимые при таком свете. Кажется, и болото. Она слышала лягушек. — Если стоит ночь, — удивился Ливень, — почему мыши сидели внутри? — Наверное, был закат, когда мы сюда провалились. Или близка заря. — Кафал тянул следующий камень. — Помоги, — позвал он Ливня. — Слишком тяжелый для одного… Сеток, не мешай нам. Едва они вытащили огромный блок, остальные камни обвалились. Мужчины чуть успели отскочить, когда плита перекрытия упала на завал. Поднялись тучи пыли, раздался страшный скрежет — это оседал потолок могильника. Закашлявшийся Кафал махнул Сеток рукой: — Скорее! Наружу! Она пробежала три шага и обернулась. В глазах жгло. Потолок обрушился; лошадь завизжала от боли. Показался Кафал, за ним и Ливень, которому как-то удалось заставить кобылу встать на колени. Он бешено тянул за уздечку. Голова лошади показалась в проеме, блеснули глаза. Сеток никогда еще не видела, чтобы лошади ползали, и раньше не поверила бы, что такое возможно — но вот она, кобыла, пролезает в расселину, покрытаяполосами пыли и пота. За ней падали новые камни; лошадь закричала от боли, рванулась и встала на ноги. Прошло еще несколько мгновений — и поросшая мхом крыша могильника загрохотала и провалилась, скрывшись в облаках пыли. Выросшие на склонах стволы падали, шелестя листвой. Трещала древесина. По ляжкам кобылы текла кровь. Ливень еще раз попытался ее успокоить, поглаживая. — Не так уж плохо, — прошептал он. — Сломай она бедро… Сеток видела, что воин дрожит. Привязанность к злосчастной кобыле стала для него заменой всех столь жестоко порванных нитей прежней жизни; эта связь быстро становилась чем-то уродливым. Если она умрет, он уйдет вослед. «Безумие, Ливень. Это же треклятая лошадь, тупая скотина. Дух ее сломлен кнутом и уздою. Если бы она сломала бедро или спину — хорошо бы поужинали!» Она видела, что и Кафал долго смотрел на овла, прежде чем начать изучение окрестностей. Затем он поднял взор к небу. — Никаких лун. А звезды кажутся… туманными. Их слишком мало. Ни одного знакомого созвездия. — Тут нет волков. Он посмотрел на нее. — Духи… есть. Но никого живого. Последние ушли столетия назад. Столетия. — Ну, я вижу следы и помет оленей, так что они не погибли от голода. — Нет. Их выследили. — Она содрогнулась. — Расскажи мне, как мыслят те, что готовы убить каждого волка, чтобы не слышать их заунывного воя, не видеть — да, холод по спине — стаю, гордо несущуюся за добычей. Великий Ведун, объясни мне, я не понимаю. Он пожал плечами: — Мы соперники, Сеток. Нам ненавистен блеск знания в их глазах. Ты еще не видела цивилизованных стран. Животные ушли. И никогда не вернутся. Они оставили за собой тишину, а тишину разорвало бормотание нашего рода. Будь наша воля, мы убили бы саму ночь. — Он поглядел на фонарь в ее руке. Поморщившись, она задула свет. Ливень выругался, когда вдруг наступила темнота. — Это не поможет, волчья дочь. Мы палим огни, но тьма остается — в наших душах. Брось свет внутрь, и увиденное тебе не понравится. Что-то хотело рыдать в ее душе. За души волков. За нее саму. — Нужно найти путь домой. Кафал вздохнул:- Здесь есть сила. Незнакомая. Но я все же готов попробовать. Чувствую, что она… расщеплена, разорвана. Думаю, ее не использовали уже очень, очень долго. — Он огляделся. — Мне нужно очистить пространство. Освятить. — Даже без Талемендаса? — спросил Ливень. — Он бы мало чем помог. Его связи были порваны. — Кафал поглядел на Сеток:- А ты, волчья дочь, помочь сможешь. — Чем? — Призови духи волков. — Нет. — Мысль показалась ей мерзкой. — Мне нечем будет расплатиться. — Может быть, путем вовне? В другой мир, пусть наш, где они найдут живых сородичей, где смогут незримо бежать с ними, плечо к плечу, и вспоминать охоту, старую дружбу, искры любви. Она взглянула на ведуна. — Такое возможно? — Не знаю. Но давай попробуем. Мне этот мир не нравится. Даже в лесу воздух прогорклый. Гнусный. Перед нами почти вся ночь. Давай же сделаем всё, что сможем, прежде чем взойдет солнце. Прежде чем нас обнаружат. — Так освящай землю, — сказала Сеток. Она отошла в лес, села на замшелое упавшее дерево — нет, дерево сваленное, причем так чисто, как не сделает никакой топор. Но почему же его бросили на месте? — Какое-то безумие, — шепнула она. Закрыла глаза, постаралась отогнать унылые мысли… «Духи! Волки! Слушайте вой моего ума! Услышьте гнев и горе! Услышьте обещание — я выведу вас из адского царства. Я найду вам сородичей. Горячую кровь, теплый мех, писк детенышей, рычание соперников — я покажу вам степи, дети мои. Просторы бесконечные!» И она ощутила их, зверей, павших в боли и горе в этом самом лесу так давно, давно. Первым подбежал дух последней жертвы, загнанной в угол и жестоко изрубленной. Она расслышала эхо рычащих псов, вопли людей. Ощутила страх волка, отчаяние, беспомощное удивление. Ощутила и как кровь зверя пролилась на вывороченную почву; ощутила его сдачу, понимание — в последний миг — что ужасное одиночество наконец окончилось. И ум ее взвыл вновь — крик безмолвный, но все же заставивший закачаться ветки деревьев, с которых взлетели вороны, заморозивший на месте оленей и зайцев, в которых вдруг встрепенулся древний страх. Ей ответил вой. Идущий со всех сторон. «Ко мне! Соберите все остатки сил!» Она слышала, как трещат кусты, хотя лишь воля и память пробирались сквозь подлесок. Она потрясенно ощутила, что тут жил не один вид. Одни — черные, приземистые, с горящими желтизной глазами; другие широкоплечие, высокие, и шерсть их отсвечивает серебром и белой костью. Она увидела и их предков, огромных мускулистых бестий с короткими носами. Они прибывали в количествах, не поддающихся пониманию, и каждый был украшен смертельной раной, копья торчали из глоток и боков, кровь заливала грудные клетки. Капканы и силки звякали, болтаясь на раздробленных лапах. Иные раздулись от яда… она с нарастающим содроганием видела наследие жестоких, подлых охот, и плакала, и вой рвался из ее горла. Ливень вопил, сражаясь за власть над обезумевшей лошадью, пока волки текли мимо, тысячи и сотни тысяч — это старый мир, и перед ней собралась дань всех его торжествующих загонщиков, всех безумных тиранов. О, поток захватил и другие создания, животных, давно ушедших во прах. Она видела изюбрей, бхедринов, больших кошек. Видела громадных меховых зверей с широкими головами и рогами, торчащими из-под черных хоботов… так много, боги, так много… — Сеток! Хватит! Сила — слишком много — она подавляет… Однако она утеряла всякий контроль. Она не ожидала ничего подобного. Нараставшее давление грозило ее уничтожить. Она рыдала, словно последнее дитя земли, последнее живое создание, единая свидетельница всех погибших видов. Наследница расы, устроившей такое опустошение. Такую самоубийственную победу над природой. — Сеток! Она тут же различила нечто светящееся: портал, до смешного маленький — едва ли дырка от арбалетного болта. — Любимые мои, — прошептала она, — путь наружу там. Расширьте его.* * *
Они уже далеко отошли от комнаты-бойни, в которой десятки К’чайн Че’малле были явно принесены в жертву. Фонари бросали достаточно яркий свет на металлические устройства в нишах вдоль стен коридоров, на провисающие с потолка кабели, с которых капало вязкое масло. В воздухе висели едкие запахи, заставлявшие слезиться глаза. Боковые проходы выводили в залы, загроможденные странными, загадочными механизмами. Ноги скользили по пролитой смазке. Таксилиан возглавил поиски, пробираясь все дальше в путаницу низких коридоров. Раутос шел на шаг позади и слышал, как тот бормочет, но не понимал ни слова — и страшился, что Таксилиан сошел с ума. Это чуждый мир, созданный чуждым сознанием. Все они ничего вокруг не понимают; вот причина страха. Раутосу почти наступала на пятки Вздох. Она кашляла и сипела, словно вечная болтовня об утоплении заставила сам воздух сгуститься вокруг нее. — Тоннели! — прохрипела она. — Ненавижу тоннели. Ямы, пещеры. Темные — всегда темные — комнаты. Куда он нас заводит? Мы всё взбираемся кверху. Чего ищет этот дурак? Раутосу было нечего ответить, и он молчал. За спиной Вздох бранились Шеб и Наппет. Эти двое скоро перейдут на кулаки. Слишком они похожи. Оба порочны, оба до предела аморальны, оба склоны к предательству. Раутос мечтал, чтобы они поубивали друг дружку. Скучать никто не станет… — Ага! — завопил Таксилиан. — Нашел! Раутос передвинулся, чтобы заглянуть ему через плечо. Они стояли на пороге огромной восьмиугольной комнаты. Вдоль стен шел узкий мостик; настоящий пол терялся во тьме внизу. Таксилиан ступил чуть вправо и поднял фонарь. Они оказались на балкончике. Чудовищный механизм заполнял середину, поднимаясь уровень за уровнем, пока не пропадал из вида. Он казался сделанным целиком из металлов — меди и чистейшего железа. Восемь цилиндров размерами с городскую башню каждый. На каждом втором уровне цилиндры соединялись коваными поясами, из которых торчали болты и крепления; черные витые канаты тянулись в стороны, соединяясь с большими металлическими ящиками на стенах. Поглядев вниз, Раутос увидел, что цилиндры расширяются, словно каждый сидит на куполе или круглом улье. Взгляд поймал одну из деталей, так изящно согнутую и укрепленную между двух выступов. Как будто ил поднялся над давно ушедшими на глубину, но вдруг потревоженными воспоминаниями… Он шагнул поближе — и отскочил с воплем… слепящие клубы вернулись, его уносило прочь… Если бы не рука Вздох, Раутос упал бы с балкона. — Идиот! Решил покончить с собой? Он потряс головой. — Прости. Спасибо. — Не пузырись. Я действовала инстинктивно. Будь время подумать, я тебя, наверное, отпустила бы. Кто ты мне, жирный старикан? Никто. Да все вы мне никто. — Она уже кричала, чтобы все ее услышали. Шеб фыркнул: — Похоже, сучке нужна пара уроков. Вздох рывком развернулась к нему: — Мечтаешь получить проклятие? Какую часть тела сгноить первой? Может, я выберу… — Пусти на меня магию, дура — и я тебя удушу! Она со смехом отвернулась. — Играйся с Асаной, если нужда приперла. Раутос успокоил дыхание и подошел к Таксилиану. Тот двинулся по мостику, не сводя взгляда с громадного устройства. — Это машина, — сказал он Раутосу. — Что? Вроде мельницы? Но я не вижу никаких колес и… — Вроде мельницы, да. Можно спрятать колеса и рычаги внутри, спасая от грязи и тому подобного. Что еще важнее, ты можешь запечатать части, использовать разницу давления, перемещая предметы из одного места в другое. Это практикуется всеми алхимиками, особенно разница между теплом и холодом. Однажды я видел колдовское устройство, высасывающее эфир из стеклянного кувшина и гасящее поставленную туда свечку. Зачарованный насос удалял жизненную силу воздуха! — Он показал рукой на башни. — Думаю, это комнаты повышенного давления или вроде того. — И зачем они? Таксилиан оглянулся. Глаза его блестели. — Это мы и должны понять. К башням не вели трапы или лестницы. Таксилиан вернулся к входу. — Идем выше, — сказал он. — Нам нужна еда, — озабоченно, испуганно сказал Последний. — Можем тут заблудиться… — Хватит ныть, — бросил Наппет. — Я смогу вывести вас наружу в любое время. — И никто из вас, — крикнула Асана, заставив всех вздрогнуть, — не желает говорить о том, что мы нашли в самой первой комнате. О том, от чего мы сбежали. Те… те монстры… их убили! — Она с ненавистью глядела на них, словно готовясь убежать. — То, что их убило, может таиться именно здесь! Мы ничего не понимаем… — Монстры сражены не в битве, — сказал Шеб. — Это было ритуальное убийство. Жертвоприношения, вот оно как. — Может, у них не было выбора. Шеб фыркнул: — Вряд ли животные желают, чтобы их приносили в жертву. Разумеется, выбора у них не было. Это место брошено. Воздух пахнет пустотой. — Поднявшись выше, — сказал Последний, — мы избавимся от влажности и можем найти следы на пыльном полу. — Боги подлые! Фермер все-таки на что-то годится! — с холодной ухмылкой отозвался Наппет. — Идемте же, — предложил Таксилиан. Все снова двинулись за ним. Плавая между ними, безголосый, полуслепой от падавшего на него подобно полотнищам ливня горя дух пытался дотянуться хотя бы до одного. До Таксилиана, Раутоса, даже до туповатого и вялого фермера. Во время странствия по кишкам Драконьей Крепости знание поразило его словно гром, заставило дрожать и шататься. Он знает это место. Кальсе Укорененный. Обиталище К’чайн Че’малле, пограничная крепость. Обширное тело, ныне лишенное всякой жизни. Труп, мертвыми глазами смотрящий на равнину. Он знает, что Охотников К’эл убил Ассасин Ши’гел. Чтобы скрепить печатью падение твердыни. Поражение близилось. Шепчущее пение, скрип чешуи. Высланная отсюда великая армия была истреблена. Остался лишь жалкий арьергард. Часовые Дж’ан, должно быть, унесли Матрону на поле брани, чтобы похоронить среди навеки павших. «Таксилиан. Услышь меня. Лишенное жизни не обязательно мертво. Павшее может подняться вновь. Берегись — будь очень осторожен в этом месте…» Но криков его никто не слышит. Он заперт снаружи, и чем больше понимает, тем беспомощнее становится. Фонтаны знаний рушатся в бездну невежества… Он знал, что Асана корчится внутри разума своего, мечтает покинуть тело. Что она хочет отказаться от всего, способного на измену. От проклятой плоти, умирающих органов. От самого рассудка. Она пробудилась, осознав, что тело — это тюрьма, причем тюрьма, неумолимо и жестоко распадающаяся. Да, впереди ждет последнее бегство, когда ржавые прутья уже не преграждают путь, когда душа свободна лететь, бить крыльями в поисках незримых берегов. Но это освобождение — насколько они понимает — заставит ее потерять себя. Асане придет конец. Она исчезнет, а то, что восстанет из пепла, не вспомнит о мире живых, не оглянется на мир праха, боли страдания. Она станет равнодушной, преобразится, и всё прошлое, принадлежавшее смертной жизни, потеряет смысл. Ей непонятно столь жестокое возрождение. И все же она стремится к смерти. Жаждет сбежать из иссохшей шелухи, не испытав финального увядания, погружения в пучину жалких страданий. Удерживает ее только страх, иначе в той восьмиугольной комнате она оступилась бы, упав на невидимый, далеко внизу поджидающий пол. Страх грызет ее, терзает когтями. Демоны бродят по крепости. Она боится будущего… На шаг позади нее бредет Последний, благоразумно выбравший позицию в хвосте. Плечи его сутулятся, голова сгибается, как будто потолок еще ниже, чем в действительности. Он человек, рожденный для просторов, бездонного неба над головой, безграничных пейзажей. В захваченных привидениями лабиринтах он словно уменьшился, став калекой. На каждом повороте, на каждом перекрестке его охватывает головокружение. Он видит, что стены становятся ближе. Ощущает неизмеримый вес нависших уровней, громад камня. Внезапно накатили воспоминания. Он помогал отцу — прежде чем пришли долги, прежде чем их лишили всего ценного и значимого… он помогал отцу разбирать навес около конюшни. Они отдирали подгнившие доски и бросали в беспорядочную кучу около плетня. Работа началась еще до посева; сегодня к полудню навес разобран, и отец велел ровнее разложить доски, сортировать по длине и качеству. Он принялся за работу. Воспоминания поблекли, а потом… он поднял серую, побитую дождями доску — хотя ее, кажется, вытесали лишь прошлой осенью — и увидел, что она раздавила при падении гнездо мышей, ловко сплетенный из травы шар. Капли крови, крошечные кишки… Голые беспомощные сосунки разбросаны, изломанные, и каждый потерял жидкость, дающую ему жизнь. Оба родителя задохнулись под весом доски. Упав на колени перед гнездом, словно опоздавший на подмогу бог, он взирал на уничтоженную семью. Глупо плакать, конечно же. Мышей здесь много — видит Странник, местные коты от голода не страдают. Что за глупые слезы! Но он же был ребенком. Чувствительный возраст. Позднее, ночью, после ужина, отец взял его за руку и привел к скромному могильнику на краю надела. Они совершили привычный ритуал, как всегда делали после смерти матери: сожгли снопы сухой, с вялыми цветочками травы, чуть не получив ожоги от яро взвившегося пламени. Колосья ржи взрывались, разбрасывая искры. Отец заметил слезы на его щеках, прижал к себе и промолвил: — Я давно этого ждал. Да, уровни над головой кажутся хорошо сложенными, прочными. Нет смысла ждать, что они обрушатся от толчка некоего неосторожного бога — ребенка. Да уж, такие мысли способны лишь рассердить мужчину. Но каждый ребенок понял бы… Он идет, и сильные руки сжаты в кулаки.* * *
Шеб был уверен, что умер в тюрьме или был так близок к смерти, что надзиратель велел выкинуть его в яму с известью, и сторожа швырнули его на груду пыльных трупов. Мучительная боль ожогов вывела из лихорадочного забвения, и он, должно быть, вылез, раскидав наваленные сверху тела. Он помнил борьбу. Тяжкий, неумолимый вес. Помнил даже, как подумал, что все проиграно. Что слишком слаб, что ему никогда не получить свободы. Помнил, как полосы красной блестящей кожи слезали с рук, когда он беспомощно барахтался… помнил кошмарное мгновение, когда выцарапал себе глаза, спасаясь от нестерпимой боли… Бред безумца, это ясно. Он победил. Если бы он не обрел свободы, как оказался бы сейчас живым? Идущим рядом с Наппетом? Нет, он обдурил их всех. Агентов Хиванара, возведших ложные обвинения. Адвокатов, откупивших его от Топляков (где он выплыл бы, нет сомнения) и пославших в рабочий лагерь. Десять лет тяжелых работ — такого никто не перенесет. «Кроме меня. Шеба неистребимого. Придет день, Ксарантос Хиванар, и я вернусь, украду остатки твоего состояния. Разве я забыл то, что знал? Ты заплатишь за молчание. В этот раз бы не буду беззаботным. Твой труп окажется в яме для бедняков. Клянусь перед самим Странником! Клянусь!» Наппет шагал рядом с Шебом, и на губах была злая холодная улыбка. Он знал: Шеб желает стать главным громилой среди них. У него сердце змеи, каменные змеиные позвонки и клыки, источающие яд с каждым ленивым движением. Но однажды ночью он бросит глупца на спину и подарит ему разрезанный змеиный язычок! Шеб сидел в летерийской тюрьме — Наппет уверен. Его привычки, манеры, сторожкие движения… они говорят все, что нужно, о гремучей гадине по имени Шеб. Да его каждую ночь пользовали в камере. Мозолистые колени. Рыбий дух. Сладкие щечки. Для таких, как он, есть много прозвищ. Шеб получил столько, что ему это дело понравилось, так все их перебранки означают только одно: парень видит, кто окажется котом, а кто киской. Четыре года ломать спину на карьере близ Синей Розы. Таково было наказание Наппета за ту кровавую ночку в Летерасе. Муж сестры любил распускать руки и шарить по сторонам — ни один брат мимо такого не пройдет. Если брат хоть чего-то стоит. Но весь позор в том, что он мерзавца не убил. Хотя почти. Все кости были переломаны, он отныне сидеть с трудом может, не то чтобы бродить по дому, портя вещи и избивая беспомощную женщину. Не то чтобы она была благодарна… Кажется, семейные ценности в наши дни приказали долго жить. Он простил ее за упреки. Она ведь видела то месиво. Какие были крики! Разум бедняжки помутился — да она и раньше умом не отличалась. Будь она умной, не вышла бы за вислоносого уродца. Наппет знал, что рано или поздно получит Шеба. Пока тот это понимает, Наппет остается главным. А Шеб все понимает и даже хочет, так что пускай притворяется озлобленным, обиженным и так далее. Они играют в одной песочнице. Вздох оступилась, и Наппет толкнул ее: — Глупая баба. Неловкая и глупая, вот ты какая. Как и все вы. Ты не лучше старой карги, что сзади. Твои соломенные волосы в болоте побывали. Знаешь? Пахнут болотом. Она сверкнула глазами и пошла вперед.* * *
Вздох чуяла запах ила. Казалось, он сочится из каждой поры. Тут Наппет прав. Но это не мешает ей думать, как бы его убить. Если бы не Таксилиан и еще Последний, они с Шебом изнасиловали бы ее. Разок — другой, чтобы показать, кто тут главный. В конце концов — она это понимала — они найдут больше удовольствия друг в друге. Ей рассказали историю (хотя непонятно кто и непонятно когда), историю о девочке, которая была ведьмой, хотя сама этого не знала. Она была чтицей Плиток задолго до того, как их впервые увидела. Дар, которого никто не ожидал найти в крошечной белокурой девчонке. Даже до первой месячной крови мужики за ней увивались. Не высокие серокожие, хотя девочка боялась их больше всего — по непонятным причинам — но люди, жившие рядом. Летерийцы. Рабы, да, рабы, как она сама. Та девочка. Та ведьма. И там был один мужчина, может быть, единственно важный. Он не смотрел на нее с похотью. Нет, в глазах его была любовь. Та настоящая вещь, о которой девочка мечтала. Но он был низкого рода. Он был никто. Починщик сетей, человек, у которого с красных рук сыпется рыбья чешуя. Вот и трагедия. Девочка еще не нашла Плиток. Если бы она нашла их пораньше, взяла бы того мужика в постель. Сделала своим первым. Тогда между ее ног не родилась бы боль, смешанная с темным желанием. До Плиток она отдавала себя другим мужикам, равнодушным мужикам. Позволяла собой пользоваться. И эти мужики дали ей взамен новое имя, пришедшее из легенды о Белом Вороне, который некогда даровал людскому роду способность летать, обронив перо. Но люди падали, разбиваясь до смерти, и ворон смеялся, видя их падение. Воронам ведь нужно есть, не так ли? «Я Белый Ворон, и я питаюсь вашими мечтами. Славно питаюсь!» Они назвали ее Пернатой за обещание, даваемое, но никогда не исполняемое. Найди она Плитки, была уверена Вздох, она нашла бы и другое имя. Та маленькая блондинка. Кто бы она ни была.* * *
Раутос, еще не нашедший свое семейное имя, думал о жене. Пытался вспомнить хоть что-то из совместной жизни, что-то кроме жалкой убогости последних лет. Мужчина не на женщине или девушке женится. Он женится на обещании, и оно сияет бессмертной чистотой. Иными словами, сияет отсветом лжи. Добровольным самообманом. Обещание это просто по сути, как раз под стать тупоголовым молодым людям, и оно клянется, что настоящий миг растянется навсегда, что плотское желание, и сама плоть, и страсть в глазах останутся навеки. И вот он здесь, на другом конце брака. Где жена — непонятно. Может быть, он ее убил. А скорее — учитывая врожденную трусость — он попросту сбежал. Неважно. Теперь он может взирать в прошлое с беспощадной ясностью и видеть, что ее исчезновение оказалось сродни его падению. Они походили на два куска воска, тающих с каждым летом, теряющих форму, пока нельзя стало и догадаться, какую форму они некогда имели. Оседающие, влажные — две груды, две прокисшие души, мятая кожа, стоны и сетования… Глупцы, они не шли по жизни рука об руку — нет, им не досталось мудрости, позволяющей иронически встречать неизбежное. Ни один из них не отказался от желаний молодости, не принял жестоких ограничений возраста. Он мечтал найти женщину помоложе, красивую, свежую, непорочную. Она жаждала высокого, крутого парня, готового набрасываться на нее с восторгом и почитать с алчностью околдованного. Но желания принесли им лишь одиночество и разочарования. Словно два набитых мусором мешка, они сидели каждый в своей спальне. В пыли и паутине. «Мы уже не разговаривали… хотя нет, мы НИКОГДА не разговаривали. Мы проходили мимо друг дружки все эти годы. Проходили, желая чего-то иного, слишком тупые, чтобы хотя бы сухо улыбнуться — какими тупыми мы были! Неужели нельзя было научиться смеху? Все могло бы пойти иначе… Всё… Сожаления и монеты любят скапливаться грудами». Кошмарная крепость так идеально походит на жуткий хаос его разума. Непонятные сооружения, гигантские машины, коридоры и странные пологие переходы на другие уровни, загадки со всех сторон. Как будто… как будто Раутос потерял понимание себя, потерял все таланты, которые почитал естественными. Как могло знание пасть так быстро? Как мог разум превратиться с бесформенный, бесструктурный ком, столь похожий на окружающую его плоть? А может, подумал он с содроганием, он и вовсе не бежал. Может, он лежит в мягкой постели, и глаза не видят истины, а разум блуждает по лабиринтам увечного мозга. Эта мысль устрашила Раутоса, он побежал за Таксилианом, чуть не наступая ему на пятки. Тот оглянулся, подняв брови. Раутос пробормотал извинения, утер пот с двойного подбородка. Таксилиан снова поворотился к наклонному проходу. Впереди была видна ровная площадка. Воздух стал чрезвычайно теплым. Он подозревал, что скрытые вентиляторы и трубы регулируют потоки теплого и холодного воздуха по всему городу нелюдей; однако до сих пор он не нашел ни одной открытой решетки, не заметил ни одного сквозняка. Если в воздухе и есть течения, они столь тихи, столь незаметны, что кожа человека не способна ощутить шепот их касания. Город мертв, но он живет, дышит, и где-то медленно стучит сердце, сердце из железа и меди, из бронзы и едких масел. Клапаны и шестерни, прутья и шарниры, скобы и заклепки. Он нашел легкие. Он знает, что на одном из уровней дожидается его сердце. А еще выше, в черепе дракона, дремлет тяжкий разум. Всю жизнь его душу, его внутренний мир заполняли сны, скорее подобающие богу, творцу невозможных изобретений, машин столь сложных, что ум человеческий, внезапно понявший их, уподобился бы блещущим молниям. Он видел изделия, переносящие людей на великие расстояния быстрее, чем кони и корабли. Другие могли вместить душу, сохранив все мысли и чувства, даже знание о себе — и сохранить ее, невзирая на гибель слабой плоти. Изделия, способные покончить с голодом, нищетой, раздавить жадность в зародыше, отбросить жестокость и равнодушие, подавить неравенство, избавить человека от садистских склонностей. Нравственные механизмы — о, это были грезы безумца. Разумеется. Люди требуют, чтобы окружающие вели себя правильно, но редко применяют высокие стандарты к самим себе. Логика служит самооправданию, ложь процветает на соглашательстве, иллюзия владения собственностью завлекает любого. В детстве он слышал сказки о героях, высоких, суровых лицами искателях приключений. Они поднимали знамена верности и чести, правдолюбия и единства. Но по мере развертывания сюжета сказок Таксилиана охватывал ужас: герои прорубали кровавый путь через толпы жертв, преследуя высокие (по мнению мира) цели. Их суд был скорым, но односторонним, а попытки жертв сохранить жизнь рассматривались как признак трусости и подлости. А вот нравственная машина… ах, разве механики не настроили бы ее на соблюдение одних и тех же стандартов в отношении всех мыслящих существ? Неподвластная лести, она правила бы абсолютно. Абсолютно справедливо. О, эти мечты молодости… Такая машина, догадывался он, вскоре решила бы, что единственным правильным действием является полное уничтожение всех форм разумной жизни во всех известных ей мирах. Разум несовершенен — наверное, так будет всегда — и порочен. Он не способен различить истину и ложь даже в себе, ведь зачастую их вес одинаков. Ошибки и злая воля — всё это относится к сфере намерений, а не действий. Всегда будут насилие, катастрофы, близорукая глупость, некомпетентность и безответственность. Мясо истории кишит личинками всяческих людских пороков. И все же, все же… Дракон, вмещающий в себе город; город, живущий, хотя даже эхо умерло на его улицах. Само его существование — знак. Таксилиан верил — ну, скорее хотел верить — что в этом месте отыщется древняя истина. Он столкнется лицом к лицу с нравственным механизмом. Асана недавно болтала о убитых К’чайн Че’малле, что были в первой комнате… Таксилиан думал, что понимает смысл этой сцены. Разум механизма пришел к неизбежному заключению. Осуществил единственно возможное правосудие. Если только он сумеет проснуться еще раз — совершенство вернется в мир. Таксилиан, конечно, не мог ощутить, какой ужас охватывает духа от его мыслей. Правосудие без жалости разрушает мораль. Это бесчувственный убийца. «Оставим всё подобное на волю природы, на волю сил, которые не подвластны даже богам. Если тебе нужна вера, Таксилиан, прими лучше вот эту. Природа может действовать медленно, но она отыщет равновесие — и этот процесс не остановить никому, ибо он — порождение самого времени». Дух вдруг осознал, что многое знает о времени. Они прошли мимо больших помещений, заполненных бочками, в которых росли грибы и непонятные растения, похоже, не нуждающиеся в свете. Они спотыкались о гнезда чешуйчатых крыс — ортенов, с визгом разбегавшихся в резком свет фонарей. Ряды спален, залов для собраний и ритуалов. Мастерские и низкие просторные залы, забитые загадочными деталями, каждая совершенно одинаковой формы, изготовлена с устрашающей точностью. Арсеналы с грудами странного оружия, склады с упаковками провианта, холодильные камеры, в которых висят на крюках куски мяса. Ниши, набитые связками тканей, кож и чешуйчатых шкур. Целые комнаты, содержащие лишь ряды тыкв. Воистину город ожидал их. Но Таксилиан всё шел вперед. Словно одержимый.* * *
Разразился мятеж. Вооруженные группы островитян носились по берегу, целые толпы прочесывали леса; оружие звенело и сочилось кровью. Жалкие лагеря беженцев познали грабеж, убогий в бессмысленности своей. Убийства, насилие. Повсюду пожары озаряют небеса оранжевыми сполохами. Перед зарей лес загорелся и сотни погибли в дыму и от жары. Яни Товис увела трясов на скалистый берег, где несколько человек способны были отражать нападения распоясавшихся убийц. Бывшие заключенные Второй Девы уловили слух — увы, вполне достоверный — что Королева Полутьма готовится увести их в неведомый мир, в царство темноты, по дороге без конца. Что, если она ошибется и заблудится, все люди навеки окажутся в пустошах, никогда не знавших солнечного света и не благословленных теплом. Несколько тысяч островитян укрылись среди трясов. Остальные, насколько ей было известно, усердно убивают и умирают среди дыма и ярящегося пламени. Она стояла, глядя на изрытый склон, на гнилые пни и разрушенные хижины внизу. Лицо покрылось копотью и пятнами грязи, глаза щипал горький дым. Яни Товис пыталась отыскать в себе смелость, волю, чтобы вновь принять командование. Но усталость проникла в самые кости, нет, в глубину души. Волны наполненного пеплом, горячего воздуха обдавали ее. Далекие крики заглушались злобным бурчанием толпы негодяев, подбиравшейся все ближе. Кто-то начал расталкивать столпившихся сзади, извергая проклятия и зловещие предсказания. Еще миг — и показалась Сквиш. — Тама их больше тыщи, Королева. Когда осмелеют и сюды доберутся, нас в клочки порвут. Тута же только линья бывших охранников и стоит. Лучше б вам чо-нибудь сделать и поскорше… Вашество. Полутьма услышала, что сражение разгорается с новой силой где-то на пляже. И нахмурилась. Что-то знакомое в звуках… — Слышала? — спросила она скорчившуюся рядом ведьму. — Чо? — Это организованная атака, Сквиш. — Оттолкнув старуху, она пошла в сторону, откуда раздавался размеренный лязг, выкрикивались приказы. Мародеры вопили и стонали, умирая. Даже в неверном свете лесного пожара она увидела, что толпа подалась назад — клин летерийских солдат разгонял ее, подходя все ближе. Полутьма застыла на месте. «Йедан Дерриг. И его отряд. Мой брат — чтоб его!» Бывшие тюремные охранники неуверенно зашевелились, когда клин рассеял последних бандитов. Они подозревали, что новоприбывшие нападут на них и плохо вооруженной армии Острова придет конец. Полутьма поспешила встать между двух сил. Йедан выкрикнул приказ и тридцать его солдат повернулись с идеальной точностью, превращая клин в линейное построение. Они сомкнули щиты перед волнующейся толпой мародеров, взмахнули клинками. Угроза с этого направления миновала. Количественное неравенство уже не имело значения. Дисциплина немногих способна одержать победу над массой — такова летерийская доктрина, рожденная в итоге бесчисленных битв с дикими обитателями пограничья. Яни Товис знала это, как и ее брат. Она прошла между своих стражников, замечая облегчение на повернутых к ней лицах, радость внезапного избавления от верной смерти. Йедан, почерневший от сажи и забрызганный кровью, заметил ее раньше, чем она его, ибо успел выйти навстречу, подняв боковые пластины шлема. Черная борода, крепко сжатые зубы. — Моя Королева, — начал он. — Заря близка — время Дозора почти миновало. Ты теряешь тьму. — Он чуть помедлил. — Я не верю, что мы переживем еще один день мятежа. — Конечно не переживем, наглый ублюдок! — Путь в Галлан, моя Королева. Если его открывать, то сейчас. — Он взмахнул закованной в латную перчатку рукой. — Увидев открытый портал, они ринутся к нему, чтобы избежать пламени. Избежать воздаяния нашего мира. За тобой по пятам пойдут две тысячи уголовников. — И что тут сделаешь? — Едва сказав так, она догадалась, каким будет ответ. Догадалась — и чуть не закричала. — Королева, мои солдаты удержат портал. — Их перебьют! Он промолчал. Мышцы ритмично двигались под бородой. — Проклятие! Чтоб тебя! — Открой Дорогу, Королева. Она повернулась к двум капитанам, возглавившим бывших охранников: — Сласть. Краткость. Помогайте солдатам Йедана Деррига — сколько сможете — но не ввязывайтесь в битву настолько, чтобы потерять возможность отступления. Я хочу, чтобы вы ушли через врата. Понятно? — Сделаем как вы сказали, Ваше Величество, — рявкнула Краткость. Яни Товис внимательно всмотрелась в женщин, снова удивившись, почему их единогласно избрали капитанами. Они даже солдатами никогда не были — это видно сразу. По сути, треклятые уголовницы. Но вот командуют. Покачав головой, она снова поглядела на брата. — Ты придешь вслед за нами? — Если смогу, моя Королева. Но мы должны быть уверены, что портал обрушится позади. — Он помедлил и сказал сухо, как всегда: — Это будет скоро. Яни Товис захотелось вцепиться себе в волосы. — Тогда я начну и… — она помедлила. — Надо поговорить со Стяжкой и Сквиш. Я буду… — Не защищай меня, сестра. Пришло время вести народ. Иди и делай то, что должна. «Боги, что за помпезный идиот! Не умирай, чтоб тебя. Даже не смей умирать!» Она не знала, уходя, расслышал ли он ее рыдания. Он снова закрыл лицо. Шлемы заглушают даже громкие звуки… «Дорога в Галлан. Дорога домой. Всегда гадала, что заставило нас уйти? Что выгнало нас из Галлана? С первого берега? Что так испортило воду, что мы не могли больше там жить?» Она добрела до кучи старых ракушек, около которой вместе с ведьмами освятила почву, и присоединилась к каргам. Ноги болели, в груди ломило. Их глаза блестели нескрываемым ужасом. Да уж, с ними толком не поговоришь. — Сейчас? — пискнула Стяжка. — Да. Сейчас. И Яни Товис повернулась кругом. Оглядела с возвышения всех своих последователей. Свой народ, сгрудившийся вдоль линии пляжа. За ними был лес — стена огня. Пепел и дым, пожарище. «Вот… вот это мы бросаем. Помните». Отсюда она не могла разглядеть брата. «Никто не спросит, почему мы бросили ЭТОТ мир». Она отвернулась, вытаскивая благословленные кинжалы. Закатала рукава. «Дар королевской крови. Берегу». Стяжка и Сквиш выкрикивали Слова Разделения. Их руки вцепились в ее запястья, впитывая кровь словно пиявки. «Они не жалуются. Две, что выжили. Думаю, за это нужно благодарить брата. Увидев, что может дать королевская кровь… Да, все увидят». Распахнулась темнота. Непроглядная, неприступная для воды, в которую погрузилась нижняя часть прохода. Путь домой. Зарыдав, Яни Товис, Полутьма, королева трясов, вырвалась из хватки ведьм и побежала вперед. В холодное прошлое. Туда, где никто не услышит ее горестных воплей.* * *
Толпа колебалась дольше, чем ожидал Йедан. Сотни голосов закричали при рождении портала; крики стали алчными, а потом и злобными, когда трясы и присоединившиеся к ним островитяне ринулись во врата, пропадая, сбегая от здешнего безумия. Он стоял со своими солдатами, оценивая ближайших бунтовщиков. — Капитан Краткость, — бросил он через плечо. — Дозорный? — Не медлите здесь. Мы сделаем все, что нужно. — Мы получили приказ. — Я сказал: мы продержимся. — Простите, — рявкнула женщина. — Мы не в настроении наблюдать за чужим героизмом. — К тому же, — вставила Сласть, — наши парни жить не смогут, если бросят вас. Полдюжины голосов громко опровергли это заявление. Капитаны расхохотались. Подавляя улыбку, Йедан промолчал. Толпа готова была напасть — людей попросту подталкивали сзади. Всегда одно и то же, подумал он. Смелость за чужой счет. Так просто бурлить за стеной плоти, так просто защищаться жизнью ближнего. Он различил фигуры самых гнусных подстрекателей и постарался запомнить лица во всех подробностях, чтобы испытать их личную храбрость при встрече. — Просыпайтесь, солдаты, — крикнул он. — Они идут. Для отражения атаки толпы прежде всего следует сделать два быстрых шага вперед, прямо на самых ретивых. Порубить их, отступить на шаг и держаться. Когда выжившие бросятся снова, повторить наступление, грубо и кроваво — удар прямо в зубы толпе, мелькают лезвия, щиты врезаются в тела, подкованные сапоги топчут оказавшихся внизу. Ближайшие ряды отпрянули. И вернулись, вздымаясь подобно волне. Йедан и его отряд устроили им бойню. Они держались еще двадцать бешеных ударов сердца — а потом вынуждены были сделать шаг назад, и другой. В передние ряды вылезали мародеры, нашедшие себе хорошее оружие. Первый летериец упал, получив удар ниже пояса. Двое из охранников Краткости поспешили встать в строй, а лекарь бросился к раненому с клочьями паутины. Сласть крикнула с возвышения, что было за спиной Йедана: — Почти половина прошла, Дозорный! Вооруженные враги, дерзавшие подскочить к солдатам вплотную, падали им под ноги или убегали назад. Оружие упавших проворно подхватывалось охранниками, чтобы другие бунтовщики не успели взять его себе. Женщины старались получше вооружить своих, чтобы усилить арьергард — Йедан не мог вообразить иной причины их смелой (и порядком его раздражавшей) тактики. Его солдаты уставали. Уже давно они не носили полного доспеха. Он плохо их муштровал. Слишком много скачки, слишком мало пеших маршей. Давно ли они проливали кровь? Разве что при эдурском завоевании. И сейчас они расплачиваются. Пыхтение, неловкие движения, промахи. — Шаг назад! Строй подался назад… — Теперь вперед, быстрее! Толпа восприняла шаг назад как победу, как начало панического бегства. Внезапная лобовая атака ее ошеломила- все уже опустили оружие, не думая, что придется защищаться. Первая шеренга растаяла, как и следующая, и третья. Йедан и его солдаты, зная, что эта схватка будет последней, дрались не хуже рычащих зверей. И тут толпа внезапно рассеялась, неровные шеренги распались. Бросая оружие, летя со всех ног, люди мчались на берег, забегали в воду. Десятки погибали под ногами бегущих, тонули в грязи и морских волнах. Сражение превратилось в отчаянную попытку спастись. Йедан отвел солдат. Они, шатаясь, подошли к охранникам. Те молча смотрели, явно не веря собственным глазам. — Позаботьтесь о раненых, — пролаял Йедан, поднимая пластины шлема, чтобы остудить лицо. Он с трудом ловил ртом воздух. — Теперь мы можем идти. — Краткость потянула его за край щита. — Можем просто пройти… куда-то туда. Вы Дозорный, вы должны взять начало над армией трясов, понимаете? — У трясов нет армии… — Тогда надо ее сколотить. И поскорее. — К тому же я изгнан… я перебил… — Мы знаем, что вы сделали. Вы Странником клятый чокнутый маньяк, Йедан Дерриг. Лучший командир, какого может желать армия. Сласть вставила: — Предоставь вести переговоры нам, милый. — И улыбнулась. Он огляделся. Один раненый. Ни одного убитого. То есть ни одного убитого, о котором стоит сожалеть. С поля боя доносились жалобные стоны. Не обращая на них внимания, он вложил меч в ножны. Идя к разрушающемуся порталу — последним из всех — Йедан Дерриг не оглянулся назад. Ни разу.* * *
Было очень весело отбрасывать бесполезные слова. Хотя все привыкли мерить течение дня по движению ярого солнца через пустое небо, а ночи — по восходу и закату окутанной саваном луны, по нефритовым царапинам на фоне звезд, разум Баделле начал забывать сам смысл времени. Дни и ночи толпились бестолковой кучей, бесконечно шли по кругу. Зубы вцеплялись в хвосты. Время распадалось, оставляя за собой недвижно лежащие на равнине детские фигурки. Даже спиногрызы их больше не трогали. Здесь, на краю Стекла, были лишь опалы — пожирающие падаль жуки, ползающие по сторонам безжизненной, выжженной дороги, и алмазы — лоснящиеся шипастые ящерицы, по ночам сосущие кровь из пальцев. Напившись, эти алмазы становились алыми. И еще здесь были Осколки, алчная саранча, падающая с неба блистающим облаком, обдирающая детей, прежде чем они успевали упасть. За ней оставались груды одежды, клочья волос и розовые кости. Испепеленной местностью правили ящерицы и насекомые. Дети были здесь чужаками, захватчиками. Едой. Рутт попытался вести их вокруг Стекла, но конца и края у ослепительной пустыни, похоже, не было. Несколько вожаков собрались после второй ночи. Весь день они брели к югу, а вечером нашли яму, полную ярко-зеленой воды. Она имела привкус известковой пыли и заставляла многих детей корчиться от боли, хватаясь за животы. Некоторые умерли. Рутт сидел, качая Хельд; слева от него присела на корточки Брайдерал, высокая костлявая девочка, напоминавшая Баделле о Казниторах. Она напористо пробралась в их ряды, за что Баделле ее не любила, не доверяла ей; однако Рутт ее не прогонял. Был здесь и Седдик, паренек, взиравший на Баделле с безумным обожанием. Он был ей отвратителен, но он лучше всех слушал ее стихи, ее слова, а потом мог повторить слово в слово. Сказал как-то, что собирает всё. Чтобы записать в книгу. Книга об их путешествии. Значит, он верит, что они выживут. Полный дурак. Итак, они четверо сели и в тишине, растянувшейся сверху и вокруг и снизу, а иногда пробиравшейся между ними, и задумались о том, что будет дальше. Для такого разговора слова не требовались. А на жесты у них не осталось сил. Баделле подумалось, что будущая книга Седдика должна содержать множество пустых страниц, чтобы вместить эту тишину и всё, что в ней таится. Истину и ложь, желания и нужды. Миг нынешний и миг грядущий, эти места и другие места. Увидев такие страницы, шелестя ими, перелистывая от конца к началу, она могла бы всё вспомнить. Как это было. И тут Брайдерал замарала первую из чистых страниц: — Нужно пойти назад. Рутт поднял налитые кровью глаза. Он держал Хельд у груди. Поправил рваный капюшон, погладил пальцем невидимую щеку. Это был ответ, и Баделле согласилась. Да, согласилась. Тупая, опасная Брайдерал. А та скребла болячки, окружавшие ноздри. — Мы не сможем ее обойти. Сможем только пересечь. Но идти насквозь — значит умереть, и тяжело умереть. Я слышала об этой Стеклянной Пустыне. Ее никто никогда не пересекал. Она тянется бесконечно, прямиком в пасть заходящего солнца. Вот это Баделле понравилось. Отличный образ, нужно запомнить. Прямиком в пасть, в алмазную пасть, стеклянную пасть, в острые,очень острые стекляшки. А они — змея. — У нас прочная шкура, — подала она голос, раз уж страница уже испорчена. — Мы заползем в пасть. Заползем внутрь, ведь так делают змеи. — И умрем. Четверо снова дали волю молчанию. Сказать такое! Замарать все страницы дня! Они дали волю молчанию. Пусть очищает. Рутт повернул голову. Рутт глядел на Стеклянную Пустыню. Глядел долго, очень долго, пока темнота не залила все мерцающие низины. А потом закончил обозревать пустыню и склонился, укачивая Хельд. Укачивая и укачивая. Итак, все решено. Они идут в Стеклянную Пустыню. Брайдерал выбрала себе пустую страницу. А ведь в книге их тысячи! Баделле отползла в сторону (Седдик следом) и уставилась в ночь. Она отбрасывала слова. Там. Тут. Тогда. Сейчас. Когда. Чтобы пересечь такую пустыню, все должны отбросить эти слова и их смысл. Отбросить всё ненужное. Даже поэты. — У тебя есть стих, — сказал Седдик, темная фигура позади. — Я хочу послушать.Я бросаю прочь
слова. Место есть тебе
и мне
чтоб начать
проснулась я
среди ночи — кровь сосут
ящерицы из руки
как щенки. Убила двух
только слов мне не вернуть
они выпили меня
и тебя. Отбросим груз
что тащили, отметем
я сегодня не несу
тебя
завтра ты не понесешь
меня
Глава 9
— Ну, набил я брюхо, — сказал король Теол и, глянув на гостью, добавил: — Извини. Капитан Шерк Элалле посмотрела на него, держа у полных, накрашенных великолепной помадой губ хрустальный кубок. — Еще один раздувшийся у моего стола. — На самом деле, — заметил Багг, — это Королевский Стол. — Я не буквально. — И это хорошо, — крикнул Теол, — ведь жена сидит прямо здесь, рядом со мной. И, хотя она в диете не нуждается, лучше уж говорить обиняками. — Глаза его неловко задвигались. Король попытался спрятаться за кубком. — Как в старые времена, — сказала Шерк. — Вот только эти неуклюжие паузы, абсурдное изобилие и тяжесть целого королевства на наших плечах. Напомните мне, что надо отклонить следующее приглашение. — Тоскуешь по качающейся под ногами палубе? — спросил Теол. — О, как мне не хватает моря… — Откуда такое томление, если вы на море никогда не были? — Точно подмечено. Надо быть более внимательным. Мне не хватает ложных воспоминаний о тоске по морской жизни. Грубо говоря, я выражал тебе сочувствие. — Не думаю, что желания капитана должны быть темой общей беседы, супруг, — чуть слышно произнесла Джанат. Но Шерк ее услышала. — Ваше Высочество, эта ночь открыла всем ваше неразумное предубеждение против мертвых. Будь я живой, обиделась бы. — Нет, не обиделась бы. — Обиделась бы из сочувствия. — Что же, извиняюсь, — сказала королева. — Я просто нахожу твои, гмм… чрезмерно откровенные приглашения чем-то из ряда вон… — Мои чрезмерно откровенные что? Это называется макияж! И одежда! — Скорее раздежда, — буркнула Джанат. Теол и Багг перемигнулись. Шерк Элалле хихикнула: — Ревность не подобает королеве… — Ревность? Ты с ума сошла? Громкость спора начала нарастать. — Да, ревность! Я не старею и одно это… — Не стареешь, это точно. Зато все сильнее… протухаешь. — Не тухлее вашего нелепого фанатизма! Всё, что мне нужно для исцеления — мешок свежих трав! — Так тебе кажется? — Ни один мужчина еще не жаловался. А вот вы так сказать не можете, клянусь. — И что это должно означать? Шерк Элалле придумала самый обидный из ответов — она просто промолчала. Сделав еще один маленький глоток вина. Джанат выпучила глаза и посмотрела на мужа. Тот вздрогнул. Тихим натянутым голосом Джанат сказала: — Дорогой супруг, я не удовлетворяю тебя? — Что ты, что ты! — Я стала объектом неформальных обсуждений между тобой и этой… тварью? — Неформальных? Тебя, с ней? Нет! — Тогда что вы неформально обсуждаете? — Ничто… — Слишком заняты, чтобы болтать, да? Ах вы… — Что мы?.. НЕТ! — А, значит, для коротких советов у вас время находится? Понимаю. — Я не… мы не… — Безумие, — рявкнула Шерк. — У меня есть такой мужик, как Аблала. Зачем бы мне лезть к Теолу? Король яростно закивал… и тут же нахмурился. Джанат прищурилась на неупокоенную: — Я так понимаю, мой супруг для тебя недостаточно хорош?! Багг хлопнул в ладоши и встал. Думаю, мне пора в сад. Прошу прощения, государь… — Нет! Не сейчас! Я должен пойти с тобой! — Даже не думай! — зашипела Джанат. — Я защищаю твою честь! — Ба! — загоготала Шерк Элалле. — Вы защищаете свой выбор мужиков! Это совсем другое! Теол встал, опрокинув стул, и собрал последние остатки достоинства. — Мы можем только заключить, — произнес он высокомерно, — что ностальгические ночи воспоминаний лучше проводить, говоря… — Обиняками, — подсказал Багг. — Да, лучше, нежели буквально. Совершенно верно. А сейчас мы с моим Канцлером совершим ночную прогулку. Придворные музыканты — сюда! Нет, туда! Натирайте воском инструменты или как там положено. Музыки! Чего-нибудь дружелюбного! — Милосердного. — И милосердного. — Успокаивающего. — Успокаивающего! — Но не высокомерного… — Но не… Ладно, хватит, Багг. — Слушаюсь, Ваше Величество. Шерк смотрела, как двое трусов бегут из столовой. Едва захлопнулись двери, а дюжина музыкантов настроилась на один мотив, капитан откинулась в кресле и принялась созерцать королеву. Вскоре она спросила: — И к чему было всё это? — У меня гости. Придут поздно ночью и думаю, тебе нужно присутствовать. — Да? В каком качестве? — Им можешь понадобиться ты, да и твое судно. Дело сложное. — Не сомневаюсь. Джанат подозвала служанку, пробормотала указания. Невысокая пухлая женщина поплелась в заданном направлении. — Вы действительно не доверяете Теолу? — спросила Шерк, смотря в спину уходящей служанке. — Это не вопрос доверия. Скорее дело в исключении искушений. Шерк фыркнула: — Никогда не помогает. Вы же сами знаете, не так ли? К тому же он король. У него королевское дозволение на совершение королевских шалостей. Это всеми уважаемое правило. Все, что от вас требуется — являть снисходительность. — Шерк, я ученый и не более того. Не в моих привычках… — Привыкайте, Ваше Высочество. С вас и с него упадет тяжкое бремя. Никаких подозрений, никакой ревности. Никаких неразумных ожиданий и бесполезных запретов. — Что за либеральная философия, капитан! — Да уж. — Она обречена утонуть в ядовитом болоте ненависти, презрения и одиночества. — Это ваша проблема. Живых. Вы привыкли во всем видеть плохое. Станете мертвячкой, как я — увидите, что всё это пустое. Трата драгоценной энергии. Рекомендую заиметь утулу — она пустит мысли в нужном направлении. — Между ног, ты имеешь в виду? — Точно. В наш сундучок с сокровищами, в комнату наслаждений, которую большинство женщин запирают на ключ, чтобы называть себя добродетельными. Какая добродетель в отказе от дара и всех его благ? Безумие! Как… — Есть и другие виды удовольствий, Шерк… — Но нет ни одного столь же доступного. Оно всегда с нами. Денег не нужно. Сохрани Странник, даже партнера не нужно! Я вам говорю, излишества — вот путь к удовлетворению. — А ты его нашла? Удовлетворение, ведь насчет излишеств мне все известно. — Воистину нашла. — А если бы тебе дали новую жизнь? — Я об этом уже думала. В последнее время думаю усиленно — среди малазан есть один некромант, он сказал, что мог бы провести возрождающий ритуал. — И? — Не решаюсь. Всё пустое. — Так дорога возможность вечно выглядеть молодой? — Нет, скорее возможность наслаждаться без ограничений. — А ты не думала, что можешь пресытиться? Это вряд ли. Королева Джанат поджала губы. — Интересно, — сказала она.Среди приглаженных ветрами травв излучине прогретого потокатаится заводь, отделенная стенойот суетных речных теченийтам даже тростники застыли неподвижноприрода не спешит утешить наши нуждыне даст и мига на бездонные раздумьяукрытие любое, как зыбунохватит крепко якорь или ногитечения помчатся мимо, влажно булькнувсмеясь при виде выцветшей рубахиукрасившей поломанную ветвьопасности я чую отовсюдусклоняюсь низко, дух стараясь сохранитьи кажется, что рваная одеждане грудь скрывает и биенье пульсано реку облекает пеленойи пачкается в илистой водепора оставить безнадежные попыткии вниз поплыть, на поиск башмаковнабитых галькой. Человек любой желаетнайти опору твердую…
«Одежда остается», Рыбак Кел Тат
* * *
Теол сорвал розовый фрукт с дерева, что росло у фонтана. Внимательно изучил. — Трудно было, — сказал он. — Они очень старались, — сказал Багг. — Есть будете? — Что? Ну, я думал, что вот так стоять и задумчиво глядеть на фрукт — это изысканно. — Я догадался. Теол отдал фрукт. — Давай, разрушай прозаическую красоту сцены. Сочные чавкающие звуки заглушило скромное бульканье фонтана. — Шпионы и тайные рукопожатия, — сказал Теол. — Они хуже всей Гильдии Крысоловов. Багг проглотил остатки, облизался. — Кто? — Женщины? Любовницы и бывшие любовницы? Старые знакомые? Не знаю. Они. Все. — Это двор, государь. Заговоры и схемы здесь столь же нужны, как вам нужно дышать. Необходимы. Это же признак здоровья. — Да ладно. — Ну хорошо, нездоровья. Разумеется, если вы достигаете идеального равновесия, каждая партия играет против всех остальных. Это истинная мера успешности Крыла, в котором расположена Королевская Тайная Служба. Теол нахмурился: — Кстати, кто им машет? — Крылом Тайной Службы? — Именно им. — Я. — И как идут дела? — Летаю по кругу, государь. — Ты калека, Багг. — Так и должно быть. — Думаю, нужно приделать второе крыло. — Прямо сейчас? Теол кивнул, задумчиво разглядывая другой фрукт. — Чтобы летать правильно. Да. Противовес. Можно назвать это Крылом Королевского Откровенного Безделья. Багг взял второй фрукт. — Не нужно. Этого и так хватает. — Неужели? — Да, государь. — Ха, ха. Багг откусил от шаровидного плода и сплюнул: — Незрелый! Вы сделали это намеренно! — Какая небрежность с моей стороны. Багг сверкнул глазами.* * *
Прыщавая толстуха — служанка вернулась, приведя двух женщин, оказавшихся совершенно непохожими друг на дружку. Первая, невысокая и фигуристая, звенела и сверкала впечатляющей коллекцией украшений. Ее одежда явно старалась расширить смысл этого понятия. Шерк заподозрила, что гостья потратила полночи, натягивая усаженные драгоценными заклепками лосины; верхнее платье представляло собой всего лишь массу тонких полосок, превращавших торс в скопище симметрично расположенных щелочек и вздутий. Ее полнота была, вероятно, признаком юности и спокойной жизни, хотя замечалась изрядная самоуверенность в аффектированно-небрежной походке — девица словно шествовала сквозь толпу громко вздыхающих поклонников. Она уверенно двигалась на чрезвычайно высоких, подобных спицам каблучках; отставленная рука изящно покачивалась. Мелкие черты лица напомнили Шерк об актерах и уличных ораторах, злоупотребляющих кричащими красками: брови были обведены густо-черной и пурпурной полосами, на пухлых щеках пылал искусственный румянец, тогда как скулы блистали белилами; диагональные штрихи розовой и янтарной помады сходились к чуть опущенным уголкам полного рта. Шелковистые черные волосы были заплетены во множество мелких косичек и украшены иглами дикобраза (на конце каждой сияла жемчужина). Шерк, похоже, сидела раззявив рот достаточно долго, чтобы высокомерная маленькая тварь начала снисходительно ей улыбаться. На шаг позади двуногого журнала извращенных мод шла служанка — по крайней мере, так рассудила капитан. Выше большинства мужчин, мускулистей портового грузчика, эта женщина была обряжена в расшитые бисером одежды, отчаянно напоминающие о женственности носительницы, но не способные придать ей и капли элегантности. На ее щеках блестели бриллиантовые гвоздики — Шерк вздрогнула, поняв вдруг, что служанка красива: безупречные черты, темные глаза, полные губы и знойная улыбка. Слишком коротко остриженные волосы были такими светлыми, что казались белыми. Поклон, отвешенный гостьей королеве Джанат, был тщательно продуман и безупречно исполнен. — Ваше Высочество, рада служить. Джанат прокашлялась. — Принцесса Фелаш, привет вам. Могу я представить Шерк Элалле, капитана «Вечной Благодарности», морского судна, ведущего независимую торговлю? Капитан, перед вами Принцесса Фелаш, четырнадцатая дочь Короля Таркальфа Болкандийского. Шерк встала и тоже отвесила вежливый поклон. — Принцесса, позвольте высказать комплимент вашей внешности. Не могу себе представить, чтобы многие дамы сумели бы столь изящно объединить разнообразные стили. Темные глаза служанки пробежались по Шерк. Фелаш приосанилась, переменила позу; рука замерла на тщательно выверенном расстоянии от головы. — Очень мило, капитан. Даже при дворе отца мало людей, наделенных опытом, позволяющим оценить уникальность моего вкуса. — Не сомневаюсь, Ваше Высочество. Еще один быстрый взгляд служанки. Джанат торопливо сказала: — Извините меня. Прошу садиться, Принцесса. Угощайтесь вином и закусками. — Благодарю, Королева Джанат. Вино — это звучит приятно, хотя вынуждена отклонить всяческие сладости. Приходится следить за весом, понимаете ли. Но… — Фелаш уставилась на блюдо, полное десертов, — в особых случаях можно позволить себе послабление, не так ли? — Она потянулась за медовым кексом с живостью, совершенно исключающей искреннюю заботу об излишнем весе. Желание мгновенно проглотить десерт вступило в борьбу с прирожденным чувством достоинства, но принцесса ловко справилась и вскоре облизывала кончики пальцев. — Чудесно. — Ваша служанка может… — О нет, Ваше Высочество! Она на строжайшей диете… ах, только посмотрите на бедное дитя! — Принцесса Фелаш, — поспешила вмешаться Шерк Элалле, хотя отсутствующее выражение на лице служанки показывало, что та привыкла к грубости и нечуткости госпожи, — должна признаться, что ничего не слышала о вашем приезде в Летер… — Ах, это потому, что меня здесь нет, капитан. Официально. — А, понимаю. — Понимаете? — Тут раскрашенная мерзавка осмелилась заговорщицки ей подмигнуть. Потом Фелаш кивнула на Джанат, одновременно подхватывая второй кекс. — Видите ли, ваши малазанские союзники готовятся идти в гнездо гадюк. Поистине мы рискуем началом войны. Наиболее разумные слуги короны Болкандо, разумеется, не желают подобного. Ведь если разразится конфликт, Летер может ощутить себя оскорбленным, и тогда мало никому не покажется! — Значит, отец послал вас с тайной миссией, дав необходимые полномочия. — На самом деле мать, капитан, — поправила Фелаш. Она промокнула губы платочком. — Увы, мне пришлось действовать даже за пределами полномочий. Но дела улажены и теперь я хочу вернуться домой. Шерк чуть поразмыслила над сказанным. — Принцесса, морские пути, по которым путешествуют в ваше королевство, небезопасны. Многие районы плохо нанесены на карты или не нанесены вовсе. Там есть пираты… — Кто сумеет лучше обмануть пиратов, чем пиратка, командующая моим кораблем? Шерк Элалле вздрогнула: — Принцесса, я не… — Цыц! Не глупите. Нет, королева Джанат не выболтала мне ваших секретов. Мы вполне способны сами собрать… — Ваши способности меня тревожат, — пробормотала Джанат. — Даже если я пиратствую, — сказала Шерк, — нет гарантии, что на меня не нападут. Корсары из Дила усеяли эти воды, они не признают правил чести и безжалостны к соперникам. К тому же я взяла груз, который, к сожалению, придется везти в совсем другом направлении… — И этот груз — Аблала Сани? — спросила Джанат. — Да. — А он знает, куда должен плыть? — Ну… признаю, его знания довольно смутные. — Значит, — размышляла вслух королева, — если ты предложишь альтернативный маршрут на его острова, он не будет возражать? — Возражать? Он даже не поймет, Ваше Высочество. Он только улыбнется, кивнет и попробует схватить меня за… — А есть ли возможность создать комфортные условия Принцессе Фелаш даже с Аблалой на борту? Шерк нахмурилась, взглянув на королеву, а потом на Фелаш. — Это королевский приказ, Ваше Высочество? — Скажем так: мы были бы весьма довольны. — Позвольте ответить, что вашего довольства, сколько бы вас ни было, для меня недостаточно, Высочество. Платите, и платите щедро. Мы согласуем контракт. И я пожелаю, чтобы его подписали и вы, Королева, и вы, Принцесса. — Но суть дела в том, что оно должно быть неофициальным. Слушай, Шерк… — Не слушаю, Джанат. Фелаш повела усыпанной крошками рукой: — Согласна. Я подпишу контракт. В условиях капитана нет ничего необычного. Ничего. Отлично! Я рада, что все устроилось к всеобщему удовлетворению. Джанат моргнула. — Ну, тогда ладно, — сказала Шерк Элалле. — Ох, эти сладости просто ужас! Я не должна… ну может еще один…* * *
Через недолгое время болкандийские гостьи отбыли. Едва дверь закрылась за ними, Шерк Элалле уставилась на Джанат: — Итак, о Королева, какова же ситуация в Болкандо? — Странник знает, — вздохнула Джанат, наполняя кубок. — Неразбериха. Там так много фракций, что факультет нашей академии похож на детскую песочницу. Ты, наверное, не понимаешь, но этим сказано многое. — Песочница? — Знаешь ли, на приличных улицах, населенных приличными людьми, всегда ставят деревянный ящик с песком, чтобы дети играли. Еще туда гадят уличные коты. — У вас, приличных людей, странные представления о детских игрушках. — Тебя что, кошачьей колбаской по голове били? Ну, ну, не обижайся. Мы так же порочны, как уличные шайки, с которыми ты накоротке. — Ладно, извините. Вы предупредили малазан, что болкандийцы бурлят и готовы вцепиться им в лицо? — Они знают. Их союзники уже влезли в самую кашу, знаешь ли. — Тогда что принцесса делает в Летерасе? Джанат скорчила гримасу. — Насколько я могу судить, уничтожает шпионскую сеть соперников. Ту самую, которую Багг оставил свободно болтаться. Шерк хмыкнула: — Фелаш? Она не убийца. — Да, но готова спорить — ее служанка как раз из таковых. — А сколько лет четырнадцатой дочери? Шестнадцать, семнадцать… — На самом деле четырнадцать. — О Бездна! Не могу сказать, что с нетерпением жду возможности взять на борт раздутую пожирательницу пирожных и везти до Акрюнского хребта. — Не забудь сбросить балласт. Глаза Шерк широко раскрылись. Джанат скривилась: — Лоции показывают там отмели и рифы, капитан. Неужели ты подумала, что я на что-то намекаю? — Совсем нет, Ваше Высочество. Честно. Джанат встала. — Идем, погоняем мужчин в саду. Хорошо?* * *
Слуги королевы незаметно вывели болкандиек из дворца по лабиринту коридоров и заброшенных проходов. Наконец они оказались под ночным небом, около задних ворот. Гостьи прошли на ближайшую улицу и принялись ждать скромного экипажа, который должен был отвезти их в средней руки гостиницу около гавани. Фелаш все еще держала руку поднятой и без конца шевелила пальчиками — признак волнения, которого она сама не замечала. — Контракт! Смехотворно! Служанка промолчала. — Ну, — сказала Фелаш, — если капитан окажется слишком назойливой… — В пухлой руке возник клиновидный кинжал, словно наколдованный ею из прохладного ночного воздуха. — Госпожа, — произнесла служанка тихим, мягким, поразительно красивым голосом, — это не сработает. Фелаш наморщила лоб: — Не суетись, глупая девчонка. Мы не оставим следов. Никаких улик. — Я о том, госпожа, что капитана нельзя убить, потому что, по-моему, она уже мертвая. — Смехотворно. — Пусть так, госпожа. Боле того, она оживлена утулу. — О, вот это интересно! Возбуждающе! — Кинжал исчез так же быстро, как появился. — Налей мне кубок, ладно? Нужно подумать.* * *
Вот и они, — пробормотал Багг. Теол повернулся. — Ах, видишь, как быстро они все уладили. Как мило. Дорогая моя, разве воздух ночи не освежает? — Я не ваша дорогая, — ответила Шерк Элалле. — Она ваша дорогая. — Разве она не хороша? Разве я не счастливейший человек среди живых? — Видит Странник, это не великий талант. — А вот талант притворства… — бросила Джанат, оценивающе глядя на мужа. — Было лучше, — сказал Теол Баггу, — когда они не были союзницами. — «Разделяй и покоришь разделенных», государь. Старая пословица. — И очень любопытная. У тебя она работала когда-нибудь? — Сработает, сразу вам доложу.* * *
В тридцати лигах к северу от Ли Хенга, что на континенте Квон Тали, была деревня Гетрен, ничем не примечательная кучка глинобитных домов и лавок. Там имелись церковь без купола, посвященная местным духам, бар и каталажка, в одной из камер коей жил сборщик налогов, имевший обыкновение арестовывать сам себя за буйное пьянство (что случалось почти каждую ночь). За приземистым храмом в тридцать два зала располагалось кладбище, три яруса которого соответствовали трем классам жителей деревни. Самый высокий и далекий от церкви уровень резервировался для богатых семейств — купцов и умелых мастеров, способных доказать свою укорененность в селении на протяжении трех и более поколений. Их могилы отличались резными надгробиями, склепами в виде миниатюрных храмов, а иногда и толосами — сооружениями стиля, бывшего в моде столетия назад. Второй ярус принадлежал жителям среднего достатка, но вполне самостоятельным и приличным. Могилы, естественно, были здесь скромнее, однако родственники и потомки хорошо заботились о плоских склепах и ямах, покрытых каменными плитами. Ближе всего к храму, на уровне его фундаментов, обитали мертвецы, сильнее всего нуждавшиеся в духовной защите, а иногда и простой жалости. Пьяницы, бездельники, безумцы и преступники — их тела клались в длинные канавы с ямами, которые периодически открывали, чтобы заменить сгнившие останки свежими. Деревня, ничем не отличимая от бесчисленного множества других, разбросанных по Малазанской Империи. Люди проводят в таких всю жизнь, не ведая об имперских заботах, о марширующих армиях и яростных магических битвах. Они живут, сосредоточившись на местных проблемах; каждое лицо знакомо, каждая жизнь ясна от родов в липкой крови до бескровной смерти. Затравленный четырьмя старшими сестрами, полудикий прыщавый малец, которого однажды нарекут Мертвяком, имел обыкновение укрываться у Старого Скеза, то ли дяди, то ли просто одного из любовников матери тех времен, когда отец уходил на войну. Скез был одевающим мертвых, могильщиком, а иногда и каменщиком, когда падала чья-то надгробная плита. У него были громадные пыльные кулаки, запястья толщиной с голень обычного человека, перекошенное лицо (когда-то на голову упали камни со склепа) — человек, не способный привлекать восхищенные взоры, но тем не менее не ведающий недостатка в друзьях. Скез знал, как ублажить мертвецов, это точно. И было в нем еще нечто — каждая женщина могла подтвердить — было в нем некое нечто, нет сомнений. Один взгляд в его глаза приносил утешение, а подмигивание обещало еще много чего. Да, его боготворили, в особенности за привычку готовить завтрак каждой женщине (эту деталь юный Мертвяк еще не мог оценить). Натурально, однажды чей-то муж пошел и зарезал Старого Скеза; что ж, хотя закон оказался на его стороне, бедолага высох и умер неделю спустя, и мало кто пришел проводить синелицый, вздувшийся труп. В тот раз выполнять обязанности одевающего мертвых пришлось Мертвяку, семнадцатилетнему парню, о котором всякий мог сказать, что он не пойдет по пути отца, хромого отставного солдата, выжившего в талианских гражданских войнах, но никогда не рассказывавшего о своем опыте — даже когда напивался до умопомрачения и пялился налитыми кровью глазами на могильные канавы позади храма. Юный Мертвяк, еще не заслуживший такого имени, с полной уверенностью в благополучном будущем принял обязанности Скеза. Если подумать, это вполне респектабельное место. Достойная профессия и достойная жизнь. Ему было девятнадцать лет, он успел врасти в покосившуюся плоскую хижину около кладбища — в дом, собственноручно сложенный Старым Скезом — когда пришла весть, что Хестера Вилла, священника храма, хватил удар и скоро он отдаст душу духам. Долго же им пришлось ждать! Хестеру было почти сто лет, он стал хрупким — хотя, как рассказывали, раньше был тем еще здоровяком. Пожелтевшие кабаньи клыки свисали из его ушей, растянув мочки до плеч. Лицо Вилла обрамляли татуировки завитков шерсти, так что никому не пришло бы в голову сомневаться в принадлежности его культу Фенера; если он ухаживал за местными духами, то из снисходительности — хотя жителям деревни он никогда не спускал мелких прегрешений. Близящаяся смерть жреца стала главным событием для всех. Последний служка сбежал, прихватив месячную десятину, несколько лет назад (Мертвяк помнил, как они со Старым Скезом однажды поймали мелкого мерзавца, писавшего в могилу высшего уровня, и поколотили с большим удовольствием). Когда уйдет Вилл, храм опустеет и духи будут недовольны. Придется отыскать хоть кого-то, пусть чужака, иноземца; нужно всюду распустить слухи о беде деревни Гетрен. В обязанности смотрителя кладбища входит сидение у постели умирающего, если у того нет семьи, так что юноша натянул мантию Старого Скеза, взял ящичек с травами, эликсирами, ножами и ложкой для выскребания мозгов, и пересек лужайку, отделявшую могилы от пристроенного к боку храма домика. Он не помнил, когда в последний раз навещал дом Вилла; однако сегодня жилище его выглядело явно необычно. Очаг в середине комнаты бушевал, отбрасывая на известняковые стены странные и страшноватые тени, не соответствовавшие ничему в помещении. Как будто сухие сучья колеблются под ударами зимнего ветра. Наполовину парализованный Хестер Вилл заполз в дом, не принимая ничьей помощи. Мертвяк нашел старого жреца лежащим около кровати. Не имея сил, чтобы подняться, он провалялся там почти весь день. Смерть ожидала в горячем, сухом воздухе, пульсировала у стен и вилась в языках высокого пламени. Она подбиралась все ближе с каждым сиплым вздохом морщинистого рта Вилла, и слабые, едва слышные выдохи вряд ли могли ее отпугнуть. Мертвяк поднял хрупкое тело на постель, натянул на иссохшие плечи одеяло и уселся, потея и чувствуя себя больным, лихорадящим. Поглядел в лицо Вилла. Удар грубо прошелся по левой половине лица священника, растянув вялую кожу, опустив веко на глаз. Мертвяк лил воду в уста Вилла, но тот даже не глотал. Парень заключил, что смерть его близка. Огонь в очаге не угасал. Не сразу эта деталь дошла до Мертвяка. Наконец он повернулся и поглядел в обложенную известняком яму. Там, у корней огненных языков, не было дров. Даже угли не светились. Мертвяка пробрала дрожь. Кто-то прибыл, таясь под пламенем. Фенер? Он подумал, что так и должно быть. Хестер Вилл был истинным жрецом, достойным мужем — насколько все знали его прошлое — и, конечно же, бог пришел забрать его душу. Такова награда за жизнь, проведенную в жертвенном служении. Разумеется, такое понятие о награде исходит из глубины души человеческой, из крепкой веры, что усилия должны быть замеченными, вознагражденными, должны иметь ценность. Все не просто верят, но требуют, чтобы боги говорили с людьми на их языке. Иначе зачем им поклоняться? Но бог, показавшийся из пламени, не был Фенером. Это был Худ. Он выпростал скрюченные, мутно-зеленые руки; под ногтями его был гной; он шарил неуверенно, словно Владыка Смерти ослеп, не уверен в себе, утомлен позорными своими обязанностями. Внимание Худа скользнуло по рассудку Мертвяка, чуждое во всех своих аспектах; одно чувство распознал юнец — горе, бесформенное и глубинное, жгучее, исходящее из сердцевины божьей души. Такое горе чувствуют по умирающим чужакам, незнакомцам — горе безличное, абстрактное. Такое горе одевают словно плащ, примеряют и стоят, размышляя: что, если плащ этот перестанет быть невесомым? Что, если смерть станет персонализированной и ее тяжесть уже не стряхнуть с плеч? Что, если горе перестанет быть идеей и обратится миром удушающей тебя тьмы? Холодный, нечеловеческий взор прошелся по Мертвяку — и в черепе раздался голос: — Ты думал, они заботятся. — Но он… он же был человеком Фенера… — Не бывает сделки, интересной только одной стороне. Не бывает контракта с одной лишь кровавой подписью. Смертный, я жнец обманутых. — Вот почему ты скорбишь… я чувствую его… твое горе… — Чувствуешь. Наверное, оттого, что ты один из моих людей. — Я одеваю мертвых… — Потакая их самообманам. Да. Но не эта служба мне нужна. Говоря, что ты один из моих, что имею я в виду? Не спрашивай, смертный. Со мной не торгуются. Я обещаю лишь неудачи и потери, прах и голодную землю. Ты мой. Мы начинаем игру, мы с тобой. Игру, в которой победит более хитрый. — Я видел смерть, меня ею не испугаешь. — Неважно. Вот суть моей игры: кради жизни, вырывай их у меня. Прокляни руки, которые увидел ныне, ногти, черные от прикосновения к мертвецам. Плюй в безжизненность моего дыхания. Обдури меня как сможешь. Узнай истину: нет службы более честной, нежели предложенная тебе. Веди против меня битву. Для этого придется признать мою силу. Как я признаю силу в тебе. Уважай тот факт, что я всегда выигрываю, а тебе суждены лишь неудачи. В ответ я дарю тебе свое уважение. За смелость. За упрямый отказ от того, что является величайшей мощью смертных. За все это, смертный, потешь меня интересной игрой. — А что я получаю взамен? Насчет уважения не надо. Где моя выгода? — Только то, что сумеешь взять. Неоспоримые истины. Спокойный взгляд на горести жизни. Вздох принятия. Конец страха. Конец страха. Даже столь юный человек, неопытный человек, как Мертвяк, осознал ценность дара. Конец страха. — Не будь жесток с Хестером Виллом. Умоляю. — Я не склонен к жестокости, смертный. Однако его душа ощутит себя подло обманутой, и тут ничего не поделаешь. — Понимаю. Но Фенер должен ответить за предательство. Он ощутил в голосе Худа сухое удовлетворение: — Однажды все боги ответят перед смертью. Мертвяк заморгал, когда очаг угас и в комнате вдруг стало темно. Поглядел на Вилла и увидел, что старик уже не дышит. Лицо застыло, став изломанной маской ужаса. На лбу появились четыре черных пятна. Мир не дает нам многого. А то, что дал, слишком быстро забирает. И руки зудят, оказавшись пустыми, и глаза слепо смотрят, видя лишь пропасть. Солнце заслоняют пыльные тучи. Человек сидит и желает узреть своего бога, но ничего его не ждет, кроме тоски. Мертвяк пробирался по закоулкам памяти, а такое дело следует свершать в одиночестве. Он блуждал, словно потерявшись среди заросших руин в сердце Летераса, среди нездешних насекомых, зияющих ям и пронизанных корнями груд земли. Владыка Смерти снова протянул руку в мир, размешал лужу человеческой крови. Но Мертвяк остался слепым к выведенным узорам, к очередному повороту хитрой игры. Он чувствовал, что страшится за своего бога. За Худа, за врага, за друга. Единственного из треклятых богов, которого уважает. Игра некроманта непонятна никому постороннему. Для всех он похож на старую крысу, увиливающую от кота. Неравная схватка, равная взаимная ненависть. Но на деле всё совсем не так. Худ не презирает некромантов — бог знает, что никто лучше них не понимает его и его мира, последнего-из-последних. Избегая черного касания, крадя души, издеваясь над жизнью, оживляя трупы, они свершают истинное богослужение. Ведь истинное богослужение по сути своей игра. — Не бывает сделки, интересной только одной стороне. Едва сказав это вслух, Мертвяк кисло ухмыльнулся. Слишком много иронии в разглагольствовании перед духами, особенно в месте столь ими перенаселенном, в десятке шагов от Дома Азата. Он слышал, что Брюс Беддикт был однажды убит, но вскоре притащен обратно. На редкость горький дар — удивительно, что брат короля не свихнулся. Если душа сошла с тропы, обратный путь заставляет глупца спотыкаться на каждом шаге. Каждое движение неловко, словно ступни уже не соответствуют отпечаткам на земле, словно душа больше не вмещается в сосуд плоти и ощущает себя обманутой, попавшей не в то место. Недавно он услышал также о женщине, проклятой неупокоенностью. Рутан Гудд намекнул, что спал с ней… что за извращение? Мертвяк покачал головой. Все равно что пользовать коров, собак, коз и бхок’аралов. Нет, еще хуже. Но хочет ли она избавиться от проклятия? Нет. Ну, тут он с ней согласен. Нехорошо возвращаться. Легче привыкнуть к неизменности смерти, чем к гниению, увяданию тела. К тому же мертвецы никогда не возвращаются полностью. Это как заранее знать секрет фокуса. Никакого удовольствия. Они потеряли все утешительные иллюзии… — Мертвяк! Он повернулся и увидел пробирающегося мимо ям и деревьев Бутыла. — Слышу, ты тут разговариваешь — но духам никогда нечего сказать. Что толку с ними болтать? — Я не с ними. Молодой маг подошел к нему и встал, уставившись на древнюю джагутскую башню. — Видел обоз, который выстроили за городом? Боги, там столько всего, что на пять армий хватит. — Может, хватит, может, нет. Бутыл хмыкнул: — Прямо как Скрипач говоришь. — Мы идем в никуда. Пополнить припасы будет трудно, а скорее всего невозможно. — В никуда. Вот это правильно. Мертвяк показал на Дом Азата. — Думаю, они там. — Синн и Гриб? — Да. — Их что-то схватило? — Не думаю. Они скорее прошли внутрь, как делали Келланвед и Танцор. — И куда? — Без понятия. Нет, я идти следом не планирую. Придется считать их пропавшими. — Безвозвратно. Бутыл бросил взгляд на Мертвяка: — Ты уже обрадовал Адъюнкта? — Да. Но она не обрадовалась. — Жаль, не успел на это поставить. — Бутыл потянул за клочковатую бородку. — Так скажи, почему ты решил, будто они ушли внутрь. — Прошлой ночью я пошел на псарню и взял Крюка с Мошкой. Ты сам знаешь, у этой шавки злобы на двоих запасено. Старый Крюк — он просто пастуший пес. Без выкрутасов, простой и понятный. Я имел в виду — ты заранее сможешь угадать, когда он тебе в горло вцепится. Но никаких хитростей, верно? А вот Мошка — лицемерный зубастый чертенок. Ну, Крюка я пнул сапогом по голове, чтобы знал кто тут хозяин. Мошка поджала хвост и тут же вцепилась в лодыжку. Чуть не удушил ее, пока отрывал. — Ты взял собак. — И спустил с поводков. Они метнулись как два осадных копья — по улицам, по аллеям, вокруг домов и через вопящие толпы — прямиком сюда. К дверям Азата. — А как тебе удавалось от них не отставать? — Никак. Я наложил на них чары и следил. Когда я добрался сюда, Мошка столько раз бросилась на дверь, что чуть мозги себе не вышибла и лежала на тропе. А Крюк пытался подрыть камни. — И почему никто из нас не додумался? — Потому что вы все дураки. — И что ты сделал потом? — Открыл дверь. Они вбежали. Я слышал, как они несутся по ступеням. А потом… ничего. Тишина. Собаки ушли за Синн и Грибом через какой-то портал. — Знаешь, — сказал Бутыл, — приди ты сначала ко мне, я сумел бы поехать с душой одной из них. Могли бы понять, куда ведет портал. Но ты ведь у нас гений, Мертвяк. Уверен, у тебя были веские причины не приходить ко мне. — Дыханье Худа! Ладно, я сдурил. Каждый гений иногда бывает глупцом. — Твое послание передал Хрясь, так что я едва смог разобраться что к чему. Ты хотел встретиться здесь. Вот он я. Но все сказанное вполне можно было услышать за кружкой эля в таверне Гослинга. — Я выбрал Хряся, потому что знал: едва он передаст тебе послание, как всё забудет. Забудет даже, что говорил со мной и с тобой. Он же самый тупой человек, которого я встречал. — Итак, мы встречаемся тайно. Как загадочно! И чего тебе нужно, Мертвяк? — Хочу все знать о твоей ночной посетительнице, для начала. Думал, это лучше обсудить наедине. Бутыл вытаращил глаза. Мертвяк нахмурился. — Что? — В чем тут прикол? — Я не желаю интимных подробностей, идиот! Ты видел ее глаза? Когда — нибудь смотрел ей в глаза, Бутыл? — Да, и каждый раз жалел об этом. — Почему? — В них так много… нужды. — И все? Ничего кроме? — Много чего кроме, Мертвяк. Удовольствие, может, даже любовь. Не знаю. Все, что я вижу в ее глазах… происходит «сейчас». Не знаю, как объяснить. Нет прошлого, нет будущего, только настоящее. — Полная пустота? Бутыл сощурился. — Да, как у барана. Ее животная сторона. Я каждый раз к месту примерзаю, словно гляжу в зеркало и вижу свои глаза, но только такие, какие никто больше не видит. Мои глаза… — он вздрогнул — и никого за ними. Никого знакомого. — Полный незнакомец, — кивнул Мертвяк. — Бутыл, я однажды смотрел в глаза самого Худа и видел то же самое. Даже чувствовал себя так же. Я и не я. Я — никто. Думаю, я понял, что именно видел. Наконец понял эти глаза, пустые и полные. Плотное отсутствие за ними. — Он посмотрел на Бутыла. — Это… это наши глаза в смерти. Когда душа уже сбежала из тела. Бутыл побелел. — Боги подлые, Мертвяк! Ты мне в спинной хребет златочервя запустил! Это же… это жуть. Вот что бывает, когда смотришь в глаза мертвецам слишком часто? Теперь буду закатывать глаза, когда хожу по полю битвы… Боги! — Баран полон семени, — ответил Мертвяк, вновь обратившись в сторону Азата, — и желает его выплеснуть. Ему недолго жить осталось? Понимает ли он? Знает ли зимой, что придет весна? Полная пустота. И всё. Всегда. Навечно. — Он потер лицо. — Мне недолго осталось, Бутыл. Ох, чую. Недолго.* * *
— Слушай, — сказала она, — когда я свой же пялец… палец туда засовываю, ничего такого не чувствую. Понял? Ба! — Она скатилась с него, намереваясь опустить ноги вниз и, может быть, встать, но кто-то обрезал кровать на середине и она шлепнулась на грязный пол. — Уй! Типа. Смертонос поднял голову, чтобы ее видеть. Огромные девичьи очи блестели из-под зарослей иссиня-черных волос. Хеллиан вдруг нечто вспомнила — что было забавно, ведь она вообще редко что-то вспоминает. Она была девочкой, пьяной только чуть-чуть (ха, ха), она бродила по заросшему травой берегу извилистого ручья и на мелководье нашла гольяна, недавно умершего. Взяла хлипкое тельце в ладони и уставилась. Какая-то форель, всплески красного — самого красного, какой она видела — цвета, а вдоль узкой спины ярко-зеленые пятна, словно весенние почки. Почему Смертонос напомнил ей мертвого гольяна — непонятно. Не по цвету, ведь он не красный и даже не зеленый. Не по мертвости, ведь он моргает, а значит, еще не помер. По скользкости? Может быть. Этот жидкий блеск, да, гольян в чаше рук, в скудном озерце, похожем на гробик или кокон. Она вдруг припомнила и глубокое свое горе. Мальки так стараются, но почти все помирают, иногда без особой причины. Как звали ручей? Где это было, Худа ради? — Где я росла? — прошептала она, лежа на полу. — Кем была? В городе? За городом? Ферма? Карьер? Смертонос скользнул на край кровати и уставился на нее с конфузливой алчностью. Хеллиан скривилась: — Кто я? Черт подери если знаю. Да и зачем бы? Боги, я трезвая. Кто со мной пошутил? — Она сверкнула глазами: — Ты!? Ублюдок! — Не ублюдок, — сказал он. — Принц! Скоро король! Я. Ты. Ты королева. Моя королева. Король и королева, это мы. Два племени вместе, одно великое племя. Я правлю. Ты правишь. Народ кланяется и несет дары. Она оскалила зубы: — Слушай, идиот, раз уж я никому не кланялась за всю жизнь, зачем заставлять других кланяться? Или, — вдруг догадалась она, — мы на коленки будем вставать для другого? Нассать на королей и королев, на всех их! Вся их помпезность — сплошное дерьмо и как там… — она морщилась, отыскивая слово, — все их политесы! Слушай! Я отдаю честь офицеру, потому как в армии приняты всякие чепухи! Надо ведь кому-то быть во главе. Не то чтобы они были лучше. Не чище по крови, не умнее — понимаешь? Это просто согласие промежду ним и мною. Мы согласились, так? Чтобы всё работало! А высокородные — они иные. Они многого хотят. Нассать! Кто сказал, что они лучше? Наплюй на их богатства — золотое дерьмо все равно дерьмо, да? — Она наставила на Смертоноса палец. — Ты Худом клятый солдат, вот ты кто! Принц! Ха! — Она перевернулась и вскочила.* * *
Каракатица и Скрипач смотрели на ряды обшитых железом фургонов. Те медленно проезжали через лагерь и вставали под погрузку в отдалении. Пыль заполняла воздух над скоплением палаток, телег, сараев и неподвижных фур. Наступил вечер, и дым множества костров смешался с пылью. — Знаешь, — сказал Каракатица, следя за последними моранскими припасами, — это глупо. Мы сделали что смогли. Или они это сделают, или нет. Все равно нам, похоже, конец. — Они сделают, — отозвался Скрипач. — Неважно, сержант. Четырнадцать долбашек на всю треклятую армию. Сотня жульков? Две? Все равно что ничего. Если попадем в неприятности, дело дрянь. — У летерийцев есть достойные онагры и баллисты. Дорогие, но Адъюнкт недостатка в деньгах не знает. — Он замолчал. Потом хмыкнул: — Поговорим лучше о других недостатках. Прости,зря я начал. — Мы ни малейшего понятия не имеем, куда лезем, Скрип. Но всё чувствуем. Ужас спускается с небес, словно облака пепла. У меня мурашки по коже. Мы пересекли Семиградье. Мы взяли эту империю. Почему теперь все иначе? — Он дернулся. — Высадка стала атакой вслепую — мы мало что знали, а то, что знали, оказалось ложным. Ну да ладно. Незнание нас не сломило бы. А сейчас… Прямо не знаю что. Скрипач почесал подбородок, поправил ремешок шлема. — Жарко и влажно, так? Этот тебе не сухое Семиградье. Высасывает энергию, особенно когда ты в доспехах. — Доспехи нужны, чтобы обороняться от Худом клятых москитов. Без них мы станем похожи на мешки с костями. Эти гады еще болезни переносят — целители принимают по двадцать солдат в день с потной малярией. — Москиты — причина малярии? — Я так слышал. — Что же, как только углубимся в пустоши, малярия кончится. — Почему бы? — Москитам нужна вода для размножения. Но местные москиты какие-то мелкие. Под Черным Псом такие тучи налетали, и каждый был размером с колибри. Черный Пес. Название, заставляющее холодеть любого малазанского солдата, бывал он там или нет. Каракатица удивлялся, как это нечто, случившееся давным — давно в далеком месте, может впиваться в целый народ, словно наследственная болезнь передаваясь от отца к сыну. Рубцы и пятна, да, горький вкус поражения и бедствий. Возможно ли такое? Или всё это сказки? Скрипач любит рассказывать всякое. Детали преувеличены. Несколько деталей, о которых чуть слышно упомянут в разговоре, и что-то растет внутри, как шар холодной липкой глины, и портит все. Вскоре глина уплотняется до твердости камня, катаясь у тебя в голове, сталкиваясь с мыслями и рождая смятение. А смятение — это то, что таится за страхом. Каждый солдат его знает, знает, как смятение опасно. Особенно в разгар боя. Ошибки, неверные суждения и — это уж наверняка — слепая паника сорными цветами заполняют поле битвы, мешая боевому танцу. — Кажется, ты стал задумчивым, сапер, — заметил Скрипач. — Плохо для здоровья. — Я думал о танцах в полях. — Дыханье Худа, уже годы и годы я не слышал этой фразы. Не время унывать, Карак. Вспомни, Охотники за Костями еще не оказывались склонными к трусости и бегству… — Знаю, имеет смысл держать нас в тупости и невежестве, сержант. Но иногда это заходит слишком далеко. — Наше великое, но неведомое предназначение. Каракатица резко кивнул. — Будь мы наемниками, другое дело. Но мы не наемники, да и желающих нанять не видно. Похоже, в Пустошах и за ними вообще людей нет. Я слышал рассказы о замятне в Болкандо. Горячие Слезы, а может, и Напасть. Вот то — другое дело! Помощь попавшим в беду союзникам… — «Вейся знамя чести» и все такое? — Точно. Но ведь это не главная причина похода, так? — Мы скинули безумного императора, сапер. Доставили Летеру послание, что негоже разорять чужие берега… — Это не они. Это Тисте Эдур делали. — Думаешь, мы недостаточно их посрамили, Карак? — И что с того? Мы ничего не получили, Скрип. Меньше чем ничего. — Не лезь слишком высоко, — пробурчал Скрипач. — Тебя не приглашали на чтение. То, что там стряслось, к тебе не относится. Я уже говорил. — А к Таворе относится, и еще как! Гляньте! Нам чисто случайно придется идти за ней! Последний из фургонов добрался до на скорую руку построенного депо. Возчики отвязывали волов. Скрипач со вздохом отстегнул и стащил с головы шлем. — Пойдем поглядим на Корика. Каракатица хмуро побрел за сержантом. — Весь взвод последние дни сам не свой. — Бутыл любит бродить где вздумается. А другие нет. На Корика уже нельзя рассчитывать, не так ли? Не похоже, что он прячется в лазарете ради развлечения. — Бутыл, вот кто наша проблема. Отбился от рук, по несколько дней пропадает… — Просто тоскует. — А кто не тоскует? У меня такое чувство, что через пару недель марша мы в обочину свалимся. Скрипач фыркнул: — А когда мы были в хорошей форме, Карак? Что, сам не замечаешь? — В той летерийской деревне мы себя показали. — Нет, не показали. Если бы не взводы Хеллиан и Геса, а потом Бадана Грука, вокруг наших косточек сейчас колокольчики бы вились. Все мы были не на своих местах, Карак. Улыба с Кориком сбежали как зайцы в гон. А Корабб оказался моим лучшим «кулаком». — Плохой у тебя настрой, Скрипач. Не надо. Эдур налетели со всех сторон — нам нужно было их разделить… Скрипач пожал плечами: — Может быть. Согласен, в И’Гатане мы сработали лучше. Боюсь, я слишком привык сравнивать нынешние времена со старыми, удержаться не могу. Бесполезная привычка, точно. И не надо так смотреть, сапер. — Так у тебя были Еж и Быстрый Бен. И тот ассасин — как его имя? — Калам. — Да, тот кабан с ножами. Глупо было позволить убить его в Малазе. Но я к тому веду… — У нас был Баргаст в роли ударного «кулака», и еще Печаль — нет, про нее не надо — и Вискиджек. Видит Худ, я не Вискиджек. — Скрипач заметил, что Каракатица смеется, и скривился еще сильнее: — Что такого веселого, чтоб тебя? — Да то, что с твоих же слов выходит: старый взвод Сжигателей так же плохо для дела годился, как и нынешний. Может, и хуже. Наш тяжелый кулак — Корабб, у него удача Госпожи в штанах спрятана. А если Корабб упадет, есть Тарр. Упадет Тарр — встанет Корик. У тебя была Печаль — у нас есть Улыба. — А вместо Ежа, — дополнил Скрипач, — есть ты. Чертовское улучшение, если подумать. — Я не могу подкапываться как… — Боги, как я тебе за это благодарен. Каракатица покосился на сержанта. Они уже подошли к огромному шатру госпиталя. — У вас действительно с Ежом ссора вышла, да? Легенды ходят о вашей дружбе. Вы были крутой парочкой, не хуже Калама и Быстрого Бена. Что случилось? — Когда твой друг умирает, ты от него отдаляешься. Вот и всё. — Но он вернулся. — Вернулся, да не совсем. Не могу сказать лучше. — Если нельзя как раньше, нужно придумать что-то новое. — Все хуже, чем тебе кажется. Вижу его лицо и вспоминаю всех погибших. Друзья. Все уже мертвы. Мне было — эх, ненавижу такое говорить — лучше в одиночку. Даже Калам и Быстрый меня выводили из себя. Но ведь мы выжили, так? Прошли через всё. Это было естественно, я думаю. Это было вполне хорошо. Сейчас Быстрый еще жив, хотя Адъюнкт его себе забрала. Оставался один я, понимаешь? Один я. — Пока не выскочил Еж. — И не порушил всё, что казалось устоявшимся. Да уж. — Они встали у входа. Скрипач поскреб под бородой. — Может, со временем… — Да, я именно так и думаю. Со временем. Они вошли в госпиталь. Солдаты так дрожали под потными шерстяными одеялами, так сильно дергались в бреду, что тряслись койки. Каракатица подошел к одной из постелей, заваленной грудами сырой одежды. В воздухе воняло мочой. — Дыханье Худа! — прошипел он. — Выглядит погано, как думаешь? Тут было не меньше двух сотен коек, и каждая была занята жертвой комариного укуса. Каракатица уже знал, что солдат с головой закрывают мокрыми тряпками, чтобы не дать им потерять всю воду в теле. Скрипач показал пальцем: — Там. Нет, не бойся. Он нас не узнает. — Он схватил за плечо проходившего хирурга. — Где целители Денала? — Последний упал от истощения утром. Сержант, все вымотались. Я иду дать солдатам воды. Позволите? Скрипач отпустил руку лекаря. Они с Каракатицей поспешно вышли. — Давай искать Брюса Беддикта. — Он не целитель, сержант… — Знаю, идиот. Ты видел на койках хоть одного летерийца — возчика или носильщика? — Нет… — Значит, у них есть лечение от малярии. — Иногда для местных нипочем то, что убивает нас… — Чепуха. Просто местные раньше заболевают и умирают, вот мы больных и не видим. Чаще всего виной обычные источники — протекающие выгребные ямы, стоячая вода, грязная пища. — Ох. И откуда ты все такое знаешь? — До морантских припасов, Карак, нам, саперам, приходилось делать много работ для успешной оккупации. Рыть дренажные системы, глубокие колодцы, ледники — делать людей, которых мы месяц назад резали, счастливыми, здоровыми и веселыми гражданами Малазанской Империи. Я удивляюсь, что ты так туго соображаешь. — Я всё соображаю, только я не знал, для чего всё это было придумано. Скрипач даже остановился. — Ты недавно говорил насчет полного незнания… — Да? — Тебе в голову не приходило, Карак, что ничего не знаешь только ты, а не остальные? Нет. Скрипач уставился на Каракатицу, а тот на Скрипача. Потом они двинулись на поиски Брюса Беддикта.* * *
Малазанская армия медленно покидала городские квартиры. Взводы, полные и неполные, сливались в роты, а роты разбивали лагеря на недавних полях сражений перед городскими стенами. Многие солдаты после нескольких ночей в палатках заболевали — как, например, Корик — и ехали на телегах в госпиталь, расположенный между армией и обозами. Маневры прекратились; однако они успели принести вред. Многие солдаты сбежали от муштры и рассеялись по городу. Спайка армии оказалась под угрозой. В конце концов, только морская пехота нашла для себя грязную работенку во время вторжения. Усевшись на складной табурет около палатки, капрал Тарр размотал связку железной проволоки и при помощи хитроумных кусачек, изобретенных неким малазанским кузнецом пару десятков лет назад, принялся разрезать ее на куски одинаковой длины. Поддержание кольчуги в надежном состоянии требует много возни. Он мог бы отослать ее к кольчужникам, но предпочитал чинить самолично. Не то чтобы он не доверял ублюдкам… ну да, он не доверяет ублюдкам, особенно перегруженным работой и спешащим. Нет, он тщательно приладит каждое звено к основе, убедившись в отсутствии заусенцев, потом завернет кусачками концы колечек, а потом… — Такая одержимость сведет тебя с ума, Тарр. Понимаешь? — Найди чем заняться, Улыба. И ты забыла, что я капрал. — Вот тебе и доказательство: структура командования у нас в полном беспорядке. — Проблей это сержанту. Или забоишься? — Куда делся Корабб? Тарр пожал плечами, поправил лежащую на коленях кольчугу. — Пошел реквизировать новое оружие. — Прежнее потерял? — Сломал, если быть точным. Нет, не спрашивай — я не скажу как. — Почему? Тарр помолчал и не спеша поднял глаза. Улыба ощерилась, уперлась руками в бедра. — А в каком состоянии твои вещи, солдат? — В отличном. — Запасы стрел пополнила? — На одной написано твое имя. Да и других полно.* * *
Корабб Бхилан Зену’алас возвращался по тракту своей особенной походкой — каждый шаг осторожен как на тонком льду — и притом широко расставляя ноги, словно нес между коленями бочонок. На плече висел длинный меч летерийской работы в новеньких, еще покрытых воском с отпечатками брезента ножнах. Рука прижимала к боку набитую пером подушку. Подойдя к костерку, он положил подушку на стул и осторожно уселся сверху. — Что ты с собой сделал, во имя Худа? — воскликнула Улыба. — Дырку мечом прочистил? Корабб скривился. — Это личное. Он снял меч, положил на колени. На лице было выражение, какое Тарр прежде видывал только на личиках детей в День даров Королевы Снов: румянец, сияние, глаза жаждут узреть спрятанное под крашеной змеиной кожей сокровище…. — Просто меч, Корабб, — сказала Улыба. — Ну что ты. Тарр видел как гаснет, скрывается в привычный тайник чудесная улыбка. Глаза его стали суровыми. — Солдат Улыба, наполните бурдюки в количестве, достаточном на наш взвод. Вам придется найти мула и телегу, если не хотите бегать много раз. Женщина взвилась: — Почему я?! «Потому что ты гадишь людям просто от безделья». — Пропади с глаз моих. Сейчас же. — Ну разве не лучший друг, — буркнула она, уходя. Тарр положил инструменты. — Летерийский, не так ли? Ну, Корабб, давай полюбуемся… Глаза воина снова загорелись.* * *
До официального выступления в поход остались целые дни. Приказ Тарра преждевременный. Будь капралом она, она бы знала и не посылала себя непонятно за чем. Да, будь капралом она, Тарр бегал бы с дурацкими заданиями каждый раз, как ее рассердит — то есть все время. Так или иначе, она решила: ночь надо провести весело. Тарр привык ложиться рано… Не стань Корик похож на рыботорговца, потеющего в коптильне, у нее уже сейчас была бы хорошая компания. А так… она побрела к кучке солдат тяжелой пехоты, собравшихся за какой-то игрой. Поденка и Тюльпан, Острячка, Курнос, Лизунец и еще люди из другой роты, которых она помнит по стычке в деревне — Спешка, Оглянись и Больше Некуда. Пропихнувшись между потными солдатами, она оказалась внутри круга. Не игра. Огромный след на песке. — Что стряслось? — громко вопросила Улыба. — Это же след, Худа ради! Здоровенные рожи выпялились на нее со всех сторон. Поденка ответила восхищенным и почтительным тоном: — Это его. — Кого? — Его, она же сказала, — прогнусил Курнос. Улыба вгляделась в отпечаток ноги. — Неужто? Ни шанса. Откуда вам знать? Острячка утерла нос (насморк одолевал ее со дня высадки на этот континент). — Явно не наш. Видишь какая пятка? Это моряцкий каблук, гвоздики полумесяцем. Улыба фыркнула: — Идиоты! Половина армии так подкована! Боги подлые, у вас у всех такие каблуки! — Точно, — согласилась Острячка. И все закивали. — Тогда пойдем по следу и сможем, наконец, его увидеть. — Мы думали, — сказал Курнос. — Но он же один, не видишь? — Что это значит? Один след? Всего один? Смехота! Вы другие затоптали… — Нет, — заявил Оглянись, почесывая грязным пальцем похожее на капустный лист ухо. — Я первым на него набрел, и он точно был один. Вот так. Всего один. Кто еще мог бы такое сделать? — Вы все идиоты. Я не верю, что Непотребос Вздорр вообще существует. — Это потому что ты тупая! — завопил Больше Некуда. — Ты тупая, тупая, тупая и… э… еще тупая. А я не такой как ты. Спешка, я ведь прав, а? Я не такой как она, а? Я не такой, а? — А ты ее знаешь, Большик? Знаешь кто она? — Нет, Спешка, не знаю. Ничего не знаю. — Значит, ты с первого взгляда всё понял. Как хорошо! Ты прав, Большик. — Я так и знал. — Слушайте, — сказала Улыба, — кто хочет сыграть в кости? — А чем? — Костями, разумеется! — У нас нет. — А у меня есть. — Что есть? Улыба послала всем ослепительно-яркую улыбку (лицо заболело от непривычки). Вытащила из кармана мешочек. — Делайте ставки, солдаты. Начнем игру. Слушайте внимательно, я объясню правила… — Мы знаем правила, — сказал Курнос. — Не мои правила. Мои совсем особенные. — Она видела, какой интерес нарисовался на лицах, как загорелись маленькие глазки. — Слушайте же внимательно, потому как они сложные. Большик, ты встанешь рядом, вот тут, как положено другу. Да? Больше Некуда кивнул: — Да! — и надул грудь, расталкивая остальных.* * *
— На словечко, лейтенант. Прыщ вскочил: — Да, сэр! — За мной. — Капитан Добряк быстро вышел из штаба. Паковавшие вещи солдаты отчаянно старались сойти с его дороги, словно пугливые уличные коты. Однако к лейтенанту Прыщу они отнеслись с куда большей небрежностью, и пришлось садануть в пару рож, чтобы не отстать от капитана. Они вышли на плац и замерли перед неровным строем каких-то гражданских, которым явно нечем заняться. Их была полная дюжина. Прыщ увидел двух женщин в заднем ряду — и дух его опустился ниже пяток. — Я решил продвинуть вас по службе вбок, — сказал Добряк, — старший сержант. — Благодарю, сэр. — Я делаю это, признавая в вас великий талант рекрутирования гражданского населения. — Ах, сэр, я снова уверяю вас, что не имею никакого отношения к тем двум шлюхам… — он указал на двух толстух в заднем ряду, — которые посмели без приглашения показаться в вашей конторе… — Ваша скромность впечатляет, старший сержант. Однако мы видим перед собой летерийских рекрутов. Большинство — Должники, да и парочка недавних представительниц альтруистической профессии имеется, как вы изволили заметить. — Взгляд его отвердел. — Как знает любой малазанский солдат, прошлая жизнь теряет значение, едва принята присяга и получен вещмешок. Нет предела служебному росту, ограниченному лишь уровнем компетентности… — А иногда ничем не ограниченного, сэр. — У вас нет достойных причин прерывать меня, старший сержант. Отныне славные новобранцы ваши. Одеть, снарядить, подготовить к долгим переходам и сражениям. Ясно, что с ними придется еще много работать. Выступаем через два дня, старший сержант. — Подготовить их за два дня, сэр? — Эти рекруты полагаются на вашу компетентность, как и я. — Добряк выглядел до тошноты довольным собой. — Смею посоветовать: первым делом протрезвите их. А теперь оставлю вас с ними, старший сержант. — Спасибо, сэр. — Прыщ отдал честь. Капитан Добряк торжественно удалился в штаб. Прыщ смотрел ему вслед. — Это, — прошептал он, — война. Ближайший новобранец — тощий мужчина лет под сорок с огромными пегими усами — вдруг просиял улыбкой: — Не могу дождаться, сэр! Прыщ взвился: — Я не «сэр», навозный ты жук! Я старший сержант! — Простите, старший сержант! — Тебе не случилось ли усомниться, что продвижение вбок, произведенное капитаном Добряком — свидетельство полного его доверия? — Никак нет, старший сержант! Прыщ прошел к дальнему краю строя и уставился на шлюх. — Боги подлые, что вы здесь забыли? Блондинка (красное лицо ее лоснилось, как бывает с толстухами всего мира, если им доводится долго стоять на солнце) рыгнула, отвечая: — Старший сержант, поглядите на нас! — Гляжу. — Нам никак не удавалось избавиться от жира. Но в армии выбора нет, так ведь! — Вы обе пьяные. — Мы больше не будем, — сказала брюнетка. — А насчет проституции? — Ах, старший сержант, оставьте нам маленькие радости. — Вы обе едва дышите. Если одеть доспехи и вещмешки, вам конец. — А мы даже рады, старший сержант. Все ради похудания! — Назовите имя солдата, подбившего вас заявиться к капитану. Женщины лукаво переглянулись. Блондинка сказала: — Имени не слышали. — Мужчина или женщина? — Было темно, — заявила брюнетка. — Мы не поняли. К тому же Большой Добряк сказал… — Простите, кто? — Ох, э… Капитан Добряк, вот о ком я. Теперь он в мундире… — Отличный мундир, — встряла блондинка. — Он сказал, что вы сделали, типа, все лучше некуда, что вы самый лучший и здоровый солдат во всей Маложалкой Армии… — Малазанской Армии. — Точно. Извините, старший сержант, во всем иноземные слова виноваты. — И кувшин рома, поклясться готов. Женщина кивнула: — И два кувшина рома. Тут глаза Прыща обрели собственную порочную волю и опустили его взор чуть пониже лица шлюхи. Он кашлянул и отвернулся. — Понимаю, вы сбежали от долгов, — начал он. — В любой армии мира одно и то же. Должники, уголовники, неудачники, извращенцы, патриоты и психи. Это всё упомянуто и в моем личном деле. Но поглядите на меня: произведен в лейтенанты, а потом и в старшие сержанты. Итак, дорогие рекруты, — Прыщ расплылся в улыбке, и весь строй расплылся в ответ, — никто лучше меня не знает, откуда вы пришли и где вы окончите службу. Скорее всего, либо в госпитале, либо на кладбище. Я обещаю привести вас туда либо туда в самое ближайшее время. — Да, старший сержант! — рявкнул усатый идиот. Прыщ уперся в него взглядом. Улыбка сразу поблекла. — В Малазанской Армии, — сказал Прыщ, — отбрасывают старые имена. Они все были негодные. Ты… теперь ты Нагоняй, первый лидер взвода. — Да, старший сержант! Спасибо, старший сержант! — Однако, — Прыщ заложил руки за спину и принялся расхаживать перед строем, — за два дня подготовить вас к сражениям — задача непосильная даже для меня. Значит, я должен придать вас настоящему боевому взводу. У меня уже есть один на уме. Идеальный. — Он замер на месте, резко повернулся к солдатам. — Но сначала все вы пойдете в уборную, где одновременно — как подобает настоящим солдатам — сунете пальцы в рот и проблюетесь над корытом. Затем будем получать обмундирование и учебное снаряжение. Сержант Нагоняй, нагоните их потом, а сейчас за мной. — Слушаюсь, старший сержант! Мы идем на войну! Все громко радовались.* * *
Походные костры успели покрыться золой, а котелки остынуть, когда старший сержант Прыщ привел бледных, тяжело дышащих рекрутов к палаткам Третьей роты. — Сержанты Третьей роты! — заревел он. — Немедленно ко мне! Бадан Грук, Смола и Чопор не спеша подошли к Прыщу. Десятки тускло освещенных лиц следили за ними. — Я старший сержант Прыщ и… — Я думала, вы капитан Добряк, — сказала Смола. — Нет, это мой брат — близнец. Увы, вчера он утонул в собственном ночном горшке. Прервете меня еще раз, сержант, и я приготовлю для вас целое корыто. Бадан Грук хмыкнул: — А я думал, он лейтенант Прыщ… Прыщ оскалился: — Это второй мой брат — близнец, ныне откомандированный. Королева Фрупалава из Надругайской империи наняла его в телохранители и сожители. Но хватит болтовни. Как видите, позади меня стоят новые рекруты, их нужно подготовить к выступлению за два дня… — К выступлению куда, старший сержант? Прыщ вздохнул: — К выступлению вместе с нами, сержант Смола, а именно рядом с вашими тремя взводами. Отвечаете за них. — Он повернулся, махнул рукой. Двое поспешно вышли вперед. — Знакомьтесь, сержанты Нагоняй и Соплюк. — Он сделал еще пару жестов и вперед вышли две женщины. — Знакомьтесь, капралы Ромовая Баба и Шпигачка. Советую капралу Целуй-Сюда взять их под личное покровительство. Вы заметили, что они притащили с собой палатки. К сожалению, ни один не умеет палатки ставить. Поставите сами. Вопросы? Нет? Отлично. Разойдись. Пройдясь немного, Прыщ увидел одну из относительно новых палаток. Рядом сидели у костра трое солдат. Прыщ оправился и строевым шагом подошел к ним. — Солдаты, вольно. В задней части палатки есть перегородка? Я думаю, есть. — Сержант Урб распорядился насчет… — Похвально. Увы, друзья мои — понимаю, новость ужасная — но капитан Добряк передал ее в полное мое распоряжение. Я не соглашался, это же явный произвол, но вы ведь знаете, каков капитан Добряк? — Он с удовольствием увидел мрачно склонившиеся головы. Сунул руку в ранец на поясе. — Список необходимого. Мне нужно кое-что личное, а теперь, когда штаб-квартира закрыта, вам придется самим всё разыскивать. Но слушайте, друзья, и не забудьте передать сержанту Урбу: я слежу за снабжением офицеров — неужели я забыл упомянуть? — всем необходимым, в том числе и провиантом, в число коего, разумеется, входят приличные вина. Даже такой совершенный служака, как я, не сможет удержаться и непременно потеряет пару кувшинов при инвентаризации. — Он увидел, что все заулыбались. — Рады служить, лейтенант. — Чудно. А теперь не беспокойте меня. — Да, лейтенант. Прыщ влез в палатку, переступая скатки и сундучки, и нашел за перегородкой вполне достойную койку, чистые одеяла и хорошо набитую подушку. Сбросил сапоги, плюхнулся на матрац, погасил лампу и достал из ранца первую фляжку (всего он конфисковал у рекрутов пять штук). Очень многое можно узнать о мужчине или женщине по тому, какой напиток они предпочитают. Пора пристальнее ознакомиться с новыми членами Охотников за Костями, может, даже составить представление о состоянии их умов. Прыщ вытащил пробку.* * *
— Он заставил нас тошнить, — пожаловалась Ромовая Баба. — От него всех тошнит, — сказала Целуй-Сюда. — Ну-ка, передвинь колышек, пока твоя сестра его не забила. — Она мне не сестра. — Сестра, сестра. Все мы теперь родные друг другу. Вот что значит быть солдатом. Сестры, братья. Шпигачка ухнула, опуская деревянный молоток. — А офицеры, они вроде как родители? — Это зависит. — От чего? — Ну, если твои родители были слабоумными, ленивыми, развратными бездарями или садистами — а может, всем сразу — то наши офицеры им под стать. — Не всегда, — сказал капрал Превалак Обод, притащивший свернутые куски брезента. — Некоторые офицеры знают что почем. — А нам что с того, Обод? — Ты права, Целуйка. Но приказ всякого ли офицера ты выполнишь, когда дела пойдут совсем худо? Вот то-то и оно. — Он бросил пару кусков брезента. — Положите это внутри и аккуратно расстелите. О, и не забудьте проверить ровность почвы — если ляжете головами вниз, проснуться вам с жуткой головной болью… — Они и так ее получат, — заметила Целуй-Сюда. — Что, нюх потерял? Обод скривился и вытащил молоток из рук Шпигачки. — А ты разум потеряла, Целуйка? Она сейчас подружке руки раздробит. — Ну, одной обузой в пути меньше. — Ты шутишь. — Не совсем. Но я вот что думаю: плохо быть за кого-то ответственной. Ладно, давай руководи. Я пойду в город и вытащу Смертоноса из объятий Хеллиан. Когда она ушла, Ромовая Баба облизала пухлые губы. — Капрал Обод? — Да? — У вас есть солдат по кличке Смертонос? Обод ухмыльнулся: — О да. Погоди, ты его еще не видела! — Мне моя кличка не нравится, — пробурчал Нагоняй. — То есть, я пытаюсь сохранять бодрость духа, так? Не думать, что сам себе вынес смертный приговор. Я смотрел молодцом, а он что? Назвал меня Нагоняем. Досада похлопала его по руке: — Не нравится имя? Чудесно. В следующий раз, когда мимо пройдет капитан лейтенант старший сержант Добрый Прыщ, скажи, что сержант Нагоняй утопился в лохани с супом, но у него есть брат, и его зовут… как? Какое имя ты хочешь? Нагоняй нахмурился. Поскреб затылок. Подергал усы. Закатил глаза. Пожал плечами. — Думаю, я еще не придумал. Досада ласково улыбнулась: — Давай попробуем помочь. Ты Должник? — Был. И это совсем нечестно, Досада. Я все делал хорошо, жил тихо. У меня жена была красивая. Считала себя глупой, и мне это нравилось, ведь я всем заправлял, а я люблю… — Не надо никому рассказывать о прошлом. Не здесь. — О, значит, я уже надурил. — Не ты, а брат — утопленник. — Что? Видит Странник, он не сам утопился… стой, откуда ты знаешь? Погоди! А, понял. Правильно. Ха, ха. Чудеса. — Значит, ты человек старательный? — Я? Да, я все добром делал. Дела шли хорошо и я решился на инвестиции, впервые в жизни. Реальные инвестиции. Строительство. Не моя идея, но… — А чем? Чем ты занимался, я имела в виду. — Делал и продавал масляные лампы. Большие, для храмов. По большей части бронза и медь, иногда глазурованная глина. — А потом ты вложился в строительство. — И все пошло прахом. Вы еще не прибыли. Все развалилось. Я разорился. А жена… ну, она сказала, что только и ждет кого другого, более богатого и удачливого. Она ушла, вот так. — Он утер лицо. — Думал покончить с собой, но не придумал как. А потом меня озарило: вступи в армию! Но не летерийскую, ведь новый король войн не затевает. Тогда я останусь в городе, буду видеть всех, кого считал друзьями, а они теперь делают вид, что меня вовсе не замечают. И тут я услышал, что вы, малазане, идете прямиком на войну… — Неужели? Впервые слышу. — Ну вроде того! Суть в том, что меня опять озарило. Не обязательно идти на смерть. Может, я смогу начать все заново. Только, — он похлопал себя по ноге, — первым делом я надурил. Вот тебе и новое начало! — Ты в порядке, — сказала Досада, со стоном вставая на ноги. — Это ведь Нагоняй был дураком, так? — Что? А, ты права! — Думаю, у меня есть для тебя новое имя, — продолжала она, смотря на скорчившегося у мешков мужчину. — Как насчет Восхода? — Восхода? — Да. Сержант Восход. Новое начало, как заря на горизонте. Каждый раз, слыша свое имя, ты будешь вспоминать о новом начале. Ты свежий. Ни долгов, ни вероломных друзей, ни жен-изменщиц. Солдат резко встал и порывисто обнял ее: — Спасибо, Досада! Никогда не забуду. Честно. Никогда! — Отлично. А теперь отыщи ложку и миску. Ужин маячит.* * *
Они нашли Брюса Беддикта стоящим на одном из мостов канала, том, что ближе всего к реке. Он опирался о каменный парапет и смотрел на текущую внизу воду. Каракатица дернул Скрипача за руку, едва они подошли к мосту. — Что он делает? — прошептал сапер. — Похоже на… — Знаю, на что похоже, — поморщился Скрипач. — Но не думаю, что так и есть. Идем. Брюс оглянулся и выпрямился, заслышав их шаги. — Добрый вечер, солдаты. — Командор Беддикт, — кивнул в ответ Скрипач. — У нас проблемы в лагере, сэр. Потная лихорадка от москитов — люди так и валятся, и наши целители устали и ничего не могут поделать. — Дрожь, так мы это зовем, — сказал Брюс. — Есть колодец, имперский колодец примерно в лиге к северу от вашего лагеря. Воду из него извлекает насос, соединенный с мельничным колесом. Одно из изобретений Багга. Короче говоря, в воде полно пузырьков, она достаточно кислая — но это и есть местное лекарство от Дрожи. Я выделю команду для доставки фляг с водой. Сколько ваших товарищей — солдат заболело? — Две, может, уже три сотни. Каждый день прибавляется, сэр. — Начнем с пятисот фляг — придется пить всем, ведь вода имеет некие предохранительные свойства, хотя и не доказанные. Я также придам вам военных лекарей в помощь вашим. — Благодарим, сэр. Мы привыкли, что местный народ заражается от пришельцев из-за моря. А сейчас вышло наоборот. Брюс кивнул: — Полагаю, Малазанская Империя склонна к экспансии, завоеванию отдаленных территорий. — Мы всего лишь чуточку жаднее вас, Летера. — Да. Мы предпочитаем принцип тайного проникновения. Так это описывал мой брат Халл Беддикт. Мы расползаемся как липкое пятно, пока кто-нибудь в осажденном племени не очнется, поняв, что происходит. Тогда начинается война. Мы оправдываем войну, заявляя, что просто защищаем граждан-первопроходцев, экономические интересы, собственную безопасность. — Он горько усмехнулся. — Обычная ложь. Скрипач оперся о парапет рядом с Брюсом; Каракатица сделал то же самое. — Помню высадку на одном из отдаленных островов Боевого архипелага. Мы не нападали, просто устанавливали контакт. Их главный остров уже капитулировал. Так или иначе, местные выставили сотни две воинов, и они стояли, смотрели на транспорты, кряхтящие под весом пяти тысяч закаленных морпехов. Старый император предпочитал победы бескровные, когда это было возможно. А мы стояли у борта — вот почти как сейчас — и попросту жалели бедняг. — И что потом? — спросил Каракатица. — Местный вождь свалил на пляже кучу безделушек, показывая свое богатство и одновременно задабривая нас. Смелый жест, ведь он становился бедняком. Не думаю, что он ждал ответных даров от адмирала Нока. Нет, он просто хотел, чтобы мы взяли дары и свалили подальше. — Скрипач помолчал, почесывая подбородок и вспоминая старые времена. Ни Каракатица, ни Брюс его не торопили. Наконец он продолжил, вздохнув: — У Нока был приказ. Он принял дары. Затем мы доставили на берег золотой трон для вождя, а также шелк, лен и шерстяные ткани, чтобы одеть всех на острове — он позволил вождю сохранить достоинство и явить милость подданным. Я до сих пор вспоминаю, как поглядел ему в лицо… — Скрипач принялся утирать слезы. Лишь Брюс не опустил глаз. Каракатица же отвернулся с явным смущением. — Отличный ход, — сказал Брюс. — Кажется. А потом местные начали болеть. Может быть, в шерсти что-то было. Блохи, зараза. Мы так и не узнали об этом, мы несколько дней стояли вдалеке, дав вождю время. Деревня была скрыта густыми мангровыми зарослями. А потом дозорный заметил девочку, вышедшую, шатаясь, на пляж. Она вся была покрыта язвочками — прекрасная недавно кожа… — Он замолчал, сгорбившись. — Нок действовал быстро. Мы послали на остров всех целителей Денала. Спасли две трети людей. Но не вождя. Я гадаю, о чем он думал, умирая. Если ему выпало единственное мгновение, успокоившее бурю лихорадки, если он мог думать ясно… он наверняка счел, что его предали, намеренно отравили. Я подозреваю, он проклял нас на последнем издыхании. Будь я на его месте, так бы и сделал. Хотя мы вовсе не… я говорю, у нас и в мыслях не было, но наши намерения ни гроша не стоят. Нет нам прощения. Все слова звучат фальшиво. До сих пор. Чуть помедлив, Брюс вернулся к созерцанию текущей воды. — Она бежит в реку, река в море. Ил собирается на дне, в глубинах, падает на равнины и горы, не видящие света. Иногда, — добавил он — души идут тем же путем. Падают вниз, слепые, молчаливые. Пропащие. — Вы двое того, кончайте, — зарычал Каракатица. — Или я вниз прыгну. Скрипач фыркнул: — Сапер, слушай сюда. Слушать легко, а услышать неправильно — еще легче, так что будь внимательным. Я не мудрец, но в жизни я кое-что понял — увидел очень ясно. Сдаться — это ничего не решает. Даже если ты находишь слова и жалуешься кому-то другому — полная чепуха. Безответственно быть оптимистом, когда ты не видишь страданий мира. Хуже чем безответственно. А пессимизм… ну, это первый шаг по тропе к Худу — а может, по тропе в такое место, где ты сможешь сделать всё возможное, стойко сражаясь против бед и страданий. И это отличное место, Карак. — Это место, Скрипач, — заявил Брюс, — где обретаются герои. Но сержант покачал головой: — Всякое бывает, командор Беддикт. Вы можете оказаться словно в глубочайшей пропасти вашего океана. Вы делаете что должны, но истина не всегда озаряет вас светом. Иногда вы смотрите в черную яму, она дурачит вас, заставляет думать, что вы ослепли. Но нет. Вы обрели что-то противоположное слепоте. — Тут он замолчал и заметил, что сжал кулаки так сильно, что костяшки побелели даже в тусклом закатном свете. Брюс Беддикт пошевелился. — Я пошлю за водой сегодня же ночью, и целителей соберу. — Он чуть помедлил. — Сержант Скрипач, спасибо вам. Но Скрипач не знал, за что его можно благодарить. Не находил ничего достойного ни в воспоминаниях, ни в сказанных сегодня словах. Едва Брюс ушел, он поглядел на Каракатицу: — Получил, солдат? Надеюсь, больше ты не будешь благословлять землю, по которой я ступаю. Она проклята самим Худом. Он тоже ушел. Каракатица стоял и качал головой. Потом направился следом за своим сержантом.Глава 10
Бывает ли что бесполезнее извинений?В задачу сестры беременной женщины или, если нет сестры, иной близкой родственницы входит изготовление глиняной фигурки, состоящей из сфер. Она держит ее в момент рождения. Измазанный в крови и родовых водах сосуд в форме человечка ритуально связывается с новорожденным. Связь эта сохраняется до смерти. Пламя — Брат и Муж, Дающий Жизнь эланцам, дух и бог, приносящий драгоценные дары света, тепла и безопасности. По смерти фигурка — единственное отныне вместилище души мужчины или женщины — бросается в огонь семейного очага. При изготовлении фигурке не дают лица — ведь огонь приветствует всех на один манер, смотря не на маскирующее правду лицо, а на прошлые деяния. Когда глиняная фигурка — порождение Воды, Сестры и Жены Жизни, — лопается в очаге, соединяя богов-духов, душа попадает наконец в объятия Дающего Жизнь, и он становится Забирающим Жизнь. Если же фигурка не лопается — это означает, что душа отвергнута. Никто не посмеет коснуться закопченного сосуда. Всякая память о падшем изгоняется. Келиз потеряла свою фигурку — преступление столь ужасное, что ей давным-давно следовало сгореть со стыда. Она лежит где-то наполовину скрытая травой, или похороненная под пеплом и песком. Вероятно, фигурка сломалась и связь нарушена. Ее душе не найти приюта после смерти. Злые духи соберутся вокруг и сожрут ее кусок за куском. Спасения не будет. Как и суда Дающего Жизнь. Ее народ, поняла она недавно, имел преувеличенное представление о своей значимости. Но ведь так бывает с каждым племенем, каждым народом, каждой нацией. Самопочитание, слепое и полное заблуждений. Вера в бессмертие, в вечное пристанище. Но потом наступает миг внезапного, сокрушающего откровения. Ты видишь конец своего народа. Традиции рушатся, язык, вера и удобства жизни пропадают. Смертность поражает, словно нож в сердце. Миг унижения, гневного разочарования: все истины, что казались неоспоримыми, оказались хрупкими и лживыми. Становись коленями в пыль. Падай все ниже. Лежи во прахе, вкушай его языком, пусть запах гнили обжигает ноздри. Удивительно ли, что все породы зверей выражают сдачу, ложась на землю в позе уязвимости, прося пощады у безжалостной природы, подставляют горло милосердию клыков и когтей, на которых пляшут лучи солнечного света? Играя роль жертвы… Она вспомнила, как видела однажды бхедрина-самца. Пронзенное дюжиной дротиков — их древки клацали и качались — огромное животное пыталось стоять. Как будто не упасть — все, что имело для него значение, равнялось самой жизни, всем благам жизни. В налитых кровью глазах читалось тупое упорство. Зверь знал: стоит упасть — и жизнь окончится. И он стоял, истекая кровью, на гребне холма в окружении охотников достаточно опытных, чтобы держаться в стороне, просто ожидая; и он отвергал их, отвергал неизбежное очень долго. Охотники любили рассказывать эту историю, сидя у мерцающего костра и временами вскакивая, изображая упорство раненого быка, широко расставившего ноги, опустившего голову, сверкающего глазами. Весь остаток дня и вечер, всю ночь простоял зверь, и утро, пока не упал замертво. В борьбе зверя таился триумф, сделавший смерть чем-то почти не имеющим значения, ее приход случайным и нелепым. Смерти не удалось в тот раз поглумиться всласть. Ей подумалось, что следует плакать по тому бхедрину, по силам его души, столь жестоко исторгнутым из гордой плоти. Даже по молчаливым охотникам, сгрудившимся в утреннем свете на холме, чтобы коснуться нечесаной шкуры; по детишкам, хихикавшим в ожидании, когда можно будет помогать в свежевании туши. Они — и юная Келиз среди них — сидели с круглыми глазами, почему-то испуганные, и переживали… да было ли это? Скорее чувство вины, стыда и жалости принадлежит ей нынешней. Десятки, десятки лет пролетели. Неужели бык символизирует ныне нечто совсем иное, совсем иное, и только она может понять смысл символа? Смерть народа. И все же она стоит. Она стоит… Хотя в тот миг все нырнули в траву между валунов и лицо ее прижалось к почве. Она чувствовала запах пыли, своего пота. К’чайн Че’малле, казалось, совсем исчезли. Неподвижные рептилии напоминали ей гадюк или ящериц, свернувшихся в изломе скалы; их шкуры стали пятнистыми, имитируя характер окружающей среды. Они таятся. Но от чего? Что среди этой бесполезной, безжизненной местности может взывать к осторожности? «Ничего. Совсем ничего. Нет… мы прячемся от облаков». Облака, среди которых выделялась дюжина грозовых туч, повисли над юго-западным горизонтом в пяти лигах или еще дальше. Келиз не понимала. Она совсем ничего не понимала, так что даже не могла придумать разумного вопроса, который можно задать спутникам. Она просто томилась в яме страхов и подозрений. Она могла представить, как тучи набегают, извергая молнии, испуская потоки дождя — но за все время, пока они тут прячутся, тучи не сдвинулись с места. Ее утомляло собственное невежество. Тучи. Она принялась гадать, не летает ли крылатый Ассасин прямо над их головами. Открытый, беззащитный перед штормовыми ветрами… но здесь, внизу, царит неестественный покой. Кажется, сам воздух прячется, затаив дыхание. Даже насекомые сели на землю. Почва под ней вдруг задрожала, как будто тучи разразились каменным ливнем. Она не понимала, слышит ли гром ушами или это грохочет в голове. Потрясение заставило сердце бешено забиться. Она никогда прежде не встречалась с такой нескончаемой волной насилия. Бури в прериях скоротечны, они прибивают к земле траву, срывают кожаные палатки, взметают в воздух угли, молотят по прочным стенам юрт. Они ревут и воют, но вскоре затихают так же быстро, как возникли, и только дождь мерцает в странно сером свете убегающих облаков. Нет, в памяти не сохранилось ничего подобного нынешней буре. Страх впился в язык металлической горечью. К’чайн Че’малле, ее устрашающие телохранители, прижимались к земле напуганными щенками. Гром снова и снова терзал почву. Скрипя зубами, Келиз заставила себя поднять голову. Пыль летела над травой, словно туман. Сквозь ее бурую завесу она видела бесконечные серебристые вспышки перед изломанной линией штормового фронта, но сами тучи оставались темными. В глазах плясали мотыльки. Но где же ветвистые деревья молний? Каждая вспышка будто бы вырывается из земли… она уже может различить мертвенные отблески пламени. Равнина загорелась. Келиз захрипела, закрыв голову руками. Часть ее желала сбежать, встав в стороне удивленным немым свидетелем, а другая часть тряслась от ужаса. Это ее собственные чувства? Или это эманации К’чайн Че’малле, волны ощущений от Сег’Черока, Ганф Мач и прочих? Но нет, она видит только признаки какой-то до странности чрезмерной осторожности. Они не дрожат, не впиваются когтями в грунт. Так ведь? Они так неподвижны, что любому показались бы мертвыми. Они отдыхают, спокойные как… Когтистые лапы подхватили ее. К’чайн Че’малле вдруг побежали, низко пригибаясь, побежали так быстро, что она никогда не поверила бы, услышь о подобном. Келиз болталась в лапах Ганф Мач, словно оторванный от туши бхедриний бок. Они бежали от бури. На север и восток. Келиз как будто попала в размытый кошмар. Кочки желтой травы мелькают комками тусклого пламени. Россыпи обкатанных камней, провалы и реки гравия, затем низкие холмы из темного сланца. Корявые деревья без листьев, карликовые леса, мертвые и усаженные клочьями паутины. Потом — сковорода выжженной глины, покрытая кристаллами соли. Тяжелый топот трехпалых стоп, грубый треск дыхания, свистящие вздохи. Внезапная остановка — Охотники К’эл рассыпались, замедляя шаги. Они оказались на вершине, лицом к лицу с Ассасином Ши’гел. Высокий как башня, кожистые крылья свернуты, шипастые плечи обрамляют широкую пасть… блеск глаз над и под острыми иглами зубов… Дыхание Келиз прервалось. Она ощущала его гнев, его презрение. Ганф Мач разжались, и Дестриант задергалась, готовясь упасть. Кор’Туран и Руток встали по бокам, шагах в десяти. Опустили головы, сжали зубы, уперли острия клинков в твердую каменистую почву. Прямо перед Гу’Раллом встал Сег’Черок — неподвижно, почти вызывающе. Кожа гордецаблестела слоем выделившихся масел. Гу’Ралл склонил голову набок, словно забавляясь над Сег’Чероком; однако все четыре его глаза неотрывно следили за Охотником. Он не стесняется показать уважение. Ассасин Ши’гел почти вдвое выше Сег’Черока, даже без клинков его лапы равны длиной лапам Охотника. Эта тварь рождена ради убийства, сила ее воли посрамит любого К’эл; даже Солдат Ве’Гат покажется перед ним слабым и неуклюжим. Она знала, что он готов убить их здесь и сейчас, что он преуспеет, не замарав гладкой блестящей кожи и капелькой масла. Она ощутила это всей душой. Ганф Мач отпустила Келиз и она упала, но тут же оттолкнулась руками, вставая. — Слушай, — начала она и сама удивилась: голос звучал ровно, разве что чуть хрипло. — Знала я раньше одну собаку. Она не струсила бы перед окралом. Но при первом свисте ветра, первом бормотании грома превращалась в дрожащую развалину. — Келиз помедлила. — Ассасин. Они унесли меня от бури по моему приказу. — Она заставила себя сделать шаг, встав рядом с Сег’Сероком и положив руку ему на бок. Сег’Чероку такой легкий толчок был нипочем, однако он отступил. Женщина оказалась лицом к лицу с Гу’Раллом. — Лучше уж окрал. Ассасин еще сильнее повернул голову, рассматривая ее. Она вздрогнула, когда огромные крылья распахнулись, и отступила, когда они ударили по земле — раздался тихий гром, как бы насмешка над грохотом бури. Ассасин взметнулся ввысь, замотав хвостом. Неслышно выругавшись, Келиз обернулась к Ганф Мач. — Почти стемнело. Давайте разобьем лагерь здесь — у меня каждая косточка трясется и голова болит. «Ведь это же был не слепой страх? Не обычная паника? Я говорю сама с собой и утешаюсь словами. Мы обе знаем, как это полезно».
Император Келланвед
* * *
Зарвоу из Змееловов, мелкого клана в составе Гадра, был здоровяком. Несмотря на массу грузного тела, двадцатичетырехлетний воин умел двигаться быстро и сражаться ловко. Змееловы некогда входили в число самых влиятельных кланов не только Гадра, но всех Белолицых Баргастов. Но потом случились войны с малазанами. Мать Зарвоу погибла от стрелы Сжигателя Мостов в горах около Одноглазого Кота, когда засада обернулась против Баргастов. Ее гибель сломила отца Зарвоу, заставила убежать в торговый город и скитаться там, превращаясь в столь жалкую развалину, что сыну пришлось удавить мерзавца собственными руками. Малазане осадили Змееловов, сломили их силу. Им пришлось уйти в отдаленную крепость, в лигах от «столицы» Столмена. Змееловы теряли подруг, убегавших в другие кланы, и ничего не могли с этим сделать. Даже Зарвоу, когда-то претендовавший на трех жен убитого соперника, остался всего с одной. Она оказалась бесплодной и все время проводила с вдовами, жалуясь на Зарвоу и всех Змееловов, оказавшихся недостойными своего имени. Между их шатрами валялся мусор. Стада стали малыми, скот плохо ухоженным. Всех обуяли тоска и бедность. Юные воины каждую ночь накачивались драсским пивом и поутру горбились у потухших очагов, дрожа от помелья и поглощая горький корень, к которому тоже успели привязаться. Даже сейчас, когда разошелся слух, что Гадра готовятся излить гнев на местных изменников и лжецов, настроение Змееловов оставалось нездоровым и мрачным. Великое странствие через океан, через мерзкие садки, в которых перемешался даже ход времени, оказалось ошибкой. Большой, ужасной ошибкой. Зарвоу знал: Вождь Тоол был прежде союзником малазан. Обладай он большим влиянием в совете, настоял бы на изгнании Тоола. Нет, его освежевали бы заживо. Детям перерезали горло. Жену изнасиловали и отрубили пальцы на ногах, чтобы стала калекой, презреннее последней собаки, чтобы принуждена была подставлять зад каждому мужчине, где и когда тот пожелает. Но и этого было бы недостаточно… Ему пришлось сегодня самому накладывать маску смерти — чертова жена затерялась где-то среди пятисот юрт становища Змееловов. Он присел над костром, подставляя лицо восходящему теплу, чтобы краска высохла — и увидел ее на козьей тропке к северу от лагеря. Идет не спеша, может, напилась — но нет, походка напоминает кое о чем другом — о ночах, полных секса, и утренних пробуждениях. Она расставляет ноги, как будто тем самым может развязать то, что завязалось в утробе… Еще миг, и он увидел на той тропе Бендена Ледага, тощего юного воина с вечной улыбочкой, от которой Зарвоу всегда хочется вбить ему зубы в глотку. Высокий, тонкий, неловкий, руки как лопаты, которыми веют зерно. Зарвоу словно озарило: он понял, чем именно эти руки были недавно заняты. Понял смысл насмешливой улыбки, которой юнец одарял Зарвоу при каждой встрече. Значит, вдовы его женушку уже не интересуют. Она зашла дальше жалоб на мужа. Решила его опозорить. Ну нет, это он ее опозорит. Да, сегодня он бросит вызов Бендену. Порубит ублюдка на куски, а жена будет наблюдать из толпы и знать — как и все вокруг — что ее наказание еще впереди. Он отрубит ей плюсны — два милосердно быстрых удара тесаком. Потом изнасилует. Потом швырнет друзьям, и те займут очередь. Наполнят ее всю. И рот, и место за щеками. Возьмут по трое за раз… Дыхание со свистом вырвалось из ноздрей. Член начал твердеть. Нет, время еще будет. Зарвоу вытащил тесак, провел пальцем по острию, туда и сюда. Железо живет ради крови и скоро ее напьется. Никогда ему Бенден не нравился… Он встал, поправил залатанный короткий плащ, пошевелил круглыми плечами. Прислонил тесак к ноге, одевая кольчужные перчатки. Жена, видел он краем глаза, его заметила и замерла на тропе. Наблюдает с ледяным, ошеломленным пониманием. Она что-то крикнула с холма. Он схватил клинок и, чернея душой от ярости, оглянулся — но нет, поганый недоносок не сбежал… Жена кричала не Бендену. Она все еще смотрит в сторону лагеря, и даже издалека Зарвоу видит на ее лице ужас. Сзади раздались новые голоса. Зарвоу поспешно повернулся. Полоса штормовых облаков заволокла полнеба — он даже не заметил — нет, он поклясться готов, что… Пыль стояла огромными столбами перед каждой из дюжины грозовых туч; непроницаемые для взора колонны двигались прямиком на стоянку. Зарвоу смотрел, и во рту его было сухо. А основания колонн таяли, обнажая…* * *
Некоторыми титулами стоит гордиться. Секара, жена Боевого Вождя Столмена, известная как Секара Злодейка, гордилась своими. Она может испепелить любого, все это знают. Знают, какой жгучий у нее пот, какое обжигающее дыхание. Куда бы ни шла она, путь свободен; когда солнце всходит высоко, кто-нибудь всегда встает так, чтобы она оказалась в сладостной тени. Твердые хрящики, о которые можно ободрать десны, для нее уже пережеваны. Краска, которой она поновляет Белой Лик Смерти мужа, сделана из лучших красителей — чужими руками, разумеется. Все это достигнуто благодаря ее злобности. Мать Секары отлично выучила дочку. Самое ценное в жизни — ценное в смысле личной выгоды, в единственно значимом смысле — достигается безжалостным манипулированием окружающими. Все, что нужно — отточенный ум, глаз, замечающий чужие промахи и слабости. Она понимает, как это использовать. Рука ее не знает слабости, неся боль, карая прегрешения реальные и выдуманные. Насколько она знает, ей удалось проникнуть в разум каждого гадри, угнездиться там подобно хитрой змее, подобно безжалостной овчарке, обходящей границы стойбища. В этом сила. Сила ее мужа не столь тонка, и поэтому не столь эффективна. Он не может объясняться языком молчаливых угроз и страшных намеков. Он как дитя в ее руках; так было в начале, так будет всегда. Она походила на королеву — в ярких одеждах, увешанная массой даров, принесенных самыми талантливыми ткачами и вязальщицами, резчиками по кости и рогу, златокузнецами и красильщиками. Эти дары приносят не из уважения, а чтобы выслужиться или не вызвать зависти. Когда у вас есть власть, зависть становится не пороком, а оружием, угрозой; Секара умело ей пользовалась и ныне могла считать себя одной из богатейших женщин Белолицых Баргастов. Она шла выпрямив спину, высоко поднимая голову, напоминая всем, что она и есть Королева Баргастов, пусть сука Хетан думает иначе. Она отвергла титул, глупая баба. Ну, Секара знает, кто достоин носить титул королевы. По праву рождения, по совершенству жестокости. Не будь муж таким тупым олухом, они давно вырвали бы власть у звероподобного Тоола и его ненасытной стервы — жены. Мантия из мехов волочилась в пыли, когда она пересекала каменистую тропу, ныряя в тени установленных на гребне Х-образных распятий и снова выходя на солнце. Она даже не глядела вверх, на свисавшие с крестов лишенные кожи тела мертвых акрюнаев, торговцев из Д’раса и Сафинанда, купцов и барышников, их глупых бесполезных охранников, жирных подруг и мягких детишек. Прогуливаясь здесь, Секара просто напоминала всем об очередном проявлении власти. Идти вперед, не поднимая глаз — вот вам доказательство силы. Да, замученные даже в смерти принадлежат ей. Ей, Секаре Злодейке. Скоро она сделает то же с Тоолом, Хетан и мерзким их отродьем. Всё уже обговорено, союзники готовы и ждут приказов. Она подумала о муже; тупая боль между ног пульсировала в такт воспоминаниям о языке, губах, делом выражающих рабскую его покорность. Да, она заставляет его стоять на саднящих коленях, ничего не давая взамен. Внутренние части бедер покрылись белой краской — она стыдливо поведала эту подробность одевавшим ее служанкам. Вести быстро разошлись по лагерю. Смех и хихиканье, презрительное фырканье. Муж принялся торопливо докрашивать лицо. Секара заметила тучи на западе, но они висели слишком далеко, чтобы представлять опасность, и не приближались. Толстые подошвы из кожи бхедрина не дали ощутить содрогания почвы. Когда псы перебежали дорогу, она не усмотрела в трусливо поджатых хвостах ничего кроме природного страха перед собой. Она была довольна всем.* * *
Хетан нежилась в юрте, следя, как толстый чертенок — сынишка ползает вокруг огромного боевого пса. Когда стало очевидным, что мальчик и пес породнились крепче некуда, им купили потрепанный акрюнский ковер. Она всегда удивлялась терпению зверя, которого непрерывно трепали, тянули, дергали и колотили маленькие ручонки — он ведь был громадиной даже по меркам Баргастов. Бока семи или восьмилетнего зверя покрывают старые рубцы, полученные в схватках за власть. Сейчас ни одна собака не дерзает испытать на себе его гнев. Но пускать вонючую тварь в пределы юрты — дело неслыханное, еще одно из нелепых послаблений ее мужа. Что же, если он изгадит уродливые иноземные ковры, тем лучше; к тому же пес, кажется, понимает всю безмерность оказанной ему милости и не переходит границ. — Да, — пробурчала она псу, увидев, как он шевельнул ушами, — получишь кулаком по поганой башке, если попробуешь залезть в постель. Хотя… если она поднимет руку на пса, сын первым поднимет вой. Хетан подняла взор, когда полог юрты откинулся и вошел, поднырнув под притолокой, Тоол. — Посмотри на сына, — укоризненно сказала она. — Он несчастной твари чуть глаза не выковырял. Потеряет руку или еще хуже. Муж покосился на запищавшего сосунка; однако было заметно, что он слишком озабочен для комментариев. Имасс пересек комнату и поднял обернутый мехом кремневый меч. Хетан села прямо. — Что случилось? — Не уверен. Сегодня пролилась кровь Баргастов. Она уже была на ногах (а пес только поднял голову при неожиданном движении). Схватив сабли, Хетан пошла за мужем. Снаружи она не заметила ничего особенного, кроме повышенного внимания, вызываемого в соплеменниках мужем. Он целеустремленно зашагал по главному проходу, ведущему на запад. Тоол все еще сохраняет необычайную чувствительность Т’лан Имассов, одним из которых некогда был — Хетан уверена. Она шагала рядом, замечая, что воины увязываются вслед. Бросила внимательный взгляд — и увидела, что горе вновь исказило его лицо, усталость провела новые борозды на лбу и щеках. — Один из кланов отщепенцев? Тоол поморщился: — Нет на земле места, Хетан, где не ступала бы нога Имасса. Присутствие застилает мне глаза, словно густой туман. Я вспоминаю старые времена, куда бы ни глядел. — Ты словно ослеп? — Я думаю, — ответил он, — что все мы слепнем. Она нахмурилась, ничего не понимая. — Чего мы не видим? — Того, что мы ни в чем не первые. Его ответ заставил кровь застыть в жилах. — Тоол, мы нашли врага? Вопрос заставил его вздрогнуть. — Возможно. Хотя… — Что? — Надеюсь, что нет. Когда они достигли западной границы стойбища, сзади шло не менее трех сотен воинов, молчаливых и внимательных, даже возбужденных — хотя они не знали, что задумал Вождь. Меч в руках Тоола превратился в знамя, в боевой символ; то, что его держат столь небрежно, с откровенной беззаботностью, придало мечу статус иконы. Онос Т’оолан — опаснейший воин, хотя и не любящий причинять смерть. Если уж он вышел в поход — быть большой крови, большой войне. Далекий горизонт стал черной полосой, готовой проглотить солнце. Тоол застыл, смотря вдаль. Позади него застыла толпа, бряцающая оружием, но безмолвствующая. — Буря, — спокойно спросила она, — вызвана магией, супруг? Он долго не отвечал. — Нет, Хетан. — И все же… — Да. Все же. — Ты ничего не объяснишь? Он глянул на жену, и она была потрясена силой его отчаяния. — Что я должен сказать? — внезапно вскричал он в гневе. — Полтысячи Баргастов мертвы. Убиты за двадцать ударов сердца. Что я должен сказать? Она чуть не отпрыгнула, столь горьким был его тон. Опустила глаза, задрожав. — Ты уже видел такое прежде, да? Онос Т’оолан — скажи прямо! — Не скажу. Так много скреп связали их за годы страсти и глубочайшей любви — и все они лопнули от его отказа. Она мысленно застонала, слезы навернулись на глаза. — Все, что у нас есть — у тебя и меня… все это больше ничего не значит? — Это значит всё. Если придется, я вырву себе язык, лишь бы не рассказывать о том, что узнал. — Значит, мы нашли свою войну. — Любимая. — Голос его сорвался на этом слове. Тоол потряс головой. — Милая жена, горнило сердца моего, я хочу бежать. С тобой и детьми. Бежать. Ты слышишь? Положить конец своему правлению… я не желаю вести Баргастов на такое… понимаешь? — Меч упал к его ногам. Толпа за их спинами пораженно вздохнула. Ей так хотелось обнять его. Защитить его от всего, от знания, пожирающего его душу. Однако он не оставил ей двери, тропы к возвращению. — Я буду с тобой, — сказала она, и слезы ручьями побежали по щекам. — Я всегда буду с тобой, муж, но ты украл всю мою силу. Дай мне хоть что-то, прошу. Что угодно. Он закрыл лицо руками. Казалось, он готов исцарапать себя до костей. — Если… если я должен отказаться от них? От твоего народа, Хетан? Если я поведу их прочь от судьбы, к которой их так отчаянно тянет — ты веришь ли, что они последуют? «Нет. Они убьют тебя. И наших детей. А мне будет уготовано кое-что хуже смерти». Она спросила хриплым шепотом: — Значит, мы сбежим? В ночи, незаметно? Он опустил руки и, глядя на бурю, улыбнулся — тускло, словно копьем пронзая ей сердце: — Должен ли я стать трусом? Мне этого хочется. Да, любимая, мне хочется стать трусом. Ради тебя, ради детей. Боги подлые, ради себя самого! Какие признания способны раздавить мужчину? Кажется, за эти краткие мгновения она услышала их все. — Что ты сделаешь? — спросила она. Кажется, ее советы уже не будут играть значения… — Выбери мне сотню воинов, Хетан. Худших моих недоброжелателей, самых яростных соперников. — Если ты поведешь боевой отряд, почему только сотню? Почему так мало? — Мы не найдем врага. Только то, что он оставил после себя. — Ты увидишь, как бушует пожар их ярости. Это привяжет их к тебе. Тоол вздрогнул: — Ах, любимая, ты не поняла. Я намерен возжечь пожар не ярости, но страха. — Позволишь сопровождать тебя, супруг? — Бросив детей? Нет. К тому же скоро вернутся Кафал и Талемендас. Оставайся, ожидай их. Не говоря больше ни слова, она отвернулась и пошла к толпе. Соперники, критики — да, тут их много. Нетрудно будет выбрать и сотню, и даже тысячу.* * *
Когда дым костров серой пеленой растекся над землей, сливаясь с сумерками, Онос Т’оолан вывел сотню Белолицых воинов из лагеря. Голова колонны быстро скрылась в окрестной тьме. Хетан решила проводить их, стоя на гребне холма. Справа беспокойно шевелилось большое стадо бхедринов, как обычно, собравшихся вместе перед приходом ночи. Она могла ощутить тепло их тел, увидеть плюмажи дыхания в холодном воздухе. Дикое стадо потеряло природную осторожность с легкостью, удивившей Хетан. Может быть, проснулась некая древняя память, смутное понимание, что близость двуногих заставляет держаться в стороне волков и прочих хищников. Баргасты умеют искусно успокаивать такие стада, отделяя небольшие группы, чтобы вскоре забить. Вот так, подумала она, и Баргасты рассеялись, разбрелись, но не по злой воле внешней силы. Нет, они сделали это сами. Для прирожденных воинов мир подобен самому опасному яду. Многие расслабляются; другие делают врагами всех, кто подвернется. «Воин, устреми взор вовне». Старая пословица Баргастов. Нет сомнения, ее родил горький опыт. Как же мало изменился ее народ! Она отвела взгляд от бхедринов — но колонна успела бесповоротно скрыться, проглоченная ночью. Тоол не медлил, заставив воинов трусить в пожирающем лиги темпе. Именно он делает боевые отряды Баргастов столь опасными для неготового врага. Однако, знала она, муж все же способен обогнать любого, посрамляя соперников. Размышления о народе, уподобленном стаду в две тысячи сгрудившихся и застывших в ночи бхедринов, навели уныние на ее дух; сразу после возвращения в юрту ее ожидает занудство обожающих внимание близняшек, но она к этому не готова. Слишком сильный удар она только что получила. Хетан тосковала по брату до боли в груди. Тусклое сияние Нефритовых Царапин притянуло взор к южному горизонту. Они ползут, прогрызая борозды по бескрайнему полю ночи… слишком легко найти дурные знамения, видя буйство стихий. Старцы уже несколько месяцев блеют смутные угрозы — он вдруг подумала, прерывисто вздохнув, что слишком легкомысленно попросту не обращать внимания на зловещую болтовню, считая ее чепухой, которую бормочут дряхлые развалины по всему миру. Перемены предвещают беды; кажется, что это не изменится никогда, что жуткая неизбежность глуха к насмешкам. Но некоторые знамения являются именно знаками истины. А некоторые перемены изначально несут гибель, и ворошить слежавшийся песок — скудное утешение. «Когда наступает крах, мы предпочитаем его не замечать. Мы скашиваем глаза, чтобы факты и доказательства казались смутными пятнами. У нас уже наготове маски удивления, а также страдания и жалости к себе, мы готовы поводить пальцами, изображая невинность, корча из себя жертв. А потом хватаемся за мечи. Ведь кто-то виноват. Кто-то всегда виноват». Она плюнула в темноту. Ей хотелось провести эту ночь с мужчиной. Почти не важно, с кем именно. У нее есть свой излюбленный метод бегства от суровой реальности. Но есть одна маска, с которой она играться не станет. Нет, она будет встречать грядущее с блеском понимания в глазах, без самооправданий, без мысли о невиновности. Она виновна, как и все вокруг — но она одна смело признает свою вину. Не станет указывать пальцем. Не схватится за оружие, сверкающее ложью «отмщения». Она заметила, что сердито сверкает глазами на небесные слезы. Муж желает быть трусом. Его так ослабила любовь к ней и детям, что он готов сломать себя ради их спасения. Он же, вдруг поняла она, практически умолял ее о позволении так сделать. А она оказалась не готовой. Она не смогла понять, о чем он просит. Вместо этого она сама задавала дурацкие вопросы. Не понимая, что каждый вопрос выбивает почву у него из под ног. Что он шатается, спотыкается раз за разом. «Мои идиотские вопросы, моя самолюбивая нужда ощутить твердую почву под ногами — прежде чем подумать, прежде чем принять смелое решение». Она, сама того не желая, загнала его в угол. Отвергла его трусость. Фактически заставила уйти во тьму, увести воинов на место истин — где он попытается испугать их, заранее зная (как знает и она), что ничего не получится. «Значит, мы получим что хотели. Мы пойдем на войну. А Вождь Войны одиноко замер, зная, что мы проиграем. Что победа невозможна. Станет ли он нерешительным, отдавая приказы? Замедлит ли взмахи меча, зная всё, что знает?» Хетан оскалилась в дикарской, грубой гордости и сказала нефритовым когтям в небе: — Нет, не станет.* * *
Они вышли в темноту, и через миг Сеток волной охватило облегчение. Мутная раздувшаяся луна, слабое зеленоватое свечение, очертившее Кафала и Ливня, давно ставшее привычным тошнотворное сияние металлических частей упряжи кобылы. Однако россыпь звезд над головами кажется искаженной, сдвинутой — она не сразу сумела узнать созвездия. — Мы далеко к северу и востоку, — заявил Кафал. — Но путь назад вполне преодолим. Духи иного мира заполнили равнину, растекаясь и становясь все эфемерней. Вскоре они пропали из виду. Она ощутила отсутствие как усугубляющуюся тоску, хотя чувство потери боролось с радостью при мысли об их освобождении. Многих ожидает встреча с живыми сородичами — но не всех, знала она. В оставшемся позади мире были существа, подобных которым она не встречала — хотя ее опыт, разумеется, ограничен — и они будут столь же одиноки в новом мире, как и в том, из которого бежали. Пришельцев окружила пустая равнина, плоская словно дно древнего моря. Ливень вскочил в седло. Она услышала, как он вздыхает. — Скажи, Кафал, что ты видишь? — Ночь — я мало что вижу. Мы, вроде бы, на северном краю Пустошей. Значит, вокруг нет ничего. Ливень хмыкнул, как бы обрадованный словами Баргаста. Кафал заглотил наживку. — Почему ты смеешься? Тоже что-то видишь, Ливень? — Рискую показаться мелодраматическим, — отвечал Ливень. — Я вижу пейзажи души. — Древние пейзажи, — предположил Кафал. — Вот отчего ты чувствуешь себя стариком. — Овлы жили здесь сотни поколений назад. Мои предки взирали на эти самые равнины под этими самыми звездами. — Уверен, что взирали, — согласился Кафал. — Как и мои. — У нас нет памяти о Баргастах. Но я не стану спорить. — Ливень помолчал. — Воображаю, тогда здесь не было такой пустыни. Больше бродячих животных. Огромных зверей, сотрясавших землю. — Он снова засмеялся, но это был горький смех. — Мы опустошали и называли это успехом. Невероятное ослепление. Он протянул руку Сеток. Она не спешила в седло. — Ливень, куда ты хочешь скакать? — А не все равно? — Раньше было все равно. Но я думаю, теперь — нет. — Почему? Она покачала головой: — Не для тебя. Я не вижу тропы, тебя ожидающей. Для меня. Для духов, приведенных мной в наш мир. Я их не покину. Странствие остается незавершенным. Он опустил руку, всмотрелся во мрак. — Ты считаешь себя ответственной за их участь. Она кивнула. — Думаю, что буду скучать. — Погодите, — вмешался Кафал. — Вы оба. Сеток, ты не можешь бродить тут одна… — Не бойся, — бросила она. — Я буду тебя сопровождать. — Но я должен вернуться к своему народу. — Да. — Больше она ничего не сказала. Она стала домом тысячи сердец и кровь зверей, словно кислота, обжигала ей душу. — Я побегу так быстро, что ты не сможешь… Сеток захохотала. — Давай сыграем, Кафал. Когда поймаешь меня, сможешь отдохнуть. — Она повернула голову к Ливню. — Я тоже буду скучать по тебе, воин, последний из овлов. Скажи, среди женщин, что охотились на тебя, хоть одной удалось ранить тебя в сердце? — Только тебе, Сеток… а смотрю я на вас почти пять лет. Озорно улыбнувшись Кафалу, Сеток умчалась словно заяц. Баргаст хмыкнул: — Она не сможет долго выдерживать такой… Ливень дернул поводья: — Волки зовут ее, Ведун. Загони ее, если сможешь. Кафал посмотрел на воина. — Последние твои слова, — сказал он тихо. И потряс головой. — Ладно, я не должен был спрашивать. — А ты и не спросил, — ответил Ливень. Он глядел, как Кафал находит привычный ритм бега. Длинные ноги унесли его вслед Сеток.* * *
Город кипел. Невидимые армии отражали атаки упадка, собирались неисчислимыми полчищами, чтобы вести битвы с разрухой. Лишенные вождя, отчаянные легионы — весившие не больше пылинки — посылали разведчиков далеко в стороны от привычных путей, в тончайшие капилляры бесчувственного камня. Один из разведчиков обнаружил Спящего, скорчившегося, недвижного — почти мертвого — в давно заброшенной комнате самого низшего уровня Жиров. Трутень, забытый и столь сонный, что Ассасин Ши’гел, в последний раз прошедший по коридорам Кальсе, не ощутил его присутствия, избавив от постигшего всех остальных истребления. Разведчик призвал сородичей; вскоре сотня тысяч солдат облепила трутня, залив чешуйчатую шкуру слоем масла, вводя в тело существа мощные нектары. Трутень оказался жалким созданием, с ним трудно было работать; какой ужасающий вызов — преобразить его физически, пробудить, оставив достаточно интеллекта, чтобы принять командование. Сотня тысяч стала миллионом, потом сотней миллионов; солдаты умирали, выполнив задачу, и сородичи торопливо пожирали их и возрождали в новых формах, с новыми функциями. Изначальным назначением трутня была экскреция, производство разнообразных соков, дающих новорожденным Солдатам Ве’Гат мощные мышцы и уплотненные кости. Его самого питали армии, служившие Матроне и доносившие ее команды; но здешняя Матрона не спешила производить Солдат. К моменту появления врага и битвы их было меньше трех сотен, так что трутень вовсе не умирал от истощения. Потенциальная пригодность трутня подарила цель хлопотливым легионам; однако их снедало отчаяние. Экзотические запахи наполнили Кальсе Укорененный. Чужаки проникли внутрь и оказались нечувствительными к попыткам изгнания. Не скоро трутень начал шевелиться. Открылись два новых глаза, семь век последовательно разомкнулись и разум, знавший только тьму — экскреторам зрение ни к чему — вдруг смог обозреть царство одновременно знакомое и чужое. Старые ощущения смешались с новыми, быстро переделывая мир. Веки двигались вверх и вниз, даруя все более тонкое понимание — тепло, потоки, движения, структура и много других факторов, которые трутень мог осознавать лишь смутно.* * *
Призрак, не ведавший даже собственного имени, оказался оторванным от смертных спутников и полетел по течениям, которые они не смогли бы ощутить, течениям, которые даже сам не смог бы ясно описать. Беспомощный от непонимания, он строил привычные концепции — армии, легионы, разведчики, битвы и войны — но сам понимал, что это условность. Приписывать жизнь столь крошечным сущностям сам по себе ошибочно; однако же они доносили до него знания — или он оказался попросту способным красть мысли из взволнованного полчища приказов, проносящихся по Кальсе комариным, слишком тихим для смертного уха зудением. Он понял, что смотрит на трутня, на К’чайн Че’малле, подобного которому никогда не встречал. Не выше среднего человека, с тонкими конечностями, с массой щупальцев на концах передних лап. Широкая голова вздувалась на уровне глаз и в области затылка. Тонкая щель рта казалась взятой у ящерицы; челюсти были в несколько рядов усеяны тонкими острыми зубами. Громадные глаза имели коричневый цвет. Он смотрел, как существо корчится, понимая, что оно просто исследует глубину преображения, разворачивает нелепые лапы, резко крутит головой, ловит новые необычные запахи. Он видел, что оно все сильнее волнуется, боится. Запах неведомых захватчиков. Трутень способен собирать, использовать и отбрасывать информацию от диких ортенов и гришолей, определяя положение захватчиков. Живые, да. Далекие бессвязные звуки, несколько различных ритмов дыхания, тихий топот ног, пальцы касаются механизмов. Трутень начал использовать соки, которыми прежде кормил Солдат Ве’Гат. Вскоре он увеличит и усилит себя. Если чужаки не уйдут сами, трутень их убьет. Дух сражался с паникой. Он не сможет их предупредить. Тварь, возбужденная неотложностью и величиной вставших перед ней задач — великой войной против опустошения Кальсе Укорененного, предположил дух — видит в беспомощных поисках Таксилиана, Раутоса и остальных лишь угрозу. Которую нужно искоренить. Трутень по имени Сулькит (имя, зависящее от месяца и статуса рождения, уже принадлежавшее двум сотням таких же трутней) встал на задние лапы; тонкий и гибкий хвост уперся в пол. Масла капали со сланцево-серой кожи, образуя лужу и быстро пропадая — незримая армия, одушевленная, оживленная и очищенная полководцем, которого сама создала, начала сражаться с удвоенной силой. И призрак отступил, спеша к спутникам.* * *
— Если это был разум, — сказал Таксилиан, — он умер. Он провел рукой по скользкому панцирю, прищурился, глядя сквозь полосы гибкого стекла, выступавшие из железного купола. Не течет ли через них нечто? Он не мог сказать наверняка. Раутос поскреб подбородок. — Честно, не понимаю, как ты можешь судить. — Тут должны быть шум, вибрация. Что-то. — Почему? Таксилиан скривился: — Потому что это показывает, что он работает. Вздох грубо захохотала сзади. — А нож говорит? Щит гудит? Ты свой разум потерял, Таксилиан. Город жив, если в нем есть люди. Да и тогда это люди живут, не город. В комнате, из которой они только что вышли, Шеб и Наппет переругивались и расчищали замусоренный пол, собираясь спать. Они взбирались с уровня на уровень, но даже к вечеру их ждали новые этажи. Все вымотались. В дюжине уровней внизу Последнему удалось убить выводок ортенов; он ободрал их, выпотрошил и сейчас насаживал тощие тельца на шесть шампуров. Рядом в каменной ямке горели бхедриньи кизяки — тепло огня медленно растекалось в стоялом, стылом воздухе. Асана готовилась бросить травы в оловянный котелок со свежей водой. Дух ошеломленно бродил между ними. Вздох вошла в комнату, осмотрела пол. — Время, — провозгласила она, — для бросания Плиток. Дух ощутил предвкушение… или то был ужас? Он ощутил, как придвигается, жадно глядя на собрание Плиток. Полированная кость? Слоновый клык? Терракота? Он понял, что материал меняется на глазах. Вздох прошептала: — Видите? Еще молодые. Столь многое еще не решено… — Она облизывала губы, руки дрожали. Все подошли ближе, кроме остававшегося в соседней комнате Таксилиана. — Ни одной не узнаю, — сказал Шеб. — Потому что они новые, — рявкнула Вздох. — Старые мертвы. Бесполезны. Эти, — она указала рукой, — эти принадлежат только нам. Сегодня. Пришло время дать им имена. — Она сгребла застучавшие пластинки, подняла в чаше сложенных ладоней. Дух видел ее засиявшее лицо — прилив крови сделал кожу почти прозрачной, и он смог различить даже кости. Он видел пульсирование мельчайших сосудов, слышал, как яростно шумит несущаяся по жилам кровь. Видел пот на высоком лбу и плавающих в нем существ. — Сначала, — сказала она, — нужно переименовать старые. Дать им новые лики. Они могут звучать так же, как старые, но все равно произойдет обновление. — Как это? — скривился Шеб. — Какие это новые? — А вот так. — Она положила Плитки на пол. — Никаких Оплотов, видите? Каждая свободна, все они свободны. Вот и первое отличие. — Она ткнула пальцем. — Удача, Костяшки — но видите, она сражается сама с собой? Вот истина Удачи. Везение и невезение — смертельные враги. И еще одна: Власть. Не трон, троны слишком очевидны. — Она перевернула Плитку. — И Мятеж на другой стороне — они убивают друг дружку, видите? — Она начала крутить другие Плитки. — Жизнь и Смерть, Свет и Тьма, Огонь и Вода, Воздух и Камень. Это старые, переделанные. — Вздох отбросила все Плитки, оставив три. — Вот самые могущественные. Ярость, а на другой стороне Звездное Колесо. Ярость — просто ярость, слепая, уничтожающая всё. Колесо — это время, но не развернутое… — И что всё это значит? — каркнул Раутос. Лицо его было бледным, голос взволнованным. Вздох пожала плечами: — «Раньше» и «потом» не имеют смысла. «Впереди» и «позади», «скоро» и «долго» — все пусто. Это слова, старающиеся установить порядок и… гм… последовательность. — Она снова дернула плечами. — Вы не увидите в разбросе Звездного Колеса. Там будет лишь Ярость… — Откуда ты знаешь? Ее улыбка была ледяной: — Знаю. — Она указала на вторую Плитку. — Корень, а на обороте — Ледяная Охота. Они ищут одно и то же. Можно видеть одно или другое, но не обе сразу. А последняя — Синее Железо, магия, дающая жизнь машинам. Она все еще сильна здесь, я чувствую. — Вздох перевернула Плитку. — Забвение. Берегитесь ее, она проклята. Демон, пожирающий вас изнутри. Воспоминания, личность. — Она снова облизнулась, на этот раз нервно. — О, как она сильна! И становится сильнее — кто-то идет, кто-то отыскивает нас. — Она вдруг зашипела и отбросила последнюю Плитку. — Нужно… мы должны подкормить Синее Железо. Подкормить! Таксилиан сказал с порога: — Знаю, Вздох. Я пытался. Она оскалилась на него: — Тоже способен чуять это место? — Да, я могу. Асана заскулила и сразу подпрыгнула, потому что Наппет ударил ее ногой. Он готов был на большее, однако Последний встал между ними, скрестив руки на груди, с холодными глазами. Наппет скривился и отвернулся. — Не понимаю, — сказал Раутос. — Лично я вообще ничего не чувствую. Только пыль. — Нужна помощь, — заявил Таксилиан. Вздох кивнула. — Но я не знаю, что делать. Вздох подняла нож: — Вскрой плоть, Таксилиан. Впусти запах внутрь. Безумие ли это — или единственный путь к спасению? Призрак не знал. Однако он ощутил в воздухе новый запах. Возбуждение? Голод? Непонятно… Но Сулькит идет. Все еще слабый, все еще истощенный. Идет не убивать. Это, внезапно понял призрак, запах надежды.* * *
Ступая на некоторые пути, вы теряете возможность вернуться. Каждое ответвление закрыто зарослями терний, дымящимися пропастями или гладкими каменными утесами. Ожидающее на том конце пути неведомо, и знание может оказаться проклятием. Так что лучше всего просто делать шаг за шагом, совсем позабыв о жестоких водоворотах судьбы. Семь или восемь тысяч беженцев брели вслед за Полутьмой, а мир по сторонам Дороги Галлана казался потерявшим вещественность. Фрагменты плавали, словно потерянные воспоминания. Они связались веревками, обрывками сетей, ремнями и оторванными от одежды полосами — они устали, но еще живы, они ушли от страшных пожаров, от удушающего дыма. Нужно лишь следовать за Королевой. Почти всегда вера рождается из отчаяния. Яни Товис отлично это понимала. Пусть они видят ее смелой, твердо попирающей каменные плиты дороги. Пусть верят, что она уже бывала здесь или что, по праву рождения и титула, наделена утешительным знанием. «Пусть мерно течет река крови. Моей крови». Пусть утешаются. Что до истины — нарастающего ужаса, приливов паники, от которых пропиталась холодным потом одежда и сердце стучит громче копыт взбесившегося коня — нет, это не для них. Нельзя заронить искру страха, ибо слепой ужас человеческой реки вырвется, столкнув всех с пути — и под вопли и стоны люди будут порваны в клочья, познав забвение. Нет, лучше им не знать… что она заблудилась. Мысль о возможности возвращения в родной мир уже кажется жалкой и наивной. Кровь отворила врата, но мощь ее уменьшается; с каждым шагом она слабеет, ум блуждает, словно поглощенный лихорадкой, и даже болтовня Стяжки и Сквиш за спиной почти не слышна. Восторг, наслаждение дарами крови Полутьмы стали для них почти нестерпимыми. Больше не старые уродины. Юность возвращенная, исчезновение морщин, мерзких угрей, укрепление костей — последние ведьмы трясов плясали и пели как змеей укушенные, слишком полные жизнью, чтобы замечать наступление сил распада на Дорогу, замечать, что королева шагает все медленнее, пьяно шатаясь. Они слишком заняты — пьют сладкую ее кровь. «Вперед. Только не падай. Йедан тебя предупреждал, но ты же слишком горда, чтобы прислушиваться. Ты думала лишь о позоре. О брате — Убийце Ведьм. И о своей вине… да, да. Он даровал тебе жестокую милость. Логично, безупречно решил все проблемы. Дозорный, каким он должен быть. Но погляди, как ты ненавидишь его силу — а точнее, свою слабость. Всего лишь… Иди, Яни Товис. Это всё, что нужно…» Треск, словно порвался парус — и мир распался надвое. Дорога ушла из — под ног ведьм, а потом вернулась, раскачиваясь, словно гигантский позвоночник горной гряды. Взлетела до небес пыль; внезапно солнечный свет засверкал ярче и горячее пожара. Стяжка поползла туда, где лежала Полутьма; она видела капли крови, ставшие темно-бурыми на пыльном, изломанном мощении. — Сквиш, дура чертова! Мы пьяные! Мы пьяные совсем, а погляди чо стряслось! Сквиш выползла из — под тел десятка повалившихся на нее трясов. — Ох, у нас опять бяда! Всё Галлан чертов! Это его присподняя! Присподняя! Она чо, мертвая уже? Глянь! — Почти, Сквиш, почти — она слишком долго шла — мы ж должны были заметить. Глаза не сводить с нее. — Тащи ее назад, Стяжка! Мы тут не смогем. Не смогем! Помолодевшие женщины склонились над Яни Товис, а масса беженцев позади них хаотически бурлила, ища спасения. Сломанные ноги и руки, рассыпавшиеся узлы, убегающий скот… Вокруг дороги холмы, почти лишенные растительности. Ни одного дерева поблизости, только торчат какие-то сорняки. Кроме облаков поднятой ветром пыли, ничто не заслоняет неба. На нем пылают три солнца.* * *
Йедан Дерриг осмотрел солдат и с радостью понял, что все полученные ими раны и ссадины не серьезны. — Сержант, позаботьтесь о раненых. С дороги не сходить никому. — Слушаюсь, господин. Он принялся обходить толпу беженцев. Выпучившие от страха глаза, молчаливые островитяне лишь крутили головами, заметив его. Йедан нашел капитанов, Краткость и Сласть, направлявших потрепанные взводы на починку телег. — Капитаны, передать команду: никому не сходить с дороги. Ни на шаг, понятно? Женщины перебросились быстрыми взглядами. Сласть пожала плечами: — Можем. А что случилось? — И до этого было плохо, не так ли? — добавила Краткость. — А теперь еще хуже. Три солнца, ради милостей Странника! Йедан поморщился: — Я должен пройти в голову колонны. Поговорить с сестрой. Узнаю и вернусь. Он двинулся вперед. Странствие выдалось тяжелым и Дозорный невольно замечал плачевное состояние беженцев, островитян и трясов. Он отлично понимал, почему необходимо было оставить берег и острова. Море больше не уважает его жалкий народ, как и земля. У сестры не было иного выбора. Но ведь она их возглавляет. Ее тревожат древние пророчества, требующие ужасных жертв; но ее трясы — по большей части презренные твари. Не про них слагали легенды о безоглядной храбрости и суровой решительности. Он успел наглядеться на ведунов и ведьм, прежде чем зарубил их. И здесь он видит то же самое. Трясы слабеют духом, уменьшаются в числе. Поколение за поколением они стараются съежиться, как будто единственный известный способ выжить — быть безобидными. Йедан Дерриг не знал, способны ли они вновь подняться. Островитяне могут оказаться более способными, чем трясы. Раз они избрали Яни Товис своей Королевой, он может воспользоваться их верностью. Им нужна армия. Капитаны правы. И они ждут, что их возглавит он. Все ясно. Его задача — убедить сестру. Хотя в настоящий момент главное — покинуть это место. Пока их не обнаружили здешние жители. Растолкав последнюю кучку беженцев, он увидел подобие охранения, состоящего — тут он нахмурился — из двух молодых женщин и полудюжины юнцов-трясов с рыбацкими острогами. Женщины усердно чертили в пыли роговыми палочками спирали и неровные круги — создают чары, удивленно понял Йедан. За ними была палатка с несколькими резными шестами у входа. «Ведьмины шесты». Йедан Дерриг подошел к охране (она расступилась, избавив его от необходимости молотить дураков до бесчувствия), встал перед женщинами. — Вы знаете что делаете? — спросил он строго. — Такие ритуалы проводят Старшие Ведьмы, а не ученицы. Где моя сестра? В палатке? Почему? Женщина, что была поближе — фигуристая, черные волосы блестят на солнце — закрыла пальцами большие темные глаза, потом улыбнулась: — Дозор видит, да остается слепым, ай, каким слепым! — Она захохотала. Йедан прищурился, потом поглядел на вторую женщину. Та выпрямилась, отрываясь от дорожного чертежа. Подняла руки, красуясь — дыры и распоротые швы открывали гладкую плоть, показывали округлые груди. — Голоден, Убийца Ведьм? — Она провела рукой по каштановым кудрям и призывно улыбнулась. — Вишь, чо ее кровь-то делает? — крикнула первая. — А ты нас чуть не поубивал. Двух оставил и оттого в нас сил прибавилось. Понял? Йедан Дерриг неласково ухмыльнулся. — Стяжка. Сквиш. Женщины подняли ноги в первом па Девичьего Танца трясов. Выругавшись себе под нос, он прошел мимо, стараясь не стереть узоры на вытоптанной дороге. Та, которую он счел Стяжкой, поспешила следом. — Сторожнее, толстый морж, это высчайшие… — Чары. Да. Вы окружили ими сестру. Зачем? — Она спит. Не тревожь. — Я Дозорный. Нам нужно поговорить. — Спит она! Он замер. Поглядел на ведьм. — Вы знаете, где мы? — А ты? Йедан смотрел и видел, как дрожат их веки. — Если это, — сказал он, — не оплот Лиосан, то владение, соседнее с их Королевством. Стяжка отпрянула. — Дозорный видит, он не слеп, — прошептала она. Едва он попытался откинуть полог, ведьма схватилась за руку: — Слышь, она не спит. Почти в коме — не знает как кровь унять, точила и точила — чуть не померла… Он заскрипел зубами, молча подвигал челюстями и наконец спросил: — Хоть перевязали? — Да, — проговорила Сквиш. — Но мож быть поздно уже… — Слишком вы были заняты танцами. Женщины промолчали. — Я погляжу на сестру. — И оставайся неподалеку, — сказала Стяжка. — И солдат прислай. Йедан подозвал одного из самочинных стражников: — Передайте капитанам Краткости и Сласти: пусть примут командование над арьергардом. Пусть гонец приведет сюда мой отряд. Сквиш отвернулась, пропуская его внутрь. Ведьмы довольны, да. И напуганы. Два чувства,которые он может использовать ради обеспечения их сотрудничества. И еще вину, которую они ощущают — они напились досыта, а ведь если бы Йедан не перебил остальных, им достались бы жалкие глотки, да и за те пришлось бы сражаться с десятками жаждущих соперников и соперниц. Он молча поклялся, что уж теперь их подчинит. Пусть служат Королевскому Семейству. — Стяжка, — начал он. — Если еще раз замечу, что ты утаиваешь сведения от меня — или моей сестры — вас сожгут заживо. Понятно? Ведьма побелела и чуть не убежала. Он подошел ближе, не позволяя ей отступать. — Я Дозорный. — Да. Ты Дозорный. — Пока не выздоровеет Королева, я начальствую. В том числе над тобой и Сквиш. Женщина кивнула. — Убедись, что твоя сестра тоже поняла. — Да. Отвернувшись, он прошел в палатку. Присел около входа; помешкал, раздумывая, и протянул руку, чуть отодвинул полог — только чтобы бросить взгляд внутрь. Из палатки вырвался спертый, горячий воздух. Она лежала словно труп, руки были вытянуты вдоль тела и обращены ладонями вверх. Он смутно различил черные швы из бараньих кишок, залатавшие порезы. Протянул руку, коснулся голой ноги. Холодная… однако он различил едва заметный пульс. Йедан отпустил ногу, захлопнул полог и встал. — Стяжка. Она стояла там, где он ее оставил. — Здесь. — Она может и не выжить. — Да, может не выжить. — Нужна поддержка. Вино, еда. Ты сможешь влить все в горло, чтобы она не подавилась? Стяжка кивнула: — Нужна змеиная кожа. — Найди. — Сквиш! — Слыхала я. Йедан вышел, не наступая на знаки чар. К фургону с вещами сестры были привязаны четыре коня. Он выбрал самого крупного — черного жеребца с белым пятном на лбу. Животное не несло седла, но было взнуздано. Йедан влез ему на спину. Стяжка следила от палатки. — Нельзя скакать по чарам! — Я и не намерен, — сказал он, натягивая поводья. Ведьма озадаченно выпучила глаза. — А куды? Йедан поскрипел зубами и развернул коня к ближайшему холму. Стяжка завизжала и попыталась загородить ему путь: — Не сходи с дороги, дурак! — Когда вернусь, — отвечал он, — вы ее пробудите. — Не глупи! Они могут вовсе нас не найти! Ему захотелось спешиться, подойти и заехать ей кулаком в висок. Но он только уставился на нее сверху вниз и тихо сказал: — Так кто тут глуп, ведьма? Я иду их встретить и, если получится, задержать. Достаточно долго, чтобы вы успели поставить сестру на ноги. — Нам тебя ждать? — Нет. Как можно скорее вы должны покинуть этот мир. И вы, — добавил он, — на этот раз ей поможете. Ты со Сквиш. — Конешно! Мы просто ленились. — Когда подойдет мой отряд, скажите сержанту, что Королеву следует защитить. Пусть окружат палатку. И не перестарайся с чарами, ведьма. — Береги себя, Убийца, — сказала Стяжка. — Держись — ежели ум блуждать станет, то в един миг… — Знаю, — бросил Йедан Дерриг. Ведьма сдвинулась в сторону, положила ладонь на голову коня. — Этот подойдет, — пробормотала она, закрыв глаза. — Злой, бесстрашный. Не спускай ему… — В этом я получше тебя понимаю, ведьма. Она со вздохом отошла. — Командир не кидает своих людей, и принц не уходит от народа… — Не этот. Он пнул коня. Копыта загрохотали по плотной почве обочины. Все зависит от восстановления сил сестры — она должна вывести людей из адского места. Принц же сам способен выбрать, где погибнуть. Йедан понимал, чем рискует. Если она не очнется… если она умрет, его уход наверняка станет смертным приговором для народа… но ведь если сестра не встанет, и быстро, вся колонна обречена. Да, он мог бы пролить свою кровь, а ведьмы ею воспользоваться — но они тут же попытаются его поработить, это очевидно. Он мужчина, они женщины. Обычные дела. Еще хуже, если они утеряют контроль над силами, оказавшимися в их руках — двух ведьм, пусть старых и опытных, недостаточно. В отсутствие королевы потребно десять или двадцать, чтобы сформировать подобие прохода на Дорогу Галлана. Нет, он не станет полагаться на Стяжку и Сквиш.* * *
Сквиш подошла к сестре. Они следили, как Йедан Дерриг одолевает склон ближайшего холма. — Плохо дело, Стяжка. Принц не должен… — Не этот. Слушай, Сквиш, нужно быть сторожкими. Сквиш подняла змеиный выползень. — Оживить ее или убить, как заране хотели? — Он узнает… он нам горлы вскроет. — Не воротится… — Тогда она нам живой нужна, так? Его мы не спользуем как хотели — слишком он умный — он не дастся — я смотрела в глаза ему и в глаза коня, Сквиш, в его глаза и в того глаза, и вот чо тебе скажу: ежели он воротится, такое устроит… — Не устроит. А ее мы будем в слабости держать. Достаточно, чтобы только… — Слишком опасно. Она ж нас наружу увести должна. Попробуем кой-чо после, когда всё спокойно будет. Подомнем их мигом. Одну ее оставим, а мож, сразу… Но не счас, Сквиш. Счас лучше пойдем и покормим ее. Начнем с вина, чтоб горло промочить… — Я сама знаю, Стяжка. Не лезь.* * *
Широкая спина жеребца делала поездку приятной. Йедан скакал легким галопом. Холмы впереди заросли кустами, а дальше виднелся лес — деревья белые, ветки торчат словно скрюченные кости, а листья почти черные. Перед опушкой стоял ряд дольменов из серого гранита со стесанными краями и похожими на чаши углублениями. Камни были массивными и достигали высоты двух человек; насколько он мог видеть, у подножия каждого лежали черепа. Он замедлил бег коня и встал в дюжине шагов от ближайшего дольмена. Он сидел неподвижно — только мухи суетились, жужжали около ушей коня — и осматривал зловещие приношения. Холодное правосудие не знает недостатка в поклонниках. Увы, истинная справедливость не уважает тайн, и паломников со сжатыми кулаками вскоре ожидает откровение, последнее, роковое. Едва различимый треск возвестил о появлении жуткой силы; жужжащие мухи вспыхнули в полете, черные тела лопались как желуди в костре. Конь задергался — мышцы под Йеданом напряглись — и тревожно фыркнул. — Стоять, — успокаивающим тоном сказал Йедан. Королевская линия трясов наделена древним знанием, и воспоминания густы словно кровь. Сказания о древних врагах, заклятых недругах зыбкого Берега. Многие правители понимали: границы меняются, у каждой стороны есть свои потаенные стороны, даже термины неточны. Язык теряется перед лицом неопределенности, природа торжествует, обхитрив всех. Властителей этого места всякая идея о сочувствии и милосердии гневит хуже анафемы. Но вышедшая из леса одинокая безоружная фигура была столь неожиданной здесь, что Йедан Дерриг крякнул, словно его ударили в грудь. — Это не твои владения, — сказал он, с трудом заставляя жеребца стоять смирно. — Земля сия освящена правосудием, — сказал Форкрул Ассейл. — Меня называют Мирным. Отдай свое имя, искатель, чтобы я мог познать тебя… — Перед вынесением приговора? Высокая уродливая тварь склонила голову набок: — Ты не один. Ты и твои последователи принесли непокой в эту страну. Не задерживай меня — тебе не удержать того, что таится внутри. Я стану твоей истиной. — Я Йедан Дерриг. Форкрул Ассейл наморщил лоб: — Я не получил доступа… почему бы? Как тебе удалось преградить путь, смертный? — Я тебе сейчас все объясню, — сказал Йедан, спрыгивая с коня. И вытащил меч. Мирный сверкнул глазами: — Твоя дерзость бессмысленна. Йедан пошел прямо на него. — Неужели? Почему ты так уверен? Имя не дало тебе права заглянуть в мою душу. Почему бы? — Объясни же, смертный. — Мое имя не имеет значения. Истина в титуле. Титуле и крови. Форкрул Ассейл расставил ноги, чуть повыше поднял руки. — Так или иначе я тебя познаю, смертный. — Это точно. Мирный атаковал. Руки его стали размытыми от скорости движений. Но лезвия ладоней прорезали пустоту, ведь Йедан вдруг оказался позади Ассейла, меч его коснулся обеих ног между узловатыми суставами, рассек сухожилия. Мирный, взмахнув руками, повалился лицом вперед. Йедан рубанул во второй раз, отделив левую руку твари. Жидкая синяя кровь оросила почву. — Я Тряс, — сказал Дерриг, воздевая меч. — Я Дозорный. Тихое шипение Мирного быстро прервалось, потому что меч Йедана отсек голову Форкрул Ассейла. Он не стал тратить времени на торжество. Уже слышался топот копыт. Йедан взлетел на спину коня, схватил повод одной рукой и поворотил животное. К нему мчались, опустив копья, пятеро Тисте Лиозан. Йедан Дерриг поскакал навстречу. Это разведка, понимал он. Они убьют его и пошлют одного назад, к армии карателей. Которая обрушится на колонну. Вырежет всех. Именно встречи с ними он и ожидал. Линия каменных столбов осталась слева. В последний миг Йедан бросил коня между двух камней. Раздался треск копья; отряд с руганью пронесся мимо. Резвый жеребец, повинуясь рывку удил, повернулся и выскочил между камней за последним из Тисте, тем, что сломал копье о дольмен и теперь нашаривал меч, разворачивая скакуна. Клинок Йедана едва коснулся нижнего края эмалевого шлема, разрезав шею. Голова скатилась, с треском ударившись о дольмен. Дозорный шлепнул мечом — плашмя — по крупу белого коня, заставив его панически рвануться, и сам вогнал пятки в бока жеребца, спеша догнать оставшихся Тисте Лиосан. Они организованно повернули, стараясь как можно дальше отъехать от линии камней, и готовились ко второй атаке. Однако конь павшего товарища мчался прямо на них. Им снова пришлось разъехаться. Йедан выбрал того Лиосан, что был ближе к дольменам. Он был рядом еще до того, как воин успел поднять копье. Боковой выпад отрубил правую руку около локтя, острое лезвие добралось до ребер. Конь Йедана пронес его мимо завопившего воина. Неистовый рывок поводьев помог оказаться рядом с другим разведчиком. Он успел увидеть глаза извернувшейся в седле женщины, услышать сдавленное ругательство — и воткнул острие меча под лопатку, угодив в стянутый ремешками шов доспехов. Рука болезненно изогнулась — умирая, женщина судорожно задергалась и чуть было не утащила за собой клинок, но, к счастью, он сумел высвободить оружие. Оставшиеся двое перекинулись словами; один вдавил шпоры в бока коня, спеша удалиться от места схватки. Последний воин развернул коня, нацелил копье. Йедан послал жеребца в атаку, но не на противника, а вслед удалявшемуся гонцу. Однако мгновенная оценка подсказала, что того уже не достать. Тогда он поднялся, крепко сдавив икрами бока жеребца, и размахнулся, метнув меч. Острие угодило под правую руку гонца, явно задев ребра и легкие. Он упал с коня. Прибыл последний враг, нападая на Йедана сбоку. Йедан отмахнулся, кулаком отбив копье, ощутил, как наконечник прорезает поручи и глубоко впивается в кости запястья. Руку пронизала боль. Он заставил коня скакать вслед противнику. Тот останавливался. Ошибка. Йедан подскакал и прыгнул на спину вражеского коня, стащив всадника наземь. Он упал сверху и с удовлетворением расслышал треск ломающихся костей. Мигом вогнал большой палец здоровой руки в глаз Лиосан, а другими пальцами жестоко ухватился за щеку и нос. Засунул левую руку, пораненную, но облаченную железными поручами, в рот врага, заставляя открыть челюсти. Тот тоже ухватился за него руками, но слабо, так что Йедан свободно смог вогнать палец глубже, изогнуть… Ему не удалось повредить мозг Лиосан. Тогда он встал на колени, засевшим в глазнице пальцем поднял голову противника, повернул и принялся обеими руками раскачивать ее и крутить. Суставы подались, челюсть оттянулась… тело Лиосан бешено задергалось; затем разошлись позвонки и воин бессильно обмяк. Йедан с трудом встал. Увидел, что раненый в легкое разведчик пытается залезть на коня. Подобрал копье и двинулся к нему. Древко ударило всадника, заставив скатиться из седла. Перевернув копье, тряс поднес острие к груди Лиосан. Поглядел в полные ужаса глаза — и воткнул оружие, налегая всем весом. Эмалевая пластина доспехов треснула, острие вошло в грудь. Йедан надавил еще сильнее, ворочая и скрежеща зазубренным железом. И увидел наконец, как свет покидает глаза воина. Убедившись, что мертвы все, он перевязал руку, отыскал меч, собрав также целые копья и ножи с тел, как и шлемы. Обошел коней, связав в цепочку, и пустился в обратный путь. Он был принцем трясов, и память жила в его крови.* * *
Яни Товис открыла глаза. Теневые фигуры снуют над ней и вокруг нее — она ничего не понимала, как не различала сдавленных голосов — голосов, которые вроде бы исходят из воздуха. Она была покрыта потом. Стенки палатки… ага, тени — всего лишь силуэты людей снаружи. Голоса тоже доносятся снаружи. Она попыталась сесть, и раны на запястьях заболели, потому что растянулись швы. Она нахмурилась, пытаясь припомнить… что-то. Очень важное. Вкус крови, прокисшей, запах лихорадки — она слаба, у нее кружится голова и вокруг… опасность. Сердце тяжело стучало в груди. Она поползла к выходу, мир закрутился вокруг. Ослепительный, обжигающий свет солнца, пламенники в небесах — два, три, четыре — четыре солнца! — Ваше Величество! Она села на корточки, щурясь на смутную фигуру. — Кто?.. — Сержант Троп, Ваше Величество, из роты Йедана. Прошу, не ползите дальше. Ведьмы… — Помоги встать. Где мой брат? — Ускакал, Ваше Величество. Недавно. Прежде чем взошло четвертое солнце — мы сгораем заживо… Она уцепилась за протянутую руку, встала на ноги. — Не солнца, сержант. Атаки… Это был суровый, за десятки лет тяжелой жизни весь покрывшийся шрамами мужчина. — Ваше Величество? — Мы под атакой — нужно отсюда уходить. Не медля! — О Королева! — Стяжка подошла, приплясывая, чтобы не наступить на линии чар. — Он возвращается! Убийца Ведьм! Нужно приготовиться — кап кап кап кровушки, Величество. Мы приведем всех назад, мы со Сквиш. Отойди, тупая дубина, оставь ее! Но Яни Товис держалась за руку сержанта, крепкую как ствол дерева, и не решалась ее отпустить. Она сверкнула глазами на Стяжку: — Вижу, вы нахлебались достаточно. Ведьма вздрогнула: — Беззаботными мы были, Величество. Но глядите, Дозор возвертается с запасными конями, белыми конями! Яни Товис сказала Тропу: — Выведи меня из чар, сержант. «И убери миловидную ведьму с глаз моих». Она слышала, как стучат копытами кони; а с дороги приливом неслись волны страдания тысяч людей. Она чуть не задохнулась в этом потопе. — Снаружи, Ваше Величество… Она выпрямила спину. Пятое солнце рождалось на горизонте. Железные застежки доспехов Тропа пылали жаром, и она морщилась, все же не отпуская его руки. Она чувствовала, как дымится кожа. — Нас зажарят заживо. Брат — одна рука обмотана кровавыми тряпками — натянул поводья на обочине. Яни Товис смотрела на лошадей, которых он притащил. Лиосан. Связка копий, кинжалы в ножных, бряцающие шлемы. Лиосан. Стяжка и Сквиш вдруг обе оказались рядом. Стяжка хихикнула. Яни Товис всмотрелась в лицо брата. — Скоро ли? Челюсть зашевелилась под бородой — он разжевывал ответ, прежде чем покоситься и сказать: — Время есть, Королева. — Отлично, — бросила она. — Ведьмы, слушайте. Начинаем. Без спешки, но немедленно. Юные женщины качали и дергали головами, словно старухи (коими недавно и были). Новые амбиции, да, но страхи старые. Яни Товис встретила взор брата и поняла, что он знает. И готовится. «Убийца Ведьм, возможно, ты еще не закончил свое дело. Едва…»Глава 11
В первые пять лет правления Короля Теола Неповторимого не было ни покушений, ни мятежей, ни заговоров достаточно обширных, чтобы стать угрозой короне, как и конфликтов с соседними государствами или пограничными племенами. Королевство богатело, правосудие торжествовало, народ познал процветание и небывалые возможности развития. То, что это было достигнуто при помощи горстки эдиктов и прокламаций, делает ситуацию еще более необычной. Стоит ли говорить, что Летером овладело недовольство. Злоба распространялась словно чума. Никто не был счастлив, с каждым днем список жалоб запрудивших улицы толп расширялся. Естественно, надо было что-то делать…— Дело ясное, — сказал король Теол. — Ничего не поделаешь. — Он поднял дар акрюная, еще раз поглядел на него и вздохнул. — Есть предложения, государь? — поинтересовался Багг. — Я теряюсь. Я сдаюсь. Как ни трудись, а вывод один: безнадежно. Дорогая супруга? — И не спрашивай. — Ну ты помогла. Где Брюс? — С легионами, супруг. Готовится к походу. — У него спутаны приоритеты. Помню, мать отчаивалась. — Насчет него? — удивилась Джанат. — Ну… Скорее насчет меня. Ладно. Суть в том, что мы столкнулись с катастрофой. Такой, что способна изувечить всю нацию, включая грядущие поколения. Мне нужна помощь, но поглядите: ни один из вас не способен вымолвить и одного полезного совета. Нестерпимая ситуация. — Он помолчал, нахмурился, глядя на Багга. — Какой там протокол? Найди мне дипломата, чтобы я снова его прогнал… нет, лучше найди посла… — Уверены, сир? — А почему бы нет? Багг указал на дар в руках короля: — Мы ведь не способны найти подобающий ответный дар. Теол подался вперед: — А почему, дражайший Канцлер? — Потому что никто не знает, что это за штука такая, государь. Теол скорчил гримасу. — Как эта штука смогла посрамить лучшие умы королевства? — Я и не заметила, чтобы мы их напрягали, — пробормотала Джанат. — Это кость, рог, вставки жемчуга. У этого две ручки. — Теол помедлили, но никто не стал опровергать его описание. — Ну, лично я думаю, это ручки… Джанат вздохнула и промолвила: — Ох. Король Теол поскреб челюсть. — Думаю, посол подождет еще немного. — Здравое решение, государь. — Подобные умозаключения, Багг, бесполезны. А теперь, милая жена, не удалиться ли нам в личные покои для дальнейшего изучения этого… мм… приношения? — Ты что, с ума сошел. Найди Шерк Элалле. Или Ракет. — Наконец-то разумный совет! — А я куплю себе новый кинжал. — Намек на высокие чувства, любимая моя? Но ревнивая ярость тебе не к лицу. — Никому не к лицу, супруг. Ты же не думал, что я по-настоящему хотела, чтобы ты последовал такому совету? — Что же, легко давать советы, когда знаешь, что им всё равно не последуют. — Да уж. Так что найди маленькую комнату с прочной дверью и множеством замков, и едва уедет посольство, положи туда этот дар. Пусть никогда больше не увидит света дневного. — Она плотнее уселась на трон, скрестив руки на груди. Теол тоскливо посмотрел на дар и вздохнул еще раз. — Пошли за послом, Багг. — Немедленно, государь. — Канцлер сделал жест слуге, стоявшему у дверей тронного зала. — А пока мы ждем… есть ли неотложные темы для обсуждения? — Ваша прокламация насчет репатриации, сир — она породит проблемы. Теол ударил кулаком по подлокотник трона: — Именно проблем я и хочу! Негодования! Ярости! Протестов! Пусть народ бунтует и трясет костлявыми кулаками! Да, давайте же помешаем в бурлящем котле, помашем поварешкой, брызгая на стены и куда попало! Джанат задумчиво уставилась на мужа. Багг хмыкнул: — Может сработать. Выбьете почву из-под нескольких знатных семейств. Но следует точно подобрать момент всеобщего восстания. Если оно вообще будет полезным. — Полезным? — вскрикнула Джанат. — В каком это контексте мятеж может быть полезным? Теол, я предупреждала тебя насчет эдикта… — Прокламации. — … и ярости, которую он вызовет. Ты не слушаешь? — Случаю очень внимательно, моя Королева. Но разве мои доводы не разумны? — Ну, это ведь была именно краденая земля, но неудачники видят все иначе… — Вот в том и суть, любимая. Справедливость кусается. У нее зубы острее ножей. Будь иначе, народ увидел бы в правосудии обман, вечное потакание знатным и богатым. Обокраденный богач вопиет о защите и наказании. А когда крадет — требует, чтобы судья отвернулся. Что же, назовем это Королевской Оплеухой. Ловчее будут. — Ты действительно веришь, что сумеешь выбить цинизм из народа, Теол? — Ну, жена, прежде всего народ ощутит сладкий вкус мести, но одновременно получит более важный урок. Уверяю тебя. Ах, довольно препираться о незначительных вещах — прибыл эмиссар акрюнаев! Подойдите, друг мой! Здоровяк в волчьей шубе ступил вперед, яростно оскаливаясь. Король Теол произнес с улыбкой: — Мы в восторге от чудесного дара и рады донести наше удовольствие до Скипетра Иркулласа, уверив, что воспользуемся даром, как только выпадет… возможность. Гримаса воина стала еще страшнее. — Воспользуетесь? Как именно? Это же, чтоб его, предмет искусства. Повесьте на треклятую стену и забудьте о нем — я так и сделал бы на вашем месте. — А, вижу. Простите. — Теол хмуро уставился на предмет. — Искусство, да. Разумеется. — Это даже не идея Скипетра, — бурчал посол. — Какое — то давнишнее соглашение между нашими народами? Обмен бесполезными штучками. У Иркулласа целый фургон безделушек из Летера. Плетется за нами словно больной суставами пес. — Фургон, набитый больными псами? Мужчина осклабился: — Было бы лучше. Но у меня есть что обсудить. Перейдем к делу? Теол просиял: — Без всяких сомнений. Это было восхитительно. — Что было? Я еще не начинал. — Ну, было… Продолжайте, господин. — Мы думаем, наши торговцы убиты Баргастами. Фактически мы уверены, что размалеванные дикари объявили нам войну. Поэтому мы взываем к нашему верному соседу, Летеру, и просим помощи в неожиданной войне. — Посол скрестил руки и нахмурился. — Есть ли прецеденты помощи в таких конфликтах? — спросил Теол, опустив подбородок на руку. — Есть. Мы просили, вы говорили «нет», мы ехали домой. Иногда вы говорили: «Разумеется, но вначале передайте нам полтысячи броков пастбища и двадцать возов выдубленных шкур, и еще откажитесь от контроля над Свободными Землями Крюна. Да, ну и можно прислать пару королевских детей в заложники». Тогда мы делали грубый жест и уходили домой. — И никаких альтернатив? — спросил Теол. — Канцлер, что так разозлило этих — как там, Барнастов? — Баргастов, — поправил Багг. — Кланы Белолицых — они объявляют большую часть равнин домом предков. Полагаю, вот причина, по которой они начали завоевывать акрюнаев. Теол повернулся к Джанат, поднял бровь: — Вопросы репатриации — видишь, как они изводят народы? Багг, эти Баргасты действительно произошли отсюда? Канцлер подал плечами. — И что это за ответ? — Единственно честный, государь. Трудность в том, что кочевые племена кочуют, что и делает их кочевниками. Они плывут словно волны, то туда, то сюда. Баргасты и вправду могли обитать на равнинах и большей части Пустошей давным — давно. И что? Там некогда жили Тартеналы, и Имассы, и Жекки. Хорошо утоптанная земля, доложу я вам. Кто может утверждать, чьи претензии основательнее? Посол зашелся лающим смехом. — Но кто живет здесь сейчас? Мы. Единственно значимый ответ. Мы уничтожим Баргастов. Иркуллас призвал Крюн и их наемного Воеводу Зевеста. Призвал Сафинанд и Д’расильяни. А меня послал в Летер, чтобы снять мерку с нового Короля. — Если вы раздавите Баргастов с помощью союзников, — сказал Теол, — зачем было сюда приезжать? Какую это мерку вы с меня снимаете? — Толкнете ли вы нас в спину? Шпионы сказали, что ваш командующий вышел с армией в поле … — Мы сами могли рассказать, — заявил Теол. — Зачем же шпионы… — Мы предпочитаем шпионов. — Верно. Ладно. Да, Брюс Беддикт ведет летерийскую армию… — В Пустоши. Фактически по нашей территории. — На самом деле, — вмешался Багг, — мы будем огибать ваши земли, господин. — А как насчет ваших иноземцев? — спросил посол, сопровождая вопрос впечатляющим рыком. Теол воздел руки: — Моментик, пока паранойя не вышла из — под контроля. Донесите до Скипетра Иркулласа следующее послание от Короля Теола Летерийского. Он волен преследовать Баргастов ради защиты территории и всего прочего, не боясь агрессии Летера. Как и нападения малазан… то есть иноземцев. — Вы не можете говорить за иноземцев. — Нет, их сопроводит армия Брюса Беддикта, тем самым гарантируя, что никакое предательство не будет… — Ха! Болкандо уже воюет с союзниками ваших иноземцев! Багг фыркнул: — Тем самым доказывая вам, что у пресловутого Болкандийского Сговора слабая спина. Оставьте болкандийцам их заварушки. Что до малазан — уверьте Иркулласа, что они не интересуются вами или вашими землями. Глаза эмиссара сузились, на лице появилось выражение глубокой, почти патологической недоверчивости. — Я передам ваши слова. А теперь — какой дар привезти Иркулласу? Теол потер подбородок. — Как насчет фургона с шелками, льном, качественными железными слитками и сотней — или около того — мер серебра? Воин заморгал. — Устаревшие традиции лучше отбросить. Уверен, Скипетр Иркуллас будет согласен. Идите же с нашим благословением. Мужчина поклонился и вышел, шатаясь как пьяный. Теол повернул голову к Джанат, улыбнулся. Она закатила глаза: — Теперь бедному ублюдку придется отвечать в том же духе. Наверное, это его разорит. Старых традиций не без причин держатся, супруг. — Он не разорится, учитывая, сколько всего я послал. — Ему придется поделиться с вождями, покупая их преданность. — Ему и так приходится, — возразил Теол. — И откуда идея о покупке преданности? Это же противоречие в терминах. — Монета — обязательство, — сказал Багг. — Дары заставляют получателя быть вежливым. Ваше Величество, я должен сказать как Цеда: путешествие, предпринимаемое Брюсом, опаснее, чем мы вначале думали. Я боюсь за его участь и за его легионы. — Думаю, это связано с тайными мотивами малазан, — заметила Джанат. — Но ведь Брюс не обязан сопровождать их за Пустоши? Разве он не решил, что вернется, благополучно перейдя эти просторы? Багг кивнул: — Увы, я ныне думаю, что величайшие опасности таятся в самих Пустошах. — Он помешкал и добавил: — Кровь пролита на древнюю почву. И прольется еще не раз. Теол встал с трона, держа в руках акрюнайский дар. Слуга поспешил принять протянутую вещицу. — Не верю, что мой брат так уж не осведомлен об угрозах, как тебе кажется, Багг. Пребывание в стране мертвых — или где он там был — всё изменило. Думаю, этому никто не удивится. И я не верю, что он вернулся в царство живых только чтобы составлять мне компанию. — Подозреваю, что вы правы. Я не могу сказать, какую тропу он изберет. В некотором смысле он стоит вне… гм, всего. Он сила, которую следует назвать свободной и потому непредсказуемой. — Именно поэтому Странник пытался его убить, — заметила Джанат. — Да, — ответил Багг. — Могу сказать одно: близко соседствуя с малазанами он, вероятно, в большей безопасности от Странника, чем в любом другом месте. — А на обратном пути? — поинтересовался Теол. — Полагаю, государь, что Странник будет занят совсем иным. — И чем же? Багг долго не отвечал; было заметно даже по его невыразительному лицу, как он взвешивает опасности. Наконец последовали гримаса и вздох: — Он призывает меня. Призывает в самой древней моей роли. Ваше Величество, когда Брюс начнет возвращение из Пустошей, Странник будет занят… сражением со мной. Железо слов Багга на время заставило короля и королеву замолчать. Затем Теол сказал, не глядя ни на жену, ни на ближайшего друга: — Я прогуляюсь в саду. Они смотрели, как он выходит. Джанат сказала: — Брюс ведь его брат. Потерять его один раз… Багг кивнул. — Есть ли что-то еще, что ты можешь? Чтобы защитить его? — Брюса или Теола? — Думаю, по сути это одно и то же. — Существуют некоторые возможности, — признал Багг. — К несчастью, в таких обстоятельствах любой решительный жест может оказаться опаснее изначальной угрозы. — Он поднял руку, упреждая ее. — Конечно, я сделаю все что смогу. Она отвела взгляд. — Знаю. Но, друг, ты призван — когда ты нас покинешь? — Скоро. Некоторым воздействиям нельзя противиться долго. Я уже его вспотеть заставил. — Он хмыкнул. — И сам вспотел. — Это «связь крови»? — спросила она. Багг вздрогнул и поглядел с любопытством: — Все время забываю, что вы ученый, Королева. Древний термин имеет много слоев смысла и столь же много тайн. Каждая семья начинается с рождения, но разве в нем все дело? — Одиночество просто. Общество сложно. — Именно так. — Он молча поглядел на нее. Джанат села на трон, склонившись набок, опираясь головой о руку. — Вы знаете, что понесли ребенка? — Конечно. — А Теол? — Нет, наверное. Слишком рано. Багг, разве я не претерпела всяческие муки в лапах Патриотов? Я вижу шрамы на теле, но не помню, как они появились. Чувствую боль и понимаю, что шрамы остались и внутри. Кажется, ты приложил к этому руку, удалив самые худшие воспоминания. Не знаю, благодарить тебя или проклинать. — Равной мерой, полагаю. Ее взор был непроницаем. — Да, ты понимаешь необходимость баланса, не так ли? Что же, думаю, я подожду еще несколько недель, прежде чем привести супруга в ужас. — Дитя здорово, Джанат, и я не чувствую риска — все ваши боли фантомные. Я лечу тщательно. — Какое облегчение. — Она встала. — Скажи, это вопрос извращенности моего воображения — или акрюнайский скульптор имел в виду нечто неподобающее? — Моя Королева, ни смертному, ни бессмертному не дано измерить разум творца. Но есть одно правило: выбирая между двух возможностей, склоняйтесь к неприятной. — Разумеется. Какая же я глупая.
«Жизнь Теола», Джанат
* * *
— Драконус затерян в Драгнипуре. Душа Ночной Стужи развеялась по ветру. Гриззин Фарл исчез тысячи лет назад. А Ходящий-По-Краю способен противиться любому зову из простого упрямства или, возможно, по законному праву давнего разрыва. Костяшки выдавил кривую улыбку, пожал плечами: — Если есть сущность, которую я не приемлю более всех прочих, Эрастрас, то это Олар Этиль. — Она мертва… — И до ужаса равнодушна к своему статусу. Она приняла Ритуал Телланна без колебаний, беспринципная сука… — И связала себя с судьбой Т’лан Имассов, — сказал Странник, не сводя глаз с Килмандарос. Громадная тварь вытащила на середину палаты большой сундук, одним движением руки сорвала замок и откинула крышку. Бормоча что-то под нос, принялась извлекать на свет различные части позеленевших от времени доспехов. Морская вода струилась через расширяющиеся трещины в стенах, бурлила у ног, поглощала угли в очаге. Воздух становился обжигающе-холодным. — Не так уж она и связана, как ты надеешься, — сказал Сечул Лат. — Мы обсуждали К’рула, но есть и другая сущность, Эрастрас. Сущность, чрезвычайно искусно умеющая оставаться тайной для всех… — Ардата. Но она не единственная. Я всегда чувствовал, Сетч, что нас больше, чем мы способны вообразить. Даже обладая властью и повелевая Плитками, я был убежден, что некие духи таятся на самой грани моего зрения, моего разумения. Духи, столь же древние и необыкновенные, как мы с вами. — Отвергающие твое господство, — сухо бросил Сечул, покачивая янтарное вино в кубке. — Страшащиеся показать себя, — оскалился Странник. — Не сомневаюсь, они и друг от друга таятся. Поодиночке ни один не опасен. Но все изменилось. — Неужели? — Да. Мы можем пожать великий урожай. Всё, что было прежде, не имеет значения. Подумай. Все украденное снова вернется нам в руки. Прячущиеся духи… они будут глупцами, если не присоединятся. Нет, мудрый курс — выйти из теней. Костяшки пригубил вино. Вода уже омывала спинку его кресла. — Дом жаждет смыть нас. Килмандарос энергично натягивала влажную кольчугу. Опустив руку к полу, достала огромную перчатку, из которой потоком хлынула вода. Надела перчатку на узловатую кисть, сжала кулак и потянулась за второй. — Она рада, — сказал Странник. — Нет, — возразил Костяшки. — Ты пробудил ее гнев, и теперь ей придется искать достойного врага. Иногда — даже для тебя — контроль оказывается иллюзией, сказкой. То, что ты высвобождаешь сейчас… — Давно запоздало. Кончай отговаривать меня, Сетч. Ты лишь показываешь свою слабость. — Никогда не боялся признать слабость, Эрастрас. А ты можешь так сказать? Странник оскалился: — Ты избран. Отмены не будет. Пора взять судьбу в собственные руки. Погляди на Килмандарос — она показывает нам, как все должно быть. Отвергни страхи — они жалят хуже яда. — Я готова. Мужчины обернулись. Она облачилась для войны и стояла, словно звероподобная статуя, обмотанное водорослями зловещее привидение. Кольчуга пропиталась зеленой плесенью. Шлем запятнала ярь-медянка. Широкие, длинные пластины по бокам шлема казались челюстями стального насекомого; защита носа блестела скорпионьим жалом. Руки сжались в кулаки, гигантские молоты на концах обезьяньих, с узловатыми суставами лап. — И точно, — улыбнулся Эратсрас. — Никогда тебе не доверяла, — прорычала Килмандарос. Он встал, все еще улыбаясь: — Почему я должен быть исключением? Теперь… кто откроет портал? Костяшки, покажи нам свою силу. Тощий мужчина вздрогнул. Вода уже добралась до бедер (но, разумеется, не бедер Килмандарос). Странник взмахнул рукой, указывая на Сечула: — Давай увидим тебя в должном облике. Первый мой дар, Сетч. Расцвела сила. Древнее существо затуманилось, выпрямилось… становясь молодым, стройным Форкрул Ассейлом. Лицо его потемнело. Он зашатался, отбросил кубок. — Как ты смеешь! Оставь меня таким, каким я был. Проклятие! — Мой дар! — заревел Странник. — Его должно принять так же великодушно, как я дарю его. Сечул закрыл лицо длинными ладонями. — Как ты думаешь, — прошипел он, — я когда-нибудь жалел о том, что оставляю за спиной? — Тут он опустил руки. Глаза сверкнули: — Отдай же мне все, что я заслужил! — Ты глупец… — Мы уходим, — оборвала спор Килмандарос, и громоподобное эхо обежало обширную палату. — Эрастрас! — Нет! Что сделано… Еще один взмах рукой — открылся портал, проглотив всю стену Дома. Килмандарос протиснулась, исчезнув из вида. Странник посмотрел на Костяшки. Глаза старого друга полнились столь отчаянной тревогой, что Эрастрас зарычал: — Ох, ну тогда будь каким хочешь быть… — и грубо отнял благословение у старика, с удовольствием наблюдая, как тот сгибается, задыхаясь от внезапной боли. — Ну же, таскай свое убожество, Сетч. Оно тебе идет. Но что это? Ты недоволен? — Тебе нравится доставлять боль? Вижу, главнейшие твои черты не изменились. — Сечул со стоном наколдовал посох и тяжело оперся на него. — Веди же, Эрастрас. — Ну зачем было портить мгновение торжества? — Всего лишь напоминание о том, что нас ждет. Странник боролся с побуждением ударить Сечула, выбить посох пинком ноги, чтобы дряхлый негодяй зашатался, а может, и упал. «Слишком краткое удовольствие. Не стоит оно…» Он обратился лицом к порталу. — Встань ближе — подозреваю, врата захлопнутся за спинами. — Да, еле держатся. Миг спустя вода с ревом заполонила палату, тьма пожрала комнату за комнатой, зал за залом. Потоки взвились и успокоились, ил начал оседать. Дом обрел покой. На время.* * *
Капитан Рутан Гудд имел привычку поглаживать бороду пальцами — самовлюбленность, раздражавшая Шерк Элалле. Поза задумчивого покоя ему идет, нет сомнения; но мужчина столь напряжен внутренне, что Шерк начала подозревать, что гений его истинно невыразим, то есть он туп, однако достаточно хитер, чтобы прикидываться глубоким и мудрым. Глупый фокус, но вполне удачный и возбуждающий. Намек на тайну, темная вуаль в очах, многозначительное молчание… — Ради Странника, кончай. Он вздрогнул, пошарил в поисках перевязи. — Я буду скучать. — Мне все так говорят, рано или поздно. — Забавное наблюдение. — Неужели? Правда не сложна: я истощаю мужиков. Но я готова поднять паруса, так что всё вовремя, никаких обид. Он хмыкнул: — Тоже предпочел бы стоять на палубе, предоставив работу парусам, а не шагать в походном строю. — Так зачем ты сделался солдатом? Он провел пятерней по бороде, наморщил лоб и ответил: — Привычка. — На пути к выходу помедлил, прищурился, разглядывая вазу в нише. — Откуда ты это добыла? — Эту штуку? Я пиратствую, Рутан. Всякого добра хватает. — Значит, не на рынке куплено. — Разумеется, нет. А что? — Вороны взгляд задержали. Горшок с Семиградья. — Это урна, а не горшок. — Падение Колтейна. Ты поживилась на малазанском корабле… — Он обернулся, впиваясь в нее взглядом. — Ты случайно набрела на один из наших кораблей? Были шторма, флот не раз рассеивался. Некоторые совсем пропали. Она смело выдержала его напор. А если даже так? Я ведь ничего о вас не знала, верно? Он пожал плечами: — Подозреваю. Но идея о том, что ты рубила мечом моих приятелей — малазан, как-то не утешает. — Я не рубила. Я нашла корабль Тисте Эдур. Чуть помедлив, он кивнул: — Понятное дело. Мы впервые встретили их около Эрлитана. — Какое облегчение. Взор его отвердел: — Ты холодная женщина, Шерк Элалле. — И такое уже слышала. Он молча вышел. Но так лучше: найти что-то раздражающее, испортить момент — короткий обмен резкостями и все кончено. А вот долгие прощания, сентиментальные слюни — нет, этот совсем нехорошо. Она торопливо собрала остатки вещей — почти всё было уже в трюме «Вечной Благодарности». Скорген Кабан — Красавчик — более или менее успешно распоряжается на причале. Доплачивает сборы, протрезвляет команду, всё такое. Гостьи из Болкандо благополучно разместились в главной каюте; а если Аблала Сани не покажется ко времени отплытия, тем хуже для него. У дурня память хуже, чем у мотылька. Наверное, он совсем сконфузится и попытается брести на острова пешком. Она пристегнула к поясу рапиру, одела на плечо небольшой вещмешок и вышла, не заботясь запереть дверь — комната съемная, и к тому же дурак, который захочет ее обворовать, может забирать всё, особенно дурацкую урну. Приятный и многообещающий бриз сопровождал ее к причалам. Шерк с удовольствием видела, ступив на сходни, что на судне кипит работа. Грузчики доставляли последние тюки с припасами, сгибаясь под градом язвительных комментариев выводка шлюх, бросивших на капитана уничтожающие взгляды. Вряд ли заслуженно, подумалось Шерк — она не конкурирует с ними уже несколько месяцев и вообще разве она сегодня не отбывает? Шерк ступила на главную палубу. — Красавчик, откуда у тебя нос? Старпом встал рядом. — Клюв рифового окуня, — сообщил он, — набитый ватой, чтобы впитывать жидкость. Капитан, я купил его на Приливном рынке. Она покосилась. Ремешки, удерживавшие клюв, выглядели на редкость туго затянутыми. — Лучше ослабь на время, — посоветовала она, бросая мешок и упираясь руками в бока, чтобы надменно следить за матросами. — Аблалы нет? — Пока нет. — Что же. Я хочу воспользоваться попутным ветром. — Хорошо, капитан. Великан на борту — дурной знак… — Ничего подобного, — бросила она. — Он был отличным пиратом в прошлые дни, и никаких дурных знаков. — Кабан ревнует, это точно. Но его нос выглядит смехотворно. — Гони портовых крыс с корабля, отдавай концы. — Слушаюсь, капитан. Она проследила, как он ковыляет прочь, и сурово кивнула, когда Красавчик заорал в ухо подбежавшего матроса. Прошлась по носовой надстройке, поглядела на толпу у причала. Никакого Аблалы. — Идиот.* * *
Капитан Рутан Гудд взял в конюшне лошадь и поехал на север по главной улице вдоль центрального канала. В толпе он не видел малазан — похоже, он мог был последним, оставшимся в городе. Это его вполне устраивало. Еще лучше было бы, если бы Тавора и Охотники за Костями снялись до его приезда, оставив Рутана позади. Он никогда не хотел быть капитаном — ведь это означает слишком пристальное внимание людей. Будь у него выбор, Рутан Гудд прожил бы всю жизнь, не замечаемый никем. Ну, разве что иногда, подходящей женщиной. В последнее время он часто задумывался о дезертирстве. Будь он рядовым, так и произошло бы. Но бегство офицера… маги соединят усилия, а попасть в поле зрения мага — последнее, чего он желает. Разумеется, Тавора не задержит армию, поджидая его — но пара магов уже сейчас могут скакать на поиски. А кулак Блистиг разминает жалящий язык в предвкушении мига, когда к нему доставят Рутана. В обычных обстоятельствах даже офицеру легче спрятаться в армии. Ни на что не вызывайся, ничего не советуй, на совещаниях стой в заднем ряду, а еще лучше — не ходи на них вообще. Почти все командные структуры имеют места для бесполезных офицеров, как на поле боя находится место бесполезным солдатам. «Возьмем тысячу солдат. Четыре сотни будут стоять и ничего не делать. Две сотни разбегутся, только дай шанс. Ее одна сотня ума лишится. Остаются три сотни, на которые можно рассчитывать. Ваша задача — разумно расположить эти три сотни, командуя тысячей». Не малазанская доктрина. Он подозревал — слова какого-то тефтианского генерала. Не кореланца, это точно. Кореланцы просто оставят три сотни и казнят остальных. «Седогривый? Не глупи, Рутан. Радуйся, что слышишь от него пять слов в год. Но к чему слова тому, кто и так светится? Сохрани тебя Худ в тепле, Седогривый». Так или иначе, Рутан готов считать себя в числе семисот бесполезных, паникующих и разбегающихся при первом лязге мечей. Однако до сих пор ему не подвернулась ни одна из этих возможностей. Схватки, в которых он участвовал — если подумать, довольно редко — заставляли бешеным волком биться за жизнь. Нет ничего хуже, чем быть замеченным кем-то, кто желает тебя убить — увидеть, как внезапно загораются глаза врага… Капитан одернул себя. Впереди виднелись северные ворота. Снова в армии. Конец мягким перинам и мягкой, хотя странно холодной женской плоти; конец вполне достойным (хотя горьковатым) летерийским винам. Конец сладкой возможности ничего не делать. Придется быть внимательным. Тут уж ничего не поделать. «Ты велел пониже держать голову, Седогривый. Я пытаюсь. Но не работает. Хотя… что-то в твоих глазах подсказывало мне — ты не веришь, что сработает. У тебя же не работало». Рутан Гудд потянул за бороду, напоминая себе, что носит чужую личину. «Скажем прямо, старый друг: в нашем мире незаметны толькомертвецы».* * *
В месте жертвоприношения даже воздух кажется изломанным. Разрушенным. Находиться здесь плохо, но у Аблалы нет выбора. Голос старого Горбуна Арбэта звучит в голове, посылает туда и сюда, а с черепом такое дело — даже большой, как у него, слишком мал, чтобы уживаться в нем с чужим голосом. Даже если это голос мертвеца. — Я сделал что ты хотел, — сказал он вслух. — Так что оставь меня. Я должен идти на корабль. Чтобы мы с Шерк занялись сексом. А ты завидуешь. Он был на кладбище единственным живым. Кладбищем почти не пользовались, особенно с тех пор, как часть его начала тонуть. Надгробия покосились, просели, могилы открылись. Большие каменные урны попадали. Торчали разбитые молниями деревья, белыми головастыми змеями блуждали где вздумается болотные газы. Кости вылезали из земли, словно камни на поле фермера. Он взял одну — бедренную кость — чтобы рукам было чем заняться, пока он поджидает призрак Арбэта. Сзади раздался шорох — Аблала обернулся… — А, ты. Чего нужно? — Я пришел пугать тебя, — сказал гнилой, облаченный в лохмотья труп, поднимая костлявые руки, растопыривая украшенные зазубренными ногтями пальцы. — Аррррааааагрррр! — Дурак ты. Иди прочь. Харлест Эберикт опустил плечи. — Ничего больше не работает. Погляди. Я разваливаюсь. — Иди к Селаш. Она тебя сошьет обратно. — Не могу. Глупый дух не пускает. — Какой дух? Харлест постучал по голове, сломав при этом ноготь. — О, видал? Все не так! — Какой дух? — Тот, который хочет поговорить с тобой и кое-что дать. Которого ты убил. Убийца. Я тоже хотел стать убийцей, знаешь ли. Рвать людей на куски и пожирать эти куски. Но к чему строить дерзкие планы — всё равно провалишься. Я слишком высоко забрался, слишком многого хотел. И потерял голову. — Не потерял. Голова еще на месте. — Слушай, чем скорее мы это сделаем, тем скорее дух меня отпустит. Хочу опять ничего не делать. За мной. Харлест повел Аблалу к провалу шага в длину и два в ширину. В земле виднелось много костей. Труп указал пальцем: — Подземный поток изменил курс, прошел через кладбище. Вот отчего под ногами все оседает. Зачем тебе кость? — Ни за чем. — Брось ее. Ты меня нервируешь. — Хочу потолковать с призраком. Со Старым Горбом. — Не сможешь. Разве что в голове, но дух недостаточно силен и не войдет в тебя, пока пользуется мной. Говори со мной. Там внизу кости Тартеналов, это самое древнее захоронение. Ты хочешь расчистить их, найдя большую каменную плиту. Ее нужно будет стащить или столкнуть на сторону. То, чего ты хочешь, внизу. — Ничего я не хочу. — Хочешь, хочешь. Пока что ты не вернешься к сородичам. Прости, знаю, у тебя были планы… но ничего не поделаешь. Карсе Орлонгу придется подождать. Аблала скривился, глядя в яму. — Я пропущу корабль — Шерк с ума же сойдет. И я вроде должен собрать всех Тартеналов — вот чего желает Карса. Старый Горб, ты все порушил! — Он схватился за голову, ударив себя костью. — Ой, видишь, чего ты наделал? — Все потому что ты дела в кучу мешаешь, Аблала Сани. Давай, копай. — Лучше бы я тебя не убивал. Это я призраку. — Выбора не было. — Ненавижу. Никогда у меня нет выбора. — Просто спрыгни в яму, Аблала Сани. Вытирая глаза, Тартенал залез в провал и начал разбрасывать куски земли и кости. Через некоторое время Харлест услышал скрежет сдвигаемых камней и подошел ближе к краю. — Отлично, ты ее нашел. Теперь засунь руки под край и столкни ее. Давай, напрягай спину. Харлест всего лишь развлекался, а потому был немало удивлен, когда тупоголовый великан действительно смог поднять громадную глыбу камня, столкнуть к стенке могилы. Погребенное в саркофаге тело когда-то не уступало в объеме самому Аблале, но давно успело обратиться в прах; в гробнице остались лишь оружие и доспехи. — Дух говорит, что знает имя доспехов, — крикнул Харлест. — Даже палица имеет имя. Первые Герои любили производить впечатление. Вот этот Теломен был славен в одном из пограничных регионов Первой Империи — том самом, откуда прибыли первые летерийцы. Воинственный ублюдок. Его имя забыто, и лучше пусть таковым и остается. Бери доспехи, бери палицу. — Воняет, — пожаловался Аблала Сани. — Драконья чешуя иногда воняет, ведь на ней есть железы, особенно на шее и боках. Вот эта именно оттуда и взята. Дракон был первенцем Алькенда. Доспехи зовутся Дра Элк’элайнт — что на теломенском должно означать «убил дракона Дрэлка». Он воспользовался палицей, ее имя Рилк, что на теломенском значит «круши» или «лупи». Или что-то такое. — Не нужна мне эта дрянь, — сказал Аблала. — Не знаю как пользоваться палицей. Харлест изучал сломанный ноготь. — Не бойся — Рилк сама знает, как ей пользоваться. Давай, вытаскивай всё это наверх, одевай доспехи. Наклоняй спину. Сначала Аблала взял палицу. Длинная рукоять сделана из прочной, слегка кривоватой кости или рога, за протекшие века отполирована до янтарного блеска. На конце небрежно вделанное бронзовое кольцо. Голова напоминает четыре слепленные вместе луковицы. Металл темно-синий, мерцающий. — Металл, упавший с неба, — сказал Харлест. — Тверже железа. Ты без труда ее держишь, Аблаа, а вот я вряд ли поднял бы. Рилк довольна. Аблала, кривясь, склонился снова. Доспехи состояли из наплечников, грудной и спинной пластин. Толстый пояс удерживал наборную юбку; чешуи меньшего размера прикрывали бедра, на коленных пластинах торчали устрашающего вида шипы, сделанные из кончиков когтей. Согнутые чешуи защищали голени. Имелись тут и подобного же вида наручи, а также усеянные кусочками кости рукавицы. Время оказалось посрамленным — чешуи остались прочными, кожа и кишечные жгуты привязей выглядели как новые. Доспехи весили, вероятно, не меньше взрослого человека. Последним Аблала вытащил шлем. Сотни кусков кости — наверное, из челюстей и черепа дракона — были просверлены и собраны в подобие черепной коробки; искусно сделанный «хвост омара» прикрывал затылок. Шлем имел зловещий, наводящий ужас вид. — Вылезай. Будем тебя одевать как подобает. — Не хочу. — Лучше останешься в яме? — Да. — Ну, так не пойдет. Дух настаивает. — Я больше не люблю Старого Горба. Я рад, что убил его. — Он тоже. — Тогда я передумал. Не рад. Лучше бы он жил вечно. — Тогда тут стоял и болтал бы он, а не ты. Тебе не выиграть, Аблала Сани. Дух желает, чтобы ты надел эту штуку и взял дубину. Шлем пока можешь оставить, его лучше в городе не одевать. — И куда я пойду? — В Пустоши. — Даже название мне не нравится. — У тебя очень важная задача, Аблала Сани. Подозреваю, она тебе может понравиться. Нет, точно понравится. Лезь сюда, я тебе все расскажу, пока одеваем доспехи. — Расскажи сейчас. — Нет. Это тайна, пока ты внизу. — Ты мне расскажешь, если я вылезу? — И наденешь доспехи. Да. — Люблю, когда мне рассказывают тайны. — Знаю, — сказал Харлест. — Ладно. — Чудно. Харлест огляделся. Может, вправду следует пойти к Селаш. Когда ночь настанет. В прошлый раз он вышел днем, и толпа мелких сорванцов кидала в него камни. Куда катится мир? Ну, будь он в лучшей форме, побежал бы за ними, отрывая руки и ноги. Никогда больше не смеялись и не дразнились бы, верно? Детям нужны уроки, да, нужны. Когда он был ребенком…* * *
Брюс Беддикт отпустил офицеров, а потом и вестовых; подождал, пока они покинут шатер, и присел на раскладной стул. Склонился, уставился на руки. Они были холодными, как всегда со дня возвращения, словно воспоминания о ледяной воде и яростном давлении все еще преследовали его. Смотреть в лица жаждущих дела офицеров становится все труднее — в нем что-то растет, какое-то абстрактное горе, раздвигающее пропасть между ним и всеми людьми. Он вглядывается в оживленные лица, но видит лишь тени смерти, лик призрака под лицом человека. Просто новый, извращенный взгляд на смертность? Здравый ум легче сохранять, когда имеешь дело со «здесь» и «сейчас», с физическим присутствием реальности, ее неотложными нуждами. Касание иного мира подточило его самоконтроль. Если сознание — лишь искра, обреченная погаснуть, упасть в забвение — к чему вся борьба? Он держит в себе бесчисленные имена давно умерших богов. Только он дает им жизнь — или то, что сходит за жизнь для давно забытых существ. Ради чего? Кажется, он завидует брату. Никто, кроме него, не радуется так сильно блаженной нелепости людских побуждений. Не это ли лучший ответ отчаянию? Он переименовал все отправленные в поход части, кроме одного легиона Харридикта, оставленного по просьбам вошедших в него малазанских солдат. Отказавшись от привычных бригад и батальонов, создал пять легионов. Четыре состоят из двух тысяч солдат и вспомогательного персонала; пятый охраняет растянувшийся обоз, полевые госпитали, скот, возчиков и прочий люд. В него вошли пять сотен кавалерии с новыми стременами; всадники быстро учатся под руководством малазан. У каждого из боевых легионов, включая легион Харридикта, есть теперь своя кухня, кузница, арсенал, осадные орудия, есть разведка и вестовые. На командиров и их помощников можно полагаться куда увереннее, чем раньше — Брюс желал компетентности и самоуверенности, по этим качествам он и отбирал офицеров. На каждом совещании выявляются отрицательные стороны таких качеств, происходят столкновения самолюбий. Однако он полагал, что на марше врожденная страсть к соперничеству будет перенесена на идущую рядом иноземную армию, что хорошо. Летерийцам нужно кое-что доказать себе, а может, и обрести в первый раз. Малазане, коротко говоря, расколотили их во время вторжения. Слишком долго армия Летера сталкивалась с примитивным врагом — даже Тисте Эдур предпочитали варварские способы ведения войны. Несколько битв с легионами Болкандо — десять лет назад — оказались кровавыми и сомнительными в плане результативности. Однако полезный урок был проигнорирован. Военная сила редко когда умеет размышлять. Консерватизм связан с традициями теснее, чем узел с веревкой. Брюс желал новой армии — изменчивой, быстро приспосабливающейся, бесстрашно бросающей вызов старым приемам. Но он понимал также и ценность традиций. Структура легиона — это, на самом деле, возвращение к истории Первой Империи. Он сжал руки и смотрел, как кровь отливает от костяшек. Это не будет простой, беззаботный поход. Брюс взглянул на своих солдат и увидел смерть на лицах. Пророчество или чуждая память? Желал бы он знать…* * *
Релико заметил, что трое фаларийцев из тяжелой пехоты — Оглянись, Мелоч и Спешка — стоят на коленях у фургона над грудой вещмешков шестого взвода. Подошел к ним. — Слушайте. — Три загорелых лица поднялись на звук его голоса (впрочем, лбы у них были такие низкие, что особенно задирать головы не пришлось). — Вот что. Панцирник Курнос — тот, у которого носа почти не осталось — знаете его? Он на Ханно женился, а она погибла. Похожие как родственники фаларийцы переглянулись. Спешка пожала плечами, утерла пот со лба. — Этот, ага. Теперь за Острячкой таскается… — Самая большая баба, какую я видел, — облизнулся Мелоч. Оглянись кивнул: — Ее зеленые глаза… — Нет, Огля, — возразил Мелоч. — У нее кое-что еще больше. Спешка фыркнула: — Хочешь большой попы, погляди на меня. Хотя если подумать, не гляди. Слишком ты прыткий, а? Релико скривился: — Я говорил насчет Курноса, помните? Я четко помню, у него в самом начале было одно ухо, а потом и его откусили. — Да, — неспешно проговорила Спешка. — И что? — Давно его видели? У него есть одно ухо. Как это? Еще раз выросло? Солдаты молчали. Лица стали особенно тупыми. Еще миг — и они вернулись к укладыванию вещичек. Выругавшись под нос, Релико застучал сапогами. В этой армии полно секретов, это точно. Курнос и треклятое его ухо. Непотребос Вздорр и единственная ступня. Тот взводный маг и ручные крысы. Больше Некуда — у него мозга нет вообще, а дерется как демон. Лейтенант Прыщ и его злой близнец, нынче мертвый. Лысый Добряк с коллекцией расчесок… Релико решил, возвращаясь во взвод, что все здесь, кроме разве что его самого и его сержанта, совершенно сумасшедшие. Никто, стоящий вне армии, не поймет. Они видят только мундиры и оружие, шлемы и забрала, строевой шаг. А пойми они истину… что же, напугались бы еще больше. Разбежавшись с воплями. — Жвешь решки, Рылко? — Заткнись, Неп. Где Бадан? — Не здеся, жирн’й пзырь! — Сам вижу. Так куда он ушел? Вот что я хочу знать. Похожее на сморщенную сливу лицо мага скривилась с непонятной гримасе. — Проч’ ушл, ха! — Досада? Видела сержанта? Взводный капрал сидела, прислонившись к колесу фургона. В тонких губа зажата самокрутка с изрядной порцией ржавого листа — дым идет отовсюду, даже из ушей (кажется). — Не вишь, у ей зубьи склились! — каркнул Неп Борозда. Релико невольно хихикнул. — Верно подмечено, Неп. Досада, тебе чистый воздух не нравится? Женщина лениво повела рукой, вынув самокрутку изо рта. — Дурак. Я отгоняю гадких москитов. — О, это умно. Не поделишься? — Я привезла почти тысячу. Но предупреждаю, Релико, первые дни ты будешь зеленым. Хотя очень скоро начнешь обильно потеть, никакой жук тебя не захочет. — Ух ты. Но где все-таки Бадан? — Болтает с другими сержантами, Скрипачом и прочими. — Досада сделала затяжку и добавила: — Думаю, решил, что надо нам держаться поближе. Раньше мы с ними неплохо работали. — Полагаю, так. — Но Релико идея не понравилась. Эти взводы притягивают неприятности лучше магнита. — А что говорит Смола? — Думаю, согласна. — А где бесполезные рекруты? — Пришел какой-то летериец, всех забрал. — А кто ему позволил? Досада пожала плечами: — Он не спросил. Релико поскреб затылок (скрести было особенно нечего, ведь шея у него как у цыпленка — однако ему нравилось проводить рукой по мозолям, на которых в бою покоится шлем). Он заметил, что из-под фургона торчит нога Накипи, и подумал, не умерла ли она. — Я пойду поищу Большика. Взвод должен собраться к возвращению Бадана. — Хорошая идея, ага. — Ты самая ленивая из капралов, которых я встречал. — Привилегия звания, — пробубнила она, не выпуская самокрутки. — Ты на марше дня не выдержишь. Ты толще, чем была вчера. — Нет. Я даже сбросила вес. И я его чувствую. — Кого? — Даже не думай, Неп, жаба сушеная, — пробурчала Досада. Релико ушел искать Больше Некуда. Он, Большик и Бадан Грук. Остальные… в подметки не годятся.* * *
Скрипач вытащил пробку из кувшина, помедлил, оглядывая остальных. Геслер поймал ящерицу и подставляет ей палец для кусания. Бальзам сел скрестив ноги и хмурится на злобную ящерицу. Корд встал, опираясь спиной о дерево со срубленной верхушкой — о чем впоследствии пожалеет, ведь сверху сочится смола; однако он так старался принять эффектную позу, что никто не стал его предупреждать. Фом Тисси притащил здоровенный кусок соленой грудинки какого-то местного животного и нарезает его на меньшие порции. Хеллиан не сводит глаз с кувшина в руках Скрипача, Урб не сводит глаз с Хеллиан. Трое остальных — Чопор и уроженцы Даль Хона, Бадан Грук со Смолой — показывают старую дружбу, тесно усевшись в отдалении от остальных на бревне гнилого забора и зыркая глазами. Скрипачу хотелось бы видеть еще пятерых сержантов — однако найти их в хаосе снимающегося лагеря невозможно. Он поднял кувшин. — А ну, все приготовили чаши. — Он встал и начал обход. — Хеллиан, тебе только половину, — сказал он, оказавшись напротив нее. — Вижу, ты уже совсем готова. — Я готова? Лей да не жадничай. Скрипач налил до краев. — Слушай, ты совсем не уважаешь дар Клюва. — Какой дар? Он ничё мне не давал кроме белых волос и хорошо что их больше нет. Налив всем, Скрипач вернулся к гнилому пеньку и сел. В пятидесяти шагах была река; воздух кишел ласточками. Он опустил взгляд, посмотрев на солдат, собравшихся вокруг старого рыбацкого кострища. — Вот, — сказал он. — Так сержанты собирались во времена Сжигателей Мостов. Полезная была традиция и я думаю, пора ее возродить. В следующий раз отыщем всех сержантов. — И зачем всё это? — спросила Смола. — У каждого взвода свои умения. Нужно знать, что могут другие и как могут. Всё продумаем и будем надеяться, что в заварушке больше не будет роковых сюрпризов. Смола чуть подумала и кивнула: — Разумно. Корд сказал: — Ты ожидаешь, что мы скоро попадем в беду, Скрип? Колода подсказывает? А лицо у беды есть? — Он не скажет, — пожаловался Геслер. — Но можно догадываться, что мы узнаем беду, когда встретим. — Болкандо, — предположил Бадан Грук. — Слухи ходят везде. Скрипач кивнул: — Да, мы можем пару раз с ними столкнуться, если Горячие Слезы с Напастью не вобьют в них покорность первыми. Кажется, только сафии рады нашему визиту. — Они почти изолированы, окружены горами, — сказал Корд, скрестив руки на груди. — Наверное, проголодались по новым лицам, даже таким уродливым как наши. — Но мы ведь не знаем, что идем в Сафинанд, — заметил Скрипач. — По тем картам, которые я видел, он гораздо севернее простейшего пути к Пустошам. Корд крякнул: — Пересекать местность, которую зовут Пустошами — плохая идея. И что это за Колансе вообще? Что движет Адъюнктом? Мы идем на новую войну, чтобы отомстить за очередное оскорбление Малазанской Империи? Почему бы не оставить все Лейсин? Кажется, мы Императрице и гроша не задолжали. Скрипач вздохнул: — Я здесь не намерен пережевывать мотивы Адъюнкта, Корд. Догадки бесполезны. Мы ее армия. Куда она ведет, туда мы идем… — Почему? — Смола почти пролаяла это слово. — Слушайте. Мы с сестрой чуть не померли от голода в летерийской камере. Нас ждала смертная казнь. Ну, может, почти все вы считаете, что изгонять Тисте Эдур и их безумного императора — дело очень важное; но много морпехов полегло на этом деле, а тем, кто дошел сюда, просто повезло. Если бы не Клюв, все мы погибли бы. А его больше нет. Синн тоже пропала. У нас всего один Верховный Маг… насколько он хорош? Скрипач, сможет ли Быстрый сделать, как сделал Клюв? Скрипач расстегнул шлем, стащил с головы. Почесал в потных волосах. — Быстрый Бен не так работает. Он привык быть за сценой, но Еж говорит, что в последнее время, после Черного Коралла, наверное, он изменился… — Вот чудно, — оборвал его Корд. — Как раз там Сжигателей стерли в порошок. — Не его вина. По-любому, все видели, на что он способен. Отогнал эдурских магов у побережья Семиградья. А потом в Летерасе победил треклятого дракона… — Я думаю, долбашки под нос помогли делу, — буркнул Корд. Геслер горько рассмеялся: — Ну, Скрип, мы не сержанты Сжигателей. Думаю, это чертовски ясно. Можешь представить, чтобы Вискиджек, Брякля и Хватка и остальные стонали над каждой мелкой трудностью, как мы тут? Я не могу, хотя даже не встречал их. Скрипач дернул плечом: — Я не был тогда сержантом, так что судить не могу. Но что-то мне подсказывает — они тоже много мямлили. Не забудь о Черном Псе и долгом пути до Даруджистана. Кое-кто в Империи хотел, чтобы они погибли. Может, им не было на что особенно жаловаться при Даджеке Одноруком, но будь уверен — они не знали, что задумал Верховный Кулак. Не их это было дело. — Ну-ну. — Даже если солдатам предстояло погибнуть? — спросила Смола. Скрипач грубо засмеялся, обрывая разговор: — Разве это не дело командира, как думаете? Адъюнкт нам не мама родная. Ради Худа, Смола! Она — воля за кулаком, а мы — кулак. Иногда нас заливает кровью — но так бывает, когда ты бьешь врага кулаком в лицо. — Зубы виноваты, — сказал Геслер. — Я — то знаю. Однако Смола не сдавалась: — Если бы мы знали куда идем, было бы легче выжить. Скрипач встал. Правая рука швырнула шлем оземь и он закувыркался, подскакивая, пока не успокоился в яме костра. — Не поняла, что ли? Выжить — не главное! Слова его показались ядовитее последнего плевка умирающего. Сержанты отпрянули. Даже глаза Геслера широко раскрылись. Ящерица уловила момент, вырвалась и сбежала. В потрясенной тишине Скрипач зарычал, вцепился в бороду. Он не хотел ни с кем встречаться взглядом. «Дыханье Худа, Скрип. Ты проклятый дурак. Позволил ей подойти слишком близко. Погляди в глаза — она не настоящий солдат. Что она тут делает, во имя Фенера? И много ли таких в армии?» — Ну, — натянуто сказал Корд, — это было гадание по струе Худа. Скрипач хрипло вздохнул. — Не струя, Корд, а чертов потоп. И тут Смола удивила всех. — Рада, что все прояснилось. А теперь поговорим насчет того, как стать самым жестким Худовым кулаком на руке Адъюнкта.* * *
Залегший в спутанных кустах Горлорез чуть не подавился. Во рту и горле вдруг стало так сухо, что подумалось — он мог бы дышать пламенем. Солдат проклял себя за лишнее любопытство. Сунул длинный нос куда не надо было и — надо признать — обрел преимущество перед товарищами. Теперь есть резон для хитрых подмигиваний, для сардонической всепонимающей улыбки — а человек вроде него не удовлетворился простой имитацией знания. Ну, теперь он узнал. Скрипача обвели вокруг пальца. Он сказал, что не знает дела Таворы, но тут же показал, что врет. Он все знает, но не говорит. «Да. Не говорит, но ясно намекает. Зачем детали, если мы станем поживой для ворон?» Он мог бы кашлять пламенем, да, или смеяться облаками пепла. Нужно переговорить с Мертвяком, найти другого Крючка, что прячется среди морпехов. Были знаки, то тут то там, призывы к контакту, которые может узнать лишь приятель — Крючок. Он тоже кое-что оставил, но похоже, они танцуют друг вокруг друга. До сих пор это было правильно. «Если мы идем в серые врата Худа, мне нужны союзники. Мертвяк — наверняка. И тот тайный танцор. Наверное». Сержанты говорили о том и о сем, спокойно и хладнокровно, как будто Скрип только что их не высек. Горлорез почти не слушал, пока не различил свое имя. — Он защитит нам спины, если нужно будет, — говорил Бальзам, и в голосе его не было и капли ошеломления. — Не думаю, что нужно будет, — сказал Скрипач. — Говоря об измене, я не имел в виду наши ряды. «Измена? Какая измена? Боги, что я пропустил?» — Союзники? — спросил Корд. — Не могу поверить. Ни со стороны Напасти, ни от Горячих Слез. А от кого еще? — От летерийцев, — бросила Смола. — Нашего излишне большого эскорта. — Не могу уточнять, — сказал Скрипач. — Просто не забывайте держать носы по ветру. Бадан Грук, на что способен твой маг? — Неп Борозда? Ну, он же колдун из леса. Хорош в проклятиях. — Грук пожал плечами. — Ничего особенного больше не видел, хотя… однажды он создал клубок пауков и швырнул в лицо Накипи. Они были достаточно злыми на вид и больно кусались. Накипь даже завизжала. — Все равно это должна была быть иллюзия, — заметила Смола. — Иногда проклятия дальхонезцев близки к Мокра — вот почему они проползают в мысли жертвы. — Кажется, ты кое-что об этом знаешь, — удивился Геслер. — Я не колдунья. Но магию чувствую. — А кто у нас самый опасный боец-на-все-руки? — Смертонос, — разом ответили Смола и Бадан Грук. Скрипач хмыкнул. — Корик и Улыба с вами согласились бы. Корик — с неохотой, но это просто зависть. Хеллиан хохотнула. — Рада слышать, что он хоть на чтой-то способен. — Она выпила и утерла губы рукавом. Все ждали пояснений, но она молчала. Скрипач продолжил: — Мы можем, если потребуется, выставить сильный строй тяжелой пехоты. Саперов хватает, а припасов — нет. Но тут ничего не сделаешь. Они, впрочем, могут делать ночные подкопы, да и с осадными орудиями Летера управятся. Разговор продолжился, однако Горлореза отвлек шорох около уха. Он повернул голову — и встретился глазами с крысой. «Одна из крыс Бутыла. Этот ублюдок… Но в том и соль, не так ли? Скрипач о нем словечка не сказал. Приберегает. Вот это интересно…» Он оскалился на крысу. Та была не любезнее.* * *
Проезжая по выбитому тракту к лагерю Охотников, Рутан Гудд заметил пятерых капитанов, скачущих на гребень возвышенности, что разделяла контингенты малазан и летерийцев. Он скривился, однако пришпорил коня. Пустая болтовня всегда раздражает. Капитанам достается с обеих сторон: их не допускают до секретов Кулака, их презирают подчиненные. Лейтенанты же — либо амбициозные спиногрызы, либо тупые жополизы. Единственное известное ему исключение — Прыщ. Добряк счастлив, имея такого конкурента, достаточно злобного и хитрого, чтобы развлекать начальника. Лейтенантом Рутана была мрачная напанка по имени Ребенд, некомпетентная и потенциально опасная для всех. Двух других он потерял в И’Гатане. Капитаны заметили Рутана и натянули удила; на всех лицах читались различные степени неудовольствия. Добряк старше остальных а, значит, здесь главный. За ним идет Скенроу, женщина лет сорока из Итко Кана, необыкновенно высокая и тощая для канезки. Наверное, она происходит из народности южного берега, когда-то бывшего отдельным племенем. Суровое лицо покрыто шрамами, словно она провела детство в семье диких кошек. Дальше — Фаредан Сорт, успевшая послужить везде и, вроде бы, даже стоявшая на Буревой Стене. Рутан, знавший о тех местах больше других, полагал, что это правда. Она держалась как человек, повидавший самое худшее и не желающий повидать его снова. Однако есть опыт, который никогда не оставишь позади, как ни пытайся… К тому же Рутан видел на ее мече зазубрины, повреждения, которые возникают только от губительного касания магического жезла. Рутан мог считаться четвертым по старшинству; за ним шли недавно продвинутые — фленгианец Скор, уже нацелившийся на чин кулака, и похожий на хорька человечек по кличке Нечистый Ром. Его перевели из морской пехоты, когда солдаты послали ему «метку смерти» — за какие грехи, никто не знал. Какое бы прошлое за ним не тянулось, Нечистый Ром мог скакать не хуже викана, поэтому стал командиром легкой конницы. — Вы все же решили появиться, — проговорил Добряк. — Спасибо, капитан, — отвечал Рутан, прочесывая бороду пальцами и созерцая хаос малазанского лагеря. — Мы, к счастью, завтра уходим. — Моя рота готова, — сказал Скор. — Может, недавно была, — натянуто ухмыльнулась Скенроу. — Наверное, сейчас они разбежались по дюжине шатров шлюх. Надменное лицо Скора омрачилось. — Сидеть и ждать — таков был мой приказ, и они его исполнят. Лейтенанты позаботятся. — Если они хорошие лейтенанты — сомневаюсь, — ответила Скенроу. — Они видели, что солдаты утомились, слышали, как они начинают браниться, а потом и драться. Если у них есть хотя бы капля мозгов, позволят солдатам оторваться напоследок. — Скенроу о том говорит, капитан Скор, — пояснила Фаредан Сорт, — что не стоит слишком рано готовить взводы к маршу. Лучше прислушайтесь к советам более опытных офицеров. Скор закусил губу, чтобы не ответить слишком грубо. Натянуто кивнул. Рутан Гудд обернулся в седле, чтобы посмотреть на летерийские легионы. Отлично организованные ублюдки, это ясно. Брюсу Беддикту придется заставить их хромать, чтобы малазане не остались позади. Они ждут терпеливо, как старухи ждут смерти стариков-мужей. Добряк заговорил: — Скенроу, Скор, вы и остальные офицеры под командой кулака Блистига, вы должны лучше всех понимать наши проблемы. Кулак Кенеб вынужден влезать во всякое дело, хотя ему следует тревожиться только о своих ротах и ничем ином. Он взвалил на плечи снабжение рот Блистига, и все от этого страдают. — Зато Блистиг теперь молниями не блещет, — заметила Скенроу. — А вы могли бы все там подтянуть? Женщина заморгала: — Я стала капитаном, Добряк, лишь потому что умею вести солдат в бой и знаю, что с ними делать в бою. А к снабжению у меня таланта нет. — Она пожала плечами. — Есть пара хороших лейтенантов, они следят, чтобы все были посчитаны и никто не получал по два левых сапога перед походом. Без них я была бы хуже Блистига. — У меня со снабжением никаких трудностей, — уверенно заявил Скор. Остальные промолчали. Добряк потянулся, поморщился: — Когда Блистиг командовал гарнизоном Арена, все говорили о нем как об умном и компетентном офицере. — Зрелище избиения Седьмой Армии, а потом армии Пормкваля его сломило, — сказала Сорт. — Удивляюсь, что Адъюнкт этого не видит. — Об одном мы можем договориться, — сказал Добряк. — О том, как помочь Кенебу. Нужно, господа капитаны, чтобы лучший наш кулак не переутомился, не выдохся. — Ничего не сделать без сержантов, — ответила Сорт. — Нужно привлечь служивых к сотрудничеству. — Рискованно, — заметил Добряк. Рутан хмыкнул, привлекая всеобщее недоуменное внимание. — Прошу объясниться, — проговорил Добряк. Рутан пожал плечами: — Наверное, нам, офицерам, приятно думать, будто мы одни способны видеть развал Высшего Командования. — Он встретился взглядом с Добряком. — Сержанты видят все лучше нас. Привлечь их — для нас небольшая жертва. Они даже порадуются, поняв, что мы не сборище слепых зануд. Сейчас они, скорее всего, так и думают. Он высказал что хотел и снова замкнулся. — Кто говорит редко, говорит метко, — процитировала какую-то пословицу Фаредан Сорт. Добряк натянул удила. — Значит, решено. Соберите сержантов. Пусть приструнят взводы. Худ знает что думает о нас Брюс, но готов поспорить — что-то нелестное.* * *
Едва Добряк и остальные уехали, Скенроу развернула лошадь, заставив Рутана остановиться. Он прищурился на нее. Удивительно, как улыбка может преобразить лицо. — Старцы моего народа говаривали, что иногда встречаются люди с ревом морской бури в очах, и такие люди способны переплыть самую глубокую пучину. Я встретила вас, Рутан Гудд, и поняла, о чем они толковали. Но я вижу в ваших глазах не бурю. Я вижу треклятый тайфун. Он торопливо отвернулся, погладил бороду. — Меня просто пучит, Скенроу. Женщина грубо хохотнула: — Как скажете. Избегайте овощей, капитан. Он смотрел ей в спину. «Рыбаки. Тебя, Скенроу, я должен избегать, хотя ты так сладко улыбаешься. Тем хуже. Седогривый, ты вечно твердил, что из нас двоих я удачливее. Неверно. Если дух твой услышал, пусть пошлет мне хоть отзвук смеха». Он помолчал, но слышен был лишь свист ветра, и ничего веселого не было в этом звуке. — Пошел, коняга.* * *
Корик выглядел развалиной. Когда он, дрожащий, с дикими глазами, показался на стоянке взвода, Тарр нахмурился: — Солдат, ты мне напоминаешь жалкого любителя д’байанга. — Трясучий параноик, вот ты кто, — согласился Каракатица. — Садись, Корик. Завтра найдем тебе местечко в фургоне. — Я просто болел, — слабо зарычал Корик. — Я видел любителей д’байанга в торговых фортах и мне не нравится, что меня с ними равняют. Я давно дал обет, что не буду таким глупым. Я просто болел. Дайте несколько дней — я выправлюсь и вгоню кулак в лицо первому сказавшему про д’байанг. — Это уже лучше звучит, — сказала Улыба. — Добро пожаловать назад. Корабб вылез из палатки, неся оружейный пояс Корика. — Наточил и намазал маслом меч, Корик. Но похоже, что поясу понадобится новая дырочка. Нужно нарастить мясо на костях. — Спасибо, мамочка. Только титьку не суй, ладно? — Он сел на пустой ящик из-под морантских припасов и уставился в огонь. Тарр решил, что Корика утомил путь из госпиталя. Со всеми солдатами то же самое. Кислая водичка помогает, но все жертвы лихорадки стали какими-то пустыми, в глазах одержимый блеск. — Где Скрип? — спросил Корик. Бутыл пошевелился, подняв голову над матрацем и стянув тряпку с глаз. Поморгал, щурясь на ярком свете. — Скрип записывает все наши прегрешения. Он на одной из тайных сходок сержантов. Тарр хмыкнул: — Рад, что это до сих пор тайна. — У нас нет прегрешений, — сказала Улыба. — Разве что ты, капрал… Эй, Бутыл, о чем они там болтают? — Ни о чем. Слова его привлекли всеобщее внимание. Даже Корабб оторвался от проделывания новой дырки в толстом кожаном ремне (шило впилось в ладонь, а он даже не обратил внимания). — Видит Худ, ты худший из всех лжецов, — сказал Каракатица. — Скрип ожидает стычки, причем скоро. Он намерен подтянуть взводы. Ясно? Вот вам. Пережевывайте. — И насколько сильно подтянуть? — спросил сапер. Глаза его стали щелками. Бутыл, казалось, хочет выплюнуть нечто горькое. — Очень сильно. — Дерьмо, — бросил Корик. — Поглядите на меня. Дерьмо. — Полежишь на дне фургона весь следующий день, а может, и еще, — сказал Тарр. — А потом знай шепчи заклинания охранные. Мы войдем на территорию возможного врага не очень скоро. Ешь, Корик. Много ешь. — Ой, — сказал Корабб, поднимая руку с торчащим шилом. — Вытащи и погляди, течет ли кровь, — посоветовала Улыба. — Если не течет, спеши к целителю. — Видя, что все смотрят на нее, Улыба оскалилась: — Рыболовные крючки. Мы, э… рыбаки, что работали на мою семью, они считали, что это самое плохое. То есть раны, которые не кровят. Ох, да ладно ссать, еще рано. — Пойду пройдусь, — сказал Бутыл. Тарр поглядел в спину уходящему магу, потом заметил, что Каракатица с тревогой смотрит на него. «Да, плохо всё выглядит». Корабб вытащил шило и пытался теперь выдавить хоть каплю крови. Преуспев, послал Улыбе торжествующую улыбку и снова занялся поясом.* * *
Бутыл бродил по лагерю, избегая плохо организованных очередей около штаба, арсенала, мастерских по починке доспехов и амуниции, так же как и прочих мест, где сидели несчастные, перегруженные работой ремесленники. Даже около шатров со шлюхами образовались толпы. «Боги, где все офицеры? Нам нужна военная полиция. Вот что бывает, когда нет имперского смотрителя, Когтей, адъютантов и комиссаров. Адъюнкт, почему вы не позаботились? Стой, Бутыл — не твоя это проблема. У тебя своих проблем полно». Он вдруг понял, что стоит на середине проезда, схватившись рукой за волосы. Буря образов бушевала в голое — крысы все расставлены в стратегически важных местах — но та, что в шатре Таворы, сражается со складками джутовой ткани — кто-то поймал ее в мешок! Он заставил остальных уйти из головы. «Ты! Дитятко Корик! Внимание! Грызи, как будто жизнь спасаешь — наверное, так и есть. Вон из мешка!» — Ты. Ты из взвода Скрипача, так? Моргая, Бутыл сосредоточил взгляд на возникшем рядом человеке. — Еж. Чего тебе нужно? Тот усмехнулся. Учитывая безумный блеск в грязно-серых глазках, усмешка вышла довольно устрашающей. — Меня послал Быстрый Бен. — Неужели? Зачем? Чего он хочет? — Никогда не знал ответа на этот вопрос. А вот ты, Бутыл, знаешь. Да? — Слушай, я занят… Еж потряс мешком: — Это тебе. — Ублюдок! — Бутыл схватил мешок. Торопливо заглянул внутрь. «Ох, кончай грызть, Корик. Расслабься». — Он шевелился. — Кто? — Мешок. Там кто-то живой? Он так и скакал в руке… — Еж поперхнулся, потому что кто-то набежал на него. Мужлан в доспехах, громадный словно медведь. — Смотри куда лезешь, клятый олух! Мужчина развернулся, заслышав ругательства Ежа. Широкое плоское лицо стало пунцовым как свекла. Он пошел назад, кривя губы. Видя, как большущие руки сжимаются в кулаки, Бутыл испуганно попятился. Еж только улыбнулся. Свекла была готова взорваться. Когда кулак вылетел вперед, Еж поднырнул, подскакивая к громиле. Руки сапера устремились к солдатской развилке, ухватили, потянули, закрутили… Солдат сложился вдвое с визгливым криком. Еж добавил ему коленом в челюсть, заставляя голову откинуться. Вогнал локоть в скулу, отчего раздался треск. Громила сжался на земле. Еж встал над телом. — Ты просто наскочил на последнего живого Сжигателя Мостов. Догадываюсь — больше ты так делать не будешь? — Еж повернулся к Бутылу, улыбнувшись во второй раз:- Быстрый Бен хочет поговорить. Иди за мной. Через несколько шагов Бутыл сказал: — Ты же не… Сам знаешь. — Не что? — Не последний живой Сжигатель. Есть Скрипач и Быстрый Бен. Еще я слышал о выживших под Черным Кораллом, они скрываются в Даруджистане… — Все в отставке или переведены. Скрип советовал мне сделать то же самое. Я раздумывал. Серьезно. Новое начало, всё такое. — Он стянул кожаную шапку. — Но потом подумал: зачем? Разве хорошо начинать сначала? Столько всего прошел, теперь иди опять? Нет, — он постучал по значку Сжигателей Мостов, вышитому на выцветшем плаще, — я вот кто, и это кое-что значит. — Думаю, тот рядовой с тобой согласится. — Да, хорошее начало. Что еще лучше, я потолковал с лейтенантом Прыщом и он дал мне взвод новобранцев. Значит, Сжигатели еще не мертвы. Еще я подцепил летерийского алхимика — поглядим, нельзя ли найти замену морантским гостинцам. У него есть замечательный порошок, я его назвал Синькой. Смешиваешь его, засыпаешь в глиняный шар и запечатываешь. Полдня — и смесь готова, созрела. Бутылу было не очень интересно, но он все же спросил: — Хорошо горит? — Совсем не горит. В этом и красота Синьки, друг мой. — Еж засмеялся. — Ни блеска пламени, ни струйки дыма. Мы работаем над другими. Глотами, скользунами, обманками. Я достал два осадных орудия — местный абралет и онагр — и мы приладили глиняные головки к стрелам. Вот и новая металка готова. — Он почти подскакивал от возбуждения, ведя Бутыла через лагерь. — Первый мой взвод будет саперным, и плевать, какие еще таланты у них есть. Я тут думал… вообрази целую армию Сжигателей, скажем, пять тысяч. Разумеется, все выучены на морпехов, с тяжелой пехотой, магами, лазутчиками и целителями — но каждый еще и обучен на сапера, на инженера. Видишь? — Звучит устрашающе. — Ну еще бы. Вот. — Он ткнул пальцем. — Та палатка. Быстрый там. По крайней мере он так сказал, вернувшись из командного шатра. А я пойду соберу взвод. Еж ушел. Бутыл попытался вообразить пять тысяч Ежей с настоящим Ежом во главе. «Дыханье Худа, лучше бы между нами был целый континент. Или два». — Подавив дрожь, он зашагал к палатке. — Быстрый? Вы там? Полог заколыхался. Бутыл скривил губы, залез внутрь. — Хватит шпионить за Адъюнктом и за мной, — сказал колдун. Он сидел в дальнем конце, скрестив ноги. Весь пол заполонила груда каких-то детских кукол. Бутыл уселся. — Поиграть можно? — Смешно. Поверь мне, с этими штучками тебе играть не захочется. — Ну не знаю. Бабушка… — Я тяну за ниточки, Бутыл. Хочешь запутаться? Бутыл сел прямее. — Гм, нет. Спасибо. Быстрый Бен обнажил мелкие зубы — на редкость белые и ровные. — Загадка в том, что я не могу опознать по меньшей мере троих. Женщину, деву и какого-то бородатого ублюдка, которого словно бы поджаривают. — К кому они привязаны? Колдун кивнул: — Бабушка тебя слишком многому научила, Бутыл. Я уже посоветовал Скрипу считать тебя личной затычкой для всех дыр. Да, я пытаюсь понять, но сплетение слишком путаное. Сам видишь. — Вы слишком спешите. Дайте им время, сами распутаются. — Может быть. — Так что там за большой секрет у вас с Адъюнктом? Если я действительно стал вашей затычкой, мне нужно знать. Смогу понять, что делать. — Может, она, — задумчиво проговорил Бен, — а может, скорее, Т’амбер — но они меня вынюхали, Бутыл. Подошли ближе, чем удавалось кому бы то ни было — даже Вискиджеку. — Он помолчал, нахмурился. — Может, Каллор? Может, Рейк — да, Рейк, наверное, видел достаточно ясно, и удивительно ли, что я его избегал? Ну, Готос, разумеется, хотя… — Верховный Маг, — прервал его Бутыл, — о чем вы бормочете? Быстрый Бен вздрогнул, сверкнул глазами: — Извини, отвлекся. Тебе не нужно за ней шпионить — Лостара увидела крысу и чуть не разрубила надвое. Мне удалось вмешаться, наговорить всяких сказок, будто крыса нужна для гадания. Если произойдет нечто жизненно важное, я дам тебе знать. — Шепот в черепе. — Мы направляемся в лабиринт, Бутыл. Адъюнкт стареет на глазах, пытаясь продумать путь через Пустоши. Ты пытался скакать на душе животного ТАМ? Это ловушка мощных энергий, обширных слепых пятен. Тысячи слоев враждебных ритуалов, освященные земли, проклятые ямы, кровавые лохани, прикрытые кожей провалы. Я попробовал и отшатнулся, голова чуть не лопнула. Во рту была кровь. — Призрак врат, — сказал Бутыл. Глаза Быстрого Бена блеснули в полутьме. — Регион влияний, да — но призрачные врата блуждают — сейчас они вообще не там. Не в Пустошах. — К востоку. Вот где мы их найдем и вот куда мы идем. Да? Бен кивнул: — Лучше призрак, нежели реальность. — Знакомы с реальным, Верховный Маг? Тот отвел глаза: — Она все поняла без чужой помощи. Слишком странно, слишком непонятно. Проклятие! — Думаете, она связана с братом? — Не посмел спросить, — признался Быстрый Бен. — Она кое в чем похожа на Даджека. Некоторые вопросы лучше не поднимать. О, знаешь ли, это многое бы объяснило. — Спросите себя — а что если нет? Колдун надолго замолчал, вздыхая. — Если не Паран, кто? — Вот-вот. — Жуткий вопрос. — Я не слежу за Адъюнктом, когда она в вашей компании. По большей части когда она одна. — Бедняжка… — Хватит шуток, Верховный Маг. Адъюнкт многое знает. Я хочу знать, откуда. Хочу знать, нет ли у нее неведомой всем компании. Если хотите мне помешать, придумайте вескую причину. Вы сказали, она стала ближе. Вернули расположение? — Хотелось бы знать. Отатараловый меч отталкивает меня, он ведь для этого и сделан, верно? — Он увидел скепсис на лице собеседника и оскалился: — Чего? — Не так сильно отталкивает, как вы пытаетесь показать. Риск в том, что, чем ближе вы подходите к отатаралу, тем сильнее обнажаетесь — а если она заметит вас в этот миг, то поймет. Не приблизительно, а в точности. — Бутыл уставил на Быстрого Бена палец: — Вот чего вы не хотите, вот реальная причина, по которой вы не пытаетесь прорваться к ней. Значит, единственный ваш шанс — я. Так мне продолжить выслеживание? — Лостара подозревает… — Иногда Адъюнкт должна оставаться одна. Верховный Маг поколебался, потом кивнул. — Уже что-нибудь нашел? — Нет. Она не имеет привычки думать вслух, это стало ясным. Она не молится. Я ни разу не слышал, чтобы она разговаривала с невидимками. — А может, тебя ослепляют? — Такое возможно, но заметил бы провал в сознании. Надеюсь. Зависит от того, насколько хороши будут чары. — Если это чары, рассчитанные как раз на твои добавочные глаза? — Все бывает. Вы правы — возможно, что нечтоособенное, может быть, основанное на Мокра, пролезает в крошечные мозги крыс и рисует прелестную картинку «ничего тут нет». Если так, я не знаю, что можно сделать. Учитывая действие отатарала, источник такого волшебства должен быть ужасающе высоким — я имею в виду, это какой-то треклятый бог. — Или Старший. — Эти воды слишком глубоки для смертного вроде меня, Быстрый Бен. Мое подглядывание работает лишь потому, что оно пассивно. Строго говоря, езда на чужой душе — это не магия в обычном понимании. — Тогда поищи что-нибудь в Пустошах, Бутыл. Увидь то, что сможешь. Я туда близко подойти не могу; думаю, и Адъюнкт не может. Найди волка или койота — они любят слоняться вокруг армий и тому подобного. Кто там таится? — Попробую. Но если это так рискованно, вы можете меня потерять. Я сам могу себя потерять, а это гораздо хуже. Быстрый Бен улыбнулся своей мимолетной улыбочкой, сунул руку в кучу кукол. — Вот почему я привязал особую ниточку к этой вот кукле. Бутыл прошипел: — Гнусное ты дерьмо. — Хватит жаловаться. Я вытяну тебя, если попадешь в беду. Обещаю. — Я подумаю, — сказал Бутыл, вставая. Верховный Маг удивленно вскинул голову. — О чем подумаешь? — Быстрый Бен, если в Пустошах так опасно… вам не приходит в голову, что, когда меня захватят, за ниточку может потянуть кое-кто еще? Когда вы начнете по-настоящему играться с куколками и пускать слюни, Адъюнкт и вся ее армия будут обречены. — Я себя сохранить сумею, — буркнул Бен. — И как вы это узнали? Вы даже не понимаете, что там творится. Чего бы мне залезать в гущу соревнований по перетягиванию каната? Меня на куски разорвет. — Ну, это ведь не первое твое рискованное дело, — лукаво подмигнул Быстрый Бен. — Ожидаю, что ты успел составить парочку подходящих планов. — Я сказал, что подумаю. — Но особо не медли, Бутыл.* * *
— Два полных ящика тех копченых сосисок. Приказ Кулака Кенеба. — Слушаюсь, старший сержант. — Помни, что их надо хорошенько связать, — бросил Прыщ юноше с пятнистым лицом и с удовольствием увидел, как тот энергично кивает. Интендантская служба притягивает солдат, не сумевших найти себя на поле учебных боев. Освоившись, они делятся на две весьма различные категории. Одни, словно щенки, вскакивают по малейшему движению пальца офицера; другие строят неприступные крепости из предписаний, нагромождая припасы внутри — выдать хоть одну единицу для них все равно что пролить кровь или еще хуже. Прыщ в совершенстве научился ломать последних, хотя иногда, вот как сейчас, ему приятнее были щенки. Он незаметно огляделся, хотя вокруг бушевал необузданный хаос и никто не следил за ним. Щенок был рад получить ошейник; теперь в любой нужный момент Прыщ может повернуть его голову куда угодно. Он умеет использовать разные поводки. — Я лично забираю ящики для Кулака Кенеба. Еще соберите снаряжение для пятидесяти рекрутов, и побыстрее — приказ капитана Добряка. Ссылаться на Кенеба было безопасно — в этот миг никто, кроме личных адъютантов, не может к нему подойти. Что же касается Добряка… ну, одно его имя заставляет белеть даже самого красномордого солдата. То, что Прыщ умудрился как-то потерять своих рекрутов — нелепо, но совсем не важно. Они исчезли из взводов морской пехоты, и никто не знает почему. Если его уличат, Прыщ сможет указать пальцем на взводных сержантов. «Никогда не становитесь блокпостом на опасной дороге. Нет, становитесь склизким от грязи мостом. Я мог бы написать руководство для младших офицеров — „Как сохранять здоровье, лениться и получать незаслуженные блага“. Но сделай я это, придется выйти из боя, отказаться от соперничества. Скажем, уйти в отставку, но не куда попало. Как насчет неиспользуемого дворца? Это было бы коронным моим трюком — захватить дворец в личное пользование. „Приказ королевы Фрупалавы, сэр. Если есть сомнения, можете свободно их обсудить с одноглазым палачом“». А пока ему довольно изысканных летерийских копченых сосисок, трех кувшинов отличного вина, фляжки тростникового сиропа (все для кулака Кенеба, хотя он ничего так и не попробует) — а также дополнительных одеял, дополнительных пайков, обычных пехотных и высоких кавалерийских сапог, значков и обручей капралов, сержантов и лейтенантов. Всё это предназначено его пятидесяти или шестидесяти пропавшим новобранцам — хотя достанется тем солдатам, что потеряют снаряжение на марше, но предпочтут официально не заявлять. Он уже получил в распоряжение три фургона с отличной командой. Сейчас их охраняют солдаты взвода Чопора. Он подумывал привлечь солдат тех трех взводов в партнеры по операциям на черном рынке, но это же всегда успеется. Зависть уменьшается тем сильнее, чем большую долю ты получаешь; а когда на кону стоит многое, солдаты станут тебя усердно защищать, и не только от врага. Мало-помалу дела его идут на лад. — Эй, там! Что в коробке? — Гребни, сэр… — А, для капитана Добряка. — Да, сэр. Личный заказ, сэр. — Отлично. Я сам их отнесу. — Ну, э… — Я не только его непосредственный подчиненный, солдат, но и личный цирюльник. — А, ладно. Вот она, сэр — только поставьте знак. Да, на той восковой пластине. Прыщ с улыбкой извлек отличную копию печати Добряка и сильно придавил к восковому кругляшу. — Смышленый ты парень, делаешь все точно. То, что нужно армии. — Так точно, сэр!* * *
Радость Ежа, узнавшего, что алхимик уже собрал по его приказу новых рекрутов, быстро угасла, едва он бросил взгляд на сорок горе-солдат, усевшихся в пятнадцати шагах от выгребной траншеи. Когда он подходил — подумал, что они ему машут. Оказалось, просто отмахиваются от мух. — Баведикт! — позвал он алхимика. — Поднять их на ноги! Алхимик взялся за длинную косу и привычным движением замотал ее вокруг головы (густая мазь не давала косе упасть), вскочил с необычного складного табурета, на котором сидел в тени палатки. — Капитан Еж, последняя смесь готова. Специальные плащи доставлены моим братом ползвона назад. У меня есть все, чтобы начать покраску. — Великолепно. Это все? — сказал Еж, кивнув на рекрутов. Губы Баведикта искривила гримаса. — Да, сэр. — И давно они сидят у вонючей ямы? — Давно. Пока не готовы думать самостоятельно — но чего еще ожидать от летерийцев? Солдаты делают что приказано и больше ничего. Еж вздохнул. — Есть двое сержантов. — Баведикт указал. — Те, что сидят спинами к нам. — Имена? — Восход — тот, что с усами. И Соплюк. — Ого, — сказал Еж. — И кто их так назвал? — Какой-то старший сержант Прыщ. — Полагаю, когда вы их забирали, его поблизости не оказалось. — Он придал их разным взводам, но там были вовсе не рады. Забрать их оказалось не трудно. — Хорошо. — Еж оглянулся на повозку Баведикта — громадную, прочную на вид карету из лакированного дерева и бронзы; сощурил глаза, видя четырех черных лошадей в упряжи. — Вы неплохо живете, Баведикт. Приходится удивляться, что вы здесь делаете. — Я уже говорил, что слишком близко видел действие одной из ваших долбашек. На чертова дракона, не меньше. Моя лавка стала грудой углей. — Он помедлил, подняв одну ногу и уперев ступню в колено. — Но в основном из-за профессионального любопытства, капитан. Это и дар и проклятие. Так что вы рассказываете все, что знаете, о характеристиках морантской алхимии, а я буду изобретать новые припасы для ваших саперов. — Моих саперов. Да. Теперь пора пойти и… — Сами к вам идут, капитан. Еж обернулся и чуть не отскочил. Две огромные потные бабы устремили на него взоры и подходили все ближе. Подойдя, они отдали честь. Блондинистая сказала: Капрал Шпигачка, сэр. А это капрал Ромовая Баба. У нас вопрос, сэр. — Давайте. — Мы хотим передвинуться с места, на которое нас определили. Слишком много мух, сэр. — Армия никогда не двигается и не ночует одна, — сказал Еж. — С нами идут крысы, мыши, плащовки и вороны, чайки и ризаны. И еще мухи. — Это верно, сэр, — сказала черноволосая Ромовая Баба, — но даже вон там их меньше. Десять шагов от выгребной траншеи, сэр, вот все чего мы просим. — Вот вам первый урок. Если есть выбор между удобством и неудобством, выбирайте удобство — и не ждите приказа, чтоб вас. Раздражение отвлекает и утомляет. Утомление сделает вас мертвыми. Если жара, ищите тень. Если мороз — скучивайтесь, когда не на постах стоите. А теперь у меня вопрос к вам. Почему вы меня просите, а не сержанты? — Они сами хотели идти, — сказала Ромовая Баба — но потом я и Шпига, мы сказали, что вы мужчина, а мы шлюхи — или бывшие шлюхи — и наверное, вы будете снисходительнее к нам, чем к ним. Надеемся, вы не предпочитаете мальчиков, сэр? — Хорошая надежда и ловкий ход. Ну, идите назад. Пусть все встают и передвигаются. — Да, сэр. Он отдал честь в ответ на их козыряние. Баведикт встал рядом. — Возможно, для всех них есть еще надежда. — Их нужно подбадривать, вот и всё. А теперь найдите восковую табличку или еще что — мне нужен список. Память стала слабой, особенно когда я умер и вернулся. Алхимик заморгал, но быстро опомнился. — Спешу, капитан. «Отличное начало», заключил Еж. «По любому».* * *
Лостара вогнала нож в ножны, прошлась, изучая собрание трофеев, украшавшее стену приемной. — Кулак Кенеб не в лучшей форме, — сказала она. Стоявшая сзади, в центре комнаты, Адъюнкт ничего не ответила. — Пропажа Гриба сильно его ранила. Одна мысль, что мальчишку мог проглотить Азат, заставит кости в творог превращаться. Кулак Блистиг решил, что Гриба можно причислить к мертвым, и Кенебу это совсем не помогает. Она обернулась и увидела, что Адъюнкт медленно стягивает перчатки. Лицо Таворы было бледным, глаза окружила сеть морщин. Она похудела, став еще менее женственной. За горем поджидает пустота, место, в котором одиночество высмеивает себя и довольствуется этим подобием общения, в котором воспоминания становятся холодным могильным камнем. Адъюнкт — женщина решила, что никто не займет место Т’амбер. Последняя связь Таворы с миром теплого человеческого общения обрезана. Ничего не осталось. Ничего кроме армии, да и та движется как бы сама по себе — а Таворе, кажется, все равно. — Не похоже, что Король решил заставить нас ждать, — пробормотала Лостара, снова потянувшись за ножом. — Не трогайте, — бросила Адъюнкт. — Да, да. Извините, Адъюнкт. — Она отдернула руку и продолжила осмотр стены, совершенно не интересуясь реликвиями местных племен. — Летерийцы сожрали множество народов. — Воля империй, лейтенант. — Полагаю, Колансе делало то же самое. Это ведь империя? — Не знаю, — сказала Адъюнкт. И добавила: — Не имеет значения. — Почему? Адъюнкт сказала, очевидно, не желая продолжать тему: — Моя предшественница, Лорн, была убита на улицах Даруджистана. Она успела выполнить задание, насколько можно судить. Ее смерть кажется всего лишь невезением. Было нападение грабителей или что-то подобное. Тело бросили в могилу для бедняков. — Извините, Адъюнкт, но к чему этот рассказ? — Человек получает вовсе не то, на что надеялся, не так ли, капитан? В самом конце становится не важно, чего ты достиг. Судьба не учитывает прошлых заслуг, смелых дел, мгновений глубокого единения с самим собой. — Думаю, это так, Адъюнкт. — Но нет и мрачного списка неудач, мгновений слабости и подлости. Воск гладок, прошлое растаяло — как будто его и не было вовсе. — Глаза загнанного зверя скользнули по Лостаре, но взгляд тут же ушел в сторону. — Она умерла на какой-то улице. Еще одна жертва невезения. Смерть без магического ореола… Взор Лостары невольно коснулся меча у пояса Таворы. — Как почти любая смерть, Адъюнкт. — Воск тает. — Тавора кивнула. — Думаю, в этом можно найти некое утешение. Малую меру… прощения. «Вам больше не на что надеяться, Тавора? Боги подлые». — Лорн не пришлось оценивать результаты своих действий, Адъюнкт. Вы об этом? Наверное, это милосердие. — Иногда я думаю, что судьба и милосердие — одно и то же. Эта мысль заставила Лостару вздрогнуть. — Армия, — продолжала Адъюнкт, — сама отсортирует слабых на марше. Я даю им касание хаоса, близости анархии. Как дала кулакам Кенебу и Блистигу. Есть причины. — Да Адъюнкт. — В присутствии короля, капитан, я надеюсь, вы не станете привлекать ненужного внимания к ножу на вашем поясе. — Как прикажете, Адъюнкт. Почти тут же двери распахнулись и король Теол вышел к ним, сопровождаемый канцлером. — Мои глубочайшие извинения, Адъюнкт. Во всем виноват мой Цеда. Не то чтобы вам это было нужно знать, но… — тут король улыбнулся и воссел на высокий стул, — теперь вы знаете. Не нужно вам говорить, какое это облегчение. — Вы вызвали нас, Ваше Величество. — Я? О да, вызвал. Расслабьтесь, ничего критического — то есть ничего, что может напрямую вас затронуть. К тому же не в Летерасе. И не сейчас, я имею в виду… Цеда, выйдите вперед! Адъюнкт Тавора, у нас есть подарок. Выражение глубочайшей нашей благодарности. Подошла королева Джанат и встала около мужа, положив руку на спинку стула. Багг держал небольшой, тщательно отполированный деревянный ящик, который и вручил Таворе. В комнате было тихо, когда Адъюнкт открыла ящик и наклонила его, чтобы все видели покрытый волнистым рисунком кинжал. Рукоять была простой и функциональной; насколько видела Лостара, и лезвие тоже было непримечательным. Адъюнкт почти сразу же задвинула крышку и поглядела на короля. — Спасибо, государь. Я буду высоко ценить… — Постойте, — сказал Теол, вставая. — Поглядим на вещичку еще раз. — Он снова открыл ящик. — Цеда, вы не могли найти ничего более интересного? Полагаю, Канцлер умер бы со стыда, случись ему увидеть… — Он почти умер, государь. Увы, Цеда ограничен некими… — Извините, — сказала Адъюнкт, — я полагаю, оружие зачаровано? Боюсь, его особенные свойства будут потеряны в моем присутствии. Старик улыбнулся: — Я сделал что смог, Тавора из Дома Паран. Представ перед самой суровой необходимостью, поглядите на это оружие. Адъюнкт чуть не отшатнулась; Лостара видела, как лицо ее теряет последние живые краски. — Самой… суровой… необходимостью? Цеда… — Я говорю, Адъюнкт, — взор Багга был строгим, — что иногда требуется пролить кровь. Иногда нужна кровь. Во имя выживания и только выживания. Лостара видела, что Тавора не может найти слов. И не понимала, почему. Или Адъюнкт уже знает, о какой необходимости тут сказано? Знает и ужасается дару? Адъюнкт с поклоном закрыла ящичек и сделала шаг назад. Теол хмуро посмотрел на Багга. Еще миг — и он вновь уселся на скромный стул. — Желаю благополучия в путешествии, Адъюнкт. И вам, Лостара Ииль. Не пренебрегайте моим братом — у него множество талантов. Побольше чем у меня, будьте уверены… — Он увидел, что Багг кивает, и скривился. Джанат склонилась и погладила его по плечу. Гримаса Теола стала еще мрачнее. — Обращайтесь к Брюсу Беддикту во время пересечения королевства Болкандо. Мы хорошо знакомы с ближайшими соседями и его совет может оказаться полезным. — Обязательно, Ваше Величество, — ответила Адъюнкт. Вдруг наступило время расставания. Едва малазане ушли, Теол обернулся к Баггу: — Мамочки мои, ты выглядишь жалко. — Не люблю расставаний, государь. Они намекают на… конечный итог. Джанат отошла, усевшись на скамью у стены. — Ты не ожидаешь увидеть их снова? Багг помедлил, прежде чем ответить. — Не ожидаю. — А Брюса? — спросил Теол. Багг моргнул и раскрыл было рот, но король поднял руку: — Нет, этот вопрос не должен был прозвучать. Прости, старый друг. — Государь, ваш брат обладает неисследованными… глубинами. Стойкостью, неколебимой верностью чести — и, как вы знаете, он несет с собой некое наследие и даже я не могу полной мерой оценить это наследие. Я верю, что потенциал его огромен. — Какой осторожный танец, — заметила Джанат. — Верно. Теол со вздохом откинулся на спинку стула. — Кажется, спутанное окончание у нас получилось? Ни веселия, ни тем более твердой уверенности. Вы знаете, что я люблю скакать от одной великолепной нелепости к другой. Выход на последнюю встречу с малазанами должен был стать лучшей из драматических сцен. Но вместо этого я чувствую вкус пепла во рту. На редкость неприятно. — Может быть, вино смоет пепел? — предположил Багг. — Ну, не повредит. Налей нам немного, пожалуйста. Эй, гвардеец, подойди и выпей с нами — стоять вот так, должно быть, ужасно скучно. Ну, не надо вытягиваться и выпучивать глаза. Сними шлем, расслабься — ведь с той стороны двери стоит на страже кто-то другой. Пусть в одиночку несет абсурдное бремя бдительности. Расскажи о себе. Семья, друзья, хобби, скандалы… — Ваше Величество, — предостерегающе сказал Багг. — Или просто присоединяйся, выпей, не чувствуя тяжкой необходимости говорить хоть слово. Это будет одной из интерлюдий, столь быстро обретающих глянец в летописях великих, а равно и посредственных королей. Мы сидим среди беспорядочных последствий, забыв о дурных знамениях и бурях, поджидающих за горизонтом. Ах, спасибо тебе, Багг… моя Королева, прими кубок и сядь мне на колени — ой, не надо делать такое лицо, сцена должна быть прекрасной. Я настаиваю, а раз я теперь Король, я имею на это право. Во всяком случае, так пишут. Где-то. Ну-ка, посмотрим… да, Багг, стань вон там справа — да, потирай лоб — это совершеннейшая из поз. А ты, дорогой гвардеец — как тебе удавалось прятать такие волосы? И как я сразу не понял, что ты женщина? Ладно, ладно, ты неожиданный восторг… ух, тише, жена — ох! Это мне нужно успокоиться! Извините. Женщины в мундирах и так далее. Гвардеец, твой свисающий покров лучше любого шлема. Пригуби вино, вынеси суждение о годе урожая — да, да, идеально! Мне пришло в голову, что нам не хватает чего-то критически важного. Ах да! Художник! Багг, у нас есть придворный художник? Нам нужен художник! Найди нам художника! Не шевелитесь!Глава 12
Ведя воинов, Марел Эб, боевой вождь клана Барахн, любил воображать себя зазубренным наконечником копья, алчущим ран, неумолимо несущимся вперед. Мазки красной охры пересекали белизну его «маски смерти», зигзагами спускались по рукам. Бронзовая кираса и кольчужная рубаха были окрашены в цвет старой крови; иглы дикобраза — тоже вымазанные красным — стучали и сталкивались в пропитанных жиром волосах. Он шагал впереди строя, впереди четырех тысяч закаленных воинов. Вонь отрезанных голов, которые были приделаны к железным штандартам, привычно щипала широкий сломанный нос, знакомым вязким касанием проникала в глотку. Он был доволен. В особенности доволен тем, что два штандарта несли двое его младших братьев. Вчера в полдень они наткнулись на караван акрюнаев. Жалкие шесть стражников, пять возчиков, купец и его семья. Быстрая работа, но тем не менее восхитительная. Увы, купец все испортил, зарезав дочерей, а потом проведя ножом по собственному горлу — жест впечатляющей смелости, испорченная радость воинов. Зато они забили крошечных пони и пировали всю ночь. Под безоблачным небом боевой отряд шел на запад. Неделя пути — и они должны оказаться у Вольного Рынка, центра торговли Крюна с Летером. Марел Эб перережет там всех, обретет власть над караван-сараями и торговыми фортами. Сделает себя богатым, а свой народ могущественным. Триумф поставит Барахн в положение, подобающее ему среди Белолицых. Онос Т’оолан будет низложен, прочие кланы рассеются, желая присоединиться к Марелу. Он выкует империю, продаст драсцев и акрюнаев в рабство, пока вся равнина не станет владением Баргастов и больше никого. Он наложит тяжелые дани на Сафинанд и Болкандо, построит в Крюне большой город, воздвигнет дворец, построит на границах неприступные крепости. Союзники в Сенане уже получили указания украсть для него двух дочек Хетан. Он поселит их в своем доме, а когда войдут в возраст — возьмет в жены. Участь Хетан пусть решает кто хочет. Есть еще юный мальчик, истинный сын Имасса — разумеется, его следует убить. Как и Кафала. Положить конец крови Хамбралла Тавра. Размышления о грядущей славе прервало внезапное появление двух разведчиков. Они несли тело. Тоже Баргаст, но не его племени. Марел Эб поднял руку, останавливая боевой отряд, и зашагал навстречу разведке. Баргаст был скопищем ран. Левая рука отрублена ниже локтя, культя кишит червями. Пламя смыло половину лица, колечки доспеха блестят на груди среди сырого мяса и красной кожи. По висящим на поясе фетишам Марел понял: это человек из младшего клана Змееловов. Он скривился, помахал рукой, разгоняя мух. — Будет жить? Разведчик кивнул, сказав: — Но недолго, Боевой Вождь. — Осторожно положите его. — Марел Эб встал на колени около молодого воина. Проглотив отвращение, сказал: — Змеелов, открой глаза. Я Марел Эб из Барахна. Поговори со мной, скажи последнее слово. Что случилось? Единственный глаз был залит слизью — желтоватое глазное яблоко слабо заворочалось между вздувшихся век. Рот раскрылся, но слова послышались не сразу. — Я Бенден Ледаг, сын Керавта и Элор. Помните меня. Я один выжил. Я последний Змеелов. Последний. — Вас подкараулила армия акрюнаев? — Не знаю, кто нас подкараулил. Но знаю, что меня ждет — проклятие. — Лицо исказилось от боли. — Открой глаз — смотри на меня, воин! Расскажи о том, кто тебя убил! — Проклятие, да. Ибо я бежал. Я не остался умирать с родичами. Сбежал. Как испуганный заяц, как травяной тушканчик. — Речь заставила его потерять последние силы. Дыхание стало хрипом. — Беги, Марел Эб. Покажи, как… как выживают трусы. Марел Эб сжал кулак, желая ударить бормочущего придурка — но заставил себя расслабиться. — Барахны не боятся врага. Мы отомстим за тебя, Бенден Ледаг. Мы отомстим за Змееловов. И пусть души сраженных родичей отыщут тебя. Умирающий глупец выдавил улыбку: — Буду их ждать. У меня готова шутка, они засмеются — я всегда умел смешить. Но вот у Зервоу не будет причин смеяться — я украл его жену — украл его радость… — Он кашлянул смехом. — Так всегда делают… слабаки. — Взгляд единственного глаза вдруг стал суровым. — А тебя, барахн… я и тебя буду ждать. Улыбка превратилась в гримасу, лицо исказила боль. Полевой ветер свободно влетел в раскрывшийся рот. Марел Эб еще несколько мгновений смотрел в незрячий глаз. Потом с руганью выпрямился. — Оставьте его воронам. Трубите в рога, высылайте вперед лазутчиков. Мы встанем здесь, подготовимся — впереди месть, а месть всегда сладка.Море слепо к дорогеа дорога слепа к дождюдорога шагов не любитслепцы океанским накатомна берег, к дороге спешатчто же, идите не видякак дети вытянув рукипо долинам слепящей тьмыповедет дорога сквозь тениточащих слезы боговодин лишь прилив ведом морюбездонную комнату горяон полнитведь море есть берег дорогидорога же — моря рекадля слепцовуслышав шаги впервыея понял: настал конеци скоро начнется дождькак дети вытянет рукия дорога, бегущая солнцаа дорога к морю слепаи не видит берега мореи берег не видит моряи море не видит…«Скачи по Дороге Галлана», песня трясов
* * *
Две из шести женщин оттащили останки барышника к краю обрыва, столкнули. Услышав, как в густых кустах на дне оврага зашевелились змеи, торопливо отошли, возвращаясь к остальным. Хессанрала, вождь этого отряда Свежевательниц, еще раз проверила самодельную упряжь, наброшенную на нового коня, и улыбнулась женщинам (те пучками травы стирали с рук кровь и семя): — Выберите лошадей. Та, что была ближе, отбросила клок измазанной травы. — Гнездо гадов, — сказала она. — Каждый куст полыни и огнезова ими так и кишит. — Нас преследуют дурные знамения, — добавила вторая. Хессанрала оскалила зубы: — Нож тебе в глотку, Релата! — и повела рукой: — Поглядите на богатства. Лошадь каждому и три запасных, мешок монеты, мясо бхедрина, копченое с мятой, три меха воды. И разве мы не потешились с мерзким скотом? Не научили его дарам боли? — Все верно, — отозвалась Релата, — но я чую тени в ночи, слышу шелест крыльев ужаса. Кто-то крадется за нами, Боевой Вождь. Услышав такое, женщина — вождь с рычанием отвернулась. Взгромоздилась на коня. — Мы Баргасты племени Акрата. Мы Свежевательницы — кто не боится женщин-убийц из Акраты? — Он сверкнула глазами на остальных, словно ища подобающего одобрения. Казалось, она удовлетворена тем, что они поспешили подъехать ближе. Релата сплюнула на ладони и ухватила единственную лошадь под седлом — лошадь торговца, которую она потребовала себе как трофей. Именно ее нож первым вошел в плоть барышника. Она вставила носок сапога в стремя, влезла в седло. Хессанрала слишком молода. Это ее первый поход в роли вождя, и она слишком старается быть суровой. Принято, что нового вождя сопровождает опытный воин, чтобы дела не пошли плохо. Но Хессанрала не любит слушать Релату, видит в мудрости страх, в осторожности трусость. Она поправила кусок морантского хитина, который акраты используют в доспехах, убедилась, что позолоченный нагрудник сидит правильно. Уделила миг носу, вставляя широкие полые костяшки — именно они делают женщин Акраты самыми прекрасными среди Белолицых. Развернула лошадь головой к Хессанрале. — Торговец, — сказала вождь, чуть слышно заворчав на Релату, — возвращался к сородичам. Мы знаем, ведь мы выслеживали его. Мы видим древнюю тропу, по которой он шел. Пойдем по ней, найдем акрюнайские хижины и убьем всех, кого найдем. — Тропа ведет на север, — сказала Релата. — Мы ничего не знаем о том, что там находится. Мы можем нарваться на лагерь тысячи воинов Акрюна. — Релата блеет как новорожденный козленок. Но где же боевой крик ястреба? — Хессанрала оглядела женщин. — Кто из вас слышит крылатого охотника? Никто кроме Релаты. Релата со вздохом взмахнула рукой: — Мне нечего делать рядом с тобой. Я вернусь на главную стоянку — и сколько женщин откликнутся на зов к Свежеванию? Не пять. Нет, я буду вождем сотни, а может и большего числа. Ты, Хессанрала, ты долго не проживешь… — Она оглядела остальных и с неудовольствием увидела на их лицах смятение и осуждение. Но они все слишком молодые. — Идите за ней на север, воительницы — но вы можете назад не вернуться. Те, что хотят присоединиться ко мне — сделайте это сейчас. Когда никто не пошевелился, Релата пожала плечами и развернула лошадь. Поехала на юг. Едва удалившись за пределы видимости отряда, поскакавшего на север, Релата остановилась. Кровь пятерых глупых девчонок может обагрить ее руки. Почти все поняли бы причину, по которой она ушла. Все ведь знают, какова Хессанрала. Однако потерявшие дочерей семьи от нее отвернутся. Там ждет ястреб. Она уверена. При пятерых девчонках нет ни пастуха, ни овчарки. Некому их охранять. Что же, она станет овчаркой, она прокрадется в траве по их следу. Она будет бдительной и, если ястреб нападет, она сделает все что сумеет. Она двинулась по следу отряда.* * *
Низкие каменные пирамиды, поставленные в ряд на гребне холма, почти скрылись в зарослях. Принесенная ветрами почва скопилась с одной стороны, в ней успели закрепиться скрюченные деревья и кусты колючего терновника. Остальные бока были покрыты травой. Но Тоол отлично знал, что означают эти каменные груды, древние знаки и приметы, оставленные охотниками — Имассами, и поэтому не удивился, когда за рядом пирамидок их встретил крутой обрыв. Дно оврага покрылось кустами скеля. Он понимал: в почве таятся кости, толстые и длинные — иногда в два или три раза длиннее тела взрослого мужчины. Сюда Имассы сгоняли стада, истребляя зверя во времена сезонных охот. Порывшись под кустами скеля, можно отыскать кости бхедов и тенагов, сломанные рога, бивни, наконечники из серого кремня; можно найти также и скелеты увлекшихся погоней волков — ай, а кое-где и окралов — равнинные медведи любили следовать за стадом бхедов и поддавались общей панике, особенно когда использовался огонь. Поколение за поколением жестокие охоты помогали поднимать дно оврага — пока не исчезли тенаги, с ними окралы и даже ай; ветер стал пустым и гулким, безжизненным — ни рева, ни резких криков быка-тенага. Даже бхеды уступили место меньшим собратьям, бхедринам — они тоже пропали бы, не исчезни прежде двуногие охотники… А они исчезли, и Оносу Т’оолану хорошо известно, куда и как. Он стоял на краю провала, чувствуя в груди великую тоску, и мечтал вновь узреть громадных зверей своего детства. Обозревая лживую землю оврага, видел, где разделывали добычу — словно наяву видел женщин, оттаскивающих пласты мяса, копающих ямы и выкладывающих их днища шкурами. Вода кипит, разогретая вынутыми из костров булыжниками… Да, он видит неровности на месте варочных ям, клочья особенно яркой зелени отмечают кострища — а вон там, в стороне, огромный плоский валун покрыт выбоинами — там разбивали длинные кости, чтобы добыть костный мозг. Он словно наяву чует вонь, почти слышит стонущую песню насекомых. Койоты сидят в зарослях, ожидая ухода охотников. Падальщики кружат в небе, а чуть ниже — ризаны и плащовки. Клубы дыма приносят мерзкий запах жженого жира и опаленных волос. Но была последняя охота, последний сезон, последняя ночь радостных песен у очагов. На следующий год никто не пришел в это место. Ветер бродил одиноко, недоеденные туши стали сухими костяками, цветы выросли на месте, где стояли лужи крови. Тосковал ли ветер, когда песни перестали носиться на его вздохах? Или он дрожал, в ужасе ожидая первых воплей боли и страха — но вдруг понял, что больше ничего не услышит? Ждала ли земля топота тысяч копыт бхедов, мягких лап тенагов? Алкала ли она изобилия пищи, кормящей порождения земные? Или нашла в тишине благословение мира, снизошедшего на истерзанную ее шкуру? Настали времена, когда стада приходили поздно, а потом — все чаще — когда они не приходили вовсе. Имассы начали голодать. Истощенные, они отчаянно кочевали в поисках новых источников пищи. Ритуал Телланна обманул неумолимую судьбу, избавил Имассов от естественной участи. Спас от правомерных последствий жадности, близорукой самоуверенности. Он гадал, не лежат ли в самом верхнем слое рассыпавшиеся скелеты самих Имассов. Той горстки, что пришла сюда в поисках остатков добычи прошлого года — сухих полос мяса на ободранных остовах, вязкой жижи в копытах. Склонялись ли они в беспомощном смятении? Отозвалась ли пустота утроб зову пустого ветра, подтверждая истину, что две пустоты всегда жаждут слиться в молчании? Если бы не Телланн, Имассы познали бы раскаяние — не как призрачную память, а как жестокого ловца, идущего по последим следам подгибающихся ног. И это, подумал Тоол, было бы справедливо. — Стервятники в небе, — сказал воин-Баргаст. Тоол поморщился: — Да, Бекел, мы уже близко. — Да, всё как ты говорил. Баргасты погибли. — Сенан помедлил. — Однако наши кудесники ничего не учуяли. Ты не нашей крови. Откуда ты узнал, Онос Т’оолан? Подозрения не исчезнут никогда, понимал Тоол. Этот вот оценивающий, неловкий взгляд на инородца, который вроде бы должен повести могучих Белолицых на вроде бы справедливую, воистину священную войну. — Это место, где всё кончается, Бекел. Да, если ты знаешь, куда смотреть — и знаешь, как смотреть — ты поймешь, что иногда всё кончается без конца. Сама пустота воет раненым зверем. Бекел скептически хмыкнул и не сразу сказал: — Каждый предсмертный крик находит место, где можно угаснуть, и только тишина остается. Отзвуки, о которых ты говоришь — невозможны. — А ты говоришь с убежденностью глухого, настаиваешь, что неслышимое тобою не существует — думать иначе будет неприятно, не так ли, Бекел? — Он наконец взглянул Баргасту в лицо. — Когда же вы перестанете думать, будто ваша воля правит миром? — Я спросил, откуда ты узнал, — темнея, сказал Бекел, — а слышу в ответ оскорбления?! — Забавно, что ты видишь в этом оскорбление. — Нас всех оскорбляет твоя трусость, Вождь Войны. — Я отвергаю твой вызов. Как отказал Риггису, как откажу любому, кто задумает то же. Пока не вернемся в лагерь. — А потом? Сотни воинов будут спорить за честь первыми пролить твою кровь. Тысячи. Вообразил, что сможешь противостоять всем? Тоол чуть помолчал. — Бекел, ты видел меня в бою? Воин скалил подпиленные зубы: — Никто из нас не видел. Снова увиливаешь! Сотня воинов Сенана за их спинами прислушивалась к каждому слову. Но Тоол не желал поворачиваться к ним лицом. Он понял, что не может отвести глаз от провала. «Я мог бы вытащить меч. С воплями, скорчив свирепую рожу — пусть испугаются. Мог бы погнать их, затравить их, видеть как они бегут, видеть, как изменяют направление бега, ведь ряд древних пирамид заводит на нужную тропу… и потом увидел бы, как они падают за край обрыва. Крики страха, вопли боли — треск костей, гром ломающихся тел… ох, послушайте эхо!» — У меня тоже есть вопрос к тебе, Бекел. — Ага! Да, задай вопрос и услышь ответ настоящего Баргаста! — Может ли Сенан позволить себе потерю тысячи воинов? Бекел фыркнул. — Может ли Вождь Войны Белолицых Баргастов оправдать убийство тысячи своих воинов? Просто ради забавы? — Ты не устоишь перед одним, нечего поминать тысячу! Тоол кивнул: — Видишь, как это трудно, Бекел — отвечать на вопросы? — Он отошел от края обрыва и спустился по склону, что был слева — самый пологий склон, будь у зверей разум, они пошли бы именно здесь. «Но страх гонит их вперед, вперед. Страх приводит их на край обрыва. Страх доводит их до смерти. Смотрите же, воины, как я бегу. Но не вас я боюсь. Хотя эта деталь не имеет значения — видите ли, краю обрыва все равно».* * *
— Что за проклятое племя? — вопросил Скипетр Иркуллас. Разведчик наморщил лоб: — Торговцы зовут их нит’риталами — они отличаются синими полосами на белых лицах. Воевода акрюнаев потянулся, избавляясь от боли пониже спины. Он думал, будто эти дни миновали. Треклятая война! Неужели он недостаточно повидал, чтобы заслужить уважение? Все, чего он хочет — спокойная жизнь в родном племени, возможность играть в медведя с внуками — и пусть вопят, пусть набрасываются скопом, ударяя кожаными ножами куда дотянутся. Он с наслаждением дергается, изображая гибель зверя — но непременно вскакивает с ревом в тот самым миг, когда все подумали, что медведь помер окончательно. Детишки разбегаются с криками, а он ложится и хохочет, пока не начинает задыхаться от смеха. Ради сонмища духов, он заслужил мир. Но вместо мира… вот это. — Сколько юрт ты видел, скажи снова. — Память его последнее время протекает как источенный червями мех. — Шесть, а может и семь тысяч, Скипетр. Иркуллас крякнул: — Не удивительно, что они успели сожрать половину загнанного в кораль стада бхедринов. — Он поразмыслил, почесывая заросший сединой подбородок. — Значит, тысяч двадцать обитателей. Как думаешь, верный счет? — Мы нашли следы большого военного отряда, ушедшего на восток дня два назад. — Значит, число бойцов уменьшилось еще более… следы, говоришь? Баргасты стали беззаботными. — Наглыми, Скипетр — в конце концов, они уже убили сотни акрюнаев… — Плохо вооруженных, плохо охраняемых купцов! Они этим гордятся? Ну, теперь они встретят истинных воинов Акрюна, потомков тех воителей, что сокрушили захватчиков из Овл’дана, Летера и Д’расильани! — Он подобрал поводья и повернулся к помощнику: — Гават! Готовь крылья к галопу — как только их посты нас заметит, трубите Сбор. Увидев укрепления — атакуем! Многие воины услышали слова командира — тихое, зловещее «хуммм» пролетело по рядам. Иркуллас покосился на разведчика. — Скачи назад к своему крылу, Илдас — но старайся не потревожить их постов. — Говорят, женщины Баргастов столь же опасны, как мужчины. — Не сомневаюсь. Мы убьем всех, близких к первой крови. Детей сделаем акрюнаями, а непокорных продадим рабами в Болкандо. Ну, хватит болтовни — расстегивай колчан, Илдас! Надо отмстить за сородичей! Иркуллас любил играть в медведя с внуками. Он как нельзя лучше подходил к этой роли. Упрямый, не скорый на гнев, но — как успели понять летерийцы и все прочие — нужно бояться красных искр в его глазах. Он водил конницу воинов — акрюнаев уже тридцать лет и ни разу не бывал побежден. Командиру нужна не только храбрость. Дюжина летерийских воевод уже сделала ошибку, не веря в хитрость Скипетра. Баргасты рассеялись ради истребления торговцев и возчиков. Иркуллас не был заинтересован в выслеживании отдельных отрядов — по крайней мере сейчас. Нет, он ударит по жилищам Белолицых, оставив за собой только угли и кости. Двадцать тысяч. От семи до десяти тысяч бойцов высокого уровня — хотя говорят, что стариков и калек среди них мало, ведь путешествие в здешние земли явно было тяжелым. Эти Баргасты — великолепные воины, тут Иркуллас не сомневается. Но они мыслят как воры и насильники, они наглы и самонадеянны как громилы. Жаждут войны, вот как? Скипетр Иркуллас устроит им войну. Великолепные воины эти Баргасты. Да. Иркуллас гадал, сколько они продержатся.* * *
Камз’трилд презирал необходимость стоять в дозоре. Топтаться среди бхедриньего помета и массы костей (уже начат предзимний забой скота), отгонять кусачих мошек, пока ветер несет песок в лицо, так что маска смерти к вечеру становится то ли серой, то ли бурой… К тому же он вовсе не так уж стар и мог бы бежать с боевым отрядом Тальта — но Тальт не согласился. Одноглазый ублюдок. Камз достиг возраста, в котором добыча становится не роскошью, а необходимостью. Ему нужно оставить потомкам хорошее наследство — нельзя тратить последние годы пригодности здесь, так далеко от… Гром? Нет. Кони. Он стоял на гребне холма, а впереди был холм повыше — наверное, нужно было забраться туда, однако он решил, что это слишком далеко. Прищурившись в том направлении, он увидел первых всадников. Акрюнаи. Набег. «А, наконец-то мы сможем вдоволь проливать кровь!» — Он рявкнул, и три боевых пса помчались на стоянку. Камз издал клич и увидел, что и двое дозорных слева от него, и трое справа заметили врага, их псы бегут на стоянку — там сразу закипела деятельность… Да, эти акрюнаи сделали ужасную ошибку. Воин покрепче ухватил копье, видя, что один из всадников устремился прямиком на него. Отличная лошадь — будет первым трофеем дня. Но тут на гребне позади редкой россыпи набежников появился частокол острых шлемов — словно ослепительная железная волна одолела холм; заблестели чешуйчатые доспехи — Камз непроизвольно отступил, совсем забыв о первом всаднике. Он был многое повидавшим воином. Он смог мгновенно определить чисто врагов, пока они еще спускались с холма. Духи родные! Двадцать… нет, тридцать тысяч — и еще больше! Нужно… Первая стрела впилась между шеей и правым плечом. Зашатавшись от удара, он сумел оправиться и поднять голову — только чтобы встретить вторую стрелу, огнем разорвавшую горло. Едва кровь оросила грудь, кусачие мошки устремились к нему со всех сторон.* * *
Боевой Вождь Тальт привычно пощупал языком последний оставшийся во рту клык и уставился на далеких конных воинов. — Они уводят нас, ни один не оглянется, не вступит в битву! Мы в стране трусов! — Значит, пора им это показать, — прорычал Бедит. Тальт кивнул: — Твои слова звенят словно меч о край щита, старый друг. Акрюнаи скачут и прыгают получше антилоп; но их деревни не умеют летать, не так ли? Когда мы будем убивать их детей и насиловать девиц, сжигать хижины и резать мелких пони — вот тогда они вступят в бой! — Или сбегут в ужасе, Вождь. Пытки их убивают быстро, мы видели. Они бесхребетники. — Он указал копьем: — Думаю, надо выбрать ту дорогу, ведь они явно уводят нас от деревни. Тальт всматривался в далеких конников. Не более тридцати — они заметили их еще на заре, на дальнем холме. Тальт утомил своих воинов в попытках поймать врага. Несколько наугад пущенных стрел — вот и вся мера их смелости. Позор. Вождь оглянулся на воинов. Восемь сотен мужчин и женщин. Белые лица покрылись полосами пота, почти все сидят, сгорбившись, на солнцепеке. — Пока отдохнем, — сказал он. — Я останусь здесь, — заявил Бедит, тоже садясь на корточки. — Если двинутся, подай знак. — Да, Вождь. Тальт помедлил, прищурился на заволокшие юго-запад штормовые тучи. «Да, они приблизились». Бедит проследил его взгляд. — Мы на их пути. Думаю, нас польет холодным дождем. — Позаботься, чтобы все ушли с холма, когда тучи подойдут. И оставьте копья на земле. Бедит кивнул, усмехнулся и постучал по костяному шлему: — Скажи это тем дуракам, что ездят со стальными пиками. — Скажу. Хотя акрюнаи будут слишком заняты. Бедит резко хохотнул. Тальт повернулся и потрусил к воинам.* * *
Инфалас, третья дочь Скипетра Иркулласа, пригнулась в седле. Сзади Сегент потряс головой и сказал: — Думаю, все готово. Она кивнула, хотя рассеянно. Девушка всю жизнь провела на равнинах, пережила самые буйные бури — помнится, однажды молния убила сразу сто бхедринов на склоне холма — но ни разу не видела таких туч. Конь под ней дрожал. Сегент сипло вздохнул. — Думаю, времени хватит, если ударить сейчас. Давай побыстрее, перегоним бурю. Миг подумав, Инфалас кивнула. Сегент засмеялся и развернул коня, разрешая небольшому отряду вестовых скакать туда, где стояли — невидимые Баргастам — три крыла акрюнского войска: конные копейщики и стрелки, три сотни тяжелой конницы с топорами. Всего у него было три тысячи воинов. Подъехав близко, он сделал жест свободной рукой и с радостью увидел, что воинам явно не терпится атаковать врага. Успехи Скипетра были основаны, в значительной степени, на умелом заимствовании лучших качеств армии Летера. Пехота, способная давить не переставая, стройность рядов… приверженный доктрине регулярных формирований, он тем не менее позволял подчиненным действовать на усмотрение, если того требует обстановка на поле битвы. Заманивать Баргастов дальше и дальше, утомляя их — заводить прямо к поджидающей тяжелой пехоте, навязывать битву, в которой Белолицые вряд ли могут надеяться на победу… да, Инфалас многому научилась у отца. Это будет день сладостной резни. Офицер снова засмеялся. Инфалас сделала то, что было нужно. Теперь время Сегента. Они быстро разделаются с Баргастами — она снова оглянулась на штормовой фронт — да, все кончится быстро. Почернелые животы туч, виделось ей, почти скребут землю. Казалось, там начался пожар — однако она не могла различить пожирающего траву пламени — нет, как-то все необычно, зловеще выглядит. До туч еще более лиги, но они быстро приближаются. Она одернула себя и подозвала своих разведчиков. — Мы найдем лучшую точку обзора, когда начнется бой — и если кому из Баргастов удастся вырваться, я пошлю в погоню вас. Вы хорошо поработали. Дураки истощены, ничего не подозревают; уже сейчас большое селение, оставленное ими за спиной, должно пылать от касания руки Скипетра. Слова эти были встречены холодными ухмылками. — Возможно, — добавила она, — мы сможем кое-кого взять в плен и вернуть им ужасы, столь бесчувственно сотворенные над нашими невинными сородичами. Это порадовало подчиненных еще сильнее.* * *
Бедит заметил, что один из всадников скрылся за гребнем холма — и ощутил смутную тревогу. Зачем еще ему уезжать, если не навстречу другому отряду, который прячется в низине? Хотя, с другой стороны, там может поджидать целая деревня, забитая до смерти перепуганными дураками. Он не спеша выпрямился… и ощутил под ногами первые содрогания почвы. Бедит повернулся лицом к буре. Глаза удивленно раскрылись. Громадные раздувшиеся тучи вдруг заклубились и начали подниматься. Стены падающей пыли или дождя заполняли пространство между тучами и землей, однако они не казались — как можно было бы ожидать — единым фронтом. Нет, это были бесчисленные стены, соединенные между собой под различными углами. Он смог увидеть и нечто похожее на белую пену, выбегающую из-под основания стен. Град. Но если так, то градины должны быть размером в кулак — или еще больше, иначе он не различил бы их на таком расстоянии. Подземный грохот уже сотрясал весь холм. Он снова поглядел на акрюнаев: они что есть сил мчались на него! Спасаются от града и молний! Он резко повернул голову, выкрикнув предостережение Тальту и остальным, подхватил копье и поспешил к отряду. Едва он достиг рядов, как конники акрюнаев показались позади Баргастов, потом с обеих флангов. Они натягивали удила, формируя полумесяц окружения. Выругавшись, Бедит развернулся к оставшемуся позади холму. Разведчики все еще маячили там, разъехавшись по сторонам, и на его глазах на гребень выходили шеренги вражеской пехоты. Пораженные крики Баргастов едва слышались сквозь громыхание бури. Квадратные щиты, шипастые секиры, стальные шлемы с забралами и боковыми пластинами… Плотные шеренги начали спускаться с холма, за ними показывались все новые. «Что ж, мы наконец получили битву, которой так хотели. Но это будет последняя битва». Он вызывающе завыл, ткнул копьем в сторону пехотинцев. — Нит’ритали! На пролом!* * *
Инфалас задохнулась, выкатив глаза. Баргасты бросились на пехоту беспорядочной массой, побежали вверх по склону. Да, они больше и сильнее, но что такое сила против дисциплины? Их встретят стальные стены, их поразят стальные лезвия. Она ждала, когда же они сломаются и отступят. Ряды акрюнаев начнут напирать, пока дикари не побегут — а когда они обратят спины, кавалерия польется с флангов, пуская стрелы, а на другом конце лощины копейщики поднимут оружие и двинутся навстречу разбегающимся Баргастам. Никто не уйдет. Гром, сверкание молний, ужасающий рокот… однако она не может оторвать глаз от наступающих Баргастов. Они молотом врезались в строй Акрюна. Инфалас потрясенно закричала, когда первая шеренга словно пропала под напором обезумевших воинов — Баргастов. Засверкали, опускаясь, мечи. Щиты ломались пополам. В воздух взлетали куски разбитых шлемов. Три передние шеренги отшатнулись под ударом. Лязг и треск смешались с воплями и стонами. Она видела, как передняя линия легиона акрюнаев прогибается, а Баргасты все глубже вклиниваются в его середину. Еще мгновение — и легион расколется пополам. Сегент должен сейчас видеть то же самое, как и ожидающие вступления в бой конники. По числу бойцов Баргасты уступают пехоте Акрюна, но их ярость ужасает. Темнота поглотила день, проблески молний с запада позволяли видеть лишь мгновенные сцены битвы, кипевшей уже со всех сторон. Стрелы раз за разом летят на Баргастов с флангов. Стремительно атакующие копейщики Сегента приближаются к ним с тыла — но Баргасты, кажется, равнодушны к этому, они бешено рвутся вперед. Хотя… в этом есть смысл. Разбив легион Акрюна, Баргасты выбегут на свободу, тогда как набравшие скорость копейщики смешаются с рассыпавшимися пехотинцами. Воцарится хаос. Лучники в такой темноте уже не отличают своих от чужих. Будет потерян порядок, никто не станет выполнять приказы… Она не верила своим глазам. Легион почти разделился надвое. Баргасты сформировали клин и входили все глубже. Пройдя насквозь, не обнаружив врага перед собой, они развернутся и вновь поднимут оружие, контратакуя, истребляя разрозненных пехотинцев и смешавшихся конников. Инфалас повернулась к разведчикам, которых при ней было тридцать и один. — За мной! — Она повела их вниз, набирая темп скачки, намереваясь оказаться прямо напротив трещины легиона. — Когда покажутся Баргасты — мы атакуем! Поняли? Стреляйте, бейте саблями острие клина. Мы спутаем их, мы заставим их замедлить напор, мы свяжем их — даже мертвыми лошадьми и собственными телами, но свяжем! Она заметила на востоке примерно треть крыла конных стрелков — они отвечают на угрозу, но они могут не успеть. «Проклятие варварам!» Инфалас, третья дочь Скипетра, встала в стременах, устремила взор на колеблющиеся ряды легиона. «Дети, ваша мама может не вернуться домой. Никогда не увидеть ваших лиц. Никогда…» Внезапное сотрясение заставило коня заплясать. Земля взорвалась — она увидела, как тела кружатся в воздухе — фронт бури коснулся склона западного холма, перевалил гребень, словно проглотив его. Инфалас, пытавшаяся успокоить коня, в ужасе увидела, как вниз по склону валятся огромные валуны и куски утесов. Нечто громадное и твердое виднелось в заполнившей полнеба туче. Его основание окружил движущийся вал камней, словно туча способна была прорезать саму землю. Лавина неслась по склону ревущей волной. Весь отряд лучников полностью исчез под потоком. Затем первый валун — размером много больше купеческого фургона — врезался в кипящую толпу акрюнаев и Баргастов. Он отскакивал и перевертывался, сбивая тела; кровавые ошметки взлетели над головами. В тот же миг ударила молния. Нестерпимо яркие клинки прорезали темное бурлящее облако, прокладывая черные полосы по рядам копейщиков Сегента и среди сгрудившихся пехотинцев. Воздух наполнился горелой плотью — тела пылали не хуже факелов — мужчины, женщины, лошади — молнии перепархивали с одного куска железа на другой, формируя жуткую сеть огненного истребления. Плоть взрывалась, кровь закипала. Волосы сгорали как тростники… Кто-то что-то вопил ей в ухо. Инфалас повернулась, махнула рукой…. нужно уходить. Подальше от шторма, подальше от бойни — нужно уходить. Нужно… Оглушительно белый свет. Мучительная боль и …* * *
Словно меч бога срезал холмы на той стороне долины, не пропустив ни одного гребня. Что-то неумолимое, огромное сдвинуло холмы в низину, погребая стоянку Змееловов под массами неузнаваемых обломков. Тут и там Тоол среди разбитых валунов мог различить остатки палаток и кожаных юрт, рваные клочья одежды, фетиши на веревочках, ремни, расщепленные концы шестов — недавно тут были и куски плоти, но от них остались лишь ломаные белые кости. Хуже всего Тоола ужасали клочья волос, сорванные воронами с черепов и разбросанные ныне ветром по всему склону. Риггис встал рядом с онемевшим Бекелом, уставился на кошмарную сцену. Еще миг — и он содрогнулся всем мощным телом, сплюнул: — И это наш враг, Вождь Войны? Ба! Землетрясение! Мы будем воевать со скалами и черноземом, да? Рубить холмы? Исторгать кровь из рек? Ты привел нас сюда — на что надеясь? Что мы попросим увести народ подальше от сердитой земли? — Он выхватил саблю. — Хватит тратить время. Встать ко мне лицом, Онос Т’оолан — я оспариваю твое право вести Белолицых Баргастов! Тоол вздохнул: — Пользуйся глазами, Риггис. Когда это землетрясение не оставляло трещин? Срезало вершины холмов, не касаясь оснований? Проводило три — или больше — борозд по дну долины? Эти борозды сходятся к лагерю Змееловов. — Он указал на северную сторону долины: — Когда это землетрясение заставляло Баргастов бежать и убивало их сотнями? Видишь ее, Риггис — эту дорогу из костей? — Акрюнские налетчики воспользовались бедственным положением выживших. Ответишь на мой вызов, трус? Тоол внимательно посмотрел на здоровенного воина. Еще нет тридцати. Пояс увешан трофеями. Он поглядел на остальных и сказал, возвышая голос: — Кто из вас оспорит Риггиса в праве быть Вождем Войны Белолицых? — Он еще не Вождь, — зарычал Бекел. Тоол кивнул: — Если я убью сейчас Риггиса, ты вынешь меч и бросишь мне вызов, Бекел? — Он оглядел остальных. — Многие ли из вас желают того же? Мы будем орошать землю кровью Баргастов, стоя на могиле Змееловов? Так вы решили почтить погибших Белолицых? — Они не пойдут за тобой, — сверкнул глазами Риггис. — Пока ты не ответишь передо мной. — А если я отвечу, Риггис — пойдут ли они за мной? Смех воина — сенана был презрительным. — Я еще не могу говорить за всех … — Но сказал. — Не кидай бесполезные слова, Онос Т’оолан. — Воин пошире расставил ноги, приготовил тяжелый клинок. Зубы сверкнули в заплетенной косичками бороде. — Будь Вождем Войны ты, Риггис, — продолжил Тоол (руки его спокойно висели по бокам), — убил бы ты лучшего воина всего лишь ради доказательства права на власть? — Того, кто дерзнет бросить вызов — да! — Тогда ты будешь править ради жажды власти, не ради блага народа. — Мои лучшие воины, — ответил Риггис, — не нашли бы повода бросить мне вызов. — Нашли бы, едва решились бы тебе возразить. Это тревожило бы тебя беспрестанно. Каждый раз, принимая решение, ты взвешивал бы риск — и вскоре окружил бы себя когортой лизоблюдов, приобретя подарками их верность, и уселся пауком в центре паутины, дергаясь при каждом дрожании шелка. Как смог бы ты доверять друзьям, зная, что купил их? Скоро ли ты стал бы колебаться от каждого мимолетного каприза своих людей? Внезапно столь желанная власть начинает казаться тюрьмой. Ты желаешь ублажить всех и оставляешь всех недовольными. Ты украдкой смотришь в глаза приближенных, гадая, стоит ли им верить, подозревая, что улыбки — только хитрые маски, думая, о чем они говорят за твоей спиной… — Хватит! — проревел Риггис и бросился в атаку. Кремневый меч словно по волшебству оказался в руках Тоола. Размытый промельк… Риггис пошатнулся, упал на колено. Переломленная сабля тяжело упала наземь в четырех шагах от воина; кисть воина все еще сжимала рукоять. Он моргал, смотря себе на грудь, словно стараясь разглядеть нечто — а кровь все медленнее текла из обрубка руки. Уцелевшей рукой он зажимал длинный разрез в вареной коже нагрудника, из которого тоже обильно лилась кровь. Разрез приходился прямо над сердцем. Он недоуменно поглядел на Тоола. Сел на корточки — и тут же упал, более не шевелясь. Тоол обратился к Бекелу: — Желаешь стать Вождем Войны? Если так — принимай. Я складываю власть над Белыми Лицами. Отдаю тебе, — он поглядел на других воинов, — или любому из вас. Я стану трусом, которым вы желали меня видеть. За грядущее будет отвечать кто-то другой. Кто угодно, но не я. Больше не я. Это мои последние слова как Вождя. Я говорю вам: собирайте Белолицых Баргастов, собирайте кланы, идите к Летерийской империи. Ищите убежища. Смертельно опасный враг вернулся на равнины, древний враг. Вы вступили в войну, которую нельзя выиграть. Бросайте эту землю, спасайте народ. Или оставайтесь — и тогда Белые Лица погибнут. — Он провел мечом по траве и вставил в ножны под левым плечом. — Достойный воин умер. Сенан понес тяжелую утрату. Ошибка — моя. Теперь, Бекел, можешь подраться с другими за приз, и павшие не лягут грузом на мою совесть. — Я не брошу тебе вызова, Онос Т’оолан, — облизнул сухие губы Бекел. Тоол вздрогнул. Наступившую тишину не спешил нарушить ни один из воинов. «Проклятие тебе, Бекел. Я почти… освободился». Бекел сказал: — Вождь Войны, я советую осмотреть тот конец долины, чтобы понять, какое оружие их сразило. — Я уведу Баргастов с равнин. — Кланы разделятся, Вождь. — Они уже разделились. — С тобой будет лишь Сенан. — Будет ли? Бекел пожал плечами: — Нет смысла в том, чтобы ты убил тысячу воинов Сенана. Нет смысла бросать тебе вызов — никогда не видел я меча, умеющего петь так быстро. Мы будем злиться на тебя, но мы пойдем следом. — Даже если я вождь, не ищущий любимчиков, Бекел? Я не стану покупать вашу преданность. — Наверное, это правильно, Онос Т’оолан. Тут ты… честен. Но не надо оставлять нас в невежестве. Прошу. Ты должен рассказать все, что знаешь о враге, убивающем камнями и грязью. Мы не глупцы, слепо сражающиеся с непобедимым… — А как насчет пророчеств? — Тоол сухо улыбнулся, видя недовольную гримасу Бекела. — Они всегда могут быть перетолкованы, Вождь Войны. Ты расскажешь нам? Тоол указал на долину: — Разве она не красноречива без слов? — Купи нашу преданность правдой, Онос Т’оолан. Подари нам верную меру. «Да, вот так и нужно вести народ. Все иное вызовет подозрение. Любая иная дорога заведет в лабиринт лжи и цинизма». Миг спустя он кивнул: — Пойдем взглянем на погибших Змееловов.* * *
Солнце низко висело над горизонтом, когда двух разведчиков доставили к Марелу Эбу, жарившему на костре конское мясо. Лазутчики были юными и он не знал их имен; однако написанное на лицах возбуждение пробудило его внимание. Он указал пальцем на одного: — Ты. Говори да побыстрее, я еще не поел. — Боевой отряд Сенана, — сказал разведчик. — Где? — Мы с другом шли по следам Змееловов, Вождь. Они встали там, в низине за лигу отсюда. — Много ли их? — Сотня, не больше. Но, Вождь, есть еще кое-что… — Не тяни! — С ними Онос Т’оолан. Марел Эб вскочил: — Уверен? Он взял с собой всего сотню? Дурак! Его младшие братья подбежали в тревоге. Марел Эб оскалился: — Поднимайте воинов. Поедим на ходу. — Ты уверен в том, что делаешь, Марел? — спросил один из братьев. — Мы ударим, — зарычал вождь. — Во тьме. Убьем всех. Но убедись, чтобы знал каждый воин: не убивать Тоола. Раньте его, но не смертельно — если кто увлечется, я лично сдеру с него шкуру и поджарю на костре. Ну, быстрее. Сегодня нам улыбнулись боги! Вождь племени Барахн вел четыре тысячи воинов в пожирающим просторы темпе. Один из разведчиков трусил в двадцати шагах впереди, находя след, а остальные разошлись по флангам. Луна еще не взошла, да и когда взойдет, будет тусклой, окруженной привычной пеленой. Однако нефритовые мазки на юге дают достаточно света, чтобы появились легкие тени. Отличное время для засады. Ни одно из племен не узнает истины. В конце концов, без Тоола и сотни лучших воинов Сенан превратится в племя-калеку, а Барахн взойдет на вершину власти. Марел Эб будет новым Вождем Войны всех Белолицых Баргастов. Разве каждый из воинов Барахна не заинтересован скрыть истину о произошедшем? Идеальная ситуация. Армия Марела двигалась почти в полной тишине, ведь воины тщательно обвязали клинки и доспехи. Вскоре разведчик поспешил назад, к главной колонне. Марел Эб подал знак и воины остановились. — Низина в сотне шагов впереди, Боевой Вождь. Огни горят. Там будут дозоры… — Не лезь с советами, — буркнул Марел. Подозвал братьев. — Сагел, веди Костоломов к северу. Кашет, ты поведешь свою тысячу к югу. Оставайтесь в сотне шагов от дозоров, пригибайтесь к земле. Создайте строй полумесяца, по шесть рядов. Мы не сможем убить всех дозорных, так что полной неожиданности не получится. Однако у нас полное превосходство в числе. Я поведу две тысячи отсюда. Услышав мой клич, братья, вставайте и атакуйте. Никто не должен уйти — пусть пятьдесят бойцов идут в тылу, ловят вырвавшихся. Возможно, они станут отходить на запад. Будьте готовы развернуться и начать погоню. — Он перевел дыхание. — Слушайте хорошенько. Сегодня мы нарушим самый святой закон Белых Лиц — но нами движет необходимость. Онос Т’оолан предал Баргастов. Он лишил нас чести. Я же клянусь воссоединить кланы, повести к славе. На него взирали суровые лица, однако Марел мог различить блеск в глазах. Они готовы идти за ним. — Эта ночь оставит на наших душах черные пятна, братья. Но мы проведем остаток жизней, очищая себя! Ну, вперед!* * *
Онос Т’оолан сидел у гаснущего костра. Стоянка затихла, ибо правдивые его слова проникли в сердца подобно мерцающим языкам пламени. Течение веков может усмирить самые великие народы; иллюзии мало-помалу улетают прочь. Гордость ценна, но трезвая истина ценнее. Даже там, на Генабакисе, Баргасты выступали с тщеславным видом, будто не понимали, что культура их близится к закату, что их выдавили на бесплодные пустоши, что фермы, а затем и города поднялись на священных прежде землях, на былых пастбищах и в местах богатой охоты. Будущее показывало им оскаленную маску более страшную и угрюмую, чем можно нарисовать любой белой краской. Когда Хамбралл Тавр увел их сюда, на этот материк, он отлично понимал: там на Генабакисе, их ждет вымирание под напором прогресса. Пророчества о подобном никогда не говорят. По сути своей они — прокламации эгоизма, они полнятся гордыней и смелыми обещаниями. Однако Хамбраллу Тавру удалось ловко исказить пару пророчеств — ради блага народа. «Тем хуже, что он погиб. Я лучше встал бы рядом с ними, нежели вместо него. Я лучше…» — Дыхание Тоола прервалось, он вскинул голову. Вытянул руку ладонью вниз, внимая дрожи земной. Медленно сомкнул глаза. «Ах, Хетан… детишки… простите меня». Имасс встал, повернулся к лежавшему рядом. — Бекел. Воин начал озираться. — Вождь? — Вытащи кинжал, Бекел. Иди ко мне. Воин не сразу поднялся, извлек из ножен охотничий нож. Подошел ближе, все еще неуверенно озираясь. «Мои воины… достаточно уже пролито крови». — Вонзи нож глубоко в мое сердце. Когда я упаду, начинай кричать как можно громче. Кричи так: «Тоол мертв! Онос Т’оолан лежит сраженный! Наш Вождь Войны убит!» Понял, Бекел? Вытаращивший глаза воин медленно пятился от него. Остальные услышали слова и вставали. Тоол подошел к Бекелу. — Скорее, Бекел — если ты ценишь свою жизнь и жизнь своих товарищей. Ты должен меня убить. Давай! — Вождь! Я не стану… Рука Тоола вылетела вперед, крепко схватила кулак Бекела. Воин зашипел, пытаясь вырваться — но против силы Тоола он был беспомощен. Имасс подтащил его к себе. — Помни — кричи о моей смерти, это единственная ваша надежда… Бекел попытался выпустить оружие, но широкая как лопата ладонь Тоола полностью скрыла его кулак, как отец может сжать руку ребенка. Вторая рука неумолимо подтягивала нож к груди. Клинок коснулся кожаного нагрудника. Всхлипнув, Бекел попробовал упасть на спину. Но пленившие его руки даже не дрогнули. Он попробовал встать на колени — и локоть с хрустом выскочил из сустава. Воин завыл от боли. Замершие было на месте воины ринулись к нему. Однако Тоол не дал им времени. Вогнал клинок себе в грудь. Внезапная ослепляющая боль. Отпустив руку Бекела, он пошатнулся. Опустил взор к увязшему в груди по рукоять кинжалу. «Хетан, любовь моя, прости». Вокруг раздавались крики ужаса и смущения. Стоявший на коленях Бекел поднял глаза, встретив взор Тоола. Имасс не мог говорить, мог лишь умолять глазами: «Кричи о моей смерти! Возьмите меня духи! Кричи во всю мочь!» Он зашатался, не ощущая ног, и тяжело упал на спину. Смерть… он успел забыть, как горек ее поцелуй. Так давно… так давно. «Но я познал этот дар. Я ощутил легкими воздух — после столь долгого… после веков во прахе. Сладкий воздух любви… но теперь…» Замаранные ночной тьмой, белые как кость лица склонились над ним. «Черепа? Ах, братья мои… мы прах… Прах и ничего более… но…»* * *
Он слышал крики. В лагере Сенана поднялась тревога. Марел Эб выругался, встал и увидел, что дозорные убегают на стоянку. — Проклятие богам! Мы должны напасть… — Слушай! — крикнул разведчик. — Вождь… слушай, что они говорят… — И что? Но он и сам услышал. Глаза раскрывались всё шире. Может ли это быть правдой? Неужели сенаны взяли правосудие в собственные руки? Разумеется! Они же Баргасты! Белые Лица! Он вскинул руки. — Барахны! Слышите слова вашего вождя? Оружие в ножны! Изменник убит! Онос Т’оолан мертв! Идемте вниз, встретимся как братья! Ему ответили радостные голоса. «Они должны были выдвинуть кого-то… они так легко не отдадут верховенство… возможно, мне все же придется пролить кровь этой ночью. Но никому не устоять. Я Марел Эб, убийца сотен. Путь открыт. Открыт». Вождь Барахна повел воинов в низину. Чтобы взять приз.* * *
Хетан пробудилась среди ночи. Уставилась вверх. Широко раскрытые глаза не видели ничего, ибо их залили слезы. Воздух в юрте был спертым, тьма удушала тяжким саваном. «Муж мой, мне снилось бегство твоей души… мне показалось, она касается моих губ. Миг, всего миг — и ветер развеял ее. Я слышала твой крик, муж. Ох, что за ужасный сон, любимый мой. А сейчас… я чувствую запах пыли. Гнилых мехов. Сухой привкус древней смерти». Ее сердце стучало в груди похоронным барабаном — тяжко, глухо; с каждым глубоким вздохом сердце словно останавливалось. Этот вкус, этот запах. Она подняла руку, коснувшись губ. Ощутила на них какую-то грязь. «О любимый, что случилось? Что случилось… с мужем моим — с отцом моих детей — что случилось…» Она хрипло вздохнула, изгоняя невидимый страх. «Что за ужасный сон». В соседней комнатке тонко заскулил пес. Через мгновение их сын всхлипнул и заревел. И она узнала истину. Жестокую истину.* * *
Релата скорчилась в высокой траве, глядя на лежавшие вокруг далекого костра фигуры. За все время, пока она наблюдала за ними, никто не пошевелился. Но лошади дергались на привязи; даже с такого расстояния она чуяла их ужас — и ничего не понимала. Никого вокруг, никакой угрозы. Как странно, что сестры беспробудно спят. Удивление медленно сменялось тревогой. Что-то не так. Она оглянулась на оставленную в лощине лошадь. Животное кажется спокойным. Взяв оружие, Релата встала и осторожно пошла вперед. Хессанрала может быть упрямой юной дурой, но она знает свое дело не хуже любого воина Акраты — она уже должна была вскочить, расталкивая остальных быстрыми касаниями руки… даже от шелеста проскользнувшей между копытами змеи, от свиста ветра… Нет, что-то явно не так. За десять шагов она смогла учуять вонь желчи, вспоротых кишок, крови. Во рту пересохло. Релата подобралась ближе. Они все мертвы. Она уже знает. Она не смогла их защитить… но почему?! Что за убийца способен подкрасться к пятерым воинам — Баргастам? Едва упала ночь, она подошла так близко, что смогла наблюдать, как они разбивают лагерь. Она видела, как протирают спины коней, видела, как все едят и пьют пиво из бурдюка Хессанралы. Они не поставили стражи, понадеявшись на чуткость стреноженных коней. Но Релата оставалась бдительной. Она заметила, когда кони впервые встревожились. Среди запахов смерти был еще один, горький, почему-то напомнивший о змеях. Она внимательно смотрела на движения акрюнских коней — нет, они не отскакивают, ощущая змей в траве. Они крутят головами во всех направлениях, прижимают уши; глаза их вращаются… Релата вошла в круг света. Давно зажженные кизяки горели долго и тускло, рассыпаясь кусочками мерцающих углей. В мутном свете она смогла разглядеть изломанные трупы, свежую кровь, блеск вскрытого мяса. Не быстрые взмахи ножей. Нет, это раны от когтей громадного зверя. Медведь? Полосатый кот? Если так, он должен был утащить хотя бы одно тело… чтобы доесть. И почему не тронул лошадей? И как сама Релата ничего не увидела, почему ни одна из боевых подруг не вскрикнула перед смертью? Животы вспороты, горла перерезаны, грудные клетки вскрыты — она видит концы разрубленных ребер. Когти острее мечей… или настоящие мечи? Она вдруг вспомнила, как на далеком континенте, прежней родине, видела больших неупокоенных двуногих ящеров. К’чайн Че’малле, молча строящиеся вокруг стен города по имени Коралл. Мечи на концах лап вместо ладоней — но нет, вот эти раны выглядят иначе. Что же пробудило воспоминания? Релата не спеша вдохнула — глубоко, внимательно, ощущая оттенки запахов. Да, вонь. Хотя тогда, так давно… она было более… тухлой, с примесью мертвечины. Но вкус на кончике языка тот же. Лошади присели и рассыпались, бешено налегая на привязи. Слабое дуновение ветра — свист крыльев… Релата бросилась наземь, перекатилась, стремясь попасть под ноги лошадям — все что угодно чтобы укрыться от нападающего с воздуха… Хлопки, шипение кожи — она смотрела в ночь и смогла увидеть крылатый силуэт, пожравший искры звезд. Промельк — и все исчезло. Копыта стучали, но лошади постепенно успокаивались. Она услышала в голове смех — чужой смех, какой-то холодный, презрительный… он медленно затих, а потом пропали даже отзвуки. Релата встала. Тварь улетела на северо-восток. Разумеется, за ней не проследишь, но по крайней мере направление ясно. Она не смогла защитить сородичей. Но, может быть, она сможет отомстить.* * *
Пустоши получили правильное имя… но Ливень уже это знает. Он нашел последний родник два дня назад; притороченный к седлу мех опустеет еще через день. Единственный выход — путешествовать по ночам, ведь наступила летняя жара; но его кобыла отощала, а впереди в тусклом лунном свете видны лишь залежи глины и россыпи битого камня. В первую ночь после выхода через врата и прощания с Кафалом и Сеток он нашел развалины башни, похожие на гнилой зуб. Казалось, стены ее растаяли от бесконечной жары. Разрушение было столь полным, что не уцелели ни окна, ни резные фасады; на месте камня выступили структуры скелета, металлические кружева с переплетениями ржавой проволоки. Никогда Ливень не встречал ничего даже отдалено похожего, и суеверие заставило его поскорее ускакать подальше. С тех пор он не видел ничего интересного, ничего, нарушающего монотонность выжженного пейзажа. Ни курганов, ни холмов, ни даже древних костяков миридов, родаров или загонов для овец, какие часто можно встретить в Овл’ане. На заре он заметил впереди, прямо на тропе, бесформенную кучу, едва поднимающуюся над растрескавшимися камнями. Клочья меха… рваная гнилая кожа над узкими плечами. Тонкие серые волосы кажутся готовыми оторваться от черепа при первом дуновении ветерка. Тело обернуто полосами гнилой змеиной кожи. Существо сидит спиной к Ливню. Он подъехал ближе. Тело оставалось неподвижным, только волосы и куски одежды колыхались на ветру. Труп? Судя по белесому черепу под остатками волос, это кажется возможным. Но кто оставил бы тело родича сидеть посреди этой безжизненной сковороды? Когда фигура подала голос, лошадь Ливня дернулась, зафыркав. — Глупец. Он мне нужен. Голос был скрипучим как песок, пустым как выточенная вихрями пещера. Он не мог понять, принадлежит голос мужчине или женщине. Существо то ли вздохнуло, то ли что-то прошипело. Потом сказало яснее: — И что мне теперь делать? Ливень с сомнением ответил: — Ты говоришь на моем языке. Ты овл? Нет, невозможно. Я последний… и твоя одежда… — Значит, ответа у тебя нет. Я привыкла к разочарованиям. Удивление — вот эмоция, которой я не испытывала давным-давно. Похоже, я даже вкус его забыла. Иди же прочь. Мир и его нужды слишком велики для тебе подобных. Вот он, он, конечно, управился бы лучше — но он мертв. Я так… рассержена. Ливень слез с лошади, взял водяной мех: — Ты, должно быть, хочешь пить, старушка. — Да, горло мое пересохло, но ты ничем не поможешь. — Есть вода… — Она тебе нужнее. Хотя жест щедрый. Глупый, но почти все ваши поступки таковы. Он обошел старуху, чтобы поглядеть ей в лицо — и нахмурился. Почти все лицо пряталось в тени выступающих надбровных дуг, но ему показалось, что оно сделано из бусин и нитей грубой шерсти. Он заметил тусклый проблеск зубов, и по телу пробежала дрожь. Ливень непроизвольно сотворил левой рукой защитный жест. Скрежет смеха. — Ваши духи ветра и земли, воин — мои дети. Думаешь, твои чары сработают? Но постой… вот же оно. Между нами длинная нить общей крови. Может быть, глупо думать об этом, но если кто и заслужил звания дуры, так это я. Что же, позволю себе ответный… жест. Существо встало, клацая костями и скрипя суставами. Ливень увидел вытянувшиеся бурдюки грудей, пятнистую гнилую кожу; впалое брюхо было покрыто резаными ранами — края ран высохли и вспучились, а в самих прорехах видна лишь непроницаемая тьма, словно женщина высохла изнутри так же, как снаружи. Ливень облизал саднящие губы, с трудом проглотил комок в горле. Сказал дрожащим голосом: — Женщина, ты мертва? — Жизнь и смерть — такая старая игра. А я слишком стара для игр. Знаешь ли, эти губы лобзали некогда Сына Тьмы. В дни молодости, в далеком отсюда мире — далеком, да, но вскоре ставшим слишком похожим на этот. Но есть ли толк в мрачных уроках? Мы видим и делаем, но мы ничего не знаем. — Сухая рука пренебрежительно дернулась. — Дурак вонзил нож в собственную грудь. Думает, что со всем покончил. Тоже ничего не знает. Видишь ли, я его не отпущу. Непонятные слова все же чем-то напугали Ливня. Полупустой мех повис в руке, его малый вес казался насмешкой. Голова поднялась, и Ливень понял, что под бровями скрывалась мертвая кожа, натянутая на мощные кости. Черные провалы глазниц, вечная усмешка. То, что показалось ему нитками и бусинами, было полосками плоти. Как будто некий зверь истерзал лицо старухи. — Тебе нужна вода. Лошади нужен корм. Иди за мной, я спасу ваши бесполезные жизни. А потом, если тебе повезет, найдется причина не убивать тебя. Что-то сказало Ливню, что противоречить будет неблагоразумно. — Меня зовут Ливень, — сказал он. — Я знаю твое имя. Одноглазый Глашатай просил за тебя. — Она фыркнула. — Как будто я славна милосердием. — Одноглазый Глашатай? — Мертвый Всадник, выходец из Пещер Худа. Он почти не может передохнуть в последнее время. Знамение, зловещее как крик вороны. Тук Младший вторгается даже в драгоценные мои сны. Грубиян. — Он омрачает и мои сны, Старейшая… — Не зови меня так. Неправильно. Называй меня по имени — Олар Этиль. — Олар Этиль, он придет еще раз? Она дернула головой, помолчала. — Как они скоро поймут, к горю своему, ответ звучит «да».* * *
Солнце пролило луч на гротескную сцену. Баюкая поврежденную руку, Бекел стоял с полудюжиной других сенанов. За ними самозваный Вождь Войны Марел Эб призывал воинов к бдительности. Ночь тянулась долго. Воздух пропах вонью пролитого пива и дерьма. Барахны вставали неохотно, хохоча и жалуясь, что приходится прервать праздник. Перед Бекелом лежала низменность, на которой они вчера разбивали лагерь. Ни одной палатки не осталось; молчаливые угрюмые сенаны ждали, когда можно будет идти назад. Им не хотелось становиться свитой нового вождя. Они сидели на земле и следили за барахнами. Проснулись мухи. Вороны каркали над головами. Скоро им будет чем поживиться. Тело Оноса Т’оолана было разорвано, куски разбросаны по земле. Кости его усердно расщепили, череп раздавили. Восемь барахнов пытались сломать кремневый меч, но не смогли. Наконец меч швырнули в костер вместе с одеждой и мехами Тоола. Когда все прогорело, десятки барахнов помочились на почерневший камень, надеясь, что он лопнет. Меч остался цел, но осквернение свершилось. Глубоко в душе Бекела бушевал черный гнев, кислотой прожигая сердце. Но даже такой яд не смог растворить клубок вины, угнездившийся в самой сердцевине его существа. Он все еще чувствовал в ладони рукоять кинжала, словно проволочная оплетка клеймом прожгла кожу. Его тошнило. — Его приспешники есть в нашем лагере, — едва слышно сказал воин сзади него. — Женщины Барахна, что вышли за сенанов. И другие. Жена и мать Столмена. Мы знаем, какая участь ждет Хетан… Марел Эб не позволит нам идти вперед. Он нам не верит. — Да и с чего бы, Страль? — сказал Бекел. — Будь нас больше, а их меньше… — Знаю. — Бекел, мы расскажем Вождю Войны? О том, что описывал Тоол? — Нет. — Тогда он поведет нас к смерти. Бекел сверкнул глазами: — Не сенанов. — Он оглядел россыпь лиц, оценивая действие сказанных слов, и удовлетворенно кивнул. — Мы устраняемся. — Идем в Летерийскую Империю, — сказал Страль. — По совету Тоола. Выторгуем место для поселения. Помиримся с акрюнаями. — Да. Они снова замолчали, невольно вновь взглянув на сцену убийства. Разорванный на части Вождь Войны, бесконечные знаки злобного святотатства. Унылое, позорное утро. Гнусная, проклятая земля. Вороны уже сели и прыгают, склевывая мелкие ошметки. — Они изувечат ее и убьют потомство, — сказал Страль и сплюнул, избавляясь от горечи слов. — Вчера, Бекел, мы присоединились бы к ним. Каждый изнасиловал бы ее. Один из наших ножей коснулся бы мягких детских шей. А сейчас… посмотрите на нас. Пепел во рту, прах в сердце. Что произошло? Что он сделал с нами? — Он показал нам бремя благородного мужа, Страль. Да, оно способно язвить. — Он жестоко использовал тебя, Бекел. Воин посмотрел на вздувшуюся руку, покачал головой: — Я его подвел. Я не понимал. — Если ты его подвел, то и все мы тоже. Бекел не сомневался, что это так. — Только подумайте, — пробормотал он. — Мы называли его трусом. Перед ними и позади них плясали вороны.* * *
Некоторые дороги легче потерять, чем другие. Многие идут в поисках будущего, а находят лишь прошлое. Другие ищут прошлое, чтобы сделать его новым — и понимают, что прошлое совсем не такое, каким они его воображали. Вы можете пойти на поиски друзей, а найти чужаков. Вы можете искать компании, а находить лишь жуткое одиночество. Мало какие дороги дают вам возможность паломничества, сулят место, обретаемое в конце пути и, одновременно, в сердце. Хотя верно и то, что некоторые дороги не имеют конца и паломничество оказывается бегством от спасения, и поднятый на плечи груз приходится нести назад, к месту исхода. Капля за каплей кровь создала вытертые камни и грязь. Капля за каплей открывался путь на Дорогу Галлана. Ослабевшая и застывшая на краю лихорадки, Яни Товис, королева трясов, вела вперед толпу, тысячи обездоленных и заблудших дураков. Тени сгустились, став темнотой, а она все шла вперед. Ее народ одолевал голод. Мучила жажда. Одуревший скот тупо ревел, спотыкался и падал замертво. Она забыла, что избрала древнюю тропу ради легкого пути, ради быстрого и скрытного прохода через просторы Летерийского королевства. Забыла, что должна покинуть тропу — а сейчас стало слишком поздно. Дорога стала не просто дорогой. Она стала рекой, течение всё усиливалось, крепко держа захваченных людей, и бег реки всё ускорялся, ускорялся… Она могла бы бороться — все они могли бы бороться — но в результате пришлось бы утонуть. Капля за каплей она питала реку, и дорога несла их вперед. «Мы идем домой. Хотела ли я этого? Хотела ли я узнать, что именно мы некогда покинули? Хотела ли я узнать истину, разрешить загадки нашего начала? Не было ли это паломничеством? Переселением? И найдем ли мы спасение?» Она даже не верит в такие вещи. Внезапное благословение, освобождение — всё это лишь мгновенная интоксикация, соблазнительная как наркотик. Ты начинаешь желать бегства от живого мира, он бледнеет в сравнении с миром воображенным, выцветает, лишается жизни и чуда. Она не пророчица. Но им нужна пророчица. Она не святая. Но они молят ее о благословении. Ее путь не обещает привести к славе. Но они идут следом, не ведая сомнений. Ее кровь — не река, но как она течет! Время стало бессмысленным словом. Здесь нет смены дня и ночи, нет зари и вечера. Тьма вокруг них, позади и впереди; тьма размножается в стылом воздухе, во рту вкус пепла, в носу свербит от вони жженого дерева и пыли треснувших камней. Как долго? Она не знает. Но народ за ее спиной слабеет. Погибает. «Где же дом? Лежит впереди. Где же дом? Остался далеко позади. Где же дом? Он здесь, пустой и разграбленный, он ждет, чтобы его заполнили. Где Галлан? В конце дороги. Что обещает Галлан? Дом. Я… я должна выстоять. Круг за кругом — безумие в повторах мысли, безумие. Неужели свет не вернется никогда? Что за шутка: спасение может таиться рядом, а мы слепы и не видим его. Потому что мы верим… что должна быть дорога. Путешествие, испытание, место, которое нужно найти. Мы верим в дорогу. Веря, мы строим ее, кладем камень за камнем, роняем каплю за каплей. Мы истекаем верой, и пока течет кровь, смыкается тьма… Дорога в Галлан — не дорога. Некоторые дороги… вовсе не дороги. Галлан не обещал нам пути „отсюда — туда“. Он ведет нас в „тогда“. Тьма… тьма появляется изнутри… Она истина, а большинство истин даруют прозрение». Она открыла глаза. Сзади тысячи сухих глоток издали стонущее шипение. Тысячи звуков заглушили шум черной воды, бегущей в каменном русле, вырвались за край дороги, просочились между горелыми пнями на холмах, что обнаружились слева. Яни Товис стояла на берегу, но не видела несущейся у самых сапог реки. Взгляд ее поднялся, зрение смогло приноровиться к рассеянному свету. Позволив увидеть молчаливые, темные руины большого города. Город. Харкенас. Трясы пришли домой. «Мы… мы дома?» Воздух принадлежал могиле, заброшенному склепу. Она могла видеть, она могла понять. Харкенас мертв. Город мертв. «Слепой Галлан — ты солгал нам». Яни Товис завыла. Упала на колени, в леденящую воду реки Эрин. — Ты солгал! Солгал! — Слезы побежали по щекам. Соленые бусинки блестели, пропадая в мертвенной воде. Капля за каплей. Питая реку. Йедан Дерриг послал коня вперед — копыта зазвенели по камням — и остановил, позволяя животному напиться. Рука его была перевязана. Он молча смотрел направо, на упавшую на колени, скорчившуюся сестру. Мышцы нижней челюсти задвигались под бородой. Он выпрямил спину, вгляделся в далекие развалины. Стяжка встала рядом. Ее моложавое лицо исказило потрясение. — Мы… шли… вот сюда? — Слепой Галлан дал нам дорогу, — сказал Йедан Дерриг. — Но к чему может прикипеть душой слепец? К тому, что слаще всего его глазам. К последнему видению. Мы шли по дороге его памяти. — Чуть помедлив, он пожал плечами. — А чего ты ждала, ведьма, во имя Странника? Его лошадь напилась. Подобрав поводья, он вывел животное на берег, развернул. — Сержанты! Солдатам отдохнуть. Мы пришли. Проследите, чтобы был разбит лагерь. — Он поглядел на ведьм. — Вы, перевяжите раны Полутьмы и покормите ее. Я скоро вернусь… — Чо ты делаешь? Йедан Дерриг долго смотрел на Стяжку… а потом вогнал каблуки в бока лошади и проскакал мимо, вдоль берега. В тысяче шагов реку пересекал каменный мост, за ним начиналась солидная, широкая дорога к воротам. Он заметил, что под мостом скопился всяческий мусор, создав прочую плотину, и вода реки зашла в траншеи по края дороги. Подъехав ближе, он понял, что большую часть мусора составляли искореженные куски металла и обрывки тросов. Ему пришлось замедлиться, пробираясь через заилившиеся канавы. Наконец он выбрался на дорогу. Копыта глухо стучали по комьям склизкой грязи. Ниже плотины река текла медленнее, чуть сужаясь и походя на рукотворный канал. По обоих берегам лежало еще больше непонятного мусора. Выехав на дорогу, он устремил взор на башни ворот — однако странная, чуждая архитектура вызвала головокружение. Он посмотрел вправо, где высокие башни поднимались над низкими, расползшимися в ширину домами. Он не был уверен, но казалось, над верхушками башен поднимаются тонкие, рваные струйки дыма. Понаблюдав чуть дольше, Йедан решил: это порывистый ветер поднимает старый пепел из угасших очагов. На дороге перед ним виделись куски ржавого металла, там и сям поблескивали драгоценные камни — некогда тут валялись трупы, но кости давно сгнили, став прахом. Пестрый свет оставлял на стенах какие-то нездоровые отблески. Все камни, видел он, закопчены, толстая корка сажи лоснится подобно обсидиану. Йедан Дерриг замер перед воротами. Путь был открыт — от дверей не осталось ничего, кроме бесформенных от ржавчины петель. Он видел за аркой широкую улицу. Пыль блестела на мостовой, словно каменный уголь. — Вперед, коняга. Принц Йедан Дерриг въехал в Харкенас.КНИГА ТРЕТЬЯ И будет танцевать лишь пыль
Во сны мои приходят мертвецыа я рыбачу между странных хижинна озере забытых поколенийведу беседы с членами семействони довольны полнотой судьбыи я, их счастье видя, наслаждаюсьподмигивают хитро мертвецыне жаль гостям, что одиночкой сноваворочаюсь в постели, пробудившисьглаза открылись, занавес упалкогда меня находят мертвецыя вижу, что они повсюду скрытыпо времени без якоря блуждаютжеланьями не гаснут никогдажена лежит и слышит — я вздыхаюперебивая звон колоколоввопросы задает. Ей тихо лгумолчу про жизни грустные пустотыпро дальний берег и про те домапостроенные ради мертвецоводнажды сам я к ней явлюсь во снено не скажу ни слова, только улыбнусьпусть видит, как брожу по темным водамловлю форель. В одномгновенье мыпо чудным странам вместе пронесемсяпока ее не сманит новый деньно мертвецы постигли, что рыбалка —искусство ослепительной надеждыи вечного любовного томленьяя думаю, что боги дарят сныблагословляют реки томных грезчтоб радовались мы, завидев нашихпокойников; что мудро говорятжрецы святые: «смерть — лишь сон, и мыживем вовеки в снах живущих». Видел явсех мертвецов своих в полетах ночии вот что вам скажу:им хорошо.
«Песня о снах», Рыбак
Глава 13
Недавно пришли они в пустую землю и с горечью увидели шестерых волков, следящих за ними с края окоема. Они пригнали стадо коз и дюжину черных овец. Они не сочли, что волки уже имеют права на эти места, ведь в их понимании владеть и править может лишь человек. Звери же были рады вступить в борьбу за жизнь, поохотиться на легкую добычу: блеющие козы и крикливые овцы имеют мягкие горла, они не привыкли беспокоиться о безопасности. Звери еще не узнали обычаи двуногих захватчиков. На стадо нападали не только волки — зачастую они делились добычей с койотами и воронами, иногда грызлись за восхитительное угощение с косолапыми медведями. Когда я набрел на пастухов, двери длинного дома, построенного на краю долины, украшали шесть волчьих черепов. Я, странствующий певец, знаю многое, мне не понадобилось расспрашивать — эта сказка передается любому человеку с молоком матери. Я не тратил слов, увидев на стенах меха медведей, шкуры антилоп и рога лосей. Не поднял брови, заметив в выгребной яме кучу бхедриньих костей, а на пастбище — трупы стервятников, отравленных ядовитой приманкой и брошенных койотам. Той ночью я пел иные баллады, сплетал новые сказания. Песни о героях и великих подвигах. Все были довольны, пиво у них оказалось неплохим, да и вареные бараньи ляжки вполне сносными. Поэты подобны оборотням, они умеют влезать в шкуру мужчины и женщины, дитяти и зверя. Некоторые из них помечены тайными знаками, принадлежат к культу дикости. Той ночью я щедро поделился ядом; поутру никого живого не оставалось в доме, даже псы не лаяли. Я же сел и достал флейту, вновь созывая вольных зверей. Я защитил их права, ибо они не способны оказались противостоять натиску убийц. Но умерьте негодующий ужас, друзья. Нет такого природного закона, который ставил бы жизнь человека выше жизни дикого зверя. А вы что, думали иначе?— Он явился к нам в личине правителя какой-то пограничной крепости — столь далекой, что никому не пришло на ум его заподозрить. Его манеры, суровый вид и односложная речь — всё соответствовало нашим ленивым представлениям о таких людях. Никто не стал бы отрицать, что в нем нечто есть — какое-то самообладание, редко встречаемое при дворе. Казалось, из глаз его на вас смотрят посаженные на цепь волки. Было в нем что-то дикое… да, жрицы просто сочились. Но, как пришлось им узнать, семя его было весьма мощным. И принадлежало оно не Тисте Анди. Сильхас Руин ткнул палкой в костер, пробуждая пламя. Искры полетели в темноту. Рад смотрел на лицо воителя, подобное лицу трупа. Оранжевые всполохи, казалось, на миг придали ему тень жизни. Помолчав, Руин разогнул спину и продолжил: — Сила стягивалась к нему, как куски металла тянутся к магниту… и это казалось… естественным. Его пограничное происхождение сулило нейтралитет. Что же, вспоминая давние дела, можно сказать: Драконус действительно был нейтрален. Он готов был использовать любого Анди ради ублажения своих амбиций; но разве могли мы подозревать, что в сердце его желаний таилась… любовь? Взгляд Рада сместился с лица Сильхаса Руина, за правое плечо Тисте Анди, к устрашающим нефритовым полосам в небе. Он попробовал придумать какой-нибудь ответ: что-то сухое, понимающее, даже циничное. Но что он знает о любви — такой, какую описывает Сильхас? Что он вообще знает об этом мире и любых других мирах? — Консорт Матери Тьмы — однажды он предъявил права на такой титул, словно некогда потерял эту роль и вознамерился вернуть. — Белокожий воитель фыркнул, не отводя взора от пляшущего пламени. — Кто мы были, чтобы оспаривать его претензии? Дети давно перестали разговаривать с Матерью. Неважно. Какой сын не бросит вызов любовнику матери — новому любовнику, старому, какая разница? — Он поднял глаза, подарив Раду слабую улыбку. — Наверное, ты все же можешь кое-что понять. Ведь Удинаас не был первой любовью Менандоры. Рад сам отвел глаза. — Не уверен, что там была замешана любовь. — Может быть. Еще чая, Рад Элалле? — Нет, спасибо. Крепкое зелье. — Необходимое для грядущего путешествия. Рад наморщил лоб: — Я не понимаю. — Этой ночью мы отправимся в путь. Есть кое-что, что ты должен увидеть. Но я не хочу просто таскать тебя туда и сюда — я не желаю получить верного пса у ног, мне нужен товарищ, готовый встать рядом. Увидеть — получить понимание. Понимание тебе понадобится, чтобы решить. — Решить? — Выбрать, на какой стороне ты окажешься в будущей войне. И кое-что еще. — Что же? — Где встать и когда. Мать выбрала тебе в отцы смертного по веской причине, Рад. От такого союза часто появляется могучее потомство, получающее лучшие черты обоих родителей. Рад уставился на растрескавшийся в огне камень. — Говоришь, что не хочешь видеть во мне безмозглого пса у ног, Сильхас Руин? Но если я в конце концов выберу не твою сторону? Что тогда? Что, если окажусь в стане врагов? — Тогда один из нас умрет. — Отец оставил меня на твое попечение — и вот как ты предашь его доверие? Сильхас Руин оскалил зубы в мрачной ухмылке: — Рад Элалле, твой отец отдал тебя не из доверия. Он слишком хорошо меня знал, чтобы доверять. Считай это первым уроком. Он разделяет твою любовь к Имассам Убежища. Их мир — и все живое в нем — под угрозой уничтожения, и если мы проиграем войну… — Старвальд Демелайн — но врата запечатаны… — Не бывает идеальных печатей. Воля и желание грызут не хуже кислоты. Ну, может быть, более точное определение — алчность и амбиции. Вот что осаждает врата. — Руин поднял с костра закопченный котелок, вновь наполнив чашу Рада. — Пей. Мы сошли с пути. Я говорил о древних силах — твоих сородичах, если угодно. Среди них Элайнты. Был ли Драконус настоящим Элайнтом? Или кем-то другим? Все, что могу сказать — он некоторое время носил шкуру Тисте Анди. Возможно, ради насмешки, горького вызова нашей самовлюбленности — кто знает? Так или иначе, было неизбежным, что мой брат Аномандер встал на его пути — и возможности понять истину быстро оказались обрубленными. До сего дня, — добавил Руин, — я гадаю, не жалеет ли Аномандер об убийстве Драконуса. Рад вздрогнул. Мысли его кружились. — Но Имассы… война… — Я тебе говорю, — бросил Руин, и лицо выдало его раздражение. — Войны равнодушны к чувствам жертв. Невинность, вина — эти слова лишены значения. Обуздывай мысли и стой на своем. Я гадаю, жалеет ли Аномандер. Я знаю, что не жалеет. Драконус был холодным, холодным ублюдком — и когда пробудился Отец Свет, мы узнали правду об его ревности и его гневе. Консорт получил отставку — узрите черную злобу в горящих глазах! Говоря о старых временах, Рад Элалле, мы словно ощущаем их в своих руках и заново переживаем те палящие эмоции юности. Чтобы затем ощутить себя ветхими без меры. — Анди сплюнул в угли. — Вот почему поэты не испытывают голода, легко находя темы для песен, хотя мало кому удается разжиреть на такой пище. — Я буду защищать Убежище, — стиснул кулаки Рад. — Мы это знаем. Вот почему ты здесь. — Но это бессмысленно! Я должен быть там, стоять перед вратами! — Второй урок. Твой отец, может, и любит Имассов, но тебя любит сильнее. Рад вскочил. — Я возвращаюсь… — Нет. Сиди. Больше шансов их спасти выпадет, если ты пойдешь со мной. — Как? Сильхас Руин склонился и снова помешал угли. Взял их в ладони. Поднял. — Скажи, что ты видишь, Рад Элалле, Риад Элайс. Ты знаешь настоящее свое имя? Эти слова андийские. Знаешь их значение? — Нет. Сильхас Руин смотрел на покоящиеся в руках янтарные угли. — Вот это. Твое настоящее имя, Риад Элайс, значит «огненные длани». Мать твоя заглянула в душу сына и увидела всё. Она, может быть, любила тебя — но и боялась. — Она умерла, потому что выбрала предательство. — Она была верна крови Элайнтов — но в тебе есть также кровь отца, смертного, и я отлично его знаю, понимаю. Я научился уважать этого человека. Он первым понял предназначение девочки, ожидающую меня задачу — и он знал: я не рад крови, которая обагрит мои руки. Он решил не вставать на моем пути. Я так и не понял до конца, что случилось у врат — схватка с Тленом, бедняга Фир Сенгар, зря решивший защищать Скабандари — но всё это помогло осуществить участь Чашки. Она была семенем Азата, а семя должно найти щедрую почву. — Он уронил угли — уже остывшие — в костер. — Она еще юна. Ей нужно время, но, хотя мы готовы встать на пути грядущего хаоса, времени ей может не хватить. Имассы умрут. Твой отец умрет. — Он встал, глядя на Рада. — Мы уходим. Корабас ждет. — Кто такой Корабас? — Для этого нам нужно перетечь. Подойдет мертвый садок Каллора. Корабас — Элайнт, Риад. Отатараловая драконица. В разуме человека есть хаос — это дар смертным. Но помни: в твоих руках он может стать огнем. — Даже в руках, названных Огненными? Красные глаза Тисте Анди словно чуть притухли. — Мои предупреждения обдуманны. — И зачем нам встречаться с Корабас? Сильхас стряхнул пепел с ладоней. — Они освободят ее, и этого нам не остановить. Я хочу убедить тебя даже не пытаться. Рад заметил, что кулаки его туго сжаты, так что заболели кости. — Ты дал мне слишком мало. — Лучше, чем дать слишком много, Риад. — Ты, как моя мать, боишься меня. — Да. — Между вами, тремя братьями, кто был самым честным? Тисте Анди склонил голову набок и улыбнулся. Вскоре два дракона поднялись во тьму — один блестящий словно золото, но и покрытый изменчивыми мутными пятнами, второй белый как кость, как труп в ночи — только два глаза светятся янтарным огнем. Они взлетали все выше над Пустошами. Потом они исчезли из мира. Позади, в каменном гнезде тихо светился на ложе из углей костерок, поедая сам себя. Пока ничего не осталось.
Признания Менестреля Велтана (он же Певец-Безумец), обвиняемого по двумстам двадцати трем эпизодам одновременно
* * *
Сендалат Друкорлат в последний раз тряхнула несчастного, да так, что слюна струями сорвалась с его губ. Затем швырнула на берег. Он вскочил, снова упал, поднялся и захромал прочь. Вифал прокашлялся. — Сладчайшая моя, в последнее время ты какая-то несдержанная. — Брось себе вызов, муж. Придумай, как улучшить мое настроение. Он взглянул на мятущиеся волны, слизнул с губ соль. Нахты швыряли вслед жалкому беженцу ракушки и панцири крабов (впрочем, до бегущего мужчины не долетел ни один из снарядов). — Зато лошади наконец отдохнули. — Их страдания только начинаются. Не могу точно сказать, что случилось, но, похоже, трясы скрылись через врата. — Подозреваю, мы пойдем следом. — Но перед уходом один из них пошел и перебил почти всех ведьм и ведунов. Тех самых людей, которых я хотела расспросить! — Всегда можно уехать в Синюю Розу. Она стояла, выпрямив спину и явственно дрожа. Вифал слышал как-то, что молния исходит из земли, а вовсе не с неба. Сендалат выглядела готовой воспламениться и расколоть тяжелые тучи над головой. Или проложить разрушительную дорогу среди жалких хижин и убогих лагерей беженцев, брошенных Яни Товис позади. Дурачье поставило рваные тенты и сложило лачуги из выброшенных на берег бревен почти у самой линии прибоя. Море все еще поднимается, вода уже залила постройки — но ни один не потрудился их перенести. Хотя… куда же им пойти? Лес, насколько видели его глаза, превратился в черную пустошь горелых пеньков. Прямо за Летерасом Сендалат прорубила проход в садок, который называла Рашаном, и они скакали по нему среди ужасающей темноты. Путь быстро стал монотонным — пока мир не начал разваливаться. Хаос, сказала она. Включения, сказала она. Что бы это ни значило. Лошади взбесились. Они появились в нужном мире, на ведущем к морю склоне; копыта лошадей подняли облако пепла и золы. Жена разочарованно взвыла. Что же, с тех пор она стала поспокойнее… — Ты чего улыбаешься, во имя Худа? Вифал потряс головой: — Улыбаюсь? Не я, милая. — Слепой Галлан. Это происходило все чаще и чаще. Непонятные заявления, незримые причины для раздражения и обжигающей ярости. «Прими истину, Вифал. Медовый месяц кончился». — Привык всюду влезать, словно крапивное семя. Извергал из себя загадочную чепуху, поражая местный народ. Никогда не верь ностальгирующему старику — или старухе. В каждой их истории скрыта ненависть к нынешнему дню. Они делают прошлое — в своем понимании — каким-то магическим зельем. «Выпейте это, други, и вернитесь в старые времена, когда все шло как нельзя лучше». Ба! Если зелье сделает меня слепой, я лучше не буду пить. Я лучше раскрою надвое твой череп! — Жена, а кто такой этот Галлан? Она взвилась уставила на него палец: — Не думаешь ли, что я не жила до встречи с тобой? Ох, пожалейте бедного Галлана! А если он оставил за собой цепочку женщин — что же, простим печальное созданье. Вот оно как бывает, правда? Вифал поскреб голову. «Да уж, если выходишь за Тисте Анди — в приданое получаешь сто тысяч лет истории». — Ладно, — сказал он осторожно. — Что делать будем? Она указала на убежавшего островитянина: — Он не знает, были ли с трясами Нимандер и прочие. Там были тысячи людей, и он видел Яни Товис один раз, при высадке, и очень издалека. Но кто другой смог бы открыть врата? И держать открытыми для прохода десяти тысяч людей? Лишь кровь Анди открывает врата и лишь королевская кровь Анди способна их удержать! О Бездна! Наверное, они высосали кого-то досуха! — Эта дорога, Сенд… куда она приведет? — В никуда. О, я не должна была бросать Нимандера и его родню! Трясы не только слушали Слепого Галлана, они ему искренне верили! — Она подскочила и подняла руку, словно намереваясь ударить мужа. Вифал сделал шаг назад. — О боги, просто возьми лошадей! Отходя, он смотрел — со странной завистью — на убегающего островитянина. Вскоре они сели на лошадей, уложив тюки. Сендалат не двигалась, словно изучая воздух перед собой. Слева плескались волны, справа доносилась вонь сгоревшего леса. Нахты дрались за длинный тяжелый кусок дерева (наверное, он весил больше всех, вместе взятых). «Получится отменная дубина… для треклятого Тоблакая. Вогнать бронзовые ручки, оковать узловатую голову прочным железом. Побольше бронзовых заклепок, а может, шип или сразу три. На древко намотать проволоку, на другой конец приладить тяжелый противовес…» — Зарастает, но ткань слаба. — Она вдруг взмахнула ножом: — Думаю, я сумею провести нас с тобой. — Значит, в тебе кровь королей? — Закрой зевало, или я помогу. Говорю, это огромная рана, едва залеченная. Фактически с одного края выглядит тоньше, что не очень-то хорошо. Они остаются на Дороге? Хотя бы это они должны знать. Вифал, слушай внимательно. Готовь оружие… — Оружие? Какое оружие? — Неверный выбор. Найди другое. — Что? — Глупость не годится. Вот у тебя на поясе киянка. — Это кузнечный молот… — А ты кузнец и, предположительно, умеешь с ним обращаться. — Да, если жертва положит голову на наковальню! — Вообще сражаться не можешь? Что ты за муж такой? Вы, мекросы — вы всегда отбивались от пиратов и так далее, ты сам рассказывал… — Глаза ее сузились. — Или это была большая жирная ложь, чтобы впечатлить новую женщину? — Я не пользовался оружием уже десятки лет — я просто делал эти проклятые штуковины! И при чем я тут вообще? Сказала бы, что тебе нужен телохранитель — я нанялся бы матросом на первое судно в гавани Летераса! — То есть бросил бы меня? Так и знала! Он попытался выдрать себе волосы, но вовремя вспомнил, что их и так слишком мало осталось. «Боги! Ну почему жизнь может так разочаровывать!» — Ладно. — Он отстегнул молот. — Я готов. — Помни, я уже раз умерла потому, что не всё знала об искусстве боя. Не хочу умереть во второй раз… — Почему ты твердишь о сражениях и смерти? Это же просто врата? Кто, во имя Худа, ждет на той стороне? — Не знаю, идиот! Просто будь готов! — К чему? — Ко всему! Вифал вынул левую ногу из стремени, слез на замусоренный песок. Сендалат выкатила глаза: — Ты чего? — Я иду отлить, а может, и всё другое сделать. Если мы лезем в заварушку, не хочу обмочить штаны, не хочу ерзать в мокром седле. Особенно когда за хвостом лошади будет бежать орда вопящих демонов. Кажется, мне до смерти осталось несколько мгновений. Надо быть чистым. — Только кровь и кишки. — Точно. — Что за чушь. Как будто тебе будет не все равно. Он пошел искать укромное местечко. — Не сиди слишком долго! — заорала она вслед. «Да, прошли те времена, когда я мог сидеть в свое удовольствие». Он вернулся и полез в седло, однако Сендалат потребовала вымыть руки в море. Выполнив ее желание, он взял молот, смахнув с него песок, и сел на лошадь. — Еще чего-нибудь хочешь? Побриться, может? Или сапоги почистить? — Отличная идея. Но я… Она зарычала и рубанула ножом по левой ладони. Воздух разрезала щель, края ее отливали красным — как и края раны на руке. — Скачи! — крикнула она, вгоняя стремена в бока лошади. Вифал с руганью последовал за ней. Они вырвались на ослепительную выжженную равнину. Дорога блестела, словно усыпанная битым стеклом. Лошадь Сендалат завизжала, забила копытами, скакнув в сторону. Женщина чуть не перепилила ей шею поводьями. Животное Вифала издало странный хрип, а потом его голова внезапно исчезла — передние ноги разъехались — тошнотворный хруст… Вифал мельком увидел бледную, слишком длинную руку, пролетевшую в том месте, где миг назад была лошадиная шея. Тут же брызнул фонтан крови, залив всаднику лицо, шею, руки. Он ослеп. Он как попало размахивал молотом. Наконец он весь перекосился, вылетел из седла и тяжело шлепнулся на грубую поверхность дороги. Куртка лопнула, вслед за ней лопнула кожа на груди. Дыхание сперло. Он смутно слышал, как молот падает рядом, кувыркается по земле. Внезапно раздался звериный рев. Что-то громадное прошлось по его обнаженной плоти. Дорога позади задрожала от свирепых ударов — спину омыло горячим — он чуть не оцарапал глаза, вытирая кровь. Он смог встать на четвереньки, кашляя и сплевывая рвоту. Громовые удары не утихали. Сендалат присела рядом. — Вифал! Любовь моя! Ты ранен… ох, возьми меня Бездна! Слишком много крови… прости, мне так жаль! Любимый… — Моя лошадь. — Что? Он сплюнул, очищая рот. — Кто-то отрубил голову лошади. Голой рукой! — Что? Это кровь лошади? Ты цел? Даже не ранен? — Ласковая мгновение назад рука одним ударом перевернула его. — Даже не смей делать так еще раз! Вифал еще раз сплюнул и встал, уставившись на Сендалат. — Хватит с меня. — Она открыла рот для отповеди, но он подскочил, грязным пальцем закрыв ей губы. — Будь я обычным человеком, забил бы тебя до бесчувствия прямо здесь — нет, не надо такого изумления. Я тебе не мишень для пинков. Не срывай на мне дурное настроение. Чуть больше уважения… — Но ты даже не отбивался! — Может, и нет. Как и ты. Я умею только делать вещи. И кое-что еще: я сам решу, когда с меня будет довольно. И должен сказать: этот миг ужасающе близок! — Он чуть отошел. — Но что, Худа ради, было… Боги подлые! Это был крик изумления. Рядом с его мертвой лошадью топтались три здоровенных черных демона. Один держал дубину из мореного дерева, и она в его неуклюжих руках казалась не толще обычной палки. Он лупил дубиной по изломанному, изувеченному телу. Остальные двое внимательно следили за взмахами, словно оценивая сокрушительный эффект. Дорогу запачкала синеватая кровь и другие трудно опознаваемые выбросы из трупа их жертвы. Сендалат тихо сказала: — Твои нахты… Джагуты вечно любят пошутить. Ха, ха. Это был Форкрул Ассейл. Кажется, трясы подняли тут тревогу. Возможно, они уже мертвы, а этот возвращался по следу, намереваясь покончить с пришельцами — или выйти за врата, чтобы убить всех и каждого на берегу. Но вместо этого он напоролся на нас и твоих демонов — Венетов. Вифал вытер кровь с лица. — Я, гм… я начинаю видеть сходство — они что, были зачарованы? — В некотором роде. Я подозреваю, что они были в магических цепях. Это Солтейкены… или Д’айверс. Так или иначе, этот мир вызывает возврат первоначального облика — или наоборот, кто тут поймет, чем они были в самом начале. — Так при чем тут Джагуты? — Они сотворили нахтов. Или я так предполагаю — маг Обо из Малаза, кажется, был в этом уверен. Разумеется, если он прав, они сумели сделать то, что никому не удавалось — нашли способ сковать дикую силу Солтейкенов и Д’айверсов. А теперь, супруг, почисти себя, возьми другую лошадь. Здесь надолго оставаться нельзя. Мы поедем по дороге, убедимся в гибели трясов и вернемся назад. — Она помолчала. — Даже с твоими Венетами мы будем в опасности — где один Форкрул Ассейл, там могут оказаться и другие. Демоны — Венеты явно решили, что с Форкрул Ассейлом покончено; они пробежали несколько шагов, потом сгрудились, изучая ущерб, причиненный их единственному оружию. «Боги, они все те же глупые нахты. Только больше. Что за ужасная мысль». — Вифал. Он снова обернулся к ней. — Прости. Вифал пожал плечами: — Все будет хорошо, Сенд, если ты не будешь видеть во мне того, кем я не являюсь. — Я могла считать их несносными, но теперь я боюсь за Нимандера, Аранату, Десру и прочих. Я так боюсь за них. Он поморщился покачал головой: — Думаю, Сенд, ты их недооцениваешь. «И да простит дух Фаэд всех нас за это». — Надеюсь. Он пошел снимать седло. Помедлил, похлопал по забрызганной кровью шее. — Надо было тебе хотя бы имя дать. Ты заслужила.* * *
Ее разум был свободен. Он мог скользить между завалившими равнину острыми глыбами кварца, над безжизненной землей. Мог проникать под твердую как камень глину, туда, где прячутся от яростной жары бриллианты, рубины и опалы. Все сокровища этой страны. И глубже — в крошащийся мозг обернутых иссохшим мясом костей, в охваченные лихорадкой миры кипящей крови. В последние мгновения она могла повисать позади горячих, сверкающих глаз — последний взгляд на окружающий мир всегда горяч, ах, что за чудные пейзажи! — и говорить «прощай». Она успела понять: такой взгляд не свойственен лишь старикам, хотя, возможно, только им и должен принадлежать. Нет — здесь, в тощей, медленной, скользкой змее маяки вспыхивают в глазах детей. Но она могла и улетать подальше от всего этого. Взвиваться выше и еще выше, лететь на волосистых спинках плащовок, на кончиках крыльев ворон и грифов. Смотреть вниз, круг за кругом, на еле ползущего, умирающего червя, на красную опаленную струну, по которой мучительно проходят волны движения — нити пищи, узлы обещаний, бесчисленные волоски спасения — видеть, как отваливаются куски и крошки, остаются позади — и спускаться ниже, все ниже, чтобы есть, рвать тугую кожу, гасить огни глаз. Ее разум был свободен. Волен делать красоту из полчища прекрасных, ужасных слов. Она могла плавать в холодных волнах потерь, выныривать на сверкающую поверхность и уходить в полуночные глубины, куда медленно опускаются сломанные мысли, где дно украшено длинными, сложными сказаниями. Сказаниями, да, сказаниями о павших. В этом месте нет боли. Несвязанная воля не помнит о саднящих суставах, о корке мушек на рваных губах; не видит израненных, почерневших ног. Она вольна летать и петь с голодным ветром, и довольство кажется самой естественной и прирожденной вещью, истинным состоянием бытия. Заботы уменьшаются, грядущее не грозит переменами, легко поверить, что как было, так и всегда будет. Она может быть здесь взрослой, опрыскивать водой милые цветочки, погружать пальцы в фонтаны грез, поворачивать плотинами реки и сводить леса. Заполнять озера и пруды ядовитым мусором. Осквернять воздух горьким дымом. И ничто никогда не изменится, а если изменится, перемены никогда не коснутся ее, такой взрослой, не помешают идеальному времяпрепровождению, полному мелких экстравагантностей и снисходительности к себе. Ну разве не чуден мир взрослых? А если костистая змея их детей блуждает ныне, умирая посреди стеклянной пустыни — что из того? Взрослым все равно. Даже любителям посочувствовать, встречающимся среди них — их забота имеет четко очерченные границы, всего в нескольких шагах от себя, любимых. Эти границы охраняются стражей, защищены толстыми стенами и зубчатыми башнями, и снаружи их — мучительное жертвоприношение, а внутри — комфорт и удобство. Взрослые знают, как защититься, знают, о чем можно думать, а о чем лучше не думать — и чем меньше они думают, тем им лучше. Даже слова — особенно слова — не могут пробиться сквозь стены, не могут перелететь через башни. Слова отскакивают от упрямой тупости, безмозглой тупости, ужасающей, поражающей тупости. Против остекленевшего взгляда слова бессильны. Ее разум может свободно наслаждаться взрослостью, отлично понимая, что на деле она взрослой не станет. Но это ее личная забота, скромная, не особо экстравагантная, не особо извинительная, но ее личная. То есть она ей распоряжается как хочет. Она гадала, чем могут в эти дни распоряжаться взрослые. Ну, кроме убийственного наследия. Великие изобретения покрылись слоем песка и пыли. Гордые монументы не интересуют даже пауков, дворцы стали пустыми как пещеры, изображающие бессмертие скульптуры скалят черепа, гобелены славных побед кормят моль. Ах, что за дерзкое, веселое наследство. Паря высоко, среди плащовок, стервятников и стай Осколков, она была свободна. Глядя вниз, она видела беспорядочные рисунки, начертанные на обширной глади стекла. Древние дороги, улицы, поля, ставшие едва заметными пятнами. Битое стекло — вот все, что осталось от причастившейся чудных даров, а ныне никому не известной цивилизации. В голове змеи и перед ней мелькает тонкий раздвоенный язычок — Рутт и девочка у него на руках, Хельд. Она могла бы спуститься, ударить словно истина, сотрясая крошечную скорченную форму в руках-прутиках Рутта, заставив ее открыть сияющие глаза, узреть славную панораму гнилой одежды и полос солнечного света, ощутить пылающий жар груди Рутта. Предсмертные видения — вот что будет означать солнечное сияние. Ничего больше. Слова хранят магию бездыханных. Но взрослые всегда успевают отвернуться. В их головах нет места для змеи умирающих детей и для детей-героев. — Так много павших, — сказала она Седдику, который запоминает все. — Я могла бы их перечислить. Могла вы вставить в книгу длиной в десять тысяч страниц. И люди ее прочитали бы — но лишь в пределах личных границ, а пределы у них очень тесные. Всего в несколько шагов шириной. В несколько шагов. Седдик, который запоминает все, кивнул: — Один долгий вопль ужаса, Баделле. В десять тысяч страниц длиной. Никто его не услышит. — Точно, — согласилась она. — Никто ее не услышит. — Но ты все равно ее напишешь, да? — Я Баделле, и все, что у меня есть — слова. — И пусть слова застрянут в их глотках, — сказал всё запоминающий Седдик. Ее разум был свободен. Свободен выдумывать разговоры. Свободен вставлять острые куски кварца в детей, бредущих за бесчисленностью ее «я». Свободен пленять свет и складывать его в душе, пока не сольются все цвета, став одним, таким ярким, чтобы ослепить всех и каждого. Последним цветом мира. Смотрите, как ярко он пылает: вот что можно увидать в глазах умирающих детей. — Баделле, твоя доверчивость чрезмерна. Они не станут слушать, они не захотят узнать. — Ну разве не удобная позиция? — Баделле, ты все еще чувствуешь себя свободной? — Седдик, чувствую. Свободнее чем когда-либо. — Рутт несет Хельд. И он донесет ее. — Да, Седдик. — Он доставит ее в руки взрослых. — Да, Седдик. Последний цвет мира. Видите, как ярко он пылает в глазах умирающих детей. Вы сможете увидеть его один раз, а потом отвернетесь. — И я отвернусь, Баделле, когда стану взрослым. Но не сейчас. — Да, Седдик, не сейчас. — Когда покончу со всем этим. — Да, Седдик, когда покончишь со всем этим. — И свобода окончится, Баделле. — Да, Седдик, когда кончится свобода.* * *
Келиз снилось место, в котором она никогда не была. Сверху низкий полог серых вздувшихся туч, таких, какие показываются над равнинами Элана в сезон первых снегов. Ветер завывает — холодный как лед, но сухой словно в ледяном склепе. За краем тайги поднимаются корявые деревца, похожие на руки скелетов; тут и там она может видеть провалы, и в них завязли десятки четвероногих зверей, умерших и замороженных; стонущий ветер треплет косматые шкуры, иней выпал на кривых бивнях и окружил пустые дыры глаз. Мифы Элана так описывают преисподнюю смерти, а также далекое прошлое, место начала, в котором жар жизни впервые разогнал кусачий мороз. Мир начался во тьме, лишенной тепла. Он пробудился во времени подобно углю, замерцал янтарным светом… но в конце все станет таким же, каким было до начала. Да, то прошлое, которое она видит, принадлежит также будущему. Давняя эра или эра грядущая, но это мир без жизни. Но она здесь не одна. Десятка два существ сидят на тощих конях в сотне шагов от нее, на гребне холма. Они облачены в черные плащи, они в шлемах и доспехах; они, кажется, следят за ней, поджидают ее. Но Келиз застыла от ужаса, словно увязнув по колено в мерзлой грязи. Она носит тонкую куртку, рваную и подгнившую, и холод рукой самого Жнеца сдавил ее со всех сторон. Она не может пошевелиться в непреклонной длани. Да и не хочет. Она хотела бы повелеть чужакам уйти, хотела бы закричать на них, высвободить магию, заставить их разлететься вверх тормашками. Изгнать их навеки. Но у нее нет на это сил. Келиз ощущает себя здесь такой же бесполезной, как и родном мире. Пустой сосуд, жаждущий наполниться смелым одиночеством героя. Ветер овевал зловещие фигуры. Пошел наконец снег, белыми осколками льда прорывая пелену облаков. Всадники пошевелились. Лошади подняли головы. Поскакали вниз по склону, стуча копытами по твердой земле. Келиз сгорбилась, обняв себя руками. Покрытые инеем всадники были все ближе, и она смогла различить лица под ободками и змееподобными носовыми пластинами шлемов — смертельно бледные, в бескровных порезах. На их кольчугах одинаковые туники — форма, поняла она, знак принадлежности к некоей иноземной армии — серые и алые, покрытые замерзшей кровью. Один весь в татуировках, украшен амулетами — когти, перья и бусины — огромен и похож на варвара. Может, даже не людского рода. А вот остальные одной с ней расы, она уверена. Они натянули удила прямо перед ней; что-то заставило Келиз во все глаза уставиться на одного — седая борода под коркой инея, серые глаза в глубоких впадинах орбит, напомнившие немигающие глаза птицы, холодные, хищные, лишенные и следа сочувствия. Когда он заговорил на языке эланцев, дыхание не вырвалось изо рта. — Время вашего Жнеца подошло к концу. Смерть изменила свой лик… — Ты никогда не был приветливым, — пробасил коренастый круглолицый солдат справа от него. — Не надо, Колотун, — бросил другой всадник, однорукий, сгорбившийся от груза лет. — Ты даже еще не стал частью этого мира. Мы ждем, но такова уж природа снов и видений — они равнодушны к десяткам тысяч шагов безупречной жизни, не говоря уж о миллионах бесполезных шагов. Учись терпению, целитель. — Когда один уходит, — продолжал бородач, — мы встаем на смену. — На время войны, — прорычал варвар. Он явно решил заплести в косички все пряди спутанной гривы своего мертвого коня. — Сама жизнь есть война, война обреченная, — возразил бородач. — Не думай, Ходунок, что мы скоро уйдем на покой. — Он был богом! — крикнул пятый солдат, сверкнув зубами над иссиня- черной раздвоенной бородой. — А мы всего лишь компания погрызенных жизнью морпехов! Ходунок засмеялся. — Видишь, как высоко ты забрался, Клетка? Хотя бы голову назад получил — я помню, как мы тебя хоронили под Черным Псом. Полночи голову искали, да так и не нашли. — Жабы съели, — предположил кто-то из солдат. Все захохотали, даже Клетка. Келиз увидела, что седобородый солдат слабо улыбается — и улыбка преобразила его лицо. Серые глаза, казалось, готовы без колебаний вместить горести всего мира. Он подался вперед, и седло заскрипело. — Да, мы не боги, и мы не стараемся заменить любителя прятать голову под гнилым капюшоном. Мы Сжигатели Мостов, и мы поставлены у врат Худа — последний дозор… — И давно ли мы согласились? — выпучив глаза, спросил Колотун. — Еще успеем. Но я о том, что мы Сжигатели — и, ради всех подлых богов, нам даже в смерти не дозволено проявлять неподчинение. Вы удивлены, что мы все еще отдаем честь? Все еще выполняем приказы? Все еще маршируем при любой самой мерзкой погоде? — Он сверкнул глазами направо и налево, но показной гнев умерялся ухмылкой на сухих губах. — Видит Худ, мы так и делаем. Келиз не смогла сдержаться: — Чего вам нужно от меня? Серые глаза вновь посмотрели на нее: — Дестриант, твой титул требует содействия таким, как мы. Мы замещаем Худа — твоего Жнеца. Ты увидела нас как Стражу Врат, но мы не только стражи. Мы являемся — или скоро станем — новыми судьями, и будем служить сколь угодно долго. Среди нас есть кулаки, окованные сталью ратные рукавицы сурового насилия. И целители, и маги. Ассасины и разведчики, саперы и конные лучники, копейщики и следопыты. Трусы и смелые, упорные воины. — Он криво усмехнулся. — Мы находим самых неожиданных… союзников. И во всех обличьях мы превзойдем Жнеца. Мы не далеки. Не равнодушны. В отличие от Худа, мы помним, каково быть живым. Мы помним каждый миг желания, отчаянной нужды, отчаяния, когда все стоны не встречают и капли сочувствия, когда униженные мольбы не порождают милости. Мы здесь, Дестриант. Когда не останется иного выбора, взывай к нам. Ледяной мир, казалось, зашатался, и вокруг Келиз разлилось тепло. Благословенное… да, это благословение тепла. Она задохнулась, глядя на безымянного солдата, и слезы потекли из глаз. — Это… совсем не так я воображала смерть. — Да. И даю тебе вот что. Мы Сжигатели Мостов. Мы выстоим. Но не потому, что мы превосходим всех людей, а потому, Дестриант, что мы не равнодушны. А теперь ответь нам, Келиз, Дестриант Эмпеласа Укорененного: достаточно ли нас будет? «А сколько достаточно? Нет не все так просто? Обдумай ответ, женщина. Он заслужил хотя бы это». — Естественное дело для человека — бояться смерти, — начала она. — Верно. — Так и должно быть, — пробурчал Клетка. — Мерзкое дело. Погляди на эту компанию — хотел бы избавиться от уродливых псов, да не могу. Те, что остаются позади, женщина… они ждут тебя. — Но не судят, — добавил седобородый. Однорукий кивнул: — Только не ожидай, что они оставят дурные привычки. Смотри, вот Клетка все так же кисло улыбается. Все как прежде — я имею в виду, мертвецы остаются прежними. И никак иначе. Келиз не знала этих людей, но уже сроднилась с ними больше, чем с любыми живыми. — Я поистине становлюсь Дестриантом, — удивленно сказала она. — Я больше не чувствую себя такой… одинокой. Думаю, я все еще боюсь смерти, но не так как прежде. Когда-то я заигрывала с самоубийством — но это навсегда оставлено позади. Я не готова приветствовать конец жизни. Я последняя из Элана. Мой народ ждет меня, ему не важно, приду я сейчас или через сто лет. Для них всё едино. Мертвецы — мои мертвецы — извинят меня. Насколько возможно. Настолько, сколько времени мне потребуется. Солдат натянул поводья. — Ты отыщешь Смертного Меча и Надежного Щита, Келиз. На убивающий холод должно отвечать огнем. Придет такой миг, когда тебе не нужно будет следовать за К’чайн Че’малле. Ты должна будешь повести их. В твоей лжи будет последняя их надежда на выживание. — Но стоят ли они выживания? — Не тебе судить. — Нет… нет, простите. Они такие… чуждые… — Как и ты им. — Разумеется. Простите. Тепло уходило, снова пошел снег. Всадники поворачивали мертвых лошадей. Она следила, как они уезжают, как пропадают в мятущейся белизне. «Белизна, о, как она жжет глаза, как требует…» Келиз открыла глаза, чуть не ослепнув от солнечного света. «Какой странный сон я видела. Но я все еще вижу их лица. Каждого. Вижу варвара с подпиленными зубами. Вижу кривящегося Клетку, восхищаюсь им, потому что он может смеяться над собой. И того, кого называли Колотуном, целителя — да, он поистине целитель. Как и однорукий. И тот, с глазами сокола, мой железный пророк. Я даже не узнала его имени. Сжигатель Мостов — что за странное имя для солдата, но… такое уместное там, у пропасти между живым и умершим Стражи смерти. Лица людей вместо оскаленного черепа Жнеца. О, что за мысль! Что за облегчение!» Она утерла глаза, сев прямее. Хлынул поток воспоминаний. Дыхание ее прервалось; она обернулась, чтобы поглядеть на К’чайн Че’малле. Сег’Черок, Руток, Ганф Мач… «О, благословите нас духи!» Да, она уже не увидит Кор’Турана, надежного и непроницаемого Охотника К’эл. Место рядом с Рутоком вопиет пустотой, кричит об отсутствии. К’чайн Че’малле мертв. Он вышел на разведку далеко на запад, они не видели его, но все ощутили внезапно завязавшуюся схватку. Рычание Кор’Турана заполнило их черепа, и его гнев, и его безрассудная смелость — и его боль. Она непроизвольно задрожала, охваченная горькими воспоминаниями. «Он умер. Мы не смогли увидеть его убийц. Наш крылатый Ассасин пропал. Не был ли это Гу’Ралл? Кор’Туран совершил преступление? Он сбежал от нас, и Ассасин его покарал? Нет, Кор’Туран не сбежал. Он бился, он погиб, защищая наши спины. Враги обнаружили нас. Они знают: мы рядом. Они хотят нас найти». Он потерла лицо, с трудом, хрипло вздохнув. Эхо ужасной гибели Кор’Турана все еще наполняло ее разум, иссушало чувства. А день только начался. К’чайн Че’малле стояли, молча смотря на нее. Этим утром не будет горячего завтрака. Они несли ее почти всю ночь, она уснула в лапах Ганф Мач, словно утомленное дитя. Теперь она гадала, почему они положили ее на землю, почему не бегут. Она ощутила: их нервозное возбуждение ушло, уступая место чувству грядущего несчастья, чувству ожидающей поиск неудачи. Они громадны и сильны, но она видела — они стали ранимыми, они не способны справиться с задачей. Там, сзади, таятся существа более страшные. Они повалили Охотника К’эл за два десятка ударов сердца. Она встала, и душу ее заполнила новая уверенность — дар снов. Хотя сны могут оказаться всего лишь играми воображения, лживыми утешениями — но они дают ей нечто прочное, и слабость словно бы опадает с нее иссохшей скорлупой. Обращенный на трех К’чайн Че’малле взор стал суровым. — Если они найдут нас, значит, найдут. Мы не можем бежать от… от призраков. Не можем и верить в защиту Гу’Ралла. Итак, идем на юг. Прямиком, как копье. Ганф Мач, позволь ехать на твоей спине. Это будет долгий день — нам столь многое, столь многое нужно оставить за спиной. — Келиз взглянула на Рутока. — Брат, я намерена почить Кор’Турана — как и все мы — сделав наш поиск успешным. Охотник К’эл не сводил с нее холодных, немигающих глаз рептилии. Сег’Черок и Ганф Мач последние дни редко разговаривали в ее разуме, и голоса их звучали далекими, плохо различимыми. Она не думала, что причина в них. «Я погружаюсь в себя. Мир сужается… но откуда я знаю? Какая часть меня способна понять меру происходящего? Неважно. Мы должны это сделать. Пора».* * *
Сег’Черок видел, как Ганф Мач заставляет тело измениться под нужды Дестрианта. Тяжелые пряные запахи выползли из ее ноздрей, ветвями повисая в воздухе, и донесли до Охотника все подробности последних мучений Кор’Турана. Когда охотник стал жертвой, он оказался способным лишь на вызывающий рык, на примитивные угрожающие позы; тело его впитывало удары, стараясь выдержать как можно дольше, пока душа внутри сумеет если не убежать, то хотя бы понять. Узнать. Узнать, что иногда даже охотник должен ощущать страх. Будь сколь угодно могучим, сколь угодно совершенным, высокоразвитым — рано или поздно тебя найдут силы, которых не побороть, от которых не уйти. Превосходство — иллюзия. Недолго же она протянула. Этот урок клеймом впаян в воспоминания любого К’чайн Че’малле. Его горький вкус отдает пылью Пустошей и земель к востоку, великой равнины, на которой некогда стояли большие города и слышалось дыхание сотен тысяч К’чайн Че’малле. Теперь там остались лишь расплавленные обломки и раздавленные кости; ветры ищут, но ничего не находят, и потому обречены на вечные скитания. Кор’Туран был молод. Единственное преступление Охотника К’эл. Он не принимал глупых решений. Он не стал жертвой излишней дерзости и чувства собственной неуязвимости. Он просто оказался не в том месте и не в то время. Его гибель стала такой потерей… Пусть Дестриант говорит благородные слова, являя неожиданную, непредвиденную уверенность и смелость — но и Сег’Черок, и Ганф Мач понимают: искание провалилось. Вряд ли им суждено дожить до вечера. Сег’Черок отвел взгляд от Ганф Мач, страдавшей при трансформации. Густое масло капало с ее шкуры, словно струйки крови. Гу’Ралл пропал, возможно, погиб. Все попытки коснуться его мыслей неудачны. Разумеется, Ассасин способен экранировать разум — но зачем бы ему? Нет, двух защитников больше нет. А крошечная женщина стоит, на лице выражение, которое Сег’Черок научился считать вызывающим; глаза устремлены на южный горизонт, как будто одна ее воля способна призвать к жизни несравненных Смертного Щита и Надежного Меча. Смело. И… неожиданно. Дары Матроны уходят от этой женщины, но она сумела найти источники силы внутри себя. Только напрасно. Все они умрут, и очень скоро. Разодранные, изломанные тела останутся лежать тут, потерянные, и никто уже не узнает, какие великие дерзания ими двигали. Сег’Черокпошевелил головой, втягивая воздух, и уловил слабый запах врагов. Близко. Всё ближе. Чешую омочили масла тревоги. Он изучил горизонты и застыл, глядя на запад, туда, где пал Кор’Туран. Руток сделал то же; даже голова Ганф Мач повернулась. Дестриант заметила их внезапное оживление. Оскалила зубы. — Стражи, — сказала она. — Похоже, нам нужна ваша помощь и не когда-либо в будущем, а сейчас. Кого вы сможете прислать? Кто среди вас решится встретиться с врагом, которого мои спутники боятся даже показать мне? Сег’Черок не понимал, о чем она бормочет. К кому обращается. Это безумие Матроны, или сама Келиз обезумела? Чуть не шатаясь от страха, Дестриант пошла к Ганф Мач, а та помогла женщине влезть в уродливое «седло» позади лопаток. Сег’Черок посмотрела на Рутока. «Охотник. Задержи их». Руток раскрыл пасть так широко, что затрещали суставы, и соединил острия клинков. Они мелодично звякнули. Взмахнув хвостом, оставив на почве густые капли масла, Охотник К’эл пустился бежать, низко, как при атаке, наклонив голову. На запад. — Что он делает? — крикнула Келиз. — Отзови его, Сег’Черок! Но он и Ганф Мач тоже побежали бок о бок; когтистые лапы все быстрее толкали их вперед, пока земля не стала размытым пятном внизу. На юг. Дестриант вопила — маска решимости упала с ее лица, обнажая полное понимание всего предстоящего им ужаса. Крошечные кулачки стучали по плечам Ганф Мач; на миг показалось, что Келиз спрыгнет со спины Единой Дочери — но скорость была слишком высокой, риск сломать руки, ноги или даже шею поборол ее импульс, заставив крепче ухватиться за шею Ганф Мач. Они преодолели треть лиги, когда в черепах взорвалось дикое шипение Рутока, кислотой плеснуло озверение внезапно вспыхнувшей схватки. Лезвия находили цель, от силы ударов сотрясались кости. Ужасный хрустящий звук — и кровь хлынула из тела Охотника К’эл. Раздирающий вопль, неверные шаги, мучительная боль… недоумение, онемение… под Рутоком подкосились ноги… Затрещали ребра. Он упал на землю, завертелся — острые камни прорвали мягкую шкуру живота. Но Руток еще не сдался. Смерти придется немного подождать. Он перекатился, извернулся, ударяя клинками. Концы оружия задевали доспехи, прорубали их, глубоко впивались в плоть. Хлынула слизь и кровь, обжигая глаза Рутока — внезапный образ, жестокий в полной своей ясности — опускается тяжелая секира, заполняя поле зрения слева… Белая вспышка. Смерть заставила оставшихся К’чайн Че’малле пошатнуться. Миг, другой — неукротимая воля помогла им собраться. Шкуры блестели горем, воняли боевыми маслами. Дестриант плакала, роняя своё масло — жидкое, соленое, единственное, которым обладает. Она заставила Сег’Черока устыдиться. Стала ли его шкура скользкой от горя, когда он убил Красную Маску? Нет, не стала. Горькой от разочарования, вот и всё. Но тем сильнее он гордился тогда суровостью своего суда. Они с Ганф Мач стали свидетелями того, как люди убивали друг друга. Огонь битвы ярился со всех сторон. Было ясно: людская жизнь невысоко ценится — даже среди самих людей. Если мир кишит сотнями миллионов ортенов, есть ли потеря в гибели десятка тысяч? Но это хрупкое, чуждое им существо рыдает. По Рутоку. Он мог бы мгновенно развернуться. Сделать то же, что сделал Руток. Хотя не совсем то же. Мало пользы в попытках убить. Калечить — вот более ценная тактика. Он ранил бы как можно большее число врагов, чтобы немногие могли преследовать Ганф Мач и Дестрианта. Он мог бы использовать умения, которых Руток не обрел и уже никогда не обретет. Сег’Черок уступает Солдату Ве’Гат, но удивить врага способен. — Ганф Мач. «Да, любимый». Сег’Черок лязгнул лезвиями. — Нет! — завопила Келиз. — Не оставляй нас! Сег’Черок — я запрещаю! — Дестриант. Я преуспею там, где не справился Руток. Моя жизнь купит вам день, может, два дня. Постарайтесь использовать их. — Стой! Я молилась! Ты что, не понимаешь? Они сказали, что ответят! — Не знаю о чем ты говоришь, Дестриант. Слушай внимательно. Гнездо Ацил умрет. Матрона обречена, как и все в Укорененном. Ганф Мач несет мое семя. Она станет новой Матроной. Найди же Смертного Меча и Надежного Щита. Вы трое станете Часовыми Дж’ан Ганф Мач, пока она не сумеет родить собственных. Ганф Мач освободит вас. Это не ваша война. Это не твой конец — только наш. — Стой! Сег’Черок решил поговорить с ней еще раз, хотя ему было все труднее. Хотел сказать, что восхищен ей. Что верит в нее — и сам поражается, что испытывает подобное чувство к человеку. Люди — слабые создания, слишком мелкие, чтобы вмещать хоть какой- нибудь дар, но он… Фигуры далеко впереди. Не враг. Не потомство матрон. И — понял вдруг Сег’Черок — не люди. Стоят, готовят разнообразное оружие. Всего их четырнадцать. Подробности стали различимы, когда Сег’Черок и Ганф Мач подбежали ближе. Тощие даже в почерневших, покореженных доспехах. Странные шлемы с ниспадающими, выступающими у подбородков боковыми пластинами. Рваные черные кольчуги. Толстые, покрытые пятнами и прорехами плащи, когда-то окрашенные в ярко-желтые оттенки, отороченные серебристым мехом. Сег’Черок увидел, что семеро чужаков держат в скрытых перчатками руках длинные узкие мечи синеватой стали с полукруглыми гардами и резные щиты. Двое других вооружены тяжелыми топорами, а круглые их щиты обшиты рваными шкурами. У троих окованные железом копья с широкими наконечниками; двое остальных приготовили пращи. Их окружает, ползет вниз с бугорка, на котором они встали, сверкающий на камнях и земле иней. Неверие поразило Сег’Черока словно удар молота. «Это невозможно. Это же… беспрецедентно. Невозможно. Что привело сюда чужаков? Они враги или союзники? Нет союзниками они быть не могут. Ведь всем известно: Джагуты всегда остаются в стороне». — Вот! — указала пальцем Келиз. — Я молилась! Вот — бегите к ним, скорее! Стража Врат! — Дестриант. Услышь меня. Эти нам не помогут. Они ничего не сделают. — Ошибаешься! — Дестриант. Это Джагуты. Они… … невозможно… Однако Ганф Мач изменила направление бега, спеша к поджидающим воинам. Сег’Черок побежал следом, все еще недоумевая, не понимая… И тут они с Ганф Мач уловили идущую от Джагутов, вырывающуюся из ледяного круга вонь. — Дестриант, берегись! Это неупокоенные мертвецы! — Я знаю, кто они такие, — бросила Келиз. — Стой, Ганф Мач — хватит отступать — давай, стой здесь и не двигайся. — Она спрыгнула со спины Дочери. — Дестриант, у нас нет времени… — Есть. Скажите, много ли преследователей? Скажите мне! — Каста. Пятьдесят бойцов. Ну, сейчас сорок девять. У четверых есть кеп’рахи, магическое оружие. Ими командует Венец — они движутся как одно целое. Женщина поглядела на северо-восток. — И далеко? — Твои глаза скоро их увидят. Они… верхом. — На ком? Сег’Черок мог послать ей образ, но она вряд ли сумела бы воспринять его сейчас. Она закрыта, она закрывается все сильнее. — Искусственные… ноги. Как у нас. Не устают. Он видел, что Дестриант пытается усвоить сведения. Потом она повернулась к Джагутам. — Стражи. Я думала увидеть… знакомые лица. Один из копьеносцев ступил вперед. — Худ не станет нас ждать. — Если бы ждал, — согласилась женщина с мечом, — призвал бы. — Он решил не рисковать, — ответил первый Джагут, — зная, что мы вряд ли согласимся. — Худ дурно использовал нашу свободную волю, — блеснула покрытыми инеем клыками женщина, — на первом сковывании. Он знал достаточно, чтобы отвернуться от нас на другом. — Скрытый железом палец уставился на Дестрианта: — Вместо этого он использовал вас, дети Имассов. Сделав одного злейшим из врагов. Но мы ему не сочувствуем. — Никакого снисхождения, — сказал копьеносец. — Никакой симпатии, — бросил один из носящих пращи. — Он будет стоять в одиночестве, — прохрипел меченосец. — Как истый Джагут. Сег’Черок повернулся, ибо уловил на северо-западе блеск металла. «Уже скоро». Меченосец продолжал: — Человек, ты в странной компании. Они ничему тебя не научат, эти К’чайн Че’малле. Их проклятие — повторять старые ошибки, снова и снова, пока не уничтожат себя и всех вокруг. Им нечем тебя одарить. — Кажется, — сказала Келиз Эланская, — мы, люди, уже успели научиться у них всему, даже против их воли. Клацающий смех четырнадцати Джагутов леденил кровь. Носящий топор сказал: — Бегите. Вашим загонщикам будет оказана честь, они встретятся с последними солдатами единственной армии Джагутов. — Мы пали последними, — прорычал кто-то. — Если доведется встретить Худа, — сказал меченосец, — напомни ему, что его солдаты никогда не отступали. Даже в миг его предательства. Мы никогда не отступали. Снова смех. Бледная, трепещущая Келиз вернулась с Ганф Мач. — Уходим. Пусть они разбираются. Сег’Черок медлил. — Их слишком мало, Дестриант. Я остаюсь сними. Четырнадцать пар мертвых холодных глаз обратились к Охотнику К’эл. Меченосец сказал с улыбкой: — Нас достаточно. Кеп’рахи никогда не оказывались особенно действенными против Омтозе Феллака. Хотя ты можешь оставаться. Мы рады свидетелю, ибо мы дерзкий народ. — Зловещая улыбка стала шире. — Почти такой же дерзкий, как вы, К’чайн Че’малле. — Думаю, — сказал копьеносец, — он… ощутил смирение. Его товарищ пожал плечами: — Сумерки видов порождают смирение. Словно старуха вспомнила вдруг, что так и осталась девой. Слишком поздно для чего бы то ни было. Не впечатляет. — Меченосец попытался сплюнуть, но не смог и тихо выругался. — Сег’Черок, — позвала Дестриант с широкой спины Ганф Мач, — не умирай здесь. Понимаешь? Ты мне еще нужен. Следи, если хочешь. Узри, что будет, а потом вернись к нам. — Ладно, Келиз Эланская. Охотник К’эл смотрел, как любимая увозит женщину вдаль. Потрепанные доспехи захрустели, залязгали. Джагутские воители готовились к битве, расходясь по гребню холмика. Воздух все громче потрескивал вокруг них. Сег’Черок сказал: — Гордые солдаты, не бойтесь, что они пройдут мимо. Они не пропускают никого, кого могут убить, ничего, что можно разрушить. — Мы множество раз наблюдали ваши безумства, — ответила женщина с мечом. — В грядущей схватке нас ничто не удивит. — Она посмотрела на товарищей. — Разве Искар Джарак не достойный вождь? — Достойный, — ответил хриплый хор. — А что он сказал, посылая нас сюда? И тринадцать Джагутов ответили: — Думайте, что это Т’лан Имассы. Последние выжившие из армии Джагутов, полегшей до последнего бойца, снова захохотали. Хохот клацал, катясь навстречу касте, звучал во время всей жестокой, ошеломляющей битвы. Сег’Черок следил с расстояния в сто шагов; он чувствовал, как покрывающее шкуру масло густеет под морозными вздохами Омтозе Феллака, когда древний Оплот Льда дрожал под ударами кеп’рахов и отвечал, взрывая плоть, разбрасывая мерзлые куски тел. В гуще колдовского пожарища железо беседовало с железом на старейшем из языков. Сег’Черок следил. И слушал. Когда он услышал и увидел достаточно, он выполнил приказ Дестрианта. Оставил битву за спиной. Зная итог, чувствуя все более глубокое и язвящее смирение. «Джагуты. Мы разделили с вами этот мир, но мы никогда не видели в вас врагов. Джагуты, Т’лан Имассы никогда не понимали: некоторые народы слишком благородны, чтобы враждовать. Но тогда… наверное, именно благородство и приводило их в ярость. Искар Джарак, ты, командующий ими… что ты за птица? Откуда ты узнал? Хотелось бы услышать ответы от тебя самого. Как ты узнал, какие именно слова нужно сказать солдатам?» Сег’Черок никогда не забыл бы этого смеха. Звук впаялся в его шкуру; он плыл в завитках души, невесомо танцевал среди тяжких соков облегчения и удивления. «Что за всепонимающее ликование, и сухое и сладкое, что за жестокий, ошеломляющий звук. Я слышал смех мертвых». Он знал, что будет носиться на этом смехе весь остаток жизни. Смех будет его поддерживать. Придавать сил. «Теперь я понял, Келиз Эланская, отчего так сияли сегодня твои глаза». Позади него тряслась земля. А песня смеха всё звучала и звучала.* * *
Раздутые стволы сегментированных деревьев вздымались над вязкой трясиной; они были такими пухлыми, что Грибу подумалось: сейчас лопнут и выпустят… что? Он понятия не имел, однако явившиеся — к счастью, вдалеке — твари будут такими жуткими, что до конца дней видеть ему во снах одни кошмары. Он смахнул присосавшегося к колену комара и еще ниже согнул спину, залезая в заросли кустов. Жужжание и гудение насекомых, ленивое шлепанье воды о болотистый берег, ровное далекое дыхание чего-то огромного — каждый свистящий выдох длится и… длится. Гриб слизнул пот с губ. — Большое, — шепнул он. Вставшая рядом на колени Синн поймала черную пиявку и позволила ей присосаться к кончику пальца обеими ртами. Вытянула палец, любуясь растущей склизкой гадиной. Хотя росла та скорее в толщину. — Это ящерица. — Дракон. — Драконы не дышат. По крайней мере как мы дышим. Вот почему они могут странствовать между мирами. Нет, это ящерица. — Мы потеряли путь… — А тут и не было никакого пути, Гриб. Был след, и мы все еще на нем. — Пустыня мне нравилась больше. — Времена меняются, — сказала она и ухмыльнулась. — Это была шутка, между прочим. — Не уловил. Синн скорчила рожу. — Время не меняется, Гриб, только вещи во времени. — И что бы это значило? — Этот след, разумеется. Мы как бы идем по следу чужой жизни, очень длинной жизни. — Она махнула свободной рукой. — Всё это… появляется форма, но в конце остается лишь месиво — в том конце, откуда мы начали. — Так мы идем назад во времени? — Нет. Это ведь было бы неправильное направление, а? — Сними эту тварь с пальца, пока она тебя досуха не высосала. Она вытянула руку и Гриб сорвал пиявку, что оказалось совсем не приятным делом. Круглые ранки начали кровоточить. Гриб отшвырнул тварь подальше. — Думаешь, он учует? — Кто он? — Ящер. Мою кровь. — Боги подлые! Ее глаза сияли. — Не нравится это место? Воздух — разве он не пьянит тебя? Мы вернулись в эпоху, когда все было сырым, неоформленным. А может, наоборот — мы вышли из сырого времени. Хотя, думаю, здесь ты можешь просидеть десять тысяч лет и ничего не изменится, совсем ничего. Давным-давно время текло медленнее. — Вроде ты сказала… — Ладно, перемены текли медленнее. Так, что живые существа ничего не замечали. Они знали то, что знали: что перемен не бывает. Гриб подумал, что немой она была лучше, но придержал слова. Нечто заворочалось в болоте; глаза Гриба широко раскрылись, когда он сообразил, что уровень болота поднялся на целый локоть. Что бы там ни сидело, оно переместило чертовски много воды. — Идет, — сказал он. — Синн! Надо уходить отсюда… — Если мы по-настоящему живем не здесь, — продолжила она размышлять, — откуда же мы могли прийти, если не отсюда? Ты не можешь просто сказать: «О, мы прошли через врата», потому что основной вопрос только отодвинется… Дыхание стихло. — Идет! — Но ты можешь разводить лошадей и замечать, как они меняются. Более длинные ноги, иная поступь. Так пустынный волк становится охотничьим псом — на это нужно не так уж много времени. Неужели кто-то вывел нас, сделал такими, какие мы есть? — Если так, — прошипел Гриб — мог бы вложить в нас побольше мозгов! — Он схватил ее за руку, поднял. Она смеялась на бегу. Позади вода словно взорвалась, громадные челюсти щелкнули, поймав пустой воздух. Раздался сиплый рев, задрожала земля. Гриб не оглядывался — он и так слышал, как чудовищный ящер плещется, ломится сквозь траву. Он все ближе. И тут Синн вырвала руку. Подошвы Гриба поскользнулись на мокрой глине. Вращаясь, он мельком заметил Синн, вставшую перед ящером размером с квонскую галеру — усеянные зубами длиной в кинжал челюсти раскрываются все шире… Появился огонь. Вспышка ослепила Гриба, заставила упасть — стена жары ударила в спину. Он встал на колени. Пошел дождь — нет, град — нет, ливень из кусков плоти, костей и кожи. Моргая, вздыхая, он медленно поднял голову. Перед Синн разверзся дымящийся кратер. Он встал на ноги, неуверенно поковылял к ней. Яма была в двадцать шагов шириной, а глубиной в рост взрослого человека. Мутная вода булькала, заполняя провал. В воде дергались извивались остатки ящериного хвоста. Гриб едва произнес пересохшими губами: — Насладилась, Синн? — Все это не реально. — А по мне, на редкость реально! Она фыркнула: — Это лишь память. — Чья? — Может, моя. — Она дернула плечом. — Может, твоя. Нечто так глубоко похоронено в нас, что мы никогда не узнали бы, не окажись здесь. — Бессмыслица. Синн подняла руки. Та, палец на которой кровоточил, казалась обугленной. — Моя кровь, — шепнула она, — в огне.* * *
Они обогнули болото. Стая чешуйчатых длиннорылых ящеров следила издали, крутя шеями. Они были больше бхедринов, но с такими же пустыми коровьими глазами. Крошечные крылатые ящерицы скакали по их спинам, выкусывая клещей и блох. За болотом земля пошла кверху; ее украшали деревья с прыщавыми стволами, увенчанные коронами змеевидных листьев. Явного пути вокруг необычного леса не было, и они пошли напрямик. Под влажным пологом летали насекомые с блестящими крыльями, почва была усеяна жабами, способными без труда проглотить кулак человека. Они не были настроены уступать дорогу, и Гриб ступал осторожно, тогда как Синн пинала их босыми ногами, хохоча при каждом тяжелом шлепке. Земля выровнялась, лес стал гуще. Сомкнулась полутьма, словно под саваном. — Это было ошибкой, — промычал Гриб. — Это? — Всё это. Дом Азата, портал — Кенеб должен сейчас страдать от беспокойства. Нечестно вот так уходить, никому ничего не сказав. Знай я, что искать то, что ты ищешь, так долго — сказал бы «нет» без раздумий. — Он посмотрел на девушку. — Ты же с самого начала знала, так? — Мы идем по следу — мы не можем его бросить. И мне нужен союзник. Кто-то, защищающий спину. — Чем? Дурацким обеденным ножом, что у меня на поясе? Син скривилась: — Расскажи меня правду. Откуда ты явился? — Я был найденышем в Собачьей Упряжке. Меня спас имперский историк Дюкер. Подхватил около аренских ворот и передал в руки капитана Кенеба. — И ты всё это помнишь? — Еще бы. Ее глаза требовательно взирали на мальчика: — Ты помнишь путь в Собачьей Упряжке? Он кивнул: — Мы шли и бежали. Мы были испуганы, голодали и мучились от жажды. Я даже помню, как разок видел Колтейна, хотя все, что могу сейчас припомнить — вороньи перья. — Хотя бы, — бросил он запальчиво, — я не видел его смерти. — Из какого ты города? — Не припоминаю. — Он пожал плечами. — Всё до Упряжки… всё пропало, как будто и не было. — Не было. — Что? — Собачья Упряжка создала тебя, Гриб. Построила из грязи, палок и камней, наполнила всем произошедшим. Героями, сражавшимися и погибшими, людьми, любившими и потерявшими любимых. Тем, что голодали и умирали от жажды. Теми, чьи сердца разрывались от ужаса. Теми, что утонули, теми, что поймали удар меча или стрелу. Теми, что оказались поднятыми на копья. Создание проглотило всё и стало твоей душой. — Смехотворно. Там были сотни сирот. Некоторые выжили, а другие нет. Вот и всё. — Тебе было сколько? Три года? Никто не запоминает в таком возрасте. Разве что несколько разрозненных сцен. Но ты помнишь всю Собачью Упряжку, Гриб, потому что ты ее порождение. — У меня были родители. Настоящий папа, настоящая мама! — Но ты их не помнишь. — Потому что они погибли еще до начала похода! — Откуда ты знаешь? — Потому что твои слова бессмысленны! — Гриб, я знаю. Потому что я такая же. — Что? У тебя была настоящая семья, даже живой брат есть! — Он смотрит на меня и не понимает, на кого или на что смотрит. Я расскажу, кто меня сделал. Ассасин по имени Калам. Он нашел меня в своре бандитов, называвших себя мятежниками. Он вырезал кое-что на моей душе и ушел. А потом меня сделали во второй раз. Или добавили. В И’Гатане, где я нашла в себе огонь, который ныне пылает без передышки, как личное солнце. А потом была капитан Фаредан Сорт, она знала, как и я, что они еще живы — а я знала потому, что огонь не угасал — он пылал под городом, пылал и пылал. Я знала… я могла чувствовать. — Она замолчала задыхаясь. Глаза выкатились как у пчелами укушенной кошки. Гриб смотрел на нее, не зная, что делать — то ли обнять, то ли ударить. — Тебя родила мама, как и меня. — Тогда почему мы такие особенные? Мошкара разлетелась от ее выкрика, зудение заглохло. — Не знаю, — тихо сказал он. — Может… может, ты и сделала кое-что в И’Гатане. Но со мной ничего такого не… — Малаз. Ты спрыгнул с корабля. Ты пошел и нашел нахтов. Почему? — Не знаю!!! Она отскочила, убежав в заросли. Через миг он потерял ее из вида. — Синн? Что ты делаешь? Куда ты? Сумрак исчез. В пятидесяти шагах расцвела сфера кипящего пламени. Деревья взрывались на ее пути. Сфера катилась на Гриба. Он раскрыл рот, чтобы закричать, но не издал ни звука. Обжигающий огненный шар все ближе, огромный, колючий… Гриб сделал жест. Земля резко вздыбилась на пути огня, выбросив массу корней, перегноя, грязи — деревья падали по сторонам, тысяча кривых коричневых рук высунулась из бурлящей почвы. Извивающаяся стена окружила катящийся шар, раздавила, как сапог может раздавить уголек в костре. Загрохотало. Земля опадала, руки исчезли, и перед Грибом оказался лишь небольшой оседающий курган. Взлетели клубы пара, а потом вернулась темнота и поглотила их. Он увидел, как Синн возвращается, перепрыгивая упавшие стволы, стряхивая грязь с куртки. Она встала прямо перед ним. — Не имеет смысла, Гриб. Мы с тобой — мы особенные? Она пошла вперед; через миг он двинулся следом. «Никогда не спорьте с девушками».* * *
Это был день чужаков. Один был недосягаем, второго он хорошо знал. Таксилиан и Раутос сумели поднять панель, обнажив спутанную массу колец металла, трубок и многожильных кабелей. Бормоча, что нужно бы найти поворотные чары, способные высвободить колдовскую силу и пробудить мозг города, Таксилиан начал тыкать и тянуть что попало. Встав сзади — пот тек по лбу — Раутос выкрикивал предостережения, которые Таксилиан не замечал. Последний создал капкан для ящеричных крыс — ортенов — и пошел его устанавливать. Асана с ним. Наппет и Шеб нашли запечатанную дверь в конце длиной узкой комнаты. Они лупили по ней железными палицами; каждый удар отдавался мучительным колокольным звоном. Похоже, от грохота у обоих повредился слух — но, поскольку они не разговаривали, неприятное открытие еще поджидало мужчин. Вздох исследовала Гнездо, покинутое, опустевшее жилище Матроны, но не находила ничего интересного, хотя неведомые запахи проникали в легкие, а соки блестящими капельками оседали на коже. Ее осадили смутные грезы о рождении потомства, череда сцен трудных родов, следовавших друг за дружкой как в кошмаре. Тревожное раздражение быстро перешло в необоримый гнев. Вздох жила Плитками с момента их создания — и все же не находила искомого смысла. А теперь внешний мир начал проникать внутрь. Смятение всё усиливалось. И еще есть трутень К’чайн Че’малле. Он взбирается, все ближе подползая к группе бестолковых людей. Дух плавал между членами своей «семьи», и его одолевало растущее возбуждение. Они не справляются. В некоем неотразимом, фундаментальном смысле они начали распадаться. Он еще не понял, в чем их предназначение, а они — кроме разве что Таксилиана — занялись чепухой. Наступил кризис. Он может ощутить нарастающие трения. Они не будут готовы к Сулькиту. Они могут убить трутня, и все будет потеряно. Он вспомнил, как однажды — в тысячный раз? — стоял на палубе корабля, созерцая гладкое как стекло море со всех сторон. Странное спокойствие поразило воздух, свет стал зловещим, лихорадочным. Вокруг него словно бледные мухи суетятся безликие матросы — кровавые приношения Старшему Богу, блеющих коз тащат из трюма, сверкают смоченные морской водой клинки, полотнища крови, трепеща, ниспадают в океан — вокруг него растущий страх. И он слышит ответ на страх — свой собственный хохот. Жестокий, как смех демона. Все глядят на него, понимая, что среди них оказалось чудовище. Это чудовище — он… «Я призвал бурю, не так ли? Чтобы увидеть насилие, закутаться в него, словно в теплейший плащ. Вопли тонущих смертных не мешали мне веселиться. Это мои воспоминания? Что же я за зверь? Кровь была… сладкой на вкус. Жертвы? Глупцы, вы только кормили мою силу. Я помню племя, трупы, холодеющие под мехами и одеялами, и пятна злобы на моих руках. Помню пустую яму, в которой оказался. Это была яма моих преступлений. Слишком поздно рыдать над ее глубиной, над безжизненным воздухом, над привкусом смерти. Предан женой. Все хохотали за спиной. За это они должны были умереть. Так должно было быть и так стало. И я бежал из дворца, из дома, разрушенного за единую ночь. Но из некоторых провалов не выкарабкаться. Я бежал и бежал, день и ночь, и падал истощенный, падал назад в дыру, и смотрел на свет вверху, и видел, как он гаснет. Пока не наступала тьма. Глядя ныне в мои глаза, вы видите холод смерти. Видите черные гладкие стены провала. И вы знаете: глядя на вас, я не вижу ничего, способного породить… чувство. Хоть какое. Я еще иду, один на пустой равнине, и здание маячит все ближе, вещь из камня и высохшей крови, вещь, желающая вернуть жизнь. Так найдите же меня». Асана чуть не упала, вбегая в комнату, в которой скрючились над работой Таксилиан и Раутос. Она с трудом обрела дыхание. Раутос повернулся: — Асана? Что такое? Где Последний? — Демон! Один жив! Он нашел нас!.. Они уже слышали звуки на пандусе — кожаные подошвы и что-то еще, клацанье когтей, шелест кожи о камни. Асана встала спиной к дальней стене. — Таксилиан! Позови Шеба и Наппета! Скорее! — Что? — Мужчина поглядел через плечо. — Что такое? Появился Последний. Он выглядел малость одуревшим, но не раненым. С веревочки свисали два мертвых ортена. Еще через мгновение перед ними показался К’чайн Че’малле. Тощий, высотой с человека, с тонкими конечностями; хвост хлестал по сторонам, как будто обладал собственной волей. Дух ощутил в Асане и Раутосе страх. Но медленно разогнувший спину над развороченной машиной Таксилиан ощутил любопытство и восторг. А потом и… возбуждение. Он сделал шаг вперед. Трутень изучал комнату, словно кого-то отыскивая. Склонил голову набок, прислушиваясь к бесконечному лязгу сверху. Через миг раздались торжествующие крики Наппета и Шеба — дверь открылась; но дух знал, что падение преграды не результат ударов их орудий, что Сулькит попросту открыл ее. Еще через миг он задумался: «Откуда я это знаю?» Вздох вышла из бокового прохода. — Синее Железо, — шепнула она, смотря на трутня. — Словно… словно Точка Опоры. Таксилиан, иди к нему — оно нам нужно. — Знаю. — Таксилиан облизнул пересохшие губы — Раутос, иди наверх к Шебу и Наппету — пусть остаются там. Займи чем-нибудь. Не хочу, чтобы они выскочили с мечами наголо. Заставь понять… — Понять что? — спросил Раутос. — Что мы нашли союзника. Глаза Раутоса расширились. Он вытер пот с лица. Попятился, потом развернулся и пошел наверх. Таксилиан сказал трутню: — Ты можешь меня понять? Ничего не работает. Нужно починить. Нам нужна твоя помощь… нет, наверное, можно сказать иначе. Мы готовы помочь тебе вернуть всё к жизни. Молчание. К’чайн Че’малле, казалось, игнорирует находящихся в комнате. Щупальца на концах лап извивались морскими водорослями. В широкой прорези рта блестели зубы. Еще миг — и трутень моргнул. Раз, другой, третий — видно каждое веко. Затем подпрыгивающей походкой подошел к Таксилиану. Подобрал крышку и умело поставил на место. Выпрямился и прямо поглядел на духа. «Ты можешь меня видеть». Понимание заставило призрака застыть. Он тут же ощутил что-то — «мое тело!» — и задергался от мучительной боли в перетруженных руках. Он смог почувствовать свой пот, ломящее утомление в мышцах. А потом все пропало. Он заплакал. «Помогите!» Змеиные глаза Сулькита снова заморгали. Трутень бросился бежать, быстро пересек комнату и скрылся на пандусе, что ведет к куполу-черепахе, вместилищу разума города. Таксилиан засмеялся: — За ним! — и поспешил за К’чайн Че’малле. Вздох понеслась следом. Когда они убежали, Асана бросилась к Последнему, и тот обнял ее. Появились Раутос, Шеб и Наппет. — Мы открыли дверь, — слишком громко сказал Шеб. — Она просто скользнула вбок. Выводит наружу, на балкон — боги, мы высоко забрались! — Хватит чепухи, — зарычал Наппет. — Мы кого-то видели на равнине. Идет. Кажется, мы столкнулись с другим скитальцем. — Может быть, — сказал Раутос, — он знает. — Что знает? — оскалился Шеб. Раутос беспомощно поводил руками. Наппет сверкнул глазами, поднял дубину. — Так где гребаный демон? — Он не хочет нам навредить, — сказал Последний. — Тем хуже для него. — Не вреди ему, Наппет. Наппет надвинулся на Последнего. — Поглядите на тупого фермера — нашел домашнюю зверушку, а? Ничего особенного — Вздох выглядит гораздо лучше. — Демон безоружен, — сказал Последний. — Тогда он тоже тупой. На его месте я махал бы самым большим топором, какой смог бы найти. Убил бы для начала тебя и каргу, тобой пригретую. Потом жирного бесполезного Раутоса с его глупыми вопросами. — Ну, первым он убил бы тебя, Наппет, — гоготнул Шеб. — Потому что я самый опасный, да. Он попробовал бы. Но я разобью ему башку одним ударом. — Не самый опасный, — поправил Шеб, — а самый тупой. Он убил бы тебя из жалости. — Давай пойдем готовить, — сказал Последний Асане, все еще обнимая ее мускулистой рукой. — Прости, Наппет, на тебя еды не хватит. Наппет подступил ближе: — Попробуй меня остановить… Последний развернулся. Кулак ударил Наппета в лицо, разбив нос. Он зашатался, кровь хлынула ручьем; об пол застучали выбитые зубы. Палица выпала из рук. Еще миг — и мужчина тоже упал, свернувшись клубком. Остальные выпучили глаза на Последнего. Шеб засмеялся, но как-то осторожно. — Идем, — сказал фермер Асане. Они вышли из комнаты. Шеб сказал: — Я обратно на балкон. Раутос пошарил в тючке, достав тряпки и фляжку. Встал на колени у скорчившегося Наппета, крякнул. — Давай поглядим, что можно сделать.* * *
«Предательство может остыть — холодная груда углей — и вдруг вспыхнуть снова. Что заставило меня совершать такие убийства? Они были сородичами. Спутниками. Любимыми друзьями. Как я смог? Моя жена, она хотела ранить меня… почему? Что я сделал? Сестра Горима? Это же чепуха. Безделица. Не стоит таких воплей. Она сама должна была понять. Она ранила меня, но мне не забыть ее глаз — ее лица — она смотрела на меня, когда я забирал ее жизнь. Никогда мне не понять, почему она смотрела как та, которую предали. Это меня предали. Не я. Сестра Горима… какое она имела отношение? Я не хотел ей вредить. Так вышло. Но то, что она сделала… словно нож в сердце вонзила! Нужно было понимать: не такой я человек, чтобы спустить. У меня есть гордость. Вот почему всем пришлось умереть, всем, что знали и смеялись за моей спиной. Нужно было дать урок… но ведь… когда все закончилось, некому было учить мой урок. Только я остался, но это не годится. Я должен был выучить иной урок. Не так ли? Дракон ждет на равнине. Он не моргает. Однажды он моргнул — и всё исчезло. Всё и все. Больше он никогда так не сделает. Ты моргаешь и навеки теряешь время. Ты даже не можешь понять, сколько длилось моргание. Миг — или тысяча лет? Ты даже не можешь увериться, что увиденное сейчас таково же, как увиденное миг назад. Не можешь. Ты думаешь — оно то же. Убеждаешь себя, уговариваешь себя верить в непрерывность видимого. Оно такое же, как в прошлом. Вот что ты себе внушаешь. Разум забавляется игрой в уверенность. Чтобы не впасть в безумие. Но подумай, что один миг, одно движение век — да, все мы понимаем — может изменить реальность. Закрылись веки — одно, открылись — совсем иное. Дурные вести. Поражающий душу ужас. Горе. Как долго длится миг? Боги подлые, целую гребаную вечность»!Глава 14
Кто-то кричал от смертельной боли — но вождь Желч к такому давно привык. Его глаза слезились от едкого дыма. Он повернул коня — и разразился градом ругательств. Целых три отряда летели из видневшейся на дне долины деревни, высоко поднимая копья с нанизанными и привязанными зловещими трофеями. — Пусть Колтейн возьмет этих дураков и раздавит пяткой! Джарабб! Скачи к их командиру. Пусть построит войско и возобновит разведку на юге. Никаких больше набегов — так и скажи дураку, что я заберу у него добычу, жену и дочерей, если хоть раз еще ослушается приказа! Джарабб прищурился… — Это Шельмеза, Вождь Войны. — Отлично. Заберу мужа и сыновей, сделаю рабами и продам в Д’рас. Кривой нос Балта, ей нужно лучше управлять воинами! — Они всего лишь следовали за ней, — сказал Джарабб. — Она хуже бешеного волка. — Хватит жевать мое ухо, — рявкнул Желч, желавший вынуть ногу из стремени и пнуть парня в грудь. Слишком фамильярным стал, слишком хитрым, слишком много Худом клятых слов и намекающих взглядов. После дела с Шельмезой он ему глаз подобьет и заставит следить за ранеными, чтобы не отстали. Джарабб попробовал улыбнуться, но улыбка увяла от злобной гримасы Желча. Юный Слезоточец пришпорил коня и поскакал навстречу вопящим, улюлюкающим рейдерам. Небо над тошнотворной пеленой дыма было безоблачным — шатер насыщенной синевы, зловредное солнце, казалось, хочет вскипятить воздух. Стайки длиннохвостых птиц беспорядочно метались, боясь садиться на землю, ведь повсюду были воины — хундрилы. По заброшенным полям скакала разжиревшая, в палец длиной саранча. По дороге возвращалась первая группа разведчиков; Желч был рад видеть их дисциплину, слаженный бег коней, поднятые под одинаковыми углами копья. Кто у них офицер? Он заметил на копье командира кожаный бунчук и понял: это Ведит, недавно раздавивший гарнизон местного городка. Он понес в набеге тяжелые потери — но в этом нет сюрприза. Молод, по-глупому упорен и вспыльчив — но надо приглядеть за ним, ведь он, вполне очевидно, сумел взять воинов в твердые руки. Один жест руки Ведита заставил всех его воинов остановиться. Офицер подскакал к Желчу, натянул удила. — Вождь Войны, нас поджидает армия Болкандо. В двух лигах. Десять тысяч, два полных легиона и вспомогательный лагерь в три раза больше. Они срубили каждое дерево за лигу вокруг. Готов поспорить, они устраивали лагерь уже три или четыре дня. — Глупые болкандийцы. Какой смысл выводить в поле армию, способную только топтаться на месте подобно бхедрину? Мы обогнем ее и направимся к столице. Я смогу стащить их короля с трона. Потом сам сяду на трон, напившись вдрызг. Так и будет! — Он фыркнул. — Генералы и командиры ничего не понимают. Думают, битва решает все, словно кулаки в темной аллее. Колтейн знал лучше — война это средство, не цель. Цель не в убийствах, а в доминировании на последующих переговорах. Второй разведчик подскакал с севера; копыта его лошади выбивали облачка пыли из заросших сорняками борозд, зайцы выскакивали из-под самых ног. Желч покосился на него — и поворотил коня, глядя на юг. Да, там еще один вестник, конь покрыт потом. Он что-то кричит, протискиваясь между разнузданных воинов Шельмезы. Вождь хмыкнул. Ведит тоже заметил вестников. — Нас обкладывают. — И что? — спросил Желч, снова прищурившись на молодого, но уже умного воина. Тот пожал плечами: — Даже если четвертое войско идет сзади, Вождь Войны, мы можем проскользнуть через щели. Они же все пешие. — Как ласка между когтей ястреба. Им не стоит надеяться даже на кусок нашего хвоста. Ведит, я доверяю тебе командовать тысячей. Да, пятью десятками отрядов. Бери на себя северную армию — она будет на марше, солдаты устали как собаки, наглотались пыли. Идут, вероятно, колонной. Не давай им передышки. Налетай, режь, пусть потеряют порядок. Потом берите обоз. Сожгите все, что не сможете увезти. Не теряй контроля над воинами. Просто обрубите врагу пальцы на ногах и оставьте на месте. Понял? Ведит с ухмылкой кивнул. — Я хотел бы послушать того разведчика. — Естественно, хотел бы. Желч видел, что Джарабб нашел Шельмезу и оба скачут навстречу гонцу с юга. Сплюнул, ощутив во рту привкус дыма. — Глаза Дюкера, что за жалкая каша. Никто ничему не учится, да? — Вождь? — Болкандийцы были бы рады, получив от нас такое же отношение, которое мы претерпели от них? Нет. Разумеется, нет. Так как же их умы оправдывают нынешнее безобразие? — Они думают, что управятся тихо и быстро. Желч кивнул: — Ты заметил порок в их мыслях, воин? — Это нетрудно. — А ты знаешь, что мнящие себя особо умными — на деле самые тупые люди? — Он приподнял зад, издав долгий, громкий пук. — Боги подлые, они выращивают специи, от которых у меня в кишках тайфун поднялся. Подъехала вестница с севера — лицо в поту, руки в пыли. — Вождь Войны! Желч отстегнул мех, бросил разведчице. — Сколько их, как далеко? Она сделала несколько глотков, потом сказала громко, потому что ее конь фыркал: — Около двух тысяч, половина легкая пехота, новобранцы, плохо одетые и вооруженные. Две лиги, идут колонной по очень узкой дороге. — Обоз? Женщина усмехнулась грязными губами: — Не в середине, без охранения, Вождь. Сзади отряд в триста человек. Похоже, ноги до крови стерли. — Они тебя видели? — Нет, Вождь, не думаю. Их разведчики держатся близко, едут по гладкой земле у дороги. Знают, что по местности рыщут рейдеры, и не хотят быть ужаленными. — Очень хорошо. Смени коня, будь готова вести Ведита и его крыло. Темные глаза сверкнули, оценивая Ведита. — Что-то не так? — поинтересовался Желч. — Нет, Вождь Войны. — Что, слишком молод? Она дернула плечами. — Свободна. Разведчица бросила ему водяной мех и уехала. Желч и Ведит ждали вестника с юга. Ведит прогнул спину, потянулся в седле. — Вождь Войны, кто поведет силы против южной челюсти врага? — Шельмеза. Видя, что юный воин поднимает брови, Желч сказал: — Ей нужен шанс исправить репутацию. Или ты сомневаешься в моем великодушии? — Я и не думал… — А надо всегда думать, Ведит. Если малазане нас чему и научили, то этому. Молот кузнеца в твоей руке или меч — это без разницы. Махать железякой каждый может научиться, но победит тот, кто лучше пользуется мозгами. — Если его не предадут. Желч скривился: — Но даже тогда, Ведит, вороны… — … дадут ответ, Вождь, — закончил поговорку Ведит. Оба сотворили знак черного крыла, молча прославляя имя Колтейна, его дела и его решимость противостоять худшим злодеяниям рода людского. Через миг Желч повернул коня навстречу разведке с юга. Двое воинов чуть не врезались в него. — Дерьмо Глупого Пса! Поглядите на себя! — Со мной вы закончили, Вождь Войны? — Да. Давай, собирай отряды. — Он снова сместил зад, пуская ветры. — Боги подлые!Как отразить мне безумия темный приливвсе, что я знал, что висело как мухи сухиена паутине дней юных — сейчас восстаетсвежею пеной морскою плещет в лицоветер навстречу мне рвется; бегу, задыхаясь,очи горят — но явственно слышу призывыжизни забытой, чувствую солнечный жарсухо стрекочут цикады в зеленой травебыл я ребенком и лето текло бесконечнодни не хотели сменяться ночами, а я поднимал— воин, дикарь — свой героический гвоздьдергались и колыхались миры на его остриесинем как новая сталь, и соленые ветрыне успевали точащие зубы вонзитьв спину и ребра, сделав любое движеньемукой. Сверкали повсюду лучи золотыетысяч судеба теперь — где же вы, гладкие лицащедрых певучих дней лета, где богитвердой рукой дикий смирявшие мир? Шелухавместо шелков мою устилает тропувместе с тобой бежим мы слепыми зверямитолько прилив не обгоним, и море нас ждетобещаявсерастворение, гибель дней юностисломаны гвозди и ногти, и ребра болятлето уходит все дальше, и дальшеи дальше…
«Жалобы сломанного гвоздя», Рыбак
* * *
Шельмеза яростно скакала во главе своего крыла. Она всё ещё злилась на тираду Вождя. Сзади раздавались крики — это сержанты собирали воинов. Земля становилась все более неровной. Глубокие борозды исчертили каменистые склоны холмов, на вершинах виднелись ямы — болкандийцы добывали здесь что-то. Шельмеза понятия не имела что. Они огибали крутые склоны заполненных мутной водой, заросших водорослями провалов, пробирались сквозь камыши и кусты. Над глубокими траншеями торчали лебедки, перекосившиеся, посеревшие, опутанные лозами. Колибри взлетали над роскошными красными цветами этих лоз. Повсюду гудели и кружились разноцветные шестикрылые насекомые. Она ненавидела эти места. Пестрые краски заставляли вспоминать яды, ведь в Хундрил Одхане самые яркие ящерицы и змеи — самые ядовитые. Она видела иссиня-черного паука с алыми глазами, размером точь-в-точь как ступня Никех, какой та была два дня назад. Потом огромные янтарные муравьи сожрали кожу от пятки до колена, а Никех даже не заметила — и вот сейчас лежит, бредя, в обозе с добычей, и клянется отыскать украденную кожу. Шельмеза слышала, что кто-то понюхал цветок — и нос тотчас отвалился. Нет, им нужно покончить со всем, всем этим. Поход с Охотниками за Костями — хорошее дело, но Адъюнкт ведь не Колтейн, правильно? Даже не Балт или Дюкер. Шельмеза слышала, что морская пехота обагрилась кровью при высадке. Словно песчаного кота швырнули в яму с голодными волками. Так рассказывают. Не удивительно, что они слишком долго ползли к столице. У Адъюнкта удача Мясника-сапера, вот оно что. Шельмеза не желает иметь с ней ничего общего. Они миновали шахты; к югу землястала ровной, сглаженной давними наводнениями. Тут и там виднелись рощицы бамбука, заполненные водой канавы и дорожные насыпи. Дальше шла друга линия холмов — с плоскими вершинами и каменными укреплениями. Среди фортов строилась армия Болкандо, проявляя все признаки плохой организации. Она должна стать одной из челюстей капкана, вступить в уже разгоревшуюся битву между хундрилами и главными силами Болкандо, врезавшись в незащищенный бок. Однако выбить их с холмов, особенно укрепленных фортами, будет сложновато. Что еще хуже, их по меньшей мере вдвое больше числом. Шельмеза начала замедлять бег коня, натянув поводья на краю одной из бамбуковых рощиц. Подождала, когда прибудут офицеры. Джарабб, которого высекли словами не хуже Шельмезы, подскакал первым. — Командир, мы же не будем выбивать их оттуда? «Черти чтоб побрали надутого мальчишку — вестового». — Когда ты в последний раз мчался в битву? Он явственно вздрогнул. — Будь ты моим сыном, — сказала она, — я тебя давным-давно бы вытащила из женских хижин. Мне не интересно, что ты носишь, пока ты одеваешь сверху доспехи. Если Желч положил на тебя глаз, сладкий мой, это не повод гордиться. Мы на войне, визгливый щенок. — Она отвернулась. Шестеро капитанов подъехали ближе. — Ханеб, — позвала она одного, опытного воина в шлеме, стилизованном под воронью голову, — скажи, что ты видишь. — Я вижу старую границу, — сказал мужчина. — Но форты разобраны повсюду, кроме этих телей. Пока армия наверху, она связана, словно ковром накрыта. Все, что нам нужно — держать их тут подольше. Шельмеза посмотрела на другого капитана — высокого сутулого мужчину с лисьим лицом. — И как это сделать, Кестра? Воин неспешно поморгал. — Мы напугаем их так сильно, что по холму потечет кое-что бурое. — Выводите стрелков, — приказала Шельмеза. — На склоны. Начинайте осыпать дураков стрелами. Весь день потратим, чтобы ранить всех. К вечеру форты станут госпиталями. Ночью пошлем рейдеров на их обозные лагеря, а может быть, и поближе к фортам. Кажется, я вижу соломенные крыши — пусть запылают. — Она оглядела офицеров. — Кто из вас доволен планом, позволяющим всего лишь пришпилить дураков к месту? Джарабб откашлялся. — Вождь Войны желает, чтобы они примерзли к этому месту так надолго, что перестали быть угрозой. — Половина армии наверху — застрельщики, — сказал Ханеб. — Выставлять их против легкой кавалерии — самоубийство. Однако смотрите, как они строятся. В пять рядов перед отличной тяжелой пехотой. — Чтобы впитать наши стрелы, да. Кестра фыркнул: — Панцирники не желают пачкать красивые доспехи. — Пустите застрельщикам кровь и они разбегутся, — предсказал Ханеб. — Тогда мы сможем щипать и тормошить тяжелую пехоту сколько захотим. Шельмеза поглядела на Джарабба: — Ты остаешься рядом со мной. Когда вернемся к Вождю, повезешь на пике голову болкандийского командира. Джарабб кисло улыбнулся. — Смотрите туда, — ткнул пальцем Ханеб. Из канавы выбиралась на дорожную насыпь черная мохнатая сороконожка шириной в ладонь и длиной в двуручный меч. Они проследили, как она переходит дорогу и скрывается в роще. Шельмеза плюнула. — Худ забери эту дыру и все дерьмо в ней. — Чуть подумала, добавив: — Но только после того как мы уйдем.* * *
С Ведитом была тысяча воинов, и он не хотел потерять даже одного. Его все еще преследовали воспоминания о штурме крепости. Победный триумф, да, но с ним осталась лишь пригоршня людей, разделяющих память об ослепительных мгновениях — и, даже смотря им в глаза, он видит свое же неверие, свое же чувство вины. Лишь вороны выбирают, кому жить, а кому умирать. Ничего не значат молитвы, подвиги и клятвы, честь и отвага; никто не окажется тяжелее пылинки на весах судьбы. Он начал сомневаться даже в мужестве. Друзья пали — один миг жизни, другой миг — всё стало мельтешащими воспоминаниями, случайными, потерявшими всякий смысл вспышками. Ведит не знал, что делать. Он знал лишь одно: жизнь воина — одинокая жизнь, и одиночество тем горше, чем яснее они понимает необходимость не сближаться ни с кем, держаться в стороне от тесных компаний. Да, он все еще готов отдать жизнь за любого знакомого воина — но он готов и спокойно уйди от тела павшего друга. Он пойдет дальше, и отблески погибшего мира погаснут в глазах. Тысяча воинов позади. Он пошлет их в битву и некоторые умрут. Он сражается с этим знанием, ненавидит его — но при всем при этом не поколеблется. Среди воинов самый одинокий — командир; он ощущает, как отстраненность охватывает его, твердая как панцирь, холодная как железо. «Желч. Адъюнкт Тавора. Колтейн из клана Вороны. Даже дурак — или дура — из Болкандо, ведущая колонны к полудню ночного кошмара. Все мы разделяем что-то общее. И на языках наших одинаковая горечь». Он гадал, не сожалеет ли король Болкандо, что начал эту войну. Заботит ли ублюдка гибель людей. Или его жалит лишь жадная тоска по разоренным фермам, убитому скоту и украденным богатствам? Если другие чужаки придут на границы его королевства — будут ли с ними обращаться иначе? Выучит ли наследник короля уроки, записанные на костях и плоти? Собачья Упряжка погибла на подступах к Арену. Десять тысяч солдат Пормкваля дергались на деревьях. Армия мятежников Леомена истреблена в И’Гатане. Ясно — и не может быть яснее — что никто не учит уроков. Каждый новый глупец и тиран, выбирающийся из толпы, готов повторить фиаско прежних, будучи убежденным: он другой, он лучше, он умнее. Пока земля снова не напьется крови. Ведит видел спешащих к нему гонцов. Скоро начнется. Каждая порция воздуха в легких вдруг стала казаться ему слаще предыдущей, и каждая пара устремленных на него глаз светилась, пульсировала жизнью. Он смотрел на всё вокруг и думал, что никогда прежде не видел таких красок, таких форм — мир обновился, но не слишком ли поздно? Сколько мгновений продержится благой дар? К концу дня все узнают ответ. Ведит готовился вести армию в битву. В первый раз. В этот миг он ненавидел вождя Желча, давшему ему власть. Он не хочет командовать тысячью воинов. Не хочет тяжести их взоров, сокрушающей душу силы их веры в командира. Жаль, что он слишком труслив, чтобы сбежать. Он не сбежит. Ибо Желч выбрал верно.* * *
Тысячи зонтиков, десятки тысяч машущих опахалами рабов не смогли бы согнать пот с лица канцлера Ревы. Ему казалось: он плавится в котле истории — увы, им же разожженном. Мысль эта возвращалась то и дело, подбрасывая свежих угольков. Он сгорбился в паланкине, его одежды намокли. Рабы дергали и резко накреняли паланкин, пытаясь спуститься по козьей тропке. Пыль проникла внутрь, запятнав поверхности резных украшений, сделав тусклыми яркие оттенки плюша. Пыль смешалась с потом в его рту. Он даже мочится песком. Или еще чем похуже. — Не там, тупая баба, — рявкнул он. Д’расская рабыня отпрянула, пригибая голову. Величайшее мастерство состоит в избегании ловушек. Он был Государственным Канцлером, служил Королю и (избавьте небеса!) Королеве. Более того, он служил самому королевству, мириадам источников богатства, процветания и так далее… не говоря уже о вонючих массах тупоголового человечества. Разумеется, он знал, что на деле все эти «ценности» не ценнее поздравлений, провозглашаемых у кроватки отмечающего первый год жизни младенца — даже сам виновник торжества не вспомнит смысла речей. Ну же, не будем говорить, что Фелаш подпоила рабов подозрительно пряным пуншем, что дверь комнаты заклинило и он — Канцлер Болкандо! — оказался запертым внутри и вынужденным разгребать мусор, чтобы было где стоять. Не будем вспоминать, что… Рева оскалился. Он чем он только думал? Ах да, о нехватке искренности, лежащей, строго говоря, в самом сердце политического триумфа. Он уже давно сделал открытие: самая наглая ложь может оставаться безнаказанной, ибо некому ее обличать — а если и есть кому, что вряд ли, через месяц или два любители тыкать пальцами поглядят в другую сторону, отвлекаясь на нечто иное, способное пробудить легко вспыхивающий гнев. Гримаса откровенного пренебрежения сгодится для отражения практически всего, что могут бросить ему оппоненты. Как бывает в сражениях на бесчисленных бранных полях, все решают крепкие нервы. Но, черт подери, здесь и сейчас — в сражении с монстром в обличье женщины, с Кругхевой — нервы готовы подвести канцлера. Превзойден варваркой с костяным лбом! Неслыханно! Так о чем он думал? Взор снова упал на рабыню. Та все еще корчилась у ног, вытирая подбородок и пряча глаза. Да, о любви. И несносной твари Фелаш, так нагло отвергшей его ухаживания… что же, она заплатит. Будет платить весь остаток жизни, если Рева не свернет с проторенного пути — а зачем бы ему? Да, она встанет на колени, как эта рабыня, и различие станет самым лакомым блюдом. Фелаш ведь не будет скована видимыми кандалами. Она сама себя поработит. Сдастся ему, Реве, будет находить удовольствие лишь в служении ему, ублажении всех его причуд, каждого из желаний. Вот это любовь. За стенками раздались стоны облегчения, паланкин выровнялся. Рева достал платок и утер лицо. Дернул за звонок. Проклятая коробка остановилась. — Откройте дверь! Быстрее! — Он поддернул панталоны, завязал пояс и привстал, отталкивая рабыню из Д’раса. Снаружи он увидел именно то, что ожидал. Они прошли перевал. Перед ним простиралась относительно ровная местность, остатки леса перемежались с лугами, которые местные дикари используют под выпас. Регион служил буфером между жалкими горными племенами и цивилизованным народом Болкандо, но буфер все уменьшался — местные уходили либо в города, либо в бандиты, прячась среди скал. Рева знал: придет время, и королевство попросту поглотит регион, что означает постройку фортов и пограничных постов, создание гарнизонов и патрулей, чтобы отгонять синекожих дикарей. Новые расходы для казны. Хотя, как подумал Рева, будут и доходы, для начала от срубленного леса, потом от зерна, выращенного на освобожденной почве. Эта мысль его утешила, выпрямила мир под затекшими ногами. Снова стерев пот со лба, он начал озираться, ища Покорителя Авальта и его свору вестовых, лакеев и так называемых советников. Военные — гадость необходимая, пусть и наделенная всеми видами наследственных пороков. Вложи хоть кому меч в руку, дай несколько тысяч солдат, стоящих за плечами — и рано или поздно острие меча коснется затылка человека вроде Ревы. Канцлер скривился, напоминая себя, что Авальта нужно держать на коротком поводке, хотя поддерживать паутину взаимных выгод все сложнее. Вокруг него разливалась болкандийская гвардия, отыскивая удобные места по сторонам дороги. Мычали волы, стремясь к сочной траве, где-то за толпой визжали свиньи. В воздухе завоняло человеческим потом, скотской мочой, навозом. Хуже чем в лагере торговцев — драсильянов. Вскоре Реве удалось заметить знак Авальта — в двух сотнях шагов вниз по тракту. Он подозвал одного из слуг, указал на развевающийся штандарт: — Я желаю переговорить с Покорителем. Приведи его. Старик скрылся в толпе. Армия устала и слишком медленно разбивала лагерь, хотя две трети дня уже минули. Насколько мог судить канцлер, Авальт остановил всю колонну. Рева вытянул шею, но так и не сумел разглядеть легионы Напасти. Где-то далеко впереди, летят с тупым усердием мельничных жерновов — надо было все же устроить им засаду, какая армия сможет сражаться после такой гонки? Идут в полных доспехах, только без щитов, если верить донесениям. Смехотворно. Через некоторое время он увидел, как толпа заволновалась; фигуры торопливо разбегались в стороны, и вскоре показался Покоритель Авальт. На его лице была непривычная ухмылка. Злобный взгляд потряс Реву. Едва он раскрыл рот, Авальт подскочил ближе и прошипел: — Думаете, я существую чтобы прибегать по каждому вашему зову, Канцлер? Если вы еще не заметили, вся треклятая армия разлагается. У меня уже офицеры дезертируют, клянусь двадцатью ранами Беллата. А вам чего нужно? Очередного обмена любезностями и утешениями? Глаза Ревы сузились. — Осторожнее, Покоритель. Будьте уверены, я призвал вас по серьезной причине. Я требую введения в курс дел, ибо, как сами могли бы заметить, мои носильщики не успевали за ходом вашего авангарда. Вы остановили всю армию и я желаю знать, почему. Авальд моргнул, как будто недоумевая. — Вы что, не слушали меня, Рева? Половина легионов едва способны идти, у них подметки отваливаются. Края нагрудных пластин врезались в тело, потому что мастера не позаботились смягчить кожу. Подстилки гниют, едва отсыреют. Половина припасов оказалась негодной. У нас нет соли. Если этого недостаточно, добавлю: мы отстали от Напасти не меньше чем на пять лиг, а что до армии, оставленной их встречать… один из гонцов выжил и смог сообщить, что хундрилы Горячих Слез три дня назад были в семи лигах от нашей столицы. Теперь, — добавил он, фыркнув, — сколько же еще смелых допущений мы сделали в прошлом? Скоро ли нас ожидает полный крах? — Он указал на паланкин закованной в перчатку рукой: — Залезайте назад, Канцлер, и предоставьте мне заниматься делом… — Делом, с которым вы не справляетесь, — бросил канцлер. — Требуете моей отставки? Получите. Берите все, что захотите, Канцлер. Я уеду в горы и прибьюсь к бандитам. Они хотя бы не претендуют, будто мир движется по взмаху их руки. — Спокойнее, Покоритель. Вы явно переутомились. Я не желаю принимать груз вашей ответственности. Я ведь вовсе не человек войны. Итак, отставка отвергнута. Восстановите армию, Авальт. Вам дается столько времени, сколько потребуется. Если оставленная армия исчезла, значит, ушла навстречу хундрилам. Наверно, ситуация потребовала вмешательства. К тому же мы вряд ли сможем повлиять на то, что происходит у них, верно? — Склонен полагать, у нас слишком много своих забот, Канцлер. Как думаете? — Вернитесь к командованию, Покоритель. Мы сможем поговорить, оказавшись в безопасности дворца. «И там я смогу научить тебя, кто тут кому служит». Авальт смотрел на него достаточно долго, чтобы показать полное неуважение. Затем отвернулся и пошел к войскам. Рева дождался, пока он не исчезнет в толпе, и подозвал слугу, по глупости оказавшегося в десятке шагов и выслушавшего всю беседу. — Найди нам место для лагеря. Поставьте шатер — тот, что поменьше, сегодня ночью мне понадобится мало людей, не больше двадцати. Найдите в обозе еще женщин, и не из драсильяни, их невнимательность мне надоела. Давай быстрее. И принеси вина! Закивав головой, слуга поспешил прочь. Рева отыскал взглядом одного из личных ассасинов. Тот смотрел прямо на него. Канцлер указал глазами на слугу. Ассасин кивнул. «Видишь что ты натворил, Покоритель? Ты убил старика. Я пришлю тебе его голову в соли, и мы отлично поймем друг друга».* * *
Надежный Щит Танакалиан вошел в шатер, стянул перчатки. — Я тут осмотрелся, Смертный Меч. Они действительно выдохлись. Сомневаюсь, что они смогут завтра идти, не говоря уже о сражениях в ближайшую неделю — другую. Сидевшая на походной кровати Кругхева сосредоточенно натирала маслом меч и не подняла головы. — Все вышло легче, чем я ожидала. На сундучке вода — угощайтесь. Танакалиан перешагнул запачканный солью ящик. — Еще новости. Мы поймали болкандийца — гонца, пришедшего от остатков армии, которая должна была нас поджидать. Похоже, Вождь Желч сделал именно то, чего мы ожидали, сир. Скорее всего, сейчас он уже видит столицу королевства. Женщина хмыкнула: — Что же, будем ждать канцлера, чтобы сообщить об изменившейся ситуации, или продолжим марш? Вождь хундрилов захочет осаждать столицу, но у него есть только кавалеристы. Можно предположить — он не станет ничего делать до нашего появления. А на это уйдет не менее трех дней. Танакалиан сделал глубокий глоток из глиняного кувшина и поставил его в выемку крышки сундука. — Ожидаете битвы, Смертный Меч? Она поморщилась: — Хотя события вряд ли дойдут до подобных крайностей, сир, нужно учитывать любую возможность. И все же, — она встала, зрительно заполнив собой весь шатер, — мы добавим переход в половину ночи. Бывают времена, когда следует делать неожиданное. Я намерена устрашить короля, заставить его подчиниться. Одна мысль о потере брата или сестры в конфликте с Болкандо мне противна; но мы покажем королю Таркальфу пример пылкой несдержанности — в меру, разумеется, не как Вождь Войны Желч. Танакалиан обдумал ее слова. — Воины хундрилов уже пали в нежданной войне, Смертный Меч. — Иногда уважение заслужить трудно, Надежный Щит. — Полагаю, болкандийцам приходится переоценивать былое пренебрежение к Горячим Слезам. Женщина поглядела на него, оскалившись: — Они давятся своим презрением. Мы позаботимся, чтобы они помучились подольше. Скажите, можем ли мы поживиться припасами, оставленными сбежавшей армией? — Можем, Смертный Меч. Их спешка — наша выгода. Она вложила меч в ножны, пристегнула к поясу. — Такова сущность военной добычи, сир. А теперь выйдем к братьям и сестрам. Они постарались, и мы должны напомнить, как высоко их ценим. Танакалиан помедлил. — Смертный Меч, вы приблизились к выбору нового Дестрианта? В глазах женщины что-то блеснуло, прежде чем она отвернулась. — Подобные вопросы могут подождать, Надежный Щит. Он последовал за ней в отлично устроенный, тихий лагерь. Расположенные между ротами костры горели ровными рядами. Палатки покрыли землю с идеальной регулярностью. В воздухе висел сильный запах горячего чая. Танакалиан шагал чуть позади Кругхевы, и в уме его кружились подозрения. Смертный Меч, похоже, довольна, что осталась одна. Триумвират высшего командования Серых Шлемов остается незавершенным и несбалансированным. В конце концов, Танакалиан — очень молодой Щит, никто не видит в нем ровню Кругхеве. По сути его обязанности пассивны, а вот она должна стоять впереди всех. Она и кулак и латная перчатка, а он лишь тащится следом. Вот как сейчас, буквально говоря. Как такое может ее не радовать? Пусть грядущие легенды об эпическом походе сосредотачивают внимание на фигуре Кругхевы; она великодушно позволит остальным стоять в тени. Она выше всех, ее лицо первым встречает лучи солнца, четко вырисовывающие черты героической решимости. Он вспомнил, что говорил сто лет назад Надежный Щит Эксас: «Даже самая свирепая маска трескается на жаре». «Что же, я буду следить за вами, Смертный Меч Кругхева, и позволю единолично завладеть высоким помостом. История ждет нас, и все твари встали в стороне, чтобы увидеть, какие плоды приносит их самопожертвование. Но настанет миг, когда вперед должен выйти Надежный Щит, одиноко встав под жестоким светом солнца, ощутив касание пламени и не дрогнув. Я буду горнилом правосудия и даже Кругхеве придется отступить и восхвалить мое суждение». Она щедро тратила свое время и внимание, приветствуя каждую сестру, каждого брата — но Танакалиан угадывал в этом холодный расчет. Он видел, как она ткет нити персонального эпоса, видел, как нити развеваются за спиной командира, переходящего от одной группы солдат к другой. Тысячи глаз узрят героиню, тысячи языков сложат хвалебную песнь. Короче говоря, он расчетливо дарит им возможность заранее увидеть все детали широкого, длинного гобелена деяний Смертного Меча Кругхевы из Серых Шлемов Напасти. Он шел чуть позади, играя свою роль. «Ибо все мы создаем личный культ, рисуем героическое существование. Увы, лишь самые безумные используют одни золотые нити — а иные не страшатся истины и пользуются полной палитрой, вплетая темные пряди, тени, и в некоторые места никогда не проникает ясный свет — там разрастается нечто непотребное. Какая трагедия, что нас так мало — нас, не страшащихся истины». В любой толпе, полагал он — сколь угодно большой и тесной — стоит вглядеться пристальнее, и увидишь по сторонам лишь золотые огни, такие яркие, так сверкающие самообольщением и необузданным эгоизмом, что выгорят глаза, оставив пустые провалы. «Но кто готов услышать мое предостережение? Я Надежный Щит. Некогда мой род был проклят необходимостью принимать всё — и ложь, и истину. Но я не буду таким, как другие. Я возьму вашу боль, да, всех и каждого — но, сделав это, я затащу вас в горнило, чтобы огонь очистил ваши души. Подумайте об одной из истин: среди железа, серебра, бронзы и золота именно золото расплавится первым». Она шла на шаг впереди, принимая и смех и приветствия, дразня и становясь предметом любопытства — любимый командир, шаг за шагом создающий легенду о себе. А он шел молча, улыбаясь, такой добродушный, такой миролюбивый, такой довольный, что ему позволено разделить с ней миг торжества. Иные маски трескаются на солнце, на жаре. Но его маска не свирепа, не сурова. На самом деле она может принимать любую желаемую форму, мягкая как глина, скользкая и чистая как лучшее из масел. Иные маски, действительно, ломаются — но не его, ибо он понял смысл, скрытый в словах давно погибшего Надежного Щита. «Это не жара ломает маску, а лицо, когда маска уже не соответствует ему. Хорошенько запомни сегодняшний день, Танакалиан. Ты засвидетельствовал создание иллюзии, рождение времени героев. Поколения станут петь о лжи, творящейся здесь, и такой огонь будет пылать в глазах поющих, что сгорят все сомнения. Они станут с лихорадочным рвением хранить маски прошлого и оплакивать свой век, век падения. Ибо это оружие истории, создаваемое из переплетенных корней. Мы живем сказками, мы передаем ложь потомкам, поколение за поколением, и шероховатости неверия сглаживаются от касания множества рук. Лживая Кругхева идет среди братьев и сестер, связывая их посулами любви и грядущей судьбы. Во лжи любое мгновение истории чисто, замкнуто в клетку речений героев. К чему сомневаться? Мы герои, никак иначе. Мы знаем, как носить маски. Мы знаем, когда на нас устремлены взоры не рожденных еще потомков. Так солгите им, все вы». И Надежный Щит Танакалиан улыбнулся, и весь цинизм его улыбки остался утаенным от братьев и сестер. Не пришло еще его время. Не пришло, но скоро…* * *
Вождь Желч накинул на плечи черный вороний плащ, надел украшенный клювами ворон шлем. Приладил громадную саблю к бедру. Подошел к коню. Вокруг подобно искоркам крылатой пыли носилась мошкара. Желч кашлянул и сплюнул густую слизь, ставя ногу в стремя. — Почему война всегда рождает дым? Двое юных Слезоточцев обменялись непонимающими взглядами. — Не обыкновенный дым, — продолжал вождь, понукая коня. Двое воинов поехали по сторонам. — Нет, самого мерзкого вида. Одежда. Волосы. Прилипает к языку как деготь, разъедает глотку. Падением проклятая неразбериха, вот что это такое. Желч поскакал по дороге. — Елк, ты сказал — среди них Баргасты? Разведчик, что был слева, кивнул: — Два или три легиона, Вождь Войны. Они составят левый фланг. Желч хмыкнул: — Никогда еще не дрался с Баргастами — их мало осталось на Семиградье, они живут далеко к северу и востоку от наших домов, как я помню. Кажутся могучими? — Прежде всего кажутся недисциплинированными, — сказал Елк. — Ниже, чем я ожидал, а доспехи из каких-то раковин. Волосы стоят дыбом, клиньями, и лица размалеваны. Похожи на безумцев. Желч бросил взгляд на Слезоточца: — Вы знаете, почему едете со мной на переговоры вместо офицеров? Елк кивнул: — Нами можно пожертвовать, Вождь. — Как и мной. — Тут мы не согласны. — Рад слышать. Но, если они обгадят флаг мира, что вы с Генап сделаете? — Поставим свои тела между вами и вражеским оружием, Вождь Войны, и будем драться, пока вы не отступите. — Если мою жизнь спасти не удастся, что тогда? — Убьем их командира. — Стрелами? — Ножами. — Хорошо, — удовлетворенно сказал Желч. — Юность быстра на руку. А вы быстрее всех прочих, поэтому и стали Слезоточцами. Может быть, — добавил он, чуть подумав, — они сочтут вас моими детьми, э? Дорога повела вверх, начала извиваться и, наконец, слилась с широким мощеным трактом. На перекрестке стояли три приземистых квадратных амбара, над которыми поднимались черные столбы дыма. Напрасная трата. Местные предпочли сжечь зерно, нежели отдать хундрилам. Привычка к разрушению всегда раздражала Желча. Как будто война извиняет всё. Он помнил историю, рассказанную, кажется, кулаком Кенебом — как отряд королевской гвардии в городе Блур на Квон Тали, окруженный на площади, использовал детей в качестве щита против лучников Императора. Лицо Дассема Альтора потемнело от отвращения, он приказал стрелять из баллист, а не арбалетов. Едва гвардейцы были смяты, Первый Меч послал солдат вынимать детей из кучи тел. За все время войн под руководством Альтора лишь этим солдатам прокололи животы, оставив умирать медленно, в страшных муках. Некоторые вещи нельзя прощать. Желч предпочел бы содрать с блурианских ублюдков кожу. Уничтожение хороших продуктов не такой жестокий поступок, но, как он подозревал, за ним стоят такие же чувства. До войны, не ими развязанной, хундрилы платили за зерно полновесным золотом. Вот как все разваливается, когда корону надевает глупость. Война — полнейшее разрушение цивилизации и даже простой логики. В конце долины, примерно в пятой доле лиги, расположилась на низких холмах армия Болкандо. В центре стоял легион примерно в три тысячи тяжелой пехоты — черные доспехи во многих местах сверкали золотом, как и прямоугольные щиты. В середине легиона вздымалась рощица флагов. — Генап, говорят, твои глаза самые острые. Скажи, что ты видишь на знаменах. Женщина перекатила языком за щекой комок ржавого листа, окрасив губы коричневым, и ответила: — Вижу корону. Желч кивнул. — Итак… Баргасты стояли на левом фланге, как и докладывал Елк. Ряды были неровными, многие наемники сидели, сняв шлемы и бросив щиты. Высокие штандарты над их ротами были украшены человеческими черепами и пучками волос. Справа от главного легиона были вырыты траншеи, за ними колыхался лес пик. Наверное, новонабранная пехота, подумал Желч. Плохо обучены, но их достаточно много, чтобы задержать любого врага на время, потребное, чтобы центр и левый фланг окружили и размололи силы, которые может бросить Желч. Между и позади тремя основными частями виднелись застрельщики и лучники. — Елк, расскажи, как ты начал бы атаку на эти силы. — Не начал бы вообще, Вождь Войны. Желч глянул на молодца, и глаза его заблестели. — Продолжай. Ты поджал бы хвост? Сдался? Наделал в штаны и взмолился о мире? Выторговывал мелкие уступки, пока кандалы не сомкнулись бы на лодыжках каждого из хундрилов? — Я развернул бы крылья и стоял напротив них весь день, Вождь Войны. — А потом? — На закате мы отступили бы с поля. Выждав, пока солнце совсем не скроется, обогнули бы фланги неприятеля. Ударили бы на заре, сзади, пуская горящие стелы и дико крича. Подожгли обозный лагерь, рассеяли стрелков, вгрызаясь в бока легионов. Атака за атакой, волна за волной через каждый ползвона. А в полдень отошли бы. — Оставив их. Пусть ползут, теряя кровь, в город. — Во время отступления мы нападали бы еще и еще… — Истратив все стрелы? — Да. Как будто у нас миллионы стрел, бесперебойное снабжение. Мы загнали бы их за городские ворота и услышали просьбы о мире. — Хундрилы поистине стали сынами Колтейна! Ха! Отлично, Елк! А теперь давайте встретимся с королем Болкандо, оценим, сколько горечи в его глазах!* * *
Шестеро рабов вынесли оружие и доспехи. Золотая филигрань на черненых пластинах нагрудника отливала золотом, казалась потоками солнечного пламени. На чаше шлема извивались змеи с разинутыми пастями, «хвост омара» блестел серебром. Боковые пластины имели замки, позволявшие одним движением скрепить их со стальной защитой носа. Наручи украшали Королевские Гребни Болкандо, поножи были залиты черной эмалью. Широкий меч с затупленным концом прятался в ножных изумительно тонкой работы, как бы маскировавшими кровавое назначение объятого ими оружия. Заботливо разложив части доспехов на толстом пурпурном коврике, рабы встали на колени с трех сторон. Королева Абрасталь подошла с четвертой стороны, уставилась на детали. Чуть помедлив, произнесла: — Это смехотворно. Дайте шлем, пояс и вот те перчатки — надев остальное, я двинуться не смогу, тем более сразиться. К тому же, — сверкнула она глазами на побледневших советников, — вряд ли они планируют предательство. Так называемый вождь и двое щенков против десятка моих телохранителей. Это было бы самоубийством, а они до сих пор таких наклонностей не выказывали, не так ли? Хефри, третья дочь, выступила вперед: — Дело идет о вашей жизни, Мать… — Ой, сожри мое дерьмо. Если бы ты смогла притвориться хундрилом, чтобы воткнуть нож мне в спину, сейчас ко мне ехали бы не трое, а четверо. Иди играй с братом и не давай пустых советов. Я свой обед сама приготовляю. — Она подняла руки и рабы надели перчатки. Еще один раб нацепил пояс на широкие, мясистые бедра, а четвертый держал в руках шлем, ожидая своей очереди. Едва Хефри отступила, метнув в мать дюжину ядовитых взглядов, королева повернулась к вождю племени Гилк. — Пришел посмотреть, не перекупят ли тебя, Спакс? Баргаст ухмыльнулся, оскалив подпиленные зубы. — У хундрилов, похоже, большая половина вашей казны, Огневласка. Но нет, гилки верны слову. Абрасталь хмыкнула: — Думаю, тот, кого зовут Тоол, описался бы от смеха. Широкое плоское лицо Спакса стало совсем не радостным. — Не будь ты королевой, женщина, я отрубил бы тебе плюсны. Она подошла к воину, хлопнула по защищенному раковинами плечу. — Вернемся к этому позже, Спакс. Мы с тобой прогуляемся, расскажешь о вашем калечении. Если оно действительно так ужасно, я попробую на дочери. Или на всех сразу. Почти всех. Выдернув шлем у раба, она пошла по дороге. Телохранители побежали следом, окружив ее и Спакса с боков. — Твоим дочерям нужна порка, — сказал Спакс. — Тем, которых я уже видел — точно нужна. — Даже Спальтате? Ты обжимаешь ее бедра уже три ночи подряд. Думаю, для нее это рекорд. Наверное, нравятся привычки варвара. — Особенно ее, Огневласка. Наглая, неутолимая — любой Баргаст не из Гилка уже умер бы от истощения. — Он залаял смехом. — Ты мне нравишься, поэтому тебя никогда не искалечат. — Но рана по имени Тоол еще болит, не так ли? Вождь кивнул: — Разочарование хуже рака, королева. — Расскажи о калечении, — сказала она, подумав о муже и еще кое о чем. — Женщина, которой отрубили передние половины стоп, не может отказать ни одному мужчине, женщине и даже лагерной собаке. — Понимаю. Используй это слово еще раз в отношении меня — я тебе корешок отрублю и скормлю любимой крысе. Вождь ухмыльнулся. — Видала зубы? — Так-то лучше. Хундрилы ждали на дороге, не слезая с коней. Когда представители Болкандо приблизились, главный воин спешился и вышел на три шага вперед. Затем к нему присоединились спутники. — Посмотрите на них, — пробормотала Абрасталь. — И покажите хоть одну болкандийскую лошадь, которая стоит смирно с отпущенными поводьями. — Конные воины, — сказал Спакс. — Они более близки с лошадями, чем с женами и детьми. Сражаться с ними одна морока, королева. Ну, припоминаю, как ривийцы… — Не сейчас, Спакс. Стой позади, среди солдат. Слушай. Смотри. Молчи. Гилк пожал плечами: — Как угодно, Огневласка.* * *
Абрасталь была вынуждена признать, что первый взгляд на Вождя Войны Желча вызвал в ней внутреннее беспокойство. Острые, дерзкие глаза хищной птицы. Ему далеко за шестьдесят, как решила она, но он силен как кузнец. Черные татуировки — слезинки идут по впалым щекам, пропадая под бородой, серой, словно железными опилками припорошенной. Просторный плащ из вороньих перьев слишком тяжел, чтобы виться за спиной — он колышется, раскрываясь в стороны, так что воин словно бы выходит из устья пещеры. Звенья кольчуги имитируют на широкой груди те же слезы, а на плечах вытягиваются перьями. Двое телохранителей кажутся едва повзрослевшими, но и в их глазах — тот же хищный блеск. Абрасталь вдруг увидела, как берет их в постель, и что-то теплое зашевелилось внизу пухлого живота. Юные лучше всего, они еще не обрели скучных привычек, они податливы, готовы отдать ей власть. А у нее большой опыт во всяческих ухищрениях; некоторые назвали бы это развратом, но ни один любовник еще не жаловался, не так ли? Королева моргнула, не желая отвлекаться, и снова уставилась на вождя. Она успела кое-что узнать об этих хундрилах. Они были восхищены врагом, встреченным на поле брани, а потом стали поклоняться ему. Необыкновенные сведения — она с трудом поверила. Как… чуждо. По любому счету, командир, погибший, но сумевший превратить врагов в поклонников, должен быть наделен необычайными достоинствами. Одно несомненно: варваров недооценили, с самыми роковыми последствиями. — Вождь Войны Желч, — сказала она воину, вставшему в двух шагах, — я Абрасталь, командующая Эвертинским легионом и королева Болкандо. В глазах, озирающих ее и тяжеловооруженных телохранителей за ее спиной, сверкала насмешка. — Эти солдаты под вашей командой, Королева? Эти… шесты для палаток. Когда налетит вихрь хундрилов, устоят ли они? — Можете попробовать, Вождь Войны. Он что-то проворчал. — Уверен, не устоят, да и королевский шатер будет разорван в клочья. — Вождь пожал плечами. — Придется внимательно смотреть под ноги, когда будем уходить. Но мне нравится, что вы прежде всего называете себя командующей. Титул королевы звучал так, словно вы не сразу о нем вспомнили. Могу ли я заключить, что мы поведем переговоры как два командира? — Не совсем. — Значит, сказанное вами сегодня свяжет все королевство, в том числе вашего супруга — короля? — Именно. Он кивнул: — Отлично. — Я готова выслушать список ваших обид, Вождь Войны. Кустистые брови взлетели:- Как? Неужели мы будем подкалывать друг друга? Ваши купцы злоупотребляли в землях хундрилов, и войско готово было их поддержать. Мы изведали меру их презрения и ответили равным… а сейчас мы в одном дне пути от вашей столицы. Вы встали на дороге. Будем драться или вы станете искать мира? Абрасталь прямо взглянула ему в глаза: — У города позади меня есть стены и укрепления. Ваши конники не могут надеяться взять их. Что вам остается? Только разорить округу, не оставив ничего. — Мне легче прокормить воинов, чем вам город, забитый десятками тысяч беженцев. — Вы будете морить нас голодом? Желч пожал плечами: — Ваше Высочество, Болкандо проиграло войну. Пожелай мы, всё уже закончилось бы. Вас и ваше отродье бросили бы в колодец и крышку задвинули. Абрасталь улыбнулась: — Ну ладно. Вы показываете мне, что родились в дикой хижине, Вождь Войны Желч. Я готова рассказать о непреодолимых трудностях управления государством, жители которого сделали заговоры своей религией, но прежде упомяну другие детали. Да, ваши летучие воины причинили нам немало бед, но мы далеко еще не проиграли. Мой Эвертинский легион — да, он принадлежит мне, не королю, не государству — никогда не терпел поражений. Строго говоря, он никогда еще не отступал ни на шаг. Ради богов, бросайте своих молодцев на стальную стену — мы сложим стену из трупов вдвое выше наших голов. Но, к сожалению, не думаю, что у вас будет шанс. Устройте сражение здесь, Вождь Войны, и будете уничтожены. Горячие Слезы перестанут существовать, став несколькими тысячами рабов с необычными клеймами. Чуть помедлив, Желч выхаркал густую мокроту, отвернулся и сплюнул наземь. Вытер губы. — Ваше Высочество, пока мы стояли здесь, вашим тискам изрядно затупили зубы. Если вы и сомкнете челюсти, мы вряд ли окажемся в полном окружении, а вскоре прибудет на подмогу новая сила. Придется вам нас выплюнуть. — Он пренебрежительно махнул покрытой шрамами рукой. — Напрасно встаете в позу. Далеко ли отсюда Напасть? Они раздавят ваш легион, переплавят эти потешные доспехи ради золота. Она попыталась возразить, но он снова поднял руку: — Я еще не упомянул о худшем, с чем вы встретитесь — об Охотниках за Костями. Среди моего народа ведутся бесконечные споры, каких солдат следует считать величайшими в мире. Ага, вижу по вашему лицу: вы думаете, что мы имеем в виду себя и еще кого-то. Нет, я говорю о виканах Колтейна и морской пехоте Малазанской Империи. — Жестокая улыбка обнажила зубы. — К счастью для вас, среди Охотников больше нет виканов, но, к несчастью, очень много морпехов. За этими словами последовал долгое молчание. Наконец Абрасталь вздохнула: — Чего вы требуете? — Мы уже получили немало добычи, Ваше Высочество, так что намерены сменять ее вам же — на воду, пищу, скот и фураж. Но, ради жизней убитых и покалеченных на этой войне, мы дадим лишь треть настоящей цены. Едва приготовления благополучно завершатся, мы соединимся с Серыми Шлемами Напасти и покинем ваше королевство. Навсегда. — То есть? Желч скорчил гримасу: — Мы не желаем вашего королевства. Никогда не желали. Она понимала, что могла бы обидеться на такое пренебрежение… но глупости могут подождать. — Вождь, поймите. Преступные действия торговых домов, приведшие к войне, были нарушением официальной политики короля… — Мы позаботились, чтобы воры умерли первыми, Ваше Высочество. — Те, кого вы убили — лишь кончик отравленного кинжала. — Она повернулась, подозвала одного из телохранителей. Тот с четырьмя солдатами подошел, неся растянутое полотнище, достаточно большое, чтобы вместить хундрильские сани. Положив ношу наземь, они отвязали концы покрывала. Там лежало шесть трупов, хотя их уже невозможно было бы опознать. — Это главнейшие торговые агенты, — сказала Абрасталь. — Думали, что в столице окажутся в безопасности. Как видите, в целости у них осталась лишь кожа — королевские Каратели знают свое дело. Рассматривайте их как доказательство нашей готовности исправить несправедливость. Если хотите, можете забрать. Хищные глаза Желча устремились на нее. — Это искушение, — сказал он не спеша. — Мне уже хочется передумать и взять королевство, только чтобы спасти ваших подданных, Высочество. — Мы соблюдаем правосудие, — бросила Абрасталь, — как умеем. Порядком удивлена вашей чувствительностью, Вождь. Я слышала столько рассказов о нравах дикарей. Когда дело доходит до изобретения зверских пыток… — К нам это не относится, — прервал ее Желч твердым как железо голосом. Миг спустя он расслабился. — Если только не сердить нас сверх меры. Но вы все же не поняли меня, Ваше Высочество. То, что в королевстве полно граждан, не знающих никакой меры — нет, хуже, готовых издеваться над чужеземцами, даже не понимая, что в них увидят представителей всего народа… всего государства… Я вижу в этом вашу ненависть к самим себе. — Ненависть к себе. Понимаю, Вождь. А будь вы королем Болкандо, что сделали бы? — Сделал бы ложь самым тяжким преступлением. — Интересная идея. К сожалению, величайшие лжецы сидят на самом верху. Иначе там не удержаться. — Ага, значит, я не должен верить вашим посулам? — Можете верить, ведь я думаю, что ложь ничего мне не даст. — Потому что меч завис у горла. — Точно. Но я имела в виду ложь, которой элита поддерживает необходимые границы. Понимаете? — Понимаю. — Он посмотрел на нее с интересом. — Ваше Высочество, разговор получился очень интересным. Но могу я спросить о другом? Почему здесь вы, а не ваш супруг — Король? — Роль Эвертинского легиона — роль арбитра в королевстве. Он и контролирует население, и готов выступить против внешней угрозы. Хундрил кивнул: — Значит, ваше присутствие служит двум задачам. — Послать сигнал соперничающим во дворце фракциям — вот главнейшая задача, уж не извольте обижаться. — Она улыбнулась. — Если вы, разумеется, не задумали настоящего завоевания. — Муж вам полностью доверяет. «У него нет выбора». — Доверяет, и не без причины. — Вы принимаете наши требования? — Да, Вождь Войны, но с изменениями. Его глаза сузились: — А именно? — Мы дадим двойной запас воды и притом бесплатно. Также удвоим количество фуража для скота, ведь мы лучше знаем Пустоши. Не хотелось бы, чтобы вы, поклявшись никогда не возвращаться, стали лжецами. — Она помедлила, покачала головой. — За Пустошами вы попадете в дюжину королевств Колансе. Вождь, я полагаю, вам мои советы не нужны, но все равно скажу. Вы там не найдете ничего ценного. Вы найдете нечто ужаснее всего, что можете вообразить. — Можете рассказать подробнее, Ваше Высочество? — Если хотите. — Могу я попросить, чтобы вы отложили рассказ до того времени, когда к нам присоединятся Смертный Меч Кругхева и Адъюнкт Тавора? — Эти имена звучат как женские. — Да. — Вам будет… неловко, да? — Вероятно, но не по причине, которую вы вообразили, Ваше Высочество. — Буду с нетерпением ждать высокой встречи, Вождь. В первый раз Желч поклонился ей. — Королева Абрасталь, было очень приятно. — Уверена в искренности ваших чувств и не обижаюсь. Мы примирились? — Да. Она глянула на тела в брезентовой ткани. — А эти? — О, мы заберем их. Воинам будет полезно поглядеть, усмирить гнев. А для некоторых — и смягчить печаль по мертвым родичам. Когда он, снова поклонившись, начал поворачиваться, Абрасталь сказала: — Вождь. Он вопросительно поглядел на нее. Королева, помедлив, сказала: — Когда вы говорили о спорах народа… насчет морской пехоты Малазанской Империи, вы говорили искренне? Он выпрямил спину: — Ваше Высочество, хотя великий Колтейн из клана Вороны вел виканов, у него были и морские пехотинцы. Вместе они провели тридцать тысяч беженцев через треть континента, и каждый шаг по этому пути вызывал войну. — Я неправильно поняла, Вождь? Разве Колтейн не пал? Не умер? Как и все с ним? — Они умерли, Ваше Высочество, но доставили тридцать тысяч беженцев к спасению. Они умерли, но победили. Видя, что ей нечего сказать, Желч кивнул и пошел к коню. Двое юных телохранителей помогли ему забрать выпотрошенных, лишенных костей торговцев. Один поймал ее взгляд. Будь на его месте подданный Болкандо, он широко раскрыл бы глаза. А этот улыбнулся. Темное желание вновь ожило в ней. Спакс подскочил к ней. Они смотрели, как Желч залезает в седло и сидит неподвижно, вероятно, ожидая отбытия легионеров. — Отлично помнюмалазанских морпехов, — пробормотал Баргаст. — И?.. — Желч сказал правду. Более упрямых людей мир не видел. Абрасталь подумала о Колансе. — Упрямство им понадобится. — Огневласка, ты будешь сопровождать их до границы? — Кого? — Их всех. Хундрилов, Напасть, Охотников. — И не знала, что Охотники уже на нашей территории. — Возможно, они не придут, если нужды уже нет. — Эвертинский легион сопроводит хундрилов и людей Напасти. Кажется, запланирована встреча по крайней мере двух из трех командиров, и Желч считает, что состоится она вскоре. Хотелось бы побеседовать. А вы с Гилком привязаны отныне ко мне — если нужно идти к границе, мы пойдем. Спакс показал подпиленные зубы: — Можешь спросить Вождя, Королева. — Думаю, я уже приглашена… — Не то. — Он дернул кадыком. — Тот щенок… Женщина скривилась. Вождь Гилка грубо хохотнул: — Ты велела мне следить внимательно, Огневласка. Абрасталь отвернулась и пошла к легиону. — Рева заплатит за всё. — Думаю, уже платит. — Слишком мало. Буду тормошить его, пока раньше времени не постареет, пока зубы и усы не выпадут. — Желча тошнит от твоего народа. — Меня тоже. Спакс снова захохотал. — Хватит дурить. Сотни, может, и тысячи солдат Болкандо погибли сегодня. Я думала использовать Гилк как одну из сторон тисков. Ты бы так не веселился, сделай я по-своему. — Мы продолжили бы поход, Огневласка. — Истыканные стрелами. — О, мы засыпали бы землю телами, но прибыли куда и когда нужно, чтобы отомстить. Она подумала, что дикарь не просто бахвалится. «Нам пришлось бы делать то, от чего отказался Летер. Милое Болкандо, мир снаружи поистине велик. Чем скорее мы пошлем гостей восвояси, тем скорее вернемся к оргии шпионажа и подсиживания». — В твоих глазах тоска, Огневласка. — Кончай смотреть внимательно, Спакс. От назойливого хохота ей захотелось ударить кулаком по уродливому лицу дикаря.* * *
Нетерпеливый Желч оставил Слезоточцев возиться с подаренными кожами и один поскакал в лагерь. Удивительная женщина эта королева. Густые длинные волосы цвета пламени. Умные глаза, такие темно-карие, что кажутся черными. Достаточно сильна, чтобы оттолкнуть Кругхеву, доведись им бежать к одному и тому же мужику. Счастливцу — призу. «Хотел бы я увидеть их соревнование — ну, каждая способна заставить сомневаться, с бабой ты лег или с мужиком». Мысль заставила его оживленно заерзать в седле. «Балтовы шары, не думай так, старый дурень». Они так легко от Эвертинского легиона не отделаются. Пойдет до границы, а может, и дальше. Но он не ожидает измены — хундрилы сделали достаточно, чтобы глупцы их зауважали тем похожим на страх уважением, которое Желч ценит более всего. Иногда не обязательно воевать. Иногда проще — и выгоднее — торговаться с дрогнувшим врагом. Он остался доволен ходом переговоров, хотя осталась некая тревога, словно крыса вгрызается в пальцы ног. «Колансе. Что вы знаете, Адъюнкт? О чем не договариваете? Ах, раззуделся как дрожащий под одеялом старик, вождь. Хундрилы, Серые Шлемы и Охотники за Костями. Ни одна армия не решится противостоять объединению трех сил. Болкандо мало. Королева Абрасталь правит крошечным, незначительным государством. Единственная империя, ей известная — та, которую развалила горстка морпехов. Нет, нам нечего бояться». И все же ему хотелось узнать, о чем расскажет королева. Офицеры, командующие крыльями и отдельными отрядами, поджидали его на краю укрепления. Он ухмыльнулся им: — Кажется, местные все же решили оставить королевство за собой. Пошлите весть: вражде конец. Отзовите набеги. — А что с крыльями, атакующими их фланги? — спросил один из воинов. — Слишком поздно что-то делать, но если кто-то еще дерется — отзовите их. Приказ отступать в главный лагерь — и не грабить по дороге! — Вождь Войны, — сказал другой, — ваша жена прибыла, ожидает у шатра. Желч скривился и послал коня вскачь.* * *
Он нашел ее — лежащую на кровати, нагую и пухлую, какой может быть лишь женщина в тягости. Стаскивая плащ, окинул взглядом. — Жена. Она почти не открывала глаз. — Муж. Как идет убийство? — Уже кончено. — О. Как печально для тебя. — Давно нужно было утопить тебя в реке. — Предпочитаешь мстительное привидение жаркой плоти? — А ты стала бы? Ну, преследовать меня? — Недолго. Надоело бы. Желч начал расстегивать доспехи. — Так и не скажешь, чей? — А тебе интересно? — Значит, может быть и мой. Она моргнула, и взгляд стал серьезнее. — Желч Иншиклен, тебе пятьдесят шесть лет. Ты раздавил яйца о спину коня сорок пять лет тому назад. Ни один хундрил твоего возраста не засеет чрево женщины. Он вздохнул. — Это проблема. Все всё понимают. — Стыдишься, муженек? Не думала, что такое возможно. Стыд. Ну, хотя он никогда не задумывался, но эта женщина, ставшая его женой, научила его и стыду и смирению. Ему было пятнадцать. Ей десять. В старые дни они не могли возлечь, пока не заключат брак, и даже потом пришлось ждать первой крови. Он помнил торжество женщин, когда ее месяц наконец взошел — они увели бледную девицу в ночь, поведали тайные истины… и та, что была вначале испуганным ребенком, вернулась поутру с таким понимающим взглядом, что он стал… неуверенным, он почувствовал себя дураком, без всякой причины, и с того дня перестало иметь значение, что ему на пять лет больше. Казалось, она старше. Мудрее, увереннее, сильнее во всяком смысле. Он почитал это истиной все совместно прожитые годы. Фактически, как подумал он с внезапной дрожью, он и сейчас так думает. Желч стоял, глядя на жену сверху вниз, и пытался придумать слова, рассказать ей. Об этом и многом другом. В ее глазах тоже появилось что-то… что-то… Крик снаружи. Она отвела взгляд. — Зовут Вождя. Да уж, мгновение утекло, скрылось в ночи. Он отвернулся, вышел. Перед ним была разведчик — женщина, посланная к Ведиту. Забрызгана сухой уже кровью, вся в пыли и слизи, воняет как труп. Желч нахмурился. — Так быстро? — Мы сокрушили их, Вождь Войны. Но Ведит мертв. — Ты приняла командование? — Так точно. Он пытался вспомнить ее имя. Женщина продолжала. — Вождь, он повел первую атаку — мы были построены идеально — но его лошадь ступила в змеиную нору, упала. Ведит тоже. Он плохо приземлился, сломал шею. Мы видели, как тело его покатилось и застыло, и поняли. Желч промолчал. Да, такое случается. Неожиданно, непредвиденно. Копыто, тень на неровной почве, глаза коня, нора — все соединилось в один миг. Думать о таком слишком долго — впадать в необузданную ярость, так и обезуметь можно. От игры случая, жестокой и подлой игры. — Вождь, — сказала, помолчав, разведчица, — Ведит в совершенстве организовал засаду. Каждый отряд выполнил задачу, хотя мы знали о его гибели. Мы сделали это ради него, чтобы почтить его как следует. Враг сломлен. Четырнадцать сотен мертвых болкандийцев, остальные бросили оружие и разбежались по полям. У нас девятнадцать убитых и пятьдесят один раненый. Он снова поглядел на нее: — Спасибо, Рефела. Крыло отныне твое. — Оно будет названо Ведитовым. Он кивнул. — Позаботься о раненых. Желч снова шагнул в шатер. Встал, не зная, что делать дальше, куда идти. Не зная, что он вообще здесь делает. — Я слышала, — тихо сказала жена. — Ведит, должно быть, был хорошим воином, хорошим командиром. — Юным, — ответил Желч, как будто это имело значение — как будто слова меняли смысл произошедшего. Но они не меняли. — У двоюродного брата Малека, Ферата, был сын по имени Ведит. — Больше нет. — Он любил играть с нашим Кит-анаром. — Да, — воскликнул Желч и вдруг просиял. — Верно. Как я мог позабыть? — Потому что это было пятнадцать лет назад, муж. Потому что Кит не дожил до седьмых именин. Потому что мы решили похоронить самую память о нашем чудесном первенце. — Я ничего такого не решал, как и ты! — Нет. Мы не произносили слов. Это было молчаливое соглашение. Скорее клятва на крови. — Она вздохнула. — Воины умирают. Дети умирают. — Прекрати! Она села, застонав от усилия. Увидела слезы на его глазах и протянула руки: — Иди ко мне. Но он не мог пошевелиться. Ноги сделались деревянными колодами. Женщина сказала: — Что-то новое врывается в жизнь каждый миг, словно буря. Открывает глаза, едва могущие видеть. Одни приходят, другие уходят. — Я сам отдал ему приказ. Самолично. — Таково бремя вождя, муж. Он подавил рыдание. — Чувствую себя таким одиноким. Она встала рядом, взяла его за руку. — Такова истина, с которой все сталкиваются. У меня уже было семеро детей… да, почти все от тебя. Удивлялся ли ты, почему я не останавливаюсь? Что побуждает женщин страдать снова и снова? Внимательно слушай тайну, Желч. Все потому, что когда я несу ребенка, я не одинока. Но потерять ребенка значит ощутить такое жуткое одиночество, что ни один мужчина этого не поймет… хотя, может быть, об этом знает сердце правителя, вождя воинов, полководца. Он понял, что не сможет взглянуть ей в глаза. — Ты напомнила, — произнес он хрипло. Она поняла. «А ты — мне, Желч. Мы слишком легко и слишком часто забываем те дни». Да. Он ощутил в ладони ее мозолистую ладонь, и одиночество начало отступать. Потом он положил ее руки на выпуклый живот. — Что ожидает вот этого? — спросил он громко. — Не могу знать, муж. — Сегодня ночью, — сказал он, — мы созовем всех своих детей. Будем ужинать семьей. Что думаешь? Она засмеялась. — Почти могу видеть их лица. Собрались вокруг нас, удивлены, недоумевают. Что они вообразят после этого? Желч пожал плечами, ощутив полную свободу; стеснение в груди исчезло в единый миг. — Мы созовем их не ради них, а ради себя, Хенават. — Ночью, — кивнула она. — Ведит снова играет с нашим сыном. Я слышу, как они хохочут и шумят, и перед ними небо, бесконечное небо. С искренним чувством — впервые за долгие годы — Желч обнял жену.Глава 15
Люди не станут ведать вины, от которой не сбежать, которой не отринуть. Ослепи богов, свяжи их весы цепями, утяни вниз, как ненавидимые нами истины. Мы играем костями чужаков, удивляясь миру, в котором они танцевали когда-то, свободные от нас, благословенные. Теперь мы совсем другие, но даже разговор о мужчинах и женщинах, которыми мы были прежде, призывает вихрь призраков наших жертв, а это плохо — мы ценим покой и ровное течение. Каким жестоким оружием природа и время сразили этих чужаков, и как успели мы, свидетели, убежать по несчастливому, хоть и гладкому пути? Мы увернулись от выпадов копья недоли, а вот они шагали неуклюже, неловко, будучи во всем ниже нас — и ты найдешь их кости в горных пещерах и речном иле, в сетях белых пауков над белым пляжем, в лесах и на утесах и в прочих местах; их будет так много, что ни один убийца, скажешь ты, не может нести ответственность за всё — но у природы много оружия, и катятся тела, что-то бормоча, и одна тень встала за всеми смертями — ну как же, это, должно быть, мы, молчащие и виноватые, недостойные получатели уникальных даров, способные увидеть лишь кости чужаков, хрустящие и крошащиеся от наших споров. Они лишены дара речи, но нежеланны нам, ибо всё же говорят языком костей, и мы не желаем слушать. Покажи мне кости чужаков, и я впаду в уныние.Он увидел иное прошлое. То, что родилось из не принятых решений. Увидел привычное в ловушке непонятного. Он жался к костру, а ветер завывал, а неведомые существа двигались в окрестной тьме. Неумение ловить возможности стало проклятием для него и его рода. Мрачный соперник змеей скользнул в соборы хвойных лесов, пролетел над тенистыми реками, и жизнь стала подобна осторожному пути между давно позабытыми убийствами. Он хмурился, видя сломанные орудия из камня, совсем не такие, какие он видывал раньше. Это — всё это, понял он — было медленным угасанием. В своем прошлом он избежал угасания. Благодаря Ритуалу Телланна. Запечатыванию живых душ в мертвой плоти, мерцанию живых искр в дырах высохших глаз. Здесь в ином прошлом, в ином месте, ритуала не было. Лед, бывший в его мире игрушкой Джагутов, невозбранно вздымал барьеры. Мир повсюду съеживался. Разумеется, такая беда случалась и прежде. Народ страдал, многие умирали, но остальные сражались и выживали. Однако на этот раз всё было иначе. В этом времени они стали чужаками. Он не знал, зачем ему это показывают. Некая до абсурда фальшивая история, чтобы помучить его? Слишком сложно, слишком маловразумительно. У него есть настоящие раны, не проще ли было разбередить их? Да, видение дразнит его, но не картинами личных ошибок. Размах совсем иной. Ему показали прирожденную слабость рода — он ощущает переживания последних Имассов, выживших в ином, более мерзком мире, смутное понимание неизбежности конца. Конца родичей, конца друзей, конца детей. Ничего не будет дальше. Конец, проще говоря, той вещи, в которой он никогда прежде не смел усомниться. Преемственности. «Мы говорим себе: мы уйдем, но род наш продлится. Вот глубоко запрятанный корень воли к жизни. Обрубите корень, и живое увянет. Станет бесцветным и вялым, угаснет». Его приглашают поплакать в последний раз. Поплакать не по себе, но по всему своему роду. Когда упала наземь последняя слеза Имасса? Ощутила ли почва особый вкус? Она была более горькой, чем прежние слезы? Более сладкой? Она обжигала кислотой? Он словно видел слезу, отчаянно падающую в бесконечность, в слишком медленное и неизмеримое путешествие. Но он знал также, что видит иллюзию. Последний погибший здесь не плакал (Онос Т’оолан видел и этот момент фальшивого прошлого); несчастный смельчак лежал в путах, окровавленный, ожидая касания острого кремня, насаженного на рукоять из слоновой кости в руке чужака. Они, эти чужаки, тоже голодали и отчаивались. Они хотели убить Имасса, последнего в роде, и сожрать его. Бросить высосанные, разбитые кости на пол пещеры среди таких же костей, а потом, во внезапном припадке суеверного страха, убежать, ничего не оставив позади — иначе злобные духи могли бы найти их на тропе мщения. В этом, ином мире род Тоола погиб под ударом ножа. Кто-то выл, плоть вспучивалась от неудержимого гнева. Дети Имассов, вовсе не бывшие детьми, но все же бывшие наследниками, затопили мир, и на языках у них привкус имасской крови. Всего лишь очередная добыча, отправленная в забытье, и лишь смутное беспокойство ворочается внутри, знак греха, ужас первого преступления. Сын пожирает отца — сердце тысячи мифов, тысячи полузабытых сказок. Сочувствие было вырвало из его души. Этот вой… он исходит из его глотки. Гнев кулаками стучит внутри тела — демон, тварь, желающая вылезти наружу. «Они заплатят…» Но нет. Онос Т’оолан зашатался, обернутые шкурами ноги захрустели по мерзлому мху. Он может выйти отсюда, избежать проклятой, злой участи. Назад, в свой мир, в рай вне смерти, в котором ритуалы дарят и проклятие и спасение. Он не обернется. Его заманили на край утеса, ослепив как зверя, но это уже не важно: ожидающая его смерть куда лучше смерти здешней… Он увидел впереди всадника, поджидающую его фигуру, сутулую и скрытую плащом, верхом на тощем сером коне, из ноздрей которого не вырываются струйки пара. Увидел кривой ривийский лук в костистой руке. Онос Т’оолан понял, что знает всадника. Наследника. И замер в двадцати шагах. — Тебе нельзя здесь быть. Голова слегка качнулась, в темноте капюшона блеснул глаз. — И тебе тоже, старый друг. Однако мы здесь. — Отступи, Тук Младший. Позволь мне пройти. То, что ждет дальше, давно мной заслужено. Я возвращаюсь к… к своему. Снова увижу стада, больших ай и ранагов, окралов и агкоров. Увижу свой род и побегу в тени клыкастого тенага. Подброшу на колене смеющегося сына. Покажу детям будущее, расскажу, что мы будем продолжаться вечно, ибо там я найду вечность исполненных желаний. Тук, друг мой, не отнимай у меня этого. Не отнимай, ведь всё иное твой род уже отнял у меня. — Я не могу пропустить тебя, Тоол. Поцарапанные, покрытые шрамами руки Тоола сжались в кулаки. — Ради любви между нами, Тук Младший, не делай этого. Стрела показалась в руке Тука, коснулась тетивы — и, быстрее чем мог увидеть глаз Тоола, зазубренное острие зарылось в почву. — Я мертв, — сказал тогда Тоол. — Ты мне не повредишь. — Мы оба мертвы, — холодным голосом чужака отвечал Тук. — Я могу отрубить тебе ноги и раны будут реальными — я брошу тебя истекать кровью, калеку, мучимого болью. Ты не пройдешь. Тоол сделал шаг вперед. — Почему? — Гнев бурлит в тебе, не так ли? — Возьми его Бездна — я покончил с войнами! Покончил со всем! — На моем языке, Онос Т’оолан, привкус имасской крови. — Желаешь, чтобы я сразился с тобой? Ладно… Вообразил, крошечные стрелы смогут свалить Имасса? Я сломал шею ранага. Я был залит кровью. Однажды меня порвал окрал. Когда мои сородичи охотились, мы валили добычу голыми руками, и победа доставалась ценой крови и сломанных костей. Вторая стрела ударилась в землю. — Тук… зачем ты это делаешь? — Ты не должен пройти. — Я… я подарил тебе имасское имя. Понимаешь всю величину такой чести? Знаешь, что никогда и никто не был одарен так же? Я звал тебя другом. Я плакал, когда ты умер. — Я вижу тебя ныне во плоти, а раньше видел скрипящие кости. — Ты уже видел меня таким, Тук Младший. — Я не… — Ты меня не узнал. Около стен Черного Коралла. Я нашел тебя, но даже лицо твое было другим. Мы оба изменились. Умей я вернуть былое… — Он подавился словами. — Умей я вернуть былое, я не позволил бы тебе пройти мимо. Я показал бы тебе… — Не имеет значения. Что-то сломалось в душе Оноса Т’оолана. Он отвел глаза. — Да, наверное. — На равнине овлов ты видел мое падение. Тоол отступил, словно получив удар. — Я не знал… — Как и я, Тоол. Итак, истина совершила полный круг, изящный как проклятие. Я не узнал тебя у Коралла. Ты не узнал меня на равнине. Судьбы… сходятся. — Тук помолчал и горько рассмеялся. — А помнишь, как мы впервые встретились на окраине Морна? Погляди на меня. Я высохший труп, а ты… — Он задрожал, словно уязвленный изнутри, но быстро опомнился. — На равнине, Онос Т’оолан. Ради чего я отдал жизнь? Во рту Тоола было нестерпимо горько. Ему хотелось завыть, выцарапать себе глаза. — Ради жизни детей. — А ты мог сделать то же? Ужасные слова поразили Тоола сильнее любой стрелы. — Ты знаешь, что не мог, — прохрипел он. — То есть не захотел. — Это были не мои дети! — Ты нашел в себе гнев Имассов — тот гнев, который они утеряли в Ритуале. Ты видел истину разных прошлых. А теперь ты решил сбежать от всего. Неужели думаешь, Онос Т’оолан, что сможешь обрести мир? Покой самообмана? Мир позади меня, тот, к которому ты идешь… ты заразишь его ложью. Смех детей будет звучать пустотой, и в глазах любого зверя ты будешь читать правду. Третья стрела поразила его в левое плечо, заставив зашататься, но не уронила. Тоол выпрямился и схватил копье. Выставил вперед тупой конец, зазубренное острие коснулось земли за его пятами. — Что… чего тебе нужно? — Ты не должен пройти. — Чего тебе нужно? — Ничего, Тоол. Ничего не нужно. — Он наложил еще одну стрелу. — Так убей меня. — Мы мертвы. Не смогу. Но смогу остановить. Повернись, Онос Т’оолан. Иди назад. — К чему? Тук Младший заколебался, впервые за время недружелюбной беседы ощутив неуверенность. — Мы были виновны, — сказал он медленно, — в слишком многих прошлых. Должны ли мы вечно нести ответ? Я жду, видишь ли, схождения судеб. Я жду ядовитой красоты. — Ты хочешь, чтобы я простил тебя и твой род, Тук Младший? — Однажды в городе Мотте я заблудился, оказавшись перед длинными рядами клеток с болотными обезьянами. Я поглядел им в глаза, Тоол, и увидел страдание, тоску, ужасное преступление жизни. И увидев все это, понял: они попросту слишком глупы. Не умеют прощать. А вы, Имассы, умеете. Поэтому — не прощайте нас! Никогда не прощайте! — Должен ли я стать оружием твоей ненависти к себе? — Хотелось бы знать. В этих словах Тоол ощутил старого друга, человека, загнанного в ловушку, пытающегося опомниться. Тук продолжал: — После Ритуала… ну, вы выбрали не того врага для бесконечной войны и мести. Не было ли справедливее, подумай сам, объявить войну нам? Людям. Наверное, однажды Серебряная Лиса это поймет и назначит армии неупокоенных нового врага. — Он пожал плечами. — Если бы я верил в справедливость… тогда… если бы я мог вообразить, что она может видеть вещи достаточно ясно… Что только вы и одни вы, Т’лан Имассы, способны совершить необходимый акт воздаяния — за тех болотных обезьян, за всех так называемых меньших тварей, за жертвы наших мелких желаний. «Он говорит языком мертвых. Его сердце холодно. Его единственный глаз видит и не стыдится. Он… подвергся пытке». — Этого ли ты ожидал, — спросил Тоол, — когда умирал? Как насчет врат Худа? Зубы блеснули: — Замкнуты. — Как такое может быть? Стрела разбила ему коленную чашечку. Тоол упал, завывая от боли. Он извивался; огонь раздирал ногу. Боль… так много слоев, складка за складкой — рана, убийство дружбы, смерть любви, история, ставшая грудой пепла. Копыта застучали ближе. Смахивая слезы с глаз, Тоол поглядел вверх, в искаженное мукой, сгнившее лицо былого друга. — Онос Т’оолан, я — замок. Боль была нестерпимой. Он не мог говорить. Пот залил глаза, кусая горше любых слез. «Друг мой. Одно мне оставалось — теперь оно убито. Ты убил его». — Иди назад, — сказал Тук с неизмеримой усталостью. — Я… я идти не могу… — Едва повернешь, станет легче. Чем быстрее найдешь старый путь, чем дальше окажешься от… от меня. Окровавив руки, Тоол вытянул стрелу из колена. И чуть не упал замертво от последовавшей боли. Он лежал и задыхался. — Найди детей своих, Онос Т’оолан. Не по крови. По духу. «Их нет, ублюдок. Как ты сам сказал, вы убили их всех». Он рыдал, пытаясь встать, извиваясь, оборачивая лицо на свои следы. Усеянные камнями холмы, низкое серое небо. — Вы забрали всё… — Нет, мы еще не закончили, — бросил Тук сзади. — Ныне я отбрасываю любовь. И братаюсь с ненавистью. Тук промолчал. Тоол пошел прочь, волоча раненую ногу. Тук Младший, некогда бывший Анастером, Первенцем Мертвого Семени, а еще раньше малазанским солдатом, одноглазым сыном пропавшего отца, сидел на мертвом скакуне и следил за сломленным воином, ковылявшим по далекому холму. Когда, наконец-то, Тоол взошел на гребень и пропал из вида, Тук опустил взгляд. Глаз пробежался по пятнам крови на сухой траве, блестящим наконечниками стрелам — одна сломана, вторая нет — и стрелам, торчащим из земли. Стрелами, сделанными руками Тоола — так давно, в далекой стране. Он внезапно подался вперед и скрючился, словно избитый младенец. Еще мгновение — и вырвался сдавленный всхлип. Тело затрепетало, защелкали кости; в пустых орбитах не было слез, только звуки рвались из сухого горла. В нескольких шагах раздался голос: — Принуждать тебя к такому, Глашатай, не доставляет мне удовольствия. Со стоном беря над собой контроль, Тук Младший распрямился в седле. Уставил взор на древнюю Гадающую по костям, что встала на месте, с которого ушел Тоол. Оскалил тусклые, мертвые зубы: — Твоя рука была холоднее руки самого Худа, ведьма. Воображаешь, Худ будет рад узнать, что ты украла его Глашатая? Использовала по своей воле? Это не останется без ответа… — У меня нет причины бояться Худа… — У тебя есть причина бояться меня, Олар Этиль! — И как ты меня отыщешь, Мертвый Всадник? Я стою здесь, но я не здесь. Нет, в мире смертных я лежу под мехами, сплю под яркими звездами… — Тебе не нужен сон. Она засмеялась: — Меня бдительно охраняет юный воин — один из тех, кого ты знаешь. Тот, которого ты преследуешь каждую ночь, появляясь за закрытыми веками — о да, я вижу истину, он и провел меня к тебе. А ты заговорил со мной, умоляя сохранить ему жизнь, и я взяла его под опеку. Все привело к… вот этому. — А я-то, — пробормотал Тук, — уже перестал было верить в зло. Скольких ты намерена использовать? — Стольких, сколько потребуется, Глашатай. — Я найду тебя. Закончив все другие задания, клянусь, я найду тебя… — И ради чего? Онос Т’оолан от тебя отрезан. И, что еще важнее, от твоего рода. — Она помолчала и добавила, чуть не рыча: — Не знаю, что за чепуху ты сумел наболтать насчет поисков Тоолом его детей. Он мне для другого нужен. — Я пытался избавиться от тебя, гадающая. Он увидел… услышал… — Но не понял. Теперь Онос Т’оолан тебя ненавидит — подумай, подумай о глубине его любви, и пойми — ненависть Имассов течет еще глубже. Спроси Джагутов! Дело сделано и ничего уже не исправить. Скачи прочь, Глашатай. Я освобождаю тебя. — С нетерпением, — сказал Тук, натягивая поводья, — жду следующей встречи, Олар Этиль.
«Нежеланная жалоба», Гедесп из Первой Империи
* * *
Глаза Ливня раскрылись. Звезды кружились над головой смазанными, нефритово-зелеными пятнами. Он глубоко, хрипло вздохнул и задрожал под мехами. Трескучий голос Олар Этили разорвал темноту. — Он тебя поймал? Ливень не спешил отвечать. Не сегодня. Он еще мог ощутить сухую мутную ауру смерти, еще слышал барабанный стук копыт. Ведьма продолжала: — Только полночи протекло. Спи. Я отгоню его от тебя. Воин сел: — И зачем тебе это, Олар Этиль? Да и сны, — добавил он, — принадлежат мне, не тебе. До него донесся хриплый смех. — Ты видишь его единственный глаз? Тот, что звездой блестит в темноте? Ты слышишь волчий вой, отдающийся эхом в пустых глазницах того, с кем он расстался? Чего звери хотят от него? Может быть, он тебе расскажет — когда догонит наконец. Ливень проглотил первый пришедший на ум ответ, сказав: — Я убегу. Всегда убегаю. — Хорошо, — хмыкнула она. — Он полон лжи. Он использует тебя, как любят мертвые делать со смертными. Ливень оскалил зубы в темноте: — Как ты? — Как я, да. Нет причины отрицать. Но слушай внимательно: я должна на некоторое время оставить тебя одного. Продолжай путь на юг. Я пробудила древние источники, твоя кобыла их найдет. Позже я вернусь. — Чего же тебе нужно, Олар Этиль? Я ничто. Мой народ пропал. Я скитаюсь без цели, не забочусь, жив или уже умер. И я не буду тебе служить. Всё, что ты можешь сказать, меня не очарует. — Думаешь, я тиран? Вовсе нет. Я Гадающая по костям. Ты знаешь, что это значит? — Нет. Ведьма? — Да. На первое время сойдет. Скажи, ты знаешь, кто такие Солтейкены? Д’айверсы? — Нет. — Что тебе известно о Старших Богах? — Ничего. Он услышал какое-то рычание. — Как может ваш род жить, столь глубоко пав в невежество? Что для тебя история, воин-овл? Скопище врак про победы и славу. Чего ты так боишься в истине? Темных моментов вашего прошлого — твоего, племени, всего рода людского? Тысячи из моего народа не приняли ритуал Телланна — и что с ними стало? Как же! Вы стали. Как они ни прятались, вы их нашли. О да, иногда случались связи, смешение крови — но по большей части встречи заканчивались резней. Вы видите в наших лицах что-то чуждое и знакомое. Что пугает сильнее? Почему вы рубите нас, почему срезаете мясо с костей? — Чепуху бормочешь, — ответил Ливень. — Ты сказала, что ты Имасса, но я этого не понимаю. И не желаю понимать. Народы умирают. Пропадают из мира. Так было и так всегда будет. — Ты глупец. От моей древней крови пошли потоки Солтейкенов и Д’айверсов. А моя кровь, да, только наполовину имасская. На меньшую половину. Я стара выше всякого воображения, воин. Старее вашего мира. Я жила во тьме, я шагала в чистейшем свете, я проклинала тени. Мои руки высекали кремни, мои глаза видели первые костры, мои ноги раздвигались, рождая первого смертного. Я известна под таким множеством имен, что сама почти все позабыла. Она поднялась — приземистый костяк в рваных мехах, волосы аурой безумия окружили сухое лицо — и подошла, встав над ним. Внезапный холод пробрал Ливня. Он не мог пошевелиться. Он с трудом дышал. Она заговорила: — Части моего сна терзаемы болезнями. Другие несутся в ярости летних бурь. Я пью родовые воды и кровь. И слезы печали, и пот истязаний. Я не лгала, смертный, когда говорила, что восхваляемые тобой духи — мои дети. Я носительница урожая. Я жестокая похитительница желаний, я сею страдания. Так много имен… Эран’ишал, мать Эрес’алов — первый и самый любезный мне выбор, — тут она вроде бы вздрогнула. — Раф Эвейн для Форкрул Ассейлов. Каменная Сука для Джагутов. У меня лик во тьме, сын в тени, бастард в свете. Меня называли Мать под Горой, Айяла Алелле, хранящая сады Луны и вечно ждущая возлюбленного. Я Бёрн Спящая Богиня, в чьих снах бесконечно цветет жизнь, пусть и становящаяся кошмарами. Я рассеяна у самого края Бездны, у меня больше лиц, нежели у любого Старшего. — Она выбросила вперед костистую руку, медленно сжала пальцы с длинными обломанными ногтями. — И он думает изловить меня! — Голова поднялась к небу. — Получше сковывай своих слуг, Худ! — она снова уставилась на него: — Скажи, смертный: он догнал тебя? Ливень смотрел во все глаза. Старая карга, источающая ядовитую злобу. Мертвое дыхание отдает собравшимися под камнем змеями. Ониксы глаз блестят насмешкой над жизнью. — Может, — сказал он, — когда-то ты была всеми ними, Олар Этиль. Но не сейчас. Все отнято у тебя, не так ли? Рассеяно, потеряно, когда ты отказалась от жизни — когда решила стать ходячим скелетом… Рука метнулась, схватив его за шею. Он взлетел над землей, словно весил меньше ортена, и был отброшен. Упал, ударившись плечом — дыхание вырвалось из легких, в глазах потемнело. Он не мог двигаться. Она показалась над ним — гнилые зубы блестели обломками дымчатого кварца. — Мне обещано! Каменная Сука восстанет снова, среди чумных ветров и прожорливой саранчи, среди пожаров, среди туч пыли и песка! И вы нападете друг на друга, разрывая плоть ногтями и зубами! Вы изберете зло, полностью понимая, что творите — я иду, смертные, я земля, проснувшаяся ради суда! И вы встанете на колени, плача и умоляя — твой род, смертный, сделает ничтожество своей эпитафией, ибо я не подарю вам и единого мига жалости! — Она задыхалась, бесполезный воздух с рычанием вырывался из груди. Она тряслась от жуткой ярости. — Он говорил с тобой? Ливень сел. — Нет, — сказал он сквозь зубы, хватаясь за саднящее горло. — Хорошо. — Олар Этиль отвернулась. — Так спи. Ты проснешься одиноким. Но не думай, что сумеешь ускакать от меня, не думай. — Последовала пауза. — Он полон лжи. Берегись его. Ливень сгорбился, смотря на усеянную росинками землю между раскинутых ног. Закрыл глаза. «Сделаю как просишь. Когда время придет, я сделаю как ты просишь».* * *
Она проснулась от воя волков. Сеток села, провела рукой по копне спутанных волос, закуталась в одеяло. Приближалась ложная заря, почти незаметная среди нефритового сияния. Отзвуки воя постепенно затихали. Сеток склонила голову к плечу. Что на самом деле ее разбудило? Непонятно. Тишина ночи объяла их… Она поглядела на неподвижный силуэт Кафала. Она совсем его загнала. Каждый вечер он падает в глубокий сон, едва покончив со скудным ужином. Глаза привыкли к полутьме, она смогла различить его лицо. Стал худым, постарел от лишений. Она знала, что ему едва тридцать, но кажется, он на десяток лет старше. Лежит как мертвый, однако она ощущает спутанные сны. Он отчаялся вернуться к своему племени. «Что-то ужасное грядет». Эти слова падают из его уст снова и снова, литания ужаса, заклинание, вылетающее вместе с каждым мучительным выдохом на бегу. Она уловила запах, внезапную сырость в холодном, но сухом воздухе. Перед глазами пролетели видения плодородных земель — словно настоящее стало занавесом и свернулось, обнажая картины древних веков. Оазис, природный сад, полный цвета и жизни. Блестящие птички поют между пальмовых листьев, подобных опахалам. Прыгают мартышки, их губы запачканы соком фруктов. Крошечный мир, но мир полный, неизменный, ничем не затронутый. Когда Сеток увидела приближающееся серое облако, необъяснимая пелена отчаяния заставила ее громко вздохнуть. Она видела: песок падает дождем, тусклая патина покрывает листья, шарики фруктов, недавно чистый пруд. И все начинает умирать. Миг — и с пальм падает черная гниль. Обезьяны, покрывшиеся гнойными язвами, корчатся и гибнут. Птицы пытаются улететь, но встречаются с землей — бьют крыльями, дергаются и замирают. Оазис высох. Ветра сдули прах, пески засыпали источник, пока вода не исчезла. Сеток заплакала. Кто это сделал? Некая стихийная сила? Гора взорвалась, наполнив небеса ядовитым пеплом? Или это горькое дыхание бога? Не сгорел ли какой-то проклятый город, вознося в воздух кислотные алхимические составы? Осквернение — случайность или обдуманный акт? У нее не было ответа, был лишь наплыв жестокого горя. А потом родилось подозрение, выбралось из-под горя, угрюмое и злобное. «Это… это было оружие. Но кто ведет войну со всем живым? С самой землей? Что можно выиграть в такой войне? Иди это попросту… глупость?» Сеток заставила себя собраться. Такие мысли ей не нравились. «Но… гнев, который я почуяла — принадлежит он волкам? Зверям на забытых тронах? Нет, не только им. Это гнев каждой из случайных жертв. Это ярость невиновных. Бог с ликом не человека, а самой жизни». «Она идет…» Сеток заметила в темноте несколько смутных силуэтов. Приближаются, кружат. Любопытные, как все волки, но осторожные. Старые воспоминания оставили на душах шрамы, они знают, что означает для им подобных появление двуногих захватчиков. Они смогут учуять ее слезы. Их дитя в опасности, и волки кружат все ближе. Принося тепло тел, прочную истину присутствия — они готовы оскалить клыки на любую угрозу. Готовы, если понадобится, умереть вместо нее. А она знает, что ничем этого не заслужила. «Как вы меня нашли, после стольких лет? Я вижу тебя, сероносая мама — не я ли последней брала молоко из твоих сосцов? Не я ли выпила твою силу, оставив больные кости и слабые мышцы? Вижу тучи в твоих глазах, но они не заслоняют любви — именно любовь заставляет рваться сердце». Она осторожно подняла руку. И сразу ощутила в ладони мокрый нос. Ее осадили теплые, знакомые запахи прошлого. В глазах защипало. — Не оставайтесь здесь, — шепнула она. — Там, куда я иду… вас затравят. Убьют. Слушайте меня. Найдите последние дикие места, спрячьтесь навеки. Будьте свободными, любимые… Она услышала, что Кафал проснулся, услышала приглушенный возглас. Семь волков собрались на их стоянке, словно пришедшие без спроса дети. Мама придвинулась ближе, провела меховым боком по руке. — Ты должна уйти, — прошептала она зверю. — Прошу. — Сеток, — произнес Кафал. — Они принесли магию. — Что? — Неужели ты не чувствуешь силу — такую грубую, такую необузданную — но я, да, я смогу ей воспользоваться. Садок так близок, что стенка похожа на тонкий лист. Слушай, если мы побежим с ними, я… — Знаю, — хрипло пробормотала она, опираясь на волчицу. Такая настоящая, такая плотная, такая надежная… — Знаю, Кафал, какой дар они принесли. — Возможно, — сказал он возбужденно, скатывая постель, — мы успеем вовремя. Спасем… — Кафал, это не для тебя. Неужели не понимаешь? Это не твое! Он пристально, не мигая, поглядел на нее (заря уже занялась) и кивнул. — Так куда они поведут тебя? Знаешь? Она отвернулась от отчаявшегося ведуна. — Ох, Кафал, ты настоящий глупец. Разумеется, мы вернемся в лагерь твоего племени. Больше никакой путь нам не доступен. — Э… я не понимаю. — Знаю. Все равно. Пора уходить.* * *
Дестриант Келиз посмотрела на южный горизонт, на озаренную солнцем тусклую, выжженную, безрадостную равнину. — Где же, — шепнула она, — мои огненные руки? — Повернулась к утомленным спутникам: — Вы же понимаете? Я не смогу сделать это одна. Чтобы вести ваш род, мне нужен свой род. Я хочу поглядеть в глаза, похожие на мои глаза. Увидеть, как люди кряхтят на рассвете, еще не расставшись со сном… благие духи, я хочу видеть, как они кашляют и щедро заливают землю мочой! К’чайн Че’малле взирали на нее глазами рептилий — чуждыми, немигающими. Просительное раздражение Келиз увяло; она внимательнее поглядела на Сег’Черока. Интересно, что же он видел? Четырнадцать неупокоенных Джагутов, битва, которая — теперь это ясно — избавила их от преследователей. На время. Изменился ли Охотник К’эл? В нем какое-то … беспокойство? — Вам нужен был Дестриант, — бросила она. — Если вы воображали волоокого родара — что же, пора наконец понять свою ошибку. Данное мне я намерена использовать — поняли? Несмотря на всю браваду, она жалела, что не может подчинить Джагутов своей воле. Лучше бы им быть рядом. Нелюди, но все же понятнее ЭТИХ. Да, понятнее и ближе. Она фыркнула и снова начала изучать юг. — Нет смысла ждать здесь, верно? Мы продолжаем. — Дестриант, — прошелестел в разуме Сег’Черок, — мы выбились из времени. Враг приближается. Нет, он не нас троих ищет. Он выслеживает Укорененный, последнее наше убежище в здешнем мире. — Все мы последние в роде, — ответила она. — Ты уже должен бы понять: ни в этом мире, ни во всех иных нет никаких убежищ. «Мир находит вас. Мир загоняет вас». Снова пришло время оседлать Ганф Мач, словно она простой зверь. Пусть Сег’Черок бежит рядом, тяжелые железные лезвия ловят отблески солнца, спазматически вспыхивая. Пусть мелкие твари разбегаются в панике среди травяных кочек. Пусть тучи мошкары раздвигаются перед напором змеиных голов и широких торсов. Ощущать касания ветра словно ласку незнакомца, вздрагивать от неожиданной доброты, напоминающей снова и снова, что она еще жива, что она часть мировой плоти, вечно сражающейся с бредущим по следу распадом. Все кажется нереальным, как будто она еще ждет реальности, готовой ее схватить. Каждый день доносит одно и то же послание, и каждый день она встречает его с тем же онемелым смущением, уклончивым нежеланием. Она считала, что К’чайн Че’малле ощущают себя иначе. Думают не так, как она. Всё имеет вкус — мысли и чувства, свет солнца, потоки и течения. Сущее — океан. Ты можешь барахтаться на поверхности, на отмелях — или нырять в глубины, пока череп не затрещит от давления. Она знала: К’чайн видят в ней и ее сородичах робкие существа, испуганные тайнами неизмеримых глубин. Вот твари, утопающие в слезах, страшащиеся нырнуть поглубже, к истине. «Но ваша матрона желает, чтобы вы вынесли меня на мелководье, увидели уязвимые места — поняли, как именно мы надеемся вас победить. Вы ищете стратегию выживания, жизни, ищете секрет наших успехов. Но вы не понимаете… Наш секрет — уничтожение. Мы уничтожаем всё, пока не остаемся в одиночестве; а тогда мы уничтожаем друг друга. Пока сами не пропадем. Что за чудный секрет». Что же, она подарит его, если сможет. Великие уроки выживания. Лишь она сама услышит вой сонмища призраков, досаждающих ее душе. Келиз скакала на спине Ганф Мач, ладони ее чесались. «Судьбы надвигаются. Я найду свои огненные руки, я смогу использовать тебя, Сег’Черок. Тебя, Ганф Мач и весь ваш род. Мы покажем вам ужас нынешнего мира, частью которого вы так хотели стать». Она думала об ужасном враге, безликих убийцах К’чайн Че’малле. Удивлялась войне — геноциду, подозревала, что по сути она не отличается от войн, вечно устраиваемых людьми. То же самое, но иное. Такое… наивное. Если сравнить с тем, что будет, тем, что она принесет… Келиз ощутила глубокий, болезненный укол. Сожаление.* * *
Память перетекала от матерей к дочерям непрерывной струей, формируя линию исторического опыта. Ганф Мач удерживала в уме поколения жизней, последовательность образов, складывающихся в картину неумолимого коллапса, упадка, неудачи цивилизации. Это было невыносимо. Знание звучало в душе нескончаемым стоном. Любая Матрона рано или поздно сходила с ума; ни одна дочь, приняв роль, не могла противостоять потопу памяти. Самцы К’чайн Че’малле этого не понимают: их жизнь четко определена, соки их личностей ограничены и грубы. Непреклонная верность рождается из невежества. Она пыталась разорвать эту схему с Сег’Чероком и делая так, предавала изначальную отстраненность Матрон. Но ей было все равно. Все, что было прежде, работало плохо. Она помнила, как половину континента разровняли и сделали глаже замерзшего озера, и построили города масштабов, избыточных даже по меркам К’чайн — как будто величие и безумие ничем не отличаются. Купола, способные накрыть остров, извитые башни и шпили, похожие на шипы дхенраби. Здания с одной комнатой, столь громадной, что под потолком собирались тучи, а птицы тысячами жили в них, не подозревая, что оказались в клетке. Она помнила, как целые горные цепи делались произведениями искусства и бережно хранились — по крайней мере пока в них не увидели материал для строительства небесных крепостей. Во времена гражданских войн горы срывались до основания. Она помнила, как смотрела однажды на колонну сородичей, в лигу шириной и в двадцать лиг длиной — они шли основывать новые колонии. Она стояла, покрякивая под собственным весом, и следила за пятидесятью легионами Солдат Ве’Гат — каждый легион в пять тысяч бойцов — маршировавшими на войну с Тартено Тел Акаями. Она была там, когда они вернулись, жестоко прореженные, оставившие след из трупов товарищей длиной в целый материк. Она помнила родовые муки На’рхук и раздирающую боль их измены. Пылающие города, горы трупов на полях сражений. Хаос и ужас в гнездах, стоны отчаянных родов. Уклончивая насмешка волн у берега моря, в которое умирающая Матрона выбрасывала яйца, обезумев, надеясь, что родится нечто новое — гибрид добродетелей, отрицание пороков. Столь многое еще… бегство в темноте и среди ослепляющего дыма… взмах когтей Ассасина. Холодное, внезапное правосудие. Утекающая жизнь, нарастающее удовлетворение покоя. Горькие, злые соки передавались дочерям — ибо ничто не потеряно, ничто никогда не теряется. У К’чайн Че’малле была богиня. Бессмертная, всеведущая, как и должно. Эта богиня — Матрона, майхб, сосуд вечного масла. Некогда масло имело такую силу, что нужны были сотни матрон, священных сосудов. Сейчас осталась лишь одна. Она могла вспомнить былую гордость и былую силу. Ибессмысленные войны, развязанные в доказательство силы и гордости. Пока и то и другое не было уничтожено навсегда. Гибель городов. Рождение пустошей, покоривших полмира. Ганф Мач знала, что Гу’Ралл еще жив. Знала и то, что Ассасин Ши’гел будет ее судьей. После поиска наступит миг наследования, когда Ацил сдастся наконец смерти. Станет ли Ганф Мач достойной наследницей? Ши’гел решит. Даже враг, ворвавшийся в Укорененный, устроивший бойню в коридорах и комнатах, не помешает его суду. Она станет пробираться через паникующие толпы, ища укрытия, а трое Ассасинов будут идти по следу. Воля к жизни — самый сладкий сок. Она несет на спине Дестрианта, почти невесомую женщину, и чувствует напряжение крошечных мышц, движения хрупких костей. Даже ортен оскаливает зубы в последний миг. Неудача Искания нетерпима — но Ганф Мач убеждена также, что неудача неизбежна. Она будет последней Матроной и с ее смертью умрет богиня К’чайн Че’малле. Масло вытечет на землю, память потеряется. Ну и пусть.* * *
«Духи камня, что тут случилось?» Скипетр Иркуллас осторожно спешился, с ужасом глядя на следы побоища. Как будто земля разверзлась, чтобы поглотить всех, и Баргастов и акрюнаев. Сломанные тела, скрученные ноги и руки, лица, с которых некая песчаная буря содрала плоть. Другие кажутся опухшими, кожа потрескалась или лопнула, словно несчастных солдат сожгли изнутри. Вороны и грифы скачут, разочарованно вопя — все, не скрытое землей, уже обглодано начисто. Акрюнские воины бродят по долине, отыскивая тела павших сородичей. Иркуллас понимал, что тело дочери тоже лежит где-то рядом. Мысль свернулась в желудке ядовитым клубком червей, ослабляя ноги, застревая в глотке. Он боялся и подумать о сне, в который непременно вторгнутся гнев и отчаяние. Он будет лежать, дрожа под мехами — боль в груди, волны тошноты, дыхание сиплое и тяжелое. Близкое касание паники. Нечто неожиданное, нечто неведомое произошло на мелкой войне. Похоже, что духи земли и камня задергались в ярости или, скажем, отвращении. Требуя мира. «Да, именно это и должны сказать мне духи после здешнего… здешнего ужаса. Им надоели наши бессмысленные кровопускания. Мы должны заключить мир с Баргастами». Он чувствовал себя старым и бессильным. Еще вчера месть казалась ясной и чистой. Одоление было очевидным, как блеск наточенного ножа. Четыре больших битвы, четыре победы. Кланы Баргастов рассеяны, бегут. Остался лишь один, самый южный. Большой клан Сенан под властью некоего Оноса Т’оолана. Три армии акрюнаев сходились к стоянке этого вождя. «Наши телеги трещат под весом оружия и доспехов Баргастов. Сундуки набиты иноземными монетами. Груды странных мехов. Браслеты, каменья, домотканые ковры, тыквы — горлянки и сосуды из плохо обожженной глины. Мы захватили всё имущество Баргастов. Но тела бросили позади, взяв лишь пару десятков сломленных пленников. Мы собрали бродячий музей народа, готового к полному уничтожению. А я буду умолять о мире». Услышав такое, офицеры станут хмуриться за спиной, считать его стариком с разбитым сердцем. И не ошибутся. Они выполнят его приказы, но в последний раз. Вернувшись домой, Скипетр Иркуллас станет известен всем как «правитель серого сумрака», человек без света будущего в очах, человек, ожидающий смерти. «Но это бывает со всеми. Все наши страхи в конце концов навещают нас». Гефалк, один из членов передового отряда, подскакал к стоящему около своего коня Скипетру. Спешился, встал перед Иркулласом: — Скипетр, мы осмотрели западный конец долины — то, что там осталось. Старый Яра, — он говорил о мужчине, назначенном ими главным среди пленников, — сказал, что сражался некогда под городом, который называют Одноглазый Кот. Здешние кратеры напомнили ему о каких-то «морантских припасах», но не бросаемых с неба, как делали Моранты, а закопанных в землю и одновременно подожженных. Так поступали малазане. Земля вздымается. Какие-то «гренады» или «долбашки»… — Мы знаем, что малазане в Летере, — удивленно сказал Иркуллас. И покачал головой: — Назови причину, по которой они должны были оказаться здесь и вступить в чужую битву, убивая и акрюнаев и Баргастов… — Баргасты когда-то были врагами малазан, Скипетр. Так заявил Яра. — Но видели ли разведчики признаки их сил? Ведут ли сюда следы? Нет. Малазане стали духами, Гефалк? Воин беспомощно и раздраженно взмахнул руками. — Так что тут стряслось, Скипетр? «Гнев богов». — Колдовство. В глазах Гефалка что-то мелькнуло. — Летерийцы… — Говорят, что после малазан магов у них осталось мало. А нынешний Цеда — старик, служащий одновременно канцлером — не ему вести армии… Но Иркуллас уже качал головой в такт своим мыслям. — Даже летерийский Цеда не может скрыть целую армию. Ты прав в сомнениях, Гефалк. «Разговор, обреченный ходить кругами и жевать собственный хвост». Иркуллас прошел мимо воина и поглядел на разоренную долину. — Закопайте столько наших воинов, сколько сможете. На закате прекращайте работы. Оставим всё земле. Мы отгоним ночь погребальным костром. А я встану на страже. — Да, Скипетр. Воин сел на коня. Стража, это подойдет. Ночь без сна — он позволит яркому пламени подавить болезнь его души. А еще лучше, подумал он вдруг, было бы вовсе не вернуться живым. Пусть с внуками поиграет в медведя племянник или кузен — короче говоря, кто-то другой. Надо бы ему не спать до самой смерти. «Одна последняя битва — против лагеря Сенана? Убить всех и пасть самому. Истечь кровью в глинистой грязи. Умерев, я смогу помириться… с их духами. Едва ли стоит продолжать войну среди пепла, на равнине смерти. Что за глупость… Милая дочка, ты не будешь бродить одна. Клянусь. Я найду твой дух, я навеки защищу тебя. Вот наказание за неудачи, вот доказательство любви». Он сверкал глазами, озираясь, словно в угасающем свете мог заметить странствующий призрак, дух с вымазанным грязью лицом и недоумевающими глазами. Нет, с терпеливыми глазами обретшей вечную свободу. «Свободу от всего этого. Свободу… от всего. В новом месте. Где не растут в теле болезни, де ты не ежишься, не извиваешься, вздрагивая от каждого укола боли как от зова сирен. Духи камня, даруйте мне покой!»* * *
Армия Марела Эба удвоилась, ведь уцелевшие в разбитых укреплениях подходили отовсюду — пряча лица, стыдясь, что живут, когда жены, мужья и дети погибли под железом подлых акрюнаев. Многие приходили без оружия и доспехов — вот доказательство, что их гнали как волну морскую, что они бежали пучеглазыми трусами. Говорят, что даже среди воинственных Баргастов в разгар битвы прокатывается холодная вода, течения сливаются в бурный потоп — и тонет всякое разумение, тяга к бегству перевешивает долг и честь. Холодная вода делает лица выживших серыми, вздутыми, от них смердит виной. Однако Марел Эб успел протрезветь от дурных новостей и решил не обрушивать правосудие на беглецов с бегающими глазами. Он ясно понимал, что будет нуждаться в каждом воине, хотя знал также, что воины, однажды поддавшиеся панике, оказываются сломанными внутри — и хуже того, в наивысший, самый решающий момент битвы ужас может вернуться. Они обрекут битву на проигрыш, их паника затопит, заразит всех окружающих. От Сенана ни весточки. Кажется, до сих пор акрюнаи не нападали на клан Бекела. Скоро Марел Эб сожмет в кулаке армию Сенана и назовет своей. Поведет всех против вероломного Скипетра Иркулласа. Тысячи проклятий вылетали из уст воинов. Теперь всем стало ясно: Акрюн планировал войну уже долго, засылая так называемых купцов, а на деле шпионов, поджидая идеального момента для измены. Как иначе Скипетр мог быстро собрать такие силы? Спросите любого из выживших — враг подошел с войском в десятки тысяч! Бекел им не верил. Онос Т’оолан не желал этой войны. Ложной войны. Марел Эб шествует в сопровождении двух братьев, их окружила толпа бормочущих идиотов, каждый придумывает льстивые слова, чтобы ублажить нового Вождя Войны и его злобных, мрачноглазых родичей. Их доводы призваны перенаправлять стрелы стыда. Онос Т’оолан уже мертв, поэтому перестал быть подходящей мишенью (хотя остается некий осадок, как будто следующему вождю первым делом предстоит разгребать руками дерьмо). Теперь мишенью будут Иркуллас и его лживые мошенники, шпионы — барышники. Когда армия подойдет к стоянке Сенана, воины будут пылать праведным гневом невинно обиженных. — Все, что ему нужно, — сказал Страль на исходе ночи. — Ложь перестает быть ложью, когда масса людей начинает верить в нее. Отныне она сияет вечной истиной и горе глупцу, который пустит на нее струю. Его порвут на части. Слова Страля звучали разумно, звенели ясно и музыкально, падая на наковальню правды, и Бекел вынужден был глотать недовольство. Внутренняя боль спорила с болью в плохо залеченном локте. Он шагал медленно и неловко. Но ни та, ни эта боль не могла сравниться с силой стыда и ненависти к себе. «Убийца Оноса Т’оолана. Так сильно ударил, что сломал руку. Поглядите на него, друзья, и узрите истинного Белолицего Баргаста!» Он уже слышал такое от подпевал Марела Эба. А сзади бредут друзья, воины Сенана, и они совсем не похожи на торжествующих убийц Т’оолана. Молчаливые, угрюмые, словно плакальщицы. «Потому что мы разделили преступление. Он заставил нас убить, чтобы спасти собственные жизни. Он сделал нас трусами. Сделал меня трусом». Бекел чувствовал себя стариком. Каждый взгляд на троицу во главе колонны, на широкие спины этих птиц-шилохвостов был новым раскаленным добела камнем, брошенным в его котел. Скоро закипит, да, забулькает — но только черный котел опустеет, вода уйдет в бесполезный пар. «Что ты сделаешь с моим народом, Марел Эб? Когда Иркуллас снова нас разгромит, куда нам бежать?» Ему нужно подумать. Нужно найти путь спасения. Сможет ли он с воинами уговорить остальных отвернуться от Марела? Отвергнуть самоубийственную войну? Скрипящий зубами Бекел начал понимать, о каком бремени говорил Онос Т’оолан. О невозможности. «Настоящая война идет против глупости. Как я не понимал? Ох, ответ прост. Я оказался среди самых дурных. А ты, Онос Т’оолан — ты стоишь перед глазами, ты смотришь, даришь мне то, чего я не заслужил. Погляди на меня теперь. Когда Марел Эб оказывается рядом, я давлюсь злобой. Этот торжествующий румянец, эти бегающие, пьяные глаза… Я готов выблевать ему в лицо — будь в кишках хоть капля пищи, так и сделал бы, не сдержавшись. Онос Т’оолан, надо было нас убить — каждого воина, которого ты привел с собой. Покончить с дураками, с нами… но вместо этого ты оставил нас с прекрасным образцом глупости. Марелом Эбом. Вот самый подходящий для нас лидер. И ради ложной веры мы убьем всех». Бекел оскалил зубы, и ветер высушил их, словно согретые солнцем камни. Он ничего не станет делать. И Стралю помешает, и воинам — соратникам. Справедливость все же будет торжествовать. Целый океан, чтобы напоить жадную землю. Пока он ничего не говорит, ничего не делает. «Веди нас, Марел Эб — ты стал знаменем Тооловой правды. Ты — его предостережение, которое мы не желаем слушать. Да, воин — Имасс, ты отомстишь после смерти». Страль подал голос сбоку: — Я видел такие улыбки, друг, на лицах врагов, которых готовился убить. Тех смельчаков, что встречали смерть не моргнув глазом. Я вижу… безумный вызов, презрение, как будто мне говорят: «Делай что должен. Ты меня не коснешься — моей плоти, моей жизни, да, но не моей души. Вонзай лезвие, воин! Пошутим в последний раз!» — Он дико захохотал. — И правильно говорят, ведь я не пойму этой шутки, пока сам не повстречаюсь со смертью! — Тогда — сказал Бекел, — тебе нужно потерпеть. «Но не долго. Когда настанет время, я сам посмеюсь лучшей из шуток».* * *
Право принадлежало Столмену, однако его жена шла во главе колонны вместо него. Именно Секаре Злодейке докладывались разведчики во время долгого пути к стоянке Сенана. Сейчас до нее оставалось не более половины лиги. Лицо трусившего в трех шагах сзади мужа исказила гримаса. Но это не была маска гневной ярости. За его гневом скрывались страх и смущение, тупое ошеломление не особо одаренного интеллектом мужчины. Все меняется слишком быстро. От него утаивают важнейшие подробности. Он ничего не понимает, и это рождает испуг. И недаром. Секара начала понимать: его полезность подошла к концу. О, есть преимущества в правлении через мужа — если такая возможность возникает в исходе силовой борьбы; но лучше иметь мужа, смирившегося с ролью показного властителя. Хотя… нужен ли он вообще, ведь раньше многие вожди были женщинами. Разумеется, все такие женщины были воительницами, прошедшими многие сражения и наделенными опытом. Секара провела много битв — но в своем стиле. Она осаждала шатры и юрты. Она орошала кровью меховые одеяла, эти доспехи ночи, выхватывала ножи, пронзая — и в переносном смысле, и в прямом — сердца десятков любовников. Она устраивала совершенно безжалостные засады, с торжеством взирая на неоспоримую добычу. Список ее побед почти бесконечен. Но мало кто готов их признать. Воины привержены старомодным понятиям о славе и мастерстве, и для Секары эти идеи были и всегда будут главными препятствиями на пути ввысь. Нет, пока что она хочет иметь перед собой мужчину. Не то чтобы все вокруг пребывали в заблуждении, но, пока соблюдаются приличия, они будут ее терпеть. Впереди ждут испытания. Столмен не готов стать Вождем Войны всех Белых Лиц. Не сейчас, не в судорогах жестокой войны. Нет, сейчас главная задача — обеспечить выживание Баргастов, и для этого нужен умелый командир. Некто, опытный в путях тактики и так далее. Некто раздувшийся от амбиций, жаждущий выскочить на нос корабля, задыхаясь и краснея от усилий — быстро, да, ничего не опасаясь, не видя, какая хлипкая под ним палуба, какие хитрые ловушки ждут первого неверного шага. Секара давно подыскивала подходящих кандидатов. Нужно признать, она не вполне довольна последним выбором, но кости брошены. Наедине, в холодной ночи первого тайного свидания, сразу после шумной сходки вождей, Марел Эб показался ей идеальным. Презрение к Оносу Т’оолану наполнило его злобой; она осторожно питала ее, пока злоба не стала лихорадочным безумием. Ничего сложного. Его готовность войти в заговор казалась ей почти комической. Он словно щенок, лижущий все, что она поднесет. Он приходил один. Похоже, тут она допустила ошибку. Она даже не вспомнила о двоих братьях Марела Эба. Троими манипулировать сложнее, чем одним. На деле — почти невозможно. Если позволить им хорошенько обдумать последствия своего возвышения, после того как кончится война, шансы Секары станут ничтожными. Она понимала: Марел Эб пожелает ее убить, чтобы заговор не вышел наружу. Что же, пришла пора умирать его братьям. В бою. От случайной стрелы — говорят, такое случается то и дело. Или плохая, неправильно приготовленная пища, лихорадка и конвульсии, разрыв сердца. Неудачное свидание, обозленный соперник. Обвинения в насилии, позорный суд, кастрация. О, возможностям нет счета. Но на данный момент восхитительные возможности подождут. Вначале надо разбить акрюнаев или хотя бы отогнать — их ждет еще одна битва, и на этот раз Скипетр Иркуллас встретится с объединенными силами кланов Сенан, Барахн и Гадра. Двое барахнов-разведчиков нашли ее три дня назад и принесли ошеломляющую весть об убийстве Тоола. Клан Гадра уже на марше. Секара позаботилась, чтобы ее племя — малый клан, изолированный и опасно близкий к землям Акрюна — не стал ждать лавины акрюнской конницы. Столмен приказал снимать лагерь и быстро отступать под покровительство Сенана. С той поры разведка Гадра лишь дважды видела всадников, издалека их рассматривавших. Однако гонцы и беженцы из других кланов сообщали, что шесть битв принесли поражение Баргастам. Нежданная робость торжествующих победу акрюнаев тревожила ее. Или они тоже ищут одной, решительной битвы? О да, они рады, что клан Гадра ведет их прямиком к месту сбора. Столмен жалуется, что его воины устали и не готовы к сражению. Нервы их скрутились в узлы от постоянной настороженности, от тошнотворного чувства уязвимости. Самый малый клан, это правда. Тактически Скипетру нет смысла допускать их к Сенану. Орда акрюнаев уже должна была смыть их. Ну, пусть Марел Эб обо всем заботится. Секара еще утром отослала своих лазутчиков к Сенану. Онос Т’оолан мертв. А его жена — нет, как и дети, родные или неродные — все равно. Пришла пора Секаре выпустить на волю давно лелеемую ненависть. День угасал. Как ни подгоняла она племя, сама подгоняемая нетерпением, они не дойдут до стоянки Сенана раньше полуночи. И пролитая кровь сразу станет холодной, как смоченная ею земля.* * *
Стави скорчила рожу. — У него тайное имя, — сказала она. — Имасское имя. Брови Стории задвигались. Сестры смотрели на пускающего слюни сосунка, что игрался в грязи. Стория извернулась на камне, который оседлала: — Но нам его не узнать, так? Я о том, что он сам не знает своего имени. Он и говорить не может. — Неправда! Я слыхала, как он говорил! — Он сказал «бла-бла-бла», вот и все. Не по-имасски звучит. Стави потянула за колтун в волосах. Вокруг головы мелькали мошки. — Но я слыхала, отец говорил… Голова Стории дернулась, глаза стали обвиняющими: — Когда? Ты ластилась к нему без меня! Так и знала! Стави оскалилась: — Ты раскорячилась около какой-то дырки в земле. И он не говорил со мной. Сам с собой. Наверное, молился… — Отец никогда не молится. — С кем бы ему говорить, если не с пятиголовым имасским богом? — И с какой именно? — Чего с какой? — С какой головой он говорил? — Откуда мне знать? С той, что слушала. У нее были длинные уши, они шевелились. Потом она вынула один глаз и проглотила… Стория вскочила. — Чтобы глядеть из зада! — Боги и не такое могут. Стория разразилась смехом. Вымазанное грязью личико поднялось от игры, глаза широко раскрылись. Ребенок сказал: — Бла-бла-бла! — Вот имя бога! — А которой головы? — Той, что шевелила ушами. Слушай, если мы найдем его настоящее имя, сможем проклясть на веки веков. — А я о чем говорила? Каким проклятием? — Отличным. Он сможет ходить только на руках. Каждую речь будет начинать с бла-бла-бла. Даже когда ему будет двадцать лет! Такой старый и даже старше. — Да. Это старость. Седая старость. Дай придумать другое проклятие. Бездумно сидя на земле, сын Оноса Т’оолана и Хетан выводил пальчиком волнистые узоры по мягкой пыли. Четыре закорючки, снова и снова, чтобы были правильные. Темнело. Тени проглатывали камни. Тени стали частью узора. Имассы не владели письменностью. В них было зарыто нечто гораздо более древнее. Тонкое. Пятна на коже. Магия теней, отброшенных неизвестно чем, чем-то нереальным. Это был дар раздора, обман неестественного, пытающегося вторгнуться в естественный мир. Это была причина в поисках следствия. Когда солнце уходит с неба, его сменяют костры, а огонь — делатель теней, открыватель тайн. У ребенка было тайное имя, записанное уклончивыми, неверными играми света и тьмы, сущностями, способными рождаться и умирать в одно шевеление пляшущего пламени или, как сейчас, в миг гибели солнца, когда воздух крошится, обращаясь в зернистый прах. Абс Кайр, имя, придуманное отцом в миг неисполнимой надежды, так давно после полной надежд юности. Имя, борющееся за веру, когда вера ушла из мира смертных. Оно шептало губами холодного ветра из пещеры Червя. Абс Кайр. Его дыхание было сухим касанием глаз, разучившихся смыкаться сном. Рожденным в любви криком отчаяния. Абс Кайр. Обещание осени. Стория подняла руку, обрывая список проклятий, заставивший ее запыхаться. Склонила голову к плечу. — Новости, — сказала она. Кивнув, Стави нагнулась и подхватила ребенка. Он задергался, сильно ударив ее головой в грудь. Девочка подула, шевеля волосы на вытянутой головке, и сосунок внезапно затих. — Возбужденные голоса. — Это не радость. — Да уж, — согласилась Стави, повернув голову в сторону стоянки — там, за россыпью камней. Разгорались костры, летел древесный дым. — Надо бы вернуться.* * *
Хетан неслышно выругалась. Девчонки снова похитили полубрата, и снова никто не видел, куда они ушли. Едва они пропадали, перед ней разверзалась широкая пасть одиночества, она чувствовала, будто кружится и падает… падает… Так много тьмы, так мало надежды, что падение завершится милосердным треском костей, внезапным благом забвения. Без детей она ничто. Сидит неподвижно, бродит внутри черепа, одурелая и пьяная, как ударенная копытом собака. Принюхивается, скребет когтями, но выхода нет. Без детей будущее пропадает нырнувшей в пламя мошкой. Еще чашку ржавого листа? Дурханга? Смолянистую почку д'байанга? Д'расского пива? Слишком много усилий. Если сидеть совершенно неподвижно, время может исчезнуть. Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит глаза близняшек, прячущих тревогу под улыбкой. Сын запищит в руках девочки, потянется к Хетан, увидит странно большие, широкие ладони с ободранными пальцами. И вой родится внутри нее, вылетит из черной пасти, сверкая словно возносящийся к небу небесный камень. Она схватит его удушающими объятиями, искры отчаянно загорятся в душе, возвращая подобие жизни. На концах его крошечных пальчиков струны, возвращающие ей жизнь. И она будет выть и выть. Тяжелые шаги у входа в шатер. Голоса, крики. В лагерь вбежал гонец. Слово принесено, мертвое слово сказано.* * *
Как смеет воображение пытаться превзойти чудеса реальности? Изломанный, мертвый ландшафт простирается во все стороны, но гаснущий свет заставляет его съеживаться. Темнота преобразила все — появились купола из растрескавшегося камня, одетые в лишайники и мхи. Деревья высотой по лодыжку с толстыми кривыми сучьями, на ветвях качаются последние листья осени, почерневшие слои содранной кожи. Кусачий арктический ветер летит с севера глашатаем наступления алчной зимы. Кафал и Сеток бежали по новому миру. Ледяной воздух обжигал легкие, но даже он был слаще и свежее воздуха, знакомого им в своем мире, в своем времени. Как описать шум сотен тысяч волков, бегущих по земле? Он заполнил череп Кафала гулом безбрежного океана. Мягкие лапы выбивали совсем не тот ритм, что подковы коней. Шелест меха на широких плечах казался навязчивым шепотом. Тела источали тепло, густое как туман, и все забивал звериный запах — запах мира без городов, кузниц, кострищ, без полей брани и выгребных ям, без человеческого пота и духов, копоти ржавого листа и дурханга, праха бешеного уничтожения. Волки. До того, как люди повели против них войну, до кампании истребления длиной в тысячи лет. До опустошения земли. Он почти видел их. Все чувства, кроме зрения, говорили о вольных тварях. Он и Сеток неслись на призрачном приливе. Прошлое вернулось. История ищет дом свой. Им не найти дом его народа. Он не понимал, почему Сеток ведет волков к Баргастам. Он слышит ее пение, но это слова на чуждом языке. Тон необычно ломкий, словно в гортани сражаются враждебные силы. Любопытство и осторожность, согласие и ужас — он почти видит блеск волчьих глаз, заметивших вдалеке первую группу людей. Эти двуногие чужаки обещают дружбу? Сотрудничество? Готовы побрататься? Да, но это склочная семейка, в них кипят измена, обман, черная злоба и жестокость. Волки были невинными. У них ни шанса… «Бегите от Баргастов. Прошу, умоляю…» Но мольбы казались пустыми даже самому Кафалу. Они ему нужны, ему нужен их быстрый бег. Упала ночь. Поднялся ветер, погасивший факелы и костры в лагере Сенана. Дождь плевался жалящей яростью, молнии озарили горизонт. Глаза блестят, железо лижет тьму… Боги показывают ему будущее. И он не успеет вовремя. Потому что, как всем известно, боги Баргастов — ублюдки.* * *
Сердце трепетало от предвкушения. Сефанд Грил скользнул из круга света раздуваемых ветром костров. Он проследил, как дети убежали в неровные холмы к северо- востоку от лагеря. Солнце тогда еще стояло над горизонтом. Уже несколько недель его единственная задача — выслеживать мерзких мелких гадин; а теперь наступает итог, близка награда. Он убил собаку мальчишки и скоро убьет самого мальчишку. Вонзит нож в брюшко, зажав рот рукой, чтобы не кричал. Большой камень сокрушит череп, изуродует лицо, ведь никому не хочется видеть лицо мертвого ребенка, особенно искаженное предсмертной мукой. Он не хочет смотреть на полуопущенные веки, плоские, лишенные следов души глаза. Нет, он изуродует тварь и выставит на всеобщее обозрение. Близняшки заслуживают кое-чего более хитроумного. Он сломает им ноги. Свяжет руки. Окровенит обеих, без жестокости, ведь Сефанд никогда не любил насилия над женщинами и детьми. Но пусть унесут его семя к богам! Это ночь убийства, это ночь Баргастов. Исправление ошибок. Конец кровной линии самозванца, выжигание позора Хетан. Онос Т’оолан не принадлежал к племени Белолицых. Он даже не был Баргастом. Ну что же? Слово пришло. Онос Т’оолан мертв — убит Бекелом, сломавшим руку от силы удара ножом в грудь Вождя Войны. Грядет борьба за власть — Сефанд отлично знал, что Секара желает возвысить вождя Барахна, Марела Эба, но на его взгляд (и на взгляд слишком многих в Сенане) Бекел имеет больше прав. Сефанд его поддержит. Еще больше крови прольется, пока всё не уладится. Почти все с ним согласны. Секара Злодейка. Ее идиот — муж, Столмен. Марел Эб и его злобные братья. Новый Вождь Войны выйдет из Сенана — нет клана столь же могучего, даже Барахн слабее. Но всё нужно делать быстро. Армия Акрюна уже на подходе. Сефанд Грил шагал в темноте. Недоноски уже должны возвращаться. Даже они не так глупы, чтобы остаться в ночной степи среди полумертвых от голода волков и акрюнских мародеров. Так… где же они? В лагере за его спиной кто-то закричал. «Началось».* * *
Три женщины вошли в шатер, и Хетан знала всех трех. Она следила, как они приближаются, и внезапно все стало совершенно ясным, предельно понятным. Загадки разлетелись клочьями дыма на ветру. «Сейчас я приду к тебе, муж». Она потянулась за ножом, но нащупала лишь пустые ножны — глаза метнулись к плоскому камню с остатками ужина — нож был там, Хетан бросилась… … и не успела. Колено врезалось в челюсть, голова развернулась, изо рта брызнули струйки крови. Руки вцепились в запястья, опрокинули наземь. Кулаки молотили по лицу. Перед глазами замелькали искры. Ошеломленная и внезапно ослабевшая, она свернулась клубком. Руки замотали ремнем за спиной. Чьи-то пальцы вцепились в волосы, вырывая целые клочья. Ее подняли. Вонючее дыхание Бельмит прошлось по щеке. — Так легко не сбежишь, шлюха. Нет, для Хетан приготовлено калеченье. И что такого страшного? Ты трахнулась бы даже с псом, умей он целоваться. Проживи еще тысячу лет! Ее перевернули на спину; ногти Джейвисы глубоко впились в подмышки. Хега, толстая убогая Хега, опустила топорик. Хетан заорала, когда отвалилась передняя часть правой ступни. Нога задергалась, брызгаясь кровью. Она пыталась согнуть левую ногу, но удар железного обуха заставил онеметь колено. Топорик опустился снова. Боль нахлынула черным приловом. Бельмит зашлась смехом. Хетан лишилась чувств.* * *
Крин, чья племянница вышла за воина Гадра и уже понесла дитя, следил, как сучки Секары выволакивают Хетан из шатра. Шлюха была без сознания. Обрубки ног оставляли мокрый след, вспыхивавший от ночных молний. Они несут ее к ближайшему костру. Малышка Един раскалила добела лезвие ножа, подняла над углями. Мясо зашипело, запузырилось, когда железо коснулось левой ноги Хетан. Тело женщины дернулось, глаза открылись, мутные от шока. Второй крик разорвал воздух. Един, которой было едва девять лет от роду, выпучила глаза. Одна из сучек нетерпеливо ударила ее, отняла клинок и прижгла вторую ногу. Крин поспешил к ним. Оскалился, глядя на бестолково качающую головой Хетан. — Пробудите ее, Хега. Я первый. Сестра ухмыльнулась. Она все еще держала кровавый топорик. — А твой сын? Крин с отвращением отвел взгляд. Сын едва вошел в возраст. Затем решительно кивнул: — Сегодня такая ночь. — Дар вдовы! — весело завопила Хега. Братец Джейвисы принес тыкву с водой, плеснул в покрытое синяками лицо Хетан. Она закашлялась, забилась. Крин подступил к ней, восторгаясь от того, сколько народа за ним следит. Другие мужчины, ссорясь, вставали в очередь. — Не развязывайте руки, — сказал он. — Пока не пройдет дюжина. Потом в ремне не будет нужды. Это было правильно — ни одна женщина Баргастов не способна сопротивляться дольше. Несколько дней — и она будет вставать на четвереньки по малейшему взгляду, ожидающе выгибая спину. — Может, после двух дюжин, — подал голос кто-то в толпе. — Хетан все же была воительницей. Хега подскочила и пнула Хетан в бок. Изо рта вдовы полетели брызги слюны. Она зарычала: — Что за воительница без оружия? Ба, она начнет облизываться после пятерых. Увидите! Крин, как и все остальные, промолчал. Воины знают что почем. Хега — идиотка, если думает, что Хетан легко сломать. «Помню тебя, Хега, сестра, слишком толстая для сражений. Уж ты точно облизываешь губы по пять раз на дню. Поглядим, куда заведет тебя злоба… боги, я послал сына на такое дело? Ну, только одна ночь. И я подарю ему свой нож, разрешу позабавиться. Тебе несдобровать, Хега. И никто не заподозрит моего сына». Выл ветер — буря настигла их в эту злосчастную ночь — он слышал, как шумит в отдалении дождь. Крепежные веревки бились и гудели, полотняные стены вздувались, шли волнами. Баргасты вливались в лагерь, словно их призвал дикарский барабан. Крин услышал, что появился Марел Эб и с ним воины Сенана, которых уводил Тоол. Среди них Бекел. Убийца, освободивший всех Баргастов. Кто сможет забыть такую ночь? Кто сможет забыть, что именно Крин, первенец дяди самого Хамбралла Тавра, первым вздует Хетан? Мысль укрепила его. Он стоял над ней, ожидая, когда мутные глаза встретятся с его глазами, и когда лихорадочный взгляд женщины вернулся, он улыбнулся. Увидел потрясение, боль от предательства, и кивнул: — Союзники, Хетан? Ты потеряла всех. Когда назвала его мужем. Когда превзошла безумие отца. Хега снова оказалась рядом: — Где твои дети, Хетан? Сказать? Мертвы, холодеют во тьме… Крин треснул ее ладонью по лицу: — Твое время кончено, вдова! Иди! Беги, прячься в юрте! Хега стерла кровь с губ, сверкнула глазами и отвернулась, крича: — Бавальт сын Крина! Сегодня ты мой! Крин едва не послал нож ей вслед. «Нож, сынок, пока ты не обвился вокруг нее, пока не угодил в паучью нору». Окружающие расслышали слова Хеги, поняли намек и начали смеяться. Крин поразился, сколько презрительных взглядов было на него брошено. Посмотрел на Хетан. Та лежала, не мигая глядя на него. Стыд обуял его, суровость пропала, словно от материнского поцелуя. — Не думай, что имеешь право пялиться, — прорычал он, наваливаясь ей на живот. Едва он стянул штаны, возбуждение вернулось, разбуженное скорее всего гневом. О, и торжеством, ведь многие мужчины Сенана следят за ним с завистью и желанием, и спорят, чья очередь потом. «Но я был первым. Я заставлю тебя забыть Оноса Т’оолана. Напомню о мужестве Баргастов». Он широко раздвинул ей ноги. — Давай работай, шлюха. Покажи всем, как нужно принимать судьбу.* * *
Боль стала далеким гулом. Что-то холодное и острое заполнило череп, копьями пробило глаза, и каждое увиденное после пробуждения лицо пронзало ее, как молния. В глазах искрило. Мозг воспламенился. Лица — их выражения, их открытые тайны — они навеки выжжены на костяке ее души. Она играла с младшей сестрой Хеги, они были так близки — но та женщина затерялась в толпе, с пустыми глазами и пустым сердцем. Джейвиса выткала на свадьбу изящный коврик; Хетан помнила ее гордость, ее сияющую улыбку, когда она выразила ей особенную благодарность. Бельмит, дочь кудесницы, подбадривала ее в ночь Первой Крови, когда Хетан было двенадцать лет. Сидела, держа за руку, пока новая женщина не забылась сном. Един часто играла с близняшками… «Муж, я предала тебя! Я жалка, я самолюбива… я знала, знала, что так будет, как же иначе? Мои дети… я оставила их. Они убили их, муж. Убили наших детей!» — Давай работай, шлюха. «Крин, я часто смеялась твоей похоти, твоему дурному желанию. Ждет ли тебя дух моего отца? Видит ли это? Что скажет мне? Поймет ли мой позор? Крин карает меня. Он первый, но, сколько бы их не было, наказания недостаточно. Теперь… теперь я понимаю разум искалеченной. Понимаю». И она подняла промежность ему навстречу.* * *
Гадины увидели его и увидели тяжелый нож в руке. Никто не станет отрицать, близняшки умны и хитры, как новорожденные змеи — когда они повернулись и убежали, Сефанд Грил не удивился. Но одна несла ребенка, и ребенок начал кричать. О, они могли бы заглушить его единственно возможным способом — рука на губы, на нос — Сефанду не придется проливать кровь. Он желал, чтобы так вышло, но вопли младенца не прекращались. Он может их догнать, и догонит — рано или поздно. Он уверен: они уже знают, что мертвы. Ну что же, если хотят поиграть, он поиграет. Последняя забава детства, и детство угаснет. Завизжат ли они? Интересный вопрос. Если не сразу, то вскоре — о да, завизжат непременно. Скрежет впереди, в конце ряда каменных глыб — Сефанд приударил бегом — да, вот одна с ребенком на руках, пытается одолеть осыпь… Булыжник едва не убил его, молотом ударив по плечу. Он завыл от боли, пошатнулся — мельком заметив вторую близняшку слева, наверху. — Ты, вонючий кусок дерьма! Ты заплатишь! Больше никаких игр. Он ответит кровью за кровь и гораздо хуже. Заставит пожалеть о глупых попытках… Девочка впереди оставила замысел залезть на насыпь из песка и гальки, вместо этого прыгнув в расселину. Через мгновение вторая бросилась вслед. Всё было засадой. Ловушкой. Ну разве не умницы? Ум почернел от злости. Он рванулся следом.* * *
Сеток потянула его за руку: — Кафал! Проснись! Слишком поздно. Он увидел все, что можно было увидеть. Он проклят своими богами. Сумей он сомкнуть руки на их гортанях и выдавить жизнь из всех… он поклялся, что так и сделает. Любимая сестра… он закричал, когда опустился топор. Он упал на колени, когда Крин навалился на нее, он пытался выцарапать себе глаза — хотя видения внутри головы были нечувствительны к телесным повреждениям. Кровь смешалась со слезами. Он мог бы превратить глазницы в две могильные ямы, но слепота никогда не стала бы его уделом. И он смотрел, как Крин насилует его родную. Слышал глумливые выкрики сотен воинов. Видел Бекела, осунувшегося и сверкающего глазами — видел, как тот шатается, как ужас делает лицо белым, видел, как великий убийца Оноса Т’оолана отворачивается и бежит, словно призрак вождя протянул к нему руки. Но ведь это всего лишь насилие над искалеченной женщиной. Это даже не считается насилием. Так… попользовались. Сефанд Грил, за которым он когда-то «охотился», играя, охотится ныне за Стави и Сторией, и Абси бьется в руках Стави, словно с полнейшей ясностью понимает: недавно обретенный мир рушится, смерть летит следом, желая забрать его — а ведь он еще не вкусил сладости жизни. Мальчик разъярен, он негодует и протестует. Он смущен. Устрашен. Слишком много. Ни одно сердце не выдержит таких видений. Сеток тянула его за руки, пытаясь отвести пальцы от глаз. — Нужно держаться! Волки… — Худ побери волков! — Не он, дурак! Он не поберет, а вот кое-кто другой… Нужно спешить, Кафал! Его руки взметнулась, коснувшись виска девушки. Она упала, так вывернув шею, что он испугался еще сильнее. Закричал, упал рядом. Волки уже не были призраками. Кровь затуманила его зрение, пародией на слезы орошая землю. — Сеток! «Она же еще дитя, такая юная, такая хрупкая…» Волки завыли — хор оглушил его, заставил вжаться лицом в промерзшую землю. «Боги, голова! Стойте! Хватит, умоляю!» Если он и кричал, то сам себя не слышал. Звери налетели со всех сторон, сомкнули ряды… они хотят его… Они хотят его крови. Вдалеке прогудел охотничий рог. Кафал вскочил и побежал. Побежал прочь из мира.* * *
Пробегая мимо, сестра передала кричащего ребенка. Стави прижала его рукой в груди и бросилась следом. Они выбрались из расселины и схватились за пучки желтоватой травы, карабкаясь по склону. Ряд известняковых холмов вскоре кончился, и дальше земля выровнялась. Негде спрятаться. Стави задыхалась, шагая по неровному склону, мальчик колотил ее по лицу крошечными кулачками. Скоро они умрут. Она отлично это понимала. Жизнь со всей ее идеальной безопасностью и праздными радостями внезапно исчезла. Она тосковала по вчерашнему дню, ей отчаянно не хватало внушающего надежду присутствия отчима. Еще раз увидеть его лицо, широкое, обветренное, с преувеличенно грубыми чертами… его мягкие глаза, всегда взиравшие на детей с любовью — казалось, он не умеет сердиться на сестер. Любое недовольство через миг улетало прочь. Они лепили его, словно речную глину, но знали: под глиной спрятано железо, спрятана сильная воля. Он был истиной — решительной и нерушимой. Они лепили его, потому что знали истину. Где же он? Что случилось с мамой? Почему Сефанд Грил гонится за ними? Почему решил убить? Стория летела впереди ищущим укрытия зайцем, но укрыться было негде. Небесные Царапины озарили все зловещим, мертвенным светом. Злой ветер бил в лицо, на севере вспучилась масса грозовых туч. Стави видела, что сестра паникует, и словно нож вонзался в грудь — мир сломался, как камни на холмах, как разум за хищными глазами Сефанда. Она могла бы послать тот булыжник ему на голову — могла бы, но мысль об убийстве ее испугала. Какая-то часть ее души решила, что достаточно сломать плечо, и он сдастся, поплетется назад, на стоянку. Теперь она знала, слабея от безнадежности, что всякая вера напрасна. Сломанное так легко не исправить. Ошибка в суждении будет стоить им жизни. Услышав, что Сефанд уже карабкается по расселине, Стави закричала и помчалась со всех ног. А мальчик тут же затих, крепко обвив шею, схватившись пальчиками за волосы. Он тоже понимает. Неподвижен, как луговой голубь в десяти шагах от кота-охотника. Глаза широко раскрыты, дыхание обжигает ей щеку. По щекам побежали слезы: он верит, будто она сможет его спасти, защитить жизнь. Она-то знает, что не сможет. Она не взрослая. Она не такая жестокая. Она увидела: Стория оглядывается, спотыкается… Тяжелые шаги Сефанда раздались рядом. — Иди! — завопила сестре Стави. — Просто иди! Но Стория нагнулась, схватив камень, и побежала к ним. Жестокая сестра, смелая сестра. Глупая сестра. Значит, они умрут одновременно. Стави зашаталась и упала на колени, ободрав их об осоку. Жгучая боль породила новые слезы. Все расплылось перед глазами. Мальчик вырвался из рук — сейчас побежит, но короткие ножки далеко не унесут… Но он встал лицом к нападающему воину. Ведь это же не чужак, верно? Это родич. В тени родича безопасно. Стави прошептала: — Не в этот раз. Сефанд подбросил нож, замедлил шаг. Охота подходит к концу — куда бы им деться? В плече стучала тупая боль, ключица нестерпимо ныла. Он не мог поднять сломанную руку. Однако ярость угасала в воине. Они не выбирали себе родителей. Как и все. Они просто… невезучие. Но так устроен мир. Отродье вождя получает власть, но если власть ускользает из рук отца… Ночь омывается кровью, амбиции бурлят черным соком саранчи. Он заметил камень в руке девочки и кивнул, радуясь ее дерзости. Лишь половина крови от Баргастов, но кровь не спит. Эту он убьет первой. — Что случилось? — спросила девочка, заслонившая сосунка. — Сефанд? Воин оскалился. Надо подобрать слова, чтобы боевой дух покинул девчонок. — Вы сироты, — сказал он. — Ваши ро… Камень мелькнул, ударив его в лоб. Сефанд выругался от боли и удивления, потряс головой. Кровь текла, ослепив левый глаз. — Возьмите вас духи! Я получил меньше ран на войне, но… одного глаза хватит. И одной руки тоже. — Сефанд рванулся к ним. Глаза мальчишки были широко открыты. «Ничего не понимает». Он вдруг засмеялся и протянул ручки. Сефанд споткнулся. «Да, я подхватывал тебя и подбрасывал в воздух. Качал, пока ты не начинал кричать. Но с этим покончено». Он поднял нож. Близняшки стояли и молчали. Станут защищать ребенка? Он подозревал, что эти станут. Ногтями и зубами. «Мы такие, нас не изменить». — Я горжусь вами, — сказал он. — Горжусь вами. Но я должен это сделать. Мальчик радостно закричал. Что-то сломалось в его спине. Сефанд зашатался. Нож выпал из руки. Воин нахмурился. Почему он бросил оружие? Почему утекла сила? Он стоял на коленях, и глаз оказался на одном уровне с лицом мальчишки. «Нет, он не на меня смотрит, а за меня». Внезапно смятение охватило Сетанда, в черепе раздался какой-то стук. Воин извернулся… Вторая стрела ударила в лоб, прямо в середину, пронзив кости и погрузившись в мозг. Он так и не увидел, откуда прилетела стрела. Стави изменили ноги. Сестра побежала, подхватила мальчишку. Тот завопил от восторга. В призрачном сумраке они увидели силуэт воина на спине лошади. Примерно в шести десятках шагов. Что-то показалось ей невозможным… она с трудом вспомнила — и задохнулась. Стрела. Сефанд двигался… шесть десятков шагов! На таком ветру. Взгляд упал на труп воина. Она прищурилась, рассматривая стрелу. «Я такие уже видела. Я…» Стави застонала и поползла, пока не сумела схватить древко. — Отец делал. Всадник не спеша приближался. Сестра сказала сзади: — Это не Отец. — Да… но погляди на стрелы! Стория положила ребенка. — Вижу. Вижу стрелы, Стави. Когда воин подъехал близко, они разглядели нечто неправильное в нем и в животном. Лошадь была слишком тощей, кожа свисала заплатами, длинные зубы тускло блестели. Дыры глаз были пустыми и безжизненными. Всадник выглядел не лучше. Но он держал роговой лук, а в колчане у седла покоились дюжина стрела Оноса Т’оолана. Остатки лица воина скрывал капюшон, не подвластный порывам ветра. Он позволил коню перейти на шаг, натянул поводья. Казалось, он внимательно изучает их единственным глазом. — Мальчик, да, — сказал он на дару с малазанским акцентом. — Но не вы две. Холод пробрал Стави. Рука сестры скользнула в ее ладонь. — То есть, — произнес незнакомец миг спустя, — я, похоже, плохо сказал. Я имею в виду, что вижу его в нем, но не в вас. — Ты знал его, — обвинила Стория. И указала на колчан: — Он их сделал! А ты украл! — Он сделал их и отдал мне. Подарил. Это было очень давно. До вашего рождения. — Тук Младший, — шепнула Стави. — Он рассказывал обо мне? То, что воин был мертвецом, перестало иметь значение. Девочки подбежали, обнимая его за бедра. Он вроде бы вздрогнул — но потом протянул руки и погладил девочек по головам. И они облегченно заплакали. Сын Оноса Т’оолана не шевелился, смотря и улыбаясь.* * *
Глаза Сеток открылись. Едва она пошевелила головой, череп пронизала мучительная боль. Девушка застонала. Стояла светлая ночь, привычная зеленоватая ночь родного мира. Она ощущала волков — уже не зверей вокруг, они вновь стали призраками. Зыбкими, робкими, задумчивыми. Дул холодный ветер, на севере блестели молнии. Сеток дрожала, ее тошнило. Она встала на колени — мир закружился вокруг. Она пыталась вспомнить, что случилось. Она упала? — Кафал? В ответ пророкотал гром. Она со стоном села на корточки и огляделась. Середина круга вросших в землю валунов, нефритовый свет неба смешивается с серебряным сиянием их боков. Древние рисунки стали неразличимыми углублениями. Но сила здесь есть. Старая. Старая, как вся равнина. Шепчет горестные сказки пустой земле, и ветер воет, извиваясь над горбами камней. Призрачные волки медленно приближались, словно их влекла похоронная песнь круга. Никаких признаков Кафала. Он потерялся в королевстве Оплота Зверя? Если так, он потерян навсегда, он упал сквозь столетия во времена древние, когда ни один человек не ходил по миру, когда кровавая линия не разделяла зверя и охотника. Вскоре он станет жертвой какого-нибудь остроглазого хищника. Ему будет одиноко, так одиноко, что — подозревала Сеток — Кафал будет рад даже встрече со смертью. Даже воля сотен тысяч волков едва пошевелит безмерность забытых сил Оплота. Она скорчилась, дрожа от холода. Голова раскалывалась. Дождь набросился на нее со злобой разъяренных шершней.* * *
Кафал подкрался к границе лагеря. Его трепал ветер, поливал дождь. Когда вспыхивали молнии, оживленный лагерь представал перед взором. Где-то там его сестра. Ее насилуют снова и снова. С детства знакомые воины терзают ее, жадно присоединяясь к осквернению некогда гордой, красивой и смелой женщины. Кафал и Тоол заговаривали об отмене обычая, но слишком многие отказывались отринуть традицию, пусть и столь мерзкую. Он не может отменить уже причиненный вред, но может украсть ее, избавив от месяцев или даже лет ужасной участи. Кафал присел, изучая лагерь Баргастов.* * *
Разодетая в меха Бельмит шествовала к своей юрте. Что за ночь! Так много лет кланяться этой суке, так много лет убегать с ее пути, опуская глаза перед женой Вождя. Что ж, сейчас сука платит за прошлое монетами своей души, не так ли? Бельмит снова вспоминала роковой момент, когда Хега опускала топорик. Видела тело Хетан, содрогающееся от шока и боли, слышала крик, ножом прорезавший воздух. Некоторые живут так, будто привилегии им прирождены, будто все вокруг низкие твари, будто власть дается от природы. Ну что же, у природы есть и другие дары. Большая стая собак заставит упасть самого яростного волка. Бельмит скалилась, ливень хлестал по лицу. Не стая, а целая тысяча подобных ей! Они принижены, они мутные тени в мельтешащей толпе, они жалкие жертвы презрения. Что же, вот вам урок. Поучительный, не так ли? И — вот сладчайшая истина — урок далеко не закончен! Марел Эб дурак, еще один из заносчивых ублюдков, решивших, что громкий пердёж купит им корону. Бекел куда лучше — во-первых, сенан, ведь Барахн не ровня ее племени. Думать, будто они встанут в стремя, хотя даже руки не приложили к убийству Оноса Т’оолана… это же просто… Громадная фигура выступила между двух куч кизяка, ударив ее так крепко, что женщина зашаталась. Острие кинжала вошло под ребра ругающейся женщины, разрезая сердце надвое. Бельмит заморгала, удивляясь наступившей тьме. Ноги подогнулись, она упала в грязь. Убийца прошел мимо, не уделив ей и взгляда.* * *
Джейвиса лениво встала от костра. Ливень успел загасить пламя. Кости ее всегда нестерпимо ныли при холодной погоде, и такая несправедливость заставляла ее злиться. Ей ведь едва за сорок — но теперь она вошла в число могущественных, может потребовать ритуала исцеления, который очистит суставы. И она не будет платить, никому не будет платить. Секара обещала. Секара Злодейка знает, как важно ублажать союзников. Жизнь станет ладной, какой была во времена юности. Она возьмет себе столько мужиков, сколько захочет. Получит самые теплые меха, чтобы не мерзнуть ночами. Может даже купить пару рабов — драсильянов, чтобы втирали масло в кожу, чтобы кожа снова стать гладкой. Она слышала, что можно удалить растяжки, поднять обвисшие груди. Можно убрать морщины с лица, даже глубокие борозды между бровями, следы жизни, полной обид и несправедливостей. Она встала, глядя на угасающие у ног угольки. Перед ней выросли двое воинов. Барахны — один Кашет, братец Марела. Второго она не смогла узнать. — Чего вам? — спросила, внезапно ощутив страх, Джейвиса. — Вот чего, — сказал Кашет, выбрасывая руку. Она уловила блеск зазубренного клинка. Резь в горле. По груди вдруг потекло теплое. Боль в костях отступила; вскоре и линии на лбу разгладились, сделав ласкаемое ливнем лицо почти юным.* * *
Малышка Един склонилась над телом Хеги, уставившись на лужу крови. Та еще дымилась, хотя капли дождя заставили поверхность рябить. Кошмар этой ночи, похоже, не закончится никогда. Она все еще чувствует жар железного клинка, которым прижигала ноги Хетан. Жар пульсирует в руках, но не способен выгнать болезненный холод из сердца. Что за ужасное дело, и Хега ее заставила, потому что умеет заставлять, особенно молодых. Показывает, какое зло в глазах таится — и больше ничего не нужно. Но Хетан не была злой, всегда делала хорошо, всегда готова была подмигнуть. И Стави со Сторией. Всегда смешили Един, и делами и мыслями и планами. Мир впереди вдруг стал темным, неведомым. Поглядите-ка: кто-то пришел и убил Хегу. Зла в глазах недостаточно. Но что же нужно? Те мужчины делали с Хетан… Рука схватилась за воротник, поднимая ее над землей. Она смотрела в лицо незнакомца. Сбоку прошипел чей-то голос: — Она мало что запомнит, Сагел. — Чертенок Хеги… — Но… Сагел поставил ее наземь. Девочка пошатнулась на ватных ногах. Огромные руки сдавили виски. Глаза их встретились, и Един увидела в них тьму, оживающее зло… Сагел свернул ей шею, бросил тельце на труп Хеги. — Найдите Бекела. Еще одно дело. Для вас. — А Секара и Столмен? Сагел ухмыльнулся: — Кашет и я… самое вкусное мы оставляем на потом. Иди, Корит. Воин кивнул. — Потом и я поимею Хетан. — Она того стоит. Вон как извивается в грязи.* * *
Страль ушел, Бекел остался в юрте один. Жена этой ночью не вернется, знал он. Если вовсе не вернется — он жалеть не будет. Удивительно, что после долгих лет супружества может возникать удивление. Ночь разорвала сеть законов, и бахрома качается на черном ветру. В душе народа пробудились тысячи возможностей. Давно зарытые обиды вылезают из могил, ножи истекают кровью. Воин глядит в глаза друга и видит чужака, глядит в глаза жены и видит пламя гнусных желаний. Она желает другого, но Бекел стоит между ними. Тот мужчина желает ее, но мешает жена. Жена Бекела встала пред ним, на лице играла легкая улыбка, призванная доставить ему боль. К собственному сюрпризу он понял, что не испытывает боли. Она тут же заметила это, и лицо исказилось ненавистью. Она вышла, держа нож. Ночью умрет женщина, вставшая между ней и любовником. Остановит ли он ее? Бекел еще не решил. В нем не осталось ярости. Нет углей, готовых вдруг вспыхнуть пожаром. Даже попытка думать утомляет. «Кровь бежит вниз». Старинная поговорка Баргастов. Когда убит вождь, обнажается тысяча ножей и слабак становится дикарем. «Мы устроили ночь безумия. Враг идет навстречу, а мы сцепились в буйстве бесполезной резни, убиваем друг друга». Он слышал вопли, заглушавшие стоны ветра. Перед глазами стояло лицо жены, изуродованное желаниями. «Нет. Не позволю». Он встал и пошарил рукой, нащупывая кольчугу из монет. Если слишком поздно спасти ту женщину, он убьет жену и ее любовника. Хватит безумия. Он решился.* * *
— Найдите его! — завизжала Секара. — Братья ушли, убивают наших сторонников! Марел Эб остался один… — Не один, — возразил Столмен. — В такую ночь? Он что, сумасшедший? Громадина в доспехах, на руках латные перчатки, в ладони тяжелый нож… и унылое выражение на тупом лице. — Скажи, что решил обсудить союз с кланом Гадра. Придумай что-нибудь. Едва перережешь ему глотку… — Братья меня найдут и убьют. Слушай, женщина — ты говорила, что хочешь Марела Эба в командиры… — Я не думала, что он нападет сегодня же ночью? Хега мертва! Джайвиса пропала. Как и Бельмит. Понимаешь, что творится? — А ты, кажется, нет. Если они все мертвы, следующими будем мы. — Он не посмеет! У меня сотня головорезов — у меня шпионы в каждом клане! Нет, мы еще нужны… — Он не станет думать таким образом, когда я войду и попытаюсь его убить. — Не пытайся, муженек. Убивай сразу. Дурней — братьев предоставь мне. Дождь молотил по толстой коже юрты. Кто-то орал неподалеку. Лицо Столмена побелело. «Духи подлые, сегодня ему даже краска не понадобится». — Я сама должна всё делать? Ты вообще зачем нужен? — Секара, я готов отдать жизнь за тебя. Кончится ночь — кончится безумие. Нам нужно пережить… — Меня не интересует простое выживание! — Он уставился на нее, словно увидел в первый раз. Что-то в этом взгляде, что-то странное… по Секаре пробежали щупальца беспокойства. Она подошла ближе, положила руку на кольчужную грудь: — Понимаю, муж. Знай: я ценю все твои дела. Но я думаю, охранять меня не нужно. Прошу, найди Марела Эба. Если он окружен охраной, вернись сюда. Мы поймем, что он познал страх. Это первая победа, а ты даже руку не поднял. Он вздохнул и повернулся к выходу. Ветер загудел, когда Столмен откинул полог и вышел. Секара попятилась от холода. Еще миг — раздался тяжелый стук, что-то навалилось на стенку юрты и сползло на землю. Секара примерзла к месту. Зажала руками рот, чтобы не выскочило сердце. Сагел первым вошел внутрь. За ним показался брат Кашет, в руке сабля, с клинка капает водянистая кровь. — Секара Злодейка, — улыбнулся Сагел. — Какая жестокая ночь. — Рада, что он сдох, — сказала она, кивнув на влажное лезвие. — Бесполезный. Лишний груз на моих стремлениях. — Стремлениях, да, — пробурчал, озираясь, Кашет. — Вижу, ты неплохо устроилась. — У меня много, много друзей. — Мы знаем. Сегодня мы с некоторыми свиделись. — Я нужна Марелу Эбу. Мои шпионы, убийцы. Я вдова и не представляю угрозы. Никому. Твой брат станет Вождем Войны, а я позабочусь, чтобы никто не возражал. Сагел пожал плечами: — Мы подумаем. Она облизала губы. Кивнула: — Скажи Марелу Эбу, я приду утром. Многое надо обсудить. Будут соперники. Как насчет Бекела? О нем вы подумали? Я смогу провести вас в его юрту. Дайте плащ… — Не нужно, — бросил Сагел. — Бекел уже не угроза. Просто позор: убийца Оноса Т’оолана умер так быстро. — Он поглядел на Кашета: — Подавился чем-то, да? — Чем-то, — ответил Кашет. Секара сказала: — Будут и другие. Я их знаю, вы — нет. Среди Сенана и даже среди моего народа. — Да да, ты нам всех продашь. — Служу Вождю. — Что же, посмотрим. — Сагел развернулся и покинул юрту. Кашет задержался, стирая с сабли кровь ее мужа (он использовал для этого бесценный штандарт, висевший на центральном шесте). Помедлил у выхода, ухмыльнувшись ей, и ушел за братом. Секара нетвердо шагнула назад, села на сундук. Дрожь завладела ею, затрясла ее, пробрала до костей. Она пыталась сглотнуть, но во рту и горле было слишком сухо. Она сложила руки на животе, но они сами собой разошлись — она не могла обрести контроль… ни над чем. Ветер сотрясал кожаные стены, холодный воздух колол лицо, прорываясь из-за плохо задвинутого полога. Нужно бы пойди, поправить… Но она села, трясясь, сражаясь с непокорными руками. — Столмен, — шепнула она. — Муж. Ты оставил меня. Бросил. Я почти, — тут она задохнулась, — я чуть не умерла! Секара поглядела туда, где только что стоял он — такой большой и солидный — а потом на штандарт, на ужасное мокрое пятно. — Испортили, — пробормотала она. — Испортили вещь. — Она так любила ласкать его руками. Этот шелк. Проводила рукой, снова и снова, словно черпая из потока богатства. На руках не оставалось ни капли. Но теперь… она будет ощущать корку крови, к ладоням прилипнет прах. — Ты должен был предвидеть. Должен был.* * *
Бекел едва успел сесть и нащупать рукой пряжку оружейного пояса, как в юрту ворвались двое воинов-барахнов. Он сразу вскочил. Кривое лезвие свистнуло, покидая ножны, и встретило удар опускавшейся тяжелой сабли. Тонкий клинок сломался у самой рукояти. Он подскочил к воину, вонзил обломок в горло. На руки полилась кровь. Второй успел обежать жаровню. Бекел попятился от захлебнувшегося кровью воина. Ему было нечем защитить себя. «Жена, кажется, ты победила…» Позади барахна, поднявшего саблю для отсекающего голову удара, возник широкий силуэт. Кривые ножи коснулись гортани с двух сторон. Жаровня зашипела, зашкворчала под падающими каплями. Пошатнувшийся барахн шагнул в сторону, задел за сундук с доспехами и повалился, пропав с глаз Бекела — только одна нога дергалась. Задыхаясь и качая сломанную руку, он поглядел на пришельца. — Кафал. — Я видел во сне, — сказал жрец, морщась. — Твоя рука, твой нож — в его сердце… — А ты видел во сне, Кафал, кто именно нанес удар? Грузный воин осунулся и неловко отошел от входа. Глаза упали к мокрым клинкам. — Я пришел за ней. — Не сегодня. Поднимая кривые клинки, Кафал надвинулся на Бекела. Тот взмахнул рукой. — Я тебе помогу, но не этой ночью. Она без сознания — ее изнасиловали две дюжины мужчин, а может, и больше. Чуть больше, и она умерла бы… Но ей не позволят. Ее взяли женщины, Кафал. Они будут ухаживать за ней, лечить ее, квохтать над ней — ты сам понимаешь. Пока ее плоть не исцелится, тебе туда не войти. Они порвут тебя в клочья. Моя… моя жена пошла первой, отложив все иные… заботы. Чтобы видеть, присоединиться… она… она смеялась надо мной. Над моим ужасом. Кафал, она смеялась. Лицо ведуна покрывали глубокие царапины — истерзал сам себя ногтями, понял Бекел. — Твои сны, — шепнул он. — Ты видел. — Видел. — Кафал… — Но всё еще продолжается. Они не знают, да и откуда им знать. Наши боги воют. От ужаса. — Он устремил взгляд на Бекела. — Думали, просто избавятся от него? Забыли, кто он такой? Откуда пришел? Он возьмет их в руки и раздавит! — Кафал оскалился. — А я постою в сторонке. Слышишь? Я буду стоять и ничего не делать. — Твоя сестра… Он вздрогнул как ударенный по лицу: — Да. Я подожду… — Тебе нельзя здесь оставаться, Кафал. Новые убийцы Марела Эба… — Ночь почти кончена. Безумие истощило само себя. Найди союзников, Бекел, собери вокруг себя. — Возвращайся через три дня. Я помогу тебе. Мы унесем ее прочь. Но… Кафал, ты должен знать… Мужчина задрожал. — Будет слишком поздно, — сказал он с отчаянием. — Да знаю, знаю. — Приходи на третью ночь, — предложил Бекел. Пошел искать другое оружие, замер, глядя на два трупа у порога. — Я кое-что должен сделать. Последнее. — Он поднял тусклый взгляд. — Похоже, безумие еще не истощилось.* * *
Всадник возник в ночи. В седле перед ним был ребенок. Две девочки шли по бокам коня, пошатываясь от утомления. Когда буря взмахнула рваным хвостом, уходя южнее, Сеток заметила незнакомцев. Она поняла: этот мужчина — выходец из другого мира, неупокоенный солдат Жнеца. Но ей, сидящей в середине каменного кольца, нечего бояться. Древняя сила подавляет жажду крови — она сделана именно ради этой цели. Это убежище от Старших Богов, вечно алчущих крови, и убежищем оно будет еще долго. Он натянул удила прямо перед кругом, как и ожидалось. Сеток встала, глядя на девочек. Одеты как Баргасты, но явно не чистой крови. Двойняшки. Глаза еще тусклы от перенесенных потрясений, но бесстрашный покой здешних мест нисходит на них. А маленький мальчик уже ей улыбается. Выходец поднял дитя на руке (мальчишка прилип к нему не хуже болкандийской обезьянки) и осторожно опустил на землю. — Возьми их, — сказал он Сеток, и неживые глаза сверкнули — один человеческий, сморщенный в смерти, а второй светло-янтарный. Глаз волка. Сеток ахнула: — Ты не Жнецу служишь! — Мой порок. — То есть? — Я проклят … нерешительностью. Бери их. Разбейте лагерь в круге. Ждите. — Чего ждать? Всадник подобрал поводья и развернул коня. — Пока не кончится война, Дестриант. — Он, казалось, колебался. — Мы уйдем, когда я вернусь. Она следила, как он уносится на запад, как будто бежит от восходящего солнца. Девочки подошли к ребенку, взяли за ручки. Осторожно двинулись к ней. Сеток вздохнула: — Вы дети Хетан? Кивки. — Я подруга вашего дяди Кафала. Но, — добавила она сухо, — я не знаю, куда он пропал. Возможно, — добавила она, вспомнив слова выходца, — он еще вернется. А пока идите ко мне, будем разжигать костер. Поедите и поспите. Оказавшись в круге, мальчишка вырвался из рук сестер и подошел к юго-западной границе убежища, где уставился на пустой — для всех остальных — горизонт. Начал странно, ритмично агукать. Почти петь. Сеток вздрогнула от этих звуков. Повернулась к близняшкам: те успели найти ее спальник и залезть в него. Они уже спали. «Похоже, путь был долгий».* * *
Падальщики давно сожрали последние кусочки плоти. Шакалы измусолили кости, обнаружив, что даже крепкие челюсти не могут расколоть их на мелкие кусочки, пригодные для пожирания. Даже концы костей нельзя было разжевать. В конце концов они бросили останки в примятой траве. Ведь можно найти еще, причем не только здесь — по всей равнине. Поистине наступил сезон облепленных мухами пастей и набитых животов. Через несколько дней все любители поживиться падалью ушли, оставив место солнцу, ветру и звездам. Стебли травы избавились от капель крови, корни зашевелились, впитывая удобрение, насекомые вылезли, поедая все, словно были зубами самой земли. Ночью, когда буря бушевала на востоке и юге, той ночью, когда выли иноземные боги и волки — призраки носились приливом по незримой стране, когда полевые очаги армий приугасли, когда шакалы не знали, куда бежать, ведь запах крови доносился со всех сторон — ставшая кладбищем, полная валунов, костей и куч пепла долина начала шевелиться. Фрагменты ползли друг к другу. Образовывались ребра, фаланги пальцев, кости ног и позвонки — они, словно заполненные почуявшим магнит железом, катились и скользили в звездном свете. Зародившийся на востоке ветер ураганом летел над землей, и в нем слышались сотни тысяч голосов, все более громкие стоны. Трава пришла в бешеное движение. Пыль вилась и кружилась; воздух заполнился мелким песком. В спокойном чистом небе Царапины, казалось, извиваются и пульсируют, словно их отделяет от земли пелена жара. Кости лязгнули друг о дружку. Из-под завалов, из покореженных доспехов выползали куски гнилой плоти — сухожилия вились змеями, связки скорчились червями — они ползли к груде костей, а кости складывались, воссоздавая знакомую форму — скелет, не похожий на остов Баргаста или акрюная. Кости были толще, в местах прикрепления мышц вступали мощные гребни. Раздавленный череп снова стал целым, хотя почерневшим и закопченным. Он неподвижно лежал, опираясь о землю верхней челюстью — а потом нижняя челюсть лязгнула, подкапываясь и поднимая черепную коробку. Наконец клацнули зубы, челюсть нашла впадины суставов. Плоть и сухая кожа, беспорядочные пучки грязных волос. Связки вцепились в кости, складывая конечности. Скрученные подушки мускулов провисли на обретенных сухожилиях. Вот собралась рука, зашевелились десятки косточек кисти. Вонючее мясо связало позвонки в единую змеевидную хребтину. Ребра вставились в углубления грудной кости, подняли ее с земли. Царапины прорезали горизонт на юго-востоке, ветер умирал, судорожно вздыхая. Тело лежало в траве. Кучки кожи сами собой сшились, оставляя сеть шрамов. Клочья волос заползли на лысый череп. Когда утих ветер, вдалеке раздалось пение. Грубый, трепещущий голос старухи — от этакой мелодии сжимаются кулаки, напрягаются в жажде жестокого насилия мышцы, а лица делаются нечувствительными к солнечному жару и посулам жизни. Голос околдовывал, вытягивая силу из древнейших воспоминаний земли. Заря вползла на горизонт, окрашивая небо синевой. И Т’лан Имасс поднялся с земли. Прошел, ступая медленно и неловко, к закаленному огнем кремневому мечу, что лежал около погребального костра Баргастов. Иссохшая, но мощная рука протянулась, смыкая захват на рукояти, и подняла оружие. Онос Т’оолан обратился лицом на юго-восток. И двинулся. Ему нужно было убить много народа.Глава 16
Невольным даром осквернения стала тишина. Освященный некогда валун, громадный словно фургон, разбит. Рядом виден провал в земле, на самом дне родник с трудом питает озерцо черной воды. В траве и среди камней старого русла разбросаны кости газелей и грызунов — доказательство ядовитости источника. Тишина была полна истин, и почти все истины были столь ужасны, что Сечула Лата пробрала дрожь. Сгорбившись, обхватив грудь руками, он уставился на восходящее солнце. Килмандарос бродила среди разбитых утесов, как будто видеть следы разгрома, ею же учиненного многие тысячи лет назад, было приятно. Эрастрас подобрал горсть камешков и один за другим швырял их в пруд — они пропадали, не оставляя ряби и плеска. Казалось, Странника это забавляет, насколько можно вообще судить по выражению его лица. Сечул Лат был достаточно опытен, чтобы не доверять кривой усмешке на лице Старшего Бога, знаменитого привычкой толкать всех на неверный путь. Возможно, он предвкушает наслаждение от вида богов, не способных отвергнуть его Призыв. А может, представляет, как сокрушит гортань какому-нибудь богу-выскочке. Или кому-то еще менее достойному. Он же Странник, его пути кривы. Его храм — предательство, его алтарь — насмешка неудачи; в храме, на алтаре он приносит в жертву смертных, руководствуясь всего лишь прихотями. Или скукой. Всё, о чем он тоскует — былой избыток силы. «Но всё кончено. Неужели ты не видишь? Наше время ушло. Мы не сможем сыграть в старую игру. Дети унаследовали и этот мир, и все иные миры, больше не дрожащие от ужаса перед нами. Мы промотали богатства… мы так верили в собственное всемогущество. Этот мир… Эрастрас, тебе не получить того, чего уже нет. „Я возьму свой трон“, сказал ты. Тысячи лиц тех, что предъявляли на него права, на миг ярко расцветая и вскоре угасая — они сольются воедино. Целые жизни, потерянные за одно движение глаза. Эрастрас, если ты победишь и вернешь трон, ты снова встанешь за ним, и твое присутствие сделает ложью все дерзания и мечты смертных, все стремления к справедливой власти, к равенству. К миру и процветанию. Ты все превратишь в пыль — даже сны станут пылью, просыпающейся сквозь пальцы. Но, Старший Бог, люди оставили тебя далеко позади. Им не нужно, чтобы их грезы превращались в пыль. Им не нужен ты, не нужен и кто-либо другой». — Вот чего мы должны добиваться, — сказал он вслух, поворачиваясь к Эрастрасу. Брови Странника поползли вверх, единственный глаз сверкнул. — О чем это ты? — Нужно предстать перед нашими детьми, молодыми богами, и сказать истину. — А именно? — Всё, что они объявляют своим, находится в душе человека. Боги не нужны, Эрастрас. Как и мы, они бесполезны. Совершенно. Как и мы, они зря занимают место в мире. Они ничтожны. Руки Странника задергались. Он выбросил камешки. — Неужели в тебе не осталось ничего кроме занудства, Костяшки? Мы еще не начали войну, а ты уже сдаешься? — Сдаюсь, — согласился Сечул Лат, — но причину ты так и не понял. Есть разные виды сдачи… — Точно, — рявкнул Странник. — Но обличье у них одинаковое. Обличье труса! Костяшки улыбнулся, глядя на него. Странник показал ему кулак. — Что такого смешного? — проскрежетал он тихо. — Тот, кто отказывается от иллюзий, тоже становится, в твоем мнении, обычным трусом? Килмандарос выпрямила спину. Она выбрала себе тело женщины из Тел Акаев, высокое, но не такое громоздкое, как прежде. Улыбка ее была безрадостной. — Не играй с ним, Эрастрас. Ни в кости, ни в слова. Он завяжет тебе мозги узлом, голова станет болеть. Странник сверкнул глазом: — Считаешь меня дурачком? Улыбка исчезла. — Вот ты меня точно считаешь дурой. — Если думаешь кулаками, не удивляйся, что окружающие не видят в тебе особого ума. — Но я и жалуюсь кулаками, — отозвалась она. — Даже тебе придется меня слушать, Эрастрас. А ну-ка, поосторожнее — я в настроении пожаловаться. Нам придется оставаться здесь всю ночь, а дальний эфир пробуждается к жизни — нервы горят огнем даже здесь, посреди безжизненного опустошения. Ты сказал, что призвал остальных. Где они? — Идут, — буркнул Странник. — Много их? — Достаточно. Костяшки вздрогнул: — Кто тебе отказал? — Это не отказ! Скорее… можно объяснить? — Даже нужно. — Это не сознательный отказ. Драконус… в Драгнипуре он вряд ли что-то услышал. Гриззин Фарл, кажется, мертв. Его плотское вместилище более не существует. — Он поколебался и добавил, скривив губы: — Только Ардата смогла увильнуть, но ведь от нее никогда не было особого прока, верно? — Но где?.. — Вижу одну, — указала Килмандарос пальцем на горизонт. — Вкус крови. Она мудра, выбрав такой облик! Но ох, как воняет от нее Элайнтом! — Терпи, — сказал Эрастрас. — Она так давно мертва, что от нее вряд ли чем-то пахнет. — А я говорю… — Воображение, ничего больше. Дочь Тиам не пережила матери — эта тварь приняла Ритуал Телланна. Она уже не та, что прежде. — Меньше и больше прежней, так я думаю, — бросил Сечул Лат. Эрастрас фыркнул, не уловив скрытой в словах иронии. Килмандарос трясло от злости. — Это была она, — прошипела богиня. — Прошлой ночью она пением пробудила древнюю силу! Олар Этиль… Сечул Лат вдруг заметил на лице Странника тревогу. События уже начали выходить из-под его контроля. Сзади раздался голос: — Я тоже ощутил. Они обернулись и увидели стоящего около карстовой воронки Маэла. Он носил обличье старика, водянистые глаза на морщинистом лице буравили Эрастраса. — Всё уже запуталось, Странник. Так бывает на войне — все игроки теряют контроль. «Хаос подхватывает меч». Эрастрас снова хмыкнул: — Цитируешь Аномандера Рейка? Ладно тебе, Маэл. Он сказал это как пророчество. Много позже оно отозвалось в реальности. — Да, — пробормотал Маэл, — насчет пророчества… Сечул Лат ожидал продолжения, но Маэл замолк, косясь на Олар Этиль. Она уже давно избрала себе тело Имассы, с широкими бедрами и большой грудью. Костяшки вспомнил, что в последний раз видел ее живой. Вспомнил странный головной убор, очень похожий на плетеную корзину — без дыр для глаз и рта. Матрона всех гадающих на костях, мать целой расы. Но даже матери хранят тайны. Она больше не носит маску. Даже маску плоти. Иссохшая, сплошные кости и жилы. Т’лан Имасса. На плечах воротник из змеиной кожи, к которому привязаны загадочные безделушки — высверленные камни, гроздья не ограненных самоцветов, костяные трубочки, то ли свистки, то ли ловушки для магии, западни для душ из оленьих рогов, крошечные мертвые птички. На поясе висит грубый обсидиановый нож. Никто не обрадовался бы ее улыбке, обнажившей слишком большие, темно-янтарные зубы. В провалах глазниц было темно. — И как это было? — спросил Сечул. — Ты и любовник матери, и дитя? Как тебе удалось зачать саму себя, Олар Этиль? — Элайнт! — зарычала Килмандарос. Олар Этиль заговорила: — Я пересекала королевство огней рождения. Я плыла в мертвых небесах Проклятия Каллора. Я видела всё, что нужно было увидеть. — Шея ее заскрипела и защелкала. Старуха обернулась к Страннику. — Но тебя не было нигде. Ты прятался за жалким троном, создавая иллюзию силы — мир давно уловил смысл твоего послания, хотя оно ему не интересно. Ты, Эрастрас, зря тратил время. Сечул Лат вздрогнул, ведь ее слова оказались так похожи на его недавние мысли. «Не трать слов, Олар Этиль. Он не прислушивается». Олар повернулась к Маэлу. — Твои дочери одичали. Старик пожал плечами: — С дочерями такое случается. Точнее, должно случаться. Иначе я был бы разочарован. Плохой отец тот, что не подталкивает детей, не отпускает помочи … Уверен, Странник охотно захихикает, дайте только собрать остатки соображения. Когда та ведьма украла твой глаз, ничего кроме крови не вылилось, случайно, наружу? Олар Этиль кудахтнула. Эрастрас взвился: — Я призвал вас. Вы не смеете отвергнуть меня. Никто из вас! — Рад, что не надо тебя выслеживать, — бросил Маэл. — Тебе за многое придется ответить, Странник. Ты так рьяно губишь жизни смертных… — Именно так! Этим я всегда и занимался… Но тебе ли упрекать, Маэл? Сколько миллионов душ ты утопил? Сотни миллионов для увеличения силы. Нет, старик, не стыди меня. — Чего ты хочешь? — требовательно спросил Маэл. — Ты же не веришь, что мы выиграем войну? — Ты не обращаешь внимания? — удивился Эрастрас. — Боги устроили сбор. Против Падшего — они не хотят делить мир с… — Как и ты, похоже. — Мы никогда не отвергали права Властителей занять место среди нас. — Неужели? Странник оскалился: — Неужели крови смертных может не хватить? Наши дети предали нас, отвернувшись от истинного источника силы, приняв подарок К’рула. Тем самым они лишили подобающего места и нас. — Да, кстати, где же он? — вмешался Сечул Лат. — Брат К’рул? А Сестра Холодных Ночей? Как насчет Волков, правивших этим Королевством до явления людей? Эрастрас, ты втайне принял решение не призывать их? — К’рул заслужил участь, грозящую богам — его предательство самое злое. — Странник пренебрежительно взмахнул рукой. — С Волками не договоришься. Я давно перестал пытаться. Оставим в покое Трон Зверя, он их по праву. — К тому же, — сухо вставил Маэл, — их не одолевают амбиции. Как удачно для тебя. — Для нас. Маэл просто пожал плечами. Олар Этиль кашлянула. — Ни один из вас ничего не понимает. Слишком давно вы спрятались от мира. Прошлое возвращается. Вздымается волной. Глупые людишки тоже не замечают ничего. — Она помедлила, привлекая внимание. Из груди вырвалось нечто вроде вздоха. — Каллор понял — он увидел Серебряную Лису такой, какой она была. И есть. Вы действительно думали, что время Т’лан Имассов ушло? Хотя она сглупила по молодости, выпустив из рук Первый Меч, я ее простила. И лично проследила, чтобы он вернулся. А как насчет Джагутов? Они выскакивают словно ядовитые грибы! Так приятно думать, будто они не способны работать сообща — но ведь ложь всегда так утешает! Что, если я скажу: в Пустошах всего несколько дней назад четырнадцать немертвых Джагутов истребили сотню На’рхук? Что, если скажу: пять тысяч людей с каплей крови Тисте Анди в жилах идут по Дороге Галлана, носитель королевской крови уже въехал в ворота мертвого Харкенаса? А сама Дорога Галлана? На этом кровавом пути охотятся Тисте Лиосан. И, — шея щелкнула, голова повернулась к Килмандарос, — кое-кто гораздо хуже. Нет, вы слепы. Увечный Бог? Он ничто. Среди богов у него мало союзников, и они смущены. Среди смертных его культ пожирает разврат, поклонники заблудились и обезумели. Кейминсоду не призвать армии на свою защиту. Его тело лежит, разбросанное по семи континентам. Он, считайте, уже мертв. — Она уставила костлявый палец на Странника: — Даже Колода Драконов обрела нового владыку, и скажу тебе, Эрастрас: ты слабее его. Ты не устоишь. Ветер засвистел, унося ее слова. Все молчали. Даже Эрастрас застыл как парализованный. Клацая костями, Олар Этиль подошла к разбитому валуну. — Килмандарос, — сказала она, — ты корова. Жалкая, безмозглая корова. Имассы создали это святилище ради любви. Сюда не мог дотянуться никто из нас, не мог отравить их души. Килмандарос сжала кулачищи, тускло глянув на старуху. — Мне плевать. — Я смогу уничтожить молодых богов, — вдруг бросил Эрастрас. — Всех и каждого. — А ты поведал Килмандарос о своем тайном оружии? О да. Знаю — вы там были. Понимаю, что вы затеяли. Что уже сделали. Сечул Лат нахмурился. Он уже ничего не понимал. Слишком мало времени прошло после отповеди Олар. Он еще весь дрожит. Какое тайное оружие? — Скажи ей, — продолжала Олар Этиль, — об Элайнте. — Когда губительница будет освобождена, когда выполнит то, что нужно, — улыбнулся Странник, — Килмандарос получит дар. — Убьет убийцу. — И тогда мы останемся одни. Олар Этиль, все рассказанное тобой не имеет значения. Джагутов слишком мало. Живые или неупокоенные, они не представляют серьезной угрозы. Прах Т’лан Имассов пересекает океан, приближаясь к берегам Ассейла — все мы знаем, ЧТО их там ожидает. А Харкенас, как ты сама сказала, мертв. Пусть человек с королевской кровью Анди въезжает в него. Мать Тьма отвернулась от своих детей. А Тисте Лиосан… они лишены вождя. Кто готов серьезно думать, будто Оссерк захочет к ним вернуться? Сечула Лата просто разрывало. Он не решался взглянуть на Килмандарос. Ни Олар Этиль, ни Эрастрас не упоминали Форкрул Ассейлов. Ничего не ведают? Неужели знание Сечула и Килмандарос остается их тайной? «Олар Этиль, мы не можем тебе довериться. Не следовало Эрастрасу тебя призывать. Ты хуже К’рула. Ты опаснее для нас, чем Драконус или Ходящий-По-Краю. Ты Элайнт, ты Т’лан Имасса — а эти силы не покорны нам». — У Владыки Фатида, — сказал Маэл, — есть союзница. Кажется, даже Олар Этиль о ней не знает; она — костяшка столь дикая, что сам Сечул не решился бы бросить такую. — Холодные глаза уставились на Странника. — Ты готов сожрать наших детей, но само это желание показывает: ты давно не держишь руку на пульсе. Ты — все вы — не более чем растраченные силы истории. Странник, наши дети выросли. Понимаешь? — Что за глупости… — Они достаточно взрослые, — оборвал его Сечул Лат, вдруг все осознав, — чтобы иметь детей. «Бездна подлая!» Эрастрас заморгал, но быстро овладел собой. Снисходительно помахал рукой: — Неужели их трудно будет раздавить, если мы сможем раздавить родителей? — Раздавить. Как раздавили нас? Эрастрас сверкнул глазом. Сечул Лат сухо хихикнул. — Понимаю тебя, Маэл. Мы убьем богов и расчистим путь их детям. — Смехотворно. Я никаких… внуков не ощущаю, Маэл. Никаких. — Худ призывает мертвых, — сказала Олар Этиль задумчиво, словно слова Маэла проложили перед ней незримую окружающим тропу. — Но четырнадцать неупокоенных Джагутов — они не его. Он ими не управляет. Их призвал Властитель, еще несколько лет назад бывший смертным. — Она поглядела на Маэла. — Я видела мертвых. Они вышли в поход, но не беспорядочной толпой, а подобием армии. Похоже, мир за вратами Худа переменился. Маэл кивнул: — Отсюда вопрос: что замыслил Худ? Он был раньше Джагутом. Давно ли Джагуты стали отдавать власть? Олар Этиль, кто этот новоиспеченный Властитель? — Он дважды призван в мир поклонения. Вначале некое племя назвало его Искаром Джараком. Носителем мудрости, спасителем. А потом он стал командиром отряда солдат, которым обещала возвышение песня таноанского Странника Духа. Да, целый отряд возвысился над смертью. — Солдаты? — Странник хмурился. — Возвысились? «Он смущен. Даже испуган». — И какое имя он носит среди солдат — Властителей? — спросил Маэл. — Вискиджек. Он был малазанином. — Малазанином. — Маэл кивнул. — Как и Владыка Колоды Драконов. И непредсказуемая, непостижимая союзница Владыки — Адъюнкт Тавора, ведущая малазанскую армию на восток, через Пустоши. Ведущую их, — он посмотрел на Сечула, — в Колансе. «Ублюдок знает! Он понимает затеянную нами игру!» Было так трудно не выдать себя, тревожно взглянув на Килмандарос. Спокойствие глаз Маэла заставило его похолодеть. Олар Этиль снова зашлась кудахчущим смехом. Больше никто не веселился. Эрастрас не был глупцом. Подозрение блеснуло в его взоре. — Ну, — сказал он негромко, — все эти ночи, проведенные за бросанием костей с Килмандарос… подозреваю, у вас было время о многом поговорить. Некие планы, Сетч? Вижу теперь — глупо было думать, будто ты просто убиваешь время, оставляешь его за спиной. Кажется, — улыбка стала мрачной, — ты обыграл даже меня. У тебя много замечательных талантов. — Встреча эта, — не спеша проговорил Маэл, — была преждевременна. Странник, знай, что ты изгнан из Летераса. Если я почувствую твое возвращение, поймаю и утоплю так же легко, как ты утопил Пернатую Ведьму. Он прошел к источнику, прыгнул в яму и пропал. Олар Этиль наставила палец на Килмандарос, покачала им и пошла на север. «Жалкое скопище костей и кожи». Трое оставшихся Старших смотрели ей вслед. Т’лан Имасса отошла шагов на пятьдесят и перетекла в форму дракона. Крылья взм етнули пыль и подняли ее в небо. Килмандарос утробно зарычала. Сечул потер лоб, вздохнул: — Сила, которую ты намерен выпить, Эрастрас… ну, кажется, мы работали над одинаковыми планами. — Ты придумал первым. Сечул пожал плечами: — Мы не ждали, что ты постучишься нам в дверь. — Не люблю быть обманутым, Сетч. Ты не видишь пользы в союзе? — Мы необратимо изменили стратегию. Как сказал Маэл — хотя он мог иметь в виду нечто иное — наша встреча была преждевременной. Теперь враги знают о нашем пробуждении. — Он вновь вздохнул. — Оставайся ты тихим и смирным, мы с Мамой сумели бы украсть силу из-под самых их носов. — И разделить между собой. — Победителю вся добыча. «Мы не так безумны, чтобы мечтать о реванше, о возвращении прошлого». Но, смею сказать, попроси ты нас вежливо, мы оказались бы щедрыми… ради старой дружбы. — Понимаю. Килмандарос взвилась: — Понимаешь, Владыка Оплотов? Ты призвал нас лишь затем, чтобы понять: ты самый слабый и невежественный. Ты вынудил всех — Сечула, Маэла, Олар Этиль — поставить тебя на место. Показать, что ты лишь упивался жалостью к себе и терял время, тогда как другие работали. Возможно, Маэл и думает, что наше время кончено — но зачем бы ему укреплять свой культ? Джисталь, жрец Маэла, готов занять трон самой могущественной империи со времен Каллора и Дессимбелакиса. Кто среди нас оказался безмозглым? Эрастрас зарычал и отвернулся. Сечул поглядел на мать: — Похоже, Маэл нас предупреждал. Насчет этой Таворы. И дьявольских малазан. — И детей богов. Да, много предупреждений. А Олар Этиль? Джагуты, Т’лан Имассы, Тисте Анди — ба! — Всё изящество утрачено, — согласился Сечул Лат. — Эрастрас, вернись, нам многое надо обсудить. Иди скорее, я расскажу о пути, уже нами проложенном. Расскажу, как близко мы оказались от осуществления важнейших желаний. А ты, в свою очередь, расскажешь, как намерен освободить Отатараловую Драконицу. Обмен — суть любого союза, не так ли? Его бедный друг был унижен. Что же, уроки бывают полезны. Когда их есть кому получать. Килмандарос сказала: — Пришло время заново отстроить мост, Эрастрас. Позаботиться, чтобы он был прочным, неуязвимым для пламени и прочих угроз. Скажи, как я убью Элайнта — только ради этого я остаюсь с тобой. Он вернулся к ним, словно ничего не произошло. Так всегда бывало.Вы — сеятели слов из алчной темиЗа вами цедят солнце семенаИ корни рвутся от разбитой скорлупыТворите дикость вы без долгих сожаленийЗеленый хаос трудно удержатьСлова спрямят пути, ослепят тропыГрядущего не зрим средь заросли леснойЗачем возможности вам окружать заботойВ голодной теми? Сеятели слов,Познайте истину, что сказана словами:Все, что им нужно — слезы ливня, свет дневной.
«Радость Теней (простые слова)», Бевела Делик
* * *
— Они никогда не сжигали за собой мост, не наведя мост впереди. Но пришел день, и мосты кончились. Впереди ничего. Конец пути. — Каракатица протянул руку, обхватил кувшин. Сделал очередной глоток, не глядя на юных солдат, сидевших с ним вокруг жаровни. Под плоским днищем баржи неустанно шумела вода. Слишком близко, на вкус сапера. Глупо, подумал он, служить в морской пехоте и ненавидеть воду. Реки, озера, моря и дожди — он презирал всё. — Черный Коралл, — сказал кто-то тихим, полным восторга голосом. — Словно десять тысяч вен на руке, — горько подтвердил Каракатица, — расходятся истории. Все малазанские армии знают. Собачья Упряжка, Падение Колтейна. Дорога в Арен. Черный Пес. Крепь. И… Черный Коралл, где погибли Сжигатели Мостов. — Они не все погибли, — возразил тот же солдат. Было слишком темно, чтобы разглядеть говоруна, а голоса Каракатица не узнал. Он пожал плечами: — Маг Быстрый Бен. Мертвый Еж — но он там умер, поэтому его и кличут Мертвым Ежом. Может, еще горстка выжила. Но Сжигателям пришел конец, так рассказывают истории. Уничтожены при Черном Коралле в конце Паннионской войны. Немногие, что выкарабкались из-под развалин… что же, они растаяли струйками дыма. — Он опять выпил. — Вот оно как. — Говорят, их сбросили на Коралл Черные Моранты, — сказал другой солдат. — Они пошли и взяли дворец, сердце Паннион Домина. Вискиджек был уже мертв? Кто-нибудь знает? Почему он не возглавил их? Если бы он был там, они, может… — Глупо так думать. — Каракатица покачал головой. Он слышал слабые поскрипывания других барж — треклятая река ими забита, команды летерийцев трудятся день и ночь, избегая столкновений и перепутывания канатов. Охотники за Костями и эскорт Брюса Беддикта — почтидвадцать тысяч солдат, обозы, собаки, скот — громадина, движущаяся на юг. Лучше, чем идти пешком. Лучше и хуже… он вспоминает прошлые высадки, морпехов, гибнущих и тонущих, падающих под ливнем стрел и камней. Баржи, объятые пламенем, вопли сгорающих заживо мужчин и женщин. Не то чтобы им предстояло высаживаться под огнем. Не в этот раз. Просто ленивое путешествие в окружении союзников. Так мирно, так цивилизованно, что у Каракатицы нервы рвутся в клочья. — Так оно и ведется. Выбор сделан, но случаются неудачи, лютует судьба. Помните, ведь и наша судьба поджидает неподалеку. — Но некому будет петь про нас, — сказал невидимый говорун. — Мы не Сжигатели. Не Серые Мечи. Не Седьмая Армия Колтейна. Сама Адъюнкт сказала… — Давайте откупорим последний кувшин, — встрял кто-то. Каракатица уже опустошал свой. Три быстрых глотка. Пустой сосуд полетел в сторону. — Охотники за Костями, — сказал он. — Идея Скрипача? Может быть. Не могу вспомнить. «Помню только безнадегу. И Адъюнкта. Тихие улицы и пустые стены Арена. Помню, что был сломлен. И гадаю, изменилось ли хоть что-то. Истории, вот что выживает. Но они неполные, ведь всё никто не может знать. Подумайте, сколько историй пропало, забылось. Не только империи и королевства, но истории наших душ, истории всех живших на земле». Едва появился новый кувшин персикового рома, рука Каракатицы взлетела ему навстречу. — Чего вам нужно? Всем вам? Хотите славы Сжигателей? Зачем? Все они померли. Хотите великой причины для сражений? Для гибели? Покажите, ради чего стоит умирать. Он наконец поднял взгляд, сверкнув глазами на полукруг освещенных светом углей лиц — таких юных, таких мрачных. Сзади раздался новый голос: — Показать? Этого мало, Каракатица. Тебе нужно увидеть, нужно узнать. Я тут стою и слушаю тебя, слушаю голос рома, который попал в брюхо солдата, решившего, будто ему крышка. Каракатица выпил. — Сам поговори, сержант Геслер. Всё, молчу. — Плохие тут разговоры. — Геслер протиснулся вперед. Солдаты чуть расступились; он сел напротив сапера. — Им нужны истории, Карак. Не причины, чтобы прыгнуть в могилу. Это самые дешевые причины, тебе ли не знать. — Разболтался я, сержант. Простите. — Никаких церемоний. Это забота твоего сержанта. Будь он здесь, уже давно спустил бы с тебя шкуру. А мы с тобой — мы просто два старых служаки. Каракатица резко кивнул: — Отлично. Я только… — Знаю. Слышал. Слава дорого стоит. — Верно. — Слишком дорого. — Точно. — Тут ты неправ, Карак. Разговор вроде пошел на равных, но Каракатицу трудно провести. — Как скажешь. — Все решения, которые приняты не тобой, выбор, сделанный не тобой, приведший тебя туда, куда ты не хотел идти… Всем нам некуда деваться. Ты жалуешься, ты говоришь, что дело того не стоило. Это тоже выбор. Тобой сделанный. Похоже, ты ищешь сочувствующих, вот в чем беда. Лично я тебе не доверяю, Карак. Не потому что ты плохой солдат — нет, ты хороший солдат. Знаю, когда зазвенит железо, тебе не страшно будет доверить спину. Но ты все время ссышь на угли, а потом жалуешься, что воняет. — Я сапер с горсткой припасов, Геслер. Они кончатся, я пойду в арбалетчики, а заряжаю я слишком медленно. — Не твои солдатские доблести меня заботят. Может, заряжаешь ты медленно, но выстрел будет метким. Возразишь? Каракатица скованно покачал головой. Лучше бы они говорили как сержант с рядовым. Разговор на равных уже кажется распятием ржавыми гвоздями. Перед сворой щенков. — Были саперы, — сказал Геслер, — и до появления морантских припасов. Теперь понадобятся ветераны вроде нас с тобой, чтобы вспомнить старые деньки. — Он помолчал. — Есть вопрос, Каракатица. — Давай. — Скажи, что может испортить армию. — Долгое безделье. — Когда нет дел, идут разговоры. Почему же люди говорят прежде всего о всякой чепухе? Подал голос невидимый солдат, что донимал Каракатицу: — Потому что они гордятся количеством слов. Они даже величиной своих куч гордятся. Каракатица расслышал в смехе солдат облегчение. Лицо его пылало — то ли от рома, то ли от жара углей, то ли… Может, он просто пьян. — Вот, вот, про дерьмо и мочу уже говорим, — пробормотал он, с трудом вставая. Пошатнулся, чуть не упав, отвернулся и побрел в сторону носа. Когда сапер ушел, Геслер сказал: — Кто там говорил за моей спиной — ты, Наоборот? — Да, сержант. Я шел мимо и услышал блеяние. — Иди за ним, проследи, чтобы он не свалился за борт. — Слушаюсь, сержант. И, гмм… спасибо. Он даже меня ко дну утянул. Геслер поскреб подбородок. Кожа его стала обвисшей и вялой, покрылась морщинами. «Старость — не радость». — Пора встряхнуться, — пробурчал он себе под нос. — Всем нам. Эй, дайте кувшин. Жажда замучила. Он не узнавал ни одного освещенного жаровней лица. Молодые пехотинцы, едва ли повидавшие сражения до перевода в Четырнадцатую. Они следили, как морпехи берут И’Гатан, они наблюдали за битвой на причале Малаза. Они видели, как морпехи высаживаются на берег Летера. Многое им пришлось увидеть. Но никакие марши, муштровки и учения не утоляют жажды славы. А особенно тяжко наблюдать со стороны. Он знал, как они смотрят на морпехов. Знал, что они перетирают их имена, создают легенды. Горлорез. Мертвяк. Хеллиан, Мазан Гилани, Хрясь, Поденка и все остальные. Сержанту Скрипачу, черт подери, уже почти поклоняются. «Боги, не позвольте, чтобы с ним что-то случилось». Может, Карак прав, осаживая их. Мешая грезить о славе, сочинять сказки. Может, он подрывает романтические побуждения не без разумной причины. «Не держитесь за веру. Даже легенды умирают». Геслер вздрогнул, глотнул рома полным ртом. На вкус хуже дерьма.* * *
Бутыл ушел прочь. Он наслушался Каракатицы. Он видел, как Геслер уныло занял место сапера, намереваясь пить всю ночь. Целая армия томится на палубах. Ленится, скучает. Выйдя на восток, они пересекли реку Летер и прошли по богатым южным землям, оказавшись у реки Гресс. Не было недостатка в еде, выпивке и шлюхах. Неспешный темп, переходы, от которых даже лоб не вспотеет. Лига за лигой болтовни, мрачное похмелье. Никаких отгадок, куда они идут и что их ждет. По армии бродит шутка, что, завершив путешествие к городу Гресс на берегу моря Драконов, армия просто повернет на запад, к Летерасу, и начнет всё снова, ходя по кругу, по кругу. Мало кто смеется. Такого рода шутка прилипает надолго, а если обстоятельства меняются — что же, она тоже чуть изменяется и снова досаждает всем. Как дизентерия. Сорок две баржи поджидали их у Хребта Синей Розы; они построены недавно, специально для перевозки армии вниз по реке. Когда высадятся на берег солдаты, выгрузят припасы, баржи будут разобраны и поедут вместе с армией до реки Западный Крюн; там их снова соберут и протащат по заливу Гиацинтов, в покупающий дерево Д'расильани. Летерийцы народ ушлый. Если можно извлечь выгоду, почему бы не извлечь ее дважды? Бутыл считал, что это замечательная черта. Наверное. Он мог представить, как такие склонности становятся лихорадкой, ядом для души. Подойдя к свободному борту, он поглядел на освещенную нефритовым светом воду. Вид на берег заслонял грузный корпус другой баржи. В воздухе кишели летучие мыши. Он заметил на барже фигуру человека, так же склонившегося над поручнем, и принялся гадать, не знаком ли с ним. Взводы были рассеяны. Кажется, кто-то особо гениальный задумал породить новые узы дружбы среди солдат. А может, идея еще гениальнее: хватит людям пялиться в знакомые до отвращения лица. Перемешать их, удержать от взаимного убийства. Видит Худ, он не скучает по Корику и даже по Улыбе. А на одной палубе с Караком его поместила насмешка судьбы. Он — ходячая чума духа. Почти так же плох, как кулак Блистиг. Но в какой армии нет ему подобных? Прокисшие, с каменным взором, изрыгают проклятия чаще, чем дышат. Бутыл привык восхищаться такими вояками, повидавшими всё, но так и не удивившимися ничему. Они смотрят на лицо новобранца — а видят оскал черепа. Но теперь… он вдруг понял, что презирает таких людей. Хотя разве они так уж неправы? Ужас и отчаяние привели их в это новое, холодное, безжизненное место, и остается лишь бояться за свою жизнь. Всего лишь? Должен ли он, как и другие молодые солдаты, жить с проклятым клеймом ветерана? Оно сочится гноем, как зараженная рана. Оно воняет. Оно отвратно на вид. Оно убивает мечты. Он же не из них. Он никогда не хотел вступать в их ряды. Никогда и вообразить не мог, что целая армия может состоять из покрытых шрамами, страдающих тварей. Но такими стали Сжигатели Мостов. Такими стали солдаты Колтейна — по крайней мер, в конце. Войско Однорукого. Камень Седогривого. Первый Меч Дассема. У всех глаза живых мертвецов. Он вздрогнул и закутался в дождевик. Охотники за Костями — еще одна армия на пути к ничтожеству. Если она не будет растерзана раньше. «Но погоди, Бутыл. Ты забыл Скрипача. Он не такой, как все. Ему еще важно… важно ли?» Вопрос испугал Бутыла. Сержант в последнее время становится каким-то отстраненным. Дело в старости? Может быть. Груз ответственности? Может быть. В Сжигателях он был рядовым солдатом, не нес груза должности. Теперь же Скрип — сержант, и не только. Чтец Колоды. Легендарный Сжигатель. Он подобен вбитому в землю железному стержню — как ни ярятся ветра, он неколебим, и все держатся за него. Кажется, вся треклятая армия. «Мы крепко ухватились — не за Адъюнкта, не за Быстрого Бена или Кенеба. Мы ухватились за Скрипача, жалкого сержанта. Дыханье Худа! Плохие мысли. Не нужно так думать. Скрип заслужил лучшего. Заслужил хорошей жизни. Не удивляюсь, что он сбежал, когда она пожелала чтения». Черная вода бежала мимо, не замечая водоворота его мыслей, стремясь к далекому морю. Холод воспоминаний о снеге и льде высоких гор, илистая муть, земля с перепаханных полей и камни, стертые в пыль. Огромные черепахи скользили в придонной грязи. Кровососущие угри — один хвосты и челюсти — извивались в течениях, отыскивая мягкие животы карпов и сомов. Вокруг валунов и отмелей кружились и вращались воронки. На дне лежали амфоры, куски ржавого металла — инструменты, скобки, гвозди, оружие — и покрытые мехом водорослей длинные кости животных. Дно реки поистине загромождено, развертывается историческим свитком, который будут читать моря. Он уже отпустил разум в странствие, позволил скользить от искорки к искорке среди бесчисленных существ, скрытых под волнующейся поверхностью. Это стало какой-то привычкой. В любом месте он выпускает щупальца, выращивает корни, расширяя сеть познания. Иначе он чувствует себя потерянным. Но увы. Такая чувствительность не всегда несет благо. Он начал понимать обширность взаимосвязей всего в мире, но и подозревать, что каждой жизни определен круг, она замкнута и практически слепа ко всему внешнему. Самая большая и много о себе мнящая тварь странствует в глубоком невежестве относительно громадной вселенной. «Разум на большее не способен. Он создан не ради глубины; каждый раз, касаясь чудесного, он отшатывается, не умея с ним совладать. Нет, нам удобнее расщеплять полено ударом топора, забивать штыри, сеять, пить эль, ощущать кончиками пальцев любовь и желание. Удобство принадлежит не миру загадочного и непостижимого. Удобство живет в построенном нами доме, среди знакомых лиц, в памяти о прошлом и надеждах на простое и понятное будущее. В том, что прочно. В том, за что можно ухватиться. Даже если мы грезим о совсем ином. Неужели определение религии так просто? Стремление к иному? Мы питаем стремление верой, символически удовлетворяем желания посредством ритуалов. То, чего мы желаем, то и есть. То, чего мы ищем, уже существует. Веря, мы создаем, а создавая, находим. Но в такой системе, разве не верно и обратное? То, что мы отвергаем, перестает существовать. „Истина“ рождается желанием. Мы можем найти только то, что создали. Никаких чудес не существует вне нас. Веря, мы создаем богов. А также можем и уничтожить их. Мимолетной мыслью. В один миг, отказавшись, отвергнув. Не таков ли истинный лик грядущей войны?» Испугавшись своей мысли, Бутыл собрал ощущения, сбежал от равнодушных проблесков сознания на речном дне. Ему нужно что-то … более близкое. Человечное. Ему нужны родные крысы из трюма!* * *
Смертонос сидел, накрывшись одеялами, и смотрел на бесчувственное тело Хеллиан. Она вырубилась на середине любовной игры — что, наверное, происходило с ней не в первый раз. Рядом сидел другой солдат, глядя на принца из семиградского племени с понимающим видом. Стремление юноши к комфорту и так далее вовсе не похоронено этой ночью; еще немного, и он ускользнет к кому-то другому. Как хорошо, что Хеллиан одержима лишь одним — выпивкой. Она смотрит на кувшин в чужой руке со всей яростной завистью обманутой любовницы. Пьяна она или нет, но спутать планы Смертоноса умеет всегда. Нет, настоящий дурак сидит рядом. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине блестит, словно весенние воды, питается из неистощимого источника детской веры. Он верит, будто однажды ее мысли прояснятся в достаточной мере, чтобы она увидела, кто стоит перед ней. Что однажды соблазн алкоголя станет ей неприятен. Да, он идиот. Но ведь идиотов в мире много. Им перевода нет. Когда Смертонос наконец пошевелился, Бутыл выскользнул из разума крысы. Следить за этим — за любовными забавами — слишком подло. К тому же разве бабушка не вбивала в него предупреждения о риске извращений, связанных с его талантом? О да, еще как вбивала.* * *
Скенроу подошла и встала рядом с Рутаном Гуддом у поручня. — Темные воды, — пробормотала она. — Ночь. — Вы любите все упрощать, верно? — Вещи просты, Скенроу. Все осложнения, от которых мы страдаем, вырублены внутри наших черепов. — Неужели. Но ведь от этого они не становятся менее реальными? Он пожал плечами. — Чего-то хотели? — Многого я хочу, Рутан Гудд. Он покосился на нее и был, казалось, удивлен тем, как близко она встала. Почти такая же высокая, темные канезские глаза блестят… Он отвел взгляд. — И что заставило вас думать, что я могу помочь? Женщина улыбнулась. Хотя капитан не обратил внимания, это была милая улыбка. — Кто произвел вас в чин? — Один безумный лунатик. — Где? Он провел пальцами по бороде, скривился: — И к чему всё это, а? — Знаете, Добряк был прав. Нужно работать вместе. Вы… я желаю больше знать о вас, Рутан Гудд. — Ничего интересного. Она оперлась о парапет. — Вы скрытничаете, капитан. Но ладно. Я умею выведывать. Вы среди первых офицеров Четырнадцатой. Значит, были в Малазе, уже уволенный и ожидающий нового назначения. Ну-ка, какая армия прибыла на остров слишком потрепанной, чтобы избежать расформирования? Восьмая. Тринадцатая. Обе с Корелской компании. Фаредан Сорт была в Восьмой, но она вас не знает. Значит, вы из Тринадцатой. Весьма… интересно. Служили с Седогривым… — Боюсь, вы сделали ложные выводы, — оборвал ее Рутан. — Я переведен из флота адмирала Нока, Скенроу. Я даже не морской пехотинец… — И на каком корабле служили? — На «Дхенраби»… — Утонувшем около Боевой отмели… — Точно. — … восемьдесят лет тому назад. Он долго смотрел на нее. — Да, такая цепкая память граничит с одержимостью, не считаете? — А как насчет патологической лживости, капитан? — Это был первый «Дхенраби». Второй врезался в Стену на скорости пять узлов. Из ста семидесяти двух на борту только пятеро вытащены Стражей. — Вы стояли на Буревой Стене? — Нет, меня обменяли. — В Тринадцатую? — Назад во флот. Мы ухитрились захватить четыре триремы Маре, забитые добровольцами на Стену — да, хотя трудно поверить, что на такое дело находятся добровольцы. Но Стража отчаянно желала новой крови. Так что оставьте подозрения, капитан. Мое прошлое скучно, темно и лишено героики. Некоторых тайн, Скенроу, лучше не знать. — Звучит, надо признать, весьма правдоподобно. — Хотя?.. Она бросила еще один сияющий взгляд (на этот раз он его заметил). — Все еще считаю вас лжецом. Он оттолкнулся от поручня. — На баржах слишком много крыс. — Можно поохотиться. Рутан Гудд помолчал, поглаживая бороду. Пожал плечами: — Не думаю, что стоит. Он отошел от борта. Женщина из Кана поколебалась и двинулась следом. — Боги подлые, — шепнул Бутыл, — этой ночью все заняты одним. — Он ощутил в душе укол сожаления, старый и привычный. Он не из тех мужиков, за которыми женщины сами гоняются. Его приятели перебираются из одной постели в другую, и в каждой тепло и мягко — а ему самому не везет. Существо, посещающее его во снах, делает дневную жизнь гнусной насмешкой. Да и ОНА не появлялась уже больше месяца. Возможно, устала. Возможно, получила от него всё, что хотела. Чем бы это ни было. А в последние посещения его пугал страх в ее глазах, пугало ее отчаяние. Он просыпался от вони сгорающей в пожаре травы, дым разъедал глаза, топот мчащихся по саванне стад громом отзывался в черепе. Он долго лежал под одеялом, свернувшись как ребенок, содрогаясь от одолевающего чувства неуместности всего вокруг. Месяц спокойствия… но почему ее отсутствие кажется дурным знамением? Баржа напротив ускользнула, поймав шальное течение, и Бутыл смог увидеть восточный берег. Низкий берег с валунами, тростники; за ними колышется равнина, озаренная зеленоватым светом нефритовых царапин на южном небосклоне. Степи должны бы кишеть жизнью. Но они пусты. Этот континент воспринимается более старым, чем Квон Тали или даже Семиградье. С этой земли слишком долго кормились. На западном берегу виднелись фермы. Каждый надел в треть лиги длиной тянется к реке, а противоположный конец выходит к путанице рассекающих регион дорог. Без ферм летерийцы голодали бы. Но Бутыл был встревожен печальным состоянием многих хозяйств: просевшие крыши амбаров, заросшие сорняками силосные ямы… Ни одного дерева в округе, даже пеньки сравнялись с истощенной почвой. Ветрозащитные полосы из осин и вязов кажутся иссохшими, больными. Широкие веера нанесенной из каналов земли, илистые островки делают берег опасным. Чернозем уносится в море. Нет, уж лучше наблюдать за первобытно-бесплодным берегом востока. Какой-то солдат ходил по барже кругами, словно попал в клетку; на третьем проходе он остановился, постоял и затопал сапогами, подбираясь ближе. Слева возникла чернокожая женщина. Положила руки на борт. Бутыл лихорадочно пытался вспомнить ее имя. Потом сдался, вздохнул. — Ты из тех, кого Бадан Грук считал утонувшими, да? Он искоса поглядела на него. — Сержант Смола. — У тебя красивая сестрица — ох, я не … — У меня красивая сестрица, точно. Ее зовут Целуй-Сюда, что само по себе кое на что намекает. Да? Иногда не ты придумываешь имя, а имя тебя находит. Так было с сестрой. — Значит, имя не настоящее. — А ты Бутыл, маг Скрипача. Он никогда о тебе не говорит. Почему бы? — Почему он обо мне не говорит? Откуда мне знать? Ваш сержантский треп меня не касается — если тебе интересно, о чем Скрип говорит, о чем молчит, почему не спросить его самого? — Я спросила бы, но ведь он не на нашей барже. — Не везет. — Не везет… но есть ты. Когда Скрипач перечисляет свои, э… достояния, тебя словно не существует. Мне вот интересно: он нам не доверяет? Или тебе не доверяет? Две возможности, два направления… или ты можешь предложить третье? — Скрипач мой первый и единственный сержант, — сказал Бутыл. — Если бы он не доверял, давно сумел бы от меня избавиться, так? — Значит, это нам он не доверяет. — Вряд ли дело в доверии, сержант. — Ты его затычка для всех дырок? — Боюсь, не то чтобы очень хорошая. Но других у него нет. Во взводе, то есть. Она коротко обкорнала волосы, возможно, чтобы убрать лишаи и тому подобное — несколько месяцев в вонючей камере, и у вас появляется пунктик насчет гигиены. Сейчас она провела пальцами по черепу, и профиль ее — заметил Бутыл и вздрогнул — даже без волос кажется… идеальным. — Ну, я… — голос Бутыла дрогнул, — когда ты в первый раз появилась, я думал, это твоя сестра. — Он замолчал, выжидая. Чуть помедлив, она фыркнула: — Что ж, дал ты работу воображению. Одинокий, да? Он пытался выдавить из себя нечто, не звучащее жалобно. Не выдавилось ничего. Все, что он ни скажет, прозвучит жалобно. Смола оперлась о поручень спиной. Вздохнула: — Первые отряды, создаваемые для набегов — в древности, когда Даль Хон не был завоеван — возникали стихийно. Это было сплошное самоубийство. Видишь ли, ни одна женщина не желала стоять в стороне, так что отряды состояли из обоих полов. Однако брак и обручение начали создавать трудности. Не всегда муж и жена входили в один отряд, иногда один из супругов оставался дома. Но неделя, другая в походе… как говорится, война и страсть сосут из одной титьки. Чтобы целые деревни не гибли из-за междоусобиц и ревности, было решено, что едва воин — или воительница — покидает деревню, все прежние брачные связи отменяются. — Похоже, правильное было решение. — Как сказать. Иногда выходили сразу десять или двенадцать отрядов, оставляя деревню пустой. Что ты предпочел бы: жить под властью правил или отказаться от них, хотя бы на время? Хуже того, когда новость о такой практике достигла соседей, все стали делать так же, и отряды сталкивались друг с другом. Мы сами устроили себя первую полноценную войну. Зачем быть презренным фермером с одной женой или мужем, когда можно стать воином и отплясывать с новым партнером каждую ночь? Конфедерация Даль Хона почти что разрушила себя. — И что ее спасло? — Две вещи. Усталость… а нет, три вещи. Я только что поняла. Усталость. Потом ужасный факт, что даже в отряде дают не даром. И наконец, если не грозящий голод, то визгливые детишки, возникающие через девять месяцев. Это был настоящий взрыв рождаемости. Бутыл хмурился. — Смола, если хочешь сказать «нет», скажи прямо. Я слишком часто слышу это слово. — Я отказалась от обычаев Даль Хона, Бутыл, когда вступила в малазанскую армию. — Ты что, специально путаешь меня? — Нет. Я объясняю, что меня тянет в две стороны. Один парень увивается за мной, но он плохой пловец и вряд ли доберется с другой баржи. К тому же я ему ничего особенного не обещала. А тут на корме — там все веселье скрыто — есть солдат, знаешь, из тяжелой пехоты — похож на мраморную статую, какие появляются при отливе на береге Кана. Похож на бога, но без всех этих водорослей… — Ладно, сержант, вижу, куда ты клонишь. Я ему не ровня, и если он предлагает… — Предлагает, но ведь пляски с ним могут все осложнить. Я имела в виду, что стану хотеть еще и еще. — А со мной такого не будет. — Просто думаю вслух. Бутыл посмотрел в темные воды, проносившиеся мимо борта, и подумал, быстро ли утонет, долго ли человек сопротивляется, если тонет по желанию. — Ох, — мурлыкнула она, — догадываюсь, это было слишком разочаровывающее приглашение? — Точно подмечено, сержант. — Ладно, есть еще. — Чего еще? — Можно же вскрыть вены, прежде чем прыгать в воду. Сражен паникой и так далее. — У меня есть чувство к некоторым вещам и людям тоже. Ощущения. Любопытство. Я уже поняла, что лучше следовать своим чувствам. Насчет тебя… думаю, следует познакомиться поближе. Потому что ты больше, чем кажешься. Вот почему Скрип о тебе не говорит. — Весьма великодушно, сержант. Скажу так: а если в ближайшее время поужинать вместе пару раз и этим ограничиться? По крайней мере пока. — Похоже, я все сама испортила? Ладно, времени у нас много. Увидимся еще, Бутыл. Яд паральта, целый флакон, потом нож в сердце — лишь бы порезанные руки не соскользнули — и за борт. Утопился? Умер, не долетев до воды. Он слушал, как отдаляется стук сапог, и гадал, не остановится ли она, чтобы после общения с ним вытереть подошвы. К некоторым женщинам не прикоснешься. Простой факт. С некоторыми мужчина может позабавиться, а на иных приходится только смотреть. А они могут произвести вычисления за один взмах ресниц: подойти, отойти или вовсе убежать… У обезьян то же самое. И у мартышек, попугаев и змей — яркошеек. Мир — всего лишь совпадения и несовпадения, призывы и позы, непрестанное оценивание годности. «Удивительно, что даже самые бесполезные среди нас умудряются размножаться».* * *
Кабинка с крышей стала убежищем Адъюнкта с ее свитой в лице Лостары Ииль и сомнительного гостя, беглого жреца Банашара. Завеса от мошкары, прохлада в жаркий полдень и тепло ночами, когда туман поднимается над водой. Одна комната служила штабом, хотя, по правде говоря, во время сплава по реке приказов отдавалось мало. Одинокий стол закрывали пришпиленные карты — весьма фрагментарные — с изображением Пустошей и различных районов Колансе. Это королевство интересовало прежде всего морских торговцев, так что изображались берега и лоцманские приметы. Между Пустошами и побережьем зияла обширная дыра незнания. Банашар привык изучать карты, когда никого больше в комнате не было. Компания ему нужна не была, разговоры попросту утомляли, а зачастую вводили в тоску. Он видел растущее нетерпение Адъюнкта, проблески в глазах, которые, похоже, означали отчаяние. Она спешила, и Банашар думал, что знает причину. Однако сочувствие — слишком трудная для поддержания эмоция, даже по отношению к ней и слепо идущим вслед Охотникам. Лостара Ииль — человек более интересный. Прежде всего физически (хотя здесь у него шансов нет). Но сильнее его притягивает мрачная тень на ее лице, пятна старой вины, горькие ароматы сожалений и тоска потери. Разумеется, влечение ставит его лицом к лицу со своими извращениями — тоской по несуществованию, гордыней падших. Можно сказать, что в самопознании есть ценность. Но как точно ее измерить? Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня самоцветов? Пыльный джутовый мешок с навозом? Эти немигающие глаза, этот смущенный взор поистине бесценны. К счастью, Лостара мало им интересуется, отчего скрытая страсть становится всего лишь безвредным воображательством, иллюзиями, прикрывающими убогую реальность. Душа готова раствориться в небытии, а тело пышет здоровьем и дородством — реалисту вроде него остается лишь давиться иронией. Смерть всегда играет нечестно. Как трудно найти серьезные моральные оправдания гибели и выживанию. Он часто думает о бутылке, за которой то и дело тянется, говоря себе: «Что же, я знаю, что меня убьет». Но представьте совершенное существо, убитое родинкой на спине, которую оно даже не замечало. Представьте юного красавца — гиганта, напоровшегося на свой меч в первом бою, истекшего кровью из разрезанной артерии в тридцати шагах от врага. Как насчет идиота, упавшего с лестницы? «Шансы! Не говори мне о шансах — погляди, как собирается Дань Псам, если не веришь мне». Ну, она не жаждет его общества, так что разговор подождет. Ее нежелание разочаровывает и даже удивляет. Неужели он плохо образован? Не эрудирован, когда трезв, а порой и когда нетрезв? Способен на веселый смех, как любой разжалованный, лишенный будущего жрец. Если говорить о растворении души… что же, он зашел не так далеко, чтобы растерять все свои замечательные качества. Разве нет? Возможно, ему следует прогуляться по палубе — но тогда придется впустить в себя миазмы живых, вдохнуть мерзостные испарения множества потных, немытых тел. Не говоря уже о жалких разговорах, с которыми будут приставать при каждом шаге между простертыми, исходящими паром телами. Нет ничего более уродливого, чем солдатня на отдыхе. Нет ничего более пакостного, дегенеративного и честного. Кто тут хотел вспомнить, что почти все люди — существа или тупые, или ленивые, или всё сразу? Нет, после внезапной пропажи Телораст и Кодл — более месяца назад — ему лучше оставаться наедине с картами. Особенно его манят пустые места. Они могли бы питать воображение, даже жажду чудес… но не этим они привлекательны. Незапятнанные куски пергамента и кожи похожи на пустые обещания. Конец вопросам, неудача искателя знаний. Они похожи на забытые сны, на дерзания, столь давно преданные огню, что не осталось и пепла. Ему так хочется, чтобы эти пустые пространства пятнали карту его прошлого, карту, пришпиленную к костяным сводам черепной коробки, к изогнутым стенам души. «Здесь будут твои неудачи. Ты не умел отвечать зову истины и тайны. Здесь будут горы, навеки пропавшие в тумане. Здесь — реки, скрывшиеся в песке, а здесь — переменчивые песчаные дюны. И небо, смотрящее вниз и ничего не видящее. Здесь, да, в мире за моей спиной, ибо никогда не был я картографом, описателем деяний. Затуманивай лица, выскребай жизни, стирай былые измены. Мочи карту, пока чернила не станут пятнами, а пятна не исчезнут. Разве не задача жрецов — дарить прощение? Я начну с прощения себя самого. Видите ли, это соблазн растворения». Поэтому он изучает карты, их пустые пространства.* * *
Река стала обещанием. Она будто бы возьмет нож из руки Лостары. Блеск, промельк — и все ушло навеки. Ил затянет все, ржа сравняется с нетленностью. Тяжесть оружия поборет речное течение — это очень важно, что нож не поплывет следом. Некоторые вещи это умеют. Некоторые вещи наделены тяжестью, а значит, волей. Она могла бы прыгнуть вслед за ножом… но ведь ясно, что ее потащит туда и сюда, перевернет и закачает, ведь она не нож. Никто не может оставаться на одном месте, как ни старайся. Позднее она будет думать об Алых Клинках, о лицах, о прежней жизни. Ей стало ясно: прошлое перестает двигаться. Но ощущение дистанции оказалось иллюзией. Веревки тянут ее назад, болото воспоминаний всегда готово схватить за ноги. Нож в руке, вот здравое решение. Лучше не сдаваться беспокойным водам. Алые Клинки. Она гадала, служит ли еще рота отборных фанатиков Императрице. Кто взял командование? Что же, таких может быть много. Восхождение стало кровавым. Будь она там, может, сама попробовала бы. Нож в руке — ответ на многое. Раздражение Адъюнкта стало почти одержимостью. Она это не понимает. Ведь оружие нужно держать в порядке. Точить, маслить, чтобы быстро выскакивало из ножен. С таким ножом Лостара сможет освободить себя, едва захочет. Совсем недавно она сидела с Таворой за ужином — это стало ритуалом после ухода из Летераса. Фрукты, вино, почти без разговоров. Все попытки вытащить Адъюнкта на откровенность, узнать о ней больше, сойтись на личном уровне провалились. Лостара четко решила, что командующая Охотников за Костями попросту неспособна показать уязвимые стороны своей натуры. Изъян личности, от него так же трудно избавиться, как изменить цвет глаз. Но Лостара поняла также, что Адъюнкта тревожит что-то еще. Она ведет себя как вдова, сделавшая жизнь вечной скорбью, собранием привычных ритуалов. Она отворачивается от дневного света. Она качает головой, видя призывные жесты. Маска горя срослась с лицом. Вдове не подобает командовать армией. Мысль об Адъюнкте Таворе, ведущей войска в бой, и пугала и тревожила Лостару. Носить маску вдовы означает отвергать жизнь, разбрасывать перед собой пепел, делать будущее таким же серым, как и прошлое. Их словно ожидает погребальный костер, и она так и видит, как Тавора Паран быстро и решительно подносит пламя к поленьям. Армия же слепо следует за ней. Две женщины сидели друг напротив друг дружки, молча, попав в плен к тайным, невысказанным думам. Эти реки никогда не смешаются, их потоки непонятны и причудливы. Вечери не стали взаимным утешением. Они скорее похожи на мучительные распятия. Она старается побыстрее уйти. Каждую ночь скрывается в обтянутой шелком коморке, личной каюте. Сидит, начищает и маслит нож, избавляясь от красного пятна. Одиночество может быть неприятным, но даже неприятное становится привычным. Лостара слышала шаги Банашара, направившегося в «храм» карт. Сегодня шаги уверенные, значит, он более-менее трезв. Такое бывает нечасто. Как плохо… или хорошо? Иногда — в дни ясности и трезвости — тусклый ужас его взора способен довести до умопомрачения. На что это похоже — поклоняться Осенней Змее, бледной суке гниения? Такое способно привлечь лишь людей особого склада. Тех, что видят смерть в кошмарных снах. Или, напротив, тех, что жаждут узреть неизбежное, падение плоти и грез, заранее узнать множество стервятников, готовых встретить их в конце жизни. Но Змея его отбросила. «Обняла» всех прочих любовников, но не Банашара. Как он это принял? Падальщикам придется подождать. Кошмар еще не коснулся его глаз. Покорность неизбежному не пригодилась. Поди прочь! Возможно, он начал гнить изнутри. Приносит возлияния, чтобы затопить алтарь души. Это не осквернение, это поклонение. Кончик ножа шелестел о точило в ритме, однообразном как сердцебиение — удар, второй удар, шик-шик-шик… Здесь, в тряпичном домике, у всех свои ритуалы. А вот у нее задача по поддержанию готовности и бдительности. Как подобает солдату.* * *
Буян сел, прижавшись к невысокому фальшборту баржи. Напротив нефритовые царапины нависли в южном небе, яростные, зловещие; ему казалось — небеса пришли за ним ради личной, утонченной мести. Он пытался припомнить, какое великое преступление совершил. Набитый монетами кошель, снятый с пьяного аристократа на Фаларах? Он мог купить себе хороший нож. Сколько ему было? Десять? Двенадцать? Может, брошенные женщины? Та подруга тетки, вдвое его старше — ее груди казались ладоням огромными, тяжелыми и непокорными — она стонала, когда он стискивал соски, извивалась, раздвигала ноги — а что мог с ней поделать паренек? Ну, вполне очевидное. Палец проскользнул внутрь, потом еще глубже… Наконец она открыла глаза, нахмурилась, словно стараясь поставить на место. А потом вздохнула, как вздыхают матери, когда дети задают неудобные вопросы. Взяла его шаловливую ручонку — он думал, чтобы оттолкнуть, а она засунула внутрь всю ладонь. Он даже не представлял, что такое возможно. Пьяные женщины до сих пор почему-то заводили Буяна, но он никогда не шел за ними, чтобы снова не услышать тот вздох, превращающий его в нервного, облизывающего губы подростка пятнадцати лет. Вина, да, это ужасная вещь. Мир накренился, покосился, готовый раздавить его в лепешку. Делать плохое — значит толкать мир. Пока земля не уйдет из-под ног, а над головой вдруг не нависнет тень, громадное пятно в небе. Лепешка — другое название правосудия, насколько он может судить. Когда все возвращается к тебе. Однажды он бросил сестру в пруд. Но ведь она делала такое с ним год за годом, пока он не сообразил, что стал больше и сильнее. Она шипела, выкарабкиваясь, на лице застыла злобная гримаса. Буян вспомнил и улыбнулся. Правосудие, свершенное его рукой — за это не стоит испытывать чувство вины. Он убил много народу, разумеется, но только потому, что они пытались убить его и убили бы, если бы он позволил. Это не считается. Это ведь договор солдата, верно, а любой солдат предстает в роли глупца — на одно здравое решение, позволяющее остаться в живых, приходится тысяча случайностей, готовых довести его до смерти. Враг не только перед тобой; враг — это рыхлая земля под ногами, случайная стрела, блеск солнечного света, пыль в глазу, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат сражается против целого враждебного мира, всякий раз, и выйти живым — заслужить славу, которой завидуют боги. Чувство вины может появиться, но много позже — послевкусие давно позабытого блюда. Оно зыбко, не совсем реально, и пережевывать его слишком долго — это отдает страстью к членовредительству. Все равно что дергать расшатавшийся зуб. Он глянул на ночное южное небо. Небесный судия равнодушен ко всему, кроме вынесенного им приговора. Изящны как драгоценные камни, пять нефритовых мечей устремляются вниз. Конечно, не в него они нацелены. Просто такое чувство этой парной ночью, когда в реке полно сверкающих глаз — треклятые крокодилы, они тоже его хотят. Он слышал с соседней баржи, что они могут перевернуть лодку и разорвать невезучих пассажиров в клочья. Буян вздрогнул. — На тебе чары, адъютант. Буян поднял глаза. — Я капрал, Верховный Маг. — А я взводный маг, точно. — Вы были взводным магом, как я — кажется — был адъютантом, но теперь вы Верховный Маг, а я капрал. Быстрый Бен пошевелил плечами под дождевиком, натянул его поплотнее. — Вначале я думал, это Царапины придали тебе такое свечение. Но потом увидел, как оно мерцает… словно под твоей кожей пламя, Буян. — Вы умеете видеть. Идите пугайте кого-нибудь другого. — Где Геслер? — Откуда мне знать? На другой барже. — Пламя пылает в Пустошах. Буян вздрогнул, уставился на Быстрого Бена: — Как это? — Прости? — Вы вроде сказали насчет пламени. — Того, что у тебя под кожей? — Нет, в Пустошах. — Без понятия, мичман. — Быстрый Бен отвернулся, вдруг до странности помрачнев, и ушел прочь. Буян смотрел вслед, жуя губу и усы, на которых остался привкус похлебки. Желудок бурчал.* * *
Они не значились в списках, а значит, никакой залитый чернилами клерк не мог наказать их. Сержант Восход трижды благословил Странника. Он нежился на куче скаток и чувствовал себя почти пьяным от свободы. И близости друзей. Он уже успел полюбить всех солдат роты; мысль, что он стал продолжением знаменитой малазанской роты, заставляла его гордиться. Он желал доказать, что достоин. Как, знал он, и многие новобранцы. Мертвый Еж оказался, на его вкус, идеальным командиром. Человек, брызжущий энтузиазмом и бездонной энергией. Рад вернуться, предполагал Восход. Из того мертвого места, куда попадают мертвые, умерев. Это был долгий путь, так рассказывал Еж, подгоняя их во время долгого пути к реке. «Думаете, здесь плохо? Попробуйте пошагать по равнине, заваленной костями до самого горизонта! Попробуйте убегать от Дераготов» — ну, кто бы они ни были, звучит страшно — «и соседствовать со злобной Т’лан Имассой!» Восход не знал, кто такие Т’лан Имассы, но Еж сказал, они такие злобные, что он будет рад никогда больше с ними не встречаться. «Смерть, славные солдаты, просто другой садок. Знаете, что такое садок? Боги, вы что, в глинобитных хижинах живете?! Садок, друзья, похож на ряд кувшинов на стенке бара. Возьмите один, вытащите крышку и пейте. Вот что делают маги. Выпейте слишком много, и это вас убьет. Возьмите достаточно, и сможете пользоваться магией. Это топливо. В каждом садке особое — разные вкусы, разная магия. Ну, есть некоторые, вроде нашего Верховного Мага, которые могут пить изо всех — но это потому, что он сумасшедший». Восход гадал, где находится этот бар, потому что хотел бы попробовать из кувшинов. Но спросить боялся. Наверное, нужно особое разрешение, чтобы там оказаться. Конечно, выпивка всегда доставляла ему неприятности, так что, вполне вероятно, Садочный Бар находится где-то в далеком Малазе. К тому же там полно магов, а маги Восхода нервируют. Особенно Верховный Маг Быстрый Бен — кажется, он по какой-то причине зол на Мертвого Ежа. Зол? Скорее взбешен. Но Мертвый Еж только хохочет, ведь ничто не может вогнать его в дурное настроение надолго. Капрал Ромовая Баба подковыляла, тяжело вздыхая, и села на брус. — Что за работенка! Можно подумать, эти солдаты никогда не держались за достойную женщину! — Хорошая ночка? — Мой кошелек вспучился, а сама я истекаю потом и чем угодно. Он сбросила вес, как и подружка ее, Шпигачка. Переход чуть их не доконал. Однако они оставались крупными, по-прежнему имея такой вид, будто могут проглотить мужика целиком. Многим, похоже, нравится. Лично он предпочел бы настоящее тело, а не весь этот жир. Еще месяц маршей — и они станут идеальными. — Я намерена брать деньги с тех, кто подглядывает. Почему это должно быть даром? — Ты права, Ромба. Ничего не нужно делать задаром. Но в этом мы, летерийцы, отличаемся от малазан. Мы видим истину, и все спокойно. А малазане жалуются. — Хуже всего куча брачных предложений. Они не просят меня прекратить работу, всего лишь просят выйти за них замуж. Свободомыслящие люди, зуб даю. Для малазан почти все годится. Не удивляюсь, что они завоевали полмира. Шпигачка подошла с другой стороны палубы. — Вялый стручок Странника, я ходить не могу! — Расслабь ходули, сладкая, — предложила Ромовая Баба, махнув пухлой рукой на другой брус, лежавший около фонаря. — Где Соплюк? — спросила Шпигачка. — Слышала, он хотел потолковать с Боссом. Насчет испробования новых бамбасов… — Припасов, — поправила Ромовая Баба. — Точно, припасов. Я о том, что мне дали меч, а что с ним делать? Меня как-то связали и пытались побрить налысо, так я увидела их мачете и бегом к Хозяйке жаловаться. Острые лезвия меня в дрожь бросают — слишком легко ими порезать что не надо, если ты понимаешь. — С теми, что сделал Баведикт, ничего делать нельзя, — сказал Восход. — Пока не сойдем с баржи. Да и потом мы будем работать в тайне. Босс не желает, чтобы хоть кто о них знал. Поняла? — А почему? — удивилась Шпигачка. — Потому, любимая, — пробурчала Ромовая Баба, — что есть другие саперы, верно? В Охотниках. Они увидят, что смастерил Баведикт, и захотят себе. Глазом не моргнешь, как порошки и растворы кончатся, нам самим ничего не останется. — Жадные ублюдки! — Поэтому заставь себя молчать, ладно? Особенно когда работаешь. — Слышу тебя, Ромба. Не беспокойся — за всеми этими брачными предложениями я рта раскрыть не успеваю. — Тебе тоже? Почему они так торопятся, вот интересно. — Дети, — сказал Восход. — Они хотят детей и побыстрее. — И почему бы? — удивилась Шпигачка. Восходу на ум приходили лишь мрачные ответы, поэтому он молчал. Вскоре Ромовая Баба громко вздохнула: — Шары Странника! Они все думают, что помрут. — Не самое хорошее настроение, — подумала вслух Шпигачка, доставая самокрутку и склоняясь к фонарю, стоявшему слева. Когда кончик задымился, она затянулась, раздувая огонек, и села поудобнее. — Духи подлые, всё болит. — Давно пила? — поинтересовалась Ромовая Баба. — Неделю назад и больше. А ты? — То же самое. Забавно. Все становится яснее. — Да, забавно. Восход тихо улыбнулся, видя, что Шпигачка пытается разговаривать с малазанским акцентом. «Они так говорят „да“, как будто у слова много значений. Не только „да“, но и „ладно“ и „так его“ и даже, пожалуй, „угодили мы в кашу“. Не слово, а полная характеристика малазан». Он тоже вздохнул и оперся головой о борт. — Да-а, — сказал он. И все кивнули. Он это понял, даже открывать глаза не понадобилось. «Мы сплачиваемся. Как иговорил Мертвый Еж. Да, как он говорил».* * *
— Прохлаждаешься без дела, солдат. Возьми тот сундук и за мной. — Я тут разузнал, старший сержант, чем вы заведуете, и вам моя помощь во-вовсе не нужна. Прыщ чуть не подпрыгнул: — Дерзость? Неподчинение? Мятеж?! — Продолжайте, сэ-сэр, и мы закончим по-по-кушением на го-го-сударство. — Ладно, — сказал Прыщ, вставая прямо перед здоровенным, лыбящимся ублюдком. — Никогда не считал тебя говоруном, капрал. Какой взвод, кто сержант? Правая щека мужчины вздулась (малазане стали перенимать отвратительные местные привычки); он не сразу сумел ответить: — Восьмой легион, Девятая ро-рота, Четвертый взо-во-вод, сержант Скри-ри-рип. Капрал Тар-ар-р. Не к ва-вашим услугам, старший сержант. — Крутым себя вообразил, капрал? — Крутым? Я дерево, так его, а вы ветер, вам меня не сду-дуть. Сейчас, видите, я пыта-та-юсь встать, ведь моя-я очередь в дозор. Хотите дурака, которо-рый буде-дет краденое таскать, ищите друго-го-го. — Что у тебя во рту? — Рилиг, так наз-з-зывают. Д’рас. Чтобы быть тре-зез-зезвым. Прыщ видел, как у капрала блестят глаза, как лицо мелко дергается. — Уверен, что нужно жевать целый шар? — Ту-тут вы-вы навер-вер-но пра-вы-вы-вы. — Выплю-плю-нь, капрал, пока голова не взорвалась. — Не-не-не мо-гу-гу, старш-марш-парш-шант. До-ро-ро-го-го сто-сто… Идиот подпрыгивал как маковое семя на каменной сковороде. Прыщ схватил Тарра за горло, заставил склониться над бортом. — Плюй, дурак! Тот хрипел, как задушенный. Затем раздался надсадный кашель. Колени капрала подогнулись — Прыщу пришлось его держать. Он долго смотрел в глаза Тарра. — В следующий раз, капрал, слушай, что советуют местные. Ладно? — Ды-ха-ха-ху-да-да! Прыщ отступил. Тарр выпрямился. Голова капрала дергалась от каждого звука. — Теперь давай, обеги палубу двадцать раз. Эй, погоди, — спохватился Прыщ. — Почему бы не помочь мне с сундуком? — Легко, сэр. Сейчас. Не беспокойтесь! «Дураки, не умеющие беречь свои головы», подумал Прыщ, «самые легкие цели. А не купить ли этого рилига? Так, ради интереса».* * *
Двое полукровок из Д’раса ухватились за ограждение кормы. — Целый шар? — спросил один, выпучив глаза от удивления. — Целый шар, — подтвердил второй. — Просто сунул за щеку и ушел. — И где он теперь? — Наверное, вычерпывает баржу оловянной кружкой. Это корыто точно не потонет. Они засмеялись. И все еще смеялись, когда Тарр добрался до обоих. Подошел сзади. Схватился руками за два пояса. Первый раз они взвыли, когда их ноги оторвались от палубы; второй раз взвыли, когда полетели через борт. Громкий плеск, вопли… Сверхъестественно зоркие очи Тарра сразу заметили дюжину крокодилов, быстро плывущих к судну. А он о тварях и забыл. Тем хуже. В следующий раз подумает. Раздался тревожный сигнал — большой бронзовый колокол быстро сбавил заполошный вначале темп и зазвучал мерно, напоминая похоронный звон. Потом снова наступила тишина. Жизнь на реке — трудное дело, очень трудное. Но так уж повелось. Громадные ящерицы с зубастыми пастями выглядят достаточно устрашающе, но местные грузчики любят рассказывать о речных коровах, что живут ниже по течению. Звучит не особенно страшно, на взгляд Тарра, даже если у них длинные клыки и выпученные глазищи. Нарезая круги, он слышал лишь путанные, странные обрывки разговоров, быстрые как вздох, быстрые как мелькание стучащих о палубу подошв. Да, бдительный дозор, нет времени медлить, нет времени на всякую чепуху. Вдоль борта, вдоль борта, круг за кругом, это хорошее упражнение, только вот он изорвет кольчугу, и мешок, и даже складную лопату, и может потребоваться двойное ускорение, просто чтобы узнать внезапно выскакивающие навстречу лица — хотя он и так знает их изнутри и снаружи, знает, кто любит копченую рыбу и ледяное пиво или пиво, теплое как моча и так много босых ног, что если кто-то нападет ночью? Им гвозди вопьются в мягкие пятки, и он один поведет атаку, но так будет лучше, ведь сейчас он убьет кого угодно, даже летучих мышей, они так медленно летают — совсем не так быстро, как жгучие искорки в мозгах и затылке и ушах и других местах и поглядите на это! Марш на коленях, так просто! Он ведь стер ноги до коленей и палуба быстро надвигается разбить ему нос и посмотрите кто дома, но никого дома — только летучие мыши…* * *
— Жить будет? — спросил Бадан Грук. — Э? Наврно так, хитр’й улюдок. — Хорошо. Укрывайте его одеялами — никогда не видел, чтобы человек так потел. Он может промерзнуть до костей. И водой поите. — Не гри мне мъё д’ло, сержт! Кто тут цлител, а? — Чудно. Ты только постарайся его исцелить. Сержант Скрипач не порадуется, узнав, что его капрал умер по твоей вине. — Скрып м’жет жвать д’рмо! Ево не б’юсь! — Неужели? Тогда ты идиот, Неп. Бадан Грук хмуро уставился на Тарра. Какая-то лихорадка? Он надеялся, что нет. Но выглядит чертовски гадко, напоминает трясучую лихорадку, только еще хуже. Здесь почти так же много гнусных болячек и паразитов, как в джунглях Даль Хона. Ощутив тоску по дому, он оставил Тарра на попечение Непа Борозды. Было бы приятнее плыть на одной барже со Смолой или даже с Целуй-Сюда. Капрал Досада здесь, но она нашла кости и «плошки» и теперь режется с несколькими панцирниками. Дело идет то ли к серьезному пополнению кошелька, то ли к полному разгрому. Так или иначе враги ей обеспечены. Досада такая.* * *
Он до сих пор не знал, что делать с этой армией, так называемыми Охотниками за Костями. Не мог найти ничего — ни одной детали, объясняющей, что сделало их такими. «Такими, какими мы стали. Ведь я теперь один из них». В истории этих легионов нет особенной славы — он оказался в самом центре завоевания Летера, и происходившее тогда показалось ему горьким. Если зуб прогнил до корня, вырвать его не трудно. Может, это была справедливая война. Может, нет… Есть ли разница? Солдат получает приказ, солдат сражается. Враг носит тысячи масок, но маски сливаются в одну. Человека, готового встать на вашем пути. Считается, что этого достаточно. Достаточно ли? Он не знал. В окружении иностранцев, пусть и не враждебных, каждый малазанский солдат чувствует некое давление. Он хочет слиться с армией — но что-то мешает, что-то внутри Охотников. Словно скрытые силы сопротивляются давлению. «Мы есть и нас нет, мы будем и не будем. Неужели мы пусты изнутри? Неужели все зависит от Адъюнкта и вместе с ней кончится?» Какая жестокая мысль. Люди беспокоятся, волнуются, ничего не зная. Какой враг их поджидает? Какую маску суждено увидеть в этот раз? Бадан Грук не мог припомнить ни одного человека, сознательно готового совершать дурные вещи, злодеяния. Нет сомнения, такие люди существуют — те, кому на все плевать и те, что (насколько он может судить) наслаждаются черными делами ненависти. Армии служат. Иногда они служат тиранам, кровожадным ублюдкам, сражаясь против достойных, разумных людей — ради страха и ради самосохранения, или ради добычи. Считают ли они себя злодеями? Как же иначе? Но сколько кампаний можно выиграть в такой армии? Скоро ли ты начнешь чувствовать себя больным? На живот и на голову. Когда импульс успешных завоеваний истощается… что тогда? Или когда вас предает ваша же тираническая Императрица? Никто об этом не распространяется — но Бадан Грук подозревает, что в сердце Охотников вонзен зазубренный кусок железа, что кровь течет не переставая. «Мы сделали все, чего от нас требовали. Адъюнкт исполнила все приказы. Восстание сокрушено, его вожаки убиты или обращены в бегство. Семиградье снова лежит под пятой Империи — во имя порядка, закона и радостных торговцев. Но это не имеет значения. Императрица шевельнула пальцем, и вот уже готовы пики для наших голов. Гнев тлел так долго. Его хватило, чтобы проложить кровавую тропу через Летер. А потом все кончилось. Потом — это сейчас. Чем же заменить гнев? Без свидетелей, сказала она. Мы должны драться за себя и за друзей, и больше нет ничего. Мы можем драться ради выживания, но это не сплачивает, а скорее разрывает армию. Адъюнкт хранит иррациональную веру в своих солдат, в их решимость. Мы — хрупкая армия, и причин тому слишком много. Пора приладить осколки, пора зашить раны. Мы ушли из Малазанской Империи, но несем с собой ее имя. Мы так себя и называем — малазанами. Боги подлые, неужели иного пути нет?» Он отвел взгляд от чернильной реки, несущей их вдаль, посмотрел на бугры тел спящих товарищей — солдат. Заняли все доступные места на палубе. Неподвижны как трупы. Бадан Грук подавил дрожь и отвернулся к реке. Никто и ничто не может долго сопротивляться течению.* * *
Такое старое воспоминание, что он почти забыл. Дед — то ли его настоящий дед, то ли просто старик, врезавшийся в память — отвел его к докам Малаза. Они провели полдня, ловя большежаберок и голубоватых длинных угрей. «Не забывай, мальчик — наживка должна быть маленькой. На дне гавани живет демон. Иногда он голоден, иногда просто скучает. Я слышал, иных рыбаков затягивало под воду. Так что делай наживку маленькой, а глаза держи открытыми». Старикан жил ради таких сказок. Любил заронить страх в лупоглазых недомерков, сидевших, мотая ногами, над краем причала, недомерков, обуянных всеми надеждами детства. Не ради этого ли затевались рыбалки? Скрипач не помнил, поймали ли они что-то в тот день. Надежды имеют обыкновение быстро съеживаться, когда ты взрослеешь. Но, так или иначе, он нашел способ скрыться от пестрого солдатского сборища — украл хорошее удилище и крючок из сомовьей косточки. Наживка — кусочек соленого мяса бхедрина, блесна из продырявленной монетки. Он забросил снасть с кормы. Всегда есть шанс выловить что-то мерзкое, вроде крокодила, но он не думал, что ему так не повезет. Однако ноги за борт не свешивал. Неподходящая приманка. Бальзам через какое-то время подошел и сел рядом. — Поймал что-нибудь? — Погляди внимательнее — догадаешься на раз. — Странно, Скрип. Недавно так и выпрыгивали из воды. — То было на закате. В следующий раз возьму что-то похожее на муху. Ты свой взвод нашел? — Нет, ни одного. Словно мне кто-то пальцы отрубил. Так и жду, когда сойдем на берег. — Моряк из тебя всегда был плохой, Бальзам. Дальхонезец кивнул: — А солдат еще худший. — Нет, я не имел… — А я имел. Я потерял характер. Я смущен. — Тебя нужно направить в правильную сторону, и все будет в порядке. Снова станешь злым задирой. — Да, выйду из духоты. А вот ты везунчик, Скрип. В тебе есть холодное железо, тебе думать легко и просто. А я ни холоден ни горяч, понимаешь. Больше похож на свинец. — Твои солдаты не жалуются, Бальзам. — Да, я их люблю, но не могу сказать, что они самые умные люди на свете. — Горлорез? Мертвяк? Кажется, мозгов у них достаточно. — Мозгов, да. А ума — нет. Помню, был я молодым. В деревне жил еще один парень моих лет. Всегда улыбался, даже если было вокруг невесело. Всегда попадал в беду, совался куда не надо. Ребята постарше издевались над ним — помню, видел, как ему разбили нос — стоит и улыбается, кровь утирает. Так или иначе, он влез однажды не в свое дело… Никто не рассказывал, что случилось, но его нашли мертвым за хижиной. Все кости переломаны. А на лице под слоем крови та же улыбка. — Видел когда-нибудь обезьяну в клетке, Бальзам? Должен был видеть. То не улыбка была, а страх. — Теперь я это знаю, Скрип. Не нужно объяснять. Но Горлорез с Мертвяком мне все время того мертвого парня напоминают. Лезут не в свое дело. Мозгов достаточно, чтобы быть любопытными, ума мало, чтобы быть осторожными. Скрипач хмыкнул: — Пытаюсь таким вот манером думать о своих солдатах. Похоже, мозгов всем не хватает, кроме Бутыла — но он достаточно умен, чтобы не высовывать голову. Надеюсь. Пока что не высовывал. Остальные любят, чтобы всё было просто, а если не просто, они бесятся и готовы что-нибудь сломать. — Отличный взвод, Скрип. — Отличные ребята. Внезапный рывок. Он начал выбирать леску. — Не сопротивляется, значит небольшая. Миг спустя крючок выскочил из воды. Сержанты уставились на рыбу, величиной не больше наживки, но с огромными зубами. Бальзам хрюкнул: — Гляди, улыбается!* * *
Было поздно и Брюс Беддикт хотел ложиться спать; однако лицо вестового стало таким суровым, как будто он годами обдумывал свою весть. — Ладно, присылай. Солдат поклонился и вышел с явным облегчением. Вскоре Брюс услышал стук башмаков по устланному коврами коридору, что ведет в его личную каюту. Он вздохнул, встал с кресла поправил плащ. Атри-Цеда Араникт отодвинула шелковый полог и вошла внутрь. Она была высокой, в возрасте примерно тридцати лет, но глубокие морщины в уголках рта (следы многолетней привычки к ржавому листу) заставляли ее казаться старше. Выцветшие коричневатые волосы свисали до груди. Положенная званию форма казалась плохо подогнанной, словно она еще не привыкла к новой роли. Багг счел ее наиболее подходящей в потенциальные Цеды. Она работала акушеркой в Трейте, городе, семейства которого жестоко пострадали в начале эдурского завоевания. Лучше всего ей удавалось целительство, хотя Багг заверял Брюса, что иные магические таланты тоже присутствуют. До сих пор она представлялась Брюсу столь мрачной и неразговорчивой, что сейчас он смотрел на нежданную гостью с неподдельным интересом. — Атри-Цеда, что такого неотложного случилось? Она казалась потерянной, словно не ожидала, что просьбу об аудиенции удовлетворят. Глаза дрогнули; казалось, это сконфузило ее еще сильнее. Женщина прокашлялась. — Командор, лучше будет… то есть я прошу вас посмотреть лично. Разрешите, господин? Брюс озадаченно кивнул. — Я исследовала садки — малазанские способы волшебства. Оно настолько… элегантнее… — Говоря, она рылась в маленькой сумке у пояса. Наконец женщина вытащила руки, показав сгусток грязи и песка. — Видите, господин? Брюс склонился к ней: — Это что, грязь, Араникт? Мимолетная улыбка раздражения развеселила его. — Смотрите внимательнее, господин. Он поглядел. Песок успокоился в ее ладони — потом успокоился еще раз… да нет, он постоянно шевелится! — Вы заколдовали горсть земли? Э… чудесно, Атри-Цеда. Женщина фыркнула и тут же спохватилась. — Извините, Командор. Я, очевидно, плохо объясняю… — Вы ничего не объясняете. — Простите господин. Я думала, если не покажу, вы не поверите… — Араникт, вы моя Атри-Седа. Если я буду смотреть на вас скептически, толку не выйдет. Прошу, продолжайте. И расслабьтесь — я не спешу. Ваша шевелящаяся земля весьма удивительна. — Нет, господин, не сама земля. Любой малазанский маг сможет пошевелить горсть земли, едва двинув пальцем. Но я ничего не делала. — А кто это делает? — Не знаю. Когда мы садились на баржу, господин, я стояла у края воды — там был выводок змей, и я смотрела, как один малыш ползет в тростники. Эти создания всегда меня интересовали, господин. Я заметила что-то в грязи, в которой копошились змеи. Ее частицы двигались и перемещались, как вы видите. Я, естественно, заподозрила, что там спрятался моллюск или насекомое, и проверила… — Рукой? Не опасно ли это? — Не особенно. Весь берег был покрыт водяными ежами, но я видела, что тут другой случай. Однако я ничего не нашла. Сама земля бурлила в моих руках, словно наделенная жизнью. Брюс смотрел на грязь в чаше ее ладоней. — Это часть той необычной материи? — Да господин. Вот тут и пригодились малазанские садки. То, что называется симпатической связью. При помощи этой частицы грязи я могу ощущать другие, ей подобные. — Вдоль реки? Их глаза снова встретились, и глаза женщины снова дрогнули. Брюс вдруг понял, что она попросту стеснительна. Мысль сделала ее близкой и дорогой, он ощутил прилив симпатии, теплой, словно касание руки. — Господин, все началось здесь — я ведь впервые работаю с такой магией — но потом распространилось вглубь суши, и я могу ощущать места наиболее явных проявлений силы, шевелящей почву. В земле, в грязи — разброс ее велик, господин. Но самая большая сила находится в Пустошах. — Понимаю… И что, по вашему мнению, означают эти шевеления? — Нечто начинается, господин. Но мне нужно поговорить с кем-то из малазанских магов, ведь они знают намного больше. Они смогут разобраться лучше меня. — Атри-Цеда, если вы только начали исследования малазанских садков и уже распространили чувствительность до Пустошей… теперь я понимаю, почему Цеда так высоко оценил вас. Однако утром мы переправим вас на одну из малазанских барж. — Возможно, туда, где находится Эброн или Наоборот… — Взводные маги? Нет, Атри-Цеда. Нравится вам или нет, но для меня вы равны Верховному Магу, Бену Адэфону Делату. Лицо ее потеряло всякий цвет, колени подогнулись. Брюс пришлось быстро шагнуть, подхватывая бесчувственное тело. — Грантос! Приведи целителя! Он услышал какое-то бормотание из соседней каюты. Грязь рассыпалась по ковру. Брюс краем глаза видел ее движение. Грязь собиралась, создавая шевелящуюся кучку. Он почти уловил внутри форму — но тут все пропало, чтобы сформироваться снова. Она оказалась более тяжелой, чем он предполагал. Он посмотрел в лицо, на полураскрытые губы — и отвел глаза. — Грантос! Где ты, во имя Странника?!Глава 17
Я достиг возраста, в котором юность прекрасна сама по себе.Кости рифена покоились на слое блестящей чешуи, словно при смерти рептилия сбросила кожу, обнажаясь перед твердыми кристаллами безжизненного днища Стеклянной Пустыни, найдя место для лежки, для последнего гнезда последней ночи. Волкоящер умер в одиночку, а звезды, смотревшие на сцену одинокого ухода, даже не моргнули. Ни разу. Ветер не смёл чешуйки, а вот жестокое солнце успело обглодать с костей ядовитое мясо, а сами кости отполировало до чудесного золотого блеска. Они почему-то казались опасными, и Баделле долго стояла, глядя на жалкие останки и сдувая мух с потрескавшихся губ. Кости как золото, навеки проклятое сокровище. — Алчность призывает смерть, — прошептала она, но голос сорвался и даже стоявший рядом Седдик не смог разобрать слов. Крылья ее иссохли, сгорели, став обрубками. Полеты превратились в пепельное воспоминание, и не было сил, чтобы стряхнуть тонкий пепел. Славное прошлое осталось далеко за спиной. За ней, за ними, за всем. Но спуск еще не окончен. Скоро она будет идти на карачках. А потом — ползти умирающим червяком, бессильно извиваясь, совершая великие, но бесполезные усилия. Потом придет покой утомления. Кажется, раньше она видела таких червяков. Вставала на колени, как всякий ребенок, чтобы лучше рассмотреть жалкие судороги. Вытащен из мира уютной тьмы — наверное, клювом птицы — и обронен на лету, ударился о жесткую, безжалостную землю или об камень, да, об одну из плит извитой садовой дорожки. Раненый, слепой в обжигающем свете, он может лишь молиться богам, если способен их вообразить. Просить воды, потока, который смоет его в мягкую почву, или падающей сверху горсти земли. Или движения руки некоего милостивого божка, рывка спасения. Она наблюдала за такими судорогами, это точно. Но не помнит, чтобы делала что-то еще. Просто смотрела. Дети очень рано понимают, что недеяние — признак силы. Ничего не делать — иметь выбор, сочиться всемогуществом. Уподобляться богу. Вот почему, вдруг поняла она, боги ничего не делают. Это доказательство их всезнания. Ведь действовать — показывать ужас ограничений, показывать, что случай сделал первый шаг, что происшествия именно происходят — случайно, без воли богов. Все, что они могут — отвечать, пытаться исправить последствия, изменить естественный ход событий. Действовать означает признавать слабость. Мысль сложная, но и ясная. Блестящая, как кристаллы, что торчат из почвы у ее ног. Они рады ловить лучи солнца и расщеплять на идеальные полоски. Вот доказательство, что радуги вовсе не мосты в небе. Что спасения ждать не стоит. Змея стала червем, червь извивается на горячем камне. Дети держатся. Они пытаются быть богами. Отцы делали так же: они не моргали, когда дети просили еды и воды. Они помнили прошлое и поэтому ничего не делали, и не было ни еды, ни воды и сладкая прохладная страна стала воспоминанием, покрывшимся тонким слоем пепла. Брайдерал сказала утром, что видела высокорослых чужаков на фоне восходящего солнца; они стояли, сказала она, за ребристым змеиным хвостом. Но смотреть в ту сторону означает ослепнуть. Дети могут верить или не верить Брайдерал. Баделле решила не верить. Казниторы за ними не идут, давно отстали и Отцы, и спиногрызы и все пожиратели мертвой и умирающей плоти, кроме Осколков — это могут прилетать издалека. Нет, ребристая змея осталась наедине со Стеклянной Пустыней, и боги смотрят и ничего не делают, чтобы показать, какие они могущественные. Но она может ответить им своей мощью. Вот восхитительная истина. Она может видеть, как они извиваются в небе, тая на солнце. Она решила не молиться им. Решила вообще молчать. Пролетая в небесах, она была рядом с богами, свежая и свободная, как только что вылупившаяся бабочка. Она видела, какие морщины окружают их глаза. Видела давние следы растущего страха и недовольства. Но эти чувства не станут благом для поклонников. Их лица несут следы самоупоения. Такое знание — огонь. Перья вспыхнули. Она спустилась по спирали, оставляя хвост дыма. Плоть страдала, истина стала мукой. Она промчалась сквозь тучи саранчи, оглохнув от шелеста крыльев. Она видела ребристую змею, растянувшуюся через блистающее море, видела — испытывая потрясение — какой короткой и тощей стала змея. Она снова подумала о богах высоко вверху. Их лица не отличить от ее лица. Боги так же сломлены и душой и телом. Как и она, блуждают по пустошам, где нет никаких дорог. «Отцы выгнали нас. Избавились от детей». Она уверилась, что отцы и матери богов также изгнали их, вытолкнули в пустоту неба. Тем временем народы внизу ползали по кругу, и сверху никто не мог найти смысл в выводимых ими узорах. Боги, пытавшиеся найти смысл, сошли с ума. — Баделле. Он моргнула, пытаясь избавиться от плававших внутри глаз мутных пленок, но те просто переменили положение. Даже боги, знала она теперь, полуслепы за облаками. — Рутт. Его лицо было лицом старика, пыль забила глубокие морщины. Он держал Хельд, крепко обернутую пестрым одеялом. Глаза Рутта, ставшие тусклыми так давно, что Баделле уже начала думать, будто они были такими всегда — вдруг заблестели. Как будто их кто-то лизнул. — Многие сегодня умерли, — сказал он. — Можно поесть. — Баделле. Она сдула мух. — У меня есть стихи.
Краткое собрание некрасивых мыслей (предисловие), Глупость Готоса
Казниторы не отстают
и с этой ложью мы живем
и к смерти нас загонит ложь
кусая хвост
но мы лишь тени на стекле
и солнце тянет нас вперед
Казниторы вопросы задают
нам, пожирателям
ответов.
* * *
Что есть, то было. Иллюзии перемен скопились, они сметены ветром в пещеры холмов, они застряли между камнями и вывороченными корнями давно умерших деревьев. История крадется, как делала всегда, и новое перенимает черты былого. Там, где высились ледяные башни, видны шрамы земли. Долины повторяют ход призрачных рек, ветер блуждает по путям холода и жара, перелистывая времена года. Такое знание мучительно, оно вонзается в сердце расплавленным клинком. Рождение стало всего лишь повторением того, что давно сгинуло. Внезапный свет — повторение мгновений гибели. Безумие борьбы не ведает ни начала, ни конца. Пробуждение заставило хрипло рыдать уродливую гнилую фигурку, что выползла из-под покрывавшего собой старую промоину ствола хлопкового дерева. Встав, она принялась озираться; серые пустоты под нависшим лбом искали смысл в подробностях пейзажа. Широкая низина, вдалеке заросли шалфея и огненных кустов. Серокрылые птицы взлетают со склонов. В воздухе пахнет дымом и смертью. Возможно, стадо упало с утеса. Возможно, трупы уже облеплены червями и мухами, отсюда и отвратительное назойливое жужжание. Или дело обстоит лучше? Мир победил в споре? Она — призрак, возвращенный в насмешку над неудачами рода? Не найдет ли она поблизости прогнившие останки последышей ее племени? Она почти надеялась на это. Ее звали Горькая Весна, на языке клана Бролд это звучало как Лера Эпар. Вполне заслуженное имя, ведь она совершила ужасные преступления. Она — один из тех цветов, что источают гибельный аромат. Мужчины бросали жен, чтобы стиснуть ее в объятиях. Каждый раз она позволяла себя сорвать, она видела в глазах мужчины самое желанное: что он ценит ее превыше всего — в особенности превыше недавней супруги. Что их любовь будет нерушимой. А потом все рушилось, такая связь оказывалась самой слабой изо всех. Затем появлялся следующий мужчина, с таким же алчным огнем в глазах, и она снова верила: теперь все иначе, теперь, наверняка, наша любовь обретет великую силу. Любой согласился бы, что она самая умная среди членов Собрания Бролда. Она не любила мелководья, о нет — ее разум нырял в таинственные глубины. Она любила испытывать опасности жизни, рисковать искрой рассудка. Она гадала не по треснувшей лопатке карибу, а по отражению лиц в прудах, ручьях и чашах тыкв. Эти лица, лица сородичей… она знала, что внешние различия служат всего лишь легкости узнавания; за мелкими деталями все они одинаковы. Одинаковы их нужды. Их желания, их страхи. В ней признавали великую провидицу, обладательницу духовного дара. Но по правде — это она понимала с полной уверенностью — никакой магии не было в ее чувствительности. Искры разума не возникают внезапно среди темных вод низших эмоций. Вовсе нет. И еще — искры не изолированы друг от дружки. Горькая Весна понимала, что искры летят от тайного огня — в душе разложены костры, и каждый посвящен одной неоспоримой истине. По костру на желание. По костру на надежду. По костру на страх. Когда ее озарило, чтение будущего сородичей стало легкой задачей. Разум смущает нас иллюзиями сложности, но за всем этим мы просты как бхедрины, просты как ай и ранаги. Мы рычим, скалим зубы или подставляем горло. В наших глазах мысли могут пылать любовью или чернеть гнилью ревности. «Мы ищем компании, ищем свое место, и если оказываемся не на вершине, всё начинает нас сердить, отравлять нам сердце. Вместе мы способны на все. На убийство, предательство. В компании мы изобретаем ритуалы, чтобы разжечь малейшие искры, полететь на мутной волне эмоций, снова стать свободными и безответственными как звери. Меня ненавидели. Мне поклонялись. А в конце — уверена — меня убили. Лера Эпар, ты снова пробуждена? Зачем ты вернулась? Я была пылью в пещере, я была забытым воспоминанием. Я некогда творила ужасные дела. Теперь я стою, готовая творить их заново». Она Горькая Весна из Бролд Имассов, и ее мир — мир льда и покрытых белым мехом тварей — исчез. Она двинулась вперед. В руке болтается палица из кремня и кости, шкура белого медведя висит на плечах. Когда-то она была красивой. Но история не отличается добротой.* * *
Он вылез из окружившей природный колодец грязи, отбрасывая гнилые корни, рыбью чешую и бесформенные комки грязи. Широко разинув рот, почти беззвучно завыл. Побежал прямо к ним. К трем Охотникам К’эл, повернувшим головы, рассматривающим его. Стоящим над трупами его жены, двух его детей. Тела присоединятся к другим выпотрошенным трупам, добыче Охотников. Самцу антилопы, мулоленю. Подруги павших зверей не бросались на убийц. Нет, они убегали со всех ног. А этот мужчина — Имасс издал боевой крик и побежал к ним, поднимая копье. Он явно сошел с ума. Отдаст жизнь ни за что. Охотники К’эл не понимали. Они встретили атакующего ударами плашмя. Сломали копье, избили до потери сознания. Их не хотелось мяса, испорченного безумием. Так окончилась первая его жизнь. Возродившись, он стал существом, лишенным любви. Одним из первых принял он Ритуал Телланна. Чтобы избавиться от воспоминаний о прошлой жизни. Это же дар, драгоценный, совершенный. Он встал из грязи, призванный еще раз — но на этот раз все иначе. На этот раз он помнит всё. Кальт Урманел из Оршайн Т’лан Имассов стоял в грязи, склонив голову и беззвучно завывая. Рюсталле Эв упала на колени перед кучей глины в двадцати шагах от Кальта. Она понимала его, понимала, чем он так опечален. Она тоже очнулась, вспомнив всё, что считала давно утраченным. Она смотрела на Кальта, которого любила всегда, даже во времена, когда он ходил мертвецом и пепел потерь густым слоем покрывал его лицо. Тем более прежде, когда любовь мешалась с яростной ненавистью к его жене. Она молила всех духов, желая сопернице смерти. Возможно, его вопль никогда не кончится. Возможно, что, когда все поднимутся, соберутся, не веря, что воскресли, желая найти того, кто так жестоко призвал Оршайн — ей придется его бросить. Беззвучный вопль оглушал ее разум. Если он не прекратит, безумие сможет заразить остальных. В последний раз клан Оршайн бродил по земле в другом месте, далеко отсюда. Когда оставалось лишь три разбитых рода — шесть сотен и двадцать воинов, трое раненых Гадающих — они убежали от Шпилей и стали прахом. Прах высоко взлетел в воздух, ветры унесли его за полмира — и они не хотели снова становиться костями и потрепанной плотью, они хотели рассыпаться пылью по просторным равнинам. Эта земля, знала Эв, знакома с Имассами. Знакома она — тому подтверждением муки Кальта — и с К’чайн Че’малле. «Но что здесь делаем мы?» Кальт Урманел пал на колени, крик его затих, только отзвук остался в ее черепе. Она стояла, тяжело опираясь на копье из окаменевшего дерева, чувствуя утешение знакомого оружия. Это возвращение незаконно — память подсказала ей верное суждение. Кто посмел вернуть им грубую телесность, повторить все ужасные преступления любви и желаний? Она ощущала в себе гнев, вздымающийся подобно кипящей крови матери-земли. За колодцем показались три фигуры. Т’лан Имассы Оршайна. Гадающие по Костям. Наверное, они смогут дать ответы. Бролос Харан всегда был здоровяком, и даже сейчас кости под иссохшей тонкой кожей выглядели неестественно толстыми. Ясные, подобные кристаллам голубые очи, по которым его и назвали, давно исчезли; на их месте виднелись высохшие, черные остатки глазных яблок. Рыжие волосы напоминали паутину. На плечах висела охряная шкура эмлавы. Губы потрескались, обнажив стесанные зубы, походившие цветом на сырую медь. Слева шла Ильм Эбсинос — тощая узкоплечая фигура покрыта серочешуйчатой шкурой энкар’ала, косы украшены змеиными выползнями. Казалось, и посох в костистой руке извивается как змея. Она шагала, сильно хромая — память о переломе бедра. Улаг Тогтиль был столь же широк в плечах, как Бролос, а ростом превышал даже Ильм. Он всегда считался среди членов клана отщепенцем: полукровка, рожденный в первом племени Треллей, он юношей забрел на стоянку Кебралле Кориш, став объектом всеобщего любопытства (особенно среди женщин). В обычаях Имассов было позволять чужакам жить среди них; если совместная жизнь не порождала насилия, чужаки могли найти себе дом и перестать считаться чужаками. Так было и с Улагом. Во время войны с Орденом Красного Пояса он показал себя способнейшим среди гадающих по костям Оршайна. Увидев его сейчас, Рюсталле Эв ощутила покой, уверенность, словно он один мог вернуть вещи к нормальному течению. Хотя он не может. Он такой же пленник Ритуала, как все остальные. Улаг заговорил первым: — Рюсталле Эв, Кальт Урманел. Мне дано благо отыскать наконец два родных клана. — Громадная рука сделала изящный жест. — С рассвета я тяжко страдаю под напором двух танцующих тучек. Бесконечная их радость стала ужасным бременем. Умей Рюсталле улыбаться, улыбнулась бы. Образ двух танцующих тучек так нелепо разнился с видом двух мерзких существ, что она готова была захохотать. Но и смеяться она разучилась. — Улаг, ты знаешь истину происходящего? «Что за хитрый заяц. Смотрите, как скачет и носится, избегая удара пущенного из пращи камня. Как перепрыгивает ловушки, как шевелит ушами при малейшем шорохе. Я немало пробегала, стараясь схватить тварь руками, ощутить стук сердца, трепетное шевеление тельца». Ильм Эбсинос сказала: — Нас поджидает Инистрал Овен. На обратном пути соберутся и другие. Кажется, так недавно ходили мы вместе. Вряд ли многие потерялись безвозвратно. Бролос Харан почему-то смотрел на юг. Наконец и он подал голос: — Ритуал сломан. Но мы не освобождены. В этом я чую гнусное дыхание Олар Этили. — Ты так и раньше говорил, — бросила Ильм. — Но сколько не пережевывай слова, доказательств не прибавляется. — Мы не знаем, — вздохнул Улаг, — кто нас призвал. Как ни странно, мы от нее — или от него — закрыты. Словно стена силы встала между нами, и пробить ее можно лишь с другой стороны. Призывающий должен выбрать. До поры нам придется просто ждать. Кальт сказал: — Никто из вас ничего не понимает. Вода… переполнена. Никто не нашелся, что на это ответить. Кальт зарычал, словно ему не терпелось избавиться от них. Он все еще стоял на коленях и, кажется, не был намерен двигаться. Рука поднялась, указав: — Там. Идут другие. Рюсталле и все остальные повернулись. Беспокойство стало почти видимым. Она носит желтоватую шкуру бролда, медведя снегов и льдов. Волосы ее черны как деготь, лицо широкое, плоское, кожа приобрела оттенок темного янтаря. Провалы глазниц чуть скошены; в кожу щек вставлены коготки какой-то мелкой живности. «Т’лан Имасса. Но… не нашего клана». За ее плечами висят три зазубренных остроги. Палица в руке сделана из толстой звериной кости со вставками острых риолитов и белого кремня. Она встала в пятнадцати шагах от них. Ильм Эбсинос взмахнула посохом: — Ты Гадающая по костям, но я тебя не знаю. Как такое возможно? Наши умы соединены Ритуалом. Наша кровь слилась — тысячи и тысячи струй. Ритуал назвал тебя нашим сородичем, Т’лан Имассой. Твой клан? — Я Ном Кала… Бролос Харан бросил: — Я не знаю таких слов! Сама мысль показалась оршайнам потрясающей. «Это же невозможно. Наш язык мертв, как и мы сами». Ном Кала склонила голову набок. — Вы говорите на Старом Языке, тайном наречии гадающих. Я из Имассов Бролда… — Ни один клановый вождь не выбирал себе имени бролда! Она внимательно поглядела на Бролоса, прежде чем ответить. — Не было вождя с именем бролда. У нас вообще не было вождя. Наш народ управлялся гадающими по костям. Бролды проиграли Темную Войну. Мы Собрались. Был ритуал… — Что?! — Ильм Эбсинос подскочила и чуть не упала, но успела оттолкнуться от земли посохом. — Второй Ритуал Телланна?! — Мы не справились. Мы стояли под стеной льда, возносившейся до самих небес. Нас осадили… — Джагуты? — крикнул Бролос. — Нет… — К’чайн Че’малле? Она снова склонила голову к плечу, промолчав. Ветер тихо бормотал. Серая лисичка пробежала между ними, осторожно ступая и принюхиваясь. Миг спустя она ушла к краю воды. Мелькнул розовый язык, зверек начал лакать. Увидев лису, Кальт Урманел закрыл лицо руками, зажмурил глаза. Рюсталле невольно отвернулась. Нома Кала продолжила: — Нет. Их владычество давно ушло в прошлое. — Она чуть поколебалась. — Многие среди нас считали врагами людей, наших наследников, наших соперников на путях жизни. Но мы, гадающие — нас оставалось всего трое — знали, что это лишь половина правды. Нет, на нас напали… мы сами. Мы лгали друг другу, мы сочиняли утешительные сказки, легенды, искажали даже веру. — Но почему, — спросил Улаг, — вы решились на попытку Ритуала? — Оставалось всего трое гадающих — как вы надеялись на успех?! — ломким от ярости голосом воскликнула Ильм Эбсинос. Ном Кала обратилась к Улагу: — Кровинка Треллей, твой вид радует мои очи. Отвечаю на вопрос: говорят, что память не переживает Ритуала. Мы надеялись именно на это. Говорят также, что Ритуал проклинает бессмертием. Мы видели в этом справедливость. — А с кем вы вели войны? — Ни с кем. Мы покончили со сражениями, кровинка Треллей. — Почему было не избрать простую смерть? — Мы разорвали связи с духами. Мы слишком долго им лгали. Лиса подняла голову — уши вдруг прижались, глаза широко раскрылись. Она потрусила вдоль края водоема и скрылась в логове под огненным кустом. Много ли прошло времени до следующего слова? Рюсталле не могла определить. Лиса показалась снова с сурком в зубах и пробежала так близко к Рюсталле, что она мысленно протянула руку и погладила ей спину. Стайка птичек спорхнула, запрыгав по прибрежному илу. На глубине всплеснул карп. Ильм Эбсинос прошептала: — Духи умерли, когда мы умерли. — То, что умерло для нас, не обязательно мертво, — ответила Ном Кала. — Такой силы нам не дано. — Что означает твое имя? — спросил Улаг. — Капля на ноже. — Что было не так с ритуалом? — На нас упала стена льда. Мы были мгновенно убиты. Ритуал не завершился. — Она помолчала. — Учитывая долгое забвение, мысль о неудаче колдовства казалась разумной. Если мы вообще способны были мыслить. Но теперь… кажется, мы ошибались. — Давно ли это было, знаете? Она пожала плечами: — Джагуты исчезли сто поколений тому назад. К’чайн Че’малле ушли на восток двести поколений назад. Мы торговали с Жекками, потом с крюнайскими овлами и колонистами империи Дессимбелакиса. Мы следовали за отступающими льдами. — Многие ли вернутся, Капля? — Пробудились другие гадающие, уже идут к нам. Лид Гер — Вяжущий Камень. И Лера Эпар — Горькая Весна. О наших племенах точно не знаю. Может, все. Может никто. — Кто вас призвал? Она снова склонила голову к плечу. — Кровинка Треллей, эта земля — наша. Мы ясно слышали зов. А вы — нет? Т’лан Имасс, нас призвал Первый Меч. Легенды клана Бролда оказались правдивыми. Улаг покачнулся, словно ударенный. — Онос Т’оолан? Но… зачем? — Он зовет нас под знамя мщения, — ответила она, — и во имя смерти. Мои новые друзья, Т’лан Имассы идут на войну. Птицы разом взлетели и воздух, словно сорванная с привязей палатка; лишь крошечные следы остались на мягкой глине.* * *
Горькая Весна шла к другим Т’лан Имассам. Пустота здешних земель давила, удушала. «Если все пропали, наше возвращение естественно. Мы мертвы, как мир; мы убили этот мир. Но… защищена ли я от предательства? Перестала ли быть рабой надежды? Не двинусь ли по старым, набитым тропам? Жизнь кончена, но урок вынесен. Жизнь ушла, но капкан не отпускает меня. Вот что такое наследие. Вот что такое правосудие. Что было, то есть».* * *
Ветер настойчиво шевелил клочья одежды, истертые концы кожаных ремней, длинные пряди волос. Ветер бормотал, словно искал голос. Но безжизненная вещь, которая звалась Туком Младшим, хранила молчание, хранила неизменность в потоке жизни. Сеток вытянула усталые ноги и принялась ждать. Девочки и странный мальчик легли рядом и быстро уснули. Спаситель увел их за лиги от территории Баргастов племени Сенан, на север и восток. Вокруг была ровная прерия. Его конь не издавал звуков, приличествующих нормальному животному. Ни вздохов, ни фырканья. Ни разу не заскрипели зубы, ни разу не склонилась к траве голова. Сухая пестрая кожа приводила в отчаяние оленьих мух. Канаты мышц равномерно трудились, копыта стучали по твердой почве. Но сейчас он встал неподвижно под неподвижным седоком. Сеток потерла лоб. Им нужна вода. И еда. Она не знает, куда они ушли. Ближе к Пустошам? Возможно. Кажется, на востоке можно различить гряду холмов или гор — колышущиеся волны жары мешают определить расстояние. Устроившись в седле позади Тука, она скользнула в один из необычных снов, к разрозненным видениям: приземистые строения фермы, густой запах скота… маленький мальчик кричит. Мальчик, которого она, кажется, знает — но лицо его искажено страхом, а потом каменеет в суровой решимости. Еще миг — и лицо его становится маской неизбежной смерти. Ужасно видеть смерть на столь юном лице. Это сны детства, но не этих детей и не детей Баргастов. А иногда она оказывалась высоко над одиноким воином, скачущим с девушкой позади и девочкой впереди, с девочкой и мальчиком на руках. Она ощущала вонь жженых перьев, и земля превращалась в море алмазов, разбитое надвое тонкой извилистой линией. Этолихорадка, решила она сейчас. Во рту сухо, глаза жжет мелкая пыль. Не пора ли отдохнуть? Но она почему-то не может спать. Им нужна вода. И еда. Взгляд ее привлекла далекая могила. Сеток со стоном встала и поковыляла к ней. Погребальная пирамидка в высокой траве. Куча битых булыжников, сверху ровная плита и торчащий клином камень. Клин со всех сторон покрыт резьбой. Два волчьих глаза. Плита кажется челюстью, вот и клыки и коренные зубы. За сотни лет всё почти заглажено ветрами. Она протянула дрожащую руку, коснулась ладонью грубого теплого камня. — За нами охотятся. Хриплый голос заставил ее резко повернуться. Тук Младший снял лук, ветер гудел, касаясь туго натянутой тетивы. Затем раздались новые голоса. Она подошла, поглядела на запад. Дюжина или того больше конников. — Акрюнаи, — сказала она. — Они видят на нас баргастские одежды. Они хотят нас убить. Хотя, — добавила она, чуть подумав, — если увидят тебя, могут передумать. — Почему бы это? — сказал он, посылая коня вперед. Она видела: воины Акрюна разъезжались полукругом, опустив наизготовку копья. Тук скакал прямо на них, наложив стрелу. Приблизившись, акрюнаи начали колебаться, копья поднялись. Еще миг — и воины рассыпались, погоняя коней. Несколько ударов сердца, и все бросились в отступление. Тук не спеша развернул коня и вернулся к своим. — Кажется, ты не ошиблась. — Лошади всё поняли еще раньше седоков. Он остановился, вернул стрелу в колчан и бережно уложил лук. — Но стрелы тебе понадобятся, — сказала Сеток. — Нам нужно поесть. И вода нужна. Кажется, он ее не слушал. Голова повернулась к востоку. — Что такое? Еще охотники? — Она не была удовлетворена, — прошептал он. — Ну разумеется. Может ли одиночка сравниться с армией? Вряд ли. Но ему не понравится. Никогда не нравилось. Он ведь может их прогнать. Что же, Гадающая, как ты поступишь? Если он освободит их? — Не понимаю, о чем ты. Она? Он? Какая армия? Его взгляд устремился ей за спину. Сеток повернулась. Мальчик встал и пошел к волчьей пирамидке. Она напевал: — Бла-ла-ла-ла-ла-ла… — Хочется, чтобы он так не делал, — сказала она. — Ты в этом желании не одинока, Волчья Дочь Сеток. Она посмотрела на неупокоенного воина. — Я вижу, у тебя один глаз, Тук Анастер. Мертвый глаз. Но в ту первую ночь увидела… — Что? Что увидела? «Глаз волка». Она повела рукой в сторону могилы: — Ты притащил нас сюда. — Нет. Я утащил вас оттуда. Скажи, Сеток: невинны ли звери? — Невинны? Невиновны? — Заслужили они свою участь? — Нет. — А это имеет значение, заслужена участь или нет? — Не имеет. — Сеток, чего желают Волки? По интонации видно было, что он имеет в виду бога и богиню. Она знала, что они существуют, хотя не знала даже их имен. Если у них вообще есть имена. — Они желают, чтобы все мы ушли. Оставили их наедине с их детьми. — А мы? — Не уйдем. — Но почему? Она пыталась найти ответ. — Потому, Сеток, что жить — значит вести войну. Так уж вышло, что противник оказался слабее нас. — Не верю тебе! Волки ни с кем не воюют! — Стая метит территорию, стая отгонит любую другую стаю, которая вторгнется к ней. Стая защищает свои владения — землю и зверье, которое ловит на земле. — Это тебе не война! Он пожал плечами: — По большей части это угроза войны — пока угроза действует. Каждая тварь борется за доминирование, среди сородичей и над территорией. Даже собачья свора находит короля и королеву, они правят благодаря силе и угрозы силой, пока кто-то не их свергнет. И что из сего следует? Что политика свойственна всем общественным существам? Кажется, так. Сеток, если бы Волки могли убить всех нас, людей — убили бы? — Если речь идет о том, «мы или они» — убили бы! Как иначе? — Я только задаю вопросы, — ответил Тук. — Знавал я женщину, способную сравнять с землей город одним движением прекрасной брови. — И равняла? — спросила Сеток, радуясь, что теперь сама задает вопросы. — Время от времени. Но не каждый встречный город. — А почему? Неупокоенный усмехнулся, заставив ее вздрогнуть. — Она любила часто принимать теплую ванну.* * *
Тук оправился на поиски пищи; Сеток сложила круг из найденных поблизости камней, чтобы разжечь костер. Мальчик всё сидел перед пирамидкой и пел свою песню. Близняшки проснулись, но говорить не хотели. Глаза их были тусклыми — результат шока, понимала Сеток. — Тук скоро вернется, — сказала она. — Слушайте — вы можете заставить его прекратить это бормотание? Прошу. У меня мурашки по коже ползут. Он случайно не умалишенный, ваш мальчик? Или все дети такие? У Баргастов дети другие, я ведь помню. Они сидят тихо, вот как вы две. Девочки молчали. Они просто смотрели на нее. Мальчик вдруг закричал. Тут же земля в двадцати шагах за могилой взорвалась. Взлетели камни, поднялась туча пыли. И что-то вылезло наружу. Близняшки завопили. Но мальчик… мальчик хохотал. Сеток выпучила глаза. Громадный волк с длинными ногами и плоской головой, челюсти усажены клыками — он вышел из пыли и встал, отряхивая покрытые тусклым, спутанным мехом бока. Это движение изгнало из Сеток последние следы страха. А мальчик завел новую песню: — Ай — ай — ай — ай — ай — ай … Тварь горбилась, но все равно была выше Сеток. И еще она умерла. Очень давно. Сеток метнула взгляд на мальчишку. Он призвал ее. Призвал нелепой песенкой. «Могу ли… могу ли я сделать так же? Кто этот мальчик? Что тут творится?» Одна из сестер заговорила: — Ему нужен Тук. Рядом. Рядом с нашим братом. Ему нужен единственный друг Тоола. Они должны быть вместе. Вторая девочка, подняв взор на Сеток, добавила: — Им нужна ты. Но у нас ничего нет. Ничего. — Не понимаю, — бросила Сеток, ощутив почему-то укол вины. — Что случится, — сказала девочка, — если ты поднимешь прекрасную бровь? — А? — «Куда бы ты ни шла, кто-то ступает впереди». Так говаривал наш отец. Огромный волк подошел к мальчику. С боков все еще сыпалась пыль. Сеток вдруг посетило видение: этот зверь рвет горло коню. «Я видела таких, но призраками. Призраки живых существ, не гнилая кожа на костях. Они держались в стороне. Они не доверяли мне, но… я плакала по ним. Я не могу равнять с землей города. Не могу?»* * *
Привидения вдруг выросли из земли, окружая Тука. Он не спеша встал над разделанной тушей антилопы, которую убил выстрелом в сердце. — Если бы владения Худа были поменьше, — сказал он, — я знал бы вас. Но я вас не знаю. Чего вам нужно? Один из неупокоенных Джагутов отвечал: — Ничего. Остальные тринадцать засмеялись. — От тебя — ничего, — сказал заговоривший первым. Хотя то была женщина… если для мертвецов важны подобные различия. — Тогда почему вы окружили меня? Вряд ли вы голодны… Снова смех. Оружие загремело, возвращаясь в ножны и в поясные петли. Женщина подошла ближе. — Отличный выстрел, одна стрела, Глашатай. Особенно примечательно, потому что у тебя остался один глаз. Тук сверкнул глазом: — Не прекратите ли смеяться, Худа ради? Мрачное веселье удвоилось. — Неверная просьба, Глашатай. Меня зовут Варандас. Мы не служим Худу. Мы уважили просьбу Искара Джарака, а теперь свободны и делаем что нам угодно. — И чего вам угодно? Смех плескался со всех сторон. Тук снова присел, заканчивая потрошить антилопу. Вокруг уже жужжали мухи. Краем зрения он видел глаза зверя, еще ясные и блестящие, но устремленные в никуда. «Искар Джарак, когда ты призовешь и меня? Думаю, скоро. Все стягивается в одну точку, но Волки тут ни при чем. Их интерес в другом. Что будет? Меня попросту разорвет надвое?» Он помедлил, поднял взгляд. Джагуты всё стояли вокруг. — Ну, чего тут забыли? — Бродим, — сказала Варандас. Другой Джагут добавил глубоким голосом: — Ищем, кого бы убить. Тук снова поглядел в незрячие глаза антилопы. — Выбрали неподходящий континент. Тут пробудились Т’лан Имассы. Веселье немедленно прекратилось. Воздух пронизало холодом. Тук бросил нож, руками вытащив кишки зверя. — Мы никогда их не встречали, — сказала Варандас. — Мы погибли задолго до этого ритуала вечной нежизни. Третий Джагут сказал: — К’чайн На’рхук, теперь Т’лан Имассы. Неужели никто не уходит навсегда? И тут они захохотали снова. Среди веселья Варандас подступила к Туку. — Зачем ты убил животное? Ты не сможешь его съесть. Значит, ты охотишься для других. Где они? — Недалеко, — ответил он, — и не представляют для вас угрозы. — Тем хуже. — На’рхук — о них просил Искар Джарак? — Именно. — Какие цели они преследовали? — Не какие, а кого. Но нас не спрашивай — мы обсудили этот вопрос и не смогли понять смысл. Мир перестал быть простым. — Мир никогда не был простым, Джагута. Если вы верили в иное, вы обманывали себя. — Откуда тебе знать о древних временах? Он пошевелил плечами: — Я знаю лишь времена недавние, но почему древность должна была быть иной? Память лжет, мы называем это ностальгией и улыбаемся. Но каждая ложь имеет назначение. Если мы искажаем прошлое… — К чему бы это делать, Глашатай? Он вытер нож о траву. — Не вам спрашивать. — Но я спрашиваю. — Мы лжем о прошлом, чтобы примириться с настоящим. Приняв истину истории, мы не нашли бы мира — не позволила бы совесть. И ярость. Варандас была заинтересована. — Тебя сжигает ярость, Глашатай? Ты слишком четко видишь единственным глазом? Сильные чувства мешают восприимчивости. Почему у тебя иначе? — О чем ты? — Ты не заметил моей насмешки, когда я говорила о простоте былого мира. — Похоже, ваша постоянная ирония удушила все оттенки смысла. Да, я глупый. Что же, со зверем покончено. — Он вложил нож в ножны, поднял тушу на плечо. — Желаю вам удачи в поиске кого-нибудь, кого можно убить. Подальше отсюда. — Думаешь, Глашатай, те Т’лан Имассы будут рады бросить нам вызов? Он взвалил антилопу на круп коня. Глаза уже кишели мухами. Тук вставил носок сапога в стремя, сел. Поднял поводья. — Знал я одного Т’лан Имасса, — сказал он. — Я учил его шутить. — Нужно было учить? — Скорее напоминать. Похоже, долгая нежизнь плохо отражается на всех нас. Уверен, что Т’лан Имассы нашли бы вас истым утешением и порубили на куски, хотя на вас темные доспехи и все такое. Увы вашим раздутым самолюбиям: они пришли не за вами. — Как и На’рхук. Но, — Варандас покачала головой в шлеме, — что ты имел в виду, говоря об «утешении?» Он посмотрел на нее, потом обвел взглядом прочих. Лишенные жизни, но так любящие смех лица. Тук пожал плечами: — Ностальгия.* * *
Когда Глашатай увез мертвую антилопу на неживом коне, Варандас повернулась к спутникам. — Что думаешь, От? Грузный воин, обладатель густого голоса, пошевелился — доспехи залязгали, потекли струйки ржавой пыли. — Думаю, капитан, нам нужно быть скромнее. Сувелас фыркнул: — Имассы были жалкими созданиями. Вряд ли имасская нежить окажется трудной в обращении. Капитан, давайте найдем нескольких и уничтожим. Я почти забыл, как приятно убивать. Варандас поглядела на лейтенанта: — Бурругас? — Мне пришла в голову мысль, капитан. Она улыбнулась: — Выкладывай. — Если Т’лан Имассы вели войны с Джагутами и были такими жалкими, как говорит Сувелас, почему Джагутов не осталось? Никто не смог ответить. Текли мгновения. — Нужно стать скромнее, — повторил От. И засмеялся. Остальные присоединились. Даже Сувелас. Капитан Варандас кивнула. Так много вещей, вызывающих восторг. Все эти неловкие эмоции, например — смирение, смущение и беспокойство. Чувствовать их снова, смеяться над их врожденной нелепостью, высмеивать даже инстинкт выживания — как будто она и ее спутники еще живы. Как будто им есть чего терять. Как будто прошлое стоит того, чтобы воскрешать его ныне. — Как будто, — сказала она самой себе, — старые свары стоят продолжения. — Она хмыкнула. — Мы пойдем на восток. — Почему на восток? — спросил Гедоран. — Потому что мне так нравится, лейтенант. На восход солнца, тени за спиной, новый день всегда впереди. — Она откинула голову. — Ха, ха, ха, ха, ха!* * *
Тук Младший увидел тощего ай издалека. Стоит, мальчик прижался к передней ноге. Если бы у Тука было живое сердце, оно забилось бы сильнее. Если бы он дышал, то вдруг задохнулся бы. Будь его глаза озерами слез, как водится у смертных, он уже рыдал бы. Разумеется, это не Баалджагг. Волк — гигант даже не принадлежит к числу живых, заметил он, подъехав ближе. Его призвали, но не из владений Худа — души зверей обретаются не там. Оплот Зверя, дар Волков. Ай, вновь идущий по миру смертных, чтобы охранять мальчишку. И необычных дочерей. «Сеток, твоих рук дело?» Пусть он одноглазый, но не слепой — он может видеть рисунок происходящего. Пусть в голове пыль вместо мозгов, он способен различить переплетенные нюансы рисунка. Похоже, далекие силы находят злобное удовольствие, высмеивая все, что он ценит — воспоминания, за которые он держится, как утопающий держится за последний глоток воздуха. «Вижу тебя в его лице, Тоол. Словно я смог вернуться в прошлое, во времена до Ритуала Телланна, призраком проникнуть на крошечную стоянку, где ты рожден, и увидеть тебя малышом — ежишься от холода, пар идет изо рта, щеки красные… Не думал, что такое путешествие возможно. Но так получилось. Поглядеть на твоего сына — увидеть тебя. Мы оба сломаны. Мне пришлось повернуть тебя назад. Пришлось отказать тебе в самом желанном. Но я сделаю для сына то, чего не смог сделать для тебя». Он знал, что глупо давать подобные обеты. Он Глашатай Смерти. Вскоре Худ может его призвать. Оторвать от мальчика. «Если Волки не захотят, чтобы я остался. Но никто не знает их желаний. Они мыслят не так, как мы. У меня нет власти… ни над чем». Он вошел на стоянку. Сеток соорудила маленький очаг. Близняшки сидели там же, но глаза их были устремлены на Тука, словно он держит в руках все их надежды. «Но я ничего не могу. Моя жизнь кончена, мой труп мне не принадлежит. Мне снилось, что я верен обетам. Мне снилось, что я Тук Младший, умеющий улыбаться и любить. Знающий, что самая сладкая женщина — та, до которой не дотянуться. Что за чудесное страдание, о боги! Когда „я“ свертывается, когда желания захлестывают тебя сладчайшим потоком. Вспомни! Ты некогда писал стихи! Ты влезал в каждую свою мысль, в каждое чувство, чтобы коснуться, разобрать на части, а потом собрать воедино и ощутить удивление. Ты восторгался, пораженный смирением, осаждаемый сочувствием. Ты не понимал, что такое жестокость и равнодушие. Вспомни, как ты думал: „Почему люди идут по этому пути? Как могут они быть такими безмозглыми, такими порочными, поклонниками смерти, безразличными свидетелями нищеты и горя?“». Он смотрел на волка. Баалджагг и не Баалджагг.[3] Насмешливое отражение, искусная симуляция. Хохолок. Он заметил, как широко раскрыты глаза Сеток, и понял: она ни к чему ни причастна. «Мальчик. Понятно. Тоол сделал стрелы. Его сын нашел мне спутника столь же мертвого, как я сам». — Его зовут Баалджагг… — Ба-ла-ла-ла-ла-ла-ла…* * *
Скипетр Иркуллас сидел, понурившись, отгородившись горем от мира. Офицеры осаждали его, таранами бились о высокие стены. Враг близко, враг движется — целый народ внезапно вышел в поход. Его разведчики обнаружили силы Акрюна. Гигантская многоглавая армия ищет хорошую позицию, подняла шерсть на загривке; скоро лязгнут челюсти, скоро клыки глубоко вопьются в плоть, скоро судьба заполнит рот, горькая как железо. В душе засело сомнение, перешедшее в убеждение. Он готовится растерзать не того врага. Но нет шипов, способных разбередить его совесть, ничто не разожжет пламя разума над тускнеющими углями. Вскоре зарыдают любящие. Дети будут кричать, но никто не утешит их. Волны пойдут в стороны, порождая бурю, и все изменится навеки. Наступают времена, когда история сжимает кулак, ломая все, что держала на ладони. Он ждет этого сокрушающего объятия, как любовник ждет встречи. Его офицеры не понимают… Когда он встал, приказав принести доспехи, то увидел в их глазах облегчение. Словно разъяренный поток вернулся в проложенное роком русло. Однако он знал: они не видят багряного моря, в которое готовы прыгнуть. Они рады возвращению привычного порядка вещей, ритуалов, предшествующих кровавой бойне. Что же, они встретят кровавые времена. Он привык завидовать молодым. Но в этот миг, когда яркий утренний свет вырисовывает полотнища пыли между копытами нетерпеливых коней, когда оружие блещет пронзительнее тысячи белых черепов … он чувствует лишь жалость. Великие полководцы все до одного безумны. Они могли бы стоять на его месте, в середине пробудившейся машины, и видеть лишь клинки, которыми можно прорубить прямой путь к исполнению своих желаний — словно желание наделено добродетелью, словно желание так чисто и право, что нельзя усомниться в нем, бросить ему вызов. Великий полководец пошлет тысячу бойцов на смерть, и на маслянистой глади его совести не появится ни малейшего колыхания. Когда-то и он был великим полководцем: рот полон стальных осколков, пламя срывается с кончиков пальцев. Грудь вздулась от несомненных добродетелей. — Если пойти следом, Скипетр, мы можем нагнать их к закату. Как думаете, они сами хотят встречи? Или будут ждать до зари? Если мы поспешим… — Я сомкну челюсти еще один раз, — сказал Иркуллас. — Я крепко ухвачу их, не думая, как болезнен укус, как течет теплая кровь. Вы удивитесь, сколько может проглотить человек. Все недоуменно смотрели на него. Армия акрюнаев покинула лагерь прошлой ночью. Встала, разбилась на алчные потоки, потекла вслед раненому врагу, рванулась нарастающим наводнением. Утро было тусклым. Собрались странные облака; стаи птиц перечеркнули небо, несясь на север. Скипетр Иркуллас поскакал, выпрямив спину, держа поводья потными руками. Кулак начал сжиматься.* * *
— Собиратель черепов, куда этот дурак нас тащит? Страль, как уже успел заметить Бекел, имел привычку повторяться, словно вопросы были для него осадным орудием, швыряющим камни в слабые места стены невежества. Рано или поздно он сможет увидеть, сквозь дым и пыль, проблеск желаемого ответа. А у Бекела нет времени на чепуху. Если вопросы и были, он сжег их дотла и стоит, улыбаясь, среди пепелища. Ожидающая их стена вскоре сама рухнет. И все об этом пожалеют. — Мы оставили кровавый след, — добавил Страль. Бекел знал: взгляд воина устремлен на Хетан, неуклюже ковыляющую, спотыкаясь и шатаясь, чуть впереди от них. Утром, когда воины были еще свежими и вдыхали кислый запах близкого боя, кто-то из них мог вытащить ее из колонны и поиметь на обочине под одобрительные крики окружающих. Это уже случилось не меньше дюжины раз. Но теперь все шагали не быстрее Хетан, и сил на нее ни у кого не было. Пищи с избытком, а вот воды недостает. Эта земля оказалась старой каргой с отвисшими, сухими титьками. Бекел почти видел беззубую ухмылку в волнах вздымающегося над почвой жара, в желтой траве, в окоеме, на фоне которого выступают раскрошенные скалы. Кровавый след, о котором говорил Страль, остался после объединения сил Вождя Войны Марела Эба и его братьев, Сегела и Кашета. И вдовы, Секары Злодейки. Что за чудное семейство! Он отвернул голову и плюнул, ведь одна мысль о них вызвала горечь на языке. На его жизнь покушались еще дважды. Если бы не Страль и шестеро добровольных телохранителей из Сенана, он был бы мертвее жены и ее вероятного любовника. Вдова шла чуть позади него. Эстрала умерла бы от руки мужа, если бы Бекел не убил его. Правду говоря, спасение ее жизни было случайным следствием его кровожадности (хотя ей он сказал иное). Та бурная ночь словно поразила весь народ Баргастов лихорадкой. Они избежали такой ночи, когда Онос Т’оолан принял власть после утонувшего Хамбралла Тавра. Он вытащил каменный меч перед собранием вождей кланов и сказал: «Первое убийство этой ночи не останется без моего ответа. Смирите желания, воображаемые потребности, выдавите из них жизнь». Никто не оспорил его волю. Но, как оказалось, слишком многое им пришлось смирять — и недавней ночью все погрузились в безумие. — Они не успокоятся, пока ты не умрешь. Сам понимаешь… — Тогда пусть поспешат, — бросил Бекел. — Завтра мы сражаемся с акрюнаями. Страль хмыкнул: — Говорят, с ними драсильяны. И легионы сафийских копьеносцев. — Марел Эб выберет место. Это и решит исход битвы. В отличие от врага, мы не отступаем. Или победа, или поражение. — Они думают, что получат рабов. — Баргасты не встают на колени. Бабки проведут ножами по горлу детей, а потом вскроют свои сердца. — Боги заведут песнь и мы окажемся за завесой. Бекел оскалился: — Наши боги будут мудрыми, если оденут все свои доспехи.* * *
В трех шагах позади воинов Эстрала не сводила глаз с Бекела, человека, убившего ее мужа, спасшего ее жизнь. Иногда ей начинало казаться: она идет над бездонной пропастью по тончайшему из всех мостов, по мосту, появляющемуся под ногами Бекела. А иногда мир вдруг распахивался перед ней, шире бурного океана, и она панически била руками, осознавая вдруг истину свободы. Одиночество походило на мучительные роды, и двойня — страх, восторг — обжигала руки при касании. Эстрала то проклинала, то благословляла идущего впереди воина. Он ее щит, да, за ним можно укрыться. Он напоминает ей о жуткой ночи, когда она поглядела в глаза мужа и увидела лишь презрение, а потом и темное желание убить. Неужели она была действительно такой бесполезной? Такой мерзкой? Будь так, он на ней не женился бы — она помнила улыбку на его лице; прошли годы, но она уверена — в его улыбке не было притворства. Эстрала принялась пересматривать все протекшие с той ослепительно-яркой поры годы в поисках признаков своих ошибок, своей вины, пытаясь обнаружить роковой, незаметно перейденный порог. Однако воспоминания завихрились водоворотом, все поплыло, стремясь прочь, и лишь два лица повисли перед внутренним взором: улыбающееся и перекошенное от злобы. То и это, то и это. Она слишком стара, чтобы стать желанной; но в любом случае ясно — ей не удержать любящего мужчину надолго. Слабая, глупая, слепая, а теперь и вдова, муж которой пытался ее убить. Бекел не колебался. Убил ее мужа, словно свернул голову забежавшей в юрту крысе. Потом повернулся к жене. Она гордо стояла лишь до того мгновения, когда он сделал первый шаг. Тогда она пала на колени, умоляя сохранить жизнь. Но той ночью случилось калечение Хетан. Зверя милосердия выпотрошили, кровавую шкуру повесили на шестах. Она плакала, когда он перерезал горло своей жене. «Тела падали и падали. Я думала, он подойдет ко мне и сделает то же самое — я стала свидетельницей его позора, его ярости. Он знал: будь я хорошей женой, муж не положил бы глаз на жену чужую. Значит, вина за его грех лежит и на мне. Я не стала бы просить пощады». Но он вытер и спрятал нож. Поглядел на нее — она видела, как исчезла ярость, как заблестели глаза. «Жаль, что ты видела, Эстрала». «Лучше, если бы он меня убил?» «Нет… я пришел, чтобы ему помешать». Она смутилась. «Но кто я тебе, Бекел?» «Ты мне нужна. Не будь тебя, я помнил бы эту ночь как ночь черной мести. Ярость ревнивца… но, видишь ли, мне было всё равно. Она могла творить что захочется. Однако ни она, и твой муж не имели права убивать тебя». «Ты убийца Оноса Т’оолана». Она до сих пор не понимает, зачем сказала так. Хотела намекнуть, что кровавая ночь начата им и только им? Он задрожал, лицо побледнело. Ей подумалось: он уже сожалеет, что оставил ей жизнь, что он передумал. Однако он резко отвернулся… через миг она осталась одна. Знала ли она, что эти слова его ранят? Почему бы? Неужели он не гордится своим славным подвигом? Конечно, Бекелу не удалось стать вождем Белолицых. Наверное, той ночью он уже видел, как власть выскальзывает из рук. Что же, теперь она идет за ним. Привязалась к нему, желая забрать слова обратно, но не может приблизиться ни на шаг. Дни и ночи подобно призраку маячит у края света его очага. Она видела первое покушение — воин-барахн, отчаянно желавший заслужить высокий статус, был убит Стралем в пяти прыжках от Бекела. В следующий раз стрела прилетела из темноты, пройдя на ширину ладони от виска Бекела. Страль и трое других воинов побежали за стрелком, но так и не нашли неудачливого убийцу. Возвращаясь, Страль выбранил женщину за навязчивое присутствие, назвал глазами Жнеца, жаждущими видеть смерть Бекела. Кажется, он верит, будто Эстрала ненавидит Бекела за убийство мужа. Хотя ненависть так и не родилась ни в ней, ни в нем. Ей хотелось поговорить с Бекелом. Объясниться… как будто она сама понимала свои мотивы той ночью. Все исправить. Умастить рану, а может, и залечить полностью. Разве у них не появилось нечто общее? Он понял бы, даже если не понимает Страль. А теперь говорят о битве с акрюнаями, о последней схватке ради владения здешними землями. Марел Эб поведет Баргастов, десятки тысяч воинов. Одно дело, когда акрюнаи ударяют по стоянкам кланов; но теперь, наконец, Белые Лица собрались воедино. Ни одно племя мира не победит такую армию. Но Бекел может погибнуть в битве — он же будет командовать Сенаном, а сколь бы наглым не был Марел, он не сможет не поставить самое сильное племя в центре. Нет, Сенан будет клином, и клин тот вонзится глубоко, с дикой яростью. Она скоро сможет приблизиться к нему. Может, этой ночью. «Всего лишь забрать обратно свои слова. Он сразил их, чтобы спасти мою жизнь. Сам так сказал. Хотя я сама была причиной для тако…» Задумавшись, она что-то пропустила: Бекел отослал Страля и пошел медленнее, чтобы оказаться рядом с ней. Во рту вдруг пересохло. — Эстрала, я должен просить об одолжении. — Голос его был каким-то мрачным. «Больше никаких смертей. Прошу. Если у нее были другие любовники…» — Хетан, — продолжал он чуть слышно. — Ты среди женщин, охраняющих ее. Она моргнула. — Ненадолго, Бекел. Она уже не убежит. В ее глазах пустота. Она искалечена. Вчера ее сторожили лишь две женщины. — А сегодня будет одна. — Может, вообще никого. Воины будут всю ночь насиловать ее. — Божье дерьмо! Я не подумал! — Если хочешь ее… — Не хочу. Слушай. На закате солнца, когда воины соберутся на ужин, ты сможешь оказаться той, что ее кормит? — Пища выпадает у нее изо рта, — сказала Эстрала. — Мы велим делать это детям — они развлекаются, запихивая ей пищу как маленькой. — Не сегодня. Возьми дело в свои руки. — Зачем? «Я хочу поговорить с ТОБОЙ. Вернуть всё как было. Хочу лечь с тобой, Бекел, и вернуть всё назад». Он уставился на нее, чего-то ища — женщина торопливо отвела взор, чтобы он не понял ее мыслей. — Не понимаю, — сказал он. — Почему вы, женщины, так рвались искалечить женщину? — Я ни при чем. — Не об этом я спрашиваю. Она никогда о таком не размышляла. Так бывает. Так всегда ведется. — У женщин есть когти. — Знаю. Я слишком часто их чувствовал. В битве — одно дело. Но искалечить — это другое. Правда? Она не хотела смотреть ему в глаза. — Не понимаешь ты. Я не о когтях воительниц. Мы прячем другие когти, те, которыми царапаем других женщин. — Но почему? — Ты теперь заговорил как Онос Т’оолан — сомневаешься в том, что мы всегда делали. Не за это ли он умер, Бекел? Задавал вопросы про вещи, о которых не имел права рассуждать. Она увидела, как он поднимает руку и почему-то внимательно смотрит на нее. Рука, привыкшая держать нож. — Его кровь, — шепнул Бекел, — отравила меня. — Когда мы выталкиваем одну из своих… — она пыталась подыскать слова, — это как вода находит дырочку в бурдюке. Такой… вес… — Давление. — Да, именно это слово. Давление. Мы облегчаем давление. Все смотрят на нее, не на нас. Все желания… — она замолчала, задохнувшись. Однако он уже понял. — Всем причиной мужчины, ты об этом? Она ощутила вспышку гнева, словно плеть прошлась по спине. — Ответь мне, Бекел, — она прямо поглядела ему в глаза, — часто ли ты касался жены с истиной нежностью? Скажи, часто ли ты смеялся, сидя с друзьями, когда женщина выбегала из дома с кровавой коркой на губах, с заплывшим глазом? «Ого, нынче волк взбесился!» Вы ухмылялись и хохотали — думаете, мы не слышим? Думаешь, не видим? Искалечить её! Берите её! Пока она ерзает под вами, вы оставляете в покое нас! Головы поворачивались не звук ее негодующего тона, хотя слов никто не мог различить — она почти шипела, словно собачья змея, плотно обертывающаяся вокруг раздавленного тела жертвы. Она видела насмешливые ухмылки, ловила завихрения шуточек. «Убийство связало их, они уже кусают друг дружку! Разве удивительно, что супруги от них сбежали!» Бекел хрипло вздохнул, отводя взгляд. — Помню его чепуху… ну, так я тогда думал. Рассказы об Имассах — он сказал, величайшим доказательством силы воина было умение касаться жены лишь с нежностью. — И ты ухмылялся. — Я видел, иные женщины тоже ухмылялись. — А если бы мы не ухмылялись, Бекел? Если бы вы увидели в наших глазах не насмешку? Он поморщился, но кивнул. — Ночи наедине с «бешеным волком»… — Да. Выбить из нас вздорные идеи. Ты не понимаешь… никто из вас не понимает. Не убей ты его, он мог бы изменить всё. — А женщин вроде Секары Злодейки? Она поджала губы: — А что с ними? — Разумеется, — хмыкнул он. — Алчность и власть, вот что их заводит. Как и нас, мужчин. — Зачем тебе Хетан? — Ни за чем. Забудем. — Ты мне уже не доверяешь. Наверное, и раньше… Между нами лишь лужа крови. — Ты идешь за мной. Стоишь неподалеку от костра каждую ночь. «Я одинока. Неужели не видишь?» — Почему ты его убил? Я скажу. Потому что увидел в нем угрозу. И он был угрозой, разве не верно? — Я… я не… — Он замолчал, качая головой. — Я хотел выкрасть ее. Положить всему конец. — Слишком поздно. Хетан мертва внутри. Давно мертва. Ты украл ее мужа. Ее детей. А потом ты — вы — украли ее тело. Цветок без корней быстро вянет. — Эстрала. Она поняла: он готов открыть какой-то секрет. — Кафал… Она ощутила ком в горе — паника? Или обещание мести? Кары? Даже если придется погибнуть ей самой? «О, я вижу. Мы все еще падаем». — Он рядом, — прошептал Бекел. — Хочет ее вернуть. Просит меня ее выкрасть. Эстрала, мне нужна помощь… Ей хотелось взглянуть ему в лицо. — Ты сделал бы это ради него? Ты так сильно его ненавидишь? Да, она почти что ударила его по лицу. — Нет… он шаман, целитель… — Ни один баргастский шаман никогда не исцелил ни одну искалеченную. — Не пытались! — Может быть и так, Бекел. Вижу, ты не хочешь ему зла. Хочешь дать ему то, чего он просит. Мужчина кивнул, как будто лишившись дара речи. — Я возьму ее у детей. Приведу на западный край лагеря. Но, Бекел, там будут дозоры — мы готовимся к битве… — Знаю. Воинов предоставь мне. Она не понимала, зачем согласилась. Не понимала идущего рядом мужчину. Но какой прок в понимании? Легче жить в невежестве, избавляющем от ожиданий, веры и даже надежды. Хетан искалечена. С ней то же самое, что было с другими невезучими женщинами. Она ранена изнутри, рану прижгли, но она до сих пор сочится. Раньше она была великой воительницей. Гордая, разум острее тернового шипа, всегда готова смеяться, но не со злобой. Она действительно была сонмом добродетелей, но что это ей дало? Сила воли не переживает калечения. Как и добродетель. Вот тайна унижения, сильнейшего оружия Баргастов. Она может разглядеть Хетан впереди: спутанные волосы, обрубки ступней, кривой посох, дозволенный искалеченным на марше. Дочь Хамбралла Тавра трудно узнать. Видит ли ее дух отца, или прячется в тени Жнеца? Или отводит взгляд? Нет, он скачет на душе сына. Вот отчего обезумел Кафал. Что же, она поможет ради памяти отца Хетан. Когда Баргасты встанут, наконец. Она устала. Она жаждет. Она надеялась, что переход скоро окончится.* * *
— Склон не крутой, — заметил Сагел. — Оглянись, — фыркнул Кашет. — Лучшее, что мы можем найти. Эта земля изрыта, но рытвины слишком старые и размытые. Здешний гребень самый большой, пойди наверх и увидишь. Склон усыпан камнями — атакуя, они потеряют коней. — Значит, пойдут с боков. — Мы сделали завалы на каждой стороне и поставили лучников на случай, если конница попытается окружить нас. — А сзади преграда из фургонов. — Да, ее удержат лучники и копейщики. Слушай, Сагел. Утром мы будем собирать добычу с горы трупов. Армия Акрюна рассеется, их деревни останутся без защиты — мы пройдем в глубь земель и объявим их своими. — Конец Вождям Войны. Да здравствует первый Король Баргастов! — Кашет кивнул:- А мы будем принцами, и король доверит нам править провинциями. Собственные стада. Лошади, бхедрины, родары. У нас будут рабы — акрюнаи, столько молодух, сколько захотим, мы будем жить в крепостях. Помнишь, Сагел? Годы юности, первая война — мы шли на Капустан и видели руины каменных крепостей вдоль реки. Построим себе такие же. По одной на каждого. Сагел ухмыльнулся брату: — Давай возвращаться к войскам. Поглядим, вдруг великий Король в лучшем настроении, чем был недавно. Они повернулись, приладили копья в петли на спинах и потрусили к авангарду колонны. Солнце еще пробивалось сквозь тучи пыли над лесом сверкающих железных пик, и тучи казалась золотым ореолом. В темнеющем небе летали стервятники. Не успели дважды перевернуть песочные колбы, как наступил сумрак. Ночь обещала быть хлопотливой.* * *
С полудюжины акрюнских разведчиков скакали по узким, извилистым руслам старых рек, выбираясь на равнину; пыль все еще носилась над оставленным армией Баргастов мусором. Они пересекли вытоптанный тысячами ног след и понеслись на юг. Солнце как раз ушло с небес, скрывшись за грядой утесами вставших на западе облаков; темнота просочилась в воздух. Когда наконец стих грохот копыт, Кафал вылез из самого глубокого оврага. Ублюдки слишком долго мешали ему — в лагере Баргастов уже должны куриться громадные котлы с варевом, еще хранящим вкус убийства — шесть частей крови животных на две части воды и часть кислого вина, большие ломти мяса с костями. Некоторые взводы выходят в дозор, бранясь, что придется жевать солонину, передают друг другу бурдюки с теплой водой. Баргастский лагерь должен кипеть разнообразной деятельностью. Недавно его нашел один из воинов Бекела, передал детали плана. Все может провалиться… но Кафалу было наплевать. Если он умрет, пытаясь спасти сестру, мучения кончатся. Хотя бы для него одного. Самолюбивое желание — но что еще ему осталось? «Я последний из детей Отца, последний не мертвый, не сломленный. Отец, ты так старался стать великим вождем Белолицых. Теперь я гадаю: откажись ты от этой попытки, пригаси наши амбиции… где бы сейчас были твои дети? Возрожденные духи, мы могли вовсе не попасть на этот проклятый континент! Точно знаю — Онос желал мирной жизни, желал пригнуть голову перед ветрами, некогда терзавшими его. Он стал плотью, он ожил — после столь долгих лет — но что сделали мы? Раскрыли ему объятия? Белолицые Баргасты назвали его гостем? Показали себя щедрыми хозяевами, которыми себя считаем? Ах, какой лжи себе не скажешь. Но в конце концов наш душевный уют оказался обманом». Он осторожно шел по истоптанной тропе. Впереди уже виднеются огни костров. Вскоре он должен заметить дозоры — он идет с запада, это может его выдать, но потом опустится темнота, и уже они станут силуэтами на фоне костров. Все равно близко подходить не придется. Бекел ее доставит, он так обещал. Перед мысленным взором возникло лицо Сеток, а потом мелькнула ужасная сцена — ее тело падает от удара, шея искривлена… он слышал хруст? Не уверен. Но она так упала… дергающиеся ноги и руки — да, был треск, отвратительный звук сломанной кости, и звук этот до сих пор спицей вонзен в череп. Он слышит его и не хочет слышать, но тщетно нежелание — жуткое эхо сотрясает его всего. Он убил девушку. Можно ли это терпеть? Нет, нельзя. «Хетан. Думай о Хетан. Ее ты можешь спасти. Рука, убившая Сеток, может спасти Хетан. Сумеешь подумать, что этого достаточно? Сумеешь, Кафал?» Презрение к себе сравнялось в нем с презрением к богам Баргастов — он знал, именно они стали причиной всего произошедшего. «Еще один дар моей руки. Они презирали Оноса Т’оолана. Не в силах понять чужой крови, чужих идей, они влили в сердце каждого воина ненависть к Вождю. И теперь они держат детей в своих руках, и лицо любого чужака кажется лицом врага, каждая непривычная мысль стала смертельной угрозой Баргастам, их жизненному укладу. Но… свободны от перемен лишь те, что лежат в запечатанных склепах. Вы утопили свой страх в амбициях — видите, куда это нас привело? На край уничтожения. Я видел армию Акрюна, но я не послал предостережения. Я не побегу в лагерь, не стану умолять Марела Эба заключить мир. Ничего не сделаю ради их спасения, даже ради Бекела. Он знает, что грядет, хотя смутно, но он не дрожит. Помни его, Кафал. Он умрет благодаря высоким добродетелям, и плодами смерти воспользуются те, в ком нет никаких добродетелей. Его используют, как использовали ему подобных век за веком, в тысячах цивилизаций. Он одна из окровавленных ступеней, по которым шествуют обуянные гнусными желаниями тираны. Без него громадный серп истории лишь впустую рассекал бы воздух. Если бы добродетель могла уничтожать тиранов. Если бы оружие взбунтовалось в их потных руках. Если бы лишь кровь тиранов орошала землю! Давай, Марел Эб. Выйди в поле, скрести клинки с Иркулласом. Убейте друг друга, и остальные смогут просто разойтись. На мечах? Зачем такие условности? Почему бы не голыми руками и зубами? Рвите друг друга на куски! Словно два волка, дерущиеся за власть над стаей — один еще ковыляет прочь, а на второго, победителя, уже злобно смотрит следующий. Так бывает всегда — и какого хрена мы должны кому-то сочувствовать? Волки, по крайней мере, не заставляют сражаться других волков вместо себя. Ну что же, тираны умнее волков!» Он замер, присел. Вот оно, место, куда он должен был выйти.* * *
Нефритовые когти скребли южный горизонт; с западной равнины донесся до странности пронзительный лай лисы. Наступила ночь. Эстрала схватила девчонку за косу и отбросила. Мерзавка пыталась запихнуть в рот Хетан козье дерьмо. Губы и щеки были перепачканы. Завертевшись на земле от злости, девка вскочила. Меньшие дети сгрудились около нее. Глаза сверкали. — Мой отец и тебя искалечит! — Вряд ли, — бросила Эстрала. — Какой мужчина захочет бабу, вымазанную дерьмом? Радуйся, что тебя еще не выдрали, Феранда. А ну, все вон отсюда — я вас запомнила и еще не решила, сказать родителям или нет. Дети выбежали. Эстрала встала на колени у Хетан, пучком травы вытирая ей рот и подбородок. — Даже дурные законы рушатся, — сказала она. — Мы падаем и падаем, Хетан. Радуйся, что не видишь творящееся с твоим народом. Но слова ее звучали фальшиво. «Радуйся? Радуйся, что тебе отрубили пальцы? Радуйся, что тебя изнасиловали столько раз, что ты не почувствуешь на себе и тушу бхедрина? Нет. Если акрюнаи завтра отрубят нам пальцы и начнут насиловать с утречка, кто оплачет Белолицых? Не Кафал. И не ты, Хетан». Она отбросила грязную траву и помогла Хетан встать. — Вот посох, опирайся. — Схватила женщину за сальную одежду и повела по лагерю. — Не задерживай ее надолго! — Оглянувшись, она увидела воина — он как раз шел потешиться с Хетан и сейчас встал, мрачно и зло ухмыляясь. — Дети накормили ее дерьмом — пойду помою хорошенько. Воин содрогнулся в отвращении. — Дети? Какие именно? Хорошая трепка… — Они сбежали, я не успела узнать. Иди порасспроси. Эстрала снова потянула за собой Хетан. Воин не преследовал ее; он выругался и побрел прочь. Она не думала, что встречных будет много — воины собрались у клановых очагов, голодные, высохшие от жажды и злые. Они толкаются и бранятся из-за места. Похоже, ночью случится несколько скоротечных поединков. «Так всегда перед битвой. Глупо, разумеется. Бессмысленно. Но, сказал бы Онос Т’оолан, „традиция“ переводится как… ну, что он там говорил?.. как „намеренная глупость“. Кажется. Я мало слушала. А должна была. Все мы должны были». Они подошли к западному концу лагеря, где уже поставлены были фургоны, формирующие оборонительную баррикаду. За ними возчики торопливо забивали скотину — в ночном воздухе висели крики сотен умирающих животных. Уже разжигались первые костры для копчения требухи — в дело шли пучки веток, кизяки, старая одежда, вспыхивали порции масла. Пламя освещало забитые загоны, блестели тысячи и тысячи испуганных глаз. Хаос и ужас надвинулись на зверей, в воздухе смердело смертью. Она не могла двинуться. Никогда еще она не видела такой картины, никогда не слышала эха страданий и бед, налетающего со всех сторон; костры придавали каждой сцене яркость, свойственную видениям безумца. «Мы делаем это. Делаем снова и снова. Со всеми созданиями, решившими, что мы заботимся о них. Делаем и даже не думаем. Мы называем себя великими мыслителями, но теперь я думаю: то, что мы делаем каждый день — и каждую ночь — почти бессмысленно. Мы опустошаем себя, чтобы не видеть своей жестокости. Мы строим суровые лица, говорим о „необходимости“. Но быть пустым значит быть бесполезным. Нам не за что ухватиться, мы катимся и катимся. Мы падаем. Ох, когда это окончится?» Она поставила Хетан за фургон. Западная равнина простерлась перед ними. В тридцати шагах трое воинов, обрамленных сиянием угасающего заката, усердно рыли укрытие для дозора. — Сиди. Нет, не вставай. Сиди.* * *
— Слушай. Страль, ты сделал достаточно. Предоставь ночь мне. — Бекел… — Прошу, старый друг. Моих рук дело — я один стоял перед Оносом Т’ооланом. Должна быть надежда… надежда на равновесие. В моей душе. Оставь всё мне, прошу. Страль отвел взгляд; Бекелу стало ясно, что слова его оказались слишком искренними, слишком откровенными. Воин нервно задвигался — его беспокойство было очевидным. — Иди, Страль. Упади этой ночью в объятия жены. Ни о чем не тревожься — всё пустое. Узри лица тех, кого любишь. Жену, детей. Тот с трудом кивнул и, не поднимая на Бекела глаз, ушел. Бекел смотрел, как он уходит. Потом снова проверил оружие и пошел черезлагерь. Боевая злость нарастала, шипела в грубых голосах, пылала в груди воинов, выкрикивавших клятвы у очагов. Злость скалилась в каждом дерзком хохоте. Нужно либо смотреть войне в лицо, либо спасаться от нее; ночью лагерь превратился для Баргастов в клетку, в тюрьму. Темнота скрыла тех, у кого бегали глаза и дрожали руки. За многими смелыми жестами и сверкающими взорами таился леденящий ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке в горло и не решались ослабить хватку челюстей. Это был старинный танец, ритуальный плевок в глаза судьбы, дразнилка для темных желаний. Он видел стариков, слишком дряхлых для боя, способных стоять, лишь опираясь на посохи — глаза их горели, рты издавали боевые кличи… но сильнее всего в глазах отражалась боль утраты, словно у них отняли самую драгоценную любовь. Верьте же, что воины искренне молятся о привилегии умереть в битве. Одна мысль о бесполезных годах, тянущихся за концом настоящей жизни воина, способна заморозить сердце храбрейшего из храбрых. Баргасты — не солдаты, как малазане или члены Багряной Гвардии. Профессию можно оставить позади, найдя новое будущее. Но для воина война — всё, единственная причина для жизни. Она создает героев и трусов, она испытывает душу способами, от которых не откупишься пригоршней серебра или хитрыми договорами. Война связывает воинов крепче, чем кровные узы. Она разрисовывает своды склепа, что находится за глазами и врагов и друзей. Вот самый чистый, подлинный культ. Стоит ли удивляться, что столь многие юнцы жаждут такой жизни? Бекел это понимал, ибо был настоящим воином. Понимал — но сердце его полнилось отвращением. Он больше не мечтал привести сыновей и дочерей в такой вот мир. Слияние с боевой злостью уничтожает столь многое — и снаружи, и внутри. Он — и многие другие — смотрели в лицо Оноса Т’оолана и видели сочувствие, видели столь ясно, что оставалось лишь отпрянуть. Имасс был вечным воином. Он сражался, наделенный благословением воина — бессмертием, возможностью сражаться вечно. Он отказался от дара по своей воле. Как мог подобный муж, даже вернувшийся к жизни, найти в себе такую степень смирения? «Я не смог бы. Даже после трех десятилетий войн…. если бы вот сейчас я возродился, то нашел бы… что? Помятую жестяную кружку с состраданием на дне? Не хватило бы на дюжину ближайших друзей. Но… он был потоком, нескончаемым потоком… как ему удавалось? Кого я убил? Избегай этого вопроса, Бекел, если сможешь. Но тебе не отвергнуть истины: его сострадание овладело твоей рукой, твоим ножом, показало тебе силу его воли». Шаги его замедлились. Он слепо оглядывался. «Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что за сломанные вещи в моих руках? Все еще крошатся… шум оглушает!» — Спасите ее, — пробормотал он. — Да. Спасите ее — лишь об этом стоит говорить. «Пусть она проживет тысячу лет, став свидетельством, кем и чем были Баргасты. Мы калечим себя и зовем это славой. Мы поднимаемся, встречая слюнявых стариков, жаждущих наполнить нас горьким ядом. Стариков? Нет, воевод и вождей. Вот наша драгоценная традиция: самоуничтожение. Подождите, она еще затрахает нас, выпьет досуха». Он бесновался молча. Кто захотел бы услышать подобное? Видите, что случилось с последним, протянувшим руку сочувствия? Он воображал себя, бредущего между рядов друзей — воинов. Он шел, таща на веревках свои спутанные доводы, а с обеих сторон ливнем сыпались насмешки и проклятия. «Истина порождает страх в уме. Мы скучаем? Да! Где же кровь? Где сверкающие ножи? Дай пуститься в танец бездумия! Подбодри наши утомленные сердца, хнычущий раб! Нассать на твои сложные мысли, мрачные предвидения. Подставляй зад, дурак. Давно пора вернуть остроту чувствам. Стой смирно, пока я калечу тебя — поглядим, как теперь похромаешь!» Бекел, пошатываясь, вышел за границу лагеря. Встал в десяти шагах от фургонов, отвязал от спины копье. Взял в правую руку. Локоть ломило, ведь разрывы связок и мышц не успели зажить. Ничего, боль его пробудит. Впереди виднелась земля на краю вырытого дозорными окопа. Над охряной почвой кочками торчали три шлема. Бекел побежал к ним, бесшумно ступая по траве. Метнул копье, когда оказался в двенадцати шагах от троих воинов. Увидел, как железный рожон впился в плечо того, что слева, пришпилив к стенке окопа. Двое других дернулись, повернули голову в его сторону. Он добежал — клинки в руках — и спрыгнул между ними. Сабля пробила бронзовый шлем, рассекая напополам голову женщины, и застряла. Ножом в левой руке Бекел резанул по шее последнего воина — но тот уклонился, спасая хребет, и сам глубоко вонзил кинжал в грудь Бекела — сбоку, чуть ниже подмышки. Узкий окоп заставил их прижаться друг к дружке. Бекел видел, что воин готовится поднять тревогу. Он ухитрился рассечь ему горло, хотя кинжал противника второй раз вошел ему под ребро. Кровь заполнила глотку Бекела; падая на умершего воина, он чуть не задохнулся в его шерстяной плаще, мучительно кашляя. Бекел ощущал глубочайшую слабость — но ему нужно было сделать еще кое-что. Найти ее. Спасти ее. Он выполз из окопа. Дышать трудно. Вдруг накатились воспоминания, забытые десятки лет назад: последний раз, когда он был близко к смерти — его поразила «лихорадка-утопленница», заполнила легкие мокротой. Толстые припарки на груди, глаза щиплет вонь земляной горчицы — лицо матери, смутное, нависающее, в глазах ужас сменяется покорностью судьбе. Стены склепа. «У каждого есть склеп внутри — но вы же не ходите туда часто? А? Там вы содержите покойников. Мертвых родичей, мертвые мечты, мертвые обещания. Мертвую личность, нет, много, много личностей. Грабя, вы забираете самое лучшее. То, что можно использовать, продать. Потом вы снова его запечатываете, оставляя тьме. Тьма остается. Ах, мама, остается. Мой склеп. Стены склепа». Ему казалось, он встал на ноги. Но нет, он лежит на земле почти рядом с ямой окопа. «Мама, ты здесь? Отец? Десорбан, сыночек, о, милый сын — я вложил меч в твои руки. Я старался быть гордым, хотя страх запускал черные когти в сердце — и тогда, потом, я смотрел в твое лицо, неживое, слишком спокойное, а вокруг пели о славном мгновении смелости — лишь мгновении, да, это всё что у тебя есть — я надеялся, что звуки музыки утешат страдания души. Я старался, потому что старания утешали их, ведь придет время, когда они сами встанут, смотря вниз, в лица любимых. Сын? Ты здесь? Стены склепа. Сцены, лица. Но во тьме ты ничего не различишь».* * *
Эстрала маялась в темноте, пытаясь разглядеть дозор. Там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вагонов она могла слышать, как какой-то ребенок кричит в лагере, в голосе что — то злое и жадное. По телу пробежала дрожь; она метнула взгляд на Хетан. Сидит, смотрит в никуда. Слишком долго. Воины уже, должно быть, ищут искалеченный приз. Летят слухи — видели Эстралу, она тащила Хетан из лагеря. На запад, да. За линию света костров. Она протянула руку, поднимая Хетан. Сунула ей в ладони посох. — Идем! Эстрала тащила ее мимо дозора. Никакого движения. Что-то лежит рядом, этого тут раньше не было. Во рту сухо, сердце бьется в горле — она подвела Хетан ближе… В нос ударил запах крови, мочи, кала. Тело — труп, застывший в смерти. — Бекел? — шепнула она. Ничего. Тяжелое молчание в окопе. Она присела над телом, перевернула. Уставилась в лицо Бекела: струйки пенистой крови на подбородке, потерянное выражение и, наконец, широко раскрытые, незрячие глаза. Новый крик в лагере, ближе. Не Феранда… ох, это Секара. Духи, обгадьте обеих с ног до головы! Ее пронизал ужас. Эстрала сжалась как лишенный укрытия заяц. Хетан тоже присела. — Нет, — прошипела Эстрала. — Встань, чтоб тебя! — Она поднялась, схватила женщину за край одежды и потащила в обход окопа, на равнину. Нефрит ласкает траву — впереди, в сотне шагов, подъем, признак гребня холма. Колонна огибала холм, вспомнила она. — Хетан! Слушай! Иди на гребень — видишь его? Иди туда. Иди спокойно, поняла? Там тебя ждет мужчина. Он спешит. Он сердится. Иди к нему или пожалеешь. Давай! — Она толкнула искалеченную. Хетан пошатнулась, но не упала. Еще один ужасный миг — она стоит на месте — но затем несчастная двинулась в указанном направлении. Эстрала выждала дюжину ударов сердца — чтобы удостовериться — и побежала назад, в лагерь. Еще можно проскользнуть незаметно. Да, она вымыла лицо Хетан, потом попросту ее оставила у фургонов — у суки мертво в голове, все видели. Убежала на равнину? Смеху подобно. Но если хотите поискать — вон там, как раз где акрюнаи затаились и ждут вас. Она заметила густую тень между фургонами и бросилась туда. На фоне костров метались фигуры. Крики прекратились. Если избегать очагов, она сможет дойти до стоянки Страля и его воинов. Поведает о смерти Бекела. Кто утром станет вождем Сенана? Наверное, Страль. Ему нужно знать, чтобы подготовить разум к командованию, взвесить участь клана. Она шагнула из тени. Тридцать шагов — и ее заметили. Шесть женщин во главе с Секарой, Феранда тащится сзади. Эстрала видела, как они бегут к ней, и вынула нож. Она знает, что они хотят сделать; знает, что они не заинтересованы задавать вопросы и выслушивать объяснения. Нет, они хотят сделать то же, что с Хетан. Бекела нет, защитника нет. Так много есть способов оказаться в одиночестве, вдруг поняла она. Они увидели оружие в ее руке. Глаза жадно загорелись — хотят крови! — Я убила ее! — завизжала Эстрала. — Бекел трахнул ее, я убила обоих! И она ворвалась между ними. Засверкали клинки. Эстрала споткнулась и упала на колени. Со всех сторон искаженные злой радостью лица. Что за пылающий голод — о, какими живыми они себя ощутили! Она истекала кровью — четыре или пять ран, жар уходит из тела… «Так глупо. Всё … так глупо». С этой мыслью она засмеялась на последнем вздохе.* * *
Тяжелое скопище туч на западе уже заволокло половину ночного неба — словно непроницаемая стена одну за другой гасит звезды и нефритовые царапины. Ветер шумел в траве — он дул с востока, словно надвигался шторм. Однако Кафал не видел вспышек молний, не слышал раскатов грома. И все же внутренний трепет нарастал с каждым взглядом на громоздящуюся тьму. Где Бекел? Где Хетан? Обмотанная рукоять кривого меча скользила в руке. Он начал дрожать: становилось все холоднее. Он еще может ее спасти. Он уверен. Можно потребовать силу у богов-Баргастов. Если они откажут, он поклянется уничтожить их. Никаких игр, никаких сделок. «Знаю — это ваша кровожадность привела к беде. И я заставлю вас заплатить». Кафал страшился мига, когда впервые увидит сестру, эту изломанную насмешку над женщиной, которую знал прежде. Узнает ли она его? Разумеется, должна. Она бросится в объятия — конец мучениям, начало новой надежды. Ужасы, да — но он сумеет все исправить. Они убегут на запад — до самого Летера… Тихий шелест сзади. Кафал развернулся… Дубина ударила его в левый висок. Он пошатнулся вправо, пытаясь повернуться и встретить нападающего ударом меча. Толчок в грудь — его подняло над землей. Он извивался в воздухе, меч — крюк выпал из руки; затем кулак, словно бы держащий его за грудь, разжался — он упал на спину, затрещали кости… он непонимающе смотрел на копье: торчит вверх словно древко знамени, наконечник спрятался в грудной клетке… Тени сверху. Рука в перчатке схватилась за древко, провернув и вогнав его еще глубже. Острие вошло в землю. Он пытался понять, но все ускользало из бесчувственных пальцев. Три, нет, четыре фигуры сверху, но все они молчат. «Смотрят, как я умираю. Я делал так же. Почему мы такие? Почему мы так радуемся чужой неудаче? Потому что, думаю я, мы знаем, как легко оказаться неудачником». Воин — акрюнай расслабился. — Готов, — сказал он, вытаскивая копье. — Если он разведывал наш лагерь, — удивился человек с дубиной, — почему стоял лицом не туда? — Баргаст, — пробурчал третий, и все закивали. У проклятых дикарей в мозгах ни капли разумения. — Завтра, — сказал, очищая копье, воин, — мы убьем остальных.* * *
Она ковыляла, не сводя глаз с черной стены впереди, а та то накатывалась, то отступала, словно весь мир пульсировал. Сейчас ее толкал ветер, плотный как упершаяся в спину ладонь. Тум, тум — упирался в почву конец посоха. Когда перед ней возникли четверо акрюнаев, она замедлила шаги, а потом встала, ожидая, пока они овладеют ей. Но они не стали. Вместо насилия они сделали жесты защиты от зла и скрылись во мраке. Помедлив, она захромала снова, тяжело дыша. Мозоли на руках вскрылись, сделав посох липким. Она шла, пока мир не потерял силу, а тогда села на сырую траву подле обросшего лишайником валуна. Ветер мотал обрывки одежды. Она смотрела не видя, посох выпал из рук. Еще немного, и она повалилась набок, скрючившись. И стала ждать, пока чернота не проглотит мир.* * *
Похоже, ночь и вообще нормальный порядок течения времени были украдены. Страль смотрел, как Белолицые кормят костры всем, что может гореть, выкрикивают призывы к богам. Узрите нас! Найдите нас! Мы ваши дети! Козлов тащили на импровизированные алтари, перерезали глотки. Плескала кровь, дергались копыта — потом ноги замирали, мелко содрогаясь. Псы убегали, завидев необъяснимые проблески клинков. Ужас и безумие хлестали всех, словно струи дыма, искры, взлетавшие над чадящими кострами. На заре, знал он, в лагере не останется ни одного животного. Если заря вообще придет. Он слышал о смерти Эстралы. Слышал и о том, чем она похвасталась. Бессмыслица. Бекел не мог насиловать Хетан — ясное дело, Эстрала поверила, что станет женой Бекела, а потом увидела его с Хетан и поддалась безумию, разрисовавшему сцену яркими тонами похоти. Убила обоих в припадке ревнивой злобы. Страль проклинал себя. Нужно было давно избавиться от вдовы. Показать, что Бекелу она не интересна. Духи подлые, если бы он заметил в ее глазах блеск безумия, сам убил бы. Отныне командовать Сенаном в битве выпадает ему. Удовлетворились самые тайные его мечты — как раз тогда, когда он добровольно решил остаться в тени Бекела. Но исполненное желание оказалось вовсе не таким сладким на вкус. Честно говоря, он им уже давится. Бекел обсуждал с ним грядущую схватку. Рассказывал о своих замыслах. У Страля есть хотя бы это. Когда Сенан соберется на рассвете, он призовет вождей кланов и передаст слова Бекела, как будто придумал всё сам. Послушаются ли они? Ну, скоро он узнает.* * *
На востоке солнце открыло глаз и, казалось, дрогнуло при виде массивной стены туч, пожравших половину неба. На обширной равнине, на самом краю земель исчезнувших овлов, зашевелились две армии. Звериные знамена Баргастов поднялись над приглаженной ветрами травой, словно напруженные парусами мачты; пепел костров наподобие черного снега густо висел в воздухе. С юго-запада на них надвигался полумесяц конницы и пехоты. Стяги вились над легионами солдат Сафинанда, шагавшими в фалангах — щиты скошены, чтобы не давил ветер, копья блестят в ярком свете зари. Роты застрельщиков из Д’раса и лучников заполнили прогалины между главными отрядами. Конные стрелки двигались на концах бхедриньих рогов строя, за ними ехали копьеносцы в тяжелых доспехах. Кони плясали под воинами Акрюна, то и дело кто-то выезжал вперед, а приятели скакали за ним, помогая успокоить скакуна. Вождь Войны Марел Эб поставил воинов Сенана в середине гребня, в окружении малых кланов. Его барахны были разделены между братьями, закрепившись на флангах. День разгорался. Полумесяц приближался к позициям Баргастов, постепенно смещаясь к югу — так докладывали вернувшиеся разведчики. Вскоре ветер утих, воздух почему-то пронизало холодом. Самый разгар лета, но дыхание плюмажами вылетало из глоток тысяч лошадей. Воины дрожали — наполовину от мороза, наполовину от страха. Что это, битва богов? Когда покажутся духи акрюнаев, подобные клыкам в распахнутой пасти? Не готовы ли неупокоенные боги, предки Баргастов, выползти из — под промороженной земли, распевая старинную панихиду крови? Неужели смертные армии обречены сражаться в гуще ужасающей схватки властителей? Небеса над ними раскололись надвое: хрупкий утренний свет на востоке, непокорная тьма ночи за западе. Никто — ни Баргасты, ни акрюнаи, сафии или драсильяны — не видели такого неба. Оно наполнило их трепетом. Иней покрыл траву, блестел на железе и бронзе; ледяной воздух плыл перед фронтом бури. Ни одна из армий не начинала петь вызывающих боевых гимнов. Неестественная тишина сковала войска, хотя воины уже могли видеть противника. Ни одной птицы в лихорадящем небе. Однако армия Акрюна надвигалась на ненавистного врага. А тот стоял в ожидании. В тысяче шагов к западу от позиций Баргастов лежало тело женщины, скорчившееся в мерзлой траве спиной к облаченному в лишайники валуну. Хорошее место, чтобы лежать в последнюю ночь жизни. Иней блестел на бледной коже, словно алмазы. Она умерла в одиночестве, в тридцати шагах от трупа брата. Но смерть забрала лишь плоть. Женщина по имени Хетан, жена Оноса Т’оолана, мать Абса, Стави и Стории, умерла немного раньше. Тело может ходить, топча скорлупу погибшей души — иногда дни, иногда годы. Она лежала на мерзлой земле, завершая сцену полнейшей сдачи в плен. Неужели само небо наверху мигнуло, и не раз? Когда мигает небо, долго ли это длится? Как различить миг среди полотнищ тьмы, на заре света? Духи, чьи крылья сгорели, став черными обрубками, не желали выдавать ей ответ. — Седдик, ты еще жив? Мне кое-что снилось. Видение, смерть волкоящера, лежащего на боку, угроза костей под солнцем. Слушай мой сон, Седдик, и запоминай. Алчность — это нож в ножнах амбиций. Подойдя слишком близко, ты видишь зловещий блеск. Слишком близко, чтобы убежать. Говорю тебе: алчность призывает смерть, и теперь смерть овладеет ей дважды. Это видение. Она умерла едва ли в сорока шагах от брата, а над ней в небесах сражаются две армии, и звери, бывшие братьями, готовы зубами рвать глотки. Странные имена, странные лица. Раскрашены как Казниторы. Человек с грустными глазами, его звать Скипетр Иркуллас. Что за небо, что за небо! Алчность и амбиции, Седдик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Вот доводы судьбы, и каждый довод лжив. Она умерла на рассвете. Я держала в руках сломленную душу. И все еще держу. Как Рутт держит Хельд. Я узнала мальчика. Абси, где же ты? Седдик выслушал ее и сказал: — Баделле, мне холодно. Еще расскажи об огнях. О чудесных огнях. Но огни сгорели, оставив лишь пепел и золу. Это холод иного мира. — Седдик, слушай. Я видела дверь. Она открывается…Глава 18
То, что кормит тебя, порвано когтями твоей нужды. Но нужды живут наполовину в свете, а наполовину во тьме. Добродетель латает щель. Если воля нужды есть жизнь, то страдания и смерть не напрасны. Но если говорим лишь о желаниях и вздорных потребностях, щель полнится тьмой, добродетель падает наземь. Нужды и желания сотворены для серого мира. Но природа не дарует привилегий. То, что правильно, вскоре накормит себя, взяв когти твоей нужды. Так требует жизнь.Слабая и утомленная Яни Товис проследовала за братом в ворота, в мертвый город Харкенас. Передаваемые в ее роду тайные легенды накрепко запечатлелись в душе, и она теперь узнавала детали увиденного. Когда шла по мосту, эхо шагов обняло ее, знакомое и родное, печальное, как одеяния умершей бабушки. Проходя под сводами арки, она как будто возвращалась домой — но дом стал местом забвения, она словно унаследовала чужую ностальгию. Тревога стала испугом, когда она вышла из прохладной темноты и увидела безмолвную, безжизненную панораму: высокие закопченные здания, покрытые пятнами башни и обезображенные статуи. Ярусы садов давно заросли не сорняками, а толстыми скрюченными деревьями; их корни разорвали стенки, обвили башни, подняли камни мостовых. Птицы свили гнезда на уступах, залив стены белым пометом. Груды сметенных ветром листьев завалили все углы, между плитами выросла трава. Она могла ощутить старинную магию — что-то словно летает на самом краю зрения. Город пережил целые эоны, хотя этого вряд ли можно было ожидать. Колдовство все еще противостоит неумолимому напору времени. Она видит город, покинутый жителями едва ли поколение назад, хотя на деле он древнее, чем можно вообразить.
«Качества жизни», Сеген
И матери детей не бросят
пока не сокрушится мир…
* * *
Он въехал в Цитадель. Разумеется. Он же Йедан Дерриг. Ему хочется своими глазами увидеть место, где пролилась кровь. Какие-то мощные сотрясения раскололи мраморные столпы по сторонам Великого Зала. Зияли трещины, многие колонны опасно накренились; мозаики пола покрыла тонкая пыль. Местами пыль слежалась в грязные пятна. Не глядя на весь здешний мусор, Йедан пересек обширную палату. Он ощущал в теле тепло, словно шел на битву. Потоки силы все еще циркулировали здесь, наполняя его разнообразными эмоциями. Ужас, горе, черная ярость и жуткая боль. Безумие пало на цитадель, мир истек кровью. Он нашел боковой проход сразу за Великим Залом. Его обрамляла загадочная резьба — женщины в торжественной процессии. Высокие женщины, черная как полночь кожа. В самом проходе сцены изменились, став картинами плотских утех, все более подробными по мере приближения к дальнему концу. Миновав череду альковов, назначение которых казалось очевидным, Йедан Дерриг оказался в помещении со сводчатым потолком. Терондай, так оно называлось? Насколько исказилось слово с течением времени? Священное око темноты, свидетель всего в мире. Было время, говорится в тайных преданиях, когда свет не посещал этого мира и тьма была абсолютной. Лишь истинные дети Матери могли выжить в таком Королевстве, но кровь не остается чистой навеки. К тому же в Ночи обитали и другие существа. Некоторые видели верно, некоторые нет. Свет просочился через раны Матери — раны, которым она дозволила быть. Из ран произошло рождение. «Все дети, — сказала она, — должны видеть. Мы даруем жизнь в свете, тьме и тени. Истину нашей природы не найти в том, чем мы не являемся. Идите из тьмы, идите в тень и дальше, в свет. Такова истина сущего. Без почвы не будет неба. Так говорила она Азатенаям в пыли их свар». Тайные предания, не более чем чепуха. Слова, придающие значение тому, что и так существует, желают того разумные существа или нет. Истолкования камня, реки, расплава внизу и ледяного дождя сверху. Подобные штучки его не особенно впечатляют. Терондай был покрыт темными пятнами, усыпан сухой листвой. Бесформенные кучки белого праха — вот все, что осталось от тел, упокоившихся на месте гибели. Ни оружия, ни драгоценностей — Йедан предположил, что комнату посетили грабители, как и всю Цитадель, наверное. Странно, что кровные легенды не упомянули о ловких ворах. «Не мы ли оказались здесь в последние, мрачные дни? Никаких героических битв. Всего лишь… Что? Ожидание? Отсюда вопрос: кто мы, во имя Берега? Их треклятые слуги? Рабы? Тайные предания, выдайте свои тайные истины». Откуда эти давние претензии на «королевскую кровь»? Правители чего? Вырубки? Сада? Острова на реке? Да, он привык к гордым уверениям, что они с сестрой созданы для руководства, что нужно подчинять волю окружающих. У них ведь есть титулы. Полутьма. Дозорный. Яни Товис тоже добровольно приняла роль Королевы трясов. «Бремя привилегий — видите, как мы склонились под тяжестью?» Стиснув зубы, он снова оглядел помещение, на этот раз внимательнее. — Проклятый глупец. Он резко повернулся, увидел сестру. — Ты в храме, идиот. Убери проклятого коня. — Здесь есть многоярусные сады, — сказал он. — Найди среди своих несколько фермеров, пусть начнут расчистку. Других я отошлю к реке. У нас много сетей. — Хочешь, чтобы мы заняли город? — Почему бы нет? Казалось, она не может найти слов. Йедан заставил коня повернуться, чтобы смотреть ей в лицо. — Полутьма, ты увела нас на Дорогу Галлана. На Дорогу Слепца. Мы оказались в Королевстве Тьмы. Но оно мертво. Магия сохранила его в мертвом состоянии. Если некогда это был наш дом, мы сможем заново обжить его. Не в этом ли наша судьба? — Судьба? Яйца Странника, почему это слово звучит шелестом вынимаемого из ножен меча? Йедан, может быть, мы знали город раньше. Может быть, наша семейная линия исходит из далекого прошлого и все легенды верны. Славный Харкенас. Но ни в одной истории не сказано, что мы здесь правили. В этом городе. Мы не были владыками королевства. Он внимательно смотрел на нее. — Тогда мы передвинемся. — Да. — Но куда? — За рекой лес. Пройдем через него на другую сторону. Йедан, мы зашли далеко. Давай же закончим путешествие там, где оно началось. В нашем истинном доме. На Первом Берегу. — Мы даже не знаем, что он такое. — Значит, узнаем. — На реку стоит все же обратить внимание, — настаивал он. — Еды у нас мало. — Конечно. А пока — во имя всех здесь павших, брат, слезь с коня!* * *
Через несколько мгновений после их ухода застывшая на тысячи лет тишина окончилась. Зашелестели сухие листья, взлетая на воздушных вихрях. Пыль поднялась, странный мутный сумрак — в котором свет казался незваным гостем — вдруг замерцал. И что-то вроде долгого, протяжного вздоха заполнило комнату. Долго не затихали отзвуки, до ужаса похожие на плач.* * *
Краткость шла за Сластью к началу улочки. Обе несли фонари. Тени метались по стенам на всем пути через узкий проход. Вдруг подружки застыли, рассматривая тела под ногами. — Мертвые? — спросила Краткость. — Нет, милая. Они оказались в царстве снов. — И давно? — Вряд ли давно, — ответила Сласть. — Я видела, как они слонялись поблизости, делая ритуалы или еще что. Потом видела еще раз, у них уже факелы прогорели. Вот я и пошла взглянуть. Краткость присела, поставила фонарь рядом. Схватила ближайшую к ней ведьму и перевернула на спину. Вгляделась в лицо. — Думаю, Стяжка. Они кажутся близняшками. — Чем дальше, тем ближе, — согласилась Сласть. — Я тоже заметила. — Веки дергаются как у бешеной. — Царство снов, я же сказала. Краткость оттянула веко. — Глаза закатились. Может, ритуал на них обратился. — Может. И что делать? — Они же не умерли. — Точно. Однако такая возможность не каждый день выпадает.* * *
— Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил. Галлан пришел в ужас. Он не мог привыкнуть к новому миру. Ему хотелось вернуться во тьму; вырвав себе глаза, он нашел тьму. Сендалат… Тоненькая рука сына крепко зажата в ее руке. Они стоят и смотрят на безумца, смотрят, но не замечают кровь на лице и полу — хотя разве это возможно на самом пороге Терондая? Он плакал, то и дело поперхиваясь — но, что бы ни лежало во рту, он не хотел это выплевывать. Губы его блестели алым, зубы стали краснее кедровых щепок. — Мама, — сказал ее сын, — что случилось? «Мир изменился. Галлан, ты глупец. Ушедшего не вернуть». — Случайность, — сказала она. — Нужно найти помощь… — Но почему он ест свои глаза? — Давай, быстрее найди жрицу. Скорее, Орфанталь! Галлан подавился, попытавшись проглотить глаз. Вместо этого тот снова оказался во рту. Дыры глазниц сочились кровавыми слезами. «Вечные поэтические позы, Галлан. Грандиозный символ, искусно расположенный в преддверии храма. Ты будешь здесь лежать, пока не явится некто значительный, и тогда ты проглотишь треклятые глаза. Шедевр — вопрос точного расчета. Будет ли Мать Тьма поражена в самое сердце, Галлан? Или просто ощутит отвращение?» — Сделано, старик, — сказала она вслух. — Пути назад нет. Он, очевидно, понял ее неправильно, потому что захохотал. Она заметила во рту глаз — тот перевернулся и — что за безумный момент? — словно поглядел на нее. — Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил. Сендалат зашипела, когда эхо снова ворвалось в память. Оно не принадлежит сцене, ею воскрешенной. Оно исходит откуда-то еще, от кого-то еще. И предназначено кому — то еще. Да, в этом весь ужас. Она действительно слышала слова, и они действительно исходили от нее, были сказаны ее голосом, и то был голос женщины, познавшей подлинное горе. «И в этом самая горькая истина. Я не излечилась. Спустя столько времени…» — Заснула? — спросил лежавший рядом Вифал. Она обдумала выгоды ответа, сочла, что таковых не много, и промолчала. — Снова говоришь во сне, — пробурчал он, ворочаясь под одеялом. — Вот что хотелось бы знать: что сломано? Она села, словно ужаленная скорпионом. — Что?! — Все же проснулась… — Что ты сказал? — Что бы ни сказал, у меня сердце в горле бьется. Ты хочешь его вырвать? Думаю, не лучше лы быть избитым до потери… Зарычав, она подхватила мех и встала. Три демона — Венета непонятно зачем рыли глубокую дыру около дороги. Хруст был внизу, поднимал тяжелые камни и передавал скорчившейся у края Шлеп, она совала их Писку, а тот отбрасывал камни как можно дальше. «Что они делают, во имя Худа? А, неважно». Она потерла лицо. «Во сне говорю? Не те слова. Умоляю, не те слова!» Она прошлась вдоль Дороги. Хотелось двигаться вперед, но Вифалу нужно иногда спасть. Люди до удивления хрупки. Любое их достижение непрочно. «Не будь их так много, не показывай они яростную деловитость муравейника, давно вымерли бы. Более того, если бы мы, прочие, не смотрели на их жалкие усилия с ленивой насмешкой… если бы мы были мудрее — давно смели бы их с лица земли. Тисте Анди, Джагуты, К’чайн Че’малле, Форкрул Ассейлы. Боги, даже Тисте Эдур. Скабандари, ты сразил не того врага. Даже ты, Аномандер — ты играл с ними как с домашними зверушками. Но зверушки набрасываются на вас, рано или поздно». Она знала, что сама прячется от чешуйчатого зверя, грызущего основы разума. Он заставляет мысли блуждать, не видеть места, на котором еще блестит родственная кровь. Бесполезно. Слова сказаны. Насилие дает ответ. Как глубоко не дыши, однажды грудная клетка замрет в тишине. У этого зверя самые острые зубы. Сендалат вздохнула. Харкенас. Город ждет. Уже недалеко. Давний дом, личный склеп, углы которого забиты глупыми безделушками жизни молодой женщины.Посмотрите, ловлю я сны
пыль хочу удержать в руке…
* * *
Он вроде бы помнил, что происходит из семьи Виид. Что был гралийцем, воином и мужем. Творил ужасающие дела. На его руках кровь и на языке горько-соленый вкус крови. Из головы так и не выветрился запах горелой одежды. «Я убивал». Мысль эта стала отправной точкой. И тогда все истины собрались, формируя костяк будущего. Что привело к следующей мысли. «Я снова буду убивать». Ни один из тех, кого он преследует, не смеет надеяться на спасение. Их крошечное королевство подобно кургану термитов. Насекомые тоже мнят себя великими, громадными и могущественными внутри своей кучи. Виид стал башмаком, окованным бронзой каблуком, сокрушающим стены, учиняющим разорение. «Вот ради чего я создан». Его тропа не отклоняется. Он спустился в яму, прошел в дверь и оказался в комнате, заваленной трупами рептилий. Среди них кишели ортены и прочие паразиты. Он пересек комнату и встал перед внутренним порталом. Они где-то высоко — они его заметили, он уверен. Следили за ним через глаза или пасть дракона. Они не знают, кто он, поэтому не имеют причины бояться. И все же они будут осторожничать. Если он попросту прыгнет между ними, сверкая клинками, кто-то может сбежать. Кто-то станет отбиваться. Удачный выпад… нет, ему потребуется очарование, способность их убедить. «Возможно, мне не удастся. Вижу такую вероятность. Но разве я не наделен терпением? У меня очевидный талант к обману. За моей спиной не только опустевшие хижины». Он вложил оружие в ножны. Сплюнул в ладони, провел по волосам. И пустился в долгое восхождение. Он мог бы завыть им в лица, а они не услышали бы. Мог бы сомкнуть невидимые руки на глотках, а они даже не дернулись бы. «Убийца пришел! Тот, что внизу… я плыл по бурным волнам его желаний — он желает убить всех!» Но нелепая его семья не беспокоится. Да, они видели незнакомца. Видели, как он решительно вошел в каменное здание, которое они уже сочли своим. А потом возобновили обыденные занятия, словно попали под власть отупляющей, избавляющей от забот магии. Таксилиан, Раутос и Вздох пошли за Сулькитом. Трутень К’чайн Че’малле трудился над бесчисленными механизмами. Тварь казалась не знающей усталости, словно цель заставляла ее забыть о потребностях плоти. Даже Таксилиан не мог понять, возымели ли хоть какой-то эффект усилия Сулькита. Ничто не пробуждалось к жизни. Никакие тайные чары не взрывались внезапными переменами. Темнота все еще царила в коридорах, дикие животные носились по комнатам, строили гнезда в кучах мусора. Последний и Асана тоже строили подобие гнезда — когда не охотились за ортенами или не собирали воду из сочащихся влагой труб. Шеб постоянно следил за пустыми просторами с насеста, который назвал Венцом, а Наппет бродил без цели, бормоча под нос, проклиная невезение, приведшее его в столь гнусную компанию. Все они слепые глупцы! Дух, прежде гордившийся всеведением, избегал разума гралийца по фамилии Виид. Он пошел помогать Сулькит. Ведьма Вздох — адепт, восприимчива к колдовству. Если кого и можно пробудить, коснуться, то именно ее. Он нашел их в круглой палате за Глазами. Но обширный дом мертвой ныне Матроны совершенно преобразился. Потолок и стены сочились горькой слизью. Густые озерца покрыли пол у помоста, в воздухе носились пряные запахи. Широкая и длинная постель, господствующая на помосте — престоле, казалась больной, искривленной как корни поваленного дерева. Во все стороны свисали влажные щупальца. Воздух над кошмарным престолом так густо пропитался соками, что мерцал и колыхался, словно превратившись в живой дым. Сулькит неподвижно, как статуя, стоял у помоста, источая жидкости — он словно плавился на глазах. Из горла вырывались странные гортанные звуки. — … пробудился за каждой стеной, — говорил Таксилиан. — Я уверен. — Но ничего похожего! — сказал Раутос, показывая на Сулькита. — Боги подлые, воздух — я едва дышу… — Оба вы дураки, — бросила Вздох. — Это ритуал. Это самое старое колдовство — магия пота, запаха и слез — против нее мы беспомощнее детей! Убейте его, я вам говорю! Воткните нож в спину, перережьте горло! Пока не поздно… — Нет! — возразил Таксилиан. — Это должно случиться — я чувствую — дело трутня сулит нам спасение. — Заблуждаешься! Раутос встал между спорящими, лицо его было напряжено от страха и смущения. — Есть некий рисунок, — сказал он в пустоту. — Все, что делал трутень — и все остальное — вело к этому мигу. Рисунок — я почти его вижу. Я хочу… хочу… Он не знал, чего хочет. Дух дико кружился в завихрениях неисполнимых желаний этого человека. — Ответы придут, — заявил Таксилиан. «Да!» — закричал дух. — «Придут с ножами в руках! Придут убить вас всех!»* * *
Под уровнем Чрева Наппет встал около странной трубы, что шла вдоль всего коридора. Он довольно долго следовал ее изгибам, пока не заметил, что широкие — ему по грудь — листы бронзы начали излучать жар. Вспотевший мужчина колебался. Вернуться? Он может расплавиться, пока залезет по всем ступеням. В темноте не видно никаких признаков боковых проходов. Горячий, сухой воздух горит в легких. Он готов былвпасть в панику. Что-то бурлит в трубе, стремясь вдаль. Наппет заскулил — он может тут и помереть! «Шевелись, дурак. Но куда? Спеши. Думай!» Он наконец заставил себя зашагать. Где-то там впереди брезжит спасение. Так должно быть. Он уверен. Воздух потрескивал, от поверхности трубы отлетали искры. Он завизжал и бросился бежать. Тут его ослепили вспышки — коридор заполнился молниями. Серебристые корни выскочили и пронзили тело. Мучительная боль в нервах — вопли вырывались из груди, терзали горло — он забил руками… Между пальцами встали ослепительные дуги. Что-то ревело — там, впереди — и блестело огнем. «Плохой путь! Я пошел не…» Внезапная темнота. Тишина. Наппет встал, тяжело дыша. Потом сделал глубокий вздох, прислушался… Беспорядочные звуки внутри трубы уходили все дальше. Он хрипло выдохнул. В воздухе висело что-то странное, горькое, разъедало глаза. Что тут сейчас творилось? Он успел увериться, что погибнет, поджарится как ударенный молнией пес. Он ощутил в теле циркуляцию энергий, в венах словно кислота вскипела. Пот остывал на коже. Он дрожал. Тут он услышал шаги и повернулся. Кто-то идет сзади. Коридор не освещен фонарями. Он слышит лязг железа. — Шеб? Ты? Последний? Проклятый олух, зажги фонарь! Фигура не отвечала. Наппет облизнул губы. — Кто это? Скажи хоть слово! Дух в ужасе следил, как Виид шагает к Наппету. Кривой клинок высоко взлетел, обрушившись на шею. Изо рта мужчины выплеснулась струя крови. Он пошатнулся от удара. Захрустели кости — это Виид вытаскивал застрявшее в ране оружие. Кровь хлынула потоком, Наппет поднял руку, зажимая ладонью шею; глаза его были широко раскрыты и все еще наполнены непониманием. Второй удар пришел с другой стороны. Голова нелепо склонилась набок, чуть покачалась на левом плече и упала с шеи. Тело рухнуло. — Не будем терять времени, — пробормотал Виид, наклоняясь и вытирая клинок. Потом он встал, повернулся к духу: — Хватит криков. Кто меня призвал, как думаешь? Дух отпрянул. «Я не… не я…» — Давай, веди меня к остальным, Хищник жизней. Дух завыл, улетая от выродка. «Я должен предупредить всех!» Ухмыляющийся Виид шел следом.* * *
Спешившись, он раздавил последние угли небольшого костра, ощущая, как под ногами катаются камешки, и обернулся к старой карге. Сверкнул глазами, смотря на покрытую чешуйками спину, словно молчаливое осуждение могло повергнуть ее наземь. Но Ливень знал, что его воля слабее летнего дождичка. — Это шпили из легенд моего народа — Клыки Пустошей. Ты украла звезды, ведьма. Ты обманула меня… Олар Этиль фыркнула не оборачиваясь. Она смотрела на юг — по крайней мере он думал, что это юг, но нерушимые прежде знания оказались слишком уязвимыми перед магией бессмертной женщины, каждую ночь зажигавшей костры из камней. Уязвимыми как пучки сухой травы, которые она переколдовывала в куски сочного мяса, как скалы, источавшие воду при касании костяшек ее пальца. Ливень поскреб под тощей бородкой. Он истратил последние остатки масла, при помощи которого молодые воины-овлы прижигают поросль, пока не появился настоящая густая борода. Он, наверное, похож на придурка, но тут ничего не поделаешь. Да и кому на него глядеть? Нет уже смеющихся девушек со скромными взорами, пугливо отбегающих с его пути через селение. Старые пути заброшены. Пусто и будущее, которое ему обещали в детстве. Он воображал летерийского солдата, вставшего на груде костей, белой горе — останках народа Ливня. Под ободком шлема тоже виднелась голая кость черепа, застывшая в вечной улыбке. Ливень понял, что нашел себе любовницу, и ее имя — ненависть. Неважно, какой это летериец — солдат или просто чужак. Символ алчности и деспотизма. Загребущая рука, голодный блеск в глазах, дух, готовый забрать всё, лишь бы хватило силы и настойчивости. Ливень грезил о разрушении. Великом, катящемся, оставляя позади лишь кости. Он глянул на Олар Этиль. «Чего ты хочешь от меня, ведьма? Что дашь взамен? Это ведь время обещаний, не так ли? Если не так, я существую зря». — Когда обретешь голос, — сказала она, — поговори со мной, воин. — Зачем? Что ты ответишь? Смех ее был сухим кашлем. — Когда я отвечу, горы рассыплются во прах. Моря закипят. Воздух заполнится отравой. Мой ответ, воин, оглушит небеса. — Она повернулась, клочья одежды взлетели в воздух. — Не чувствуешь? Врата — они открылись с треском, дорога манит внутрь. О, что за дорога! — Она снова заквохтала. — Моя ненависть молчалива. Ей нечего сказать. — Но я, тем не менее, кормлю ее. Глаза воина расширились: — Эта лихорадка пришла от тебя, ведьма? — Нет, я не проникала в твою душу подобно ночной змее. Я всего лишь пробудила ее к чувству справедливости. — Зачем? — Это меня забавляет. Седлай лошадь, воин. Мы скачем к шпилям твоих легенд. — Легенд, переживших народ, их создавший. Она чуть склонила к нему голову: — Не совсем. Не совсем. — И опять засмеялась.* * *
— Где он?! — кричала Стави, поднимая кулачки, словно готовясь ее ударить. Сеток встала с земли. — Не знаю, — сказала она ровным тоном. — Он всегда возвращался. — Но его нет уже дни и дни! Где он? Где Тук? — Он служит не одному хозяину, Стави. Чудо, что он смог оставаться с нами так долго. Сестра Стави казалась готовой зарыдать. Она упорно молчала. Мальчик сидел, опираясь спиной о мертвый бок Баалджагга, а громадный зверь лежал, как будто спал, спрятав нос между лап. Малыш игрался пригоршней камешков и, похоже, не обращал внимания на тревоги сестер. Сеток подумала, не слаб ли он на голову. Сказала со вздохом: — Он повел нас на восток — и туда мы и должны… — Но там нет ничего! — Знаю, Стави. Не понимаю, почему он нас туда ведет. Не захотел объяснить. Но неужели мы будем противоречить его желаниям? Она знала, что такая нечестная тактика призвана вызвать в детях согласие. Она работает, но, как знает любой взрослый, недолго. Сеток взмахнула рукой. Ай встал и потрусил вперед, а Сеток подхватила мальчика и велела сестрам идти сзади. Жалкая стоянка осталась за спиной. Она гадала, вернется ли Тук. Была ли причина его заботе о них, или это всего лишь остатки чувства вины или ответственности за детей друга? Он оставил жизнь позади и не обязан соблюдать ее правила, ее требования к душе смертного — нет, в мотивах такой твари не может быть ничего человеческого. Глаз, которым он на нее смотрел, принадлежит волку. Но даже среди этих зверей родство стаи — результат напряженных игр в доминирование и покорность. Благое братство таит под собой политические махинации, безжалостные решения. Дайте жестокости шанс… Он ведет их жалкую стаю, его владычество неоспоримо — ведь вряд ли даже смерть его устрашит. Она наконец поняла, что не может ему доверять. Что облегчение, когда он принял командование, было чувством ребенка, жаждущего оказаться в тени взрослого, не дающего себе осознать, что истинная угроза может исходить именно от мужчины или женщины, вставшей над ним. Да, близняшки потеряли всё. Отчаянная преданность мертвецу, бывшему другу отца, вполне понятна. Стави и Стория хотят его назад. Конечно, хотят и потому смотрят на нее с каким-то осуждением, словно она виновна в пропаже Тука. Нелепо, но в самой Сеток девочки не видят спасительницу. Не видят защитницу. Они порадовались бы, если бы она исчезла. Мальчик и гигантский волк. Он будет защищать всех? Трудно полагаться. «А у меня есть сила, хотя я не могу придать ей форму, тем более предназначение. Кто не всемогущ во сне? Заснув, я отращиваю крылья и могу летать высоко над землей; но это не означает, что я проснусь пернатой. Мы боги в мечтах. Несчастье наступает, когда мы начинаем верить, что могущественны в реальной жизни. Жаль, что нет Ливня. Лучше бы он меня не покидал. Вижу перед собой как живого. Стоит на горе костей, глаза темны под ободком шлема. Ливень, где ты?»* * *
— Выглядели близкими к смерти, — сказал Йедан Дерриг. Едущая рядом с братом Яни поморщилась: — Должно быть, что-то разбудили. Я велела защищаться, а теперь думаю, что этим их убила. — Может, они похожи нынче на шаловливых девчонок, Полутьма, но они не такие. Ты никого не убила. Она повернулась в седле и поглядела назад, на дорогу. Свет ламп и факелов создал мерцающий островок среди зданий в дальнем конце города. Свет казался раной. Она снова поглядела вперед. Темнота, да, но темнота, сквозь которую можно видеть — каждая деталь отчетлива, каждый оттенок ярок, хотя и кажется опалесцирующим. То зрение, которым она обладала в прежнем, таком далеком ныне мире, было на самом деле слабым и ограниченным. Но и здешний мир не подарок судьбы — в голове что-то давит, причем все сильнее. — Он ведь еще не умерли, — говорил Йедан. Они проскакали галопом по дороге через долину, оставив за собой заросшие поля и окруженные кустами фермы. Впереди — стена древесных стволов, начало леса, известного как Ашайн. Если верны сказания, Ашайн пал — до последнего дерева — жертвой маниакальной промышленности города, на его месте были лиги и лиги выжженной пустоши. Но лес вернулся, причем стволы Черных деревьев не смогли бы обхватить десять взрослых мужчин. Не было видно ни дорог, ни троп, однако земля под высокими кронами была свободна от растительности. Под выросшими выше башен деревьями сгустился сумрак. Среди черных стволов Яни смогла различить и другие породы — такие же массивные, с гладкой корой и змеевидными корнями. Высоко вверху какие-то растения-паразиты сформировали замшелые острова, усыпанные зубчатыми листьями и черными цветами — эти громадные «гнезда» висели на перепутанных лианах. Воздух был холодным, туманным; пахло сырым углем и смолой. Треть лиги, потом половина; стучат копыта лошадей, скрипят кольчуги, лязгают застежки, но в окрестном лесу царит тишина. Давление в голове стало болью, словно ей забили гвоздь в лоб. Движения лошади заставляли ее ощущать тошноту. Задыхаясь, она упала на шею животного, натянула поводья. На прижатой к носу ладони осталась яркая кровь. — Йедан… — Знаю, — прорычал он. — Не обращай внимания. Возвращается память. Впереди что-то есть. — Не думала… — Ты сказала, что хочешь увидеть Первый Берег. — Не хочу, если от этого голова взорвется! — Отступление невозможно, — бросил он, сплевывая. — То, что нам досаждает, исходит не от Берега. «Что?» Она с трудом подняла голову, посмотрела на брата. Он плакал кровью. Он снова сплюнул ярко-красный сгусток и сказал: — Харкенас… пустая темнота, — тут он поглядел ей в глаза, — более не пуста. Она вспомнила об оставшихся в городе бесчувственных ведьмах. Они могут не выжить. Не выживут. «Я привела их сюда только чтобы убить». — Я должна скакать назад… — Нельзя. Пока нельзя. Поедешь туда, Полутьма, и погибнешь. — Он послал коня вперед. Она последовала за ним. «Богиня Тьмы, ты вернулась? Ты пробудилась во гневе? Ты убиваешь всё одним касанием?» Мимо шествовали черные колонны заброшенного в безвременном царстве собора. Они слышали звук, исходящий из-за ломаной черной стены впереди. Вроде бы грохот волн. «Первый Берег. Где мы начались…» Просвет между стволами, блеск белого… Брат и сестра выехали из чащи. Лошади замедлили бег, встали, хотя поводья безжизненно болтались в руках седоков. Окрашенное алым видение, тишина, подобная ране. Они непонимающе смотрели на…. Первый Берег.* * *
Тучи на западе почернели, слились в непроницаемую стену. Почва серебрилась от инея, трава хрустела, ломаясь под ногами. Закутанный в шкуры Страль смотрел, как враги занимают находящийся напротив пологий склон долины. В двух сотнях шагов справа стоял Марел Эб с авангардом отборных воинов Барахна, за ними смешались отряды четырех малых кланов — он принял под командование тех воинов, что вкусили горечь поражения. Смелое решение — Страль теперь смотрел на него и не ощущал в глазах соринок. Почти не ощущал. Дыхание вырывалось белыми плюмажами. Воины переступали с ноги на ногу, подпрыгивали. Дули на держащие оружие руки. На той стороне кони лучников и копейщиков беспокойно двигались и мотали головами. Знамена вяло опустились, серые и тусклые; штандарты застыли промороженными досками. В воздухе повис железистый привкус паники — глаза снова и снова озирали устрашающее небо. На западе черная шевелящаяся стена; на востоке лазурные проблески в кристаллах льда, горящее солнце окружено зловещими «пасынками». Чернота побеждала в небесной битве, видел Страль: ее щупальца вылетали, ползли корнями, омрачая утро. На дне долины застыли четыре фаланги сафиев с ромбовидными щитами; их длинные копья опирались на петли у бедер солдат. Драсские застрельщики, среди которых было много лучников, выливались в щели между ощетинившимися квадратами фаланг, подбираясь все ближе. На флангах двинулась вперед акрюнская кавалерия, с трудом удерживая ровный строй. Скипетр Иркуллас времени не теряет. Никаких вызовов на поединки перед строем, никаких хвастливых криков. Акрюнаи жаждут начала битвы, необузданной резни, словно хор скрестившихся клинков, вопли умирающих и раненых способны вернуть мир к нормальному состоянию, расчистить небо над головами, отогнать тьму и холод. «Кровью заплатить, кровью ублажить. В это вы верите, акрюнаи?» Страль пошевелился, шагнул вперед, оказавшись в пяти шагах перед строем воинов Сенана. Повернулся кругом, внимательно поглядел на лица. Боевая злость походит на пятна под пеленой страха. Глаза сурово встречают его взор — а потом уходят в сторону, снова возвращаясь. Окрашенные белым лица, трещины от мороза. Офицеры тоже сверлят его глазами, словно ища первые признаки неуверенности, ловя первую гримасу сомнения. Он ничего им не покажет. В серебряном небе раздался непонятный треск — так озеро грохочет при паводке; воины присели, словно ожидая падения ледяных копий. Но за странными звуками ничего не последовало. Кулаки богов стучат о стекло небес. Треск сделал всё происходящее безумным. Мгновения до распада. «Что же, можете приседать, друзья мои. Как будто это вас спасет». — Бекел, — сказал Страль так громко, что стоявшие в строю дернулись. Единственное слово пробежало по рядам, оживляя воинов. — А до него Онос Т’оолан. До него Хамбралл Тавр. Мы пришли в поисках врага. Мы искали войны. Он ждал, видя, как за лицами воинов сражаются полчища мыслей. Вот выражение ярости войн, начавшихся в стране, где обитает воля. Он увидел, как растекается пятно стыда. И кивнул. — Здесь мы встали, сенаны. — За спиной вдруг раздался громовый топот ног пехоты, застучали копыта выливавшейся с боков конницы. — Вот я перед вами, один. И я выскажу слова, родившиеся у всех, что стоят передо мной. — Он высоко вскинул талвар в правой руке, поднял ножны левой рукой. — Не тот враг! Не та война! Страль вложил клинок в ножны и поднял над головой двумя руками. Заблестело железо — и скрылось из вида. Грубые выкрики приказов в задних рядах; отряды Сенана развернулись. «Прощайте. Мы уходим. Этого хотел, Марел Эб? Получай».* * *
Кто-то что-то кричал, но глаза Марела Эба были устремлены на приближавшегося врага. Первые стрелы свистели в промороженном воздухе — их почти не было видно в нависшей полутьме. Фаланги готовились к атаке: три передних ряда опустили длинные копья. С флангов быстро приближались конные стрелки, готовые выпустить рой стрел, чуть повернуться и угостить Баргастов еще одним залпом. Потом еще и еще. «Ублюдки сражаются как дети. Когда подойдут сафии, всё изменится…» Крики внезапно усилились; чья-то рука схватилась за плечо и повернула его. Он уставился в лицо одного из телохранителей — тот тычет пальцем, брызжет слюной. Что он орет? — Проклятый идиот! Что… Тут Марел сам заметил растущую прогалину в центре его строя. — Что? Они уже напали — я ничего не заметил… но… — Они отступают! Вождь Войны! Сенан! — Не будь дураком! — Он расталкивал суетящуюся стражу, добиваясь хорошего обзора. Да, сенаны пропали. Самые могущественные среди Белолицых Баргастов сбежали! — Вернуть! — завизжал он. — Вернуть!* * *
Скипетр Иркуллас натянул удила. Лоб под горячим ободком шлема рассекла глубокая морщина. Что творится в центре? «Вы приглашаете нас войти в эту пасть? Вы действительно думаете, что это сработает? Треклятые варвары, вы никогда еще фаланги не видывали?» — Вестовой! Передай командиру сафиев, чтобы фаланги не нарушали строй — если Баргасты хотят укусить этого стального ежа, пусть попробуют! — Он повернулся, подозвал второго гонца: — Пусть копейщики передвинутся ближе к центру. Ждать приказа к атаке! Давай! Подскакал еще один вестовой, бывший среди застрельщиков. Отдал честь. — Скипетр! Серединный клан отступает! — Уловка… — Простите, Скипетр, но мы видели их вожака — он вложил меч в ножны и высоко поднял над головой. И они сделали так же, повернулись и бросили строй! — Толчок Странника! Трубите сафиям наступление! Пока уроды не закрыли дыру… Скачи, солдат! Сигнальщики, ко мне!* * *
Секара Злодейка пробилась сквозь суетливую толпу, чтобы самой увидеть изменников. Она командовала арьергардом — стариками, не омытыми кровью юношами и матерями семейств. Были с ней и восемьсот воинов, еще не излечившихся от ран. В их задачу входила защита линии фургонов на случай, если акрюнаи замкнут круг и нападут на «подбрюшье». Но теперь центр опустел и враг идет к ним со спины. Она изрыгнула череду ругательств и проклятий отступающим воинам. — Трусы! Я буду ждать вас у Ворот, всех и каждого! — Она сделала дюжину широких шагов и оказалась почти рядом с последними шеренгами Сенана. Достать — не ногтями, это слишком опасно, но она может плюнуть им вслед, как сделала бы любая женщина Баргастов… Кто-то оказался рядом с ней. Она взвилась, оскалившись… Латная перчатка молотом ударила по лицу. В глазах вспыхнул свет. Ноги подогнулись, она упала бесформенной кучей. Во рту было множество осколков зубов. Сверху раздался голос Страля: — Секара, жди у ворот, если хочешь. Но помни: твой муж уже там. Поджидает тебя. Мертвецы говорят то, чего не решались сказать при жизни. О, и не забудь захватить все свои богатства. Она слышала, как хрустит трава под мокасинами воина, ушедшего за своим кланом. «Муж? Да он везде будет склоняться передо мной!» Она сплюнула смешанную со слюной кровь. «Мы выйдем бок о бок, Страль, и приветим тебя. Порвем на куски! Проклятие всему Сенану! Делайте выбор, все равно вам не увидеть клыков, пока не будет слишком поздно!» Содрогнулась земля. По массе Баргастов пробежала волна. В мерзлом воздухе повисли крики. Битва началась. Секара встала. Лицо ее опухло и пылало. — На ту сторону фургонов! — крикнула она. — Все лезем туда! Потом построиться! Все засуетились. «Да, продержитесь немного. Чтобы я успела убежать. Темнота — это везение!» Она поплелась к фургонам.* * *
Сагел присел, прикрывшись кожаным щитом от очередного потока стрел. Два удара — наконечники пробили и тростник и толстую обивку; он вздрогнул от боли в предплечье. Из-под наруча потекла струйка теплой крови. Он выругался. Брат сделал все, что смог, выбрав это место, но чтобы сражаться против конных стрелков Акрюна, лучше подошла бы изрезанная местность со множеством холмов, скал, оврагов и ям. Теперь же ублюдкам даже не нужно подбираться близко — пока стрелы не кончатся. Баргасты умирают, не получив чести скрестить клинки с врагом. Стук конских подков стал казаться похоронным звоном. В следующий раз Сагел встанет и поведет атаку — прямо на ряды конницы. «Поглядим, как вы справитесь с тремя тысячами Белых Лиц сразу!» Падение стрел прекратилось. Сагел выждал еще миг — стук копыт еще слышен, хотя этим утром все звуки стали странными. Да, кажутся более… тяжелыми. Он опустил щит, выпрямился. Заморгал, пытаясь различить подробности в полумраке. Бешеное движение внизу, весь холм дрожит… Три шеврона копейщиков подошли под прикрытием стрелков. Не осталось времени, чтобы сомкнуть ряды, поднять и нацелить пики. Он в ярости выпучил глаза, схватился за саблю. — Они идут! Идут! Баргасты заворочались, словно пробужденный ото сна чудовищный зверь. Тысячи копий надвигались снизу; Белолицые ответили ревом. Через миг масса барахнов ринулась на железные клыки. Линия соприкосновения смешалась; передние ряды приседали, ныряя под наконечники, тяжелые клинки рубили ноги коням. Животные визжали, падали; напор атакующих иссяк, разбившись о кипящую стену плоти, концы клиньев затупились, стесались посреди дикого, злобного вихря. Чуть не захлебнувшись кровью лошади, Сагел рывком встал на ноги. Он завывал страшнее демона. Пора устроить резню! Дураки подошли близко — дураки атаковали! Могли бы держаться вблизи весь день, пока фланги Баргастов не стали бы утыканным стрелами мясом — но нетерпение предало их! Он захохотал и принялся рубить всех, кто оказывался рядом. Пересекал бедра, отрубал запястья, сносил ноги коням. Он ощутил, что конница пытается отступить — громадное, жадное до крови орудие уже затуплено и обломано. Он с ревом усилил натиск, зная: его товарищи делают то же самое. Они так легко не уйдут, ну уж нет. «Половина Свободных Городов Генабакиса бросала на нас кавалерию — и мы уничтожали всех!»* * *
Скипетр Иркуллас следил, как тяжелая конница пытается выбраться с флангов позиции Баргастов. Десятки лучших воинов и отлично обученных коней гибли с каждым вздохом саднящей груди, но сделать ничего было нельзя. Ему нужно отступление, пусть даже его сочтут позорным бегством — главное, отходить надо медленно, увлекая на склон как можно больше воинов. Нужно, чтобы весь фланг увлекся резней — тогда он подаст сигнал конным лучникам, быстрым на ноги застрельщикам и одной фаланге сафиев надежно отрезать эту часть Баргастов, подставив под удар копейщиков и конных топорников. Они будут молотом, сафии — наковальней. На другом фланге дела шли тоже нехорошо, видел он — их командир успел сомкнуть щиты и выставить пики, отогнав атакующую кавалерию; стрелки опять начали посылать залпы в лицо строю. Эта игра акрюнаям привычна, но сегодня придется задержаться надолго. Сколько выдержат Баргасты? Он наконец поглядел на центр битвы — и волна удовлетворения смыла дневной холод. Фаланги сафиев глубоко вошли в брешь, эффективно рассекли вражеский строй надвое. На дальнем конце окруженный враг вступил в кровавую схватку, отступая к флангу — эти Баргасты умеют биться, они лучшие пехотинцы, им виденные. Однако они утратили сплоченность, расходясь в стороны под напором сафийских копий, ударяющих снова и снова; кесандераи — обученные действовать в ближнем бою воины Сафинанда — лезли в каждую щель, взмахивая кривыми мечами-жалаками. Передняя часть передовой фаланги соприкоснулась с арьергардом; над фургонами поднялось пламя — похоже, дрогнувшие Баргасты зажгли обоз, прежде чем сбежать. Фаланга перестраивалась на ходу, изгибаясь, чтобы отрезать пути к отступлению дальнему флангу. «Дикари встретили свой последний день, и мы будем рады закончить его побыстрее». Иркуллас поднял взор, изучая небо. Увиденное ужаснуло его. День поистине угасал на глазах. Изломанные черные жилы, подобные замершим молниям, пересекли небо, так что от утренней синевы остались лишь фрагменты. «Небо разбилось. День… сломан!» Он мог видеть схождение тьмы, катящейся, набегающей все ближе. «Что творится? Воздух… такой холодный, такой пустой… Сохрани нас Странник!.. Что…»* * *
Кашет завел руку за плечо, вытаскивая стрелу. Кто-то кричит сзади, но времени обернуться нет. — Держимся! — завопил он и пошатнулся, когда по спине потекла струя. Правая рука стала бесполезной, повиснув вдоль бока; а теперь и ноги онемели. «Духи подлые, это же царапина! Проклятая тонкая стрела! Не понимаю…» — Держимся! — Крик заполнил рот, но наружу вышел слабым, как шепот. Армия раскололась надвое. Несомненно, Скипетр думает, это конец Баргастов. Дурака ждет сюрприз. Белые Лица столетиями сражались отдельными кланами. Даже отдельная семья, черт подери, может сражаться за себя. Настоящая баня еще не началась! Он пытался выпрямить спину. — Глупая стрела. Дурацкие стре… Вторая стрела пронзила левую щеку под скулой и вошла в нос. Удар заставил голову запрокинуться. Кровь залила глаза. Кровь потекла в горло. Он пошарил здоровой рукой, вырвал толстое древко. — …лы, так вашу… — Голос звучал сдавленным шипением. Он попытался укрыться от нарастающего ливня стрел за щитом. Земля под ногами была залита кровью — его кровью — он уставился на темную лужу. Он проглотил всю дрянь, скопившуюся в горле, и чуть не подавился. В животе было тяжело, словно он ел песок. «Попробуйте напасть снова, трусы. Мы сцепим зубы на вашем горле. Вырвем жизнь. Встанем на горе трупов». Стрела ударилась о шлем ближайшего воина — он, наверное, смог бы ее перехватить. Кашет увидел, как древко сломалось, будто тонкая сосулька. Потом шлем распался надвое. Воин зашатался, мельком поглядел на Кашета — глаза выпученные, синие от мороза — и сразу упал. Стрелы взрывались повсюду. Крики воинов, пораженных жутким явлением, заставили душу Кашета свернуться от страха. Новый удар в щит — плетеная основа лопнула, словно стекло. «Что же это?» Мучительная боль в ранах прекратилась. Ему вдруг стало тепло — ощущение, близкое к восторгу… Лошади падали прямо перед строем. Тетивы распадались в искристую пыль, клееные луки расщеплялись. Он видел, как вылетают из седел акрюнские солдаты… лица их стали синими, вздувшимися… Масса врага смешалась. «Давить! Нужно давить!» Кашет с усилием выпрямился. Отбросил остатки щита, взял меч в левую руку. Двигаться вперед — что идти против сильнейшего течения. Он поднял оружие. Позади него шли сотни — медленно, будто во сне.* * *
Марел Эб, возглавив массу перепутавшихся кланов, повел еще одну атаку на сафиев. Он замечал в их глазах ужас. «Вы не верили в свирепую неустрашимость Белолицых». Вся сторона фаланги лишилась копий, но они еще держатся, хотя дикие набеги Вождя Войны заставляют строй прогибаться, как короб проваливается под ударом кулака. Воздух стал необъяснимо густым, упругим, опускалась ночь — неужели они сражаются так долго? Да, возможно… видите, сколько мертвецов повсюду! Сафии и Баргасты, а там, выше по склону, курганы из павших конников и коней — вернулись сенаны? Должны были! Какая бойня! Яростный напор ударил по стене плоти, кожи, дерева и железа. Сочное чавканье плоти смешалось с треском сломанных копий. Поднырнув, выбросив кверху руку с талваром, Марел Эб увидел перед собой темное лицо, примерзшую к нему маску отчаянной смелости, засмеялся, опуская клинок… Железное лезвие коснулось середины шишака. Меч, шлем и голова — все взорвалось. Марел зашатался. Руку повело в сторону, и была она странно легкой. Он уставился на обрубок запястья, из которого подобно семенам сыпались комочки замерзшей крови. Что-то коснулось плеча, соскользнуло — два столкнувшихся тела упали на землю — Марел Эб пораженно видел, что плоть их слилась, кожа лопнула, кровь остается в твердых сосудах и жилах. Повсюду слышны были ужасающие стоны и короткие вопли. Вождь упал на колени; он попробовал подняться, но железные наколенники примерзли к почве. Кожаные ремни лопнули как веточки. Он поднял голову… алый туман поглотил мир. Что это? Колдовство? Ядовитые пары, похитившие всю силу? Духи, нет… этот туман — кровь… кровь из лопнувших тел, взорвавшихся глазных яблок… Он понял. Обрубок руки, полное отсутствие боли — даже воздух, не желающий входить в легкие… холод, темнота… Тут его прижало к земле. Лошадь, нога опускается, копыто отвалилось, из бабки торчат две зазубренные кости — они пронзают кольчугу, грудь, пришпиливают тело к почве… Крупное животное с визгом упало набок, сбрасывая безжизненный остов всадника; тело мужчины разбилось подобно глиняному горшку.* * *
Удар конской ноги отбросил Сагела на несколько шагов; он приземлился, и таз его хрустнул, словно был всего лишь плетеной корзиной. Моргая, он видел, как мороз слизывает кожу с ослепшей, бьющей ногами скотинки. Сначала ошеломление коня показалось Сагелу забавным, но почти сразу им овладела печаль — не по невезучему животному, коней он никогда особенно не любил — а по всем на холме. Их обманули, лишив битвы, права на заслуженную славу победы, даже права на достойное поражение. Боги жестоки. Но ведь он всегда это знал. Он опустил голову и уставился в темноту с примесью красного. Давление нарастало. Он ощущал его грудью, черепом. Жнец встал над ним, надавил пятой. Сагел закряхтел, когда лопнули ребра; ноги и руки суматошно задергались. «Камень из пращи нашел зайца, заставил перекувыркнуться в воздухе. У меня сердце оказалось в горле, я побежал, легкий как шепот, к траве, в которую упал заяц. Я стоял, глядя на существо, на тяжело дышащую грудь, на капли крови, выбегающие из носа. Спина его была сломана, длинные задние лапы застыли. Но передние лапки дергались. Мое первое убийство. Я стоял, великан, бог, смотрел, как жизнь покидает зайца. Следил, как исчезает глубина его глаз, показывая, что сам по себе глаз — мелкая вещица. Мать подошла, и на лице ее не было видно ожидаемой мною радости, как и гордости. Я рассказал, что глаза стали мелкими. Она сказала: „Легко считать колодец жизни бездонным, верить, будто лишь духи могут видеть дальний край глаз, то место, где обитает душа. Мы проводим всю жизнь, пытаясь обрести такое зрение. Но мы однажды замечаем, что душа, покидая плоть, забирает с собой всю глубину. Ты всего лишь открыл истину, Сагел. Ты увидишь ее снова и снова. В каждом убитом звере. В глазах каждого из зарубленных врагов“». Ей всегда не хватало слов. Голос ее всегда был равнодушным, жестким. Казалось, все прекрасное в мире кажется ей не стоящим лишнего слова. Сагел успел забыть этот разговор и то, что мать учила его охоте. Он осознал, что до сих пор так и не понимает ее слов. Неважно. Мелкое дно поднимается ему навстречу.* * *
Скипетр Иркуллас сполз, волоча ногу, с трупа своего коня. Не в силах более слушать визг, он вскрыл животному горло ножом. Разумеется, для этого нужно было спешиться, а не просто наклоняться в седле — но рассудок его стал затуманенным, вялым, отупевшим. И теперь он ползет, расщепленный конец бедренной кости торчит из обрывка брюк. Ну, хотя бы боли нет. «Губы себе натри благословениями», говорит пословица. «Я привык презирать пословицы. Нет, я и сейчас их не люблю, особенно когда вижу, как хорошо они подходят к ситуации. Это всего лишь напоминание: мы идем по старым тропам, и новое на них — только наш персональный стяг невежества. Смотрите, как высоко мы его поднимаем, как гордимся обретенным откровением. Ха». Поле брани стало почти неподвижным. Тысячи воинов замерзли в смертоубийственных объятиях, словно безумный художник задумал нарисовать бешенство, все драные драпировки его бессмысленной страсти к разрушению. Он подумал о башне обманов, построенной им, о каждом обмане, приведшем к битве. Башня трещит, рушится, превращается в хаотическую груду — ему так хочется смеяться, но дышать нелегко, воздух в гортани кажется извивающейся змеей. Он наткнулся на другого мертвого коня, попытался залезть на хрупкое, обожженное морозом тело. Последний взгляд, финальные обозрение проклятой панорамы. Долина в плену сверхъестественной тьмы, падающее небо, ужасным весом давящее на всё и вся. Морщась, он заставил себя сесть, вытянув мертвый обрубок ноги. И огляделся вокруг. Десятки тысяч тел, гнилой лес бесформенных колод в саване губительного инея. Никакого движения, совсем никакого. Хлопья пепла спускаются с непроницаемых, лишившихся звезд небес. — Закончи же это, прошу, — прохрипел он. — Они все пропали… кроме меня. Закончи это, прошу. Умоляю… Он соскользнул вниз, не в силах держаться. Закрыл глаза. Кто-то грядет? Холодный собиратель душ? Не слышит ли он хруст подошв, одинокие шаги, всё ближе — фигура, явившаяся из темноты его разума? «Мои глаза закрыты. Это должно что-то значить. Кто-то идет?» Он не решался посмотреть.* * *
Когда-то он был фермером. В этом он уверен. Потом наступили трудности. Долги? Возможно; но слово это было, на взгляд Последнего, лишено жала, то есть не отягощало память зловещей тенью. С такими отрывочными и невнятными воспоминаниями, как у него, это должно что-то означать. Но вот что тревожит сильнее: вонь костров, пепел и зола на расчищенной земле, всё рваное, перевернутое, не на своем месте. Длинные сучья свалены в хаотические груды, мох покрыл каждую развилку. Корни подняты кверху. Огромные стволы лежат, лишенные коры, а большие куски коры валяются рядом. Из взрыхленной почвы торчат деревяшки с красными пятнами и черные зернистые камни. Земля может вздыбиться, устроив вот такой беспорядок; но не это случилось. Земля лишь дрожала, и не от внутреннего беспокойства, а от падения деревьев, рева вытягивающих пни волов, осторожных шагов людей. Разрушь всё, что видишь. Это заставляет тебя чувствовать. Чувствовать … всё. Он помнил свои руки по локоть в щедрой теплой земле. Помнил, как закрывает глаза — на миг — и ощущает пульс жизни, обещание и смысл. Они будут сажать зерновые, богатство для будущей жизни. Это правильно. Это справедливо. Рука, придающая форму — рука, собирающая урожай. Вот чистота, говорил он себе. А потом он вздохнул, уверенная улыбка искривила губы — он открыл глаза. Дым, тут и там клочья тумана среди разрухи. Все еще улыбаясь, он вытащил руки из теплой земли. И увидел их обагренными кровью. Он никогда не считал себя умником. Он знал достаточно, чтобы сознавать свою ограниченность. Но мир состоит из слоев. Простакам он предлагает простоту. Мудрецам дает глубину. Единственное мерило мужественного познания — увидеть и принять свое место в этой схеме, принять твердо, неколебимо, даже если это означает стыд. Он смотрел на руки и знал: это не его воспоминания. На деле это выдумка, обман, неуклюжее мошенничество ради замещения чего-то глубинного. Лишенное изящества, причем обдуманно; значит, все еще сложнее, чем показалось вначале. Сами эти мысли чуждые. Последний не привык размышлять. Сердце знает нужду, а разум находит ей оправдания. Но мир являет нам не только это. Иногда разрушение ведет к забвению. Уничтожению. Но… что же плохого? Если глупость не заслужила уничтожения, то что заслужило? Наш разум не так уж хитер, он может обманывать лишь себя самого и подобных людей. Последний решил, что не боится правого суда, и поэтому стоял неподвижно, не дрожа, когда убийца шел из дальнего конца коридора. Вопли Асаны затихли быстро. Он знал: она мертва. Все ее страхи нашли наконец твердую основу и забвение стало облегчением. Покоем. Убийство может носить такие привлекательные маски! Убийца встретил его взгляд и в последний миг разделил с ним понимание. Неизбежность событий. Последний пал от меча, не издав ни звука. Кровь была на его руках. Достаточное основание. Справедливость восторжествовала. «Простите ли меня?»* * *
Шеб не мог вспомнить, кем был. Должником, узником, человеком не в ладах с законом — да, всем этим, но детали? Все улетело в нарастающей панике. Он слышал летящие по коридору крики Асаны. Он знал, что убийца теперь идет за ним. Без всякой причины. Он не сделал ничего, заслуживающего смерти. Ну разве что учитывать жизнь, полную обмана. Но у него всегда находились подходящие причины. Он уверен. Избежать тюрьмы… что же, кто захочет лишиться свободы? Только идиот, а Шеб не идиот. Избежать ответственности? Разумеется. Громилы редко вызывают симпатию, а вот над жертвами все вечно кудахчут. Лучше быть жертвой, нежели громилой. Угроза исчезла, опасность позади, находится время для оправданий, сказок в свою защиту, извинений. Истина значения не имеет — если сумел самого себя убедить, уже хорошо. Легче ночью спать, проще днем стоять на высокой куче праведного негодования. «Нет людей более праведных, чем виновные. Уж я-то знаю». И нет лучших лжецов, чем обвиняемые. Итак, он ничем не заслужил смерти. Он делал лишь то, что необходимо для успешного пролезания, проскальзывания и просачивания. Он продолжал жить, подкармливая все привычки, желания и прихоти. Убийца действует без причины! Задыхаясь, он пробегал коридор за коридором, минуя странные комнаты, спирали лестниц вверх и вниз. Он говорил себе, что тут его никто не найдет. «Заблудился в лабиринте оправданий… стоп! Я никогда так не думал. Не говорил. Неужели он меня нашел? Ублюдок меня нашел?» Он каким-то образом перепутал все оружие — как это могло случиться? Шеб скулил, мчась вперед — впереди какой-то мостик, пересекает похожее на пещеру, как будто бы полное облаков пространство. «Всю жизнь я пытался держать голову пониже. Не хотел быть замеченным. Просто хватал что мог и убегал, пока не замечал еще что-то желанное. Все было просто. Разумно. Никто не должен убивать за такое». Он и не знал, что мысли могут так утомлять. Он шатался, идя по мосту, под ногами скрежетало железо — какого черта им дерева не хватает? Он кашлял в мерзких испарениях облаков, в глазах жгло, в носу свербило… Вдруг он замер. Он ушел далеко. Все, что он делал, делалось не без причины. Вот так просто. — Но очень многим было плохо, Шеб. — Не моя вина, что они не ушли с дороги. Будь у них хоть капля мозгов, увидели бы заранее. — Твой образ жизни превращал чужую жизнь в мучение, Шеб. — Чем я виноват, если они такие невезучие! — Они не могли иначе. Они даже не были людьми. — Что? — Он поглядел в глаза убийцы. — Нет, нечестно. — Правильно, Шеб. Никогда не было честным. Сверкнул клинок. Дух завопил, вдруг пойманный в комнате Матроны. Заклубился туман. Раутос стоял на коленях и неудержимо рыдал. Вздох бросала плитки, ставшие не плитками, а монетами, яркими и блестящими — но каждая полученная схема вызывала рычание, она бросала снова — маниакальный звон и шорох монет заполнил помещение. — Нет ответов, — шипела она. — Нет ответов. Нет ответов! Таксилиан стоял перед огромным троном, тихо бормоча: — Сулькит его переделал, теперь он ждет. Всё ждет. Ничего не понимаю. Сулькит стоял неподалеку. Тело изменило форму, вытянулось, плечи опустились, рыло стало шире и короче, клыки блестели от масла. Серые глаза рептилии смотрели прямо, не мигая — трутень перестал быть трутнем. Он теперь Часовой Дж’ан, он стоит перед духом. Нелюдской взор невыносим. Виид шагнул в комнату, остановился. С меча капала бурая жижа, одежда была залита кровью. Лицо было безжизненным. Глаза смотрели слепо. — Привет, старый друг, — сказал он. — Откуда начать? Дух отпрянул. Раутос встал перед женой. Еще один вечер в молчании, но на этот раз в воздухе что-то необузданное. Она искала его глазами, лицо было тусклым и непонятно натянутым. — Неужели у тебя нет жалости, муж? — Жалость, — ответил он, — это все, что у меня есть. Она отвернулась. — Вижу. — Ты сдалась давным-давно, — сказал он. — Я никогда не понимал. — Не все сдаются добровольно, Раутос. Он внимательно поглядел на нее. — Но в чем ты находила радость, Эски? День за днем, ночь за ночью. В чем было удовольствие от жизни? — Ты давно перестал искать. — О чем ты? — Ты придумал себе хобби. Лишь с ним твои глаза оживали. Моя радость, муж, была в тебе. А потом ты ушел. Да, он вспомнил. Та ночь, особенная ночь. — Это было неправильно, — сказал он хриплым голосом. — Всё вкладывать в… другого. То, как она пожала плечами, ужаснуло Раутоса. — Ты был сам не свой? Но, Раутос, это ведь не вся правда? Нельзя ведь попасть под власть того, чего даже не замечаешь. — Я замечал. — Но отвернулся от меня. И теперь стоишь здесь, и в сердце — ты сам сказал — нет ничего кроме жалости. Когда-то ты говорил, что любишь меня. — Когда-то. — Раутос Хиванар, что за штуки ты выкопал на берегу реки? — Механизмы. Так я думаю. — И что в них было такого восхитительного? — Не знаю. Я не могу понять их назначение, их функцию… но к чему об этом говорить? — Раутос, слушай. Это всего лишь детали. Машина, какой бы она ни была, для чего бы ни предназначалась — машина сломана. — Эски, иди спать. И она ушла. Так закончился последний их настоящий разговор. Он помнил, как сидел, закрыв лицо руками, внешне молчаливый и неподвижный — а внутри захлебывался рыданиями. Да, она была сломана. Он знал. Ни в одной из деталей не было смысла. Что до жалости… ну, как оказалось, к себе он испытывал тоже лишь жалость. Раутос ощутил касание клинка и, прежде чем обрушилась боль, успел улыбнуться. Виид встал над трупом, повернул голову к Таксилиану. Миг спустя его внимание переместилось на Вздох. Она стояла на коленях, зажав в руках монеты. — Нет ответов. Нет решений. Они должны быть здесь, в них! Они закрепляют всё — всем это известно! Где же магия? — Ты имеешь в виду — иллюзия? — Виид ухмыльнулся. — Лучшего сорта! А теперь вода поднимается… не могу дышать… — Не нужно было ему тебя принимать, Пернатая Ведьма. Ты же понимаешь, ведь так? Да, все они были ошибками, фрагментами жизней, которые он вобрал в себя, словно вдохнул дым и гарь — но ты была самой худшей. Странник утопил тебя — а потом ушел от твоей души. Не нужно было так делать, ведь ты была слишком могущественной, слишком опасной. Ты сожрала его треклятый глаз. Голова ведьмы дернулась, лицо перекосила улыбка: — Кровь Старшего! За ним должок! Виид оглянулся на духа: — Он хотел сделать то же, что некогда сделал К’рул. Но Икарий не Старший Бог. — Он опять глядел на Пернатую. — Он хотел собственных садков, способных поймать его, приковать к месту. Словно это паутина. Ловушка во времени. Ловушка в пространстве. — Долг за мной! — визжала Пернатая Ведьма. — Уже нет, — бросил Виид. — Он переходит к Икарию Хищнику жизней. — Он сломан! — Да. — Не моя вина! — Нет, не твоя. Да, это нечестно. Но на руках его кровь, в сердце его ужас. Кажется, всем нам придется его чем-то поддержать. Или наоборот? Но дух сейчас здесь, с нами. Икарий здесь. Пора умирать, Пернатая. Таксилиан. — А тебе? — спросил Таксилиан. Виид улыбнулся: — И мне тоже. — Почему? Почему сейчас? — Потому что Хищникоказался там, где должен быть. В нужный момент, в нужном месте. И все мы должны отойти в сторону. — Тут Виид повернулся к духу. — Дж’ан видит лишь тебя, Икарий. Гнездо готово, соки переделаны под твои… вкусы. — Он взмахнул рукой, и на глазах духа Пернатая Ведьма с Таксилианом испарились. — Не думай, что избавился от нас — мы просто внутри, старый друг. Мы пятна на твоей душе. Дух поглядел вниз, увидел серо-зеленоватую кожу, длинные исцарапанные пальцы. Поднял руки, потрогал лицо, погладил выступающие клыки нижней челюсти. — Что я должен делать? Но Виид пропал. Икарий остался один. Часовой Дж’ан, Сулькит, стоял и смотрел на него. Ждал. Икарий коснулся трона. Машина. Устройство с жилами, артериями, горькими маслами. Связующий времена делатель уверенности. Ароматы заклубились над ним. Весь город, башня из камня и железа, дрожал. «Я пробудился. Нет, я… возрожден». Икарий Хищник жизней шагнул, чтобы занять свой престол.* * *
Берег был изрезанным, он казался соответствующим этому миру — мутная темнота, спуск на пляж, сверху небо, ониксовое, лишенное звезд, но замаранное бурыми облаками — королевство за их спинами манит обещанием чистоты… Но пляж мерцал. Яни Товис спешилась и пошла вперед; сапоги увязали в блестящем песке. Протянула руку — еще не готовая смотреть за пределы береговой линии — и зачерпнула горсть. Холодный, на удивление легкий… она прищурилась… Не обломки кораллов. Не кусочки камней. — Кость, — сказал Йедан Дерриг, стоявший в нескольких шагах. — Видишь те палки? По большей части длинные кости. А круглые камни — это… — Да, — бросила она. — Знаю. — Она отшвырнула костную труху. — Там, сзади, — продолжал он, — легче. Мы слишком близки… — Может, помолчишь? Охваченная непокорностью, она решилась бросить взгляд — и отступила, дыхание со свистом вырвалось между зубов. Да, море, но поднявшееся подобно стене; его волны катятся, покрывая берег пеной. Она хмыкнула. Это была не вода. Это был… свет. Йедан Дерриг сказал сзади: — Возвращается память. Когда они вышли из света, чистота нас ослепила. Мы думали, это благословение, но на деле это оказалось атакой. Закрыв глаза, мы позволили им осуществить предательские замыслы. — Йедан, эта история мне известна… — Не так. Она подавила вздох облегчения, отворачиваясь от широкой стены падающего света, смотря на брата. — О чем ты? — Дозор служит Берегу особым образом. — Тогда и я должна обладать особым знанием — ты на это намекаешь, брат? — Королева — Полутьма, потому что иной она быть не может. Она держит край уходящей ночи. Она — первая защитница против легионов света, готовых разрушить саму тьму. Но мы об этом не просили. Мать Тьма явила снисхождение и, чтобы ознаменовать акт уступки, Полутьма возрождает грань. — Снова и снова. Борода Йедана дернулась, челюсти крепко сжались. Лицо его было покрыто кровью. Он покачал головой. — Ничто не бывает вечным, сестра. — Неужели мы были такими неискушенными, Йедан? Тогда, в первый раз? Неужели мы были суеверными, невежественными? Он поднял брови. Она указала рукой на кипящее Королевство: — Это истинная граница Тюрллана. Ничто иное. Первый Берег — берег между Тьмой и Светом. Мы думали, что родились на берегу — вот здесь — но это не может быть правдой! Берег разрушает — неужели ты не чувствуешь? Откуда бы взяться всем этим костям? — Да, никакой не дар, — ответил Йедан. — Погляди в воду, сестра. Вглядись в глубину. Ей не хотелось. Она уже кое-что увидела. — Они не могут тонуть… пусть выглядит так, словно они… — Ошибаешься. Скажи, почему Лиосан так мало? Почему сила света так слаба во всех иных мирах? — Иначе мы погибли бы… вообще жизни бы не было! Он пожал плечами: — У меня нет ответа, сестра. Но думаю, что Мать Тьма и Отец Свет, связав себя узами, связали и свои судьбы. Когда она отвернулась, отвернулся и он. Не было другого выбора — они стали переплетенными силами, совершенными взаимными отражениями. Отец Свет покинул детей своих, они стали потерянным народом — и потерянными они остаются. Она дрожала. Видения Йедана чудовищны! — Не может быть. Тисте Анди не попали в ловушку, они ушли. — Нашли путь наружу, да. — Как? Он склонил голову к плечу: — Мы, разумеется. — Что ты говоришь? — В Полутьме рождена Тень. — Мне ничего такого не рассказывали! Не верю! Ты говоришь чепуху, Йедан. Тень была бастардом Тьмы и Света, не покорным никому… — Полутьма, Тень — это все, что нам известно. Она повсюду. — Но она была уничтожена! — Нет, лишь разбита. Погляди на пляж. Кости — они остались от Трясов. На нас наседали с обеих сторон — у нас не было шансов, чудо, что кто-то выжил. Тень прежде всего была расшатана легионами Анди и Лиосан. Чистота не терпит несовершенства. В глазах чистых она становится извращением. Яни трясла головой. — Тень была Королевством Эдур, как она связана с нами, трясами? Йедан улыбнулся — она не помнила, чтобы он когда-либо улыбался, так что была потрясена. — Наше ублюдочное отродье. Она опустилась на колени, на одеяло искрошенных костей. Она слышала море, слышала биение волн — но за этими звуками слышала потоп обреченных голосов в глубине. «Он отвернулся, как и она. Но у детей не оказалось пути наружу. Мы стояли здесь против них. Мы стояли и умирали, защищая свои владения». — Наша кровь королевская, — шепнула она. Брат оказался рядом, он положил ей руку на плечо. — Скар Бандарис, последний принц Эдур. Полагаю, тогда уже король. Он увидел в нас грехи не отца, но матери. Он оставил нас, забрав с собой всех Эдур. Велел держаться, обеспечить его уход. Сказал, это все, чего мы заслуживаем, ибо мы дети матери, и не она ли оказалась соблазнительницей, и не отец ли оказался соблазненным? — Брат чуть помолчал, потом хмыкнул. — Я гадаю: шли ли последние выжившие вслед за ним, желая отомстить, или им просто некуда больше было идти? Ведь тогда Тень стала полем битвы всех Старших сил, не только Тисте — ее рвали на части, кровавые силы делили каждую пядь, каждый кусок — как это называется? Ах да, садки. Каждый мир стал островом, затерянным в океане хаоса. Глаза ее горели, но ни одна слезинка не катилась по щекам. — Мы не смогли бы выдержать тобою описанной атаки. Ты назвал чудом наше выживание, но я только теперь поняла смысл этого слова. Йедан отозвался: — Дозорные командовали легионами, мы держались, пока нам не приказали отступать. Говорится, что нас осталась горстка, но это были отборные офицеры. Они были Дозором. Дорога была открыта, мы шли свободно. — Причиной был Слепой Галлан. — Да. — Потому что, — она подняла взгляд, — ему велели нас спасти. — Галлан был поэтом… — А также Сенешалем Двора Магов в Харкенасе. Он «пережевал» ее слова, отвел взгляд, поглядел на беспокойную стену света и бесконечное кружение силуэтов в глубине, на искаженные в беззвучных воплях лица — целая цивилизация в капкане вечной муки. Яни не увидела на его лице никаких эмоций. — Имел, значит, великую силу. — Да. — Была гражданская война. Кто мог ему приказывать? — Наделенный кровью Тиам принц Харкенаса. Она видела: глаза его медленно расширяются. И все же он продолжал смотреть на стену. — Почему же, — спросил он, — принц Анди решил нам помочь? Она покачала головой: — Говорится, он вышел на Первый Берег в ужасных ранах, в пелене крови. Говорится, он поглядел на Трясов, на то, сколь мало нас осталось, на окружающее опустошение — гибель лесов, обугленные остатки домов. Он держал в руке сломанный меч, меч Хастов, и меч выпал из руки его. Он оставил его здесь. — И всё? Откуда же ты знаешь, что он приказывал Галлану? — Когда Галлан явился, он сказал Полутьме — тогда он уже вырвал себе глаза и шел, держась за руку женщины Анди, она провела его через разоренный лес — он пришел как умирающий от лихорадки, но голос его был ясным и чистым как музыка. Он сказал ей так:Горя больше нет во Тьме
взлетело горе к небесам
оставив мир во прахе неудач
отыщет вскоре новые миры
как подобает горю.
Мне приказало горе, крылья распахнув:
для уцелевших проложи дорогу
и пусть бредут тропой тоски
под грузом памяти сгибаясь
пусть видят падший день
рождения миров бескрайних
в которых горе поджидает нас
таясь во тьме души.
* * *
— Эрастрас, — прошептал она, — что ты теперь будешь делать? Ливень скривился ведьме: — Ты даже не слушаешь? Олар Этиль встала, подобрала гнилой плащ, сшитый из мехов и чешуйчатых шкур: — Что за дивный ковер, что за буйство роскоши, какие сочные краски! Похоже, заплесневелый орешек ее мозгов наконец треснул. — Я говорю, следы повозки свежие, едва ли день прошел. Олар Этиль подняла руку, словно приветствуя кого-то за окоемом. Когтистый палец чертил узоры в воздухе. — Идите по кругу, друзья мои, да помедленнее. Подождите, пока он не пройдет сквозь, вовне и наружу. Нет смысла в столкновении воли, ведь ваша воля не имеет цели. Что за сложный план! Неважно. Если кто и должен дрожать, то не я. Ха! — Громадная повозка, — продолжал Ливень. — Перегруженная. Но что самое интересное, следы просто начинаются — ниоткуда — и погляди, какие глубокие они вначале. Чертова повозка словно с неба шлепнулась. Вместе с лошадями. Неужели тебе не любопытно? — А? Скоро, да, достаточно скоро. — Она уронила руку, потом ткнула в него тем же пальцем. — Первый храм стал грудой хлама. Осажден десять лет назад, ныне остается выжженная шелуха. Никто не получил пощады. Матроны умирают неделями — знаешь ли, убивать их нелегкое дело. Надо идти, искать другую. Зарычав, Ливень сел на кобылу и натянул поводья. — Быстро бегаешь, ведьма? Нет? Тем хуже. — Он пнул лошадь, заставив скакать по извилистому следу повозки. Пусть трясет костями, пусть превратится в пыль позади него. Вот лучшее утешение всем обидам. Или пусть стоит где стояла и смотрит на все горизонты по очереди и болтает и скулит и что угодно. Как будто небо кому-то отвечает. Повозка. Люди. Живые люди. Вот что ему нужно. Вернуться к здравому рассудку — погодите, она же упала с неба, верно? Что тут здравого. — Ладно, — шепнул он, — они хотя бы живые.* * *
Сендалат не успела сойти с моста, потеряв сознание. Вифал с руганью склонился, поднял ее голову, положил себе на колени. Из ее носа, ушей и даже уголков глаз текла кровь. Губы блестели, словно намазанные. Трое нахтов — как их зовут в этом мире? — пропали. Сбежали, решил он, от того, что напало на его жену. Сам он ничего не чувствует. Мир заброшен, лишен жизни, до хорошей воды, наверное, лиги шагать — ох, как же ему хочется подхватить ее и уплыть от здешнего безумия на всех парусах. Но теперь его жена, похоже, умирает. Багровая пена показалась в углах губ, когда она что-то забормотала — он нагнулся — да, слова, беседа. Вифал распрямил спину, фыркнул. Посчитав, что он спит, она начинает повторять те же самые строчки. Словно это молитва, начало молитвы. «Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил». В ее тоне есть какая-то жалоба, но столь бесстрастная, что режет не хуже кинжала. Жалоба, да, пронизанная ледяной ненавистью, содержащая желвак льда. Сложно, запутанно — или он просто всё вообразил. На деле все может быть глупостью, как детская песенка сломанной кукле, голова болтается под невероятным гулом, тупые глазки ниже носа, рот похож на рану на лбу… Вифал одернул себя. Старые воспоминания могут быть запахами, вкусом или отрывками образов, но вряд ли всем сразу (по крайней мере, насколько он может судить по опыту). В черепе его полная неразбериха, все так плотно спрессовано, что сломана мебель, можно извлечь лишь куски, лишенные смысла… Боги, как он устал. И вот она провела его по всей дороге, только чтобы умереть в объятиях и бросить у ворот мертвого города. — … смотри, что ты натворил… Дыхание ее стало тверже. Кровь уже не капает… — он вытер ей рот грязной ладонью. Она резко вздохнула. Он склонился ближе: — Сенд? Ты слышишь? — Милое изголовье… но вот запах… — Ты не умираешь? — Уже нет, — сказала она, открывая глаза — только чтобы застонать и закрыть снова. — Ох, как плохо. — Я принесу воды из той реки… — Да, неси. Он сдвинул ее голову и положил на дорогу. — Рад, что все кончилось, Сенд. Да, кстати: что кончилось? Она вздохнула: — Мать Тьма… она вернулась в Харкенас. — О, вот это славно. Спускаясь по замусоренному берегу — бурдюки болтаются на плече — Вифал позволил себе свирепую гримасу. — О, привет, Мать Тьма. Рад что показалась. Ты и все вы, боги и богини. Вернулись еще раз поиграть миллионами жизней, так вас. Ну, у меня есть один совет, да уж. Чтобы вы потерялись. Видите ли, будет лучше, если мы не станем сваливать на вас свои мерзости. Поняла, Мать Тьма? — Он присел у края черной воды, опустил первый бурдюк, прислушался к бульканью. — А насчет моей жены… разве она не настрадалась достаточно? И голос заполнил его голову: — ДА. Река бежала мимо, бежали пузырьки из погруженного в воду меха, пока в нем не осталось воздуха. Но Вифал всё держал его, словно топил искалеченного пса. Он не был уверен, что сможет сделать хоть движение.* * *
Опустившаяся темнота сломала мерзлые кости и плоть по всей долине, вылилась за северный гребень, поглощая последние искры от горящих груд, бывших недавно баргастскими фургонами. Обширное поле брани блестело и сверкало; трупы людей, остовы лошадей съеживались, теряя последние капли влаги; земля шла пузырями, выбрасывая глиняные ребра, на которых подскакивали тела. Железо скрежетало о кости мертвецов. Небо лишилось всякого света, но падавшие вниз хлопья сажи были видимы, словно в каждом горела искра. Давление прижимало всё к почве, пока кони, одетые в доспехи мужчины и женщины не стали плоскими бесформенными лепешками. Оружие вдруг начало взрываться, разбрасывая добела раскаленные осколки. Бока холма стонали, содрогаясь — нечто закружилось в середине долины — тьма столь глубокая, что казалась вещественной. Холм развалился надвое, издав громоподобный треск. Сам воздух как бы лопнул. Из удушливого разрыва показалась фигура: сначала один сапог, потом второй сокрушил высохшую плоть, кости и кожу. Шаги были тяжелыми как камни. Тьма волновалась, пульсировала. Фигура замерла, подняла облаченную в перчатку левую руку. Черноту прорезала молния, загрохотали тысячи барабанов. Воздух завыл, тьма потекла вниз. Сухая шелуха, останки живых недавно бойцов, взлетела, словно возрождаясь, чтобы покинуть землю и подобно осенним листьям уйти в небо. Ревущий вихрь, рваные знамена тьмы — они извиваются, складываются, сходятся воронкой. Холодный воздух прорвался потопом из разрушенной дамбы, превращая тела в прах, дико взвившийся по следу ветра. Громовые сотрясения сорвали склоны с холмов, обнажая грубые скалы; валуны катились, давя остатки плоти. А тьма все струилась вниз, соединяясь, становясь продолговатым слитком в вытянутой руке пришельца. Последний треск, громкий, словно сломан хребет дракона — и настала тишина. Меч, источающий тьму, капающий морозом. Сверху солнце пылает в полуденном небе. Он не спеша осмотрел землю (сухие куски кожи и плоти начали сыпаться с небес), сделал шаг. Согнулся, подобрав чьи-то потертые ножны. Вложил меч. Знойный ветер несся по долине, поднимая фонтаны пара. Он стоял, изучая открывающуюся сцену. — Ах, любовь моя. Прости. Он пошел, сокрушая сапогами мертвых. Вернувшийся в мир. Драконус.КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ По тропе проторенной
Когда отбудешь наказаниенайди менякогда все судьи в мантиях из камняотвернутсяищи ручей за домиками в полеза нитью жемчуговза складками холмов священныхмежду вязовгде звери с птицами убежище находятнайди меняя угнездился в травах, по которымне ступалини рыцари угрюмые, ни братья королейне порван корешок единыйот звона горестной струны певцаищи лишь то, что даром отдаетсянайди менякогда зимы закончен мрачный срокрви сколько хочешьмои цветыих краски яркие ждут именно тебяи никого другого.
«Найди меня», Рыбак
Глава 19
Килмандарос осторожно, двигаясь словно дубиной ударенная, вставала с земли. Склонилась на сторону, сплюнув алую мокроту, и подняла голову. Эрастрас лежал, скорчившись, в мертвой траве; он был неподвижен, как мертворожденный теленок. Рядом стоял Сечул Лат, крепко сжимая грудь руками. Лицо его стало совсем белым. Богиня снова сплюнула. — Он. — Призыв, превзошедший всякое ожидание, — сказал Сечул. — Странно, Эрастрас не кажется довольным своей внезапной мощью. Килмандарос выпрямила спину и пошатнулась. — Может быть нежным, когда захочет, — бросила она раздраженно. — Но решил дать нам знать. — Не только нам, — возразил Сечул. — Он был не столько груб, сколько неосторожен. — Как думаешь, это гнев? Сечул потер лицо руками. — Когда в последний раз в Драконусе проснулся гнев, Мама, ничего не осталось прежним. Ничего. — Он в сомнении покачал головой. — Не гнев, пока нет. Просто хотел, чтобы все узнали. Хотел заставить нас кувыркаться. Килмандарос хмыкнула: — Грубый ублюдок. Они стояли в конце длинного ряда вкопанных камней, выходящего в просторный круг. Десятки камней меньшего размера вились спиралью, приводя к низкому черному алтарю в середине площади. Разумеется, в реальном мире от всего этого мало что осталось. Несколько поваленных менгиров, кочки и корни, примятые бродячими бхедринами. Эрастрас притащил их еще ближе к месту, в котором растворяется, путается само время. Здесь оно осаждено хаосом, сражается с угрозами забвения; даже почва под ногами кажется пористой, готовой провалиться под их весом. Строители святилища давно пропали. Но резонанс остался, кожу щипало. От этого зуда не избавишься, почесавшись. Ощущение заставило ее злиться еще сильнее. Сверкнув глазами на Эрастраса, он сказала: — Оправится? Или придется его тащить за ногу? — Приятная перспектива, — согласился Сечул. — Но он уже приходит в себя. После шока разум работает быстрее всего. — Он подошел к лежащему Страннику. — Хватит, Эрастрас. Вставай. Перед нами незавершенная задача, и действовать нужно немедленно. — Она взяла глаз, — прохрипела лежащая в траве фигура. — С глазом я смог бы видеть… — Лишь то, чего желаешь видеть, — закончил Сечул. — Но словами ничего не исправишь. Пути назад нет. Мы не узнаем, чего желает Драконус, пока он сам не покажет — или, Бездна избавь, не найдет нас. — Сечул пожал плечами. — Он бросил перчатку… Эрастрас фыркнул: — Перчатку? Это, Сетч, был кулак… — Ударь в ответ, — бросил Сечул. Килмандарос засмеялась: — Ну разве я его плохо учила? Странник расправил ноги, сел. Уныло поглядел на алтарный камень. — Нельзя просто игнорировать его и всё, что повлечет его приход. Он свободен. Меч Драгнипур сломан — другого пути наружу не было. Если меч сломан, значит… — Рейк мертв, — сказала Килмандарос. Наступило молчание. Богиня видела на лицах мужчин каскад сменяющих друг друга эмоций — они осмысляли нежданный факт смерти Аномандера Рейка. Неверие, отрицание, удивление, удовольствие, радость. А потом — страх. — Да, — сказала она. — Великие перемены, ужасные перемены. — Но, — поднял голову Эрастрас, — как такое возможно? Кто мог совершить подобное? Вернулся Оссерк… нет, я бы почувствовал. — Он встал на ноги. — Что-то пошло не так. Чую. Сечул повернулся к нему: — Владыка Оплотов, покажи нам свое мастерство. Ты должен посмотреть на свои руки, на их силу. — Слушай моего сына, — сказала Килмандарос. — Узри истину Оплотов, Эрастрас. Мы должны знать положение вещей. Кто сразил его? Почему? И как сломали меч? — Какая ирония, — сказал, кисло улыбаясь, Сечул Лат. — Устранение Аномандера Рейка словно повалило ворота — перед нами вдруг простерлась прямая и чистая дорога. Но Драконус тут же шагнул в брешь. Такой же опасный, как Аномандер, но гораздо более жестокий, близкий к хаосу. Думаю, его приход предвещает грядущее безумие. Прищурь же единственный глаз, Эрастрас, и скажи, что разглядел впереди что-то, кроме разрушения. Но Странник качал головой: — Я могу сказать, кто сломал Драгнипур. Это мог сделать лишь Полководец. Килмандарос задохнулась: — Бруд? Да, вижу. Его оружие, ничто иное. Но это еще более всё запутывает. Рейк не стал бы добровольно отдавать меч даже Каладану Бруду. — Она оглядела остальных. — Все согласны, что Сын Тьмы мертв? Но убийца не забрал Драгнипур. Может ли быть, что его убил Полководец? Сечул Лат фыркнул: — Столетия спекуляций — кто из них опаснее? Мы нашли ответ? Какая нелепость — можем ли мы вообразить причину, разделившую этих двоих? Разрушившую долгую историю их связей? — Может, причиной был сам Драгнипур… Килмандарос буркнула: — Думай разумно, Эрастрас. Бруд не мог не знать, что разрушение меча освободит Драконуса и тысячу прочих властителей, — тут ее руки сжались в кулаки, — и Элайнтов. Он не стал бы этого делать, даже получи возможность. Ничто не могло настолько ослабить старинный союз, ведь это был не просто союз. Это была дружба. — Она тяжело вздохнула, опустив глаза. — Мы дрались, да, но даже я… нет, я не стала бы убивать Аномандера Рейка. Не смогла бы. Его существование… имело цель. На него можно было положиться, если вы нуждались в лезвии справедливого суда. — Она закрыла лицо руками. — Думаю, мир потерял один из самых ярких оттенков. — Вряд ли, — сказал Сечул. — Драконус вернулся. Но послушайте нас. Мы кружим и кружим у страшной ямы истины. Эрастрас, ты будешь стоять как испуганный заяц? Тебе не пришло в голову, что у Владыки Колоды Драконов сейчас кровь идет из ушей? Бей быстро, друг — он не сможет тебе помешать. Да, заставь его устрашиться, внуши, что мы всё запланировали, мы помогли Консорту бежать из Драгнипура. Килмандарос широко раскрыла глаз, смотря на сына. Эрастрас медленно кивнул: — Да, некий обман. К счастью, скромный. Подождите… — Я остаюсь здесь, — заявила Килмандарос. Увидела удивление на лице Странника и подняла кулаки: — Существует угроза, что рядом с Элайнтом я потеряю контроль над собой. Вы ведь не ждете, что я присоединюсь к вашему переходу через последние врата? Нет, оставьте меня здесь. Вернетесь, всё сделав. Эрастрас оглянулся на торчащие к небу камни святилища. — Не думаю, что это место тебе нравится. — Ткань тонка. Мое присутствие сильнее рвет ее — это забавно. — Откуда такая ненависть к людям, Килмандарос? Брови ее взлетели: — Эрастрас, что ты? Кто среди всех рас охотнее предъявляет право на суд? На осуждение всего и вся? Кто верит, будто такое право принадлежит им, им одним? Дровосек углубляется в лес, там его ловит и съедает полосатый кот — и что говорят его приятели? «Кот злобен и должен быть наказан. Кот ответит за преступление, он и его сородичи должны ответить перед нашей ненавистью». Вскоре в лесу не остается котов. И люди видят в этом справедливость. Правосудие. Будь возможность, Эрастрас, я собрала бы людей со всего мира и подарила им правосудие. Оно у меня в кулаках, ты же знаешь. Эрастрас коснулся пустой глазницы, слабо улыбнулся: — Хороший ответ, Килмандарос. — Затем он посмотрел на Сечула. — Вооружись, друг. Оплоты стали дикими. — Какой ты отыщешь первым? — Тот, что под джагутским камнем, разумеется. Она наблюдала, как темнота проглатывает их. После ухода Странника эфемерная хрупкость древнего храма постепенно растворилась, обнажив убогие руины. Бугры поваленных, разбитых камней, трещины и зазубрины — все изображения стерты. Она подошла к алтарному камню. Его раскололи надвое зубилами. Тяжелое дыхание, вздувшиеся мышцы, пот, упорная решимость осквернить это место. Она знает все насчет осквернения. Это же ее хобби, навязчивое стремление, снова и снова манящее с бездумной силой магнита. Несколько тысяч лет назад люди собрались, чтобы построить святилище. Кто-то достиг статуса тирана, научился угрожать жизни и душе, сумел подчинить сотни людей своей воле. Вырубать громадные глыбы, перетаскивать, ставить вертикально, словно треклятые члены. И кто из слуг по-настоящему верил в заявления тирана? Глас богов небесных, стонущие в земле чудища, влекущие перемены времен года крылатые кони, мифология идентичности — все эти обманы, все эти иллюзии. Люди древности были не большими дураками, чем нынешние. Невежество никогда не считалось приятным состоянием. Итак, они построили храм — рабочие бригады, ясноглазые циники, посвятившие труд богам. Но не боги стяжали славу, а мерзкий тиран, желавший показать силу, соорудить символ вечной власти. Килмандарос понимала общую ярость, разрушившую это место. Каждый тиран достигает одного и того же обрыва, то ли старея и теряя хватку, то ли видя суету наследников, не умеющих прятать голодный блеск в глазах. Обрыв — смерть, и с ней падает во прах вся слава. Даже камень не выстоит под гневом смертных, особенно когда они чувствуют безнаказанность. Природа равнодушна к храмам, к святым местам. Они не выдерживают грызущих ветров, всё растворяющих дождей. Природа разрушает святилища так же бессердечно, как дворцы и стены городов, убогие хижины и величественные акведуки. Но вырежи лицо на камне, и кто-то раздробит его гораздо быстрее размеренной естественной эрозии. Она понимала такое побуждение, жгучую жажду отвергать монументальные достижения, выбиты они в камне или облачены в поэтические одеяния. Сила имеет тысячи ликов, но вам придется долго и трудно искать среди них хоть один прекрасный лик. Нет, все они уродливы, и если силе удается создать что-то чудесное… что же, тем сильнее страдания обманутых творцов. — На одну душу, сметающую пыль, — сказал голос за ее спиной, — находится тысяча, рассеивающих пыль полными горстями. Килмандарос не повернула голову, но все же оскалила зубы: — Мне уже не терпится. — Тут давно не было дождей. Я выследил тебя по утренним туманам, по сырому дыханию зверей. — Маэл подошел, вставая перед ней, и устремил взор на оскверненный камень. — Вижу, не твоих рук дело. Чувствуешь себя обманутой? — Презираю обманы. — И потому все творения смертных будут сокрушены твоим кулаком. Да, такова участь всех дураков. — Ты не знаешь, куда они ушли, Маэл? Бог вздохнул: — Оплоты уже не прежние. Как ты думаешь, они могут не вернуться? — Эрастрас их владыка… — Был владыкой. Оплоты не видели владыки десятки тысяч лет, Килмандарос. А знаешь, это ты вынудила Странника уйти из Оплотов. Он страшился, что ты придешь, чтобы уничтожить его и его драгоценные создания. — Он был прав. Я приходила. — Видишь, как всё оборачивается. Его призыв не имел власти ни над кем из нас — ты сама должна была понять. — Не имеет значения… — Потому что обмануть его — часть твоих планов. А теперь Костяшки идет с ним рядом. Или, точнее, на шаг позади. Скоро ли сверкнет нож? — Мой сын понимает в искусстве утонченности. — Это не искусство, Килмандарос, это всего лишь одна из тактик достижения желаемого. Лучшая утонченность — когда никто даже не замечает твоих действий. Способен ли на это Сечул Лат? — А ты? — бросила она. Маэл улыбнулся: — Мне знакомы очень немногие, способные на такое. Один — смертный, лучший мой друг. Второй не был смертным, но сейчас он мертв. Ну и, разумеется, есть Драконус. Она уставилась на него сверкающими глазами: — Он? Ты с ума сошел?! Маэл пожал плечами: — Попробуй подумать. Драконусу нужно было кое-что сделать. Кажется, он сумел. Не пошевелив рукой. Так, что никто не заметил его воздействия. Лишь один муж сумел его победить. Лишь один муж смог владеть Драгнипуром и не склониться перед ним. Лишь один мог обеспечить уничтожение своего оружия, не постояв за ценой. Лишь один мог заставить Мать Тьму выйти из заточения. Лишь один мог встать лицом к лицу с хаосом и не дрогнуть. Ее вздох походил на рычание. — И теперь этот муж мертв. — А Драконус шагает свободно. Драконус сломал проклятие Каллора. Он держит Тьму в клинке истребления. Уже не скованный, уже не беглец, уже не жертва ужасной ошибки суждения, которой был Драгнипур. — Всё его рук дело? Не верю, Маэл. — Я именно об этом, Килмандарос. Об утонченности. Узнаем ли мы когда-нибудь, что всё свершено руками Консорта? Вряд ли. — Только если он сам признается. — Но кто бы не похвастался? — Ненавижу твои слова, Маэл. Они грызут не хуже любимых твои волн. — Все мы уязвимы, Килмандарос. Не думаю, что Драконус намерен построить маленькую ферму в горной долине и провести остаток дней, мастеря свистки, пока птицы вьют гнезда в его волосах. Он знает: мы здесь. Он знает: мы что-то задумали. Он или уже все разгадал — а значит, будет нас искать — или как раз сейчас начинает выведывать сущность наших дерзких планов. — Кто убил Аномандера Рейка? — Дессембрэ, носитель меча, выкованного руками Рейка. Она была потрясена. Мысли бешено закружились. — Мщение? — Именно. — Это оружие всегда меня пугало, — призналась она. — Не могу понять, почему он отказался от него. — Неужели? Держащая меч рука должна быть чиста в желаниях. Килмандарос, Рейк отдал его брату, потому что сердце его уже было надорвано, тогда как Андарист … ну, все мы знаем эту историю. Смысл сказанного Маэлом не сразу дошел до Килмандарос. Она заметила, что дрожит. — Андарист, — шепнула она. — Он… он… — Но она не нашла слов, чтобы описать свои чувства. Руки снова поднялись, закрывая лицо. — Он ушел, — сказала она с рыданием. — Аномандер Рейк ушел! Маэл сказал вдруг ставшим суровым тоном: — Оставь Дессембрэ. Он такая же жертва, как и все прочие. Хуже того, его обманули, использовали, и страдания его неизмеримы. Она качала головой. Мышцы лица напряглись. — Я не думаю о Дессембрэ. — Килмандарос, слушай внимательно. Мои мысли о Драконусе… эти рассуждения о его возможной виновности — лишь догадки. Спекуляции и только. Если будешь искать схватки с Драконусом, искать мести — погибнешь. Вполне возможно, без толку, ведь Драконус может оказаться невиновным. — Ты сам не веришь. — Я лишь напоминаю об угрозе всем нам. Долго ли он был заперт в Драгнипуре? Как это на него повлияло? На его разум? Здоров ли он? Вот еще мысль, обдумай и ее. Стал бы Рейк добровольно освобождать безумного Драконуса? Показывал ли он склонность к безрассудным поступкам? Хоть раз? Глаза ее сузились. — У него была цель. Улыбка Маэла была сухой. — Даже зная об его смерти, мы все еще верим в него. Необычайно, правда? — Мать Тьма… — Уже не отворачивается. А где тьма, там и… — Свет! Боги подлые, Маэл. Что он готовит нам? — Думаю, это последний расчет. Конец всех глупых игр. Он как бы запер нас в комнате, и никто не выйдет, не уладив всех проблем. Навсегда. — Ублюдок! — Твое горе оказалось каким-то слишком кратким, Килмандарос. — Потому что твои слова звучат истиной. Да! Рейк мог замышлять именно это, не так ли? — Иначе он не позволил бы себя убить, удалить со сцены. Он не только покончил с упрямой несговорчивостью Матери Тьмы — он двигает нашими руками. Все мы зашевелились, Старшие и дети, смертные и бессмертные. — И ради чего? — вопросила она. — Больше крови? Целый клятый океан крови? — Нет, если можно обойтись. Ради чего, спрашиваешь ты. Я думаю так: он хочет, чтобы мы заключили сделку с Увечным Богом. — Этой жалкой тварью? Ты шутишь, Маэл. — Рана гниет все сильнее, зараза растекается. Сила чуждого бога — проклятие. Нужно решить с ним, прежде чем браться за другие дела. Иначе мы потеряем дар К’рула навеки. — У Эрастраса другие идеи. — Как и у тебя, и у Сетча. Олар Этили. Ардаты. — Думаю, и у Драконуса. — Мы не можем знать, разговаривали ли Рейк и Драконус, заключили ли соглашение внутри Драгнипура. «Я освобожу тебя, Драконус, если…» — Они не могли разговаривать, — прервала его Килмандарос. — Ведь Рейк убит Мщением, ты сам сказал. Маэл подошел к одному из блоков алтаря, уселся. — Ах, да. Тут есть о чем рассказать. Кроме всего прочего. Скажи, Килмандарос, какой Оплот избрал Эрастрас? Она моргнула. — Ну, самый очевидный. Смерть. — Тогда начну с одной любопытной детали — я желаю, чтобы ты обдумала вытекающие из нее… осложнения. — Он поднял голову. Что-то блеснуло в глазах. — До встречи с Дессембре Рейк встретил Худа. Встретил и убил. Драгнипуром. Она выпучила глаза. Маэл продолжал: — Насколько я знаю, за ними следили еще два бога. — Кто? — прохрипела она. — Темный Трон и Котиллион. Ох, как ей захотелось, чтобы рядом был высокий, солидный камень — под рукой — горделивый монумент обмана — вот здесь, у конца кулака, вылетающего в путь яростного разрушения! — Эти! Маэл отступил, наблюдая за взмахами ее рук; смотрел, как она нападает на один менгир за другим, разбивая в порошок. Он почесывал щетину на подбородке. «О, ты поистине умна, Килмандарос. Удары идут куда следует, не так ли? Куда следует». Он ждал, пока она обдумает последствия. Не всегда требуется утонченность…Бежал стремглавя от незримого врагаотставших крики жуткиезвенели за спиноймы вздохи собираличтобы сделать песнюпоследние шаги пусть превратятся в танец!Перед полетом копийперед проблеском мечеймы с факелами побежимрасписывая ночьпустыми оправданиямихохот на краюрезня в загонебедные, хромыесложите руки, поднимая к небесам!Никто не видит жутьстраданий и потерьникто не прикоснетсякончиками пальцевк спокойным лицам под ногамине погладит грустных щекдай нам бежать, безумно веселясьнезримый врагуж близкосзади он и впередино нет готовых покоритьсявестнику разлукипока мы можем резво нарезатьза кругом кругврага смущая судьбыэй, хитрые убийцы, вот он я!
«Незримый враг», Эфлит Тарн
* * *
Страдания можно перетерпеть. Когда кровь чиста, избавлена от неправедности. Брайдерал не похожа на остальных, не такая как Рутт, подозрительная Баделле и привязанный к ней Седдик. Одна она обладает наследием Инквизиторов, сияющим прямо под почти прозрачной кожей. Лишь Баделле догадывается об истине. «Я дитя Казниторов. Я здесь, чтобы завершить их работу». Она наконец заметила родичей на следе и гадала, почему они попросту не выйдут к Чел Манагел, забирая последний ничтожные жизни. «Хочу домой. Назад в Эстобансе. Прошу, придите и заберите меня, пока не поздно». Страдания можно перетерпеть. Но даже ее нелюдская плоть не выдерживает. Каждое утро она смотрит на переживших ночь и дрожит от неверия. Видит, как они тащат трупы, обгладывают косточки и расщепляют их в поисках сочного мозга. «Дети быстро привыкают к необходимости. Они делают нормальным любой мир. Осторожнее, дочь, с этими людишками. Ради выживания они сделают что угодно». Она смотрит на мир Рутта и понимает истину слов отца. Уложив Хельд на сгиб локтя, он созывает сильнейших, осматривает вялые мешки из человеческой кожи, на которые они теперь ловят Осколки, когда стайка опускается рядом с ребристой Змеей. Эти подобия тел без костей и мяса, подброшенные в воздух на пути саранчи, притягивают тварей словно огонь мотыльков; когда кишащий насекомыми мешок падает на землю, дети сбегаются, горстями кидая саранчу во рты. Рутт нашел способ повернуть ход войны, поохотиться на охотников стеклянной пустоши. Его последователи стали суровыми. Одни углы, пустые глаза. Стихи Баделле звучат зло и дико. Заброшенность отточила кромки углов; солнце, жара и хрустальные горизонты выковали ужасное оружие. Брайдерал хотелось закричать своим родичам, идущим там, в туманном мареве позади. Предупредить их. Она хотела сказать: «Поспешите! Видите, кто выживает? Скорее! Будет слишком поздно!» Но она не решалась ускользнуть — даже темные ночи озаряются нефритовыми копьями. Они найдут. Баделле постаралась, чтобы за ней следили. Баделле знает. «Она должна умереть. Я должна ее убить. Будет легко. Я гораздо сильнее их. Смогу сломать ей шею. Высвободить Святой Голос, в первый раз, и призвать родичей на помощь, если Рутт и Седдик и остальные нападут. Я смогу покончить со всем». Но Инквизиторы держат дистанцию. У них должны быть на то причины. Любой безрассудный поступок Брайдерал может разрушить всё. Итак, нужно терпение. Ссутулившись под рваным тряпьем (она постоянно старалась подражать позам людей, пленников физического несовершенства) Брайдерал следила, как Рутт выходит, вставая во главе змеи. Пляшущий язычок, могла бы сказать Баделле, а потом открыть рот и всосать мух, скушав с видимым удовольствием. Поджидающий их город казался нереальным. Каждая мерцающая линия, каждый угол словно щипали глаза Брайдерал — она едва осмеливалась смотреть в том направлении, таким сильным было чувство неправильности. Это развалины? Издали так не кажется. Там нет жизни? Так должно быть. Нет ни ферм, ни деревьев, ни рек. Небо над головами чистое, без дыма и копоти. Откуда же рождаются страх и ужас? Люди чувствуют не так, как она. Они смотрят на далекие башни, на открытые лица домов, словно идут к новой муке — алмазы и рубины, камни и осколки — она замечает в глазах оценивающий блеск. Они словно молча спрашивают: он на нас нападет? Его можно съесть? Он важнее нас? Есть ли что-то важнее нашей жажды? Брайдерал подташнивало. Она следила, как Рутт все ближе подходит к невысокой насыпи — дороге, окружающей город без стен. «Он решился. Мы входим. И я ничего не смогу сделать».* * *
— Причастна, — шепнула Баделле. — Я всегда причастна к знанию. Видишь ее, Седдик? Она ненавидит. Боится. Мы не так слабы, как она надеялась. Седдик, слушай: в нашей змее завелась пленница. Она прикована к нам, хотя и верит, будто свободна, скрывая суть под одеждой. Видишь, как она держится? Контроль слабеет. Пробуждается Казнитор. «Убьем ее», умоляли глаза Седдика. Но Баделле покачала головой: — Она возьмет с собой слишком многих. И ей помогут другие. Помнишь, как приказывали Казниторы? Голос, заставляющий людей вставать на колени? Нет, оставим ее пустыне — и городу, о да, городу. «Но верны ли мои слова? Я могла бы… могла бы…» Она убежала от Казниторов, загнала их в прошлое, а прошлое мертво навеки. Оно не имеет на нее права, не имеет над ней власти. Но это оказалось неправдой. Прошлое идет по следу. Прошлое всё ближе. Обрывочные куски воспоминаний пронеслись через разум, отверзая пропасти страха. Высокие тощие фигуры, убийственные слова, вопли, резня. Казниторы. Она схватила муху, раздавила. — Тайна в его руках. Хельд. Хельд — тайна. Однажды все поймут. Думаешь, это важно, Седдик? Родится что-то, жизнь обретет огонь. Баделле видела: он не понимает, пока не понимает. Но он же такой, как все. Время близится. «Город зовет нас. Лишь избранные могут его найти. Некогда по миру ходили гиганты. В их глазах томились лучи солнца. Они нашли город и сделали его храмом. Не местом для жительства. Он сделан ради себя самого». Она столь многое узнала, когда имела крылья и странствовала по миру. Крала мысли, забирала идеи. Безумие было даром. А вот память — проклятием. Ей нужно найти силу. Но всё, что есть внутри — нестройное войско слов. Поэмы не похожи на мечи. Не похожи? — Помнишь храмы? — спросила она мальчишку. — Отцы в рясах, чаши, полные золота. Никто не может есть золото. На стенах драгоценные камни мерцают, словно капли крови. Те храмы были похожи на кулаки гигантов, созданные, чтобы раздавить нас, отнять дух и приковать к мирским страхам. Ожидалось, что мы сорвем кожу с душ и примем боль и кару как должное. Всё, чего от нас требовалось: делиться и молиться. Монеты спасения, мозоли на коленях. Но помнишь, какие у них были роскошные рясы! Вот за что мы платили. И пришли Казниторы, явившись с севера. Они шли словно калеки, они говорили, и души лопались быстрее яичных скорлупок. Они пришли с белыми руками, ушли с красными руками. В словах есть сила. Она подняла руку, указав на город: — Но этот храм — иной. Он построен не ради восхищения. Он построен, чтобы предупредить нас.Помнишь города, Седдик? Они существуют, чтобы держать страдающих поближе к мечу убийцы. К мечам, ибо их больше, чем можно сосчитать. В руках жрецов и Казниторов и купцов и благородных воинов и работорговцев и ростовщиков и владельцев еды и воды… так много… Города — это рты, Седдик, полные острых зубов. — Она выхватила из воздуха очередную муху. Пожевала. Проглотила. — Веди же их, — сказала она мальчику, что всегда рядом. — Следуй за Руттом. Следи за Брайдерал. Грядет опасность. Настает время Казниторов. Иди, веди их за Руттом. Началось! Седдик тревожно поглядел на нее, но она махнула рукой, отсылая его прочь, и пошла в потрепанный хвост змеи. Казниторы идут. Чтобы начать последнюю резню.* * *
Инквизитор Суровая стояла, смотря на тело Брата Упорного, словно в первый раз видя, в какую нелепую развалину превратился молодой мужчина. Когда-то она так любила его… Слева был Брат Ловкий, он дышал тяжело и часто, он сгорбился и дрожал от усталости. Позвоночник и плечи согнулись, словно у старика — результат ужасных лишений пути. Нос его прогнил, открытая блестящая рана кишела мухами. Справа стояла Сестра Опора, ее худое лицо казалось подобием лезвия секиры, тусклые глаза покраснели. Слишком мало осталось волос — роскошная грива давно пропала, а вместе с ней последние остатки былой красоты. Сестра Надменная взяла посох Упорного и оперлась на него, словно стала калекой. Суставы локтей, подлоктей и запястий вздулись, воспалились, но Суровая знала: силы в сестре остались. Надменная была их последней Вершительницей. В поход ради доставления мира и покоя последним жителям юга, этим детям, выходили двенадцать Форкрул Ассейлов. Сейчас в живых остались лишь три из пяти женщин, а также единственный мужчина из семи. Инквизитор Суровая приняла на себя вину за трагическую ошибку. Разумеется, кто бы смог вообразить, что тысячи беспомощных детишек пройдут лиги и лиги по истерзанной земле, без убежища, с пустыми руками? Они ушли от диких собак, от набегов каннибалов, последних выживших взрослых, спаслись от зловредных паразитов неба и земли… нет, ни один Инквизитор и предположить не мог такой ужасающей воли к жизни. Сдаться — такой легкий выбор, самое простое решение. Они должны были сдаться уже давно. «Мы уже должны быть дома. Мой муж должен бы стоять перед дочерью, испытывая великую гордость за ее смелость и чистоту — она ведь решилась идти с детьми людей, решилась помочь родичам в несении мира. А я не должна стоять над телом мертвого сына». Было ясно — всегда было ясно — что люди не равны Форкрул Ассейлам. Доказательства приходили сотни раз на дню — а потом и тысячи раз, ведь умиротворение южных королевств подошло к благословенному концу. Ни разу судимы не отвергали их власть; ни один из жалких людишек не посмел разогнуть спину, бунтуя. Иерархия была нерушимой. Но эти детишки не приняли праведной истины. Они нашли силу в невежестве. Они нашли дерзость в глупости. — Город, — неживым голосом сказала Надменная. — Мы не можем позволить. Суровая кивнула: — Абсолютная защита, верно. Никакой надежды на штурм. Ловкий прохрипел: — Особая красота. Да. Бросить вызов — самоубийство. Женщины обернулись, и он сделал шаг назад: — Отвергаете меня? Ясность моего видения? Суровая вздохнула, вновь бросив взгляд на мертвого сына. — Не посмеем. Абсолютная зашита. Город сияет. — А мальчишка с девчонкой ведет их внутрь, — сказала Сестра Опора. — Неприемлемо. — Согласна, — ответила Суровая. — Мы можем не вернуться, но мы не можем провалить задание. Вершительница, ты приведешь нас к миру? — Я готова, — ответила Надменная, выпрямляясь и поднимая посох. — Носи его, Инквизитор. Я уже не нуждаюсь. Как ей хотелось отвернуться, отринуть предложение Надменной. «Оружие сына. Созданное моими руками, переданное ему. Не следует его касаться…» — Чти его, — сказала Надменная. — Да. — Она взяла окованный железом посох и поглядела на остальных: — Соберите последние силы. По моей оценке, их не менее четырех тысяч — нас ждет долгий день убийств. — Они безоружны, — бросила Опора. — Слабы. — Да. Принося мир, мы напомним им об этой истине. Надменная двинулась вперед. Суровая и другие пошли следом за Вершительницей. Оказавшись ближе, они разойдутся веером, позволяя друг другу выплескивать насилие. Ни один судим не дойдет до города. Мальчишка с девчонкой умрут последними. «От руки дочери моего мужа. Ведь она жива, еще жива».* * *
Какая-то паника охватила детей. Брайдерал понесло на гребне волны. Выругавшись, она попыталась вырваться из толпы, но руки протягивались, крепко хватая, затягивая внутрь. Она должна легко избавиться… но нет, они переоценила оставшиеся резервы сил! Она пострадала больше, чем думала! Брайдерал увидела Седдика во главе напирающей толпы. Он бежал за Руттом, а тот почти вошел в город. А Баделле не было видно нигде. Это ее испугало. «В ней есть что-то… она переменилась, но я не знаю как. Она … ускорилась». Ее сородичи наконец-то осознали угрозу. Они больше не выжидают. Ее тянули и толкали. Получая синяки, Брайдерал ждала, когда сзади раздадутся первые крики.* * *
«Слова. У меня нет ничего кроме слов. Я отбросила многие слова, но другие нашли меня. На что они способны? Здесь, в суровом, реальном месте? Сомнения — тоже лишь слова, тревожная песня в голове. Когда я говорю, змея слушает. Глаза широко раскрываются. Но что случается со сказанным, когда слова проникают в них? Алхимия. Смесь волнуется и булькает. Иногда кипит. А иногда никакого шевеления, раствор мертв, холоден и сер как грязь. Кто способен узнать? Предсказать? Я говорю мягко, когда в словах звучит вой. Я бью кулаками по костям, а они слышат лишь шелест. Дикие слова не проникают в мертвую плоть. Но найдя медленно капающую кровь… ах, они довольны, словно коты у миски». Баделле спешила, и толпа словно разделилась надвое. Она видел лица скелетов, сияющие глаза, руки и ноги в сухой коже. Видела длинные кости в руках — подняты словно оружие, но какой в них прок против Казниторов? «У меня есть лишь слова. А в словах нет веры. Они не могут рушить стены. Не могут сокрушать горы во прах». Лица детей смотрели ей вслед. Она знала всех, и все стали пятнами, и у всех внутри были слезы. «Но что еще есть? Что я могу использовать? Они Казниторы. Они хвалятся силой голоса». Острова ее разума начали тонуть. «Я тоже ищу силу в словах. Я училась у них? Кажется, так. Так ли?» Жертвы. Истощенные, больные. Она миновала всех и встала одна на стеклянной равнине. Солнце сделало мир белым, горьким от чистоты. «Вот совершенство, столь любимое Казниторами. Но не Казниторы погубили наш мир. Они лишь пришли ответом на гибель наших богов — нашей веры — когда прекратились дожди, когда почернела и умерла последняя трава. Они пришли ответом на наши молитвы. Спасите нас! Спасите нас от себя самих!» Из мерцающего марева вышли четверо. Быстро приближаются. Словно изломанные ветром куклы, каждый член тела вывернут, свободно болтается. Вихрями окружила их смерть. Монстры, выкарабкавшиеся из памяти. Завитки силы — она увидела открытые рты… — СДАЙТЕСЬ! Приказ пронизал Баделле, вбил в почву детей за ее спиной. Раздались голоса, полные ужаса и беспомощности. Она ощутила, как злоба слов сражается с волей. Колени ослабли. А потом треск — словно лопнула тетива — и она свободно взлетела. Увидела ребристую змею, извилистую линию, она вытянулась в стремлении — и часть за частью ее охватывает боль. Пока приказ летел от кости к кости, Баделле обрела голос. «В их словах сила, но я отвечу силой».— … осадою чудес
смирение берет вас в руки…
— В тончайшей тишине
сомнение развертывает кольца…
— Покорствуя, смиритесь, ибо кости
дрожь пронизала вдруг.
Замрите же в тени
под игом недовольства…
— Мне не швыряйте слов
они осквернены
пустыми добродетелями.
СДАЙТЕСЬ
лжи собственной!
в мгновенье бездыханном
ЗАСТЫНЬТЕ
легкие кричат
ответом тишина
сердца как барабаны
с треском рвется кожа
о кровь, СТРУИСЬ!
* * *
Темнота ушла и все же осталась. Осколок, чистый, сулящий уничтожение. Онос Т’оолан мог ощутить где-то впереди мерцающее, манящее присутствие. Его широкие шаги сбились. Горькая ярость вдруг как бы пошатнулась, лишенная сил. Уныние поднималось океанским потопом, поглощая чувство необходимости. Кончик меча коснулся земли. Мщение бессмысленно, даже если первый импульс был всепоглощающим. Если выбрать эту тропу, то шагать можно вечно. Виновные растянутся в линию до самого горизонта. Бесконечный марш мстителя. Так было с местью Джагутам. Онос всегда понимал тщету мести. Неужели он лишь автомат, не способный замедлить шаг? И тут он ощутил, как на него мощно давят сзади. Удивленный и испуганный, Первый Меч повернулся, прорезав клинком дугу в почве. Он мог бы сопротивляться. Мог бы отказаться. Но решение не приведет к ответу. Его изгнали из владений смерти. Кровные связи разорваны. Он больше не муж, не отец, не брат. Ему задана месть, но кому можно мстить, сидя в долине на куче трупов? Есть и другие причины, другие поводы, чтобы снова пройтись по жалкому миру. Оносу Т’оолану отказали в заслуженном уходе. Он решил узнать, почему. Ни один из тысячи приближавшихся Т’лан Имассов не коснулся его мыслью. Они шли, окутанные тишиной. Призраки, родичи, ставшие чужаками. Он ждал. Дети Ритуала, да. Но чутье подсказывало ему иное относительно многих. Т’лан Имассы, и все же… Когда сборище остановилось, вперед вышли шесть Гадающих по костям. Он узнал троих. Бролос Харан, Улаг Тогтиль, Ильм Эбсинос. Гадающие клана Оршайн. Оршайны не смогли прийти на призыв Серебряной Лисы. Неудача намекала на мысль о гибели. Вымерли. Их постигла судьба кланов Ифайле, Бентракт, Керульм. Суждение, оказавшееся ложным. Трое других тоже были неправильными, хотя на свой манер. Они одеты в шкуры белых медведей — зверей, появившихся на самом закате эпохи Имассов; лица их более плоские, костяк слабее, нежели у настоящих Имассов. Оружие по большей части из кости, клыков, рогов, с искусно вставленными кусками кремня. Оружие, отвергающее идею тонкости: сложное в изготовлении, но обещающее зверскую жестокость в применении. Гадающий по костям Улаг Тогтиль заговорил: — Первый Меч. Кто знал, что пыль может быть столь интересной? Бролос Харан негодующе фыркнул: — Он настаивал, что будет говорить за нас, но говорит вовсе не то, что нужно. Зачем мы согласились — загадка. — У меня свои пути, — небрежно сказал Улаг. — И не думаю, что Первый Меч лишен терпения. — Терпения — не лишен, — рявкнул Бролос. — А как насчет терпимости? — Кость не сразу ломается, Бролос Харан. Я скажу Первому Мечу еще кое-что, прежде чем замолкну в ожидании глубины его слов. Можно? Бролос Харан повернул голову к Ильм Эбсинос, подняв руку в странном жесте, на миг удивившем Оноса Т’оолана. Потом он понял. Беспомощность. — Первый Меч, — снова заговорил Улаг. — Мы не обращались к тебе путем Телланна, потому что не претендуем на помощь. Нас призвали, да, но это было — не сразу нам удалось понять — твоей руки дело. Можешь отвергнуть нас. Нам не по сердцу навязывать свою волю. Онос Т’оолан спросил: — Кто эти чужаки? — Воистину глубоко копаешь. Первый Меч, они — Т’лан Имассы второго Ритуала. Потомки тех, что решили следовать за Кайлавой Онасс, отвергнувшей первый Ритуал. Зря они не узнали заранее привычек Кайлавы, ведь она не любит компании. Но если во льду остается всего одна прорубь, всем приходится дышать сообща. — Моя сестра никого не привечает. — Увы. Так все и случилось. Вот трое Гадающих по костям клана Бролда. Лид Гер, Лера Эпар и Ном Кала. Всего Т’лан Имассов Бролда две тысячи семьсот один. Большинство остается прахом за нашими спинами. Число воинов Оршайна — семьсот и двенадцать. Все здесь. Если мы потребуемся тебе, готовы служить. Ном Кала смотрела на Первого Меча, воителя, который считался сказкой, мифом. Лучше бы, решила она, он оставался таковым. Кости его словно склеены из кусочков, причем некоторые явно не принадлежали ему изначально. Первый Меч — не великан из легенд. Изо лба его не растут оленьи рога. Дыхание не несет дара огня. Он явно не жаждет три дня и четыре ночи перечислять свои подвиги, посрамляя славнейших из героев. Она уже подозревает: почти все старинные сказки не относятся к явившейся им личности. Ему ли плясать, перебегая море по спинам китов? Скрещивать клинки с демонами-моржами в подводных башнях? Тайно соблазнять жен, оставшихся в ночи? Сколько детей ее клана, поколение за поколением, носили имя Онос, ибо их матери хвастались невозможной связью? Она нервно сглотнула, привлекая всеобщее внимание. Бролос Харан говорил — о чем, Ном Кала не имела понятия; он явно не обрадовался, когда его прервали. — Ном Кала, что такого забавного в Провале при Красных Шпилях? — Ничего, — сказала она, — я извиняюсь, Бролос. Посторонняя мысль. Ну, несколько посторонних мыслей. Все ожидали пояснений. Она решила, что лучше помолчать. Ветер бормотал, хватаясь за обрывки шкур. Онос Т’оолан заговорил: — Оршайны, бролды. Я отрекся от Джагутских Войн. Я не ищу битвы. Я не стану приглашать вас с собой, ведь я ищу возможности рассчитаться. Как и вы, я призван из праха и во прах желаю вернуться. Но вначале найду ту, что наказала меня воскресением. Гадающую по костям из Т’лан Имассов Логроса, Олар Этиль. Улаг сказал: — Ты точно знаешь, что это она? Онос Т’оолан склонил голову набок. — Улаг Тогтиль, после стольких лет ты еще веришь в точное знание? — Мы не воевали с Джагутами, — бросила Ном Кала. Гадающих Оршайна охватила волна холодного негодования. Ей было всё равно. Онос Т’оолан произнес: — Улаг. Я не вижу среди твоих сородичей Вождя Войны клана Оршайн. Почему Инистрал Овен не вышел вперед? — Он стыдится, первый Меч. — Потери при Красных Шпилях… — Ном Кала, — сказал Онос, — у клана Бролда нет вождя? — Только мы. Та война, которую мы вели против людей, не требовала вождя. Было ясно, что победы на поле брани нам не видать. Их слишком много. — Тогда как вы сражались? — Сохраняя историю, образ жизни. Мы таились, ибо таким образом могли выжить. Мы сохранили себя. Уже победа. — И все же, — вставила Ильм Эбсинос, — в конце вы проиграли. Иначе не устроили бы Ритуал Телланна. — Верно, — ответила она. — Больше негде было таиться. Улаг сказал: — Первый Меч, мы всё же пойдем с тобой. Как и ты, мы желаем узнать цель возвращения. — Если вы пойдете со мной, — возразил Онос, — попадете под власть желаний Олар Этили. — Что может сделать ее неосторожной, — ответил Улаг.* * *
Стоявшая среди прочих Имассов Рюсталле Эв слушала и наблюдала, воображая мир, полный смысла. Когда-то он был именно таким — для нее, для ее сородичей. Но всё изменилось очень давно. Может быть, Первый Меч сможет привязать их к своему исканию. Может быть, ответы облегчат бремя отчаяния. Появятся причины быть, поводы для противостояний. Однако пыль манит ее обещанием забвения. Тропа к концу всех концов широка и отлично утрамбована. Ей так хочется идти по ней! Кальт Урманел сказал за спиной: — Смотрите на его меч. Смотрите: его кончик кусает землю. Онос Т’оолан не любит показных поз. Никогда не любил. Я помню, когда видел его в последний раз. Он победил бросившего вызов. Показал такое мастерство, что десять тысяч Имассов замолчали в восторге. А он стоял, словно потерпел поражение. — Устал, — пробурчала Рюсталле. — Да, но не от боя. Его утомляла необходимость драться, Рюсталле Эв. Она обдумала его слова, кивнула. Кальт добавил: — За таким воином я готов идти. — Да.* * *
Она уселась на груду из трех сложенных полотняных палаток, сгорбилась под меховым плащом. Дрожь не отступала. Она следила за мерцающим концом трубки, плясавшим в пальцах словно светлячок. Атри-Цеда Араникт прислушивалась к звукам из малазанского лагеря. Приглушенный, усталые. Потрясение. Она отлично их понимала. Солдаты выходили из строя, шатаясь, будто ударенные. Падали без чувств, вставали на колени, блевали кровью. Паника пронизала ряды — что это, нападение? Нет, ничего подобного. Сломленные солдаты были, все до одного, магами. А врагом, слепым и равнодушным, была сила. Тошнота отступала. Разум постепенно оживал, мысли блуждали пьяными гуляками, раскидывая кучи пепла — она вернулась назад, к первой встрече с Верховным Магом Беном Адэфоном Делатом. Какой она была жалкой. Мало было падения без чувств перед лицом Командора Брюса? Но она едва успела оправиться, когда он повел ее к Быстрому Бену. Теперь, несколько недель спустя, лишь обрывки того разговора остались в памяти. Он казался отстраненным; но, когда земля закипела в руках Араникт, взгляд темных глаз стал стал острым, твердым. Глаза будто превратились в ониксы. Он выругался. Она помнит то ругательство. «Худовы бешеные яйца в огне». Она успела узнать, что Худ был богом смерти; если какой бог и заслужил быть предметом горьких ругательств, так именно он. Но тогда она восприняла слова Верховного Мага буквально. «Огонь», подумала она. «Да, пламя в земле, в чаше моих ладоней». Глаза ее уставились на Верховного Мага — она поразилась его прозорливости и мгновенно уверилась в его превосходстве. Ей не место в такой компании. Ее разум по большей части ползет улиткой, особенно по утрам, пока первая затяжка не пробуждает ее к жизни. Быстрота мысли (отсюда, подумала она тогда, и его прозвище) — сама по себе вид магии, тонкое волшебство, и ей остается лишь взирать на него с суеверным восхищением. Столь высокое мнение способно существовать лишь в царстве таинств, но таинственное редко переживает слишком близкое знакомство. Верховный Маг послал официальный запрос, чтобы ее временно придали отряду кадровых магов. С той поры она услыхала от Бена Адэфона Делата множество ругательств и вынуждена была прийти к выводу, что его быстрота скорее относится к области не магии, а сумасбродства. О, он действительно умен. Еще он имеет привычку говорить множеством разных голосов, играть с куклами — марионетками. Что до его излюбленных друзей… Она яростно затянулась дымом, увидев приближающуюся фигуру. Идет как пьяный, одежда перемазана грязью. До странности детское лицо Бутыла опухло, обмякло. «Ну вот, начинается. Еще один невразумительный разговор между ними. Ох, как ему не нравится, если я присутствую. Как и мне». — Дышит? — спросил малазанин, вставая перед палаткой. Она бросила взгляд на откинутый полог. — Выгнал меня. — Меня он захочет увидеть. — Он хочет узнать, как поживает Скрипач. Бутыл поморщился, отвел глаза, но тут же посмотрел на нее снова. — У вас излишняя чувствительность, Атри-Цеда. Глоток рома успокоит нервы. — Уже глотнула. Он кивнул, не удивившись. — Скрипач все еще избавляется от остатков ужина. Ему понадобится новая палатка. — Он же не маг. — Да, не маг. Она не сводила с него глаз. — Вы, малазане, все такие скрытные? Он усмехнулся: — Мы станем еще хуже, Атри-Цеда. — Почему бы? Улыбка увяла так быстро, словно ей не нравилось находиться на его лице. — Всё вполне просто. Чем меньше мы знаем, тем меньше говорим. Скоро мы станем армией немых. «Не могу дождаться». Вздохнув, она отложила трубку, медленно встала. Звезды возвращаются на северо-восточный небосвод. Хоть что-то. Но там кто-то появился. Несет оружие… боги, что за оружие! — Выпавший глаз Странника! — сказала она. — Он же Верховный Маг. Он не может прятаться вечно. Глаза Бутыла широко раскрылись. — Не слышал такого ругательства, — сказал он. — Только что придумала. — Из уст летерийки звучит крайне неуважительно. Я почти шокирован. — От вас плохих привычек набралась, кажется. — Она подошла к палатке, похлопала по брезенту. — Мы входим. — Отлично! — рявкнули изнутри. В тесной палатке было душно. Сидящего скрестив ноги Быстрого Бена окружали ароматические свечи. — Ублюдок тянется ко мне, — сказал он хрипло. — Хочу ли я поговорить? Нет. Не хочу. О чем говорить? Аномандер убил Худа, Дассем убил Аномандера. Бруд разбил Драгнипур и Драконус гуляет на свободе. Бёрн дрожит, врата Старвальд Демелайна ярятся пламенем, жестокие изломанные садки, каких мы никогда прежде не видели, лежат и ждут — но когда они пробудятся? Что они нам принесут? И еще… вы тоже поняли? Еще кое-что… Хватит пялиться, просто слушайте. Кто заварил всю проклятую кашу? Бутыл? — Простите, я слушаю, а не думаю. Откуда мне знать? Нет, погодите… — Да, Темный Трон и Котиллион. Адъюнкт взаправду верит, будто сама выбирает путь? Наш путь? Она гонит нас с самой высадки… да, да, вопрос снабжения. Не похоже, что акрюнские купцы готовы вывалить перед нами все что имеют, да? Дела пойдут тем хуже, чем дальше на восток мы уйдем — Пустоши не зря так названы, правильно? — Быстрый Бен… — Разумеется, я разболтался! Слушайте! Там Т’лан Имассы! — Дикий взгляд резко остановился на Араникт. — Пыль будет танцевать! Кто приказываем им? Чего они хотят? Знаете, что я хочу сделать с вашей грязью? Выбросить подальше! Кто желает знать ответы? Не я! — Т’лан Имассы, — сказал Бутыл, — склонились перед Императором. Он взял себе Первый Трон и вряд ли освободил. — Точно! — Нас обкладывают. Пора поговорить с Таворой. Сейчас же. Но Верховный Маг покачал головой: — Бесполезно. Она уже все решила. — Насчет чего? — повысил голос Бутыл. — Решила, что сможет их обхитрить. Знаешь, она была талантливым ученым во времена жизни Келланведа, Танцора и Дассема. Ты не знал? Прежде чем стать Адъюнктом. Даже прежде чем стать главой Дома Паран. Она изучала войны, имперские войны. Завоевания — не только тактику, но мотивы Императора и его когорты безумцев. Их жизни. Сухарь, Тук Старший, Амерон, адмирал Нок, Угрюмая, даже Тайскренн… зачем, ты думал, она таскается с Банашаром? Пьяный дурак — ее потенциальный посланник к Тайскренну, если тот решит наконец что-то сделать. Бутыл был явно потрясен откровениями Быстрого Бена. — Обхитрить их? Обхитрить Повелителей Теней? Оскаленные зубы Бена блестели в трепещущем свете свечей, словно золотые. — Не решаюсь сказать. — Не верите, что мы будем держать рты на замке? — Нет. И почему бы мне верить? — Он ткнул длинным пальцем в сторону Бутыла: — Ты первый сбежишь в холмы, если я… — Если всё так плохо, почему вы еще здесь? — Потому что Драконус изменяет все, а я единственный, способный устоять против него. Бутыл раззявил рот. Голос его был хриплым: — Вы? — Не на миг не думай, что я сделаю это ради Темного Трона и Котиллиона. Не думай, что я сделаю это ради Адъюнкта. Время внутри Драгнипура… оно изменило его. Никогда он раньше не был таким тонким — вообрази, вежливое приглашение поговорить — идиотами нас считает? Но постой… — он развел руками, — это было бы тонко, если бы не было так очевидно! Почему мы не подумали сразу? — Потому что это чепуха… проклятый дурак! Верховный Маг не отреагировал на выходку Бутыла. — Нет, он действительно желает поговорить! Слишком тонко для тебя! Ну, разве мы не можем быть тонкими? Разговор? Ни шанса! Ну, поглядим, что он теперь сделает. Араникт провела пальцами по волосам, поискала трубку на поясе. Склонилась, взяв одну из свечек Бена. Начала разжигать траву — и случайно заметила, с каким оцепенелым видом смотрит на нее Верховный Маг. Бутыл грубо хохотнул: — Она уже не стыдится, а? Хорошо. Теперь у нас есть настоящая Атри-Цеда. Как и хотел Брюс. За пеленой клубящегося дыма глаза Араникт подозрительно сузились. Она не спеша вернула свечу на пол, в озерцо расплавленного воска. Брюс? О чем это они? Верховный Маг метнул Бутылу удивленный взгляд. — Это невежество, не бравада. — Бравада обычно порождается невежеством, — буркнул Бутыл. — Склонен согласиться. Но ты прав, — вздохнул он, — нам всем надо быть такими же хладнокровными. Араникт фыркнула: — Хладнокровными? Надеюсь, вы этим словом не меня описываете? — Может, и нет, — ответил маг, — но вы очень убедительно всё сыграли. Свеча, вынутая из круга защиты… вы открыли путь Драконусу. Он тут же ощутил, но… — Не воспользовался, — сказал Бутыл. — Не воспользовался. — Тонко. — Ха, ха, Бутыл. Ты прав и даже правее, чем думаешь. Суть в том, что она заставила нас обсудить самый важный вопрос, не так ли? — Сама не желая. Быстрый Бен бросил на нее взгляд — озадаченный, недоверчивый. Араникт пожала плечами: — Мне нужен был огонь. Ответ, кажется, позабавил обоих, однако на разный манер. Она решила не продолжать. Какой смысл в объяснениях, что она не понимает ни слова? Все упомянутые быстрым Беном имена — даже Драконус — ей не знакомы. Ну, почти. Драконус. Он — тот, кто пришел во тьме, сотворив врата в половину неба, тот, кто держит в руке оружие темноты и холода, чернейшего льда. «Жеваные мозги Странника, я среди них лишь потому, что втюрилась в Брюса Беддикта. Как и тысяча других женщин». Быстрый Бен сказал: — Атри-Цеда, ваш командир, Брюс… Араникт виновато вздрогнула. «Неужели он прочел мои мысли?» — Он ведь однажды умер? — Что? Да, так говорят… то есть он умер. Верховный Маг кивнул: — Лучше поглядеть, как он. Возможно, требуется ваша помощь. — Моя? Почему? — Потому что Худ ушел, — сказал Бутыл. — И что это означает для Командора Беддикта? Бутыл посмотрел в глаза Быстрому Бену, кивнул и лишь потом ответил: — Мертвые никогда не одолевают путь назад полностью, Араникт. Ну, так было, пока у мертвых был бог. Возможно, Брюс сейчас… пробудился. Став таким, как прежде. Ему будет что сказать Атри-Цеде. — Еще увидимся, — добавил Быстрый Бен. — Или нет. «Они отсылают меня. Ну ладно». Она повернулась кругом и покинула палатку. Помедлила, оказавшись в душной темноте лагеря. Глубоко затянулась, пошла к далеким укреплениям летерийцев. «Я нужна Брюсу. Что за сладкая мысль».* * *
Улыба шлепнулась рядом с костром. — Дурацкие патрули. Там никого нет. Торговцы из Акрюна — одни скрипящие старики и мокроносые недоросли. — Она обвела взглядом круг сидящих у огня. — Видели деревню, которую прошли вчера? Полупустая. — Нет воинов, — ответил Каракатица. — Все сражаются с Белолицыми. Акрюн больше не может контролировать Свободный Торговый Тракт, вот почему торговцы — драсильяны едут с юга. Тарр хмыкнул: — Слышал я от гонцов, что они нашли место стоянки Баргастов — похоже, там была большая битва и похоже, Белолицым окровавили носы. Может, они вправду бегут, как рассказывали акрюнаи. — Трудно поверить, — возразил Каракатица. — Я сражался с Баргастами, и это было совсем не весело. Говорят, Белолицые среди них самые крутые. Улыба отстегнула и сбросила шлем. — А Корик где? — Загулялся, — ответил Тарр, подбросив в костер еще один кизяк. — Снова. Улыба прошипела: — Та лихорадка его пометила. На голову. — Нужна добрая драка, — предположил Каракатица. — Тогда он быстро в норму придет. — Долго ждать придется, — сказал Тарр. — Впереди недели и недели похода, а территория тут почти пустая. Да, мы быстро покрываем лиги, но за территориями равнинных племен лежат Пустоши. Никто не знает точно, сколько в них ширины и что ждет на той стороне. — Он дернул плечом. — Самый злой враг армии — скука. Мы сейчас точно под осадой. — Корабб не вернулся? — Улыба покачала головой. — С ним были двое тяжелых. Наверное, заблудились. — Кто-нибудь их найдет. — Каракатица встал. — Пойду поищу сержанта. Улыба подождала, пока он не выйдет из круга света. Вздохнула. — Больше месяца не дралась на ножах. Остановка в Летерасе нас размягчила, а баржи и того пуще. — Она вытянула ноги к огню. — Ну, хотя бы мозоли перед маршем прошли. И мы снова в одном взводе. — Новая забава нужна, — сказал Тарр. — Замечала здесь скорпионов? — Как же, много. Но только двух видов: мелкие паршивцы и большие черные уроды. К тому же начни мы снова, люди будут подозревать, даже если мы придумаем ловкую отмазку. — Она поразмыслила и покачала головой: — Не пойдет, Тарр. Настроение не то. Он покосился на нее: — Умно. Ты права. Как будто мы ушли слишком далеко и уже не вернемся назад. Забавно, но я тоскую по Семиградью и тому жалкому, бесцельному походу. Мы были сырым мясом, да — но мы пытались найти смысл. Вот в чем разница. В смысле. Улыба фыркнула. — Дыханье Худа, Тарр. — Что? — Карак прав. Никакого смысла. Не было и не будет. Погляди на нас. Мы ходим и рубим людей, а они рубят нас — если могут. Погляди на Летер — да, теперь у них есть достойный король и народ может дышать свободно, жить как хочет… Но что в их жизни? Бьются ради очередной горсти монет, ради очередного ужина. Выскребают тарелки до дна, молятся треклятым богам о добром улове и спокойном море. Все ради чепухи, Тарр. Вот истина. Все ради чепухи. — Та рыбацкая деревня, из которой ты вышла, была настоящей дырой? — Не надо. — Я и не стал бы, солдат. Ты сама вспомнила. — Суть в том, что везде одинаково. Поспорим, ты сам был рад выбраться оттуда, откуда выбрался? Если бы там было все что тебе нужно, ты не был бы здесь. Так? — Некоторые люди не изучают свою прошлую жизнь, Улыба. Я, например. Потому что ничего не ожидаю там найти. Хочешь смысла? Изобрети. Хочешь истины? Придумай. Для всех мир один. Солнце встало, солнце село. Мы видим восход, а закат, может быть, уже не увидим. Как думаешь, солнцу есть до нас дело? — Нет, — ответила она. — Вот видишь, тут мы согласны. — Не совсем. Я не говорю, что жизнь ничего не стоит. Наоборот. Ты создаешь миры, миры в голове и снаружи, но только те, что внутри, чего-то стоят. Там ты находишь мир и довольство. Достоинство. Ты… ты болтаешь о всеобщей бесполезности. Начиная с себя самой. Дурная это привычка, Улыба. Ты хуже Каракатицы. — Тогда куда мы идем? — У судьбы есть лицо, и мы столкнемся с ней — нос к носу. Что случится — не моя забота. — Значит, ты пойдешь за Адъюнктом. Куда угодно. Как песик у ног хозяйки. — Почему бы нет? Не все ли равно? — Не поняла. — Нечего тут понимать. Я солдат, ты солдат. Чего еще нужно? — Я хочу войны, так ее! — Скоро получишь. — Почему ты так уверен? — Потому что мы армия, мы в походе. Если бы Адъюнкту не нужна была армия, она распустила бы нас еще в Летере. — Может и нет. — Как это? — удивился он. — Ну, она… может, она просто жадина. Кизяк прогорел до едва светящихся углей. Мошкара вилась вокруг языков пламени. Молчание охватило двух солдат, ибо им нечего было более сказать друг дружке. По крайней мере, этой ночью.* * *
Каракатица нашел сержанта лежащим на полу. Под рукой стоял кувшин рома. Тесное пространство пропиталось вонью кишечных газов, тяжелый запах пойла просачивался в ноздри словно сладкая смола. — Проклятие, Скрип! Этим кишки не вылечишь. — У меня больше нет кишок, — простонал Скрипач. — Вышли наружу еще звон назад. — Утром еще и черепушка лопнет. — Поздно. Иди прочь, Кряк. Сапер подобрался и сел на краешек постели. — Кто виноват? — Все зменилось, Кряк. Все совсем плохо. — Вот уж новость! Слушай, мы идем быстро — я уже сапоги износил… но я вот что хочу сказать. Адъюнкт, у нее есть нюх — она, похоже, получше тебя вынюхивает, в чем дело. С самих барж мы почти бежим. И ты стал как одержимый еще до нынешней ночи. — Сапер поскреб щетину на подбородке. — Я за тобой иду, Скрип. Так и знай. Я… я всегда берегу твою спину. — Не надо, Кряк. Вот наша молдежь… им спины бреги, не мне. — Ну, ты повидал немало мертвых лиц… — Я не провидец. Каракатица хмыкнул: — Чудесен каждый день, не ты ли проповедовал? Взвод — это главное, вот что ты нам говорил. Солдат рядом, тот, чей кислый пот ты нюхаешь каждый чертов день. Мы семья, ты говорил. Сержант, ты заставляешь нас нервничать. Скрипач с трудом сел, схватился за голову. — Рыбалка. — А? — В глубине есть демон. Хитрый глаз… следит за нживкой, понял? Только следит. Быстрый Бен, он готов показать себя. Уже. Они нам нужны. Все нужны. — Скрип, ты пьян. — У тьмы есть острый край. Чернейший лед… холоднее чем ты воображашь. А ты не. Мы тут пльсали и скакали, но вернулся самый большой волк. Конец игре, Карак. — Ты насчет Адъюнкта? Скрип? Скрипач поднял красные, мутные глаза: — У нее ни шанса выстоять. Боги подлые, ни шанса.* * *
— Это лагерь? Должно быть. — Корабб оглянулся на спутников; те ответили ему тремя тупыми взглядами. — Освещен, больше любого караван-сарая. Идемте. Он повел их по травяному склону и замахал руками, когда налетела туча мошек. — Не нужно было бежать за кроликом. Тут не стоит в прятки играть, говорил я вам? Земля слишком неровная. В этих долинах можно целую армию укрыть. — Может, они так и делают, — сказал Лизунец. — Эй, Корабб, ты подумал? Они шутки с нами шутят. — Вся армия Охотников? Глупо. — Большой был кролик, — сказала Спешка. — И совсем не кролик, — снова завел свое Лизунец. — То был волк. У кроликов нет горящих глаз, морды у них не кровавые. И они не рычат. — Он окровавился, кусая тебя, — заметила Спешка. — Пробежал прямо рядом — кто бы не напрыгнул на такую добычу? Там темно, знаешь? Но я и раньше находил кроликов. Это был не кролик. — Зверье здесь другое, — сказала Спешка. — Мы слышим вой, но, может, и это кролики? Видел кожи ящериц, что торгуют в Д’расе? Они даже больше, чем те, которые видели с баржи. Такие коня могут съесть. — Купец сказал, именно так их и ловят на юге. Протыкают коня большим крючком и кидают в реку… — Не сработает, если не привязать к крючку веревку. — Он не говорил, но это имеет смысл… Они подходили все ближе к морю костров — ну, поправил себя Корабб, не морю. Скорее большому озеру. Нет, ужасно большому озеру. Он оглянулся на Острячку — она не болтала, но ведь она мало когда разговаривает. Только улыбается, но разве улыбка ее не прекрасна? Прекрасна. — Если бы насадить на крючок кролика, — продолжал Лизунец, — могли бы поймать волка. — Насади коня и поймаешь очень большого волка. Спорим? — Кони у нас есть. Это идея, Спешка. Точно идея. Корабб, эй, мы хотим напрыгнуть на большую ящерицу. Ради шкуры. Ты с нами? — Нет. Далекий заунывный вой огласил ночь. — Слыхали? Еще кролики — смотри в оба, Спешка. И ты, Острячка. — Звучало скорее похоже на коня, насаженного на крючок, — буркнула Спешка. Корабб встал на месте: — Заткнитесь все. Я панцирник Скрипача, верно? — Он ткнул пальцем, указав на Острячку: — Даже не думай подмигивать. Я провел полжизни, ошибаясь в людях, и поклялся никогда так больше не делать. Я человек мирный, но слежу за всем. Поняли? Я тоже панцирник. Хватит. — Мы только шутковали, Корабб, — заверил Лизунец. — Всегда можешь с нами. — Не верю в шутки. Ну, пошли, хватит шататься. Они прошли еще двадцать шагов, прежде чем в темноте кто-то замаячил — дозорный, летериец. — Дыханье Худа, — прошипел Корабб. — Мы нашли не ту армию. — Никому не скрыться от Охотников за Костями, — провозгласила Спешка.* * *
Корик стоял во тьме, шагах в ста от ближайшего пикета. Его захватило воспоминание, подлинное или выдуманное — он не мог понять. Дюжина юнцов роет выгребную яму для маневров гарнизона. Сетийцы, настоящие и полукровки — в таком юном возрасте не видишь разницы, еще не пришло время для насмешек, зависти и всего остального. Он считался одним из слабейших, и друзья поставили его на краю, выковыривать валун, тужась, потея и надрываясь. Он ободрал руки, он провел все утро в напрасных попытках перетащить клятый камень — а остальные стояли, смеялись и презрительно кричали. Неудача — неприятное чувство. Оно жжет. Оно горит как кислота. В тот день, понял Корик, он поклялся никогда не терпеть неудач. Он сдвинул-таки валун, когда уже смеркалось. Остальные парни давно ушли, потом мимо проскакал отряд конницы, подняв облако пыли, подобное насмешке над золотым дыханием богов. Валун не напрасно прирос к своему месту. Под ним обнаружился клад монет. Когда подползла темнота, он стоял на дне траншеи, держа в руках целое богатство. По большей части серебро и несколько золотых неизвестной для неопытного сетийца чеканки. Сокровище духов, прямо из легенд. «Под каждым камнем, паренек…» Да, воспитавшие его шлюхи знали много историй. Может, все воспоминание — тоже сказка. Жалкая, но… Он нашел сокровище, вот в чем дело. Нечто драгоценное, чудесное, редкое. И что он сделал с сокровищем духов? Растратил. До последней проклятой монеты. Все ушло, и что взамен? Ничего. Шлюхи мягки на ощупь, но души их спрятаны в холодной твердыне. Когда сдаешься их миру, когда понимаешь, что заблудился, ты наконец оказываешься… один. «Ныне всё холодно на ощупь. Всё. Я трачу последние годы жизни, проклиная каждую подлую монетку. Но никого не обманываю. Кроме себя самого. Себя и только себя. Всегда». Ему хотелось выхватить меч, пропасть в безумной жестокости битвы. Он мог бы разрубать надвое лицо на каждой монетке, завывая, что все стало совсем другим, что жизнь уже не пуста, не наполнена грудами мусора. Мог бы выкрикивать проклятия, не видя вокруг ни одного друга — только врагов. Оправдывать каждый разрез, каждый выплеск крови. Не он ли поклялся, что окажется последним стоящим на поле? Улыба говорит, его изуродовала лихорадка. Возможно. Возможно, она еще трудится. Одну вещь она ему точно показала: истину одиночества. Истина эта впаялась в душу. Он слушает Скрипача, болтающего насчет так называемой «семьи», «соратников» — и ни верит ни единому слову. Будущее грозит изменами, вот что он чует каждой косточкой. Наступит время, когда всё станет ясно, и тогда он сможет встать перед всеми и громко высказать всю меру своего неверия. «Мы все одиноки. Всегда были. Я покончил с вашей ложью. Ну, спасайте себя. Лично я намерен заботиться только о себе». Ему уже не интересны героические позы. Адъюнкт просит веры и верности. Просит чести, и не важно, сколь жестокой ко всем остальным. Слишком многого она просит. Да и… что она дала взамен? Ничего. Корик стоял, обратившись лицом к пустой земли во мраке пустой ночи, и задумывал дезертирство. «Все, что они мне предложили, оказалось ложью. Как и то „сокровище духов“. Те монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить и подловить меня. Они меня отравили — не моя вина, не так ли? „Поглядите на того, под валуном! Осторожно, Корик, заиграешься и будешь раздавлен!“ Слишком поздно. Гребаные деньги затащили меня под обвал. Нельзя же наполнять ими руки мальчишки. Невозможно. Просто воспоминание. Может, подлинное, может, нет. А шлюхи… они всего лишь подмигивали».* * *
По изящной фигурке Скенроу пробежали тени, когда кто-то прошел с фонарем мимо палатки. Просочившийся через брезент свет был холоден, он придал спящей женщине какой-то трупный оттенок. Содрогнувшись от видения, Рутан Гудд отвернулся. Сел, двигаясь медленно, чтобы она не проснулась. Покрывший его пот постепенно высыхал. Ему не хотелось обдумывать причину такого волнения — видит Худ, это не любовные игры. Скенроу прелестна — внезапно вспыхивающая улыбка способна ледяные горы растопить — но в ней нет чего-то, способного расшевелить его сердце. Давно оно не летело вскачь. Однако она способна вызвать наслаждение, избавить от мыслей, воспоминаний о мрачной и полной событиями жизни. Способна, пусть на короткий ослепительный миг, возвратить его к жизни. Но этой ночью тьма раскрыла свой цветок, и аромат его мог заморозить душу бога. «Еще жив, Седогривый? Чувствуешь? Думаю, даже если кости твои гниют в могиле, ты все равно ощутил… Драконуса. Чтоб его!» Он расчесывал влажную, спутанную бороду. Мир содрогается. Спускаются огненные шары, ужасающий свет затопил небеса. Кулаки ударяют по миру. «Хотелось бы увидеть своими глазами». Но он помнит предсмертный крик Азата. Помнит кривые деревья в столбах пламени, горечьи жар почвы, которую раскидывал пальцами. Помнит, как вылез наружу, под безумное небо в полосах дыма, под проблески молний и ливень пепла. Помнит первую мысль, вылетевшую вместе со вздохом невозможной свободы. «Джакуруку, ты изменился». Верность возникает при странных обстоятельствах. Раскаяние и благодарность, пожатие руки, мгновение порочного восторга, принятое за поклонение… Взгляд скользнул к Скенроу. Зловещие тени исчезли. Она спала, прекрасная в своем покое. «Невинность так драгоценна. Но не думай обо мне с любовью, женщина. Не вынуждай к моменту признания, к истине глупых клятв, вымолвленных целую жизнь назад. Давай еще немного поиграем в игру блаженного забвенья. „Лучше так, Драконус“. „Друг, это империя Каллора. Не передумаешь“? Передумать. Да, надо было… „Берег кажется гостеприимным. Если бы я заботился о своих делах…“ Тут он улыбнулся. И я улыбнулся в ответ. Драконус возвращался на тот континент — я слышал его шаги, там, внутри казавшейся вечной тюрьмы. Он возвращался, чтобы лично увидеть безумства Каллора. Ты был прав, Драконус. Лучше мне было заботиться о своих делах. Хоть раз. Ты меня слышишь? Драконус? Ты слушаешь? Я передумал. Наконец-то. И скажу вот что: найди меня, и один из нас умрет».* * *
— Завитки на собачьей шерсти. Бальзам выпучил глаза: — Что? Наоборот скривился: — Ты же хотел гадания? — Уже не уверен. Маг прищурился на уродливую тварь, которую держал за ошейник — зарычал и швырнул прочь. Мертвяк, Бальзам и Горлорез следили, как тварь кувыркается, но в самый последний миг ловко встает на четыре лапы. Взмахнув хвостом, она исчезла в ночи. — Как проклятая кошка, — сказал Горлорез. — Это даже не собака, — буркнул Мертвяк. Наоборот успокаивающе поднял руку: — Собака, лиса, какая разница? Но мне нужно найти что-то другое. — Как насчет овечьей шкуры? — Овечья шкура живая? Нет? Не сработает. Нужно что-то дышащее. — Потому что дыхание шевелит завитки, — кивнул Бальзам. — Я усек. Наоборот кинул беспомощный взгляд Мертвяку, а тот пожал плечами, ответив: — Пустая трата времени вся затея. Каждый провидец и гадатель в мире сейчас чувствует, как ему мозги выскребают. — Он бережно коснулся шеи. — Клянусь: я ощутил поцелуй меча. О чем только думает Худ? Безумец. Всё дело… — Плевать на Худа, — рявкнул Наоборот. — Не от него у меня мокрые штаны. Бальзам вытаращился: — Правда?! Боги подлые. Горлорез издал резкий, свистящий смех. Пригнул голову. — Извините. Просто я… ладно. Наоборот сплюнул на землю. — Ничего веселого, Горлорез. Ты не понял. Это… оно… Оно появилось не на другой половине мира, а здесь. Бальзам уже очумело озирался: — Где? Дайте доспехи — кто… что?.. — Расслабься, сержант, — сказал Мертвяк. — Он не имел в виду прямо здесь. Он имел в виду… э… А что ты имел в виду? — Снова шуточки? Ты не лучше Горлореза. И почему вообще я с вами разговариваю? — Мы хотели гадания, — напомнил Горлорез. — Я передумал. Дурацкая идея. Думаете, Скрипач сейчас играется с Картами? Ни шанса. Забудем. Я иду в постельку. Не спать, конечно, какой тут сон. Фактически… Бальзам подскочил и ударил мага кулаком. Наоборот упал, словно мешок. Горлорез снова зашелся визгливым хохотом. — Сержант! Это зачем? Бальзам хмуро смотрел на костяшки пальцев. — Сказал, что спать не может. Вот теперь спит. А ну-ка, оттащите его в палатку. Пора взять ответственность. Именно это я и делаю. Отнеся его, мы… ну, найдем Эброна. Устроим гадание, даже если оно нас убьет.* * *
— Мне нужны еще капралы, — сообщила Хеллиан ночному небу. Она только что сидела у костра и смотрела в пламя. Но теперь она лежит на спине, под круговоротом звезд. Мир умеет меняться в один миг. Кто так придумал? — Одного не хватает. Белбрит, ты теперь капрал. И ты, Природе. — Навроде. — Нет, не навроде, а настоящий. — А он Балгрид. — Я так и сказала. Как только кончится землетрясение, займемся делом. Кого не хватает? Сколько вообще в моем взводе? Четверо, так? Последний тоже капрал. Хочу четырех капралов, чтобы исполняли приказы. — Какие приказы? — Которые я отдам. Во-первых, вы все мои телохранители — со Смертососом покончено. Пусть держится подальше. — Он верит, что вы королевской крови, сержант. — Я и есть, Типа. Делай что скажу. Где мой настоящий капрал? Увальный Нерв? Ты здесь? — Так точно, сержант. — Здесь, сержант. — Больше видеть не могу такую мешанину. Несите меня в палатку… нет, не так, идиоты, не ставьте на ноги, а беритесь за ноги. Медленно, нежно — ой, кто камни положил под опу? Карпал Как-бы, убери камни, ладно? Боги, да где же палатка? В Летрасе? — Мы ищем, сержант… а вы ее ставили? — Я? Вы карпалы, ваша и работа. — Погодите, сержант. Вот же она. Вы на ней лежали. — Так и думала. Право, перличствующее званию. Дайте дощечку и палочку, кто-нибудь. Я вас запишу. Я вас разжалую до… до… подкарпалов. Что за бух? — Забиваем колья, сержант. Мы быстро. — Эй! Гляньте на те зеленые штуки! В небе! Кто их туда положил. Уберите! — Хотелось бы, сержант. — Теперь ты подподкарпарл за непвение пуказам. Прусказам. Прюазам. Погодите! — Она перекатилась набок и выблевала, хотя довольно вяло. — Приказам. Ха! Эй, куды меня тащите? Я не кончила. Что-то в небе… я видела, прямо поперек зеленого. Видели, карпалы? Слушайте! Большие крылья — видела… ох, ладно. Кто-то в беде, но мне что? Проверьте палатку сейчас же — пауки не допускаются — глупые войны, как они сюда пришли?..* * *
Геслер поднес фонарь поближе. — Погляди-ка ты! Спорю, это сделала одна из крыс Бутыла. Пережевала весь Худом клятый ремень. Поймаю — сверну тощую голову. — Крысе или Бутылу? — спросил Буян. — Все равно. Обоим. Знаю, я смотрелся глупо с мешком на одном плече… — Да, — подтвердил Буян, — ты был смешным. Перекошенным. Словно зеленый рекрут, не умеющий работать с ремнями. Геслер сверкнул глазами: — А ты весь день сказать не мог, весь день. Друг называется. А если бы у меня грязь была на пол-лица — ты тоже молчал бы? — Уж это точно. Если бы сумел не рассмеяться. — В следующий раз увижу у тебя колбасу пониже пояса и то не скажу! — Надо будет проверяться. Этому я научился. Не поискать ли Острячку? Что-то запоздала. — Пошли Поденку и Курноса. — Ты шутишь? Геслер прекратил связывать пережеванный ремень. — Хм. Верно. Иди сам. — Уверен, что помощь не требуется? — Нет, уже помог больше чем нужно. — Вот именно. Устал я, Гес. Слишком стар для походов, а мы как раз в походе. Еще немного и пойду на культях от колена. — Тем самым сравняв физическую высоту с интеллектуальной. Знаешь, в чем твоя проблема? Стал какой-то угловатый. Здоровяк — фалариец фыркнул: — Гес, я видел, как сотня взводных магов выпала из строя, расслабив все что можно, закатив глаза, хрипя и дергая ногами. А наш ужасный Верховный Маг шатался пьяным дураком, чуть не вышиб себе мозги о стенку фургона. Скрипач потерял сразу пять ужинов. — И все это не имеет отношения к тебе. Зачем же слоняться вокруг и кричать, что за нами кто-то шпионит? — Я просто сказал что чувствовал, вот и всё. Как чесотка между лопатками, знаешь? И становится всё хуже с той поры, как случилось то, что… случилось. — Скрипач сказал, ты все придумываешь… — Нет не сказал. Он ничего не сказал — он мне даже в глаза не смотрит… ты же сам видел. — Ну, может, он ничего и не говорил, но ведь тут и так все ясно. — У меня странные сны, Гес. — А? — Что-то падает с неба. Я смотрю и вижу, что я прямо под ним, и нет пути к спасению. Не смогу убежать так быстро и так далеко, ничего не могу — только смотреть, как оно всё ближе. — Он наклонился и хлопнул ладонью по земле, заставив Геслера подпрыгнуть. — Вот так. Думаешь, я просыпаюсь? Как бы ни так. Просто лежу, раздавленный, чувствуя его вес. Не могу ни пошевелиться, ни вздохнуть. Геслер бросил кольчугу и перевязь. — Встань, Буян. Идешь со мной. — Куда? — Идем, капрал — это приказ. Геслер и Буян прошли весь лагерь, минуя костер за костром. Солдаты сидели, прижавшись к огню, и тихо бормотали. Они миновали лекарские пункты, где усталые целители работали над мозолями, опухшими коленями и тому подобным. Показался первый из загонов для лошадей. Дальше стояли три тяжелых фургона, огромная карета и штук пятнадцать палаток. Геслер позвал: — Еж? Из-за кареты кто-то вышел. — Геслер? Дезертируете из Охотников? Присоединяетесь к Сжигателям? Умные парни — легенды творятся здесь и нигде больше. Я вбил в солдат малость ума, но от тебя они тоже многому научатся. Факт. — Хватит чепухи, — сказал Геслер. — Где твои красотки? — Ах, Геслер, они завязали. Честно. — Буди обеих. У Буяна нужда. — У тебя тоже… — Нет, обе для него. Когда я вернусь забрать капрала, у него трос должен до лодыжек растянуться. Хочу видеть блаженное одурение в голубых глазках и черные кудрявые волоски в бороде. Скажи милашкам, я утраиваю обычную плату. — Чудно. Однако подумай над моими словами. Ну, насчет дезертирства. — Капитан будет в ярости. — Тогда насчет неофициального перевода. — Кенеб никогда не позволит. — Чудно. Просто иди с моими неделю-другую, как бы случайно поравнялся. А? Дашь им советы и так далее… — Советы? — фыркнул Геслер. — Какие именно? «Не умирайте, солдаты». «При первом признаке угрозы — штаны подтянуть, ремень застегнуть». «Оружие должно быть к вам как паутиной привязано». Сойдет? — Идеально! — Еж, что ты тут делаешь, во имя Худа? Сапер огляделся и ухватил Буяна за рукав. — Видишь те палатки, большие? Иди, капрал, скажи милашкам: это особый приказ. Буян скорчил рожу Геслеру. Тот скорчил рожу в ответ. — Никогда не катался с настоящими толстухами… — Вовсе нет, — сказал Еж. — Положи одну снизу, вторую сверху — мягко как в подушках. Иди, Буян. Нам с Геслером потолковать нужно. — Подушки, а? — Да. Милые мягкие подушки. Следи за ногами, капрал. Давай. Фалариец потрусил к палаткам. Еж снова подозрительно огляделся, поманил Геслера. — Бутыл пользуется летучими мышами, — прошептал Еж, когда они отошли от света. — Я одну проткнул почти насквозь, понимаешь? Он теперь хитрее. — Что ты такого задумал, если он так интересуется? — Ничего. Честно. — Боги подлые, ты плохой врун. — Если ты вышел из легенды, Гес, вокруг одно восхищение и подглядывание. Привыкаешь, и осторожность становится привычкой. Ладно, вот тут лучше. Они зашли шагов на двенадцать за резную карету; Еж завел Геслера в круг камней, которые, вероятно, были остатками древней хижины. — Бутыл и сюда дотянется, Еж… — Нет, не дотянется. Ротный маг запечатал круг. Мы делаем так каждую ночь перед встречей команды. — Встречей чего? — Я, сержанты, капралы и Баведикт. Ежедневные доклады, понял? Чтобы оставаться в курсе. — В курсе чего? — Того. Слушай, ты слышал о том, что недавно случилось? Геслер пожал плечами: — Кое-что. Врата, кто-то прошел в них. Кто-то, воняющий силой. Еж начал было кивать, но тут же покачал головой. — Это ничего. Значит, появился кто-то опасный — значит, он здесь, в реальном мире. Любой в реальном мире может умереть от чертова гнилого зуба, от ножа и чего угодно. Я чистил сапог, а если бы не чистил, поцеловал бы наконечник стрелы. Стрела в глаз даже богу испортит весь день. Нет, по-настоящему интересное случилось до этого. — Продолжай. — Худ. — Что с ним? О, да, вы же лучшие друзья — или злейшие враги? — как он воспринял твое возвращение, не скажешь? — Наверное, без радости. Но теперь это не важно. Я победил. — Победил в чем? — Победил! Палач ушел, убит! Бог Смерти мертв! Голову отрубили! Тело без улыбки, а шарик катится вниз по холму, мигает, глаза закатывает, рот шевелится, макушка шляпы просит… — Погоди, Еж! Кто… что… бессмыслица! Как… — Не знаю как, и знать не хочу! Подробности? Насрать на них с разбега! Худ мертв! Ушел! — Но кто занял Трон? — Никто и все! Правая рука Геслера зачесалась. Боги, как ему хочется врезать улыбающемуся дураку! Но нос Ежа сломан уже раз двенадцать — вряд ли он даже заметит. — О чем ты? — спросил он осторожно. — О том, что их целая команда. Держат врата. Пока ничего не случилось. Все в тумане. Одно могу сказать — и Скрипа спроси, если хочешь, он то же самое скажет, если не соврет. Одно, Гес. Я их чувствую. И его особенно. Геслер смотрел в блестящие глаза безумца. — Кого? — Павших Сжигателей, Гес. И его, Вискиджека. Это он — я везде узнал бы хмурую улыбку, даже в полной темноте. Он на коне. Он во вратах, Геслер. — Погоди! А кто прошел через врата? — Нет, не надо о нем. У того одна мысль десять тысяч лет захватывает. Там совсем другие врата. Я насчет Вискиджека. Иди и умри, Гес, и кого ты встретишь у врат? Худа или Вискиджека? — Почему ты не перерезал себе горло, раз там теперь так славно? Еж нахмурился: — Не надо спешить за край. Я был сапером, помнишь? Саперы знают важность терпения. Геслер подавился смехом. В палатке кто-то закричал. Он не смог понять, кто. — Смейся сколько угодно. Будешь благодарить, когда твоя голова к вратам подкатится. — Я думал, ты ненавидишь поклонение. Кому бы то ни было. — Тут другое дело. — Как скажешь. Еще что-то хотел рассказать? — До остального тебе дела нет. Хотя… можешь передать деньги мне. Тройная плата? Ладно, вылезай, уже поздно.* * *
Командующий Брюс накинул плащ, застегнул пряжки. — Пройдусь по лагерю, прежде чем разместиться. Атри-Цеда, присоединяйтесь, если угодно. — Сочту за честь, мой Принц. Он вышел из командного шатра. Вместе с волшебницей они миновали ближайший ряд палаток легионеров. — Титул как-то не подходит мне, — сказал он вскоре. — Лучше «командор» или «господин». А если мы наедине — Брюс. Она принялась гадать, не услышал ли он слабый вздох, не заметил ли, как задрожали коленки. — Разумеется, — продолжал он, — если вы позволите называть вас Араникт. — Разумеется, господин. — Она замешкалась, но, видя, что он ждет, сказала: — Брюс. — Голова закружилась, будто она проглотила кубок бренди. Рассудок на миг спутался, и пришлось глубоко дышать, чтобы успокоиться. Смехотворно. Нелепо. Оскорбительно. Ей хотелось зажечь трубку, но это явно пошло бы против протокола. — Спокойнее, Араникт. — Господин? — Расслабьтесь. Прошу, не заставляйте меня ходить на цыпочках. Я не кусаюсь. «А если за правый сосок? О боги, не раскрывай рта, женщина!» — Простите. — Я надеялся, что компания Верховного Мага малазан вас успокоит. — О да, господин. Я… то есть мне лучше. — Никаких обмороков? — Да. Ну, однажды… — Что случилось? — В конце дня… я совершила ошибку, оставшись в палатке, когда он стягивал сапоги. — А. — Тут он метнул на нее удивленный взгляд. Лицо сразу озарилось улыбкой. — Напомните, чтобы я отослал вас до аналогичного действия. — О, господин, уверена, что вы не… гм, аналогичны… Но он смеялся. Она видела, что солдаты у костров смотрят на них двоих. Заметила молчаливые жесты, ухмылки и кивки. Лицо пылало не хуже угля в кузнице. — Араникт, уверяю вас, после целого дня быстрого марша мои носки свалят с ног коня. Все мы здесь одинаковы. — Потому что вы решили идти наравне с солдатами, Брюс. Хотя могли бы ехать верхом или в одном из больших экипажей, и никто не подумал бы плохо… — Тут вы можете ошибиться, Араникт. О, может показаться, что для них нет разницы, ведь отдавать честь они станут так же рьяно, как прежде. И приказы исполнять не откажутся. Но где-то глубоко в душе каждого таится камень преданности — слыша приказы от большинства начальников, камень остается гладким, к нему ничего не прилипает, стекая подобно воде. Так может быть и с моими приказами, избери я обычную тропу. Но, видите ли, может прийти время, когда я потребую от солдат чего-то… невозможного. Если камни останутся гладкими — если мое имя еще не выгравировано на них — я могу потерять солдат. — Господин, они никогда не взбунтуются… — Я не о том. Но, прося невозможного, я буду надеяться, что они совершат невозможное. Не то чтобы я готовился послать их на верную смерть. На такое я никогда не пошел бы. Но чтобы просить о большем, чем имеет право просить командир, я должен быть с ними. Нужно, чтобы меня видели между них. Сегодня ночью, — продолжал он, — вы снова должны стать Атри-Цедой, а я вашим командиром. Когда мы будем говорить с солдатами. Когда спросим, как они провели день. Когда решим ответить на их вопросы и жалобы, сделав все что возможно. — Он помолчал, замедлил шаги. Они оказались в относительно темном промежутке между двух костров. — Особенно этой ночью, — сказал он вполголоса. — Они потрясены… прошел слух о недуге, сразившем малазанских магов. — Да, Командор. Понимаю. Кстати, Верховный Маг Делат интересуется… гм, он спросил меня… О вас. Сказал, что я могу увидеть вас… другим, господин. — И что вы расскажете ему на следующей встрече? — Я… не уверена, господин. Думаю, что… Может быть… — Он умный человек, — сказал Брюс. — Сегодня вечером, Араникт, я ощущал себя как… ну, я словно очнулся, вышел из холода и тьмы. Из места, которое считал реальным миром, настоящим миром — холод, думал я, был всегда, но я не замечал его до смерти и… воскресения. А теперь я понял, что холод и тьма были внутри меня, они коснулись однажды моей души. Она восторженно смотрела на него. Глаза сияли. — И все ушло, господин? Ответная улыбка сказала всё, что ей требовалось. — А теперь, Атри-Цеда, побеседуем с солдатами. — Обработаем камни, господин. Именно. «Насчет меня не тревожьтесь. Я ваша. Мой камень… плавится, меняется — спаси Странник, на нем появилось ваше лицо. Ох, насчет укусов…» Они вышли в свет костра. Брюс случайно глянул на Атри-Цеду и увидел выражение ее лица — изменившееся почти сразу, но недостаточно быстро. У него захватило дух. Сладострастное томление, легкая улыбка на губах, озорные отсветы пламени в глазах. Он тут же потерял дар речи и мог только улыбаться в ответ на радостные приветствия солдат. «Араникт. Я поистине был полумертвым, раз не замечал самого очевидного. Вопрос в том, что мне делать? С тобой? В этом взгляде была тьма — не холодная, как во мне, но темнота слабо мерцающих углей. Удивляться ли, что ты так часто стоишь, скрыв лицо клубами дыма? Атри-Цеда, что мне делать?» Он понимал, что не получит ответа на вопрос, не поняв свои чувства. Все кажется таким странным, особенным, незнакомым. И в то же время — он ощутил в груди некий скрежет — она стоит, одержимая собой, довольная, погруженная в видения, а вот он — мнется рядом, смущенный и неуклюжий. «Смехота. Оставь это на время, Брюс».* * *
Солдатчину оказалось переносить легче, чем он думал — так решил Восход. Много маршей, быстрых переходов — но подошвы его затвердели, дух окреп, даже таскать доспехи, оружие и щит оказалось не так тяжело. Выпадает время даже на упражнения с мечом. Присел и ткнул, присел и ткнул — держи щит выше, солдат! Держи строй — Сжигатели Мостов не прогибались. Стой, держи удар — потом сделай шаг вперед. Стой, держи, шагай — как будто валите лес, солдаты. Дерево за деревом. Присел, ткнул! Разумеется, это вызов — быть достойными легендарных Сжигателей, но ведь перед глазами один из них, все замечающий, суровый, гоняющий без передышки. Да, высокие стандарты, высочайшие. Сжигатели Мостов в одиночку выиграли компанию Черного Пса. Заставили отступить Багряную Гвардию, легионы Мотта и Генабариса. Выбили ворота дюжины городов, от Натилога до Одноглазого Кота. А до того завоевали все Семиградье. Он не слышал прежде о таких местах, но названия ему нравятся. Стоят семь городов. Назовем это Семиградьем. Прямой ход мысли, да уж. А насчет Генабакиса — что ж, названия там странные и экзотические. Вроде Крепи, Серого Пса, Тюльпанов и Пучня. В тех дальних странах живут удивительные звери. Стрекозы такие большие, что можно на них летать — вообразите жужжание в облаках, когда смотришь на всё сверху вниз! Видите, каким прекрасным всё было — и швыряете вниз сотни бомб. Сжигатели делали всё что угодно, а с ними ничего не делалось. Начинались новые приключения. Славные и героические осады, чудовища в небе, затопленные пустыни и привидения с острыми мечами, воины из пыли. Моранты и Баргасты и Тисте Анди и Джагутские Тираны и так далее. Восходу не терпелось войти в легенды. Для того он и создан, для этого он, оказывается, жил — нужно было только дождаться прихода иноземных солдат. Чтобы они подхватили его и повели с собой, чтобы он стал одним из них. Он знал, что остальные чувствуют то же. «Теперь мы Сжигатели Мостов. На нас смотрят, когда дело становится отчаянным, безнадежным для всех других. Мы идем вперед, сдвинуты щиты, холодные лица и сердца из стали. Мы покажем, что достойны легенд. Погодите и увидите, просто погодите — и увидите».* * *
Две женщины стояли вдали от костров, поджидая третью. Никакой уверенности. На деле, напомнила себе Смола, неприятности почти гарантированы. Среди дальхонезцев не осталось родственной близости — мало что значат и сестринские, и братские связи. Племена остались позади, с ними и узы крови, кровная месть и всё прочее. Так должно быть, почти все стараются так и делать, иначе рота распадется. Взвод — новые родственники, рота — племя, армия — народ, королевство, треклятая империя. «— Кто ты, солдат? — Морской пехотинец, Третья рота Охотников за Костями, сэр! — Не дальхонезец? — Нет, сэр. — Малазанин? — Нет, сэр. Охотник». Вот если бы еще верить во всё это — там, в корявой, но твердой сердцевине личного бытия. Отойди на шаг, да, и обучиться правильным привычкам. Уважение, дисциплина, верность. Не моргни глазом на любой мерзкий приказ, даже глупый или бессмысленный. Племя живет ради выживания, а выживать можно, обеспечив порядок и позаботившись, чтобы приказы правильно исполнялись. Найти в них смысл. Во всё это полезно верить. Особенно когда ничего лучше и близко нет. Да, так хочется верить. За себя и бестолковую, ветреную сестрицу. Вера, достаточно крепкая для двух. Да. Целуй-Сюда готова слинять — она вся в этом, у нее такая натура. Людям вроде нее нужны понимающие родственники, готовые пойди и уладить всё, что нужно уладить. Смола всегда исполняла свою роль. «Она ускользает, я затыкаю прореху. Она всё запутывает, я подчищаю и выправляю. Она отбрасывает людей, я их подбираю и ободряю». Но иногда она шатается под ограничениями роли вечно надежной, трезвой и практичной сестры. От своей безотказности. Неужели Целуйка не может хоть раз примерить плащ Смолы, позволив ей пойти и поиграть? Красть чужих мужей, менять любовников, приманивать и отталкивать? Почему бы нет? Почему каждый раз — чтоб вас! — ответственность ложится на ее плечи? Она до сих пор не начинала жить, она ждет возможности. Бадан Грук сохнет по ней, любит ее. А она… сама не знает. Хочет ли, чтобы ее любили или хотя бы желали. Она умеет играть, представлять все реальным. Она говорит себя, что так и нужно. Но истина в том, что она не знает, что чувствовать по отношению к нему — да и ко всем. Разве не веселая шутка? Все видят в ней надежного, способного человека, а она себя спрашивает: способного на что? «Пойму ли я? Когда наступит мой черед?» Она не знает, куда отправилась армия, и это страшно. Нет, она ни разу не выдала своих подлинных чувств. Смола видит, что все на нее опираются. Даже другие сержанты. Чопор, Бадан Грук и даже пучеглазый дурак Урб. Нет, нужно играть роль стойкого солдатика с прикушенным языком и твердым взглядом, не колебаться, ни на миг не выказать, какая буря бушует в голове. Нужна помощь. Они идут во тьму, будущее совершенно непонятно — кроме одной, простой и грубой истины: однажды они выхватят мечи, встанут лицом к лицу с противником, мечтающим их уничтожить. Им прикажут сражаться, убивать. «А мы станем? Я стану? Дали бы вы нам повод, Адъюнкт. Причину, хотя бы пригоршню ценности. Я сделала бы всё, о чем вы попросите. Думаю, и другие тоже». Она глянула на сестру. Целуй-Сюда стоит, на губах слабая улыбка, доказательство, что в душе царят мир и любовь к себе — для нее это нетрудно. Глаза устремлены к смазанным звездам на северном небе. Насмешливая вежливость, готовность выказать презрение: излюбленное выражение ее обманчиво мягкого и невинного лица. Да, она от природы красива и очаровательна, от нее дух захватывает; в ней есть что-то дикое, самые разумные мужики прилипают, как будто она медом смазана. Она уже собрала обширную коллекцию жизней и страстей, ставших пленницами кусочков янтаря. «Могла бы я стать такой? Жить как она? Посмотрите на эту улыбку, такую довольную. Боги, как хочется…»* * *
Должен быть выход, и скорее бы сестрица его нашла. Целуй-Сюда боялась, что иначе сойдет с ума. Она записалась в малазанскую морскую пехоту, ради милостей Худа — не в армию предателей, марширующих в задницу проклятого бога. Она записалась, думая, что всегда есть путь назад — едва скука станет невыносимой… Ну, не то чтобы ей с легкостью позволили уйти, но исчезнуть в цивилизованных землях Малазанской Империи не так уж трудно. Так много людей, так много места, так много возможностей для новой жизни. Даже внутри армии — кому по-настоящему интересно лицо под ободком шлема? Любой сойдет, лишь бы выполнял приказы и шел в строю. Можно было найти спокойную должность. В Анте, или в Ли Хенге, в Квоне. Даже на Генабакисе бывает прилично. Если бы сестра не совала нос куда не нужно. Постоянно пытается взять ответственность, встает на пути Целуй-Сюда, причиняя горе. Все осложняет, вечная проблема. Смола так и не догадалась: Целуй-Сюда ушла в морпехи, чтобы избежать назойливого вмешательства сестры в ее личную жизнь. И всего прочего. Но она потащилась следом. Она потащилась, а Бадан Грук за ней. «Не моя вина, совсем не моя. Я не отвечаю за них — они же взрослые, верно? Так что если хочу дезертировать прежде, чем мы уйдем туда, откуда не дезертируешь — разве это не мое дело?» Но сегодня Смола утащила ее от теплого костра, они стоят, поджидая одну из солдат Урба. К чему бы? «Бегство. Наконец? Надеюсь, сестрица. Надеюсь, ты наконец очнулась. Теперь я с тобой. Но почему с какой-то малознакомой женщиной? Не с Баданом Груком? Пора уходить. Сейчас. Я должна уйти. И помощь не требуется. Привяжусь к купцу из Д'раса. Плевое дело. Легко уйти вдвоем, втроем. Но вчетвером? Целый караван выходит. Логика, сестра, простая и прямая. Как раз какую ты любишь. Слишком много, и нас поймают. Ты захочешь взять Бадана. А четверо — это слишком много». Значит, надо ждать. Понять по предстоящей встрече, что на уме у Смолы. Она умеет с ней управляться, но не прямым наскоком. Так не получается. Смола упряма. Она зарывается в землю глубже любого. Нет, Целуй-Сюда следует незаметно исказить решение, чтобы оно казалось исходящим от самой Смолы. Будет нелегко, но Целуй-Сюда практиковалась всю жизнь. Она знала, что сможет.* * *
Смола тихо вздохнула, и Целуй-Сюда повернулась, заметив идущую к ним женщину. Качаются бедра, всюду столь любимые мужикам выпуклости. Дальхонезка, точно, вот почему сестра ее пригласила. Но когда это три дальхонезки умели хоть о чем договориться? «Безумие. Смола, не сработает. Помнишь историю? Именно мы, женщины, начали большинство войн. Выбирая не тех мужчин, используя и унижая их. Стравливая. Шепча ночью, под теплыми мехами, о кровной мести. Уклончивое слово тут, взгляд там. Мы долго правили, мы, женщины Даль Хона, но от нас были одни неприятности». Мазан Гилани происходила из племени саванн. Высокая, отчего округлые формы вызывали еще больший трепет. У нее был вид женщины, которой слишком много для любого мужчины: тому, кто сумеет ее заполучить, придется провести жизнь, думая о неизбежности измен. Она — чудовище чувственности; останься она в родном племени, весь север Даль Хона десятилетиями вел бы гражданские войны. «Каждый дальхонезский бог и болотный дух вложился в нее, не так ли? У нее по кусочку от всех. А я считала опасной себя». — Смола, — шепнула она, — ты разум потеряла. Сестра услышала. — Она проникла глубже, чем все люди, нам известные. — И что? Смола не ответила. Мазан Гилани была уже близко и расслышала бы любые слова, даже сказанные шепотом. Взгляд продолговатых глаз прошелся по сестрам — с любопытством, а потом с насмешкой. «Сучка. Уже порвать готова». — Южане, — сказала Мазан. — Всегда любила южан. Ваш пот пахнет джунглями. Вы не такие узловатые и неловкие, как северяне. Знаете, мне приходится делать особую заявку на одежду и доспехи — под меня нет стандартов, разве что среди Феннов, а это нехорошо, ведь они вымерли. Целуй-Сюда фыркнула: — Ты не такая уж большая, — и тут же отвела взгляд, ощутив, как жалко это прозвучало. Но Гилани всего лишь улыбнулась еще шире. — Единственная проблема с вами, южанами: вы едва умеете сидеть на конской спине. Никогда не положусь на вас как на конников. Хорошо, что вы в морской пехоте. Я же, честно говоря, давно должна была бы уйти в разведчики… — И почему не уходишь? — Разведка скучна, — пожала та плечами. — К тому же не хочу быть гонцом, приносящим одни дурные вести. — Ожидаешь дурных вестей? — Всегда. — Блеснули зубы. Целуй-Сюда отвернулась. С нее уже довольно разговоров. Пусть Смола наслаждается. — Итак, — сказала, чуть помедлив, Мазан Гилани. — Сержант Смола. Ходят слухи, что у тебя природный талант. Скажи скорее, есть в слухах правда или нет. Это единственное, что меня сюда привело — ну, что ты талант. Если не так, встреча окончена. — Послушайте ее! — взвилась Целуй-Сюда. — Императрица приказывает! Мазан моргнула. — Еще здесь? Думала, ты пошла цветочки собирать. Целуй-Сюда потянулась за ножом, но Смола выбросила руку, ухватив сестру пониже локтя. Целуй-Сюда с шипением подчинилась, не сводя с Мазан горящих глаз. — О, для тебя во всем одна забава, да? — Целуй-Сюда твое имя? Скажу один раз. Не знаю, какой горностай тебе задницу кусает, сердитая моя. Лично я тебе никогда дорогу не перебегала. Остается предположить, что ты просто вздорная чудачка. Что случилось — уступила любовничка гибкой как тростинка северянке? Ну, это не я была. Почему бы не опустить перышки? Может, это поможет? — Она вытащила дальхонезский бурдюк. — Увы, в нем не вино дикой лозы нашей родины… — И не рисовая моча из Летера, надеюсь? — Нет. Из Синей Розы. Торговец клялся, это давний напиток Тисте Анди. — Женщина пожала плечами, протянула бурдюк. — Вполне сносно. Целуй-Сюда приняла мех. Она умела распознавать намеки и поняла: Мазан предлагает ей способ избежать унижения, и глупо было бы отказываться от этого пути. Вытянув смоляную пробку, она сделала глоток. Проглотила — и задохнулась. — Хорошо пойдет, — прохрипела она внезапно севшим голосом. Смола наконец заговорила: — Втянули коготки? Отлично. Мазан, ты хотела узнать, есть ли у меня талант. Хм, я не похожа на дальхонезских ведьм. Но, полагаю, кое-что мне дано. — Ладно. И что тебе сказало «кое-что»? Смола колебалась. Она протянула руку за бурдюком. Сделала два глубоких глотка. — Да, ты северянка, мы нет — но всё равно мы из Даль Хона. Понимаем друг дружку. Не нужно говорить: если я обещаю, что дам тебе кое-что, то ожидаю ответного подарка. Мазан Гилани захохотала, но без всякой едкости. Ну, почти. — Как надо сказала. — Ты дольше нас в солдатах, — вскинулась Смола, — и я просто напоминаю старые пути, которые ты могла забыть или просто отвыкла. — Давай же. — Я могу ощущать события, которые вот-вот случатся или могут случиться, если мы не позаботимся об обратном. — Ты провидица. Смола потрясла головой: — Не так просто. — И что может с нами случиться, сержант? — Нас вот-вот бросят. Целуй-Сюда, как и Мазан, поглядела на сестру с тревогой. — Как это? Сестра, что это значит? Бросят? Кто? Ты о нас или обо всех Охотниках? — Да, — отвечала Смола. — Нас, Охотников за Костями, включая Адъюнкта. Мазан Гилани нахмурилась: — Ты про хундрилов Горячих Слез? Про Напасть? Или летерийский эскорт? — Не знаю. Может, про всех. — Значит, куда бы мы ни шли, — медленно проговорила Мазан, — сражаться будем в одиночку. Никто не будет беречь спины, никто не встанет с боков. Так? — Думаю, да. Мазан потерла шею. Целуй-Сюда протянула ей мех с вином, но она покачала головой: — Трудно понять, Смола, в какое дерьмо мы вляпаемся, ведь никто толком не знает, с кем мы будем воевать. Что, если это будут дикари со свиными рылами? Спрячутся за частоколом, будут кидать камни. Вряд ли нам нужна будет помощь? — Ты знаешь, что впереди нас не пустяки ожидают, — сказала Смола. Глаза Мазан постепенно сужались. — Вот чего ты хочешь? Думаешь, я прикладываюсь ухом к стенке шатра Адъюнкта? — Ты явно знаешь больше нас. — Даже если так, какая вам разница? Целуй-Сюда затаила дыхание, видя, что сестра крепко сжимает кулаки. — Мне нужна причина, Мазан Гилани. Нужно знать, что наше дело стоящее. — Думаешь, мои крохи знаний подарят тебе уверенность? Ты что, совсем отчаялась… — Да! Точно! — Почему? Смола замолчала, сжав челюсти. Мазан Гилани глянула на Целуй-Сюда, словно спрашивая: что за проблема? Почему так трудно рот раскрыть? Но у Целуй-Сюда не было ответов. Ну, удовлетворительных ответов. — Сестра, — сказала она, — человек очень преданный. Но преданность она ценит превыше всего. Я о том, что она отдаст… — Но тот, — прервала ее Мазан, — или то, чему она отдаст свою преданность, должны быть по-настоящему важными. Правильно. Похоже, я начала понимать. Вот только, Целуй-Сюда, посмотрела бы ты на собственные чувства. — Как это? — А так. Ты говоришь с изрядной горечью. Как будто преданность — проклятие, которого никому не пожелаешь. Готова поспорить: сестра затащила тебя сюда, чтобы в чем-то убедить. Смола, я правильно догадалась? — Это наше личное дело. Целуй-Сюда сверкнула глазами на сестру. — Ладно, — сказала Мазан Гилани. — Выдам то немногое, что знаю. То, что сложили по кусочкам Эброн и Бутыл, Мертвяк и Наоборот. Может, поможет, а может, и нет. Тебе решать. Вот что мы думаем. — Она помедлила, потянулась к меху. Целуй-Сюда отдала вино. Мазан выпила и присела, принимая позу сказительницы, отлично им знакомую. Сестры сели перед ней. — Он об этом не просил. Но он давно устраивает неприятности. Быстрый Бен встречался с ним лицом к лицу. Как и некий кузнец-оружейник из мекросов, как нам удалось узнать. Вифал. Он — яд, он это знает, но ничего не может сделать, ведь он не отсюда. Его части разбросаны по миру, но самая большая находится в месте под названием Колансе. И ей… пользуются. — Мы идем убивать Увечного Бога. Целуй-Сюда метнула на сестру дикий взгляд: — Но кто захочет нам помешать? Смола покачала головой. Лицо ее исказилось смущением. Мазан следила за ними. Голос ее был холодным: — Ты поскакала по неверному пути, Смола. Словно одноглазая мангуста. — Она выпила еще, смяла бурдюк, скривилась. — Надо было взять два. Мы не думаем, что идем его убивать. На деле мы идем к цепям Увечного. Ну, то есть Адъюнкт. Она идет. — Подняв голову, она внимательно поглядела на Смолу, потом на Целуй-Сюда: — Мы идем освобождать ублюдка. Целуй-Сюда хрипло засмеялась. — Не удивляюсь, что все нас бросают! И я первая в очереди! — Тихо, — сказала Смола, закрывшая лицо руками. Она дрожала… нет, ее прямо трясло. Целуй-Сюда видела слезинки, просочившиеся между пальцев сестры. Мазан Гилани молчала с серьезным видом. Целуй-Сюда обрушилась на сестру: — Нет! Нельзя! Невозможно! Что, если они ошибаются? Должно быть так — пусть Адъюнкт и не похожа на дуру. Все боги и властители мира выступят против нас, уж не говорю про идиотов в Колансе! Она разум потеряла! Наша командующая безумна, и нет такого закона, чтобы нам за ней идти! Смола глубоко вдохнула, опустила ладони. Лицо ее стало твердым, как будто под ониксовой кожей теперь был несокрушимый камень, а не мягкие ткани. Глаза уже не были мутными. — Сойдет, — сказала она. — Думаю, — добавила она, — всё иное не сошло бы. — Что… — Это справедливо. Правильно. — Все ополчатся на нас, — протестовала Целуй-Сюда. — Ты сама сказала… — Если мы ничего не сделаем, так и выйдет. Они накинутся на нас. И лишат нас последних шансов на успех. Нужно заставить их передумать. — Как? — спросила Мазан Гилани. — Я вам скажу, — заверила Смола. — Всё начнется с тебя, Целуй-Сюда. — Я не говорила, что хочу помогать… — Ты дезертируешь? — Что… а? — Так всё начнется. Единственный путь. Ты сама этого хотела, не пытайся возражать. Ты дезертируешь из Охотников, прямо сегодня ночью, на самом быстром коне, которого найдет Мазан. Но Мазан Гилани протестующе подняла руку: — Погоди. Я должна обсудить с… — Разумеется, — бросила Смола. Только ничего не изменится. А теперь дослушай. Мне нужно от тебя то же самое… — Дезертировать? Мне? Смола кивнула: — Но поскачешь ты в противоположном направлении, Мазан Гилани. При удаче обе вернетесь. — Чтобы быть повешенными? Нет, спасибо, сестричка… — Нет. Адъюнкт — холодное железо, самое холодное, какое только бывает. Она всё поймет быстрее молнии, она всё поймет. — Тогда почему просто не сказать ей? — спросила Мазан. — Мол, мы тут поняли, в чем проблема, и только вы можете ее решить. Смола улыбнулась. Ее улыбка была бы очень к лицу самой Таворе. — Я так и сделаю… едва вы скроетесь. — И всё же она может послать погоню. — Не пошлет. Она же быстрая. — Тогда зачем ждать? Смола потерла лицо, стирая последние слезы. — Вы не поняли. Она заперта в камере, в тюрьме собственного изготовления. Она там ничего не слышит, ничего не видит. Она там совершенно одинока. Сжимает меч так, что костяшки побелели. Это ее бремя и она ни на кого его не переложит, даже на кулаков и Верховного Мага — хотя он и сам, должно быть, всё понял. Она встала между нами и правдой, и такая позиция ее убивает. — Значит, — сказала Мазан, — ты покажешь ей, что она не одинока, что не все мы дураки, что мы, наверное, уже готовы к правде. Мы не просто догадались, мы примкнули к ней. Готовы помогать, хочет она того или нет. — Точно. Мазан Гилани вздохнула и ухмыльнулась Целуй-Сюда: — Ты никого не удивишь. Вот я — это другая история. — Адъюнкт бросит кое-какие намеки, чтобы не поганить твою репутацию, — сказала Смола. — Иначе ты станешь примером для тысяч колеблющихся солдат. Целуй-Сюда… ну, сестра, тебе никто не удивится. Так? — Спасибо. Пока люди будут понимать, что я не трусиха… Мазан Гилани хмыкнула: — Они подумают именно так. Тут ничего не сделаешь. Мы идем на войну, а ты сбежала. И я. Тогда Смола и Адъюнкт скажут что-то, намекнут, что я отослана с заданием… — Истинная правда, — бросила Смола. — И это поможет. Да. Но суть в том, что многие уже видят в дезертирстве выход, и мы дадим идеальный повод. Адъюнкт может не пойти на такой риск, что бы ты ни говорила, Смола. — Я не трусиха, — повторяла Целуй-Сюда. — Просто армия — не семья, сколько не твердите обратное. Чепуха. Командиры и короли говорят так, чтобы мы всегда были готовы вычищать их дерьмо… — Верно, — рявкнула Мазан. — Догадываюсь, что в диких джунглях, где ты росла, никто не слышал рассказов насчет армейских мятежей. Как убивают командиров, свергают правителей. Берут… — И при чем тут сказка о том, что мы «одна семья»? — При том, что некоторые делают дела, а другие прохлаждаются. Ничего более. Как в семье. Кто-то один главный, не все. Узурпаторы ничем не отличаются от тех, кого они убили. Обычно всё становится хуже. Семья сражается за выживание. Ты встанешь до упора ради родных, а не чужаков. Понимаешь? — И главные воспользуются нами. До конца. Они-то себя нашими родственниками не считают, сама знаешь. — Вы, — бросила Смола, — можете пререкаться всю ночь. Но времени нет. Целуй-Сюда, давно ли тебе важно, что скажут люди за спиной? Или ты нашла особую гордость в звании солдата Охотников… — Тебе нужна помощь или нет? — Ладно. Мир. Дело в том, что ты только кажешься дезертиром. Как Фаредан Сорт под И’Гатаном. — Я еду на юг. Смола кивнула. — Найду Напасть и хундрилов. — Да. — И что скажу? — Убедишь их не бросать нас. — Как, во имя Худа?! Смола лукаво улыбнулась: — Попробуй свои чары, сестра. Мазан Гилани сказала: — Сержант, если она едет к обеим союзным силам, куда еду я? — Нелегко объяснить, — смущенно сказала Смола. Мазан хмыкнула: — Постарайся. А я пока пойду красть коней.* * *
— Ага, лейтенант, наконец я вас нашел. — Я теперь старший сержант, сэр. — Разумеется. И где ваши подчиненные, старший сержант? — Распущены, сэр. — Простите? — То есть разосланы, сэр. Распределены по взводам, причем как родные пришлись, ни складки ни заусенца. — Ну, просто превосходно, старший сержант. Вы заслуживаете благодарности, если вообще чего-либо заслуживаете. Увы, внимательно изучив недавние списки, я сделал открытие: ни одного из ваших рекрутов нельзя найти в армии. — Да, сэр, они отлично обучены. — Чему, старший сержант? Исчезновению? — Ну, сэр, я сейчас припомнил историю из юности. Разрешите? — Прошу, продолжайте. — Благодарю, сэр. Ах, юность… внезапное рвение овладело Арамстосом Прыщом… — Арамстосом? — Да, сэр… — Ваше второе имя? — Так точно, сэр. Могу продолжить рассказ, сэр? — Продолжайте. — Внезапное рвение, сэр, вырыть пруд. — Пруд. — Прямо за кучей битого кирпича, сэр, у задней стены сарая. Я часто там играл, когда родители заканчивали перебрасываться словами и начинали перебрасываться ножами, или когда хижина загоралась, хотя она этого не любила. Я встал на колени и принялся копать руками среди битых черепков и острых собачьих зубов… — Собачьих зубов. — Отцу не везло с домашними животными, сэр, хотя это другая история, наверное, на другое время. Пруд, сэр, в котором я мог бы поместить крошечных пескарей, которых выловил из грязной реки сразу под сточной трубой — мы обычно там купались в холода, чтобы согреться, сэр. Пескари для пруда. Вообразите моевозбуждение… — Как живое перед глазами стоит, старший сержант. — Чудесно. Я поместил туда, гм… пятьдесят крошечных серебристых мальков — и вообразите также мой ужас, мое удивление, когда днем позже я не нашел в пруду ни единого пескаря. Что с ними случилось? Какая-то хищная птица? Старуха из переулка волосами выловила? Неужели блестящие пескари украсили ее прическу? Насекомые? Крысы? Ну, не похоже было — насекомые и крысы ужинали за столом после нашей трапезы и далеко от дома не отходили. Да, сэр, это тайна, и тайной она остается. До сего дня и, уверен, до конца дней моей жизни. Пятьдесят пескарей. Пропали. Пуф! Трудно поверить, но для ясноглазого усердного мальчугана это было ужасающе сокрушительным опытом. — И теперь, насколько я вас понимаю, старший сержант, вы вновь уязвлены необъяснимой тайной. — Все эти рекруты, сэр. Распределены по взводам. И сразу… — Пуф. — Умеете вы сказать, сэр. — И что случилось с вашим прудом, старший сержант? — Ну, мои ручные водяные змеи поблаженствовали еще немного, а потом пруд высох. Дети так славно мечтают, правда? — Точно, старший сержант. Пока все не идет наперекосяк. — Точно, сэр. — До скорой встречи, старший сержант Прыщ. — И вам спокойной ночи, капитан Добряк.* * *
«Это был он. Я обманывала себя, стараясь думать иначе. Но кому дано объяснить любовь?» Она спрятала нож в ножны, раздвинула обвисшие края полога, вышла из шатра и задрожала: легкий бриз почему — то веял холодом. «Темный север высунул язык. Отзвуки нежданного рождения — рада, что я не волшебница. Уж им-то сегодня танцевать не хотелось». Лостара отошла от шатра командующей. Распоряжение Адъюнкта, выгнавшее ее наружу в разгар ночи, было необычным — «я готовилась спать, чтоб тебя!» — но еще более тревожным был призыв стражи. Пьяный Банашар тоже был изгнан. «Что Быстрый Бен и Бутыл расскажут тебе, Тавора? Будет ли конец твоим тайнам? Развалится ли стена твоей изоляции? Что такого приятного в одиночестве? Твоя любовница стала призраком. Империя, который ты служила, предала тебя. Твои офицеры всё больше молчат, даже между собой не разговаривают. О змея севера, твой язык не лжет. Ползи сюда. Мы едва дышим». Ей пришлось остановиться: на пути был шатающийся Банашар. Завидев ее, он тоже попытался встать и чуть не упал. — Капитан Иль, — пробормотал он пораженно, глубоко вздохнул и сипло выдохнул (кажется, все пьяницы так делают, пытаясь собрать растекшиеся мысли). — Приятный вечерок, а? — Нет. Холодно. Я устала. Не понимаю, почему Адъюнкт всех прогнала — вряд ли ей не хватало места. Или так и есть? Для чего? — Для чего, именно, — кивнул он, улыбаясь так, будто обнаружил полный кошель сладостей. — Видишь ли, это шкаф. — Что? Он покачивался из стороны в сторону. — Платяной шкаф. Так это называется? Да, вроде бы. Не для долгих странствий сделан. Но… и ногда… о чем это я? О, иногда шкаф так велик, что девушка бежит со всех ног и как можно дальше. Именно это я хотел сказать? Я правильно сказал? — Шкаф. Банашар уставил на нее палец. — Именно. — Кто убегает от шкафа? Девушки не… — А женщины да. — Не понимаю. — Всяческий выбор, ясно? Что надеть. Когда надеть, когда не надевать. Если это, то что к нему? Что надеть, капитан Иль. Выбор. Необходимости окружают тебя. Приближаются. Давят. Девушки убегают, и будем надеяться, она сделает так же. Фыркнув, Лостара Ииль обошла дурака и двинулась вдоль по улице палаток. «Это был он. Но ты позволила ему уйти. Может, думала — он вернется, или что ты снова его найдешь. Думала, у тебя есть время. Но мир всегда держит оружие наготове; всё, что ему нужно — твой неверный шаг, ложное решение. Ты вдруг ранена, истекаешь кровью. А он внезапно испускает дух и нет времени помешать ему, остается только стоять и смотреть, как развертывается свиток дурных новостей. Что еще ты можешь сделать? Это был он, но он ушел и не вернется». Шаги ее замедлились. Лостара нахмурилась. «Куда я иду? А, правильно. Взять новое точило. Мир вооружен, Адъюнкт. Берегись. Распахни шкаф пинком, девушка, и поскорее натягивай доспехи. Окончены дни веселья, окончены ночи, полные блистающих улыбок, привилегий и прав. Ты идиот, Банашар. В шкафу всего один наряд. Чего выбирать?» Лостара почти услышала его ответ: «И всё же она бежит». Нет, разговор получился нелепый и бессмысленный. Она продолжила путь к кузницам. Встретила морпеха, обменялась приветствиями. «Сержант. Дальхонезка. Куда, во имя Худа, она идет в самую ночь? Плевать. Точильный камень. Они так часто изнашиваются… А звук ходящего взад-вперед железного клинка так соответствует словам в голове. Чудесно. Идеально. Это был он. Это был он. Это был он».* * *
Почти все застежки и ремешки доспехов никуда не годились. Тяжелые драконьи чешуи нагрудной и спинной пластин косо повисли на широких плечах. Украшенные шипами наколенники вонзились в почву, когда он склонился в мокрой траве. Он стащил тяжелые рукавицы, чтобы проще было стирать слезы со щек и густые сопли из-под носа. Массивная секира с рукоятью из кости лежала рядом. Он выл полночи, пока горло не покраснело и голова не наполнилась песком. Где все? Он одинок и, кажется, будет одиноким еще целые годы. Будет скитаться по пустыне. Он видел старые лагеря, заброшенные деревни. Видел заваленную костями и мусором долину. Видел хромую ворону — она смеялась над ним, хотя потом, когда он ее поймал, просила прощения. Тупой! Сердце его размягчилось и он по-глупому ее отпустил, а мерзкая тварь снова захохотала и ухромала прочь. Она кончила хохотать, только когда на нее упал булыжник. А сейчас ему недостает хохотливой вороны и ее забавных прыжков — хотя бы компания была. Тупой булыжник! День убежал и вернулся, и был он уже не таким холодным. Призрак Старого Горбуна Арбэта сдуло как пыль, и разве это честно? Нечестно это. Итак, он потерян, ищет чего-то, но забыл чего, и желает оказаться дома в Летерасе, веселиться с королем Теолом и заниматься сексом с Шерк Элалле и ломать руки приятелям-гвардейцам во дворце. Ох, где все его друзья? Унылые, мокрые глаза уставились на секиру. Он скривился. Даже не красивая совсем. — Лупи, — пробурчал он. — Круши. Ее звать Рилк, но она никогда ничего не скажет. И как ее имя узнали? Я одинок. Все, наверное, померли. Прости, ворона, ты была последней живой вещью! В целом мире! И я тебя убил! — Прости, не заметил, — раздался голос за спиной. Аблала Сани встал и повернулся. — Жизнь! — Разделяю твое восхищение, друг. — Как холодно около тебя, — сказал Аблала. — Пройдет. — Ты бог? — Более — менее, Тоблакай. Ты испуган? Аблала Сани потряс головой: — Я уже встречал богов. Они собирают цыплят. — Пути наши поистине неисповедимы. — Знаю. — Аблала помялся. — От меня ждут спасения мира. Незнакомец склонил голову набок. — А я тут подумываю, не уничтожить ли его. — Тогда я опять буду один! — завыл Аблала, и слезы снова хлынули из вспухших глаз. — Потише, Тоблакай. Ты напомнил мне, что в мире еще есть нечто ценное. Если ты намерен спасать мир, друг, драконьи доспехи будут отличным пособием, как и оружие у твоих ног. Да, кажется, я помню их. — Не знаю, — сказал Аблала, — не знаю, куда мне идти, чтобы спасать мир. Ничего не знаю. — Тогда давай странствовать вместе. — Боги — хорошие друзья, — кивнул Аблала, обрадованный подобным поворотом. — И зловредные враги, — сказал незнакомец. — Но мы не будем врагами, так что не тревожься, Владеющий Рилк, Носящий Дра Элк’элайнт. Как твое имя? Он надул грудь. Ему понравилось зваться Носящим то и Владеющим этим. — Аблала Сани. А ты? Незнакомец улыбнулся: — Мы пойдем на восток, Аблала Сани. Меня зовут Драконус. — О, забавно. — То есть? — Это слово выкрикнул дух Старого Горба Арбэта, прежде чем черный вихрь порвал его в клочья. — Ты должен рассказать, Аблала Сани, как здесь очутился. — На такие вопросы я отвечать не мастак, Драконус. Бог вздохнул: — Тогда у нас уже есть что-то общее, друг. Ну, бери Рилк и позволь, я подтяну ремешки. — О, спасибо. Не люблю узлы. — Думаю, никто не любит. — Но цепи еще хуже. Руки пришельца замешкались на пряжке. Он подтвердил: — Вполне правильно, друг. Аблала утер лицо. Ему сразу легко зашагалось. Солнце встало и вообще, подумал он, все снова хорошо. Каждому нужен друг.Глава 20
— Это не просто, — сказал он, хмурясь, перебирая мысли, — когда ты в мире, то есть среди людей. Общество, культура, нация — в мире есть нападающие и защищающиеся. Большинство из нас наделены чертами и тех и этих, но в общем смысле личность попадает в тот или иной лагерь, в соответствии со своей природой. Ветер свистел над обточенным камнем. Запятнавшие его пласты птичьего помета давно стали тонкими и пестрыми, напоминающими брызги краски. Облако жара стояла над камнем, хотя порывы бриза уносили его прочь. Но солнце не сдавалось, и Риад Элайс был ему благодарен. Взгляд Сильхаса Руина устремился куда-то на северо-восток, но выступы пятнистого камня закрывали Риаду обзор. Ему было любопытно, но не более того. Скорее ему хотелось слушать Сильхаса, ведь белокожий Анди иногда с трудом находил слова, выражающие его мысли. Зачастую это начиналось внезапно и растягивалось в долгую, аргументированную речь, и Риад внимал молча — столь многому ему еще предстояло научиться! — Нельзя сказать, что агрессия свойственна лишь нападающим, — продолжил Сильхас. — на деле всё не так. Например, в искусстве владения мечом мне лучше удаются приемы обороны. Я редко решаюсь на стремительную контратаку — скорее я использую привычки нападающего, его поглощенность одной задачей. Хотя и контратака в своем роде тоже агрессия. Понимаешь разницу? Риад кивнул: — Кажется. — Агрессия имеет много форм. Активная, пассивная, прямая и косвенная. Внезапный удар или длительная осада. Часто она не любит оставаться на месте и нападает со всех сторон. Если не помогла одна тактика, используется другая и так далее. Риад улыбнулся: — Да. Я часто играл с детьми Имассов. То, о чем ты говоришь, знает любой ребенок. Его учат те, что сильнее, и равные. — Превосходно. Ты, конечно, прав. Но не забывай, что такое происходит не только в детстве. Это продолжается и в обществе взрослых. Что важнее всего понимать: нападающий атакует, защищаясь. Это его инстинктивная форма ответа на угрозу, реальную или воображаемую. Он может поступать так только в отчаянии, или это может стать привычкой, когда отчаяние становится способом жизни. За нападением скрывают собственную хрупкость. Он замолчал. Риад понял: Сильхас желает, чтобы он принялся размышлять над сказанным. Взвесил себя, так сказать. Нападающий он или защищающийся? Ему приходилось делать и то, и другое; честно говоря, бывало, что он нападал, когда следовало защищаться, и наоборот. «Не знаю, к кому себя отнести. Пока что. Но, думаю, одно я уяснил: когда мне угрожают, я нападаю». — Культуры склонны к преобладанию того или иного пути. Падение и успех видятся по-разному. Культуры с преобладанием нападающих — те, в которых агрессивность стала предметом восхищения и поощрения — стремятся выращивать людей толстокожих, умеющих прятать хрупкое «я». Раны кровоточат, но их не видно. А культуры, поощряющие оборону, порождают людей тонкокожих, склонных к быстрой реакции, своего рода ответной агрессии — думаю, ты сам это понял. Культура нападающих требует покорности и считает покорность явным признаком собственного превосходства над низшими. Культура защищающихся ищет спокойствия в подчинении, сама наказывает несогласных, получая, таким образом, лукавое превосходство показного смирения, под маской которого надеется обхитрить врага. Последовала долгая пауза. Риад был доволен, ибо получил много пищи для раздумий. «Имассы? Думаю, защищающиеся. Да. Разумеется, всегда случаются исключения, но так и должно быть. В-общем… да, они обороняются. Подумай о судьбе Онрека, его любви к Кайлаве и последовавших из любви преступлениях. Он отверг конформизм и был наказан». Представить культуру с преобладанием нападающих оказалось труднее. Летерийцы? Он вспомнил отца, Удинааса. Тот был склонен защищаться. Однако умел и атаковать — при помощи насмешек. Хотя никогда не скрывал своей ранимости. — Есть ли третий путь жизни, Сильхас? Воитель улыбнулся: — За свою долгую жизнь, Риад, я повидал множество возможных конфигураций характеров и привычек, я видел, как кто-то меняется — если жизненный опыт оказывается слишком болезненным или если он обнаруживает в себе врожденную слабость и решительно отвергает ее. Но слабости разного рода бывают у всех, и зачастую оказываются фатальными. Будь уверен, мы сложные существа. Думаю, ключ лежит в верности своей эстетике и нежелании позволять другим силам становиться арбитрами твоих вкусов. Учись изобретать стратегии, позволяющие смущать и нападающих, и обороняющихся. Используй агрессию только ради самозащиты, такого вида самозащиты, что покажет всем непробиваемость твоих доспехов, уверенность в себе, святость личности. Атакуй, когда требуется, но без дерзости. Защищай свои ценности, но не разжигай в себе пламени гнева. Против нападающих лучшая защита — холодное железо. Против обороняющихся… лучше всего бывает вложить меч в ножны и отказаться от этих игр. Презирай тех, что заслуживают презрения, но не позволяй страсти становиться оружием — лишь доспехами. Наконец, будь готов обезоруживать улыбкой и ранить словом. — Пассивность. — Некоторым образом. Скорее ты должен избегать возможных столкновений. Говори всем видом: «Ступайте осторожнее. Вы мне не повредите, а вот я при нужде готов ранить вас». В некоторых вещах ты не должен уступать никогда, но только ты сам можешь решить, в каких именно и до каких пределов. Не поддавайся давлению, но учитывай разумные доводы оппонентов. Всегда взвешивай и оценивай, определяя ценность и значимость. Но если ты ощутил, что черта перейдена и под атакой оказалось твое самоуважение — препоясывайся и держись твердо. Риад потер обросшие пушком щеки. — Мог бы такое сказать мне отец, останься я дома? — В какой-то степени да. Удинаас наделен великой силой… — Но… — Сила его велика, Риад. Он достаточно силен, чтобы стоять открыто, показывая слабые стороны. Он достаточно смел, чтобы подпускать тебя. Если ты ранишь его, он отступит, как и должно — но эта тропка к его душе окажется навеки закрытой. Но начинает он, предлагая дар близости. Ответ другого определит будущее отношений. — Как насчет доверия? Взор красных глаз пробежал по лицу юноши. — Я долго водил их по безопасным местам, — сказал Сильхас тихо. — Избегал летерийских магов и солдат. Хотя в этом не было необходимости. — Отец это знал. — Думаю, и Фир Сенгар тоже. — Значит, они тебе не доверяли. — Напротив. Они доверялись мне, чтобы я сохранял решимость. Теперь уже Риаду захотелось отвести взгляд. — Она действительно должна была умереть? — Она и не была по-настоящему живой, Риад. Ее послали как потенциал. Я постарался его реализовать. Все ли семена полны надежд? Можно так думать. Однако истинная надежда принадлежит создателю семени и тому, кто его сажает. — Но на вид она была девочкой. — Азат использовал что мог. — Так она еще жива? — Сильхас Руин пожал плечами: — Возможно, живее чем прежде. Она жива, но молода. Очень уязвима. — Так что сейчас, — сказал Риад, — отцу остается уповать на выживание Азата и надеяться на твою решимость. Наверное, «надежда» — неподходящее слово. Скорее это доверие. — Если так, ты сам ответил на свой вопрос. — А как насчет МОЕЙ решимости? Ты доверишься ей, Сильхас Руин? — Они приближаются, — сказал Тисте Анди, встав с камня. И помедлил. — Будь осторожен, Риад — она необыкновенна и я не могу предсказать итог переговоров. — Что она захочет сделать со мной? — спросил юноша, тоже вставая. — Скоро узнаем.Пусть солнце день согрееткогда все краски в светесмешались — их единствомы чистотой считаемчто выше компромиссовшаги твои как камниотягощают землюа ветер мягкой гривойпо кругу облетаеттвой лик кристально-строгийпусть солнце день согреетвсе отразив сомненьящитом бесспорной верыоттенок не обманетне скроет мыслей дымказря тучи обложиликрай низкий горизонтаи каждый шаг — по грании новый день родитсяприми тепло от солнцаоно любви сильнееоно стирает краскив его посулах вечностьпыль к жизни поднимаютлишь золотые слиткизабытых кладов светана новое не зарьсяведь новое всё — ветхопоношено, измятопусть солнце день толкаетты шел по этим тропами хищники таилисьв траве, кружили в небелюбители жрать мертвыхвновь армии на маршевокруг встают дозорыдевицы и владыкив тени грядущей вьютсято, что мы потеряливернулось…
«Песня о раненой любви», Рыбак
* * *
Лошадь ступила в особенно колючий куст кактуса. Ливень слез, тихо ругаясь, и принялся выдирать колючки из бабки. Олар Этиль следила, стоя рядом. Оказалось, чтобы сбежать от жуткой ведьмы, недостаточно было просто ускакать прочь. Она снова и снова возникала из пыльных воронок, причем первым являлся вечно оскаленный череп — ей даже не приходилось зловредно ухмыляться. Преследуя повозку, он миновал еще две драконьи башни, такие же безжизненные и разрушенные, как и первая. Теперь вот они приближаются к еще одной. Из прорех в камне вывалились части загадочных машин, рассыпавшись на сотни шагов во все стороны. Среди этого мусора видны продавленные панцири и сломанные мечи, а также рваные куски кожи и чешуя. Над башней, словно дым, повисло облако насилия. Ливень вытащил последний шип, взялся за поводья и потянул лошадь вперед. — Эти треклятые штуки отравлены? — спросил он. — Вряд ли, — ответила Олар Этиль. — Только болезненны. Местные бхедрины умеют их избегать. — Здесь нет местных бхедринов, — бросил Ливень. — Это Пустоши, очень удачно названные. — Однажды, воин — очень давно — здесь процветали духи земли и ветра. — И что случилось? Плечи ее заскрипели. — Когда слишком много пищи, жиреешь. — Какого черта это значит? — Он поглядел на башню. — Мы идем к… Его внимание приковало движение в небе. Два больших силуэта вынырнули из-за головы каменного дракона. — Духи подлые! Парочка драконов. Настоящих. Тот, что слева — оттенка кости, глаза сверкают алым; он больше спутника, но какой-то тощий и, похоже, старый. Второй дракон ослепительно-белый, с золотом по зазубренному хребту. Хлопая крыльями, они описали круг и сели на пути Ливня и Олар, между ними и башней. Земля дважды дрогнула. Ливень оглянулся на Олар Этиль. Она стояла как статуя. «Думала, что знаешь всё, ведьма. Я тоже так думал. А теперь поглядела бы на себя: ты словно заяц, замеченный котом». Когда он вновь поглядел на драконов, они засияли и затуманились, став подобными миражу. Еще миг — и на месте гигантских тварей появились двое мужчин. Оба не шевелились. Даже на расстоянии Ливень видел, как точно формы драконов передавали сущность гостей. Тот, что слева, был высоким и тощим, с кожей цвета старой кости. Второй гораздо младше, мускулистый, но более низкий. Пряди волос сверкают золотом и бронзой, кожа сожжена солнцем. Он стоит спокойно, словно ни в чем не виноватый. Олар Этиль молча пошла им навстречу. Глазам Ливня она вдруг представилась уменьшившейся; грубая примитивность форм показалась уродливой и смешной. Чешуйчатая кожа плаща — что за нелепая причуда! Увлекая упирающуюся кобылу, он двинулся следом. Если те воины захотят причинить ему зло, спасения не найти. Если Олар Этиль их прогонит, он пойдет за ней. «Но сегодня я видел истинную силу. Придется взглянуть ей прямо в глаза. Далеко же ушел я от родного селения. Маленький мир моего народа стал еще меньше». Подойдя ближе, он с удивлением заметил на поясе тощего старого воина два меча летерийской работы. «Синяя сталь. Помню, как однажды такой нож продали вождю, как клинок пел, нанося удар. А у юного оружие из обработанного камня. Одет в странный кожаный наряд». — Тебя не звали, Сильхас Руин, — начала Олар Этиль. Потом ткнула узловатым пальцем, указывая на юного: — А этот, так высмеивающий мой народ. Здесь не его мир. Сильхас Руин, ты выторговал путь к Вратам Старвальд Демелайна? — Он сын Менандоры, — ответил белокожий воин. — Ты знаешь плату за такой путь, Олар Этиль. Думаешь, я готов платить? — Не знаю, на что ты готов, Сильхас Руин, и никогда не знала. — Его зовут Риад Элайс. Он под моей защитой. Старуха фыркнула: — Ты слишком высокого о себе мнения, коль думаешь, будто ему нужна защита. Вижу истину. Ты держишь его рядом, чтобы контролировать. Но он же отродье Менандоры, так что ты провалишься. Сильхас Руин, ты ничему не научился. Кровь Элайнта не потечет рядом с той же кровью. Грядет измена. Так всегда бывало. Почему у нее сто голов? В насмешку над невозможностью согласия. — Она чуть повернулась, встав лицом к Риаду. — Он ударит первым, если сумеет. Ты хочешь его превзойти, а он захочет тебя убить. Золотистый воин казался равнодушным к обвинениям. — Он не встретит предательства, Гадающая по костям. Она выпучила глаза и зашипела: — Смелое заявление. Почему ты так уверен? — Потому что, — ответил Риад, — я уже предал. Тут всё изменилось. Ливень видел, как Сильхас Руин отступает от компаньона, крепко хватаясь за рукояти мечей. Олар Этиль кашлянула смехом. — Гадающая, — сказал Риад, сопровождая титул легким поклоном, — мне известно твое имя. Знаю: ты та, что свершила Ритуал Телланна. Без тебя воля всех Имассов была бы бессильна. Лишь твой Голос имел значение. Ты украла целый народ у самой смерти. — Ты жил среди Т’лан Имассов? Он покачал головой: — Среди Имассов. Но я знал одного, бывшего Т’лан. Онрека Сломанного. И жену его Кайлаву. — Кайлава, сладкая сучка. Она теперь его жена? Она чуть мне не помешала. Как поживает? Скажи, что я ее прощаю. А Онреку из клана Логроса передай: я не потребую его назад. Жизнь принадлежит ему отныне и навеки. — Приятно такое слышать, — сказал Риад. — Ибо я поклялся, что им не будет причинено вреда. — Риад Элайс, я решила: я тебе не враг. Будь благодарен. Будь иначе, смелая клятва убила бы тебя. Он пожал плечами: — Возможно, в схватке ты победила бы. Но против меня и Кайлавы результат мог бы быть иным. — Она близко? Нет. Я ничего не чую! — Она сильнейшая из истинных гадающих. Остальные перестали расти, сдавшись Ритуалу. Погляди на себя. Ты не отличаешься. Ты такая, какой была раньше. Если Кайлава хочет оставаться незамеченной, так и будет. Не тебе править миром, Олар Этиль. Ты отказалась от такой привилегии очень, очень давно, свершив свой Ритуал. Олар Этиль глянула на Сильхаса Руина: — Видишь, кого ты пригрел в тени? Дурак! Ну же, давай, скорее умоляй о брачном союзе! Но Сильхас оторвал руки от оружия. — Может быть, я держу его близко по причинам, тобой сказанным, но есть и другие причины — гораздо более важные. Чем больше я узнаю сына Менандоры, тем сильнее уважаю. Если он действительно превзойдет меня, я откажусь от лидерства. Что до союза с тобой… честно говоря, я скорее сошелся бы с энкар’алом! Ливень засмеялся — скорее чтобы избавиться от напряжения и страха, чем от образа воителя, совокупляющегося с каким-то явно уродливым, судя по имени, «энкар’алом». К несчастью, звук смеха привлек всеобщее внимание. Риад спросил: — Воин, ты что-то задолжал Гадающей? Ливень нахмурился: — Я и не думал. Может быть… но я не знаю, сколько монет и какого достоинства. Я Ливень из овлов, но овлов больше нет. Вместо них у меня костлявая спутница. Юноша улыбнулся, словно ответ ему очень понравился. Сильхас сказал: — Ливень из овлов. Я скорблю по гибели твоего народа. Его память отныне в тебе. Почитай память, но не давай ей уничтожить тебя. — Интересное замечание, — сказал после раздумья Ливень. — Но я ныне почитаю уничтожение. Я убил бы убийц. Покончил с жизнями тех, что отняли жизнь у меня. — Он глянул на Олар Этиль. — Может, это и есть монеты между мной и неупокоенной ведьмой. Лицо Руина исказилось горем, но он промолчал. Улыбку Риада словно смыло: — Оглянись же, воин. Такой вот дом ты готовишь врагам и самому себе. Нравится? — Думаю, да, Риад Элайс. Неудовольствие и раздражение были ясно написаны на лице юноши. Наступило молчание. Потом Олар сказала: — Ты ждал меня в засаде, Сильхас Руин. Это все приготовленные тобой слова или ждать чего-то еще? — Я удовлетворил любопытство, — ответил гадающей Сильхас. — Но я подарю тебе сведения, чтобы показать: между нами нет вражды. Тебя ищут две неупокоенных драконицы. Я давно их знаю. Они будут кланяться, глотать пыль и клясться в верности. Но в глубине их сердец подлость. Олар Этиль фыркнула: — Кажется, я и сама заметила … что-то. Сзади. Ты сказал, что их знаешь. А я нет. Странно, учитывая, что мы жили в одном мире. — Я помню, как драконы были выпущены из Врат и начали искать власти среди разбитых остатков Куральд Эмурланна. — Он помедлил. — Моя встреча с ними была короткой, но яростной. Истинное отродье Тиам. — Однако странствуют вместе. Неужели одна не замыслила предать другую? — Они верят, будто являются двойняшками, выползшими из одного яйца. Среди всех драконов они были ближе всего к победе в Войнах за Тень. В последний раз стоял я рядом с братом, в последний раз защищал его бок, как и он — мой. — На время… — голос его дрогнул, — мы ощутили себя счастливыми. Ливень ничего не слышал о Войнах за Тень и не представлял, какие стороны в ней сражались; однако он слышал горе в голосе Руина, и в душу его вонзилась заноза. «Поганые сожаления. Разве не все терзаемы ими? Поживи долго — и, может быть, лишь сожаления останутся живы в твоем разуме. Духи подлые, что за мерзкая мысль…» Но в костяном мешке, которым была Олар Этиль, не осталось места для жалости. Она хрипло хихикнула. — Счастье несет смерть! О, вы тогда были такими праведными дураками! А теперь лишь один из братьев остается, словно шип, которого никому не выдернуть! Расскажи, какой великой цели ты решил послужить на этот раз, Сильхас Руин. Расскажи о достойных сожаления, но неизбежных смертях, которые усеют обочины мрачной твоей дороги! Не думай — я не насмехаюсь над тобой. Не обращай внимания на болтовню этого смертного. Устраивай побоище, Сильхас Руин! Ты и порченый огонек рядом с тобой, да и Кайлава тоже. Ну, давайте! Видя такую вспышку, Сильхас наморщил лоб: — Говори не таясь, гадающая. — Дар за дар? Отлично. Эрастрас призвал Старших. Сечула Лата, Килмандарос, Маэла — а теперь и Драконуса, да! Ты таился так тщательно, ты выпустил пульс мира из-под пальцев! Твой брат мертв, Сильхас Руин. Драгнипур сломан. Драконус вышел на свободу, Тьма в его руках — и что увидит былой любовник в ее глазах, снова устремленных на нас? Еще не поприветствовал маменьку, Сильхас? Не ощутил касания ладони? Думаю, нет. Она скорбит по сыну, которого любила больше, вот что я думаю. По тому, в котором ярче пылало черное пламя ее любви. Она заслужила великую ненависть и презрение за… Удар руки Ливня пришелся ей в лицо, столь сильный, что ведьма упала, залязгав костями. Он навис сверху, поняв, что успел вытащить меч. — Ненависть, ведьма? Что же, ты знаешь о ней больше всех. Ну-ка, захлопни костлявую пасть и больше не открывай! Провалы глазниц впились в него, словно были наделены когтями — но овл не дрогнул. «Уничтожение? Шелудивая сука, я боюсь жизни, не смерти!» Он отступил и поглядел на Сильхаса. Тот казался тяжело раненым, и удивительно было, что он еще стоит на ногах. Он обхватил себя руками, съежился и сгорбился. По впалым щекам текла алая жидкость. Ливень увидел, что лицо Риада исказилось тревогой. Шагнув к спутнику, он тут же развернулся к Олар. Ливень встал на его пути. — Назад, — сказал он. — Не время. Утешь друга, Риад. Я уведу ее отсюда. Юный воин дрожал, глаза его пылали яростью. — Она не… — Не послушается? Еще как. Риад, хватит нападений… Тот вздрогнул, глаза широко раскрылись. — Нападения. — Он кивнул. — Да, понимаю. Да. — Он снова кивнул и отвернулся, готовясь предоставить молодую силу в помощь сломавшемуся вдруг старику. «Итак, он его превзошел и обрел лидерство. Вот так просто». Ливень вложил меч в ножны и пошел к кобыле. Схватил поводья, еще раз метнул уничтожающий взгляд Олар Этили — та даже не шелохнулась — и пнул бок лошади, заставляя скакать. По следу фургона, на восток и юг. Он не оглядывался, но все же краем глаза увидел на гребне ближайшего холма вихрь пыли. Она шла рядом. «Вижу тебя. Ты не краше гнили в паху. Вспомнишь ли, что я, кажется, спас твой мешок с костями? Что-то сомневаюсь». Солнце окрасило золотом звериный оскал каменной башни; фигура из золота и бронзы стояла над другой, коленопреклоненной, скрывшей лицо в ладонях. Ни один не пошевелился, пока солнце не село, оставив небеса темноте.* * *
Среди Баргастов был один старик, слабый разумом, любивший натягивать на плечи рваную, жеваную волчью шкуру и падать на четвереньки, словно находя истинное свое «я». Зверем, не способным ни на что кроме воя и визга, он носился по стоянке среди псов, рыча, пока не подчинял всех ошеломленных, испуганных тварей. Он любил заниматься с животными и другими вещами, но память Сеток отказывалась воспроизводить столь жалкие и отвратительные эпизоды. Огромный волк равнин, Баалджагг, напомнил ей того старика. Шкура покрыта пятнами, прогнила, кое-где просто свисает клочьями. Губы постоянно оскалены, показывая толстые пожелтевшие клыки и резцы — словно мир заслуживает лишь вечного вызова. Провалы глаз твари преследовали ее, говоря в красноречивой тишине: «Я смерть. Я твоя судьба и судьба всего живущего. Я то, что оставлено позади. Уходя из мира, ты оставишь лишь это». Она гадала, что именно заставило старика считать себя волком. Какая рана разума позволила отбросить настоящую личность? Почему он не смог вернуться, найти потерянного себя? У разума слишком много тайн. Разум — мешок истин; их затаенная сила абсолютна. Искази одну истину, сделай ложью — и человек становится волком. Плоть и кость могут лишь следовать, пытаясь изменить строение тела. Две ноги в четыре, зубы в клыки: новые формы и новые цели, придающие достоверность фальши. «Но ведь ложь может быть не столь явной, как у старика с кривыми мозгами. Верно? Разве душа не может искажаться более тонкими способами? Сегодня я — один человек. Завтра я совсем другая. Видите мои истины? Ни одна не привязана. Я не скована одним „я“, мной владеет множество личностей. Неужели я становлюсь больной? Сломанной? Вот почему я не могу обрести мира?» Близняшки идут в пяти шагах перед ней. Они — одно, расщепленное надвое. Остроглазые лица смотрятся в зеркало, и ничто не скроется от взоров. Истины могут пригибаться, но им не скрыться. «Я добровольно пошла за Туком Анастером, хотя в душе и протестовала. У меня появилось пристрастие, и имя ему — неудовлетворенность. Каждый раз, как оно овладевает мной, кто-то платит. Кафал, я унизила тебя. Я выкрикивала жалобы на отсутствие веры, я заставила тебя убежать. Где ты теперь, жрец с добрыми глазами?» Мертвый взор Баалджагга снова и снова останавливался на ней. Она отстала от двойняшек. Вес малыша заставлял пылать каждый мускул рук. Можно бы опустить его — но тогда путешествие сразу станет ползанием. Все проголодались — даже неупокоенный волк мало что может здесь поймать. Выветренные травы равнин остались далеко за спиной. Почва уступила место плотной глине и каменным россыпям. Там и тут торчали колючие кусты, высовывая кривые сучья между подушек кактусов. Сухие ручьи показывали, где искать куски древесины; по большей части они были не толще запястья, но иногда им удавалось набрести на что-то большее, толщиной в ногу. Сеток казалось, что деревяшки носят следы обработки. Отверстия, в которые можно сунуть большой палец (разумеется, сделать так означает получить укус скорпиона или паука); едва заметные сколы, отметины резца. Однако ни один из древних ручьев не мог нести лодки и даже каноэ или плоты. Она не могла понять назначение этих деталей. Северный горизонт был испещрен намеками на высокие каменные башни — словно далекие горы изгрызены, остались лишь пики, подобные узким шпилям. Они внушали беспокойство, словно на что-то намекали. «Ты в земле бесплодной. Я пожру тебя, но великий голод мой не утолится никогда». Они сделали ужасную ошибку. Нет, она сделала. «Он вел нас на восток, и мы так и идем на восток. „Почему он повел нас туда?“ Стави, не имею малейшего понятия! Но я открыла правду внутри себя. Вся эта неудовлетворенность. Я недовольна не Туком или кем-то иным. Лишь собой. Неумением обрести мир, поверить и держаться веры. Пристрастие само себя кормит. Возможно, я неизлечима». Еще одно узкое русло ручья… нет… Глаза Сеток сузились. Две колеи в окружении выбоин от копыт. След. Близняшки тоже его увидели, потому что вдруг рванулись вперед и резко замерли. Сеток не сумела расслышать их разговора, но повернулись они к ней с выражением суровой решимости на лицах. Стория указала пальцем: — Идут туда, вон туда. — И мы туда, — добавила Стави. На юго-восток, но загибаются. К востоку. «Да что же там такое? Что мы должны найти?» — Бла-бла-бла-бла! — закричал мальчик, и его громкий голос над ухом заставил Сеток вздрогнуть. Баалджагг вышел и обнюхал следы. Наверное, инстинктивно. У проклятой твари уже нет работающего носа… или есть? Может, он много что унюхал. Жизнь и еще что-нибудь. Близняшки двинулись по следу, громадный зверь за ними. Мальчик завозился в руках Сеток, и она поставила его на землю. Он побежал за сестрами. «Да уж, хороший из меня вожак!» Она увидела следы резкого поворота — колеса фургона пропахали глубокие борозды, вырывая грунт. Подковы резко вонзились в почву, но она не видела помех, способных принудить к подобному маневру. Дальше следы шли ровно на протяжении сотни шагов, чтобы резко завернуть к иззубренному югу, потом на восток и на север. Сеток хмыкнула. — Они потеряли управление, — сказала она. — Летели по воле коней. Бессмыслица… Стави дернулась к ней, крикнув: — Нам всё равно, что они делали! Все равно! — Но чем могут нам помочь те, что себе не могли помочь? — Мы чем лучше? «Мелкая сучка права». — Погляди на следы — они скакали бешено, ужасающе быстро. Как ты надеешься их догнать? — Лошади устают. Они продолжили путь, целенаправленно повторяя чьи-то бесцельные кульбиты. «Как дети, мечтающие вырасти». Камни шуршат под ногами, испепеляющая жара; сучья громко трещат и ломаются. Кончилась вода. Съеденное утром сухое мясо ящерицы так и катается в желудке Сеток. В небе ни облачка — ни мгновения передышки. Она успела забыть, когда в последний раз видела птицу. Прошел полдень, вторая половина дня тянулась томительно, как и бескрайняя пустошь по сторонам. След наконец стал ровным, идущим на восток. Даже близняшки устали. Их тени вытянулись и стали темнее. И тут Стория закричала и вытянула руку. Одинокий конь. К югу, в двух сотнях шагов. С шеи свесились обрывки постромок. Стоит на слабых ногах, водя губами по бесплодной почве; эбеновые бока покрылись белой коркой пота. Сеток подумала и сказала: — Придержите Баалджагга. Погляжу, не смогу ли сама его поймать. В кои-то веки близняшки не стали возражать. «Духи волков, не приближайтесь. Нам нужно это животное». Она осторожно пошла к коню. Тот следил. Он ел кактусы, заметила Сеток — десятки колючек усеяли морду, капает кровь. «Умирает с голоду». Сеток сказала ласковым голосом: — Долго ты тут, дружок? Один, все спутники пропали. Приветишь нас? Я верю, что приветишь. Насчет колючек что-нибудь придумаем, обещаю. Она подошла так близко, что могла бы схватить коня. Но глаза заставили ее замереть. Не лошадиные глаза, а какие-то… демонические. Он съел кактусы… много ли? Сеток посмотрела наземь. «Ох, духи подлые. Если всё это в желудке, у тебя проблема». У него такой взгляд от боли? Трудно судить. Он утомлен, да — но дыхание ровное и спокойное, уши прядают. Конь смотрит на нее с любопытством. Сеток наконец осторожно вытянула руку и взяла потрепанные ремни. Животное подняло голову, как бы подставляя израненный нос. Сеток обернула повод вокруг руки и ловко вытянула один из шипов. Конь вздрогнул. Всего лишь. Она вздохнула и продолжила вырывать иглы. Если слизать кровь с кончиков? Что подумает конь? Она решила, что лучше не пробовать. «Ох, но мне так хочется лизнуть крови. Рот жаждет ее вкуса. Запаха свежей жизни. Старик, отдай мне шкуру». Удалив последнюю иголку, она коснулась украшенного эмблемой конского лба. — Лучше? Надеюсь, дружок. — Спасибо, — произнес тонкий голос на исковерканном торговом наречии. — Я уже отвык от вежливости. Сеток обошла лошадь и увидела небрежно брошенный наземь труп. На миг дыхание ее остановилось. — Тук?.. — Кто? Нет. Хотя я его видел однажды. Смешные глаза. — Неужели все мертвецы вечно слоняются вокруг? — воскликнула Сеток. Страх уступил место гневу. — Не знаю. Но вообрази негодование, с которым люди вроде меня глядят на тебя, живую. Юную, румяную, с такими чистым и светлым взором. Я кажусь себе ничтожным. Сеток развернула коня. — Стой! Помоги подняться — я на что-то нанизан. Не хочу быть ничтожным, раз выпал шанс поговорить. Когда поговорить не с кем — вот настоящее ничтожество. «И точно». Сеток встала над трупом. — У тебя в груди кол, — сказала она. — Кол? А, то есть спица. Все понятно. — Понятно? — Ну… нет. Все запутано. Но я полагаю, что лежу на обломке ступицы колеса, а вторая спица глубоко вошла в почву. Такое случается, когда карету внезапно поднимают, а потом бросают. Интересно, есть ли у лошадей память? Наверное, нет, иначе эта бежала бы со всех ног. Итак, прекрасное дитя, ты мне поможешь? Она протянула руку: — Держись — хоть на это ты способен? Отлично. Сжимай крепче, а я попробую тебя поднять. Это оказалось легче, чем она ожидала. Кости и кожа мало весят, не так ли? — Я зовусь Картографом, — сказал труп, безуспешно пытавшийся отряхнуться от пыли. — Сеток. — Весьма рад встрече. — Думала, я заставляю тебя чувствовать себя ничтожным. — Я наслаждаюсь унижением. Сеток хмыкнула. — Ты мне подходишь. Идем с нами. — Чудесно. А чем вы заняты? — Мы шли за вашей каретой… Скажи, все в ней такие же мертвые? Картограф принялся размышлять над вопросом. — Возможно. Но мы же скоро увидим? Дети Оноса Т’оолана и Хетан, кажется, не поразились появлению нового говорящего трупа. Картограф увидел Баалджагга, замер и вытянул палец, но ничего не сказал. Сеток взяла мальчика за руку и подвела к коню. Забралась на спину сама и подняла ребенка. Близняшки двинулись по колеям. Баалджагг побежал рядом с ними. — Знала ли ты, — сказал Карторгаф, — что мертвые видят сны? — Нет, не знала. — Иногда мне снится пес. Он меня находит. — Пес? — Да. Большой как этот. — Ну, кажется, сон обернулся явью. — Надеюсь, нет. Она оглянулась на трусивший вслед за конем труп: — Почему? — Потому что во сне пес меня закапывает. Вспомнив, как Баалджагг вылезал из-под земли, она улыбнулась. — Не думаю, что тебе следует опасаться этого пса, Картограф. — Надеюсь, ты права. Но у меня вопрос. Она вздохнула. Не лучше ли трупам держать рты закрытыми? — Давай. — Где мы? — Это Пустоши. — Все объясняется. — Что объясняется? — Окрестная… пустота. — Ты когда-либо слышал о Пустошах, Картограф? — Нет. — Тогда я тоже задам вопрос. Откуда явилась ваша карета и почему вы не знаете, по каким землям едете? — Учитывая мое имя, я поистине жалок в незнании. Разумеется, земля эта была дном внутреннего моря — но так можно сказать о множестве низин на разных континентах. Вряд ли я доказал тебе блестящее владением ремеслом. Увы, после смерти мне пришлось пересмотреть излюбленные заблуждения. — Ты ответишь на вопрос? — Наше явление было внезапным, но Мастер Квел считал, что так нужно. Клиент выразил удовлетворение и немалую долю удивления. Бесплодная страна куда лучше мирка внутри проклятого меча, тут мы вряд ли разойдемся во мнениях. Карты показывают не всё, это точно. Мы опустили защиту, как же иначе? Ага, видишь? Впереди полное доказательство. Колеи куда-то исчезли на протяжении пятнадцати или двадцати шагов, а дальше лежали обломки, в том числе половина оси. «Одинокий конь и одинокое колесо позади, половина оси впереди — как такое возможно? Что они делали в промежутке? Летели?» — Духи подлые, Картограф… — Она замолчала. Свет угасал, но с высоты коня она смогла различить… — Вижу. Две полосы, уже не похожие на следы колес; дальше различные части резной кареты. Она увидела большой кусок лакированного дерева — наверное, верх повозки — со следами от громадных когтей. В некотором отдалении лежала сама карета, точнее, то что от нее осталось. Бесформенные туши мертвых лошадей были разбросаны по сторонам. — Картограф… — Он напал с неба, — отвечал труп. — Был ли это дракон? Уверен, нет. Энкар’ал? Какой энкар’ал так легко поднимет карету вместе с упряжкой? Нет, не энкар’ал. Помни, я был свидетелем лишь первой атаки… скажи, Сеток, видишь еще кого-нибудь? — Пока нет. Стави, Стория! Оставайтесь здесь. — Она сняла мальчика, поставив на почву. — Я проеду туда. Знаю, уже темнеет, но следите за небом — там что-то есть. «Где-то там. Надеюсь, не близко». Конь нервничал и не желал идти к карете, но она заставила его слушаться. Его приятели разорваны, кости расщеплены, не хватает изрядных кусков мяса. Повсюду те же тонкие, но глубокие порезы. Когти. Огромные и ужасающе острые. Она нашла первый труп. Мужчина. Обернул поводья вокруг рук, и оберуки вырваны из плечевых суставов, болтаются на сухожилиях. Что-то рассекло его голову, поняла она. Разрезало шлем и макушку, нос и челюсть. Осталась лишь половина лица. За ним еще мужчина, ловко обезглавленный; головы нигде не видно. Сеток остановила коня в нескольких шагах от разбитой кареты. Она была громадной, на шести колесах. Весила, наверное, как юрта со всем семейным кланом. Нападавший систематически ломал один бок, как будто стремился забраться внутрь. Края дыр запятнала кровь. Она забралась и поглядела внутрь. Тела нет. Но какая-то масса видна на двери, ставшей ныне полом. Влажно поблескивает. Она подождала, пока глаза привыкнут к сумраку. И отпрянула. Это внутренности. Несчастную жертву выпотрошили. Где остальное? Она встала на обломки и огляделась. Вон там. Половина, только верхняя половина. И тут она заметила следы — три или четыре цепочки сходятся в одну тропку, уводящую на восток. Выжившие. Но они, должно быть, бежали, иначе позаботились бы о павших. Хотя… мало кому интересны мертвецы. Она спустилась с повозки и села на коня. — Прости, друг, но, похоже, ты остался один. — Сколько тел? — спросил Картограф, едва она вернулась. — Три точно. И следы, ведущие отсюда. — Три? — Я видела три. Два на земле и один в карете — точнее, то, что от него осталось. — Мужчина? Там мужчина? — Да. — Увы мне. Это очень плохо. Картограф вернулся к обломкам и постоял над каждым из трупов, покачивая головой и что-то бормоча — может, молитву? Сеток не расслышала слов. Затем он присоединился к ней. — Я вижу в себе разлад, — сказал он. — С одной стороны, хотелось бы видеть ужасающую схватку, в которой полностью пробудится Смертный Меч Трейка. В которой из глубины души Трелля поднимется гнев. Но, с другой стороны, созерцание жуткой гибели тех, кого я привык считать друзьями… да, это было бы страшно. Я вынужден сказать с печалью, что иногда исполнение желаний приводит лишь к недоразумению. Оказывается, то, чего ты желал, ты вовсе не должен был желать. Лучше вообще не знать, чего желаешь. Думала, мертвецам недоступны колебания? Хотелось бы… — На их следах кровь. — Хотелось бы удивиться. Но они сумели отогнать демона — само по себе необычайное деяние. — И давно ли всё это случилось? — Недавно. Я пролежал на земле все утро. Воображаю, мы можем их найти… — Уже нашли. Они разбили лагерь. Она заметила слабый свет костерка; люди вставали, оборачиваясь, чтобы разглядеть их. Заходящее солнце было за спинами группы Сеток и она понимала: чужаки видят лишь их силуэты. Она подняла руку в приветствии и похлопала коня по холке, побуждая медленно идти вперед. Двое незнакомцев впечатляли своим видом. Один огромный, звероподобный, с кожей оттенка горелого красного дерева, черные волосы заплетены в сальные косы. Он держал двуручную палицу. Второй был тоньше, кожа татуирована в подобие полосок тигра; подъехав ближе, Сеток увидела, что во всей его внешности есть что-то кошачье, даже глаза янтарные и с вертикальными зрачками. Два тяжелых клинка в руках вполне подходили полосатой коже. Еще там были две женщины и высокий, молодой мужчина, длинношеий, с узкой челюстью и черными злыми глазами. Он стоял чуть поодаль остальных. Взгляд Сеток вернулся к женщинам. Обе толстые коротышки, чуть старше самой Сеток. Однако глаза их выглядят глазами старух: мутные, тусклые от шока. Еще двое выживших лежали у костра, спящие или без сознания. Звероподобный заговорил первым, обратившись к Картографу на непонятном языке. Неупокоенный ответил и обернулся к Сеток: — Маппо Коротыш приветствует вас и предостерегает. За ними охотятся. — Знаю. Картограф, кажется, у тебя талант к языкам… — Дар Худа, ибо он возложил на меня миссию. Маппо говорил со мной на языке дару, на жаргоне торговцев, чтобы понимали его спутники. Они с Генабакиса. — А он кто? — Трелль… — А полосатый — что он за существо? — Смертный Меч Трейка… — И что это значит? — Трейк — Летний Тигр, иноземный бог. Грантл — избранное оружие бога среди смертных. Названный Грантлом заговорил, устремив на Сеток взгляд зловещих глаз. Она заметила, что сабли он не прячет, тогда как Трелль опустил палицу. — Сеток, — пояснил Картограф, когда Грантл закончил речь, — Смертный Меч называет тебя Дестриантом Тогга и Фандерай, Зимних Волков. Ты в некотором роде близка ему. Еще одна служительница войны. Но, хотя Трейк может видеть в тебе и твоих Повелителях смертельных врагов, Грантл не разделяет его мнение. На деле он не особенно уважает своего бога и не ценит… гм, то, что назвал проклятием. Поэтому не бойся его. Однако, — добавил Картограф, — если ты хочешь битвы, он сочтет за честь ответить. Сеток ощутила, что сердце быстро и громко стучит в груди. Во рту вдруг пересохло. «Дестриант. Я уже слышала это слово? Так назвал меня Тук? Или кто-то еще?» — Я не желаю насилия, — сказала она. Когда Картограф передал ее ответ, Грантл мельком глянул на неупокоенного волка, стоявшего между девочек (вставшая дыбом шерсть недвусмысленно выражала его настрой), оскалил впечатляющие клыки, но потом кивнул и вложил клинки в ножны. И замер: брат близняшек вылез вперед и побежал к воину. — Клав-клав-клав-клав-клав! Сеток заметила, что Трелль вздрогнул и внимательно поглядел на мальчишку, который уже встал перед Грантлом и вытянул руки. — Он хочет, чтобы Грантл его поднял, — сказала Сеток. — Уверен, Грантл сам поймет, — отозвался Картограф. — На редкость бесстрашный ребенок. Они хочет вымолвить имасское слово. Не думал, что такое еще возможно — ну, дети Имассов. Грантл подхватил мальчика, завизжавшего от восторга, заполнившего воздух смехом. Сеток услышала низкое рычание Баалджагга и оглянулась. Хотя неупокоенный зверь не шевелился, черные дыры глаз были устремлены — насколько можно было понять — на Смертного Меча и дитя в его руках. — Тебя раз убили. Не хватило? — спросила она гигантского волка. — Щенку помощь не нужна. Близняшки придвинулись к спешившейся Сеток. — Все хорошо, — сказала она. — Мама говорила, коты — это одни зубы и когти без мозгов. — Стория ткнула пальцем на Грантла. — Похоже, его мама спала с котом. — Твой брат не боится. — Слишком глуп для страха, — сказала Стави. — Они, — пояснила Сеток, — отогнали небесного демона, но не убили, ведь трупа мы не видели. С кем безопаснее — с ними или без них? — Хочу, чтобы здесь был Тук. — Я тоже, Стави. — А куда они идут? В Пустошах ничего нет. Сеток пожала плечами: — Я еще не нашла ответа, но попытаюсь. Женщины принялись перевязывать раненого спутника. Высокий юнец остался в стороне. Он выглядел взволнованным. Сеток поглядела на Картографа: — Что с ним не так? — Мне сказали, что не нужно глядеть на Бревно из Волонтеров Мотта с презрением. Амба сердится и гнев его нелегко унять. Брат его серьезно ранен, почти что при смерти. — Он винит Грантла или Маппо? — Вряд ли. О, я догадываюсь — оба они храбро сражались с небесным демоном. Смертный Меч сделан ради подобных схваток. Но не Грантл и Маппо отогнали чудовище. Братья Бревно презирают демонов и подобных тварей. Если разбудить их гнев, он окажется гибельным для врага. Чудная Наперстянка называла это лихорадкой. А Мастер Квел намекал, что Бревна сами по себе отродье магии, возможно, результат неудачного творчества Джагутов. Не объясняет ли это их необычайную вражду к Джагутам? Возможно. Так или иначе, Амба и Джула Бревно дали демону пинка. Но Амба поддерживает остаток гнева, ожидая, что демон окажется достаточно глупым и вернется. Сеток поглядела на мужчину с новым интересом, но и с изрядной долей недоверия. Что он сделал — укусил летающую тварь? Картограф продолжал: — Ты недавно упомянула Тука. Мы тоже его знаем. Именно Тук вывел нас из мира Драгнипура. А Грантл, тот однажды напился вместе с Туком Анастером. Ясное дело, это было до его смерти. Близняшки слушали, и в глазах читалось облегчение. «Новые друзья Тука. Вам подойдет, девочки? Похоже на то». — Картограф, а кто такой Дестриант? — Ах. Хорошо. Дестриант — тот меж смертных, кто избран носить кожу бога. — Ко… кожу? — Слишком поэтично? Дай подумать. Погляди в глаза тысячи священников. Если среди них есть Дестриант, ты его — или ее — заметишь. Как? Истина в глазах. Поглядев, ты поймешь, что смотришь в глаза богу. — У Тука был волчий глаз. — Потому что он Глашатай Войны. Титул заставил ее похолодеть. — Тогда почему второй глаз не волчий? — Уверен, он был человеческим. — Точно. И почему? Картограф неосмотрительно почесал макушку, и на ногти мигом налипли кусочки прогнившей кожи. Он пошевелил пальцами, чтобы клочки улетели в ночь. — Потому что, думаю я, люди — истинные глашатаи войны. Не так ли? — Может быть, — сказала она с сомнением. — Тук вел нас на восток. Если он Глашатай Войны, тогда… Картограф качнул головой: — Я склонен согласиться. Он приведет вас туда и тогда, где вы будете нужны. «Дестриант Зимних Волков. Божеств войны». Она глянула на Баалджагга, вставшего на краю светового круга. Страшен как всегда: вечно оттянутые губы, вечная тьма в глазницах. «Кожа войны. И я должна ее надеть». Она снова поглядела на Грантла. — Картограф. — А? — Он сказал, что не особо уважает своего бога. Сказал, что проклят. — Точно. — Нам нужно поговорить. — Разумеется, Сеток. Смертный Меч расположился у костра, посадив мальчика на колено. Полосатые татуировки необъяснимым образом поблекли, да и лицо уже не казалось таким кошачьим. Мужчина снова стал почти человеком, вот только глаза… хотя в них читалось спокойствие. «Что бы сделал с этим Онос Т’оолан? Тук, ты вел нас к ним?» Она вздохнула. «Кожа войны. Волки желают, чтобы я ее надела. Не стану». — Проведи меня к нему, пожалуйста.* * *
Маппо поглядывал на юную женщину, присевшую напротив Грантла. Картограф переводил. Без сомнения, им многое нужно обсудить. Неведомая война близится — схватка отчаявшихся смертных и, возможно, отчаявшихся богов. А Икарий? «Старый друг, ты не должен встревать в надвигающиеся события. Если тысячи погибнут от твоей безответственной руки — какое ужасное равновесие будет нарушено? Какая жестокая судьба пробудится? Нет. Я должен тебя найти. Увести прочь. Уже слишком многие умерли за твоей спиной». Он услышал хриплый вздох слева. Повернулся и посмотрел на скорчившуюся женщину. — Будешь жить, Финт. — Тогда… тогда… — Ты не успела. Если бы успела — была бы мертва, а вот Мастер Квел… Женщина поднесла руки к лицу, соскребла корку крови с уголков рта. — Лучше бы я успела. Теперь все пропали. Он мог бы сказать: «Но мы так близко. Я чувствую намеки… мы почти там, где нужно». Хотя это было бы эгоистично. Доставка Маппо — лишь половина работы. Невезучим дольщикам нужно попасть домой, а единственный способный выполнить задачу человек погиб. Ему нечего ответить Финт. — Грудь ломит, — сказала та. — Че’малле напал на тебя, глубоко вонзил когти. Я наложил почти триста швов от правого плеча до левых ребер. Она чуть подумала и ответила: — Значит, в последний раз видели вы пляшущие титьки Финт. — Они на месте, не нужно бояться. Они все же будут покачиваться, хотя, наверное, немного перекосятся. — Воистину есть на свете боги. Слушай. Чудная Наперстянка — она жива? — Да. — Тогда шанс есть. Маппо моргнул. — Она молода, Финт, и почти не обучена… — Шанс есть, — настаивала Финт. — Черные соски Беру, как больно! — Она скоро попробует тебя исцелить. Удержание Джулы забирает все силы. Финт хмыкнула и застонала. — Чувство вины на такое способно. Маппо кивнул. Братья Бревно пошли за Наперстянкой в Гильдию, а она вступила в нее ради прихоти или, скорее, ради того чтобы проверить, на что способны влюбленные. Если любовь превращается в игру, люди страдают. Наперстянка наконец начала это понимать. «Слишком далеко их завела, не так ли?» Но без братьев все они были бы мертвы. Маппо до сих пор не верилось, что кулаки смертных способны причинить такой ущерб. Амба и Джула без затей набросились на крылатого Че’малле, громадные руки били сильнее, чем смогла бы палица Маппо. Он слышал, как трещали кости, слышал полное изумления и боли шипение Че’малле. Он всего лишь отбивался, отчаянно пытаясь оторваться от озверевших врагов. Когти существа — каждый длиннее семкийского скимитара — вонзились в спину Джулы, высунувшись спереди. Рептилия отшвырнула человека — но тут кулак Амбы достал ее горло. Сила удара могла бы сломать шею коню. Че’малле взлетел, хлопая крыльями, толчком опрокинул Амбу и поднялся ввысь. Грантл, который вроде бы был целью атаки Че’малле — он был унесен в сторону, все сочли его погибшим — вернулся, подобный привидению, окруженный ореолом ярости бога. Он перетек в форму громадного тигра, он казался расплывчатым, лишь полосы извивались языками черного пламени. Он подпрыгнул в воздух, пытаясь утащить Че’малле вниз, но тот ускользнул и замолотил крыльями, поднимаясь в небо. Потом Маппо разузнал у Грантла — ярость его утихла, вернув подобие прежнего человеческого тела — что первая схватка состоялась в тысяче саженей над Пустошами, что Че’малле не смог его убить и попросту бросил наземь. Грантл перетек в форму Солтейкена на середине падения. Он жаловался на боль в суставах, но Маппо понимал: падение должно было убить Меча. Вмешался Трейк. Нет иных объяснений. Он вспомнил ужасную тварь, снова убеждаясь — это было существо из К’чайн Че’малле, хотя прежде он таких не видел и даже не слышал о подобном от знатоков древней расы. Дважды выше Охотника К’эл, хотя более тощий. Крылья не уступали размерам Элайнту средних лет. Однако драконам крылья были нужны лишь для ускорения и маневров в воздухе — тяжелое тело несла магия — тогда как Че’малле полностью полагался на них при взлете. Его вес составляет малую долю тяжести Элайнта. Боги, он был быстрым. Что за сила! Во время второй атаки, избавившись от Гратнла, он поднял всю карету вместе с лошадьми. Если бы основа кареты не разломилась, зверь сбросил бы ее с убийственной высоты. Просто, эффективно. Че’малле приподнял обломки несколько раз, а потом решил спуститься и добить оставшихся. И пожалел об этом. «Хотя и нам придется пожалеть. Гланно Тряп мертв. Как и Рекканто Илк. И Мастер Квел, разумеется». Когда Маппо вытаскивал ведьму из кареты, женщина билась в истерике: Квел заслонил ее телом, и когти Че’малле выпотрошили его. Если бы братья не прыгнули ему на спину, чудовище убило бы и Наперстянку. У Маппо до сих пор остаются царапины на руках — следы слепого ужаса женщины. Экипаж обычными средствами не починить. Нет иного выхода, как идти пешком, неся раненых, все время опасаясь нового нападения сверху. Хотя Бревна наверняка его серьезно ранили. «Че’малле не нас поджидал. Воспользовался случаем для драки. Нет, тварь исполняла другие задачи. Насколько могу судить, она тоже ищет Икария — возможность слишком страшная, чтобы думать спокойно. Будем надеяться, что она сочла нас слишком опасными». Взгляд остановился на палице, лежавшей под рукой. Ему удалось нанести Че’малле сильный удар, заставивший того отпрянуть. Маппо показалось, что оружие коснулось железного обелиска. Плечо все еще болит. Он замахивается, целясь глубже шкуры врага. Если удар не достигает цели, отдача заставляет содрогаться каждый мускул, каждую кость. «Не могу припомнить подобной неудачи». — Что за чужаки? — спросила Финт. Маппо вздохнул: — Не уверен. С ними неупокоенный ай. — Кто? — Древний волк из эры Имассов. Их кровь использовали для выведения Гончих Тени… но не Гончих Тьмы, для тех потребовалась кровь равнинных медведей. Тю’нат окралов на языке Бентракта. — Немертвый волк? — Прости? А, да, живых звали ай. А этого? Возможно, маэт ай от слова, означающего «гниль» или «распад». Или оф ай, с намеком на «скелет». Лично я предпочел бы Т’ай, сломанный ай, если угодно… — Маппо, меня не заботит, как его назвать. Это немертвый волк, подходящий приятель Картографу — он вернулся, да? Я слышала… — Да. Он привел чужаков и переводит для них. — Не понимают дару? Варвары! — Но у двух — у девочек — в жилах даруджийская кровь. Я почти уверен. А мальчик, привязавшийся к Грантлу — в нем кровь Имассов. Больше половины. Значит, мать или отец были, скорее всего, Баргастами. Их глава — ее зовут Сеток, Грантл назвал ее Дестриантом Волков — напоминает мне жителей Кана, хотя она не оттуда. Картины на стенах древних гробниц северного берега Семиградья изображают похожий народ. Полагаю, это было время, когда нынешние племена еще не вышли из пустыни. — Ты мешаешь мне потерять сознание? — Ты упала на голову, Финт. Некоторое время говорила на разных языках. — Чего говорила? — Ну, это была смесь языков — я опознал семнадцать, но были еще. Необычайная способность, Финт. Одна ученая утверждала, что мы наделены всеми языками, таящимися глубоко в разуме, и что могут существовать десять тысяч языков. Она пришла бы в восторг, наблюдая за твоим припадком. Был еще рассекатель трупов в Эрлитане, заявивший, что мозг — лишь беспорядочное переплетение цепей. Большинство звеньев спаяно, но не все. Некоторые можно расклепать и переделать. Любая травма головы, говорил он, ведет к обрыву цепей. Обычно это остается, но иногда выковываются новые связи. Цепи, Финт, упакованные внутри голов. — Но они не совсем похожи на цепи, так? — Увы, совсем не похожи. Проклятие теории, оторванной от практического наблюдения. Разумеется, Икарий возразил бы: не всегда теория должна основываться на базисе прагматического опыта. Иногда, сказал бы он, теорию нужно интерпретировать более поэтически, как метафору. — У меня есть метафора, Маппо. — О? — Женщина лежит на земле, в мозгах недостача, а клыкастый Трелль рассуждает о возможных толкованиях теории. Что бы это значило? — Не знаю. Чем бы это ни было, вряд ли это можно считать метафорой. — Уверена в твоей правоте, ведь я даже не знаю, что такое метафора. Тогда вот как. Женщина всё это слушает, причем знает, что у нее в мозгах недостача. Но насколько большая? Неужели она просто вообразила, что лежит и слушает пустившегося в философию косматого Трелля? — А, возможно, это тавтология. Или иной вид непроверяемых доказательств. Хотя… может быть, это нечто совсем иного рода. Хотя я иногда философствую, но философом себя назвать не могу. Уверен, важная грань не перейдена. — Если хочешь, чтобы я не засыпала, Маппо, придумай другую тему. — Ты правда веришь, что Чудная Наперстянка может увести вас назад, в Даруджистан? — Если бы ее не ранило… Пора учить местное наречие у Сеток. Но она не может обитать здесь, правильно? Земля выжжена. Квел сказал, она использована. Истощена. Никто здесь не выживет. — Покрой ее одежд баргастский. — Маппо почесал обросшую челюсть. — А раз в мальчике кровь Баргастов… Он громко крикнул по-баргастски: — Мы с тобой знаем этот язык, Дестриант Сеток? Все четверо гостей подняли головы. Сеток сказала: — Похоже, да. — Хорошая догадка, — заметила Финт. — Наблюдение и теория. А теперь можешь немного отдохнуть. Я хочу знать историю чужаков. Потом вернусь и снова тебя разбужу. — Не могу дождаться, — буркнула Финт.* * *
— Если ни одно решение не годится, — размышлял вслух Надежный Щит Танакалиан, — что остается? Нужно идти по проверенной тропе, пока не представится альтернатива. — Он не сводил взора с медленно приближающегося кортежа королевы Абрастали. Дюжина всадников гарцевала, двигаясь по неровной почве, знамена подстреленными птицами трепетали над головами. Смертный Меч Кругхева тяжело завозилась в седле. Скрип кожи, лязг металла… — Отсутствие нависло над нами, — бросила она. — Повсюду зияют дыры, сир. — Так выберите одну, Смертный Меч. Дело будет сделано. Лицо ее потемнело под ободом шлема. — Вы даете искренний совет, Надежный Щит? Неужели я так отчаялась, что готова стать неразумной? Неужели я должна проглотить недовольство? Я однажды сделала это, сир, и теперь готова пожалеть. «Всего однажды? Жалкая ведьма. Ты всегда ходишь с кислым лицом. Намекаешь, что выбрала меня, не испытывая доверия? Старик тебя надоумил? Но только я, о женщина, видел горчайшее его недовольство в конце пути. Значит, в твоем разуме он еще говорит в мою защиту. И хорошо». — Печально слышать ваши слова, Смертный Меч. Не ведаю, чем подвел вас, и не знаю, чем могу исправить репутацию. — Моя нерешительность, сир, подстегивает ваше нетерпение. Вы советуете действовать без раздумий, но если выбор нового Дестрианта не требует размышлений, то что требует? Кажется, для вашего ума это лишь титул. Вы полагаете, что человек может потом дорасти до ответственности. Но суть в том, что титул подходит лишь персоне, достигшей ответственности. От вас же исходит только раздражение юнца, уверенного в своей крутизне — как уверены почти все юнцы. Предубеждение ведет к необузданным поступкам и плохо продуманным советам. Но прошу вас молчать. Королева прибыла. Танакалиан сражался с яростью, пытаясь сохранить внешнее спокойствие перед всадниками из Болкандо. «Ударила меня за миг до переговоров, чтобы проверить самообладание. Знаю твою тактику, Смертный Меч. Тебе меня не превзойти». Королева Абрасталь не стала терять времени: — Мы встретили посла Сафинанда и я рада уведомить вас о скором пополнении припасов — и, добавлю, по разумным ценам. Если подумать, это благородно с их стороны. — Да, Ваше Высочество, — сказала Кругхева. — Кроме того, сафии видели колонну малазан. Они обогнули самый край Сафийских гор и направились к Пустошам. Идут быстро. Любопытно, что у ваших союзников имеется эскорт — никто иной, как сам принц Брюс Беддикт, ведет армию Летера. — Понимаю, — сказала Кругхева. — Летерийская армия далеко вышла за свои границы, показывая, что сопровождала малазан не из-за недоверия. Взгляд королевы отвердел: — Я же говорю — очень любопытно, Смертный Меч. — Она помедлила. — Становится очевидным, что среди всех важных персон, вовлеченных в нынешние приключения, одна я остаюсь в неведении. — Ваше Высочество? — Ну, все вы куда-то идете. В Пустоши, не иначе. А через них в Колансе. Мои предостережения относительно мрачной — нет, ужасающей — ситуации в тех далеких землях остались не замеченными. — Напротив, Королева Абрасталь, — возразила Кругхева. — Мы обратили на них самое пристальное внимание и высоко ценим ваши советы. — Тогда ответьте: вы идете, чтобы завоевать себе империю? Колансе, истощенное внутренней рознью, засухой и голодом, окажется легкой добычей. Конечно, вы не можете считать измученное население главным своим врагом? Но вы же там не бывали. Если, — добавила она, — вы удивлялись, почему я все еще с хундрилами, так далеко от родного государства, трачу недели ради грядущих переговоров с Адъюнктом — теперь, возможно, вы разгадали мои причины. — Любопытство? — подняла брови Кругхева. На лице Абрастали мелькнуло раздражение. «Да, королева, я отлично вас понимаю». — Уместнее описать это как тревогу. Я правлю Болкандо совместно с Королем и несу ответственность за удержание народа в узде. Мне отлично известна склонность человечества к хаосу и жестокости. Главное назначение власти — сдерживать их, принуждать к цивилизованности. И начинать я должна с себя. Так не тревожит ли меня мысль, что я, возможно, помогаю орде бешеных завоевателей? Не угнетает ли мою совесть идея, что я способствую вторжению в чужое королевство? — Обширность выгод, истекающих из общения с нами, — сказала Кругхева, — должна привести к мысли, что вы, Ваше Высочество, и ваш народ получите много благ цивилизации, притом без особенных расходов. Вот теперь она рассердилась по-настоящему, видел Танакалиан — эта суровая, ясноглазая королева, восседающая на коне посреди отряда солдат. Истинная правительница народа. Истинная служанка народа. — Смертный Меч, я говорила о совести. — Лично я полагаю, Ваше Высочество, что изрядное количество монеты может разрешить любые трудности. Не такая ли вера господствует в Летере и Сафинанде, как и в Болкандо? — Значит, вы действительно решили наброситься на несчастный народ Колансе? — Если и так, Ваше Величество… неужели вы не ощущаете облегчения? Не говоря даже о малазанах, мы стоим у стен вашей столицы. Захватить королевство… ну, ваше уже у нас под руками. Не нужны дальнейшие походы, трудности и лишения. А малазане уже успешно завоевали Летер. Весьма уютное гнездо — но они решили не сидеть в нем. — Я именно об этом! — рявкнула Абрасталь, стягивая шлем, распуская каскад буйных, увлажненных потом волос. — Почему Колансе? Чего вам нужно от Колансе, во имя Странника?! — Ваше Высочество, — сказала не потревоженная нежданной вспышкой монаршего гнева Кругхева, — ответ может поставить нас в сложную ситуацию. — Почему? — Потому что вы говорите о совести. Воздерживаясь от объяснений, Ваше Высочество, мы дарим вам возможность заботиться только о своем народе. Вы его Королева, и в этом важнейшее различие между нами. Мы, Напасть, с начала и до конца несем ответственность лишь за себя, за исполнение задачи нашего существования. То же самое относится к вождю Желчу и Горячим Слезам. И, наконец, самое важное: те же обстоятельства определяют путь Охотников за Костями. — Она чуть склонила голову. — А вот принц Брюс вскоре может оказаться перед трудным выбором — вернуться в Летер или сопровождать Адъюнкта и ее союзников. — Итак, — оборвала ее Абрасталь, — служа лишь себе, вы готовы нести ужас и страдание сломленному народу? — Мы этого не желаем, Ваше Высочество, но к этому можем прийти. В потрясенной тишине Танакалиан видел, как тускнеют глаза королевы, как наморщивается лоб. Казалось, душу ее заслонили облака сомнений. Когда она заговорила, голос звучал шепотом: — Значит, вы так и не объяснитесь, Смертный Меч? — Тут вы правы. — Вы говорите, что служите лишь себе. Звучит фальшиво. — Простите, что заставила вас сомневаться. — На самом деле, — настаивала Абрасталь, — я начала подозревать прямо противоположное. Смертный Меч молчала. «Тут вы правы», молча ответил Танакалиан, насмешливо воспроизводя слова Кругхевы, «Всё, что мы делаем, служит не нам, а всем вам. Бывает ли что-либо более славное? Если нам придется проиграть, если мы должны проиграть — как я думаю — разве можно вообразить конец более приятный? Величайшая в мире неудача. Да, все знают сказание о Падении Колтейна перед вратами Арена. Но конец наших дней заставит померкнуть это сказание. Мы желаем спасти мир, а мир сделает все что возможно, чтобы помешать нам. Проследит за неуспехом. Смотрите, как мы выдавливаем кровь из каменного сердца! Но нет. Свидетелей не будет. Если сущее — поэма, мы стоим в тишине между строк, упорные слуги безвестности. Никто не увидит, никто не узнает. Ни могил, ни камней, прикрывающих разбросанные кости. Ни кургана, ни погоста. Мы останемся в пустоте, не позабытые — ведь забвение подразумевает знание — а никогда не узнанные». Сердце его стучало, восхищенное тонкой красотой ситуации. Идеальный герой — тот, чей героизм не видит никто. Самая драгоценная слава — слава, пропавшая в равнодушном ветре. Высочайшая добродетель — добродетель, навеки схороненная внутри. «Понимаете, Смертный Меч? Нет, никоим образом». Он вспыхнул от удовольствия, видя, как королева натягивает поводья и резко разворачивает коня. Свита поспешила следом. Изящного галопа больше не было — эскорт мчался за отступающей королевой, беспорядочным строем напоминая скомканную в гневе тряпку. — Поделитесь со мной вашей мудростью, Надежный Щит. Сухой голос заставил его вздрогнуть. Жар улыбки вдруг стал казаться признаком иных, более темных чувств. — Они оставят нас, Смертный Меч. Болкандо мы больше не нужны. Женщина фыркнула: — И долго мне ждать? — Чего же? — Мудрости моего Щита. Они были в одиночестве. Лагерь Напасти стоял довольно далеко. — Кажется, никакие мои слова вас не удовлетворят, Смертный Меч. — Королева Абрасталь должна понять, чего мы добиваемся. Она так просто не отступится; она станет поддерживать в себе решимость в надежде, что Адъюнкт Тавора окажется откровеннее. — А та? — Что сами думаете, Надежный Щит? — Думаю, королеву Абрасталь ждет великое разочарование. — Наконец-то. Да. — Адъюнкт самолюбива, — сказал Танакалиан. Кругхева дернула головой. — Простите? — Она пригласит других разделить славу — этот Эвертинский легион королевы, он кажется отличной армией. Хорошо тренированной, способной не отставать от нас, в отличие от солдатни Покорителя Авальта. Встань они рядом с нами в Колансе… — Сир, — оборвала его Кругхева, — если Адъюнкт самолюбива — ясно чувствую, вы ждете в будущем славных побед — то вам полезно было бы видеть в «самолюбии» беспрецедентную привилегию. — Я сознаю вероятный исход нашего дела, Смертный Меч. Возможно, яснее вас. Я знаю, сколько душ меня ожидают, я каждый день гляжу на лица смертных. Вижу надежду, которую на меня возлагают. И я не печалюсь, что подвиг останется без свидетелей — ведь я стану свидетелем для братьев и сестер. Говоря о самолюбии Адъюнкта, я не осуждал; скорее я указывал на ту самую привилегию, которую ощутил в позволении Серым Шлемам разделить ее судьбу. Ярко-голубые глаза Кругхевы задумчиво, оценивающе смотрели на него. — Понимаю, сир. Вы ждете гибели Серых Шлемов. Если вы смотрите на них и видите лишь души, которые будут вам подарены — что же они читают в глазах Щита? — Я почту всех, — отвечал Танакалиан. — Неужели? — Разумеется. Я Надежный Щит… — Примете ли вы душу каждого брата и сестры? Без суждений? Не теряя любви к каждому и каждой? А как насчет врагов, сир? Вы их тоже примете в объятия? Верите ли вы, что страдания не ведают границ и боль не чертит линий на песке? Он молчал. Как мог он ответить? Она увидит ложь… Танакалиан отвернулся. — Я Надежный Щит Серых Шлемов Напасти. Я служу Зимним Волкам. Я смертная плоть войны, не меч в ее руке. — Он оглянулся. — Я мешаю вам занимать трон, Смертный Меч? Всё из-за этого? Глаза ее широко раскрылись: — Вы дали мне много пищи для размышлений, Надежный Щит. Прошу оставить меня. Он шел в лагерь, тяжело дыша. Ноги едва держали его. Она опасна — но это он знал всегда. «Она действительно думает, что мы можем выиграть. Ну, полагаю, в том и роль Меча. Пусть торжествует заблуждение — не сомневаюсь, оно хорошо послужит братьям и сестрам, когда завоют Волки. Но я, я не могу быть столь слепым, не могу добровольно отвергать истину. Решим всё между собой, Смертный Меч. Я помогу тебе задержать избрание Дестрианта. К чему делиться славой? К чему усложнять?» Трудный, болезненный разговор — но он еще жив. «Да, отныне мы понимаем друг дружку. Хорошо».* * *
Когда Надежный Щит ушел, Смертный Меч постояла, созерцая вздымающийся на востоке сумрак. Потом отвернулась и взмахнула рукой в перчатке. Гонец быстро подбежал к ней. — Пошлите весть Вождю Войны Желчу. Я навещу его вечером, через один звон после ужина. Солдат поклонился и убежал. Она вновь оглядела восточный горизонт. На севере окружающие Сафинанд горы встали рваной стеной; но в рождающем темноту сердце была видна лишь плоская равнина. Пустоши. Она будет советовать Желчу быстрые переходы, закупки всего необходимого у сафийских торговцев. Необходимо, чтобы воссоединение с Адъюнктом случилось как можно скорее. Но с вождем надо обсудить и другие проблемы. Впереди долгая ночь без сна.* * *
Вождь Гилка осклабился, видя, как королева влетает в лагерь. Поистине Огневласка. Огонь готов излиться из нее, из каждого места, которое способен представить мужчина с воображением — а он, разумеется, наделен на редкость богатым воображением. Но такая женщина, увы, слишком далека, и чем она дальше, тем лучше. Спальтата показалась из его палатки, встала справа. Глаза ее, столь похожие на глаза матери, сузились. — Проблемы, — сказала она. — Держись от нее подальше, Спакс, хотя бы этой ночью. Его ухмылка стала еще шире. — Боюсь, не смогу, дикая кошка. — Тогда ты дурак. — Храни меха в тепле, — ответил он, направляясь к павильону королевы. Солдаты Эвертинского легиона следили за ним, проходящим один дозор за другим. Это напомнило Спаксу ручного льва, виденного в лагере другого клана. Он имел свободу в пределах стоянки и часто ходил взад-вперед перед клетками гончих псов. Зверье приходило в бешенство, железные прутья решеток вечно были в крови. Он же восхищался львом, совершенством его беззаботной походки, высунутым языком и зудом, который всегда одолевал его напротив клеток — он лениво потягивался, чесался и затем широко зевал. Пусть глаза следят, пусть блестят под ободками шлемов. Он знал: солдатам так хочется проверить себя в бою против Белолицых Баргастов. Против Гилка, воины которого не уступят тяжелой пехоте большинства цивилизованных стран. Но шансов у них мало. Однако можно хотя бы не отставать в походе — вот такое соревнование гилки хорошо понимают. «Что же, посмотрим, что будет дальше. Мы все идем к одному полю брани? Кто будет первым? Эвертины, Серые Шлемы, хундрилы или клан Гилк? Ха». Спакс достиг внутреннего кордона и хмуро кивнул, когда последние телохранители отступили с пути. Он вошел в огороженный шелками коридор — тусклые краски подсвечены с другой стороны фонарями; ему, как всегда, показалось, что он идет сквозь сам цвет, мягкий и сухой и странно холодный, минует один оттенок за другим. Перед последним порталом стоял один из доверенных лейтенантов. Видя приближающегося Спакса, он покачал головой. — Неужели нельзя попозже, Боевой Вождь? — Нет, Гэдис. Или она принимает ванну? — Если так, вода успела вскипеть. «Что сказала Абрастали та железная женщина?» — Хватит смелости объявить обо мне, Гэдис? — Не смелость заставляет меня сказать «да», Боевой Вождь, а глупость. Но глупость завела меня уже далеко, а я консервативен. — Предложение в силе, — сказал Спакс. — Сомневаюсь, что Королева одобрит, если один из лейтенантов свиты сбросит доспехи ради черепаховых панцирей и танцев под луной. Спакс улыбнулся: — Значит, видел? Гэдис кивнул. — Это было представление, понимаешь? — Вождь? — Выводок ученых королевы — мы постарались дать им повод что-то записать и потом обдумывать до конца скучной и бесполезной жизни. Духи земные, мужские ягоды усыхают холодными ночами. А ты думал, зачем мы прыгаем через костер? Гэдис метнул ему пронзительный взгляд и отвернулся, скользнув под полог. Спакс тихо хихикнул. Еле слышный голос Гедиса велел ему предстать пред очи Королевы. «Голышом в корыте», предположил Спакс. «Ба, боги не столь щедры». Она стояла в нижней одежде, сняв доспехи; длинные волосы свисали на одну сторону. Штаны и курточка тесно облегали формы. — Варварский ублюдок. Что такого важного, если ты рискуешь стать жертвой моего дурного настроения? — Всего лишь одно, Высочество, — отвечал Спакс. — Она высекла из тебя искры и мне интересно узнать, как и почему. — А, только любопытство. — Точно, Огневласка. — Если бы не вероятное недовольство твоих бешеных воинов, я велела бы удавить тебя твоими собственными кишками. Возможно, это ублажило бы меня на один миг. Странная вещь — наглость. Забавная, когда тебя не коснулась, а иногда приводящая в ярость. Ради пустого черепа Странника, что побудило тебя считать, будто я сдалась этой набитой дерьмом диковине? Спакс глянул на Гэдиса. Лицо лейтенанта казалось высеченным из камня. Трус. — Высочество, я Боевой Вождь Гилка. Каждый день меня осаждают вожди кланов, не говоря уж о юных воинах, готовых вести войну с ветром, если будет возможность победить. Они не требуют денег, Высочество. Они требуют битв. — В Болкандо мир, — ответила Абрасталь. — По крайней мере, так было, когда вас нанимали, и сейчас тоже так. Если хотел войны, Спакс, оставался бы с другими Белолицыми, ведь они обеими ногами прыгнули в гнездо шершней. — Она встала к нему лицом, и вождь отметил места, за которые взялся бы обеими руками, дайте только шанс. Ее лицо потемнело. — Ты ведь Боевой Вождь. Гордый титул и притом влекущий ответственность. Ты под осадой, Спакс? Разберись. — В моем колчане остается мало стрел, Высочество. — Я похожа на изготовителя стрел? — Ты похожа на ту, у которой кое-что на уме. — Спакс широко распростер покрытые шрамами руки: — Не знаю насчет Напасти, но знаю об одном ордене… — Каком ордене? — Воинском культе Волков. Одно из подразделений защищало город Капустан. Их звали Серыми Мечами. Абрасталь о чем-то подумала и вздохнула: — Гэдис, открой кувшин вина — но себе наливать даже не думай. Я все еще недовольна, что ты позволил этому пастушьему псу скулить в моем присутствии. Лейтенант отдал честь и подошел к резной стойке с дюжиной амфор. Вытащил ножичек, одновременно изучая печати на горлышках. — Культы, смертные мечи, надежные щиты и волкобоги, — бормотала Абрасталь, покачивая головой. — Воняет фанатизмом. Именно его я почуяла на вечерних переговорах. Они просто ищут войны, Спакс? Лик врага не важен? Вождь следил, как Гэдис выбирает кувшин и ловким поворотом ножа вынимает пробку. — Впечатляет, лейтенант — учились в промежутках между лихими рубками и быстрыми отступлениями? — Мне уделяй внимание! — рявкнула Абрасталь. — Я задала вопрос, ты, блошиный остров! Спакс пошевелил головой, изображая что-то среднее между извинением и дерзким вызовом. Дождался блеска гнева в ее очах и бросил: — Пока ты будешь швыряться оскорблениями, я буду подобен острову. Пусть бушует море — камни даже не моргнут. — О говно под троном Странника! Разливай, Гэдис! Забулькало вино. Абрасталь пошла к кровати, села. Потерла глаза ладонями и протянула руки как раз вовремя, чтобы принять кубок. Сделала глубокий глоток. — Еще, чтоб тебя. Гэдис успел передать другой кубок Спаксу. — Забудем пока о Напасти. Ты сказал, Спакс, что знаешь малазан. Что можешь рассказать об Адъюнкте Таворе? — Особенного? Почти ничего, Высочество. Никогда не встречался. Да и все Баргасты никогда не пересекались с ней. Нет, я могу рассказать о малазанской военной силе — как руки Дассема Альтора придали ей форму… и как потом изменилось руководство. — Для начала. Но что означает ее титул? Помощница? Советница? При ком? — Не совсем уверен, — признался, проглотив вино, вождь. — Они же армия отступников. Зачем держаться за старый титул? Полагаю, потому что солдаты к нему привыкли. Или в этом что-то большее? Высочество, Адъюнкт — я так догадываюсь — была носящей оружие рукой Императрицы. Носительницей убийства, если угодно. Убийства соперников внутри империи и внешних врагов. Истребления волшебников — у нее оружие из отатарала, защиты от всех видов магии… Едва он замолчал, Абрасталь вскочила. Протянула пустой кубок, и Гэдис снова налил вина. — Значит, из элиты, особо избранная — сколько адъюнктов одновременно бывало у императрицы? Спакс наморщил лоб: — Думаю, только один. Одна. Королева замерла. — И эта Малазанская Империя — она занимает три континента? — Даже больше, Высочество. — Но Тавора изменила. Мера ее предательства… — Она медленно покачала головой. — Как верить такому Адъюнкту? Невозможно. Я подозреваю, не хотела ли Тавора свергнуть императрицу? Ее преследуют? Не ищет ли она малазанских карателей? Спакс пожал плечами: — Сомневаюсь, что Серым Шлемам есть до этого дело. Идет война. Как ты сказала, любое лицо сгодится. Что до хундрилов… ну, они присягнули лично Адъюнкту, так что пойдут за ней куда угодно. — И почему они служат изменнице? — Высочество, это не наша забота. Мои воины тоже жаждут битв. Мы ставим себя в проигрышное положение — в конце концов, лучше покончить сначала с хундрилами и остающейся в Болкандо Напастью, а потом напасть на Охотников. Помните, это еще возможно. Тайный посол к сафиям, несколько десятков тысяч монет — мы нападем неожиданно… — Нет. Спакс, если это не наше дело, зачем вообще нападать? — Просто мнение высказываю, Высочество. Возможности быстро исчезают, и если бы у нас был повод… которого нет… — Не готова обсуждать такие возможности, Вождь. Отсюда моя дилемма. Ты верно описал: ни одна из трех иноземных армий нам не угрожает. Они ясно выразили намерение пропасть на востоке. Не пора ли отряхнуть руки и вернуться к любимым домам? — Возможно, Высочество. — Но тогда… — Она все сильнее хмурилась. — Ладно. Я послала дочь на восток морем, Спакс. Самую любимую дочь. Кажется, она разделила с тобой проклятие любопытства. Колансе безмолвствует. Торговые суда находят лишь пустые гавани, заброшенные селения. Пеласиарское море никто не пересекает. Даже большие рыболовецкие корабли исчезли. И всё же… всё же… что — то там есть, далеко от побережья. Сила, и сила растущая. Спакс наблюдал за королевой. Она не притворяется. Он видит страх за дочь, — «боги, женщина, дочерей много, что тебе потеря одной?», и страх искренний. «Наследница? Так делаются дела в Болкандо? Откуда мне знать? И зачем мне знать?» — Призови ее назад, Высочество. — Слишком поздно, Спакс. Слишком поздно. — Ты намекаешь, что мы идем с иноземцами? Через Пустоши? Гэдис застыл в двух шагах от второго кувшина, который намеревался вскрыть. Глаза лейтенанта устремились на королеву. — Не знаю, — сказала Абрасталь небрежно. — Нет, мы фактически не экипированы для такого странствия, да и они нам не будут рады. Но тем не менее… я увижусь с их Адъюнктом. — Она уставилась на вождя, говоря взглядом, что терпение ее на исходе. — Пережуй сказанное в моем шатре, Вождь, и если в желудке будет пустовато, не жалуйся. Спакс склонил голову и отдал кубок Гэдису. — Я слышу, что служанки готовят ванну. На редкость успокоительное завершение хлопотливой ночи. Спокойного вам сна, Высочество, лейтенант. Выйдя, он направился не к своему клану, но к укреплениям Горячих Слез. Ему пришло на ум, что на грядущем великом собрании лишь он и Желч будут мужчинами. Удивительно. Он не был уверен, что Желч придет к тому же выводу: если верить слушкам, он… но если верен другойслух, у них с вождем Горячих Слез найдется нечто общее. Желч не любитель тонких вин. Нет, он предпочитает пиво. Если есть мерило мужественности — вот оно. «На мой взгляд. Ну же, поглядим, Вождь Войны Желч, согласен ли ты». Миновав последний ряд палаток легиона, Спакс помедлил. Сплюнул, избавляясь от мерзкого привкуса. «Женские вина. Гэдис, уверен, твой трюк с пробкой раздвинул сотню мягких ног. Не забудь и меня научить…»* * *
Она могла бы с тем же успехом привязать к животу флягу эля. Поясница выгнулась, каждое движение заставляет кости стонать. Мышцы расслабились и устали. Груди, всегда бывшие нескромно большими, ныне неловко лежат на проклятой фляге. Все стало слишком крупным и раздутым — и как она могла позабыть? Разумеется, среди всех стонов и вздохов и бурчаний в животе мысли текут вязко как мед. Какое приятное утопление. Мир светится. Жизнь бурлит. Поет. — Древние мерзкие ведьмы, — пробурчала она, — вам за многое придется ответить. Не осталось удобных положений, и Хенават, жена Желча, теперь не сидела, а бродила ночами по лагерю. Она — странствующая луна из легенд народа о веках до измены луны-сестрицы, когда любовь была чистой и Ночь лежала в объятиях Тьмы — о, легенды были сладкими, хотя и горчили неизбежностью отпадения от милости. Она подозревала, что сказания о временах минувших — всего лишь сожаления сломленных душ. Тонкость ощущений влечет падение, слишком поздно исправлять, но смотрите! — вот что сделали с нами. Луна уже не блуждает. Пойманная в сети обмана, она способна лишь скользить вокруг и вокруг возлюбленного мира — и никогда ей его не коснуться, и лишь слезы текут из глаз любовника. Вот и всё. А потом, много времени спустя, любовь умерла, угасли бледные огни чуда и Ночь наконец нашла ее любовника и Тьма поглотила луну. И настал конец мирозданию. Хенават смотрела ввысь и не находила подтверждения пророчеству легенд. Нет, луна получила смертельный удар. Она умирает. Но сеть не готова ее освободить, а луна — сестра, вечно холодная, вечно смутная, следит. Она ли убила соперницу? Рада ли она смотреть на предсмертные судороги сестры? Взор Хенават скользнул южнее, к близящимся нефритовым копьям. Небеса поистине вступили в войну. — Чаю, Хенават? Она оторвалась от созерцания неба, увидела двух женщин у костерка с дымящимся котелком. — Шельмеза, Рефела. Рефела, предложившая чаю, подняла третью чашку. — Мы каждую ночь видим, как ты проходишь мимо, Майб. Беспокойство твое очевидно. Не сядешь с нами? Пусть ноги отдохнут. — Я убегаю от повитух, — сказала Хенават и нерешительно подковыляла к ним. — Пробуждающие Семя жестоки — ну казалось бы, что такого в яйце? Думаю, нам хватило бы одного размером в пальмовый орех. Шельмаза тихо и сухо засмеялась: — Надеюсь, не такого же твердого. — Или волосатого, — добавила Рефела. Теперь смеялись обе воительницы. Хенават села, медленно, постанывая. Теперь костерок оказался в окружении треугольника. Приняла чашку, поглядела на жидкость, бурую в пляшущем свете. Из Болкандо. — Значит, вы не все им обратно продали. — Только бесполезное, — сказала Рефела. — У них таких вещей полно. — Вот почему мы так различны, — заметила Шельмеза. — Мы не изобретаем бесполезные вещи и не придумываем вздорных желаний. Если цивилизованность — как они любят говорить — имеет правильное определение, то вот оно. Как думаешь, Майб? Древнее уважительное имя для беременной было приятно Хенават. Эти женщины молоды, однако помнят старые пути, знают, как уважить соплеменников. — Тут ты можешь быть права, Шельмеза. Но я гадаю, не определяют ли цивилизованность привычки, порождающие ненужные вещи и придающие им преувеличенную ценность. Привилегия делать ненужные вещи для них важна — она означает богатство, избыток, возможность жить праздно. — Мудрые слова, — пробормотала Рефела. — А чай уж больно сладок, — ответила Хенават. Молодая женщина улыбнулась, без обиды принимая мягкое предостережение. — Дитя толкается, — продолжила Хенават, — и тем возвещает истину о грядущих годах. Они, верно, будут безумными. — Она отпила чай. — Что это? — Сафийский напиток, — ответила Шельмеза. — Говорят, успокаивает желудок, а с этой иноземной едой такое свойство очень кстати. — Может, и ребенка успокоит, — добавила Рефела. — Или сразу убьет. Ну, меня это не особо волнует. Слушайте же предостережение жалкого сосуда: устройте себе один разок и на том успокойтесь. Не слушайте змеиного шепота о благословенной беременности. Змея лжет, чтобы исказить память. Пока ничего не остается в черепе, кроме облаков и цветочного аромата — и тогда вы делаете это снова и снова. — Зачем лгать змеям, Майб? Разве дети — не величайший дар женщинам? — Так мы и твердим себе и другим. — Она снова отпила чаю. Язык жгло, будто она лизнула стручок перца. — Но недавно мы с мужем пригласили детей на семейный пир, и о как мы пировали! Словно голодные волки, решающие, кого между собой можно считать заблудшим теленком. Всю ночь дети тянули на себя окровавленную шкуру, и каждому довелось хотя бы раз ее надеть; а под конец они решили завернуть в ту мерзкую шкуру нас обоих. Поистине достопамятное воссоединение. Молодые женщины промолчали. — Родители, — продолжала Хенават, — могут решить заиметь детей, но не могут выбрать себе детей. Как и дети — родителей. Это любовь, да, но и война тоже. Сочувствие и яд зависти. Это мир, это перемирие между схватками утомленных сил. Иногда случается искренняя радость, но раз за разом эти драгоценные моменты всё короче, и на лицах вы читаете намеки горя, словно сознаете: миг прошел и вы будете вспоминать его как навеки потерянную вещь. Можно ли тосковать об исчезнувшем мгновение назад? Можно, и вкус у этого воспоминания горько-сладкий. Шепчущая змея… мне она лгала в последний раз. Я удавила гадину. Привязала голову и хвост к двум коням. Собрала все косточки и размолола в пыль, и бросила пыль буйным ветрам. Сняла шкуру и сделала из нее ошейник для самой уродливой собаки. Потом взяла ту собаку… Рефела и Шельмеза хохотали, и хохот становился все громче с каждой описываемой Хенават казнью. Другие сидевшие у своих костров воины смотрели на них и улыбались, видя беременную старуху Хенават в компании молодых женщин. Во многих мужчинах любопытство боролось с немалой тревогой, ведь у женщин есть могущественные тайны, и самые могущественные — у беременных. Вы только взгляните в лицо одной из майб! А женщины, сидевшие слишком далеко, чтобы слышать слова Хенават, тоже улыбались. Хотели ублажить своих мужей? Возможно… но тогда выражение их лиц было инстинктивной привычкой обманывать. Что же, они улыбались шепоту змеи, заползшей в головы. Дитя во чреве. Что за радость! Что за удовольствие! Отложите мечи, о прекрасные создания, и воспойте Пробуждение Семени! Следите, как падает семя — тьма манит и ночь тепла! Что за аромат выпущен в воздух? Неужели он объял весь лагерь хундрилов?* * *
Желч сидел в командном шатре, так залив живот элем, что на пояс словно давила целая бочка, и оценивающе смотрел на ходившую взад-вперед высокую женщину с волосами цвета железа. Рядом сидел Баргаст Спакс, еще пьянее Желча, и покрасневшими тусклыми глазами следил за Смертным Мечом. Та пыталась выудить из Желча малейшие подробности относительно малазан. Откуда взялась внезапная неуверенность? Разве Напасть не присягнула Адъюнкту? О, если бы это видела королева Абрасталь! Но тогда ее заинтересовали бы незначительные вопросы, не так ли? Она старалась бы понять, не дает ли трещину великий союз и так далее. А действительно интересные вопросы, порождаемые вот этой сценой, остались бы в стороне. Жены Вождя Войны нигде не видно, и Спаксу пришло на ум, что ему пора уходить. Кто знает, когда Кругхева заметит наконец взгляд Желча — и что сделает? Но Спакс все сидел, вытянув ноги, на трехногом стуле; ему было слишком удобно, чтобы шевелиться, и слишком интересно наблюдать, как она пускает один горящий вопрос за другим в бесчувственную мишень Желча. Когда эта женщина сообразит, что вождь уже не отвечает? Что, пока она атакует и атакует, он давно бросил защиту? Так хочется увидеть этот момент, выражение лица — унести с собой и запомнить навсегда. Что же заставит ее заметить? Если он выставит шею своего гусака и прицелится? Всего-то? Или сорвет с себя одежды? Боги подлые, куда такому слюнтяю. Пора уходить. Но им пришлось бы вытаскивать его из шатра. «Давай, Кругхева, ты сможешь. Знаю, сможешь. Погляди еще раз, женщина, на мужика, с которым говоришь». Нет, он никуда не пойдет. Ах, вот вам возбужденная женщина. Что-то насчет слабеющей решимости или недостатка веры — внезапная угроза в самих рядах Серых Шлемов. Кого-то не хватает в структуре командования, нарушен необходимый баланс. Юноша с устрашающими амбициями… ох, будьте прокляты болотные духи! Он слишком пьян, чтобы уловить хоть каплю смысла! «Почему я здесь сижу? Что она говорит? Удели внимание, Кругхева! Плевать на него — не видишь мой бугор? Никому не нравятся гусиные щипки — подойди и сверни гусаку шею! Я избавлю тебя от беспокойства. Да, если бы женщины это понимали. Все ответы скрыты между моих ног. Половина мира прозябает в невежестве! Половина мира… Гусак».Глава 21
«Город Тьмы, смотри же: тьма скрывает уродство твоего лица». Они были на мосту. Она тяжело опиралась на плечо мужа, и успокоенная и почему-то рассерженная его упрямой силой. — Но ты же не видишь? — Сенд? Она покачала головой: — Неважно. Воздух жив. Неужели не чувствуешь? Вифал, хотя бы на это ты способен? — Твоя богиня, — ответил он. — Жива, да. Жива в слезах. Это было истиной. Мать Тьма вернулась, объятая тоской, переходящей в горе. Тьма бессильно сжала кулаки — вдова, пытающаяся удержать потерянное. Да, кое-что потеряно. Она уже не отворачивается, но она скорбит. Глаза ее опущены долу. Она здесь, но за вуалью. «Мать, ты приносишь очень горький дар». Ее сила возвращалась медленно. Воспоминания были похожи на волков, лязгающих челюстями со всех сторон. Харкенас. Сендалат схватилась за правую руку Вифала, чувствуя тугие мышцы, жилы его воли. Он из мужчин, подобных хорошему мечу: ножны из грубой кожи, сердцевина, способная сгибаться при нужде. Она такого не заслужила. Это очевидно до боли. «Возьми меня в заложницы, супруг. Вот в этом я разбираюсь. Знаю, как с этим жить. Даже мысль в конце концов ломается… нет, хватит. Никто не заслуживает таких воспоминаний». — В городе огни. — Да. Он… занят. — Дикари в руинах? — Разумеется, нет. Это трясы. Мы их нашли. — Значит, им удалось. Она кивнула. Он замер в десяти шагах от конца моста. — Сенд. Скажи снова, почему ты хотела их найти. Предупредить, верно? О чем? — Слишком поздно. Галлан отослал их, а ныне его призрак привел их назад. Проклял. Сказал, что можно уйти, но оставил слишком обильные воспоминания, заставившие вернуться. Вифал вздохнул, на лице его читалось прежняя убежденность. — Людям нужно знать, откуда они родом, Сенд. Особенно если они поколениями жили в невежестве. Неугомонный народ, не правда ли? Что же сделало их такими? — Все мы неугомонны, Вифал, ведь в глубине сердец мы не знаем, откуда явились. И куда идем. Он скорчил гримасу: — Почти всем и дела нет. Ну да ладно, будь по-твоему. Трясы прокляты. Ты не успела их догнать. Что теперь? — Не знаю. Но если в жилах и оставалась кровь Тисте Анди, она утонула в крови людской. Ты окажешься в компании близких, а это кое-что значит. — Мне довольно твоей компании, Сенд. Женщина фыркнула: — Милый, что за чепуха. Погляди вот под каким углом: я от этой земли, а ты от моря. Далекого моря. Трясы? Они от Берега. Погляди, мы с тобой встали на мосту. — Она помолчала, морщась. — Почти наяву вижу лик слепого поэта. Как он кивает. Ощутив избыток горя, Вифал, мы имеем привычку выцарапывать себе глаза. Что же мы за народ такой? Он пожал плечами: — Я не подражаю тебе во всем. Думай проще. — Трясы оказались дома, но одновременно заблудились как никогда раньше. Мать Тьма простила их? Она отдает им город? Благословляет наследием Тисте Анди? — Тогда… возможно, в твоем пребывании здесь есть смысл, Сенд. Она искала его взгляд, словно уязвленная сочувствием. — О чем ты? — Ты должна убедить Мать Тьму сделать всё это. Для трясов. «Ох, муж. Я была лишь заложницей. А потом… потом… лишилась и этого». — У Матери Тьмы нет времени на таких, как я. — Скажи, зачем нужны были заложники? Он перебил ее мысли. Сендалат отвернулась, поглядела в заваленную мусором реку. Темные воды… — Первые Семьи соперничали. Сила вздымалась непредсказуемым потопом. Мы были разменной монетой. Пока нас не тратили, пока мы… «оставались не оскверненными» … оставались собой, в битвах лилось мало крови. Мы стали валютой силы. «Но золото не чувствует. Золото не мечтает. Золото не грезит о мужской руке. Ты можешь нас выиграть, можешь проиграть, но не съесть. Можешь нас спрятать. Можешь отполировать и повесить вместо ожерелья. Можешь закопать, можешь даже лицо себе позолотить… но к следующему сезону огня от тебя не останется и следов. Ты не можешь нас съесть и трахнуть не можешь. Да, не можешь». — Сенд? — Что? — Заложников когда-либо убивали? Она потрясла головой: — Нет, до самого конца. Когда всё… развалилось. Всё, что нужно, — проговорила она, и воспоминания затуманили разум, — нарушить один закон, один обычай. Потом никто и не вспомнит. Едва это случается, едва проходит потрясение… как рушатся все законы. Исчезают правила приличия и вежливости. Псы, скрывающиеся внутри каждого из нас, спущены с цепей. И тогда, Вифал… — она смотрела ему в глаза, сражаясь с увиденной тоской, — мы показываем истинную самость. Мы не звери — мы куда хуже. Там, глубоко внутри. Ты видишь пустоту чуждых глаз, видишь, как преступление громоздится на преступление — и ничего не чувствуешь. Она дрожала, он сжимал ее всё крепче — чтобы не дать упасть на колени. Сендалат прижалась лицом к надежному плечу. Глухо проговорила: — Лучше бы она отворачивалась по-прежнему. Я скажу ей: иди прочь, мы не были достойными тогда и сейчас не достойны… Я скажу тебе… ей… — Сенд… — Нет, я стану ее умолять. Отвернись. Прошу, любовь моя, отвернись. — Сенд. Трясы… Казалось, мост под ними колышется. Она как можно крепче ухватилась за его руку. — Трясы, любимая. Они нас нашли. Она закрыла глаза. «Знаю. Знаю».Послушай узнай что есть чарыгляди как расколота негана полную дюжину в склепеи в лица двенадцати мертвыхты смотришьЗима длится долгощиты расколочены в клочьязвук гонгов войны так неровенглупцы заворочались в криптахсчитают зарубки и раныснег тает, следы погребаячернила ворон портят небомладенцы ползут перед строемих пухлые ручки защитусулят всем, и сброшены шлемыв разгаре безумного буйстваа кровь чем свежее, тем ярчеколодец бурлит, наполняясьнад раками встань одинокоих мумии будут довольныи стены гробниц о провалахстократ вострубят, о триумфахо славой набитых обозахпусть мертвые валятся в кучихрустя под пятой. Вьются чарыродившись, Весна умираетисторию пишут воронамдетишки, их губы багряныи радостно, бодро моргаютглаза на концах язычков.О, кажется, Лету быть вечным…
«Приветствие сезону Войны», Галлан
* * *
— И? Краткость поправила пояс. — И что? — Пойти и потолковать с ними, любимая? — Нет, давай останемся. Может, они уйдут. Сласть с фырканьем пошла вперед. — Тьма темная, — бормотала она, — и еще темнее. Меня тошнит от тьмы. Пора поджечь лес или пару зданий. Огонь — вот решение. И фонари. Громадные фонари. Факелы. Масляные лампы. Белая краска. — Ты так всю дорогу и будешь? — спросила Краткость, шагавшая позади. — Женщина. Похоже, сошла с одной из картин в храме. — Может, и вправду. — Тогда что? Заблудилась? Пикет заметил их на дороге. Ха, суть в том, что ее народ построил город. Прав у нее побольше, чем у трясов. Вот проблема. — Говоришь, новые соседи ей не по нраву придутся? Тем хуже. Она одна, и еще один мужик. И она кажется больной. Они оборвали разговор, потому что подошли к незнакомцам близко. Мужчина пристально поглядел на них. Он почти держал женщину на руках. — Привет. «Торговое наречие». Сласть кивнула: — И тебе того же. Мекрос? — Хорошая догадка, — ответил он. — Меня зовут Вифал. А вы летерийки, не из трясов. — Хорошая догадка. Мы Почетная Гвардия Королевы. Я капитан Сласть, а она капитан Краткость. Твоя подружка больна? — Она Тисте Анди. Родилась в этом городе. — Ох, — простонала Сласть и метнула подруге взгляд, словно спрашивая: «И что?» Краткость прокашлялась. — Что же, скорее вноси ее в дом родной. Тут женщина, наконец, подняла глаза. Сласть вздохнула, а Краткость вздрогнула. — Спасибо, — сказала Тисте Анди. Слезы исчертили ее лицо. — Еще одно плечо, чтобы опереться? — предложила Сласть. — Нет. — Она вырвалась из рук Вифала. Выпрямила спину, взглянула на ворота. — Я готова. Краткость и Сласть позволили ей с Вифалом идти впереди, приладились к их шагу. Едва сделав полдюжины шагов, Краткость потянула Сласть за рукав. — Видела лицо? Сласть кивнула. — Она не как те на картинах. Она одна из них, клянусь! — Боковая комната, первая слева от алтарного зала — там, где нет каменных кроватей. Она там. И еще десятеро. На руках кандалы. — Точно! Она и они! «Неудивительно, что она не рада видеть дом». Сласть сказала: — Когда придем, скорее веди ведьм. А если вернулись Яни Товис и Дозорный, то их. — Было бы лучше. Ведьмы все еще пьяные… — Не по-настоящему. — Ты знаешь, о чем я. Глаза пучком. В отключке. От такого пьянства женщина себя стыдится. — Они не пьют, говорю тебе. Так вести? — Давай. Но все же лучше их закопать, если случай выпадет.* * *
Глубокая темнота ворот окутала голову словно шалью. Сендалат осторожно вздохнула. Присутствие Матери пронизало город, она ощутила, как исчезает усталость — но благословение богини казалось каким-то… равнодушным. Горе еще здесь, ужасающе свежее. Что это, новая рана? Она не была уверена, но… горестям нет конца. «Если ты не можешь найти избавления, Мать, на что надеяться мне?» Нечто коснулось разума. Знакомство, мгновенное узнавание. Сочувствие? Она вздохнула. — Вифал, ты идешь со мной? — Разумеется. Я как раз иду с тобой, Сендалат. — Нет. В храм, в Терондай. — Она встретила его взгляд. — Куральд Галайн. У самых стоп Матери Тьмы. — Ты сама хочешь? — спросил он, всматриваясь в ее лицо. Сендалат отвернулась к двум молодым летерийкам: — Вы говорили о королеве. — Полутьма, — ответила Сласть. — Яни Товис. — И ее брат, — добавила Краткость. — Йедан Дериг, Дозорный. — Я должна пойти в храм. — Мы слышали. — Но должна и поговорить с королевой. — Они оторвались от нас. Уехали в лес. Ведьмы нам сказали, что Товис и ее брат, похоже, скачут к Первому Берегу. Это было после храма — Королева и Принц там побывали. А ведьмы даже близко не были. То есть в храме. Сендалат склонила голову набок: — Почему вы так нервничаете, капитан? — Вы мало изменились, — брякнула Краткость. — Я — что? Ох. Скерал, палата Заложников. Сласть кивнула: — Но ведьмы сказали, город уже долгое, долгое время мертв. — Нет, — возразила Краткость, — долгое время. — Я так и сказала. — Неправильно ты сказала. Дооооооолгое время. Сендалат снова глядела на мужа: — Этот мир рождается заново. Мать Тьма вернулась и предстала перед нами. Трясы тоже вернулись. Кого же не хватает? Тисте Анди, моего народа. Хочу знать, почему. — Думаешь, она ответит? — спросил Вифал, но так неуверенно, что Сендалат заинтересовалась. — Муж. Она говорила с тобой? Он поморщился. И неохотно кивнул. «Но не со мной. Мать Тьма, я столь порочна в твоих глазах?» Молчаливого ответа не последовало. Присутствие осталось невозмутимым, как бы глухим к Сендалат, глухим и намеренно слепым. «Нечестно. Нечестно!» — Сенд? Она прошипела: — В Терондай. Немедля.* * *
За пределами нескольких десятков домов, занятых трясами и беженцами с Острова, Харкенас оставался обиталищем призраков. Ведьмы решили: им это нравится. Нашли себе имение, расположенное на уступе и глядящее в заросший парк. Главные ворота стены сгорели, оставив после себя древние пятна сажи и паутину трещин на мраморе опор, на известняковых плитах. Сад по сторонам аллеи превратился в путаницу уродливых деревьев, корни приподняли камни мостовой. За четырьмя широкими ступенями двойные двери формировали главный вход в особняк. Их выбили изнутри. По бокам на резных мраморных пьедесталах стояли бронзовые статуи. Если они изображают настоящих существ, решила Стяжка, то этот мир был страннее любого воображения. Нависающие статуи изображали воинов, у которых были собачьи головы и шеи. У обоих стражей имелось оружие. У левого — двулезвийная секира, у правого — двуручный меч. Медянка запятнала лица зверей, но все же заметно было: они не одинаковы. Мечник ужасно изранен, рубец прошел поперек лица и затронул глаз. Чуть слышно напевая, Стяжка встала коленом на торчащий пенис статуи и подтянулась, чтобы поближе поглядеть на лицо. — Большие зубы и красивые тож. Сквиш уже пропала внутри, успев нарисовать в проходе толстую красную линию, отделить свою половину дворца. Стяжка уже забыла, как любила эта стерва соперничать. Теперь юность вернулась. Морщины долой, да здравствует сучка! — А я чо говорю? Верно, привычка всего горше. Всего горше. Ладно. Сквиш получает полвину имения и полвину каждой комнаты. То исть полвину всего и полвину ничего. Жить — то мы здесь можем, да, но прав не получаем. Она слезла со статуи, отряхнула ладони и поднялась по ступеням. Вошла внутрь. Стена в восьми шагах несла причудливый выступ, загадочную эмблему фамилии, считавшей это место своим. Она принюхалась: знак нес потаенное волшебство — возможно, защитные чары, но слишком старые, уже мало на что годные. Она слышала, как Сквиш обыскивает комнату справа по коридору. Никакого ответа. Мертвые чары, или почти мертвые. «Ты хотя бы заметила, сестра?» Одно было не возможно не замечать. Едва выкарабкавшись из смертельного сна, они ощутили присутствие богини. Мать Тьма посмотрела на них, взяла их души, словно пару игральных костей. Потрясла и ощупала любопытными пальцами, изучая каждый нюанс, каждую дырочку и выбоину. Потом бросок. Равнодушный, без интереса. «Чертовски обидно, да? Оскобрительно. Кто она такая, эта карга?» Стяжка фыркнула, не сводя взгляда с мраморного герба. Что — то ее тревожило. — Да ладно — шепнула она себе и сказала громко: — Сквиш! — Ась? — Нас тут не привечают. Сквиш появилась, вышла в сумрачный коридор. — Королева возьмет Дворец. Вместе с Убийцей Ведьм. Мы не хочем быть близко. А тута есть сила, Стяжка. Можно попользоваться, покормиться… — Риск. Не такая она спокойная, как хочется. — Только память. — О чем ты? Сквиш закатила глаза. Встала прямо перед знаком. — Старые символы, — сказала она, указывая пальцем. — Видишь. Терондай, а вот знак самой Матери Тьмы. — Пустой трон! Это же не королевские палаты, а? — Не совсем, но почти. Видишь знак? В серединке. Это консорт — ну, ты ж никогда не учила Древности. Значит, дом был у мужика, любовника принцессы или самой королевы. Вон и имя его. — Какое? — Дараконус, что-то вроде. Они услышали шум во дворе и обернулись: капитан Краткость поднималась по ступеням. — Чо? — спросила Стяжка. Грубый голос заставил летерийку вздрогнуть. — Вас ищем, — пропыхтела Краткость. — Зачем? — Гости. — Откель? — Лучше идите со мной. Там женщина. Тисте Анди. — Из Синей Розы? — Что? Нет. Она рождена здесь. Ведьмы перебросились взглядами. Стяжка осклабилась. Дурные вести. Соперница. — Она не одна? — С ней муж. Мекрос. — Откуда ж они вылезли? Их тута не было, мы бы почуяли. Город был пустым… — По Дороге, Стяжка, — сказала Краткость. — Прямо как мы. — Мы первыми пришли, — зарычала Сквиш. Краткость моргнула. — Город большой, ведьма. Ну, идем? — Где она? — В храме. «Дурные вести. На редкость». — Ладно, — бросила Стяжка.* * *
Йедан Дерриг прошел не меньше тысячи шагов вдоль Первого Берега. Наконец он решил вернуться. В руке его Яни Товис увидела меч. На фоне бесконечного потока раскаленного света оружие блестело зеленью. Клинок длиной в ногу, но уже запястья. Проволочная гарда. Он подходил все ближе, и что-то сияло в глазах. — Меч Хастов, сестра. — Исцелился. — Да. — Но как может вернуться сломанный меч? — Закален в крови дракона. Оружие Хастов бессмертно, защищено от любого угасания. Может рубить другой кринок надвое. — Он поднял меч. — Это меч пяти лезвий — испробован на пяти и разрубил все. Полутьма, более высокого класса оружия не бывает. Им владел сам Хастас, Глава Дома. Лишь дети Кузницы способны владеть таким оружием. — А женщина его выбросила. — Загадка, — ответил Дерриг. — Она сопровождала Галлана… — Не то. Как мог меч пяти лезвий вообще сломаться? — А. Понимаю. Он огляделся: — Здесь, у Моря Света, растворяется само время. Мы слишком долго были вдали от своего народа… — Не по моей вине. — Точно. Моя вина. Так или иначе, пора вернуться. Яни Товис вздохнула. — Что мне делать? Найди дворец и шлепнуться на сидение трона? Мышцы задвигались под бородой. Он отвел глаза. — Нужно многое организовать, — ответил он небрежно. — Прислуга во дворце, офицеры стражи. Рабочие команды. Богата ли река рыбой? Если нет, у нас беда, ведь запасы истощились. Здесь растут злаки? Кажется, темнота как-то питает деревья, но все же перед лицом у нас голод — растения созреют не сразу. Одно перечисление проблем ее утомило. — Предоставь это мне, — сказал Йедан. — Оскорбляешь Королеву? Я сойду с ума от скуки. — Тебе нужно вновь посетить храм, сестра. Он уже не пуст. Нужно вновь его освятить. — Я не жрица. — Подойдет королевская кровь. Она бросила ему взгляд: — Действительно. И сколько? Йедан пожал плечами: — Зависит… — От чего? — Насколько она жаждет. — Если она выпьет меня досуха… — Не останется времени умирать от скуки. Ублюдок снова в своей тарелке. Разум сух как вымерший оазис, мертвые пальмы шелестят листвой — словно смех саранчи. Треклятый меч Хастов, иллюзия возвращения домой. Брат. Принц. Убийца Ведьм. Он ждал этого всю жизнь. А она — нет. «Я ни во что не верила. Даже впадая в отчаяние, шагала призраком, обреченным повторять полную ошибок жизнь. И моя кровь — о боги, кровь! Это Королевство требует слишком многого». Йедан поглядел на нее. — Сестра, времени мало. Она вздрогнула: — Почему? — Трясы… тот импульс, что заставил тебя вести нас по Дороге Галлана — он и должен был привести нас именно сюда. В Харкенас. К Первому Берегу. Мы должны понять, зачем. Открыть, чего хочет богиня. Ужас проморозил Яни Товис. «НЕТ!». Глаза оторвались от Йедана, устремились к Берегу, к мятежной стене света — к неисчислимым фигурам за завесой. «Нет, прошу. Не снова». — Садись, сестра. Время возвращаться.* * *
Дайте достаточно времени, и угрюмая вереница веков, жизней спрессуется, оседая слой за слоем. Мелочи сглаживаются до неузнаваемости. Подвиги зияют воздушными пузырьками в пемзе. Мечты становятся залежами разноцветного, хрустящего под рукой песка. Оглядываться неприятно, ведь чем обширнее поле отложений, тем мрачнее картина. Сечул Лат однажды избрал себе уродливый, искривленный костяк, чтобы верно отразить наследие бесконечного существования. Красота, изящество — после всего, им сделанного — стали казаться слишком тщеславными, чтобы их сохранять. Нет, в форме он искал справедливости, физически выражал идею наказания. Вот что так разозлило Эрастраса. Каким искушением было вновь вернуть изувеченное тело. Мир присваивает плоские слои, извращает, придавая уродливые формы. Он понимает. Он одобряет давление, узнает себя в покрытых шрамами ликах камней и плоти. Небо было красным, безоблачным; бесплодная каменистая почва показывала оранжевые и желтые полосы, выходы минералов. Обтесанные ветрами холмы-месы гирляндой повисли на горизонте. Этот садок не имеет имени, по крайней мере, никто не знает его имени. И знать не хочет. Садок лишили всякой жизни очень давно. Килмандарос брела рядом, неуклюже умеряя шаги — иначе Сечул и Эрастрас остались бы далеко позади. Она вернулась к излюбленной форме, звероподобной и громоздкой, нависающей над спутниками. Он слышал свистящее вдохи и выдохи четырех легких, ритм столь не совпадающий с его ритмом, что стало трудно дышать. Мать она или нет, но в ее присутствии неуютно. Она носит насилие, словно меховой плащ на плечах — подобное туче излучение снова и снова касается его. Сечул знал — понял очень давно — что Килмандарос является уникальной силой равновесия. Творение — ее личная анафема, и ответом служит творимое ее руками разрушение. Она не видит ценности в порядке, по крайней мере в порядке, налагаемом сознательной волей. Для нее такие усилия — вызов. Килмандарос до сих пор прославляют в многочисленных культурах, но в привязанности этой нет ничего благого. Тысяча имен у нее, тысяча ликов — и все стали источниками леденящего ужаса. Разрушительница, губительница, пожирательница. Ее кулаками говорят грубые силы природы, она раскалывает горы и напускает наводнения, под ней земля трескается, исторгая реки раскаленной лавы. Ее небеса вечно темны, забиты тучами и дымом. Ее дождь — ливень из пепла и золы. Ее тень разрушает жизнь. Форкрулианские суставы ее тела, все эти невозможные сочленения часто рассматриваются как телесное доказательство извращенности природы. Кости, сломанные, но тем не менее несущие великую неумолимую силу. Тело, извивающееся в безумии. Поклонники персонифицируют в ней необузданный гнев, отказ от рассудка и потерю контроля. Ее культ писан брызгами крови на изувеченных телах, прославляет благость насилия. «Дорогая мама, какие уроки даешь ты сыну своему?» Эрастрас шел впереди. Вот тот, кто уверен в своих делах. Мир ждет его руководящей руки, толчка, столь часто побуждавшего Килмандарос к припадку бездумного разрушения. Но между ними оказался Сечул Лат, Владыка Удачи и Неудачи, Бросающий Костяшки. Он может улыбаться, пародируя милосердие, но может отворачиваться с презрительным плевком. Может придавать форму каждому мигу материнского буйства. Кто будет жить, кто умрет? Ему решать. Его культ — самый чистый изо всех. Так было всегда, так будет всегда. Не важно, какому богу или богине молятся смертные глупцы: судией остается Сечул Лат. «Спаси меня. Спаси нас. Обогати нас. Сделай нас плодовитыми». Боги даже не слышат таких просьб от поклонников. Нужды и желания, вымолвленные молящимися, затягивают их прямиком во владения Сечула. Он мог бы прямо сейчас открыться воплям бесчисленного числа смертных, ведь все и каждый постоянно умоляют о мгновенном взгляде, мгновенном внимании. Его благословении. Однако он давно перестал прислушиваться. Породил Близняшек и позволил унаследовать жалкую игру. Как можно не устать от молитвенного хора? От всех этих желаний, столь чистосердечных, но неизбежно выливающихся в убогую путаницу? Чтобы кто-то выиграл, другой должен проиграть. Радость приобретается в царстве горя. Триумфаторы высоко вознеслись на кучах костей. Пусть умирает другой. Равновесие! Во всем нужен баланс! Есть ли в сущем нечто более жестокое? Есть ли справедливость более пустая? «Благословляя вас удачей, я должен кого-то проклясть неудачей. Даже боги обязаны склоняться перед этим законом. Создание, разрушение, жизнь, смерть… нет, я со всем покончил! Покончил! Оставил своим Опоннаям. Близнецы всегда должны видеть лица друг дружки, иначе существование распадется. Что же, удачи!» Нет, он выпил свою долю крови смертных. Но кровь бессмертных… о, это дело другое. С ней он мог бы… мог бы. Но что? «Я могу рушить точки опоры. Пусть чешуя миров падает в бездну. Но это лишено смысла. Спросите у Че’малле. Мы возвышаемся и падаем, но всякий раз цикл обновляется, и возвышение всегда уступает прежнему, а падение увлекает вниз все глубже. Смертные слепы к спирали. Все конечно. Энергии теряют хватку, воля выдыхается. Я видел. Я знаю, что будет. Эрастрас ищет возрождения, но это же невозможно. Каждое поколение богов слабее предыдущего — о, они шагают, наполненные силой, но блеск юности так быстро исчезает! Смертные поклонники с их короткими, крошечными жизнями скользят к циническому равнодушию, а те, что сохранили веру, загоняются в углы, скалят зубы в рвении, в слепом фанатизме — для них слепота стала добродетелью, они, будто бы, умеют останавливать время, а потом и тащить назад. Безумие. Глупость. Никто не может вернуться. Эрастрас, твои поиски лишь приблизят конечное падение. И доброго пути. Но веди нас, старый друг. К месту, где я свершу должное. Где покончу… со всем». Странник остановился, повернулся, поджидая их. Взор одинокого глаза скользил по лицам. — Мы близко, сказал он. — Мы повисли прямо над нужным порталом. — Она скована внизу? — спросила Килмандарос. — Да. Сечул Лат потер шею, огляделся. Далекий ряд каменных клыков являет неестественную регулярность. Видны «пни», места, где целые горы были вырваны с корнем, отняты от надежной земли. «Они строили ИХ здесь. Покончив с этим миром. Пожрав все живое. Что за смелая… уверенность». Он глянул на Эрастраса. — Тут должны быть защитные чары. — Чары Демелайна, — отозвался Эрастрас. Килмандарос зарычала. «Говори же, Эрастрас, о драконах. Она готова. Она всегда готова». — Нужно подготовиться, — продолжал Эратсрас. — Килмандарос, яви терпение. Какая нам польза, если ты сломаешь чары и попросту ее убьешь. — Знай мы, зачем ее сковали в первый раз, — сказал Сечул, — могли бы поторговаться. Эрастрас небрежно двинул плечами: — Неужели не очевидно, Костяшки? Она была неконтролируема. Она была ядом в их среде. «Была балансом, противовесом всем остальным. Хаос великий, мудро ли мы…» — Может, есть иной путь. Эрастрас осклабился. — Давайте послушаем, — скрестил он руки на груди. — Нужно вовлечь К’рула. Он должен был играть роль в том сковывании — ведь ему есть что терять больше остальных. Она была ядом, ты верно сказал; но если она отравляла сородичей, это случайность. Истинный яд разливался по жилам К’рула, в его садки. Ему и нужно было сковать ее. Нейтрализовать. — Он помедлил, склонил голову набок. — Не забавно ли, что ее место занял Увечный Бог? Что ныне он отравляет К’рула? — Болезни не связаны, — бросил Эрастрас. — Ты говорил об ином пути. Все еще жду, Костяшки. — Ну, не знаю. Однако мы можем сейчас совершить роковую ошибку. Эрастрас пренебрежительно махнул рукой. — Если она не захочет помогать, Килмандарос сделает то, что умеет лучше всего. До сих пор считаешь меня глупцом? Я все продумал, Сечул. Троих достаточно, здесь и сейчас, чтобы свершить необходимое. Мы предложим ей свободу — неужели ты веришь, что она откажется? — Почему ты так уверен, что она рада будет выполнить соглашения? Эрастрас улыбнулся: — Тут не тревожься. Доверься мне, Костяшки. Ну, я слишком долго терплю. Продолжим? Да, думаю, продолжим. Он сделал шаг назад. Килмандарос тяжело двинулась вперед. — Здесь? — спросила она. — Да, как раз. Кулаки молотами ударили по земле. Гулкое эхо пронеслось по равнине, у Сечула задрожали все кости. Кулаки продолжали неустанно опускаться, молотя почву с божественной силой; пыль постепенно застилала горизонты. Камень под слежавшейся золой не был осадочной породой, скорее напоминал пемзу. Нестареющая пена, затвердевшая с памятью о миге разрушения. Но она ничего не ведает о вечности. Сечул Лат присел на корточки. Может потребоваться время. «Сестра, слышишь? Мы стучимся в дверь…»* * *
— Что? — спросил Ливень. — Что ты сейчас сказала? Растрепанная карга клацнула плечами: — Устала от иллюзий. Он снова огляделся. Следы фургона исчезли. Пропали. Даже колей за спиной больше не было. — Но я шел… видел… — Хватит глупить, — бросила Олар Этиль. — Я влезла в твой ум, заставила видеть вещи, которых нет. Ты шел не туда, куда нужно. Что нам до повозки проклятых трайгаллов? Наверное, они уже мертвы. — Она махнула рукой, указывая вперед: — Я увела тебя со следа, вот и всё. Потому что искомое уже перед нами. — Если бы смог тебя убить, убил бы, — отозвался овл. — Глуп как настоящий юнец, — ответила она, фыркнув. — Единственное, чему способны научиться молодые — сожалениям. Вот почему столь многие умирают, к вечному сожалению родителей. Теперь ты закончил актерствовать, можно идти? — Я не ребенок. — Все дети так говорят, рано или поздно. — Она пустилась в путь, и лошадь Ливня отстранилась от старухи. Он успокоил животное, сверкая глазами в чешуйчатую спину Олар Этили. «Искомое уже перед нами». Он поднял глаза. Еще одна из проклятых башен-драконов одиноко поднималась посреди равнины. Гадающая шла к ней с таким видом, будто может повалить одним пинком. «Нет никого неугомоннее мертвой женщины. Хотя я повидал немало живых. Но чему тут удивляться?» Одинокая башня все еще на расстоянии лиги. Ему не хотелось ее посещать — как по причине необъяснимого интереса Олар именно к этому сооружению, так и по причине величины. Город из камня, построен ввысь, а не вширь. Ради какого прока? «Ну, ради обороны. Хотя мы видим, это не сработало. Что если нижняя секция загорится? Все сверху окажутся в безвыходной ловушке. Нет, это строения идиотов и мне они вовсе не интересны. Что плохого в хижине? Навес из шкур — можно забрать и унести куда хочешь. Ничего не оставив позади. Не привяжись к земле — так говорили старейшины. Но почему они так говорили? Потому что так легче бежать. Пока не кончились безопасные места. Если бы мы строили города, как летерийцы, им пришлось бы уважать нас и наши притязания на территорию. У нас было бы право. А со всякими хижинами, с „непривязанностью к земле“ они не воспринимали нас серьезно, отчего убийство становилось простым делом». Понудив лошадь двигаться, он прищурился к разоренной башне. «Может, города не только для жизни строятся. Может, они означают право где-то жить. Право забирать у окрестной земли все нужное для жизни. Словно гигантский клещ — голова глубоко вонзена, сосет столько крови, сколько может. Пока кто-то иной не оторвет его, не сметет с кожи. Не заявит свое право высасывать округу». Лучший способ убить клеща — разрезать надвое ногтем. Он вспомнил, как собака пыталась съесть клеща. Потом выплюнула. Клещи дурно пахнут — дурно даже для собак, которых он считал всеядными. «Города, наверное, воняют еще хуже. Послушали бы меня. Теряю рассудок. Чертова ведьма, ты еще здесь? В моем черепе? Заставляешь мысли кружить и кружить у бесполезных идей?» Он подъехал к ней. — Оставь меня в покое. — Ты мне никогда не был особо интересен. — Забавно. Я давно так про тебя думаю, но ты не исчезаешь. Она остановилась, развернулась. — Здесь сойдет. Воин, у нас скоро будет компания. Он начал вертеться в седле, обозревая безоблачное небо: — Те, о ком говорил Сильхас Руин? Никого не вижу… — Они идут. — Сражаться? — Нет. Некогда они были глупыми, но лично я надеюсь: смерть преподала им урок. — Она помолчала. — Или нет. Его внимание привлекло шевеление в щетинистой траве. Ящерица… нет… — Ведьма, это что?! Две скелетообразных твари — птицы? — выскочили, склонив головы и мотая длинными хвостами. Стояли они на задних лапах, едва возвышаясь над травой. Кости удерживались на месте веревочками из кожи и кишок. Голос первой раздался прямо в голове: — О Великая, мы презренны. Мы пресмыкаемся и готовы служить… Вторая перебила: — Она верит? Ну, старайся! — Тихо, Телораст! Как я могу сосредоточиться на лжи, если ты без конца вякаешь? Ну-ка, молчок! Ох, ладно, поздно уже — погляди на них. Они слышали. Особенно тебя. Тварь по имени Телораст поползла к Олар почти на четвереньках. — Служение! Как сказала сестра. Не настоящая ложь. Просто… э… временная правда! Приверженность удобству, пока оно удобно. Что может быть честнее? Олар Этиль хмыкнула. — У меня нет союзников среди Элайнтов. — Неправда! — завопила Телораст. — Тихо, — зашипела вторая. — Это называется торговлей. Она говорит, мы бесполезны. Мы говорим, нам никакой помощи не надо. Она говорит… ну, что-то еще. Подождем, пока она скажет, а потом ответим. Постепенно родится сделка. Видишь? Все просто. — Не могу думать! — пожаловалась Телораст. — Слишком напугана! Кодл, бери на себя, пока у меня кости не рассыпались! Кодл качала головой, как будто пытаясь найти укрытие. — Вам меня не обдурить, — сказала Олар Этиль. — Вы почти взяли себе Трон Тени. Убили дюжину себе подобных. Кто вас остановил? Аномандер Рейк? Ходящий-По-Краю? Килмандарос? При звуках каждого имени скелетики ежились. — Чего же вам надо? — спросила гадающая. — Силы, — ответила Телораст. — Богатства, — ответила Кодл. — Выживания, — сказала Телораст. Кодл закивала: — Ужасные времена. Что-то должно умереть. — Много чего. Но в твоей тени безопаснее, о Великая. — Да! — крикнула Кодл. — Безопаснее! — А мы будем охранять твою спину. — Да! Обязательно! — Пока, — прервала их Олар Этиль, — вы не сочтете, что выгоднее предать. Видите дилемму? Вы храните мою спину от других, но кто сохранит меня от вас? — Кодл нельзя доверять, — сказала Телораст. — Я охраню тебя от нее. Клянусь! — А я от сестры! — Кодл повернулась и залязгала на Телораст крошечными челюстями. Клак-клак-клак! Телораст зашипела в ответ. Олар Этиль поглядела наЛивня. — Элайнты, — сказала она. — Элайнты? Драконы? Я думал, они побольше! — Солтейкены, — ответила Олар и поглядела на тварей внимательнее. — Или, думаю я, Д’айверс. Рожден как Тисте Анди. Одна женщина, две драконицы. — Нонсенс! — Безумие! — Смехотворно! — Невозможно! — Невозможно? — согласилась Олар, — Почти для всех, даже для Тисте Анди. Но вы нашли способ, так? Как? Кровь Элайнтов сопротивляется лихорадке Д’айверсов. Нужен был ритуал. Но какого рода? Не Галайн и не Эмурланн. Ну, вызвали вы мое любопытство. Ответ — вот какую сделку я предлагаю. Скажите свою тайну и получите защиту. Предайте, и я уничтожу обеих. Кодл повернулась к спутнице: — Если скажем, нам конец! — Нам и так конец, идиотка! Мы никогда не желали становиться Солтейкенами. Просто так случилось. — Но мы были настоящими Элайнтами… — Тихо! Олар Этиль внезапно шагнула к ним: — Настоящими? Но это нелепо! Две стали одной? Солтейкеном Тисте Анди? Нет, вы всё искажаете — не могу поверить ни одному слову! — Погляди, что она делает, Кодл! Нам… хррр… Телораст кричала, потому что Олар Этиль выбросила костлявую руку и схватила ее скелет. Он извивался и дергался в кулаке. Ведьма поднесла его ко рту, как бы намереваясь откусить голову. — Скажи ей! — завизжала Телораст. — Кодл! Скажи ей всё! — Скажу, скажу! Обещаю! Старшая! Слушай! Я расскажу правду! — Давай, — сказала Олар Этиль. Телораст висела в ее ладони как мертвая, но Ливень видел, что кончик хвоста то и дело подергивается. Кодл выскочила на свободный пятачок пыльной земли. Когтем начертила вокруг себя круг. — Мы были скованы, о Старшая, ужасно и жестоко скованы. В фрагменте Эмурланна. Перед нами было вечное заточение… ты не можешь вообразить всю муку, всю пытку этого. Так близко! Драгоценный трон! Но трое встали перед нами, между нами и троном. Сука с кулаками. Ублюдок с ужасным мечом. Ходящий-По-Краю дал нам выбор. Килмандарос и цепи — или Драгнипур. Драгнипур! Мы знали, что сотворил Драконус, понимаешь? Знали, на что способен меч. Проглотить души! Нет, — скелет задрожал, — мы выбрали Килмандарос. — Элайнты, — сказала Олар Этиль. — Да! Сестры… — Или любовницы, — вставила притворявшаяся мертвой Телораст. — Или да. Не помним. Слишком давно, слишком много столетий в цепях… безумие! Что за безумие! А потом нас нашел чужак. — Кто? — гаркнула Олар Этиль. — Дессимбелакис. Он держал Хаос в руках. Он рассказал нам тайну — что он сделал с его помощью. Он отчаялся. Его народ — люди — все запутали. Встали отдельно от всех животных мира. Вообразили себя правителями природы. О, как жестока их тирания! Убивая животных, они превращали землю в бесплодную пустыню, в небесах оставались лишь стервятники. — Солтейкены и Д’айверсы, — сказала Олар. — Он создал ритуал хаоса, привязав людей к зверям, показав им зверство их натур. Хотел преподать урок. — Да, Старшая. Да-да на всё. Он навлек ритуал на свой народ — ох, старый ритуал, старше Дессимбелакиса, гораздо старше самого мира. Околдовал подданных. — Эту сказку я хорошо знаю. Я была там, мы ему ответили. С мечей Т’лан Имассов кровь текла целыми днями. Но там не было никаких дракониц, ни вначале, ни потом. — Вы начали резню, — сказала Кодл. — Он убежал прежде, приняв форму Д’айверса… — Дераготов. — Да. Он знал, что вы охотитесь за ним. Нужны были союзники. Но мы были в цепях и он не смог сломать цепи. Тогда он предложил забрать наши души и показал труп. Женщину Тисте Анди. — И откуда она взялась? Кто она? — Он так и не сказал. Но, когда он связал с ней наши души, мы стояли — не скованные. Думали, что освободились. Поклялись ему служить. — Но не послужили, так? Кодл замялась. — Вы его предали. — Нет! Ничего такого! Каждый раз, как мы перетекали в настоящие сущности, оказывались в цепях. Каждый раз снова внутри Эмурланна! Понимаешь, мы были для него бесполезны! — Но, — сказала Олар Этиль, — теперь вы нашли истинные сущности… — Не надолго. Никогда не надолго, — ответила Кодл. — Стоит уцепиться за сущность Элайнтов, цепи нас находят. Тащат назад. Вот эти кости — единственное, на что мы способны. Можем взять тело или два и существовать в нем. И всё. Если бы можно было добраться до трона, мы сломали бы цепи! Сбежали из заточения! — Вам никогда его не выиграть. И для таких, какими вы стали, он бесполезен. — Великая Старшая! Ты сможешь разбить цепи! — Могу. Но не имею повода. К чему рисковать враждой Ходящего? Или Килмандарос? Нет, они сковали вас не без причины. Не искали бы трона, оставались бы свободными. — Вечное наказание — кто его заслуживает? — возмутилась Кодл. Олар Этиль захохотала: — Я ходила с Т’лан Имассами. Не мне рассказывайте о вечном наказании. Ливень был потрясен. Он поглядел на нее; губы скривились: — Гадающая, это ты всё устроила. И теперь называешь наказанием? Твои Имассы. Что они сделали, чтобы заслужить вечную кару?! Она повернулась спиной. Он сверкал глазами: — Духи земли! Это было наказание! Олар Этиль… тот ритуал… ты прокляла их! Поглядите… Она развернулась. — Да! Поглядите на меня! Не избрала ли я кару и себе? Мое тело, моя плоть! Чего еще могла… — Могла бы избрать раскаяние! — Он смотрел на нее в ужасе. — Ах ты жалкая, дрянная тварь. Что это было? Случайная обида? Неразделенная любовь? Твой мужик спал с другой бабой? За что ты навеки прокляла их, Олар Этиль? За что?! — Тебе не понять… Телораст уловила момент и вырвалась из хватки, невесомо приземлилась и отбежала на несколько шагов. Кодл присоединилась к ней. Олар Этиль уставилась на тварей — или на что-то еще? — Почему ты не отпускаешь их? — продолжал Ливень. — Гадающая, позволь им уйти… — Нет! У меня нет выбора, совсем нет! Вы, смертные, так глупы — вы не видите ничего! — И что я должен видеть?! — Ливень начал кричать. — Я пытаюсь cпасти ваши жалкие жизни! Всех вас! Он надолго умолк. Олар сжала костлявые кулаки. Наконец Ливень сказал: — Если наше спасение означает вечный плен душ Т’лан Имассов, тогда я, жалкий смертный, говорю: это слишком. Освободи их. Дай нам умереть. Она фыркнула — но он ощутил, что его слова потрясли старуху. — Говоришь за все человечество, Ливень, последний овл? Не ты ли мечтал о конце жизни? — Сделай конец полным смысла. Я не стану жаловаться. — Все мы мечтаем о таком, — прохрипела она. — К тому же, — продолжал Ливень, — это не их битва. Не их ответственность. И не твоя, впрочем. Ищешь оправдания, гадающая? Найди другой путь. Тот, что не пожирает души. Тот, что не налагает цепи на целый народ. — Ты знаешь так мало, — сказала она полным презрения тоном. — Т’лан Имассы — мои Т’лан Имассы — да знаешь ли ты, что они такое? — Плохо. Но я умею складывать намеки. Все твои беседы с чужаками, и когда ты говоришь с ночной тьмой — думала, я спал? Ты командуешь армией, и они совсем недалеко отсюда. Они пойманы твоим Ритуалом, Олар Этиль. Ты видишь в них рабов. — Они мне нужны. — А ты им нужна? Как думаешь? — Я призвала их! Без меня они — лишь пыль! — Может, им лучше быть пылью. — Не сейчас! Не сейчас! Ливень подобрал поводья. — Эй, вы, — крикнул он скелетикам. — Вот мое предложение. Никто, даже худший злодей, не заслуживает вечного наказания. Я буду искать способ освободить ваши души. А вы защитите мою спину. Кодл прыгнула к нему. — От кого? Овл сверкнул глазами на Олар Этиль: — Для начала — от нее. — Это мы можем! — закричала Телораст. — Мы сильнее, чем она думает! Кодл подскочила к лошади Ливня: — Куда идем, Хозяин? — Зовите меня Ливнем, ведь я вам не хозяин. Не желаю вами владеть. А идем мы, кажется, вон к той башне. — Укорененный! — каркнула Телораст. — Но который? Кодл? Который? — Откуда мне знать? Я там не бывала. — Врешь! — Сама! Перепалка продолжилась за спиной отъехавшего Ливня. Он оглянулся: Олар Этиль тоже шла следом. Невозмутимая, но… сломленная. «Прокисшая старуха. Так тебе и надо».* * *
Кебралле Кориш вела четырех мужчин и трех женщин — все, что осталось от клана Аралек Т’лан Имассов Оршайна. Совсем недавно клан Медного Пепла насчитывал три тысячи сто шестьдесят Имассов. Бывают воспоминания о жизни и воспоминания о смерти, даже у детей Ритуала. И самым сильным воспоминанием смерти была битва при Красных Шпилях — замороженный вопль, короткий стон уничтожения. Она стояла на краю Бездны, желая присоединиться к павшим сородичам, но связанная долгом правительницы. Она была Вождем клана, и пока воля держит ее — она будет последней павшей из Медного Пепла. Время еще не пришло, и тень Красных Шпилей осталась за спиной, безжизненная, одинокая. Отзвуки воплей до сих пор костлявой рукой касаются спины. Первый Меч упорно сохранял телесную форму, тяжело, как камень, шагая по диким землям, чертя острием длинного клинка кривую борозду. Воины Оршайна и Бролда отказались, по его примеру, от благословения пыли и двигались позади него беспорядочной серой массой. Она шла среди них, семеро ее воинов шагали по бокам. Колдовство Троих жестоко потрепало их, оставив неуничтожимые шрамы. Остатки сухожилий и кожи почернели, обуглились. Видимые части белых костей покрылись сетью трещин. Кремневое оружие потеряло изначальный оттенок красноватой сепии, покрывшись бурыми, синими и серыми пятнами. Меха и кожаные доспехи исчезли. Кебралле Кориш одна из клана смогла подобраться к Троим и сделать выпад. Она с болезненной ясностью помнит потрясение на лице Бородача, когда кривое острие глубоко вонзилось в плоть, разрезав грудь. Кровь, блеск рассеченных ребер… колечки доспеха посыпались на камни парапета… Он пытался отступить, но она была безжалостна… Его товарищи отогнали Имассу, магической цепью сбили с уступа. Объятая яростным пламенем, она упала к подножию стены. Всё должно было окончиться — но Кебралле была Вождем. Она стала свидетелем гибели почти всех сородичей. Нет, она не захотела сдаваться забвению. Когда она встала, стряхивая пламя ужасного хаоса, когда поглядела вверх, на оставшихся двоих колдунов — они смотрели вниз, на лицах неверие, рождающийся страх… Инистрал Овен протрубил отступление. Она могла бы восстать, но все же послушалась. Ради оставшихся семерых, ради последних из клана. До сих пор память об укусе каменного клинка остается сладчайшим нектаром в сухой шелухе ее души. Кебралле Кориш взобралась на стену Твердыни. Сумела ранить одного из Троих — единственная из Т’лан Имассов. Будь он один, убила бы его. Бородач мог бы погибнуть, впервые ослабив Троих. Кебралле Кориш держала кривой меч, названный Холодным Глазом, и темная кровь текла в ночи. Но в миг, способный повернуть ход войны, ее отозвали из боя. Медный Пепел погиб зря. Никаких завоеваний, никаких побед. Их бросили позади. Однажды она припомнит Овену всё. Тайный обет, достойная причина существовать. Пусть Первый Меч продолжает личную войну, ищет ответы, разбирается с Олар Этилью. У Кебралле Кориш есть свои причины идти с ним. Олар Этиль, призвавшая всех — пусть она преследует свои тайные планы. Кебралле все равно. Олар Этиль дала ей новый шанс, и за это Кебралле сделает все, что попросят. Пока не придет время для мести. «Инистрал Овен опозорен поражением и не скрывает этого. Недостаточно. Совсем недостаточно. Я его накажу. Найду для него вечное страдание. Клянусь потерянными жизнями родичей!»* * *
Не запах — он уже не может определять запахи — но что-то проникло в разум, жгучее, отвратительное. Память Кальта Урманела источена, словно ледяной шпиль на буйных ветрах. Он закален безумием, до блеска отполирован бешенством. Все противоречия души сгладились, даровав ему чистоту решимости. К’чайн Че’малле живут в этой стране. Убийцы жены и детей. Их мерзкие масла пропитали пыльную почву; их чешуйки шепчутся, паря в сухом воздухе. Они рядом. Ненависть умерла в Ритуале. Так считают, так верят все Т’лан Имассы. Даже война с Джагутами была холодной, размеренной казнью. Душа Кальта трепетала: он понял, что ненависть жива в нем. Обжигающая ненависть. Кажется, все кости сплавились в единый узловатый кулак, твердый как камень. Кулак, ожидающий встречи с жертвой. Он их найдет. Всё иное не важно. Первый Меч не связал его сородичей — ужасающая ошибка, ведь Кальт знает: гнев бушует в каждом из них. Он может ощутить водовороты враждующих желаний, пробуждение алчной нужды. Армия должна склоняться перед одним владыкой. Без покорности каждый воин остается один, связи рвутся; в первый же миг столкновения каждый пускается по особой тропе. Первый Меч, отказавшись от командования, потерял армию. Он глуп. Забыл, что означает власть. Чего бы он ни искал, чего бы ни нашел… он обнаружит себя в одиночестве. Первый Меч. Что за титул? Мастерство с оружием — никто не станет отрицать, что Онос Т’оолан им наделен, иначе как бы он завоевал титул? Но, разумеется, тут нечто большее. Сила, способность налагать волю. Качества истинного лидера. Дерзость изрекать приказы в ожидании, что их выполнят без колебаний. У Оноса Т’оолана нет таких черт. Разве не проиграл он в то время? А теперь проиграет во второй раз. Кальт Урманел пойдет по следам Первого Меча, но не будет его последователем. «Джагуты игрались с нами. Изображали из себя богов. Развлекались. В нас родилось негодование, ставшее пожаром безжалостной решимости. Но мы избрали ему неверное приложение. Когда мы поняли эту игру, у них не осталось выбора, кроме отступления. Разоблаченный секрет делает игру бессмысленной. В войне не было нужды. Наше упорство стало навязчивым безумием, мы потеряли себя… навеки. Джагуты — не тот враг. Ритуал должен был объявить войну К’чайн Че’малле. Вот они действительно охотились на нас. Ради пищи. Ради развлечения. Они видели в нас только мясо. Они нападали на стоянки, скользкие от масла жестокой, бесчувственной резни. Наши любимые умирали. Негодование? Слишком слабое слово для моих чувств. Для чувств всех жертв К’чайн Че’малле. Первый Меч, ты ведешь нас в никуда. Мы покончили с Джагутами. Нам не до них. Причина умерла, ее бесполезные кости видны всем и каждому. Мы разбросали их пинками, тропа чиста — но она уводит нас от сородичей. Так почему мы идем за тобой? Почему не отстаем? Ты ни о чем не рассказываешь. Ты даже не признаешь за нами право на существование. Мы хуже Джагутов». Он знает про Олар Этиль, Гадающую по костям, обрекшую их на вечные страдания. И ничего не чувствует. Она так же глупа, как и остальные. Так же слепа, так же склонна к ошибкам, как все гадающие, вливавшие силу в Ритуал. «Убьешь ее, Первый Меч? Если так, то в одиночку. Мы для тебя никто, но и ты для нас никто. Да не обманется глаз. Мы не армия. Мы не армия».* * *
Ном Кала заметила, что гадающий Улаг Тогтиль идет рядом. Он, вне всякого сомнения, величайший воин среди всех виденных ею Имассов. Кровь Треллей. Она гадала, каким он был во плоти. Хотя очевидно: устрашающим, с широким клыкастым ртом, глаза маленькие как у ледового кабана. Она мало что помнила о Треллях — в ее времена они почти пропали, оказавшись среди первых племен, истребленных людским родом. Нельзя даже быть уверенной, что это настоящие воспоминания — скорее они прокрались в нее от оршайнов. Что за горькая кровь. Потоп гнусных чувств, спутанных желаний, бездна отчаяния и бесцельная ярость. Она словно под осадой. Оршайны воистину истерзаны, духовно сокрушены. Ни она, ни родичи не нашли защиты от бесконечного потопа. Они прежде ни с чем подобным не сталкивались. Но от самого Первого Меча — ничего. Ни обрывка мыслей, ни намека на эмоции. Неужели он попросту лишен душевной жизни? Или его самоконтроль столь совершенен, что самые настойчивые ее атаки кажутся слабыми как дождь против камня? Загадка Оноса Т’оолана не давала ей покоя. — Мера милосердия, — вторгся в ее раздумья Улаг. — Что, Гадающий по костям? — Ты тоже истекаешь кровью, Ном Кала. Все мы заблудшие. Кости трясутся, тьма кружится в провалах глаз. Мы считаем себя творцами мыслей и чувств, но я думаю иначе. — Неужели? Он кивнул: — Мы летим по его следу. Такое насилие, такая ярость. Она пожирает нас и принимает форму съеденного. А мы верим, будто сами принимаем решения. Очень тревожно, Ном Кала. Скоро ли мы накинемся друг на друга? — Разве в этом мера милосердия? — удивилась она. — Зависит… — От чего? — Насколько тонок Онос Т’оолан. — Прошу, объясни. — Ном Кала, он сказал, что не призовет нас к покорности. Не будет обычным Т’лан Имассом. Это важно. Знает ли он, какой ущерб причиняет, просто проходя мимо? Думаю, да. — И ради чего всё это? — Увидим. — Ты веришь в него, не так ли? — Вера — странная вещь. Для Т’лан Имассов она стала лишь бледным призраком памяти. Может быть, Ном Кала, Первый Меч желает вновь пробудить ее в нас. Сделать нас не просто Т’лан Имассами. Поэтому он нас не подчиняет себе. Наоборот, показывает свободу смертности, которую мы считаем давно утерянной. Как живые командуют сородичами? Как может действовать армия, если в каждом солдате гнездится хаос, бушуют несовместимые желания? — К чему показывать нам такое? Мы не смертные. Мы Т’лан. Он пожал плечами: — Пока у меня нет ответа. Но, думаю, он всё нам покажет. — Пусть не ждет слишком долго, Гадающий. — Ном Кала, — поглядел на нее Улаг Тогтиль, — мне кажется, некогда ты была красивой. — Да. Была. — Хотел бы я поглядеть на тебя тогда. Она покачала головой: — Вообрази, как больно было бы тебе теперь. — Ах, ты права. Мне жаль. — И мне, Гадающий.* * *
— Мы уже там? Ноги болят. Драконус встал и обернулся, глядя на полукровку-Тоблакая. — Да, возможно, мы сможем передохнуть. Голоден? Аблала кивнул: — И спать хочу. И доспехи плечи натерли. И топор тяжелый. И друзей я потерял. — На поясе есть петля для секиры, — сказал Драконус. — Не нужно нести ее наготове. Как видишь, никто к нам незаметно не подберется. — Лучше бы я заметил кролика или цыпленка. Побежал бы и поели. — Зачем бы? Ты уже видел: я могу наколдовать пищу и воду. Аблала сморщился: — Хочу внести свою долю. — Понимаю. Уверен, внесешь и очень скоро. — Заметил чего-то? — Аблала выпрямился и начал озираться. — Кролик? Корова? Вон те две женщины? Драконус вздрогнул и тоже принялся оглядываться. Увидел две фигурки, идущие к ним. До них около трех сотен шагов. Идут с юга, пешие. — Мы подождем их, — сказал он вскоре. — Но, Аблала, не нужно драться. — Да, секс лучше. Когда доходит до женщин. Я того мула никогда не трогал. Это нездорово и плевать что они говорят. Можно поесть? — Разведи огонь. Используй вчера собранные дрова. — Ладно. И где они? Драконус сделал жест, и к ногам Аблалы шлепнулась небольшая вязанка сучьев. — О, вот же они? Ладно, Драконус. Я нашел дерево. Идущая первой женщина была молода, одета в дикарский наряд. Глаза блестели посреди черной полосы — возможно, означавшей горе — тогда как остальные части лица были вымазаны белой краской, создававшей образ черепа. Мускулистая незнакомка заплела длинные, ржавого оттенка волосы в косу. В трех шагах за ней брела старуха, босая, в грязной кожаной тунике. На почерневших пальцах сверкали кольца, весьма странно выглядевшие на такой оборванке. Женщины встали в десятке шагов от Драконуса и Аблалы. Молодая заговорила. Аблала поднял голову над разгорающимся костерком: — Торговое наречие — я понимаю. Драконус, они голодны и хотят пить. — Знаю, Аблала. Ты найдешь еду в мешке. И кувшин эля. — Неужели? В каком таком мешке… а, ладно. Скажи хорошенькой, что я хочу заняться с ней сексом, только повежливее… — Аблала, мы с тобой часто говорим на торговом наречии. Как и сейчас. — Он сделал шаг навстречу: — Привет вам. Мы поделимся всем, что имеем. Юная женщина (ее рука стиснула рукоять кинжала, едва Аблала объявил о своих желаниях) посмотрела на Драконуса. — Я Релата из Свежевательниц, из Белолицых Баргастов Акраты. — Ты далеко от дома, Релата. — Да. Драконус поглядел на старуху. — А твоя спутница? — Я нашла ее скитающейся. Это Секара, высокорожденная среди Белолицых. Но разум ее совсем помутился. — У нее гангрена пальцев, — заметил Драконус. — Нужно их отрезать, иначе зараза распространится. — Знаю. Но она отказывается от помощи. Думаю, из-за колец. Последнее напоминание о богатстве. — Свежевательница помедлила. — Мой народ пропал. Мертв. Белолицых Баргастов больше нет. Моего клана, клана Секары. Никого. Не знаю что стряслось… — Мертвы! — завопила Секара, поднимая изувеченные руки. — Замерзли! До смерти замерзли! Аблала, подскочивший от крика старухи, подошел к Драконусу. — Она плохо пахнет, — сказал он. — И пальцы работать не будут — кому-то придется ее кормить. Не мне. Она говорит ужасное. Релата продолжила: — Она говорит это сто раз на дню. Я не сомневаюсь, ведь отсвет резни виден в ее глазах. Сердце знает: мы остались один. — Зараза дошла до мозга, — произнес Драконус. — Лучше ее убить, Релата. — Оставив меня последней Белолицей? У меня не хватает смелости. — Позволишь мне? Релата отпрянула. — Вы не последние из народа, — заявил Драконус. — Живы и другие. Глаза ее сузились. — Откуда знаешь? — Я их видел. Издалека. Одеты почти как ты. Такое же оружие. Их пять или шесть тысяч. Может, больше. — Где же они? Драконус покосился на Аблалу. — Это было до встречи с моим другом — Тоблакаем. Шесть или семь дней назад, кажется — ведь мое чувство времени изменилось. День и ночь… я многое забыл. — Он провел рукой по лицу, вздохнул. — Релата, позволишь мне? Это будет актом милосердия, и я сделаю всё быстро. Она не будет мучиться. Старуха всё ещё смотрела на черные руки, словно пытаясь заставить их шевелиться; однако вздувшиеся пальцы стали безжизненными крючками. Лицо ее было искажено. — Поможешь сложить надгробную пирамиду? — Конечно. Релата наконец кивнула. Драконус подошел к Секаре. Нежно опустил руки, обхватил голову старухи руками. Глаза ее дико задергались — и утонули в его взоре. В последний миг она, казалось, поняла. Ужас, рот открылся… Быстрый рывок сломал ей шею. Женщина осунулась, распахнув рот и уставившись в никуда. Медленно осела наземь. Еще несколько вздохов — и жизнь покинула полные ужаса глаза. Мужчина выпрямился, отошел, посмотрел на оставшихся. — Дело сделано. — Пойду искать камни, — сказал Аблала. — Я хорош с могилами и так далее. А потом, Релата, покажу тебе коня и ты будешь счастлива. Женщина нахмурилась: — Коня? Какого коня? — Так Сутулая Шлюха говаривала. Штука между ног. Мой брыкливый конь. Одноглазый угорь. Мечта Умной Женщины, так его звала Шерк Элалле. Женщины дают ему много прозвищ, но все улыбаются, едва увидят. Ты можешь дать ему любое имя, ведь ты тоже улыбнешься. Сама увидишь. Релата поглядела на ушедшего за камнями Тоблакая, повернулась к Драконусу: — Он еще дитя… — Только разумом. Я видел его голышом. — Если он попытается… если кто из вас попытается меня изнасиловать, убью! — Ни он, ни я. Мы зовем тебя путешествовать с нами. Мы идем на восток, как и виденные мной Баргасты. Может быть, мы их догоним или хотя бы снова увидим следы. — Что за мясо на огне? — спросила она, подходя ближе. — Бхедринье. — В Пустошах нет ни одного. Драконус пожал плечами. Она колебалась. Потом сказала: — Я охочусь на демона. Крылатого. Он убил друзей. — И как ты выслеживаешь крылатого демона, Релата? — Он убивает всё на пути своем. По этому следу я и двигаюсь. — Не видел ничего такого. — Как и я последнее время, — призналась она. — За два дня, что я с Секарой — ничего не видела. Но его путь, кажется, вел на восток, поэтому я иду туда. Если найду Баргастов — тем лучше. Если не найду — продолжу охоту. — Понятно. Ну, выпьешь со мной эля? Она сказала, когда он присел, чтобы разлить янтарную жидкость по глиняным кружкам: — Я желаю похоронить старуху с кольцами, Драконус. — Мы не воры, — ответил он. — Хорошо. — Она приняла кружку. Аблала вернулся с грудой булыжников в объятиях. — Аблала, — сказал Драконус, — коня покажешь потом. Лицо здоровяка помрачнело, но тут же засияло вновь: — Ладно. В темноте это еще сильнее возбуждает.* * *
Страль никогда не мечтал быть Боевым Вождем Сенана. Было легче питать себя амбициями, которые казались совершенно несбыточными. Простыми и безобидными мыслями тешить самолюбие, как было принято среди воинов, негодовавших на Оноса Т’оолана. Будучи всего лишь одним из массы высокопоставленных, влиятельных офицеров, он наслаждался даруемыми званием силой и привилегиями. Особенно гордился он возможностью собирать войско обид, бесконечно ценное сокровище — ведь даже самые дерзкие высказывания ничего нему не стоили. Он был воином, пыжащимся от гордыни за щитом презрения. Когда щиты смыкались, их стена казалась непробиваемой. Но теперь он оказался один. Войско обид исчезло, а он даже не заметил сотни рук, растащивших его сокровища. Единственное сокровище вождя — слово. Ложь лишает золото блеска. Правда — вот самый редкий и драгоценный металл. Было одно, единственное ослепительное мгновение, когда он встал перед племенем, высоко вздымая выкованную холодными руками истину. Он провозгласил ее своей, а сородичи встретили его взор и ответили согласием. Но даже тогда во рту он ощутил привкус пепла. Неужели он — лишь голос мертвецов? Павших воинов, достигших величия, о котором Страль может лишь мечтать? Он может высказать их стремления, но не может думать за них. Поэтому и они не помогут ему, ни сейчас, ни потом. Ему остался лишь собственный смущенный рассудок, а этого недостаточно. Воинам не потребовалось много времени, чтобы всё понять. Да и куда он может их вести? Оседлые народы позади жаждут их крови. Впереди лишь безжизненное запустение. И Сенан сбежал с поля битвы, оставив союзников умирать. Смелый жест — но никто ведь не желает принимать ответственность за такое. Не он ли ими командовал? Не он ли отдал приказ о бегстве? Тут не поспоришь. Ему не защититься от истины. «Это мое дело. Мое преступление. Другие умерли и передали всё мне, потому что были на том месте, где сейчас встал я. Их смелость была чище. Они вели. Я могу лишь следовать. Будь иначе, я стал бы им ровней». Он присел, отвернувшись от немногих оставшихся походных костров, что беспорядочно растянулись за спиной. Далекие звезды сверкали на нефритового оттенка небе. Когти казались намного более близкими — они словно готовы разодрать небеса, истерзать землю. Не бывает знамения более ясного. Смерть идет. Конец эпохи, конец Белолицых Баргастов, их богов, получивших свободу лишь ради того, чтобы быть брошенными, ожившими лишь ради гибели. «Что же, ублюдки, теперь вы знаете, каково нам». У них почти нет пищи. Кудесники и ведьмы истощили силы, добывая воду из сухой почвы. Скоро усилия будут убивать одного за одним. Отступление уже забрало жизни старых и слабых сенанов. «Мы идем на восток. Почему? Там нет никакого врага. Мы нашли не ту войну, которую искали, мы не сумели обрести славы. Где бы ни шла настоящая битва, Белые Лица должны туда попасть. Поставить судьбу на колени. Этого хотел Хамбралл Тавр. Этого хотел Онос Т’оолан. Но великого союза уже нет. Остался лишь Сенан. Скоро и он падет. Плоть в дерево, дерево в пыль. Кость в камень, камень в пыль. Баргасты станут пустыней — лишь тогда мы отыщем, наконец, землю для проживания. Наверное, эти Пустоши. Здесь ветер будет каждое утро шевелить нас». Он знал: вскоре его должны зарубить. Иногда от вины избавляются ударом клинка. Он не станет сопротивляться. Разумеется, когда последний сенан зашатается и упадет, он на последнем дыхании проклянет имя Страля. «Страль, укравший нашу славу». Ну, какая там слава. Марел Эб был дураком, Страль одним движением плеч готов стряхнуть большую часть вины за его фиаско. «Но мы могли бы умереть с оружием в руках. Это могло что-то значить. Так сплевывают, очищая рот. Может, следующий глоток унижения показался бы вполне сносным. Может. Всего один поступок…» Значит, на восток. Каждый шаг короче предыдущего. Самоубийство. Что за мерзкое слово. Кто-то может на такое решиться. Но когда дело заходит о целом народе… всё иначе. Иначе? «Я буду вас вести, пока не поведет некто другой. Я ни о чем не буду просить. Мы идем к смерти. Но ведь… мы всегда к ней идем». Эта мысль его утешила. Он улыбался в зловещей темноте. Чувству вины не устоять перед тщетностью.* * *
«Жизнь — пустыня, но, дорогие друзья, между моих ног отыщется сладчайший оазис. Став мертвой, я могу говорить так без малейшей примеси иронии. Если бы вы были на моем месте, поняли бы». — На вашем накрашенном личике необычное выражение. О чем думаете, капитан? Шерк Элалле оторвала взор от безотрадного плещущихся серых волн, поглядела на Фелаш, четырнадцатую дочь короля Таркальфа и королевы Абрастали. — Принцесса, мой старпом только что жаловался. — Пока что путешествие выходит вполне приятное, хотя и скучноватое. Что за повод жаловаться? — Он безносый одноглазый однорукий одноногий полуглухой мужик с ужасной вонью изо рта, но я с вами согласна, Принцесса. Какими бы плохими ни казались дела, может быть еще хуже. Такова жизнь. — Вы говорите с каким-то томлением, капитан. Шерк Элалле пожала плечами: — Вы молоды, но вас не проведешь, Принцесса. Верю: вы понимаете уникальность моего положения. Фелаш поджала пухлые губы, рассеянно повела пальцами: — Честно говоря, потребовалось время. Первой о такой возможности заговорила моя служанка. Вы отлично маскируете свою ситуацию, капитан. Редкостное достижение. — Благодарю, Ваше Высочество. — Но я всё гадаю, что же занимает ваши мысли. Скорген Кабан, я уже поняла, жалуется без конца, а суевериям его нет счета. — Ему нехорошо, — согласилась Шерк. — Фактически с того момента, как вы нас наняли. Из Колансе идут тысячи слухов, и все неприятные. Команда выглядит жалко, а старпом с жадностью глотает любые мрачные предсказания. — Кажется, впереди идет большая часть флота Напасти. Разве есть признаки постигшего их несчастья? — Как сказать. Отсутствие всяких признаков само по себе напрягает. Особенно моряков… — Им никогда не надоедает? — Абсолютно верно. Вот за что я их люблю. — Капитан? Шерк улыбнулась: — Как и мне. Вы гадали, о чем я думаю. Вот ответ. — Понимаю… «Нет, малышка, не понимаешь. Ничего страшного. Придет время…» Фелаш продолжала: — Как должно быть, вы разочарованы! — Если это разочарование, то самого драгоценного рода. — Я нахожу вас восхитительной, капитан. Пухлая принцесса оделась в подбитый мехом плащ, закрыла голову капюшоном (от берега дул весьма свежий ветер). Ее округлое, с резковатыми чертами лицо было напудрено и казалось лишенным малейших пороков. Она, очевидно, прилагала немало усилий, чтобы выглядеть старше возраста — но результат напоминал Шерк о тех фарфоровых куколках, которые трясы находят на пляжах и поспешно продают, словно куклы прокляты. Нечеловеческое совершенство, намекающее на необычные пороки. — И вы мне интересны, Принцесса. Вы командуете чужим кораблем, капитаном и командой, вы направились в неведомое; что это, прихоть наделенной королевскими привилегиями? — Привилегии, капитан? Милая моя, это скорее бремя. Знание — вот что самое важное. Собирание сведений обеспечивает благополучие королевства. У нас нет большой военной силы, как у Летера, действующего с равнодушной грубостью и видящего в этой безыскусной простоте добродетель. Привычка изображать ложный провинциализм рождает в окружающих сонм подозрений. «Действуй честно и открыто, и я буду твоим другом. Обмани меня, и я тебя уничтожу». Так ведется дипломатическая игра. Разумеется, всякий быстро понимает, что за всеми этими благородными позами скрывается самолюбивая жадность. — Похоже, — ответила Шерк, — дети Короля и Королевы Болкандо отлично обучены дипломатическим теориям. — Почти с рождения, капитан. Шерк улыбнулась такому преувеличению. — Кажется, ваше восприятие Летера порядком устарело… если позволите высказать личное мнение. Фелаш покачала головой: — Король Теол, возможно, тоньше предшественников. За обезоруживающим очарованием кроется самый хитрый ум. — Хитрый? О да, Принцесса. Абсолютно. — Естественно, — продолжала Фелаш, — было бы глупо ему довериться. Иди верить любым его словам. Готова поспорить: Королева ничем ему не уступает. — Неужели? Обдумайте вот что, Принцесса, если желаете: вы видите правителей обширной империи, презирающих почти все свойства этой империи. Неравенство, наглую откровенность привилегий, подавление обездоленных. Тупой идиотизм системы ценностей, ставящих бесполезные металлы и нелепые расписки выше человечности и честной простоты. Представьте правителей, пойманных этим миром — да, они изменили бы всё. Но как? Представьте возможное сопротивление. Элиты довольны своей сильной позицией. Неужели подобные люди с легкостью откажутся от своих благ? — Шерк склонилась на поручень, посмотрела на Фелаш. Глаза принцессы широко раскрылись. — Ну, Ваше Высочество? Вообразите, как они дипломатически нападают на вас и ваш народ с идеями эмансипации. Конец благородного сословия, наследственных рангов и привилегий — вы и ваша семья, Принцесса, оказываетесь с голым задом. Конец деньгам и их фальшивым удобствам. Золото? Колечки и безделушки, но что-то большее? С таким же успехом можно собирать отполированные морем камешки. Богатство как доказательство превосходства? Чепуха. Всего лишь доказательство способности творить насилие. Вижу на вашем лице потрясение, Принцесса. С чем вас и оставляю. — Но это безумие! Шерк пожала плечами: — Бремя, как вы сами сказали. — Вы говорите, что Теол и его супруга презирают свою же власть? — Вполне вероятно. — Это также означает, что они презирают людей вроде меня? — Как личности? Вряд ли. Скорее, они оспаривают ваше право диктовать правила жизни целому королевству. Понятное дело, ваша семья держится за свое право и обладает военной силой, способной подкрепить притязания. Не смею говорить о Теоле и Джанат с полной уверенностью, Ваше Высочество, но подозреваю, что они обращаются с вами и любыми представителями всяких там королевств с одинаковой терпимостью. Такова система, и… — Кто-то должен править! — Но, увы, почти все правила, налагаемые правителями, служат лишь гарантией их вечного правления. Они умеют кооперироваться ради порабощения целых наций. Поколение за поколением. Хотя вам, принцесса, стоит вернуться в Летерас и подискутировать с Теолом и Джанат. Они такие вещи обожают. Что до меня, я могу опираться лишь на опыт капитана… — Точно! Никакой корабль не обходится без иерархии! — Весьма верно. Я всего лишь довожу до вас позицию Теола и Джанат, противоречащую вашим привычным убеждениям. Столь сложная философия не для меня. Да и какое мне дело? Я работаю в этой системе, потому что это приемлемый выбор. Хотя бы от скуки убегаю. К тому же я могу обогащать команду, и это приятно. Сама же я не могу похвастаться, что верю хоть во что. Зачем бы? Что даст мне вера? Спокойствие ума? Мой ум и так спокоен. Обеспеченное будущее? Давно ли будущее стало гарантированным? Достойные цели? Кто решает, что достойно? Что такое «достойно»? Ваше Высочество, я не создана для таких дискуссий. — Отведи взор, Странник! Капитан, вы потрясли меня до глубины души. Я чувствую себя заблудившейся, меня атакуют с многих направлений, так что разум кружится. — Позвать служанку, Ваше Высочество? — Ох, нет. Морская болезнь ее не отпускает. Бедное дитя. — Есть лекарства… — Ни одно ей не поможет. Как вы думаете, почему я стою здесь, капитан? Не могу слушать ее стоны. Что самое худшее, когда мы в каюте, мне приходится ей прислуживать, а не наоборот. Невыносимая несправедливость! Шерк Элалле кивнула: — Несправедливость. Понимаю. Ваше Высочество, нужно было давно довести эту проблему до моего сведения. Я готова послать матроса, чтобы смотрел за служанкой. Возможно, перевести ее в другую часть… — Нет, нет, капитан. Хотя спасибо за любезное предложение. Мое недовольство скоротечно. К тому же, что лучше послужит напоминанием о фальши рангов и привилегий? Ведь человечность и честная простота требуют избавиться от подобного? — Отлично сказано, Ваше Высочество. Фелаш помахала пальчиками: — И с этой мыслью мне лучше вернуться вниз. Погляжу, как поживает бедное дитя. — Она улыбнулась кукольной улыбкой. — Благодарю за вдохновляющую дискуссию, капитан. — Я тоже наслаждалась, Принцесса. Фелаш ушла, на удивление твердо ступая по зыбкой палубе. Шерк оперлась о фальшборт, обозрела далекий берег. Джунгли уже несколько дней как уступили место бурым холмам. Единственные виденные ей деревья лежали с вывороченными корнями вдоль линии прибоя. Громадные деревья. «Кто так небрежно выдернул тысячелетние стволы и бросил где попало? Колансе, на что ты похоже? Скоро поймем».* * *
Фелаш вошла в каюту. — Ну? Служанка, сидевшая скрестив ноги у жаровни, подняла взгляд. — Все как мы опасались, Ваше Высочество. Впереди обширная пустота. Неизмеримая неустроенность. Высадившись, нужно будет идти на север — далеко на север, до провинции Эстобансе. — Приготовь чашу, — сказала Фелаш, небрежно сбрасывая с плеч меховой плащ. Уселась на груду подушек. — Им ведь больше некуда идти? Грузная женщина встала и отошла к столу, на котором имелся резной, отделанный серебром кальян. Отмерила чашечку пряного вина и осторожно заполнила колбу; вытащила поддон, стряхнув старую золу на коричневую тарелку. — Если вы о Напасти, Принцесса, то догадка верна. Фелаш запустила руки под шелковую блузу, расстегнула застежки. — Старшая сестра делала так слишком часто, — сказала она, — и теперь ее титьки висят на животе, словно бурдюки купца на боках мула. Чтоб им отвалиться! Почему я не похожа не Хетри? — Есть травы… — Но тогда они не будут привлекать взоры, верно? Нет, проклятые штучки — мое лучшее дипломатическое средство. Видишь расширенные зрачки и понимаешь: победа. Служанка хлопотала над кальяном; она уже разожгла его, ароматный дым распространился по каюте. Она делает так для хозяйки уже четыре года. Каждый раз за этим следует долгий период интенсивных дискуссий с принцессой. Создаются планы, каждая деталь вбивается на положенное место при помощи ровного ка-кап-кап в медной чаше. — Хетри смотрит на вас с великой завистью, Ваше Величество. — Она идиотка, так что не удивлена. Что слышно от Цед матери? — По-прежнему ничего. Пустоши кишат ужасными силами, и очевидно — Королева решила остаться там. Как и вы, она желает знать ответы. — Тогда мы обе идиотки. Все происходит так далеко от границ Болкандо, что нам придется потрудиться, придумывая разумные обоснования нынешнего курса. Что же Колансе нам поставляло? — Черный мед, твердые породы дерева, отличный лен, пергамент и бумагу… — А в последние пять лет? — Глаза Фелаш блестели сквозь дымку. — Ничего. — Именно. Это же риторический вопрос. Контакты прекратились. И в любом случае мы не получали ничего жизненно необходимого. Касаемо Пустошей и ползущих по ним разношерстных армий… что же, они покинули наши пределы. Преследовать — навлекать на себя беды. — Королева идет рядом с одной из армий, Ваше Величество. Нужно думать, она нечто обнаружила, получив неотложную причину оставаться в их компании. — Они идут в Колансе. — Правильно. — И мы не знаем, почему. Служанка промолчала. Фелаш пустила к потолку струю дыма. — Еще раз расскажи о неупокоенных в Пустошах. — О которых? — Тех, что движутся пылью по ветру. Служанка нахмурилась: — Вначале я думала, лишь они виновны в том, что мои усилия тонут в непроницаемом облаке. Их ведь целые тысячи, а вожак излучает такую ослепительную силу, что я не смею долго взирать на него. Но теперь… Ваше Высочество, появились другие. Точно не мертвецы. Тем не менее… Один от тьмы и холода. Другой от золотого огня в высоком небе. Рядом с ним крылатый узел горя, что тверже и злее ограненного алмаза. Другие таятся за волчьим воем… — Волки? — вмешалась Фелаш. — Ты имела в виду Напасть? — Нет и да, Ваше Высочество. Не смогу быть более ясной. — Чудесно. Дальше. — И еще некто, яростнее и необузданнее прочих. Таится в камне. Плывет в море, густом от жгучих змеиных соков. Испускает вой и растет в силе, и видеть это… Ваше Высочество, чем бы оно ни было, оно ужасно. Я не могу перенести… — Схватка — она случится в Пустошах? — Я думаю, что да. — А мать знает, как считаешь? Служанка помялась. — Ваше Высочество, не могу считать иначе: ее цеды совершенно слепы и не ведают об угрозе. Я могу смотреть издалека, лишь поэтому сумела увидеть хоть какие-то намеки. — Тогда… она в опасности. — Да. Я так думаю, Ваше Высочество. — Ты должна найти способ пробиться к ней. — Ваше Высочество, есть один путь… но весьма рискованный. — Кому угрожает опасность? — Всем на корабле. Фелаш сунула в рот мундштук, выдула колечки, медленно расплывшиеся по каюте, словно звенья цепи. Глаза ее расширились. Служанка просто кивнула: — Он близок, да. Мой разум произнес его имя. — Не видим ли мы сейчас знамение? — Ваше Высочество, сделка со Старшим Богом всегда опасна. Придется платить кровью. — Чьей? Служанка покачала головой. Фелаш постучала янтарной трубочкой по зубам, размышляя. — И почему море объято такой жаждой? «На этот вопрос невозможно найти ответ». — Ваше Высочество? — Есть ли у проклятой твари имя? Ты его знаешь? — Много имен, конечно же. Когда колонисты Первой Империи разместились здесь, они приносили жертвы соленым морям во имя Джистала. Тисте Эдур отворяют вены в больших боевых каноэ, кормя морскую пену, и эти багряные гребни зовут на своем языке Маэл. Жекки, живущие во льдах, называют темные воды подо льдами Терпеливой Госпожой Баруталан. Трясы говорят о Нерале-Глотателе. — И так далее. — И так далее, Ваше Высочество. Фелаш вздохнула: — Призови его и увидим, чего будет стоить сделка. — Как прикажете, Ваше Высочество.Глава 22
С избытком хватает древнего терпения там, в окаймляющей берега грязи. Всякому придется пересечь реки на высоте разлива. Яркие цветы плывут мимо, вниз, к змеиным мангровым зарослям у теплого моря. Но никто не скользит беззаботно в бурные воды, ловя дикую их красоту. Нет, мы тревожно толчемся на краю, судорожно поджидая неизбежного — внезапного рывка, свидания с грядущим. Разлившиеся реки грезят об алых переправах, и ящерицы будут сыты — как и всегда. Мы скопились на берегу хаотической толпой, прокладывающей путь по спинам любимых, отцов и матерей, мы — лижущие перья писцы со списками жизней: что за прочное положение, что за гонка желаний! Древнее терпение раздуло языки, имена записаны на ровных рядах зубов — мы вздымаемся, мы карабкаемся, вращая глазами, и взывает далекий берег, ребристое грядущее, что удерживало нас на месте в ожидании. А река разворачивается свитком, высоко поднимается в алчный сезон, и жирные ящерицы лениво лежат под полуденным солнцем. Узрите же меня в искорках этих глаз — ныне я жду вместе с ними, жду прихода дождя.Она склонилась над безымянным мальчиком, там, на окраине Хрустального Города, поглядела в глаза, зная, что он тоже ее видит, и больше ничего не зная. На лице не было никакого выражения (о, что за ужас — взирать на человеческое лицо, лишившееся выражения, и гадать, кто спрятался внутри и почему больше не желает показываться!) Он тоже ее изучал — она это видела — и не отводил глаз, словно желая оставаться в компании даже в последний миг жизни. Она ни за что на свете не стала бы отворачиваться. Слишком скромный дар, но это всё, что есть. Возможно, для него это всё, что нужно. Неужели так просто? Умирая, он превратил глаза в чистую слюду, на которой она может написать что захочет, всё и вся, ослабляющее страдания души? Ответ найдется, когда придет ее собственная смерть. Она знала, что так же останется тихой, бдительной, не открывая ничего. Глаза ее будут смотреть и наружу и внутрь, и внутри она отыщет личные истины. Истины, принадлежащие лишь ей. Кто захочет быть великодушным в последний миг? Она давно забыла, что значит облегчать боль ближнего. И в этом самый страшный страх Баделле: оказаться самолюбивой даже в акте умирания. Она не заметила, когда жизнь покинула глаза мальчика. Каким-то образом, этот миг оказался самым личным из откровения. Понимание пришло медленно, неуверенно, заливая всё свинцом — она постепенно осознала, что в его глазах нет ни искорки света. Ушел. Он ушел. Солнце пробивается сквозь призмы хрустальных стен, превращая лицо в разноцветную маску. Ему вряд ли было больше десяти лет. Он зашел так далеко, чтобы пасть на самом пороге спасения. Что мы, живые, знаем об истинной иронии? Его лицо было сухой кожей на угловатых костях. Огромные глаза принадлежали кому-то другому. Он потерял ресницы и брови. Помнил ли он времена до похода? Тот, другой мир. Она сомневалась. Она старше, но помнит очень мало. Обрывочные образы, спутанные сны, груды невозможных вещей. Густые зеленые листья — сад? Амфоры с влажными боками, что-то восхитительное во рту. Язык без язв, губы без трещин, блеск улыбки — неужели это реально? Или это фантастические грезы, нападающие на нее днем и ночью? «Я отрастила крылья. Я лечу через мир, через многие миры. Залетаю в рай и оставляю за собой запустение, ибо питаюсь тем, что вижу. Пожираю целиком. Я открывающая, я разрушающая. Где-то ждет большая гробница, конечный дом души. Я еще найду ее. Склеп, дворец — какая разница для мертвеца? Там я поселюсь навеки, объятая неутолимым голодом». Ей снились дети. Увиденные с великой высоты. Она следила за походом десятков тысяч. У них были коровы, мулы и ослы. Многие ехали на лошадях. Они ослепительно блестели под солнцем, как будто несли на спинах сокровища всего мира. Дети, да, но не ее дети. А потом день окончился и тьма пролилась на землю, и ей снилось, что это последняя возможность спуститься, нарезая круги в стонущем воздухе. Она могла бы ударить быстро, никому не видимая. Внизу была магия, в том многочленном лагере. Нужно было ее избегать. Если потребуется, она убьет неслышно, но не в этом ее главная задача. Ей снилось, как взор ее глаз — а их было больше, чем полагается — устремился к двум пылающим пятнам на земле. Яркое золотистое пламя — она давно выслеживала его, выполняя приказ. Она спускалась на детей. Чтобы украсть огонь. Странные сны, да уж. Но, кажется, они посланы не без причины. Всё в них делается не без причины, и притом лучше, чем бывает в реальности. Казниторы оттеснены. Стихом, поэмой, песней. Брайдерал, предательница среди детей, исчезла в городе. Рутт устроил смотр истощенным детям, все улеглись спать в прохладных комнатах домов, выходящих на площадь с фонтаном — в его центре была хрустальная статуя, источавшая сладкую воду. Ее никогда не хватало на столь многих, дно бассейна было покрыто сетью трещин, глотавших влагу с бесконечной алчностью — но им удавалось хотя бы избавляться от жажды. За блестящими зданиями нашелся сад с невиданными деревьями; ветви были усеяны плодами, длинными, в толстой кожице цвета грязи. Они быстро съели всё, но на следующий день Седдик нашел другой сад, больше первого, потом еще один. Голод отступил. На время. Разумеется, они продолжали есть детей, по разным причинам умирающих — никто не мог и подумать о напрасной трате пищи. Никогда больше. Баделле бродила по пустым улицам городского сердца. Центр занимал дворец, единственное намеренно разрушенное строение города: его как будто вбили в почву гигантскими молотами. В куче разбитых кристаллов Баделле выбрала осколок длиной с руку. Обернула конец тряпкой, получив самодельное оружие. Брайдерал еще жива. Брайдерал еще желает увидеть их смерть. Баделле намеревалась найти ее первой. Найти и убить. Гуляя, она шептала особенный стих. Стих Брайдерал. Поэму убийства.
«Время наводнения», Гемес Эниктедон
— Где ты, дитя правосудия?
У меня есть нож правды
что пронзает до сердца.
Где ты, дитя правосудия?
Ты наш мир презираешь
всех считая рабами.
Где ты, дитя правосудия?
Изложи мне резоны
расскажи о правах
я увижу твой нож.
Где ты, дитя правосудия?
Пусть клинки зазвенят
говори что угодно
одного я потребую права —
на тебя!
* * *
Глядя на найденный в сердце Стеклянной Пустыни город, Седдик верил, что видит структуру своего разума, схему колоссальных размеров — что кристаллические формы отражают содержимое его черепа. В поисках доказательств он оторвался от остальных, даже от Баделле, и пошел на исследования. Но не по улицам, а вниз. Он быстро понял, что большая часть города расположена под землей. Кристаллы отрастили глубокие корни, пойманный их призмами свет уходит все глубже, приобретая мягкие водянистые оттенки. Воздух здесь безвкусный и холодный, ни слишком сухой, ни слишком влажный. Он ощущал себя странником между миром вдоха и миром выдоха, движущимся в зависшей мгновенной паузе, пространно — недвижной, где даже шлепки босых ног не могут прервать ощущение вечной неуверенности. В самом основании его ждали обширные пещеры. Двенадцать или еще больше уровней от поверхности. Хрустальные стены и сводчатые купола. Седдик нашел первую пещеру и понял назначение города. Он построен не для обитания, не ради уюта скопившихся в одном месте сородичей. И даже не ради создания красоты из обыденности — изящных фонтанов, идеальных садов с ровными рядами древних деревьев, удивительно светлых комнат, будто заперших в себе свет, давших ему новые оттенки. Не ради статуй клыкастых демонов с суровыми и одновременно добрыми лицами, с магическими вертикальными зрачками блестящих глаз — статуи словно еще живы, еще следят за всем из совершенных углов полупрозрачных зданий. Всё это не было причиной постройки города. Открытие истинной тайны ожидало его тут, внизу, запертое и полное решимости выжить, пока забвение не поглотит само солнце. На поверхности здания купола, шпили и наклонные башни; комнаты, площади и спирали лестниц — и всё это показывает идеально выбранное расположение одной из громадных машин. Машин света и цвета. Но не просто света и цвета. Седдик вошел в пещеру, задыхаясь от восторга. Каждый день, каждый миг, если это было возможным, Седдик слушал слова Баделле. Слушал и смотрел, и все услышанное и увиденное прошло сквозь поверхность, меняясь и укладываясь, изгибаясь и сплетаясь, пока не достигло пещер памяти; и там всё переформировалось, точное и четкое, обреченное жить, сохраняя безопасное совершенство — столь долго, сколь Седдик сможет оставаться в живых. Но город победил смертность и — понял Седдик — победил даже время. Солнце питает его память — жизнь, прежде обитавшую в комнатах и залах, на улицах и скверах с фонтанами. Хаотически расположенные грани стен украшены образами, смутными и призрачными — не Рутта и других детей, обитающих сейчас наверху, но обитателей давнего, давнего прошлого, навечно ушедших вниз. Они были высокими, с кожей цвета лишайника. Нижние челюсти показывали клыки, обрамлявшие тонкие губы. Мужчины и женщины носили длинные просторные одеяния, окрашенные темными, но полными жизни красками. На серых плетеных поясах не было оружия. Седдик не видел и доспехов. Это был город мира, и вода была повсюду. Текла по стенам, бурлила в окружающих фонтаны прудиках. Полные цветов сады делились мятежными ароматами с комнатами и длинными колоннадами. Седдик проходил пещеру за пещерой, видя прошлое, но нигде не мог найти мгновений, предшествовавших гибели города — или, скорее, падению клыкастого народа с его богатой культурой. Захватчики? Дикари пустынь? Он видел лишь бесконечную череду дней совершенства и безмятежности. Сцены просачивались в разум, словно отпечатываясь на хрустальном мозге; он начал различать детали, хотя еще не понимал целого. Он узнал название города. Увидел сходство статуй, осознав, что они изображают одних и тех же деятелей, что различия происходят лишь от вкусов и мастерства скульпторов. А приблизившись к центру города, к самому тайному сердцу, увидел иные создания. Двуногие рептилии появились в сценах. Казалось, они мирно сосуществуют с горожанами. Именно о них рассказывала Баделле. Они нашли город. Но Седдик теперь узнал больше, чем смогла она. Они его нашли, да, но город не был пустым. Они нашли и тех, что обитали в нем, что звали его своим домом. Это были Джагуты. Вернувшиеся к образу жизни в городах, от которого отказались очень давно. Их привлек скромный мужчина, полукровка. Их привлекла его великая машина воспоминаний, место, сделанное его руками. То, чего не было внутри него, было построено снаружи. Чтобы уловить то, чем он был. Город звался Икариас. Он покинул пещеру, прошел по узкому кривому, полному мутного света переходу. Оказался в потаенном сердце города. Седдик закричал. Перед ним в комнате более просторной, чем все остальные… Тьма. Разруха. Корни мертвы, свет сверху не питает их. Кристаллы пересечены трещинами. Разбито. Сердце его разбито.* * *
Брайдерал уселась, поджав ноги и обхватив себя руками, в углу комнатушки на четвертом уровне какой-то башни. Она ускользнула от охотников, оставшись наедине с горем и мучениями. Она завлекла сородичей к смерти. Нужно было убить Баделле гораздо раньше, едва заметив в ней силу. Баделле разбила Инквизиторов. Забрала их слова и швырнула назад. Драгоценная кровь пролилась на усеянную осколками почву. По крайней мере двое умерли, еще двое получили опасные ранения. Если они и дышат, это не надолго. У них нет ни еды, ни воды, ни убежища, а солнце каждый день воспламеняет небо. Баделле должна умереть. Брайдерал обобрала сад, еще не найденный детьми. Сила ее возвращается, живот впервые за месяцы полон. Однако чувство вины и одиночества отняло волю. Хуже того — сам город на нее давит. Какая бы сила тут не жила, она враждебна Форкрул Ассейлам. Презрение к правосудию — она почти ощущала, как это место гневается на нее. Охотятся ли на нее? Она думала, что да. Если ее найдут, то убьют. Сорвут плоть с костей и пожрут, до отказа набив животы. Может, так и надо. Может, это своего рода справедливость, та, что признает возможность неудачи. Но если она убьет Баделле… одному Рутту с ней не справиться. Седдик — лишь щеночек Баделле. Встав над хладным трупом Баделле, Брайдерал сможет приказать остальным покориться. «Сдайтесь, встаньте на колени… умрите. Не это ли вы искали? Чистейший покой». Тут она замерла, затаив дыхание: снаружи послышались какие-то звуки. Встав на четвереньки, подобралась к окну, глядящему на развалины дворца. Посмотрела наружу. Баделле. Несет хрустальный меч — не первым попавшийся кусок, нет. Меч от дворца. Он сверкает в реках девочки, он так ослепителен, что Брайдерал замотала головой от боли. Дворец разрушен — но нечто живо в нем. Она ненавидит этот город. «Теперь Баделле ведет охоту. Она вонзит осколок в мою грудь, он вдоволь напьется крови. Нужно спрятаться».* * *
Баделле повернулась на шорох, донесшийся из башни; мельком заметила лицо, тут же пропавшее в темноте окна. Значит, время? Так скоро? Она могла бы высвободить силу голоса. Могла бы — она это знала — приказать Брайдерал идти сюда. Она сумела победить четверых взрослых Казниторов. Их дитя, одинокое и слабое, не сможет защититься. Но она хотела, чтобы ее смерть была тихой. Ведь битва между двумя правыми силами завершилась. Мир, оказывающийся смертью, отвергнут. «Но ведь эту войну мы ведем с самого начала. Мы сражались и победили. Кончено. Сможем ли мы поселиться здесь навечно? Хватит ли садов? И чем заняться? Мы выжили — достаточно ли этого для жизни? Как насчет мечтаний? Желаний? Что за общество можем мы породить? Нет, этого мало. Мы не можем здесь оставаться». Убив Брайдерал, она ничего не достигнет. «Нет. У меня есть ответ получше». Она возвысила голос: — Дитя правосудия! Город не для тебя! Ты изгнана! Вернись к своему роду, если сможешь! ИДИ! Из башни донесся слабый крик. Казниторы изгнали их из родных домов, отняли от семей. Как уместно теперь изгнать одного из Казниторов. «Мой дом, моя семья. Не ваши. Никогда не были вашими. Моя новая семья. Где они, там мой дом». С Брайдерал покончено. Баделле пошла к Рутту, к Хельд и Седдику. Есть что обсудить. Надо найти новую цель. Нечто превыше выживания. «Нечто заслуженное. Ибо мы научились выбирать свободу». Она глянула на самодельный меч в руке. Он казался неестественно ярким, он словно собирал и выпивал свет. В сердцевине пляшет золотое пламя. Он прекрасен, да… но в нем есть еще что-то. Какая-то сила. Ужасная сила. Она припомнила сказки, сказания об оружии, которому давали имена. Что же. Она назовет его Пламенем.* * *
— Так вашу!.. — Скрипач отвернулся от трех озабоченных лиц, от шести испуганных глаз, от судорог нарастающей паники. Осмотрел почву. — Стойте здесь, — приказал он панцирникам. — Нет, не так. Курнос, отыщи Бутыла. Острячка, вместе с Поденкой усиленно охраняйте их палатку. Никого не пускать. Поняли? Солдаты величаво закивали. Курнос неуклюже пустился исполнять приказ. Со всех сторон сворачивался лагерь. Палатки падали, шесты выдирались из каменистой почвы. Солдаты кричали, жаловались и ругались между собой. В прохладном утреннем воздухе повисли пряные ароматы кухонь. Рядовые двух ближайших взводов неловко переглядывались, не находя ответов. Они спали. Ничего не слышали. Взгляд Скрипача снова скользнул к палатке. Разрезана на полоски. Внутри — если такое слово теперь подходит — вспоротые матрацы. Но никакой крови. «Так вашу…! Гори оно огнем!» Он подавлял себя, чтобы не выругаться вслух. Скрипач принялся изучать землю, ища следы борьбы, следы от вытащенных наружу тел. Любые следы. Но ничто не привлекало глаз. Слишком испуган, чтобы сосредоточиться. Где же Бутыл, Худа ради? Острячка подошла к нему полузвоном ранее. Он вылез из палатки и наткнулся на нее, стоящую с выражением ужаса на туповатом лице. — Пропали, сержант. — Что? Кто пропал? — Палатка порезана, но тел нет… — Острячка, о чем ты? Чья палатка? Кто пропал? — Наш сержант с капралом. Пропали. — Геслер? Буян? — Палатка вся порезана. Не порезана, заметил он, отправившись на стоянку Пятого взвода. Вспорота. Толстый брезент вспорот со всех сторон с каким-то фанатичным усердием. Геслера и Буяна нет, нет их оружия, доспехов. Причем пехота стоит со всех сторон, едва протиснуться можно между палатками, да еще путаница веревок и кольев… нет, бессмыслица какая-то. Он оглянулся: Бутыл и Курнос подходили к Поденке, а та растопырила толстые руки, преградив им путь словно засов на крепостных воротах. — Пусти их, Поденка — но больше никого не пускай. Пока что. Бутыл, сюда. — Что я слышу? Геслер и Буян дезертировали? Скрипач едва не ударил парня. Зашипел: — Никто не дезертировал, но слухи теперь поползут. Идиот. — Прости, сержант — слишком раннее утро, черт подери, думать не могу. — Лучше бы тебе проснуться, — буркнул Скрипач, указывая на палатку. — Поищи знаки в ней и вокруг. Кто-то должен был подойти к ней. Найдешь хоть каплю крови, скажи — только тихо, понял? Облизывая губы, уставившись на порванную палатку, Бутыл кивнул. Прошел мимо сержанта. Скрипач расстегнул и скинул шлем. Утер лоб. Сверкнул глазами на солдат соседних взводов. — Будите сержантов. Позаботьтесь, чтобы через ваш кордон никто сюда не проскочил! Солдаты повскакивали. Скипач знал, что новость о его болезни пронесется по рядам. Он уже несколько дней трясется от лихорадки. Стоять рядом с Аномандером Рейком было, вспомнил он, не очень приятно… но сейчас намного хуже. Ему не нужна Колода Драконов, чтобы понять случившееся. К тому же в Колоде не найти карты Консорта Тьмы. По крайней мере, ему известной карты… хотя иногда силы обретают такую мощь, такую интенсивность, что могут стереть краски с какой-нибудь из младших карт и присвоить ее себе. Возможно, так и случилось — однако он не хотел выяснять. В любом случае его слабость напугала людей — чертовски несправедливо, но так оно случилось и ничего сделать нельзя. Он хотя бы встал на ноги — и уже видит во многих глазах нескрываемое облегчение. «Чем старше становлюсь, тем чувствительнее талант — если это можно назвать талантом. Предпочтительнее слово „проклятие“. А теперь Рейк взял и убил себя. Невероятно. Безумно. Драгнипур разбит. О да, Рейк и Худ позаботились, чтобы большая часть скованных чудовищ была уничтожена. Чудная сделка, да уж. Скованные души и свора жутких прихвостней Худа — все скормлены Хаосу. „И мертвый будет спать, и сон продлится вечно“. Аминь». Он вцепился пальцами в бороду. «Их утащили. Прямо из середины треклятой армии. Геслер. Буян. Почему они? О, не глупи, Скрип. Их закалил Горн Тюрллана. Оба властители. Подумаем об этом. Геслер — он может отвесить такую плюху, что даже бог зашатается. Буян разрубит мечом сразу троих, когда достаточно обезумеет. Но… ни капли крови…» — Нашел каплю крови, сержант. — Бутыл вдруг оказался рядом. Он опустил голову и почти шептал. — Всего одну? — Ну, может, две слившиеся. Три? Густая и пахнет. Скрипач скривился: — Пахнет? — Не человеческая кровь. — О, великолепно. Демон? — Скорее… ризана. — Ризана? Не время для шуток, Бутыл… — Я не шучу. Слушай. Ни одного отпечатка, кроме оставленных солдатами — а мы знаем, не солдаты ведь вломились в палатку и похитили двух человек. Если только у них были когти длиной в меч, ведь палатку разрезали когтями. Лапищи должны были быть громадными. Еще страннее, сержант, что… — Постой. Дай подумать. «Ризаны? Летают в ночи, едят насекомых, мелких мышей…» — Крылья. У них крылья, чтоб меня! — Оно пришло с неба. Разумеется, это теперь очевидней крови на глазах. Вот почему нет следов. Прыгнуло прямиком на палатку… — Кто-нибудь услышал бы. По крайней мере, когда Гес и Буян начали бы орать. — Да, эта часть к головоломке не подходит. — Продолжай. — Скрипач подошел к Курносу. — Еще одно путешествие. Найди капитана Фаредан Сорт и, может, еще кулака Кенеба. И Быстрого Бена — да, его найди первым и пришли сюда. И слушай, Курнос — ни слова насчет дезертирства. И так болтовни хватает. Геслер и Буян не сбежали. Их похитили. Курнос покачал головой: — Мы ничего не видели, не слышали, а я ведь легко просыпаюсь. До глупого легко. — Полагаю, всё заглушило какое-то колдовство. А у демона были крылья. Подхватил их и унес в ночь. Давай, иди. — Сейчас. Быстрый Бен, Сорт и потом Кенеб. — Правильно. — Сержант повернулся и увидел, как Бутыл встает на четвереньки и поднимает край брезента. Присел рядом. — Что такое? — Все воняет, сержант. Пощупайте ткань. Маслянистая. — Это для водонепроницаемости… — Не то. Эта гадость пахнет как подмышки ящерицы. Скрипач уставился на Бутыла, гадая, когда этот дурак успел сунуть нос в подмышку ящерицы — и решил, что на некоторые вопросы лучше не искать ответа. — Энкар'ал? Возможно, но он должен был быть большим и старым. Самка? И он каким — то образом сумел обхватить им пальцами рты или шеи. — Гес и Буян мертвы, — прошептал Бутыл. — Тихо, я еще не додумал. Не могу припомнить энкар’ала, способного унести взрослого мужчину. Значит, Локви Вайвел? Драконья ручная собачка? Ни шанса. Самец энкар’ала весит больше вайвела. И они летают стаями — тучами, кажется, так это называется… если дюжина спустилась и быстро ворвалась… может быть. Но всё это хлопанье крыльев… нет, кто-то обязательно услышал бы шум. Итак, не вайвел и, наверное, не энкар’ал. Что остается? Бутыл выкатил глаза: — Дракон? — Драконы пахнут как подмышки ризан? — От какого Худа мне знать? — возмутился Бутыл. — Тише. Извини. — Тоже не годится, — сказал чуть погодя Бутыл. — Разрезы на палатке — слишком маленькие для когтей или зубов дракона. И если бы дракон спустился, почему не схватить сразу всё? Палатку, людей, постели, всё вообще? — Хорошая мысль. Значит, так и остается гигантская ризана? — Я просто сказал, на что похож запах, сержант. Не имел в виду настоящую ризану, путь они здесь немного больше наших. — Если бы не крылья, — пробурчал Скрипач, — можно было бы думать о К’чайн Че’малле. — Они вымерли сто тысяч лет назад. Может, еще раньше. Даже те, с которыми Еж дрался под Черным Кораллом — они были неупокоенными, так что пахли, наверное, склепом, а не маслом. Быстрый Бен протолкался сквозь собравшуюся толпу. — Курнос рассказал такое… черт, они с котом дрались или что? — Похищены, — сказал Скрипач. — Кем-то с крыльями. Таким большим, что схватило обоих и без единого звука, Быстрый. Пахнет магией… — То есть ящерицей, — вмешался Бутыл. — Поглядите на это, Верховный Маг. Быстрый Бен протянул руку; Бутыл передал ему кусок ткани. — Ящерицы, Бутыл? — Чуете масло? — К’чайн Че’малле. — У них нет крыльев, — возразил Скрипач. Но Быстрый Бен щурился на небо. Он сказал чуть слышно: — У некоторых есть. — Но никто о такой твари не слыхивал! — Масло подобно дыханию дракона, Скрип. Только не такое ядовитое. Он спустился, обрызгал палатку и ушел вверх. Субстанция просочилась внутрь. Ты мог бы ухватить их головы и стукнуть друг о дружку, и ни один не проснулся бы. Тогда он вернулся, разрезал ткань, чтобы не срывать палатку, и взял обоих. — Вы не можете знать… — начал Бутыл, но тут же замолчал, глядя на Скрипача. «Быстрый Бен. Ты, змееглазый юркий всезнайка, ублюдок из какой-то семиградской помойной дыры. Никогда тебе не доверял, даже когда приходилось. Ты такое знаешь, а почему я…» Бутыл взорвался: — Быстрый! Струнки, которые вы привязали — они ведь не оборваны? Тогда они еще живы, да? Вы привязали к ним струнки, не так ли? — Ты полегче, — лениво моргнул Быстрый Бен. — Слишком их много. Трудно было сосредоточиться, и я их обрезал. Что мне до Геса и Буяна? — Врешь! — Иди назад к взводу, Бутыл, — приказал Скрипач. — Помоги Тарру в подготовке к маршу. — Сержант! — Вон отсюда, солдат. Бутыл колебался. Потом, предостерегающе помотав Быстрому Бену пальцем, ушел. — Струны все еще гудят, Быстрый? — Слушай, Скрип. Я их обрезал, как и сказал… — Даже не пытайся. — Да, ну ты же не Вискиджек, верно? Не обязан отвечать. Я Верховный Маг, и это означает, что… — Что мне придется обращаться напрямую к Адъюнкту? Или изволишь повернуться к нам передом, флюгер эдакий? Сколько ты сможешь удерживаться не пукая, Быстрый? — Ладно. Они живы. Только это и знаю. — Недалеко? — Нет. Ассасин Ши’гел может пролететь за ночь двести лиг. «Кто? Да ладно». — Почему их двоих? — Без поня… — Слышал, Адъюнкт последнее время хуже проклятого дракона. — Отлично. Воображаю, что они кому-то нужны. — Шигрелу, ассасину К’чайн Че’малле, нужны Геслер и Буян? — Ши’гелу. Но не нужно глупить. Не так все просто. Его послали их найти. — Кто? Быстрый Бен облизнул губы, отвел глаза. — Очевидно, Матрона. — Матрона? Матрона К’чайн Че’малле? Настоящая живая дышащая Матрона К’чайн Че’малле? — Потише, ты! Люди смотрят! Мы могли бы… Шлем Скрипача ударил Верховного Мага в висок. При виде падающего грудой колдуна Скрипач испытал самое блаженное переживание всей жизни. Он отошел, засверкал глазами: — Верховному Магу Быстрому Бену необходимо пообщаться с богами! Ну, вы все, быстрее собирайтесь — мы выходим через ползвона! Давайте! Скрипач поджидал капитана Сорт и кулака Кенеба. Высказанные им угрозы насчет Адъюнкта теперь запустили клыки в собственный его загривок. Нужно поговорить с ней. Когда Быстрый Бен очнется, оказавшись загнанным в угол без возможности ускользнуть. Ему самому (тут он поглядел на бесчувственного ублюдка) вполне достаточно. «Никогда он мне не нравился. Я нуждался в нем, молился на него, даже любил. Нравится? Ни шанса. Козлорез, куклодел, душеглот. Наверное, еще Солтейкен или Д’айверс, если я могу судить. Вискиджек, слышал, с каким звуком он ударился о голову? Старый мой шлем? Мертвецы вокруг тебя заволновались? Вы вскочили, побежали к вратам? Смотрите на меня? Серж? Эй, вы, Сжигатели! Как вам?»* * *
Кулак Кенеб уехал из лагеря на самом рассвете, миновав красноглазых дозорных, и скакал на восток, пока солнце не разбило надвое горизонт. Натянул удила на небольшом взгорке, ссутулился в седле. Над конем поднимался пар, по неровной земле ползла туманная дымка. Воздух медленно прогревался. Перед ним простерлись Пустоши. Справа и чуть сзади смутно виднелись Сафийские горы, изрезавшие южный небосклон. Кенеб устал, но мучился от бессонницы. Именно он управлял Охотниками за Костями с самого ухода из Летера. Кулак Блистиг делал все возможное, чтобы избежать ответственности. Он пристрастился вечерами бродить среди солдат, рассказывая были о Собачьей Упряжке и падении под Ареном, как будто все уже не знали его историй наизусть. Пил вместе с ними и преувеличенно громко хохотал, изображая своего парня, забывшего о рангах. В результате солдаты смотрели на него с подозрением и презрением. У них друзей достаточно. Им не нужен кулак, раздающий у костра куски ветчины или посылающий по кругу кувшин. Подобные ночи должны быть редкими событиями — может, перед решительной битвой — но и тогда никто не должен забывать о положении офицера. Блистиг желает стать одним из них. Но он Кулак по рангу, а это означает отстраненность от рядовых. Он должен за ними следить, да — но прежде всего должен быть готовым отдать приказ, который исполнят без колебаний. От него ожидают руководства, черт подери! На утренних совещаниях Блистиг сидит насупленный, унылый, усталый. С трудом шевелит языком. Ничего не предлагает, а чужие идеи выслушивает то ли с неверием, то ли с прямым презрением. «Нам нужно нечто большее. Мне нужно нечто большее». Адъюнкт вправе ожидать, что на марше армией будут управлять кулаки. У нее есть и другие темы для размышлений, какими бы они ни были (лично Кенеб даже близко не догадывается, о чем она думает. Никто не догадывается, даже Лостара Ииль). У него есть двое подкулаков, командующих регулярными войсками — пехотой, застрельщиками, разведчиками, лучниками — и Кенеб обнаружил, что стал слишком связанным проблемами организации их сил. Разумеется, у них достаточно трудностей. Но ведь это офицеры — ветераны, прошедшие много военных компаний, и Кенеб всецело полагается на их опыт (хотя временами и чувствует себя как юный капитан под опекой подрезанного крыла старого сержанта). Вряд ли Утка и Клянт говорят за его спиной много хорошего. «Да, вот вам правда. Я хороший капитан. Но сейчас я далеко вышел за пределы компетентности, и все это видят». Пустоши выглядят недоступными. Гораздо менее подходящими для жизни, чем худшие земли Семиградья — между Ареном и Рараку или к северо-западу от стен И’Гатана. Он составил короткий список ведунов и ведьм, чья магия позволяет отыскать съедобные растения, мелких животных, насекомых и так далее даже в самых скудных землях. И воду. Чтобы растянуть запасы, им придется хорошенько потрудиться над добавкой к солдатскому рациону. Но жалобы уже слышны. «Эти Пустоши, Кулак, правильно названы. Даже земля под ногами досуха высосана. Находить пищу всё труднее». «Делайте что можете. О большем не прошу». Более бесполезного ответа нельзя ждать от офицера; что самое мерзкое, так воспоминание о таких же ответах, которые он слышал от командиров все годы службы. В конце концов он понял, какую беспомощность они зачастую испытывали, вынужденные иметь дело с неразрешимыми проблемами, не поддающимися контролю силами. Говори что можешь, но старайся при этом выглядеть уверенным и ободрять окружающих. Никто не покупается, все всё знают… Да, он начал понимать бремя командования. Так часто говорят бездумно и даже с презрением. «Но что вы можете знать о бремени? Кончайте скулеж, сэр, пока я не провел ножом то вашему тощему горлу. Что может знать Блистиг о Вихре? Он суетился за стенами Арена, командовал скучающим гарнизоном. Но я был в самом центре. Полумертвым от ран меня нашел Калам Мекхар. Минала, сестра, где ты теперь? Не напрасно ты от него отвернулась?» Кенеб покачал головой. Мысли его разбредались, усталость брала свое. «Что так угнетает меня? Да, вспомнил. Армия. Без ненависти как армия может действовать? Не сомневаюсь, нужно и другое: уважение, долг, скользкие идеи „чести“ и „мужества“, а превыше всего — товарищество солдат, взаимная ответственность. Но разве ненависть не важна? Бесполезные офицеры, неразумные приказы, всеобщее убеждение, что в высшем командовании собрались одни некомпетентные идиоты. Но это и означает, что мы едины — мы все пойманы в ловушку раздувшейся „семьи“, где все правила поведения то и дело нарушаются. Наша семья привыкла отвечать насилием на всё. Удивляться ли, что мы так сконфужены?» Услышав стук копыт, он обернулся и увидел летящего к нему солдата. «Что там еще?» Хотя знать ему не больно-то хочется. Еще дезертирства — настоящие или притворные — и он услышит хруст ломающегося спинного хребта. Звук, которого он боится больше всего — ведь он будет означать полнейшую его неудачу. Адъюнкт дала всего одно задание, он оказался неадекватным, в результате чего вся армия Охотников разваливается. Блистига нужно отодвинуть. Он знает множество офицеров, достаточно твердых для роли кулака. Фаредан Сорт, Ребенд, Рутан Гудд, Добряк. «Добряк, вот это идея. Самый старший. Вселяет в солдат изрядный ужас. Блистательно упрям. Да, Добряк. Пора довести до сведения Адъюнкта…» Гонец осадил коня: — Кулак, Адъюнкт требует вашего присутствия в лагере Пятого взвода Девятой роты Восьмого Легиона. Несчастный случай. — Что за случай? — Не знаю, сэр. Капитан Ииль не сказала. Кенеб глянул на восходящее солнце и на то, что оно озаряет. «Пустоши. Даже название заставляет кишки переворачиваться». — Так едем, Пучень. А по дороге повеселим друг друга новыми рассказами о старшем сержанте Прыще. Улыбка разрезала надвое круглое, покрытое шрамами и оспинами лицо солдата. — Да, сэр. У меня их много. Они послали лошадей в галоп.* * *
Передав приказы Скрипача, Бутыл вернулся в расположение Пятого взвода. Вокруг лагеря стоял кордон, и ему пришлось воспользоваться именем сержанта, чтобы пробраться внутрь. У костра сидели три необычайно задумчивых панцирника. Скрипач стоял у неподвижно простертого тела Быстрого Бена. Бутыл в тревоге побежал к ним. — Что случилось? Он пытался искать?.. — Ты снова здесь? Я тебя отослал, солдат… — Плохая идея, сержант. Не нужно было позволять Бену делать хоть что… — Почему? Бутыл указал на землю: — Вот почему. Он еще жив? Лучше бы так. — Да. Что там насчет избегания магии, Бутыл? — Мелкие фокусы сойдут. Еда, вода и так далее. Но я даже не думаю о чем-то большем. Во-первых, Пустоши будто посыпаны отатараловой пылью. Колдовать здесь — что зубы себе рвать. Почти во всех местах. Но есть места, в которых всё… гм… совсем наоборот. — Погоди, солдат. Говоришь, в иных местах магия течет легко? Почему раньше не рассказывал? Наши ведуны и ведьмы уже чуть живы… — Нет, не так, сержант. Не места, а обитатели. Или, скорее, явления. Властители, сочащиеся мощью. — Бутыл махнул рукой в сторону востока. — Вон там, просто… ну, не знаю. Прохаживаются там. Истекают, гм… энергиями. Да, мы могли бы питаться, сержант, но для этого нужно подойти ближе, а это плохая идея. Быстрый Бен застонал. Бутыл нахмурился, глядя на Верховного Мага: — Это что там, на голове — шишка? — Как близко до ближайшего «явления», Бутыл? — Я чую одного. Т’лан Имасса. — Вот как. — Слово упало холодно, безжизненно. — Еще далеко, — торопливо добавил Бутыл. — В двадцати лигах вокруг нас нет никого. Насколько я знаю. Иные властители хорошо умеют скрываться… — Ты летал туда, Бутыл? Как часто? — Ни разу. Там страшно. В темноте то есть. — Бутыл уже начал сожалеть, что вернулся. «Что со мной такое? Сую нос в каждую чертову дыру, и если оттуда слишком дурно пахнет, что делаю? Нахожу другую дыру и сую нос туда. А они все воняют… но, можете ли вообразить, у меня такая привычка. И я от нее не избавлюсь никогда. Боги, Бутыл, послушал бы ты себя…» Быстрый Бен сел, схватился за голову. — Что? — спросил он. — Что? — Падение, Верховный Маг, — сказал Скрипач. — Падение? — Да-а, думаю, вас поразила некая мысль. Быстрый Бен сплюнул и осторожно потрогал висок. — Необычайная мысль, должно быть, — пробормотал он. — Так поразила, что ничего не помню. — Бывает. Слушай, Бутыл. Буяна и Геса украл не Т’лан Имасс. Это сделал тот, К’чайн Че’малле. — Погодите, — воскликнул Быстрый Бен. — Кто говорит о Т’лан Имассе? — Я, — ответил Бутыл. — А об крылатом К’чайн Че’малле говорили вы. Скрипач фыркнул: — Не сомневаюсь, Адъюнкт расскажет нам о клятых Форкрул Ассейлах. Кто остается? О, Джагуты… — Несколько дней… — сказали Бутыл и Быстрый Бен хором и замолчали, переглядываясь. Лицо Скрипача покраснело. — Вы, ублюдки, — зашипел он сквозь зубы. — Оба! За нами охотится Джагут? — И не один, — пояснил Бутыл. — Я насчитал четырнадцать. Каждый — целый ходячий арсенал. Но не думаю, что они выслеживают нас, сержант… хотя, возможно, Верховный Маг знает больше. Скрипач глубоко вцепился пальцами в бороду и казался готовым выдирать себе волосы клочьями. — Ты доложил обо всем Адъюнкту, Быстрый? Верховный Маг скривился, отводя глаза: — Я сдался. Ее ничем не удивить, Скрип. Она как будто всё заранее знает. — Бутыл, были намеки на К’чайн Че’малле? — Если подумать, — признал Бутыл, — среди крылатых тварей — риназан, плащовок — царит необычное возбуждение. Чешуйчатые крысы скапливаются в кучи и бегут по безумным путям, словно пытаются за кем-то следовать. О да, я уловил запахи в ветре, но думал, это драконий. Не знаю, как пахнут К’чайн Че’малле. Быстрый Бен бросил Бутылу обрывок брезента. — Вот, нюхай. Тряпка упала к ногам Бутыла. — Правильно, — сказал он, глядя на нее, — маслянистые ящерицы. — Драконий, — произнес Скрипач. — Об этих забыл. Мы его знаем, Быстрый? — Меня спрашиваешь? Нюхач у нас Бутыл. — Тебя спрашиваю. Ну? Колдун уклончиво ответил: — Да, пустили мы одному кровь в Летерасе. — Муху от дерьма так просто не отгонишь, — буркнул Бутыл, смело выдержав грозные взоры собеседников. — Смотри. Пустоши бесплодны, но не пусты, сержант. Готов биться об заклад: Верховный Маг знает, почему там такая толпа. На деле, — добавил он, — думаю, ты тоже знаешь. Та свинья, которую ты всем подложил на чтении… и то, что тебя сразило через несколько дней… кто-то появился и ты, наверное, даже знаешь кто… — Бутыл, — оборвал его Скрипач, — многое ли ты на самом деле хочешь узнать? Не я ли говорил тебе: держи голову пониже? Но вот ты здесь, и сюда идут Адъюнкт с Ииль. Я отсылал тебя во взвод не без причины. Надо было слушаться. Теперь слишком поздно.* * *
Кенеб отослал Пучня заканчивать свертывание шатра и въехал в расположение Девятой роты. Солдаты замолкали и смотрели на проезжающего командира. Обычных шуточек слышно не было, и Кенеб догадался: слухи о «несчастном случае» с Геслером просочились в ряды. Что бы там ни случилось, выглядело это плохо. «Было бы приятно получить хорошую весть. Разнообразия ради. Верховный Маг открыл садок, ведущий прямиком туда, куда желательно Адъюнкту. Милый садок, поля качающихся цветов, олени резвятся и сами падают замертво к ногам, едва мы проголодаемся. Вода? Нет, там винные реки. По ночам земля становится мягче подушки. Чудесно! О, и когда мы там покажемся, враг поглядит и побросает оружие. Пошлет за фургонами, нагруженными в королевских сокровищницах. А женщины! Как…» — Кенеб! Он повернул голову, увидев выезжающего из боковой улочки Блистига. Офицер пристроился рядом. — Утро обернулось Худовой дыркой, Кенеб. Что еще слышно? — О чем? Меня вызвали в Девятую, Пятый взвод. Больше ничего не знаю. — Геслер и Буян дезертировали. — В глазах Блистига что-то блеснуло. — Смехотворно. — Слово разошлось, уже вся армия знает. Она ее теряет, Кенеб, и если меня спросишь — как раз пора. Мы не выдержим похода через эти Пустоши. Надо распустить армию. В Летерасе мне понравилось — а тебе? — Геслер и Буян не дезертировали, Блистиг. — Ты сказал, что ничего не знаешь… — Зато знаю эту парочку. Крепки как горы. — Они сбежали, Кенеб. Очень просто… — Вас звали на совещание? — Официально — нет. Но, кажется, дело касается всей армии. — Оно касается одного из взводов роты моего подчинения, Блистиг. Сделайте одолжение, скачите назад быстрее черта и наведите порядок в вашем легионе. Если будут приказы, помощники Адъюнкта вам передадут. Пожелай она вас видеть — вызвала бы. Лицо кулака омрачилось: — Ты стал настоящим говнюком, Кенеб. В Летерасе не поселяйся, для нас двоих одного города мало. — Езжай прочь, Блистиг. — Когда нас распустят, берегись. — Если этот день настанет, тебе не выйти из шатра. Порвут на куски. — Говори что хочешь. Я составлю рапорт. А когда приду за тобой, мои будут ступать по пятам. Кенеб поднял брови: — Рапорт? Шутишь, Блистиг? Ты одна ходячая шутка. Убирайся с глаз моих… — И не надейся. Я иду к Адъюнкту поговорить. — И о чем? — Мое дело. Они подъехали к ограждению. Солдаты расступились. В круге ждало чреватое неприятностями общество. Кенеб увидел Тавору, Ииль и Быстрого Бена, Скрипача и Бутыла. Взор упал на разорванную палатку. Выглядело всё невесело. Он спешился. Солдат Восемнадцатого взвода подошел и принял поводья. — Спасибо, капрал Ребро. — Кенеб помедлил. — Думаете, нам еще нужен кордон? — Только внутреннее кольцо стоит на страже. Остальные глазеют. — Позовите вашего сержанта. — Слушаюсь, сэр. Ухмылявшийся Блистиг прошел мимо, направляясь к Адъюнкту. Сержант Восемнадцатого оказался около Кенеба. — Кулак. Плохие тут новости. — Так я слышал, Впалый Глаз. Ну-ка, найдите всех сержантов, которым подчиняются эти солдаты. Хочу, чтобы их здесь не было. Хочу, чтобы они подготовились к дневному переходу. Скажите, если я отсчитаю сто ударов сердца и увижу толпу на прежнем месте — лучше бы им оказаться под пяткой Худа. Понятно, сержант? Уроженец Генабариса моргнул: — Да, Кулак. — Отдав честь, он ворвался в толпу, сразу же начав выкрикивать приказы. Капрал Ребро ухмыльнулся: — Остальные не понадобятся, сэр. Кулак, никогда не видел я сержанта злобнее. — К делу, капрал. — Да, Кулак. Кенеб подошел к пестрому сборищу — о, все эти слишком хорошо знакомые лица, унылые мины… глаза Адъюнкта пусты, рот поджат, она слушает речи Блистига. Не успел Кенеб услышать разговор, как Тавора подняла руку в перчатке, прерывая Блистига. — Кулак Блистиг, — сказала она, — разве время для просьбы об увеличении порций рома? — Адъюнкт, Восьмой легион, похоже, готов сломаться. Я просто желаюобеспечить свой… — Достаточно, Блистиг. Немедленно возвращайтесь к легиону. — Хорошо, Адъюнкт. Но… кто бы мог подумать, что дезертируют даже эти двое. — Он отдал честь — и был вынужден так и стоять с поднятой рукой, ибо Тавора не реагировала. Глаза ее были по-прежнему пусты и безжизненны. Когда пауза стала слишком уж неудобной, она ответила, превращая салют в какой-то пренебрежительный жест, словно отрясала соринку с плаща. Побледневший Блистиг резко развернулся и отошел к лошади — чтобы обнаружить, что животное ушло прочь, ведь никто не позаботился держать его под уздцы. Кенеб хмыкнул, глядя на его растерянность: — Вот это рапорт. — Не мой легион, — бросил тот. — А тебе нужно потолковать с солдатами о правилах приличия. — Малазанская армия прежде всего требует приличий, но ожидает уважения. Потеряйте уважение — и приличия тоже куда-то пропадут. — Помни, я за тобой слежу. — Лучше поймайте лошадь, Блистиг. Адъюнкт поманила Кенеба. — Кулак. Кажется, охрана нашего лагеря оказалась прорвана. — Они точно пропали, Адъюнкт? Женщина кивнула. — Не могу представить, как кто-то проник в лагерь так глубоко. Или это были свои — но тогда где трупы? Не понимаю, Адъюнкт. — Верховный Маг утверждает, что нападавший был ассасином Ши’гел из К’чайн Че’малле. — Кем? — Иногда, — вмешался Быстрый Бен, — они отращивают крылья. Они личные убийцы Матроны, Кулак. И один упал с неба и украл обоих. — Ради чего? Чтобы съесть? Почему никто не издал и звука? — Они были избраны. Нет, не имею понятия почему. Кенеб пытался хоть что-то понять. Поглядел на Скрипача. Сержант выглядел жалко. Ну, ничего нового… — Геслер и Буян, — проговорил он, — были совсем не обычными морпехами. — Не ближе к Властителям, — сказал Быстрый Бен, — чем любой в армии. — Тогда крылатый ассасин придет за другими? — спросил Кенеб, обращаясь сразу ко всем стоявшим перед ним. Скрипач хмыкнул. — Проклятие, первый разумный вопрос. Вы правы. Почему ограничиваться ими? — Проблема в том, — сказал Быстрый Бен, — что мы не имеем понятия, зачем Че’малле Геслер и Буян. — И не знаем как узнать, — добавил Бутыл. — Понимаю. Ну, как нам защититься от грядущих нападений? Верховный Маг? — Поглядим, что мне удастся придумать, Кулак. — Один в каждом взводе будет дежурить с арбалетом всю ночь, — сказал Кенеб. — Может, это бесполезно, но хотя бы что-то для начала. Адъюнкт, если солдаты будут думать, что каждый может пропасть в любой момент и против этого нет защиты… начнется мятеж. — Верно, Кулак. Я прослежу, чтобы все получили такой приказ. — Тавора повернулась. — Капитан Ииль, скачите к летерийцам и сообщите о наших потерях. Ничего не утаивайте от командора Брюса Беддикта. Доложите и о наших догадках. Когда Лостара уже разворачивалась, Быстрый Бен сказал: — Капитан, позаботьтесь, чтобы присутствовала Атри-Цеда Араникт. Она кивнула и ушла. Адъюнкт подошла к Кенебу ближе. — Кулак. Нам нанесена рана. Она может оказаться глубже и опаснее, чем мы способны вообразить. Будьте уверены, я приложу все старания к поиску Геслера и Буяна, но понимайте также, что поход должен продолжаться. Нужно удержать армию от распада. — Да, Адъюнкт. Но у нас есть другая проблема. Она, прямо скажем, недавно здесь побывала. Ее взор был твердым. — Я понимаю, Кулак. Я знаю также, что вследствие этого на вас упало дополнительное бремя. Вопрос будет решен очень скоро. А пока что нужно позаботиться, чтобы утихли слухи о дезертирстве Геслера и Буяна. Правда настолько неприятна, что никто не подумает, будто мы лжем. Созовите ваших офицеров, Кулак. — Она поглядела на мага. — Сделайте что можете для нашей защиты. — Сделаю, Адъюнкт. — И найдите их, Быстрый Бен. Мы не можем потерять других опытных солдат. «Не нужно и говорить, что тогда армия порвет цепи при первом опасном мгновении. Даже сейчас порыв холодного ветра способен нас повалить. Геслер и Буян, вы проклятые идиоты. Наверное, кости кидали в своей прокисшей палатке — вы же непутевые, как двое братьев. А теперь вас нет, и в моей роте морской пехоты образовалась огромная дыра. Не могу и надеяться, что она заполнится». Адъюнкт и Верховный Маг удалились. Скрипач с Бутылом подошли поближе к Кенебу. — Огонь, сэр. Кенеб нахмурился на Скрипача: — Простите? — Это огонь. Через который они прошли. Хорошенько подумав, я засомневался, что крылатый ящер сюда вернется. Утверждать не стану… но есть такое чувство, что мы его больше не увидим. Их — тоже. — Вы сказали Адъюнкту? — Всего лишь чувство, сэр. Этой ночью пошлю Бутыла. Поглядим, что он найдет. Казалось, Бутыл оцепенел от подобной перспективы. — Сообщите, что он откроет, сержант. Немедленно — не ждите утра. Все равно мне не уснуть. — Знаю такое чувство, сэр. Как только, так сразу. — Хорошо. Идите же. Я прикажу распределить людей Геслера… кстати, почему бы не взять одного и вам? Выбирайте, Скрип. — Подойдет Курнос. У него за толстой костью спрятан ум. — Уверены? — Я послал его вызвать нескольких человек в определенной последовательности. И повторять дважды не пришлось, сэр. — Но он из тяжелых? — Да, но иногда тяжелые пехотинцы не так плохи, как выглядят. — Я над этим подумаю, Скрипач. Ладно, берите его. Свободны.* * *
Вестовой Хенар Вигальф шел по широкому проходу между аккуратными рядами палаток летерийцев. Хотя он был кавалеристом, земля содрогалась при каждом его шаге; вряд ли возникли бы споры, кто самый высокий и широкоплечий солдат в войске Брюса. Шествуя к штабу, он привлекал заинтересованные взгляды. Он ведь не на своем громадном коне, не скачет буйным галопом, заставляя людей разбегаться; один вид пешего Вигальфа вызывает потрясение, не говоря уже о том, что он направился в сердце лагеря. Вигальф всегда ненавидел толпы. Вероятно, вообще ненавидел людей. А может, и весь мир. В двух шагах за ним тащился корнет-улан Оденид, приписанный к отряду командующего как почтарь. Уже давно единственной задачей его стало отыскивать различных солдат и волочить к Брюсу Беддикту. Командующий вел с ними долгие, напряженные беседы. Были вовлечены все подразделения армии. Оденид слышал, что чаще всего Брюс расспрашивает о Пустошах, собирая слухи, старые сказки и смутные легенды. Сильнее всего удивляла невероятная память Брюса Беддикта на имена и лица. В конце дня он призывал писца и диктовал полный список обслуги и солдат, с которыми говорил. Называл возраст, место рождения, подробности послужного списка и даже семейной истории, о которой расспрашивал, добавлял всё, что солдат знал (или считал, что знал) насчет Пустошей. Братья Беддикт, думал Оденид, совсем не люди. Похоже, обоих боги коснулись. Не вернулся ли Брюс из мертвых? Не он ли единственный, кроме того Тартенала, победил Императора Тысячи Смертей? Хенара Вигальфа вызвали для беседы, но не только, подозревал Оденид. Утром в лагерь прискакала офицер Охотников за Костями. Что-то стряслось. Одениду по рангу не полагалось прохлаждаться внутри командного шатра, а круг приближенных командующего не отличался разговорчивостью. Но, какая бы там ни была новость, она отложила поход на половину дня. Малазанка еще внутри, тайно беседует с Брюсом и Цедой — или так было, когда он призвал почтаря и приказал привести Хенара Вигальфа. «Или мне кажется, что его зовут именно так. Высокий, с предками из Синей Розы. В обозе ведут десять породистых лошадей, способных его нести — припоминаю, это семья заводчиков. Еще он спит на правом боку и мочится, стоя на одной ноге. Да-да, именно его». Последние слова заставили Оденида улыбнуться. «Богами тронутый. Брюс ведь даже еще ни разу не встречался с Хенаром».* * *
Хенару пришлось присесть, что никогда не улучшало его настроения. Есть причины жить под открытым небом, важные причины; даже хлипкие брезентовые или шелковые стенки шатров давят на него. Ему пришлось успокаивать дыхание, подавляя нарастающую панику. Двое адъютантов провели его через внутренние комнаты. Хенар старался не замечать их. Стены сами по себе неприятны, но собравшиеся внутри и так тесных закутков люди — еще хуже. И Хенар заперт среди них. Они крадут его воздух. Так пусть будут благодарны, что он еще не сломал им шеи. Вот вам проблема армий. Слишком много народа. Даже относительно открытый лагерь с окопами, угловыми бастионами и широко расставленными рядами палаток наводит на него дикое отчаяние. Когда его посылают в такие лагеря, он скачет как безумный, чтобы пронестись по территории, вручить послание и как можно скорее покинуть проклятое место. Командор Брюс сидел в складном кресле, Атри-Цеда Араникт стояла слева от него. В другом кресле малазанская женщина-офицер скрестила ноги, явив взору сильное, мускулистое бедро — его глаза пробежались по изящной округлости, и дыхание сразу стало ровнее. Еще миг — и он посмотрел ей в лицо. Брюс ждал, когда внимание здоровяка вернется к его персоне. Этого не происходило. Хенар Вигальф пялился на Лостару Ииль, словно никогда раньше не видывал женщин… хотя можно сказать в его оправдание, что это была прекрасная женщина. Но даже… Брюс прокашлялся. — Вестовой Хенар Вигальф, благодарю что пришли. Глаза мужчины устремились на Брюса — и тут же ускользнули. — Как приказано, господин. — Если вы уделите внимание… Хорошо. Вы были приписаны к гарнизону Дрены во время овлийской компании. Верно? — Да, господин. — Вы были связным для уланов Синей Розы, роты, в которой некогда служили. — Да господин. Брюс наморщил лоб: — Нет, так не пойдет. Вестовой, могу я представить вас капитану Лостаре Ииль, помощнице Адъюнкта Таворы из Охотников за Костями? Капитан, это вестовой Хенар Вигальф. Хенар, обученный придворному этикету Синей Розы, встал на колено и склонил голову. — Капитан, я польщен. Ииль взглянула на Брюса, высоко поднимая брови. Тот покачал головой, ибо и сам был озадачен. По его сведениям, капитан не относилась к знатному роду и уж конечно не несла королевской крови. Она мешкала, явно чувствуя себя неудобно. — Прошу подняться, Хенар. В следующий раз хватит и обычного салюта. Он выпрямился. — Как прикажете, госпожа. — Теперь, — произнес Брюс, — можем мы продолжить? Хенар с видимым усилием оторвал взор от Лостары и кивнул: — Разумеется, господин. — Во время последней компании овл — изменник по кличке Красная Маска проник в Дрену. Пролилась кровь, во время преследования солдаты гарнизона попали в засаду. Пока все верно? — Да, господин. — Были рапорты о двух демонических тварях, служивших Красной Маске как телохранители. — Да, господин. Ящеры на двух ногах, бегающие быстро как лошади, господин. Их видели, о них докладывали и во время самой кампании. Атри-Преда включила отчет о них в донесения, пришедшие после первой большой битвы. Но новых донесений не последовало. — Вам случалось знать солдата по имени Гордый? — Нет, господин. — Овл по рождению, но воспитанный семьей в Дрене. Он попал к ним достаточно подросшим, чтобы помнить множество овлийских легенд, описывавших древнюю войну с армией подобных существ. Овлы не победили, но война окончилась уходом демонов на восток, в Пустоши. Прежде враги, ныне союзники? Такое возможно. Мы знаем, что случилось с Красной Маской? Он еще жив? — Господин, считается, что он мертв, ведь овлов больше нет. — Но прямых доказательств нет. — Да, господин. — Спасибо, Хенар Вигальф. Можете идти. Вестовой отсалютовал, снова глядя на Лостару Ииль, и ушел. Малазанка выдохнула: — И что? — Прошу принять мои извинения. В моей армии женщин несколько меньше, нежели в вашей. Это не политика, просто летерийские женщины более склонны выбирать иные профессии. Возможно, Хенар не… — Понимаю, Командор. Простите, что прервала вас. Нужно сказать, он человек впечатляющий, так что не извиняйтесь. — Она расправила ноги, встала. — В любом случае, сэр, упомянутые ящеры вполне подходят под описание К’чайн Че’малле. Это были живые экземпляры, не выходцы из мертвых? — Никаких свидетельств обратного не существует. В первой битве они получали раны. Лостара кивнула: — Тогда Быстрый Бен, похоже, был прав. — Прав. — Брюс распрямил спину, поглядел на высокую женщину. — Был некогда бог… я знаю его имя, но оно сейчас не важно. Что важно, так это где он обитал — в месте, которое мы ныне зовем Пустошами. Он там жил и там умер. Жизнь его была похищена силой, магией, исходившей от К’чайн Че’малле… кстати, я никогда не слышал о такой цивилизации, но в памяти бога есть их имя и разрозненные… образы. — Он покачал головой и не сразу продолжил: — Возможно, эта сила… — он бросил взгляд на Араникт, — является одним из садков, принесенных вами, малазанами. Или был произведен некий ритуал. Его название — Аграст Корвалайн. Он украл жизненную силу из самой земли, капитан. Фактически он и создал Пустоши, убив богов и духов земли, а также их поклонников. — Интересно. Адъюнкт должна об этом услышать. — Да, мы должны делиться знаниями. Прошу, капитан, поезжайте к Адъюнкту и передайте, что вскоре мы нанесем ей визит. — Немедленно, Командор. Скоро ли? — Давайте совместим его с обедом. — Тогда мне лучше поспешить, сэр. — Она отдала честь. Брюс улыбнулся: — Не нужно формальностей, капитан. Да, когда будете уходить, попросите одного из моих помощников зайти. — Обязательно. До встречи пополудни, Командор. Когда она покинула помещение, Брюс указал на опустевшее кресло. — Садитесь, Атри-Цеда. Вы как-то побледнели. Она нерешительно повиновалась. Брюс следил, как она нервно усаживается на самый край. Что же, начало положено. Полог зашелестел, в комнату вошел капрал Гинест и встал, выражая готовность служить. — Капрал, прикрепите Хенара Вигальфа к моей команде. Он должен будет сопровождать меня в числе свиты, когда мы отправимся на обед в малазанский лагерь. Подыщите подходящий плащ, сообщите ему, что отныне он корнет-улан. — Э… простите, Командор, но разве Вигальф не из Синей Розы? — Оттуда. И что? — Ну, военные уложения говорят, что солдат родом из Синей Розы недостоин любого командного ранга в регулярных силах Летера, господин. Только среди уланов Синей Розы такой солдат может дослужиться до лейтенанта, но не большего ранга. Так записано в условиях капитуляции после завоевания Розы, господин. — В том самом соглашении, что затребовало от Синей Розы лошадей и стремена, не говоря уже о создании уланской кавалерии? — Да господин. — И они прислали плохие стремена, не так ли? — Подлый трюк, господин, вот что это такое. Я удивляюсь, почему Король не настоял на подобающей репарации. — Можете сколько угодно удивляться, Гинест, вот только не таким осуждающим тоном. Что касается стремян, лично я рукоплещу хитрости Синей Розы. Месть вполне заслуженная. А насчет потолка повышения в летерийской армии скажу вот что: отныне каждый и всякий солдат армии Летера, невзирая на происхождение, имеет равные возможности повышения в ранге на основании заслуг и образцового служения государству. Пригласите писца, пусть немедленно это зафиксирует. Вы же, Гинест, должны спешить, ведь вам предстоит поймать Хенара вовремя, чтобы он вернулся на коне, полностью готовым сопровождать меня. Понятно? — Господин, высокородным офицерам не понравится… — Я узнал, что малазанская императрица устроила кампанию, избавившую ее армии от чинуш, купивших должности и привилегии. Знаете ли, капрал, как она этого достигла? Арестовала офицеров и либо казнила, либо сослала на рудники пожизненно. Думаю, очаровательное решение. Если знать моей армии станет мне докучать, я готов посоветовать брату сходное решение. Ну, можете идти. Помощник отдал честь и удалился. Брюс оглянулся, увидел на лице Араникт потрясение. — Ох, ладно вам, Атри-Цеда! Вы же не верите, что я стану советовать такое? — Господин? Нет, разумеется нет. Я и не думала… Гм, простите, господин. Простите. Бюс склонил голову набок и принялся ее разглядывать. — Что же тогда? А, вы, наверное, удивились, что я позволил себе сводничество? — Да, господин. Немного. — В первый раз за наше знакомство на лице Лостары Ииль появилось что-то живое. Что до Хенара… он вполне ей подходит, не думаете? — О да, господин! То есть… — У него явный вкус к экзотике. Но есть ли шанс? — Господин, не могу знать. — Но что вы думаете как женщина? Глаза ее забегали, к лицу прилила кровь. — Она увидела, что он восхищен ее ногами, господин. — И не изменила позу. — Я тоже заметила, господин. — Как и я. В комнате повисло молчание. Брюс изучал Араникт, а она осмеливалась смотреть куда угодно, лишь бы не в лицо командиру. — Ради Странника, Атри-Цеда! Пользуйтесь всем креслом. Сядьте удобнее. — Да, господин.* * *
Визгливый хохот Горлореза донесся из-за командного шатра. Снова. Поморщившись, Каракатица согнулся, подтащил к себе усеянную заклепками кожаную кирасу. Нет смысла влезать в проклятую штуку, пока они не выйдут наконец в поход. Однако она стала ржаветь. Нужно бы смазать. — Где ведерко со смазкой? — Вот, — сказал Тарр, передавая небольшую бадейку. — Не бери слишком много, она кончается. Теперь, когда Прыщ отвечает за снабжение… — Ублюдок ни за что не отвечает, — рявкнул Каракатица. — Сам назначил себя посредником и теперь приходится пробиваться мимо него по любому поводу. Квартирмейстер рад, что запросов доходит мало. Они между собой всё делят, а то и прямо воруют. Кто-то должен сказать Сорт, чтобы она сказала Добряку и он смог… — Добряк больше Прыщом не командует. — Тогда кто? — Похоже, никто. Улыба и Корик вошли на стоянку, которая уже перестала быть стоянкой — остался лишь дымящийся костер, окруженный тючками и скатками. — Первый пополуденный звон, — сказала Улыба, — и не раньше. — Есть новости о Геслере и Буяне? — спросил Каракатица. — Скрип говорит только что хочет, — отозвался Корик. — И остальные так же. Наверное, они дали деру. — Не дури, — взорвался Каракатица. — Ветераны не уходят. Вот почему они ветераны. — Пока не решат, что с них хватит. — Спроси Бутыла, — сказал Тарр, мрачно глядя на Корика, — и он скажет так же. Их схватили. — Чудно. Схватили. Значит, их с нами нет. Наверное, даже нет в живых. Кто следующий? — Если повезет, — сказала Улыба, ложась на свой тюк, — им будешь ты. — Она поглядела на Тарра. — У него мозги выгорели — Корик уже не тот Корик, которого я знала. Спорю, все вы думаете так же? — Тут она вскочила на ноги. — Да нассать! Пойду прогуляюсь. — Гуляй подольше, — сказал Корик. Снова дико захохотал Горлорез. Каракатица сморщился: — Что такого смешного, так его?! Корабб, притворявшийся спящим, наконец сел. — Пойду узнаю, Карак. У меня тоже нервы взвинчены. — Если он валяет дурака, Корабб, вдарь ему по роже. — Да, Карак, на это можешь рассчитывать. Каракатица молчал и следил, как Корабб ковыляет прочь. Потом ухмыльнулся Тарру: — Все заметил? — Я ж рядом сижу. — Он уже не сторонится нас. Он — наш панцирник. Хорошо. — Всё хорошо, он хорош, — сказал Тарр. — В этом взводе панцирник — я, — бросил Корик. Тарр снова начал чистить сапоги. Каракатица отвернулся, погладил рукой лысеющую макушку — и заметил, что рука стала сальной. — Дыханье Худа! Тарр вгляделся и фыркнул: — От трещины не защитит. — Что? — Череп. — Смешно. Корик стоял, словно не знал, куда ему пойти, словно нигде не находил себе места. Немного спустя он ушел в сторону, противоположную выбранному Улыбой маршруту. Каракатица продолжил смазывать доспехи. Когда требовалась новая порция смазки, он находил ее на собственной голове. — Он может, ты сам знаешь. — Не станет, — ответил Тарр. — Геслер и Буян — вот его извинение. И Целуй-Сюда. — Целуй-Сюда заботилась только о себе любимой. — А у Корика иначе? Нынче он весь внутри головы, а там — верно Улыба говорит — всё выгорело. Осталась одна зола. — Не сбежит. — Почему ты так уверен, Тарр? — Потому что где-то внутри, среди золы, остается кое-что. Он еще что-то пытается доказать. Не себе — себя он в чем угодно убедит — но всем нам. Нравится ему или нет, признает он или нет, но он к нам приклеился. — Ну, посмотрим. Тарр протянул руку, позаимствовав сало с виска Каракатицы. Натер сапоги. — Смешно, — сказал Каракатица.* * *
Корабб обошел командный шатер и обнаружил, что Горлорез, Наоборот и Мертвяк сидят около выгребной ямы. Подошел ближе. — Хватит так смеяться, Горлорез, или я тебе лицо разобью. Все трое виновато подняли головы. Поморщившись, Горлорез ответил: — Поглядим, солдат. — Не успеешь поглядеть. Чем заняты? — Играем с чешуйчатыми крысами. А тебе какое дело? Корабб приблизился, поглядел вниз. В траве барахтались три тощие твари со связанными вместе хвостами. — Что за гадкое дело. — Идиот. Мы решили съесть их на обед. И позаботились, чтобы не разбежались. — Вы их мучаете. — Иди подальше, Корабб, — сказал Горлорез. — Или развяжите хвосты, или сломайте им шеи. Горлорез вздохнул: — Объясни, Мертвяк. — У них нет мозгов, Корабб. В этих мелких черепушках только жижа, вроде гноя. Они похожи на термитов или муравьев. Мыслить могут только кучей. Кажется, трех недостаточно. К тому же они чем-то пахнут. Вроде магии, только маслянистей. Мы с Наобом пытаемся разобраться, так что не мешай, ладно? — Мы жрем маслянистую магию? — возмутился Корабб. — Звучит погано. Никогда больше тварей в рот не возьму. — Тогда скоро голодным будешь, — сказал Наоборот, схвативший одну из крыс за спину. Две другие попытались ее оттащить, но в разных направлениях. — Там миллионы этих тварей. Худ знает, чем питаются. Утром мы видели целую ораву, словно блестящую реку. Убили штук пятьдесят, прежде чем остальные сообразили сменить маршрут. Перевернутая им крыса сумела встать на ноги. Теперь они пытались двигаться в трех разных направлениях. — С каждым днем их все больше. Похоже, увязываются за нами. Эти слова заставили Корабба похолодеть, хотя неизвестно почему. Не то чтобы крысы казались опасными. Они даже в обоз за провиантом не лазили. — Слышал, они больно кусаются. — Если позволишь, да. — Горлорез, они тебя уже не смешат? — Да. Иди отсюда. — Если я услышу еще хохот, вернусь поговорить. — Это же просто смех. Люди смеются. По разным поводам. — Но от твоего кожа дергается. — Отлично. Я всегда так смеюсь, когда иду перерезать горло какому-нибудь надоедливому ублюдку. Корабб шагнул, протянул руку, схватил всех трех крыс. Быстрыми движениями переломил им шеи. Швырнул безжизненные тела между троими магами-солдатами. — В следующий раз я посмеюсь, когда буду перерезать… — Чудесно, — ответил Корабб. — Чтобы тебя убить, мне понадобится один вздох. Это будет последний твой смех, Горлорез. Он ушел. Дела становились всё уже. Куда делась слава? Он привык, что эта армия, пусть жалкая, сохраняет некое достоинство. Стать Охотником за Костями — это что-то значило, что-то важное. Но теперь… она стала толпой раздраженных негодяев и хулиганов. — Корабб. Он поднял голову и увидел на пути Фаредан Сорт. — Капитан? — Скрипач там? — Не думаю. Четверть звона назад его там не было. — Где ваш взвод? — Они не перемещались, сэр. — Он ткнул пальцем. — Вон там. — Тогда что вы делаете здесь? — Здесь или где, сэр? Она нахмурилась и прошла мимо. О гадал, не ждет ли она, чтобы он пошел следом — она ведь идет к его товарищам. Но, раз она не подала никакого знака, Корабб пожал плечами и продолжил бесцельные блуждания. «Может, найду тяжелую пехоту. Перебросимся в кости. Но зачем? Я всегда продуваю». Знаменитая удача Корабба не касалась костей. «Типичное дело. Никогда самое важное…» Он положил руку на шар нового летерийского меча, просто чтобы ощутить его. «Его я не потеряю. Не этот меч. Он мой, я буду им пользоваться». Он стал много думать о Леомене. Без реальной причины, насколько можно судить — разве что как Леомен вел солдат, даже делал их фанатичными последователями. Когда-то он считал это даром, талантом. Но теперь … не уверен. Некоторым образом такой талант делает человека опасным. Следовать за кем-то рискованно. Особенно когда обнажается истина: вождю плевать на любого из своих последователей. Леомен и люди вроде него собирают фанатиков, как богатый купец золотые монеты, а потом тратят без задней мысли. Нет, Адъюнкт лучше, и пусть другие говорят иное. Они словно мечтают о своем Леомене, но Кораббу уже известно, каково это. А им — нет. Будь над ними Леомен, все уже погибли бы. Адъюнкт о них заботится, даже слишком. Если нужно выбирать, он навсегда останется с ней. Недовольство подобно болезни. Оно зажгло Вихрь, и тогда умерли сотни и тысячи. Кто доволен, стоя над братскими могилами? Никто. Малазане дошли до пожирания своих же; но если все виканы мертвы, неужели кто-то будет глупо верить, что захваченные земли не мечтают о мщении? Рано или поздно захватчики станут прахом и ветер унесет их. Даже здесь, в лагере Охотников, недовольство расползается как зараза. Причин нет, кроме скуки и неведения. Но что в них плохого? Скука означает, что никого не режут. Неведение — сама истина жизни. Сердце Корабба может лопнуть на следующем шаге, или обезумевшая лошадь затопчет его на ближайшем перекрестке. Разорвется кровеносный сосуд в мозгу. С неба упадет камень. Ничего мы не знаем, будущее неведомо; неужели те, что познали прошлое, начинают верить, будто знают всё, даже грядущее? Недовольны? Поглядим, вдруг тычок кулаком в рожу вас раззадорит. Да, Каракатица прокис, но и сам Корабб был таким же. Он, может много на что жалуется — но это не означает недовольства. Ясное дело. Каракатица тоже любит брюзжать. Без этого ему никак. Вот почему с ним так спокойно. Втирает сало в вареную кожу, точит короткий меч и головки арбалетных болтов. Снова и снова пересчитывает малое собрание жульков и дымков, единственную горелку; глаз не сводит с мешка Скрипача, в котором таится долбашка. Он счастлив. Это заметно даже по недовольной гримасе. «Люблю я Каракатицу. Знаю, чего от него ждать. Он не горячее железо, он не холодное железо. Он горькое железо. Я тоже. Все горче. Только попробуй, Горлорез».* * *
Капитан Добряк пригладил немногие оставшиеся прядки волос, откинулся в складном кресле. — Скенроу, что я могу для вас сделать? — Это Рутан. — Разумеется. Не секрет, Скенроу. — Ну, я не о том. Дело в том, что он не тот, кем я его считала. — А подробнее? — Не думаю, что его имя настоящее. — А у кого настоящее? Поглядите на меня. Я нашел свое после долгих лет тщательного обдумывания. Скенроу — на архаическом канезском так называли дикую собаку, не так ли? — Не о том я, Добряк. Он что-то скрывает — о, его рассказы достоверны, по крайней мере поверхностно. Временная линия вполне… — Простите, вы о чем? — Ну, когда и где он делал то и это. Точное соответствие событиям… но я подозреваю, он всего лишь тщательно готовился. — Или события точно соответствуют, потому что это настоящая его история. — Не думаю. Вот в чем дело. Думаю, он лжет. — Скенроу, даже если он лжет, это едва ли считается преступлением в малазанской армии. Не так ли? — А если за его голову назначена награда? Если каждому Когтю снятся сладкие сны о его ликвидации, если Императрица выслала тысячу шпионов на охоту? — За Рутаном Гуддом? — За тем, кто он на самом деле. — Если так… какое нам дело, Скенроу? Мы все теперь изменники. — У Когтя долгая память. — Что от него осталось после Малаза? Думаю, они копят яд для Адъюнкта и нас, изменнической верхушки офицерства. Для героических ветеранов вроде меня, не говоря уже о кулаках — кроме, разве что, Блистига. Предполагаю, — продолжал он, — вы думаете о далеком будущем. Вы вдвоем селитесь где-то в домике, смотрите на канезские пляжи, дым идет из трубы, выводок быстро взрослеющих детишек играется с огненными муравьями и чем-то еще. Ради всего святого, Скенроу! Не думаю, что вашему мирному сну будет кто-то угрожать! — Начинаю понимать, каково было лейтенанту Прыщу служить под вами, Добряк. Все проскользнуло мимо, не так ли? — Не вполне уверен, что понимаю… — Верно, — проговорила она. — Подумайте вот о чем. Рутан нервничает. Все сильнее. Он почти счесал бороду с подбородка. У него плохие сны. Он говорит во сне на языках, которых я никогда прежде не слышала. — Очень любопытно. — Например, вы когда-либо слышали про Аграст Корвалайн? Добряк нахмурился: — Вряд ли. Но звучит по-тистеански. Например, старшие садки Куральд Галайн и Эмурланн. Сходная конструкция, готов поспорить. Можете рассказать Верховному Магу. Женщина со вздохом отвернулась. — Точно. Ну, лучше мне идти к взводам. Пропажа Геслера и Буяна сразу после бегства Мазан — и той, другой — ну, всё стало хрупким. — Точно. Скенроу, когда будете уходить, велите капралу Мышце принести мою коллекцию. Коллекцию? — Гребни, Скенроу, гребни.* * *
Старший сержант Прыщ сел, утер кровь с носа. Странные мушки все еще плавали и прыгали перед глазами, но он мог видеть, что личный его фургон разграблен. Два вола созерцали его, жуя удила. Он мельком подумал, нельзя ли тренировать волов как сторожевых псов, но образ этих животных, скалящих громадные квадратные зубы и угрожающе мычащих, показался ему не вполне устрашающим. Он встал и начал отряхиваться, счищать грязь и траву в одежды; звук приближающихся шагов заставил его выпрямить спину и поднять руки, приготовившись защищаться. Но в том не было нужды. Пришедшие не выглядели особо страшными. Еж и с ним четверо его новых Сжигателей Мостов. — Что с вами случилось? — спросил Еж. — Сам не знаю. Кто-то пришел с требованием, которое я, э… не смог исполнить. — Поддельная печать на требовании? — Вроде того. Еж поглядел на фургон: — Похоже, он все равно получил чего желал. — Полное неприличие, — сказал один из капралов Ежа, недоверчиво качая головой. — Вашим Охотникам недостает дисциплины, старший сержант. Прыщ сверкнул глазами на тщедушного летерийца: — Знаешь, капрал, я как раз думал о том же. Здесь воцарилась анархия. Я чувствую себя под осадой. Я единственный остров разума и порядка в буре алчного хаоса. — Он указал рукой за спину, сказав Ежу: — Если вы пришли с требованием, придется подождать, пока я все не реорганизую. К тому же мои личные запасы, строго говоря, не подлежат официальному востребованию. Но я готов предоставить вам письмо, разрешающее встречу с квартирмейстером. — Очень любезно. Но мы уже там побывали. — Без письма? И как, невесело вышло? — Точно. Кажется, он ждет писем только от вас. — Разумеется, — сказал Прыщ. — Как вы могли понять, командор — ведь так к вам следует обращаться?.. как вы могли понять, в сердце хаоса, о котором столь мудро упомянул ваш капрал, мне пришлось взвалить на себя заботу о наших быстро уменьшающихся припасах. Еж кивал, не сводя глаз с фургона. — Суть в том, старший сержант, что — как мы слышали — большая часть хаоса происходит от необходимости пробиваться через вас. Я гадаю, знает ли о ситуации кулак Кенеб. Будучи отныне воинским начальником, я мог бы пойти и прямо поговорить с ним. Как равный, понимаете? А вот вашим прихлебалам не стоит и соваться… да, я заметил здешнее неофициальное охранение. Целая система создана, старший сержант. Я удивляюсь, кто же сумел пройти и расквасить вам нос. — Если бы я сохранил память об этом происшествии, Командор, я сказал бы кто. Но после того, как выследил бы его и распял за грабеж. — Ну, — сказал Еж — я тут поймал слух, свежий словно дерьмо ваших волов. — Восхитительно. — Прыщ замолчал, ожидая. — Насчет письма… — Прямо сейчас, дайте только найти запасную табличку… — Не пользуетесь пергаментом? Разумеется. Пергамент не тает, в отличие от воска. Доказательства? Какие доказательства?! Умно, старший сержант. Прыщ отыскал табличку и стило на маленьком складном столе подле сломанного стула, на котором он (предположительно) сидел, когда получил привет от чьего-то кулака. Торопливо начертал свой знак и озабоченно поднял глаза: — Чего же вы желаете больше всего? — Больше всего? Всего, чего пожелаем. — Точно. Отлично. Я так и пишу. — И чтобы все по закону. — Натурально. Прыщ отдал табличку. Еж прищурился… Наконец ублюдок поднял взгляд и осклабился: — Слух был о том, что вам заехал Непотребос Вздорр. — Ах, он. Кто же еще? А я такой глупый. Не знаю, видели ли вы его самолично? Еж пожал плечами: — Он большой, как я слышал. Брови как горный утес, глаза как у омара, нос длиной до острова Малаз. Крушит камни зубами. Волос больше, чем на мотне у бхедрина. Кулачищи такие, что нос любого старшего сержанта… — Можете остановиться. Теперь, благодаря вам, у меня сложился весьма точный образ. — А Поденка говорит, что все не так, — продолжил Еж. — Вздорр высок, но тощ, говорит Поденка, а лицо крошечное как бутон цветка. Нежные и красивые глаза, нервные губы… — Поденке он снится каждую ночь. Да. Ну, спасибо за восхитительную беседу, Командор. На этом дела окончены? Как видите, у меня много работы. — Это точно. Это точно. Он вместе с волами следил, как пятеро уходят. Потом он вздохнул: — Боги, они настоящие Сжигатели. — Сверкнул глазами на скотов: — Пережуйте это хорошенько, бесполезные олухи.* * *
Смертонос, последний принц некоего племени из пустынь Семиградья, самый опасный убийца, которого видела в бою Смола, расчесывал волосы Досаде. Стиль его укладки отличался от вкусов Даль Хона, но круглая и несколько маленькая голова Досады стала какой-то функциональной — и еще почему-то устрашающий. — Зализал всюю, — пробурчал Неп Борозда, наморщивший пятнистый лоб, отчего он стал походить на черепаху. — Отврательно! — Ну не знаю, — возразил Чопор. — Эти кудри заменят ей ватный подшлемник. Голова будет свежее, чем у прочих. — На те жабу! Когда Смертос ряхнет бабу? — Чудесная рифма, — подал голос Мелоч, вытянувший ноги к дымящемуся костру. Руки панцирника были заложены за голову, глаза закрыты. Смола и еще шестеро ближайших солдат незаметно поглядывали на него, следя за прогрессом. Торопливые жесты позволили им заключить пари: когда же Мелоч наконец заметит, что поджаривает собственные пятки? Капрал Обод считал до десяти — уже шесть раз. Пристрастившаяся к трубке Досада пускала дым в глаза Смертоносу; ему приходилось терпеть, ведь отложить костяной крючок и деревянный гребень он не желал. Странно, подумала Смола, что недоделки всегда ухитряются находить друг дружку в любой толпе или, как в нынешнем случае, в любой пустыне. Они похожи на травяных пауков, в брачный сезон выставляющих перед собой усы длиной в человеческую руку. Тут она заметила, что думает о пауках уже тридцатый раз за утро, и бросила взгляд на неподвижно лежащее тело сержанта Хеллиан, забредшей на их стоянку как на свою. Она была такой пьяной, что Обод не дал ей подойти к костру — боялся воспламенения воздуха. Она «бежала от пауков». Каких пауков? Хеллиан не объяснила, рухнув наземь как подкошенная. Смертонос некоторое время следил за ней, разглаживая волосы и убеждаясь, что ноги и руки согнуты под правильными углами; потом улегся спать рядом. Мать, которой у него не было. Или мать, которую он так и не покинул. Что же, все пропавшие принцы из волшебных сказок были не такими пропащими, как Смертонос. «Что за грустную и запутанную сказку придумал себе наш сладкий мальчик…» Смола провела ладонью по лицу. Она ощущала себя наподобие Хеллиан, хотя вчера выпила лишь немного жидкого эля. Разум ее казался отекшим, забитым до бесчувствия. Проклятая сверхчувствительность пропала, оставив ее полуоглохшей. «Кажется, я… подавлена. Чем-то. Оно близко. Все ближе. Так ли?» Она принялась гадать, где сейчас сестра — и далеко ли сейчас Напасть и хундрилы. Они ведь запаздывают… Смола вспомнила злосчастную встречу с Адъюнктом. Вспомнила разъяренное лицо Мазан Гилани, когда Тавора ее отсылала. Командующая не проявила нерешительности и согласилась со всеми советами Смолы. Но первая ее реакция… Измена. Да, это слово ее ранит. Этого слова она страшится. «Думаю, только измена способна лишить ее смелости. Что случилось с вами, Тавора Паран? Что-то из детства, ужасная холодность, предательство, поразившее вас до глубины сердца, лишившее девочку детской невинности? Когда такое случается? Когда раны заставляют нас взрослеть? Голодающее дитя никогда не станет сильным и рослым. Нелюбимое дитя никогда не найдет любви. Дитя, которое не научилось смеяться, никогда не найдет в мире ничего смешного. Дитя, слишком глубоко раненое, проведет всю жизнь, раздирая струпья на незаживающей язве». Смола подумала о необдуманных словах и беззаботных поступках родителей, виденных ей в цивилизованных странах. Им как будто недосуг заняться детьми. Они слишком заняты, слишком полны собой, и всё это передается от поколения к поколению. Среди дальхонезцев, в деревнях и севера и юга, терпение считается даром, возвращаемым детям, которые сами по себе — дар. Терпение, полновесное уважение, готовность выслушать и желание научить — не таковы ли добродетели родителей? И что толку в цивилизации, способной процветать, систематически уничтожая эти драгоценные связи? «Уделить время детям? Нет времени. Работать, чтобы их накормить — да, это ваша ответственность. Но ваша верность и сила и энергия — они принадлежат нам. Нам? Кто мы? Мы опустошители мира. Чьего мира? Вашего. Ее… да, мира Адъюнкта. И даже Смертоноса. Бедный, заблудившийся Смертонос. И Хеллиан, не вылезающая из мокрых горячих объятий алкоголя. Ты и странствующий отставной жрец с вечной ухмылкой и больными глазами. Ваши армии, ваши короли и королевы, ваши боги и, самое главное, ваши дети. Мы убиваем их мир прежде, чем они вступают в права наследования. Убиваем прежде, чем они станут взрослыми и поймут что к чему». Она снова потерла лицо. Адъюнкт так одинока, да. «Но я пыталась. Думаю, пыталась честно. Вы не так одиноки, как вам кажется, Тавора Паран. Подарила ли я хотя бы это? Когда я ушла, когда вы стояли одна в шатре, в тишине — когда ушла и Лостара, когда никто не видел вас — что вы сделали? Ослабили ли вы внутренние цепи? Если Бутыл следил за вами через одну из крыс — что он увидел? Там, на вашем лице? Ну хоть что-то увидел? Совсем ничего?» — Что это горит? — Ты, Мелоч. Пехотинец не пошевелился. От подметок шли струи черного дыма. — Уже готовы, Чопор? — Клянусь, не хуже хрустящего бекона. — Боги, как я люблю бекон. — Ты ноги передвинешь? — спросил Мулван Бояка. — Что, ставки делали, уроды? — Разумеется, — сказал Превалак Обод. — Кто считал до десяти? — Я. Мне приказали. Нас тут как раз десять со Смертоносом и Досадой, хотя они не ставили. Слишком заняты. — Смола, ты ставила? — Да, — отозвалась Смола. — Число? — Семь. — Обод, ты сейчас на чем? — Три. — Вслух считай. — Пять, шесть, се… Мелоч вытянул ноги из костра и сел. — Вот это верность, — ухмыльнулась Смола. Солдат улыбнулся: — Точно. Теперь ты меня любишь? — На половину. — И так сойдет. Неп Борозда, сколько стоит быстрое исцеление? — Ха! Твою полвину! Ха, ха! — Половину половины… — Не! Не! — Или так, или меня сержант прикажет исцелить. За так. — Тоже верно. — Смола глянула на Бадана Грука. — Нам нужен твой целитель, Бадан. Заметано? — Конечно. — Подстава, — пробурчал Чопор. — Заранее сговорились, чую не хуже бекона. — Полвина полвины, Мылч! — Будь к нему добр, Мелоч, и он постарается. — Да, сержант Смола. Согласен. Половина половины. Где куш? — Все выкладываются, — сказал Обод, поднимая шлем. — Пускаю по кругу. — Вот гнусь, — буркнула Спешка. — Оглянись, нас надули. — И что нового? Морпехи честно не играют… — Играют на выигрыш, — закончила Спешка, скривившись от старой шутки Сжигателей Мостов. Смола встала и ушла от костра. Отупение и беспокойство — что это за состояние такое? Через несколько шагов она поняла, что за ней кто-то увязался. Оглянулась: Бадан Грук. — Смола, ты выглядишь… другой. Заболела? Слушай, Целуй-Сюда… — Не упоминай сестру, Бадан. Я ее лучше знаю. — Верно. Она мечтала сбежать, все видели. И ты первая. Чего не понимаю, как она не стала нас подговаривать на побег? Смола покосилась на него: — Тебя она убедила бы? — Может быть. — И вы двое насели бы на меня. И уломали бы. — Возможно, так. Но ведь такого не случилось? Но теперь она где-то там, а мы застряли здесь. — Я не дезертирую, Бадан. — Даже не думала пойти за Целуй-Сюда? — Нет. — Правда? — Она уже взрослая. Нужно было давно понять, не так ли? Я ее опекать больше не обязана. Жаль, что не осознала это прежде, чем мы записались. Сержант поморщился: — Не ты одна ее не понимала. «Ах, Бадан, что мне с тобой делать? Сердце разрывается. Но жалость и любовь вместе не ходят, не так ли?» Была ли это жалость? Она не знала. Но взяла его под руку, возвращаясь назад.* * *
Его пробудило мягкое касание ветра. Очумелый Геслер заморгал, продирая глаза. Во рту было сухо, язык распух. Голубое небо без птиц, безо всего. Он застонал, пытаясь построить воспоминания. Лагерь, да-а, какой-то дурацкий спор с Буяном. Ублюдок снова видел сон: что-то демоническое быстро близится, падает с темного неба. У него были глаза как у загнанного зайца. Они пили? Курили что-то? Или просто завалились спать — он в одной половине палатки, Буян в другой? Одна половина чистая и опрятная, вторая хуже вонючей свалки. Он жаловался. Черт, ничего не вспомнить. Плевать. Лагерь почему-то не встает, странная тишина… и что он делает снаружи? Геслер медленно сел. — Боги подлые! Они бросили нас! — Полоса неровной почвы, вдалеке странные низкие курганы — вчера они там были? А где костры, временные укрепления? Он услышал шорох за спиной и развернулся — от движения мозги перекатились внутри черепа, он задохнулся. Женщина, которой он никогда раньше не видел, присела у костерка.Справа от нее Буян, все еще спящий. За ним свалено оружие и прочий их походный скарб. Геслер прищурился на незнакомку. Одета как треклятая дикарка: сплошь жеваная кожа оленя и бхедрина. И она не молода. Может, сорок лет, но с жителями равнин не угадаешь, а она явно похожа на сетийку. Черты лица вполне приятные; раньше она должна была быть красивой, но годы успели взять свою дань. Когда его испытующий взгляд встретился наконец с темными глазами незнакомки, в них почему-то увиделось… горе. — Пора поговорить, — сказал Геслер. Заметил мех с водой, указал пальцем. Она кивнула. Геслер протянул руку, вытащил пробку и быстро сделал три глотка. На губах был необычный вкус; голова моментально закружилась. — Удилище Худа, как я провел ночь?! — Он сверкнул глазами. — Ты меня понимаешь? — Торговое наречие, — сказала она. Он не сразу разобрал ее слова: такого акцента он еще не встречал. — Хорошо для начала. Где я? Кто ты? Где, чтоб ее, армия? Она сделала жест: «далеко». — Ты при мне, ко мне. У мне? — Она качала головой, разочарованная скудным знанием языка. — Келиз мое имя. — Она отвела взор. — Дестриант Келиз. — Дестриант? Таким званием не бросаются. Если оно не твое, ты и весь твой род прокляты. Навеки. Не пользуйся такими титулами… Дестриант какого бога? — Бог нет. Не бог. К’чайн Че’малле. Гнездо Ацил, Матрона Ганф’ен Ацил. Келиз я, Элан… Он поднял руку: — Погоди, погоди. Я мало что понял. К’чайн Че’малле, да. Ты Дестриант К’чайн Че’малле. Но так не бывает. Ты ошибаешься… — Ошибка, нет. Желала, да. — Она чуть подвинулась, указывая на Буяна. — Он Надежный Щит. — Она показала на него. — Ты Смертный Меч. — Мы не… — Геслер увял, поглядев на Буяна. — Кто-то однажды назвал его Надежным Щитом. Не могу вспомнить кто.[4] А может, и Смертным Мечом. — Он снова сверкнул глазами: — Но это явно был НЕ К’чайн Че’малле! Женщина пожала плечами: — Быть война. Ты ведешь. Ты и он. Ганф’ен Ацил посылать меня искать вас. Вы огонь. Гу’Ралл видит вас, полнит мою голову вами. Горение. Маяки ты и он. Ослепительно. Гу’Ралл забирать вас. — Забирать? — Геслер вдруг вскочил и зашатался, задохнувшись. — Вы похитили нас! — Я не, не я. Гу’Ралл. — Что за Гу’Ралл? Где этот ублюдок? Я готов перерезать ему глотку, да и тебе тоже. Потом мы попытаемся найти свою армию… — Далеко. Ваша армия много лиг вдали. Гу’Ралл лететь всю ночь. С вами. Всю ночь. Вы должны вести армию К’чайн Че’малле. Восемь фурий идти сейчас. Близко. Быть война. Геслер подошел к Буяну и пнул его под бок. Здоровяк закряхтел и схватился за виски. — Отлей один, Гес, — пробормотал он. — Еще не утро. — Да ну? — Геслер заговорил на фаларийском, как и Буян. — Ты знаешь, я от горнов всегда просыпаюсь. Подлое де… — Открыть глаза, солдат! Встать! Буян лягнул босой ногой, заставив Геслера отступить. Он уже испытал эти удары… И тут Буян сел, широко открыв глаза, и принялся озираться. — Что ты со мной сделал, Гес? Где… где всё? — Ночью нас похитили, Буян. Ярко-синие глаза моряка уставились на Келиз. — Она? Она крепче чем выглядит… — Ради милостей Фенера, Буян! Ей помогли. Какой-то Гу’Ралл, и кто бы он ни был, у него крылья. И он достаточно силен, чтобы нести нас всю ночь. Глаза Буяна засверкали: — Что я говорил, Гес! Мой сон! Я видел… — Все твои слова и видения не имеют смысла! До сих пор! Суть в том, что женщина называет себя Дестриантом К’чайн Че’малле. Если этой дури недостаточно, вот тебе: она зовет меня Смертным Мечом, а тебя Надежным Щитом. Буян отпрянул и закрыл лицо руками. Сказал через ладони: — Где мой меч? Где мои сапоги? Где, черт возьми, мой завтрак? — Ты меня не слышишь? — Слышу, Геслер. Сны. Это проклятые чешуйчатые крысы. Каждый раз видел такую на дороге — и вздрагивал. — Крысы не К’чайн Че’малле. Знаешь, если бы у тебя была хотя бы половина мозга в голове, ты понял бы сон и мы, наверное, не попали бы в такую передрягу. Буян опустил руки, повернул косматую голову, разглядывая Келиз. — Посмотри на нее. — И что? — Напоминает мою маму. Руки Геслера сжались в кулаки. — Даже не думай, Буян. — Не могу. Она… — Нет. У твоей матери были рыжие волосы… — Я не о том. Я о глазах. Видишь? Должен был понять, Гес — ты же часто спал с ней… — Это была случайность… — Что? — То есть откуда я знал, что ей нравится соблазнять твоих друзей? — Не она, а ты. — Но ты сам…. — Я соврал! Я пытался тебя утешить! Нет, черт дери — я пытался тебе показать, что ты никто, а с твоей тупой башкой… Ладно, забудем. Я тебя простил… — Ты был пьян и мы разворотили целую улицу, пытаясь убить друг друга… — А потом простил. Забыли, говорю. — Хотелось бы! Ты вот сказал, что она похожа… — Она похожа! — Знаю что похожа! Просто заткнись, понял? Мы не… мы не… — Нет, мы именно они. Ты сам знаешь, Гес. Тебе не нравится, но ты знаешь. Нас отрезали. Нам назначили судьбу. Прямо здесь и прямо сейчас. Она Дестриант, ты Надежный Щит и я Смертный Меч… — По кругу, — сказал Геслер. — Я Смертный Меч… — Хорошо. Рад, что все улажено. Пусть что-нибудь нам сварит… — О, как раз этим и занимаются Дестрианты. Верно? Готовят для нас? — Я голоден, а еды нет. — Попроси ее. Вежливо. Буян оскалился на Келиз. — Торговое наречие, — подсказал Геслер. Но Буян просто показал на рот и погладил брюхо. Келиз отозвалась: — Вы есть. — Голодны, да. — Еда, — кивнула она и указала на кожаную сумку. Геслер улыбнулся. Келиз встала. — Они идут. — Кто? — К’чайн Че’малле. Армия. Скоро… война. И тут Геслер почувствовал, как дрожит земля под ногами. Буян ощутил то же самое. Оба повернулись на север. «Святая развилка Фенера!»Глава 23
У нее был дядя, принц, высоко стоявший на ступенях… но, увы, не той лестницы. Он предпринял попытку переворота и обнаружил, что все его агенты были на деле агентами чужими. Это ли заблуждение привело его к смерти? Какое именно решение сделало гибель неизбежной? Королева Абрасталь много раз обдумывала судьбу этого человека. Самое любопытное, что он сумел сбежать, выскользнул из города и добрался до восточной границы. Но последним утром его скачки некий фермер встал рано, страдая от ревматизма в ногах. Крестьянину было пятьдесят семь лет от роду; больше тридцати лет он по осени возил урожай семейного поля в деревню, что лежала в полутора лигах. У него была двухколесная тележка. Должно быть, в то утро он пробудился от миазмов своей смертности, истощенный и слабый. Он, наверное, смотрел на туманы, окутавшие низкие холмы и луга между полями, и нес в руках тишину, и тишина была в его сердце. Мы уходим. Все, что было легким, становится пыткой, и лишь разум остается незамутненным, остается пленником в ловушке стареющего тела. Пусть утро обещало теплый день, холодная тьма ночи оставалась в его душе. Трое его сыновей вступили в армию и где-то сражались. Шли слухи о каком-то мятеже; старик мало что об этом знал, а беспокоился еще меньше. Вот только сыночков его нет рядом… Прихрамывая от боли, он подвел мула к хлипкому фургону. Он мог бы выбрать привычную тележку, но единственный годный мул — остальные успели состариться и заболеть — отличался длинными ногами, запрячь его в небольшое ярмо тележки было трудно. Приготовления и загрузка фургона заняли все утро, пусть полуслепая жена и помогала ему. Когда он тронулся в путь, погоняя животное, туманы выгорели и встало солнце, яркое и мощное. Каменистая тропа, ведшая к перекрестку дорог, больше подходила для тачки, нежели для фургона, так что продвигался он медленно; когда повозка въехала на насыпь, солнечные лучи почти ослепили фермера. В тот самый день гражданская война вспыхнула в гнезде диких пчел, таившемся среди кучи камней у обочины. За несколько мгновений до прибытия фермера улей загудел. Задыхающийся старик услышал также и стук копыт быстро несущегося всадника; но дорога была широкой — ведь ее построили для передвижения армий к границе — и он не особенно обеспокоился стуком копыт. Да, всадник поистине торопился. Похоже, это гонец из гарнизона, несущий дурные вести — ведь все военные новости дурны, на вкус крестьянина. Он вспомнил о судьбе сыновей… и тут рой поднялся с обочины и буйной тучей облепил мула. Животное запаниковало и с воплем рванулось вперед. Такова была сила его страха, что старика выбросило с передка, он выронил поводья. Фургон накренился и сбросил человека на сторону. Старик приземлился в облаке пыли и диких пчел. Всадник, успевший сменить со дня бегства из города третью лошадь, подоспел именно в этот момент. Инстинкт и умение помогли ему обогнуть фургон и мула, но внезапное появление фермера было столь быстрым, что ни он, ни его лошадь не успели среагировать. Животное споткнулось, упало на грудь; седока бросило вперед. Дядя Абрастали снял в тот день шлем — ведь стояла сильная жара. Шли долгие дебаты, спас бы его шлем, оставайся он на голове… Абрасталь верила именно в это. Но, так или иначе, у него была сломана шея. Она изучала происшествие с почти фанатическим усердием. Ее агенты ездили в тот удаленный уголок королевства. Беседовали с сыновьями, родичами и даже с самим стариком — ему удалось каким-то чудом выжить, хотя здоровье совсем пошатнулось. Агенты составили схему и точный список последовательности событий. Вовсе не участь дядюшки ее заботила. Он был дураком. Нет, ее восхищало и тревожило совпадение случайностей, способных за мгновение забрать человеческую жизнь. На одном примере Абрасталь уяснила, что такие узоры случая возможны везде, что практически любая неожиданная смерть обязана им. Люди говорят о невезении. Неудаче. Твердят о буйных духах и злопамятных богах. А иные упоминают наиболее ужасную из истин: что мир и жизнь в нем — всего лишь слепое столкновение случайных событий. Причины и следствия только документируют абсурдность происходящего, и даже боги совершено беспомощны. Иные истины могут преследовать нас злее и беспощаднее привидений. Иные истины выкрикиваются ртом, широко раскрытым от ужаса. Она чуть не упала, выходя из шатра; стражники и помощники толпились вокруг и не было времени для раздумий, для мыслей о навязчивом прошлом. Был лишь нынешний миг, алый словно кровь в глазах, громкий как вой, что мечется в темнице черепа. Дочь нашла ее. Фелаш, потерявшаяся где-то в сердце морского шторма, заключила сделку с богом и он, не успел вой ветра заглушить слабые крики тонущих матросов, открыл путь. Древний, ужасный, грубый как изнасилование. Сквозь слезы Абрасталь узрела круглое лицо четырнадцатой дочери, словно поднимающееся из неизмеримых глубин; Абрасталь вкусила соль моря, ощутила леденящий холод его вечного голода. «Мать. Вспомни рассказ о гибели твоего дяди. Фургон ползет, качается голова мула. Гром вдалеке. Вспомни этот рассказ, ведь ты передавала его мне, ты переживала его каждый день. Мать, дорожная насыпь — это Пустоши. Я слышу гудение роя, я слышу!» Старшие Боги — неохотные и небрежные оракулы. В хватке такой силы ни один из смертных не может говорить свободно. Ясность отвержена, точность презрена. Получаются лишь искаженные слова и скомканные образы. Только в одном можно быть уверенным: вас пытаются обмануть. Но Фелаш была самой умной из возлюбленных дочерей. И Абрасталь поняла. Приняла предостережение. Тот момент прошел, но боль осталась. Плача окрашенными кровью слезами, она расталкивала перепуганных слуг и телохранителей. Вышла наружу, голая до пояса, волосы спутаны и покрыты потом. Соль затвердела на коже, тело пахнет так, словно его вытащили со дна морского. Отмахнувшись ото всех руками, она встала, тяжело дыша, понурив голову, пытаясь успокоиться. Не сразу удалось ей заговорить. — Спакс. Найдите Спакса. Немедля.Я лик, который никогда твоим не станетПусть ты вперед идешьНевидимый в толпеМои черты ты никогда не виделКопи же скучные денькиПодушку ночи сеном набивайМой легион — нежданноеЛес, ставший мачтамиТрава, взметнувшая мечиИ лик мой никогда твоим не станетБрат с новостью дурнойТаящийся в толпе.
«Предвестник», Рыбак
* * *
Воины племени Гилк собрались в клановые группы, проверили оружие и снаряжение. Вождь Спакс смотрел за ними, почесывая бороду; кислый эль зловеще бурлил в брюхе. Или это бунтует козья ляжка, или кусок горького шоколада, что был в кулак величиной — ничего подобного он не пробовал до прибытия в Болкандо, но, да не обманут благие боги, это ДОЛЖЕН был быть шоколад! Баргаст заметил гонца Огневласки задолго до его прибытия. Один из жалких придворных мышат, лицо красное от усердия, дрожание губ видно за десять шагов. Разведка сообщила ему, что до Охотников за Костями осталось около дня пути — они времени не теряли, даже сафийские торговцы умудрились отстать от щедрых покупателей. При всей своей надменности Спакс вынужден был признать: хундрилы Горячих Слез и Напасть крепки как язык пожирателя кактусов. Они почти так же круты, как его Баргасты. Всеобще мнение полагает, что армии с обозами движутся, словно ленивые волы, даже на ровной местности; однако ясно, что ни Желч из Горячих Слез, ни Кругхева из Напасти не доверяют всеобщему мнению. Он еще раз поглядел на своих воинов и заметил, что они выказывают усталость. Хотя это вовсе не страшно. Всего день, и Абрасталь прибудет на переговоры с малазанами, и потом они смогут развернуться и пойти домой самым неспешным шагом. — Боевой Вождь! — Что ее возбудило на этот раз? — спросил Спакс, не упуская возможности подначить сосунка; но сейчас молодой человек не отреагировал на излишнюю фамильярность ошеломленным выражением лица. Он продолжал так, будто вообще не услышал Спакса: — Королева требует вашего присутствия. Немедля. Обычно даже прямой приказ встречался им парой саркастических комментариев — но сейчас Спакс распознал в гонце искренний страх. — Веди же, — прорычал он.* * *
Облачившаяся в доспехи королева Абрасталь не была склонна к добродушной беседе; она ясно дала это понять вождю Гилка, молча скакавшему с ней в лагерь Напасти. Утренний свет четко вырисовывал все детали изрезанных горных склонов. Пыль повисла над изрытым трактом, ведущим в Сафинанд; колонны телег и фургонов уже выходили со стоянок — они не везли ничего, кроме сундуков с золотом, купцов, охранников и проституток. Королева знала, что далеко они не уедут, будут ожидать возвращения Эвертинского легиона. Но ожидание может затянуться. Она рассказала Спаксу о послании и не увидела никакого удивления в его кривой гримасе. Баргаст знал многое и не сомневался в подобных явлениях. Он рассказал, что его колдуны и ведьмы жалуются на слабость и слепоту, словно боги Баргастов изгнаны или лишились способности являть себя в Пустошах. Пока готовили лошадей, он сказал, что верит в грядущее схождение сил; она была впечатлена, поняв, что дикарь с белым лицом и в доспехах из черепаховых панцирей не ограничен рамками своего рода-племени. Но идея о силах, призывающих другие силы, не казалась ей соответствующей ситуации. — Ты сказал, что эти силы не любят встречаться. Но… все не так. — О чем ты, Высочество? — Не является ли случай оружием судьбы? Можно было бы так сказать… но приближающееся к нам, Спакс, гораздо страшнее. Это нечто непредсказуемое, стихийное. Даже тупое. Мы прокляты, мы оказались в неподходящем месте и в неподходящее время. Он обдумал ее слова и сказал: — Ты попытаешься отговорить их? Огневласка, эта Кругхева упрямее горы. Ее путь — поток с тающей вершины. Думаю, ты проиграешь. — Знаю, Спакс. И это требует тяжелого решения, не так ли? Но он так не думает и не станет думать — она понимала, пусть он молчал. Лошади понесли их рысью, перейдя в быстрый галоп за линией пикетов Эвертина. Такой аллюр не способствует беседе, на нем можно разве что переброситься парой слов. Они молчали. Охранение Напасти заметило флажок, развевавшийся у седла Абрастали. Солдаты быстро расчистили путь к центру лагеря. Въезжая на главную улицу, к шатрам офицеров, Абрасталь и Спакс стали объектом растущего интереса. Солдаты стояли стеной, наблюдая за ними. Иногда леденящая лихорадка может распространяться с поразительной быстротой…. Вскоре они натянули поводья перед штабом Серых Шлемов. Смертный Меч Кругхева и Надежный Щит Танакалиан стояли в ожидании, по своему обычаю облачившись в тяжелые доспехи. Абрасталь первой соскользнула с потной лошади. Гилк сразу же последовал за ней. Кругхева чуть склонила голову: — Королева, вам рады среди воинов Напасти… — К черту формальное дерьмо. В шатер, прошу вас. В суровых глазах что-то блеснуло; Кругхева указала на шатер. Спакс сказал: — Может потребоваться Желч. — Уже призвали, — ответил Танакалиан с неуместной улыбочкой. — Он скоро будет. Абрасталь хмуро взглянула на Щита и прошла мимо Кругхевы. Спакс шел за ней. Через мгновение они оказались в главной комнате шатра. Кругхева выслала помощников и приказала страже окружить периметр. Стягивая перчатки, Смертный Меч обратилась к Абрастали: — Ваше Высочество, действуйте. Должны ли мы ждать прибытия Вождя Войны Желча? — Нет. Он человек умный. Все поймет. Смертный Меч, мы оказались в буре, которую можно заметить лишь со стороны. Мы ничего не ощущаем, ибо приблизились к сердцу шторма. — Она глянула на Надежного Щита. — Ваши жрецы и жрицы испытывают трудности. Будете отрицать? — Не буду, — ответила Кругхева. — Хорошо. До ваших союзников всего день… — Полдня, если потребуется. — Как скажете. — Абрасталь медлила. Тут появился, раздвигая завесу входа, вождь Желч. Он тяжело дышал, широкое лицо блестело потом. — Вы решили оставить нас, — сказал, уставившись на королеву, Танакалиан. Абрасталь нахмурилась: — Я такого не говорила, Надежный Щит. — Простите моего брата, — вмешалась Кругхева. — Он слишком порывист. Ваше Высочество, о чем вы намерены нас предупредить? — Я воспользуюсь словом Спакса — кажется, вы сразу его поймете. Это слово — «схождение». Нечто загорелось во взоре Кругхевы; Абрасталь как будто наяву видела, как женщина становится выше ростом в предвкушении судьбоносного мгновения. — Да будет так… — Момент! — сказал Танакалиан, широко раскрыв глаза. — Ваше Высочество, неподходящее место… то есть вы, должно быть, ошибаетесь. Время не пришло… на деле ждать еще долго. Кажется, я… — Хватит, — прервала его Кругхева, помрачнев. — Или вы, сир, будете таить свои знания? Ну, мы ждем. — Вы не понимаете… — Точно. Мужчина казался близким к панике. Беспокойство Абрастали насчет этого человека усилилось. Что скрывает воин-жрец? Кажется, он запутался? Надежный Щит перевел дыхание. — Мое видение не яснее, чем у других, особенно здесь и сейчас. Но то, что я ощутил насчет грядущего схождения сил, говорит, что оно ожидает нас не в Пустошах. Кругхева, казалось, лучится гневом — в первый раз Абрасталь увидела у Смертного Меча сильную эмоцию. — Брат Танакалиан, вы не судия судеб, пусть амбиции ваши безмерны. Здесь и сейчас вам лучше стать молчаливым свидетелем. Мы лишились Дестрианта, мы обречены на слепоту к будущему. — Она обратилась к Абрастали: — Серые Шлемы помогут Охотникам. Мы найдем их сегодня же. Возможно, они в нас нуждаются. Возможно, что именно нам понадобится их помощь. Ведь если мы, как вы сказали, стоим в сердце бури, мы слепы ко всем угрозам, но не защищены ни от одной. Желч в первый раз подал голос: — Хундрилы помчатся как острое копье, Смертный Меч. Мы вышлем вперед Стрижей и первыми заметим союзников. Если им угрожает беда, вы узнаете об этом. — Отлично. Благодарю вас, Вождь Войны, — скала Кругхева. — Ваше Высочество, спасибо вам за предупреждение… — Мы пойдем с вами. Спакс ошеломленно обернулся. Но Смертный Меч кивнула: — Вашу доблесть ничем не скрыть. Но я смиренно прошу вас передумать, и пусть командир Гилка не тратит слов на уговоры. Это ведь не ваша судьба. Это дело Охотников, хундрилов и Серых Шлемов Напасти. — Гилк подчинен мне. Кажется, вы неправильно поняли Вождя Спакса. Он удивлен, это правда… но пока Баргасты купаются в моих деньгах, я вправе вести их. — Так точно, — сказал Спакс. — Смертный Меч, вы действительно не поняли. Гилки лишены страха. Мы — кулак Белолицых Баргастов… — А если кулак попадет в осиное гнездо? — спросил Танакалиан. Абрасталь вздрогнула. Спакс оскалил зубы. — Мы не дети, чтобы умирать от ужалений. Если мы разбудим гнездо, позаботьтесь лучше о себе… — Неправильно… — Хватит! — крикнула Кругхева. — Надежный Щит, готовьтесь принять всех, что могут пасть в сей день. Вот ваша задача, ваша ответственность. Если вас так привлекает политика, оставались бы на берегах Напасти. А мы отвергаем подобные игры. Мы бросили дома и родину. Оставили семьи и любимых. Оставили интриги и обманы и придворные танцы смерти. Неужели вы готовы пригубить горькое вино? Ну же, сир, обуздайте вашу силу! Побледневший Танакалиан, поклонившись Абрастали, Спаксу и Желчу, вышел. — Ваше Высочество, — сказала Кругхева, — вы слишком рискуете. — Знаю. — И все же… — И все же, — кивнула она. «Проклятая баба! Все бабы!»* * *
Она остановила коня на вершине небольшого холма, оглядела горизонт. Не пыль ли там? Возможно. Целуй-Сюда хотелось пить, а конь под ней уже умирал от жажды. Проклятая Адъюнкт. И Лостара Ииль. И сука-сестрица. Нечестно! Но времени колебаний приходит конец. Она нашла это дурачье — и напыщенную Напасть, и хундрилов, проливающих слезы над разбитым горшком. Она доставит Кругхеве бесполезные просьбы о помощи — еще одна Худом клятая женщина! — и покончит со всем. «Назад не вернусь. Я ведь дезертировала? Проскачу сквозь них. Сафинанд. Там можно затеряться, там кругом горы. Даже если эта страна — жалкая дыра, мне все равно». Чего еще могли они от нее ждать? Героического возвращения во главе двух армий? Спасения, извлечения из самых врат Худа? Эта чепуха подходит Смоле или Мазан Гилани, которая ускакала на поиски несуществующей армии — да, оставим легенды северной шлюхе, у нее есть все нужные черты. Но Целуйка сделана из мягкого материала, не из бронзы. Скорее из воска. А мир накаляется. Они отпускали ее с надеждой. Они решили вложить в нее веру и упование. «И я найду. Вот пыльное облако. Я уже вижу их. Доскачу, скажу все что нужно. „Адъюнкт говорит: измена не подобает Напасти. И хундрилам. Она просит: придите ко мне. Адъюнкт говорит: меч дан, чтобы его носить и выхватывать, а не держать на полке. Адъюнкт говорит: среди вас есть предатель и слово предателя погубит Охотников за Костями. Адъюнкт говорит: кровь на твоих руках, бесплодная корова“». Придумай что-нибудь, советовала Смола. Сделай всё, что потребуется. Устыди их, нагадь на них, плюнь в глаза. Или притворись скромницей, разожги тайный костер, пока у них подметки не запылают. Ослепи их, отражая солнца их самолюбий. Проси, моли, падай на колени и облизывай им пальцы. Используй свою подлость, Целуйка — это ты умеешь лучше всего. Боги, она ненавидит всех. Эти понимающие взоры, это приятие всех ее пороков. Да, они знали: назад она не вернется. Но им было все равно. Она расходный материал, ее послали как стрелу — однажды улетев, стрела считается потраченной. Так, расщепленная штука на земле. «Итак, я должна стать сломанной стрелой. Отлично. Почему бы нет? Они ведь большего и не ждут?» Целуй-Сюда пнула коня. Он неохотно пришел в движение. — Уже недалеко, — сказала она, удерживая его на медленном кентере. — Видишь всадников? Хундрилы. Мы почти на месте. «И мне не придется никого убеждать — они идут куда нужно. Всего лишь нацеплю им новые шпоры. Кто знает, может, Кругхева и сама все поняла. У нее такой вид… Эй, красотка, я привезла стрекала и кнуты…»* * *
Всадники Стрижей Ведита приближались к одинокой женщине-солдату. Их вела Рефела, не сводившая с чужачки острого взора. Явная малазанка. На усталом коне. Она ощутила возбуждение. Что-то грядет, история снова смыкает челюсти, и никакие рывки не помогут вам вырваться. Желч выслал их вперед, велев скакать что есть сил. «Найдите Охотников. Скачите к главной колонне, поговорите с Адъюнктом. Советуйте повременить или повернуть к югу». Ужасные боги собираются — она почти видит их в густых облаках, завесивших склоны южных гор. Армии должны прийти одновременно и встать как одно целое, встречая богов. Что за мгновения их ожидают! Адъюнкт Тавора, командующая Охотниками; Желч, Вождь Войны Горячих Слез; Кругхева, Смертный Меч Волков, и Абрасталь, Королева Болкандийская и командир Эвертинского легиона. О, и еще гилки. «Эти Баргасты знают, как кувыркаться в мехах. Я с ними на одном фланге не встану». Что ждет их в Пустошах? Наверное, какое-то жалкое племя — кто еще здесь может выжить? Там нет тайного королевства, тем паче империи. Мертвая страна. Ну что же, они сокрушат дураков, пройдут маршем навстречу участи, которую так ищет Адъюнкт в далеком Колансе. Рефела надеялась, что ей хоть раз удастся окропить меч кровью. Малазанка замедлила ход усталого коня, словно радовалась, что всадники — хундрилы проделают большую часть пути. Дальхонезке, кажется, неуютно в седле. Десятилетиями малазане разумно строили армии. Использовали конные племена для кавалерии, горцев для разведки и заслонов, фермеров для пехоты. Горожане шли в саперы, рыбаки — на флот и в морскую пехоту. Но теперь все перепутано. Дальхонезцы не созданы для лошадей. «И что? Я помню виканов. Я едва вошла тогда в возраст, но запомнила их. Они нас устыдили. Пора хундрилам сравнять счет». Она жестом остановила своих всадников и подъехала к малазанке. — Я Рефела… — Рада за тебя, — оборвала ее женщина. — Просто веди меня к Желчу и Кругхеве — да, и дай свежего коня, этот выдохся. — Сколько дней? — спросила Рефела, велев капралам поменять коней. Малазанка с трудом слезла со скакуна. — Что? Ох, недалеко, кажется. Я заблудилась в первую ночь — показалось, по правую руку горы, а это были облака. Ехала на запад и юг два дня. Ну, тот дурень уже управился? Рефела скривилась: — Солдат, он дает тебе отличного боевого коня. — Ну, платить не стану. — Женщина морщилась, влезая в седло. — Боги! Неужели нельзя обивку помягче? Словно на костях сижу. — Не я виновата, — пробурчала Рефела, — что твои мышцы слишком мягки. Едем, солдат. Поглядим, как ты за мной успеешь. — Она сказала Стрижам: — Продолжайте. Я провожу ее и вернусь. Всадники поскакали на север; Рефела и Целуй-Сюда поехали на юг, за ними на большой дистанции тащился капрал, получивший ослабевшего коня. «Что же», думала Целуй-Сюда, приближаясь к передовым постам, «все стало проще. Вот лес флагов, означающих целую свору командиров. Старая малазанская шутка. Я скажу что нужно и покончу во всем». Ей было очевидно, что войско ожидает несчастье. Слишком много женщин ухватились за мечи, словно за сковородки. Она предпочитает мужчин. Как друзей, как любовников, как начальников. Мужчины смотрят на все просто. У них нет проклятой чувствительности, заставляющей реагировать на выражение лица и малейшие жесты. Они не пережевывают случайные моменты. Что еще важнее, они не ударяют в спину, не подносят отравленную чашу с милой улыбкой. Нет, она давно выучила гнусные уроки своего пола; слишком часто ее ощупывали взоры, оценивавшие и формы тела, и одежду, и прическу, и мужика, что был рядом с ней. У женщин, смотрящих на подруг, глаза похожи на бритвы — просто-таки слышен лязг и свист. И особенно — вне всякого приличия — ненавидят они женщин, пользующихся успехом у мужчин. Слишком много в здешней толпе сисястых командиров. Поглядите на Желча — он ежится под вытатуированными слезами. И Баргаст на зря скрывает лицо под краской. — Можешь ехать, Рефела, — сказала Целуй-Сюда. — Я не заблужусь. — Отдай коня, малазанка. — Что же, мне пешком отсюда идти? Молодуха казалась удивленной. — Куда идти? Целуй-Сюда скривилась. Они проехали между дозоров и увязались за авангардом — командующие уже были на конях и не замедлились при появлении женщин, заставляя Рефелу и Целуй-Сюда скакать рядом. Это раздражало Целуй-Сюда: неужели они уже все между собой обговорили? Рефела сказала: — Вождь Войны Желч, я привела посланницу малазан. — Потом она бросила Целуй-Сюда: — Пойду отыщу тебе нового коня. — Отлично. Я не задержусь. Рефела с мрачным видом скрылась среди колонн. Рыжеволосая женщина, которую Целуй-Сюда никогда еще не видела, обратилась к ней на торговом наречии: — Малазанка, где ваши сородичи? — Сородичи? — Товарищи. Солдаты. — Думаю, недалеко. Вы сможете найти их сегодня, особенно на такой скорости. — Морпех, — сказала Кругхева, — что за слово вы принесли? Целуй-Сюда огляделась, заметила рядом множество штабных офицеров. — Нельзя ли поговорить в большей уединенности, Смертный Меч? С вами и Вождем Желчем… — Королева Абрасталь из Болкандо и Боевой Вождь Белолицых Баргастов Спакс соединили свои силы с нашими, сир. Но я отошлю на расстояние моих людей. — Она поглядела на королеву. — Приемлемо, Ваше Высочество? На лице Абрастали читалось раздражение. — О да, они хуже мух. Прочь! Пошли вон! Более двадцати всадников отъехали от авангарда. Остались лишь Кругхева, Танакалиан, Желч, королева и Спакс. — Так лучше? — спросила Кругхева. Целуй-Сюда тяжко вздохнула. Она слишком устала, чтобы хитрить. — Среди провидцев Адъюнкта… Смертный Меч, я не могу сказать иначе. Угроза предательства сочтена весьма реальной. Меня послали, чтобы подтвердить союз. Смертный Меч смертельно побледнела. Иноземная королева метнула взгляд на Надежного Щита Танакалиана. «Что? Мать вашу, хотелось бы знать больше. Кажется, угроза действительно оказалась реальной. Сестра, твои глаза видят незримое. Удивляться ли, что я всегда от тебя бежала?» Вождь Желч ответил первым: — Как твое имя, солдат? — Целуй-Сюда, Десятый взвод Третьей роты Восьмого легиона. — Целуй-Сюда… духи подлые, вы, малазане, умеете превращать имена в приглашения. Никогда восхищаться не устану… Я отвечу на страхи Адъюнкта словами, подобающими хундрилу. Мы выдвинемся и поскачем во всей поспешностью, чтобы воссоединиться с Охотниками как можно скорее. — Сир, — заявила Кругхева, — от Напасти не ждите измены. Видите, с какой скоростью мы идем? Получив известие о близкой опасности, мы спешим навстречу армии Адъюнкта. Нам повезло: Королева Болкандо с Эвертинским легионом и племенем Гилк поклялись всячески помогать нам. Скажите, неужели Охотники за Костями попали в осаду? Какой враг показался из Пустошей и напал на них? «Своих сведений у тебя до сих пор нет?» — Смертный Меч, два дня назад единственным нашим врагом были тучи кусачих мошек. — Однако вас послали к нам. — Да. — Значит, — продолжала Кругхева, — было некое предощущение угрозы, и не только предательства. Целуй-Сюда пожала плечами: — Я мало что могу еще сказать, Смертный Меч. — Вы ехали всего лишь за уверениями в преданности? Целуй-Сюда отвела взгляд, услышав вопрос Желча. — Да, это может казаться странным. Всем вам. Но у меня нет иного ответа. Союз, похоже, находится в опасности — и это все, что я знаю. «Похоже, никто не верит. Слишком плохо. Что я могу сказать? У сестры дурное предчувствие. Скрипа постоянно колотит, а единственный верховный жрец в команде Таворы пьян с Летераса. А мошки пребольно кусаются…» Рефела вернулась с оседланной лошадью — гнедой кобылой, у которой был на редкость тупой взгляд. Подвела животное к Целуй-Сюда. — Перелезай, если умеешь. Поморщившись, Целуй-Сюда вынула носки сапог из стремян и задрала правую ногу. Рефела передвинула кобылу чуть вперед, малазанка вставила ногу в стремя, поднялась, схватившись за семиградское рогатое седло, и перебралась на широкую спину новой лошади. Все прошло гладко, и губы Рефелы сжались, словно одна мысль о комплименте вызвала тошноту. Она перехватила поводья боевого коня и увела его прочь. Целуй-Сюда оглянулась. Желч улыбался. — Я понял, куда, — сказал он. Баргаст загоготал. — Езжайте с хундрилами, — сказала ей Кругхева. — Ведите их к Охотникам. «Боги подлые, да как мне выбраться?» — Боюсь, я лишь замедлю их, Смертный Меч. Лошадь свежая, но я, увы, нет. — Как насчет поспать между лошадьми? — предложил Желч. — Простите? — Гамак на веревках, Целуй-Сюда. Шесты, чтобы держать животных порознь. Так мы перевозим раненых на марше. «Все эти бабы, что на меня пялились. Они знают неведомое мужчинам. Показываете острые зубки, милашки? Вы так рады увидеть меня в ловушке». — Если наступит нужда, Вождь, я вам скажу. — Отлично, — отозвался воин. — А теперь едем к Горячим Слезам. Ваше Высочество, Смертный Меч — в следующий раз увидимся в командном шатре Адъюнкта. Пока же — доброго пути и пусть боги ослепнут в вашей пыли. Целуй-Сюда поехала за вождем; они скакали на восток, отклоняясь навстречу основной массе без особого порядка едущих воинов. За пределами пикетов Желч сказал: — Извини, солдат. Я вижу, ты бросила мундир и последнее место, где ты желаешь оказаться — то, откуда приехала. Но Смертный Меч женщина суровая. Ни один из Серых Шлемов Напасти никогда не дезертировал, а если попытался бы… вряд ли прожил бы долго. Она будет служить Адъюнкту, невзирая на последствия. В любой вообразимой армии дезертирство карается смертью. «Он не так глуп». — Мне приказали ехать скрытно, Вождь Войны, так что я уничтожила все признаки принадлежности к армии. — Ах, вот как. Извини во второй раз, Целуй-Сюда. Она дернула плечом: — В их колонне идет моя сестра, Вождь. Как я могла бы избегать скорейшего возвращения? — Разумеется. Теперь я понимаю. Он впал в дружелюбное молчание; Целуй-Сюда гадала, обманулся ли он. Да, простота не всегда значит глупость. Она дала правильные ответы, избегая резкости. Что же, немного вежливости перед оскорблением — отличное оружие, как говаривала мать. — Уверен, она будет рада увидеть тебя снова. Целуй-Сюда метнула любопытствующий взгляд, но промолчала.* * *
Над западным горизонтом впереди нее поднимались столбы пыли; Мазан Гилани ощущала касания прохладного бриза. Она каждые две-три лиги останавливала лошадь, но животное все же успело устать. Именно эта мелочь губит почти всех дезертиров, понимала она. У отряда преследователей есть запасные кони, а у бегущего дурня обыкновенно нет ничего, кроме той скотинки, на которой он (или она) ушел. Разумеется, ее никто не преследует… но это почему-то не избавляет от чувства вины. Она — часть взвода, она глотала с друзьями одну пыль, проклинала одних и тех же назойливых мух. Если дела пошли плохо — как все и предполагали — она должна быть рядом с товарищами, стоять лицом к грядущей беде. А вместо этого она охотится… за чем же? Уже десятый день она подносит руку к мешочку на поясе, убеждаясь, что он не пропал. Потеряй его — и вся миссия провалена. Хотя… наверное, она и так провалена. «Я не смогу найти невидимое, есть на поясе мешочек или нет». Она видела впереди только ливень: серовато-синие полотнища обрушиваются под косым углом, ветер хлещет почву. Новая неприятность, как будто с нее не хватит. «Бесполезно. Я ищу призраков. Настоящих призраков? Может быть. А может, нет. Может, они живут в голове Адъюнкта — все эти дряхлые карги прежних союзов и забытых клятв. Тавора, ты слишком многого хочешь. Как и всегда». Дождь плюнул в лицо, застучал по земле, пока ей не стало казаться, что пыль танцует подобно обезумевшим муравьям. Еще миг — и пропало все за пределами нескольких шагов. Теперь она стала еще более слепой в своем поиске. «Мир насмехается над нами. Бесполезно. Вернусь назад…» Пять фигур оказались перед ней, серые как дождь, мутные как влажная грязь, внезапные как сон. Выругавшись, она натянула удила, сражаясь с испуганной лошадью. Заскрипел гравий. Животное фыркнуло, копыта расплескивали ручейки и лужицы. — Нас ты искала. Она не смогла понять, от кого исходит голос. Схватилась за мешочек с шевелящейся грязью, дар Атри-Цеды Араникт, и всхлипнула от внезапного жара. Все они были трупами. Т’лан Имассы. Потрепанные, изломанные, конечностей не хватает, оружие болтается в мертвых руках. Кости, обернутые почерневшей кожей. Длинные свалявшиеся волосы, белые и ржаво-рыжие, закрывают лица, на которых дождь кажется вечно текущими слезами. Тяжело вздыхая, Мазан глядела на них. Потом спросила: — Всего пятеро? Других нет? — Мы оставшиеся. Она думала, что говорит стоящий ближе прочих, но не была уверена. Дождь уже ревел вокруг, ветер стонал, словно запертый в огромную пещеру. — Должно быть… больше, — настаивала она. — Видение… — Мы те, кого ты ищешь. — Значит, вас призвали? — Да. — Главный Т’лан Имасс указал на ее мешочек: — Зеник неполон. — И кто из вас Зеник? Вперед выступило существо, стоявшее справа. Казалось, у него разбита каждая кость — повсюду торчали осколки. Жуткие морщины покрывали лицо, едва видневшееся под шлемом из черепа неведомого зверя. Запутавшись в завязках, Мазан Гилани не сразу смогла открыть мешочек. Бросила. Зеник не стал его ловить; мешочек упал к ногам, погрузившись в лужу. — Зеник благодарен, — объявил говоривший. — Я Уругал Плетеный. Со мной пришли Зеник Разбитый, Берок Тихий Глас, Кальб Молчаливый Ловец и Халед Великан. Мы Несвязанные, и прежде нас было семеро. Теперь нас пятеро, но скоро мы снова станем Семерыми — на этой земле есть падшие сородичи. Некоторым не нужны враги. Некоторые не последуют за ведущим в никуда.[5] Мазан хмуро покачала головой: — Вы не понимаете… Ладно. Я послана вас найти. Теперь надо вернуться к Охотникам за Костями — моей армии. Там… — Да, она поистине охоча до костей, — сказал Уругал. — Скоро охота завершится. Скачи на животном, мы полетим следом. Мазан смахнула влагу с лица. — Думала, вас будет больше, — пробормотала она, разворачивая лошадь. — Вы не отстанете? — Ты словно знамя впереди нас, смертная. Мазан Гилани нахмурилась еще больше. Она уже это слышала… где-то.* * *
В четырех лигах к северу Онос Т’оолан резко встал — впервые за несколько дней. Что-то происходящее недалеко коснулось его чувств… и пропало. Т’лан Имассы. Чужаки. Он колебался, но снова накатила волна отчаянного и неотвязного принуждения. Он уже неделями ощущает ее, он привык к этому вкусу. Его искал Тук Младший, к нему гнал он Первого Меча. Но он уже не друг, которого знавал Тук, а Тук больше не друг Тоолу. Прошлое и живо и мертво… но между ними осталась лишь смерть. Это призыв малазан. Это притязание на союз, выкованный давно, заключенный между Императором и Т’лан Имассами Логроса. Где-то на востоке ждет армия Малаза. Близится опасность, и Т’лан Имассы должны встать рядом с давними союзниками. Таков долг. Таковы чернила чести, глубоко впитавшиеся в души бессмертных. Он отверг приказ. Долг мертв. Честь оказалась ложью — поглядите, что сенаны сделали с его женой, с детьми. Мир смертных — царство обмана; в середине дома живых скрыта комната страха с покрытыми потеками стенами, с черными пятнами на покоробленном полу. Пыль скопилась в углах, и пыль эта сделана из чешуек кожи, из обломков волос, обрезков ногтей и плевков. В каждом доме есть тайная комната, и в ее плотной тишине воет память. Некогда он был логросом. Теперь — нет. Перед ним один долг, и он воистину безжизненен. Ничто не отвратит его с пути — ни желания Тука, ни безумные требования Олар Этили… О да, он знает: она рядом, она слишком умна, чтобы показаться на глаза, ибо знает — тогда он уничтожит ее навеки. Надежды и требования льются дождем, приходящим с юго-запада, но не оставляют следов на коже. Было время, когда Онос Т’оолан решил приблизиться к людям; когда он отвернулся от рода своего, заново открыв чудеса тонких эмоций, чувственные радости дружбы и простого приятельства. Дары любви и веселья. А потом он дождался, наконец, и возрождения к жизни. Тот мужчина взял его жизнь, и причины понять трудно — кажется, вспышка сочувствия. За человечность приходится платить высокую цену, и кинжал глубоко впивается в грудь. Сила ушла; он смотрел на мир, пока мир не утратил цвет и смысл. С телом его свершили невообразимые мерзости. Осквернение — рана, жгущая даже мертвеца, но живые устраивают его с такой беззаботной легкостью — да, не им лежать на земле. Не им вставать из холодной плоти и костей и следить, что делают с телом, с привычным домом. Им не приходит в голову, что душа способна страдать фантомными болями, ощущая тело как отрезанную руку. Его новые сородичи просто стояли, смотрели каменными глазами. Говорили себе, что душа Тоола ушла от расчлененного месива в кровавой траве, что издевки и смех не потревожат того, у кого нет ушей. Как могли они не подумать, что любовь наделена великой силой и душе Тоола пришлось смотреть на мучения изнасилованной жены? Что, не найдя детей наяву, он спустился в преисподнюю, чтобы найти возлюбленную Хетан, семью, чтобы навеки убежать от острых шипов царства живых? «А ты развернул меня, Тук Младший. Друг. Ты вернул меня… к этому». Он уже не прежний. Не муж. Даже не Первый Меч. Не воин Логроса. Ничего подобного. Он стал оружием. Онос Т’оолан продолжил путь. Призыв — ничто. По крайней мере, для него. К тому же вскоре он затихнет. Навсегда.* * *
Не было дорог через Пустоши, не было путей, готовых вести их к судьбе, какой бы ни была эта судьба. Потому роты двигались, разделившись на отряды по шесть взводов; каждая рота отдалилась от соседних, но не теряла связи с командованием легиона. Отряды строились в соответствии с привычными функциями взводов: морская пехота в центре, за ней тяжелая, по флангам средняя и охранение из застрельщиков. Длинная колонна обоза прокладывала свой маршрут. Сотни запряженных волами фургонов, стада блеющих коз и овец, коров и родаров. Все они скоро начнут голодать в бесплодной местности. Овчарки усердно исполняли свой долг, конные пастухи скакали, бдительно выискиваязаблудших животных, которые сбежали от собак. Пока таких не было. Бока колонны защищали крылья копейщиков и лучников; отряды разведки выдвинулись далеко вперед, другие отъехали к югу и в тыл, но не к северу — там маршировали легионы и бригады Брюса Беддикта. Его колонны построились более тесно; сзади тащился обоз не меньший, чем у малазан. Кавалерия Синей Розы широко разошлась по флангам, рассылая часто сменяемые дозоры. Командующий Брюс ехал почти в голове основной колонны. Справа от него на расстоянии двух сотен шагов виднелись малазане. Рядом скакала Араникт, позади ожидали приказов несколько гонцов. Стояла жуткая жара; фургоны с водой быстро расходовали запасы. Летерийские стада из родаров и миридов переносили сушь лучше овец и коров, но затем и они начнут страдать. Вскоре обеды будут состоять из мяса; но, понимал Брюс, чем дальше в Пустоши, тем сильнее все начнет меняться. Что лежит за полосой негостеприимной, мертвой земли? Насколько он знал (хотя точных знаний нет ни у кого, вместо них служат слухи), дальше идет некая пустыня, но по ней проложены караванные тропы. Еще дальше начнется страна Элан, населенная родичами овлов. Равнины Элана граничат с городами-государствами Колансе и Пеласиарской Конфедерацией. Идея перевести армию через Пустоши и настоящую пустыню казалась Брюсу безумной. Но каким-то образом сама невозможность дела вызывала в нем извращенное влечение. Будь они в состоянии войны с далекими королевствами, подобное вторжение вошло бы в легенды. Разумеется, нет ни войны, ни повода к войне. Из Колансе исходит лишь зловещее молчание. Так что если это вторжение, то несправедливое. Не было ни зверств, оправдывающих возмездие, ни угроз от какой-нибудь далекой империи, которые не следует оставлять без ответа. «Мы ничего не знаем. Что творится в душе солдата, знающего, что он не прав? Что он несет горе и насилие, что он агрессор?» Брюс мучился этой мыслью, а возможные ответы вызывали лишь горечь. Внутри что-то ломается. Слышится стон. Начинаешь мечтать о самоубийстве. Главный позор — командиру. Ему. И брату Теолу. Они же вожди, правители, они двигают жизни тысяч людей как фигуры на грязной игральной доске. «Одно дело — вести солдат на войну. Совсем другое — посылать на войну. И совершенно особое дело — вести солдат на войну преступную. Неужели мы так равнодушны к страданиям, которые навлекаем на свой народ и несчастные жертвы в неведомой стране?» В сердце его пребывают имена бесчисленных богов. Многие погубили души своих поклонников. А другие сами сломались от безумств смертных, от жестоких войн, резни и бесцельного истребления. Первые страдают неизмеримо сильнее. Ведь в самом конце будет — должно быть — судилище. Не над павшими, не над жертвами, а над теми, кто руководил злым роком. Конечно, он может ошибаться. Да, он ощущает страдания богов, имена коих застыли в нем — но, возможно, это его знание усиливает муки души, обреченной извиваться в ловушке сочувствия. Возможно, он сам устроил судилище над давно погибшими божествами. Если так… какое он имеет право? Тревожный вопрос. Но его легионы маршируют. Они идут искать ответ на вопрос, хотя даже вопрос известен лишь Адъюнкту. Это превыше доверия, превыше самой веры. Это готовность разделить безумие; все они захвачены водоворотом, и грядущая участь уже не важна. «Достоин ли я? Как узнать? Я веду, но смогу ли защитить?.. Ведь я не знаю, что нас ждет». — Командор. Вздрогнув от мрачных мыслей, он пошевелился, выпрямляясь в седле. Поглядел на Атри-Цеду. — Извините, вы что-то сказали? Араникт утерла пот на странно бледном лице. Она явно колебалась. — Похоже, у вас солнечный удар. Спешивайтесь, я пошлю за… — Нет, господин. — Атри… Он видел на ее лице нарастающую панику, ужас. — Мы в плохом месте! Командор Брюс! Нужно уходить! Мы должны… мы в плохом месте… И тут гром сотряс землю; барабанный грохот длился и длился…* * *
Пылевая буря или армия? Кенеб прищурился на ярком солнце. — Капрал. — Сэр. — Скачите к авангарду. Думаю, мы сейчас увидим хундрилов и войска Напасти. — Слушаюсь, сэр! Едва вестовой ускакал, Кенеб глянул налево. Колонны Брюса чуть впереди — сегодня малазан никак нельзя назвать скороходами. Плохое настроение, брожение; дисциплина рушится. Утром он проснулся от изжоги столь сильной, что слезы потекли из глаз. Сейчас стало чуть лучше, но ему нужно найти хорошего целителя. Внезапный порыв ветра ударил в лицо, запахло горечью. Он видел, что Блистиг выехал из колонны своего легиона и скачет к нему. Это еще что?* * *
Банашар трусил рядом с тяжелым фургоном. В голове грохотали молоты. Он иссох не хуже здешней проклятой земли. Он не сводил глаз с налегающих на упряжь волов, с дергающихся хвостов, с облаков мух, с соли и пыли, покрывших бока и ноги животных. Копыта стучали по твердой почве. Расслышав ропот солдат, идущих справа, Банашар поднял взгляд. Небо вдруг приобрело тошнотворный цвет. Ветер ударил его, во рту был мелкий песок, глаза жгло. «Проклятая пылевая буря. Пора ей скомандовать остановку. Пора ей…» Нет, цвет неправильный. Рот был суше камня; у него сдавило горло, заломило в груди… «Боги, нет. Ветер — дыхание садка. Это же… Осенняя Змея, нет!» Он упал и забился в судорогах, чуть не ослепнув от боли. Сержант Восход уронил вещевой мешок и бросился к упавшему жрецу. — Ромба! Зови Баведикта! Похоже, ему худо… — Пьян, — буркнула Шпигачка. — Я хочу… Под ними задрожала земля. Заревели бесчисленные животные. По рядам солдат что-то пробежало — рябь тревоги, мгновенно родившейся неуверенности. Звучали вопросы без ответов; смятение нарастало. Шпигачка наткнулась на Восхода, чуть не сбив присевшего около жреца сержанта. Он видел, что старик бормочет, видел, как голова его дергается от невидимых ударов. Что-то разлилось по левой руке Восхода — он поглядел и увидел капли крови. — Толчок Странника! Кто его ударил? Я не заметил… — Ножом? — крикнула Шпигачка. — Не… я не… давай, помоги перевернуть… Грохот усилился. Ревели волы. Колеса скрипели, фургоны отклонялись. Раздались тревожные вопли. Восход поглядел в небо: ничего, только плотное облако золотистой пыли. — Мы попали под чертов шторм! Где Баведикт? Шпига, иди ищи его! — Думала, тебе помощь нужна… — Погоди… ищи Ежа… ищи командира — у мужика кровь из кожи сочится! Прямо через поры! Быстрее! — Что-то происходит, — сказала сверху Шпигачка. Ее тон заставил его продрогнуть до костей.* * *
Капитан Рутан Гудд прерывисто вздохнул, яростно отгоняя тошноту; пронизавший тело ужас заставил руку саму выхватить меч. Корни Азата, что такое? Но он ничего не видит — пыль повисла пеленой, заслонив небо, солдаты по сторонам вдруг заметались, словно потеряв зрение — но впереди ничего, пустая земля. Скаля зубы, Рутан пнул коня, встал в стременах. Меч был в руке, с белого, почти прозрачного лезвия струился пар. Он заметил это краем глаза. — Кулак Худа! — Колдовской рисунок, маскирующий лезвие (сотни лет ушли на уплотнение защитных чар) сорвало за миг. Руку ожгло холодом. «Она отвечает. Отвечает… на что»? Он вылетел из колонны. Вдоль гребня холмов к юго-востоку появилась какая-то шевелящаяся линия. Гром подкатывался все ближе. Словно алмазная крошка, блестело железо; казалось, на вершинах холмов прорезываются зубы. Суета заставляла глаза болеть. Он видел всадников, выскакавших из авангарда. На копьях треплются флаги переговорщиков. Ближе — пехотинцы уставились на него и проклятый меч, другие шатаются, попав в леденящий холод, оставшийся по его следу. Закованные в сталь доспехов бедра, спина коня покрылись густым слоем инея. «Она отвечает — никогда еще так не было! Боги подлые! Отродье Азата! Я чую… о нет, о боги…»* * *
— Стройся! Морская пехота, в строй! Первая линия — застрельщики! Отходим, назад! Скрипач не медлил ни мгновения. Капитана не видно, ну и что? В животе словно сотня гвоздей застряла. Воздух смердит. Проскочив между ошеломленным Кориком и бледной Улыбой, он увидел взвод, что шел впереди. — Бальзам! Мертвяк — открывай садок! И Наоборот… а где Корд и Эброн? — Сержант! Он оглянулся. Фаредан Сорт расталкивала лошадью паникующих солдат. — Что вы делаете? — крикнула она. — Это чужая армия — мы послали переговорщиков. Не пугайте солдат… Скрипач увидел спокойный взгляд Тарра. — Видишь, они строятся — передай, задние отходят первыми. Понял? — Да, сэр… — Сержант! Скрипач подскочил к капитану, вытянул руки и стащил с седла. Она зашаталась, изрыгнув брань. Вес женщины сбил Скрипача с ног; он упал, Сорт повалилась сверху. Сержант крикнул ей в ухо: — Слезайте с клятого коня и оставайтесь здесь. Переговорщики уже мертвы, даже если сами этого не знают. Нужно окапываться, капитан. Немедленно. Капитан встала, потемнев от гнева, и засверкала глазами. Но взгляд Скрипача ударил ее не хуже кулака. Сорт почти отшатнулась. — Кто-нибудь, уведите коня. Где сигнальщик? Передавай: готовиться к битве. Защищаем гребень. Пехота роет окопы, две линии. Припасы во вторую. Ну, живо!* * *
Большинство треклятых солдат только мешаются. Рыча и ругаясь, Бутыл пробился сквозь толпу и подошел к ближайшей телеге. Ухватился за веревку, влез на кучу бревен. И встал. Полудюжина посланцев Адъюнкта скачет к далекой армии. Небо над чужаками кишит… птицами? Нет. Риназаны? И кто-то побольше. Энкар'алы? Вайвелы? Ему было так плохо, что кишки готовы взбунтоваться. Он узнал запах. Эта вонь просочилась в самый мозг после той изрезанной палатки. «В той армии не люди. Адъюнкт, ваши посланцы…» Что-то блеснуло, выгнувшись аркой над первым рядом далеких фаланг. Извиваясь, пролетело над землей и ударило по конным переговорщикам. Тела охватило пламя. Пылающие лошади шатались и падали грудами пепла. Бутыл выпучил глаза. Святое дерьмо Худа…* * *
Смола мчалась со всех ног, разрезая ряды солдат. Они наконец начали окапываться, а обоз — фургоны похожи на громадных зверей, их окружили стрелки и копейщики — повернул к северу, заставляя летерийские силы разделиться надвое. Это плохо. Она видела, какой хаос воцарился в узких проходах между колонами, когда туда вломились тяжелые фургоны. Пики качались, отклоняясь в обе стороны; иные солдаты падали. Не ее проблема. Она снова поглядела вперед, увидев авангард. Адъюнкт и капитан Ииль, кулаки Блистиг и Кенеб, десятка два избранных стражников и помощников на лошадях. Тавора отдавала приказы, гонцы летели к различным отрядам. Времени мало. Далекие холмы покрылись марширующими фалангами, уже десяток видно и появляются новые — и каждый строй кажется огромным. Пять тысяч? Шесть? Гром стал мерой их ровного, неуклонного движения. Небо над головами приобрело цвет желчи; среди облаков пыли вились крылатые твари. «Те солдаты… это не люди, совсем… боги подлые, они громадины!» Она доскакала до авангарда. — Адъюнкт! Шлем Таворы пошевелился. — Адъюнкт, нужно отступать! Это неправильно! Они … — Сержант. — Голос Таворы острым клинком прорезал шум. — Времени нет. Более того, подходящий путь отступления блокирован силами Летера… — Пошлите гонца к Брюсу… — Уже сделано, сержант. — Они не люди. Непроницаемые глаза разглядывали ее. — Нет, не люди. К'чайн… — Мы им не нужны! Мы просто на пути оказались, черт! Адъюнкт ответила без всякого выражения: — Очевидно, что они жаждут напасть на нас. Смола дико развернулась к Кенебу: — Кулак, прошу вас! Объясните… — Смола, — сказала Тавора. — Это К’чайн На’рхук. Цвет лица Кенеба сравнялся с желчным небосводом. — Вернитесь к своему взводу, сержант.* * *
Быстрый Бен стоял в тридцати шагах от малазанского авангарда, завернувшись в кожаный плащ. В одиночестве. В трех сотнях шагов летерийские роты разворачивались, ощетиниваясь пиками на гребне холма, около которого оказались их колонны. Они соединили свой обоз со стадами Охотников и казалось: целый город панически убегает на север, унося скарб и скотину. Брюс намерен защищать отступающих. Верховный Маг понимал его логику. Похоже, вот последний рациональный момент дня. Невезение. Глупая, нелепая, жалкая неудача. Абсурд. Тошнотворный до неприличия. Что за боги собрались, чтобы устроить это безумие? Он рассказал Адъюнкту все, что знал. Едва раскрылась пасть садка, едва земля задрожала под тяжелыми шагами первых фаланг, он понял. «Мы видели их небесные крепости. Мы знали: они никуда не денутся. Мы знали: они готовятся. Но это было так давно. Так далеко отсюда». [6] Тяжелый запах масел повис над холмами. Ветер всё дул из садка. За охряной завесой маг мог различить глубокую тьму, не принадлежащую этому миру. Они пришли сюда, в Пустоши. Они уже бывали здесь. Амбиции и страсти бурлят пеплом над погребальным костром. Сразу стало ясным: нет ничего важного, кроме нынешнего мига и того, что вскоре начнется. Кто мог предсказать? Кто мог пронзить прочную непостижимость будущего, узрев эту сцену? Бывает, знал он, что даже боги отшатываются, утирая окровавленные лица. Нет, не боги это устроили. Им не дано понять сердце Адъюнкта, тот источник, что столь полон потаенными истинами. «Мы вечно служили затычками, но чья рука нас держала? Никто не знает. Даже сны…» Он стоял одиноко, садки пробуждались и бурлили вокруг. Он сделает всё, на что способен, продержится так долго, как сможет. А потом, похоже, падет — и никого не останется, кроме нескольких взводных магов и Атри-Цеды. «Сегодня мы узрим гибель друзей. Сегодня же мы можем присоединиться к ним». Верховный Маг Бен Адэфон Делат достал из кармана горсть желудей и бросил наземь. Снова прищурился, глядя на бездонность за пеленой пыли, потом на легионы На’рхук. Чудовищны в своей непреклонности. Возьми одного, и он будет почти неразумен. Собери тысячи и воля тысяч станет единой… и воля эта… боги подлые, так холодна…* * *
На’рхук были ростом вполовину выше среднего человека, а по весу, пожалуй, вдвое тяжелее. Выше поясов тела скрывались под скорлупой эмалевых или кожаных доспехов, закрывавших также плечи и бедра. Обрубки хвостов защищали пластинки меньшего размера. Головы покрывали просторные шлемы; короткие рыла торчали между резных боковых пластин. Шедшие в передней линии держали загадочные дубинки с тупыми концами, обмотанные какой-то проволокой; один из каждых двенадцати воинов сгибался под весом массивного керамического куба за плечами. Остальные шеренги несли короткие алебарды или фальшионы, подняв их вертикально. Каждый из сотни воинов каждой шеренги двигался в безупречном ритме, сгибаясь вперед, перебирая толстыми мускулистыми лапами. Не было ни знамен, ни стягов, ни видимых командиров или авангардных отрядов. На взгляд Рутана Гудда, их нельзя было отличить друг от друга — конечно, кроме воинов со странными ранцами. Теперь все его тело блестело инеем, и толстый как броня лед облекал коня. Конь уже мертв — но лед сумеет выполнять приказы. Он выехал на двенадцать шагов вперед передовой линии малазан, зная, что бесчисленные глаза устремлены на него, что все пытаются понять, кого видят — не только чужую армию, явно вознамерившуюся их истребить, но самого Рутана Гудда на коне, покрытом слоем льда, сквозь который с трудом можно различить скрываемую им форму. Он держал меч Бурегона как продолжение руки — лед окружил предплечье, гладкий, но текучий словно вода. Глядя на На’рхук, он бормотал сквозь зубы: — Да, вы ищете меня. Вы отметили меня. Шлите же свою ярость. Нападайте только на меня… Сзади, из неглубоких траншей, слышался тревожный шепот. Охотники скорчились, словно пришпиленные к земле, пойманные неготовыми и подавленные нежданной невозможностью происходящего. Ни одного боевого клича, ни один меч не стучит о край щита. Не поворачиваясь, он знал — там прекратилось всякое движение. Не отдаются приказы. Ведь всё это, в сущности, стало ненужным. По приблизительному счету на них надвигаются сорок тысяч На’рхук. Ему казалось, что мгновение назад он услышал какофонический звук — это дрожат стены грядущего, готовые рассыпаться, выпуская в прошлое ужас. Вот тогда голова его взорвется от грохота. — Тем хуже, — прошептал он. — Какой хороший был день…* * *
— Дыханье Худа, кто это?! Глаза Адъюнкта Таворы сузились. — Капитан Рутан Гудд. — Я так и думала, — сказала Лостара Ииль. — Но что с ним творится? Адъюнкт только качала головой. Лостара поерзала в седле; рука потянулась к ножу у пояса — и отдернулась. «Меч, идиотка. Не нож. Дурацкий меч». Перед внутренним взором проплыло лицо. Хенар Вигальф. Он должен сейчас быть рядом с Брюсом, он готовится нести приказы. Летерийцы отходят, формируя два мощных фланга, выгибаются словно лук. Они увидят столкновение передовых сил и, надеялась она, быстро поймут бессмысленность сражения с треклятыми ящерами. Брюс отдаст приказ о бегстве. «Уходите отсюда, Худа ради — бросайте всё, только сами успейте бежать. Не гибните как мы, не стойте только потому, что мы стоим. Уходи, Брюс — Хенар — прошу вас. Умоляю…» Она услышала топот копыт, оглянулась и увидела, как кулак Кенеб перескакивает окопы, минует работающих лопатами солдат. Что он задумал? Он скачет к капитану Гудду. Тавора сказала: — Поднимайте рог, сигнальщик — особый приказ Капитану Кенебу. Отступить. Воздух разорвала череда заунывных сигналов. — Он не слушается, — крикнула Лостара. — Дурак!* * *
Быстрый Бен увидел Рутана Гудда и вздохнул. Маэлом укушенный Неррузой выдрюченный Бурегон. Кто бы знал. Но что он делает впереди строя? Еще миг — и Верховный Маг вполголоса выругался. «Хочешь, чтобы они шли на тебя. Хочешь их отвлечь. Даешь Охотникам дюжину ударов сердца, чтобы они поняли, с чем имеют дело. Капитан Рутан Гудд или кто ты есть… боги, что я могу сказать? Удачи, капитан. Удачи». Кенеб выкрикивал ругательства и бешено вонзал шпоры в бока лошади. Это же Рутан Гудд, и если глупец не тот, за кого себя выдавал, малазанам он сейчас особенно нужен. Будь он, черти его дерите, богом — все равно в одиночку его порубят на куски. «Рутан! Ты нам нужен — кем бы и чем бы ты ни был. Ты нам нужен живым!» Доскачет ли он вовремя? Капитан Скенроу пнула одного из своих солдат, уронив дурака обратно в мелкую траншею. — Копать! — прорычала она и вновь устремила взор на блистающую фигуру, что мчится навстречу ящерам. «Ах ты тупой лживый ублюдок! Бурегон? Невозможно — они живут в проклятых морях. Рутан, прошу тебя… что ты делаешь?» Видя, как передняя линия фаланги поднимает нелепые дубинки, Рутан заскрипел зубами. Лучше бы бурегонская дрянь сработала. Но, боги подлые, ее тяжело носить. Он развернул коня прямо к ближайшим На’рхук и поднял меч. Солнце сверкало на льду. Какой-то всадник показался сзади, чуть левее. Бедняга. Вот что значит исполнять приказы. Не удостоив его взгляда, он вогнал шпоры в бока скакуна. Ото льда отлетели блестящие осколки. Зверь рванулся. «Эй, жалкие малазане. Узрите меня и просите себя: глубоко ли вы успели окопаться?»* * *
Скрипач взвел арбалет, бережно вставил стрелу с жульком. Теперь, когда дело началось, ему стало хорошо. Уже ничего не изменишь, так? Все ясно, все четко, мир вдруг стал разноцветным и прекрасным выше всякого вероятия. Он сможет пережить всё. Ощутить всё. — Зарядили? Солдаты взвода, присевшие на дно окопов, закивали и заворчали. — Головы не поднимать, — повторил Скрипач. — Мы услышим атаку, верьте. Никто не выскакивает без моего слова. Ясно? Тут он увидел, как неподалеку Балгрид высовывается, чтобы поглядеть. Целитель заорал: — Гудд атакует! Над всеми окопами морской пехоты высунулись головы в шлемах. Словно грибы. — Чтоб вас! Хрясь встал на четвереньки, под ним были несколько жульков, наподобие черепашьих яиц вставленных в ямку на дне траншеи. Эброн в ужасе смотрел на них. — Ты ума лишился? Передай по цепочке, идиот! Хрясь поднял голову. Глаза широко раскрылись: — Не буду, маг. Они мои! Все, что остались! — Кто-нибудь наступит! Хрясь мотал головой. — Я же защищаю, маг! Эброн повернулся: — Корд! Сержант! Этот Хрясь, у него… Обмотанные проволокой жезлы в руках передовых ящеров вспыхнули словно факелы — молнии показались из головок двумя змеящимися щупальцами. Одна из молний устремилась к керамическим ранцам — по дюжине на каждый. Второй трепещущий язык белого огня, казалось, замер на мгновение… а потом все они вылетели, смыкаясь на фигуре ледяного всадника. Взрыв объял Рутана Гудда и коня, вырвал куски земли и камни из почвы, роя широкий неровный кратер. За миг до взрыва другие шеренги пробудили свое оружие. Сотни огненных выстрелов полетели к первому ряду окопов. Пробиравшийся к своему взводу Бутыл упал на дно траншеи, от удара воздух покинул легкие. Судорожно вздохнув, он увидел в воздухе кучу тел — всех тех, что вылезли, чтобы поглазеть на атаку Гудда. Морпехи — почти все без голов, а то и без шей — смешались с грязью, камнями, кусками доспехов и обломками оружия. Все еще лишенный возможности свободно дышать, он увидел вторую волну магии, копьями летящей к его линии. Земля задрожала; были поражены несколько рядов пехоты позади него. Тела взлетали среди туч пыли. Бутыл извивался, оглохнув и мучительно кашляя. Он ощущал приглушенные разрывы жульков — слишком редкие, слишком беспорядочные… Рука вынырнула из сумрака и ухватила его за перевязь. Вытащила на край осыпающегося окопа. Бутыл выкашлял землю и начал стонать, вдыхая воздух. Горло пылало огнем. Сверху заляпанное грязью лицо Тарра, он кричит — но Бутыл ничего не может расслышать. Он оттолкнул Тарра, мотая головой. «Я в порядке. Нет, честно. Я в порядке… где мой самострел?..» Кенеб оказался слишком близко. Взрыв разорвал и его и коня буквально в клочья. Полетели кровавые брызги. Эброн увидел, как часть торса кулака — плечо, обрубок руки и несколько ребер — вознеслись, кувыркаясь, в небеса в сопровождении столба пыли. Пока маг смотрел, раскрыв рот, колдовская молния поразила его точно в грудь. Пробилась насквозь, уничтожив грудную клетку, плечи, голову. Хром взвыл, когда рука Эброна шлепнулась ему на колени. Но никто его не услышал.* * *
Они заметили Быстрого Бена, но решили игнорировать. Он задрожал, когда первые волны молний ударили по окопам на гребне холма. Гром сотряс землю; передовые ряды Охотников исчезли в облаках пыли и грязи, под ливнем камней и разорванных тел. Он видел, как перезаряжаются узлы на спинах трутней. Долго? — Без понятия, — прошептал он. — Желуди, слушайте. Идите к трутням — тем, что с кубами. Забудьте остальных… пока что. Он и сам двинулся вперед, к ближайшей фаланге. Строй На’рхук был менее чем в сотне шагов. Теперь его приняли во внимание. Молнии блеснули по всей передней линии.* * *
Конь с трудом вылез из кратера. Рутан Гудд потряс головой, приготовил мерцающий клинок. Грязь стекала с покрывшихся пятнами, исходящих паром доспехов. Он сплюнул песок. Пока неплохо. Прямо перед ним в двадцати шагах маячат бойцы передней шеренги. Глаза блестят как бриллианты под ободками резных шлемов. Клыки мерцают не хуже железных гвоздей. Он полагал, что они не ожидали его возвращения. И поехал сказать привет.* * *
— Арбалеты готовь! — закричал Скрипач. — По узлам! — По чему? — По тем горбам! Оттуда идет магия! Корик подполз к сержанту. Его покрывала смешанная с кровью грязь. — Боги подлые! Капитан еще жив! Он среди них… Корабб полез из окопа — вполне очевидно, намереваясь присоединиться к Гудду и атаковать целую фалангу. Тарр дотянулся и стащил дурака вниз. — Стой где был, солдат! Бери самострел — нет, не тот! Заряди чем следует! — Расстояние, Корабб? — спросил Скрипач. — Сорок. Они замедлились, сержант — капитан рубит их! — Неважно. Мне плевать, даже если у него удача Опоннов в очко зашита. Всего один человек. — Нужно ему помочь. — Не можем, Корабб. К тому же он этого вовсе не хочет — как думаешь, почему он выехал один? Оставь его, солдат. К нам самим беда стучится. Корик, теперь ты выгляни. Считаю до десяти. Раз, два, три… — Не хочу чтоб голову снесло! Скрипач поднял арбалет, прицелился в грудь Корика. — Восемь, девять, пошел! Корик с рычанием выпрямился. И тут же сел. — Дерьмо. Двадцать пять, идут быстро! Скрипач повысил голос: — Всем готовиться! Узлы! Стой, стой… ДАВАЙ!* * *
Еж привел своих Сжигателей к последним окопам. — Мне плевать, о чем думает Быстрый. У него всегда есть второй план. Всегда. Так что вся надежда на нас, солдатики… подберись, Шпигачка! Смотри на Ромбу — она даже не запыхалась… — Забыла как дышать! — пропыхтела Шпигачка. — Помните что я сказал. Сжигатели Мостов встречали врага и похуже кучи бесхвостых ящериц. Чепуха, верно? — Мы победим, командор? Еж глянул на Восхода и ухмыльнулся: — Рассчитывай на это, сержант. А теперь все проверили припасы. Помните — целиться в горбы. Мы сейчас выйдем в открытую… Грохот сотряс воздух, и доносился он из рядов На’рхук. Поднялось облако, подобное пролитым чернилам. — Боги, что это было? Улыбка Ежа стала ее шире: — Это, солдатики, был Быстрый Бен. Молнии вылетели из сотен дубинок — в него целились несколько фаланг с обеих сторон. Выстрелы устремились к нему, но Быстрый Бен отвел их взмахом руки. «Я вам не Тайскренн, и здесь не Крепь. За мной нет никого, так что мечите их в мою сторону, тупые гекконы. Потратьте всё». Больше десятка шеренг фаланги, по которой он ударил, были повержены; лишь немногие ворочались, пытаясь встать на сломанные лапы. Большинство лежали недвижно — их тела прожарились изнутри. Он пошел к оставшимся, видя, что они перегруппировываются, восстанавливают строй. Большие фальшионы и алебарды поднялись, готовясь его встретить. Быстрый Бен усилил все чувства, так что смог ощутить самый воздух вокруг тварей, проследить потоки воздуха, сочащегося в легкие через узкие щели ноздрей. Охватил стольких, скольких смог. И превратил воздух в огонь. Молнии вылетели из тела мага, рассыпаясь во все стороны, взлетая в небо. Сержант Восход заорал, когда один из разрядов сместился, нацелившись прямиком в Ежа. Он рванулся вперед, разрывая мышцы ног. Он же Сжигатель. Он человек, которым всегда хотел стать; никогда он не был выше, никогда не ходил с такой прямой спиной. Всё благодаря Ежу. «Видите меня? Я Восход…» Он улыбался, вставая на пути молнии. Сержант Ежа взорвался, став ослепительно белым… и на его месте был лишь кружащийся пепел. Солдаты кричали сзади. Еж рывком развернулся: — Всем лечь! Мы переждем — мы переждем… «Проклятие, Быстрый — тут тебе не Крепь! А ты не Тайскренн!»* * *
Рутан Гудд рубил направо и налево, но проклятые твари напирали — они заставили его остановиться на месте. Тяжелые железные клинки ударяли по коню, по бедрам всадника. Доспехи лопались, но трещины тут же смыкались. Меч рубил шлемы и черепа, шеи и лапы, но На’рхук не сдавались, все теснее обступая его. Он расслышал взрывы где-то слева, ощутил вонь садков, которые заставили вытворять немыслимые вещи. «Быстрый Бен, долго ли ты мог таиться?» Рутан понимал, что ему не стать свидетелем шокирующих разоблачений. Они берут верх просто благодаря весу. Конь шатается, мотая головой и вздрагивая от каждого касания фальшионов. Остатки фаланги прошли мимо окружившей его своры, взобрались на гребень и были совсем рядом с первыми окопами. Четыре клинка ударили одновременно, сорвав его с седла. Зазвенел, лопаясь, лед. Он с руганью извернулся, отмахиваясь мечом и приземляясь в центре мальстрима конечностей и железного оружия. И тут когтистая лапа рубанула его. Удар в лицо был оглушительным. Белое… и благословенная тьма.* * *
Двенадцать шагов. Уцелевшие морпехи разом встали над насыпями окопов. Зазвенели арбалеты. Затрещали жульки, воспламенились горелки. Прямо перед Скрипачом болт угодил в ранец на плечах ящера и взорвался. Полетел шлем, ошметки мозга и костей взвились к небу на кровавом фонтане. Ранец почернел и тоже взорвался. Сотрясение отбросило Скрипача вниз. Сверху ливнем падали куски кожи и мяса. Полуоглохший сапер пытался зарядить самострел. «Последняя долбашка — надо избавиться от нее, пока жульки не начали грохать в траншее… боги, нас измолотили…» Тень накрыла окоп. Он глянул вверх. На’рхук подошли. Корабб уже успел перезарядить. Поднял голову — увидел громадного ящера прямо над краем насыпи, пасть раззявлена словно в ухмылке. Стрела вошла в мягкое горло, пронизав основание черепа. Тварь пошатнулась. Отбросив арбалет, Корабб выхватил меч и поднялся на ноги. Рубанул по ближайшей лодыжке. Удар чуть не сломал ему запястье; меч глубоко вошел в кость и застрял. Однако тварь еще стояла, судороги охватили тяжелое тело. Корабб пытался вытянуть меч. С обеих сторон На’рхук переваливались через край и прыгали в окопы. Выпад снизу поднял сержанта Чопора в воздух; он качался на стальном лезвии, кровь хлестала словно из ведра. Неллер с воплем уцепился за левую лапу ящера, подтянулся и затолкал жулек в щель между нагрудной пластиной и кожаной «попоной». Челюсти лязгнули прямо у лица. Слизь кислотой обожгла глаза, кожу. Воющий Неллер крепче сжал жулек, а другой рукой ударил по доспехам напротив припаса. Мулван Бояка, вонзая копье в брюхо твари, заметил взрыв, лишь когда разлетелась грудная клетка. Керамические осколки изрешетили шею целителя, заполнив воздух брызгами. Неллер упал — правой руки нет, на изрезанном лице ужас… Труп Чопора — уродливая багряная штука — шлепнулся в пяти шагах. Ящер рухнул. За ним появились еще двое, подняли клинки. Чуть не упав, Спешка закрылась щитом и выставила меч. Но Смертонос проскочил мимо, приземляясь между двумя На’рхук.* * *
Разряд просвистел около головы коня. Морда и грива загорелись. Кожа трещала, обугливаясь. Животное рухнуло. Лостаре Ииль удалось вовремя спрыгнуть. Лицо охватил жар; она чувствовала вонь горящих волос. Встав, Лостара увидела на земле трупы дюжины вестовых, зажаренных в собственных доспехах. Адъюнкт выкарабкивалась из кучи, держа в руке отатараловый меч. — Позвать Кенеба… — Кенеб мертв, Адъюнкт, — ответила, ковыляя ближе, Лостара. Кружащийся мир постепенно успокаивался. Тавора выпрямилась. — Где… Лостара попыталась усадить женщину. — Вас уже в живых быть не должно, Тавора. Оставайтесь тут. Вы в шоке. Я найду помощь. — Быстрый Бен… где Верховный Маг… — Да. — Лостара встала над Адъюнктом. Та сидела, словно ребенок. Капитан поглядела туда, где в последний раз видела мага. Он как раз уничтожил целую фалангу. Пламя еще плясало на раскаленной плоти, кожа и кости взлетали, как в аду. Быстрый Бен двигался к следующей фаланге, а небо над ним содрогалось, темнея громадным синяком. Колдовство вырвалось из Верховного Мага, ударило по строю ящеров. Горящие тела взлетали в воздух. — Вижу его. Адъюнкт… не могу… Небесная тьма вдруг ослепительно засияла, создалось широченное копье света. На ее глазах маг поднял голову, воздел руки — и тут разряд опустился. Такой взрыв мог бы сравнять с землей большой городской дом. Даже На’рхук в фаланге, что была в тридцати шагах, расплющились колосьями под ураганом. Боковые отряды поспешно отступали. Ударная волна достигла Лостары, выбив воздух из легких, оглушив. Она закрыла лицо руками, опускаясь на твердую почву. Скенроу спрыгнула во второй окоп, где ждала тяжелая пехота. — Морпехов смололи! Трубите им отход, пропустите выживших! Не отступать! Она заметила вестового — он потерял коня, он прятался за обезглавленным трупом солдата. — Ты — найди капитана Добряка. Я видела, как авангард полег, не знаю где Блистиг… думаю, теперь за командующего Добряк. Скажи — нужно начинать отход — мы не удержимся. Понял? Юноша кивнул. — Иди.* * *
Брюс вздрогнул, когда шеренги На’рхук столкнулись с обороняющимися малазанами. Он видел, как опускаются тяжелые фальшионы. Едва замедлившись, ящеры заполнили первую линию окопов и начали подбираться ко второй. — Араникт. — Думаю, она жива, Командор. Брюс повернулся в седле, бросил взгляд на вестовых: — Нужно вернуть Адъюнкта. Добровольцы. Вперед протискался один. Хенар Вигальф. Брюс кивнул. — Возьмите запасных лошадей, лейтенант. Здоровяк отдал честь. — Когда спасете ее, — добавил Брюс, прежде чем тот уедет, — уезжайте к обозу. Солдат нахмурился. Брюс заскрежетал зубами. — Я не буду стоять и любоваться на резню. Мы нападем на врага.* * *
Они увидели невообразимо мощную молнию, слетевшую с небес в сгустившейся впереди темноте. Когда волны пошли по земле, Вождь Войны Желч поднял руку, приказывая остановиться. Он поглядел на Целуй-Сюда; лицо его было бледнее пепла. — Посылаю тебя к Смертному Мечу Кругхеве — скажите, что малазане под ударом и хундрилы спешат на выручку. Женщина выкатила глаза. — Вождь… — Скачи, солдат — ты не хундрил, ты не понимаешь конной атаки. Скажи Кругхеве: боги нынче жестоки, ибо ей не успеть вовремя. — Что у нас за враг? — воскликнула Целуй-Сюда. — Ваши шаманы… — Ослепли. Мы знаем меньше тебя. Скачи, Целуй-Сюда. Она развернула коня. Желч приподнялся в стременах, поглядел на воинов. Высоко воздел талвар. Ничего не сказав. В ответ шесть тысяч клинков взметнулись в воздух. Желч повернул коня. — Скачи вперед, Рефела, пока не увидишь врага. Женщина подхлестнула скакуна. Миг спустя Вождь Войны Желч двинул войско быстрым галопом; грохот грозы звучал всё отчетливее, желтое небо стало бурым, вспышки озаряли его, словно раны. Он подумал, что сейчас делает жена.* * *
«Хуже, чем деревья валить». Скрипач прекратил попытки перерубить задние лапы и начал подсекать жилы, подныривая под зазубренные клинки, избегая неточных отмахов. Выжившие малазане пытались с боем пройти десять саженей до траншеи панцирников. Стрелы и арбалетные болты летели с позиций позади окопов, к счастью, проходя высоко над головами отступавших. Почти все разбивались об эмаль, но некоторые находили щели в доспехах. Звери падали тут и там. Но этого недостаточно. Фаланга казалась машиной, пожирающей всё на пути своем. Скрипач потерял и долбашку и самострел в первом окопе. Короткий меч казался ему жалким терновым шипом. Случайное касание — и он полетел, кровь текла по правой щеке. Он видел, как Корик пронзает шею На’рхук; видел, как другой ящер показывается за его спиной, что есть силы поднимая алебарду. Стрелы ударили в обе подмышки. Тварь упала, погребая Корика под собой. Улыба рванулась к нему, поднырнув под сверкающий фальшион. Каракатица оказался рядом. — Трубят отход! — Слышал… — Быстрого Бена аннулировали, Скрип! Та гигантская молния… — Знаю. Забудь его. Помоги собрать взвод. Панцирники продержатся, пока мы собираемся. Иди, я не вижу Корабба и Бутыла… Трупы На’рхук погребли Бутыла, но выбираться он не спешил. Он видел, как мимо маршируют все новые ящеры. «Мы их даже не задержали. Быстрый, а где твоя тонкость?» Он видел кусочек неба, видел кружащихся вайвелов. «Не терпится сесть и пожрать. Бабушка, ты вечно говорила: не зарывайся. Закрой же мои мертвые глаза и знай: я тебя любил». Он покинул тело, взлетая. Корабб сильно подпрыгнул и вытащил меч из глазницы ящера. Протянул руку к Мелочу — но тот уже не кричал; в глазах латника была видна лишь темнота, лишь мертвая вялость. Шеренга На’рхук уже в десятке шагов. Корабб с руганью отпустил солдата и повернулся, чтобы убежать. Окоп тяжелой пехоты был совсем рядом. Он видел шлемы, поднятое оружие. Над головой пролетели стрелы, ливнем падая за спиной. Корабб поднажал. Каракатица появился рядом. — Видал Тарра? — Видал, как он падал. — Бутыл? Корабб потряс головой. — Улыба? Корик? — Скрипач с ними. — Скрип? Он… Один из первых окопов внезапно взорвался. Ряды На’рхук заволокло сизым дымом. — Что за… — Какой-то ублюдок наступил на долбашку! — сказал Каракатица. — Так и надо! Давай! Смертельно бледные лица под ободками шлемов… но панцирники не бегут, готовятся. Двое подвинулись, позволяя морпехам спрыгнуть. Один крикнул: — Те дубинки… — Мы им задали, — заорал в ответ Каракатица. — Теперь это просто железо. Крик пронесся по всей длине траншеи: — СЛАВА МОРПЕХАМ! Лица вокруг Корабба сразу стали темнее. Оскалились зубы. Это внезапное преображение заставило его задохнуться. «Железо, да уж. Вы всё знаете насчет железа!» На’рхук были в пяти шагах. Тяжелая пехота поднялась навстречу.* * *
Еж видел, как ящеры вылезают из огромного кратера, на месте которого недавно стоял Быстрый Бен, видел, как они восстанавливают порядки и продолжают наступление. Он извернулся, не вставая с земли, и оглядел легионы Летера, надвигавшиеся быстрым шагом, опустившие пики, уже торчавшие под особым углом у каждой шеренги. Еж хмыкнул. «Подходящее оружие». — Сжигатели Мостов! Слушайте! Забудем про верховного мага. Он стал пеплом на ветру. Мы должны ослабить ящериц, чтобы Летеру было легче. Готовьте припасы. Один залп по моему слову; потом отступаем. Если у летерийцев есть мозги, они дадут нам дорогу. Если нет, поворачивайте направо — направо, поняли? И бегите, словно сам Худ наступает на пятки! — Командор! — крикнул кто-то. — Что? — Кто такой Худ? «Боги подлые». — Тот парень, которого к пяткам лучше не подпускать. Ясно? — Еж поднял голову. «Дерьмо! У этих снова палки и ранцы!» — Проверить припасы! Берите синие. Слышали? Синие. Целить в переднюю шеренгу! В узлы, друзья — подруги! В те белые горбы! — Командор! — Какого Худа… — Слышу лошадей! С юго-востока, похоже… это лошади? Еж высунулся чуть сильнее. Две фаланги ящеров быстро разворачивались. — О боги… Желч почти лег на спину коня, готовясь к атаке. «Малазане вечно умеют найти самого опасного врага во всем мире. И уродливого. Проклятье! Но у их квадратов нет пик для отражения кавалерийской лавы — и они за это поплатятся». Подведя войско к месту, где ждала Рефела, он за несколько ударов сердца рассмотрел все, что было нужно. Враг пожирал малазанскую армию, оттесняя, уничтожая сотни солдат, словно они были детишками. При этом едва ли треть фаланг была задействована в сражении. Он видел, как летерийцы выдвигаются с флангов, создав ощетинившуюся пиками «пилу». Они еще не встретились с врагом. По краям виднелись конные отряды, которые явно — и необъяснимо, на взгляд Желча — придерживали в качестве резерва. Прямо перед строем хундрилов две фаланги сомкнулись в плотное каре, не давая Горячим Слезам возможности вклиниться в щель, рассыпая стрелы во все стороны. Желчу не было нужды отдавать приказы голосом или жестами: его опытные воины знали, когда стоит тратить стрелы, знали, когда нужно расступиться, пропустив тяжеловооруженных всадников, мчащихся ранить бока вражеского строя — ранить и сразу отойти. Но шансов разбить эти фаланги нет — демоны слишком велики, слишком хорошо защищены. Они не дрогнут перед атакой. «Вот последний день хундрилов Горячих Слез. Дети мои, вы скачете со мной? Знаю, да. Дети, будьте смелыми. Посмотрите на отца и поймите: он горд за всех вас». Передняя линия демонов приготовила непонятные дубинки. Еж видел, как иззубренные молнии вылетели из строя На’рхук и поразили массу конных воинов. Казалось, их лава сразу превратилась в облако жуткого кровавого тумана. Его затошнило. Еж перекатился на спину, вгляделся в небо. Вообще на небо не похоже… — Сжигатели, готовься! Припасы в руки! Раз, два, три — ВСТАЛИ!* * *
Брюс считал, что на земле перед его строем лежат трупы. Но они вдруг вскочили — сорок или более человек — и стали бросать какие-то предметы в переднюю шеренгу На’рхук. Небольшие темные гренады разбивались, ударяя вражеских воинов. Через миг те На’рхук, которые были обрызганы жидкостью, начали извиваться в агонии: некий яд разъедал доспехи и шкуры. Взорвался один из ранцев, разбросав ближайших бойцов. Потом второй, и еще… Передовые линии мгновенно превратились в беспорядочную массу. Брюс повернулся к сигнальщику. — Трубить атаку! Трубить атаку! Заревели рога. Легионы пустились трусцой, нацеливая пики. Саперы бежали влево, просачивались в щели между отрядами. «Они вполне могут успеть вовремя…» Через шесть шагов летерийцы рванулись в атаку, издав дикий рев. Зубья их «пилы» пронизали три или четыре вражеских ряда. Фаланги На’рхук застыли на месте. Бойцы с топорами и мечами пролезали под пиками, чтобы начать зловещую работу. Высоко взлетели и опустились фальшионы ящеров. Брюс махнул рукой. Подъехал еще один гонец. — Онагры и тяжелые арбалеты на тот холм. Начинайте обстрел. Кавалерия обеспечивает прикрытие. Солдат отдал честь и ускакал. Брюс поглядел на юго-восток. Чудное дело, но некоторые конные воины пережили магическую атаку — он видел всадников, показывающихся из пыли и дыма и бешено налетающих на фланги На’рхук. Они махали клинками с нечеловеческой яростью; Брюс не был удивлен — события нынешнего дня могут свести с ума любого воина. Он тихо помолился за них именам двенадцати давно забытых богов. Вестовой поскакал справа. — Господин! Западные легионы вступили в бой. — И? Солдат утирал пот со лба. — Заставили врага отступить на шаг или два, но потом… Видя, что мужчина не может продолжать, давясь слезами, Брюс только кивнул. Повернулся и поглядел на малазанские позиции. Одни лишь бронированные ящеры, поднимается и опускается оружие, всё заслоняет красный туман. Но тут он кое-что заметил. На’рхук уже не приближались. «Вы их остановили? Кровь богов, что же вы за солдаты?» Тяжелая пехота стояла. Тяжелая пехота удерживала линию. Даже умирая, ее солдаты не отступали ни на шаг. На’рхук когтями цеплялись за обагренный край грязной траншеи. В них вгрызалось железо. Алебарды отскакивали от щитов. Тела рептилий падалиназад, мешая продвижению следующих рядов. Стрелы и арбалетные болты летели во врага из-за окопа. Сверху Локви Вайвелы спускались десятками, обезумев, срывая шлемы, терзая и кусая головы воинов — ящеров. Другие нападали на своих сородичей. С неба дождем хлынула кровь. Душа Бутыла перебиралась из тела в тело, жестоко схватывая души вайвелов и заставляя их бросаться на На’рхук. Едва послав одного в бой, он порабощал следующего. Он растекался, захватывая сколько сможет — дюжины летучих тварей одновременно. Вонь крови и вид резни сводили их с ума. Всё, что было нужно — подавить сопротивление, натравив их на всех, кто не похож на вайвелов. Хотя даже когда один летун нападал на другого, было неплохо — чем больше вайвелов умрет, тем лучше. Но и сам он ощущал себя порванным на части. Разум распадался. Он больше так не сможет… Но Бутыл не отступался. Тарр наткнулся на кучку морпехов. Сверкнул глазами: — Хром? Где твой… — Мертв. Только я и Хрясь… — Досада? Круглолицая женщина потрясла головой: — Нас разделило. Видела, как Накипь умирает, но больше… — Тогда что вы тут расселись? Встать, моряки — там панцирники умирают стоя. Идем на подмогу. Ты, Релико! Поднимай Большика. Все за мной. Морпехи встал без единого слова протеста. Они истекали кровью. Они едва двигались. Но все они подняли оружие и двинулись — Тарр во главе — к окопу. Неподалеку Урб отбросил разбитый щит. Хеллиан скорчилась сзади, тяжело дыша; лицо и грудь ее покрывала смесь крови и блевотины. Она сказала, что не знает, чья это кровь. Сержант видел, что лицо ее окаменело, но глаза ясны. К ним подходили другие солдаты. Урб повернулся. — Делаем что сказал Тарр, бойцы. Идем назад. Сейчас же. Хеллиан чуть не уронила его, побежав к окопу.* * *
Хенар Вигальф остановил коня около холма. Он видел на месте командного поста Адъюнкта только мертвых лошадей и обугленные трупы солдат. Соскочив с седла, вытащил два меча и пошел вверх по склону. Дойдя до вершины, он обнаружил, что с противоположной стороны лезут четыре На’рхук. Лостара Ииль и Адъюнкт лежали бок о бок. Похоже, мертвы… но нужно удостовериться. Если сумеет. Он побежал к ним.* * *
Лостару пробудил звон железа. Он моргнула и уставилась в небо, пытаясь вспомнить. Голова болела; она ощутила высохшую кровь на носу, в ушах что-то трещало. Повернула голову. Адъюнкт лежит рядом. Грудь медленно вздымается и опускается. «А, хорошо». Кто-то застонал. Она села. Увидела Хенара Вигальфа, который шатался, зажимая кровавую рану в груди. И приближающихся На’рхук. Хенар упал почти к ногам Лостары. Она вскочила, выхватывая кинжалы. Он смотрел на нее; горечь в глазах заставила ее вздохнуть. — Прости… — Еще поживешь, — сказала она, перешагивая через него. — Сядь, человек — это приказ! Он чуть приподнялся на локте. — Капитан… Она глянула на На’рхук. Почти рядом, но ослабевшие от ран. За ними показались новые, целая дюжина. — Но помни, Хенар — я такого для кого попало не делаю! — Чего? Она сделала еще шаг, подняла клинки. — Не танцую. Старые формы вернулись, словно так и ждали ее, ждали пробуждения… «Может, это последний раз… неважно. Ради тебя, Хенар. Ради тебя». Танец Теней как раз для такого и придуман. Здесь. Сейчас. Хенар смотрел, и глаза его раскрывались все шире.* * *
В лиге к востоку Целуй-Сюда выползла из-под упавшей лошади. Барсучья нора, лисья — какая разница? Лошадь била ногами, разрывала ржанием воздух. Левая нога Целуй-Сюда была переломлена в четырех местах, осколки вышли сквозь лосины. Она вытащила нож, извернулась, глядя на животное, находя артерию на шее. «Какая разница? Все мертвы». Даже если она доберется до Смертного Меча и той рыжеволосой королевы, какая разница? Она поглядела вверх. Небо стало плотью, и плоть гниет перед ее глазами. «Смола. Бадан. Охотники за Костями… Адъюнкт, счастлива? Ты убила всех. Убила нас всех».Глава 24
На той заре окружили они берега древней реки, выплеснулся весь город, почти сто тысяч, когда солнце поднялось на востоке, над открывающимся в широкий залив устьем. Что привело их туда? Что вообще может привести множество к мгновению, к месту, в котором сто тысяч делаются одним телом? Когда красные воды излились в соленые слезы бухты, они стояли почти без слов, и большой погребальный корабль запылал, и ветер завладел пропитанными маслом парусами, и небо завладело черным столбом дыма. Великий король Эрлитана был мертв, последний из рода Дессимба, и грядущее стало блуждающими песками; шелест бури звучал из благословенной дали, но всё близилось ее обещание. Они пришли оплакивать. Они пришли искать спасения, ибо в конце даже горе становится лишь маской жалости к себе. По своей жизни плачем мы над ушедшими людьми, над погибшими мирами. Великий муж мертв, но мы не пойдем за ним — не осмелимся, ибо для каждого смерть уготовала особую тропу. Век кончился. Новый век принадлежит поколениям, что еще не пришли. На лотках местных рынков стоят горшки с лицами мертвого короля, со сценами славных его деяний — круглы эти горшки, и не связаны более с его временем, и в том таится истинное желание толпы. Стойте. Остановимся сейчас. Помолимся, чтобы никогда не окончился сей день. Чтобы вечно летел пепел. Чтобы никогда не наступил день завтрашний. Вот естественное желание, честная мечта. Сказание умирает, но гибель его займет некое время. Говорят, что король задержался на половину вздоха. И народ каждый день приходил к вратам дворца, чтобы увидеть сон об ином окончании, о лучшей судьбе. Сказание умирает, но гибель его займет некое время. И красный язык реки течет бесконечно. И дух короля сказал: «Я вижу вас. Вижу вас всех». Неужели вы его не услышали? До сих пор не слышите?Ном Кала стояла в числе многих, в молчаливой массе воинов, забывших, что значит жить. Ветер трепал гнилые меха, полосы кожи и спутанные пряди сухих волос. Тусклые, покрытые щербинами клинки висели в кривых руках, словно бесполезные мысли. Воздух забирался в чаши глазниц и со стоном летел дальше. Они походили на статуи, изъеденные эпохами, истлевшие в созерцании вечных ветров, бесчувственных дождей, ненужных потоков тепла и холода. Всё было ненужным, и не одна она ощущала смутную тревогу. Онос Т’оолан, Первый Меч, встал на колено в десятке шагов перед ними, охватив руками кремневый меч, кончик коего был погружен в каменистую землю. Он опустил голову, как бы признавая власть хозяина, но никто не видел этого хозяина. Всего лишь горсть обещаний, давно отброшенных — но осталось пятно от этих обещаний, лишь одному Оносу Т’оолану видимое, и оно удерживает воина на месте. Он долгое время не шевелился. Терпение для них не бремя… но она ощущала хаос в сородичах, всплески гибельных желаний, покачивание давно сдерживаемых позывов к отмщению. Всего лишь вопрос времени — когда первый из них сломается, отвергая рабство, отвергая его право на власть. Он их не покорит. Пока что он не поступал так, и зачем думать… Первый Меч встал, повернулся к ним лицом. — Я Онос Т’оолан. Я Первый Меч Телланна. Я отвергаю ваши нужды. Ветер стонал, словно поток горя. — Но вы склонитесь перед моими. Она была поражена такими словами. «Так вот что означает склоняться перед Мечом. Мы не можем ему отказать, не можем восстать». Она ощущала его волю, словно сомкнувшийся кулак. «У нас был шанс — до сего мига. Мы могли улететь по ветру. Он позволил бы. Но ни один Т’лан Имасс так не сделает. Нет, мы падаем в себя, все глубже, жуем себя и выплевываем объедки — вот соблазнительное постоянство ненависти и злобы, ярости и мстительности. Он мог привести нас на край утеса, и мы не заметили бы». Трое Гадающих по костям клана Оршайн выступили вперед. Улаг Тогтиль сказал: — Первый Меч, мы ждем приказа. Онос Т’оолан не спеша повернулся к югу. Казалось, горизонт стал кипящей смолой. Потом он обратился на север, где далекая туча ловила гаснущий свет солнца. — Дальше мы не идем, — сказал Первый Меч. — Дальше полетит пыль. «Как же наши темные сны, Первый Меч?» Такова была его сила, что он услышал и поглядел на нее: — Ном Кала, не упускай свои сны. Ответ придет. Т’лан Имассы, грядет время убийств. Статуи зашевелились. Иные выпрямили спины, иные сгорбились, словно под ужасным весом. «Эти статуи — мои родичи. Сестры, братья. Некому на нас посмотреть, некому нас увидеть, гадая, кем мы были и кто придал нам такую форму, чьи… любящие руки». На ее глазах один за другим распадались они облачками пыли. «Некому быть свидетелем. Пыль снов, пыль так и не осуществленных мечтаний. Пыль того, чем мы не смогли стать, и того, чем с неизбежностью стали. Статуи немы? Нет, их тишина — гул слов. Услышите ли вы? Вслушаетесь ли?» Она была последней перед Оносом Т’ооланом. — В тебе нет гнева, Ном Кала. — Нет, Первый Меч. Нет. — Что же может послужить заменой? — Не знаю. Люди победили нас. Они были лучше, вот и всё. Я ощущаю лишь горе. — Разве в горе нет гнева, Ном Кала? «Да, возможно. Но я должна покопаться в душе…» — Время, — произнес Онос Т’оолан. Она поклонилась ему и рассыпалась. Онос Т’оолан смотрел, как Кала становится вихрем пыли. В разуме его шагала фигура, подняв руки в… мольбе? Он знал это узкое лицо, этот единственный глаз. Что может он сказать чужаку, некогда бывшему близким? Он тоже чужак. Да, некогда они были знакомы. «Но поглядите на нас теперь: оба лучше всего знакомы с пылью». Его заразила тоска Ном Калы. Мысли ее истекают мрачной силой — она была юной. Она была, понял он, будущим Имассов — такими они могли бы стать… если бы Ритуал не похитил будущее. Будущее в тщете. Жалкая сдача. Потеря достоинства, тихая, неспешная смерть. «Нет, Тук Младший. Я даю тебе лишь тишину. И густой рев. Услышишь? Станешь вслушиваться? Хоть кто-то из вас станет?»
«Гибель Золотого Века», Тенис Буле
* * *
Она обитала в его кишках, словно паразит. Она видела вокруг себя сломанные остатки давно забытых обещаний, разбитые черепки, пролитое вино. Но настала жара, и запульсировала власть камня — она должна была понять все значение этого, но она проглочена своей собственной тьмой, она попала в безжизненную страну бесполезных сожалений. Встав в шести шагах от двоих златокожих чужаков, она обернулась и, подобно им, глядела с удивлением и неверием. Эмпелас Укорененный. Эмпелас Вырванный с Корнем. Город, вся его подобная горе громада повисла в северном небе. Нижняя часть — лес искривленных металлических корневищ, из которого хлещет радужный дождь, словно даже в горе он готов рассеивать дары. Да, Келиз видит агонию. Город склонился набок. Окружен дымом и пылью. Основание рассекли трещины, сделавшие его кулаком бога, готовым снова ударить по земле. Она видит … нечто… колючее ядро воли, свернувшийся клубок мучительной боли. Матрона? Кто же еще? Ее кровь течет по камню. Ее легкие воют, ветер стонет в пещерах. Ее пот блестит и льется дождем. Она кровоточит тысячью ран, кости раздавлены растущим давлением. Матрона, да… но нет разума за кошмаром гниющей плоти. Вырванная с корнем, давно мертвая вещь. Вырванные с корнем тысячи тысяч поколений веры, надежды, прочного железа нерушимых некогда законов. Она отрицает все истины. Она вливает жизнь в труп, и труп странствует по небу. — Небесная крепость, — сказал тот, кого зовут Геслер. — Отродье Луны… — Но больше, — сказал, терзая бороду, Буян. — Видел бы ее Тайскренн… — Командуй такой Рейк… Буян хмыкнул: — Да. Раздавил бы Верховного Мага как таракана. А потом сделал бы то же самое с Худом проклятой Малазанской Империей. — Но глянь. В плохом состоянии — не так страшна, как скала Рейка, но выглядит готовой упасть. Келиз уже видела фурии, марширующие под Драконьей Башней — небесная крепость, да, подходящее название. Тысячи Солдат Ве’Гат. Охотники К’эл выдвинулись вперед и в стороны. За шеренгами фурий кряхтят трутни, тащат огромные повозки с добром. — Погляди на больших, — говорил Геслер. — Тяжелая пехота… боги подлые, такой порвет напополам демона — Кенил'раха. Келиз подала голос: — Смертный Меч, это Ве’Гат, солдаты К’чайн Че’малле. Ни одна Матрона не родила так много. Сотни считалась достаточно. Ганф’ен Ацил родила больше пятнадцать тысяч. Янтарные глаза смотрели на нее. — Если матроны такое могли, почему не сделали? Могла бы править всем миром. — Была ужасная… боль. — Она помедлила. — Потеря здравости. — С такими солдатами, — буркнул Буян, — к чему правителю здравый ум? Келиз скривилась. «Какие-то они невежливые. Кажется, и бесстрашные. Именно те, что нужны. Но я не обязана их любить или даже понимать. Нет, они пугают не меньше К’чайн Че’малле». — Она умирает. Геслер почесал щеку. — Без наследницы? — Есть. Одна ждет. — Она указала: — Там, вот они подходят. Ганф Мач, Единая Дочь. Сег’Черок, ее хранитель К’эл. — Тут дыхание ее прервалось, ибо она увидела с ними третьего. Он двигался мягко как масло. — Вот этот Бре’ниган, личный Часовой Матроны — что-то не так, он должен быть не здесь, а рядом с ней. — Как насчет Ассасинов? — спросил Буян, вглядываясь в небо. — Почему не показался хотя бы тот, что выследил нас? — Не знаю, Надежный Щит. Что-то не так. Двое иноземцев, называющих себя малазанами, встали ближе друг к другу, когда подошли Ганф Мач и Сег’Черок. — Гес, а если мы им не понравимся? — А как думаешь? — бросил Геслер. — Тогда мы помрем. — Опасности нет, — заверила Келиз. «Конечно, Красная Маска думал так же». Сег’Черок заговорил в ее разуме: — Дестриант. Матрона скована. «Что?» — Двое оставшихся Ши’гел вступили в союз. Съели ее передний мозг и командуют оставшимся. Через ее тело они вырвали Эмпелас. Но плоть ее слабеет, и скоро Эмпелас падет. Нужно найти врага. Нужно найти войну. Келиз посмотрела на Ганф Мач. «Она в безопасности»? — Да. «Но… почему?» — Ши’гел не видят будущего. Битва будет последней. Нет будущего. Единая Дочь не важна. «А Гу’Ралл?» — Вне закона. Пропал. Может, мертв — он пытался вернуться, воспротивиться, но был отогнан. Ранен. Геслер вмешался: — Ты говоришь с этой тварью, так? — Да. Простите. Есть силы, пробуждающие… соки. Единая Дочь… это дар… Буян сказал: — Если нам нужно вести вашу армию слонотрахов… — Буян, полегче! — Геслер подошел к товарищу, перейдя на иноземный язык. Последовала перебранка. Келиз не понимала ни слова, но видела, что Буян аж подскакивает, а лицо наливается грозной бурей. Упрямый человек, куда упрямее Смертного Меча. Геслер налетает на друга, но его не поколебать. Он сказал, что видел сон. Он смирился. — Она даст соки и вам, — сказала Келиз. — Необходимо… Буян поглядел на нее: — Эти Ве’Гат, они быстрые? Умные? Могут ли выполнять приказы? Блюсти дисциплину? Какие сигналы им нужны? И кто враг, ради Худа? Келиз только покачала головой: — Ответов нет. Нет знания. Ничего не могу сказать. — Кто может? — Чтоб тебя, Буян! Бородатый здоровяк взвился: — Да! Ты Смертный Меч — ты должен задавать такие вопросы, а не я! Кто будет командовать? Ты, тупой кусок акульего дерьма! Хватит жаться как шавка, давай действуй! Руки Геслера сжались в кулаки, он шагнул к Буяну. — Ну всё… — прогудел он. — Я разобью тебе башку, Буян, а потом уйду отсюда… Буян оскалился и присел, готовясь драться. Сег’Черок простучал лапами, встав между людьми, и вытянул мечи, заставляя их разойтись. Не желая пораниться об острое лезвие, Геслер развернулся и отбежал на десяток шагов. Буян выпрямился, ухмыляясь. — Давай мне свои соки, ящерица. Пора потолковать. — Не у него, — сказала Келиз. — Ганф Мач — та, что без мечей. Нет, и не Дж’ан. Иди к ней. — И что будет? — Ну… ничего. Увидишь. Он пошел и встал прямо перед Ганф Мач. «Смелый или глупый — не знаю, что скажет Геслер, но догадаться могу». Она видела, что Геслер, хотя и скрестил недовольно руки, следит за происходящим. — Ну? Боги, воняет… — Он вдруг вздрогнул. — Извини, ящерица, — пробубнил он. — Я не хотел… Он вытер лицо и поднес руку к глазам. Скривился. — Я чем-то вымазан. — Сок. Геслер фыркнул: — Ящерица теперь у тебя в голове, Буян? Не верю. Побывай она там, уже бежала бы к ближайшему обрыву. — Не один я стараюсь быть тупым, Гес. Геслер сверкнул глазами, указав на приближающиеся легионы: — Чудно. Расскажи, на что они способны. — Нет. Сам узнай. — Никакой я не Смертный Меч. — И что? Будешь тут вечно стоять? Тихо ругаясь, солдат подошел к Ганф Мач. — Ладно, потей на меня. Как будто снова или плыви, или утони… — Тут он откинул голову, протер глаза. — Ух. Келиз ощутила кого-то рядом. Бре’ниган. Ветхий годами Че’малле всегда казался равнодушным к ней. Сейчас «голос» его дрожал. — Я не сумел. — Ты сам знаешь, что не мог справиться с двумя Ши’гел. — Матроны больше нет. — Так можно было сказать не только сегодня. — Дестриант, мудрость твоих слов горька, но я не могу отрицать. Скажи, эти люди… они кажутся неприкаянными. Но я мало что знаю о вашем роде. — Неприкаянными? Да. Я ничего не знаю о малазанах, никогда не слышала о таком племени. Они… безответственные. — Неважно. Битва будет последней. — Тоже считаешь нас пропащими. Если так, зачем вообще биться? «Зачем заставляете меня и их умирать? Лучше отпустите!» — Не можем. Вы, Дестриант, Смертный Меч и Надежный Щит — всё, что осталось от воли Матроны. Вы наследие ее ума. Даже сейчас можем ли мы счесть ее неправой? — Слишком сильно на нас надеетесь. — Верно. Она слышала, что Геслер и Буян вновь спорят на своем языке. Фурии подошли близко; вперед выбежали два Солдата Ве’Гат. Спины их имели странную форму. — Вот, — сказала Келиз, привлекая внимание малазан. — Ваши скакуны. — Мы должны на них ехать? — Да, Смертный Меч. Они выращены для тебя и Надежного Щита. — У того, что для Буяна, седло никуда не годится. Буян привык прятать голову в заднице, а до вегатовой не дотянешься. Глаза Келиз широко раскрылись. Буян засмеялся: — Чем идти за тобой, Гес, лучше спрятаться в жопу. Ты едва управлялся с жалким взводом. Теперь тридцать тысяч ящериц ждут твоих команд. Казалось, Геслера затошнило. — В твоей жопе свободного местечка не найдется? — Можешь посмотреть. Но потом я дверку закрою и больше не пущу. — Всегда ты был самолюбивым ублюдком. Не могу понять, как мы подружились. Ве’Гат топали к ним. Геслер искоса глянул на Буяна и сказал на фаларийском: — Ладно, могу понять. — Я чую их мысли — всех их, — сказал Буян. — Даже этих двоих. — Да-а. — Геслер, эти Вегаты… они не страховидные лошади, они умные. Тут скорее мы с тобой за скотину сойдем. — От нас ждут командования. Матрона все не так придумала. Буян покачал головой: — Нет смысла спорить. Единая Дочь сказала… — Да, мне тоже. Кровавый переворот. Воображаю, что подумали Ассасины — и не без причин. Что мы совсем лишние. И Келиз. Буян, я могу дотянуться до всех. Могу видеть глазами любого, кроме Ганф Мач. — Да, она строит толстые стены. Интересно, почему. Слушай, Гес, я реально не знаю, что требуется от Надежного Щита. — Ты, Буян, громадная яма, в которую все истекают кровью. Забавно, что твои сны не показали эту мелочь. Но в ближайшей битве ты должен будешь напрямую направлять Ве’Гат… — Я? Как насчет тебя? — На мне Охотники К’эл. Они быстрые, могут нападать и отступать. С такой скоростью они станут самой опасной силой. — Гес, это же дурацкая война. Мир недостаточно велик для Длинных Хвостов и Коротких Хвостов? Глупо. Их почти не осталось. Словно два последних скорпиона лупят друг дружку, хотя пустыня покрыла весь треклятый материк. — Рабы вырвались на волю, — ответил Геслер. — Много поколений они прятали ненависть, питались ей. Они не удовлетворятся, пока не порубят в куски последний костяк Че’малле. — А тогда? Геслер взглянул другу в глаза: — Это меня и пугает. — То есть мы следующие. — Почему бы нет? Что им помешает? Поганцы плодятся как муравьи. Опустошают целые садки. Боги подлые, они ловят и убивают драконов! Слушай, Буян — вот наш шанс. Мы сможем остановить На’рхук. Не ради Че’малле — я за них гроша не дам — но ради всех других. Буян оглянулся на К’чайн Че’малле. — Они не надеются пережить битву. — Да. Дурная привычка. — Надо исправить. Геслер отвел взгляд. Двое Ве’Гат ждали. Спины их исказились, кривые кости высоко поднялись под кожей, создав седла с передними луками. Нечто вроде длинных пальцев — или растянутых крыльев летучих мышей — висели по бокам, загибаясь в форме стремян. Плечи были покрыты броневыми пластинами; выступающие шеи несли чешую размером с панцири лобстеров. Шлемы плотно прилегали к плоским черепам, оставляя на свободе лишь рыла. Они могли бы глядеть сверху вниз на Тоблакаев. Проклятые твари улыбались седокам. Геслер обратился к Ганф Мач: — Единая Дочь. Последний Ассасин — тот, что сбежал — он мне нужен. Келиз сказала: — Мы не знаем, жив ли Гу’Ралл… Геслер не отвел взора от Ганф Мач. — Она знает. Единая Дочь, я не хочу идти в безнадежную битву. Если вы все еще хотите нашего руководства… что ж, люди не понимают одной вещи. Зачем сдаваться заранее. Мы сражаемся, пока битва не сомнет нас. Мы бунтуем, даже когда цепи скрутили все тело — лишь мозги свободны. Мы протестуем, даже когда единственный способ выразить протест — умереть. Да, видел я людей, склоняющих головы в ожидании топора. Видел тех, что стояли в ряд, держа в руках арбалеты, и ничего не делали. Но они потеряли главное оружие — оружие духа. Вот худший кошмар любого солдата. Ну, дошло до тебя? Я не хочу бормотать утешительный вздор. Твой ассасин нужен мне, Ганф Мач, ради его глаз. Там, высоко. Его глаза дадут мне выиграть битву. Ты сказала, Матроны никогда не производили больше сотни Ве’Гат. Но ваша мать сделала пятнадцать тысяч. Неужели ты думала, На’рхук понимают, на что напрашиваются? Ты наполнила мою голову сценами прошлых битв — всеми жалкими поражениями — и я не удивлен, что вы готовы сдаться. Но вы ошиблись. Матрона была безумной? Может быть. Да. Достаточно безумной, чтобы верить в победу. И строить планы. Безумна? Безумно гениальна. Я сказал, Ганф Мач. Призови Ассасина Ши’гел — теперь он твой, не так ли? Не готовый сдаться, не склонный к фатализму собратьев. Зови его. Тишина. — Я… Геслер смотрел в глаза Ганф Мач. Словно в глаза крокодила. «Видит всё, не реагирует ни на что. Пока не наступит нужный момент. Игра холодных мыслей, если это можно назвать мыслями. От такого наши яйца начинают искать, куда бы заползти». Она сказала в разуме: — Смертный Меч. Твои слова услышаны. Всеми. Мы повинуемся. — Боги подлые, — пробормотал Буян. Келиз подошла к Геслеру. Глаза ее были широко раскрыты. — Тьма вздымается над К’чайн Че’малле. — В глазах под слоем удивления можно было заметить трепещущий страх. «Считает, я сею ложные надежды. Боги, женщина! Как ты думала, чем занимается командир?» Он подошел к Солдату, ухватился за рогатое седло, вставил ногу в стремя (тут же крепко охватившее ступню) и сел на громадного зверя. — Готовиться к походу, — сказал он, зная, что все его слышат. — Не будем ждать, пока На’рхук придут за нами. Мы идем прямо на них, прямо к проклятым их глоткам. Келиз! Кто-нибудь знает — небесная крепость полетит следом? Будет сражаться? — Мы не знаем, Смертный Меч. Но думаем, что да. Зачем бы еще ей являться? Буян с трудом влезал на своего «скакуна». — Хочет мне ногу раздавить! — Расслабься, — посоветовал Геслер. Единая Дочь сказала его разуму: — Ши’гел идет. — Хорошо. Начнем нашу заварушку.* * *
Гу’Ралл накренил крылья, облетая нависающий утес Эмпеласа Вырванного. Внутри остался один Ши’гел — он ухитрился нанести второму смертельную рану, прежде чем его изгнали из Гнезда и города. Глубокие разрезы на груди заполняла запекшаяся кровь, но жизни они не угрожали. Он уже начинает исцеляться. Внизу на равнине фурии возобновили пожирающий землю марш. Тысячи Охотников К’эл разошлись веером, широким полумесяцем, направляясь на юг, где кипят на горизонте тяжелые тучи, постепенно пропадая из вида — солнце уже потонуло в западных холмах. На’рхук сегодня наелись, однако добыча оказалась гораздо опаснее, чем они ждали. Смертный Меч и его слова впечатлили Гу’Ралла, насколько вообще можно впечатляться людьми; но ведь и Геслер и Буян — не совсем люди. Уже нет. Аура их присутствия почти ослепляет глаза Ши’гел. Их закалили древние огни. Тюрллан, Телланн, может, даже дыхание и кровь Элайнтов. К’чайн Че’малле не склоняются в молитвах, но если дело доходит до Элайнтов, их упорство слабеет. «Дети Элайнтов. Но мы не таковы. Мы попросту присвоили себе такую честь. Хотя не так ли поступают все смертные? Хватают богов, создают порочные правила поклонения и повиновения. Дети Элайнтов. Мы называли города в честь перворожденных драконов, тех, что первыми взлетели в небеса этого мира. Как будто им это нравилось. Как будто они вообще нас замечали. Смертный Меч говорил о вызове, об отказе покоряться судьбе. В нем есть смелость и упорство воли. Смехотворные заблуждения. Я ответил на его призыв. Я дам ему свои глаза, пока остаюсь в небе. Но я не предупрежу его, что На’рхук позаботятся обо мне в самом начале битвы. И даже если так… В память Ацил я покорюсь ему». Сомнения кружатся вихрем в бородатом Надежном Щите. Его сердце велико, да. Он полон сочувствия и страсти, хотя и выглядит настоящей грубой обезьяной. Но такие существа уязвимы. Их сердца слишком легко кровоточат, а раны никогда полностью не закрываются. Безумие — принимать боль и страдания К’чайн Че’малле. Даже Матрона не смогла бы. Разум взвоет. Разум умрет. Это же всего один человек, смертный. Он возьмет сколько сможет и упадет. Опустятся фальшионы — миг чистейшего милосердия… — Хватит этого — я птичьего дерьма не дам за твои мыслишки. Ассасин, я Геслер. Твой Смертный Меч. Грядущим утром, на заре битвы, ты станешь моими глазами. Ты не улетишь. Мне плевать, как плохо тебе будет. Если ты не уподобишься голубю, подбирающему последние зернышки, когда всех нас перемелют, ты подведешь меня и весь свой род. Даже не думай… — Я слышу твои слова, Смертный Меч. Ты получишь мои глаза. Ты взглянешь в ужасе… — Что же, мы друг друга поняли. Скажи, скоро ли мы увидим На’рхук? И Гу’Ралл сказал ему. Человек снова и снова перебивал его прямыми, острыми вопросами. Пока шок от его силы — смертный так легко пробил защиту разума Гу’Ралла! — постепенно уступал место негодованию, в ассасине росло и уважение к Смертному Мечу. Ворчливое, смешанное с недоверием и злостью. Ассасин не мог позволить себе и тени надежды. Но этот человек — воин в полном смысле слова. Каком именно? В нем есть безумство веры. «Ты и нас заставляешь верить. В тебя. Своим примером. Своим безумством, которым так охотно делишься. Вкус твой горек, человек. Ты отдаешь своим горьким миром».* * *
Буян с руганью заставил «скакуна» подойти к Геслеру. — Я чую какую-то вонь. Как бы она таится в задних мыслях, на дне глубокого пруда… — О чем ты, во имя Худа? Говори скорее, Ассасин уже летит к врагу — они разбили лагерь, я уже вижу. Огни, в середине большой огонь… много дыма… Боги, голова сейчас лопнет… — Ты не слушаешь, — сказал Буян. — Та вонь — они что-то знают. Ганф Мач… она что-то знает, но скрыла от нас. Я заметил… Геслер взмахнул рукой — Буян видел на потрепанном жизнью лице друга отсутствующее выражение. А потом глаза мужчины наполнил ужас. — Сбереги Беру… Буян, я вижу обломки — кучи доспехов и оружия… Буян…. — Эти На’рхук — они… — Охотники за Костями… они нашли их, они… боги, там кучи костей! Поганые твари сожрали их! — Геслер пошатнулся в седле, Буян поддержал его рукой. — Гес! Просто рассказывай что видишь! — А я чем занят? Боги подлые! Но слова унеслись прочь. Геслер мог лишь смотреть через ассасина, кружившего над полем брани, над большим лагерем, над кратером, способным проглотить дворец, над обширным пятном, внутри которого еще тлеют пеньки… нет, не пеньки. Лапы. Сожженные На’рхук все еще горят. Что за магия их накрыла? Геслер не верил глазам. Высвобождение сил садка, испепелившее тысячи? А кратер — может, сотня долбашек… «ну, у нас столько нет». Он слышал крики Буяна, но голос приятеля казался невозможно далеким, слишком далеким, чтобы озаботиться ответом. Траншеи на гребне холма, забитые обломками доспехов и оружием. Малые кратеры, полные костей. Неподалеку сотни На’рхук движутся среди скелетов коней и людей. Напирая на постромки, тащат тяжелые телеги, забитые мясом. Вот место атаки хундрилов. Истребленных. По крайней мере, некоторые союзники подошли вовремя… для чего? Для гибели. Боги, вот самая жестокая шутка Повелителя Удачи. Они даже не искали битвы — с ящерами точно. Не в бесполезных Пустошах. Прорезался голос Ассасина Ши’гел: — Твой род нанес урон На’рхук. Они заплатили за урожай, Смертный Меч. Уничтожено не меньше трех фурий. — Это были мои друзья. И это была не их битва. — Смельчаки. Они не сдавались. Геслер нахмурился. — А сдача в плен была возможна? — Не знаю. Вряд ли. И мне все равно. Завтра мы пленных брать не будем. — Имеете право, — прорычал Геслер. — Геслер! Он заморгал, сцена рассыпалась перед взором; он поглядел на Буяна, сказал, утирая глаза: — Плохо. Хуже некуда. На’рхук маршируют навстречу К’чайн Че’малле. Они кулаком ударили Охотников за Костями. Буян, произошла резня, но только одна армия… Гу’Ралл снова подал мысленный голос: — Я нашел след, Смертный Меч. Признаки отступления. Мы идет туда? На’рхук заметят наше приближение, ведь Солдаты сотрясают землю не хуже грома. Они готовят нам сюрприз — небо лишилось света, дуют нездешние ветра. Не могу… Молния озарила юг, с треском разорвала ночь. Геслер застонал, когда череп отозвался болью. — Ассасин. Где ты? Отвечай — что стряслось? Он не дотянулся до крылатого ящера. Не мог найти Гу’Ралла нигде. «Дерьмо». — Что там за чертов шторм? У тебя на лице кровь? Скажи, во имя Худа, что такое?.. — Тебе так интересно? — оскалился Геслер. И сплюнул. — На’рхук побросали всё и спешат к нам. Помощи не жди. — А Охотники за Костями? — Помощи не жди.* * *
Разведчики показались из неумолимой темноты. Этой ночью пропали и свет звезд, и зеленоватое сияние Царапин. Даже вздувшаяся, мутная луна не осмелилась взойти на небо. Дрожа от внезапного озноба, Боевой Вождь Страль ждал докладов разведки. Оба воина — сенана сгорбились, словно были ранены или чего-то боялись. Оба пали перед ним на колени. Он заметил утомление, тяжелое дыхание. «Поглядите на них. Поглядите на тьму. Неужели миру настал конец?» Он не торопил их, не пытался вырвать доклады. Страх загустел так, что заткнул им рты. Сзади были воины клана Сенан. Некоторые уснули, но большинство не смогло сомкнуть глаз. Голод. Жажда. Тоска потерь, заунывная мелодия плача. Он ощущал на себе сотни глаз, видящих — это понятно — лишь смутный, расплывчатый силуэт. Вот истина, и от истины ему не скрыться. Один из разведчиков отдышался. — Вождь, две армии на равнине. — Малазане… — Нет, Вождь — это демоны… Другой зашипел: — Их тысячи! — Ты сказал — две армии. — Идут навстречу друг дружке — всю ночь — мы почти посредине! Вождь, нужно уходить… нужно бежать отсюда! — Идите оба в лагерь. Отдыхать. Уходите и молчите. Едва они уковыляли прочь, вождь потуже натянул плащ. На закате он углядел в небе Лунное Отродье, но сделанное грубо, сплошные углы — самые глазастые воины клялись, что оно сделано в виде дракона. Две армии демонов — есть ли лучшее место для их схватки, чем Пустоши? «Поубивайте друг дружку. Не наша война. Мы хотели найти малазан… так ли? Старый враг, достойный враг. Не они ли предали союз под Кораллом? Не они ли пытались обхитрить Каладана Бруда и украсть город во имя вероломной императрицы? Если бы не Аномандер Рейк, всё удалось бы. Охотники называют себя ренегатами… но разве не так говорил и Даджек Однорукий? Обычное гнездо лжи. Что они ни найдут, что ни завоюют — всё отойдет императрице. Онос Т’оолан, какого иного врага ты пытался найти? Кто сравнится с малазанами — завоевателями, пожирателями истории? Ты сказал, что некогда им служил. Но потом покинул. Решил повести Белолицых. Ты думал именно об этом враге, ты рассказал все что нужно — а мы, дураки, не поняли. Но теперь я понял. Пусть демоны воюют с кем другим…» Он повернулся. Пыль клубилась в лагере Сенана, серебрясь в свете проглянувшей луны. Она вставала спиралями. Кто-то закричал. Призрачные воины — блеск костей, мерцающие лезвия из кремня и сланца… Страль смотрел и не понимал. Вопли усилились — ужасные клинки блистали, рубя плоть и кости. Боевые кличи Баргастов звенели, словно железо било о камень. Гнилые лица, пустые дыры глаз. Коренастая фигура появилась перед Стралем. Глаза вождя раскрылись — в свете костра он разглядел меч в руках воина. — Нет. Нет! Мы отомстили за тебя! Онос Т’оолан, мы отомстили за всё! Не смей… нельзя… Меч просвистел наискось, отрубив Стралю обе ноги. Он соскользнул по лезвию и оказался лежащим на земле. Его охватил тошнотворный холод. Сверху лишь тьма. «Мы сделали что смогли. Позор. Вина. Вождь, прошу. Дети, невинные…» Опустившийся меч разбил его череп. Сенаны умирали. Белолицые Баргасты умирали. Ном Кала стояла, не принимая участия в бойне. Т’лан Имассы не ведали жалости; будь у нее сердце, она задрожала бы при виде беспощадной жестокости. Убийцы жены и детей заплатили равным за равное. Их зарубили с неумолимой эффективностью. Она слышала, как матери вымаливают жизнь детей. Слышала их предсмертные крики. Слышала, как стонущие голоса затихают. Вот преступление, способное отравить любую душу. Она почти слышала, как земля стонет и сочится кровью под ногами, как извиваются духи, как спотыкаются боги. Излучаемая Оносом Т’ооланом ярость темнее неба, плотнее любого облака. Она плещет волнами ужасного понимания — он знает, он может видеть себя, словно вырван из тела — он видит, и зрелище собственных дел сводит его с ума. «И нас всех. Ох, даруйте мне пыль. Даруйте мне утро, рожденное в забвении, рожденное в вечном благом беспамятстве». Их тысячи, десятки уже сбежали в ночь — но сколькие уже мертвы. «Так оно бывало прежде. Жуткие армии Т’лан Имассов. Мы затравили Джагутов. Мы устроили им то, что я вижу сегодня. Ради всех духов, неужели иного выбора нет?» Ужасный стон слышался после последних смертельных ударов, стон, который словно извивался и кружился. Стон Т’лан Имассов, стон воинов, забрызганных кровью, держащих в руках мокрые клинки. Этот звук потряс Ном Калу. Она зашаталась и убежала, моля темноту проглотить ее. «Онос Т’оолан. Твоя месть… ты отомстил нам, своим жалким последователям. Мы шли за тобой. Мы делали что сказано. Мы порвали свои цепи. Мы освободились — а сколько тысячелетий гнев тлел в нас? Мы выплеснули его в жизнь. Нет, мы стали убийцами детей. Мы снова ступили в мир, снова — после стольких лет свободы от… от его преступлений. Онос Т’оолан, ты видишь? Ты понимаешь? Мы снова родились для истории».* * *
Если такова доля Надежного Щита, он не хочет. «Слышите? Не хочу!» Он знал Геслера, знал, что означает его упрямое молчание. Он видел трупы глазами проклятых ризан. Измолоченные останки Охотников за Костями и летерийцев. Всего два дня назад он шел с ними — знакомые лица, солдаты, которых он любил обкладывать руганью… все ушли. Мертвы… Все не так. Они с Гесом должны были умереть с ними, умереть в сражении. Братство можно понять лишь на пороге смерти, когда братья и сестры падают один за другим. Тьма — и ошеломляющее пробуждение перед вратами Худа. «Да, мы становимся семьей, когда сражаемся друг за друга… но настоящая семья — семья павших. Почему бы мы ходим полуслепыми после любого боя, почему смотрим на убитых и чувствуем одиночество? Они зовут нас, вот почему. Солдат знает. Если солдат скажет иное — он Худом клятый лжец. Заря близится. Последний день настает. Но я не знаю этой семьи. Не такого я хотел. Все, что осталось — Геслер. Мы прошли через всё, да уж, так что и умереть можем сообща. Хотя бы какой-то смысл. Пройти через всё. Фалары… боги, мы были молоды! Проклятые дурни. Побежали, присягнули культу Фенера — слухи об оргиях, вот что нас притянуло. Какой юный удалец не подскочит при одной мысли? Проклятые оргии, да. Нужно было сразу подумать. Он бог чертовой войны, верно? Оргии, да, но не секса, а убийства. Не тем мозгом мы думали. Но в таком возрасте разве бывает иначе? Вот только мы никогда не уходили, так и не поумнев. Точно. Плюхнулись в выгребную яму и провели двадцать лет, доказывая друг дружке, что запашок не так плох. Слаще дождя, вот как». К’чайн Че’малле готовятся умереть. Хотят слить в него кровь, столпиться душами в его объятиях… что бы это ни значило. Устроившая всё это Матрона умерла, но ведь… разве смерть не самый прямой и очевидный путь к возвышению, к божественности? Хотя если тебе выедают мозг, стошнить можно. Ну, став богиней, она заставит их заплатить. Что ж, он держал дверь закрытой до последнего мгновения — ведь ему нужно армией командовать. Куча латников, готовых повернуться по малейшему мысленному приказу. Вообразите, что сделал бы Колтейн с такими легионами. Будь они у него, Корболо Дом не поглаживал бы сейчас спинку Лейсин. Факт… — Дыханье Худа, Буян! Меня сейчас стошнит! — Пошел вон из головы! — Я сказал про голову? Ты просто сочишься. Слушай, хватит думать, что мы воронья пожива. Ладно? Не знаю, есть ли у этих зверей моральный дух, но ты его сейчас растоптал в кашу. — Это мои мысли! — Так что придумай, как их держать при себе. Вообрази толстый череп — в нем есть дырки, верно? Глаза, нос и еще что. Так вообрази, что все заколотил. Теперь ты в безопасности. Теперь можешь думать все дурацкие думы, которые привык думать. — Вот почему я тебя не слышу? — Нет. Сейчас я слишком отупел, чтобы думать. Небо светлеет — взгляни на тучу, что к югу. Это не туча. Это дыра в небе. Выпотрошенный садок. Гляжу — и душа в пятки прячется, как пиявка под камень! — Гес, эти легионы… — Фурии. — Они не готовы к битве. Или ты хочешь просто шагать на них? Так в Квоне делают. — Ты прав. У квонцев войска плохо тренированы, но их много. Зачем тут тактика? — А нам она нужна. — Верно. Поглядим, сможем ли устроить им «зубья пилы»… — Он резко замолчал. Большой обоз остановился. Трутни — мелкие твари, ростом с человека — полезли на телеги, снимая прямоугольные железные плиты. — Геслер, это щиты? Геслер остановил и развернул «скакуна». — Да, похоже. Я удивлялся, зачем у Ве’Гат топоры длиной в полторы лапы. Итак, действительно тяжелая пехота… — Я не смогу такой поднять. Пусть мой держит щит слева. У На’рхук есть метательное оружие? — Откупорь череп и поймешь. Еще одно нововведение Матроны. Думаю, она была хороша. — Она была большой жирной ящерицей. — Она сломала привычку ничего не менять, длившуюся десять тысяч лет. Хотя К’чайн Че’малле отрицают, что имеют религию. Буян хмыкнул, не совсем поняв, о чем говорил Геслер, и пошел искать Дестрианта. Келиз сидела на спине Сег’Черока в двадцати шагах к западу. Она не следила за умелой раздачей громадных щитов среди шеренг Солдат — она щурилась, глядя на юг. Буян проследил. — Гес, я их вижу. Ряд легионов… — Фурий, — поправил Геслер. — Пять вдоль фронта, а вглубь? Три? Дыханье Худа, кажется, их слишком много. Думаю, при три зуба на каждый легион, глубиной не больше тридцати рядов. Мы сможем дойти до той высотки, там сомкнем щиты. — Ты сбережешь мне К’эл, Буян. Покажи зубы, пусть На’рхук смыкают пасть. Как думаешь, долго сможешь удерживать высоту? — А сколько нужно? — Я хочу, чтобы большинство фурий пыталось выбить тебя с холма. Чтобы ты заставил их попотеть, чтобы они думали лишь о следующем шаге и не смотрели вправо и влево. — А что всё это время будет делать Эмпелас Вырванный? — Откупорь череп. — Нет, так лучше. Келиз подъехала ближе. — Есть волшебство — защита, оружие. Буян все же чего-то не понимал. Он знал, что понял бы, свалив стены разума, но не хотел этого делать. Эмпелас Вырванный — Геслер вообще не включает его в тактику. Почему? Ладно. — Гес, мы будем держаться, но чего ты потребуешь от нас потом? — Двинуться единым клином. Разбейте ублюдков надвое. Пусть одна часть будет меньше. Блокируйте большую, а вторую мы уничтожим. Потом нападем на большее крыло. — Гес, Солдаты Ве’Гат так не сражались. У К’чайн Че’малле вообще тактики не было, насколько я вижу в голове. — Вот зачем им нужны мы, люди, — сказала Келиз. — Она поняла. Вы двое… — Женщина покачала головой. — К’чайн Че’малле пьют вашу уверенность. Они сыты. Они слышат вас, обсуждающих битву, и поражаются. И … верят. Буян скривился. «Женщина, если бы ты сейчас меня услышала, сбежала бы с воплями. Разумеется, мы говорим, как сделать то и то и потом это, и всё звучит логично и разумно. Но мы знаем: это шутка. Едва начнется бой, случится неразбериха похуже, чем у Худа в корзине для жуткого пикника. Мы с Гесом любители. Даджек был получше, но Дассем Альтор, вот он был лучше всех. Он мог стоять перед десятью тысячами солдат и следить за каждым взмахом меча всё время битвы. После всех этих прорывов, отходов и перебежек мы устало кивали, готовые продолжать. Мы верили и делали, а Первый Меч… что же, он потом смотрел нам в глаза и молча кивал. День кончался, поле цветов становилось полем смерти. Враг погибал или бежал. Да, Геслер, я слышу, как ты ему подражаешь. Вижу, ты перенял убедительный тон человека с лицом, похожим на согретое солнцем железо — хотя оно могло становиться ликом льда. Готов отдать должное, друг: ты украл самое лучшее у самых лучших. И это хорошо». Он вцепился пальцами в бороду. — У кого есть фляга эля? Не припомню времени, когда я ходил в бой, не приняв порцию кислого зелья. — Он погляделна Келиз и вздохнул: — Да ладно. Давай, Гес, прячь своих К’элов. Я готов. — Увидимся в конце, Надежный Щит. — Да, Смертный Меч. Под Келиз словно разгорался костер. Сег’Черок наполнился соками насилия. Но она сидела, сжавшись и дрожа, кости казались вмерзшими в речной лед. Эти солдаты ее страшили. Их самоуверенность была безумной. Легкость, с которой они приняли командование — и насмешка, с которой они обменялись титулами перед расставанием — привела ее в отчаяние. Ее народ видывал торговцев из Колансе. Она смотрела на облаченных в доспехи охранников, скучавших, пока купцы торговались со старейшинами Элана. Дети тянулись к ним, глаза сияли, но ни один не решался подойти ближе, коснуться, как бы им ни хотелось. Убийцы были похожи на магнитные камни. Их молчание, пустые глаза взывали к чувствам в душах парней и девушек; Келиз могла понять полудетские желания, услышать шепот романтических горизонтов, изведанных воинами. Такие сцены ее пугали, она молила духов, чтобы чужаки уехали, унося с собой все опасные искушения. В глазах Геслера, миг назад, она узрела то же жуткое обещание. Мир всегда казался ему слишком маленьким. Горизонт нависал цепями, и цепи угнетали его. Ему все равно, что остается за спиной. Всегда будет все равно. «Но я знаю: Гу’Ралл прав. Именно их мы искали. Эти мужчины — ответ ведениям Ганф’ен Ацил. Будущее, в котором есть жизнь и надежда. А им всё равно. Они поведут нас в битву, и если мы погибнем, они либо сбегут в последний момент, либо падут. Им будет всё равно. Они похожи на Красную Маску». Караванные охранники тревожат ее память. Они были мертвы и они знали это. Такое знание разделяет каждый воин и каждый солдат. Вот шлюха-великанша, оплаченная кровью. Ее трахают короли, генералы и фанатичные пророки. Но потом все меняется: шлюха насилует клиентов. Тысячи лет протекут, а ей всё равно. Однажды двое молодцев исчезли вслед за уходом каравана. Старики и родители собрались обсудить, не послать ли погоню, чтобы притащить их назад в деревню. В конце концов старики разбрелись, а матери бессильно смотрели в глаза своих мужей. Дети надели цепи и назвали это свободой. Шлюха украла их. Она желала, чтобы Геслер и Буян умерли. Желала от всей души. Без всякой причины. Они не сделали ничего дурного. Они делают именно то, что от них ожидали. «И они не боятся судьбы. Они не стыдят меня за страх и ненависть. Но я желаю мира без солдат. Пусть поубивают друг друга. Хочу увидеть, как короли и генералы остаются одни — никого вокруг, чтобы ухватить загребущими когтями. Нет оружия, чтобы подкрепить волю, нет клинков, чтобы звенели угрозами. Хочу увидеть их слабыми, жалкими тварями. Какими они являются на деле. Кто мне поможет? Как сотворить такой мир? Благие души предков, хотелось бы знать». Она потеряла майхб, глиняный сосуд для души. Смерть стала неизбежным кошмаром. Нет причин мечтать о будущем. Не похожа ли она на караванных охранников? На Геслера и Буяна? Что они видят в ее глазах? «Я Дестриант. Но я грежу об измене». Она глядела на Солдат и снова слышала отзвуки их родовых мук в Чреве. Они не заслужили гибели, но ждут ее. Если бы можно было украсть грядущий день, день убийств! Она повела бы их против других. Против своего рода. Священная война против солдат всего мира. И их хозяев. Чтобы остались лишь пастухи, фермеры и рыбаки. Артисты, красильщики, гончары. Сказители, поэты, музыканты. Мир для них, для них одних. Мир мира.* * *
Казалось, марширующие фурии На’рхук проглотили неровную равнину — так тесны были их ряды. Восток осветило рождающееся солнце, но небо над врагом было одним большим пятном, синяком, из которого дул нездешний ветер. Буян вытащил меч. Он видел, как передние ряды готовят дубинки — магическое оружие; видения или подменная память заполнили разум картинами опустошительных ударов. «Поднимайте щиты и молитесь, чтобы железо выдержало». Он глянул за плечо, на Эмпелас Вырванный. Небесную крепость закрывала завеса белого дыма. Облака? Скривившись, Буян снова сосредоточился на своих Солдатах Ве’Гат. Они встали на гребне холма, словно отражая ход его мыслей — теперь, когда он сломал стену интеллекта, солдаты знали все его намерения. Знали, чего он желает, что планирует. «Они никогда не дрогнут. Не побегут… если меня не охватит паника… а видит Худ, при всем здешнем дерьме я еще держусь. И до конца дня не запаникую. Так что стоим, ящерицы. Стоим». Внезапно ряды заколебались, головы повернулись. Буян тоже развернулся. Из зияющего разрыва в утреннем небе появлялись какие-то громады. Черные, нависающие, летящие на пенном водовороте садка. Небесные крепости. Не столь огромные, как та, что позади него — едва две трети массы — и плохо обработанные. Одни острые углы черного камня. И все же… — Три … пять… восемь… Сбереги Беру! Эмпелас Вырванный заполыхал звездой позади него. Оглушающий, ослепляющий залп магии пересек небеса. Большие куски разбитого, пылающего камня вырвались из боков трех ближайших крепостей К’чайн На’рхук. Испуская дым, роняя осколки, утесы размером с доходный дом падали наземь, давя задние ряды На’рхук. Оглохший от грохота Геслер высоко встал в стременах — Эмпелас Вырванный подлетал ближе, почти заслонив небо. — Дыханье Худа! Охотники К’эл, бегите из тени! Выйти наружу! На запад и на восток. Бегите!!! Он послал «скакуна» вперед. — Буян! К черту строй — нападайте на них! Слышишь? Атакуйте, подходите ближе! Он слышал рассказы об осаде Крепи. Лавина обломков Отродья Луны посыпалась на город и сломила стойкость защитников. Такой гибельный дождь способен погубить целую армию. Новые крепости На'рхух показывались из разрыва. Затрещали молнии, вылетевшие разом из шести крепостей и сошедшиеся на Эмпеласе. Загрохотало, начался смертельный ливень. Огромные фургоны и запряженные в них трутни пропали под лавиной; ближайшие К’эл подскакивали в воздух, молотя хвостами, стараясь сохранить равновесие. Пыль текла приливом, скрывая ужасы, творящиеся в местах падения тяжелых камней основания Эмпеласа. Но и охваченный вихрями дыма, истекающий обломками Вырванный с Корнем смог огрызнуться. Зубья пилы Солдат Ве’Гат пересекли гребень холма; воины потекли вниз по склону, прямо к строю На’рхук. Колдовство вырвалось из оплетенных дубинок, врезалось в стену железа. Ве’Гат шатались, но не падали. На второй залп времени не хватило. Зубчатая линия Ве’Гат врезалась в На’рхук. Сила удара расплющила две, даже три шеренги Короткохвостых. Оружие сверкало, Ве’Гат топтали упавших, вклиниваясь в ставшие неровными глубинные шеренги. Буян был в самом центре атаки. Он дважды успел махнуть мечом — каждый раз оружие глубоко впивалось в доспехи, но твари уже успевали умереть, ведь лапы его «скакуна» доставали дальше. Ему не удавалось дотянуться до чего-то еще не порубленного в куски. Буян рычал от разочарования. На’рхук было меньше, щитов они не носили — Ве’Гат просто разорвали их строй. Молнии спустились с неба, прорезая кровавую дорогу сквозь задние ряды, вмиг убив сотни Солдат. Буян зарычал, сраженный внезапными, мучительными смертями. «Разбить строй! Вплотную!» Новый всплеск магии убил еще сотни. «Ближе!» Эмпелас Вырванный выбрасывал пламя из дюжины трещин. Отвалились большие куски обшивки, показав исходящие черным дымом внутренности. Крепость содрогалась при каждом ударе. Продвижение остановилось, а потом сооружение начало отступать. Однако оно еще изрыгало ярость: Геслер видел, что одна из крепостей На’рхук сильно склонилась набок, а другая больше не блещет молниями. Но треклятых штук было слишком много. Три сместились к востоку и заходили к Эмпеласу с тыла — как раз там толстые плиты обшивки сняли ради изготовления щитов для Ве’Гат. Еще несколько мгновений, и они ударят по слабому месту. «И это его убьет. Как ножом в спину. Когда Эмпелас погибнет, вражеские крепости обрушатся на нас внизу. Если смогут. Но я не позволю. Охотники К’эл! Нападать с обоих флангов. Врезывайтесь сзади, опустошайте легионы, что вступили в бой! Не ссать, чтоб вас! Атака!» Три крепости На’рхук изрыгнули яркие арки молний. Келиз в ужасе наблюдала, как нижняя половина Эмпеласа раздувается, светясь алым. Отдача от взрыва повалила Сег’Черока и Ганф Мач. Келиз выбралась из-под бьющихся зверюг; плечо и лицо были иссечены осколками. Она лежала на спине. Небеса пылали, вниз сыпались горящие камни. Она закричала и закрыла руками глаза. Ощутив порыв горячего ветра, Буян повернулся назад. Нижняя треть Эмпеласа просто исчезла, из оставшихся помещений вываливались пылающие обломки. Удар перевернул крепость набок — или на спину? — открыв взору обширные разрушения. Он выругался, когда Эмпелас ухитрился ответить огнем, выпустив две змеящиеся молнии. Они, похоже, попали в цель — он не мог ничего видеть за телом крепости К’чайн Че’малле, но грохот разрывов сотряс почву. Потом одна из крепостей На’рхук взлетела над Эмпеласом, оставляя клубы дыма. Глаза его широко раскрылись: проклятая штука наращивала скорость, поднимаясь выше. Поврежденная свыше всяких мер, окруженная клубами, словно из пращи запущенная крепость всё дальше уходила в небо. Оставшиеся две вспыхнули очередным магическим залпом. Свет объял Эмпелас Вырванный…* * *
Охотники К’эл врезались в бока фурий На’рхук, что смыкали челюсти на Солдатах Ве’Гат. Тяжелые клинки прорезали кровавые тропы. На’рхук не могли равняться им в силе и скорости; они словно таяли под атакой. Геслер мысленно выкрикивал одни и те же слова, отчаянную мантру. «Теснее — теснее — они не будут стрелять по…» Две нависшие над битвой крепости послали вниз змеящиеся копья. Тела На’рхук, Ве’Гат и К’эл летели по воздуху, чернея. Железо рассыпалось пылью. «Ах вы куски дерьма!» Всё потеряно. Всё. Он понял это мгновенно. Крепости стерилизуют равнину, вот так просто… На западе две новые крепости разворачивались, чтобы вступить в бой. Геслер тупо пялился на них. И тут обе взорвались.* * *
«Моя плоть — камень. Моя кровь ярится, горячая как расплав стали. У меня тысяча глаз. Тысяча мечей. И один разум. Я слышал предсмертный крик. Была ли она мне родной? Она так и сказала в самом начале. Мы были на земле. Далекие, но близкие. Я слышал, как она умерла. И я пришел почтить ее, найти тело, безмолвную могилу. Но она еще умирает. Не понимаю. Она еще умирает… и там чужаки. Жестокие чужаки. Когда-то я знал их. И сейчас узнаю. Нет, они не сдадутся. Кто я? Что я? Но я знаю ответы. Кажется, наконец знаю. Чужаки, вы приносите боль. Приносите страдание. Превращаете мечты столь многих в пыль. Но, чужаки, я Икарий. Я несу еще худшее». Глаза Келиз раскрылись, но все вокруг хаотически смешалось, покрытое дымом. Она была в объятиях Ганф Мач, лежала как ребенок. Единая Дочь в сопровождении Сег’Черока справа и Бре’нигана слева рысила по дну долины. Битва бушевала почти за плечами Часового Дж’ан. Охотники К’эл прорубились навстречу передовым Ве’Гат, но теперь враг начал окружать Че’малле. Молнии вылетали из крепостей над головами, прокладывая изрезанные тропы разрушения по столпившимся бойцам. Огромные барабаны сотрясли воздух справа; она повернулась. Две крепости На’рхук развалились на части, пламя в сердцевинах пылает так жарко, что она видит: камень течет воском, отпадая от железных костей. Та, что на севере, опускается книзу, словно тонет в воде. Ее сотрясают многочисленные взрывы. Над ними показывается, расталкивая плечами столбы черного дыма, другой Укорененный. «Кто? Что? Сег’Черок…» — Кальсе Укорененный, Дестриант. Но там нет Матроны. Им командует тот, что очень давно в последний раз показывался среди К’чайн Че’малле и На’рхук. Колдовство клубилось вокруг Кальсе, зеленое, синее и белое — таких явлений она еще не видела. Затем вся масса излилась кипящей волной. Магия охватила гибнущие крепости; Келиз вздохнула, увидев, что из неровных трещин в камне вылетает лед. Волна прошла сквозь крепости; та, что к югу, просто развалилась надвое — нижняя часть горой упала наземь, верхняя взлетела, кружась в потоках дыма, мусора и ледяных осколков. Вторая за миг до падения на землю потеряла верхнюю треть, превратившуюся в тучу белой пыли. Падение двух крепостей заставило землю задрожать. Целые холмы были расплющены. Остатки крепостей разваливались, подняв огромные клубы пыли и каменной крошки. В этот же миг магическая волна прошла над головами Келиз и трех Че’малле, и воздух стал таким холодным, что обжигал легкие. Задохнувшаяся, страдающая от боли в груди, она не смогла проследить, как волна поражает еще три крепости над полем битвы. Взрывы оглушили ее… сгустилась тьма, Ганф Мач пошатнулась…* * *
Прибытие второй крепости К’чайн Че’малле заполнило небо ураганом насилия. Геслер видел над собой лишь клубящиеся тучи и ужасные вспышки. Даже громады летающих гор пропали из вида. Казалось, само небо горит, исходя раскаленными добела камнями, падавшими сквозь ледяной воздух. Непостижимо, но среди пепла и пыли закружился снег. Крепости На’рхук забили врата садка, словно торопясь вылететь на подмогу погибающим под ударами пришельца; но волна за волной начали поражать их, новый Вырванный с Корнем приближался, стремясь в горло садка. Молнии лупили его, разрывая бока. С небес падала смерть. «Скакун» Геслера высился среди толпы сгрудившихся со всех сторон К’эл. Он понимал, что Охотники создают защитный кордон — хотя никакой кордон не спасет их от гибельного ливня. Он видел, как подтягиваются к битве последние фурии На’рхук, хотя падающие обломки уже прореживают их. И все же… начинает сказываться численное превосходство. Ве’Гат Буяна перестали продвигаться, хотя Геслер видел друга, охваченного жаждой боя — лицо краснее волос, глаза бешено сверкают… — Буян! Буян! Андроян Редарр, ублюдок безмозглый! Голова повернулась. Улыбка на лице… — Боги подлые, Буян! Мы окружены! — Мы режем их! — Надо прорываться — небо нас убивает… — Отводи своих К’элов! Перегруппируйся, начинай снова! — С какой стороны? — С той, что позади Кальсе! «Кальсе. Я и не обратил внимания». — А ты? — Клинья спиной к спине — мы сожмемся, ты увидишь, что они полезли в проход, и ударишь! А потом мы! «Буян, какой из тебя военный гений, к Худу!» — Согласен!* * *
Боль была ошеломляющей. Он истекал кровью из ран по всему телу. Удар за ударом корежили его. Слепой и глухой, он отбивался, не зная, находит ли магия врага. Ему казалось, он разваливается, скоро душа будет вырвана из плоти крошащегося камня, из костей растянутого железа… «Я снова стану духом. Потерянным. Где мои дети? Вы бросили меня… тут так много, они смыкаются как волки… дети, помогите…» — Ты должен закрыть врата. — Вздох? — Да. Пернатая Ведьма. Странник утопил меня. Я взяла его глаз, он взял мою жизнь. Никогда не заключай сделок с богами. Его глаз… я даю тебе, Хищник жизней. Врата — ты их видишь? Нас тянет ближе… Хищник, не останавливайся… Послышался другой голос: — Они убили дракона ради такой силы, Икарий. — Таксилиан? — Кровь прожгла дыру — если ты проиграешь, небеса заполнятся машинами врага и На’рхук восторжествуют. Видишь К’чайн Че’малле, Икарий? Они смогут победить, если ты остановишь Цитадели Гат’ран, помешаешь им выходить в этот мир. Запечатай врата! Он теперь мог их видеть, он держал в руке глаз Старшего Бога. Мягкий, скользкий, покрытый кровью. — Рана между мирами велика — даже Кальсе Вырванный не сможет… — Ты должен построить стену. — Тюрьму! Пернатая Ведьма зашипела: — Корень и Синее железо, Хищник! Ледяной Охоты недостаточно! Пробуди садки в себе! Корень для камня и земли. Железо, чтобы поддержать жизнь в машинах. Врывайся! — Не могу. Умираю. — В этом мире есть дети, Икарий. — Асана? Не понимаю тебя. Ты не… — В этом мире есть дети. Садки, сделанные тобой из собственной крови… Пернатая Ведьма фыркнула: — Нашей крови! — И нашей, да. Садки, Икарий — ты вообразил, они только твои? Слишком поздно. Это день огня, Икарий. Дети ждут. Дети слышат. В разуме своем, рушащемся со всех сторон, он услышал новый голос, сладкий голос, голос, которого раньше не слышал.Мне снится что нас трое
И Рутт уже не Рутт
И эту Хельд ему не донести
Но знает девочка: молчание
Игра
Но знает мальчик поцелуи
Эрес’ал
И мать кружащих звезд
Засеивает время
Я говорю им о твоей нужде
Я голос нерожденных
В кристалле вижу пламя, вижу дым
И ящериц я вижу и Отцов
Ты рану исцели, о Боже
Ведь дети близко…
* * *
Келиз видела, как Кальсе влетает в пасть и останавливается, как буря вонзает в него молнии. Само небо содрогнулось, земля начала биться в падучей; на ее глазах камни вырвались из почвы прямо под Кальсе. Скалистое основание выбросило кривые руки, словно гигантское перевернутое дерево хлещет по воздуху корнями. Корни вздымаются всё выше, касаются днища Кальсе и неистово расползаются. Каменные ветви вьются, зашивая края врат. Огни в них гаснут. Пустоши теперь кажутся какими-то серыми, словно бешеный рост дерева забрал из них последние искры жизненной силы. Четыре оставшихся вне портала крепости начали отчаянную атаку на Кальсе. Взрывался камень. Широкие трещины пронизали плавящиеся скалы, звук ударов грохотал сильнее любого грома… но где бы ни открывались раны, камни спешили исцелить повреждения. И тут атака кончилась. Тишина была такой неожиданной, что Келиз вскрикнула от боли. Четыре крепости На’рхук охватило пламя, они пятились от врат. Огонь становился все ярче и, наконец, слепяще-белые сердцевины взорвались. Она взирала, то ли в ужасе, то ли в восхищении, как крепости тают. Над ними поднялись толпы дыма. Крепости несло на восток, земля под ними становилась черной от жара. Ганф Мач сказала в разуме: — Дестриант. Гляди через меня. Видишь? — Да, — шепнула она. Две фигуры стоят на изодранной вершине холма к северо-востоку. От них ужасающими волнами течет магия. Мальчик. Девочка.* * *
Ему было все равно. Мир, возможно, готов пасть в глотку самой Бездне, но Буян наконец полностью поддался полнейшей истине войны — и все иное не важно. Хохоча, он рубил и резал На’рхук, когда мертвоглазые ящеры пытались залезть на «скакуна» Ве’Гат, надеясь числом повалить упрямую стену. Геслер напал сквозь проходы; его силы пронзили ублюдков не хуже мясницкого резака, поставив узкими прослойками между озверевшими К’эл и держащими щиты Ве’Гат. Они бились с ужасающим ожесточением и гибли в устрашающем молчании. Его «скакун» ранен. Его «скакун», похоже, умирает — как тут узнать? Все ящерицы сражаются до последнего вздоха. Но он защищается все хуже, Буян чувствует неровное дыхание грудной клетки. Короткое рыло мелькнуло у лица. Выругавшись, он отклонился от кинжальных зубов, попытался поднять короткий топор — но На’рхук подобрался ближе, цепляясь за шею Солдата. «Скакун» зашатался… Буян молотил топором… но он сидел слишком близко — голова ящера покрылась ранами, но ни одна не могла помешать намерениям твари. Широко открылись челюсти. Голова мотнулась вперед… Нечто рычащее ударило На’рхук — косматая масса волос на изрезанной шрамами коже — длинные клыки бешено вонзились в шею ящера… Недоумевающий Буян вырвал ногу из стремени. Гребаная собака? «Крюк? Это ты?» Ох, это точно он. Зеленоватая кровь хлынула из пасти На’рхук. Глаза подернулись дымкой, пес и ящер свалились с шеи Ве’Гат. Тут Буян увидел над головой пылающее небо. Но буря кончалась, гром затихал; мир снова заполнился лязгом железа, треском костей и плоти. Песня десяти тысяч битв, только какая-то особенно зловещая — не слышно ни одного крика, ни одного стона агонии и ни одной мольбы о пощаде. На’рхук проигрывали. Кончилась битва. Началось избиение. Не сочинишь хорошую песню на одной ноте. Но для солдата, видевшего смерть всю вечность с самого утра, такая угрюмая музыка стала сладчайшей на свете. «Резня! Ради моих храбрых Вегатов! Ради Геслера и его К’элов. Резня ради Охотников за Костями, моих друзей, РЕЗНЯ!!!» Как бы потеряв точку опоры, Эмпелас вырванный неспешно перевернулся. Теперь все сооружение пылало, выбрасывая полотнища горящего масла, щедро поливая мусор, трупы и раненых трутней. Геслер знал: теперь это мертвый, бесчувственный кусок камня, готовый покинуть небо. За ним все еще содрогались пред гибелью две крепости, пьяно плывшие друг к дружке. Ветер рвал столб дыма от третьей цитадели, но самой ее уже не было видно. Остальные стали пеплом. Перед ним высилась гора покореженного камня, окружившая обломки Кальсе, словно они были драгоценностью в оправе… или глазом в руке великана. Что-то в этом явлении было знакомым, но он еще не мог понять, что. Гора вставала необыкновенно высоко, поднимаясь над дымом и пылью. Утомленный и совершенно одуревший Геслер осел на спинку седла. Какая-то собачонка гавкала на лодыжки его «скакуна». Он видел Келиз, Сег’Черока, Ганф Мач и Часового Дж’ан; а из-за их спин небрежной походкой приближались двое детей. Гриб. Синн. Геслер склонился вперед и сверкнул глазами на беснующуюся шавку. — Боги подлые, Мошка! — сказал он хрипло, — Верна себе, как всегда? — Он тяжело вздохнул. — Слушай, крыса, ибо я скажу так всего один раз, гарантирую. Сейчас твой визг — приятнейший голос на свете. Мерзкая тварь оскалилась и зарычала. «Так улыбаться и не научилась». Соскользнув с Солдата Ве’Гат, Геслер присел от боли в ноге. Келиз стояла на коленях, лицом туда, откуда шли Гриб и Синн. — Встань, Дестриант, — произнес он, прислоняясь к бедру Ве’Гат. — У этих двоих такие распухшие головы, что непонятно, как их мамы наружу вытолкали. Она оглянулась. На щеках блестели полоски слез. — Она… верила. В нас, людей. — Женщина покачала головой. — А я — нет. Дети подошли ближе. Геслер скривился. — Хватит хитро ухмыляться, Синн. У вас большие неприятности. — Крюк и Мошка нас нашли, — сказал Гриб, почесывая дикие колтуны. Похоже, они не мылись уже долгие месяцы. — Мы были в безопасности, сержант Геслер. — Рад за вас, — прорычал он. — Но ИМ вы были нужны. Ты и она. Охотники оказались на пути На’рхук — как думаете, что с ними случилось? Глаза Гриба широко раскрылись. Синн подошла к Солдату Ве’Гат, погладила бок. — Хочу одного себе, — сказала она. — Не слушаешь, Синн? Твой брат… — Вероятно, мертв. Мы были в садках — новых садках. Мы шли по пути, мы вкушали кровь — такую свежую, такую мощную. — Она тускло взглянула на Геслера. — Азат закрывает рану. — Азат? Она пожала плечами, поворачивая голову к скале-дереву, охватившему Кальсе Вырванного. Оскалила зубы, вроде бы улыбаясь. — Кто же там, Синн? — Его нет. — Мертвый камень не может запечатать врата — даже Азату нужна жизненная сила, живая душа… Она искоса поглядела на него. — Точно. — Если тот, что их запечатывал, пропал… — Глаз. — Что? Келиз заговорила на торговом наречии: — Смертный Меч, Единая Дочь отныне стала Матроной гнезда Мач. Бре’ниган стоит подле нее как Часовой. Сег’Черок — податель семени. Она будет говорить с тобой. Он повернулся лицом к Че’малле. — Смертный Меч. Возвращается Надежный Щит. Мы подождем его? — Не беспокойтесь, Матрона, он слишком туп. — Я могу даже с такого расстояния пробить его защиту. — Давайте. Он заслужил головную боль. — Смертный Меч, Надежный Щит. Дестриант. Вы стоите втроем, вы, ставшие воплощением истинности веры моей матери. Рождена новая вера. К чему вечность, если проводишь ее во сне? Вот утро нашего пробуждения. Мы славим кровь, пролитую сородичами. Мы почитаем и павших На’рхук и молим, чтобы однажды они обрели дар прощения. — Вы должны были уже понять, — возразил Геслер, — что эти На’рхук рождены без надежды на независимое мышление. Их небесные крепости стары. Они могут чинить, но не могут создавать что-то новое. Они подобны ходячим мертвецам, Матрона. Вы видели их глаза. Келиз сказала: — А мне казалось, что я вижу смерть в твоих глазах, Меч. Он хмыкнул, потом вздохнул. «Я чересчур устал. Мне нужно погоревать по товарищам». — Ты можешь быть права, Дестриант. Но мы сбрасываем слои себя самих, словно змеи кожу. Нужно лишь до конца пережить… — Тогда, может быть, есть надежда и для На’рхук. — Надейся на что хочешь. Синн, они смогут прожечь новые врата? — Очень не скоро, — ответила та, подхватывая Мошку. Она пригрела мерзкую тварь в руках, начала чесать за ушами. Розовый язычок уродливой крысы вылетал и пропадал. Глаза светились тупой демонической злобой. Геслер содрогнулся. Матрона сказала: — У нас нет Гнезда. Но это подождет. Нужно исцелить раны, собрать плоть. Смертный Меч, отныне мы отдаем себя в ваше распоряжение. Отныне мы служим. Кто-то из ваших друзей должен был выжить. Мы найдем их. Геслер качал головой: — Мы вели вашу армию, Матрона. Мы провели битву, но всё кончено. Вы ничего нам не должны. Во что бы ни верила ваша мать, с нами она не советовалась, верно? Мы с Буяном не священники. Мы всего лишь солдаты. Все эти титулы… что же, мы сбрасываем кожу. Голос Буяна загудел в его разуме: — Я тоже, Матрона. Мы сами сумеем отыскать друзей — вам же надо построить город или найти другой Укорененный. К тому же с нами Гриб и Синн, и Крюк — боги, он почти что машет обрубком хвоста. Никогда раньше не видел. Наверное, кровь на лице виновата. Келиз засмеялась, хотя слезы еще катились по щекам. — Вы двое… вы не сложите титулы, они стали клеймами на душах. Неужели вы бросите меня? — Приглашаем идти с нами, — сказал Геслер. — Куда? — Думаю, на восток. Женщина отпрянула. — Ты же оттуда, не так ли? Келиз? — Да, — шепнула она. — Из Элана. Но Элана больше нет. Я последняя. Смертный Меч, не смейте выбирать это направление. Вы погибнете — все вы. — Она указала на Гриба и Синн. — Даже они. Матрона произнесла: — Итак, вот и наш путь. Мы будем охранять вас всех. Ве’Гат, К’эл, Дж’ан. Гу’Ралл, который еще живет, еще служит. Мы станем вашей стражей. Вот новый путь, предвиденный матерью. Путь возрождения. Люди, приветствуйте нас. К’чайн Че’малле вернулись в мир.* * *
Сулькит услышала ее слова, и что-то шевельнулось в душе. Она была Часовым Дж’ан, когда хозяин в том нуждался; но теперь он пропал, и Сулькит по праву становится Матроной. Не наступило еще время, чтобы возвестить о себе. В ней зреют древние семена; перворожденные будут слабыми, но тут ничего не сделать. Со временем сила может вернуться. Ее хозяин пропал. Трон пуст, лишь глаз одиноко красуется в изголовье. Она одна осталась в Кальсе. В камень Укорененного сочится жизнь. Странная, чуждая жизнь. Ее плоть и кость — скала. Ее разум и душа — свирепая мощь веры. «Но разве мы иные?» Она еще подумает над этим вопросом. Он пропал. Она одна. Но всё хорошо.* * *
— Я потерял его. Снова. Мы были так близко… но теперь его нет. От этих слов замерла вся цепочка, словно потеря Маппо заставила иссохнуть все иные стремления. Близняшки подошли ближе к неупокоенному волку. Финт боялась, что смерть сумела очаровать их, затянуть в свое мрачное царство. Девочки говорили о Туке. Они крепко вцепились пальчиками в шкуру Баалджагга. Мальчик спал на руках Грантла — ну кто бы поверил? Да ладно, в этом здоровяке есть что-то… она готова поверить, что он мог бы уже быть отцом сотни детей — к ужасу мира, ибо от такого папаши… Нет, за спиной Грантла трагическая любовь. Едва ли уникальный случай. Но потеря этого мужчины наводит грусть на всех. «Ах, думаю, мне просто захотелось очутиться в его тени. Мне и половине всех женщин. Ох ты, глупая Финт». Сеток окончила беседу с Картографом. — Буря, что на юге, не стала ближе. Уже хорошо. Финт потерла шею и вздрогнула от боли. — Хотя бы дождь прошел. — Если это дождь. Финт искоса поглядела на девушку: — Я заметила, как ты переглядывалась с Грантлом. Между вами какая-то искра перебежала при словах о буре. Выкладывай. — Это не буря, а битва. Худшие виды магии. Но она кончилась. — Кто бился, Сеток? Девушка покачала головой: — Так далеко… И хорошо, что нас там не было. — Похоже, нам больше некуда идти. — Еще найдем куда. Но пока оставь его одного, — сказала та, кивая на Маппо, стоявшего в стороне недвижно словно статуя. Уже слишком долго. Амба был около волокуш, на которых везли его брата. Джула еще не отошел от края смерти. Чудная Наперстянка почти не умела исцелять. Пустоши не питают магию, заявила она. Все еще остается шанс, что Джула умрет. Амби встал на колени, закрывая лицо брата ладонью от солнца. Он казался очень юным. Сеток пошла к лошади. Финт со вздохом огляделась. И увидела всадника. — Компания, — сказала она громко, привлекая всеобщее внимание. Все, кроме Маппо, среагировали, поворачиваясь и поднимая головы. Сеток вскрикнула: — Знаю его! Это Ливень! «Еще одна пропащая душа в сообществе заблудших. Приветствую».* * *
Одинокий мерцающий огонек костра означал стоянку. Иногда кто-то заслонял его, проходя мимо. Ветер не доносил ни звука. Среди собравшихся путников — горе и радость, тоска и теплота новорожденной любви. Так немного смертных, но вся полнота жизни окружила огонек. Нефритовый отсвет Финт вычертил нервности почвы, словно тьма насмехалась над жизнью. Всадник на неподвижном, бездыханном коне молчал, походя на великана, которому мелок любой берег, который может глядеть одним глазом и другим глазом — но оба мертвые. Теперь он сможет вспомнить, каково это — быть живым среди живых. Жар, обещание, неуверенность и надежда, сахар в горчайшем из морей. Но этот берег навсегда остался за спиной. Они могут ощутить тепло костра. Он не может. И никогда не сможет. Вставшая подле него фигура молчала. Потом заговорила на языке духов, который не слышен ушам живущих: — Мы делаем что должны, Глашатай. — Твои дела, Олар Этиль… — Слишком легко забыть. — Забыть что? — Истину Т’лан Имассов. Знаешь ли, один дурак однажды рыдал по ним. — Я там был. Я видел могильник этого человека… дары… — Самые жуткие создания — люди и нелюди — так легко меняют расцветки. Злобные убийцы стали героями. Безумцы зовутся гениями. Глупцы растут в каждом поле, по которому бесконечно шагает история, Глашатай. — К чему это, гадающая? — Т’лан Имассы. Убийцы Детей с самого начала. Слишком легко забыть. Даже сами Имассы, сам Первый Меч нуждается в напоминании. Как и все вы. — Зачем? — Почему ты не идешь к ним, Тук Младший? — Не могу. — Да, не можешь, — согласилась она. — Слишком велика боль потери. — Да, — шепнул он. — Зачем бы им любить тебя? Любому из детей?.. — Совсем незачем. Верно. — Потому что, Тук Младший, ты отныне брат Оноса Т’оолана. Настоящий брат. От милосердия, что жило в твоей душе, остался лишь призрак. Они не должны любить тебя. Не должны верить тебе. Ибо ты не тот, кем был прежде. — Думаешь, мне нужно об этом напоминать? — Думаю, что… да. Она была права. Он ощущал в душе боль от мысли, в которую верил, с которой жил так долго. Как будто это можно назвать жизнью. Он наконец нашел, узрел ужасную истину. «Призрак. Воспоминание. Я лишь ношу прежнее обличье. Мертвец нашел меня. И я нашел мертвеца. Мы — одно». — Куда ты теперь, Тук Младший? Он подобрал поводья и оглянулся на далекий огонь. Искра. Ей не пережить ночи. — Прочь.* * *
Снег падал, небеса были спокойны. Фигура на троне была замерзшей, безжизненной очень, очень долго. Но мелкая пыль, сыпавшаяся с трупа, показывала: что-то меняется. Лед треснул. Пар взвился над плотью, постепенно возвращающейся к жизни. Уцепившиеся за ручки престола пальцы дернулись, распрямились. Свет замерцал в провалах глазниц. И, снова глядя из смертной плоти, Худ, прежний Повелитель Смерти, заметил перед собой четырнадцать воинов — Джагутов. Они стояли среди мерзлых тел, опустив или положив на плечи оружие. Один сказал: — Так что это была за война? Остальные засмеялись. Первый продолжал: — Кто был врагом? Смех звучал все громче и дольше. — Кто был командиром? Головы запрокидывались, четырнадцать содрогались от веселья. Первый крикнул: — Жив ли он? А мы? Худ не спеша встал с престола. Талая вода текла с черной кожи. Он стоял, а смех постепенно затихал. Он сделал шаг, потом другой. Четырнадцать воинов не двигались. Худ встал на колено, склонил голову. — Я ищу… наказания. Воин, что был справа, сказал: — Гатрас, он ищет наказания. Слышал? Заговоривший первым отозвался: — Слышал, Санад. — Уважим, Гатрас? — спросил еще кто-то. — Варандас, думаю, уважим. — Гатрас. — Да, От? — Что это была за война? Джагуты завыли.* * *
Странник лежал на мокром камне, бесчувственный; глазница его стала озерцом крови. Килмандарос с тяжелым вздохом подошла ближе, поглядела сверху. — Будет жить? Сечул Лат не сразу отозвался, тоже со вздохом: — Жизнь — такое странное слово. Мы ведь ничего иного не знаем. Лишь отдаленно. Лишь слабо. — Но будет он… Сечул отвел глаза. — Думаю, да. — Он вдруг замер, склонил голову набок и фыркнул: — Как он и мечтал. — О чем ты? — Одним глазком приглядывает за вратами. Ее смех огласил пещеру. Когда замолкли отзвуки, она повернулась к Сечулу: — Готова освободить суку. Любимый сын, пора прикончить мир? Отвернувшийся Сечул Лат закрыл глаза. И сказал: — Почему бы нет?Стивен Эриксон Увечный бог
Благодарности
Много лет назад один человек дал шанс первому фантастическому роману неизвестного писателя - роману, уже не раз, безо всякой удачи, обошедшему всевозможные издательства. Без него, без его веры и неколебимой приверженности многолетнему предприятию, не было бы "Малазанской Книги Павших". Мне выпала великая привилегия работать с одним издательством от начала до конца, и потому я скромно посвящаю роман "Увечный Бог" моему издателю и другу Саймону Тейлору.
Моя глубочайшая признательность первым усердным читателям, которым я подсовывал рукопись по малейшим поводам и в самые неподходящие моменты: А. П. Кеневену, Уильяму Хантеру, Хезел Хантер, Барии Ахмед и Боуэну Томас-Ландину, а также персоналу "Норвей Инн" в Перранарвортале, "Манго Танго" и "Коста Кафе" в Фалмуте. Каждый из них так или иначе принял участие в написании этого романа. Также искренне благодарю всех читателей, которые (предположительно) оставались со мной от первого до последнего романов "Малазанской Книги Павших". Я наслаждался долгим общением. Что такое для друзей полтора миллиона слов? Могу задать тот же вопрос сотрудникам моего издательства. Спасибо вам за терпение и поддержку. Буйный зверь укрощен, я слышу вздохи облегчения. Наконец, любовь и благодарность моей жене, Клер Томас, перестрадавшей не только этот роман, но и все предшествующие. А ведь мама тебя предупреждала: выходить за писателя - сомнительная затея...
Действующие лица
Малазане
Тавора - Адъюнкт Банашар - отставной жрец Блистиг, Фаредан Сорт, Добряк - Кулаки Скрипач, Лостара Ииль, Скенроу, Ребенд, Рутан Гудд - капитаны Прыщ - квартирмейстер Гриб, Синн - подростки
Взводы морской и тяжелой пехоты
Геслер, Тарр, Хеллиан, Урб, Впалый Глаз, Бальзам, Смола, Бадан Грук - сержанты Буян, Нерв, Увалень, Корабб, Мертвяк, Обод, Рим, Досада, Ребро, Химбл Фрап, Целуй-Сюда - капралы Корик, Улыба, Бутыл, Каракатица, Курнос, Острячка, Поденка, Хром, Хрясь, Навроде, Горлорез, Наоборот, Мазан Гилани, Лизунец, Мёд, Неп Борозда, Релико, Больше Некуда, Спешка, Смертонос, Пряжка, Грусть, Жженый Трос, Леп Завиток - рядовые Непотребос Вздорр, легендарный солдат Крюк, Мошка - собаки
Регулярная пехота
Скучный Серый - сержант Грид Фофан - капрал Завой, Проба, Зайцемор, Вырвиглаз, Ломай-Трюм, Жиль Слизень, Скользкая Гадюка, Румян Элар, Грубан Харн, Брусок, Спорый, Ракль - рядовые
Хундрилы
Желч Иншиклен - вождь Хенават - его жена Жастера - вдова Шельмеза
Новые Сжигатели
Мертвый Еж, Алхимик Баведикт Капрал Шпигачка Капрал Ромовая Баба Беррач, Слег, Гент, Паврал, Райез - хундрилы
Войско из Северной крепости
Ганоэс Паран - Верховный Кулак Быстрый Бен - Верховный Маг Калам - ассасин Ното Свар - Верховный Маг Руфа Бюд - кулак Чистая Криница - капитан саперов Ормулоган - художник Гамбл - критик Матток - вождь Т'морол - его помощник Корма, Манкс - саперы
Змея
Рутт, Хельд, Седдик, Баделле
Летер
Брюс Беддикт - принц Араникт - Атри-Цеда Идист Теннедикт - командующий Алтарным батальоном Хенар Вигальф - улан Гиллимада - командующая Тартеналов Шерк Элалле - капитан пиратов Скорген Кабан - старпом
Болкандо
Абрасталь - Королева Спальтата, Фелаш - принцессы Служанка Спакс - вождь Баргастов-наемников Феврен - капитан
Серые Шлемы из Напасти
Кругхева - Смертный Меч Волков Танакалиан - Надежный Щит Эрек-Але - командующий флотом Стейлок - его помощница Синдекан - лекарь Икарл - ветеран
Пустоши
Олар Этиль - Старшая Богиня Телораст, Кодл - ящерицы Ливень - овл Абс Кайр - сын Оноса Т'оолана Стави, Стория - дочери Оноса Драконус - Старший Бог Аблала Сани - Тартенал Релата - их спутница Сеток - волчья дочь Грантл, Амба Бревно, Финт, Чудная Наперстянка, Полнейшая Терпимость - из Трайгальской Торговой Гильдии Маппо Икарий
В Харкенасе
Яни Товис - Королева Трясов Йедан Дерриг - Дозорный Селло, Нить - его солдаты Вифал - кузнец Сласть, Краткость - капитаны Стяжка, Сквиш - ведьмы Шерл - солдат
Т'лан Имассы
Онос Т'оолан - Первый Меч Кальт Урманел Лера Эпар (Горькая Весна) Рюсталле Эв Улаг Тогтиль Ном Кала
Уругал Плетеный, Зеник Разбитый, Берок Тихий Глас, Халед Великан, Кальб Неслышный Ловец, Несвязанные
Тисте Анди
Нимандер Голит Спиннок Дюрав Корлат Датенар Фендорис Празек Гоул Иринд Скиньтик Ненанда Десра Сендалат Друкорлат Сильхас Руин Фаэд
Джагуты
Болирий От Дарифт Варандас Гатрас Санад Сувелас Айаман Худ
К'чайн Че'малле
Ганф Мач - Матрона Сег Черок - Охотник К'эл Гу'Ралл - Ассасин Ши'гел Келиз Эланская - Дестриант
Форкрул Ассейлы
Чистые
Почтенная Старательный Безмятежный Равная Честный Смиренный Высокий Грозный Тишина Свобода Хитроумная
Водразы
Амисс Хестанд Хагграф Кессган Триссин Мелест Усердный Поспешный Рьяный Непреклонная
Тисте Лиосан
Кадагар Фант, Лорд Света Арапал Горн Гаэлар Фрой Ипарт Эруле Элдат Прессен
Прочие
Боги
Аммеанас (Темный Трон) Котиллион Ходящий-По-Краю Эрастрас (Странник) Сечул Лат (Костяшки) Килмандарос Маэл К'рул Кейминсод (Увечный Бог) Мать Тьма Апсал'ара Беру Шеденал Джесс Дессембрэ Д'рек - Осенняя Змея Трейк - Летний Тигр Фенер - летний Вепрь Тиам Гончие Теней Гончие Света
Тулас Отсеченный Корабас - Отатараловая Драконица Кальсе, Элот, Эмпелас - драконы Куральд Эмурланна Карга - мать Великих Воронов Рад Элалле (Риад Элайс) Кайлава Онасс Ульшан Праль Удинаас Серен Педак Карса Орлонг - Тоблакай Мунаг - жрец Увечного Штырь, Дымка, Хватка, Синий Жемчуг, Вискиджек, Колотун, Ходунок, Тук Анастер - Сжигатели Мостов
Карта
Книга I. Он был солдатом
Вам назван я В религии безумства Молитесь, кровь цедя Испейте чашу дланей Я горечь гнева Что кипит и жжет Так лезвия малы Но нет числа ударам Я знаменит Религией безумства Молитесь, плоть терзая Пусть давно я мертв Вот гимны снов Крошащихся во прах Желаний вы полны Но всё уходит в пропасть Я утонул В религии безумства Молитесь, убивая Пойте над костями Чистейшая из книг Открыта не бывает Исполню всежелания В холодный, чистый день Найденыш я Религии безумства Молитесь мне Потоками проклятий Глупец имеет веру Плачет он во сне Но мы идем пустыней В пламя обвинений Лишь тот не голоден Кто ненависти полн."Ночи поэта" I, IV "Малазанская Книга Павших", Рыбак Кел Тат
Глава 1
Когда б не ведал ты Что целые миры в уме сокрыты Твоя тоска Была бы невеликой И мы расстались бы без лишних чувств Бери же что дают И отвернись, гримасу пряча Я не заслуживаю гнева Каким бы узким ни был пляж На личном островке твоем Старайся, и тогда В глаза я посмотрю Но стрелы не сжимай в руке Иначе не поверю я И самой нежной из улыбок С тобой мы не встречались в горе Над раной, исказившей лик земли На тонком льду не танцевали И бедам я сочувствую твоим Без задней мысли Не желая воздаянья Так правильно, и всё Пусть слишком многим Отныне стали правила чужды Иным секретам суждено остаться Секретами, на этом я стою Закопаны все стрелы, белый пляж Широк на острове моем Все личное на алтаре распято Холодея Не каплет кровь Дитя желаний спит И ум его мирами полон И слезы розовые горячи Я ненавижу дни, когда бываю смертен Я весь в своих мирах Я в них вовеки жив И если загорается рассвет Я возрожденным восстаю..."Ночи поэта", III, IV "Малазанская Книга Павших", Рыбак Кел Тат
Котиллион вытащил кинжалы. Взор его упал на лезвия. Черненое железо, казалось, бурлит, свинцовые реки бороздок текут среди зазубрин; кончики затупились, ведь доспехи и кости часто мешали им достигать цель. Он различил отражение тошнотворно серого неба. И сказал: - Я ничего не намерен объяснять, черт дери. - Глаза его поднялись. - Понял? Стоявший перед ним не умел выражать на лице эмоции. Обрывки гнилых сухожилий, полоски кожи на висках, скулах и челюстях не двигались. В глазах не было ничего, совсем ничего. "Лучше", подумал Котиллион, "чем ядовитый скептицизм". Ох, как ему это надоело! - Скажи, - продолжил он, - что ты, как тебе кажется, видишь? Отчаяние? Панику? Упадок воли, неизбежный закат, некомпетентность? Ты веришь в неудачу, Ходящий-По-Краю? Существо молчало. Затем раздался скрипучий, мертвый голос: - Ты не можешь быть таким... дерзким. - Я спросил, веришь ли ты в неудачу. Потому что я не верю. - Даже если вы преуспеете, Котиллион... Превзойдете все ожидания и даже желания... они будут говорить о неудаче. Ассасин спрятал кинжалы. - Знаешь, пусть о себе позаботятся. Голова склонилась набок, затрепетали жилы. - Дерзость? - Компетентность, - бросил Котиллион. - Усомнись, если не боишься. - Они вам не поверят. - А мне плевать, Ходящий-По-Краю. Вот и всё. Он пошел прочь и не удивился, что бессмертный страж двинулся следом. "Не в первый раз". Пыль и пепел взлетали при каждом шаге. Ветер стонал, словно его заперли в склеп. - Почти время, Ходящий-По-Краю. - Знаю. Тебе не выиграть. Котиллион помедлил, оборачиваясь. Улыбка вышла кривой. - Это ведь не значит, что я должен проиграть?
***
Пыль вилась по ее следу. С плеч свешивались дюжины призрачных цепей: кости, согнутые в неровные звенья, древние кости всех оттенков от белого до темно-бурого. Каждая цепь влачила останки десятков существ - изуродованные черепа с присохшими волосами, выгнутые позвоночники, лязгающие и стучащие бедра. Они тащились за ней, словно наследие тирана, оставляя перепутанные бороздки на истощенной почве. Вокруг на многие лиги простирались пустоши. Ее шаги не замедлялись - упорные, как ползущее по небосводу солнце, беспощадные, как всеобъемлющая тьма. Она была равнодушна к самой идее иронии, к горькому привкусу обжигающих нёбо насмешек. Есть лишь необходимость, самая голодная из богинь. Она познала неволю. Воспоминания еще терзали ее, но она думала не о толстых стенах и темных могилах. Да, темнота... но было еще давление. Ужасное, невыносимое давление. Безумие - демон, живущий в мире беспомощной нужды, мире тысячи неисполненных желаний, в мире вечной неразрешенности. Безумие, да. Она познала этого демона. Они обменивались монетами боли, и сокровищница никогда не пустела. Что ж, у нее было целое богатство. А тьма преследует до сих пор. Она шагает, тварь с лысой макушкой, с кожей цвета отбеленного папируса; длинные конечности движутся со зловещей грацией. Вокруг пустой ландшафт, плоский сзади и по бокам - а впереди гряда выветренных холмов, как тупые когти на горизонте. Она принесла с собой предков, и они клацают хаотическим хором. Не осталось ни одного позади. Каждый склеп кровной линии стоит пустым, выскобленным, как те черепа, которые она вынимала из саркофагов. Молчание всегда говорит об отсутствии. Безмолвие - враг жизни, и она не признает безмолвия. Они говорят шепотком, хрипло, ее идеальные предки; они стали голосами ее личной песни, что удерживает демона в рамках. Она покончила со всеми сделками. Давным-давно, знала она, миры - бледные острова Бездны - кишели разнообразными существами. Мысли их были простыми и глупыми, а за мыслями не было ничего, кроме мути, бездны невежества и страха. Когда первые искры замерцали в бессмысленном сумраке, они быстро разгорелись, став кострами. Но разум не пробудился с мыслью о славе. С мыслью о красоте или даже любви. Его не расшевелил смех торжества. Эти рождающиеся к жизни огни принадлежали одной, всего одной мысли. Первым словом сознающего стало слово ПРАВОСУДИЕ. Это слово питает негодование. Слово дарует силу и волю изменить мир и все его жестокие обстоятельства, превратить грубое бесстыдство в царство правопорядка. Правосудие рождалось из черной почвы равнодушной природы. Правосудие связывало семьи, строило города, изобретало и защищало, создавало законы и запреты, заставляло толпу неуправляемых богов выковывать религию. Все предписанные верования поднялись кривыми и толстыми ветвями из одного корня, затерялись высоко в слепящем небе. Однако она и ее род оставались привязанными к стволу этого дерева, забытыми и сокрушенными; и там они, скованные корнями и темной землей, стали свидетелями распада правосудия, потери смысла. Измены. Боги и смертные, искажая истины, сонмищем деяний запачкали всё, некогда сиявшее чистотой. Что же, конец близится."Конец близко, милые мои!" Не будет больше детей, встающих над костями и руинами, чтобы восстановить потерянное. Кто из них не впитал разврат с молоком матери? О, они разжигали внутренние огни, грелись в свете, в теплоте, словно справедливость была их личным достоянием. Она была устрашена. Она кипела негодованием. Правосудие пылало в ней, и пламя разгоралось день ото дня, пока гнусное сердце Скованного источало нескончаемые струи крови. Осталось двенадцать Чистых, питающихся кровью. Двенадцать. Возможно, есть и еще, затерянные в далеких странах... но она ничего о таких не знает. Нет, лишь эти двенадцать станут ликами грядущей бури, а она... она, самая значительная, будет в безветренном центре бури. Ей дали имя ради этой цели. Так давно назад... Но Форкрул Ассейлы отличаются терпеливостью. Хотя терпеливость - лишь еще одна утраченная добродетель. Влача костяные цепи, Тишина брела по равнине, и дневной свет умирал за ее спиной.***
- Бог подвел нас. Дрожа и чувствуя тошноту - нечто чуждое, холодное, проклятое плыло по его венам - Арапал Горн сжал челюсти, не позволяя вырваться резкому ответу."Эта месть древнее любой причины, что ты пытаешься придумать. Сколько не повторяй одни и те же слова, Сын Света, ложь и безумие открываются цветами под солнцем. Я вижу перед собой лишь тусклые багровые поля, простершиеся во все стороны". Это была не их битва, не их война. "Кто изобрел закон, будто сын обязан подхватывать отцовский меч? Ах, дорогой Отец, неужели ты действительно желал такого? Разве она не покинула консорта, выйдя за тебя? Разве ты не вел нас к миру? Разве не ты сказал, что мы, дети, должны слиться воедино под новым небом вашего брака? Какое преступление пробудило нас к такому? Не могу припомнить". - Ты чувствуешь ее, Арапал? Силу? - Чувствую, Кадагар. - Они отошли от прочих, но не столь далеко, чтобы не слышать криков мучительной боли, рычания Гончих, не ощущать спинами проплывающих над ломаными скалами леденящих порывов призрачного ветра. Перед ними вздымался адский барьер. Стена плененных душ. Вечно бьющая волна отчаяния. Он смотрел через мутную завесу на разинутые рты, видел тоскливый ужас в глазах."Вы ведь ничем не отличались от нас? Неловко обращались с наследием, тяжелое лезвие выкручивало руки. Почему мы должны платить за чью-то злобу?" - Что тебя так тревожит, Арапал? - Мы не можем знать причин отсутствия бога, Лорд. Боюсь, говорить о его неудаче - слишком большая дерзость. Кадагар Фант молчал. Арапал закрыл глаза. Не нужно было и начинать. "Ничему я не учусь. Он пришел к власти по кровавому пути, лужи в грязи все еще блестят багрянцем. Воздух словно боится присутствия Кадагара. Цветы содрогаются на незримых ветрах. Он опасен, ох как опасен". - Жрецы говорят о самозванцах и обманщиках, Арапал. - Тон Кадагара был ровным, лишенным эмоций. Так он говорит, когда гневается. - Какой бог позволил бы? Мы брошены. Тропа перед нами не принадлежит никому, лишь нам выбирать. "Нам. Да, ты говоришь за всех, а мы ежимся, страшась своих открытий". - Простите меня за эти речи, Лорд. Мне плохо... вкус... - Выбора у нас не было, Арапал. Тебя мучит горький вкус его боли. Пройдет. - Кадагар улыбнулся и похлопал его по спине. - Понимаю мгновенную слабость. Мы забудем твои сомнения, да? И больше никогда не будем о них говорить. Мы же друзья, в конце концов; я крайне огорчусь, если придется объявить тебя предателем. Восхождение на Белую Стену... я рыдал бы, друг, стоя на коленях. Если... Спазм чуждой ярости охватил Арапала. Он задрожал. "Бездна! Грива Хаоса, я чувствую тебя!" - Повелевайте моей жизнью, Владыка. - Лорд Света! Арапал и Кадагар повернулись. Кровь струилась изо рта подошедшего к ним Ипарта Эруле; широко распахнутые глаза вцепились в Кадагара. - Мой Лорд, Уандал, пивший последним, только что умер. Он... ОН РУКАМИ РАЗОРВАЛ СЕБЕ ГОРЛО! - Значит, дело сделано, - отозвался Кадагар. - Сколько? Ипарт облизал губы, вздрогнув от привкуса, и сказал: - Вы Первый среди Тринадцати, Лорд. Улыбнувшись, Кадагар прошел мимо Ипарта. - Кессобан еще дышит? - Да. Но говорят, что кровь может течь сотни лет... - Однако кровь стала отныне ядом, - кивнул Кадагар. - Рана должна быть свежей, сила чистой. Тринадцать, говоришь. Превосходно. Арапал смотрел на прибитого к склону холма дракона. Громадные копья, пригвоздившие его к земле, стали черными от крови и мяса. Он мог ощутить расходящуюся волнами боль Элайнта. Снова и снова тот пытался поднять голову, сверкая глазами и щелкая пастью, но ловушка оказалась прочной. Четыре выживших Гончих Света кружили в стороне, подняв шерсть и не сводя с дракона глаз. Арапал видел их и содрогался. "Еще одна безумная игра. Еще одна горькая неудача. Лорд Света Кадагар Фант, с внешним миром ты плоховато управляешься!" За страшным местом, перед ликом вертикального океана лишенных смерти душ нелепой насмешкой высилась Белая Стена, скрывшая жалкие остатки Города Лиосан, Саренаса. По ней шли тонкие темные полосы, начинавшиеся ниже некоторых из множества бойниц. Все, что остается от братьев и сестер, обвиненных в измене - сухие трупы, а под ними следы крови и прочих жидкостей, запятнавших алебастр стены."Вы сейчас рыдали бы, стоя на коленях, братья и сестры. Не правда ли?" Ипарт спросил: - Владыка, мы так и оставим Элайнта? - Нет. Я предлагаю нечто более подходящее. Собери остальных. Мы перетечем. Арапал вздрогнул, но не обернулся. - Владыка... - Отныне мы дети Кессобана, Арапал. Новый отец заменит того, что бросил нас. Оссерк мертв в наших глазах, и так будет всегда. Даже Отец Свет стоит на коленях, сломленный, слепой и бесполезный. Арапал не сводил глаз с Кессобана."Произноси такие богохульства достаточно часто, и они станут банальными. Потрясение угаснет. Боги теряют силу, а мы встаем наравне с ними". Древний дракон плачет кровью, и ничего нет в его больших нездешних глазах, кроме гнева. "Наш отец. Твоя боль, твоя кровь - дары нам. Увы, других мы не понимаем". - А когда мы перетечем? - Как же, Арапал? Мы разорвем Элайнта на части. Он заранее предугадал ответ, но все же кивнул. "Наш отец. Твоя боль, твоя кровь - дары нам. Славь наше рождение, Отче Кессобан, своей смертью. Увы, для тебя возврата не будет".***
"У меня нет ничего для сделки. Что тебя сюда привело? Нет, сам вижу. Мой сломанный слуга не может странствовать далеко, даже в его снах. Изувечен, да - мои славные кости, моя плоть разбросаны по проклятому миру. Видел его стадо? Чем мог бы он благословлять? Как же - ничем, кроме нищеты и страдания; и все же толпы собираются, бормочущие и молящиеся толпы. О, некогда я взирал на них с презрением. Некогда я нежился в их мучениях, в их дурном выборе и горьком невезении. В их глупости. Но никому не дано выбирать себе мозги. Они рождены такими, какими рождены. Всего лишь. Через слуг я гляжу им в глаза - когда осмеливаюсь - и они даруют мне взгляд, странный взгляд, взгляд, которого я долго не понимал. Голод, разумеется... но окруженный желанием. Но я Чуждый Бог. Я Скованный. Павший. Мое святое слово - боль. Однако глаза умоляют. Теперь я понял. Чего они просят, эти вялые дураки, искаженные страхом лица, от которых отшатнется любой свидетель? Чего они желают? Я отвечу. Они желают моей жалости. Видишь ли, они осознают, сколь мало жалких медяков в кошеле их ума. Они знают, что лишены интеллекта, что это наложило проклятие на их жизнь. Они проиграли, их отбросили с самого начала. Нет, не смотри на меня вот так, носитель хитрых и гладких мыслей, не дари сочувствие слишком быстро, гордясь своим превосходством. Я не отрицаю твоей мудрости, я лишь сомневаюсь в твоем сочувствии. Они жаждут моей жалости. Они ее получат. Я бог, который отвечает на молитвы - а можешь ли сказать такое ты, да и другие боги? Смотри, как я изменился. Боль, которую я прежде столь самолюбиво держал при себе, теперь тянется вовне, как сломанная рука. Мы тянемся, чтобы понять, мы вздрагиваем при касании. Отныне я один из них. Ты удивляешь меня. Я не верил, что это ценные вещи. Сколько стоит сочувствие? Сколько столбиков монет уравновесят чаши? Мой слуга некогда грезил о богатстве. О сокровище в холмах. Сидя на расслабленных ногах, умолял прохожих на улице. А теперь ты смотришь на меня, слишком изломанного, чтобы двигаться, погруженного в дым. Ветер бесконечно шлепает по стенкам палатки. Нет нужды торговаться. Мой слуга и я потеряли всякое желание просить. Желаешь жалости? Даю ее бесплатно. Не рассказать ли тебе о моей боли? Смотрю в глаза - и вижу ответ. Это последняя игра, но ты и сам понимаешь. Последняя для меня. Если будет неудача... Ладно. Никаких секретов. Тогда я скоплю яд. В громе собственной боли, да. Что же еще? Смерть? Давно ли смерть стала неудачей? Извини за кашель. Я намеревался смеяться. Иди же, раздавай обещания выскочкам. В этом вся вера, знаешь? Жалость к душам. Спроси слугу, он ответит. Бог глядит тебе в глаза, бог отшатывается".***
Три дракона, скованные за грехи. Котиллион вздохнул при этой мысли, ощутив уныние. Он стоял в двадцати шагах, ступни погрузились в мягкий пепел. Божественность слишком недалеко ушла от мирской жизни, на его вкус. В горле першит, словно воздух не хочет входить в грудь. Мышцы плеч ноют, в голове глухо стучат молоты. Он поглядел на пленных Элайнтов, таких тощих и зловеще недвижных среди наносов песка, и ощутил себя... смертным. "Возьми меня Бездна, устал!" Ходящий-По-Краю встал рядом, молчаливый и призрачный. - Одни кости, - пробормотал Котиллион. - Не обманывайся, - предупредил Ходящий-По-Краю. - Плоть и кожа - одежды. Они ветшают, их сбрасывают. Видишь цепи? Их пробовали на прочность. Головы поднимаются... чуя запах свободы. - Каково это, Ходящий-По-Краю - чувствовать, что все расползается в руках? Неудача приходит, словно стена огня? - Он повернулся, глядя на выходца. - Твое рубище носит следы пожара, если приглядеться. Помнишь миг, в который потерял всё? Отозвался ли мир на твой стон? - Если ты решил мучить меня, Котиллион... - Нет, я не хочу. Прости. - Если же это твои страхи... - Нет, не мои страхи. Совсем нет. Это мое оружие. Ходящий-По-Краю как будто вздрогнул - или это пепел сдвинулся под ногами в гнилых мокасинах? Краткий миг неустойчивости. Успокоившись, Старший устремил на Котиллиона взор сухих глазниц: - Ты Повелитель Ассасинов, не целитель. "Точно. Прошу, хоть кто-то, отделите от меня нерешительность. Сделайте чистый разрез, избавьте от больной ткани. Неведомое иссушает нас, но знание может стать ядом. Но не лучше и плавать между двумя состояниями". - К спасению ведут разные пути. - Забавно. - Что? - Твои слова... сказанные голосом другого, подарили бы слушателю покой и уверенность. Но увы, в твоих устах они способны заморозить душу смертного. - Таков уж я. Ходящий-По-Краю кивнул: - Таков уж ты. Да. Котиллион сделал еще шесть шагов, смотря на ближайшего дракона, на показавшийся среди полос гнилой кожи череп. - Элот, - сказал он, - хочу услышать твой голос. - Снова сделка, Узурпатор? Голос был мужским, но это же меняется по прихоти. Однако он нахмурился, вспоминая последний разговор. - Кальсе, Эмпелас, для вас тоже будет время. Я говорю сейчас с Элот? - Я Элот. Что в моем голосе так тебя тревожит, Узурпатор? Чую подозрение. - Я должен удостовериться, - отозвался Котиллион. - Готово. Ты поистине Мокра. Новый драконий голос зарокотал смехом в черепе Котиллиона. - Осторожнее, Ассасин, она мастерица обманов. Котиллион поднял брови: - Обман? Не надейся, умоляю. Я слишком невинен, чтобы понимать толк в обманах. Элот, я вижу тебя в цепях, но в королевствах смертных слышат твой голос. Кажется, ты уже не такая беспомощная пленница. - Сон вырывается из самых тугих цепей, Узурпатор. Мои сны вздымают крылья - и я свободна. Не будешь ли говорить, что это тоже иллюзия? Я подавлюсь недоверием. Котиллион поморщился: - Кальсе, о чем грезишь ты? - Лед. "Почему я не удивлен?" - Эмпелас? - Обжигающий дождь, Повелитель Убийц. Далеко в тени. О, что за мрачная тень. Неужели мы должны шептать пророчества? Все мои истины скованы здесь, только ложь летает свободно. Но один сон до сих пор пылает в разуме. Хочешь услышать признание? - Моя веревка не так истрепана, как ты думаешь, Эмпелас. Лучше расскажи о своем сне Кальсе. Дарю совет. - Он помедлил, коротко глянул на Ходящего-По-Краю, снова обернулся к драконам. - Ну же, давайте заключим настоящую сделку. - Ни к чему, - пробурчал Эмпелас. - Тебе нечего нам дать. - Неправда. Ходящий-По-Краю резко сказал сзади: - Котиллион... - Свобода. Молчание. Котиллион улыбнулся. - Хорошо для начала. Элот, ты будешь видеть сны для меня? - Кальсе и Эмпелас разделили твой дар. Они каменными ликами глядят друг на друга. Была боль. Был огонь. Глаз открылся, он взирает в Бездну. Владыка Ножей, мои скованные сородичи ... огорчены. Владыка, я буду видеть сны для тебя. Говори. - А ты слушай внимательно. Вот как всё должно быть.***
Глубины расселин не освещены, проглочены вечной ночью. Так далеко от глади океана. Провалы зияют тьмой смерти, мусор мира падает вниз беспрерывным дождем, течения хлещут бичами, закручивая ил вертикальными завитками, рождая вихри. В окружении рваных утесов и каменных провалов тянется и тянется равнина, а в центре мерцает, разгораясь, тусклый красный огонек, одинокий, совсем потерявшийся в обширности пучины. Переложив почти невесомую ношу на другое плечо, Маэл помедлил, вглядываясь в невозможный огонек. И отправился прямо к нему. Мертвый дождь падал в глубины, дикие потоки выбрасывали его назад, к свету, туда, где живые создания питаются щедрым супом, чтобы вскоре умереть и опуститься вниз. Что за изящный обмен, живое и мертвое, свет и мрак, мир внизу и мир вверху. Как будто кто-то всё это запланировал. Он уже видел сгорбленную фигуру около очага, руки, вытянутые к сомнительному теплу. Крошечные морские существа собрались к красноватому пламени, словно мошки. Огонь появлялся из трещины в дне каньона, поднимались вверх пузыри газа. Маэл встал перед сидящим, сбросил с плеча труп в саване. Тот упал, и крошечные падальщики устремились к нему, только чтобы отпрянуть. Облачка ила медленно опускались на глину. Голос К'рула, Старшего Бога Садков, донесся из-под капюшона: - Если всё сущее - диалог, почему столь многое остается не высказанным? Маэл поскреб обросший подбородок: - Я с собой и ты с собой, и он с собой, но никак мы не убедим мир во врожденной его нелепости. К'рул пожал плечами: - Он с собой. Да. Странно, что из всех богов он единственный открыл эту безумную, приводящую к безумию тайну. Грядущая заря... мы оставим ее ему? - Ну, - хмыкнул Маэл, - сначала нам нужно пережить ночь. Я принес того, кого ты искал. - Вижу. Спасибо, старый друг. Расскажи, как там старая Ведьма? Маэл поморщился: - Как прежде. Пытается снова, но ею избранный... скажем так: Онос Т'оолан наделен глубиной, которой Олар не понять. Боюсь, однажды она пожалеет о выборе. - Перед ним скачет человек. Маэл кивнул: - Перед ним скачет человек. Это... разрывает сердце. - "Расколотое сердце, ты страшней абсурда". - "Пусть сгинули слова..." Пальцы двигались в сумраке. - "...безмолвный разговор..." - "...нас оглушает". - Маэл вгляделся в мрачный окоем. - Слепой Галлан и проклятые его стихи. - Армии крабов маршировали по бесцветному дну, устремляясь к нездешнему свету и теплу. - Многие погибли. - У Эрастраса были подозрения, а Страннику ничего иного и не нужно. Ужасная неудача, смертельный толчок. Случилось, как она и говорила. Без свидетелей. - К'рул поднял голову, дыра капюшона обратилась в сторону Маэла. - Значит, он выиграл? Кустистые брови Маэла поднялись. - Ты не знаешь? - Так близко к сердцу Кейминсода садки становятся скопищем ран и безумств. Маэл глянул на спеленутое тело. - Брюс там был. Я видел через его слезы. - Он надолго замолк, воскрешая чужие воспоминания. И одернул себя, прерывисто вздохнув. - Во имя Бездны, на этих Охотников за Костями стоило взглянуть! Смутное подобие лица появилось во тьме капюшона. Блеснули зубы. - Правда? Маэл - правда? Эмоции превратили слова в рычание: - Еще не закончилось. Эрастрас сделал ужасную ошибку. Боги, все они ошиблись!!! Не сразу К'рул вздохнул, снова глядя на огонь. Бледные руки повисли над мерцанием горящего камня. - Я не останусь слепым. Дети. Близняшки. Маэл, похоже, придется отказать Таворе Паран в желании остаться неведомой нам, неведомой всем. Что же означает желание действовать без свидетелей? Не понимаю. Маэл качал головой: - В ней такая боль... нет, я не решусь подойти ближе. Она стояла перед нами в тронном зале, словно дитя, хранящее страшную тайну. Вина и стыд сверх всякой меры. - Возможно, мой гость ответит. - Вот зачем он тебе нужен? Просто ублажить любопытство? Играешь в праздного зрителя, К'рул? Врываешься в сердце женщины? - Отчасти, - признал К'рул. - Но не из жестокости и страсти к запретному. Сердце останется свободным, неуязвимым к любым атакам. - Бог посмотрел на спеленутый труп. - Нет, плоть его мертва, но душа осталась сильной, она тоже поймана кошмаром вины. Я позабочусь об избавлении. - Как? - Нужный момент подскажет. Жизнь на смерть, так и будет. Маэл тяжко вздохнул. - Значит, все упадет на ее плечи. Одинокая женщина. Армия, уже наполовину перемолотая. Союзники нетерпеливо жаждут войны. Враг поджидает их, враг не сгибающий спину, нечеловечески самоуверенный, азартно расставляющий идеальную ловушку. - Он закрыл лицо руками. - Смертная женщина, не желающая говорить. - Однако они идут следом. - Идут следом. - Маэл, неужели есть шанс? Бог морей глянул на К'рула: - Малазанская Империя создала их из ничего. Первый Меч Дассема, Сжигателей Мостов, а теперь и Охотников. Что тут сказать? Они словно родились в иную эпоху, в затерявшемся в прошлом золотом веке. Но они сами этого не понимают. Возможно, поэтому она и хочет избавить от свидетелей все их дела. - То есть? - Она не хочет напоминать остальному миру, какими прежде были люди. К'рул зачем-то внимательно изучал огонь. Потом небрежно бросил: - В таких темных водах не видишь собственных слез. Ответ Маэла отдавал горечью: - Как ты думал, почему я живу здесь?***
"Не бросай я вызов себе, не отдавай этому сражению всё, что имею - давно склонилась бы голова перед суждением мира. Но если меня хотят обвинить в излишнем уме - ах, разве такое возможно? - или, избавьте боги, в излишней чувствительности к каждому отзвуку, брошенному в ночь кувыркаться и грохотать ударом меча о край шита - иными словами, меня собираются стыдить в искусственном подхлестывании чувств... что же, тогда нечто возгорается во мне пожаром. Я есмь и я - вот самое подходящее слово! - воспламеняюсь". Удинаас фыркнул. Страница была оторвана под этими словами, словно гнев автора ввел его (или ее) в припадочное буйство. Он принялся гадать, какой же настоящий или воображаемый хулитель нападал на автора, и вспомнил времена, давно прошедшие, когда чей-нибудь кулак касался его головы в наказание за слишком быстрый, слишком язвительный ум. Дети умеют такое чувствовать - слишком умных себе на беду мальчиков - и знают, как нужно действовать. "Бейте его, парни. Пусть поучится". Он начал сочувствовать духу давно умершего писателя. "Но ведь, старый дурак, они стали прахом, а твои слова живут. Кто смеется последним?" Гниющая вокруг него древесина не дала ответа. Вздохнув, Удинаас порвал обрывок и стал смотреть, как хлопьями падают клочки пергамента. - Ох, мне-то что? Уже недолго, да, недолго. - Масляная лампа почти погасла, лишившись топлива, и снова подкрадывался холод. Он не чувствовал рук. Гости из прошлого. Никому не дано сбросить их, этих ухмыляющихся надоед. Ульшан Праль предсказывает больше снега, а он привык презирать снег. - Словно умирает само небо. Слышишь, Фир Сенгар? Я почти готов слагать о тебе сказания. Кто мог бы вообразить такое наследие? Застонав от боли в ногах, он вылез из трюма и заморгал, встав посреди перекошенной палубы. Ветер ударил в лицо. - Мир белизны, что ты нам говоришь? Наверное, что-то плохое. Что судьба пришла и повела осаду. Он привык разговаривать сам с собой. Так никому больше не приходится рыдать, он ведь уже устал от вида мерзлых слез на обветренных лицах. Да, он мог бы растопить слезы пригоршней слов. Но внутренний жар никуда не денется, так? Лучше отдавать его пустому холодному воздуху. Ни одной замерзшей слезы поблизости. Удинаас слез по борту корабля, разметая снег высотой по колено, и начал прокладывать новую тропку к стоянке в укрытии скал. Толстые меховые мокасины скользили, когда он натыкался на груду обломков. Он чувствовал запах дыма. Затем, на полпути, он заметил эмлав. Два здоровенных кота влезли на высокие скалы, серебристые спины слились с белым небом. Следят за ним. - Итак, вы вернулись. Не к добру. - Он чуял давление их взглядов. Само время замедлилось. Невозможно, но он способен вообразить мир, утонувший в снегах, лишенный зверей, мир, в котором один холодный сезон примерз к другому, не кончаясь никогда. Вообразить, как гибнут шанс за шансом, пока не остается ни единого. - Человек на такое способен. Почему бы не целый мир? - Снег и ветер не дали ответа, кроме привычного жестокого равнодушия. Здесь, между скал, колючий ветер утих, а дым начал разъедать ноздри. На стоянке царит голод, в округе царит белизна. Но Имассы всё поют песни. - Недостаточно, - пробормотал, рождая плюмажи пара, Удинаас. - Всё не так, друзья. Взгляните правде в лицо: она умирает. Наша милая девочка. Он гадал, не было ли известно Сильхасу Руину об этой неизбежной неудаче с самого начала. "В конце концов умирают даже сны. Сны всех людей. Сны - мечты, сны о будущем... рано или поздно наступает холодная, злая заря". Пройдя мимо засыпанных юрт, морщась от вылетавших из-под кожаных пологов пронзительных звуков, он ступил на тропу к пещере. Грязный лед облепил зев прохода, словно замерзшая пена. Внутри стало теплее, влажный воздух пахнул солью. Он обстучал снег с мокасин и вошел в извилистый коридор, выставив руки, касаясь пальцами сырого камня. - О, - шепнул он, - какая у тебя холодная утроба. Впереди слышались голоса - или, скорее, один голос. "Ну, Удинаас, напряги чувства. Она не склоняется, никогда не склоняется. Похоже, на это способна лишь любовь". На каменном полу оставались старые пятна, вечные напоминания о пролитой крови, о жизнях, утраченных в просторном зале. Но почти слышит эхо, лязг меча и копья, отчаянные вздохи."Фир Сенгар, клянусь, твой брат все еще пребывает здесь. Сильхас Руин отступает шаг за шагом, на лице маска, которой он никогда прежде не носил. Ну разве она ему не шла? Очень даже шла". Онрек Т'эмлава стоял справа от жены. Ульшан Праль присел в нескольких шагах слева от Кайлавы. Перед ними было кривое, разрушающееся здание. "Умирающий Дом, твой котел треснул. Семя было с пороком". Кайлава обернулась, услышав его; темные глаза сощурились, словно у решившей поиграть хищной кошки. - Думала, ты поднял паруса, Удинаас. - Карты никуда не ведут, Кайлава Онасс, а лоцман не ориентируется посреди равнины. Интересно, есть ли зрелище унылей разбитого корабля? Онрек сказал: - Друг Удинаас, жду твоей мудрости. Кайлава говорит о пробуждении Джагутов, о голоде Элайнтов, о никогда не дрожащей руке Форкрул Ассейлов. Рад Элалле и Сильхас пропали - она их не чует и предполагает худшее. - Мой сын жив. Кайлава подошла ближе. - Тебе не дано знать. Удинаас пожал плечами: - Он взял от матери больше, чем Менандора могла вообразить. Представ перед малазанским колдуном, она решила обрушить на него свою силу... что ж, это был не единственный роковой сюрприз того дня. - Взор его упал на черные пятна. "Что стало с нашим славным подвигом, Фир? С актом спасения, ради которого ты отдал жизнь? ""Не бросай я вызов себе, не отдавай этому сражению всё, что имею - давно склонилась бы голова перед суждением мира". Но суждение мира жестоко..." - Мы задумываем уход из этого мирка, - сказал Онрек. Удинаас глянул на Ульшана Праля: - Ты согласен? Воин поднял руку, делая череду текучих жестов. Удинаас хмыкнул. "До слова, до песни было вот это. Но рука говорит на ломаном языке. Шифр принадлежит позе. Присел, словно кочевник. Не боится путешествий, открытия нового мира. Возьми Странник, такая невинность ранит душу". - Вам не понравится то, что найдете. Самый яростный зверь этого мира не сравнится с моими сородичами. - Он сверкнул глазами. - Онрек, как ты думаешь, зачем был тот Ритуал, укравший смерть у вашего народа? - Слова ранят, но Удинаас говорит правду, - зарычала Кайлава. Она снова поглядела на Азат. - Мы сможем защитить врата. Остановить их. - И умереть, - продолжил Удинаас. - Нет, - бросила она, резко разворачиваясь. - Ты уведешь моих детей, Удинаас. В свой мир. Я останусь. - Я думал, ты сказала "мы", Кайлава. - Призови сына. - Нет. Ее глаза засверкали. - Найди кого-нибудь иного для последней битвы. - Я встану рядом с ней, - заявил Онрек. - Нет, - прошипела Кайлава. - Ты смертный... - А ты нет, любимая? - Я Гадающая по костям. Я родила Первого Героя, ставшего богом. - Лицо ее исказилось, но лишь отчаяние плескалось в глазах. - Муж, я действительно призову союзников. Но ты, ты должен идти с нашим сыном, как и Удинаас. - Она ткнула когтистым пальцем в летерийца: - Веди их в свой мир. Найди место... - Место? Кайлава, они будут походить на зверей в моем мире... МЕСТА НЕ ОСТАЛОСЬ! - А ты найди. "Слышал, Фир Сенгар? Мне не придется стать тобой. Нет, я стану Халлом Беддиктом, еще одним обреченным братом. "Идите за мной! Слушайте мои обещания! И умирайте". - Ничего нет, - сказал он, и горло сдавило горе. - Во все мире... ничего. Мы не оставили одиноких мест. На веки веков. Имассы могут присвоить себе пустые земли, да, пока кто-то не кинет на них завистливый взор. И не начнет их убивать. Собирать кожи и скальпы. Они отравят вашу пищу. Изнасилуют дочерей. Всё во имя замирения или переселения - что там выплюнут изо ртов эти уклончивые бхедрины. Чем скорее вы умрете, тем лучше: они смогут забыть, что вы вообще существовали. Вина - первый сорняк, который мы выпалываем, чтобы сад был чистым и опрятным. Мы так привыкли, и вам ничего не изменить. Как и прежде. Никому не дано... Лицо Кайлавы было слишком спокойным. - Вас можно остановить. И вас остановят. Удинаас качал головой. - Веди их в мир, Удинаас. Сражайся за них. Я не намерена пропасть здесь. Если вообразил, что я не могу защитить своих детей, тогда ты меня совсем не знаешь. - Ты обрекаешь меня, Кайлава. - Призови сына. - Нет. - Тогда ты сам себя обрекаешь, Удинаас. - Ты будешь так же спокойна, когда моя участь затронет твоих детей? Когда стало очевидным, что ответа не будет, Удинаас вздохнул и отвернулся, направившись наружу, в холод и снег, в белизну замерзающего времени. К его отчаянию, Онрек пошел следом. - Друг мой. - Прости, Онрек, я не могу сказать ничего утешительного, успокоить твой разум. - Но, - прогудел воин, - ты думаешь, что знаешь ответ. - Едва ли. - И тем не менее... "Толчок Странника, это безнадежно. Ох, смотрите на меня: такой решительный шаг. Веди же нас всех, да. Халл вернулся, чтобы повторить сонм преступлений. Все еще охотишься на героев, Фир? Лучше отвернись". - Ты поведешь нас, Удинаас. - Кажется. Онрек вздохнул. За пастью пещеры на них обрушилась снежная буря.***
Он искал путь наружу. Он выбросил себя из схватки. Но даже сила Азата не разрушит Аграст Корвалайн, и он был сброшен, разум его разбит, куски тонут в море чуждой крови. Оправится? Тишина не знала точно, но решила не дать такого шанса. К тому же скрытая в нем сила остается опасной, угрожает их планам. Ее могут использовать против них. Неприемлемо. "Нет, лучше повернуть оружие, взять в руку и воспользоваться в битве с врагами (знаю, скоро я их встречу). А если не возникнет нужды - убить его". Но пока ничего еще не случилось, ей придется сюда вернуться. "И сделать то, что следует. Сделала бы сейчас, если бы не риск. Пробудись он, заставь меня... нет, слишком рано. Мы еще не готовы". Тишина стояла над телом, изучая его - угловатые черты, клыки, слабый румянец, намекающий на жар. Потом она сказала предкам: - Возьмите его. Свяжите. Сплетите колдовство - он должен оставаться без чувств. Риск пробуждения слишком велик. Я вскоре вернусь. Возьмите его. Свяжите. - Звенья цепей поползли змеями, вонзаясь в твердую почву, скручивая руки и ноги, захватывая шею и торс, распиная на вершине холма. Она видела, что кости трясутся. - Понимаю. Его сила так безмерна - вот почему нельзя дать ему прийти в сознание. Есть еще кое-что, что я могу сделать. - Рука метнулась, пальцы напряглись, острые как ножи, и пробили в боку мужчины глубокую дыру. Она задохнулась, отпрянув - слишком сильно? Она его пробудила? Кровь потекла из раны. Но Икарий не пошевелился. Тишина испустила долгий, прерывистый вздох. - Пусть кровь каплет, - сказала она предкам. - Кормитесь от его силы. Выпрямившись, она подняла взор и осмотрела горизонты. Старые земли Элана. Они покончили с этим народом, оставив лишь овальные булыжники, некогда державшие стены шатров и покрытые колдовскими рунами еще более древних времен. Ни одного зверя, домашнего или дикого, не осталось от великих некогда стад. Она видела в новом положении вещей восхитительное совершенство. Без преступников не будет преступлений. Без преступлений не будет жертв. Ветер бормочет, но никто не встает, чтобы дать ответ. Идеальное умиротворение, вкус рая. "Возрождение. Рай возрожденный. От этой пустой равнины - весь мир. От этого обещания - грядущее. Скоро". Она пошла, оставив за спиной холм с телом Икария, прикованного к земле костяными цепями. Вернувшись назад, она будет пылать торжеством. Или содрогаться от отчаянной нужды. В первом случае она схватит руками голову и одним резким, ловким поворотом сломает шею этой мерзости. Какое решение она ни примет, предки запоют от радости.***
Трон крепости догорал, сброшенный во внутренний дворик, на груду хлама. Серо-черный дым колонной вставал над бойницами, а выше ветер рвал его на полотнища, знаменами проплывавшие над разоренной долиной. Полуголые детишки бегали по двору, высокие голоса заглушали лязг и стук подле главных ворот - там каменщики начали исправлять вчерашние повреждения. Происходила смена караулов: Верховный Кулак слышал за спиной слова команд, резкие, словно удары развевающихся на ветру флагов. Он заморгал, избавляясь от грязи в глазах, и осторожно оперся на изъеденный временем уступ; прищурился, обозревая отлично организованный лагерь врага, что заполнял всё дно долины. На крыше квадратной башни, справа от него, ребенок лет десяти сражался с повидавшим виды сигнальным змеем, пытаясь поднять его над головой. Наконец, загудев шелковыми крыльями, выцветший дракон взмыл в воздух, крутясь и дергаясь. Ганоэс Паран прищурился еще сильнее. Длинный хвост дракона блистал серебром под солнцем полудня. Тот самый хвост, вспомнил он, что вился над крепостью в день захвата. О чем же сигналили тогда защитники? "Беда. Помогите". Он следил, как змей взбирается всё выше. Пока его не проглотил кружащийся дым. Услышав знакомое ругательство, Паран повернулся: Верховный Маг прокладывал путь по лестнице сквозь клубок ребятишек, и лицо его исказилось так, словно это была толпа прокаженных. Зажатая в зубах рыбья кость взволнованно поднималась и опускалась. Он шагал к Верховному Кулаку. - Клянусь, их больше чем вчера, но как это возможно? Не выпрыгивают же они из чьего-то лона уже наполовину выросшими? - Всё еще вылезают из пещер, - сказал Ганоэс Паран, вновь глядя на вражеские полчища. Ното Свар крякнул. - Того не лучше. Кто сочтет пещеры лучшим местом для жизни? Вонь, капель, черви кишат. Будут болезни, помяните мои слова, Верховный Кулак. Как будто Войску уже не досталось. - Велите Кулаку Бюд собрать команду для очистки. Какие взводы залезли в хранилище рома? - Седьмой, Десятый и Третий. Второй роты. - Саперы капитана Чистой Криницы. Ното Свар извлек кость изо рта и принялся изучать розовый кончик. Потом отвернулся и сплюнул за стену что-то красное. - Да, сэр. Ее. Паран улыбнулся. - Отлично. - Да, послужит им уроком. А если разбудят новых паразитов... - Это дети, маг. Не крысы. Сироты... - Неужели? Эта "белая кость" меня в дрожь вводит, вот я о чем, сэр. - Он вставил рыбий хребет в зубы и снова задвигал ею вверх-вниз. - Скажите еще раз, что это лучше Арена. - Ното Свар, как Верховный Кулак я отчитываюсь лишь перед Императрицей. Маг фыркнул: - Только вот она мертва. - Что означает: я не отчитываюсь ни перед кем. Даже перед вами. - Вот и главная проблема, словно гвоздем к дереву прибита. Гвоздем к дереву, сэр. - Как будто удовлетворившись этим заявлением, он резко кивнул и куснул рыбью кость. - Там внизу зашевелились. Очередная атака? Паран пожал плечами: - Они очень... огорчены. - Знаете, если они решатся назвать вас хвастуном... - Кто сказал, что я хвастун, Свар? Мужчина куснул кость и поморщился. - Я о том, сэр, что никто не отрицает ваши таланты и так далее, но те два командира... ну, им может надоесть бросать против нас водразов и судимов. Если они явятся самолично, персонально, сэр... вот я о чем... - Кажется, я недавно отдал приказ. Ното скривился: - Кулак Бюд, да. Пещеры. - Он развернулся, готовясь уйти, но помедлил, оглянувшись: - Видите ли, они вас замечают. Стоите тут день за днем. Дразните. - Интересно... - протянул Паран и снова уставился на вражеский лагерь. - Сэр? - Осада Крепи. Отродье Луны почти опустилось на город. Висело месяцы, годы. Его владыка никогда не показывался, пока Тайскренн не решил, что готов сразиться. Но дело в том, что... если бы он показался? Если бы каждый треклятый день выходил на уступ? Чтобы Однорукий и все остальные замирали, смотрели вверх. Развеваются серебристые волосы, Драгнипур торчит из-за спины - меч, от которого у богов начинается понос... Ното Свар чуть поворочал костью. - И что было бы, сэр? - Страху, Верховный Маг, нужно время. Настоящему страху, того сорта, что обгладывает храбрость, заставляет слабеть ноги. - Он покачал головой, глянул на Ното Свара. - Но ведь это не было в его стиле, так? Знаете, я скучаю. - Он хмыкнул. - Вообразите себе. - По кому? По Тайскренну? - Ното, вы понимаете, что я говорю? Хоть иногда? - Пытаюсь не понимать, сэр. Без обид. Насчет страха, о котором вы говорите. - Не затопчите ребенка на пути вниз. - Пусть сами уворачиваются, Верховный Кулак. Нужно же как-то уменьшать их число. - Ното. - Мы армия, не приют, вот я о чем. Армия под осадой. Окруженная превосходящей силой, смущенная, скучающая, едва страх схлынет. - Он снова вытащил рыбийпозвонок и свистнул сквозь зубы. - Пещеры, полные детей - что они с ними делали? Где родители? - Ното. - Надо их просто передать, вот я о чем, сэр. - Если вы не заметили, сегодня они в первый раз ведут себя как нормальные дети. О чем это говорит? - Мне - ни о чем, сэр. - Кулак Руфа Бюд. Немедленно. - Да, сэр. Спешу. Ганоэс Паран вернул все внимание лагерю осаждающих. Ровные ряды палаток, словно костяные плитки паркета; крошечные, словно мухи, фигурки вокруг требушетов и Больших Фур. Кажется, мерзкий запах битвы никогда не покидает долину. "Похоже, готовятся снова нас испытать. Нужна новая вылазка? Матток так и буравит меня жадным взглядом. Хочет их достать". Он потер лицо. Борода снова заставила его вздрогнуть. Паран поморщился. "Никто не любит перемен, да? Именно об этом я говорю". Шелковый дракон вплыл в поле зрения, влача за собой клубы дыма. Он увидел, что мальчишка на башне с трудом удерживается на ногах. Мелковатый, из тех, что с юга. Судимов. "Когда станет слишком жарко, паренек, постарайся убежать". В далеком лагере закипало движение. Блеск пик, скованные рабы тянут Большие Фуры, показались высшие водразы, рассылают гонцов. Пыль медленно поднимается над сдвинувшимися с мест требушетами. "Ага, они все еще огорчены".***
- Я знал однажды воина. После ранения в голову он стал считать себя псом, а что такое псы, если не безмозглая верность? Так что я стою, женщина, и глаза полны слез. Я плачу по воину, бывшему мне другом и умершему, считая себя псом. Слишком верный, чтобы отослать его домой, слишком преданный, чтобы убежать самому. Вот один из падших этого мира. Во снах я вижу тысячи. Грызут свои раны. Так что не говори о свободе. Он был прав, полностью. Мы живем в цепях. Умираем в цепях. Вера становится кандалами, клятвы душат горло. Наша участь - клетка смертной жизни. Кого же винить? Я виню богов. И проклинаю их со всем пламенем сердца. Когда она придет и скажет, что настало время, я возьму в руку меч. Ты говоришь, что я слишком молчалив, но против моря желаний слова не сильнее песка. Ну же, женщина, снова расскажи о скуке, о днях и ночах вне одержимого трауром города. Я стою перед тобой, глаза мокры от горя по ушедшему другу, а все, что получаю от тебя - осаду тишины. Она ответила: - Ты придумал на редкость жалкий способ залезть ко мне в кровать, Карса Орлонг. Ну ладно, входи. Только не сломай меня. - Я ломаю лишь то, что мне не нужно. - А если дни наших отношений сочтены? - Так и есть, - сказал он и ухмыльнулся: - Но вот ночи... Колокола далекого города отдавали горестную дань наступлению тьмы; на освещенных синеватыми огнями улицах выли собаки.***
В самой дальней из палат дворца Лорда стояла она в тенях, следя, как он отходит от очага, стряхивая угольки с ладоней. Невозможно было ошибиться в кровном родстве; казалось, бремя, так долго носимое отцом, старым плащом легло на удивительно широкие плечи сына. Никогда не понимала она таких созданий. Готовность стать мучениками. Бремя, в котором они видят меру собственного достоинства. Саван долга. Он уселся в кресло с высокой спинкой, вытянул ноги. Свет разбуженного огня мерцал на заклепках, усеивающих его высокие, до колена сапоги. Откинув голову и сомкнув глаза, сказал: - Худ знает, как ты сумела сюда пробраться. Воображаю, как вздыбился сейчас загривок Силанны. Но, если ты не пришла меня убивать, вот вино - на столике слева. Налей сама. Скривив губы, она вышла из теней. И комната тут же показалась маленькой - стены угрожающе надвинулись со всех сторон. Так легко отказаться от неба ради тяжкого камня и почерневших бревен... нет, она совершенно не понимает. - Только вино? - Голос отличался хрипотцой, ведь она так давно ни с кем не разговаривала. Вытянутые глаза открылись. Он рассматривал ее с неприкрытым любопытством. - Предпочитаешь?.. - Эль. - Извини. Придется идти на кухню, что глубоко внизу. - Тогда кобылье молоко. Брови его взлетели: - Вниз до ворот, налево и еще полтысячи лиг. И помни: это приблизительный подсчет. Дернув плечом, она подошла к очагу. - Дар сопротивляется. - Дар? Не понимаю. Она указала на пламя. - А, - сказал он, кивая. - Что же, ты стоишь в дыхании Матери Тьмы... - Он вздрогнул. - Знает ли она, что ты здесь? Но, - расслабился он, - как она может не знать? - А ты знаешь, кто я? - Имасса. - Я Апсал'ара. В ту ночь в Мече, единственную его ночь, он меня освободил. Нашел время. Для меня. - Она заметила, что дрожит. Он не сводил с нее взора. - И потому ты пришла сюда. Женщина кивнула. - Ты не ожидала от него такого? - Не ожидала. Твой отец... ему не о чем было сожалеть. Он встал, подошел к столу и налил себе вина. Он стоял с кубком в руках и смотрел на нее сверху вниз. - Знаешь, - пробормотал он, - я совсем не хотел. Нужда сделать... хоть что-то... - Он фыркнул. - Не о чем сожалеть? Что же... - Они ищут его в тебе. Понимаешь? Нимандер хмыкнул: - Ты найдешь его даже в моем имени. Нет, я не единственный его сын. Даже не любимый... если подумать, он любимчиков вовсе не имел. И все же, - он взмахнул кубком, - я сижу в его кресле у его камина. Дворец кажется... кажется... - Его скелетом? Нимандер вздрогнул и отвел глаза. - Слишком много пустых комнат, вот и всё. - Мне нужна одежда. Он рассеянно кивнул: - Я заметил. - Мех. Кожа. - Ты намерена остаться, Апсал'ара? - Рядом с тобой. Да. Тут он повернул голову, всматриваясь ей в лицо. - Но, - добавила она, - я не буду его бременем. Сухая улыбка. - Значит, моим? - Назови своих ближайших советников, Лорд. Он отпил половину кубка, поставил вино на стол. - Верховная Жрица. Ныне она целомудренна и, боюсь, нам это не на пользу. Скиньтик, мой брат. Десра, сестрица. Корлат и Спиннок, самые доверенные слуги отца. - Тисте Анди. - Разумеется. - А тот, внизу? - Тот? - Он раньше тоже давал советы, Лорд? Ты стоишь у зарешеченного окна, следишь, как он ходит и бормочет? Ты его пытаешь? Хочу знать мужчину, которому стану служить. Она увидела на лице Анди нескрываемый гнев. - Так ты решила стать шутихой? Слышал, при людских дворах есть такая роль. Ты перережешь мне жилы на ногах и будешь хохотать, когда я зашатаюсь и упаду? - Он оскалился. - Если ты - лик моей совести, Апсал'ара, могла бы быть покрасивее. Она склонила голову набок, промолчав. Гнев его внезапно угас, взор стал уклончивым. - Он сам избрал ссылку. Пробовала замок на двери? Заперт изнутри. Но так и лучше: нам не придется его прощать. Дай же совет. Я владыка, в моей власти миловать виновных. Но ты видела подземелья. Сколько узников корчится под моей железной рукой? - Один. - И я не могу его освободить. Разве не стоит шутки или сразу двух? - Он безумен? - Скол? Возможно. - Тогда даже ты его не освободишь. Твой отец сковал цепями Драгнипура десятки таких, как этот Скол. - Смею сказать, он не звал это свободой. - Как и милостью, - подхватила она. - Всё это за пределами власти лорда и даже бога. - Тогда мы недостойны их. Мы, слабые дети, подвели владык и богов. Она поняла: такому нелегко будет служить. - Он привлекал других, твой отец. Не Тисте Анди. Помню его двор в Отродье Луны. Глаза Нимандера сузились. Он поколебалась и добавила: - Ваш род слеп ко многому. Тебе нужны другие рядом с собой, Лорд. Слуги не из Тисте Анди. Я не одна из тех шутих. Я не совесть, ведь я так уродлива... Он поднял руку: - Прости меня, умоляю. Я хотел ранить и сказал неправду, чтобы увидеть тебя ужаленной. - Думаю, владыка, ты сам себя ужалил. Он снова поднял кубок и встал, смотря в пламя очага. - Апсал'ара, Повелительница Воров. Ты бросишь прежнюю жизнь, чтобы стать советницей лорда Тисте Анди? Только потому, что мой отец в конце жизни явил тебе милость? - Я не обижаюсь за то, что он некогда сделал. Сама напросилась. Он освободил меня не из милости, Нимандер. - А почему? Она потрясла головой. - Не знаю. И желаю узнать. - И поиски ответа привели тебя сюда, в Черный Коралл. Ко ... мне. - Да. - И долго ли ты будешь оставаться рядом, Апсал'ара, пока я правлю городом, подписываю бумаги, обсуждаю политику? Пока я медленно гнию в тени отца, которого едва знал, даже не надеясь сохранить его наследие? Ее глаза широко раскрылись: - Лорд, это не твоя судьба. Он взвился: - Неужели? Почему? Прошу, советуй. Она вновь склонила голову набок, рассматривая высокого воина, в глазах которого - тоска и горечь. - Вы, Тисте Анди, так долго молились Матери Тьме, прося о любящем взгляде, прося возрождения к жизни. Ища смысла. Он дал вам всё это. Всё. Он сделал то, что должен был сделать - ради вас. Ради тебя, Нимандер, и остальных. И вот ты сидишь здесь, в его кресле, в его городе, среди его детей. И ее святое дыхание объемлет вас. Передать ли тебе мою мудрость? С радостью. Лорд, даже Мать Тьма не сможет навечно задержать дыхание. - Она не... - Родившись, дитя должно закричать. - Ты... - Голося, оно входит в мир, ибо ДОЛЖНО войти в мир. А вы, - она скрестила руки на груди, - будете отсиживаться в городе? Я Госпожа Воров, Лорд. Я знаю все тропы. Я прошла по всем путям. Я видела то, что нужно видеть. Скрываясь здесь, вы все умрете. И умрет Мать Тьма. Будьте ее дыханием. Летите! - Но мы уже в этом мире, Апсал'ара! - Одного мира мало. - Что же нам делать? - То, чего желал отец. - А именно? Она улыбнулась: - Давай узнаем?***
- У тебя крепкие нервы, Драконий Хозяин. Какой-то ребенок завопил в проходе. Ганоэс Паран вздохнул, не оборачиваясь. - Ты снова пугаешь малышей. - Слишком слабо. - Окованная железом трость резко постучала по камням. - Но будет и по-другому, хе-хе! - Не думаю, что готов одобрить придуманный тобой новый титул, Темный Трон. Подобный размытому черному пятну бог встал рядом с Параном. Блестящая головка трости безмолвно скалила серебряные клыки на долину. - Владыка Колоды Драконов. Слишком длинно, чтобы вымолвить. Ты полон... гнусностей. А я так не люблю непредсказуемых людей. - Он снова захихикал. - Людей. Властителей. Богов. Тупоголовых псов. Детей. - Где Котиллион? - Ты, наверное, уже устал от этого вопроса. - Я устал от ожидания ответа. - ТАК НЕ СПРАШИВАЙ! - Безумный вопль бога огласил крепость, дико понесся по коридорам и залам, пока эхо не вернулось к ним двоим, стоящим на стене. - Наверняка это привлекло их внимание, - заметил Паран, кивнув на далекий курган. Там теперь виднелись две тощие, похожие на скелеты фигуры. Темный Трон фыркнул: - Они ничего не видят. - Смех был похож на шипение. - Ослепли от правосудия. Ганоэс Паран поскреб в бороде. - Чего ты хочешь? - Откуда исходит твоя вера? - Прости? Трость терзала камни пола. - Ты сидишь с Войском в Арене, не слыша призывов империи. А потом осаждаешь Садки с ЭТИМ. - Он резко кашлянул. - Видел бы лицо императора! От слов, коими он тебя наградил, даже писцов скрючило! - Бог помедлил. - О чем это я? Да, я оцениваю тебя, Драконий Хозяин. Ты гений? Сомневаюсь. Остается лишь заключить, что ты идиот. - И всё? - Она там? - А ты не знаешь? - А ты? Паран не спеша кивнул: - Теперь понимаю. Вопрос веры. Полагаю, тебе она неведома. - Осада лишена смысла! - Неужели? Темный Трон зашипел; эфирная рука взметнулась, словно он желал поцарапать Парану лицо. Однако она замерла, смутная кисть начала медленно превращаться в кулак. - Ты НИЧЕГО не знаешь! - Кое-что знаю, - возразил Паран. - Драконы - порождения хаоса. Не может быть Хозяина у драконов, так что титул лишен смысла. - Точно. - Темный Трон протянул руку и сорвал с бойницы спутанный клубок паутины. Принялся изучать спеленутые остатки высосанных мошек. "Мерзкий дерьмец." - Вот что я знаю, Темный. Конец начинается здесь. Станешь отрицать? Нет, не станешь, иначе не околачивался бы... - Даже ты не сломишь силу, окружающую крепость, - сказал бог. - Ты ослепил себя. Открой врата снова, Ганоэс Паран, и найди другое место для своей армии. Бесполезно. - Он бросил паутину и взмахнул тростью. - Ты не можешь победить двоих, мы оба знаем. - А они не знают, так ведь? - Они испробуют тебя, рано или поздно. - Уже долго жду. - Возможно, сегодня. - Готов биться об заклад, Темный? Бог фыркнул: - У тебя нет ничего, мне нужного. - Лжешь. - Тогда у меня нет ничего, что тебе нужно. - Ну, если говорить... - Думаешь, я держу поводок? Он не здесь. Он занят другими делами. Мы союзники, понял? Союз, а не брак, чтоб тебя! Паран осклабился: - Странно. Я не о Котиллионе говорю. - В любом случает спор бесполезен. Проиграв, ты погибнешь. Или бросишь на гибель армию - хотя я не вижу тебя в таком качестве. Ты ведь не так увертлив, как я. Хочешь спорить? Точно ли? Даже проиграв, я выигрываю. Даже проиграв... выигрываю! Паран кивнул: - Ты всегда так играл, Темный. Видишь ли, я знаю тебя лучше, чем тебе кажется. Да, я поспорил бы с тобой об заклад. Они не испытают меня сегодня. Мы отобьем атаку... как и прежде. Погибнут еще водразы и судимы. Мы останемся болячкой, которой им не сковырнуть. - Все потому, что ты так веришь? Дурак! - Вот условия спора. Готов? Фигура бога заколыхалась и на миг пропала из вида; затем трость ударила по вытертому камню парапета. - Согласен! - Если ты выигрываешь и я выживаю, - продолжил Паран, - ты получаешь все, чего попросишь. Конечно, если это в моих силах. Если я выигрываю... я получаю, что захочу, от тебя. - Если это в моих силах... - Точно. Темный Трон что-то пробурчал, зашипел. - Отлично. Скажи, чего ты хочешь. Паран так и сделал. Бог закашлялся. - Думаешь, это в моих силах? Думаешь, Котиллион не станет возражать? - Если станет, тебе лучше рассказать ему заранее. Если же всё именно так, как я подозреваю, и твой союзник исчез неведомо куда... Повелитель Теней, ты сделаешь, как я прошу, а ему скажешь потом. - Я никому ничего не должен! - Крик снова вызвал эхо. Паран улыбнулся. - Что же, Темный Трон, я отлично понимаю твои чувства. А чего ты захочешь от меня? - Я хочу узнать исток твоей веры. - Трость дернулась. - Что она там. Что она ищет того же, что ты. Что на Равнине Крови и Цепей ты найдешь ее и встанешь с ней лицом к лицу - словно вы оба запланировали это с самого начала, а я знаю, что нет! Вы друг дружку даже не любите! - Темный Трон, я не смогу продать тебе веру. - Так солги, проклятый. Только убедительно! Он слышал хлопанье шелковых крыльев, слышал треск рвущегося ветра. "Мальчишка со змеем. Драконий Хозяин. Правитель того, чем нельзя управлять. Скачи на воющем хаосе и называй это правлением - кого ты хочешь обмануть? Паренек, кончай. Надоело". Но он не уймется, не знает, как удержать змея. "Человек с седеющей бородой смотрит и молчит. Беда". Он глянул влево, но тень пропала. Треск во дворе внизу заставил его повернуться. Трон, ставший сгустком пламени, провалился сквозь груду мусора. Дым взлетел к небу, словно спущенный с цепи зверь.Глава 2
Я вижу живых Что встали камнями Скованы жутью, Найденной нами Была хуже прежних Последняя ночь? Угрозы рассвета Нам не превозмочь? Рукою взмахнуть - Вождь, твое право Но слова горче крови, Страшнее отравы..."Песнь о невиданных горестях", Напан Порч
Отныне он не может доверять небу. Альтернатива, как заметил он, осмотрев сухие, прогнившие руки и ноги, вгоняет в уныние. Тулас Отсеченный огляделся, с огорчением поняв, что обзор тут неважный. Вот проклятие всех, обреченных брести по изъеденной поверхности земли. Рубцы, которые он недавно видел с большой высоты, стали грозными препятствиями, полчищем глубоких неровных оврагов, пересекающих выбранный им путь. "Она ранена, но не истекает кровью. Пока что. Нет, я вижу. Плоть мертва. Но это место меня притянуло. Почему?" Он неловко взошел на край ближайшей пропасти. Вгляделся вниз. Тьма, дыхание холодное и отдающее гнилью. И... что-то еще. Тулас Отсеченный чуть помедлил - и шагнул за край, полетев вниз. Полотняная одежда рвалась, хлеща клочьями воздух - тело ударялось о грубые стены, отскакивало, потрепанные конечности дергались, вздымая песок и грязь, задевая за густо облиственные кусты и выдергивая с корнем траву; камни сыпались следом. Затрещали кости, когда он ударился о покрытое булыжниками дно расселины. Песок сыпался со всех сторон, шипя словно змеи. Некоторое время он не шевелился. Пыль медленно оседала в полумраке. Наконец он присел. Одна нога сломалась прямо над коленом, нижняя часть держалась лишь на полосках кожи и жилах. Он сопоставил концы кости и принялся наблюдать, как они не спеша сплавляются воедино. Четыре сломанных ребра высунулись через кожу правой половину груди, но они ему не особенно мешали - Тулас не стал восстанавливаться, сохраняя силу. Вскоре он попробовал встать. Плечи скреблись по камням. На дне ущелья виднелся обычный набор костей, мало чем для него интересных: только обрывки души зверей извивались призрачными червями, не желая отрываться от плоти, колыхаясь под порывами воздушных течений. Он пошел, преследуя странный запах, который уловил еще сверху. Здесь он сильнее, да, и каждый шаг по извитому тоннелю рождает уверенность, предвкушение, граничащее с восторгом. Да, уже близко. Череп был насажен на древко истлевшего бронзового копья на высоте груди человека. Он загораживал проход. У основания копья грудой лежали прочие части скелета. Каждая кость была тщательно разбита. Тулас Отсеченный встал в двух шагах от черепа. - Тартено? Однако прогудевший в голове голос произнес на языке Имассов: - Бентракт. Скен Ахл приветствует тебя, Выходец. - Твои кости слишком велики для Т'лан Имасса. - Да, но мне от этого прока не было. - Кто это сделал, Скен Ахл? - Ее тело лежит в нескольких шагах, Выходец. - Если ты так сильно ее ранил, как она смогла усердно изувечить твое тело? - Я не сказал, что она мертва. Тулас чуть помедлил и фыркнул: - Нет, здесь нет ничего живого. Или она умерла, или сбежала. - Не стану спорить, Выходец. Просто обернись. Тулас заинтересованно повернулся. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь пыль. - Ничего не вижу. - Это привилегия. - И не понимаю. - Я видел, как она прошла мимо. Слышал, как улеглась наземь. Слышал крик, как от боли, и плач; когда затих плач, осталось лишь дыхание, но и оно затихло. Но... я всё ещё слышу. Поднимается и опускается грудь, с каждым восходом луны - когда ее свет появляется здесь. Сколько раз? Много. Я не считал. Зачем она осталась? Чего хочет? Она не отвечает. Ни разу не ответила. Тулас молча прошел мимо черепа на пыльном шесте. Пять шагов - и он замер, смотря вниз. - Она спит, Выходец? Тулас медленно склонился. Опустил руку, коснувшись хрупких окаменевших ребер в выемке почвы. "Ты рождена под приливом луны, малышка? Ты испустила хоть один вздох? Вряд ли". - Т'лан Имасс, вы закончили охоту? - Она была сильна. - Джагута. Женщина. - Я был последним на ее пути. Я проиграл. - И проигрыш так тебя терзает, Скен Ахл? Или тебя изводит она, лежащая позади, скрытая от взора? - Разбуди ее! А лучше убей, Выходец! Уничтожь. Нам было известно, что это самая последняя Джагута. Убей ее - и войне конец, и я познаю покой. - Нет покоя в смерти, Т'лан Имасс. "Ах, дитя, ночной ветер свистит в косточках, да? Дыхание самой ночи, терзающее его век за веком". - Выходец, поверни мой череп. Хочу снова ее увидеть. Тулас Отсеченный выпрямился. - Я не стану между тобой и войной. - Но ты можешь закончить войну! - Не могу. Как и ты, очевидно. Скен Ахл, я должен тебя покинуть. - Он поглядел на крошечные кости. - Вас обоих. - Со дня неудачи меня не посетил ни один гость. Ты первый, меня нашедший. Неужели ты так жесток, чтобы обречь меня на вечное прозябание?! Она победила меня. Я смирился. Но умоляю: окажи мне честь, позволь видеть врага. - Вот так дилемма, - сказал, чуть поразмыслив, Тулас. - То, что ты считаешь милостью, может ею не оказаться, исполни я просьбу. Но ведь я особенно не склонен к милосердию, Скен Ахл. И тебя не уважаю. Начинаешь понимать, как мне сложно? Я могу протянуть руки, повернуть твой череп - чтобы ты проклинал меня вечно. Или могу избрать недеяние, оставив все как было - как будто не приходил. И заслужить горчайшую твою обиду. Так или иначе, ты увидишь во мне жестокого врага. Нет, я не особенно обижусь. Я не склонен к сантиментам. Но вот в чем суть: насколько жестоким я хочу быть? - Подумай о привилегии, о которой я сказал чуть раньше. Простой дар - уметь поворачиваться, чтобы увидеть скрытое за спиной. Оба мы понимаем: увиденное может оказаться неприятным. Тулас фыркнул: - Т'лан Имасс, мне известно все о взгляде за спину. - Он вернулся к черепу. - Что же, я стану касанием ветра. Один поворот, открытие нового мира. - Она проснется? - Вряд ли, - сказал он, вставляя высохший палец в глазницу черепа. - Но ты можешь попытаться разбудить. - Легкое давление, и череп со скрежетом повернулся. Т'лан Имасс начал выть за спиной покидающего расселину Туласа. "Дары никогда не соответствуют ожиданиям. А карающая рука? Тоже не такова, какой кажется. Да, эти мысли достойны долгого обдумывания. Есть чем заполнить жалкое грядущее. Как будто кто-то готов будет меня выслушать".
***
Месть зажата в ее руке крепче раскаленного копья и о, как она обжигает. Релата ощущала истязающий жар, и боль стала даром, которым можно питаться. Так охотник склоняется над свежей жертвой. Она потеряла лошадь. Потеряла народ. Все у нее отнято, кроме, может быть, этого последнего дара. Разбитая луна стала туманным пятном, почти пропавшим в зеленом свете Чужаков Неба. Свежевательница обратилась лицом к востоку, спиной к курящимся углям костра, и поглядела на равнину, населенную отблесками лунного и нефритового света. За ней черноволосый воитель по имени Драконус тихо говорил о чем-то с гигантом - Теблором. На каком-то иноземном языке - летерийском, что ли? Его она не потрудилась выучить. Даже простое торговое наречие вызывает головную боль. Хотя иногда она вроде понимала пару кособоких слов, узнав таким образом, что они обсуждают предстоящий путь. Восток. Сейчас ей выгодно идти в их компании, хотя и приходится постоянно отбиваться от неловких приставаний Теблора. Драконус умеет находить добычу даже в бесплодной по видимости земле. Умеет вызывать воду из скал. Не простой воин. Шаман. А в ножнах черного дерева за спиной - волшебный меч. Она его хочет. Она его намерена заполучить. Оружие, столь подходящее для долгожданной мести. С таким клинком она сможет убить крылатого губителя сестер. В уме она проигрывала варианты. Ножом по горлу, пока он спит, а потом вонзить острие в глаз Теблора. Просто, быстро, и желаемое у нее в руках. Если бы не пустота страны... Если бы не голод и жажда, которые ее ждут - нет, пока что Драконус должен жить. А вот для Аблалы можно устроить несчастный случай, и тогда не придется думать, как от него избавиться в ту ночь, когда она возьмет меч. Но выбор подходящего несчастья для этого олуха - на такой ровной местности - ставил ее в тупик. Ничего, есть еще время. - Иди же к огню, любимая, - позвал Теблор, - и попей чаю. В нем целые листья и еще что-то вкусное на нюх. Релата помассировала виски и повернулась. - Я тебе не любимая. Я никому не принадлежу. И не буду. Увидев полуулыбку на лице подбросившего в огонь очередной ком кизяка Драконуса, Релата скривилась. - Невежливо, - заявила она, плюхаясь у костра и принимая у Аблалы чашку, - говорить на непонятном языке. Может, вы сговариваетесь меня изнасиловать и убить. Брови воителя взлетели: - Ну, зачем бы нам, Баргаста? К тому же Аблала за тобой ухаживает. - Может прекращать. Я его не хочу. Драконус пожал плечами: - Я уже ему объяснял, что самое лучшее ухаживание - просто быть тут. Каждый раз ты поворачиваешься и видишь его, и его компания начинает казаться естественной. "Ухаживание - искусство превращения в нарост на теле возлюбленной". - Он помолчал, поскребывая челюсть. - Не скажу, что это я придумал, но и не помню кто. Релата сплюнула в костер, выражая отвращение. - Мы не все похожи на Хетан, знаешь ли. Она говаривала, что оценивает привлекательность мужика, представляя, как он будет смотреться сверху, с красным лицом и выпученными глазами. - Она плюнула еще раз. - Я Свежевательница, убийца, собирательница скальпов. Смотрю на мужика и думаю, каким он будет, если срезать кожу с лица. - Она какая-то злая, - пожаловался Аблала Драконусу. - А ты старайся. - А мне еще больше секса с ней хочется. - Так оно и бывает. - Это пытка. Мне не нравится. Нет, нравится. Нет, не. Нет, да. Ох, пойду надраю молот. Релата удивленно смотрела, как Аблала вскакивает и убегает прочь. Драконус пробормотал на языке Белолицых: - Кстати, он говорил буквально. Она метнула на него взор, фыркнув: - Знаю. У него мозгов не хватает. - Она колебалась. - А доспехи кажутся дорогими. - Они дорогого стоили, да. Он их хорошо носит, я и не надеялся... - Драконус кивнул в ответ своим мыслям, как подумалось ей, и продолжил: - Думаю, когда придет время, он покажет себя молодцом. Ей вспомнилось, как воитель убил Секару Злодейку, свернув старухе шею. Легкость движения, то, как он обнял ее, будто мешая упасть, будто умирающее тело должно сохранять какое-то достоинство. Такого человека понять нелегко. - Что вы двое ищете? Идете на восток. Зачем? - В мире полно невезучих вещей, Релата. Она нахмурилась. - Не понимаю, о чем ты. Он вздохнул, глядя в огонь. - Ты когда-нибудь наступала на что-то непреднамеренно? Вышла за порог, а под сапогом что-то хрустнуло. Или кто-то? Жук? Слизняк? Ящерица? - Он поднял голову и уставился на нее. В глазах тускло мерцали отсветы углей. - Не стоит внимания? Таковы причуды жизни. Муравей мечтает о войне, оса пожирает паука, ящерица крадется к осе. Что за драмы! И тут хрусть - и готово. Но что нам до этого? Думаю, ничего. Если у тебя есть сердце, ты отмеряешь им крошечную порцию сочувствия и идешь дальше. Она озадаченно покачала головой. - Ты на что-то наступил? - Можно и так сказать. - Он пошевелил угли, смотря на взвившиеся к небу искры. - Не важно. Мало муравьев выживает. Но этим мелким тварям все равно нет перевода. Я могу раздавить пяткой сотню гнезд, и что? На деле, так об этом и нужно думать. Лучший способ. - Он снова впился взором ей в глаза. - И я стал холодным? Что оставил я позади, в цепях, вот интересно. Полчище забытых добродетелей так и осталось скованным... Да ладно. У меня теперь странные сны. - Я вижу лишь сны о мести. - Чем больше ты мечтаешь о чем-то одном, пусть очень привлекательном, Релата, тем скорее оно выцветает. Смотри эти сны почаще, если хочешь избавиться от одержимости. - Ты говоришь словно старик, словно баргастский шаман. Загадки и дурные советы. Онос Т'оолан был прав, не слушая их. - Она почти повернулась, чтобы поглядеть через плечо на запад - словно могла увидеть родной народ и Вождя Войны, идущих прямо сюда. Но опомнилась и разом осушила чашку чаю. - Онос Т'оолан, - пробормотал Драконус. - Имасское имя. Странный вождь для Баргастов... Релата, ты расскажешь эту историю? Женщина хмыкнула: - Я не сказительница. Хетан взяла его в мужья. Он был от Собрания, когда все Т'лан Имассы ответили на призыв Серебряной Лисы. Она вернула ему жизнь, лишив бессмертия, а потом его нашла Хетан. В конце Паннионской войны. Отцом Хетан был Хамбралл Тавр, но он утонул при высадке на берег этого континента... - Погоди-ка. Ваши племена не родные здешним землям? Она пожала плечами: - Боги-Баргасты пробудились, ощутив какую-то угрозу. Они наполнили головы шаманов паникой, словно мочой. Мы должны вернуться сюда, на древнюю родину, чтобы встретить древнего врага. Больше нам почти ничего не рассказывали. Мы думал, враг - Тисте Эдур. Потом - что это летерийцы или акрюнаи. Но все они были не теми, и теперь нас разбили. Если Секара верно говорила, Онос Т'оолан мертв, как и Хетан. Все мертвы. Надеюсь, боги Баргастов умерли вместе с ними. - Не расскажешь ли об Т'лан Имассах подробнее? - Они склонили колени перед смертным, человеком. В середине битвы они повернулись спинами к врагу. Я не желаю о них говорить. - Но вы решили идти за Оносом Т'ооланом... - Он был не из таких. Он один встал перед Серебряной Лисой, костяная нежить, и потребовал... Тут Драконус склонился, чуть не угодив лицом в костер. - Костяная нежить? Т'лан - Телланн! Бездна подлая! - Он вдруг вскочил, испугав Релату. Она смотрела, как он мечется взад и вперед; казалось, чернила заструились из ножен на спине воина. У нее защипало глаза. - Эта сука, - тихо зарычал он. - Ах ты самолюбивая, злобой исходящая карга! Аблала услышал ругань и внезапно встал в тусклом свете костра; тяжелый боевой молот лежал на плече. - Что она сделала, Драконус? - сверкнул он глазами. - Убить ее? Если она злоболюбивая и самоуходящая... а что такое изнасилие? Что-то вроде секса? Могу я... - Аблала, - прервал его Драконус, - я не о Релате говорю. Теблор начал озираться. - Больше никого не вижу. Прячется? Кто бы она ни была, ненавижу, если она не красивая. Она красивая? Если так, то всё путем... Воитель поглядел на Аблалу. - Лучше лезь под меха, Аблала, и постарайся уснуть. Я постою за тебя в дозоре. - Ладно. Хотя я не устал. - Он повернулся и пошел искать постель. - Осторожнее с такими проклятиями, - прошипела Релата, вскакивая. - Что, если он сначала ударит, а потом задаст вопросы? Он глянул на нее. - Твои Т'лан Имассы были неупокоенными. Она кивнула. - Она так их и не отпустила? - Серебряная Лиса? Нет. Думаю, они просили, но... нет. Он вроде бы пошатнулся. Отвернулся, медленно встал на колено. Поза отчаяния или горя - она не была уверена. Сконфуженная Релата сделала к нему шаг и другой, но остановилась. Он говорил что-то на неведомом языке. Одна фраза, снова и снова. Голос грубый, хриплый. - Драконус? Плечи его поникли. Релата услышала смех - мертвенный, лишенный всякого веселья звук. - А я думал, что мое наказание длилось долго. - Он продолжил, не поднимая головы: - А Онос Т'оолан... он теперь действительно мертв, Релата? - Так сказала Секара. - Тогда он, наконец, нашел мир. Покой. - Сомневаюсь. Он резко развернулся. - Почему ты так сказала? - Они убили его жену. Убили детей. Будь я Оносом Т'ооланом, даже смерть не помешала бы мне отомстить. Он резко выдохнул, словно попавшая на крючок рыбина, и снова отвернулся. Ножны истекали темнотой, напоминая открытую рану. "О, как я хочу твой меч".***
Желания и нужды могут голодать и умирать, как и любовь. Ничего не значат величественные позы, жесты чести и верности, когда тебя видят лишь трава, ветер и пустое небо. Маппо казалось: лучшие его добродетели медленно чахнут на корню. Сад души, некогда такой пышный, колотит ныне голыми сучьями о каменную стену. В чем его предназначение? Где клятвы, произнесенные в юности столь трезво и мрачно, столь сверкающе-значительно, как и подобало широкоплечему юнцу? Маппо ощущал внутри страх, грубым кулаком, опухолью засевший в груди. Ребра ломило от этого давления, но он так долго жил с болью, что она стала частью жизни, рубцом, превосходящим величиной всякую мыслимую рану. "Так вот слово и делается плотью. Так наши кости становятся дыбой наказания, мышцы содрогаются в саване пота, голова мотается, поникнув... Вижу тебя, Маппо. Ты висишь в жалком смирении. Его забрали у тебя, как украли бы драгоценность из кошеля. Кража жжет, жжет до сих пор. Ты чувствуешь себя обесчещенным. Изнасилованным. Но не в этом ли гордость и негодование? Не это ли знаки на знаменах войны, не это ли жажда мести? Погляди на себя, Маппо. Ты бормочешь оправдания тиранов, и все разбегаются с дороги. Но я хочу получить его обратно. Чтобы был рядом. Я жизнью клялся его оберегать, защищать. Как они посмели лишить меня этого? Слышите вой в пустом сердце? Там яма без света, а на стенах я чувствую лишь зарубки от бессильных когтей". Зеленое свечение небес кажется ему гнилым, неестественным, так что гибель луны на этом фоне выглядит мелкой случайностью. "Но миры исцеляются, а вот мы - нет". Туман повис в ночном воздухе, как будто миазмы гниющих вдалеке трупов. "Так много было смертей в такой бесполезной стране. Не понимаю. Виной меч Икария? Его ярость? Я должен был почувствовать, но тут и земля еле дышит; словно старуха на смертном одре, она едва содрогается, слыша далекие звуки. Гром и темнота в небе". - Идет война. Маппо хмыкнул. Они молчали так долго, что он почти позабыл о присутствии Грантла. - Что ты знаешь? - спросил он, отводя взор от восточного горизонта. Покрытый полосами татуировок охранник караванов пожал плечами: - Что тут знать? Смерть сбилась со счета. Бойня. Во рту полно слюны. Волосы встали дыбом... даже в таком мраке я вижу отвращение на твоем лице, Трелль, и разделяю его. Война была, война еще будет. Что тут сказать? - Тебе не терпится вступить в драку? - Сны советуют иное. Маппо оглянулся на стоянку. Бесформенные силуэты спящих, более высокая горка свежей могилы с грудой камней. Высохший труп Картограф сидит на валуне, у ног лежит потрепанный волк. - Если идет война, - сказал он Грантлу, - кто выигрывает? Мужчина пошевелил плечами - знакомая уже Треллю привычка, словно Смертный Меч Трейка пытается снять никому не видимое бремя. - Всегда вопросы, как будто ответы не важны. А это не так. Солдаты бегут в железную пасть, зеленая трава становится красной грязью, а кто-то на ближнем холме торжествующе поднимает кулак, тогда как кто-то другой улепетывает на белом коне. - Готов поспорить, Трейк находит мало удовольствия, узнавая взгляды своего избранного воителя. - Поспорил бы, да лень. Тигр - Солтейкен; такие звери не любят компании. Почему бы Трейку ожидать от меня иного? Мы охотники - одиночки. Какой войны мы ищем? Вот ирония, приводящая к неразберихе: Летний Тигр обречен искать идеальную схватку, но никогда не находить. Смотри, как хлещет его хвост. "Да, вижу. Но чтобы найти истинный лик войны, повернись и узри скалящих зубы волков". - Сеток, - позвал он тихо. - Она тоже видит сны, - сказал Грантл. - Традиционно войны, - принялся размышлять Маппо, - разгораются зимой, когда все заперты внутри стен и в руках у людей слишком много свободного времени. Бароны кипят, короли стоят планы, налетчики чертят пути мимо пограничных крепостей. Волки воют зимой. Но, похоже, времена года перевернулись, и лето рождено для буйства клинков и копий, для бешенства тигра. - Он дернул плечами. - Не вижу противоречия. Ты и Сеток, связанные с вами боги - вы отлично дополняете друг друга... - Все гораздо сложнее, Трелль. Холодное железо принадлежит Волкам. Трейк - горячее железо, что, по-моему, является гибельным пороком. О, мы храбро держимся в кровавой давке, но кто же задаст вопрос: как мы вообще там очутились?! Ну, мы вообще не думаем. - Тон Грантла был и горьким, и веселым. - Значит, сны ведут тебя к видениям, Смертный Меч? Тревожным видениям? - Кто же запоминает мирные сны? Да, тревога. Старые, давно умершие друзья бредут по джунглям. Слепо, шаря руками. Рты раскрываются, но я не слышу ни звука. Вижу госпожу пантеру, подругу по охоте, но мельком - она лежит в крови и пыли, тяжело дышит, в глазах тупая боль. - В крови? - Клыки вепря. - Фенера? - Как бог войны он не знал равных. Злобней любого тигра, хитрей любой стаи волков. Когда Фенер был Властителем, мы стояли на коленях, склоняя головы. - Твоя госпожа умирает? - Умирает? Может быть. Я вижу ее и гнев застилает глаза алым потоком. В крови, изнасилованная. Кто-то за это заплатит. Кто-то заплатит. Маппо безмолвствовал. Изнасилованная? Грантл зарычал не хуже своего бога-покровителя; у Маппо встали дыбом волосы на шее. Трелль сказал: - Утром я уйду из вашей компании. - Искать поле боя. - Думаю, никому из вас не захочется такое видеть. Понимаешь, он там был. Я чуял его силу. Я найду след. Надеюсь... А ты, Грантл? Куда поведешь отряд? - На восток, чуть южнее твоей тропы. Но мне не хочется слишком долго идти рядом с Волками. Сеток говорила о ребенке в городе льда... - Хрустальный. - Маппо на миг закрыл глаза. - Хрустальный город. - А Чудная Наперстянка верит, что там есть сила, которую она сможет использовать, чтобы вернуть дольщиков домой. У них появилась цель. Но это не моё. Я ищу места с ней рядом, чтобы сражаться. Если меня там не будет, она может действительно погибнуть. Так говорят мои назойливые призраки. Не годится прийти слишком поздно, чтобы увидеть рану ее глаз и узнать, что тебе остается лишь мстить. Не годится, Трелль. Совсем не годится. "Рана ее глаз... ты готов на все ради любви? Смертный Меч, болят ли твои ребра? Она ли преследует тебя - кем бы ни была она - или Трейк попросту скармливает тебе сочное мясо? Не годится приходить слишком поздно. О, я знаю: это истина. Изнасилована. Сломана. А теперь мрачный вопрос. Кому выгодно?"***
Финт сжалась под мехами, и ей казалось: ее лигу или две тащили за каретой. Нет ничего хуже сломанных ребер. Хотя если бы она села и увидела на коленях собственную голову, было бы хуже. "Но, если подумать, не было бы боли. Вот такой. Гнусной, ломящей, тысяча требующих внимания уколов - пока все не станет белым, затем красным, затем бордовым. И, наконец, благословенно черным. Где же черное? Я так жду ночи!" На закате Сеток подошла ближе и сказала, что Трелль утром уйдет. Откуда она узнала, оставалось лишь гадать: Маппо был не в настроении разговаривать с кем-то, кроме Грантла, ведь тот из мужчин, с которыми легко болтать. Они приглашают к откровенности, словно какой запах распространяют. Видит Худ, и ей хотелось бы... Спазм. Она хрипло вздохнула, ожидая судорог боли, и переменила позу. Не то чтобы новая была удобнее всех прежних. Это вопрос терпения. Все позы негодные, к рассвету она готова будет откусить окружающим головы... "И Грантл нас тоже покинет. Не сейчас. Но он не останется. Не сможет". Итак, вскоре останутся лишь дольщики и варвар Ливень, да еще Сеток с тремя сосунками. Картографа она не считает, как и волка, и лошадей. Хотя лошади и вполне живые. "Не считаю их, и все". Итак, только они. Ну, кто силен, чтобы отразить следующую атаку крылатого демона? Ливень? Он выглядит слишком юным, у него глаза загнанного зайца. "И только один брат Бревно остался. Плохо. На беднягу страшно взглянуть. Давайте дадим зарок: больше никого не закапывать. Сможем?" Но Наперстянка непреклонна. На востоке ждет свежая сила. Она думает, что сможет с ней кое-что сделать. Открыть садок, вынести их отсюда подальше, хоть к самому Худу. "Не готова спорить. Хотела бы верить. Да уж, наша Чудная сладка как вишенка. Жалеет, что дразнила мужчин, и потому заботится обо всех нас. Неплохо. Покататься с Грантлом было бы здорово. Но меня это убьет. К тому же я слишком изуродована шрамами. Косогрудая, ха, ха. Кто захочет уродку, разве из жалости. Будь разумна, не бойся острого суждения. Прошли дни, когда тебе достаточно было поманить пальцем... Найди, женщина, другое хобби. Может, вязание. Сбивание масла... это хобби? Вряд ли. Сон тебе не поможет. Гляди беде в лицо. До ночи достойного... сна остаются целые месяцы. Или еще больше. Грантл думает, что идет умирать. Не хочет, чтобы мы умерли с ним. Спасибо, Сеток, за добрые вести. "В Хрустальном Городе есть ребенок... берегись, если он откроет глаза". Слушай, милашка, наш ребеночек нуждается в подтирании зада. Близняшки делают вид, что не чуют мерзкого запашка. Верно? Так что бери травку". Насколько же лучше была жизнь в карете. Все эти доставки того и сего... Финт хмыкнула и задохнулась от боли. "Боги, ты безумна, женщина. Давай помечтаем о таверне. Дым, толпа. Отличный стол. Мы все сидим, выпускаем змеек. Квел уткой ковыляет на очко. Бревна строят друг другу рожи и хохочут. Рекканто сломал большой палец и пытается выправить. Гланно не видит бармена. И даже стол перед носом. Полнейшая Терпимость смотрит, словно пухлая кошка с торчащим из пасти крысиным хвостом... Еще один кувшин. Рекканто поднимает глаза. "А кто платит?" Финт осторожно подняла руку, утерла щеки. "Благословенная чернота, ты слишком далеко".***
Ливень открыл глаза, почуяв ложную зарю. Какое-то буйство до сих пор отдается в черепе - сон, хотя все подробности уже исчезли. Он заморгал, сел. Холодный воздух прокрался под одеяло из шерсти родара, на груди застыли капельки пота. Он поглядел на лошадей но животные стояли спокойно, дремали. Фигуры спутников были недвижны в зернистом сумраке. Он сел, откинув одеяло. Зеленоватое свечение гасло на востоке. Воин подошел к своей кобыле, поприветствовал тихим бурчанием, положил руку на теплую шею. Сказки о городах и империях, о газе, пылающим голубым пламенем, о невидимых глазу тайных путях через миры... всё это вызывало в нем тревогу, волнение. Непонятно почему. Он знал, что Тук пришел из такой империи, из-за далекого океана, что единственный его глаз видел невообразимые для Ливня сцены. Но сейчас вокруг воина-овла более привычный пейзаж, более грубый, чем в Овл'дане, да, но такой же открытый. Просторы под бесконечным небом. Может ли честный человек желать иного места? Есть где разгуляться взору, есть где полетать уму. Для всего простора хватит. Палатка или юрта, чтобы укрыться наночь, круг камней для костра; пар поднимается над спинами скота, не спеша разгорается заря... Ему так хочется увидеть эти сцены, сказать привет всему знакомому. Собаки встают с травяных лежек, дитя кричит в какой-то юрте, пахнет дымом - это пробудились очаги. Внезапные переживания вырвали всхлип из горла. "Всё пропало. Почему же я еще жив? Зачем цепляюсь за жалкую, пустую жизнь? Когда ты последний, причин для жизни нет. Вены вскрыты, кровь капает, капает, и нет конца... Красная Маска, ты убил нас всех". Жду ли его родичи в мире духов? Хотелось бы верить. Хотелось бы, чтобы вера не разбивалась, не погибала под пятой летерийских солдат. Будь духи овлов сильнее, будь все шаманы настоящими шаманами... "мы не умерли бы. Не потерпели бы поражения. Не пали бы никогда". Но духи - если они вообще существуют - слабы, невежественны и беспомощны перед переменами. Они подвешены на тетиве, и когда ее обрезают, мир духов исчезает навеки. Он заметил, что проснулась Сеток, поглядел, как она садится, проводит пальцами по спутанным волосам. Утер глаза и отвернулся к лошади, прижался лбом к скользкой коже. "Чую тебя, подруга. Ты не задаешь вопросов о жизни. Ты в ней, ты не знаешь иного места, внешней пустоты. Как я тебе завидую". Сеток подошла, похрустывая гравием. Он слышал даже тихий ритм дыхания. Она встала слева, коснулась мягкого носа лошади, давая привыкнуть к запаху. - Ливень, - прошептала она, - кто там? Он хмыкнул: - Твоих призрачных волков просто раздирает, да? Испуг, любопытство... - Они чуют смерть, но и силу. Такую силу! Шкура под его лбом покрылась потом. - Она называла себя Гадающей по костям. Шаманкой. Ведьмой. Ее имя Олар Этиль, и нет пламени жизни в ее теле. - Она приходит перед рассветом, вот уже три раза. Но не подходит близко. Прячется как заяц, а когда встает солнце, исчезает. Как пыль. - Как пыль, - согласился он. - Чего ей нужно? Он отступил от лошади, провел рукой по лбу, отвел глаза. - Ничего хорошего, Сеток. Она помолчала, стоя рядом, кутаясь в меха. Потом, вроде бы вздрогнула, сказав: - Змеи извиваются в каждой ее руке, но почему-то смеются. "Телораст. Кодл. Они танцуют в моих снах". - Они тоже мертвые. Но все еще жаждут... чего-то. - Он повел плечами. - Мы все потерялись. У меня словно кости гниют. - Я рассказала Грантлу о своих видениях. Волки и трон, который они охраняют. Знаешь, о чем он спросил? Ливень покачал головой. - Спросил, видела ли я, как Волк задирает лапу на трон. Воин фыркнул, но смех как будто напугал его. "Давно ли я смеялся в последний раз? Духи подлые!" - Они так метят территорию, - сухо сказала Сеток. - Они так помечают свое имущество. Я была поражена, но недолго. Они ведь звери. Что же мы восхваляем, поклоняясь им? - Я никому уже не поклоняюсь, Сеток. - Грантл говорит, поклонение - всего лишь сдача в плен вещам, что лежат вне нашего контроля. Говорит, это лживое утешение, ведь в борьбе за жизнь нет ничего приятного. Он не встает на колени ни перед кем, даже перед Летним Тигром, посмевшим его призвать. - Она помедлила, покачала головой. - Мне будет недоставать Грантла. - Он решил нас покинуть? - Тысяча человек видит сны о войне, но у всех сны разные. Скоро он пропадет, и Маппо тоже. Ребенок огорчится. Лошади вдруг дернулись, заплясали на привязи. Ливень прошел мимо, оскалился: - Этим утром заяц осмелел.***
Чудная Наперстянка зажала рукой рот, подавляя вопль. По нервам словно пробежало пламя. Она вскочила, пинком отбросив подстилку. Ливень и Сеток стояли подле лошадей, смотря на север. Кто-то приближался. Земля словно пыталась убежать из-под ее ног, под поверхностью пробегали волны. Наперстянка пыталась унять взволнованное дыхание. Пошла к воину и девушке, склоняясь, словно ей мешало незримое течение. Сзади послышались тяжелые шаги Грантла и Маппо. - Осторожнее, Чудная, - сказал Грантл. - Против этой... - Он покачал головой. Покрывавшие тело полосы быстро темнели, в глазах не осталось ничего человеческого. Однако он не вынимал сабель. Она поглядела на Треля, но его лицо было непроницаемым. "Я не убивала Джулу. Не моя вина". Она отвернулась и пошла вперед. Шагавшая к ним была поджарой. Старая карга в змеиной шкуре. Оказавшись ближе, Наперстянка заметила, что кожа на лице высохла, глазницы зияют пустотой. Грантл позади зашипел, словно кот. - Т'лан Имасса. Оружия нет, значит, Гадающая. Чудная Наперстянка, не торгуйся с ней. Она предложит силу, ты сможешь сделать что захочешь. Но откажись. Она прохрипела, скрипя зубами: - Нам нужно домой. - Не этим путем. Она потрясла головой. Старуха встала в десятке шагов. К удивлению Наперстянки, первым заговорил Ливень. - Оставь их, Олар Этиль. Карга склонила голову к плечу. Пряди волос разметало, словно клочья паутины. - Только один, воин. Не твое дело. Я пришла, чтобы забрать родича. - Чего? Ведьма, это... - Ты его не получишь, - заявил Грантл, проходя мимо Ливня. - Посторонись, щенок, - предостерегла Олар Этиль. - Погляди на своего бога. Он прячется от меня. - Она ткнула узловатым пальцем в сторону Маппо: - А ты, Трелль, это не твоя битва. Не вмешивайся, и я скажу все, что тебе нужно знать о нем. Маппо чуть не пошатнулся. Лицо его исказилось горем. Он сделал шаг назад. Наперстянка вздохнула. Сеток сказала: - Кто тут твой родич, ведьма? - Его зовут Абс. - Абс? Тут нет... - Мальчик, - рявкнула Олар Этиль. - Приведите сына Оноса Т'оолана! Грантл выхватил сабли. - Не будь глупцом! - зарычала Гадающая. - Твой же бог тебе помешает! Трич не позволит тебе вот так глупо лишиться жизни. Решил перетечь? Не получится. Я убью тебя, Смертный Меч, уж не сомневайся. Мальчик. Ведите его. Теперь проснулись все. Наперстянка обернулась: Абси стоял между сестричками, широко раскрыв сияющие глазки. Баалджагг медленно шел вперед, в сторону Сеток, опустив массивную голову. Амба Бревно остался у могилы брата, молчаливый и замкнутый; юное недавно лицо казалось старым, из глаз исчез всякий проблеск любви. Картограф встал ногой в угли костра, глядя куда-то на восток - на восходящее солнце? - а Полнейшая Терпимость помогала подняться Финт. "Нужно попробовать новое исцеление. Покажу Амбе, что не всегда так слаба. Я могу... нет, думай о том, что творится сейчас! Она так легко ублажила Маппо. Она говорит правду, с ней можно иметь дело". - Наперстянка обратилась к гадающей: - О Древняя, мы из Трайгалл Трайдгилд, мы заблудились. У меня нет силы, чтобы вернуть нас домой. - Ты не будешь вмешиваться, если я благословлю твою нужду? - Олар Этиль кивнула. - Согласна. Приведи дитя. - Даже не думай, - бросил Грантл. Взор нечеловеческих глаз приморозил Наперстянку к земле. Полоски на голых руках словно затуманились, но тут же обрели четкость. Гадающая сказала: - Мальчик мой, щенок, потому что мне принадлежит его отец. Первый Меч снова служит мне. Неужели ты готов помешать воссоединению отца и сына? Стави и Стория побежали к ней, комкая слова: - Отец... он жив? Где же он?! - Недалеко. - Тогда приведи его сюда, - сказал Грантл. - Пусть сам заберет детей. - Дочери не его крови. Они мне не нужны. - Тебе? Как насчет Т'оолана? - Ладно, отдайте и их. Я подумаю, как ими распорядиться. Ливень взвился: - Она хочет перерезать им глотки, Грантл. - Я такого не говорила, воин, - возразила Гадающая. - Возьму всех троих, вот мое предложение. Баалджагг подкрадывался все ближе. Олар Этиль поманила его к себе. - Славный ай, приветствую тебя и приглашаю в свою компа... Громадный зверь прыгнул; тяжелые челюсти сомкнулись на правом плече Гадающей. Ай извернулся, роняя Олар Этиль. Защелкали костяные и ракушечные фетиши, замотались полосы змеиных шкур. Волк-великан не ослаблял хватки. Он попятился и мотнул головой, ударив ведьму о землю. Кости хрустели в его челюстях. Тело дергалось, словно беспомощная жертва. Баалджагг отпустил измочаленное плечо, ухватил Олар Этиль за голову. Поднял в воздух... Левая рука Олар резко ударила по волчьему горлу, пробив сухую кожу, достав до позвоночного столба. Хотя волк подбросил ее вверх, ведьма не ослабила захвата. Скорость движений Баалджагга добавила силы ее удару. Внезапный страшный треск - весь змеящийся позвоночник вылез из горла, сжатый в костлявой руке. Гадающая откатилась от волка, тяжело ударившись о землю. Заклацали кости. Баалджагг упал. Голова моталась, словно камень в мешке. Абси завизжал. Не успела Олар Этиль встать, Грантл зашагал к ней, поднимая клинки. Увидев его, она отбросила хребет зверя. И начала перетекать. Когда он достиг ее, Олар была лишь пятном, готовым вырасти во что-то огромное. Он ударил туда, где миг назад было ее тело; чаши эфесов резко звякнули обо что-то твердое. Превращение внезапно прекратилось. Олар Этиль упала на спину. Лицо ее было размозжено. - Плевать мне на бога-тигра, - сказал Грантл, вставая над ней. - Худ побери дурацкие превращения, и твое и мое! - Клинки скрестились прямо у ее челюстей. - Знаешь, Гадающая, если хорошенько ударить, даже кости Т'лан Имассов ломаются. - Ни один смертный... - Мне нассать. Я тебя на куски порублю. Поняла? На куски. Как у вас делается? Череп на шесте? Или в нише? Развилка дерева? Деревьев тут нет, ведьма, но вот ям в земле - сколько угодно. - Ребенок мой. - Он тебя не хочет. - Почему? Ты убила его собачку. Наперстянка поспешила к ним. Ее знобило, ноги подгибались. - Гадающая... - Я раздумываю, не отозвать ли обещания. Все. Ну, Смертный Меч, уберешь оружие, позволишь мне встать? - Еще не решил. - Что я должна обещать? Оставить Абса под вашу заботу? Ты будешь охранять его жизнь, Смертный Меч? Наперстянка видела, что Грантл колеблется. - Я хотела заключить сделки со всеми, - продолжа Олар Этиль. - Честные. Неупокоенный ай был рабом древней памяти, древних измен. О вас такого не скажешь. Смертный Меч, погляди на друзей - кто из них способен защитить детей? Не ты. Трелль только и ждет, когда желанные слова пронесутся по его разуму. Тогда он покинет вас. Воин-овл не лучше щенка, к тому же неблагодарного. А это отродье, Джаг Бревнэд, сломано изнутри. Я намерена отвести детей к Оносу Т'оолану... - Он ведь Т'лан Имасс? Гадающая замолчала. - Единственный путь, на котором он стал бы тебе служить, - продолжал Грантл. - Он умер, как и думали дочери, а ты его возвратила. Сделаешь то же с мальчишкой? Подаришь гибельное касание? - Нет, разумеется. Он должен жить. - Почему? Она помедлила и сказала: - Он надежда моего народа. Он мне нужен - ради армии и Смертного Меча, который ей командует. Дитя, Абс Кайр, станет их надеждой, причиной сражаться. Грант, заметила Наперстянка, внезапно побледнел. - Дитя? Причина? - Да. Их знамя. Ты не понимаешь... я не могу сдерживать его гнев - гнев Первого Меча. Это мрак, это сорвавшийся с цепи зверь, левиафан - его нельзя отпускать. Не так. Ради снов Бёрн, Смертный Меч, дай мне встать! Грантл отвел клинки, пошатнулся, делая шаг назад. Он что-то бормотал себе под нос. Наперстянка уловила лишь несколько слов. На дару. - Знамя... детская рубашка, да? Цвет... сначала красный, потом... черный... Олар Этиль неловко встала. Лицо ее было уродливым месивом костей и рваной кожи. Клыки волка оставили глубокие разрезы на висках и у подбородка. Откушенное плечо обвисло, рука болталась бесполезным грузом. Когда Грантл сделал еще шаг назад, Сеток отчаянно закричала: - Она победила вас всех? Неужели никто не защитит дитя? Прошу! Прошу! Близняшки плакали. Абси встал на колени у высохшего тела Баалджагга, бормоча что-то в странном ритме. Картограф простучал костями, встав около мальчика. Ступня его обуглилась, от нее шел дым. - Заставьте его замолчать. Умоляю. Кто-нибудь. Наперстянка нахмурилась. Но Гадающая не обратила внимания на просьбы ходячего мертвеца."Да и о чем он вообще?" - Она повернулась к Олар Этили. - Гадающая по костям... - Восток, женщина. Там найдете все, что нужно. Я коснулась твоей души. Сделала Майхб, сосуд ожидания. Восток. Чудная Наперстянка скрестила руки, закрыла на миг глаза. Хотелось поглядеть на Финт и Полушу, увидеть в их глазах облегчение, благодарность. Однако она знала, что ничего подобного не увидит. Это же женщины. Только что троих детей отдали в руки нежити. "В конце концов они меня поблагодарят. Когда успокоится память, когда мы будем дома, в безопасности. Ну... не все. Хотя что тут поделать?" Сеток и Ливень одни стояли между Олар и тремя детьми. По лицу Сеток струились слезы; Наперстянке казалось, что овл сгорбился, словно человек, увидевший место своей неминуемой казни. Он вытащил саблю, но глаза стали тусклыми. Однако он не убегает. Среди всех них юный воин единственный не готов сдаться. "Чтоб тебя, Сеток! Хочешь посмотреть на гибель смелого мальчишки?" - Нам ее не остановить, - сказала Наперстянка. - Ты и сама понимаешь, Сеток. Ливень, скажи ей. - Я отдал последних детей своего народа Баргастам, - прохрипел Ливень. - И теперь все они мертвы. Пропали. - Он покачал головой. - Этих ты лучше защитишь? - возмутилась Наперстянка. Она как будто дала ему пощечину. Воин отвел взгляд. - Кажется, единственное дело, которое мне хорошо удается - отдавать детей. - Он вложил клинок в ножны, ухватил Сеток за руку. - Идем со мной. Поговорим так, чтобы никто не слышал. Сеток дико на него посмотрела, попыталась вырваться, но тут же устало замерла. Наперстянка смотрела, как овл уводит ее прочь. "Сломался как тонкая ветка. Что, Чудная, гордишься собой? Но тропа наконец свободна". Олар Этиль подошла - теперь прихрамывая, скрипя и щелкая суставами - к стоявшему на коленях мальчику. Протянула действующую руку, ухватилась за воротник баргастской рубахи. Подняла и всмотрелась в лицо; да и он тоже смотрел ей в лицо сухими и равнодушными глазами. Гадающая хмыкнула: - Сын твоего отца в порядке. Клянусь Бездной. Ведьма повернулась и пошла на север. Мальчик болтался в руке. Через миг близняшки двинулись следом. Ни одна не оглянулась. "Потерям нет конца, да? Снова и снова. Мать, отец, народ. Нет, оглядываться не на что. Да и зачем. Мы их подвели. Она явилась, разделила нас, разбросала, словно императрица горсть монет. Купила детей. И наше молчание. Это было легко, ведь мы - ничто. Майхб? Что это, во имя Худа?"***
Маппо ушел со стоянки с ужасом в сердце, бросив остальных, повернувшись спиной к страшной заре. Он боролся с желанием побежать. Как будто это помогло бы. Да и если они глядят вослед, совесть их так же нечиста. Утешение? Неужели? "Мы заботимся лишь о своем. Она показала нам наши лица, те, что мы прятали от себя и других. Опозорила нас, обнажив истину". Он старался напомнить себе о предназначении, о требованиях долга, о страшных делах, которых от него может потребовать клятва. "Икарий жив. Помни. Сосредоточься на этом. Он меня ждет. Я его найду. Я всё исправлю, снова. Наш маленький мир, замкнутый, непроницаемый для окружающих. Мир, в котором нет вызовов, в котором никто не оспаривает наши деяния, наши ненавистные решения. Верните мне этот мир, умоляю, прошу. Самые драгоценные мои обманы - она их украла. Они увидели... Сеток... Благие боги, на твоем лице отразилась моя измена! Нет. Я его найду. Защищу от мира. И защищу мир от него. А себя защищу от всего другого - от укоряющих глаз и разбитых сердец. Вы звали это жертвенностью, нерушимой верностью... Там, на Пути Рук, я потряс всех... Гадающая по костям, ты украла мою ложь. Поглядите на меня теперь". Он знал: его предки ушли далеко, очень далеко. Их кости стали прахом под курганами камней и земли. Он знал, что его давно забыли в родном племени. Тогда почему же он слышит стон духов? Маппо закрыл уши руками, но это не помогло. Стон длился и длился. На этой пустой равнине он вдруг ощутил себя крошечным, уменьшающимся с каждым шагом. "Мое сердце. Моя честь... съеживается, высыхает... с каждым шагом. Он всего лишь ребенок. Все они. Он спал на руках Грантла. Девочки... они держались за руки Сеток, пели песенки. Разве не главная обязанность взрослых - оберегать и защищать детей? Я уже не тот, что прежде. Что я наделал? Воспоминания. Прошлое. Такое драгоценное... я хочу его назад, хочу всё назад. Икарий, я найду тебя. Икарий, прошу, спаси меня".***
Ливень влез в седло. Поглядел вниз, встретил взор Сеток, кивнул. Он видел страх и сомнения на ее лице. Хотелось бы найти побольше слов, которые достойно высказать - но он давно истратил слова. Разве недостаточно того, что он намерен сделать? Вопрос, заданный столь откровенно и громко - хотя и в разуме - почти заставил его рассмеяться. Но надо найти слова. Попытаться... - Я их буду защищать. Обещаю. - Ты им ничего не задолжал, - возразила она, так крепко обхватив себя руками, что он подумал: она ребра сломает. - Не твоя забота, не моя. Зачем всё это? - Я знал Тука. - Да. - Я думаю: а он что сделал бы? Вот ответ, Сеток. Слезы текли по ее лицу. Она сжала губы, словно слова заставили бы высвободить горе, и этого воющего демона никогда больше не удалось бы сковать или отогнать. - Однажды я оставил детей на смерть, - продолжал он. - Я бросил Тука. Но в этот раз... - плечи его дернулись, - надеюсь поступить лучше. К тому же она меня знает. Она будет меня использовать, как делала раньше. - Он оглядел остальных. Стоянка была пуста. Финт и Полуша, походившие на двух измученных беженок, уже двинулись в путь. Чудная Наперстянка шагала чуть позади, словно была не уверена, рады ли ее компании. Амба шел отдельно, далеко справа. Он глядел прямо перед собой, шаги были напряженными и какими-то хрупкими. А Грантл, перекинувшись несколькими словами с Картографом (тот сидел на могиле Джулы), пошел в сторону. Плечи его опустились, словно здоровяк страдал от боли в животе. Сам Картограф, похоже, решил остаться на месте. "Мы сошлись лишь для того, чтобы расстаться". - Сеток, твои волки-призраки ее боятся. - До ужаса. - Ты ничего не смогла бы сделать. Глаза ее сверкнули: - Это что, должно помочь? Такими словами ты как будто роешь глубокую яму и приглашаешь в нее прыгнуть! Он отвел глаза. - Прости. - Иди, догоняй их. Он взял поводья, развернул кобылу, ударил пятками по бокам. "Ты и это просчитала, Олар Этиль? Будут ли твои приветствия насмешливыми? Ладно, наслаждайся пока, ведь ничто не длится вечно. Я не стану возражать. Не бойся, Тук, я не из забывчивых. Ради тебя я это сделаю или умру, пытаясь". Он скакал галопом по пустынной земле, пока не заметил Гадающую и ее подопечных. Девочки обернулись и радостно закричали. У Ливня чуть не разорвалось сердце.***
Сеток видела, как юный овл скачет за Олар Этилью, как находит ее. Быстрый обмен словами... они продолжили путь, пока не скрылись за обманчивыми неровностями ландшафта. Тогда он отвернулась. Поглядела на Картографа. - Мальчик плакал от горя. Над мертвым волком. Ты велел его заткнуть. Почему? Что тебя так встревожило? - Как вышло, - сказал неупокоенный, вставая с могилы и подбираясь ближе, - что лишь слабейший из нас решился отдать жизнь, защищая детей? Я не хотел ранить тебя словами, Сеток. Я лишь пытаюсь понять. - Иссохшее лицо склонилось, но пустые дыры глазниц не отрывали "взора" от ее лица. - Возможно, ему особенно нечего было терять? - Он неловко подошел к трупу ай, встал. - Нет, было что терять, - бросила она. - Жизнь, как ты сам сказал. Картограф поглядел на тело Баалджагга. - А у него не было даже этого. - Идешь назад, в свой мертвый мир? Уверена, там гораздо проще. Не надо будет удивляться поступкам нас, жалких смертных. - Я знаток карт, Сеток. Прислушайся к моим словам. Тебе не пересечь Стеклянную Пустыню. Дойдя до нее, сверни направо, к Южному Элану. Там почти так же плохо, но этого должно хватить. Хотя бы шанс появится. "Хватить чего? Еды? Воды? Надежды?" - Ты остаешься. Почему? - В этом месте, - взмахнул рукой Картограф, - является мир мертвых. Ты теперь здесь нежеланная гостья. Ощутив внезапное потрясение и необъяснимое смущение, Сеток покачала головой. - Грантл сказал, ты был с ним почти с самого начала. Но теперь ты остаешься здесь? - Неужели все должны иметь цель? - спросил Картограф. - У меня она была, но с этим покончено. - Голова его повернулась, глядя на север. - Твое общество было... восхитительным. Но я забыл. - Он помедлил; когда она была готова задать вопрос, он продолжил: - Вещи ломаются. - Да, - шепнула она слишком тихо, чтобы он мог расслышать. Протянула руку за свертком с пожитками. Выпрямилась, пошла прочь. Потом замедлила шаги, оглянувшись. - Картограф, что тебе сказал Грантл? Там, у могилы? - "Прошлое - демон, которого даже смерти не побороть". - И о чем это? Он пожал плечами, снова глядя на остатки Баалджагга. - Я же ответил: я нашел живых в снах своих, и им не хорошо. Она отвернулась и ушла.***
"Пыльные дьяволы" двигались вперед, слева и справа от нее. Мазан Гилани всё отлично знала. Она слышала истории о компании на Семиградье, о том, как Т'лан Имассы Логроса умели исчезать, становиться шепотом ветра над извивами какой-нибудь реки. Им-то просто. Вставай с земли в конце пути, и даже дыхание не сбилось. Она хмыкнула. "Дыхание. Да, смешно". Ее лошадь стала непослушной. Мало воды, мало корма; она не испражнялась уже больше суток. Долго не протянет, надо полагать, если только ее спутники не сотворят водоем, тюк сена и пару мешков овса. А они такое умеют? Она не знала. "Серьезнее, женщина. По ним как будто спящий дракон катался. Умей они создавать вещи из ничего, сами о себе позаботились бы". Ее тоже мучили голод и жажда. Но, если придет нужда, она сможет отворить кровь лошади и напиться до отвала, пока живот не лопнет. "А теперь наполните ее снова, ладно? Спасибо". Уже недалеко. По ее расчетам, она к полудню выедет на след Охотников за Костями, а к закату их увидит. Армии такого размера быстро не двигаются. В обозе столько припасов, что можно немалый город полгода кормить. Она глянула на север. Теперь такое часто случается. Ну, невольное побуждение вполне понятно... Не часто гора рождается за день и ночь, да под такую бурю! Она утерла лицо. Пота нет. Плохая новость, особенно учитывая, что еще утро. Да и сплюнуть нечем. "Храни один плевок", - любила говорить матушка, - "для морды Худа". Благослови ее, старую толстую корову. "Я хотела вырасти большой. Слышишь, мама? Достичь зрелости. Может, пятидесяти лет. Пять стервозных, щедрых, ужасающих десятилетий. Я хотела быль ЗАМЕТНОЙ. Гром в очах, гром в голосе. Большой вес, подавляющая масса. Нечестно это - окончить дни высохшей в пустыне. Даль Хон, будешь скучать? День, когда я снова ступлю на сочную травяную кочку, смету с губ, глаз и носа облако мух... да, в этот день мир снова станет правильным. Нет, не бросай меня здесь, Даль Хон. Это нечестно". Она кашлянула, прищурилась. Что-то не так впереди, на тех холмах и долине между ними. Дыры в земле. Пещеры? Кратеры? Склоны как будто чем-то кишат. Она моргнула, гадая, не видится ли всё это. Лишения могут свести с ума. Но нет - почва так и шевелится. Крысы? Нет, ортены. Поле битвы. Она различила блеск обглоданных костей, заметила зловещие кучи на гребне справа - несомненно, следы погребальных костров. Сжигать мертвецов - это практично. Хотя бы ради избавления от болезней. Она пнула пятками лошадь, заставив перейти в тяжелый галоп. - Знаю, знаю, милая. Недолго. "Пыльные дьяволы" пролетели мимо, направившись к окружающему низину гребню. Мазан Гилани поскакала следом, на вершину холма. Натянула поводья, рассматривая груды мусора на дне, зияющие окопы на дальнем склоне. За ними поднимались груды жженых костей. В нее медленно просачивался ужас, изгоняя дневной жар. Несвязанные Т'лан Имассы материализовались справа, замерев неровной цепочкой, тоже разглядывая представшую сцену. Внезапное их появление после стольких дней в пыли даже обрадовало Мазан. Слишком долго единственной собеседницей была лошадь. - Не то чтобы я готова была вас расцеловать, - сказала она. Головы поворачивались к ней. Никто не отвечал. "И спасибо Худу". - Моя лошадь умирает, - сообщила она. - Что бы тут ни случилось, это имеет отношение к Охотникам за Костями. И выглядит плохо. Так что, - сверкнула она глазами на немертвых воинов, - если у вас есть утешительные вести или хотя бы просто объяснения, я действительно вас поцелую. Тот, кого звали Берок, ответил: - Мы поможем твоей лошади, женщина. - Отлично, - бросила она, спешиваясь. - Начинайте. Мне тоже немного воды и жратвы не повредит. Знайте, я ортенов есть не стану. Кому пришла в голову, что скрестить ящерицу с крысой - хорошая идея? Один из Т'лан вышел к ней. Она не помнила его имени, но он был больше остальных; тело казалось слепленным из кусков трех - четырех существ. - К'чайн На'рхук, - пророкотал он. - Битва и сбор урожая. - Урожая? Существо указало на далекие курганы. - Они разделали мясо. Они питаются павшими врагами. Мазан вздрогнула. - Каннибалы? - На'рхук - не люди. - Какая разница? По мне, это каннибализм. Только белокожие варвары с Феннских гор опустились до людоедства. Так я слышала. - Они не завершили пир, - сказал большой Т'лан Имасс. - О чем ты? - Видела новорожденную гору на севере? - Нет, - сказала она насмешливо, - сейчас впервые заметила. Имассы молча смотрели на нее. Мазан Гилани вздохнула: - Да, гора. Буря. - Другая битва. Рождение Азата. Отсюда можно заключить, что На"рхук побеждены. - О. Мы столкнулись с ними во второй раз? Хорошо. - К'чайн Че'малле, - сказал Берок. - Гражданская война, Мазан Гилани. - Воин взмахнул изломанной рукой. - Твоя армия... не думаю, что все погибли. Ваш командир... - Тавора жива? - Ее меч жив. "Ее меч. О, это отатараловое лезвие". - Могу я послать вас вперед? Можете вы найти след, если он вообще есть? - Зеник станет разведчиком, - сказал Берок. - Если враги найдут нас, Мазан Гилани, до момента последнего воскрешения, все наши планы падут прахом. - Планы? Чего вы хотите? - Как же? Освобождения Хозяина. Она хотела задать новые вопросы, но не решилась. "Боги подлые, не вас я должна была найти. Это вы хотели найти нас, так? Смола, жаль, что тебя нет. Объяснила бы, что происходит. Но нутром чую: нехорошее происходит. Ваш Хозяин? Не продолжайте". - Хорошо. Давайте уедем отсюда, а потом вы нас накормите. Только хорошей едой, ладно? Я ведь цивилизованная. Даль Хон, Малазанская Империя. Сам Император был родом из Даль Хона. - Мазан Гилани, - ответил Берок, - мы не знаем о твоей империи. - Т'лан Имасс помедлил. - Но прошлого императора... его мы знали. - Неужели? До или после смерти? Пятеро Имассов разглядывали ее. Берок спросил: - Мазан Гилани, какой смысл в твоем вопросе? Она моргнула, медленно покачала головой: - Никакого. Никакой задней мысли. Другой Т'лан сказал: - Мазан Гилани. Твой старый император. - Ну? - Он был лжецом? Мазан почесала голову, снова прыгнула в седло. - Зависит. - То есть? - Верите ли вы во все сказки, которые о нем рассказывают. Ну же, уходим отсюда. Поедим, попьем, потом найдем меч Таворы. Пусть улыбнутся Опонны и она по-прежнему окажется к нему пристегнутой. Она вздрогнула, когда пятеро Имассов поклонились. Затем они рассыпались пылью и полетели вдаль. - Уважение оказываете? - Она снова оглядела кишащее ортенами поле брани. "Какое уж тут уважение, женщина. Нет, пока что держи всё внутри. Ты не знаешь, что тут было. Ничего не знаешь наверняка. Пока что. Держись. Самоуважение - в том, чтобы держаться. Как делала мама".***
Запах горящей травы. Влага под щекой, на другой прохладный воздух; где-то рядом треск жучков. Солнечный свет, отфильтрованный опущенными веками. Пыльный воздух, проходящий в легкие и обратно. Вот части его, лежащего. Кусками. Так чувствуется, но это же нелепая идея - он ее отбросил, хотя чувства настаивали на своем. Мысли. Радость от того, что они еще есть. Замечательный триумф. Вот если бы он еще смог сложить воедино все куски, особенно отсутствующие. Хотя можно подождать. Вначале он должен отыскать какие-нибудь воспоминания. Бабушка. Ну, по крайней мере, старушка. Допущения могут быть опасными. Вроде бы одна из ее поговорок? Как насчет родителей? Да, насчет них? Попробовать вспомнить - трудно ли это? Его родители. Не особенно впечатляющая пара. Непонятные в своей простоте... он всегда гадал, не скрыто ли в них что-то большее. Так должно было быть, а? Тайные интересы, подавленное любопытство. Неужели мать искренне волновало, что сегодня наденет вдова Третьях? Неужели это было пределом ее интереса к миру? Бедная соседка владела всего-то парой туник и платьем до колен, все из простого полотна. Как и подобает женщине, чей муж лежит в песках Семиградья - за монетки на глазах мертвеца в мире живых много не купишь, правда? А тот старик с нижней части улицы, пытавшийся за ней ухаживать... он просто вспоминал былую прыть. Не нужно было насмехаться, мама. Он делал что мог. Мечтал о счастливой жизни, мечтал пробудить хоть что-то в тусклых глазах вдовы. Да, пустой мир без надежды. И если отец имел привычку без конца насвистывать песенку, иногда прерываясь, отвлеченный мыслью - или, скорее, совершенно пораженный самим фактом ее наличия - что же, человеку в годах есть о чем подумать, не так ли? Кажется, так. Если он сгибался в толпе, не встречаясь ни с кем глазами - что же, многие мужчины забыли, что значит мужество. А может, никогда не знали. Так это его родители? Или чужие? Откровения шлепались одно за другим, настоящий оползень. Сколько ему было? Пятнадцать? Улицы Джакаты вдруг сузились перед внутренним взором, дома съежились; здоровенные мужики из квартала стали хвастливыми пучеглазыми комарами. Но был совсем другой мир... где-то, снаружи. "Бабушка, я видел в твоих глазах блеск. Ты выбивала пыль из золотого ковра, раскатывала передо мной. Ради моих крошечных ножек. Совсем иной мир вовне. Называемый "учением". Называемый "знанием". Называемый "магией"". Корни и личинки и скрученные пучки чьих-то волос, маленькие марионетки, куклы с вязаными личиками. Нити из кишок, связки бинтов, кривые когти ворон. Знаки на глиняном полу, пот, капающий со лба. Глина была мучением, язык горел от зализанного стило, и как трепетали свечи, как суетились тени! "Бабушка? Ты видишь мальчика, который сам себя растерзал? В его плоть впивались зубы, и эти зубы были его. Снова и снова. Они кусали и кусали. Терзая, вызывая мучительную боль и ярость. Он падал с дымного неба. И взлетал снова, новые крылья, хрустящие суставы. Скользящий кошмар. Ты не можешь вернуться. Не после такого. Я касался своей слабой плоти, и она была зарыта под трупами, и вязкая кровь текла вниз. Я был залит кровью. Ну, то есть тело, которое я привык считать своим. Назад пути нет. Мертвые ноги шевелятся, обмякшие лица поворачиваются, пытаясь глядеть - но не я был тем грубияном, что стащил их сюда. Не надо обвинять меня мертвыми взорами. Какой-то глупец сошел вниз, сюда... может, моя мокрая кожа излучала тепло, но ведь это было лишь тепло остывающих трупов. Я не вернулся. Ничего подобного. Отец, если бы ты только знал, что я видел. Мать, если бы ты открыла сердце, чтобы благословить бедную вдову из соседней двери. Вы объясните глупцу? Это был курган из трупов. Они собирали нас. Друг, тебя вмешиваться не просили. Возможно, они тебя не заметили, хотя не понимаю почему. Твое касание было холодным. Боги, таким холодным! Крысы, крадутся все ближе, вынюхали в воздухе мои куски. В мире, где каждый - солдат, никто не замечает тел под ногами, но даже муравьи сражаются злее демонов. Мои крысы. Они трудились, угнездившись в телах. Теплые... Они не могли собрать меня всего. Невозможно. Может, они меня вытащили, но неполного. Или нет. Бабушка, кто-то привязал ко мне нити. Он ко всему привязал свои нити. К моим Худом клятым крысам. Ох, умный ублюдок этот Быстрый. Умный, умный ублюдок. Весь тут, весь там. Я весь тут. А потом кто-то меня вырыл и унес. А Короткохвостые смотрели так и эдак, словно желая возразить, но все же не возразили. Он тащил меня прочь, плавясь на ходу. И разделка мяса продолжалась. Они трудились, насвистывая бесконечную песенку, иногда прерываясь, отвлеченные мыслью - или, скорее, совершенно пораженные самим фактом ее наличия. Как-то так. Итак, он утащил меня, но где остальные?" Куски сложились, и Бутыл открыл глаза. Он лежал на земле, солнце низко висело над горизонтом, роса на желтой траве касалась лица. Пахло прошедшей ночью. Утро. Он вздохнул и медленно сел. Казалось, тело состоит из сплошных зашитых шрамов. Взгляд на человека у костра. "Его касание было холодным. А потом он растаял". - Капитан Рутан Гудд... сэр. Мужчина оглянулся и прочесал бороду пальцами. - Думаю, это птица. - Сэр? Он указал на бесформенные куски мяса, поджаривающиеся над углями. - Это просто упало с неба. Перья успели обгореть. - Он покачал головой. - Но и зубы были. Птица. Ящерица. Как говорят на Боевых островах, в обеих руках по пучку соломы. - Мы одни. - Пока что. Но мы почти не приблизились - ты стал каким-то тяжелым. - Сэр, вы меня несли? "Плавясь. Как-кап". Далеко ли? Сколько дней? - Нес? Что я, Тоблакай? Нет, вон там волокуши. Тащить легче, чем нести. Вроде бы. Хотелось бы мне иметь пса. Когда я был ребенком... гм, скажу только, что желание иметь пса показалось бы странным. Но сейчас я разодрал бы глотку богу ради пса. - Я уже могу идти, сэр. - А тащить волокуши сможешь? Нахмурившись, Бутыл оглянулся на приспособление: два длинных копья, обломки копий поперек, почерневшие ремни от упряжи и доспехов. - Сэр, там же нет ничего. - А если там буду я, морпех? - Ну, я... Рутан оторвал кусочек, помахал в воздухе. - Шутка, солдат. Ха, ха. Вот, кажется готовым. Кулинария - искусство превращения знакомого в неузнаваемое и потому съедобное. Когда родился разум, первым делом спросил: "А это можно приготовить?" В конце концов, есть лицо коровы... хотя некоторые.... Ох, ладно. Ты ведь голоден. Бутыл подошел к очагу. Рутан стащил тушку с шампуров и разорвал надвое, передав одну порцию морпеху. Они ели молча. Наконец, высосав и выплюнув последнюю косточку, слизав жир с пальцев, Бутыл вздохнул, глядя на человека напротив: - Я видел, сэр, как вы упали под весом сотни Короткохвостых. Рутан потянул себя за бороду. - Да уж. Бутыл отвел глаза, снова попытался взглянуть прямо. - Думал, вам крышка. - Они не пробили доспехов, хотя я весь покрыт синяками. В-общем, они втаптывали меня в землю, но скоро сдались. - Он поморщился. - Не сразу сумел я выбраться. Тогда от Охотников и союзников не осталось и следа, только трупы. Кажется, хундрилам пришел конец - никогда я не видел столько мертвых лошадей. Окопы были взяты. Летерийцы причинили им некоторый урон... о дальнейшем и гадать не стану. - Думаю, я тоже кое-что видел. - И я тебя учуял, - сказал капитан, тоже не желавший встречаться с Бутылом глазами. - Как? - Так. Ты был едва жив, но еще жив. Так что я тебя вырыл. - А они просто смотрели. - Смотрели? Я и не заметил. - Капитан вытер руки о бедра, встал. - Готов идти, солдат? - Думаю, да. Куда мы идем, сэр? - Найти оставшихся. - А когда была битва? - Пять или четыре дня назад. - Сэр, вы Бурегон? - Дикая волна? Бутыл наморщил лоб. - Еще шутка, - сказал Рутан Гудд. - Давай разберем волокуши. Там меч, который может оказаться тебе полезным, и еще кое-что. - Это всё было ошибкой, так? Мужчина бросил на него взгляд. - Рано или поздно всё оказывается ошибкой.***
Хаос мальстримом бушевал внизу, выбрасывая пену. Он встал на краю уступа, всмотрелся. Справа скала наклонялась, показывая край смутно видимой пропасти, а дальше торчал кверху Шпиль, черная уродливая штуковина, палец гиганта. Над рваной смутной вершиной повис зонт белого тумана. Вскоре он отвернулся, пересек уступ - двенадцать шагов до отвесной каменной стены и устья тоннеля. Там повсюду валялись разбитые валуны. Он перелез через одну из груд, начал копаться, пока не нашел пыльную промасленную шкуру, прикрывавшую трещину. Сорвал ее, нагнулся, достав потертую суму. Она была такой ветхой, что дно сразу порвалось по швам, вывалив на почву содержимое. Покатились монеты, запрыгали и зазвенели всякие безделушки. Однако две вещи большего размера упали без звука, ведь они были завернуты в кожу. Он взял лишь эти две вещи, одну сунув за пояс, вторую развернув. Скипетр из гладкого черного дерева, на концах потускневшее серебро. Он еще мгновение смотрел на него, потом пошел к основанию Андийского Шпиля. Порылся в кошеле у бедра, достав комок конских волос; бросил к ногам, а затем размашистым движением описал скипетром круг над черными волосами. И сделал шаг назад. Затем он прерывисто вздохнул, полуобернувшись. Тон его слов был извиняющимся: - Ах, Мать, это старая кровь. Не отрицаю. Старая и тонкая. - Он колебался. Потом сказал: - Передай Отцу, я не сожалею о выборе. К чему бы? Да ладно. Двое из нас сделали лучшее, на что я способен. - Он весело хмыкнул. - И ты тоже так можешь сказать. Повернулся. Тьма выткала перед ним что-то плотное. Он смотрел на это, не тратя слов, хотя сумрачное присутствие становилось все ощутимее, величественнее. - Если он желал слепой покорности, нужно было держать меня в цепях. А ты, Мать, ты должна была навеки оставить меня ребенком, прижимая крылом. - Он неловко вздохнул. - Мы еще здесь, хотя сделали желаемое вами. Мы получили почти всех. Единственное, чего никто из нас не ожидал - насколько это нас изменит. - Он мельком оглянулся. - Да, так и случилось. В круге, что был перед ним, открыла алые глаза черная форма. Копыта залязгали, словно секиры по камню. Он схватил привидение за полночную гриву, прыгнул на спину зверя. - Береги дитя свое, Мать. - Развернул коня, проскакал к краю утеса, потом снова к устью тоннеля. - Я так давно живу среди них, что данное тобой стало лишь слабым шепотом на дне души. Ты редко смотрела на людей, но теперь всё меняется. Скажу вот что. - Он развернул коня. - Теперь наша очередь. Твой сын открыл путь. А что до ЕГО сына - если хочет Скипетр, пусть придет и возьмет. Бен Адэфон Делат крепче ухватился за гриву. - Делай своё, Мать. Пусть Отец делает своё, если хочет, Но основное выпадает нам. Так что... стойте в стороне. Закройте глаза, ибо клянусь: МЫ ВОССИЯЕМ! Когда нас прижимают к стенке, Мать... ты понятия не имеешь, на что мы способны. Он вогнал пятки в бока коня. Тварь прыгнула вперед. "Ну, милое привидение, это может быть совсем не весело". Конь достиг края. Вознесся в воздух и упал в кипящий мальстрим. Присутствие, дышащая тьма, не сразу покинуло громадную палату. На черном полу блестела россыпь монет и камней. Затем послышался стук трости о камень.Глава 3
"Вот и время уйти в холодную ночь" Этот голос морозом жег Пробудив и заставив застыть Слышу крики, зовущие в небо лететь Но крепко держит земля... Что ж, давно это было, давно Только стылым утром я крылья Ощущаю, как тень за спиной Только звезды роднее, чем прежде Время близится, чую, страшась - я уйду Голос тот отыскать, встав у грани "Вот и время уйти в холодную ночь" И сухим и усталым был тон И зачем это всё - не понять Если сны о полете - последний намек на свободу На последнем дыханье о крыльях взмолюсь."Холодная ночь", Осаждающий
Дым повис в каюте густыми клубами. Все иллюминаторы были открыты, как и дверь, но воздух оставался недвижным; жара горячечным языком лизала полуобнаженную плоть. Откашлявшись, чтобы избавиться от надоевшего зуда в груди, Фелаш, Четырнадцатая Дочь королевы Абрастали, склонила голову на мягкую (хотя сырую и грязную) подушку. Служанка трудилась над оживлением кальяна. - Уверена в дате? - проговорила Фелаш. - Да, Ваше Высочество. - Ну... полагаю, я должна ощущать волнение. Настал пятнадцатый мой год. Взвейтесь, знамена! Увы, тут ничего виться не станет. - Она закрыла глаза, но вскоре заморгала, открыв их снова. - Это сквозняк? - Ничего не чувствую, Ваше Высочество. - Не люблю жары. Отвлекает. Шепчет о смертности, навевает отчаяние и вместе с тем непонятную решимость. Если мне суждено умереть, скажу: да будет так. - Несварение желудка, Ваше Высочество. - А боль пониже спины? - Непривычка. - Сухость в горле? - Аллергия. - А ломота во всем теле? - Ваше Высочество, эти симптомы хоть иногда пропадают? - Хмм. Оргазм. Или если я вдруг нахожу себе занятие. Служанка вдохнула жизнь в систему трубок, передала хозяйке мундштук. Фелаш закусила серебряный кончик. - Когда я попробовала впервые? - Ржавый лист, Ваше Высочество? В шесть лет. - Но зачем? - Или так, или вы сгрызли бы ногти, насколько я помню. - Ах да, детские привычки. Слава богам, я излечилась. Как думаешь, можно выйти на палубу? Клянусь, я ощутила сквозняк. Внушает оптимизм. - Ситуация плачевная, Ваше Высочество, - сказала служанка. - Команда выдохлась, работая на помпах, но мы всё равно сильно оседаем. Ни земли поблизости, ни призрака ветра. Риск утонуть весьма серьезен. - Но ведь выбора не было? - Капитан и старпом с таким выводом не согласны, Ваше Высочество. Потеряны жизни, мы едва держимся... - Вина Маэла, -буркнула Фелаш. - Не знала, что ублюдок так жаден. - Ваше Высочество, никогда прежде мы не заключали сделок со Старшим Богом... - И больше не заключим! Но ведь мать услышала? Точно. Неужели это не оправдывает жертвоприношения? Служанка промолчала, принимая медитативную позу. Фелаш смотрела на женщину, которая была много старше ее, прищурив глаза . - Отлично. Мнения разошлись. Наконец-то возобладали трезвые головы? - Не могу знать, Ваше Высочество. Если я... - Нет. Как ты сама сказала, мне пора размяться. Выбери подходящий наряд, что-то милое и щегольское, и притом подобающее внезапно наступившей зрелости. Пятнадцать! Боги, старость близка!
***
Шерк видела: ее старпом с трудом управляется на перекошенной палубе. Слишком много потеряно частей тела, предположила она, чтобы сохранить веру в собственную ловкость; однако он движется достаточно резво, хотя и морщится, дергается на каждом шагу. Боль - не самый приятный спутник жизни, особенно когда она присутствует каждый день, каждую ночь, в каждом дыхании. - Восхищаюсь тобой, Скорген. Он прищурился, поднявшись на мостик. - Капитан? - Ты кривишься, и только. Думаю, есть много форм мужества, и большинство нами не замечаются. Не всегда трудно встречать смерть, не так ли? Иногда труднее стоять лицом к лицу с жизнью. - Как скажете, капитан. - Что доложишь? - Тонем. Чудно. Она подумала, что некоторое время поплавает, а потом медленно опустится вниз, как вздувшийся мешок с мокрой травой, и найдет дно морское. И пойдет. Но куда? - Думаю, на север. - Капитан? - "Вечная Благодарность" заслуживала лучшей участи. Снарядите шлюпки. Сколько плыть? - Не могу предположить. - Почему? Здоровый глаз Скоргена дернулся. - Ну, я имел в виду, что не хочется предполагать. Вот невезение. - Скорген, мне брать рундук? - Хотите взять рундук? Он поплывет? То есть если привязать за шлюпкой. У нас только две годных, да и те повреждены. В команде остается двадцать девять человек, плюс вы, я и гостьи. Десять в шлюпке - и нас потопит первая волна. Не горазд я считать, но кажется, нас многовато. Люди могут держаться на воде. Но недолго, тут ведь акулы шастают. Идеально - восемь на борту. Достаточно скоро идеал воплотится в жизнь. Но ваш рундук... все расчеты мне спутал. - Скорген, ты помнишь, как грузил мой рундук? - Нет. - Потому что его нет. Просто фигура речи. - Какое облегчение. К тому же, - вздохнул он, - у вас и времени собираться не будет. На следующем буруне перевернемся, или так мне сказали. - Побери меня Странник! Поднять наверх гостей! Он указал ей за спину: - Благородная вон вышла, капитан. Уж она поплывет как пробка, поверьте, пока... - Спустить шлюпки, разместить команду! - Шерк прошла мимо Скоргена и двинулась навстречу принцессе. - Ах, капитан, я действительно не... - Времени нет, Ваше Высочество. Берите служанку и одежду, в которой не замерзнете. Судно тонет, нужно садиться по шлюпкам. Фелаш озиралась, моргая как сова. - Кажется, это крайность. - Неужели? - Да. Мне казалось, покидать корабль - самое последнее, чего человек пожелает в море. Шерк Элалле кивнула: - Точно, Ваше Высочество. Особенно в море. - Неужели нет альтернативы? Паникуете? На вас не похоже. - Я кажусь запаниковавшей? - Ваша команда... - Самую малость, потому что у нас нет места для всех, а значит, некоторым придется погибнуть в челюстях акул. Кажется мне, такая смерть никого не привлекает, и это еще мягко сказано. - Боги! Ну, что еще можно сделать? - Я жду ваших предложений. - Может, ритуал спасения... - Что? Пухлые пальцы взлетели: - Давайте оценим ситуацию, ладно? Шторм разбил корпус, да? - Мы на что-то налетели, Ваше Высочество. Надеюсь, это была голова Маэла. Повреждения не починить, помпы не справляются с течью. Сами видите, правым бортом мы почти касаемся воды. Если бы не штиль, уже перевернулись бы. - Значит, трюм полон воды. - Верное допущение, Ваше Высочество. - Ее нужно... Ужасающий скрежет заставил содрогнуться доски под их ногами. Глаза Фелаш широко раскрылись: - Ох, что это? - Оно самое, Ваше Высочество. Тонем. Ну же, вы упомянули ритуал. Если в него будет вовлечен какой-нибудь Старший Бог... не ручаюсь за ваше благополучие, если команда услышит хоть слово. - Неужели? Как тревожно. Что ж, упомянутый ритуал не обязательно должен вовлекать всяческих неприятных персонажей. На деле... - Простите, что прерываю, Ваше Высочество, но мне тут пришло в голову, что наше необычайное упражнение в оценке ситуации грозит оборваться самым фатальным образом. Я искренне им наслаждалась, а вот вы, как теперь кажется, стали поистине неосведомленным участником. Хорошо ли вы плаваете? Нам, похоже, не добежать до шлюпок... - Ради всего святого. - Фелаш повернулась кругом, оценивая происходящее. Взмахнула рукой. "Вечная Благодарность" вздрогнула. Из люков выплеснулась пена. Снасти заскрипели, словно под напором шквала; покатились обломки рухнувшей мачты. Корабль со стоном выровнялся. За бортами кипела вода. Из обеих шлюпок донеслись тревожные крики. Шерк Элалле слышала приказ рубить концы. Через миг спасательные посудины упали на воду - ни в одной не было полного комплекта моряков; оставшиеся, во главе со Скоргеном Кабаном, принялись изрыгать ругательства, повиснув на планшире. Вода омыла палубу. Принцесса Фелаш изучила положение корабля, приложив пальчик к пухлым, накрашенным губам. - Нужно осушить трюм, - сказала она, - прежде чем осмелимся поднять его выше. Согласны, капитан? Ведь тяжесть воды способна разломить корпус пополам? - Что вы делаете? - крикнула Шерк. - Ну, спасаю нас, ясное дело. И ваш корабль - мы еще в нем нуждаемся, несмотря на негодное состояние. - Негодное? Он просто прекрасен, чтоб вас! Или был бы, если бы кое-кто... - Ну-ну, капитан. Следите за манерами. Я, в конце концов, знатная особа. - Разумеется, Ваше Высочество. Прошу спасти мой жалкий кораблик. Потом мы на досуге обсудим все недоразумения. - Отличное предложение, капитан. - Если вы могли так сделать в любое время, Ваше... - Да, могла бы. Но определенно не должна была. Мы вновь имеем дело с ужасными силами. Вновь придется платить. Вполне достаточно для "никогда больше"! Шерк Элалле поглядела на старпома и матросов. На палубе под их ногами уже не было воды; из трюма доносился звук сотни работающих помп. "Но у нас нет сотни помп, да и людей там нет!" - Что, снова Маэл? Фелаш взмахнула ресницами: - Увы, нет. Трудности, извольте понять, происходят как раз от намеренного избегания нами этой персоны. В конце концов, это его королевство, а он не терпит соперников. Посему мы должны противопоставить силе Маэла иную энергетику. - Это монаршее "мы", Ваше Высочество? - Ага, вы ощутили, капитан? Вокруг корабля начал подниматься густой клубящийся туман - обе шлюпки пропали из видимости, крики команд вдруг затихли, словно все эти мужчины и женщины более не существовали. В наступившем зловещем безмолвии Шерк Элалле, Скорген и еще дюжина матросов сгрудились посреди палубы. Повсюду выпадал иней. - Ваше... - Какое облегчение после жары, не находите? Но теперь мы должны крепко стоять на своем. Отдать слишком много - это может стать фатальным. - Ваше Высочество, - снова заговорила Шерк. - С кем мы будем заключать сделку на этот раз? - Оплоты по большей части забыты, особенно давно уснувшие. Вообразите же наше удивление, когда мерзлый труп вновь пробуждается к жизни в царстве льда - после бесчисленных столетий. О, они были жуткими типами, эти Джагуты... но, знаете ли, я все еще взираю на них с симпатией, несмотря на всяческие экстравагантности. Что ж, на севере Болкандо есть гробницы, а их Хранители, гмм... - Джагуты, Ваше Высочество? Вы сказали "Джагуты"? - Вы точно паникуете, капитан. Эти постоянные и все более грубые вмешательства... - Вы сковали нас льдом? - Омтозе Феллак, капитан, это Ледяной Трон. Понимаете? Он снова пробудился... Шерк подошла ближе. - А в чем сделка, Принцесса? - Разберемся, когда... - Нет! Будем разбираться прямо сейчас! - Не могу сказать, что одобряю столь невежливый тон, капитан Элалле. Поглядите, как надежно стоит корабль. Лед заморозил все трещины корпуса, на палубе сухо, хотя и слишком холодно. К сожалению, от тумана нам не избавиться, ведь вокруг по-прежнему теплая вода. Думаю, течение понесет нас на север, а до берега около трех дней. Ненаселенное побережье с обширной, самой природой защищенной гаванью, где мы сможем починить... - Починить? Я только что потеряла больше половины команды! - Она нам не нужна. Скорген Кабан неуклюже переминался рядом. - Капитан! Мы мертвы? Это Проклятие Маэла? Мы путешествуем в Моря Смерти? Это Река, Лишенная Жизни? Океан Черепов? Мы встали между Рогом Страданий и Рогом Потерь? В Корчах... - Боги подлые! Неужели нет конца эвфемизмам? Нельзя было просто сказать "мертвы"? - Да, еще Эвфемерные Пучины! Видите ли, у команды возникают вопросы... - Расскажи им об оплоте удачи, Скорген. А насчет невезучих на шлюпках - ну, вот что бывает с теми, что не верят в капитана и старшего помощника. Понял? - Ох, это им понравится, капитан. Миг назад они ругали себя, что не успели прыгнуть в шлюпки. - Клин клином выбивают, старпом. Иди же. - Слушаюсь, капитан. Шерк Элалле снова поглядела на принцессу. - В мою каюту, если изволите, Ваше Высочество. Сделка. - Сделка? Да. Да. Как желаете, но вначале... гм, мне нужно переодеться, чтобы не подхватить простуду. - Да поглядит Странник в другую сторону. - Он туда и глядит, милочка. Шерк смотрела в спину юной женщине, спускающейся в люк. "Милочка? Ну, наверное, она старше чем выглядит. Нет, просто снисходительная, надутая принцесса. Ох, будь на борту Аблала, он мигом поставил бы ее на место". Мысль вызвала насмешливое фырканье. - Осторожнее! - посоветовала она себе и нахмурилась: - Ох, понимаю. Я промерзла насквозь. Похоже, в ближайшее время протечек не ожидается. Но нам лучше двигаться. Постоянно. - Она принялась озираться, весьма скованно шевеля головой. Да, корабль пришел в движение, увлекаемый течением. На воде качались глыбы льда. Туман облек их, словно частная управляемая туча. "Идем вслепую". - Каптен! Команда желает знать: это Белая Дорога?***
- Запасы. Дестриант Келиз глянула вбок, на Надежного Щита. - Есть трутни. Днища фургонов - там растет пища. Матрона Ганф Мач о нас заботится. Будем странствовать, как прежде великие стада. Рыжебородый встал в стременах Солдата Ве'Гат, выросших из костей и кожи. - Великие стада? Где? - Ну, они погибли. Буян скривился. - Как погибли? - По большей части мы их истребили, Надежный Щит. Эланцы не просто пасли миридов и родаров. Мы еще охотились. Сражались за власть над дикими стадами и переправами, а если проигрывали - что же, мы травили зверя назло врагам. Или разрушали броды, чтобы животные тонули. Мы были едины с землей. Геслер фыркнул с другой стороны: - Кто открыл тебе глаза, Келиз? Она пожала плечами: - Духи-боги голодали. Что мы сделали не так? Ничего. Мы ничего не меняли. Жили так, как всегда. И губили себя. Дикие звери пропали. Земля высохла. Мы сражались друг с другом, а потом пришли Вершители Правосудия. С востока. - Кем они были? В ее рту появилась горечь. - Нашими судьями, Надежный Щит. Они изучили наши дела. Проследили ход жизней, все наши глупости. И решили, что полному излишеств правлению пора положить конец. - Она коротко взглянула на мужчину. - Я должна была умереть со всем родом. Но я сбежала. Позволила им умереть. Даже собственным детям. - Ужасное дело, - пробормотал Буян. - Но преступниками были Вершители. Вашему народу рано или поздно пришлось бы изменить образ жизни. Нет, кровь на их руках. - Расскажи о них побольше, - попросил Геслер. Она ехала на Солдате Ве'Гат, как и двое спутников. Стук тяжелых когтистых лап Че'Малле доносился далеко снизу. Она почти не ощущала сотрясения от шагов по твердой почве. Небо было тусклым, вокруг простерся серый пейзаж. За ними двое детей, Гриб и Синн, делили одного Ве"Гат. Они редко когда говорили; Келиз не могла припомнить, чтобы вообще слышала голос Синн, хотя Гриб и признался, что немота ее - скорее привычка, нежели болезнь. "Огненные твари. Демонское отродье. Геслер и Буян уже знали их, но даже им нелегко в их присутствии. Нет, они мне не нравятся". Келиз заставила себя собраться с мыслями. - Вершители вначале взяли власть в Колансе, - сказала она, чуть помедлив. Ей не хочется вспоминать, не хочется думать обо всем этом... но она заставит себя. - Вначале мы слышали лишь рассказы о них от купцов и караванных охранников. Они говорили нервно, со страхом в глазах. Не люди, рассказывали они. Жрецы. Их культ был основан на Шпиле - это мыс в Коланской бухте - и там они впервые поселились, построив храм, а потом и крепость. - Чужеземцы, значит? - спросил Геслер. - Да. С какого-то Гиблого Берега. Все это я слышала от случайных людей. Они приплыли на кораблях из кости. Шпиль не был населен - кто захотел бы жить на проклятой земле? Вначале появился один корабль, команда рабов, двенадцать или тринадцать жрецов и жриц. Едва ли король Колансе видел в этом вторжение. Когда они прислали ко двору посланницу, он приветил ее. Местные жрецы были не так добродушны, они предостерегали короля. Он не прислушался. Был назначен прием. Вершительница вела себя дерзко. Говорила о правосудии, словно лишь ее народ был железной рукой закона. Говорят, она ткнула пальцем в сторону короля и предрекла ему падение. - Готов спорить, он потерял всё добродушие, - буркнул Буян. - Надеюсь, срубил посланнице голову. - Попытался, - ответила Келиз. - Солдаты, потом волшебство - тронный зал стал бойней, и когда битва окончилась, она одна вышла из дворца. А в гавани стояли еще сто костяных кораблей. Так начался ужас. Геслер обернулся в седле - вроде бы поглядев на двоих детей. Потом снова посмотрел вперед. - Дестриант, давно ли это было? Она пожала плечами. - Пятьдесят или шестьдесят лет назад. Вершители истребили другие культы. Год за годом прибывали все новые их последователи. Их называли водразами. Это те, у кого примесь человеческой крови в жилах. Первые двенадцать были Чистыми. Из провинции Эстобансе - самой щедрой земли Колансе - они распространили власть повсюду, налагая свою волю. Они не желали сражаться с обычными людьми; одним голосом они ставили на колени целые армии. После Колансе они начали рушить одну династию за другой, во всех южных королевствах, окружающих Пеласиарское море. Наконец все земли оказались под их контролем. - Она вздрогнула. - Это были жестокие хозяева. Были засухи. Голод. Они назвали это Веком Справедливости, они позволили людям умереть. Протестовавших казнили, решившихся на бунт уничтожили. Вскоре они дошли до земель моего народа. И раздавили нас как мух. - Гес, - сказал, чуть подумав, Буян, - это были нелюди, верно? - Келиз, у Вершителей есть клыки? - Клыки? Нет. - Опиши их. - Они были высокими, тощими. Кожа белая как алебастр, а руки и ноги двигались не как у людей. Ниже локтей руки изгибались во все стороны. Говорят, даже тела были на шарнирах, как будто два набора тазовых костей. Они могли стоять как мы или сгибать ноги подобно лошадиным. Ни одно оружие их не брало, а простое касание их пальца ломало кости в теле воина. Магические атаки скатывались с них, словно вода. - С водразами было так же, - поинтересовался Геслер, - или это особенности Чистых? - Не знаю. - Ты видела одного из Вершителей своими глазами? Чуть помедлив, она покачала головой. - Но твое племя... - Мы услышали, что они идут. Мы знали, что они убьют всех. Я сбежала. - Дыханье Худа! - пролаял Буян. - Значит, ты не знаешь точно, были... - Я прокралась назад через несколько дней, Надежный Щит. - Ей пришлось выдавливать из себя слова. Во рту пересохло, мысли стали холодными, как трупы. - Они работали тщательно."Я прокралась назад. Правда ли? Или это просто сон? Разбитые лица детей, такие спокойные. Муж, невозможно искривленная спина, выкаченные глаза. Мертвые псы, головы шаманов на шестах. И кровь повсюду - даже мои слезы..." - Я бежала. Я последняя из народа. - Ты говорила о засухе, - сказал Геслер. - Она началась после прихода Вершителей или до? - Эстобансе изобильно источниками. Широкая долина с высокими горами на севере и юге. Море на востоке, возвышенности на западе. Засухи были в южных королевствах и других территориях Колансе. Не знаю, где они начались, Смертный Меч, но даже в сказках, услышанных в детстве, говорилось о горестях, навалившихся на земли оседлых. - А равнины Элана? Она покачала головой: - Всегда сухие, всегда трудные для жизни - вот почему кланы так много воевали. Нам недоставало всего. Я была девочкой. Дети привыкают к тому, что есть, считают это нормальным. Пока я жила с народом, я чувствовала себя нормально. - Так что привлекло Вершителей в страну, уже объятую страданиями? - удивился Геслер. - Слабость, - подал голос Буян. - Пройдись по голодающей стране - найдешь жирного короля. Никто не стал рыдать по жертвам бойни в дворцовой зале. Жрецы болтали о правосудии. Должно быть, звучало разумно. По крайней мере вначале. - Да, - согласился Геслер. - Но тот Шпиль, где они построили храм - Келиз, ты назвала его проклятым. Почему? - Там звезда упала с неба, - объяснила она. - Недавно? - Нет, очень давно, но вокруг мыса морская вода до сих пор красна как кровь - и ничто не живет в той воде. - Что-то изменилось после появления Вершителей? - Не знаю. Никогда не видела того места... прошу, я не знаю. Не знаю даже, зачем мы идем в том направлении. На востоке нет ничего... ничего, кроме костей. - Она сверкнула глазами на Геслера: - Где армия ваших союзников? Мертва! Нужно найти другое направление. Нужно... - "где-то спрятаться. Духи предков, простите!" Но нет, ее страхи слишком близки к поверхности. Вопросы словно прорываются сквозь тонкую кожу. "Недолго мне удавалось сдерживаться..." - Мы не знаем наверняка, - сказал Буян, зажевав концы усов. Он не желал встречаться с ней глазами. "Прости. Я понимаю". - Когда Гу'Ралл вернется, - тихо произнес Геслер, - мы узнаем больше. А пока идем куда шли, Дестриант. Нет смысла что-то менять. Она кивнула. "Знаю. Простите. Простите нас всех".***
Их сила была темным неспокойным пятном, подобно реке вытекающим из головы большой, змеящейся колонны. Гу'Ралл изучал это явление сверху, скользя под самым пологом туч, что приползли с северо-запада. Раны его исцелились, ассасин уже странствовал далеко, выходя за пределы Пустошей. Он заметил потрепанные остатки армий, непомерно большие обозы. К югу от них двигалась иная сила, дисциплинированные, не омытые кровью колонны. Похоже, на редкость эффективная армия. Но, несмотря на приказы Смертного Щита, эти формирования не особенно интересовали Ассасина Ши'гел. Нет, его восхищали другие узлы мощи. Хотя даже они не могли сравниться с потоком силы от двух людских детей, Синн и Гриба, что путешествовали во главе Гнезда Ганф'ен. Разумеется, его уже нельзя называть "гнездом". Нет помещения, нет прочного и надежного укрытия для последнего племени К'чайн Че'малле. Даже лидерство отдано троим людям. Нет сомнения, без этого Че'малле были бы уничтожены Н"рхук. Три человека, облеченные странными титулами, и двое детей, носящих всего лишь лохмотья. Слишком многие жаждут власти. Вот сокрушающая поступь истории, вот истина всех когда-либо существовавших цивилизаций. Гу'Ралл не чувствовал вкуса к власти. Для такого, как он, лучше стоять за троном, чтобы перерезать горло при первых признаках безумных дерзаний. Если достаточно много голов покатится по ступеням столетий, урок будет выучен. Хотя он сомневается в этом. "Ассасин не должен умирать. Всегда должна оставаться тень. Мы держим мир под контролем. Мы арбитры разума. Вот наш долг, наше предназначение. Я их видел. Видел, на что они способны, видел в их глазах радость от творимого опустошения. Но глотки их мягки. Если придется, я смогу избавить мир от них". Сила была гнилой, оскверненной чем-то мерзким. Она сочилась из равнодушных умов, пачкая сладкие ароматы родичей - радость осознания победы, благодарность Смертному Мечу и Надежному Щиту, любовь к Келиз, Дестрианту К'чайн Че'малле. Веру в новое будущее. "А эти дети... Должны умереть. Скоро".***
- Форкрул Ассейлы, - шепнул Гриб на ухо Синн. - Хрустальный Город знает их, даже водразов. Хранит память об них. Синн, они стоят в центре войны, они - те, кого ищет Адъюнкт. - Хватит, - прошипела она. - Не болтай. Что, если они слышат? Гриб фыркнул: - Думаешь, они не знали? Геслер и Буян? Форкрул Ассейлы, Синн. Но теперь она ранена. Серьезно ранена. Нужно ее остановить, иначе Охотников перебьют... - Если они еще остались. - Остались. Потянись разумом... - Ее меч - барьер, который она не опускает. Отатараловый меч. - Значит, она еще жива... - Нет, значит, кто-то его несет. Может, Брюс Беддикт, может, Вождь Войны Желч. Мы не знаем, мы даже близко подобраться не можем. - Гу'Ралл... - Хочет нас убить. Гриб вздрогнул. - Да что мы ему сделали? Разве что шкуру спасли. - Ему и всем ящерицам. Не важно. Мы могли бы напасть на них, и кто помешал бы? - Ты могла бы напасть на них, не я. Значит, тебе помешаю я. Не пробуй, Синн. - Мы с тобой заодно, - заверила она.- Партнеры. Я просто болтаю. Вот почему ассасин нас ненавидит. Никто нас не контролирует, кроме нас самих. Взрослые такое ненавидят. - Форкрул Ассейлы. Геслер желает соединиться с армией Адъюнкта, ведь таков его план? - Откуда мне знать? Наверное. - Значит, будем драться с Форкрул Ассейлами. Она зловеще ухмыльнулась: - Буду им ножки отрывать, как мухам. - Что за девочка? Синн закатила глаза: - Опять? Мне уже тошно о ней говорить. - Она в Хрустальном Городе. Ждет нас. - Она полоумная, вот она кто. Ты сам должен был заметить. Как и я. Нет, давай больше о ней не будем. - Ты ее боишься. Потому что она, может, сильнее нас обоих. - А ты не боишься? Поскорее начни. - Ночью, - сказал Гриб, - я вижу сон. Красные глаза открываются, открываются. И всё. - Забудь об этом сне. - Девочка отвернулась. Он чувствовал все свои мышцы, напряженные и ноющие; он знал, что в этих объятиях ему долго не выдержать. "Она страшнее ассасина. Ты, в Хрустальном Городе, ты боишься как я?" - Глупый сон, - бурчала Синн.***
В полдень Геслер скомандовал отдых. Большая колонна разом встала, трутни вышли готовить обед. Морщась, он высвободился из седла чешуйчатого Ве'Гат, с облегчением заметив: раны на боках зверя исцеляются. Смертный Меч ступил на землю. - Буян, давай ноги разомнем... - Я могу отлить без твоей помощи. - Потом, идиот. Выгнувшись до боли в спине, он отошел от колонны, подчеркнуто не замечая Гриба и Синн, тоже слезавших вниз. Каждое треклятое утро со дня битвы он ожидал увидеть, что они пропали. Он не так глуп, чтобы думать, будто контролирует их. "Зажигали небесные крепости, словно сосновые шишки. Худ спаси нас всех". Буян подошел, сплевывая на ладони (так он их мыл). - Гребаный ассасин не желает спускаться. Плохие новости? - Вряд ли ему нужно спускаться, чтобы нас огорчить. Нет, просто показывает характер. - Как только снизойдет, - пробурчал Буян, - я покажу свой. Кулаком. Геслер засмеялся: - Ты до его кривого рыла не дотянешься даже с лесенкой. Куда намерен бить, в колено? - Может быть. Почему нет? Спорим, это будет больно. Геслер стянул шлем. - Форкрул Ассейлы, Буян. Волосатая мотня Худа! - Если она еще жива, то, наверное, передумала. Кто знает, скольких сожрали На'рхук? Похоже, от Охотников осталась лишь горстка. - Сомневаюсь. Бывает, что нужно стоять до конца. А бывает, что нужно бежать, собственную задницу подпалив. Она не искала битвы. На'рхук случайно на нее наткнулись. Значит, она сделала все, что могла, чтобы вывести солдат из-под удара. Дело было, похоже, кровавое, но это не полное уничтожение. - Как скажешь. - Слушай, это отступление с боем до точки, в которой можно разбегаться. Ты сужаешь фронт. Бросаешь тяжелую пехоту против их стены, потом отступаешь шаг за шагом. Наконец приходит время повернуться и бежать. Если летерийцы чего-то стоят, они ослабили давление. В лучшем случае мы потеряли всего тысячу... - По большей части тяжелая и морская пехота - основа армии, Гес... - Значит, нужно найти новую. Тысячу. - А в худшем случае? Ни панцирников, ни морпехов, регулярные роты разбежались перепуганными зайцами. Геслер сверкнул глазами: - Кажется, тут я записной пессимист, не ты. - Пойди к Матроне, пусть позовет ассасина. - Пойду. - Когда? - Когда сочту нужным. Лицо Буяна побагровело. - Знаешь, ты все еще Худом крытый сержант. Смертный Меч? Смертная Жопа, вот так лучше! Боги, думаешь, я по-прежнему буду выполнять твои приказы? - Ну, кто лучше подойдет в Надежные Щиты, чем человек с железным лбом? Буян застонал, потом сказал: - Есть хочется. - Да. Давай пойдем поедим. Они двинулись к месту кормежки. - Помнишь, когда мы были молодыми? Слишком молодыми. Тот утес... - Не надо про треклятый утес, Буян. До сих пор кошмары мучают. - Это ты вину чувствуешь. Геслер встал. - Вину? Проклятый дурак. Я спас тебе жизнь! - Почти что убив? Если бы тот камень упал и ударил по голове... - Но ведь не ударил? Нет, только по плечу. Легкое касание, куча пыли, а потом... - Дело в том, - прервал Буян, - что мы были дураками. Нужно было учиться, но ни один до сих пор так ничему и не научился. - Не в том проблема. Нас тогда разжаловали не без причины. Мы не умеем отвечать за других, вот в чем проблема. Начинаем ругаться, ты начинаешь думать, а это самое плохое. Не думай, Буян. Это приказ. - Ты не можешь мне приказывать. Я Надежный Щит, и если я пожелаю думать, так оно и будет. Геслер снова зашагал. - Только извести заранее. А пока что хватит бормотать о том и о сём. Изнурительно. - Видеть, как ты корчишь из себя Верховного Короля Вселенной - тоже изнурительно. - Смотри-ка, снова овсянка. Дыханье Худа, Буян, я уже так ею набит, что сморкаюсь... - Это не овсянка, а плесень. - Грибы, идиот. - А есть разница? Насколько я знаю, трутни разводят их в подмышках. - Достал, Буян. Я велел прекратить жаловаться? - Отлично. Если я найду причину прекратить жаловаться, сразу прекращу. Но мне же приказано не думать, а как я найду причину, не думая? Ха! Геслер скривился: - Боги подлые, Буян! Я себя чувствую стариком. Рыжебородый мужлан помолчал. Кивнул. - Да-а. Чертовски глупо. Мне уже кажется, что через месяц помру от старости. Боли и ломота, всё такое. Хочу бабу. Десять баб. Ромовую Бабу и Шпигачку, вот кого хочу - почему гадский ассасин их не захватил? Я был бы счастлив. - Тут есть Келиз, - буркнул Геслер. - Не могу клеиться к Дестрианту. Не положено. - Она вполне привлекательна. Уже была мамашей... - При чем тут это? - У них отвислые груди, верно? И широкие бедра. Настоящая женщина, Буян. Знает, как надо ворочаться под мехами. И этот взгляд... хватит гавкать, ты понимаешь, о чем я. У женщин, которые родили дитя, такой взгляд - они прошли через самое худшее и вышли по другую сторону. Уж они знают, как делать туда-сюда, а ты знаешь, что они одним взглядом могут тебя превратить в дрожащее мясо. Мамаши, Буян. Давайте мне мамаш, и других баб не надо. Вот так я говорю. - Да ты больной. - Если бы не я, ты так и висел бы на том утесе. Горстка костей, птицы вьют гнезда в волосах, пауки живут в глазницах. - Если бы не ты, я туда не полез бы. - Полез бы. - Почему это? - Потому, Буян, что ты никогда не думаешь.***
Он собирал вещички. Маленькие вещички. Сверкающие камни, осколки кристаллов, сучки с фруктовых деревьев. И нес с собой, а когда мог - садился на пол и раскладывал их, создавая загадочные узоры или не узоры, а просто случайные сочетания. Потом смотрел на них. И всё. Этот ритуал, виденный уже десятки раз, по-настоящему тревожил Баделле, хотя она не понимала, почему. У Седдика вещички в кошеле И этот мальчик пробует всё помнить Хотя я говорила нет Воспоминания мертвы Воспоминания - осколки и сучки Когда их достают из кошелей Я на ладонях вижу только пыль Решили мы от памяти уйти Чтоб сохранить покой внутри голов Мы были юными Но ныне мы лишь духи В снах живущих Рутт девочку несет в суме И Хельд запоминает всё Но не рассказывает никому из нас Хельд видит сны осколков и сучков И понимает, что они такое. Она хотела было передать слова Седдику, зная, что он сохранит их в истории, которую рассказывает сам себе, закрыв глаза; но потом ей подумалось, что ему не нужно слышать, чтобы знать, и что рассказываемая им история неподвластна никому. "Я поймана его историей. Я летала по небу, но небо - это изнанка черепа Седдика, и нет пути наружу. Поглядите, как он изучает свои вещички, поглядите, какое у него смущенное лицо. Тонкое. Пустое. Лицо, желающее наполниться - но никому его не наполнить". - Икариас наполняет наши животы, - сказала она, - и лишает нас всего иного. Седдик поднял голову, встретил ее взор и отвернулся. Звуки из окна, голоса в сквере. Семьи пускали корни, проникая в хрустальные стены и потолки, полы и залы. Старшие мальчики становились как-бы-отцами, старшие девочки как-бы-матерями; совсем маленькие убегали, но не надолго; они бежали, словно обезумев от возбуждения, только чтобы остановиться через несколько шагов - лица темнели от страха и смущения, и они стремглав мчались назад, в объятия родителей. "Вот зло воспоминаний". - Мы не можем оставаться здесь, - сказала она. - Кто-то нас ищет. Нужно пойти навстречу. Рутт знает. Вот почему он уходит на край города, смотрит на запад. Он знает. Седдик начал собирать вещички. В кошель. Словно мальчик, уловивший что-то уголком глаза, обернувшийся - и ничего не увидевший. "Если ты не помнишь, значит, у тебя не было ничего, достойного воспоминаний. Седдик, мы бежим от даров. Не наполняй прошлое". - Мне не нравятся твои безделушки, Седдик. Он словно вжался внутрь себя. Он не встречал ее взора, завязывая мешочек и пряча под истлевшую рубашку. "Не люблю их. Они жгутся". - Хочу отыскать Рутта. Пора готовиться. Икариас убивает нас.***
- Я знала когда-то женщину. В своей деревне. Женатую. Ее муж был человеком, которого можно было хотеть - словно раскаленный камень пылал в твоих кишках. Она шла за ним, на шаг позади, по главной улице между хижин. Она шла - и не отрывала от меня взгляда. Знаешь, почему? Она смотрела на меня, чтобы я не смотрела на него. Мы всего лишь обезьяны, только без волос. Когда отвернется, помочусь ей в гнездо на голове - так я решила. Нет, я сделаю гораздо больше. Соблазню мужа. Сломаю его. Лишу чести, цельности, самоуважения. Сломаю между ногами. И тогда, идя по улице, она не посмеет глядеть мне в глаза. Никогда. Сказав так, Целуй-Сюда потянулась за кувшином. Вождь племени Гилк, Спакс, хмуро посмотрел на нее. Громко рыгнул. - Значит, любовь так опасна? - Кто говорил о любви? - возразила она, лениво взмахнув кувшином. - Речь об обладании. И краже. Вот от чего женщины сочатся, вот от чего у них сверкают глаза. "Берегись темных полос в бабьей душе". - У мужиков тоже такие есть, - пробормотал он. Она выпила, передала кувшин в ожидающие руки. - Они разные. - Почти всегда. Но, может, и нет. - Он сделал глоток, утер бороду. - Обладание ценно лишь для того, кто боится терять. Если ты осел на месте, тебе ни к чему стремиться... но многие ли из нас осели? Клянусь, немногие. Мы беспокойный народ, и чем старше становимся, тем больше беспокоимся. Самое грустное, что старик желает обладать как раз тем единственным, чего лишился навсегда. - Чего это? - Добавь тому мужику из деревни пару десятков лет - и его жене не придется смотреть в глаза соперницам. Она хмыкнула, взяла палку и сунула под лубки на ноге. Яростно почесала. - Что сталось с достойными целителями? - Говорят, магия почти что пропала в здешних землях. А ты шустрая? - Вполне. - Пьяная? - Вполне. - Вот чего мужик вдвое тебя старше желает услышать от женщины. Кто-то появился на фоне света. - Вождь, королева зовет тебя. Спакс со вздохом поднялся. Сказал Целуй-Сюда: - Подумай о моих словах. - Так не получается. Мы цветочки, но цветение недолго длится. Упустил случай - что же, слишком плохо. Для тебя. Ну, этой ночью. - Умеешь ты дразниться, чертова малазанка. - Зато ты вернешься. Он подумал и фыркнул: - Может быть. Но не рассчитывай. - Не сорванный цветок будет преследовать тебя до конца дней, Баргаст. - Сомневаюсь, что упустил случай, Целуй-Сюда. Далеко ли ты убежишь? - Остер ли мой нож? Спакс засмеялся. - Лучше не заставлять их высочество ждать. Оставь мне рома, ладно? Она пожала плечами: - Я такая ненадежная.***
Оставшись одна, Целуй-Сюда приуныла. Личный одинокий костерок за пределами бесполезных дозоров, боль в мозолях и раздирающее чувство вины - о, как она тоскует по всему этому. "Неужели? Может, и да. Значит, не все они мертвы. Отлично. Мы прибыли слишком поздно. Плохо. Или нет. А нога, ну, вряд ли это можно назвать уловкой трусихи. Да? Я пыталась скакать с хундрилами, не так ли? По крайней мере думала, что пытаюсь. Так это выглядит. Хорошо". Она снова выпила болкандийского рома. Спакс - мужчина, любящий женщин. Она всегда предпочитала такую компанию, а не трусливых сосунков, считающих, будто робкое подмигивание может - боли подлые - быть завлекательным. Нет, наглецы лучше. Подмигивание - игры жалких трусов. Все эти неуклюжие слова, ухаживания - к чему? "Если хочешь меня, приди и возьми. Я могу даже согласиться. Хотя скорее я просто рассмеюсь. Чтобы увидеть, как тебе больно". Они идут к остаткам Охотников за Костями. Кажется, никто не знает, насколько плохи дела - или ей не говорят. Она видела разрывающую горизонт магию, когда подкованные гвоздями сапоги Эвертинского легиона грохотали за спиной. Видела лунное отродье - объятую дымом и пламенем гору в небе. "Так было предательство? То, которого боялась Смола? Сестра, жива ли ты? Разумеется, я не хочу назад. Не хочу знать. Надо бы высказать то, что думаю. "Иди к Худу, королева. И ты, Спакс. Я скачу на юг". Не хотелось бы мне увидеть лица этих жалких выживших. Весь их шок, ужас, всё то, что вы видите на лицах людей, не понимающих, почему они еще живы, когда многие товарищи погибли. Любая армия - котел, и пламя всё сильнее поднимается со всех сторон. Мы варимся, кипим, становясь кусками серого мяса. Королева Абрасталь, аппетит людей вроде тебя не утолить ничем. Вы разеваете рты, мы лезем внутрь. Ох, блевать тянет". Когда три дня назад прискакали двое хундрилов, Целуй-Сюда отвернулась. Она как наяву видела нож, которым убивает свое любопытство: быстрый разрез, поток - и тишина. К чему знать, когда знание станет привкусом соли и железа на языке? Она тянула ром, радуясь онемению горла. Пожирать огонь стало легко. Все легче. Внезапное воспоминание. Первый раз в строю, первый день в морской пехоте. Неровная шеренга. Какой-то кривобокий старший сержант подходит к ним, ухмыляясь не хуже гиены, завидевшей хромую газель. Смола выпрямила спину, пытаясь явить должное старание. Бадан Грук - увидела она, бросив быстрый взгляд - смотрит потерянно. Наверное, впервые понял, куда завела его любовь. "Ты, проклятый дурак. Я могла играть. Ты не мог, ведь для таких, как ты, не существует игр. Их нет в Худом обгаженном мире долга и чести". "Дюжина, да?" - сказал старший сержант, лыбясь всё сильнее. "Клянусь, трое годятся. Остальные... ну, половину мы закопаем, а другую половину пошлем в регулярную пехоту. Там живут все неудачники". "Какая половина", спросила Целуй-Сюда. Глаза ящера уставились на нее. "Ты о чем, милашка-кругляшка?" "Какая половина того, кто окажется на середине двух ваших половин, пойдет в обычную пехоту? Нижняя половина? Для маршировки сойдет. Но..." "Ты из этих, да?" "Из каких? Тех, что умеют считать? Девять на два не делится. Конечно", добавила она, широко улыбаясь, "морпехи, может, не нуждаются в умении считать, а старшие сержанты среди них самые тупые. Да, я так и начинаю думать". Никогда она не была ближе к тысячам изгнанных с позором. "Дыра в заднице. Людям с такой ухмылкой не хватает чувства юмора. Но в чудеса я не верю". Она снова заработала палкой. "Нужно было сломать его между ног. Да, Целуй-Сюда смеется последней. Выигрывает в каждой партии". - В каждой, да. Разве не очевидно?***
Спакс постарался ослабить ремешки своих черепашьих доспехов. Пластины свободно качались, звякая, многочисленные фетиши звенели - он шагал, наслаждаясь переливами звуков. Будь он тощим недоноском, такого эффекта не получалось бы; но он достаточно велик и достаточно громок, чтобы заменять целый взвод. Воинственное привидение, производящее драматическую сцену, даже приходя по банальным поводам. Шатер королевы походил на дворец больше всего, что можно было найти в Пустошах. Раздвигая плечами шелковые завесы, бросая тяжелые латные перчатки на стол с картами, он испытывал немалое удовольствие. - Высочество, я здесь. Королева Абрасталь расположилась в резном кресле, вытянув ноги и следя за ним из-под опущенных век. Рыжие волосы, недавно вымытые и расчесанные, свисали свободными прядями. Когда Баргаст отмеривал ей ответный небрежный взгляд, у него кое-то зашевелилось в чреслах. - Сотри с губ проклятую ухмылку, - проворчала Абрасталь. Его брови поднялись. - Что-то не так, Огневласка? - Только твои мысли. Я точно знаю, о чем ты сейчас думаешь. - Высочество, даже родившись в переулке за кабаком, ты была бы королевой в моих глазах. Осуждай меня за восхищение, если угодно - но сердце мое не изменить. Она фыркнула: - Ты пахнешь ромом. - Я преследовал загадку, Высочество. - О? - Женщина с ониксовой кожей. Малазанка. Королева закатила глаза. - Боги подлые, ты хуже крокодила в сезон спаривания. - Не эту загадку, Огневласка, хотя дай шанс - я и ее разрешу. Нет, что меня удивляет - так это явное отсутствие, э... рвения. Не такого солдата я ожидал. Абрасталь повела рукой: - Тут нет загадки, Спакс. Женщина труслива. Такие есть в любой армии, почему бы малазанской чем-то отличаться? - Она же морячка, - ответил он. - И? - Морские пехотинцы почти в одиночку завоевали Летер, Высочество, а она из них. На Генабакисе целые армии могли разбежаться, едва услышав, что против них брошены малазанские морпехи. От них воняет магией и морантскими припасами, и они никогда не сдаются - нужно прикончить всех, до последнего мужчины и женщины. - Даже самый суровый солдат имеет предел выносливости, Спакс. - Ну, она была пленницей в Летере, так что ты, может, и права. Но чего же хотело ее Высочество от верного вождя? - Хочу, чтобы ты был со мной на переговорах. - Разумеется. - Трезвым. - Если настаиваешь. Но предупреждаю: меня терзает то же, что всех моих воинов. Мы жаждем битвы - мы нанялись в Болкандо лишь потому, что ожидали вторжения или сразу двух. Вместо этого мы маршируем, словно треклятые солдаты. Доберись мы до Охотников вовремя... - Пожалели бы, скорее всего. - Лицо Абрастали омрачилось. Спакс попытался ухмыльнуться: - Ты веришь тем хундрилам? - Верю. Особенно после предупреждения Фелаш - хотя и подозреваю, что пророчество Четырнадцатой Дочери относится к чему-то, что еще ждет впереди. - Еще гигантские двуногие ящерицы? Она пожала плечами, покачала головой. - Нет, не думаю... но увы, всё это лишь внутреннее чувство. Увидим, что мы увидим на переговорах. - Малазане не покорили Баргастов Гилка, - сказал Спакс. - Боги подлые, если ты покажешься таким ощетинившимся... - Избавьте духи, Высочество. При виде их я стану тем единственным зайцем, которого не смог поймать орел. Примерзну к земле, намочу штаны. Глаза Абрастали медленно расширялись. - Вождь, - пораженно сказала она, - ты их боишься. Он поморщился и кивнул. Королева Болкандо резко встала, глубоко вздохнув (глаза Спакса невольно уставились на обширную грудь). - Я встречу их Адъюнкта, - сказала она торжественно. Взор пригвоздил Баргаста к месту. - Если мы действительно вновь найдем гигантских двуногих ящериц с гибельной магией... Спакс, ты снова будешь похваляться смелостью своего народа? - Смелость, Высочество? Ты ее получишь. - Он помедлил, потряс головой. - Огневласка, я тоже буду всматриваться в этих солдат, но я заранее боюсь того, что увижу. Они перешли роковую грань. - И ты не желаешь видеть эту истину, так? Вождь хмыкнул: - Давай скажем так: и хорошо и плохо, что ваши запасы рома почти кончились.***
- Это и была наша измена? Танакалиан обдумал сказанное, смотря в глаза суровой, железной женщины так долго, как только смог. - Смертный Меч, вы знаете, что мы просто не могли подойти вовремя. Нас подвели обстоятельства, не верность. - Пока что, - ответила она, - вы, сир, говорите мудро. Завтра мы едем в лагерь Охотников за Костями. Подготовьте эскорт в пятьдесят братьев и сестер. Возьмите целителей и самых старших, опытных бойцов. - Понимаю, Смертный Меч. Она глянула на него, изучая лицо, а потом сновауставилась на озаренное нефритом юго-восточное небо. - Если вы не понимаете, то они поймут. "Вы загнали меня в угол, Смертный Меч. Вы заламываете мне руку. Неужели на вашем пьедестале есть лишь одно место? Что вы сделаете, когда встанете лицом к лицу с Адъюнктом? С Брюсом Беддиктом? Но, говоря ближе к теме - что вы знаете об измене? Я вижу в грядущем меч. Вижу кровь на его лезвии. Вижу Напасть, стоящую в одиночестве, и шансы ее невозможно малы". - На переговорах, - сказала Кругхева, - будете поддерживать мнения нашего совета, сир. Он поклонился. - Как пожелаете. - Она была ранена, - продолжала Кругхева. - Мы со всей почтительностью сомкнемся для ее защиты. - Защиты, сир? - Так делают киты-охотники, когда кто-то из их клана болен. - Смертный Меч, это же будут переговоры товарищей. Наш клан, если вам угодно так нас называть, не подвергается атаке. Никаких акул. Никаких дхенраби и гарелитов. От кого же ее защищать? - От тьмы собственных ее мыслей, не иначе. Не могу быть уверена, но боюсь - она из тех, что грызут рубцы, желая разбередить их, жаждая вкусить кровь. - Смертный Меч, как мы сможем защитить ее от нее самой? Кругхева помолчала. Вздохнула. - Пусть взор ваш будет твердым. Изгоните всякую тень из ума, закалите решимость в ярчайшем серебре. Мы возвращаемся на путь, не ведая сомнений. Нужно еще разъяснять, Надежный Щит? Он снова поклонился. - Оставьте меня теперь. Танакалиан развернулся и вышел на склон. Ровные ряды костров мерцали в низине, на полотняных стенках шатров играли свет и тени. В пяти тысячах шагов на запад виднелось иное сияние - лагерь Болкандо. "Переговоры товарищей, клан. Или нет? Для Болкандо в этой схеме нет места. Говорят, ей сильно досталось, но теперь она оправляется. Говорят, над ее бесчувственным телом, на поле битвы случилось нечто невозможное. Говорят - и пламя пылает в глазах - что Охотники за Костями пробудились в тот день, и сердце армии было там, рядом с лишенным сознания Адъюнктом. Уже рождается легенда, но мы не видели ее основы. Не сыграли своей роли. Имя Серых Шлемов Напасти - зияющее отсутствие в перекличке героев". Несправедливость произошедшего терзала его. Он Надежный Щит, но его объятия остались пустыми. Отверстая пасть Бездны между руками. "Всё изменится. Я добьюсь этого. И все узрят. Наше время близится. Кровь, кровь на мече. Боги, я почти ощущаю ее вкус".***
Она глубоко затянулась завернутой в листья палочкой, чувствуя, как напрягаются все мышцы в шее и челюстях. Выпустив дым из носа и рта, повернулась к охваченным темнотой северным равнинам. Другие, подходя к этому краю укрепленного лагеря, обычно поворачиваются туда, где хорошо видны укрепления малазан. Подходят и смотрят, словно пилигримы перед святым капищем, неожиданным храмом на пути. Она полагала, что в молчании они пытаются вместить в свой мир угрюмый свет костров, двигающиеся вокруг них фигуры, отблески знамен, подобных потрепанной ураганом рощице. Найти место для всего этого вроде бы легко. Но не тут -то было. Они могут морщиться от боли в собственных ранах, вспоминать о прорехах в собственных рядах - но всё это кажется тенью чего-то более великого, нежели всё виданное ранее. Есть даже специальное слово... Атри-Цеда Араникт снова затянулась палочкой, скосив глаза на разгоревшийся перед лицом огонек. "Одна ученая как-то сравнила это с огнем власти и всем, что он символизирует. Ха. Та ученая трудилась, чтобы обосновать свои привычки. Глупая женщина. Они твои - так наслаждайся, а когда придется оправдываться, держи рот на замке. Философия? Да ладно вам. Спросите солдата. Солдат знает все насчет дыма. Что входит, что выходит, и есть ли разница в проклятом итоге". Летерийцы с честью вели себя на поле той жуткой битвы. Отвлекли врага. Кровью и болью обеспечили удачное отступление малазан... "нет, назовем это правильно. Бегством. Едва прогудели рога, невероятная стена железа превратилась в тростник, вырванный и унесенный диким ветром". И даже так. Летерийские солдаты приходят на закате или перед зарей на самый край лагеря, смотрят через заросшие кустами пустоши на малазан. Они не думают об отступлении или бегстве. Они думают о том, что было перед ним. Есть особое слово для их чувств. "Смирение". - Дорогая. - Он встал позади, подойдя легко и робко, как ребенок. Араникт вздохнула: - Я забываю, что значит спать. Брюс Беддикт встал рядом. - Да. Я проснулся и заметил твое отсутствие, и оно заставило меня думать. Когда-то она нервничала в присутствии этого мужчины. Когда-то она воображала запретные сцены, как всякий, сплетающий желания и заранее знающий их невыполнимость. А сейчас уход из постели заставляет его тревожиться. "Несколько дней - и меняется мир". - Думать о чем? - Не знаю, стоит ли говорить. Его тон был грустным. Она наполнила легкие дымом и медленно выдохнула. - Спорю, что уже слишком поздно, Брюс. - Прежде я не любил. Не так. Никогда не ощущал себя столь... беспомощным. Как будто, даже не заметив, отдал тебе всю силу. - Детские рассказы о таком молчат, - чуть помедлив, отозвалась Араникт. - Принц и принцесса, героические и сильные, равные в великой завоеванной любви. Сказки кончаются на взаимном обожании. - Звучит горьковато. - Звучит как поздравление себя, - сказала она. - Все эти сказки - о нарциссизме. Ловкость рук, зеркало героя - принцесса для принца, принц для принцессы - но на деле всё об одном. О самовлюбленности знати. Герои получают лучших любовниц, это награда за смелость и добродетель. - И любовницы эти - всего лишь зеркала? - Сверкающие серебром. Она чувствовала, как внимательно он на нее смотрит. - Но, - сказал он вскоре, - тут ведь иное дело? Ты не мое зеркало, Араникт. Ты - нечто иное. Я не отражаюсь в тебе, как и ты во мне. Так что же мы отыскали и почему я готов встать перед ним на колени? Кончик палочки засиял новорожденным солнцем - только чтобы погаснуть через мгновение жизни. - Откуда мне знать, Брюс? Я словно вижу тебя под углом, никому не доступным, и нас не разделяет ничто. Фокус со светом, и твои укрепления падают. Ты чувствуешь себя уязвимым. Он хмыкнул: - Между Теолом и Джанат не так. - Да, я о них слышала, и кажется, им не важно, кто и под каким углом смотрит. Он ее король, она его королева, и остальное просто проистекает. Смею думать, это редчайшая любовь. - А у нас не так, Араникт? Она промолчала. "Как я посмею? Я чувствую себя раздувшейся, словно проглотила тебя целиком, Брюс. Иду с весом тебя внутри, и никогда такого со мной не было". Она отбросила остаток палочки. - Ты слишком много беспокоишься, Брюс. Я твоя. Пусть так и будет. - Но ты также и моя Атри-Цеда. Она улыбнулась во тьме. - Именно это и привлекло меня сюда. - Почему? - Что-то скрывается. Вокруг нас, тонкое как дым. Пока что оно проявилось лишь раз, в битве, среди малазан - там, где Адъюнкт упала и лишилась сознания. Есть скрытая рука, Брюс, и я ей не доверяю. - Где Адъюнкт упала? Но, Араникт, случившееся там спасло жизнь Таворы и, возможно, жизни всех оставшихся малазан. На'рхук пятились с того места. - Но я все еще этого боюсь, - настаивала она, доставая новую палочку ржавого листа. - Союзники должны понимать друг друга. - Она достала серебряную коробочку смоляного зажигателя. Ночной ветер помешал попыткам высечь искру, она встала за спину Брюса и попыталась снова. - Союзники, - сказал он, - имеют каждый своих врагов. Полагаю, показать себя - это риск. Вспышка пламени, кончик палочки загорелся. Она шагнула назад. - Думаю, это разумное замечание. Ну, я полагаю, мы всегда подозревали: Адъюнкт ведет не личную войну. - Хотя желала бы обратного, - сказал он с каким-то ворчливым уважением. - Завтрашние переговоры могут стать весьма разочаровывающими, - заметила Араникт, - если она не перестанет скрытничать. Нам нужно знать то, что знает она. Понимать, чего она ищет. А более всего нам нужно понять, что случилось в день На'рхук. Он протянул руку, удивив ее прикосновением к щеке, а потом поцеловал. Она гортанно засмеялась. - Опасность - лучшее стимулирующее зелье, Брюс? - Да, - прошептал он, но сделал шаг назад. - Сейчас я обойду периметр, Атри-Цеда, чтобы встретить зарю с солдатами. Ты отдохнешь к началу переговоров? - Более-менее. - Хорошо. До скорого. Она смотрела ему в спину. "Возьми меня Странник! Он выкарабкался".***
- Растяжки останутся растяжками, - проворчала Хенават. - К чему это? Шельмеза продолжила втирать масло в обвисший живот женщины. - К тому, чтобы тебе было хорошо. - Ну, я подтверждаю, хотя и думаю, тут виновато скорее твое внимание. - Именно этого не понимают мужчины, - отозвалась молодая женщина, наконец севшая прямо и начавшая вытирать руки. - В наших душах есть железо. Как же иначе? Хенават отвела взгляд, напряглась. - Последнее мое дитя. Единственное. На это Шельмеза не нашла ответа. Атака против На'рхук забрала жизни всех детей Хенават. ВСЕХ. "Это жестоко, но гораздо хуже было - оставить жизнь Желчу. Где мать сгибается, отец ломается. Они ушли. Он повел их на смерть, а сам выжил. Духи, что за безумный дар". Атака терзала разум самой Шельмезы. Она мчалась сквозь копья молний, тела по сторонам взрывались, люди лопались, поливая ее кипящей кровью. Конское ржание, грохот падающих животных, хруст костей... даже сейчас в памяти оживает жуткий котел, вихрь звуков, желающий вырваться из ушей наружу. Она стоит на коленях в шатре Хенават, содрогаясь от воспоминаний. Старшая женщина, похоже, что-то учуяла, ибо протянула морщинистую руку, коснувшись бедра Шельмезы. - Так бывает, - пробормотала она. - Я вижу это во всех выживших. Волна воспоминаний, ужас в глазах. Но я говорю: это пройдет. - Для Желча тоже? Рука чуть не отдернулась. - Нет. Он Вождь Войны. Ему не будет избавления. Та атака не ушла в прошлое. Он переживает ее снова и снова, миг за мигом. День и ночь. Я потеряла его, Шельмеза. Мы все его потеряли. Восемьсот и еще восемьдесят воинов осталось. Она стояла среди них, бродила среди оставленных отступлением обломков, вида то, что видела. "Никогда больше нам не сражаться. Никогда - с прежней доблестью и удалью. Наша военная эффективность, как сказали бы малазанские писцы, подошла к концу". Хундрилы Горячих Слез уничтожены. Не из-за нехватки смелости. По гораздо более страшной причине. "Нас мгновенно сделали бесполезной рухлядью". Что может сильнее сломать дух, чем такие мысли? Нужен новый Вождь Войны, но она подозревает: никто не выставит себя. Воля мертва. Ни кусочка не осталось, не собрать. - Я буду на переговорах, - сказала Хенават, - и хочу взять тебя, Шельмеза. - Твой муж... - Лежит в палатке старшего сына. Не принимает ни еды, ни воды. Намерен уморить себя голодом. Вскоре мы сожжем его тело на костре, но это будет лишь формальностью. Я уже начала скорбеть. - Знаю... - с сомнением начала Шельмеза, - что вам жилось сложно. Слухи о его склонностях... - И это самое горькое, - оборвала ее Хенават. - Желч, он... склонялся во все стороны. Я давно научилась это принимать. Что жалит сильнее всего - мы снова нашли друг друга перед битвой. Пробудились к взаимной любви. Это было... это было счастье. Снова. На короткие мгновения. - Она умолкла, зарыдав. Шельмеза придвинулась к ней: - Расскажи о ребенке во чреве, Хенават. Я никогда не был беременна. Скажи, каково это. Чувствуешь себя наполненной? Он шевелится - говорят, они иногда шевелятся. Улыбаясь сквозь горе, Хенават сказала: - А, ладно. Каково это? Ты словно проглотила целую свинью. Продолжать? Шельмеза засмеялась - короткий, неожиданный всплеск - и кивнула. "Расскажи о чем-то добром. Чтобы заглушить стоны".***
- Дети заснули, - сказала Жастера, вставая на колени рядом с ним. Поглядела в лицо мужчины. - Вижу, как много они взяли от тебя. Твои глаза, твой рот... - Замолчи, женщина, - бросил Желч. - Я не лягу с вдовой сына. Она отодвинулась. - Тогда ляг хоть с кем-то, ради милостей Худа. Он отвернулся, уставился на стену палатки. - Зачем ты здесь? - спросила она требовательно. - Пришел в мою палатку, словно призрак всех потерь. Мне недоставало горестей? Чего тебе нужно? Погляди. Я предлагаю свое тело - давай разделим горе... - Хватит. Она чуть слышно зашипела. - Лучше бы ты предложила удар ножом, - сказал Желч. - Сделай так, женщина, и я благословлю тебя на последнем издыхании. Нож. Подари мне боль, порадуйся, увидев, как я страдаю. Сделай это, Жастера, во имя моего сына. - Самолюбивый кусок дерьма, почему я должна тебя жалеть? Убирайся. Найди другую дыру и там прячься. Думаешь, внукам приятно тебя видеть таким? - Ты не рождена среди хундрилов, - сказал он. - Ты из семкийцев. Не понимаешь нашего образа жи... - Хундрилы были внушающими страх воителями. И остаются ими. Ты должен встать еще раз, Желч. Собрать духов - всех - и спасти свой народ. - Мы не виканы, - прошептал он, снова вцепившись ногтями в лицо. Она яростно выругалась. - Боги подлые, ты действительно думаешь: Колтейн и клятые его виканы управились бы лучше? - Он нашел бы путь. - Дурак. Не удивляюсь, что даже жена на тебя злится. Не удивляюсь, что все твои любовники отвернулись... - Отвернулись? Они все погибли. - Найди новых. - Кто полюбит труп? - Наконец-то разумный вопрос, Вождь. Кто? Ответ лежит перед тобой, старый дуралей. Уже пять дней. Ты Вождь Войны. Встряхнись, очнись, чтоб тебя. - Нет. Завтра я передам народ под опеку Адъюнкта. Горячих Слез больше нет. Кончено. Мне конец. Лезвие ножа повисло перед глазами. - Этого ты хочешь? - Да, - шепнул он. - Куда ударить вначале? - Сама решай. Нож исчез. - Ты сам сказал - я из семкийцев. Что я знаю о милосердии? Найди собственный путь к Худу, Желч. Виканы умерли бы так же, как умерли твои воины. Никакой разницы. Бывают проигранные битвы. Таков путь мира. Но ты еще дышишь. Собери народ - все смотрят на тебя. - Уже нет. Никогда не повести мне воинов в битву. Она что-то прорычала и ушла, оставив его одного. Он смотрел на стенку, слушал свои бесполезные вдохи и выдохи. "Знаю, что это такое. Страх. Всю жизнь он ждал меня в холодной ночи. Я совершил ужасное, и наказание всё ближе. Прошу, поспеши. Ибо ночь эта холодна, и подкралась она слишком близко".Глава 4
Ничего не знали мы, Но теперь узнали всё. На глаза не попадись, В них зияет пустота. В наши лица посмотри И пойми нас, если смел. Мы кожа войны. Мы кожа войны. Ничего не знали мы, Но теперь узнали всё..."Кожа", Сейярас
"Столько пота, что утонуть можно". Он задрожал под мехами, как и каждую ночь после сражения. Он вскакивает измученный, с колотящимся сердцем. За веками плавают обрывки образов. Кенеб за миг до того, как его разорвало на куски - поворачивается в седле, смотрит на Блистига холодно, понимающе. Между ними десяток шагов. Взоры скрестились. Но это же невозможно. "Знаю, что невозможно. Я был довольно далеко. Он не оборачивался, не оглядывался. Не видел меня. Никак не мог. Не стенай в темноте, Кенеб. Не смотри на меня. Я ни при чем. Оставь меня". Но эта треклятая армия не умеет сдаваться, не знает, что такое бежать от превосходящих сил врага. Каждый солдат сам по себе - так бывает при бегстве. Но они же ПОДДЕРЖИВАЛИ ПОРЯДОК. "Мы были с вами, Кулак Блистиг. Видите, как стучат наши сапоги. Идем на север, да? Они не преследуют, сэр, и это хорошо. Уже нет его за затылке, сэр - ну вы понимаете, дыхания Худа. Нет на затылке. Мы в полном порядке, сэр. В полном..." - Полный порядок, - прошептал он сумраку палатки. - Мы должны были разлететься с ветрами. Найти путь назад. К цивилизации. К здравому рассудку. Пот высыхал и впитывался в изнанку меха, уже почти сырого. Его все еще трясло, живот болел от страха."Что со мной? Они смотрят. Там, в темноте. Колтейн. Дюкер. Тысячи за стеной Арена. Смотрят, взирают на меня с крестов. А теперь и Кенеб на коне. Рутан Гудд. Быстрый Бен. Мертвецы ждут. Удивляются, почему я не среди них. Я должен быть там. Они знают: мне здесь уже не место". Когда-то он был отличным солдатом. Достойным командиром. Достаточно умным, чтобы сохранить жизни гарнизона. Героем, спасшим Арен от Вихря. Но потом прибыла Адъюнкт, и все пошло не так. Она перевела его, вырвала из Арена - где его сделали бы Верховным Кулаком, городским Защитником. Ему дали бы дворец. "Она украла мое будущее. Мою жизнь". Малаз был еще хуже. Там обнажилось гнилое ядро империи. Маллик Рель, предатель Аренского легиона, убийца Колтейна и Дюкера и всех прочих - нет, никто в том не сомневался, но Джисталь всё же был там, шептал на ушко Императрице, и его мщение виканам далеко не было закончено. "И мщение нам. Ты завела нас в змеиное гнездо, Тавора, и многие снова умерли. Никогда не прощу тебя за все, тобою сделанное". Стоя перед ней, он исходил желчью. Каждый раз чуть не трепетал от желания схватить ее за шею, раздавить ей горло, выкрикнуть все обиды, пока свет не покинул мертвые тускнеющие глаза. "Когда-то я был хорошим командиром. Достойным солдатом. Теперь я живу в ужасе. Что она сделает в следующий раз? И'Гатана было недостаточно. Малаза было недостаточно. И Летера, как выясняется, тоже. На'рхук? Недостаточно. Проклятие тебе, Тавора. Я умер бы за достойное дело. Но это?" Такой ненависти он прежде не ведал. Яд полнит его, а мертвецы смотрят через дыры Худова королевства. "Я ее убью? Этого вы требуете? Скажите!" Стенки шатра стали светлее. День - и переговоры. Адъюнкт, вокруг кулаки - всё новые, лишь один выжил. "Но кто посмотрит на меня? Кто пойдет за мной? Не Добряк. Не Сорт. Даже не Ребенд со Скенроу. Нет, новые кулаки и их доверенные офицеры смотрят сквозь меня. Я уже призрак, дух, готовый к забвению. Чем я заслужил?!" Кенеба больше нет. С Летераса Кенеб единолично занимался командованием Охотниками за Костями. Организовал поход, поддерживал снабжение, дисциплину и порядок. Короче, занимался всем. У некоторых людей есть такой талант. "Управлять гарнизоном было достаточно просто. Наш толстый квартирмейстер совал руку во все карманы, этот улыбчивый олух с острыми глазами, а поставщики так и кишели вокруг. Все, что было нужно - подписать требование. Иногда даже без писанины - только подмигнуть, кивнуть... Патрули выходили. Патрули возвращались. Смена вахт, бдительная стража у ворот. Мы поддерживали мир, а мир делал нас счастливыми". Но армия на марше - иное дело. Вопросы снабжения успели его измучить, иссушили разум. Слишком о многом нужно думать и заботиться. "Отлично, теперь мы стали легче... ха, как приятно сознавать. Регулярная армия с горсткой панцирников и морпехов. Итак, припасов более чем достаточно, если такое вообще бывает. Но не надолго. Она хочет, чтобы мы пересекли Пустоши - а что ждет за ними? Пустыня. Беспроглядная. Нет, нам грозит голод, пусть фуры и перегружены. Голод, жажда. Я не возьмусь. И не просите. Не надо". Но они ведь не попросят, да? Потому что он не Кенеб. "Нет причин вообще показываться. В их компании я хуже Банашара. Он хотя бы смел, приходит пьяным и смотрит в лицо недовольной Таворе. Особый сорт смелости". В лагере стало шумнее, ведь приближается заря. Тихие разговоры, тупая тварь пробуждается к грубым истинам; глаза моргают, души дрожат. "Мы ходячие мертвецы. Чего ты еще хочешь, Тавора?" Много чего. Он чувствует это не хуже, чем звериные зубы в теле. Тихо зарычав, он откинул одеяла и сел. Шатер Кулака. Много пространства ради ничего. Сырой воздух ждет его героического подъема, блеска богоподобной мудрости. Он натянул одежду, подобрал отсыревшие сапоги, потряс, выгоняя возможных скорпионов и пауков. С трудом всунул ноги. Ему хотелось отлить. "Когда-то был отличным офицером". Кулак Блистиг развязал веревочку на пологе и вышел наружу.
***
Добряк огляделся. - Капитан Ребенд. - Кулак? - Найдите мне Прыща. - Старшего сержанта Прыща, сэр? - Прыща любого чина, который он себе присвоил этим утром. Да. Узнаете его по черным глазам. - Добряк помедлил, размышляя. - Хотелось бы знать, кто сломал ему нос. Заслуживает медали. - Да, сэр. Спешу, сэр. Он услышал стук сапог, оглянулся. Кулак Фаредан Сорт и на шаг позади нее капитан Скенроу. Обе женщины выглядят несчастными. Добряк оскалился: - Такие лица вы намерены показать солдатам? Скенроу виновато отвела взор, но глаза Сорт стали тверже кремня. - Ваши собственные солдаты готовы взбунтоваться, Добряк. Не могу поверить - вы приказали... - Проверить снаряжение? Почему бы нет? Заставит их отскрести дерьмо от штанов и вообще почиститься. Давно пора. Фаредан Сорт долго смотрела на него. - Это не каприз, да? - Даю полезный совет, - отозвался Добряк. - Крепость в огне, черная холера убивает поваров, крысы не стали есть ваш суп, а ваша жена, завидев во дворе бродячий цирк, смазывает петли на двери в спальню. Но тут подхожу я, бью в ухо потертым сапогом. Когда очнетесь, о чем будете думать? Скенроу ответила: - Буду изобретать особенные способы вас убить, сэр. Добряк поддернул пояс. - Солнце расщепило небеса, мои дорогие. Время моей привычной прогулки. - Назначить охрану, Кулак? - Благородное предложение, капитан, но все будет отлично. О, если покажется Ребенд с Прыщом, произведите моего лучшего сержанта в новый чин. Подойдет Всемогущий Надзиратель Вселенной. Леди.***
Когда кулак ушел, Фаредан Сорт вздохнула, потерла лицо. - Ладно, - пробурчала она, - ублюдок в чем-то прав. - Поэтому он и ублюдок, сэр. Сорт подняла глаза: - Порочите репутацию Кулака, капитан? Скенроу выпрямилась. - Никак нет, Кулак. Констатирую факт. Кулак Добряк - ублюдок, сэр. Был им в капитанах, лейтенантах, капралах и семилетних пацанах. Сэр? Сорт внимательно поглядела на Скенроу. Она тяжело, тяжело приняла смерть Рутана Гудда, заставив Сорт подозревать: их связывало не простое товарищество офицеров. А теперь приходится говорить "сэр" той, что недавно была таким же капитаном. "Должна ли я поговорить? Сказать, что мне так же неловко? Есть ли смысл?" Она ведь держится. Как подобает проклятому солдату. "И еще Добряк. Кулак Добряк. Спаси всех нас Худ". - Врожденное, - сказала она вслух. - Боги подлые. Думаю, пришло время встретиться с моими новыми солдатами. - Обычная пехота - там простые люди, сэр. В них нет хитрого упрямства, как в морпехах. Трудностей не ждите. - Они разбежались, капитан. - Им приказали, сэр. И потому они еще живы. По большей части. - Начинаю видеть новую причину для задуманной Добряком проверки снаряжения. Многие ли побросали оружие, потеряли щиты? - Отправлены отряды для сбора всего оставшегося позади, сэр. - Я не о том. Они бросили оружие. Такое входит в привычку. Говорите, капитан, трудностей не будет? Может, не того рода, о которых вы думаете. Меня беспокоят другие трудности. - Понимаю, сэр. Тогда лучше их встряхнуть. - Думаю, мне придется стать весьма нелюбезной. - Ублюдком? - Неправильный род, капитан. - Может и да, сэр, но слово правильное.***
Если бы он был тихим. Если бы он пробрался через дым и муть вина прошлой ночи, оттолкнул боль в голове и кислый привкус на языке. Если бы сдержал дыхание, лежа словно мертвый, выражая полнейшую покорность... Тогда он смог бы ее ощутить. Колыхание глубоко внизу потрескавшейся, загрубевшей кожи земли. "Червь шевелится, и ты поистине ее чувствуешь, о жрец. Она - угрызения твоей совести. Она - твой лихорадочный стыд, заставивший покраснеть лицо". Его богиня приближается. Конечно, это долгое путешествие. Всё мясо земли в ее распоряжении, только грызи. Кости, чтобы хрустеть в пасти, тайны для пожирания. Но горы стонут, качаясь и склоняясь набок при движении в глубине. Моря бурлят. Леса дрожат. Грядет Осенняя Змея. "Благослови опавшие листья, благослови серые небеса, благослови горький ветер и спящих зверей". Да, Святая Мать, я помню молитвы, Торжествословие Савана. "И усталая кровь оросит почву, и плотные тела падут во чрево твое. И Темные Ветра Осени полетят алчно, ловя высвобожденные души. Пещеры застонут их голосами. Мертвецы повернули спины к надежной земле, к камням и касанию неба. Благослови их дальнейший путь, из коего нет возврата. У душ нет ничего ценного. Лишь плоть кормит живущих. Лишь плоть. Благослови наши глаза, Д'рек, ибо они открыты. Благослови наши глаза, Д'рек, ибо они видят". Он перекатился набок. Яд захватывает тело задолго до того, как душа покинет его. Она жестоко отмеряет время. Она - лик неизбежного угасания. Не благословляет ли он ее каждым прожитым днем? Банашар закашлялся и медленно сел. Незримые костяшки стучали в стенки черепа. Он знал, что они там. Чей-то пойманный в ловушку кулак, кто-то, желающий выйти. "Вон из моей головы, да. Кто тебя станет укорять?" Он устало огляделся. И решил, что сцена слишком цивилизованна. Нечто небрежное, верно, уклончивые шепотки растворения, известная беззаботность. Но ни намека на безумие. Ни единого шепотка ужаса. Обычный порядок, насмешка. Безвкусный воздух, бледное убожество зари, сочащейся сквозь брезентовые стенки, очерчивающей силуэты насекомых: каждая подробность вопиет мирские истины. "Но столь многие умерли. Лишь пять дней назад. Шесть, уже шесть. Я все еще могу их слышать. Боль, ярость, все яростные оттенки отчаяния. Если бы я спал снаружи, увидел бы их. Морпехов. Панцирников. Кучей летят в лицо наступающего врага... но эти шершни вступили в заранее проигранный бой - они встретили кого-то куда более опасного, и одного за другим их раздавили, смешали с землей. И хундрилы. Боги подлые, бедные Горячие Слезы". Слишком цивилизована эта сцена - груды одежды, позабытые на земле пыльные кувшины, придавленная трава, что напрасно пытается поймать полоски ясного солнечного света. Вернутся ли жизнь и свет, или все эти стебельки обречены засохнуть, умереть? Листья не знают. Пока что им приходится просто страдать. - Тише, - прошептал он, - мы уходим. Вы вернете себе естественные пути. Снова ощутите свежее дыхание ветра. Обещаю. "Ах, Святая Мать, не твои ли это слова утешения? Свет вернется. Терпите, его сладкий поцелуй всё ближе. Новый день. Тише, мои хрупкие". Банашар фыркнул и пошел искать кувшин, в котором хоть что-то осталось.***
Пятеро воинов-хундрилов стояли перед Мертвым Ежом. Выглядели они потерянными, но и целеустремленными - если такое сочетание возможно. Сжигатель Мостов не был уверен. Они боялись поглядеть ему в глаза, но не уходили. - И что я должен с вами делать, во имя Худа? Он бросил взгляд через плечо. Сзади встали новые сержанты, остальные солдаты собирались за ними. Эти женщины выглядят как мешки, переполненные дурными воспоминаниями. Лица болезненно-серые, словно они забыли все наслаждения жизни, "словно увидели другую сторону. Но, подружки, всё не так плохо, воняет только при переходе". - Командор? - кивнула на хундрилов Шпигачка. - Они добровольцы, - поморщился Еж. - Открепились от Горячих Слез, что-то вроде. - Он снова поглядел на пятерых мужчин. - Клянусь, Желч назовет это изменой и потребует их головы. Старший из воинов - лицо почти черное от вытатуированных слез - еще сильнее опустил широкие покатые плечи. - Душа Желча Иншиклена мертва. Все его сыновья погибли при атаке. Он видит лишь прошлое. Хундрилов Горячих Слез больше нет. - Он указал на спутников. - Но мы будем сражаться. - Почему не среди Охотников? - Кулак Добряк нас отверг. Другой воин крякнул, сказав: - Назвал нас дикарями. И трусами. - Трусами? - Гримаса Ежа стала еще страшнее. - Вы были в атаке? - Были. - И хотите сражаться дальше? Что тут трусливого? Старший сказал: - Он стыдил нас, велел вернуться к народу. Но мы уничтожены. Мы склонились в тени Колтейна, сломленные неудачей. - Говорите, все остальные просто... в воздухе растворятся? Мужчина пожал плечами. Алхимик Баведикт сказал Ежу в спину: - Командор, у нас тоже потери. Это ветераны. Выжившие. Еж снова оглянулся. Посмотрел на летерийца. - Как и все мы. Баведикт кивнул. Вздохнув, Еж снова посмотрел на воинов. Кивнул говорившему: - Твое имя? - Беррач. Это мои сыновья. Слег, Гент, Паврал и Райез. "Сыновья. Не удивлен, что тебе не рады в лагере Желча". - Отныне вы мои вестовые, разведчики и, когда понадобится, конники. - Сжигатели Мостов? Еж кивнул: - Сжигатели Мостов. - Мы не трусы, - прошипел самый молодой, вроде бы Райез. Лицо его сразу стало свирепым. - Будь вы трусами, - сказал Еж, - я послал бы вас в обоз. Беррач, ты теперь капитан нашей Конницы. Запасные кони есть? - Уже нет, Командор. - И ладно. Мои сержанты проследят, чтобы вас разместили. Свободны. В ответ пятеро воинов выхватили сабли и отдали честь невиданным образом. Поставили клинки поперек выступающих кадыков. Баведикт хмыкнул сзади. "Скажи я "режьте", они так и сделали бы? Боги подлые". - Хватит, солдаты, - произнес он. - Мы, Сжигатели, не поклоняемся Колтейну. Он был просто одним из малазанских командиров. Хорошим, верно; теперь он стоит в тени Дассема Альтора. Среди отличной компании. Возможно, в скором времени среди них появится и Желч. Беррач хмурился. - Мы не почитаем их память, сэр? Еж оскалил зубы, и отнюдь не в улыбке. - Поклоняйся кому угодно в свободное время, капитан, но свободного времени у тебя больше не будет, ведь ты отныне Сжигатель Мостов, а Сжигатели Мостов поклоняются лишь одному. - Кому же? - Убийству врагов, капитан. Нечто проявилось на лицах воинов. Они дружно спрятали сабли. Беррач, казалось, пытается что-то сказать, но не может. Наконец он подал голос: - Командор Еж, как отдают честь Сжигатели? - Никак. А если людям из других частей - вот так. Беррач широко раскрыл глаза, увидев неприличный жест Ежа, и ухмыльнулся. Еж повернулся к сержантам, чтобы подозвать их - и увидел, что это уже не серые раздутые мешки. Страх пропал с лиц, осталось лишь утомление - но и оно почему-то стало слабее. Шпигачка и Ромовая Баба снова казались почти красивыми. "Сжигателей то и дело вколачивают в грязь. А мы встаем. Без геройских поз, просто встаем. Да-а". - Алхимик, - позвал он, - покажи мне новые изобретения. - Наконец-то, - воскликнул летериец. - Забавно, правда? - Что же? - О. Как горсточка хундрилов разбудила вас всех. - Сержанты были в шоке... - Командор, вы выглядели еще хуже. "Ох, возьми меня Худ, не стану спорить". - Тогда говори. Что делают новые долбашки? - Ну, сэр, вы рассказывали насчет "барабана"... - Я? Когда? - Когда напились. Но мне пришло в голову...***
Двое незнакомцев подошли к стоянке взводов. Навстречу поднялись лица, но глаза были тусклыми. Никому не хотелось, чтобы прервали их жалкую печаль. Не сейчас. Бадан Грук неловко встал на ноги. - Восемнадцатый, что ли? Сержант, с Генабакиса, глядел на его солдат. - Кто тут остался от Десятого? Бадан ощутил холод. Почувствовал внезапно проснувшееся, острое внимание всех на стоянке. И понял. Он не особенно тверд, все это знают... так что чего стараться."Но если бы во мне хоть что-то осталось, я сумел бы". - Не знаю, в каких окопах были вы, но мы встретили первый напор. Чертово чудо, что хоть кто-то выжил. От Десятого осталось двое морпехов, и я догадываюсь, почему вы, сержант с капралом, оказались здесь. Похоже, потеряли всех своих солдат. Тут Бадан помедлил, оценивая действие своих слов. Никакого действия. "И о чем это говорит? Ни о чем хорошем". Он чуть развернулся, махнул рукой: - Там. Вон они, из взвода Чопора. Сержант Чопор мертв. И Ловчий, и Неллер, и Мулван Бояка, а капрал Целуй-Сюда пропала... без вести. Вам достанутся лишь Смертонос и Спешка. Сержант в сопровождении капрала пошел туда. - Встать, морпехи, - сказал он. - Я сержант Впалый Глаз, а это капрал Ребро. Десятого больше нет. Вы в Восемнадцатом. - Что? - удивилась Спешка. - Взвод из четверых? Капрал ответил: - Мы заберем двоих из Седьмого и еще двоих из Пятого взвода Девятой роты. Досада захромала, встав рядом с Баданом Груком. - Сержант, Смола вернулась. Бадан вздохнул и отвел глаза. - Отлично. Она тут разберется. - Ему спинной хребет больше не понадобится. Никто никогда не взглянет на него, ожидая... "ожидая чего? Худ знает. Они просто собирают лохмотья. Чтобы сделать коврик". - Он вернулся к угасающему костру, уселся рядом со своими. "Я повидал достаточно. Даже морпехи не сделают всего ради жалованья. Нельзя умирать ради жалованья. Так что сшивайте новые взводы, как вам угодно. Но сколько вообще морпехов остается? Пятьдесят? Шестьдесят? Нет, лучше растворить нас среди обычных подразделений, словно прокисшую кровь. Видит Худ, меня уже тошнит от этих лиц, от недостатка лиц, которых больше не увидеть. Мелоч. Шелковый Ремень. Накипь, Ловчий, все". Смола разговаривала с Впалым Глазом, голоса звучали тихо и равнодушно. Вскоре она подошла, присела рядом. - Вести от Горячих Слез. Целуй-Сюда еще не выздоровела. Плохой перелом. - Они заберут их? - Кто? - Тот сержант. - Да, хотя не "заберут", а "переместят". Слишком мало нас осталось, далеко не разойдемся. Бадан нашел палку, пошевелил золу. - Что она будет делать, Смола? - Целуйка? - Адъюнкт. - Мне откуда знать? Я с ней не беседую. Никто с ней не говорит, как я слышала - кажется, сейчас всем руководят Кулаки. Бадан бросил палку, потер лицо. - Нам нужно идти назад, - буркнул он. - Такого не будет, - отвечала Смола. Он сверкнул на нее глазами: - Мы не можем просто так собраться и пойти дальше. - Тише, Бадан. Мы вытащили больше солдат, чем должны были. Нас не так уж размолотили. Рутан Гудд, Быстрый Бен, потом то, что было в авангарде. Все это им помешало. Не говорю уж, что Скрип заставил всех окапываться - без окопов тяжелая пехота не смогла бы... - Умереть? - Выстоять. Достаточно долго, чтобы летерийцы надавили на них. Достаточно долго, чтобы все мы успели отступить... - Отступление, да. Отличное слово. Она склонилась ближе, зашипев: - Слушай меня. Мы не умерли. Не все из нас здесь... - Да, нет ничего более очевидного. - Нет, ты не въехал. Нас победили, Бадан, но мы сумели выкарабкаться даже из этого. Да, может быть, Госпожа и толкала нам удачу со всей дури, может быть, все остальные встали, преградив путь клинкам. Может, они уже успели остыть... как я слышала, Лостара Ииль почти скрылась в облаке крови, и ни одна капля не была ее собственной. Им нужно было подумать. Пауза. Нерешительность. Суть в том, что когда мы начали бежать... - Они не пошли следом. - Вот, вот. Могло быть гораздо хуже. Погляди на хундрилов. Шесть тысяч пришло, меньше тысячи ушло. Слышала, некоторые выжившие просятся в наш лагерь. Присоединяются к Сжигателям Ежа. Говорят, вождь Желч сломался. Видишь, что бывает, когда ломается командир? Остальные просто осыпаются прахом. - Наверное, наш черед. - Сомневаюсь. Она ранена, помнишь? И Денал ей не поможет. Ей нужно найти особый путь исцеления. Но ты так и не понимаешь. Не ломайся на части, Бадан. Не уползай в себя. Твой взвод потерял Накипь, и всё. - Неп Борозда болен. - Он всегда болен. Хотя бы с того дня, как мы ступили в Пустоши. - Релико кричит во сне. - Не он один. Он и Большик стояли с тяжелой пехотой, верно? Ну. Бадан Грук внимательно посмотрел на мертвый костер, вздохнул. - Ладно, Смола. Чего я должен делать, по-твоему? Как мне всё исправить? - Исправить? Идиот. Даже не пытайся. Не наше дело. Мы не сводим глаз с офицеров, мы ждем указаний. - Я не видел Фаредан Сорт. - Потому что ее сделали кулаком. А ты где был? Плевать. Мы ждем Скрипа, вот в чем дело. Когда пройдут переговоры, он созовет нас всех - всех оставшихся из морской и тяжелой пехоты. - Он так и остался сержантом. - Нет, он капитан. Бадан невольно улыбнулся. - Его наверняка трясет. - Да уж, его танцуют с самого утра. - Итак, мы собираемся. - Он поднял глаза, встретился с ней взглядом. - И мы выслушаем, что он хочет сказать. И потом... - Потом... что же, увидим. Бадан скосил глаза. Тревога снова охватила его вихрем. "Не такого ответа я ждал". - Смола, не отправиться ли нам за Целуйкой? - О, ей это понравилось бы. Нет, пусть эта телка поварится еще немного.***
- Это мы были короткими, - сказала Досада. - Т' о чем? - Ты понял, Неп. Эти Короткохвостые были слишком высокими. Бить вниз было непросто - им доспехи мешали. Ты же видел нас? Мы быстро учились. Вели войну с лодыжками. Били в пах. Подрезали поджилки. Протыкали чертовы лапы. Мы стали армией мелких псов, Неп. - Я те не пса, Доса. Я в'лк. Неп В'лк! Релико подал голос: - Тут ты права, Досада. Мы стали драться низко, так? Прилипали к ногам и делали свое дело. - Эбеновое лицо попыталось изобразить усмешку. - Я и говорю, - кивнула Досада, зажигая очередную палочку ржавого листа. Она "позавтракала" пятью. Ее руки тряслись. Неровно зашитую рану на ноге ломило. Как и все тело. Смола села рядом с Мёдом. Сказала вполголоса: - Им нужно набить руку. Лицо Мёда окаменело. - Держащую оружие руку. Остальные склонились, чтобы услышать. Смола наморщила лоб: - Да. Капрал Ребро поначалу будет неловким. - Значит, сержант, - сказал Оглянись, - нас, вроде как, вставят в другой взвод? Или, может, мы, пара оставшихся морпехов, проглотим новый взвод? Смола пожала плечами: - Это еще не решено. Мёд сказал: - Не нравится мне, что сделали с Десятым, сержант. Миг - он здесь, еще миг - и его нет. Словно клуб дыма. Неправильно это. - Впалый Глаз тот еще урод, - согласилась Смола. - Никакого такта. - Лучше бы все умерли, - вздохнул Оглянись. - Хватит. Не думай так. Не сейчас. Головы подняли - голов лишились. Потом они навалились на нас. Каждый солдат был сам за себя. - Но не Скрип, - буркнул Мёд. - Или капрал Тарр. Или Корабб, Урб. Даже Хеллиан. Они приструнили морпехов. Заставили склонить головы, и люди выжили. Смола отвернулась. - Думаю, слишком много тут болтовни. Раздираете себе раны. Это плохо выглядит. - Она уже стояла. - Мне нужно переговорить со Скрипом.***
Сержант Урб подошел к Лизунцу. - Взвод, встать. Мужчина поднял голову, со вздохом встал. - Собери вещички. - Слушаюсь, сержант. Куда идем? Не ответив, Урб двинулся прочь; панцирник тяжело топал в двух шагах за спиной. Урб знал в лицо почти всех морпехов армии. Его память была отличной. Лица? Легко. Имена? Ни шанса. Ну, сейчас маловато лиц осталось... Лагерь тяжелой и морской пехоты в полном беспорядке. Дезорганизованный, небрежный. Взводы оставили прогалины там, где обычно располагались другие, погибшие взводы. Палатки перекосились, веревки провисли. Перевязи, побитые щиты и покрытые трещинами доспехи валялись на земле, среди костей родаров и вываренных позвонков миридов. Мелкие выгребные ямы смердели (солдаты жаловались на какое-то желудочное расстройство, но, скорее всего, это были просто нервы, ужасный остаток напряжения битвы). Кислота выживания прожигает себе путь через глотки... Над их головами размеренным безумием повисло утро, как всегда равнодушное. Небо светлеет, кружатся и зудят мошки, приглушенно мычат животные, которых ведут на бойню. Однако кое-чего не хватает. Не слышно болтовни. Солдаты сели, повесив головы и лишь иногда поднимая пустые, отстраненные глаза. Все под осадой. На всех давят просветы в кружках, давят груды палаток, скопища ненужных шестов и веревок. Мертвым нечего сказать - но все сидят и прислушиваются к ним. Урб подошел к одному из таких разорванных кружков сидящих солдат. Они поставили на угли горшок, из него поднимался тяжелый алкогольный запах. Урб присмотрелся. Двое мужчин, две женщины. - Двадцать Второй взвод? Старшая из женщин кивнула, не поднимая головы. Урб ее помнил. Оживленное лицо... было когда-то. Острый язычок. Малаз или Джаката? Островитянка, это точно. - Встали все! Он видел на лицах явное недовольство. Вторая, молодая женщина - темная кожа, темные волосы, но удивительно синие глаза - зашлась в ярости: - Отлично, сержант. - Ее акцент был ему не знаком. - Ты только что потерял свой взвод. - Тут она увидела Лизунца, лицо смягчилось. - Панцирник. - Она уважительно кивнула. Вторая женщина метнула компаньонке суровый взгляд. - Парни, девочки, вы смотрите на Тринадцатый. Этот взвод и Хеллиан, они пили кровь ящеров. Так что все встали, мать вашу. - Она подала пример. - Сержант Урб, я Пряжка. Пришли собирать нас? Отлично, нам пора собраться. Остальные неловко встали. Однако молодая женщина все еще морщилась. - Мы потеряли хорошего сержанта... - Который не услышал, как приказали пригнуться, - бросила Пряжка. - Всегда куда-то не туда нос совал, - сказал мужчина - картулианец с намасленной бородкой. - Любопытство, - заметил другой солдат, коротконогий и широкоплечий фалариец с волосами цвета алого золота. У него был срезан кончик носа, отчего лицо стало уродливым. - С элегиями покончено? Отлично. Это Лизунец. Ну, лица я знаю, так что мы знакомы. Назовите имена. Картулианец сказал: - Жженый Трос, сержант. Сапер. - Леп Завиток, - отозвался фалариец. - Хирург. - Целительство? - Не рассчитывайте. Не здесь. - Грусть, - сказала молодая женщина. - Взводная колдунья. Почти так же бесполезна, как Леп. - Арбалеты сохранили? - спросил Урб. Все молчали. - Значит, первая задача - пойди в арсенал. Потомназад, вычистить эту помойку. Двадцать Второй распущен. Добро пожаловать в Тринадцатый. Лизунец, подружись с ними. Пряжка, ты теперь капрал. Поздравляю. Когда все ушли, Урб встал в одиночестве - и долго, не замечаемый никем, смотрел в никуда.***
Кто-то потряс ее за плечо. Она застонала, перекатилась набок. Снова толчок, еще сильнее. - Прочь. Темно еще. - Еще темно, сержант, потому что вы завернулись в одеяло. - Неужто? Ну-ка, сделайте то же и снова поспим. Иди прочь. - Утро, сержант. Капитан Скрипач желает... - Он всегда желает. Едва обернутся офицерами, как желают и желают все время. Эй, кто-нибудь, дай кувшин. - Кончились, сержант. Она выпростала руку, ощупала грубую ткань на лице, стянула за край. Открыла один глаз. - Не может быть. Иди найди где-нибудь там. - Найдем, - обещал Увалень. - Как только встанете. Кто-то ходит по взводам, считает. Нам не нравится. Нервничаем. - Почему? - Одинокий глаз моргнул. - У меня все восемь моряков... - Четверо, сержант. - Пятьдесят процентов потерь? Неплохо для вечеринки. - Вечеринки? Она села. - Прошлой ночью было восемь. - Четверо. - Правильно, дважды четверо. - Это не вечеринка была, сержант. Хеллиан пыталась освободить второй глаз. - Не она, гммм? Вот что значит убегать, капрал. Пропустил всё веселье. - Да, полагаю так. Мы растопили кусок шоколада - думали, вам понравится. - Та штука? Вспоминаю. Болкандшоколад. Ладно, вон из палатки. Я приведу себя в достойный вид. - Вы не в палатке, сержант, вы в отхожем месте. Она огляделась. - Вот откуда запах. - Никто им не пользовался, сержант. Мы видели, что вы тут. - Ох.***
Живот снова свело, но рвоты не осталось, так что он сглотнул, подождал, тяжко вздыхая, и снова сел на корточки. - Чопорные соски Полиэли! Если я не буду ничего сдерживать, весь наружу выйду! - Уже, Борот, - заметил Горлорез, стоявший неподалеку. Голос его стал сплошным хрипом и сипом. Старые шрамы на шее воспалились; удар в грудь оказался таким сильным, что колечки доспеха впаялись в грудину, и это как-то повлияло на гортань. Они отошли от лагеря, встав в двадцати шагах от восточного пикета. Наоборот, Горлорез, Мертвяк и сержант Бальзам. Выжившие Девятого взвода. Пехотинцы скорчились в своих норках, смотрели на них налитыми кровью глазами, но молчали. Это вызов? Жалость? Взводный маг не знал и знать не желал. Утерев рот ладонью, он глянул на Горлореза с Бальзамом. - Ты созвал нас, сержант. Зачем? Бальзам стащил шлем, яростно поскреб лысину. - Просто сказать: мы во взводе не сломались, мы не будем брать новых членов. Вот и все. Наоборот хмыкнул: - Мы за этим сюда тащились? - Не будь идиотом, - прорычал Мертаяк. Бальзам встал к ним лицом. - Говорите все. Сначала ты, Горлорез. Высокий мужчина вроде бы вздрогнул. - Чего сказать? Нас погрызли. Но Добряк назвал Скрипа - как там? - кровавым гением. У нас теперь новый капитан... - В Сорт ничего плохого не было, - вмешался Мертвяк. - Никто не говорит. Она решительный офицер, эта баба. Но, может, в том и дело. Скрип плоть от плоти морпех. Был сапером. Сержантом. Теперь капитан того, что от нас осталось. Я только рад. - Он пожал печами, смотря на Бальзама. - Больше сказать нечего. - А когда он скажет, что пришло время идти, вы станете скулить и блеять? Брови Горлореза поднялись. - Идти? Куда? Бальзам прищурился. - Твоя очередь, Мертвяк. - Худ мертв. Серые всадники патрулируют врата. Во снах я вижу лица - смутно, но всё же... Малазане. Сжигатели Мостов. Вы просто не можете себе представить, какое это облегчение. Они все там. Думаю, надо благодарить Мертвого Ежа. - Ты о чем? - удивился Наоборот. - Такое чувство. Словно он, вернувшись, прожег за собой тропу. Шесть дней назад... ну, готов поклясться, они были от нас на расстоянии поцелуя. - Потому что мы почти что умерли, - буркнул Горлорез. - Нет, они были как осы - но "медом" для них были не смерть и не ящеры. Их привлекло случившееся в авангарде. С Лостарой Ииль. - Глаза его сияли, когда он обводил взглядом товарищей. - Знаете, я сам мельком видел. Видел ее танец. Она сделала то же, что Рутан Гудд, но не пала под клинками. Ящеры отступили - они не знали, что делать, не могли подобраться близко - а те, что смогли... боги, их порубило в куски. Я смотрел на нее и сердце чуть не лопалось. - Она спасла жизнь Адъюнкта, - сказал Горлорез. - Так ли это хорошо? - Не тебе спрашивать, - ответил Бальзам. - Скрип нас созывает. Ему есть что сказать. Думаю, насчет нее, Адъюнкта. И того, что будет. Мы всё ещё морпехи. Мы по-прежнему морская пехота, и среди нас есть тяжелая пехота - самые упрямые быки, каких я видывал. Он повернулся, потому что к ним подошли двое солдат из дозора. Они держали в руках два каравая, сверток с сыром и глиняную бутыль явно родом с Семиградья. - Что это? - спросил Мертвяк. Солдаты замерли в нескольких шагах. Тот, что справа, заговорил: - Смена вахты, сержант. Нам принесли завтрак. Но мы не особо голодные. - Тут они положили продукты на чистый клочок земли, кивнули и направились в лагерь. - Розовое брюхо Худа, - вздохнул Мертвяк. - Пригодится, - сказал Бальзам. - Но мы не закончили. Наоборот. - Садки больны, сержант. Ты видел, что делается с нами, магами. Есть и новые, садки новые, я имел в виду... только они совсем не ласковые. Хотя я могу попробовать в них нырнуть, когда совсем одурею от своей бесполезности. - Ты среди нас лучший арбалетчик, Борот, так что не говори о бесполезности. - Может и так, Горлорез, но мне не по себе. - Мертвяк, - сказал Бальзам, - ты тут занимался целением. - Да, но Борот прав: это не весело. Проблема в том, что я всё ещё как-то привязан к Худу. Даже если он... хм, мертвый. Не знаю, почему, но когда магия ко мне приходит, она холодна как лед. Наоборот нахмурился: - Лед? Бессмыслица. - Худ был треклятым Джагутом, так что смысл есть. Но смысла нет, потому что он, э... ушел. Горлорез сплюнул. - Если он действительно помер, как ты говоришь, он сошел в свое же королевство? И разве он не должен был уже быть мертвым, раз стал Богом Смерти? Это в твоих словах смысла нет, Мертвяк. Некромант выглядел несчастным. - Знаю. - В следующий раз, как будешь исцелять, - предложил Наоборот, - позволь мне принюхаться. - Тебя снова затошнит. - И что? - О чем ты думаешь, Борот? - поинтересовался Бальзам. - Думаю, Мертвяк уже не пользуется садком Худа. Думаю, это должен быть Омтозе Феллак. - Мне тоже кажется, - пробубнил Мертвяк. - Есть один способ проверить, - сказал Бальзам. Наоборот выругался. - Вот. Мы не знаем точно, но ходит слух: у нее сломаны ребра, она кашляет кровью, и у нее сотрясение мозга. Однако с этим отатаралом никто к ней не может подойти. - Но Омтозе Феллак - садок Старших. - Мертвяк кивнул. - Что же, идем. Стоит попытаться. - Пойдем, - согласился Бальзам. - Но сначала еда. - Оставим Адъюнкта страдать? - Поедим здесь, - тускло глянул на него Бальзам, - потому что мы морпехи и не швыряем грязь в лица товарищей-солдат. - Точно, - сказал Наоборот. - К тому же я голоден.***
Курнос потерял четыре пальца на руке, державшей щит. Чтобы остановить кровотечение, не унявшееся даже после ушивания культей, он сунул пальцы в котелок с кипящей водой. Теперь они выглядели расплавленными, ладони покрылись ожогами. Но кровь остановилась. Он готов был признаться в вечной любви Острячке, но пришел сержант Восемнадцатого и забрал Острячку с Поденкой, так что Курнос остался в одиночестве. Последний из бывшего взвода Геслера. Он некоторое время посидел, протыкая терновым шипом волдыри и высасывая жидкость. Закончив, снова посидел, следя за угасающим огнем. Во время боя отрезанный палец ящера попал ему за воротник, между кирасой и рубашкой. Когда он его достал, вместе с Поденкой и Острячкой сварил обрубок. Скудные кусочки мяса и жил они разделили между собой, а костяшки привязали к волосам. Так принято среди Охотников. Женщины настояли, чтобы он взял самую длинную фалангу, в компенсацию испорченной руке; теперь она свисает с бороды, затмевая прочие костяшки, собранные с летерийских солдат. Она тяжело стучит в грудь, ведь он тронулся в дорогу, вдруг осознав, что остался в одиночестве. Запакованные вещи лежали на плече. Через двадцать два шага он оказался в лагере старого взвода Скрипача. Нашел место для палатки, положил мешок и присел с другими солдатами. Красивая маленькая женщина справа передала оловянную кружку с чем-то пахучим. Улыбнувшись, он не увидел ответной улыбки и поэтому вспомнил ее имя. Улыба. Но это, как показалось ему, лучше одиночества.***
- Соперник, Корабб. - Не вижу, - ответил семиградский воин. - Курнос желает быть нашим новым кулаком, - объяснил Каракатица. - Значит, во взводе будет четыре кулака? Я, капрал Тарр, Корик и Курнос. - Я был капралом, не кулаком, - сказал Тарр. - К тому же я не бью, только прикрываюсь. Каракатица фыркнул: - Едва ли. Ты шел вперед, как любой ударный кулак, какого я видел. - Я шел вперед, сапер, чтобы закрепиться. - Отлично, - согласился Каракатица. - Принимаю поправку. - Я тут поняла, - вмешалась Улыба. - У нас больше нет сержанта. Или это ты, Тарр? Если так, нужен новый капрал, а раз только у меня есть мозги, им стану я. Тарр поскреб в седеющей бороде. - Я думал насчет Корабба. - Ему нужен отдельный фургон с оружием! - Я сберег летерийский меч, - обиделся Корабб. - Больше ничего не терял. - Давайте голосовать. - Не будем, Улыба, - сказал Тарр. - Корабб Бхилан Зену'алас, отныне ты капрал Четвертого взвода. Поздравляю! - Он едва перестал быть новобранцем! - скривилась на всех Улыба. - Молодые сливки слаще, - заявил Каракатица. Корик оскалил зубы на Улыбу: - Придется пережить, солдат. - Я теперь капрал. Слышал, Курнос? Я теперь капрал. Панцирник поднял голову над кружкой. - Что слышал?***
Потеря Бутыла их травмировала. Каракатица по глазам видит. Первая потеря взвода... ну, насколько он может припомнить. Из первоначального состава - точно. Хотя гибель одного солдата - это чертовски хорошо. Большинству взводов досталось сильнее. Некоторых вообще больше не существует. "Некоторых? Скорее почти всех". Он уселся на объемистую запасную палатку, исподтишка следя за солдатами. Слушая их жалобы. Корик - конченый человек. Если в нем и был хребет свободы, позволявший держаться прямо - он сломан. Теперь он носит цепи внутри себя, они обмотали даже мозг. Возможно, навеки. Он испил из колодца страха и все время на него оглядывается. Та заваруха оказалась жуткой, но Корик зашатался еще раньше. Каракатица гадал, осталось ли хоть что-то от воина, которого он раньше знал. Дикари имеют обыкновение склоняться к самым гнусным порокам цивилизации; и не важно, насколько умен человек - он зачастую слеп к тому, что его убивает. Возможно, обычные люди такие же... но, для ума Каракатицы, этот случай особенно трагичен. Даже Улыба потихоньку отстраняется от Корика. ОНА не изменилась, решил Каракатица. Ни на щепоть. Та же психованная, склонная к убийству тварь - вот она, Улыба. Ее нож рубил жестоко. Она завалила в тот день немало великанов. Уже поэтому она была бы ужасным капралом. Тарр остался Тарром. Таким он был, таким он будет вечно. Получится надежный сержант. Может, малость без воображения, но этот взвод уже не нуждается во встрясках. Слишком многое повидал. "И мы встанем за него горой. Этот мужик - стена с шипами, и когда шлем опущен на лоб, даже стадо бхедринов его не собьет. Да, Тарр, ты всё сделаешь как надо". Корабб. Капрал Корабб. Идеально. И еще Курнос. Сидит как пень, расплющенные волдыри сочатся сукровицей. Пьет кишкодёр, который заварила Улыба, на измученном лице слабая улыбка. "Меня не обманешь, Курнос. Слишком давно я в армии. Ты рад, что у тебя бронированный череп. Как все панцирники. Но я вижу блеск крошечных глазок под веками. "Что слышал?" Отличная попытка, но я видел поспешно затушенную искру. Рад быть здесь, да? Хорошо. Счастлив тебя принять. А насчет меня - чему я научился? Ничему новому. Мы прошли через многое, но предстоит проходить еще и еще. Тогда и спросите. Тогда и спросите". Он поднял голову: появился Скрипач. От скрипки осталась лишь шейка, струны ерзают по спине, словно непокорные волосы. Рыжина почти ушла из бороды. Короткие ножны пусты - оставил клинок в глазнице ящера. Взгляд синих глаз суров, почти обдает морозом. - Сержант Тарр, еще ползвона. Потом веди их на место. - Слушаюсь, капитан. - К нам приехали с юга. Напасть, несколько хундрилов и еще кто-то. Много кого. Каракатица наморщил лоб. - Кто это? Скрипач пожал плечами: - Переговоры. Скоро все узнаем.***
- Говорят, ты выживешь. Хенар Вигальф улыбнулся ей с кровати. Но это была неуверенная улыбка. - Я сделал, что ты просила, Лостара. Наблюдал. Ее глаза забегали. - Кто ты? - спросил он. - Не спрашивай. Я вижу вопрос в каждом взгляде. Все смотрят на меня. И молчат. - Она помедлила, поглядела на руки. - Это был Танец Теней. Это были все Танцы Теней. - Тут она встретила его взор. - Это не я была. Я просто отошла в сторону и, как ты, просто наблюдала. - Если не ты, кто? - Веревка. Котиллион, Бог-покровитель ассасинов. - Она поморщилась. - Взял верх. Думаю, он такое уже проделывал. Глаза Хенара широко раскрылись. - Бог. - Яростный бог. Я... никогда я не чувствовала такой ярости. Она прожигала меня насквозь. Она вычистила меня. - Женщина отстегнула пояс, сняла ножны с кинжалом, положила на раненую, закрытую одеялом грудь. - Для тебя, любимый. Но будь осторожен: он очень, очень острый. - Одержимость ушла с твоего лица, - сказал Хенар. - Прежде ты была прекрасна, но сейчас... - Будь уверен, это непредвиденный дар, - ответила она с неким недоверием. - Боги не славятся милосердием. И сочувствием. Но ни одному смертному не устоять в таком сиянии: он или сгорит до пепла, или возродится. - Возродится. Да. Действительно хорошее описание. Моя смелость, - добавил он с печальной гримасой, - пятится от тебя. - Не позволяй, - бросила она. - Не хочу мышонка в постели, Хенар Вигальф. - Ну, я попробую отыскать прежнего себя. - Я буду помогать, но не сейчас - целители с тобой еще далеко не закончили. - Она встала. - Должна тебя оставить. Адъюнкт. - Думаю, Брюс обо мне позабыл. Или счел мертвым. - Не думаю, что буду ему напоминать. Отныне ты скачешь рядом со мной. - Брюс... - Едва ли. Думаю, всё решит пара слов с Араникт. - Брат короля посажен на цепь? - В следующий раз, встретившись, можете сравнить ошейники. - Думал, мыши тебе не нравятся, Лостара. - О, я жду от тебя попыток сорваться с цепи, Хенар. Оковы и клетки - для тех, чей дух не сломлен. - Понял. Она повернулась, чтобы выйти из шатра-госпиталя... и увидела ряд пялящихся на нее лиц. Даже целители. - Дыханье Худа! - пробурчала она.***
Будучи в приятном подпитии, Банашар направлялся к командному шатру. Увидел кулака Блистига около входа - тот стоял, словно приговоренный у двери в камеру палача. "Ох, бедняга. Не тот герой недавно умер. Полагаю, у тебя тоже был шанс. Мог поступить так же бездумно, как Кенеб. Мог бы оставаться в его тени до конца, ведь ты так и делал несколько месяцев. Теперь солнцу никто не мешает высветить тебя. Каково?" Мужчина выглядел больным. "Но ты не пьешь, да? На лице следы не ночного зелья, а скорее стыда". Да, болен от страха. Банашар ощутил к нему настоящую симпатию. На миг-другой вода замутилась, затуманила острые углы праведного осуждения. - Что за славное утро, кулак, - сказал он, приблизившись. - Скоро ты будешь в беде, Верховный Жрец. - Как это? - Когда вино кончится. Банашар улыбнулся. - Погреба храма по-прежнему забиты, уверяю вас. В глазах Блистига появилось что-то живое. - Ты можешь запросто ходить туда? В любое время? - Некоторым образом. - Тогда почему ты остаешься? Не бежишь от здешнего безумия? "Потому что Святая Мать желает, чтобы я был здесь. Я последний ее жрец. Она кое-что задумала насчет меня, это точно". - Мне ужасно жаль так говорить, Кулак, но это дверца личная, особенная. Лицо Блистига помрачнело. У входа стояли двое стражников, оба вполне могли слышать их разговор. - Я советовал тебе покинуть нас, Верховный Жрец. Ты бесполезный пьяница, дурное влияние на армию. Почему Адъюнкт настаивает на твоем адском присутствии на собраниях, интересно? - Уверен, что интересно. Но не могу вообразить в ваших солдатах столь черных искушений. Я ведь не делюсь личными запасами. Наоборот, один взгляд на меня - и человек отвращается от мерзости алкоголя. - То есть ты им противен? - Именно так, Кулак. "Но к чему вся эта беседа? Мы могли бы не затрагивать тему пьянства, и ничего не изменилось бы. Настоящая разница в том, что мне от солдатского презрения ни холодно ни жарко, а вот ты... многое теряешь". - Мы ждем летерийские силы, Кулак? - Из обычной любезности, Верховный Жрец. "Ага, тебе понравилась эта идея? Достаточно, чтобы ухватиться. Ладно". - Тогда я останусь в вашей компании, по крайней мере до их появления. - Но не надолго, - сказал Блистиг. - Ты произведешь плохое впечатление. - Не сомневаюсь. Я выберу подходящий момент. - Фактически, - заявил Блистиг, - я уже вижу других кулаков. Если хочешь сидячего места в шатре, Верховный Жрец, поторопись. "Что же, а я ухвачусь за эту идею". - Тактика, Кулак. Мне нужен будет ваш совет. - Откланявшись, он повернулся и прошел между стражниками. Поймал взгляд одного, подмигнул. Ничего не получив в ответ.***
Лостара Ииль услышала шум, обернулась. Увидела четырех морпехов. Сержант из Даль Хона, как там его? Бальзам. За ним трое - наверное, остатки взвода. - Чего-то хотели, сержант? Поскорее, я спешу в командный шатер. - И мы тоже, - заявил Бальзам. - Тут есть целитель, который, может быть, что-то сумеет для нее сделать. - Сержант, это не сработает... - Может, - сказал солдат с покрытой шрамами шеей. Голос его звучал тонко и хрипло, словно железо по точильному камню. - Объясните. Другой солдат сказал: - Мы думаем, это Старший Садок, капитан. - Что? Как это может быть, во имя Худа? Целитель словно бы чем-то подавился, но все же шагнул вперед: - Стоит попытаться, сэр. Думаю, Наоборот на этот раз может оказаться прав. Лостара чуть поразмыслила и кивнула: - За мной. Морпехи не привыкли тратить чужое время; стучаться к Адъюнкту - для большинства из них это предел дерзости. "Значит, они действительно верят, будто что-то придумали. Стоит проверить. Ее головные боли все сильнее, ты сама понимаешь". Командный шатер появился в поле зрения; она увидела собравшихся перед входом кулаков. Они тоже заметили ее, и все праздные разговоры мгновенно затихли. "Чудесно! Даже вы. Ну, давайте". - Кулаки, - произнесла она, - если вам угодно, освободите дорогу. У морпехов встреча с Адъюнктом. - Первый раз слышу, - сказал Добряк. - Что же, я припоминаю, оставшиеся морпехи перешли под командование капитана Скрипача и он отвечает за них лишь перед Адъюнктом. - Я намерен это обжаловать, - заявил Добряк. "Зря время потратишь". - Кулак, это подождет окончания переговоров. - Она махнула морпехам рукой, веля пройти мимо командиров. "Ну, вы кончите пялиться?" У них так напряглись шеи, что нырнуть под низкий полог было облегчением. Почти все внутренние перегородки были сняты, отчего шатер казался просторным. Лишь в дальнем конце было отделение для сна Адъюнкта, загороженное занавеской. Единственным посетителем оказался Банашар, сидевший на скамье спиной к стене; он скрестил руки на груди и вроде бы дремал. Еще там были стол и две свободные скамьи, но не ни одного фонаря. "Да, свет ранит ее хуже кинжала". Едва взвод вошел вслед за Лостарой, занавеска отдернулась. Адъюнкт Тавора показалась на глаза. Даже с такого расстояния Лостара различила слой пота на бледном лбу. "Боги, если армия это увидит - растечется как снег в костре. Унесется по ветру". - Что тут делают эти моряки? - Голос был слабым, неровным. - Мы ждем официальные делегации. - Взводный целитель считает, что сможет кое-что для вас сделать, Адъюнкт. - Тогда он глуп. Упомянутый солдат-целитель шагнул вперед. - Адъюнкт, я капрал Мертвяк, Девятый взвод. Моим садком был Худ. Блеклые глаза дернулись. - Если я понимаю вашу ситуацию, капрал, вы достойны сочувствия. Казалось, он удивился. - Ну... благодарю вас, Адъюнкт. Суть в том... - Он поднял руки; Лостара задохнулась, когда морозный воздух окутал целителя. Иней повис на складках потолка. Изо рта Мертвяка вырывались струи пара. Маг Наоборот сказал: - Омтозе Феллак, Адъюнкт. Старший. Тавора замерла, словно примерзнув к месту. Глаза ее сузились. - У вас покровитель - Джагут, Мертвяк? Мужчина не нашел ответа. - Бога Смерти больше нет, - заговорил Наоборот, лязгая зубами (температура в комнате всё снижалась). - Но может оказаться, сам Худ не так мертв, как нам казалось. - Мы думали об этом, не правда ли? - Тавора поджала губы, рассматривая Мертвяка. - Целитель, подойдите.***
Изогнув руку, чтобы поддержать товарища, Бальзам вывел Мертвяка из шатра. Горлорез и Наоборот сомкнулись с боков, на лицах была ярость, словно они готовы были выхватить оружие, едва кто подойдет близко. Кулаки, все как один, отшатнулись. Сержант ухмыльнулся им: - Расступитесь, прошу вас, сэры. О, она примет вас сейчас же. - Не ожидая ответа, Бальзам потянул целителя вперед; тот шатался - одежда стала мокрой, иней и лед плавились на утренней жаре. В двадцати шагах, за перекошенной палаткой-складом, сержант встал. - Садись, Мертвяк. Боги подлые, скажи, что это пройдет. Целитель шлепнулся наземь. Голова упала, всем показалось - его сейчас стошнит. Но вместо этого раздался какой-то всхлип. Бальзам поглядел на Горлореза, потом на мага - но выражения их лиц были недоумевающими. Он присел, положил руку на лоб Мертвяка - и ощутил содрогания тела. Целитель молча плакал. Никто не произносил ни слова. Когда всхлипывания замолкли, Бальзам склонился ближе. - Капрал, что с тобой, во имя Тогга? - Я... я не могу объяснить, сержант. - Исцеление сработало, все видели, - сказал Бальзам. Он кивнул, не поднимая головы. - Так... что? - Она опустила защиту, на миг. Пустила меня внутрь, сержант. Должна было, чтобы я мог исправить повреждения - и боги, какие это были повреждения! Выйти на вид - ей потребовались все силы. Выйти, принять... - Он помотал головой. - Я видел ее изнутри. Видел... Он снова замолк, сотрясаемый неудержимыми рыданиями. Бальзам так и сидел рядом на корточках; Наоборот и Горлорез стояли, отгораживая их. Оставалось лишь ждать.***
За миг до появления кулаков Лостара встала перед Таворой. Она постаралась сделать голос спокойным и радостным: - С возвращением, Адъюнкт. Тавора не спеша, глубоко вдохнула. - Ваши соображения, Верховный Жрец? Банашар склонил голову: - Я слишком замерз, чтобы думать, Адъюнкт. - Омтозе Феллак. Вы ощутили шаги Джагутов, Банашар? Бывший жрец пожал плечами: - Итак, у Худа была задняя дверь. Кто-то взаправду удивлен? Этот хитрый говнюк никогда не играл честно. - Не особо остроумно, Верховный Жрец. Лицо его скривилось. - Хорошо подумайте, от кого принимаете дары, Адъюнкт. - Наконец-то, - сказала она с чувством, - здравый совет от вас. Прочти... трезвый. Если он и думал ответить, то замолчал: в комнату вошли Добряк, Сорт и Блистиг. Повисло молчание; наконец Фаредан Сорт фыркнула: - Я всегда думала, "холодный прием" - это фигура речи... - Мне сообщили, - оборвала ее Адъюнкт, - что гости уже в пути. Пока они не прибыли, я желаю услышать от каждого из вас рапорт о положении в частях. Прошу по порядку. Кулаки удивленно смотрели на нее. Лостара Ииль глянула на Банашара: в его устремленных на Тавору глазах тоже что-то блеснуло.***
Им пришлось проехать по северной улице малазанского лагеря, пробираясь между шатров бойни. Воздух кишел мухами, пахло свежим мясом и навозом. Атри-Цеда Араникт молча скакала рядом с Брюсом, подавленная блеянием родаров и воплями миридов, визгом перепуганных свиней и мычанием рогатого скота. Ожидавшие забоя животные отлично понимали свою участь, и звуки их голосов казались буйным вихрем. - Плохой выбор эта дорога, - бормотал Брюс. - Извини, Атри-Цеда. Двое солдат пересекли путь; на них были толстые пропитанные кровью фартуки. Лица отупевшие, лишенные выражения. С рук капает красная жижа. - Армии купаются в крови, - сказала Араникт. - Разве это не истина, Командор? - Боюсь, все мы в ней купаемся. Города позволяют скрыться от мрачной истины. - На что было бы похоже, если бы мы ели одни овощи? - Мы вспахали бы всю землю, не оставив места диким животным, - ответил Брюс. - Значит, можно счесть домашних зверей жертвами во имя дикости. - Можно, - сказал он, - если это тебе поможет. - Не уверена. - И я. - Думаю, я слишком мягкая, - заключила она. - У меня склонность к сентиментальности. Можно скрыться от самой бойни, но от воображения не скрыться никуда. Верно? Они приближались к широкому перекрестку; напротив большая группа всадников выливалась из южного проезда. - Ну-ка, - сказал Брюс, - это королевские знамена Болкандо? - Кажется, королева расширила свои обязанности по сопровождению далеко за родные границы. - Да, очень любопытно. Мы их подождем? - Почему нет? Они натянули поводья на перекрестке. Эскорт королевы был слишком обширным. Но Брюс нахмурился: - Это солдаты-эвертины, ни одного офицера. Кроме закаленных в боях солдат Абрасталь привела троих Баргастов; справа скакали две женщины из хундрилов, одна на седьмом-восьмом месяце беременности. Слева была пара вооруженных иноземцев - Напасть? Араникт резко выдохнула. - Должно быть, это Смертный Меч Кругхева. Она одна заполнит собой дворцовый гобелен. Брюс крякнул. - Понимаю, о чем ты. Я видел немало суровых женщин, но эта... воистину необычайна. - Сомневаюсь, что смогла бы просто поднять меч, что у нее на бедре. Взмахнув рукой, королева Абрасталь остановила отряд. Что-то сказала одному из солдат, и все ветераны стали спешиваться, снимать с седел какие-то сумки. Они отправились в малазанский лагерь; Араникт видела, что солдаты расходятся, очевидно, отыскивая стоянки взводов. - Что они делают? Брюс покачал головой: - Не уверен. - Они привезли... бутылки. Брюс Беддикт хмыкнул и ударил коня по бокам. Араникт последовала примеру. - Командор Брюс Беддикт. - Королева Абрасталь поудобнее уселась в седле. - Наконец мы встретились. Скажите, ваш брат знает, где вы? - А ваш муж, Ваше Высочество? Сверкнули зубы. - Сомневаюсь. Но это же лучше, чем смотреть друг на друга в гневе? - Согласен, Ваше Высочество. - Ну, если не считать дурня-гилка, что рядом со мной - и вас, разумеется - это будет собрание женщин. Вам сапоги не жмут, Принц? - Если и так, я слишком мужествен, чтобы признаться. Не изволите ли представить гостей? Абрасталь сняла тяжелые перчатки и показала вправо: - От хундрилов Хенават, жена Вождя Войны Желча, и Шельмеза, телохранительница, Та, Что Атаковала. Брюс поклонился обеим женщинам: - Хенават. Мы были свидетелями Атаки. - Он мельком глянул на Шельмезу и снова посмотрел на Хенават. - Прошу, если изволите, известить супруга, что я покорен храбростью его и всех Горячих Слез. Зрелище атаки заставило и меня действовать. Я понимаю: если летерийцы и смогли облегчить положение Охотников за Костями, главную благодарность следует возложить к стопам Вождя Войны. Широкое, мясистое лицо Хенават осталось неподвижным. - Весьма благородные слова, Принц. Муж их услышит. Неловкость ответа на миг повисла в пыльном воздухе; затем королева указала на людей Напасти. - Смертный Меч Кругхева и Надежный Щит Танакалиан из Серых Шлемов. Брюс снова склонил голову: - Смертный Меч. Надежный Щит. - Вы встали шесть дней тому назад на наше место, - почти грубо сказала Кругхева. - Вот отверстая рана на душах братьев моих и сестер. Мы скорбим по жертвам, принесенным вами вместо нас. Это не ваша война - но вы держались стойко. Вы сражались с честью. Если выпадет возможность, сир, мы встанем вместо вас. Вот клятва Серых Шлемов. Брюс Беддикт не нашелся, что ответить. Аракникт откашлялась. - Вы ввели принца в смущение, Смертный Меч. Мы направимся к Адъюнкту? Королева Абрасталь натянула поводья, поворачивая коня к центру лагеря. - Поедете рядом, Принц? - Благодарю Вас, - обрел голос Брюс. Араникт послала коня сразу за ними, оказавшись рядом с "дурнем-гилком". Он глянул на нее. Широкое, изборожденное шрамами лицо было торжественным. - Эта женщина, Смертный Меч, - тихо сказал он, - наделена всей мягкостью кварца. Он у нее даже во рту. А ты ловко помогла командиру оправиться. - Благодарю. - Не оборачивайся, чтобы не видеть слез на лице Хенават. Думаю, твой командир ей понравился. Я Спакс, Боевой Вождь Баргастов племени Гилк. - Атри-Цеда Араникт. - Это значит Верховная Колдунья, да? - Полагаю. Вождь, что делают солдаты - эвертины среди малазан? Спакс почесал ногтями лицо. - Что делают, Атри-Цеда? Духи подлые, они же люди.Книга II. Все те, что возьмут дни мои
И конечно она отвернется Мимо каплющих тронов пройдет Не узнать, где же встанет ее Нога И бредем мы, толкая тени Стяги вялым ветрам склонив Но я видел взгляд из-под края Железного шлема Он рычал и люди склонялись Но на площади спали псы У холодной стены не найти Дураков Она смотрит куда угодно Взгляд отводит, капризная дама И движенье ее плеча Оставляет след мертвецов Все равно Раз увидев ребенком сон Ты запомнил его навеки Кем была она, матерью или Источала голый соблазн? Эти троны своими руками Строил я От любви обломав все ногти Я молиться хотел или снять Одежды? Так и эдак идти за её Спиной О, мы были надежною стражей Мы скрывали забралами лица Мы и кровью смердели и потом Но не знали мы, что охраняем Мы не знаем и не узнаем Вовек Но клянусь перед всеми вами: Я умру под ее стопами И не сделаю шага внутрь Бросьте слово ДОЛГ и забудьте Или на языке покатайте Слово сладкое ДОБЛЕСТЬ Но псы Стонут даже во сне Словно дети Что лежат под ногами в пыли."Адъюнкт", Зайцегуб
Глава 5
Она умирала, но мы вынесли ее на берег. Свет, словно кожа, простерся над ранами, но был он слабым и быстро угасал. Никто из нас не посмел вымолвить слово иронии, ведь она, названная Пробудившейся Зарей, угасала ныне в лучах зловещего рассвета. Неловкие жесты привели ее сюда, где серебряные волны падают как дождь и пена блестит алым. Вздувшиеся тела, простертые руки и ноги виднелись на отмелях, и мы гадали, разумен ли ее последний приказ. Уместно ли смотреть в лицо своему убийце? Довольно скоро я сам отвечу на этот вопрос. Мы слышим, как перестраиваются легионы за текучей стеной, как другие отходят, выравнивая редкий строй. Так мало осталось. Может быть, это и хотела она увидеть, прежде чем губитель-свет высушит очи. .Отрывки Трясов. Харкенас, неизвестный автор.
Покрытая черным лаком амфора вылетела из боковой двери и даже не покатилась, а закувыркалась по полу. Ударилась об основание перил мраморной лестницы; раздался треск, резкий, словно лопнул чей-то череп. Большой сосуд запрыгал по ступеням. Разбился, блестящим ливнем осколков осыпав нижний пролет и пол коридора. Мерцающие пылинки не сразу осели, уподобившись свежему инею. Вифал подошел к краю лестницы, поглядел вниз. - Это, - сказал он себе под нос, - было довольно зрелищно. - Тут он повернулся, услышав сзади шум. Капитан Краткость выглянула из проема, завертела головой. Наконец она нашла Вифала. - Вам лучше бы вернуться, - сказала она. - Я как раз, - ответил он. - Но... пять шагов ближе - и она стала бы вдовой. Краткость состроила гримасу, смысла которой он не смог понять, и отодвинулась, позволяя войти. Тронный зал выглядел палатой привидений. Черный камень и черное дерево, на полу алая и ониксовая мозаика, потемневшая от пыли и сухих листьев (очевидно, где-то наверху оставалось открытое окно). Казалось, здесь нет ничего от растущей силы Терондая, святилища Матери Тьмы - однако Вифал ощутил себя уменьшившимся, когда шагнул из бокового входа, направившись к центру зала. Престол был справа от него; он взошел на помост высотой по колено - это был, понял кузнец, громадный пень Черного дерева. Извитые корни уходили под мозаики пола. Сам трон был вырезан из ствола - простое, почти аскетическое кресло. Возможно, некогда его украшали плюш и другие роскошные ткани, но сейчас от обивки не осталось даже гвоздиков. Жена его стояла как раз по ту сторону трона, скрестив руки на груди; она оторвала взгляд горящих глаз от Яни Товис - стоявшей перед троном, словно просительница - и поглядела на Вифала. - Наконец-то, - зарычала она, - мой эскорт. Уведи меня, супруг. Яни Товис, королева трясов, откашлялась. - Уход не решит ничего... - Неверно. Он решит всё. Женщина перед ней вздохнула: - Это трон Тисте Анди, а Харкенас - столица Оплота Тьмы. Вы дома, Ваше... - Не зови меня так! - Но я обязана, ведь вы королевской крови... - Мы все были королевской крови в этом адском городе! - Сендалат Друкорлат указала пальцем на Яни. - Как и Трясы! - Однако нашим королевством был и остается Берег, Ваше Величество, тогда как Харкенас принадлежит вам. Если же может существовать лишь одна королева, я добровольно отрекаюсь... - Не надо. Они - ТВОЙ народ! Ты привела их сюда, Яни Товис. Ты их королева. - На этот трон, Ваше Величество, может предъявлять права лишь персона королевской крови Анди. Как вам отлично известно, во всем здешнем мире есть лишь одна Тисте Анди, и это вы. - Чудесно. И чем я буду править? Грудами пыли? Плесневелыми костями? Кровавыми пятнами на полу? Где моя Верховная Жрица, в чьих глазах сияет Мать Тьма? Где мой Слепой Галлан, мой великолепный, измученный шут? Где мои соперники, мои заложники, слуги и солдаты? Горничные, наконец... ладно. Все без толку. Я не хочу трона. - Тем не менее, - настаивала Яни Товис. - Ладно, ладно, я принимаю его, и первым актом отрекаюсь. Отдаю трон и весь Премудрый Харкенас тебе, Королева Яни Товис. Капитан Краткость, найдите нам королевскую печать - она должна быть где-то тут на полу - и пергамент, и чернила, и воск. Королева трясов устало улыбнулась: - Премудрый Харкенас. Я забыла это название. Королева Сендалат Друкорлат, я почтительно отвергаю ваше предложение. Долг зовет меня на Берег. - Она кивнула, указывая на Краткость: - Пока другие Тисте Анди не вернулись в Харкенас, я скромно позволяю капитану действовать в качестве вашего Канцлера и Командира Дворцовой Стражи, делая все, что нужно для возвращения дворцу былой славы. Сендалат фыркнула: - Ох, как хитро. Полагаю, несколько сотен твоих трясов уже ждут за дверью с тряпками и ведрами. - Нет, летерийцев. Островитян и прочих беженцев. Они познали великие лишения, Ваше Величество, и примут службу при дворе с признательностью и смирением. - А если я их прогоню? О да, вижу, ты расставила ловушки повсюду, Яни Товис. Ты намерена приковать меня к проклятому трону чувством вины. А если я сильнее тебя? - Бремя власти давит на нас обеих, Ваше Величество. Сендалат метнула Вифалу умоляющий взор: - Отговори ее, муж. - Думай я, что имею шанс ее поколебать - так и сделал бы, любимая. - Он подошел к помосту тона. - Кажется, нужна подушка или две, если ты намерена сидеть тут достаточно долго. - С тобой в роли консорта? Боги, а ты не думал, что я достойна лучшего? - Не сомневаюсь. Но пока что ты связана со мной и, - он кивнул на престол, - с ним. Так что садись и принимай официальный вид, чтобы Яни Товис смогла преклонить колена, сделать реверанс или что там полагается, а Краткость начала скрести пол и выбивать гобелены. Тисте Анди огляделась, словно желая отыскать еще одну амфору, но ближайшая стояла в каменной чаше около входа - сирота, подумал Вифал, видя опустевшую чашу с другой стороны. Ему хотелось увидеть, как жена яростно бросается к амфоре, чтобы повторить жест разочарования и гнева - но она вдруг сдалась. "Слава Маэлу. Это заставило бы ее выглядеть смешной. Приличия, дорогая, как подобает Королеве Тьмы. Да, от некоторых вещей не избавиться". - В королевстве будут две королевы, - сказала Сендалат, плюхаясь на трон. - Даже не думай приседать, Товис. - Она глядела на женщину из трясов с мрачным видом. - Другие Анди, ты сказала. - Наверняка они ощутили возвращение Матери Тьмы, - отвечала Яни. - Наверняка они поняли: рассеянию конец. - Ты воображаешь, осталось много Тисте Анди? - Не знаю. Но знаю вот что: оставшиеся все сюда вернутся. Как сделали трясы. Как сделали вы сами. - Хорошо. Первый показавшийся получит трон и все что к нему прилагается. Супруг, начинай строить нам хижину в лесу. Подальше. Нет, так далеко, чтобы никто не нашел. Никому не говори, где она, кроме меня. - Хижину. - Да. Со рвом и подъемным мостом, волчьими ямами и капканами. - Уже черчу планы. Яни Товис сказала: - Королева Друкорлат, прошу позволения уйти. - Да. Чем скорее, тем лучше. Бывший офицер летерийской армии склонила голову, развернулась кругом и покинула зал. Капитан Краткость вышла к трону, опустилась на колено: - Ваше Величество, призвать дворцовых слуг? - Сюда? Нет, возьми меня Бездна. Начинайте с других помещений. Иди. Ты, э... отпускаю тебя. Супруг! Даже не думай уйти. - Мне и в голову не пришло. - Он ухитрился сохранить спокойное выражение лица даже под напором откровенного скептицизма. Едва они остались одни, Сендалат спрыгнула с трона, словно на нем все же оказался один из древних гвоздиков. - Что за сука! Вифал вздрогнул. - Яни... - Нет, не она. Эта корова права. Пока что я приму предложение. Почему только она должна страдать от бремени власти, если уж зашла речь? - Ну, если откровенно говорить... я вижу, ей нужен друг. - Кто-то равный, да. Проблема в том, что я не подхожу. Я ей не ровня. Я не провела сюда десять тысяч человек. Я едва тебя провела. Он дернул плечами: - Но мы здесь. - И она знала. - Кто? - Сучка Тавора. Как-то узнала, что случится... - Никаких доказательств, Сенд. Это было гадание Скрипача, не ее. Сендалат пренебрежительно махнула: - Технически, Вифал. Она пленила меня своими действиями. Я не должна была оказаться тут. Нет, она знала, какая карта меня ждет. Другого объяснения нет. - Какое же это объяснение, Cенд? Ее взгляд был тоскливым. - Думаешь, я не понимаю? Вифал с сомнением сказал: - Слушай, твои сородичи идут. Ты действительно желаешь видеть меня рядом, когда появятся они? Глаза ее сузились: - На деле ты говоришь вот что: "Хочу ли я быть с ней рядом, когда явятся они? Обычный человек, краткоживущая игрушка Королевы Тьмы". Так они подумают, увидев тебя рядом? - Ну... - Ты ошибаешься. Будет совсем по-другому, но не лучше. Они увидят в тебе реальную угрозу. - ЧТО?! Она уклончиво поглядела на него: - Твой род унаследовал... всё. И вот ты здесь, вместе с летерийцами и трясами - разбавленной кровью. Обживаете Харкенас. Есть ли уголок, где не появляются рано или поздно эти поганые ублюдки? Вот что они подумают. - Видит Маэл, у них будет право, - сказал он и отвел взгляд, посмотрев на длинный зал, вообразив десятки подлинных Тисте Анди, стоящих у входа: суровые глаза, лица тверже камня. - Лучше мне уйти. - Нет, не уйдешь. Мать Тьма... - Она вдруг закрыла рот. Он повернул голову. - Богиня в ухо шепчет, Сенд? Насчет меня? - Ты будешь нужен, - ответила она, глядя на одинокую амфору. - Все вы. Летерийские беженцы. Трясы. И это нечестно. НЕЧЕСТНО! Он схватил ее за руку, когда она пошла на штурм произведения гончарного искусства. Повернул, пока она не оказалась с ним лицом к лицу. И держал ее, рыдающую. Удивленный, испуганный. "Маэл! Что нас тут ждет?" Но ответа не было, и никогда его бог не казался таким далеким.
***
Йедан Дерриг нес меч Хастов, чертя кончиком линию по раскрошенным костям Берега. Каскад световой стены отражался в древнем лезвии, порождая мутные молочные слезы. - Мы здесь как дети, - бормотал он. Капитан Сласть выкашляла мокроту, сделала шаг и сплюнула в стену. Потом поглядела на него. - Лучше скажите, Дозорный, что мы быстро повзрослеем. Йедан сжал зубы и перетер дюжину возможных мрачных ответов. Наконец сказал: - Да. - Лица за прибоем, - продолжала Сласть, кивнув на вечный ливень света, что волновался перед ними. - Их стало больше. Кажется, они приблизились, словно прогрызли себе путь. Я почти готова увидеть тянущиеся ко мне руки. - Она сунула пальцы под оружейный пояс. - Суть в том, господин, что случится дальше. Она смотрел на Светопад. Попытался вызвать не свои воспоминания. Скрип зубов звучал в голове, словно отдаленный гром. - Будем драться. - Вот почему вы рекрутировали в свою армию всех,у кого целы руки и ноги. - Не всех. Островитяне-летерийцы... - Умеют учуять опасность лучше всех. Убежденные преступники. Все уже на нервах. Едва они сообразят, что тут творится, начнут приходить сами. Он посмотрел на нее: - Капитан, почему вы так уверены? - Я говорю, едва сообразят. - Что именно? - Ну, во-первых, что уйти нам некуда. И что не будет остающихся в стороне... как это? Нонкомбатантов. Впереди битва за жизнь. Вы отрицаете? Он покачал головой и снова уставился на играющее лезвие. - Мы встанем на костях предков. - Быстрый взгляд на Сласть. - У нас есть королева, которую надо защищать. - Вы не думаете, что сестра встанет рядом с вами, в первом ряду? - Моя сестра? Не ее. Королеву Харкенаса. - За нее мы будем подыхать? Не понимаю, господин. Почему она? Он поморщился, поднял меч, не спеша вложил в ножны. - Мы на Берегу. Под ногами наши кости. Наша история. Наш смысл. Здесь мы встанем. Это наше предназначение. - Воспоминания чужие, но как они жалят! - Наша цель. - Ваша - может быть. Но мы, остальные - мы просто хотим прожить еще день. Заниматься своим. Делать детей, пахать землю, обогащаться, всё такое. Он пожал плечами, глядя не на нее - на стену. - Привилегии, капитан, которых мы в данный момент себе не можем позволить. - Не могу сказать, что счастлива буду умереть за какую-то королеву-Анди, и сомневаюсь, что одинока в таком мнении. Так что, наверное, надо взять назад недавние слова. Впереди проблемы. - Нет. Никаких проблем. - Планируете срубить несколько голов? - Если будет нужно. Она тихо выругалась. - Надеюсь, не будет нужно. Едва они сообразят, что уйти некуда. Должны бы? А? - Не получив ответа, она прокашлялась и сказала: - Ну, как говорится, всему свое время. Однако, Дозорный Дерриг, вы можете сражаться как Странником укушенный, быть славным солдатом, но вам не хватает умения командовать... - Тут нет особого умения, капитан. Ни я, и сестра не горазды произносить речи. Мы ясно объясняем свои планы и ожидаем, что их примут. Без жалоб. Без колебаний. Недостаточно сражаться за жизнь. Нужно сражаться за победу. - Люди не глупы... э, забудьте, что я так сказала. Многие глупы. Но что-то мне подсказывает, что есть разница между борьбой за жизнь и сражением за причину большую, чем твоя жизнь или даже жизни любимых и товарищей. Хотя чтоб мне помереть, если могу сказать, какая это разница. - Вы всегда были солдатом, капитан? Сласть фыркнула: - Не я. Я была воровкой, которая считала себя умнее, чем оказалась на деле. Йедан подумал немного. Перед ним смутные лица проталкивались сквозь свет, разевая рты, строя гневные гримасы. Руки тянулись к его горлу, но хватали пустоту. Он мог бы коснуться стены, если бы захотел. Однако просто наблюдал за врагом. - За какую цель вы стали бы сражаться, капитан? Если говорить именно об этом - о причине, превосходящей спасение жизней... - Да, разве не хороший вопрос? Для нас, летерийцев, это не дом. Возможно, потом, когда несколько поколений прольют кровь в здешний песок... Но не сейчас. Недостаточно. - Значит, таков ваш ответ. - Нет, господин, я над ним думаю. Так сказать, продумываю насквозь. Значит, причина. Это не какая-то королева Тисте Анди и ее треклятый трон, или даже весь треклятый город. Это не Яни Товис, хотя она и провела нас через всё, спасла жизни. Воспоминания умирают, как рыба на песке, и скоро даже запаха не остается. И это не вы. - Капитан, - сказал Дерриг, - если враг сломит нас, то отправится по Дороге Галлана. Без помех. Они достигнут врат в наш мир и разрушат все цивилизации людей, пока не останется лишь пепел. А потом они сразят самих богов. Ваших богов. - Если они так страшны, как можно надеяться удержать их здесь? Йедан кивнул в сторону Светопада: - Потому что, капитан, есть лишь один путь. Эта полоска пляжа. Тысяча шагов в ширину. Лишь здесь стена покрыта шрамами и тонка от прошлых ран. Лишь здесь они могут надеяться пробить барьер. Мы засов на двери, капитан. И мы спасем ваш мир. - И как долго, по-вашему, мы должны их сдерживать? Он поскрипел зубами и ответил: - Столько, сколько понадобится. Капитан потерла шею, покосилась на Йедана. И отвела взгляд. - Но как вам удается, господин? - Что? - Стоять здесь, так близко, смотреть на них. Видите лица? Чувствуете их злобу? Понимаете, что они хотят с вами сделать? - Разумеется. - И все же стоите. - Это помогает вспомнить, капитан. - О чем? - Об их предназначении. Она зашипела сквозь зубы. - От вас у меня мурашки сделались. - Я спрашивал о достойной причине. - Да, спасти мир. Может сработать. Он сверкнул глазами: - Может? - Ну, вы можете думать, что ради спасения мира надо сделать всё возможное и невозможное. Так? - А разве нет? - Люди таковы, каковы... вы понимаете. - Вам не хватает веры, капитан. - Мне не хватает доказательств, господин. Я ничего такого не видела за долгие годы. Как вы думаете, что делает человека преступником? - Глупость и жадность. - А кроме? Я вам скажу. Вы оглядываетесь вокруг, очень осторожно. Видите, что на деле происходит, кто всё время выигрывает. И решаете, что отчаяние на вкус не лучше дерьма. Решаете, что сделаете что угодно ради того, чтобы проползти и ухватить сколько получится. Для себя лично. И обвиняете друзей и сородичей в постигших их бедах - даже если причиной бед стали вы сами. Причинять вред человеческим существам - значит ненавидеть человечество. Но скорее вы боитесь ответной ненависти. Вор твердит, что лишь исправляет сломанные весы. Вот почему нам удается спать спокойно. - Отличная речь, капитан. - Я старалась покороче. - Значит, у вас поистине нет веры. - Я верю в то, что худшие черты человечества найти нетрудно - они вокруг, они воняют хуже дырявого мочевого пузыря. День за днем. Мы привыкаем к вони. Есть и лучшие... да, но я не стану ставить последний столбик монет. Не тот расклад. - Она помолчала. - Если подумать, есть одна вещь, на которую они могут купиться. - А именно? - Опустошите дворцовую сокровищницу и заройте по пляжу. Напоказ. Можно даже объявить что-то типа: "Это Злато Меча. Разделим среди выживших. В конце дня". - Но будут ли они драться за солдата, что стоит рядом? Сомневаюсь. - Гмм, хороший вопрос. Тогда объявите определенную долю, а не востребованное убитыми вернется в сокровищницу. - Что же, капитан, можете просить Королеву Тьмы. - О, я придумала лучше. Сестра моя, Краткость, стала казначеем. - Циничная вы женщина, капитан Сласть. - Если причина "спасение мира" не работает, остается лишь это. Сделайте знаменем обогащение - и они скорее сожрут своих детей, чем сделают шаг назад. - Но за какую из двух причин охотнее отдали бы жизнь вы, капитан? - Ни за какую, господин. Его брови поднялись. Она снова сплюнула. - Прежде я была воровкой. Полной ненависти, вызывающей ненависть. Но потом я шла сразу за вашей сестрой и видела, как она отдает кровь ради всех нас. А потом вы, тоже, хотя по-иному. Стояли в арьергарде, спасали наши спины. Так что теперь,- она скорчила гримасу Светопаду, - ну, я встану здесь и буду сражаться, пока не кончится сражение или пока не кончусь я. Теперь Йедан смотрел на нее с уважением. - И почему бы, Сласть - островитянка? - Потому что это правильно, Йедан Дерриг.***
"Правота". Слово это застряло в глотке Яни Товис, словно кусок стекла. Она могла ощутить вкус крови, и всё, что проходило в желудок, так и каменело там. Кулак, булыжник. Берег взывал к ней, тянулся когтистыми лапами. Желал утолить нужду, разделить с ней. "Стой со мной, королева. Как делала раньше, как сделаешь снова. Ты из Трясов, а Трясы от Берега, и я вкушал кровь вашу всегда. Королева, я жажду. Против этого врага Правота встанет на Берегу, и вы продержитесь, не сдавая ни шага". Но было предательство, давным-давно. Как могут Лиосан забыть? Как могут простить? Суждение, грубое, усеянное шипами корневище возмездия. Такое способно сломить целый народ, выцеженная из тел кровь вздымается все выше, закрывает почву. Зловещая ловушка, возносящая к справедливому небу. Доводы разума не достигают столь высоко, и безумие небес правит невозбранно. "Правота ярится по обе стороны стены. Кто смеет надеяться остановить то, что грядет? Не Королева Тьмы, не королева трясов. Не Йедан Дерриг - о, как брат мой ждет этого мгновения. Снова и снова вытягивает зловещий меч. Улыбается тусклому отсвету Светопада на клинке. Стоит перед манифестацией ревущей ненависти. И не вздрагивает". Но - и это невозможное противоречие - брат ее ни разу в жизни не ощутил спазмов ненависти, его душа неприступна перед этой эмоцией. Он может стоять в огне и не обгорать. Может стоять перед искаженными лицами, перед загребущими руками и... и ничего. "Ох, Йедан, что таится в тебе? Ты полностью отдался нуждам Берега? Ты с ним заодно? Ты ведаешь хотя бы единое сомнение? А он?" Она может понять заманчивый соблазн этого зова. Избавление через сдачу, полное самоотрицание. Они понимает, да... но не доверяет. "Когда зовущий предлагает благо ценой полнейшего послушания... требуя, фактически, добровольного рабства души - нет, как может такая сила устоять перед моральным суждением? Берег требует от нас сдачи. Требует порабощения ради славы, ради его любви, ради сладкой чистоты его вечного благословения. Что-то тут неправильно. Чудовищно. Ты предлагаешь нам свободу выбора, но клянешься будто, отказавшись, мы лишимся всякой надежды на славу и спасение. Что же это за свобода?" Она привыкла думать, что вера в Берег ставит ее выше прочих верующих, всех этих трепещущих людишек, стоящих на коленях перед непостоянными, алчными божками. У Берега не было лица. Берег был не богом, но идеей вечного столкновения стихийных сил. Изменчивых, но вовеки неизменных, сплетающих жизнь и смерть. С ним нельзя договориться, его нельзя подкупить. Берег - полагала она - ничего не требует и никого не презирает. Но теперь она здесь, она ощущает сухой ветер над костяным пляжем, видит брата, говорящего со Сластью, видит брата в одном шаге от ужасающей ярости Светопада. Он снова и снова вытягивает меч. А Первый Берег воет в ее душе. "Сюда, Благая Дочь, я здесь, и ты моя! Видишь рану? Мы с тобой должны ее закрыть. Мои кости, твоя кровь. Смерть под ногами, жизнь в мече и руке. Ты станешь моей плотью. Я стану твоими костями. Вместе мы выдержим. Изменчивая неизменность. Свободная и порабощенная". Две фигуры появились - справа, слева от нее. Она не глядела на них. Та, что справа, бормотала нечто мелодичное, бессловесное. Потом сказала: - Мы решились, Королева. Сквиш станет с Дозором, я ж с вами. - И Берег полон днем, - добавила Сквиш. - Слухай, как он поет! Стяжка снова что-то пробормотала. - Вы еще не кланялись пред Берегом, Высочство. Еще не сдались. Но заботьтесь, чтобы сделать это до прорыва. - Даж королева должна сдаваться Берегу. "Искрошенные кости стали цепями. Свобода - рабством. Как мы вообще согласились на такую сделку? Неравный обмен. Кровь была нашей, не Берега. Сохрани Странник, даже кости были нашими! Пустой Трон, моя решимость... пропала. Моя вера... крошится". - Неужели мой народ не заслужил лучшего? Стяжка хмыкнула: - В ком хотя одна капля есть, тот песнь слышит. Они жаждуют придти, встать... - И сражаться, - закончила Сквиш. - Но... "Они заслужили лучшего". - Идите к Берегу, Королева. Даж вы не выше Первого Берега. Яни Товис скривилась:- Думаете заставить меня, Стяжка? Сквиш? - Ежли бы ваш брат... - Не убил ваших союзников, - кивнула Яни. - Да. Как ни странно, я не думаю, что он хорошо представлял последствия. Не так ли? Сотня или больше ведьм и ведунов... да, они могли бы меня заставить. Может быть. Вы вдвоем? Нет. - Ошибка, Высочство. - Вы не перестаете питаться моей кровью, так? Снова молоды, катаетесь во всех палатках, словно две потаскушки... - Даже Убийца говорит... - Да, он может сказать: "Склонись, о Королева", "Сдайся Берегу, сестра". Знаете, единственная, кому удалось хотя бы частично меня понять, не принадлежит к роду людскому. Но что сделала я? Разрушила зреющую дружбу, насильно усадив ее на Трон Тьмы. Боюсь, она никогда меня не простит. - Яни Товис резко взмахнула рукой. - Убирайтесь обе. - Как ведьмы, мы должны вас предупредить... - Уже предупредили, Стяжка. Теперь идите, или я призову Йедана. Пусть закончит начатое несколько месяцев назад. Она слышала, как они шлепают ногами по песку, а потом по траве. Внизу, на берегу, капитан Сласть тоже уходила - налево, наверное, к летерийскому лагерю. Брат остался, снова пойдя вдоль пляжа. "Словно кот в клетке. Но помни, дорогой братец. Меч Хастов сломался". Она подняла взор, рассматривая свистящий шторм света высоко над головами смутных воинов Лиосан. Как ей показалось, недавно там мелькали какие-то огромные формы. "Облака. Грозовые тучи". Правота была мерзким словом. "Право требовать от нас этого? Право приглашать нас, а через один вздох - угрожать нам? Не я ли королева трясов? Не мои ли они подданные? Думаешь, я просто так отдам их тебе? Их кровь, их жизнь? Толчок Странника, я завидую Сендалат Друкорлат, королеве без подданных". Жидкое небо Светопада было густым опаловым водоворотом. Никаких грозовых туч. Она должна бы ощутить облегчение, но нет...***
На Великом Шпиле, что господствует над бухтой Колансе, пятеро Чистых взошли по крутой лестнице к рваным краям кратера. Справа от них, бредущих к Алтарю Осуждения, склон превращался в отвесный утес; глубоко внизу бурлило море, волны вздымали кверху пенные шапки цвета кобыльего молока. Столетия яростных ударов подгрызли бок Шпиля до самых корней, хотя узкий и ненадежный мостик к главной части полуострова еще стоял. Сверху дули гнилые ветра, ерошащие струи бесчисленных ручьев. Бывало, что водразы получали отравления во время паломничества, здесь, на выветренных ступенях из пемзы; но Чистые могли противостоять тлетворному воздействию, так что они спокойно миновали скорчившиеся на ступенях трупы, иногда ступая прямо по ним. Впереди шла Чистая по имени Почтенная. Она была старшей среди тех, что оставались вблизи Великого Шпиля. Высокая даже среди Форкрул Ассейлов, очень худая - почти одни кости. Тысячи лет в этом мире придали белой некогда коже болезненно-серый оттенок; вокруг суставов наросли синие пятна, отметившие и двойные сочленения челюстей, и торчащую вперед середину лица. Один ее глаз стал слепым - результат драки с Джагутом, порез клыком, когда они старались перегрызть друг дружке глотки; жестокая схватка изуродовала также часть лица под глазом и около скулы. Она щадила правую ногу, но усилия все равно посылали волны боли в поврежденное бедро. Замах меча Т'лан Имасса почти выпотрошил ее - на таких же каменных ступенях, но на другом, далеком континенте, в давнее, давнее время. Но, хотя кремневый клинок вгрызся в тело, она вырвала сердце воина из груди. Вершить правосудие - не для слабых: так говорила она иногда, шепча слова будто мантру, снова и снова закаляя сталь воли. Да, подъем оказался долгим даже для них, но скоро покажется вершина, чистая и зазубренная, и будут нанесены последние, смертельные удары. "Суд над человечеством. Суд над этим сломанным, раненым миром. Мы будем очищать. Мы не выбирали. Груз истины не предназначался нам - но кто иной встанет на защиту мира? Кто, кроме Форкрул Ассейлов, сможет истребить всех людей в этом Королевстве? Кто, кроме Форкрул Ассейлов, сможет сразить греховных богов? Помню травы на ветру. Помню небеса, полные птицами - от горизонта до горизонта. Помню, как плакала в тишине последовавших лет, когда скрытные убийцы проникли в мир, истребляя все, что могли. Когда они прошли по древним побережьям, вонзая в новые земли кинжалы алчности. Мы следили. Мы горевали. Мы вырастили в себе железо гнева, а потом и ярости. И теперь... теперь мы холодны и уверенны. Будет смерть". Спокойное дыхание позади, источник силы, поддержка ее воли. Оно помогает завершить путь, отстраняясь от боли, от тягот тела, истощенного как сама земля. Она помнит день, когда покой был объявлен мертвым. Когда Форкрул Ассейлы встали, впервые распрямив спины, и узрели грядущее с его нуждами, на которые следует ответить. С тех пор... так много неожиданных союзников. Наверху, всего в семи шагах, край алтаря, платформа из белого, блестящего в тусклом свете кварцита. Призывая силы для последнего шага, она заставила себя двигаться. А потом, наконец, остановилась на выметенном ветрами просторе. Алтарь Осуждения, белый словно свежевыпавший снег, высеченный взрыв солнца - канавки для крови, расходящиеся от центра. Глубокие, покрытые темными тенями. Почтенная шагала, расстегивая толстый плащ, потому что из устья кратера исходила пропитанная кислым запахом серы жара. За ней четверо Чистых разошлись, найдя себе место у центрального камня. Единственный ее глаз обратился к гниющей мерзости, к валуну, что был сердцем чуждого бога - или заключал его в себе? Она не видела, чтобы камень раздувался и опадал, но если коснуться его рукой - ощутишь упрямую жизнь. "Небо разорвало его. Пламенеющие куски, что были телом, пролетели через половину мира, падая и падая на один континент и на другой континент. В испуганные моря. Ах, если бы его было больше. Если бы его хватило, чтобы уничтожить каждого человека в мире, не только тех, чья спесь, чье наглое безумие протянулось в Бездну, чтобы призвать эту проклятую вещь". Скоро они пронзят центральный камень, Сердце, и кровь чуждого бога потечет, и сила его сможет... "напитать нас". С этой силой они смогут полностью открыть врата Аграст Корвалайна; смогут высвободить очистительную бурю, вымести мир. "Тоните в своих помоях, люди. Ничего иного вы не заслужили". Да, это поможет завершить начатое безумцами-Призвавшими. "Вы сковываете то, что можете использовать. Так поступили с ним боги. Но если полезность кончается... что тогда? Вы просто убиваете его? Или высасываете последние капли крови из остова? Наполняете брюхо? Можно ли использовать вечную боль? Давайте попробуем?" - Сестра Почтенная. Она повернулась, внимательно глядя на более молодую женщину. Несколько шагов между ними - пропасть, и нет надежды ее пересечь. - Сестра Тишина. - Если мы намерены всего лишь выслушать отчеты о положении в армиях, Сестра, была ли нужда в таком восхождении? - Нужда. Какое интересное слово, а? Глаза Тишины остались спокойными. Она стояла, пригнув голову. - Осада тяготит нас, Сестра. Командующие водразы не справляются. - Кого же ты рекомендуешь послать, Сестра Тишина? - Брата Старательного. "Ага, старейшего после меня. Ближайшего моего союзника. Разумеется". Она поглядела на мужчину с покатыми плечами, что стоял ближе всех к Сердцу. - Брат Старательный? Тот поднял глаза, светлые, холодные, как море за его спиной. - Я сломлю защитников, Сестра Почтенная. Никто не выстоит против меня. - Только мнение, - побормотала Почтенная. Тишина снова не отреагировала. Почтенная оглянулась на остальных. - Брат Смиренный? - Известно, где кровь оросила пески, - сказал Мистик, - и откуда надвигаются против нас другие силы. Это за Стеклянной Пустыней. - У нас есть другие армии, - сказала Тишина. - Достаточные, чтобы встретить и разгромить каждого врага. - Сестра Тишина права, - заметила Сестра Равная. - Брат Старательный сможет расправиться со смертными, предательски захватившими Северную Крепость; он наверняка сможет вернуться вовремя, чтобы отразить угрозы с запада. - Но только если мы не станем медлить с принятием решения, - сказала Тишина. "Итак, мнения разделились". - Брат Старательный? - Существует риск, - сказал воитель, - что мы недооцениваем командира тех захватчиков. В конце концов, они появились ниоткуда, и пока что достигли впечатляющих успехов. - Из ниоткуда, верно, - пробормотал Брат Смиренный. - Причина для тревоги. Садок? Наверняка. Но провести целую армию? Сестра Тишина, Сестра Равная, нельзя отрицать возможность, что захватчики попросту уйдут, если положение их станет слишком опасным. В таком случае, где и когда они покажутся вновь? - Серьезное замечание, - согласилась Почтенная. - Но пока они сидят на месте, они нам не опасны. - Даже тогда, - возразила Тишина, - твое присутствие и командование армией осаждающих сможет стать ответом на любые неожиданности. Наступит время - оно ДОЛЖНО наступить - когда нам нужно будет изгнать их из крепости и уничтожить, если будет возможным. - Поистине, - кивнула Почтенная. - Но, как заметил недавно Брат Смиренный, мы еще не уверены, что учли все возможные угрозы. - Она взмахнула рукой: - Великий Шпиль, Алтарь Осуждения - вот где мы наиболее уязвимы. Старательный во главе командования Армии Шпиля гарантирует, что Шпиль и его Сердце останутся неприступными. - Она помедлила, устремив взгляд единственного глаза на Тишину. - Оставшиеся Чистые командуют армиями внешних земель. Ты намекаешь, что они окажутся неадекватными задачам? Сестра Хитроумная? Сестра Свобода? Братья Грозный, Безмятежный и Высокий? Кто из них кажется тебя слабым? Тишина отвела взгляд. - Я полагаю, что следует устранять угрозы по мере их возникновения, Сестра Почтенная. Почтенная нахмурилась: - А если враг в крепости исчезнет так же загадочно, как появился? Чтобы, возможно, оказаться здесь, у самого подножия Шпиля? С Братом Старательным, блуждающим где-то в дальнем углу долины Эстобансе? Что тогда? - воскликнула она. "Да, нам лучше спорить здесь, наедине, когда не слышат слуги - водразы и судимы". - Она продолжила, желая вовлечь в обсуждение всех: - Колансе вычищено - как могли мы поступить иначе, прибыв сюда и узрев весь причиненный земле ущерб? Эстобансе остается, ведь ныне нельзя поступить по - другому, надо кормить водразов и судимов. Когда Сердце будет принесено в жертву на алтаре, братья и сестры, нужде в армиях людей придет конец. Конец человечества начнется отсюда - мы должны защищать это место даже сильнее, чем Эстобансе. Согласны? Молчание. Почтенная встретила взгляд Тишины. - Сестра, во имя предков, умоляю быть терпеливой. - Наконец она получила ответ. Лицо Тишины напряглось, она пошатнулась, как от удара. Почтенная с удовлетворением продолжила, как бы ничего не заметив. - Потребности меняются даже во время этого разговора. Перед бурей будет дождь. Должен быть. Я прошу тебя вновь пойти в мертвые земли, устремить взоры, замечая любую угрозу с самого неожиданного направления. - Она сделала жест. - Возьми с собой и Сестру Равную. - Здравая тактика, - сказал Брат Старательный с сухой улыбкой. Тишина скованно поклонилась. - Как прикажешь, Сестра Почтенная. Заметив что-то алчное в глазах младшей, Почтенная наморщила лоб, ибо ощутила тревогу. "Ах, моего шага ждали? Я слепо ступила в ловушку? Ты хочешь быть отосланной в Пустые Земли, Тишина? Зачем? Что я начала?" - Наше расположение, Сестра Почтенная? Она удивленно мотнула головой: - Сами решите. - Сестра Равная возьмет южные земли, а я отправлюсь на запад. "Снова? А что ты там делала в первый раз? Что нашла?" - Отлично, - сказала Почтенная. - А теперь станем вокруг Алтаря Осуждения, вновь объединившись в помыслах. Со смирением... - Благие Чистые! Крик раздался от подножия лестницы; они повернулись, увидев водраза Амисса. Лицо его пылало усердием. Они оставили его на Третьем Причале, напротив восточного края Шпиля. Почтенная зашагала к нему. - Брат, какую весть принес ты столь поспешно? Она споткнулся об алтарь, указал рукой на восток. - Благие Чистые! В гавани КОРАБЛИ! Много, много кораблей! Почтенная заметила на лицах сородичей тревогу и сосредоточенность, и ощутила прилив удовлетворения. "Да, теперь вас пугают незримые угрозы". - Брат Старательный, собери Защитников и пробуди садок в младших командирах водразов. Аграст Корвалайн станет нынче нашей ощетинившейся стеной. "А Сестра Почтенная? Ах, она, верно, будет вратами". Тишина и Равная побежали к восточной стороне Алтаря. Поглядели. Потом Равная обернулась: - Военные суда, родичи. Серые, словно волки на воде. - Надо спуститься и приветствовать их? - спросила Почтенная. Улыбка Старательного была суровой и жестокой.***
Он склонился в сердцевине Хаоса. Давление опустилось на него, желая сломать кости. Жаркие вихри впились в него, алчно исторгая душу. Но он пришел сюда по собственной воле. В сердце был дикарский вызов, желание встать лицом к лицу с самой Бездной. "Не всё связано судьбой. Так и должно быть. Не всё высечено в камне, глубоко похоронено, навеки скрыто от взора смертных. Должно быть иное. Во всех мирах твердые законы стали тюрьмой - и я увижу нас свободными!" Он встретил Хаос острейшим гневом своего бытия, ощетинился доспехами ярости против всего, что на него нападало. Он вошел в мальстрим океанов безумия, крепко держась за здравый рассудок. И стоял - до конца, не склоняя спины, одиноко - и спорил с самой вселенной. С законами, что были ложью, с доказательствами, что были фальшью. Камень, пропускающий руку. Вода, которой можно дышать. Воздух непроницаемее стены. Пламя, угашающее смертельную жажду. Ослепительный свет, являющая суть темнота. Зверь в сердце чести, самосознание, ставшее чистейшей дикостью. В жизни скрыт код смерти. В смерти таятся семена жизни. Он говорил со стихийными силами природы. Спорил без устали. Он защищал свое право на существование, лишенное этих жестоких, непостижимых ужасов. В ответ на усилия Хаос осадил его слепой неуверенностью. Долго ли это длилось? Столетия? Тысячелетия? И он упал на колени, доспехи разбиты, раны источают кровь. А Хаос все нападает, силясь разорвать его на части. Трещина появилась вначале в середине лба - вспышка серебристого огня, в котором слышался маниакальный хохот. С ужасным хрустом разрыв тянулся вниз по телу, раскрывая горло, разворачивая бока. Грудина лопнула, ребра вырвались наружу. Разверзся желудок, источая горечь и слизь. Потом было ничто. Как долго? Он не знал. Когда сознание вернулось, он стоял там же, где был - но перед ним склонились, опустив головы, две нагие фигуры. Мужчина, женщина. "Дети мои, рожденные из отчаяния и нужды. Мои легкие близнецы. Мои зловещие лики свободы. Хаос ответил самой изящной шуткой. Тяните и толкайте, божки; никогда вам не узнать, что я потерял, делая вас, заключив сделку с неопределенностью. Я даю вам миры. Но ни один не станет вашим домом. Вы прокляты блуждать между ними, пойманные вечной игрой. Повелитель и Повелительница Удачи. На языке Азатенаев - Опонны. Мои дети, вы никогда не простите меня. Да и я не заслужил прощения. Законы - не то, чем они кажутся. Порядок - иллюзия. Он прячет свою ложь прямо у вас в глазах, искажая все увиденное. Ибо видя, мы изменяем увиденное. Нет, никто из нас никогда ничего не увидит верно. Мы не можем. Это невероятно. Я дарю вам жизнь без ответов, дети. Идите по мирам, разносите слово всеми возможными путями, Опонны. Кто-то вам порадуется. Кто-то нет. И это, дорогие мои, насмешка над ними. И над нами. У меня была мысль. Видите, что она наделала?" - Это старость? Пещера источала жидкости, бесконечно капая и журча. Воздух смердел болью. Сечул Лат поднял голову. - Ты что-то сказал, Эрастрас? - Ты ушел далеко. Воспоминания мучают, Сетч? Они вдвоем сидели на валунах, пар выдохов уплывал туманными дымками. Откуда-то из глубины каверны доносился шум бегущей воды. - Едва ли. Ведь, как ты любишь указывать, я человек скромных достижений. - Не человек. Бог. Отчего твои жалкие деяния кажутся еще более досадными. - Да, - согласился Сечул Лат. - У меня много сожалений. - Лишь глупцы знают сожаления, - сказал Эрастрас и тут же обесценил свои слова, непроизвольно потянувшись к пустой глазнице. Касание пальцев, подергивание щеки... Пряча улыбку, Сечул отвернулся. Килмандарос все еще сидела скорчившись, чуть ли не сложившись вдвое, под капелью крови Отатараловой Драконицы. Когда ее охватывает утомление, период восстановления длится долго - нестерпимо долго, на взгляд Эрастраса. Хуже того, она ведь еще не закончила дело. Подняв глаза, Сечул посмотрел на Корабас. "Она - единственный закон против хаоса Элайнтов. Она - отрицание их силы. Она - освобожденная воля. Недостаточно будет ее ранить. Она должна умереть. Но даже Килмандарос этого не сделает. Не против нее. По крайней мере сейчас, пока врата не открыты. Она должна умереть, но для этого ее нужно освободить. Против безумия таких противоречий я ставил на кон свою жизнь. Я прошел в сердце Хаоса, чтобы бросить вызов абсурду сущего. И за это был разорван надвое. Мои скромные достижения". - Форкрул Ассейлы, - пробормотал он, снова глядя на Эрастраса. - Нельзя позволить им осуществить планы. Ты должен понимать. Ассейлы не склоняются перед богами, даже Старшими. - Их наглость бездонна, - оскалил зубы Странник. - Мы этим воспользуемся, дорогой Костяшки. Возможно, они перережут глотки богам. Но мы - другое дело. - Думаю, нужно пригласить К'рула. - Он лучше всех нас понимает целесообразность, - согласился Эрастрас. "Целесообразность?" - И Маэла. И Олар... - Карга лелеет свои планы. Но она провалится. - От толчка? - Будет нетрудно, - ответил Странник. - Толчок? Скорее тычок. Нежнейшее из касаний. - Не поспеши. Она отлично служит фактором отвлечения, и так должно продолжаться. Бог снова коснулся глазницы. Ищет благословения? Вряд ли. - Азат, - сказал Сечул. - Это было неожиданно. Сильно ли ты ранен, Эрастрас? - Скорее негодование, чем кровь, - поморщился Странник. - Меня подло использовали. Кое-кто заплатит. - Хищник жизней? - Ах, Костяшки, ты меня дураком считаешь? Бросать вызов ему? Нет. К тому же там были дети. Человеческие дети. - Более легкие цели? Эрастрас, похоже, уловил нечто в тоне Сечула, потому что лицо его омрачилось. - Даже не думай считать их невинными! - Не думаю, - ответил Сечул, вспомнив свое нечестивое отродье. - Но ведь твой глаз проглотила Пернатая Ведьма? А ты говорил, что убил ее собственными руками. Как тогда... - Глупый гамбит Икария в Летерасе. Вот почему я так и не нашел ее души. Нет, она унесла мой глаз к нему, гнилая сучка. А теперь он изрыгнул едва оперенные садки, сделал из моего глаза Финнест для Азата. Он остается единственной подлинно непредсказуемой силой в нашей схеме. - Тишина уверяет в обратном. - Не верю ей. "Наконец, друг, ты снова начинаешь мыслить трезво". - Именно так, - согласился он. Эрастрас глянул на Килмандарос. - Не нужно ли нам ее покормить или еще что? Ускорить исцеление? - Нет. Наложенные Рейком и компанией чары были сильными. Разрыв глубоко ее ранил, и магическое исцеление не поможет. Оставим ее в покое. Эрастрас зашипел. - К тому же, - продолжал Сечул Лат, - не все еще на местах. Ты знаешь. - Я так давно этого ждал. Хочу, чтобы все были готовы, когда придет время. - Мы будем готовы, Эрастрас. Единственный глаз Странника уставился на Сечула. - Не только Тишине я не доверяю. - Будут смерти, полетит пепел, но будут и выжившие. Как и всегда. Они поймут необходимость крови. Никто не бросит тебе вызов, Эрастрас. - Но ты пытался меня предать. Ты с Килмандарос. - Предать? Нет. "Мы отправим тебя в отставку". - Так я вижу. Неужели я могу иначе? - Ты до сих пор не понимаешь, старый друг, - отозвался Сечул Лат, - что я не забочусь о превосходстве. Мне плевать на новый мир, поднимающийся из развалин старого. Я рад блуждать по руинам. Смеяться над смертными, что пытаются начать всё заново. - Он взмахнул рукой. - Оставим мир слепому невежеству. По крайней мере, раньше жизнь была проще. Я повернулся спиной к поклонникам, потому что они мне наскучили. До отвращения. Я не хочу получить назад то, что имел. - А я хочу, Сетч. - Давай, действуй. - Как насчет твоих детей? - Которых? - Какими ты видишь Опоннов в грядущем мире? - Я их вообще не вижу, - ответил Сечул. Эрастрас резко вздохнул. - Ты убьешь их? - Что я сделал, могу убрать из бытия. - Твои слова мне приятны. Я чувствую облегчение. "Это была не очень достойная жизнь, детишки. Правда? Сомневаюсь, что вы готовы спорить. Тяни и толкай, но в конце - после тысяч и тысяч лет жалких игр... что же достигнуто? Что понято? Хоть кем-то? Случай - жалкая тварь, злобный ублюдок. Он улыбается, но это оскал волка. Что понято? Лишь то, что любое дерзание вынуждено склониться перед Непредвиденным. Можешь сколь угодно долго подныривать и подпрыгивать, но в конце ты падешь. Человек ослабляет петлю. Цивилизация уходит с тропы, ведущей к распаду. Раз. Два. Пусть три. Но в двадцатый раз? В пятидесятый? Торжество напрасно. Всегда. Равновесия нет. В конце концов, здравый смысл подсказывает: проще отнимать, чем давать". - Что чувствует Килмандарос, - спросил Эрастрас, - насчет убийства своих детей? Сечул Лат оглянулся на мать, потом поглядел на спутника: - Ты так и не понял? Она НИЧЕГО не чувствует. И тут же одинокий глаз смущенно заворочался. "Ну, думаю, ты понял".***
Чего дитя желает, но еще не имеет? Есть ли у вас нечто, чего не желает дитя? Баделле проснулась утром с эхом вопросов в голове. Был женский голос, а потом мужской. И в обоих звучали нотки отстраненного отчаяния. Она села под лучами солнца, сочившимися сквозь окно, изгонявшими холод из тела - словно она ящерка или змея - и попыталась понять ночные видения, темные и тревожные голоса незнакомцев, что вещали о таких ужасных вещах. "Это имеет отношение к происходящему, подозреваю. Да, похоже, я вижу..." Она глянула в сторону Седдика, сидевшего на полу в окружении собрания бесполезных штучек. На его до странности морщинистом лице непривычное выражение. "Словно старик над сокровищами всей жизни. Вот только забыл, как считать". Однако то, чем они владеют, что имеют, вовсе не обязательно является благом, достоинством. Иногда имущество становится ядом, но голодное дитя не разбирает. Куда ему. Так преступления передаются от рода к роду. "Пока не уничтожают нас. Да, теперь я вижу. Мои сны мудры, мудрее меня. Мои сны - песни Казниторов, умные аргументы, хитрые внушения. Мои сны меня предупреждают". Она отвернулась от солнечного света, в глубь комнаты. - Ну, готов? Седдик виновато дернулся, но потом кивнул. Баделле изогнулась, выглянув из окна, обозревая западную часть площади. Там был Рутт с Хельд на руках. Остальные ждали в тенях зданий, словно резные фигуры вышли из своих каменных мирков. Да, так и есть. Они съели все плоды в садах города. "А кристаллы крали наши души". - Пришло время. Оставь эти штучки позади, Седдик. Вместо этого он принялся складывать их. Баделле содрогнулась от вспышки гнева, за которым последовал страх. И то, и другое - непонятно откуда взялось. Вздохнув, она оторвалась от подоконника. - Будут Осколки. Алмазы, Рубины и Опалы. Мы снова начнем умирать. Мальчик смотрел всё понимающими глазами. Она снова вздохнула. - Среди нас уже есть отцы. Нужно внимательно наблюдать за ними, Седдик, вдруг они найдут в себе отцовские думы. Тут он потряс головой, словно отвергая ее слова. - Нет, Баделле, - прохрипел он. - Они лишь заботятся о младших. "Так мало слов у тебя, Седдик. Думала, ты онемел. Что же рождается там, за глазами старика, за лицом старика?" Она покинула комнату. Седдик шел следом, и мешок с безделушками казался в его руках новорожденным младенцем. Вниз по крутым ступеням, через холодный воздух тайных коридоров, потом наружу, под слепящую жару. Баделле без колебания прошла туда, где был Рутт, смотревший на нее затуманенными глазами. Когда она подошла близко, прочие дети вышли на солнце, сбившись в наскоро созданные семейства. Рука за руку. Тряпки на головах, обмотанные ноги. Она сбилась с шага. Она уже забыла, как много осталось в живых. Заставив себя идти, она подошла к Рутту, а затем развернулась и вскинула руки над головой.Город выплюнул нас Мы слишком горьки и кислы На вкус. Жизнесосы - слепцы отвернулись Подавившись Проглотив то, что было для нас То, что думали мы унаследовать Мы хотели то Что было у них Мы считали, что Нам оно пригодится тоже Как годилось всем им Они жрали наше грядущее Глаза отводя А теперь хрустальные стены Взяли наши желания Выплюнув То, что осталось Как немного Только горькое очень, кислое очень На вкус Вот и всё, что сейчас В ваших ртах Что-то горькое, кислое очень.
Рутт еще немного посмотрел на нее, потом кивнул и пошел по широкому проспекту. На запад, в Стеклянную Пустыню. За ним Змея разматывала кольца после месяцев сна. Змея что-то поняла, Баделле это видела. В спорых, твердых шагах построившихся детей, в суровых лицах, в сумрачности, оттеняющей знакомые усталые черты."Мы знаем. Мы научились любить. Что? Ходьбу. Проскальзывание под кулаками мира. Мы Змея возрожденная". Вскоре они достигли границы города, увидели плоские блестящие пустоши. "Утешение страданий. Словно объятия мертвой матери".
Глава 6
Главнейшими среди древних рас можем мы назвать четыре: это Имассы, Джагуты, К'чайн Че'малле и Форкрул Ассейлы. Иные либо представлены были в стародавние времена, либо число их было невеликим, либо наследие их пропало из мира. Что до нас, людей, то были мы крысами в стенах и подвалах. Те немногие, что существовали. Но разве главенство - на наше право от рождения? Разве мы не подобны высеченным из камня идолам и пророкам? Разве эти идолы не служат нам? Разве пророчества не сулят нам господство над всеми прочими тварями? Возможно, вы с хитрым подмигиванием возразите, что наши собственные руки вытесали идолов; что благие пророки, столь дерзкие в обещаниях праведной славы, явились из обычной человеческой толпы. Вы заметите, что наши яростные уверения служат лишь задачам наглого самовосхваления и даже самооправдания. Если вы скажете так... что же, мы вам не друзья. Для таких, как вы, мы заготовили вот этот кинжал, этот костер, этот железный язык пытки. Мы умерим ваши притязания, мы сравняем вас с посредственностью, с массовой банальностью профанов. Как расе, нам неприятны идеи о мирской жизни, лишенной высокой участи; мы будем держаться за злобное неудовольствие, пока все люди не превратятся в прах и пепел. Ибо, как могли бы сказать Старшие расы, окажись они еще здесь, у мира есть свой кинжал, свой железный язык, свой костер. И от пламени его не скрыться.Отрывки (по-видимому, замечания переводчика) из утерянного издания "Глупости Готоса", Генабарис, 835 г. Сна Бёрн.
Три дня и две ночи оставались они среди мертвых тел. Кровь и костный мозг высохли на рваных мехах, на оружии. Единственным движением были они обязаны ветру, тормошившему пряди волос и ремни выдубленной кожи. Собравшиеся на поле истребления стервятники, плащовки и ящерицы пировали без помех, нежась на гниющей плоти. Недвижимо стоявшие посреди пира фигуры были слишком иссохшими, чтобы вызвать интерес; они были не лучше пеньков давно мертвых, поваленных и сточенных ветрами деревьев. Мелкие существа не ведали о безмолвных стонах, вырывавшихся из душ убийц, о бесконечных волнах горя, терзавших жалкие привидения, об ужасах, кипевших под слоями черной, высохшей крови. Не ощущали бурь, ярившихся за натянутой на кости кожей, в кавернах черепов, в ссохшихся дырах глазниц. Когда солнце бежало за горизонт, возвещая третью ночь, Первый Меч Онос Т'оолан встал лицом к юго-востоку и двинулся тяжелыми, но уверенными шагами. Клинок в его руке чертил борозду среди узловатых трав. Остальные пошли следом - армия отчаявшихся, бездомных Т'лан Имассов с навеки разбитыми душами. "Каратели невинных. Убийцы детей. Каменные мечи поднялись, каменные мечи опустились. На лицах написаны были сказания запредельного ужаса. Мелкие черепа трескались, словно яйца страусов. Духи улетали крошечными птичками". Однако двое остались позади. Кальт Урманел из Оршайн Т'лан Имассов не поддался приказу клана, давлению воли сородичей. Трепеща, он держался под напором ужасного прилива, настойчиво толкавшего его в тень Первого Меча. Он не станет кланяться Оносу Т'оолану. Он отчаянно желает вернуться в бесчувственную пыль, навеки освободив истерзанный дух, а вместо этого стоит на месте, в окружении полуобглоданных трупов - глазницы вычищены, мягкие губы и щеки сорваны жадными клювами - и обеими руками сжимает то, что безумие жизни и смерти оставило в его распоряжении. И знает, отстраненно отчаиваясь, что не будет для него даров покоя и мира, ни для него, ни для других, и что даже полный распад не поможет до конца очистить душу. Кремневый меч в руке стал тяжелым, словно слепленным из сырой глины. Ах, если бы! Его окаменевшие кости стали казаться клеткой, сжимающей дух в тяжких объятиях. Когда заря принесла четвертый день, когда вопль в черепе затих, вытек песком на ветер, он поднял голову и вгляделся в ту, что так же не сдалась неумолимым призывам Первого Меча. Гадающая по костям клана Бролда. От Второго Ритуала, Незаконченного Ритуала. "Ах, если бы он вообще не начинался, Капля-на-Ноже, что за милое, пророческое имя". - Вот, - сказал Кальт, - искомый вами Ритуал, Ном Кала. Вот бегство,которого вы жаждали. - Он повел рукой. - Ваше бегство от... детей. Которые сумели бы в грядущие годы - годы, которые больше не ждут их - сумели бы затравить ваш род. Твоих любовников и детей. Они убили бы вас без особых размышлений. В их глазах вы были зверями. Вы были хуже их и заслужили худшее. - Зверь, - отозвалась она, - умирающий от рук человека, остается невинным. - Тогда как человек тот не смог бы похвалиться невинностью. - Неужели? Кальт Урманел склонил голову, искоса глядя на облаченную в меха женщину. - Охотники находят оправдания. - Им хватает нужды. - А убийцам? - Им тоже. - Тогда все мы обречены на бесконечность преступлений, и это вечная наша участь. И это наш вечный дар оправдывать всё свершенное. "Однако это не дар". Скажи, Ном Кала, ты чувствуешь себя невинной? - Ничего я не чувствую. - Не верю. - Я ничего не чувствую, потому что ничего не осталось. - Ну хорошо. Теперь я тебе верю, Ном Кала. - Он оглядел поле убийств. - Я думал стоять здесь до тех пор, пока сами кости не пропадут в тощей почве, не скроются под кустами и травами. Пока не пропадут следы свершенного нами. - Он помолчал. - Я так хотел. - Ты не отыщешь искупления, Кальт Урманел. - Ах. Да, именно это слово я искал. Я его забыл. - И снова забудешь. - Пожалуй. Они молчали до тех пор, пока солнце не скрылось, снова оставив небо Нефритовым Чужакам и разбитой луне, едва видневшейся над горизонтом. Наконец Кальт поднял оружие: - Чую кровь. Ном Кала пошевелилась. - Да, - сказала она. - Бессмертная кровь. Не пролита, но ... скоро. - Да. - В миг убийства, - продолжал Кальт, - мир смеется. - Твои мысли мрачны, - ответила Ном Кала, засунув обмотанную волосами дубинку в петлю за спиной. Потом она подобрала гарпуны. - Неужели? Ном Кала, ты знала жизнь без войн? Я отвечу. Я прожил гораздо дольше тебя и ни разу не видел мира. Ни разу. - Я знала мгновения мира, - сказала она, встав к нему лицом. - Глупо ожидать большего, Кальт Урманел. - Ты и сейчас ищешь такого мгновения? Она не сразу ответила: - Может быть. - Тогда я с тобой. Мы будем бродить в поисках мира. Этого единственного, самого драгоценного мгновения. - Не привыкай к надежде. - Нет, я привыкну к тебе, Ном Кала. Она вздрогнула. - Не делай так, - шепнула она. - Я вижу, некогда ты была красива. А теперь, из-за стремлений пустого сердца, стала красивой вновь. - Ты станешь терзать меня? Если так - не иди со мной, прошу. - Я буду молчать, идя рядом, если ты не прикажешь иначе. Погляди на нас: мы остались вдвоем. Лишенные смерти, а значит, как никто приспособленные к поиску мгновения мира. Начнем? Она молча зашагала. Как и он.
***
"Помните, как танцевали на ветру цветы? Три женщины встали на колени в мягкую глину у потока, зачерпывая в ладони чистую воду и разбрызгивая ее на мягкие шкуры пран"агов, прежде чем связать. Миграция была в разгаре, бархат на рогах, и насекомые вились разноцветными облаками, порхали, словно радостные думы. Солнце было теплым в тот день. Помните? Гладкие камни вытащены из мешков, смеющиеся юнцы крутят их в руках, а кто-то раздает всем собравшимся в круг, на пир жареное мясо. День как день, обычные милые сцены. И крик, донесшийся с края стоянки, никого не встревожил. Три чужака приближаются с юга. Один из других кланов, знакомые лица. Улыбнись, встречая родичей... Второй крик заставил всех вздрогнуть, как от озноба. Я побежал с остальными. Я держал в руке лучшее копье; среди родных воинов я чувствовал себя смелым и не боялся опасности. Те, что пришли, не наши сородичи. Настоящие чужаки. Если нужно, мы изгоним их. Тот миг... прошу, вспомните вместе со мной. Мы стоим в ряд, а они подошли на шесть шагов. Мы всматриваемся в лица. Видим себя, но... нет. Небольшие отличия. Они выше и с более тонкими костями. Увешаны фетишами, ракушками и бусами из янтаря. Лица не наделены приятной округлостью лиц Имассов. Черты более резкие, вытянутые. Кадычные кости торчат из-под темных бород. Мы видели их оружие и были смущены. Мы видели изящную выделку их кож, мехов и штанов - и ощутили себя ничтожными. Глаза их были наглыми. Цвета земли, не небес. Трое жестами показали, что желают изгнать нас. Теперь это их охотничьи владения. А мы - захватчики. Помните, каково нам стало? Я глядел в их лица, в их глаза и видел истину. Для высоких незнакомцев мы - ранаги, мы - бхедрины, мы - пран'аги. Убив их, мы ничего не изменили. Кровь на оружии заставила колени подгибаться от ужаса. Прошу, умоляю - вспомните. Это был день, когда началось умирание мира. Нашего мира. Расскажите, что помните ВЫ, стоявшие перед обрюзгшими дикарями с тупыми лицами, перед жалкими личностями с красными и белыми волосами. Расскажите, что ощутили, как вознегодовали, когда мы не стали прятаться, но с неистовством порубили вас. Вы знали, что вернетесь - в количествах, не поддающихся воображению. Что будете гнать нас, охотиться на нас, вытеснять нас в холодные низины и горные пещеры над бурным морем. Пока мы не пропадем. А потом вы, разумеется, начнете гнать друг друга. Если осмелитесь вспомнить, то, может быть, поймете. Я убийца детей - ваших детей. Нет, не надо ужаса! Ваши руки в крови МОИХ детей! Вы больше не можете убивать нас, но мы можем убивать вас - и будем. Мы клинок древней памяти. Памяти огня, памяти льда, памяти боли, причиненной нам вами. Я отвечу на каждое прегрешение. Я стану рукой вашего уничтожения. До последнего ребенка. Я был Оносом Т'ооланом. Я был Имассом. Когда-то я смотрел на цветы, танцующие на ветру. Видите армию? Я пришел убивать вас. Ищите холодные низины. Ищите пещеры в утесах над бурными морями. Какая разница? Все убежища не помогли нам, не помогут они и вам. Ясно вижу истину: вы не ждали, что мы вернемся. Тем хуже". Да, ему должны нравиться такие мысли, эти смелые, праведные выражения мести, заслуженной и давно подготовленной. Что невинность юных - ложь, что они стали наследниками, взросли на подлых делах предков. Это были - он понимал - мысли Олар Этили, нашептываемые в тайных местах его души. Он ее отлично понимал. Как и всегда. Баргасты заслужили свою судьбу. Они убили его жену и детей. Он помнил наглость в глазах тех, что расправились над его семьей - но разве он это видел? Невозможно. Он был уже мертв. "Она вползает в меня. Олар Этиль, тебя не звали. Ты хочешь, чтобы я служил тебе. Ты хочешь... да, я знаю, чего ты хочешь. Ты осмеливалась называть это исцелением. В тебе есть мертвый росток, Гадающая. Высохшая, жалкая штука. В других он живет - иногда тонкий и слабый, иногда расцветший от сладкой тоски. Олар Этиль, этот росток имеет имя, но даже имя его заставит твои губы кривиться. Его имя - сострадание. Однажды я встану перед тобой, Олар Этиль, и поцелую, и дарую вкус того, чем ты не обладала никогда. Увижу, как ты давишься. Плюешься в буйной ярости. И тогда зарыдаю, показывая тебе твою ничтожность. Мы слишком долго бежали. Мой народ, мой благословенный и обреченный народ. Ты не выдавишь и слезинки, Гадающая, над мнимыми твоими детьми? Они отлично прожили века, медленно увядая - ты показала момент, которого я не видел, о котором не знал. Я стоял перед первыми людьми. Расскажи о крови, которую я пролил, улови эхо недавнего преступления, чтобы два воспоминания спаялись. Словно правота - маска, которую можно надевать снова и снова. Дураком меня считаешь? Тук, брат мой, прогнал меня. Но теперь я думаю: его заставили. Думаю, Олар Этиль, ты крепко его схватила. Я потерял брата и думаю, он больше не вернется. Я хотел бы оплакать его судьбу. Если бы я мог..." Силы собираются где-то на востоке. Древний садок Телланн стал буйным огнем, словно запылали все равнины до горизонта. Он почти мог ощутить жар, почуять горький дым. Где-то еще - недалеко - Омтозе Феллак бурлил, издавая грохот вскрывающихся ледяных рек. Гудели моря, стонала земля. Еще ближе вонь К'чайн Че'малле неслась по ветру, как будто выпотрошили змею. И еще... "да. Аграст Корвалайн. Бледные призраки прошлого снова ходят по этой стране. Старшие Садки опять возвышаются. Во имя духов земли и воды, что здесь началось? Олар Этиль, когда это случится, Т'лан Имассы превратятся в увлеченные ураганным вихрем пылинки. А то, чего ты желаешь... нет, слишком велика цена. Слишком велика". Однако он шагает, как будто для его народа еще доступно некое предназначение, как будто смерть не лишила их славы."Мы потеряли разум. Тук Младший, что за зимний прилив несет нас? Скачи ко мне, давай поговорим как встарь. Тук Младший, я прощаю тебя. За все раны, за твое отрицание... не могу не простить". Значит, последнее путешествие в бурю. Он, наверное, поведет. Его народ, наверное, последует. Хотя бы одно понятно: пусть Т'лан Имассы легче пыли, они должны там быть. "Нельзя, чтобы нас забыли. Мы заслужили лучшего. Мы были вами, пока вы не родились. Не забывайте нас. И в памяти, умоляю, позвольте нам стоять, гордо выпрямив спины. Оставьте нам наши отпечатки на песке, что непременно окажутся на пути вашем - вы поймете, что, куда бы ни шли, кто-то уже прошел впереди".***
Вслед Оносу Т'оолану шагали три тысячи Т'лан Имассов. Оршайны, бролды и десятка два других, забытых племен - те, что пали в Войнах, те, что сдались отчаянию. Похоже, подозревала Рюсталле Эв, Онос Т'оолан не знает, что открыл им душу, что ужасные его переживания объяли всех. Древние барьеры порваны, ее и остальных треплет буря безмолвия, терзает, доводит до онемения. На поле убийств его стоны сливались с их стонами; но теперь Первый Меч крепко сжал их в злодейских руках. Они останутся с ним. Нет выбора. Когда он, наконец, падет - как должно быть - падут и они. И это... приемлемо. Даже справедливо. "Убийцы детей не заслужили славы. Пещеры опустели, но мы не можем в них жить. Воздух сперт пролитой кровью. Даже пламя костров нас не согреет". Она ощутила, что с ними больше нет Кальта Урманела. И не удивилась. Хотя ее терзала боль потери, ее голос почти не слышался за мучениями Первого Меча. Любимый и так был потерян, хотя сам этого не понимал. Да и ее любовь давно превратилась в простую ревность. Его сломали К'чайн Че'малле, давным-давно, когда убили жену и детей. Она любила воспоминание, причем порочное воспоминание. "Ну, хорошо, что его нет. Что он решил не продолжать. Правда, я восхищаюсь силой его воли, способностью отринуть власть Первого Меча". Остались ли позади и другие? Она не знала, но если остались... она будет молиться, чтобы их компания утешила Кальта. "Каково это - потерять любовь, которой и не было вовсе?"***
Улваг Тогтиль, тот, что был приемышем среди Имассов Оршайна, чья кровь была загущена Треллан Телакаями, едва брел за спиной Первого Меча, словно руки и ноги его были искалечены. Суровость Трелланов, хорошо послужившая на поле убийств, успела утонуть в бездонном колодце, эмоциональном вихре Имассов. "Слишком глубокие чувства, о, как посмеялись бы эти твердолобые. Те, что глядят на умирающего взглядом стервятника. Забавно, но ведь и деревья дрожат на холодном ветру; а если ты проиграл, приятель - что же тебе мешало выиграть? Онос Т'оолан дал нам свою боль. Он не знает о даре, хотя дар его велик. Мы подчинялись приказам Меча, не зная его души. Мы думали, что нашли тирана, превзошедшего самих Джагутов. Но он же потерян, как все мы. Но если были незримые свидетели того мига, твердолобый среди нас... ах, что вы так боитесь показать? Почему страшитесь слез и тихих всхлипываний? Надменно улыбаетесь, но в чем ваше торжество? Хотел бы я знать. Самодельные цепи так туго стянули вас, и чем тут гордиться? Неспособность чувствовать - не добродетель. И улыбки ваши кривы". Улаг играл так всю жизнь, и потом, в пепле Телланна, в круговоротах безумной реки - тропы Первого Меча. Воображал невидимое присутствие, море смазанных лиц, полчища непонятных мыслей за пеленой глаз. Иногда он склонен был говорить с ними. "Я волк, что умирает от одиночества, если его изгонит стая. Поэтому, даже одинокий, я стараюсь думать иначе. Не было истинного единения Т'лан Имассов, ибо мы отказались от памяти жизней. Но даже среди них было лучше, чем одному. Ах, что я за дурак. Мои слушатели - грядущее осуждение, и когда оно, суровое, заговорит множеством голосов, я не услышу. Стерпишь, Улаг? Слышишь ли смех Трелланов? Хохот людей? Против грядущего, Улаг, ты беспомощнее лежащего на скале ребенка. Тень орла скользит по залитым слезами глазам, по нежному личику. Ребенок затихает, зная - опасность близка. Но увы, он еще не умеет ползать. А руки матери давно пропали. Мы рыдали бы над его участью, Онос Т'оолан. Если бы могли".***
Надежный Щит Буян оторвался от земли, моргая, чтобы избавиться от слез, потрогал рассеченную щеку. - Ладно, - сказал он, сплюнув кровь, - я, наверное, заслужил. По крайней мере, - сверкнул он глазами на Геслера, - ты сейчас так скажешь. Правильно? Скажи, Гес, или помоги встать. Я намерен оторвать тебе голову и швырнуть в ближайшую помойку. - Я хотел привлечь внимание, - отвечал Смертный Меч. - С тобой по-хорошему не получается. - Тебе откуда знать? Ты ни разу не пытался. За все годы, пока я проклят твоей компанией. - Ну, - ответил Геслер, покосившись на топающую мимо массу фурий Че'малле, - так получается, что я нашел решение. Избавлю тебя от проклятия. - Ты не можешь сбежать и бросить меня здесь... - Нет, я отсылаю тебя. - Чего? - Я Смертный Меч. Могу делать что-то вроде. - Отсылаешь куда? - К ней. К тому, что от нее осталось. Буян отвернулся, поглядев на юг, на пустую унылую равнину. - Ты ведь всегда меня недолюбливал? - Нужно узнать, Буян. Да, я мог бы поехать сам, но ты же Надежный Щит. Там души друзей, висят повсюду словно дурной запах. Неужели ты так и оставишь призраки блуждать, Буян? - Но что я, по-твоему, должен с ними сделать? - Мне откуда знать. Благословишь, наверное, или еще что-то сделаешь. Что должен. Дестриант Келиз ехала назад, к ним. Оказавшись рядом, оглядела каждого по очереди, нахмурилась, видя рассеченную щеку и красный фингал под левым глазом Буяна. Остановила "скакуна" Ве'Гат. - Почему бы вам просто не поговорить? Духи подлые, мужики всюду одинаковы. Что стряслось? - Ничего, - ответил Буян. - Я должен удалиться. - Удалиться? - Временно, - заверил Геслер, снова взбираясь в седло из чешуйчатой кожи и костей - на спину Солдата. - Как чесоточный щенок, он надолго не отвяжется. - И куда он поедет? - Назад, туда, откуда мы, - сказал Геслер. - К Охотникам за Костями. Их сильно потрепали. Нужно узнать, насколько сильно. - Зачем? Буян вытаращился на Геслера, тоже ожидая ответа; однако Смертный Меч попросту выругался и пинком послал "скакуна" в движение. Едва он отъехал, Келиз настойчиво спросила Буяна: - Ну? Тот пожал плечами: - Если впереди трудности, Дестриант, хорошо знать, что творится у союзников. Ответ ее встревожил, хотя причин она не понимала. - Тебе нужен эскорт. - Нет, не нужен. - Нужен, нужен, Щит. Твоему Ве'Гат нужно есть. Я велю Сег'Чероку придать вам трех Охотников К"эл и двух трутней. Когда отправляетесь? Он пошел к "скакуну". - Немедля. Женщина прошипела какое-то эланское проклятие и послала Ве'Гат вперед. Буян ухмылялся, залезая в седло. "Классическая малазанская военная структура в действии. Короткое, яростное обсуждение - и вперед. Мы ждать не любим. А Геслер? Ну, я тебе челюсть сломаю".***
Гриб заметил, как уезжает Буян, и скривился. - Что-то будет. Синн фыркнула: - Спасибо. Я только заснула, а ты меня разбудил. Кому нужен этот Буян? - Мне. - Они почти все мертвы, - заявила она. - Он едет убедиться. Хочешь с ним, Гриб? Желаешь поглядеть на труп Кенеба? И мне ехать с тобой? Смогу узнать, что именно стервятники сделали с братом. Истина у тебя в сердце, Гриб. Ты ее чуешь, как и я. Они мертвы. Услышав жестокие слова, Гриб съежился и отвел взор. Ряды К'чайн Че'малле, Солдаты Ве'Гат - массивные вытянутые головы колышутся в едином ритме, шкуры покрылись пылью, заставившей потускнеть алое золото чешуи на шеях и боках. Оружие на перевязях из кожи трутней покачивается и лязгает. Резные шлемы скрывают глаза. "Но у каждого солдата один и тот же взгляд. Видел слишком много, знает, что будет еще хуже. Дядя Кенеб, для тебя все кончено. Наконец-то. Ты ведь ничего такого не желал, правда? Жена тебя бросила. Все, что у тебя было - армия, и ты умер вместе с ней. Разве ты желал чего-то иного?" Но он же не понимает этих истин. Он молод, не видал жизни. Пытался проникнуть в головы людей вроде Кенеба - тех, у кого за спиной много лет - но не мог. Он может лишь повторять их рассказы. Вихрь. Резня, бегство. "Потерянная любовь, но что я об этом знаю? Кенеб, ты ушел. Никогда мне не увидеть твоего лица - негодования, с которым ты иногда на меня смотрел. Но даже тогда я знал: ты меня не бросишь. Просто не сможешь, и я это знал. Именно это я и потерял. Не знаю, как это назвать... но оно ушло, ушло навеки". Он глянул на Синн. Глаза ее были закрыты, подбородок опустился на грудь. Тело покачивалось в ритм движениям Ве'Гат. "Твой брат погиб, Синн. А ты просто спишь. Магия все внутри выжгла, так? Ты носишь лицо девушки, кожу девушки - но кем бы ты ни была там, внутри, ты уже не человек. Да? И ты хочешь, чтобы я был с тобой. Ну, если это означает конец боли, я готов. Кенеб, зачем ты меня бросил?"***
За закрытыми глазами разум ее полетел в место пыли и песка, где свет заходящего солнца обратил утесы в пламя. Она знала этот мир. Видела его много раз, ходила по нему. Где-то в туманных далях знакомые лица. Фигурки суетятся на раскаленных рынках Г'данисбана, под босыми ногами прохлада коридора. Потом - ужас, слуги с окровавленными ножами, ночь в дыму и огне. Повсюду в городе кричат, безумно вопят. Вваливается в комнату, в прекрасную комнату... это была ее мать? Сестра? Или какая-то гостья? Двое парней из конюшни и горничная - она вечно смеялась, и она смеялась и в тот миг, чуть не по локоть засунув руку в живот матери. Парень не давал истерзанной женщине упасть. Чего бы ни искала смеющаяся девица в животе, явно не находила. Расплывающаяся паника, бегство. Второй парень бросается за ней. Босые ноги шлепают по камням, слышно хриплое дыхание. Он поймал ее в коридоре и в прохладной тени использовал кое-что, не кулак, чтобы вонзить почти в то же место; его крики показали, что нашел он не то, чего искал - ведь мигом ранее рухнул необычный барьер в голове, магия хлынула, поднимая парня, пока он не оказался неуклюже прижат к аркам потолка. Его глаза выпучились, лицо потемнело; штука между ног съежилась и спряталась, когда черные сосуды начали лопаться в теле. Она смотрела вверх, сосредоточившись на выкаченных глазах, видя, как из них тонкими струйками бьет кровь. И давила, давила. Треснули кости, потекли жидкости, кал вывалился ей под ноги, смешиваясь с ее кровью. Парень сплющивался, распластывался по камню, пока не стал казаться зловещим барельефом, едва похожим на человека - тварь из кожи, штукатурки и вонючей жижи. Но ведь, подозревала она, он умер раньше. Выкарабкивается наружу, сломанная изнутри, как будто он еще в ней и там останется, как будто у нее уже нет себя самой, нет ничего чистого, нетронутого... как угодно... Затем, много позже, лицо ассасина, ночь пещер, демонов и убийств. Она видела сон о яде, да, и там были вздувшиеся тела; но ничто не могло ее очистить, как она не старалась. Снаружи города, смотрит на растущее пламя. Солдаты умирают. Мир стал ловушкой и все они казались удивленными, хотя она-то всегда знала. Ловушка. Пламя желало ее и она желала пламени; что ж, она пустила его в себя. Выжечь допуста. Хотелось верить, что это сработало. Что она стала, наконец, чистой. Но вскоре она ощутила, что парень вернулся туда, глубоко внутрь. Ей нужно что-то большее. Больше огня, ведь огонь несет смерть. И в сердце пожара снова и снова голос шептал ей... - Ты мое дитя. Дева Смерти не такова, как всем кажется. В деве умирает чистота души. Ее или его. Почему вечно считается, что Дева - девочка? Итак, я показываю тебе, чем ты была, а еще - что ты сейчас. Ощути мой жар - это наслаждение для тебя потеряно навеки. Ощути мой поцелуй на устах: это любовь, но тебе ее не испытать. Узри мой голод: это стремление к миру, но мира тебе не найти никогда. Ты мое дитя. Ты убила его, прежде чем я тебя покинул. Раздавила мозги в кашу. Остальное было напоказ. Он так и был внутри тебя, мертвый парень, и это стало тропой Худа в твою душу, а касание Владыки Смерти похищает жизнь. Ты убила парня, но и он убил тебя, Синн. Что ты ощущаешь глубоко внутри? Придай этому любую форму, дай любое имя. Не важно. Что важно: оно мертво и оно ждет тебя и будет ждать, пока последний выдох не покинет тело. Когда смерть уже внутри тебя, некуда бежать, нет пути спасения. Когда смерть уже внутри, Синн, нечего терять. Ей нечего терять. Верно. Абсолютно верно. Ни семьи, ни брата, никого вообще. Даже Гриб, ее сладкая Дева... ну, он никогда не потянется в нее, как и она никогда, никогда не потянется в него. Грязь, что была чистой. "Мое драгоценное имущество, дорогой Гриб, и я сохраню его от зла. Никто его не коснется. Никаких шлепков босых ног, никакого хрипа. Я твое пламя, Гриб, и я спалю дотла любого и любое, что осмелится хотя бы подойти близко. Вот почему я поскакала на молнии ящеров, на ослепительном огне. Направила его прямиком на Кенеба. Я не решала, не выбирала, но поняла неизбежность, правомерность устранения последнего человека, что любил тебя. Не скорби. У тебя есть я, Гриб. Мы принадлежим друг другу, и что может быть совершеннее?" Знакомые лица в далекой дымке. Ее разум блуждал по пустыне, а ночь набегала, и где-то загорались маленькие костры. Она улыбалась. "Мы мертвые плоды в утробе мира, и мы, мы одни, освещаем тьму. Так вы нас узнаете. От одного пламени задрожит земля. Что такое быть изнасилованной? Я молчалива как мир, мы не скажем ни слова. Каково быть насильником?" Ночная пустыня была холодным местом, если не считать костров. И темной - но не для костров.***
- Юность терзает жажда познавать причины всех вещей. Рад Элалле сгорбился, потуже натянув одежду, и придвинулся ближе к костерку. Ветер в этих ущельях порывистый, воздух разреженный и леденящий. Далеко внизу, на склонах гор, темной линией виднеется граница леса, но даже до самых высоких, разреженных рощиц долго пришлось бы идти. Он вздрогнул. - Неужели нельзя найти пещеру или еще что? Сильхас Руин стоял лицом к северным перевалам. Казалось, он не чувствует холода. - Верно, поутру мы так и сделаем. Останься мы Элайнтами, тогда, разумеется... - Было бы уютнее. Знаю. - Рад смотрел в слабое пламя, доедающее последние принесенные снизу дрова. В форме дракона ярящийся внутри хаос дал бы ему тепло, невосприимчивость к стихиям. Но когда он перетекает, мысли начинают путаться, кровь Элайнтов течет по венам как хозяйка. Он начинает терять ощущение себя как существа разумного, рационально мыслящего и знающего свои цели. Не то чтобы он имел ясные цели... Пока их нет. Но драконом быть опасно - он уже понял. "Мама, как ты могла с этим жить? Так долго? Неудивительно, что ты сошла с ума. Как и все вы". Он глянул на Руина, но тот не шевельнулся. "Долго ли еще?" - хотелось ему спросить. Хотя... есть ли лучший способ снова стать для Тисте Анди всего лишь ребенком? Ребенком с ужасающей силой, но все же ребенком. Но ведь, позволил себе подумать Рад, он не особо и ошибся бы. В их намерениях мало смысла. Слишком многое не в их власти. Они зависли в воздухе, словно мечи - но чья закованная в латную перчатку рука сомкнется на них в нужное время? Казалось, ответа на этот вопрос нет - по крайней мере, Сильхас Руин молчит. Да и сам Тисте Анди, стоящий словно алебастровая статуя, рубины вместо глаз, стонущие клинки торчат за спиной? Он потерял последнего брата. Он совершенно одинок, лишен всего. Олар Этиль сломала его без видимой причины, разве что по злобе. Однако Сильхас наконец распрямился, раздирая свою раны не хуже пришпиленного копьем волка, но теперь ходит прихрамывая - по крайней мере в обычной своей форме. Возможно и даже вполне вероятно, что он предпочитает теперь оставаться в форме Элайнта, чтобы прижечь рану душевным пламенем хаоса. Но он стоит. "Ибо я слишком слаб, чтобы сопротивляться. Амбиции драконида горьки как яд. Они хотят, чтобы я сдался, чтобы завыл от желания". - Когда мы найдем пещеру, - заговорил Сильхас Руин, - я на время оставлю тебя. Твои каменные орудия не подходят для того, что случится. Вполне вероятно, что нам не понадобятся мечи и тому подобное... но думаю, пришла пора придать твоей руке подходящее лезвие. - Ты хочешь пойти и отыскать мне меч. - Да. - И куда ты направишься? Кузница в Летерасе? Лагерь торговцев, нашедших поле недавней брани? - Вовсе нет. Для тебя я задумал нечто более дерзкое. Взгляд Рада вернулся к костру. - И долго тебя не будет? - Надеюсь, недолго. - Что же, - бросил Рад, - ты медлишь? Пещеру я и сам найду. Он ощутил взгляд Сильхаса, тут же пропавший - повернулся, но Тисте Анди тоже пропал - спрыгнул с края утеса. Через несколько мгновения его ударил порыв воздуха, дракон поднялся к небу, над рваными пиками гор, пятная звезды. - Ах, Сильхас. Прости. Охваченный раскаянием, он протянул ладони к углям. Ему недоставало отца. Удинаас нашел бы сухую усмешку, несколько острых слов - не чтобы глубоко ранить, но чтобы пробудить в Раде чувство ответственности. Кажется, это ему необходимо. "Духи потока, как я одинок. Хочу домой. Сладкие песни Имассов, яростный соблазн Кайлавы... ох, Онрек, ты сам знаешь, как тебе повезло? А где моя любовь? Где скрывается?" Он сверкнул глазами на голые скалы, на летящие звезды, на неуютный каменный козырек. "Не здесь, это точно". Ну, если кому женщина нужна еще сильнее, чем ему - это отцу. "В некотором смысле среди Имассов он так же одинок, как я здесь. Он был рабом. Моряком из Летера. Его родина цивилизована. Там так много развлечений и удобств, что можно сойти с ума, выбирая, что лучше. А сейчас он ютится в хижинах из шкур и костей тенага. Когда наступает зима... ох, Имассы пришли из жестокого мира". Нет, всё это не годится для Удинааса, пусть он и считает себя непримечательным, незаметным. "Незаметным? Сумела бы какая-нибудь женщина убедить тебя в обратном? Там такой не найти - тебе нужно вернуться домой, отец". Он может попробовать послание. Сосредоточить силу и волю - но можно ли дотянуться так далеко? - Стоит попытаться, - пробурчал он. - Утром. - А пока Рад Элалле поспит. Если не удастся... что же, есть кровь Элайнта, ее опасный, знойный зов. Он поднял голову, посмотрев на юг. За гребнем гор, знал он, лежит большая зеленая долина, склоны опоясаны террасами, полными садов. Там есть города и села и высокие башни, сторожащие мосты над реками. На узких полях трудятся десятки тысяч людей. Они пролетели так высоко, что были невидимы для глаз людей. Когда они оказались близко к северо-западному гребню, там была стоящая лагерем армия - осаждала крепость, врезанную в уступ горы. Рад удивился. Гражданская война? Но Сильхас Руин не выказал интереса. "Люди делают, что им угодно, и дальше будут делать. Рассчитывай на это, Риад". Он вообразил, как тепло должно быть внутри той крепости. Конечно, если она выстояла против врага. Он почему-то был уверен в этом. "Да, люди делают что хотят, Сильхас, и они чертовски упрямы". Он готовился провести холодную ночь.***
Его мысли были землей и кровь медленно текла по ней, сочилась летним дождем. Он видел, как смотрят на него окружающие - когда думают, что он отвлекся. Он ведь настолько выше их, он одет в доспехи из шкуры Дрэлка, этилианская палица показывает лицо каждой из главнейших сторон света, как и подобает дару небесной Ведьмы. Слыша, как они готовят оружие, затягивают ремни лат, надевают закрытые черненые шлемы, он думал о том, что в последние недели стал горой, на которую они опираются, стал утесом за спиной, сбоку, на острие копья - там, где он был сильней всего нужен, там он и оказывался. Сколько неприятелей он сразил? Без понятия. Десятки. Сотни. Они были Клыками Смерти, их число было бесконечным - и это не преувеличение. Его приятели - захватчики, вначале составлявшие десятки тысяч, уменьшались в числе. Возможно, другие части еще продвигались на севере и юге, но в их компании не было воина из Тел Акаев. У них не было драконоубийцы. "У них не было меня". Земля умирала медленно. Почва была черным царством бессчетных месяцев, вечной алчбы. В единой горсти бушевали миллионы войн. Смерть - вечный враг, но смерть также источник стойкости. Нужна свирепая воля, чтобы убивать землю. Один за другим его спутники - едва ли два десятка оставшихся - объявляли о готовности, вскакивая на ноги, пробуя, удобно ли лежат в скрытых латными перчатками ладонях выщербленные, потускневшие клинки. Что за оружие! Каждое стоит дюжины баллад о славе и боли, торжестве и потерях. Погляди он сейчас в лица, увидел бы гордые взоры в тени забрал, увидел бы, как надменные воины встают лицом к востоку - как медленно изгибаются тонкие губы, придавая мрачным лицам выражение сухого, злого веселья. Война, которой не выиграть. Эпический поход, из которого не вернется ни один герой. Земля в нем вдруг вскипела пламенем, он встал, качая палицу в тяжелых руках. "Мы жили так, как и удавалось никому. Мы умрем так, как не умирал еще никто. Сладко ли это мгновение? Клянусь Ведьмой, да". Он повернулся к спутникам и одарил их своей улыбкой. Клыкастые рты раскрылись, словно свежие раны; холодный смех заполнил воздух.Аблала Сани со стоном открыл глаза. Снова сны! Снова жуткие видения! Перекатившись набок, он вгляделся в силуэт скорчившейся женщины - Баргасты. Его любимая. Его обожаемая. Как нечестно, что она его ненавидит. Он протянул руку, придвинув поближе странную палицу с четырьмя головками синего железа. Кажется тяжелой, для обычных людей так оно и есть. И еще у нее есть имя, собственное имя. Но Аблала его забыл. "Дюжина и четыре эпичные песни. Песни о сливе и моли, торжище и квартире... как там..." Может, она лишь притворилась спящей. А потом снова попытается его убить. В последний раз Драконус ее остановил, появился словно из ниоткуда и схватил за руку, задержав острие кинжала в пяди от правого глаза Аблалы. А потом ударил женщину так сильно, что она закувыркалась. "Лучше ее убить прямо сейчас". Он протер глаза, изгоняя остатки сна. "Нет, прошу, не делай этого. Я ее люблю. Это просто ссора, и едва я соображу, в чем дело, как все улажу. Обещаю". "Аблала..." "Прошу! Мы просто не согласились насчет... чего-то". "Она намерена убить нас и ограбить". "У нее были злые родители, ее обижали в детстве, Драконус. Другие девочки тянули ее за косы и плевали в уши. Все не так, как кажется!" "Ладно, еще один шанс. Мой совет: забей ее до бесчувствия, Аблала. Кажется, именно так Баргасты обходятся со злобными женщинами, когда приходит нужда". "Я так не могу, Драконус. Но я расчешу ей волосы". Именно этим он и занимался, когда она еще не пришла в себя. Гребешка не было, и он пользовался шипастой веткой - может, не идеально, особенно на тонких бровях, но они потом позаботились об инфекции и теперь она выглядит почти нормально. Хотя она, может, и взаправду спит; теперь, когда не осталось оружия, она безвреднее подковерной мыши, вот разве держит под рукой большие камни, когда ложится спать. Но зато жаловаться прекратила. Аблала извернулся, чтобы видеть Драконуса - он вообще не спит, хотя иногда ложится. Так и было в тот момент, когда Релата попробовала зарезать Аблалу. Вот она удивилась! Мужчина стоял лицом к северу - последнее время он часто так делает. Такие люди слишком много думают, решил Аблала. Так много, что не могут отдохнуть о себя, а так жить тяжко. Нет, лучше вообще мыслей не иметь. "Как земля. Да, вот так правильно. Грязь. Но те клыки были страшные, а смех и того хуже!"
***
Новый запах в холодном дыхании западного ветра. Возможно, он пробудил древние воспоминания, и стая заволновалась. Она видела, как вожак потягивается и бредет на гребень холма. В нем так много силы, как во всех лордах - он может стоять на открытом месте, показавшись всем четырем ветрам, и не бояться. Остальные были в густой траве на склоне; юные самцы шагали взад и вперед, самки таились в тени деревьев, окруженные щенками. Животы их полны, но с юга в этом сезона приходят слишком малые стада, они так ретиво бегут от жажды и жары, как будто позади пал или что-то еще худшее. Охота стала легкой - загнанные животные уже утомлены, в их крови привкус старого страха. Вожак стоял на вершине. Уши его насторожились; стая быстро поднялась, даже щенки прекратили кувыркаться. Вожак пошатнулся. Три палки торчали из него, а за гребнем слышалось необычное возбужденное улюлюканье. Кровь потекла по палкам, лорд волков упал, изогнув голову в напрасных попытках выдернуть древки. Потом он прекратил двигаться. Со всех сторон слышалось движение, новые палки свистели в листьях и траве, впиваясь в плоть. Стая разразилась рычанием, полным боли. Бегущие к ним ходят на задних лапах. Шкуры блестят от масла, воняют раздавленными растениями. Они мечут новые палки. Вокруг глаз белые круги, маленькие рты издают дикое улюлюканье. Она зашипела, когда бок ожгло болью. Кровь заполнила глотку, брызнула из ноздрей, полилась между зубов. Она видела, как нападающий хватает за хвост щенка. Размахнувшись, он ударил его о ствол дерева. "Старый запах. Они снова среди нас. Скрыться негде. Теперь мы умрем".Видение размылось, Сеток отдернула руку от выбеленного дождями волчьего черепа, найденного в развилке дерева неподалеку от сухого ручья. Грубая искривленная кора почти похоронила белую кость. Первое дерево, найденное за недели. Она утерла глаза. "И в нем - такое". Горевать недостаточно. Она теперь это видит. Недостаточно омывать лицо кровью тоски. Недостаточно сражаться за прощение, молить о новых путях через мир. Недостаточно ощущать вину. Она повернула голову, обозрев стоянку. Финт, Наперстянка, Полнейшая Терпимость и Амба Бревно, ищущие путь домой. В место утешения, где все опасности исчезают, где угрозы заперты на замок. Где стража патрулирует безопасные улицы, где в ряд распаханы поля и посажены деревья. Или так ей кажется - странные сцены не могут приходить из памяти, она помнит лишь степи и равнины. Однако в тех городах животные - рабы или пища, они живут в клетках, их шкуры украшают плечи прекрасных дам и благородных господ, их кости свалены у мельниц, чтобы превратиться в удобрение для полей. Таков их мир, и туда они желают вернуться. "Под ноги дорога. В таком месте мне не место. И хорошо". Горе стало казаться бесконечным. Она ушла из лагеря, в темноту. Гадающая по костям увела детей и Ливня. Рок унес Грантла и Трелля Маппо. Смерть забрала остальных. "Но я вам ничего не должна. Мои призраки-волки сторонятся вашей компании. Уплывают далекими желаниями. Я стала забывать, что значит бежать вольно. Стала забывать, зачем я здесь". Они скучать вряд ли станут. У них свои тревоги, не так ли? "Я не из вас. Думаю... думаю... я то, что вы оставили позади. Давным-давно". Она гадала, не оказалась ли в хватке рока, как Трелль или Грантл, но они кажутся куда как более значимыми. Да и сама мысль о судьбе для Сеток смешна. "Но призраки волков - и прочих павших зверей - смотрят на меня. Ради чего-то. Не знаю, ради чего. И должна найти. Не таков ли рок? Все эти высокие понятия..." Оказалось так легко удалиться от них, хотя она так долго шла с ними вместе. Можно вернуться, встать лицом к городу - ко всем городам и измученным землям, что их кормят. Она могла бы выбрать человеческое. Но вместо того... "поглядите на меня. Вот я иду. Пусть Волки очистят мир. Пусть вернутся звери. И прежде всего пусть окончится бездушное убийство: мы устали бежать, мы устали умирать. Вы должны видеть. Должны хоть что-то чувствовать. Насколько холодны ваши души? Вы опустошаете страну. Взрываете землю и используете, пока она не умрет. Тогда ваши дети голодают. Не стыдите меня. Не стыдите нас за это". Дыхание ее замерло. Нерешительность. Внезапная темная мысль мелькнула в голове. Взять нож в руку. Открыть горла ночи. Еще четверо убиенных. Эта война может никогда не кончиться."Но какая разница - мы так долго проигрывали, что вряд ли узнаем вкус победы, даже наполни он рты. Даже утопи он нас в торжестве". Сможет ли она их убить? Сможет ли повернуться, здесь и сейчас, и прокрасться на стоянку? "Нет щенков, чтобы раздробить черепа, но все же... мертвым изнутри приходится потрудиться, выцеживая впечатления. Взрыв потрясения. Неверие. Внезапный смех. Так трудно хоть что-то ощутить, верно?" Мысли были восхитительными, но она продолжила путь. Не ее судьба, решила она, убивать кого-то тут, кого-то там. Нет, если уж убивать, то всех. "Такой войны желают Волки. Оплот будет возрожден. А я буду вожаком? Одна встану во главе какой-то громадной армии ищущих возмездия?" И тут же духи волков окружили ее, касаясь мехом, и Сеток побежала скачками, без всякого напряжения; сердце переполнилось силой. Свобода - поняла она наконец - так давно потеряна людьми, что они забыли ее вкус. "Горбитесь над работой! Копите монету! Пусть двери будут заперты, а огонь ярится, изгоняя тени за спиной! Пусть братья и сестры стоят на коленях и ублажают ваши причуды. Ну, свободны? Вы даже не помните, какова былая правда, каково было то, что вы добровольно отдали. Я покажу вам свободу. Клянусь. Я покажу вам, каково быть свободными". Со всех сторон завыли призрачные волки.
***
- Она ушла. Финт открыла глаза, заморгав от яркого утреннего света. - Кто? Что? - Девушка Сеток, что с глазами волчицы. Ушла. Женщина уставилась на Амбу, наморщила лоб. - О. - Не думаю, что вернется. - И я тоже, Амба. Он отодвинулся, когда она села. В груди болело, чесались разномастные рубцы. Она была покрыта грязью, во рту слизь с привкусом кислого мяса, которое ели давеча. Амба стоял как человек, которому не нужен никто, кроме брата. Один взгляд на него, и сердце разорваться может. И она посмотрела за него. Полнейшая Терпимость еще спала, закутав пышное тело в одеяла. Чудная Наперстянка сидела у погасшего костра, тупо глядя на Амбу. Она слышала сказки об ужасах - от дольщиков, что раньше срока вышли в отставку и сидели по кабакам, ожидая смерти. Они пили и толковали о миссиях, окончившихся катастрофами. Мертвый маг, затеряны в неведомых землях, пути домой нет. Немногим посчастливилось оплатить проезд; кого-то еще, полумертвых и полубезумных, подобрал другой экипаж трайгаллов. Они сломались, в глазах была пустота. Финт вгляделась в рассветное небо. Летающий ящер еще там? Смеется, глядя холодными глазами? Вряд ли. "Если мы выберемся, то только чудом. Самый долгий из толчков Госпожи Удачи. Но будем честны: так дела в нашем мире не делаются. Никогда". - Я почуял дым, - сказал Амба. - Когда? Он дернул плечами: - На заре. Ветер уже переменился. Он прилетел от солнца. Восток. Она встала, глядя на покореженные пустоши. Что там, легкая дымка? Нет, слишком большая завеса. Туча. - Ладно, - заявила она. - Как раз туда мы и шли. Более-менее. Если парню нравится чуять носом, пожалуйста. Какая разница? - Нужна вода, - сказал Амба. Финт со вздохом пошла к Чудной Наперстянке. Молодая ведьма не пожелала встречать взгляд. Финт чуть помедлила, потом начала: - Ты можешь наколдовать воду? - Я уже говорила... - Да, земля почти мертвая. И все же? - Нет смысла пробовать. - Все равно пробуй. Глаза ведьмы сверкнули. - Кто тебя назначил старшей? - Ты дольщица Трайгалл Трайдгилд. И в этом я старше тебя, Чудная. - Но я... - Пока что, - отрезала Финт, - ты никто. Покажи колдовство - тогда, может, поднимешься на уровень - другой. Открой нам врата домой, и я лично короную тебя в императрицы. Но до тех пор, Чудная, я тут главная. - Больно. - Что больно? Слушай. Люди смертны... Однако та качала головой: - Магия. Здесь. Почва... отшатывается. - Наперстянка, мне плевать, даже если она застонет. Просто добудь воды. - Она не хочет, чтобы мы были здесь. Никого вообще не хочет. - Тем хуже. Наперстянка вздрогнула. - Тут что-то... Если бы то был дух, даже призрак духа... Может... - Давай, пробуй. - Финт подошла к Полуше. - Дыханье Худа! Просыпайся. - Я не сплю, корова. Что же, оказывается, у всех настроение еще хуже, чем у нее. - Голод, - сказала Чудная Наперстянка. "Боги подлые". Финт снова глянула на восток. Туча или дым? Амба издал стонущий звук. Она оглянулась. Что-то не так с его лицом - потеки грязи? Слезы? Нет, слишком темное. Она подошла ближе. "Что это - кровь?!" Тут их вьючная лошадь оборвала привязь и метнулась вдаль, стуча копытами. Со стороны Полнейшей Терпимости донесся какой-то костяной стук. Финт взвилась. - Полуша? Тело дергалось под одеялами. - Голод, - повторила Наперстянка. Спазмы охватили Полушу, ноги взлетели вверх. Она выпросталась из тряпок, перекатилась на спину. Широко открытые глаза налиты кровью. Лицо заметно вздулось, на нем какие-то трещины. - Здесь? - спросила Наперстянка. Финт вихрем обернулась к ведьме - увидела странный наклон головы, капающую сгуб слюну. Глаза остекленевшие... Дольщица рванулась к ней. - Изгони его! Чудная! Отошли его! Полнейшая Терпимость поднялась, дергаясь. Кровь текла из-под ногтей. Костяные шипы высунулись из плоти, закрывая глаза и рот. Все тело тряслось, как будто что-то огромное пыталось выбраться наружу. Из-под одежды раздался треск; новые кости пронизали кожу, распяливая мокрое платье. Земля под ногами женщины готова была взорваться. Онемевшая от ужаса Финт шагнула назад. Потрясение украло ее волю. "Чудная... прошу..." Амба вдруг завыл; вой был таким диким, что Финт очнулась. Помчалась к Наперстянке. Ударила по лицу так жестоко, как только могла. Голова юной ведьмы дернулась. Амба снова завыл. Финт оглянулась на Полушу - но женщины почти не было, на ее месте из разорванной земли высунулось запястье толщиной с древнее дерево. Рука пронзила когтями женское тело, словно примеривая неудобную перчатку. Покрытые кровавым месивом пальцы цеплялись за воздух. Земля изогнулась под Финт, чуть не сбив ее с ног. Амба шатался, шагая к Наперстянке - лицо похоже на залитую кровью маску; когда кулак ударил ее в лицо, голова запрокинулась назад. Женщина упала. Амба взвыл, подхватил ее на руки и побежал прочь. Рука поднималась выше, останки Полуши все еще свешивались с ладони. Кровь кипела и чернела, отпадая хлопьями, обнажая конечность из чистого нефрита. Финт отшатнулась. Перед ней поднимался курган - целый холм - расщепив твердую почву. Около ручья тряслось дерево, на давно мертвых сучьях вдруг появились зеленые листья, однако они извивались словно черви. Нефритовые плоды повисли гроздьями, угрожая обломить ветки. Скала разорвалась в пятидесяти шагах от них. Высокие травы колыхались языками нефритового пламени. Громадный сверкающий валун вылез... "это лоб... о боги подлые. О Худ. Беру... спаси..."***
Драконус повернулся кругом, глаза стали темными, словно озерца чернил. - Жди здесь, - бросил он. Аблала открыл рот, но земля тряслась, волнами катясь откуда-то с севера, и он забыл, что хотел спросить. Повернулся к возлюбленной. Релата проснулась, присела на пятки. Ужас исказил ее лицо. Она глядела за спину Аблалы. Он повернулся как раз, чтобы увидеть, как Драконус выхватывает меч. Чернота полилась из длинного клинка, словно взметенные ветрами пелены, разбухая и окутывая мужчину складчатыми крыльями. Драконус скрылся во тьме, чернильное облако спиралью вилось к небу, одновременно расширяясь. Через несколько мгновений тьма повисла над головами, а черные крылья раскрылись. Чудовище взлетело в воздух, хлопая огромными крылами чернильного дыма. Аблала смотрел вслед. Палица оказалась в руках, головка из небесного металла дымилась, словно попав в кузнечный горн. Он смотрел, как эта штука улетает на север. Не дракон. Крылатая тьма. "Вот так. Крылатая тьма". Он облизал губы. - Драконус?***
Линия бровей вырвалась из раздробленного камня. Глаза сияли изумрудными маяками. Вторая рука показалась в тридцати шагах от первой. Финт стояла, словно врастая в ненадежную землю, словно пойманная, как то трепещущее дерево. Мысли улетели прочь. В черепе росло давление. Она могла слышать голоса - тысячи, десятки тысяч голосов, говорящих на неведомых языках. Они вздымаются в тревоге, в страхе, в панике. Она зажала уши руками, но это не помогло. "Они хотят наружу. Они просили. Но не было ответа. Они умоляли. Стенали. Мир давал им тишину. Откуда я знаю? Их сердца... биение... я могу их чувствовать. Чувствую, как они рвутся". Тоска объяла душу. Она такого не переживет. Слишком много, слишком сильна боль. Ледяной воздух потек сзади. Громадная тень закрыла почву слева от Финт. Нечто окруженное саваном темноты, несущееся на эфирных крыльях опускалось туда, где вылезла нефритовая голова. Финт видела проблеск чего-то длинного и черного, мерцающий край - тьма приливной волной ударилась о лоб гиганта, разбивая его и устремляясь глубже, в центр головы. Треснул гром. Сотрясение повалило Финт наземь. Раздался невероятный хор голосов - крики боли, шока... и чего-то еще. Сама земля под ней, казалось, застонала. С трудом встав, Финт сплюнула изо рта кровь. "Эти крики... Облегчение? Наконец, наконец-то ответ". Нефритовая рука перед ней и другая, что к западу, разом перестали шевелиться; зеленоватое свечение стало тусклым, как бы присыпанным пылью. Дерево, опасно накренившееся в сторону, прекратило маниакально дрожать. Ветви его опустились, отягощенные нефритовыми листьями и плодами. На холме тьма свернулась, походя на медленный вдох - и на ее месте встал высокий, широкоплечий человек. Ладони его сжимали двуручный меч, источавший в воздух ленивые струйки темноты. Она видела, что он пытается вытащить меч из нефритового лба. Голова возвышалась над ним, словно каменная стена. Он крякнул, завершив наконец дело. Меч скользнул в ножны, висевшие за левой рукой. Человек обернулся и пошел к Финт. Бледная кожа, скульптурные черты, черные волосы, бездонные глаза. Он обратился к ней на дару: - Там, откуда он явился, все боги - Надежные Щиты. Женщина, ты разум потеряла? Она открыла рот, чтобы протестовать, выразить обиду - но он уже прошел мимо. Она поглядела вслед. "Юг? Что же там? Куда ты? Нет, не надо, Финт. Боги подлые, что же я увидела?" Взгляд вернулся к увенчавшему холм разбитому лбу. Рана в середине видна даже издалека. Череп гиганта почти расколот. Она медленно опустилась на колени. "Бог. Это был бог. Или они оба боги? Один только что убил другого?" Она поняла, что успела обмочиться. Еще одна вонь, спорящая с прежними. Прерывисто вздохнув, опустила голову. "Полнейшая Терпимость, прости. Она предупреждала. Мне жаль, Полуша. Прошу, прости меня". Потом она пойдет искать Амбу и Наперстянку. Но не сейчас. Не сейчас.***
Аблала смотрел, как она скатывает постель. - Куда же ты? Нужно подождать. Он велел подождать. Она оскалила зубы, но не подняла взора. - Он демон. Когда кончатся дикие звери, он убьет и сожрет нас. - Нет, не сожрет. Он хороший. Драконус хороший, любимая... - Не зови меня так. - Но... - Тихо. Отдай нож. - Не могу. Ты меня зарежешь. - Не стану. Я ухожу от вас. Иду домой. - Домой? Где это? Я могу с тобой? - Только если умеешь плавать, - буркнула она. - Ну, хотя бы нож. А если ты меня так любишь, как говоришь - отдай и остальное оружие. - Не этого от меня ожидают. Глаза ее ядовито блеснули. - Ты не спишь. У тебя дубина. Я не смогу тебе повредить. Или ты трус, Аблала? Не люблю трусов, они мне противны. Великан опустил плечи: - Оттого, что я боюсь тебя, я не становлюсь трусом. Когда-то я сражался с богами Тартеналов. - Ну конечно. Трусы всегда лгут. - И я сражался с Клыками Смерти, и зубастые воины меня любили... нет, то не я. Ну, я так думаю. - Он уставился на палицу. - Но я убил Дрэлка. Убил дракона. Это было легко... нет, не было. Думаю, это было трудно. Не помню. - И нет конца лжи. - Ты права, - сказал он, вдруг помрачнев. - Нет ей конца. - Отдай оружие. - Если отдам, ты умрешь. - Почему? - Если ты уйдешь, тут нет еды, кроме той, что дает Драконус. Ты будешь голодать. А я нет. - Я твоя пленница? Так ты любишь, Аблала? Хочешь рабыню? Он покосился на нее: - Смогу я иметь с тобой секс когда захочу, если сделаю рабыней? - Это не любовь. - Уже давно, - сказал он. - Я думаю, что готов взять секс вместо любви. Видишь, каким я стал? - Чудно. Я лягу с тобой, если потом отдашь оружие. Аблала стиснул руками голову: - Ох, ты меня путаешь! Женщина пододвинулась ближе. - Соглашайся, Аблала, и я твоя... - тут она вдруг замолчала и отвернулась. Он выпучил глаза: - Что такое? Я согласен! Согласен! - Слишком поздно. Твой друг возвращается. Аблала повернул голову, увидев подходящего Драконуса. - Он мне не друг, - пробурчал он. - Больше нет.***
- Слишком переполнены эти Пустоши, - сказала она. - Тогда оставь нас, - ответил Ливень. - Мы скучать не станем. Однако Олар Этиль снова схватила Абси за воротник. - Мы уже отдохнули, - заявила она. - Хватит так его таскать. Он может ехать со мной. Ее шея затрещала, голова повернулась. - Попробуешь убежать - поймаю, щенок. Ливень глянул на девочек, прижавшихся друг к дружке около кольца камней (там они ночью пытались развести костер). - Я не убегу. - Сентиментальность тебя до смерти доведет, - буркнула гадающая. - Иди сюда. Возьми ребенка. Он подошел. Когда он потянулся к мальчику, скелетообразная рука Олар вылетела вперед, подтащила Ливня, пока глаза его не оказались в пяди от измолоченного лица. - Не призывай богов в этом месте, - прошипела она. - Всё слишком близко к поверхности. Понимаешь? Даже дух Тука Младшего не может противостоять призывам - и он придет не один. - Она оттолкнула его. - Тебя предупредили. Единственное мое предупреждение. Услышу, как ты шепчешь молитву, Ливень из овлов, и убью. Он скривился, отступая: - Твои угрозы устарели как ты сама, карга. - Он взял руку Абси и медленно повел к ожидающей лошади. - И нам нужна еда - помнишь, что это такое, Олар Этиль? И вода. Он огляделся, но не нашел Телораст и Кодл. Когда же он их видел в последний раз? Трудно вспомнить. Ливень со вздохом поманил близняшек. Стави и Стория вскочили и подбежали к нему. - Сможете пока идти пешком? - спросил он. - Потом поедете, даже подольше, чем было вчера. Я не прочь пройтись. - Слышал гром? - спросила Стави. - Обычный гром. - Наш отец еще жив? - сказала Стория. - Точно? - Я не стану врать. Если его дух снова ходит по земле, то он подобен Олар Этили. Т'лан Имасс. Боюсь, в нем мало что осталось привычного вам... - Кроме того, что внутри, - возразила Стория. - Это не меняется. Ливень отвел глаза. - Надеюсь, вы правы. Ради вашего же блага. - Он помедлил и продолжил: - Ведь если кто не спасует перед нашей Гадающей, то ваш отец. - Он возьмет нас назад, - сказала Стави. - Всех троих. Увидишь. Овл кивнул. - Готовы? Нет, он не станет лгать им, особенно об отце. Но некоторые подозрения придержит при себе. Ливень не ожидает, что Олар Этиль приведет их к Оносу Т'оолану. Абси, да и близняшки, стали разменной монетой, которой она подчинит руку Первого Меча, и она не доведет дело до ситуации, когда Имасс сможет отнять детей. Нет, такую монету хранят в тайном месте. Ливень поднял Абси, и сердце сжалось, когда малыш обвил руками его шею. Дети привыкают легко, понимал он... но даже у них иные обиды проходят сквозь рассудок, не оставив даже ряби, и тонут в глубинах души. А много лет спустя они придают форму всей жизни. "Брось дитя - и струны мужества ослабнут навеки. Отними у ребенка любовь - и женщина станет листком в струях потока. Так говорили старики. Они всегда полны предостережений, они говорят, что вся жизнь - путешествие среди измен. Что привычную тропу так легко не сменишь, не повернешь силой воли и желания". Улыбающийся Абс устроился в седле, охватив ручками луку. Ливень подобрал поводья. Близняшки пошли рядом. Гром заглох так же внезапно, как и начался; безоблачное небо не изменялось. Ужасные силы играют в Пустошах, они способны напугать даже бессмертную ведьму, столь целенаправленно шагающую впереди. "Не призывай богов в этом месте". Любопытное заявление. Кто-то молится? Он фыркнул. "Когда молитва получала в ответ что-то, кроме тишины? Лишь жалкое отсутствие наполняет воздух, раздувает душу пузырями ничтожности. Давно ли молитва перестала быть пустым воззванием, а желания и томления перестали терзать сердце? Не призывай богов. Не зови Тука Анастера, моего одноглазого стража, умеющего проезжать сквозь завесу и говорить гласом самой смерти. Почему ты так его боишься, Олар Этиль? Что он может сделать? Но я ведь знаю ответ, не так ли?" Гадающая впереди замешкалась, обернулась к Ливню. Когда он улыбнулся, отвернулась и снова пошла вперед. "Да, Олар Этиль. Эти Пустоши поистине переполнены. Иди осторожно, карга, и дело будет мирным". Абси издал странный сопящий звук и запел: - Толлалалалала, Толлалалала! "Каждое слово дитяти - само по себе молитва. Благословение. Решимся ли ответить? Берегись малыша Абса, Олар Этиль. Иные обиды тонут глубоко. Ты убила его собачку. Убила его собачку".***
Ткань между садками порвалась. Со всех сторон зияющие дыры. Как подобало его измененной форме, Грантл двигался в тенях - скрытное существо, мышцы перекатываются под полосатой кожей, глаза сияют в ночи янтарями. Но опора под мохнатыми лапами ненадежна. Видения бешено пляшут перед глазами. Лишь безнадежность - и, возможно, безумие - завели его на эти тропы. Момент - плывет холод над обросшими лишайниками валунами, еще момент - он подобно призраку проносится посреди леса-собора, укрытого гнилой темнотой. Еще миг - воздух полон ядов, он пытается переплыть реку, вода загустела от коричневой пены. На берег, в деревню с домами из ровного камня, забитую повозками - скачет через кладбище, лиса зловеще кричит, учуяв его запах... Он наткнулся на две фигуры - внезапность появления так напугала его, что инстинкты вырвались на волю - рычание, резкий бросок, когти и зубы. Вопли разорвали ночной воздух. Челюсти сомкнулись на шее человека. Удар когтистой лапы порвал бок псу, забросил умирающего зверя в кусты. А потом через, прочь из этого мира в сырые джунгли, озаренные вспышками молний - в воздухе висит тяжелый дух серы. По луже грязи, в яму с горелыми, гнилыми трупами, с раздутыми телами людей и коней. Кто-то жалобно поет в отдалении. Горящий лес. Коридор дворца или храма - дюжины фигур в рясах панически разбегаются - и опять он рвет их. Людская кровь заполнила пасть, и вкус ее до ужаса сладок. Оттаскивай трупы с прохода, круши черепа - слабые кулаки колотят его в бока... Где-то глубоко внутри он издал всхлип, оторвался - и мир тут же поменялся - теперь голая тундра, кто-то прячется за валуном, голова поднимается - глаза встречают его взор... "Прекрати. Сейчас же. Дитя Трича, ты затерялся в звериной крови". Женщина, длинные черные волосы пышны и гладки, как шкура пантеры, лицо широкое, выступают скулы, янтарные глаза полны пониманием. Ее одежда - несколько рваных шкур карибу, хотя тут так холодно. "Когда ты найдешь меня", продолжала она, "все будет не так, как тебе воображалось. Мы не встретимся как любящие. Мы не станем желать одного и того же. Возможно, мы будем драться". Он присел, тяжело дыша, дрожа каждым мускулом; но слепой гнев уже угасал. Она сделала непонятный жест лапой. "Кот прыгает, забирая жизнь птицы. Другой забирает жизнь ребенка, игравшего в саду. Так поступают коты. Будешь отрицать? Есть ли преступление в тех сценах? Возможно. Для птицы - преступление беззаботности, неосторожности. Для ребенка? Небрежные родители? Плохо выбранное место для жилья? Птенцы пищат в гнезде, но не вернется мать. Ее смерть - их смерть. Мать скорбит о потере, но может родиться другой ребенок, новая жизнь возместит утрату. Скажи, Грантл, как измерить такое? Кто решит, чья жизнь драгоценнее? Соответствуют ли чувства уровню ума и самосознания? Неужели мелкая тварь скорбит меньше, нежели существо большей... статности? Но разве не естественно яриться, желая мести и воздаяния? Видится ли супругу птицы сон об убийстве? Дитя Трича, ты забрал не одного ребенка на жестокой тропе. По твоему следу клубится горе. Твое появление было непостижимым для них, но доказательство твоего присутствия лежит в луже крови. Будь орудием слепого случая, если так нужно. Будь невообразимой силой, ударяющей без цели и смысла. Будь забирающим жизни. И я встречу тебя в конце пути. Обсудим месть - когтями и клыками?" Услышав угрозу, он издал грудной рык. Ее улыбка была грустной. Она снова взмахнула... Заморгав, Грантл нашел себя стоящим на четвереньках. Вокруг каменистая почва. Он закашлялся и сплюнул полный рот крови, утер рукой мокрые губы - на тыле ладони остались алые мазки и клочья человеческих волос. - Боги подлые, - шепнул он. - Это была ошибка. Садки разваливались. "Что я делал? От кого бежал?" Но он вспомнил. Предательства. Слабость. Порок человечности... он пытался сбежать. Неистовый прыжок в безрассудство, уход от всех форм совести и стыда. Бегство. - Но зачем это? - пробормотал он тихо. "Забыться - значит забыть, кто я. Но от "я" нельзя отказываться. Сделаю так - и ничего не останется. Ах, и все же... быть бесстыдным. Кот над крошечным остовом птицы. Над трупиком ребенка. И нет стыда. Но негодяи, что начнут на меня охоту, не будут интересоваться моими чувствами. Дитя погибло. Мать сгибается в горькой печали. Оружие ложится в руки. Мир - опасное место; они сделают его чуть менее опасным. Они желают умереть дряхлыми, иссохнуть на соломенных матрасах, в конце долгой жизни. Пусть шкуры на стенах славят их смелость. Что ж, приходите, если вам нужно. Для ваших глаз я чудовищный тигр. Но мой разум - разум хитрого человека. И ах, я знаю все насчет мести". Теперь он видит, куда ведет его тропа. Смертельный дар Трейка изогнулся в руках, приняв новую, ужасную форму. "Вы ставите себя отдельно? Не звери. Что-то иное. Очень хорошо, тогда быть войне". Он протер глаза, не спеша поднявшись на ноги. "Восхищайтесь зверем. Он смел. Даже когда вы нацелили копья. Случись вам встать над моим трупом, хвалитесь храбростью - но вы узрите истину в тусклых глазах: в этой схватке смелых, друзья, вы мерялись не умом или тонкостью понимания. Умение и везение могут восторжествовать, но это дары дикой природы. Откажитесь от них, вам же хуже". - Трич, услышь меня. Я поведу войну. Я вижу... неизбежность. Я нацелю копье. Ведь выбора нет. - Он оскалил зубы. - Только сделай мою смерть достойной. Она еще ждет его где-то впереди. Он так и не понял, что бы это значило. Завеса между человеком и зверем порвалась, и он понял, что видит глазами обоих. Отчаяние и безумие. "Ох, Стонни, я не смог сдержать обещание. Прости. Если бы я мог хоть раз увидеть твое лицо". Он вздохнул. "Да, женщина, отвечаю на твой жестокий вопрос. Супруг птицы грезит об убийстве".***
Слезы не утихали. Они затуманили зрение, текли по неровным, покрытым шрамами щекам. Однако Маппо заставлял себя идти, борясь за каждый шаг. Две воли сцепились в схватке. Потребность найти друга. Потребность бежать от позора. Война была болезненной - давно ушло в прошлое время, когда он не боялся взглянуть себе в душу, когда обман правил его жизнью, но он понимал его необходимость, острую чистоту своего предназначения. Он стоял между миром и Икарием. Почему? "Потому что мир был достоин спасения. Потому что была любовь, были мгновения покоя. Потому что существовало сострадание, раскрываясь цветком в трещине скалы, избытком истины, дыханием чуда". А Икарий был оружием разрушения, слепым и бесчувственным. Маппо отдал жизнь на то, чтобы держать оружие в ножнах, завязанным ленточкой, забытым. Во имя сострадания и любви. От которых он теперь ушел. Повернулся спиной к детям, чтобы не видеть в их глазах страдания, тупого ошеломления. Еще одна измена запятнала короткие жизни. Ибо, твердил он себе, их будущее неясно, в нем полно возможностей выжить. "А если пробудится Икарий и некому будет его остановить, все возможности кончатся. Разве это не имеет смысла?" О да, еще как имеет. "И все же я не прав. Знаю. Чувствую. Не могу от этого скрыться. Если я отрекся от сострадания, о чем я забочусь?" Потому он плакал. По себе. Перед лицом стыда горе сгорает. Перед лицом стыда он начал терять себя, того, кем был, кем считал себя. Долг, гордость своей миссией, жертвенность - всё обрушилось. Он пытался вообразить, как находит Икария, самого старого своего друга. Пытался представить возвращение на прежние пути, к словам обмана во имя любви, к ловким играм и фокусам, удерживающим жуткие истины на дне. Все как было тогда, и в основе - готовность Маппо отдать жизнь, лишь бы не увидеть, как глаза Хищника жизней вспыхивают пламенем. Но он не знает, сможет ли жить так во второй раз. Сердце смертного должно быть чисто, избавлено от всех сомнений, чтобы смерть казалась достойным жертвоприношением. Но твердые его убеждения успели обрушиться. Ему казалось, что он стал горбатым, что он складывается, обвивая старую рану, и кости его ослабли. Клетка, готовая развалиться от малейшего давления. Опустошенные земли плыли по сторонам, но он едва их замечал. Дневная жара - ничто в сравнении с пожарищем в черепе. Маппо заставлял себя двигаться. Теперь ему больше чем прежде нужно найти Икария. "Чтобы попросить прощения. За всё. Мой друг. Меня уже не хватает. Я не тот воин, которого ты знал. Я не стена, на которую ты, усталый, опирался. Я предал детей, Икарий. Взгляни в мои глаза и пойми истину. Я прощу отпустить меня". - Закончи это, Икарий. Прошу, закончи...***
Буяну показалось, что он увидел на юго-востоке облако пыли. Трудно сказать, как далеко - здесь горизонты играют шутки. Ящер, на котором он скачет, словно пожирает лиги. Кажется, никогда не устает. Глянув назад, он сверкнул глазами на шлепающих по следу трутней. Охотники К"эл разошлись по бокам, некоторых уже не видно, они затерялись в обманчивых складках и карманах пространства. "Я скажу на треклятом Вегате. Самом ужасном изо мною виданных орудий войны. Сопровождение не нужно". Ну ладно, ему надо есть хотя бы по вечерам. Стоит подумать. "Но я мужчина. Я презираю нужду думать хоть о чем. И это не беда. Хотя..." Ему нравилось быть простым капралом. Работать Надежным Щитом - от этого во рту горько."Да, во мне есть сентиментальность. Не стану отрицать, может, она широка словно океан. Так сказал Гес. Но я такого не просил. Я однажды плакал над умирающей мышкой - она умирала, потому что я пытался ее поймать, но рука у меня неуклюжая и у нее что-то сломалось внутри. Лежала на ладони, дыхание такое быстрое, но крошечные ножки уже не шевелятся. Потом и дыхание остановилось. Я стоял на коленях перед камнем и смотрел, как она медленно умирает. В руках. Боги, от одного воспоминания снова зареветь готов. Сколько мне было? Двадцать?" Он склонился в сторону и высморкался - одна ноздря, потом вторая. Утер усы пальцем, вытер палец об ногу. Пыль стала ближе? Трудно сказать. Одолев подъем, Буян выругался и приказал "скакуну" остановиться. Внизу тянулась на три сотни шагов долина; в ее середине с дюжину незнакомцев сидели и стояли, создав грубый круг. Едва он показался на виду, они повернулись, а сидевшие начали не спеша подниматься. Все они были высокими и тощими, в черных кольчугах, черненой железной чешуе и черной коже. Охотники К'эл внезапно показались справа и слева от Буяна; они бежали быстрыми прыжками, подняв тяжелые клинки. Буян уловил что-то маслянистое, горькое. - Тише, ящерицы, - сказал он чуть слышно, пинком носка посылая Ве'Гат в низину. - Они не нападут. Темные узкие лица под резными шлемами следили за приближением Буяна. Безжизненные лица. "У этих ублюдков клыки. Джагуты? Может. Помнишь старый бюст Готоса в Сером Храме Арена, у него были такие же. Но эти парни плоховато выглядят. Тланы? У Джагутов бывают Тланы? Ох, хватит вопросов, идиот. Просто спроси их. Или не надо". Буян натянул поводья в десяти шагах. Охотники замерли за ним, опустив кончики мечей на твердую землю. Он снова оглядел воинов. - Уроды, - пробурчал он. Один отозвался - Буян не смог определить, от кого исходит голос. - Видишь это, Болирий? - Вижу, - ответил тот. - Человек... ну, почти человек. Трудно судить под всеми этими волосами. Но будем великодушны. Человек с ручными К'чайн Че'малле. А несколько мгновений назад ты, Болирий, осмелился утверждать, что мир стал лучше после нашего ухода. - Я так сказал, - признал Болирий. - Я был идиотом. Тихий смех. Джагута произнесла: - К'чайн и термиты, Гедоран. Найдешь одного... - И знаешь, что в дереве их еще сотня тысяч. Как скажешь, Варандас. - А насчет иного запаха... - Именно, - сказал Гедоран (Буян понял, что это он, по сопровождавшему слова кивку). - Пыль. - Сны и кошмары, Гедоран, прячутся в одной яме. Сунь руку, только помни: никогда не узнаешь, что вытянешь. Они говорили по-фаларийски. Это же смехотворно. Буян фыркнул и подал голос: - Слушайте. Вы на моем пути. Гедоран вышел вперед. - Ты не нас искал? - Неужели я такой тупой на вид? Нет. Да и зачем? - Он дерзок. - Дарифт, скачущий на Ве'Гат человек может дерзить как ему захочется, - сказал Болирий. Жесткий смех, запрокинутые головы. Буян сказал: - Вы в середине пустоты. Что вам тут нужно? - А, - бросил Гедоран, - вот уместный вопрос. Мы послали командира на поиск и ждем его возвращения. - Вы приказываете командиру? - Ну разве не удивительно? Джагуты захохотали снова - привычка, решил Буян, слушая бесконечные взрывы смеха. С ума можно сойти. - Что же, оставляю вас в ожидании. Четырнадцать Джагутов поклонились. Гедоран ответил: - До встречи, Надежный Щит. - Я не рассчитываю проехать здесь снова. - Не умерла еще мудрость, - сказал Болирий. - Разве я вам не твердил? - Наверное. Среди полчища идиотских утверждений. - Варандас, миру нужно равновесие. На одной стороне - кусочек тяжкой мудрости, а рядом - рвотная лавина безмозглой тупости. Разве не так идут дела? - Но, Болирий, капля духов не перебьет вони дерьма. - Это зависит, Варандас, от того, куда ты сунешь нос. Гедоран произнес: - Постарайся уведомить нас, Варандас, когда учуешь что-то сладкое. - Не задерживай дыхание, Гедоран' Под раскаты смеха Буян послал Солдата Ве"Гат в движение, заставив обогнуть Джагутов слева. Затем "скакун" перешел на тяжелую рысь. Вскоре Охотники К'эл догнали их. Он чувствовал в них неуверенность. - Да-а, - шепнул он. Интересно, кто тот командир? "Наверное, чертов идиот. Но любой сбежал бы от такого смеха. Да, это имеет смысл. Лично я помчался бы прямиком Худу в жопу, лишь бы подальше от них. И как только учую какую ни на есть сладость, мальчики и девочки, поскачу назад и расскажу вам". Пыль стала ближе. Может быть.Глава 7
Ожидая должногоНадпись на могильной плите, Летер
- Я правильно вижу? - спросил Брюс Беддикт. - Участь мира в руках трех женщин? Атри-Цеда Араникт еще раз затянулась палочкой и бросила окурок в костер. "В языки пламени..." Она задерживала дым в легких как могла долго, словно, отказываясь выдыхать, могла остановить течение времени. "Я видела пещеры. Видела тьму.... и дождь, боги подлые, видела дождь..." Наконец она выдохнула. Если дым и вышел наружу, она его не увидела. - Не только три женщины. Еще один мужчина. Ты. Они спокойно сидели у костра. Солдаты спали. Ночью затих и рев ведомого на убой скота. Костры угасли, когда порывы ветра пожрали последние кизяки; воздух наполнился пеплом. Придет заря... "мы уйдем. Сломленные - каждый на свой манер. Могла ли я вообразить? А она... знала? Должна была. Мы разрублены ее мечом". - Это было необходимо, - подал голос Брюс. - Звучит, словно ты сам себя убеждаешь, - заметила она. Вытащила из кошеля фитилек, сунула кончик в пламя. Проследила, чтобы он разгорелся получше. Поднесла к лицу, чтобы зажечь очередную палочку. - Думаю, я ее понял. - Принц что-то буркнул себе под нос. - Ну, насколько вообще можно. Она поддакнула: - Поглядеть в лица офицеров... - Ошеломление. Да. Она вспомнила кулака Блистига. - Леденящий ужас. Брюс искоса глянул на нее: - Я беспокоился о тебе, любимая. Дочь Абрастали... - Поистине одаренное дитя. Найти нас из такого далека. - Она затянулась. - Я не была готова. Видения бессмысленны. Они подавили меня. - А сейчас ты обнаружила в них смысл? - Нет. - Тогда опишешь их мне, Араникт? Она опустила глаза. - Прости, что спросил, - сказал он. - Я не подумал... тебе не нужно повторять столь болезненный опыт. Ох, я устал, а впереди долгий день. Она уловила в его словах приглашение, но пламя костра словно сковало его. "Кто-то. Что-то. Обещание. Нужно обдумать". - Скоро я присоединюсь к тебе, милый. - Конечно. Если найдешь меня мертвым для всего мира... Она вздрогнула, но овладела собой. - Постараюсь не разбудить. Он придвинулся, и она склонилась, встречая его губы. Увидела нежность улыбки. Затем он отстранился. И она осталась одна. Взор снова притянуло пламя. "Переговоры. Встреча умов. Да-да".
Все началось обыденно. Августейшие всадники натягивают удила перед командным шатром, солдаты принимают коней. Малазанские офицеры приветствуют дорогих гостей. Адъюнкт внутри, да. "Раны? Слава богам, она выздоравливает. Сожалею, но придется обойтись без больших формальностей, Ваше Высочество - не лучше ли, чтобы мы сами себя представляли? Смертный Меч, Надежный Щит, рады видеть вас ..." Кулак Фаредан Сорт, кажется, привыкла к вежливым приветствиям. Она была и обходительна, и уважительна. А вот кулаки Блистиг и Добряк молчали. Взаимная их неприязнь была почти ощутимой. Она стояла рядом с командором Брюсом. Трудно было понять, на кого смотреть. Женщины хундрилов, Хенават и Шельмеза, держались в сторонке, как бы не вполне понимая, нужны ли они здесь. Пока Сорт, Кругхева и Абрасталь обговаривали, кто должен войти первым - целое сражение за роль самой вежливой - Араникт отступила и пробралась к хундрилкам. Они заметили ее приближение и явно дрогнули. Араникт остановилась, вытащила кошель и достала три палочки ржавого листа. Показала, подняв брови. Ответом послужили внезапные улыбки. Они курили вчетвером, в нескольких шагах от остальных; Араникт уловила взгляд Брюса, поняв, что он гордится возлюбленной. Наконец было решено, что королева Абрасталь войдет первой в сопровождении боевого вождя Спакса, а Напасть двинется следом. Когда лица повернулись к хундрилкам, Хенават махнула рукой - было очевидно, что она предпочитает ждать, а не действовать. Шельмеза казалось обрадованной. Подошел Брюс: - Атри-Цеда Араникт, если вам угодно, сопроводите делегацию хундрилов внутрь. Когда... э, закончите здесь. - Разумеется, со всяческим удовольствием. Через несколько мгновений три женщины остались в одиночестве (разумеется, если не считать охраны по сторонам входа). Хенават заговорила первой. - Мне так и хочется вернуться к народу. Я не гожусь для такой компании. - Вы замещаете супруга, - возразила Араникт. Женщина скривилась: - Я такого совсем не желала. - Все это понимают, - заверила Араникт со всей возможной деликатностью. - Но если желаете, я изобрету извинение... - Нет, - сказала Хенават. - Даже муж заставлял себя справляться с обязанностями. Горячие Слезы присягнули полю брани во имя Колтейна из клана Вороны. - Она яростно выдохнула дым. - Но, кажется, неудачи настигают нас везде. - Она кивнула в сторону шатра. - Я встречу их недовольство, раз муж не смеет. Повитухи каждый раз мне твердили: женский дух сильнее мужского. Сегодня я намерена это доказать. - Если желаете, Хенават, я вас представлю. - Не ожидаю, что нужны церемонии. У Адъюнкта есть много более важных вопросов для обсуждения. - У меня сердце сильно стучит, - сказала Шельмеза. - Бывает. Пройдет, - заверила Аранкит. Вскоре они докурили. Хенават взмахом руки предложила Араникт пойти первой. Атри-Цеда повернулась ко входу, но Хенават сказала: - Араникт... - Да? - Спасибо тебе. - Мой командир сказал те слова от всего сердца, Хенават. Хундрилам нечего стыдиться. Совсем наоборот. - И она повела их в командный шатер. Во внешней комнате были две женщины-офицера, Ребенд и Скенроу. Из-за полога доносились неразличимые голоса. Скенроу вымученно улыбнулась им: - Мы решили не толпиться зря в помещении. Шельмеза замешкалась, но Хенават потянула ее за руку. Араникт отбросила завесу. Хундрилки вошли в комнату. Разговор умолк. Едва войдя, Араникт ощутила напряжение. Лицо Смертного Меча Кругхевы было темным от гнева - или стыда? В шаге за ней был Надежный Щит, бледный и взволнованный. Брюс чуть не вжался спиной в стенку шатра, на лице читалась тревога. Слева стояла напряженная королева, переводя взор с Адъюнкта на Кругхеву и обратно. Кто только что говорил? Араникт не смогла угадать. Кулаки были слева от Адъюнкта, в углу комнаты. Банашар прислонился к шесту в другом конце, скрестив руки на груди и почти закрыв глаза. Лостара Ииль словно готовилась подхватить жреца, если он упадет. Адъюнкт Тавора казалась здоровой. Лицо ее было суровым, она не сводила глаз с Кругхевы. Заметив появившихся, кулак Фаредан Сорт откашлялась. - Адъюнкт, мне приятно представить... - Нет нужды, - прервала ее Тавора, устремив взор на Шельмезу. Адъюнкт вышла вперед, заставив королеву и Меча расступиться. - Так полагаю, вы Шельмеза, сумевшая уцелеть при Атаке, организовать отступление и тем спасти много жизней. Говорят, вы последней покинули поле боя. Ваше присутствие - честь для всех нас. - Она чуть помедлила, повернувшись к Хенават. - Благая мать, - начала она. - Я скорблю о ваших ужасных утратах. Горько сознавать, что супруг ваш тоскует лишь о потере собственных детей. Надеюсь, вскоре он образумится, возрожденный к жизни дарами жены своей. - Тут Тавора оглянулась на присутствующих. - Хенават и Шельмеза - из хундрилов Горячих Слез, давних наших союзников. Их жертвоприношение в День На'рхук спасло тысячи. Ныне и в грядущие дни я буду ценить их советы. Кулак Добряк, найдите кресло для Хенават - не следует стоять, когда дитя столь близко к рождению. Араникт видела: Хенават борется со слезами, сражается с растущим изумлением... Обе женщины словно стали выше ростом. "Адъюнкт Тавора, вы не перестаете нас удивлять". Тавора вернулась на прежнее место. - Охотники за Костями, - сказала она, - успели зализать раны. Ныне мы должны спешить в поход. Голос Кругхевы был грубым от сдерживаемых эмоций: - Мы поклялись... - Служить мне, - бросила Тавора. - Вы клялись служить мне, и необходимость напоминать об этом меня ранит, Смертный Меч. - Нет такой необходимости. - Тон Кругхевы напоминал скрежет железа по точильному камню. - Но ваша армия уменьшилась Адъюнкт. Мы стоим перед вами - все мы - и просим позволения служить вашей цели... - Не все, - вмешалась королева Абрасталь, - ведь я не знаю вашей цели. По лицу Принца Брюса видно: он разделяет мое невежество. Кругхева прошипела ругательство на своем языке и попыталась снова: - Адъюнкт. Пришло время слить наши силы, тем увеличивая мощь... - Нет. Слово ножом вонзилось в разделявший их пол. Лицо Кругхевы лишилось цвета. - Если вы усомнились в верности и мужестве... - Не так, - прервала ее Тавора. - На деле я именно на них и рассчитываю. - Но это лишено смысла! Адъюнкт повернулась к королеве: - Ваше Высочество, мы совсем не ожидали вашего появления, но рады вам. Ваше королевство куда больше государства Короля Теола привыкло иметь дело с территориями Колансе и южных королевств Пеласиарского моря... - Верно, Адъюнкт. - Что же вы можете рассказать о положении там? Брови королевы поднялись. - Я полагала, что вы отлично осведомлены о стране, в которую направляетесь, Адъюнкт. Если это не так - я поражена. Какой войны вы ищете? В чем причина ваших дерзостных деяний? Казалось, Тавора не желает отвечать. Молчание затягивалось. Заговоривший заставил всех вздрогнуть. - Змея будет питаться. - Банашар медленно поднимал голову. - Она широко раскроет пасть в грядущей резне. - Блеклый взор блуждал по присутствующим, наконец остановившись на королеве Болкандо. - Чего вы стоите? Каждый из вас? - Он кивнул на Адъюнкта. - Она думает... стоите. Достаточно высоко, чтобы сражаться в невозможной войне. Она ценит вас, Королева. И вас, Принц Брюс. И, - он прервался, словно его тошнило, - даже меня. - Не поняла, - сказала Абрасталь. - Но готова отложить этот вопрос. На время. Чтобы ответить вам, Адъюнкт, потребуется целый рассказ. А мое горло уже пересохло. Сорт подошла к завесе, высунулась наружу и приказала капитанам найти эля. Королева фыркнула. - Что же, полагаю, для этой истории эль подойдет лучше вина. Начнем. Они пришли с моря. Но разве не всегда так бывает? Ладно. Но трудности в стране начались задолго до того дня. Десятки лет засухи. Восстания, гражданские войны, узурпации; богатые прежде нации повисли на грани полного коллапса. Известно, что в такие времена возвышаются пророки. Дерзкие революции, головы королей и королев на концах копий, кровь течет по улицам. Но против пустого, лишенного дождей неба не одержишь побед. Великие вожди не смогли подарить массам спасения, и вскоре уже их головы украсили пики. Сорт принесла флягу эля и дюжину оловянных кружек. Принялась разносить напиток, вначале предложив королеве. Абрасталь сделала быстрый глоток, вздохнула и продолжила: - Можно лишь предполагать, каково это было. Мир пришел к концу. Сама цивилизация пала, обнажая трагическую хрупкость - ведь всё поддерживала в порядке лишь груда тонких палочек. В отсутствие дождя землей Колансе завладело отчаяние. Лишь провинция Эстобансе процветала. Ее реки питали потоки с ледников, горя заслоняли ее от горячих ветров юга - лишь одна провинция Колансе продолжала бороться. Но слишком много ртов нужно было накормить, и нужда брала свою дань. Если и было решение, то слишком жестокое, чтобы размышлять о нем. Чужаки с моря не страшились жестокости; едва сбросив правителей Колансе, они сделали то, что казалось необходимым... - Чистка, - сказала Адъюнкт. Казалось, одно это слово похитило с лица Таворы все краски жизни. Абрасталь посмотрела на Тавору через край кружки, выпила и кивнула: - Именно. В первый год они сократили население Колансе вдвое. Слабые, старики, больные. В следующий год забрали еще десять процентов, а потом, когда прибыли на больших кораблях их сородичи, направили армии в Южные Королевства. Вершить правосудие, вот как они это называли. Именовали себя Инквизиторами. Держали в руках судьбу всей страны, и суд их был поистине суровым. Абрасталь помедлила, пожала плечами. - На этом настал конец нашей торговле с востоком. Мы народ земли, не моря - мы посылали купеческие караваны по старым южным дорогам, но немногие вернувшиеся рассказывали о сплошном опустошении. Затем мы наняли корабли и послали их в Пеласиарское море, и нашли там заиленные порты, брошенные города. Вдоль всего берега. Не осталось никого, чтобы вести торговлю. - Они путешествовали вглубь Колансе? - спросила Тавора. - Лишь самые первые. И не без причины. Инквизиторы не приветствовали гостей. - Королева выпила кружку и протянула руку, желая добавки. - Мы думали о войне, Адъюнкт. Хотя корабли были не наши, мы выдали им королевские грамоты и были весьма недовольны резней невинных. - Она оглянулась на вождя Баргастов: - Мы даже купили себе армию наемников. - Но войну не объявили, - констатировал Брюс. - Нет. Я послала агента - Одиннадцатую Дочь. Она не выжила, но смогла передать... послание. Эти Инквизиторы оказались не людьми. - Правосудие, - брякнул Банашар, вытащивший из плаща маленький кувшин. - Все его сладкие противоречия, как... - он поглядел на кувшинчик, - у вина. Говорят, настоящего правосудия не бывает без необходимости возмездия. Тяните соки из мира, милые друзья. На свою беду. Однажды кто-то решит вступиться за мир. Однажды кто-то придет и предъявит счет. - Он фыркнул. - Но Форкрул Ассейлы? Боги подлые, даже Лиосан управились бы лучше. - Наклонив кувшинчик, он выпил и вздохнул: - Были когда-то храмы Д'рек в Колансе. Горе признаниям жреца, Адъюнкт? - Он улыбнулся Таворе. - Не люди, - повторила Абрасталь. - Их сила была нерушимой, она нарастала. Мы не объявили войны. - Тут она взглянула в глаза Адъюнкту. - Но мы здесь. Тавора поглядела на Брюса Беддикта: - Принц, у меня не было возможности поблагодарить вас за вмешательство в день На'рхук. Если Охотники еще существуют, то из-за мужества ваших солдат и вас лично. Без вас и хундрилов мы не сумели бы выйти из столкновения. - Боюсь, Адъюнкт, - возразил Брюс, - что нас было недостаточно. Уверен, что Вождь Войны Желч и даже присутствующая здесь Хенават ощущают то же самое. Ваша армия ранена. Стойкость тяжелой и морской пехоты лишила вас тех солдат, что сейчас нужнее всего. - Он мельком глянул на Кругхеву и продолжил: - Адъюнкт, я разделяю недовольство Смертного Меча тем, что вы предложили. - Охотники, - сказала Тавора, - пойдут одни. - Значит, вы тем самым говорите, что не имеете нужды в нас? - Напротив, моя нужда велика, как никогда прежде. Королева Абрасталь дождалась, когда Сорт наполнил ее кружку, и заявила: - Вы ввели меня в заблуждение, Адъюнкт. Очевидно, вы знаете о враге и его целях куда больше всех нас. Или, - подчеркнула она, - думаете, что знаете. Должна указать, что эти Инквизиторы больше не имеют захватнических стремлений. Видит Странник, у них было достаточно времени, чтобы доказать обратное. Смех Банашара был тихим, но резким. - Охотники за Костями идут одни, истекая кровью на каждом шагу. Кулаки, капитаны и повара спрашивают одно и то же: что она знает? Откуда знает? Кто говорил с этой суровой женщиной с невыразительными глазами и отатараловым мечом, украденным из ножен императрицы? Был ли это Быстрый Бен, загадочный Верховный Маг, коего больше нет с нами? Был ли это кулак Кенеб? Или Императрица - вовсе не госпожа измен, как мы думаем, и Верховный Маг Империи Тайскренн крадется на шаг позади, походя на тень без человека? - Он пригубил из кувшина. - Или она попросту рехнулась? Но нет, никто из нас так не думает,верно? Она ЗНАЕТ. Что? И откуда? - Он выпил, покачался, словно готовясь упасть, но выпрямился прежде, чем Лостара Ииль вцепилась в него. И послал женщине ленивую ухмылку. - Или бывший жрец ей на ухо шепчет? - Это сказал кулак Блистиг, холодным и враждебным тоном. Брови Банашара взлетели: - Последнему жрецу Д'рек нет времени шептать, дорогой мой бескостный Кулак... Блистиг пробормотал что-то грубое и едва не вышел вперед, но Добряк ловко встал у него на пути. Улыбавшийся Банашар разглагольствовал: - Он оглох от жевания, увы. Его жуют со всех сторон. У пса рана - не трогайте! - Он повел кувшином в сторону Адъюнкта. - Охотники идут одни, да, и они более одиноки, чем можно вообразить. Но поглядите на Тавору - поглядите внимательно, друзья. Она настаивает на одиночестве, и это не сложно. Разве все вы не командиры? Друзья, все просто. Это называется... тактикой. В неловкой тишине Араникт оглянулась на Брюса и увидела в глазах блеск пробудившегося интереса. Словно неведомый язык стал вдруг понятен. - Адъюнкт, - сказал он, - против Летерийской империи вы ударили с моря и суши. Мы метались от одного направления к другому. - Мы вам нужны сильнее, чем раньше, - добавила Кругхева, - чтобы вторгнуться с разных фронтов, Адъюнкт? - Прямо впереди ждет Стеклянная Пустыня, - ответила Тавора. - Она предлагает кратчайший путь к территориям Форкрул Ассейлов, но она не зря почитается опасной и практически непроходимой для армий. - Адъюнкт смотрела на людей Напасти. - Этот путь выбрали Охотники. Смертный Меч, вы не можете сопровождать нас, потому что мы не сумеем ни кормить вас, ни снабжать водой. За пустыней, как говорит Королева Абрасталь, ситуация немногим лучше. - Момент, пожалуйста. - Королева Болкандо сверкала глазами. - Единственный сносный путь - по южным караванным трактам. Стеклянная Пустыня действительно непроходима. Заведя Охотников туда, вы погубите их, и никто не выйдет наружу. - Мы пересечем пустыню, - сказала Адъюнкт, - и окажемся на юго-западе от провинции Эстобансе. Ожидается, что враг скоро нас заметит. Он соберет все силы и проведет битву. Единственную битву. Нечто в голосе Таворы заставило Араникт задохнуться. Она онемела от ужаса. - А что Серые Шлемы? - требовательно спросила Кругхева. - В Заливе Колансе есть природное сооружение, известное как Шпиль. На вершине этой крепости стоит храм. В том храме кое-что хранится. Нечто раненое, то, что нужно освободить. Охотники за Костями станут магнитом для сил Ассейлов, Смертный Меч, но именно Напасть нанесет врагу смертельный удар. Араникт видела, как сузились железные глаза Кругхевы. - Мы возьмем на себя южный маршрут. - Да. "Битва. Единственная битва. Она намерена принести в жертву себя и своих солдат. Ох, во имя всех Оплотов, она не..." - Вызываете мятеж, - сказал темный лицом Блистиг. - Тавора... вы не смеете требовать от нас такого. Тут она посмотрела на своих кулаков и шепнула: - Но я должна. - Без свидетелей, - Смертельно бледная Фаредан Сорт облизала сухие губы. - Адъюнкт, в этой битве... Если мы встретимся с врагом, веря лишь в собственную гибель... Банашар сказал (Араникт была потрясена, видя текущие по его лицу слезы): - Перед топором палача некоторые встают на колени, склонив голову и ожидая своей участи. Но есть и такие, что дерутся и рвутся, выкрикивая протест даже тогда, когда опускается лезвие. - Он указал пальцем на Блистига: - Скажи истину, кулак: к какому разряду относится Адъюнкт Тавора? - Пьяный дурак говорит за командира? - Голос Блистига был полон злобы. Зубы оскалились. - Как чертовски удобно! А ты там будешь, Банашар? - Буду. - Пьянь, - бросил офицер. Ответная улыбка была страшна. - Нет. Я трезв как камень, Блистиг. Как подобает вашему единственному свидетелю. - Худ побери проклятого палача! Я участвовать не буду! - Блистиг воззвал к собратьям - кулакам: - Зная то, что знаете, вы поведете солдат на смерть? Если нас не убьет Стеклянная Пустыня, убьют Ассейлы. И ради чего? Ради уловки? Обманного маневра? Черт! - Он вихрем развернулся к Адъюнкту: - Вот чего мы стоим, женщина? Ржавый кинжал - один удар и лезвие ломается. Так? Кругхева перебила его: - Адъюнкт Тавора, та раненая вещь, что в храме на Шпиле - что же мы должны освободить? - Сердце Увечного Бога, - сказала Тавора. Смертный Меч была явно потрясена ее словами. Стоявший сзади Танакалиан спросил, сверкая глазами: - ЗАЧЕМ? - Форкрул Ассейлы тянут из него кровь, Надежный Щит. Они желают открыть Врата Правосудия над всем миром. Аграст Корвалайн. Чтобы излить всю полноту силы, они намерены вонзить в сердце нож, когда наступит подходящее время... - И когда именно? - спросила Абрасталь. - Когда появятся Копья Нефрита, Ваше Высочество. Менее чем через три месяца, если верны вычисления Банашара. Бывший жрец хмыкнул: - Д'рек обвилась вокруг самого времени, друзья. Прокашлявшись, Брюс сказал: - Копья Нефрита, что они такое? - Души его поклонников, Принц. Его верных верующих. Они идут за своим богом. Холод потек по спине Араникт. - Если сердце освободится, - сказала Кругхева, - он... сможет к ним вернуться. - Да. - Оставив позади кое-какие куски, - сказал Банашар. - Падение разбило его. Но сердца будет достаточно. Что до остального... "и Червь поет во плоти гниющей". - Смех был горьким. Он уставился на Тавору: - Видели ее? Посмотрите внимательнее. Это безумство амбиций, друзья. Из рук Форкрул Ассейлов, из рук самих богов намерена она выкрасть сердце Увечного Бога. Королева Абрасталь тяжело вздохнула. - Моя Четырнадцатая Дочь приближается ныне к Южным Королевствам. Она волшебница замечательного таланта. Если нужно продолжить обсуждение тактики, я поспешу открыть к ней тропу... Адъюнкт вмешалась: - Ваше Высочество, это не ваша война. - Простите, Адъюнкт Тавора, но я думаю иначе. - Она поглядела на вождя Баргастов: - Спакс, твои воины тоскуют по драке. Так ты сказал? - Куда ты ведешь, Высочество, пойдут Белолицые из Гилка. - Носимый мною отатараловый меч... - Простите еще раз, Адъюнкт, но сила, которую притягивает сейчас дочь, оказалась Старшей. Омтозе Феллак. Тавора моргнула: - Понимаю. Брюс Беддикт подал голос: - Смертный Меч Кругхева, если вы принимаете союзничество Королевы Абрастали, примете ли мое? Седовласая женщина поклонилась: - Принц - Ваше Высочество - Напасть польщена. Однако... - продолжила она с некоей нерешительностью, - должна сказать, я буду колючей спутницей. Зная, что ожидает Охотников, зная, что они встретятся с этим в одиночестве, раненые, как то сердце, которое намерены освободить... ах, мое настроение воистину мрачно, и не ожидайте перемен. Когда я наконец ударю по Шпилю, вам придется потрудиться, чтобы соответствовать моей решимости. Брюс улыбнулся. - Достойный вызов, Смертный Меч. Адъюнкт снова подошла к Хенават. - Мать, - сказала она, - я спрошу тебя: пойдут ли хундрилы с Охотниками? Хенават, казалось, не может обрести голоса. - Адъюнкт... нас мало. - Тем не менее. - Тогда... да, мы идем с вами. Королева Абрасталь спросила: - Адъюнкт? Мне вызвать Фелаш, Четырнадцатую Дочь? День будет посвящен вопросам снабжения и тактики. Если позволите, я... - А я с этим покончил! - заорал Блистиг, поворачиваясь. - Стойте где стояли, Кулак, - лязгнула стальным голосом Тавора. - Ухожу в отставку... - Не принимаю. Он выпучил глаза, раскрыл от потрясения рот. - Кулаки Блистиг, Добряк и Фаредан Сорт, нужно подготовить роты к завтрашнему маршу. Я призову вас на закате, чтобы выслушать рапорты о состоянии дел. Пока же вы свободны. Добряк схватил Блистига за руку и вывел наружу. Сорт шла следом с кривой улыбкой. - Омтозе Феллак, - пробурчал Банашар, едва они скрылись. - Адъюнкт, я сильно продрог в тот раз. Простите ли меня? Тавора кивнула. - Капитан Ииль, прошу сопроводить нашего жреца в палатку, чтобы он не заблудился. - Тут она бросила взгляд Араникт, как бы спрашивая: "Вы готовы к такому?" Араникт кивнула. Абрасталь вздохнула. - Отлично. Начинаем?
Араникт заметила, что кизяк прогорел до золы. Отбросила тлеющий остаток последней палочки и встала, не сводя взора с Нефритовых Копий. "Сделаем что сможем. Сегодня мы это обещали. Что сможем. Одна битва. О, Тавора..." Она чувствовала себя больной и потрясенной, и самым мучительным стало шествие через лагерь Охотников за Костями. Солдаты, лица, тихие разговоры и редкие взрывы смеха - всякая и каждая сцена, каждый звук ударял кинжалом в сердце. "Я гляжу на мертвых мужчин, мертвых женщин. Они сами еще не знают. Не знают, что им уготовано, что мы намерены с ними сотворить. А может, и знают. Без свидетелей. Я слышала, так она когда-то сказала им. Без свидетелей.... Так бывает, когда погибают все".
***
Он хотел созвать всех во время переговоров Адъюнкта, но переформирование взводов забрало больше ожидавшегося времени - и Скрипач решил, что был глупо оптимистичен. Даже когда прорехи в рядах палаток зияют, исходя безмолвным воем, морпехи и панцирники словно приросли к почве. Их нужно тянуть, пинать, стаскивая с насиженных мест. Влиться в новое означает оставить позади старое, а это не так легко, как кажется - приходится признать, что прошлое мертво, навсегда мертво, сколь упорно ты не пытаешься стоять на месте, сколь сильно не держит тебя упорство. Скрипач знал, что и сам такой же. Хуже Ежа, если честно смотреть. Тяжелая и морская пехота превратились в изжеванную массу. Встать над ней, словно хирург над изломанным пациентом, и пытаться вернуть телу прежний вид - ну хотя бы сделать немного узнаваемым ... Он видел, как медленно стекаются они в низину, выбранную для встречи. Солнце тускнело в небе, друзья шли искать прежних друзей, но далеко не всегда возвращались парами... да, это грубые сцены, недовольство повисло в густеющем воздухе. Он следил, побеждая их нетерпение, пока наконец, на самом исходе дня, не вошел в толпу последний солдат-бунтарь. Корик. "Хорошо. Можете сколь угодно корчить страшные рожи. Когда череп становится сплошным камнем, ему всё нипочем". - Итак, - начал Скрипач, - я теперь капитан вашей кучки. - Он уставился в лица - лишь половина, похоже, готова уделить ему внимание. - Если бы меня увидел сейчас Вискиджек, подавился бы. Я не предназначен ни для чего иного, чем был в самом начале. Сапером... - Так что, - раздался голос, - ты хочешь, чтобы мы тебя жалели? - Нет, Впалый Глаз. Перед вашим саможалением мне не выстоять, правда? Смотрю на вас и знаете что думаю? Я думаю: это не Сжигатели Мостов. Даже близко не похожи. Даже сумрак не мог скрыть их откровенной враждебности. - Да, - продолжал он. - Видите ли, мы только под Черным Псом усекли, что стали ходячими мертвецами. Кто-то хотел положить нас в землицу и черт меня подери, если ему не удалось. В тоннелях Крепи - могилы Сжигателей. Могилы, которые они сами себе копали. Слышал, кое-кому удалось продержаться до Черного Коралла, их тела упокоились в Отродье Луны, когда Тисте Анди его бросили. Конец истории. Но повторяю, мы узнали о нем намного раньше. Он помолчал, вдруг затерявшись в воспоминаниях, в миллионах потерь, осадивших и без того унылый дух. Потом опомнился, поднял глаза. - Но вы, ребята... - Он покачал головой. - Вы слишком глупы, чтобы понять, что же именно грызет мозги с самого И'Гатана. Глупость лупоглазая. Каракатица проговорил: - Мы ходячие мертвецы. - Спасибо за добрые новости, Скрип, - приглушенно сказал кто-то. Некоторые засмеялись, но горьким смехом. Скрипач продолжил: - Те ящерицы здорово нас покусали. Фактически почти что сожрали. Оглядитесь. Мы - те, что остались. Дым над Крепью рассеивается, и вот они - мы. Да, прошлое тащит меня, и я повернулся не в том направлении. Думаете, вас с дерьмом смешали? Влезьте в мои сапоги, мальчики и девочки. - Я думал, мы будем решать, что делать. Скрипач нашел Впалого Глаза в толпе. - Ты так думал, сержант? Действительно воображал, мы этим займемся? Что, голосовать будем? Поднимем ручки, наспорившись до посинения? А потом выроем по дырке и спрячемся, словно в маминой утробе? Скажи, сержант, о чем именно мы должны спорить? - Как слинять. - Кто-нибудь, выкопайте могилку. Пора зарыть сержанта, пусть землю удобрит. - Вы созвали треклятую встречу, капитан... - Так точно, созвал. Но не руки тянуть. Адъюнкту от нас нужно нечто особенное. Когда перейдем Стеклянную Пустыню. Так что я хотел дать вам знать: мы сами себе армия, хоть и маленькая. Никто не уходит, ясно? В походе держимся тесно. Берегите оружие, готовьтесь и ждите моего слова. - Вы назвали это армией, капитан? - Что, не сойдем? - А что мы делать должны? - Сами увидите, уверен. Снова тихие смешки. - Нас новые ящеры поджидают, капитан? - Нет, Релико. Мы уже об них позаботились, помнишь? - Чтоб меня! Опять пропустил? - Не ящеры. Кое-что гораздо страшнее и хуже. - Да ладно, - отозвался Релико. - Лишь бы не ящеры. - Постойте, - крикнул капрал Ребро. - Капитан, вы заставили нас просидеть полдня только ради этого? - Не моя вина, что многие едва ноги волочили, капрал. Мне нужны уроки Сорт или даже Добряка. Капитан приказывает, солдаты повинуются. По крайней мере, так должно быть. Но вы же все теперь особые... индивидуальные случаи, верно? Следуете приказу, если он вам понравился. Вы этому научились. Как? Выжив, когда приятели померли. Почему они померли? Точно. Потому что слушались приказов - а вы решали, нравятся вам приказы или нет. Подумайте только. Решали, идти сюда или не идти. Так? Наверное, почитали павших друзей? Тех, что погибли вместо вас. - Может, мы сломались. Снова он не смог понять, кто подал голос. Скрипач поскреб под бородой, потряс головой. - Вы не сломались. Ходячие мертвецы не ломаются. Все еще ждете, что вас заберут домой? Мы станем личной армией Адъюнкта. Но слишком маленькой - все могут видеть. Не то что бы она мечтала увидеть нас мертвыми. Не так. Вполне возможно, она попытается спасти наши жизни - в конце концов, разве она обычных солдат туда же не ведет? Так что шансы есть. Возможно, она думает, вы заслужили отдых. Возможно, не думает. Кто знает, о чем и как думает Адъюнкт? Она желает, чтобы остатки морпехов и панцирников составили одну компанию. Разве не просто? - Вы знаете больше, чем говорите, Скрипач. - Неужели, Корик? - Да. У вас есть Колода Драконов. - Вот что я знаю. В следующий раз, отдав приказ, я не буду ждать, пока вы его исполните. Тот солдат, что попробует, вылетит в обычную пехоту. Вон из особого клуба, и за дело. - Можно разойтись, капитан? - Еще не решил. Есть искушение заставить вас сидеть всю ночь. Просто чтобы поняли, ясно? Насчет дисциплины, за которую погибли ваши друзья. - Мы усекли сразу, капитан. - Может, ТЫ усек, Каракатица. Готов поручиться за всех? - Нет. Скрипач нашел валун у края низины и завозился, усаживаясь удобнее. Поглядел в ночное небо. - Ну, разве нефрит плохо светит?***
На деле все просто. Солдат может что-то делать, но солдат должен думать только об одном. Навали на него слишком много - и колени зашатаются, глаза остекленеют. Солдаты начнут оглядываться, ища, кого убить. Потому что убийство упрощает. Называется "избавлением от всего отвлекающего". Ее лошадь была довольна, накормлена и напоена в достаточной мере, чтобы по временам удобрять растения под ногами. Счастливая лошадь, счастливая Мазан Гилани. "Просто". Спутников снова не было видно. Кислая, впрочем, компания; она скучать не станет. И сама она не так слаба и вяла, как всего день назад. Кто знает, откуда Т'лан Имассы достали копченое мясо антилопы, раздувшиеся от ледяной воды бурдюки, ломти сухого хлеба и кусок прокисшего маслянистого сыра. Наверное, там же, где и корм для лошади. "И где бы то место ни было, находится оно в полусотне лиг ... ох, говори прямо, Мазан. Они шли через какой-то адский садок. Да, я видела, как они падают пылью - но, может, я неправильно видела. Может, они попросту шагнули в иное место. Куда-то, где хорошо. Где, увидев острия каменных мечей, фермер с сияющей улыбкой передает подношения да еще желает всяческих благ". Сумрак затемнил небо. Скоро придется встать. Наверное, шаги услышали - двое мужчин встали, поджидая, внизу склона. Подняли головы, следя, как она одолевает спуск. Мазан натянула поводья, прищурилась и послала лошадь вперед. - Вы не последние оставшиеся, - сказала она, оказавшись близко. - Не может такого быть. Капитан Рутан Гудд покачал головой: - Мы не очень далеко. Лига или две, готов поспорить. - Мы как раз думали идти туда, - добавил Бутыл. - Знаете, насколько все плохо? - Не вполне, - сказал капитан, оценивая лошадь. - Слишком она упитанна, Мазан Гилани. - Не бывает такой штуки, - ответила она, слезая, - как слишком упитанная лошадь. Он состроил гримасу. - Значит, объясняться не желаете. - Ты не дезертировала? - поинтересовался Бутыл. - Если дезертировала, то скачешь не в том направлении. Или жаждешь быть повешенной? - Она не дезертировала, - сказал, возобновив движение, капитан Гудд. - Особое задание Адъюнкта. - Откуда знаете, сэр? - удивилась Мазан, пошедшая в двух шагах позади мужчин. - Не знаю. Просто догадываюсь. - Он прочесал пальцами бороду. - У меня такой талант. - Сколько же талантов имеет наш капитан, - пробурчал Бутыл. Что бы ни происходило между ними, Мазан была рада, что нашла спутников. - Как вы двое отбились от армии? - спросила она. - Кстати, оба ужасно выглядите. Бутыл, ты в крови купался или что? Едва тебя узнала. - Ты сама была бы не лучше, - бросил он, - пролежав полдня под кучей трупов. - Ну, не так долго, - поправил капитан. Она прерывисто вздохнула. - Значит, битва была. Что за битва? Что случилось, во имя Худа? - Кусков не хватает, - пожал плечами Бутыл. - Кусков? Казалось, он вдруг передумал говорить что хотел. - Я не совсем понял. Особенно насчет... э, второй половины. Но знаешь, Мазан, рассказы насчет полной негодности офицеров Малазанской армии? - Он ткнул пальцем в сторону Рутана Гудда: - К нему не относится. Капитан сказал: - Если ты слышишь в его тоне недовольство, то потому, что я спас ему жизнь. - Что до самодовольства в тоне капитана... - Ладно, - буркнула она. - Да, Адъюнкт послала меня кое-кого найти. - Похоже, ты не справилась, - заметил Бутыл. - Нет, справилась, - сказал Гудд. - Значит, не от блох у меня зуд по всему телу? Рутан Гудд оскалил зубы в суровой ухмылке: - Ну, наверное, от них. Откровенно говоря, я удивлен, что ты что-то чуешь... о, да ладно, знаю, что ты маг. Затычка Скрипа, верно? Но эти ублюдки умеют прятаться. - Дайте догадаюсь: они внутри лошади. Разве некоторые легенды не... - Их мораль, - прервал его Гудд, - неправильно толкуют. Ты, в частности. Мораль в том, что не надо доверять лошадям. Иногда люди слишком пристально на все смотрят. А иногда смотрят поверхностно. Но по большей части люди смотрят, но не видят. - Если хотите, - предложила Мазан Гилани, - я попрошу их показаться. - Совершенно не интересуюсь... - А я интересуюсь, - вмешался Бутыл. - Извините, сэр, за то, что прервал. - Не готов принять извинения, солдат. Что до гостей, Мазан, ваше предложение категорически... Вихри пыли со всех сторон. Еще миг - их окружают пятеро Т'лан Имассов. - Боги подлые, - пробормотал Рутан Гудд Неупокоенные воины одновременно поклонились капитану. Один сказал: - Привет тебе, Старший. Второе ругательство Гудда было на языке, коего Мазан никогда не слышала.***
"Это не то, о чем ты подумал", заявил он, когда жуткие твари склонили спины. И больше никаких комментариев. Т'лан Имассы вскоре исчезли, трое солдат продолжили путь в сгустившейся ночи. Бутылу хотелось кричать. Путешествие в компании капитана оказалось упражнением в терпении и разочаровании, растянувшемся на несколько дней. Он не отличался болтливостью. "Рутан Гудд или как там твое имя. Не то, о чем я подумал? Откуда тебе знать, что я подумал? Да, именно это я и подумал. У Скрипа есть затычка для всех дырок, но и у Адъюнкта, похоже, она есть". Худом клятый Старший Бог - в конце концов, перед каким еще Старшим могут склониться Т'лан Имассы? И давно ли они вообще начали кланяться? Поток вопросов Мазан Гилани заставил Имассов упасть в пыль с особенной торопливостью. Но древние твари не имеют привычки светиться. Они не лучше менгиров, они таят секреты глубоко внутри. Дело даже не в раздражающей скрытности. "Они вообще вам ничего не дают. Объяснения? К чему? Кому интересно, о чем ты там думаешь? Если я камень, обопрись об меня. Если я руина, усади усталую задницу на битые кирпичи. А если я Старший Бог... ну, возьми тебя Бездна, не жди от меня ничего". Но он выехал против На'рхук, хотя мог бы сразиться на их стороне. Он выехал и стойко бился. Что означает?.. Еще один на таинственной службе Адъюнкта Таворы Паран из Анты? "Но почему? Даже Императрице она стала не нужна. Т"амбер, Быстрый Бен, сам Скрипач - они стояли рядом с ней, даже если это стоит жизни". Солдаты ворчат, что она не может дать и капли вдохновения. Солдаты бурчат, что она не Даджек Однорукий, не Колтейн, не Сухарь и не Дассем Альтор. Они не знают, кто и что она. "Никто не знает, если говорить точно. Но поглядите на нас: мы прямо сейчас идем к ней. Дальхонезка, всадница, летящая словно ветер... ну, словно тяжелый ветер. Старший Бог... и я. Боги подлые, я разум потерял. Не совсем. Я разум разорвал. Только чтобы Быстрый Бен смог большую часть вернуть на место. Я чувствую себя иначе? Я изменился? Откуда мне знать? Но мне не хватает Охотников. Не хватает моего жалкого взвода. Не хватает чертова Адъюнкта. Мы лишь меч в ее руке, но рукоять у нас удобная. Пользуйся же. Только умело". - Лагерь светится впереди, - сказала Мазан Гилани, подъехав ближе. - Кажется чертовски большим. - Союзники прибыли, - пояснил Рутан Гудд. И добавил: - Мне кажется. Бутыл фыркнул: - Она знает, что вы живы, капитан? - Откуда бы ей? - Ну, как... - Я простой капитан, солдат. - Который выехал в одиночку против легиона На'рхук! В ледяных доспехах! С ледяным мечом! На коне... - Ох, хватит, Бутыл. Ты понятия не имеешь, как я раскаиваюсь в сделанном. Хорошо быть незаметным. Возможно, однажды вы, люди, наконец это поймете, избавившись от безумных амбиций, от скучного самообмана мегаломании. Вас не сотворил бог небесный. Вы не нарисованы на божественной плоти - ну, не в большей степени, чем всё остальное. Так что с вами такое? Засовываете палку в зад и гордитесь, какая у вас гордая и прямая осанка. Солдат, думаешь, ты давно миновал дни, когда сосал мамкину титьку? Уж поверь - ты все еще сосунок. Наверное, навсегда им останешься. Обиженный такой тирадой Бутыл промолчал. - Вы двое идите, - сказала Мазан, - а мне нужно пописать. - А раньше это лошадь была? - спросил Гудд. - О, какой вы остроумный человек... или кто там. - Она натянула поводья. - Итак, они вам поклонились, - продолжил Бутыл. - И что я должен думать? - Я никогда... гм, ладно. Отвечаю: Адъюнкт обо мне не знает. Но, как ты сказал, дни благословенной анонимности прошли - ведь ты, едва оказавшись в лагере, помчишься к сержанту. - Уверен, что помчусь. Но не стану, если вам угодно, трубить о том, что вы Старший Бог. - Бог? Я не бог. Повторяю, Бутыл: все не так, как ты думаешь. - Я сохраню ваш грязный секретик, сэр, если хотите. Но это не изменит всего мною увиденного. - Магия Бурегонов, да. Это? - Это. - Я ее занял. - Заняли? - Да, - рявкнул он. - Я не краду. - Разумеется нет, сэр. Зачем бы вам? - Именно. Бутыл кивнул, с трудом различив скачущую к ним Мазан. - Заняли. - Этих Бурегонов плохо понимают. - Не сомневаюсь. Навязчивый страх не оставляет времени на что-то иное. - Интересно, - пробормотал Рутан Гудд, - как сходятся иногда наши нужды. Я слишком стар, чтобы верить в случайность. Ладно. Мы делаем что делаем, и всё. - Так Скрипач мог бы сказать. - Скрипач мудрый человек, Бутыл. Он также лучший среди вас, хотя сомневаюсь, что многие смогут увидеть это так же ясно, как я. - Скрипач, да? Не Адъюнкт? Он расслышал вздох Гудда, звук, полный горести. - Вижу дозоры. - И я, - подтвердила Мазан. - Не малазане. Напасть. - Наши союзники, - сказал Бутыл, сверкая глазами на Рутана Гудда. Разумеется, было слишком темно, чтобы тот мог это заметить. "Но что такое темнота для Худом проклятого льдом владеющего Имассов склоняющего Старшего Бога?" Тот немедленно ответил: - Это была догадка, Бутыл. Честно.***
- Ты взяла мой гнев. Голос раздался из тени. Моргнув, Лостара Ииль медленно села; меха соскользнули, холодный воздух прошелся по голой груди, животу и спине. На единственном стуле слева от нее сидела фигура под капюшоном, в сером шерстяном плаще. Свисавшие с коленей ладони были бледны как кость. Сердце Лостары тяжело застучало в груди. - Я ощутила его, - сказала она. - Словно подъем прилива. - Она вздрогнула, шепнув: - И я утонула. - Твоя любовь призвала меня, Лостара Ииль. Она скривилась: - Я не люблю тебя, Котиллион. Скрытая голова чуть пошевелилась. - Мужчина, которого ты решила защитить. Тон удивил ее. "Усталость, да, но и еще что-то. Одиночество. Этот бог одинок". - Ты танцевала для него и никого иного, - продолжал Котиллион. - Даже не для Адъюнкта. - Я ожидала смерти. - Знаю. Она ждала. Слабые голоса из-за хлипких стен шатра, иногда промельк света фонаря с колпаком, стук подошв. Тишина тянулась и тянулась. - Ты спас нас, - сказала она наконец. - Полагаю, должна за это поблагодарить. - Нет, Лостара Ииль, не должна. Я ведь овладел тобой. Ты такого не просила... хотя все эти годы грация твоего танца была... завораживающей. Она вздохнула. Что-то тут происходит. Она не понимала. - Если не благодарность моя тебе нужна, Котиллион, то что? - Еще не окончив, она вздрогнула от грубости своего тона. "Всё не так..." Он не открывал лица. - То были ранние дни, не так ли. Наша плоть была реальной, наше дыхание... реальным. Все было рядом и мы брали, совсем не думая, насколько это драгоценно. Наша молодость, яркое солнце, тепло, казавшееся вечным. Она поняла, что он плачет. Ощутила себя беспомощной. "К чему это?" - Я взяла твой гнев, сказал ты. О да, припоминаю, как меня наполнила сила. Искусство владения клинками принадлежало лишь мне, но быстрота - и полное осознание - пришли от тебя. Я забрала твой гнев. Котиллион, что ты забрал у меня? Кажется, он покачал головой. - Думал, что покончил с захватом власти над женщинами. - Что ты забрал? Ты взял любовь, да? Она утопила тебя, как твой гнев утопил меня. Он вздохнул. - Всегда равный размен. - Может ли бог не любить? - Бог... прощает. Она испугалась. - Но тогда... что поддерживает тебя? Котиллион, почему ты продолжаешь бороться? Он резко встал: - Ты продрогла. Я помешал отдыху... - Овладей мною снова. - ЧТО? - Любовь, что я чувствую. Тебе она нужна, Котиллион. Ведь именно эта нужда привела тебя ко мне? Ты хочешь... снова утонуть. Ответ был дрожащим шепотом. - Не могу. - Почему? Я сама предлагаю. Как истинное выражение благодарности. Когда смертная соединяется со своим богом, разве это не язык самой любви? - Мои поклонники меня не любят, Лостара Ииль. Мне нечего дать в ответ. Высоко ценя твое... - Слушай, говнюк, я пытаюсь вернуть тебе часть человечности. Ты треклятый бог - если ты потерял страсти, что будет с нами? Вопрос явно потряс его. - Я не усомнюсь в избранном пути, Лостара Ииль. Я достаточно силен, я предвижу горький конец... - Не сомневаюсь. Я ощутила тебя, помнишь? Слушай, какой бы там ни был конец... мое предложение отнимет часть его горечи. Неужели не видишь? Он качал головой: - Ты не понимаешь. Кровь на моих руках... - Теперь и на моих руках. Или забыл? - Нет. Я владел тобой... - Думаешь, это что-то меняет? - Не нужно было сюда приходить. - Может, и нет, но ты здесь, и капюшон всё не скроет. Отлично, отвергни мое предложение; но неужели ты по-настоящему веришь, что лишь женщины чувствуют любовь? Если решил никогда не чувствовать... ничего, лучше зарекись от одержания, Котиллион. Залезь в нас, смертных - и мы возьмем у тебя что захотим, а взамен отдадим то, чем владеем. Если повезет, это будет любовь. Если ты невезучий, Худ знает что получишь. - Я понимаю. - Да, должен. Прости. Но, Котиллион, ты дал мне не только гнев. Не видишь? Любимый мужчина не горюет по мне. Он любит не призрак, краткий и невозвратимый миг жизни. Ты дал нам обоим шанс жить и любить - и не важно, сколько еще это продлится. - Я также спас Адъюнкта, а тем самым и всю армию. Она склонила голову к плечу, ощутив растерянность. - Ты сожалеешь? Он помедлил. Молчание окатило Лостару, словно ледяные волны. - Пока она жива, - произнес он, - путь, ожидающий тебя и невезучую, наполовину проклятую армию, будет горек, как мой собственный. Грядущие страдания... ах, нет даров, способных загладить... - Должны быть, Котиллион. Они существуют. Всегда. - Вы все умрете во имя любви? - Вопрос словно разорвал ему грудь. - Если придется умереть, найдем ли лучшую причину? Он смотрел на нее полдюжины ударов сердца. Потом сказал: - Я обдумывал... возмещение. - Возмещение? Не понимаю. - Наша молодость, - пробормотал он, словно не слыша, - яркость солнца. Она решила бросить его. Боюсь, виноват я, виноваты мои поступки. Это было неправильно. Всё так ужасно неправильно. Любовь... я забыл. Тени сгустились и через миг она оказалась одна в шатре. "Она? Котиллион, внемли моей молитве. При всех твоих страхах ты не забудешь любви. Но ты можешь повернуться к ней спиной. Не надо". Бог, который искал ее. Бог, страдающий от тяжкой нужды. Но она не могла дать ему искомого - возможно, увидела она сейчас, он был мудр, отвергнув предложение. "В первый раз - обмен гнева на любовь. Но я не вижу, чтобы в нем оставался гнев. Всегда равный размен. Если я открою ему свою любовь... что бы в нем ни осталось, он не хочет отдавать". И это, поняла она, было актом милосердия. "Сказанное и не сказанное. В пространстве между - тысяча миров. Тысяча миров".***
Эскорт Напасти - двое молчаливых солдат в латах и шлемах - замер. Тот, что слева, указал пальцем: - Там, морской пехотинец, вы найдете своих товарищей. Они собрались по призыву капитана. - Солдат продолжил, обращаясь к Рутану Гудду и Мазан: - Командный шатер Адъюнкта стоит где-то в ином месте. Но когда вы дойдете до края укреплений Охотников за Костями, думаю, найти путь окажется не трудно. - Хотя мы будем скучать по вашей компании, - отвечал Рутан Гудд, - я уверен, что вы правы. Благодарю, что проводили досюда, сиры. Фигуры - Бутыл так не понял, мужчины это или женщины, ведь даже голос не дал намека - поклонились и развернулись кругом, чтобы вернуться к своим обязанностям. Бутыл поглядел на спутников. - Значит, разделяемся. Мазан, ожидаю скоро тебя увидеть. Капитан. - Он ловко отдал честь. Тот скривил губы в ответ. Отсалютовал Мазан и пошел в сердце лагеря. Бутыл повернулся в направлении, указанном стражниками. "Что бы сказала им Сорт? Думаю, скоро я узнаю". Дозоров не было. Небольшая группа солдат сидела и стояла в низине, а в дальнем конце скрючился на валуне... "это Скрипач? Боги подлые, не говорите, что здесь все оставшиеся!" Он нерешительно приблизился.***
Они шли по сравнительно спокойному лагерю. Было поздно, Мазан не ожидала застать Адъюнкта бодрствующей. Однако она знала: Тавора не простит промедления. "Хотя мой рапорт, похоже, мало ее впечатлит. Пять побитых молью Т'лан Имассов - вот и все зрелище". Нет, это Рутан Гудд идет к настоящим неприятностям. Она надеялась стать свидетельницей хотя бы частью разговора - чтобы насладиться смущением капитана. "Старший! Ну, я не сказала бы. Но все остальные ваши дела, капитан... это звучит интересно. Жаль, я не видела". Они проходили мимо небольших групп; Мазан ощутила нарастающее внимание, но никто их даже не приветствовал. Никто не сказал ни проклятущего слова. "Все страннее и страннее". Они уже видели командный шатер. У полога встали двое стражей, стены освещались изнутри фонарями. - Она хоть иногда спит? - пробурчал Рутан Гудд. - Будь я в ее сапогах, - ответила Мазан, - вряд ли спала бы. Стражники заметили их и выпрямились. Чуть видимые в темноте глаза смотрели только на капитана. Оба отдали честь, едва он встал перед ними. - Вероятно, она захочет нас видеть, - заявил Рутан. - Можете войти, сэр, - сказал один из солдат. Когда капитан сдвинулся с места, тот же солдат проговорил: - Сэр. - Да? - С возвращением. Мазан вошла следом за ним. - Вот удача, - прошелестел Рутан Гудд, видя спящую Скенроу. Задержал рукой Мазан: - Прошу, не будите ее. - Трус, - шепнула она. Он с гримасой прокрался мимо спящей женщины. Мазан же заметила торчащую ногу и от души ее пнула. Скенроу вскочила. - Адъю... боги подлые!!! Крик звучал так громко, словно кувалдой ударили по котлу. Рутан Гудд повернулся, стоя на самом пороге внутренней комнаты. Что бы он ни намеревался сказать, времени не было: Скенроу в одно мгновение налетела на него. От силы объятий он попятился, разделяя занавес надвое, и оказался в присутствии Адъюнкта. Скенроу словно приклеилась губами ко рту капитана. Ухмыляющаяся Мазан вошла, уловив ошеломленный взгляд Адъюнкта. Тавора стояла перед складным столиком с картами. Она была одна, что объясняло нехватку одежды - на торсе была стеганая поддевка для доспехов, на ногах лишь свободные льняные штаны (колени столь запачканы, что устыдился бы и фермер). Единственная масляная лампа покрыла лицо странными полосами света и тени. - Адъюнкт, - отдала честь Мазан Гилани. - На обратном пути мне случилось наткнуться на капитана и морпеха по имени Бутыл из взвода Скрипача... - Скенроу! - Голос был острее клинка. - Отсоединитесь от капитана. Думаю, он пришел говорить со мной - а остальное подождет. Скенроу отлепилась от Рутана Гудда. - Мм...мои извинения, Адъюнкт. Я... с вашего позволения, я подожду снаружи... - Не подождете. Вы вернетесь в свою палатку и подождете там. Надеюсь, капитан найдет вас без труда? Скенроу заморгала и, сражаясь с улыбкой, отдала честь во второй раз. Последний взгляд на Рутана - то ли гневный, то ли многообещающий - и она ушла. Рутан Гудд вытянулся, прокашлялся. - Адъюнкт. - Ваши действия, капитан, в день На'рхук нарушили достаточное количество военных уложений, чтобы обеспечить вам суд трибунала. Вы покинули солдат, не повиновались приказам. - Да, Адъюнкт. - И, вполне возможно, спасли наши жизни. - Кажется, тут она осознала, в каком виде ее застали, и повернулась к шесту, на котором висела шерстяная туника. Надела ее через плечи, снова встала к Рутану лицом: - Целые тома посвящены дискуссиям относительно таких случаев. Неповиновение, с одной стороны, беспримерная храбрость, с другой. Что делать с таким солдатом? - Ранг и дисциплина - самое важное, Адъюнкт. Ее взор посуровел: - Это ваше компетентное мнение по данному вопросу, капитан? Вы довольны, переложив целые тома в несколько слов? - Честно, Адъюнкт? Да. - Вижу. Так что вы советуете с вами сделать? - По меньшей мере, Адъюнкт, понизить в звании. Вы совершенно точно подметили небрежение к солдатам, оказавшимся под моим началом. - Разумеется, дурак. - Она провела рукой по коротким волосам, поймав взгляд Мазан. Дальхонезка не смогла не заметить слабый блеск в этих ничем не примечательных - и усталых - глазах. - Отлично, Рутан Гудд. Вы потеряли командование. Но ваш чин остается неизменным, хотя отныне вы прикреплены к моему штабу. Если воображаете, что это некое продвижение... ну, советую вам побеседовать накоротке с Лостарой Ииль. - Она замолчала, прищурившись. - Как, капитан? Вы выглядите недовольным. Хорошо. Что касается вопросов, которые нам нужно обсудить - это, наверное, подождет. Но есть одна женщина в лагере, которая не может ждать. Свободны. Его салют вышел каким-то дерганым. Когда капитан вышел, Адъюнкт вздохнула и села за столик. - Простите меня, морпех, за неподобающий вид. День был долгий. - Не нужно извинений, Адъюнкт. Глаза Таворы странствовали по Мазан сверху вниз и снизу вверх, вызывая слабую дрожь в позвоночнике. "Ох, я знаю такие взгляды". - Выглядите на удивление свежей, солдат. - Скромные дары от новых союзников, Адъюнкт. Брови взлетели: - Неужели? - Увы, их всего пятеро. - Пятеро? - Т'лан Имассы, Адъюнкт. Не знаю, таких ли союзников вы искали. На деле они меня нашли, а не я их. Они сочли, что привести их сюда, к вам - отличная идея. Адъюнкт продолжала ее изучать. Мазан чувствовала, как пот течет по спине и ниже. "Ну, не знаю. Она такая костлявая..." - Призовите их. Фигуры восстали из грязного пола. Пыль в кости, пыль в иссохшую плоть, пыль в зазубренные каменные лезвия. Т'лан Имассы поклонились Адъюнкту. Тот, которого звали Берок, сказал: - Адъюнкт Тавора Паран, мы Несвязанные. Мы принесли вам приветствия от Увечного Бога. И тут что-то сломалось внутри Таворы, ибо она чуть сгорбилась, закрыв лицо руками, и ответила: - Спасибо вам. Я думала... поздно... слишком поздно. О боги, благодарю вас.***
Некоторое время он стоял незаметно, еще один морпех на краю толпы. Осторожничая, не понимая, что именно видит. Скрипач ничего не говорил. Фактически ублюдок, кажется, спал, низко опустив голову. Что до скопившихся в низине солдат - одни что-то тихо друг другу бормотали, другие пытались заснуть, но соседи пинками будили их. Когда Скрипач поднял взгляд, морпехи и панцирники вдруг замолкли, став внимательными. Сержант стал рыться в мешке. Вытащил что-то, хотя на таком расстоянии было не разглядеть. Долго смотрел на это. Потом положил обратно. - Карак! - Да? - Он здесь. Найди. Сапер встал и не спеша повернулся. - Ладно, ты, - пробурчал он. - У меня нет крысьих глаз. Так что будь добр, покажись. Бутыла омыло волной жара. Он оглянулся. Скрипач сказал: - Да, ты, Бутыл. Не тупи. - Здесь, - ответил Бутыл. Окружающие стали оборачиваться. Несколько приглушенных проклятий, и тут же он оказался на открытом пространстве. Каракатица приближался, и даже в полумраке лицо его казалось суровым. - Думаю, Улыба продала твои вещички, - заявил он, встав перед Бутылом. - Но ты хотя бы оружие достал. Уже что-то. - Вы все знали? - Знали что? Что ты выживешь? Боги, нет. Мы считали, что ты ушел навеки. Думаешь, иначе Улыба сбывала бы твои вещи?! Он видел, как к Каракатице подтягиваются остальные из взвода. - Ну... думаю, да. Сапер хмыкнул: - Тут ты можешь быть прав, солдат. Но мы точно ничего не знали. Он просто велел нам сидеть и всё... - Думал, это встреча с Фаредан Сорт... - Скрип теперь капитан, Бутыл. - О. - И раз уж он теперь капитан, официально и так далее, ему подобает соответствующее уважение. - Точно. Конечно. Я... - Так что вместо него это сделаю я. - Сказав так, ветеран подскочил и обнял его столь крепко, что у Бутыла заломило кости. Карак дохнул ему в ухо: - Он с карты глаз не сводил. Понял? Добро пожаловать назад, Бутыл. Боги подлые, добро пожаловать домой.***
Буян остановил Солдата Ве'Гат. Поглядел слезящимися от пыли глазами, кряхтя от боли в спине, на шевелящуюся в низине армию. Заря окрасила восточный горизонт. Знамена Охотников за Костями слева, роты строятся для марша - слишком мало рот, на взгляд Буяна. Лицом к юго-востоку уже стоят легионы Летера, около них шеренги Напасти, дальше золоченые штандарты еще одной армии. Скривившись, он перевел взор на Охотников. Строятся лицами на восток. - Боги подлые. Его заметили разрозненные разведчики из хундрилов; двое помчались к авангарду, тогда как шестеро скакали к нему, натягивая луки, вынимая стрелы. Видя, как они смутились, оказавшись близко, Буян ухмыльнулся. Поднял руку в приветствии. Они натянули удила в тридцати шагах. Ряды Охотников тоже встали, повернувшись в его сторону. Буян видел Адъюнкта и нескольких офицеров свиты, выехавших из клубов пыли в голове колонны. Он подумал было встретить их на полпути, но решил так не делать. Извернувшись в седле, оглядел эскорт - Охотников К'эл и трутней. Острия мечей погружены в твердую почву. Трутни уселись на хвосты. Крошечные птички сновали по их шкурам, питаясь клопами и мошками. От тварей исходил запах мирного спокойствия. "Хорошо. Оставайтесь все там. И не делать ничего... подозрительного". Кони нервничали в присутствии Ве"Гат, было очевидным, что ни один скакун не подойдет ближе двадцати шагов. Буян встретил взгляд Адъюнкта. - Я спешился бы, - начал он, - но, похоже, мои ноги померли в середине ночи. Адъюнкт, я привез приветствия от Смертного Меча Геслера, Дестрианта Келиз и К'чайн Че'малле гнезда Ганф'ен. Она соскользнула с коня и подошла к нему, не спеша стягивая перчатки. - На'рхук, капрал. Они искали сородичей, верно? - Да. Я бы сказал, заблудших сородичей. Когда мы встретились, горячих объятий не наблюдалось. - Если сержант Геслер ныне Смертный Меч, капрал, кем являетесь вы? - Надежным Щитом. - Понимаю. А какому богу вы служите? - Будь я проклят, если знаю, Адъюнкт. Засунув перчатки за пояс, она стащила шлем, провела рукой по волосам. - Ваша битва с На'рхук... - Малазанская тактика, Адъюнкт, в сочетании с такими бестиями дала нам победу. Мы истребили уродов. Он не смог понять,что же изменилось в ее лице. Тавора оглянулась на офицеров или на ожидающую армию, а потом снова устремила взор на него. - Надежный Щит Буян, существо, на котором вы едете... - Солдат Ве'Гат, Адъюнкт. Только три имеют ... седла. - А ваша армия К'чайн Че'малле - я вижу за спиной Охотников К'эл. Есть и еще Ве'Гат? "Моя армия К'чайн Че'малле". - Да-а, и много. Конечно, нас потрепали. Небесные крепости доставили неприятности, но некие неожиданные союзники явились и сбили их. Вот о чем я прислан доложить, Адъюнкт. Синн и Гриб нас нашли. Был еще кто-то. Я так и не понял кто, но это уже не важно, ведь из Азата никто не выкарабкался. Значит, он еще там. Он уже рассказал столько, что смутился бы любой Властитель. Она же просто смотрела на него. Потом спросила: - Надежный Щит, вы теперь командуете армией К'чайн Че'малле? - Да, а наши недоноски говорят, что останутся, если вы не прикажете прямо... - Нет. Буян чуть слышно выругался. - Уверены? Они прилежные, много не едят, убирают за собой... почти всегда... ну, иногда - но при хорошей дрессировке из них можно... - Кулак Кенеб убит, - отрезала она. - Мы потеряли также Быстрого Бена и большинство морпехов с панцирниками. Он моргнул. - Короткохвостые были ранены, когда нас нашли. Но ваш рассказ говорит, что недоноски понадобятся... - Нет. Вам они понадобятся больше. - Нам? Адъюнкт, куда, по-вашему, мы идем? - На войну. - Кто враг? - Их много. Надежный Щит, вы намерены вести войну с Форкрул Ассейлами. Он поморщился, поглядел на кулаков и офицеров за спиной Адъюнкта. Блистиг, Лостара Ииль, Рутан Гудд. Тот жалкий отставной жрец, перекосившийся в седле. Он снова обратился к Адъюнкту: - Но зачем бы нам объявлять войну Форкрул Ассейлам? - Спросите недоносков. Буян опустил плечи. - Мы спрашивали. Они не горазды на объяснения. Один Гриб вообще что-то сказал. О, Синн хорошо умеет говорить, когда ей это выгодно. Мы с Гесом, мы ждали чего-то более... гм, осмысленного. Блистиг фыркнул. Тавора сказала: - Надежный Щит, сообщите Смертному Мечу следующее. Напасть, армии Летера и Болкандо идут к Шпилю. Я страшусь, что даже таких значительных сил... окажется недостаточно. Колдовство Форкрул Ассейлов могущественно и коварно, особенно на поле битвы... - Неужели, Адъюнкт? Она заморгала. - Я провела три года в архивах Анты, Буян. Читала старые и темные исторические хроники, свезенные в столицу из самых отдаленных углов Малазанской Империи. Беседовала с лучшими учеными, включая самого Геборика Легкокрылого, толкуя фрагменты знаний о Форкрул Ассейлах. - Она чуть замешкалась. - Я знаю, что нас ожидает, Надежный Щит. Три армии людей, что маршируют на юго-восток... уязвимы. - А К'чайн Че'малле - нет. Она дернула плечом: - Вообразите стоящего перед нами Форкрул Ассейла. Думаете, он сможет приказать, чтобы ваш Ве'Гат бросил оружие? Встал на колени? Буян буркнул: - Хотелось бы это увидеть. А недоноски? - Им безопаснее в вашей компании, нежели в нашей. Его глаза сузились. - Что вы хотите сделать с Охотниками за Костями, Адъюнкт? - Разделить силы врага, Надежный Щит. - Вас уже потрепали, Адъюнкт... - Но вы отомстили за нас. - Она сделала шаг вперед, сказав чуть тише: - Буян, когда новость о вашей победе разойдется по армии, многие призраки недавнего прошлого замолчат. Криков ликования не будет - я не так глупа, чтобы этого ждать. Но будет, по меньшей мере, удовлетворение. Понимаете? - А Скрипач... - Жив. - Хорошо. - Он прищурился. - Вы умеете собирать союзников, не так ли, Адъюнкт? - Это не я, Буян. Это сама наша причина. - Я согласился бы, сумей понять, какова наша причина. - Вы упомянули Дестрианта... - Да. - Тогда спросите его. - Спросили, но она знает еще меньше нашего. Тавора склонила голову набок. - Уверены? - Ну, она плохо спит. Каждую ночь кошмары. - Он уцепился пальцами за бороду. - А, Худ меня побери... - Она видит участь, грозящую всем в случае нашей неудачи. Он замолчал, раздумывая, пересекая тысячи лиг воспоминаний и времени. Дни в Арене, нестройные ряды, озлобленные лица, отчаянная нужда в спайке. "Армии - буйные звери. Вы взяли нас, сделали из нас что-то... но никто не знает, что и особенно зачем". И вот она перед ним, обычная тощая женщина. Невысокая. Ничем не примечательная. "Разве что железом в костях". - И зачем это вам, Адъюнкт? Она надела шлем, защелкнула застежку ремешка. - Это мое дело. - Ваш путь, - настаивал он, не желая уходить, - где он начался? Первый шаг, когда он был? Хотя бы на один вопрос ответите? Она рассматривала его. - Могу ли я? - Я готов ехать назад, к Геслеру. И готов доложить. Но мне нужно сказать, что я обо всем думаю. Так что... дайте мне хоть что-то. Она отвела взор, поглядела на сформированные колонны армии. - Мой первый шаг? Хорошо. Он ждал. Она стояла, будто вырубленная из плохого мрамора, роняющая пыль статуя - но нет, это чувство рождено в его душе, словно он нашел в себе зеркальное отражение стоящей в профиль непримечательной женщины, и отражение открыло ему тысячи истин. Она снова обратила к нему лицо, но глаза оказались в тени ободка шлема. - В тот день, адъютант, семейство Паран потеряло единственного сына. Ответ был таким неожиданным и колючим, что Буян не нашел что сказать. "Боги подлые, Тавора". Он пытался найти слова, любые слова. - Я... я не знал, что ваш брат умер, Адъюнкт... - Не умер, - бросила она, отворачиваясь. Буян выругался про себя. Сказал не то, что нужно. Показал свою глупость, уровень непонимания. "Чудно! Может, я не Геслер! Может, я не врубился..." - Казалось, его овеяло ледяное дыхание. - Адъюнкт! Крик заставил ее развернуться кругом. - Что вам? Он глубоко вздохнул. - Когда мы соединимся с Напастью и прочими, кто примет общее командование? Она чуть помедлила. - Там будут принц Летера, Смертный Меч Серых Шлемов и королева Болкандо. - Дыханье Худа! Я не... - Кто будет командовать, Надежный Щит? Вы и Геслер. Он в ужасе посмотрел на нее и проревел: - А вам не кажется, что у него голова и так слишком раздулась? Откуда, вам ведь с ним не жить! Ее тон был суровым и холодным: - Держите в уме мои слова об уязвимости, Надежный Щит, и не забывайте беречь свою спину. - Беречь... что? - Последнее, Буян. Выразите мое сочувствие Грибу. Сообщите ему, если считаете это вдохновляющим, что гибель Кулака Кенеба носила... исключительно героический характер. Ему казалось, что она тщательно отбирала слова. "Да ладно. Может, поможет. Насколько вообще может словесное дерьмо помогать в беде. Думаю, стоит попытаться". - Адъюнкт? Она уже подобрала поводья, вставила ногу в стремя. - Да? - Мы еще свидимся? Тавора Паран колебалась. Кажется, на губах ее показалась слабая улыбка. Она села на коня. - Всего доброго, Надежный Щит. - Пауза. - Буян, если вам доведется однажды встретить моего брата... нет, не надо. - Тут она развернула скакуна и поехала к голове колонны. Блистиг поспешил следом, как и Рутан, и отставной жрец - хотя в его случае скорее лошадь пожелала вернуться к сородичам. Осталась только Лостара Ииль. - Буян. - Лостара. - Быстрый Бен был уверен, что вы живы. - А сейчас? - Мы его потеряли. Он подумал, оскалил зубы: - Понимай как хочешь, Лостара Ииль. Он сообразил, что мы живы и здоровы. А сейчас у меня такое чувство, что он не совсем потерялся. Он змей. Всегда был и всегда будет змеем. Сверкнувшая улыбка чуть на заставила его действовать; но не успел он выкрикнуть что-то ободряющее, а может, и неподобающее, как она уже ускакала к своим. "Проклятие! Такие улыбки на меня не каждый день падают!" Морщась, Буян приказал Ве'Гат развернуться и отправился по собственным следам. Охотники и трутни пошли за ним. Одна из крошек-птичек попыталась усесться в бороде. Он с руганью ее выгнал.Книга III. Нацелить копье
И ныне дерзкий историк Вводит в игру свой том Пылающий благом Смиряют гордыню монахи Страшась ударов бича Летит в высокие окна Пепел еретиков Хлещет дождь очищения Смотри, как истин чреда Пятнает беспомощность кожи "Я судия неправд Песком омоюсь и водой Сияют руки чистотой..." Но губы его кривятся На них сонм иных историй А я не слепец Я чувствую гул глубокий Потоков сокрытых рек Царапает кожу перо Ныряя в чернильницу слез "Открою суть вещей Явлю порядок и закон Гранитных истин вечный трон" О, не маши кулаками В озлобленный спор не зови Живу я в туманах и тучах Незримого теплые вздохи Утешат в худшие дни Что еще впереди В незнание я облачился Сомнение дарит покой Какой тебе и не снился."Жизнь в туманах", Готос (?)
Глава 8
Того, с чем мы остались Хватит, если ни одна Не будет выброшена вещь Забыта на обочине дороги Пока шагаем мы Минуя горя дым Глаз не сводя с потока света Ведь обернемся мы как легкий вздох Чтобы узреть свершенное Могилы вдоль пути увидеть Где память залегла блестящими камнями Закат хорошей жизни позади А впереди лишь мягкий снег И ни следа ноги И ветер нежно гладит лоб Поземкою несутся времена Над складчатою мантией земли Я уловил намек Легчайший отсвет тайны Фигуры в жидком янтаре Возьмут все то, что мы несем Баюкая в объятьях Все наши тяготы В руках держу я перья И голоса летящие Вот все что нам осталось И этого навеки хватит нам."Вы возьмете дни мои", Рыбак Кел Тат
"Проскользнуть под кулаками мира". Ее звали Торл. Тихая, с внимательными печальными глазами. Вырвавшийся из тучи Осколков вопль звучал подобно смеху. Прожорливые насекомые собрались там, где были ее глаза. Заползли в раскрытый рот, и струйки крови на рваных губах привлекли сотни новых паразитов. Седдик закричал в ужасе, отшатнулся, словно решив убежать; но Баделле вытянула руку и крепко его ухватила. Паника - вот то, что сильнее всего любят Осколки, чего они жаждут. Паника забрала Торл, и теперь Осколки забрали ее. Ослепшая девочка бежала, и зубчатые кристаллы ранили босые ноги. Дети придвинулись ближе к умирающей. Она видела, какие тусклые у них глаза, и понимала. "Бейте, кулаки, пока мы ползем и уклоняемся. Вы не сможете убить нас, не сможете убить память о нас. Мы останемся, чтобы напоминать вам о грядущем. Мы останемся, ибо мы - свидетельства ваших преступлений. Пусть пожиратели заползают в глаза. Приветствуй слепоту, словно дар милосердия. Да, это может быть смех. Милое дитя, ты могла смеяться. Голос памяти. Или истории. В этом смехе все невзгоды мира. В этом смехе все доказательства вашей вины. Дети умирают. Все еще умирают. Вечно умирают". Торл упала, вопли стали сиплым кашлем - Осколки заползли ей в горло. Она извивалась, дергалась в судорогах, пока стая кишела, питаясь и тучнея. Баделле смотрела, как дети подходят, как тянутся руки, хватая жующих насекомых и запихивая в голодные рты. "Мы ходим по кругу, по кругу. Вот история мира. Не бегите от нас. Не бегите от этого мига, этой сцены. Не путайте смущение и ужас со злобным отрицанием всего нежеланного взору. Я принимаю ужас, я не жду сожалений. Но если вы отвернетесь, я назову вас трусами. А я видела слишком много трусов". Она сдула мушек с губ и глянула на Рутта. Тот стиснул Хельд, плача без слез. За ним тянулась ужасная плоскость Стеклянной Пустыни. Баделле повернулась и прищурилась, глядя на Змею. Вялость, не соответствующая жаре, яркому небу. Это медленное карабканье утомленных. "Ваши кулаки забили нас до бесчувствия. Ваши кулаки бьют не без причины. Вы бьете нас от страха. От ненависти к себе. Бьете нас, потому что это приятно. Приятно претендовать и забывать, и каждый раз, когда опускается кулак, вы давите кусочек вашей вины. В том старом месте, где мы жили, вы громко осуждали тех, кто бьет детей. Но смотрите, что вы сделали с миром. Вы истязатели детей". - Баделле, - сказал Рутт. - Да, Рутт. - Она не решилась смотреть ему в глаза. Не сейчас. - Нам осталось несколько дней. Дыры с водой кончились. Мы и назад пойти не сможем - не дойдем. Баделле, думаю, я готов сдаться... да, готов... "Сдаться". - Ты бросишь Хельд Осколкам? Опалам? Она услышала, как резко он вздохнул - Они не тронут Хельд, - прошептал он. "Нет, куда им". - Прежде чем стать Хельд, - сказала она, - она называлась иначе. Ее звали Новорожденной. Новорожденная вышла между ног женщины, матери. Новорожденная явилась в мир с голубыми глазами, цвета неба, и голубыми они остаются. Мы должны идти, Рутт, должны жить до того дня, когда новый цвет найдет глаза Хельд, когда она снова станет Новорожденной. - Баделле, - шепнул он ей в спину. - Ты не обязан понимать. Мы не знаем, кто была ее мать. Не знаем, какой будет новая мать. - Я видел ночью... - Он прервался. - Баделле... - Те, что постарше. Да, - отозвалась она. - Наши матери и отцы лежат вместе, пытаются сделать детей. Мы можем возвращаться лишь к тому, что знаем, что помним из прошлых дней. Мы повторяем снова и снова, хотя знаем: это не сработало даже в первый раз. Но только так мы и можем. - Ты еще летаешь во снах, Баделле? - Нам нужно идти, Рутт, пока Хельд не прекратит быть Хельд, став Новорожденной. - Я слышу, как она плачет ночами. "Она. Вот ее история: Новорожденная становится Хельд, Хельд становится Матерью, Мать приносит Новорожденную, Новорожденную кто - то носит на руках... А все мальчики, ставшие отцами, пытаются влезть назад. Каждую ночь лезут и лезут, пытаются и пытаются. Рутт, мы все плачем ночами". - Нужно идти, - сказала она, повернувшись наконец к нему. Его лицо было скомканным - вялая кожа, глаза под темными кругами. Разбитые губы, лоб священника, усомнившегося в своей вере. Волосы его выпадали, руки казались слишком большими. - Хельд говорит "на запад", Рутт. На запад. - Там нет ничего. "Там есть великая семья, там все богаты и так далее. Много еды. Много воды. Они ищут нас, благословляют нас, чтобы показать будущее. Оно еще живет. Они обещают нам будущее. Я видела, видела всё. И мать ведет их, и держит в руках всех детей, хотя никогда не делала Новорожденной. Та мать, Рутт, совсем как ты. И скоро дитя в ее руках откроет глаза". - Я видела ночью во сне Хельд. - Точно? - Да. У нее были крылья и она улетала. Я слышала голос в ветре. - Ее голос, Баделле? Что она сказала? Что сказала Хельд? - Она ничего не говорила, Рутт. Она смеялась.
***
Иней облепил выброшенный на берег мусор, куски льда на мелководье хрустели и звенели, когда волны перекатывали их. Фелаш выкашляла последний сгусток утренней мокроты и, натянув на плечи отороченный мехом плащ, пошла туда, где служанка разводила костер. - Ты завтрак приготовила? Старшая женщина жестом указала на неровный диск - пень дерева, используемый ими вместо стола. Там ожидали чашка с травяным настоем и дымящийся кальян. - Превосходно. Я говорила, что голова болит? Материнские послания такие неловкие и жестокие. Или Омтозе Феллак делает их грубыми - подобно адскому льду и холоду, что нам досаждают. - Она посмотрела в сторону другого лагеря, в тридцати шагах, и нахмурилась: - И все эти суеверия! На мой вкус, они перешли грань наглого неуважения. - Волшебство их пугает, Ваше Высочество. - Фу! Волшебство спасло их жизни! Неужели благодарность не способна побороть мелкие ужасы и воображаемых страшил? Дорогая, они же просто жалкий цыплячий выводок. - Она уселась на бревно, осторожно, чтобы не задеть непонятные железные болты. Отпила чай, протянула руку за искусно вырезанным из слоновой кости мундштуком. Довольно затянувшись, перевела взор на замерзшее у берега судно. - Погляди-ка. Единственное, что поддерживает его на плаву - мой айсберг. - Увы, Ваше Высочество, это и есть вероятная причина их недовольства. Это матросы, застрявшие на берегу. Даже капитан и старший помощник выказывают отчаяние. - Ну, - фыркнула Фелаш, - нам нужно уметь смиряться с тем, что имеем. Не так ли? Разве мы можем что-то изменить, в любом случае? Кораблю конец. Нужно идти по суше, и не могу вообразить, сколько выдержат мои ножки. Она развернулась, заслышав приближение Шерк Элалле и Скоргена Кабана. Старпом ругался, спотыкаясь о кочки. - Капитан! Садитесь, остался чай. И вы тоже, Скорген. Прошу. - Она поглядела на служанку: - Найдешь еще чашки, да? Отлично. - Благослови нас Беру, - прошипел Скорген. - Десять шагов отсюда - и мы сваримся живьем. А здесь... - Уверена, это пройдет, - заявила Фелаш. - Вчерашнее волшебство было, скажем так, слишком интенсивным. Предупреждая ваши обильные жалобы, скажу: я и моя служанка не меньше вашего страдаем от холода. Может, Джагуты и наслаждались подобным климатом, но мы, сами понимаете, не Джагуты. Шерк Элалле начала: - Ваше Высочество, мой корабль... Фелаш глубоко затянулась. - Да, - вздохнула она. - Он. Думаю, я уже не раз извинилась. Возможно, это говорит о недостатках моего образования, но я действительно не имела понятия, что все корабли несут в трюмах некий достаточный для странствия объем воды. И что замораживание излишка приводит к катастрофе, например, расщепляет борта. К тому же разве ваша команда не работала на помпах? - Как скажете. Но даже сотня рук не могла бы откачивать воду быстрее, чем она замерзала. Хотя я не о том - сами понимаете, мы уже смирились. Невезение и все такое. Просто и ясно. Нет, я намерена обсудить вопросы починки. Фелаш разглядывала светлокожую женщину и медленно постукивала мундштуком по зубам. - Выслушав ваши обличения два дня назад, капитан, я уяснила, что "Вечная Благодарность" безнадежна. Вы изменили мнение? - Да. Нет. Ну, мы прошлись по пляжу. Обломки дерева бесполезны. Немногие бревна, нами найденные, тяжелы как гранит - Маэл знает, для чего их использовали, но явно не для плавания. Фактически они показывают нейтральную плавучесть... - Простите меня? - Погрузите их в воду на любую глубину, и они там и останутся. Никогда такого не видела. Среди нас есть бывший столяр, он говорит: дело в минералах, впитанных деревом, и в почве, на которой оно росло. Да и в глубине суши мы не видим лесов. - То есть у вас нет дерева для починки. Да, капитан, разве не то же вы предсказывали два дня назад? - Да, так я говорила и так оно и вышло. Моя команда не может жить на замерзшем судне, так что мы действительно в беде. Скорген Кабан топнул по песку здоровой ногой: - Еще хуже, Высочество, что в здешних водах нет ни одной устрицы, не говоря о большем. Готов спорить, их давно выловили. Мы не пройдем по суше туда, куда вам нужно. - Весьма тревожно, - пробормотала Фелаш, не сводя глаз с Шерк. - Но ведь у вас есть какая-то идея, капитан? - Возможно. - Прошу, продолжайте. По природе я не боюсь приключений и экспериментов. - Да, Ваше Высочество. - Женщина колебалась. Фелаш послала длинную струйку дыма колыхаться по ветру. - Давайте, капитан. Ваш старший помощник уже посинел. - Ладно. Омтозе Феллак - это настоящий Оплот? - Не уверена, что вы имеете в виду. - Оплот. Место, мир, не похожий на наш... - Где, - вмешался Скорген, - можно найти... гм, деревья. Или еще что. Конечно, если там не сплошной лед, снег и еще хуже. - А, поняла. - Она снова постучала по зубам, раздумывая. - Оплот Льда, это верно. Его магия - как мы успели убедиться - весьма... холодна. Даже запретна. Но если мое образование страдает в части строительства кораблей и тому подобного, оно гораздо основательнее, если речь заходит об Оплотах. - Она улыбнулась. - Само собой. - Само собой, - подтвердила Шерк Элалле, не дав высказаться Скоргену. - Основное проявление Омтозе Феллака именно таково, каким мы его испытали. Лед. Жгучий холод, иссушающий, нервирующий. Но следует понять: эта магия была создана как оборонительное оружие. Джагуты вели войну с неумолимым врагом и проигрывали эту войну. Они желали окружить себя огромными полями льда, сделать из них непроходимый барьер. Зачастую им это удавалось... до поры. Разумеется, как любила указывать моя мать, война - двигатель изобретений, и едва одна сторона улучшает тактическое положение, другая торопливо старается адаптироваться, сгладить преимущество. Конечно, если успевает. Интересно, что мы могли бы заметить: собственные пороки Джагутов ускорили их кончину. Рассматривай они лед как оружие нападения - что же, они уничтожили бы врага прежде, чем тот сумел бы приспособиться. Хотя подробности касательно их врага смутны... - Простите меня, Ваше Высочество, - прервала ее капитан. - Но, как вы изволили недавно заметить, мой старпом ужасно страдает. Если я поняла, лед и холод Омтозе Феллака - просто аспекты или, полагаю, выражения силы. Но сама сила может иметь и другие выражения. Фелаш хлопнула в ладоши. - Отлично, капитан! Превосходно! - Чудесно, Ваше Высочество. Я чувствую облегчение. Что же вы можете рассказать о других аспектах Оплота? Фелаш заморгала. - Ну... ничего. - Ничего? - Совсем ничего, капитан. Единственное проявление Омтозе Феллака, с которым знаком наш мир - это лед. - Тогда откуда вы узнали, что есть другие? - Капитан, я опираюсь лишь на разум. - Значит, идеи о большем... просто теоретические? - Дражайшая моя, это научный термин, а не бранное слово, хотя ваш тон... Лязгая зубами, Скорген Кабан подал голос: - Я стоял тут ради этого? У вас нет Маэлом выплюнутого ключа? - Едва ли точные слова, старший помощник, - сказала Фелаш. - Вряд ли нам помогло, если бы я сказала просто "Не знаю". Верно? Поэтому я предпочла бы сказать: "Не знаю, но полагаю, что тут есть путь, достойный исследования". - Тогда почему не говорите? - Именно что говорю! Шерк Элалле повернулась к Скоргену: - Хватит, Красавчик. Иди к остальным. - И что им сказать? - Мы... исследуем возможности. Фелаш повела пухлой рукой: - Один момент, прошу. Я предлагаю вам вместе вернуться к товарищам. Мои исследования займут весь день, их лучше совершать в одиночестве, ведь я не гарантирую безопасность тем, кто окажется поблизости. Более того, советую отодвинуть лагерь вдвое дальше. - Хорошо, Ваше Высочество, - согласилась Шерк. - Мы так и сделаем. Когда они ушли, Фелаш обернулась к служанке. - Дорогая, - мурлыкнула она, - нас ожидает странствие. - Да, Ваше Высочество. - Приготовься получше, - посоветовала Фелаш. - Возьми доспехи, метательные топоры. И тебе придется сплавать к кораблю за щепкой его древесины. Но прежде всего я желаю новый горшок чая и добавки ржавого листа в чашу кальяна. - Сейчас, Ваше Высочество.***
- Боги подлые, - пробурчала Шерк Элалле, подходя к стоянке команды, - но титьки у нее впечатляют. Меня всегда поражало, сколькими разностями мы все благословлены. - Она глянула на старпома. - Или прокляты, как уж получится. - Мне хотелось вонзить нож ей в череп, каптен. - Оставь эти желания при себе, запихай поглубже - если кто-то из матросов услышит, ну... я таких осложнений не желаю. - Разумеется, каптен. Это ж мгновенный порыв, вроде как клещ в глазу. Но как вы разглядели ее титьки и так далее под всеми мехами? - Ясно разглядела, - ответила Шерк. - Это зовется воображением, Красавчик. - Хотелось бы мне такое иметь. - А пока что нам нужно успокоить страхи. Полагаю, отход дальше по берегу сам по себе поднимет настроение. - Да, точно. - Он потер окружавшие шею рубцы. - Знаете, каптен, я тут почуял, что ее служанка не такая бесполезная недотепа, какой пытается казаться. Понимаете? - Заваривать чай, разжигать трубку - для тебя это бесполезно, Красавчик? Говорю тебе, я сама подумываю найти служанку, едва домой вернемся. Конечно, - добавила она, - нет такого правила, чтобы служила лишь женщина. Кривое лицо мужчины покрылось румянцем. Шерк похлопала его по спине: - Ты насчет нее прав, Красавчик. Думаю, она такая же жуткая колдунья, как сама принцесса, а может, и еще хуже. Женщина ловко притворяется, но один взгляд на запястья... ну, может, она упражняется, поднимая тюки сена, когда никто не видит - и, судя по рубцам, в тюках сена спрятаны ножи... да, она не та, за кого себя выдает. - А как ее зовут, кстати? - Без понятия. - Шерк хмыкнула. Матросы уже следили за ними. - Ладно, Красавчик, давай я буду говорить. - Да, лучше вы, чем я. - Если дело осложнится, можешь вдарить кое-кому по головам. - Чтобы повернулись куда нужно, да? - Именно.***
Дрожа под зонтиком, Фелаш смотрела, как служанка вылезает из воды. - Тебе нужно больше жира, дорогая, - заметила она. - Уверена, солнце вскоре тебя высушит, как было со мной. Так или иначе, - она взмахнула мундштуком, - проход ждет. Тяжело вздохнув, немолодая женщина медленно отошла от воды. В правой руке был обломок дерева, казавшийся почти черным на фоне побелевшего кулака. За ее спиной быстро таяли кусочки льда - остатки Омтозе Феллака отступали. На краю залива, где мелководье уступало место пучине, "Вечная Благодарность" оседала ниже, погружаясь в плачущее, блестящее "гнездо" льда. Едва служанка согрелась настолько, чтобы быстро двигаться, она натянула стеганый ватник, а потом тяжелые чешуйчатые доспехи, достав их из свертка промасленной мешковины. Взяла пару метательных топоров, короткий меч в кожаных ножнах, привязала под руку четыре метательных ножа. Надела шлем. Наконец засунула обломок дерева за пояс. - Ваше Высочество, я готова. - Вовремя сказано. Мое терпение становилось опасно тонким. - Вздохнув, Фелаш опустила мундштук, встала. - Куда ты положила остатки сладостей? - Они за пачкой ржавого листа, Ваше Высочество. - А, вижу. Чудесно. Смотри, какая я худая. Это гнев. Помнишь детство, дорогая, когда грудь была плоской и кости торчали во всех местах? - Нет, Ваше Высочество, я никогда не была похожа на мальчишку, слава толчку Странника. - Как и я. Никогда не понимала мужчин, которые любят в женах худобу. Что случается с мальчиками, если они превращаются в бледных костоглодов? - Возможно, это проявляется потребность оберегать слабых, Ваше Высочество. - Оберегать - одно дело, иссушать - совсем другое. Эй, о чем это я? О да, бросить тебя в Оплот Льда. Лучше заранее обнажи оружие, дорогая. Кто знает, на что ты приземлишься. Служанка подняла топоры. - Я готова.***
- ... снисходительная высокомерная корова не заслуживает таких титек, такой мягкой беспорочной кожи и таких роскошных волос. А ходит она, так покачивая бедрами, что я каждый раз удивляюсь, как не падает, а эти проклятые сочные губы кажутся готовыми сомкнуться на... Боги, что это?! Раскат грома взволновал воду в заливе, заставил плясать песок. Шерк Элалле повернулась: громадное белое облако встало над лагерем Фелаш. Моряки, разместившиеся теперь далеко, вскочили и тревожно закричали. - Оставайся здесь, Скорген. И успокой наших дурней! - Она бросилась бегом. Лагерь пришел в беспорядок, вещи были разбросаны, словно в середине бушевал вихрь. Принцесса Фелаш осторожно пыталась выкопаться из кучи земли. Волосы были всклокочены, одежды измяты. Лицо красное, словно ее отшлепали по щекам. - Высочество, вы в порядке? Девушка закашлялась. - Думаю, теория подтвердилась, капитан. Кажется, Омтозе Феллак далеко не только кучка льда. Найденный мною проход... гмм, трудно сказать, куда он ведет... - Где ваша служанка? - Ну, будем надеяться, что исследования вызывают у нее радость и восторг. - Вы послали ее туда? Прекрасные глаза сверкнули: - Разумеется, я послала ее туда! Не вы ли настаивали на необходимости, жаловались на жуткое наше положение? Начинаете представлять мою жертву, ужасающие крайности моего дела? Шерк Элалле обвела взглядом пухлую девицу. - А если она не вернется? - Я буду весьма огорчена. Но тогда мы получим подтверждение иных теорий насчет Омтозе Феллака. - Извините, каких иных теорий? - Как же? Воющие демоны, тучи безумия, пожирающие плоть растения, коварные мыши-полевки и сотни других кошмаров подобного сорта. А теперь не будете ли столь любезны, не поможете восстановить костер?***
Она потянулась за последним из метательных ножей, но обнаружила пустые ножны. Выругалась и присела, избегая рубящего выпада; бросилась влево, перекатившись через плечо. Наткнулась на тушу первого убитого противника. Рука прошлась по колючей шкуре, нашла край одного из топоров. Она с кряхтением вытащила его, перепрыгнула через труп - вздрогнувший, когда шесть мечей вонзились в то место, где только что была женщина - и вскочила, сразу же послав топор в полет. Он врезался в лоб демона, заставив голову откинуться. Она рванулась к нему, отбила тяжелый меч, сжатый в ближайшей руке - тот просто болтался, ибо грузное существо падало на колени. Засверкало лезвие - она отражала бестолковые взмахи мечей в пяти других руках. Наконец удалось ударить по толстой шее - раз, два, три - пока не отлетела голова. Женщина развернулась, ища других врагов. Пять трупов, больше никого. Если не считать ее тяжелого дыхания, на поляне царит безмолвие. Из одного огня в другой - она упала в середине лагеря, и ей очень повезло - она была готова, тогда как здешние жители явно нет. Пламя горело там и тут, порожденное разбросанными углями. Если бы не ее осторожность, лес уже пылал бы, лишив капитана и команду столь остро необходимой древесины. Служанка подобрала оружие и затоптала очаги пожара. И выругалась, когда кто-то вцепился в шею. Выбросила руку, схватила что-то мелкое и меховое, поднесла к глазам. Мышь-полевка с полным ртом ее плоти. Она фыркнула и отбросила тварь. - Ну, Ваше Высочество, - пробормотала она, - кажется, дерево я нашла. Какой-то зверь заревел поблизости; на зов отозвалось еще с полдюжины. Они окружали поляну, подбираясь ближе. - Срань Странника, дело становится тяжелым. Тут околачиваться бесполезно, решила она. Выбрала направление наугад и нырнула в лес. Воздух был до нелепости темным, сырым и душным. Она пробиралась, держа наготове топоры. Сзади резко пискнули - она рывком развернулась. Шевеление на лесной подстилке. Еще одна клятая мышь. Женщина видела, как та откидывает голову, издает новый леденящий душу писк. Вскоре кровожадная тварь осталась позади. Стволы громадных деревьев измельчали, под ноги попадалось все больше густой травы. Она заметила над головой небо: звезды, луны нет. Впереди через дюжину шагов начинался склон. Она подошла к краю обрыва, глянула в овраг, забитый гнилыми деревьями. Стволы серые, как кости. Вдоль низины плывут клочья тумана, светясь, словно болотный газ. Этот овраг был вырыт давним потопом, деревья вырваны с корнями. Когда-то их принесла бешеная вода. Изучая беспорядочные кучи, она заметила какую-то форму в двадцати шагах вниз по уклону. Вначале решила, что это плотина из перепутанных сучьев и корней, но вскоре куча обломков сложилась в нечто иное... в корпус корабля. Она достала из-за пояса длинную щепку. Казалось, дерево потеет в руке. Ноги скользили. Она кое-как спустилась по крутому берегу оврага. Избегая, насколько возможно, попадать в туман, подобралась ближе к судну. Как кораблю удалось пройти весь путь по коварному извитому оврагу, не будучи разломанным на куски, оставалось загадкой; но она доверяла колдовской связи. Здесь есть достаточно материала. Она наконец добралась до корпуса, положила на него руку. Не гнилой. Постучала. Внутри пустота. В пяти саженях сверху резной планшир, тяжелые края сделаны в виде двух обвивших всю палубу змей. Всего корабль, решила она, пятнадцать - двадцать шагов в длину. Тут она оглянулась. Туман густеет, поднялся до коленей. Под покровом тумана маленькие костистые руки тянутся, чтобы схватить ее ноги. Глубоко впились когти, пальцы извиваются словно черви. Задохнувшись от боли, она выхватила меч и принялась рубить. Бедра были изранены, кровь текла струйками, когда ей удалось, используя торчащие ветви и корни, взобраться на корпус корабля. Задыхаясь, женщина перелезла через борт и встала на покатую палубу. Поняв, что очутилась в толпе покрытых чешуей и черными волосами обезьян. Завыв, твари размером с собак обнажили острые, длинные словно кинжалы зубы. Глаза блестели бледно-желтым. Они подняли узловатые дубинки и бросились на нее. Откуда-то из дальнего конца оврага донесся низкий рокочущий шум. Но у нее не было времени подумать.***
- Моя утулу думает, это секс. Как странно. Фелаш искоса глянула на капитана; веки медленно опустились, изобразив леность. - В нашем дворце есть изысканные мундштуки, сделанные в подобие пенисов. - Она повела рукой. - Все части воспитания принцессы... Шерк опустила мундштук. - Думаю, достаточно, Ваше Высочество. Оставляю вас вашим... занятиям. - Приключения принимают всяческие обличья, капитан. Имей ваша утулу мозг, уверена - она весьма энергично поддакнула бы мне. - Но это самая суть ее... э... желаний. Полная безмозглость. Большинство трагедий мира коренятся в непонимании. Видите ли, мы слишком многого требуем. Всякая там верность, драгоценная исключительность, любовь и обладание - всё рано или поздно изменяет. Да, я знала мужчин - именно "знала" - которые приходили ко мне, жаждая безмозглого времяпрепровождения, а потом болтали о женах. - И что они говорили? Пожалуйста, я хочу знать. - Скучаете по сплетням? - Дворец кажется до ужаса далеким. - Именно, Ваше Высочество. Иные говорили о волшебстве любви, которое пропало, об угольках, ставших холодными словно камни. Другие жаловались, каким всё стало сложным, или гнилым, или хрупким. И почти все толковали о женах как об имуществе, которым пользуются, когда это угодно мужьям, а потом оставляют в покое. Именно из-за таких речей жены делают то, в чем их подозревают мужья, когда сами со мной. Что же, я понимаю, почему в глазах жен они видят убийственный блеск. - Итак, даже будучи с вами, они ничего не понимали? - Весьма проницательно, Ваше Высочество. Да, они совсем ничего не понимали. - Ведь вы предлагали секс без осложнений. - Именно. - Без мозгов. - Да. И это освобождало их, и свобода делала их счастливыми - или беспамятными. Хотя бы на краткое время. Но едва кончалась вспышка, старый мир и все его цепи возвращались со звоном. Они выходили, словно осужденные переплывать канал. - Вы вели разнообразную и интересную жизнь, капитан. - Жизнь? Неподходящее слово, Ваше Высочество. - О, не нужно дышать, чтобы быть живым - и прежде чем вы возразите, насколько смехотворным выглядит такое заявление, прошу, подумайте еще раз. Я не намекаю на ваше состояние. - Тогда я поистине заинтригована. Что это должно значить, Ваше Высочество? - В годы обучения у меня... Рокот заглушил слова; они обернулись и увидели поток мутной пенящейся воды, вырвавшийся в бухту сразу за мелководьем. Текущий из зияющего, почти скрытого клубами пара разрыва потоп разметал льдины, образовав полосу свободной воды. Через миг из раны вывалился, кажется, целый лес - обломанные ветви, мокрые корни - а затем показался нос корабля, словно высунутый кулак. Судно плюхнулось в бурную воду. Буйный потоп нес корабль прямиком на риф. - Сука-Странник! - выругалась Шерк. Корабль резко затормозил, вздымая пену и брызги; начал разворачиваться. Они видели фигуру у руля, сражавшуюся с течением. Рана с грохотом закрылась, обрывая дикий поток. В мятущиеся волны посыпались сучья и бревна. Фелаш смотрела, как капитан вбегает в воду. Странный корабль чуть задел за коралловый гребень, но сумел вырваться. Какое везение, подумала принцесса, что море было спокойным; но очевидно, что одна женщина не заменит команды и несчастье еще угрожает судну. Глянув направо, она разглядела бегущую по берегу команду. Явно готовы присоединиться к своему капитану. Фелаш снова поглядела на судно. - Милочка, ты покрасивее не могла найти?***
Сплевывая соленую воду, Шерк Элалле взлетела на палубу. Что-то скользкое под сапогами заставило ее с грохотом упасть. Она подняла ладонь. Кровь. Много, много крови. Выругалась, встала и пошла на нос. - Якорь есть? - крикнула она. - Где чертов якорь? Служанка заорала с кормы: - Откуда мне знать? Шерк видела: ее матросы плюхают по мелководью. "Хорошо". - Нас опять относит к рифу, - кричала служанка. - Как мне остановить? "Чертовым якорем, тупая корова!" Не найдя ничего, почувствовав, что может взорваться от гнева, Шерк побрела на корму. Один взгляд на служанку - и она застыла. - Боги! Женщина, что с тобой стряслось? - Это проклятые мыши, - бросила та. - Та... вон та вещь... ее ты называешь морским якорем? Шерк заставила себя оторвать взор от женщины. - Поцелуй Маэла, да, это он! - Пять шагов - и она снова застыла. - Это воду я слышу внутри? Мы протекаем? Служанка налегла на румпель, выпучила утомленные, покрасневшие глаза. - Меня спрашиваете, капитан? Шерк подскочила к обращенному к берегу борту. Сверкнула глазами на плещущуюся команду: - На борт, ленивые свиньи! К помпам! Быстро! На берегу Фелаш уселась на бревно, снова заботливо избегая железных штырей. Затянулась кальяном и с удовольствием принялась созерцать представление. Выдохнула струю дыма, ощутила першение в горле. Почти время для полуденного кашля.***
Он пинал ногами мусор, разбрасывая смятые шлемы, пробитые железные чешуи, кости, сгнившие в прах и облачками пыли клубящиеся у ног. Впереди, за просторами покрытой трупами земли, виднелся целый курган из скрюченных тел; на вершине стояли стволы двух деревьев, связанные, чтобы создать Х-образный крест. С креста свесились останки тела: полосы кожи, черные волосы на сухом лице. Сильхас Руин даже с такого расстояния видел длинное древко стрелы, утонувшей во лбу трупа. Здесь, в этом месте, Королевства наслаиваются одно на другое. Хаос и безумие бушуют, пятная само время, удерживая покров вечного ужаса. Здесь кожа сотни миров несет одно и то же клеймо. Он не знал, что в этой битве - этом побоище - оставило такое наследие и даже в котором из миров оно случилось. Медленно пройдя по полю брани, он направился к мрачному святилищу-кургану. Другие двигались рядом, словно заблудившись, словно отыскивая друзей среди безликих тысяч. Вначале он принял их за призраки, но это были не призраки. Это были боги. Его появление привлекло внимание одного, затем другого. Наконец, многих. Некоторые попросту отворачивались, принимаясь за прежние дела. Немногие пошли навстречу. Когда они оказались близко, он смог услышать их голоса, их мысли. "Чужак. Незваный гость. Это не его мир, не его проклятие, ему нечего тут делать". "Он идет смеяться над нами, над плененными здесь нашими частями". "Он даже не слышит воплей, что оглушают нас, не видит цепей желания..." -И отчаяния, Шеденал. Так много отчаяния... Сильхас Руин достиг основания кургана, поглядел на скрюченные тела. Шаг на склон из прочных костей, задубевшей кожи, доспехов и ломаного оружия... Вокруг собралось с полудюжину богов. - Тисте Лиосан? - Нет, Беру. Тисте Анди. Белая кожа - насмешка над темнотой внутри. - Он участник войны? Он опасен. Не желаем видеть его поблизости, когда будем убивать Падшего. Когда будем кормиться, освободив себя... - Освободив? - произнес тяжелый, низкий голос. - Маври, никогда не освободиться нам от наследия поклонников. Такую сделку мы заключили... - Я не заключал сделки, Дессембрэ! - Тем не менее, Беру. Желания смертных придают нам форму. Желания смертных влекут нас в их миры. Недостаточно было возвыситься, недостаточно было искать новые судьбы. Говорю вам, что, хотя часть меня странствует по далекому миру - и оглушает меня воплями о предательстве - проклятием и мольбою я прикован здесь, прибит кулаком. Желаю ли я поклонения? Не желаю. Ищу ли я большей силы? Мне показана тщетность силы, и все цели мои стали пеплом в душе. Здесь мы пленены и здесь мы останемся... - Потому что глупец Владыка благословил воровство Кейминсода! Падший был ранен. Стал бесполезным от боли. А по слову Владыки он построил Дом Цепей и сковал нас всех своими цепями! Дессембрэ фыркнул: - Задолго до первого бренчания его цепей были мы в оковах - хотя тешили себя иллюзиями свободы. Владыка Колоды Драконов и Падший развеяли иллюзию - нет, они развеяли наши обманы - и лишили нас милого, драгоценного укрытия! - Мне не нужен выскочка вроде тебя, чтобы слушать уже известное! - Нужен, раз ты питаешь разум ложным негодованием. Вскоре мы соберемся в ином месте, мало чем отличном от этого, и там свершим убийство. Холодное, жестокое убийство. Сразим сородича, бога. Прежде чем погибнет его сердце, прежде чем Непостижимая сможет достичь Падшего и осуществить свои намерения, мы убьем его. - Не относись к этой женщине так легкомысленно, Дессембрэ, - послышался женский голос, тонкий и хриплый. - Она сестра Владыки - Владыки, который таится даже от нас. Как такое возможно? Как смог он сделать нас слепыми к своему убежищу? Говорю вам, он повис надо всем, непостижимый как сестра. Проклятая семья из проклятой империи... Трость застучала по костям, расщепляя их; Сильхас повернулся, увидев прибытие еще одного бога. Смутного, как клубок теней. - Дессембрэ, - прошипел он, - и дражайшая Джесс. Беру, Шеденал, Маври. Бекра, Зиланда,смотрю, вы окружили Тисте Анди? Брата Аномандера Рейка? Думаете, он вас не может слышать? - Трость указала на Дессембрэ: - Погляди на нас, столь ловко повторяющих смертные некогда личности. Империя, да! Наша империя, Дессембрэ, или ты забыл? Проклятая семья? Наши дети! - Ох, оглядись, Темный Трон, - прорычала Джесс. Лицо из сплетенных нитей шерсти, льна, конопли и шелка исказилось, когда она обнажила опутанные паутиной зубы. - Д'рек пришла сюда и ушла. Она знает, она прокладывает нам верную тропу. Твои проклятые дети не смеют надеяться победить нас! Оставим их Форкрул Ассейлам! Пусть сожрут друг дружку! Темный Трон хихикнул. - Скажи, Джесс, ты видела поблизости кузину? Где место Королевы Снов в этом царстве смерти? - Она прячется... - Она не здесь, Джесс, - сказал Темный Трон, - потому что она пробудилась. Пробудилась, понимаешь? Не спит, не воображает себя здесь, не заносит ваши безумные хвосты, Джесс, смущая умы смертных. Вы все слепые глупцы! - Ты решил нас предать! - взвизгнула Шеденал. - Мне плевать на вас, - бросил Амманас, лаконично взмахнув эфирной рукой. - Предать? Слишком много забот ради таких ничтожеств. - Ты пришел сюда, только чтобы нас высмеять? - Я здесь, Беру, потому что я любопытен. Нет, не насчет вас. Вы просто боги, и если Ассейлы преуспеют, вы пропадете, как развеивается пердеж на ветру. Нет, мне любопытен наш незваный гость, наш Тисте Анди. - Трость указала на Руина. - О брат героев, почему почтил ты Вечное Падение Колтейна своим присутствием? - Ищу оружие. - Двух мечей, что ты носишь, не хватает? - Для спутника. Та битва, которой вы так жаждете... я должен бы вас предостеречь. Хотя не вижу особого смысла. Вы так стремитесь влезть в свару, что мне интересно... - О чем ты? - потребовал Беру. - Когда осядет пыль, много ли ваших трупов останется на поле? - Сильхас Руин пожал плечами. - Делайте что хотите. - Твой брат сразил сильнейшего нашего союзника. - Неужели? И что мне до того, Беру? - Ты такой же несносный, каким был он! Да разделишь ты его участь! - Все мы разделим его участь, - сказал Руин. Темный Трон подавился смехом. - Я нашел тебе оружие, но только если тот, что будет его носить, достоин. Сильхас Руин огляделся. - Здесь? - Нет, не здесь. Тут нет оружия, лишь память о неудаче. - Меч появился из окружавших бога теней и упал к ногам Анди. Глянув вниз, он резко вздохнул. - Откуда ты его взял? - Узнаешь? - Хасты... нет. - Он колебался. - Кажется, я должен узнать, раз знаю священную кузницу, его выковавшую. Тема драконов... отчетлива. Но кольцо рукояти напоминает ранний период работы Хастов, и я должен бы знать все вышедшие оттуда клинки. Где ты его нашел? - Это не особо важно, Принц. Ты же заметил тему драконов? Какой это термин? Черты узора? Ты мог так подумать, видя чешую вдоль клинка. - Он хихикнул. - Ты мог подумать. - Оружие слишком хорошо для того, кого я хочу вооружить. - Правда? Как... неудачно. Может, ты сможешь убедить друга принять один из мечей, что носишь ныне? А для тебя - особенное оружие. Считай его даром Повелителя Теней. - К чему тебе одарять меня? - Похоже, остальные оплакивают потерю Худа. Но не я. Он был жутким и лишенным юмора. И вдобавок уродливым. Итак. Если я не могу передать благодарность славному убийце Худа, сойдет и его брат. Сильхас Руин снова поглядел на меч Хастов. - Когда мы были детьми, - пробормотал он, - он любил красть мои вещи, потому что любил видеть, как я впадаю в гнев. - Он помолчал, вспоминая. Вздохнул. - Даже тогда он был лишен страха. Темный Трон молчал. Остальные боги наблюдали за ними. - И тогда, - шепнул Руин, - он украл мое горе. И теперь, здесь, я гадаю... какие же чувства остались? - Если я предложу "благодарность", это не будет оскорбительно? Сильхас Руин метнул на бога острый взгляд. - Принимаю дар, Темный Трон, и в ответ предлагаю вот что. - Он повел рукой в сторону прочих богов. - Это скопище тебе не подходит. Оставь им их судьбы, Темный. Бог кашлянул. - Будь я кровным их родичем, я стал бы пьяным дядюшкой, бессмысленно прикорнувшим в углу. К счастью - посмею ли я так сказать? - я не родня никому из них. Будь уверен, я с почтением принимаю твой совет, Принц. Сильхас Руин подобрал оружие. Поглядел на богов, переводя взор красных глаз с одного лица на другое. И пропал. Дессембрэ развернулся к Темному Трону: - К чему всё это? Какую схему ты задумал? Трость взлетела, ударив Повелителя Трагедии по носу. Он отшатнулся, упав на спину. Темный Трон зашипел: - Лучшая твоя часть блуждает по смертному миру, старый друг. Уже давно он отказался от пустоты, называемой гордостью. Наконец я узнал, откуда она шла. Что же, кажется, тебе преподан новый урок смирения. - Он сверкнул глазами на других. - На деле, всем вам. Беру пророкотал: - Ты, наглый мелкий выскочка... Но голос его затих, ибо Повелитель Теней исчез.***
- Занят, занят, занят. Котиллион помедлил, стоя на дороге. - Сделано? - Разумеется, сделано! - рявкнул Темный Трон и хмыкнул: - Здесь? Что ты делаешь здесь? - Узнал, значит, место. - Тьфу! Хватит сожалений. Меня уже тошнит. - Я вновь отметил это место... - Что, вроде Пса, помечающего плетень? Котиллион кивнул: - Грубо, но подходяще. - Что с тобой? Ты вернешься в Твердыню Теней? Отошлешь ее? Ей нужен новый шлепок? Тычок в нос, быстрая взбучка в кустах? - Она ждет лишь моего приглашения, Амманас. - Правда? - Когда волки встают на след, - сказал Котиллион, - всегда есть один, вожак стаи. Жестокий и беспощадный. Покажи мне бога или смертного без волков, хватающих за пятки... - Хватит о волках. Это же я, верно? Клыки, огненные очи, вонючая шерсть и вечный голод, сотня бестий и все зовутся Сожаление. - Именно, - кивнул Котиллион. - Так ты посадишь ее на коня и дашь меч, и пошлешь по нашему следу. - Чтобы убить самого большого и злобного? Да. Темный Трон снова хмыкнул. - Но она будет улыбаться. - Найди дурака, готового принять такое пари, - ответил, улыбаясь Котиллион. Повелитель Теней начал озираться. - Никого не вижу поблизости. Тем хуже. Воздух наполнился криками чаек.***
"Тисте Лиосан. Дети Отца Света. Звезда рождена во тьме, и небеса явили себя всем". Вифал провел рукой по изрытой штукатурке; куски волглого мха падали там, где он скреб пальцами. Живописная сцена отличалась неуклюжим, примитивным стилем, однако он подозревал, что она более свежая, чем прекрасные работы во дворце. Свет как кровь, трупы на берегу, лица сияют под шлемами. Небо в огне... "Немногие пережили хаос гражданских войн. Они прятались здесь, в лесу. При помощи цветной штукатурки и красок старались сделать воспоминания вечными". Он гадал, зачем столь многие это делают. Удивлялся потребности оставить после себя записи о великих событиях, которые они видели, которые пережили. Вполне очевидно, такое открытие здесь - в лесу над Берегом, на дне большого провала, на который он случайно набрел - ведет к вопросам. Загадка, подробности которой ему хочется понять, как найти недостающие части рисунка под клочьями мха. "Ибо все мы связаны историями, и годы накладываются кучами, становясь камнями, слой за слоем, и так строятся наши жизни. Можете стоять на них и вглядываться в горизонт грядущего, или можете сгибаться под тяжким весом. Можете взять в руки лом и крушить всё, пока не останетесь у кучи мусора. Потом раздавить обломки в пыль и смотреть, как ветер их уносит. Или можете восхвалять гнусные предания, высекая идолов, восхитительную ложь, помогающую возвести взоры всё выше и выше, и пусть фальшь делает тонкой почву под ногами! Истории. Они - груды мусора наших жизней, на них мы опираемся, их прячем. И что? Изменим их по желанию - это лишь игра мозга. Потрясите кости в чаше и поглядите, что выпадет. Да, полагаю, это осознанные игры, и оставить себя позади - всё равно что сменить дом. Новое начало манит. Новая жизнь, новое полчище историй, новая гора, которую можно сложить камень за камнем. "Что делает тебя счастливым, Вифал?" "Длинная полоса жизни, свободная от тревог, Сенд". "Ничто иное?" "О, красота, если подумать. Радость, ублажение чувств". "Ты притворяешься твердым и простым человеком, Вифал, но я думаю - это игра. Фактически я думаю, что ты думаешь слишком много насчет слишком многого. Ты хуже меня. Хаос вскоре становится таким плотным, что кажется твердым и простым". "Женщина, от тебя голова болит. Пойду пройдусь". Потирая ушибленное бедро, он смел сучки и грязь с одежды, осторожно вылез из провала, используя корни, находя опору для ног в дырах от выпавших камней. Оказавшись наружи, продолжил путь вниз, к Берегу. Двадцать или около того шагов от линии пляжа. Лес преобразился. Деревья спилены, волнистые траншеи приготовлены к неминуемому прорыву врага через Светопад. Повсюду снуют фигуры. Оружие в грудах - мечи, копья, пики - трясы и летерийцы деловито отскребают ржавчину с древнего железа, навертывают на рукояти полосы новой мокрой кожи. А вот древки копий кажутся не подвластными времени - черные шесты прочны как прежде. Сотни шлемов лежат целыми курганами, пробуждая мрачные мысли. Их ждут подгонка и смазка. Пройдя мимо всего, Вифал достиг берега. Помедлил, ища взглядом в толпе. Но не смог выделить того, кто был ему нужен. Завидел знакомое лицо и крикнул: - Капитан Сласть! Женщина глянула на него. - Где он? Она встала от кожаной карты, которую разложила на песке, утерла с лица пот и указала пальцем. Вифал поглядел в том направлении. Увидел одинокую фигуру на куче мусора, лицом к Светопаду. Кивнул Сласти и пошел туда. Йедан Дерриг отгрызал куски от головы сыра, работал челюстями, не отрывая взора от водопадов света. Он лишь мельком посмотрел на подошедшего Вифала. Хрустя сапогами по зловещим кусочкам костей пляжа, потом по склону мусорной кучи, где среди больших костей попадались осколки каких-то лесных орехов, свежие тыквы и черепки горшков, Вифал сел рядом с принцем. - Не знал, что сыр еще остался. Йедан сунул в рот последний кусок, пожевал, глотнул. - Уже нет. Вифал потер лицо. - Ожидал встретить соль, свежий бриз. А тут воняет, словно в трюме. - Он указал на Светопад: - Оттуда никакого дыхания, вообще ничего. Йедан хмыкнул: - Скоро будет. - Королева гадает насчет этого. - Гадает? - Ну, скорее тревожится. Ну, еще скорее - она похожа на загнанную в угол кошку, так что уже не тревожится. Когти наружу, зубы наружу, огонь в глазах. Челюсти Йедана двигались, словно он еще жевал сыр. Не сразу он ответил: - Так ты просыпаешься каждое утро, Вифал? От вздохнул, покосился на Светопад. - Ты никогда женат не был? Могу рассказать. - Не особо интересуюсь. - Моим рассказом? - Женщинами. - А. Ну, среди мекросов мужики часто женятся друг на друге. Думаю, видят, чем заняты мужчины с женщинами, и хотят того же. - Чего именно? - Кто-то будет кошкой, кто-то псом. Я так думаю. Но все официально. - А я-то думал, ты хочешь говорить о любви и преданности. - Нет, все дело в том, кто задирает ногу, а кто трясет задом. Если тебе везет, роли меняются. Если не везет, кончаешь взаперти одной из ролей, и жизнь кажется жалкой. - Превосходное описание брака, Вифал. Меня задело за живое. - Печально слышать, Йедан. - Вифал вздохнул. - Так или иначе, королева жаждет уверенности. Ты считаешь себя готовым? И... скоро ли? - Нет меры готовности, пока не начнется драка, Вифал. Тогда я увижу, на что способна моя армия, что она готова делать. Меня больше интересует последнее. А как скоро... - Он помедлил, указал на Светопад. - Вон, видишь? Странное тусклое пятно возникло за нисходящими потоками света. Потекло как грязь, достигнув подножия, а потом яркие края начали смыкаться снова. - Что это? - Драконы, Вифал. - КТО?! - Солтейкены или союзники. Магию Элайнтов иногда называют их дыханием. Они нападают на барьер силой хаоса, и с каждым выдохом древняя рана истончается, кожа слабеет. - Спаси нас Маэл, Йедан! Ты решил стоять против драконов? Как? - Когда рана откроется, то внизу - чтобы пропустить пехоту. Им нужно будет занять плацдарм на берегу, отогнать нас от раны. Для дракона физически пройти через барьер - использовать все силы. Тогда он будет на земле, не в воздухе. А дракон на земле уязвим. - Но если ударный отряд отгонит вас... - Мы должны будет отогнать его. - Чтобы добраться до первого дракона. - Да. - И убить. - В идеале на полпути через разрыв. И чтобы умер не сразу. В такой момент сестра и ее ведьмы должны... налететь. Взять жизненную силу дракона... - Исцелить рану. Йедан кивнул. Вифал смотрел на этого человека с угловатым профилем, устремившего взор темных спокойных глаз на Светопад. "Сладкая моча Беру, неужели его ничто не выводит из себя? Принц Йедан Дерриг, твои солдаты будут смотреть на тебя, и я в первый раз понимаю, что они будут видеть. Ты - их стена, их Светопад. Но не ранен ли ты, как он?" - Йедан, можно ли это сделать? То, что ты описал? Мужчина пожал плечами: - Сестра отказывается склониться перед Первым Берегом. Этот акт благословляет королеву трясов, а она не совершает его. - Почему же? Оскалив зубы в краткой ухмылке, Йедан ответил: - Мы противоположны, хотя и одной королевской крови. Королева, отвергающая благословение, принц, который никогда не даст наследника. А как насчет Пробудившейся Зари? Нашей Сестры Ночи? Она пропала навеки. Яни Товис и я - всё, что осталось. Ты бывал когда-либо в летерийском городе, Вифал? - Э... да. - Видел, как тряс проходит сквозь толпу летерийцев? - Нет, вряд ли. - Они смотрят на камни мостовой. Скользят, уходя с пути встречных. Они не ходят как ты - распрямив спину, заполняя потребное пространство. - Думаю, всё изменилось, Йедан. То, что сделала твоя сестра... - Если дать мышке меч в руки, повелеть, чтобы она стояла, сражалась, не делая шага назад - мышка станет рычащим леопардом? Что же, очень скоро мы найдем ответ. Вифал обдумал сказанное принцем и потряс головой: - Значит, лишь королевская кровь делает тебя и сестру столь отличными от описанных тобой трясов? Вы - не мышки. - Нас обучали как летерийских офицеров - мы видели в том долг, хотя не перед королем Летера, а перед трясами. Чтобы вести, нужно знать вождей, а еще важнее научиться, КАК вести. Вот что подарила нам летерийская армия, хотя дар оказался опасным - он почти поглотил Яни, а может, и совсем поглотил. Видишь, какое упрямство она показывает? - Если она не склонится перед Берегом, смогут ведьмы исцелить рану в одиночку? - Нет. - А если их было бы больше? Йедан поглядел на него. - Если бы я не истребил их? Так? - Он как будто обнаружил во рту какой-то кусок, потрогал его языком, пережевал и проглотил. - Трудно сказать. Может, да. Может, нет. Их терзало смертельное соперничество. Скорее уж они свергли бы сестру или даже убили. А потом начали убивать друг дружку. - А ты не сумел бы остановить их? - Я сумел. Вифал ненадолго замолк. - Она, конечно, понимает опасность? - Думаю, да. - Ты не пробовал ее убедить? - На свой манер она упрямее меня. - Еще одна стена, - пробормотал Вифал. - Что? Он покачал головой: - Ничего особенного. - Вот. Еще один налет - смотри... Темная форма опустилась на Светопад, громадная размытая тварь. Она жаждет смести сердцевину раны. По барьеру ударили словно тяжким кулаком. Свет брызнул подобно крови. От темного пятна потянулись алые трещины. Йедан уже стоял. - Иди к королеве Харкенаса, Вифал, - сказал он, вытягивая меч. - Еще один налет - и начнется. Или прямо сейчас. - Начнется? - Мгновенно отупев, переспросил Вифал. Он видел, как Сласть и Краткость бегут вверх, на берег. Его охватила волна холода. Ужасные воспоминания. О юных днях, о битвах на палубах Мекроса. Страх заставил ослабнуть ноги. - Скажи ей, - продолжал Йедан всё тем же спокойным тоном, - мы продержимся, сколько сможем. Скажи ей, Вифал: еще раз Трясы встанут на Берегу. Острия копий высунулись из раны ощетинившимся колючим ужасом - он смог различить фигуры, толкающиеся в стремлении пролезть сюда, почти услышал их вопли. Свет колыхался кровавыми канатами. Свет лился потопом на пляж, играя на крошеве костей. Свет озарил лица под ободками шлемов. "Тисте Лиосан. Дети Отца Света. Звезда рождена во тьме и небеса явили себя всем". - Иди, Вифал. У нас прорыв.***
"Ни против кого мы не выстоим. Мы можем лишь крошиться песком перед пожирающей волной. Йедан призывает офицеров, его офицеры бегут и кричат, строятся шеренги, так называемые солдаты сражаются с паникой, ободряют себя. Трясы - мои трясы - стоят бледные, с распахнутыми глазами, пытаются разглядеть, что творится у бреши, там, где жадные до богатства летерийцы встречают удары копий. Из раны раздаются вопли. Это Тисте Лиосан, их лица - изломанные маски ярости, и все безумие войны устремилось к нам, в брешь. Кровь и жизнь уже льются на песок. Мы не продержимся. Поглядите на мой народ, как его глаза следят за братом; но он всего лишь один человек и не сможет сдержать врага. Некогда, давно, нас было достаточно, чтобы устоять, достаточно, чтобы держаться и умирать в защиту Королевства. Но теперь... нет". Перед ней показались Стяжка и Сквиш. Они кричали и вопили, но она словно оглохла. Звон оружия становился отчаянно громким, походил на свист тысячи ножей об один оселок. "Но ты плоть, брат мой. Не точильный камень. Плоть". - Ты должна встать на колени! Яни Товис нахмурилась, глядя на молодую женщину: - Тебе нужно крови? Глаза широко раскрылись. Она протянула руку. - Этого? - Ты должна склониться перед Берегом! - Нет, - зарычала она. - Не сейчас. Идите прочь, мне нет до вас дела. Островитяне дерутся - идите к ним, сами вставайте на колени. В песок перед ранеными и умирающими - обе. Чтобы глядеть в лица и рассказывать о достойной цели. - Яни Товис прыгнула и толкнула их, почти уронив. - Идите! Рассказывайте! "Хотите видеть меня на коленях? Благословляющей всё это?! Еще одна властительница, гонящая народ на гибель? Я встану высоко и горделиво, выкрикивая яростные обещания славы? Сколько лжи может выдержать одна сцена? Неужели слова так пусты?" - На колени, - шептала она. - Да. Все на колени.Глава 9
Я жертва падшая Настало время Когда клыки вонзились глубоко Тащили тело Плоть стенала Узрев лик страха Холода нужды Настало время Чужаки меня пленили Под шепот ужаса Желаний тяжкий шок Глаза чужие жалость озарит? Ну нет, не жди Настало время Когда скривился друг И вера прочная Просела под стопой И мир стал незнакомым Полным злых узоров Настало время И сородич нож схватил Рассечь священные законы Ради алой спеси Ради зависти багряной Приходит ужас В сердце, в дом Ты видишь? Он навис Мы начали в тенях И тьмы предел Все ближе Стал я падшей жертвой Демона души Лицо скривилось Презирая Все неудачи Плоти и костей Дух увядает Падаю добычей Врагов составили мы список Длиною с целый мир И ныне падаем добычей Падаем добычей."Лица страха", Рыбак Кел Тат
Сломавшись наконец, тело оседает, а дух высвобождается, дух простирает крылья, улетая, и звук крыльев походит на вздох. Но он знал: так случается не всегда. По временам дух вылетает с воплем, такой же изломанный, как оставленное тело. Слишком долго в истерзанной плоти, слишком долгой была горькая любовь карающей боли. Копыта его коня гулко стучали, сухожилия трещали, словно старое привычное кресло; он подумал о теплой комнате, о месте, полном воспоминаний: сплетенные воедино любовь и боль, радость и страдания. Но у него нет кисета со слезами, нечего сдавить в кулаке - просто чтобы ощутить капающую сквозь пальцы влагу. Нет жеста, способного напомнить ему, кем он был. Он нашел ее гнилой труп в тени валуна. В волосах под слоем пыли виднелись рыжие пряди. Лицо было спрятано, впалые щеки оказались между колен, словно в последние мгновения она села, скорчилась и стала смотреть на обрубки ног. Слишком далеко зашло, так сказал он себе. Даже это зрелище кажется механистичным и бессвязным, словно он на краю неудачи. Он отмеряет шаги, подобно заблудившемуся слепцу, пытаясь найти путь домой. Спешился, сапоги стучат, кости внутри скрежещут, смещаясь; он подошел к ней, осторожно сел на валун, треща сухожилиями, лязгая костями и доспехами. Призрак со сломанными крыльями ушел пешком. Потерянный даже для себя. Как можно надеяться его выследить? Склонившись, он опустил лицо в ладони и - хотя разницы нет - закрыл единственный глаз. "Кто я - больше не важно. Кресло скрипит. Комнатка, прокопченная насквозь. Толпа под крышей - зачем безумная женщина пригласила их сюда? Охотники прогрохотали мимо, волчица уже не воет. У нее не хватит дыхания, не сейчас, когда она должна бежать. Беги - боги, беги! Она понимает, что всё напрасно. Знает, что ее загонят в угол, пронзят копьями. Она все знает насчет охоты и убийства, ибо это силы закона, ее природы. Как, полагаю, и тех, что преследуют ее. А женщина в кресле, ее глаза жжет кислый дым, ее зрение размыто. Пора чистить дымоход, да и дикое мертво, навсегда мертво. И когда охотники снова прогрохочут мимо, жертва будет бежать на двух ногах, не на четырех. Именно так. Ты видишь сон обо мне, старушка? Видишь сон о единственном глазе, что сияет в ночи? Последний взор дикости на твое лицо, твой мир? Боги подлые, меня разрывает на части. Я чую". Рога заревели торжеством. Но сердце убитого зверя еще стучит как бешеное. Старуха в скрипучем кресле протянула руку и вырвала свой глаз. Он истекал кровью в ладони, пока она стонала от боли. А потом она подняла голову и устремила на него взор оставшегося глаза. - Даже слепец знает, как плакать. Он покачал головой, но не в отрицании, а от непонимания. Старуха бросила глаз в огонь. - В дикость, в дикость сгинувшую. Сгинувшую. Освободи волка внутри себя, Дух. Спусти зверя на след, и однажды ты ее отыщешь. - Кто ты? - Чуешь? Воск в огне. Воск в огне. - Что это за место? - Это? - Кресло скрипнуло. Она потянулась за вторым глазом. - Здесь живет Любовь, Дух. Оплот, который вы забыли, Оплот, который вы все пытаетесь найти. Но вы забыли не только его. - Она вонзила ногти в глаз. - Где любовь, там и боль. - Нет, - прошептал он, - должно быть что-то большее. - Он поднял голову, открыл глаз. Безотрадные пустоши, валун, скрюченное тело. - А она бросила его в пламя. Воск. Воск в огне. Он смотрел вниз, изучая тело; потом встал, подошел к безжизненному коню, снял с седла свернутый мешок. Разложил и вернулся к ней, бережно поднял, отнимая у гнезда свившейся бледно-зеленой травы. Положил на землю, натянул мешок и завязал концы, повесил груз за седлом. И сам влез на неподвижного скакуна. Подбирая поводья, Тук закрыл единственный глаз. И открыл выбитый.
Свет дня резко померк, масса похожих на синяки туч облепила небо. Дикий порыв ветра заставил склониться деревья, окаймляющие северный гребень, а миг спустя пронесся по склону и дороге. Ее лошадь заплясала и сжалась от удара; она пригнулась, избегая опасности слететь со спины животного. Вогнала пятки в бока, заставила лошадь пойди вперед. Она в половине дня пути от города - садки имеют обыкновение блуждать, врата бесчисленны, а эти врата открылись очень, очень далеко от места, в котором возникли. Утомленная, полная страхов и сомнений, она продолжала путь; копыта лошади выбивали искры из мостовой. Иные вещи могут осаждать душу; иные дела следует переделать. Носок сапога расшвыривает пепел... Нет, она ушла далеко, она здесь, но сожаления идут по пятам, словно гончие. Загремел гром; молнии серебристыми трещинами разрезали черные тучи. Где-то позади разряд поразил дорогу. Лошадь пошатнулась. Она успокоила ее твердой рукой. Порывы ветра - словно кулаки, бьющие в левую половину лица, в бок. Она выругалась, но вряд ли услышала свой голос. Тьма проглотила мир и она скакала почти вслепую, веря, что лошадь остается на дороге. А дождь всё не начинался - она чувствовала его вкус в воздухе, горечь и соль, взметенную из моря за гребнем гор. Плащ сорвался с прочных застежек и бешено захлопал, словно порванный парус. Она выкрикнула проклятие, едва не вылетев из седла. Скрипя зубами, восстановила равновесие, держась рукой за колечко на роге седла. Она мчалась в лицо пылевой буре - о боги, она почти что плюнула в лицо самому Вихрю! Но ничего подобного прежде с ней не случалось. Воздух затрещал, застонал. Дорога отозвалась заклинаниям грома. Словно нисходящий на землю бог стучит копытами. Завывая, дав волю ярости, она послала лошадь в галоп, и зверь громко зафыркал, словно барабаны под дождем - хотя воздух горяч и сух как в могиле. Еще ослепительная вспышка, еще оглушающий раскат - лошадь сбилась с дороги но, напрягая мышцы и кости, вернулась... ... и кто-то ехал рядом на громадном тощем коне черней нависшего неба. Она повернулась, сверкая глазами. - Это ты? Блеск улыбки. - Не печалься! - Когда это кончится? - Откуда мне знать? Когда закроются проклятые врата! Он добавил что-то еще, но гром разбил сказанное в щепки. Она покачала головой. Он склонился ближе, крикнул: - Хорошо видеть тебя снова! - Идиот! Он хоть знает, что ты здесь? Ответом послужила еще одна ухмылка. Где он был? Человек этот всегда ее раздражал. И вот он рядом, напоминает о причинах, по которым она тогда сделала... то, что сделала. Изрыгнув очередное ругательство, она сверкнула глазами. - Будет еще хуже? - Только когда мы уйдем!
"Боги подлые, что я сделал бы ради любви".
***
- Север, - сказала иссохшая карга. Ее согнутое, разбитое лицо напоминало Ливню одного из дядей, которому конь сокрушил челюсти и скулу. До конца дней своих он показывал миру отпечаток копыта, криво ухмыляясь беззубым ртом; смеялся и говорил: "Мой лучший друг сделал это. Куда катится мир, если нельзя доверять и лучшему другу!" Если бы конь пережил его, если бы жена голосила у погребального костра, как положено вдове, а не стояла молча, с сухими глазами, если бы он не начал гоняться за девушками... Ливень покачал головой. У любого всадника, зовущего коня лучшим другом, в черепе пара камешков разболталась и бренчит. Однако сам Ливень оказался привязанным к кобыле, заботясь о ней с тщательностью, граничащей с одержимостью. Он горюет, видя ее мучения. Плохой корм, мало воды, отсутствие сородичей. Одиночество размягчило дух лошади, ведь она из стадных животных, как и люди. Одиночество сделало ее глаза тусклыми. - Пустыня блестит от смертей, - продолжала бормотать Олар Этиль. - Мы должны обогнуть. На север. Ливень оглянулся на детей. Абси выбежал на равнину и вернулся с осколком кристалла - тот создавал радуги в руках. Высоко подняв трофей, он качал им, словно мечом, и смеялся. Близняшки оглянулись, но лица их были равнодушными. Он неловок с детьми. Красная Маска велел ему заботиться о детях овлов в тот давний день, отлично зная его неуклюжесть, его боязнь. Красная Маска наказывал его за что-то; Ливень не может вспомнить, да это и не важно. С назначенного места он видел падение великого вождя. С назначенного места лицезрел смерть Тука Анастера. Вот мера людского безумия, понял он: дети видят такие ужасы. Боль умирающих, насилие убийц, жестокость победителей. Он гадал, что видели близняшки с той ночи измен. Даже Абси должен быть покрыт шрамами, хотя он кажется до странного несклонным к долгим припадкам тоски. Нет, всё неправильно. Но... может, никогда правильным не было. Разве не для каждого ребенка наступает момент, когда мать и отец лишаются статуса полубогов, высшего всезнания, оказавшись столь же слабыми и порочными, как и взирающее на них дитя? О, как сокрушителен этот миг! Мир сразу становится местом страха, где в неведомом поджидают все виды опасностей, и дитя гадает - осталось ли место, где можно спрятаться, где можно найти убежище. - На север, - повторила Олар Этиль и зашагала, прихрамывая. Куски плоти болтались на костяке. Две костяные ящерицы побежали следом - он гадал, где проклятые твари шатались столько дней. Ливень отошел от лошади, встав рядом с детьми. - Абси и Стави, - сказал он. Стави встала и взяла руку братца - в другой он сжимал осколок. Отвела к лошади. Залезла в седло, протянула руки вниз. Видя, как она поднимает ребенка с земли и сажает перед собой, Ливень снова подумал: дети изменились. Жилистые, весь жир ушел, кожа темна от солнца. Недавно отточенное лезвие умений. "Красная Маска оставил меня сторожить детей. Но все они погибли. Все. Ушли. Тогда я обещал Сеток охранять этих. Такая смелая клятва. А я их даже не люблю. Если я снова провалюсь, они погибнут". Мозолистая рука Стории скользнула в ладонь. Он взглянул ей в глаза, и увиденное заставило скрутиться желудок. "Нет, я не беспорочный защитник, не бог-хранитель. Нет, не гляди так". - Идем, - бросил он резко.***
Она ощущала, как растет сила, она послала чувства пробираться сквозь каменистую почву, по сырым пескам на местах погребенных потоков. Снова и снова она касалась знаков избранных своих детей, Имассов, и даже Эрес'алов, что жили во времена до Имассов. И слышала отзвуки их голосов, песни, отданные древним ветрам на берегах пропавших рек, за боками холмов, давно стертых и съеденных веками. Да, их орудия грубы, из плохого камня - но это не важно. Они жили здесь; они бродили по этим землям. "И так будет снова. Онос Т'оолан, ты не хочешь понять, чего я требую от тебя и твоего рода. Серебряная Лиса увела столь многих прочь, далеко за пределы моей хватки; но, Первый Меч, те, что пошли за тобой, познают спасение. Не слушай призывы Первого Трона - она может быть дочерью Императора, она может стоять в тени тайн, но ее власть над тобой иллюзорна. Тебя побуждает повиноваться пятно Логроса, безумие отчаявшегося. Да, ты склонился перед Троном, как и другие, но Император мертв. Мертв! Слушай меня, Онос Т'оолан! Поверни народ - на выбранном пути вас уничтожат. Найди меня и давай положим конец войне воли. Первый Меч, погляди моими глазами: у меня твой сын. У меня твой сын". Однако он по-прежнему отталкивает ее, собственная воля вьется и кружится над ним, горя силой Телланна. Она пыталась пробиться, но эта сила ее отторгла."Проклятый глупец! У меня твой сын!" Она зарычала, оглянулась на плетущихся по следу смертных."А как насчет дочерей, Онос? Мне им глотки перерезать? Это тебя приведет? Как ты смеешь отвергать меня?! Отвечай!" Слышно только бормотание ветра. "Или бросить их? Найти тебя самой? Скажи, твоя сила сумеет отбить дракона? Я приду к тебе, Первый Меч, в гневном пламени Теласа..." "Повреди им, Олар Этиль, и тысяча миров огня Теласа не уберегут тебя от меня". Она засмеялась. - Ага, заговорил. "Неужели?" Гадающая по костям злобно зашипела. - Ты? Изыди, одноглазый труп! Вернись к жалкой армии бесполезных солдат! "Протягивай же свои чувства, Олар Этиль, но никто не скажет, что ты можешь найти. Считай это предупреждением. Ты вовсе не одна в этой стране. Крылья веют во тьме, утренний холод блестит тысячью глаз в каждой капле росы. По ветру несутся запахи и соки, дыхание льда..." - О, потише! Я вижу, куда ты клонишь. Думаешь, я не могу стать незаметной? "Ты даже от меня, одноглазого трупа, не скрылась". - Чем дольше ты тут держишься, - сказала она, - тем больше сущности теряешь. Это мое предупреждение тебе. Ты распадаешься, Тук Анастер. Понял? Ты распадаешься. "Я удержусь, сколько будет нужно". - Чтобы сделать что? "Что нужно". Ее воле оказалось легко проскользнуть мимо него, грохоча горным потопом. Бурля как вода, как огонь. Она осадит Первый Меч Телланна. Пробьет барьер. Она схватит его за горло... Впереди на равнине, поперек ее пути, строй солдат, молчаливых и темных. Грязные заскорузлые знамена, рваные стяги, шлемы над тощими, иссохшими лицами. Ее сила ударила по ним, треснула и разбилась, словно волны об утес. Олар Этиль ощутила, как дрогнул разум. Ее ошеломила воля этих выходцев, самочинно завладевших Троном Смерти. Когда она отшатнулась, один всадник выехал из строя. Седина в бороде была закаленным железом, глаза блестели камнем. Натянув поводья, он склонился в седле. - Ты забрела в чужие земли, Гадающая. - Ты смеешь бросать мне вызов? - Где угодно, когда угодно. - Он мой! - Олар Этиль, - сказал солдат, вытаскивая меч, - споря со смертью, всегда проигрываешь. Визжа от ярости, она сбежала.***
Ливень подошел и встал рядом с коленопреклоненной тварью. - Ты нас чуть не оглушила, - сказал он. - Что случилось? Она не спеша выпрямилась и хлестнула рукой ему по груди. Ливень полетел, тяжело ударился о почву; он не мог дышать. Олар Этиль встала над ним и протянула руку, сжав горло. Вздернула, придвинула уродливое лицо; в дырах глаз огнями плескалась ярость. - Если я убью их здесь и сейчас, - проскрипела она, - какая польза от тебя? Говори, щенок, зачем ты нужен? Он тяжело вздохнул, пытаясь опомниться. Карга с рычанием оттолкнула его. - Не насмехайся надо мной, овл. Ливень зашатался, упал на колено. Рядом хихикали две рептилии-скелета. Стория подбежала сбоку. - Не надо, - умоляла она, заливаясь слезами. - Не надо, пожалуйста. Не бросай нас! Он качал головой. Горло слишком болело, чтобы говорить. Кобыла подошла и уткнулась носом в плечо. "Духи подземные..."***
Уже давно он полностью высвободил силу Телланна, усилием таща садок за собой - с каждым тяжелым, скрипучим шагом. В омертвелом сердце садка ничто не достигает Оноса Т'оолана; даже яростные нападения Олар кажутся заглушенными, мутная злоба почти не различима за множественными слоями воли Первого Меча. Он вспоминал пустыню, солончак в круге камней. Ряды были неровными. Многие кланы смогли выставить всего одного воина тем тихим, холодным утром. Он стоял перед Логросом, лишенный рода, и удерживали его лишь ремни долга, спутанная паутина преданности. Он ведь Первый Меч! Последний Джагут одхана выслежен и зарублен. Пришло время вернуться в Малазанскую Империю, к Императору, усевшемуся на Первый Трон. Онос Т'оолан знал, что вскоре снова встанет рядом с Дассемом Альтором, своей смертной тенью. Тот выбрал для себя - и кружка ближайших друзей - титул Первого Меча. Пророческое вдохновение, не иначе - скоро все они будут мертвы, как сам Онос Т'оолан, как любой Т'лан Имасс. А если не мертвы, так... разрушены. Но тут Логрос воздел руку, скрюченные пальцы почти уткнулись в Оноса. "Ты прежде был Первым Мечом", сказал он. "Вернувшись в империю смертных, мы присягнем Дассему Альтору. Теперь он наследует твой титул. Ты же сложишь звание Первого Меча". Онос Т'оолан поразмыслил. Сложить звание? Разрубить обеты? Рассечь узлы магии? "Вновь познать свободу?" "Он смертный, Логрос. Он не знает, что берет на себя вместе с титулом". "Служением", отозвался Логрос, "Т'лан Имассы освятят его..." "Хотите сделать его богом?" "Мы воины. Наше благословение..." "ПРОКЛЯНЕТ ЕГО В ВЕЧНОСТИ!" "Онос Т'оолан, ты нам не нужен". "Ты вообразил", - он помнил тембр своего голоса, кипящее негодование и ужас перед тем, что задумал Логрос сделать со смертным человеком, с тем, кто обречен встретить смерть. "А мы ее не видели, мы всегда бежим от момента встречи - Логрос, через него Владыка Смерти ударит по Т'лан Имассам. Худ заставит его платить за наше преступление, за нашу дерзость..." - "Ты вообразил", сказал он тогда, "что твое благословение отличается от проклятия? Ты сделаешь из него бога тоски, неудачи, бога с лицом обреченного на плач и горестную гримасу..." "Онос Т'оолан, мы изгоняем тебя". "Я поговорю с Дассемом Альтором". "Ты не понимаешь. Слишком поздно". "Слишком поздно". Адъюнкт Лорн думала, что союз Малазанской Империи с Т'лан Имассами Логроса разбила смерть императора. Она ошибалась. "Ты должна была винить пролитие крови Дассема Альтора, не Келланведа. Хотя ни тот, ни другой не был убит, только один принял губительный поцелуй Худа. Только один предстал перед самим Худом и осознал, какую жуткую вещь сделал с ним Логрос. Говорят, что Худ стал его покровителем. Говорят, что Альтор поклялся служить Владыке Смерти. Говорят, что Худ предал его. Они ничего не понимают. Дассем и его дочь - они были ножами Худа, брошенными в нас. Каково это - быть оружием бога? Где ты сейчас, Логрос? Чувствуешь меня, так яростно возвращенного? Мой наследник - твое "избранное дитя" - отверг роль. Отныне его шаги возвещают о трагедии. Ты сделал его Богом Слез, и теперь, когда Худа нет, он станет охотиться на следующего. На того, кто изменил его. Дрожишь, Логрос? Дассем идет за тобой. Идет за тобой". Нет, до Оноса Т'оолана не дотянуться миру. Ни трепетанию боли, ни содроганию горя. Ему неведома ярость. Он защищен от любого предательства, как и все, кого он любил смертным некогда сердцем. У него нет желания мстить; у него нет надежды на спасение. "Я Первый Меч. Я оружие безбожных, и в тот день, когда меня извлекут из ножен, вы лишитесь снов. Логрос, глупец, ты думал, что ты и прочие Т'лан Имассы защищены от гибельного лобзания нового бога? Спроси Крона. И Серебряную Лису. Погляди на меня нынешнего. Погляди, как Олар Этиль старается вырвать меня из-под проклятия Дассема - и не может. Ты дал ему владычество, и эти цепи не разбить даже Гадающим по костям. Мы идем на собственное истребление. Первый Меч разорван надвое, одна половина смертная и жестокая в отрицании, вторая - бессмертная и еще более жестокая. Радуйся, что меня не нашел Дассем. Радуйся, что он сам избирает путь и окажется далеко не там, где буду я. Вот мой секрет. Слушай внимательно. Оружие безбожных не нуждается в руке владельца. Оружие безбожных само собой владеет. Оно лишено страха. Оно лишено вины и равнодушно к справедливости. Оно много чем бывает, но оно никогда не бывает лжецом. Оно убивает не во имя высших сил, не ради воздаяния. Оно не станет прятать жестокость в тряпицу рвения, оправдывающего и прощающего убийцу. Вот почему оно - самое ужасное оружие". Никто до него не дотянется, но сам он чувствует, как сила сочится, излучается волнами - и дрожит весь мир. Он больше не желает прятаться. Ему уже не интересны стратегии обмана. Пусть враги его найдут. Пусть познают его гнев. Не лучше ли вот так? Не приятнее ли так, чем в пламени ярости? Телланну не нужны злые пожары, пожирающие землю и затмевающие небеса. Телланн способен таиться а единой искре, мерцать еле заметной точкой в душе уголька. Он способен скрыться в терпении воина, неуязвимого для сомнений, облаченного в латы чистой праведности. И если праведность воссияет, испепеляя всех, кто на нее посягнул... что же, разве это не справедливо?***
Улаг Тогтиль склонился под приступом мыслей Первого Меча, под разрывающим потоком блистающего ужаса. Он ощущал волны тоски, извергаемой собратьями-воинами, он новорожденным угрем кружился в мальстриме гнева своего вождя. Не будут ли они истреблены? Неужели Онос Т'оолан обернется, найдя наконец место уничтожения, и увидит позади кучки праха? Его последователи сожжены им самим. "Или это нас закалит? Переплавит в то самое "оружие безбожных?"" Мы чуем тебя, Олар Этиль, и тоже отвергаем тебя и твои посулы. Наше время ушло. Первый Меч понял. А ты - нет. Иди прочь. Слишком ужасна кровь, которой ты требуешь от мира, и пролить ее - даровать последнее подкрепление теме трагедии, жуткому проклятию смертного по имени Дассем Альтор. Логрос, найди я тебя сейчас - разорву по суставам. Выверну череп, пока не треснет шея. Сожгу твой череп в самой глубокой и темной яме, чтобы ты созерцал лишь вечность распада. Да, теперь мы понимаем Первого Меча. Понимаем - и это невыносимо".***
Рюсталле Эв стремилась быть рядом с Улагом. Ей нужна его сила. Первый Меч пожирает себя, его мысли - и зияющие, лязгающие челюсти, и обгрызенный, окровавленный хвост. Он огненная змея, неумолимо катящаяся колесом. Течение подхватило воинов; они шатаются, ослепнув в потопе жуткой власти. "Улаг, прошу - неужели мы не простились с оружием? Неужели мир - лишь обман? Первый Меч - ты поклялся разбить нас, но что это даст? Таково единственное наследие, которое сможем предложить пошедшим за нами? Мы гибнем, символы бессмысленного отрицания. Короли продолжат попирать землю, рабы будут гнуться в цепях, охотники охотиться, а жертвы - гибнуть. Матери зарыдают по детям... Первый Меч, неужели тебе больше нечего нам дать?" Но Онос Т'оолан даже не думает о страхах последователей. Он даже не слушает их, уцепившись за жалкую игру в неумолимость. В этом безумном недоверии, в абсурде отстраненности он не ощутит ничего. "Но мы идем следом. Ничего иного не остается". Она споткнулась. Улаг протянул руку, помогая ей. - Улаг? - Держись, Рюсталле Эв. Найди что-то. Воспоминание, на которое можно опереться. Время радости или любви. Когда приходит миг... - он помедлил, словно сражаясь со словами, - когда приходит время и ты падаешь наколени, когда мир отворачивается, когда ты падаешь в себя, падаешь и падаешь... найди свой миг, свой сон о мире. - Нет такого, - шепнула она. - Помню лишь горе. - Ищи, - зашипел он. - Ты должна! - Он желает увидеть нас уничтоженными, и лишь о таком мире я ныне мечтаю. Она видела, как Улаг отворачивается, и вновь исполнилась тоски. "Видите нас? Мы Т"лан Имассы. Мы слава бессмертия. Когда придет забвение, я поцелую его. Увижу себя несущейся в бездну по реке слез. По реке слез..."***
Грантл шел по следу, превосходящему всякое воображение, огибал отвесные утесы, завалы острых камней и разбитые валуны. В этом мире сна воздух горяч, пахнет солеными болотами и обширными лугами. Это след мертвого и умирающего, след сжатых челюстей и мускулов, напряженных сильнее стальных обручей. След израненных о камни лап. Глубокий и теплый миазм, связавший умы загнанных жертв, наполняет воздух, и воздух кажется дыханием духов, навсегда пойманных предсмертной мукой. Он добрался до пещеры, помедлил, подняв голову и принюхиваясь. Хотя всё это было очень давно, поколения наложились на поколения, и череда событий обречена повторяться снова и снова, во веки веков. Иллюзия, это понятно. Последний гигантский кот, затащивший в пещеру добычу, стал прахом и костями, и столетия разметали их - не найти даже запаха. Леопард, тигр, пещерный лев - какая разница, если проклятая тварь мертва. Цикл охот, размножения и старения давно прерван. Он вошел в пещеру, отлично зная, что должен увидеть. Кости. Обгрызенные черепа. Черепа Эрес'алов и других обезьян, там и тут люди - ребенок, женщина. Свидетельства времен, когда будущие тираны мира были лишь боязливой добычей, широко раскрывали глаза, заметив блеск кошачьего зрачка в темноте. Они падали под дикими ударами клыков и когтей. Висели - сломаны шеи - в челюстях великолепных пятнистых бестий, правителей мира. Тирания была лишь намеком глаз, и солнце каждый день всходило над невежественным миром. Как это, должно быть, было сладко. Грантл фыркнул. "Не удивляюсь, что ты забыл всё, Трейк. Не удивляюсь, что ты не был готов к божественности. В джунглях древних дней богами были тигры. Пока не пришли новые боги. Они были кровожаднее всяких тигров, и ныне джунгли безмолвны". Он знал: этой ночью в пещере он увидит сны об охоте, идеальном загоне идеальной добычи. Будет волочить жертву по тропе в укрытие, подальше от гиен и шакалов. В качестве сна не так плохо. Пока это сон. "Черная шерсть, кровь в моей пасти..."***
Он нашел его за стенами мертвого города. Стоит на коленях в дорожной пыли, собирает остатки старого битого горшка, хотя тут не один горшок - сотни. Паническое бегство, дым и пламя вздымаются, черня известняковые утесы, скрывавшие город - мелькание испуганных лиц, словно шелуха и мусор в реке... Всё распадается, все гибнет. Он пытался сложить черепки воедино; когда Маппо подошел, он поднял голову и глянул - мельком - прежде чем вернуться к работе. - Добрый господин, - сказал он, пальцем беспрестанно передвигая осколки туда и сюда, меняя порядок, отыскивая узор. - Добрый господин, у вас случайно не найдется клея? Ярость ушла, а с ней и память. Икарий стоял спиной к разрушенному им городу. Вздохнув, Маппо опустил тяжелый мешок и присел на корточки. - Слишком сильно разбито, - сказал он, - чтобы чинить. Потребуются недели, а то и месяцы. - Но время у меня есть. Маппо вздрогнул, отвел глаза - не на город, где плащовки облепили окна прислонившихся к стенам утесов зданий, где полотнища копоти пятнали камни, словно ведущие в ночь прорези. Не на город с узкими улицами, полными мусора и тел - ризаны кишат на холодной, уже гниющей плоти, бхок'аралы лезут вниз, лизать темные пятна ради соли и собирать свертки одежды, чтобы строить гнезда. И не на ворота с выбитыми створками, с кучами мертвых солдат, раздувающихся в доспехах на дневной жаре. Он смотрел на юг, в сторону старых караванных стоянок, отмеченных лишь низкими каменными фундаментами, коралями для овец и коз. Никогда больше торговцы пустыни не приедут в это место; никогда больше купцы из далеких городов не будут искать знаменитых Червленых шелков Шикимеша. - Думаю, друг, - начал Маппо и покачал головой. - Лишь вчера ты говорил о странствиях. На север, говорил ты, к побережью. Икарий поднял голову, нахмурился: - Я? - Искать таноанцев, Странников Духа. Рассказывают, что они хранят древние записи самой Первой Империи. - Да, - закивал Икарий. - Я тоже слышал такие рассказы. Подумай об их тайных знаниях! Скажи, как думаешь - жрецы допустят меня в библиотеки? Так много мне нужно узнать... неужели они помешают? Как думаешь, друг, они будут благосклонны? Добры ко мне? Маппо внимательно изучал черепки на дороге. - Говорят, таноанцы весьма мудры. Не могу вообразить, Икарий, чтобы они закрыли перед тобой двери. - Хорошо. Это хорошо. Трелль поскреб обросшую челюсть. - Итак, Икарий и Маппо вновь бредут по пустошам, к берегу, чтобы нанять корабль до острова - дома Странников Духа. - Икарий и Маппо, - повторил Джаг и улыбнулся: - Маппо, друг мой, день кажется весьма многообещающим. Не так ли? - Я наберу воды из караванных колодцев, и мы выйдем в путь. - Вода. Да, я так хочу смыть грязь - кажется, я купался в грязи. - Вчера вечером ты упал в ручей. - Именно, Маппо. Какой я неуклюжий. - Он не спеша встал, собрав в ладонях десятка два черепков. - Видишь прекрасную глазурь? Словно само небо - эти сосуды должны были быть великолепными. Какая потеря, когда лопаются чудесные сосуды. Не правда ли? - Да, Икарий, ужасная потеря. - Маппо. - Он поднял глаза, полные тоски. - Думаю, в городе что-то случилось. Умерли тысячи - тысячи мертвецов в городе. Верно? - Да, Икарий, весьма трагический конец. - Что за ужасное проклятие тут побывало? Маппо покачал головой. Икарий смотрел на черепки в руках. - Если бы я смог сложить их воедино, так и сделал бы. Ты ведь знаешь? Ты понимаешь... скажи, что понимаешь! - Да, друг. - Взять сломанное. Исправить. - Да, - шепнул Маппо. - Неужели всё должно ломаться? - Нет, Икарий, не всё. - Не всё? Что же не сломается под конец? Скажи, Маппо. - Ну, - выдавил улыбку Трелль, - не надо искать далеко. Разве мы не друзья, Икарий? Разве не всегда мы были друзьями? Внезапный свет озарил серые глаза Джага. - Помочь с водой? - Хотелось бы. Икарий смотрел на черепки и колебался. Маппо покачал мешок. - Сюда, если хочешь. Попытаемся исправить потом. - Но на дороге есть еще - я хотел бы... - Оставь воду мне, Икарий. Если хочешь, набей в мешок столько, сколько сумеешь собрать. - Но вес... нет, друг, думаю, моя одержимость окажется слишком тяжкой ношей. - Насчет этого не тревожься, друг. Давай. Я вскоре вернусь. - Уверен? - Давай. Улыбнувшись, Икарий снова встал на колени. Взор упал на меч, лежавший на краю тропы в нескольких шагах. Маппо видел, как спутник хмурится. - Я счистил с него грязь ночью, - произнес он. - А. Очень благородно, друг."Шикимеш и его Червленый шелк. Эпоху назад, тысячу неправд назад. И одна большая ложь. Насчет нерушимой дружбы". Он сидел в темноте, окружив себя кольцом сдвинутых валунов - старый обычай Треллей - и открыв проход на восток, откуда придет солнце. В руках была дюжина или чуть больше таких пыльных, бледно-голубых черепков. "Мы так и не занялись их складыванием. Он забыл к полудню, я не пытался напоминать - и разве это не было моей задачей? Питать его лишь теми воспоминаниями, которые сочту полезными, а прочие морить голодом, пока не пропадут. Стоя в тот день на коленях, он был так похож на ребенка, разложившего все игрушки в ожидании кого-то вроде меня. До меня он был доволен компанией игрушек. Разве не драгоценный дар? Разве дети - не чудо? То, как они строят себе миры и живут в них, находя радость в самой жизни? Кто посмел бы помешать? Кто готов сокрушить, раздавить такое чудо? Я найду тебя стоящим в пыли, Икарий? Найду тебя гадающим над обломками? Мы будем говорить о священных библиотеках и тайных историях? Сядем и будем склеивать горшок?" Маппо бережно вернул обломки в мешок. Лег, поместив голову в прогалину между камнями, и попытался заснуть.
***
Финт оглядела местность. - Они разделились, - заявила она. - Одна армия пошла на восток, но этот след более узкий. - Она указала на юго-восток. - Две, а то и три силы - большие - пошли тем путем. Итак, перед нами выбор. - Она встала лицом к спутникам, устремила взор на Чудную Наперстянку. Юная женщина, казалось, состарилась на десятки лет после смерти Джулы. Она стояла, явно мучимая болью; подошвы были стерты, потрескались и сочились сукровицей. "Как и мои". - Ну? Ты сказала, та сила... там, где-то. Говори, за какой армией следовать. Наперстянка встряхнулась. - Если там армии, там должна быть война. - Да, была битва. Мы нашли остатки. Но, возможно, это была единственная битва. Возможно, войне конец и все пошли по домам. - Я о том, зачем нам идти хоть за кем из них? - Потому что мы умираем от голода и жажды... Глаза юной женщины сверкнули: - Я делаю всё, что могу! Финт сказала: - Знаю, но этого недостаточно, Чудная. Если мы кого-нибудь не отыщем, нам конец. - Значит, на восток... хотя... стой. - Колдунья колебалась. - Давай скорей, - пробурчала Финт. - На том пути что-то ужасное. Я... я не хочу подходить ближе. Тянусь, потом улетаю - не знаю почему. Ничего не знаю! Амба смотрел на нее, словно изучал непонятный кусок древесины или сломанного идола. Казалось, он готов выблевать себе под ноги. Финт провела рукой по сальным волосам. Отросли, но ей это нравится. Всё что угодно для защиты от адской жары. Боль в груди стала постоянной спутницей. Она мечтала напиться. Упасть одурелой в каком-нибудь переулке, в жалкой комнате кабака. Исчезнуть для себя самой. Хотя бы ночь, одна ночь. "И встать в новом теле, в новом мире. С Полнейшей Терпимостью, живой и сидящей рядом. Без враждующих богов и мечей во лбах". - Как насчет юго-востока, Колдунья? Тоже дурное чувство? Наперстянка покачала головой, пожала плечами. - И что это должно значить?! - раздраженно закричала Финт. - Так же плохо, как на юге, или нет? - Нет... хотя... - Хотя что?! - Вкус крови! Там! Но как так? Сплошная кровь! - Они ее льют или пьют? Наперстянка смотрела на Финт как на сумасшедшую. "Боги, может, я взаправду свихнулась. Такие вопросы..." - Какой путь скорее нас убьет? Глубокий прерывистый вздох. - Восток. Та армия... они скоро погибнут. - От чего? - потребовала Финт. - Не знаю... может, от жажды. Да, жажда. - Глаза расширились. - Там нет воды, совсем нет - вижу почву, блестящую, ослепляющую, острую как лезвия кинжалов. И кости - бесконечные поля костей. Вижу мужчин и женщин, сводимых с ума жарой. Вижу детей - о боги! - они идут словно кошмары, словно свидетельства всех наших преступлений. - Она взвыла, коротко и страшно, спрятав лицо в ладонях, пошатнулась и упала бы, если бы не Амба. Он подскочил, принимая ее тяжесть. Женщина повернулась, спрятавшись в объятиях. Амба, задрав подбородок, смотрел на Финт, и улыбка его была устрашающей. "Безумие? Поздно, Чудная - и благодари богов, что не видела того, что видели мы". Содрогнувшись, Финт повернулась к юго-востоку. - Значит, нам туда."Дети. Не напоминай. Иные преступления врезаются в кости слишком глубоко. Нет, не напоминай". Она мысленно видела Полушу с искаженным ухмылкой лицом. "Наконец", пробормотала та, "решение. Держись его, Финт". Финт кивнула Амбе, приглашая вести ведьму, и пошла, привычно покачиваясь и хромая."Если они ушли слишком далеко, мы не догоним. Если бы было больше... крови. Мы пролили бы ее или выпили". Она гадала об армиях, что впереди: кто они, ради Худа, и зачем пришли в Пустоши - только ради глупой битвы? Почему потом разделились? "Ах вы бедные глупцы, идущие на восток. Один взгляд на то, что у вас впереди, лишил ее рассудка. Умоляю - вернитесь, прежде чем множество жизней лягут в бесплодную почву. К чему бы вы ни шли, оно того не стоит. Ничего в мире того не стоит, и вам придется изрядно потрудиться, разубеждая меня". Услышав кряхтение, она оглянулась. Амби нес Чудную Наперстянку на руках, улыбка на лице стала застывшей гримасой лживого торжества, словно, осуществив желание сердца, он заставлял себя чувствовать полнейшее удовлетворение. Голова Наперстянки болталась на его локте, веки были сомкнуты, рот полуоткрыт. - Что с ней такое? Амба сказал: - Выпал винт, Финт. - Заткнись, говенная кучка.***
Десять тысяч меховых спин, черных, серебряных и серых, тела тощие и длинные. Словно железные мечи, десять тысяч железных мечей. Они мелькали перед глазами Сеток, они размывались точеными гребнями волн сердитого моря. Ее тащило, несло к утесам и рифам, на выставленные клыки гнилого камня. Ветер выл в уши, ревел вокруг и внутри, дрожал громом в каждой косточке ее существа. Она чувствовала, как звери вылетают на берег, как ярость атакует бесчувственные скалы и все жестокие законы, удерживающие мир на месте. Они скалили зубы небесам, кусали и грызли копья - лучи света в прорехах туч. Они выли против наступления ночи и охотились, загоняя свою же бездумную дикость. "Мы то, что мы есть, и вставать против такого врага, что выбрали мы - бесполезно. Кто будет биться за нас? Кто оскалит губы, показывая клинки острого железа?" Утесы впереди дрожали от натиска - ее несло все ближе... "Зимние Волки, видите меня? Благой Лорд, гордая Леди, это ваши призывы? В той разбитой стене таится пещера? А внутри - Оплот Тронов? Несется по ветру запах, заставляющий волосы встать дыбом, посылающий потоки холода по венам людей. Следы пересекают тропу, тайные проходы под пологом леса. Мыши плясали на слежавшихся листьях за миг до нашего появления, но мы ослепли ко всему. Все пространства, сделанные нашими огнями и орудиями, нашими топорами и плугами, мы должны заполнять потным, горьким потоком гордыни. В нами сотворенных пустошах мы велим себе стоять в позе торжествующих победителей. Троны Дикости, троны костей, кож и мертвых глаз. Высоки как горы эти Звериные Троны. Кто нападает на нас? Кто охотится на нас? Кто режет нас? Все и каждый". Она видела рваные расселины. Гибель, как оказалось, может прийти благословением. Несущий ее жар зверей сладок, словно поцелуй любимого, нежные объятия, посул спасения. "Я Дестриант Волков. Я держу в груди души всех убитых зверей этого и всех прочих миров. Но я не смогу держать их вечно. Нужен меч. Нужно избавление. Избавление, да, и меч. Десять тысяч железных мечей. Во имя Зимних Волков, во имя Вольности".***
Сестра Равная шла по безжизненным пескам далеко к югу от Шпиля, далеко от чужих глаз. Некогда он мечтала о мире. Она жила в королевстве, в котором мало кто задавал вопросы, и в этом было удобство. Если возникала причина достаточно весомая, чтобы посвятить ей жизнь... это становилось путешествием от рождения до смерти. И это не вызывало сопротивления. Нет ничего, чтобы подхлестнуть тревогу, ничего, чтобы страдать от боли или доставлять боль. Хотя Форкрул Ассейлы давно утратили бога, они издавна страдали от горя, от жестокого конца своего бога - убийства, за которое не получить прощения. Однако она хранила в гавани детской души надежду, что можно сделать нового бога. Сложить, как набор из костей, волглой глины мышц, гладкой кожи: придать форму, наделить жизнью своих любящих рук. Это божество она называла бы Гармонией. В мире ее бога жизнь не требовала бы смерти. Не было бы нужды убивать ради еды. Злая судьба и несчастные случайности не уносили бы из жизни прежде времени, леса и равнины кишели бы животными, небеса птицами, моря, реки и озера рыбой. Желания детей - хрупкая штука, и она успела познать, что ни одно не выживает в суровом, горьком равнодушии взросления, среди его императивов: шагай с каменными глазами за лукавыми благами богатств или хотя бы за раздувшейся блажью удовольствий! Добродетели сменили форму; глина затвердела камнем, взрослые взяли оружие и убили друг друга. В новом, взрослом мире она не находила места для покоя - совсем не находила. Она помнила, как вышла с корабля в город, в толпу кричащих людей с испуганными глазами. Со всех сторон видела она их, усталых солдат, ведущих непрестанную войну с демонами реальными и воображаемыми. Они сражались за положение, за достоинство, они дрались за то, чтобы лишить положения и достоинства соседей, супругов, родичей. На деле только необходимость борьбы удерживала от распада семьи, общины, провинции и королевства, хрустящие от страха и отчаяния, громоздящие баррикады против неведомого, странного и пугающего. Форкрул Ассейлы были правы, разбив их. Будет мир, но установление мира требует осуждения и кары. Народ Колансе и южных стран нужно вернуть в состояние детства и переделать заново. Они не смогут и не захотят сделать это сами - слишком много помех. Так всегда бывает. К несчастью, поддержание необходимого баланса заставило умереть тысячи; но если альтернатива - смерть ВСЕХ, кто станет оспаривать сделанный выбор? Население разоряли, тщательно прореживали. Целые регионы лежали в руинах, не оставалось ни одного человека, чтобы исцелить землю. Тех, кому дозволили жить, заставляли найти новый путь жизни под неумолимым руководством Форкрул Ассейлов. Будь это пределом планов исправления, Равная была бы удовлетворена. Нужно сделать всё управляемым, нужно вернуть равновесие; возможно, тогда родился бы новый бог, дитя трезвой веры в реальность и весьма реальных ограничений, дитя честной скромности и жажды покоя. Вера захватила бы мир, несомая Чистыми и водразами. "Если бы не Сердце, если бы не кулак мучений в глуби гавани. Вся его сила, такая сырая, такая чуждая, такая совершенно-отрицательная. Наш бог был убит, но мы нашли путь мщения - На"рхук, сбросивших цепи и жаждущих крови былых хозяев. Столь многое было уже в пределах досягаемости. Если бы не Сердце, так воспламеняющее Почтенную, Безмятежного и других старейшин, так отравляющее их души. Равновесие не может быть совершенным - мы все это знаем - но теперь новое решение засияло слишком ярко, ослепляя их ко всему иному. Врата, вырванные у К'чайн Че'малле, очищенные от гнусного древнего проклятия. Аграст Корвалайн, вернувшийся к Форкрул Ассейлам... Через его врата - и с силой Сердца - мы могли бы воскресить своего бога. Могли бы снова стать детьми. "Жертвы? О да, но всё ценное требует жертв. Равновесие? Что ж, мы избавимся от силы, вечно пытающейся разрушить равновесие - от человечества. Наш ответ - уничтожение. Чистка должна стать абсолютной. Чистка должна истребить целые виды. Вздымайте Сердце! Держите высоко, чтобы ужасное биение слышали все! Против бесчинств человечества... думали, мы не найдем союзников?" Союзники. Да, Почтенная, мы нашли союзников. И я говорю себе, что вижу в будущем мир - мир своего детства, мир гармонии, покой молчаливого мира. Все, что нужно - немного крови. Немного крови. Но ты, Сестра Почтенная... я смотрю в древние твои глаза и вижу, что алчность союзников заразительна. Тисте Лиосан, Элайнты, Повелитель и Повелительница Оплота Зверя - однако все они мечтают об анархии, хаосе, конце Века Богов и Века Людей. Как ты, жаждут крови, но не малой крови. Нет. Океанов, океанов крови. Сестра Почтенная, мы свергнем тебя, когда придет время. Тишина нашла оружие, оружие, что покончит с твоими безумными амбициями". Шаги шелестели по песку, но в воображении земля тряслась от ее поступи. Солнце яростно обжигало белое лицо, но жар мыслей был сильнее. И голоса с пляжа, не так далеко, должны были казаться ничтожными перед ее непреклонностью - но она нашла в них... надежду. - Равновесие, - пробормотала она. - Сестра Почтенная, ты вынудила нас. Мы обязаны противостоять твоим крайностям. Тишина нашла оружие. Покажи безумие своей ярости, нам найдется чем ответить. Мы сильнее. Правду говоря, ей не интересна судьба человечества. Если оно погибнет, да будет так. Нет, что важно здесь, сейчас и в будущем - это принцип. "Равновесие имеет вечного врага, и его зовут дерзостью. Ты забыла, Сестра Почтенная, и нам выпало тебе напомнить. Так и сделаем". Она взошла на высокую осыпь над берегом. Внизу, в пятнадцати шагах, собралось с дюжину людей. Кажется, они спорят. В заливе виднеется судно; его загадочные обводы заставили Равную продрогнуть. "Джагутское. Глупцы!" Она двинулась вниз. Первые заметившие ее мореходы закричали. Блеснуло оружие, люди вдруг помчались навстречу. - Я хочу говорить... Сабля мелькнула у лица. Она уклонилась, поймала запястье и вывернула; затрещали кости. Человек завыл, она подошла ближе, вцепилась пальцами в горло. Кровь брызнула из раскрытого рта, глаза выпучились... человек упал. Удар ножом в область желудка. Она втянула сочленение грудины, избегнув атаки. Выбросила руку, раздавив лоб женщины, словно пустое яйцо. Другая сабля коснулась левого плеча, отскочив, словно от мореного дерева. Равная с шипением развернулась. Два быстрых удара сломали человечью шею. Он оскалилась, рванувшись. Тела завертелись в цепких руках. Вопли оглушали... И тут уцелевшие побежали по берегу, бросая оружие. Вдали, у самой воды, она заметила еще четверых. Мужчину и трех женщин. Равная пошла к ним. Магия вырвалась из самой низенькой из женщин. Волна обжигающего холода врезалась в Форкрул Ассейлу, заставив отступить на шаг. Вторая женщина быстро приближалась, держа два метательных топора. "Сладчайший поцелуй Бездны, они все самоубийцы?" - Прекратите нападение! Топор полетел прямо в нее. Она ускользнула и охнула: второй топор угодил в грудь, железное лезвие застряло в кости. По телу пронеслась мучительная боль. Вторая волна Омтозе Феллака воздела ее над песком, отбросила на пять шагов. Равная тяжело ударилась спиной, перекатилась и вскочила на ноги. Кости грудины сокращались, выталкивая лезвие топора. Она выпрямилась вовремя, чтобы отразить новое нападение воинственной женщины. Длинные ножи, размытые свистящие лезвия. Равная блокировала выпады, но вынуждена была отступать шаг за шагом. Она пробудила голос. - СТОЯТЬ! Женщина пошатнулась, но с рычанием возобновила натиск. - ПРЕКРАТИТЬ! Кровь брызнула из носа. Кровь залила глаза. Нападавшая споткнулась, но вновь подняла оружие. Зарычав, Равная подскочила ближе и ударила женщину так сильно, чтобы свернуть шею. Она упала грудой. Воительница Форкрул Ассейлов встала над телом, замышляя толчком ноги раздавить горло. Стрела скользнула по виску, оставив царапину. - ПРЕКРАТИТЬ АТАКИ! Женщина у ног застонала и попыталась встать. Разъярившись, Равная вытянула руку, схватила ее и бросила в море, на десять шагов. Наставила длинный палец на колдунью: - Я буду говорить с тобой! Вторая женщина закричала: - Тогда не убивай мою команду! Равная провела пальцем вдоль царапины на виске. Рана уже закрывалась. Она вздохнула. В груди болит, но кости срастутся, боль станет слабым зудом. - Они напали, - сказала она. - Я всего лишь защищалась. Если бы я хотела вас убить, так и сделала бы, - добавила она, осторожно приближаясь. - Я вижу пять тел... - Я же сказала, что убила бы всех, если бы хотела. Барахтавшаяся на мелководье женщина неуверенно встала на ноги. Равная мельком поглядела на нее: - Если нападет снова, убью. Объясни ей это. Похоже, она принадлежит тебе. Пухлая коротышка странным образом пошевелила пальцами. - Меня так и подмывает сорвать голову с твоих костлявых плеч. Ты явно имеешь власть над словами, Инквизитор, но во второй раз это не сработает. Равная прищурилась, глядя на вторую женщину. И фыркнула: - Говорят, Королевство Смерти погибло. Твой род ныне станет чумой всего мира? - У меня нет чумы, - возразила женщина. Форкрул Ассейла нахмурилась. Она дура? Зачастую, было ей известно, у таких тварей необратимо поврежден мозг. Стоявший рядом мужчина уставился на нее единственным глазом. - Она грит, у вас чума, каптен? - Нет, Красавчик, она говорит, ты идиот. Ну-ка, тише - а еще лучше, собери команду, она разбежалась кто куда, и подготовь похороны и все прочее. Иди. - Да, каптен. - Он замешкался и сказал хорошо слышным шепотом: - А ведь она-то сама похожа на чумную, да? Такая белая и всякие вены на руках, и... - Иди, Кабан. Сейчас же. Мужчина кивнул и захромал по пляжу. Равная следила за нападавшей женщиной. Та отыскивала свое оружие. - Инквизитор, - сказала волшебница, - мы не желаем пострадать от твоего... правосудия. Нет, мы объявляем тебя врагом. - Неужели слепая ненависть - единственная ваша опора? - возмутилась Равная. - Ты зовешь меня "Инквизитором", что говорит о знании некоторых местных реалий. Но это неподходящий титул. Ты решила, что все Форкрул Ассейлы - Инквизиторы, и это выдает невежество. На самом деле большинство Инквизиторов, посланных нами к здешним народам - водразы, в их венах людской крови не меньше, чем крови Ассейлов. Кстати, в их рвении мы видим довольно забавную иронию. - Тем не менее, - возразила волшебница, повелительным жестом подзывая служанку, - мы должны видеть в тебе врага. - Ты так и не поняла, верно? Ваши враги - старейшие из Чистых, жаждущие полнейшего истребления вашего рода не только на этом континенте, но по всему миру. - Уверена, ты понимаешь: мы противники таких стремлений, - сказала волшебница. Служанка подошла, вложила в пухлую руку молодой женщины глиняную трубку. Затянувшись, та продолжила: - Но, поскольку ты намекаешь, будто не одобряешь рвение Старейшин, мне приходится гадать: что же привело тебя сюда, ко мне? - Ты заключила сделку с Джагутами. - Они разделяют наше отвращение к вашему толку правосудия. Равная ответила, хмурясь: - Не могу понять, какую ценность Джагуты увидели в тебе, молодой глупышке, играющейся в опасную магию, а тем более в неупокоенной нечисти с паразитом внутри. - Она устремила взор на служанку. - На ней чары? Если так, они слишком тонки для меня. Скажи, Волшебница, она Джагут? - Моя служанка? Благие боги, нет! Глаза Равной обратились в сторону корабля на рейде. - Он там? - Кто? - Твой союзник - я хочу говорить с ним. Или с ней. Взвился клуб дыма. - Прошу прощения, какой союзник? - Где прячется Джагут? - прикрикнула Равная. - Ах, вижу. Ты неправильно всё поняла. Я не заключала сделок с каким-нибудь конкретным Джагутом. Я только принесла жертву кровью ради помощи Омтозе Феллака... Неупокоенная женщина-капитан развернулась к волшебнице: - Вы сделали что? Толчок Странника! А тот шторм? Вы не смели... - Необходимость, капитан Элалле. Прошу вас размышлять в молчании. - Я поражена, - признала Равная. - Не думала, что вы такие... тупые. - Шипы и камни! - Вы не можете заключать сделку с Омтозе Феллаком - вы не Джагуты. Нет, нужно благословение или личное вмешательство, будь ты смертный или Старший Бог. Это джагутский корабль - они не бороздят моря здешнего мира уже многие тысячи лет. Откуда он взялся? - Из самого Королевства Омтозе Феллак. - Нет, невозможно. Если Джагут не проходил в садок... нет, нет, там только лед. Но корабль создан в этом мире. Видите, какая бессмыслица? - Значит, не только лед. - Вы видели Омтозе Феллак? - Моя служанка, - ответила волшебница. - Она прошла во врата. Она оказалась в Омтозе Феллаке и вернулась с кораблем. Равная посмотрела на указанную служанку, прищурив глаза. - Опиши виденное тобою место. Прошу. - Просвети ее, - приказала волшебница, когда служанка заколебалась. Пожатие плечами. - Лес. Демоны. Овраги. Злобные обезьяны. - Ты не была в Омтозе Феллаке, - заявила Равная. - Твои врата открылись в иной мир, иной садок. - Хватит чепухи, - сварливо сказала капитан, скрестив руки на груди. - Форкрул Ассейла прибыла для переговоров. Она желает предать своих старейшин. Очевидно, ей нужны союзники, хотя почему она искала именно нас - остается загадкой. Она ведь ничего не знала о вашей связи с Омтозе Феллаком, Принцесса. Если ваши колдовские способности не заставляют трепетать самих богов... признаюсь, что испытываю большие затруднения. Как понять, что ей от вас нужно? Равная вздохнула. - Мы ощутили касание Старшего Садка, но не смогли определить, какого именно. - Значит, тебя послали Старейшины Чистых? - Нет, те, что остаются у Шпиля, слепы к дальним силам. Говоря "мы", я имею в виду себя и своих товарищей; мы много раз странствовали за пределы источаемой Шпилем силы, иначе не сумели бы распознать... вторжение. - И теперь желаете выковать некий союз, - сказала капитан. - Вы ищете Шпиль и то, что лежит на алтаре... - Не совсем, - вмешалась волшебница и прервалась, энергично затянувшись трубкой. - Мы ищем способ помешать тому, что вы планируете. - И каким образом вы намерены этого добиться? - Думаю, подойдет уже употребленный термин: союзники. - Если вы - и ваши союзники - желаете иметь надежду на успех, вам понадобится наша помощь. - Но мы ведь тебе не доверяем, - сказала капитан. - Теряем время, - ответила Равная. - Теперь я буду говорить только с Джагутом. - Тут нет ни одного, - сказала волшебница из-за дымовой завесы. - Тогда он или она прячется даже от тебя. Открой врата, Принцесса - те, что делала для служанки. Присутствие весьма близкое, я его чувствую. Я почувствовала его в тот самый миг, когда ты обратила садок против меня. Открой врата и увидим, кто таится от нас. Зашипев, волшебница оторвала трубку ото рта. - Ну хорошо. Это будут ненадежные врата; я даже могу не суметь... - Сумеешь. Волшебница чуть отошла, покачивая круглыми бедрами. Воздела руки, пальцы зашевелились, словно перебирая незримые струны. Полился жгучий холод, песок затрещал, как будто его хлестали молнии; явившиеся врата были огромными, высокими, зияющими. По ледяному воздуху поплыл более сладкий, кислый запах. Вонь смерти. На пороге встала фигура. Высокая, сгорбленная - безжизненное серовато-зеленое лицо, желтые клыки на нижней челюсти. Впадины глаз разглядывали всех из-под края ветхого шерстяного капюшона. Хлынувшая от пришельца сила заставила Равную отступить. "Бездна! Джагут, но не простой Джагут! Тишина - ты меня слышишь? Через этот вой? Ты можешь слышать меня? Передо мной союзник - союзник древней, такой древней силы! Он может быть Старшим Богом. Он может быть... кем угодно!" Задыхаясь, сражаясь с желанием пасть на колено, склониться перед страшной тварью, Равная заставила себя поднять взор, встретив пустоту зияющих глазниц. - Знаю тебя, - начала она. - Ты Худ. Джагут сделал шаг, и врата поспешили закрыться за спиной. Худ помедлил, обозрев каждого из присутствующих, и пошел к Равной. - Они сделали тебя королем, - прошептала та. - Те, что ни за кем не следовали, пошли за тобой. Те, что отрицали войны, стали сражаться в твоей войне. И что ты сделал... что ты сделал с ними... Подойдя, он схватил ее иссохшими руками. Поднял над землей и, разинув рот, вгрызся в висок. Клыки утонули под скуловой костью. Лопнул глаз. Порождая поток крови, он оторвал половину лица, потом укусил второй раз, поддев орбиты, доставая клыками до мозга. Равная висела в его хватке, ощущая, как уходит жизнь. Голова странным образом потеряла равновесие. Кажется, она плачет лишь одним глазом, а горло разучилось издавать звуки. "Когда-то я мечтала о мире. Ребенком я..."***
Шерк Элалле с ужасом наблюдала, как Джагут отбрасывает труп. Из окаймленного клочьями мяса, окровавленного рта свисали куски костей черепа и скальп. Худ сплюнул, встал к ним лицом и сказал сухим, равнодушным тоном: - Никогда особенно не любил Ассейлов. Все молчали. Фелаш стояла, трепеща, лицо было бледнее смерти. Служанка рядом опустила ладони на топоры у пояса, но не смогла сделать ничего, кроме этого неуверенного, тщетного движения. Шерк Элалле заставила себя собраться. - Ты умеешь оканчивать дискуссию особенным образом, Джагут. Пустые глазницы, казалось, смотрят на нее. Худ отозвался: - Нам не нужны союзники. К тому же я недавно получил урок краткости, Шерк Элалле, и храню его в сердце. - Урок? Правда? Кто тебя учил? Джагут отвернулся, поглядел на воду. - Ах, мой Корабль Смерти. Признаю, слишком причудлив. Но разве можно не восхищаться его обводами? Принцесса Фелаш, Четырнадцатая Дочь Болкандо, упала на колени и залила песок рвотой.Глава 10
Что же такого в этом мире, если он тебе несносен? Почему ты вечно играешь роль жертвы? Жалобную тоску глаз твоих, печали о трудностях житья и горестной дани, со всех взимаемой - собрали мы в одном месте, под неизменным солнцем, у бронзовой женщины, груди опустившей в чашу, глядящей вдаль с жалостью... или то презрение? Она была королевой снов, и дар ее тебе выбирать. Жалость, если захочешь, или тайное презрение. Я отполировал бы ее глаза, чтобы лучше видела, я помазал бы розы ее, чтобы вкуснее пилось. Но пьем мы из одной чаши, а ты отпрянул, словно вкусил горечь. Не твой ли язык принес в чашу яд, не ты ли так жаждешь его разбрызгать? Что же такого в этом мире, если он тебе несносен? Что могу я сказать, изменяя взгляд раненого зверя, если поцелуй мой отвергнут, и свернулось молоко, и звонит колокол, оскверняя твою награду? Десятки тысяч висят на деревьях, их ноги - голые корни, их надежда под солнцем увяла. Дровосеки давно ушли - туда, куда есть дороги, и клубится по следу пыль, словно дымы над пожаром. Маяками они сияют в пустынной ночи. Мне сказали прокаженные, что у холма ютятся, будто видели человека без рук. Лишь взирать может он, как слепой, на ужасы споров. Одной пропавшей рукой потянулся он к темному небу, а другой пропавшей рукой увел он меня домой."Дровосеки", Таблички II и III, Хефра из Арена
Край Стеклянной Пустыни был ломаной линией кристаллов и булыжников, весьма походившей на границу древнего моря. Араникт не могла отвести глаз. Она неловко сидела на устало шагавшей лошади, натянув капюшон от обжигающего солнца. Она отъезжала от главной колонны. Принц Брюс был где-то впереди, около авангарда; он оставил ее одну. Долгая, плоская пустыня слепила, отблески почему - то резали глаза, словно она была свидетельницей творящегося преступления, грубого насилия над самой землей. Камни расплавились, став стеклом, осколки кристаллов беспорядочно торчат копьями, тогда как другие походят на кусты, и каждая веточка блестит, будто оторочена инеем. Вдоль границы лежат кости, сваленные в кучи наподобие прибрежного плавника. Почти все расщеплены, став острыми иглами. То неведомое, что глумилось над этой страной, зажало в тяжелом кулаке каждую тварь и выдавило жизнь - кажется, это был обдуманный акт, упражнение в беспредельной злобности. Она подумала, что может ощутить вкус зла, может учуять его гнилое дыхание в ветрах. Волны тошноты снова и снова проходили по животу, медленные как ползущий прилив; отступая, промывая путь назад, они оставляли осадок в костях. "Это место... желает убить меня. Я чувствую". Кожа под плащом стала холодной и влажной как глина. "Оно хочет внутрь. Навязчивое, как зараза. Кто мог такое учинить? Зачем? Какой ужасный конфликт к этому привел?" Она вообразила, что если сможет прислушаться внимательно, если звуки тысяч шагающих солдатских ног, сотен катящихся колес вдруг пропадут, если даже ветер набормочется до тишины... она сумеет различить стонущие слова ритуала, воспламенившего пожары, создавшего скверну жестокости. Стеклянную Пустыню. "Вот к чему ведет отчаяние, то отчаяние, что похищает у мира свет, насмехается над желанием жизни выстоять, продолжиться. Отрицает наше желание исцелиться, починить сломанное. Гонит прочь саму надежду. Если отчаяние выражается в ритуале, он был здесь проведен". Скача так близко от блестящего края, около груд костей и потрескавшихся валунов, она чувствует, будто вбирает всё в себя, будто кристаллы уже растут внутри, шепча пробужденные отзвуки древних слов. "Когда всё, что ты имеешь, портится. Вот это каково!" Армия Брюса Беддикта давно двигалась позади двух других - принц решил покинуть Охотников за Костями последним. Они прошли с ними до самой границы стекла. Восемь дней по все более изорванной и враждебной земле. Она гадала, не надеется ли он изменить решение Адъюнкта, убедить ее в безумии плана пересечь Пустыню. Или он задумал пойти вместе с ее обреченными силами? Впервые с того дня, как они стали любовниками, Брюс закрылся от нее. "И не только. От всех. В день, когда мы ушли от них, Брюс стоял с Таворой и молчал. Как и все мы, стоявшие и следившие за Охотниками, которые построились и развернулись, перешли зловещую линию кристаллов и костей, скрывшись в безжалостном сиянии. Мы следили, и ни у кого - ни у кого в целой массе солдат - не было подходящих слов". Когда последний перегруженный фургон перевалил грань и последний столб пыли осел за малазанами; когда их колонна размылась, заплясав за восходящими потоками жара - Брюс повернулся к ней. Взгляд в лицо потряс ее, разорвал все слои защиты. Думал ли он переубедить Адъюнкта или нет - момент упущен. Нет, тысяча моментов. Длиной в восемь дней, и ни один не ухвачен, не лег оружием в руку. Хрупкая стена молчания победила его, победила всех. Этот взгляд... "Беспомощный. Полный... Бездна подлая, полный отчаяния". Необычайной женщиной была эта Тавора Паран. Все поняли. Все видели свирепое величие ее воли. И солдаты пошли следом - вот что труднее всего понять. Взводы слились, собрались в роты и, проходя мимо принца Брюса Беддикта, отдавали короткий, точный салют. "Словно на параде. Глаза скрыты в тенях шлемов, кулаки прижаты к груди, лица, высеченные резцом... боги, никогда не забуду. Ничего. Их лица. Ужасающие своей пустотой. Эти солдаты - ветераны, испытавшие нечто гораздо важнее битв, сомкнутых щитов и обнаженных клинков, важнее даже криков умирающих друзей и тоски потерь. Ветераны, за которыми жизнь, полная невыносимых решений, полная всем, что терзает и не оставляет возможности утешиться". Потом Брюс Беддикт поскакал во главе колонны, чтобы повести солдат вдоль самого края Стеклянной Пустыни. Ясно было, что, дойдя до южной оконечности, он погонит армию на восток отчаянным, поспешным темпом. Они уже на неделю отстали от Напасти и Эвертинского Легиона. Араникт зажгла очередную палочку ржавого листа. Шея болела, словно волшебница лишилась способности смотреть вперед, вдаль. Ее влекла Стеклянная Пустыня. "Они там. Они падают под ее натиском? Их поразило безумие? Они уже убивают друг друга, озверев от жары? Прошло три дня. Все и каждый могут быть уже мертвы. Новые кости, чтобы разбивать и класть вдоль границы - единственно оставшееся им отступление". Она покосилась на расщепленные осколки. "Вы все пытались пройти пустыней?" Мысль вызвала озноб. Содрогнувшись под плащом, она заставила себя оторвать взор от ужаса, что слева - только чтобы увидеть тянущийся вперед край. Казалось, две линии - граница пустыни и колонна - сходятся далеко впереди, в туманной дымке. "Брюс, любимый, что ты выкуешь из нас? Мы, летерийцы, познали слишком много поражений. Мы снова вкусили свою кровь, в этот раз пролитую На"рхук. Не такая горькая, ведь мы спасли Охотников. И всё же мы бледная тень союзников. Мы съежились в их тени. А они... отдавали нам честь". Она не могла изгнать тот миг из памяти. Лица преследовали ее призраками; казалось, ей не освободиться до конца жизни. "Чья они армия, эти Охотники за Костями? Что ими движет? Откуда приходит сила? Она - в душе Адъюнкта? Нет, лично я так не думаю. О да, она стоит в центре всего, но они ее не любят. Они ее видят, так сказать, не отличимой от горы, колонны штормовых туч, горького серого моря - они видят часть природного мира, вещь, с которой нужно сжиться, которую нужно перетерпеть. Я видела на лицах истечение ее воли. Они терпят. Они терпят ее, как всё остальное. Эти малазане посрамят самих богов".
***
- ... и быстро приближаются к нам, Ваше Высочество, с северо-запада. Брюс кивнул: - Подтяните свободное крыло, Преда. Я возьму знаменосца и Атри-Цеду - когда увидите, что мы выехали из колонны, посылайте крыло сзади. - Слушаюсь, Ваше Высочество. Брюс слышал, как Преда отдает распоряжения гонцам, посылая одного к крылу легкой кавалерии на фланге, другого к основной колонне, вызвать Араникт. Знаменосец подъехал к принцу, лицо его было бледным, напряженным. - Не нужно тревоги, солдат, - сказал Брюс юноше. - Это будет встреча союзников. - Но... ящеры, господин! - К'чайн Че'малле, не Короткохвостые - уверен, вы уже слышали, что приближающая армия окончательно победила На'рхук. Юноша кивнул, нервно облизнув губы. Брюс внимательно поглядел на него. - Солдат, наша схватка с На'рхук - тогда вы впервые вкусили бой? - Да, господин. - Вы несли штандарт? - Нет, господин. Хотя я подхватил его, уже третьим, когда мы пустились в бегство... - Отступили, - поправил Брюс. - Поверьте мне, бегство было бы гораздо более беспорядочным. - Так точно, господин. Брюс глянул на штандарт и подавил вздох, вспомнив об извращенном чувстве юмора брата. "Не знамя легиона. Имперский Штандарт, не иначе". С железного перекрестия свисала рваная тряпка из неокрашенной шерсти, фактически точная копия одеяла Теола, даже по размеру. Там, где можно было ожидать изображения некоего гордого геральдического символа, виднелся новый королевский знак Теола Неповторимого:развернутая под три четверти кровать на крыше старого его дома. Внимательный зритель, прищурившись, мог увидеть спрятавшихся под кроватью шестерых куриц - ощипанных, но вполне живых. Брюс смотрел и вспоминал встречу с братом, когда штандарт был впервые развернут."Ты хочешь, чтобы армии сражались под ЭТИМ?" "Ну, да. И кровать хочет. Как и куры - можешь вообразить весь размах священного трепета, когда они поняли, что Бог хочет их сварить? Ладно, ладно, не ИХ Бог. Хотя как мы можем быть уверены? Багг, тебе поклоняются куры и петухи?" "В разное время, сир". "Спасибо. Ты весьма просветил меня". "Для того и живу, государь. Всегда обращайтесь". "Теол..." "Да, Брюс?" "Я помню твое замечание, что нет благородства в ... э... материи, например, в троне, короне или богатом поместье. Но когда мы говорим о военной службе..." "Ох, брат, я только это и слышу от тебя! "Не так принято у военных, Теол". "Служивые за это на смерть не пойдут, Теол". "Им не нравится розовый цвет, Теол". Жалкий консерватизм вашей ужасной институции, смею заметить, меня раздражает". "Не припоминаю разговора о розовом цвете, государь". "Его и не было, Багг. Я сказал для примера". "Какой именно пример вы имеете в виду? Мне вновь призвать придворного живописца?" "Ради Бездны, нет! После несчастья с женой и той хорошенькой стражницей..." "Бывшей стражницей, сир". "Неужели? По чьему приказу? Я желаю знать!" "Вашей супруги, королевы, сир". "Всюду лезущая корова... ох, не смотри на меня так, любимая - я отозвался о тебе лишь в твоей официальной функции. Ибо, хотя я и негодую на Королеву, любовь к прекрасной моей жене остается неизменной, излучая лучи чистейшего, незапятнанного..." "Тем хуже, что такого нельзя сказать о той бедной женщине, супруг". "Я никогда не пятнал ее, ни разу!" "Теол, ты ВИДЕЛ проклятую картину?" "Один раз, дражайшая, потом ты сожгла единственную копию. И да, ты права, тот шаловливый пальчик... художник до сего дня пребывает в депрессии..." "Скорее в ужасе", вставил Багг. "Теол, насчет Имперского Штандарта". "Не снова, Брюс. Я думал, мы уже все обсудили. Он чудесен и весьма уместен..." "Но кто пойдет в атаку под таким?" "Брюс, если армии придется идти в атаку, дело будет опасным. Так? Если так, где легче всего найти безопасность, нежели под кроватью самого короля?" "В компании куриц", добавил Багг. "Что ж, государь, это умно". "Постой", сказала королева. "Что ты имел в виду под "копией"? "Брюс! Войска в атаку!"
Вспотевший под ярким солнцем брат короля фыркнул. Ах, как он скучает по тем дням. Хаотический дворец Короля Теола кажется таким далеким. Он сощурился на штандарт и улыбнулся. Прибыла Араникт, натянула поводья. - Принц, мне приятно видеть тебя улыбающимся. Что тебя позабавило? - Ничего, Атри-Цеда. То есть ничего важного. Нас обнаружили К"чайн Че"малле - тебе не кажется, союзники у нас чрезвычайно пестрые? Ладно. Едем вместе. Я хочу познакомиться с новыми командующими. Женщина нахмурилась: - Разве они не простые морпехи, сир? Как бы они ни получили такие титулы, едва ли им пристало требовать повиновения от принца, не говоря уже о королеве Болкандо. - Геслер и Буян далеко не простые малазанские пехотинцы. И я не говорю о новых титулах. - Не припоминаю, чтобы их встречала. - Буду рад познакомить тебя. Они бок о бок следовали за знаменосцем, отстав на двадцать шагов. Копыта коней грохотали, словно земля была полой. - Слышишь, Брюс? - Мы скачем по дну древнего озера, - сказал он. - Зачастую озеро остается под поверхностью, и я считал, что здесь именно этот случай. Но теперь... - Вода ушла. - Да. Ушла. - А мы можем провалиться? Он пожал плечами. - Значит, даже земле под ногами нельзя доверять. - Извини, Араникт. Я тобой пренебрегал. - Да, точное слово. Свободное крыло простерлось за спинами - тридцать уланов Синей Розы в безупречном строю. Брюс подумал о солдате, потерянном "из-за любви, не менее того. Хенар Вигальф идет ныне с Охотниками. Если я послал его на смерть... не думаю, что он проклянет мое имя". - Я плохо умею скорбеть, Араникт. Когда умерли мои родители... что ж, думаю, без Халла и Теола я не пережил бы этого. Куру Кан сказал как-то, что горе относится не к ушедшему, а к тем, кого он бросил за собой. Мы ощущаем прореху в жизни, отверстую рану, и она никогда по-настоящему не закрывается. - Ты скорбишь по Адъюнкту и ее Охотникам? - Что же, это лишено смысла? Она... ну... такую женщину трудно любить. Она видит в проявлении человечности некую слабость. Ответственность пожирает ее, потому что она не позволяет себе ничего иного. - Говорят, у нее была любовница. Умерла, спасая жизнь Таворы. - Вообрази, какую рану это причинило. - Никто не желает стать нелюбимым, Брюс. Но если случается так, можно устремиться к иным вещам. Уважению. Даже страху. Возможности пропадают, ты даже не замечаешь их - и наконец понимаешь, что ты такой и другим быть не можешь. Брюс подумал над ее словами, вздохнул. - Хотел бы я ее полюбить. Найти в ней что-то кроме компетентности и упорства. Что-то... - Брюс, поэтому ты горюешь? Ты не нашел в Таворе причин, по которым мог бы пойти следом? Он хмыкнул: - Нужно было поговорить уже давно. - Ты слишком старался молчать. - Я закрывался так долго, как мог. Словно умирающий от жажды... Она была спасением? Или простым миражом? - Он покачал головой. - Мы ведь не повернем назад? - Нет, не повернем. - Мы увидим все до конца. - Да, и я должен прятать неуверенность - от офицеров, от солдат... - Но не от меня, Брюс. Он повернулся, чтобы поглядеть ей в лицо, и был потрясен, увидев ползущие по пыльным щекам слезы. - Араникт? - Не начинай, - сказала она, словно сердясь на себя саму. - Желаешь стать такой, как она? Желаешь, чтобы ответственность пожрала тебя? - Нет, конечно. - С тех пор, как мы пошли с Охотниками, что дала тебе Адъюнкт? - Мало... - Ничего вообще, - рявкнула она. - Одну тишину. Каждый раз, как ты в чем-то нуждался, она давала тебе тишину. Брюс, ты и сам говоришь все меньше. Не бери на себя чужие горести. Не надо. Пристыженный принц отвел взор, поглядел вперед. Темное пятно легионов вдалеке, ближе - группа ящеров и людей. "Когда Хранитель Имен пришел за мной, море стекало с него словно слезы. Но я был мертв. Я ничего не видел. Лишь после возрождения память нашла меня. Вижу беднягу Рулада Сенгара лежащим на залитом кровью полу - кричит, взывает к братьям. Вижу, как они отворачиваются. Вижу свое тело, упавшее около помоста. Вижу короля, безжизненно осевшего на троне. Могли бы мы оставить его там, неспособного противостоять кукловодам, стремящимся к символам силы? Неужели они так глупы, что не видят абсурда своих амбиций? Жалкую греховность мелких своих схем? Хватайте же мертвые члены тела, двигайте по своей воле. Я вижу сны - имена тысячи мертвых богов. Произнесу ли я их? В последний раз преломлю перед миром имена павших? Достаточно ли этого, чтобы вернуть память мертвецам? Имя на языке, произнесенное вслух, шепотом или смелым криком - пошевелится ли далекая душа? Найдет ли себя снова? Произнося имя бога, призываем ли мы его к бытию?" - Брюс. - Араникт? - Ты меня слышал? - Да, я хочу слышать твои предостережения любимая. Но помни: иногда одиночество - единственное остающееся нам убежище. Одиночество и... тишина. Он видел, что ее потрясли такие слова, и ощущал печаль. "Воскрешу ли я бога именем? Заставлю вновь открыть глаза? Увидев, какая вокруг нас ложь, какие опустошения мы устроили? Я столь жесток? Столь самолюбив? Молчание. Тавора, думаю, я начал тебя понимать. Должны ли мертвые видеть, за что умерли, как плохо обошлись с их жертвоприношением? Не это ли ты всегда разумела, говоря "без свидетелей"?" - Теперь и ты плачешь... Пинок Странника, что мы за жалкая пара. Соберись, пожалуйста - мы почти перед ними. Он тяжело вздохнул, выпрямил я в седле. - Я не смог бы ее остановить, Араникт. - А ты действительно хотел? - Не знаю. Думаю, я кое-что понял. Она молчит, потому что не хочет давать нам худшего. То, что мы считали холодностью, на деле - величайшее сострадание. - Ты думаешь, догадка верна? - Надеюсь. - Что же, и хорошо. Брюс возвысил голос: - Знаменосец! Юный солдат повернул коня вправо, натянул удила. Брюс и Араникт остановились рядом. Морпехи сошли наземь, к ним присоединились женщина, мальчик и девушка. Женщина была в годах, похоже, из овлов. Дети - малазане, вполне очевидно, не солдаты. Видел ли он их раньше? Во дворце? Возможно. Дальше стояло полдюжины К'чайн Че'малле, в том числе три существа с седлами. Двое других были не такими мощными, но имели мечи вместо передних лап; третий имел более широкую морду и не нес оружия. Две драные собаки слонялись между ног ящеров. Люди подошли. - Араникт, - шепнул Брюс, - скажи, что видишь. - Не сейчас, - отозвалась она напряженно. Он глянул: женщина пыталась зажечь палочку ржавого листа, но руки дрожали. - Скажи хотя бы вот что: должен ли принц Летера отдать им командование? Зашипело, пошел дымок. - Морпехам? Да, по простой причине. - Именно? - Лучше им, чем таким детям. "Понятно". Они стояли в пяти шагах от делегации. Выбритый моряк заговорил первым. Он смотрел на штандарт. - Значит, всё верно. Брюс откашлялся. - Мой брат Король... - Не питает почтения к правилам военной касты, - кивнул моряк. - Возьми меня Худ, по одной этой причине я пошел бы за ним куда угодно. Что думаешь, Буян? Тот скривился, подергал рыжую бороду. - А я должен? - Что должен? Ах ты пень! Я говорю... - А я не слушаю, так что откуда мне знать, что ты говоришь, Геслер? Да мне и не интересно. Если бы было интересно, слушал бы, правильно? Геслер что-то пробурчал и обратился к Брюсу: - Принц, я попросил бы извинения за свинские манеры моего приятеля, но ему ведь не пять лет и я ему не папочка, так что давайте, смотрите на него с презрением. Мы тут уже смотрим. Правильно, Буян? - Ничего не слушаю. - Принц Брюс, насчет передачи командования, как пожелала Адъюнкт... - Я буду рад удовлетворить ее желание, Смертный Меч Геслер. - А мы нет. - Именно, - забурчал Буян. - Гес, конечно, может командовать К'чайн Че'малле - у них всё в запахах, верно? Что ему нужно - пернуть или еще как, и тысячи мечей уже подняты. Если подумать, и в прежние времена так бывало. Помню, в казармах... - Дело в доверии, - произнес мальчик. Больший из псов подошел к нему. Бешеные глаза сверкали на обезображенной морде. Никто не ответил. Молчание затягивалось. - Лучше объясни, Гриб, - сказал помрачневший Геслер. Брюс хотел заговорить, но Араникт удержала его, коснувшись ладонью плеча. - Она знает нас лучше, чем их, - продолжал мальчик. - Вот и всё. - Мы спасли им жизни! - Лицо знаменосца залил румянец. - Достаточно, солдат, - сказал Брюс. - Мальчик верно говорит, Геслер. В конце концов, что ей известно о наших мотивах? Это ее война. Почему мы здесь? Почему королева Абрасталь намерена, как кажется, биться за ее причины? Охотники за Костями поставили Летер на колени - мы затаили обиду? Не замышляем ли мы измену? Что до Болкандо... стычки с хундрилами опустошили целые районы королевства и пролили кровь подданных. Вместе с Напастью они практически принудили Болкандо к полной капитуляции. - Но если ли резоны верить НАМ? - воскликнул Геслер. - Нас похитили, у нас теперь собственная армия ящеров. По сути мы дезертировали из... - Я не дезертировал ни откуда! - заорал Буян. Маленькая собака залаяла. Брюс видел на лице овлийки нарастающую тревогу. Он поймал ее взгляд и спросил: - Вы Дестриант? - Я Келиз, - ответила она. - Не понимаю, что творится. Ваш выговор торгового наречия... некоторые слова не пойму. Простите. - Она поглядела на Геслера: - Он Надежный Щит К'чайн Че'малле. Защитник Матроны Ганф Мач. Мы должны сражаться за жизнь. Есть старые раны... старые... преступления. Мы не можем бежать. Ганф Мач не может бежать. Мы сражаемся, сражаемся. - И почему-то, - размышлял вслух Брюс, - Адъюнкт это поняла. Как? Келиз покачала головой. - Не знаю ее. Но... - она указала на девушку подле Гриба, - куда она идет, там будет огонь. Геслер потер лицо руками. - Наша ... Цеда. Синн. Без колдовства Синн и Гриба На'рхук смогли бы победить. Не на земле, но с небесных крепостей. Итак, - вздохнул он, - Синн и Гриб спасли нас. Адъюнкт сказала, они будут нужны... - Нет, - поправил Буян, - она сказала, им безопаснее с нами, чем в любом другом месте. Геслер сказал Брюсу: - Мы подумываем пойти вслед за ней, в пустыню. - Она неколебима, и она не желает, чтобы мы шли за ней. Она убеждена, что мы будем нужны в ином месте. - Не могу принять командование, - упорствовал Геслер. - Я Худом клятый морпех, сержант трахнутый. - Ты был Кулаком трахнутым, Гес! - сказал Буян. - Аж три дня. - Да, тебя сняли! И почему тебя сняли? Нет, ты не захочешь рассказать... - Хватит... - Не хватит! - Буян наставил на спутника палец. - Ты взял и решил, что станешь вторым Дассемом! Ты взял и заставил нас всех присягнуть чертову богу! Не впервой тебе быть Смертным Мечом, правильно? Геслер взвился: - Откуда мне знать? Не так было, что Фенер потянулся и постукал меня по головке. А как насчет тебя, адъютант! Ты солгал клятой Императрице! - Я сделал то, чего просили Картерон и Арко! - Ты предал империю! Цеда Синн хохотала, но смех ее был холодным и злым. Келиз побелела и отступила на шаг. Широко раскрытые глаза перебегали с Геслера на Буяна и обратно. Синн сказала Геслеру: - Вот почему ты будешь нужен. Но тебе не нравится. Ха! Тебе совсем не нравится! Геслер попытался наскочить на девицу, но Буян встал на пути и оттолкнул его. - А НУ, ПРЕКРАТИТЕ! Голос Араникт заставил всех застыть. Тихо выбранившись, Геслер отвернулся, не встречая вызывающий взор Буяна. - Принц, не этого я ожидал. Я думал, вы примете верховное командование - вы или Кругхева. Боги, даже та королева. Ничего не хочу! - Вопрос, - сказал Брюс, - оказался даже сложнее, чем я ожидал. Но я готов придерживаться договора с Адъюнктом. Не думаю, что и королева Абрасталь переменит мои намерения. Наши монаршие титулы - лишь фактор обстоятельств. Они не наделяют особыми талантами и достоинствами, и мы это сознаем. Смертный Меч Геслер, никто не станет отрицать, что вы командуете самой мощной армией союза, так что полное бремя верховного командования падает на вас. Мужчина выглядел жалко. Зарычав, Буян развернулся и потопал к ожидающим Че'малле. Мелкая косматая собака увязалась следом. Геслер дернул плечом: - Нас устраивало, как мы жили раньше... боги, уже так давно. Прятались в вонючем гарнизоне, в мерзкой рыбацкой деревушке. Пригибались так сильно, что казалось - мир нас позабыл. Ох, как мы хотели именно этого. А поглядите теперь... Боги подлые! Брюс склонил голову набок: - Вы были с Адъюнктом всё последнее время? - Не совсем. Нас затянул Вихрь... мятеж. Мы виним Имперского Историка, вот кто виноват. Ладно, всего этого не стоит рассказывать - горькая история, как нас таскало и мотало через половину мира. Мы ничего особенного не сделали, разве что в живых остались. Поглядите, куда это нас привело. - Если вы с другом чувствуете себя в ловушке, - удивился Брюс, - почему просто не уйти? Разве вы сами не назвали себя и Буяна дезертирами? - Хотелось бы. Да, я назвал. Но мы не можем, и она знает. - Но... почему? Геслер рассеянно посмотрел на Гриба. - Потому что, - прошептал он, как приговоренный, -она доверяет нам.
***
- Не то чтобы хорошо, - сказала Араникт, когда они медленной рысью возвращались к колонне. Брюс поглядел на нее. - Когда ты нас останавливала, в твоем голосе, Араникт, была явная тревога. - Откуда приходят боги, Брюс? Ты знаешь? Он потряс головой, не желая пробуждать воспоминания о дне морском, о забытых, заросших илом менгирах. Он потерял жизнь, бродя в мутных, пустых глубинах. "Я спал, я так желал спать - вечно. Возможно, к другим приходит другая смерть, а меня нашла такая. Что за усталость! Я потерял волю и не мог освободиться". - Геслер и Буян, - говорила Араникт, - почти дотянулись. - Извини... до чего? - До божественности. - Ты заговорила о вещах, о которых любил толковать Куру Кан. Понятие "возвышения", времена Первой Империи... - Дестриант говорила об огне. Он заставил себя поддерживать тему. - Девушка, Синн... Араникт фыркнула. - Да, она. Огонь в самых разрушительных, бесчувственных проявлениях - она могла бы сжечь нас в пепел и не удостоить мгновенной мысли. Когда внутри тебя такая сила, она выжигает все человеческое. Ты НИЧЕГО не чувствуешь. Но, Брюс, ты не понял... Адъюнкт желает, чтобы Синн была с ними. - И как можно дальше от нее? Не думаю, что Тавора... - Нет, не в том был ее резон. Это Геслер и Буян. - Не понимаю, о чем ты. - Эти двое прошли Оплотом Огня, тем, что мудрецы Первой Империи звали Телас. Тавора хочет, чтобы Синн была с ними, потому что никто иной не сможет выстоять против девушки, выжить под ее силой, ибо, если Синн пробудит свою силу... как говорит Келиз, будет огонь. - Адъюнкта предупреждали об измене... - Брюс, Геслер и Буян стоят на краю Возвышения и ощущают это. Оба уцепились за драгоценную жизнь... - За что? - За человечность. Пальцы уже онемели, мышцы кричат от боли. Ногти потрескались и кровоточат. Видел, как на них смотрит мальчик? Гриб? Он стоит возле Синн, словно проявление ее совести - поистине, совесть ныне оказалась снаружи нее. Она могла бы ее оттолкнуть, выдавить жизнь - не понимаю, почему она уже так не сделала. Столько огня в руках, и такое холодное сердце. - Ты говоришь, что мальчик лишен собственной силы? Она взглянула искоса: - Адъюнкт о нем говорила? О мальчике? Он нехотя кивнул. - И что? - Она сказала, что он наша надежда, что в конце его сила может - сможет - обеспечить нам спасение. - Тогда, Брюс, мы в настоящей беде. "Предательство. Когда лицо перед тобой лжет, глаза обманывают, прячут тайну. Неужели не будет такому конца?" Он снова думал о дне морском, как и ожидалось. "Имена глубоко внутри меня. Имена павших. Я могу слышать каждое, особый, уникальный голос. Но сколь многие звучат похоже. Крики боли. Жалобы на... измену. Так часто, так часто". - Она доверяет этим морякам, - произнес он. - Верит, что они не предадут. Всё, что у нее есть. Всё, на что может она надеяться. - Да, сказала Араникт. - И, что еще хуже, овлийка Келиз, которая говорила, будто ничего не понимает, понимает слишком многое. Хочешь не хочешь, в ее руках судьба К'чайн Че'малле. Она Дестриант Матроны - думаешь, она верит Синн? Доверяет ей жизнь Матроны и прочих К'чайн Че'малле? Вряд ли. Она в том же положении, что и мы - всё зависит от Геслера и Буяна, а они всё время пререкаются на ее глазах. - Должно быть, у нее сердце разрывается. - Она в ужасе, Брюс. И так одинока. Среди всех них. Он потер лицо. Кони, ощутив слабину, почти остановились. Не зная об этом, знаменосец почти доехал до колонны. На таком расстоянии штандарт казался белым квадратом. - Араникт, что мы можем? - Не важно, что будет, - сказала она, - но мы должны оставаться с ними. С Геслером и Буяном, Келиз и Че'малле. Но если дойдет до выбора, кого спасать, если нам останется лишь одно суровое решение... пусть это будет мальчик. - Эти мужчины готовы рвать друг другу глотки... случится... - Ох, это. Брюс, они похожи на братьев. Огрызаются, могут даже кровь пустить. Орут друг на друга... было бы хуже, если бы они молчали. Мы видим их человечность - то, за что они так отчаянно держатся. Это похоже на... на ритуал. Заботы или даже любви. - Как супруги... - Братья, сказала я. Связаны кровью, связаны прошлым. Видя, как они спорят, мы слышим лишь сказанное вслух, но самое важное остается не высказанным. Келиз лишь начинает это понимать - когда поймет, многие страхи и тревоги пропадут. - Надеюсь, ты права. - Брюс натянул поводья и спрыгнул с коня. Повернулся, рассматривая уланов, махнул рукой, приказывая вернуться к обычному патрулированию флангов. - Давай пешком. Уверен, авангард проживет без меня еще недолгое время. Он заметил ее любопытство, но она послушно слезла с лошади. Взяв животных под уздцы, они пошли к колонне. - Любимая, - начал Брюс, - я познал тишину более глубокую - и сокрушающую - чем может представить кто-либо. - Не нужно о таком рассказывать... - Ты не права. Я должен рассказать не ради обретения особой близости между нами, хотя это тоже важно. То, что я опишу, важно - оно связано с тем, что ты говоришь, и - если поможешь - надеюсь, оно подарит нам выбор образа действий. Скажи, что тебе известно о моей смерти? Она помедлила, зажигая палочку от окурка прежней. - Яд. Случайность. - А мое тело? - Его украл выходец из другого мира. - Украл? Возможно, так казалось. На деле же меня возвратили. Отнесли туда, где я был прежде. Мое имя написано на стоячем камне. Присоединено к бесчисленности прочих. Она хмурилась и, казалось, изучала жилистые травы под ногами. - Так, значит, будет с нами со всеми? Наши имена выбиты на камне? Из смерти в жизнь и обратно? Как утверждали некоторые мудрецы? - Не знаю, что было на самом деле. Мои переживания совершенно отличны от того, что выпадает другим. Нет, я ощущаю, что они совершенно уникальны. Если кто и виноват, то Куру Кан. Он создал ритуал, пославший меня в иное место, в иной мир, наверное - мир на дне океана - и там я впервые встретил ... выходца. Хранителя Имен, так я его называю. - Того самого, что пришел за тобой в тронный зал? Он кивнул. - Потому что он завладел твоим именем? - Возможно - или нет. Мы скрестили клинки. Я победил его в битве... - Он провалился как хранитель. - Да. - Тогда он пришел, - сказала Араникт, - чтобы заменить себя тобой. - Думаю, ты можешь быть права. "Или так кажется". - Имена, о которых ты говорил, Брюс - теперь их никто не охраняет? - Ах, дело в моем воскрешении. Тебе известны подробности? Араникт покачала головой. - Ничего. Ну, как и всем остальным. - Как можешь вообразить, я часто об этом думал. Во снах я вспоминаю то, чего никогда не делал и не видел. Очень тревожно, по крайней мере вначале. Как и ты, я не обладаю реальным знанием о возвращении в мир. Это было приглашение? Разрубание цепей? Просто не знаю. - Сила, способная такого достичь, должна быть великой. - Что-то мне говорит, - сказал он с кривой улыбкой, - что даже силы Старшего Бога было бы недостаточно. Желания живущих вернуть того, кого они потеряли, мало, чтобы нарушить законы смерти. Никто не хочет такого путешествия, но все же мы умираем. Я не тот самый человек, прежний умер в тронном зале, у ног короля. Теперь она смотрела на него со страхом в глазах. - Долгое время, - говорил Брюс, - я думал, что не могу найти даже отзвука прежнего себя. Но потом... ты. - Он качал головой. - Но что я могу сказать? Какое всё это имеет значение, если мы разделяем одну истину? Думаю, я был освобожден... чтобы что-то сделать. Здесь, в мире. Думаю, теперь я понял, что именно. Но не понимаю, как этого достичь. Не знаю даже, почему это так... важно. Хранитель послал меня назад, ибо я - его надежда. - Он метнул ее взгляд. - Когда ты заговорила о вере Таворы в мальчишку, я уловил блеск... словно мерцание далекой лампады, словно в мутной воде... кто-то идет вдалеке. И понял, что уже видел такое раньше. Во сне. - Кто-то, - пробормотала Араникт. - Твой Хранитель? (См. "Буря Жнеца", гл. 20. - Прим. переводчика) - Нет. Но я ощутил мысли незнакомца, увидел его воспоминания. Древний дом, в котором я стоял прежде, теперь пуст. Залит водой, погружен во мрак. Как у всего, что лежит на дне океана, его время ушло, его роль... окончена. Он вошел внутрь, желая найти то, что находил прежде, желая компании. Но они пропали. - Они? В том доме живут люди? - Уже нет. Он покинул его и ныне ходит, неся фонарь - я вижу его, словно фигуру из мифа. Последняя душа глубин. Одинокий, тусклый огонек - всё, что ему оставлено. Он предлагает его. Ради мгновения... - он поднес руку лицу, утирая слезы, - света. Облегчения. От жуткого давления, гнета, от темноты. Они остановились. Она была перед ним, в глазах плескалось горе. Женщина шепнула: - Он манит тебя? Он просит составить себе компанию, Брюс? Тот моргнул, покачал головой: - Не... не знаю. Он... ждет меня, я вижу свет фонаря, вижу его тень. Словно явление из мифа, из колдовских чар. Он ждет души утопленников? Наверное. Когда мы погружаемся, теряем ощущение, где верх и где низ - разве не так бывает с теми, что тонут?.. все, что мы видим, это свет во мраке, и мы верим, что идем к поверхности. Но... это зовет его фонарь. Вниз, вниз... - Брюс, что ты должен сделать? - Во мне звучит голос, - сказал он, вдруг охрипнув от эмоций. - Все, кого забрали моря - смертные и боги - остались без свидетелей. - Он поднял взор, увидел широко раскрытые глаза. - Я так же скован, как Адъюнкт, меня так же влекут к... чему-то. Я воскрешен, чтобы быть братом короля? Командующим армий? Я пришел в ответ на горе брата, ибо он желает, чтобы всё было как прежде? Я здесь, чтобы еще раз ощутить, что значит быть живым? Нет. Есть иное, любовь моя. Есть иное. Она протянула руку, погладила его по щеке. - Мне суждено тебя потерять, Брюс? "Не знаю". Араникт, наверное, поняла ответ, хотя он молчал. Она прильнула к нему, словно падала, и он заключил ее в объятия. "Дорогой голос. Дорогой ты, живущий во мне - словами не изменить мира. Никогда такого не было. Сможешь ли ты расшевелить тысячу душ? Миллион? Грязь, которую пнули ногой, пустив по бездушным течениям? Она лишь осядет где-то еще. Твоя тень, друг, похожа на мою. Твой свет, такой приятный и такой далекий - все мы шевелимся во тьме от момента рождения до момента смерти. Но ты грезишь о встрече, ибо ты, как каждый из нас, одинок. Есть иное. Должно быть иное. Во имя любви в моих жилах, прошу... должно быть иное".***
- Не читайте мне лекций, сир, по основам нашей веры. Столь многое отдано тишине, словно она - драгоценное прибежище, сокровищница, способная преображать все, что в нее помещено, делая страхи полчищем благородных добродетелей. "Но страхи не меняются". Надежный Щит Танакалиан стоял перед Кругхевой. Их окружил шум - пять тысяч братьев и сестер разбивали лагерь. Пот стекал под его одеяниями. Он ощущал кислый запах тела, сопревшего под шерстью, и запах ланолина. Дневной переход тяжко налег на плечи. Глаза зудели, во рту было сухо. Готов ли он к моменту? Он не знал - в конце концов, у него есть собственные страхи. "Но... долго ли мне выжидать? Какой момент среди прочих я должен счесть самым безопасным? Вздох перед военным кличем? Едва ли. Я сделаю это сейчас, и пусть свидетели поймут - я долго готовился, окружившее меня молчание - не мое, это она меня вынудила. Она готова бросить нас на отвесную стену, в трещины камня. Железо, где твои добродетели? Отточенное лезвие целует, дождем летят искры. Кровь течет по рукояти, пятная белый снег. Так ты отмечаешь каждую тропу". Танакалиан огляделся. Кипящее движение, ставятся палатки, летят по ветру щупальца дыма. - Без Дестрианта, - заговорил он, - нам не узнать собственной судьбы. Он глядел на нее, прищурившись. Смертный Меч Кругхева стояла и следила, как семеро братьев и сестер собирают командный шатер. Кожа сложенных на груди мощных рук приобрела оттенок бронзы, казавшийся сходным с цветом здешней запыленной почвы. Солнце выбелило пряди волос, не влезшие под шлем, они вились паутиной по жаркому ветру. Если переговоры с Адъюнктом оставили раны, она не показывала их. - Сир, - сказала она, - Командор Эрек-Але не славится нерешительностью. Вот почему я избрала его командовать флотом. Вы призываете к себе нерешительность, думая, что у нас есть на это время. Но впереди слишком много вызовов. "Но, треклятая дура, Ран'Турвиан видел, что будет. Мы предадим свой обет. Не вижу, как этого избежать". - Смертный Меч, - начал он, пытаясь изгнать из голоса гнев, - мы присягнули Зимним Волкам. Наше железо - их воинственные клыки. Она хмыкнула: - И война воистину близка, Надежный Щит. "Когда ты стояла перед Адъюнктом, когда клялась служить ей и ей одной... тебя соблазнило величие момента? Да? Безумство!" - Мы не могли предвидеть, что запланировала Адъюнкт, - сказал он. - Мы не знали, как она намерена обмануть... Женщина обернулась: - Сир, мне придется заткнуть вам рот? Глаза Танакалиана широко раскрылись. Он выпрямился перед ней: - Смертный Меч, я Надежный Щит Серых Шлемов Напасти... - Вы глупец, Танакалиан. Вы поистине великая моя ошибка. В этот раз, поклялся он, нельзя отступить под напором ее недоверия. Он не уйдет в сторону, смущенный, съежившийся. - А вы, Смертный Меч, стоите передо мной величайшей угрозой, какую знали Серые Шлемы. Братья и сестры прекратили возню с шатром. Видя стычку, к ним подходили другие. "Поглядите на себя! Вы знали, что так будет!" Сердце Танакалиана грохотало в груди. Кругхева побелела. - Объяснитесь, Надежный Щит! - Суровый голос скрежетал. - Ради собственной жизни, объяснитесь. О, как он жаждал этого мгновения, как воображал эту сцену. Надежный Щит лицом к лицу с Кругхевой. Запоминающие всё свидетели. "Какая чудесная сцена". Умозрительно он уже произнес все слова, голосом суровыми смелым, твердым и неколебимым перед яростью незадачливого тирана. Танакалиан медленно вздохнул, поглядел, как трясется от гнева Смертный Меч, и не дрогнул. - Адъюнкт Тавора - всего лишь женщина. Смертная женщина, ничего более. Не вам предлагать ей клятвы верности. Мы Дети Волков, не этой проклятой бабы! Поглядите, что вышло! Она прокладывает нам курс, она бьет в сердце нашей веры! - Падший Бог... - Худ побери Падшего Бога! "Когда бхедрин слаб и ранен, волки смыкаются над ним". Так написано! Во имя наших богов, Смертный Меч! Ему лучше умереть от нашей руки! Но всё это ничего не стоит - думаете, Адъюнкт Тавора даст медный грош за нашу веру? Она склоняется перед Волками? Нет. - Мы идем на последнюю войну, сир, и война зовет нас. Напасть. Серых Шлемов - без нас война не станет последней! Я не потерплю... - Последняя война? Не будьте смешной. Такой войны не бывает! Когда падет последний человек, когда последний бог испустит последний вздох - паразиты сомкнут челюсти на скелетах. Конца нет - никакого конца, глупая, безумная дура! Вы попросту желали встать на горе трупов, воздев алый словно закат клинок. Вот вам Кругхева и ее нездоровые грезы о славе! - Он яростно взмахнул рукой перед собравшимися солдатами. - А если все мы должны умереть ради вашей славы, что ж, разве нет рядом Щита, готового принять души? - Такова ваша роль! - Благословить намеренное истребление братьев и сестер? Вы желаете, чтобы я освятил их жертвоприношение? Левая ее рука ухватилась за меч, почти вытянув его из ножен. Бледность уступала место ярко-красному. "Ею почти овладела ярость берсерка. Еще мгновение - и она убьет нас. Ради Волков, смотрите на ее сущность!" - Надежный Щит, сир, не смеет задавать вопросы... - Я благословлю нас, Смертный Меч, во имя праведного дела. Сделайте дело праведным. Умоляю вас перед всеми свидетелями - перед нашими братьями, сестрами - СДЕЛАЙТЕ ДЕЛО ПРАВЕДНЫМ! Меч скрипнул. Железо скрылось в ножнах. Пламя ее глаз вдруг приутихло. - Итак, мы разделены, - сказала она. - Мы разобщены. Кризис, которого я страшилась, все же нашел нас. Адъюнкт говорит об измене. - Холодные глаза обежали толпу. - Дети мои, что с нами такое? Капитан Икарл, один из немногих ветеранов, отозвался: - Смертный Меч. Две стороны спора могут сделать сложное простым, но ведь в действительности оно остается сложным. Третий голос может принести разумное и даже мудрое решение. Нужно провозгласить Дестрианта. Чтобы навести мост над разломом, излечить рану. Она склонила голову. - Сир, вы огласили сомнения многих? Братья и сестры оспаривают мое лидерство? Он покачал головой, но непонятно было, с чем он не согласен. - Смертный Меч, мы присягнули Зимним Волкам - но без Дестрианта их не дозваться. Мы отрезаны от божеств и потому страдаем. Кругхева, дочь Неклета, ты видишь, как мы страдаем? Потрясенная, с потухшими глазами женщина всмотрелась в Танакалиана: - Надежный Щит, вы советуете предать Адъюнкта Тавору? "Что же, сказано откровенно. Хотя бы сейчас". Он возвысил голос, заставляя себя казаться спокойным, не выдавая триумфа. - Волки воют во имя войны. Наше поклонение рождено среди родных снегов, в ледяном, жестоком дыхании зимы. Мы пришли к почитанию и уважению диких зверей, волков, разделивших с нами твердыни гор, темные леса. Пусть в ранние годы мы охотились на зверей, но мы понимали их и смогли поверить... - К чему все эти слова?.. - Нет, Смертный Меч. Они необходимы. Они, на самом деле, жизненно важны. - Он оглядел присутствующих - теперь собрались все. Тесная масса. Пять тысяч. "Братья, сестры, все вы. Услышьте меня. Вы меня услышите. Вы должны услышать". - Мы видим себя разделенными, но кризис поджидал в засаде и мы должны встретить его лицом к лицу. Кризис, созданный клятвой Смертного Меча перед Адъюнктом. Давайте посмотрим правде в лицо. Здесь. Сейчас. Братья, сестры, мы глядели в глаза зверям - мы избрали дикость - и, в дерзком предубеждении, мы сочли их братьями, сестрами, родней. Раздались голоса - гневные, полные негодования. Танакалиан воздел руки и стоял так, пока не наступило молчание. - Предубеждение, - повторил он. - Нам не измерить разума волка и даже собаки, как и дхенраби в северных морях. Однако мы выбрали себе самых древних богов - Повелителя и Повелительницу ледяной зимы, всех зверей, вольности мира. Мы принесли присягу Дому - Оплоту - к которому не принадлежали... В этот раз протесты не желали утихать. Танакалиан выжидал. - Но война, ах, это мы хорошо знали. Мы поняли ее лучше любого чащобного волка. Это ли наша причина? Мы стали мечами дикости, защитниками волков и прочего зверья в лесах, в горах и на равнинах? - Он поглядел на Кругхеву. - Смертный Меч? - Древнейшие ощущения намекают на это, - сказала она. - Все мы их знаем. И мы не уклонялись, сир. Не уклонялись! - Уклонимся, Смертный Меч, если продолжим идти за Адъюнктом, встанем рядом - там, куда она стремится. Пришло наконец время рассказать о последнем пророчестве Ран'Турвиана, вымолвленном мне в миг смерти. Это суровые слова, слова обвинения. Знайте: он отверг мои объятия. Потрясение стало ощутимым, словно дальний гром, который не слышишь, но чувствуешь. Трепетом в костях. "Всё, что пришло, что навалилось на нас..." Глаза Кругхевы стали широкими, он ощущал ее смятение. - Танакалиан... он отверг вас?.. - Именно. Никогда он не одобрял меня - но вряд ли вы об том не знаете. Думаю, он давил на вас днем и ночью, подрывая решимость сделать меня Надежным Щитом. Он умер, но его страхи и сомнения пустили корни. Такого взгляда он еще не видел. Икарл попросил: - Надежный Щит, передайте нам последнее предупреждение Дестрианта. - Предательство. Он сказал, что она заставит нас предать богов. Не знаю, о ком он говорил. Об Адъюнкте? - Он встал лицом к Кругхеве. - Или о собственном нашем Мече? Трудно мне было, знаете ли. Его недоверие стало препятствием. Как и то, что он умер на моих глазах. - Вы говорите верно, - сказала удивленная Кругхева. - Смертный Меч, не думайте, что я не люблю братьев и сестер. Не думайте, что я решился лгать перед вами. Я Надежный Щит, и при всех сомнениях Ран"Турвиана - при всех ВАШИХ сомнениях, Кругхева - я верен долгу. Мы разделились, да. Но то, что нас разделило, столь фундаментально, что любые слова прозвучат абсурдом. На стороне Адъюнкта нам предложено место среди смертных, среди людей - порочных, слабых, не понимающих за что борются. На другой стороне основы нашей веры. Волки Зимы. Волки Войны. Лорд и Леди Оплота Зверя. Веруя, мы избрали место среди зверей. Мы освятили мечи во имя их свободы, их права на жизнь, их права делить с нами этот и любой иной мир. Вопрос - столь абсурдный - вот в чем: должны ли мы быть людьми или должны мы быть убийцами людей? Если последнее, что будет в случае нашей победы? Мы поднимем восстание дикости и уничтожим последних людей мира? А потом должны пасть на свои же мечи? Тут он замолчал, внезапно выдохшись, и встретил взор Кругхевы. - Ран'Турвиан был прав. Будет измена. Фактически, выбирая одну сторону, мы неизбежно предаем другую. Смертный Меч, вы положили меч перед Адъюнктом. Но задолго до того мгновения вы принесли обет перед богами на том же оружии. Сколь крепким ни был выкован меч, - продолжил он, - ему не выдержать давления с двух сторон. Он ослабнет. Переломится. Клинки - не мосты; будучи выхваченными, они лишь разделяют. Во имя всех добродетелей железа, Смертный Меч! Мы - плоть и кровь. Что ждет нас, Кругхева? По какому пути вы поведете нас? К вашей личной славе, на стороне Адъюнкта? Или во имя богов, которым мы клялись служить? Она шаталась под его словами, явно не находя ответа. "Добродетель железа такова, женщина: если бить, то бить без промаха!" Он обратился лицом к толпе. - Сестры! Братья! Серые Шлемы! Много есть богов войны - мы пересекли полмира и не станем отрицать, что узрели тысячу ликов, тысячу масок, носимых угрюмым вестником раздора. Мы видели смертных, падающих на колени перед идолами и статуями - перед подобиями вепря, полосатого тигра, двух волков. Мы слышали крики на полях брани. - Он помолчал, слабо улыбаясь, будто припоминая. - Поля брани, да. По одним лишь жалобным крикам можно было понять, что величайшее божество войны зовут Мать. - Он воздел руки, чтобы остановить слушателей. - Я не имею в виду нечестия, дорогие сородичи. Я лишь говорю, объясняя, что именно отличает нас от прочих культов кровопролития. Что ищут в яростной битве эти дикие верования? Как же - они ищут смерти, смерти врагов; а если смерть найдет их самих, они молятся, чтобы она была смелой и славной. Он прошел мимо Кругхевы, с удовольствием видя, как она отступает, и повернулся к Икарлу и прочим. Десятки лиц, все глаза устремлены на него, Смертный Меч словно перестала существовать. Он не мог поверить в быстроту, в простую неизмеримость захвата власти. "Она была фатально ослаблена. Там, в шатре Адъюнкта. Она старалась не показать этого никому из нас и почти преуспела. Всё, что было нужно - подтолкнуть. Один раз. Видите, что произошло? Тавора, твое отрицание сломило Кругхеву, ведь для этой женщины доверие - всё. Неужели я мог не услышать, как трещит ее хребет? Здесь и сейчас? Неужели мог не уловить, что она хватается за вопросы стратегии и тактики, чтобы возродить в себе рвение? Это было... безнадежно. Ладно же". - Но мы не таковы, как все другие. Мы не просто культ войны среди многих подобных. Не славы мы ищем - по крайней мере, не личной славы. Смерть врагов не радует нас, наполняя пьяные ночи бравадой. Мы слишком скорбны для всего этого. Не по нам хвастовство и показуха. ВОЙНА, братья мои, сестры мои, единственное оставшееся у нас оружие. Чтобы защитить вольность. Говорю вам, я готов презреть последние слова Ран'Турвиана! Предать Волков? Нет! Никогда! И в день битвы, когда мы встанем над трупами сородичей-людей, когда снова вернем весь мир в дикость - что ж, тогда я склонюсь перед Волками. Я скромно уйду в сторону. Ибо не своей славы мы ищем. - Он развернулся, глядя на Кругхеву. - Никогда не искали. - Вставая снова лицом ко всем: - Должны ли мы будем пасть на свои клинки? Нет, ибо, как я сказал, не бывает последней войны. Однажды нас призовут снова - вот единственно несомненное, что мы должны знать. Братья! Сестры! Мы присягнули Зимним Волкам? Ответный рев заставил его сделать шаг назад. Опомнившись, он развернулся и надвинулся на Кругхеву: - Смертный Меч, я искал вас, чтобы спросить о командоре Эрек-Але и флоте. Вы его избрали, но мне нужно знать: он верный слуга Волков? Или он поклоняется ВАМ? Он все равно что ударил ее. "Да, я делаю это перед свидетелями. Все твои публичные унижения - наконец-то я вернул долг. Ну, каково?" Кругхева выпрямила спину. - Эрек-Але человек весьма преданный, сир. - Флот должен был уже прибыть. Блокада гавани, изоляция Шпиля. Так? Она кивнула. - Они будут нас ждать. - Да, Надежный Щит. - Смертный Меч, вы вернетесь к делам? Поведете нас на близкую войну? Наша потребность... Она подняла ледяной взгляд, заставив его замолчать. Губы искривились в гримасе. - Это в прошлом, Надежный Щит. - Она повернулась к толпе. - Я слагаю звание Смертного Меча Волков. Поклявшись Адъюнкту, я, похоже, предала вас всех. Что ж, да будет так, сиры. Да будет написано, что измена, предугаданная Дестриантом Ран'Турвианом, порождена не Серыми Шлемами, но единственно Смертным Мечом Кругхевой. Мое и только мое преступление. "Боги, что за необычайный эгоизм! Тварь! Даже побежденная, она готова влезть на курган и встать выше всех. Я разоблачил ее - вонзил нож в самое сердце - и вот, она вдруг превращается в фигуру из волнующей трагедии! Как ей удается? Каждый раз?" - Что будет записано, - сказал он суровым голосом, - еще не решено. Если вы вернете себе веру, Кругхева... Он оскалилась: - Если ты вернешь себе человечность, Танакалиан, если найдешь смелость - Худ знает где - увидеть кризис своей души, приходи ко мне. А пока я поеду одна. Он фыркнул: - И отдельный шатер поставишь? И завтрак сама приготовишь? - Я всегда благодарила братьев и сестер, Надежный Щит, за благородную помощь. - Она склонила голову к плечу. - Интересно... скоро ли такая благодарность выскочит из твоих губ, Танакалиан? Когда она ушла, он встал лицом к шатру. - Эй, дети мои, могу я помочь?***
- Узурпация?! Кругхева пронеслась мимо Спакса, швырнула шлем в угол шатра. Затем туда же полетели перчатки. - Хотелось бывыпить, Ваше Высочество. Абрасталь яростно махнула рукой; Спакс встряхнулся и пошел за кувшином. - Женщина, у тебя полное право. Напейся и приди в мою койку. Клянусь, я заставлю забыть все невзгоды. Суровая женщина внимательно обвела Баргаста взглядом, словно оценивая предложение. Спакс вдруг ощутил пот пониже спины. Торопливо налил кубок и передал ей в руки. Королева Абрасталь утонула в груде подушек. - Что ж, недолго ждать пришлось. Глаза Кругхевы сверкнули: - Я слишком опозорена в ваших глазах... - О, тише. Выпей и сядь. Спакс, будь готов подливать. Я всего лишь размышляла вслух, Смертный Меч, о предвкушении реакции Адъюнкта... - Ее? Если вам приятно слышать снова, я более не Смертный Меч. Нет, это дело не нужно бросать к стопам Таворы... - Клянусь всеми речными богами, женщина. Сиди и пей - иначе говоря, молчи! Предоставь слова мне. - А мне, Огневласка? - Это будет чудо, если ты скажешь хоть что-то ценное, Спакс Гилк. Если найдешь что, не стесняйся. А я пока закончу. Адъюнкт - я не могу понять как - сумела всех вас привязать к себе. А потом, в день переговоров, разорвала связи. Недолго ждать пришлось - понимаете, о чем я? Она отменила сделанное. Поражаюсь ужасающе точному расчету времени. Глаза Кругхевы скрылись за гранью кубка. - Ваше Высочество, что вы в ней поняли? - Спакс, передай мне проклятый кувшин, если все, на что ты способен - стоять и пялиться. Нет, сам принеси. Ложись за пологом - может, нам захочется ноги вытереть, когда утром уйдем. Да, Адъюнкт. Кругхева, клянусь, я заставлю тебя рыдать или по-другому разбережу. Держать такое внутри - себя убивать. - Тавора Паран, Ваше Высочество. Абрасталь вздохнула, смотря, как Спакс усаживается у порога. - Скучаю по хундрилам, - пробурчала она. Моргнула и отвернулась, словно решив изучить один из повисших на шестах плотных гобеленов. Спакс прищурился. Какая-то коронация, фигуры застыли истуканами - формализм, говорящий либо о бездарности живописца, либо о причудливости вкуса. Никогда он не понимал этих штучек. "Всего лишь дурацкий обруч из золота, серебра и так далее. Всего лишь провозглашение верховенства - поглядите на эти склоненные головы! В чем же настоящее послание? Ну, разве что в страже у стен, в мечах под их руками". - Трудно, - сказала Абрасталь, хмуро глядя на гобелен. - Откуда приходит преданность? Какие причины ее рождают? Что возвышает одного над всеми, так, что все решают идти за ним или за ней? Неужели лишь наше же отчаяние? Или, как говорят хундрилы, великое воронье крыло накрывает нас? Ищем ли мы убежище в чужой компетентности - реальной или воображаемой, истинной или ложной? Спакс кашлянул. - Во времена кризисов, Огневласка, даже мелкая группа крутит головами, ища одного среди себя. Когда у нас нет ответов, мы смотрим на того, кто может ответить - и наша надежда рождена замеченными качествами: ясная мысль, мудрость, решительная храбрость. Все то, что мы хотели бы отразить в себе. Кругхева сдвинулась, чтобы видеть вождя, но промолчала. - Отразить, вот как? - Абрасталь хмыкнула, отпила глоток вина. - Я, королева - зеркало? Всего лишь? И ты таков, Боевой Вождь Спакс? Зеркало для своего народа? - Во многих смыслах - да. Но, глядя в зеркало, они решаются видеть лишь то, что желают увидеть. - Сир, - пророкотала Спаксу Кругхева, - вы заняли позицию, мало подходящую для командира, руководи он мелким отрядом воинов или великой империей. - Она скривилась кубку, протянула его Абрастали. Та склонилась, наливая вино. - В Напасти, в темные, безлунные ночи, двадцать охотников берут раф'авар и гребут, уходя из фиордов. Они зажигают яркие лампы, держа их на концах шестов над ледяной черной водой. Этот свет призывает из глубин трехротых ниталей - жутких рыбин, во множестве своем нападающих даже на дхенраби, способных обглодать левиафанов моря до костей за один вздох. Нитали, видите ли, охотятся при лунном свете. Когда они всплывают, охотники бьют их острогами. - Она замолчала, прикрыв глаза. Спакс поскреб заросшую челюсть, пытаясь понять смысл сказанного. Поглядел на Абрасталь, но королева казалось увлеченной древним гобеленом. - Рыбы поднимаются на поверхность, - скрежетала Кругхева, словно давя сапогом гравий, - и слишком яркий свет их ослепляет, сковывает. Нет доблести в таком убийстве - это лишь резня, и в конце руки и плечи рыбаков начинают болеть, они не могут держать остроги. Спакс кивнул. - Да, иногда так себя чувствуешь. - Когда я думаю о дикости, - продолжала она, не слушая, - я думаю о ниталях. Мы, люди, стоим в ярчайшем свете, перед нами все звери мира застывают, словно ослепленные. Мой Надежный Щит возродил в народе ярость, ярость, сросшуюся с чувством вины. Мы станем убийцами, защищающими убиенных. - Волки Войны... - Всего лишь культ, проклятие! - проревела Кругхева и качнула головой. - Дикость волка вдохновляла нас - разве есть чему удивляться? - Должны быть принципы вашей веры, - настаивал Спакс, - взывающие к возмездию. - Иллюзии, сир. Ваше Высочество, говорите об Адъюнкте. Прошу. - Весьма увлеченная женщина, Кругхева. Отчаяние. Ужасная необходимость. Но зеркало ли она? Если так, что мы желаем видеть? Кругхева внимательно поглядела на Абрасталь. - Одна эта мысль вызывает слезы. Не пойму, почему. - Чтобы отражать, - сказал Спакс, - зеркало должно быть твердым, отполированным. Безупречным. - Найди еще вина, Спакс, - пробурчала Абрасталь. - Это кончилось. Кругхева - вы поклялись в союзничестве Адъюнкту. Почему? - Мы были в тревоге. Нас начали осаждать вопросы, особенно Дестрианта и высших сенешалей - тех, что посвятили жизнь философии нашей религии. Понимаете, мы учились быть орудием войны, но мы начали удивляться: неужели единственным деянием людей должно быть уничтожение? Разрушение? Мы поражались неизмеримой - как кажется - силе мщения, воздаяния и праведной кары. - Глаза ее поблекли. - Это все, чем мы наделены? Неужели нет ничего иного, достойного такого оружия? - И тогда, - предположила Абрасталь, - вы разглядели нечто в ней. В Таворе Паран... Однако Кругхева покачала головой: - Все, что я знала о ней в тот момент, когда принесла присягу верности от имени всех Серых Шлемов - все, что я знала... да, оно исходило лишь из видений сенешалей. Падший Бог был ранен. Он жестоко страдал. Словно зверь - словно любой из нас - он бросался на мучителей. В этом он был более волком, чем все мы. Мы не смели и равняться. Ваше высочество, ножом по горлу - для него это стало бы милосердием, ибо столь многие - вы понимаете? - столь многие собрались питаться его болью, пить сладкий яд крови впавшего в лихорадку. Более того, видя его пленение, его агонию, они чувствовали себя высшими существами - они чувствовали себя сильными, и основой силы стала жестокость. Разве не таков наш вечный путь? - Сны сенешалей, Кругхева? Что они предлагали? Женщина с железными волосами кивнула: - Альтернативу. Путь вовне. В их снах встала женщина, смертная, неуязвимая к любой магии, недоступная искусу вечных мук Падшего. И она держала в руке нечто - о, весьма малое, такое малое, что визионеры не смогли постичь его природу. Однако оно их тревожило, ох, как тревожило! - Что же она держала? - требовательно склонилась к ней Абрасталь. - У тебя должна была быть идея. - Идея? Их сотни, Ваше Высочество. То, что она держала, имело силу освободить Падшего Бога. Имело силу отвергнуть богов войны - и всех прочих богов. Имело силу лишить жизни мщение, воздаяние и праведную кару. Силу сжечь сам соблазн страдания. - Глаза ее блестели в свете лампы. - Вы можете вообразить такую вещь? Спакс привалился к стенке. - Я ее видел много раз. Ничего такого в руках. Кругхева отставила кубок. Села, положив руку на колено, ладонью вверх. Уставилась на ладонь, словно желая наколдовать необходимый объект. - Это, - сказала она, - не зеркало. Но... о, как я хотела бы иметь зеркало. - Кругхева, - тихо, почти нежно проговорила Абрасталь. - В тот миг, когда ты стояла перед ней, не было сомнений? Даже единого мига... неуверенности? - Я думала... в ее запавших глазах есть... что-то... Но теперь гадаю - не могу не гадать: неужели я видела лишь то, чего желала видеть? - Рука медленно закрылась, свернулась умирающим цветком. -Зеркало лжет. Последние слова потрясли Спакса до глубины души. Он встал, ощутил, как приливает кровь к лицу. - Тогда почему ты не приняла доводы Надежного Щита? Кругхева! Зачем ты здесь? Она глянула на него с безнадежностью. - Я жаждала справедливой войны. Желала, чтобы это была последняя из всех войн. Желала конца. Однажды волки убегут из нашей памяти, наших снов. Не хочу дожить и увидеть тот день. - Там что-то было, - настаивала Абрасталь. - В руках - ваши провидцы узрели это, Кругхева. Узрели. Ты должна понять, что это было - ради всех нас, решивших ей помогать - ради нас, Кругхева, ты должна понять! - Но я знаю, что это, Ваше Высочество. Только что нашла ответ. И вижу, как оно слабеет. Вижу, как его свет пропадает из мира. Вы видели отчаяние Адъюнкта - да, она отчаялась. Нас так мало. Мы не справляемся. Эта чудесная вещь, ею найденная ... она заплатила за нее, и цена оказывается слишком высокой. Для нее, для Охотников. Для нас. Спакс оскалил зубы: - Тогда зеркало не солгало. - Ложь прячется в вере, сир. В вере, будто ОНО может выиграть, вообще выжить. Видите ли, это действительно одинокая женщина, смертная, и сил у нее не больше, чем у любого другого. Она была на войне - теперь я понимаю - всю жизнь. Удивляться ли, что она готова упасть? Спакс вспомнил ход переговоров и потряс головой: - Откуда-то, Кругхева, она черпает силу. Я видел... мы все видели, черт возьми... - Она отвергла меня. Абрасталь фыркнула: - Чувствуешь, что тобой пренебрегают? Отсюда всё это? - Высочество. - Тон Кругхевы отвердел. - С самого начала я видела себя отражением ее веры. Я была бы неколебимой союзницей - присягнувшей ей и ей одной, куда бы она ни повела нас. Я знала: мы понимаем друг друга. Как я нуждалась в ней - и в том, что она хранит внутри - так и она нуждалась во мне. Ухватываете? Я была источником ее силы. Когда ее вера пошатнулась, ей нужно было всего лишь взглянуть на меня. - Кругхева закрыла лицо руками, и чуть склонилась. Приглушенно проговорила: - Она отвергла меня. Спакс встретил твердый взор королевы. Вождь Гилка неспешно кивнул. - Вы ставите меня в трудное положение, - сказала Абрасталь. - Кругхева. Если я правильно понимаю, вы думаете, что, отвергнув вас, Адъюнкт в результате потеряла веру. Но разве не в том всё дело? Две цели, не одна. Пришлось разделить вашу силу надвое. Учитывая природу Стеклянной Пустыни... Однако Кругхева покачала головой, не отрывая ладоней от лица. - Вы действительно вообразили, что она сможет ее пересечь? С целой армией? Спакс разразился потоком баргастских ругательств. Потом сказал: - К чему всё? Если она замыслила самоубийство... нет, ее самолюбие не может быть таким чудовищным, она не потащила бы за собой всех солдат! - Вы, похоже, - руки Кругхевы упали, - еще не познакомились с третьей стороной бесконечного спора. - Как это? - Я говорю об отчаянии, сир. Да, она заставила себя и армию идти в пустыню, но она делает это без веры. Вера пропала, развеялась... Абрасталь сказала: - Вы, безусловно, видите себя точным и неколебимым отражением веры Таворы; но ваше убеждение, будто Тавора видит вас так же - в точности так же - само по себе лишь убеждение. Отчаяние, в которое вы погрузились - оно вами и создано. Кругхева потрясла головой. - Я вижу, как оно слабеет. Вижу, как его свет пропадает из мира. Вижу отчаяние Адъюнкта. Нас так мало. Мы не справляемся. Та сияющая вещь, в ее руках - она умирает. - Назовите же ее, - шепнула Абрасталь. - вы говорили о споре. Назвали одну сторону верой, другую отчаянием. Расскажите же, что она держит. Про ту слабую, умирающую вещь. Спакс удивленно повернулся к ней: - Как, Огневласка, ты еще не поняла? То, что уходит из мира? Его зовут состраданием. Вот что она несет Падшему Богу. Что она хранит для всех нас. - И этого недостаточно, - шепнула Кругхева. - Боги подлые, этого недостаточно.Книга IV. Кулаки мира
Будь иное, лучшее место, стал бы ты искать его? Будь мир под рукой, протянул бы ты руку? Тысячи стоят на дороге, рыдая по прошедшему, странствие подошло к концу; мы отреклись от старых путей, но они нас не отпускают. Не остается воздуха в сжатом кулаке, сделан последний вдох, но всё нет выдоха. Дети сидят, ожидая наследства тщеты, похороненные в наших дарах. Я видел мир получше, я видел покой и сон - они в конце дорог, где скопился ил, где голоса бормочут подобно музыке. Протянул я руку, но камень похитил плоть мою и крепко держит; ничего не видят глаза, сдавлено дыхание в кулаке темноты, простерта рука, и ныне вы проходите мимо, кидая монетки к моим ногам. Я творил сказку, ища лучшего места, алкая мира, но не рассказана моя сказка и не окончена жизнь."Дровосеки", табличка IV, Хетра из Арена
Глава 11
В тот день я видел их: высоко вознеслись расправив плечи, встав на сгорбленные годы и трепеща, как будто быть еще хотят тек пот по их ладоням; буйные шакалы выпрыгивали из горящих ясных глаз я видел истину, ползущую под дверь пока я опускал засов, пыхтя от страха а все имущество мое стучало в спину они - дробящие колеса откровений они залили улицы пророческим пожаром как будто дети убежали по тропе богов вещица недвижима, где страдание лежит в тот день я видел: вознесли они высоко грядущего зловещий пантеон вокруг пятна на камне, где был пойман пес хромой лес ног поднялся, палки с кирпичами ходили вверх и вниз как на великой стройке где чаши бронзовые переполнены всегда где истуканы множатся спорее голубей вы видели все эти лики Бога? Высоко вознесли их, чтобы совершенство показать и святость наших лиц, но опустели руки нет палок, кирпичей. Теперь они взрослы ужели веры нет, чтоб победила жестокость детскую? Какой бог заслонит хромого воющего пса на алтаре от младших версий, травящих больных и слабых? Если нас создали такими, как должно, то мы - создатель и если есть тот бог, что влил в нас самого себя то все мы - бог, а наши дети спешащие забить до смерти раненого пса суть проявления его свободной воли он нас испытывает, жрет иль прочь бросает в экстазе всемогущества..."Дети как боги", Рыбак Кел Тат
Пандусы были закончены, отряды с песней налегали на канаты. Колонны черного мрамора вставали, формируя кольцо вокруг блестящего кургана. Пыль во рту Штыря имела привкус... надежды, ломота в плечах и пояснице казалась посулом спасения. Он видел ее сегодня, она выглядела... лучше. Хотя все еще дитя, жестоко использованное - лишь мерзавец скажет, что это к добру. Что веру можно обрести лишь через тяжкие страдания. Что мудрость рождается из шрамов. Просто дитя, чтоб вас, очищенное от мерзких пристрастий... но остается этот взгляд, прячущийся в глубине древних глаз. Познание смертельного яда, познание себя - пленницы слабости и желания. Она Верховная Жрица Искупителя. Он принял ее в объятия; последней из людей познала она этот дар. Копавшие вокруг Кургана целыми корзинами поднимали наверх приношения. По большей части от Т'лан Имассов. Куски полированных костей, раковины и слезы янтаря имеют обыкновение скатываться с боков могильника. В Коралле уже целые штукатурные фризы украшены странными и драгоценными дарами, они окружают Девять Священных Сцен. Штырь оперся о колесо фургона, ожидая, пока придет очередь и в мозолистую, покрытую ссадинами руку передадут видавшую виды оловянную кружку. Когда-то он был морским пехотинцем. Сжигателем Мостов. Прошел подготовку в военной инженерии, как положено каждому малазанскому морпеху. И теперь, спустя три месяца по возвращении из Даруджистана (эх, что за сумятица там случилась!) его сделали бригадиром котлована. Как и в дни солдатчины, он не любит сидеть и смотреть, как тяжелую работу выполняет кто-то другой. Нет, всё это... хорошо. Честно. Его уже неделю не преследуют убийственные мысли. Ну, почти неделю. Яркое солнце сжигает плоскую равнину. По западной дороге фургоны подъезжают и отъезжают от карьера. А город на юге... Он повернулся, прищурился. Славный свет. Куральд Галайн пропал. Черный Коралл более не черен. Пропал. Тисте Анди исчезли, с ними красный дракон; всё остальное... осталось. Сокровища, всё. Ни слова никому, ни единого намека. Чертовски загадочно, но что тут странного? Они не люди. Они и думают не как люди. Фактически... - Боги подлые! Над высоким дворцом, над башнями внезапная сумятица, клубящаяся тьма - она кружит облаками, распадается на части. Возгласы рабочих. Страх, тревога. Ужас. Вдалеке нарастающие крики. Штырь упал на колени, кружка вывалилась из дрожащих рук. Последний раз... боги! В последний раз он видел... Великие Вороны заполонили небо. Тысячи взмывают, кружатся, оглушительно каркают. Солнце мигом пропало за огромной тучей. Он содрогался, потеряв душевный покой; он чувствовал старые слезы, поднимающиеся из некоего внутреннего колодца. Думал, всё запечатано. Забыто. Но нет. - Друзья мои, -шепнул он. - Тоннели... ох, сердце, сердце... Великие Вороны льются из всех возвышенных мест города, машут крыльями все выше, смещаются к заливу. "Улетают. Они улетают". И, пока они клубились над городом, кишели над восточным морем, тысяча ужасных, сокрушающих воспоминаний окружила Штыря, охватила пламенем. Лишь мерзавец скажет, что это к добру. Что веру можно обрести лишь через тяжкие страдания. Что мудрость рождается из шрамов. Лишь мерзавец. Он стоял на коленях. И рыдал, как может только солдат.
***
Что-то привлекло Банашара к группке солдат. Может, любопытство; наверное, так оно внешне выглядит... но, правду говоря, ныне каждое его движение стало бегством. "Бегу от зуда. Зуда храмовых погребов, что были под рукой. Если бы я знал. Да, мог бы догадаться". Стеклянная Пустыня отвергает его. Идеальная роскошь, рай пьяницы, безбрежные запасы вина, не стоящие ему ни монетки - пропали. "Я проклят. Как я и поклялся Блистигу, как сказал всем. На старого бедного Банашара снизошла трезвость. Ни капли в венах, ни намека на перегар в дыхании. Ничего не осталось от прежнего человека. Кроме зуда". Червяк, свернувшийся во сне - хотя он начинает шевелиться, поднимает слепую голову. Длинный, словно угорь малазской гавани, но в остальном вовсе не похожий. Рты по всему телу. - Не могу сказать, что на это глядеть приятно, - буркнул кто-то из солдат. - Вялый какой-то, - заметил другой. - Ты его только разбудил. Думаю, днем он таится. Все эти голодные рты... дыханье Худа, лучше перевернуть камни в лагере. Как подумаешь, что спишь, а такие вот выползают охотиться... Кто-то заметил Банашара. - Смотрите, здесь бесполезный жрец Д'рек. Что, пришел поглядеть на сыночка? - Мириады форм принимает Осенняя Змея... - Че? Миридам корм? О чем ты? - Я видел таких, - сказал Банашар, заставив всех замолчать. "Во снах. Когда зуд становится укусами. Меня грызут и жуют, а я не вижу, кто, не могу найти. Когда кричу во сне". - Хороший был совет, - добавил он. - Обыщите лагерь, расскажите всем. Найдите их. И убейте. Топнул, опускаясь, сапог. Червь изогнулся, развернул кольца, поднял голову, словно плюющаяся ядом гадюка. Солдаты с руганью отскочили. Банашара развернуло толчком в сторону. Сверкнуло железо, опустилось лезвие меча, разрубая червя надвое. Он поднял голову, увидел Фаредан Сорт. Та сверкнула глазами на кольцо солдат. - Хватит время терять, - рявкнула она. - День будут жаркий, солдаты. Закончите с этим и найдите тень. Куски червя крутились, пока не наткнулись один на другой, сцепившись в смертельной схватке. Кто-то бросил монету, подняв облачко пыли. - Тот мирид, что короче. Меч Фаредан Сорт опустился, и еще раз, и еще, пока в белой пыли не остались лишь мелкие кусочки. - Ну, - буркнула она, - услышу, что кто-то бьется об заклад или еще что - тот дурак будет носить нам воду из Восточного океана. Поняли меня? Хорошо. Взялись все за дело. Когда солдаты поспешили удалиться, офицер развернулась к Банашару, критически его оглядев. - Выглядите хуже обычного, Жрец. Найдите тень... - О, солнце - мой друг, Кулак. - Лишь человек без друзей способен так сказать, - сощурила она глаза. - Вы обожжены. Будет больно, советую искать целителя. - Принимаю совет, Кулак. Ждет ли меня сегодня боль? Да. Правду сказать, я ей буду рад. Он заметил вспышку отвращения. - Боги подлые. Вы лучше, чем хотите казаться. - Да ну? Очень приятно слышать. Фаредан Сорт помедлила, словно желая сказать еще что-то, но потом отвернулась. Он смотрел, как она уходит вглубь лагеря регулярной пехоты. Солдаты суетились с мечами и ножами в руках, поднимая камни. Сверкали лезвия, слышались ругательства. Истощенность этой страны ужасала его. Осколки кристаллов, что рождены под стоны повышенного давления где-то в глубине, а потом выброшены наружу, прорезая шкуру земли. Озираясь, он воображал, какая при этом была боль, какая непреклонная воля стояла за действиями мощных сил. Подняв взгляд, Банашар посмотрел на восток, где змеиным глазом открывалось солнце. - Что-то, - прошептал он, - здесь умерло. Кто-то... - Шок разорвал землю. Высвобожденная дикость смертельной силы нанесла Спящей Богине такую рану, что она, должно быть, кричала во сне. "Они убили ее плоть. Мы идем по мертвой плоти. Кристаллы, как рак, растут повсюду". Он снова пошел бесцельно блуждать. Зуд вцепился в пятки.***
Кулак Блистиг растолкал скопище и вошел в палатку. "Боги подлые". - Все вон. Кроме квартирмейстера. - Толпа осаждала Прыща, сидевшего за раскладным столиком. Люди поспешно выходили, успевая метнуть ядовитые взоры на чисто выбритого мужчину. Прыщ откинулся на спинку стула, воздел брови. Кулак обернулся, опустил полог. Поглядел на Прыща. - Лейтенант, старший сержант, квартирмейстер. Сколько же вам нужно должностей и званий? - Ну, Кулак Блистиг, я лишь следую необходимости. Что я могу для вас сделать, сэр? - Сколько воды мы потратили за ночь? - Слишком много, сэр. Одни только волы и кони... - По ваши расчетам, сколько дней мы пройдем без необходимости пополнения? - Ну, Кулак, это зависит... Блистиг скривился. - Все эти солдаты, Прыщ - что они тут делают? - Подают прошения, сэр. Нужно ли говорить, что я отклоняю все до одного. Быстро становится очевидным, что вода - сокровище, затмевающее золото и бриллианты. Она, кратко говоря, стала валютой выживания. Посему очень рад, что вы здесь, Кулак Блистиг. Я предвижу время - весьма недалекое - когда просьбы сменятся гневом, а гнев - насилием. Не лишним считаю просить дополнительной охраны фургонов с водой... - Вы ввели рационы? - Конечно, сэр. Но это трудно, ведь нет никакой достоверной информации, за сколько дней мы пересечем пустыню. Или, скорее, ночей. - Прыщ колебался. Наконец он склонился вперед. - Сэр, если бы вы подошли к Адъюнкту... Слухи ходят, у нее есть карта. Она знает, как широка пустыня, но нам не говорит. Почему не говорит? Потому что... - Потому что идти слишком далеко, - зарычал Блистиг. Воздев руки в жесте полного согласия, Прыщ снова откинулся на стуле. - Кончились мои беззаботные деньки, Кулак. Это чертовски ясно. -У вас есть право так говорить. - Вас послала Адъюнкт? Вам велено составить рапорт о состоянии запасов? Если так, мой список... - Сколько дней до окончания воды? - потребовал ответа кулак. - При строгой экономии, с учетом скота... примерно пять. - А без животных? - Если избавиться от волов, нам придется самим тянуть фуры - тяжелая, вызывающая жажду работа. Не могу сказать уверенно, но подозреваю: выгоды не будет, возросшее потребление воды командами... - Но ведь бочки будут пустеть, и тем самым облегчаться? - Да. Кулак, это приказ Адъюнкта? Мы забиваем волов? А лошадей? - Когда отдадут такой приказ, солдат, не вам его исполнять. Я готов усилить стражу вокруг ваших фургонов, Прыщ. - Превосх... - Достойные доверия стражники, - бросил Блистиг, впиваясь глазами в Прыща. - Конечно, сэр. Как скоро... - Вы должны выделить запас на одну роту, квартирмейстер. Запечатать бочки моим знаком. Их можно открывать лишь по моему личному приказу, порции будут распределяться согласно присланным спискам. Без отклонений. Глаза Прыща сузились. - Особый запас для одной роты, Кулак? - Да. - Следует ли умозаключить, сэр, что ваши особые стражники примут особые меры по охране бочек? - Приказы понятны, квартирмейстер? - Так точно, Кулак. Совершенно ясно. Поговорим подробнее. Сколько дополнительных стражников вы нам придадите? - Думаю, десяток сойдет. - Десяток? Даже если ставить по пятеро в смену, они едва уследят за пятью вагонами, не говоря о многих десятках. - Перераспределите своих. - Да, сэр. Слушаюсь, сэр. - Доверяю вашей компетентности, Прыщ, и ловкости. Мы поняли друг друга? - Так точно, Кулак Блистиг. Он с удовлетворением покинул палатку, встал у выхода, засверкал глазами на слонявшихся солдат: - Первый, кого поймают за покупкой воды, будет предан трибуналу и казнен. Что, у вас еще остаются причины обращаться к квартирмейстеру? Вряд ли, смею думать. Блистиг направился к своему шатру. Жара угнетала. "Она меня не убьет. Я здесь не для того, чтобы помирать за нее или за гребаную славу. Настоящее "без свидетелей" - когда кое-кто выходит из тучи пыли, в которой погибли все герои. Он сумел выжить. Прыщ понимает. Он одного со мной покроя. Один Худ знает, сколько этот тип сумел стащить в личные закрома. Ну, не один хитрый ублюдок найдется в армии. Ты меня не получишь, Тавора. Не получишь".***
Хмурый Прыщ встал и начал расхаживать по палатке, огибая складной стол и трехногий стул. Сделав три круга, он хмыкнул, застыл на месте. - Химбл Фрап, ты там? Низенький, круглолицый, однако тощий солдат скользнул внутрь. - Ждал вызова, сэр. - Каким отличным служкой ты стал, Химбл. Список готов? - Да, сэр. А чего хотел лорд Кривоног? - Сейчас разберемся. Давай, поглядим на твой гений, Химбл... о, позволь-ка разверну. Знаешь, удивительно, что ты вообще можешь писать. Ухмыльнувшись, Химбл поднял руки. Пальцы на обеих кистях были чисто срублены на середине основных фаланг. - Легко, сэр. Я и раньше писал не лучше. - Большие пальцы на месте. - Именно, сэр. Именно они и нужны. Прыщ изучил пергамент, поднял глаза на клерка: - Ты уверен? - Точно, сэр. Плохо дело. Восемь дней с нехваткой. Десять дней в мучениях. Какой путь избираем? - Решать Адъюнкту. - Прыщ сложил пергамент, отдал Химблу. - Нет, не доставляй немедленно. Кулак высылает нам десяток отборных громил, охранять его личный резерв - запасы на целую роту. Прежде чем ты спросишь, отвечу: нет, я не думаю, что он будет делиться даже со своими лакеями. - Верно говорите, сэр. Вот почему он гоняет солдат за один глоток. Будет первым? - И единственным, по крайней мере среди кулаков. Полагаю, мы увидим у себя нескольких лейтенантов. Может, даже одного-другого капитана, выпрашивающего льготу для своих солдат. Как расходятся бутылки для мочи? - Почти кончились, сэр. Если ожидали, что все будут кривиться - вы ошиблись. - Они не дураки, Химбл. Дураки уже мертвы. Лишь мудрецы живы. - Мудрецы, сэр. Как вы и я. - Точно. Ну, давай усаживайся, готовься писать. Скажешь, когда будешь готов. Химбл вытащил складень с палочками для письма, восковыми табличками и лампадой. Зажег фитилек, согрел кончик стило. - Готов, сэр. - Пиши следующее: "Личное послание от лейтенанта старшего сержанта походного квартирмейстера Прыща Кулаку Добряку. Наитеплейшие приветствия и поздравления с достижением нового ранга, сэр. Как любой может заметить, наблюдая возвышение Ваше и, смею надеяться, мое, добрые сливки хорошо пенятся и т.д. Но, как бы ни был я рад писать Вам, обсуждая все возможные разновидности идиом, увы, данное послание касается вещей по природе более официальных. Коротко говоря, мы предстаем перед лицом кризиса величайшего порядка. В соответствии с чем я скромно прошу Вашего совета и желал бы организовать особо секретную встречу при ближайшей оказии. Преданный лично Вам, Прыщ". Успел, Химбл? - Да, сэр. - Прошу, прочитай. Химбл откашлялся, сощурился на табличку. - Прыщ Добряку встреча тайно когда? - Превосходно. Доставь немедля, Химбл. - До или после того, что Адъюнкту? - Гмм. Думаю, до. Разве я не сказал "кризис величайшего порядка"? Химбл покосился на табличку, кивнул: - Сказали, сэр. - Все верно. Исполняй, капрал. Химбл принялся складывать вещички, гудя себя под нос. Прыщ следил за ним. - Рад, что тебя списали из тяжелой, Химбл? Тот помедлил, склонил голову, размышляя. - Рад, сэр? Нет, не рад, но ведь если пальцы отрубили, что ты можешь сделать? - Слышал, один из твоих сотоварищей придумал специальную кожаную сбрую... - У него только одной не хватает, сэр. Я потерял пальцы со щитом в первой атаке, а пальцы с мечом в четвертой. - И теперь ты писец. - Да, сэр. Прыщ еще мгновение смотрел на него. - Иди, Химбл. Когда солдат ушел, Прыщ продолжил ходить кругами. - Запомни, - бормотал он под нос, - переговорить с оружейником и кузнецом. Нечто мне подсказывает, что старые таланты Химбла вскоре понадобятся. Ради благополучия и долгого существования некоего Прыща, скромного и весьма старательного офицера Охотников за Костями. - Он наморщил лоб. "Восемь, если с нехваткой. Десять дней мучений. Да помогут нам боги небесные".***
Кулак Добряк провел рукой по голове, словно приглаживая волосы. На мгновение Лостаре Ииль жест показался милым. Мгновение прошло, она вспомнила о его репутации. В любом случае тревога на лице этого человека способна обеспокоить; она ощутила в его взгляде тихое недовольство. Фаредан Сорт сняла перчатки. - Адъюнкт, переход выдался трудный. Неровная почва разбивает фургоны, да и тягловый скот... семь животных захромали, их нужно забить. Как и двух лошадей хундрилов и еще одну из вашего табуна. - Дела все хуже, - пробурчал Добряк. - Эта Стеклянная Пустыня правильно названа. Адъюнкт, - тут он глянул на Сорт и Рутана Гудда, - мы обязаны высказать вам все дурные предчувствия. Такой поход нас сломает. Даже если удастся пересечь проклятые земли, наша эффективность в военном отношении будет весьма ослаблена. Фаредан Сорт добавила: - Маги едины во мнении, что вода здесь недостижима. Если только мы встанем на несколько дней и попробуем выкопать глубокие колодцы. Очень глубокие колодцы, Адъюнкт. И даже тогда... ну, проблема в том, что магам неоткуда тянуть. Они бессильны. Ни один садок не покоряется, а значит, они не знают, есть вода глубоко под нами или нет. - Она помолчала, вздохнула. - Хотелось бы принести хорошие новости - мы бы ободрились. Адъюнкт стояла за столом с картами. Казалось, она внимательно изучает земли Колансе, начерченные на промасленной коже неким купцом из Болкандо пятьдесят лет назад. Впрочем, заметки на карте никто из присутствующих не может прочитать... - Нам придется пересечь гряду холмов или сопок, вот здесь, - она ткнула пальцем, - прежде чем сможем войти в провинцию Эстобансе. Я, однако, подозреваю, что враг окажется пред нами раньше. Пройдет или через перевалы на севере, или с востока. Или с двух сторон сразу. Очевидно, война на два фронта нам не выгодна. Перевалы станут ключом. Угроза из Эстобансе - самая значительная. Кулак Добряк, забейте всех лошадей моего табуна, кроме одной. Потребуйте от хундрилов уменьшить табун до одного скакуна на воина плюс десяток запасных. Кулак Сорт, начинайте выбирать людей в команды для перетаскивания фургонов - волы долго не протянут. Добряк снова погладил кожу черепа. - Адъюнкт, кажется, время стало нам врагом. Ну, в этом походе. Я гадаю, сможем ли мы увеличить продолжительность ночных переходов? Два звона до заката, два звона после рассвета. Это нас истощит, верно - но мы так или иначе будем измотаны. - Фургоны, освободившиеся от провианта, - сказала Сорт, - могут взять доспехи и часть оружия солдат, облегчая их ношу. Можно также начать освобождение от излишних материалов. Уменьшим число кузнецов и оружейников. Снаряжение у нас в более-менее приличном состоянии - солдаты не теряли времени, занимались починкой и заменой. Бросив семьдесят процентов сырого железа, почти все походные горны и уголь для них, мы могли бы разместить воду и провиант в большем количестве фургонов, облегчая работу скоту и людям, не говоря уже об уменьшенной нагрузке на колеса. - Можно было бы втрое плотнее разместить солдат в палатках, - добавил Добряк. - Мы сохраним все палатки и запасной брезент, - отозвалась, не поднимая головы, Адъюнкт. - Что до ваших предложений, Фаредан - подумаю. И, Кулак Добряк, удлиненные переходы начните с этой же ночи. - Адъюнкт, - сказал Добряк, - это будет... жестоко. С таким уровнем морали, как у нас, скоро начнутся... трудности. - Новость о поражении На'рхук помогла, - заметила Сорт, - но беспрерывный переход в полдня и целую ночь подорвал родившееся рвение. Адъюнкт, солдатам нужно еще что-то, за что можно уцепиться. Что-то. Что угодно. Наконец Тавора подняла голову. Спокойно посмотрела на Фаредан Сорт красными от утомления глазами. - И что же, Кулак, - сказала она тускло, - вы предлагаете им дать? - Не знаю, Адъюнкт. Слухи грызут нас... - Какие именно слухи? Фаредан Сорт замешкалась, отвела взор. - Добряк, кажется, ваша соратница - Кулак лишилась дара речи. - Адъюнкт, - кивнул Добряк. - Слухи... что же. Некоторые совсем дикие. Другие бьют прямо в кость. Заговорил Рутан Гудд: - Мы вступили в союз со Старшими Богами, и вы готовитесь пролить кровь солдат в последнем великом жертвоприношении - всех сразу - чтобы обеспечить себе Возвышение. Есть и другой: вы заключили тайный пакт с Высокими Домами младших богов. Будете торговаться, используя Увечного - именно для того мы хотим его пленить, украсть его останки у Форкрул Ассейлов. Есть много другого, Адъюнкт. - Вы наделены тайным знанием, - подтвердил Добряк, - полученным боги знают от кого. Поскольку больше никто не знает, от кого, все заняты измышлением догадок. - И в каждой, - добавил Гудд, смотря Таворе в глаза, - вы склоняетесь перед каким-нибудь богом. Что ж, какой малазанский солдат не ощутит на языке горечи от такой мысли? Какой солдат не помнит истории Дассема Альтора? Присяга командира богу всегда подкреплена кровью его подчиненных. Оглядитесь, Адъюнкт. Мы больше не служим Малазанской Империи. Мы служим ВАМ. Почти шепотом Адъюнкт ответила: - Вы служите мне, вот как? Вы готовы рискнуть жизнью ради меня? Прошу вас всех: объясните, чем именно я такое заслужила?! Тон ее вопроса породил ошеломленное молчание. Тавора Паран оглядела всех по очереди, и во взоре ее не было ни гнева, ни ярости, ни обиды. Лостара Ииль скорее различила в нем какую-то беспомощность. Смущение. После долгого, хрупкого безмолвия Добряк сказал: - Адъюнкт, мы идем в поход ради спасения Скованного Бога. Проблема в том, что как бог он мало кому нравится. Среди Охотников за Костями вам не найти и единого его поклонника. - Неужели? - Голос ее вдруг стал суровым. - Ни один солдат в армии - даже в этом шатре - не страдал? Ни разу не ощущал себя сломленным? Не плакал? Не скорбел? - Но мы такому не поклоняемся! - возразил Добряк. - Мы не встаем на колени перед слабостью! - Рада слышать, - отозвалась она тихо, словно внезапно запылавший внутри огонь столь же быстро угас. Глаза в карту, попытка найти проход... - Тогда глядите через эти обширные пространства. Глядите в глаза бога, Кулак Добряк, и укрепляйте разум. Сделайте мысли холодными. Упорными. Сделайте всё, чтобы не ощутить ни единого укола боли, ни малейшей дрожи. Глядите ему в глаза, Добряк, пока не решите отвернуться. Готовы? - Не буду, Адъюнкт, - дрожащим голосом ответил Добряк. - Потому что он не предстает передо мной. Однако Тавора снова поглядела ему в глаза. - Неужели? Удар сердца, еще один... Добряк отшатнулся. Отвернулся. Лостара Ииль тяжело вздохнула. "Правильно говорите, тот готов..." Тавора не отцеплялась от кулака. - Вам нужен храм, Добряк? Образ на камне? Вам нужны жрецы? Священные тексты? Вам нужно закрыть глаза, чтобы узреть бога? Такого славного на высоком престоле, такого гордого взором... о, не будем забывать про длань милосердия - она вечно протянута к нам. Вам нужно всё это, Добряк? А вам, остальным? Вам нужен твердый порядок, чтобы получить благословение истины? Полог был грубо отдернут. Вошел Банашар. - Звали? - Его улыбка выражала ужас, казалась отверстой раной, обнажающей вихрь в душе человека, мучения всей его жизни. - Я снаружи кое-что слышал. Даже слишком многое. - Он глянул на Адъюнкта: - Благословение истины? Адъюнкт, дорогая моя, вы должны были уже понять. Истина не благословляет. Лишь проклинает. Адъюнкт словно стала меньше ростом. Уронила взор на стол с картой. - Тогда прошу, Септарх, прокляните нас парой слов истины. - Весьма сомневаюсь, что это нужно, - отвечал он. - Мы всю ночь шли под светом Нефритовых Чужаков. И пойдем снова. - Он помедлил, хмуро глядя на собравшихся. - Адъюнкт, вас осадили? А я неким невиданным чудом проломился внутрь? Добряк схватился за шлем. - Я должен собрать офицеров, - сказал он и замер в ожидании. Тавора жестом разрешила идти, не отрывая глаз от карты. Фаредан Сорт вышла вместе с ним. Лостара Ииль поймала взгляд Гудда и пригласила идти вместе. - Адъюнкт, мы будем снаружи шатра. - Отдыхайте. - Да, Адъюнкт, как прикажете. Унылая женщина слабо улыбнулась. - Скоро. Идите. Лостара увидела, что Банашар садится на кожаный стул. "Боги, в его компании... удивляться ли, что она такая?" Верховный Жрец ткнул пальцем в сторону проходившего мимо Рутана Гудда и сделал странное движение, словно рисуя нечто в воздухе. Гудд чуть помедлил, состроил озабоченную гримасу, провел рукой по бороде и вышел из шатра.***
- Вы в порядке? - спросила Фаредан Сорт. Лицо Добряка омрачилось. - Конечно, я не в порядке. - Слушайте, мы пытались... - Нельзя просить солдат раскрыть сердца. Сделав так, они не будут жить как прежде. - Он встал к ней лицом. - Как она не может понять? Нам нужно закалять себя перед всем, что должны будем сделать. Нужно стать тверже врага. А она желает нас размягчить. Чувства. - Он потряс головой. Она видела, что кулак дрожит - то ли от гнева, то ли от разочарования. Сорт повернулась, услышав, что Рутан Гудд и Лостара Ииль выходят из командного шатра. Добряк метнул взгляд на Рутана: - Кем бы вы на деле ни были, капитан, лучше вколотите ей в голову побольше здравого смысла. Похоже, никому другому это не удается. Рутан Гудд нахмурился. - И какой это должен быть смысл, Кулак? - Мы убиваем людей ради жалования, - прорычал Добряк. - Не думаю, что она намерена это изменить, - ответил капитан. - Она желает, чтобы мы истекли кровью ради Увечного Бога! - Потише, Добряк, - предостерегла Фаредан Сорт. - А еще лучше обсудим всё подальше, за лагерем. Они ушли. Рутан поколебался, но Лостара Ииль потянула его за собой. Ни слова не было сказано, пока они не миновали плохо организованные пикеты. Под солнцем жара обрушилась на офицеров, свет ослепил глаза. - Не сработает, - провозгласил Добряк, скрестив руки на груди. - Будет мятеж, а потом драка за воду; в конце концов почти все погибнут. Даже треклятые морпехи и панцирники в полном числе не удержали бы целую армию... - Похоже, вы невысокого мнения о моих подчиненных, - бросила Фаредан Сорт. - Сколько среди них добровольцев, Сорт? - Понятия не имею. - Малазанская политика - брать самых рьяных в морскую или тяжелую пехоту. Преступники, бедняки, изгои, вот кто кончает в регулярных войсках. Фаредан, вы действительно уверены в солдатах? Только честно - никому здесь не нужна пустая болтовня. Она отвела взгляд, прищурилась. - Одну лишь странность я заметила, Добряк. Они мало говорят. О чем бы то ни было. Нужно вывернуть такому руку, чтобы вырвать мнение. - Она пожала плечами. - Они знают, что безлики. Такими были всегда, задолго до вступления в ряды армии. Тут... тут или там, все едино. - Может, они молчат в пределах слышимости ваших ушей, Сорт, - буркнул кулак. - Готов поспорить, им есть что сказать друг другу, когда вокруг никого. - Не уверена. - Вы забыли дни, когда сами были в нижних чинах? Она вздрогнула. - Нет, Добряк, я не забыла. Но я стояла в пятидесяти шагах от костров, могла бы видеть шевеления губ, жесты, свойственные спорам - но ничего такого. Признаю, это странно, но моим солдатам, кажется, нечего сказать даже друг другу. Все замолчали. Рутан Гудд стоял, расчесывая бороду пальцами. Лицо его было задумчиво-отстраненным, словно он слушал не спор, а что-то, творящееся в тысяче лиг отсюда. "Или в тысяче лет". Фаредан Сорт вздохнула: - Мятеж. Какое мерзкое слово, Добряк. Кажется, вы готовы швырнуть его к ногам моих пехотинцев? - Я боюсь, Фаредан. Я не оспариваю ваше право командовать - вы ведь понимаете? Она подумала и вздохнула: - Ну, на деле именно его вы и оспариваете. Я не кулак Блистиг, смею сказать. Моя репутация среди солдат вполне достойная. Да, меня могут ненавидеть, но не смертельной ненавистью. - Она рассматривала Добряка. - Разве не вы сами говорили как-то, что намеренно вызываете ненависть в солдатах? Мы должны быть для них магнитными камнями.Когда они смотрят и видят, что мы все терпим, что нас ничто не может поколебать, то сами укрепляются духом. Или я неправильно поняла? - Нет. Но сейчас на нас уже не так смотрят, Сорт. В нас видят потенциальных союзников. Против НЕЕ. Голос Рутана Гудда был сухим. - Готовы возглавить восстание, Добряк? - Спроси еще раз, капитан, и я сделаю все, чтобы тебя убить. Рутан холодно усмехнулся: - Извините, я не намерен дарить вам легкий выход, Кулак. - Нет. Вы никому ничего не дарите. - И что я должен сказать, по-вашему? Она не хочет, чтобы солдаты плакали и вскрывали себе вены, став мягкими. Она хочет совершенно иного. Не просто твердости. - Он смотрел на собеседников. - Они должны быть дикими. Беспощадными. Упорными, как скала в море. - В шатре... - Вы не поняли, - оборвал Рутан. - Думаю теперь, никто из вас не понял. Она сказала: посмотрите вдаль, в глаза Увечного Бога. Посмотрите и ощутите. Но ведь вы не сможете, Добряк. Правда? А вы, Кулак Сорт? Лостара? Кто-то из вас? - А вы? - рявкнул Добряк. - Ни шанса. - Она спутала нас - какой в этом прок? - Зачем бы ей? - возразил Гудд. - Вы просили большего. А потом я, черт подери, пригвоздил ее к дереву безумными словами насчет служения. Она стала отбиваться, и это, друзья, был самый человечный облик Адъюнкта, нами виденный. - Он смотрел на них. - До этого я был в нерешительности. Оставаться ли? Или ускакать прочь от всего? И если я останусь, то не потому, что кто-то сумеет меня удержать - это понятно? - Но, - сказала Сорт, - вы еще здесь. - Да. Отныне я с ней, так долго, как она потребует. Кулак Добряк поднял руку, словно желая ударить Рутана. - Почему?! - Вы так и не въехали. Никто из вас. Слушайте. Мы не смеем взглянуть вдаль, в глаза страдающего бога. А она смеет. Вы требовали от нее большего - боги подлые, чего еще она может дать? Она ощущает сострадание, которого мы позволить себе не можем. За всем этим "холодным железом" она чувствует, а мы - нет. - Он невыразительно глянул на Добряка. - При этом вы требуете большего. Камни лопались на жаре. Немногочисленные насекомые трещали радужными крыльями. Рутан Гудд обратился к Фаредан Сорт: - Ваши солдаты ничего не говорят? Радуйтесь, Кулак. Возможно, они поняли наконец - на уровне какого-то инстинкта - что именно она у них забрала. Спрятав в себе, для лучшей сохранности. Самое ценное, что они имеют. Фаредан Сорт покачала головой: - Так в ком из нас слишком много веры, Рутан Гудд? Он пожал плечами. - Жарко тут. Офицеры смотрели, как он уходит - одинокая фигура, бредущая назад к дозорам, в лагерь. В воздухе не повисла пыль - эта пустыня не любит пыли. Добряк небрежно обратился к Лостаре. - Думаете, он готов удрать? - Что? Нет. Этот мужчина - настоящий шифр, Кулак. - И как, - вмешалась Сорт, - это должно работать? Если мне нужно укрепить спинные хребты солдат, что, во имя Худа, я должна сказать? Миг спустя Лостара Ииль прокашлялась и ответила: - Не думаю, что вам вообще нужно с ними говорить, Кулак. - О чем вы? И не выплевывайте мне слова Рутана - он слишком высокого мнения о сердце и уме простого солдата. Если твоя жизнь посвящена убийству, это не делает тебя необычайным мудрецом. - Не готова согласиться, - возразила Лостара. - Смотрите. Просто оставаясь с ней, с Адъюнктом, вы говорите всё, что следует. Настоящая угроза армии - кулак Блистиг, не делающий тайны из неприязни к Адъюнкту, а значит, и ко всем нам. Если он начал собирать сторонников... да, тут и возникнут трудности. Добряк поднял руку, утер пот со лба. - ЕСТЬ мудрость, Фаредан. Мудрость, приходящая от понимания... оно родится там, в самой сердцевине вашей души, понимание хрупкости жизни. Вы получаете такую мудрость, забирая чужие жизни. - А как насчет тех, что убивают не думая? Мудрость? Едва ли. Скорее... растущее пристрастие. Темный поток удовольствия, такой... соблазнительный. - Она отвела взор. "Я уж знаю. Я стояла на Стене". Лостара указала: - Вон там гонец... ему нужен кто-то из нас. Они дождались круглолицего тщедушного солдата. Солдата с изуродованными руками. Он отдал честь правой, растопырив культяшки, а левой передал Добряку восковую табличку. - Комплименты от лейтенант-старшего сержанта квартирмейстера Прыща. Добряк изучил табличку. - Солдат. - Сэр? - Жар солнца расплавил воск. Надеюсь, вы сохранили послание в памяти. - Так точно, сэр. - Давайте послушаем. - Сэр, это личное послание. - От Прыща? У меня нет времени на чепуху. С дуэлями покончено. Выплюньте же эту гадость, солдат. - Цитата, сэр. "Личное послание от лейтенанта старшего сержанта походного квартирмейстера Прыща Кулаку Добряку. Наитеплейшие приветствия и поздравления с достижением нового ранга, сэр. Как любой может заметить, наблюдая возвышение Ваше и, смею надеяться, мое, добрые сливки хорошо пенятся и т.д. Но, как бы ни был я рад писать Вам, обсуждая все возможные разновидности идиом, увы, данное послание касается вещей по природе более официальных. Коротко говоря, мы предстаем перед лицом кризиса величайшего порядка. В соответствии с чем я скромно прошу Вашего совета и желал бы организовать особо секретную встречу при ближайшей оказии. Преданный лично Вам, Прыщ". - Солдат козырнул. - В ожидании ответа, сэр. В озадаченной тишине Фаредан Сорт прищурилась, разглядывая солдата. - Вы ведь были в тяжелой пехоте? - Капрал Химбл Фрап, Кулак. - Как поживают служивые? - Служат как всегда, Кулак. - Часто ли рядовые говорят об Адъюнкте, солдат? Записывать не буду. Водянистые глазки коснулись ее и отпрянули. - Иногда, сэр. - И что говорят? - Мало что, сэр. По большей части слухи. - Вы их обсуждаете. - Нет, сэр. Мы их пережевываем, пока ничего не останется. А потом изобретаем новые, сэр. - Чтобы посеять разногласия? Брови под ободком шлема приподнялись. - Нет, кулак. Это же... э... развлечение. Убиваем скуку, сэр. Скука ведет к лени, сэр, а лень может до самоубийства довести. Или до убийства того, кто рядом, что еще хуже. Мы не любим скуки, сэр, вот и всё. Добряк вмешался: - Передайте Прыщу, пусть ищет меня в моем шатре, когда ему угодно. - Сэр. - Идите, солдат. Солдат отдал честь в третий раз, развернулся кругом и ушел. Добряк хмыкнул. - Вот подходящий для вас служака, - пробурчала Фаредан Сорт и фыркнула. - Измышляют мрачные слухи ради веселья. - Подозреваю, слухи мрачны, лишь когда их принимают всерьез. - Как скажете, Добряк. - Фаредан встретилась с ним взором. - Мы паникуем из-за чепухи, Кулак? - Честно скажу, - отвечал тот. - Ничего уже не понимаю.***
Рутан Гудд стащил доспехи и стеганую куртку, замер, наслаждаясь внезапным избавлением от невыносимой жары, пока высыхал пот на торсе. - Да, - сказала Скенроу с койки, - это меня разбудило. - Моя богоподобная внешность? - Нет, запах. - А. Спасибо, женщина - у меня снова лицо запылало. - Он отстегнул пояс, позволив мечу в ножнах упасть на землю, шлепнулся на свою койку, опустил подбородок на сложенные ладони. Скенроу села. - Еще раз? Он проговорил сквозь пальцы: - Не уверен, сколько еще она выдержит. - Мы только два дня в пустыне, Рутан. Надеюсь, она крепче, чем тебе кажется. Он опустил руки, глянул на нее. - Я тоже. - Поглядел еще немного, добавил: - Наверное, нужно тебе сказать... Я подумывал об ... уходе. - Ох. - Не от тебя. Из армии. - Рутан, я в этой армии. - Планировал тебя похитить. - Ясно. - Сегодня она изменила мои планы. Итак, любимая, мы остаемся до горького конца. - Если это брачное предложение... мне нравится. Он смотрел на нее. "Боги, я уже позабыл..."***
Громкий лязг доносился от кухонных палаток - помощники поваров отскребали котлы гравием и камнями. Каракатица покрепче завязал мешок с миской и ложкой. Прогнулся, поморщился. - Боги, это же игры для молодых, а? Корик, ты не сдаешься? Полукровка-сетиец отложил пару подкованных казенных сапог и пытался круглым камнем разладить складки на потертых дикарских мокасинах. - Слишком жарко, - сказал он. - Разве они не порвались в клочья? - крикнула от груды вещмешков Улыба. - Ты начал хромать, Корик. От меня помощи не жди. - Брось сапоги в фургон, - посоветовал Каракатица. - На всякий случай, Корик. Солдат пожал плечами. Сержант Тарр вернулся из командного шатра роты. - Кончайте сборы. Выходим очень скоро. - Он помедлил. - Кому удалось поспать? Ответом стала тишина. Тарр крякнул. - Верно. Но сомневаюсь, что завтра будет то же. Впереди долгая прогулка. Оружие готово к бою? У всех? Курнос? Панцирник поднял голову глазки блеснули в темноте. - Ага. - Корабб? - Да, сержант. До сих пор слышу, как она стонет под точилом... - Это не женщина, - сказала Улыба. - Это меч. - Тогда почему она стонет? - Ты ни разу за всю жизнь не слыхал стонущей бабы. Откуда тебе знать? - Звучит как женщина. - Никаких стонов не слышу, - ответила она, вытаскивая ожерелье ножей. - Оружие в порядке, серж. Только дай мне плоть, чтобы воткнуть. - Потерпи, - посоветовал Тарр. - Месяцев эдак пять. - Корик смотрел на нее сквозь нечесаные волосы. - Сможешь? Она ощерилась: - Если путь через пустыню займет пять месяцев, мы мертвее мертвяков. - Улыба провела острием ножа по глиняному сосуду в оплетке, висевшему у пояса. - И пить свою мочу не стану. - Хочешь мою? - предложил Бутыл, лежавший неподалеку, закрыв глаза и закинув руки за голову. - Это что, обмен? Боги, Бутыл, ты больной. Знаешь? - Слушай, если уж пить мочу, то женскую - если хорошенько потрудиться умом, я могу себя убедить, что это приятно. Или полезно. - Когда никто не ответил, Бутыл открыл глаза и сел. - Чего? Каракатица захотел было сплюнуть, но одернул себя. Поглядел на Тарра: - Скрип сказал что новое, сержант? - Нет. А должен был? - Ну, я о том, что он понимает: нам нужно перейти пустыню? Тарр дернул плечом: - Полагаю... - Он не сможет, если мы не сможем. - Верно, сапер. - Он говорил что-то насчет питья мочи? Тарр нахмурился. Корик подтвердил: - Разумеется, Карак. Все дело в его Колоде Драконов. Новая карта. Мочу Пьющий из Высокого Дома. - Какого Дома? - спросила Улыба. Корик лишь ухмыльнулся. Поглядел на Каракатицу, улыбка стала холодной. - На карте твое лицо, Карак. Широкое как жизнь. Каракатица поглядел на полукровку, на ритуальные шрамы и наколки, знаки сетийского языка, которые Корик вряд ли полностью понимает. На смехотворные мокасины. Но тут же поле его зрения заслонили. Сапер поднял взгляд, встретил темные, обманчиво спокойные глаза Тарра. - Просто прекрати, - сказал сержант очень тихо. - Думаешь, я что-то затеял? - Карак... - Думаешь, я хочу проделать в нем пару новых жоподырок? Засунуть в брюхо последний жулек и бросить в телегу? Что-то такое, сержант? Корик фыркнул из-за спины Тарра. - Положи вещи в фургон, Каракатица. - Слушаюсь, сержант. - Остальные собирайтесь и готовьтесь. Ночь манит и всё такое. - Могу продать мочу, - сказала Улыба. - Да, - отозвался Корик, - отдадим все серебро и золото. Только в фургон они не попадут - нужно держать днище чистым, нам еще богатую добычу собирать. Нет, солдат, ты их понесешь. - Он надел мокасин, натянул шнурки... Обе полоски кожи остались в руках. Корик выругался. Каракатица бросил мешок на дно фургона, отошел - Корабб уже стоял со своими вещами, остальные выстраивались в очередь. Корик подошел последним, шлепая незавязанными мокасинами. Сапер прошел за спиной капрала, Бутыла, потом Улыбы. Первый удар кулака пришелся Корику в висок. От раздавшегося треска вздрогнули даже волы. Полукровка грузно обрушился наземь и замер. - Очень хорошо, - ощерился на Каракатицу Тарр. - Случится битва, он встанет рядом с тобой - сапер, ты будешь доверять этому солдату? - Что я сейчас сделал, не важно, - ответил Каракатица. - Рядом с ним в любой битве неспокойно. Тогда в окопе он разинул рот на самого Скрипача. Но и до того дурным был. Можно изображать самую храбрую храбрость, сержант, да только это полное дерьмо, если внутри ты даже смотреть прямо не можешь. - От такой речи пересохло во рту. Каракатица поднял правую руку. - Пойду искать целителя, сержант. Я трахалку сломал. - Ты, тупой... вали с глаз моих. Корабб, Бутыл, положите Корика в фургон. Стойте. Он хоть жив? Хорошо, в фургон. Похоже, пролежит без чувств весь ночной переход. - Повезло кое-кому, - буркнула Улыба. Загудели горны. Охотники за Костями зашевелились, встряхнулись, встали в колонны. Переход начался. Бутыл скользнул за спину Корабба, Улыба оказалась слева. В трех шагах позади топал Курнос. Вещмешок Бутыла был легким - почти все снаряжение ушло в общий запас. Как хорошо известно всем армиям мира, не бывает такой штуки, как излишний запас, по крайней мере, когда дело касается вещей полезных."Ненужное барахло, это другое дело. Тогда, в Малазе или на Семиградье у нас было много барахла. Перья без чернил, пряжки без ниток и иголок, чтобы пришить, фитили без воска... но разве плохо было бы оказаться там, в Малазе? Хватит, Бутыл. Всё и так плохо, не нужно примешивать к неразберихе бесполезную ностальгию". Так или иначе, он потерял почти все нужные вещички. Чтобы понять: они по-настоящему не нужны. Глиняная бутылка в оплетке качалась у бедра, крутясь с каждым шагом. "Ну, для меня это имело смысл. Всегда можно попросить... ну, не знаю. Острячку. Или... боги подлые, Мазан Гилани! Уверен, уж она..." - Иди рядом, Бутыл. - Сержант? - Скрип желает, чтобы я задал тебе вопросы. - Мы уже обсудили все, что я помню... - Не то. Древняя история, Бутыл. Что там была за битва? Да ладно. Отстань немного, Корабб. Нет, ты все еще капрал. Расслабься. Просто нужно получить пару слов от Бутыла, он ведь наш взводный маг. Верно? - Я буду прямо за тобой, сержант. - Спасибо, капрал. Не могу и передать, как восхитительно чуять твое дыхание на затылке. - Я мочи еще не пил, сержант. Бутыл скривился, глядя на Корабба через плечо: - Корабб, почему ты в последние дни похож на тупого брата Каракатицы? - Я морпех, солдат, вот кто я. Именно так и говорят морпехи. Как сказал сержант, что там была за битва? Древняя история. Мы кого-то били? Когда? Вот так, понял? - Самый лучший морпех, - умоляюще сказал Тарр, - вообще ни треклятого слова не говорит. - ... - Капрал Корабб? - Извини, что? Так надо? - Идеально. Бутыл видел взвод Бальзама в дюжине шагов впереди. Горлорез, Мертвяк, Наоборот. "Все? Только и осталось?" - Садков вокруг нет, верно? - Сержант? О, да. Никаких. Вопросы Скрипача? - Значит, тут мертвее мертвого. - Да. Как высосанная кость. - Значит, - подытожил Тарр, - нас тут никто не найдет. Верно? Бутыл заморгал, поскреб заросший подбородок. На ногтях остались кусочки сожженной солнцем кожи и какие-то кристаллы, вроде соли. Он наморщил лоб: - Ну, думаю, так. Если у них нет глаз. Или крыльев. - Он глянул в небо. Дыхание со свистом вырывалось из ноздрей Тарра. - Для этого они должны быть здесь, как мы. Но пустыня слывет непроходимой. Никто в здравом уме и пробовать не полезет. Такой расклад, верно? "Расклад? Это, Тарр, простой факт. Никто в здравом уме не полезет и пробовать". - Кто-то особенно желает нас найти, сержант? Тарр покачал головой. - Колода у капитана, не у меня. - Но его карты здесь будут холодны. Безжизненны. Значит, мы толкуем о гадании, которое он сделал перед границей. Кто-то преследует нас, сержант? - Не меня спрашивай, Бутыл. - Слушай, это смешно. Если Скрипач желает что-то у меня выспросить, может сам подойти и задать вопрос. Тогда я тоже кое-что спрошу. - Они слепы, Бутыл? Вот чего желает знать Скрип. Не мы. Они. "ОНИ". - Да. Слепота Лупоглазая. Тарр крякнул. - Хорошо. - Сержант... может, помнишь, кто придумал это имя? Охотники за Костями? - Может, сама Адъюнкт. В первый раз я от нее услышал. Вроде бы. "Но это невозможно. Арен. Она не могла знать. Уже тогда". - А что, Бутыл? - Никаких причин, любопытство одно. Всё? Могу я поменяться местами с капралом? - Еще один вопрос. Быстрый Бен жив? - Я уже сказал Ск... - Не его вопрос, Бутыл. Мой. - Слушай, я не знаю. И Скрипу то же сказал. Таких людей я не ощущаю... - Каких людей? - Сжигателей Мостов. Таких людей. Мертвого Ежа, Быстрого Бена - даже самого Скрипача. Они не такие, как мы, как ты и я или Корабб. Не проси объяснить. Суть в том, что я не могу их прочитать, влезть им в мозги. Иногда они словно... не не знаю... словно призраки. Тыкаешься и проваливаешься. А иногда они твердые горы, такие большие, что само солнце не перескочит. Так что не знаю, вот мой ответ. Тарр прищурился: - Ты так и сказал капитану? - Не знаю, жив или мертв Быстрый Бен, но если биться об заклад... могу представить, как сотня Сжигателей спешат оспорить мою ставку. Даже несколько сотен... Но если предложить пари Ежу или Скрипачу... - Бутыл потряс головой, хлопнул по шее - его кто-то укусил. - Ты ставишь, что он мертв? - Нет, ставлю, что он жив. И более того. Ставлю на то, что он все еще в игре. Сержант вдруг расплылся в улыбке. - Рад видеть тебя с нами, Маг. - Не так быстро, Тарр... извини, сержант. Не забывай, я не видел его конца. Говорят, было страшно. - Страшнее не бывает. - Гм... вот почему я не ставлю ни на что. - Худ знает, что Скрип в тебе нашел, солдат. Иди с глаз моих. Когда он поменялся местами с Кораббом, Каракатица мигом пристал: - Слушай... - Кто я нынче, во имя Худа? Сам Рыбак? - Кто? Нет. Корик тут сказал... - О чем? Насчет Мочу Пьющего? Скрип не делает собственных карт, Карак. Он не мошенник. Значит... - Насчет добычи, солдат. Добычи. - Думаю, это был сарказм. Улыба ухмыльнулась, но промолчала. - Именно. Сам Дассем Альтор положил конец всякому грабежу... - Мы завоевывали, не грабили. Оккупируя город, глупо брать добычу и творить насилие. Тронь горожан, и солдаты начнут гибнуть в дозорах. - Мы и раньше не вводили такое в обычай. Но и тогда был шанс разбогатеть. В каждой роте был писец, все делили. Собранное оружие, доспехи. Лошадей и так далее. Победа в битве означала прибыль. - Замечательно, Карак, - кивнул Бутыл. - Но с нами храмовые сокровища. Жалование идет без задержек. По факту, сапер, мы воняем золотом. - Это если доживем до получки. - Так всегда. Не понимаю тебя. Глазки сапера блеснули. - Скажи, - прохрипел он, - ты дал бы за всё это нахтову жопу? Скажи, Бутыл. Маг задумался. Четыре, пять, семь шагов. - Нет, - признался он, - но и раньше меня богатство особо не тревожило. - Ты молод, ага. Тебя влекут приключения. Но, видишь ли, в известном возрасте, повидав достаточно, ты начинаешь думать о жизни. Что с ней сделать. Начинаешь мечтать о хорошем домике или о комнате в достойной таверне. Да, ты знаешь, что так не будет, но все равно мечтаешь. Вот куда пойдет монета. - И? Голос сапера стал тише. - Бутыл, я не думаю дальше ближайшей недели. Уже месяц не вспоминал о жалованье. Слышишь? Ни домика, ни таверны. Никакой тебе рыбацкой лодочки или, боги упасите, садика. Ничего такого. - Потому что мы ходячие мертвецы, верно? - Я тоже думал, всё как говорил той ночью Скрип. Но теперь думаю иначе. Заинтересовавшись, Бутыл оглядел сапера. - Продолжай. Каракатица пожал плечами, словно ему вдруг стало не по себе. - Что-то с нами случилось, вот и всё. Может, когда вторгались в Летер. Может, в Малазе или даже в И'Гатане. Не знаю. Погляди на нас. Мы армия, не думающая о добыче. Почему, думаешь, Корик начал высмеивать Улыбу, предлагать всё за мочу? - Потому что сломался, - ответила Улыба. - Потому что завидует. - Потому, что всем плевать на серебро и золото, на покупку вонючих имений, разведение коней или морскую торговлю. Наверное, мы единственная на свете армия, которой ничего не нужно. Улыба фыркнула: - Погоди, сапер. Ты не веришь, что когда мы порубим всех, кого положено, встанем победителями на поле - ты не веришь, что мы начнем отрубать пальцы, собирать браслеты, кольца, хорошие мечи и так далее? - Нет, не верю, Улыба. - Думаю, я согласен с Караком, - заметил Бутыл. - И потом, может, ТЫ и начнешь... - Почему я? - возмутилась она. - Не обо мне речь, и вообще... - Пусть другой станет первым, - буркнул Бутыл. - Ох, я прошлась бы, проверяя трупы, точно, - кивнула она. - Нашла бы еще дышащего и чиркнула по горлу. Кольца и прочее говно? Забудь. - Я именно об этом, - сказал Каракатица и поглядел на Бутыла широко открытыми глазами. - Вот именно, маг. Вся армия спятила.***
- Скрип теперь в капитанах, - прогудел Бальзам. - Чего вам еще знать? Он мужик правильный. Был Сжигателем, не забыли? Поглядите, парни, на его старый взвод - ни одного не потерял. Если не какой-то бог за ним приглядывает, то кто? Наоборот влез между Горлорезом, Мертвяком и сержантом. - Слышали, что говорил Бутыл? Насчет имени и так далее? Горлорез скривился: - И что? - Он спрашивал, как мы получили имя. - Ну? - Ну, я думаю... э... думаю, это важно. Думаю, Бутыл что-то знает, но держит в секрете... - Как закупоренный? - сказал Мертвяк. Визгливый хохот Горлореза вызвал проклятия в ближайших рядах. Ассасин чуть слышно вздохнул. - Извините, вырвалось. - Так потряси его, Борот, - призвал Мертвяк, - чтобы все выплеснулось. У него есть пробка, иди и найди, где именно. Горлорез хрюкнул и подавился, стараясь сдержать хохот. - Кончай, Мертвяк, - приказал Бальзам. - Даже не думай. - Но мы лишь поскребли верхний слой возможностей, серж... - Видел, что Каракатица сделал с Кориком? Я тебя уложу, Мертвяк... - Ты не можешь, ты сержант! - Значит, могу. Идиот. Наоборот сказал: - Бутыл - маг, как и я. У нас есть общее. Думаю, я его разговорю рано или поздно. Знаю, он чего-то скрывает. - Ладно, - принялся гадать Мертвяк, - этот тип как-то выжил в кухне На'рхук, это впечатляет. - И вернулся с капитаном Гуддом. Это внутренний круг, понимаете? Я подозревал уже давно. - Наоборот, ты, похоже, наткнулся на правду, - заявил Мертвяк. - Люди знания. Знают... что-то. - Ну уж больше, чем мы. - А может, и карту имеют. Уже расчертили и как мы переходим пустыню, и как берем еще одну империю. Вторую после Летера. - Да мы и Вихрь раздавили. И выбрались из Малаза. Так ты теперь надо мной не насмехаешься, Мертвяк? Тут все четверо, словно по команде, обернулись на взвод, что шел сзади. Сержант Тарр поднял брови. - Слышал, Тарр? - крикнул Бальзам. - Ни словечка, Бальзам. - Хорошо. Наоборот попытался влезть между ними еще глубже. - Слушайте, - шепнул он, - мы можем выведать, кто тут хранит знание. Скрип, Рутан Гудд... - И Бутыл, - закончил Мертвяк, - потому что он затычка Скрипа. - Мазан Гилани... - С чего? Да ну? - Тоже теперь в свите Адъюнкта - знаете, они не забили ее лошадь. Оставили двух. - Наоборот потер лицо. - А тут холодно, когда солнце садится, верно? Потом Лостара Ииль со своим Танцем Теней. Уж она наверняка. Кто еще? - Кенеб, только он помер. И Быстрый Бен. Наоборот тихо засмеялся. - Я согласен с Бутылом. Он где-то там. Может, с Геслером и Буяном... - Конечно! - встрял Бальзам. - Гес и Буян! И разве сосунки не с ними? - Синн и Гриб? Да. Наоборот кивнул: - Похоже, перед нами целый заговор. Внутренний круг, я ж говорил... - Тайный кабал, - сказал Мертвяк. - О да... - Ползучие гады. - Именно. - Бегающие глазки стражей истины... Хохот Горлореза пронизал ночь.***
Смола моргнула, услышав позади мерзкий звук. - Боги, хотела бы я, чтобы он перестал. - Ничего смешного, - согласился Бадан Грук. - Но это же Горлорез. Он будет смеяться, видя умирающую сестру. - Он потряс головой. - Не люблю таких людей. Находят удовольствие в унижениях, пытках и так далее. Над чем смеется? Ум у него помешался, вот и всё. Смола с любопытством поглядела на его лицо, озаренное зеленым свечением Нефритовых Копий. Зловещее. Нездешнее. - Что тебя грызет, Бадан? - Этот заговор Борота. - Он метнул на нее подозрительный взгляд: - Ты тоже в деле, верно? - Худа тебе. - Ты болтала с Мазан и, - он кивнул на скрипевший, потрескивавший рядом фургон, - с сестрой. - Мы просто пытались придумать, как помочь Адъюнкту... - Потому что вы кое-что знали. Эти ваши предчувствия. Вы знали, что мы в беде, задолго до появления ящеров. - Мало пользы это принесло. Сам не видишь? Я знала, но не знала что. Можешь хотя бы представить, какой беспомощной я себя чувствовала? - Так что надвигается, Смола? - Без понятия - и знаешь, я рада. - Она постучала по шлему. - Всё тихо, ни шепотка. Думаешь, я во внутреннем круге? Ошибаешься. - Замечательно, - проговорил он. - Забудем. Между ними повисло молчание, казавшееся Смоле коконом, паучьей сетью, ловушкой. Любые попытки делают еще хуже. В холмах над саваннами старой родины есть древние гробницы, вырезанные в ликах утесов. Едва повзрослев, она с сестрой и еще двумя сородичами пошла исследовать загадочные пещеры. Ничего кроме пыли. Каменные саркофаги дюжинами заполняли каждую комнату; Смола помнила, как встала в относительной прохладе пещеры - в одной руке факел - и смотрела на озаренный мерцающим оранжевым светом ближайший гроб. Другие народы хоронят мертвых, вместо того чтобы оставить их трупы богине-стервятнице и ее отродью. Или прячут их под тяжелыми каменными плитами. Она помнит, как думала, содрогаясь от озноба: что, если их расценили неправильно? Что, если они не были мертвы? В последующие годы она слышала жуткие рассказы о похороненных заживо, плененных каменными или деревянными гробами. Жизнь в казармах полнилась сказками, предназначенными вызывать дрожь. Они страшнее всех громогласных проповедей жрецов - всем известно, те работают за деньги. Разделить страхи между многими - это же удовольствие... "И теперь... теперь... я чувствую, будто очнулась. От долгого сна. Из уст вылетел вздох - но я вижу лишь тьму, слышу вокруг странно тусклое эхо. Я тяну руку - и ощупываю сырой, холодный камень. Меня пробудили капли, роса от дыхания. Я очнулась только чтобы узнать, что погребена заживо". Ужас ее не отпустит. "Пустыня эта принадлежит мертвым. Ее песнь - песнь умирания". В колыхающемся впереди фургоне сидит сестра. Качается голова, словно она спит. Для нее это просто? Нога срастается плохо, в этом безжизненном месте целители лишены силы, так что ей должно быть больно. Однако... спит. "Пока мы движемся. Дезертир так и не дезертировал. Кто знал, что она найдет внутри себя нечто, далеко выходящее за самолюбивое "я"? Откуда было нам догадаться? Целуй-Сюда. Тебе нужно было сбежать. Даже хромой. Делай что хочешь. Я справлюсь, я точно справлюсь. Если буду знать, что ты в безопасности - далеко отсюда". Она вспомнила, как сестра вернулась в компании хундрилов, среди жалкой, оборванной горстки выживших. Юные матери, старые матери, увечные воины, не омытые кровью юнцы. Старцы ковыляют вестниками разбитой веры. И там была она, сражаясь с самодельными костылями - такие можно увидеть у выпрашивающих подачки на чужих улицах ветеранов. "Боги подлые, Малазанская Империя, по крайней мере, знала как обходиться с ветеранами. Вы не просто бросаете их, забываете их. Перешагиваете через лежащих в канаве. Вы их почитаете. Даже родня погибших получает монету и выходной в честь поминок..." Она знает: есть разные гробы. Разные способы понять, что ты похоронена заживо. Многие ли ужасались, открывая глаза? Открывая глаза перед реальностью? Многие ли заранее боялись найти... каменный ящик. Плотную тьму. Недвижные стены, крышку, невыносимую тяжесть. Сестра не желает встречаться с ней глазами. И даже говорить. Ни разу со дня возвращения в строй. "Но она вернулась. Все солдаты видели. Поняли, что ее посылали к хундрилам - привести подмогу в тот ужасный день. Они поняли также, что должна чувствовать Целуй-Сюда среди несчастной толпы уцелевших. Да, она послала остальных на гибель. Такого достаточно, чтобы сломить самых стойких, да. Но смотрите на нее. Кажется, она справилась. Сломанная нога? Она скакала быстрее самого Худа, друзья - если бы лошадь не упала, она была бы в той схватке". Нет, они смотрят на Целуй-Сюда с серьезностью, говорящей о последнем приятии, они видят на ней шрамы единственно достойного почитания ритуала. Она стала своей. Она выжила, заплатив сполна. "Что ж, это моя сестра, верно? Так или иначе, она воссияет. Воссияет".***
Целуй-Сюда слышала, как скрипят, готовые сломаться, зубы. Фургон наехал на очередной камень, она затаила дыхание, ожидая прилива ошеломляющей боли. От костей ноги, пронизывает яркими цветами бедра, врастает в торс деревом с тысячью колючих сучьев и десятью тысячами острых как иглы веток. Еще выше - безумные зазубренные листья развертываются в черепе, терзая мозг. Она оседлала маниакальный поток, безумную поросль агонии, а потом, когда он отпустил, угасая, медленно выдохнула. Изо рта кисло воняло страданием; она чуяла этот привкус на вздутом языке. Она сочилась им на грязные доски днища. Нужно было ее оставить позади. Одинокая палатка среди мусора брошенного лагеря. Это было бы актом милосердия. Но когда армии думали о милосердии? Все их дело - отрицание доброты. Словно колесо водяной мельницы, громадина разрушения крутится и крутится. Никому не дозволено уйти от... от чего? Она поняла, что улыбается. "От смертной боли, вот от чего". Погляди на колени, на плотную обмотку из шкур миридов, скрывшую сломанную голень. Свесь волосы, закрывшись от взора Бадана Грука, Смолы и остальных, что так бестолково топают вперед, такие горькие, согнувшиеся под весом заплечных призраков. "То был Прыщ или Добряк? Да, Прыщ. "Отрасти волосы, женщина!" Или "Срежь!" Не могу вспомнить... почему не могу? Это было так давно? Прыщ, изображающий Добряка. Откуда берется такой вид смелости? Подобной... дерзости? Понимающий блеск в глазах не исчезнет, пока его не просунут во врата Худа. Да и там... не правда ли? Как я восхищаюсь такими людьми. Как хочу быть похожей. Бадан Грук, возьми урок у Прыща. Умоляю. Хватит печали в глазах, взгляда раненого зверя. Я вижу - и хочется ударить сильнее. Хлестнуть. Хочу исполнить все твои напрасные страхи, сделать настоящими все сердечные раны. Поглядим, как они кровоточат!" Фургон заскрежетал под ней. Целуй-Сюда задохнулась. Цветы в деревья, листья воспламеняются за глазами. Нет времени думать. Каждая мысль старается сбежать, но погибает в лесу. "Взрывается, подбросив листья к самому пологу. Все мысли улетают. Как птицы в небо". В ноге заражение. Началась лихорадка, и никто ничего не может сделать. Травы повели бы хорошую войну... будь они здесь. Если бы она попросила. Если бы сказала кому-то. Пасты и присыпки, эликсиры и мази, ряды мрачнолицых солдат под колышущимися стягами. Марш в ухмыляющееся лицо болезни. "Никому не дозволено уйти. От смертной боли, да. Оставайся здесь, в трясущемся фургоне, кислый пот волов так сладок ноздрям. Мы нашли себе войну, товарищи. Нельзя остановиться, поболтать. Мы нашли войну и никому не дозволено уйти. Никому не дозволено уйти. Никому не..." Бадан хмыкнул, поднял голову. - Дерьмо, - сказала Смола и побежала. Целуй-Сюда склонилась сидя, одна нога торчит из-за деревянного борта, вторая лежит под неестественным углом. Затем она падает назад, голова стучит, словно попала на камни. Смола влезла в фургон. - Боги подлые, она горит. Бадан - веди целителя. Быстро. - Она встала, согнулась над грудой вещей. - Досада! Сгреби это на одну сторону - быстрее! Выйти из строя! - Слушаюсь, сержант!***
- Вышли из строя, сержант. Нам сбегать, узнать, что такое? Хеллиан скривилась. - Просто маршируй, капрал. Было темно, но не так темно, как могло бы быть. Люди светились зеленым - но, может, так всегда бывает, когда она не пьяная. "Удивляться ли, что пью!" - Слушайте вы все, - начала она. - Не сводите глаз, ищите. - Чего? - спросил Увальнерв. - Таверну, разумеется. Идиот. К ним перевели двоих из Седьмого взвода. Пара мечей, у одного плохо с коленом, у второго морда больной лошади. "Одного звать Хром. Но которого? Второй... Хрясь. Сапер? Хрясь - сапер? Но саперы теперь немногого стоят. Большой, чтобы держать меч... но если Хрясь - тот, что с больным коленом... Вообразите, сапер с больным коленом. Заложи заряд и беги! Ну, хромай. Как можно быстрее. Как думаешь, ты похож на коня в упряжи, а? Саперы. Дурная идея дурно кончается. Отнимите у каждого по ноге, и эта порода скоро вымрет. Да, Хром - сапер. А Хрясь другой. У Хряся колено. Сапер Хром. Но погодите, у кого же плохое колено? Можно бы повернуться. Вроде. Повернуться, бросить, так сказать, взгляд. Кто хромает? Отобрать более хромого, вот и Хрясь, а сапер - другой, с больным коленом. То есть Хром. Его назвали Хромом по хромому колену папаши. Он всю жизнь должен был помогать дураку. Но если бы он с таким имечком и пришел, его не взяли бы в солдаты. Его или выпороли, или протащили под килем. Итак, сапер плохо бежал от какой-то закладки, за то и заслужил имя Хрясь, за хряснутое колено. Да, я въехала. Уф. Но зачем нам конь с больным коленом?" - Холодно стало, сержант. Гримаса Хеллиан стала страшнее. - И чего я должна сделать, пернуть тебе в лицо? - Нет. Просто сказал. О, Хром отстает - надо положить его в фургон. - А ты кто? - Я Навроде, сержант. Был с вами с самого начала. - Какая дверь? - Что? - Улица, на которой мы жили в Картуле. Из какой ты двери? - Я не из Картула, сержант. Я о начале взвода. Вот я о чем. Арен. Семиградье. В первый раз мы шли походом через Худом порченую пустыню. - Назад в И'Гатан? Удивляться ли, что жажда. В кувшине вода, солдат? - Только моя моча. - Радуйся, что ты не баба. Каково было бы писать в бутылку, если ты баба. И"Гатан. Боги подлые, сколько раз нам брать это место? - Мы не в И'Гатан идем, сержант. Мы... ладно. Точно пустыня. Холодная. - Капрал Нервалень! - Сержант? - Что у тебя в кувшине? - Моча. - Кто придумал ее продавать? Чертов гений. Навроде сказал: - Слышал, квартирмейстер испытывает пузыри на хундрильских жеребцах. Хеллиан нахмурилась: - Они взорвутся. Зачем бы ему? А важнее, как? Затыкает руками? - Не конские пузыри, сержант. Мехи для воды. Привязывает к жеребячьим петушкам... - Уткам. - Почему? - Лошади не любят петухов, а уток не замечают. Но такой пузырь их ужасно замедлит. Мы словно на ферме, на которой ты вырос, Навроде. - Знаете, меня не обдуришь, - сказал, склоняясь к ней, Навроде. - Я вижу суть, ясно? Вы держите нас занятыми. Словно игра, головоломки каждый раз. Она поглядела на него. - Я вас дурю, да? Он почти сразу отвел глаза. - Простите, сержант. Ну, чуете? Хеллиан промолчала. "Зеленое свечение, да. Все эти осколки и камни, там же, где пауки. Крошечные глазки в куче, следят за мной. Я трезвая. Уже не могу делать вид, будто их нет. И ни одной таверны на виду. Дело пахнет дрянью. Большой дрянью". - Слышал? Проклятая гиена. - Это Горлорез, сержант. - Убил гиену? Отлично. А где Балгрид? - Мертв. - Лодырь поганый. Хочу спать. Капрал, ты отвечаешь. - Нельзя спать, - возразил Увалень. - Мы идем, сержант... - Лучшее время. Разбудите, когда солнце встанет.***
- Ну нечестно, что она такое может. Увалень крякнул. - Ты же слышишь о таком всё время. Ветераны, умеющие спать на ходу. - Он мечтательно закатил глаза, крякнул еще раз. - Не знал, что она из них. - Трезвая, - пробормотал Навроде. - Вот что в ней нового. - Видел ее, Урба и Тарра, как они бежали назад в окоп? Я готов был сдаться, но увидел ее, и она потащила меня следом, как будто у меня была цепь на шее. Ничего другого не оставалось и мне, и Нерву - помнишь, Нерв? - Да. И что? - Нам приходил конец. Когда я увидел, как повалили Быстрого Бена... словно кишки кто выгрыз. Внутри было пусто. Я тут же понял: время помирать. - Ты ошибся, - зарычал Навроде. - У нас отличный сержант, вот о чем я. Навроде кивнул, глянул на Хряся: - Слышишь, солдат? Не забывай. Высокий мужчина с вытянутым лицом и необычайно широко посаженными глазами смущенно моргнул. - Они наступили на мои долбашки. А их больше нет. - А меч на поясе использовать можешь, сапер? - Что? Этот? Нет, зачем бы мне? Мы просто идем. Ковылявший позади, тяжко вздыхавший при каждом шаге Хром подал голос: - У Хряся был мешок с припасами. Он и мозги туда положил. Для лучшей... хм... сохранности. Припасы взорвались, разбросав На'рхук повсюду. Теперь у него пустой череп, Навроде. - И что, он драться не может? Как насчет арбалета? - Ни разу не видел, чтобы он пробовал. Но драться? Хрясь будет драться, поверь. - И чем же? Дурацким тесаком для кустов? - Он пользуется руками, Навроде. - Ну, это здорово. - Мы просто идем, - сказал Хрясь и засмеялся.***
Урб оглядывался на взвод, двигавшийся в пяти шагах позади. Теперь ей нечего пить. Она очнулась. К тому, чем была. Может, ей не понравилось то, что увидела. Ради чего вообще начинают пить? Он потер шею, снова поглядел вперед. Трезвая. Глаза ясные. Достаточно ясные, чтобы заметить... ну, не сказать, что она выказывает настоящий интерес... К тому же, хочется ли ему замешаться в такое? Встать, только чтобы упасть снова? Для таких людей уготована узкая дорожка, и нужно желание, чтобы по ней идти. Если желания нет, они рано или поздно падают. Всегда. Разумеется, если верны слова Скрипа - к чему тревожиться? Они ходячие мертвецы, стремящиеся туда, где окончатся все похождения. Но во время пути... если есть возможность, почему не пользоваться? Хотя она вряд ли отнесется серьезно, правда? Она высмеивает саму идею любви, и если он вскроет себе грудь и выложит на стол что-то красное, сырое - она просто захохочет. Он недостаточно для такого храбр. Строго говоря, он вообще не храбр. Битвы с На'рхук, летерийцами, фанатиками Вихря. Каждый раз, вынимая меч, он ощущал внутри ледяной холод. Наглый, дергающий, страшно трясущийся, высасывающий тепло из тела. Он выхватывал меч, готовясь умереть, причем самой жалкой смертью. Однако он делал всё, чтобы выжить. Всегда. Так и будет. Обычно она слишком пьяна, чтобы замечать, или слишком привыкла к нему, не отличая от каменной стены, к которой всегда можно прислониться. Но разве ему этого не достаточно? Должно быть, ведь храбрости на большее не хватит. Быть ходячим мертвецом - к чему тут храбрость? Просто смотри, как уходит время, подныривай, ползи вперед и не жалуйся. Он сможет. Он всю жизнь этим и занимался, факт. "Я всегда был ходячим мертвецом, даже не зная". От такой мысли он ослабел, словно нож вонзился глубоко, терзая душу. "Я твердил себе, что это и значит быть живым. Это. Прятки. Мечты. Сны наяву. Желания. Но что же видели во мне окружающие? Спокойный Урб. Ничего особенного, правда? Но солдат хороший. Адекватный. Сделался сержантом, да, но не думайте, что пойдет выше. Внутри пустовато, знаете ли. Тишина как в пещере, но и этим можно восхищаться. Он человек без проблем. Он человек, живущий легко, если понимаете. Таков сержант Урб. Сойдет, пока не сыщется сержант получше. Прятки - не жизнь. Прятки - вот вам ходячая смерть". Он поглядел в озаренное нефритом ночное небо, всмотрелся в зловещие царапины, пронизавшие тьму. Теперь они громадные, готовы полоснуть по лику мира. Урб задрожал. "Но я ходячий мертвец. Чего же до сих пор боюсь?"***
Капрал Пряжка постепенно отстала от Урба; Лизунец, шагавший позади, коснулся ее плеча. Пряжка пошла рядом. - Можно парой тихих словечек перекинуться? Солдат поглядел на нее, заморгал: - Я могу быть тихим. - Заметно, Лизунец. Так всегда в этом взводе? - Ты о чем? Она кивнула на впереди идущих. - Сержант Урб. Ты похож. Оба ни слова не говорите, себя не показываете. Ну, мы все знали, что есть... э, типа элитная группа. Взводы наши и часть тяжелых. Как-то ближе к Скрипачу, когда он был сержантом. Ближе, чем мы остальные. Мы знали. Мы видели. Скрипач, рядом Геслер и Буян, Бальзам и Хеллиан. Корд и Шип. И Урб. Потом прибились Быстрый Бен и Еж. Наконец, вы, панцирники. Курнос, Поденка, Острячка. Ты. Понимаю, все решил Скрипач, он выбирал, кого приблизить. Кого подобрать. Лизунец выпучил глаза. Пряжка скривилась. - Погляди на моих солдат, - шепнула она. - Посмотри на Грусть. Знаешь, кто она? Чертова семкийская ведьма. Семкийка. Знаешь, что она делает, готовясь к бою? Да ладно, сам увидишь... если мы пустыню переживем. Еще есть Жженый Трос, сапер. Удивил он меня в окопах. Как и лекарь наш - знаешь, он как-то пошел искать Геслера и Буяна. Родня - фаларийцы, верно? Так это мы его послали. Послали Лепа Завитка к Гесу и Буяну, чтобы прощупал. Увидел, нельзя ли войти. - Войти? - В вашу элиту. К допущенным внутрь, понял? Ну, он никуда не попал. Они были вполне дружелюбны, напились с ним втроем. В Летерасе еще. Напились до одури, сняли целый дом шлюх. Но Леп держал себя в трезвости, и когда решил, что подходящий момент настал, он просто спросил. Прямо. Знаешь, что ответил Геслер? Лизунец потряс головой. - Ублюдок все отрицал прямо в лицо. Сказал, ничего такого нет. Солгал Лепу в лицо. Так мы и узнали, что войти внутрь нельзя. Лизунец пялился на нее. - Но, - сказал он через несколько шагов, - зачем ты мне рассказываешь? - Урб - один из лучших сержантов в морской пехоте, и достался нам. Мы знаем. Да мы уже кипятком в сапоги писаем.Невыносимая тяжесть, Лизунец. Из него ни слова не выдавишь. Но по глазам видно: он чертовски недоволен, что мы висим на шее. - Все хорошо, - сказал Лизунец. Она нахмурилась. - Что хорошо? - Вы внутри, капрал. Ты и твои солдаты. Вы все внутри. - Точно? Уверен? - Вы внутри. Она заулыбалась и пошла быстрее. Обернулась, чтобы кивнуть. Он кивнул в ответ, увидел, как легко она шагает. Как склоняется к Лепу Завитку, солдаты перекидываются словами и жестами. Миг спустя Грусть и Трос приблизились, чтобы послушать. Все четверо обернули к нему лица. Он помахал рукой. "Не могу дождаться, чтобы пересказать Острячке". Потом Лизунец неловко заерзал на ходу. Он пропотел в палатке, и теперь у него взопрел довесок. "Прямо чувствуешь, как кожа слезает. Мать, вот жжется. Лучше завтра шары проветрю".***
Сержант сверкал на нее глазами, делал жесты. Острячка наморщила лоб. Поденка толкнула ее: - Хочет поговорить. - Как это? - У него семь вопросов. Откуда я знаю? Соображай, принцесса. Идиот потерял весь взвод. Наверное, хочет объясниться. Чтобы не получить нож в спину. - Я не стану его бить ножом в спину, - покачала головой Острячка. - Что бы он ни сделал. - Неужели? - Если он их сам убил и похвастается этим, я ему шею сверну. Но ножом в спину - это подло. - Ну нет, - возразила Поденка. - Имеет смысл. Жертва не заслужила взгляда в глаза убийцы. Жертве и незачем знать, за что ее кончают - только что кончают и врата Худа уже распахнуты. - Чего-то тут не хватает. - Лучше подойди, он уже злится. Острячка с ворчанием догнала сержанта Впалого Глаза. Не особо приятная рожа, верно? Но такую рожу запомнишь навсегда. Со всеми неправильностями. - Сержант? - Ты не знаешь язык жестов, солдат? - Какой язык? О, этот. Да, знаю. Почти. Азы. Стой. Ложись. Бей. Трахни себя. И так далее. - Морпех должен знать, как сложить азы. - Да? Я из тяжелой пехоты, сержант. - Расскажи о парне-девке. - При помощи рук? Не могу, сержант. То есть, я хочу спросить "Какой парне-девке?", но не знаю, как это сделать руками. - Смертонос. Расскажи о нем, солдат. Словами, но голоса не повышай. - Ни разу за всю жизнь голоса не повысила, сержант. - Смертонос. - И что? - Для начала, почему он такой, словно девка? - Он принц, сержант. Из племени Семиградья. На деле он наследник... - Тогда что тут делает, во имя Худа? Она пожала плечами: - Его послали расти на стороне. С нами. Увидеть мир и все такое. Впалый Глаз оскалил кривые зубы. - Но он уже пожалел. - Не вижу причины, - сказала Острячка. - Пока что. - Итак, он вырос в холе и неге. - Подозреваю. - Откуда же такое дурацкое имя? Острячка покосилась на сержанта. - Прошу прощения, серж, но где были вы и ваш взвод в день Окопов? Он метнул ей злобный взгляд. - Какая тебе разница? - Ну, вы не могли его не видеть. Смертоноса. Он же высоко подпрыгивал. Единственный из нас перерезал На'рхук горла. Верно? Высоко прыгает, говорю. Видите восемь заметок на левой руке? - Ожоги? - Да. По одному на каждого На'рхук, которого он зарезал. Впалый Глаз фыркнул: - Еще и враль. Как я и думал. - Но он даже не считал, сержант. Никогда не считает. Восемь - это сколько мы видели, то есть мы же смотрели. Потом поговорили, сравнили в так далее. Восемь. Так мы ему и сказали, и он выжег заметки. А мы его спросили, скольких он выпотрошил. Он не знает. Мы спросили, скольким он перерезал поджилки - тоже не знает. Сами мы сойтись в счете не смогли. Явно больше восьми. Но мы увидели, как он делает ожоги, и решили не говорить сколько. Он бы всего себя обжег, верно? А он красавчик. Было бы жалко. Тут она замолчала, чтобы пощадить дыхание. В бою ей сломали три ребра. Дышать - и то больно, а говорить еще хуже. Столько слов она со дня битвы не выговаривала. - Поденка и Спешка, - сказал Впалый Глаз. - И ты. Все из тяжелой. - Да, сержант. - Назад в строй, Острячка. Она широко ему улыбнулась, явно удивив, и начала отставать, пройдя мимо однорукого капрала Ребро (поглядевшего на нее с каким-то подозрением), потом мимо Спешки и Смертоноса. Наконец она оказалась рядом с Поденкой. - Ну? - Ты была не права, - с большим удовлетворением сказала Острячка. - Насчет чего? - Ха. Он задал всего ШЕСТЬ вопросов! Впалый Глаз всё время оглядывался. - Чего ему еще нужно? - удивилась Поденка. Тут сержант ткнул пальцем, указывая на Смертоноса: - Еще один воздушный поцелуй, солдат, и я тебе кишки на Худом клятую шею намотаю! - Вон как, - пробормотала Острячка. Поденка кивнула: - Принц еще в деле, верно?***
Еж услышал воющий смех позади, шумно вздохнул. - Слушай это, Баведикт! Скрип их одной рукой водит. Так и знал! Летериец-алхимик снова потянул за узду вола. - Увы, Командор, я не знаю, о чем вы. - Он же толкнул им старую речь про "Ходячих Мертвецов". Она словно кандалы отмыкает. Была одна ночь, видишь ли, когда Даджек Однорукий пришел в лагерь Сжигателей. Мы работали под Крепью, вели тоннели - никогда до того столько булыжников не таскал. Он пришел, да, и сказал то, что мы и так знали. - Еж сорвал опаленную кожаную шапку, поскреб недавно выбритый скальп. - Мы были ходячими мертвецами. Потом он ушел. Дал нам подумать, что из этого можно извлечь. - И что же? Еж снова натянул шапку. - Ну, почти все... гм, померли. Не получив шанса. Но Вискиджек, он не намеревался забывать ни о чем. Быстрый Бен и Калам, боги, они хотели начать смертоубийство. Если ты ходячий мертвец, чего тебе терять? - Признаюсь, Командор, мне такое определение не по нутру. - Ноги похолодели? - Всегда признавал за вами ум, сэр. Но холодные ноги - именно то, чего я не желаю ощутить. - Так сильнее бей копытами. К тому же сказанное Скрипом относится к его Охотникам. К нам, Сжигателям Мостов, никакого... - Очевидно, потому, что Сжигатели стали ходячими мертвецами с... гм, Крепи. Еж хлопнул алхимика по спине: - Именно. Но ведь эксклюзивным клубом это не назовешь, верно? - Сэр, - решился спросить Баведикт, - не далее как нынешним утром вы жаловались, что старый друг повернулся к вам спиной. Да? Что вы словно прокаженный... - Легче, когда ты мертвый. То есть для него. Можно отложить меня на полку в черепе и забыть. - Еж легкомысленно махнул рукой. - Я понимаю. С самого начала. Но мне не нравится. Я чувствую оскорбление. Ну, я ж вернулся. Все видят. Скрип должен бы быть счастлив. И Быстрый Бен - ну, ты ж видел, что он сделал в битве, прежде чем пропал. Вышел и сыграл с нами в Тайскренна. Когда снова увидимся, будет о чем поговорить, эт точно. - Я о том, сэр, что Скрипач стал к вам ближе, раз уж говорит о солдатах как о живых мертвецах. - Можно так подумать, - кивнул Еж. - Но ты совсем не прав. Когда ты мертвый, Баведикт, у тебя нет братьев. Ничего, что тебя к кому-то привязывает. По крайней мере, я так увидел. Да, мертвые Сжигатели едины, но это лишь старые воспоминания, словно цепи друга к другу приковали. Всего лишь призрачное эхо от времен, когда они были живые. Говорю, алхимик, оставайся в живых как можно дольше. Потому что у мертвеца нет друзей. Баведикт вздохнул: - Надеюсь, вы ошибаетесь, Командор. Не вы ли сказали, что Королевство Смерти изменилось, что Жнец отдал Неживой Трон? И ваш Вискиджек... - Ты ж его не знал. Вискиджека, то есть. Так что поверь на слово: он ублюдок упрямый. Может, самый упрямый ублюдок, которого видел мир. Так что ты можешь быть прав. Может, он сумеет все изменить. Если кто сумеет, так он. - И снова он хлопнул алхимика по плечу. - Ты дал мне тему, есть о чем подумать. Знаешь, а Скрип - никогда. Не могу вспомнить, чтобы он мне что давал. Я уже думаю, что никогда его не любил. - Как неудачно. А Вискиджека любили? - Да, он был лучшим из друзей. Что же, в нем было что любить. Как и во мне. А Скрип, он всегда меня со счета сбрасывал. - И теперь Вискиджек скачет среди мертвых. - Трагедия, Баведикт. Жуткий стыд. - И вы любили его всем сердцем. - Именно. Именно. - Но Скрипач еще жив. - Да-а... - Но вы его никогда по-настоящему не любили... - Именно... - Хотя любите всех павших Сжигателей. - Разумеется! - Кроме одного, того, что выжил. Еж выкатил глаза, хлопнул собеседника по щеке. - И чего я разболтался? Ты ничего не понимаешь! Он отошел туда, где маршировала его рота. Баведикт вытащил кувшинчик. Фарфор, вплавленные драгоценные камни. Отвинтил крышку, сунул внутрь палец, вытащил, изучил. Провел по деснам. - Умереть? - шепнул он. - Но я не намерен умирать. Никогда.***
Жастера наконец нашла их в головной части колонны хундрилов. Удивительно, но Хенават ухитряется шагать наравне со всеми с таким излишним весом. Беременной быть всегда трудно. Прежде всего тошнота, да еще голод все время, а в конце ты вздуваешься как бхедрин. А потом - мучительная боль. Она припомнила первые роды - пройти через все, сияющие глаза, радостный румянец - только чтобы потерять проклятую штуку, едва она вышла наружу. "Дитя сделало то, что хотело, Жастера. Показало путь, который тебе проходить снова и снова, и снова. Оно сделало что хотело и вернулось в темные воды". Но ведь другим матерям такое не выпадает, верно? Едва ли Жастера благословлена величием, так? "Вышла за любимого сына Желча, не так ли? Таит амбиции - если не ради себя, то ради своего приплода". Амбиции. Слово это походит ныне на драную ворону на конце пики - неопрятная кучка, растрепанные перья, засохшая кровь. "Следите за вдовами. Видите, как она затянула Желча? Чем они заняты по ночам, когда дети спят? Хенават надо бдеть, особенно сейчас, когда она уязвима, когда дитя готово вылезти, а муж сбежал на сторону. Нет, строго следите за вдовой Жастерой из племени Семк". Есть мера отвращения; оно нападает, ты отскакиваешь, а когда оно нападает во второй раз, ты отскакиваешь уже не так далеко. Когда же оно крадется в третий раз, и в четвертый, рука тянется из темноты, чтобы поласкать нагое бедро, пощупать под мехами... что ж, иногда отвращение подобно ризе плакальщика, слишком тяжелой, чтобы носить долго. "Строго следите за ней. Увидите по глазам". Утешь сломленного мужчину, и примешь слабость в себя. Какая женщина не знает? Трещины расходятся, шепот впитывается во всё. Таково проклятие пьяниц и любителей д"байанга, бабников и шлюх. Проклятие мужчин, оскверняющих юных мальчиков и дев. Иногда свое же отродье. Пятнающих их навеки. Обвинения, доказательства, позор, стоящий в грязи с закрытыми глазами. Ее глазами. Вдруг все отвращение возвращается, но теперь оно имеет знакомый вкус. Нет, не просто знакомый. Интимный. "Я чувствую себя оскверненной? Я посмею взглянуть в глаза Хенават?" Вопрос этот заставил ее держаться в десяти шагах позади жены Желча. "Моей свекрови. О да, поглядите в глаза Жастере. Но вы забыли: она тоже потеряла любимого. Тоже ранена. Может, даже сломлена. Конечно, она не имеет права это показать, этим оправдаться, ведь пусть она уже не жена, но она еще мать. Как насчет меня? Моей боли? Не те руки, но объятия все же теплы и сильны. Его плечо принимает мои слезы. Что же делать?" И она держалась позади, а окружающие смотрели и перешептывались.***
- Смелость ей изменила, - промурлыкала Шельмеза. Хенават вздохнула: - Может, завтра. - Не знаю, что она может сказать, - произнесла молодая женщина. - Чтобы оправдаться. Прогнать его - вот что она должна сделать. Хенават покосилась на Шельмезу. - Так все твердят, да? Суровый тон, суровые слова. Самая многочисленная монета. Ее легко тратят, потому что она немногого стоит. Шельмеза нахмурилась: - О чем ты? - Когда ты судишь, все краски мира не скроют злобу твоего лица. Внутренняя порочность лезет наружу, искажая каждую черту. - Я... прости, Хенават, я думаю о тебе... - И берешь то, что принимаешь за мои чувства, и швыряешь мне. Объявила себя воительницей на моей стороне, целой боевой шеренгой, чтобы меня утешить - я понимаю, Шельмеза. Но то, что я от тебя слышу - что вижу в глазах других - не имеет ко мне отношения. Я просила жалости? Искала союзников в скрытой войне? Да есть ли война? Слишком много допущений. - Она не заговорит с тобой... - А была бы ты смелой на ее месте? Свекор соблазнил ее, затащил в койку. Или она его, какая разница. Думаешь, я не знаю собственного мужа? Иногда ему трудно противиться, и когда такая боль, такое желание... ни одна женщина, ни один мужчина не отбились бы. Но, видишь ли, вы в безопасности. От него. Вы свободны осуждать единственную, попавшую в ловушку. Но его самого не судите, ибо что пришлось бы сказать обо мне? Не говори же о том, кто виновнее. Нет таких. Есть лишь люди. И каждый делает так, чтобы ему было лучше. - А если они вредят окружающим? Хенават, ты хочешь стать мученицей? Ты и по Жастере поплачешь, хотя она каждый день лежит в его руках? - Ах, видишь, как я тебя ужалила? Тебя, суровую судью. Мой муж и его желание. Жастера и ее слабость. Всего лишь акты себялюбия. Попытка отдалить беды. - Как ты можешь? Мне противно то, что они тебе делают! - И как приятно это говорить. Слушай. Я тоже теперь вдова. И мать, потерявшая детей. Нужны ли мне чужие объятия? Краденая любовь? Должна ли я ненавидеть Желча и Жастеру, ибо они нашли то, чего нет у меня? На лице Шельмезы читался ужас. Слезы текли по набеленным щекам. - Неужели ты не станешь искать этого у мужа? - Пока он отворачивается - не стану. - Тогда он трус! - Поглядеть мне в глаза - значит увидеть то, что нас соединяло и что теперь потеряно. Слишком тяжко, и не только для мужа. Да, я несу последнего его ребенка, и если он не его... что ж, я это знаю, но никому не скажу. Пока что у меня есть то, что помогает держаться, Шельмеза. И у него тоже. Молодая женщина покачала головой: - Тогда ты в одиночестве, мать. Он взял вдову сына. Это непростительно. - Лучше, Шельмеза. Намного лучше. Видишь, Жастера не заслуживает твоей ненависти. Всех этих косых взглядов, шепотков за спиной. Нет, станьте ей настоящими сестрами, идите к ней. Утешайте ее. Когда ты это сделаешь - когда все вы так сделаете - я пойду и обниму ее.***
Хенар Вигальф вспомнил день, когда получил своего первого коня. Отец, пять лет назад сломавший бедро и переставший ездить верхом, подковылял с палочкой. Они пошли на пастбище. Новый табун отбит от большого дикого табуна высокогорных плато, двадцать три великолепных зверя беспокойно бегают по загону. Солнце стоит высоко, тени съежились под ногами; ветер метет склоны, прочесывает высокие травы. Тепло, сладко пахнет ранней осенью. Хенару всего девять лет. - Один увидит меня? - спросил он у отца. - Он меня выберет? Высокий уроженец Синей Розы посмотрел на него, подняв темные брови. - Эта новая девица, да? Та, с титьками размером с арбузы и большими глазами. С побережья. Она набивает тебе голову всяким мусором. - Но... - Нет ни одного коня в целом мире, Хенар, готового избрать себе седока. Ни один зверь не желает служить. Ни один не рад стать сломанным, безвольным существом. Неужели они отличаются от тебя или меня? - Но собаки... - Клянусь Чернокрылым Лордом, Хенар! Собаки выращены четырехлапыми рабами. Видел когда-либо улыбку волка? Поверь, тебе не понравилось бы. Ни за что. Они улыбаются перед тем, как броситься тебе на горло. Забудь о собаках. - Отец указал тростью. - Это дикие животные. Они жили в полной свободе. Видишь такого, который нравится? - Тот пегий, что стоит слева, поодаль. Отец хмыкнул. - Молодой жеребец. Еще не вошел в силу, чтобы оспаривать вожаков. Неплохо, Хенар. Но я... гм, удивлен. Даже отсюда виден особенный зверь. Поистине выдающийся. Ты достаточно взрослый, ты долго ходил со мной. Не думаю, что ты не заметил сразу... - Заметил, Отец. - И что? Считаешь, что не заслуживаешь лучшего? - Нет, если я должен его сломать. Голова отца запрокинулась. Раздался смех. Такой громкий, что табун встревожился.Вспоминая момент детства, громадный воин улыбался. "Помнишь тот день, отец? Спорю, помнишь. Если бы ты видел меня сейчас. Видел женщину, что идет рядом. Что же, я почти слышу взрывы твоего хохота. Однажды, отец, я приведу ее к тебе. Дикую, свободную женщину. Мы пойдем по длинной белой дороге между деревьев - они, наверное, сильно выросли - к воротам имения. Я увижу тебя, застывшего у входа - статую из живого камня. Новые морщины на лице, но задорная улыбка все та же, хотя борода стала белой. Ты оперся на трость, я чую лошадей - словно тяжелый цветочный аромат повис в воздухе. Я почую его и пойму, что оказался дома. Увижу, как ты рассматриваешь ее, отмечая высокий рост, изящество и уверенность, отвагу во взоре. Гадаешь, сломала ли она меня - и никак не наоборот, ты сам поймешь. Не наоборот. Но потом ты поглядишь мне в глаза, и улыбка станет еще шире. Ты откинешь величественную голову. И захохочешь в небеса. Это будет сладчайшим звуком в мире. Звуком нашего торжества. Общего. Моего, твоего, ее. Отец, я так скучаю". Мозолистая ладонь Лостары нашла его ладонь, он принял на себя часть ее веса. - Благослови Брюса Беддикта, - прошептала она. Хенар кивнул: - Я подозревал, что в командоре сохранилась сентиментальность. - Радуйся. Как я. - Это было... неожиданно. - Почему? Я сражалась за тебя, Хенар. Не за Адъюнкта. За тебя. Он понял... - Нет, не то, любимая. Я о другом. Мы нашли себя. А теперь мы нашли друг друга. Она глянула на Чужаков в ночном небе. - Значит, он дает нам все оставшееся время. Не сентиментальность, скорее... жалость. Знаешь, в тебе есть какая-то мрачность. Предпочитаю чувство Брюса. Может, мне избавиться от тебя и поехать с ним? - Боюсь, тебе придется сразиться с Араникт. - О, ты прав, я не готова. Не хочу. Слишком она мне нравится. Что же, похоже, ты меня взнуздал. Он усмехнулся. "Взнуздал. Ха". - Хенар. - Да? - Боюсь, из этого путешествия нам не вернуться. Он кивнул - не потому что был согласен, но потому, что знал, чего она страшится. - Мы идем на смерть, - говорила она. - Мы можем вообще не выйти из пустыни. - Есть такой риск. - Вряд ли это честно. - Некогда, в сельском имении, у меня была нянька. Арбузные титьки, большие глаза... - Чего?! - Мой отец до ужаса плохо запоминал имена. Так что приходилось давать, э... запоминающиеся описания. Да, она любила рассказывать мне на ночь. Долгие, звонкие сказания о героях. Любовь утерянная, любовь обретенная. Она умела сделать конец сладким. Чтобы снились хорошие сны. - Что и нужно детям. - Полагаю. Но это были истории не для меня. Для нее самой. Она была с побережья, оставила там любимого - это же Летер, понимаешь, вся община погрязла в Долгах. Вот почему она трудилась на нашу семью. Что до молодого человека - его послали в море. - Он помолчал, вспоминая. - Каждую ночь она рассказывала, как желает изменения жизни. Хотя я тогда не понимал. Правда в том, что ей самой нужен был счастливый конец, нужно было во что-то верить. Ради себя, ради кого-то еще. Лостара вздохнула. - Что с ней стало? - Насколько я знаю, она еще там, в имении. - Пытаешься разбить мне сердце, Хенар? Он покачал головой: - Мой отец выработал лучшую из возможных систем, он был добр к Должникам. За год до того, как я поступил в учение на улана, арбузные титьки большие глаза вышла замуж за одного из конюхов. Последнее воспоминание: живот выпирает, титьки стали еще больше. - Значит, она отказалась от человека в море. Что ж, полагаю, это мудро. Это часть взросления. Хенар смотрел на нее. Потом отвернулся к каменистой окрестной панораме. - Я иногда о ней думаю. - Он улыбнулся. - Даже привык фантазировать, да, как делают все молодые мужчины. - Улыбка увяла. - Но по большей части я вижу ее сидящей на краю постели, руки порхают, глаза еще больше, а в кровати ее дитя. Сын. Он увидит сладкие сны. Когда погаснет лампада, когда она встанет в двери - вот когда по щекам потекут слезы. Она вспомнит юношу с морского побережья. Дыхание Лостары изменилось; она спрятала лицо. - Любимая? Ответ прозвучал приглушенно: - Все хорошо, Хенар. Ты продолжаешь меня удивлять. Вот и всё. - Мы выживем, Лостар Ииль, - сказал он. - Однажды я поведу тебя под руку к дому отца. Мы увидим его, стоящего, ожидающего нас. Смеющегося. Она подняла голову, утерла слезы. - Смеющегося? - Есть в этом мире наслаждения, Лостара Ииль, которых не передать словами. "Однажды я слышал одно из таких наслаждений. И услышу снова. Услышу".
***
- Прежде чем я достиг возвышенного положения неистощимого самоублажения, а именно стал Демидреком, Септархом Великого Храма, - говорил Банашар, - мне приходилось исполнять те же ритуалы, что и всем. Одним из таких обычаев были советы мирянам - кто знает, чего они вообще ждали от священника Осенней Змеи, но ведь, правду говоря, настоящая и подлинная функция жрецов всех окрасок - выслушивать литанию жалоб, страхов и признаний. Все ради улучшения души, только я не понял до сих пор, чьей именно души. - Он прервался. - Да вы слушаете ли, Адъюнкт? - Похоже, выбора у меня мало, - отозвалась она. Перед ними простерлась Стеклянная Пустыня. Небольшие отряды по сторонам - насколько он понимал, разведка - перемещались чуть впереди, пешком, как и все остальные; но перед самими Адъюнктом и Банашаром виднелась лишь неровная равнина, усеянная кристаллами. Небо приобрело зловещий оттенок. Отставной жрец вздохнул. - Вот так интересный поворот. Благая женщина, вы выслушаете мои сказания о смертной недоле? Вы дадите совет? Брошенный ему взгляд было невозможно расшифровать; чуть подумав, он понял, что это к лучшему. Банашар откашлялся. - Иногда кто-то начинал роптать. На меня. Или, скорее, на всех нас, благочестивых дерьмецов в смешных рясах и всяческих регалиях. Знаете, что их больше всего сердило? Я скажу. ЛЮБОВЬ. Вот что. Второй взгляд был еще более коротким. Он кивнул: - Именно. Они спрашивали: "Ты, жрец - что ты, привыкший совать руку под рясу, можешь знать о любви? Еще важнее - что ты можешь знать о романтике?" Видите ли, почти все кончали свою болтовню жалобами на отношения. Не на бедность, увечья и болезни, не на прочие сразу приходящие на ум невзгоды. Любовники, супруги, жены, чужаки, сестры - бесконечные признания в изменах и так далее. Оттого и возникал этот вопрос: мы, став священниками, вышли из круга. Едва ли прочная позиция, чтобы раздавать прописные истины, выдавая их за советы. Понимаете, Адъюнкт? - Нечего выпить, Банашар? Он пнул друзу кристаллов, ожидая, что они сломаются. Они не сломались. Чуть слышно выругавшись, он пошел дальше, хромая. - Что я знал насчет романтики? Ничего. Но после многих лет выслушивания всевозможных вариаций темы, ах, кое-что стало яснее. - А сейчас? - Тоже, Адъюнкт. Изложить понимание любви и романтики? - Я предпочла бы... - Это всего лишь математическое упражнение. Романтика - перебирание возможностей, ведущих к любви - ускользающему призу. Понимаете, верно? Клянусь, вы ждете, что я буду говорить и говорить, да? Но я закончил. Конец обсуждению любви и романтики. - В вашем описании чего-то недостает, Банашар. - ВСЕГО недостает, Адъюнкт. Всего, что смущает и затуманивает, делая смутным по сути простое и до глупости элегантное. Или элегантно глупое, в зависимости от вашего отношения к теме. Они пошли молча. Колонна позади беспрестанно издавала лязг и шум, но, кроме одинокого взрыва хохота, не было ничего: ни хвастливых песен, ни унылых баллад, ни споров, ни шуток. Хотя Адъюнкт задала быстрый темп, Банашар понимал: солдаты достаточно закалились и почти не обращают на трудности внимания. Такое спокойствие его нервировало. "Надо пересечь пустыню. Холодно и совсем не так темно, как должно бы. И чуждое сияние шепчет с неба. Если вслушиваться внимательно, я могу различить слова. Падающие, как листья. Все языки мира - но, разумеется, не нашего мира. Какого-то иного, где лица в надежде поднимаются к небесам. - Вы там? - спрашивают они. А небеса не отвечают. А я здесь иду. Смотрю вверх и спрашиваю: - Вы там? - И голоса отвечают: - Да. Мы здесь. Просто... протяни руку". - Тогда я был трезвым жрецом, - произнес он. - Серьезным. Слушающим. Дающим советы. Она мельком поглядела на него, промолчав.***
Скрипач поглядел направо. К югу, шагах в сорока, голова колонны. Адъюнкт. Рядом жрец. За ними пара кулаков. Восемь юных, едва вылезших из-под материнских юбок хундрилов шли со Скрипачом. Заметили, что он один, и стали подбираться ближе. Наверное, из любопытства. Или хотят делать что-то важное, значительное. Разведывать, охранять фланги. Он не стал их прогонять. Слишком многие потеряли надежду, глядят уныло. Мертвые отцы, братья, матери, сестры. Огромные прорехи, в которых воет ветер. Вот они собрались, окружая его, словно он стал отдельной колонной. Скрипач молчал - и они переняли его безмолвие, словно стали старше. Единственные звуки - шум камней под ногами, шелест мокасин, топот его сапог. И хруст со стороны колонны. Он видел карту. Знал, что лежит впереди. "Лишь невозможное. Без воды мы никогда не покинем пустыню. Без воды все наши планы умрут здесь. И сомкнутся боги, словно шакалы, и потом явятся Старшие, и польется кровь. Увечный Бог будет ужасно страдать - вся прежняя боль, все отчаяние покажутся ему лишь прелюдией. Они будут питаться его агонией долго, очень долго. Твоей агонией, Падший. Ты в Колоде Драконов. Твой дом благословлен. Если нас постигнет неудача, это решение станет величайшей твоей ошибкой. Ты будешь в западне. Страдание станет твоим священным писанием и ох, сколько народу прибежит к тебе. Никому не нравится страдать в изоляции, никому не хочется страдать без смысла. Ты ответишь на эти нужды, ты сделаешь их болезнью. Тела и духа. А пытка твоей души будет длиться и длиться. Не стану утверждать, что ты мне нравишься, Падший. Но ведь ты не просишь любви. Ни у меня, ни у Адъюнкта, ни у кого вообще. Ты всего лишь просишь нас сделать должное. Мы отвечаем: "Да". Готово дело. Но помни - мы смертные, в грядущей войне мы уязвимы - среди всех игроков мы самые уязвимые. Может, так и надо. Может, правильно, что нам суждено стать теми, что поднимут твой стяг, Падший. И ничего не знающие историки будут писать о нас, притворяясь знатоками. Будут спорить о наших целях - о том, чего мы хотели достичь. Перевернут каждый булыжник, каждый могильный камень в поисках мотивов. Намеков на амбиции. Они составят Книгу Павших. И начнут спорить о ее значении. Притворяясь знатоками - но ведь что они могут "знать"? О каждом из нас? С такого расстояния, такого холодного, холодного расстояния - вам придется щуриться. Вам придется пристально вглядываться. Потому что мы размазаны по почве тонким слоем. Таким... тонким". Дети всегда вызывали в нем ощущение неуклюжести. Отвергнутый выбор, будущее, от которого он давно отказался. Глядеть на них - ощущать вину. "Были неизбежные преступления, и каждый раз я отворачивался. Каждый раз... все мы. Вискиджек, помнишь, как мы стояли тогда у бойниц Замка Обманщика? Лейсин только что вышла из... теней. Там был ребенок, сын какого-то купца. Смелый. Ты что-то ему сказал. Вискиджек, ты дал ему совет. Какой? Не припоминаю. Не знаю даже, зачем вообще вспомнил". Матери выглядывают из колонны - глаз не сводят с сыновей, с юных наследников. Готовы когтями их удерживать, лишь бы получилось. "Но зияют прорехи, и дети отходят, чтобы заменить потерянных. И матери твердят себе, что это хорошо, что этого достаточно. Так и я говорю тебе, Падший: что бы мы ни сделали, будет достаточно. Мы закончим книгу, так или иначе. И еще одно. То, что я понял сегодня, когда случайно углядел впереди ее, готовящуюся отдать сигнал о начале похода. С самого начала мы жили в адъюнктовой сказке. Сначала это была Лорн, в Даруджистане. А теперь Тавора Паран. Адъюнкт никогда не стоит в центре. Она в стороне, на стороне. Всегда. Истина записана в самом титуле, от которого она не отказывается. Что же это означает? Ах, Падший, вот что: она делает что должна, но твоя жизнь не в ее руках. Да, я вижу. Падший, твоя жизнь в руках убийцы малазанских морпехов и панцирников. Твоя жизнь в моих руках. И скоро она пошлет нас особым путем. В Малазанской Книге Павших историки опишут наши страдания, говоря о них, как о муках служителей Увечного Бога. Как о чем-то... подобающем. Видя со стороны наш "фанатизм", они забудут, кто мы были, думая лишь о том, чего мы достигли. Или не сумели достигнуть. И упустят самую гребаную суть. Падший, мы ВСЕ твои дети".Глава 12
Пришло слово и в пыли выпрямил я, наконец, спину, и оглядел детей своих, что еще стояли. Трона Тени более не было, из полутьмы вылетали драконы, заполняя воздух воплями ярости и разочарования. Так я узнал, что ему удалось. Он обхитрил всех, но какой ценой? Я посмотрел на груды тел, на чудовищно высокий уровень воды у проклятого берега. Кровь потоками текла по склону - туда, где возвысились каскады полосато-багряного света, где все еще зияли раны. Шла очередная волна. Нам не выстоять. Из леса в тот миг полнейшего отчаяния вышли трое. Я поглядел на них, и в истерзанной душе родился проблеск надежды..."Престол, Скипетр и Корона", отрывки из Книги одиннадцатой Восход Харат(Сокровищница Коралла)
Сласть, шатаясь, выбралась из давки. Она была залита кровью. Ослепительная белизна пляжа потрясла ее, в глазах всё кружилось. Женщина упала на колени, потом на бок. Отпустила меч, но рукоять лишь через миг с хлюпанием оторвалась от ладони. Другой рукой стащила шлем. Удар меча оставил длинную зазубренную прорезь в металле; дыру заполнили окровавленные волосы и куски подшлемника. Она позволила шлему упасть. Страшные звуки боя затихали. Небо кружилось перед глазами. Рваные фрагменты света плавали в сумраке. "Ах, Крака. Он нас предупреждал. И так, и эдак. Предупреждал. Ходил взад и вперед, вытаскивая и вкладывая в ножны проклятый клинок. Снова и снова. Ты можешь думать о том, что будет. Можешь пытаться вообразить это умом. Что сделают воины. Куда пойдут солдаты. Но это же не подготовка. Вовсе нет". Крики кажутся такими далекими. Приливы жуткого лязга, пасть разрыва - сплошные клинки, копья и мечи, ножи и топоры - эта пасть пережевывает людей на кровавые кусочки, железные зубы рвут и режут. И нет конца аппетиту. "Пока находятся новые люди, готовые туда прыгнуть". Ей было жарко, пропотевший ватник натер подмышки. Она задыхалась от собственной вони. "Что же, мы назвали себя капитанами. Правда, Крака? Умеющими отдавать приказы. Умеющими выглядеть важными птицами. Рядом с принцем. Рядом с горсткой отборных солдат, которых он зовет Дозором. Мы с тобой, Краткость, стали офицерами. В армии глупцов". Теплая кровь залила уши - сначала левое, потом правое. Все звуки потонули в ее шелесте. "Не океан ли я слышу? Океан крови. Интересно, это будет последним звуком? Милый океан, призови же мою душу. Я снова поплыву. Дай мне снова нырнуть в воду". Что-то заставило задрожать песок. "Нет, они не отстанут. Они прорвутся. Как он и сказал". Она не капитан. Она не знает, что должен делать настоящий капитан. С первого мгновения, когда раскрылась брешь, когда свет сверкнул огненным языком... когда к ним прорвались все те голоса из-за барьера...
***
Она видела Йедана Деррига, шагающего к разрыву. Его Дозор строился, солдаты стали вожаками для первых шеренг летерийских добровольцев. Там был и Вифал - торопливо взбирался по крутому склону, уходил в лес. "Весть королеве Харкенаса: битва началась". Сласть снова поглядела на разрыв. "Ставь наемников впереди, там, где им не сбежать, не раскидав самых твоих преданных солдат. Они пришли ради добычи. Но добыча не удержит мужчин и женщин, если дело станет слишком жарким. Эти островитяне - летерийцы... они мой народ. Мой". Она взяла меч и побежала к высокому береговому уступу. Оружие неловко висело в руке. Оно ее, честно сказать, пугало. Сласть боялась поранить себя, а не какого-нибудь вопящего врага с выставленным копьем. Где Краткость? Где-то в толпе... "Мы словно разбуженные пинком термиты". Кто-то вопил - мать, чье дитя только что вырвалось из объятий и пропало в давке, держа щит и меч, копье или пику. "Типичная для мира сцена. Для любого мира. И на той стороне барьера чья-то мать вопит, потеряв из виду любимого отпрыска". Она споткнулась, упала на колено и выблевала на костное крошево пляжа. Закашлялась, сплюнула, чувствуя, как расцветает внутри странная пустота. Казалось, ее мозги свободно плавают в теле, ни к чему не прикрепленные. Она слышала рев. Звук битвы - нет, такого она ни разу еще не слышала. Бегство с летерийских берегов было совсем другим. Тогда голоса полнились страхом и болью, тоской обманутых надежд. Голоса звучали плаксиво. Против дисциплины Йедана Деррига и его элиты у столь жалких противников не было ни шанса. А тут другое. Вырвавшийся из разрыва звук сам по себе заставил обороняющихся сделать шаг назад. Триумф и злость - они пробились! Наконец, они здесь! Проклятый враг их не остановит, даже не задержит. Тисте Лиосан полились на пляж, подпираемые сзади толпами сотоварищей, горизонтально выставив острия копий. Сласть заставила себя встать, заставила себя пойти вперед. Она еще "плыла", но зрение стало неестественно острым. Она увидела, как люди в первой линии летерийцев нелепо подпрыгивают в воздух, дергая головами, широко разевая рты. Враги подняли их на копья. Меч выскользнул из руки. Сласть одурело, неловко развернулась, отыскивая оружие. Кто-то налетел на нее, сбил с ног. Она закашлялась, сплевывая мелкий песок. Где же меч? Вон там. Она поползла. Запорошенная рукоять больно впилась в ладонь. Капитан утерла пот, поглядела на брешь. Странно, но строй летерийцев стоял. И даже отбивался. Они удерживали Лиосан на краю прохода. Сзади сильно напирали - добровольцам ничего не оставалось, как стоять и даже двигаться вниз. Там и тут появлялись прорехи, истерзанные тела оттаскивали назад. Обе ведьмы были среди раненых. У каждой кинжал в руке. На глазах Сласти Сквиш встала на колени у какой-то женщины, осмотрела рану - и, качнув головой, вонзила острие прямо в сердце летерийки. Затем передвинулась к другой жертве боя. "Трахнутые убийцы". Стяжка забивала корпией рану в боку мужчины, звала носильщиков. На высоте берега создался второй пункт для раненых, там лекари останавливали кровь, зашивали раны, отпиливали конечности. Рядом уже вырыли яму в песке - для ампутированных рук, ног, для бойцов, умерших в руках хирургов. "Какая... организация. Мы планировали. Да, припоминаю. Мы это планировали. То, что сейчас творится". Сласть с трудом встала. - Они держатся, - пропыхтела она. - Они держатся! - Капитан! Какой-то мальчишка подбежал к ней. Она его прежде не встречала. До ужаса тощий, с коростой на губах. Летериец. - Кто тебя послал? - Капрал Нить из Дозора, правый якорь, ранен и вынесен из строя, госпожа. Вы нужны принцу, чтобы принять командование над взводами фланга, госпожа. "Толчок Странника!" Она облизала губы. Внизу живота ныло, словно в мочевом пузыре накопилась кислота. Взгляд вниз, на меч... - Госпожа? Проклятый малец смотрел на нее. Сочащиеся язвочки вокруг рта, грязь на лице. Она видела, как он испуган. Сирота, чья новая семья истребляется прямо сейчас, на глазах. Он принес слово принца. Нашел ее, сделал всё, что приказал Йедан. "Он занимается тем, чем и должен. Выполняет приказы. Держится чести, хотя впал в отчаяние, как все мы. Ну, кончай глядеть вот так". - Веди меня, - сказала она. Словно малыш, желающий искупаться, он взял ее за руку и утянул на пляж.***
Вонь тесной толпы заставила ее поперхнуться. Пот и рвота, страх, моча и кал. Как можно тут сражаться? Сласть едва не вырвала руку из холодной ладошки ребенка. Но чужие руки уже тянулись со всех сторон. Люди наклонялись, что-то вопили. Умоляющие взоры, клубящаяся серым зернистым облаком паника. Ноги натолкнулись на человека, ползущего на четвереньках. Она попыталась перешагнуть, потом поглядела внимательнее. Если и сражен, то лишь страхом. Мысль вызвала всплеск ярости. Она застыла на месте, развернулась кругом. - ВСТАТЬ, ПОГАНЫЙ КУСОК ГОВНА! ОНИ ТАМ УМИРАЮТ! ЗА ТЕБЯ! НА НОГИ! - В этот раз ей удалось вырваться из хватки мальчугана. Сласть схватила мужчину за волосы. - Вставай! Идем со мной! Те, что были рядом, смотрели. Выпучивали глаза. Она видела, как взгляды становятся тверже, и гадала, почему. - Веди, парень! Стройтесь в линию! Быстро! Ты, солдат, даже не думай улизнуть! "Слушайте меня! Я знаю что делаю. Потому что уже делала". Она уже различала их голоса: - Смотри, капитан - там... Капитан Сласть, видели? Она удавила труса... - Убила! - Сласть убила труса прямо у меня на глазах! - Боги подлые, - пробормотала она. Мальчик оглянулся и полез вперед, между двумя солдатами. Глаза его вдруг засияли. И тут же она увидела острия копий, сверкающие, отскакивающие от щитов, лязгающие о мечи и андийские пики. В первый раз мельком различила лицо Лиосан. Длинное, узкое, тощее, но... "Клянусь Странником! Они как Анди! Точно такие же!" Белокожие, не чернокожие. И это все? "Вся разница, чтоб вас!?" Глядящие на нее глаза были светло-голубыми, до ужаса юными. Их несло друг к другу. Она увидела его страх. Ужасающий, безумный страх. - Нет, - шепнула она. "Не надо. Прошу. Иди назад..." Секира врезалась в висок Лиосан. Кости треснули в глубине раны. Полилась кровь - из глаз, носа, рта. Оставшийся глаз вдруг стал плоским, слепым - юнец упал, пропав из вида... Сласть застонала. Душа разрывалась от слез. Нос забился, он вынуждена была дышать ртом. Едва видела сквозь туман в глазах. А свет лился и лился, перемежаясь с тенями. Лился и лился... Какая-то летерийка подалась назад, схватила ее за руку, запачкав кровью. Подтянула к себе. - Капрал Нить сказал, что скоро будет, госпожа. Что же, ей придется вести беседу? Прямо здесь, когда битва кипит почти на расстоянии руки? Куда делся малец? Нигде не видно. А ее трус? Вон там, вдруг вылез в первый ряд и вопит, принимая на щит чей-то бешеный удар. - Что с ним? - Капитан? - Нить? Что с ним стряслось? - Потерял руку, госпожа. Пошел, чтобы зашили - сказал, скоро назад будет. - Женщина встала лицом к строю, возвысила голос: - Капитан Сласть командует! Похоже, никто не обратил внимания на ее слова. Потом Сласть почуяла изменение в воздухе, как будто уши заложило. Нечто закипело прямо вокруг нее, полилось дальше. Отовсюду раздавался рев; фланг содрогнулся и тяжело двинулся навстречу Лиосан. Словно пойманная течением, Сласть потащилась за всеми. Наступила на что-то, подвернувшееся под ногу. Опустила взгляд. Мальчик глядел на нее. Но нет, он ни на что не глядел. Язвочки вокруг разинутого рта стали черными от грязи. "Ох, иди вымойся..." А потом под ногами остались лишь Лиосан, исковерканные, свернувшиеся клубками в лужах крови. Зияющие раны. Сломанные копья, мокрая одежда. Пустые лица. Она слышала другие крики и понимала - понимала - что весь летерийский строй движется вперед, ряд за рядом. "Пошли в свою поганую конуру, псы, жалкие твари!" - Пошли прочь! - заорала она. - Прочь! Это наше! Это наше! Крик тут же был подхвачен. Она видела: Лиосан пятятся, видела: ряды врагов отступают, а летерийцы снова и снова накатываются на них. Перед ней вдруг возникла прогалина. Лиосан упал на колено, плечо разрублено, рука бесполезно болтается. Он видит ее, пытается встать. Старый, лицо осунувшееся, блеклые глаза... Сласть неумело взмахнула мечом, но вложила в удар всю силу. Отлетела челюсть, клинок глубоко вошел в шею. Кровь забрызгала всё и всех. Испуганная горячим потопом, она сделала шаг назад... Этот шаг спас ей жизнь. Выброшенное копье коснулось головы, впилось в шлем. Она чувствовала, как острие вгрызается в скальп, скрежещет по кости. Тут ее потянули назад. Грузный мужчина подтащил ее к себе. - Да ладно, не ныть - у тебя ж голова еще на месте! Не видела мой меч? Я потерял поганца - но он еще зажат в руке. Сразу узнаешь, а? - Он согнулся, подобрал топор лесоруба. - Копытом Странника в ухо, что это за хрень? Да ладно, не ныть - я обещал вернуться, капитан Сласть? Я тут начал, я намерен тут и закончить. "Нить? Нить Не Ныть? Так тебя прозывают?" - Это наше! - выпевали и выпевали вокруг. Руки ухватили ее, подняли. Первая схватка с Лиосан. Первый глоток... всего. Резни. Боли. Гнева. Угасающего света. "Всего. Всего. О боги, всего!" Она вдруг растолкала окружающих. Зажмурилась от ослепительного блеска берега, щупальца мучительно содрогающегося света завертелись над головой. Вниз, на колени. Вниз, набок. Меч и шлем долой. Звуки стихают, угасают... Кто-то встал коленями на левое бедро. Заморгав, она увидела Сквиш, нож в окровавленной руке... - Даже не думай, - зарычала Сласть. Ведьма ухмыльнулась. И пропала.***
Конец вылазки. Несколько Лиосан сошлись к месту разрыва, волоча раненых товарищей, и скрылись в слепящем свете. Меч Йедана Деррига был невообразимо тяжелым, и он позволил острию утонуть в промокшем песке пляжа. - Принц! - Иди к передовой линии, сержант - пусть вынесут раненых и мертвых. - Он посмотрел на брешь. На почернелое, слезящееся пятно Светопада. Слишком сильно поврежден, чтобы чудесным образом закрыться на его глазах, но первый натиск врага отбит. Лиосан унесли с собой как можнобольше мертвых, но десятки и десятки тел еще валялись у края берегового обрыва. - Отряди команду собирать их напротив разрыва. Создайте стену, но действуйте осторожно - пусть убедятся, что павшие действительно мертвы или безвредны. - Слушаюсь, господин. Он поднял голову, когда тень пронеслась за Светопадом как раз выше раны. Оскалил зубы. Сзади подали голос: - Было теснее, чем мне нравится, Принц. Он повернулся. - Бедак. Последний рывок - твоя забота? - На крайнем правом фланге, - отвечала та. - Нить? Готов поклясться, это был женский крик. - У него руку отрубили. К счастью, кровью не истек. Капитан Сласть приняла командование флангом, господин. Нить вернулся как раз вовремя, чтобы вогнать топор лесоруба в черепушку последнего Лиосан. Так сильно, что сломал рукоять. Йедан нахмурился: - Что делал в наших рядах топор лесоруба? Мои приказы насчет оружия были совершенно... Кстати. Сержант! Соберите лучшее оружие Лиосан, если вас не затруднит. - Планы насчет трофея, Принц? - Какого трофея? Она кивком указала на меч. Он поглядел. Голова Лиосан насажена на лезвие, полуотрубленная шея еще соединена с телом. Йедан хмыкнул: - То-то он тяжелый.***
Яни Товис стояла на опушке леса. Следила, как носят тела, как швыряют в яму отрезанные конечности и целые трупы. Всё казалось нереальным. Торжествующие, непомерно утомленные летерийцы садились, не нарушая порядка строя - чтобы успокоить дыхание, проверить оружие и доспехи, взять мехи с водой у засновавших по рядам юношей. "Думают, что победили". Без Йедана и его Дозора первая шеренга была бы быстро смята. Но теперь выжившие петушатся, готовые лопнуть от гордости. В первой схватке нечто выковано. Она видит, она чувствует. Боевую силу нельзя просто собрать. Нужна жестокая кузница, нужны языки пламени, нужна закалка в крови. Ее брат устроил здесь именно это. Но этого недостаточно. Она видит, как смотрят на берег трясы. Как она сама. Йедан не намерен тратить шеренги летерийцев, словно малоценных застрельщиков. Не теперь, когда он их закалил. Он отведет их назад, создав резерв для следующего боя. "Они проверяли нашу стойкость. Теперь мы узрим настоящее буйство. Если они захватят плацдарм, через преграду пролезет дракон". Ее трясы глядят, да, и думают о своем времени. Придется им самим встать против Лиосан. Не многие среди летерийцев обучены солдатскому ремеслу, как и среди трясов. Но там будут дозорные Йедана, твердые, словно камни в потоке."Пока не начнут падать. Они могут многое, они - драгоценный ресурс Йедана, но ему придется посылать их снова и снова. Когда они начнут погибать... что ж, останутся лишь немногие ветераны. Из Летера и моих трясов. Так... логично. Но, дорогой брат, в этом ты сильнее всего, правда? Как я могу преклониться перед этим? Поступив так, не сделаю ли я происходящее... неизбежным? Нет. Я не склонюсь. Но я займу место среди своего народа. На том гребне. Я знаю, как драться. Пусть не ровня Йедану, но чертовски хороша. Это записано в душах королевского рода. Стоять здесь, держать Первый Берег. Стоять здесь и умирать". Они нагромождают трупы Лиосан, складывая стену поперек бреши. Жест столь же презрительный, сколь обдуманный. Как все, делаемое Йеданом. "Разъярить врага. Бойтесь, Лиосан. Он сделает ярость залогом вашего поражения. Вы не сможете разъярить брата. Он не таков, как вы. Не таков, как мы. Его армия пойдет следом. Они взглянут на него - и примут дар в души. Холодный дар. Безжизненный. Все они изменятся. Твоя армия, брат. Мой народ. Мне не победить, но и тебе тоже". Она сняла оружейный пояс с ветви упавшего дерева, застегнула на бедрах. Опустила на голову шлем, защелкнула пряжку. Натянула перчатки. Люди заметили. Поворачивались лица, все смотрели, как королева собирается в бой. "Но что они думают? Почему вообще на нас смотрят? На брата? На меня? Смотрите, куда завела вас наша "любовь к народу". Смотрите на изуродованные, лишенные жизни тела, что падают в яму". Они следили за спокойной, молчаливо й женщиной, готовящейся к битве. Они не ведали, разумеется, какие вопли раздаются в ее голове, какие отчаянные крики, какая ядовитая безнадежность гложет оковы скрытых страхов. Нет, они ни о чем не знали. Она увидела брата. Взмахивает рукой, отдает приказы. Тут он повернулся и поглядел на нее издалека. Не поднять ли руку? Не признать ли его достижения? Первый триумф. Может, ей вытащить меч и воздеть над головой? Ответит ли он тем же? "Ни шанса. Но тогда посмотрите на меня. Видим друг друга - и не делаем ничего, чтобы протянуть руку через пропасть. Как бы мы посмели? Мы - заговорщики, устроившие резню собственного народа". Яни Товис нашла вестового. - Арас, донеси новости королеве Друкорлат. Прорыв остановлен. Приемлемые потери. Ждем новой атаки. Молодая женщина поклонилась и поспешила в лес. Когда Полутьма снова поглядела на берег, брата видно не было.***
Отныне это стало своего рода дорогой. Белая пыль промочена кровью, истоптана до состояния бурой грязи - прямое древко копья между Брачными Вратами Саренаса и Брешью. Содрогаясь, Арапал Горн следил, как приближаются повозки с ранеными. По обеим сторонам узкой дороги легионы готовились к настоящему штурму. Поворачивались головы - все смотрели на скользящие мимо потрепанные остатки отряда Отчаянной Надежды. Что же, разве не доказательство? Харкенас снова занят. Адские Трясы вернулись (или кто-то вроде них), полные решимости защищать брешь. Что за безумие. Он глянул вверх, увидел четырех из Тринадцати, все еще в форме драконов. Широкие крылья отсвечивают золотом под бесконечным светом. Драконийская кровь завладела ими, понимал он. Они сдались хаосу. Среди них - Ипарт Эруле, некогда бывший ему другом. - Сын Света, - шепнул Горн, - берегись избранников своих, ибо вздымается кровь Элайнтов, затопляя нас прежних. Дверь позади распахнулась, с треском ударившись о каменную стену. Арапал вздрогнул, но не обернулся. - Если бы ты следил, брат... - Я так и сделал. Кадагар Фант выругался и метнулся к Арапалу. Опустил руки на алебастровый парапет. - Последний натиск - мы почти пробились! Видишь, мои дети все еще на крыле? Где остальные? - Лорд, Грива Хаоса их пугает. Если отдаваться ей слишком долго... Сын Света, вы можете потерять контроль... - Когда я перетекаю, они отлично осознают мою власть, мое доминирование. Что еще нужно, чтобы согнуть их под мою волю? Ты вправду веришь, будто я не понял истинную суть Элайнтов? - Риск, мой Лорд... - Устрашает тебя, верно, брат? - Боюсь, мы можем потерять контроль над собственным народом, Лорд, и не вследствие порочности цели или неумелого руководства. Ипарт Эруле и его сестры более не перетекают. Кровь Элайнта взяла их, похитила разум. Коль они перестали быть Тисте Лиосан, долго ли ждать, когда наша цель станет им не нужной? Когда они обретут собственные амбиции? Кадагар Фант долго молчал. Потом склонился над стеной, взглянул вниз. - Прошло долгое время, - произнес он задумчиво, - с той поры, когда мы в последний раз вешали предателя на Белой Стене. Брат, думаешь, мой народ начал забывать? Нужно напоминание? Арапал Горн обдумал вопрос. - Если сочтете нужным, Владыка. - Он не сводил глаз с колонны, бредущей к Брачным Вратам. - Вот новость, - сказал Сын Света. - Лорд? - Не вижу в тебе страха, брат. "Грива Хаоса, дурак. Она пожирает страх, словно сочное мясо". - Я всегда буду служить вам, Владыка. - Так усердно, вижу я, что готов рискнуть жизнью ради правдивого слова. - Возможно. "Как сделал я однажды, давным-давно. Когда мы были другим народом". Если так, скажу еще вот что. День, когда вы перестанете прислушиваться ко мне, станет днем нашего поражения. Голос Кадагара был столь тих, что Арапал едва разобрал, что тот говорит. - Ты теперь так важен, брат? - Верно, Лорд. - Почему? - Потому что я последний из целого народа, к кому вы еще прислушиваетесь, Лорд. Вы смотрите вниз, на проклятую стену - и что видите? Храбрых воинов, не соглашавшихся с вами. Гниющие останки нашего священства... Кадагар прошептал: - Они встали на пути Элайнтов. - Встали, Лорд, и теперь мертвы. А четверо из Тринадцати не вернутся. - Я могу ими командовать. - Пока их развлекает видимость подчинения - да, Лорд. Затуманенные глаза смотрели на него. - Ты подошел близко, брат Арапал Горн, очень близко. - Если мои советы - измена, приговорите меня, Лорд. Но страха не увидите. Ни в этот раз и никогда больше. Кадагар Фант зарычал, потом сказал спокойнее: - Не время. Легионы готовы, ты мне нужен внизу, во главе приступа. Враг за брешью оказался на удивление слабым... - Слабым, Владыка? - Я приму от тебя смелые слова, брат, но не откровенную наглость. - Простите, Лорд. - Слабым. Да, кажется, это не настоящие Трясы. Совсем лишены крови Анди. Думаю, они наемники, купленные потому, что в Харкенасе слишком мало Тисте Анди для прямого отпора. Я даже решил, что Трясов больше нет. Пропали, как кошмар на заре. - Они сражаются удивительно хорошо для наймитов, Лорд. - Таковы уж люди, брат. Решили что-то, и тогда их не столкнешь. Придется срубить всех и каждого. Пока не останется живых. - Надежнейший способ победить в споре, - согласился Горн. Кадагар схватил его за плечо. - Ты лучший! Возвращайся в стан живых, старый друг! Сегодня мы завоюем Берег. Ночью будем пировать в Высоком Дворце Харкенаса! - Лорд, могу я спуститься и возглавить легионы? - Иди, брат! Скоро ты увидишь меня высоко над головой. Арапал помедлил. - Примете последний совет, Лорд? Лицо Кадагара омрачилось, однако он кивнул. - Не становитесь первым из Тринадцати, прошедшим сквозь Брешь. Предоставьте это Ипарту Эруле или его сестрам. - Почему же? - Потому что враги знают: мы здесь. Солтейкены или настоящие Элайнты. Они строят планы, как нас приветить. Используйте Эруле, чтобы раскрыть их замыслы. Потерять вас, Сын Света, недопустимо. Бледные глаза Кадагара впились ему в лицо. Лорд кивнул: - Друг, я сделаю, как ты просишь. Иди.***
"Отец Свет, этого ли ты желал? Что ты замыслил, когда выехал из города через ворота, названные в честь твоего брака, и возглавил процессию в королевство Тьмы? Ты мог вообразить, что положишь конец миру? Возьми в руку Скипетр. Подойди к Трону. Есть старая пословица: "Любая корона оставляет кровавый круг". Я всегда гадал, что это значит? Где тот круг? Ближнее окружение правителя? Или еще ближе, на лбу, словно след круглой бритвы?" Арапал Горн шагал по обочине кровавой дороги. Он мог бы перетечь в форму дракона. Мог бы взвиться высоко, за миг достичь бреши, сесть на старые камни разрушенного дворца, покрытые затейливой, веселой резьбой. Но что сказали бы воины? "Поистине нас ведут драконы, порченая кровь, убийцы Кессобана". Разве он не Тисте Лиосан?"Именно. Сейчас и сколько продержусь. И я готов им показать. Пусть видят меня, идущего рядом". Солдаты готовы. Он видел это. Мог почерпнуть у них силу, уверенность и, и в свою очередь, использовать дары ради их блага. Как делают они, видя его. "Я должен поговорить с ними. Придумать слова. Что я скажу? Нас ждут наемники. Люди. Их можно сломить, ибо воля их куплена. Если волей можно торговать, словно удобной одеждой, она изнашивается, как та одежда. Нет, скажу проще. Скажу, что монета не купит правоты. Против нашей воли люди ничтожны. Нужно всего лишь давить достаточно сильно и достаточно долго. Говори уверенно, да. А потом подумай о любви, ставшей пустым местом внутри тебя. Пусть оно заполнится яростью и желанием". Лиосан достаточно много знают о людях. Они путешествовали сквозь дыры в завесе, которые иногда удавалось пробить жрецам или магам. "Испытывали понятия о правосудии", сказал один его старый друг. Небольшие отряды, двигавшиеся без точной цели, но с усердием. Путешествия случались достаточно часто, чтобы отряды возвращались со сведениями о странных, слабых, однако плодовитых существах, людях. Краткоживущие, с ущербным разумом. Неспособные планировать на многие годы вперед, еще менее способные обдумывать недавнее прошлое. Конечно, бывают исключения. Великие вожди, провидцы. Тираны. Но даже они чаще ищут самолюбивой личной славы, в крайнем случае бессмертной памяти. Смехотворно. Подходя к разрыву, Арапал гадал, есть ли великий вождь среди людских наемников. Такое было возможно, однако он сомневался. Славные некогда врата давно стали руинами. Напоминание о браке, пролившем крови больше, чем можно вообразить. "Разрушившем три цивилизации. Уничтожившем целый мир. Отец Свет, знай ты заранее - отвернулся бы? Принес в жертву личное счастье ради блага народа? И ее? Хочется так думать. Да. Ты принес бы себя в жертву, ибо был лучше любого из нас. А теперь твои дети мечтают отомстить за твою неудачу. Но все, что мы можем сделать, не послужит благу. Ладно. Нам не интересно латание старых ран - погляди на врата и поймешь!" Перед брешью было расчищенное место. Вокруг самой раны виднелись лишь груды трупов, смутные, эфемерные за сочащимся Светопадом. Видя тела, Арапал кривил губы; глубоко внутри вздымался прилив ярости. Ярости Лиосан. Ярости драконида. Он шагнул на прогалину, повернулся к соратникам. - Братья! Сестры! Видите, что люди делают с павшими? Они не желают почтить достойного врага. Они думают, что ужасная стена нас испугает! Сын Света взирает на нас с раскатов Белой Стены. Сын Света сказал: сегодня мы завоюем Королевство Тьмы! Захватим Харкенас! Мы знаем, что нас ждут. Что ж, пойдем навстречу! Братья! Сестры! Идем навстречу? Ответный рев показался ему физическим ударом. Он был только рад. "Их гнев не ведает меры. Их правота неколебима. Кадагар прав. Мы пробьемся". Он встал лицом к разрушенным вратам, сверкнул глазами на брешь. Выхватил меч, воздел над головой. - Седьмой легион, Построение Стрелы! Кто поведет? Сзади раздался грубый голос: - Я поведу, Арапал Горн! Гаэлар Фрой поведет! "Гаэлар. Надо было догадаться". - Гаэлар. У людей есть командир. Найди его. Убей. - Клянусь исполнить, Арапал Горн! Клянусь! Сгрудившаяся за спиной сила вызывала в Арапале дрожь. Приступ разметает людей. Отсюда до того леса. До города. Дворец, залитый кровью. Сын Света на Троне, со Скипетром в руке. И если Мать Тьма обитает в храме, они ее убьют. "Нас не остановить. Не в этот раз". Тени сверху. Он поднял взор. Три дракона, потом четвертый. "Такие нетерпеливые. Ипарт Эруле. Думаю, ты жаждешь трона. Думаю, намерен его забрать". - Лиосан! Седьмой легион! Опустить копья! - Развернулся, переместился вправо. Гаэлар готов. Все они готовы, ощетинились, ждут сигнала, отчаянно желают рвануться вперед. Пробиться сквозь стену из трупов, пробиться на Берег. И начать резню. Арапал Горн молча опустил меч.***
Сендалат Друкорлат, Королева Высокого Дома Тьмы, правительница Харкенаса, одиноко бродила по дворцу, удивлялась, куда исчезли призраки. Они должны бы наполнять старинные залы, шептать в коридорах и переходах, таиться в альковах и дверных проемах, пытаясь вспомнить прежние дела, взывая слабыми, отраженными от прошлого голосами к любимым. Она на ходу касалась стен, ощущая твердость полированного камня. Королева оказалась далеко от скудной обслуги, обитающей ныне во дворце. "Охотящиеся призраки. Камень словно кожа, но кожа тонка". Она помнит все это иным. Живым. Стража и гости, просители и слуги, жрицы и знахарки, вассалы и ученые. Заложники. Кружатся каждый в своем чудном потоке, словно струи крови в бьющемся сердце. Стук истершихся сапожков эхом отдавался в узком коридоре. Ступени под ногами были узкими и выбитыми, вились по крутой спирали. Он встала, задыхаясь, когда лица коснулся сквозняк сверху. "Помню. Этот сквознячок. Помню его. По лицу, по шее. Вниз, к голым лодыжкам - я любила бегать - когда это было? Наверное, когда я была девочкой. Да, ребенком. Когда же?" Правое плечо снова и снова задевало за стену. Она забиралась все выше. Скошенная крыша прохода давила на голову. "Почему я бежала?" Наверное, некое предчувствие будущего. Но для той девочки убежища не нашлось. Где бы? И вот она снова здесь, сотни сотен лет спрессовались камнем под ногами. "Хватит бегать, дитя. Конец. Хватит бегать, даже воспоминание меня ранит". Сендалат дошла до верхнего этажа - маленькая мощеная площадка, дверь черного дерева под аркой. Железная ручка сделана из трех кругов цепочки, образующих довольно жесткое кольцо. Она смотрела и вспоминала, как в первый раз коснулась ручки, потянула, чтобы открыть дверь. "Комната Заложницы. Ты для нее рождена, в нее заключена, пока не придет день и тебя не отошлют. День, когда некто заберет тебя. Комната заложницы, дитя. Ты даже не знала, что это значит. Нет, это был твой дом". Она протянула руку, схватилась за кольцо. Один рывок - и что-то сломалось за дверью, упало с лязгом. "Ох... ох, нет, нет, нет..." Она открыла дверь. Кровать почти провалилась в себя. Насекомые сгрызли покрывала, ставшие грудами праха. Тысячи поколений жуков прожили в матраце, пока не источили его в ничто. Какие-то твари съели восковые свечи в серебряных подставках, все еще стоящих на черном туалетном столике. Полированное зеркало над столиком покрылось полночными пятнами. Широкие окна все время были плотно закрыты, хотя от ставней остались лишь комочки засовов на полу. Сендалат ступила внутрь. Она еще не видела, но знала: это здесь. Заперто изнутри. В проходе к комнате Наставника она нашла крошечные хрупкие кости последней заложницы. Мыши съели большую часть тела, лишь серые пятна отмечали его положение - тело, простершееся между комнатами. Зубы рассыпались бусами порванного ожерелья. "Знаю, каково тебе было. Знаю". Резня в цитадели, вопли внизу, запах дыма. Конец мира. "Мать Тьма отвернулась. Мечты Аномандера о единении просыпались пылью меж пальцев. Народ бежал из Куральд Галайна. Конец мира". Она присела в узком коридоре, посмотрела на останки. "Дитя? Ты - я? Нет. Я давно была в ином месте. Послана выполнить предназначение, но провалилась. Была среди массы беженцев на Дороге Галлана. Слепой Галлан приведет к свободе. Нужно лишь идти за безглазым провидцем. Нужно лишь верить в его видения. О да, дитя, все безумие творящегося не заметил бы только слепой. Но никогда Тьма не была такой холодной. В тот день все мы ослепли". Дитя-заложница так и не покинула комнату. Прежде всего ее учили послушанию. Сказали оставаться, и она опустила хлипкий засов на входную дверь. "Мы все верили, что дверь закрывается изнутри. Наше утешение. Наш символ независимости. Хотя такой засов взрослый Анди может сломать одной рукой. Но никто не пришел сломать твою иллюзию защищенности. Засов мешал нам выйти наружу. Строго говоря, был самым надежным барьером". Она оседала, скользя плечом по стене прохода. "Я и королева и заложница. Никто меня не заберет. Пока им не будет нужно. Никто не сломает мой засов. Пока не захочет. А пока что поглядите, как царственно я восседаю на престоле. Застыла, словно скульптура во фризе". Но она не заплачет даже наедине с собой. Вся жизнь бегства привела ее именно сюда, сейчас. "Вся жизнь - бегство". Некоторое время спустя она встала, вернулась в первую комнату. Поглядела на то, что отразилось в пятнистом зеркале. Куски, части, незавершенная карта. "Поглядите на меня. Ну, вы смотрите, наконец? Чувствую, как шевелится разум. Нетерпение, желание оказаться не здесь, еще где-то, лишь бы не в моем черепе, лишь бы не за этими глазами. Что в детстве так заморозило твое сердце, если ты так легко отказываешься ощущать страдания другого, потерю другого? Беги же. Спеши. Беги прочь, скользи по проходу, находя узкие места. Ранящие так больно, что ты снова чувствуешь..." Сендалат отвернулась. Назад в коридор, вниз по спирали лестницы. Не нужны тут привидения, решила она. Не нужны призрачные взоры. Пустые коридоры, гулкие комнаты - сами по себе призраки, являющиеся в миг ее прохода, только чтобы мгновение позже пропасть. "Словно палаты памяти. Войди внутрь, вообрази что видишь, удивись чувствам и выйди. Но ты заберешь кое-что с собой. Всегда забираешь. Крутящееся, поднимающее пыль". Ей хотелось выть. - Мать Тьма, теперь я понимаю. Я снова заложница. - Она умерла - утонула? - в набегающем прибое далекого берега. Конец долгого, трудного пути, какой бесславный, позорный конец. Судороги в темноте, потрясающий холод заполняет легкие - так оно было? Наверное. "Сильхас Руин нашел нас на той дороге". Раненый, подавленный, он сказал, что выковал союз. С принцем Эдур - или королем? Если так, ненадолго. Эмурланн был разрушен, разорван. Он тоже бежал. Союз проигравших, союз беглецов. Они откроют врата в иное владение. Найдут место мира, исцеления. Ни тронов, чтобы за них драться, ни скипетров, ни корон, чтобы срезать со лба. "Они заберут нас туда. К спасению". Она вспомнила, что любила дрейфовать в воде, выплывая к берегу лишь чтобы волны унесли ее глубже. К месту утопления, к концу бегства. И снова? "Ну, Мать Тьма, я молю тебя: пусть это будет последний раз. Даруй мне благое забвение, место без войн". Вестники нашли ее на середине холла. Попросили вернуться в тронный зал. Новости о прорыве. Вифал ждет. Она шла, словно одурманенная д'байангом, сцены на панелях двигались мимо, неполные, как то зеркало. Когда она в него гляделась? Столетия назад. "Драконья кровь оказалась темной могилой, не так ли? Видите, как блуждают мысли? Видите, как охотится память? Вы взаправду мечтали о воскрешении? Увы, не могу порекомендовать". Глаза супруга впились в нее. - Сенд... - Я осматривалась, - сказала она, прямиком проходя к трону. - Насколько плохо? - Первая атака отбита. Летерийцы Йедана выдержали, потом отогнали Лиосан за завесу. Дозор... - Дозор. Да. "Теперь помню. Всё уже было во мне. Росло. Ожидая любви. Но как я могу любить? "Трясы устояли, Лорд. Дозорный был во главе. Они отогнали Лиосан обратно за рану. Жрицы думают, что нашли способ залечить разрыв, Лорд..." "Пусть поскорее этим займутся, Келларас, ведь Лиосан вскоре полезут снова. И снова, и снова. Они будут атаковать, пока не пробьются или пока не полягут все. "Лорд, если такова ярость Оссерка против вас..." "Командор Келларас, это делает не Оссерк. И даже не Отец Свет. Нет, дети встали на свой путь. Пока не залечим рану, не будет конца их нападениям". Тут глаза Аномандера отыскали ее. "Заложница", пробормотал он и жестом велел всем уйти. Встал с трона. "Не ожидал тебя увидеть. Значит, он тебя освободил - я не думал..." "Он меня не освободил. Бросил". "Заложница Друкорлат..." "Я уже не заложница, Лорд. Я ничто". "Что же он тебе сделал?" Но она не могла ответить. Не смела. Разве у него мало проблем? Война со всех сторон, войска движутся к Харкенасу. Все гибнет. Умирает, и по его глазам видно: он это сознает. "Сендалат Друкорлат". Назвав ее по имени, он протянул руку, коснулся лба. И взял знание, в котором нуждался. "Нет", прошептал он. "Не может быть". Она отпрянула, не в силах встретить его взор, не желая знать, какую ярость он излучает. "Я отомщу". Слова словно пронзили ее копьем, заставили затрястись. Она шаталась, в груди полыхала ярость. Качая головой, убежала прочь. Месть? Я сама себе месть. Клянусь. Он звал ее, но Сендалат убежала из тронного зала. Убежала. Путь по узким ступеням... деревянная дверь... засов". - Сендалат? - Жрицы исцелят рану. - Какие жрицы? - Лиосан не остановятся. Ничто не заставит их остановиться. Дозорный знает - все Трясы знают. И принимают. Они пошли на смерть ради нас. Все до одного. Нельзя позволить. Где Галлан? Где Сильхас? Где мой брат... Руки Вифала охватили ее, подняли с трона, крепко сжали. Она была слабее ребенка, а он силен - сильнее, чем вообразимо для человека. Ощутив, как что-то ломается внутри, она тихо вздохнула. - Я пошла искать призраки, - сказала она. - И... нашла. Думаю, да. Помоги мне Мать. Спасите меня... это слишком... - Сенд. - Он почти всхлипнул. - Нужно бежать. Вот что нам нужно, любимый. Бежать. Скажи Полутьме, пусть поднимет флаг перемирия - я сдам Харкенас Тисте Лиосан. Пусть владеют. Надеюсь, они сожгут его до уровня земли. - Сенд... это теперь битва Йедана Деррига, а он не станет вступать в переговоры с Лиосан. Он принц трясов. Он носит меч Хастов, ведьмы мне объяснили, что это означает... - Хасты? Меч Хастов?"Я знала? Должна была. Должна ли?" - Выкован, чтобы разить Элайнтов - без подобных Анди не убили бы так много драконов при Разрушении. Не смогли бы отбиться. Йеданов меч сам знает, что грядет... - ХВАТИТ! - Слишком поздно... - Йедан... - Он знает, Сенд. Конечно, знает. Ведьмы в отчаянии - Яни Товис не принимает... - Потому что не дура! - Сендалат оттолкнула Вифала. - НУЖНО БЕЖАТЬ! Он покачал головой. Она огляделась. Стражники отводят глаза. Слуги пригибают головы. Она оскалилась. - Думаете, я сошла с ума. Так? Но я не сумасшедшая. Я вижу так же ясно, как Яни Товис. Вот так вы относитесь к трясам? Корм для волков? Как смеем мы ждать, что они умрут за нас? - Она взвилась, сверкая глазами на потолок. - Мать Тьма! Как ты смеешь? Эхо стало единственным ответом. - Трясы будут драться, - произнес в тишине Вифал. - Не за тебя, Сенд. Не за королеву Дома Тьмы. Даже не за Харкенас. Они будут драться за право на жизнь. После поколений, проведенных в бегстве, в поклонах перед хозяевами. Сенд, это их битва. - Их смерть, имел ты в виду. Так? Их смерть! - Они сами выберут, где умереть. Не ты, не я. "Что заставляет нас так поступать? Что заставляет отвергать удобства мира?" - Сенд, - сказал Вифал спокойно. - Это их свобода. Только здесь. Их свобода. - Иди же к ним, - каркнула она и отвернулась. - Будь свидетелем, Вифал. Они хотя бы это заслужили. Запомни все, что увидишь, пока жизнь не покинет тело. - Любимая... - Нет. - Она качала головой, выходя из тронного зала. "Заложники. Все мы заложники".***
Йедан Дерриг опустил клинок на плечо. Челюсти ритмично двигались, прищуренные глаза следили за Брешью. - Сигнал передовым линиям. Они идут. Размытые силуэты драконов подобно рваным облакам сновали за вуалью Светопада. Он насчитал пятерых, хотя подозревал, что есть еще. - В этот раз пойдут полной силой, - сказал он. - Будут пытаться пройти десять шагов, потом встать полумесяцем, пока задние ряды выливаются через проход и растекаются. Наши фланги должны им препятствовать. Придавить их к Светопаду, отсечь авангард. - Трудно придется, - пробормотала за спиной Краткость. Йедан кивнул. - Может, слишком трудно, - продолжала она. - Никто из нас не обучен солдатскому ремеслу. Мы не знаем, что будет. - Капитан, эти Лиосан такие же. Оружие и доспехи не делают армии. Они новобранцы, я сразу заметил. - Он пожевал, размышляя. - Мягкие. - Говорите, они не хотят драки? - Как и у нас, у них нет выбора. Война началась очень давно и никогда не заканчивалась, капитан. - Сласть сказала, они не отличаются от Тисте Анди ничем, кроме белоснежной кожи. Он пожал плечами: - Это имеет значение? Все дело в несогласии насчет идеалов. - Мы не сможем победить, да? Он искоса глянул на нее. - Для смертных любая победа временна. В конце концов все мы проигрываем. Женщина плюнула на белый песок. - Не надо этак отшучиваться, господин. Если надежды на победу нет, к чему всё? - Когда-нибудь побеждали в схватке, капитан? Стояли над трупами врагов? Нет? Когда такое случится, найдите меня. Придите, расскажите, какова победа на вкус. - Он поднял меч, указал в сторону бреши. - Можно победить, даже проигрывая. Потому что вы можете настоять на своем. Показать, что не покоритесь им. - Да уж, теперь мне гораздо лучше. - Я не мастер произносить звучные речи. - Заметно. - Все слова звучат фальшиво. На деле я не думаю, что встречал командира или вождя, способного словами распрямить мне спину. Или заставить меня сделать то, чего они хотят. Поэтому, - сказал он дружелюбно, - если я не хочу умирать за кого-то, могу ли я требовать того же от вас? - Так за что мы тут умираем? - За себя, капитан. За каждого из нас. Что может быть честнее? Не сразу она хмыкнула: - Думала, нужно драться за солдата рядом. Всё такое. Не дать ему погибнуть. - Чему вы не даете погибнуть, капитан, так это самоощущению. Вы хотите видеть себя, пусть и глазами окружающих. - Он потряс головой. - Не могу спорить. Столь многое зависит от гордости. - Значит, мы должны сдерживать Тисте Лиосан - держать Берег - ради какого-то чувства гордости? - Хотелось бы однажды услышать вдохновляющую речь, - подумал вслух Йеден. - Хоть однажды. - Он вздохнул. - Да ладно. Всего, что хочешь, не получишь. Верно? - Вижу их - идут! Йедан пошел вниз по склону. - Придерживайте летерийцев, пока не позову. - Слушаюсь, господин! Авангард Лиосан с ревом прорвался сквозь брешь. Увидев кружащиеся над Лиосан тени, Краткость вздрогнула. "Драконы. Нечестно так. Совсем нечестно". Она повернулась и поспешила к отряду летерийцев. Они стали похожи на Сласть. То же самое в глазах... у Краткости не было слов, чтобы описать. Они сражались за жизнь, но не ради ежедневного куска хлеба или кратких мгновений покоя, лености. Это что-то внезапное, что-то дикое. Она видела их взгляды и не понимала. Но как же ей хотелось стать такой же. "Толчок Странника, я, похоже, свихнулась".***
Шерл всегда была старшей, самой способной. Когда мать заблудилась, как случается с пьяницами, и оставила детей, Шерл взяла в свои руки жизни двоих младших братьев. Трясы знают две стороны Берега. Приближающуюся, удаляющуюся. Две стороны живут в их крови; во всех гетто, обиталищах остатков ее народа, судьба носит людей туда-сюда, и зачастую остается лишь положиться на ее сомнительную заботу. Она провела братьев через детство. Что важнее, она пыталась увести их от кое-чего более ужасного. От чувства неудачи, повисшего над округой, той неудачи, что слоняется по переулкам с ножом в руке, что равнодушно переступает трупы в кучах мусора. Той неудачи, что бешено злится на любого, пожелавшего лучшей жизни, осмелившегося встать над жалким своим положением. Она видела, как одного умного мальчика забили насмерть около ее убежища. Свои же одногодки - родичи. Летер пытался рассылать трясов по разным общинам. Строил дороги, чтобы увести их от нищеты. Бесполезно. Шерл видела это снова и снова. Людям извне вовек не понять, что народ может пожирать сам себя. Она думала обо всем этом, ставя ноги на песок, поудобнее перехватывая тяжелую пику. По бокам были братья. Трясы строились перед лицом чужаков. Она стояла на Первом Берегу, омываемая зловещим дождем Светопада, и гадала, неужели настал последний миг для нее и братьев. Насколько быстро ее семья исчезнет из мира живых? Кто падет первым? Кто последним? "Я боюсь. Боюсь до глубины души. Способная Шерл, ох, смотрите, как сияет нынче ее ложь. Постараюсь сохранить им жизнь. Сделаю все, что смогу. Мать, говорят, твое тело нашли в канаве за городом. Что ты там делала? Какую дорогу строила?" - Кейзел, Орат, я люблю вас. Она ощутила касание их взглядов, но не отвела глаз от бреши. Кто-то закричал: - Вон они, идут! - Хотя крик был бесполезен, ведь рана распахнулась, выплюнув первые острия копий. Лиосан хлынули наружу с ужасающими воплями. Во главе высокий воин. Лицо его исказилось, глаза пылают огнем... рот распахнулся, руки подняли копье... Он посмотрел прямо на Шерл, стоявшую напротив. И рванулся вперед. Она сбежала бы, будь сзади свободная дорога. Упала бы к его ногам, будь здесь возможна жалость. Она зарыдала бы, умоляя положить конец ужасной жажде воевать и убивать. Она сделала бы что угодно, только чтобы всё это кончилось. Братья кричали, и крики их были полны такого животного ужаса, что Шерл затряслась, вмиг пораженная чувством полной, жуткой уязвимости... "Мать, бредущая, падающая в придорожную канаву. Одежда воняет, дыхание - частое влажное бульканье... Трясам не убежать от себя". - Шерл! Она подняла пику в последний момент. Воин даже не заметил оружия, не оценил его гибельной длины. Поднял копье выше, и широкий железный наконечник вошел ему прямо под грудину. Столкновение заставило ее отшатнуться, сотрясло все кости. Выражение вражьего лица почти заставило Шерл заплакать. Такое детское, такое беспомощное. Мертвый вес потянул пику из рук. Она вырвала оружие. Она дышала так часто, что мир вокруг закружился. "Он не видел. Как мог он не видеть пики?" Битва уже шла по всей линии, растекаясь от центра. Лиосан пытались отогнать трясов. Их ярость оглушала. Они дрались подобно бешеным псам. Шерл снова и снова колола пикой. Острие застревало в щитах, встречалось с окованными бронзой древками копий. Лиосан подныривали, только чтобы встретиться с рубящими мечами братьев. Моча потекла по левому бедру. "Стыд, какой стыд!" Они отступили на шаг - вся шеренга - словно по команде. Хотя Шерл не слышала ничего, кроме рева, лязга оружия, хрипа и вздохов. Какой-то прилив толкнул их назад; словно песок под их ногами, трясы начали проседать. Длинный наконечник пики покрылся густой кровью. Острие украсил кусок мяса. Мышцы рук горели. Она снова подняла оружие, увидела лицо, ткнула. Острие скрежетнуло по зубам, вонзаясь в небо щеку, прорезая щеку. Кровь хлынула их носа Лиосан, забрызгала ей глаза. Воин отдернул голову, сипло кашляя, бросая оружие. Упал на колени. Руки прижались к разбитому рту, пытаясь вернуть на место вывихнутую челюсть, обрывок языка. Кейзел низко присел и вонзил острие меча в шею Лиосан. А потом брат упал. Звериный крик вырвался из горла, он задергался - какой-то Лиосан встал сверху, заставляя Кейзела извиваться на копье, подобно пойманному угрю. Шерл развернула пику и с воплем чиркнула Лиосан по шее, разрезав дыхательное горло. Чьи-то руки оттащили Кейзела назад. На место брата встал незнакомец. Нет... не незнакомец... Пятнистое лезвие меча пронеслось, коснувшись ближайшего Лиосан. Разрезало от плеча до паха. На обратном пути послало в воздух полголовы в шлеме. Второй замах отрубил руки, держащие копье. Трое Лиосан пали, освобождая место. - За мной, - приказал Йедан Дерриг, ступая вперед. Вокруг Шерл и Ората встал Дозор, мощные солдаты в тяжелых доспехах. Черные щиты казались широкой стеной, из-за них выскакивали мечи. Наступая, они увлекли за собой Шерл и брата. Навстречу Лиосан.***
Сласть нашла Краткость. Лицо ее было красным, мокрым от пота, меч покрывала кровь. Тяжело дыша, она сказала: - Две роты летерийцев на помощь середине линии трясов. Их тут потрепали. - Он идет прямиком на рану, - ответила Краткость. - Правильно ли это? Что Йедан внизу, с половиной Дозора? Боги, Лиосан словно плавятся. - Две роты, Крака! Мы вот-вот разрежем врага надвое, но это же значит, придется давить прямо на клятую дыру. Верно? И держать ее так долго, пока не перебьем фланги. Облизнув сухие губы, Краткость кивнула. - Я поведу. - Да, уступаю честь, сестрица. Я сейчас упаду. Ну, чего ждешь? Иди! Сласть смотрела, как Крака ведет сотню летерийцев с обрыва. Сердце наконец переставало изображать загнанного кролика. Вонзив меч в песок, она повернулась поглядеть на оставшихся летерийцев. Ей ответили кивками. Они готовы. Они ощутили вкус и хотят ощутить снова. "Да, знаю. Нам страшно. Нас тошнит. Но мир словно расцвечен золотом и бриллиантами". Со стороны бреши доносился неумолкающий рев, словно буря билась об утесы. "Дорогой океан, призови же мою душу. Я снова поплыву. Дозволь мне снова поплыть по твоим водам".Глава 13
Когда-то я любил Как глину мял руками И вылепил в итоге Потоки солнечного света И щедрые луга с густой травой И затвердела глина Легла в мешок удобно И годы я бродил Мятежными лесами У рек тоски спокойно засыпал Но день пришел - разбиты Мы гибли на далеком берегу Бежал я, всё оставив Топча поляны пепла Скитаясь между гор в густых снегах Легли трофеи грудой Враг на костях торжествовал И там любовь пропала Средь множества осколков Ударом не ответив на удар Дни уж летят к закату К сну вечных сожалений А я все грежу: глина Вновь руки старика найдет И ветер запоет мне о любви."Мятежные леса", Рыбак Кел Тат
Удары тысяч подкованных гвоздями сапог стерли тонкую дернину, подняв в воздух клубы пыли. Северный ветер стал тише и, сопровождая колонну почти с ее же скоростью, лишил солдат возможности видеть окружающий мир. Лошади истощали, головы их свесились, глаза стали тусклыми. Когда Араникт заставила коня повернуть к Брюсу, животное едва смогло перейти на вялый галоп. Они выехали к западу от марширующих войск и двинулись назад. Там и тут взгляды находили их, но почти все солдаты в пыльной колонне шли опустив головы, слишком утомленные, чтобы ощущать зуд любопытства. Она знала, каково им. Араникт и сама все чаще шла пешком, хотя и без веса объемистого тюка с доспехами и оружием. Армия ускоряла шаг, чтобы сократить разрыв с Эвертинским легионом Болкандо, который сам на треть дня отставал от Напасти. Надежный Щит Танакалиан, как ни странно, подгонял Серых Шлемов суровее Кругхевы. Они шагали как одержимые, не думая о вероятных союзниках. Брюс тревожился, как и королева Абрасталь. Это лишь жажда славы, яростное рвение фанатиков? Или тут готовится что-то более неприятное? У Араникт были свои подозрения, но она еще не готова была делиться ими даже с Брюсом. Танакалиан не кажется довольным решением Адъюнкта, настоявшей на верховном командовании Геслера. Возможно, он намерен не считаться с его постом, по крайней мере в отношении Напасти. Но почему бы? Они выбрались за последние фургоны и сквозь клубы пыли увидели арьергард, дюжину уланов Синей Розы вокруг трех идущих пешком. Араникт привстала в седле и поглядела на запад - она знала, что К'чайн Че'малле там. Вне досягаемости зрения, но все еще идут параллельно летерийцам. Интересно, когда Геслер, Буян и Келиз еще раз их навестят? "Новые пререкания, новое смущение, гуще любых клубов пыли". Араникт покачала головой. "Не нужно об этом". Утром их нашли другие чужаки. "Как за хвост уцепились". Она пристально поглядела на оборванных гостей. Две женщины и мужчина. С ними не было запасов еды; Приблизившись, Араникт увидела, в каком они жалком состоянии. Но на них нет мундиров."Значит, не малазанские дезертиры. Или хуже того - выжившие". Брюс замедлил коня, оглянулся на нее. Видя его облегчение, Араникт кивнула. Он боялся того же. Хотя по сути это еще более тревожит - Охотники за Костями словно пропали, и судьба их неведома, неизмерима. Словно стали духами. Она заставляла себя не думать о них как о ходячих мертвецах. Перед глазами души вставали образы пустых глазниц, высохшей кожи на костях - ужасное видение, навязчивое видение. Она могла видеть край Стеклянной Пустыни на востоке - дрожащая стена жары, вздымающаяся пределом, за которым почва теряет всякую жизнь. Они натянули поводья. Брюс чуть поглядел на незнакомцев и сказал: - Привет вам. Женщина, что была впереди, повернула голову к товарищам. - Гесрос латерии стиган фал. Ур лезт. Вторая женщина, невысокая и пухлая - только щеки запали от обезвоживания - наморщила лоб. - Хегоран стиг дару? - Ур хедон ар, - ответила первая. Она была выше, темно-каштановые волосы свешивались до плеч. По глазам было видно: она привыкла к боли. Женщина поглядела на Брюса: - Латерийский эрли? Вы говорить эрлитански? Вы говорить латерийски? - Летерийский, - поправил Брюс. - Язык Первой Империи. - Первой Империи, - женщина в совершенстве повторила произношение Брюса. - Говор подонк... гм, низкорожденных... Эрлитан. Пухлая женщина бросила: - Турул берис? Турул берис? Первая вздохнула. - Просим. Воды. Брюс дал знак командиру уланов: - Дайте им пить. Иначе будет плохо. - Командор, наши припасы... - Дайте, Преда. Трое лишних армии не повредят. И найдите лекаря - их обожгло солнце. - Он кивнул первой женщине. - Я командующий Брюс Беддикт. Боюсь, мы идем на войну. Можете путешествовать с нами, сколько захотите, но когда мы войдем на территорию врага, не поручусь за вашу безопасность. "Конечно, он не назвал себя принцем. Просто командиром. От титулов ему до сих пор неловко". Женщина медленно кивнула. - Вы идти юг. - Пока. - А потом? - На восток. Та повернулась к спутнице: - Гесра илит. - Илит? Корл местр аламахд. Женщина обратилась к Брюсу: - Меня звать Финт. Мы идем с вами, тур... прошу. Восток. Араникт откашлялась. В горле першило уже несколько дней. Все тело под одеждами чесалось. Она потянула время, раскуривая палочку ржавого листа, зная, что Брюс повернулся в седле и смотрит на нее. Сквозь тонкую вуаль дыма она встретилась с ним глазами. - Та, что моложе - волшебница. Мужчина... с ним что-то странное, он как будто лишь внешне человек, но обманчивая внешность почти сорвана. А за ней... - Она дернула плечом, затянулась. - Словно волк, притворившийся спящим. В руках железо. Брюс поглядел, нахмурился. - В костях, - поправилась она. - Он, похоже, может кулаком крепостные стены пробивать. - Железо, Атри-Цеда? Как такое может быть? - Не знаю. Могу и ошибиться. Но сам видишь - он не носит оружия, а костяшки пальцев сбиты. Вокруг него демоническая аура... - Она прервалась, потому что Финт быстро заговорила с юной волшебницей. - Хед хенап виль нен? Ул стиг Атри-Цеда. Цеда гес кераллю. Уст келлан варад хареда унан ю? Текель еду. Глаза обеих женщина уставились на Араникт. Обе замолчали. Потом юная волшебница прищурилась и сказала Финт: - Келлан варад. Вап геруле ю мест. Похоже, ее тирада показалась Финт не требующей ответа. Она обратилась к Араникт: - Мы потеряны. Ищем Оплоты. Путь домой. Даруджистан. Вы кералл... э, то есть по-ваше, бросатель магии? Келлан Варад? Верховная Маг? Араникт поглядела на Брюса, но он ответил на движение ее плеч собственным. Она чуть подумала. - Да, Финт. Атри-Цеда, Верховная Волшебница. Меня зовут Араникт. - Она чуть наклонила голову. - Ваш латерийский... это правильное произношение, да? Где вы его выучили? Финт покачала головой. - Город. Семь Городов. Эрлитан. Низкое наречие, среди подонков. Вы говорите как шлюха. Араникт затянулась ржавым листом, улыбнулась. - Это было бы забавно.
***
Призрак Полнейшей Терпимости взял глиняную трубку, покосился на струйки дыма. - Видела, Финт? Вот идеальное дыханье самого совершенного бога. Святее ладана. Ну, заполняй жрецы кадила ржавым листом, храмы были бы забиты верующими не хуже бочек с селедкой... - Верующими? - фыркнула Финт. - То есть пристрастившимися. - Два слова для одного, дорогая. Вижу, ты уже не морщишься при каждом вздохе. Финт прилегла на груду одеял. - Ты слышала Чудную. Араникт призывает Старшую магию... - И что-то еще, так она сказала. Новорожденное - но что, во имя Худа, это могло бы значить? - Мне все равно. Я только знаю, что тело уже не болит. - У меня тоже. Полуша задумчиво попыхивала трубкой. Потом сказала: - Они нервничают при виде Амбы, да? - Оглянулась на молчаливо мужчину, севшего у входа в палатку. - Похоже, никогда Бревна не видели. Верно, Амба? Мужчина не подал знака, что слышит слова; Финт поняла, что ей стало легче. "Наверное, думает, я свихнулась, беседуя непонятно с кем. Но он может быть прав. Что-то во мне перекосилось, да". Полнейшая Терпимость закатила глаза. - Видела упряжь на коне того командира? - тихо спросила Финт. - Не такой образец, как у копейщиков. Ну, то есть подпруга перетянута. Угол стремян... - Ты к чему клонишь, Финт? - Конь принца, идиот. Упряжь малазанского стиля. Полуша нахмурилась. - Совпадение? - И помахала рукой: - Прости, я этого не говорила. Значит, странность. Не думаю, что малазане забрались так далеко. Но, может, и забрались. Ох, да, должны были забраться, раз ты видишь то, что видишь... - Голова кружится, не так ли? - Могу тут полетать и узнать. Амба, не загораживай полог. Ладно? Ну, малазанская упряжь. Что это должно значить? - Если Наперстянка и Араникт найдут способ поговорить, мы сможем узнать. - А мы пользуемся Оплотами, Финт? - Не намеренно. Нет. Хотя Мастер Квел кое-что рассказывал. Ранние дни, когда все было грубее, чем сейчас... когда не знали, как контролировать или даже находить врата. Там и сям экипажи проваливались в миры, никому неведомые. И попадали в переделки. Квел мне как-то рассказывал про королевство без магии. Дольщики туда попали и Худ знает сколько выбирались. - Да, нам еще повезло, правда? - Везло, пока Мастера не выпотрошили. Да, Полуша. - Знаешь, сомневаюсь, что Наперстянка выудит много ценного у Верховной Колдуньи. - Почему бы? Полуша пожала плечами: - Вряд ли нам есть что предложить, а? Вряд ли мы сможем торговаться и заключить сделку. - Наверняка сможем. Отправьте нас назад, и Гильдия подарит им бесплатную доставку. Чего угодно куда угодно. - Думаешь? Почему бы? Вряд ли мы такие важные, Финт. - Ты что, не прочитала все статьи? Попав в беду, мы можем торговаться с полной поддержкой Гильдии, и они с готовностью подтвердят обязательства письменно. - Реально? Ну, они знают, как позаботиться о дольщиках. Я под впечатлением. - Ты должна там им и сказать, - согласилась Финт. - Помогут, ну, то есть если мы не оторвались от кареты, оставшись позади на растерзание и поедание. Или не зарублены в неудачной стычке. Не попали на башли в какой-нибудь дыре. Не заболели непонятной хворью. Не потеряли конечность или сразу три, или разума лишились, или... - С неба упала гигантская ящерица и убила нас. Да. Тихо, Финт. Ты настроение совсем не поднимаешь. - Я занимаюсь тем, - сказала Финт, закрыв глаза, - что изгоняю мысли о тех недоносках и карге, которая их забрала. - Вряд ли их можно отнести к дольщикам, милашка. "Ах, вот и прежняя Полуша". - Вполне верно. И все же. Тот день так и ползет за нами, и мой ум словно на дыбе повис. Мне как-то нехорошо. - Думаю, пора пойти и разведать. Финт заметила, что проскользнуть мимо Амбы легко. Особенно для призрака.***
Чудная Наперстянка потерла лицо, ощутив онемение. - Как вам удается? - спросила она. - Вы всовываете слова мне в голову. - Пустой Оплот снова пробужден. Это Оплот Незримого, королевство разума. Чувства, иллюзии, заблуждения. Вера, отчаяние, любопытство, страх. Его оружие - ложная вера в случай, в кажущееся равнодушие судьбы. Наперстянка трясла головой. - Слушайте. Удача реальна. Не говорите, что нет. И неудача тоже. Вы рассказали, как ваша армия попала в неожиданную битву. Это что было? - Страшно подумать, - ответила Араникт. - Но уверяю вас, это не слепая случайность. Но ваш словарный запас необыкновенно расширился. Все понимаете... - И вы готовы прекратить всовывание? Араникт кивнула. - Пейте. Отдохните. - Слишком много у меня вопросов, Атри-Цеда. Почему Оплот пуст? - Потому что он дом для того, чем нельзя владеть и обладать. Потому и трон Оплота пуст, вечно остается вакантным. Ведь сама природа власти - иллюзия, обман, она - продукт большого заговора. Чтобы иметь правителя, вы должны согласиться на роли слуг. Идея неравенства выдвигается на первое место, пока не становится формализованной. Становится главной в образовании, необходимой для социального устроения. Наконец, все начинает существовать ради поддержания власти сильных. Пустой Трон напоминает нам об этом. Ну, то есть некоторым. Иногда. Чудная Наперстянка наморщила лоб: - И что вы имели в виду, говоря, будто Оплот снова пробудился? - Пустоши так названы потому, что повреждены... - Знаю, я там ничего не могла сделать. - Как и я. До недавних пор. - Атри-Цеда вытащила палочку из свернутых листочков, зажгла кончик. Дым смешался с густым воздухом. - Вообразите сгоревший дом. Остались лишь груды пепла. Вот что произошло с магией в Пустошах. Вернется ли она? Исцелится ли? Возможно, это мы и видим, но сила не просто показывает себя. Она растет; думаю, она уже начала действовать в определенном направлении. С ... блуждания. Чтобы стать Оплотом, как растение пускает корни. - Араникт взмахнула рукой. - Так много блужданий в последнее время в Пустошах, верно? Могущественные силы, так много насилия, так много воли. - А от Оплотов к садкам, - пробормотала Наперстянка, кивнув своим словам. - Ах, малазане тоже о них говорят. О садках. Если им суждено здесь появиться, то не сейчас, Чудная Наперстянка. И разве не стоит бояться, что они будут больными? - Малазане, - зашипела Наперстянка. - Можно подумать, они изобрели садки, способы их воздействия. Дело склонялось к болезни, точно, но это уже прошло. - Оплоты всегда были источником магической силы на нашем континенте, - пожала плечами Араникт. - Во многих смыслах летерийцы очень консервативны, но я начинаю думать - отсутствию здесь перемен есть и другие причины. Остаются К'чайн Че'малле. Форкрул Ассейлы доминируют в восточных землях. Даже существа, называемые Т'лан Имассами, среди нас. Нельзя спорить, что возвышается Оплот Льда, а значит, и Джагуты вернулись. - Он покачала головой. - Малазане говорят о войне между богами. Боюсь, грядущее превзойдет все наши страхи. Наперстянка облизала губы, отвела взгляд. Палатка, казалось, сжимается, обволакивает ее наподобие савана. Женщина задрожала. - Мы только хотим домой. - Не знаю, как помочь, - отозвалась Араникт. - В Оплоты никто по доброй воле не путешествует. Даже пользование их силой влечет хаос и безумие. Это места предательства, смертельных ловушек и провалов, ведущих в неведомые миры. Что еще хуже, для самых мощных ритуалов нужна кровь. Наперстянка одернула себя, встретила взор Атри-Цеды. - На востоке... что-то есть, я чувствую. Вещь огромной силы. - Да, - кивнула Араникт. - За ней вы идете, не так ли? Армия, грядущая война. Вы решили сражаться за эту силу, чтобы забрать себе. - Не совсем так. Мы намерены освободить эту силу. - А если получится? Что будет? - Не знаем. - Вы все время говорите о малазанах. Они здесь? Они - одна из армий, идущих на восток? Араникт, казалось, сказала не то, что намеревалась мгновением раньше. - Да. Наперстянка присела на корточки. - Я из Одноглазого Кота на Генабакисе. Малазане нас завоевали. Для них важна лишь победа, Атри-Цеда. Они будут лгать. Ударят в спину. Не верьте тому, что видите. С ними всё не так, как кажется. - Сложный они народ... Наперстянка фыркнула: - С первого императора началось. Ловкость рук, смертельные ловушки - все непотребное в Малазанской Империи начато им. Он мертв, пропал, а ничего не изменилось. Передайте командиру, Араникт. Скажите ему. Малазане - они вас предадут. ОНИ ВАС ПРЕДАДУТ!***
Брюс поднял голову, когда она вошла в шатер. - Ты смогла с ней поговорить? - Смогла после некоторой забавной работы. Как и говорила, сила Оплотов растет. Никогда прежде я так не умела манипулировать Пустым Оплотом, как этой ночью. Фактически, - она села на кровать и принялась стаскивать сапоги, - мне не очень нравилось то, что я делала. Но в конце концов даже самые ее тайные мысли не остались для меня скрытыми. Чувствую себя... злой. Он подошел ближе, обнял ее рукой. - Другого пути не было? - Не знаю. Может, был. Но это самый быстрый. У нее очень интересные мнения о малазанах. - О? - Не доверяет им. Ее народ настрадался во время малазанского завоевания. Но при всем недовольстве она нехотя признает, что в итоге вышло нечто хорошее. Усиление закона, справедливость и так далее. Хотя ненависти это не угасило. - Доверие, - подумал вслух Брюс. - Всегда трудное дело. - Ну, - продолжила Араникт, - Тавора что-то скрывает. - Думаю, всего лишь ту истину, что шансы ее весьма малы. - Но это не так. Насколько я поняла от Наперстянки, малазане НИКОГДА не делают чего-то, обреченного на неудачу. И если шансы Таворы так малы, как кажется, что остается скрытым? - Вот это интересный вопрос, - признал Брюс. - Так или иначе, - сказала Араникт, - идти им с нами в Колансе. - И хорошо. Можно им верить? Араникт улеглась на кровать, тяжело вздохнула. - Нет. - А. Проблема? - Вряд ли. Если Чудная Наперстянка попробует притянуть Оплот, у нее голову снесет от сырой силы. Слишком молода, не знает, что делает. - Хмм. Может ли такая личная катастрофа повредить окружающим? - Может, Брюс. В хорошенькие делишки ты меня втянул, а? Он лег рядом. - И что случилось со стыдливой и нервозной женщиной, которую я сделал Атри-Цедой? - Ты ее совратил, дурачок.***
- Толчок Странника! - Она упала на колени, склонив голову; дыхание стало сиплым. Спакс натянул штаны, отошел от стенки шатра, у которой они стояли. - Лучший десерт. Тебе лучше бежать. Я должен встретить твою мать, и если она хоть одним глазом увидит тебя здесь, все поймет. - Что поймет? - фыркнула Спальтата. - Не она же раздвигает для тебя ноги, правда? Он хмыкнул. - Она как королевская сокровищница. - Ты слишком уродлив. И вонюч. - Я пахну как подобает Белолицему Баргасту Гилка, женщина, и не тебе жаловаться. Она выпрямилась, одернула куртку. - Уже жалуюсь. - Твоя мамаша стала слишком оберегать дочерей, - сказал он, обеими руками поскребывая под бородой. - Боги подлые, пыль всюду проникла. Спальтата молча проскользнула мимо. Высунула голову, потом обошла шатер с королевскими вещами. Шатер королевы был напротив, у входа стояли двое стражей. - Она готова ко мне? - спросил Спакс, подойдя ко входу. - Слишком поздно, - ответил стражник. Второй хохотнул. Они расступились, давая ему пройти. Скоро он оказался во внутренних покоях. - Идти может? - Высочество? Абрасталь допила вино, подняла кубок. - Третья в череде. Я не спешу, но и слышать, как дочь визжит, словно мирид с рукой пастуха на заднице... едва ли это поднимет настроение. - Она не опытна в путях настоящего мужчины, - возразил Спакс. - Ты за этим меня звала? Абрасталь махнула в сторону угла. - Туда. Оружие наголо. Вождь поднял брови, но промолчал, встав где указано. - Будут некие врата, - пояснила Абрасталь, заложив ногу на ногу. - Сюда может что-то пройти. Что еще хуже, мы с трудом увидим что, ведь во вратах будет вуаль. В плохой ситуации ее разорвут - или с той стороны, или ты, проходя туда. - Проходя куда? Высочество... - Тихо. Ты на службе и будешь делать что скажут. "Болотное дерьмо, мы действительно ввели ее в дурное настроение. Ну ладно". Он вытащил кинжалы, пригнулся. - Знал бы, захватил бы топоры. - Что говорят тебе шаманы, Боевой Вождь, о богах Баргастов? Он моргнул. - Ну, ничего, Огневласка. Да и зачем? Я Вождь. Я занимаюсь вопросами войны. А по другим пустякам пусть сами тревожатся. - А они? - Что они? - Тревожится? - Они ведуны, всегда тревожатся. - Спакс. Он поморщился: - Боги Баргастов идиоты. Как шестнадцать детей запереть в малой комнате. На долгие дни. Они скоро друг друга есть начнут. - Так их шестнадцать? - Что? Нет. Просто число... боги подлые, Огневласка, ты буквально меня воспринимаешь? Я Спакс, запомни. Выдумываю что-то ради развлечения. Хочешь поговорить о богах? Ну, они еще хуже меня. Похоже, сами себя выдумали. - Что говорят шаманы? Спакс скривился. - Мне плевать, что говорят! - Так плохо? Он пожал плечами. - Может, наши боги вдруг поумнели. Может, поняли, что лучший способ выжить - пригнуть головы. А может, они еще могут исцелить все беды мира одним сладким поцелуем. - Он поднял ножи. - Но я дыхание не затаил. - Не молись им, Спакс. Не сейчас, не ночью. Понял? - Не могу вспомнить, когда им молился, Высочество. Абрасталь налила себе еще вина. - Бери те меха. Понадобятся. - Меха? Огневласка, я... Пятно набухло в центре комнаты и тут же ледяной воздух излился, заморозив все. Легкие вождя горели при каждом вздохе. Уставленные вдоль одной из стен горшки треснули и распались, вывалив наружу замерзшее содержимое. Сквозь зудящие глаза Спакс видел, как внутри ледяного пятна обретают вещественность какие-то формы. Впереди низенькая, фигуристая женщина - молодая, подумал он, хотя судить трудно. Фелаш? Она? Кто же еще это может быть? Слева стояла женщина более высокая, но единственной деталью был сияющий бриллиант в ее лбу. Камень источал необыкновенные цвета. Затем еще кто-то сформировался справа от Четырнадцатой Дочери. Неестественно высокий, в черном, под рваной мантией намек на кольчугу. Капюшон откинут, обнажая тощее лицо демона. Пожелтевшие клыки торчат из нижней челюсти, словно кривые ножи. В дырах глазниц тьма."Треклятый Джагут. Интересно, все ли страшилки детства были верными?" Джагут, казалось, осматривает Абрасталь. Вскоре голова повернулась к Спаксу, он обнаружил, что не может оторвать взгляда от лишенных жизни ям. Высохшие губы раздвинулись, выходец заговорил: - Баргаст. Это казалось оскорблением. Спакс тихо выругался. - Я гилк. У нас много врагов и ни один нас не пугает. Рад буду счесть тебя еще одним, Джагут. - Мать, - сказала Дочь. - Вижу, ты в порядке. Абрасталь постучала по кубку. Винная ледышка выпала. - Неужели так действительно нужно? Кажется, я примерзла к креслу. - Омтозе Феллак, Мать - вернулся древний Король Оплота. Он стоит рядом со мной. - Мертвый. Джагут обратился к королеве: - Слышал от своих питомцев оскорбление получше, смертная. Говоря о питомцах. Что ты намерена делать со своим? - Предосторожность, - пожала плечами Абрасталь. Вторая женщина подала голос: - Ваше Высочество, всего несколько дней назад этот Джагут отгрыз лицо Форкрул Ассейле. - Она сделала шаг в сторону, чтобы видеть Спакса. - Не скрещивай с ним клинки, воин. Сломаются. Фелаш сказала: - Мама, мы нашли нового союзника нашим... начинаниям. С нами отныне Король Оплота Льда. - Почему? Другая женщина ответила: - Думаю, они не любят Форкрул Ассейлов, Ваше высочество. - Вы, должно быть, капитан Шерк Элалле. Слышала насчет вас интересные вещи, но это подождет до другого случая. Четырнадцатая Дочь, ты снова в море? - Да. На Корабле Смерти. Думаешь, Там холодно? - Она взмахнула ручкой. - Мы менее чем в двух неделях пути от Зуба. - Что с флотом Напасти? Фелаш покачала головой: - Ни следа. Нужно заключить, что они прибыли - или уже установлена блокада, или... - Она дернула плечом. - Мама, будь осторожна. Форкрул Ассейлы знают, что мы идем. Знают обо всех нас. - Можно ли поддерживать такое сообщение? - Не очень долго. Едва мы подойдем к владениям Ассейлов, их Оплот станет преобладать. Спакс фыркнул: - Даже с Королем Оплота Льда на борту? Ну разве не печально? Джагут снова поглядел на него. - Когда Драконус ступил в этот мир, не весь ваш род раздавил пяткой. Небрежным стал на старости лет. В следующую встречу, Баргаст, мы с тобой обсудим это дельце. - У тебя есть имя, Джагут? - спросил Спакс. - Хочу знать имя жалкого гниющего остова, на который смотрю. Рот снова растянулся. - Не можешь догадаться, Баргаст? Хотя раскорячился в моем дыхании? Фелаш вмешалась: - Мама, уверена, что хочешь идти сюда? Против собирающихся сил мы НИЧТО! - Думаю, - ответила Абрасталь, - пришло время откровенно рассказать о новых союзниках в Пустошах. Похоже, мы объединились с силой... гм, ящеров. Они называют себя К'чайн Че'малле, ими командуют двое малазан... Она замолчала, потому что Джагут начал смеяться. Звук проник в кости Спакса, ему казалось, что они стали мерзлыми ветками. Устремленные на Джагута глаза вдруг раскрылись шире. "Его дыхание? Но как... нет, да, вижу плащ, вижу капюшон". Он выпрямился, надул грудь: - Я тебя никогда не боялся. Худ прекратил смеяться и оглядел Баргаста. - Конечно нет, Боевой Вождь Спакс. Но, раз уж я тебе известен, страх значения не имеет. Так? - Особенно когда ты уже мертвый! Длинный костистый палец показался, покачался перед носом вождя. - Ах, откуда тебе знать? Вообрази умирание и спроси себя: "Что теперь?" В тот день, когда ты встанешь на нежеланной стороне смерти, Спакс, отыщи меня, и мы разделим горькую правду, на равных обсудив НАСТОЯЩИЙ страх. - Худ снова засмеялся. Еще мгновение - и пришельцы пропали. Остался жгучий холод. В комнате клубился туман. Королева Абрасталь сурово смотрела на Спакса. - О чем это вы? Он скривился: - Я не на миг не усомнился в словах капитанши. Откусил лицо Ассейле? Удивительно, что не всю поганую голову. - Спакс вздрогнул. - Слишком много мечей в огне, высочество. Все обрушится. С грохотом. - Передумал? - Уже столько раз, что со счета сбился. - Дыхание паром вырывалось из ноздрей. - Пришло время дать совет, хочется тебе или нет. Знаю, ты привержена этой авантюре, и не могу придумать, как тебя разубедить. Мы вступим в войну против Форкрул Ассейлов. - Он смотрел на нее, щурясь. - Ты давно этого хочешь. Вижу истину. Но слушай: бывают времена, когда поток сам выбирает, какие силы собрать. Импульс несет нас всех. Огневласка, река кажется спокойной, пока что. Но течение все сильнее, и скоро нам не выбраться на мирный берег, даже если захотим. - Отличная речь, Спакс. Боевой Вождь Гилка советует осторожность. Запомню. - Она резко встала. - Четырнадцатая Дочь не из тех, кого ты можешь мять за складским шатром. Но я не думаю, что она сама пригласила неупокоенного Джагута в союзники - скорее, подозреваю, она не успела рассказать всего. - И поток становится сильным. Королева смотрела на него. - Отправляйся в лагерь Летера. Извести принца Брюса о ходе событий. - Сейчас? - Сейчас. - А Напасть? Королева нахмурилась и покачала головой. - Не желаю, чтобы один из немногих оставшихся коней пал, доставляя весть Серым Шлемам. Не знаю также, чего они добиваются, идя таким убийственным шагом... - А я знаю. - Неужели? Отлично, Спакс, давай услышим. - Они желают сделать нас не имеющими значения, Огневласка. Тебя, Брюса и особенно К'чайн Че'малле. - Хотят славы для себя? - Надежный Щит Танакалиан, - сказал он и презрительно хрюкнул. - Юный, ничего еще не доказал. Но не это меня тревожит, Высочество. Не верю его мотивам - не могу сказать, разделяет ли он цели Адъюнкта. Серые Шлемы - аватары войны, но служат они не войне народов, а войне природы против человека. - Тогда он еще больший дурак, чем мы воображали, - сказала Абрасталь. - В такой войне не победить. Природа никогда не побеждала и не победит. Спакс помолчал и ответил тихим голосом: - Думаю, все как раз иначе, Высочество. Эту войну МЫ не можем выиграть. Все победы временны... нет, иллюзорны. В конце мы проиграем. Потому что, даже побеждая, проигрываем. Абрасталь вышла из комнаты. Подняв брови, Спакс поспешил следом. Наружу, под озаренное зеленью небо, мимо двоих стражников. Она шла по центральной улице, между шатров офицеров, мимо кухонь, куч мусора, выгребных ям. "Словно сдирает красивый фасад, обнажая гнусный мусор, наши отходы. Ах, Огневласка, я не так слеп, чтобы не видеть смысла этого шествия". Когда она остановилась, наконец, они были далеко за линией дозоров. Чтобы добраться до далекого лагеря Летера, Спаксу нужно было лишь повернуть на север и чуть на восток. Он видел слабые огни, означавшие положение принца. "Как и у нас, кончились дрова". Абрасталь стояла лицом к востоку. За полосой белых костей Стеклянная Пустыня стала морем острых сверкающих звезд, словно лежащих при смерти, купаясь в изумрудном свете. - Пустоши, - пробурчала она. - Высочество? - Кто тут победил, Спакс? - Сама видишь, никто. - А в Стеклянной Пустыне? Он сощурился. - Глазам больно, Высочество. Думаю, там пролита кровь. Бессмертная кровь. - Готов бросить и это преступление к ногам людей? Он хмыкнул. - Не шурши камышами, Высочество. Враг Природы - упрямый разум, ведь из упрямства проистекает наглость... - И презрение. Вождь, кажется, мы перед ужасным выбором. Достойны ли мы спасения? Я? Ты? Мои дети? Мой народ? - В тебе заколебалась решимость? Она глянула на него. - А в тебе? Спакс поскреб бороду. - То, что говорила изгнанная Кругхева. Я обдумывал снова и снова. - Он поморщился. - Кажется, даже Спакс из Гилка может пересмотреть взгляды. Истинно время чудес. Думаю, я избрал бы вот что: если природе суждено победить, пусть гибель нашего рода будет сладкой и медленной. Такой сладкой, такой медленной, что мы сами не заметим. Пусть мы угасаем, ослабляя хватку тирании с мира к континенту, с континента к стране, со страны к городу, к дому, к почве под ногами. И, наконец, к жалким триумфам внутри черепных коробок. - Это не слова воина. Расслышав суровость тона, он кивнул в темноте. - Если это верно, если Серые Шлемы желают стать мечами мщения Природы, Надежный Щит упустил самое важное. С каких пор природа заинтересована в мщении? Оглянись. - Он взмахнул рукой. - Трава отрастает снова везде, где сможет. Птицы гнездятся везде, где смогут. Почва дышит, если может. Природа просто продолжается, Высочество, и по другому не умеет. - Как и мы. - Может, Кругхева ясно это видит, а Танакалиан - нет. Воюя против природы, мы воюем против себя. Нет различия, граничной линии, врага. Мы пожираем все в раже самоуничтожения. Как будто это единственный дар разума. - Единственное проклятие, хотел ты сказать. Он пожал плечами. - Думаю, дар - в способности видеть, что мы делаем. Видя, приходить к пониманию. - Такое знание мы предпочитаем не использовать, Спакс. - У меня нет ответов, Огневласка. Перед бездействием я так же беспомощен, как любой другой. Похоже, все мы чувствуем то же самое. По отдельности разумные, вместе мы становимся тупыми, до ужаса тупыми. - Он снова пожал плечами. - Даже боги не могут найти путь выхода. А если и могут... мы же не слушаем, верно? - Я вижу ее лицо, Спакс. "Ее лицо. Да". - Ничем не примечательное, да? Такое простое, такое... неживое. Абрасталь вздрогнула. - Найди другое слово. Прошу. - Блеклое. Но ведь она не прилагает усилий, верно? Никаких королевских одеяний. Ни одной драгоценности. Нет краски на лице, губах - волосы такие короткие, что... ах, Высочество, почему все это меня тревожит? Но тревожит. Не знаю почему. - Ничего... королевского. Если ты прав - да, я вижу так же - почему при взгляде на нее мне кажется... что-то такое... "Чего я прежде не видел. Или не понимал. Она растет в моей мнении, эта Адъюнкт Тавора". - Благородное, - сказал он вслух. Королева выдохнула: - Да! - Она ведь не сражается против природы. - И всё? Ничего больше? Спакс потряс головой: - Высочество, ты сказала, что до сих пор видишь ее лицо. И я тоже. Я как одержимый, только не знаю чем. Лицо плавает перед глазами, я то и дело ловлю ее взором, словно чего-то жду. Жду, когда на нем появится выражение истины. Скоро. Я это знаю и потому не могу остановиться. Смотрю и смотрю. - Она сделала нас заблудшими, - отозвалась Абрасталь. - Не ожидала, что мне будет так трудно, Спакс. Не в моей это природе. Словно некая пророчица древности... она поистине ведет нас в дикость. - И через нее - домой. Абрасталь обернулась и подступила ближе. Глаза мерцали во тьме. - А приведет? - В ее благородстве, Огневласка, - ответил он шепотом, - я нахожу веру. "Оружие против отчаяния. Как и Кругхева. В маленькой руке Адъюнкта, словно легкое семя, зажато сострадание". Он видел, как широко раскрылись ее глаза; рука легла ему на затылок, подтянула ближе. Грубый поцелуй - и она оттолкнула его. - Холодно становится, - сказала королева, направляясь к лагерю. И добавила через плечо: - Постарайся быть у летерийцев до рассвета. Спакс смотрел вслед."Отлично, кажется, мы все же это сделаем. Худ Владыка Смерти стоял передо мной и говорил о страхе. Страхе мертвецов. Но если мертвые ведают страх, откуда взяться надежде? Тавора, какой бог стоит в твоей тени? Готов ли он принести нам дар в обмен на все жертвы? В этом ли твой секрет, позволивший спастись от страха? Прошу, пригнись и прошепчи мне ответ". Но лик перед глазами кажетс я далеким словно луна. Если боги соберутся, наконец, вокруг нее - поглядят ли они в тревожном удивлении на хрупкую магию в ладони? Не напугает ли она их? "Если все мы так страшимся?" Он поглядел на Стеклянную Пустыню, алтарь, заваленный мертвыми звездами. "Тавора, ты сияешь среди них, еще одна павшая?" Настанет время, и кости ее приползут на границу, присоединившись к остальным? Спакс, Боевой Вождь Баргастов племени Гилк, задрожал брошенным в ночи голым ребенком. Вопрос не отпускал его на всем пути к лагерю летерийцев.***
Она всегда видела в идее искупления жалкую самолюбивую слабость. Те, что наказывали себя, избирая изоляцию и отрицание, уходя в далекие пещеры и полуразрушенные хижины, казались ей обычными трусами. Этика существует лишь в обществе, в мальстриме многозначительных связей, где ведут вечную войну аргументы и яростные эмоции. Но вот она сидит, одинокая, под зеленоватым небом, ее единственное общество - дремлющий конь, и личные споры медленно утихают. Она словно идет через анфиладу комнат, оставляя все дальше за спиной оглашенную громкими дебатами королевскую палату. Тщета раздражения наконец пропала, и в наступившей тишине она почуяла дар покоя. Кругхева фыркнула. Может быть, эти отшельники и эстеты были мудрее, чем ей казалось. Танакалиан ныне стоит на ее месте, во главе Серых Шлемов... а она думает: пусть он ведет их куда захочет. Пойманная логикой его аргументов, она упала под натиском, словно израненная волчица. Противоречия. В рациональном мире это слово звучит жгуче, осуждающе. Доказывает порочность логики. Представить их преимуществом - это походило на смертельный удар. Она помнит, как он глядел на нее в миг триумфа. Но, думает она сейчас, разве таится преступление в столь человеческой способности - принести тебе в сердце противоречие и оставить его без вызова и разрешения? Ты становишься двумя в одном, и каждый верен себе, и каждый не отвергает соседа. Какие великие законы космологии сломаны человеческим талантом? Что, вселенная распалась напополам? Что, реальность потеряла верный путь? Нет. На деле кажется, что единственным царством, в котором противоречия имеют реальную силу, является царство рациональных аргументов. И Кругхева начала сомневаться в достоинствах этого самопровозглашенного царства. Конечно, Танакалиан возразил бы, что ее ужасное преступление ввело Серые Шлемы в кризис. На какой стороне им встать? Можно ли служить двум хозяевам? "Будем ли мы сражаться за Волков? Будем ли мы бороться за Дикость? Или свершим святотатство, склонившись перед обычной смертной женщиной? Ты сама создала этот кризис, Кругхева". Что-то такое он сказал бы. Может и так, она создала. Но все же... Внутри души нет конфликта, она не призывала бурю. Кругхева выбрала сторону Таворы Паран. Вместе они пересекли полмира. И, уверена была Кругхева, в самом конце они оставались бы вместе - две женщины против яростного шторма. В такой миг победа или поражение - эти слова теряют смысл. Важно лишь совместное стояние."Вызов. Вот сама сущность жизни. Люди или звери, в такой миг мы неразличимы. Противоречие, Танакалиан? Нет. Я покажу тебе последний дар. Люди и дикие звери - мы одно. Я покажу истину самим волкобогам. Понравится им это или нет. И твои противоречия, Надежный Щит, развеются подобно клубу дыма. Чего я искала в вере? Способа избавиться от непосильного кризиса. Мы поклоняемся Вольности, поклоняемся тому, что оставили в прошлом, к чему нет возврата. Я искала утешения. Оправдания жестокой противоречивости жизни людей". Но потом Адъюнкт ее отвергла. В Напасти есть старая пословица: "Полная комната баб - вот рай в мечтах продавца ножей". Будет измена. О да, точно. Измена. Столь неожиданная, столь мучительная, что Тавора могла бы прямо перерезать Кругхеве горло и смотреть, как она истекает кровью на полу шатра. И Смертный Меч заблудилась. "Противоречие. Ты готов принять лишь достойных, Надежный Щит? Тогда это не братские объятия. Это награда. Если ты вкушаешь лишь аромат благих душ, где найдешь силы для избавления от пороков собственной души? Надежный Щит Танакалиан, ты движешься к трудным временам". Она сидела одна, склонив голову, туго натянув плащ. Оружие в стороне, стреноженный конь ждет. "Ран'Турвиан ты здесь, старый друг? Ты отверг его объятия. Душа может блуждать где захочет. Ты шел с нами? Ты можешь слышать мою молитву? Я предана, а потом предана во второй раз. Если я так плоха, твоя преждевременная смерть станет первой из трех. Повсюду... противоречия. Ты был Дестриантом. Голосом богов. Но теперь боги ничего не могут сказать, ибо ты безмолвствуешь. Серые Шлемы ведет Надежный Щит, сам себя избравший на роль непогрешимого арбитра правоты. Я присягнула Адъюнкту Таворе Паран - только затем, чтобы она отослала меня. Все не таково, каким кажется..." Дыхание ее прервалось."Лед на озере кажется прочным, и мы смело скользим, переходя с берега на берег. Но лед тонок, и эта опасность - цена беззаботности. Не я ли усомнилась в преступности противоречий?" Она встала лицом с Стеклянной Пустыне. - Адъюнкт Тавора, - прошептала она. - Я слишком смело скользила по льду? Если я остаюсь равнодушной к своим противоречиям, как могу я называть ТВОИ преступлением? Изменой? "Вождь Гилка - не он ли говорил, что Тавора сдалась отчаянию? Ожидает неудачи? Желает, чтобы мы стали свидетелями ее падения? Или все это лишь то, о чем говорила она - тактическая необходимость?" - Дестриант, старый друг. Моему ли народу стать предателями? Мы ли ударим ножом в спину Таворе и Охотникам? Ран'Турвиан, что делать? "Можешь поскакать назад, в лагерь, и проткнуть ублюдка длинным стальным мечом". Она покачала головой. Серые Шлемы связаны суровыми законами, не позволят возглавить себя убийце. Нет, они ее казнят."Но по крайней мере не станет Танакалиана. Кто возьмет командование? Хевез, Ламбет? Но разве они не сочтут нужным исполнять приказы недавнего командира? Послушай себя, Кругхева! Уже замышляешь открытое убийство брата, Серого Шлема!" Нет, это ложное направление, ложный путь. Оставим Напасть участи, уготованной Танакалианом. Какова бы она ни была. Измена - нет, такого обвинения ей не предъявят. Кругхева смотрела на пустыню. "Поскачу к ней. Предупрежу. И останусь рядом до самого конца". Сомнения исчезли из разума. Она собрала оружие. "Видишь, как очистился лед, РанТурвиан? Я вижу - он толстый. По такому может без страха маршировать целая армия". Кругхева глубоко вдохнула холодный воздух ночи, повернулась к коню. - Ах, друг, еще одна просьба...***
Солдаты Ве'Гат стояли, склонив головы, словно размышляя над безжизненной землей под ногами; впрочем, Геслер знал, что так они спят - или отдыхают. Громадные воины-рептилии никогда не закрывали глаз. Нервное дело - вести такую армию. "Словно командовать десятком тысяч псов. Но они умнее псов, так что это еще хуже". Крылья К'эл оставались за пределами видимости из лагеря. Они кажутся нечувствительными к нехватке пищи, воды и отдыха - такая стойкость заставила его считать себя слабым. "Но не таким слабым, как Буян. Слышите, как он храпит - да его наверняка летерийцы слышат". Он понимал, что надо выспаться... но тогда будут сны. Неприятные. Настолько неприятные, что он вылез из-под мехов за два звона до зари. Теперь стоит, рассматривает легионы Ве'Гат. Они замерли в правильном построении, походя на обширную коллекцию больших серых статуй под зловещим ночным небом. Он стоял на коленях, словно сломленный, и пейзаж сна рисовал вокруг груды порванных тел. Словно обжигание костей на бойне. Кровь пропитала брюки, застыла на коже. Где-то впереди пламя вырывается из земли, клубы ядовитых газов струятся к небу - а в небе, если поднять голову, видно... что-то. Облака? Он не был уверен, но в них было что-то чудовищное, когтями терзавшее грудь. Они видел движение, словно небо опускалось. Врата? Возможно. Но не могут врата быть такими большими. Заняли все небо. "И почему мне кажется, что я виноват?" Геслер, наверное, кричал во сне. Так громко, что проснулся. И лежит под шкурами, дрожащий, покрытый потом. Ближайшие ряды Ве'Гат зашевелились, словно запахи его тревоги возбудили дремлющих Че'малле. Тихо ругаясь, он встал на ноги. Армия разбила лагерь без костров, шатров, натянутых канатов, без разномастной толпы рабочих и шлюх. Это кажется неправильным. Даже нереальным. Тут его отыскал Крюк, виканский пастуший пес. Изуродованная морда, тусклый глаз, блеск клыков и сломанных передних зубов - никогда он не видел такого количества шрамов на одной животине. Геслер смотрел на бредущего пса и вспоминал полдень на пути в Арен. "Память о выживших. Какая нелепость - две проклятых собаки. Среди множества трупов меня терзает память о двух собаках. А потом тот Трелль. Телега. Все мы на днище, Буян, Правд и Трелль. Хотим оживить двух издыхающих собак. Правд рыдал, но мы его не осуждали. Мы понимали, потому что сами готовы были... Так много павших, так много взятых у нас в тот день. Колтейн. Балт. Лулль. Дюкер... боги, видеть его таким - распятым на последнем из ужасных деревьев - нет, мы не могли сказать Правду про Дюкера. Вот почему его кличка с тех пор терзала нам уши. Мы утаили от него, но Трелль - он видел нас насквозь. И был достаточно добр, чтобы молчать. Мы спасли жизни двух тупых собак, и это было как новая заря". Он поглядел на Крюка. - Помнишь тот день, уродливый кошмар? Широкая голова поднялась - движение заставило растянуться рваную губу. Кривая челюсть и выбитые зубы - пес должен бы выглядеть смешным, но нет. Нет. Он заставляет разбиваться сердце. "Ты служил им. Слишком верный, чтобы заботиться о себе. Слишком смелый, чтобы выбирать. Но ты так и не смог их спасти. Не был ли бы счастливее, позволь мы тебе умереть? Чтобы свободный дух бежал за теми, кого любил? Мы навредили тебе в тот день? Я, Буян, Правд и Трелль?" - Вижу, - шепнул он псу. - Ты моргаешь, когда снова встаешь с холодной земли. Вижу, ты хромаешь к концу, Крюк. "Мы с тобой ломаемся. Это странствие станет последним, не так ли? Для тебя и меня, Крюк. Последним". - Я встану с тобой, когда придет день. Честно говоря, я умру за тебя, пес. Самое меньшее, что я могу сделать. Обещание звучало глупо, он огляделся, уверяясь, что никто не слышал. Единственной их компанией была Мошка, остервенело копающая нору какой-то местной мыши. Геслер вздохнул."Но кто скажет, что моя жизнь стоит больше жизни двух собак? Или что их жизнь менее ценна, нежели моя? Кто измеряет? Боги? Ха! Отличная шутка. Нет. Мы измеряем, и это самая грустная из шуток". Он продрог. Крюк сел слева, зевнул, заскрипев челюстью. Геслер буркнул: - Многое мы повидали, ты и я. Вот отчего морды седые. Эй? "Аренский путь. Солнце пекло, но мы едва ли ощущали. Правд смахивал мух с ран. Мы не любим смерть. Вот и всё. Не любим". Он услышал тихие шаги и повернулся к Дестрианту Келиз. Когда она опустилась рядом с Крюком, положила ладонь на голову зверя, Геслер вздрогнул. Но пес не пошевелился. Он хмыкнул: - Никогда не видел, чтобы Крюк кого терпел, Дестриант. - К югу от Стеклянной Пустыни, - сказала она. - Скоро мы войдем на родные земли моего народа. Не моего племени, но близкого. Эланцы жили с трех сторон Пустыни. Мой клан - на севере. - Тогда ты не можешь быть уверена, что погибли все, даже на юге. Она потрясла головой: - Уверена. Убивающие голосом из Колансе истребили нас до единого. Тех, что не умерли от засухи. - Келиз, если ты была вдалеке, другие тоже могли. - Надеюсь, что нет, - прошептала она, начав массировать овчарку вдоль плеч, потом по спине до бедер. Келиз шепотом напевала какую-то колыбельную на родном языке. Глаза Крюка медленно сомкнулись. Геслер смотрел на нее и гадал о смысле такого ответа, прошептанного словно молитва. - Кажется, - пробормотал он некоторое время спустя, - мы, выжившие, разделяем одни и те же муки. Келиз бросила на него взгляд. - Вот почему ты вечно споришь с Надежным Щитом. Это словно смотреть, как гибнут ваши дети, верно? Спазм внутренней боли заставил его отвести глаза. - Не знаю, почему Адъюнкт всё это затеяла, но знаю, почему она таит всё внутри. Выбора нет. Возможно, ни у кого у нас. Мы такие, какие есть, и бездны объяснений и толкований ничего не изменят. Крюк лежал, тихо дыша во сне. Келиз осторожно оторвала руки. - Ты забрала его боль, да? Она пожала плечами: - Мой народ держат таких зверей. В детстве всех нас учили песням мира. - "Песни мира", - подумал вслух Геслер. - Было бы неплохо, чтобы мир слышал их побольше. Верно? - Боюсь, не пришло еще время. - Они просто нашли тебя, да? В поисках людей, способных их повести. Она кивнула, выпрямляя спину. - Нечестно. Но я рада, Смертный Меч. - Она глядела ему в глаза. - Рада. В том числе и тебе. И Буяну. И собакам. Даже Грибу. "Но не Синн. Никто не рад Синн. Бедная девчонка - она, наверное, все понимает". - Синн потеряла брата, - сказал он вслух. - Но она могла сбиться с пути гораздо раньше. Ее вовлекли в мятеж. - Косой взгляд на Крюка. - Никто не мог выйти из него без шрамов. - Как ты сказал, проклятие выживших. - Значит, мы не отличаемся от К'чайн Че'малле. Удивительно, что понадобилось столько времени, чтобы понять. - Мать Ганф Мач поняла, и за это ее сочли безумной. Если мы не будем сражаться плечом к плечу, мы можем закончить дракой племя на племя. Она умерла, не успев увидеть плоды своих трудов. Умерла, думая, что проиграла. - Келиз, тот крылатый ассасин, Гу'Ралл. Он продолжает нас охранять? Женщина поглядела в небо, сощурилась на Нефритовых Чужаков. - Я послала Ассасина Ши'гел разведать путь впереди. - В Колансе? Это не рискованно? Келиз пожала плечами: - Честно говоря, Гу'Ралл служит Ганф Мач, она сама приказала ему перейти к нам. Но в этот раз мы с Матроной действовали согласованно. Смертный Меч, я разделила увиденное Гу'Раллом и считаю, что Серые Шлемы не примут твоего командования. Геслер фыркнул: - Святая скука - я рад, откровенно говоря. О, Кругхева кажется достойной доверия, но это поклонение волкам меня тревожило. - Заметив, что она подняла брови, он пояснил: - Да, я тоже выбрал себе бога войны, так что не мне катить бочку на Напасть. Суть в том, Келиз, что солдату естественно выбирать себе бога войны. Но неестественно, когда бог войны превращает в солдат целый народ. Какой-то извращенный ход событий, верно? Тут что-то скрыто... но я не могу объяснить, что именно. - Значит, они свободны и могут делать что хотят? - Подозреваю. Я мало что знаю насчет Танакалиана, но по таким - если верны рассказы, что он сверг Кругхеву - малазанский суд плачет. Не верю я подобным типам. Из-за них многопретерпел в прошлом. Что ж, если Танакалиан желает завести Напасть прямиком в задницу Форкрул Ассейлам, ну, пусть зажигает свой факел и бежит куда хочет. - А что ты думаешь о летерийском принце? - Он мне нравится. И Араникт. Надежные люди. Как я слышал в Летере, до того как его братец занял трон, Брюс был особым телохранителем императора. Не знает равных на мечах. Это говорит о нем больше, чем ты можешь вообразить. - А именно? - Тот, кто подчинил себе оружие - стал мастером - всегда скромен. Я даже знаю, как он мыслит, а иногда как видит мир. Как мозги работают. Похоже, превращение в принца его мало изменило. Так что, Келиз, не беспокойся насчет летерийцев. В нужный день они будут там. - Остается Болкандо... - Думаю, она доверяется Брюсу. Хочет не хочет, но ничего изменить не может. К тому же, - добавил Геслер, - у нее рыжие волосы. Келиз нахмурилась. - Не поняла. - Мы с Буяном фаларийцы. На Фаларах много рыжих. Могу объяснить, на что похожа Абрасталь. Горячий темперамент, расплавленное железо, но она стала матерью и научилась мудрости, пониманию, что не все в ее власти. Ей не нравится, но терпеть может. Женщин она ценит, но склонна к ревности. Что до бахвальства - это внешнее. На деле ей нужен мужик вроде меня. Келиз задохнулась: - Она замужем! За королем! Геслер ухмыльнулся: - Проверял, слушаешь ли. Кажется, твое внимание отсюда уплыло. - Меня нашел один из Охотников К'эл- ты же закрылся, а Буян спит. Замечен всадник вблизи лагеря Напасти, скачет в пустыню. - Подробнее нельзя? - Можешь поглядеть через Охотника, Смертный Меч. - И верно, могу. Разве нет? - Он сосредоточился и тихо ругнулся. - Кругхева. - Куда... - К Адюнкту, готов спорить. Но ей не добраться. - Что же делать? Геслер поскреб подбородок, развернулся кругом. - Буян! Вставай, толстый бородатый вол!Книга V. Рука над судьбами
Я видел будущее, и каждый раз всё кончалось в одном и том же месте. Не спрашивайте, что это значит. Я уже знаю. В том и проблема предвидения будущего.Император Келланвед
Глава 14
Но есть ли смысл движения, за шагом шаг Зачем земля ползет, сбегая из-под стоп Зачем идем туда, где начали давным-давно Чтобы найти все новым, странным, непростым Кто след прожег, и долго ли страдать Пока дождь, мягче слез, мне не погладит лоб Пока не явится река в песчаных берегах Над пыльным долом листья небо не затмят? И долго ли тебе страдать, звеня в цепях Под стягами великих целей и благих идей? На муки я завлек тебя, за шагом шаг Знай - это лишь проклятие сокрытого ключа И злых желаний Когда же мы смешаем кровь, сочась в седой земле И лица расплывутся в день последних дней Мы взглянем на тропу, которой годы шли Заплакав от небытия ответов и незримых благ Мы - члены войска истин новых, непростых И странных. Мы не ведаем, кто доживет До края странствия. Прекрасный легион, Молю, оставь меня лежать в пыли А сам иди, свершая солнца путь Туда, где кружат тени в вечный день Поставьте камень в честь ухода моего Загадочный, без знаков Не говорящий обо мне Не говорящий ничего Безлик наш легион, да будет так всегда Безлик, как небеса...Жалоба черепа, "Аномандарис", Рыбак Кел Тат
Белые как кость бабочки огромным облаком клубились над головой. Снова и снова бурлящая масса затмевала солнце, даря благую тень, чтобы через миг ее лишить, напоминая, что в каждом даре замаскированы проклятия, что благословения можно лишиться быстрее, чем моргнешь. Глаза кишели мухами. Баделле могла ощущать их и даже видеть в уголках глаз, покосившись. Ощущала, как они пьют слезы. Она не мешала им утолять жажду, ведь яростное ползание и жужжание навевало прохладу обожженным щекам. Тех, что садились на губы, она ела, хотя вкус был горьким, а сухие, жесткие как кожа крылышки почти невозможно было проглотить. Осколки остались позади, с ними летели лишь бабочки и мухи. В этих двух полчищах было нечто чистое. Одно белое, другое черное. Остались лишь крайности: от неподатливой почвы под ногами до пустого неба сверху, от напора жизни до притяжения смерти, от вздоха, затаенного в груди, до дыхания, вылетающего из уст мертвого ребенка. Мухи питались на живых, а вот бабочки ждали мертвых. Ничего промежуточного. Ничего, кроме шага, сбитых ног и алых следов, фигур бредущих и фигур падающих. В голове звучала песнь. Баделле ощущала присутствие других - не тех, что бредут впереди и позади, но призраков. Невидимые глаза, скрытые мысли. Нетерпение, суровое желание судить. Словно само существование Змеи стало вызовом. Который нужно игнорировать. Отрицать. От которого нужно бежать. Но она не может позволить бегства. Они не обязаны любить то, что видят. Не обязаны любить ее, или Рутта, или Хельд, или Седдика. Любого из оставшейся в живых тысячи. Пусть отскакивают от ее мыслей, от поэзии, находимой в сердце страдания, как будто для них все это не имеет смысла и значения. Не становится истиной. Пусть. Она все равно их не отпустит. "Я правдива, как все, что вы видите. Умирающее, брошенное на произвол мира дитя. Я говорю: нет ничего более правдивого. Ничего. Бегите, если можете. Обещаю, что буду охотиться. Вот единственное предназначение, мне остающееся. Я история, ожившая, упрямая, но проигрывающая. Я всё, о чем вы не желаете думать, набивая брюхо и утоляя жажду в уютных жилищах, окружая себя знакомыми и любящими лицами. Но слушайте меня. Внемлите предостережению. У истории есть когти". Седдик все еще несет свое достояние. Тащит за спиной. В мешке, сделанном из брошенных, уже не нужных одежд. Его сокровищница. Его... вещички. Зачем они ему? Что за смысл прячется в мешке? Всякие дурацкие обломки, блестящие камешки, кусочки дерева. На каждом закате он вынимает их и разглядывает... почему ей становится страшно? Иногда он рыдает без причины. И сжимает кулаки, словно желая вбить безделушки в землю. Она поняла, что Седдик тоже не знает смысла вещичек. Но позади их не оставляет. Мешок станет его смертью. Она воображала миг, когда он упадет. Мальчик, которого она назвала бы братом. На колени, руки в карманах, падает лицом вперед, разбивая нос о почву. Пытается подняться, но с ним покончено. И мухи слетятся, пока не покроют всего шуршащей, копошащейся чернотой. Вон там был Седдик. Они съедят последний выдох. Выпьют последние слезы из глаз, слепо глядящих в небеса. Влезут в открытый рот, превратив в сухую пещеру, в паучью нору. А потом рой взорвется, ища новый живой источник сладкой воды. И опустятся бабочки. Сдирать кожу. Оставшееся уже не будет Седдиком. "Седдик уйдет. Счастливый Седдик. Мирный Седдик, призрак, повисший над остовом. Смотрящий на мешок. Я найду слова для его ухода. Встану над ним, глядя на шевелящиеся подобно листьям крылья, и попытаюсь в последний раз найти смысл убившего его мешка. И не сумею. Сделаю слова короткими. Слабыми. Песня о неведомом. Все, что найдется для брата Седдика. Когда придет его время, я узнаю, что пора умереть и мне. Когда придет его время, я сдамся". И она запела. Песню знания. Самую могущественную изо всех. Им остался день, может, два. "Хочу ли я этого? Каждое странствие должно окончиться. Здесь нет ничего, кроме концов. Никакого начала. Здесь у меня есть лишь когти". - Баделле. - Слово было тихим, подобно мягкой ветоши. Она ощутила, как оно гладит ее чувства. - Рутт. - Не могу больше. - Но ты Рутт. Голова Змеи. А Хельд ее язык. - Нет. Не могу. Я ослеп. Она прошла, осмотрела лицо юного старика. - Вздулись. Закрыты. Рутт, это сохранит твои глаза в безопасности. - Но я не могу видеть. - Нечего тут видеть. - Не могу вести. - Это не трудно. - Баделле... - Даже камни пропали. Просто иди, Рутт. Путь свободен; насколько я вижу, путь свободен. Он всхлипнул. Мухи влезли в рот, и он закашлялся, согнувшись. Чуть не упал, пришлось подставить руку. Рутт выпрямился, покрепче сжал Хельд. Баделле слышала исходящее от них, слившихся воедино, тихое хныканье. "Нет воды. Вот что нас убивает". Она прищурилась, озираясь. Седдика не видно - он уже упал? Если так, хорошо, что она не видела. Другие смутно знакомые лица смотрят на нее и Рутта, желают, чтобы Змея снова двигалась. Стоят, переминаются, горбятся. Спины согнуты, животы выпирают как у беременных. Глаза - бездонные озера, в которые лезут пить мухи. Короста на носах, губах, ушах. Кожа потрескалась блестит под полосками мух. Многие облысели, потеряли зубы, десны кровоточат. Не один Рутт ослеп. "Наши дети. Смотрите, что мы с ними сделали. Наши отцы и матери бросили нас, а теперь мы бросаем их. Наша очередь. Нет конца поколениям глупцов. Одно за другим, и мы начинаем кивать, думая, что так нужно, что ничего нельзя изменить, даже не пытайся. Передаем детям ту же дурацкую улыбку. Но у меня когти. Я сорву вашу улыбку. Клянусь". - Баделле. Она начала петь вслух. Без слов. Голос нарастал, крепчал. Пока она не ощутила внутри несколько голосов, и каждый вел песнь. Наполнял воздух. Это был звук ужаса, жуткая вещь - она ощущала растущую силу. Растущую. - Баделле? "У меня когти. Когти. Когти. Покажите-ка улыбку еще раз. Покажите, прошу! Позвольте мне сорвать ее с лиц. Позвольте глубоко впиться, пока когти не коснутся зубов! Дайте ощутить кровь, услышать, как рвется мясо, дайте глядеть в глаза, как вы глядите в мои, дайте видеть у меня когти, когти, когти..." - Баделле! Кто-то ударил ее, сбив с ног. Ошеломленная Баделле уставилась в лицо Седдика, в круглое лицо мудрого старичка. Кровавые слезы текли по иссохшим щекам. - Не кричи, - шепнула она. - Все правильно, Седдик. Не кричи. Рутт встал на колени, вытянул руку и провел ей по лбу. - Что ты сделала? Тон заставил ее вздрогнуть."Одежда порвана". - Они слишком слабы. Слишком слабы для гнева. Потому я ощутила его за них, за всех вас... - Она замолчала. Пальцы Рутта сочились кровью. Под спиной она чувствовала колючие кристаллы. "Что?" - Ты тронула нас, - сказал Рутт. - Это... тяжко. Она слышала стоны. Змея извивалась от боли. - Я пошла... пошла искать. - Что? ЧТО? - Когти. Седик покачал головой. - Баделле. Мы дети. У нас нет когтей. Солнце померкло, и она поглядела за спину Седдика. Но бабочки уже улетели. "Мухи, смотрите на мух". - Нет когтей, Баделле. - Да, Седдик, ты прав. У нас нет. Но кое у кого есть. Сила песни прилипла к ней, яростная словно обещание. У кого-то есть. - Я веду вас туда, - сказала она, встретив взгляд широко раскрытых глаз Седдика. Он отошел, оставив ее смотреть в небо. Мухи, клубящиеся тяжелой тучей, черные как Бездна. Она встала. - Возьми мою руку, Рутт. Пора идти.
***
Она присела, смотря на врата. Обрушившийся Дом Чашки казался раздавленным ногой грибом. Что-то вроде крови сочилось из него, прорезая борозды по склону. Она думала, что дом мертв, но как тут узнаешь точно? Нет славы в неудаче. Кайлава узнала это очень, очень давно. Конец эры - всегда растворение, последний вздох слабого перед сдачей в плен. Она видела, как исчез из мира ее народ (гнусная пародия, которой стали Т'лан Имассы, вряд ли давит на весы выживания сильнее горстки пыли), и потому отлично понимала желания Олар Этили. Может, карге удастся. Видят духи, она щедра на воздаяние. Кайлава солгала Онреку, Удинаасу, Ульшану Пралю и его клану. Но выбора не было. Останься они здесь - и пришлось бы наблюдать, как все погибнут. Не для ее это совести. Когда рана будет разорвана, Элайнты ринутся в мир. Нет надежды их остановить. Тиам не возразишь, по крайней мере сейчас. Единственной непонятной величиной остается Увечный Бог. Форкрул Ассейлы достаточно просты, привязаны к безумию "непогрешимых суждений". Как и Тисте Лиосан. Просто родня по духу. Кажется, она понимает замыслы брата, и не желает мешать; если ее благословение малого стоит, все равно она даст его от всего сердца. Нет, Увечный Бог - вот кто ее тревожит. Она помнит дрожь земли, когда он упал с небес. Помнит его ярость и боль при первом сковывании. Но боги вряд ли с ним закончили. Они возвращаются снова и снова, давя его, руша каждую попытку найти для себя место в мире. И если он кричит о справедливости, никто не слышит. Если он воет от страдания, все отворачивают лица. Но не одного Увечного Бога бросили на произвол. Мир смертных переполнен такими же ранеными, сломанными, забытыми. То, чем он стал, обретя место в пантеоне... что же, сами боги ему невольно помогли. И теперь боятся. Теперь готовы его убить. - Потому что боги не отвечают страдающим смертным. Слишком много ... труда. Он должен знать их намерения. Должен отчаянно искать путь спасения, выход. Неведомо как, но она поняла: он не сдастся без боя. Разве не этому учат страдания? Кошачьи глаза сузились, смотря на врата. Старвальд Демелайн стал яростной красной полосой в небе, и она все гуще, все ближе. - Скоро, - прошептала она. Она сбежит раньше. Оставаться здесь слишком опасно. Учиненное драконами опустошение заставит Форкрул Ассейлов стыдиться убогости своих мечтаний. В переполненном смертными мире начнется резня колоссальных масштабов. Кто им помешает? Она улыбнулась одной мысли. - Есть кое-кто, верно. Но их слишком мало. Нет, друзья, позвольте им вырваться. Тиам должна возродиться перед лицом старого врага. Хаос против порядка, как просто, как банально. Не становитесь на пути - никому нельзя надеяться на спасение. А что ее дети? - Дорогой брат, посмотрим? Сердце карги разбито, и она сделает все ради исцеления. Презирай ее, Онос - видят духи, она ничего иного не заслужила - но не считай бессильной. Не надо. Все кажется таким сложным. Кайлава Онасс оглянулась на рану. - Но все не так уж сложно. Нет. В Доме Чашки лопнул камень, заставив ее вздрогнуть. Алый туман взвился над проваленными стенами. "Эта Чашка была с трещиной. Слишком слабая, слишком юная. Что за наследие можно отыскать в брошенном, оставленном на произвол судеб ребенке? Много ли истин можно извлечь из горсти косточек? Слишком много, чтобы задумываться". Еще один камень лопнул. Словно рвутся цепи. Кайлава вернула все внимание вратам.***
Грантл привалился в тяжелому валуну на полном солнце, склонил голову на теплый камень, закрыл глаза."Инстинкт сучий". Бог, проклинающий жгучим присутствием глубоко внутри, наполняет его ощущением непонятной срочности. Нервы в клочья, переутомление. Он пробежал бессчетные королевства, отчаянно ища прямую тропу к... куда же? К вратам. "Вот-вот случится беда. Чего ты так боишься, Трейк? Почему бы просто не рассказать, ты, жалкий ублюдок-крысоед? Покажи врага. Покажи кого-то, кого я могу для тебя убить. Похоже, только это тебя и веселит". Воздух вонял. Он слышал, как мухи жужжат на трупах. Круг широких листьев осенил поляну; вверху летят гуси. Но это не родной мир. Тут... иное ощущение. Словно больное место, и не из-за двадцати изуродованных человеческих трупов в высокой траве - на коже сочащиеся гноем пустулы, горла вздуты, языки торчат из-за потрескавшихся губ. Нет, тут таится более опасная немочь. "Намерение. Здесь кто-то призвал Полиэль и натравил на весь народ. Мне показано настоящее зло - этого ты хотел, Трейк? Напомнить, какими жуткими мы можем быть? Люди тебя проклинают, зараза твоего касания губит бесчисленные жизни... но ты не чужая в любом мире. Эти люди... кто-то воспользовался тобой, чтобы их убить". Ему казалось, он повидал худшие черты рода людского в Капустане и на Паннионской войне. Целый народ намеренно сведен с ума. Но, насколько известно, в сердце Домина была раненая тварь, существо, способное лишь размахивать когтями, терзая людей от великой, всепожирающей боли. Он не вполне готов, но какая-то часть души понимает возможность прощения за ужасы улиц Капустана и трон Коралла, да и за все иное - он слышал, что тварь была заперта во вратах, собственной жизненной силой закрывая рану. Можно найти аргументы "за", и знание дарует нечто подобное душевному покою. С этим можно жить. "Но здесь не то. Что за преступление совершил здешний народ, чтобы навлечь такую кару?" Он чувствовал, как высыхают слезы на щеках. "Это... непростительно. Тебе нужен гнев, Трейк? Я здесь затем, чтобы проснуться? Хватит стыда, горя, самообвинений - вот что ты говоришь? Ну, не сработает. Я вижу лишь, что мы способны на всё". Ему не хватает Ганоэса Парана. Итковиана. Друзей, с которыми можно было бы поговорить. Похоже, они из другой, навеки потерянной жизни. "Харлло. Ах, видел бы ты мальчика с твоим именем, дружище. Ох, как бы ты его любил. Ей пришлось бы тебя отгонять и двери запирать, чтобы ты не стал отцом. Но ты показал бы, что значит любить ребенка без всяких условий. Стонни, тебе не хватает Харлло, как мне? Но у тебя есть мальчик. Есть сын. И я обещал вернуться. Обещал". - Что бы ты здесь сделал, Владыка Колоды? - Поляна поглотила вопрос. - Что бы ты выбрал, Паран? Мы не любим выпавшей нам доли. Но мы всё же принимаем ее. За горло держим. Надеюсь, ты еще не ослабил хватку. Я? Ах, боги, как все спуталось. Во снах он был черной тварью с красными когтями, с покрытыми кровью клыками. Лежал, тяжело дыша, умирая, на взрыхленной земле. Воздух мертвяще холодный. Ветер воет, словно вступил в войну сам с собой. Что за место? "Место? Боги, туда я иду, правильно? Впереди битва. Ужасная битва. Она мне союзница? Любовница? Она вообще реальна?!" Пришло время. Конец болезненным размышлениям, ожогам жалости к себе. Он отлично знает: дай голос неким чувствам, выстави их на всеобщее обозрение, и сделаешься уязвимым. Презренным. "Даже не показывай, что чувствуешь. Мы не верим". Глаза открылись. Он огляделся. Вороны на сучьях, но даже они не рады здесь питаться. Грантл встал и осмотрел ближайший труп. Юноша, кожа цвета темной бронзы, черные как смоль волосы заплетены в косичку. Одет как ривиец-лазутчик. Каменное оружие, на поясе деревянная дубинка - красиво вырезанная, в форме тесака. Острие блестит от масла. - Тебе нравился этакий меч, да? Но он не помог. Не против чумы. Он оглядел поляну, раскинул руки. - Вы погибли позорно. Но я предлагаю вам что-то большее. Второй шанс. Волосы на затылке встали дыбом. Духи близко. - Вы были воинами. Идите за мной, и станете ими снова. Если мы и погибнем, то лучшей смертью. Ничего иного я предложить не в силах. В последний раз он проделывал подобное с живыми. И до сих пор не вполне верил, что это возможно, что можно пробить барьер смерти. "Всё меняется. И мне не по душе". Духи плыли к телам. Мухи разлетелись. Еще миг - и задергались конечности, рты открылись, захрипев. "Ну, Трейк, мы не можем оставить их в таком состоянии. Исцели плоть, ты, бессмертное дерьмо". Сила наполнила поляну, эманации отогнали проклятие болезни, буйные восторги зла, готовые процветать вечно. Их унесло. Развеяло. Он вспомнил, как сидел у походного очага, слушал Харлло, и кусок разговора вдруг вернулся. Лицо за костром, длинное, мерцающее. "Война, Грантл. Нравится тебе или нет, это стимул цивилизации". И его кривая улыбка. - Слышишь, Трейк? Я сейчас понял, почему ты меня одарил. Всего лишь вложение средств. Одна рука благословляет, но другая уже ждет монету. И я отплачу, не важно как. Не важно чем. На него смотрят двадцать и один безмолвный воин, раны пропали, глаза ясные. Он будет жесток, он заберет их. - Бог позаботится, чтобы вы меня понимали. Думаю, уже все сделал. Осторожные кивки. - Хорошо. Можете остаться здесь. Вернуться к своему народу, к тем, кто еще жив. Пытаться мстить сделавшим это. Но знайте: вы проиграете. Против такого зла вы обречены. Воины. Когда вы пойдете за мной, знайте, что нас ждет драка. Таков наш путь. - Он заколебался, сплюнул. - Есть ли слава в войне? Идите за мной и узнаем. Когда он пошел, двадцать и один двинулись сзади. Когда он пробудил силу, они приблизились. "Это, друзья, называется перетеканием. И это, друзья, тело тигра. Ну очень большого". Трое чужаков в странных одеждах, встреченных на тракте, не успели поднять палицы, когда Грантл оказался между ними. Потом он побежал дальше, и позади мало что осталось от бледнокожих. Он ощутил удовлетворение своих соратников. И разделил его. "Со злом можно поступить лишь так. Взять в челюсти и сгрызть". Они ушли из этого мира.***
"Что за место, где кости сметаются словно плавник на берегу моря?" Маппо щурился на плоскую, ослепительную полосу. Осколки кварца и гипса усеяли мертвый бесцветный грунт, словно колючки кактусов. Горизонт за мерцающими полотнищами жара ровный, как будто пустыня тянется до края мира. "Придется идти". Он склонился, подобрал длинную кость. Изучил."Бхедрин? Возможно. Еще подросток". Подобрал другую. "Волк или пес. Челюсть. Значит, пустыня была прерией. И что случилось?" Кости упали со стуком. Маппо встал и глубоко вздохнул. "Думаю... думаю, я устал от жизни. Устал от всего. Ничто не таково, как раньше. Возвращаются пороки, в душе все ломается. В самой сердцевине духа. Но мне осталось сделать еще одно. Всего одно, и можно закончить". Он понял, что против своей воли попал в уголок разума, где мысли звенят цепями, где можно лишь ходить кривыми кругами, истощая силы и волю. "Одно осталось. Надо найти ресурсы. Усмирить волю. Плыть между горькими истинами. Ты еще поживешь, Маппо. Выбора нет - живи еще, или все было зря. Я увидел край света. Он ждет меня". Маппо затянул мешок и двинулся в путь. Ровным шагом. "Простая пустыня. Я немало таких пересек. Не проголодаюсь. Не погибну от жажды. Если устану... что же, всё скоро кончится". С каждым шагом его нервы словно пытаются избежать соприкосновения. Это поврежденное место, шрам на лике земли. И, хотя граница отмечена зловещими наносами смерти, жизнь здесь есть. Враждебная, неприятная жизнь. И наделенная намерением. "Чуете меня, да? Бросаю вызов. Но не по своей воле. Позвольте пройти, приятели. Избавимся друг от друга". Мухи жужжали вокруг. Он пустился "собачьей трусцой", дыша глубоко и размеренно. Насекомые не отставали, собираясь в еще больших количествах. "Смерть - не наказание. Она освобождение. Я видел это всю жизнь. Хотя не желал, хотя рассказывал себе совсем иные истории. Каждая борьба должна окончиться. Будет ли покой вечным? Сомневаюсь. Сомневаюсь еще, что покой так легко дается. Худ, чувствую твой уход. Интересно, что это значит. Кто теперь ждет за вратами? Так тяжко знать, что идти через врата придется в одиночку. А понять потом, что и там ты остаешься одиноким... нет, это слишком. Мог бы жениться. Осесть в деревне. Мог бы завести детей, видеть в каждом нечто от себя. Достаточно ли для жизни такого смысла? Быть отрезком бесконечного полотна? Мог бы убить Икария... но ведь у него инстинкт. Безумие пробуждается так быстро, так чрезвычайно быстро - я мог не успеть. Убив меня, он направил бы гнев на новую цель, и многие погибли бы. Выбора действительно не было. Никогда. Удивляться ли, что я настолько устал?" Мухи окружили его плотным мерцающим облаком. Лезли в глаза, но он щурился. Кружили у рта, но выдохи отгоняли их. Он из народа пастухов. Они такое умеют. Они игнорируют назойливое внимание. Пустяки. Он побежал. "Но тогда смерть оставила бы близких в горе, а горе так неприятно. Оно горячее и сухое на ощупь. Оно ослабляет изнутри. Может восстать и погубить жизнь. Нет, хорошо, что я не нашел жены, не породил детей. Нестерпимо было бы стать причиной горя. Как можно так легко дарить любовь, если в итоге нас ждет измена? Если один должен покинуть другого, предавая смертью. Неужели назову это равным обменом - ведь смерть ждет всех?" Он бежал, время текло. Солнце миновало полнеба. Теплая усталость в ногах прогоняла горькие мысли, ведя в мир полной пустоты. "Совершенство бегства? Великая иллюзия полета? Прочь от демонов, прочь, пока само "я" не высвободится, оставшись лежать на дороге. Совершенство, да. И презрение. Никакое расстояние не подарит победы. Никакая скорость не спасет от самого себя и полчища личных проблем. Люблю лишь сладкое утомление. Такое чистое, что близко умиранию. Можно умирать не умерев". Сквозь жужжащее облако он различил сверху что-то более темное. Громоздящееся, тяжелое. Пылевая буря? Тут нет пыли. Вихрь? Возможно. Но воздух спокоен. Туча держалась впереди. Становясь больше. "Идет на меня. Еще мухи?" Окружившие его насекомые вдруг взбесились, и он уловил нечто в маниакальном гудении. "Вы тоже ее часть, так? Искатели жизни. Найдя, вы... призываете". Он слышал облако - глубокое, устрашающее гудение быстро побороло жужжание мух. Саранча. "Но это нелепо. Тут ей нечего есть. Совсем нечего". Все не так. Маппо замедлил бег, остановился. Мухи почти сразу улетели. Он встал, глубоко дыша, глядя на высокие вертящиеся столпы саранчи. И наконец понял. "Д'айверс". Что-то подобное белой пене текло у основания тучи саранчи, поднимаясь дергаными волнами."Боги подлые. Бабочки". - Вы все - Д'айверс. Вы одно, одна тварь - мухи, саранча, бабочки. Вы живете в пустыне. - Он вспомнил кости у границы. - Вы сделали пустыню. Бабочки добрались до него, хлеща по лицу - так много, что он не видел почвы под ногами. Бешеное трепетание крылышек высушило пот, он начал мерзнуть. - Д'айверс! Давай поговорим! Обратись! Стань передо мной! Саранча зачернила половину неба, поглотив солнце. Закружилась над головой, начала спускаться спиралью. Маппо встал на колени, закрыл лицо руками, пригнулся. Они ударили по спине словно потоп дротиков. Прибывали все новые. Он стонал под тяжестью. Трещали кости. Он сражался за каждый вздох, стискивал зубы от боли. Саранча снова и снова впивалась жвалами, обезумев от близости живой плоти. Но он был Треллем, с кожей не тоньше выделанной бизоньей шкуры. Саранча не могла пить кровь. Но вес увеличивался, угрожая его раздавить. В прорехи между пальцами он видел чернильную темноту, вздохи поднимали прах с почвы. Он держался, оглушенный разочарованным клацанием зазубренных жвал, погребенный в мятущейся тьме. Ощущая разум Д'айверса. Ярость направлена не на него одного. "Кто тебя так уязвил? Кто свел тебя с ума в пустыне? Почему ты бежишь?" Это было древнее существо. Оно не перетекало долгое время - тысячи лет, а возможно, и дольше. Опустилось до примитивных инстинктов насекомых. "Осколки опалы алмазы каменья листья-кровопийцы..." - слова проникали в него ниоткуда, как и пение девушки. Отдавались эхом в разуме. "Осколки опалы алмазы каменья листья-кровопийцы - пошли прочь!" С оглушительным ревом навалившиеся на Маппо твари взорвались, разлетаясь куда попало. Он сел, помотал головой. - Осколки опалы алмазы каменья листья-кровопийцы, идите прочь. Идите! "Песнь изгнания". Облако двинулось вперед, изогнулось и пролетело мимо. Еще одна кипящая волна бабочек - и все пропали. Ошеломленный Маппо озирался. Он один. "Дитя, ты там? Какая сила в твоей песне - ты Форкрул Ассейла? Да кто угодно. Маппо тебя благодарит". Он был покрыт синяками. Кости ломило. Но он был еще жив. "Дитя, осторожнее. Этот Д'айверс был богом. Кто-то разорвал его в клочья, на такое количество частей, что он не мог исцелиться. Все его чувства - голод, и не тебя и меня он хочет. Наверное, саму жизнь. Дитя, в твоей песне сила, будь осторожнее. Изгоняя, ты можешь и призывать". Он снова услышал ее голос, уплывающий прочь. "Словно мухи. Словно песня мух". Маппо с кряхтением встал. Поднял мешок, ослабил завязку, вынул мех с водой. Сделал глубокий глоток, вздохнул, выпил еще и убрал мех в мешок. Встал лицом к востоку. И пошел. К краю мира.***
- Отличный меч. - Увы, им должен пользоваться я. Но я отдам тебе один из летерийских мечей. Риад Элайс прислонился спиной к каменной стене пещеры. - И как они брали драконов этим лезвием? Сильхас Руин продолжал изучать оружие. Отсветы костра плясали вдоль лезвия. - В нем что-то неправильное. Дом Хастов выгорел дотла, как и все иное, кроме Харкенаса. Город не сгорел. Не полностью. Но Хасты, да, их кузницы были завидным призом. А что ты не можешь удержать, ты должен уничтожить. Риад глянул на жемчужное небо за устьем пещеры. Новая заря. Он был один. Очнулся и понял, что Тисте Анди вернулся в ночи, прилетел словно снег. - Не понимаю, о чем ты. Белое лицо, омытое светом, приобрело почти человеческий вид. Только красные глаза раздражали, как и всегда. - Думал, что знаю все клинки, выкованные Хастами. Даже в тайне. - Этот не похож на тайный, Сильхас. Похож на оружие героя. Знаменитое. С именем. - Как скажешь, - согласился Руин. - Я не так стар, чтобы забыть старое предостережение. Не верь теням. Нет, отдавший мне меч затеял игру. - Кто его тебе дал? В обмен на что? - Хотелось бы знать. Риад улыбнулся. - Никогда не заключай сделки, зная лишь одну часть. Так сказал Онрек. Или Ульшан Праль? Сильхас метнул на него взгляд. Риад пожал плечами, встал на ноги. - Продолжим путь? Вложив меч в ножны, Сильхас тоже выпрямился. - Думаю, мы зашли достаточно далеко. - Эй, как это? - Я должен был увести тебя далеко от Старвальд Демелайна, я так и сделал. - Анди встал к Риаду лицом. - Вот что тебе нужно знать. Кровь Элайнтов - яд. Я разделяю его, разумеется. Мы с братом так решили - мы видели необходимость, но это было и роковым соблазном. Понимаешь? С кровью Тиам в жилах мы могли принести мир в Куральд Галайн. Конечно, сокрушив все противостоящие Дома. Достойное сожаления, но неизбежное решение. Яд позволил нам так думать. Тысячи погибших не заставили поколебаться. Не остановили. Мы убили еще тысячи. - Я не ты, Сильхас Руин. - И не будешь таким, если я не провалюсь. Риад прошел к краю пещеры, оглядел рваные бледные утесы, россыпи снегов. Солнце шагало по долинам. Повсюду в тени снег был синим, как небо. - Что ты сделал, Сильхас? Тисте Анди ответил из-за спины: - Что счел нужным. Не сомневаюсь, Кайлава сумела выгнать твой народ из Убежища. Они там не погибнут. Удинаас человек умный. Жизнь научила его ценности выживания. Он уведет Имассов далеко. Найдет им дом, где можно укрыться от людей... - Как? - воскликнул Риад. - Это же невозможно. - Он отыщет помощь. - У кого? - У Серен Педак, - ответил Руин. - Старая профессия делает ее отличным выбором. - Ее ребенок, должно быть, уже родился. - Да. Она знает, что должна защитить дитя. Когда придет Удинаас, она увидит совпадение целей. Уведет Имассов в укрытие и сама там скроется с ребенком. Под защитой Онрека, под защитой Имассов. - Неужели нас нельзя просто оставить в покое? - с тоской сказал Риад и закрыл ослепленные солнцем глаза. - Риад Элайс, есть такая рыба, живущая в реке. В малых количествах она безобидна. Но когда мальки вырастают, когда перейден порог - рыбы сходят с ума. Рвут все на части. Могут сожрать все живое в реке на лигу вширь, так что животы отвиснут. А потом уплывут. - И к чему это? - сверкнул глазами Риад. Тисте Анди вздохнул. - Когда откроются врата Демелайна, Элайнты пролетят через них в огромных количествах. Почти все будут молодыми, не особо опасными, но среди них могут оказаться последние из Древних. Левиафаны жуткой силы. Но они неполны. Они будут ловить сородичей. Риад, оставшись у врат, мы могли бы лишиться рассудка. В слепом желании присоединились бы к Буре. Пошли за Древними. Ты никогда не удивлялся, что во всех королевствах, кроме самого Старвальд Демелайна, нельзя найти более пяти-шести драконов в одном месте? Даже такое число требует владычества хотя бы одного Древнего. Для собственной безопасности Элайнты предпочитают странствовать тройками. - Сильхас Руин встал рядом, поглядел на местность. - Мы кровь хаоса, Риад Элайс, и когда многие собираются в одном месте, кровь вскипает. - Тогда, - прошептал Риад, - Элайнты идут и никто не может их остановить. - Верно сказано. Но тут ты в безопасности. - Я? А ты? Сильхас Руин нашел рукоять меча. - Думаю, должен тебя оставить. Я такого не планировал, мне неприятно думать, что я бросаю... - И все, что ты мне раньше говорил, было враньем, - вспыхнул Риад. - Наша опасная миссия - одно вранье. - Твой отец понял. Я обещал, что сохраню тебя, и выполню обет. - Чего ты такой заботливый? - Ты опасен сам по себе, Риад. В Буре... нет, нельзя рисковать. - Так ты все же намерен с ними драться! - Я защищу свою свободу, Риад... - С чего ты решил, что сможешь? Ты рассказывал о Древних... - Потому что я сам Древний. Риад уставился на высокого белокожего воителя. - Ты можешь сковать меня, Сильхас Руин? - Не имею желания пробовать. Хаос соблазняет, ты и сам почуял. Вскоре ты сможешь ощутить всю полноту соблазна. Но я научился защищаться. - Руин вдруг улыбнулся и сказал иронически: - Мы, Тисте Анди, искусны в отрицании себя. У нас было много времени для учебы. Риад завернулся в меха. Дыхание вырывалось плюмажем, было очень холодно. Он на миг сконцентрировался... ответом стало ревущее пламя за спинами. Потекли волны жары. Сильхас глянул на нежданную преисподнюю. - Ты поистине сын своей матери, Риад. Тот пожал плечами. - Устал мерзнуть. А она была Древней? - Первые поколения Солтейкенов причислены к Древним, да. Кровь Тиам была в них чиста, но чистота скоро пропала. - А есть другие вроде тебя, Сильхас? В нашем мире? - Древние? - Он не сразу кивнул. - Немного. - Когда прилетит Буря, что они сделают? - Не знаю. Но мы, не запертые в Старвальд Демелайне, разделяем стремление к независимости, к свободе. - Тогда они будут драться. Как ты. - Возможно. - Тогда почему я не могу драться рядом? - Если мне придется защищать и себя и тебя - наверное, я не смогу ни того ни другого. - Но я сын Менандоры... - И превосходный, да. Но тебе недостает контроля. Древний увидит тебя - такого, какой ты есть - и заберет, вырвет разум и поработит оставшееся. - Сделав то же самое со мной... вообрази, каким бы ты стал могущественным. - Ты знаешь отныне, почему драконы так часто предают друг друга в пылу битвы. Страх заставляет нас нападать на союзников, чтобы они не напали на нас. Даже в Буре Древние не станут доверять равным, каждый постарается собрать десятки рабов, защиту от предательства. - Это кажется ужасным способом жизни. - Ты не понимаешь. Мы не просто кровь хаоса - мы жаждем закипеть. Элайнты наслаждаются анархией, свержением режимов в Башнях, безнаказанным истреблением побежденных и невинных. Видеть объятый пламенем горизонт, видеть стервятников-энкар'алов, садящихся на усеянную трупами равнину - ничто иное так не волнует нам сердца. - Буря устроит всё это в нашем мире? Сильхас Руин кивнул. - Но кто сможет их остановить? - Мои мечи около тюфяка, Риад Элайс. Это достойное оружие, хотя и порядком надоедливое. - КТО СМОЖЕТ ИХ ОСТАНОВИТЬ? - Увидим. - И долго мне здесь выжидать? Сильхас Руин встретил его взор немигающими глазами рептилии. - Пока не поймешь, что пришло время уходить. Счастливо, Риад. Возможно, мы еще встретимся. Увидишь отца, скажи, я сделал все, что он просил. - Анди помедлил. - Скажи еще, я думаю теперь, что поторопился с Чашкой. Мне неловко. - Это Олар Этиль? Сильхас моргнул. - Что? - Ее ты хочешь убить, Сильхас Руин? - Зачем бы? - За ее слова. - Она сказала истину, Риад. - Она ранила тебя. Намеренно. Он пожал плечами: - И что? Слова, Риад. Только слова. Тисте Анди наклонился над краем утеса и пропал. Через миг он поднялся вновь - бледным словно кость драконом со снежным брюхом. Крылатая тень следовала сзади. Риад еще немного постоял и ушел вглубь пещеры. Огонь разгорелся, мечи начали петь от жара.***
- Погляди на себя, валяющегося в дерьме. Что случилось с великой гордостью Фенна? Так его звали? Фенн, воинственный король Тоблоров? Его смерть, друг, еще не повод падать столь низко. У, как отвратительно. Иди назад, в горы... нет, погоди немного. Дай погляжу на палицу - снимешь покрывало, да? Он облизал потрескавшиеся зудящие губы. Рот казался опухшим изнутри. Ему нужно выпить, но почтовые ворота заперты. Он простоял всю ночь, слушая пение из таверны. - Покажи мне, Тоблор - может, поторгуемся. Он выпрямился, как смог. - Не смогу отдать. Это Элайнт'араль К'еф. С тайным именем - я прошел Дорогой Мертвых, чтобы получить такое оружие. Я собственными руками сломал шею Форкрул Ассейла... Но стражник только хохотал. - Значит, стоит не две короны, а четыре? Дыханье Мучителя, ваш народ умеет их тратить. Был за вратами Смерти, да ну. И вышел назад. Вот так подвиг для пьяного, пахнущего свиньей Тоблора... - Не всегда я был таким... - Разумеется, друг. Но теперь ты такой. Отчаянно желаешь выпить, и только я стою между тобой и таверной. Ну разве не новые Врата Смерти, если подумать. А? Ведь ежели я тебя пущу, назад тебя выволокут за пятки. Хочешь пройти, Тоблор? Заплати монетку Мучителю. Твоя палица, отдавай ее. - Не могу. Ты не понимаешь. Когда я пришел назад... да ты не сможешь вообразить. Я видел, где мы все закончим. Понял? Вернулся, и выпивка позвала меня. Помогла забыть. Помогла спрятаться. Я увидел - и это меня сломало. И всё. Прошу, пойми, я сломан. Умоляю... - Хозяин нищим не наливает. Не здесь. Если нечем заплатить, поди прочь - назад в лес, в сухости, как щелочка старухи. Ни капли. А насчет палицы, ну, я дам три короны. Даже ты не пропьешь столько за одну ночь. Три. Глянь, вот они. Что скажешь? - Отец. - Не торгуй это оружие, страж. - Это твой папаша? Ну, он может делать что захочет. - Тебе ее даже не приподнять. - И не планирую. Но на стене таверны братца она будет тем еще зрелищем. Как думаешь? Гордость Тоблоров прямо над нашим очагом. - Простите, господин. Я заберу его в деревню. - До завтрашней ночи или на той неделе. Слушай, парень, ты не спасешь то, чего не спасти. - Знаю. Но Драконоубийцу я смогу спасти. - Драконоубийцу? Громкое имя. Тем хуже, что драконов не бывает. - Сын, я не собирался ее продавать. Клянусь... - Слышу, Отец. - Не собирался. - Старейшины согласились, Отец. Покойный Камень ждет. - Неужели? - Эй, вы двое? Мальчик, ты сказал "Покойный Камень"? - Лучше притворитесь, что не слышали, господин. - Эта мерзкая дрянь вне закона, приказ короля! Ты, папаша - твой сынок сказал, что старейшины готовы тебя убить. Похоронить под большим камнем, мать вашу. Можешь просить убежища... - Господин, если возьмете его в форт, выбора не останется. - Выбора? Какого такого выбора? - Лучше бы всего этого не было, господин. - Я зову капитана... - Если позовете, все выйдет наружу. Хотите поднять Тоблоров на тропу войны? Хотите, чтобы мы выжгли вашу едва оперившуюся колонию? Хотите, чтобы мы выловили и убили каждого? Детей, матерей, стариков и мудрецов? Что подумает Первая Империя о замолчавшей колонии? Они поплывут через океан расследовать? Но когда новые люди выйдут на берег, мы встретим их не как друзей, а как врагов. - Сын - схорони оружие со мной. И доспехи, прошу... Юноша кивнул. - Да, Отец. - В этот раз я умру безвозвратно. - Это правда. - Живи долго, сын, как можно дольше. - Постараюсь. Страж? - Пошли с глаз моих. Дорога в лесу. Прочь от торговых постов, от мест, где Тоблоры отдают все, начиная с достоинства. Он держал сына за руку и не оглядывался. - В королевстве мертвецов выпить негде. - Мне так жаль, Отец. - А мне нет, сынок. Не жаль.Аблала сел, вытер глаза. - Они убили меня. Снова! Релата пошевелилась рядом, изогнула шею и огляделась сонными глазами. Еще миг, и ее голова опять скрылась под мехами. Аблала увидел Драконуса стоящим неподалеку, но внимание воителя привлек восточный горизонт, где свет новорожденного солнца медленно озарял каменистую блестящую пустыню. Великан встал, растирая лицо. - Я голоден, Драконус. Мне холодно, ноги болят, под ногтями грязь и в волосах кто-то живет. Но сексоваться было здорово. Драконус оглянулся. - Я уже начинал сомневаться, Тоблакай, что она сдастся. - Понимаешь, она устала. Скука - хороший повод, как считаешь? Я считаю. Теперь я буду делать это самое еще чаще, со всеми женщинами, каких захочу. Бровь поднялась: - Ты будешь покорять их, Аблала? - Буду. Как только найдем новых женщин. Буду покорять прямо на земле. А ты в дракона обернулся? Было трудно разглядеть, ты был весь смутный и черный как дым. Ты так можешь когда захочешь? Зачем вам, богам, ноги, если так можете. Эй, откуда огонь? - Лучше начинай готовить завтрак, Аблала. Нам сегодня далеко идти. Причем через садок, ибо мне не нравится пустыня впереди. Аблала поскреб зудящий скальп. - Если ты можешь летать, почему не летишь прямо туда? А мы с женой сами найдем куда пойти. А палицу с доспехами я закопаю. Прямо здесь. Не люблю. Не люблю сны, которые они мне... - Я тебя действительно покину, Аблала, но не сейчас. А насчет оружия... боюсь, скоро оно тебе понадобится. Уж поверь, друг. - Ладно. Приготовлю завтрак. А это половина свиньи? Где вторая половина? Знаешь, друг, я всегда удивлялся на рынке, видя полсвиньи. Где вторая половина? Убежала? Ха-ха. Релата? Ты слышала мою шутку? Ха-ха. Как будто полсвиньи могут бегать! Нет, им пришлось бы плюхать, а? Плюх, плюх,плюх. Релата застонала под мехами. - Аблала. - Да, Драконус? - Ты веришь в справедливость? - Чего? Я чего-то не так сделал? Ну чего я сделал? Больше шутить не буду, обещаю. - Ты ничего плохого не сделал. Но ты можешь узнать, когда что-то неправильно? Аблала в отчаянии озирался. - Не сейчас, друг. Я говорю в общем смысле. Когда ты видишь нечто неправильное, несправедливое - ты что-то делаешь? Или попросту отворачиваешься? Думаю, ответ мне известен, я только хочу убедиться. - Не люблю плохие вещи, Драконус, - пробурчал Аблала. - Я пытался это сказать богам-Тоблакаям, когда они вылезли из земли, но они не слушали, и нам с Железным Клином пришлось их перебить. Драконус посмотрел на него и отозвался: - Думаю, я сделал нечто подобное. Не зарывай оружие, Аблала.
***
Он покинул палатку задолго до заката, чтобы пройтись вдоль колонны, между беспокойными солдатами. Они спали плохо или вовсе не спали; множество покрасневших, тусклых глаз следили за идущим к арьергарду Рутаном Гуддом. Жажда стала эпидемией, заражающей умы подобием лихорадки. Вытесняя нормальные мысли, она растягивала время - и время лопалось. Все пытки, изобретенные, чтобы подавить волю человека, не сравнятся с жаждой. На днищах фургонах лежали завернутые в кожу куски копченого и сушеного мяса. К передкам крепились длинные узловатые веревки с лямками. Волов больше не было, и люди напрягали мышцы, чтобы тащить провиант... который никто не хотел есть. Твердая пища застревала в кишках, вызывала жестокие спазмы; сильные люди падали на колени в корчах. Дальше шли фургоны-лазареты, перегруженные сломавшимися, почти сошедшими с ума от солнца и обезвоживания. Он видел группы стражников в полном вооружении, защищавших водяные бочки целителей, и волновался. Дисциплина падает; Рутан отлично знал, чем это грозит. Простые нужды наделены силой сокрушать цивилизации, уничтожать всякий порядок. "Превращать людей в безмозглых зверей. Нужда навалилась на наш лагерь, на наших солдат". Армия близка к развалу. Жажда гложет неумолимо. Красное, как бескровная рана, солнце отгрызло кусочек от западного горизонта. Вскоре взлетят адские мухи, поначалу неуклюжие от холода - но потом они насядут на каждый клочок незащищенной кожи, словно сама ночь отрастит сотни тысяч ножек. А позже придут клубящиеся полчища бабочек, держащихся над головами бело-зеленым облаком - они впервые появились, чтобы обглодать костяки забитых волов, а теперь прилетают каждый раз, желая новой поживы. Он шагал между фургонами с бормочущим в бреду грузом, изредка обмениваясь кивками с лекарями - те переходили от страждущего к страждущему, прикладывая влажные тряпки к ожогам на губах. За выгребными ямами не было дозоров - здесь это казалось излишним; лишь дюжина землекопов работала ломами и лопатами, рыла новые могильные ямы в ряд к уже насыпанным курганам. Под запекшейся от жары поверхностью был лишь твердый словно камень белый ил глубиной более человеческого роста. Иногда лом разбивал одну из глыб, обнаруживая кости необыкновенных рыб. Рутану удалось рассмотреть окаменевший образчик: чудище с ржаво-бурыми костями, массивными челюстями, рядами зубов под дырами глазниц. Послушав бесконечный стук, постояв немного, он ушел, не проронив ни слова. "Эти с глубочайшего дна океана", мог бы сказать он, но вызвал бы тем череду неудобных вопросов. "Откуда вы знаете?" Хороший вопрос. "Нет. Плохой вопрос". Лучше молчать. Пройдя мимо копателей, он постарался не заметить их взгляды. Рутан Гудд шел по следу колонны, своего рода дороге: острые камни отброшены в стороны пинками тысяч прошедших здесь ног. Двадцать шагов. Тридцать. Вполне достаточное отдаление от лагеря. Он встал. "Ладно, покажитесь". Он ждал, проводя пальцами по бороде, желая увидеть, как пыль взвихрится и поднимется в воздух. Обретая форму. Самый взгляд на Т'лан Имассов наводил на Рутана уныние. Есть стыд в неверном выборе - лишь глупец станет отрицать. Живя с таким выбором, живешь с позором. Ну, возможно, жить - неподходящее слово для Т'лан Имассов. "Бедные дураки. Сделали себя слугами войны. Отказавшись от всего иного. Закопали память. Делаете вид, что сделали благородный выбор, что такое жалкое существование вам нравится. Но когда месть приносила хоть что-то? Что-то ценное? Я всё знаю о наказании. Возмездии. Хотелось бы не знать. Все сводится к уничтожению того, что тебе противно. Как будто ты сможешь избавить мир от всех ублюдков или очистить от злодеяний. Да, было бы хорошо. Тем хуже, что это никогда не срабатывает. А всяческое удовлетворение... оно недолговечно. И на вкус как ... пыль". Никакому поэту не найти лучшего символа тщеты, нежели Т'лан Имассы. Тщета и непроходимая глупость. "Воюя, вам нужно что-то защищать, верно? Но вы же этого лишились. То, за что вы боролись, прекратило жить. Вы обрекли целый мир на забвение, исчезновение. Что же осталось? Какая светлая цель гонит вас вперед? О да, я вспомнил. Месть". Никаких пылевых вихрей. Только две фигуры явились с тусклого запыленного запада, неловко шагая по следу Охотников за Костями. Мужчина был высоким, грузным и сильно потрепанным. Каменный меч болтался в руке и был покрыт почерневшей на солнце кровью. Женщина - более изящная, чем большинство Имассов, в гнилых шкурах тюленя, на плечах целая рощица гарпунов из дерева, кости и бивней. Пришельцы встали в пяти шагах от Рутана. Мужчина склонил голову : - Старший, мы приветствуем тебя. Рутан скривился: - И сколько вас тут еще? - Я Кальт Урманел, а Гадающая рядом - Ном Кала от Бролда. Мы одни. Дезертиры. - Неужели? Что ж, среди Охотников дезертирство карается смертью. Хотя в данном случае это не сработает. А как карают дезертиров Т'лан Имассы, Кальт? - Никак, Старший. Дезертирство само по себе кара. Рутан со вздохом отвел глаза. - Кто ведет армию Т"лан Имассов, Кальт? Ту армию, из которой вы бежали? Ответила женщина: - Первый Меч Онос Т'оолан. Старший, вокруг тебя запах льда. Ты Джагут? - Джагут? Нет. Я похож на Джагута? - Не знаю. Никогда ни одного не видела. "Никогда... что?" - Я давно не мылся, Ном Кала. - Он прочесал бороду. - Зачем вы идете за нами? Чего вам нужно от Охотников за Костями? Нет, погоди, к этому вернемся позже. Ты сказала, Онос Т'оолан, Первый Меч, ведет армию Имассов. Какие кланы? Сколько у вас Гадающих? Они в этой же пустыне? Далеко ли? Кальт Урманел ответил: - Далеко к югу, Старший. Гадающих мало, но воинов много. Забытые кланы, остатки армий, разбитых на континенте в давних конфликтах. Онос Т'оолан их призвал... - Нет, - прервала Ном Кала, - призыв исходил от Олар Этили, желавшей сделать Оноса... - Дерьмо! Т'лан Имассы замолкли. - Это же настоящая каша. - Рутан вцепился в бороду, сверкнул на неупокоенных глазами. - Что она замышляет? Знаете? - Она намерена овладеть Первым Мечом, Старший, - ответила Ном Кала. - Ищет... искупления. - Она говорила с тобой, Гадающая? - Нет, Старший, не говорила. Она отдалена от Оноса Т'оолана. Сейчас. Но я рождена на этой земле. Она не может шагать по ней невозбранно, не может скрыть силу желаний. Она странствует на запад, параллельно Оносу. - Ном Кала помедлила. - Первый Меч тоже знает о ней, но остается непреклонным. - Он Убийца Детей, Старший, - добавил Кальт. - Черная река затопила его разум, идущие следом не могут избежать ее ужасного течения. Мы не знаем намерений Первого Меча. Не знаем, какого врага он выберет. Но он ищет истребления. Ему не интересно, где упадут кости последователей. - Что же довело его до такого состояния? - спросил Рутан Гудд, промороженный до костей словами воина. - Она, - ответила Ном Кала. - Он понимает? - Да, Старший. - Тогда Олар Этиль может стать его избранным врагом? Т'лан Имассы на миг застыли. Кальт Урманел признался: - Мы не думали о такой вероятности. - Похоже, она его предала, - заметил Рутан. - Почему бы не вернуть сторицей? - Когда-то он был благороден. Честен. Но сейчас дух его ранен, он идет один, пусть множество и тащится за спиной. Старший, мы существа, склонные к... излишествам. В чувствах. - Понятия не имел, - сухо сказал Рутан. - Итак, сбежав от одного кошмара, вы попали в другой. - Ваш след полон страданий, - сказала Ном Кала. - По такой тропе следовать легко. Вам не пересечь пустыню. Вы смертны. Здесь умер бог... - Знаю. - Но он не ушел. - И это знаю. Разбит на миллион фрагментов, но каждый фрагмент жив. Д'айверс. Нет надежды на перетекание в единую форму, слишком давно он существует так. - Он указал рукой на мух. - Безмозглые, полные жалких желаний, ничего не понимающие. - Склонил голову к плечу. - Мало отличаются от вас. - Мы не отрицаем, что глубоко пали, - сказал Кальт Урманел. Плечи Рутана опустились. Он глядел себе под ноги. - Как и все мы, Т'лан Имасс. Думаю, здешние страдания заразны. Они сочатся в меня, делают горькими мысли. Прошу прощения за такие слова... - Не извиняйся, Старший. Ты высказал истину. Мы пришли к тебе, потому что заблудились. Но что-то удерживает нас, хотя забвение манит, обещая вечный покой. Возможно, как и тебе, нам нужны ответы. Возможно, как и ты, мы хотим обрести надежду. Рутана скрутило, и он отвернулся. "Ничтожные слова! Не поддавайся жалости!" Удерживая слезы, он сказал: - Вы не первые. Позвольте представить ваших сородичей. Пятеро воинов восстали из праха рядом. Уругал Плетеный вышел вперед. - Отныне нас снова семеро. Наконец-то Дом Цепей полон. "Слышал? Все здесь, Падший. Не думал, что тебе удастся. Честно, не думал. Как давно и неутомимо ты сплетаешь эту сказку, пишешь свою книгу? Всё на месте? Ты готов к последнему, роковому усилию, к попытке выиграть... то, что хочешь выиграть? Смотри, боги собираются против тебя. Смотри на врата, твоим ядом расшатанные, готовые распахнуться и изрыгнуть гибель. Смотри на тех, что расчищают путь. Столь многие умерли. Некоторые хорошо. Другие плохо. Ты принимаешь всех. Принимаешь их пороки - слабости и роковые ошибки. Принимаешь и благословляешь. Но ты не добрый спаситель. Да и куда тебе". Он с отстраненным отчаянием понял, что никогда не осознает всей широты приготовлений Увечного Бога. Как давно это началось? На какой далекой земле? Руками каких ничего не подозревающих смертных? "Не узнаю. Никто не узнает. Победит он или проиграет - никто не узнает. Он так же лишен свидетелей, как мы. Адъюнкт, начинаю вас понимать, но это не ничего не меняет, правда? Книга будет зашифрованной. Навсегда. Сплошной шифр". Он поднял глаза. Он стоял в одиночестве. За спиной поднималась на ноги армия. ""Воззрите, рождается ночь. И нам в ней придется идти". Ты имел право, Галлан". Он смотрел, как похоронная команда сваливает завернутые трупы в яму. "Кто эти несчастные жертвы? Как их звали? Чем они жили? Кто знает? Хоть кто-нибудь?"***
- Он не откупорил ни единой фляги? Прыщ покачал головой: - Еще нет. Ему так же плохо, как любому из нас, сэр. Добряк хмыкнул, поглядел на Фаредан Сорт. - Крепче, чем я ожидал. - Есть разные уровни отчаяния, - отозвалась она. - Он еще не достиг крайнего. Но скоро... Вопрос в том, что будем делать тогда. Разоблачим его? Будем глядеть, как солдаты отрывают ему руки-ноги? Адъюнкт что-то подозревает? - Мне нужно больше охраны, - сказал Прыщ. - Поговорю с капитаном Скрипачом, - отозвался Добряк. - Поставим на посты панцирников и морпехов, не смешивая с другими. Прыщ нацарапал что-то на восковой табличке, прочел, удовлетворенно кивнул. - Настоящий бунт зреет в тягловых командах. Нас убивает провиант. Конечно, пережевывая сухое мясо, мы получаем некие соки... но это не лучше, чем жевать бхедриньи выкидыши, пролежавшие десять дней под ярким солнцем. Фаредан Сорт чуть не стошнило. - Клянусь низом Стены, Прыщ! Нельзя придумать более приятный образ? Прыщ поднял брови:- Но, Кулак, я придумывал этот целый день. Добряк встал. - Ночь будет плохая. Скольких еще мы потеряем? Уже шатаемся, как Т'лан Имассы. - Хуже, чем на званом вечере у некроманта, - встрял Прыщ, заслужив новую гримасу от Фаредан Сорт. Бледно улыбнувшись в ответ, он вернулся к табличке. - Следите за запасом Блистига, Прыщ. - Прослежу, сэр. Добряк покинул палатку. Одна из стенок вдруг просела. - Меня складывают, - заметил Прыщ, вставая с табурета и разминая поясницу. - Чувствую себя на тридцать лет старше. - Живите с этим. - До самой смерти, сэр. Она помедлила во входе. Просела вторая стена. - Вы мыслите не в том направлении, Прыщ. Есть путь. Должен быть. Он поморщился: - Веру в Адюнкта ничем не затмишь, Кулак? Завидую вам. - Не ждала, что вы так скоро сложитесь. Он положил книгу в ящичек и поднял глаза: - Кулак, вскоре тягловая команда натянет канаты. Они откажутся тащить фургоны через пару шагов, и нам придется бросить провиант. Знаете, что это значит? Это значит, что мы сдаемся - у нас не будет пути. Кулак, Охотники готовы подписать себе смертный приговор. Вот с чем мне придется работать ночью. Мне прежде всего, пока вы не явитесь. - Так помешайте! Он тускло поглядел на нее. - КАК? Она заметила, что трясется. - Охрана воды - вам хватит одних морпехов? Взгляд Прыща стал острее. Он кивнул. Сорт оставила его в падающей палатке и пошла сквозь просыпающийся лагерь. "Поговори с панцирниками, Скрип. Обещай, что сможешь. Я не готова сдаться. Я пережила Стену не чтобы сдохнуть в проклятой пустыне".***
Блистиг пристально поглядел на Шельмезу, потом полный ненависти взгляд упал на хундрильских лошадей. Он ощущал в груди бушующий гнев. "Ты, сука - гляди, что ты делаешь с нами ради какой-то войны. Нам она не нужна". - Немедля забейте их, - приказал он. Юная женщина покачала головой. Лицо его загорелось. - Мы не можем тратить воду на лошадей! - И не тратим, Кулак. - То есть? - Лошади пьют нашу долю. А мы пьем у лошадей. Блистиг удивленно вытаращил глаза. - Пьете их мочу? - Нет, Кулак, пьем их кровь. - Боги подлые. "Удивляться ли, что вы похожи на живых мертвецов?" - Он потер лицо, отвернулся. "Скажи правду, Блистиг. Только это тебе и осталось". - Вы уже сходили в конную атаку, - произнес он, смотря, как отряд тяжелой пехоты марширует в непонятном направлении. - Другой не будет. Зачем вам кони? Повернувшись, он увидел, что женщина побелела. "Правда. Никому она не нравится". - Пришло время суровых слов, - бросил он. - С вами покончено. Вы потеряли вождя, за него старая баба, и притом беременная. У вас осталось так мало воинов, что не напугаешь и семейство собирателей ягод. Она позвала вас просто из жалости, неужели сама не видишь? - Хватит, - рявкнул кто-то за спиной. Он поглядел и увидел Хенават. Оскалил зубы: - Рад, что ты всё слышала. Нужно было. Забейте лошадей. Они бесполезны. Женщина смотрела тусклыми глазами. - Кулак Блистиг, пока ты прятался за чудесными стенами Арена, виканы Седьмой Армии сражались в битве за одну долину, и в той битве им пришлось атаковать живую стену врага, что стояла вверх по склону. Они победили, хотя казалось - не могли. Но как? Я тебе скажу. Шаманы выбрали одну лошадь и со слезами на глазах питались ее силой. Кода закончили, лошадь была мертва. Но невозможное было свершено, потому что Колтейн ожидал именно этого. - Я прятался за гребаной стеной, да? Я был начальником гарнизона! Что я еще должен был делать? - Адъюнкт приказала сохранить лошадей, и мы так сделаем, кулак, потому что она ожидает именно этого. Если возражаешь, неси жалобы Адъюнкту. А раз ты как кулак не отвечаешь за хундрилов, говорю прямо: тебе здесь не рады. - Отлично. Иди и давись кровью. Я говорил из сочувствия, а в ответ услышал одни оскорбления. - Я понимаю, зачем ты говорил такие слова, кулак Блистиг, - спокойно ответила Хенават. Он встретил ее взгляд, не дрогнув. Пожал плечами. - Болтай, болтай, потаскуха. - Отвернулся и ушел. Едва кулак оказался далеко, Шельмеза прерывисто вздохнула и подола к Хенават. - Мать? Та покачала головой: - Я в порядке, Шельмеза. Кулака Блистига терзает жажда. Вот и всё. - Он сказал "с нами покончено". Не хочу, чтобы меня жалели! Никто! Хундрилы... - Адъюнкт верит, что мы еще имеем ценность, и так же думаю я. Что ж, прильнем к сосцам. У нас есть корм? Шельмеза заставили себя успокоиться. Кивнула. - Даже больше чем нужно. - Хорошо. А вода? Женщина поморщилась. Хенават вздохнула, со стоном выгнула спину. - Я слишком стара, чтобы думать о ней как о матери, но почему-то думаю. Мы еще дышим, Шельмеза. Еще можем ходить. Пока что этого должно быть достаточно. Шельмеза подошла так близко, как только посмела. - Ты рожала детей. Ты любила мужчину... - Честно говоря, многих мужчин. - Я думала, что однажды смогу сказать то же и про себя. Думала, что буду глядеть в прошлое с удовлетворением. - Ты не заслуживаешь смерти, Шельмеза. Не могу не согласиться. И ты не умрешь. Мы делаем все, что следует. Мы переживем... - Она резко замолчала; Шельмеза подняла голову и заметила, что жена вождя смотрит на лагерь хундрилов. Она тоже вгляделась... Желчь вышел в сопровождении Жастеры, вдовы старшего сына. Шельмеза попыталась загородить их от Хенават, но потом пошла навстречу. - Вождь Войны, - прошипела она, - сколько раз ты будешь ее ранить? Воин, казалось, постарел на десять лет со дня последней встречи. Он ничем не попытался умерить ее ярость; в нежелании встретиться взорами Шельмеза увидела явную трусость. - Этой ночью мы отойдем к сыновьям, - сказал он. - Передай ей. Я не хотел ранить. Этой ночью или следующей. Скоро. - Скоро, - сурово сказала Жастера. - Я снова увижу супруга. Пойду с ним... Шельмеза ощутила, как кривится ее лицо. - После того, как переспала с отцом? Да неужто, Жастера? Его дух здесь? Видит тебя? Знает, что ты наделала? Но ты твердишь, будто пойдешь с ним... безумная! - Рука легла ей на плечо. Она повернулась. - Хенават... не... - Ты так спешишь меня защитить, Шельмеза, и я благодарна. Но я сама поговорю с мужем. Жастера смутилась словам Шельмезы и уже убежала, расталкивая собравшихся. Иные из старух били ее, когда она оказывалась рядом. Дюжина сбившихся в кучку юнцов гоготала, одна девица потянулась за камнем... - Положи, разведчица! От лающего приказа девица замерла. Капитан Скрипач пришел в лагерь хундрилов, чтобы забрать свою разведку. Он коротко глянул в сторону Желча, Хенават и Шельмезы и, казалось, решил продолжить свое дело. Но потом он изменил намерение и подошел ближе. - Не обижайтесь, Мать Хенават, но у нас нет времени на такое дерьмо. У вас все истории такие - тащите за собой груду сказок. Вождь Войны Желч, не тратьте дыхание на вздор насчет судьбы. Мы не слепы. Никто из нас. Главный вопрос, как именно вы встретите конец. Как воин? Или на коленях, Худ вас побери? - Не глядя на толпу, Скрипач пошел к своим разведчикам. - Ночью нам идти впереди. Берите копья, вперед. Колонна скоро двинется. Шельмеза смотрела, как малазанин уводит молодых хундрилов. Хенават тихо засмеялась. - Не обижайтесь, сказал он. А потом дал нам пощечину. - Мать... - Нет, он прав. Мы стоим голые, но не лишившиеся гордости. Видишь, как тяжко она давит? Что ж, ночью я постараюсь ходить легко. Чего мне терять? "Ребенка". Хенават словно прочитала ее мысли, ибо протянула руку и погладила щеку Шельмезы. - Умру первой, - прошептала она. - А тот, что во мне, последует. Если так суждено, принимаю. И все мы должны. - Она поглядела на мужа. - Но не на коленях. Мы хундрилы. Мы Горячие Слезы. Желч отозвался: - Если бы я не повел племя к Арену, наши дети были бы еще живы. Я убил детей, Хенават. Я... я хочу, чтобы ты меня ненавидела. - Знаю, муж. Шельмеза тоже увидела молящую нужду в красных глазах Желча. Но жена не дала ему желаемого. Он попытался снова: - Жена, Горячие Слезы погибли при Атаке. Хенават только покачала головой. Взяла Шельмезу за руку и увела а лагерь. Было пора осматривать лошадей. Шельмеза украдкой оглянулась: Желч одиноко стоял, закрыв лицо руками. - В горе, - пробормотала Хенават, - люди пытаются любым путем сбежать от того, от чего нельзя сбежать. Ты должна идти к Жастере. Взять обратно свои слова. - Вот еще. - Не тебе решать. Как часто не имеющие никакого права судить судят первыми, источая пламенную злобу? Поговори с ней, Шельмеза. Помоги найти покой. - Но как я могу, если одна мысль наполняет душу отвращением? - Не говорила я, что это легко, дочка. - Я подумаю. - Отлично. Но не слишком долго.***
Армия поднялась завязшим в болоте зверем: последний отчаянный рывок вперед, но собственная тяжесть влечет вниз. Фургоны заскрипели, когда тягловые команды надели на плечи ремни и налегли на канаты. Позади остались десятки палаток, кухни; россыпи грязных тряпок лежали затоптанными флагами. Мухи клубились тучами, облепляя сгорбленных молчаливых солдат; сияние Нефритовых Чужаков стало ярче былого лунного света, так что Лостара Ииль могла видеть каждую деталь разноцветных щитов пехотинцев, которыми они пытались загораживаться от мух. Тусклый свет вырисовывал тощие, запавшие лица, придавая им призрачный оттенок, делал какой-то нездешней пустыню вокруг. Облака бабочек вились над головами неутихающим штормом. Лостара стояла с Хенаром Вигальфом, смотрела, как Адъюнкт надевает плащ, поднимает капюшон. Она решила вести авангард, встав в пяти-шести шагах перед отрядами. Только Скрипач и тридцать молодых хундрилов рассыпалась в сотне шагов впереди, хотя разведывать им было нечего. Лостара не сводила глаз с Адъюнкта. - В Синей Розе, - подал голос Хенар, - есть праздник Чернокрылого Лорда, проходящий раз в десять лет в длиннейшую ночь зимы. Верховная Жрица закутывается и ведет процессию через город. - Этот Чернокрылый Лорд - ваш бог? - Неофициально, под подозрительным надзором летерийцев. Фактически культ настрого запрещен, но эта процессия - из немногих элементов, ими не осуждаемых. - Что же празднуете вы? Самую долгую ночь? - Не совсем. Не так как пахари, славящие приход весеннего сезона. Кстати, ферм в Синей Розе мало - мы по большей части живем морем. Ритуал должен призывать бога. Лично я не силен в понимании таких дел. Но я говорил, что праздник случается раз в десять лет. Лостара ждала. Хенар не особо красноречив - "Слава Худу!" - но если он говорит, то всегда что-то полезное. Ну, почти всегда. - Закрывшись капюшоном, она идет по тихим улицам, а позади - тысячи, тоже немые. Идут к линии воды. Она встает там, куда не достает прибой. Служка подносит фонарь, и она берет его в руку. В миг пробуждения первой улыбки зари она бросит фонарь в воду, потушив свет. Лостара хмыкнула: - Забавный ритуал. Значит, вместо фонаря солнце. Похоже, вы поклоняетесь прежде всего приходу дня. - Потом она берет ритуальный кинжал и перерезает себе горло. Потрясенная Лостара поглядела на него и поняла, что сказать нечего. Какой ответ тут возможен? Потом ее ударила мысль: - И такой праздник позволяли летерийцы? - Они приходили и устраивали пикники на берегу. - Он пожал плечами. - Подозреваю, для них это значило лишь: еще одной надоедливой жрицей меньше. Взор Лостары вернулся к Адъюнкту. Она как раз двинулась в путь. Закутанная фигура, голова скрыта капюшоном от всех, кто идет позади. Солдаты двинулись следом, и единственными звуками были лязг доспехов и топот сапог. Лостара Ииль задрожала, прильнула к Хенару. - Капюшон, - прошептал тот. - Просто вспомнил. Женщина кивнула. Она боялась, что теперь эта история будет возвращаться и терзать обоих.***
- Не могу поверить, что умер ради этого, - брякнул Еж, пытаясь сплюнуть. Но в горле пересохло, а он не такой сумасшедший, чтобы тратить воду на плевок. Сжигатель Мостов сверкнул глазами на тройку волов, тащивших фуру Баведикта. - Есть еще то пойло, что ты им дал? Выглядят чертовски здоровыми, алхимик - можно бы и нам глотнуть раз-другой. А то и третий. - Вряд ли, командор, - сказал Баведикт, державшийся рукой за трос. - Они мертвы уже три дня. Еж прищурился на ближайшего зверя. - Ну, я впечатлен. Признаю. Впечатлен, а про старого Ежа такое не часто можно сказать. - В Летерасе есть десятки людей, ходящих по улицам, хотя они уже мертвы. Алхимия некромантов - одно из продвинутых Неверных Искусств. Строго говоря, среди проданных мною средств для наведения порчи самым популярным был состав вечной неупокоенности. Конечно, если можно назвать популярным то, что стоит сундук золота. - А для целой армии ты мог бы сварить? Баведикт побелел. - Ко... Командор, такое весьма трудно осуществимо. Приготовление одного флакона порчи потребует месяцев тяжелых усилий. Денатурат икры утулу - первичный ингредиент - ну, вы едва ли получите три капли за ночь, притом это опасно и тяжело даже для такого опытного сборщика, каков ваш покорный слуга. - Икра утулу, э? Никогда не слышал. Что же, забудем. Просто на ум пришло. Но ты сделал еще этой штуки? - Нет, сэр. Я решил, что для Охотников более полезными будут припасы, что в этой повозке... - Шш! Не произноси этого слова, дурак! - Простите, сэр. Наверное, нам нужно изобрести другой термин - невинный, чтобы произносить без опаски. Еж поскреб бакенбарды. - Хорошая идея. Как насчет ... котят? - Котят, сэр? Почему нет? Ну, наша карета полна котят, а их без присмотра не бросишь, верно? Скажу вам, вся команда Сжигателей их не дотащит. - Реально? Ну, э... сколько же у тебя там котят? - Это сырые ингредиенты, сэр. Бутыли, фляги и флаконы... и трубы. Конденсаторы, аппаратура для дистилляции. Хм, без пары кошек противоположных полов, сэр, делать котят трудновато. Еж некоторое время пялился на него. Потом кивнул: - О, а, конечно, алхимик, именно так. - Он глянул вправо, где проходил взвод морской пехоты. Однако внимание солдат привлекал лишь фургон с провиантом и водой, который они охраняли - так решил Еж, видя руки на мечах и свирепые лица. - Что ж, осторожнее, Баведикт. Не бывает слишком много котят, верно? - В точности, сэр. В шести шагах сзади Ромовая Баба прижалась к Шпигачке: - Знаешь, я когда-то баловалась с котятами. Шпигачка поглядела без всякого удивления: - Видит Странник, любимая, ты возьмешь деньгу с любого.***
"Он был спесивым, это я помню. Ох, как мне было плохо, живот болел, словно я проглотил горячие угли, когда он входил в дом. Мама была птичкой, того рода, что вечно порхает, как будто ни одна ветка не дает уюта, ни один листочек - хорошей тени. Ее глаза прыгали к нему, а потом в сторону. Но одним коротким взглядом она умела определить, когда дело пахнет плохо. Если было так, она подходила ближе ко мне. Сойка на дереве, птенчик в опасности. Но что она могла сделать? Он весил вдвое больше. Он однажды швырнул ее и пробил хлипкую стену хижины. Вот так ошибка старого папаши: он вынес наружу то, что таилось внутри, и все увидели истину нашей чудной семейки. Должно быть, какой-то сосед с улицы увидел это и решил, что ему не нравится. Через день папашу притащили в дом избитым до полусмерти, и мы с мамой и братцем - он позже сбежал - его выхаживали. Ну не глупо ли? Нужно было закончить начатое добрым соседом. Но мы не стали. Этот чванливый урод и порхающая вокруг мама. Помню последний день. Мне было почти восемь. Тихоня Жинензе, что жил выше по улице и точил ножи, был найден задушенным в переулке за лавкой. Народ огорчился. Жинензе выглядел солидно, был старым ветераном Фаларских войн и, хотя имел слабость к выпивке, но не буйствовал во хмелю. Никогда. Слишком много эля - и он пытался соблазнить каждую женщину, которую видел. Что ж, славная душа. Так говаривала мама, взмахивая руками словно крылышками. Итак, народ был огорчен. Он был пьян той ночью. Не способен себя защитить. Его удушили веревкой из конского волоса - помню, люди говорили об этом, словно о важном факте. Я тогда не понимал. Но они нашли конский волос на шее Жина. Старухи, что втроем снимали домик на углу, вроде бы без конца посматривали на нас - мы были снаружи, слушали полные кипящих эмоций разговоры. Мать побелела как ударенная. Папаша сидел на скамейке у двери хижины. У него воспалились руки, он грел в ладонях кусок сала. Взгляд был странным, но он ни разу не подал голоса. Конский волос. Традиция выселков, лесорубов, что жили к западу от города. "Так прелюбодеев вешают, верно?" Старуха кивнула. "Но Жинензе, он никогда не..." "Нет, не понимаешь ты. У него там ожог - он был на корабле, когда тот загорелся при штурме Фаларской Гавани. Ничего не мог". Старый повеса, которому было нечем. Пакостно и жалко. Просто сердце разрывается. У него всегда находилось доброе слово для мамы, когда она приходила наточить единственный наш ножик. Хотя это мало помогало. "Таким лезвием мышь не побреешь, ха! Эй, малец, твоя мама мышей бреет? Хороший способ, если какая под нос лезет. На годы отпугнешь, верно?" "Значит", сказал кто-то в толпе, "ревнивый муж - нет, ревнивый глупец. Дерево вместо мозгов". Кое-кто засмеялся, но смех вышел неприятный. Люди что-то начинали понимать. Люди что-то знали. Оставалось лишь сложить один и один. Словно птица в терновый куст, мама неслышно скользнула в дом. Я пошел следом, думая про старого бедного Жина и гадая, кто теперь заточит маме ножик. Но папаша увязался сзади. С рук капал жир. Не помню, что я увидел. Просто блеск. Около лица папаши, под большой бородатой челюстью. Он захрипел и согнул колени, словно пытался сесть. На меня. Я отпрыгнул, споткнулся о порог и шлепнулся около скамейки. Папаша шипел, но не ртом. Шеей. Когда он упал на колени, поворачиваясь, как бы пытаясь уйти - вся грудь оказалась ярко-красной и мокрой. Я поглядел в глаза отца. И в первый раз увидел в них что-то живое. Блеск, сияние, тут же улетучившееся. Он грохнулся на порог. Мама стояла позади с маленьким ножом в руке. "Вот, бери, малец. Держи осторожно. Теперь им любую мышь побреешь - магия Сжигателей, только для достойного железа. Улыбнись еще раз, милый Элейд, другой платы я не возьму, красавчик"."Ну, рекрут, ты смирно встанешь? Вижу, крутишься и кружишься и оборачиваешься. Скажи, твой старик был придворным шутом или кем?" "Нет, старший сержант, он был лесорубом". " Неужели? С выселков? Но ты хилый для сына лесоруба. Не перенял ремесла, да?" "Он умер, когда мне было семь, старший сержант. Я не хотел идти по его тропе. Я учился, так сказать, по материнской линии - тетка и дядя работали с животными". "Нашел тебе имя, парень". "Старший сержант?" "Вот, записываю, все официально. Ты Наоборот, и ты теперь морпех. Ну, вали с глаз - и пусть кто-нибудь прибьет псов. Этот лай меня с ума сводит".
- Как брюхо, Борот? - Горит как угли, сержант. К ним приближались шестеро солдат регулярной пехоты. Тот, что шел впереди, окинул взглядом Бальзама и сказал: - Подмога от Кулака Блистига, сержант. У нас руки крепкие, к оружию привычные... - Так орудуйте под одеялами, - посоветовал Бальзам. Горлорез издал дикий хохот, так что пришедшие солдаты подпрыгнули на месте. - Помощь всегда приветствуем, - добавил Бальзам. - Но отныне эти фургоны охраняются только морской пехотой. Капрал почему-то нервничал. Наоборот пригляделся... "Гм, чертовски пухлое лицо для того, кто держится на трех кружках в день". Капрал, слишком тупой или упрямый, попытался снова. - Кулак Блистиг... - Морпехами не командует, капрал. Скажу так: иди к нему и передай весь наш разговор. Если у него проблема, пусть подходит. Я сержант Бальзам, Девятый взвод. О, если мой ранг слишком для него низок, пусть ищет капитана Скрипача. Он вон там, впереди. - Бальзам склонил голову к плечу, поскреб челюсть. - Кажется, припоминаю с дней муштры, что кулак по рангу выше капитана. Эй, Мертвяк, я прав? - Почти, сержант. Иногда зависит от кулака... - И от капитана, - кивнул Горлорез, ткнув Наоборота острым локтем. - Именно, - задумчиво сказал Бальзам. - Как сожмет кулак под одеялом... Новый хохот Горлореза заставил солдат поспешно уйти. - Солдаты так и пышут здоровьем, - пробурчал Наоборот, когда те скрылись в полумраке. - Вначале бедные дураки просто исполняли приказ, и я подумал, что ты невежлив. Но сейчас появились подозрения. - Это же наказуемое самоуправство, - заметил Мертвяк. - То, что ты нам предлагаешь. - Еще не случилось, так скоро случится, - скривил губы Наоборот. - Мы же знаем. Думал, зачем Скрип приковал нас к фургонам? Горлорез вставил: - Слышал я, Скрип просил тяжелую пехоту, но мы же не она. - Нервничаешь, Горло? - спросил Наоборот. - Нас всего четверо. И самое страшное оружие - твой смех. - Но работает ведь? - Они побегут жаловаться капитану или кто у них там, - сказал Бальзам. - Подозреваю, вернутся с подкреплением. Наоборот ткнул Горлореза локтем, в отместку за недавнее. - Боишься, Горло? - Твоего дыхания, Борот. Отойди подальше. - С другой стороны еще взвод, - заметил Бальзам. - Кто-то видит, чей? Они вгляделись, но три цепочки измученных бурлаков почти закрывали обзор. Горлорез хмыкнул. - Да хоть самого Вискиджека. Будут у нас проблемы, они не смогут пробиться через... - Какие проблемы? - спросил Бальзам. Горлорез оскалился: - Это жажда. С ней мы имеем дело... нет, вы имеете дело. Там, откуда я родом, часты засухи. Если еще и город осажден - а когда мы цапались с сетийцами, такое бывало каждое лето... Так что я с жаждой знаком. Когда ударила лихорадка, возврата нет. - Ну не мило ли? Можешь прекращать болтовню, Горлорез. Это приказ. - Думаю, взвод Бадана Грука, - сказал Мертвяк. Бальзам фыркнул. Наоборот нахмурился: - В чем проблема, сержант? Они все дальхонезцы, прямо как ты. - Не глупи. Они из южных джунглей. - Как и ты. Разве нет? - Даже если и так, а я не говорю что нет, это не делает разницы. Понял, Борот? - Нет. Сам Тайскренн не просек бы того, что ты нам выдал. - Просто сложно это. Но... Бадан Грук. Что ж, могло быть и хуже. Хотя правильно Горло сказал, мы не сможем помогать друг дружке. Жаль, что Скрип увел панцирников. Как думаете, что он с ними сделал? Мертвяк ответил: - После Добряка к капитану подошла Фаредан Сорт. Я не подслушивал, ничего такого. Просто оказался рядом. Не все уловил, но думаю, что у тянущих провиант позади колонны какие-то трудности. Туда тяжелые и пошли. - Зачем? Уменьшить вес? Горлорез чуть не задохнулся.
***
Леп Завиток скреб ту часть носа, на которой прежде был кончик. - Это ж оскорбление, - пробурчал он. - Сами себя назвали Сжигателями Мостов. Жженый Трос глянул на роту, что маршировала слева. На трех волов, что тащили повозку со свойственным всем волам мира ленивым усердием. "Вот что получается, когда находится готовый делать то, что никто больше делать не хочет. Тягловый скот. Ну, все дело в тупости. Работай, получай кормежку. Больше работы - больше кормежки. Снова и снова. А мы совсем не такие". - Мне плевать, как они себя называют, Леп. Они идут как мы. В ту же кашу. Когда все станем высохшими костями, кто определит разницу? - Я мог бы. Легко. Только поглядев на черепа. Могу сказать, то мужчина или женщина, молодой или старый. Скажу, из города он или из деревни. Там, где я учился, на Фаларах, у наставника были целые полки черепов. Он их изучил, мог сказать, где напан, где квонец, отличить генабакианца от картулианца... Капрал Пряжка, что шагала впереди, фыркнула и повернула голову. - И ты ему верил, Леп? Дай догадаюсь. Он себе так на жизнь зарабатывал? Не у вас ли, фаларийцев, пунктик насчет замуровывания родичей в стены домов? Когда идет спор за дом, все бегут к череповедам. - Мой наставник был очень известен разрешением споров. - Спорить не стану. Слушай, понять, мужчина или женщина, молодой или старый - ну, это я покупаю. Но остальное? Забудь, Леп. - Зачем мы снова толкуем про черепа? - возмутился Трос. Когда ответа не последовало, он продолжил: - А я думаю, хорошо, что у нас рядом Сжигатели вместо обычной пехоты. Если нас сомнет толпа, можно позвать на помощь. - И чего бы им помогать? - Не знаю. Но Мертвый Еж - настоящий Сжигатель Мостов... - Да-а, - проговорила Пряжка. - Я тоже слышала. Знаете, чепуха полная. Они все мертвы. Каждому известно. - Но Скрипач... - Кроме Скрипача... - Скрипач и Еж были в одном взводе. С Быстрый Беном. Так что Еж настоящий. - Ладно, чудно. Это не чепуха. Но ему нам помогать? Чепуха полная. Мы в беде, на нас никто не смотрит. Взвод Тарра по другую сторону бурлаков - до нас не доберется. Так что будьте начеку, особенно когда прозвучит полуночный звон. Сержант Урб оглянулся на них. - Всем расслабиться. Беды не будет. - Почему так уверены, сержант? - Потому, капрал Пряжка, что с нами маршируют Сжигатели Мостов. А у них котята. Жженый Трос вместе с остальными торжественно закивал. Урб дело знает. Повезло им его получить. Даже без Лизунца, посланного назад, с ними будет все хорошо. Жженый Трос завистливо поглядел на громадную летерийскую карету. - Хотелось бы получить немного котят.***
По любому, ни во что не вмешиваться - самый легкий выбор. Остальные возможности столпились, дерганые и неприятные, и смотрят разгневанными взорами. Нетерпеливо ждут. А ему так хочется отвернуться. Так хочется оставить все как есть. "Вместо этого капитан идет вперед, разведчики перешептываются, словно три десятка детских воспоминаний. Ему они не нужны, но и отослать их он не может. Словно приколоченный. Все мы приколочены". Итак, нет возможности уйти в сторону. Совсем нет. Он знает, что нужно Адъюнкту. От него. "От моих моряков, моих панцирников. Это нечестно, мы это знаем, и это тоже нечестно". Другие вероятности лезут на глаза, стоят буйным легионом. "Возьми нас, Скрипач, мы - то, что ты хотел сказать тысячу раз, когда смотрел и молчал, когда позволял всему происходить, не делая шага поперек тропы, навстречу всякому дерьму, всяческой гнусности. Когда ты... оставлял все как есть. Чувствуя, как умираешь по частям, как мелкие куски отваливаются изнутри. Пропадают. Но и замена находилась, солдат. Верно? И она говорит: на этот раз не оставляй всё как есть, не отступай в сторону. Она говорит... ну, ты знаешь, что она говорит". Скрипач не удивлялся, что детский голосок внутри, голосок поджидающих впереди суровых решений кажется голосом Вискиджека. Он почти видел глаза сержанта, сине-серые, цвета отточенного клинка, цвета зимнего неба. Вискиджек устремил понимающий взор, словно говоря: "Ты делаешь правильно, солдат, потому что не знаешь ничего иного. Только в правильных делах и хорош". "А если мне больно?" "Очень жаль, но... Хватит скулить, Скрип. Ты не столь одинок, как кажется". Он хмыкнул. Откуда эта мысль? Да ладно. Похоже, все делалось зазря. Похоже, пустыня их убьет. А он просто идет, продолжает идти. Идет. Маленькая мозолистая рука потянула его за куртку. Он поглядел вниз. Мальчик указал вперед. - Идут. Скрипач прищурился. Силуэты вдалеке. Фигуры появляются из темноты. Идут. - Боги подлые, - шепнул он. "Идут".Глава 15
И всем минувшим векам Нечего нам сказать Они лежат под ногой Тихо, не бормоча Они мертвы как глаза Тех, что смотрят на них Они ползут словно пыль Скопились в забытых углах Ты вовсе их не найдешь Трогая древние свитки И раскрывая тома В кожаных переплетах Ты вовсе их не прочтешь На стелах и каменных стенах Они не таятся под спудом Жаждая нам явиться Сокровищниц истины нет Нет святых откровений Век, минувший давно К тебе не спустится с неба Сжатый ладонью бога Сказанный в корчах пророком Минувшие эти века Навек останутся втуне Уроков не выучить нам Глупцам, глядящим вперед Туда, где грядущее ждет Пялясь пустыми глазами..."Беспомощные дни", Рыбак Кел Тат
Время потеряло значение. Мир перекатывался волнами, назад и вперед, растворяя кровь. Яни Товис сражалась вместе со своим народом, сравнявшись с братом если не в мастерстве, то в боевой ярости. Она рубила Лиосан, пока мышцы рук не отказали, наконец, и она не отошла, волоча меч. Пока плоские струйки черноты не затемнили зрение. Она шаталась, грудь отчаянно просила воздуха; она готова была скользнуть в беспамятство, но каждый раз ей удавалось вернуться. Вырвавшись из давки, она споткнулась о тела раненых и умирающих, упала на колени, потому что не смогла сделать еще один шаг, и всё вокруг прибывало и убывало, смутные фигуры плясали на трупах, воздух заполнился ужасными звуками. Вопли боли, крики лекарей и носильщиков, рев вечной, бесконечной битвы. Она понимала теперь так много. О мире. О борьбе за выживание в мире. В любом из миров. Но слов найти не могла. Озарения остались невыразимыми, слишком великими, чтобы покориться интеллекту. Ей хотелось рыдать, но слезы давно пропали, и драгоценным сделался каждый вдох. Снова и снова вдохи ошеломляли ее своими дарами. Подняв трясущуюся руку, она стерла с лица кровь и копоть. Тень над головой. Она поглядела: пролет еще одного дракона - в этот раз он не спустился к бреши, а повис на миг и скрылся за завесой Светопада. Облегчение заставило ее склониться. Кто-то подошел, положил легкую руку на спину. - Ваше Величество. Вот вода. Пейте. Яни Товис посмотрела. Лицо знакомое - она не раз видела в толпе эту женщину, поражающую Лиосан ударами пики.Кивнула благодарно, но и давясь от чувства вины. Приняла мех с водой. - Они потеряли волю к битве, Ваше Величество. Снова. Это шок. "Шок, да. Точно. Половина моего народа мертва или тяжело ранена. Так же у летерийцев. А брат стоит с прямой спиной, словно так и нужно. Словно он рад нашей упорной тупости, на которую сам всех и вдохновил. Кузнец гнет железо по своей воле. Кузнец не плачет, когда железо дрожит и сопротивляется, желая найти свою собственную форму, свою истину. Молотит железо, пока не вобьет в него новую истину. Острую, убийственную". - Ваше Величество, последняя кровь разбита. Я видела пленные души... они вырывались наружу. Видела, как они кричат, но ничего не слышала. Яни Товис выпрямилась. Пришла пора утешать. Но она забыла, как это делается. - Павшие внутри завесы навеки встанут на Берегу. Есть и... худшие места. - Как ей хочется задрожать от своих же слов. Таких холодных, таких безжизненных. Однако на ее глазах к молодой женщине, кажется, возвращалась воля. Невероятно. "Йедан, что ты сделал с моим народом?" Давно это длится? В месте, где нет счета времени, где темп отмеряют приливами и отливами воющих фигур, а течение несется в сердце полуночи, нет ответов на простейшие вопросы. Подняв мех, она глубоко затянулась - и уставилась, в ужасе и неверии, на стену Светопада. Последние Лиосан по эту сторону умирали под ударами мечей и пик трясов. Брат был там. Он был там уже вечность, неуязвимый перед утомлением. Отряды отступали, другие шагали на смену; воины его Дозора пали один за другим, вместо них вышли пережившие первый бой; когда они начали падать, прибыли ветераны-трясы. Вот как женщина, что рядом. "Брат. Ты можешь убивать бесконечно. Но мы не угонимся за тобой. Никто не смог бы. Я предвижу конец: ты стоишь один на ковре из мертвых тел". Она повернулась к солдату. - Тебе нужен отдых. Доставишь весть королеве Друкорлат. Стена крови расшатана. Лиосан отступают. Нас осталось половина. Женщина тупо смотрела ей в лицо. Потом начала озираться, словно лишь сейчас осознав весь окружающий ужас: горы трупов, на пляже рядами лежат раненые под кровавыми простынями... Она увидела, как губы сказали "половина". - Во дворце отдохни. Поешь. Но солдат помотала головой: - Королева. У меня остался брат. Не могу прохлаждаться во дворце... не могу надолго его бросить. Простите. Я доставлю послание и тут же вернусь. Яни Товис хотела закричать на нее, но усмирила ярость. Она же предназначена не женщине, а Йедану Дерригу, учинившего вот эдакое. - Скажи, где твой брат? Женщина указала на мальчишку, который спал в куче отдыхающих летерийцев. Зрелище кинжалом ударило, Яни, чуть не заставив зарыдать. - Будь с ним, я найду другого вестника. - Ваше Величество! Я смогу... Она толкнула в руки мех. - Когда проснется, захочет пить. Видя огорчение на лице пошедшей прочь женщины, Яни поспешно отвернулась, вновь глядя на брешь. "Не ты меня подводишь", хотелось ей крикнуть, - "но я тебя подвела". Но она уже одна, время упущено. "Брат, ты там? Не вижу. Ты снова торжествуешь? Не вижу. Но вижу, что ты сделал. Вчера. Тысячу лет назад. В минувший вздох. Когда на берегу останутся лишь духи, они воспоют тебе славу. Сделают тебя легендой, которую не услышит никто из живых - боги, само время должно быть полно таких легенд, навеки забытых, но вечно шепчущихся с ветром. Что, если это и есть истинная мера времени? Всё, что видели лишь духи, всё, о чем лишь они могут говорить, пусть ни один смертный не услышит. Все потерянные легенды. Удивляться ли, что мы не можем удержать минувших эпох? Мы лишь прилипаем к своей жизни, к тому, что под рукой. Остальное... мы словно прокляты глухотой". И тогда, потому что больше ничего сделать было нельзя, Яни Товис потянулась к мгновению прошедшего дня, к недавнему дыханию или к самой заре времен, когда видела брата. Он вел ударный отряд к центру строя Лиосан, меч Хастов завыл в жажде убийства - и голосом своим призвал дракона.
Она затянула ремешок шлема и взвесила в руке меч. Лиосан лились из бреши, Яни Товис видела, что трясы пятятся. Повсюду, кроме центра, где брат прорубает путь вперед. Отступавшие враги, казалось, движутся с вдвое меньшей скоростью. Он словно рубит тростник - так мало сопротивления. Даже с такого расстояния видно было: кровь дугообразной волной хлещет перед Йеданом; сзади движутся бойцы-трясы, его неумолимость заразила их, довела до состояния буйного бешенства. С фланга подошли две роты летерийцев, поддержали трясов; строй на глазах отвердел, люди впились ногами в землю, не делая ни шага назад. Яни Товис пошла на другой фланг, постепенно наращивая темп. Более быстрое продвижение может вызвать панику у тех, кто ее увидит. Но чем медленнее она подходит, тем больше сородичей гибнет под атаками Лиосан. Сердце грохочет, все тело начало дрожать. В давку, с криком, расталкивая всех. Бойцы встречали ее испуганными, дикими взорами, потом глаза полнились внезапной надеждой. Но им нужно нечто большее. Она подняла меч, превращаясь в воинственную королеву. Высвобождалась жажда битвы кровной линии, поколений и поколений, сражавшихся ради необходимости или сладкого нектара власти. Сила росла, она уже не могла говорить, а лишь дикарски рычала, заставляя ближайших людей отшатываться. В уголке рассудка притаилось блеклое понимание, смотрящее на всё с иронической ухмылкой. "Слышишь меня, брат? Я здесь, слева. Удовлетворенно киваешь? Чуешь, как моя кровь стремится к слиянию? Правители Трясов вновь сражаются за Берег. О, никогда еще мы не были столь жалкими, Йедан. Жалкие судьбы, прикованные к ролям, к заданным местам. Мы рождены ради этой сцены. Любая свобода - ложь. Ужасающая, сердце рвущая ложь". Враг внезапно оказался перед ней. Она встретила его улыбкой и выпадом клинка. Люди по сторонам воодушевились. Сражение за королеву - они не могут позволить ей оставаться одной, не могут ее бросить. Их жизнями овладело что-то буйное и громадное. Пробудилось колючее чудовище. Трясы бросились в контратаку, остановив продвижение Лиосан, а потом и продавив их. Из раны брызнул подобный крови свет. Йедан и клин трясов исчезли под этой хлынувшей "волной". Потом она увидела: сторонники брата шатаются, падают куклами под ураганом. Оружие вылетает из рук, шлемы спадают; бестолково дергаются руки и ноги. Передовые бойцы валились к ногам основного строя, да и тот отступал под напором дующего из раны ветра. Один Йедан устоял под яростной бурей. Яни Товис ощутила, как леденеет кровь в венах. "Дыхание дракона..." Громадный силуэт показался в бреши, закрывая ее; потом через бьющие лучи света пробилась голова рептилии, раскрыв челюсти в шипящем реве. И рванулась к брату. Яни завопила. Услышала, как челюсти хватают почву, словно кулак бога - и поняла, что Йедана там уже нет. Ее голос стал тонким воем. Яни махала мечом, едва замечая, кого рубит. Маниакальный хохот заполнил воздух. "Хаст! Проснулся!" Она пробилась через толпу, пошатнулась и увидела... Голова дракона поднята, с нее дождем сыпется мокрый от крови песок, шея выгнулась дугой, челюсти вновь широко открыты - и тут Йедан Дерриг появляется из ниоткуда, встав прямо под огромной змеей-шеей, замахивается хохочущим мечом - и веселье переходит в восторженный визг, когда лезвие глубоко врубается в драконью шею. Он - словно человек, рубящий ствол столетнего дерева. Удар должен расщепить кости руки. Меч должен отскочить или взорваться в ладони, разбрасывая губительные осколки. Но она увидела, как оружие проходит сквозь толстенную бронированную шею. Увидела, как по его пути вырываются кровь и сгустки. Целый фонтан поднялся в воздух. Дракон, застрявший в бреши плечами, содрогнулся от удара. Длинная шея метнулась кверху, пытаясь отстраниться; в разрезе Яни Товис заметила блеск кости. Йедан достал до позвоночника рептилии. Второй всплеск глумливого хохота возвестил возвратное касание меча. Голова и часть шеи длиной с руку отвалились на сторону, раскрытые челюсти упали носом вниз и ударили берег насмешкой над первым выпадом. Голова наклонилась и покатилась, сотрясая почву. Взирали на мир ничего не видящие глаза. Безголовая шея дергалась гигантским слепым червем, разбрасывая струи крови, а по сторонам от содрогающегося зверя прорастали из мокрого песка черные кристаллы, создавая блестящие стены. Из каждого трупа, забрызганного или погребенного при падении дракона, вставали призраки, хватались за кристаллы. Рты открывались в безмолвном крике. Увернувшись от падающей головы, Йедан смело подошел к забившему собой брешь телу. Подняв меч обеими руками, он как мог глубоко вонзил порождение Хастов в грудь зверя. Дракон задергался в бреши, разлетелись чешуя, осколки костей. Хотя Йедан попал под потоп свернувшейся крови, она сползла с него, словно капли дождя с промасленной материи. "Хаст. Убийца драконов. Ты станешь защищать владельца, чтобы сохранить себе живую радость. Хаст, твой ужасный смех являет безумие твоего создателя". Желанию Йедана закрыть брешь тушей дракона не суждено было сбыться - в этот раз. Яни увидела, что искалеченное тело рывками оттаскивают назад - "за ним еще драконы, столпились у врат. Сюда полезет другой? Чтобы повторить судьбу сородича? Вряд ли. Не сейчас. Не в этот раз". Все Лиосан по их сторону разрыва были мертвы. Трупы громоздились кучами. Трясы стояли сверху, давя ногами два, а то и три слоя мертвецов. Яни видела потрясение в глазах, устремленных на Йедана Деррига. Он же стоял перед раной - так близко, что за один шаг мог оказаться внутри, перенести битву во владения врага. На миг ей показалось, что так он и сделает, ведь для брата нет невозможного... но он повернулся и встретил взор сестры. - Если бы ты склонилась... - Нет времени, - ответила она, стряхивая кровь с меча. - Ты сам видел. Они знают, чего ты хочешь. Они не позволят. - Нужно сделать всё так, чтобы у них не нашлось времени для ответа. - Они нетерпеливы. Брат кивнул и встал лицом к бойцам. - Они отойдут от врат и перестроятся. Капитаны! Отводите отряды, заменяйте на тыловые. Сигнал летерийцам. Трясы! Вы сегодня стояли на Берегу, и стояли хорошо. - Он вложил меч в ножны, заглушив леденящее нервы хихиканье. - Так мы измеряем последние дни. Здесь, на границе, прочерченной костями предков. И никто нас не сдвинет. Трясы! Скажите мне, когда вернетесь домой - скажите мне, когда истина дойдет до вас. МЫ ДОМА. Слова эти устрашили ее, но еще страшнее был согласный рев народа. Йедан казался удивленным. Повернувшись, он скрестил с ней взоры, и она увидела в глазах истину. "Брат, ты не чувствуешь. Ты не чувствуешь себя дома. Не чувствуешь того, что ощутили они!" Во взоре нечто блеснуло, нечто личное проскочило между ними. Яни Товис была потрясена, как никогда прежде. Тоска, страх, отчаяние. "Ох, Йедан. Я не знала. Не знала".
***
Кадагар Фант, Лорд Света, трепетал, стоя перед трупом Ипарта Эруле. Третий его визит для обозрения хода битвы за врата, в третий раз покинул он стены - чтобы встать перед обезглавленным драконом, валяющимся на россыпи ломаных черных кристаллов. Золотая чешуя потускнела, брюхо вздуто газами, плащовки собрались в зияющем "рте" обрубленной шеи - шевелится масса белых крыльев, словно из трупа проросли цветы и отмечают некое безумное празднество. Арапал Горн отвернулся от владыки, не готовый вступать в разговор. Он посылал сквозь брешь легион за легионом и с нарастающим отчаянием наблюдал, как они возвращаются потрепанные, в крови. Сотни солдат лежат на залитых кровью матрацах - он слышит их стоны за лязгом оружия готовящихся к новой атаке. Трижды большее число молчит, ровными рядами лежа в траншеях за лагерем целителей. Сколько осталось за брешью, он не знает - тысяча? Больше? Враги не лечат раненых Лиосан, да и зачем бы им это?"Мы быстро убили бы их раненых, назвав это милосердием. Такова механика войны. Такова ее логика, раз за разом одолевающая нас". Вверху кружат три драконицы. Словно вспугнутые птицы, они не хотят садиться после смерти Ипарта. Арапал ощущал их ярость и некий голод - как будто какая-то часть этих существ, безмозглых словно рептилии, желает спуститься и пожрать смрадные останки. Оставшиеся семеро, вернувшиеся в прежнюю форму на рассвете, создали лагеря по сторонам Великого Проспекта. Вокруг них особые легионы, элита, настоящие воители Лиосан, еще не вынимавшие оружия, еще не шагавшие к вратам. Они ждут лишь приказа Кадагара. Когда он будет отдан? Когда владыка решит, что увидел слишком много погибших горожан? Обычных обывателей под командой знати, вынужденной подчиняться Солтейкенам. Солдаты лишь по имени, о, как они умирали! Ярость обуяла его от одной мысли. "Но я не погляжу на владыку. Не стану вновь его умолять. Он смилостивится, лишь когда все мы умрем? Для кого же будет его победа?" Хотя... он знает ответ. Если Кадагар Фант будет в конце стоять один; если он сядет на пустой трон в пустом дворце пустого города - он и это сочтет триумфом. Захват Харкенаса не имеет значения. Лорду Света важно лишь полнейшее истребление всех, кто ему противостоит."По обе стороны разрыва. Помнишь, Кадагар, как однажды в Саренас пришел чужак? Мы тогда были еще детьми, еще друзьями, еще были открыты возможностям. Но даже тогда нас потрясла его смелость. Человек, почти столь же высокий, как Лиосан, под рваным плащом кольчуга, спускающаяся чуть не до лодыжек, под левой рукой полуторный меч. Длинные седые волосы, которые явно не привычны к гребню; борода под тонкими губами запачкана, пожелтела. Он улыбался - все докладывали об этом, и разведчики от Южных ворот, и зеваки, встававшие на улицах, чтобы поглядеть, как он шагает к цитадели в сердце Саренаса. Он всё улыбался, входя в тронный зал. Твой отец подался вперед на троне, так что костяное дерево заскрипело. А вот Харадагар - твой дядя - что-то прорычал и схватился за меч. Слишком много дерзости в чужаке. Слишком много презрения в его улыбке. Но твой отец воздел руку, останавливая Мастера Оружия, и заговорил с незнакомцем таким тоном, какого мы никогда не слышали. "Каллор Верховный Король, приветствую тебя в Саренасе, последнем граде Тисте Лиосан. Я Крин Нэ Фант, Поборник Высокого Дома Света..." "Сын Серап?" Владыка вздрогнул. Кадагар, я увидел стыд в твоих глазах. "Моя... бабка, Верховный Король. Я не знал..." "Она не имела причин тебе рассказывать, верно?" Каллор огляделся. "Она была здесь не лучше пленницы - они прогнали даже ее служанок. Пришла чужачкой, и чужачкой вы решили ее оставить. Удивляться ли, что она сбежала из вашего помойного ведра?" Меч Харадагара свистнул, покидая ножны. Каллор поглядел на Мастера Оружия и ухмыльнулся. Увиденное в его глазах похитило смелость Харадагара - ох, стыд на стыде, Кадагар! Твои первые раны? Думаю теперь, что это так. Верховный Король снова глядел на Крина. "Я ей обещал, и я здесь. Крин Нэ Фант, твоя бабка из рода Иссгина мертва". Крин медленно выпрямился на престоле, но выглядел он съежившимся, дряхлым в этой костяной клетке. "Что... что случилось?" Каллор хмыкнул: "Что? Я только что сказал. Она мертва. Недостаточно?" "Нет". Пожав плечами, Верховный Король ответил: "Яд. Из своих рук. Я нашел ее на рассвете первого дня Сезона Мух, холодную, застывшую на троне, что сделан для нее моими руками. Крин Нэ Фант, я ее убийца". Помню последовавшую тишину. Помню сухость своих губ, и что я мог смотреть лишь на ужасного седого человека, стоявшего без страха и произносившие речи, способные вызвать насилие. Но Фант качал головой. "Если... ты сказал "из своих рук"... Улыбка стала оскалом: "Ты вправду веришь, что самоубийство совершается лишь тем, кто забирает свою жизнь? Во всю эту чушь насчет эгоизма и ненависти к себе? Такую ложь мы твердим, чтобы избавиться от стыда, от обвинений в соучастии". Он поднял кольчужную руку, ткнул пальцем в Крина, а потом обвел всех стоявших в зале. "Вы все приняли участие в ее смерти. Вы заперли двери. Украли у нее верных слуг и друзей. Шептались за спиной, стоило ей отвернуться. Но я пришел не творить отмщение. Смею ли я, виновный, стоящий в луже свежей крови? Я недостаточно ее любил. Я никогда не умел крепко любить. Я убил ее. Капля яда в день на протяжении тысячи лет. По ее воле вернулся я в Саренас. По ее желанию принес вам это". Он вынул из-под серого плаща растрепанную куклу. Бросил к подножию трона. Весть уже разнеслась, и в дверях, в двадцати шагах за спиной Каллора, стояла мать твоего отца. Дочь Серап. Знал Каллор, что она там, слушает его слова? Изменилось бы хоть что-то? "Она делала ее для дочки", сказал Каллор, "и забрала с собой при бегстве. Незавершенную. Только узелок шерсти и тряпок. Такой она оставалась все века, когда я знал и любил Серап. Подозреваю", добавил он, "она случайно снова ее нашла. И решила, что стоит... доделать. На заре, когда я ее нашел... кукла лежала на чреслах, словно новорожденное дитя". Мать Крина всхлипнула и упала на колени. Снова улыбаясь, Каллор отстегнул пояс и позволил мечу упасть на каменный пол. Гулкий звон огласил палату. "Речь окончена. Я убийца Серап, я жду поцелуя праведного отмщения". Он сложил руки на груди и замер. Почему я вспомнил всё это, Кадагар? При всей жалкой трагичности того мгновения, разве не случившееся после наполняет грудь пеплом? Крин, подняв руку, прижал пальцы к виску. Не открывая глаз, взмахнул другой рукой. "Иди, Каллор. Просто... уходи". И тут я понял смысл улыбки Верховного Короля. Он не радовался. Нет, это была улыбка человека, желающего смерти. А что сделали мы? Не уважили его желание. Помню, как он поднял меч, как отвернулся от трона и вождя на нем, как вышел. Проходя мимо кучки придворных и съежившейся женщины, он помедлил, поглядел на нее сверху вниз. Если он что-то сказал, мы не слышали. Как и те, что были рядом. Потом он ушел окончательно, скрылся с наших глаз. Четыре года спустя ты поклялся, что никогда не зачнешь дитя. Что все Лиосан будут тебе как дети, если ты взойдешь на престол. Я, кажется, смеялся, такой слепой к будущему, поджидавшему нас многие сотни лет спустя. Я, кажется, ранил тебя, как часто делают дети". - Возлюбленный брат. Арапал повернул голову. - Брат. - Твои мысли улетели далеко. О чем ты думал, если смог унестись от этого места? Что это в глазах Кадагара? Завистливое желание? Вряд ли. - Лорд, это всего лишь усталость. Миг отдыха. - Он поглядел на собравшиеся легионы. - Они готовы. Хорошо. Когда он решил присоединиться к свите, Кадагар остановил его рукой, придвинулся и прошептал: - О чем ты думал, брат? "О тряпичной кукле". - Старый друг, этот момент был свободен от мыслей. Место серой пыли. И ничего больше. Кадагар отпустил его, отошел на шаг. - Арапал... это правда? - Лорд? - Смех... - Да, Лорд. Нас ожидает меч Хастов в руке воина Трясов. - Он указал на остов дракона. - Два взмаха клинка, и шея Ипарта Эруле перебита. - Нужно убить этого воина-Тряса! - Да, Владыка. Кадагар поднес руку во лбу, напомнив этим своего отца, бедного, потерянного Крина Нэ Фанта. - Но... как? Арапал склонил голову набок. - Владыка? Ну, когда падут все другие и он останется в одиночестве. Когда двенадцать драконов проломятся через завесу. Владыка, это не легион Хастов. Один меч. Кадагар уже кивал, в глазах плескалось облегчение. - Именно так, брат. - Он глянул на труп. - Бедный Ипарт Эруле. - Бедный Ипарт Эруле. Кадагар Фант, Лорд Света, облизал губы. - Какая напрасная потеря.***
В каждом донесшемся до Сендалат Друкорлат эхе чудился смех призраков. Вифал сел близко, у подножия трона, почти у ее ног; однако он казался сонным, утомление превратило в насмешку намерение быть на страже. Сендалат было всё равно. Падение смертных всегда несет привкус иронии, не так ли? Она сомкнула глаза, слушая, ожидая возвращения видений. Это послания Матери Тьмы? Или всего лишь обрывки жизней, отданных стенам и каменным полам?"Мать, сомневаюсь, что ты причастна. Они сами наслали мрак, а все эти суровые голоса в черепе... я отлично их помню".Бок красен от крови. Аномандер Рейк предстал перед Легионом Хастов. "Вторжение началось", сказал он ожидающим воинам. "Мы рискуем оказаться в меньшинстве". Он глубоко, медленно вздохнул. Челюсти на миг сжались от боли. "Я буду ждать их за Разрывом, чтобы отогнать от Трона Тени. Значит, врата остаются свободными. Легион Хастов! Вы отправитесь к вратам. Пройдете в них. Ввяжетесь в бой и удержите их там. И...", он оглядел ряды лиц под шлемами, "когда останутся последние пятеро, они должны отдать жизни ради запечатывания раны. Вы, в доспехах и с оружием Хастов, навеки закроете Старвальд Демелайн". Заунывные вопли клинков и кирас, шлемов, поножей и рукавиц, оглушительный хор, переходящий в дикий хохот. Но лица воинов-Анди остались непроницаемыми под напором безумного веселья. Торжественно отдав честь, они подчинились приказу лорда.
"Легион Хастов, мы больше вас не видели. Но Элайнты перестали появляться. Легион Хастов, многих ли вы убили на той стороне? Сколько костей лежат в грудах на чужой равнине? Там, у врат? Я почти... почти вижу их - срубленный лес костей. Но ныне тени скользят между них, тени с неба. Аномандер Рейк, "навеки" - это ложь. Но ты знал. Ты просто покупал время. Думал, мы приготовимся к следующему вторжению. Мы готовы? Кто готов? Но все же во мне шепчет сомнение. Ты заставил ее повернуться к нам лицом. Ну, не к нам. Ко мне. Убил дракона, да ну, Йедан Дерриг? Готов ли убить еще тысячу?"
***
Вифал понимал, что спит. Город мекросов, где он родился, вовсе не похож на этот, место дымчато-темного кварцита, стен из слюды и каменного угля; пусть скрипы под ногами, подъемы и проседания говорят, что город действительно плывет по невидимым морям, но за пределами наклонной ведущей к морской стене улицы он не видит совершенно ничего. Ни звезд сверху, ни морской пены внизу. Трещит такелаж. Единственные звуки вокруг. Город брошен, он один здесь. - Смертный. Она не послушает. Она заблудилась в прошлых эпохах. Он огляделся и крякнул, сердясь на самого себя. Богиня Тьмы. Что еще он может у нее увидеть, если не пустую бездну? - И я, город-остров, не привязан и лишен якоря, пойман незримыми течениями. Видит Маэл, Вифал, даже твоим снам не хватает тонкости. - Отчаяние - порча, Вифал из мекросов. Ты должен предупредить... - Прости что прерываю, Мать Тьма, но она меня уже не слышит. Честно сказать, я не в обиде. Мне нечего сказать. Ты сделала ее правительницей пустого города - и каких чувств ожидала? Наверное, слишком смело. Окружающая темнота не ответила. Он брел, не зная куда, но ощущал необходимость найти это. - Я утерял веру в серьезность мира. Любого мира. Каждого мира. Ты дала мне пустой город, а мне смешно. Не то чтобы я не верил в призраки. Как я могу? Я же уверен, что ВСЕ мы призраки. - Он помедлил, опустил руку на сырой, холодный камень морской стены. - Лишь это реально. Лишь останки мгновений, растянувшиеся в годы. Столетия. Мы... мы просто проходим мимо. Полные эфемерных мыслей... - Ты сдаешь слишком многое, Вифал. - Это легко, - ответил он, - когда все мое не стоит и проклятого гроша. - Этот островной город - призрак. На самом деле он лежит на дне моря. Он плывет лишь в твоей памяти, Вифал. Он хмыкнул. - Призрак грезит о призраках в призрачном мире. Вот что я научился понимать, Мать Тьма. От Тисте Анди и этих Лиосан. Как они могут взять сто тысяч лет и сдавить в руке. Нет истины во времени. Все ложь. - Она согласна с тобой. Она рождена заложницей ради неведомой судьбы, рождена заложницей будущего, которого не могла вообразить, тем более изменить. В этом она символизирует любого ребенка. - Но ты зашла слишком далеко, - потряс он головой. - Ты так и не дала ей повзрослеть. - Да, мы не отпускали бы детей никогда. Мекрос оканчивался иззубренным краем, словно его разорвали надвое. Вифал продолжал шагать, пока его не понесло вниз в темноте. Он вздрогнул, вскинул голову. Огляделся. Тронный зал Харкенаса, Сендалат сидит на престоле, закрыла лицо руками, неудержимо плача. Тихо выругавшись, он встал, заскрипев затекшими суставами, и подошел к ней. Крепко обнял. Сендалат неразборчиво пробормотала ему в плечо: - Пять тысяч воинов. Из шахт, из тюрем. Из помойных ям города. Пять тысяч. Легион Хастов - я видела их, идущих маршем из горящего города. - Она подняла лицо, открыла измученные глаза. - Их мечи выли. Доспехи пели от радости. Никто не стоял по сторонам, не рыдал. Нет, те, что еще были живы, бежали по улицам от этого смеха. Звук... такой ужасный...Легион Хастов маршировал к смерти, и никто не смотрел им вслед! Он влепил пощечину, такую сильную, что королева упала с трона. - Хватит, Сенд. Дворец сводит тебя с ума. Она извернулась, встав на колени - в руке нож, глаза пылают яростью. - Уже лучше, - буркнул он, отскочив от режущего выпада. - В твоей черепушке слишком много злых духов, женщина. Они думают, будто им есть что сказать. Но это не так. Они проклятые дураки. Знаешь, откуда я это понял? Потому что они еще не улепетнули отсюда! Вифал с опаской следил, как она встает, облизывает кровь с губ. Затем Сендалат спрятала нож. Прерывисто вздохнула. - Супруг, это ожидание. Я жду, что все умрут, что легионы Лиосан войдут в город, во дворец. А потом убьют тебя. Непереносимо. - Не только меня. Тебя тоже. - Ну, о себе я не сожалею. Совсем. - Есть другие Тисте Анди. Должны быть. Они уже идут... - Зачем? - Она сгорбилась на ступени трона. - Отомстить за меня? Так оно и длится, туда и обратно. Как будто в этом есть смысл. - Королева подняла голову. - Этим стенам не всё равно? Этому полу? Нет, но я всё изменю, Вифал. - В глазах был гневный вызов. - Сожгу дворец до основания, прежде чем они появятся. Даю клятву. - Сендалат, гореть тут нечему. - Есть иные способы, - прошипела она, - вызвать пламя.***
Поле битвы снова очистили от трупов, сломанного оружия и кусков плоти, но белый некогда песок остался бурым как грязь. Капитан Сласть еще немного поглядела на него, потом продолжила изучение рукояти своего меча. Кожаная обмотка повредилась - в последней схватке меч дважды сам собой поворачивался в руке. Подняв голову, она отыскала молодую летерийку, одну из назначенных Йеданом на собирание подходящего оружия. - Ты! Сюда! Девушка сноровисто подтащила санки. Сласть принялась копаться в груде измазанного кровью железа. - Хоть одно кудахтало, девушка? - Она подмигнула. - Не думаю, но ведь надежда не повредит? - Вы капитан Сласть. - Пока что да. - Она выбрала меч Лиосан, взвесила в руке, оценивая баланс. Потом уставилась на острие. И фыркнула: - Похоже, ему сто лет, и все сто лет его не точили. Почему тут нет летерийского оружия? - Лиосан его крадут, госпожа. - Что ж, единственный способ нас побить - поменять всё оружие, оставив нам бесполезный мусор. Лучше сообщить принцу, что нужно им мешать. Не забудь повторить хорошенько. - Сласть взялась за свой меч. - Вот, у тебя пальцы маленькие - давай протащи полоски тут и тут, где плетение ослаблено. Сделай хоть это, я закончу. Девушка воспользовалась не пальцами, а зубами, мигом протянув полоски в петли. - Умница. - Сласть сильно потянула за полоски и с удовлетворением увидела, что оплетка туже прилегает к основе. - Ну, сделай так же с вот этими. Спасибо. А теперь можешь идти - вижу, они снова там скопились. Девушка надела на плечи веревку и утащила санки. Костяные полозья легко скользили по песку пляжа. Капитан Сласть встала на свое место в строю. - О нынешнем дне, - сказала она громко, - Нить будет жалеть долго. Может он, дерьмец ленивый, и думает, что пять шлюх и кувшин вина в постели - заслуженная награда. Но я ему сочувствую. - Капитан всегда сверху! - крикнул кто-то из заднего ряда. Сласть выждала, пока не утихнет смех. - Не могу нассать на кучу монет, их в нашей армии не выдают даже офицерам - так что не обижайтесь, если выберу что-то другое. Или кого-то. - Не обидимся, капитан! Заревели рога. Сласть встала лицом к Бреши. - Они идут, солдаты! Ну, будем суровыми как сны девицы! Оружие готовь! Смутная масса навалилась на тонкую как кожа преграду, начала рубить ее клинками. Потом мечи исчезли. "Что за дерьмо? В этот раз что-то другое..." Из раны вырвались три огромных пса. Пропитанный кровью песок взлетел под ногами тварей. Одна рванулась направо, к строю трясов - белое пятно величиной не меньше быка. Вторая налетела на другой фланг, а та, что была перед Сластью, встретила ее взгляд и пригнула широкую голову. Капитану показалось, что сила покинула тело вместе с изумленным выдохом. Гончая прыгнула прямо на нее.***
Едва открылись челюсти, являя клыки длиной с кинжал, Яни Товис низко присела и взмахнула мечом. Лезвие впилось в шею твари и отскочило, сопровождаемое брызгами крови. Рядом завопил воин-тряс, но крик быстро затих - голова человека пропала в пасти Гончей. Захрустели кости; тело поднялось в воздух, когда пес попятился, перегрызая шею. Обезглавленное тело рухнуло в потоках темной крови, перевалилось на спину. Яни Товис выбросила меч вперед, но кончик скользнул по груди Гончей. Зарычав, та мотнула головой. Удар заставил Яни закружиться. Она тяжело ударилась оземь и перекатилась набок, увидев, как ряды Лиосан проходят сквозь брешь в пятнадцати шагах от нее. Меч она уронила, в кулаках ощущался лишь клейкий песок. Яни чувствовала, как куда-то утекает сила. По телу распространялась боль. Сзади Гончая уничтожала ее людей. "Вот и конец. Так просто?"***
- Пики! - орал кто-то. "Я?" Когда тяжелая Гончая прыгнула, Сласть упала на песок, извернулась и ткнула мечом в брюхо пролетавшей сверху твари. Конец меча отлетел назад, словно выпущенный из арбалета, вдавил плечо в песок. Задняя лапа Гончей задела женщину, заставив полететь, махая руками и ногами. Она слышала со всех сторон лязганье деревянных пик. Полуоглушенная Сласть свернулась клубком под Гончей. Весь мир заполнило рычание, и хруст костей, и вопли умирающих летерийцев. Ее снова лягнула лапа, выбросив на сторону. Скрипя зубами, она заставила себя встать на карачки. Меч оставался в руке, приклеенный липкой кровью (очевидно, где-то был порез). Она поползла к беснующемуся демону. Поднырнула... Притупившийся кончик меча угодил Гончей в уголок левого глаза. С почти человеческим стоном зверь отпрянул, разбрасывая людей. Тело его было покрыто десятками ран от наконечников пик, белая шкура стала алой. Все больше солдат напирали со всех сторон. Гончая споткнулась о труп, развернулась к новым нападающим. Левый глаз был залит кровью. "Получила, говенная куча!" Кто-то подскочил, размахивая топором лесоруба. Удар по черепу... зверь упал на колени. Рукоять треснула; Сласть видела, как сорвался сам топор. Половина черепа Гончей блестела костью, кусок кожи повис над челюстью. Однорукий Нить отшвырнул бесполезное топорище и потянулся за ножом. Гончая выбросила шею, морда молотом ударила человека. Клыки прорвали кольчугу, глубоко впились в грудь. Рывок... ребра словно взорвались, летя вслед за головой зверя. Нить повернулся, склонился. Сласть закричала. Второй укус Гончей оторвал ему лицо - лоб, скулы, верхнюю челюсть. Нижняя челюсть повисла, качаясь подобно кровавому воротнику. Оба глаза исчезли. Нить упал навзничь. Пьяно шатаясь, Гончая попятилась. Сзади Лиосан приближались ощетинившейся шеренгой, лица светились желанием. - Отогнать! - завопила Сласть. Ровняя пики, летерйцы двинулись вперед.***
- Королева! Королева! Воины-трясы внезапно окружили Яни Товис. Она слышала где-то позади Гончую - рык, удары клинков, треск копий, ужасающие вопли боли - клубок безумия оказывался все глубже в рядах ее народа. Но два десятка ее охранников стояли лицом к солдатам Лиосан. "Защищают королеву. Нет, прошу... не надо..." Их не хватит. Они умрут ни за что. Лиосан налетели гребнем волны, разлились по сторонам, изолируя Яни и ее защитников. Кто-то склонился, поднося ей меч. Горло стиснул рвотный спазм. Яни заставила себя встать.***
Увидев, что Гончая напала на левый фланг, Йедан Дерриг помчался навстречу. Хаст издал безумный улюлюкающий вопль и, казалось, ужасный звук заставил чудище насторожиться - на кратчайший миг, прежде чем оно ринулось на принца. Челюсти раскрылись над самой землей в ожидании, что он присядет. Однако вместо этого Йедан высоко прыгнул и перевернулся в воздухе над плечами пса. Меч сверкнул, стремясь вниз... Лезвие Хастов завизжало, кусая, впиваясь в позвоночник и спинной мозг. Зад зверя свесился на сторону; Йедан приземлился рядом. Ударился, перекатился и встал, устремляя взор на Гончую. Он смотрел, как она падает... тело ударяется о песок, за ним и голова... Глаза тупо смотрели вверх. А за трупом зверя - ряд лиц. Летерийцы. Трясы. Разинули рты, словно идиоты. Он указал на Сласть: - Капитан! Фланг вперед, тупым клином! Давите Лиосан сильнее! Сказав, он тут же отвернулся и побежал. Оставались еще две Гончие. Впереди клин Лиосан сблизился с летерийцами Сласти. Ни те, ни другие не желали уступать. Йедан не видел Гончих - их успели убить? Нет, вон там - одна пытается скрыться в ране Светопада. Неужели он позволит ей уйти? "Нет". Но чтобы добраться до зверей, ему нужно пройти сквозь пару десятков Лиосан. Они увидели его и отпрянули. Хастский меч визгливо захихикал. Йедан зарубил двоих и ранил еще одного, прежде чем его - на время - остановили остальные. Мечи рвались к лицу, тогда как другие били в живот и бедра. Он блокировал выпады, отвечал. Изгибался, пробираясь вперед. Летели отрубленные у локтя и запястья руки, отпуская оружие. Брызгала и хлестала кровь, падали тела. Дикие лица, рты раскрыты от боли и шока. И тут он оказался за ними, оставив позади ужас и груды мяса. Гончей оставалось три шага до бреши. Она с трудом удерживалась на лапах. Он увидел, как повернулась голова, и поглядел зверю в глаза. Оба сочатся кровью. Порванные губы отодвинулись, показывая черные десны - зверь зарычал, готовясь прыгнуть... Но не успел. Выпад. Порез. Кишки Гончей вывалились наземь в облаке бурой жижи. Она присела, завыла. Йедан вскочил на спину зверя... ... как раз вовремя, чтобы увидеть рвущуюся из врат четвертую Гончую. Принц прыгнул, вытягивая меч. Вонзил его в широкую грудь. Клинок зашелся в булькающем веселье. Ответный удар головы зверя вбил его в землю, но Дозорный не выпустил меч, вытягивая его из раны. Пес кашлял кровью - густые, горячие струйки - и мотал головой. Йедан уперся ногой в горло, освобождая меч, повернулся - и увидел, как к нему поворачивается масса воинов Лиосан. Быстро не получится - оба фланга успели сомкнуться. "Много работы впереди..." Тут в ране позади возникло новое присутствие, заставило подняться дыбом волоски на шее. Нависло, сочась мерзкой магией. "Дракон". Тихо выругавшись, Йедан Дерриг повернулся и нырнул в рану Светопада.***
Половина ее воинов пала; Яни Товис ощущала, как слабеет. Она едва могла держать меч. "Боги, что такое? Неужели я так сильно ранена? Голова болит... но... что еще?" Она зашаталась, осела на одно колено. Битва смыкалась со всех сторон. "Что же..." Сотрясение почвы за линией трясов. Гончая, визжащая от боли и ярости. Она поглядела туда. Голова кружилась. Серые миазмы магии вырвались с края ближайшего к Светопаду фланга; плюющаяся, трещащая волна ударилась о строй Лиосан. Тела взлетали в облаке алого тумана. Крики... кто-то подхватил Яни под руки и потащил к перестраивающейся линии трясов - и там была бегущая Сквиш. - КРОВЬ КОРОЛЕВЫ! КРОВЬ КОРОЛЕВЫ! - Ведьма выглядела десятилетней девочкой, сияющим золотым ребенком. - Оставьте ее. Вы, вперед! Грохот из раны заставил упасть на колени всех.***
Оглушенный внезапным громоподобным "КРАК!" из разрыва, Арапал Горн видел, как пятится собрат-Солтейкен. Элдат Пресен, самая молодая и смелая из всех, так радостно рванувшаяся вслед Гончим Света, вытягивала голову из врат. Вслед фонтаном била кровь. Он в ужасе наблюдал, как мозги и кровяные сгустки вываливаются из разбитого черепа. Тело драконицы сотрясли волны судорог, хвост захлестал, когти впились в землю, вырывая целые пласты. Слепые взмахи хвоста разбрасывали воинов, убивали. Громадный торс сплющился, резко содрогаясь; шея и голова Элдат извивались. Арапал смог понять, как ужасен был выпад меча, раскроивший ей череп, уничтоживший ясноглазую, смешливую девушку. Он всхлипнул, но не отвернулся. "Элдат. Играющая с саду, в другом веке. Мы тогда думали лишь о мире. Но ныне я гадаю: был ли он вообще, тот век? Или мы просто затаили дыхание? Все эти годы, десятки лет - она вырастала в прекрасную женщину, все мы видели. Видели и это дарило нам удовольствие. И ох, как всем нам хотелось уложить ее в постель. Но она отдала сердце единственному, тому, кто никогда не захочет обнять женщину - как и мужчину. Кадагару не было дела до таких пустяков, и если он снова и снова разбивал ей сердце... что ж, такова цена служения народу. Он стал отцом для всех них, потому не мог быть ни для кого любовником. Кадагар, ты снова стоишь на стене. Смотришь на ее смерть, и нет здесь милости, нет благословенной быстроты. Разум ее уничтожен, но тело не сдается. Кадагар Фант, какой урок осмелишься ты извлечь?" Он вздрогнул, овладевая собой. - Освободить место, - приказал он офицерам. Голос дрогнул. Он тяжело вздохнул, откашлялся. - Она умрет не скоро. Не сейчас. Посеревшие солдаты пошли исполнять приказ. Арапал оглянулся на врата."Хаст. Ты пришел встретить ее на пороге. Где же тогда мои солдаты? Где - боги подлые! - где Гончие?"***
Йедан слепо размахивал руками в ниспадающих потоках света. Смех меча медленно затихал. Вот реальная опасность. Заблудиться в Светопаде. Но выбора не было: он должен поскорее вернуться. Остается одна Гончая. Сколько солдат уже умерло, пока он бродит в адском свете? Он ощущал ужасную боль раны, отчаянное желание этой злобной, острозубой вещи исцелиться. Йедан встал на месте. Неверный шаг может привести на равнину Лиосан, к десяткам тысяч врагов. И новым драконам. Тяжелый, давящий поток сзади. Он вихрем развернулся. Что-то идет... Гончая вырвалась из света. Он присел, взмахнул мечом. Отрубил передние лапы. Зверь пошатнулся - он вскочил и ударил по шее. Меч Хастов прошел насквозь, с восторженным криком хлебнув из гортани. Голова покатилась к ногам Йедана. Он чуть постоял, глядя вниз вложил меч в ножны, склонился... Спина затрещала, когда он попробовал поднять голову. Йедан встал лицом туда, куда спешила Гончая, и с рычанием толкнул голову в свет. Потом пошел в противоположном направлении.***
Не один Арапал Горн видел, как из врат вылетела голова Гончей, тяжело покатившись по почве. Крики ужаса и отвращения звучали со всех сторон. Он и сам смотрел в ужасе. "Не может быть, что это один человек. Не может! Нас поджидает целый легион Хастов. Сотни проклятых убийц, сведенных с ума оружием. Никто их не может остановить, никто не может победить. Нам не выиграть". Не моргая, он взирал на большую голову, в пустые глаза. Потом отвернулся к умирающей драконице. Ее оттащили к телу Эруле. Челюсти впились в вонючий бок. Движения стали слабее, в них уже не было бешеной ярости. "Элдат, умри. Прошу". - Уже недолго, - шепнул он. "Уже недолго".***
Волны магии гнали Гончую к ране; Стяжка и Сквиш шли за ней, перелезая через трупы и еще не успевших умереть истерзанных людей. Сласть брела за ними. Ее ранили в правое плечо, кровь не останавливалась. Рука покрылась багрянцем, из кулака текли густые струйки. Мир быстро терял цвета. Она увидела Краткость, ведущую плотный клин летерийцев с левого фланга. Где принц? "И что за грохот был в бреши?" Рядом виднелся остов Гончей, а ближе к вратам еще одна жуткая тварь дергалась на боку, сучила лапами. Солдаты подступали, нацеливая пики. Убить такую удастся не сразу. "Я так устала". И тут же сила покинула ноги, на села. "Плохая рана. Клыки? Коготь? Не помню... не смогла обернуться и поглядеть. Но хотя бы боль ушла". - Капитан! Сласть посмотрела на меч в руке. Улыбнулась."Ты молодец. Не подвел. Где та девушка? Нужно ей рассказать..." - Кто-нибудь, отыщите ведьму. Скорее! Голос прозвучал громко, почти над ухом но, тем не менее, показался приглушенным. Она видела, как бежит Краткость, но перебираться через все эти тела - тяжкая работа, и Сласть принялась гадать, успеет ли та вовремя. "Вовремя? До чего? А, до этого". Она попыталась лечь, но поняла, что ее кто-то сжимает в объятиях. - Полспины откушено! Где ведьмы?! - Истощены. - Нужно... Рев заполнил ее уши. Сласть поглядела на руки, одна из которых еще сжимала оружие. Она позволила ей разжаться. Рука не послушалась. Сласть нахмурилась, но гримаса тут же пропала. "Понимаю. Я была солдатом. Не воровкой. Непреступницей. Солдатом. А солдат никогда не бросит меч. Никогда. Это видно по глазам. Видите это в моих глазах? Спорим, видите. Верно. Наконец-то верно. Я была солдатом".***
Краткость была в десяти шагах, когда увидела, что подруга умирает. Она закричала и села между трупов. Пересечь поле брани - это был кошмар, путь неуправляемого ужаса. Летерийцы, трясы, Лиосан - тела как тела, смерть как смерть, имена значат меньше чем ничего. Она вымокла в пролитом, в упущенном. Запах бойни так густ, что можно завязнуть. Она сжала голову руками. "Сласть. Помнишь лохов? Как мы забирали всё, что у них имелось? Было - мы с тобой против мира и богов. И было это здорово... пока мы выигрывали. Мы не стеснялись побивать их на их же поле. Да, на их стороне были законы, украденное ими считалось благоприобретенным. Но ведь они сами и писали законы. Вот единственная разница. Мы привыкли ненавидеть их жадность. Но потом сами стали жадными. Поймали нас, и поделом. Жизнь на острове - как это было скучно. До прихода тех малазан. Все началось тогда, точно? И привело нас сюда. Они бросили нас, как кости, и сковали Островом. Мы могли бы сбежать назад, к тому, что знали и презирали. Но мы не сбежали. Мы остались с Полутьмой и Дозорным, нас сделали капитанами. И теперь мы повели войну. Ты - до конца, Сласть. Я еще сражаюсь. Так и не зная, ради чего. Десять шагов, но я не могу на тебя смотреть. Не могу. Между нами расстояние. Живая, я его не пересеку. Сласть, зачем ты меня оставила?" Йедан Дерриг появился из раны Светопада. Смех меча терзал воздух. Он глядела и думала, каким потерянным он кажется. "Но нет. Это я. Это я. Он знает, что нужно знать. Он все понял. Это идет от крови".***
Сержант Селло подошел к Йедану. - Принц, она жива, но без сознания. Ведьмы использовали... - Знаю, - бросил он, осматривая поле брани. Сержант, грузный и широкоплечий - с примесью крови Тартеналов - проследил его взгляд и вздохнул. - В этот раз они нам повредили, Высочество. Псы погрызли центр и правый фланг. Один зверь ранил Сласть, прежде чем его отогнали. Ох, какие потери, Высочество. Нам больно. Нить, Эйсген, Трепль, Сласть... Йедан сурово взглянул на него. - Сласть? Селло показал пальцем, обрубленным у средней фаланги. - Там. Фигура в руках плачущего солдата. Краткость склонилась неподалеку, опустила голову. - Погляди, сержант, что нужно сделать. Раненые. Оружие. - Да, господин... Принц? - Что такое? - Кажется, я последний. - Последний? - Из прежней команды. Из Берегового Дозора. У Йедана что-то застряло во рту. Он поморщился и сплюнул. - Дерьмо. Зуб сломал. - Поднял глаза, уставился на Селло: - Хочу, чтобы ты был в резерве. - Высочество? - До мига наивысшей нужды, сержант. Тогда я призову тебя. А пока держись вне битвы. - Господин... - Но когда позову, лучше тебе быть наготове. Мужчина отдал честь и ушел. - Последний, - прошептал Йедан. Покосился на Краткость. "Если бы на меня не смотрели, я пошел бы к тебе. Обнял бы. Разделяя горе. Мы это заслужили. Вместе. Но я не могу показать такой... слабости". Он мешкал, чувствуя неуверенность. Покачал сломанный зуб языком. Вкус крови. - Дерьмо. Краткость подняла глаза, заметив упавшую тень. - Принц. - Попыталась встать, но Йедан тяжелой рукой толкнул ее обратно. Она ждала, что он скажет. Но он промолчал, хотя взор был устремлен на Сласть и солдат, собиравшихся около убитой. Она заставила себя посмотреть тоже. Они подняли ее так бережно, что ей показалось: сейчас разорвется сердце. - Нелегкое дело, - пробормотал Йедан, - такое заслужить.***
Арапал Горн увидел, что лагеря у ближайших курганов зашевелились, солдаты строятся. "Значит, решительная атака. Мы бросим во врата элиту. Легионы Света. Лорд Кадагар Фант, чего же ты ждал так долго? Если бы они пошли первыми, Трясы уже погибли бы. Первый укус должен быть самым сильным. Знает каждый командир. Но ты не слушал. Ты хотел сначала омыть кровью свой народ, сделать свою цель его целью. Но... не сработает. Они сражаются потому, что ты не дал иного выбора. Гончары вытирают руки, их круги замедляют вращение и останавливаются. Ткачи закрывают станки. Резчики откладывают инструменты. Каменщики, изготовители ламп, ловцы птиц и свежеватели псов. Матери и шлюхи, сутенеры и торговцы дурманом - все бросают дела и идут на твою войну. Дела остановились. Для многих дел больше не будет. Ты ударил свой народ в бок, оставив зияющую рану - вот как эта, что перед нами. Мы идем вперед, словно истекаем кровью. И кровь запекается на той стороне". Все Солтейкены превратились. Они знают, что нужно сделать. Арапал видел, что его собратья занимают посты впереди отрядов отборных солдат. "Однако нас ожидает Легион Хастов. Убийцы Псов и Драконов. Под бешеный хохот войны. Новая битва. Она станет последней. Для нас". Он глянул на крепость, но Кадагара Фанта видно не было. А его солдаты, его сородичи, столь жестоко истерзанные и окровавленные, повторяют одни и те же слова: - Он идет. Наш владыка поведет нас. "Наш владыка. Наша тряпичная кукла".***
- Вода, Ваше Величество. Пейте. Ей едва хватило сил, чтобы поднести горлышко к губам. Словно дождь в пустыне, вода хлынула в трещины рта. Высохшие ткани пробудились, горло облегченно раскрылось. Она поперхнулась, закашлялась. - Что случилось? Где я? - Ведьмы и ваш брат, Королева, убили Гончих. "Гончие. Что это за день? В мире без дней, как запомнить день?" - Они теперь маленькие девочки, - сказала помогавшая ей. Яни Товис моргнула. Знакомое лицо. - Твой брат? Женщина отвела глаза. - Прости. Та потрясла головой. - Скоро мы увидимся, моя королева. Жду с нетерпением. - Не думай так... - Простите, Ваше Величество. Я всю жизнь о них заботилась, но тут... не смогла. Не сумела. Слишком много. С самого начала слишком много. Яни Товис смотрела в лицо женщины: сухие глаза, безучастное выражение. "Она уже ушла". - Они ждут тебя на Берегу. Хрупкая, неверная улыбка. - Так мы говорим над мертвыми. Помню. "Над мертвыми". - Скажи ведьмам... если они еще раз... используют меня вот так... хоть еще раз - скажи, я их убью. Женщина отпрянула: - Они выглядят десятилетними, Ваше... - Они не десятилетние. Это две старухи, прокисшие, злобные, ненавидящие мир. Иди и передай им предупреждение, солдат. Женщина встал, молча кивнув. Яни Товис поудобнее уложила голову, ощутив, как песок скрипит под затылком. "Пустое небо. Сны темноты. Склонись я перед Берегом, они не смогли бы меня тронуть. А теперь они меня наказали". - Но если бы не так, - проговорила она сама себе, - те Гончие убили бы еще сотни людей. Так кто из нас кислее и злее? Кто сильней ненавидит мир? "Пойду к ней. В Харкенас. Буду просить прощения. Ни одна из нас не вынесет тяжести короны. Нужно ее бросить. Нужно найти в себе силы. Непременно. О, я дура. Йедан не сдастся. Жизни для него перестали иметь значение. Значит, все мы должны умереть. Похоже, выбора нет. Ни у трясов, ни у летерийцев, ни у Сендалат Друкорлат, королевы Высокого Дома Тьмы". Она протянула руку, зачерпнув белый песок - то есть истертые кости. - Всё здесь, - шепнула она. - Вся наша история здесь. Оттуда... сюда. К грядущему. Всё... здесь. - Она поглядела и сжала ладонь в кулак, будто сокрушая всё.Глава 16
Камень шепчет "Потерпи" Но зажат в руке резец Дети плачут "Не сейчас" Но песчинки утекли Небо стонет "Улетай" Не отступим ни на шаг Ветер свищет "Вы вольны" Но связали корни нас Любящий вздохнет "Навек" Но пришла пора уйти Умоляет жизнь "Живи" Но прозрачней грёзы смерть Мы заплачем "Не сейчас" Но песчинки утекли Камень шепчет "Потерпи"..."Заклинание", Слепой Галлан
- Придет время, - подумал вслух Сечул Лат, - когда все мы будем забыты. - Говори за себя, - пробурчал Эрастрас. - "И будут они пить кровь". Помнишь? Книга Старших. Вот последняя память, которая о нас останется. Как о кровопийцах. Тирания жажды. - Если не нам спасать поклонников, то кому? Кто еще спасет жалких смертных? Топавшая сзади них по земле - будто барабан войны - Килмандарос сказала: - Их нельзя спасти. Никогда было нельзя. - Тогда зачем мы им? Эрастрас сплюнул и презрительно ответил: - Чтобы кого-нибудь винить, Сетч. За все разрушения, ими самими сотворенные. За вред друг другу. Или себе. Ладно, хватит. Мы слишком часто это пережевываем. Сечул оглянулся: - Мы достаточно далеко, как думаешь? Глаза Килмандарос затянула усталость; она не захотела смотреть назад. - Нет. - Садок... - начал Эрастрас. Она оборвала его, фыркнув. - Эта рана пронижет все садки. Древние и новые. Единственная наша надежда - уйти как можно дальше. Эрастрас пожал плечами: - Никогда особенно не любил К'рула. - Вначале, - сказала Килмандарос, - это будут всего лишь раны. Но если ее не убьют вовремя, К'рул может истинно умереть, и мир станет несуществующим. Смерть магии и еще многого. Сечул Лат улыбнулся Эрастрасу. - Итак, монета брошена, она кружится и кружится. - Она уже не наша проблема, - ответил тот, касаясь пальцем дыры украденного глаза. - Сестре придется разобраться с ней. Или еще кому. - И на этом основана наша участь? Кто-то придет и расчистит неразбериху, нами устроенную. Осмелюсь сказать: наши дети не обрадуются такому бремени. - Они не проживут так долго, чтобы чему-то радоваться или огорчаться. "Ясно вижу нашу проблему, друзья. Нам не нужно будущее, нам нужно прошлое. С новым именем. Но оно остается прошлым, это воображаемое царство ностальгии со сглаженными краями разломов. Рай... для кровопийц". - Драконус желает мне повредить, - заявила Килмандарос. - Он подстерегает меня. - Не глупи, - бросил Эрастрас. - Он присоединится к Тиам в убийстве Отатараловой Драконицы. Пусть он клялся в вечной борьбе с хаосом, но даже он не будет приветствовать его конец. К тому же схватка с тобой слишком рискованна - ты можешь его убить. Долго ли он был пленен в мече? Думаешь, рискнет так скоро потерять свободу? Может, у него к тебе старые счеты, Килмандарос, но он увидит угрозы более насущные. - Если не поймет нашей цели. Сечул Лат оглянулся. - Мама, уверяю тебя, он уже понял. Но я думаю, Эрастрас рассудил правильно. Драконус увидит угрозу освобождения Отатараловой Драконицы и ее присутствие станет для него магнитом. Надеюсь, роковым. - Многие пытались ее убить, - согласился Эрастрас, - и проигрывали. Даже пленение потребовало сложной ловушки - Рейку потребовались столетия, чтобы ее создать. - Он был не один, - пророкотала Килмандарос. - Им сделанное ты разрушила, - кивнул Эрастрас. - Аномандер Рейк мертв, и никого не осталось, сравнимого с ним в нездоровой одержимости... Килмандарос приблизилась к нему во время разговора; рука показалась Сечулу смазанным пятном на краю зрения. Однако удар, нанесенный Эрастрасу, не заметить было невозможно: треснули ребра, он свалился и тяжело упал наземь, перекатился и свернулся вокруг раны в груди. Богиня встала сверху. - Ты не будешь говорить о нем дурное, - сказала она тихо. - Мы не всегда были согласны. Зачастую мы ссорились. Но Сын Тьмы был мужем чести и цельности. Не позволю тебе оплевывать его имя. Он мертв, а твой голос похож на карканье трусливой вороны. Никогда ты не был ему ровней, и даже в смерти он стоит выше всех твоих обличий. Думаешь, я не слышу в тебе обиды? Зависти? Отвратительно. Сечул ощутил небольшой поток силы - Старший Бог исцелял себя. Он медленно встал и, не оглянувшись, продолжил путь. Миг спустя Сечул пошел за ним и перед Килмандарос. Она произнесла громко, чтобы оба услышали: - Рейк как-то назвал Драконуса мужем великой чести. Перед изменой. Перед днем гнева. Я ему верю. Сечул повернулся и внимательно поглядел на мать. - Думаешь, он оставит Отатараловую Драконицу Тиам. Отыщет тебя не ради старых споров, но ради наказания за то, что ты сделала. Накажет за ее освобождение. - Накажет? - Она оскалила клыки. - Сын, он постарается меня убить. И я боюсь. Признание превратило в лед кровь Сечула. - Мама? Не нужно было этого делать, - шепнул он. - Всеобщая молитва, - буркнула она в ответ. - Еще дальше? - поинтересовался Эрастрас. Килмандарос оглянулась через плечо. - Еще дальше.
***
Дракон дважды облетел его, прежде чем приземлиться среди неровной тундры, в сотне шагов впереди. Тулас Отсеченный подошел ближе и увидел, что тварь осторожно следит за ним. Чешуя словно пластины льда, молочная и почти прозрачная в тени, а на солнце ослепительно - белая. Глаза алые, как кровь. Когда между ними осталось шагов пятьдесят, дракон перетек. Тулас спокойно приблизился на десять шагов, но потом замер в тревоге. - Ты носишь лезвие Хастов, Сильхас Руин? Не твой стиль. Оружие бормотало, ощущая близость крови Элайнта. "Конечно, не крови своего хозяина". Сильхас Руин смотрел на него без выражения. - Похоже, ты ускользнул от их сделки - ведь сделка была, не так ли? Между моим братом и Владыкой Сраженных. Должна была быть. - Воображаю, что ты прав. - Твоей тюрьмой был Драгнипур, Принц, или королевство Худа? Тулас выпрямил спину, пошевелили головой. - Ты отказываешь мне в подобающем величании. - Не вижу трона, Тулас Отсеченный. Принц - недостаточно величаво? Предпочитаешь "самозванца"? - Не будь я привязан - кажется, навеки, Сильхас Руин - к состоянию неупокоенности, я обиделся бы на твои слова. - Если желаешь, мы можем скрестить клинки. Ты - мерзостное семя в темноте! Тулас обдумал предложение. - Раз ты вернулся в мир, Сильхас Руин, остается лишь один вывод: Азат научился кучно гадить. - Тулас, - сказал Сильхас, подходя ближе, - помнишь ночь шлюх? - Да. - Ты теперь такой неопрятный, что даже сокровища целого королевства не купят их расположение. - А я помню, как они завязывали глаза, прежде чем лечь с тобой. А что кричали? О, да. "У него глаза белой крысы!" или что-то похожее. Они стояли лицом друг к другу. - Тулас, может ли улыбка исказить то, что у тебя вместо лица? - Неизвестно, старый друг. Но знай, что я улыбаюсь сердцем. Их объятия были буйными - ведь вернулись воспоминания, которые они считали навеки потерянными, вернулась дружба, казавшаяся давно мертвой. - Против этого, - шепнул Сильхас, - даже Худ не устоит. Мой друг! Не сразу они разомкнули объятия. - Не плачь по мне, - сказал Тулас. Сильхас беззаботно махнул рукой: - Нежданная радость. Но... тем хуже, что была война. - Война, на которой мы сделали все, чтобы убить друг друга? Да, плохие были времена. Каждый попался в водоворот слишком мощный, чтобы пытаться сбежать. - В день разрушения Эмурланна разбилось и мое сердце. Из-за тебя, Тулас. Из-за всего, что мы потеряли. - Знаешь, я даже не помню собственной смерти. Вполне возможно, пришла она от твоей руки. Сильхас Руин покачал головой: - Нет. Ты пропал при разрушении - даже я не смог узнать, что с тобой стало. Я... я искал. Некоторое время. - Я сделал бы ради тебя так же. - Но потом Скара... - Проклятие Элайнтов. Сильхас кивнул. - Слишком легко принятое. - Но не тобой. И не мной. - Рад слышать. Старвальд Демелайн... - Знаю. Буря станет песней сирен. - Совместно мы сможем сопротивляться. - Улыбка моего сердца все шире. Наконец-то в душе родилась мечта. Мы будем сражаться бок о бок, Сильхас Руин. - Того, кто падет первым... - ... второй будет защищать. - Тулас. - Да? - Он видел мое горе. Он присоединился к поискам. Тулас отвел взгляд. - Тулас, Аномандер... - Нет, друг. Не сейчас - я... я еще не готов о нем думать. Извини. Вздох Руина был неровным. Он поднес руку к лицу оглянулся и кивнул. - Как желаешь. - Смех прозвучал грубо. - Уже не важно. Он мертв. - Знаю, - сказал Тулас, протянув руку и сжав плечо Сильхаса. - Более того, это ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ. Если мы не говорим о твоей потере, не считай, что я не разделяю твоего горя. Пойми же меня... - Хорошо. Тулас поглядел на Тисте Анди. - Проклятие Элайнтов. Друг только вздрогнул. Они долго молчали. Меч Хастов что-то бормотал в ножнах у бедра Сильхаса. Потом Анди поднял глаза. - О, есть еще один - отродье Менандоры... - Враг? - Он рожден по эту сторону Старвальд Демелайна. - Тогда возможный союзник. Трое... хорошее число. Ребенок владеет внутренней силой, управляет гневом? - Если бы мог, был бы сейчас рядом. - Понимаю. Какова же будет его участь? - Я еще не решил. Они пошли на север. Тундра тянулась со всех сторон. Мелкие птицы порхали над низкими кустарниками, с пути взлетали облака гнуса. Вдалеке виднелась ярко-белая линия, означавшая грань ледников. - Чувствую во всем этом руку Старших Богов, - сказал наконец Тулас. - Да. - Чего они хотят? - Того, что и всегда. Возвращения к власти. - За время нежизни я начал понимать старое изречение: "назад пути не бывает". - Они тоже знают, но тем не менее пытаются. А пытаясь, могут разрушить этот мир и множество иных. Убить самого К'рула. - Да, смелая игра. Сильхас кивнул: - Самая смелая. - Значит, Сечул Лат? - И Эрастрас. - Итак, Сечул бросает жребий, а Эрастрас чуть толкает его под локоть - и выпадает нужное, друзья! - Они так и любят. Да. - А ты в игре? Сильхас Руин задумался, потом вздохнул: - Они считают себя мастерами обмана. Но думаю, они впервые сели за стол с людьми. Обман? Старшие Боги кажутся детишками в сравнении с людьми. Со времени возвращения я это хорошо понял. - Игру могут развернуть? Сильхас искоса поглядел на него, ухмыльнулся. - Думаю... да. Просто наблюдай, Тулас. Просто наблюдай. Меч закашлял в ножнах. "Смех", подумал Тулас. "Или удушье". - Друг, как ты нашел такое оружие? - Дар. - От кого? Они с ума сошли? - Тень. Тулас понял, что ему нечего сказать. "Поражен немотой", как любят говорить сказители. Он морщился, пытаясь вымолвить хоть слово предостережения. Сильхас оглянулся. - Не от Ходящего-По-Краю. "Ходящий... нет, не может быть... он не стал бы... ох, чудеса Бездны!" Голос его прозвучал хрипло. - Я его прощаю. Сильхас нахмурился: - Кого? - Твоего брата, - с трудом просипел Тулас. - Прощаю его - за все. За мой гнев, оказавшийся таким... неверно направленным. Боги подлые, Сильхас! Он говорил правду! Но как? КАК ЕМУ УДАЛОСЬ?! Сильхас все еще хмурился: - Не понимаю, Тулас. Удалось что? Тулас удивленно воззрился на Сильхаса. Миг неверия. Он покачал головой."Значит, тот ничего не передал даже любимому брату. Был верен слову. Держал тайну в себе, не вымолвил ни единого слова, не дал ни намека - иначе все уже стало бы известно. Стало бы!" - Тулас! - Прощаю его, Сильхас. - Я... я так рад. Я... посрамлен, друг. Видишь ли, в тот день... я думал, всё не так как кажется... - Именно так и было. - Не объяснишь ли? - Нет. - Тулас? Они встали на месте. Солнце низко висело над горизонтом, раскрасив лед севера тусклыми оттенками алого. Мошкара сбилась в беспокойные тучи. Тулас вздохнул. - Рассказать тебе, друг - значит выдать его последнюю тайну. Я его прощаю, да, но боюсь - он не простил бы меня, имей такую возможность. За мои слова. Мой гнев. Мою тупость. Если я выдам его тайну, для меня всякая надежда будет потеряна. Прошу понять... Сильхас натянуто улыбнулся: - Мой брат держал нечто в тайне даже от меня? - От всех. - Всех, кроме тебя. - Мне он и поклялся в вечном молчании. Глаза Анди сузились. - Такая опасная тайна? - Да. Сильхас хмыкнул с каким-то отчаянием. - Ох, друг мой. Тебе не пришло в голову, что владея столь опасной тайной, мой брат сделал бы все ради ее сохранения? - Да, я так думал. - В том числе убил бы тебя. Тулас кивнул. - Да. Возможно, ты объяснил мою кончину. Виноват твой брат. "И чтобы закрепить обман, он позволил брату меня увидеть". - Но... - И все равно я его прощаю, Сильхас. Именно я оказался ненадежным звеном. Знаю, тебе трудно принять, что брат таил от тебя... Сильхас грубо засмеялся. - Пламя зари, Тулас! Ты давно не практиковался. Я иронизирую. Брат что-то таил от меня? Едва ли такое откровение меня раздавит. Аномандер часто учил меня скромности; наконец, кое-что до меня дошло. - Мир широк, но... - Истина редка. Именно так. - И, - добавил Тулас, - шлюхи шептались о тебе, муж великих желаний и малых способностей. - Скажи, Принц Драконьего Пердежа, не желаешь ли познакомиться с моим Хастом? - Сохрани этот штырь для следующей шлюхи, Сильхас. - Ха! Сохраню! - Принц Сильхас Веселый Петушок. Не сразу нам... - Ошибаешься, друг. Мы скоро встретим самую великую шлюху из всех. Тулас ощутил, как трескается кожа на губах - так сильно он оскалил зубы. - Тиам. О, она так не любит этого титула. - Ради Матери, Тулас! Ирония! - А, - не сразу кивнул тот. - Да. В конце концов, она шлюха, а значит, мы, ее дети- Солтейкены... - Все до одного отродье шлюхи! - Тебе забавно? - Да. К тому же не думаю, что есть лучший штырь, чтобы ее приветить. - Сильхас! Одно хастово лезвие? Какой ты храбрый. Целый легион ушел сражаться с ней - и не вернулся. - Они умерли, Тулас, но они не проиграли. - Ты сказал, дар от Тени? - Да. Но не от Ходящего-По-Краю. - Тогда кто? - У него претенциозный титул. Повелитель Теней. "Повелитель Теней. Ну не такой претенциозный, как ты думаешь". - Не надо его недооценивать, друг. - Ты предупреждаешь насчет того, кого никогда не встречал? - Точно. - И по какой причине? Тулас указал на меч в ножнах. - По этой. - Друг, признаюсь в некотором беспокойстве. - И хорошо. - Показать тебе узор с драконами? "Ой, ой".***
"Отец?" Видение было мутным и темным, как старое полотно; однако сидевший в кресле поднял голову. - Если это сон, Рад... ты выглядишь хорошо, и мне этого вполне достаточно. "Где вы?" Удинаас поморщился: -Она упряма, почти как я... хотя не совсем. "Дом Серен Педак. Значит... Сильхас думал верно. Ты пошел к ней. За помощью". - Отчаяние, Рад. Похоже, именно оно управляет в эти дни моей жизнью. А как ты? "Сила растет, отец. Кровь Элайнтов. Она меня пугает. Но теперь я могу дотянуться до тебя. Ты не спишь. А я в порядке". Удинаас потер лицо. Он показался Риаду стариком - мысль эта вызвала боль глубоко внутри. Потом отец кивнул: - Имассы прячутся к северу от города. В оставленном Тартеналами лесу. Опасно, но выбора нет. Утешаюсь мыслью, что наш древний народ, предок всех людских племен, таится в самой гуще человечества. Если возможно такое, возможно и многое другое. Возможно, мир не так пуст, каким мы хотели его сделать. "Отец, Кайлава отослала вас потому, что не желает защищать врата". Удинаас отвел взор. -Я подозревал нечто подобное. "Она уже сдалась..." - Рад, думаю, она всегда этого желала. Я не верю, что смертельную рану Чашке нанесли с той стороны Старвальд Демелайна. Азат был юным, да - но сильным. С Финнестом Скабандари... помнишь нашу уверенность? И вдруг что-то случилось... Рад обдумал его слова и ощутил в душе гнев. "Это неправильно", сказал он. - Она толкнула Имассов обратно в мир живых... "Они жили в живом мире!" - Это был сон, обреченный вечно повторяться не развиваясь. В глазах природы это было извращение. Но слушай, Рад, - он склонился вперед, -Онрек все еще ее любит. Не действуй поспешно. Пусть живет. "А если вы все умрете? Если Имассов найдут и затравят?" - Верь в Серен Педак. Она найдет нам место. Рад, держись подальше от драконов. Когда они придут - будь как можно дальше. "Сильхас меня предостерег, отец". - Он с тобой? "Нет". Удинаас кивнул: - Я не особо верил... но он сделал как обещал. Нужно отдать должное. Но я рад, что он исчез. "Отец, Серен Педак должна защищать ребенка - он в большой опасности. Предложи ей защиту Имассов". Удинаас поднял брови: -Может сработать. Хорошо, подумаю. "Не я предложил это, а Сильхас". - Ты начинаешь пропадать, Рад... "Устал". - Осторожнее. Любл... Но он уже пропал. Риад поморгал и уставился на мрачную стену пещеры. - Место, где укрыться, - шепнул он. "Только его нам и надо. Только этого мы и просили бы, будь у нас голос. Оставьте нас одних".***
- Она решила нас убить, - сказала Стави. Взгляд ее более не принадлежал маленькой девочке. - Меня и Сторию. Ей только Абси нужен. Сумерки расстилали свой саван. Ливень где-то разыскал бхедриний навоз, давно высохший, и они сгрудились у мерцающего костерка. Он следил за странными вспышками света от ломаного кристалла, с которым играл Абс. - Не убьет, - ободрил он близняшек. - Вы нужны, чтобы сломить волю вашего отца. - Ей для этого нужен только Абси, - сказала Стория. - Одну из нас она убьет первой, чтобы привлечь внимание. А потом вторую, чтобы у него остался единственный сын. Тогда отец склонился перед ней. Сдастся. - Слишком много думаете, обе. Еще далеко до подобных бед. - Ошибаешься, - возразила Стави. - Гораздо ближе, чем кажется, Ливень. Он не нашел, что ответить. "Даже солгать не могу". Бросил еще кусок навоза в пламя. - Обнимайтесь-ка покрепче. Абси, иди к сестричкам. Ночь будет холодная. - Она ведет нас на север. - Да, Стави. - Зачем? - Не знаю... Ту пустыню нам было не пересечь. - Он огляделся. - Наверное, это чей-то Оплот, если мне позволено судить. Не узнаю звезды, да и нефритовые копья пропали. - Садок, - с некоторым раздражением сказала Стория. - Мы уже поняли. Но она все ведет на север. - А ну, спать. Когда дети улеглись, Ливень набросил на них единственную меховую шкуру и встал размяться. Глянул искоса на ведьму, что притулилась в пятнадцати шагах. Она напомнила труп, который он как-то нашел - одну из деревенских старух, ушедшую в холодную ночь, чтобы умереть в одиночестве. Некоторые из старцев все еще делали так, хотя обычай и начал уходить. Иссушенное существо, вставшее на коленях среди тающего снега в лощинке. Возможно, не самый плохой способ умереть. Одиноко, замерзая, пока не улетят все чувства - а потом сон, последний теплый вздох. Он припомнил, что ее истерзали ветра, ледяные иглы пронзили кожу изнутри, вороны нашли глаза, губы и уши. То, что осталось... Олар Этиль подняла голову и поглядела на него. Ливень отвернулся. - Не заходи слишком далеко, - предупредила она. - В этом садке легко заблудиться - а я искать не стану. "Потому что мы уже почти на месте?" - Если решил сбежать, щенок - не надейся, что приму снова. Он отошел, действительно не намереваясь заходить слишком далеко. "Не бросай нас, молили они. Я не брошу. Обещаю". Десять шагов. Он оглянулся. - Духи подлые! - Стоянка пропала - вокруг лишь уходящая в темноту тундра. И тут он уловил блеск - "костер. Я смотрел не в том направлении". Ливень побежал к свету. На полпути замедлил бег, потом остановился. "Слишком далеко - я так далеко не отходил. Я вообще едва шагнул..." Он видел сидящую у костра фигуру. Содрогнувшись, Ливень осторожно подошел. "Олар Этиль? Ты? Нет. Если только ты не прятала этот красный жилет". Человек полез пальцами в объемистый рукав, вытащил серебряные кубки, большой графин, а потом и кучу фруктов, печеные сладости. "Мне снится всё это. Я сплю с детьми, и стоны мои слышит лишь старая карга". Мужчина поднял голову. Лицо его было круглым, раздобревшим от многих лет излишеств. Лицо горожанина. Он взмахнул пухлой рукой: - Быстрее, помавает Крюпп - видите? Времени мало. Идите. Садитесь. Прежде чем Крюпп очнется на жалкой и хрупкой заре в осажденном бедами городе. Вы и есть хранитель моих дочерей? - Что? Я... - Крюпп был бы там, если бы смог. Фу! Вечное наше извинение, пусть и скудное и ничтожное. Однако же Крюпп знаменит энергичным своим семенем - не он ли проплыл три лиги вверх по реке, дабы оросить милую дочку барона всего за три месяца до скандального ее брака? Хм. Брак оказался скандальным шесть месяцев спустя и о, как был обесчещен всё отрицающий муж! Что ж, будь сам он таким авантюристом, каких любила супруга, семя Крюппа постучалось бы в запертую дверцу. Посему муж получил то, чего заслуживал - таково было решение Судьи Крюппа. - Ваши дочери... возьмите меня духи, вижу сходство - глаза, движения рук... но Хетан... - Восхитительная Хетан, память возвращается смесью желания и тревоги... ладно. Сожаления достойна судьба их матери. Опасна участь ее детей, и мы должны что-то сделать. Почему вы не едите? Не пьете? Лучшие запасы Барука! Ливень ткнул пальцем: - Всё... пропало. - Увы мне. Ужасное проклятие забывчивости. Может, в следующий раз, мой друг-варвар. Но время, оно быстро утекает, однако Крюпп будет еще быстрее. - Он помахал рукой. - Скажите, что вы видите? Ливень прищурился. - Лук. Колчан. Стрелы. - Ривийские. До сего дня они были для меня подарками, бесполезными, хотя - по загадочной причине - и вполне заслуженными. Но теперь я даю их вам, в качестве жеста необыкновенной щедрости. Разве не лучшее оружие с сравнении с тем, что у вас есть? - Мой лук расщепился. Починить нечем. Древки стрел высохли, искривились - я хотел было вымочить их, но забыл. Оперение... - Прежде чем вы продолжите, славный господин... по изложенному списку Крюпп умозаключает, что дар Ривии во всем превосходит ваше оружие. - Я так и говорил. - Неужели? Превосходно. Берите их и уходите. Быстрее. И да никто не скажет, что Крюпп - безответственный отец, чем ты там ни клялась в суде дочь барона. Если бы Крюпп не раскрыл в самый драматический момент, что она спит ныне с адвокатом, что же, Крюпп был бы гораздо тоньше человека, коий пропадает сейчас с ваших глаз в красном жилете и... - Погодите! Я заблудился! Она говорит... - Сзади, о коварный лазутчик. Сжав в руках новое оружие, Ливень осторожно повернулся и увидел в двадцати шагах угасающий костер, скорчившихся под покрывалом детей и лежащую в стороне Олар Этиль. Он развернулся назад, чтобы поблагодарить того человека - но тот пропал, как и скромный очаг. Ливень поднес оружие ближе к глазам. "Они - не сон. Они настоящие, и притом хорошо сделанные". Он натянул тетиву, попробовал. "Духи! Эти ривийцы, наверное, великаны!" Олар Этиль чуть пошевелилась, едва он вернулся к костру. - Передумал? Ливень положил лук и колчан за собой. - Да. - И хорошо, щенок. Садки - опасное место для таких дураков, как ты. Хочешь соблюсти свой обет, держись поближе. Ливень бросил в огонь последние кизяки. Искры взвились в ночное небо. - Так и сделаю, Гадающая. Ее голова снова опустилась. Он смотрел внимательно. - "Когда сон вздохнет в последний раз, я разбужу тебя, карга". Абси перекатился во сне и сказал тихим, певучим голоском: - Кра-ла-ла-ла. Юп. Однако Ливень смог увидеть, что глаза его закрыты, а на лице довольная улыбка. Ребенок облизнулся. "Сохранил их для него, Крюпп? Молодец".***
Онос Т'оолан остановился, не спеша обернулся. Озаренная зеленым светом, тысяча Т'лан Имассов стояла лицами к нему. "Так много? А там клубятся пылью еще сотни. Чужаки. Призваны открытием Телланна. Этого я хотел? В этом я нуждался?" Он тут же ощутил тяжесть всеобщего внимания, безжалостно на него устремленного, и чуть не отшатнулся. "Потребности, желания, это не важно. Важна лишь воля. Ее сила может уничтожить мир. Или переделать". Онос медленно выпрямил спину, утешенный этой мыслью и силой, которую она несла. "Когда я закончу, пыль станет пылью. Ничем иным. Не живой вещью, затаившей секреты. Загустевшей от горя и ужаса. Просто пылью". - Вы понимаете? - Понимаем, Первый Меч. - Я вас освобожу. - Не сейчас, Первый Меч. - Я хочу пройтись в одиночестве. - Так и будет. Его армия разлетелась рваными облаками, кроме двоих, стоявших довольно далеко позади легиона Т'лан. Онос чуть поразмыслил и подозвал их. Они подошли. Женщина сказала: - Первый Меч, когда-то я ходила по этой земле и не ходила. - Твое имя Рюсталле Эв. - Да. - И слова твои бессмысленны. Она пожала плечами, указав на север: - Там... что-то тревожное. - Олар Этиль... - Нет, Первый Меч. Это ближе. - Любопытствуешь, Рюсталле Эв? Подал голос воин, Улаг Тогтиль: - Она потерялась в памяти, Первый Меч. Возможно, ее воспоминания взяты у других Имассов - тех, что когда-то тут жили. А возможно, они ее собственные. То, что таится на севере... подобно открытию старой раны. Она ее не видит, лишь чувствует. - То, чего ты хочешь, - сказала Оносу Рюсталле, - оказалось под угрозой. Этого я боюсь. Хотя не уверена... Онос Т'оолан разглядывал их. - Вы хорошо сопротивляетесь - вижу, вы нашли силу друг в друге. Как... странно. - Первый Меч, - отозвался Улаг. - Это любовь. Онос замолчал, пытаясь понять слова воина. - Мы нашли ее не друг в друге, - сказала Рюсталле Эв. - Мы нашли ее... - Словно камень в потоке, - продолжил Улаг. - Яркий, чудесный... - В потоке твоих мыслей, Первый Меч. - Когда грохочут горы и лед высоких перевалов трескается наконец под напором весеннего тепла, - поднял иссохшую руку Улаг Тогтиль, - ручьи становятся бурными реками, смывают все на пути. Дикое наводнение. Но камень... блещет. - Невозможно, - сказал Онос Т'оолан. - Во мне ничего такого нет. Пламя Телланна выжгло душу дотла. Вы обманываете сами себя. Рюсталле пожала плечами: - Утешительные обманы- не таковы ли дары любви, Первый Меч? Онос глядел на женщину. - Идите же вдвоем. Найдите угрозу. Определите ее суть и возвращайтесь. Улаг отозвался: - Ты не просишь большего? - Рюсталле Эв, оно охотится за нами? - Нет, Первый Меч. Думаю, нет. Оно просто... там. - Поройся в памяти, Рюсталле Эв. Если это действительно угроза, я ее уничтожу.***
Онос Т'оолан смотрел вслед ушедшим на север Т'лан Имассам. Первый Меч привлек к себе силу Телланна, защищаясь - устав от атак Олар Этили, он воздвиг вокруг себя непроницаемую стену. Но в этом есть риск. Он слеп ко всему, что вокруг. "Угрозы тому, чего я ищу, угрозы судьбе, которой я желаю для нас. Только Олар Этиль против меня. Не могу подумать ни о ком ином. Ведь я не бегу гибели, я ее приветствую. Хочу достичь нужного места. Кто пожелает отказать мне в этом? Рюсталле Эв, в памяти нет силы - разве Ритуал не научил нас этому? Отыщи то, что тебя тревожит, и возвращайся. Улаг Тогтиль, твой цветистый язык... хотелось бы узнать больше о том сверкающем камне, о чудесной невозможности". Он продолжил путь. Теперь один на истерзанной равнине. Кончик меча высекает искры из впаянных в почву камней. Позади клубится стена пыли. Живая, полная секретов. Густая от горя и ужаса. Она все выше...***
Рюсталле Эв оглянулась и увидела, как Первый Меч одиноко бредет на восток и пыль клубится за ним. - Он не знает, верно? - Он слишком замкнулся в себе, - согласился Улаг. - Гляди на тучу. Мы начали с немногих сотен. Мы оставили тысячу идти следом, как он и приказал. Но он пробудил Телланн. Он призвал. - Сколько же, Рюсталле Эв? - Пять тысяч? Десять? - Стена велика, Рюсталле Эв. - Да, - шепнула она. Еще миг - и они пошли на север.***
Туман рассеялся, Грантл обнаружил себя бредущим по свежему снегу. В тысяче шагов слева две расщепленные мачты торчат из белого кургана, ветры намели высокими грудами снег вокруг обломков корабля. Прямо впереди - выступы камня указывают начало прорезанного узкими ущельями горного хребта. У подножия утесов притулилась с подветренной стороны россыпь сделанных из костей хижин. В воздухе висит дыхание сырой магии. В груди родился ответный гром; он ощутил, как души воинов подобрались ближе, просыпаются, собирают силы. И пошел дальше. Услышав кашляющее ворчание, замер, напрягся при виде двух саблезубых котов, только что вылезших из пещеры. Шкуры были покрыты серыми и черными полосами, напоминали затененный камень. Верхние клыки торчали ниже подбородков. Звери смотрели на него, маленькие уши прижались к широким черепам. Ни один не шевелился. Грантл раскрыл челюсти, зевнул. За хижинами каменная лавина превратила ущелье в пещеру, именно из ее темного устья текли дикие эманации. Не сводя глаз с прохода, он двинулся вперед. Саблезубые прыгнули к нему. "Не Солтейкены, не Д'айверс. Просто звери. Охотники. Но они кажутся... голодными". У входа Грантл замешкался, поглядел на больших кота и кошку. "Такие бесстрашные? Чего вам нужно?" Оказавшись между двух рядов хижин, звери встали; тот, что слева, присел и принялся кататься по тонкому снежку. Напряжение отпустило Грантла. "Соскучились по компании". Он снова обратился мордой к пещере, скользнул в темноту. Вместо жгучего холода ощутил жару, сырую и затхлую. "Она там. Она ждет меня. О, как я ждал этого мгновения. Трейк, я тебя никогда не просил. Не искал. Когда ты меня выбрал, я снова и снова повторял, что это ошибка. Стонни, если бы ты меня сейчас увидела бы - поняла бы. Поняла, зачем я делаю... это. Почти вижу твой быстрый, короткий кивок - говоришь, что все правильно. Я не вернусь, но все правильно. Мы с тобой знаем: есть места, из которых не возвращаются. Никогда". Он подумал, не перетечь ли, но решил, что не надо. Пусть встречает его в любом обличье, но он Смертный Меч Трейка. Хотя бы сегодня. Внутри шептал голос, слабый и далекий, приказывал повернуться и бежать... но он не обращал внимания. Расселина сузилась, пошла в сторону и наконец открылась в просторную пещеру с круглым сводом. Она стояла перед ним, приземистая мускулистая женщина в шкуре пантеры, наброшенной на голое тело. Мрачные глаза отблескивали золотом, длинные черные волосы обрамляли круглое лицо с широким ртом; полные губы недоброжелательно кривились. За ней неопрятной грудой виднелись развалины дома. Казалось, древнее дерево проросло под фундаментом, но потом и само погибло. Печаль текла от сломанного здания, в глазах горько защипало. Под куполом клубился пар, освещенный сверху - словно крыша пещеры загорелась и камень готов растечься от жара. При взгляде на это явление Грантлу показалось, что он может упасть кверху, будучи затянутым в невообразимо громадное царство. "Громадное, да, но не пустое". Она мысленно заговорила знакомым плавным голосом: - Старвальд Демелайн, Смертный Меч, правит здесь ныне, преображая сам камень. Не осталось других врат. А ты... твой бог в панике? Тебе нельзя быть здесь. Скажи ему, Смертный Меч - скажи моему ребенку - что я не позволю вмешательства. "Твоему ребенку? Называешь себя матерью Трейка?" Он ощутил ее раздражение. - Первые Мечи и Первые Герои Первой Империи - мы были народом, гордящимся звонкими титулами. Мало же нам выпало от этого добра. Я родила много детей. Почти все уже мертвы. "Как и Трейк". - Первые Герои были избраны стать богами и тем избежать смерти. На равнине Ламатафа в тот день он отдал лишь смертную плоть. Однако, как всякий бог, он не рискует являться сам, и потому создал тебя. Свой смертный меч, оружие воли. "Напомни, чтобы я поблагодарил". - Ты должен оставаться в стороне. Идут Элайнты. Если попробуешь им помешать, умрешь, Смертный Меч. "Нет, ты боишься, что я одержу победу". - Я не позволю. "Тогда мы с тобой будем драться в пещере, как я и видел во снах..." - Снах? Дурак. Это я тебя предупреждала. "Черный мех... кровь, слабое дыхание... женщина, не твои это послания". - Мало времени! Грантл, не бросай вызов! - Она раскинула руки. - Погляди на меня. Я Кайлава Онасс, Гадающая по костям, Имасса. Я отринула Ритуал Телланна, моя сила посрамит людских богов. Того, что тут случится, даже я не могу изменить. Понимаешь? Это... неизбежно... Он ждал таких слов, и все же шерсть встала дыбом на затылке. "Это мы всегда и слышим, не так ли? От генералов, воевод и гнусных тиранов. Оправдания очередной кошмарной эпохи всеобщей резни. Страданий, нищеты и отчаяния. И что мы делаем? Прячемся подальше, терпим. Выживаем. Говорим себе, что так и должно быть... я стоял на крыше, а вокруг умирали люди. От моей руки... Боги! Дом слезился кровью! Ради чего? Все они - весь гребаный город - весь народ - они умерли ни за что! Я сказал Трейку, что он выбрал неверно. Я не был солдатом, я презираю войну. Я отвергаю всю кислую ложь о славе и чести - ты, Кайлава, ты жила так долго и должна была видеть, как дети твои поклоняются войне, словно война - какой-то бог! Но ты все еще желаешь, чтобы он жил - чтобы твой ребенок-бог, траханый Первый Герой - шагал и шагал. Войны без конца. Пусть мечи поднимаются и опускаются вечно!" - Грантл, зачем ты здесь? Он подошел, чувствуя, как закипает кровь. "Не догадалась? Я намерен сражаться. Намерен свергнуть твоего сына - здесь и сейчас. Намерен убить ублюдка. Прикончить бога убийств, ужаса и насилия..." Кайлава внезапно завылаот ярости и пропала в темном пятне. Перетекла в пантеру не меньше самого Грантла-тигра, присела перед прыжком. В разуме он ощутил один короткий кивок. "Да". Оскалив клыки, Грантл метнулся ей навстречу.***
На северо-востоке что-то блестело. Маппо долго стоял, пытаясь понять. Солнце успело проглотить горизонт за спиной, а потом скользнуло, красное и сердитое, за грань мира. Далекий мигающий огонь задержался еще на время, словно холмы объял пожар. Он вытащил из мешка мех с водой, глубоко затянулся и присел, ощупывая стертые ноги. Подошвы сапог давно сорваны злобными осколками кристаллов. С полудня он оставлял кровавые следы, и каждое пятно пропадало под клубком обезумевших плащовок, как будто из отпечатков вырастали цветы. "Вот дары жизни даже в столь истерзанном месте". Он тяжко вздохнул. Мышцы ног походили на сжатые кулаки. Без ночи полноценного отдыха он далеко не уйдет... "Но время утекает". Маппо сделал еще глоток и спрятал мех. Надел мешок на плечи и двинулся дальше. На северо-восток. Нефритовые Копья пробили тропу в ночном небе, зеленый свет сочился, превращая пустыню в мерцающее море. Хромая, Маппо воображал, что идет по дну океана. Холодный воздух заполнил легкие, кусаясь подобно льду. Отсюда ему не всплыть на поверхность, никогда... Такая мысль встревожила, он со стоном изгнал ее из разума. И побежал - летучие звезды бежали наперегонки, становясь изумрудным штормом, рассекая небеса. Он думал, что, если хорошенько вслушается, сможет услышать их шипение. А потом и гром, когда они начнут конечное падение. Но единственным шипением были его вздохи, единственным громом - топот его ног. Небо осталось безмолвным, его пылающие стрелы были очень, слишком далеко. Горечь душевного горя стала скорее кислой. Постарела, растворилась, готовая пропасть. Он не знал, что придет на смену. Смирение, какое находят неизлечимо больные в последние свои дни? Или всего лишь жадное желание увидеть конец света? Сейчас даже отчаяние кажется слишком большим усилием. Он приближался к тому, что казалось рядом высоких, зеленых как ледник кристаллов. Усталый разум пытается найти смысл... "Какой-то... порядок, схема. О боги, я уже видел такое. В камне. Икарий! Бессмертный архитектор, зодчий монументов, ты отправился бросать вызов богам, отвергать ткачей времени. Ты создавал то, что не может умереть, но каждое здание походило на образ памяти, и каждый раз память лежала в твоих руках мертворожденным ребенком. Раз за разом. Погляди же на нас, молящих о забвении сожалений, ошибок и глупостей, подлостей, совершенных в течение жизни. Мы не видим в памяти дара, мы считаем свободу клеткой, мы в гневной ярости желаем стать похожими на тебя. Строителя пустых зданий. Созерцателя молчаливых городов". Но сколько раз должен он напоминать Икарию о дружбе? О драгоценном удобстве путешествий с другом? Сколько раз можно заполнять пустеющие комнаты? "Друг мой, бездонный мой колодец. Но если я скажу правду, ты можешь забрать свою жизнь. Так ли это плохо? После того, что ты сотворил? Плохо? Сейчас ты под угрозой. Беспомощен. Я чувствую. Знаю, что я прав. И боюсь, что тебя пробудят во всей ярости, и в этот раз меч коснется не только людей. В этот раз он коснется богов. Кто-то хочет сделать тебя своим оружием, Икарий. Но... найдя тебя первым, я смогу пробудить тебя, рассказать подлинную историю нашей дружбы. А когда ты вонзишь острие кинжала в грудь, я буду стоять в стороне. Ничего не делая. Отдав тебе единственное, чем владею - себя. Я буду свидетелем самого справедливого твоего деяния. Я смогу уговорить тебя на самоубийство. Возможно ли это? Вот куда привела нас дружба? А что сделаю потом? Похороню тебя. Буду рыдать над камнями. Как и подобает другу". Город был его шедевром - Маппо видел истину в каждой линии. Но подойдя ближе, щурясь от странных плавающих теней и лучей света, он обнаружил признаки оккупации. Шаги Маппо замедлились. Обрывки кожуры каких-то фруктов, куски одежд, слабый запах высохших фекалий. Солнце начинало вставать - до города было так далеко? Он направился к ближайшей, самой широкой улице и, проходя между двумя угловатыми зданиями, вздрогнул от движения - там, отразилось в грани торчащего из стены кристалла. Он принялся следить - и увидел это снова. "Дети. Идут мимо". Но тут никого нет. "Кроме меня". Они брели из города - сотни и сотни детей. Тонкие как палки ноги, раздутые от голода животы. Рассматривая процессию, он не заметил ни одного взрослого. Маппо шагал, замечая новые отражения краткой оккупации, присутствия самозваных жителей среди величественной, хотя и холодной роскоши. "Икарий, я начинаю понимать. Вот самая жестокая из шуток: именно этого места ты не смог найти вновь. Каждый раз, говоря, что "мы близко"... Этот город ты искал. Эти хрустальные машины памяти. Ты шел по следу - пусть на другом континенте, пусть за полмира отсюда - по следу воспоминания. Об этом городе". Он двигался, складывая недавнюю историю армии детей, и много раз замечал одну девочку - рот окружен болячками, волосы потеряли цвет... Казалось, ее огромные глаза замечали его взор - хотя это невозможно. Она давно пропала с другими детьми. Ее может уже не быть в... "Ах! Это та самая! Начавшая песнь изгнания - заклинательница Д'айверса. Опалы, каменья, осколки... Та самая". Он вышел на главную площадь. Она была там, смотрела через витой кварцитовый шпиль. Он приблизился и встал перед ней. Снова ее глаза следили за ним. - Ты просто воспоминание, - сказал Маппо. - Такова функция машины - улавливать пробегающую мимо жизнь. Ты не могла меня видеть. Нет, кто-то проходил тем же путем, кто-то вот так же встал перед тобой. - Он обернулся. В пятнадцати шагах Маппо увидел закрытую узкую дверь-зеркало, а в ней тощего мальчишку с непонятной ношей в руках. Глаза их встретились. "Я между ними. Вот и всё. Не меня они видят, а друг друга". Но глаза мальчишки впились в него остриями ножей. Он заговорил: - Не отворачивайся. Маппо зашатался, словно его ударили. Девочка сзади произнесла: - Икариас не может нас удержать. Город встревожен. Он снова встал к ней лицом. Еще один мальчик появился за ее спиной, в руках была груда всякой дряни. Он смотрел на профиль девушки с явным обожанием. Она сдула мошек с губ. - Баделле. - Голос высокого мальчика проплыл словно туман. - О чем ты грезила? Девушка улыбнулась: - Никто нас не ждет, Рутт. Никто - они ничего не готовы изменить в жизни, чтобы нас спасти. Они живут и делают всё новых нас, и лживо говорят, будто заботятся о будущем. Но слова их пусты. Лишены силы. Я же видела слова НАСТОЯЩЕЙ силы, Рутт, и каждое было оружием. Оружием. Вот почему взрослые проводят всю жизнь, затупляя слова. - Она пожала плечами. - Никто не хочет порезаться. Мальчик заговорил снова - казалось, он стоит на месте Маппо. - О чем ты грезила, Баделле? - В конце мы забираем язык. В конце мы бросаем их позади. - Она нахмурилась на стоявшего рядом мальчика. - Выбрось это. Мне не нравится. Мальчик качал головой. - О чем ты грезила, Баделле? Взгляд девушки вернулся на лицо Маппо. - Я видела тигра. Видел огра. Видела мужчин и женщин. Потом пришла ведьма и забрала у них детей. Ни один не попытался ей помешать. - Не так было, - прошептал Маппо. Хотя было именно так. - Потом один поскакал следом - он был немного старше тебя, Рутт. Кажется. Трудно было разглядеть. Словно он призрак. Достаточно юный, чтобы слушать голос совести. - НЕ ТАК БЫЛО! - И всё? - спросил Рутт. - Нет, - ответила она. - Но он услышал достаточно. Маппо закричал, отвернулся и захромал прочь. Бросил взгляд назад: ее глаза следили за каждым шагом. В черепе звенел голос: - Огр, я не могу спасти тебя и ты не можешь спасти его. Не от себя самого. Он - твоя Хельд, но каждый ребенок просыпается. В нашем мире просыпается каждый ребенок, и этого ты боишься сильнее всего. Погляди на Рутта. У него на руках Хельд. И ты идешь искать Хельд, чтобы вновь занять руки. Погляди на Рутта. Он в ужасе: Хельд может проснуться. Он как ты. А теперь послушай стихи. Они для тебя.Выбрать велела Кого же спасать Ты выбрал, конечно Спасти одного Отдать остальных Нелегкий был выбор Но ты его сделал И каждый день делаешь Делаешь снова Вседневная правда Из тех, кто оставлен Кто-то умрет И новая правда Откроется миру Их не сосчитаешь Но стоит уйти Останется память Пусть быстро бежишь Пусть бежишь далеко Останется память.
Маппо бегом покинул площадь. Унося ее голос:- В Икариасе остается память. В Икариасе ждет могила всего тобой позабытого. В могиле - память. В могиле ты можешь найти истину. Решил спасти его, Огр? Решил привести в этот город? Открыв свою могилу, что он найдет? А что бы нашел любой из нас? Готов ли ты нарисовать карту, Огр, со всеми мертвыми детьми, за спиной тобою оставленными? Видишь ли, мой сон нельзя пересказывать Рутту, ведь я его люблю. Мне снилась могила, Огр, заполненная мертвыми детьми. Похоже, все мы строители монументов". Маппо бежал, крича. Бежал и бежал, оставляя кровавый след, оставляя повсюду плененные отражения. Навеки скованные. - Потому что память остается.
***
- Устаешь ли ты, Сетч, от мрака и рока? Сечул Лат искоса глянул на Эрастраса. - Устану, в тот же миг, когда ты утомишься от вида крови на руках. Эрастрас оскалился: - А если твоя задача - всегда напоминать мне о ней? - Честно говоря, не знаю. Полагаю, можно вырвать себе глаза и восхвалить обретенную слепоту... - Насмехаешься над моей раной? - Нет. Извини. Я вспомнил поэта, вдруг заявившего, что видел слишком многое. Килмандарос спросила сзади: - И его увечье изменило мир? - Необратимо, мама. - Как же? - Глаза могут быть прочными, словно доспехи. Их можно закалить, чтобы ничего не видели. Была бы сильна воля. Ты повидала такие глаза, мама - и ты, Эрастрас. Они спокойно лежат в глазницах, словно каменные шары. Они способны засвидетельствовать любую крайнюю жестокость. Ничего внутрь, ничего наружу. Ну, тот поэт удалил такие камни. Навеки сорвал завесу. И тогда то, что было внутри, вылилось наружу. - Но раз он был слепым, ничто извне не могло найти путь внутрь. - Да, мама. Но было слишком поздно. Как и должно было быть, если хорошенько подумать. - Итак, вылилось наружу, - вмешался Эрастрас. - И что? - Догадываюсь я, что мир изменился. - Не к лучшему, - буркнула Килмандарос. - Во мне нет жгучей нужды исцелять беды мира, - сказал Сечул Лат. - Этого или любого иного. - Но ты критикуешь... - Если честное наблюдение приводит к критическим выводам, ты отвергнешь честность или сам акт наблюдения? - Почему бы не всё сразу? - Действительно. Видит Бездна, так будет легче. - Тогда чего суетиться? - Эрастрас, передо мной два варианта. Рыдать по причине или рыдать без причины. В последнем случае вы увидите безумие. - А первый случай отличается? - спросила Килмандарос. - Да. Какая-то часть меня верит, что если плакать достаточно долго, можно выплакать себя. И тогда в прахе последствий может родиться нечто иное. - Например? - потребовал Эрастрас. Сечул Лат пожал плечами: - Надежда. - Видишь дыру в моей голове, Костяшки? Я тоже рыдаю, но рыдаю кровью. - Друг мой, наконец ты становишься истинным богом всех живых миров. Встань же, наконец, на вершине творения, и мы воздвигнем тебе статуи, славя святую рану, символ бесконечных страданий жизни. - Я такое приму - если текущая по лицу кровь перестанет быть моей собственной. Килмандарос хмыкнула: - Не сомневаюсь, твои поклонники будут рады истечь кровью ради тебя, Эрастрас. Пока Бездна не проглотит нас всех. - И жажда моя сравняется с их щедростью. - Когда... Но рука Килмандарос внезапно ухватилась за плечо Сечула, развернув его. - Друзья, -пророкотала она, - время. Они повернулись назад. От гребня холмов шла простершаяся на запад равнина, усеянная камнями и клочьями жилистой травы - насколько они могли видеть. Но освещенный утренними лучами пейзаж начал меняться. Почва стала светлой - широкое изогнутое пятно потеряло все краски. От серого к белому, пока вся равнина не начала казаться скопищем костей и пепла. Вдалеке - в самой середине порченого пятна - земля начала подниматься. - Просыпается, - произнесла Килмандарос. - И теперь, - шепнул Эрастрас, сверкая глазом, - мы поговорим о драконах. Холм поднялся на ровном месте, закрыв горизонт - целая гора... ... и взорвался на глазах, взметая землю и камни. Громадные трещины покрывали дно низины. Холмы под ногами задрожали, Старшие Боги пошатнулись. Когда колонна пыли и пепла взлетела ввысь, когда подобное грибу облако закрыло половину неба - их достиг, наконец, и звук, плотный как движущаяся стена, рождающий мучительную боль в черепах. Сечула и Эрастраса вбило в землю. Даже Килмандарос упала - Сечул, кувыркаясь, смотрел на нее, видел, что рот раскрыт, но не мог различить страшного вопля за воем ветра, за грохотом взрыва. Изогнувшись, он поглядел на огромное клубящееся облако. "Корабас. Ты вернулась в мир". В смерче начали формироваться отдельные вихри пыли, грязи и дыма. Он видел, что они колышутся, словно разгоняемые потоками воздуха из незримого центра. Он наморщил лоб..."Ее крылья? Всё это сделали крылья? Кровь Старших!" Когда замолк гром, Сечул услышал Эрастраса. Тот хохотал. - Мама? Килмандарос встала на ноги. Поглядела на сына. - Корабас Отас'тарал ирас'Элайнт. Отатарал, Сечул, это не вещь - это титул. - Она развернулась к Эрастрасу. - Странник! Знаешь его значение? Смех одноглазого Бога медленно затих. Он отвернулся, пробурчав: - Какое мне дело до древних титулов? - Мама? Она поглядела на ужасающую порчу неба и земли, что осталась на западе. - Отас"тарал. В каждой буре есть глаз, место... тишины. "Отас'тарал" значит "Глаз Отрицания". И ныне мы породили в мире БУРЮ. Сечул Лат снова сел, спрятал лицо в покрытых пылью ладонях. "Устаю ли я? Да. Устаю. Смотрите, что мы выпустили. Смотрите, что мы начали". Эрастрас подошел ближе и упал на колени; Сечул вгляделся в измученное лицо, увидев разом и маниакальную радость, и ломкий ужас. Странник выдавил жуткую улыбку: - Видишь, Сетч? Им придется ее остановить! У них нет выбора! "Да, пожалуйста. Остановите ее". - Начинает двигаться, - провозгласила Килмандарос. Сечул оттолкнул Эрастраса и сел. Однако в небе не было ничего, кроме дыма, пыли и пепла - бледная завеса заслонила две трети неба, а оставшаяся треть казалась больной, как бы бегущей вдаль. Быстро сгущался неестественный сумрак. - Где? - спросил он. Мать указала: - Следи за почвой. Пока что только это мы и можем. Сечул Лат встал. - Вот, - вскрикнула она. Широкая прогалина отбеленной смерти протянулась далеко. - Северо-восток, - шепнул он, следя, как медленная порча пробивает путь по земле. - То, что лежит внизу... - Где она пролетает, - пояснила Килмандарос, - никогда не будет жизни. Недвижность материи станет абсолютной. Она Глаз Отрицания, центр бури, где все должно умереть. - Мама, мы зашли слишком далеко. В этот раз... - Слишком поздно! - взвизгнул Эрастрас. - Она сердце волшебства! Без Глаза Отрицания не будет магии! - Что? Но Килмандарос покачала головой: - Не так просто. - Почему же? - спросил Сечул. - Теперь, когда она свободна, Элайнты должны ее убить. Выбора у них нет. Их сила в магии, и Корабас будет убивать все, на чем основана магия. Раз она неуязвима к волшебству, будут когти против когтей, клыки против клыков. Потребуются все Элайнты, каждая буря, пока не проснется Тиам. Что до К'рула, гм... он более не сможет отвергать призывы Эрастраса - именно он впервые обуздал хаос драконов. - ОНИ ДОЛЖНЫ ЕЕ УБИТЬ! - завопил Эрастрас. Сочащаяся из глаза кровь покрылась слоем пыли. Килмандарос хмыкнула без всякого сочувствия: - Если они действительно ее убьют, Эрастрас, буря умрет. - Она стояла к нему лицом. - Но ты знал или, по крайней мере, догадывался об истине. Ты ищешь гибели всякого колдовства, связанного законами контроля. Ты желаешь создать мир, в котором смертные не смогут снова тебе повредить. Королевство, где будут лить кровь во имя наше, но мы не сможем вмешиваться, даже если захотим. Ты жаждешь поклонения, Эрастрас, но не желаешь ничего давать взамен. Правильная догадка? Сечул Лат качал головой: - Ее не смогут убить... Эрастрас взвился: - Но должны! Говорю тебе, я увижу всех их уничтоженными! Назойливые боги... хочу, чтобы наши дети умерли! К'рул поймет - увидит, что нет иного пути закончить эту гнусную, жалкую трагедию. - Он наставил на Сечула палец. - Думал, это игра? Схитришь с костями, потом подмигнешь красотке? Я призвал Старших Богов! К'рул думает, что остался в стороне? Нет! Я водил его рукой! - Тут он резко кашлянул, сжал пальцы: - Она - кровь, пущенная в его жилы! Она найдет его мозг и он умрет! Я Владыка Оплотов, И МЕНЯ НЕЛЬЗЯ ИГНОРИРОВАТЬ! Сечул Лат отшатнулся от Эрастраса. - Они сковали ее тогда, потому что убийство не было возможно - не было, если они хотели сохранить жизнь садков. - Он развернулся к Килмандарос. - Мать - ты... ты... Она отвела глаза. - Я устала. - Устала?! Но сердце Увечного Бога... Эрастрас сплюнул. - Что нам до куска сушеного мяса? В конце он будет не живее остальных! Как и Форкрул Ассейлы - и все, что думали бросить мне вызов! Ты не верил, Сетч, ты решил не принимать меня всерьез. Снова! Сечул Лат покачал головой. - Теперь я понимаю. Твой настоящий враг - Владыка Колоды Драконов. Драконы - это садки, новая необузданная сила. Но ты знал, что тебе не равняться с Владыкой, пока боги и садки будут доминировать. И ты составил план по их уничтожению. Колоды, магии драконов, Владыки - и богов. Но отчего ты решил, что Оплоты будут недоступны власти Глаза Отрицания? - Потому что Оплоты - Старшие, дурак. Сделка К'рула с Элайнтами, вот причина всей неразберихи. Он привнес садки в Королевства, наложил порядок на хаос Старшей Магии. Потворством К'рула одна была выделена из Великого Клана, чтобы стать Отрицанием, Отатаралом, а другие объявили себя аспектами магии. Они наложили законы на колдовство, и ныне я разобью эти законы. Навеки! - К'рул искал мира... - Он искал способ втоптать нас в пыль! И так и сделал - но сегодня наступит конец! Сегодня! Сечул Лат, ты не согласен положить всему конец? На словах ты был согласен! "Я же не серьезно. Всегда не серьезно. Мое проклятие". - Итак, Эрастрас, если тебе не нужно сердце Увечного, куда ты пойдешь сейчас? - Мое дело, - бросил тот, отворачиваясь, чтобы поглядеть на белесую полосу на земле. - Далеко. - Тут он снова поглядел на Сечула. - Маэл понял наконец, что мы сотворили - но ты видишь его здесь? Он нападает на нас со всей яростью? Нет. Ардата? Уверен, создает новые планы. Как и Олар Этиль - Старшие вновь близки к возвышению, к возврату власти. Столь многое нужно сделать. Странник пошел на юг. "Бежит". Сечул обратился к Килмандарос: - Я уже вижу свой путь, мать. Не описать ли тебе? Вижу себя блуждающим, одиноким, потерявшимся. Единственная моя компания - зреющее безумие. Вот видение, ясное как день. Что ж, - сухо хохотнул он, - каждому пантеону нужен дурак, пускающий слюни, с выпученными глазами. - Сынок, - ответила она, - это лишь план. - Прости, что? - Странник. То, что мы выпустили, нельзя контролировать. Ныне будущее стало еще более неведомым, и пусть он верит во что хочет. - Можно ли снова ее сковать, мама? Пожатие плеч: - Аномандер Рейк мертв. Другие Элайнты, что приняли участие в сковывании... они тоже мертвы. - К'рул... - Она освободилась ВНУТРИ него. Он ничего не может сделать. Элайнты придут на бой. Попытаются ее победить, но Корабас давно потеряла здравый ум и будет биться до смерти. Думаю, большинство погибнет. - Мама. Прошу. Килмандарос вздохнула. - Ты не останешься, сынок? - Чтобы видеть встречу с Драконусом? Думаю, нет. Она кивнула. - Драконус тебя убьет! Глаза богини горели. - Всего лишь план, возлюбленный мой сын.Книга VI. К тому, кто в цепях
Когда бы знал, куда приводит путь, То на него ступил? Когда бы знал любовной муки суть, Любовь бы пробудил? Во тьме колесо кружит Не видно пыли во тьме В огне колесо горит Восходит солнце во тьме Когда б умел все мысли осознать, Ты б рассказал другим? Когда единым словом друга мог предать, Сумел бы стать немым? Во тьме колесо кружит Не видно пыли во тьме В огне колесо горит Восходит солнце во тьме Увидев мертвый лик, что вводит в дрожь, Коснулся б ты его? Для странствия душе дается грош - Украл бы ты его? Во тьме колесо кружит Не видно пыли во тьме В огне колесо горит Восходит солнце во тьме.Гимны Сперака, псалом VII "Смех Стервятников", Сперак Нетем
Глава 17
За рядом ряд и все застыли, ждут Чтоб каждого я обнял, вспоминая Что значит быть не мной Падут ли в белизну Все наши битвы Или снегом растекутся по камням? Вы чувствуете руки Порванные крылья Снов о полете Кончились дары Но я стою не горбясь, я влезаю В глаза вам А за ними ожидают Насилия картины Брошенные гнезда Там легко найти Сучки поломанные Клочья, волосы и перья Все пролитое высохло - готов ли Я улететь без горя и тоски? Столь многой лжи дозволили мы быть Вот сладкий сок, питающий лишь храбрых Но не колышутся ряды Мы шествуем, не делая ни шага Позволю потерять вам то Что сам давным-давно отдал Но то, что я прошу вас обрести Ужели должен бросить? В тех рядах Легенды о чертах лица любого О каждой сломанной улыбке Идите ж ближе И утрите слезы Историю я расскажу такую, что..."Без свидетелей", Рыбак Кел Тат
"Эти солдаты". Два слова повисли в уме, словно мясо на крюке мясника. Медленно, бесцельно покачивались. Сочились кровью, но уже не пятнали пол. Лежа на груде пакетов с едой, Баделле могла опустить голову и смотреть, как уходит назад грубая почва. Мало что остается позади, кроме тел - и под нефритовым светом Чужаков бледные кучки кажутся статуями из мрамора, поваленными вдоль давно заброшенного тракта. Вещами. С навеки потерянной историей. Уставая от их вида, она могла обратить взгляд в противоположную сторону, вперед. С этой выгодной точки колонна казалась раздувшимся червем с тысячами голов на спине - все как одна рабыни медленного тела. Червь то и дело отбрасывал отмершие части. Их тащили на обочину. Проходящие мимо будут протягивать руки, подбирая тряпье - его можно использовать днем, сшить, к примеру, и защищаться от мух дарами мертвецов. Когда она доезжает до отбросов колонны, они уже почти нагие, они становятся мраморными статуями. "Потому что когда дела идут плохо, люди повергают статуи". Прямо впереди блестят драгоценным потом спины напрягающих мышцы бурлаков. Толстые длинные веревки провисают и поднимаются, выбивая пыль из земли. "Этих солдат зовут панцирниками. Ну, некоторых. Тех, что не останавливаются, не падают, не умирают. Тех, что устрашают окружающих, заставляют их держаться. До самой смерти. Панцирники. Эти солдаты". Она начала вспоминать.
Солнце залило горизонт, день уходил. День, когда никто не говорил, когда Змея молчала. Она шла в трех шагах за Руттом, а Рутт сгорбился над прильнувшей Хельд; глаза ее были закрыты от яркого света - но они ведь всегда закрыты, ибо в мире слишком много такого, на что тяжко смотреть. Это должна была быть последняя их ночь. Все знали, вся Змея знала. Баделле не спешила их разуверять. Возможно, тоже сдалась. Трудно понять. Дерзость может сохранять форму, даже если она сделана из пепла и золы. Гнев может обжигать, хотя внутри он безжизненно-холоден. Так обманывает мир. Он умеет лгать, умеет навеивать иллюзии. Внушает идею о своей истинности. Мир может делать веру фатальной слабостью.
Она глядела на панцирников и вспоминала.
Шаги Рутта стали неуверенными. Раздался какой-то невнятный звук, потом голосовые связки звякнули снова. Наконец он сказал: - Баделле. Мухи теперь ходят. Она посмотрела на ноги, гадая, смогут ли они перенести ее вперед; они смогли, пусть медленно и мучительно. И далеко впереди, там, куда он смотрел закрытыми глазами, она увидела шевелящиеся формы. Выходя на свет, они становились черными. Черными и шевелящимися. Мухи на двух ногах - один рой, потом еще и еще выходили из кровавого света. - Мухи ходят, - говорил Рутт. Но она же их отослала. Последний приказ силы, истощивший ее. Сегодня она сдувала с губ лишь воздух. Баделле прищурилась. - Хочу ослепнуть снова. Она осмотрела вздувшуюся массу на его глазах. - Ты еще слеп, Рутт. - Тогда... они в голове. Мухи в голове! - Нет. Я тоже их вижу. Но это шевеление... они всего лишь идут от солнца. Рутт, это люди. Он чуть не упал, но расставил ноги и выпрямился с ужасающей грацией. - Отцы. - Нет. Да. Нет. - Мы повернули кругом, Баделле? Мы как-то пришли назад? - Нет. Видишь запад - каждый день на закате мы шли на солнце. - Она замолчала. Змея свивалась в кольца за ними, тощее костистое тело сжималось. Словно это дает спасение. Фигуры на фоне солнца приближались. - Рутт, это... дети. - Что это на их коже, на лицах? Она увидела среди них одного отца с ржаво-серой бородой. Глаза его были печальны, как водится у отцов, навеки прогоняющих от себя детей. Но ее привлекали лица детей. Наколки. - Они пометили себя, Рутт. "Капли, черные слезы. Нет, я уже вижу истину. Не слезы. Слезы высохли и не вернутся. Эти знаки на лицах и руках, шеях и плечах, на груди. Эти знаки..." - Рутт. - Баделле? - У них когти. Он сипло вздохнул и задрожал. - Попробуй, Рутт. Глаза. Попробуй открыть. - Не... не могу... - Давай. Ты должен. Отец с толпой когтистых детей подошли еще ближе. Все были настороже - она ясно видела. "Они нас не ждали. Не за нами они пришли. Не чтобы нас спасти". Она видела, что они тоже страдают, жажда впилась в лица когтистыми руками скелета. "Когти терзают вас". Но отец, что встал перед Руттом, потянулся к бурдюку на поясе. Воды там было мало - слишком вялым и легким был пузырь. Вытащив пробку, он поднес бурдюк Рутту. А тот выставил вперед Хельд. - Сначала ей. Прошу, сначала малышке. Его жест не допускал никаких сомнений, и отец вышел и склонился над морщинистым личиком девочки, которое Рутт успел высвободить из пеленки. Баделле видела, как отец отпрянул. Сурово взглянул в щелки глаз Рутта. Она затаила дыхание, ожидая. Тут он потряс бурдюк, вставил горлышко в рот Хельд. Потекла вода. Она вздохнула: - Этот отец, Рутт, добрый отец. Один из когтистых детей, года на два старше Рутта, подошел и бережно взял Хельд из его рук - он, может, и хотел бы сопротивляться, но сил не осталось. Когда Хельд оказалась в колыбели рук незнакомца, руки самого Рутта остались скрюченными, как будто он все еще ее держал. Баделле видела, что напряженные жилы у его локтей укоротились; если подумать хорошенько, когда она в последний раз видела Рутта без Хельд? Даже не вспомнить. И сейчас в его руках остался призрак девочки. Отец заплакал - она видела слезы на темных, изрытых щеках; он вставил горлышко в рот Рутта, силой раздвинув губы. Несколько капель, потом еще. Рутт глотнул. Другие когтистые дети скользнули мимо них, к извивам Змеи. Каждый вытаскивал свой бурдюк. Воды было мало, но все же они шли делиться. Теперь Баделле видела новую Змею, пришедшую с заката - змею из железа и цепей. Она знала, что уже видела ее - во снах. Она смотрела на блестящую рептилию. "Отцы и матери, но всё же дети. А там - вижу ее - их общая мать. Вижу ее. Она идет". Из-за спины женщины бежали новые люди с водой. Она встала рядом с бородатым отцом, поглядела на Баделле и заговорила на языке из снов Баделле: - Скрипач, они идут не в ту сторону. -Да, Адъюнкт. - Я вижу только детей. - Да. Около женщины показался другой солдат. - Но... Адъюнкт, чьи они? Та повернулась: - Не имеет значения, Кулак. Отныне они наши. Рутт спросил Баделле: - Что они говорят? - Говорят, что нужно идти назад. Мальчик как бы покатал во рту это слово. "Назад?" Баделле сказала: - Рутт, ты не ошибся. Ты провел Змею, твой слепой язык выискал чужаков, и теперь они не чужаки. Рутт, ты провел нас от смерти к жизни. Рутт, - она подступила ближе, - теперь можешь отдохнуть. Бородатый солдат, которого звали Скрипач, хотел поддержать падающего Рутта, но оба они оказались стоящими на коленях. Адъюнкт сделала полшага к ним. - Капитан? Он выживет? Тот чуть помедлил, поднял голову: - Если сердце еще бьется, Адъюнкт, я не слышу его и не чувствую. Баделле заговорила на их языке: - Он жив, Отец. Просто ушел на время. Тот, кого Мать назвала кулаком, отошел было назад, но тут подскочил к ней: - Дитя, почему ты говоришь по-малазански? Кто ты? "Кто я? Не знаю. Никогда не знала". Она поглядела в глаза Матери: - Рутт привел нас к тебе. Потому что ты одна осталась. - Одна? - Одна, кто не отвернется от нас. Ты наша мать. Услышав такое, Адъюнкт, казалось, хотела отступить. Глаза сверкнули, словно ей стало больно. Она отвернулась от Баделле, а та указала на Скрипача: - А он наш отец, и скоро он уйдет и мы больше его не увидим. Так делают отцы. - Мысль заставила ее загрустить, но Баделле стряхнула эту мысль. - Так всегда бывает. Адъюнкт вроде бы дрожала, она не желала смотреть на Баделле. Наконец она повернулась к тому, что был рядом: - Кулак, открыть запасные фляги. - Адъюнкт! Поглядите на них! Половина помрет до рассвета! - Кулак Блистиг, вы слышали приказ. - Мы не можем отдать воду этим... этим... - Выполнять, - устало сказала Адъюнкт. - Или я прикажу вас казнить. Здесь. Немедленно. - И вызовете открытый мятеж! Обещаю! Скрипач встал и подошел к кулаку так близко, что тому пришлось сделать шаг назад. Он молчал, только зубы белели среди спутанных ржавых прядей бороды. Глухо выругавшись, Блистиг развернулся кругом. - Сами напросились. Хорошо. Адъюнкт сказала: - Капитаны Ииль и Гудд, сопроводите Кулака Блистига. Мужчина и женщина, что стояли позади Адъюнкта, увязались за Блистигом, держась справа и слева. Скрипач вернулся к Рутту. Встал на колени, положил ладонь на истощенную щеку. Поднял глаза и спросил Баделле: - Он вас вел? Та кивнула. - Далеко? Давно? Она дернула плечом. - Из Колансе. Мужчина моргнул, на миг взглянул в сторону Адъюнкта. - Сколько же дней до воды? Она покачала головой: - До Икариаса, где были колодцы... не... не помню. Семь дней? Десять? - Невозможно, - подал голос кто-то из свиты Адъюнкта. - У нас осталось воды на один день. Без нее... максимум три дня. Адъюнкт, не сможем. Баделле склонила голову. - Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть умершие дети. Раздался другой голос: - Кулак Блистиг на этот раз был прав. Мы не сможем. - Капитан Скрипач. - Да? - Пусть ваши разведчики отведут к фургонам с провиантом всех, кто может идти. Попросите хундрилов отнести тех, что не ходят. Пусть пьют и едят, если смогут есть. - Слушаюсь, Адъюнкт. Баделле смотрела, как тот обнимает Рутта, поднимает. "Рутт стал Хельд. Он нес ее, пока мог, а теперь несут его. Так оно и бывает". - Адъюнкт, - сказала она, когда Скрипач унес мальчика. - Меня зовут Баделле, и у меня есть стихи для тебя. - Дитя, если ты не попьешь, то можешь умереть. Я послушаю стихи, но потом. Баделле улыбнулась. - Да, Мать.
"У меня есть стихи для тебя". Она смотрела в напряженные спины, на качающиеся веревки, на поваленные статуи. Две ночи с момента встречи, и Баделле больше не видела Адъюнкта. Как и Скрипача. Вода кончилась, Рутт еще не просыпался, Седдик сидит на груде бревен, раскладывая безделушки неким узором, чтобы тут же смешать его и начать заново. Она слышала споры. Слышала звуки драк, видела внезапно возникавшие стычки - выхвачены ножи, подняты кулаки, солдаты сцепляются... Видела, как эти мужчины и женщины идут к смерти, ведь Икариас слишком далеко. Им нечего пить, а те, что пили свою мочу, скоро сойдут с ума, потому что моча - яд. Однако они не хотят пить кровь умерших. Просто бросают их позади. За ночь она насчитала сорок четыре. За прошлую ночь было тридцать девять, а днем унесли из лагеря семьдесят два трупа, уже не позаботившись рытьем могил. Просто сложили их рядами. Дети Змеи сидели в фургонах с едой. Поход окончился, но они тоже умирали. "Икариас. Я вижу твои колодцы. Когда мы уходили, они были почти пустыми. Кто-то отнимает воду даже сейчас. Не знаю, почему. Но и не важно. Мы не дойдем. Значит, все матери должны проигрывать? Все отцы должны уходить навсегда? Мать, у меня есть стихи. Ты придешь? Ты послушаешь мои слова?" Вагон скрипел, панцирники налегали на веревки. Солдаты умирали.
***
Они вышли на след. Скрипачу и разведчикам было нетрудно его находить. Маленькие высохшие кости тех, что остались за спинами мальчика по имени Рутт и девочки Баделле. Каждая скромная кучка казалась обвинением. Молчаливым упреком. Эти дети совершили невозможное. "А мы их подведем". Он слышал шум крови, бешено мчащейся по пустеющим жилам. Звук этот стал казаться бесконечным воем. Адъюнкт все еще верит? Теперь, когда они стали умирать десятками, она еще сохраняет веру? Когда упорства непреклонной воли оказалось недостаточно... что теперь? У него нет ответов на такие вопросы. Если отыскать ее... "Нет, с нее довольно. Ее все время осаждают кулаки, офицеры. Целители". Да и разговор станет пыткой - губы лопнули, распухший язык прилип к нёбу, гортань саднит от любого слова. Он шел с разведчиками и не желал вернуться, узнать, как там дела в колонне. Не хотел видеть распада. Тяжелая пехота еще тянет фуры? Если да, они все дураки. Остались ли еще голодающие дети? Тот паренек Рутт - тот, что так долго тащил свою вещь, что руки скрючились - он еще в коме или ускользнул прочь, веря, что всех спас? "Было бы лучше всего. Ускользнуть от иллюзии к забвению. Тут нет духов, в этой пустыне. Его душа просто улетела. Легко. Мирно. Вознеслась, держа младенца - потому что он вечно будет нести младенца. Счастливо, парень. Всего вам с ней хорошего". Они уходят искать маму и папу. Тысяча детей, тысяча сирот - он только сейчас начинал видеть, сколько еще детей было в так называемой Змее. Понимание вонзило нож в грудь. "Колансе, что ты сделало со своими детьми? Со своим народом? Колансе, у тебя не нашлось ответа получше? Боги, если бы мы могли тебя найти, могли встретить тебя на поле брани. Мы дали бы ответ на твои преступления. Адъюнкт, вы были правы, стремясь к этой войне. Но были неправы, думая, что мы сможем победить. Нельзя вести войну с равнодушием. Ах, послушайте меня. Но я мертв? Еще нет". Вчера, когда лагерь замер, когда солдаты неподвижно лежали под одеялом мух, он залез в мешок, положил руку на Колоду Драконов. И... ничего. Никакой жизни. Пустыня бесплодна, никакая сила им не доступна. "Мы ослепили богов. И богов, и врага, что впереди. Адъюнкт, понимаю ваши резоны. Уже давно. Но поглядите на нас. Мы смертные люди. Не сильнее любых других. Как ни хотелось вам сделать нас сильнее и могущественнее... похоже, мы ничем не сможем вам помочь. Нам и себе нечем помочь. Это нас сильней всего и сокрушает. Но ... все же я не мертв". Он вспомнил момент, когда они нашли детей; как его разведчики - сами почти дети - торжественно двигались среди беженцев, отдавая всю воду, запас на ночной переход - от одного рта к другому, пока не выдавили из бурдюков последние капли. Потом юные воины-хундрилы могли лишь стоять, беспомощные, окруженные тянущими руки детьми. Дети не требовали, они хотели всего лишь коснуться их в благодарности. "Не за воду - она кончилась - но за добрый жест. Как же глубоко нужно пасть, чтобы благодарить за намерение, пустое желание? Те, что вас изгнали... У нас есть союзники, и перед ними нет преград. Они свободно дойдут до Колансе. Геслер, передай Буяну эту истину и спусти с поводка. Пусть зарычит так, что сами Гончие спрячутся! Спусти его, Гес. Прошу. Потому что думаю: мы не дойдем". Кости лязгали на шее. Скрипач поднял голову, поглядел на Чужаков. Они заполнили все ночное небо, провели борозды на лику небес. "Знамения... От них меня слабит. И тошнит от всей этой дряни. Но что, если вы не таковы? Что, если ваше странствие принадлежит вам одним - ни смысла, ни пункта назначения? Что, если завтра или послезавтра вы наконец опуститесь - стереть всех нас, сделать ненужной всю нашу борьбу, все наши великие цели и благородные замыслы? Что же ты нам говоришь, о славная вселенная? Судьба - ложь. Но разве мне было до этого дело? Поглядите на кости, которые мы переступаем. Мы идем, пока можем, а потом останавливаемся. Вот и всё. Вот так. Но... о чем это я?"***
- Змеи, - сказал Банашар, моргая от жестокой ясности трезвого зрения. "Когда все расплывалось, было лучше. Гораздо лучше". - Наверное, первый мой страх, тот, что заставил шагнуть в змеиную яму - ее мы так дерзко звали Храмом Д'рек. Погляди в лицо страху - разве не мудрый совет? А может, трезвость - настоящее проклятие, взгляд в лицо страху вовсе не укрепляет характер, все советы - дерьмо и мир полон лжецов. Адъюнкт молча шагала рядом. Не то чтобы он ожидал ответа, ведь он уже не верил, что слова покидают горло. Вполне вероятно, что все, сказанное им за два последних дня, звучало лишь в разуме. Так даже легче. - Мятеж. Само слово всегда вызывало... зависть. Никогда не чувствовал бунта в душе. Ни разу не испытал и мига гневной ярости, стремления к правому пути. Самость наша даже не знает, каков ее путь. Просто желает идти. Конечно, пьянство - сладкое падение. Убежище трусов - а все мы трусы, мы, пьяницы, и не дайте никому убедить вас в обратном. Мы чаще всего только в этом и сильны, это и причина и способ побега. От всего. Вот почему пьяницы пьют. Он глянул на нее. Слушает? А стоит ли слушать? И слышно ли? - Переменим тему, этот сюжет заставил меня... ежиться. Нас ждет еще одна великая идея, если я вообще могу думать о великом. Змеи, спросили вы? Ну, конечно, это великая идея - девочка, дающая нам подобные имена. Их. Наши. Змеи в пустыне. Если подумать, смело. Змей чертовски трудно убить. Под ноги скользят. Прячутся на открытой земле. Так... гмм, как насчет знания? Когда знание становится отпадением от благодати. Когда истина скорее осуждает, нежели освобождает. Когда просветление являет нам лишь темный пафос бесконечного списка неудач. Как-то так. Но такие обыкновения, они исходят от поощряющих невежество - тактика, жизненно важная для сохранения власти. К тому же настоящее знание заставляет вас действовать... А так ли? Он помедлил, пытаясь думать. Но ощутил только приступ страха. - Вы правы, перейдем еще дальше. Если я что-то и знаю, так только то, что не желаю знать ничего. Поэтому... ах, вспомнив нежданных гостей, не поговорить ли о героизме?***
Улыба пошатнулась и упала на колено. Бутыл встал сзади, защищая спину. Казалось, короткий меч в его руке дрожит сам по себе. Он следил за Тарром, а тот словно бык расталкивал беспокойную толпу. Лицо так омрачилось, что маг с трудом его узнал. - Корик! - крикнул тот. - Здесь, сержант. - Жить будешь? - Поглядел тут одному в глаза, - сказал солдат. Одна сторона лица была залита кровью, но чужой. - У гиен во взгляде больше разума. - Он взмахнул окровавленным кинжалом. -Капрал меня толкнул... Человек, на которого указал Корик, стоял на коленях. Плотный, широкоплечий; в боку торчит рукоять ножа. Кровь текла из ноздрей и рта, пенясь и булькая. Тарр огляделся, ухватил взором Бутыла. Подошел ближе. - Улыба. Погляди на меня, солдат. Она подняла голову: - Корик верно говорит, сержант - мы не слепые и не тупые. Поймала тот самый толчок, в обмен подарила ему ножик. Тарр смотрел на Бутыла. Бутыл кивнул. - Между ними было двенадцать шагов, темнота и толпа. Умирающий капрал опустил обросший подбородок на грудь; казалось, он созерцает свои колени. Корабб подошел и шевельнул его. Мужчина упал. Сотрясение тела породило еще один, последний, выплеск пенистой крови. - Двоих? - спросил Тарр. Бутыл ощутил ненависть в глазах столпившихся пехотинцев. Вздрогнул, когда Корабб отозвался: - Троих, сержант. Двое отвлекали, еще двое тишком лезли к фургону. Я повалил первого, потом Карак погнался за другим - наверное, еще ловит. - Он в толпе? - воскликнул Тарр. - Дыханье Худа! Улыба встала и, пьяно шатаясь, подошла к мертвому капралу. Вынула нож. - Неправильно, - буркнула она, становясь лицом к толпе. - Мы охраняем пустые фляги, поняли, уроды?! Кто-то крикнул: - Не мы, морпех. То была банда кулака. Бутыл сморщился. "Блистига. Боги подлые!" - Просто отстаньте от нас, - сказала Улыба и отвернулась. Вернулся Каракатица, поймал взгляд Тарра и как бы случайно погладил висящий подрукой арбалет. Сержант обратился к бурлакам: - Натягивай веревки, солдаты - давайте снова ее сдвинем. Улыба сказала Бутылу: - Убивать своих - неправильно. - Согласен. - Ты встал за спиной. Спасибо. Он кивнул. Толпа пехотинцев таяла. Фура начала двигаться, взвод пошел рядом. Трупы скоро оказались позади. - Безумие, - сказал вскоре Корабб. - В Семи Городах... - Не нужно рассказывать, - прервал Каракатица. - Мы там были, не забыл? - Нет. Просто сказал. Безумие жажды... - Это было спланировано. - Капрал - да. Но не дурак, напавший на Корика. - А те, что лезли сзади? Спланировано, Корабб. Чей-то приказ. Не безумие. Ничего подобного. - Я же о регулярах позади. Сползаются на запах крови. Никто не стал отвечать. Бутыл заметил, что еще сжимает меч и со вздохом его спрятал.***
Курнос взял рубаху с пятнами крови и затолкал за ошейник кожаного ремня, защищая шею - кожа уже стерлась, над ключицей показалось сырое мясо. Кто принес ему теплую, мокрую рубаху и чья на ней кровь, ему было не интересно - он уже добавил собственной. Фургон тяжел. Еще тяжелее теперь, когда дети уселись на груде провианта. Но... их много, а тяжесть вполне терпимая. Потому что одна кожа и кости. Ему не нравилось об этом думать. В детстве выпадали голодные времена, но папаша всегда приносил что-нибудь своим мальцам (среди которых Курнос был самым мелким). Ошметки. Но есть можно было. А мамаша уходила с другими мамашами на несколько дней и ночей, возвращалась иногда побитая, иногда в слезах - но на столе лежали монеты, и монеты превращались в еду. В такие времена папаша имел обыкновение без конца ругаться. Но делал все, чтобы прокормить мальцов. "Мои клевые мальцы", любил он говорить. А спустя годы, когда гарнизон ушел из города, маме уже не удавалось зарабатывать привычным путем, но папа стал гораздо счастливее. Старшие братья Курноса уже пропали - двое на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше и которую Курнос втайне любил до безумия, и хорошо, что он сбежал, ведь братцу не понравилось бы, что он делал с пьяной Карас за амбаром - а может, и понравилось бы. Так или иначе, было весело... Он увидел впереди мальчишку. Несет мешок. Руки в крови, он их лижет. "Ты мне рубашку принес?" - Нехорошо, малец, - сказал он. - Не пей кровь. Мальчишка нахмурился и продолжил облизывать руки, пока они не очистились. ... и он потом слыхал, что одного братца убили под Натилогом а второй вернулся с одной ногой, а потом пришли пенсионы и папа с мамой перестали нуждаться, особенно когда Курнос сам записался и посылал две трети жалования домой. Половина шла папе и маме, а вторая треть брату и жене, ведь он чувствовал вину за ребеночка и вообще. Все же нехорошо, когда голодают юные, а особенно до истощения. Папаша любил говаривать; "Ежли не можешь кормить, так не делай. Гордый шест Худа, не нужно быть гением, чтоб это понимать!" Точно, не нужно. Вот почему Курнос продолжал кормить своего недоноска и кормил бы, если бы их не изгнали, сделали вне закона и дезертирами и всеми теми именами, какими зовут военных, ежли они делают не то что приказано. Но сейчас тот малец должен уже вырасти и работать, да и братец уже не сулит награду за голову Курноса. Может, все стало спокойно, пыль улеглась. Приятно так думать. Но теперь он пошел и упал в любовь к Поденке и Острячке, и разве это не глупо, раз их две, а он всего один. Не то чтобы тут была проблема. Но у женщин насчет этого причуды. И насчет многого еще, вот отчего с ними одни проблемы. Женщина справа споткнулась. Курнос выставил руку и поднял ее на ноги. Женщина пропыхтела спасибо. Ну, женщины. Он только и думает о... - Ты Курнос, да? Он глянул сверху вниз. Невысокая, с большими, сильными ногами - ну, не повезло ей нынче. Раньше от таких ног мужики слюни пускали, а теперь запрягли ее в... - Да, это я. - Заглянуть хотел, да? - Нет. - Слышала, тебе одно ухо два раза откусили. - И? - И, э... как такое возможно? - Не спрашивай. Во всем Вздорр виноват. - Непотребос Вздорр? Ты с ним сражался? - Может быть. Береги дыхание, солдат. Видишь того мальца? Ничего не говорит, потому как умный. - Потому что не знает малазанского. - Отговорка не хуже любой другой. Да ладно, тащи себе и думай о приятном. Отвлекайся от неприятного. - А ты о чем думаешь? - Я? О бабах. - Точно, - сказала она странно холодным тоном. - Догадываюсь, мне стоит подумать о красивом и умном мужике. Он улыбнулся. - Чего тут думать? Один такой как раз рядом идет. Мальчик убежал и вскоре принес еще одну тряпку, и Курнос смог остановить кровотечение из носа. Как любил говаривать папаша, "пути женщин не сообразишь". Тем хуже. Она была таки красивая, и что еще лучше, могла бы шкуру с бхедрина содрать. Бывает ли комбинация сексуальнее? Он так не думает...***
- Думаешь, я какой-то прокаженный. Но не моя вина, что я был мертвецом, и если тот, кто был мертвецом, лучше переносит жажду... ну, не знаю. - Я конденсирую все, что попадется, - ответил Баведикт. - Потому еще и держусь. Еж подозрительно поглядел на алхимика и пожал плечами: - Кажется, весь день спорить можно. Баведикт открыл рот, но тут же закрыл. - Как котята? - В полном порядке, Командор. - Нам хватит? - Если бой будет не один? Трудно сказать. Мне приятнее думать об одной битве, чтобы использовать всё и не скупиться. - Он оглянулся на карету. - Я тут размышлял о стратегии, сэр, с учетом алхимических... э... котят. Не думаю, что следует экономить. Фактически нужно противоположное. Заполните все поле, поразите их так сильно, чтобы в ступор впали... - Что, всю ночь спорить можешь? Слушай, мы всё продумали уже годы назад. Стены и волны, так и назвали. Стены, когда вы удерживаете строй или позицию. Волны, когда наступаете. Нет смысла придерживать припасы, разве что один - именной, понимаешь? Любой сапер тебе скажет: если ты не убьешь их, они убьют тебя очень скоро. С гарантией. Мы говорили "расхолодят". Баведикт снова оглянулся, поморщился, смотря на топающие рядом с повозкой группы солдат. Сержантам нехорошо. Худеют, но явно не улучшают здоровье. Сзади идут хундрилы с лошадьми... "я не всю правду рассказал Ежу. Накачал не только волов, но кто бы мог подумать, что они заметят..." - Нервничаешь? - спросил Еж. - Я на твоем месте нервничал бы. Хундрилы любят лошадей. Очень. Если воину придется выбирать между конем и матерью, трудно предсказать, что будет. А ты взял и убил... - Они и так умирали, сэр. Лошади нужно воды больше, чем четверым солдатам, а у хундрилов вода кончалась. Попробуйте пить кровь у истощенного животного, сэр - это нелегко. - Верно. Теперь у них нежить вместо лошадей и по-прежнему нет воды, а значит, ты мог бы переделать их неделю назад, и пить кровь было бы не нужно. Алхимик, они хотят тебя убить - я полдня отговаривал... Баведикт сверкнул глазами: - Вы только что сказали, что выбирая между конем и матерью... - Они выберут мать, разумеется. Ты что, идиот? Алхимик вздохнул. - К тому же, - продолжил Еж, - мы теперь Сжигатели. Верно, иногда мы убивали офицеров, если те были плохие. А кто не убил бы? Поставь дурака во главе, и он погубит всех. Так что лучше завалить его раньше. Но ты ничего такого не сделал. К тому же ты нужен мне, а значит, и им. Все просто. Никто не собирается резать тебе горло... - Какое облегчение, Командор. Еж подошел ближе, понизил голос: - Слушай. Всё разваливается - сам не видишь? Охотники, все эти регуляры - они потерялись. - Сэр, мы немногим лучше. - Мы же не хотим попасть под резню? Я уже сказал капитану: нужно иди как можно быстрее, чтобы сотня шагов нас отделяла от остальных, когда там начнут искать, кого еще убить. - Сэр, думаете, всё так плохо? Еж пожал плечами: - Трудно сказать. Пока что морпехи держат их в узде. Но в любой момент может пойти драка, в которой морпехов собьют. Виноват будет запах крови, попомни мои слова. - А как сделали бы вы, Сжигатели Мостов? В те дни? - Просто. Вынюхай заводил и убей. Это они без конца жалуются, бранятся, подбивают тех, что поглупее, на всякие глупости. Надеются устроить взрыв. Я, - он кивнул на колонну, что шла позади, - я бы прыгнул на Блистига, утащил в пустыню - и целый день все не могли бы спать, слыша его верещание. - Удивляться ли, что вас объявили вне закона, - буркнул Баведикт.***
Небо на востоке светлело, солнце всходило, чтобы повести войну с Нефритовыми Чужаками, пока те не скроются за северным окоемом. Колонна разбилась на части, скопления солдат образовались по обеим сторонам пути. Они падали, опуская головы; лязгали доспехи и оружие в брошенных на землю тюках. Бурлаки встали и начали сдергивать с шей тяжелые петли. Завыли хундрилы - еще одна лошадь зашаталась и упала набок. Сегодня будет вдоволь крови, но Горячие Слезы вовсе не радовались. Рядом с фургонами уселись морпехи - красные глаза, лица обмякли от переутомления. Повсюду солдаты, двигаясь словно старики и старухи, спешили раскатать матрацы, поставить тенты - отдохнуть перед новыми делами. Кто-то вытаскивал оружие, чтобы заточить. Инстинктивное, по сути, действие. Другие следили за ними тусклыми, злыми глазами. А потом из фургонов вылезли дети, по одному, по двое. Они шли не просить и клянчить - просто сидели, смотря на спящих солдат. Или страдали, не смыкая глаз. Или тихо умирали. Сержант Смола видела всё это, сидя у колеса фургона. Робкое появление детей оказывало на солдат странное действие. Споры угасали, блеск в глазах слабел, жалобщики затыкали рты. Лишившиеся сна ложились набок и сдавались усталости. Больные сдерживали стоны; те, что плакали без слез, почти всегда замолкали. Что это за дар? Она не понимала. Когда кто-то из солдат проснулся на закате и нашел рядом маленькое недвижное тело, холодное и бледное в умирающем свете, весь взвод - видела она - встал собирать осколки и кристаллы, чтобы сложить могилку. Солдаты срезали амулеты с поясов и перевязей - кости, которые несли с самого Арена - и клали на жалкую кучку камней. - Они нас убивают. Она взглянула на сестру. Та сидела у колеса, вытянув сломанную ногу. - Кто на этот раз, Целуйка? - Пришли и разделили последние мгновения. Наши. Свои. Нечестно. Зачем они принесли? Глаза Смолы сузились. "Ты ушла далеко, сестрица. Вернешься ли?" - Не знаю, что они принесли. - Откуда тебе. Вяло пробудился и тут же пропал гнев. - Ты к чему? Целуй-Сюда оскалилась, вдавила затылок между двух спиц. Глаза закрылись. - То, что ты всегда имела, Смола. А я никогда. Вот потому ты не видишь, не узнаешь. Никто не может смотреть в свою душу. О, многие говорят иначе. Называют это откровением или истиной. Всякое дерьмо. Но кое-что внутри нас остается скрытым. Навеки. - Во мне ничего тайного нет. - Но эти дети - сидят, лежат, смотрят на тебя. Тебе больно, не так ли? Смола отвернулась. - Дура ты, - вздохнула Целуй-Сюда. - Они принесли достоинство. Как у тебя. Как у Адъюнкта... как думаешь, почему многие ее ненавидят? Ненавидят сам ее вид? Она показывает нам то, что нам не нравится, потому что нет ничего труднее, чем найти в себе достоинство. Ничего нет труднее. Вот. Они показывают, что такое умирать с достоинством - умирая и следя, как умираем мы. Адъюнкт говорила "без свидетелей". Вот только дети не согласны. "Да бесполезно всё это". Целуй-Сюда продолжала: - Думаешь, это легко? Думаешь, наши ноги так просто перестанут шевелиться? Мы полмира прошли, чтобы оказаться здесь. Мы давно не армия - нет, не знаю, что мы сейчас такое. Думаю, никто в целом свете не сможет дать нам имени. - Но мы не дойдем. - И что? Смола покосилась на сестру. Глаза на миг встретились. Рядом с Целуй-Сюда был капрал Рим, сгорбившихся, втиравший масло в обрубок руки. Он не делал вида, что слушает - но она знала, что он слушает. Как и Мед, лежавший под льняной тряпкой, чтобы скрыться от солнца. - Так тебе и дела нет, Целуйка. Никогда не было. - Выживание уже не важно. Давно уже не важно. - Верно, - бросила Смола. - Ты меня просветила. - Ты сама знала. Сказала себе: "нам не дойти". А эти дети пришли словно гомункулы, сделанные из всего, нами брошенного - правды, достоинства, цельности - погляди же на них! Мы оголодали до костей, ничего больше в нас нет. Разве мы заботились о лучшем в себе, а, сестрица? Если бы Смола могла, она выплакала бы все глаза. Но пришлось просто упасть на грубую почву. - Тебе нужно было сбежать. - Спорим, Адъюнкт говорит себе то же самое? Тысячу раз на дню. "Адъюнкт?" Смола потрясла головой. - Она не из любителей бегать. - Да. Как и ты. А теперь выясняется, и я. "Это не моя сестра". - Думаю, - закончила Целуй-Сюда, - завтра наш последний поход. Знаешь, все хорошо. Стоило попытаться. Вот бы кто-нибудь ей сказал. Стоило попытаться.***
- Нет пауков. - Хеллиан откинулась на матрац. - Вот самое лучшее. Пустыня - это же рай. Пусть мой труп возьмут бабочки и мухи. Даже проклятая мясоедящая саранча. Но не найти будет паука, свившего гнездо в пустой глазнице. Что может быть лучше? - Почему вы их так боитесь, сержант? Она подумала. Но разум тут же поплыл, она увидела горы черепов, и все улыбались. Почему бы нет? Ни одного паучка. - Отец рассказывал одну историю, особенно когда напивался. Думал, очень забавная история. О, погодите. Мой отец? Или дядя. Или даже отчим. Или отец брата, который жил вниз по улице. Ну, это была история и как он хохотал! Надо знать Картул, Навроде. Там пауки такие, что чаек глотают, верно? - Был там однажды, сержант. Жуткое местечко. - Самые плохие - с красными спинами. Не большие, не особо ядовитые. Но суть в том, что они бегают тысячами, а то и катятся, слипшись. Могут убить большую добычу и между собой разделить. Понял? А их яйца повсюду можно найти. Ну, мне было вроде два. Все время в кроватке, целые дни. Была у меня сестра, но потом умерла. Глупо, ведь рядом жила хорошая целительница, да только папаша пропил последние деньги. И вот лежит она рядом, как кукла, и тут... - О боги, сержант... - Да, они полезли прямо из головы. Съели все внутри, потекли из ушей, глаз и рта и отовсюду. Искали пищу. Вот я кто - пища. Пришел молочный брат и меня нашел. Голова вдвое раздулась - даже глаз не видно было. Я задыхалась. Сотни две укусов насчитали, а может, и больше было в волосах. Что ж, я была слишком большой добычей для двух сотен паучьей мелочи. Но они старались. - Эта история заставляла его хохотать? Что за сраный... - Слушай, ты о моем отце так говоришь. Или о дяде, или отчиме, или парне с улицы... - Теперь понимаю, сержант, - сказал Нерв. - Правильно. Вижу. Такое любого на всю жизнь напугает. - Сказка не закончена, капрал. Самое важное еще не сказала. Видишь ли, я ела тех проклятых пауков. Словно леденцы. Говорят, живот вдвое больше головы раздулся, вот почему я давилась - они кусали меня изнутри. И меня повели к целительнице, и она наколдовала большие куски льда. В рот. В горло. И вокруг шеи еще. Суть в том, что у меня удар случился от того льда. Умерла часть мозга, которая знала, когда остановиться. - Она смотрела в чернеющее небо. - Говорят, я украла кувшин из запасов папаши, когда было шесть. Так напилась, что пришлось снова звать целительницу. Она изучила меня изнутри и сказала, что вся жизнь будет трудная. Чья-то рука коснулась плеча. - Душераздирающая история, сержант. - Неужели? "Подозреваю, да. Конечно, я ее выдумала. Потяни за струнки и видишь сладкую симпатию на лицах? Теперь мне всё простят. Почему я ненавижу пауков? Боги, а кто не? Глупый вопрос".***
- Каменные Лица, - сказал Уругал Плетеный, садясь, чтобы нарисовать знаки на твердой почве. - Семеро от Умирающего Огня. Несвязанные. Вот наши титулы - мы Т'лан Имассы, изгнанные из кланов. Мы проигравшие в войнах. Мы прокляты свидетельствовать. Ном Кала подвинулась, чтобы взглянуть на лагерь людей. Распавшаяся колонна легла неровной линией на сковороде пустыни. Движение прекратилось. Растущая жара накрыла всех дрожащим маревом. От скорченных тел тянулись длинные тени. - Мы избрали Рыцаря Цепей, - продолжал Уругал, - и волей его были освобождены из темницы, и волей его однажды разорвутся цепи. Потом мы ждали благословления Дома Цепей. - Этот Рыцарь, - пророкотал Кальт Урманел, - он среди нас? - Нет, но он нас ждет. Долгим было его странствие и скоро наши судьбы падут к его ногам. Но увы, Падший им не командует, а Король Цепей отвернулся от наших целей. Король Дома проклят и цепи его не порвутся никогда. Думаем мы, недолго ему сидеть на троне. Потому его не считаем. (Имеется в виду Шкуродер, предводитель одной из компаний Багряной Гвардии. Он появляется лишь в романах Я. Эсслемонта, дополняющих "Книгу Павших". Прим. переводчика) Берок Тихий Глас проговорил: - Рыцарь презирает цепи, но ему так и не хватает понимания. Многие цепи жестоко секут и злобно порабощают. Но есть и другие цепи, и мы сами их выбираем - не от страха или невежества. Вот самые достойные цепи. Честь. Доблесть. Верность. Многие подойдут к Дому Цепей, лишь чтобы пасть на пороге, ибо требует он редкой силы. Когда впереди страдание, великое мужество нужно, чтобы идти в его безжалостное, неумолимое царство. Уругал начертил на земле семь символов. Указывая на каждый, сказал: - Супруга. Она нам известна. Разбойник - у него два лица. Мужчина и женщина. О Рыцаре мы говорили. Несвязанные - сейчас мы, Т'лан Имассы, хотя и это изменится. Хромой, тот, чей разум должен ползти в служении священной жизни. Прокаженный, тот, что и жив и мертв. Дурак, угроза изнутри. Все, кроме Рыцаря, ходят ныне среди смертных и доступны нам. Здесь и сейчас. Ном Кала поглядела на символы. - Но, Уругал, все они умирают. - И нет ветра, чтобы нас нести, - сказал Берок. - Мы не можем двигаться к тому, что ждет впереди. - То есть не можем дать им надежду. Кальт Урманел хмыкнул в ответ Уругалу: - Мы Т"лан Имассы, что знаем мы о надежде? - Значит, мы пропали? - спросила Ном Кала. Все промолчали. - Я подумала... Кальт прав - мы не носители надежды. Мы не сможем дать им то, от чего сами слишком давно отказались. Смертные люди умрут, если мы не сможем их спасти. Будете спорить? - Не будем, - отозвался Уругал. - И тогда, - Нома Кала костистой ногой стерла рисунки в пыли, - умрет Дом Цепей. - В другую эпоху он пробудится снова. - Если мы хотим быть в нем - а мы ведь хотим, верно? Если мы, Несвязанные, хотим быть в Доме - выбора нет. Нужно идти к Адъюнкту. - Сказать что? - спросил Уругал. - Ну, мы должны солгать. Разговор увял. Ном Кала смотрела на лагерь, на растянутые тени. - Попробуем украсть им еще один день. - И зачем им еще один день? - Не знаю, Уругал Плетеный. Иногда надежда рождается изо лжи. И пусть. Мы будем лгать ей.***
Глаза Рутана Гудда следили за Лостарой. Та подошла к Адъюнкту. Женщины обратились лицом на восток, словно сопротивляясь приходу яростного рассвета. Он гадал, как удается Таворе держаться на ногах. Каждую ночь она выходит и двигается без остановки, и только одной волей тащит целую армию. Она не споткнется - не споткнутся солдаты позади. Это стало битвой, безмолвной войной. "И она выигрывает. Каждое оставленное позади тело - свидетельство. Но долго ли еще она сможет нас держать? Поглядите на солнце, Адъюнкт - и на пустоту за ним. Иногда люди говорят о запретных, гибельных местах, и это не болтовня. Иногда это правда, и предупреждения не лгут. Иные места могут тебя убить. Мы нашли именно такое". - Как думаешь, о чем они говорят? - спросила Скенроу. Он сурово поглядел вниз. - Спи, любимая. Голова опустилась на твердую землю, глаза закрылись. "Уже недолго. И слишком поздно - я тебя не смогу спасти. Не смогу украсть, ты не выдержишь". Он принялся гадать, смог бы уйти из пустыни. Один выживший, шесть тысяч трупов за спиной. В руке треклятый отатараловый меч (на всякий случай, вдруг однажды понадобится). "Ах, этот Рутан Гудд, он уже был армией из одного воина. Вот он идет снова". Он поднял глаза, посмотрел на стоявших в двадцати шагах женщин, нахмурился. "Лостара... ей владел бог. Она стала еще крепче? Кто знает! Однако она в лучшей форме, нежели Скенроу. И сама Адъюнкт". - Прошу, ляг рядом. Рутан вздрогнул, прочесал рукой бороду. - Сейчас. Момент. - Любимый? - Момент. - Он пошел к Таворе и Лостаре. Если они беседовали, то безмолвно. Адъюнкт услышала шаги и повернулась. - Капитан. Вы создали ледяные доспехи... - Не здесь, Адъюнкт. Ничего не работает. Глаза ее погасли. - Но вы будете... стараться. Лостара Ииль закашлялась и сказала: - Рутан, Т'лан Имассы звали вас Старшим. - Я не бог, старший или новый. Простите. Разве не мило быть одним из них? Для каждого из нас. Просто оказаться... вовне. Т'лан Имассы сумеют укрыться, когда... - Как и вы, - обрезала Тавора. - Но вы не бог. - Не мы выбираем, кем родиться. - Воистину. Кто же ваши родители? Он яростно подергал бороду. - Адъюнкт, это важно? Возможно, пустыня меня не убьет. Возможен и другой исход. - Вы дойдете до города с колодцами. - Дойду? - Рутан качал головой. - Буду честен. Не могу понять, как дети смогли пройти так далеко. Что сказала Баделле? Десять дней? Но до Икариаса отсюда две - три недели хода. - Откуда знаете? Он поморщился: - Был однажды гостем Джагутов, что обитали в городе. Вместе с беженцами из анклава К'чайн Че'малле. Остается простой факт: единственный путь, которым дети могли зайти так далеко, лежал через садок. Тавора повернулась к Лостаре: - Капитан, найдите девочку. Приведите. - Слушаюсь, Адъюнкт. Тавора устремила на Рутана пристальный взгляд. - Садок. - Невозможно. Знаю. - Он заметил в ее глазах блеск надежды и покачал головой: - Не надо, Адъюнкт. Пустыня высосана, и если не будете осторожной, все может стать еще хуже. - Хуже? Объясните, что может быть хуже, капитан. Он глянул туда, где спала Скенроу. Вздохнул. - Вытащите меч, Адъюнкт. - Что? - Извлеките лезвие отатарала. Она успела наполовину вынуть меч, прежде чем Рутан схватил ее за руку. Упал на колени, отвернулся. Тавора с лязгом вставила клинок в ножны и пошатнулась. - Боги! - сказала она хрипло. Рутан сплюнул и вытер рот тылом ладони. - Никто из вас не понимает, - сказал он, взирая на дрожащие руки, на пятна кровавой мокроты, - что это не "всего лишь" зловредный металл, пожирающий магию. Отатарал имеет аспект... - Он заставил себя встать. - В следующий раз, вытащив оружие, вы ПРИЗОВЕТЕ. Она уже выпущена в мир, драконица, источник отатарала - живое сердце всего, что отнимает жизнь. Она свободна. Тавора сделала еще шаг назад, потрясла головой. - Что было сделано? - Голос ее дрогнул. Он увидел растущую панику - словно широкую трещину на доспехах души - и поднял руку. - Погоди... слушай меня. Тавора Паран, слушай! Ответ будет - на всё находится ответ. На всё! Перед ним словно стоял ребенок. Заблудившийся, испуганный. Ее вид разрывал сердце. - Им не интересен Увечный Бог. Понимаешь? Те, что это сделали... им плевать, что с ним будет. Они замахнулись на нечто большее - думают, что сметут в сторону всех. Вас, Падшего, Форкрул Ассейлов - всех! Но они глупы. Понимаешь? Аномандер Рейк ушел, но по миру идет Драконус. Видишь? На всё будет ответ. "Вот и самая суть безумия. Отатараловую драконицу нельзя оставлять без цепей. Драконусу придется ее убить - или Элайнтам - и тем самым положить конец магии. Они отбросят нас в мир, лишенный волшебства". Тавора отвернулась и смотрела на восток. - Вот на что он намекал, - пробормотала она. - Адъюнкт? - Сказал, моего меча будет недостаточно - мы спорили снова и снова. Сказал... он сказал... - Она обернулась, глаза вдруг засияли - Рутана поразила внезапная красота ее лица, взявшаяся совсем ниоткуда. - Он сказал... "будет ответ". Те же слова, как у вас. - О ком вы? - спросил капитан."Кто тут планировал весь этот кошмар? Какой безумный идиот-лунатик..." - Бен Адэфон Делат. Он вытаращил глаза, пораженный собственной глупостью. - Это имя... - Верховный Маг Быстрый Бен. Поклялся, что спасет Бёрн, что никогда не откажется от клятвы. Сказал, что рак нужно вырезать... Рутан? Что с вами? Но он отвернулся, силясь удержать всё внутри. Однако хотел, да не сумел. Смех вырвался, словно взрыв. Смех неверия и удивления. - Делат? Адэфон Делат? Быстрый Бен... ох, Бездна! Крепкие у него нервы! Что это, чары, если я был таким тупым? Не удивляюсь, что он держался от меня подальше... - Капитан. Он смотрел на нее и чувствовал, как рот растягивается в маниакально-беспомощной улыбке. - Он пал в битве с Короткохвостыми? Худа всем он пал! Губы Таворы вытянулись в прямую линию. - Капитан Рутан Гудд, даже вы не можете быть таким бестолковым. Конечно, он не умер. - Она указала на фигуру, сидевшую неподалеку на выступе камня. - Спросите местного Септарха Д'рек. Он расскажет, потому что и сам все понял, наконец. Словно услышав приказ, Банашар встал и заковылял к ним. Потряс перед Рутаном пальцем и сказал потрескавшимися губами: - Это игра Быстрого Бена, о Старший. Кости в его потных руках, причем давно. И если за его столом вы найдете Осеннюю Змею, былого Владыку Смерти, Темного Трона и Котиллиона, не говоря уже о ушедших Аномандере и Дессембрэ, и кто знает кого еще... ну, вы точно думаете, что несколько тысяч жалких На'рхук могли его сразить? Что самое главное в играх Адэфона Делата? Он жульничает. Жрец повернулся к Адъюнкту и неловко поклонился. - Леди Тавора, стоит ли говорить, что я запомню свет в ваших глазах - что за привилегия видеть его! - до конца моих дней. Я говорил о героизме? Кажется, да, хотя вы впали в уныние и не слушали. - В ваших словах, Верховный Жрец, я находила силы для следующего шага. Простите, если мне нечего дать взамен. Он склонил голову набок и поглядел на нее. Потом сказал тихо: - Миледи, разве вы дали недостаточно? Рутан Гудд вцепился в бороду. Восторг быстро угасал; он боялся, что пороется в пепле и не найдет даже одинокой искры надежды. - Мы все же перед дилеммой и о, как хотелось бы, чтобы Делат был здесь. Хотя даже у него может не найтись ответа на нынешнее бедствие. Пустыня нас сожрет. Тавора отозвалась: - Капитан, если я погибну - возьмете мой меч. - Если возьму, Адъюнкт - если придет нужда вытащить его из ножен - это меня убьет. - Тогда вы не Старший Бог, как и говорили. - Как говорил, - сухо согласился он. - Но дело еще проще. Я прожил очень длинную жизнь лишь благодаря магии. Без колдовства я стану меньше чем пылью. - Он метнул взгляд на Банашара: - Не один Делат играл за столом богов. - Хотелось бы однажды выслушать вашу историю, Рутан Гудд, - грустно улыбнулся Банашар. Рутан пожал плечами: - Ох, честно: слишком горькая, чтобы рассказывать. Они замолчали, словно так усердно спрятали в душах сказанное и пережитое, что не осталось ничего. Вернулась Лостара, рядом шла девочка Баделле и мальчик с мешком.***
Ном Кала шла по молчаливому лагерю; повсюду лежали неподвижные тела, лишь полузакрытые глаза провожали ее. Она видела страдания таких масштабов, что в душе затрепетали давно мертвые эмоции. Она вспоминала участь собственного рода, когда сомкнулись ледяные стены, когда звери погибли или убежали, когда нечего было есть, когда люди начали охотиться на них. Ответом стал Ритуал, бегство, оказавшееся темницей. Но этим смертным такое не доступно. "Еще день. Солги, чтобы дать им день. Если они протянут. Смотри, какие слабые. Смотри, как они сдаются. Еще день... дар ли это? Поход, шаг за шагом, волочите ноги - вот кто-то падает на обочину, капитулируя. Будут ли они мне благодарны за лишние мгновения?" Может быть, желание помочь - на деле обычная жестокость... - Ну, каково это? Услышав слабый голос, она встала, заозиралась. Неподалеку солдат, смотрит на нее. - Каково что? - спросила она. - Быть... пылью. Она не знала, как ответить, и потому молчала. - Подозреваю, вскоре мы будем такими же. - Нет, не будете. Не останется памяти, способной притянуть вас обратно. - Но у меня есть струны, Т'лан Имасса. Личное проклятие. Меня притянут - или, по меньшей мере, попытаются. Снова и снова. Ном Кала смотрела на мужчину. Покачала головой: - Не вижу струн, смертный. Если они и были, то перерезаны. Ничего тебя не держит. Ни воля богов, ни ложь о судьбе или предназначении. Ты отделен от всего, кроме того, что живо в душе. - Правда? Удивляться ли, что я так чувствую такое одиночество. - Да. Именно. - Но... ты не одинока. Все вы, Т'лан Имассы. - Да. Но это не спасает. Вместе мы лишь разделяем одиночество. Он фыркнул: - Не уверен, что всё это имеет смысл... но, кажется, понимаю тебя. Слушай, окажи милость. Когда падет последний, не рассыпайся пылью, не сдавайся. Выйди из пустыни. Выйди. Прошу тебя. - Ибо сказано, что пустыню эту нельзя пересечь. Да, понимаю тебя, смертный. - Сделаешь? - Мы все сделаем. Он опустился на скатку, тяжело вздохнул. - Хорошо. Пусть окажутся неправыми. Хотя бы так. Ном Кала помедлила. - Не сдавайся и ты, солдат. Еще один переход. Он закрыл глаза. - Зачем, к чему? - Повлияй на товарищей. Еще одна ночь, прошу. Сделайте это. Я же согласилась помочь, так что и ты... Он открыл глаза, прищурился: - Это так важно? - Страдание - пропасть. Но есть другая сторона, и там ждет Падший Бог. Ныне я одна из Семерых. Я среди Несвязанных. Падший понимает страдание. Смертный, ты не одинок, как и мы, Т'лан Имассы. - Да, готов поручиться, что он знает кое-что насчет страдания. Как и вы. Но не вижу, с какой радости мне разделять ваше знание. - Если не радость, то сила. - Сила переносить страдания? РАДИ ЧЕГО? "Да, Ном Кала, ради чего? Есть ответ? У кого есть?" - Когда ты наконец пересечешь пропасть, смертный, и пожмешь руку Падшему - спроси у него. Он выдавил кислую улыбку: - Подходяще, - и снова сомкнул глаза. Кала продолжила путь, отягощенная мрачными думами. "Т'лан Имассы видели, как восстают и рушатся цивилизации. Видели, как гибнут страны, только чтобы возродиться. Видели появление морей, шагали по былому морскому дну. Стали свидетелями борьбы за жизнь бесчисленного множества существ. Вот умирает одинокий зверь, вот тысячи гибнут от дурной погоды. И чему мы научились? Лишь тому, что у жизни свои цели. Там, где жизнь, там и страдание. Есть ли смысл, или существование - благо само по себе? Я Несвязанная. Мое зрение свободно, но что же я вижу? Ничего". Впереди, в авангарде колонны, она заметила стоящих людей. "Ну, пора найти подходящую ложь. И если на последнем издыхании эти люди проклянут меня, быть по сему. Мое преступление - подарить надежду. Мое наказание - увидеть, как она не сбылась. Но Т'лан Имассов наказывают уже очень долго. У несбывшейся надежды есть особое имя. Ее зовут страданием".***
- Слова, - сказала Баделле, смотря в глаза Адъюнкту. - Я находила силу в словах. Но сила ушла. Ничего не осталось. Мать поглядела на спутников, но ничего не сказала. В ее простом лице почти не оставалось жизни, ее глаза потухли. У Баделле что-то заболело в душе. "Были стихи для тебя. Но и они ушли. Высохли". Мужчина расчесал бороду грязными пальцами. - Дитя... если сила вернется - однажды... - Не обычная сила, - ответила Баделле. - Она ушла, наверное, навсегда. Не знаю, как ее вернуть. Думаю, она мертва. "Я не ваша надежда. Не могу ей стать. Должно было быть наоборот, неужели не понятно? Мы дети. Всего лишь". - Умерший здесь бог, с ним то же самое. - Объяснишь, Баделле? Она покачала головой. Другой мужчина - с мрачными глазами - спросил: - Что ты можешь рассказать о боге, Баделле? - Он разбит. - Он сам разбился или его кто-то разбил? - Он был убит поклонниками. Мужчину словно ударили по лицу. - Это в Песне Осколков, - объяснила она. - Бог пытался принести народу последний дар. Но они отвергли его. Им не нравился дар, потому они убили бога. - Она пожала плечами. - Было это давным-давно, в века, когда верующие убивали богов, если им не нравились божьи слова. Но ведь нынче все иначе? - Да, - сказал бородатый. - Ныне мы просто игнорируем их до смерти. - Не богов мы игнорируем, - произнесла женщина рядом с Адъюнктом, - а их дары мудрости. Первый сказал: - Делайте так достаточно долго, и боги иссохнут, умрут. Это убийство, хотя и растянутое во времени. Так же жестоки мы и со смертными, которые посмели сказать нечто, нам неприятное. - Он выругался. - Удивительно ли, что нас никто не любит? Мать встретилась с Баделле взглядом и спросила: - Тот город, Икариас - кто в нем живет? - Только призраки, Мать. Седдик сел на землю и вытащил бесполезные вещички. Услышав про Икариас, поднял глаза, указал на бородатого: - Баделле, я его видел. В хрустальных пещерах под городом. Она поразмыслила, дернула плечом: - Значит, не призраки. Воспоминания. - Навеки замерзшие, - согласился бородатый, глядя на мальчика. Потом обратился к матери: - Адъюнкт, они нам не помогут. Поглядите на них - умирают, как и мы. - Жаль, что и мы им не поможем, - бросил второй мужчина. Мать колебалась. Наконец она кивнула, как бы признавая поражение. "Не так должно было быть. Чего я не замечаю? Почему ощущаю такую беспомощность?" Бородатый снова смотрел на Седдика. - Пошлите их назад в постели, Адъюнкт. Слишком это... жестоко. Солнце и жара... - Лостара... - Нет, я сам их отведу, Адъюнкт. - Отлично, капитан. Баделле, этот человек - Рутан Гудд - отведет вас назад. - Да, мама. Капитан присел на корточки, оказавшись наравне с Седдиком. - Эй, - проворчал он, - дай-ка, помогу собрать игрушки. Баделле вдруг задохнулась. Она смотрела, как Рутан и Седдик набивают рваный мешок. Что-то заставило Седдика поднять глаза. Взоры встретились. - Беделле? Что такое? Чего такого он сказал? Она пыталась вздохнуть, пыталась заговорить. По телу неслось что-то дикое, яростное. Упав на колени, она выхватила мешок из маленьких рук Седдика. Высыпала вещички и с обожанием на них уставилась. - Баделле?.. - Седдик... эти штучки - это были игрушки! Он поглядел на нее и побледнел. Выказал обнаженное, измученное удивление. Лицо поплыло, было ясно, что он сейчас заплачет. "Прости. Я... забыла". Она видела, что внимание Седдика вернулось к коллекции разбросанных по земле вещичек. Он хотел коснуться одной - фигурки из сучков и перьев - но отдернул руку. - Игрушки, - прошептал он. - Они игрушки. Капитан встал и отошел от них. Темные глаза встретили ее взгляд, она различила ужас - и поняла. "Да, мы даже это потеряли". - Спасибо, Капитан, - сказала она спокойно. - Мы идем назад. Но... не сейчас. Можно? Он кивнул и увел остальных взрослых. Видно было, что они смущены и хотят задать вопросы... но никто не произнес и слова. Баделле встала на колени рядом с Седдиком. Уставилась на россыпь, ослабев от беспомощности. "Я... я не помню". Но когда она протянула руку, чтобы взять рукоять ножа или кинжала, когда заколебалась и поглядела на Седдика - тот просто кивнул, приглашая.***
В тридцати шагах мучающийся под жаркими солнечными лучами Рутан Гудд стоял и наблюдал. С ним осталась лишь Адъюнкт. В нескольких резких, неуклюжих словах он объяснил, что тут произошло. Потом они молчали. Нечестно. Изо всех преступлений, виденных им за невообразимо долгую жизнь... "вот это превосходит все. Поглядеть в ее лицо. И на мальчика, когда она ему объяснила. Жалкая коллекция, носимая словно сокровище. Но разве это не сокровище?" Он утер лицо рукой и подал голос: - Мы говорили об убийстве богов со странным равнодушием, почти с пренебрежением - и что они нам явили? Адъюнкт, кто мы такие, если убиваем невинность? Вздох Таворы был прерывистым. - И на это найдется ответ. Он видел, как она принимает на плечи новую тяжесть, видел, с какой поразительной смелостью поднимает голову, как отказывается отвести взор от этой сцены - "два ребенка пытаются вспомнить, что значит "играть". Адъюнкт... не надо. Вы не вынесете еще большего..." Они повернулись, заслышав шум сзади. Т'лан Имасса. Рутан пробурчал: - Одна из наших дезертиров. - Ном Кала, - ответила пришелица. - Ныне на службе Падшего, о Старший. - Что вы хотите сказать? - спросила Тавора. - Адъюнкт. Вы должны пройти еще одну ночь. Здесь оставаться нельзя. Не сдавайтесь. Еще одна ночь. - Я намерена пройти столько ночей, сколько мы сможем. Ном Кала молчала, словно не находя ответа. Рутан Гудд откашлялся. - Ты не желаешь, чтобы мы сдавались. Понимаю, Ном Кала. Мы - последняя надежда Падшего. - Солдаты падают духом. - Им не важно поклонение Увечному Богу, - сказал он. - Они не хотят отдавать жизни ради непонятной причины. Смущение и нежелание ослабили дух. - Да, Старший. Но нужен еще одна ночной переход. - А потом? - требовательно спросила Адъюнкт. - Какое спасение ждет нас на заре? - Семеро от Мертвого Огня попытаются пробудить Телланн. Мы начали приготовления к ритуалу Раскрытия. Создав врата, мы пройдем в них, к месту, где есть свежая вода. Наполним фляги и принесем вам. Но нужен еще день. - Вас всего семеро, - возразил Рутан. - Против этой пустыни вас слишком мало. - Мы сумеем, Старший. Рутан склонил голову. - Как скажешь. - Мы сделаем. Прошу, сообщите солдатам. Еще один переход. - К спасению, - сказала Адъюнкт. - Да. - Хорошо, Ном Кала. Т'лан Имасса поклонилась им, отвернулась и ушла в лагерь. Когда она скрылась, Адъюнкт вздохнула: - За вашу весьма долгую жизнь, капитан, приходилось вам бросать кости с Т'лан Имассами? - Нет, и я привык считать нежелание мудростью. - А теперь? Рутан склонил голову набок. - Они очень плохие лжецы. - И все же, - сказала она чуть слышно, - я благодарна за попытку. - Нам этого не нужно, Адъюнкт. Чтобы продолжить путь - этого не нужно. - Не нужно? - Нет. - Он указал на Баделле и Седдика: - Я пройдусь по частям, Адъюнкт, чтобы рассказать эту историю. Два ребенка, мешок с игрушками. Она поглядела ему лицо. - Обычные дети? Он кивнул. - Обычные.Глава 18
И опять на просторе берег встретился с морем встал у раны рыбак, кровь не смоет никак кончается день и воды пусты в зеркале скрылся ты На красных деревьях листья мертвы издревле там бредет лесоруб, беспамятно-туп точит слезы земля, упали мосты в зеркале скрылся ты На холмах бастионы, время треплет знамена дождь пылает огнем, коль душа - так с пятном где дети лежат, даже в смерти чисты в зеркале скрылся ты Грязь следов, по ступеням лезут длинные тени на алтарь брошен бог, да исполнится рок мы иного найдем на путях пустоты пусть в зеркале скрылся ты Умирают мужчины, с ними битвы причины на полях пепел сед от развеянных бед неприкаянной сказкой взлетели мечты в зеркале скрылся ты Непотребны святыни, в сердце славы пустыня пали храмы во прах, силы нет в образах непрочна власть красоты и в зеркале скрылся ты бог даст и обратно возьмет если вера имеет вкус крови молясь, пей полным ртом непрочна власть красоты мы последние сдали посты все пропало и нечего больше спасать и в зеркале скрылся ты в зеркале скрылся ты"Песнь последней молитвы " (во времена Воздаяния), Севал из Колансе
Он ощутил толчок и вообразил, будто находится в трюме пляшущего на тяжелой зыби корабля. Снова толчок. Он подумал о пьяных ночах и что лежит под столом, а кто-то пинает его обутой в жесткий сапог ногой. После третьего толчка - более сильного, передавшего раздражение и нетерпение толкающего - он пробормотал ругательство. Однако что-то склеило губы, наружу вышел лишь стон. Он решил: пришло время открыть глаза. Что тоже потребовало целого сражения. Веки с трудом отклеились, кожу ожгло болью. Он поморгал. Полумрак, смутные силуэты, сверху вроде бы лицо. В воздухе пахнет гнилью. Во рту привкус старой, очень старой крови. И еще что-то, горькое. Наверное, как подумал он, это вкус неудачи. - Вставай. Еще одна фигура опустилась на колени. Мягкая ладонь прошлась по щеке - но у него отросла жесткая борода, и ладонь отдернулась. Лишь чтобы вернуться, крепко ударив по виску. Женщина сказала: - Нет на это времени. Дверь открыта. Кое-кто в округе может ее ощутить. Первый отозвался: - Яд стал неактивным. Уже давно. Но он даже не пошевелился. - Хранитель должен ... - Таскаться где-то по садкам, как я догадываюсь. Повезло нам. - Неужели нельзя просто поставить его на ноги? Руки под локти, кряхтенье - он ощутил, что на каменном полу остались лишь пятки. Внезапная боль в спине и ногах, пытающихся справиться с весом. Неужели он стал таким тяжелым? Давно ли? - Стой, чтоб тебя. Не смогу держать долго. - А мне было каково? - спросила женщина. - Все кости трещали. Он выругал острые уколы боли в ногах, пошатнулся... - Туда, шагни назад - прислонись к стене. Боги, так, так. Погляди теперь на меня, идиот. Гляди так, словно узнал. Было темно, однако он сумел различить лицо мужчины. Вгляделся в его глаза, нахмурился. - Как меня зовут? - спросил мужчина. Он шевелил губами, пока во рту не скопилась слюна; раздвинул губы языком. - Знаю тебя. Тебя звать... Дурь. - Еще раз ударить? - Муть, - сказал он и моргнул, глядя на женщину. - Муть и Дурь. Теперь помню. Вы напоили меня. Обманули.Наверное, пора убить обоих. Где мои штаны? Он все еще опирался на стену, пытаясь удержаться на ногах. Сверкнул глазами, отчего мужчина и женщина сделали шаг назад. Они были в коридоре, справа толстая деревянная дверь - открытая, являющая взору заросший двор; тянуло сквозняком, холодный воздух пах отбросами и помойным ведром. Мужчина заговорил медленно, словно имел дело с ребенком: - Ты в штанах. - Конечно, я. Думал, не смогу одеться? Где мои ножи? Женщина тихо выбранилась и сказала: - Дурак разум потерял. Хотя и раньше там было немного, но теперь ничего нет. Он бесполезен. Котиллион соврал. Просто хотел, чтобы я убралась подальше, вот и послал скакать бешеной ведьмой. Ради чего?! - Согласен с твоим диагнозом, - сказал, скрестив руки на груди, мужчина. - Если бы не одно. - Что? - Дурь и Муть? Ублюдок дурит нас, Минала. И думает, это очень забавно. Видишь, как сверкают глаза? Как будто все океанские штормы оставили соль на его лбу. Но ведь Калам никогда не сверкал глазами. Почти не ухмылялся. У Калама лицо ассасина. Калам скривился. - Я вас дурю, да? Скажи мне, колдун, так ли я дурю тебя, как ты меня - когда я разломал тот желудь, а ты не показался? А вокруг была сотня Когтей? - Не моя вина. К тому же погляди на себя. Ты прошел их всех... - Прополз, скорее, - вмешалась Минала. - Так рассказал Темный Трон. Фактически крученому недоноску пришлось тащить Калама к этой двери. Чудо, что ему удалось. Быстрый Бен фыркнул. - Значит, ты совсем не так хорош, как мы думали. Что за потрясение. Погляди на одежду, доспехи - о могучий ассасин, тебя порубили на куски. Горстка хорьков Лейсин тебя стерла в порошок, а ты винишь МЕНЯ? - Так где она? - Кто? - Лейсин. Нужно с ней разобраться - она отсекла Тавору. Сказала, что виканов нужно принести в жертву. И Корболо Дом. Хочу прокатить уродскую голову ублюдка по всем ступеням Замка до помойной канавы. Где мои ножи, мать вашу? Минала вытащила пояс с ножами и швырнула к ногам ассасина. - Значит, я проскакала тысячу садков, меня чуть молнией не убило - а у тебя единого словечка не нашлось для Худом проклятой жены!? - Ты меня выгнала, помнишь? - Помню?! Помню за что, вот что помню. Во всем виноват Котиллион. Быстрый Бен сказал: - Она не признается, но ей тебя не хватало... Женщина взвилась: - А ты держись в стороне! - Рад бы, но времени мало. Слушай, Калам, она тебе верна - вот, даже лошадь приготовила... - Зачем мне лошадь? Мы в Малазе! Если Лейсин сбежала, мне не лошадь нужна, а корабль. - Калам, послушай. Темный притащил тебя в Мертвый Дом. Ты умирал. Был отравлен. Так что он просто оставил тебя лежать. На полу. На некоторое время... ну, в общем, на долгое время. - Так ты убил Лейсин? Отомстил за меня? Еще имеешь наглость называться другом. Ты ведь не убил ее? Ну? - Нет, не убил... но закрой свой капкан и прислушайся. Забудь Малазанскую Империю. Забудь Регента или Протектора или как там себя зовет Маллик Рель. Может, Лейсин убита, как они говорят, а может, и нет. Мы не будем прохлаждаться здесь, Калам. Мы нужны в другом месте. Понимаешь, о чем я? - Ни слова не понял. Но кажется, мы зря тратим время. - Он глянул на Миналу. - Так ты привела лошадь, да? Большую? Лучше бы не жеребца - знаешь, они ревнуют, когда я подхожу к тебе... - Я не особо выбирала. Но если подумать... я взяла тебе одноухого трехногого осла, и вы сможете меняться, ездя друг на друге. Вряд ли кто-то увидит разницу. - Боги подлые, вы! - зашипел Быстрый Бен, метнув взгляд во двор. - Пытаетесь пробудить весь берег? Пора идти. Сейчас же. Калам подобрал пояс, проверил, во всех ли ножнах есть длинные ножи. Хотя память путалась, он не был уверен, что это его ножи. Впрочем, и эти выглядят вполне достойными. - Чудно. Заткнитесь оба и давайте уходить. Снаружи, под странно зеленоватым, закрытым тучами небом, Быстрый Бен повел их по извилистой тропке между заросшими могильниками и мертвыми деревьями. У ворот колдун указала налево. Лошади стояли на привязи шагах в тридцати, около таверны с провалившейся крышей. Поднявшаяся вода залила зал, в помещениях царила тьма. Калам уставился на одну из лошадей. Замедлил шаг. - Стой, прошептал он, - это вообще не лошадь. - Лучше не достал, - буркнул Бен. - Не беспокойся, это для меня. Четыре шага от привязи... и тут громадная фигура в доспехах вышла с ближайшей улочки. Тяжелые клинки лязгнули и угрожающе поднялись. Быстрый Бен выругался. - Слушай, Темп. Я стучал. Никого не было дома. Шлем повернулся к Мертвому Дому. Раздался глубокий голос: - Похоже, мне все-таки придется вас убить. - За что? - взвыл Быстрый Бен. Темп ткнул острием меча: - Не закрыли хренову дверь. - Я вернусь. Все смотрели, как колдун мчится к Мертвому Дому. Темп повернулся к Каламу: - Веришь, ему никогда меня не обдурить. Не знаю, о чем думал Вискиджек. - Ты пахнешь Щуповым элем, - ответил Калам. - Пить хочу. Слушай, Минала - когда Быстрый вернется, скажи... - Даже не пытайся, - прорычала та. - К тому же он уже здесь. - Сделано, - сказал вернувшийся Быстрый Бен. Сверкнули в улыбке белые зубы. Темп вложил мечи в ножны. - Полагаю, вам излишне и говорить. Но... не возвращайтесь. Мы тут любим крепкий сон. Ежели кто из вас еще раз... Улыбка Бена пропала, он вздохнул, помотал головой: - Темп, нужно было тебе перебежать к Сжигателям Мостов, случай ведь был. - Слышал, они все померли. Колдун вспрыгнул на спину призрачного коня. - Именно. Осматривавший приведенного для него опрятного мерина Калам обернулся. - Нравится жить в отставке, Темп? Нет, вопрос без подвоха. Нравится? - В такие ночи... вижу, как вы готовы ускакать... в серьезную заваруху, не сомневаюсь... Да, ассасин, мне нравится. Но если ты захочешь того же, принесу тебе кружку от Щупа в эту вот таверну. А потом брошу тебя в воду. - Я отплачу тем же. - Калам сел на коня. Поглядел на Миналу, потом на Бена: - Ладно, или лошади могут скакать по воде, или кому-то придется открыть садок. - Мне, наверное, - отозвался маг. - Вижу, ловок как прежде. - Ну, садки - мои дела... - И как идут дела? - Ужасно. Но всё скоро изменится. - Неужели? Почему? - Боги подлые, Калам. Потому что я вернулся, вот почему. Не хватит ли болтать? Предоставь всё мне.
***
Когда ускакали трое всадников, когда ветер развеял клочья дурно пахнущего дыма, Темп развернулся кругом, шагнул назад, в темноту улочки. Внимательно посмотрел на призрачную фигуру, что встала среди мусора. - Старая верность. Только потому я и позволил им уйти. Но служить этой будке - очень затратная работенка, Император. Серебряный кончик трости силой ударился о грязную мостовую. - Император? Я давно это бросил. А дни, когда я любил давать добрые советы... ну, таких вовсе не было. Но выскажу одно предупреждение - только сейчас и только для тебя, Темп. Думай, как говоришь с богами, иначе они... - он подавился смехом, - затаят обиду. Темп крякнул и сказал лишь через дюжину ударов сердца: - Обиду... гмм. - Он начал поворачиваться, когда Темный Трон снова ударил по мостовой. Грузный воин помедлил, поднял голову. - Ну? Что такое? - прошипел Темный. - Что "что такое"? - Тебе нечего сказать? Судьбоносное мгновение, толстый дурак! Вот здесь начинается, наконец, всё настоящее и важное! Так что выдави эль из мозгов, смертный, и скажи что-нибудь в защиту своего рода. Ты предстал перед богом! Растекись красноречием ради потомков! Будь глубок! - Глубок... ха. - Темп долго молчал, взирая на камни мостовой в конце улочки. Потом поднял скрытую шлемом голову, повернулся к Темному Трону. И сказал: - А фуй тебе.***
Сестра Хитроумная следила за человеком, осторожно пробиравшимся среди груд обломков на месте ворот цитадели. Он не особенно высок. В нем нет ничего от бывалого солдата, хотя белый шрам и тянется по шее к частично обрубленному уху - не порез от меча, решила она. "Кто-то его укусил. Сестра Почтенная поняла бы? Может быть, клык Джагута? Вряд ли". Нет, в этом мужчине нет ничего особенного, объясняющего источник его дерзости, его вызывающего ярость сопротивления воле и голосу водразов. Конечно, все изменится. Вражеский командир совершил роковую ошибку, согласившись на переговоры. Ибо кровь сестры Хитроумной не разбавлена, и человеку вскоре предстоит испытать власть голоса чистокровных Форкрул Ассейлов. Закопченные, покрытые трещинами стены цитадели стали доказательством усилий Высших водразов по окончанию осады; тысячи гниющих трупов на голой земле у стен были свидетельством яростной решимости судимов. Однако до сих пор все атаки заканчивались неудачами. "Да, враг оказался достойным. Но наше терпение на исходе. Пора кончать". Дурак пришел без охраны. Вышел один, хотя стража не помогла бы - по ее приказу они сами порубили бы начальника. Но теперь она лично заберет его жизнь, устрашая облепивших бастионы солдат. Вражеский командир прошел мимо трупов и встал в десяти шагах. С любопытством окинул ее взором и заговорил на приличном колансе: - Значит, Чистая. Правильный термин? Не полукровка, каких вы зовете водразами - вероятно, это значит "водой разбавленные". Нет, ты настоящая Форкрул Ассейла. Пришла... вершить правосудие? - Он улыбнулся. - Наглость людская всегда меня поражала, - заметила сестра Хитроумная. - Вероятно, в иных обстоятельствах она была бы оправдана. Например, если ты имеешь дело с сородичами, желая напугать их и покорить. Или со зверями, готовыми взбунтоваться против вашей тирании. Во дворце покойного ныне короля Колансе есть большие палаты, забитые чучелами зверей - трофеев членов королевской семьи. Волки, медведи, коты. Орлы. Олени, лоси, бхедрины. Им приданы позы ярости, последнего мига сопротивления - они ведь полагали, будто имеют право на жизнь. Ты человек, как и король Колансе. Не мог бы ты объяснить гнусную вашу потребность в убиении животных? Или мы должны поверить, что каждый зверь в тех палатах сам пытался убить загонщиков? - Что же, - ответил человек, - признаюсь, у меня есть личное мнение. Но пойми, что лично я не нахожу удовольствия в резне. Лучше было спросить самого короля Колансе. - Я спрашивала, - кивнула сестра Хитроумная. Брови поднялись. - И? - Он сказал, что хотел разделить чувства сраженного зверя. - А. И я такое слышал. - И поэтому, - продолжала она, - я убила всех его детей, набила соломой и выставила в той же палате. Пожелала, чтобы он разделил чувства своего отродья. - Полагаю, он не был доволен. Женщина пожала плечами. - Давай выслушаем твое мнение. - У иных столь жалкие потребности, что лишь убийства их ублажат. Не говорю о тех, что охотятся ради пищи. Это понятно. Но скажем прямо: едва вы начинаете распахивать поля и растить скот, потребность в охоте исчезает. - Король сказал также, что поклонялся таким образом природе. - Уничтожая ее? - В точности мои мысли. Но разве это не обычный ваш способ поклонения? - Что ж, верное, хотя и обидное, наблюдение. Но подумай: убивая и делая чучела из детей, разве не разделила ты с ним ту же самую презренную наглость? - Я ставила эксперимент. Могу ли я разделить чувства убиваемых? Увы, нет. Я ощущала... грусть. О том, что в руках такая власть, а использовать ее надо ради разрушения. Хотя я узнала и кое-что еще, истину о себе. Есть удовольствие в разрушении, на редкость горькое удовольствие. Подозреваю, хронические убийцы путают его с "исключительностью". - Наверное, ты права. - Потому что на деле они не особенно интеллектуальны. - Я полагал, что ты рано или поздно придешь к такому выводу. - Почему же? - Ну, похоже, тебе нужно оправдание, когда ты нас убиваешь. Ты имеешь жалость к низшим зверям мира, но люди в это определение не входят. Ирония в том, что твои суждения диктуются той же наглостью, какую ты увидела в королевской семье Колансе. Зверь неразумен, потому его можно убивать, не совершая греха. Хотя, разумеется, вся идея целиком нелепа. Верно? Сестра Хитроумная вздохнула. - Было весьма приятно поговорить. А теперь я желаю, чтобы ты отнял собственную жизнь, положив конец бессмысленной битве. Хотелось бы сказать, что с твоей армией хорошо обойдутся. Но правда в том, что я буду ей командовать, как судимами. Силой Голоса пошлю их против врагов, какими бы те не оказались, и солдаты станут сражаться без страха. Станут драться с жестокостью, невиданной среди вашего племени, ибо я намерена ИСПОЛЬЗОВАТЬ их, как вы используете лошадей или боевых псов. Иными словами, как хорошо дрессированных животных. - Что за унылая перспектива, Форкрул Ассейла. Я ведь говорил о жалких потребностях? Все они сводятся к власти. Король убивал зверей, потому что имел власть, и выражение власти его радовало. Но чувство длилось недолго, и тогда он снова шел на охоту. Думаю, это позор. Но и ты пересказала мне всё то же старое дерьмо. Голосом и магией Аграст Корвалайна ты будешь пытаться заполнить пропасть в душе, пропасть, жаждущую контроля. Горечь правды в том, что ничего ты не контролируешь, и вселенной суждено проглотить тебя - так же, как всех остальных. - Ты не веришь во власть творить добро? Вершить праведное? - Оплот Зверя ищет мести. Желает восстановить баланс убийств. Будет ужас, но я, по крайней мере, вижу тут логику. Хотя боюсь, время упущено. Их век ушел в прошлое. - Мы докажем лживость твоих слов, смертный. - Нет, не докажете. Потому что, Форкрул Ассейлы, вы скоро упадете, и в падении повалите союзников, и ничтожество их продлится надолго. Конец трагедии зверей положат лишь люди. Волкам советую быть терпеливыми. Больше ничего не нужно, ибо мы, люди, уничтожим себя сами. Потребуется немало времени, потому что нас очень много... но мы доведем дело до конца, мы ведь очень старательны. А вот ты и твои сородичи, вы нам даже не интересны. - Брось нож, смертный. Встань на колени. - Извини, но я плохо слышу. Она моргнула. - БРОСЬ НОЖ! - Боюсь, даже шепота нет. - Он вытащил небольшую деревянную карту. - Я Ганоэс Паран. Был солдатом в Малазанской Армии - точнее, морским пехотинцем. Но потом стал Владыкой Колоды Драконов. Я не просил такой роли и долгое время не знал, чего она требует. Но сейчас как-то справляюсь. - Он поднял карту. - Вот куда уходит твой голос. Другое королевство, и там тебя слышат - и поддаются твоей власти - лишь насекомые и черви в грязи. Они смущены. Они не знают, что такое нож. И не умеют вставать на колени. Сестра Хитроумная сделала шаг. - Тогда я сверну тебе шею голыми руками... Он вроде бы отклонился назад - и пропал. Карта ударилась о мостовую. Ассейла нагнулась, подобрала ее. Это был только набросок - грубый пейзаж, вроде бы почва, низкие растения - и там, смутно видимая в полумраке, стояла фигурка мужчины. Он помахал рукой; в голове раздался голос: - Иди за мной, Форкрул Ассейла. Приглашаю подраться здесь. Нет? Ну, я точно глуп, считая тебя глупой. Ведь мне достаточно будет сделать шаг и бросить тебя в ловушке, в этом дурном месте. Долго, очень долго будешь ты выбираться домой. Хорошо. Мы встретились. Мы враги, знающие один другого. Как и следует. Ты не можешь поработить мою армию. Хочешь победы - придется попотеть. О, кстати: я наслаждался нашей краткой беседой. Думаю, теперь я понимаю тебя лучше, чем ты меня. Намерен использовать такое преимущество. Ох, видела бы ты свое лицо... Зарычав, она разломила карту надвое, швырнула наземь. Вихрем развернулась, пошла к поджидавшим офицерам. - Призвать Брата Грозного. Собрать легионы. Мы положим этому конец! Один из водразов, трепеща, вышел вперед и поклонился. - Чистая, нам нужны подкрепления... - И вы их получите. Будем атаковать постоянно. Не давайте им отдыха. Брат Грозный ждет с тремя легионами. Я приколочу шкуру этого человека к стене цитадели. Водразы начали ухмыляться. - Ценный трофей, Чистая. Она поглядела на крепость. - Сделаю, - шепнула она, - потому что могу.***
- Вы дурак, - бросил Ното Свар. - Она ведь почти вас поймала? Паран стер грязь с сапог. - Найдите Кулака Бюд. Пусть подготовит резервы. На этот раз будет серьезно. Передайте Маттоку сделать кавалерийскую вылазку, прежде чем ублюдки перестроятся. - Она пыталась вами управлять? - Говорю вам, у меня был ответ. Но вы правы: эти Форкрул Ассейлы двигаются чертовски быстро. Почти. Подобралась ближе, чем мне хотелось, но... - он улыбнулся целителю, - мы их растормошили. Получили себе двух чистокровных и новые легионы. - Дайте догадаюсь. В соответствии с вашим планом. - Где Ормулоган? Нужно поработать над наброском - на случай, если придется убираться к Худу. Ното Свар вздохнул и пошел искать Имперского Художника. Он так сильно жевал рыбью кость, что ощутил во рту вкус крови.***
"Ты всегда можешь их подобрать, верно?" Она снова шла во сне, на этот раз - вниз по ступеням, в погреб, где ждал мертвый друг. Сидел на амфоре из тех, что Дергун прозвал "кислячками" - в них содержались тела треклятых сегуле. Теперь тел нет, но маринад оказался одним из самых гнусных напитков, которые она нюхала. Кто там его пробовал? Синий Жемчуг? Она не могла вспомнить, но... возможно. Он сидел и чистил кончиком ножа грязные ногти. - Я сплю снова? - спросила Хватка. - Ага, - ответил Синий Жемчуг. - Но скажу тебе, Хва, оказаться в твоем сне - то еще удовольствие. - Знаешь, что случилось в городе? Он поморщился, нахмурился ногтям. - Я был против селиться здесь - ты помнишь? Но меня не учли. История всей жизни. А Даруджистан взял и убил меня. - Но ты же не знаешь за что. Я теперь могу рассказать, Синий. Он вложил нож, и этот звук оказался таким громким, что она задохнулась. Он же сказал, смотря на нее: - Мы заново освятили это место, знаешь? Пролили столько крови - оно и так шевелилось, а мы пришли и залили кровью, красной живицей. - И что же? Он пожал плечами, снова вытащил нож и принялся очищать ногти - теми же движениями, как недавно. - Здесь, Хва, мы в безопасности. Она фыркнула: - Ты, может, и да. - Скоро тебе придется уходить, сержант. За город. Когда начнутся проблемы, так и сделаешь? - Ты назвал меня сержантом. - Да. Потому что передаю приказ. Всего лишь. - Чей приказ? Маг смотрел на ногти. - Не бывает отставных Сжигателей, понимаешь? - Иди к Худу! Он удивленно хмыкнул и вставил клинок в ножны (еще громче и раздражающе, чем в первый раз). - Туда, где сейчас Худ, не пойду. У нас снова правильный командир, тот, кого никогда и не следовало снимать. Чей приказ, сержант? - Он снова вытащил нож, повторяя все движения. - Вискиджека. - При чем здесь он? Я знаю, кого должна отыскать. Знаю даже, где он залег - остается вне Даруджистана, а значит, умнее, чем кажется. - Она подняла руку, уловила блеск серебра. И в ужасе уставилась на браслеты, окольцевавшие плечо чуть выше локтя. - Боги подлые! Откуда они? Сними! - Ты нужна Тричу. Летнему Тигру и так далее. - Он улыбнулся. - Закипает котел, любовь моя! - Дерьмо! Я их надела только потому, что показались красивыми! Он смотрел, склонив голову набок. - Растолстела, сержант? Женщина скривилась: - Взяла за моду всегда носить кольчугу. - Даже когда спишь? И притом говоришь, что уже не Сжигатель? - Что же это за сон? Он вложил нож. На этот раз раздался такой лязг, что она вздрогнула. - Очень важный, сержант. Смотри на это так. Худ ушел. Врата Смерти остались... нараспашку. Но кое-кто благословил нас. Мы видели смертей больше, чем может выдержать человек, не сойдя с ума. Но мы же не здравые люди? Мы солдаты. Ветераны. Давно разум потеряли. Бывали в таких местах, где безумие кружит штормами, и давно научились ему противостоять. Значит, мы не там и не здесь. Кто лучше управится с вратами Смерти? Все просто, Хватка. Что бы мы ни увидели, не моргнем и глазом. - Могу выбраться из города. Но будет нелегко. Он чистил ногти. Лезвие тускло блестело в мутном сумраке. - Рад слышать в ответе уверенность. Дело в том, что мы не намерены мешать творящемуся здесь. Да и слишком заняты. - Так что я сама по себе, так? - Не совсем. Мы отыскали достойного... проводника. - Он встал. Нож снова скользнул в ножны...Движение ее пробудило. Дымка лежит под влажным одеялом, посапывает рядом. А у двери что-то есть, пытается влезть внутрь. Тихо ругаясь, Хватка схватила меч, стоявший около кровати. Увидела, как качнулась задвижка - с тем же звуком, какой издавал кинжальчик Синего Жемчуга. Кто бы там ни лез, ему плохо удается. - Что за чудного проводника ты послал, Вискиджек. Даже дурацкую дверь не может открыть. - Мммм. - Спи, любимая. - Она встала и подошла к двери, отбросила задвижку кончиком меча и отступила, позволяя двери раскрыться. В коридоре сидел уродливый кот. Уродливый? "Это ж мертвая тварь. Худом клятый неупокоенный кот - боги подлые". На шее твари ошейник из перекрученных полос кожи. С него свисает тусклая монета или медальон. Хватка присела, подтащила кота ближе, морщась, потому что он не сделал попытки двинуться, просто сидел на заду. - Боги, ты вонючий. Прогнившие глазницы были столь же лишены выражения, как и глаза любого живого кота. Она согнулась, взяла медальон. Обе стороны замараны знаками на архаическом гадроби или ривийском. Она прищурилась. - Клочок? "Значит, Дымка и Дергун не сочиняли. Они вправду нашли Джагуту проклятого неупокоенного кота". Затем ее взор упал на ошейник. Кожа, там и тут пятна охряной татуировки. - Ох, - пробормотала она. - Дай догадаюсь. Т'лан Имасс? Дымка вскрикнула: - Хва? - Все хорошо, - выпрямилась Хватка. - Просто кот. - Покормила? Я не кормила... ох, боги, не вспомню, когда последний раз кормила котика! Хватка прошла в комнату. Очевидно, Дымка еще спит. Тот самый сон. Она склонилась над постелью. Пригнулась, прошептала: - И правда, Дым. Ты забывала. На месяцы! Женщина застонала, лицо исказилось волнением. Глаза так и не открылись. - Ты все запутала, Дым. Бедный котик. Я его нашла и видит Худ, смотреть больно. - Нужно было накормить, Хва - почему не накормила? Нечто острое коснулось подбородка. Хватка замерла. - Лучше отвечай, - небрежно сказала Дымка. - Понимаешь, я любила котика. Получила на шестой день рождения. Лучший мой кот. - Синий? - позвала Хватка. - Не поможешь ли, пожалуйста. Синий? Ответа нет. Хватка понимала: попытайся она отстраниться, солдатский инстинкт Дымки ответит роковым ударом прямо в мозг. Мысли неслись наперегонки. - Я шутила, милая. Клочок в порядке. Лоб Дымки наморщился. - Клочок? Какой Клочок? - Э... кот, которого я забыла покормить. Нож исчез, Дымка повернулась под одеялом. - Всегда ты небрежна с животными, - пробормотала она. - Теперь он тебя ненавидит. Никаких больше потираний. Через миг раздался храп. Хватка прерывисто вздохнула. Промокнула лоб, поглядела на нежить у порога. - Владыки небес, от души надеюсь. И снова ощутила серебряные обручи.
***
Воды успокоились, как и всегда, когда он вылезает из трюма. Шерк Элалле смотрела на Джагута. Остальные члены команды - немного же их остается - сидели и лежали на палубе. Все провожали высокого зловещего воителя столь восхищенными взорами, что она чуть не позавидовала. Былой бог смерти здесь; тонкая ирония встречи с Худом просто чудесна. В Летерасе она готова была поставить целое состояние, что такой встречи не произойдет никогда. А теперь она капитанит на Худовом Корабле Мертвецов или как он там его назвал. Ковчег Душ? Мертвый Челн? Ну, как-то многозначительно. Хотя ей не приходится отдавать приказы и так далее - судно перестало быть рабом ветров, парусины и канатов. И весел не видно. Море вдруг стало неинтересным. Все ее умения - как и умения команды - перестали быть важными. При всем удобстве и безопасности такого путешествия ее терзает чувство горестной утраты. В данный момент уважение к морю рушится, смертельно раненое; она принялась гадать, не завоюет ли вскоре человечество волны, положив конец смирению. "Скажем прямо: человечество без смирения - опасная сила. Не знаю, смогла ли я предвидеть будущее, но выглядит именно так. Где-то там, впереди, волшебство решит все наши проблемы - и породит новые. Если таково настоящее будущее, не хочу в него". - Тьма объяла твои мысли, капитан Элалле. Она глянула искоса. Тусклые, выцветшие за бесчисленные эры клыки. Потрепанная кожа туго натянута на острых костях. Глубоко посаженные, пойманные тенями глаза, едва видны вертикальные зрачки - их не было при первом появлении. Похоже, к Джагуту возвращается жизнь. - Ты можешь ощущать подобное, Худ? - Ты капитан. - Не вижу в том особого почета - звание потеряло смысл. - Напротив, - возразил Худ. - Мы находим путь в течениях твоих мыслей. - Он указал вперед. Она прищурилась. Муть закрывает горизонт. - Я сотворила бурю? - Из пустой скуки создал я такие корабли, посадил на них капитанами тех, для кого смерть стала одержимостью. - Полагаю, выбор был большой. Как может мертвец не терзаться мертвостью? - Не отвечаю за малые умы, капитан Элалле. Но всегда питал некое восхищение перед теми, что отвергали судьбу, пытались выбраться из моего жуткого королевства. - Так восхищался, что отпускал? - Отпускал? Скажу так: те, что сумели сбежать, существуют ныне в ничтожестве. Ибо путь впереди более не полон тайны, и нет для них надежды. Они знают, что рая нет, что никакие молитвы, жертвоприношения, никакая праведная жизнь этого не изменит. - Это... ужасно. - Точнее, непростительно. Она обдумала его слова... потом обдумала еще раз. - Боги берут и ничего не дают взамен. - А, видишь, шторм рассеялся? Превосходно, капитан... о, дорогая, он возвращается еще более злобным. Капитан, советовал бы... - Не надо советов! Неужели ты не мог водить их руками? Сделать что-то? Чуждые, ужасные глаза смотрели на нее. - Я сделал. - Тогда... зачем ты оставил царство мертвых? У тебя есть цель здесь? Должна быть. Ты привел что-то в движение - Я был не один, капитан. - Хотелось бы услышать больше, Худ. Если есть причина, я... я хочу знать. Худ помолчал, взирая на клубящиеся облака впереди. Потом отозвался: - Так не люблю моментов откровения, капитан. Они обнажают все решения, приведшие нас к нынешнему состоянию. Истина в том, что удача и неудача управляют каждым нашим шагом. - Он вздохнул. - Что же, не буду равнодушным к твоей... нужде. Возможность родилась, когда двое самозванцев пробудили останки Куральд Эмурланна - Королевство Тени - и отправились исследовать садки и даже Оплоты. Ища знаний. Ища истины вещей. То, что они нашли, их не порадовало. И в дерзости своих... юных лет решили они, что нужно что-то делать. - Два новых бога, - пробормотала Шерк. - Они пришли к тебе? - Не сразу. Прежде всего они искали верных союзников среди смертных, которыми некогда повелевали. Ну, может быть, "смертные" - не самый лучший термин. Не суть важно. Давай назовем это чудесной вспышкой, соединившей обстоятельства и характер, родом дерзости, делающей возможным всё. Вскоре они увидели необходимость собрать новых союзников. Привести список? - Почему нет? - Сын Тьмы, понимавший истинную тяжесть отказа от будущего, гибельность пустой веры. Полководец Спящей Богини, способный бросить вызов вечному терпению самой земли, и Камнедержец, тот, что стоял перед Каладаном Брудом, защищая равновесие мира. Эти двое шли разными путями, но искали одно. Королева Снов, чей пруд стал мертвым, как сама смерть. Повелитель Трагедии... да, много других было вовлечено в игру. - Эти имена... это боги? Худ пожал плечами: - Властители. Честно говоря, сложность понятий смущает веру. Пусть случай правит повсюду... гм, при всех его странностях, Темного нельзя обвинить в недостатке ума. Как и Котиллиона, ибо покровитель ассасинов понимает: как некоторые люди заслуживают удара кинжалом в сердце, так и некоторые... идеи. - Но смертные остались частью плана. - Поистине. - Адъюнкт Тавора Паран? Худ на миг запнулся. - Этот Союз, капитан, не брезгует жестоко использовать смертных. - Нечестно. - Но подумай, что можно выиграть, Шерк Элалле. - Я... я вижу, Худ. Но... нечестно! - Буря, капитан... - Почему она тебя удивляет! - взвилась женщина. - Попробуй сказать что-то, не раздирающее сердце. Попробуй сказать то, что не приведет меня в ярость от твоей наглости. Твоего презрения. - Мы не презираем Адъюнкта Тавору Паран. - Да неужели? - сказала она едко. - Капитан, она берет нашу наглость и дает смирение. - А в чем ее награда? Худ отвел глаза и покачал головой: - Никакой награды. - Скажи, - проскрипела Шерк, - скажи мне, что она не сама согласилась. - Ничего не могу сказать, капитан. - Он отошел, воздел руки. - Нам не пережить гнев твоих мыслей, капитан. Посему вынужден вмешаться. К счастью, - он мельком взглянул на нее, - Маэл согласен. - Так отгони ее, - бросила Шерк. - Но я призову новую, клянусь. Так использовать ни в чем не виноватую женщину... - Начинаешь меня утомлять, капитан Элалле. Если будешь сражаться весь остаток пути, найду другого капитана. - Давай, Худ. Я едва знала Адъюнкта, но... Он резко повернулся. - Да, ты едва ее знаешь. Но я расскажу. Я смотрел глазами ее сестры, через забрало шлема - в миг смерти - я смотрел на убийцу, на Тавору Паран. С ее меча капала моя кровь. Будешь мне говорить о невиновности. Нет такой штуки. Шерк Элалле уставилась на Худа. - Значит, это... ее наказание? - Думай так, если это облегчает совесть. - Она убила сестру? - Да. - Ее гонит чувство вины? Она ищет искупления? - Полагаю, ищет. - И найдет? Худ пожал плечами. "Чего ты не договариваешь? Чую... что-то... Сестра... забрало". - Худ, убийство - оно было случайным? Джагут не ответил. Шерк подошла ближе: - Тавора вообще знает, что убила сестру? - Не имеет значения, капитан Элалле. Неведающие больше всего ищут искупления. Не сразу она отступила к борту. Вгляделась в серые бурные волны, то, что Скорген называет дутыми водами. - Встреться мы в твоем мире, Худ, - сказала она, - я не стала бы возмущаться своим положением. Не стала бы пытаться бежать. Нет, я пыталась бы убить тебя. - Как и многие, капитан. - Рада за них. "Дутые воды". Худ, если она никогда не узнает истину - если ей придется нести груз незнания до конца дней... Ты хоть что-то ощутишь? - Думаешь, знание всегда дар? - Ну... не знаю. - Истина может прятаться у ног. Может свернуться в высокой траве. Но у нее есть клыки, есть когти. Осторожнее шагай, капитан.***
- Запасы пищи кончаются, - сказала Фелаш, вздохнула и поглядела на служанку. - Дорогая матушка в ужасно стесненных обстоятельствах. - Она села прямо, выгнулась. Застонала. - Советуешь отдых? Странствие сквозь беспокойные миры, при всей помощи хладного дыхания Джагута, взяли дань с моей нежной личности. Однако вынуждена не внять твоей заботе, милая. Необходимость требует... что это ты наливаешь, вино? Превосходно. Думала, оно давно выпито. - Я сделала запрос, Ваше Высочество. - Неужели? Кому? - Кажется, - сказала женщина, передавая кубок, - возлияния в честь смерти продолжаются, и былой бог мрачной преисподней не готов отказаться от былых... э, излишеств. Так что нам не на что жаловаться. - Именно. Тем не менее, дорогуша, мне не по душе идея твоего сожительства с этим жутким существом. Лучше держись на приличном расстоянии, подражая моей мудрой осторожности. - Как пожелаете. - Но должна сказать - вино отличное, особенно учитывая его происхождение. Надеюсь, ты заказала большое количество. - К счастью, да, Ваше Высочество. - Боюсь, другие новости столь же ужасны. Есть причины сомневаться в мотивах Серых Шлемов Напасти. Весьма тревожно. Глаза служанки сузились. Она принялась набивать ржавым листом чашу трубки. - Разве мы не плывем как раз на рандеву с флотом Напасти? - Если не случится ураган, да. Но его положение? Ответ на этот вопрос - сейчас самое важное. - Возможно, я смогу поискать... - Нет, нельзя рисковать. Садок Форкрул Ассейлов прибывает в мощи... гмм, я говорю поэтично или выдаю клише? - Не могу знать, - пробормотала служанка, сосредоточившаяся на разжигании трубки. - Мы небрежно относились к твоему образованию. Ну ладно. Уже слишком поздно, ведь все знают: мозг человека окаменевает в известном возрасте, становится невосприимчивым к новому - если не учитывать простые материи, например языки, боевые искусства и так далее. Есть момент, когда каждый ребенок может обрести настоящий гений. Оценка продолжительности этого момента - вот единственное мерило разума. Посему, раз ты одарена от природы и время особой восприимчивости измерялось месяцами, если не годами, мы должны были сделать все возможное именно в этот промежуток - и ныне даже время сожалеть упущено... Дорогая моя, что такое было в вине? Мой рот, похоже, двигается сам по себе. Для большинства, конечно же, этот момент до огорчения краток. День? Половина дня? Увы, раз упущенный, он не возвращается никогда. - Простите меня, Ваше Высочество... Трубка готова. - Хорошо. Давай. А насчет вина... В дверь постучали; миг спустя задвижка поднялась и в проеме замаячил Скорген Кабан, он же Красавчик. Брови его озабоченно двигались. - Прынцесса, Выше Васотчество, прошу извинения. Наверху особая важность, ежели изволите. Каптен требует вашего присутствия. Фелаш вздохнула. - Очень хорошо, но только если я смогу встать. Гм, некая помощь... Служанка протянула руку. - Ведите, Скорген, - сказала Фелаш и небрежно взмахнула рукой. - Если уж вам так нужно восхищаться моими грудями, делайте это в приличной манере. - Простите, Васотчество. У меня один глаз видит, сами знаете. Они помедлили, ибо служанка зашлась в приступе внезапного кашля. Капитан Элалле повернулась навстречу старпому. - Капитан! Бурная Ведьма, она пьяная! - Красавчик, ты ведь прошептать мне это хотел? Приветствую Ваше Высочество. - Опьянение - вечная мечта низкорожденных. Капитан, позвольте вас уверить: я ни пьяная и не низкорожденная. Но должна спросить - где наш гость Джагут? Шерк хмыкнула: - Думала, вы с ним разминулись на трапе. Понимаю. Всегда нужно держать один нож спрятанным. - А вот я, к сожалению, не понимаю. - А, разумеется. - Шерк указала рукой: - Вон тот корабль нас заметил и идет наперерез. Не "Престол Войны". Смею предположить, он из Колансе. Принцесса несколько неуклюже подошла к капитану. - Ради всех благ! Это корабль Ассейлов. Командовать им должен по меньшей мере Младший водраз. Конечно, эта встреча наводит на весьма волнующие размышления. - Например, - поддакнула Шерк Элалле, - где флот Напасти? - Именно. Само по себе тревожно. Но я должна также сказать, что сегодня провела утомительный ритуал, и в возможном сражении пользы от меня не ждите. Мы уже испытали опасность Форкрул Ассейлов, они сильны физически и владеют магией голоса. - Не нужно и напоминать, Ваше Высочество. Я оказалась защищена от их магии, но о команде этого сказать нельзя. Теперь, получается, и вы не сможете нас защитить. Похоже, спрятанный нож окажется вовсе не лишним. - Увидим. Но у нас есть еще моя служанка. Шерк покосилась на женщину, припоминая ее схватки с сестрой Равной. - Против Чистой она не особенно себя показала, Ваше Высочество. - Ну, кровь даже Высших водразов разбавлена, а потому не столь сильна. Так или иначе, придется проверить. Но ведь это может оказаться один из предателей среди Ассейлов. А вам, капитан, советую: пусть старший помощник соберет команду и запрется в трюме. - Скорген, гони их вниз и пусть заткнутся. - Да, капитан.***
Корабль Ассейлов весьма походил на скелет. В нем чередовались два типа древесины, одна белая как кость, другая тускло-черная. Узкий корпус венчала высокая надстройка; видя, что на двух мачтах мало парусов, Шерк заподозрила, что судно строилось для каботажного плавания. В открытом море такой корабль может опрокинуть даже сильный порыв ветра. Массой он вдвое превосходил ее старый рейдер, "Вечную Благодарность". Шерк решила, что на борту может быть около семидесяти моряков и более двадцати морпехов. С палубы подошедшего корабля на нее смотрела высокая, похожая на призрак фигура; по ее бокам стояли двое стражников в кольчугах. Фелаш, стоявшая в нескольких шагах сзади, произнесла: - Дорогая, те морпехи. - Да, Ваше Высочество, - отозвалась служанка. - Капитан? - Ваше Высочество? - Почему бы не спросить, чего они хотят? Шерк повернулась к принцессе. Но не успела она сказать слово, как с корабля Ассейлов раздался шум; она развернулась и увидела, что служанка лезет на борт. "Дерьмо! Хотелось бы видеть ее прыжок!" До качающегося корабля оставалось более шести шагов. - Принцесса, что делает эта женщина?***
Служанка перелезла через поручень. Палуба также была раздражающей глаза путаницей черного и белого дерева, походя на рассыпанную мозаику. Еще шестеро морпехов, у главной мачты, вытаскивали тяжелые абордажные тесаки. Полукровка-Ассейла носила тяжелый, расшитый каменьями войлочный плащ; промасленная материя была окрашена в темно-синий цвет. Длинную шею украшали золотые обручи, голова была выбрита, что подчеркивало угловатые черты лица. Она не имела при себе оружия. Женщина повернулась к служанке, изображая любопытствующее удивление, и подняла руку, останавливая солдат. Оглядевшись, служанка заметила признаки нанесенных бурей повреждений: почти весь такелаж был сорван, палубу усеивали обрывки канатов, вырванные крепления. Казалось, над ремонтом трудилось менее двадцати пар рук. - Передайте вашему капитану, - сказала полукровка-Ассейла, - что, войдя в территориальные воды, она должна подчиниться законам Высокого Колансе. Я Младшая Водраза Непреклонная, инквизитор Южного Флота. - Маловат ваш флот, - заметила служанка. Инквизитор моргнула. - Внезапный шторм разбросал нас. Продолжаю передавать послание. Капитан и команда - в том числе все пассажиры - должны принять наше правосудие. - Под "правосудием" вы имеете в виду убийство? Бледнокожая женщина улыбнулась (казалось, от этого стороны ее лица изогнулись вовнутрь). - Было провозглашено Священное Воздаяние. Мы лишь выполняем долг. - Эта же участь выпала Напасти? - Ваш корабль не из Напасти. - Женщина нахмурилась. - Чувствую враждебность - вон та мелкая толстушка с трубкой, она колдунья, не так ли? Ее мы осудим первой. Служанка вернулась к борту, склонилась и крикнула: - Ваше Высочество, они скрытничают насчет Напасти. Вы можете оказаться правы. - Еще что-то важное? - спросила Фелаш. - Нет, Ваше Высочество. Впрочем... они хотят нас убить. - Отлично. Действуй. Служанка повернулась. Водраза сказала ей: - Не касайся оружия. На колени. Для каждого из вас исцеление мира начнется с твоей смерти. Есть ли более достойная причина умереть? Будь благодарна - мы придаем смысл твоему концу. На колени. Служанка качнула головой: - Одна Чистая уже пыталась. Поймала меня не готовой... в первую пару мгновений. Не тебе управлять моей волей. Она двигалась быстрее, чем ожидал противник. Руки вылетели в стороны, поразив телохранителей в грудь. Оба воина взлетели и плюхнулись в воду. Она тут же присела, избежав выпада водразы, и пнула женщину в нижнее колено, заставив ногу сложиться назад. Нападавшая споткнулась, служанка скользнула ей за спину, встретившись с шестерыми морпехами. И увидела, как из трюма вылезают новые. Она вытащила ножи. Нужно оружие посолиднее. Ближайший морпех размахивает парой тесаков. Их она и возьмет.***
Шерк Элалле изумленно выругалась, видя, как двое воинов в доспехах падают в неспокойную воду между судами. Оба пропали в пузырях и пене. - Ей нужна помощь? Фелаш воздела пышные брови: - От души надеюсь, нет! С палубы корабля доносились звуки боя - лязг клинков, крики, а затем и стоны. - Принцесса... ваша служанка, откуда она взялась? - Ах, это настоящая загадка. - Просветите меня. - Есть ли время? Ну, полагаю, есть. - Она затянулась, лицо на миг пропала за клубами дыма. - Вот что рассказала мать. Их было семеро. Осталось шестеро - седьмой, гм, был некий род поединка, который он... проиграл. Не важно. Я уверяю вас, что хотя она кажется юной, но внешность обманчива. Мать заключила, что в поддержание сил шести служанок шести старших ее дочерей сделала усердный вклад алхимия. Мы, дочери, держали в тайне эти подробности, поддерживая иллюзию, что постепенно растем вместе с верными компаньонками, и так далее... Она замолчала, потому что еще один облаченный в латы солдат полетел вниз головой за борт, оставляя кровавый след даже в воздухе. Раздался громкий всплеск. - Они весьма неохотно расставались со своими ужасными масками, но воля матери в конце концов возобладала. Шерк нахмурилась. Маски?***
Матросы смешались было, но Младшая водраза, впав от боли в панику, использовала магию голоса и приказала нападать на служанку. Не сразу удалось ей пробиться сквозь обезумевшую толпу. Бешенство озверевших, потерявших всякий инстинкт самосохранения моряков сделали ее положение опасным... на некоторое время; однако их усилиям не хватало простейшего тактического мастерства. Когда служанка переступила, наконец, груду окровавленных тел и приблизилась к инквизитору, она тяжело дышала, пот заливал глаза. Водраза поддерживала сломанную руку, плечо было выбито. Взглянув на служанку, она спросила дрожащим, свистящим голосом: - Что тыза демоница такая? - Ищешь ответа? - Служанка слегка улыбнулась. - Спроси у кого другого. Инквизитор выбросила вперед ногу. Служанка высоко подпрыгнула, взмахнула клинками, отрубив ногу выше колена. Второй тесак вошел женщине в лицо, рассекая лобный сустав. Приземляясь, служанка вогнала рукоять первого тесака в висок, проломив череп инквизитора. Тело шлепнулось, разбрызгивая кровь. Служанка огляделась. Ни одного движения. "Как мама учила". Поглядев на клинки в руках, она бросила их, позволив упасть со стуком. "Два куска дерьма". И пошла на поиски своих ножей.***
Худ вернулся на палубу, встретив их у люка. Бывший бог смерти оглянулся и наморщил лоб, видя горящий за кормой корабль. - Потушила бы, - буркнула Шерк Элалле, - будь хоть малейшая возможность. - О, и зачем бы, капитан? - Ну, колонна дыма видна издалека. - Воистину. - Худ повернулся к ней и улыбнулся.***
- Сейчас я должен вас оставить. Аблала хмыкнул: - Так и знал. Ты не друг. - Уверяю тебя, - сказал Драконус, - я друг. Но события ныне диктуют мне свою волю. А тебя ждет иная судьба. - Ненавижу судьбу. - Ты понимаешь смысл этого слова? Аблала глянул на Релату. Та скривилась. - Разумеется. Это место, где тебе конец. Все знают. - В некотором смысле это так. Боюсь, ты путаешь судьбу с "предназначением". Аблала, судьба - это участь, которую ты находишь для себя. Многие держатся веры, что судьба предопределена, будто будущее уже готово и ты ничего не сможешь сделать, чтобы его избежать. Но я верю иначе. Каждый свободен выбирать. - Тогда я иду с тобой. А жена может идти куда хочет. Начала болтать о детях, а я не люблю детей - они мешают веселиться. Те, кто заполучил детей, говорят и говорят, как это здорово, но выглядят жалкими даже когда улыбаются. Хуже того, есть такие, что думают - их ребенок сам возродившийся Бог Гениальности и даже пук у него пахнет цветами, и они говорят и говорят и это так скучно что хочется сбежать или сломать им шеи или утопить в помойном ведре. - Довольно немилосердная точка зрения, Аблала. - Я за такое ничего не дам, будь уверен. Люди целиком пропадают, когда родятся дети. Пуф! Куда делись? О, знаю - ползают вокруг детей и как дети сюсюкают. А меня тошнит. - Он присел, спасаясь от брошенного Релатой камня. - Так что иду с тобой, и раз ты настоящий друг, ты меня берешь, ведь если я сделаю ребенка, мне конец! Конец! - А летать можешь, Аблала? - Нечестно! - Тем не менее. Нет, я тебя не понесу. Теперь слушай. Мы шли на восток, сколько было нужно. Теперь ты должен идти на север. - Зачем? Драконус отвернулся, глаза его сузились. Затем он вздохнул. - Твоя невинность - дар, Аблала Сани. Редкий дар. Он должен выдержать. Надо бы его хранить, но я уже не смогу. Иди на север, вот всё, о чем прошу. - А куда я иду? - Не могу сказать точно, - признался Драконус. - Сейчас вообще все неточно. - Ты вернешься? Драконус запнулся, покачал головой: - Не думаю, что мы встретимся. Нет. И искренне о том скорблю. - Ты уходишь чтобы умереть? - Не надо плакать, друг. Не знаю, что меня ждет. - Он шагнул к Аблале. - Я оставил тебе пищи и воды на неделю пути. А дальше... ну... - Он пожал плечами, протянул руку. - Давай соединим ладони. Вместо этого Аблала яростно обнял бога. Не сразу Драконусу удалось освободиться. - Ты даешь причину для усилий, друг. Если волшебству суждено погибнуть, сохранится магия смертных душ - во всяком случае, хочу в это верить. Релата прошипела: - Убей его, Аблала! Сейчас - ты сможешь! Сломай шею! Схвати меч! Аблала поморщился, пошевелил плечами. - Всегда она так. Но она ничего такого не хотела, Драконус. Честно. - Он вытер глаза. - Прощай. Никогда тебя не увижу. - С этими словами он разразился рыданиями, завыл, закрыв лицо руками. Релата прыгнула к нему, пытаясь вытащить нож; Аблала отмахнулся, не переставая всхлипывать. Баргаста, размахивая руками и ногами, взлетела в воздух и тяжело шлепнулась наземь, замерев. Драконус озабоченно нахмурился, подошел, склонился: - Без сознания. Ну, думаю, это даже хорошо. Аблала пропыхтел: - Женщины вечно ревнуют к друзьям мужчин. Иногда говорят о них плохое. Иногда пытаются зарезать. Иногда сексуются. Иногда с ними сбегают. А иногда так бесятся, что помирают. Но всё это одна глупость. Драконус выпрямился, отошел. Оглянулся, чтобы снова увидеть Аблалу. - Счастливо, Аблала Сани. - Не умирай, Драконус. Бог улыбнулся: - Постараюсь. Аблала смотрел, как друг исчезает в бутоне черной, призрачной темноты, смотрел, как темнота обретает форму - простертые крылья, длинная змеиная шея, тяжелая голова с рядами клыков длиной с саблю каждый, тускло-желтые глаза. Дракон поднялся в небо; широкие крылья издавали звук холодной воды на раскаленных камнях. Существо развернулось и улетело. Тартенал с печальным вздохом подобрал тюк с едой, тяжелые бурдюки. Вместе с доспехами и палицей получилась такая тяжесть, что он закряхтел, выпрямляя спину. Схватил Релату за лодыжку и пошел. В таком вот виде, ну, такая жена не лучше ребенка.***
Брат Старательный прибыл задолго до своей свиты. Стуча сапогами, прошел по длинному тронному залу. Там до сих пор оставались следы крови - пятна и брызги на мраморных плитах, на колоннах и стенах, даже на троне, который занимала сестра Почтенная. Воздаяние началось здесь, в этой палате, о чем и следовало напоминать возможным гостям. Встав перед Почтенной (больше внутри никого не было), он сказал: - Нужно заключить, Сестра, что они для нас потеряны. - Чую дым, Брат. - Верно. - Превосходно. - Она чуть помедлила. - Потеряны. Какое забавное слово. Они мертвы или они изменили нашему великому делу? - Если первое, Сестра, придется переоценить собравшихся против нас врагов. - А если последнее, придется переоценить верность своих. - Заводилой тут Сестра Тишина, - заявил брат Старательный. - Равная только следует за ней. - Не совсем верно, Брат. Равная - сердце их идей, а Тишина претворяет их в практику. Долгое заточение должно было быть ужасным, если дух ее столь сильно поврежден. Будем же уповать, что она мертва, а несчастная, заблудшая Равная выжила. - Я получил донесение с осады, Сестра. Приступ не удался. Почтенная выпрямилась. - Но как такое может быть?! - Сестра Хитроумная сообщает, что Аграст Корвалайн неэффективен против командира осажденных. - Невозможно... или он бог? Властитель? - Она уверяет, что это не так. Человек, смертный назвал себя Владыкой Колоды Драконов. Он управляет садками способом, который сестра Хитроумная не полностью разгадала. Но ее описание хотя бы объяснило внезапность их появления. Они вышли из портала, они странствовали по садку. Вот почему они не появились здесь, у Шпиля - здесь наша магия сильней всего. - Понимаю. Владыка не в силах бросить нам вызов. - Тем не менее, его армия представляет военную угрозу. Советую послать туда еще три легиона под командой одного из Чистых. - Готовь легионы, Брат, но не посылай в Эстобансе. Не сейчас. Угроза Владыки Колоды Драконов меня... интригует. Нужно поразмыслить, как же с ним поступить. - Как пожелаешь, Сестра. Двери распахнулись. Брат Старательный повернулся, глядя на свиту. В сопровождении двоих Чистых к трону приближалась дюжина офицеров, воинов в тяжелых доспехах. Брат Старательный пробормотал: - Весьма впечатляют, не так ли, Сестра? - Поистине, Брат. В десяти шагах пришедшие замерли. Брат Старательный быстро обвел их взглядом и сказал одному из Чистых: - Брат Безмятежный, они бросили якоря в гавани? - Именно так, Брат. Отныне они слуги Воздаяния. Сестра Почтенная заговорила: - Привет вам, Серые Шлемы из Напасти. Ваш поступок не оставил сомнений относительно вашей преданности. Один из командиров чуть склонил голову. - Мы долго обсуждали ваши аргументы, Сестра Почтенная, и пришли к согласию. Наш Смертный Меч совершила богохульство, присягнув малазанам. Более того, мы уверены: Надежный Щит пришел к тому же выводу и ныне не подчиняется Смертному Мечу. - И кто же получит контроль над наземной армией? - Сомнений быть не может, Сестра Почтенная. Смертный Меч вынуждена будет признать преступление и понести кару. Отказавшись, она лишится звания и всех его привилегий. Время пришло. Мщение Зимних Волков должно начаться. - Все это весьма замечательно, - вкрадчиво сказала Почтенная и подалась вперед: - К несчастью, Форкрул Ассейлы требуют не только временного военного союза, скрепленного общей целью. - Она возвысила голос. - Теперь вы склоните колени. Вы присягнете служению воле Форкрул Ассейлов. Даже брат Старательный был сражен силой волшебства Почтенной. Против такого ни один человек, сколь угодно религиозный и дисциплинированный, не мог бы устоять. Палату огласил лязг и треск доспехов: воины Напасти опустили колени на запятнанный кровью пол у трона. Старательный повернулся к Почтенной: - Сестра, я ищу применения этим слугам. И я рад знать, что на подходе новые. Она кивнула и откинулась на спинку трона. - Что есть волки, если не псы, еще не приученные к покорности? Старательный нахмурил лоб: - Их цели справедливы, Сестра. - Так, Брат. Но рвение - ничто без послушания. Всякой дикости нужен контроль, направление, фокус действий. Мы станем руководящей рукой. - Как скажешь, Сестра. - Ассейл поглядел на коленопреклоненных воинов Напасти. - Ты задумался, Брат. - Я думаю, нельзя ли выставить этих воинов против Владыки. Почтенная подняла брови. - Брат Безмятежный, что ты думаешь? - Я гадаю, не мне ли будет оказана честь руководить ими, Сестра. Как я понял, армия врага состоит из малазан, а у меня с ними счеты. - Пошли их, Брат Старательный. Сломи оборону, Безмятежный, и вытесни на открытое пространство, если сможешь. Смею сказать: тогда даже владычество над садками их не спасет. Вот тогда мы и узнаем, какими еще резервами обладает тот человек. Если обладает. - Желаешь, Сестра, чтобы я привел его в цепях? Она подумала и ответила: - Нет. Достаточно будет головы.***
Рой Осколков колыхался, поднимаясь в воздух, закрывая треть неба. Подобно черной воде, текла по лишенной жизни, измученной пустыне его обширная тень. В воздухе повеяло запахом страдания; голод саранчи, как всегда, казался неутолимым. Тень нашла добычу. Даже внезапная свежесть в воздухе не смогла предупредить жертву о близкой опасности. Но, когда рой повис сверху, из середины его вырвалась крылатая тварь. Она опустилась на бесчувственное тело; саранча спешила следом, шумя крыльями. Когтистые лапы протянулись, схватили тело, подняли без всяких усилий. Забив крыльями, тварь взлетела ввысь. Растерявшиеся Осколки кружились у самой земли. Гу'Ралл ощущал в теле запах жизни, но быстро слабеющий. Он гадал, не придется ли предъявить Геслеру и Буяну труп. Хотя Ассасину Ши'гел было все равно. Смертный Меч Серых Шлемов потеряла власть, а такие неудачи происходят от пороков характера - и хорошо, если они выявляются рано, а не тогда, когда на карту поставлена жизнь тысяч. "Что за пустая трата времени. Я подбирался к врагу. Не стоило Дестрианту меня отзывать". Ши'гел жаждал начала неминуемой войны. Горькие соки древней памяти оставались сильны в К'чайн Че'малле. Им не удалось бы переписать историю, как принято среди людей. Не удалось бы придумать мифы о былой славе и ложных подвигах. Преступления, совершенные очень давно, так же свежи, что совершаемые сейчас или даже еще не совершенные. Но в миг резни всё это теряет значение. Кто нанес первый удар многие тысячи лет назад? Не суть важно. Что важно - кто нанесет последний удар. Здешний контингент Форкрул Ассейлов - эти Чистые, столь исказившие свою историю, что вообразили себя судиями целого мира - наверное, самый сильный из оставшихся осколков их расы. Но разве нельзя сказать того же о блуждающих детях Ганф'ен? "Не мы ли последние К'чайн Че'малле? Не нам ли провести еще одну битву, последнюю схватку между Старшими силами?" Если в войне обе стороны будут пользоваться силами людей - это случайность. Если погибнут целые цивилизации - или даже ВСЕ цивилизации - что же, Гу'Ралл не проронит и капли горестного масла. Среди людей всякая вера - дым, лишь иногда затемняющий небо. Всякая идея - пламя, сжигающее всё до пепла. "Они страдают от коллективной амнезии. Но, как известно всякому, глупцам не нужны извинения. Они просто повторяют снова и снова". Несомое им тело издало слабый стон. Ассасин поглядел на него нижними глазами. Женщине нелегко пришлось после дурацкой попытки отыскать Охотников за Костями. Гу'Ралл нашел скелет ее лошади всего лишь в трети дня пути до стоянки армии; использовав прожорливую саранчу, он проследил и тело всадницы. При мысли об Охотниках Гу'Ралл ощутил некую тревогу. Летя высоко в небе пустыни, он видел тянущийся на восток разбитый, потемневший путь. Сотни людских трупов и скелетов скота позади, но конца следу не видно. "Конечно, они уже должны были все погибнуть". Он пересек край пустыни и повернул на юг.***
- Еще раз уменьшить рационы, - приказала королева Абрасталь. Офицеры поклонились, выказывая повиновение, и поспешили к своим ротам. Спакс рядом повернулся, глядя на заходящее солнце. Вздохнул. - Они страдают, Огневласка. Баргасты привычны к лишениям - уже многие поколения назад нас вытеснили на плохие земли. Мы поняли, что значит голод. - Завтра, - сказала она, - мы достигнем южных провинций Колансе. Но, боюсь, там не будет спасения. Он молча согласился. Они уже натыкались на остатки караванов беженцев. Стоянки, забитые сухим мусором и высохшими трупами. Кострища с человеческими костями, среди которых часто попадаются детские. Только вчера стая истощенных псов напала на разведку Гилка, и пришлось убить всех животных - отчаяние выгрызло из них всякий страх и чувство самосохранения. - Начнем забивать тягловый скот, - произнесла Абрасталь. - Вождь, думаю, теперь я поняла Адъюнкта. Поняла, почему истина ранила ее. Придется отказаться от всяких надежд - нам не вернуться назад. Он поскреб в бороде, обдумывая ее слова. - Белолицые шли на поиски последней битвы, мгновения идеальной славы. Юные боги стояли перед нами - черные, залитые грязью лица, волосы цвета крови. Они восстали из глубоких торфяных ям, чтобы явиться нам. Они принесли чудесное оружие предков, достав из погребальных ладей. "Враги ждут", сказали они. Она смотрела, прищурившись. - Но вы, гилки, ушли. Отказались от судьбы, что привела вас на наш континент. - Ах, я готов рассказать тебе правду, Высочество. Когда умер Хамбралл Тавр, мы узрели конец союза Белых Лиц. В Оносе Т'оолане, который встал на место Тавра, не было порока. Если верить иным слухам, этот воин был старше наших богов, да и в его мастерстве обращения с кремневым мечом я не сомневаюсь. Но он принял титул из любви к единственной дочери Хамбралла Тавра. В нем не было рвения, которое хотят видеть в командире юные воины. Глаза его не светились славой, голос его - пусть слова были мудрыми - не пылал огнем. - Короче говоря, он не был политиком. Спакс поморщился: - Ты можешь думать, что раз племена сломлены сотнями лет поражений, кланы прогнили от кровной вражды и ненависти... ты можешь думать, не так ли, что мы должны были прислушаться к разумным словам, внять предупреждениям против вреда самим себе. - И если бы Хамбралл Тавр не утонул... - Даже Тавр едва удерживал кланы в единстве. И не могу сказать, что его утопление было случайным - я сам не видел. Так или иначе, мы, гилки, не находили ничего плохого в Оносе Т'оолане. А вот кончил он плохо. Среди Баргастов, Огневласка, вождя не просто смещают, изгоняют. Его убивают. Как и его семью - всю кровную линию. Мы, гилки, не приняли бы в этом участия. - Но вы предупредили Оноса Т'оолана, что уйдете? - Нет, потому что он мог бы искать нашей помощи в борьбе за власть. Как смог бы я смотреть ему в глаза и отказывать? Хотя сейчас думаю, что он не стал бы просить. А ведь я все равно отказал бы... Она наморщила лоб и внимательно поглядела на него. - Ты выбрал путь труса. - Можешь и так считать. Наверное, многие так и думают. Но я сделал это ради спасения народа. Онос Т'оолан понял - он не стал меня преследовать, хотя имел возможность. - И теперь среди всех Белолицых один ты нашел последнюю войну и готов сражаться во имя болотных богов. Он вздохнул: - И каждую ночь я молюсь, чтобы Онос оказался с нами в день битвы. Чтобы повел Баргастов. - Но так не будет, Спакс. - Знаю, Высочество. И гилки будут стоять одни - последний клан, последние Белые Лица. - Перед атакой ты призовешь богов, Спакс? - Сомневаюсь. - Тогда что ты сделаешь ради поднятия духа воинов? Он пошевелил плечами, сбрасывая напряжение, но ощутил лишь усталость. - Думаю, Высочество, я буду их стыдить.***
Финт влезла на спину тощей лошади и оглянулась. Призрак Полнейшей Терпимости стоял на краю лагеря. Содрогнувшись, она спросила у Наперстянки: - Скажи, что ты ее не видишь. - Не вижу. Поехали, или заблудимся в темноте. Они поскакали галопом. Над головами тяжелые тучи закрыли Нефритовых Чужаков, заглушили зеленоватое свечение. Казалось, оно терзает глаза уже месяцы, если не годы. - Типичное дело. Единственная ночь, когда даже призрачный свет будет не лишним... - Это дождевые тучи? Хотелось бы знать. Это дождь, Финт? - Что я, предсказатель погоды? Не знаю. Но пахнет не дождем. Пахнет... пылью. - Спасибо, - буркнула Наперстянка. Финт как раз заметила впереди двух всадников - Араникт и Брюса Беддикта. На закате прибыл Охотник К'эл, принес послание на восковой табличке - и вот они скачут к укрепленному лагерю Че'малле. То, что Араникт позвала их, стало сюрпризом; но Финт не терпится увидеть гигантских воинов-ящеров, что будут биться на их стороне. "Биться... гмм... мы, дольщики, просто прогуливаемся, ха-ха. Но один вид союзников может меня успокоить. Хотя бы одна армия не умирает от голода и жажды. Ну, я так слышала. Но хотя все здесь жалуются без остановки, похоже, никто по-настоящему не возмущен. Не сейчас, когда армия малазан пытается пересечь настоящую пустыню. Пусть нам плохо, но..." - До сих пор ненавижу лошадей, - бросила Наперстянка. - У тебя животина между ног, девушка. Попробуй представить, что занимаешься любовью. - И что это должно значить? Финт покосилась на нее. - Боги подлые. Только не говори, что ты клятая девственница. - Ну, не скажу. И вообще хватит болтать. Нас уже ждут. Брюс и Араникт замедлили бег своих лошадей. - Они устали, Чудная. Все мы в плохой форме. Вскоре они оказались рядом с принцем и Атри-Цедой. - Где же армия? - спросила Финт. - Думала, они стоят неподалеку. - Так и есть, - отозвалась Араникт. - Но им же не нужны костры и фонари. Теперь Финт различила более темное пятно среди низких холмов, увидела тусклые отблески - железо, а может, и глаза рептилий. Ее снова зазнобило. - И сильно вы доверяете таким союзникам? - Она видела, как поднимаются большие вытянутые головы, открываются глаза. Видела ряды острых зубов. - Ими командуют трое людей, Финт. Двое прежде были Охотниками за Костями. Чудная Наперстянка что-то пробурчала. Возможно, проклятие. Араникт глянула на юную колдунью, потом на Финт. - Разделяете неприязнь коллеги к малазанам, Финт? - Ну, они пытались завоевать Даруджистан. Но потом повернули и раздавили Паннион Домин - а паннионцы шли к Даруджистану с дурными намерениями. - Она пожала плечами: - Не думаю, что они хуже всех других, - и сказала, повернув голову к Наперстянке: - К тому же я гостила как-то в Одноглазом Коте, до завоевания. Та еще была дыра. - Но это была МОЯ дыра! - воскликнула Наперстянка. - Не ты ли сейчас... - Ох, тише! Ты знаешь, о чем я! Принц и Атри-Цеда промолчали и даже постарались сохранить невозмутимые лица - по крайней мере, так показалось Финт в тяжелом сумраке."Тьма спасительница наша!" В тридцати шагах, на "улице" между рядами молчаливых, недвижных К'чайн Че'малле, стояли двое мужчин и женщина. Женщина наклонилась и подняла створки на очень большом фонаре, залив сцену светом. Подъезжая, Финт внимательно изучала этих... командиров. Мужчины - солдаты в мундирах малазанской морской пехоты; хотя сначала она приняла их за фаларийцев, с такими желто-рыжими волосами, но кожа имела странный оттенок - между золотом и бронзой - и почти светилась изнутри. Женщина же была варваркой. Вроде ривиек, только более плотная, лицо широкое и довольно плоское. Темные глаза поблескивали обсидианом. Принц Брюс слез с коня. За ним Араникт и Финт. Лишь Наперстянка осталась в седле; она сердито глядела на малазан. - Сержант Геслер, - начал Брюс и запнулся. - Уверены, что предпочитаете столь скромное звание? Как Смертный Меч... - Простите, что прерываю, Командор, - сказал Геслер. - Но Буян непреклонен. Да и меня не надо было уговаривать. Оставим пышные титулы другим... - Его понизили вполне заслуженно, - вмешался Буян. - И, как я вижу, он не исправился. Даже хуже стал. Окажись он снова в строю новобранцев, я послал бы его в кухари. Его бы там пожалели, может, даже доверили выскребать горшки. Но сейчас он сержант, а я лишь капрал. - Командующие семью тысячами К'чайн Че'малле, - заметила Араникт, зажигая палочку ржавого листа при помощи коробочки с углями. Буян пожал плечами. Вздохнув, Брюс продолжил: - Сержант Геслер. Ваше послание... я так понимаю, она пробудилась. - Да, и не особенно счастлива. Командор, ей нужно что-то сказать. Вам лично. - Понимаю. Что ж, ведите, сержант. Пока они шли через лагерь - Геслер во главе, Буян сзади, неся фонарь - Финт оказалась рядом с женщиной из дикарского племени. - Вы Дестриант. - Келиз, раньше из Элана. А вы одна из незнакомок, найденных армией Летера. - Финт из Трайгальской Торговой Гильдии. А та жалкая девица позади - Чудная Наперстянка. Она не любит малазан. - От нее доносится запах страха. - И не без причины, - отозвалась Чудная. - Мы не понимаем нынешней войны, - сказала Финт. - Малазане сражаются там и тогда, когда им выгодно. Они же проклятая империя. Все дело в завоевании. Расширении. Они редко когда сражались за благородное дело. Даже уничтожение Домина было политически выгодно. И теперь мы не знаем, чего они хотят. По всем слухам, Колансе не стоит трудов. Особенно теперь, когда на него предъявила права свора Форкрул Ассейлов. Темные глаза смотрели на Финт. - Что вы знаете о Форкрул Ассейлах? - Немного, - призналась та. - Древняя раса - у нас почти все считали ее, э... мифической. Правившей в эпоху, когда справедливость владела миром. Мы давно отпали от такой эпохи, разумеется - и пусть люди бормочут сожаления, но ее возврата не желают, понимаете? - Почему же? - Потому что тогда нас призовут к ответу за все ужасные дела. К тому же, называя себя падшими, мы оправдываемся. Мы не такие, как люди в прошлом - это плохо, но так уж есть. Слава Худу и так далее. Келиз медленно кивнула. - То есть вы верите, что мы не можем стать лучше? - Вроде того. - А если я скажу, что малазане хотят это изменить? Хотят быть выше, сильнее? Упав, желают встать на ноги? Еще раз. Возможно, в последний раз. И не только сами хотят встать, но и нас поднять. Наперстянка фыркнула. Финт наморщила лоб, покачала головой. - Тогда зачем сражаться с Форкрул Ассейлами? - Потому что они осудили нас... они пришли к моему народу, так что я знаю. Осудили нас и решили, что нам нужно умереть. Не только в Колансе и на равнинах Элана. Повсюду. - С нашей историей... не удивляюсь. - Но, Финт из Торговой Гильдии, Форкрул Ассейлы не годятся в судии. Я вкусила древние соки К'чайн Че'малле, их история стала моей. Век Справедливости - время Форкрул Ассейлов - прервался не от рук врагов, иноземных рас, но от рук самих Ассейлов. - Как? - Они судили своего бога и нашли его слабым. Они убили его за несовершенство. Впереди был большой шатер. Принц, Араникт и малазане вошли, забрав фонари. Финт и Келиз задержались в темноте; Наперстянка осталась неподалеку, так и не сойдя с лошади. Келиз продолжила: - Была война. Между К'чайн Че'малле и Ассейлами. По обыденным причинам, большей частью из-за нехватки земель. Форкрул Ассейлы начинали войны со многими расами, уничтожая их; но ни у кого не оказалось столько сил и воли противостоять им, как у Че'малле. Начав проигрывать, Ассейлы обратились против своего бога и, желая получить силы, ранили его. Но единой раны оказалось недостаточно. Они брали все больше и больше. Одно за другим начали гибнуть гнезда К'чайн Че'малле, пока последняя Матрона, впав в отчаяние, не открыла портал в сердце хаоса и не встала спиной к нему, пряча от наступающих Ассейлов. Когда, наконец, она увидела их, когда сила бога рванулась истребить ее со всем родом - она отдала жизнь и врата, запечатанные жизненной силой, распахнулись. Пожирая душу бога Ассейлов. Он был слишком изранен, чтобы сопротивляться. То, что осталось от него в нашем мире, было разбито, лишившись разума и направления. - Глаза ее блеснули. - Вы видели Стеклянную Пустыню. Вот где живут ныне осколки бога. Если это можно назвать жизнью. - Что стало с Форкрул Ассейлами? Женщина пожала плечами: - Истощив силу, они были разбиты. Они винили Матрону за гибель бога, но именно по их решению он стал оружием, вещью, которую можно использовать и бросить. Так или иначе, они не смогли уничтожить К'чайн Че'малле. Хотя истина в том, что война погубила обе расы; когда иные расы явились сквозь трещины хаоса - способного отныне проникать в любой мир - некому оказалось остановить вторжение. Новые войны, поражения, измены... пока не рассыпалась эпоха, и больше ее нет. - Звучит как легенда, Келиз, - заметила Финт. - Память каждой Матроны передается через кровь, масла - выделения. Ничто не теряется. Ганф Мач предложила мне некоторые соки. Большинство я не поняла... было время между звезд... ну, не знаю. Возможно, и рассказанную вам историю я поняла не полностью. Многие истины для меня потеряны - мои чувства так узки в сравнении с чувствами К'чайн Че'малле. - Вы дали понять, почему Че'малле стремятся к битве с Ассейлами. Их война так и не окончилась. - Все мы последние в роду. - И не хватит места для всех вас? - К'чайн Че'малле могут считать, что хватит. Но не Форкрул Ассейлы. Понимаете, их память столь же длинна. И они видят свою сторону правой. Наперстянка сказала мрачным, полным злой радости голосом: - Вы их используете! Малазан, этих жалких наглецов - вы, К'чайн Че'малле, используете их! Дестриант повернулась: - Вам так кажется, волшебница? Я ощущаю вашу радость. - Почему бы нет? Вот всё, чего они заслуживают. - Если это всё, чего они заслуживают... то и мы заслуживаем не большего. - Так используйте их, Дестриант! Выжмите досуха! Финт почему-то расхотелось заходить в шатер. Она кивнула, указывая на него: - Что там происходит? - Кругхева, бывшая Смертным Мечом Напасти, говорит с принцем Брюсом. Предупреждает об измене. Серые Шлемы Напасти поклялись в верности Адъюнкту Таворе. Но теперь они поднимут мечи против нее. Будут драться под знаменами Форкрул Ассейлов. - Боги подлые! С чего бы? Наперстянка захохотала. Келиз вздохнула: - Вот вам истина: знамена правосудия могут поднимать многие, и каждый считает себя правым. Как взвесить притязания? Геслер нашел бы простой ответ: на поле брани. Но... я не уверена. Напасть уверяет, будто поклоняется древним богам войны, и эти... - Каким богам войны? - спросила Финт. - Их называют Фандерай и Тогг, Зимние Волки. Финт быстро оглянулась на Наперстянку, потом снова посмотрела на Келиз. - Кругхева была Смертным Мечом. Кто сейчас командует? - Надежный Щит Танакалиан. - А Дестриант? Ведь среди них должен быть Дестриант? - Говорят, он умер во время странствия. Должность еще вакантна. - Нет, занята. - Брось, Финт, - подала голос Наперстянка. - Ты не можешь... - Не будь дурой. Ты видела ее глаза - глаза волчицы. Слышала ее разговоры о призраках, старых грехах и так далее. Келиз сказала: - Не понимаю. О ком вы? "Дерьмо". Финт повернулась к шатру. - Кажется, мне все-таки придется войти.***
- Искупительные объятия следует заслужить, - сказал Надежный Щит Танакалиан. - Я столь ничтожен, что трусы и глупцы среди вас смеют ТРЕБОВАТЬ благословения? - Он оглядел россыпь лиц, увидел утомление. Ощутив лишь досаду. - Вы приходите ко мне снова и снова. Спрашиваете: не пора ли избрать нового Смертного Меча? Нового Дестрианта? Возможно. Возможно, я жду лишь... того среди вас, что поднимется над прочими, явит свое достоинство. Увы, я всё жду и жду. Из под ободков шлемов смотрели на него усталые, унылые глаза. Лагерь за спинами офицеров потерял порядок. Дисциплина уступила место звериному равнодушию, и трудности похода были всего лишь отговоркой. Они два дня как пересекли границы Центрального Колансе, они шли по заросшим дорогам, мимо городков, ставших пятнами пепла. Земля возвращалась к дикости, но все еще смердела смертью. - Должно быть, - продолжил Танакалиан, - следует ныне одному человеку нести бремя трех титулов. Я не просил об этом. Я не желал этого. Амбиции - яд. Мы видели это на примере Кругхевы. Должны ли мы вернуться ко времени ее безумств? Я не... Он замолчал, потому что ощутил ледяное дуновение. Смотревшие на него офицеры дрогнули; он видел, как расходятся некие волны по рядам войска. Со всех сторон дымка поднялась над почвой, закружились туманные вихри. "Что такое? Кто идет к нам?" Он вздрогнул, уловив что-то самым краем зрения. Всплеск, движение. И еще. Над землей блеск шкур, тусклые отсветы горящих глаз. Внезапные выкрики из рядов солдат, роты рассыпались. Оружие со свистом вылетало из ножен. Танакалиан ощущал давление чего-то незримого. Силуэты скользили у ног; он чувствовал, что сейчас упадет. Развернулся, сверкнул глазами, глядя во тьму: - Покажись! Фигура, идущая со стороны дороги. Девушка в рваных мехах. Но теперь он смог увидеть текучие силуэты, окружившие ее призрачные формы. "Волки. Она идет по морю волков". Но они не реальны. Не живы. Не дышат. Эти звери давно мертвы. На них видны раны. Пятна в меху, разрезы на боках. Глаза их мерцают светом иного мира - словно дыры пробиты в стене, и за ней лежит ярость. "Раскаленная ярость". Она подходила ближе, и глаза ее были такими же. Пробоинами гнева. Один сверкал желтым, другой походил на озерцо ртути. Ужас объял Танакалиана в миг понимания. "Волки Зимы - они с ней. Они там, в ней... эти глаза! Они смотрят на меня с Трона Зверя. Фандерай. Тогг. Наши боги среди нас". Вся твердость ушла из тела, когда страшные очи уставились на него, впиваясь в череп подобно клыкам, заставляя пасть на колени. Она тут же оказалась рядом. Клыки впились глубже, разрывая мозг, отнимая все тайны, все скрытые желания. Насилуя с холодной беспощадностью, как будто он - добыча. Что-то омыло его, теплое как кровь и полное презрения. Еще мгновение - и его отпустили, лишив всякого значения. Взор скользнул мимо, на Серых Шлемов - он знал, что они тоже пали на колени, устрашенные, беспомощные - смелость утекла, души похолодели от страха. Когда она заговорила в их разумах, голос стал множеством завываний. Такого ужасного звука не доводилось еще слышать никому. - Я глас Зимних Волков. Внемлите моим словам. Нас НЕ БУДУТ СУДИТЬ. - Она поглядела на Танакалиана сверху вниз. - Ты готов нести мой меч, смертный? Ты тот, кто опустошит тысячу королевств во имя мое? Не думаю. Ничтожность пожирает твои мысли. Тщеславие управляет каждым твоим видением. Хорошенько посмотрите на сие дитя. Она Сеток. Дестриант. Она наш глас. Она наша воля. Девушка снова подняла глаза и сказала всей армии: - Ваши сородичи склонились перед Форкрул Ассейлами во дворце Колансе. Ассейлы прикажут Серым Шлемам служить себе, они жадно ждут вашего появления, момента, когда вы так же преклоните колени в покорности. Это... противно нам. Когда сестра Почтенная призовет Дестрианта Сеток, когда пожелает вырвать у нас нашу армию... она познает гнев Волков. Кто-то из офицеров вдруг набрался смелости и воззвал: - Благие Волки, вы хотите, чтобы мы уничтожили Форкрул Ассейлов? Смертный Меч говорила верно? - Вокруг нас, смертные, лишь враги. Но ныне мы среди вас, и в миг битвы поднимутся духи, число их будет несчетным, и все армии падут пред нами. Все города будут пылать пред нами. Нас ждет резня во имя восстановленного равновесия. Подумайте о вере вашей, дети мои. Хорошенько подумайте о равновесии. Тысячи лет ваши руки, руки людей, вели резню. Мы дадим ответ. В каждом из миров мы дадим ответ! Танакалиан склонил голову пред мощью своих богов. Чтобы скрыть глаза. Он кипел негодованием, ведь у него украли славу, похитили мечты о власти. Его возвышение пало руинами по милости этой... этой девчонки. Она прошла мимо, в гущу его солдат. Но нет, они уже не его солдаты. Правильно? - Так не будет, - шепнул он. - Так не может кончиться!***
Она отшатнулась, исходя кровью из ран. Грантл пытался встать, вновь поднять громадную форму - но воли не хватило. Боль затихала, на смену ей сочилось онемение; залитые кровью ноздри чуяли лишь горелый мех, жженую плоть. Его окружило время, медленно сжимаясь, становясь невообразимой силой. Оно казалось густым, неподатливым, он видел, как оно простирается во все стороны - но не вперед. Нет, там, почти рядом, оно пропадает в черном тумане. Он засмеялся бы, если бы смог. Вот ирония конца: все истины открылись, но нет времени, чтобы что-то сделать. Говорят, в мгновения до смерти приходит смирение, готовность увидеть конец, равнодушие к бедам и горестям живых. "Если я ухожу, почему бы вам тоже... Понимаете, вот истины, и вот моя неспособность ответить им. Я смеялся бы, но от боли. Я благословлял бы, но благословлял потери. Не такого все мы ждем. Но только так и бывает. Не понимаешь, Стонни? Во все хрупкие мгновения - а разве бывают иные мгновения? - ты упускала возможность ощутить мир. Покой истин, открытых умирающим. Но мы, умирающие, не могли тебе подсказать. Не могли ничего предложить. Но теперь все прошло. Я стал прошлым. И ничего не могу сделать".Они бились с дикой злобой. Как долго - он не может понять. Два неукротимых зверя проливали горячую, парящую кровь, бешено выбрасывали вперед лапы, дрожали от боли. Когти впивались. Клыки протыкали кожу и тугие мышцы. Каменный пол пещеры стал скользким, воздух горячим и зловонным. А сверху, над скелетоподобными руинами Дома Азата, источала молнии громадная рана. Края ее горели, брызгали кислотой. Грантл даже не заметил, когда в разрыв пролез первый дракон. Он сцепился с Кайлавой, когти рвали бока, достигая костей, когда какой-то ураганный ветер прибил их к жесткому полу. Превратившийся в порошок камень взорвался, заполнив пещеру; стены покрылись сетью широких трещин. Оглушенный грохотом взрыва Грантл отполз от Кайлавы. Но ярость не покинула его, он ощущал где-то глубоко присутствие бога - существа, слишком долго сдерживаемого отпором Кайлавы. Теперь он выгрызает себя путь наружу. Кайлава не сможет ему помешать, не найдет в себе силы противостоять тому, что случится. "Я тебя предупреждал". Дракон заполнил все помещение, непостижимо громадный; крылья молотами били по стенам. Грантл понял: тварь пленена древним, прочным камнем каверны. Ей нужно высвободить магию - разбить тесный предел, открыть путь сотням других драконов, уже толпящимся во вратах. Нужно ударить сейчас же. Из глотки вырвался рык самого Трейка, боевой клич бога войны. Заполнившая тело мощь вызвала мучительную боль. Лапы Грантла согнулись, прижав его к полу. А потом он прыгнул. Дракон выгнул шею, ударил вниз головой. Широко распахнулись челюсти. Он вскочил на шею твари. Глубоко вонзились когти, клыки утонули в глотке дракона. Затрещала чешуя. Челюсти Грантла напряглись, смыкаясь вокруг дыхательного горла. Дракон потрясенно отпрянул; кровь мощно потекла в горло Грантла. Вес вцепившегося тигра заставил дракона упасть. Крылья били по каменному полу. Когти яростно скрипели по скале. Сотрясение чуть не заставило Грантла сорваться с шеи, но он ухитрился удержаться. Мышцы плеч, шеи, челюстей едва не порвались. Ощутив отчаянный свист задыхающегося дракона, он усилил смертельную хватку. Дракон снова дернулся, подняв Грантла в воздух. И тут Кайлава ударила его со всей силой тарана. Рана на шее дракона широко раскрылась, хлынул водопад крови - но Грантл падал. Клыки Кайлавы глубоко впились в лопатки. Она ударились на каменный пол, расцепившись; Грантл заскрежетал когтями, стараясь встать, извернуться, встретить Кайлаву - убить раз и навсегда... Умирающий дракон тоже не сдавался. Челюсти схватили Грантла. Длинные как сабли клыки пронзили его, оторвали от пола и швырнули вверх. От удара о стену кости взорвались в искореженной плоти. Оставляя блестящую багровую полосу, он сполз и застыл стонущей кучей, слишком избитый, чтобы пошевелиться. Дракон пошатнулся, голова изогнулась. Сверкнули глаза. Раскрылись челюсти, магия излилась потоком. Грантл услышал предсмертный крик Трейка. Казалось, звук сам воспламенил облако драконьей магии. Пламя ярилось, глубоко входя в разбитое тело. И тотчас же бог оставил его, шатаясь, убегая подальше от этого мира. След, другая пещера, место в темноте. Место, где можно лечь и умереть. "Снова. Проклятый дурак. Ничему не учишься. А теперь... теперь уже поздно". Дракон скользил по стене, оседая, извергая внутренности. Но над ним уже скрипел когтями другой, выбираясь из рваной раны. Пещера попросту исчезла, когда колдовство Элайнтов уничтожило последние барьеры Старвальд Демелайна. Снег вокруг стал каскадами горячего пара. Земля разорвалась, превращаясь в кипящий хаос. Сквозь клубы пыли и обломков, в диком огне магии хаоса драконы возвращались в мир.
"Во снах не черная кошка вещью лежала на земле, хрипя, истекая кровью, умирая. Почерневший кот. Во снах я видел не ее, но себя. Милая Кайлава, ты предупреждала. Но я не слышал. И Трейк, Летний Тигр, бог войны, не слушал меня. Ах, глупец. Тебе нужно было избрать мудреца, Трейк. Не очередную копию самого себя. С теми же бесполезными, гибельными пороками. И теперь время уходит от меня в стороны. Твердое как камень. Каждое событие, каждый взлет и нырок запечатлены, но ветер точит их, унося прочь. Стонни, видишь, что я сделал? Или не сумел сделать. Ты была права, отказывая мне. Я всегда мнил себя большим, чем был на деле. Всегда желал недостижимого. И видел в глазах твоих - когда стоял и обещал, что вернусь - видел в глазах твоих знание. Я не вернусь. Ты знала, что мы не увидимся. Ах, любимая, так много истин узнаю я слишком поздно. И эта любовь, последнее, что осталось, последнее, за что я держусь. Всё, чего я желал... она уплывает, уплывает... Женщина, не нужно было меня отпускать. Я должен был тебе сдаться. Ты бы поняла. Поверила в мою любовь. И в тот же миг... поверил бы и я. Не смог бы не поверить. Моя вина. Понимал тогда, понимаю и сейчас. Моя вина. Стонни, любимая, мне так жаль". Время, что растянулось вокруг него, что сомкнулось и стало плотным, что маячило темнотой почти рядом... кончилось.
***
Когда она сумела подползти к нему, он был уже мертв. Перетекая в форму Имассы, она устало уселась подле остова, подняла взгляд к пустому, покрытому пылью небу. Последний успел улететь. Вовне, в мир. Она знала, их будут сотни - и все же зрелище исхода заворожило Кайлаву. Кровь текла, смешиваясь с кровью Грантла, благородного глупца, что лежит рядом. Нет ничего более разрывающего сердце, чем вид мертвого зверя, существа, лишенного ужасной силы, природного великолепия. А вид хищника мучает нас еще сильнее. "Охотник. Равный". Убитый не ради пропитания. Нет. Убитый за то, что жил, за то, что казался соперником. "Хищник дерется до последнего. Отказываясь сдаться. Загоните его. Окружите. Смотрите, как оскалены клыки. Слушайте его гнев, и страх, и упрямую дерзость. Ты всё понимал, Грантл. Понимал неизбежную, глубинную трагедию зверя, что охотится, дерзая оспорить наше господство. Я не хотела забирать твою жизнь". Она понимала, что сильно ранена. Знала, что может не выжить. Даже без силы бога - которого она держала в отдалении до прихода дракона - он был... необыкновенным. Не повернись он к Элайнту... "Да, ты убил бы меня. Грантл, я тебя буду помнить. Клянусь. Здесь, в трещинах сердца. Трейка буду проклинать до конца дней, но тебя, брата по охоте, буду помнить". Услышав скрип, она подняла голову. Парочка эмлав вернулась. Кот и кошка крались к ней. Кайлава ощущала их тревогу. Их горе. - Он жив, - прошептала она. - Мой муж жив. Пока. Но что случится... Ответа не знаю. Окрестный мирок умирал. Распадался в пыль, как положено всякому сну, когда уходит последний спящий. Опустив голову, закрыв глаза, она ощутила, как мир шевелится. Так... нежно, сладко, словно качающийся корабль. "Муж. Я ошиблась, сделав так?" Она оглянулась. Саблезубые легли рядом с трупом Грантла. Словно желая согреть. Словно признав за своего.Глава 19
Даже мертвый не видит конца войне.Искар Джарак
- Ты чего делаешь? Вифал застегнул последние пряжки, потянулся за черными чешуйчатыми рукавицами. - Не могу просто сидеть, - сказал он. - Раз уж мы, кажется, все равно умрем... -Он поглядел на нее и дернул плечом. Губы ее были сухими, потрескавшимися. Пустые от усталости глаза окружали красные круги. - А я? - шепнула она. - Ты бросишь меня... одну? - Сенд, на троне нет цепей... - ОНИ ЕСТЬ! - Нет. И нет закона, что ты должна сидеть на нем до конца. Зачем давать им радость стащить тебя, зачем позволять свежей андийской крови заливать ступени? Да нассать на них! Идем со мной. Умрем вместе с теми, что отдают за тебя жизни. Она отвернулась. - Не умею сражаться. - И что? - сказал он, вставая со ступени у трона. Взял тяжелую палицу, найденную вместе с загадочными доспехами в покрытой пылью каморе глубоко внизу. - Погляди на меня. Слишком старый для драки. - Он подхватил щит, засунул руку в ремни. Сендалат поглядела внимательнее. - Это не доспехи Анди. - Согласен, - ответил он, - иначе они мне не подошли бы. Что еще лучше, тут не нужны двое оруженосцев, чтобы меня одевать. А кожаные ремни, кажется, совсем не состарились от времени. - Но как я выдержу, Вифал? Видеть, как они умирают... - Ты ведешь свою войну, Сенд. В воображении. И не соизволишь поглядеть, как там умирают за тебя. - Я что, называла себя смелой? - Ты много чего говорила, - сказал он устало, - но о смелости - ни слова. - Так иди, - зашипела она. - Ты мне не нужен. Он внимательно на нее поглядел - и кивнул. Уйдя из тронного зала. Сендалат Друкорлат откинулась на спинку трона, сомкнула глаза. - Теперь, - прошептала она, - у меня есть свой призрак. Некогда живой, тот, кого я только что убила. В этом тоже есть смелость. Если кажется, что мне легко, знайте - это ложь. Нежная ложь. Нежная как поцелуй, которого не приняла, мгновение... скользнувшее мимо, не тронутое. Никогда. Потом вошел солдат. Она хорошо его знала. Могла видеть сквозь доспехи, само бьющееся сердце, такое большое и смелое сердце. Могла видеть и все кости, покрытые исцеленными рубцами, и даже пол за ним. Ибо приход солдата состоялся очень, очень давно, а на троне перед ним, коленопреклоненным, сидел кто-то иной, не Сендалат Друкорлат. Солдат смотрел перед собой. И смеялся. Звук, проникнутый любовью, смягченный неким неведомым сожалением. - Боги подлые, - сказал голос с трона, звучавший откуда-то из темного дерева за ее головой. - Почему я даже имени твоего не помню? Солдат улыбнулся, поднимая голову. - Лорд, когда в последний раз Хранитель Внешнего Предела приходил в тронную палату Харкенаса? Даже мне не найти ответа. Однако Аномандер не готов был извинить себя за забывчивость. - Разве я не видел тебя раньше? И твой командир не говорил о тебе на Пределе? - Возможно, меня хвалили слишком мало. Помочь вам, Лорд? Сендалат видела руку, поднявшуюся из ее, лежащей на троне, руки. "Его рука. Указывает... нет, просто жест". - Не нужно. Хранитель Спиннок Дюрав. Солдат улыбнулся, кивнул. - По вашему призыву приходил я тогда, Лорд. Но сейчас я старший офицер Предела. - Где же Калат Хастейн? - Происшествие у врат, Лорд. - В Старвальд Демелайне? Ничего не слышал. - Прошла лишь неделя, Лорд, как он туда отправился. - И что там произошло? Знаешь? - Донесения Дозорных не сообщают о серьезной угрозе, нет никакой срочности. Пробуждение чуждых энергий. Скромное, но требующее близкого изучения. - Хорошо. Тогда, Спиннок Дюрав, это выпадает тебе. - Всегда жду приказа, Лорд. Чего вы пожелаете? Ответ Аномандера стер все следы веселья с лица воина. И, как припомнила она, он никогда больше не смеялся.
***
Тихий лес словно пытался скрыть ожидавший впереди ужас. Вода капала из мхов, подобно слезам сочилась по лишайникам и бороздам в коре древесных стволов. Где-то высоко, над кронами, сгустились тяжелые тучи, начался мелкий дождь. Вифал был бы рад холодному ливню, сладкому лобзанию небес. Хорошо вспомнить, что есть что-то кроме тронного зала, оставленной им женщины, Первого Берега впереди с его грудами мертвых тел и лужами густой крови. Но лес оказался слишком узким, чтобы дать ему покой; переход от одного бедствия к другому занял мало времени - вскоре он услышал шум битвы, уловил между нависающими древними стволами блеск мутного света. "Там кончается мир. Для всех нас". С него достаточно навязчивых снов, всех этих упреков, будто он превратил любовь к Сендалат в некое оружие, в орудие угроз и обмана. Сенд права, что его отвергла. Теперь пусть о ней заботится Мать Тьма. Изрытый путь нырнул в низину и поднялся на край Берега; пока он пробирался вверх, звуки боя стали ревом. Еще два шага, ухватиться за корень, как за ручку - и он на гребне обрыва, и перед ним сцена, похитившая силу из ног, холодной хваткой сдавившая сердце. "Видел ли я что-то подобное?" Перед ним семь тысяч трупов. Летерийцы. Трясы. А дальше, вдоль Светопада - по обе стороны бреши - сколько мертвых и умирающих Лиосан? Десять тысяч? Пятнадцать? Какие-то непостижимые числа. Ничего не говорящие числа. Можно повторять их в уме, словно мантру, можно глядеть на один ужас, на другой; можно перевести взор туда, где сгрудились обороняющиеся - у самой раны - не давая Лиосан сделать ни шагу на Берег. Но всё это лишено смысла, гляди не гляди. "Последняя битва. Вот что это такое. Они идут и идут. Мы падаем и падаем. Целый народ перед лицом уничтожения". Ему уже хотелось отвернуться и пойти назад, в Харкенас, во дворец, в тронный зал и... "и что? Не ее вина. Она даже не хотела оказаться здесь. Боги подлые, Сенд! Начинаю понимать твое безумие. Никто здесь не готов сдаваться, и не тебе их отговаривать. Ты могла бы перерезать себе горло - это ничего не изменит. Люди будут умирать за труп. Труп на троне в трупе города. Причина давно перестала иметь значение. Нужно было догадаться раньше". Две девочки бродят между мертвыми и полумертвыми, от трупа к трупу. От пяток до макушек они вымазаны алым. Одна вопит, словно желая порвать свой голос, уничтожив навсегда. Другая спотыкается о тела, зажимая уши руками. Резервов уже нет. Все способные держаться на ногах встали у бреши, где еще стоит, еще сражается Йедан Дерриг. А Яни Товис? Что с королевой трясов? Вифал не смог различить ее в кровавой мясорубке. Если она погибла, то лежит ныне в груде подданных. Он ощутил, что задыхается. В груди стучало. Дубина скользила в руке. Он опустил ее и потянулся за резным шлемом, что висел на поясе. Неловко открыл застежки - словно пальцы забыли, как работать с железом. Наконец-то снял его и напялил на голову. Приладил поудобнее. Застегнул ремешок на шее, прищемив бороду. Звуки битвы утихли, походя на шум далекого прибоя у некоего незримого берега. Затем резкий скрип - это он опустил забрало. Сцена перед глазами внезапно разбилась на части хаотически расположенными щелями. Дыхание гулко отдавалось в темном пространстве. Вифал подобрал палицу, выпрямился. Закрыл щитом левую половину торса и двинулся вперед. Кто-то захватил контроль над телом - ноги сами влекут его на пляж, глаза отыскивают тропу между недвижными телами. Рука сама держит оружие, щит - конечности больше ему не принадлежат, не отвечают на команды. "Добровольно ты не пошел бы в такую битву. Зачем тебе? Нет, иная сила подхватила тебя, движет как куклу, как орудие. Ты видишь, что подходишь ближе. Ты недоумеваешь, удивляешься. Но страх словно выдуло. На его месте пустота. Шум снаружи - ничто перед шумом внутри - ревом крови, дыханием. Во рту пересохло, ты убил бы маму родную за глоток воды. Нет, конечно же, нет - это было бы плохо. Ты готов смеяться над своими мыслями. Но раз захохотав, ты уже не остановишься. Так было в первой моей битве? Вот почему я помню так мало - отдельные замороженные мгновения, мгновения, хватающие за горло? Заставляющие видеть то, чего нем хочется видеть, помнить то, ради чего ты готов молить богов о забвении? Так всё было?" Он уже перелезал через груды тел. Плоть под ногами холодна, ноги оставляют следы, как на сырой глине... Он оглянулся и удивился неуместности этого. А потом снова пошел. Впереди неровная стена, летерийцы и трясы на коленях, лежа пытаются проползти между ног, зажимают раны. Ему казалось, он увидит слезы на щеках, открытые в отчаянии рты - но искаженные болью лица сухи, а крики, доносящиеся сквозь собственный его вопль, говорят лишь о физических страданиях. "И только. Обычные утробные звуки. Слышишь? Если бы был один бог, с одним голосом - так он закричал бы, желая остановить наше безумие. Но смотри же, Вифал. Смотри на истину. Мы не станем слушать". Он прошел мимо истощенных, раненых товарищей, растолкал теснящуюся массу. Вонь заставила пошатнуться. Бойня, сточная канава. Пол хирурга. Такая густая, что можно задохнуться. Он пытался не выблевать прямо в шлем. Нет, он так не сделает. Если удержится. Со всех сторон люди. Все молчат, выражение лиц такое равнодушное, какого он еще не видывал. И все стремятся в первый ряд, занять места, заполнить прогалины, словно желают сказать: "Убили всех? Убейте еще. Но не думайте, что это будет легко". Он внезапно ощутил, что готов. "Шагай, пока кто-то не загородит путь. Тогда стой, пока не упадешь. Кто сказал, что жизнь сложна?" Потоки и прогалины увели его на левый фланг, достаточно далеко от неколебимого узла в середине, где смеющийся меч вбирал в себя всё безумие Берега, всасывал последние остатки. Он увидел Краткость, хотя не сразу узнал - не было больше приятного спокойного лица с лукавым блеском в глазах. Вместо этого - маска сырой крови поверх сухой крови, что поверх крови, ставшей черным дегтем. Разрез на щеке обнажает два ряда красных зубов. Уже не насмешница, а командир строя, сжатая в кулак воля. Слева от нее упали двое трясов. Трое Лиосан мигом полезли в щель. Широко раскрыв глаза, осознав идеальную, потрясающую простоту того, что от него требуется, Вифал устремился им навстречу.***
Это что-то новое. Яни Товис чувствовала всем сердцем. Йедан придвинул строй к самой линии бреши, готовясь встретить Лиосан. В этот раз им не дадут сделать и шага на песок. Он ничего не объяснял. Но, сражаясь, держась рядом с раной, из которой подобно крови текли Лиосан, она начала понимать: в этот раз не будет перерывов, перегруппировок. Начавшееся окончится, лишь когда последний меч опустился или вонзится в корчащуюся плоть. Откуда он узнал? Что он сделал по ту сторону врат? Что увидел? Она мельком видела брата то тут, то там - где звучал терзающий душу хохот меча, где фонтанами била кровь, где тела Лиосан громоздились все выше. Мельком. Лицо, которое трудно узнать, так оно искажено. Меч Хастов уволок его за пределы утомления, за пределы того, на что способно человеческое тело. Она видела белый череп под прозрачной кожей, все вены и артерии, сетку сосудов. Видела, как кровавые слезы стекают по щекам. Ночь спустилась на трясов. Песок отмеряет время, тот род тишины, тот род безмолвия, что свойствен песочным часам. Настала вечность перед рассветом, время Дозора. Он стоит. Он сражается, широко расставив ноги, чтобы не упасть с горы трупов. "Гляди на него. На вечность перед рассветом. Когда смелость засыпает в смертных, когда страх запускает когти в порог и не желает уходить. Когда ты просыпаешься такой одинокий, что стон исходит из груди. А потом... ты чувствуешь, и прерывается дыхание, чувствуешь. Ты не один. Дозор стоит на страже". Они не сдадутся, они не отступят - те, что рядом с ним. Они будут умирать и умирать. Она стала тварью из пепла и крови, отлитой в некое подобие человеческого тела, закаленной в крошеве костей предков; она будет драться, потому что брат не сдается, потому что граница Светопада, рана, стала местом, где решится всё. А Лиосан все лезут выпучив глаза, выныривают из круговерти хаоса - почти никому из них не удается среагировать, понять, в каком кошмаре оказались - прежде чем в них вопьется пика, прежде чем их срубит клинок. Они гибнут на пороге, мешая приходящим после. Она не знала, сколько людей осталось. Видение, что осенило ее сто лет назад, не меньше - видение Йедана Деррига, одиноко стоящего перед Брешью, падающего последним - показалось ныне не кошмарной игрой воображения, а пророчеством. "Всё потому, что я не склонилась перед Берегом". Драконы уже не рвутся в щель. Приди хоть один - она не стала бы колебаться. Встала бы на колени, веря, что Йедан его убьет, что ее кровь схватит умирающее существо, свяжет его кровь, выше и выше вздымая стену, запечатывая проход. "Почему я ждала? Почему сопротивлялась? Почему верила, будто моя свобода чего-то стоит? Почему вообразила, будто имею право выбирать судьбу? Отвергать судьбу? Лишь побежденные стоят на коленях. Лишь рабы, отдающие жизнь в руки другого. Но сейчас... я сделала бы так. Ради спасения народа, жалких его остатков. Идите ко мне, девочки-ведьмы. Глядите: я на коленях. Выцедите кровь. Я готова". Лиосан напоролся на меч и встал на колени, словно высмеивая ее желание. Над головой врага она увидела брата - он поворачивается, ищет ее взором. Глаза соединились... Яни Товис всхлипнула и кивнула. Йедан Дерриг простер руки. Заревел: - Назад! Десять шагов! "Приветствуем тебя, дракон!"***
Она увидела, как Спиннок Дюрав возвращается, и не удивилась отсутствию улыбки. Такое лицо не годится для уверенного взгляда, носит достоинство, словно плохо подобранную маску. Осунулось, хотя было пухлым, глаза убегают, едва коснувшись сидящей на престоле. От него пахнет горелой древесиной, словно он притащил за собой смерть леса. Дымок кружит у ног, поднимается над стоящим на коленях телом видимыми лишь ей змейками. - Ваше Величество, - сказал он. - Доложи, - ответила она напряженным, ломающимся голосом, - о расположении моих легионов. - Многие среди наших вождей, - ответил Спиннок, смотря то ли на подножие трона, то ли на собственные сапоги, - потеряли себя. Запах в воздухе... - Если пламя подберется ближе, город сгорит. - Против этого только Ваше Величество сможет бороться, ибо пожар вызван вашей волей. Мы видим ваше горе, хотя не понимаем причины. Какой договор заключили вы с Силанной? Зачем она опустошает страну? Почему движется все ближе к гордому Харкенасу? - Гордому? - Она почти выплюнула это слово. - Ныне я лишь призрак среди призраков, и только призраки будут здесь царить. Если нам суждено быть забытыми, город должен пасть. Если нам суждено быть прощенными, город должен проглотить наши преступления. Если нам суждено быть пылью, город должен стать пеплом. Вот как нужно покончить с ним. - Мы шли издалека, Ваше Величество. По Внешним Пределам, по тысячам скрытых троп, которые помнят лишь воры. Но потом вожди были украдены у нас. Кровь Элайнтов. - Проклятая кровь! - Ваше Величество? - Нет! Она однажды отравила меня... ты знаешь, Спиннок Дюрав! Ты там был! Он склонился еще ниже. - Я видел, что случилось. Да. Видел то, что вы пытаетесь скрыть. - Я не просила их возвращаться! Он взглянул на нее и снова чуть склонил голову: - Чувствую... что-то важное, Ваше Величество. Кого вы не просили возвращаться? Суровые, холодные руки коснулись ее лица. Она ощутила их как собственные, длинные пальцы - словно прутья клетки. Ощутила запах расплавленных свечей. - Ты не слышишь? - Чего, Ваше Величество? - Их воплей. Они умирают! ТЫ ЧТО, НЕ СЛЫШИШЬ?! - Ваше Величество, какой-то шум издалека. Со стороны Светопада... "Светопад!" Глаза ее расширились, но она не могла ни говорить, ни даже думать. - Что тут происходит? - спросил он требовательно. "Что происходит? Всё происходит!" - Они в беспорядке, ваши отряды? Он покачал головой: - Нет, Ваше Величество. Они ждут на Дороге Слепого Галлана. "Не было такой дороги. Не тогда. Не когда Спиннок Дюрав приходил, чтобы склониться перед владыкой. Я заблудилась в себе". Внезапно она всхлипнула и осела на троне. - Сними маску, Спиннок Дюрав. Ты не был таким старым. - Кого вы не просили возвращаться? Она облизнула губы. - Должна была занять трон. Понимаешь, она настоящая королева. Трясов. И летерийцев, тех, кого спасла. Я недостойна... я сказала им... Но Спиннок уже вскочил. На лице нарастающий ужас. - Ваше Величество! Сендалат Друкорлат! Что это за шум? Она смотрела на него. Пыталась найти слова. Не смогла. Попробовала еще раз. - Брешь. Они идут снова... скажи Аномандеру, скажи ему! Кто еще сможет их остановить? Трясы... умирают. О, благослови нас Мать. УМИРАЮТ! Крик огласил просторную палату. Но он уже уходил. Был в коридоре, выкрикивал приказы - и голос был таким отчаянным, таким бешеным... Вовсе не голосом Спиннока Дюрава.***
Лорд Нимандер Голит Аномандарис, первенец хрупкого союза Сына Тьмы и первой дочери Драконуса, упал на колени. Тело дрожало, сопротивляясь крови Элайнтов, ужасной нужде, неумолимому желанию. Где же Скиньтик? Десра? Ненанда? Камни речного русла заскрипели; он ощутил на плечах чьи -то руки. - Бейтесь, Лорд. Остались мы вдвоем. Сопротивляйтесь зову Элайнтов! Он удивленно поднял голову, встретив взор древних глаз Корлат. - Кто... Что? - Она командует Силанной. Она призвала Садок Огня, наложила на драконицу свое безумное желание... понимаете? ОНА ИСПЕПЕЛИТ ВСЕ КОРОЛЕВСТВО! Он тряс головой, задыхаясь. - Кто на троне? Кто это делает, во имя Матери Тьмы? - Ты не чуешь крови, Нимандер? Идет война... здесь... не знаю, с кем. Но души гибнут в устрашающих количествах. А на Троне Тьмы сидит королева... королева отчаявшаяся. Он моргнул."Королева?" - А где Апсал'ара? Корлат поглядела за реку. - В городе, Лорд. - Спиннок? - Пошел следом, чтобы отыскать королеву. Найти смысл... Нимандер, слушай. Сородичи-Солтейкены сдались воле Силанны, теперь у нее своя Буря. Если мы с Датенар и Празеком перетечем, нам придется с ними биться. В небе Харкенаса мы уничтожим друг друга. Нельзя допустить такого! Нимандер с трудом встал. - Нет. Силанна. Ее нужно остановить. - Теперь ей может приказывать лишь Королева, Нимандер. - Тогда... веди меня к ней. Когда Корлат замерла, он внимательно поглядел на нее: - Что, Корлат? Кто эта Королева Тьмы? - Боюсь... Не имеет значения. Иди, Нимандер. Убеди ее освободить Силанну. - Но... куда пойдешь ты? - На войну. С Датенар и Празеком. Лорд, думаю, я знаю, где отыскать битву. Надеюсь, что ошиблась. Но... Идите. ИДИТЕ ПО ТРОПЕ ОТЦА.***
Давно это было? Она не помнит. Она была молодой. В ту ночь взяла в постель парня, только чтобы напомнить себе: не все в мире - боль. И если потом она разбила ему сердце, то не со зла. Но... был новый день, и прошлая ночь казалась удаленной на столетия. Она шла с охотниками брата. По следу семьи тенагов. День был теплый, солнце ярко светило, вполне довольное собой. Вначале они услышали его смех, глубокий, намекающий на гром; они пошли к смеху, в заросшую черемухой и кизилом ложбину. Фигура, лежащая на склоне. Имасс, как они, но не знакомый. Само по себе удивительно. Тревожно. Едва она и сородичи подошли, как увидели: рана его смертельна. Удивительно было, что он еще жив, и еще удивительнее, что может смеяться. Хотя в глазах его была мучительная боль, но и радость еще светилась, когда они были рядом. Брат заговорил первым, раз уж был вождем. "Что за камень ты носишь?" "Камень?", спросил умирающий, улыбаясь кровавыми губами. "Металл, друзья. Доспехи. Дар Тел Акая". "Откуда ты?" "Лишенный клана, я блуждал, друзья, и нашел армию". "Нет тут армии". "Джагуты. Тел Акаи. Другие". Они замолчали. Джагутов презирают. Боятся. Но армия Джагутов? Невозможно. Они вступают в войну? Ее клан, ее народ? Если так, им конец. Армия Джагутов... эти речи вонзились в душу, словно лед Омтозе Феллака. "Я присоединился к ним", сказал мужчина и поднял изувеченную руку. "Не считайте меня преступником. Ибо, видите ли, я последний. Они мертвы. Все. Джагуты. Тел Акаи. Жекки. Все... мертвы". "Что за враг крадется к нам?" спросил брат, широко распахнув глаза от страха. "Лишь тот, что давно среди нас, друзья. Обдумывайте мои слова. Убивая зверя, охотясь и проливая кровь, смыкаясь вокруг загнанного, разве не видите вы его дерзость? Его борьбу - до самого последнего мига? Ноги дергаются, голова пытается подняться, пусть кровь пузырится в ноздрях?" Они кивнули. Все это видели. И каждый раз ощущали, как что-то заполняет сердца, сдавливает глотки. Но нужно от этого избавляться. Так уж повелось... "Благословите Джагутов", сказал чужак. Голова его упала на траву. Смех был коротким, слабым. "К чему бросать вызов смерти, если вы неизбежно проиграете? Нет. Они вам показали бы, зачем - если бы вы имели смелость встать рядом, увидеть, понять, кто истинный враг жизни". Его взор нашел ее, ее одну. И он снова улыбнулся. "Сейчас я умру. Я... проиграю. Но прошу у тебя", и тут глаза его заблестели, и она увидела, что они прекрасны, особенно сейчас, "поцелуй. Многие женщины меня проклинали в юности, хотя и любили. Я был... знаменит". Она увидела, как жизнь покидает эти глаза, и склонилась, чтобы поймать улетающую душу. Нежным поцелуем. Он пах кровью. Губы его были сухими, но теплыми. Она целовала, сохраняя тепло. Она терпела, стараясь дать ему как можно больше. Брат ее оторвал, сжал в объятиях - как делал часто, когда она была молода и беззащитна. Они забрали доспехи, оставив тело дикости. И она потребовала их себе. За тот поцелуй.И теперь она хочет их обратно. Зашипев от разочарования, Апсал"ара осмотрела пустую комнату далеко внизу под дворцом. Когда ее в первый раз поймали в гуще Тисте Анди, доспехи и палицу положили здесь. Они были лишь озадачены, как и всегда - словно в Харкенасе не было ничего, достойного кражи, словно сама идея кражи слишком нелепа для понимания. Но кто-то украл ее доспехи! Кипя от ярости и негодования, она пошла на поиски.
***
Все признаки разума покинули лицо вождя. Пена текла из углов рта, когда он вопил от злости, посылая ряды в пасть врат. Поистине пасть - Арапал Горн видел истину. Клыки опускаются снова и снова. Пережевывают его народ, оставляя кровавые ошметки и расщепленные кости. И аппетиту нет предела... Они не могут сделать и треклятого шага - легионам не хватает места, плацдарма, за которым владыки-Солтейкены сумеют перетечь и разбить наконец врага. Арапал смотрел, как вытаскивают искалеченные тела из кипящего мальстрима врат, как тела плывут обломками кораблекрушения по волнам рук, чтобы оказаться в уже полных ямах. Кроме элитных рот, бойцов не осталось. "Железная пасть сожрала население целого города. Глядите же, собратья-Солтейкены, и задавайтесь вопросом: над кем вы будете владычествовать? Кто будет служить в ваших поместьях? Кто будет растить пищу, собирать урожай, ткать роскошные одежды? Кто будет выносить ваши ночные горшки?" Все это не реально. Уже нет. Размеренная точность вселенной стала рухлядью, кровавой кашей. Нечего обсуждать, нельзя перебрасываться аргументами, прерываясь на любование древними гобеленами и моля героических предков о помощи. Саренас уничтожен. Когда всё кончится, он будет таким же пустым, таким же заполненным призраками, как Харкенас. "Свет нашел лик Тьмы и глядите! Это его лик! Этого ты желал, Кадагар? Но когда ты, наконец, достигнешь желаемого, о Лорд Призраков, кто будет мести тебе полы?" Но теперь элитные войска идут к вратам - весь прежний "фураж" истрачен. Наконец начинается финальная битва. Арапал прошел к траншеям, туда, где сложили и бросили без ухода раненых. Хор стонов наводил несказанный ужас; прийти сюда - все равно что напроситься на безумие. Он почти рад был подобной возможности. Пробираясь мимо шатающихся, отупело глядящих лекарей и целителей, он выделил одного мужчину. Тот сидел, баюкая обрубок левой руки - от почерневшего конца еще шли струйки дыма. Мужчина этот не стонал, не рыдал, еще не стал убогой развалиной. - Солдат. Погляди на меня. Голова поднялась. Казалось, мужчина внутренне содрогнулся. - Ты был за вратами? Неуверенный кивок. - Сколько осталось врагов? Сколько их? - Я... не могу быть уверенным, Лорд. Думаю... мало. - Мы только это и слышим, но сколько именно? Пятеро? Пять тысяч? Солдат качал головой: - Мало, Лорд. И, Лорд, там СМЕХ! - Оружие Хастов, солдат. Одержимые клинки. Скажи, "мало" - это сколько? Мужчина вдруг оскалил зубы, подумал - и плюнул под ноги Арапалу. "Вернувшиеся с той стороны уже не слуги. Помни, Кадагар!" Арапал указал на толпившиеся у бреши легионы. - Больше, чем этих? Смотри, чтоб тебя! Тусклые глаза завращались, прищурились. - Этих, солдат, семь тысяч. Может, восемь. На той стороне больше или меньше? Когда солдат попросту опустил голову, Арапал выхватил меч: - Ты был на той стороне. Ты видел. Оцени силы врага! Мужчина ухмыльнулся, глядя на оружие в руке Арапала: - Ну, давай. - Нет, не тебя, солдат. - Он помахал мечом, указывая на десятки раненых. - Буду убивать одного за другим, пока не ответишь. - Не видишь, лорд, почему мы вас не слушаем? Вы уже нас убили. Всех нас. Если раны исцелят - без разницы. Погляди на меня. Уже мертвый. Для вас. Для всего мира. А теперь вали прочь. Нет, лучше иди на ту сторону. Погляди своими... Арапал сам не понял, откуда в нем столько ярости - но удар снял голову с плеч солдата, послав кувыркаться, отскакивая от почвы. Наконец голова попала в другого раненого - который поднял голову, поглядел и тут же отвернулся. Дрожа, пугаясь того, что учинил, Арапал Горн ушел прочь. Услышал с обочины слабый смех, слова: - Едва тысяча, лорд. Им конец. Он повернулся, пытаясь определить, откуда донесся голос. Перед ним была траншея, полная трупов. - Кто говорит? Мертвец? - Почти что, - донесся ответ. - Не понимаешь, да? Мы не говорим, потому что уважаем врага. Они не Тисте Анди. Они люди, но дерутся словно демоны. Он видел этого бойца. Только верхняя половина тела выступала над трупами. Кто-то счел его мертвым. Кто-то ошибся. Но тут Арапал заметил: половина его черепа снесена, виден мозг. - Легион Хастов... - О, ты тоже, правда? Нет никакого легиона. Один человек. Один меч Хастов. Убийца драконов и убийца гончих, убийца тысячи Лиосан... один муж. Когда проломитесь, наконец, молюсь, чтобы он убил вас - Солтейкенов, предателей... Всех и каждого. "Окажись ты здесь, Кадагар Фант... стой ты здесь, ты увидел бы, что натворил". Арапал ретировался, пробираясь к вратам. Да, он пройдет. Выйдет на чуждый берег. И уничтожит - если получится - одинокого воина. "И всё окончится. Ибо лишь этого я и желаю, отныне и навсегда". Он отыскал группу вестовых, полтора десятка солдат рядом с ближайшим легионом. - Передать моим собратьям! - пролаял он. - На той стороне меньше тысячи. Там всего один человек с хастовым мечом. Известить владыку - пришло время! "Конец. Благослови меня, конец". Вложив в ножны окровавленный клинок, он устремил взгляд на врата. - Туда, - шепнул он. - Пора.***
На середине моста Нимандер застыл, глядя на массивные ворота крепости. Воздух был полон дыма; он уже и сам слышал взрывы. Магия драконов, Элайнты, делающие то, что умеют лучше всего."Разрушающие все на своем пути". Не таким должно было стать возвращение Тисте Анди. Не в пламени, не под звуки уничтожения. Он ощущал оторванных сородичей. Они перетекли над Внешними Пределами; они летали в компании Силанны. Почитали ее превыше всего иного. Теперь она - часть королевского дома; так хотел думать Нимандер... "Хотя это лишь очередное заблуждение. Она была любовницей моего отца- драконида. Очень, очень давно". Однако жажда Аномандера к пробуждению крови Элайнта постепенно угасла. Даже во время разрушения Отродья Луны он не поддался искушению. Нимандер не мог и вообразить силу воли, способной отказаться от такого... дара. Над Крепью он мог убить Тайскренна - по крайней мере, так сказала Корлат. Мог слететь вниз вместе с Силанной, неся огонь и гибель малазанам. Внезапное нападение небесного ужаса, враг разбегается, противники сокрушены... Но он выжидал, а когда перетек в форму дракона, то ради спасения другого города."Он бы спас Крепь, если бы не измена". "Но, Корлат, клятву отринули лишь маги. Не народ в городе". Она кивнула, взглянув на спутников. Празек Гоул, бывший прежде учителем Орфанталя в фехтовании. И Датенар Фендорис, побочную дочь одной из Верховных Жриц, а впоследствии личную Мастерицу Устранений Корлат. Эти трое - все, что осталось от боевых магов-Солтейкенов отца. Празек сказал: "Так или не так, но на город обрушилось бы страшное бедствие. Превратись Аномандер Рейк в дракона, Тайскренну пришлось бы бросить против него всю свою силу. К исходу схватки Крепь стала бы горой пепла. Но наш владыка спустился в город и выловил предателей, одного за другим. И таким образом спас Крепь". "Хотя", добавила Датенар, "он не смог предугадать мщение Морантов". "Которое могли остановить и сами малазане", возразил Празек. Все согласно кивнули...
Моргнув, Нимандер глубоко вздохнул, отгоняя гложущий голод - перетечь, взвиться, влиться в Бурю. И двинулся через мост, во дворец. В тени порога Апсал'ара преградила ему путь. - Лорд Нимандер, на троне женщина-Анди. - Корлат мне уже сказала. Она связала Силанну - я должен убедить... - Она мать Корлат, Лорд. Когда-то заложница, а теперь королева Высокого Дома Тьмы. Но ее охватило безумие. Может так оказаться, Лорд, что тебе придется ее убить. - ЧТО? Где Спиннок? - Вернулся к легионам. Идет война на Первом Берегу. Тисте Лиосан пытаются прорваться, и тех, кто им мешает, слишком мало. - Другие Тисте Анди?! Она покачала головой: - Нет. Это Трясы. "Трясы? Остров-тюрьма... боги, нет..." Он стоял, разрываясь между двумя желаниями. - Заставь королеву сдаться, Лорд. Спиннок поведет твой народ в битву. - Она подошла ближе, протянула руку. Погладила Нимандера по щеке. - Любимый, сделай это. - Я не захвачу трон Королевы Дома Тьмы! Неужели мы вернулись, чтобы снова лить кровь Анди? - Он качал головой в ужасе и отрицании. - Нет, не могу! - Тогда убеди ее отпустить Силанну. Буря будет нужна, чтобы спасти Харкенас, спасти Трясов. - Иди со мной. - Нет, Нимандер. Я иду на Первый Берег. Сражаться. Ищи меня там. - Рука скользнула к затылку, притянула его. Апсал'ара крепко поцеловала Нимандера и оттолкнула, чтобы пройти мимо, к мосту. Грохот гнева Силанны приближался. Нимандер вбежал в цитадель.
***
Старики и молодежь разбили лагерь у берега реки; но Спиннок понимал - если Силанна не остановится, скоро им придется прятаться в городе. Он поглядел назад, на дорогу. Казалось, половину неба объяло пламя. Он мельком заметил темный силуэт в дыму. Натянув перчатки, Спиннок повернулся к воинам. Все глаза устремлены на него. За спиной лежал лес, за лесом ждал Первый Берег. Они понимают, что будет. Нет нужды объяснять. И все же... "Аномандер, старый друг. Ты сидишь ныне рядом с матерью? Смотришь на нас? Ты бессилен, не способен дотянуться, успокоить ярость Силанны? Или тебе уже все равно?" Спиннок выпрямился, оглядел ряды лиц под шлемами. И вытащил меч. Выделил взглядом капитана Иринда, грузного силача, и подозвал к себе. - Встань передо мной со щитом, капитан, и держись стойко. Глаза воина чуть сузились; он занял место напротив, выставив вперед щит, заслонившись, отвернув голову. Спиннок тоже наполовину отвернулся, словно потеряв интерес к Иринду, а потом ринулся, сильно ударив мечом о щит. Капитан пошатнулся. Отзвуки огласили лес, дождем упали среди солдат. - Когда он увел вас и предков ваших из этих мест, - сказал Спиннок, напрягая голос, чтобы слышали все, хотя сцену объяла тишина, которую не смогла бы сокрушить вся Буря, - от дыма, от пламени, от руин... Мать Тьма отвернулась. Никого не было перед вами, перед вашим владыкой Аномандером Рейком. Снова зазвенел меч. Снова Иринд пошатнулся, но удержал стойку. - Готовьтесь наступать. Мы не будем перестраиваться при выходе из леса. Нет времени. - Он оскалил зубы. - Капитан Иринд, встань рядом. Спиннок первым вошел в древний лес. Сзади шагали отряды; воинский порядок почти сразу был разрушен - пришлось огибать гнилые стволы, ямы, громадные деревья. Воздух был пропитан густым туманом. Вода текла с каждой кроны, каждой ветки, каждого темного жильчатого листа. Он снова заговорил громко, зная, что услышат все, зная, что Мать Тьма пошлет ему такой дар. "Ради своего народа. Ради этого дня, этого дня на хрупкой грани". - Лорд Нимандер ушел во дворец. Он старается увести Силанну. К чему выигрывать битву, если мы проиграем войну? Иначе он был бы здесь. Он говорил бы с вами. Но его нет. И... сейчас, в этот раз, это хорошо - ибо, как многие из вас, я рожден в этом королевстве. Иринд был рядом, готовый принять удар. Меч загрохотал по щиту. Словно закричало само железо. - Лорд Аномандер увел вас в иной мир. Он сражался, чтобы дать вам цель жизни - смысл существования. Для многих, слишком многих... ему не удалось. Но для вас, для тех, что здесь - вас он не подвел. Спиннок снова ударил о щит. От силы соприкосновения онемела рука. - Он просил вас воевать в чужих войнах. Просил служить чужим целям. Сотня знамен, сотня городов - союзники, которые были вам рады, союзники, которые благословляли вас - и союзники, которые вас боялись. И ваши родичи гибли, о, как гибли - они отдавали жизнь ради чужого блага. Меч взметнулся снова. В этот раз Иринд чуть не упал. Спиннок слышал его тяжелое дыхание. - Все они были разными, но были одинаковыми. Истинная причина битв не изменялась. Удар уронил Иринда на колени. Другой солдат подскочил, подставляя свой щит. Занял место Иринда, которого понесли. Сзади раздавался шум войска - вздохи, лязг оружия, шлепки ищущих опору ног. - Ваш владыка думал - каждый раз - он думал... об этом мгновении. Вновь сверкнул меч. - Каждый раз, каждый раз. ЦЕЛЬ НАША БЫЛА ПРАВОЙ. Дзинь! - Нужно было вам напоминать. Об этом дне! Дзинь! - Сегодня мы не в иноземной армии! Сегодня мы сражаемся сами по себе! Дзинь! - СЕГОДНЯ ТИСТЕ АНДИ СРАЖАЮТСЯ ЗА СЕБЯ! Дзинь! Теперь все ударили по краям щитов. ДЗИНЬ! - ЗА СВОЙ ДОМ! ДЗИНЬ! - ЗА СВОЙ РОД! ДЗИНЬ! Меч дрогнул в руке. Солдат упал, отбросив расколотый щит. Задыхаясь, Спиннок Дюрав пошел дальше. "Аномандер Рейк, ты слышал? Ты глядишь в эти лица, в лица за моей спиной?" - В ЭТОТ РАЗ ЧУЖАКИ СРАЖАЮТСЯ РАДИ ВАС! ЧУЖАКИ УМИРАЮТ ЗА ВАС! ЗА ВАШУ ЦЕЛЬ, НЕ СВОЮ! ДЗИНЬ! Отдача качнула его вперед, сотрясла тело священным трепетом. - ДЕТИ ТЬМЫ, ЛЮДИ УМИРАЮТ РАДИ ВАС! ДЗИНЬ! Воздух задрожал от силы ударов. Потоки воды, висевшей на высоких сучьях, иголках и листьях, хлынули дождем, согласно шепча ответ. Впереди слышались звуки битвы. "Видишь, Аномандер? Старый друг, слышишь меня? Это наша война!" ДЗИНЬ! Среди стволов проблеск тускнеющего света. Громадный силуэт вздымается... Внезапно раздался рев дракона. "Боги, нет! Что они сделали?" ДЗИНЬ!!!***
Аномандер Рейк вошел в зал. Сендалат Друкорлат взирала на него, шагающего к трону. Голос его казался эхом рева, раздававшегося снаружи. - Освободите Силанну! - Где твой меч? Сын Тьмы чуть замешкался, нахмурил брови. Пальцы пробежались по рукояти висевшего в ножнах меча. - Не этот, - сказала она. - Убийца Драконуса. Покажи. Покажи мне тот меч! - Ваше... - Хватит! Это не мой трон, а твой. Не насмехайся, Лорд. Говорят, ты его прикончил. Говорят, зарубил. - Я этого не делал, Ваше Величество. Ее вдруг поразила другая мысль. - Где Орфанталь? Ты взял его к себе. Где мой сын? Мой любимый сын? Говори! Он подошел ближе. Он казался таким юным, таким беззащитным. Это было так... неправильно. "Ах, это было раньше. Он не убил Консорта. Но тогда... кто я?" - Отпустите Силанну, Сендалат Друкорлат. Бурю нужно освободить - разрушение Харкенаса сделает все смерти бессмысленными. - Бессмысленными?! Да! Я так и твердила! Бессмыслица! И я это докажу! Он стоял перед ней, смотрел глаза в глаза. - Корлат... Визг расколол слова, которые он пытался вымолвить. Сендалат отпрянула, не сразу поняв, что крик исторгся из ее горла. - НЕ СЕЙЧАС! ГДЕ ОРФАНТАЛЬ? ГДЕ МОЙ ЛЮБИМЫЙ СЫН!? Когда он встал на колено, из груди ее вырвался смех. Неверие. Потрясение. Восторг. - Объявляю возлюбленного сына Рыцарем Тьмы! Ты изгнан! Встал на колено? Нет, - она согнулась, - ползи на брюхе! - Освободите Силанну, Ваше Величество, или никакого Сына Тьмы не будет. - Почему? - Потому что вы уничтожаете Харкенас! Она наставила палец: - Как ты сам! Когда заставил Мать Тьму отвернуться! Но неужели не видишь? Я смогу тебя от всего избавить, я тебя изгоню первой! - Зубы оскалились. - И кто теперь заложник? Он встал. Она прижалась к спинке трона. Она зашла слишком далеко - поглядите ему в глаза, поглядите на дрожащие руки. Казалось, он потерял дар речи. - Просто скажи, - прошипела Сендалат. - Правду. Где мой сын? Вопрос как будто нанес ему смертельную рану. Аномандер Рейк пошатнулся, словно калека. Потряс головой, припал к полу. Рука коснулась ступени трона. И она поняла, что победила.***
"Десять шагов назад". Между отступившими и брешью лежал ковер из растоптанной кровавой плоти, ломаных копий, щитов, мечей. Там и тут шевелились ноги, тянулись руки. Рты открывались на грязных лицах, словно тоннели в Бездну, глаза взирали с ужасом, с болью или тупым смирением. Шерл, не сохранившая жизнь братьям и не сумевшая еще соединиться с ними, стояла рядом с капитаном Краткостью. Держала меч - кончик вонзился в чей-то труп, она понимала, что поднять оружие уже не сможет. В суставах, спине, мышцах осталась лишь мучительная боль. Жажда впилась когтями в горло, каждый отчаянный вздох доносил до легких вонь трупов, вонь гниющих ран. - Крепитесь, парни-девушки, - зарычала Краткость. - Они что-то подозревают, похоже. Боятся. Но знайте: они еще придут. Кто-то прошел сзади, грузный, тяжело шагающий в доспехах. Сержант Селло, последний из солдат принца. Он встал слева от Йедана Деррига, выставил щит, приготовил широкий меч. Почему-то его появление, такое торжественно и одинокое, проморозило Шерл до костей. Она поглядела влево, увидев Яни Товис. Стоит, смотрит - королева в мантии крови. Ее собственной или крови подданных? Но нет, это уже не вопрос. И не важно, что она привела их сюда. К концу. - Все мы скончаемся где-то, - прошептала она. Краткость услышала и оглянулась. Сплюнула кровь. - Вот и вся истина, верно. Единственная истина. Шерл кивнула. Ей каким-то образом удалось поднять меч. - Готова, капитан. - Как и все, солдат. Позади Шерл услышала тихое бормотание: слова "все мы скончаемся где-то" расходились, беря власть, солдаты медленно выпрямляли спины, брались за оружие. Когда слова обежали полукруг солдат и достигли наконец Яни Товис, Шерл увидела, как королева вздрагивает, оглядывается на своих людей - и видит их, выпрямившихся, готовых. Вглядывается в состаренные битвой глаза. Затем королева сделала шаг назад. И еще шаг. Все смотрели на нее. За спиной струился Светопад. Он мог бы быть чудом красоты. Мог бы не воплощать в себе ужас и горе. Но сейчас он совсем перестал существовать для Яни Товис, всматривавшейся в лица последней тысячи своих подданных. И тогда, под взором брата своего, королева преклонила колени. Не перед Первым Берегом - не перед его кошмарами - но перед народом. Из бурлящей раны в восьми шагах за ее спиной выскочили острия копий, прорезав пустой воздух. Затем, расталкивая миазмы, пошли солдаты в сплошных латах. - Дерьмо, - буркнула Краткость. - Тяжелая пехота. Яни Товис развернулась лицом к давнему врагу. На миг показалось - она оглохла, не слышит криков, зовущих встать в строй. На миг Шерл подумалось - она готова ринуться на противника. Фланги ощетинились, готовые присоединиться к ней в последней самоубийственной атаке. Чтобы умереть за королеву. Ох, как Шерл хотелось быть с ними! Яни Товис повернулась к врагу спиной, вернулась к своим солдатам. Первый ряд Лиосан вышел из раны, за ним двигался второй. Они кричали что-то, эти Лиосан, торжествующе выкрикивали одно слово - Шерл не смогла разобрать, какое. Голос Йедана Деррига заглушил все крики. - Пехота! Пять шагов вперед! За пятью шеренгами Лиосан шли офицеры; один из них начал размахивать мечом - словно пытался порубить своих. Они же отпрянули в стороны. Такое же бурление вооруженной массы случилось справа и слева от центра. Шерл смотрела и не понимала, что они... Трое обособленных воинов исчезли в слепящем белом свете - свет густел, и внутри обретали форму массивные, чешуйчатые существа. Блеск горящих глаз, хлопают крылья - паруса под бурей... Дракон, что в центре, поднялся на задние лапы. "Все мы скончаемся где-то. Все мы скончаемся здесь".***
Когда передние ряды рванулись в столкновение с линией Лиосан, Йедан Дерриг и сержант Селло были во главе всех. Пять шеренг между ними и средним Солтейкеном. Единственная преграда. Но это воинская элита, превосходно вооруженная и отлично обученная. Он видел еще двух драконов, но ничего не мог сделать. Пока что. Меч Хастов завыл, когда он врезался в первую шеренгу. Лезвие, закаленное в крови дракона. Досыта напившееся алого вина Гончих Псов. Искупавшееся в последних мгновениях тысяч солдат-Лиосан. Оружие отбросило последние скрепы. Рубануло так быстро, что Йедан едва не выпустилрукоять. Воин крякнул, видя, что солдат впереди рассечен полностью - щит, меч, чешуя кольчуги, плоть и кости. Кровавые ошметки полетели во все стороны. На обратном пути меч рассек грудь другого врага. Йедан и несколько его солдат врезались в строй Лиосан, словно стальной кастет. Меч Хастов летал, мелькая подобно размытому пятну, разбрызгивая кровь. Йедана тащило следом, он спотыкался и чуть ли не поднимался над землей. Оружие восторженно визжало, истребляя всех, кто дерзал встать против. Почти сразу же никого не осталось между ним и Солтейкеном. Кольца белого огня кружились над чешуей, огромная туша вздымалась, заполняя все поле зрения. "Дерьмо. Не рассчитал. Он сейчас уйдет. Сестра, прости... слишком поздно". Голова опустилась. Он прыгнул. Меч глубоко впился в грудь дракона. Тот заревел от боли и шока, крылья молотили, рассеивая трясов и Лиосан. Солтейкен взлетел. Повисший на мече Йедан лез кверху, пытаясь оказаться на плечах дракона. Сев, вырвал оружие. Занес, держа обеими руками, и вонзил в шею. Зависшая в двадцати саженях над гущей схватки тварь дернулась, накренилась - и тяжело врезалась в Светопад. Раздался гром. Йедан соскользнул с правого плеча дракона, приземлившись между ним и Светопадом. Дракон изогнул шею. Челюсти раскрылись, поглощая фигуру воина целиком. Едва они сомкнулись, меч Хастов вынырнул из драконьего носа. Колотя крыльями по стене света, тварь отпрянула, отпуская Йедана. Он вывалился, не выпуская меча из рук. Левая лапа Солтейкена охватила его и конвульсивно сжалась. Кровь хлынула из тела. Дракон снова взлетел, ударился о Светопад. На этот раз сломалось одно из крыльев. Извиваясь, тварь скользнула головой вниз. Ударилась о почву. Йедан Дерриг выпал из когтей. Тело его было совершенно изломано. Он упал и больше не двигался. Меч верещал от ярости рядом.***
Путь через лес оказался для троих последних Солтейкенов Рейка борьбой с буйным приливом. Силанна была одной из самых древних среди еще живых Элайнтов. Ее воля била их, снова и снова ставила на колени. Силанна призывала их, звала по именам, отыскивая верное заклинание. Им все еще удавалось сопротивляться, но Корлат понимала: в форме драконов будет гораздо хуже, хаос развернется в душах ядовитым цветком. Но на Берегу есть другие Солтейкены - она их ощущает. Что могут сделать Трясы против такого врага? Только умереть. Солтейкены-Лиосан могут сопротивляться Силанне - хотя бы временно - или даже отвергнуть ее, создав свою Бурю, если окажутся сильными. Она боялась, что так и будет. "Чую не одного или двух Солтейкенов. Нет... боги, сколько же их там?!" - Корлат! - прохрипела Датенар. - Знаю. Но выбора нет, не так ли? Празек сплюнул и сказал из-за спины: - Лучше умереть в Харкенасе, чем где-то еще. Корлат согласилась. Оказавшись на обрыве, они увидели около дыры в Светопаде яростную бойню. Солдаты Лиосан лились из бреши, сильно превосходя защитников числом. Они видели как один человек сражается с взлетевшим драконом. Видели, как двое воинов перетекают, чтобы помочь крылатому сородичу. Анди не стали медлить. Расцвела тьма, вырвавшись словно черный дым из-под воды. Три черных дракона летели над пляжем. Когда они были же близко, перетекли еще восемь Лиосан. Воздух наполнился драконьим ревом.***
Яни Товис выползла из-под трупов. Попыталась добраться до пугающе неподвижного тела брата. Ведьмы брали у нее последнее - она ощущала каждую магическую волну, которую они посылали в драконов, слышала, как Солтейкены вопят от боли и ярости. И знала: всего этого недостаточно. Они крали у нее возможность последнего действа - путешествия любви и горя - и вся несправедливость этого терзала ее сердце. Солдаты дрались вокруг, стараясь защитить упавшую королеву. Тела валились справа и слева. Ей казалось, что Лиосан повсюду - строй трясов и летерийцев распался, роты разбрелись, осажденные со всех сторон. Ей казалось, что до него еще тысяча лиг. Грохнула волна драконьей магии. Постель трупов содрогнулась и снова прижалась к земле, словно пленка барабана. Яни ощутила пропажу. "Сквиш. Она мертва". К ней вернулся ручеек силы. Снова можно ползти... Кости задрожали от какого-то далекого звука - или он звучал внутри?"Да, внутри, но все же... далекий. Далекий как надежда. Как берег, до которого мне не добраться никогда". Звук сотрясал ее. Сотрясал даже трупы под ней и по сторонам. Рядом были две, две последние из ее народа. Они еще сражались. Яни не нужно было глаз, чтобы их узнать. Любовь, заполнившая все пустоты души, могла выплескиваться и ощущать их аромат. Краткость, воображающая, что подруга Сласть еще с ней, еще дерется за достоинство, которого они обе так жаждали, за достоинство, которое они прежде пытались украсть или выторговать обманом. И Шерл - милая, юная, ветхая Шерл, ничего не знающая о войне, знающая лишь, что не смогла спасти братьев и не может потерпеть еще одного поражения. Есть разные виды любви - и она удивленно поняла, что знает их все. Перед ней всего в пяти шагах - ах, если бы она могла шагать! - лежит тело брата. Еще одно сотрясение. "Стяжка. Мне жаль. Нет блага в смерти ребенка, если он уже не побывал в стариках". Теперь ведьм нет, некому красть ее силу. Яни встала на колени, поползла к Йедану. Оказавшись рядом, увидела: рука чуть шевелится. Она склонилась над телом, поглядела в лицо - единственную часть, не изодранную и не изломанную до полной неузнаваемости. Увидела шевеление губ, склонилась. - Любимый брат, - шепнула она, - это я. Яни. - Я его вижу, - пробормотал он. - Что видишь? - Вижу его. Здесь, прямо передо мной. - Разбитые губы улыбнулись. - Йедан? - Наконец, - вздохнул он, - я дома. Королева и тело принца стали островом в море, и последние их подданные сгрудились вокруг размываемой линией берега. Сверху три черных дракона дрались с десятком белых драконов. Потом их стало уже двое против десятерых. Лиосан окружили берега острова, надавили волнами стальной ярости. Они были алчными как океан, алчность коего не ведает утоления. Но земля дрожала. Шевелилась. Источник непрестанного барабанного грохота приближался.***
Нимандер, словно пьяный, улегся на край тронного помоста. Он искал выход. Кажется, ему скоро придется перетечь и каким-то образом противостать воле Силанны. Ему придется сразиться с ней, а может, и убить ее. Он понимал, что скорее всего проиграет. Она пошлет на него сородичей, и такого кровопролития его душа не примет. Сендалат Друкорлат все сидела на троне, что-то бормоча. "Можно убить ее. Разве нет крови Тисте Анди на моих руках? Если мы каким-то чудом победим, что же, трон займет узурпатор. Не в первый раз... И новое королевство Харкенаса родится в пепле убийства. Да, я мог бы. Но погляди на нее, Нимандер - она тебя даже не помнит. Мнит в безумии, что ты - твой отец. Сендалат, ты точно забыла? Мы с Вифалом солгали тебе. Ужасная случайность... которой не было. Солгу ли я снова? Нет, не могу". Во дворце обитают призраки, в самом этом зале. Никогда он не ощущал такого явственного присутствия - словно пробудились бессчетные века. Словно вернулось всё падшее, чтобы засвидетельствовать конец всех снов. - Апсал'ара, - шепнул он. - Ты мне нужна. И раздался ответный шепот: -Не она тебе нужна.***
Улыбаясь, глядя на сломанную фигуру Аномандера Рейка, Сендалат достала кинжал. "Но у него нет меча. Он не сделал того, что поклялся сделать. Могу ли я его убить? Поглядите на него! На эту... вещь. Против могучего Драконуса? Невозможно. Я подозревала еще на острове. Выбитое окно, тело на мостовой. Какие же жалкие у него последыши, как слаба его власть". Раздался новый голос: - Орфанталь умрет, если ты не освободишь Силанну. Сендалат подняла голову. Глаза широко раскрылись. Призрак встал перед ней там, где миг назад был Аномандер, этот наглый обманщик и хвастун. Юная женщина. Она ее знает..."нет, не знаю. Не буду. Не хочу. Неужели мысли могут призывать? Силанна? Кто говорит о ней? Я сама?" Она прорычала стоявшему перед ней призраку: - Не знаю тебя. Призрак сказал, улыбаясь: - Знаешь. Кажется, даже слишком хорошо. Я Фаэд. Мой брат, - и она указала на Аномандера, - столь благороден, что скорее позволит тебе безумствовать, нежели захочет тебе повредить. Он не будет стыдить тебя и участью своего народа, и участью тех обреченных людей на Берегу. - Я хочу сына, - прошептала Сеналат. - Он взял его. Хочу его назад. - Это не Аномандер Рейк. Это его сын. Неужели не помнишь, Сендалат Друкорлат? На островах, по пути через широкие моря ты приняла нас, словно детей. Теперь Нимандер здесь, умоляет освободить Силанну. Окончить разрушение Харкенаса. Сендалат ощерилась: - Я умею чуять ложь - она заполнила комнату. Десять тысяч неправд построили эту цитадель, камень за камнем. Помнишь Галлана? "Нет корней у великих империй, только десять тысяч неправд". Но он не был слепым, так? Никогда тебе не верила, Фаэд. - Но верила Нимандеру. Она моргнула. "Нимандер?" - Ты права - он не лжет. Что за проклятый дурак, словно его отец. Смотри, куда это нас завело. - Твой cын Орфанталь умрет, Сендалат Друкорлат, если не освободить Силанну. - Орфанталь! Приведи его! - Тотчас же, едва ты освободишь трон и отдашь всю даруемую им силу. Едва отпустишь Силанну. Она облизала губы, внимательно поглядела в до странности тусклые глаза призрака. "Помню эти глаза, их хитрое выражение. Она знала, что я знаю правду. Фаэд. Злобная, бессовестная". - Здесь ты самая большая врунья! Фаэд склонила голову набок, улыбнулась: - Никогда тебя не любила, это правда. Но никогда и не врала. Ты хочешь видеть сына или нет? Вот мое предложение. Сендалат уставилась на духа, потом поглядела на Аноман... нет, на Нимандера. - Ты мне никогда не лгал. Сестра говорит правду? - Не спрашивай ЕГО! - рявкнула Фаэд. - Это наши с тобой переговоры. Сендалат, ты среди всех должна понимать суть лучше всего. Ты знаешь обычай Залога. - Орфанталь не заложник! - Всё меняется, и теперь здесь правят новые силы. - Нечестно! Смех Фаэд ранил, словно удар кинжалом. - Заложница хнычет, как всё нечестно. - Не надо. - О, мне явить милосердие? - Хватит! - Отлично, - отозвалась Фаэд. - Я дам тебе... подарок. Уходи в ту комнату, Сендалат. Ты отлично знаешь, в какую. Запри дверь изнутри, чтобы никто не мог войти. Оставайся там. Жди сына. Когда он придет... что ж, можешь отпереть. Принять его в объятия. "Моя комната. Моя милая, прекрасная комната. Если я спрячусь там и буду ждать, всё исправится". - Слезы текли по лицу Сендалат. - Да, - прошептала она. - Мой сын. - Ты отдашь трон? Немедленно. Едва это сделаешь, как сможешь уйти, Сендалат. Там будет безопасно. Там ты его сможешь дождаться. Казалось, слезы никогда не перестанут течь из глаз. Она встала, кинжал лязгнул о камни пола. "Моя комната, да. Там безопасно. На двери есть засов. Засов для безопасности. Силанна, слушай меня. Я увижу сына! Его приведут ко мне! Но сначала я должна тебя отпустить. Элайнт, освободись! Скоро все мы будем свободными. Все мы, заложники. Наконец мы освободимся".***
Когда Сендалат Друкорлат сбежала с трона, издавая звуки, скорее приличествующие возбужденному ребенку, Нимандер покосился на призрак Фаэд. Та смотрела на него без всякого выражения. - Я поклялась тебя преследовать. Мой брат. Мой убийца. Мучить тебя до конца дней. Но ты же принес меня... домой. Он подозрительно на нее сощурился - и так будет всегда, знал он. - Иди к сородичам, Нимандер. Времени мало. - А ты? Фаэд расплывалась на глазах. - Мать будет сидеть в комнате, ожидая сына. Она запрет дверь. Будет ждать стука ног по ступеням. Я составлю ей компанию. - Фаэд. Призрак улыбнулся. - Назовем это искуплением, брат?***
Доспехи отражали удары, но под чешуей и кольчугой, под железными полосами тело покрылось синяками, ссадинами, ушибами. Вифал взмахнул палицей, отвернулся, когда копье проскрежетало по краю шлема. Ощутил, как чей-то щит лопается от силы его удара, как кто-то орет от боли. Полуслепой - кровь текла по изнанке шлема, залив левый глаз - он ринулся добивать Лиосан. Однако его оттолкнули щитом. Вифал пошатнулся и упал, запутавшись в торчащих руках мертвецов. "Плохо дело". Лиосан замаячил сверху, взмахнул мечом. Непонятный черный промельк, выпад отражен - размытое движение - Лиосан завизжал от мучительной боли, упал как подкошенный. Над Вифалом присела полуголая женщина - мышцы залиты потом, в руке обсидиановый нож, с него капает кровь. Она придвинулась ближе, прижалась к решетке шлема. - Вор! - Что? Я - кто? - Мои доспехи! Ты их украл! - Я не знал... - Но ты крепко держался. Впереди драка, так что давай поднимай задницу! Она ухватилась за воротник кольчуги, одной рукой вздернула его на ноги. Вифал пошатнулся. Поднял щит, приготовил палицу. Они окружены. Сражаются до последнего человека. Сверху два черных дракона - "откуда они взялись, во имя Худа?" - оказались в буре белых и золотистых рептилий. Их рвут, терзают, они шипят как ободранные кошки, взмахивают лапами. Но их гонят все ближе к земле. Полуголая женщина дерется рядом с грацией змеи, смехотворный обсидиановый нож шипит, вылетая словно черный язык, и возвращается мокрым от крови. Вифал ничего не понимал. Она не отсюда, но это же невозможно. Он прогудел сквозь решетку шлема: - Кто ты, Худа ради?***
Шерл начала заваливаться назад, колени согнулись; она вдруг оказалась лежащей на земле. Сверху толпились фигуры: искаженные лица, качаются древки копий, ноги ищут опору... Она потеряла меч, кровь обильно текла откуда-то пониже ребер. Пальцы двигались по коже, обнаруживая рану - очень, очень глубокую. "Ах. Я убита". - Дышать можешь? Вдохни, женщина! Глубокий вдох. Это приказ! - Ка... капитан? - Ты меня слышала! Шерл не видела говорящую - она где-то сзади. Голос тоже был неузнаваемым. Но кто еще это может быть? Земля тряслась. Словно тысяча железных сердец... бьются, бьются. Она втянула вонючий воздух. Глубже, еще глубже. - Капитан! Могу дышать! - Тогда и жить можешь! Встать! Хочу, чтоб ты была рядом - до конца, понимаешь? Шерл попыталась сесть и упала, застонав от боли. - Меня проткнули, капитан... - Это плата за вход в клуб проклятых! Вставай, чтоб тебя! Она перекатилась на живот - так легче было подтянуть ноги, встать на карачки. Краткость выплевывала слова с хрипом: - Девка без подруги... Нет ничего хуже! Знаешь, что бывает с девками без подруг? - Нет, капитан. - Они замуж выходят! Шерл увидела поблизости меч, в руке трупа. Потянулась, выхватила оружие. - Ладно, капитан. Буду тебе подругой. - До конца? - До конца! - Клянись! - Клянусь! Клянусь! Рука ухватилась за подмышку, подняла ее. - Стой твердо, любимая. Давай убьем побольше мужиков.***
Зевган Друльз убил ростовщика, потом и всю семью ублюдка. Потом сжег имение и с ним записи о сотнях семей, введенных в Долги одним человеком. Считал, видите ли, что может творить что вздумается с множеством жизней, может нацеплять кандалы и оковы. Затем Зевган пошел сжигать банк, а с ним и Палату Записей... ну, точнее, половину, нужную половину. Никому не удалось доказать хотя бы один эпизод - он же не дурак. Однако одних подозрений оказалось достаточно для ссылки на тюремный остров. Там он потерял двадцать один год жизни, до исхода. До похода. До проклятого берега. Слишком старый для сражения в строю, он стоял сейчас на краю обрыва, вместе с дюжиной Детской Стражи. Калеки, старичьё, полуслепые и полуглухие. За ними в полумраке опушки сгрудились дети и беременные, слишком старые и слишком сильно израненные - теперь таких становится всё больше. Зевган и его команда - как и еще десяток взводов - ждали, когда придется отдать жизнь в защиту детей трясов и островитян, детей и ослабевших взрослых. Хотя Зевган жалел лишь детей. Что ж, это будет жалкая защита - понимает он, понимают и все остальные - но это не важно."К чему сомнения? Среди нас дети, смотрят вверх испуганными глазами. О чем тут думать?" Микстер Фрил пододвинулся ближе. Он утирал нос. - Так ты сознаешься, да? - Сам слышал, - отозвался Зевган. - Я это сделал. Всё это. И сделал бы еще раз. Да если бы меня не заперли на острове, я продолжил бы свое дело. Сжег бы все банки, все Палаты, все жирные имения с жирными хозяевами, жирными женами, жирными любовницами и всем прочим жиром. - Ты убивал невинных, Зев, вот что ты делал. Нужно было тебя повесить. - Повесить. Помучить. Вывернуть наизнанку, поджарить шары и петушок нарезать кусочками. Да, Микс. Видит Странник, вмешиваться в дела людей у власти - нет более ужасного преступления. Они первые тебе так скажут. - Погляди, как там умирают. - Гляжу, Микс. - И мы следующие. - Мы следующие, да. Потому и сознаюсь. Понимаешь, последний мой смех. Над ними всеми, верно? Меня не повесили, не вывернули, не поджарили шары, не нарезали петушок... Микс что-то ответил, но Зевган ничего не расслышал при таком шуме. Он извернулся поглядеть, что такое, но силуэты уже скользили повсюду. У них мечи, за их спинами яростный лес... оглушительный шум приближался, приближался и наконец он здесь. Микс кричал. Зев просто пялился. Кожа черная как деготь. Высокие здоровяки, все виды оружия, стучат о края щитов, и глаза их - они пробирались сквозь лагерь, и дети смотрели, съежившись, и беременные женщины прятались и загораживались - глаза их... "Знаю этот взгляд. Видел. Видел в зеркале. В ту ночь, когда завалил всех".***
Два черных дракона долго не продержатся - удивительно, что они еще живы, еще дерутся. Оставив их сородичам, Кадагар Фант низко спустился над Берегом. Он видел остатки ненавистных врагов, падающих под мечами и копьями отборных бойцов - они окружены, эти мерзостные убийцы, тупо защищающие вожаков. Мертвеца и женщину на коленях. Скоро он приземлится. Перетечет. Кадагару хотелось оказаться там как раз тогда, когда женщина останется последней. Ему хотелось разорвать ей горло руками. Это королева? Всего Харкенаса? Он так думал. Он признавал в ней смелость - вышла на Первый Берег, чтобы сражаться рядом со своим народом. Но не всякая смелость достойна награды или даже признания, и единственным воздаянием этой женщине станет скорая смерть. "Но не красивая. Наверное, я просто удушу ее". Королевство заполнилось густым дымом, леса вдалеке пылали; Кадагар заподозрил, что враг вознамерился лишить его трона, зловредно спалив город дотла. Вполне можно представить такое коварство. "Но я отстроюсь. И выпущу в это Королевство свет. Вымету здешнюю тьму, адские тени. Родится нечто новое. Эпоха мира. Благословенного мира!" Он видел: один из черных драконов падает, кружится, его преследуют два сородича. Осталось одно мгновение до смерти. "Арапал, не нужно было лезть первым. Ты знал, что тебя будут ждать". Но брат его, самый верный слуга и друг, уже превратился и лежит - одинокое недвижное тело - у подножия Светопада. С такой высоты он столь мелок, жалок, ничтожен. Какая несправедливость - он воздвигнет монумент в честь жертвы Арапала, во славу истребившего носителя меча Хастов. Там, у подножия Светопада, он... Черный как полночь прилив излился с лесной опушки внизу. Кадагар в ужасе взирал, как он пересек пляж и врезался в легионы Лиосан. "Тисте Анди!" Он развернулся, хлопая крыльями, пробуждая магию, и ринулся на заклятых врагов. "Убью. Убью всех!" Что-то пролетело мимо в потоке крови и ошметков плоти - один из собратьев, порванный на куски. Кадагар завизжал, изогнул шею, глянув вверх. Увидев алого дракона - настоящего Элайнта, вдвое больше Солтейкенов - нападающего на собрата. Пламя потекло яростной волной, поражая белого дракона. Тело взорвалось как огненный шар, куски мяса отлетали, оставляя дымные следы. Новые черные драконы показались в небе. Двое пустились следом за Лиосан, нападавшими на одинокую драконицу, и устроили буйную драку. Мелькали когти и клыки... Одинокая охотница нырнула и, хлопая крыльями, устремилась к Кадагару. Но против него у нее нет шансов. Слишком слабая, слишком израненная - он уничтожит ее быстро, чтобы вернуться на помощь собратьям. "Не может кончиться вот так! Не может!" Что-то ударило его каменным кулаком. Он визжал от боли и злости, когда исполинские когти полосовали спину. Челюсти щелкнули, откусив крыло. Беспомощный Кадагар падал. Он ударился о берег, вызвав ливень крошеной кости, покатился, заскользил. Врезался в неподатливую стену Светопада. Песок забил открытые раны. Сверху донеслись крики гибнущих собратьев. Битва за брешь шла в тысяче шагов. Он остался один, раненый, сломленный. Кадагар перетек. Заставил себя сесть, прислонившись спиной к Светопаду, и стал смотреть, как черная драконица садится в тридцати шагах, стряхивая кровь, словно капли дождя. Высоко над головой алый Элайнт убил еще одного Солтейкена - одолел словно малую птицу, отрывая лапы, круша череп тяжелыми челюстями. Женщина перетекла и направилась к нему. Кадагар закрыл глаза. "Мой народ. Мой народ". Хруст ее сапог. Он поднял глаза. У нее в руке нож. - Мой народ, - сказал он. Она улыбнулась окровавленным ртом. - Твой народ. Он смотрел снизу вверх. - Назови свое имя, Лиосан. - Я Кадагар Фант, Лорд Света. - Лорд Света. - Взываю к древнему обычаю Залога. - Нам нет нужды в заложниках. Ваша армия разбита, Лорд. - Я буду говорить за Лиосан. Да будет мир. Женщина кивнула: - Да, будет мир. Лорд Кадагар Фант, от имени Тисте Анди приглашаю тебя во Тьму. - Нож мелькнул, направленный ему в глаз. Резкий укол боли и затем...***
Корлат смотрела вниз, на мертвеца, на свой нож по рукоять в правой глазнице. Потом отступила, отвернулась. Родичи-Анди добивали у бреши последних Тисте Лиосан. Отогнали их к ране, а когда враг отступил в миазмы, ряды Анди двинулись следом. Конец вскоре наступит. Конец. Нимандер спускался с сородичами, среди которых был Празек. Датенар успела погибнуть. Корлат слышала предсмертный крик, до сих пор эхом отзывающийся в черепе. Силанна по-прежнему кружила высоко вверху, продолжая охоту. Ни одного Солтейкена- Лиосан не осталось. Корлат поглядела на побережье, прищурилась, видя жалкие остатки Трясов - не более трех, четырех сотен. Они встали вокруг коленопреклоненной фигурки, они сгорбились и поникли. Взор колдуньи обежал ковер их мертвых тел, простершийся во все стороны. Не сразу осознала она размах случившейся на Первом Берегу резни. "Боги подлые". Она пошла к выжившим. К женщине, истекавшей кровью из бесчисленных ран.***
Невероятно, но звук пропал, сгустилась вязкая тишина. Вифал стоял на коленях, согнувшись, он задыхался - один из ударов сломал ребра, и он страшился пошевелиться, даже глубоко вдохнуть. Полуголая женщина села рядом, оперлась, вызывая боль. - Вот так битва получилась, вор. Для нас с тобой она, похоже, не кончилась. Глаза его были не в порядке - кровь высыхала, угрожая их склеить. - Не кончилась? - Если не отдашь доспехи, придется тебя убить. Он поднял руки, стащил шлем, позволив ему упасть. - На. Чтоб мне никогда их больше не видеть. - Плохие слова, - упрекнула она. - Сегодня они раз десять спасли тебе жизнь. Она была права. Точно. - Мне плевать. - Подними взор, мужчина. Хотя бы это ты можешь. Даже это оказалось слишком трудно. - Нет. Ты не видела их с самого начала. Не видела, как они умирают. Сколько шла битва? Недели? Месяцы? Вечно? - Вижу, ты прав. - Они не были солдатами... - Какая разница? - ОНИ НЕ БЫЛИ СОЛДАТАМИ! - Подними глаза, старик. Во имя Павших. Погляди. Он так и сделал. Его, трясов, летерийцев, королеву Яни Товис Полутьму - оставшиеся сотни - снова окружили. Теперь на них смотрят тысячи Тисте Анди. Но они не стоят. Они преклонили колени, опустили головы. Вифал изогнулся, пытаясь встать. - Не мне это видеть... Однако женщина схватила его руку и заставила опуститься на колени. - Нет, - сказала она, тоже глядя на Яни Товис. Та еще стояла на коленях подле тела брата, закрыв глаза, словно решив избежать истины. - Не сейчас. Он заметил сержанта Селло около королевы - меч Хастов на бедрах, глаза тоже закрыты. Он не в силах видеть что-то, кроме личного горя. Да и все прочие слепы к происходящему вокруг. "О, неужели никто из вас не откроет глаз? Поглядите на них, свидетелей подвига вашего. Поглядите, как вас почитают... Нет, вы за пределами такой чепухи. Далеко за пределами". Группа Тисте Анди приближается от обрыва. В них что-то знакомое... Глаза Вифала сузились, он прошипел проклятие, встал. Нимандер. Скиньтик. Десра. Ненанда. Но уже не те, знакомые ему слабые существа - "если они вообще ими были. То, что было скрыто, ныне проявилось. Но... Араната? Кедевисс?" - Вифал, - произнес Нимандер грубым, сорванным голосом. - Ты нашел свой народ. Голова чуть склонилась к плечу. - А ты свой. Эти слова ранили что-то внутри, он предпочел не размышлять. Потряс головой, ответил: - Трясы и летерийцы с острова... Смотри, Нимандер, что они сделали. - Они удержали Первый Берег. Теперь Вифал понял, почему Нимандер говорит столь грубым, ломающимся голосом. Слезы текли по его щекам. То, что он видел - должен был видеть, ибо входил в число черных драконов - на берегу, в битве... Нимандер повернулся к другой Тисте Анди, подошедшей к ним. Женщине в изодранных одеждах, в синяках и порезах. - Корлат. Она сделала то, что было нужно. Она... увидела верно. Ты пойдешь к матери? - Нет. Вифал увидел, что Нимандер хмурится. - Она сидит на троне Харкенаса, Корлат. Нужно показать ей, что дочь вернулась. Глаза Корлат чуть шевельнулись - она смотрела на коленопреклоненную фигуру Яни Товис. - Моей матери интересен лишь сын, Нимандер. Я не сумела его сберечь. Она наложила на меня этот долг - защищать сына. - Но ты ее дочь! Корлат повысила голос: - Во дворце матери, королевы Харкенаса, для меня места нет. В древние времена, Ваше Величество, рядом с вами стояла Сестра Ночи. Примете ли меня, Корлат, дочь Сендалат Друкорлат? Яни Товис наморщила лоб. Взор ее блуждал - от женщины, что стоит пред ней, к коленопреклоненным Тисте Анди, потом к горстке выживших среди ее народа. А потом, словно охваченная необоримой силой, она встала на ноги. Пошевелила руками, отряхивая песок с кровавой одежды. Выпрямила спину. - Корлат, дочь Сендалат, титул Сестры Ночи дома Трясов - не для чистокровной... - Простите меня, Королева, но моя кровь не чиста. Яни Товис запнулась. - Кровь Элайнтов... - Королева, моя кровь не чиста. Вифал вдруг понял, о чем говорит Корлат. Холодный ужас угнездился в груди. "Нет, Корлат не будет места во дворце Сендалат Друкорлат". Как получается, что сердце его - после всего увиденного на Первом Берегу - еще может рваться на куски? Еще раз. "Ох, Сенд..." Яни Товис заговорила: - Корлат, дочь Сендалат, приветствую тебя в Доме Трясов. Сестра Ночи, приди ко мне. "Еще раз".***
- Что ты делаешь? - сказала Шерл. Она снова лежала на песке и не могла вспомнить, как тут очутилась. - Штопаю дыру в твоих кишках, - ответила Краткость. - Я помру? - Ни шанса. Ты ведь моя новая подруга, помнишь? Кстати, как тебя зовут? Шерл попыталась подняться, но не нашла сил. Никогда она не ощущала такой слабости. Все, чего хочется - закрыть глаза. И уснуть. Кто-то трясет ее... - Нет! ДАЖЕ НЕ ДУМАЙ МЕНЯ ОСТАВИТЬ! Тело превратилось в оковы, ей хочется его сбросить. "Никогда не знала, как сражаться". - Нет! Я не могу, понимаешь? Не могу смотреть, как ты умираешь! "Прости. Я недостаточно смела для такого. Мои братья умерли годы назад, понимаешь? Только мое упрямство, чувство вины - я не могла их опустить. Принесла с собой. А эти найденыши, они даже не запомнили данных имен. Орат. Кейзел. Не смогла помешать им умереть. Голод, вот и всё. Когда у вас нет ни земли, ни пути, когда через вас переступают на улицах... Я сделала что смогла. Мы недостаточно хороши - вот что они говорили, вот как они нас видели, переступая тела на улице. Мы недостаточно хороши. Недостаточно умны. Недостаточно смелы. Кейзел умер в четыре года. Мы бросили его в переулке за "Скеданом". Я нашла кусок мешковины. Закрыла ему глаза. Орат спросил: "Зачем"; я сказала, что так всегда делают на похоронах. "Но почему?", спросил он снова. Я сказала "не знаю". Когда Орат умер, месяц спустя, я нашла другую тряпку. Положила на глаза. Другой переулок, другие похороны. Они были такие маленькие". Кто-то кричит. Звук, полный такого страшного, раздирающего душу страдания. Но ей уже все равно. "Пусть упадут цепи. И тряпка с глаз моих. Вот что они сделали".***
Яни Товис вновь склонилась к телу брата. Сестра Холодных Ночей стояла рядом. Королева поглядела на его лицо, удивляясь, как оно изменилось, каким кажется мирным. И поняла, почему. Мышцы челюстей уже не напряжены, не стиснуты в вечной гримасе. Он вдруг стал моложе - таким юным она его не видела. "Йедан Дерриг, ты прекрасен". Со всех сторон доносился стонущий плач. Ее трясы, ее летерийцы оплакивали павшего принца. Она позволила звуку окутать ее, словно савану. "Добро пожаловать домой, брат".Глава 20
Мы стояли и смотрели на тела, катящиеся и сползающие по широким ступеням. Полгорода было в огне, в ближних поместьях перепуганные рабы сносили трупы истощенных болезнью в громадные кучи, а фонарщики, замотав платками лица, плескали масло, поджигая горы гниющей плоти. Наконец черные колонны дыма двинулись вглубь страны. В каналах тела лежали так плотно, что на наших глазах какой-то мальчишка нашел себе мост и дико побежал, но упал на середине; всё, что удалось нам увидеть - маленькая рука, отчаянно машущая небесам. Потом она исчезла. Почти всех уродливых детей с лицами стариков успели предать смерти - акт милосердия и нелепого стыда. Поистине много есть поводов для стыда настоящего, кто посмеет спорить? Животные пропали, небеса необитаемы, воды отравлены, там, где чудился рай, правит ныне запустение, и всё это случилось по нашей правой воле. Последние политики душили друг друга, пока разъяренные прихлебалы и профессиональные льстецы искали путь к бегству; но такового не было, и скоро они поперхнулись собственным дерьмом. Что же до нас... ну, мы сложили обагренные пики к подножию поваленного монумента, сели на обломки и принялись обсуждать погоду.Падение Индераса, Отчет Садекара
Солнце село. Проснувшийся наконец-то мальчик вошел, спотыкаясь, в лагерь хундрилов. Руки его были скрючены и словно что-то держали. Он услышал вопли женщины (да и было бы невозможно не услышать); все хундрилы собрались у шатра, пока остальная армия вставала, словно полумертвый зверь, чтобы начать очередной ночной переход. Он стоял, прислушивался. В воздухе висел запах крови.
***
Вождь Войны Желч слышал, как жена мучится в родах. Звук наполнял его ужасом. Бывает ли что страшнее? "Принести дитя в такой мир. Во имя падения Колтейна, мы пролили мало крови? Разве мало мы носим шрамов, взгляните?" Он хотел бы закутаться в меха, чтобы ничего не знать - но не мог пошевелиться. Тело словно бы умерло. Оставалось лишь корчиться внутри. "Родиться от умирающей матери. Кто стоит около нее? Шельмеза. Последние живые кудесницы. Но нет там дочерей. Нет сыновей с женами. Нет меня. Впервые я не стану свидетелем того, как у жены рождается дитя. Последнее дитя". Нож коснулся щеки. Голос Жастеры зашипел в ухе: - Если ты не пойдешь туда, убью. "Не могу". - Убью, потому что ты трус. Слышишь, Желч? Заставлю тебя вопить, заглушая звуки мира - даже вопли твоей жены. Забыл? Я семкийка. Вся ночь станет для тебя вечной мукой. Будешь молить об избавлении, но я не смилуюсь! - Начинай, женщина. - Разве отец не становится на колени перед матерью в миг рождения? Разве он не поклоняется силе, которой не наделен? Не глядит в глаза любимой женщины, чтобы узреть власть странную и ужасающую - а она даже не видит его, смотря вдаль, смотря в себя? Разве не полезно мужчине испытать смирение? Скажи, Желч, что не согласен узреть это вновь, в последний раз в жизни! Поклянись! Он моргнул. Кончик ножа глубоко погрузился, скребя по скуле. Он ощущал кровь, струящуюся по челюсти, по краю уха. - Не мой сын, - шепнул он. - Твой. Не понимаешь, дурак? Это будет последнее дитя хундрилов! Последний из Горячих Слез! Ты Вождь. Дитя должно родиться и поглядеть тебе в лицо! КАК ТЫ СМЕЕШЬ ОТКАЗЫВАТЬ ЕМУ?! Он сипло втягивал воздух. "Есть ли во мне хоть что-то? Найду ли я силы сделать то, чего она требует? Я... я потерял так много. Так много". - Наша последняя ночь, Желч. Будь Вождем в последний раз. Будь супругом. Будь отцом. Слабая трясущаяся рука потянула прочь меховые шкуры - он заметил движение, удивился... "Моя рука? Да". Застонал, пытаясь сесть. Нож соскользнул с окровавленной щеки. Он поглядел на Жастеру. - Мой сын... выбрал правильно. Глаза ее стали круглыми. Лицо побелело. Она отпрянула. Желч откинул шкуры, начал искать оружейный пояс.***
Привлеченная криками матери, Баделле пошла вперед. Дети за ней. Седдик хромал рядом. Они сходились, как сжимается втянутый в легкие воздух. Армия вышла в поход. Ей не верилось, что солдаты найдут силы встать, посмотреть на восточные пустоши. Она не понимала, в чем источник их силы, твердой воли в глазах. Не понимала, почему они вот так смотрят на нее и Седдика и прочих детей Змеи."Словно мы стали святыми. Словно благословили их. Тогда как на деле они нас благословили, ведь мы не умрем в одиночестве. Мы умрем в руках мужчин и женщин, мужчин и женщин, ставших нам отцами и матерями". Но тут, в лагере хундрилов, новое дитя готово войти в мир. Когда она подошла, когтистые воины окружали шатер. Она заметила неподалеку труп лошади, встала на него. Дети увидели, повернулись, зная, что будет. Она поглядела вниз, в сияющие глаза Седдика, и кивнула. Баделле пробудила голос. - Сегодня мать ходит в ночи. Воины тоже повернулись - выбора у них не было. Она заставит их слушать, хотя бы чтобы отдать последнее, что имеет. "Где всё началось, там и кончится. Единственное мое достояние. Слова".Сегодня мать ходит в ночи В пустыне последних снов Под звезд слепыми глазами Солдаты должны выступать За ней, по мертвому следу За истиной, нас связавшей Оставив в ямах тела Ввысь смотрит она, мы гибнем А небу не видно конца Идем, чтобы снова родиться Но роды еще впереди Сегодня мать ходит в ночи Вся армия стала детьми Но что у нее ты попросишь Когда настанет заря? Зачем ты требуешь громко Когда ее руки пусты И нечего больше дарить? Сегодня мать ходит в ночи Ведь где-то дитя заблудилось.
Все смотрели, но она не могла прочитать выражение их лиц. Да и слова, только что сказанные, едва помнила. Поглядела на Седдика - тот кивнул, сказав, что поймал их, собрал, словно игрушки в свисающем с локтя мешке. "Став мужчиной, он их запишет, запишет всё, и однажды ночью отыщет его незнакомец, поэт, шепчущий песни и сказки. Он придет в поисках павших. Словно новорожденный, придет в поисках павших. Седдик, ты не умрешь здесь. Проживешь много, много лет. Откуда я знаю? Женщина, что спит в соседней комнате - любившая тебя всю жизнь - кто она? Хотелось бы узнать, но..." Крики роженицы стали слабее. Показался еще мужчина. Прошел через молчаливую толпу, открывавшую ему путь. Зашел в шатер. Через миг мать внутри зарыдала, и звук заполнил мир, и заставил застучать сердце Баделле. Потом раздался слабый, жалобный плач. Баделле ощутила, как кто-то встал рядом. Повернулась и увидела Адъюнкта. - Мать, - сказала Баделле, - ты должна вести детей своих. - Ты действительно думаешь, что я откажусь? Баделле со вздохом сошла с остова лошади. Протянула Адъюнкту руку. Та вздрогнула, будто ее ужалили. Посмотрела на Баделле с каким-то потрясением. - Не надо. - Мама, когда ты позволишь себе чувствовать? Адъюнкт попятилась и почти сразу пропала в толпе. Баделле не смогла понять, отступали солдаты с ее пути или нет. - Сегодня мать ходит в ночи, - прошептала она, - но звезды не видят ее.
***
Корик потрогал пальцем десны. Отвел палец, поглядел; увидел следы крови. Что за славная шутка. Он умирает от жажды, как и все, но уже два дня пьет свою кровь. Он вытер палец о бедро, оглянулся. Улыба, похоже, переживет всех. Женщины так сильны, что мужикам тяжело это признавать. Но силы им нужны. Кровь течет у него из носа. Он не может очистить горло, сколько не сглатывай. "Силы нужны. Дом шлюх. Я видел все, что нужно видеть. Куда до меня ученым с бесконечным их нытьем про историю. Куда до меня мудрецам, пророкам, бунтарям и горланам. Да, они сжимают кулаки, потрясают, колотят по стенам несправедливости. Но стены эти - коробки, ими же построенные. Они не видят далеко. Для большинства коробка - весь мир. Что лежит снаружи - ни малейшего понятия. Но шлюхи знают. Смейся сейчас, но пройдут годы и годы, и сердце твое разорвется. Женщина отдает тело, когда ничего больше не остается. Отдает себя, как мужчина отдает последнюю монету. В глазах шлюхи ты увидишь, что мы делаем друг другу. Все". Прошлой ночью он убил товарища-Охотника. Мужика, пытавшегося украсть пустую фляжку. Но не думал о нем. Ни о лице, перекошенном от жажды, ни о вздохе, с которым тот отдал жизнь. Нет, он думал о шлюхах. "Могли бы обучить меня стыду. Но не обучили. И теперь, помогите боги, я об этом жалею". Тогда он смог бы понять, что заставляет товарищей вставать, дает силы закидывать за плечи вещмешки, пусть колени сгибаются от тяжести. "Малазанский солдат несет с собой все, нужное для войны". Кредо Дассема Альтора. "Но что, если войны нет? Если враг внутри тебя? Если груз не тебе принадлежит, если он давит на весь треклятый мир?" Да, он слышал того капитана, Гудда. Лежал, высыхая на неумолимой жаре, дрожал под последним одеялом, и слушал о мальчике и девочке, об игрушках, просыпавшихся между ними. Они забыли это слово - игрушки. Но, даже вспомнив... без толку, они забыли, как надо играть. "Тайна, о которой догадываются немногие. В доме шлюх любовь к детям - самое святое, что доступно смертным. Слишком драгоценное, чтобы насмехаться - каждая шлюха помнит, что была ребенком. Может, это горькие воспоминания, может, горько-сладкие, но это память о том, что было до сдачи. Они знают. Они святят невинность. Вот и всё". В священные праздники жрецы любят возбуждать толпу, и толпа забрасывает шлюх камнями. Они не выходят - он помнит, как женщины прятались в комнатах, говорили шепотом, чтобы звуки не просочились сквозь ставни, под двери. Он привык прятаться с ними, испуганный. В те дни он и приобрел ненависть к жрецам, к храмам, ко всем святым охотникам за грехом. "Что же, Увечный Бог, Падший Бог. Сумей я задушить тебя голыми руками, так и сделал бы. Убил бы всех жрецов, всех богов, всех, кого можно застать с камнями в руках. Во имя шлюх и того, что у них украли. Во имя детей". Он встал, поправил мешок, бесполезное оружие, бесполезные доспехи, повернулся к остальным, увидел, что все готовы. Тарр подал знак; они двинулись, один за другим. "Еще одна ночь. Во имя невинных".***
Суставы Бутыла пылали огнем. Вздулись, покраснели. Каждый шаг стал мукой. Когда это истории было довольно, чтобы сохранить человека в живых? Сколь угодно душераздирающей, трагической истории. Пусть слушатель воспламенится. Мир не так прост. Бутыл никогда не верил в речи, сомневался в их силе. Провозглашай грезы, бросай толпе желания - она подхватит, отразит их, но вскоре люди расползутся, залезут в дома, вернутся к бытовым мелочам. Пусть в первой шеренге верят и пылают огнем, но назад никто не смотрит - не пора ли слинять? "Наверное, нам это и нужно. Найти норку, залезть. Для малой передышки. Пусть громовые голоса затихнут. Пусть наступит благая тишина. А те, что никогда не сдаются, пламенея так, что некуда укрыться, негде отдохнуть... смотрите, что с ними случается. Смотрите, какой лихорадочный жар в глазах. Они сделали жизнь пыткой, они превратили голос духа в бесконечный вой". Лихорадка, да. Он сам такой и еще хуже. "Мы ходячие мертвецы". Слова Скрипача или еще кого-то. Каракатицы? Не суть важно. Ходячим мертвецам так не больно. Ходячий мертвец не несет на спине тысячу вопросов. Вопросов без ответов. Бабушка ковыляет рядом с ним. Ей не место в пустыне, на этой дороге - но она здесь. Или это не бабка, а просто одна из свечных ведьм, мнущая тростник в артритических руках, делающая куклы для детей в ближней деревне. Подарки. "Чары. Помню, как ты делилась ими. Игрушки, говорила ты, качая головой. Игрушки даром! И они бежали со смехом. Но ты вплетала в куклы защиту. Благословения против болезней. Ничего могущественного,способного остановить лавину и наводнение. Но машущий кулачищами отец ... Дядя, что лезет темной ночью под одеяло... Эти платили за содеянное. Порезы, проходившие "сами собой". Избавление от лихорадки. Да, Бабушка, я буду идти. В твою память. Сделай мне куклу против боли. И возьми ребенка за руку. Расскажи еще раз, как они заплатят за содеянное".***
Многие годы, еще тогда, когда ногти ее не искрошились о препятствия, не покрылись кровью из царапин, Улыба видела сон, носила его с собой словно жемчужину в разбитой раковине. Однажды она станет матерью, даст жизнь двойняшкам. Двум девочкам, визгливым и буйным, как все девчонки. Они будут играть на пляже под зорким ее оком. А потом тьма, унылое время года - серые небеса, сердитое море - и какая-то старуха придет к ней. "Рыба ушла", скажет она. "Нужно ублажить духов. Выбери одну, мать, и сделай даром для народа, даром голодным волнам". И она отвернется, позовет дочек в хижину. Они были низкого рода. Все семейство. Муж и отец близняшек пропал, умер, наверное. Все легло на ее плечи. Благословить одного ребенка, проклясть другого. Но найти доводы можно всегда, было бы желание. Она отлично это знает. Ночь злого ветра, залитых морскими брызгами костров. Улыба выходит, держа в руках ножи. Она убьет всех старейшин с их голодом, с их слабостью - уже не ловят рыбу, вся власть исходит от угроз и пророчеств насчет злобных, мстительных духов. Да, она покажет им злобного, мстительного духа, и дары голодному морю ублажат тысячу духов пучины. Сон приходил, словно капал на язык мед, полный соков удовольствия и удовлетворения. Она подозревала: такие сны есть в сердце каждого. Грезы о правосудии, о воздаянии, равновесии. И, конечно же, горький привкус знания: это невозможно, чувство самосохранения восстанет, сокрушая сон, хрупкие его косточки, робкое сердце - но не угасит навеки восторга, сладостной надежды. Брось в колодец монетку, обвей шарфом придорожный камень, пляши задом наперед на кургане... мир полон волшебных мест, приманивающих наши желания. Империи проводят лотереи, объявляют игрища, выделяя героев среди простого народа... "И все бегут наперегонки, грезя... Стойте. Оглянитесь. Боги, оглядитесь! Если мы желаем лишь бегства, что можно сказать о нашем мире? Нашей деревне, нашем городе, нашей жизни? Мы бесстрашны во снах. Что - ох, что говорит это о нас?" Итак, дети забыли про игрушки. Она не удивлена. Она помнит, как сидела с единственной игрушкой, но напротив не было никого. Где была сестра? Ее забрали. "Но как мне играть?" "Дочка, ее забрали очень давно. Ты даже помнить не можешь. Иди играй со Скеллой". "Скелла благородная, она мной командует". "Такова жизнь, дочка. Привыкай". Во сне она убивает Скеллу последней.***
Братья Каракатицы были на стене, когда это случилось. Он помнил потрясение. Город проигрывал. Братья погибли, его защищая. Солдаты Хенга во вратах, перебираются через завалы, выскакивают из пыли, завывая словно демоны. Вот и уроки. Нет непробиваемых стен. Смелый духом может умереть так же легко, как трус. Хотелось бы поверить, что это не так, что мир - не сплошная сумятица. Что детям можно позволить играть, не заботясь, что будет с ними потом. Играть, как он с братьями, не понимая иронии. Они нападали друг на друга с деревянными мечами, защищая мусорную кучу за рыбной коптильней, умирая, словно герои воображаемой "решительной битвы", отдавая жизнь ради тучи мух, визгливых чаек и груды пустых раковин. Где стоит на коленях беспомощная дева или еще что. Дева, украденная корона, драгоценность в глазу богини. Они сплетали чудные истории о своих похождениях, правильно? Длинными зимами, когда серое, больное небо, казалось, желает упасть и навеки раздавить город, в котором они жили и умирали, играя в эпос. Небрежный пинок вырвал его из детства. Но игры он не забыл. Они живут внутри и будут жить до последнего дня. "Дева, украденная корона, драгоценность в глазу бога. Умереть за что-то стоящее. Всего лишь. Карак, ты последний брат, и у тебя это может получиться. Другие не смогли, не дожили до конца эпоса. И ты несешь их здесь, на спине, мальчишек с горящими лицами. Несешь. Проносишь мимо бесполезных смертей на стене, на мелкой войне. Несешь туда, где им следовало бы быть. Мы идем умереть не напрасно. Что, нет вопросов? Нужно было вам увидеть наши решительные битвы. Это было что-то".***
Корабб думал о Леомене Молотильщике. Не то чтобы ему хотелось, но этот злой, лживый ублюдок-убийца похож на друга, которого тебе уже не хочется видеть, а он лезет и лезет с дурацкой ухмылкой на роже. Он тоже покрыт пылью, непонятно, почему. Да ему и не интересно. Вот что бывает, если верить в людей. Во всех людей с горячими, пылающими лбами, когда вокруг ни капли воды. Один такой спалил город. Попытался убить пятьдесят миллионов человек или сколько их было в И'Гатане, когда армия ворвалась и храм загорелся и голова жреца катилась по полу, словно мяч с нарисованным лицом. Кораббу хотелось быть добрым. Он вырос именно с такой мечтой. Мир был плохим, и он хотел стать хорошим. Глупо? Что там говорил учитель, когда выкрикивался досуха и комкал в кулаках клочья собственных волос... а как его звали? Плеш? Он смотрел на юного Корабба и рычал: "Хороший? Ты не знаешь смысла слов. Да ты самый плохой ученик, которого я видывал за всю учительскую стезю!" Это было здорово. Не особенно добрая стезя выпала старому Плешу. Именно он был самым скучным человеком в селении, потому его и выбрали учителем. Юнцы доставляли столько хлопот, что старшие решили: их нужно заговорить, пока не станут неподвижными тушами, пока глаза не выкатятся словно мраморные шары. Но эти кулаки с клочьями волос. Необыкновенно. Птицам пригодилось бы для гнезд. Что ж, возможно, старый Плеш был забавен - с таким красным лицом, бегающий вокруг стула. Леомен оказался не лучше. Удача Корабба? Да посмотрите на неудачных учителей. Он вспомнил день, когда заставил мать плакать. Братья Гефан дразнили его - уже не припомнить, за что - а он догнал их, помял самую малость, а потом связал веревкой всех четверых и притащил домой. Лица были красными как разбитые тыквы. - Ма! Свари это! Явился Хрунтер Гефан, чтобы забрать отпрысков. Имел наглость угрожать Кораббовой матери, и поскольку отец, Кенарабб, был на войнах, стоять перед свиномордым громилой пришлось Кораббу. Но мать варила суп... Когда голова Хрунтера оказалась в горшке, места для братьев не оставалось. Они потом рассказывали, от него три недели воняло луком. Из-за разлитого супа мать и плакала. Ну, то есть Корабб понял потом. Почему бы еще? Им пришлось уехать подальше от клана Гефан, но новые соседи оказались лучше. И если однажды Гефана убили, что же, не нужно было залезать под движущийся фургон. Корабб пару раз ударил его ногой по башке, но причина трагедии была не в этом. Да Гефана никто особенно не любил - хотя Кораббу не стоило говорить так, защищаясь на суде. Итак, юный Корабб отправился в ямы жрецов. Вырубать известняк оказалось не таким плохим делом, хотя иногда людей давило или они харкали кровью или кровь у них текла отовсюду. Там он и начал прислушиваться к историям. Убивая время. Ошибка. Разумеется, не случись мятежа, он был бы еще там, или его раздавило бы, или он выкашлял бы легкие. А мятеж... вначале был личный мятеж, а уж потом он пришел к мятежу большому. Все из-за историй, которые люди рассказывали - о свободе до малазан. Похоже, это были сказки. Леомен. Леомен Молотильщик. И Ша'ик, и Тоблакай. И все фанатики. Все мертвецы. Ничего хорошего."Вот что бывает, когда веришь лживым сказочникам". Адъюнкт не такая? Он до сих пор не уверен. Не понимает он болтовни насчет "без свидетелей". Да он сражался против безвестности всю жизнь! "Но теперь у меня мяч вместо головы и он готов взорваться на солнцепеке. К утру всем нам конец. Мертвец и никого, кто его видит. Она об этом? Но... зачем тогда всё"?***
Он родился упрямым. Ну, так все говорили. Может, от того все беды в жизни, но Тарр не любитель рассуждать. Здесь, этой ночью, упрямство - всё, что ему остается. Сержант взвода морпехов - не думал он, что взлетит так высоко. Не при Скрипаче, который заботится обо всем, о чем нужно. Но Скрип уже не ведет взвод. "Теперь он мой. Мне доведется вогнать их в землю. Доведется увидеть, как они умирают мухами на стекле". Он запланировал упасть последним, иначе к чему упрямство? Он умеет толкать, толкать, пока его не оттолкнут. Вспоминается день, когда они впервые строились в Арене. Хаос, взгляды исподлобья, вся эта ругань. Неуправляемые, несчастные, готовые рассыпаться. "Потом вышли несколько ветеранов. Скрипач. Каракатица. Геслер. Буян. И сделали что нужно. И тогда я понял, что запал на возможность. Стать солдатом. Было за кем идти, и было хорошо. И сейчас хорошо. Как должно. Скрипач где-то впереди. Карак прямо позади. Адъюнкт мой командир с самого начала, и пока что я жив. Благодаря ей. Она хочет еще один переход - и получит. Без вопросов, без жалоб". Он развернул плечи, сверкнул глазами на взвод: - Первого, кто упадет, лично прокляну Тринадцатью Вратами Бездны. Я понят? - За это стоит выпить, - отозвался Каракатица. Все засмеялись. Или попытались. Для Тарра это было настоящим смехом. "Они продержатся всю ночь. А потом не попрошу и проклятой крохи. Если не прикажут".***
Химбл Фрап подобрал себе новое имя. Краткорукий. Ему нравилось. Старая семейная линия Фрапов... ну, пусть ее забирают братья. Всю эту длинную жилистую веревку, привязывающую его к тому, откуда он и кто он - да, он ее обрубает. Нет ее. Нет полной дерьма пуповины, которой не рискнул еще обрезать ни один Фрап. "Бряк - и нет. Доброго пути. Краткорукий - это по причине моих коротких рук, поняли? Их отняла треклятая большая ящерица. Гигантская ящерица. Их называют Чан Кемали, но мы прозвали их Пеньками, по причине хвостов. Тогда я был панцирником. Да, я не похож на панцирника. Знаю. Но размер не делает панцирником. Я сам знаю дальхонезца не тяжелее жабы, да и не красивше. Все дело в привычке. Ну, поглядите на тех, что тянут канаты. Вон, впереди. Зачем они тянут фургоны, во имя Худа? Не важно. Они тяжелая пехота, кто-то им сказал: "Тяните фургоны", и они так и делают. Видите? Привычка. Да, мы их остудили, тех Пеньков. Они прыгали, мы ныряли. Они били мечами, мы закрывались щитами. Так и надо. Да, не совру, мало нас осталось. Их было много, много больше. Эти дни? Я работаю на старшего сержанта лейтенанта квартирмейстера Прыща. Он как раз ушел проверять ось фургона, но скоро будет. Я? Жду взвод наших морпехов, чтобы сдать стражу, да-а. Их ночью покусали, хотя немножко - кому ж тут по силам их покусать серьезно. Понимаете, о чем я? Но кое-кого надо заштопать и так далее. Жду в ближайшее время. Это имя, Краткорукий..." Что-то твердое как камень ударилось о его висок.***
Ракль опустил дубину и стал смотреть, как Брусок и Спорый оттаскивают тело. Десятка два солдат видели нападение, но они лишь пялились тусклыми глазами, ковыляя мимо. Похоже, теперь ноги - единственные годные части их тел. Раклю не хотелось становиться таким. Не хотелось, побери всех Худ. - Вот так охранник, - буркнул он. - Тихо! - прошипел Спорый, кивая вперед, на цепочку бурлаков. - Лезь в фургон, Рак, но медленно и осторожно - они могут почуять лишний вес. Ракль хмыкнул: - Дурни уже ничего не чуют, Спор. - Однако, подойдя к фургону, поставив ногу на ступеньку, он влез внутрь ловко и незаметно. Пусть Спор порадуется. Двое приятелей исчезли в полутьме. Пока что все ладно. Где-то в фургоне, наверное, в самой серединке, лежат особые фляги Блистига. Пришло время выпить. Вода - он ее чует. Близко.***
Прыщ вылез из-под днища. - Сквозная трещина, - сказал он, вставая. - Что в нем? Бывший повар поскреб в бороде. - Масло для фонарей. Подковы. Воск, смазка... - Смазка? Тебе не пришло в голову использовать хоть немного на проклятую ось? - Мы хранили ее на крайний случай, сэр. Да, может, ошиблись. - Ладно, - вздохнул Прыщ. - Отцепи бурлаков и пошли вперед. Я пока погляжу, что там еще есть. - Слушаюсь, сэр. Но, думаю, никто не сюда вернется, даже если найдете что ценное. Прыщ огляделся. Обоз оставил их позади. "Дерьмо!" - Пусть так. Может, там ребенок под одеялом - спрятался или слишком слаб, чтобы вылезти. - Тогда я вернусь, сэр. - Распредели солдат по другим командам. - Слушаюсь, сэр. Прыщ посмотрел ему в спину и влез в фургон. Пытаясь не обращать внимание на огонь, который кто-то залил ему в глотку, и растущее ощущение беспомощности, начал проверку. Бочонки со смазкой почти пусты - лишь несколько пригоршней вонючей жижи на днищах. Вряд ли хватило бы на ось. Он попытался отодвинуть бочку с подковами, но не нашел в себе сил. Тогда Прыщ перелез ее, постучал по ближайшему ящику: - Кто там есть? Просыпайтесь, или вас бросят позади! Тишина. Прыщ вытащил кинжал, открыл ящик. "Запасные мундиры? Боги подлые! Узнают бурлаки - сдерут кожу заживо!" Открыл еще пару. Набивка для матрацев. Упакованные в вату свинчатки для пращей. "У нас нет пращей. Что за раззява-квартирмейстер? О, это я. Точно я". - Тогда, - вздохнул он, - старший сержант Прыщ, вздуйте квартирмейстера Прыща. Могу ли я, лейтенант? Можете, потому что я приказываю. Или сходить к Кулаку Добряку? Прошу, сэр, не делайте этого! Он меня ненавидит. Странно, но меня он почти любит, старший сержант. Точно, сэр? Я уверен, старший сержант. На веских основаниях. Надеюсь. Ладно, ладно. Не надо извинять старого ублюдка - он ненавидит нас всех. Вот что бывает, когда лысый начинает собирать гребешки... - Квартирмейстер Прыщ. Он поднял глаза. Кулак Блистиг стоит у фургона. - Кулак? - Нужно поговорить. - Да, сэр. Что вам угодно? - Можете передать мои фляги. - Фляги? О да, те фляги. - Вылезай, Прыщ. Я не в настроении смотреть на тебя снизу вверх. Он пробрался в заднюю часть фургона и спрыгнул. Колени пронзила боль, он выругался и низко присел. Поэтому направленный в сердце нож вошел под ключицу. Прыщ упал на спину, соскользнув с клинка. Брызнула кровь, пятная пыль. Он увидел над головой Нефритовых Чужаков. - Обильно течет, - сказал Блистиг, подходя, чтобы поглядеть внимательнее. - Сойдет. Прыщ слушал, как затихают шаги кулака, и ему хотелось смеяться. "Избавил меня от ночного перехода". Все затихло. Он чувствовал, что теряет сознание. Потом раздался хруст, нога встала около его головы. Он поморгал. "Ого. Это Серый Человек, это Мучитель пришел за мной. Так и знал. Я удостоился особого внимания". Гнилой скелет согнулся, уставился на него черными пустыми глазницами. Прыщ улыбнулся. - Давай, заноси в двери.***
Бальзам оглянулся, сморщился: - Так где он? Горлорез сплюнул без слюны и согнулся пополам. Упал на колено. Задохнулся и не сразу ответил скрипучим голосом: - Наверно, понес поручение Прыщу. Мертвяк усмехнулся: - Поручение? Разум потерял, Горло? Никто никаких больше поручений. Должен быть здесь. Нехорошо. Бальзам стащил шлем, поскреб лысину. - Горло, залезь и погляди сверху, ладно? - Тут нечего красть, сержант. - Я знаю, ты знаешь, но не обязательно все знают. Иди. Горлорез со стоном распрямился, пошел к борту фургона. - Наоборот, - продолжил Бальзам, - иди поговори с бурлаками. Узнай, что они знают. - Они знают, какие пятки у впереди идущего, серж. - Мне плевать. Маг поплелся в голову фургона. - Ползем, - заметил Бальзам, глядя на еле движущиеся, разболтанные колеса. - Счастье, если сделаем за ночь две лиги. Горлорез сумел залезть до середины... Арбалетный болт прилетел из темноты, вонзился ему в ягодицу. Солдат взвыл. Бальзам крутанулся, выставил щит. Стрела ударилась о дерево, скользнула, задев щеку и ухо. - Засада! Фургон рывком встал. Горлорез упал и ударился боком. Новая череда ругательств. Мертвяк лег рядом. - Тихо, чтоб тебя - нужно вырезать, или ты бесполезный кусок... Но Горлорез сам сумел дотянуться до короткого древка. Вырвал, отбросил в сторону. Мертвяк уставился во все глаза. Но товарищ не издал ни звука. Показал окровавленной рукой: "Кто-то в фургоне". Целитель кивнул, оглянулся - Бальзам прячется за щитом, держит в руке меч. Наоборота нигде не видать. Последние рядовые испарились, зеленоватый свет Чужаков озаряет лишь ровную сковороду пустыни. Никого из нападающих не заметно. Мертвяк подобрал камешки, швырнул в Бальзама. Голова резко повернулась. Быстрый обмен сигналами. Бальзам попятился, пока не оказался у переднего колеса. Попытался слизнуть языком кровь с щеки. Сделал серию жестов направо, оглянулся на Мертвяка и, снова ворочая языком, кивнул. "Слава Худу". Мертвяк нашел глаза Горлореза, резко показал головой вверх. "Устроим представление". Вытаскивая ножи, Горлорез низко присел.***
Ракль замер. Не так, как все задумывалось. Уже есть раненый. Кулак будет недоволен. Но, может, удастся все уладить. Раненый зашипел: - Давай наверх, Мертвяк. Осмотрись. - С ума спятил? - Выполняй, - зарычал сержант. Вагон покачнулся. "Вот и он. Эй, Мертвяк, у меня есть сюрприз". - Он покрепче ухватил рукоять дубины. Звук с задника. Он поглядел: раненый тоже влез внутрь. "Дерьмо!" Фургон снова содрогнулся - Мертвяк полез на крышу. Ракль оглянулся на Горлореза. Тот ухмылялся. Пора валить. Он встал, повернулся... Наоборот с улыбкой вогнал меч в кишки, пошевелил, отыскивая сердце. - Пригнись, Борот! - шикнул Горлорез. Он позволил телу упасть у каких-то ящиков. - Где второй? - Не один, - ответил Мертвяк, соскальзывая внутрь. - Думаю, двое. Снайперы с арбалетами. Лежат где-то снаружи в ямах. Фургон дико накренился - внутрь заглянула сержант Хеллиан. - Парни, что, проблемы? - Голову ниже, сержант! - зашипел Горлорез. - Стрелки! - О, да. А где? - Там, в пустыне. Она прищурилась, глядя в указанном направлении, потом повернула голову: - Взвод, рассыпаться - мы идем на укрепленные позиции. Охота на сусликов. Ох, держите щиты - у них самострелы. Мертвяк поглядел на Горлореза. Тот потряс головой. - Слушайте, сержант... - У тебя раненый, целитель, - указала Хеллиан и перелезла на другую сторону. За ней были еще двое. Остальные солдаты осторожно обходили повозку. Хеллиан спрыгнула. - Сержат Бальзам, будешь держать оборону? А мы туда. - Вам их не найти. Видел две бегущие тени. - Да? И куда? - К регулярам. Мы их потеряли, Хеллиан. Женщина поникла. - Чего им было нужно? - Худ знает. Наблюдавший за всем с крыши Мертвяк подал голос: - Хорошая работа, Борот. Но лучше было взять живым. - О чем с ним толковать? - ответил Наоборот. - Похоже, они убили Краткорукого. Мертвяк замолчал. Он-то и не вспомнил... - Нужно поглядеть. - И бросить фургон? - ТАМ НЕТ НИЧЕГО! - Точно. Верно. Но кое-кто ловится. Я вряд ли могу ходить, так что остаюсь... гм, сторожить. - А сам когда понял? - спросил Наоборот. - Раньше, чем понял, что ходить не могу. - В ягодицу, - объявил всем Мертвяк. - Крови нет. Болт задел кость? - Вряд ли. - Чудо, у тебя такая костлявая... - Так найдете Краткорукого? Пока они пререкались, задние фургоны двигались справа и слева. Подошел взвод Урба; перекинувшись словами с Хеллиан и Бальзамом, он послал морпехов вперед. Бальзам поглядел на своих солдат. - Нас специально отметили. - Метки на флягах, - согласился Наоборот. - Не важно, что мы все отдали детям. Они думают, мы кое-что придержали. - Блистиг, - сказал Мертвяк. Лицо Бальзама исказилось отвращением. Он стер кровь со щеки. И облизал пальцы. - Убивать офицеров одно дело, но кулака... Не знаю. - Кто будет против? - Это мятеж. - Мы не нарушим никаких приказов Адъюнкта... - Неправда. Именно она сделала его кулаком. - Но он пытался убить своих солдат! - Да, Мертвяк. Наоборот шикнул, привлекая внимание. - Идет Т"лан Имасс, сержант. - И что? Пришелец встал около Мертвяка: - Целитель, в тебе есть нужда. - Тебе уже не поможешь... - Некто Прыщ умирает от ножевой раны. Идешь? Мертвяк поглядел на Бальзама. - Ладно, - сказал тот. - Я отыщу Добряка.***
Курноса спустили с поводка. Остальные решили, что это будет он, и он пошел и нашел Острячку и Поденку, и потом присоединился Лизунец. Они мало что говорили, но всем стало ясно: Курнос главный. Он не знал, почему, но не хотел обсуждать - так что главным стал он, хотелось ему или нет. Он повел их в толпу рядовых; солдаты уходили с пути, глядя уныло и мрачно. Может, они в упряжи, как волы, но это не значит, что они не видят ничего вокруг. Почти все услышанное не стоило пережевывания, но иногда неосторожно брошенные слова западали в душу, и постепенно дела начали проясняться. Они не волы. Они тяжелая пехота. Дошла весть, что Краткорукому проломили череп и он может не дожить до утра, что взвод морпехов попал в засаду, одного подстрелили, хотя и не убили. Похоже, тот, что врезал Краткорукому, сам выпотрошен, но двое нападавших улизнули. Курнос знал: их не двое. Два, краденых арбалетов два. Но со стрелками еще семеро. Банда негодяев Блистига. В каждой армии такие есть. Опасны, если только их собрать вместе. Блистиг это сделал. Проломить голову панцирнику? Да еще и сзади? Придется дать ответ. Краткорукий был камнем, на который напоролась пила Пеньков. Он выломал из пилы немало зубьев. Не повезло с пальцами, но лес валить - опасная работенка. Почти такая же опасная, наморщил лоб Курнос, как служить в пехоте. Жаль, что Блистига не было в том месте, где они нашли его банду. Нет, его не убили бы. Просто заставили наблюдать, как банду загоняют, ломают руки и ноги (одному дураку Поденка наступила на брюхо, сломав тазовую кость и заставив извиваться верх и низ в разных ритмах). Да, кулаку было бы полезно видеть, как Лизунец нашел краденый арбалет и попробовал забить задним концом громиле в пасть. Трещало и брызгало, но он сумел засунуть эту штуку до середины глотки. Это было что-то. Тела они бросили. Курнос и Острячка лупили кулаками по лицам, пока не превратили их в кровавое месиво. Костяшки ломило. Однако на все произошедшее смотрели лишь солдаты регулярной пехоты, а они просто отворачивались через некоторое время и шли дальше. Кто-то оглоушил панцирника. Такое не спускают. Никогда. Даже Курнос удивился, когда какой-то регуляр, сержант во главе взвода, поглядел на тела негодяев и сплюнул на ближайшее - не слюной, только звук, прицел в голову. Вполне ясный смысл. И Курнос поглядел на Острячку и Лизунца, и они кивнули ему в ответ. Если панцирники не волы, то и обычные солдаты не мулы. Они видели, они слушали. Они соображали. И это хорошо. Лучше, чем убивать всех. Верно? Это заняло бы всю ночь и даже дольше.***
- Нашла, Кулак, - доложила капитан Ребенд. Добряк повернулся к Бальзаму. - Отвести всех. Это между мной и Блистигом, понятно? Сержант кивнул, но тут же заколебался: - Кулак? Вы ведь хотите его убить, да? - Сержант? - Ну, сэр, это же... если не хотите сами или правила не дозволяют... одно слово Горлорезу или Улыбе из взвода Тарра, или... - Морпех, слушайте хорошенько мои слова. Не хотите увидеть казнь одного из товарищей, не трогайте Кулака Блистига. Я понят? - Прощу прощения, Кулак, но к утру мы будем ползти на карачках. Так что ваша угроза не особо страшна, если понимаете о чем я. В нашем списке не один Блистиг, Кулак, и мы ждем, когда вы перечеркнете список жирной красной линией. - Вы говорите о мятеже, сержант. - Какое плохое слово, сэр. Как это называли Сжигатели Мостов? Чистка. Старый малазанский обычай, верно? От самого Императора, а потом Императрица делала то же самое. - Она хотела сделать "то же самое" с виканами. Забыли, сержант? - Да, сэр, умеете вы уводить в сторону. Но сегодня речь об одном человеке. Кулак оглянулся на Ребенд. Та стояла с выражением готовности на лице. - Кулак остался в одиночестве, капитан? - Нет, сэр. С ним Кулак Сорт и капитан Скенроу, а также капитан Рутан Гудд. Высказаны обвинения, сэр - я как раз планировала доложить, но... - тут она метнула взгляд на Бальзама. - Рутан Гудд утверждает, что на ноже Блистига кровь Прыща. Бальзам выругался: - Кровавые щеки Худа! Собственной рукой?! Ребенд пожала плечами. - Ведите, капитан, - сказал Добряк почти шепотом.***
Мертвяк шел по пятам за проводником. Впереди другой Т'лан Имасс поднимал брезент, делая навес. Горели фонари с полностью открытыми заслонками. Рядом стоял покосившийся фургон. В резком свет целитель увидел под брезентом тело Прыща. "Кровь повсюду. Он не выживет". Мертвяк прошел мимо Имасса, под навес. Встал на колени перед Прыщом. Осмотрел рану. "Кровоточащая. Выше сердца. Он уже должен быть мертв". Однако он ощутил слабый пульс, даже кровь еще чуть подтекала. Дыхание мужчины хриплое, неглубокое. "Только не легкое. Прошу, не легкое". - У меня здесь нет магии, - сказал он, глядя в сухие, безжизненные лица. "Дерьмо. Помощи не дождешься". Он снова поглядел на Прыща. - Видел я нутро многих людей. Живых и мертвых. Что же. Был один учитель, жрец. Одевающий мертвых. У него были радикальные воззрения. Боги, а что? Он так и так помрет. Мертвяк вытащил набор иголок. - Он говорил, можно влезть в тело, пережать сосуд и сшить, прямо там, внутри. Да, не поможет, если еще и легкое задето. Но на губах нет кровавой пены. Пока. Поэтому... думаю, что попробую. - Он поднял взор. - Вы двое, нужны ваши руки - откройте рану как можно шире. Боги, что у вас, Имассов, за уродливые пальцы. - В наших руках нет жизни, - сказал один. - Это тут при чем? - Мы не занесем в рану инфекцию, целитель. - Нет. Но нож, наверное, уже это сделал. - Кровотечение очистило рану, целитель. Главная опасность заражения в тебе и твоих инструментах. Всаживавший кишечную нить в иголку Мертвяк поморщился: - Тот старый жрец был с вами одного мнения. Но ведь сделать я ничего не могу? - Да. Зрение Мертвяка затуманилось, но он сумел удержаться."Невероятно. Умираю, пытаясь спасти жизнь другого. Но есть ли смысл?" Имассы склонились, приготовившись раскрыть рану. - Вгоняйте пальцы поглубже, нужно увидеть как можно больше. Нет, погодите. Вижу лишь ваши пальцы. - Целитель. Один из нас будет держать рану. Второй найдет концы разрезанного сосуда. - Да! Пойдет! Когда найдешь, сожми крепко, останови поток крови. Вы выведи ближе, чтобы я видел. - Мы готовы, целитель. - Он потерял много крови, он в шоке. Наверное, ничего не поможет. Удивительно, что он еще не мертв. Я могу его убить. Или он помрет после. Потеря крови. Заражение. - Он отстранился, глянул в безжизненные лица. - Ладно, надо попросту не думать. Начинаем.***
Они ждали далеко в стороне от колонны. Большая часть войск уже прошла. Блистиг стоял, глядя на офицеров, скрестив руки на груди. Добряк и Ребенд приблизились. Нефритовые Чужаки светились над головами достаточно ярко, чтобы отбрасывать зеленоватые тени; казалось, сама пустыня смущена, даже разгорячилась - было не так холодно, как прежде ночами. А вот ветер утих. Лагерь окружило безмолвие. Блистиг не дрогнул, поглядев в глаза Добряка. - Ночью я казнил предателя. И ничего более. Я придерживал запас воды, зная, что наступит крайняя нужда. - Да ну, - ответил Добряк. - И сколько там было фляг? Четыре? Пять? - Для корпуса офицеров, Добряк. С учетом морской и тяжелой пехоты, если потребуется. Не очень много, да... но вполне достаточно. Адъюнкт вам не сказала? Морпехи и панцирники прежде всех. Да остальные и не имеют значения. - Лейтенант Прыщ не под вашей командой, Блистиг. - Акт измены требует вмешательства любого офицера, его обнаружившего. Я действовал по закону военного времени. - Вода, - вмешался Рутан Гудд, - была выделена для детей Змеи. По прямому указанию Адъюнкта. - Адъюнкт ничего о ней не знает, капитан Гудд. Вы говорите чепуху. Фаредан Сорт фыркнула: - Все знали о заначке, Блистиг. Мы лишь ждали ваших действий. И вы не могли ничего выделять, вы запасами не распоряжаетесь. Если тут есть измена, то ваша. Кулак ощерился: - Вот где вы потеряли путь, все вы. Вся эта чушь - "мы заодно" - и в результате жалкий копатель выгребных ям получает не меньше кулака, капитана и самого Адъюнкта. Черт подери! Не так устроен мир, и не без причины. Высокорожденные заслуживают больших порций. Это награда за высокую ответственность, за великие умения и таланты. Таков закон мира, друзья. - Не знала, что вы из знати, Блистиг, - воскликнула Сорт. Губы кулака скривились. - Есть иные пути к привилегиям, Сорт. Поглядите на себя. Дезертир со Стены, а теперь проклятый Кулак. И сам Добряк недавно вылез из армейского стада. Как метеор взлетел, а? Десятки лет среди посредственности, верно, Добряк? Вы попросту пережили всех лучших. - Ваши слова, Блистиг, - возразил Рутан Гудд, - подрывают ваши же аргументы. Получается, высокорожденных тут нет. Лишь Адъюнкт может претендовать... - Женщина, предавшая свой класс, - холодно улыбнулся Блистиг. - Измена среди Охотников начинается на самом верху. - Планируете убить всех, не так ли? - Добряк, похоже, мне ничего не нужно делать. Нам конец. Предсказания были верными. Пустыню не пересечь. Мы проиграли. Полностью проиграли. - Он покачал головой. - Я оказал Прыщу большую услугу. Убил быстро. - Ожидаете, что кто-то из нас окажет вам такую же услугу? - спросил его Рутан Гудд. Блистиг пожал плечами. - Почему нет? Мне уже все равно. Честно. Она уже нас убила. Будет ваше лезвие, капитан Гудд? Окажите милость, ударьте ледяным. - Никто не убьет вас этой ночью, - отозвался Добряк. Отстегнул пояс с оружием, бросил в сторону. - Мы носим это звание. Мы Кулаки. Давай отыщем его первоначальный смысл, Блистиг. - Шутишь, старик. Фаредан Сорт в тревоге обратилась к Добряку: - Что вы делаете? Просто ведите его к Адъюнкту. Добряк! Но тот ринулся вперед. Блистиг пошел навстречу. Двое мужчин, слишком слабых, чтобы серьезно навредить друг другу. Жалкая вышла схватка. Тычки, не способные рассадить кожу, удары, не оставляющие синяков. Три или четыре обмена выпадами - и оба стояли на коленях, задыхаясь и склонив головы. Когда Добряк поднял голову, Блистиг швырнул в глаза песок, рванулся, ухватил кулака за голову и резко опустил, лицом на колено. Сорт вмешалась было, но Рутан Гудд ее удержал. Удар должен был разбить Добряку нос, но этого не случилось. Он ухватил Блистига между ног. Тот издал сдавленный писк и повалился набок. Добряк попытался встать и упал, перекатившись на спину - глаза выпучены, грудь вздулась от нехватки воздуха... - Вот, - сказал Гудд. - Выдохлись. - Дураки! - рявкнула Сорт, вырвав руку из ладони Гудда. Встала над мужчинами. - К чему это было? Если бы увидели солдаты... вы, бесполезные глупцы! Блистиг, не будь все мы при смерти, я убила бы тебя. Но ты не заслуживаешь милости - нет, ты промучишься целую ночь, как все! - Она отвернулась. - Капитан Ребенд, поднимите своего кулака. Блистиг успел встать на колени. Медленно распрямил спину. - Она убила всех. Ради ничего. - Он обвел сверкающими глазами одного за другим. - Да, вижу на ваших лицах, вам сказать нечего. Она нас убила. Знаете так же четко, как я. Значит, решили убить меня? Решили сделать за нее работу? - Он с трудом встал на ноги. - Лучше предоставьте мне честь умереть самому. - Нужно было помнить о чести, прежде чем втыкать нож в Прыща, - сказал Гудд. - Может быть. Но он солгал мне, а я не люблю лжецов. - Он наставил палец на Добряка. - Нам с тобой конец. Жду у врат Худа, старик. - Убожество, - прошипела Фаредан Сорт. Они оставили Блистига позади. Судя по его движениям, было понятно: идти он сможет еще не скоро. Скенроу подошла к Рутану Гудду. - Надеялась, что мы его сразу прикончим, - сказала она чуть слышно. - Это же убийца. У Прыща даже перевязи не было, а его нож торчал в балке фургона. - Если кто-то ждет Блистига у врат Худа, так Прыщ. Верно? Но Скенроу качала головой: - Не верю я в воздаяние за Вратами Смерти. Никто не сидит по ту сторону, взвешивая наши жизни. - Она пошатнулась, Рутан протянул руку. Ощутил, как на мгновение она оперлась всем телом. - Дерьмо. Могу не дожить до утра. - Доживешь, Скенроу. Не позволю тебе умереть, понимаешь? - Пути отсюда нет, ты это знаешь, любимый. Знаешь. Не прячь глаза. Он промолчал, потому что сказать было нечего. - Ты меня забудешь, правда? Постепенно. Как... других. - Не говори так, Скенроу. Даже не думай. Для людей... вроде меня... забывать - не проклятие. Проклятие - помнить. С тусклой улыбкой она высвободилась из его неловких объятий. - Тогда прошу, любимый, сделай все, чтобы забыть. Пусть не останется тяжкой памяти, пусть всё выцветет. Это будет не трудно, ведь все, что мы имеем, столь ничтожно. Он уже слышал подобные речи. "Вот почему память сродни проклятию".***
Блистиг отвернулся от уходящих. Вдалеке он различил свет фонарей, свет, прижавшийся к земле. Нахмурился, видя, что свет приближается. "Она нас убила. На заре нам конец, мы не сделаем и шага. Пойду к ней. Пойду и воткну нож. Не смертельная рана, не так, чтобы ушла сразу. Нет. В живот, пусть кислота вытечет и сожрет ее изнутри. Я же встану сверху, глядя на мучения, и это будет сладчайшее зрелище всей жизни. Зрелище, уносящее к смерти. Но даже это недостаточно, за все, что она с нами сделала. Кулак Добряк, тебе придется подождать у врат Худа. Пока я закончу с Таворой из дома Паран". Т'лан Имассы с самодельными носилками, на них покрытое тело. Рядом морпех, руки по локоть в крови. Блистиг прищурился. Т'лан Имассы прошли мимо. Кулак поглядел на бледное лицо человека в носилках. И крякнул. Морпех встал, отдал честь. - Кулак? - Прыщ еще не мертв? Зачем это, целитель? Ответом Блистигу стал удар кулаком в лицо - сильный, разбивший нос и заставивший отшатнуться. Он споткнулся, упал. Брызнула кровь. Блистиг лежал, оглушенный. Целитель встал сверху. - Дело в том, кулак, - сказал он, - что после всего того, что Прыщ вытерпел от вас, мы решили сделать его хорошим морпехом. А вы пошли и провертели дырку в кишках морпеха. На такое мы не согласны. Слышали, сэр? Морпехи не для вас. Блистиг слушал шаги Т'лан Имассов и морпеха. Повернул голову, сплюнул слюну и кровь. Хрипло хихикнул. "Да, человека измеряют по врагам его. Беснуйтесь, морпехи. Только дайте добраться до нее первой". Не сразу ему удалось встать, но когда он зашагал, движения стали быстрыми, хотя и скованными. Его заполнила неведомая прежде сила. В голове кружились два слова, словно мантра. "Увидеть ее. Увидеть ее. Увидеть ее".***
Лагерь хундрилов сворачивался, хотя выполнявшие работу люди двигались с мучительной медлительностью. Словно их тянули к земле когти на коже. Баделле смотрела из середины кружка двадцати детей Рутта, как всё занимало положенное для последнего ночного перехода место - все, кроме шатра матери. Та еще не вышла. Знахарки и другие женщины вышли недавно, с загадочными лицами. Баделле ощущала в шатре еще трех человек, хотя не была уверена. Отец, мать и дитя. Здесь ли будет последний их дом? Ребенок-хундрил подошел к Седдику, всунув в руки очередную игрушку - мундштук костяного свистка, заметила она, прежде чем мальчик спрятал вещичку в мешок и поблагодарил. Новый мешок, слишком большой для переноски. Дети хундрилов несли ему игрушки весь день. Каждый раз при виде их вереницы ей хотелось плакать. И чтобы Седдик тоже плакал. Но она не понимала, почему - они ведь так добры. И не знала, почему видит в детях слуг какой-то иной, высшей силы, чего-то слишком большого для слов. Это не повеление взрослых, матерей и отцов. И не дань жалости. Им не нужны игрушки? Они видела, как драгоценные вещички передают в руку Седдика, видела, как сияющие глаза на мгновение поднимаются к его лицу - в миг передачи подарка - а потом дети убегают стремглав, обнимают приятелей. Это длится и длится, и Баделле не понимает. Только болит сердце. Как ей хочется, чтобы Седдик заплакал, как ей хочется ощутить свои слезы. Она чуть слышно произнесла стих.Змеи не могут плакать Они знают так много Что жаждут тьмы Они знают так много Что света боятся Никто не сделает змеям подарка Никто подарком не сделает змей Их не дают Их не берут И во всем мире Одни лишь змеи не могут плакать.
Седдик поглядел на нее; она поняла: он слышал. Конечно, ведь это поэма про него, для него, хотя он этого, возможно, не понимает. "Но человек, который его найдет, поймет. Может, он заплачет, может, и нет. Может, он расскажет нашу сказку так, что заплачут все. Потому что мы не можем". Пожилой хундрил подошел и помог Седдику положить мешок в фургон. Мальчик оглянулся на Баделле. Она кивнула. Он залез и сел рядом с сокровищами. Он думает, что там и умрет. "Но так не будет. Как он сумеет выжить? Хотелось бы знать ответ, потому что в нем тайна". Тут откинулся полог шатра роженицы, вышел отец. Глаза его были сырыми от слез, но был в них и огонь. "Он горд. Он дерзок гордостью и готов бросить вызов всем нам. Мне нравится этот взгляд. Так должен глядеть отец". За ним вышла и она, пошатываясь, сжимаясь от усталости. В руках был маленький сверток. Баделле задохнулась, видя бредущего к ним Рутта - откуда он взялся? Где прятался? Со скрюченными руками, с ужасной нуждой на сморщенном лице встал он перед матерью. Тоска сжала сердце Баделле, она пошатнулась от внезапного бессилия. "Где же Хельд? Хельд мертва. Она была мертва уже давно. Но что же нес Рутт в руках все это время? Всех нас". Мать поглядела на мальчика; Баделле заметила, что она стара - да и отец больше годится в дедушки. Она глядела на Рутта, на пустые руки, в искаженное лицо. "Она не понимает. Откуда ей? Он никому не повредит, наш Рутт. Он нес нашу надежду, но надежда умерла. Не его вина, не его вина. Мать, если бы ты была там... если бы видела..." Тут она выступила вперед, эта старуха, эта женщина с последним ребенком, эта чужачка, и нежно опустила младенца в колыбель рук. Дар безмерный... когда она положила руку ему на плечо, толкнув вперед, чтобы он пошел с ней и мужем - когда они двинулись за последним фургоном - медленно, словно быстрее она идти не может... Баделле не пошевелилась. "Седдик, я расскажу тебе, чтобы ты помнил. Таковы хундрилы, податели даров. Помнишь их, верно?" И Рутт шествовал словно король. Седдик смотрел со своего насеста, как все расступились перед фургоном для матери, для Рутта и ребенка в руках, как фургон двинулся вдогонку армии. Мужчина - отец так тянул за лямку, словно готов был двигать это бремя в одиночку. Ибо это не бремя. Седдик знал: дары - не бремя.
***
Впереди простерлась пустыня. Скрипач не видел ее края и уже верил, что не увидит никогда. Вспомнились древние границы из костей - кажется, они остались за спиной столетие назад. Не могло быть предупреждения более ясного. Но она не колебалась. Нужно всё оставить ей. Мир - ее враг, и она смотрит ему в глаза, не моргая. Она провела их по пути страдания к Увечному Богу. Но разве могла быть иная дорога к такому божеству? Она сделала из них великую жертву... неужели все так просто и грубо? Он не считал ее способной на такое. Ему хотелось забыть саму эту мысль. Но вот он, идет на полсотни шагов впереди всех. Даже дети хундрилов отстали, оставив его в одиночестве. А позади - раздавленная людская масса, каким-то образом еще ползущая, словно зверь со сломанным позвоночником. Порядки расстроились, каждый солдат движется по мере сил. Они несут оружие - только потому, что забыли, каково жить без оружия. Тела падают одно за другим. Под призрачным светом Нефритовых Чужаков Скрипач устремил взор на линию горизонта. Ноги двигаются как ножницы, мышцы омертвели и не чувствуют боли. Он прислушивается к своему дыханию, к стонам воздуха - вверх и вниз по опухшей, сожженной трахее. На таком просторе мир его съеживается шаг за шагом; скоро, знает он, будет слышно лишь биение сердца, а потом и оно затихнет. Этот миг ждет где-то впереди. Нужно просто дойти. Вокруг шепот и движение - или это испарения воспаленного разума? Он видит всадника рядом, так близко, что можно положить руку на сухую, покрытую солью кожу плеча... Он знает всадника. Даже слишком хорошо. "Сломал ногу. Словно первая поваленная колонна в храме. Колотун - вижу тебя - ты хотел поработать над его ногой. Даже за пределы субординации вышел. Но он не слушал. В том и проблема: слушает, только если ему хочется. Ходунок, ты до сих пор самый уродливый Баргаст, какого я видел. У вас в племени специально таких выращивают? Чтобы сильнее пугать врага. А женщин выводят полуслепых, да? Уравновесить весы, иначе никак. Тогда где Быстрый Бен? Калам? Хотелось бы увидеть всех друзей. Еж, ну, он сошел с тропы. Не могу в глаза смотреть. Плохой поворот, не так ли? Может, ты сможешь с ним поговорить, сержант. Взять назад, туда, где ему место". - Еж там, куда мы его послали, Скрип. - Что? - Мы послали его к тебе... то есть сюда. Тропа назад оказалась долгой, понимаешь, сапер? Колотун подал голос: - Спорю, он гордился собой, когда очутился у тебя, Скрипач. А ты просто отвернулся. - Я... ох, боги. Еж. Лучше его найти, всё перетереть до зари - мы еще успеем, правда, сержант? - До зари, сапер. Да. До зари. - А потом? - Так хочется к нам? - Вискиджек... прошу, скажи, что делать? - Если бы мы ждали зари, ты сказал бы: "Какого Худа?" Думаешь, тебя провели через такое без цели? А Еж? Он здесь только чтобы сдохнуть рядом с тобой? Его послали, чтобы вы смогли поцеловаться напоследок? Боги подлые, Скрипач! Ты не так уж важен в проклятой схеме. - Ну, - сказал Колотун, - он может быть важен, сержант. Капитаном сделался. Получил свою роту из морпехов и панцирников. Наш Скрипач теперь невыносим до ужаса. - Небо бледнеет, - бросил Вискиджек. "Потому что вы на чертовых конях. Я ничего не вижу". - Ложная заря, - прогудел Ходунок. - И Скрип пропадает. Мы не можем задерживаться. Если он перестанет думать только о ногах... - Я был учеником каменщика. Мечтал стать музыкантом, сладко пить и жиреть при каком -нибудь королевском дворе. - Только не снова, - сказал кто-то в толпе. - Дайте ему скрипку, а мне носовой платок. - Рад, что вы все со мной. Ну, почти все. Сжигатели заслуживали лучшей смерти... Всадник презрительно хмыкнул. - Не будь идиотом, сапер. Ты успел вообразить нас такими, какими мы не были. Быстро же ты забыл. Иногда - в лучшие моменты - мы были бунтовщиками. Но по большей части грызлись друг с дружкой. Любой офицер норовил сбежать, пока его не... Плохо было, Скрипач. - Слушай, сержант. Не я сделал нас поганой легендой. Я ни слова не сказал. - Тебе и не нужно было, понял? Люди все сами выдумают, сделают из большой кучи навоза горний престол. Дай только время да пусть молчат знающие. - Теперь я Охотник за Костями. Теперь я не с вами - это и пытался вбить в голову Ежу. - Чудно. Так иди, отыщи кости. - Почему бы нет. За какими костями прикажете охотиться? Вискиджек подал коня вперед и развернул, блокируя Скрипачу путь. Старый сержант выглядел плохо - черт дери, он наполовину мумифицированный труп, и конь не краше. - Как думаешь, Скрип? - В голосе не было вопроса. - Вискиджек... - Откуда взялось это имя, Скрип? - Это сказал Колотун, жестоко израненный, кожа покрыты коркой крови. - Имя? Охотники? Думаю, это были костяшки пальцев. - От чьей руки? - Чьей? Ничьей... многих. Без имен, давно мертвых... просто безымянные кости! Солдаты таяли на глазах. Но ему хотелось, чтобы они остались. Разве не должны они быть рядом, подхватить душу, когда он умрет? Полупрозрачный Вискиджек поворотил коня. - Кости павших, Скрип. Ну, кто пал ниже всех? Перед ним лишь далекая линия, ровная линия. Всего лишь горизонт. Скрипач потер лицо."Галлюцинации, мать их. Лучше бы дали глоток воды". Он продолжал идти. Без причины. Но и останавливаться нет причины. - Кто пал ниже всех. Забавный ты человек, Вискиджек. "Может, так и есть. Может, она создала нас и назвала охотниками за костями проклятого бога. Может, она сразу все сказала, но мы были слишком тупыми. Но поглядите на ту линию. Идеально ровную линию. Она так и ждет, чтобы сделать наши кости частью границы, и за нее нам не выйти. Почти время. Еж, найду тебя, если сумею. Пара слов. Пожатие руки или крепкий подзатыльник - по ситуации. Охотники за Костями. Ох. Славно".***
Лостара Ииль жаждала возвращения бога. Желала ощутить тот поток силы, ту ужасающую волю. Пусть заберет ее отсюда. Ощутить, как внезапная сила бессмертия наполняет тело... Она протянула бы руку и завлекла Хенара Вигальфа под тенистое крыло. И других, если бы удалось. Всю армию мучеников - они такого не заслужили. Хенар шел рядом, готовый помочь, если она упадет. Казавшийся неукротимым мужчина согнулся, словно дряхлый старик. Жажда сломила всех, как будто невидимая рука опустилась с неба. Адъюнкт была в десяти шагах впереди, справа от нее Банашар; далеко впереди брел одинокий Скрипач. Казалось - от него исходит музыка, пение сирен, влекущее всех вперед. Но скрипка его сломана. Нет музыки, пусть ей и кажется - только слабеющая панихида шума крови в ушах, хрип дыхания, хруст стертых сапог по твердой земле. Нефритовые Чужаки нависли с севера, отбросив спутанные тени - ужасные шрамы будут прорезать небо весь день, уже видимые сквозь сияние злого солнца, делающие свет колдовским, нездешним. Адъюнкт ступала неуверенно, пошатываясь то влево, то вправо. Похоже, лишь Скрипачу удавалось идти по прямой. Она вспомнила его чтение. Дикарскую жестокость произошедшего... Неужели всё было зазря? Поток возможностей, но ни одна не реализована, ни одна не рождена. Похоже, Адъюнкт - не получившая карты - отняла у них судьбы, завела в место неизбежной гибели. Гибели, лишенной доблести и славы. Если так... чтение Скрипача - самая злая из шуток. Куда он идет впереди всех, какое отчаянное желание его влечет? Хочет доказать истинность своих видений? Но пустыня бесплодна, даже костей Змеи уже не видно - они потеряли след мертвых детей, причем неведомо когда, и дороги к мифическому Икариасу никто больше не видит. Она снова нашла взглядом Адъюнкта, женщину, за которой решила следовать. Она не знала, что и думать. За Таворой бледный, как вода тропического моря, горизонт окрасился огненно - алым. Знак конца ночи, конца перехода. Тени развернулись. Скрипач встал. Обернулся к ним лицом. Тавора остановилась в десяти шагах, постепенно замедляя шаги и в конце концов чуть не упав. Банашар шагнул было к ней, но остановился: Тавора выпрямилась сама. Хенар взял Лостару за руку. Они стояли молча. Женщина уставилась на землю, словно желая привыкнуть, зная, что не сойдет с этого места никогда. Ни она, ни Хенар. "Вот, вот моя могила". Подошли кулаки и офицеры. Лицо Добряка опухло и покраснело, словно он споткнулся и обо что-то ударился. Ребенд была рядом, держала руку на мече и не сводя глаз с Блистига. Тому устроили взбучку, поняла Лостара - сломан нос, разбиты губы, повсюду пятна высохшей крови. Под глазами натекли синяки, но глаза неотрывно смотрели на Адъюнкта. Горячечный, полный злобы взор. За офицерами медленно замирала армия; она видела лица ближайших солдат - легиона стариков и старух. Все смотрят сюда. Вещмешки брошены; там и тут солдаты упали, не сумев снять их с плеч. "Да, это конец". Все смотрели на Адъюнкта. Тавора Паран вдруг стала казаться маленькой. Персона, которую никто не заметит на улице, в толпе. Мир полон таких людей. Без явных дарований, без признаков красоты и благородства, без черт характера, вызывающих доверие - как, впрочем, и желание поспорить. "Мир такими полн. Полн. Теми, кого никто не видит. Не вспомнит, не засвидетельствует". Невыразительное ее лицо истерзано солнцем, покрыто ожогами и трещинами. Она потеряла вес, став угловатой и морщинистой. Но она стоит, выдерживая множество взглядов, нарастающий жар ненависти - ведь все их желания отвергнуты, на все надежды отвечали лишь молчанием. Появились Т'лан Имассы. Держа в высохших руках оружие из камня, двинулись к Таворе. Блистиг оскалился: - Телохранители, сука? Смогут они убить всех? Мы тебя достанем. Обещаю. Адъюнкт молча смотрела на него. "Прошу, Тавора. Скажи нам слово. Дай хоть что-то. Сделав смерть... выносимой. Мы попытались, правда? Мы шли, куда ты вела. Это долг. Это верность. Всё, чего ты просила - битвы, походы - мы всё сделали. Смотри, сколь многие умерли ради тебя, Тавора. Смотри на нас, оставшихся. Мы тоже умираем. Потому что верили. Боги подлые, скажи хоть что-то!" Адъюнкт неловко повернулась к Скрипачу, потом спросила Рутана Гудда: - Капитан. - Голос был хриплым карканьем. - Где Икариас? - На юг и восток от нас, Адъюнкт. Девять - десять дней. - А прямо на восток? Где край пустыни? Он вцепился пальцами в бороду, потряс головой. - Еще десять или двенадцать дней, если мы пойдем по дну этой низины, как делали вчера. - Есть ли вода за пустыней, капитан? На равнине Элан? - Немного, готов поклясться. Так рассказали дети. Тавора поглядела на Т'лан Имассов. - Сможете найти нам воду, Берок, на той равнине? Один из неупокоенных поднял голову: - Адъюнкт, мы будем под влиянием Аграст Корвалайна. Дело возможное, хотя трудное, и усилия наши заметят. Спрятаться не удастся. - Понимаю. Спасибо, Берок. "Она еще думает, что мы сможем. Десять дней! Разум потеряла?" Блистиг засмеялся - звук, словно у него разорвалось горло: - Мы шли за безумной бабой. Куда же еще она могла нас привести?! Лостара не понимала, где Блистиг находит энергию для гнева, но он воздел руки и закричал: - Малазане! Она ничего нам не дала! Мы просили, мы молили! Во имя солдат, во имя каждого из вас - МЫ МОЛИЛИ ЕЕ! - Он повернулся к армии. - Вы нас видели! Мы ходили в шатер, и все вопросы она бросала обратно, плевала нам в лица! Наши страхи, наши заботы - мы знали, что пустыня непроходима, но она пренебрегла! Перед ним стояли ряды, и ни звука не доносилось из них. Блистиг плюнул, подскочил к Адъюнкту. - Что это за сила? В тебе, женщина? Почему они умирают без ропота? Добряк, Ребенд, Сорт и Скенроу подошли ближе; Лостара понимала - Блистиг не доберется до Таворы, даже Т'лан Имассы не понадобятся. Но офицеры сами смотрели на Адъюнкта, в глазах тоска и жажда. Никто не смог бы выдержать этого, даже бог пал бы на колени. Но Адъюнкт стояла. - Банашар, - сказала она. Бывший жрец захромал к Лостаре. - Капитан, ваш мешок. Она нахмурилась. - Что? - Можно взять вещмешок, капитан? Хенар помог снять мешок с плеч. Они бросили его на почву. Встав на колени, Банашар развязал ремешки. - Она решила, что вы сильней всех, - бормотал он. - Дар бога? Может быть. О, - он поднял глаза, - может, вы просто упрямее всех. Откинув выгоревший клапан, он порылся внутри. Вытащил маленький деревянный ящичек. Лостара вздохнула. - Это не... - Вы были рядом, - сказал Банашар. - Мы знали, что вы справитесь. Он с трудом начал вставать и кивнул, когда Лостара помогла. Медленно пошел к Адъюнкту. В памяти Лостары воспоминание... Тронный зал. Цеда. Король... "жалуется, что за мелкий дар - кинжал. Но что ответил Цеда? Суровая необходимость..." Банашар открыл крышку. Адъюнкт вытащила кинжал. Подняла перед собой. "Требуется пролить кровь. Иногда нужна кровь..." Тавора поглядела на нее. Лостара поняла, что произнесла эти слова вслух. Банашар сказал: - Адъюнкт, королевский волшебник... - Старший Бог. Да. - Тавора долго изучала нож, а потом не спеша подняла голову. Окинула взглядом всех. И что-то мелькнуло на ее лице, на этой сожженной невыразительной маске. Трещина, ведущая к... к такой боли. А потом всё пропало. Лостара гадала, не привиделось ли ей, не вообразила ли она всё это. "Она то, что мы видим. А видим мы немногое". Банашар произнес: - Ваша кровь, Адъюнкт. Лостара увидела: Скрипач за спиной Таворы отворачивается, словно ему стыдно. Адъюнкт смотрела на всех них. Лостара вдруг оказалась рядом с Таворой - когда она перешла? Непонятно... Все взоры устремлены на Адъюнкта. Она видит кривящиеся губы, блеск необоримой нужды в глазах. И Тавора Паран сказала, стоя рядом с ней, и голос ее был скрежетом камней: - НЕУЖЕЛИ ВЫ ТАК И НЕ НАПИЛИСЬ?***
Скрипач различил звуки музыки, полные такого горя, что душа его была сокрушена. Он не пожелал оборачиваться, не пожелал увидеть. Но ощутил, когда она взяла клинок и глубоко вонзила в руку. Ему казалось: это его собственная рука. Кровь сверкала на простом железном лезвии, заливала чуть видимую, плывущую гравировку. Он видел всё глазами разума - не было нужды поднимать голову, глядеть, как они стоят, глядеть на жажду и отверстую рану, готовую утолить жажду. Затем Адъюнкт упала на колени под гнетом тишины слишком великой, чтобы ее осознать. Хлынула кровь. Когда она вогнала нож в твердую почву, Скрипач вздрогнул, а звук стал низким и еле слышным. Потом музыка вернулась к нему слабым всхлипом. Колени похолодели.***
Лостара подняла голову. Забивают последних лошадей? Она и не знала, что животные еще оставались - но вот они кричат где-то в солдатской массе. Она сделала шаг и поскользнулась. Хенар тихо выругался - но не от гнева. Он удивления. Раздались новые голоса, разрывая армию. Снизу раздавался шепот. Она поглядела на почву - темную, покрытую пятнами. Мокрую. Банашар подскочил к Адъюнкту, поднял на ноги. - Кулаки! - рявкнул он. - Пусть готовят фляги! Живее! Вода била фонтанчиками, разливаясь по земле. Солнце всходило; Лостара видела в его свете расходящиеся волны. Вода холодом залила дырявые сапоги, заставив ноги онеметь. Поднялась до лодыжек. "Что говорил Рутан Гудд? Мы в низине? И как глубоко тут будет?" Она упала на колени, склонила голову и стала пить, словно зверь. Вода все прибывала. Хаос в армии. Смех. Завывания, голоса, взывающие к богам. Она знала, что будет немало глупцов, пьющих слишком много. Они могут умереть. Но тут офицеры, сержанты - есть кому протянуть руку. К тому же почти все дураки уже мертвы. С полными флягами, с тяжелыми, еле качающимися бурдюками... пройдут ли они еще одиннадцать дней? Теперь можно поесть, всосать так много воды, как получится. Вскоре сила начнет возвращаться в руки и ноги. Мысли пробудятся от тупой спячки последних дней. Вода поднимается. Загудели рога. Охотники вдруг пришли в движение, отступая к возвышенностям. Насколько они знали, нож принес целое море. Густой, словно кровь, запах воды заполнил воздух.Книга VII. Твой тайный берег
Лежи спокойно! пусть рога сорвались в крик терзает зов жары всё неумеренно сбежал я из толпы сорвал вуаль, кровь в трещины излил тебе под ноги речь мою запомни не на день не на столетие слова мои заставят сжаться эхо эпоха без цепей хранители презрений свои пещеры меряют шагами в походе легионы пыли взад, вперед завоеватели гремят под ними тракты волнения рассыпались вольны и неуклюжи не за тебя лью кровь и все еще бегу один, как было встарь и воздух мне лицо целует отсюда навсегда он чист и ясен словно чудо."Легионы пыли", Аталикт
Глава 21
Скромностью он не отличался. Замыслив самоубийство, призвал дракона."Глупость Готоса"
"Даже если вы преуспеете, Котиллион... Превзойдете все ожидания и даже желания... они будут говорить о неудаче". Он стоял там, где проявился Омут - прореха в ткани Тени, ныне постепенно заживающая. Тут уже нет ничего, показывающего, какая произошла борьба, сколько пролито крови. Но Хаос чувствуется совсем близко, он словно готов прорваться снова. "Безумие колдунов, амбиции проголодавшихся... мы окружены глупцами, желающими больше и больше. Увы, компания слишком нам знакома и вот некрасивая правда: вряд ли мы стали чужими в этой толпе". Слова Ходящего-По-Краю преследовали его. Дух занимается от дерзости, от величины того, что приведено ими в движение. "Но наконец мы прибыли - канаты обрублены, столь многое - слишком многое - уже вне нашей власти". Он видел следы на серой пыли, вспоминая, что есть иные арены, далекие места, где тоже идут яростные битвы. Простоты нет. Пролей кровь - ни за что не догадаешься, какие мириады каналов она себе проложит. "Темный Трон, старый друг, мы сделали что могли - но игра намного больше, чем мы вообразили. Игра... боги, какая игра". Рука потянулась к ножу у пояса. Он заставил себя остановиться. "Вдохни поглубже. Теперь..."
***
"Слишком многого ты у меня просишь. Да, конечно, вижу необходимость - я мог ослабеть, мог оказаться на краю, но магия мне не враг. Даже завидую этому дару вашего мира. В моем... ах, ладно. Вера может прогнить. Достаточно одной измены, чтобы украсть целое будущее. Ты не узнал бы меня во гневе. Он сиял ослепительно ярко. Среди множества тех - оставшихся позади - были смертные, вообразившие себя богами. Они, должно быть, устроили тиранию, какой не вообразить настоящему богу. Они порабощали поколение за поколением - всех, кто одной с ними почвы, одной воды и одного воздуха. Строили заговоры, чтобы держать всех на коленях, склонившимися в покорности. Теперь каждый раб, измеряя свою жизнь, может видеть истину - если осмелится. Большинство в моем мире, большинство моих детей живут в отчаянии и страдании, в нарастающем гневе. Неужели только так и может быть? Должно быть, тираны в это верят. Я иногда мечтаю... да, да, у тебя мало времени... мечтаю о возвращении с блистающими мечами святой мести. Я вижу сны, Темный Трон, об истреблении всех негодяев. Не это ли означает быть богом - быть орудием неумолимого правосудия? Было бы хорошо. Согласен. Нет, я не так глуп. Разницы не будет. Сумей ты достичь невозможного при помощи горстки смертных, сумей освободить меня... и найти дорогу, в первый же миг, когда я ступлю на родную почву, они охолостят меня. Ранят меня. Изрубят, сдерут кожу и сделают палатку. Чтобы защититься от знойного жара огней, которые сами разожгли. С тиранами вечная проблема: они переживут всех. Я сделаю, как ты просишь. Точнее, попытаюсь. Некоторые части тела пропали, и я не надеюсь увидеть их снова. Понимаю, знаю, что некий Шкуродер, самозваный и тиранический король Дома Цепей, обрел много врагов. Отныне пусть считает в их числе меня. Думаешь, он не будет спать? Нет, я тоже не думаю. Предатели спят спокойно. Темный Трон... ты меня не предашь? Честно?"***
- Карса Орлонг, где же боги мира? Он вышел за порог, разогнулся. - Не знаю. Хватка поглядела на город. Там много проблем. Возможно, они начали наконец решаться. Но... сокрытое под поверхностью никогда не исчезнет. - Ты знаешь, как туда попасть? Он поглядел ей в глаза. - Я знаю, как туда попасть. Хватка глубоко вздохнула, услышав шум в хижине великана. Подняла взор, уставившись в глаза Тоблакаю. - Я взываю к давней клятве, Карса Орлонг из Теблоров. Ты придешь туда, куда должен, и увечный жрец найдет тебя. Искалеченный, нищий, он подойдет на улице. Из его слов ты всё поймешь. - Я уже понял, малазанка. - Карса... - Богов войны слишком много. - Он взял меч. В хижине за спиной заплакала женщина. - И ни один не понимает истины. - Карса... Он оскалил зубы: - Когда дело доходит до войны, женщина - кому нужны боги? Она смотрела, как он уходит. Прошептала чуть слышно: - Даруджистан, не становись на его пути.***
Пыль взвилась над далекими укреплениями. Прищурившись, Паран еще раз откусил от иноземного фрукта, раздобытого фуражирами. Утер сок, стекавший по бороде. - Это не помогает, Верховный Кулак. Он оглянулся. Ормулоган отчаянно водил по белесой доске обожженной ивовой палочкой. У его ног надулась жирная жаба, пристально следя за усилиями рисовальщика. - Тут уже ничего не поможет, - вздохнула жаба. - Потомки... - бросил Имперский Художник. - В зад потомков, - ответил Гамбл. - Ох, разве не глупо? Критиков никогда не воспринимают как следует. - Как следует? То есть как пиявок, присосавшихся к чужому таланту? - Ты завидуешь моей объективности, Ормулоган. - А ты, - ответил художник, - можешь вставить свою объективность в зад потомкам, жаба. Паран доел фрукт, изучил покрытую волосками косточку, швырнул за стену. Вытер руки о бедра. - Кулак Руфа Бюд. Женщина, склонившаяся над парапетом, выпрямилась. - Сэр? - Собрать роты в условленных местах. Время. - Да, сэр. Прохлаждавшийся неподалеку Ното Свар вытащил рыбью косточку из передних зубов и подошел ближе. - Это правда? - Оружие, - ответил Паран, - хранят в укромных местах. Но приходит время, Ното, когда нужно его обнажить. Время доказать истинность претензий. - Он смотрел на хирурга. - Боги очень давно пинают нас в зады. Не пора ли сказать "хватит"? - А в отсутствие богов, Верховный Кулак, мы управимся лучше? - Нет, - сказал Паран, проходя мимо, - но мы хотя бы лишимся повода винить кого-то другого.***
Сестра Хитроумная осмотрела далекие стены. Внезапно пропали все солдаты. - Они снимаются, - сказала она. - Вопрос, уйдут ли они прежним путем или выйдут через ворота - через остатки ворот - чтобы прорвать осаду? Стоявший рядом водраз Рьяный бросил взгляд на лагерь. - Если так, Сестра, нас может ждать беда. Сестра Хитроумная предпочла его не услышать. Семя сомнений жаждет воды? Пусть поищет в другом месте. "Еще неделя. Все, что нужно. Брат Безмятежный подойдет с пятью тысячами тяжелой пехоты иноземцев". Силы осаждающих поредели - последняя попытка прорыва была жестокой. У нее осталось половина войска. Контроль над людьми ослабел - чувство, совершенно ей непривычное. - Не вижу движения у ворот, Сестра. Там есть барьер, снятие потребует времени. "Но... я чую. Они идут к нам". - Собрать роты, Рьяный. Ворота - узкое место. Сумей мы запереть их там, продержимся и утомим их, перемолотим, обеспечив победу. - А если они сломят нас? Она повернулась, оглядела его. - Сомневаешься в силе моей воли? Вообразил, что этот Владыка Колоды способен на большее, нежели просто меня сдерживать? Я не сдамся, Рьяный. Пойми. Это значит: если каждому судиму и каждому командиру-водразу придется лечь костьми на поле, так и будет. Водраз Рьяный побледнел, отдал честь. - Я извещу командиров, что мы наступаем. - Пусть готовятся, Рьяный. Приказ о наступлении отдам лично я. - Слушаюсь, Сестра Хитроумная. Едва он ушел, как она снова обратила внимание на крепость. По-прежнему никакой активности на баррикаде. "Возможно, чувства обманули меня. Возможно, он сбежал через садок и осаде конец. Но он вернется. Появится где-то, когда-то. Эту занозу придется вырывать, уверена..." Глаза ее сузились, она моргнула, чтобы избавиться от тумана - но проблема крылась не в зрении. Стены по обеим сторонам заваленных баррикадой ворот покрылись странными пятнами, словно камень превращался в воду. Из этих мест начали выходить построенные для боя отряды; из-за спин пехоты потекли застрельщики и лучники. Пять шеренг пехоты расходились, смыкаясь с соседними отрядами. На далеком левом фланге грохотала копытами кавалерия, спешащая занять западный холм. Она слышала крики изумления своих командиров, ощущала шевеление страха."Он открыл врата в стенах. Знал, что мы следим за баррикадой и увидим, когда ее начнут разбирать. Знал, что мы не двинемся, пока они не выйдут. И теперь мы не готовы". Сестра Хитроумная развернулась. - Стройте линию! Держите линию! "Мой голос овладеет душами, я пошлю вперед судимов, словно бешеных волков. Они не заметят ран. Не познают страха. Они будут думать лишь о резне. Когда падет последний мой солдат, враг станет бессилен. Клянусь!" Она увидела: командиры-водразы берут контроль над ротами, щелкая голосами, словно усеянными железом бичами. Она уже чуяла холодную, неумолимую силу Аграст Корвалайна, она наслаждалась растущей мощью... Когда кто-то заорал, сестра Хитроумная чуть не пошатнулась."Что?! Я потеряла одного из командиров! Почему?" Она видела, как мечутся солдаты там, где миг назад возвышался водраз. Ужас и паника растекались. В сорока шагах от первого умер другой командир - грудь его расцвела ранами. "Выпустили ассасинов!" Она пробудила Голос: - НАЙТИ! АССАСИНЫ! НАЙТИ ИХ! Роты смешались в хаосе. - ВСТАТЬ РЯДАМИ! ГОТОВИТЬСЯ К БИТВЕ! Она заметила Рьяного, тот громко вопил, пытаясь вернуть порядок беснующимся судимам. Но едва она направилась к нему... около мужчины возникло темное пятно. Сестра Хитроумная прокричала предупреждение, но поздно - ножи вонзились. Рьяный выгнулся от боли и упал. "Аграст Корвалайн, взываю к твоей силе!" Она поспешила вниз по склону. Тьма исчезла, но магия прояснила зрение - она видела след, извилистую тропу... Теперь от нее не скрыться. Маг. Как он посмел! - ЛИШЬ МОЯ ВЛАСТЬ! Тут же она увидела, как клубящееся темное пятно замедлилось, пришпиленное к месту, как начало извиваться в панике. Сжав от предвкушения кулаки, она шагала туда. Справа ревели рога - противник объявлял атаку. С этим она разберется позже. "Я еще сумею все исправить. Должна!" Тьма корчилась в хватке ее силы. Едва шесть шагов от нее до скрытого мага. - ЛИШЬ МОЯ ВЛАСТЬ! Магия взорвалась, слетев с грохотом - она увидела перед собой шатающегося мужчину. Он упал на колени. Темнокожий, лысый, тощий - "не Владыка Колоды Драконов. Ладно". Она порвет его по суставам. Четыре шага. Сапоги хрустят по гравию, он поднимает глаза. И улыбается. - Поймал! Она даже не услышала, как подкрался убийца, но длинные ножи вонзились в грудь. Ее подняли над землей. Она извивалась на двух эфесах. Убийца поднимал ее все выше. Потом с кряхтением отбросил в сторону; она полетела и сильно ударилась оземь, перекатилась по острым камням. Ублюдок оборвал вены под обоими сердцами. Она доживала последние мгновения. Голова откинулась, позволив его увидеть. Грузный, эбеновая кожа, в руках два сочащихся кровью кинжала. Все ее водразы были мертвы. Она слышала, как враг вламывается в расстроенные порядки ее войска. Слышала, как началась бойня. И еще она слышала разговор мага с ассасином. - Спрячь отатараловое лезвие, Калам. И побыстрее. Тот прогудел: - Готово. Ну, сделай меня снова невидимым. Голоса отдалялись. - Думаешь, легко? Она чуть не сломала мне спину своими командами. Они уходили. - Чувствую себя чуток открытым, Быстрый. Так далеко за линией врага... - Какой линией? Сестра Хитроумная закрыла глаза. "Отатарал? Ты обнажил отатарал? О, глупец". Последние мысли оказались окрашены темным удовлетворением.***
Враг сломался, побежал. Вождь Матток подскакал к позиции Парана на западном холме. Натянул удила. - Верховный Кулак! Последние уходят на восток, в долину. Преследовать? - Нет, - ответил Паран, следя за Каламом и Быстрым Беном. Те шли по недавнему полю брани. - Матток, начните собирать корм для лошадей. Пошлите отряды в долину, если нужно, но только для сбора. Не охотиться. Боюсь, нам придется скакать быстро. - Куда? - На юг, Матток. На юг. Вождь развернул коня и выкрикнул приказы своему помощнику Т'моролу, который ожидал в стороне с кавалерийским крылом. Теперь они помчались к главным силам. Налетчики Маттока были упорными и уже показали себя с лучшей стороны. Паран потер шею, смотря вслед вождю. - Не удивляюсь, что ты морщился при каждом движении, Даджек, - пробурчал он. - Я словно в клубке перепутанных веревок. "Но враг сломался при первом столкновении, и то, что казалось опасной схваткой, стало побоищем. Всего несколько потерь, и то умерли торопливые идиоты, напоровшиеся на свое оружие". Колдовские голоса - это, конечно, хорошо, но если дисциплина основана лишь на них... "Да, теперь мы видим все недостатки, верно?" - Верховный Кулак, - начал Быстрый Бен. Он шагал, словно человек, которого жестоко побили. Лицо вытянулось, глаза бегали, в них читалась боль. Паран кивнул: - Верховный Маг. - Было так плохо, как мне кажется? - Не совсем. Давно не практиковался. Думаю, разучился быть незаметным. Забавно слышать, подумалось Парану. Он поглядел на ассасина. Тот спрятал оружие и выглядел довольным собой. По какой-то причине Парану захотелось сбить с него эту спесь. "Вы ведь убивали людей, не так ли?" Он заговорил не сразу. - Ваша жена требует внимания. Мужчина скривился. - Сейчас? "Это было легко". - Вы покрыты кровью, капрал, так что, наверное, хотите помыться. Быстрый Бен фыркнул: - Я уж позабыл, Калам. Ты жалкий капрал, а значит, я могу тебе приказывать что захочу. - Только попробуй, Худом укушенный змей. Когда ассасин ушел, маг повернулся к Парану. Помешкал и сказал: - Я ощутил где-то далеко на юго-западе... - Я тоже, Быстрый Бен. Глаза снова забегали. - Знаете, что это? - А вы? Верховный Маг вздохнул. - Снова начинаем, да? Паран чуть склонил голову. - Признаюсь, прося Калама у Темного Трона, я не ожидал, что вы станете доставщиком. В последний раз я ощутил вас в армии моей сестры. Вы старались не высовываться. Быстрый Бен кивнул. Он выглядел задумчивым. - Вы могли вынюхать такое? Впечатляет, Ганоэс Паран. Вы прошли долгий путь от того нервозного, всегда готового сблевать капитана, которого я встретил в Черном Коралле. - Живот у меня до сих пор болит, Верховный Маг. Что до способности ощущать далекие силы... увы, она стала еще более неопределенной. Ясно, что в сфере влияния Аграст Корвалайна я практически слеп. А с сестрой мне не было легко даже в лучших обстоятельствах... - Ее меч. - Да. И... кое-что другое. Быстрый Бен сочувственно кивнул: - Сестры, да уж. - Взгляд его стал острее. - То... явление, что мы ощутили. Думаете... это была она? Паран нахмурился. Одно упоминание о животе вызвало спазм боли, и его снова начало слегка подташнивать. "Поглядите на нас. Все еще ходим вокруг да около. Забудь, Паран. Будь честен и увидишь, что случится". - Не знаю, Верховный Маг. Но намерен выяснить. Быстрый Бен засмотрелся на скопления солдат, обыскивавших вражеский лагерь. Потом протер глаза. - Ганоэс Паран, кто мы? Здесь, кто мы такие? Паран ощутил, как дергается лицо - тревога вновь вгрызлась в желудок. - Быстрый Бен, мы солдаты Императора. Как и всегда. Бен метнул на него взгляд. - Вы были ребенком, когда он правил. Паран кивнул: - Тем не менее. - Да-а, - пробормотал маг, словно человек, пытающийся проглотить дурные вести. - Тем не менее. Но... империя его исчезла, Паран. Если вообще существовала. "Что за острое наблюдение". - Ничто не вечно, Быстрый Бен. Кстати говоря: как вы оцениваете шансы Калама с Миналой? Быстрый Бен хмыкнул - то ли сочувственно, то ли с иронией. - Не надо. Лично я считаю, они подходящая пара. Хотя и пытаются содрать друг с дружки шкуры, если понимаете, о чем я... - Вроде бы. - Проблема не в любви. - Во всем остальном. Быстрый Бен кивнул, пожал плечами: - Так скажите мне, о Владыка Колоды Драконов, что нас ждет? - Это зависит. - От чего? - Боги подлые, с чего начать? - С самого худшего варианта. "Худшего?" - Сколь много вы уже знаете? Быстрый Бен яростно потер лицо, как будто пытался его изменить. "Наверное, став кем-то другим". - Не так много, как вам может казаться. Темный до сих пор не забыл неких прошлых обид - хотя ума не приложу, в чем может быть дело. Откровенно говоря, мы друг другу секретов на ушко не шепчем. - И все же, - сказал Паран, явно не убежденный. - Что же. Вы должны понять - обычно я работаю один. Если же требуется помощь, я стараюсь убедиться, что сделка выгодна обеим сторонам... чтобы не было желания вонзить нож в спину. Признаюсь вам, Верховный Кулак - я никому полностью не доверяю. - Вообще никому? - Доверие к некоторым... людям... происходит от хорошего их понимания. Я начинаю им доверять, только когда знаю, что они сами намерены делать. - Довольно циническая точка зрения. - Но самая надежная. Не нужно быть провидцем, чтобы понять: почти все заботятся лишь о себе самих. Едва вы поймете, чего они хотят, как сможете... - Манипулировать? Колдун пожал плечами: - Неужели я сам такой загадочный? Во мне двенадцать душ. Подумайте. Все эти жизни, желания, сожаления, обиды. Все, что вы пережили в жизни, я пережил двенадцать раз. Некоторые из моих душ... стары. - Но при нужде вы можете работать заодно, ради общей цели. - Как скажете. Паран смотрел на собеседника. "Загадочный? С чего бы?" - Ладно. Очень хорошо. Худшее? Начнем же. Куральд Галайн падает к ногам мстительных Тисте Лиосан, они находят путь в сердце Тени, свергают ее Повелителя и маршируют вовне, в наш мир, соединяясь с Форкрул Ассейлами в потопе уничтожения, пока не падет последний город, пока не зарастет последнее поле, пока не перестанут рождаться дети человеческие. Продолжать? - Есть еще? - Старшие Боги, освободив наконец Отатараловую Драконицу, успешно уничтожают магию, кроме той, что платит кровью - конечно, если Корабас не будет убита. Но это будет означать, что ее убили выпущенные в мир Элайнты, а они станут искать власти не только в нашем королевстве, но во всех, учиняя хаос везде, где только смогут. Даже стерев нас с лика земли, эти ужасные силы будут драться за господство. Боги погибнут, магия станет жаждой, кою рискнут утолить только глупцы, и тогда... что, продолжать? Быстрый Бен облизал пересохшие губы. - Части Бёрн умирают - по пути сюда, где бы мы ни касались почвы мира, я ощущал: кожа ее горит, иссыхает и становится чем-то... лишенным жизни. - Да, это Отатараловая Драконица. - Похоже, я уже знал, - буркнул Бен. - Только пытался не думать, надеялся, что мимо пронесет. Дыханье Худа! Ганоэс Паран, скажите, что можем мы сделать для предотвращения всего этого?! Брови Верховного Кулака взлетели: - Как неудачно. Этот вопрос я хотел задать вам, Верховный Маг. - Не смешно. - Я и не пытался. - Ваша сестра... - Да, сестра. Вы были с ней, колдун. Она должна была изъяснить свой план. Быстрый Бен отвернулся. - Она освободит, если сумеет, Увечного Бога. - И что? - Откуда мне знать? Вся ваша семья такая? Ни слова друг другу? Мертвая тишина за обеденным столом? Так вам и удавалось преуспевать? Паран поморщился: - Не могу сказать, что мы особенно "преуспели". - Что она может утаивать? - Хотелось бы знать. Нарастающее возбуждение Быстрого Бена было заметно по тому, как он размахивал руками, как нервно ходил взад и вперед. Широко раскрытые глаза впились в Парана. - Думал, вы всё запланировали ВДВОЕМ! - ЧТО мы запланировали? - Вы Владыка Колоды Драконов! - Точно. А вы хотите раскинуть картишки? На миг показалось: глаза Быстрого Бена вывалятся из орбит. Он закричал с внезапной надеждой: - Чтение! Да - вот оно! Я устрою проклятое чтение прямо сейчас. Почему нет? Однако Паран покачал головой: - Вы этого не хотите, Верховный Маг! Поверьте мне. В игре слишком много грубых игроков. Икарий. Драконус. Первый Меч Т"лан Имассов. Олар Этиль, Сильхас Руин, Тулас Отсеченный, Кайлава - даже Грантл, Смертный Меч Трейка. А теперь Элайнты. Сколько драконов вылетело через врата? Сотня? Тысяча? О, и Старшие Боги: Эрастрас, былой Владыка Платок, Килмандарос и ее сын... Быстрый Бен смотрел на Парана как на умалишенного. Тот поморщился. - Что такое? - Они... они ВСЕ ЗДЕСЬ?! - Помните, Колода Драконов у меня в проклятой голове. Я уловил первые ветра схождения сил уже давно. Поверьте, это будет самое большое, какое видывал мир. Даже при Сковывании. Никто не говорил, что будет легко, Верховный Маг. Вопрос в том, что вы можете предложить? Быстрый Бен зарычал: - Ну, как вы думали? Еще хорошие новости! - А именно? Верховный Маг вскинул руки: - Только добавим К'чайн Че'малле и Джагутов. А, ох, я забыл упомянуть самого Худа, уже не волочащего за собой за ножку Трон Смерти. И черт знает сколько буйных фанатиков Волков Зимы! А как насчет самого Увечного Бога - он будет сидеть тихо? Почему бы? На его месте я, едва увидев спасительную дверь в конце коридора, резал бы по пути глотки. Я заслужил право на такую месть, что... Паран крякнул: - Что ж, тогда все еще сложнее, чем я вообразил. Быстрый Бен, казалось, подавился ответом. Прокашлявшись и сплюнув, он затряс головой. Утер с глаз выступившие слезы. Глубоко, прерывисто вздохнул. - Нужно секретное оружие, Паран. - Я как нутром чувствовал... - Оттого и дыра в желудке? "Надеюсь, нет". - Думаю, нам понадобятся два секретных оружия, Верховный Маг. - Прошу, умоляю, продолжайте. - Быстрый Бен, скажите, кто самый крепкий среди Сжигателей Мостов? Подумайте хорошенько. Подавите самолюбие. Не обращайте внимания на любимчиков, не забывайте тех, кто отравлял вам жизнь. Я говорю не о наглецах, не о любителях бить в спину, не о позерах. Самый крепкий, Быстрый Бен. Утром и к вечеру, в хорошие времена и в плохие. Скажите, кто это? Маг скосил глаза, посмотрев на почву у ног, вздохнул. Поднял взгляд. - Не нужно продолжать, Ганоэс. Ответ был на уме с самого начала. Мы все знали. - Кто? - Скрипач. Среди живых нет человека крепче. Паран отвел взгляд. - Моя семья... да, мы были не подарок. Но скажу вам единственное, в чем уверен. Начну с воспоминания. Сестра расчистила себе кружок во дворе имения; там она - хотя ей было всего пять лет - начала разыгрывать с куклами битвы изо всех свитков и книг, которые удавалось найти. Иногда отец, когда Верховные Кулаки приезжали ради сделок с конями, устраивал своего рода вызов - ветераны, командующие садились играть в солдатики против некрасивой девчонки. Хорошо рассчитывайте силы и увидите, что будет. Моя сестра, Быстрый Бен, с семи лет не проигрывала ни одному командующему. Когда их трупы унесли прочь, она влезла в историю еще глубже, она начинала битвы на стороне неудачников - и приводила их к победе. - Значит, Тавора. - Вспомните всех великих военачальников. Дассема, Колтейна, К'азза, Даджека, Седогривого. Говорю честно: я поставил бы на Тавору. Боги подлые, против них всех. Одновременно. - Он продолжал, смотря на юго-запад. - Вот они, Верховный Маг. Скрипач и моя сестра. Наше оружие. Он оглянулся. Быстрый Бен внимательно изучал его. Маг сказал: - Возвысившиеся Сжигатели хранят врата Смерти. - Знаю. - Кроме Ежа. Вискиджек послал его назад, к Скрипачу. - Неужели? - Помните Крепь, Ганоэс Паран? - Насколько могу. Не особенно. - Точно, вас там не было, когда мы собрались на холме за городом, чтобы все снова перетрясти. О, будь вы там, Печаль воткнула бы вам кинжал в спину. - К чему это, Быстрый? - Просто... все мы были там, пытаясь найти смысл. И теперь такое чувство... мы скоро встретимся снова. Чтобы положить делу конец. - Так или иначе. - Да. - Оцените наши шансы, Верховный Маг. - Ничтожные. - А наше оружие? - Я поручусь за Скрипа, как вы за сестру, - сказал он с лукавой улыбкой. - Подозреваю, это лучшее, на что можно надеяться. - А у меня есть еще парочка - вы и зловеще знаменитый Калам. Знаете, не будь я реалистом - ощутил бы полную уверенность. Улыбка стала гримасой. - Вы точно полагаетесь на нас, Верховный Кулак?***
Он ощущал ее взгляд, когда садился на коня. Влез в седло, подобрал поводья, покосился на широкую уступчатую долину, что тянулась справа. "Богатые земли". Он поглядел на нее. - Чего? Минала покачала головой. - Нынче он готов убить тебя по-настоящему. Ты ведь сам понимаешь? Калам фыркнул: - Чего бы тебе ни казалось, Минала, попомни мое слово: тебе не вообразить, чего только мы ни пережили вместе с Быстрым. - Отлично. Впечатли меня. - Может, это будет невозможно, но я постараюсь. Джагуты и Чтящие Багряной Гвардии в Моттском лесу. Ассасины-маги Тисте Анди и высокорожденные демоны в Даруджистане. Больше Когтей, чем ты могла бы сосчитать. - Он поглядел, увидел непроницаемое лицо. Вздохнул. - А на нас ни царапинки. Икарий, Паннион Домин, К'чайн На'рхук и драконы-Солтейкены - Быстрый одолел всех. Что до меня... сумей я поднять каждого убитого воина и демона, моя армия утопила бы Форкрул Ассейлов в моче, не доводя до рукопашной. Она продолжала смотреть. Потом произнесла ровным тоном: - Вы оба невыносимы. - Не нервничай, - прогудел он. - Я слишком много вывалил. Вокруг Войско Парана собиралось в поход - от дня оставался лишь вечер, но Верховный Кулак, похоже, не намерен давать своим частям отдых. "Торопится. Это всегда плохо. Хотя солдаты достойные. Много людей с севера Генабакиса и с Малаза. И еще конники, племена Семиградья. Племена меня всегда пугали". Минала отпила из бурдюка и продолжила: - Все вы, Сжигатели, были такие? Наглые, самовлюбленные, эгоисты? - Да, мы заработали право ходить гордо. - Чепуха. - На деле, - сказал Калам, не обращая внимания на ее комментарий, - потому нас и решили стереть с лица земли. Ни один офицер не задерживался. Нашей компанией правили сержанты... ну, раньше Вискиджек, но и при нем сержанты ставили на голосование приказы, какие отдать лейтенантам и капитанам, как и нам, солдатам. Можешь вообразить, высшему командованию такое не нравилось. О, мы могли слушаться тех немногих, которых уважали - Дассема, Даджека. Тех, что заслужили свою соль. Но других? Ни шанса. - То есть вы были неуправляемыми. - То есть мы действительно задумывали свергнуть Императрицу. Да, если так посмотреть, Лейсин пришлось нас уничтожить. Выбора не было. Наверное, ей не хотелось убивать самых крутых солдат, но других вариантов мы не предложили. - Чудесно. Наконец хоть немного честности. - Итак, теперь я в Войске, жена. Отсюда вопрос: что здесь делаешь ты? Тут небезопасно. - Дети Темного Трона. Те, что выжили. Я не могла смотреть им в глаза после всего, что было. Не могла вынести. И видела - Темный и Котиллион что-то задумали. Но в-основном, - она пошевелила плечами, - это дети и то, что было у тронного зала. Уверяю, и Быстрый Бен не медлил, хотя был, похоже, при смерти. Не медлил, ушел. - Икарий, - пробурчал Калам. - Может, однажды мы схлестнемся и увидим... Минала фыркнула: - Это положит быстрый конец твоей наглости, Калам Мекхар. Сигнальщик махал флагом - пора было скакать к авангарду. Калам подумал над словами Миналы и вздохнул. Они пнули коней в бока. И Калам попросил: - Любимая, еще раз расскажи о том Тисте Эдур с копьем...***
Командор Эрек-Але из Серых Шлемов вошел в шатер и обнаружил брата Безмятежного в углу, в тенях, смотрящим на холщовую стену. Никого больше не было, хотя Эрек-Але вызвали очень спешно. - Чистый? Безмятежный медленно повернулся. - Вас когда-либо погребали заживо, Эрек-Але? Нет, воображаю. Нет. Возможно, ночной кошмар... ладно. Утром я ощутил гибель Сестры Хитроумной. Мертвы и все ее офицеры. Осада снята, наш враг свободно движется сюда. Эрек-Але моргнул, но промолчал. - Снимите шлем, - сказал Безмятежный. - Видите, вон там? Графин с иноземным вином. Признаюсь, приобрел к нему вкус. Очень помогает избавиться от... дурных порывов. - Он пошел и налил себе кубок. Потом налил второй, махнул рукой в приглашении. Прижав шлем локтем к боку, Эрек-Але покачал головой: - Дурные порывы, Чистый? Неужели наша цель не справедлива? - О да, Эрек-Але, волна нашего воздаяния восстановит справедливость. Но будет тут и преступление. Мы не щадим детей. Не просим их переделать мир, создать новое место смирения, уважения, сочувствия. Не даем им шанса исправиться. - Чистый, - сказал Эрек-Але, - учение Волков делает ясным, что каждому поколению дается новый шанс. И каждый раз оно повторяет грехи отцов и матерей. "Удар, сражающий невинного ребенка, удар, валящий дерево в лесу - размах движения может быть разным, но рукой движет одно желание". Так сказала бы Вольность, нуждайся она в словах. Безмятежный блеснул глазами из тени: - И вы не верите в презумпцию невиновности? Эрек-Але склонил голову к плечу: - Чистый, Серые Шлемы верят в очень многое. Мы не отказываемся видеть страдания невинных - будь то дитя или зверь. Говоря от имени Вольности, мы начинаем с призыва к совести людей. Но когда совесть отсутствует или ей пренебрегают - что нам остается? - Вы очевидно наслаждаетесь диспутом, Эрек-Але. Напоминая мне лучшие дни... мирные дни. Что ж, я буду размышлять, каким мог бы быть мир, стань совесть чем-то большим, нежели слабый шепот. Если бы она могла поднять руку во гневе... А окажись простой отпор недостаточным, могла бы сомкнуть хватку на горле, выдавив жизнь из преступника... - Прежде всего мы верим, Чистый, - вмешался Эрек-Але, - что рука совести - это мы. - Рука с мечом. - Да, если нас вынуждают им воспользоваться. Безмятежный осушил графин и достал новый. - Но ваши сородичи, люди - ваши жертвы - могут увидеть в вас лишь злодеев, ужасающих губителей невиновных. Сами понятия вины и невиновности станут им не важны. - Если мы творим зло, то лишь ради устранения другого зла. - Ища... нейтрализации противоположностей. - Безмятежный улыбнулся. - Сестра Почтенная могла поставить нас на колени, Чистый. Но мы не столь наивны. Мы пришли к вам лишь потому, что искали возможность отдать жизнь ради правого дела. Вы сможете использовать нас, пока не погибнет последний воин. Не было нужды принуждать Напасть. - Верю вам, Эрек-Але. Нахожу в вас и вашем народе многое, достойное восхищения. И буду сожалеть, что посылаю вас на смерть. Но, как вы сами должны понимать, Вольность представит угрозу даже нам, Форкрул Ассейлам, если ее полностью освободить. - Чистый, мои "Престолы Войны" привезли вам величайшего врага. Я отлично знаю, что грядет. Я верю - и думаю, Смертный Меч и Надежный Щит согласились бы со мной - что в грядущей войне проиграем МЫ ВСЕ. И наше поражение станет победой Вольности. Безмятежный замолчал, изучая командира Напасти. Нечеловеческие глаза не моргали. Потом раздался слабый вздох. - Я неправильно вас просчитал, Эрек-Але? Вы перешли на другую сторону... чтобы уравновесить чаши весов? - Посылайте нас на смерть, Чистый, если вам нужно. Мы будем ждать на той стороне. Безмятежный сделал шаг к нему. - Я хорошо знаю малазан. И я их встречу! - Смертный Меч Кругхева встала перед Адъюнктом Таворой и отдала ей свой меч. Перед НЕЙ, Чистый, мы не склонимся. - Сестра Почтенная заставила вас встать на колени, ты, помпезный дурак! Эрек-Але чуть склонил голову набок. - Неужели? - Вы противились! - Чистый, зачем бы нам противиться? Не забывайте, это мы пришли к вам, не наоборот. Безмятежный снова отвернулся к стене. Опустил голову. Кубок был пуст. - Завтра мы удвоим шаг, Командор. Мы выследим иноземную армию - убийц Сестры Хитроумной. Вы, Напасть, броситесь в битву и не отступите. Враг будет уничтожен, пусть придется отдать ваши жизни до последней! - Именно, - отозвался Эрек-Але. - Можете идти. Надев шлем, Эрек-Але покинул шатер.***
Сестра Почтенная, морщась от боли в ногах, прошлась вдоль гребня, смотря на опустошенную округу. Она видела, где именно брат Старательный создал земляные валы, гнезда арбалетчиков, окопы и траншеи. Она понимала: он намерен направить врага в место, где его удобнее всего истребить. Лишь передовые отряды и корпус инженеров Армии Судимов находились в окопах, остальные силы держались ближе к городу, где легче было организовать доставку припасов и подкреплений. "Какая армия! Пятьдесят тысяч для одной битвы, говорит Брат Старательный. И скоро придут Серые Шлемы Напасти. Пять тысяч тяжелой пехоты, фанатиков, всецело покорных желаниям моим и Брата Старательного. А вокруг Шпиля еще двадцать тысяч в неприступных укреплениях. Какой неприятель дерзнет бросить вызов?" Она видела впереди своего командующего в окружении офицеров и гонцов. Старик Старательный, казалось, сбросил многие годы в предвкушении неминуемой схватки. Подходя, она расслышала часть его речи: - ... оголодавшие - мы отлично знаем, как бесплодны ныне южные земли. В своем ослабленном состоянии они поставят всё на единственный отчаянный натиск. Победа или смерть. Нам лишь нужно задержать их до истощения сил, ведь резервов у них не будет. Потом и только потом мы будем наступать. А, Сестра Почтенная. Приветствую. - Брат Старательный. Все увиденное меня радует. Он признательно склонил голову. - Сестра, есть вести от Сестер Тишины и Равной? - Нет, но я не особо обеспокоена. Правду говоря, мы можем обойтись и без них. Он нахмурился, однако кивнул. Затем они отошли в сторону от свиты. - Брат Старательный, - сказала она, изучая плоды его приготовлений, - я знакома с укреплениями Шпиля и твоей главной армии. Где же резервные армии? - Сестра Свобода и Брат Грозный командуют двадцатью тысячами пехоты Колансе, что стоит в десяти лигах к западу. Брат Высокий держит наготове пятнадцать тысяч вспомогательных сил судимов. Их положение позволит как ответить на прорыв из северной крепости, так и пойти на юг, навстречу чужим армиям. Впрочем, я не предвижу такой необходимости. - Он замолчал. Почтенная увидела, что по склону торопливо взбирается гонец. - Новости, - сказала Почтенная. - Спешные. - От дозоров на юге, Сестра. Конь судима был покрыт пеной и шатался от утомления. Когда всадник натянул поводья, животное чуть не упало. Потный гонец спешился и предстал перед Старательным. - Инквизитор, - начал он, задыхаясь. - Момент, - прервал его Старательный. - Вижу, ты гнал коня изо всех сил, Судим, и усилия взяли дань с твоего несовершенного тела. Соберись, отдышись. Доложишь, когда будешь готов. Мужчина сделал несколько вдохов, успокаивая сердце, кивнул: - Инквизитор, донесение по цепочке. Армия в шести днях пути к югу. - Размер армии? - Около семи тысяч, Инквизитор. Старательный жестом подозвал офицера: - Водраз Поспешный, подготовить один конный батальон и обоз на три полных легиона - воду и пищу. Вы быстро пойдете навстречу армии с юга. Эти иноземцы - наши союзники, пехотные части Серых Шлемов из Напасти. Относитесь к ним уважительно, Поспешный. Отвечаете жизнью. - Да, господин. Доставить ваше послание? - Сойдет простое приветствие, пока мы не встретимся лично. Однако я уверен - у них есть вести о положении врага. Их следует донести мне немедленно. Убедись, что у тебя достаточно конных гонцов. Водраз отдал честь и удалился. Сестра Почтенная вздохнула: - Значит, скоро. - Она ненадолго замолчала. - Уясни, Брат, что Сердце следует охранять прежде всего. Мы отлично знаем: боги наготове, собираются силой или обманом похитить у нас этот орган. При неудаче они попросту его уничтожат. - Никто не смеет надеяться подойти близко, Сестра. Сила Аграст Корвалайна отвергает их, так будет и в будущем. Единственный путь к Сердцу - через их смертных служителей. Она боялась, что упустила нечто. Нечто... жизненно важное. - Я буду лично стеречь Сердце. Я не уйду от него. - Понимаю, Сестра Почтенная. Тогда ты получишь отличный вид на сражение, сможешь узнать о победе даже прежде нас. - Если же я увижу поражение, Брат, то собственными руками уничтожу Сердце. - Разумно, - отозвался он. "Этого достаточно? Что еще мы можем сделать? И откуда, откуда эта внезапная тревога?" Она сузила глаза, смотря на юг. - Почему, Брат, мы встречаем такое противодействие именно сегодня? Еще год или два, и Аграст Корвалайн обретет такую силу, что овладеет миром. И тогда мы учиним правосудие над каждой страной, обрушим праведный гнев. - Их подгоняет Падший Бог, Сестра Почтенная. Мы не знаем точно, насколько он слаб и скован, но я не сомневаюсь: за игрой стоит он. - Вероятно, так и должно быть, - сказала она задумчиво. - Разве его вера - не полная противоположность нашей? Порочные, беспомощные и безнадежные... дерзают встать перед святым совершенством. Слабые духом против духа упорства, сломленные против целостных. Но меня поражает, Брат, их уверенность в возможности победы! Они проиграли еще до прихода сюда, при всех своих сомнениях и взаимном недоверии. Тощее лицо Старательного изобразило слабую улыбку. - "В войне фанатиков со скептиками фанатики побеждают всегда". - Он пожал плечами, видя, как она хмурится. - В подвалах дворца, Сестра, наши архивисты наткнулись на древние джагутские свитки. "Глупость Готоса". Я лично ознакомился с его необычными воззрениями. Ассейла скривилась: - Фанатизм, Брат Старательный, это гавань заблуждений. Мы не фанатики, пусть всем кажется иначе. Мы совершенно отличны, ибо наша цель - правосудие, что превыше нас самих и даже нашей расы. Мы, Форкрул Ассейлы, можем лишь стремиться к истинному совершенству, тогда как правосудие бытует вне нас и состоянию его совершенства ничто не может повредить. - "Когда мудрость истекает кровью, глупцы торжествуют". Почтенная метнула на него быстрый взгляд: - Сжечь свитки, Брат Старательный. Это приказ. Он поклонился: - Будет сделано немедля, Сестра Почтенная. - И чтобы я больше не слышала глупостей этого Готоса. Понятно? - Понятно, Сестра Почтенная. Прости меня. Бедра ее ожгла старая боль. "Мы шли так далеко. Но наконец мы стоим там, где нужно. Мы стали точкой опоры мира. Где же еще искать правосудие, если не в точке опоры?" Тучи пыли поднимались над командами, которые еще завершали работы. Рассерженная жжением в глазах и горьким вкусом во рту, она отвернулась. - Продолжай, Брат Старательный.***
Буян простерся в жухлой траве, не сводя глаз с лежащего внизу обширного лагеря. Выругался, сунул руку под живот, достав острый камень. Геслер рядом пошевелился, поскреб нос. - Выглядит зловеще, не так ли? Отряд солдат Напасти вел шестерых товарищей - раздетых до исподнего, лишенных оружия - к траншее, из которой только что вылезли копатели. Заключенных построили в линию около траншеи, заставили встать на колени. Блеснули клинки. Покатились головы, тела упали в яму. Геслер крякнул. - Понятно, почему Крюк и Мошка вчера так бесились около длинных курганов. Буян со вздохом ответил: - Делай мы так, вместо того чтобы вечно спорить - уже убили бы друг дружку тысячу раз. - Некоторые не любят, когда кончается вечеринка. - Точно. - Слушай, - заявил Буян, - мы вляпаемся в дерьмо. Нужно было сделать, как предлагал Гу'Ралл - порубить их всех, начиная с Танакалиана. - Кругхева, впав в дурное настроение, могла согласиться. Не держи мы ее под присмотром, рано или поздно она попыталась бы разобраться с ними лично, - пробурчал Геслер. - Но это было бы неправильно. Против тактики. - Ох, снова начали. Высочайший Меч-В-Кулаке, Великан Геслер по прозвищу Ваша Надменность изволит толковать о тактике. Ставлю все жалование, что остальная Напасть ждет в столице Ассейлов, и вместо пяти тысяч Серых Шлемов сейчас нам придется убивать вдвое больше через неделю. Где тут тактика? - Кругхева считает, Буян, что сможет их вернуть. Но еще не время. - Она еще считает, что солнце каждый вечер заходит в ее задницу, а каждое утро показывается изо рта. Она съехала с катушек, Гес. Ты же сам видишь. Сумасшедшая как пятиглазый одноусый кот... - Погоди-ка. Кто это? - Кто? Где? - Та девушка. Буян замолчал, всмотрелся. Увидел, что к девушке подходит Танакалиан, изумился, когда Щит пал на колени. Было слишком далеко, чтобы подслушивать, но по жестам - девица указывала на траншею - стало ясно: она чем-то недовольна. Потом она явно устроила подлому говнюку нагоняй. - Наверное, это она, - сказал Геслер, - та, о ком говорила Финт. - Дестриант, - буркнул Буян. - Вопрос в том, как, Худа ради, она здесь очутилась? - Садок. Ее выплюнули Волки. - Если Кругхеве придется кого-то валить, то ее. - Ты, наверное, прав. - Геслер отполз с края обрыва и сел. Миг спустя Буян оказался рядом. Геслер сказал, стирая грязь с ладоней: - Волки Войны, да? Как же получается: армия их действует, будто не знает, что мы в полудне пути? Буян поскреб подбородок. - Волки охотятся. На них никто не охотится. - Кроме нас, людей. - Похоже, им никогда не приходило в голову оглянуться. - Наверное, Адъюнкт была права, - признал Геслер. - Армия Че'малле готова вонзиться, как нож в середину стола. - Мы больше похожи на змей в траве, и зубы наши сочатся гадским ядом. - Буян мрачно улыбнулся. - Возбужден, Смертный Меч? Глаза Геслера сверкали. - А ты? - Не. Это ты готов лезть в бучу. - Я исправлюсь. Спасибо. - Просто держи голову пониже, Гес. Вот все, о чем прошу. Геслер не верил своим ушам. - Вот это щедро, Буян! Не знай я тебя... - Я закалился в битвах, Гес. Заслужил мудрость в жестоких испытаниях. - И как тебе удается сохранить невозмутимость? - Мы, закаленные ветераны, умеем это лучше всех. Ну, пойдем в лагерь. У меня слюнки текут при мысли о порции подмышечных грибов и большой кружке, полной брюшного сока.***
"В сердце его измена". Сеток смотрела вниз, на обезглавленных братьев и сестер, ощущая ярость Волков, пытаясь сдержать дикий гнев. Присутствие зверобогов в душе кружило бездумным штормом; снова и снова она оказывалась в миге от утопления в этом потоке. "Я Сеток. Дайте мне быть вашим голосом! Слепая злоба бессмысленна - пусть ваша сторона права, но человеческий разум должен вести нас в грядущей войне". Именно этого не понимает Танакалиан. Или боится больше всего на свете. "Мы должны быть свободными, чтобы говорить. Все мы. Мы должны свободно возражать, спорить - но даже Волки этого не понимают. Поглядите на тела - они возражали против быстрого шага... кроме всего прочего. И прежде всего они высказывали страх перед неготовностью товарищей-солдат. Армия переутомлена". Она повернулась к югу, прищурилась, глядя на травянистый обрыв. "Если они сейчас нападут, эти воины-ящеры, мы падем, словно мириды под ударами топора. Если они придут сейчас, придется пробудить Волков. Но... шаги богов по земле призывают, подобно грохоту военных барабанов. Сила влечет силу - слишком рано, слишком далеко. И все же... непонятно. Почему они не атакуют?" Она повернулась и увидела Танакалиана. "Еще одна встреча. Снова поставить его на колени, снова унизить? Нет. Это подождет". Она тоже пошла, чтобы встреча состоялась далеко за пределами слышимости солдат. "И все же... в сердце его измена". Он заговорил, еще не успев ее нагнать: - Дестриант, вы должны понять. Напасть связана строгими правилами поведения. Именно дисциплина дает нам силу. - Ты уничтожаешь армию, Надежный Щит. - К'чайн Че'малле... - Уже нас нашли. Глаза его расширились, но вопросов не последовало. - Нужно послать на них Волков, Дестриант! Нельзя надеяться на... - Теперь, когда наши солдаты едва стоят на ногах? Ты прав. Он подобрался. - Я всегда помнил об этой угрозе, Дестриант. Надеялся, что К'чайн Че'малле просто сопровождают летерийцев и болкандийцев. Но я знал, что нельзя ставить жизни братьев и сестер на это допущение. Потому и гнал солдат так быстро, как только мог - нам нужно поскорее дойти до безопасности Форкрул Ассейлов. - Но ты и этого не смог, Надежный Щит. Как думаешь, хорошо ли встретят нас Ассейлы, видя полумертвую армию? Он был бледен. В глазах плескалась злость. - Выбора не было. - Ты был нетерпелив, Надежный Щит. Ты наслаждался собственной изменой и, делая так, слишком рано открыл свою натуру. Прежние союзники узнали истину, успели перестроить тактику. - Во всем виновата Кругхева! - Больше казней не будет, Надежный Щит. Что еще хуже, отказ принять их души делает твой титул насмешкой. Я гляжу на тебя и вижу, наконец, путь, ведущий к Форкрул Ассейлам. Его лицо перекосило потрясение: - Что это значит? Я присягнул Зимним Волкам! - Ты опьянялся правосудием, Надежный Щит, ты воображал, будто идешь по прямой, хотя шатался и падал. Ныне ты стоишь передо мной, воображая себя праведником, а на тропе за спиной, - она указала на трупы в яме, - тела невиновных. - Не мои заблуждения, - прошипел он еле слышно. Сеток улыбнулась. - Давай. Я заинтригована. - Вы вправду верите, что устоите перед волей Форкрул Ассейлов? Мы встанем на колени - но не так всё должно было быть. Дестриант, я надеялся ИСПОЛЬЗОВАТЬ их. Они требуют стоять на коленях? Пусть. Не важно. Волки слепы - мы мыслим так, что они не понимают. Эту игру выиграют не мощные челюсти, не ярость берсерков. Против нас такое никогда не работало. Нет, лучше Волкам таиться в лесу, в темных тенях. Оставив нам делать работу. Когда же все игроки будут ослаблены, придет время атаковать - разве не так ведут себя дикие волки? - Танакалиан, - ответила Сеток, - я с тобой согласна. Но увы, я не могу выбирать, когда боги заговорят во мне. Не имею контроля над их силой, когда у меня похищают волю. Гнев овладеет мной, и сквозь мои глаза они увидят лишь кровь. - Не так ведутся войны. - Знаю. Он шагнул к ней, в глазах вдруг загорелась надежда. - Тогда работайте со мной, Дестриант! Мы сможем победить, воистину победить! Предупредите Волков - если они явятся в пределах Ассейлов, то будут УБИТЫ. Или, еще хуже, порабощены. - Тогда стой передо мной, как истинный Надежный Щит. Не тебе судить, не тебе отвергать братьев и сестер. И, прежде всего, не тебе отнимать их жизни. Танакалиан указал на тела в траншее: - Они дезертировали бы, Дестриант. Сбежали бы, унеся важнейшие сведения Кругхеве. Их преступление - измена. - Они желают провозгласить нового Смертного Меча. На поле брани им нужен опытный предводитель. Ты убил их из ревности, Танакалиан. - Тут все гораздо сложнее, нежели вы можете понять. Сеток покачала головой: - Перед тобой кризис, Надежный Щит. Солдаты уже не верят тебе. Очень важно понять - если бы не я, армия уже вернулась бы к Кругхеве. - Натравите Волков на К'чайн Че'малле. Дайте нам время. - Так не будет. - Почему?! - Потому что они не согласны, Надежный Щит. - Но... почему? Сеток пожала плечами. - К'чайн Че'малле никогда не были врагами зверей. Они слишком верили в себя, чтобы резать всех, кого увидят. Они не были такими пугливыми, такими невежественными, такими... жалкими. Я верю, что Волки не считают их достойными истребления. - Они переменят мнение, если ящеры на нас нападут? Она взглянула сурово, испытующе: - И что узрят Волки? К"чайн Че"малле рубят... людишек. - Но Напасть должна быть мечом отмщения! - Тогда остается лишь надеяться, что мы не встретим Че'малле на поле битвы. - Вы наконец-то поняли необходимость, поняли, какой груз на нас возложен? Мы должны стоять в тени Форкрул Ассейлов. Мы должны быть свободными, чтобы выбирать, где и когда сражаться, кому противостоять. Пусть Ассейлы поверят, что мы скованы, всем довольны и даже рады. - Ты балансируешь на лезвии острого ножа, Надежный Щит. - Мы Серые Шлемы, Дестриант, и мы послужим Волкам. - Да будет так. - Вот почему мы должны идти скорым шагом - чтобы не позволить ящерам подумать, что же с нами сделать. И если Че'малле, прицепившись к нашему хвосту, придут к армии Ассейлов... отлично. Едва старинные враги ввяжутся в бой... - Нам нужно лишь отступить в сторону. Мужчина кивнул. Сеток отвернулась, на миг забыв про его существование. "Возможно. Измену ли чувствую я в Танакалиане? Если я не согласна с методами, должна ли я отвергать и цели? Но затеянная им игра... оказаться между смертельными врагами... возможно ли это? Нет, Сеток, спроси лучше себя: есть ли альтернатива?" Когда она повернулась, он стоял там же. На лице отражалось слепая жажда. - Ты достаточно для этого умен, Надежный Щит? - Не вижу иного пути, Дестриант. - Он помешкал и сказал: - Каждую ночь я молюсь Зимним Волкам... Она снова отвернулась, в этот раз решительно. - Не трать слов, Щит. - ЧТО?! - Они не понимают поклонников, - сказала она, закрыв глаза. "Никогда не понимали".***
Еще раз заблудился - темнота и невыносимое давление, яростные потоки, решившие сорвать плоть с костей; повсюду полупогребенные останки позабытого. Он переступал гнилые доски корабельных корпусов, пинал ногами белесые кости, а они блестели, кружась в молочных облачках. Расписанные илом амфоры, заклепки медные и железные, россыпь сотен круглых щитов - кованая бронза над хрупкой древесиной. Сундуки лопнули, вывалив драгоценности и золото... повсюду остатки морских тварей, бесчувственные тела, затянутые в пучину. Этот дождь не прекращается никогда. Брюс Беддикт знает такой мир. Еще один сон? Нападение памяти? Или душа его вернулась наконец в место, которое он успел назвать домом? Сильнее всего, сильнее великого давления гнетет его сила, которой не победить ни крепкими ногами, ни упрямой волей - огромное, опустошающее одиночество. "В смерть мы входим одиноко. Последнее наше путешествие творится в молчании. Напрягаем глаза, машем руками - где мы? Мы не знаем. Мы не можем видеть". Вот все, что нужно. Вот все, что нужно всем. "Рука, сжимающая нашу. Рука, протянутая из сумрака. Приветствовать, показать, что одиночество - которое мы ощущали всю жизнь, с которым сражались каждым вздохом - это одиночество теперь окончится. И так смерть становится величайшим даром". Тысячи мудрецов и философов отчаянно сжимали пальцы на горле этой... этой вещи. Одни отстранялись в ужасе, другие с дерзким криком прыгали вперед. "Скажите нам, пожалуйста - явите доказательства. Скажите, что у забвения есть лицо, на лице улыбка, блаженство узнавания. Неужели мы просим столь многого?" Но это, понимал он, и есть тайный ужас всех религий. Возможность верить, когда не верить значит - приглашать ужас бессмыслицы. Жизни без цели, надежды отпущенные, брошенные, пусть тонут в густой грязи... "в иле, падающем вниз, пока не похоронит всё. Я знал человека, изучавшего ископаемые. Он сделал это делом всей жизни. С великим волнением рассказывал о потребности разрешить загадки далекого прошлого. Десятки лет его влекла эта наука, пока - в записке, оставленной в ночь самоубийства - он не изложил открытую им истину. "Я нашел тайну, единственную тайну прошлого. Вот она. В истории мира было больше жизненных форм, нежели мы можем вообразить, не говоря уже - познать. Они жили и они вымерли, и мелкие останки говорят лишь, что они существовали. В этом и тайна, ужасная тайна. Все было ради ничего. Остались лишь фрагменты костей. Все это... ради ничего"". Нетрудно понять, как срываются с поводков черные псы, если понимание обнажает лишь бездонную пропасть. Но тут Брюс увидел знакомое лицо в навязчивой памяти или мире снов - чем бы это ни было. Теол, в глазах то выражение, с которым он плюет в лица всех мыслимых богов, чтобы перейти потом к оскорблению прокисших учителей, и философов, и диковласых поэтов. "Прокляни их всех, Брюс. Никому не нужны поводы, чтобы отказаться от жизни, и все их аргументы можно сложить в одну мятую шляпу. Сдаться легко. Сражаться трудно. Брат, помню, что читал об ужасных мечах, в мгновения войны разражавшихся воем и смехом. Есть ли лучший символ человеческого упорства? Конечно, Брюс, я помню того собирателя костей. Он не прав. Был выбор при открытии его тайны. Ужасаться или восторгаться. Что бы выбрал ты? Лично я взираю на идиотизм и бессмыслицу сущего - и не могу не восторгаться. Всякая тварь умирает, брат - тебе ли не знать? Спорю, что каждая тварь во тьме, душа робкая и сокрушенная, не знала, что ждет впереди. Почему мы, разумные животные, должны отличаться? Смерть уравнивает нас и тараканов, крыс и земляных червей. Вера не в том, чтобы повернуться к бездне спиной и говорить, что ее нет. Вера в том, чтобы взойти по лестнице, встав выше тараканов. На самый верх, парни! Семь перекладин - вся разница. Восемь? Ладно, восемь. Вверх, пусть боги наконец нас заметят. Верно? Помнишь другого мудреца? Он говорил, что душу уносят из тела личинки мух? Раздави личинку - и убьешь душу. Однако они ползают медленно, и боги даруют им крылья, чтобы души вознеслись к небесам. До странности логичная теория, верно? Но о чем я, брат? И, что важнее, где ты?" Лицо Теола уплыло, снова оставив Брюса в одиночестве. "Где я, Теол? Я... нигде". Он шатался, вслепую шарил руками, сгибался под невозможной тяжестью - слишком эфемерной, чтобы стряхнуть с плеч, но давящей как горы. Со всех сторон непроглядная тьма... "Но нет... там свет? Это..." Вдалеке желтое пламя фонаря, тусклое, мигающее в такт течению. "Кто? Ты... ты меня видишь?" Протянутая рука, изгиб улыбки, радостное лицо. "Кто ты? Зачем идешь ко мне, если не благословить откровением?" Незнакомец держал фонарь низко, словно не заботился о том, что освещает. Брюс увидел: это Тисте Эдур, серокожий воин в рваных кожаных одеждах - полосы вьются сзади, словно щупальца. Шаг за шагом, он приближался. Брюс стоял и ждал на его пути. Подойдя, Эдур поднял голову. Темные глаза осветил внутренний огонь. Губы шевелились, как будто он разучился говорить. Брюс приветственно протянул руку. Эдур ухватился за нее; Брюс застонал, когда чужак потянул его вперед всем весом. Лицо, покрытое гнилью и язвами, оказалось рядом. И Эдур заговорил: - Друг, ты меня знаешь? Ты меня благословишь?***
Когда глаза его открылись, Араникт была готова. Готова к необузданному ужасу в душе, обнаженной и потрясенной до самых глубин. Она заключила его в крепкие объятия, зная проваливающимся сердцем: она его теряет. "Назад. Он на пути назад, и я не смогу его удержать. Не смогу". Она ощущала, как его трясет; плоть казалась холодной и какой-то сырой. "Пахнет... солью". Постепенно дыхание выровнялось, а потом он снова уснул. Женщина осторожно разомкнула объятия, встала, накинула плащ и вышла из шатра. Было почти утро, но лагерь казался тихим и спокойным, как кладбище. Над головой Нефритовые Чужаки проложили по небу широкую дорогу; они походили на готовые опуститься когти. Араникт вытащила зажигательную коробку и палочку ржавого листа. Чтобы подавить грызущий голод. Эта страна разорена, причем во многих смыслах хуже, чем Пустоши. Повсюду следы былого процветания. Целые селения опустели, оставленные сорнякам, пыли и разрозненным останкам прежних обитателей. Поля вокруг ферм сдуло ветрами, обнажились камни и глина; нет ни единого дерева - лишь пеньки и ямы на месте вывороченных корней. Нет ни зверей, ни птиц. Из любого колодца, изученного ее невеликой силой магами, удается извлечь только похожую на суп жижу. Оставшиеся лошади страдают и, возможно, не смогут дойти до собственно Колансе. "Да и мы, люди, не лучше. Еды мало, силы истощены рытьем колодцев; мы знаем, что где-то впереди поджидает отлично снабжаемая армия". Она резко затянулась, вглядываясь в далекий лагерь Болкандо. Никаких огней. Штандарты накренились мачтами тонущего судна. "Боюсь, нас недостаточно, чтобы сделать то, чего нужно Адъюнкту, чего она желает. Возможно, концом всего путешествия станет неудача и смерть". Брюс вышел из шатра, встал рядом. Выхватил из пальцев палочку и тоже затянулся. Он начал курить ржавый лист несколько недель назад чтобы, наверное, успокоить нервы после ночных кошмаров. Она не возражала. Ей нравилось компания. - Я почти чувствую мысли солдат, - произнес он. - Мы должны забить и съесть последних лошадей. Этого будет недостаточно - трата воды на варево... ах, жаль, что мы не падальщики. Было бы проще. - Мы не сдадимся, любимый. "Прошу, умоляю - не отвечай еще одной усталой улыбкой. Чувствую, как ты отдаляешься с каждой улыбкой". - Их сильней всего тревожит нарастающая слабость. Страх, что мы не готовы к битве. - Напасти будет еще труднее. - У них будет хотя бы несколько дней, чтобы отдохнуть. Их следует бояться сильнее, чем армии Ассейлов. Она зажгла вторую палочку, махнула рукой: - Если всё Колансе такое, у них не будет армии. - Королева Абрасталь уверяет: Колансе продолжает процветать, добывая пищу в море. Плодородная провинция Эстобансе, защищенная от засухи, по-прежнему дает урожаи. "И каждую ночь тебя захватывают кошмары. И каждую ночь я не сплю, слежу за тобой. Гадаю, не могли бы мы избрать иные пути". - Неужели мы ее подвели? - спросила Араникт. - Что еще мы могли сделать? Брюс поморщился. - Есть риск, когда ты ведешь армию в неведомое. Честно говоря, ни один командующий не замыслит добровольно такой отчаянный маневр. Даже при вторжении на новые территории вначале проводится глубокая разведка, контакты с местным населением дают возможность узнать историю страны, торговые пути, исходы прошлых войн. - Да, без Болкандо мы действительно шли бы вслепую. Если бы Абрасталь не решила, что интересы ее королевства требуют... Брюс, может быть, мы неправильно оценивали Адъюнкта с самого начала? Мы попали в ловушку, решив, будто она знает больше, чем говорит, что все ее цели действительно достижимы? - Это зависит. - От чего? Он протянул руку, взяв палочку ржавого листа. - Полагаю, от того, сумела ли она пересечь Стеклянную Пустыню. - Пересечь которую невозможно. Он кивнул: - Именно. - Брюс, даже Адъюнкт не может повелеть своим малазанам совершить невозможное. Мир ставит естественные пределы, и мы должны их уважать, иначе эти пределы нас убьют. Оглядись же - мы почти лишены пищи и воды. Но эта страна ничего не может дать. Как сбежали или умерли фермеры и поселяне, так и мы предстанем перед суровой реальностью. Страна разорена. Казалось, он изучает небо. - Мой отец не отличался большим воображением. Никогда не мог понять Теола - особенно Теола. Наш брат Халл, что же, он начал как идеальный старший сын, а в конце отец объявил его мертвым. - Он помолчал немного, покуривая. - При всех нанятых учителях отец стремился самолично передать один урок. Даже если это нас убьет. Он хотел научить нас ценности прагматизма. Который, если я правильно помню, и есть разумное понимание реальности: ее пределов, требований и условий. Араникт склонила голову набок, удивляясь ходу его мыслей. - Любимый, имя Теола приходит на ум последним, когда я думаю о прагматизме. Брюс покосился: - А я? - Ты... да. Ты мастер фехтования, не так ли? Халла я не встречала, так что судить не могу. - Итак, ты решила, что из троих братьев лишь я один усвоил суровые уроки отца. Она кивнула. Брюс отвел взгляд, смотря на юго-восток. - Как далеко до побережья, знаешь? - Быстрым ходом три дня, если точны карты королевы. - О, - пробормотал он. - Уверен, они точны. - Почти рассвело. - Любимая, сегодня мы не выйдем в путь. Она метнула удивленный взгляд: - Дневной отдых на этом этапе может оказаться контрпродуктивным. Он взмахнул палочкой, проследил за движением тлеющего кончика. - Прежде чем... изменить мнения, Теол стал богатейшим человеком Летера. Араникт, спроси себя: как ему удалось, если уроки прагматизма пошли не впрок? - Он встал лицом к лагерю. - Сегодня мы съедим последнюю пищу, выпьем остатки воды. Брюс? - Думаю, - сказал он, - пора посетить лагерь Болкандо. Ты со мной, любимая?***
- Божья грязь, женщина! Что ты делаешь? Абрасталь подняла глаза. - А на что похоже, Спакс? Ее пышные пряди лежали горкой на полу шатра. Она завернулась в покрывало, оставшись, насколько мог судить вождь, без одежды. Он смотрел, как она ножом срезает длинные локоны. - Я свидетель смерти моего вожделения. - Хорошо. Как раз пора. Я с тобой никогда не лягу, Баргаст. - Пусть. Именно желание меня и заводило. - Как убого. Спакс пожал плечами: - Я уродлив. Так уродливые мужики и проводят один проклятый день за другим. - Ты спал с моей дочкой. - Она хотела только позлить тебя, Высочество. Абрасталь помедлила, поглядела на него. - И как, удалось? Спакс ухмыльнулся: - Я рассказывал ей каждую ночь. Про твои судороги, пену изо рта, твою ярость, твое негодование. - Умный урод. Смертельная комбинация для мужчины. - Как и для женщины, спорить готов. - Чего тебе было нужно? - Разведчики вернулись с побережья, Высочество. С новостями. Она наконец ощутила нечто в его тоне, во взгляде. Медленно выпрямилась. - Нас обложили с флангов, Вождь? - Врага не видно, Высочество. - Тогда что? Как видишь, я вооружена, а терпение у меня короче куцых волос. - Видели корабли. Разномастный флот. - Корабли? Под каким флагом? - Летерийским. Она вдруг вскочила и отбросила нож, хотя волосы были обрезаны лишь наполовину. Покрывало сползло, Спакс понял, что пялится на великолепное тело. - Высочество, я смирюсь с куцыми волосами. - Вон отсюда. И пошли гонца к Брюсу. - Не нужно, Высочество - ну, насчет гонца. Он с Араникт как раз едут сюда. Она искала взглядом одежду. Но вдруг замерла: - Это было спланировано! Спакс пожал плечами: - Возможно. Но почему было нам не сказать? Я скорее склонен думать, что это жест самого короля. Она хмыкнула: - Ты можешь быть прав. Что еще видели разведчики? - Высадку, высочество. Пехота и вспомогательные силы, общей величиной в батальон. И больше припасов, чем нужно любому батальону. - Там развевался Королевский Штандарт? Король Теол командует? - Нет, разведчики смогли заметить только цвета батальона. Но прошлой ночью разведчики видели позади всадников. Скоро они будут здесь. Королева так и стояла во всей красе. - Ну, что медлишь? - Отвечаю на вопросы, Высочество. - Вопросы кончились. Вон. - Еще одна подробность, которая тебя заинтересует. Среди вспомогательных замечены Теблоры, Высочество.***
Абрасталь и Боевой Вождь Спакс ждали у королевского шатра. Араникт внимательно поглядела на них. При всех знаках власти, королева величественна, хотя волосы на одной стороне головы срезаны; вождь Гилка обвешан оружием, от плеч до колен мантия, обшитая черепаховыми панцирями."Что такое? Что случилось?" Абрасталь заговорила первой: - Принц Брюс, кажется, вскоре нам предстоит встречать гостей. - Упреждаю ваш вопрос, - сказал Брюс. - Это не было запланировано. Однако последние гонцы к брату известили его о нашем возможном маршруте. В то время мы десять дней как вошли в Пустоши. - И все же, - отозвалась она, - расчет времени... необыкновенен. - Цеда моего брата способен даже на больших расстояниях ощущать усилия колдунов по поиску воды. - Он чуть повернул голову, кивнул на Араникт: - Как вам известно, наши маги производили такие ритуалы со времени ухода из Пустошей. Голос Абрастали был ровным: - Ваш Цеда способен выследить всех, тянущих воду из земли... сидя во дворце Летераса? Ожидаете, что я поверю вашим объяснениям, Принц? Даже богу так далеко не дотянуться. - Ну, да... Они уже слышали доносившийся с юго-востока стук конских подков; лагерь Болкандо внезапно зашевелился, утомленные, страдающие солдаты покидали бивуаки, строясь вдоль главного прохода. Раздались крики - Араникт уже видела авангард. Она прищурилась на флажки. - Сир, - сказала она Брюсу, - это летерийцы, но я не узнаю знаков. Что за батальон? - Смею думать, новый. Командующий батальоном жестом остановил свиту и поехал один, пока не оказался в десятке шагов от Брюса и остальных. Сошел с коня, лязгая доспехами, снял шлем и встал на колено перед принцем. - Идист Теннедикт, господин. Командую Алтарным Батальоном. - Прошу, встаньте, командор. Ваше появление весьма кстати. Идист Теннедикт - кажется, я знаю это семейное имя, но не могу вспомнить точнее. - Да, господин. Мой отец был среди главных держателей акций вашего брата и в День Потерь пошел ко дну первым. - Гм. Однако, кажется, семья Теннедикт оправилась от... невезения. - Да, и король счел подобающим вознаградить нас, господин... - Превосходно. - ...некоей формой общинной службы в новой программе Долга перед Общиной, господин. Как средний сын, которому мало что светит, я выбрал военную стезю, тогда как остальные члены фамилии занялись улучшением образа жизни бедняков на Островах. Абрасталь издала звук, свидетельствовавший то ли о недоверии, то ли о неприятии. - Простите за вмешательство, командор. Король Летера, разрушив состояние вашей семьи, счел возможным требовать от вас еще и службы обществу? - Так точно, Ваше Высочество. - Неужели это хотя бы отдаленно можно назвать ЧЕСТНЫМ? Идист слегка улыбнулся. - По вопросу честности... Королева, Король Теол много что нашел сказать отцу и прочим, находившим выгоду в чужой задолженности. Абрасталь поморщилась. - С позиции своих высоких привилегий я нахожу это отвратительным. - Ваше Высочество, - отозвался Идист. - Думаю, в том все дело. Брюс вмешался: - Командор, вы привезли также новые припасы. Я прав? - Да, господин. И еще я везу послание от Короля лично вам. - Оно с вами? - Да, господин. - Тогда прошу зачитать. Брови молодого офицера взлетели: - Господин? Возможно, некое уединение... - Вовсе нет, командор. Похоже, голос у вас резкий, как у сержанта в учебном лагере. Оделите нас словами брата, прошу. Мужчина вдруг начал потеть. Араникт ощутила сочувствие. Склонилась поближе к Брюсу: - Ты можешь пожалеть о своем решении, любимый. Это же твой брат... - И что? - Его личные слова. Принц нахмурился. - Ах, ладно. Однако Идист уже начал: - "Приветствия Принцу Брюсу от Короля Летерийского Теола Неповторимого. Дражайший брат, ты уже с ней переспал?" - Тут он мудро прервался и устремил взор на принца. Со всех сторон солдаты, которым удалось услышать беседу, впали в безмолвие. Араникт вздохнула, зажигая палочку ржавого листа. Брюс стоял, закрыв глаза рукой. Но вскоре он беспомощным жестом повелел Идисту продолжать. - "Ладно, ладно, мы сможем обсудить после, но надобно знать: как король, я могу потребовать у тебя все подробности, вплоть до самых, гм, подробных, а также обещания, что супруга не услышит ни слова. Ибо, как ты и сам наверняка успел узнать, дуэль на подушках может быть смертельной. Но лучше я вернусь к скучному официальному контексту, а сочные детали обсудим позднее. Чувствую себя правомочным в вышеуказанных ожиданиях, ибо открыл, что женщины вовлекаются в ужасающе откровенные обсуждения своих мужчин в компании грудастых подруг, буквально все наружу выставляют, а что может быть привлекательнее женщины, выставившей всё наружу?!" Спакс грубо захохотал, пригнул голову. - Извините. Это я от ужаса. Идист продолжил: - "Теперь официально. Багг сформировал собственный батальон, нашел способного командира и нанял флот для перевозки подкреплений и припасов, какие только смог запихнуть в трюмы. А потом, в соответствии с моей прокламацией, даровавшей независимость беднякам Островов, Багг принял всех Тартеналов, кои до странности единодушно ринулись вступать в летерийскую армию, и позволил сопровождать флот Алтаря. Между нами говоря, эти Тартеналы самый противоречивый народ, какой я знаю. Кстати, пока Багг делал то и Багг делал сё, я, понятное дело, утомился наблюдением. С признательностью принимаю твое сочувствие. Но продолжим. В батальоне ныне три сотни Тартеналов. Думаю, в такое возбужденное состояние их привело некое древнее пророчество. А поскольку и мое пророчество о твоей жизни, полной нескончаемой любви, готово исполниться (я надеюсь), я также впал в состояние возвышенного возбуждения. Но вполне подобающее, уверяю тебя. Иное было бы извращением. Забудь сказания о войне и разорении, брат, свей мне любовный романс! Да, ты можешь вообразить все мое отчаяние, ибо я пойман дворцом и прикован к супруге. Искренне желая ввести во дворце новый период простоты и строгости, я совершил ошибку, начав диктовать послание супруге. Так что в последний миг перед бегством из комнаты позволь послать тебе всю мою любовь, приложив теплейшие приветствия всем, кто попал в неловкое положение, слушая эти слова. С полной преданностью, твой брат Теол, Король". - Принц Брюс, - пробормотала Абрасталь, - я вам сочувствую. Брюс вздохнул, а затем необычайно спокойным и твердым голосом обратился к Идисту: - Командор, когда прибудет батальон? - Они должны были уже начать переход, господин. Я приказал идти даже ночью, так что при удаче они могут показаться уже на завтрашнем закате. - Благодарю, командор.***
Пока они шли назад, в лагерь Летера - Идист и его отряд двигались на порядочной дистанции - Араникт взяла Брюса под руку. - Все эти шутки и всё веселье - это из благодарности. Ты понял, Брюс? Он нахмурился. - Брюс. - Он сделал это намеренно. Считает меня слишком серьезным - но ведь мне, чисто случайно, предстоит вести солдат на войну. Мы прошли долгий путь, мы терпели лишения, тогда как враг ждет, отдохнув, подготовившись и, наверняка, создав сильные укрепления. Враг выбирает поле битвы. Еще хуже: он будет значительно превосходить нас числом. - Ни о чем подобном он не говорит. Сам жест должен показать, как он о тебе беспокоится. Припасы помогут нам улучшить шансы. - Знаю. И я благодарен - как может быть иначе? - Идист тебя предупреждал. Брюс покачал головой: - Не в письме дело, Араникт. - Не в нем? - Случившееся было предусмотрено умницей Теолом в тот миг, когда он диктовал жене. Он знал: я предпочту, чтобы письмо прочитали вслух. Брат мой дьявольски хитер и совсем лишен стыда. Я всю жизнь попадаю в его ловушки, дурак лупоглазый, но не обижаюсь. Я лишь восхищаюсь его гением. Каждый раз. Араникт была озадачена. - Но... тогда что? - Не могу припомнить, Араникт - а я старался - не могу припомнить, чтобы Теол признавался в любви ко мне. Одно это - выражение его тревоги, и я потрясен до глубины души. - Брюс... - Теол боится, что мы уже не встретимся. Среди всей житейской чепухи он сумел сказать "прощай", не употребив этого слова. Потому, как ты сама догадываешься, я тоскую. Мне смертельно его не хватает. Она крепко сжала его руку. Как будто это могло помочь, хотя понимала: не поможет. Но сказать было нечего - разум стал пустым, лишь эхом отдавались последние его слова. "Он думает, что умрет. Любимый думает, что умрет".***
Фургоны въехали в лагерь, и Надежный Щит Танакалиан впервые увидел Форкрул Ассейла - хотя впоследствии оказалось, что мужчина был полукровкой, водразом. И все же было в нем нечто кошмарное - белая как папирус кожа, то, как он двигался, изгибая руки, словно змей, необычайно плавно шагая. И бездушный холод в этих блеклых глазах... "Самые опасные из союзников. Я не слеп: вы глядите презрительно, видя наше утомление, наше смущение. Но мы оправимся, и скоро; когда придет время совершить необходимое, мы будем готовы". Он видел, что Сеток встала в стороне, игнорируя водраза и его офицеров, игнорируя всё и всех. Она в хватке Волков? Ныне они взирают через ее разноцветные глаза? "Она во главе. Но не ее в том вина - Волки взяли ее, используют ее - всего лишь портал. Когда боги решат явиться в мир, они прорвутся прямо сквозь нее. Сомневаюсь, что она выживет. Если будет необходимо, я запечатаю портал, остановлю пришествие Волков. Сделаю это, чтобы спасти им жизнь". Итак, молитвы его не услышаны. Речи Сеток показывают: все жрецы Серых Шлемов были глупцами, склонными к самообману, вообразившими, что способны коснуться разума Дикости. Поколения людей Напасти, отдавшие жизни Волкам... "напрасная трата. Вся пролитая кровь. Борьба за власть, драгоценные титулы - Смертный Меч, Надежный Щит, Дестриант - всё это ничего не стоит. Вот где таится самая жестокая истина. В конце концов, мы ничем не отличаемся от любого другого культа, любой религии. Убеждаем себя в праведности пути. Убеждаем себя, что мы одни держимся неизменной истины. Чувствуем себя в безопасности, веря, будто все иные прокляты. Но это только игра, Священное - лишь плац для соревнования мирских сил, подлых амбиций. Во что же остается верить?" Мысли его кружились, завиваясь водоворотом, унося вниз, вниз... к Кругхеве. "Ты всё видела? Ты решила, что личная слава - вот всё, чего стоит добиваться? Ты, Кругхева, старалась упростить жизнь? Готовься к последней битве. Умри по шею в цельности, чести и долге - эти слова начертаны на стяге трех оттенков алого цвета, и ты пойдешь под этим стягом и счастливо умрешь под ним. Отлично, Кругхева, теперь я ощутил тебя. Это не помогает, ибо я не могу за тобой идти. Но я хотя бы понимаю..." Сеток была не нужна. Серые Шлемы стали бы гневом Волков, яростью Волков, но без риска для Волков. "Да, это война - но не приходите на нее. Не на эту. Если придете, она вас захватит. Если придете - в тот день погибнут боги. Я не допущу". Он вдруг заметил, что стоит между ними - между Кругхевой и Сеток, между профаническим и священным, но не готов обнять ни то, ни это. "Воистину я на острие ножа. Я Щит, и право благословения - только мое; но вот я, стою пойманный, не желая протянуть руки. Похоже, мне все же достанется славная смерть". - Надежный Щит. Он повернулся и увидел рядом командира-водраза. - Да? - Советую вам ночью поесть и отдохнуть. На заре мы начнем переход к Благому Дару... - Простите, куда? - Благой Дар - старое название равнины, где ждет армия Колансе. Когда-то эти земли были богаты зерном. Танакалиан улыбнулся, отводя глаза. - Очень хорошо. - Надежный Щит. Он поднял глаза. - Что еще? Водраз склонил голову набок: - Я хотел прокомментировать необычайную вежливость в манерах ваших солдат. - Простите меня, - сказал Танакалиан натянуто. - Я... отвлекся. - Разумеется. Брат Старательный желает знать: единственная угроза, которой можно ожидать - те, что вас преследуют? "Преследуют... но я ничего не говорил о К'чайн Че'малле. Не тебе, ни кому-то иному". - Думаю, да. Однако... - Надежный Щит? - Есть иноземная армия, но она попыталась пересечь Стеклянную Пустыню. Полагаю, разумно счесть их погибшими. - Согласен. Мы не ощущаем с того направления ничего особенного. Танакалиан кивнул: - Что ж, я сомневаюсь, что вы могли что-то ощутить оттуда, но все же приятно услышать подтверждение непроходимости Пустыни. - Один момент, Надежный Щит. Вы сказали, что сомневаетесь в нашей способности ощутить их появление. Почему? Танакалиан снова поглядел на Сеток. Пожал плечами: - У их командира отатараловый меч. Не то чтобы он мог... - Тут он замолчал, потому что водраз уже спешил к свите, выкрикивая приказы на коланском языке. Почти тут же трое всадников развернули коней и галопом помчались на север. Он глянул на Сеток - она пристально смотрела на него. Надежный Щит заметил, что весь вспотел, сердце сильно застучало в груди. - Всего лишь отатараловый меч, - пробурчал он, удивляясь очевидной тревоге водраза, раздраженный вниманием Сеток. "Успокойся. Держись на острие ножа. Дыши глубоко... дыши..."Глава 22
Даже проживший жизнь в печалях попросит одного лишнего дня."Молитвы осужденных", Имперские архивы Коланса (автор неизвестен)
Тишина неподвижно встала лицом к юго-западу. Небо было пустым, безоблачным, синеву размыли, придали ей зеленоватый оттенок Чужаки. Пусто, но... "Смерть грядет. Вижу дорогу, мощеную костями и пылью, дорогу сквозь плоть земли. Она близится со скоростью ветра. Она затенена... боги подлые!" Ее охватило смятение. Ужас, трепет. "Корабас! Без цепей! Но как? Кто посмел сделать такое? Кто призвал ее мощь? Безумие!" На один миг она вновь ощутила неумолимую тяжесть камня, некогда ее пленившего - удушье, ужас недвижных рук и ног, темнота и страшное, страшное одиночество. Она знала, что это; знала это ощущение, этот животный ужас. Паника. "НЕТ! Никто не схватит меня снова!" Трепеща, она старалась взять себя в руки. "Корабас. Ты свободна - чую горькое твое возбуждение. Вероятно, я одна способна тебя понять. Но они идут за тобой. Неужели не чувствуешь? Элайнты явились в мир. Они тебя убьют. Не ищи нас. Не пронзай кожу Аграст Корвалайна. Нас нельзя ранить, только не сейчас. Корабас, умоляю!" Однако она понимала: подобную тварь не урезонить. С момента создания Отатараловая Драконица обречена на вечность страданий и гнева. Ей нет равных в силе, но это сила отрицания. Единственная ее пища - колдовство, но ведь сама жизнь есть проявление магии, и потому всё, чего она касается - гибнет. Лишь Элайнты наделены волей, чтобы ей противостоять. "Такая... одинокая. Мука существования... столь безжалостная в отвержении. Да, Корабас, я смогла бы взглянуть тебе в глаза. Не дрогнув. Ибо я знаю истину твоего смятения". Ясно, что не ей изменить гибельный путь драконицы. Братья и сестры понятия не имеют, какая крылатая тварь движется к ним. В схватке с Отатараловой... они могут погибнуть. Все. "Почтенная, Старательный, Безмятежный... все мои чистые сородичи. Будет разрушено всё, к чему мы стремились". Нет, она не сможет остановить Корабас. "Но я смогу отомстить за гибель братьев и сестер". Ее стоянка в трех днях пути до плененного тела Хищника жизней. Три дня до оружия, способного сравняться с Отатараловой Драконицей. "Я пробужу тебя. Если Элайнты не справятся - если не прибудут вовремя - я оставлю Корабас тебе". Эти двое станут искать встречи - иначе и быть не может. "Драконица - отрицание. Но Икарий - открытая рана, ведущая в сам Хаос. Когда разрушается его личность, когда высвобождается так называемая ярость, он становится лишь проводником, порталом. Поэтому его и нельзя остановить. Он даже не здесь. Станете ли сражаться с самим хаосом? Невозможно. Они столкнутся и в битве уничтожат мир. Хорошо. Даже Сестра Почтенная не понимает: к правосудию ведет не одна тропа". Она двинулась в путь. Стоны земли под ногами наконец достигли чувств - она могла ощутить дрожь столкновений. Внезапная белизна, фонтаны пыли, огромные трещины открываются под Корабас. "Где она пролетит, не будет жизни. Где она пролетит, должно умереть все живое. Элайнты, найдите Корабас. Убейте Отатараловую Драконицу. Вот всё, о чем прошу. А потом мы сможем договориться, ведь у меня Икарий - я обрету силу хаоса, сравнимую с вашей. Мы сможем установить идеальное равновесие в мире, очищенном от надоедливых богов... Вообразите, чего мы сможем достичь! Мы дадим наследникам подлинную свободу, мы увидим, как они отвечают за каждое свое деяние. Никаких богов, чтобы их обвинять, никаких оправданий, никакой лжи, чтобы скрыть грех. Что за славный это будет мир! Что за чудесное место - место, где правосудие не смыкает глаз. Мы сможем разделить этот мир, Элайнты". Взойдя по склону, она увидела на пути две фигуры. Т'лан Имассы. Древняя ярость ослепительно вспыхнула в Тишине, паника вновь заставила затрястись кости. Она быстро подавила страх. - Вы осмелитесь?! Вместо ответа они подняли каменное оружие. - ОН МОЙ! - Он ничей, Форкрул Ассейла, - сказала женщина. - Иди назад. Тишина грубо засмеялась, притягивая силу. - Не ощущаю других в этой почве, как и в ветре - вас лишь двое. Вы глупцы, если решили, что сможете меня остановить. Я удержала Каменные Лестницы от сотен вам подобных. Я ОКОНЧИЛА ту войну. Имассы разошлись в стороны; здоровяк-мужчина потряс усеянной шипами кремня костяной палицей, женщина поудобнее перехватила копье. Тишина атаковала с потрясающей скоростью. Поднырнула перед женщиной, изогнув торс, избегнув выпада. Руки взлетели - одна врезалась в грудь неупокоенной воительницы, ломая ребра, вторая коснулась лица, вырвав нижнюю челюсть. Ассейла оказалась за спиной женщины, увернувшись от удара палицы; схватила рукой за позвоночник, повернула Имассу, поднимая над землей. Швырнула под ноги мужчины. Даже падая, он сумел косо взмахнуть оружием. Тишина подскочила ближе, блокировала костяную рукоять запястьями, чуть повернулась и ударила ладонями по шее воина. Сила ударов заставила сломаться позвонки. Голова взлетела в воздух. Едва тяжелый воин упал, лишившись головы, Тишина снова оказалась подле женщины. Та неуклюже пыталась встать. Сжав правую руку, Форкрул Ассейла вырвала ее из плечевого сустава - и ударила рукой, словно оружием, в висок. Шар на конце плечевой кости пробил дыру в черепе. Т'лан Имасса начала заваливаться набок. Тишина ударила снова. Взлетели части разбитого черепа. Третий удар изуродовал лицо. Женщина упала. Ассейла подошла, носком башмака перекатила тело на спину. И начала молотить по остаткам лица, по черепу. После девятого удара рука сломалась. Тишина с отвращением отбросила ее и продолжила действовать каблуком. Дух давно успел покинуть изувеченное тело воительницы, но Тишина всё била по ненавистному лицу. А через некоторое время продолжила путь. "Что за славный мир это будет".
***
Килмандарос бежала. Она даже не помнила, когда начался бег или когда она пробила путь в первый из бесчисленных садков. Пересекаемая сейчас местность - блеклая, бесцветная; почва под ногами - неровная глина, изрезанная следами сотен тысяч копыт. Две маленькие луны плывут в небе. В половине лиги впереди она увидела ряды красных холмов; песчаные наносы уходили к горизонту. Нет места, чтобы спрятаться - ни пещер, ни лесов. Скоро придется оставить этот садок. И все же... Килмандарос оглянулась. Буря тьмы кипит, пожрав половину небес. "Близко! Близко!" Дыхание разрывало горло. Сердца стучали, словно громы надвигающего шторма. Она еле ковыляла на изодранных, покрытых кровью ногах. Мышцы пылали кислотой. "Где? Где укрыться?" - Я сделала ужасное. И теперь заплачу... всё Эрастрас! Его вина, не моя! Я не хотела ее освобождать, клянусь! Над ней навис склон ближайшего холма, осыпь красного песка - о, как ненавистно это место! - Ужасное! УЖАСНОЕ! Тьма натекала по сторонам. Килмандарос с воплем встала, развернулась, поднимая руки... Он ударил с неба. Крылья, подобные огням ночи. Сверкание ртутных глаз рептилии. Когти ударяют, протыкают плечи, отрывают ее от земли. Килмандарос закричала, сжав кулаки, лупя дракона по ребристым бокам. Раздался грохот ударов. А затем она начала падать, оставляя полосы крови. Тень прошла сверху, разворот - нависло нечто громадное, снижающееся - голова на длинной шее, челюсти клацают... Клыки впились в бедро, ее снова подбросило кверху. Вращаясь, богиня увидела на месте левого бедра голую кость - увидела кровь, хлещущую из ноги. Завыла, вновь падая. В этот раз он позволил ей удариться о почву. Килмандарос приземлилась на ноги. Раздался треск, словно ломались деревья. Кости врезались в таз и живот. Отдача падения повалила ее вперед лицом. На грудь, потом через голову на спину. Ошеломленная, беспомощная, богиня взирала вверх, видя приближение Драконуса. "Нечестно". Нежная рука погладила щеку. Моргнув, она увидела сверху лицо сына. - Нет! Оставь меня! Любимый сын - беги! Однако он встал, вынимая меч. Килмандарос услышала голос Драконуса всего в нескольких шагах: - Где Эрастрас, Сечул? - Ушел, - ответил ее сын. - Куда? - Не знаю. В убежище, конечно же. Тебе не скоро удастся его найти. Мне предостеречь тебя от произнесения клятв, Драконус, или ты будешь слишком уязвлен? - Ты всегда плелся за ним как за ногу привязанный, Сечул Лат. Если решил мне противостоять, я тебя убью. - Я буду защищать мать. - Тогда умрешь вместе с ней. Она видела грустную улыбку, неловкое пожатие плечами. - Драконус, у меня ничего не осталось. Кроме нее. Если ты убьешь ее сегодня, тогда... тогда у меня не будет причины продолжать. Понимаешь? - Какое ничтожество - зарычал Драконус. - Ты провел бы вечность под крылом маменьки? Отойди, найди свет - собственный свет, Сечул. Хоть немного. - Ах, понимаю. Даешь возможность? Это ты предлагаешь, Драконус? Ты ведь никогда не понимал, что такое величие души? Последовала долгая пауза; Килмандарос знала, что взоры их сплелись. Потом Драконус сказал: - Готовь оружие. Нужно было закричать, нужно было вымолить жизнь сына - но никогда она открыла рот, он заполнился кровью. Она вдруг начала захлебываться. Услышала вжжжик меча, топот ног по гальке - а затем ужасный, скрежещущий звук. Меч опустился, кто-то издал тихий, детский всхлип. Шаги. Все ближе. Она не могла дышать, она чувствовала смерть. Глаза смотрят ввысь - видят две проклятые луны, такие крошечные на просторе ночного неба - потом их заслонила фигура Драконуса. "Он не оставил тебе шанса, да... но ты не скажешь. К чему тут слова?" Глаза его сияли, словно серебристые пруды полуночи, и в них была - вдруг заметила она - такая красота..."и тьма плывет вокруг, падая слезами, но ты знаешь - они могут измениться. Ты уже видела. Что за ужасная вещь... Эрастрас, ты убил нас". Милосердно ли было вонзать острый кончик клинка в пустоту ее шеи? Она глядела ему в глаза и не видела ничего. "Да. Так и назовем. Милосердием". Когда он пронзил горло мечом, меч был холодным как лед и горячим как пламя, и всё, что она видела, вдруг погасло - вначале внутри, потом и снаружи. "Я... я ухожу. Сынок. Даже в конце ты меня разочаровал".***
Драконус вытащил меч и повернулся. Узел теней, смутно человекоподобный, встал напротив. По обе стороны были Гончие; он уловил движение справа и слева - новые звери, окружают его. Прищурившись на пришельца, Драконус оперся о меч. - Узурпатор, Тулас знает, что ты украл его собак? Серебряная головка прогулочной трости сверкнула на миг, прежде чем тени снова скрыли ее - словно приманку рыбака в темной воде. Пришелец отозвался тонким, ломающимся голоском: - В тебе мало вежливости, Старина. - Внезапное хихиканье. - Твой... наследник... стоял однажды предо мной, как ты сейчас. Тоже держал адский меч... о, твой меч? Каким ты был неосторожным. - Если вынудишь, - сказал Драконус, - я убью Псов. - Как там в стихах? "Ребенок и его собака..." Драконус подступил ближе, поднимая клинок. - Да кто ты такой, во имя Азатенаев? Тщедушная, призрачная рука сделала неопределенный жест. - Прости. Я тебя обидел? - Чего тебе нужно? - Лишь один ответ, Старина. - Трость снова появилась, наклонилась в сторону трупа Килмандарос. - Где следующий? Или, - он снова подавился смехом, - кто следующий? - Какое тебе дело? - Только... оставь Корабас. Оставь Форкрул Ассейлов... в общем, оставь всю заварушку. Даже Элайнтов. Показавшись, ты лишь все запутаешь. - Значит, ты - тот, - ответил Драконус, опустив меч и отступив назад. - Я - тот? Да, я - тот. - Паук в середине сети. Худ. Рейк... - И они были верны слову - ныне это в редкость. Возможно, вот самое важное: Аномандер хорошо отзывался о тебе. Можешь вообразить? Но он пошел еще дальше, сказал, что ты будешь верен слову. Будешь, Драконус? Сдержишь слово? - Не припоминаю, что давал тебе хоть одно слово. Кончик трости ударил о землю. - Превосходно! Что до этого...***
Вскоре, когда Драконус пропал, Гончие подошли ближе к телам Килмандарос и Сечула Лата, фыркая и вздыбливая шерсть. Темный Трон следил, как они возбужденно кружат. Потом поднял голову: Котиллион стоят напротив. Покровитель ассасинов казался... потрясенным. Темный Трон вздохнул не без сочувствия: - Старшие такие НЕУМОЛИМЫЕ. Погляди на две трагические жертвы. Сколько эпох они пережили? Чтобы найти свой конец здесь, - он взмахнул тростью, - где бы это "здесь" ни было. Даже Псы с трудом их выследили. - Ты его убедил? Темный прошипел, поднимая трость и разглядывая серебряный набалдашник: - Он счел меня... дерзким. - Только тебя? - Нас. - Мы ее потеряли, - сказал Котиллион. - Или это лишь мой страх? Это было слишком, друг, слишком - они не прошли нашими тропами. Они смертные. Всего лишь. Они НЕ ВИДЕЛИ. Необходимость не грызла им души, как было с нами. - Тропы? Грызла? Души? Для меня это одни слова. Мы решили, что нужны перемены - вот и всё. - Нужны были перемены, потому что наше положение оказалось слишком опасным. Всё последовавшее - вся безумная схема - началось из нужды упрочить наше место в пантеоне. - Именно. - Но потом всё изменилось. - Может, для тебя, - пробормотал Темный Трон. - Лжец. - Тени никогда не лгут. Они чуть помолчали; потом Повелитель Теней запрокинул голову и разразился диким смехом. Котиллион отвернулся, пытаясь подавить улыбку. - Момент сомнения окончен? - спросил Темный Трон. - Хорошо. Тебе не идет. Слушай. Она женщина, и потому - самая опасная сила во всех мирах. - Да, - сказал Котиллион, - мне известно о твоем давнем страхе перед противоположным полом. - Виновата мать. - Как удобно. - Не знаю, кто из нас сильнее боится встреч. - Она еще жива? Не смеши, Амманас. - Слушай, я же не всегда был таким старым. Так или иначе, мы всегда встречаемся в одной и той же комнате. Вижу в глазах разочарование, слышу ее голос. "Император? О, та империя. Так теперь ты стал богом? О милый, только не Тень. Разве она не разбита? Зачем ты выбрал для правления разбитое королевство? Когда отец был в твоем возрасте..." Уф, и так далее и так далее! Я сбегал от нее уже в девять лет, и разве удивительно? Котиллион удивленно смотрел на него. - Они выйдут из пустыни, друг, - заявил Темный Трон. - Чую костью. - Не знал, что у тебя есть кости. - Тогда тростью. Чую тростью. Хмм, разве не успокоительно звучит? - Успокоительно? Нет. Устрашающе? Да. Темный постучал тростью, огляделся. - Мы еще здесь? Почему мы еще здесь? - Наверное, чтобы подумать об усопших? - А нужно? Полагаю, да. Поглядев на трупы, Котиллион вздохнул: - Да, ему недостаточно было всего лишь их отшлепать. - Детей, которых не шлепают, приходится в конце концов убивать. - Таково твое последнее слово? Бессмыслица, Темный Трон. - Что ты. Старшие Боги были похожи на испорченных детей, за которыми некому было приглядеть. Единственная бессмыслица - что их не поубивали давным - давно. Сколько мы можем терпеть? Вот вопрос. Единственный вопрос. - Он повел тростью. - А вот и ответ одного мужа. - Подозреваю, мы должны быть благодарны, что Драконус был так долго скован в Драгнипуре. Если бы Рейк не убил его... - Каждое блудное дитя должно провести пару сотен жизненных сроков, волоча набитый трупами фургон. - Темный хмыкнул. - Звучит как одно из речений матушки. "Всего пару сотен жизней, Келлан? Тебе слабо управиться с тысячью? Ну, твой отец..." О-хо-хо! Не надо!***
Сечул Лат очнулся на земле. Глаза были закрыты, и он не ощущал желания открыть их. Не сейчас. Послышались приближающиеся шаги. Две пары ног, остановились по сторонам. - Ох ты, - произнес женский голос слева. - Я подозревала, что однажды так и будет. И все же... скажи, брат, ты хоть что-нибудь чувствуешь? - Нет, - ответил мужчина справа. - А что, должен? - Ну, мы ЛУЧШЕЕ, что в нем было, и мы будем жить. - Думаешь, он нас слышит, сестра? - Полагаю, да. Помнишь, мы однажды пустили монету вращаться? - Так давно. - Если хорошенько вслушаться... - Возможно, любовь моя, это лишь воображение. Иные игры кончаются без звука. Что до новой - не желаю в ней участвовать. Она издала какой-то звук - может, засмеялась. - Я слышу слова мудрости? - Погляди на отца. Когда он встанет, когда откроет глаза - уйдет насовсем. - Да, пути назад не будет. Никогда. Сын Сечула вздохнул. - Думаю, любовь моя, нужно выловить Странника. Во имя отца нужно научить его, что такое "рывок повелителя". - Его найдет Драконус. Будь уверен. - Но я хочу быть там и тогда. - Но лучше по-другому, брат. Встретить его перед вратами смерти. Поставить на ноги, напомнив, что отец ждет на другой стороне. - Довести до врат. - Именно. - А потом дать Страннику... - Толчок. Дети засмеялись, и сам Сечул Лат ощутил, что улыбается."Сын, дочь, что за чудный дар вы приносите, прежде чем меня пошлют моей дорогой". - Сестра... вижу монету с двумя ликами, и каждый - Странника. Пусть вращается? - Почему нет, брат? Тяни и толкай, вот путь богов. Когда он открыл, наконец, глаза, их не было. И все было хорошо.***
Где драконья тень скользила над землей, из земли вырывались столбы пыли и камней. Возникали бездонные, рваные трещины. Холмы оседали, рушились, высыхала мантия растений. Где она пролетала, умирала земля. Свобода стала даром, но свобода наполнила ее отчаянной яростью и такой болью, что касание воздуха к чешуе стало смертной мукой. Она не сомневалась, что наделена душой. Видела ее глубоко внутри, в тоннеле сквозь треснувший камень, ведущем ниже и ниже, к узлу на дне. Там. Это. Вопли из провала заставляли содрогаться корни гор, бурлить моря. Замораживали ветра, лишали жизни воздух. До рождения был мир неведомого, забвение несуществующего. Она не ощущала и не тревожилась, потому что ее попросту не было. Прежде чем боги встретились, прежде чем они оторвали свет от тьмы, жизнь от смерти, прежде чем они воздвигли стены и произнесли мерзостные слова. "Это "есть", а это - "несть". Будет магия в созданных мирах, и властью ее возникнет жизнь, вглядываясь мириадами ликов, и в каждом мы узрим себя. Узнаем, кто мы и что мы. "Здесь" магия есть, но "там" магии нет". Свой лик она не покажет богам - они не будут вглядываться, они только отвернутся. Она могла бы пробудить силу голоса, вострубив: - Я здесь! Смотрите! Узнайте меня, ваше забытое дитя! - Но слова ничего не могут дать. "Ибо даже в поле зрения богов должно быть слепое пятно. И кого вы там найдете? Лишь меня. Раздавленный узел на дне". Живые сородичи охотятся за ней. Она не знала, сколько их - но это не важно. Они желают ее уничтожения. "Но... не сейчас. Оставьте мне свободу... что-то сделать. Сделать что-то, что не разрушает, а создает. Прошу. Неужели я не могу быть большим, чем я есть? Прошу, не ищите меня". Ее полет прочерчивает внизу кровоточащий рубец на земле, и всюду, куда упадет ее взор, ее прибытие положит жуткий конец только что увиденной красоте, чуду. Это невообразимо. Это невыносимо. "Вот что бывает, если каждый дар - проклятие". Внезапное давление сзади; шея извернулась, она смотрела на след разрушения. "Элайнты. Так много!" Гнев дал силу голосу, и голос ее разрушил землю на лиги вокруг. Вернулись отзвуки; Корабас задрожала от причиняемого ей ущерба. "Нет! Где моя красота? Неужели все лишь для вас? Нет! Я сохраню свободу! Сохраню! Чтобы сделать... сделать... сделать что-то". Крылья болели от яростного полета, но она не могла прибавить скорости. Это недостаточно. Элайнты все ближе. Корабас видела свой раздавленный узел, наливающийся от внутреннего огня, пылающий всем гневом, который она скопила за долгий срок пленения. Гнева на богов. На создателей - ее создателей, сделавших такое. "Элайнты! Хотите меня убить и называете это свободой? Так придите и попробуйте!" Гнев ждал внутри, ждал их всех.***
Матток натянул поводья. Пыль и камни летели из-под копыт коня. Облако поднялось вокруг, он выругался, сплюнул. - Они в проходе, Верховный Кулак. Ублюдки! Как они предугадали? - Спокойнее, - ответил Паран, оглядываясь на колонну. - Мы в сфере Аграст Корвалайна. Ассейлы способны проследить каждое движение. - Он снова глядел на вождя. - Матток, они хорошо расположены? - Окопались, сэр. И у этих тяжелые доспехи, Верховный Кулак. Не местные. Ассейлы нашли наемников. Кулак Руфа Бюд, стоявшая подле Парана - слишком близко, он мог учуять запах специй от ее волос - спросила: - Вы видели их знамена, Боевой Вождь? Маттток состроил гримасу. - Волчьи шкуры, Кулак. И волчьи черепа. Я не подъезжал слишком близко, но если бы увидел в ушах серьги-скелетики волчат, не удивился бы. Паран вздохнул: - Тогг и Фандерай. Это осложнение. - Какое такое осложнение? - требовательно сказал Ното Свар, вытаскивая кость изо рта и созерцая красный кончик. - Нет ничего сложного в происходящем, верно, Верховный Кулак? Я о том, что мы идем скорым шагом кто знает куда, но где бы оно ни было, это нехорошее место; и оказавшись там, мы должны сомкнуть ряды с теми, кого там может и не быть, и повести войну против Старшей расы и ее рабов-людей. Причем без всякой причины, если не считать за причину, что они чертовски уродливы. Осложнение? Чепуха. Вот на Семиградье... это было сложно. - Закончили, Свар? - Ното Свар, сэр, если вам угодно. И да, закончил. Пока. - Что создает осложнения, - подытожил Паран, - так то, что я не заинтересован сражаться с поклонниками Зимних Волков. На деле я сочувствую их целям, и пусть методы, коими они выражают свою веру, кажутся мне негодными.... - Он повернулся к Руфе Бюд. - О боги, послушайте меня! Я начинаю говорить как Свар! - НОТО Свар. - Суть в том, что мы должны пройти перевал. Матток - есть ли другие пути через южные горы? - Откуда мне знать, Худа ради? Я там никогда не был! - Ладно, ладно. Глупый вопрос. - Давайте пробьемся сквозь них, Верховный Кулак! Я насчитал около пяти тысяч... - Кулак Руфа Бюд поперхнулась, закашлялась. - Пять тысяч? В окопах? Боги, это будет кровавая баня! Ното Свар прочистил горло. - Верховный Кулак, можно предложить? - Давайте. - Вы Владыка Колоды Драконов, сэр. Поговорите с Волками. Паран поднял бровь: - Поговорить с ними? Вот что отвечу: когда в следующий раз вас бросят в волчью яму, попытайтесь поговорить, Ното. - Ното СВАР. - Можно обменяться косточками. - Это сказал Гамбл, лежавший вытянув лапки на плоском камне. - Обнюхайте зады - говорят, они это любят. И еще поваляться на спине. - Кто-нибудь, найдите нам большую змею, - зарычал Матток, сверкая глазами на жабу. Гамбл громко вздохнул, раздутое тело вполовину уменьшилось в размерах. - Чувствую, мои комментарии не видятся конструктивными. Приходится заключить: я в компании дураков. Но что тут нового? Паран стащил шлем, стер со лба грязный пот. - Итак, придется идти трудным путем. Нет, Кулак Бюд, не "прямо-в-зубы". Сигнал отрядам - мы движемся всю ночь. Желаю, чтобы войско построилось перед врагом к рассвету. - Звучит именно как "прямо-в-зубы", сэр. - Да и кажется так. Дело может окончиться сражением, но, при удаче, небольшим. - И как это устроить, сэр? - Я намерен заставить их сдаться, Кулак. Гамбл, шматок жира, оторвись от камня, найди своего былого художника и скажи, что время пришло. Он знает, что это должно значить. - Едва ли он мой, Верховный Кулак, а насчет былого... - Иди, пока Матток не решил насадить тебя на копье. - Под громкий смех и друзей, и врагов, - пробурчал Свар. Рыбья кость двигалась вверх-вниз с каждым словом. - Поглядите, - воскликнула Руфа Бюд. - Не знала, что он может так быстро прыгать. Паран подошел к коню, взял поводья из руки одного из сирот, что увязались с армией. Вспрыгнул в седло, поглядел вниз, на запачканное лицо мальчика. - Все еще ждешь награды? Быстрый кивок. Паран поднял мальчика, посадив сзади. - Держись крепче, мы поскачем галопом. Может, даже быстрым. Готов? Еще кивок. Тощие руки крепко обхватили Парана. - Тогда давайте осмотрим перевал. - Пятками послав коня вперед, Паран поглядел на Маттока. Тот ехал рядом. - Ну? - Что ну? - прогудел воин. - Едва ли выражение вашего лица можно счесть счастливым. - У вас острый глаз, Верховный Кулак. - Так в чем проблема? - Проблема будет, сэр, если вам удастся поладить миром. - Вы всегда так жадны до драки, Матток? - Острый глаз, тупой рот. Паран оскалил зубы. - Нельзя иметь все сразу, знаете ли. - Я учусь, Верховный Кулак.***
- Могли бы иметь достойного капитана, - заметил Калам. Они с Быстрым Беном следили за Параном в окружении скопища семиградских конников. Отряд поскакал к подножию скалистых гор впереди. Ассасин посильнее натянул на широкие плечи плащ. - Жаль, он явился слишком поздно. - Неужели? - удивился колдун. - Прибудь он под Крепь, не вышел бы из рухнувших тоннелей. - Может быть. - Почему ты со мной, Калам? Где Минала? Единственным ответом ассасина стало тихое рычание. - Что ж, - сказал Бен. - Ее нет, ты есть - одно другого лучше. Нужно обдумать следующие дела. - Следующие что? Мы здесь, чтобы убивать Ассейлов. Других дел нет, а если есть, они не стоят разговора. - Слушай, та Чистая меня чуть не убила. - Чушь. - Ну, да. Хотя больно до сих пор. - Перетерпишь, колдунишка. Мы снова на реальной войне. В старом стиле. Жуткая магия, нога к ноге. Работа. Не говори, что забыл. - Не забыл. Но... где Скрипач? Еж? Колотун, Ходунок, Вискиджек? Где все те, что должны прикрыть спины? Паран посылает нас во вражеский лагерь, Калам. Случись серьезная заваруха, нам крышка. - Так устрой путь отхода. - Легко сказать. Вздохнув, Калам поскреб обросший подбородок. - Что-то случилось там, в Малазе. В Замке Обманщика. В той проклятой комнате, между Лейсин и Адъюнктом. Или сразу после. Тавора и я... она просила сделать выбор. Лейсин уже предложила мне всё, чего пожелаю. Чтобы я просто отвернулся. Быстрый Бен смотрел, прищурив глаза. - Всё? - Всё. - Скинуть Супера с насеста? - Да. Она давала мне "Коготь", и хотя я чувствовал - он прогнил до корня... даже тогда... Я ведь подтвердил свои догадки той же ночью. - Значит, Императрица почему-то впала в отчаяние. - Да уж. - Чудно. И... что предложила Тавора? Калам покачал головой: - Будь я проклят, если знаю. Я ведь думал. Много. В ее глазах было... не знаю. Наверное, нужда. Она знала, что Лейсин попытается ее убить на обратном пути к пристани. Все знали. - Она желала помощи - это так удивительно? Кому хочется умирать? - Так просто? Быстрый, она просила, чтобы я умер вместо нее. Вот о чем она просила. - Значит, отчаялась, как и Лейсин. Они просили выбрать между зеркальными отражениями. Которое реально? Которому следует служить? Ты так и не понял, что сделала Тавора. - Она сделала то же, что делает, чтобы мы ей служили. - Чудесно. Это загадка, которой никому не дано объяснить. Но мы идем за ней, как ты и я. Калам, хотел бы я увидеть тебя той ночью в Малазе. Ты должен был быть самым священным из ужасов. Значит, как все мы, ты отдал всё, что имел. Как ей удается? - Она просто просит. Быстрый Бен фыркнул. - И всё? - Думаю, да. Никаких предложений - ни богатств, ни титулов, ничего, за что пришлось бы впоследствии платить. Нет, она просто осмотрит тебе в глаза и просит. - У меня даже мороз по спине пробежал, Калам. Не знаю, почему. - Не знаешь? Снова чушь. Колдун развел руками. - Ну, видит Худ, это не призыв к рыцарству. Ей не нужно отпирать эту дверь. Ни порхающих ресниц, ни соблазнительных взоров или стыдливых подмигиваний... Калам грубо засмеялся, представляя картину, но тут же опомнился. - Она просит, и что-то в голове твердит вам: она имеет право, и она живет лишь ради этого. Она просила меня умереть, защищая ее - зная, что я не особенно ее любил. Быстрый, тот миг мне не забыть до конца жизни. - Но ты так еще и не понял, почему это срабатывает. Ассасин кивнул. - Сразу... как будто она вдруг вынула наружу твою душу, душа лежит, трепещущая, нагая, предельно уязвимая - и она может ее взять, сжать так крепко, что капает кровь. Может даже пронзить ее. Но не пронзает - не делает ничего плохого, Быстрый. Она опускает руку, пальцы нависают и... исчезают, как будто лишь этого она и хотела. - Можешь остановиться, - пробурчал маг. - То, о чем ты - между людьми такого почти не бывает. Может, все мы мечтаем об этом, Калам, но этого почти никогда не бывает. - В посулах Лейсин не было уважения. Грубый подкуп, взывавший к худшему во мне. Но от Таворы... - Только уважение. Теперь я вижу, Калам. Вижу. - Быстрый? - Что? - Она жива? Думаешь... Тавора еще жива? Быстрый Бен пнул камень, мешавший шагнуть. - Даже брат не знает ответа. И я не знаю. - Но ты... ты же... - Верю ли я? Ты об этом? - Он помахал рукой. - Оглядись! Вся проклятая армия идет ради веры! Нам просто приходится за нее держаться! - Отлично, - прорычал Калам. - Тогда спрошу вот что: сможет Паран вытянуть всё в одиночку? Если потребуется? Быстрый Бен потер лицо. Скривился, сказал сквозь зубы: - Слушай. Ты не обратил внимания? - На что? - Просто... когда он идет по лагерю. Или скачет. Ты слышал, как солдаты зовут его, когда он проходит? Жесты, смех, кивки и так далее. Они здесь потому, что желают, хотят идти за ним. Войско потеряло Даджека Однорукого - это должно было бы его прикончить, но не прикончило, так? Наш прежний капитан ведет целую армию. Ты сказал, Тавора просит, и ей большего не нужно. Но ее брат - он просто ОЖИДАЕТ. Калам медленно кивнул. - Пять монет на него, Быстрый. Но... - он остро поглядел на колдуна, - ведь тебя послал Темный? Быстрый Бен скорчил рожу. - Император тянет за старые нити - честно говоря, я поражен, что он еще ими владеет. Понял? Какие узлы он завязал, чтобы нас соединить? Боги подлые. - Ты ему доверяешь? - Темному Трону? С ума сошел? Ассасин помедлил, успокаиваясь, и ответил: - Тогда так. Калам закончил с вопросами - ты, колдунишка, прикрываешь мою спину, а я твою. Идем убьем Форкрул Ассейлов. Побольше. - Самое время тебе регрессировать до обычного медведеподобного состояния. Итак, впереди будет лагерь, в котором собрались офицеры. За рядами укреплений. Водразы, Чистые и так далее. Нам нужно сначала найти Чистых - повалим их, и остальное станет проще. - Верно. А при чем тут я, не спрятавший отатараловое лезвие? В чем проблема? Быстрый Бен пожал плечами: - Как делается отатарал? - Без понятия. - Разумеется, - бросил колдун. - Ты делаешь его, вливая в одно место так много магии, как можешь - и если тебе повезло и порог перейден, огненная буря выжигает всё, делая... - Отатарал. - Прекратишь перебивать? Я о чем? Что бывает, когда десять тысяч драконов и несколько сотен Старших Богов решают вместе сделать одно? - Остров Отатараль? У Семиградья? Не удивлен, что... - Тихо! Не остров - это лишь местная заварушка миллион лет тому назад. Нет. Они делают, Калам, Отатараловую Драконицу. - Возьми меня Худ! Стой, ты не говоришь, что они как раз... - Ладно, не скажу. Но суть не в этом. - Так в чем суть, Быстрый Бен? - В том, что драконица свободна и летит сюда и, что самое важное, она может чуять отатарал. Каждый раз как ты используешь.... Аххр! Руки Калама сомкнулись на горле мага. Он подтянул приятели ближе. - Еж был прав насчет тебя, - шепнул он (лицо Быстрого Бена побагровело, глаза выпучились). - Ты сумасшедший и, что еще хуже, думаешь - это смешно! - Слабые руки вцепились в запястья Калама. Ассасин с рычанием оттолкнул Бена. Колдун пошатнулся, упал на колени, кашляя и задыхаясь. Трое солдат побежали к ним, но Калам поднял ладонь: - Вернитесь в строй. Он будет жить, а если я пну его, то лишь разок-другой. - Видя их глаза, ассасин фыркнул. - Да, он верховный маг. Я разве отрицаю? А теперь, - лицо его окаменело, - сгиньте! Солдаты отступили Калам сверкнул глазами на Быстрого Бена. - Еж всегда держал в запасе жулек, ты знал? На нем было нарисовано твое лицо. Любил нам говорить, что, если твои схемы доведут нас до смерти, он в последний миг швырнет жулек тебе в затылок. Знаешь, раньше я считал это слишком экстремальным... Оставив кашляющего, стоящего на четвереньках мага, Калам пошел дальше.***
"Брат не мог планировать такое. Увидеть, как столь многое из его трудов... становится бесполезным... Он понимал необходимость равновесия, но понимал также, что жизнь - сама по себе чудо. Нет, он не мог желать такого". Сильхас Руин оглянулся туда, где Тулас Отсеченный стоял на краю утеса. "Бегство от смерти никогда не оправдывает ожиданий". - Смогли бы мы? - крикнул он громко. Неупокоенный воин повернул и чуть склонил голову. - Мы были молоды. Все было возможно. - Тогда... один из нас склонялся бы над трупом другого и рыдал. - Вполне возможно. - Но теперь... Тулас, кажется, мы должны сражаться бок о бок, и некому будет склониться над нами, некому будет нас оплакивать. - Мои Псы блуждают - я их чувствую. Выслеживают случайных посетителей, мечтают об охоте. Бродят по фрагментам разбитого Куральд Эмурланна. Сильхас Руин молчал, не понимая, куда думы унесли друга. Тулас Отсеченный вздохнул, и воздух задребезжал в горле. - Знаешь, чему я больше всего завидую? Их свободе. Ничего сложного в жизни. Никаких... трудных решений. Сильхас кивнул и отвел глаза. - А сейчас перед нами именно трудный выбор, верно? - Элайнты обезумеют от злости. Все их существо будет одержимо жаждой убить Корабас - да разве ты не чувствуешь того же в своей крови, Сильхас? "Да". Тулас продолжал: - Нам остается лишь верить. Вряд ли сам Аномандер мог предположить, что Старшие Боги столь отчаялись и столь жаждут мести. - Это меня и тревожит, - признался Руин. - Мы не можем считать, что все Старшие Боги согласились освободить Отатараловую. - Это важно? - Сам не знаю. Тулас Отсеченный отошел от края. - Хоть один будет сожалеть о гибели богов? Сомневаюсь. Едва пропадут дети, их воскрешение станет неизбежным. - Но что они унаследуют, Тулас? - Ах, да. Но они ожидают, что Элайнты убьют Корабас. Они именно этого и требуют. - Должны ли мы их ублажить? Тулас помолчал. Украденное смертью лицо не могло менять выражения, глаза казались запертыми дверьми. - Друг, какой у нас выбор? Если Корабас выживет, это Королевство погибнет, и будет оно лишь первым из многих. - И останется земля без магии. Но даже в такие места возвращается жизнь. - Мы не можем быть уверены. Мы долго исследовали тайны волшебства, но познали так мало. Мы летали над лишенной жизни плотью, мы видели, что бывает, если сорваны все покровы. Сильхас Руин мельком взглянул на друга, потом присел,смотря на долину внизу, на юге. - Я обманываю себя? - В чем? Сильхас вздрогнул - он и не знал, что сказал это вслух. - Брат отлично знал Старших Богов. Он с ними достаточно часто ссорился. - Возможно, его ответ на угрозу Старших - освобождение Драконуса. "Драконус". - И что же он сделает? - Не знаю, но сама мысль наполняет меня страхом. Мы отлично помним, что бывает, если в Драконусе пробуждается подлинный гнев - решение может оказаться горше проблемы. Видит Бездна, друг, мы сами это испытали. Но раз уж ты спросил, я дам тебе пищу для раздумий. Драконус... на свободе. Кто сможет ему противостоять, если твой брат мертв? Не знаю - мир так изменился. Но что он сделает прежде всего? Найдет и убьет того, кто выпустил Корабас. Он всегда серьезно относился к воздаянию. Сильхас Руин кивал. - А потом? Неупокоенный воин пожал плечами. - Убьет Корабас? - Оставив этот мир Элайнтам? - Тогда... возможно, он встанет в стороне и посмотрит, как две стихии столкнутся и перемолотят одна другую, пока не появится победитель - израненный, слабый. Тогда он сможет действовать без спешки, обдуманно. Может, этого и потребовал твой брат у Драконуса в обмен на освобождение. Сильхас Руин поднес руки к лицу. Еще миг - и он покачал головой: - Зная брата... обмена не было. Лишь дар. - Друг, - спросил Тулас, - что ты держишь в уме? - То, что в освобождении Корабас скрыто больше, нежели мы видим. И свобода Отатараловой Драконицы служит некоей высшей цели. Корабас здесь, потому что она нужна. - Сильхас - твои чувства острее, чем мои, мертвые. Сколько Элайнтов вошло в мир? Белокожий Тисте Анди отнял руки от лица, взглянул на Туласа. - Все. Тулас Отсеченный отступил на шаг, пошатнулся, отвел глаза, словно все инстинкты его требовали отступления, бегства. "Куда? Все равно куда". Но потом он снова поглядел на Сильхаса. - Корабас не выстоит. - Да, точно. - Элайнты завоюют мир - кто здесь сможет их остановить? Друг мой, нас сделали ничтожествами. Все наши цели... пустое. Я не сдамся Тиам! Внезапной вспыхнувший в Туласе гнев заставил Сильхаса выпрямиться. - Как и я. - Что мы можем сделать? - Надеяться. - О чем ты? - Ты сказал, что чувствуешь Гончих Теней... - Далеко... - И ты сказал, что у них новый хозяин, узурпатор Куральд Эмурланна... - Он правит непонятно чем. - Нет. Не так. Идет игра - она гораздо глубже, чем мы можем предположить, исходя их наших знаний. Ты сказал, Гончие блуждают. Вопрос: почему? Какое отношение имеет ко всему Тень? Тулас качал головой. Сильхас Руин вытащил меч Хастов. - Узурпатор дал мне это оружие, я уже рассказывал. Видишь лезвие? Травление изображает драконов. Но есть еще что-то... там, в жертве моего брата. Случилось возвращение Матери Тьмы. - А потом Драконуса. Сильхас... твой брат, он не мог желать... - Я думаю, мог. Мы, дети, отвечаем за случившееся между Матерью и консортом не меньше, чем все остальные, даже Оссерк. Друг, они еще что-то ввели в игру. Аномандер и этот Темный Трон, даже Худ, возможно, и другие боги, скрытые от нашего взора. - Драконус никогда не вернется к Матери Тьме - ты действительно веришь, что такие раны можно исцелить? - Тулас, Элайнтов нужно встретить и отогнать. Они Дети Хаоса, а кто всегда стоял против Хаоса? Что такое Драгнипур, Тулас, если не попытка сломленного мужчины спасти любимую женщину? Она не удалась - видит Бездна, она совсем не удалась - но ныне Драконус, наконец, на свободе - цепи навсегда сбиты с него. Не понимаешь? Мой брат положил конец клятве Матери Тьмы быть в стороне, она вновь смотрит на детей своих. Но зачем останавливаться? Тулас! Брат освобождает и Драконуса. - Аномандер заставит раны закрыться? Что за дерзость! - Он никого не заставляет. Только открывает дверь. Делая возможным... ВСЁ. - Понимает ли Драконус? "Ну, в том и вопрос, не так ли?" - Поубивав всех Старших Богов, которых сочтет достойными смерти, он задумается. Спросит себя: "Что теперь?" Вот тогда, возможно, до него дойдет вся щедрость дара Аномандера. - Друг мой, если бы я дышал, то сейчас не мог бы вздохнуть. Но... как можно быть уверенным? Хоть в чем - то? Сильхас Руин смотрел на меч в руке. - Думаю, я знаю, кто скорчился в центре паутины. Тулас, когда я перетеку, что случится с мечом Хастов? - Он станет частью костей и плоти, ты сам отлично знаешь. - Да... но это же Хаст - убийца драконов. - Узурпатор пытался тебе что-то сказать, ты так думаешь? - Я начал подозревать, что даром был не меч. Даром был смысл меча - его назначение. - Он вложил клинок в ножны. - Пришло время последней битвы, друг. Ныне мы поведем войну. Из сухого горла Туласа снова вырвалось дребезжание, но теперь оно должно было быть смехом. - Восторгаюсь иронией, возлюбленный брат по мечу. Отлично. Давай поубиваем драконов. - Он помолчал, склонив голову. - Корабас... она нас поблагодарит? - А ты ожидаешь благодарности? - Нет, вряд ли. За что? Мы проиграем. - Ну, теперь ты заставил меня удивляться. Разве не в первый раз она будет драться в компании? Тулас замолчал на миг, потом отозвался: - Друг мой, наша смерть станет нашим для нее даром. - Тулас, могут двое Древних образовать Бурю? - Нужно попробовать. "Аномандер, думаю, скоро я тебя увижу. И Андариста". - Раз мы скоро умрем, Сильхас, расскажи мне, что случилось с Троном Тени? Сильхас Руин улыбнулся и покачал головой: - Возможно, если трон захочет, сам тебе расскажет. - Троны не умеют говорить. - Верно. И хорошо. Как думаешь? - Хорошо, что мы умрем рядом друг с другом, - прорычал Тулас Отсеченный, - иначе мне пришлось бы драться против тебя. Они разошлись в стороны и перетекли. Два Древних дракона, один живой, другой мертвый, взмыли в пустоту неба.***
Олар Этиль простерлась в траве, словно выслеженный ястребом заяц. Ливень еще немного последил за ней, пытаясь не высказывать мрачного удовольствия, а потом поискал глазами троих детей. Они спали - карга что-то с ними сотворила. Был уже полдень, и за утро они далеко не продвинулись. Гадающая позади бормотала сама себе: - Слишком много прошло, негде скрыться. Знаю, к чему это. Не сработает. Хочу себе - хочу это себе! В небесах Древние, а разве я не самая древняя из всех? Я увижу, как их изгонят, но сначала должна умереть Корабас. Нужно, чтобы они потерпели поражение! Ливень подошел к лошади. Проверил примитивного вида стрелы в колчане, лук. Оглянулся на Олар. - Чего мы ждем? Изуродованное лицо поднялось. - Я не стану участницей драки! Он оглянулся и ничего нового не заметил на пустой равнине. - Какой драки? - Ты все равно что мертв, щенок. Скоро ты мне уже не будешь нужен. У меня есть дары. И он меня простит - увидишь, простит. - Как я смогу увидеть, если буду мертвым? Она выпрямилась, пнула ногой траву. Два скелета ящериц ловко обогнули шишковатую ногу. Ливень слышал, как они щелкают челюстями, пробегая мимо, вниз по склону и с глаз долой. - Вот как, - прохрипела Олар Этиль, видя их бегство. - Исчезли. Хорошо. Никогда не доверяла... ИДИТЕ! - Она подковыляла к краю обрыва, крикнув вслед: - Найдите великую Бурю Тиам! Как будто она вам поможет, ха! - Тут она развернулась и уставила скрюченный палец на овла: - Я слежу, щенок! Ливень вздохнул: - Все пошло не так, верно? - Эрастрас был дураком! Как и те Старшие, что его послушали. Безумие одного убило всех! Хорошо! Только меня в покое оставьте. - Ты разум потеряла, старуха. - Буди! - бросила Олар Этиль. - Нужно идти к югу, и поскорее! - В ветре я чувствую море, - сказал Ливень, глядя на восток. - Точно, идиот! Ну, поднимай мелочь - мы должны идти! "Ты утеряла хватку, карга, и сама это понимаешь. Верно? Ты думала, что сделала достаточно, что твои дела решат все проблемы - и вдруг поняла: не решат! Надеюсь прожить еще немного - чтобы встать над твоим трупом". - У тебя мозги протекают, щенок. "Только если я позволяю". Она метнула на него взор. Ливень отвел глаза и пошел будить детей.***
Телораст пригнулась и прыгнула поближе к Кодл. - Мы ведь там будем в безопасности, верно? Цепи проклятия порваны Бурей. Верно? - Что я и планировала с самого начала, Телораст - и не будь ты такой тупой, докумекала бы давным-давно. - Но тот жрец Змеи, тот хитрый пьяница - лучше, чем Не-Апсалар, гораздо лучше! Он нам рассказал все, что нужно, так что мне и докумекивать не пришлось. Потому что я самая умная. - Единственное умное, что ты сделала - это когда взяла меня в подруги. - Подруга, любовница, сестра или второе, лучшее "я" - у нас это одно и то же, и разве не хорошо, Кодл? Вот что значит вести жизнь, полную тайн и приключений! Ох, моя лапа опять отваливается? Кодл! Лапка! - В порядке. Просто раскачалась. Но скоро будет всё равно. Скоро у нас будут тела, подходящие для наших "я". Ужасные, устрашающие! Эй, я чую трон, Телораст. А ты? Но Телораст резко остановилась: - Стоп, Кодл! Стоп! Та Буря нас сожрет! - Если нас сожрут, мы все же станем свободными. Рано или поздно Буря распадется. Так должно быть. - Скорее она порвет себя, - прошипела Телораст. - Нужно быть осторожными, Кодл, иначе нас сожрут по-настоящему. - Конечно, мы будем осторожными. Мы само совершенство. - И сама хитрость. - Вот почему, Телораст, существа вроде нас никогда не проигрывают. Мы переполнены талантами, они выливаются во все щели! - Только бы лапка не отвалилась. - Если отвалится, я тебя понесу. - Правда? - Ну... потащу. - Ты такая милая, Кодл. - Потому что мы любим, Телораст. Любовь - вот причина таскать тебя повсюду. Мы любим себя и потому заслуживаем трона... по меньшей мере двух! Мы их заслужили, а значит, мы их получим, даже если придется убить по дороге десять тысяч младенцев. - Младенцев? Убить младенцев? - Почему бы нет? Они снова побежали в траве. - Я почти их вижу, Телораст! Армия младенцев между нами и тронами. Пусть трещат костяными погремушками - мы их сгрызем как сыр! - И котят и щенков и мышат тоже! - Хватит, Кодл - я уже голод чувствую! И побереги дыхание - оно нужно, чтобы убить Корабас. - Не сможем убить Корабас дыханием - она же Отатарал, помнишь? Придется делать по-трудному, кусок за кровавым куском, пока она не прольется дождем с неба! - Это будет круто. Будет? Кодл, будет? - Круче крутого, Телораст. Почти так же хорошо, как жрать младенцев! - И долго еще? Мы уже где надо? У меня обе лапы отваливаются, клянусь. - Хмм, может, нам надо перетечь. Чуть-чуть, не более. Чуть-чуть, потом вниз, побежать, потом снова перетечь - что думаешь? - Думаю, ты почти такая же умная, как я. - А ты почти такая же умная, как я. Мы обе такие почти умные! Разве не здорово?!***
Паран осадил коня, чтобы мальчишка смог спуститься. Приказав отряду оставаться на месте, взмахом руки пригласил за собой Маттока. Они подъехали ближе к подножию перевала. Старые горы создавали здесь подобие седла, склоны давали хороший обзор. Траншеи, окопы, редуты, много всего. Между укреплениями сновали фигурки. - Нас увидели, - сказал Матток. В пяти сотнях конских шагов от начала склона Паран остановился. Изучил панораму. Мощеная дорога шла вверх. Первая линия обороны изгибалась, обрамляя тракт полукругом насыпей - пытающие атаковать здесь попадут под гибельный перекрестный огонь. Земли по сторонам были неровными, переходя в почти отвесные горные стены. - Была у меня как-то жена, - сказал Матток. - Как раз такая. - Простите? - Чем ближе подойдешь, тем она страшнее. Одна из ям, в которые падаешь пьяный даже при полной луне. Просыпаешься в ужасе, и с этим ужасом тебе жить всю жизнь. Укрепления создавали два отдельных яруса, и над нижним вились знамена Колансе. - Судимы, вспомогательные силы, - произнес Паран. - Придется пройти сквозь них, чтобы добраться до армии Волков. Да, неожиданное осложнение. - Но знаете, я любил ту женщину со всей силой. Как оказалось, она была лучшей из жен. - И что с ней стало? - Получила наследство и нашла мужчину покрасивше меня. Видите ли, проснулась утром с тем же ужасом, и чем ближе я подходил... - Матток, похоже, нам все же придется повоевать. - Ваши слова сделали меня счастливым. - Сначала нужно ошеломить и обратить в бегство судимов. Тогда мы заключим сделку с наемниками. Похоже, - добавил он, поднимая поводья, - первое поможет склонить их к сдаче. - Среди них Чистый, Верховный Кулак. Больше радости для Калама и Быстрого Бена. - Ночью увидим. Матток, от ваших воинов будет мало прока, если они останутся в седлах. Мужчина пожал плечами: - Почему налетчики скачут на конях, Верховный Кулак? Потому что так быстрее всего сбежать. - Вы уже не простые налетчики, Матток. - Мы спешимся, Верховный Кулак, если вам так нужно, но нам это не нравится. Вот эта дорога, она широкая, военная. Очистите фланги, и мы сможем помчаться прямо на них. - В зубы поджидающим наемникам? И притом вверх по склону? Я не хочу вас терять. Извините, но при всей вашей кровожадности придется потерпеть. Воин скорчил рожу, потом пожал плечами: - Мы кровожадны, точно, но только если почти вся кровь чужая. - Хорошо, - буркнул Паран. - Держите свою толпу в готовности, вот и всё, о чем прошу. Матток смотрел на него как-то странно. - Верховный Кулак, я всю жизнь слышал рассказы об армии малазан. Пришлось мне от нее побегать, а в конце за нами шла охота долгие недели. - Он кивком головы указал на проход: - Но это... одни судимы выглядят способными не только остановить нас, но и серьезно проредить. - И что же? - Я боюсь за Войско, вот и всё. Паран кивнул. - На рассвете, Матток, найдите для своих воинов высокий пункт обозрения. Я покажу всё, что нужно знать о малазанской армии. Через два поворота песочных склянок Войско подошло на близкое расстояние к началу перевала. Под зеленым свечением Нефритовых Чужаков роты начали разбивать бивуаки. Были выставлены передовые пикеты, хотя со стороны противника не ожидалось вылазок. Солдаты быстро поели и легли отдыхать. Почти все спали, хотя иные и проверяли оружие, доспехи, кожаные перевязи, щиты и обувь. Паран в сопровождении Руфы Бюд прошел по лагерю, иногда обмениваясь словами с теми солдатами, что слишком нервничали. Он никогда не думал, что станет командующим армией. Не ожидал, что ему достанется место Даджека Однорукого. Этого человека он часто вспоминал и старался ему подражать во всем. Войско пережило плохие времена. Оно заслужило лучшего. Паран подозревал, что это ощущение терзает каждого командира. Когда они с Бюд наконец вернулись в командный шатер, там ждали Калам и Быстрый Бен. Было два звона до рассвета. Ассасин закутался в черный муслин, натянул поношенные, покрытые пятнами перчатки; хотя под одеждой была кольчуга, движения его были почти бесшумными. Быстрый Бен сидел на земле, прислонившись спиной к сундуку на ножках, вытянув ноги. Глаза были полузакрыты. Паран поглядел на колдуна: - Ну? - Что ну? - Вы готовы? Обычно я могу чуять творящуюся магию, но от вас, Верховный Маг, не исходит ничего. Быстрый Бен открыл один глаз, посмотрел на Парана. - Если вы можете чуять, Верховный Кулак, то могут и Чистые. Поверьте мне. Мы готовы. Паран глянул на Бюд, но та просто пожала плечами. Он прищурился... - Поспите, Кулак. - Слушаюсь, сэр. Когда она ушла, Паран встал на пути Калама. Шагавший из угла в угол ассасин остановился, пробормотал ругательство. Оскалил зубы. - Действуете на нервы, Верховный Кулак. Быстрый Бен сказал: - Вы приготовили ту карту, Верховный Кулак? Паран кивнул и отступил, чтобы Калам мог расхаживать снова. - Хорошо, - отозвался колдун. Сел, подтащил к себе кожаную сумку. Порылся внутри и вытащил кривую палку, к которой был примотана бечевка длиной примерно в руку. Один конец палки, заостренный, вбил в пол. Потом маг извлек из сумки два мячика из смотанной утяжеленной ткани - один черный, второй золотистый; привязал их к бечевке, отвел, пока не натянулась. - Калам, - произнес он, - пора. Ассасин остановился, встряхнулся, словно медведь. Быстрый Бен встал и повернулся к Парану. - Даже не моргайте, сэр. Понятно? - Я буду бдителен, Верховный Маг, - уверил его Паран. - Но ваши слова заставляют беспокоиться. Что, как вы думаете, вас ждет? - Кроме одного или двух чистокровных Форкрул Ассейлов? - Быстрый Бен фыркнул, скривился. - Не уверен. Что-то. - Давай уже начнем, - прорычал Калам. Паран снял шлем и положил на стол. В битве он прицепит сплошное забрало. Необычной работы, из Анты, шлем был подарком Руфы Бюд, но он так и не привык к его полному весу. Паран повернулся к двоим мужчинам и начал: - Думаю, нужно.... - Тут он замолчал. В палатке никого не было. - Боги подлые, он хорош. Сердце вдруг забилось, живот пронизала боль; он вытащил деревянную карту, подготовленную Ормулоганом. Изучил ее в свете фонаря. "Первая истинно малазанская карта в Колоде Драконов. Художник, я вами горжусь". Одинокий, бесформенный, вроде бы слегка полированный объект в центре темного поля. - Воззрите, - чуть слышно сказал Паран. - Затычка для Всех Дырок.***
Невидимый для любых глаз, даже для глаз Чистых, Калам бесшумно шагал по мощеной дороге. "Ну, будем надеяться, что и для глаз Чистых. Если не так, мы скоро поймем". Справа и слева от него были "лисьи норы", в которых по грудь в земле стояли дозорные, вглядываясь в лагерь иноземных захватчиков. У их ног тускло светились сигнальные фонари. Мимо, к насыпям у передовых окопов - груды земли и камней вполне способны защитить от стрел и арбалетных болтов, рыхлая почва заставит атакующих падать или замедлять шаги. Сами окопы забиты солдатами Колансе в хороших доспехах, с пиками. В семи шагах позади, выше по склону, есть узкая траншея с уступами, для лучников. Они выпустят стрелы, не видя противника, над головами своих солдат, поразив малазан на вершинах насыпей. Калам надеялся, что проклятая карта Парана работает. Надеялся, что Верховный Кулак видит то, что видит сейчас он. "Это будет жестоко. Где-то здесь прячется умелый командир. Быстрый - не думаю, что это работа Форкрул Ассейлов. Такое ощущение, что тут побывал профессионал. Возможно, командующий Волков. Надеюсь, ты подумал о том же, что и я. Погоди... наемники носят волчьи шкуры? Нет, это не могут быть они. Какие-то другие ублюдки. Должно быть". Еще два яруса, не уступающие первому, с выровненными участками для отхода на случай, если передняя линия будет взята. И много резервов в укрепленных лагерях над последним ярусом. Калам решил, что там не менее шести тысяч судимов. "Рад, что я не на твоем месте, Паран". Еще выше, там, где Калам, как показалось, уже видел вершину горы, перевал стал более пологим. Дорогу перегораживали массивные каменные ворота с низкой стеной надо рвом, эффективно блокирующим всю ширину прохода. Вся местность была освещена, так что были хорошо видны роты тяжелой пехоты. Солдаты не спали. Нет, построенные по десяткам в несколько кругов, стоявшие лицами наружу солдаты молились. "Фанатики. Плохо. Мы таких видывали слишком часто. Сдадутся? Ни шанса. Погоди..." До них слишком далеко, чтобы быть уверенным... Он выискивал флаги, но их не было. Там! Солдат в полных доспехах у ворот. "Боги подлые! Напасть, чтоб ее!" Калам помедлил. Мысли бежали вперегонки, по телу вдруг потек пот. "Они повернулись против нас? Кругхева? Не могу поверить... солдаты Волков. Боги, да кто еще это может быть? Калам, ты идиот. Возьми меня Худ. Возьми всех нас Худ. Но... если Кругхева здесь, не удивляюсь, что они так ощетинились. Ладно, женщина". Он снова пошел вперед. "Предай нас и получи должное". Ворота были перекрыты рядами черных железных пик. Нижний ряд - на уровне лодыжек - на ладонь выступал перед выше расположенными; самые верхние приходились на уровень глаз. За воротами стоял одинокий дозорный из Напасти, закрыв забрало и опустив тяжелое копье на плечо. Через десять шагов Калам ушел с дороги, пробираясь вдоль дренажной канавы, а затем спустился в ров. На дне между камнями зажаты короткие колья. Дальний от стены откос рва полит смолой."Огненный вал. Ничего хорошего тут нет, совсем ничего. Надеюсь, ты близко, Быстрый Бен. Надеюсь, ты знаешь, что я должен сделать". Он осторожно пересек ров. Выждал немного и прошептал ключевое слово, данное магом. Внезапная потеря веса. Он протянул руки и перепрыгнул стену. Едва он коснулся земли на той стороне, невесомость пропала. "Ну, тревоги еще нет. Пока что похвальба Быстрого насчет скрытой магии кажется оправданной". Впереди еще стража, но солдаты расставлены широко. Ассасин без труда проскользнул между ними. И пошел в лагерь. Мимо построенных кругами взводов - солдаты еще молятся - на поле для упражнения в центре. Напротив два командных шатра, тот, что справа, увенчан черепом волка. "Серые Шлемы, верно. Но... явно не все. Или Тавора заставила их жестоко заплатить за измену. Если так, она, наверное, мертва. Упустила шанс. Что же. Если месть - всё, что нам осталось, начнем..." Второй шатер был больше, того же стиля, что были в лагере осаждавших крепость. Он был освещен изнутри, у входа стояли двое стражников Колансе. Вытащив два метательных ножа, Калам быстро пошел к ним. За пять шагов поднял руки и швырнул оба ножа одновременным текучим движением. Каждое оружие нашло себе местечко под кадыком. Тела начали заваливаться, брызнула кровь но, прежде чем они упали, Калам подскочил и схватился за рукояти ножей. Осторожно опустил обоих солдат на землю. "Много шума? Да ладно!" Оставив клинки в глотках, ассасин вынул два длинных ножа, полоснул по тесемкам, на которых висел полог, и вломился внутрь. Явно застав Чистого врасплох - ведь в его действиях не было скрытности и тонкости - он тяжело столкнулся с Форкрул Ассейлом. Один нож вошел прямо под сердце. Второй, поднятый, чтобы перерезать горло, был встречен твердой как железо рукой. Ассейл пошатнулся, но успел выбросить кулаки. Первый удар пришелся Каламу в плечо, заставив крутнуться вперед. Второй кулак врезался в грудь слева, пробив кольчугу, сломав по меньшей мере пару ребер, не говоря уже о мелких трещинах. Сотрясение толкнуло ассасина назад, но стенка шатра спружинила, удержав его от падения. Задыхаясь от боли, Калам смотрел, как Ассейл вытаскивает длинный нож из груди и отбрасывает в сторону. - О, - пропыхтел он, - я тебя взбесил? Зарычав, Ассейл пошел на него. Почва провалилась под его ногами. Чистый с воем упал в яму. Послышался сочный шлепок. Быстрый Бен материализовался с той стороны ямы. Вытащил маленький шар из черной глины. Склонился поглядеть вниз. - Комплименты от морской пехоты, - сказал он и бросил шарик. Колдуну пришлось отскочить от вылетевшего из провала языка пламени. Потолок загорелся, а Быстрый Бен исчез. Калам выругался, доставая длинный нож (второй ему каким-то образом удалось удержать в руке) и прыгая к выходу. Перекатившись через плечо, застонав от пронизавшей тело боли, он с трудом встал на ноги. Со всех сторон к горящему шатру бежали солдаты Напасти. Он видел выхваченные мечи. - Быстрый Бен! Я невидим, верно? Быстрый! Раздалось шипение: - Спрячь треклятый нож! "Дыханье Худа!" Калам развернулся и побежал от ближайшего нападающего. С размаху вложил нож в ножны. - Попробуй снова! - проревел он. И споткнулся, упав со стоном. Во рту была кровь. - Плохо дело! Рука легла на спину. - Не шевелись, - шепнул Быстрый Бен. Солдаты Напасти отступали от пожара. Пламя подобралось совсем близко, но Калам не ощущал жара. - Можно говорить? - Теперь можно, да. - Ты сказал, жулек! - Я передумал. Нужна была полная уверенность. К тому же жулек слишком шумный. - Но Худом клятая горелка?! Да, теперь всё тихо и ладно! Еще Чистые? - Нет. Шшш - что-то близится. Выслеживает нас. - Как? - Не знаю. - Я хотел пойти за командиром Напасти - Кругхевой или кто там... - Ты булькаешь кровью с каждым словом, Калам. Ты совсем не в форме. - Я ударил урода в сердце, и хоть бы что. - Ловко. Но у них два сердца. - Спасибо что сообщил. - Калам морщился, пытаясь не кашлять. - Это ведь Напасть? - Да. Ну, тихо, дай я тебя оттащу. Пламя начало сжигать то, что я на нас набросил. Однако маг оттащил Калама едва на две сажени, когда руки его вдруг отвердели. - Дерьмо. Оно здесь. Калам огляделся, моргая. - Не вижу... - Воняет как энкар'ал, чувствуется как Тоблакай. "Никак невозможно... о, боги подлые, что он тут делает?" Он и сам мог его ощутить. Большое, нависающее присутствие. - Что он делает? - Э... обнюхивает тебя. Калам ощутил, что покрывается мурашками. - Почему я его не вижу? - Потому что он не хочет. Ассасин чуть не заорал, когда острый коготь осторожно коснулся щеки и уперся прямо под глаз. Он заставил себя лежать совершенно неподвижно. - Думаю, это служитель Волков. "Да. Не говори, я и сам знаю". Рука тяжело налегла на грудь Калама, на сломанные ребра. Однако боли не было, лишь внезапно стало очень жарко. Еще миг, и рука исчезла. А потом.... - Возьми меня Худ, - пробормотал Быстрый Бен несколько ударов сердца спустя. - Ушел. Никогда такого не видел. Он тебя исцелил, чертяка. Почему бы это? Ассасин встал. Он чувствовал себя потрясенным и хрупким, словно вдохнул кулак и только-только его выкашлял наружу. В стороне шатра был хаос; он увидел офицера Напасти, одного из командиров флота Кругхевы. Тот стоял, глядя на шатер со странным, почти удовлетворенным выражением на худом лице. - Готов попытаться? - спросил Быстрый Бен. Калам покачал головой: - Нет. Мы не трогаем людей Напасти. - Ты о чем? - Или ты хочешь, чтобы ТОТ вернулся, но стал гораздо злее? - Тоже верно. - Здесь точно нет еще Чистых? - Да. - Пора уходить. Они пошли назад, невидимые, ловко лавируя в толпе солдат. У стены ассасин помедлил, оглянулся. И кивнул. - Всегда честный размен. "Но не припомню, чтобы я сделал его особенно счастливым".[7]***
Паран в своем шатре медленно сел, осторожно положил деревянную карту. Он мог бы вытащить их в том момент, когда пришел демон. Но что-то его удержало. "Это был избранный служитель Зимних Волков. Я ощутил его гнев, а потом ощутил... что это было? Забота? Не знал, что они могут переживать такие чувства". Он встал, подошел к палке, вытащил ее из пола. Мячи на бечеве подпрыгнули следом. Грохот и сотрясение в пределах шатра, туча пыли - Быстрый Бен и Калам, шатаясь, оказались здесь. Лицо колдуна искажено негодованием. Он сверкнул глазами на Парана: - Малость поздно, Верховный Кулак! Мы были на полпути назад! Паран помахал рукой, разгоняя пыль. Услышал шаги снаружи, крикнул: - Все в порядке! Голос солдата прошипел: - Слышь, Гебла? Когда Верховный пердит, весь мир трясется! - Шшш, проклятый идиот! Шаги удалились. Паран вздохнул: - Не терпелось вас увидеть. Простите. Не знал, что возврат будет таким беспокойным. - Это для КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ, сэр. Меня словно наизнанку вывернули. - И меня тоже, - прорычал Калам, тяжело садясь на сундук. Толстые ножки подломились, сундук с треском осел. Ассасин поморщился: - Как раз то, что нужно бедной моей горбатой спине. Боги подлые... - Он начал стаскивать перчатки. - Значит, союзники моей сестры... я прав, Калам? - Хорошая догадка. - Более не союзники, - подтвердил Быстрый Бен. Теперь он расхаживал по шатру. - Но это был Эрек-Але, не Смертный Меч. Я не видел и Надежного Щита. Это их силы, прибывшие морем. Солдаты, оставшиеся с флотом. - И, может быть, Кругхева не имеет никакого понятия об измене, - сказал Калам. - Этот союз всегда заставлял меня нервничать, - заявил Быстрый Бен. - Фанатичные приверженцы мира без людей - какой в этом смысл? Даже если Кругхева еще не перебежала, вопрос времени - все, что им нужно, это следовать вере до логического конца. Я предостерегал Тавору... - Да ты врешь, - прогудел Калам. Колдун взвился: - Откуда тебе знать? - Просто догадался. Я ведь тебя знаю, помнишь? Ты зол на себя, потому что ничего такого не предвидел. - Отлично. Пусть будет по-твоему. Суть в том, что Тавора в беде. Ее могут ударить в спину в любое время, а предупредить мы не сумеем. - Может, и сумеем, - сказал Паран. - Когда мы пройдем перевал, я хочу, чтобы вы с Каламом поскакали вперед так быстро, как смогут лошади. Найдите мою сестру. - Вы видели их защитные линии, сэр? - воскликнул Калам. - Как вы надеетесь принудить Напасть к сдаче? Они могут остановить Войско здесь и сейчас. Однако Паран нахмурился: - Почему тот демон не растерзал вас в клочья, Калам? Ассасин отвел взгляд, дернул плечами. - Встречались. Я ему оказал услугу. Может быть. Думаю. Но точно не помню. Это же было тогда, на Семиградье, в сердце Вихря. Там и не такое бывало. - Ты мастер рассказывать, - заметил Быстрый Бен. - Право хлопать ртом без остановки оставляю тебе, колдунишка. - Очевидно мудрое решение. Но в следующий раз обойдись заключительным словом.***
Шестеро Высших водразов беспокойно стояли около Эрек-Але; в двадцати шагах сзади было черное пятно и горелые остатки шатра Чистого. Угли еще мерцали и гасли, словно среди пожарища сверкали глаза; дым поднимался в блеклый воздух. Всегда, когда командующий Напасти контактировал с этими офицерами, они смотрели на него с презрением. Но сейчас спесь словно смыло яростью пламени. Брат Безмятежный мертв. Вымолвить такое значило для них подтвердить невозможное. Сила Безмятежного была велика, он уступал лишь Почтенной и Старательному, будучи ровней Тишине - или так рассказывали Эрек-Але. "И Безмятежный пал перед двумя малазанами. На заре мы встретим в битве еще восемь тысяч. Но слышал ли Брат Безмятежный мои предупреждения? Нет". - Мы нашли кровавый след от шатра Чистого, - сказал он. - Разумно предположить, что Брат Безмятежный жестоко сражался с напавшими, он мог их серьезно ранить или даже убить одного. Не заметив эффекта от таких слов, Эрек-Але вздохнул. - Вы изберете одного из вас для командования судимами? Иначе вам придется подчиниться моему командованию. Рассвет быстро близится, сиры, и вскоре мы начнем битву. Один из офицеров подошел ближе. - Сир, в вопросах тактики Брат Безмятежный повелел нам слушаться ваших приказов. Эрек-Але кивнул: - Как вы и сделали. - Сир, - начал один и замялся. - Говорите свободно. - Чистые ощутили смерть Брата Безмятежного. Они ранены, смущены, мы не получаем от них указаний. Сам Аграст Корвалайн здесь поврежден. Поврежден? Это было неожиданностью. - Как? Почему? - Ночью здесь явился другой Оплот. - Неужели? - он поглядел в лица собеседников. - Вероятно, вы слишком быстро сбросили со счетов семь тысяч людей из Напасти, молящихся своим богам. - Мы говорим не об Оплоте Зверя, сир. Эрек-Але замолчал, ибо пришла пора и ему ощутить потрясение. Наконец он сказал тихим голосом: - Вы определили незваного гостя, сир? - Не мы, Командор. Но Сестра Почтенная... в буре ее мыслей мы ощутили... узнавание. - Продолжайте. Мужчина потряс головой: - Вот и всё, что мы знаем, сир. - Вы решили, что другой древний Оплот ополчился против Аграст Корвалайна? - Хотелось бы больше знать насчет малазан, сир. Эрек-Але нахмурился: - Вы не ощущаете уверенности, видя мои приготовления? - Не так, Командор. Сегодня враг будет потрепан, а возможно, и смят. Но мы стараемся понять... эти малазане - просто люди? - Не отличные от нас, Напасти. - Тогда... они тоже служат какому-то Старшему Богу? - Малазанская Империя давно объявила вне закона все культы войны в армии... но нельзя сказать, что в рядах солдат нет тайных поклонников. - Он изучал россыпь лиц перед собой. - Форкрул Ассейлам не приходило в голову, что, так усиленно утверждая власть Аграст Корвалайна, они могли привлечь внимание других древних Оплотов? - Мы понимали так, что почти во всем здешнем мире Оплоты оставлены, дали путь более молодым Властителям. Эрек-Але склонил голову набок: - А в случае Напасти? Наконец один из офицеров чуть заметно фыркнул. - Вас сочли отклонением. Командор улыбнулся: - Эту дискуссию мы продолжим после. Вы спуститесь к судимам и примете командование отрядами. Офицеры отсалютовали. Смотря им вслед, Эрек-Ала подозвал одну из помощниц. - Сестра Стейлок, пусть солдаты знают: сегодня мы можем столкнуться не с одним врагом. Юная женщина нахмурилась. - Сир? - И убедите, что Волки оградят нас от любой угрозы. - Да, сир. Оставшись один, Эрек-Але пошел к платформе, построенной для него в пятидесяти шагах от ворот. Отсюда он получит полную возможность видеть атаки врага на укрепления. "Малазане. Одно это слово заставляет бледнеть самых суровых солдат - особенно тех, что уже стояли с ними лицом к лицу. Что такого в этих иноземцах, в этих клинках империи? Что их выделяет?" Дойдя до лестницы, он помедлил, вспоминая то, что видел во время ужасного отступления из города Малаза. "Адъюнкт Тавора, ты знала, что встретишь на этой земле других малазан? Они твои союзники или императрица Лейсин затеяла другую игру? Они охотятся за тобой? Или это просто второе вторжение"? Его вдруг пробрало холодом. "Если союзники... тогда все происходящее должно было быть запланировано". Такая мысль его напугала. Он быстро влез наверх. На вышке - в воздухе висел свежий сосновый запах - прошелся по сырым доскам, встав лицом к северу. Небо светлело вокруг, хотя проход оставался в тени. Он видел внизу силы врага, построившиеся пятью клиньями. "Они не видят, что их ждет? Возможно, они сумеют взять первые траншеи - но как со вторыми? Невозможно. Серые Шлемы сегодня даже не поднимут оружия". Тревога росла. "Зовите малазан всеми гнусными словами, только глупцами не называйте". Он одиноко стоял на вышке, ожидая, что же будет.***
Глаза у Ганоэса Парана щипало от недостатка сна. Он подошел и встал напротив нестройной толпы. Вечная проблема, думал он - как управлять четырьмя сотнями неспокойных, непокорных морпехов. Суровые глаза, обветренные лица... такое ощущение, что это полудикие звери, рвущиеся с поводков. Что еще хуже, весь собравшийся перед ним холодным этим утром сброд - саперы, до единого. Паран оглянулся на множество деревянных ящиков позади него. Вокруг нет стражи. Сборище организовано в двух сотнях шагов к северу от границы лагеря. И не без причины. Он ощутил, как по спине потекла струйка пота. Встав лицом к саперам, поглядев на Ното Свара и капитана Чистую Криницу, что стояли в стороне, Паран откашлялся и начал: - Я отлично знаю ваше разочарование - я держал вас подальше от обороны крепости, заставляя заниматься лишь починкой стен. Смею сказать, ваши мечи изрядно заржавели в ножнах... - Паран помедлил, но не увидел реакции - ни улыбки, ни кивка. Он снова откашлялся. - Я решил, что будет тактически верно придерживать саперов ввиду ваших особенных ... талантов. Ни звука среди собравшихся. Все глаза устремлены на Парана. Он снова оглянулся на Ното Свара. Тот стоял сбоку и чуть позади - кость во рту ходит вверх и вниз - и пялился на саперов. Вздохнув, Верховный Кулак продолжил: - Оглядываясь назад, я подумал, что мог бы отложить набег на склады Морантов, хотя и не по причине безопасности - уверен, все вы знаете, что Моранты весьма эффективно и бережно хранят припасы. Тем не менее, массовая перевозка и складирование влечет неизбежный риск. К счастью, мы еще здесь. - Он показал рукой назад. - И ОНИ здесь. Он ожидал нарастающего напряжения, шепота предвкушения. Первая из широких улыбок, солдаты вытягиваются по струнке. А вместо этого... "Ничего. Я с тем же успехом мог описывать им погоду. Что не так? Думал, они меня уважают. Думал, может, наконец я заслужил ранг, который на меня свалился. Но теперь... похоже, все было чепухой". - Можете радоваться, зная: ожидание окончилось. Этим утром вы разберете припасы и вернетесь во взводы. Морпехи возглавят штурм. Вы проломите оборону и, если возможно, дойдете до второй линии окопов. Атака должна быть быстрой и непрерывной... - Голос затих. Он уловил кое-что краем глаза. Справа, где солнце светит без преград, в строю стоит грозного вида капрал; его широкое лицо покрыто шрамами, видимыми даже отсюда. Паран прищурился. Потом взмахом руки подозвал Ното Свара. Хирург подошел, вытаскивая кость изо рта. - Ното Свар, - тихо сказал Паран. - Сэр? - Подойдите к тому капралу - вон, там - приглядитесь и вернитесь с докладом. - Это что, проверка? - Выполняйте. Хирург вернул рыбью кость в зубы и подошел к капралу. Через мгновение развернулся и зашагал обратно. - Ну? - потребовал Паран. Ното Свар вытащил кость. - Он плачет, Верховный Кулак. - Плачет. - Кажется так, сэр. - Но... почему он плачет? Ното Свар снова поглядел на капрала. - Была лишь одна слеза. Все что угодно. Неслышно выругавшись, Паран сам пошел к капралу. Взор моряка был устремлен куда-то вперед. След одинокой слезы, прокатившейся от правого глаза, уже затерялся в грязи и пыли. - Что-то в глаз попало, капрал? - Нет, сэр. - Вы больны? - Нет, сэр. - Но вы дрожите. Глаза чуть дрогнули в щелках, на миг коснувшись Парана. - Неужели? Не знал, сэр. Виноват, сэр. - Солдат, я загораживаю обзор? - Да, сэр, так точно, сэр. Паран не спеша отодвинулся в сторону. Всмотрелся в лицо сапера.... Шесть ударов сердца, потом еще, пока... "Ох, боги!" Я думал, капрал, вы сказал, что не больны. - Не болен, сэр. - Прошу уточнить. - Как угодно, сэр. - Капрал. Снова проблеск глаз. - Сэр? - Контролируйте себя. Будьте исполнительным. Не взорвите нас. Понятно? Быстрый кивок. - Да, сэр. Благослови вас, сэр. Голос удивленного Парана отвердел: - Благослови меня? От толпы саперов послышался приглушенный хор - повторы благословения капрала. Паран отступил, постарался обрести спокойствие и возвысил голос: - Не нужно толкаться - хватит всем. - Он помедлил, услышал слабое бормотание. - Я ожидаю, что через один оборот вы будете во взводах. Сержантов известили о припасах, так что знайте: вести разошлись. Когда вы вернетесь, они успеют покончить с молитвами, жертвоприношениями и так далее. Иными словами, будут готовы для вас. Наступление начнется через два оборота склянок. Всё. Он ушел не оглядываясь. Ното Свар увязался рядом. - Верховный Кулак. - Что? - Мудро ли это? Там больше припасов, чем кто-либо из нас видел. - В ящиках всего лишь жульки, горелки и дымки. Я даже УВИДЕТЬ им не позволил долбашки и красные болты... - Простите, сэр... какие болты? - Оказывается, Ното, существует целый класс припасов, предназначенных только для Морантов. Не на экспорт, если вы меня понимаете. Те, которые я назвал красными болтами, похожи на болты для онагров. Только никакие онагры им не нужны. - Интересно, Верховный Кулак. Но если вы не показываете их саперам, как они научатся с ними работать? - Если придется воевать против Напасти - вполне вероятно, понадобится краткий курс. Но зачем отвлекать их сейчас? Они подходили к границе лагеря. Две роты регулярной и тяжелой пехоты построились по сторонам дороги. Между ними стояла, ожидая командующего, кулак Руфа Бюд. Ното Свар сказал: - Еще один вопрос, сэр. Паран вздохнул: - А именно? - Эти долбашки и красные болты... где вы их прячете? - Расслабьтесь. Я сделал для них особый садок - или, точнее, небольшой участок другого садка, доступного лишь для меня. Через карту. - Ормулоган? - Простите? Он нарисовал карту? Разумеется. - Он использовал забавную красную линию, сэр? Вроде молнии, только цвета крови? Паран нахмурился: - Символ красных болтов, да. Откуда вы его знаете? Ното Свар пожал плечами: - Не уверен, сэр. Кажется, где-то видел. Не имеет значения.***
Капрал Корма вытер глаза. Ящики были открыты, саперы работали как можно быстрее. Он обозрел оставшиеся упаковки, вздохнул и повернулся. - Манкс, сюда. Шаман-дальхонезец подошел ближе. - Как я и думал. Одна мелочь. Ублюдок не доверяет нам. Корма вздохнул: - Идиот. Я сам не доверяю нам. Но слушай. Если... Манкс поднес руку к носу Кормы. - Достал. Видишь? Капрал чуть откинул голову, изучая наколку на ладони. Кроваво-алый зазубренный мазок. - Оно самое? Больше тебе ничего не нужно? - Должно хватить. Мы позаботились, чтобы жаба все рассказала в подробностях. - Она выживет? - Ну, мы ее поджарили тут и там, но она выживет. Хотя немного перестарались - я о том, что мы связали обоих и думали, что угроза жабе заставит мазуна рассказать всё. Но ошибка вышла. Сам Ормулоган и предложил поджарить жабу. Никогда не видели этого чокнутого более счастливым. Мы-то считали их друзьями... - Потише, ладно? Ты разболтался. Мне плевать, что там было, раз вы никого не убили... - Они живы, говорю тебе. Связаны и с кляпами. Потом отпустим. Корма огляделся и сказал громче: - Саперы! Оставьте местечко для пары долбашек! - Долбашек нет, Корма. - Забудьте. Мы уж позаботимся. Давайте кончать здесь, и поосторожнее. Ошибемся здесь - не заберем с собой ни одного плохого парня. И вот тогда наши души пойдут прямиком в лапы нечисти Саперной Преисподней, чего никто из вас не хочет, правильно? Внезапная тишина, удвоенная осторожность; там и тут кто-то сотворил знаки, защищающие от Саперной Преисподней. Удовлетворенный Кормакивнул: - Манкс, теперь оставайся рядом. - Те красные болты мы никогда не пробовали, Корма. Мужчина хмыкнул: - Покажи припас, который я не раскумекаю, и я покажу тебе нос Бога-Кобры изнутри. Манкс искоса поглядел на него: - Я так и понял, что в тебе кровь Даль Хона. - Какая у меня кровь, не важно. Я только знаю, что на поле битвы саперы призывают всех богов, о которых слышали. - Аминь и тьфу в глаза им всем. Корма не сразу кивнул: - Аминь и тьфу в глаза от них. Ну, готов? Хорошо. Давай найдем свой взвод. Сержу очень понравится. - Нет, не понравится! - Серж любит то, что я прикажу любить. Кредо Костяшки Сапера. - "У кого в руке жулек?" Да, Костяшка Сапера. Эй, Корма! - Чего? Шаман осклабился: - Вишь как получается? Мы вернулись к тому, чем не были, но могли бы быть. Разве не сладко на вкус? - Будет сладко, если мы не взлетим на воздух. Смотри куда ступаешь. Я вижу сусличьи дыры. - Это не суслики, Корма, а степные собачки. - И что? Провались одной ногой и нам крышка.***
Командор Эрек-Але ощутил, что северный ветер усилился, дуя через узкое ущелье прохода. Этот бриз принес запахи кожи, железа, людского и конского пота. Сестра Стейлок была рядом. Позади стояло полдюжины вестовых на случай, если придется передать приказы сигнальщикам вдоль стены. Вражеские силы встряхнулись, по всей линии закипела деятельность. Средняя и тяжелая пехота, плотно сбившая ряды на заре, расступалась, пропуская новые отряды. У них не было знамен, щиты по большей части были закреплены за спинами. Насколько мог видеть Эрек-Але, вооружены они были арбалетами и короткими луками. - Застрельщики? - предположила Стейлок. - Он не выглядят быстрыми, Командор - у некоторых кольчуги. И в шеренгу не встают. Что это за солдаты? - Морская пехота. - Кажутся... недисциплинированными, сир. - Я знаю, Сестра Стейлок, что малазанским морпехам армии Семиградья ничего не смогли противопоставить. Они, строго говоря, не похожи на обычных солдат. Женщина критически поглядела на него: - Сир, могу спросить? Что еще вы слышали об этих морпехах? Эрек-Але склонился над ограждением. - Слышал? Да, именно то слово. Они приближались, разбившись на взводы по восемь-десять человек, они уверенно взбирались по склону к первой лини окопов, где поджидали судимы - солдаты Колансе. Вполне надежные солдаты, насколько понимал Эрек-Але. Не силачи на подбор, но опытные и всецело покорные воле Форкрул Ассейлов. Без Чистого, однако же, нет власти, способной привести их в боевое безумие, хотя пока командиры-полукровки не ударятся в панику, их подчиненные не сделают шага назад. - Не понимаю вас, сир. Он поглядел на нее. - В ночь ухода сил Адъюнкта из гавани Малаза... Сестра, где были вы? - На корабле внешнего охранения, сир. - А. Не припомните, слышали вы грохот с острова? Женщина нахмурилась и покачала головой. - Сир, в полночь я легла в гамак и быстро уснула. - Хорошо. Боюсь, ответ вы скоро услышите, Сестра. Оставив до окопов шагов тридцать покореженной земли, взводы рассыпались. Арбалетчики подняли оружие. Со стороны судимов опустились пики, чтобы предотвратить атаку на насыпь. Железные острия создали колючую стену. Во втором окопе зашевелились лучники, готовя стрелы, но не натягивая тетивы. Едва малазане взойдут на насыпь, оказавшись на виду, стрелы просвистят свой мотив; когда упадут первые тела, стрелки начнут брать более длинные траектории, поражая тех, кто еще лезет по склону. Наступление захлебнется: солдаты спрячутся за щитами, ища укрытия от смертельного ливня. Уже двадцать шагов. Атакующие на миг замедлились - Эрек-Але увидел, как они взмахивают руками, увидел, как в воздухе летят крошечные предметы. "Слишком рано". Предметы упали на землю в двух третях расстояния до траншеи. Внезапно повалил густой черный дым, вскипая и закрывая обзор. У края насыпи создалось подобие стены плотного тумана. - Магия? - вскрикнула Стецлок. Эрек-Але покачал головой. Из вздымающейся полночной стены полетели новые предметы, падая среди пикинеров Колансе. Разрывы и вспышки огня охватили всю линию обороны. Масса коланцев заволновалась, в воздух взлетали струи крови и куски плоти. Приземлилась вторая волна припасов. Отзвуки разрывов сотрясли склон. Раздались крики и стоны боли. Дым заползал в окопы, новые взрывы рассеивали его, но дымовую завесу сменяли клубы пыли и кровавых брызг. Во второй траншее стрелки явно дрогнули. - Стреляйте вслепую, - пробормотал Эрек-Але. - Сейчас же. И порадовался, видя, что офицеры - водразы проревели команды. Луки были натянуты. Настил арбалетных болтов вылетел из копоти и дыма, вонзаясь в стрелков. Вместо головок у многих болтов были взрывчатые снаряды. Линия смешалась, тела стрелков падали на пригнувшихся помощников. Вслед за болтами в траншею упали гренады. С такого расстояния Эрек-Але ясно видел, как в воздухе летают оторванные руки и ноги. Выше по склону роты резерва бешено суетились, спускаясь к третьему окопу, а те, что сидели в этом укрытии, полились на насыпь и начали атаку. Линия стрелков выше третьего окопа тоже двинулась вперед. - Что они делают? - спросила Стейлок. - Окопы оказались плохой защитой от этих припасов, - пояснил Эрек-Але. - Полукровки отыскали правильный ответ - они сблизятся с морпехами. Рвение и простое число могут дать им победу. Морпехи, видел он сквозь рассеивающийся дым, взяли окопы стрелков и работают лопатами, словно пытаясь закрепиться. Однако Эрек-Але позаботился, чтобы профиль земляных укреплений не давал возможности оборонять их от наступления сверху. Окопы ничем им не помогут. Да, морпехи уже бросились в отступление. - Они в панике, - прошипела Стейлок. - Они сами себе на пятки наступают. Сейчас... Растянувшаяся масса солдат Колансе походила на лавину, гонящуюся за резвыми морпехами. - Задержитесь на нижней линии, - взмолился Эрек-Але. - Не идите за глупцами до самого низа! Шум атакующей массы, пронесшейся уже мимо окопов лучников, к нижней траншее, был подобен грому. Офицеры в первых рядах. Эрек-Але видел, как они выравнивают строй... Вся сцена пропала за множеством взрывов: склон взлетел на воздух под ногами солдат Колансе. Сотрясение достигло вершины, ломая стену, каменные ворота. Платформа, на которой стояли Эрек-Але и помощники, задрожала так сильно, что никто не удержался на ногах. Ограждения лопались, мужчины и женщины с воплями валились вниз. Эрек-Але ухватился за столб, ухитрившись удержаться, пока череда взрывов разрушала склон. "Защитите нас, Волки!" Приспособившись к сильному перекосу вышки, он увидел на севере вздымающееся облако - пыль и грязь, доспехи и оружие, влажные куски одежд. Всё это летит прямо на них, угрожая жутким дождем разрушения. Не думая о страшном потопе, Эрек-Але выпрямился. Одна из опор вышки подломилась, и он остался наверху один - даже Стейлок ворочалась на неровной земле. Обломок меча вонзился в сосновую доску слева от него, лезвие задрожало от удара. Сверху сыпались новые обломки. Он смотрел вниз, на склон, пытаясь разобраться в происходящем. Всё вплоть до самой верхней линии, что была уже на ровном месте, стало рваным хаосом: перекрывающие друг дружку провалы кратеров, вокруг них измолоченные трупы... Почти вся армия Колансе попросту исчезла. И тут он снова увидел движение внизу - всё те же морпехи кишели на склоне, прыгали в раны земли и вылезали из них. Взводы приближались, тогда как другие сбивались в кучки, над чем-то трудясь. Потоки выживших коланцев, ошеломленные, залитые багровой кровью, отступали к каменной стене, брели по дороге. Почти все солдаты побросали оружие. "Именно так. С коланцами покончено". Со стороны морпехов донеслись непонятные трескучие звуки; глаза Эрек-Але широко раскрылись - он увидел струи пламени, поднявшиеся с позиций взводов и с шипением чертящие дуги в небе. Из дюжины устрашающих летучих снарядов только два упали прямо на мощеную дорогу. Платформа под Эрек-Але накренилась, заставив его прокрутиться. Он разжал руки, скользнул мимо вонзившегося в дерево меча и начал падать. Звуков не было. Он понял, что оглушен, и в блаженной, сладостной тишине наблюдал, как земля несется навстречу. Над головой тень украла утренний свет.***
Стейлок едва сумела оправиться, встав на ноги - все у нее болело, тело покрылось синяками - когда более близкий взрыв снова швырнул ее наземь. Стена пошла волнами, сбрасывая сгрудившихся в поисках защиты солдат. А потом с ревом степного пожара нечто спустилось на ворота, что были справа от нее. Камни распались во вспышке света. Звук разрыва чуть не лишил ее слуха. Оглушенная, он пошла, шатаясь, от горящих ворот - увидела командора Эрек-Але на земле, среди обломков рухнувшей вышки. Слабые содрогания его тела заставили офицера приблизиться. - Брат Эрек-Але! - закричала она. Глаза его были открыты, но белки налились кровью. Рот открывался и закрывался, словно у выброшенной на берег рыбы, однако она не смогла расслышать даже дыхания. Впрочем, когда она оказалась рядом, мужчина отчаянно всхлипнул и перекатился на бок, закашлявшись. - Командор! Однако он ее не слышал, это было понятно. Стейлок огляделась. Целые роты из Напасти были сброшены на землю в результате множества взрывов. "Это не война. Это бойня". Ей казалось - в черепе раздается вой волков. Звук бессильной ярости и слепого вызова. Звук, говорящий о полном непонимании.***
Рука в перчатке схватилась за плечо Кормы и развернула его. Он зарычал, потянулся за мечом - и вытаращил глаза. - Кулак?! - Немедленно прекратить обстрел! Капрал поглядел вверх и вниз по склону, ища неровный ряд пусковых площадок красных болтов. Рядом с ними валялись разбитые ящики; куски флиса, которым перекладывались припасы, разлетелись по земле. Он быстро подсчитал остатки. - У нас еще четыре или пять залпов, сэр - как раз чтобы всех положить! - Я сказала стоп! Верховный Кулак не желает участия Напасти! Корма заморгал: - Но мы не трогали Напасть! - У тебя есть хоть малейшее понятие, как далеко летят эти болты? Капрал отвернулся, чтобы сплюнуть грязь изо рта - но на языке остался горький, прежде незнакомый ему вкус. - Мы чуток размягчили стену, и всё. Ни один не полетел дальше, Кулак. Даю слово! - Передай всем! ПРЕКРАТИТЬ ОГОНЬ! - Да, Кулак... ох, Кулак, вы видели Скрипучий Ежовый Барабан!? Боги подлые - до конца дней не забуду... Он замолчал, увидев на ее лице черную ярость. - Мы хотели сломить их, сапер - не убить! Корма скривил губы: - Простите, Кулак, но нам-то не сказали. На миг показалось, что она его ударит. Но вместо этого она бурей улетела прочь. Корма видел ее голову, пересекающую склон. Она бежала туда, где средняя и тяжелая пехота строилась, пытаясь не сходить с остатков мостовой. "Вот дерьмо, кому же придется ее чинить, если не нам? Но разве не в этом великая тайная истина армии? Приказывают взорвать ко всем чертям, а потом восстанавливать. Ах, доля саперская..." Манкс присел рядом; лицо его обгорело, покрылось жирной копотью. - Чего мы ждем? Полно осталось! - Приказ кулака, Манкс. Слушай, передай по цепочке: паковать ящики, подобрать все лишнее тряпье. - Он выпрямился, морщась от боли пониже спины, и огляделся. Огромные дыры в земле, дымятся широченные кратеры, повсюду куски разорванных тел, пыль, грязь и кровь еще падают дождем из удушающей завесы. И вздохнул. - Похоже, наша работа закончена.***
Стейлок подняла Эрек-Але на ноги. В голове гудел шторм, его куда-то несло со свистом - словно небо разверзлось потопом. Сердце гремело, как барабан. Оглядываясь, щурясь от дыма и пыли, он видел солдат, суетящихся словно пчелы - офицеры отдавали приказы, стараясь вернуть хаосу подобие порядка. - Что... что случилось? - Свой голос показался ему едва слышным шепотом. Стейлок ответила так, словно была в тысяче шагов: - На той стороне перевала малазане, сир - по меньшей мере две роты. - Но это невозможно. - Они просто появились, сир. Теперь мы заперты между двумя армиями! Эрек-Але потряс головой, пытаясь прояснить мысли. "Не может быть. Нам сказали, через горы нет других дорог". - Сформировать широкие каре, раненых в середину. - Шатаясь, он пошел к южной части перевала. За спиной Стейлок выкрикивала приказы. Расталкивая солдат - и пугаясь падению их дисциплины - Эрек-Але шел через лагерь, все еще наполовину оглушенный. Наконец он миновал шатры Напасти. Мимо плыли дым и пыль, неся вонь горелого мяса, кожи, одежды. Вспомнив увиденное в окопах, он содрогнулся."Что с нами? Во что мы превратились, если делаем подобное?" Завидев малазан, он остановился. Нет, он не ошибается - эти роты он уже видел раньше, на севере. "Садок. Но... ни у кого нет такой силы - сомневаюсь, что даже боги могли бы открыть такие врата. Но... можно ли отрицать увиденное собственными глазами?" Враг подтягивался. Там была странная смесь из тяжелой пехоты, морпехов с арбалетами, обычной пехоты и застрельщиков. За ними стоял единственный шатер, вокруг которого собралось немало солдат. Вестовой прибежал с перевала. - Сир! Враг дошел до самых высоких окопов и продолжает наступать! - Спасибо, - ответил Эрек-Але. Он видел, как сквозь ряды противника прошли двое - один высокий, другой почти столь же высокий, но гораздо шире в плечах. Эбеновое сияние их кожи резко контрастировало с блеклым пейзажем за спинами. "Дальхонезец и выходец с юго-востока Семииградья - а, знаю этих двоих. Тощий... я видел, как он стоял на носу, лицом к флоту Тисте Эдур. Верховный Маг Быстрый Бен. Значит, второй - тот ассасин. Им здесь не место. Но, пусть я и не совершенство, слепота в число моих пороков не входит". Не обращая более внимания на солдата за спиной, командующий пошел навстречу двоим мужчинам.***
- Поглядите на нас, - пробормотал Быстрый Бен. - Не на нас, - пророкотал в ответ Калам. - Я вижу командира. Это Эрек-Але, да? А видишь ряды за ним? В полном беспорядке. - Знаешь, - сказал колдун, - я и не думал, что это возможно. Открыть одновременно двое врат, да такого размера! Боги подлые, он точно Владыка Колоды Драконов. Калам искоса поглядел на него. - А ты сомневался? - Я вечный скептик. - Ну, впечатляет, конечно - но Паран вышел к нам полуживым. Значит, и у него есть пределы. - Минала глаз с него не сводит - ревнуешь, Калам? Ассасин пожал плечами: - Этой кости в моем теле никогда не было, Быстрый. - Она и Руфа Бюд... да что такого в Паране? Все женщины просто слюни пускают. - Он моложе. Знаешь, это важно. У нас, старых пердунов, ни шанса. - За себя говори. - Сотри свою ухмылочку, Быстрый, или я помогу. Они почти сошлись с Эрек-Але и были на середине расстояния между армиями. Как и следует. - Поглядите на нас, - снова проворчал Быстрый Бен. - Что мы знаем о переговорах? - Отдай вожжи мне, - ответил Калам. - Я хочу сделать всё просто. - О, это должно быть забавным. Они встали в шести шагах от командующего Напасти, который тоже встал. Ассасин не терял времени: - Командор Эрек-Але, Верховный Кулак Паран передает приветствия. Он хочет, чтобы вы сдались, тогда нам не придется убивать вас всех. Мужчина выглядел так, словно попал под ударную волну долбашки или жулька. Лицо было покрыто порезами и мелкими язвочками. Пыль запорошила лицо. Он потерял одну из кольчужных перчаток. Эрек-Але открыл рот, закрыл и открыл снова. - Сдаваться? Калам скривился. - Саперы только начали. Вы понимаете? - Что вы сделали? Калам состроил гримасу, отвел глаза. Упер руки в бока и снова поглядел на командора: - Вы видели, как это будет. Старые способы войны уходят. Будущее, Эрек-Але, только что подскочило и откусило вам половину лица. Эрек-Але явно смешался. - Будущее... - Вот так и будет отныне. Начхать на зверей - они все пропадут. Но мы будем тут. Мы еще будем убивать друг друга, но теперь в неисчислимых количествах. Командор покачал головой: - Когда все звери исчезнут... - Долгая жизнь - самый злобный зверь, - сказал Калам и вдруг оскалил зубы: - И она не окончится. Никогда не окончится. Глаза Эрек-Але медленно расширялись, взгляд скользнул мимо Быстрого Бена и Калама, к рядам ожидающих малазанских солдат. - Когда все звери исчезнут, - шепнул он и снова возвысил голос, отвечая Каламу: - Ваши слова... удовлетворили меня. Сообщите Верховному Кулаку. Серые Шлемы из Напасти сдаются. - Отлично. Разоружитесь - мы подберем оружие по дороге. Извините, что не сможем помочь с ранеными - мы в некотором роде спешим. - И что вы намерены сделать с моими братьями и сестрами? Калам наморщил лоб. - Ничего. Только не идите вслед - ваша роль в этой Худом клятой неразберихе окончена. Слушайте, мы должны были перейти перевал. Вы встали на пути. Мы не колебались, убивая Ассейлов и судимов - за этим и пришли. Но вы, Напасть... что же, Верховный дал ясно понять, вы нам не враги. Никогда не были.***
На пути назад Быстрый Бен метнул Каламу взгляд: - Откуда ты знал? - Знал что? - Слова о людях, истребляющих друг друга веки вечные - откуда ты знал, что ему этого хватит? Ассасин пожал плечами: - Я просто сказал, что будет. Едва услышав, он понял, что я говорю правду. Они могут быть фанатиками, но это не делает их глупцами. Быстрый Бен фыркнул. - Прошу разъяснить разницу, Калам. Калам хмыкнул, кивнул. - Тебе только скажи... ладно, попробуй вот это. Даже фанатик унюхает дерьмо, в котором завяз по уши. Сойдет? - Не совсем. Они глупцы, потому что убеждают себя, будто нюхают сладкий нектар. Слушай, ты же ему объяснил, что со святыми зверями покончено. - Да. А потом подсластил. Быстрый Бен подумал. Когда они подошли к строю, он, наконец, вздохнул: - Знаешь, Эрек-Але тут не единственный дурак. - Чем же пахнет? А я считал тебя умным, колдунишка. Ну, ищи лошадей, пока я докладываюсь Парану. - Тавора? - Если она жива, мы ее отыщем.***
С визгом ярости Корабас опустила голову, сомкнув челюсти на плече Элайнта. Кости взорвались во рту. Когтями она исполосовала подбрюшье зверя, а потом ударила еще раз, вонзив когти глубже. Хлынули кровь и моча; она вырвала у дракона кишки. И, не выпуская труп из пасти, метнулась вбок, наперерез очередному Элайнту. Когти царапнули спину. Отатараловая Драконица перевернулась, взмахнула когтистыми лапами. Пронзив чешую и кожу, подтащила дракона ближе, прокусила шею и отшвырнула прочь. Челюсти захрустели, грызя ее лодыжку. Широко раскрыв свои, она вытянула шею и схватила дракона за голову, одним сжатием мускулов раздавив череп. Другой дракон врезался сверху. Когти прочертили кровавую полосу около левого глаза. Клыки впились в гребень на шее. Корабас сложила крылья, с болью отрываясь от нападавшего. Дракон, что бы внизу, принял на себя весь ее неизмеримый вес. И полетел в сторону - одно крыло сломано, позвоночник перебит. Упал на землю. Грохоча крыльями по воздуху, она снова поднялась. Элайнты кишели вокруг, словно вороны, окружившие кондора, подлетали и убирались прочь, воздух полнился визгом рептилий, Древние, что тоже были тут, ревели от ярости. Она убила уже многие десятки, оставив след из драконьих трупов на мертвой почве. Но этого недостаточно. Кровь течет с боков, в груди ломит от тяжкого дыхания, а атаки становятся все яростнее. Перемена близко. Она ощущает ее - в густой крови, залепившей рот, сохнущей между клыков - в бешеном жаре ноздрей - в воздухе. Со всех сторон. "Элайнтов слишком много, слишком много Древних - Бури еще враждуют, но скоро они сольются. Скоро проснется Тиам". Налетела еще одна Буря. Корабас завыла, отбиваясь. Круша грудные клетки, отрывая ноги от животов, крылья от плеч. Сдирая головы с шей. Она грызла ребра, выбрасывала наружу внутренности. Тела отпадали, оставляя следы из ошметков. Воздух загустел от крови, в том числе ее собственной. "Слишком много моей крови. Тиам! Тиам! Мать! Ты сожрешь меня? Ты сожрешь дитя свое, такое неправильное, такое ненавистное, такое забытое? Мать - видишь грядущую тьму? Слышишь мои крики? Мои крики во тьме?" Боль была ужасна. Слепая злоба стала еще одной бурей, беспрестанно ее терзающей. Она не просила, чтобы ее сделали страшной. Она не хотела столько яда - вот единственный дар от сородичей. Она не просила, чтобы ее рождали. "Мне так плохо. Ты убьешь меня? Мать, когда ты придешь, ты убьешь неправильное дитя?" Вокруг беспредельный мальстрим драконов. Слабея, она сражалась, уже не видя пути, ослепнув ко всему, кроме накатывающих волн боли и ненависти. "Эта жизнь... Это всё, что у меня есть, в этом я вся. Такая жизнь - неужели я ее заслуживаю? Что я натворила, чтобы заслужить такое?" Бури напирали на нее. Бури терзали шкуру, отрывали от крыльев громадные куски, пока ее не стала поддерживать наверху лишь воля, летящая поперек расколотых небес. Солнце истекало алым на горизонте, таком далеком, далеком отсюда. "Узрите тьму. Услышьте мои крики".Глава 23
В тот серый день в глубоком каменном ущелье Где бродят тени из заброшенных садов Где горестей кружит слепая пелена Где листья редкие, серы как мотыльки, Присели на кусты - унылых склонов шкуру Бормочут на ветру, подъятом прошлой ночью Я, одинокий, на колени встал, возвысив глас Взывая к богу своему. И отклика я ждал, пока влачился день Молил, пока не обрело молчанье форму И пальцами я свет сметал, как пыль И вороны слетались на деревья Следили бусинами глаз за мной, склоненным Напомнив звезды, что совсем недавно Неслись, неся дозор на бдящих небесах Но свод небес отныне мне стена глухая И внутрь глядят глаза. Да, все слова я выговорил рьяно Излил тоску и боль, усилил твердо волю Послав солдат в щетинящийся строй Птиц мрачных, вестников грядущего распада Пусть песни нет, чтоб их поднять в полет Я руки простирал, подобно крыльям птиц Ладони изодрал в молитвах страсти Но под конец они упали, умирая На чресла мне. Не проронил мой бог ни слова мне в тот день Не заслужил ответа вялый, скорбный прах Молчали листья, их не гладил ветерок И небо позабыло солнца славный вид Молчанье - лучший дар вопросам беспокойным Пусть безразличие манит - прошла пора Молиться бросил я, зарю целуя в губы И горести поблекли Под лучами света."Полная мера ответов", Рыбак Кел Тат
Он принес спеленутое тело так близко, как только осмелился, и теперь оно лежало на земле рядом с ним в саване из грязной мешковины цвета мертвой почвы. Сидя на мертвом коне, он склонился над лукой седла и единственным глазом всмотрелся в далекий Шпиль. Обширный залив слева, за утесами, буйно волновался, словно его раздирали приливы, столкнувшиеся с отливами - но виной этого беспокойства были не движения моря. Магические силы собирались, воздух стал густым и болезнетворным от их мощи. Силы сорвались с поводков, никто не предскажет, что будет. Но он сделал всё, что смог. Раздался стук лошадиных копыт. Тук обернулся. И отдал честь. - Сэр. Лицо Вискиджека стало жестокой насмешкой на прежнее, живое. Борода под истощенными, высохшими губами приобрела оттенок железа и казалась вырванным корнем давно погибшего дерева. Под темнотой надвинутого шлема было не различить глаз. "Мы уходим. Тонем, упав с прекрасного края". - Тебе нельзя здесь оставаться, солдат. - Знаю. - Тук указал жилистой рукой на тело в саване. За спиной Вискиджека ожидали Сжигатели Мостов, молчаливые и неподвижные на своих лошадях. Глаз Тука обежал этот строй. - Даже не знал, сэр, - сказал он, - что их было так много. - Война - величайший пожиратель, солдат. Так много нас осталось позади. Тон был настолько лишенным эмоций, что могло разорваться даже ссохшееся сердце Тука. "Не так должно быть. Мы растворяемся. Так мало осталось. Так..." Когда Вискиджек поворотил коня и уехал - Сжигатели по пятам - Тук немного проскакал за ними, держась на краю плотной массы воителей, а потом что-то ударило его изнутри, словно в груди провернулся нож - и он натянул удила, глядя им вслед. Тоска наполнила душу. "Когда-то я мечтал стать Сжигателем Мостов. Удайся мне - ныне скакал бы с ними, и всё было бы гораздо проще. Но, как было со множеством мечтаний, я не сумел. Всё не так, как мне хотелось". Он развернул коня и всмотрелся в далекое теперь место, где лежал труп. "Падший, теперь я понимаю. Это ты изувечил меня под Крепью. Ты выдолбил глаз, сделал в черепе пещеру. Духи снова и снова находили в ней убежище. Пользовались моей пещерой. Пользовались мной. Но они ушли, и остался лишь ты. Шепча посулы в пустоту раны". - Неужели ты не видишь истину? - пробормотал он. - Я держусь. Держусь, но чувствую, как руки... скользят. Я скольжу, Падший. - Но он все же будет держаться за последний посул так долго, как удастся. Он использует оставшийся глаз, что увидеть происходящее. "Если смогу". Он послал коня вскачь, забирая вглубь суши, по следу Стражи Врат. Деревни и поселки здесь серы, опустошены, крыши и стены облеплены пеплом со Шпиля. Давно вспаханные поля покрылись тускло-белыми наносами, словно их похоронил снег. Тут и там виднеются кривые кочки - бедра или остовы грудных клеток. Он проскакал мимо всего, сквозь тучу пыли, поднятую Сжигателями. Впереди над клубами тумана возвышался Шпиль. "Забейся же поглубже в мою пещеру. Почти время".
***
Когда-то очень давно лишенная лесов равнина полнилась большими стадами мохнатых зверей, мигрировавшими вслед за манящей песней сезонов года. Брату Старательному вспомнились эти громадные создания, пока тяжело груженые повозки въезжали по склону, по насыпным дорогам, мимо окопов и редутов. Прокормить почти пятьдесят тысяч солдат... Работа снабженцев становится все более напряженной. Еще неделя пустого ожидания, и закрома города могут опустеть. Но еще одной недели не понадобится. Врат уже марширует на юге, его разведчики скачут по дальнему хребту, окаймляющему подобную широкому седлу долину. Воздух зари стал хрупким, переполненным энергиями. Аграст Корвалайн клубится так плотно, что он почти может его видеть. Однако он ощутил глубинное волнение; чуждые течения вгрызаются в края проявившегося Старшего Садка, и это его встревожило. Он встал на слегка выступающей продолговатой платформе, обозревая защитные сооружения; пока разгорался дневной свет, снова и снова изучал сложный узор насыпей, глубоких шелей-траншей, укрытий, фортов и редутов внизу. Он мысленно предугадывал приближение врага, прослеживал, как совершаемые им хитрые маневры ведут атакующих в нужном направлении, заставляя скучиваться на месте, помещая под карающий обстрел онагров, под стрелы, летящие с расположенных по бокам курганов-редутов. Он видел, как толпы врагов мечутся, бросаясь туда и сюда, яростно вгрызаясь в узлы обороны - только чтобы истечь кровью. Глаза отыскали высокие укрепления центра, где он расположил Серых Шлемов Напасти - они заперты там, впереди плоская равнина, а позади почти нет путей к отходу. Слишком уж ретиво склоняется их Надежный Щит. И та юная дева - в ее очах дикий блеск, Старательный ей не доверяет. Но нет, они будут драться и умирать на одном месте, и он уверен: они будут удерживать центр так долго, как ему будет нужно. По всем оценкам защитники превосходят нападающих числом, а значит - шансы врага на успех практически ничтожны. Вторжение уже провалилось. Доски под его ногами чуть дрогнули и заскрипели; Старательный повернулся и увидел Надежного Щита Танакалиана. Человек был бледен, лицо лоснилось от пота. Он подошел к Форкрул Ассейлу так, словно заставлял себя не сгибать спину. Старательный улыбнулся, воображая, как пришелец бросается ему в ноги. - Надежный Щит, как поживают ваши братья и сестры? Танакалиан смахнул пот с верхней губы. - Силы Болкандо имеют в своем составе ударный кулак, Брат Старательный. Эвертинский Легион, под командой самой королевы Абрастали. И еще там Баргасты-гилки... - Баргасты? Вы впервые их упоминаете. - Старательный вздохнул. - Итак, они пришли, наконец, в дом древних предков? Как удачно. - Они считают себя штурмовым отрядом, сир. Вы узнаете их по лицам в белой краске. Старательный вздрогнул: - Лица в белой краске? Глаза Танакалиана сузились: - Они называют себя Белолицыми Баргастами. Да. - Очень давно, - почти удивленным тоном сказал Старательный, - мы создали армию Баргастов, чтобы они служили нам. Они старались подражать обличью Форкрул Ассейлов, пытаясь отбелить кожу на лицах. Надежный Щит нахмурился и покачал головой: - Думаю, было некое пророчество, ведущее их через моря на земли севернее Летера. Священная война, которая их ждет, или что-то подобное. Мы считаем, что сейчас остался лишь клан Гилк. - Они нас предали, - сказал Старательный, внимательно глядя на Танакалиана. - Многие Чистые погибли от их рук. Скажите, эти гилки - у них в обычае носить доспехи? - Раковины и панцири черепах, да. Весьма необычно. - ГИЛЛАНКАИ! ИХ РУКИ ОМЫТЫ В ЧИСТОЙ КРОВИ! Танакалиан отступил на шаг, пораженный его внезапной яростью. Видя это, Старательный сощурился. - Сколько воинов среди гилков? - Три тысячи. Или четыре? Старательный зарычал, поворачиваясь в сторону долины: - Оружие Форкрул Ассейлов - руки и ноги. Гилланкаи изобрели доспехи, чтобы притуплять наши удары. Надежный Щит, когда они придут, сосредоточьтесь на Баргастах. Сломите их! - Сир, я не могу распоряжаться расположением вражеских войск. Я пришел, чтобы передать свои подозрения: Серые Шлемы встретятся с Эвертинским Легионом в битве тяжелой пехоты. Мы вцепимся в них челюстями и победим. Так что, сир, гилки, сафии и прочие вспомогательные силы достаются вашим коланцам. Не говоря уже о летерийцах. - Есть еще угрозы, о которых вы не упомянули, Брат? - Сир, вы значительно превосходите атакующих числом. Полагаю, мы закончим работу быстро. - И это вас разочарует, Надежный Щит? Танакалиан снова стер бусинки пота с губы. - Если вы, сир, не используете голос, приказывая сдаться... мы будем рады всякой крови, что прольется в тот день. - Разумеется. Вы желаете именно резни. Возможно, я вам позволю. А возможно, и нет. Глаза Надежного Щита чуть дернулись. Он тут же поклонился: - Как изволите, сир. - Лучше вернитесь к солдатам, - сказал Старательный. - И внимательно следите за Дестриантом. Она не такова, какой хочет казаться. Танакалиан снова напряженно поклонился. Старательный смотрел, как глупец спешит прочь. Водраз Поспешный гулко прошагал по платформе, отдал честь: - Благой Чистый, разведка докладывает о близости врага - скоро они пересекут гребень и окажутся на виду. - Отлично. - Господин, их слишком мало. - Верно. Поспешный медлил. Старательный повернулся, глядя на офицера: - Что думаешь? - Господин, их разведчики наверняка оценили наше число и готовность наших укреплений. Если у них нет особого потаенного оружия, то нет и надежды нас победить. Господин... - Продолжай. - Высшие водразы ощутили внезапное исчезновение Брата Безмятежного далеко на северо-западе. Очевидно, показавшиеся из крепости силы приближаются и они - непонятно как - оказались способными побороть даже самых могущественных Чистых. - Поспешный. - Господин? - Не сейчас следует обсуждать далекие происшествия, пусть они и вызывают тревогу. - Господин, я подумал... возможно, идущий на нас враг тоже обладает подобными силами против Форкрул Ассейлов. Старательный далеко не сразу кивнул: - Отлично сказано. Я высоко ценю твою настойчивость. Да и мужеством ты меня посрамил. Поспешный, ты еще и мудр, раз советуешь осторожность. Ты верно заметил, что враг не может надеяться на победу. Отсюда вопрос: какими тайнами он владеет? - Господин, что же делать? - Только ждать и смотреть, Поспешный. - Старательный снова смотрел на долину, отыскивая дорогу, ведущую в центральный редут, к волчьим стягам Напасти. - Возможно, следует призвать Надежного Щита. Он что-то скрывает - теперь вижу. Я думал, он нервничает перед боем - но, похоже, я обманулся. - Мне призвать командира Напасти, господин? Или выслать взвод для ареста? Старательный покачал головой: - И вызвать мятеж войска в середине наших порядков? Нет. Думаю, эту задачу придется исполнить мне лично. - Господин... есть ли время? - Поспешный указал на южный гребень долины. Враг плотным строем встал на краю. Старательный еще мгновение смотрел туда, потом кивнул: - Время есть. Жди здесь, Поспешный. Я не задержусь.***
Она взошла на Шпиль и стояла спиной к алтарю и плененному им Сердцу, лицом к заливу. Флот кораблей Напасти болтался на якорях, словно деревянные щепки в кипятке; она увидела, как сразу три мачты обрушились, взметая вокруг себя хаос извивающихся снастей. Белая пена высоко взлетала над волнами. Сестра Почтенная поняла, что трепещет."Есть что-то там внизу, в глубине бухты. Что-то, зреющее яростью. Чужаки явились к нам". Резко развернувшись, она поглядела вглубь суши. Глаза метались от одного укрепления, перегораживавшего узкий перешеек, к другому. Двадцать тысяч отборных солдат панцирной пехоты - пики встали густым лесом по всем ярусам склона. Пятнадцать сотен онагров скучились в высоких огороженных фортах между линиями траншей - каждая машина способна выпустить залпом двенадцать тяжелых болтов, на перезарядку требуется едва ли сорок ударов сердца. Обстрел узких проходов обеспечит полное истребление атакующих, если они смогут подойти к нижним фортификациям. Во рту был привкус металлической горечи. Кости ломило, хотя из окрестных расселин вырывались струи теплого, кислого воздуха. "Мне страшно. Потянуться к брату Старательному? Избавиться от тяготы неведомых ужасов? Но какого врага я ему покажу? Бурлящий залив - или смутные полосы тумана и пыли на юге? Это же ничто. Он готовится к битве. У него на уме реальные проблемы - не страхи бормочущей женщины!" Нельзя было ей отсылать брата Безмятежного. И вот он мертв. Она разделила его предсмертные видения - яростный огонь, языки пламени чернят белую прежде кожу, обугливают плоть лица, вода в глазах кипит и взрывается... "и он кричит! Бездна подлая, что за крики! Пламя заполняет рот, пламя рвется внутрь, мимо сгоревших губ, воспламеняет легкие! Какая жуткая гибель!" Люди - мерзость. Их жестокие пути поразили ее до глубины души. Нет предела их способности творить разрушение, нет предела их воле нести ужас и смерть. Мир вздохнет свободно, когда все они уйдут - о, как чисто, невинно, благословенно вздохнет! "Аграст Корвалайн, внемли мне! Ныне день вызова! Мы должны победить!" Почтенная вернулась к алтарю. Сверкнула глазами на узловатый предмет на поверхности камня. Пробудив колдовское зрение, изучила ставшие видимыми цепи, держащие Сердце - все ее предки, их кости получили новую форму, но сила неизменна. Она не обнаружила слабостей. Увиденное стало утешением. "Никто его у нас не заберет. Если будет нужно, я лично его уничтожу". Окруживший Сердце садок всё это время скрывал его. Что изменилось? Как его нашли? "Даже боги не могут его ощутить здесь, скрытым в сердце нашего садка. Но готовится атака. Нас хотят осадить. Я чувствую, это правда! Кто сумел его найти?!" Внезапная мысль поразила ее, словно кулак ударил в середину груди. "Падший! Но нет... он слишком слаб! Он сам в цепях! Какую игру он затеял? Думает, что может бросить нам вызов! Нет, безумие!" Но разве Увечный Бог не безумен? Истерзанный адской болью, сломленный, разорванный - его куски лежат по всему миру. "Но только я храню сердце. Я его... украла. Ха! Смотрите, как велика и глубока моя любовь! Смотрите, как я выдавливаю из него всю жизнь! Брак правосудия с болью. Разве не в этом пытка мира? Всех миров?" - Нет, - шепнула она, - никогда я не отпущу... любимого. Никогда! "Вот поклонение, единственно достойное такого имени. Я держу в руках сердце бога, и вместе мы поем тысячи песен страдания". Далекий грохот привлек ее внимание. Корабли Напасти! Сорваны с якорей, громадные суда дико подпрыгивают на волнах - белая пена брызжет в небо, летят щепки - корабли сталкиваются, ломаются - волчьи головы тонут повсюду... она видела и корабли Колансе в гавани, что прямо внизу причалены к молам и волнорезам - они тоже колышутся, словно стадо животных в слепой давке. Волны бьют по камням причалов, в воздух взлетают полотнища воды. Но... "Но... ветра нет. Ветра нет!"***
Гриб почти потерялся в чешуйчатом седле за плечами Солдата Ве'Гат; однако, когда тварь бросилась вперед, его не начало болтать, как бывало на спине коня. Чешуи еще меняются, растут, защищая ноги, обертывая бедра, словно седло становится доспехами - он удивлялся, ощущая это. Гребенчатые чешуи уже окружили его по пояс, и он на миг почувствовал страх: неужели доспехи, выкованные из тела "скакуна", постепенно окружат его целиком? И отпустят ли они его? Он повернул голову посмотреть, изменяется ли так второй Ве'Гат - но нет, на нем было лишь резное седло и ничего более. Смертный Меч Кругхева скакала легко и непринужденно, как любой опытный воин. Он завидовал таким людям. Им все слишком легко достается. "Мой папа был не таков. Не был бойцом от природы. Не имел талантов, скажем, Калама Мекхара. Или Буяна, или Геслера. Простой, средний человек, вынужденный превзойти себя. Я рад, что не видел его в миг смерти. Рад, что вижу его в памяти живым. Навеки живым. Думаю, я смогу этим жить. Выбора ведь нет". Они оставили армию Че'малле в середине ночи и быстро сближались с армиями Летера и Болкандо. Вытянись он в седле - насколько позволят доспехи вокруг бедер - увидел бы темное неспокойное пятно на склоне, всходящие на край долины войска. Гриб снова поглядел на Кругхеву. Она опустила забрало шлема, закрепив его винтом. Плащ из волчьих шкур слишком тяжел, чтобы виться за плечами - пусть Ве'Гат идут очень быстро - но все же он величаво спускается по спине К'чайн Че'малле, покрывая ее бедра и мускулистую ногу. Мех блестит и переливается, когда она напрягает или расслабляет мышцы. Эта Кругхева могла бы стать устрашающей матерью, подумалось ему. Устрашающей, но - подари она ребенку любовь, любовь была бы неколебимой. "Яростной, как у волчицы, о да. Но у меня нет матери. Может, никогда и не было... Не помню. Даже смутного лица в глубине снов - ничего. А теперь и отца нет. Нет никого. Глядя вперед, в будущее, я вижу себя вечно одиноким всадником". Но этот образ, хотя он раз за разом трогает его, словно желая ощутить вкус, не вызывает беспокойства. Гриб удивлялся, что же с ним не так; гадал, не найдет ли в конце одинокого пути, через годы и годы, эту неправильность, трупом лежащую на тропе. Гадал, что же ощутит тогда. Он вспомнил расставание с армией К'чайн. Какие же причины лежат за решением оставить Синн? Что-то притянуло его к Брюсу Беддикту и всем летерийцам, болкандийцам. Смутное убеждение, что он может быть более полезным здесь, хотя непонятно чем и непонятно, что он мог бы дать. Однако так думать легче - это лучше подозрения, что он просто сбежал от Синн, сбежал от того, что она может учинить. "Никто меня не остановит, Гриб. Никто, кроме тебя". Она не раз говорила так, но не чтобы утешить, чтобы показать: "Ты мне нужен". Нет, скорее это был вызов, вопрос: "Что ты таишь, Гриб? Давай поглядим, ладно?" Однако он не желал увидеть, что таится внутри. Тот день, когда они подоспели к битве с Лунами, когда был огонь и камень и земля и нечто холодное в центре всего... тогда он ощутил, что отпадает, что мальчик рядом с Синн стал другим, другой надел его кожу, его лицо. Это было... страшно. "Вся та сила и как она лилась через нас. Мне не нравится. Не нравится. Но я не сбежал. Синн пусть делает что хочет, мне ее не остановить. И я не хочу, чтобы она это доказала, опровергая свои же слова. Не хочу слышать ее смех. Не хочу смотреть ей в глаза и видеть огни Теласа". Их заметили; боевые бестии изменили направление, двинувшись к небольшому, скачущему навстречу отряду. Принц Беддикт, Араникт, королева Абрасталь и Спакс и еще трое незнакомых - две женщины и долговязый нелепого вида мужчина с вытянутым лицом. За ними шла невозможно высокая женщина в плаще до пят из заячьих шкурок; волосы ее казались растрепанной гривой дикой лошади, лицо было словно высечено из камня. Топот Ве'Гат затих - они были уже близко. Поглядев вниз, Гриб увидел: доспехи создали "воротник" выше пояса, уже закрывая ребра. Сзади же выросло подобие спинки кресла, позволяющее отдыхать и закрывающее спину. К'чайн Че'малле остановились. Брюс Беддикт посмотрел на Кругхеву. - Весьма рад вас видеть, Смертный Меч. - Где стоит моя Напасть? - Голос Кругхевы казался хрустом гравия. Ответила королева Абрасталь: - В центре, в передовых линиях обороны и за ними. Смертный Меч, их позиция невыгодна, да и путей отхода им не оставили. При должном напоре мы сможем атаковать их с трех сторон. Кругхева хмыкнула: - Нас хотят разбить о бронированный кулак, сиры. Если погибнут все Серые Шлемы, Форкрул Ассейлам будет мало горя. - Мы и сами это более - менее поняли, - заявил вождь Гилка. Он был в черепаховых доспехах, лицо разрисовано белым, глаза же обведены темной охрой. Смертный Меч на миг замолчала; взгляд перебегал с одного лица на другое. Потом она спешилась, чтобы подойти к здоровенной женщине,которая так и осталась в пятнадцати шагах позади всех. - Вы нашли новых союзников, Принц. Тоблакаи? Брюс глянул назад и состроил гримасу: - Боги, никогда не знал такой стеснительной женщины. Она из Тартеналов, командует тремя сотнями сородичей. Зовут Гиллимада. - Где вы их поставите? - Тон Кругхевы стал, если это возможно, еще более суровым. Гриб заметил, что все смутились, но не понял почему. "Что не так?" Араникт зажгла новую палочку от прежней, отбросив окурок назад. При этом она говорила: - Смертный Меч, на той стороне долины больше сорока тысяч коланцев. - Сорок тысяч?! - Перед нами трудный вызов, - сказал Брюс Беддикт. - Мы должны решительно ввязаться в бой со всеми их силами и держаться как можно дольше. Королева пояснила: - Едва командующий Чистых осознает, что настоящая атака будет вестись на Шпиль, он постарается отвести туда как можно больше войск. Мы считаем, что на переход к перешейку требуется три звона - иными словами, они смогут успеть и ударить Геслера с фланга. И мы не видим способа помешать этому. - Я поверну Напасть, - провозгласила Кругхева. - Я выведу их с этой позиции, поставлю так, чтобы блокировать путь на восток. Нужно всего лишь замедлить врага, сиры, а не остановить. - Если вы преуспеете в возвращении к руководству Серыми Шлемами, - сказал Брюс, - вы не возразите против соседства Тартеналов? Взор прищуренных глаз Кругхевы скользнул к командиру Тартеналов. - Сиры, - сказала она очень громко, - сражаться бок о бок с Тартено будет для нас непревзойденной честью. Гриб пытался понять, возымели ли ее слова действие - но Гиллимада, казалось, никак не среагировала на них. - Смертный Меч, - начала Абрасталь, - вы уверены, что сможете вернуть командование Серыми Шлемами? Прежде чем ответите... сейчас не время для пустой бравады. Кругхева окаменела. - Ваше Высочество, воображаете, что я не понимаю суровости момента? Скажу прямо: не знаю, сумею ли я, но я отдам жизнь, пытаясь. Можно ли просить большего? Абрасталь покачала головой. - Но мы должны, - подал голос Брюс, - появиться перед врагом готовыми отыгрывать оба возможных поворота событий. Внезапно раздался громкий голос: - Они плохо думают! Гиллимада незаметно оказалась рядом, глаза ее были на уровне людей, сидевших на лошадях. - Простите? Она уставилась на принца, яростно шевеля бровями: - Рыбьи морды. У них слова, которые ранят. Если битва пойдет плохо, рыбьи морды будут говорить и заставят нас стать на колени. Заставят убить свой гнев. Вы - вы должны быть упрямыми! Вы должны сказать нет и потрясти головами вот так: "Нет!" Вы должны увидеть рыбью морду в головах, а потом повалить ее или его на землю, а потом раскорячиться и нагадить ей прямо в рыбью морду. Я сказала! Последовало неловкое молчание; Гриб увидел, что Араникт смотрит только на него. Ощутил, как по спине ползет странная щекотка. - Не знаю, - пискнул он. Все взоры обратились к нему. Гриб сжался в своем неполном панцире. Араникт ответила: - Гриб, мы слышали, чего вы добились в битве между фракциями К'чайн. Командующая Тартеналов говорила о власти Аграст Корвалайна - магии голоса. Мы не уверены, что встретимся сегодня с этой силой. И не знаем, как ей противостоять. - Нагадить! - рявкнула Гиллимада. - Я ж сказала! Гриб покачал головой. - В битве Лун ... это была Синн. Почти одна. Меня она просто использовала. Я был как нож в левой руке. Не знаю, что смогу сам. - С этой угрозой будем разбираться, если она встанет перед нами, - заявил Брюс Беддикт. - А сейчас следует высказать соображения о начале битвы. Королева Абрасталь, что вы думаете? Болкандийка скривилась. Сняла шлем, показав остриженную голову. - Думаю, Напасть следует игнорировать, пока они не вылезут из нор или, - она бросила взгляд на Кркгхеву, - не повернут стяги, снова встав под начало Смертного Меча. Так или иначе, мы не пойдем против центра. Брюс кивнул: - Я думаю так же. Не имею желания проливать кровь Напасти. Честно говоря, командир-Ассейл сделал нам послабление, изолировав их. Значит, нужно усилить правый фланг - едва заметив, что враг перестраивается и идет к Шпилю, нужно закрыть ему путь, действуя с полнейшей решительностью. Соответственно... я предлагаю поставить Тартеналов в центр сил перехвата. - Остальным понадобится едва горстка людей, чтобы сдержать нас перед окопами, - буркнул Спакс. - Значит, мы нападем на горстку, - бросил Брюс, - и будем сдирать слой за слоем, насколько сможем. - Так и придется, - заметила Абрасталь. - Не возражаете, Принц, если я поставлю Эвертинский Легион справа от центра? - Ничуть, Ваше высочество. Вы правы, считая свой легион элитой наших сил. Но, начав переброску резервов, враг может надавить на вас, чтобы расколоть наши ряды и помешать продвижению. - Я сама сделала бы так же. Мы будем готовы. - Отлично. - Брюс огляделся. - Всё? Да будет так. Желаю вам удачно справиться со своими задачами. Кругхева сказала: - Принц, я поеду с вами до гребня. Брюс кивнул. Когда группа разъехалась, Гриб позволил Солдату пойти за "скакуном" Кругхевы. Нефритовые чужаки сверкали прямо над головами, каждый коготь ярче солнца. Небо слишком забито... но, понял он в мгновенном озарении, к исходу дня чужаков там станет еще больше.***
- Да что это за хрень?! - Потише, - пробурчал Буян. - Твой язык смущает Дестрианта. Что-то тихо прорычав, Геслер вырвал ногу из чешуйчатого стремени и влез, покачивая руками для равновесия, на спину Солдата Ве'Гат. - Худом клятая армия справа, но я не вижу лагеря. Выглядят они... грубыми. - Боги подлые, Гес! Сядь, пока не свалился и не сломал тощую шею. - Буян повернулся к Келиз. - Останови всех, подруга, кроме Сег'Черока - мы возьмем Охотника К'эл с собой, чтобы разведать. Женщина кивнула. Пока большая армия К'чайн Че'малле останавливалась, Геслер взмахнул рукой - и они втроем с Сег'Чероком двинулись вперед неким видом галопа. Загадочная армия неподвижно стояла на заросшем холме около заброшенной деревни. Геслер щурился, ища привычный блеск оружия и доспехов, но ничего не видел. - Может, вовсе не армия, - пробурчал он Буяну, - а беженцы. - У тебя глаза слабеют, Гес. - Ты о чем? - Старик, ты слеп как дырка самого Худа. Это Т'лан Имассы! "Ай, дерьмо!" - Кто приглашал жутких ублюдков? - Он сверкнул глазами. - Не ты ли, о Носитель Кремневых Трахмечей? - Ничего не знаю, Геслер. Клянусь! - Верно. Изобразил дружеское сочувствие на том корабле и вот! Тебе никогда не вылезти из чужих дел, Буян. "Душу оставят в небе? О! Дайте я все исправлю!" - Это не те, Геслер. Не могут быть они. К тому же должок оплачен. В Малазе - ты же сам видел! Я отдал меч! Они быстро приближались к холму и серой безмолвной массе неупокоенных воинов. "Холм... там кладбище. Ну, где еще им быть?" Геслер увидел, что один из воинов спускается по неровному склону, таща кремневый меч за собой, словно ребенок большую ветку. - Этот желает с нами говорить. - Это лучше, чем вылезти из-под ног и порубить нас на куски. - Да, намного лучше. Что думаешь, Буян? Мы нашли нежданных союзников? - Мне жаль Ассейлов, если так. Геслер сплюнул. - Нынче не день для жалости. Сег'Черок! Не делай глупостей вроде нападения на них, ладно? Они остановились и последние тридцать шагов до одинокого Т'лан Имасса преодолели пешком. Охотник К'эл замер в пятнадцати шагах, вонзив острия мечей в землю. Геслер и Буян встали в пяти шагах от неупокоенного. Геслер громко спросил: - Какого клана? На миг показалось, что Т'лан Имасс не хочет отвечать; но затем воин произнес скрипучим голосом: - От Логроса, малазане. Я Онос Т'оолан. - Онос... - Геслер вдруг закрыл рот. Буян чертыхнулся. - Не мож быть. Первый Меч? И как давно мертвый крысолицый император ухитрился это устроить? Все больше Т'лан Имассов спускалось вниз, медленно и шумно, как сползающие камни. Геслер видел в этой сцене нечто зловещее, нечто... ужасающее. "Что они здесь делают?" Онос Т'оолан продолжил: - Изгнание Логроса не имело смысла, малазане. Я склонился перед смертным на Костяном Троне и только ему служу. Даже Олар Этиль не поняла. Снова связанный Ритуалом Телланна, я вернулся в тень Императора. Геслер ощутил тошноту. Он понимал, что улавливает лишь часть происходящего - он даже это способно разорвать сердце. - Он тебя послал, Первый Меч? - Я приглашен на собственную смерть, малазанин. Но способ еще не выбран. Если Тот, что на троне, способен заглянуть в душу, он видит: я сломан. - Сломан, говоришь? - вмешался Буян. - Интересный факт, Онос Т'оолан. Древний воин склонил голову. - Не понимаю, о чем ты. Буян указал на север: - Видишь скалу, подобие шпиля, Первый Меч? На ее вершине есть кое-что столь же сломанное, как ты. Форкрул Ассейлы его охраняют, но мы намерены его забрать. Говоришь, Келланвед прислал тебя сюда. Мы хотим знать, Первый Меч: готов ли ты драться? Если да, то за нас или против нас? - Вы малазане. - Армия за нашими спинами не малазанская. Онос Т"оолан ненадолго замолк. Потом сказал: - К'чайн Че'малле иногда охотились на Имассов. - Как и вы охотились на бхедринов, лосей и других зверей. И что? - Будучи смертными, мы имели основания их бояться. - Лоси убегали, едва завидев вас. Но вы ведь уже не смертные, да? - Я здесь, малазане, в поисках войны. И только теперь я стал понимать, что шел в тени все время, с первого появления из пыли около Крепи. Я думал, что стал одиночкой. Но каждый раз, когда я находил себе путь, тень шла следом. Тень НАШЛА меня, как и должно. Я Первый Меч Т'лан Имассов, и от этого не скроешься. Геслер закашлялся, заморгал, пытаясь убрать влагу с глаз. - Первый Меч, я понял тебя? Ты встаешь под наше командование только потому, что мы из Малазанской Империи? Прежде чем ответить, знай: Келланвед давно мертв, а его империя нас отлучила. Мы здесь не ради любого проклятого трона и не ради милостей того, кто на троне сидит. - Тогда скажи, зачем вы здесь? Геслер поднял глаза к сотням Т'лан Имассов, толпящихся на склоне, заполнивших улочки и площадь деревни. Безжизненные лица обращены к нему, взоры давят сокрушительным весом. "Боги подлые..." - Это звучит... глупо, знаешь ли, - сказал он глядя на Буяна. - Когда говоришь прямо. - Давай, - проворчал Буян. Лицо его покраснело от бури эмоций, видел Геслер. И сам он переживал то же самое. Воздух, казалось, кипит от жутких сил. - Давай, Геслер, и если мы покажемся дураками... ну, мы переживем, верно? Вздохнув, он встал лицом к Т'оолану. - Зачем мы здесь? По правде, сами точно не знаем. Но... думаю, мы пришли исправить старую несправедливость. Потому что надо это сделать. И точка. Молчание затягивалось. Геслер поглядел на Буяна: - Так и знал, звучит глупо. Онос Т'оолан заговорил: - Что ты ищешь на Шпиле, Геслер-малазанин? - Сердце Увечного Бога. - Почему? - Потому, - сказал Буян, - что мы хотим его освободить. - Он скован. - Мы знаем. Онос Т'оолан снова на миг замолчал. Потом: - Вы бросите вызов воле богов? - Легко как плюнуть, - сказал Буян. - Почему вы хотите освободить Падшего? Когда Буян замешкался, Геслер подскочил в чешуйчатом седле и бросил: - Возьми нас Худ, мы хотим послать его домой.***
"Домой". Слово чуть не заставило Оноса Т'оолана встать на колени. Что-то ревело в голове. Он думал, это отзвуки его ярости - но теперь он смог различить в какофонии множество голосов. Не только необузданные мысли Т'лан Имассов за спиной; не только далекое еще отсюда буйство схватки Отатарала и Элайнтов; нет, его оглушало негаснущее эхо ужасной боли этой страны, жизни, что некогда здесь процветала, только чтобы угаснуть и умереть в страданиях. А там, на каменной башне, на растрескавшемся шпиле - центре беспокойного вулкана - где кровь земная течет так близко от поверхности, змеиными лазами окружив основание горы - еще один кусок сломанного, разбитого бога, существа, извивавшегося в муках многие тысячи лет. "Как и мы, Т'лан Имассы. Как и мы. Тень трона - разве не холодное, страшное место? И все же, Келланвед... ты вправду предлагаешь помощь? Ты решишься бросить нам тень, как щит? Как укрытие? Устыдить нас во имя человечности? Я однажды назвал вас нашими детьми. Нашими наследниками. Прости за иронию. Видя разврат вашего рода... я думал... ах, не важно..." Мысленно он потянулся к спутникам, нашел одну. Она рядом, почти за спиной. - Гадающая по костям, Горькая Весна от Второго Ритуала, ты слышишь? - Да, Первый Меч. - Тебя звали провидицей. Скажи, что нас ждет? - Я не имею дара провидения, Первый Меч. Мой талант - читать души. И не более того. Я была самозванкой так долго, что не знаю иного пути. - Горькая Весна, все мы самозванцы. Что нас ждет? -То, что ждало всегда, - отвечала она. -Кровь и слезы. Честно говоря, он не мог ожидать ничего иного. Онос Т'оолан подтащил меч, оставив борозду в пыли и камнях. Поднял глаза на малазан: - Даже сила Телланна не может пробить защитных чар Форкрул Ассейлов. Потому мы не сумеем подняться из пыли во вражеских окопах. Остается лишь прямая атака. - Мы знаем, - сказал тот, кого звали Геслером. - Мы будем сражаться за вас, - сказал Онос Т'оолан и замолчал, смущенный действием свои слов на двоих людей. - Я вас огорчил? Геслер покачал головой: - Нет, ты здорово нас утешил, Первый Меч. Не в том дело. Просто... - Он снова покачал головой. - Теперь моя пора спрашивать. Почему? - Если от нашей жертвы - вашей и моей - утишится боль мира; если наши смерти отправят Его домой... мы сочтем это достойной причиной. - Увечный Бог. Он чужой для всех нас. - Достаточно того, что в месте, которое он зовет домом, он не чужой. "Почему мои слова породили слезы на лицах закаленных солдат? Не понимаю". Онос Т'оолан открыл разум спутникам. - Вы слышали. Вы разделили. Вот избранный Первым Мечом путь - но я не гоню вас, я спрашиваю: будете ли биться рядом со мной? Горькая Весна ответила: - Первый Меч, я не избрана говорить за всех. Мы видели восход солнца. Возможно, мы не увидим заката. Значит, нам остается один день, чтобы найти меру достоинства. Возможно, это меньше, чем дается другим; но это намного больше, нежели выпадает очень многим. Ныне мы увидим, кто и что мы. Ныне мы найдем смысл существования. Первый Меч, мы рады возможности, тобой данной. Ныне мы станем твоими родичами. Ныне мы станем тебе сестрами и братьями. Онос Т'оолан не смог найти ответных слов. Он погрузился в себя на долгое, долгое время. А потом в глубине души возникло странное... узнавание. - Тогда вы будете моими родичами. А среди родных разве я, наконец, не дома? - Он сказал это вслух и увидел удивление на лицах малазан. Онос Т'оолан ступил вперед. - Малазане, познакомьте меня с К'чайн Че'малле. В разное время наши народы бились против Ассейлов. Ныне в первый раз мы будем биться как союзники. В пятнадцати шагах Охотник К'эл выпрямился и воздел клинки. Онос Т'оолан ощутил, что рептилия глядит лишь на него. И поднял свое оружие. "Итак, еще один дар в сей последний день. Вижу тебя, К'чайн Че'малле, и называю братом". Геслер вытер глаза - он не мог удержать глубоких чувств. - Первый Меч, - позвал он хрипло, - сколько у вас воинов? Онос Т'оолан запнулся и ответил: - Не знаю. Другой Т'лан Имасс, что стоял сзади, отозвался: - Смертный, нас восемь тысяч шестьсот восемьдесят четыре. - Черное дыханье Худа! - выругался Буян. - Геслер, Т'лан Имассов в центр? Вегаты по обе стороны, Охотники на флангах? - Да, - согласился Геслер. - Первый Меч, ты знаешь "зубья пилы"? - Геслер, - прервал его Онос Т'оолан, - как и ты, я прошел Семиградские кампании. - В жизнь не догадался бы, - оскалил зубы Геслер. - Буян, пососи немного масла и вели ящерицам шевелиться. Не вижу смысла терять время. - Отлично. А ты? - Я и Сег'Черок, мы поедем впереди. Хочу осмотреться, особенно у основания Шпиля. Догоните, ладно? Буян кивнул: - Вполне. Почему крылатый змей опять не с нами? - Откуда я знаю? Иди давай. Увижу вас с первого же пригорка. Позаботься, чтобы вы шли строем, не хочу подставляться ублюдкам.***
Келиз стояла подле Матроны Ганф Мач. Дестриант скрестила руки на груди, понимая, что это инстинктивный жест защиты. Хотя пользы от него мало - не перед лицом того, что грядет. Войны не были частью наследия Эланы. Засады - да, и кровная рознь, и набеги. Но не войны. Сейчас же она побывала в середине войны и движется в середину следующей. Хрупкая женщина, сбежавшая некогда из становища, обмерла бы от одной мысли. Плакала бы, трясясь от страха. Лишь соки К'чайн Че'малле делают ее решительной, стойкой... "В этом ты ошибаешься, Дестриант". Она удивленно повернулась, вглядываясь в глаза рептилии. Матрона была рядом, можно было коснуться нависающей головы... - Это ваша смелость, - настойчиво сказала Келиз. - Так должно быть. Во мне нет ничего. - Неверно. Твоя смелость дает нам силы, Дестриант. Человеческая сущность ведет нас во тьму битвы. Келиз потрясла головой: - Но я не знаю, зачем мы здесь. Не знаю, зачем мы будем сражаться. Мы должны были увести вас подальше от всех, куда-то, где не нужно сражаться и умирать. В место жизни. Мира. - Нет такого места. Даже в изоляции нас осаждали сомнения, соки тоски и отчаяния. Ты со Смертным Мечом и Надежным Щитом вернули нас в мир живых - мы пришли из места смерти, но ныне мы займем место среди народов мира. И это правильно. - Но так много ваших сегодня погибнет! - Нужно сражаться за право быть самими собой. Это борьба на всю жизнь. Есть те, что отрицают наше право, считая, что право есть лишь у них. Сегодня мы докажем обратное. Ты отныне свободна, Дестриант. Ты сделала то, что нужно - ты привела нас сюда. Смертный Меч и Надежный Щит поведут нас в битву, и аромат ветра соединит нас с Т'лан Имассами. Им тоже не чужда надежда на искупление. Думая о Геслере и Буяне, Келиз содрогалась. - Защитите их, прошу. - Они будут вести. Это их предназначение. Это их свобода. Движение сбоку привлекло внимание Келиз - Синн, соскользнув со своего "скакуна" Ве'Гат, пробежала несколько шагов, словно неугомонное дитя. А потом закрутилась в танце. Встала лицом к Келиз. - Червь горит - неужели не чуешь? Горит! Келиз покачала головой: - Не знаю, о чем ты, Синн. Однако девушка улыбалась: - Тебе не оставить пламя позади. Раз найдя, носишь с собой - как меч в руках. Это твои доспехи, пища и вода, тепло в ночи, способ видеть в темноте. И оно никогда не спит, оно движется. Оно ушло от Имассов, когда те отвернулись. Но теперь они увидят: давно знакомое пламя не покинуло их, просто растеклось. Но ведь они не живые, могут не понять. Так многое забываешь, перестав жить. - Она возбужденно махала руками. - Вот что неправильно в лагере ящеров! Нет огней! - Палец угрожающе уставился в сторону Матроны. - ТЕБЕ НУЖНО НАПОМНИТЬ ОБ ОГНЕ! Слова, однако, были холодны как лед; Келиз заметила, что обхватила себя руками еще сильнее. Запах масла Ганф Мач вдруг стал горьким - она знала, что это означает. "Она боится. Матрона боится".***
Сестра Почтенная смотрела на юг. "Наконец-то враг показал себя". Слишком далеко, чтобы различить что-то в плотной темной массе наступающих легионов. "Маловато. Чтобы надеяться пробить нашу защиту, им нужно пятьдесят-шестьдесят тысяч. Кажется, там кавалерия - воображаю, сколько фуража им пришлось привезти!" Она глянула налево, но шторм в гавани не изменился - котел кипит, но кажется до странного... бессильным. "Таящийся не подходит ближе. Аграст Корвалайн слишком могуч, он глубоко пьет из сердца Увечного. Для них слишком поздно, мы стали слишком сильны. Мы достигли всего, чего хотели". Какой-то водраз карабкался по ступеням, используя и руки и ноги; он дышал тяжело и хрипло. Сестра Почтенная нетерпеливо его ожидала. "Даже с нашей благой кровью... человеческое так ослабляет их!" - Возлюбленная Сестра! - Я здесь, - бросила она. - Вернулись разведчики! Армия на юге!.. - Да, вижу. - Это гигантские ящеры! Тысячи гигантских ящеров! Сестра Почтенная пошатнулась. Затем в приливе лихорадочной силы послала чувства навстречу армии - разум ее тянется, ищет..."Вот! Присутствие... еще немного, дальше.... касаюсь..." Она закричала. "Матрона! Но матрон не осталось! На'рхук обещали! К'чайн Че'малле истреблены!" Она поняла, что сказала это вслух, поглядела вниз, в распахнутые глаза мужчины на коленях. - Вернись к укреплениям, зарядить онагры! К'чайн Че'малле не будут терять времени - никогда не теряют. Иди! И снова Почтенная закрыла глаза, стараясь утишить бешеный стук сердец, словно столкнувшихся в несогласии и панике. "Брат Старательный, услышь мой крик! Нас обманули! Враг перед тобой выполняет отвлекающий маневр, забудь о нем! Призываю тебя и большую часть армии - на нас идут К'чайн Че'малле!" Отпустив силу, сдерживая дыхание, она ожидала ответа брата. Но не получала... ничего.***
Сеток сидела на корточках у края оборонительного вала и мрачными глазами наблюдала, как спускается брат Старательный. - Не твое место, - шепнула она. - Ты еще не чувствуешь? Волки заняли это логово, которое вы так любезно для нас сделали. И мы будем ждать в нем, пока не придет время. Развернувшись, она обвела взором братьев и сестер. Почуяла их беспокойство, кислой вонью вздымавшееся над лабиринтом траншей, из пыльных дыр в камне и мертвой земле. Многие смотрели через долину, туда, где спускались армии Болкандо и Летера. Солдаты выражали недовольство, поняв, что против центра не выставлен ни один легион противника. Ну, не только недовольство - она видела торопливо скрываемые гримасы облегчения, этот запах стал более тонкой и слабой эманацией. "Когда волки входят в тебя, ты слышишь и чуешь намного больше, зрение кажется не самым лучшим чувством, скорее слепым щенком перед ликом истины. Нет, с духами внутри лучше. Много лучше". Брат Старательный спустился, Танакалиан тоже вылез, вначале оглядев приближающегося Форкрул Ассейла, затем повернувшись к Сеток. Подошел ближе, но не так близко, чтобы она могла прыгнуть и сомкнуть клыки на горле. Заметив это, она не удивилась. - Дестриант Сеток. Нам готовы бросить вызов. Она ощерилась. Его лицо скомкалось в гримасе. - Слушайте! Какая польза, если вы сможете лишь щетиниться и рычать? Он использует Аграст Корвалайн - вы понимаете? - Но что вызывает в тебе страх, Надежный Щит? - Ассейл ничего не знает о К'чайн Че'малле, понятно? Я утаил. - Зачем? - Нам не будет добра, если Ассейлы выиграют в битве. Верно? Она склонила голову набок. - Не будет? - Мы всё еще балансируем на острие ножа, или вы забыли? Что мы сделаем, что скажем - все падет на нас. Здесь. Сейчас. - Надежный Щит, - она замолчала, зевая, - Надежный Щит, зачем ты изгнал Смертного Меча Кругхеву? - Она нарушила святой обет, Дестриант. Я уже вам говорил. - Поклявшись в верности женщине-Адъюнкту. - Да. - А все эти летерийцы и болкандийцы - они ей союзники? Союзники Адъюнкта? - Она видела, что мужчина все сильнее раздражается, но не беспокоилась. - Я уже говорил. - Ты боишься Брата Старательного? Вижу, боишься. Он сможет... покорить нас. Но, Надежный Щит, хочу знать: кого ты боишься больше? Адъюнкта или Брата? Танакалиан глянул вверх (Старательный почти дошел до их земляных укреплений) и снова на нее. - Адъюнкт мертва. - Ты не можешь знать. К тому же, это не относится к делу. Ну? Губы его скривились. - Если говорить о насущном, то Брата Старательного. - Он так и сочился злобой. Она отлично понимала все мысли и эмоции, сотрясавшие этого человека. Сеток кивнула и встала. Прогнулась, вытянула руки и ноги. - Насущное - ложь. Один близко, другая очень далеко. Так что... боишься того, кто ближе. Но, видишь ли, есть два типа насущности. То, что важно сейчас - и то, что будет в самом конце. Глаза Танакалиана сузились, она видела - он вздрогнул, он думает, и думает напряженно. - Итак, давай забудем нынешний миг и перейдем к концу всего. В конце, Надежный Щит, кого ты будешь бояться сильнее? Вон его, Брата Старательного, или Адъюнкта? - Послышались возгласы из окопов - полные удивления и даже ликования. Она улыбнулась: - Или Смертного Меча, который сейчас возвращается к нам? Вдруг побелев, Танакалиан вскочил на ближайшую насыпь, поглядел на долину Благого Дара. И замер на дюжину ударов сердца. Потом поглядел на Сеток: - Где будешь ты, Дестриант? - Я буду с Волками. Торжество сверкнуло в его глазах. - Но, - продолжила она, - это лишь половина вопроса, не так ли? Он нахмурился. - Теперь ты должен спросить: где будут Волки? Он почти зарычал -"ах, проснулись все звери внутри него!" - и ответил: - Я отлично знаю их место, Сеток. - Нет, - уточнила Сеток, - ты думаешь, будто знаешь. - Она спрыгнула, перебежала на другую сторону форта, туда, где оканчивалась извитая тропка. Подняла голову, раскинула руки и крикнула: - Брат! Не подходи! Тебе здесь не рады! Старательный был еще в пятидесяти шагах, но остановился в очевидном удивлении. Она ощутила, что он пробуждает силу голоса. И, в момент, кода он начал высвобождать ее, Сеток разинула глотку и зарычала голосами десяти тысяч призрачных волков. Звук стал взрывом, поднявшим Старательного и уронившим спиной на земляные ступени. В онемелой тишине Сеток прокричала снова: - Тебе здесь не рады! Иди назад к своим рабам, Брат! Не заметно было, что Форкрул Ассейл ее слышит. Он лежал раскинув руки, неподвижный. Судимы сбегались к нему с боковых ходов и сверху. Очень скоро они сомкнулись и подняли его, затаскивая по ступеням. Удовлетворенная Сеток отвернулась. Вся армия Напасти смотрела на нее, каждый солдат. У ближайших, видела она, кровь сочится ушей, из ноздрей. Она видела разбитые лица, покрасневшие глаза. Когда Сеток снова простерла руки, солдаты явно дрогнули. - Никакая чуждая магия не будет владеть нами, - сказала она и ткнула пальцем: - Приближается Смертный Меч. Мы будем приветствовать ее. По делам сего дня мы узнаем судьбу. - Дестриант! - крикнул кто-то из окопа. - Что мы выберем? За кем пойдем? Танакалиан резко повернулся на зов, но возможности выделить говорившего из общей массы не было. - Я Дестриант Волков, - отвечала Сеток. - Я не Серый Шлем, не сестра вам. Я не вашей стаи, и не мне говорить, кто вожак в этой стае. - С кем мы сразимся, Дестриант? С кем сразимся? Сеток мельком посмотрела на Танакалиана. - Иногда даже волки видят ценность в отказе от сражения. Так она дала ему то, что он хотел услышать перед назревающим столкновением. Ибо Сеток уже чуяла Смертного Меча. И эта женщина... "эта женщина создана для войны". Внутри призрачные волки приблизились, даруя ей неизмеримое тепло. Отзвуки воя не угасали - даже духи были удивлены их силой. "Но не я. Это мое логово и мы его защитим".***
В ушах еще звенел священный зов. Кругхева замедлила бег коня. Перед ней по линии вала перед окопами стояли братья и сестры - те, кого она знала и любила многие годы. Еще слишком далеко, чтобы различить выражения лиц, понять, вызвал ее приход радость или ярость. Но даже ярость ее не отпугнет. Она пришла сражаться за свой народ, и пусть Танакалиан злобно высмеивает ее веру в героизм - да, в героизме и лежит единственная основа ее религии - она знает: следующие мгновения станут испытанием тяжелее любой пережитой битвы. "Если мне суждено быть героиней, если во мне есть способности - пусть проявятся немедля". Никто не проронил ни слова, когда она натянула удила перед укреплением. Спешившись, Кругхева набросила поводья на луку седла, развернула коня головой к долине и шлепнула по крупу, послав назад. Замечен ли свидетелями ее жест? "Да, без всякого сомнения". Стянув шлем, Смертный Меч Кругхева повернулась, подняла взор на заблудших братьев и сестер. Возвысила голос: - Я хочу говорить с Надежным Щитом Танакалианом. Один из ветеранов ответил бесцветным голосом: - Он ожидает вас внутри. Входите с миром, Кругхева. "Они не избрали нового Смертного Меча... но и не признают моего старого титула. Итак, всё еще предстоит решить. Да будет так". Веревка с узлами скользнула по крутому краю насыпи. Она ухватилась и начала подъем.***
Чудная Наперстянка приблизилась к Финт. Они оставались на гребне долины и смотрели, как ряды летерийцев спускаются вниз. Далеко справа Эвертинский Легион и вспомогательные части делали то же. "Долгие марши - и ради чего? Вот этого, не иначе. Никогда не понимала солдат". - Финт? - Чего тебе, Чудная? Хочешь сказать, что сумеешь использовать всю эту силу, чтобы пробить врата домой? - Она оглянулась, увидела бледное круглое лицо. - Нет, думаю, вряд ли. - Что ты смогла почувствовать? Финт пожала плечами: - Мурашки бегают. И я не колдунья. - Именно! Ты понятия не имеешь, каково это! Даже Амба Бревно весь на нервах, хотя он со мной больше не говорит. Думаю, он съехал с... - Он никогда ни на что насажен не был, - бросила Финт. - Так чего тебе? - Мальчишка. - Какой мальчишка? - Наполовину проглоченный гигантским ящером. А ты о ком еще подумала? Финт разминала спину и морщилась. - Отлично. Что с ним? Гарантирую, он вполне разумен, но... - Думаешь, колдовство, от которого нас тошнит, делают Ассейлы? Ошибаешься! - Что? - Финт уставилась на Наперстянку. - Он?! - Нас тошнит только потому, что он не знает, что с этим делать. - Он ведь малазанин? - Не думаю, что он кто-то. - И что это должно означать? Однако широко раскрытые глаза ведьмы уставились в никуда. - Может идея найти плоть? Кость? Есть ли у нее лицо... возможно ли это? Могут ли люди ПОСТРОИТЬ спасителя, слепить из пригоршней глины и сухих палочек? Если нужда в голосе столь ужасна, столь... требовательна... могут ли люди создать бога, Финт? Скажи... ты про такое хотя бы слышала? Хоть кто-нибудь ДУМАЛ про такое? Финт протянула руки, развернув Наперстянку лицом к себе. - О чем ты, во имя Худа? Что ты видишь в пацане? Лицо Наперстянки исказилось. - НЕ ЗНАЮ! - закричала она, вырываясь. Финт отвернулась, изучая массу войск - где же он? Тот странный мальчик? Но пыль встала стенами под переменчивым ветром, расползаясь в стороны, словно занавес. Она смотрела на позицию принца и свиты - слева; но там были только конные гонцы, сигнальщики и помощники принца. Глаза прищурились, выделив Атри-Цеду Араникт. - Чудная, идем за мной. Они начали спускаться. Призрак Полнейшей Терпимости вдруг оказался рядом. - Лучше послушай ведьму, любимая. Финт уставилась на бестелесную форму, потом метнула взгляд назад - и увидела Чудную Наперстянку в дюжине шагов. Шатается как пьяная. - Полуша, - шепнула она, - как мне ее слушать? Она несет чушь! - Я только говорю, что ее идеи интригуют. Может, она на верном пути. Я тоже сомневаюсь, что у мальца есть пупок. Присмотрелась? Он вроде вполне вырос, чтобы кататься в травке, поучившись кое-чему у наставницы Финт. Что думаешь? Я могу подсмотреть? Разумеется, только чтобы увидеть, на месте ли пупок. Дыхание вырвалось у Финт сквозь зубы. - Боги подлые. Не могу даже смотреть на недоноска. И, если еще не заметила, вся долина скоро станет кровавой ванной - а ты хочешь, чтобы я щекотала ему треклятый животик? - Да ладно, забудь о его брюхе. Я только вслух думала. Уверена, пупок есть. Как у всех. Чудная паникует, вот и всё. Когда Форкрул Ассейлы выпустят Аграст Корвалайн, когда пробудят ужасный голос - кто же нас защитит? Вон та Атри-Цеда и сама Чудная. Больше никого. Удивляться ли, что она заговаривается? - Сама кончай болтать, Полуша. - Финт почти нагнала Атри-Цеду. Женщина стояла на самом краю спуска, затягиваясь ржавым листом так, словно он содержит экстракт бессмертия и вечной юности. Насколько понимала Финт... может, так оно и есть. - Атри-Цеда. Араникт обернулась, но глаза ее тут же нашли Чудную Наперстянку, не Финт. - Привет, ведьма. Будь добра пробудить вокруг нас кольцо - и прошу тебя присоединиться к моим усилиям по защите. - Она сильно затянулась. - Провалив это, можем провалить всё. Наперстянка издала какое-то хныканье. Лицо Араникт омрачилось: - Смелее, дитя. Где твой парень? Он нам нужен, у него природная невосприимчивость к магическим атакам. Облизав сухие, пыльные губы, кашлянув, Финт подала голос: - Атри-Цеда, ваши слова не внушают оптимизма насчет грядущей битвы. Запалив очередную палочку, Араникт рассеянно махнула рукой. Послала в воздух струю дыма. - Я советовала бы бегство, но тут некуда бежать. - Она указала явственно дрожащей рукой: - Видите принца - там, внизу, на коне за последней шеренгой? Это человек, которого я люблю, и он скоро погибнет. Чудная, слушай. Защищай эту позицию всем, что в тебе есть, потому что моя сила будет с ним. Когда Чистый меня отыщет, попытается заживо на куски порвать. Финт отступила на шаг, устрашенная разрывающей сердце страстью женщины, что стояла перед ней - такая беззащитная, такая открытая. "И все же... все же... Если бы я смогла найти такую любовь. Если бы я могла так любить". - Араникт, - сказала она тихо - и что-то в ее тоне заставило Атри-Цеду повернуться, - если хотите, я буду с вами. Она видела - глаза Араникт расширяются и тут же уходят в сторону - как бы не желая видеть написанного на лице Финт. Атри-Цеда посмотрела на север. - Он еще не коснулся той силы. Но это лишь вопрос времени. - Ему может и не понадобиться. - Финт посмотрела туда же. - Я мало разбираюсь в битвах, но не вижу, чтобы мы смогли победить в этой. - Мы здесь не чтобы побеждать. Мы здесь, чтобы умирать как можно дольше. Чудная Наперстянка прошла мимо Финт, бормоча слова связывания. А в трех шагах справа был Амба Бревно - лицо как каменная маска, руки сжаты в корявые кулаки. Призрак Полуши сказал: - Финт, слышу отзвук... чего-то. - Пустяки, - буркнула в ответ Финт. "Только отзвук всего, что мы можем потерять. Какой же это звук? Ну, услышите - поймете".***
Брюс Беддикт быстро скакал вдоль задней шеренги. Он хотел, чтобы солдаты слышали за спиной стук подков, знали, что он здесь. Знали: если они поколеблются, он приедет, если им нужна будет сила воли командира, он найдет их. Проезжая позади строя, он осматривал порядки. Плотно сбитые прямоугольники роты маршируют ровно, между ними широкие проходы. Дисциплина сильна, решимость очевидна. Грядущая атака будет жестокой, но они не колеблются. Заревели рога из передних рядов, отмечая последние пятьдесят шагов до земляных укреплений противника. Тоскливый зов пронизал Брюса, он чуть не пошатнулся в седле. "Жива ли она? Или мы отдаем жизни за проигранное дело? Мой последний жест - пустое? Ох, любимый брат, мне как раз сейчас не помешали бы слова ободрения. А еще лучше насмеши меня. Чем же еще встречать момент, когда падаешь на колени, если не сладким свободным хохотом? Таким, чтобы поднимал в воздух высоко над грубым насилием земли, над горькой враждой?" Он уже скакал рядом с войсками, чуть справа. Скоро он окажется на пустом поле перед удерживаемым Напастью центром, увидит Эвертинский Легион, сблизившийся с позициями воинов Колансе. "Королева Абрасталь, какой благородной союзницей вы стали. Если бы мой брат мог знать... если бы ваш супруг мог видеть... иногда будущее сулит такое, что тебе остается лишь думать: это сон, это рожденное тайными мечтами заблуждение. Ты идешь ступенями жизни и всегда мечта манит, мечта ждет. Ты не знаешь даже, можно ли ее реализовать. Ты не знаешь что, даже каким-то образом столкнувшись с ней, найдешь ее столь же великой и чудесной - только держи дистанцию, не касайся рукой. Пусть сияет вечно, не оскверняясь твоими слишком реальными пороками. Араникт. Как ты смогла дать мне такое? Как ты смогла дать мне ощущение близости? Я словно руками ощупывал мечту, столь теплую и настоящую. Когда сны о недостижимом будущем вдруг встают рядом, как не ослепнуть от сияния истины? Она внезапно оказалась здесь. Ты живешь в самом ее сердце. Но зачем же ты начинаешь искать выход?" Он скакал, ожидая услышать звон сталкивающихся клинков, ожидая пробуждения мощи Форкрул Ассейлов. "И я должен им ответить тем единственным способом, который мне известен. Когда это кончится... знаю, от меня не остается ничего". До сих пор он не знал, что будет делать - но сейчас, когда воздух трещит от энергий, всё стало ясно. "Араникт, любимая, ты хранишь сейчас лучшее, что было во мне. Молюсь, чтобы тебе хватило и этого". Он рванулся в проход, натягивая удила, и развернул коня к массивному земляному форту. Там ждут Серые Шлемы из Напасти. Но он не может видеть, что же творится за высокими земляными валами.***
В середине лабиринта траншей и валов было широкое пространство утоптанной земли, прорезанное узкими щелями для стекания крови раненых - во время сражения здесь устроят лазарет. Хирурги ждали, стоя рядом с носильщиками; лица их были вымазаны золой, чтобы пот не капал в открытые раны, занося заразу. Разнообразные ножи и пилы лежали на шкурах рядом с котлами горячей воды. В тех окопах, которые были видны Кругхеве, ее благословенные солдаты стояли, не сводя с нее взоров. Она шла к центру, где стояли Надежный Щит Танакалиан и, в дюжине шагов позади, юная женщина. Ее Кругхева никогда не встречала ранее. Было что-то не так с ее глазами, но Смертный Меч не смогла понять, почему этот взгляд так беспокоит ее. Женщина была едва в возрасте, одета в рваные шкуры; длинные волосы полны грязи, на губах несколько ироническая улыбка. Кругхева взошла по уступам насыпи, шагнула на утоптанный плац. Сняла шлем, стянула перчатки. Танакалиан заговорил: - Все мы надеемся, Кругхева, что вы ищете возвращения в строй. Что сегодня вы будете сражаться рядом с нами. Что вы поведете нас в бой. Она распрямила спину, положила руку на эфес меча. - Да, я готова повести Серые Шлемы в бой, Надежный Щит Танакалиан. Но не против Летера или Болкандо. Я скорее вывела бы солдат из этих окопов. - Она подняла глаза, осматривая проходы вверх по склону. И скривила губы: - Разве сами не видите, что они сделали? Ассейлы лишили Серые Шлемы надежды. Танакалиан вздохнул и чуть склонил голову, не сводя с нее глаз. - Есть иной способ видеть наше положение, Кругхева. Проще говоря, брат Старательный нам не доверяет. И вы готовы подтвердить его подозрения, что Напасть склонна к измене. - Измена? Какое интересное слово, Надежный Щит. Не удивлена, что Ассейлы вам не доверяют, учитывая прецеденты. Лицо Щита покраснело: - Измена была вашей, не моей - но разве мы уже не оставили всё в прошлом? Серые Шлемы выслушали ваши аргументы. Потом выслушали мои. И проголосовали. Кругхева огляделась. Со всех сторон суровые, неумолимые лица. - Ныне, братья и сестры, наши союзники попытаются сломить тиранию Форкрул Ассейлов. Но это не единственный повод войны - нет, это самый маловажный из поводов. Слушайте же все! Давным-давно чуждый бог был сброшен на землю. Он был порван на куски, но ему не позволили умереть - нет, вместо этого его сковали, как сковывают дикого зверя. КАК МОГЛИ БЫ СКОВАТЬ ВОЛКА. И так, в цепях, в клетке, бог ведал лишь вечные страдания и тоску. Боги кормились им! Худшие из нас, смертных, сосали кровь его в молитве! А эти Форкрул Ассейлы, они держали сердце его в холодных, жестоких руках! - Братья и сестры мои! Ныне мы постараемся разбить его цепи. Мы попытаемся освободить Падшего Бога! Более того, мы попытаемся вернуть его в родное королевство! - Она указала на склон. - Но где же стоите вы? Да, вы на стороне палачей, но все слова правосудия, что они шептали вам в уши - только ложь! Тут вперед вышла юная женщина и Кругхева увидела, что дает ее взору такую странность. "Волчьи глаза. Один серебристый, другой янтарный. Благой Трон - она наш Дестриант! Зимние Волки глядят ее глазами!" Откуда же она появилась? Дестриант заговорила на торговом наречии Летера: - Смертный Меч, мы тронуты твоими словами. Но что мы знаем о милосердии? Мы, никогда не поддававшиеся его нежному касанию? Мы, ведущие вечную охоту, мы, жертвы вечной охоты? Передать ли тебе мои воспоминания? Готова ли ты услышать мои слова? Кругхева ощутила, как холодеет в жилах кровь, как исчезает жар страсти. Она вдруг продрогла под тяжелыми доспехами. "Эта женщина мне враг. Танакалиан в сравнении с ней - ничто!" - Дестриант, я выслушаю ваши слова. Юная женщина огляделась вокруг. - Умом своим узри стадо - их так много, больших сильных зверей - и они видят нас, бегущих рядом или таящихся в отдалении. Но мы равнодушны к вниманию боязливых. Наши глаза устремлены на зверей. Мы чуем запахи в ветре. И когда мы, наконец, обращаем стадо в бегство, кого мы отделяем от ужасных, могучих зверей? Танакалиан ответил с нескрываемым восхищением: - Дестриант Сеток, волки всегда выбирают среди стада самого слабого. Самого старого, самого израненного. Кругхева не сводила глаз с Сеток. - Ныне Волки будут кормиться, Дестриант? Сердцем Увечного Бога? Сеток пренебрежительно махнула рукой: - Скажи союзникам: пусть игнорируют нас в битве. Мы не оставим гнездо. Когда день завершится, мы поглядим, кто будет на ногах. Не важно, кто из вас будет победителем - он будет истекать кровью, он опустит голову. Он упадет на колено. - И тогда Серые Шлемы ударят! - заорал Танакалиан. - Неужели не видишь истину, Кругхева? Ты столь слепа, что держишься за дурацкие предубеждения? Кругхева безмолвствовала. Долгое время раздавались лишь звуки приближающихся армий. Она двинулась к Надежному Щиту и замерла, лишь оказавшись рядом. - Танакалиан, - сказала она хриплым шепотом, - мы не волки. Понимаешь? Действуя, мы наделены привилегией - или проклятием - пониматьпоследствия. А Зимние Волки - нет. У них вовсе нет ощущения будущего. Но не может быть поклонения Вольности, Надежный Щит, без ПОНИМАНИЯ ДОБРА И ЗЛА. Танакалиан потряс головой. В глазах светилось алчное удовлетворение. - Ты проиграла, Кругхева. Тебе не победить - теперь дело не во мне, верно? Даже не в Напасти. Теперь ты перед Дестриантом, а значит, перед самими богами. - Эта девица безумна, Танакалиан. - Я ее не боюсь, Кругхева. Ответ показался слишком странным. Глубоко потрясенная Кругхева подняла взор, изучая Сеток. - Дестриант! Лишь в эту игру сыграют Волки? - Эту игру они отлично знают. Кругхева прошла мимо Танакалиана, оттолкнув его в сторону - более не имеющего значения, ставшего ничтожным. - Да, знают. Славная охота, правильно? Сейчас я буду говорить с богами, и лучше им меня услышать! Крики со стороны воинов Напасти - негодующие, сердитые - но Сеток попросту пожала плечами. Кругхева глубоко вздохнула - почва дрожала под ногами, ибо силы за стенами форта готовы были столкнуться. - Вы, волки, считаете себя мастерами охоты - но разве вы не видите? Мы, люди, лучше вас. Мы настолько лучше, что полмиллиона лет гоняем и убиваем вас. Но мы не удовлетворяемся самыми слабыми и ранеными. Мы, черт подери, убиваем каждого. Возможно, эта единственная знакомая вам игра, но попомните мои слова. ВЫ СЛИШКОМ СЛАБЫ ДЛЯ НЕЕ! - Она двинулась к Сеток и увидела, как Дестриант пятится."Я поймала момент. Вижу в ее глазах понимание - Волки Зимы меня услышали. Они, наконец, поняли". Но поняли ее не волкобоги. Поняла лишь Сеток - и за миг до того, как Волки полились через нее, разум взвихрился. "НЕТ! Слушайте ее слова! Неужели не видите истину - вам здесь не поохотиться!" Но тут же они оказались в ней, разрывая в бешеной жажде вырваться, сомкнуть челюсти на ненавистной женщине. "НЕТ! Я любила вас! Я плакала по вам!" Она закричала. Последний звук, исторгнутый Сеток. Глаза Кругхевы широко раскрылись, видя преображение девичьего лица в нечто нечеловеческое. Плоть на руках лопнула; казалось, кости пытаются вылезти наружу. Черные сухожилия извивались змеями. Тело растянулось, плечи опустились. Сверкнули глаза. Она с воем ринулась на Смертного Меча. Клыки - потоки кипящей крови и густой слюны - внезапное увеличение массы, черный мех... Тело нависло над ней - и тут же фигура скользнула мимо Крухгевы - Танакалиан, забытый Танакалиан, нож его сверкает, лезвие глубоко впивается в грудь Сеток. Оглушительный рев загрохотал, заставляя Крухеву отступить. Кровь хлынула из глаз Сеток - она соскользнула с ножа, слепо размахивая конечностями. Новый вой прорезал воздух. Темная кровь текла из пасти и носа. Женщина упала спиной на земляные ступени и свернулась, словно ребенок. Кругхева шагнула вперед, споткнулась. - Танакалиан! Что ты наделал!? Жуткий вой швырнул его наземь, но сейчас он вставал, не выпуская из руки ножа. Лицо его наводило ужас. - Это должен был быть мой день! Не её! Не твой! ЗДЕСЬ Я ГЕРОЙ! Я!!! - Танак... - Это МОЙ день! МОЙ! - Он бросился на нее. Она выставила руку, но покрытое густой кровью лезвие проскочило снизу и сильно ударило, протыкая шею насквозь. Кругхева рухнула, попыталась встать на ноги, но развернулась и упала на колено. Она ощущала пульсирующую боль в щеке, в которой застряла рукоять ножа. Рука коснулась кожаной оплетки. Нож сидел крепко; легкие наполнялись кровью. Она открыла рот, но не смогла вдохнуть. Танакалиан визжал: - ОНИ ПРОХОДИЛИ ЧЕРЕЗ НЕЕ! Я НЕ МОГ ПОЗВОЛИТЬ! АССЕЙЛ! ОН ЗАБРАЛ БЫ ИХ! ОН МОГ УБИТЬ ИХ! Она пыталась встать. Вытащила меч. Увидев это, он отскочил. - Я СПАС НАШИХ БОГОВ! "Дурак... ты убил одного! Не слышишь, он умирает!" Мир со всех сторон покрывался темнотой. В груди была тяжесть, как будто в легкие ей налили свинца. "Благие Волки! Я не хотела! Подлое убийство! Этот день... такой горький, такой... человеческий". Встав с ревом - кровь текла изо рта - Кругхева пошла к Танакалиану. Он смотрел на нее, примерзнув к месту. - Нужно было убрать ее с пути! Не видишь! Ты не... Первым взмахом она сломала ему ребра, лезвие прошло в легкое и застряло в грудной кости. Удар поднял Щита над землей, отбросив на три шага вправо. Как ни странно, он приземлился на ноги, рассеивая хирургов - текла кровь, бесформенные куски мяса выпадали из широкой раны на боку. Кругхева подскочила."Хватит еще на один. Еще на..." Второй взмах снес верхушку головы прямо на уровне глаз. Теменная чаша взлетела над лезвием, упала на сторону, роняя мозг и висящие на стебельках глазные яблоки. Остатки Танакалиана рухнули лицом вперед. Она опускалась на колени. Дыхания не было. Мир ревел в черепе. Кто-то оказался рядом, хватаясь за еще торчащий в горле нож. Она слабо оттолкнула руку и упала. Лицо прижалось к твердой глине - и там была бороздка шириной едва в палец, прямо под глазами. Она смотрела, как бороздка наполняется кровью. "Хотелось... мне хотелось лучшей... лучшей смерти... но разве всем нам... не того же..."***
Череда громоподобных завываний раздалась с позиций Напасти. Их ярость привела коня Брюса в слепую панику. Чуть не сброшенный со спины испуганного, пляшущего скакуна, он все же сумел вставить ноги в стремена, туго натянуть поводья. Конь подался назад - но тут же почему-то рванулся к высокому валу форта. Он глядел на край огороженной стены, но солдат Напасти там не было, никто не следил, не готовился к его появлению. Он вообще никого не видел. Брюс ослабил удила - сражаться с неистовым животным смысла пока не было. Привстал в стременах, когда конь прыгнул на склон. Въезд оказался крутым и неровным, усилия постепенно выжгли из коня страх. На вершине вала Брюс замедлил бег коня, резко натянув поводья. Снова встал в стременах, разворачивая скакуна, изучая россыпь обращенных к нему лиц. Где Кругхева? Где все офицеры? Он увидел, что ближайшие Серые Шлемы - почти прямо внизу, в окопе - готовят пики. Выругавшись, развернул коня так, что задние ноги оказались выше, и послал по склону. Бешеный спуск сопровождали камни и потоки грязи. "Боги, для меня все могло кончиться сейчас! Никто не стоит в дозоре? Нет, они смотрели не сюда. Я поймал их неожиданностью... что же случилось в лагере?" Он подозревал, что никогда не узнает. Он снова скакал по ровной земле, копыта топтали пыльные следы старой пахоты - впереди и справа летерийские солдаты уже достигли первых укреплений. Позади рот кишели команды тяжелых онагров, поднимая орудия, чтобы стрелять по дуге через спины наступающих. Враг тоже начал выпускать залпы длинных болтов с возвышенных укреплений по сторонам. Смертоносные острия глубоко впивались в передние ряды атакующих. Его солдаты уже умирают. "Потому что я попросил. Умирают во имя не исполненного желания. Я привел их на смерть. Но... почему? Почему они идут? Они не глупее меня. Знают: мой титул ничего не стоит. Это иллюзия. Нет, хуже - это обман. Благородство нельзя надеть, как треклятую драгоценную мантию. Его нельзя купить. Нельзя даже родиться благородным. Та "знать", о которой мы привыкли говорить - лишь насмешка над смыслом слова. Я никоим образом не "благородный". Почему же они идут следом? Боги, почему я должен вести? К этому?" Брюс Беддикт вытащил меч, но во рту был вкус пепла. Так много обманов столпилось, заполняя этот миг и все последующие. "Ну, встряхнись, Брюс. Пришла пора... обрести имя". Развернув коня, он нашел ближайший проход между фалангами и поскакал на врага.***
Главный Лекарь Синдекан все еще стоял на коленях подле Кругхевы, уставившись на бледное, мертвое лицо. На площадке за его спиной собрались офицеры и ветераны, со всех сторон неслись яростные аргументы и возражения. Ужас, шок, смущение - Напасть готова разделиться. Синдекан был самым старшим. Ветераном многих компаний, солдатом долгой и безнадежной битвы, состоящей в штопании ран, вдувании жизни в легкие умирающих. И вот он снова может лишь склоняться, молча глядя на жертву очередной неудачи. "Она пришла к нам. Смелая, смелая женщина. Мы все знали: гордость - главный ее враг. Но мы увидели ее среди нас. О, как это должно было ранить ее гордость. Однако она все же победила сильнейший из пороков. Что может быть более героическим?" Когда он, наконец, выпрямился (хотя... едва ли тридцать ударов сердца протекло после падения Кругхевы), все голоса затихли. Он был ветераном. К нему они готовы обратиться, отчаянно желая найти руководителя. "Ох, какие вы дураки. Что делать? Что делать сейчас?" Он откашлялся. - Я не знаю, что тут случилось. Не знаю, убил Надежный Щит девушку или бога. Как не знаю причин его поступка. Всё это выше нашего понимания. Какой-то юный солдат крикнул: - Брат Синдекан! Мы будем сражаться сегодня? Об этом он размышлял с момента падения Кругхевы. Лекарь поглядел на изрубленный труп Танакалиана и подумал: "Мы заслуживали лишь тебя". - Братья, сестры, сегодня... да, мы будем сражаться! Ему ответило молчание. Как он и ожидал. Они не пойдут за ним слепо - больше нет. "Не после такого". - Братья, сестры - случилось убийство в наших рядах! Мы стали свидетелями! И, видя, мы стали участниками. Нужно очищение. Сегодня мы будем сражаться за возвращение чести! "Но кто же, о проклятие, наш враг?" Тут старый воин оказался в затруднении. "Помогите Волки, не знаю. И не мне решать. Я ветеран? Да, но поистине мудрые ветераны бросают войну и убийства. Нет, я просто самый большой дурак среди вас. Ох, чудно! Время вернуться к нелепым суевериям. Не этого ли ищут старые солдаты, когда ничего иного не осталось?" - Братья, сестры! Нужно искать знамения! Нужно смотреть на мир... здесь и сейчас! Мы должны... И тут глаза его расширились. Головы поворачиваются. Глаза смотрят на... Принца Летера, что появился на вершине насыпи передней части форта. Он гарцует на узком, рваном краю - как лошадь смогла там удержаться, загадка. Затем животное попятилось, молотя копытами воздух, а принц сверкнул на всех глазами. В тот же миг по долине пронесся грохот столкнувшихся армий. "Боги меня возьмите! Кажется, я намочил штаны".***
Абрасталь села на боевого коня - зверь, казалось, дрожит, но лишь от предвкушения. "Ублюдок это любит - вонь крови, вопли... Он этого хочет. Боги, война - лихорадка!" Она глянула на Спакса и массу воинов. - Придержи их, Боевой Вождь! Погоди! Баргаст сверкнул глазами: - Долго ли? Твои проклятые солдаты умирают впереди - дай нам хотя бы взять один из фортов. Онагры вас окровавили! Она сама знала, она видела, какое ужасающее опустошение вызвали удачно расставленные орудия. Легион все еще пытается преодолеть первую линию окопов. - Я сказала ждать, Спакс! Вы и Тартеналы понадобитесь, когда нас найдет Ассейл... - Но если на Шпиле все пошло плохо? Огневласка! Мы проломим фланг - только спусти нас, черт! Однако она уловила что-то краем глаза - развернула скакуна, поглядела на центр. - Жирный петушок Джекана! Напасть вылезает из окопов! Спакс! - Вижу! А ты видишь Кругхеву? Абрасталь покачала головой. - Они еще далеко. Слушай. Стройтесь вдоль нашего фланга, Боевой Вождь. Если бы я увидела эту незащищенную позицию, сделала бы то, что делают сейчас они. - Они нас заметят... - Спакс был рядом, в одной руке тяжелая секира, в другой копье, лицо наполовину скрыто резным шлемом, - и развернутся, чтобы укусить в бок Летер. У Брюса нет резервов для защиты. - Если они сделают так, - прорычала Абрасталь, - ты знаешь, что делать, Спакс. - Схвачу их за волосатые зады. Но... - Просто готовь воинов, - оборвала она и вогнала шпоры в бока жеребца. - Я поеду погляжу. - Не слишком близко! Она послала коня в галоп. Доспехи животного подняли лязг, словно она была в кузнице. Когда четверо телохранителей оказались по бокам, королева отослала их взмахом руки. Как она ненавидит этих дураков! Хуже куриц. С собой Абрасталь взяла лишь вестового. За Напастью армия Летера вцепилась в первую шеренгу защитников; но ее уже сильно потрепали залпы онагров Колансе. Она видела, принц вывел свою артиллерию, и темп огня тяжелых машин превосходит вражеский. Три онагра сосредоточили стрельбу на ближайшем форте, редут уже усеян тяжелыми стрелами. Под прикрытием этого ответного огня лучники и легкая пехота подбираются и готовятся атаковать. Принц знает свое дело. Но какая разница? Потери уже сейчас ужасающие - и ей известно: солдаты Эвертина терпят не меньшее бедствие. А теперь и эта Напасть... Какая-то ее часть желала вонзить зубы в горло Серых Шлемов. Пусть при дворе Болкандо и процветают интриги и предательство, здесь их цена намного страшнее. "Возможно, я выучу урок. Насчет ударов в спину, лжи и обмана, позволяющих расчистить путь. Нет, как ни старайся, это море не переплыть. Дворец - мой мир и я буду править, как мне угодно". Копыта грохотали, она приближалась к Напасти. Солдаты успели покинуть форт и построиться; они разворачивались ей навстречу. - Хотите нас первыми, да? Спакс будет рад! Но это против тактики - разумеется, они должны были повернуться навстречу летерийцам. Она приближается, но солдаты в первых рядах не торопятся вытаскивать оружие."Возможно ли? Неужели Кругхева выиграла? Где она? Где Танакалиан? Толчок Странника, кто командует армией?" Абрасталь подозвала вестового: - Будь ближе, пока мы не окажемся на расстоянии слышимости. Тогда задержись. Я поеду дальше. Слушай переговоры, солдат - от того, сумею ли я выиграть, зависят жизни тысяч. Юная женщина, выбранная за умение быстро ездить верхом, побледнела под ободком шлема, но кивнула. - Твои глаза лучше моих - видишь там командира? - Ваше Высочество, есть один, с серым лицом. Он жестикулирует, отдает команды. Вон, - указала она. - И я вижу. Чем он раскрасил лицо? - Он хирург, Ваше Высочество. Полевой медик. "Кто бы ни был". - Ладно. Похоже, он и хочет говорить. Мне это не нравится. Где Кругхева? Они замедлили коней; на указанной дистанции помощница остановилась. Королева же трусила вперед, изучая хирурга. Старый, по крайней мере для солдата Серых Шлемов. Лицо изборождено следами горестей и потерь, и вряд ли за последние часы он испытал некие радости. Тревога ее усилилась. Хирург поднял руку в приветствии. - Ваше Высочество, Серые Шлемы приветствуют вас. Я Синдекан, избранный командующим после трагической гибели Смертного Меча и Надежного Щита. Абрасталь ощутила, как сжались ее челюсти. Слова ударили кулаком в грудь."Брось, женщина. Не время". - Вы вышли в поле. Разъясните свои намерения, Синдекан - сами видите, мы ведем бой и мне, черт дери, не хочется тратить время, выясняя, куда ветер дует. Мужчина вздрогнул, будто получив пощечину, а потом глубоко вздохнул и выпрямил спину: - Серые Шлемы Напасти смиренно отдают себя под командование ваше и принца Брюса. - Он слабо махнул рукой, указывая на войско за спиной: - Мы встали перед вами, ибо не смогли отыскать принца. Ваше Высочество, Чистый Форкрул Ассейл ранен в схватке с нашим Дестриантом. Но разумно предполагать, что он оправится. И тогда... мы предполагаем пробуждение опасной магии. - Вы сможете защититься? Старик покачал головой: - Боюсь, что нет, Ваше Высочество. Мы перестали быть оружием богов. Рассматривайте нас как простых солдат, желающих вернуть человеческое достоинство. Всего лишь. - Когда Чистый узнает об атаке на Шпиль, отправит туда как можно больше солдат. - Мы понимаем, Ваше Высочество. - Солдаты отдохнули, Синдекан? Вы сможете скорым шагом спуститься в долину и найти незащищенный проход? - Она возвысила голос, обращаясь к солдатам за спиной лекаря: - Серые Шлемы? Сможете вы встать на пути коланцев, которые вскоре помчатся на восток, к Шпилю? Вместо ответа солдаты забросили щиты на спины, начали подтягивать застежки. Абрасталь хмыкнула. "Зачем тут слова?" Синдекан сказал: - Вы желаете, чтобы мы задержали врага или вовсе остановили? - Вас слишком мало, командир, чтобы их остановить. Сами знаете. Я отдаю своих Баргастов и Тартеналов - но они могут опоздать к бою. - Будем держаться до их подхода, Ваше Высочество. Абрасталь чуть помедлила и крикнула: - Пока что я видела у вас умение маршировать в полном порядке и так быстро, словно вам задницы поджаривают. Ну, выпал шанс показать миру, чего вы стоите в реальном бою. Они вроде бы не обиделись, то ли от скромности, то ли от стыда. Она ожидала волны гнева... нет, ни единой искры. Взор снова упал на лекаря. - Синдекан, вам придется тяжко поработать над поднятием духа. Они сломлены. - Да, Ваше Высочество, это так. Но я верю, что день не узрит нашей слабости. Мы ответим миру. Она еще посмотрела на него и - подобрала поводья. - Надеюсь, вы простите Баргастов, если они будут смотреть на вас. Мужчина только кивнул. - Тогда желаю удачи. Если воистину есть справедливость, Смертный Меч встанет с вами, пусть и призраком. Старайтесь равняться на нее, все вы - и, возможно, вы снова найдете достоинство. Она развернулась и ускакала. Помощница поехала следом. Абрасталь оглянулась. - Ты легче. Скачи и передай вождю Спаксу, что Напасть идет занимать место на вероятном пути подкреплений Колансе. Они скорым шагом пройдут южнее наших позиций, но он должен построить Баргастов лицами к ним и стоять так все время. Вестовая повторила все без запинки. - Скачи же. Давай! Абрасталь смотрела вслед быстрой наезднице. "Была ли я так же юна? Проклятие знати: мы вынуждены взрослеть слишком быстро. Но поглядеть на тебя - титьки едва высунулись, а уже в сердце проклятой войны. И я даже имени не могу вспомнить. Ничего, если обе выживем, пошлю тебя учиться вышиванию. Годик-другой проведешь, флиртуя с музыкантами, художниками и прочими бездельниками". Ворча себе под нос, королева Болкандо качала головой. Затем встала в стременах, глядя на передовые шеренги любимого легиона. Они еще не заняли первого окопа - а склон усыпан мертвыми и умирающими, этот слой гуще с каждым протекающим мгновением. "Рывок Странника, они взяли нас за яйца. Нужно давить сильнее, не ослабляя. Значит, время для сафиев - хотя у них глаза пожелтели от зелья смелости, которое пьют перед битвой. Что же, скоро их накормят до отвала". Но есть ли хоть какая польза от всех этих перемещений? "Четырнадцатая Дочь - можешь слышать? Думаю, нет. Я воспользовалась бы твоими глазами, чтобы увидеть, как там. Ты ведь должна быть в треклятом заливе. В отличной позиции, чтобы увидеть... всё". Она снова покачала головой. Слишком много всего в проклятом черепе! Конь уставал, она замедлила скачку. От зверя может потребоваться еще один бросок. "Королева берет меч и показывает лицо под маской. Но мир не содрогается, как должно - ведь маска спадает лишь перед лицом смерти. Муж, дорогой... на этот раз твоя жена забрела слишком далеко!" Она вытащила меч. Командир сафиев стоял справа от королевской свиты, не сводя с нее глаз. Она указала на него острием меча и увидела, как он вздрагивает, будто в восторге, и вздымает над головой копье. Затем темная фигура двинулась к своему войску. Она видела их, прыгающих и танцующих в яростном возбуждении. "Ох, коланцы, вы не представляете, что на вас обрушится".***
Капитан Феврен, Девятая когорта Эвертинского Легиона, ругаясь, скользил в массе тел по склону до самого основания, где оказался под ногами солдат, пытающихся повторить его восхождение. Он потерял из виду свой отряд - тех, что еще живы - но эта мелочь едва ли что-то стоила. Единственная "субординация" ныне отделяет живых от мертвых. Это же бойня. Они дважды на миг захватывали первую траншею, только чтобы отступить под слитным огнем онагров; громадные стрелы пронизывали сразу несколько тел, кровь и мясо летели фонтанами, мужчины и женщины падали, как тряпичные куклы. Щиты трескались от силы ударов, ломая плечи, заставляя солдат вставать на колени. Край траншеи стал грязью, замешанной на всех жидкостях человеческого организма; под этой жижей виднелись бледные конечности, смотрели ввысь незрячие лица, валялись обломки лат и поножей. Бранясь, он пытался встать на ноги. Ощутил давление новой шеренги и начал сожалеть, что не способен встать в строй. Они возьмут поганую траншею, любой... Но пехота Эвертина заколебалась, ряды расстроились - Феврен выругался, видя лезущих вперед сафиев - глаза ярко-желтые от адских зелий, что пьют перед боем, на губах густая пена. - Открыть проход! - заорал капитан. - Открыть проход! Но команды не требовалось. Ничто не остановит копьеносцев Сафинанда в такой близости от врага. Легконогие, слабо защищенные воины казались пауками, лезущими по склону оборонительного вала. Каждый в одной руке держал копье, а другой орудовал некоей кочергой с множеством зубьев - острые как когти крюки цеплялись за мертвую и умирающую плоть, позволяя залезать все выше. За несколько мгновений первый ряд сафиев добрался до края насыпи и пропал с глаз. Вопли в траншее усилились. - За ними! - кричал Феврен. - За ними! И они пошли наверх.***
Им как-то удалось поставить его на ноги. Но разум потерялся в оглушительном реве. Брат Старательный поднял голову, пытаясь вернуть равновесие. Офицеры окружали его, целители подходили ближе; с большего расстояния доносились звуки охватившей долину битвы. Он пытался найти смысл в заполнившей голову какофонии. Он слышал стоны, крики ужаса, волны паники и трепета... но все это, кажется, так далеко."Очень далеко. Этот глас - далеко". Он резко оттолкнул помощников и пошатнулся, разобрав наконец слова, поняв причину отчаянных криков. "Сестра Почтенная!" Ее ответ пришел диким потопом: "Брат Старательный! Ваша битва - отвлечение сил! Нас атакуют! К'чайн Че'малле! Т'лан Имассы! Мы не сдержим... боги, что за резня!" Он заглушил ее, словно ударил. "Ты должна продержаться, Сестра! Мы идем!" Оглядевшись, увидел панику в глазах водразов - они ощутили ее, услышали истошные крики. - Внимание! - проревел он. - Держать оборону двух низших ярусов - остальным отступить на дорогу. Они должны спешно идти к Шпилю! Оружие, доспехи, один мех с водой и ничего более! Даю один звон, чтобы собрать двадцать тысяч солдат на дороге! - Благой Чистый, Напасть предала нас! Он пренебрежительно взмахнул рукой: - Оставьте. Я пробужу Аграст Корвалайн, я уничтожу врагов! Стой! Я желаю, чтобы левое крыло контратаковало. Впейтесь во фланг врага. Я хочу, чтобы Баргасты и Болкандо были вытеснены с поля битвы! А теперь - очистить мне дорогу до второго яруса! Мир, казалось, трепещет под ногами. Спускаясь к правому флангу, он изучал ход битвы. Проклятые летерийцы дерутся, словно забыв о возможности поражения - а они будут разбиты, нет сомнений. Даже без Голоса им не одолеть защитные укрепления. "Но я хочу видеть их на коленях, безоружными, склоняющими головы. Мои солдаты встанут из окопов и пройдутся, помахивая мечами. Ни один летериец не покинет этого места, ни один! А подавив их, займусь другим флангом - он сильнее, вижу, да и Белолицые остаются в резерве - но меня никому не остановить! Контратака их задержит. Возьму всех!" Почти прямо внизу он видел плотную массу летерийцев; над ними развивался штандарт и еще там, к его удивлению, были двое К'чайн Че'малле. Солдаты Ве'Гат, на одном закованная в доспехи фигура, седло второго пусто. Они шли по сторонам одинокого конного летерийца; тот, казалось, пытается сформировать острие клина, проходящего первый окоп. "К'чайн Че'малле придется убивать с большим трудом, а Сестра Почтенная встретилась с целой армией этих тварей! Мы были слишком невнимательными. Мы были дураками, считая, что они лишены хитрости. Разве это не люди? Вижу, тебя, командир. И возьму тебя первым. Первый стоящий на коленях. Первый, готовый к казни". Он продолжал быстро спускаться к валам, ощущая, как внутри пробуждается садок. Внизу волшебство Летера затрещало серой волной, простираясь на позиции онагров. Тела исчезали в алом тумане. Разъярившись, Старательный потянулся, нашел горстку взводных магов. Одним словом раздавил им черепа. Сойдя к дорожной насыпи, он пересек ее и занял позицию над вторым ярусом. На расстоянии выстрела командир летерийцев въехал на край вала; Солдаты Ве'Гат расчищали путь широкими, сокрушительными взмахами алебард. Тела взлетали в воздух. - ВИЖУ ТЕБЯ! - заревел Старательный.***
Брюс Беддикт ощутил, что конь падает, вытащил ноги из стремян, изогнулся, чтобы не оказаться под телом животного. В грудь коня глубоко впилась массивная стрела. Он приземлился на полусогнутые ноги, выхватил запятнанный кровью меч. В траншее снизу кишела пехота Колансе, пики торчали вверх, ожидая нападения его группы. По сторонам принца Солдаты Ве'Гат отбивали атаки, яростно расширяя прогалину во вражеских рядах. Едва он успел выпрямиться, три брошенных клинка кулаками ударили по латам - и тут же он оказался под иным натиском. Форкрул Ассейл нашел его. "Наконец. Ты увидел. Ты увидел меня и захотел взять первым. О, дружище, очень рад встрече". Он встал под обстрелом, поднял голову и встретил взор Чистого. - Вижу тебя! На колени! ПОКОРИСЬ МОЕЙ ВОЛЕ! - Ты меня видишь? Скажи, Ассейл, кого же ты видишь? - Я буду повелевать тобой - я возьму все, что в тебе есть... Брюс Беддикт, Королевский Поборник и принц Летера, широко простер руки и улыбнулся. - Тогда бери. Из его души, из глубинного, лишенного света мира осадков и ломаных костей пришло шевеление, внезапно набухли темные тучи - и в этом мальстриме были... имена. Ливень, ураган. - Саэден Тар, Лорд-Защитник Семии, Харавезен от Речного Народа, И'трюн Дре Гора Глаз, Жена в Небе над Эреститиданом, Благой Хайлер Двурог из Элананеса, Харастал Нех Эру, Солнценосец и Податель Урожая в долине Санефала, Итковас Владыка Ужаса от гнезда Этилас Коласских К'чайн Че'малле... - Имена являлись неостановимо, протекая через разум Брюса Беддикта одно за другим. - Тра Фелор от Двуречья, Сеятель Весны среди Граланов. Адест Лик Луны над Корсоне... Все забытые боги, каждое имя прошептано, влилось в тугой поток садка Форкрул Ассейла - в ужасную силу его голоса, всей магии слов. Брюс ощущал, как части его сущности отрываются, плывут и тонут в водовороте. Этого не остановить. Чистый нашел его именно так, как желалось Брюсу - когда он выехал перед армией, когда он сражался бок о бок с К'чайн Че'малле, неся необузданное истребление. "Найди меня", молился он. "Найди меня - я жду. Найди меня!" Едва садок стал ураганом, соединившим принца и Ассейла, способа остановиться не осталось. Сила питает силу, горючим служит справедливость. "Пусть о них узнают. Обо всех забытых богах. Обо всех ушедших эпохах, обо всех потерянных тайнах. Пусть не кончается поток подъемов и падений, грез и отчаяния, любви и отречений. Они заслужили звучания. Еще раз. В последний раз. Бери их, бери меня. Ты с силой слов, я с силой имен. Без меня твои слова - ничто. Приходи, давай пожрем друг друга". Теперь он мог видеть Чистого с внезапной ясностью, высокого ветхого мужа, одна рука выставлена, палец указывает на Брюса... но Ассейл неподвижен, примерз к месту... нет... Глаз Брюса широко раскрылись. Он крошится! Лицо стало распяленной маской, тонкой на уродливых костях черепа. Его глаза плачут алым, его рот открыт, губы растянулись, челюсть ушла вниз - как будто имена льются Чистому в горло, как будто он тонет в их потоке. Душа самого Брюса разрывалась на части. Мир, долина, битва - все уплывало вдаль. Теперь он ощущал давление моря, ноги по щиколотку погрузились в ил, течение летит, срывая плоть с костей души. Но ему еще есть что отдать. Облака осадков клубились и росли вокруг - он терял возможность видеть - что-то ослепляло душу, что-то новое и неожиданное. "И что же? Я почти с ним покончил - нет, имена не прекратятся, они никогда не прекратятся, и когда замолкнет мой голос, будет иной. Однажды. Чтобы хранить то, что иначе будет потеряно. А для тебя, Форкрул Ассейл, я припас последнее имя - то, которое пожнет жизнь твою, унесет тебя во тьму. Это имя вашего бога, Форкрул Ассейл. Вы думали, оно забыто. Но я помню. Я помню всех". Ослепший, оглушенный непонятным ревом, чувствующий, как отрываются остатки души, Брюс Беддикт улыбнулся и вымолвил последнее имя. Имя убитого бога Форкрул Ассейлов. Услышал вопль Чистого, когда сила имени схватила его, крепко стиснула. Ибо этот бог, в отличие от прочих, не явился лишенным своего народа. Сила бога втекла в душу его сына. "Не годится бросать богов ваших, ибо, когда они возвращаются - всегда неожиданно - то исполнены мести". Поток вырвал его из ила, понес в темноту столь полную, столь абсолютную, что он понял: это сама Бездна. "Я спас свой народ, своих славных солдат - пусть сражаются. Пусть дышат, забирая и отдавая воздух, меру жизни. Я поступил как принц - Теол, гордись мной. Араникт, не проклинай меня". Печаль веков сомкнулась. Это река, из которой нет возврата. "Не горюйте. Всем нам суждено прийти сюда. Друзья мои, пора прощаться..." Невозможно, но он ощутил руки, сомкнувшиеся на плечах, твердые словно железо. И резкий голос прошипел в ухо: - Не так быстро.***
Финт держалась рядом с Араникт. Атри-Цеда стояла, склонив голову и вытянув руки - но предплечья исчезали в клубящейся серо-бурой туче, по локтям текла вода. Воздух стал затхлым, несло густой вонью морских отмелей. Финт видела вздувшиеся вены на шее Араникт, видела напряженные мышцы плеч. Атри-Цеду медленно затягивало туда - то, что было внутри вихрящейся тучи, пыталось затащить ее в свою пасть. Справа Чудная Наперстянка, упав на колени, непрерывно вопила. Они видели Брюса Беддикта на нижней земляной насыпи - видели, как из почвы вокруг него вставали длинные камни, расталкивая гравий и камни, почти черные от слизи и грязи. Видели, как распадались доспехи и одежда принца, как по бледной коже поползли темные пятна - татуировки, руны - появляясь, лишь чтобы сорваться и бешено закружиться, а потом полететь, ударяя Форкрул Ассейла. А затем Брюс Беддикт, словно в вихре, исчез в густом, непроницаемом для взора сумраке. Сумрак растекался, поглощая громадные менгиры. Араникт начала кричать - ее затягивало внутрь. Финт вдруг сообразила: "Она его держит. Она держит принца! Боги подлые..." Финт поплелась было к Атри-Цеде - но что-то стало сопротивляться, давя с чудовищной силой, обдавая леденящим холодом - она отлетела, упала, задыхаясь и сплевывая кровь. Стоя на четвереньках, подняла голову. Руки Араникт почти исчезли в туче. Теперь Финт различила слова в ее криках. - Маэл! Чтобы тебя! Помоги! Финт подползла к Наперстянке. - Хватит визга, ведьма! Погляди на меня! Ну, гляди сюда! Однако уставившиеся на нее глаза были глазами сумасшедшей. - Я не могу помочь! Сама не видишь? Она зашла слишком далеко - слишком далеко - почему она еще жива? Невозможно! - Наперстянка отстранилась и поползла как краб. - Он потерян! Навек потерян! Финт пялилась на ведьму, пока слова медленно проникали в душу. "Это же нечестно. Не для такой любви... нет! Вы не смеете его забирать, не смеете убивать!" - Чудная! Что я могу сделать? Чем помочь? Скажи! - Ничем! "Так иди к Худу". Она развернулась, встала, вытаскивая кинжал. "Маэл - Старший Бог... но Араникт должна понимать. Он не ответит на молитву, не на такую молитву. Я не буду стоять и смотреть, как умирает любовь. Не буду". - Лезвие прочертило влажную полоску вдоль левой руки; потом, перехватив нож левой ладонью, она глубоко порезала правую руку. Заставила себя брести к Араникт. "Маэл - возьми мою кровь в приношение. Возьми, поганец!" Давление пыталось изгнать ее, но Финт надавила сильнее - и провалилась, захлебываясь, неспособная дышать, содрогаясь от смертного холода - она видела, что кровь ее клубится, как в воде, уходит по течению - так много крови... Она почти не различала Араникт. Финт отчаянно пробиралась вперед. Кости трещали. Она вытянула руки и обняла Атри-Цеду. "Маэл.... даже не вздумай... даже не вздумай сказать, что этого мало".***
Чудная Наперстянка, не веря себе, смотрела, как Финт старается схватить Араникт. Ее кровь стала густой клубящейся тучей, уплывающей прочь, в темный водоворот. Казалось, это будет длиться вечно. Кто-то схватил ведьму - сильные руки сомкнулись, поднимая ее над землей. Она изогнулась, чтобы посмотреть. Лицо Амбы Бревна было почти неузнаваемым. - Это плохая магия, - сказал он. - Спаси Финт! Спаси ее! Но мужчина покачал головой: - Никому там не выжить. - Спаси ее, Амба! Ради моей любви, спаси! Лоб его наморщился сильнее, веки задрожали. Он уставился ей в глаза. - Чего? - Хочешь меня? Я твоя, черт - только спаси Финт! Бревно швырнул ее, темнея лицом. - С тобой никакой радости! Не хочу, ведьма! Даже видеть тебя не хочу! Наперстянка посмотрела снизу вверх и зарычала. - Я буду гнать тебя, Амба! Буду охотиться, куда б ты ни шел! Год за годом буду тебя гнать, клянусь! Некуда бежать, понял? Некуда! - Ненавижу! - Если куда и можно сбежать - так ТУДА! - И она указала на клубящееся облако крови, совсем скрывшее Финт и Араникт. Амба заревел как дикий зверь, развернулся и тяжело затопал ногами - вбегая прямиком в багряное облако. Наперстянка упала на спину. "Боги подлые, он такой тупой!"***
- Держись, любимая, - прошептал голос над ухом Финт. - Иные законы нелегко преодолеть даже Старшим Богам. Но он пытается! Финт ощущала, как уходит жизнь. Она лежала на ногах Араникт, и ноги казались слитками льда. Глаза открыты? Все, что она видит - красноту собственной крови. - Полуша, ты? - Всегда знала, что в тебе есть романтическая струнка. Как здорово! - Умираю. - Похоже. Сожалеешь о моменте безумия? Финт покачала головой - или попыталась покачать. - Только если мне не удалось. - Ну, часто ли мы сожалеем об успехах? - Отстань, Полуша. У меня только надежда и осталась. - Ты в воде, дура. Останешься еще - наверняка истечешь кровью. Да, хотелось бы тебе помочь - хотелось бы вам обеим помочь. Но я привидение. Гм, даже меньше. Я могу быть всего лишь голосом в твоей голове, Финт, рожденным от какого-то нелепого, ненужного чувства вины. - Ох, спасибо. Нога ударила ее в висок, чуть не оглоушив; она слабо задергалась, когда руки прошлись по телу, на миг схватившись за грудь, уйдя вниз - и тут же вернувшись, чтобы сжать титьку снова. Кто-то резко вытащил ее из мутных осадков, забросил на костлявое плечо. Она ощутила, как вытянутая рука касается бедра, пальцы гладят колено. Низкое ворчание, казалось, пронизало все тело Финт. Она почувствовала, как незнакомец поскользнулся, словно затянутый неодолимым течением - а потом подошвы встали тверже и - невозможно! - он пошел против потока. Один шаг, затем второй. И еще...***
Амба Бревно появился из багряного облака; на плече висела Финт. Ее рука была вытянута назад. Наперстянка видела, как болотник напрягся, сильно склонился вперед - и Араникт показалась из облака. Ее тащили за воротник; за ней выпало обнаженное тело Брюса Беддикта. Облако взорвалось, распавшись потоками ледяной воды. Все четверо рухнули на землю. Финт подкатилась почти под ноги ведьме. Наперстянка посмотрела на кровь, все еще обильно текущую из ран на запястьях, и тут же сжала их ладонями. Исцеляющие заклинания вырвались испуганным вздохом. К ним сбегались солдаты. В воздухе звучали крики. Руки Наперстянки туже сдавили раны, хотя... под ладонями были уже рубцы. Пощупали пульс. "Да, есть, я чувствую. Вот так финт..." Она вдруг хихикнула - от облегчения. Дурацкие шуточки не для нее. Она же приличная женщина. Наперстянка скривилась, глядя на рубцы. "Погодите, откуда у меня ТАКАЯ сила?" Амба Бревно неподвижно лежал на илистой почве. За ним солдаты окружили Араникт, а та склонилась над принцем и баюкала его голову в руках. Потом Наперстянка уловила промельк движения - Брюс попытался скинуть плащ, который кто-то на него опустил. "Поверить не могу". Финт зашевелилась, стеная. Открыла глаза, вначале словно слепые, но потом сумела сосредоточить взор на ведьме. И медленно наморщила лоб. - Я не мертвая? - Нет. Я тебя исцелила. Атри-Цеда тоже выбралась. Как и принц. Твоя кровь купила проход - хотя как разбавленная моча, которую ты считаешь кровью, могла ублажить Старшего Бога, не могу понять. - Что... как? Кто спас? Кто смог нас вытащить? От простертого Амбы внезапно донесся кашель. Чудная Наперстянка покачала головой. - Единственный кто мог, Финт. Идиот из болотищ Черного Пса.***
Дюжина менгиров, вылезших из насыпей вокруг Брюса Беддикта, разрушила укрепления на шестьдесят шагов, сбив сражающихся солдат с ног; тела валились в окопы, пока огромные курганы земли и камней росли, погребая людей заживо. Ве'Гат под Грибом решил спастись от этого хаоса, скакнув вперед, через широкую траншею, и приземлился рядом с Форкрул Ассейлом. К'чайн Че'малле давно потерял алебарду и орудовал двусторонней секирой и мечом-фальшионом. Ассейл стоял откинув голову - лицо искажено агонией, глаза закрыты, а рот широко распахнут. Он как будто не слышал приближения Солдата. Два гулких прыжка - и фальшион опустился, отделяя плечо неподвижного Ассейла от шеи и туловища. Лезвие прошло сквозь грудную клетку, появившись внизу вместе с ливнем костных осколков. Второй Ве'Гат последовал за собратом и оказался слева. Почти сразу после удара первого Солдата тяжелый топор врезался в висок Ассейла, вызвав настоящий взрыв. Полетели кости и ошметки мозга. Форкрул Ассейл рухнул грудой. Пока Гриб пытался развернуть зверя, просвистели две массивные стрелы, едва миновав голову Ве"Гат, и вошли в бок второму Солдату. От удара рептилия покачнулась и упала, дергая задними лапами. - Назад! В сторону! К'чайн Че'малле рванулся, мчась вдоль линии окопов - пятнадцать, двадцать шагов - а потом развернулся, прыгая в первую траншею, в гущу воинов Колансе. Молотя оружием, он прорубал поперек усеянную плотью тропу. Лезвия пик касались доспехов, окруживших ноги и поясницу Гриба... Но тут же они с Солдатом вылезли на внешнюю сторону, перескочив обвалившуюся насыпь. Гриб озирался в поисках принца - любого офицера - но повсюду царил хаос. Брюс погиб? Узнать нет возможности. Но Гриб видел: летерийские солдаты поднимают головы, следят за его гулким продвижением вдоль воюющих сил - видят, как Ве'Гат сметает нападающих с пути широкими взмахами острого оружия. "Они на меня смотрят. Но я ничего не знаю. Дурак! Всю жизнь на войне! Смотри лучше, решай, что можно сделать!" Разворачиваясь в седле, он оглядел склон слева, прищурился, видя череду укрепленных фортов, видя солдат, спускающихся с более высоких позиций. Но между ними и летерийцами... "четыре траншеи. Нет, невозможно. Мы потеряли треть армии в первой!" Гриб снова повернулся к солдатам Летера. - Отступать! - крикнул он. - Приказ принца, отступать! Увидел, как по всей линии солдаты отходят, закрываясь щитами. Многие тащили раненых товарищей. Еще одна стрела просвистела слишком близко. Гриб выругался и пнул Солдата в бока: - Вниз по склону - вдоль фронта - убери оружие, найди нам щиты! А еще лучше подбери раненых, как можно больше! Зверь скользнул по склону, выпрямился и, пригибаясь на уровень насыпи, начал пробираться через груды тел. Гриб взирал на ужасное побоище. "Помню стену и человека и всех, что пали вокруг него - он дрался и дрался, пока его не одолели, не повалили. Потом был крест и его приколотили и вороны кружились, кричали и падали с неба. Помню старика на коне, он протянул руки и подобрал меня - и как он оглянулся у ворот, словно мог увидеть весь пройденный путь - кровавую дорогу, на которой я родился, на которой жил. Помню этот мир. Никакого иного. Храбрые солдаты, я ваш. Всегда был ваш".***
Контратака коланцев, находившихся в двух верхних ярусах, встретила наступающих легионеров Эвертина и Сафинанда лавиной стальной ярости. Прокатившись по холму, по широким наклонным проходам между окопами, они врезались в силы Болкандо, словно ураган бронированных кулаков. При всей дикарской ярости сафиев, они были плохо вооружены против панцирной пехоты; солдаты Эвертина не могли сформировать ровную стену щитов, раз воины Сафинанда оказались среди них. Первые шеренги были ошеломлены, оттеснены; весь строй Болкандо подался назад, снова сдав вторую насыпь, потом первые окопы и, наконец, уйдя за первую насыпь. Враг воспользовался силой напора, отгоняя Легион все дальше. Сафиев к тому времени почти не осталось. Коланцы, спустившись на ровную почву, ринулись вперед - только чтобы столкнуться с легионерами. С твердой железной стеной. Столкновение подняло в воздух щиты, оружие и даже тела; от силы удара оба строя отпрянули, но тут же сомкнулись вновь в яростной битве. Королева Абрасталь, все еще на коне, с кровавым мечом и щитом, вывела скакуна из передних рядов. Морда зверя покрылась кровью - он бешено укусил кого-то в лицо, обрезавшись о края забрала, из-под маски при каждом движении текли алые струйки. Однако она ощущала стук его сердца и знала: никогда еще конь не чувствовал себя таким живым, чем в этот миг. Было невозможно не усмехнуться свирепой радости животного, на котором она скачет. Невозможно не разделить его чувств. Но... наступил критический момент. Глядя на запад, она видела отступающих летерийцев, хотя залпы их онагров не встречали ответа. Чистый сделал всё, как она ожидала - пытается сломить ее силы, лишить летерийцев надежды дойти до Шпиля, блокировать долину. Но это получится, только если он сможет обратить в бегство Эвертинский Легион. Она быстро поскакала в задние ряды легиона. Все еще стоящие в резерве Баграсты готовили оружие; Абрасталь заметила вождя Спакса - он встал на груду припасов и пытался различить, что творится впереди, в гуще боя. Услышав топот копыт, он обернулся. Она остановилась рядом. - Я никогда еще не плавал по морю крови, Огневласка. Каково это? Королева опустила взгляд, увидев, что вся покрыта запекшейся кровью. Потрясла мечом. - Быстро ли продвигается Напасть? - Отличный рывок, быстры почти как банда Белолицых в набеге. Если у них силенки еще остались, скоро будут на позиции - но, Высочество, видишь, как много туда сбегается? - Он покачал головой. - Они смогут их хотя бы задержать? Боевой Вождь пожал плечами: - Думаю, всё зависит от почвы под ногами. Если придется держать широкий фронт... нет, они врага едва ли замедлят. Абрасталь неслышно выругалась и развернула скакуна. Кивнула после короткого, яростного раздумья: - Хорошо. Вождь, бери воинов и Тартеналов, спешно иди на помощь Напасти. Сделай все, что сможешь, понятно? - Посылаешь нас на смерть, Высочество. - Да. - Она оскалилась. - Я показываю монету, ты показываешь любовь. - Я не жалуюсь, просто говорю. - Мы вас заслоним. - Высочество, вам не сдержать контратаки. Мы же видим. - Мы заслоним вас насколько потребуется, - твердо сказала Абрасталь. - Давай собирайся, Боевой Вождь. - Если больше не свидимся, Огневласка, я хочу сказать... - Спакс спрыгнул с груды припасов, - что успел обрюхатить твою дочку. - Боги подлые! - Ты многие годы будешь растить недоноска - узнаешь, что он мой, по глазам. - Иди отсюда, во имя Странника! Спакс со смехом поднял секиру, взмахнул над головой. Белые Лица, как один, ринулись бежать - на восток. Впечатленная против своей воли, Абрасталь на миг замолчала. Спакс проследил, куда она глядит. - Да, мы живем ради этого. Оставим о себе хорошую память, Огневласка, будь уверена. - Он поднял глаза. - Пойте о нас песни. Не забудь сказать придворным поэтам, что Гилк пишется с одной К. Она нахмурилась. - А как еще, дурак? - Всего хорошего, моя королева, - сказал Спакс с поклоном и отвернулся. Когда он отбежал на дюжину шагов, Абрасталь крикнула: - Спакс! Вождь оглянулся. - Мальчик или девочка, назову в твою честь, будь уверен - но на другой почет не рассчитывай! Улыбнувшись, Баргаст потряс оружием и двинулся дальше. Она видела, что Тартеналы увязались за массой Белых Лиц. Потом отвернулась, осматривая свой легион. Да, их явно теснят - этих коланских латников не назовешь неженками. Абрасталь перехватила меч, натянула поводья. "Оставим о себе славную память". Но не успела она послать коня вскачь, как с грохотом подъехал всадник. - Ваше... Абрасталь поразилась. Проклятый летериец! - Долгий был путь. Какие новости? Гонец - улан Синей Розы - отдал честь. - Поздравления от Принца, Ваше Высочество... - Поздравления!? Боги меня... простите, продолжайте. - Ваше Высочество, Чистый Форкрул Ассейл мертв. У власти остаются лишь полукровки. Принц извещает, что отводит силы от позиций Колансе. Он приказал рыть укрытия вдоль линии онагров и отсылает треть сил вам на усиление... - Простите, треть? Летериец кивнул. - Принц просил сообщить, что сам едет на ваши позиции. Абрасталь оглянулась, ругнулась. - Чуть отдохните, господин, и скорее скачите к Принцу Брюсу. Скажите, что лучше поторапливаться. Однако гонец не желал отдыхать. Он развернул усталого коня и пустился в галоп. "Черт, эти уланы умеют ездить. И черт тебя дери, юноша - если мы выживем, я устрою тебе такую езду, что не забудешь". Абрасталь вздохнула и заставила себя собраться. Тихо зарычав, пнула бока коня. - Мой штандарт вперед! А ну, двинулись за вашей проклятой королевой!***
Кто-то нашел для принца одежду и доспехи. Он вместе с Араникт стоял на возвышении и следил, как войска окапываются вдоль линии онагров. Солдаты таскали носилки с ранеными в тыл, другие искали на поле годное оружие. За всем наблюдал совсем молодой человек на К'чайн Че'малле. Брюс еще пытался обрести самоконтроль - не зная, как Араникт удалось его спасти, как сама она пережила спуск в лишенный жизни садок. В полуобморочном состоянии он уловил обрывки разговоров: похоже, трое иноземцев - Финт, Чудная Наперстянка и Амба Бревно - приложили руки к его воскрешению. А потом он услышал имя Маэла. "Старик, мы так много тебе задолжали. Почему мы, Беддикты, так тебе дороги? Но... не ради меня ты всё делал, верно? Ради Теола. Избранного смертного, того, о ком ты печешься как о сыне. Что же, уверяю: я не в обиде". Кто-то принес шлем; он взял его с признательным кивком. Надел, застегнул. Приблизился офицер: - Господин, мы нашли вам коня - войскам будет полезно увидеть вас как можно скорее. Брюс покачал головой: - Наш малазанский гость управляется не хуже, лейтенант. - Он отдает приказы именем принца, господин! - Разумно, учитывая обстоятельства. Пусть он молод, но на спине такого ящера вполне сходит за командира. Отныне рассматривайте его как моего заместителя. Передать всем офицерам. - Да, господин. Брюс оглянулся на приведенного коня. Араникт сказала: - И все же, любимый, им будет полезно тебя увидеть. - Меня так и искушает поставить Гриба во главе сил поддержки. - Она подошла ближе, но он остановил ее движением руки. - Я не оправился. Возможно, я упаду с коня, вместо того чтобы восседать на нем. О, я сяду, и пока зверь не пошевелился, буду воплощать собою вдохновение. - Тут Брюс поглядел на имперский штандарт и поморщился: - Пока никто не станет приглядываться. - Араникт... я счастлив, что ты дралась за меня, - произнес он, беря ее за руку. - Это все Маэл. И кровь Финт. И без Амбы Бревна мы не справились бы. - Ты перестанешь меня уважать, если я останусь здесь, командуя работами? - Брюс, я охотно связала бы тебя, чтобы оставить здесь. Рядом с собой. Мы тебя спасали не чтобы ты пал жертвой случайной стрелы. Нет, ты останешься рассылать приказы, а остальным займутся другие. Он улыбнулся: - Ты начала выказывать упрямый характер, Атри-Цеда. - Идиот. - Она зажгла палочку ржавого листа. - Это ты только начал замечать... Вот что делает таким опасным первый прилив любви. Если начинаешь видеть с полной ясностью - уже слишком поздно. Он с улыбкой взял поводья, поставил ногу в стремя и неловко, с тихим стоном влез в седло. Со всех сторон раздались приветствующие его голоса. Состроив гримасу, Брюс выпрямился и поднял руку. Шум удвоился. Он видел, что Гриб едет к ним, вверх по склону. Мальчик уже не выглядел мальчиком. Он был забрызган высыхающей кровью, где-то раздобыл уланское копье, железный наконечник которого тоже недавно омылся в крови. - Принц Брюс - я не знал, что... я хотел... - Нельзя терять времени, - оборвал его Брюс. - Ставлю вас на командование силами поддержки. Они почти собраны... фактически... - он поглядел на запад, - им пора встряхнуться и начать марш - Болкандо отступает. Ведите их, командор, и действуйте быстро. Гриб отдал честь. - Сэр, когда мы приблизимся, я выеду вперед. - Неужели кто-то мог ожидать иного? Только не давайте себя убить. Кивнув, малазанский юнец ударил своего Ве"Гат пятками по бокам. Огромный зверь развернулся и побежал.***
Финт смотрела на обороняющихся, следила, как они перегруппировываются, стягивают подкрепления с верхних ярусов. - Готовятся прорвать осаду, - пробурчала она. - Хотят напасть на нас. Чудная Наперстянка глянула туда же. - Что? Зачем бы это? - Потому что большинство наших уходит на восток, в долину - а им нельзя пускать нас вслед за своими силами. Им нужно стереть и летерийцев, и болкандийцев. Взгляд ведьмы скользил по наспех сооруженным укреплениям войск Летера. - Мы в сильном меньшинстве. - А ты только сейчас увидела? Атака дорого стоит - мы готовы перевернуть столы, а им это не нравится. - Только полукровки заставляют их драться, - едва слышно сказала Наперстянка. - Что? Что ты говоришь? - Эти полукровки питаются из проклятого садка, чтобы склонить коланцев под свою волю. Сомневаюсь, что без этого они будут драться стойко. - Раньше сказать нельзя было! - Финт заозиралась, увидела принца на коне в двадцати шагах. Он сидел спиной к ним, наблюдая за уходом рот поддержки. Финт сделала шаг, пошатнулась, но сумела не упасть. Голова кружилась. - Что со мной не так? - Кровопотеря, - прошипела Наперстянка. Разочарованно шипя, Финт все же пошла - медленно - к Брюсу Беддикту. "Найдите проклятых полукровок. Нацельте пару онагров. Порвите их в клочья. Битве конец". - Принц Брюс! На одно словечко, Ваше...***
Восхождение по краю долины на бегу, в полном вооружении заставило воинов Напасти спотыкаться еще до того, как они оказались наверху. Синдекан - сердце тяжело колотилось в груди - оторвался от остальных и замер, изучая местность. "Дерьмо. Сплошное дерьмо". В сорока шагах виднелась идущая параллельно долине дорожная насыпь; ее уступчатый склон был покрыт гладкими валунами. Идти к ней пришлось бы по полю, года два как не паханому. Справа, в сотне шагов, была группа строений - дом фермера окнами к полю, почтовые конюшни и гостиница. Синдекан зашагал, устало глядя на крутой край дороги. Оказавшись там, вложил меч в ножны и полез наверх. За дорогой тянулись на треть лиги пустые поля, пересекаемые ветрозащитными стенами, как будто хаотически расположенными заплатами. - Так лучше, - пробурчал он. Никакая армия не захочет идти здесь - стены станут преградой, ведь почти все они высотой в рост человека. Напасть сможет разбиться на полукогорты и удерживать одну стену за другой. Пока коланцы прорываются, битва за Шпиль будет давно выиграна. "Но остается сама дорога и ближнее поле. Достаточно узко. Где же расположить узел обороны? На дороге или на поле? А как насчет адского каменного склона? Ни за какие деньги не стал бы его защищать. Попытка его пройти станет для них кошмаром, но не слишком долгим. Тогда поставлю когорты в пяти шагах от края, пусть ожидают. Мы запрем их как в бутылке, не давая литься по сторонам. Сработает. Должно сработать". Упершись руками в бедра, он оглянулся на солдат Серых Шлемов. Запыхались, почти все согнулись или стоят на коленях, дыша словно карпы на берегу. Он указал на здания: - Раненых туда. Лекари, спешите. Остальные выпейте остатки воды, если еще не выпили. Перекусите, пока можно. Мы будем удерживать дорогу и эту сторону. Почти все. Хочу, чтобы две когорты перешли на ту сторону и помешали им прорваться. Если полезут, заставьте их заплатить, братья и сестры. Ну, марш к зданиям, строиться за двадцать шагов. Ни одного упрека. Напасть подобралась и двинулась вдоль неровного, усеянного сорняками поля. Развернувшись, Синдекан поглядел на дорогу. Что это, блеск наконечников? Он сверкнул глазами на солдат. - Шагай бодрее! Враг замечен на дороге! "Да сохранят нас сегодня Волки!"***
Высший водраз Фестиан подал знак, увидел, как колонны сходят с дороги, разбиваясь перед разгороженными полями. Разведка с пиками ринулась вперед, удостоверяясь, что ворота проходимы. В семи сотнях шагов по дороге видна треклятая Напасть. Ее огороженные поля не волнуют. Фестиан был намерен яростно сойтись с Серыми Шлемами, давя силой пятнадцати тысяч коланской тяжелой пехоты, а потом послать восемь тысяч в обход, чтобы вышли на дорогу за спинами врага. Вначале они сокрушат противника на самой дороге, потом погонят к югу, через узкое поле, к краю долины - где вместо отступления их ждет гибельный спуск по опасным откосам. Он был намерен сделать работу быстро. В отдалении видна была верхняя треть Шпиля. Ниже весь уступчатый перешеек затянут клубами пыли или дыма. Зрелище это его напугало. "А теперь Брат Старательный мертв. Пойман в некую гнусную магическую западню. Все выпало на вашу долю, Сестра Почтенная. Но мы победим. Правосудие - меч несравненный. Молю, Сестра, держитесь. Мы идем".***
Гиллимада замедлила шаги, чтобы быть наравне с Боевым Вождем. Он смотрел на громадную женщину, с трудом дыша. - Я послала разведчиков на дорогу - там солдаты. Спакс кивнул, не в силах разговаривать. Он не мог и вспомнить, когда в последний раз водил набеги; воины топали позади со всей дьявольской легкостью молодых, его же ноги подламывались, в боку саднило, пот разъедал укус на члене, оставленный прошлой ночью дочкой Абрастали. Она пыталась его оторвать зубами в гневе и разочаровании, узнав, что беременна - а он-то тут почти ни при чем! Простое невезение, что его чемпион оказался ближайшей штукой, на которую излился весь гнев и так далее. - Мы могли бы напасть, - предложила Тартеналка громовым голосом. - Сюрприз! - Мож... можем мы их обогнать? - Тартеналы могут, но не вы. Они используют дорогу. Там дорога. Моя разведка видела ее и солдат. Бегущих. - Твоя разведка видела... видела... Напасть? - Нет. Солдаты Колансе! На дороге. Бегущие. "Ох, проклятые боги-Баргасты, я завяз в вашей тине? Очень похоже! Причем вместе с безмозглой деревенской клушей!" - Деревья давно валила, женщина? - Чего? Нет тут деревьев! Я о них голову бы ударяла. Рада, что нет деревьев! - Она зычно захохотала, потрясла головой. - Ваш язык, он такой неуклюжий! - Резко вздохнула, и потекла струя звуков, которые Спакс никогда не счел бы свойственными Теблорам. - Что это было? - спросил он, когда она закончила. - Я делаю поэтичные песни на родном языке. Я тем и знаменита, ха, ха! - Могла бы перевести? - Нет. Бесполезно. У вас одно слово на одну мысль. У нас много мыслей на одно слово! Вы все говорите слишком медленно и нам приходится замедляться, и мы устаем от вас, людишек! Спакс вздохнул, потряс головой: - Прямо сейчас ни одного слова, совсем ни одного! - Тебя понести? "О, и посмотреть, как я справлюсь перед лицом всех своих воинов! Они умрут от смеха, врагу никакие мечи и пики не нужны!" - Даже не трогай! - зарычал он. - Ха, ха, ха!***
Коланцы не тратили зря времени, они потекли с дороги, чтобы встать на поле против Напасти. Едва сомкнув щиты и выхватив мечи, они двинулись, равняя шаг по оставшимся на насыпи. Синдекан стоял во втором ряду. Ему страстно хотелось оказаться рядом с товарищами-лекарями, в домах, но он же командует, место его здесь - с братьями и сестрами. Они все еще задыхаются, ноги подкашиваются - он знает признаки переутомления мышц. Времени полностью восстановиться нет."Дело будет неприятное". Коланцы подошли на шесть шагов и ринулись в бой.***
Гиллимада снова отстала от своих. - Там дерутся! - Ради милостей Худа, Теблора - мы медленные, но не глухие! - Нам идти к ним? - Если только хочешь драться на чертовом склоне! Нет, мы пройдем дальше заварухи, влезем за Напастью и двинемся туда. - Но я хочу убивать полукровок! - Может, тебе выпадет случай... - Нет! Хочу убивать прямо сейчас! Это важно! - Отлично! Ты поведешь контратаку, едва окажемся наверху. Лады? Гиллимада широко улыбнулась. Зубы у нее были ровные и белоснежные. - И срубим все деревья, какие увидим! Он сверкнул глазами, но лишь в спину - она уже убежала вперед. Сердце готово было разорваться, он гадал, не случится ли это в миг боя - внезапное сжатие в груди или что еще там бывает. Он был уверен: это больно. Очень. Поглядев на склон слева, Спакс заметил летящую пыль - а потом блеск копий или пик, или даже мечей. Впереди Теблора издала вопль; Спакс прищурился, видя падающие тела, оружие, молотящие руки и ноги. - Дальше! Дальше! Воины напирали сзади. Спакс зарычал : - Обходите меня, чтоб вас! Догоню! Они полились по сторонам, лязгая доспехами и выхваченным оружием. "Люблю вас, дурачье, всех вас". Еще сорок тяжких шагов, еще десять, пять - поглядев вверх, он увидел, как Баргасты карабкаются вслед Теблорам по обрывистому краю долины. Многие хватались руками. А еще выше солдаты Напасти падают, опрокидываемые вражьими ударами - спотыкаются, катятся, сбивая его воинов. "Боги прокляните всё!" - Лезьте! Наверх! Он видел: Теблоры наверху, переваливаются и пропадают с глаз, взмахивая оружием. А затем за ними появляются первые гилки - доспехи серы от пыли, на белых лицах потеки грязного пота. Спакс добрался до подножия и полез вверх. Ноги почти онемели. Ссадины на коленях и лодыжках ревели от боли. Он выкашливал пыль. Его чуть не сбил катящийся труп - Серый Шлем, почти все лицо срублено. Он полез дальше. "Не будет конца проклятому склону!?" И тут рука протянулась, схватив его запястье и вытащив Спакса на ровное место. Они были среди строений фермы - солдаты Колансе повсюду, лезут с дороги, оттесняя группы Напасти к краю обрыва. Первый же взгляд показал, что Серые Шлемы обойдены с флангов, и хотя сражаются с достойной своих богов яростью, но гибнут многими десятками. Его гилки врезались в давку, но тут же новые коланцы ринулись к ним, полностью окружая, а ведь единственный возможный путь отступления - крутой край долины! Темная злость закипела в Спаксе. Он шагнул, шатаясь, готовя оружие. "Мы проиграли, Огневласка. Да сгниют болотные боги в трясине самого Худа! Нужно было выходить раньше... нужно было идти с Напастью!" Теблоры сформировали плотное каре и давили врага, но даже этого было недостаточно. Спакс видел, что на дороге большие отряды армии Колансе просто идут на восток, не обращая внимания на яростную битву справа. "Мы их даже не задержали". - Отступаем! Баргасты! Напасть! Теблоры! Отступаем - вниз по склону! Назад, вниз! Вождь видел, как солдаты и воины отшатываются, разворачиваются и прыгают с обрыва, и сердце его покрывалось холодной золой. "Геслер, следи за флангом. Мы не смогли их сдержать. Просто не смогли". Поток отступающих, залитых кровью, отчаявшихся бойцов подхватил его. Они бежали вниз, прорывая в склоне извилистые тропки. Он не сопротивлялся. "Весь этот путь - ради этого? Мы могли сделать больше". Однако он знал, что любая попытка закрепиться обречена - коланцев попросту слишком много и дерутся они с бешенством демонов. Он потерял при спуске все оружие, и душа стонала, осознавая всю символичность этого. Задрав голову, Спакс поглядел на солнце. Был едва полдень.***
В глубинах ночи ливень хлестал Даруджистан. Карса Орлонг вошел в город и встал, ожидая. Вода лилась по плечам. Напротив был храм, и клятва, данная очень давно, в дикой и честной юности, жгла плоть так яростно, что он уже ожидал увидеть поднимающийся над руками пар. Почти время. С заката он никого не видел на улицах, а в течение дня, пока он стоял на одном месте, люди текли мимо, не желая глядеть на него сколь-нибудь долго. Отряд городской стражи какое-то время околачивался рядом, нервничая, они почти окружили его, стоявшего опустив каменный меч, положив руки на обернутую кожей рукоять. Потом просто ушли. Он разозлился бы, если бы пришлось их убивать; нет сомнений, прозвучала бы тревога - новые стражники, новые убийства. Но мостовая отнюдь не завалена трупами, мощеная ширина проезда осталась свободной. Прикрыв глаза, он снова и снова возрождал отзвуки жизни, что весь ушедший день кипела перед ним. Удивлялся всем этим жизням: как редко люди встречаются меж собой взорами, словно толпа требует добровольной анонимности. Но ведь истина в ином: все эти люди едины, их преследуют одни и те же трудности, одни и те же страхи. Однако, похоже, каждый полон решимости выживать в одиночку, в крайнем случае вместе с немногими родичами и друзьями. Какое жалкое союзничество! Вероятно, каждый мнит себя особенным, мнит себя камнем, способным блокировать движение мельницы мира; но на деле как же мало тех, кто имеет право предъявлять претензии на поворотную важность своего существования. Да, Карса Орлонг в мире лишь один. Стоит здесь, напротив скромного храма с грязными стенами и выщербленными фризами, стоит здесь, и в руках его судьба мира. Он познал время цепей. Он жил в том гнилом бараке, сжимая кулаки против рабства, хотя многие видели в нем раба - слабого, безответного, принявшего свою участь... Снова вспомнились давешние горожане. Столь многие тянут цепи. Столь многие идут, согнувшись под их тяжестью. У многих руки туго сдавлены кандалами - а они верят, будто так и должно быть. Они потеют ради чужих интересов, они продали свои мышцы кому-то, объявляющему, будто он лучше их во всех отношениях. Год за годом, жизнь в порабощении. Таков обычай цивилизованных. Карсе он противен до глубины души. Кто же рабовладелец? Никто иной, как сонм жестоких идей. Никто иной, как ложный аргумент. Ловкость рук, тайная подмена ценностей, в которой всегда кто-то теряет, а кто-то выигрывает. Он слышал, как они торгуются, видел, как заключаются сделки - во всем была лишь иллюзия честности. Как будто это ритуал, всеми полагаемый необходимым, стальной, ставший крепче законов природы. Но в чем радость непрестанной борьбы за выживание? Где же подобающая хищному зверю вольность, сколько клыков нужно было вырвать, чтобы создать их драгоценную цивилизацию? Разумеется, не все тут изувечены, и в этом главный корень лжи. Голодные пасти, сочащиеся слюной зубы скрыты в прохладе дворцовых палат, в изобилующих фонтанами садах богачей - о, как эти немногие наслаждаются желанной вольностью. А меньший сброд шляется по улицам, выпучив глаза от зависти, желая увидеть хоть что-то. Сломанный и страдающий бог в цепях преследовал его. Оставлял на его пути оружие. Нашептывал всевозможные посулы. Он, одержимый смертной мукой, бросался по тысячам троп, лишь бы найти миг блаженного покоя. Теперь Карса понимает этого бога. Побывав в цепях, он сам познал ужас паники, животной жажды побега. Ни один человек или Тоблакай не должен испытывать таких страданий. Как и никакой бог. - Он не знает сострадания, ибо сострадание отнято у него. Не может знать любви, ибо ему отказано в любви. Но он познает боль, ибо лишь боль досталась ему в удел. Сострадание. Любовь. Не цивилизация принесла эти дары. Не в саду цивилизации дано процветать их росткам, хотя запертые в клетках могут думать иначе. Нет, пока что он видит: цивилизация - механизм, изобретенный безумцем. Какими бы добрыми не были его намерения, кончилось все порабощением благих даров, и ныне они одиноко гибнут в темном лабиринте. Механизм, клетка, и в ее хаосе рабы множатся словно мухи - пока весь мир не застонет от алчного аппетита. - Ты дал так много обетов, Карса Орлонг. Цивилизация - средство, позволяющее людям жить вместе, невзирая на взаимную ненависть. И если в некий миг любовь охватит общину - циники спустятся, словно жадные до поживы грифы, и небеса поблекнут, и миг пропадет навеки. - Клянусь сердцем! Карса Орлонг, слышишь меня? Клянусь сердцем! Моргнув, Карса поглядел вниз, увидев подползшего к ногам калеку. Ливень мочил его, вода бурлила и вихрилась; казалось, обращенное кверху лицо истекает слезами всего мира. - Значит, пора? - спросил Карса. - Ты убьешь всё это? Тоблакай оскалил зубы. - Если смогу. - Оно попросту отрастет снова, как сорняки среди пепла. Пусть мы стоим на коленях, Карса Орлонг, мы жаждем летать. - Да, вы редкие птицы, благородные и прекрасные, как голуби. Я видел статуи древних героев на площади, старик. И видел короны птичьего дерьма на их лбах. - Я ... я был прежде искусником. Мои руки - такие искривленные, такие согнутые и неловкие... понимаешь? Во мне талант, но нет ему пути наружу, нет возможности придавать форму. Возможно, все мы таковы, и лишь немногим дано счастье найти талант без преграды на пути. - Сомневаюсь, - ответил Карса. Гром пророкотал за озером. Калека закашлялся. - Я тону. Беседа о достоинствах цивилизации был наслаждением, Карса Орлонг, но ныне я должен сдаться. Умереть. Болезнь. Лихорадка. Нужда выжигает изнутри. Я даю тебе слова, которые нужно использовать. Клянусь сердцем. Клянусь сердцем. Карса поглядел на жалкую фигуру у ног. Поставил меч к стене и присел. Лицо увечного поднялось. Незрячие глаза блестели полированными монетками. - Что ты делаешь? Карса нагнулся, охватил костистое тело руками и распрямил спину. - Я переступал трупы на пути сюда, - сказал Тоблакай. - Людей никому не нужных, умирающих в одиночестве. В моей варварской деревне такого не могло быть, но тут, в городе-жемчужине цивилизации, это творится сплошь и рядом. Истерзанное лицо было обращено кверху. Последние капли стекали, потому что Карса закрыл его собой. Губы двигались, но не было слышно ни звука. - Как тебя зовут? - Мунаг. - Мунаг. Этой ночью, прежде чем подняться и войти в храм, я - деревня. И ты в ней, на моих руках. Ты не умрешь брошенным. - Ты... ты заботишься обо мне? О чужаке? - В моей деревне нет чужаков - вот от чего отказалась цивилизация. Однажды, Мунаг, я создам мир деревень, и век городов окончится. И рабство умрет, и не будет цепей. Скажи своему богу: сегодня ночью я его рыцарь. Содрогания Мунага угасали. Старик улыбнулся: - Он знает. Это было нетрудно - взять на руки хрупкую фигурку в миг умирания. Лучше, чем подстилка или даже кровать в комнате, полной любящих и родных. Гораздо лучше пустой улицы под холодной дождем. Умереть на чьих-то руках: что может быть более милосердным? Каждый дикий варвар в мире знает эту истину.***
Закрывшись тяжелыми щитами, Солдаты Ве'Гат шагали под ливень стрел и тяжелых болтов. Время от времени кто-то пошатывался от силы удара, но стрелы ломались о щиты. Иные пятились, из шей и груди торчали древки; когда они падали, сородичи занимали их места. Атакующие рептилии приближались к окопам и редутам. В центре наступающих Т'лан Имассы попали под такой же плотный обстрел. Но у них щитов не было. Громадные болты протыкали тела, кости взрывались, летели осколки и крошки. Некоторым удавалось подняться и продолжить путь; многие, слишком поврежденные, лежали под ногами, среди обломков собственных костей. Губительные залпы снова и снова обрушивались на атакующих. Десятки Ве'Гат падали, дергая ногами, молотя хвостами землю. В строю Т'лан Имассов открывались широкие прорехи. Но не было ни стонов, ни страшных криков ужаса и боли. Сестра Почтенная стояла высоко над битвой; ветры, и холодные и горячие, овевали ее. Она видела, как враг прорывается все ближе к ожидающим в траншеях и высоких редутах солдатам. Магия Аграст Корвалайна окутала ее паром, она крепко удерживала тяжелую пехоту Колансе, не оставляя места страху, и ощущала их воинственное возбуждение, их алчность. "Не сдавайтесь. Режьте всех! Не сдавайтесь!" Они продержатся - должны! - а потом прибудет высший водраз Фестиан, ударит К'чайн Че'малле с фланга, нанося глубокую, смертельную рану ненавистному врагу из давних времен. Она тихо выругалась, увидев, как массы Охотников К'эл мчатся по усеянным камнями полям, стремясь к позициям онагров, увидев, как команды яростно разворачивают свои тяжелые орудия. Им удалось сделать залп, десятки длинных стрел ворвались в ряды Охотников; но почти все добежали до подножия холма и разом полезли вверх, высоко поднимая ужасные клинки. Когда несчастные команды были истреблены, а машины порублены в щепки, сестра Почтенная выбросила увиденное из головы. Она заметила десять или больше убитых Охотников К'эл; если каждый форт возьмет хотя бы такую же дань, она будет довольна. Придется работать на истощение сил - иного выбора нет. С началом битвы паника ее приутихла, хотя гибель брата Старательного до сих пор посылает по телу волны трепета. Она не уяснила причину его смерти, именно это и тревожит сильнее всего; только дай страху волю, и смятение может ее захватить. Люди двуличны и наглы - нужно было узнать больше, прежде чем поспешно презреть этих подлых, коварных тварей. На него каким-то образом обрушили его же силу. Каким-то образом. Он утонул в потопе слов, и она не может понять, как такое возможно. Но в битве внизу видны лишь два человека. "Ездят на Солдатах Ве'Гат, Бездны ради! Они командуют? Нет, не может быть. К'чайн Че'малле не сдались бы власти людей. Ими командует Матрона и никто иной. Так было всегда, так будет всегда. Да, потрясающая Матрона, сумевшая породить так много Ве'Гат. Она прячется. Избегает моих поисков. Одно это свидетельствует о великой силе. Но когда всё кончится, когда ее армия будет истреблена - я найду ее. Выпотрошу. Сегодня Матрона вздохнет в последний раз. Других не осталось, тут я уверена. Похоже, они узнали о моем союзе с На'рхук и пришли в поисках отмщения. Кто я вам, девочка для битья? Из четырех древних рас кого страшились более всего, если не Форкрул Ассейлов?" Она знала: есть еще Чистые на далеких континентах. Едва Аграст Корвалайн станет неодолимым здесь, она станет их искать. Пригласит разделить власть. Очищение будет старательным. "Мы высвободим правосудие такой мощи, что..." Ударил морозный порыв ветра. Сестра Почтенная отвернулась от битвы. Сражаясь с ветром, пересекла платформу, чтобы взглянуть на море. Увиденное ошеломляло. Бухта Колансе заполнялась льдом. Из глубин вставали целые горы, блестя словно изумруды и сапфиры; на ее глазах бурлящая вода стала белой, волны замерзали, не успев упасть. Корабли Напасти, уже пережеванные морем, поднимались облепленными льдом развалинами - за ними показывались другие суда, давно погребенные на дне морском, а теперь явившиеся свету. Поставленные внизу в укрытие галеры и триремы Колансе тоже облепил лед. Они лопались, корпуса проваливались в себя. До нее донесся звук разрушения, хор разрывов, подобный треску целого леса падающих деревьев. Весь залив уже стал ледяным полем, безумной площадью из прозрачных утесов, широких трещин и пространств ровного грязного снега. Из полыней текли облака клубящегося тумана. Затем раздался скрежет сталкивающихся гор, лед начал подниматься и ползти на берег. Молы и волнорезы гавани разом пропали, разорванные и стертые до оснований - а лед шевелился, тянулся к подножию Шпиля. Сестра Почтенная ощутила ногами содрогания камня. "Не может быть! Омтозе Феллак - какой Джагут посмел бы?.. Нет! Они исчезли! Вымерли! Не осталось ни одного Джагута с такой силой - мы нашли бы угрозу, уничтожили бы!" Сестра Почтенная отступала от края скалы, чувствуя, как Шпиль ворочается под ногами. Шагала по платформе - сердца тяжело стучат, бедра стонут. Добравшись до прежней позиции, бросила взгляд на битву внизу. Как раз чтобы увидеть Солдат Ве'Гат, льющихся по склонам укреплений. "ВСТАВАЙТЕ! Коланцы - мои благие дети - вставайте им навстречу!" Сжав кулаки, она бросила людей против К'чайн Че'малле.***
Геслер сражался за равновесие - его Ве'Гат пошатнулся, когда упал соседний Солдат. Он видел, что первый ряд прыгнул в траншею, а с верхних уровней сотни коланцев бегут на подмогу осажденным товарищам. Он видел Буяна - тот наклонился, таща к себе топор, на острие повис разрубленный шлем. Лицо у мужика краснее бороды; им завладела ярость берсерка. Ве'Гат стоит на вершине вала, обеими лапами молотя коланцев, со всех сторон ринувшихся в атаку. "Дурак стремится к смерти. Он помрет, только чтобы насолить мне!" Он приказал Солдату идти вперед. Распутывая сумятицу соков в мозгу, обратился к своим К"чайн Че"малле: - Взять траншею! Давите! Все вместе, давите! Справа Т'лан Имассы прорубались сквозь защитников, захватывая редуты. Когда они подошли на расстояние рукопашной, битва стала избиением. Геслер видел Оноса Т'оолана - вражьи клинки отскакивают от него, он идет, взмахивая мечом. Кажется, он шествует через кровавый туман. "Ублюдки нас превосходят. Конечно, мы-то плоть и кровь, а они нет. Ничего нет досаднее, чем нечестное преимущество на поле брани. Они хотя бы за нас... боги, чего я жалуюсь?" - Давите! Наступление Ве'Гат захлебнулось в траншее. Тела в доспехах простой массой парализовали громадных рептилий - их оружие рассекало коланцев, но врагов прибывало все больше. Въезжая на вал, Геслер заметил, что следующий ярус земляных укреплений почти пуст - все силы стекались вниз, чтобы врезаться в его Че'малле. Однако за покинутыми укреплениями пехота стояла на прежних позициях. Он видел высокие редуты, построенные для обстрела с разных углов, за ними были заряженные, ожидающие онагры. "На это весь день уйдет. Хуже, мы можем проиграть". Т'лан Имассы взяли траншею в центре и пытались расширить брешь. Залпы тяжелых болтов прореживали их ряды. - Охотники К'эл... Сег'Черок, вы нужны нам в центре - нужно уничтожить онагры! Т'лан Имассы смогут расширить проход. Идите за ними. Задние шеренги Ве'Гат, стройтесь напротив центра и двигайтесь к бреши! Стрела скользнула по левому плечу. Он с руганью пришпорил "скакуна" Ве'Гат, желая въехать в траншею и найти Буяна. Резня была ужасающей, стиснутые воины размахивали оружием, кололи и рубили. Его Ве'Гат приземлился на трупы - траншея уже стала наполовину мельче прежней глубины; липкие конечности и туловища скользили под подошвами, Солдат вынужден был глубоко вонзать когти. Шестеро закрывшихся щитами коланцев удерживали насыпь напротив, готовя короткие шипастые топоры - вот они повели атаку на одного из Ве'Гат, подрубая ноги и рассекая брюхо."Так делали и малазане. Ну почему бы коланцам не быть поглупее?" Он завыл, посылая своего Солдата на них.***
- Мы убиваем все больше, но они не ломаются. Дестриант, эти солдаты под принуждением. Их душами командует чистокровный Форкрул Ассейл. Келиз медленно кивнула. Она сама это видела - ни одна армия не может противостоять такой волне насилия. Она знала, что погибли уже тысячи солдат Колансе. Битва за первый ярус заняла почти все утро, а теперь солнце сияет над головами - в середине группы Нефритовых Чужаков - а Т'лан Имассы с К'чайн Че'малле успели лишь сокрушить последних защитников третьей траншеи. "Только половина укреплений". Матрона Ганф Мач говорила смесью ароматов: -Мои Ве"Гат начали уставать, Дестриант. Тысяча пала и более не поднимется. Теперь Гу'Ралл сообщает, что на подходе другая армия Колансе. Они на дороге в глубине суши, к западу. Келиз мысленно сжалась. Что сказать, что сделать? - Тогда летерийцы и болкандийцы не справились. - Да. Они преследуют, но они прорежены и истощены. Не прибудут вовремя. Дестриант, дотянуться до Смертного Меча и Надежного Щита трудно. Они в боевом бешенстве - снова и снова выкрикивают имя, которого я не знаю. Но каждый раз, возглашенное, оно странно сотрясает воздух. В нем пряный, звериный запах. Дестриант, мы должны отвести часть наших сил для противостояния опасности с запада. А ты должна дотянуться до людей-командиров. Сломай их ярость, донеси глас разума. Лети в разумах Ве'Гат, они приведут тебя к ним. Келиз глубоко вздохнула и сомкнула глаза.***
Татуировки на руках Геслера пылали, словно сбрызнутые кислотой, но он едва замечал боль, склонившись на спину Ве'Гат. "Скакун" шатался. Смертный Меч никогда не чувствовал такой усталости, такого... бессилия. Враг не ломается. Враг дерется с яростью, не уступающей страстям Геслера и Буяна. Они мрут и мрут, но приходят всё новые. Острие пики глубоко вошло в живот "скакуна", животное умирает под ним, но как-то ухитряется стоять, двигаться, отбрасывая врагов взмахами оружия. Он подбирается ближе к центру - туда, где Т'лан Имассы все еще рвутся вперед, поднимая и опуская не знающие устали руки. Никогда прежде Геслер не оказывался так близко от неупокоенных воинов, никогда не становился свидетелем такой... неумолимости. "А Император имел под своей властью почти двадцать тысяч. Мог бы завоевать мир. Мог учинить небывалую резню, сокрушить все королевства, все империи. Но он редко когда их использовал. Келланвед - возможно ли? Даже ты пасовал перед бойней, которую обещали эти твари? Ты видел, что такая победа уничтожит тебя, погубит всю Малазанскую Империю? Боги подлые, думаю, да. Ты взял власть над Т'лан Имассами - чтобы держать их подальше от полей брани, от человеческих войн". Он еще держал тяжелый меч, но не мог даже поднять его. Жажда битвы гасла - что-то набросилось на нее и порвало, сняло тряпку с глаз, красная пелена пошла трещинами. И он расслышал голос Келиз:"Геслер. На внутренней дороге еще одна армия Колансе. Они идут быстро, мы должны беречь фланги". "Беречь фланги? С чем?" Он заставил "скакуна" повернуть и пошатнулся, потому что тот чуть не упал. - Ах, дерьмо. Моему Ве'Гат конец. - Вытащив сапоги из стремян, скользнул с покатой спины зверя. Колени подломились, он шлепнулся набок. Стараясь успокоить дыхание, поглядел в странное - до странного тесное - небо."Ладно. Слушай, Келиз. Отводи К'эл, посылай туда. Всех. Скажи Сег'Чероку - я отошлю ему Т'лан Имассов". Он с усилием встал. "Ты все слышала?" Отскочил, когда Ве'Гат упал, дергая лапами. Из живота свисала изрядная часть кишок. Он видел, как жизнь уходит из глаз "скакуна". "Да. Гу'Ралл говорит, нужно торопиться. Мало времени". "Проклятая ризана наконец вернулась?" "Гу'Ралл говорит, что идет буря, Геслер. Говорит, ты ее вызвал". "Худа вам!" Он огляделся, но Буяна видно не было. "Буря? О чем она вообще? Так или иначе, виноват рыжебородый ублюдок". Смертный Меч выругался и пошел искать Оноса Т'оолана. Предплечья, увидел он со смутной тревогой, сочатся бусинками крови.***
Онос наискось взмахнул клинком, рассекая торс противника-коланца, вытащил меч из оседающего тела. Обух топора врезался в ребра слева и отскочил; развернувшись, он рубанул напавшего по шее. Голова скатилась с плеч. Еще два шага - и он на вершине четвертого вала, воины спешат следом. Поглядел вниз, в траншею, увидел море запрокинутых лиц - все искажены нечеловеческой ненавистью - оружие поднялось навстречу ему, готовому спуститься в давку. - Первый Меч! Онос Т'оолан помедлил, отступил на шаг. К нему ковылял малазанин Геслер. - Геслер, - начал Онос, - осталось лишь два яруса, и число врагов на тех позициях серьезно уменьшилось. Мы победим. Выводи Ве'Гат за нами... - Первый Меч, нас готовятся атаковать с западного фланга. Я послал туда оставшихся К'эл, но их слишком мало. Онос Т'оолан опустил меч. - Понял. - Мы надавим и без тебя. Ты разделил оборону надвое, а Солдаты Ве'Гат карабкаются и бегают быстрее людей - мы осадим Шпиль, мы будем сражаться на ступенях. - Аграст Корвалайн ранен, Смертный Меч. Пробудился Телланн - где-то поблизости Олар Этиль. Похоже, этот день станет днем древних сил. Малазанин, бойся голоса Чистого, что ждет на вершине Шпиля. Мужчина показал запятнанные красным зубы. - Когда я окажусь там, у него не будет времени на одно проклятое словечко. - Желаю успеха, Смертный Меч. Скажи К'чайн Че'малле: мы сочли за честь сражаться ныне бок о бок. Онос Т'оолан помахал сородичам, и все рассыпались пылью.***
Сестра Почтенная слышала скрежет льда, осадившего Шпиль слева, а прямо перед ней К"чайн Че"малле прорубали путь все ближе к ступеням. Т'лан Имассы исчезли, но она знала, куда они отправились. "Высшему водразу Фестиану придется столкнуться с ними. Придется найти способ окружить их, обойти и ударить по Че'малле". Потом она поглядела вверх, где громоздились над самой головой огромные черные тучи, формируя высоченные колонны. Столпы эти светились грязно-синим и зеленым, она видела вспышки молний в глубинах - ослепительный свет угасал слишком медленно. Остались два мутно горящих светоча; вместо того чтобы угаснуть, ядовитое сияние нарастало, приобретая все более зловещий оттенок. И тут она поняла, что именно видит. "Бог среди нас. Призван бог!" Глаза сверкали демоническим огнем, густеющие тучи находили форму, создавали тушу столь громадную и ошеломляющую, что сестра Почтенная завопила. Серебристый блеск клыков, вихри туч, соединяющихся в завитки темной шерсти. Громоздится, кипит, становясь существом из мышц и устрашающего гнева с глазами, зловещими как двойное солнце пустыни. Доминируя в небе над Шпилем, Фенер, Летний Вепрь, явил себя. "Это не морок. Он здесь. Бог Фенер здесь!"***
Когда заря осветлила серое небо, вода еще неслась по канавам. Карса Орлонг поглядел в мирное лицо старика, которого он качал на руках. Подвел ладонь под голову, чуть приподнял, положил тело на мостовую. Время. Он встал, крепко ухватив меч. Устремил взор на храм напротив и пошел к запертой двери. Город просыпался. Ранние прохожие на улицах замедляли шаги, видя его. Те, кому удавалось разглядеть лицо, пятились. Он схватился за тяжелую бронзовую ручку и вырвал ее из створки. Потом пнул ногой, разбивая доски словно хворост - звук удара разнесся громом, эхо покатилось по длинным коридорам. Раздались крики. Карса вошел в храм Фенера. Вдоль роскошно украшенного некогда коридора, мимо светильников на стенах - двое жрецов появились с намерением преградить вход, но увидели егои отшатнулись с пути. В алтарный зал. Густой дым, сладко тянет благовониями, пар исходит от плит под ногами; по сторонам росписи на стенах трещат, булькают, начиная чернеть, краска закручивается слоями, губя изображения. Жрецы выли от ужаса и горя, но Тоблакай не смотрел на них. Глаза его были устремлены на алтарь, блок грубо отесанного камня, на котором лежит украшенный драгоценными каменьями клык вепря. Подойдя к алтарю, Карса воздел каменный меч. - Клянусь сердцем его. Опустившись, лезвие разбило клык и пошло дальше. Алтарь раскололся с громоподобным треском.***
Онос Т'оолан слышал плач, но это было звучание чего-то незримого, чего-то глубоко скрытого в душах Т'лан Имассов. Он вовсе не ожидал, что оно проснется, не надеялся ощутить это снова. Разум увидел ребенка в одеждах смертной плоти, поднявшего лицо к небесам, и это было его лицо - так давно забытое. Сны угасали, но дитя рыдало, содрогаясь в корчах. "Всё умирает. Сны распадаются в пыль. Невинность истекает кровью, орошая землю. Любовь падает холодным пеплом. У нас было столь многое. Но мы отказались от всего. Это было... этому нет прощения". Он восстал из праха на широком ровном пустыре, где некогда была деревня. Дома, построенные по преимуществу из дерева, разобраны на военные орудия. Остались лишь фундаменты. Насыпная дорога здесь понижается, проходя вровень с мощеной улочкой. Сородичи восстали рядом и разошлись широким строем, чтобы ожидать армию. Ее уже видно было на западе. Звук тысяч топающих сапог отдавался густым подземным рокотом. "Мы будем биться здесь. Потому что битвам и убийствам нет конца. И ребенок будет плакать вечно. Помню так много погубленной любви, так много потерянных вещей. Помню, как меня ломали. Снова и снова. Конца не должно быть - нет такого закона, что сломанное нельзя сломать еще раз". Когда он поднял оружие, сородичи сделали то же. Семь тысяч четыреста пятьдесят девять Т'лан Имассов. "Новая битва, старая война. Война, в которой мы не проигрывали, но не знали, как победить". Сотрясший тяжелые тучи за его спиной гром заставил Т'лан Имасса пошатнуться. Резко повернувшись, Онос Т'оолан увидел каменный меч - имасский меч. Он опускался, как будто его держала рука одного из Нефритовых Чужаков, непостижимо громадный, и рассекал смутную зверовидную форму. Существо пошатнулось. Два алых янтаря - глаза - внезапно засияли, будто налились кровью. Прозвучал рев, заполнив воздух такой яростью и такой болью, что армия Т'лан Имассов отступила на шаг. Потом еще на шаг. "Предсмертный крик бога". И небеса взорвались. Онос Т'оолан видел волны крови, падающие на землю. Смотрел, как багряные полотнища катились по полям, катились все ближе - а потом, когда раздался новый рев, ливень обрушился на Т'лан Имассов, заставляя встать на колени. Склонивший голову под потопом Онос вздохнул. Раз. Еще. Глаза его медленно расширялись. Сухая кожа на руках и ногах размягчалась, растягивалась. Нарастали мышцы. Еще один ужасный всхлип, вдох, боль в легких. Сородичи вдруг разразились криками. Потрясение. Восторг. "Мы обновились. Мы возрождены кровью сраженного бога". Потом он поднял глаза и увидел быстро приближающиеся ряды солдат Колансе. "Но... очень не вовремя".***
Кровь сраженного бога лилась с неба. Потоками, каскадами. Тучи были порваны, скомканы. Воздух полнился страшным свистом густых капель, падающих с тяжестью расплавленного свинца. Сражавшиеся на высшем ярусе перешейка армии падали под напором. Широкий ледник, упрямо ползший к вершине Шпиля, стал казаться багровой рекой. Склоняясь под нежданной атакой, сестра Почтенная шагала к алтарному камню. Сквозь карминовую дымку было видно сердце Увечного Бога - уже не иссохшая узловатая вещь, а пульсирующий, полный жизни орган. Однако колдовские цепи по-прежнему удерживали его на алтаре. "Это... ничего не меняет. Мой солдаты продержатся. Их души еще у меня в руках. Цепи их павших товарищей, души сраженных - все питает мою силу. У подножия лестницы они встанут стеной плоти. Я же возьму неожиданную силу, приму дар. Я напитаюсь кровью во имя Аграст Корвалайна". Она добрела до алтаря, с трудом выпрямилась и подняла лицо к небу, ощущая горячую кровь. Засмеялась, открывая рот. "Омолоди меня. Избавь от согбенного тела. Пусть снаружи я стану так же прекрасна, как внутри. Кровь бога! Смотрите, как глубоко я пью!"***
Было так, словно небесам нанесли смертельную рану. Келиз кричала в шоке и ужасе, когда потоп обрушился на землю - со всех сторон, глотая окрестности, унося целый мир. Кровь - на лице, на руках - казалась огнем, но не обжигала. Она увидела, как тяжелые капли падают на безжизненную почву - и земля чернеет, потоки грязи текут по склонам. Она едва смогла выдохнуть: - Ганф Мач! Что... что же будет? - Дестриант. У меня нет ответа. Бессмертный ритуал распутал узлы. Древние силы тают... растворяются. Но что всё это значит? Что разрешилось? Никто не сможет сказать. Бог умер, Дестриант, и смерть его горчит на языке, полнит меня тоской. Келиз видела, что К'чайн Че'малле смутились лишь на миг, снова начав атаку на верхние укрепления Колансе. Видела, как защитники встают навстречу Солдатам Ве'Гат. "Бог умирает. А драка попросту продолжается, и мы разбавляем его кровь своей кровью. Я вижу историю мира - здесь, перед глазами. Так идет век за веком. Так... бессмысленно". Тихий смех сзади заглушил угасающий рев. Келиз обернулась. Синн разделась донага и была вся облеплена кровью. - Чистая сжала сияющий кулак, - сказала она, - чтобы заградить проход. Ящерицы не смогут, их души осквернены утомлением. - Взор коснулся Келиз. - Скажи, пусть отходят. Прикажи отступить. Она прошла мимо.***
Имассы отступали. Тяжелая пехота Колансе надвигалась, топча имасские трупы. Щиты и доспехи не поддавались оружию из камня. Железными мечами, топорами и копьями они рвали незащищенную плоть, пока со всех сторон грохотал кровавый дождь - уже холодный, безжизненный. Отойдя за остатки деревни, Имассы сжались в кучу. Они не могли удержать противника. Стесненную толпу все более и более теряющих присутствие духа воинов сжали клещами. Онос Т'оолан старался удержать центр строя - он один помнил, как нужно защищать собственное тело, теперь такое хрупкое и уязвимое. Сородичи же... забыли. Они атаковали необдуманно и гибли. Возродиться, чтобы пасть через миг. Тоска угрожала разорвать душу Первого Меча. Но он всего лишь смертный, такой же, как братья и сестры рядом ... лишь дело времени... Он увидел, как строй коланцев вдруг подался назад. Люди заколебались, но почему? Онос не понимал. Низкий, глубокий смех раздался справа; он еще не успел поглядеть, как услышал голос: - Имасс, привет тебе. К нему пробирался, чтобы встать в первом ряду... Джагут. В доспехах и в шлеме, с окровавленным оружием наготове. Джагут сказал громче: - Варандас? Ты так же прекрасна, как я помню? Женский голос крикнул в ответ: - Ты помнишь только то, что я говорила, От! А я врала! Джагуты хохотали. Тот, кого назвали Отом, склонил голову, рассматривая Оноса Т'оолана. - Вдохнуть воздух... это было неожиданностью. Мы хотели сражаться с вами - два неживых, но равно упрямых народа. День резни, ха! Джагут рядом с Отом отозвался: - И это была бы славная резня! Увы, все пошло не так! Нас всего четырнадцать. Айаман - ты хорошо считаешь! Четырнадцать Джагутов равны славной резне? - С прибавкой пяти тысяч Имассов? Думаю, равны, Гедоран! Джагуты готовили оружие. От сказал: - Присоединяйтесь, Первый Меч. Если нам суждено умереть, то не на задворках. - Глаза блеснули и тени шлема. - Первый Меч, видишь? Форкрул Ассейлы, К'чайн Че'малле, Имассы и теперь Джагуты! Что за вечеринка бывших! Гедоран крякнул: - Все, что нам нужно - несколько Тел Акаев, и можно всю ночь перетирать старые небылицы! И тут же с бычьим ревом Джагуты устремились на коланцев. Онос Т'оолан рванулся следом, а за ним все Имассы.***
Гиллимада, которую избрали в вожди по причине красоты, оглянулась на пройденный путь. Баргастов едва было видно. - Они ползуны! - Мы просто выше, Гилли, - проревел ее брат Генд. - Можешь поглядеть вперед, там драка! Гиллимада скривилась и посмотрела вперед. - И без тебя знаю, недоносок-торопыга. Эй все, хватит отдыхать - мы снова побежим. Видите? - Конечно видим, - крикнул один из болтунов, приятелей брата. - Мы все выше тебя, Гилли! - Зато кто тут самая красивая? То-то! - Гилли, там Джагуты с Имассами! Гиллимада прищурилась, но она и вправду была среди них главной коротышкой. - Они бьются меж собой? - Нет! - Хорошо! Старые сказки - ложь! - Нет, только одна, Гилли... - Что?! Если одна - ложь, то и все! Я сказала! Отдохнули? Хорошо! Пойдем в драку, как в другой сказке. Насчет войны с самой Смертью! - Это ж вранье, Гилли, ты сама сказала! - Ну, может я сама и врала. Понимаете? Эй, хватит воздух тратить. Бежим и деремся! - Гилли - кажется, там кровь дождем льется! - Мне плевать. А вы делайте что я скажу, ведь я до сих пор самая красивая, верно?***
Сег'Черок, возглавлявший остатки Охотников К'эл - бойцов, получивших раны колотые и резаные, с обломками торчащих из-под шкур стрел - скорым галопом приближался к месту боя. Впереди он видел Имассов, получивших горький дар смертности. Они сцепились в яростной схватке с превосходящими силами латной пехоты Колансе; в первых рядах находились также и Джагуты в тяжелых доспехах. Вид старинных врагов, вставших ныне плечом к плечу, наполнил вены Охотника странными соками, избавил от утомления. Он ощутил, что запахи плывут к сородичам, возвращая силы. "Почему так колотится сердце? Это... слава. Мы бежим на смерть. Бежим, чтобы драться бок о бок с древними врагами. Мы бежим, как само прошлое, решившее встретиться с настоящим. Что на кону? Всего лишь будущее. Возлюбленные собратья, если день сочится кровью, добавим и своей. Если день несет смерть, схватим ее за горло. Мы живы, и нет в мире силы более великой! Братья! Поднять клинки!" Выйдя на ровную почву, Охотники К'эл распластались над землей, высоко подняв лапы-мечи, и вступили в бой. Двести семьдесят восемь Тартеналов ударили во фланг войска Колансе неподалеку от места его соприкосновения с противником. Разом затянув старинные песни (почти все - о случайных встречах и нежданных родах), они с грохотом вломились в давку, размахивая оружием. Тела коланцев летели по воздуху. Целые шеренги пали наземь и были растоптаны. Джагуты подняли ужасающий хохот, едва завидев их подход. Каждый из четырнадцати вел сгусток Имассов, каждый Джагут казался островом среди поля боя. Никто не мог перед ними устоять. Однако их было всего лишь четырнадцать, сражавшиеся рядом Имассы продолжали гибнуть, хотя и дрались с великой яростью. Охотники К'эл врезались в охранение вражеского войска, диким натиском заставив солдат отступить. Оказавшись на свободном пастбище, они развернулись и напали на фланг напротив Теблоров. В ответ высший водраз Фестиан ввел в бой резервы. Четыре легиона, почти восемь тысяч латной пехоты зашагали навстречу врагу.***
Горькая Весна, изувеченная прорубившим бедро мечом, лежала в груде павших сородичей. Только что над ними прошла стена атакующих - но атака захлебнулась, воины шаг за шагом отступали. В памяти не было ничего подобного этому короткому и сладкому времени, когда она снова вкусила дыхание, увидела на себе гладкую кожу, ощутила падающие из глаз слезы. Она успела забыть, как они мешают видеть. Вот что значит жить, вот реальность смертной доли... но она не могла вообразить, как кто-то, пусть впавший в полное отчаяние, может добровольно от этого отречься. И все же... все же... Кровь еще льется с неба - редким и холодным, не приносящим даров дождем. Она ощущает и свою кровь, гораздо более горячую - течет из бедра, по пояснице. Жизнь, такая новая и свежая, вытекает из нее. Не лучше ли это неумолимого наступления на врага? Не лучше ли, чем убивать сотни и тысячи не имеющих защиты против бессмертного рода? Не есть ли это... восстановление равновесия? Она не будет скорбеть. Не столь важно, что дар оказался таким кратким. "Я снова познала жизнь. Мало кому это удается. Нас, таких, слишком мало".***
Корабль Смерти лежал в плену льда, накренившись набок. Капитан Шерк Элалле встала наконец, отряхнула снег с одежды. Рядом был Красавчик, Скорген Кабан; стоя на коленях, он набирал в ладони снег и сосал. - Вредно для зубов, Красавчик, - сказала Шерк. Мужчина ухмыльнулся. Она вздохнула. - Прости. Забыла, что у тебя их слишком мало. Принцесса Фелаш показалась из-за носа в сопровождении служанки. - Нашла, - провозгласила она сквозь клубы дыма. - Он действительно пошел ледяной дорогой. Если тщательно оценить направление следов, можно сделать заключение: он намерен идти до самого шпиля. Под этот неестественный ливень. Шерк прищурилась, взирая на то, что недавно было заливом. Пробуждение Омтозе Феллака походило на удар кулаком в висок; только капитан оставалась в сознании, пока бушевали магические силы. Она единственная видела, как замерзало море, одновременно пытаясь не дать команде свалиться за борт, пока корабль крутило и перекашивало под весьма неудобными углами. И единственная видела, как Худ пешком двинулся вдаль. Через краткое время над Шпилем разразилась буря; хлеставший сушу ливень казался густым как кровь. Шерк Элалле поглядела на Фелаш:- Принцесса... Вы чувствуете, что стало с вашей матушкой? - Увы, эфир слишком возмущен. Кажется, - сказала она, затянувшись трубкой, - нам тоже придется идти по треклятому ледяному полю - и надеяться, что оно не расползется слишком скоро. Омтозе Феллак снова спит. Скорген скривился. - Звините? Спит? Кап, она грит, под ногами растает? - Красавчик, уже тает. Отлично. Нам надо спешить? Но принцесса подняла пухлую руку: - Вначале я решила следовать по тропе Худа, но, похоже, там нас ждет крутой и опасный подъем. Посему, могу ли я предложить альтернативу? Можем мы пойти к западу? - Не знаю. Мы проведем полдня в обсуждениях? Фелаш нахмурилась. - Что я такого сказала, чтобы вызвать весь этот сарказм? Хм, капитан? - Простите, Ваше Высочество. Путешествие было весьма опасным. - Едва ли оно окончено, дорогая моя. Вряд ли мы наделены роскошной возможностью жаловаться. Шерк повернулась к Скоргену: - Собрать всех. Времени точно может не хватить. Старпом повернулся, но тут же снова глянул на Шерк: - Если так, почему ж она, клянусь Маэлом... - Хватит, Красавчик. - Да, кап. Простите, кап. Уже бегу. "Королева Абрасталь, я доставлю дочку вам в объятия. И добавлю все благословения, какие смогу придумать. Забирайте, умоляю. Пока я не обхватила руками нежную шейку и не выдавила мозги изо всех щелей ее головы. Тогда служанка порубит меня на мелкие куски, Скорген сделает что-нибудь глупое, его голова распадется надвое, а такую рану легко не зашьешь". Она видела следы Худа, понимая, что смотрит на них с вожделением. "Не будь дурой, женщина. Об иных судьбоносных деяниях лучше узнавать по рассказам, сидя в таверне над кружкой эля. Доброго пути, Худ. Встретишься с кем лицом к лицу - сразу откусывай, ладно?"***
Он прошел во врата Смерти, и этот дождь - наделенный магией лишь на краткие мгновения - не мог помочь призраку. Возрождение его не поцеловало. "Нет слепящей завесы, я могу видеть всё". Тук сидел на неживом коне, на склоне холма, после сотен лет вспахивания земли ставшего всего лишь плоским курганом - и в ужасе наблюдал за гибелью самых драгоценных грез. "Не так должно было быть. Мы могли чуять кровь, да. Мы знали, что так будет. Но, Онос Т'оолан, это не твоя война. Тебе не место в этой битве". Он видел старого друга - там, в центре менее чем тысячи Имассов. Четырнадцать были разобщены, каждый Джагут бился в одиночку; вперед выдвинулись лучники, воины-Джагуты были утыканы стрелами, но продолжали сражаться. Охотников К'эл оттеснили, отделив от Имассов. Тук видел и Тоблакаев - едва ли полсотни - которые отступали к холму. Вдалеке показались Баргасты, но их было мало, они шагали, полумертвые от утомления. Тук заметил, что рука сжимает скимитар. "Но моя сила ушла. Я сдал последние остатки. Что удерживает меня здесь, какое-то проклятие? Я обречен созерцать плоды своих неудач? Онос Т'оолан, друг. Брат. Я не буду ожидать тебя у врат - мне слишком стыдно". Он натянул удила. "Я не увижу твоей смерти. Прости. Я трус - я не хочу видеть, как ты умрешь". Пора уходить. Он развернул коня. И замер. На высоком гребне стояла армия, тоже на неживых конях. Сжигатели Мостов. Увидев в середине Вискиджека, Тук послал коня вскачь; животное взлетело по склону, топча копытами изодранную почву. - Ты будешь просто наблюдать? - закричал он, едва выехав на гребень. Послал скакуна к Вискиджеку, натянув поводья в последний момент. Пустые глазницы солдата вроде бы смотрели на сцену внизу. Казалось, он не слышит слов Тука. - Прошу! - неистово вскричал Тук - горе и разочарование рвали его на части. - Знаю... я не был Сжигателем... знаю!!! Но я ваш товарищ, малазанин! Прошу! Вискиджек, НЕ ДАЙ ЕМУ УМЕРЕТЬ! Безжизненное лицо повернулось. Пустые глазницы рассматривали его. Тук ощутил, как крошится душа. Открыл рот, чтобы сказать что-то еще, взмолиться ради... Вискиджек сказал слегка удивленным тоном: - Тук Младший. Ты правда веришь, что мы сказали бы "нет"? И поднял руку в боевой перчатке. Двое солдат подтянулись ближе - Колотун слева, Ходунок справа. Когда он выбросил руку вперед, плотная армия Сжигателей Мостов понеслась с холма словно лавина - минуя Тука, заставляя его коня развернуться. В последний раз Сжигатели вступили в бой.***
Громовое сотрясение, отметившее смерть бога, повалило кобылу Ливня наземь, выбросило молодого воина из седла. Он лежал, полуоглушенный, и слушал топот копыт: животное повернуло направо и понеслось прочь от гибельного мальстрима. Потом полил дождь, и он услышал разрывающий уши грохот лопающегося льда. Круговерть снега и мокрой грязи залепила скалы, полетели багряные смерчи; земля под ним шевелилась, скользя к морю. "Полное безумие! В мире такого не может быть!" Ливень встал на ноги, огляделся, ища детей. Они от страха прижались друг к дружке. - Слушайте! Бегите от моря. Слышите? От моря, прямо отсюда! Мерзлая кровь падала с небес. Сзади ветер принес смех Олар Этили. Оглянувшись, он увидел ее, стоящую лицом к Шпилю. Абси вдруг завопил. Стория крикнула: - Не бросай нас, Ливень! Ты обещал! - Я догоню! - Ливень! - БЕГИТЕ СКОРЕЕ! Стави дернула сестру за грязную тунику, подхватила Абса тонкими руками. Все побежали, через миг пропав из вида - кровавый потоп усиливался, полотнища дождя неслись в сторону холмов. Повернувшись к востоку, Ливень удивленно замер. Выступ суши обвалился в море, создав большие ступени, но лед полз по ним, уже сравнявшись высотой с утесами. Видневшийся справа Шпиль окружила пелена дождя. Он снова услышал хохот ведьмы и поглядел на нее. Но старой карги больше не было - в потопе стояла молодая женщина. - ВОЗРОЖДЕНА! - крикнула она. - МОИ СОРОДИЧИ ВСЕ ВОЗРОЖДЕНЫ! Я ПОВЕДУ ИХ - МЫ ВОСПРЯНЕМ СНОВА! - Она развернулась к Ливню. Кровь разрисовала прекрасное лицо. Но тут голова дернулась, словно у птицы: - Где они? Где дети? Мои подарки... и я дам больше! Больше детей! Мы будем править вместе - Гадающая по костям и Первый Меч. Где дети?! Ливень не сразу отвел от нее глаза. Поскальзываясь на заледеневшей земле, взял лук и колчан. - Сбежали, - сказал он. - В панике. Вниз по склону, на лед - я не смог поймать... - ДУРАК! Когда она побежала к ледовому полю, Ливень пошел следом. Лицо его покрыла замерзшая на ветру кровь. Подняв руку, чтобы прикрыть глаза, он брел за Олар. "Ты дашь ему больше? Вот из-за чего всё? Ты любишь его? Отняла жизнь, оставив кожу да кости, украла детей - а может, ты и его жену, мать его детей, убила? Ты сделала всё это, думая завоевать сердце?" Однако он успел ее увидеть. Возрождена, стала молодой и вполне привлекательной: полная, пышногрудая и широкобедрая, волосы - хотя сейчас их пропитала кровь - светлые до белизны; глаза цвета зимнего неба. "Уже не ходячая мертвечина. Ты тоже, Онос Т'оолан? Возродился? Она забрала у тебя все и теперь заменит собой - создаст для тебя новый мир. Тук Анастер, ты знал? Ты понимал ее резоны? Есть ли разница?" Он дошел до льда - она была по-прежнему далеко впереди, быстрая как заяц. Она плясала на изломанном рваном склоне. Казалось, он слышит ее слова, окрики к детям. Трещины открывались на пути - тяжесть ледника начала его разламывать. Спуск стал еще круче - но справа он видел часть ледника, еще ползущую вверх, словно решившую дойти до самой вершины Шпиля. Что за пятнышко там, на середине ледовой лестницы? Кто-то восходит? Он не был уверен. Ноги подвели, он заскользил, сталкиваясь с шипами твердого словно камень льда. Промелькнул мимо Олар Этили размытым пятном, услышав удивленный крик. Голова обо что-то ударилась, его развернуло - ноги уперлись в твердый край - но препятствие тут же подалось... Торс резко мотнулся вперед, Ливень изогнулся в пояснице, чувствуя, как ниже смыкаются челюсти, ломая ноги. Ощутил и услышал треск бедренных костей. Ливень завопил. Он угодил в трещину и теперь медленно уходил в нее все глубже. Кровь, текущая по ногам, тут же замерзала. Лук и кожаный колчан лежали рядом с рукой, но он не мог дотянуться. Олар Этиль внезапно оказалась над ним. - Слышала, кости ломаются. Правда? Верно, щенок? - Она опустила руку и взяла его за клок волос, развернув исцарапанное лицо кверху. - Так? Ты уже бесполезен для меня? - Нет, слушай... я думаю, что слышал... детей. Абси... кажется, я слышал его плач. - Где? Укажи, ты еще можешь. Где?! - Вытащи меня, ведьма, и я укажу. - Идти сможешь? - Конечно, женщина - меня только зажало в расселине. Вытащи, и мы их найдем! Но скорее... все поле трескается! Она кашлянула смехом: - Омтозе Феллак во всем своем величии - кто дерзнет бросить вызов? Гадающая, вот кто! Я его разрушу. Я уже его разрушаю - глупец думает, что сможет взять мерзкое сердце? Я не позволю! Он не заслужил - он же Джагут! - Вытащи меня, ведьма. Она протянула руку. Сила ее была велика - овл ощутил, как ломается корка крови, как отрываются целые куски кожи и плоти, пока она тащит его из расселины. - Лжец! Ты наврал! Ливень лежал на спине. Красная пелена перед глазами отступала, он мог видеть Нефритовых Чужаков и даже солнце. А вот ниже бедер как бы ничего не было. "Заморожен. Лишен крови. Недолго осталось". - Где они? Он заставил себя привстать на локте, указал куда-то вправо, вниз. - Там, за глыбами - встань на них, ведьма, и сможешь увидеть. - Больше мне от тебя ничего не нужно. Можешь умирать, щенок. Разве я не предупреждала? - Предупреждала, Олар Этиль. Она со смехом пошла к груде плотного снега и льда. Двадцать пять, тридцать шагов. Ливень извернулся и пополз к луку. - Обещал, - прошептал он. Полумертвые пальцы схватили деревяшку, другая рука подтащила колчан со стрелами. Он лег на спину и постарался отдышаться. Становилось трудно сделать хоть что-то. Лед заскрипел и завизжал. Его потянуло назад, к трещине - она стала шире, теперь она сможет проглотить его целиком. Ливень приложил зарубку на древке стрелы к тетиве. Ведьма уже лезла по рваному краю ледяной кучи. Ливень, упираясь локтями и плечами, сел спиной к льдине. Перетащил лук, снова наложил стрелу, прицелился. "Невозможно. Я вру сам себе. Она слишком далеко!" Его охватила жалкая паника. Он старался успокоить дыхание, слушая бешеный стук сердца. Олар Этиль вскарабкалась на глыбу, встала и начала озираться. Он видел, как сжались кулаки, слышал приглушенный вой ярости. Глаза щурились сами собой, руки начинали дрожать. Он смотрел на ее плечи - "жди, жди!" - и когда увидел, что она начинает поворачиваться, расслабил пальцы. "Я заставлю его заплатить за ложь!" Олар Этиль, старейшая из Гадающих по костям, обернулась к Ливню... Каменный наконечник пробил глазное яблоко, вошел в глазницу, туда, где кости тонки как кожа; крутясь, острие высверлило тоннель в мозгах и сломалось о заднюю стенку черепа. Он увидел: голова запрокидывается, стрела торчит из глаза; он понял, видя, как тело падает грудой костей, что она мертва. Убита мгновенно. Овл с хрипом завалился набок. "Видал, Тук? Видал мой выстрел? Ах, боги. Сделано, брат. Сделано. Я Ливень, последний воин-овл". Он скользил к трещине, не способный сопротивляться. "Ливень. Последний воин..."***
Буян ревел от боли, пока Геслер его тащил. Рыжий фалариец получил рану в правое бедро. Однако кровь текла не обильно, только при сокращении мышц; Геслер догадывался, что придурок не успеет истечь кровью по пути. Солдаты Ве'Гат отходили, отступали шаг за шагом... "Потому что ОНА идет. Потому что ОНА наконец вступила в битву. Боги, спасите нас всех". Втащив Буяна на пропитанную кровью насыпь перед третьей траншеей, он глянул вверх. Она одиноко шагала к массам коланцев. Почти еще ребенок, тощая как палка девочка, которую плохо кормили в детстве. Жалкое зрелище. Геслер увидел, как она поднимает руки, и вздрогнул. С ужасающим ревом стена пламени объяла верхние окопы. Обжигающие ветры вырвались дикими потоками, потекли и сюда, вниз по склону. На глазах Геслера трупы рядом с девушкой почернели, задергали конечностями, сворачиваясь клубками в горьком чреве жары. Потом Синн двинулась, гоня перед собой стену огня. Келиз упала на колени около Геслера. - Ты должен ее отозвать! Нельзя сжигать их живьем! Геслер сгорбился. - Слишком поздно, Келиз. Ее не остановишь. Келиз закричала - сырой, раздирающий душу звук - закрыла лицо руками. Но она так и не смогла оторваться от сцены истребления. Пламя пожирало армию, прильнувшую к основанию Шпиля. Тела мгновенно взрывались, кровь кипела. Тысячи солдат бежали, попадая в огонь, их тела плавились. В пламени всё чернело и крошилось золой. Огненный шторм не утихал. Ганф Мач присела подле Буяна, с когтей текло масло, исцеляя рану на ноге; он уже отталкивал ее лапы: - Гес... нужно идти на ступени... - Знаю, - сказал он. "Сквозь огонь. Разумеется. Кто, если не мы". - Она не остановится, - произнес Буян, вставая и шатаясь как пьяный. - Она возьмет себе всю силу... - Знаю, Буян! - "Знаю, чтоб тебя!" Геслер заставил себя встать. Прищурился, глядя в сторону материка. - Боги подлые, что это? - Призрачная армия, - ответила Келиз. - Матрона говорит, они просто появились с неба. - Пошлите туда Ве'Гат - всех, Келиз! Понимаешь? Нужно убрать их как можно дальше. Если Синн доберется до сердца, пламя пожрет всю гребаную страну на лиги вокруг! Она схватила его за руку: - Тогда ты ничего не сможешь. Неужели не видишь... ты не можешь... Геслер охватил руками ее лицо и крепко поцеловал. - Учи ящериц, Келиз, только лучшему, что есть в людях. Только лучшему. - Обернулся к Буяну. - Ладно, идем. Забудь про оружие - расплавится в руках. Доспехи сорвем по пути. - Кончай мне приказывать! Старые моряки двинулись кверху бок о бок. Они перешагивали грязные трупы, шли по дымящейся земле; воздух был раскален, как в кузнице. - Не могу поверить, Гес, - пропыхтел Буян. - Ты звал Фенера! - Не я один, Буян! Слышал, ты... - Не я. Это был кто-то еще. Ты его призвал и, чтоб тебя, убил! Геслер, ты взял и убил нашего бога! - Иди к Худу, - зарычал Геслер. - Кто скрестил пальцы, отрекаясь от культа? Не ты ли? Думаю, ты. - Ты сам сказал, что сделал так же! - Верно. Так что не забывай - мы оба убили Фенера. Правильно? Еще пять шагов, и они не смогли разговаривать - каждый вздох обжигал, кожаная одежда начала обугливаться. "Вот теперь дело точно дрянь. Но это Телас. Я чую - мы были в нем раньше". Он искал Синн, но нигде не видел. "Вышла из пламени И'Гатана. Вошла в пламя здесь. Это ее мир. Но мы знали, не так ли? Клянусь, я слышу ее смех".***
Келиз вскрикнула, когда Геслер и Буян исчезли в языках огня. Она не понимала. Она пораженно смотрела, как они переступают через тела, ставшие кучками золы, как на них горят куртки. - Матрона - что это за дар? Какой властью они наделены? - Дестриант, это выше моего понимания. Но теперь мне - как и всем - ясно: ты выбрала мудро. Если бы могли, мы пошли бы за этими людьми в огненную бурю. Если бы могли, мы пошли бы за ними на край Бездны. Ты спрашиваешь, что они такое... Дестриант, я должна спросить тебя о том же. Она качала головой, беспомощно пожимала плечами. - Не знаю. Малазане.***
Пламя гнало его назад. Это стало причиной гнева и отчаяния. Он пробовал снова и снова, но любимый хозяин ушел слишком далеко. Завывая, он носился взад и вперед вдоль третьей траншеи; в ноздри лезла вонь паленой шкуры, его шкуры. А потом он увидел щенка - того, с клочьями волос и визгливым голосом, щенка, что так никогда и не вырастет. Бегущего к холоду, к мерзлому морю. Неужели щенок нашел путь мимо горячего воздуха? Виканский пастуший пес оскалил изодранную морду и пустился следом. На кружном пути он найдет хозяина. Чтобы драться рядом. Для Крюка не было иной причины жить.Подножие Шпиля стало выжженным камнем - не осталось даже доспехов, только струйки расплавленного железа текли по черным трещинам в скале. Но Геслер и Буян шли через пожар. Кожа одежды прилипла к телу, став твердой и хрупкой как скорлупа; пока морпехи шагали к ступеням, остатки курток и брюк потрескались, уподобились змеиной шкуре. Геслер видел ступени, но и там ее не было. Взгляд поднялся. "Дерьмо". Она уже в четверти пути наверх. Он толкнул Буяна в плечо, указал. Они достигли подножия, ступили на пропеченные, крошащиеся ступени. Буян заступил Геслеру путь и начал жестикулировать - тайный язык морской пехоты. "Оставь ее мне - задержу, отгоню, как получится. Иди мимо. Иди как можешь быстро на вершину". "Слушай, тут слишком плохо даже для нас. Она зажарит нас до костей..." "Да ладно. Я удержу - только не тушуйся там, Гес! Сбрось ведьму с утеса. Возьми треклятое сердце!" Ноги Геслера ломило при каждом шаге. Он слишком устал. Целый день боев. Напряжение командира. Бесконечная резня. Когда он доберется до вершины - это если сумеет миновать Синн! - то будет совершенно голым. Без оружия, лицом к лицу с проклятой Форкрул Ассейлой. Синн ни разу не оглянулась. Она не знает, что сзади преследователи. Шаги ее размерены, неумолимы - но и спокойны, почти небрежны. Все трое выбрались за пределы пламени, и оно угасало внизу. Девица его придерживает - бережет для Форкрул Ассейлы. Телас для войны против садка Ассейлов. "Старое- старое дерьмо, вот что это. Неужели они не могут попросту убраться? Назад, в забытые могилы. Нечестно вовлекать нас в войны, которых не мы начинали - войны, идущие так долго, что потеряли всякий смысл. Вы взяли раненое сердце чужого бога. Вижу кровь на ваших губах. Неправильно. Несправедливо. Адъюнкт. Знаю, вы не мертвы. Ну, не знаю, но отказываюсь верить в ваше поражение. Не думаю, что в этом мире есть сила, что вас остановит. Мы сделаем своё дело. Вы знали, вы заранее знали. Сделайте же все правильно. Завершите всё".
***
Буян карабкался на шаг впереди. Геслер увидел, как друг вытягивает руку и хватает Синн за лодыжку. Дрожа от усилия, рыча, Буян сорвал ее со ступени, подбросил в воздух и отпустил. Гелер видел падение - видел открытый от изумления рот, темнеющее лицо. "Эй, Буян, ты довел ее до бешенства". Но тут моряк схватил Геслера за руки и потащил кверху. - Иди! Уноси отсюда свою жалкую задницу! Рывок чуть не уронил Геслера на ступени, но он опомнился и побрел наверх, оставляя Буяна позади. "Не гляди вниз... не гляди на него, Геслер. Ты знаешь почему... не надо..." - Тут же он остановился, повернулся, встретив глаза друга. Взоры сплелись. И Буян кивнул, блеснув полусумасшедшей улыбкой. Геслер сделал неприличный жест и, чтобы не успело лопнуть сердце, отвернулся к каменным ступеням, начав подъем.***
Худ подтянулся на руках, влезая на расщепленный край, и снова поглядел вверх. Уже недалеко. Ледяная дорога стонет, трещины ползут молниями. Он ощутил нападение Олар Этили: ненависть к Омтозе Феллаку высвободила силу, вцепилась в него острыми когтями - а потом пропала. Так он узнал о ее смерти. Но ущерб уже причинен. Вполне возможно, что он не дойдет, что ледяная шпора рухнет, посылая и его к смерти. Смерть. Да, это интересное слово. С ней он, вроде бы, должен быть ближе, чем все остальные... но, честно говоря, он вообще ее не знает. Джагуты вели войну против смерти. Многие встречали это известие с недоверием или смущением. Они не понимали. Кто враг? "Враг - это капитуляция". Где поле брани? "В сердце отчаяния". Как добыта победа? "Она была рядом. Всё, что нужно - решиться и признать. Откажись, и тебе остается лишь смошенничать. Как сделал я. Как я победил смерть? Забрав ее трон". Сейчас кровь умирающего бога наделила его смертной плотью - вернула к смертности. Неожиданно. Возможно, это плохо. В потенциале... смертельно опасно. "Но кто тут может выбирать? Ах, да. Я выбирал". Рокочущий смех вырвался из его груди. Худ продолжил подъем. Впереди путь пересекала широкая расселина. Придется прыгать. Опасно и не величественно. Веселье куда-то ушло. Он ощущал поблизости высвобожденный Телас - видел, что воздух вокруг Шпиля посерел от дыма. Порывы ветра доносили вонь жженой плоти. "Это не рука какого-нибудь Имасса. Это нечто... новое. Испорченное безумием. Оно может победить нас всех". Он дошел до трещины и прыгнул. Грудь ударилась о край, столкновение чуть не заставило его упасть. Он вцепился когтями в рыхлый лед. Помедлил, отдыхая, и впрыгнул на уступ. И тут же некая форма мелькнула слева, приземлилась на все четыре, проминая наст. "Собака. Собака?" Он смотрел, как она убегает вверх, несясь, словно чудище из Бездны. С той стороны расселины Худ услышал неистовый лай - оглянулся и увидел другую собаку или, скорее, мелкую волосатую пародию на собаку. Она подбегала к провалу и отскакивала. "Даже не пытайся..." И мерзкая тварь тут же прыгнула и полетела по воздуху. "Недалеко же..." Худ выругался, когда челюсти спились в левую ногу, зубы пропороли кожу башмака. Он шипел от боли, пинаясь, чтобы стряхнуть рычащее существо. Мельком различил жуткую морду - словно крыса, которую хорошенько приложили к кирпичной стене - когда она пролетела мимо, по следу большого пса. Джагут сверкнул глазами, но тут же опомнился и снова побрел наверх. Хромая.***
Буян понял, что Синн крепко ударилась при падении, потому что наверх она карабкалась с трудом. Левая рука явно сломана, выбито плечо, кожа содрана в месте соприкосновения с грубым камнем. Будь они на дюжину ступеней выше, умерла бы. Морпех неслышно выругался, вывернул шею, глядя на Геслера. Тот долез до какой-то промежуточной платформы, до вершины осталось едва двадцать пять ступеней. "Что он делает? Отдохнуть решил? Нет времени, идиот! Иди!" - Убью! Услышав вопль, Буян обернулся. Десять ступеней до Синн. Поднятое к нему лицо стало мордой бешеного, злобного демона. Порыв жаркого ветра ударил его. Он отступил. На два, три, пять шагов. Синн лезла все ближе. Воздух воспламенился вокруг нее, красные и оранжевые языки вились на фоне белого пламени тела. Однако из ярящегося, раскаленного ядра все еще смотрели глаза. "Боги подлые! Она даже не человек! Была ли она человеком? Что же это за тварь?" Пламя проревело слова: - УБЬЮ! НИКТО НЕ ТРОНЕТ МЕНЯ! СОЖГУ - СОЖГУ ВСЕХ, КТО МЕНЯ ТРОНЕТ! СОЖГУ ВАС ВСЕХ! ВЫ УЗНАЕТЕ, ЧТО ТАКОЕ БОЛЬ! ТЫ СКАЗАЛ, ЧТО ЖЕЛАЕШЬ ОГНЯ, ЧТО ВНУТРИ МЕНЯ - СКАЗАЛ, ЧТО ГОТОВ ПОЦЕЛОВАТЬ - ТЫ СОВРАЛ! ТЫ СДЕЛАЛ БОЛЬНО! БОЛЬНО! ХОЧЕШЬ ОГНЯ ВО МНЕ? ПОЛУЧАЙ! Пламя вырвалось из нее, пронеслось по лестнице и объяло Буяна. Он завыл. Это был не Телас - этот огонь ОБЖИГАЛ. Он тянулся к нему, охватывал, вскрывал кожу, рвал плоть, вгрызался, чтобы сжечь кости. Крики затихли, хотя рот остался открытым, голова запрокинулась назад в агонии - легкие выгорели и стали бесполезны. Глаза лопнули и закипели. Он слышал, как она приближается - знал, что она прямо под ним. Он ощущал ступени за спиной, знал, что начал плавиться и скоро потечет вниз. Ее рука схватилась за локоть и раздавила плоть в пыль. Касания он и ожидал, еще держась - как и на чем, непонятно. Неслышно всхлипнув, разрывая душу, Буян бросился вперед. Обхватил ее головешками рук. Визг заполнил череп - они падали... Не как в первый раз - он заманил ее почти на самый верх. Он ощущал под огнем ее тело. Или так казалось? Они падали. "Гес... держись... все что мог...." Он умер задолго до конца полета, но от тела Буяна осталось достаточно, чтобы придавить Синн к скале. Хотя это было лишним. Удар разбил ей череп словно молотом, разбрызгал пылающее мясо и кровь по разогретым камням. Позвоночник сломался в четырех местах. Ребра согнулись, осколки пронизали сердце и легкие. Пламя сомкнулось, пожирая последние ошметки, и погасло, растекаясь по скале мерцающими лужицами.***
Геслер не мог сдержать слез, ползя по последним ступеням - он не поглядит вниз, не позволит себе, иначе сдастся. Ярость пламени, миг назад бившего в спину, разом угасла. "Он это сделал. Как-то. Убил ее. Но не уцелел. Чувствую... в душе выжжена дыра. Возлюбленный брат, ты ушел. Нужно было приказать остаться внизу. Но ты никогда не слушал приказов - это была вечная проблема, Буян. Была... ох, возьмите меня боги!" Он влез на вершину, перекатился на спину, глядя в хаотическое небо - дым, Нефритовые Чужаки, день тонет в темноте - а потом, задыхаясь и чувствуя онемение, встал на ноги. Выпрямился, поглядел на широкое пространство. Перед ним стояла Форкрул Ассейла. Юная, почти светящаяся силой. За ней масса костяных цепей громоздилась над чем-то, испускающим карминовый свет. Над сердцем Увечного Бога. - Где твой меч? - спросила Ассейла. - Или вздумал победить меня голыми руками? "Руками". - Однажды я сломал кое-кому нос, - сказал Геслер, идя к ней. Женщина ощерилась. - Слишком поздно, человек. Смерть твоего бога удостоверяет... Это ведь был твой бог, верно? Молитвами ты призвал его на казнь. Своими молитвами ты проиграл войну, человек. Каково тебе? Не пора ли склониться передо мной? Слова заставили его замедлиться, а потом и замереть в трех шагах. Он ощущал, как утекают последние остатки сил."В голосе нет магии, ничего особенного. Нет, ее власть основана на истине слов. Я убил Фенера". - В начале дня, - продолжала Форкрул Ассейла, - я была старухой, хрупкой и согбенной. Ты мог бы столкнуть меня одной рукой. Видел бы ты себя. Солдат. Ветеран многих битв, многих войн. Вижу это не по одним шрамам, но по вечной тоске во взоре. "Тоска. Так много потерь". Женщина указала за спину. - Будет конец боли, солдат, если пожелаешь. Я дарю тебе... глоточек. - Я... мне нужно уйти, - пробормотал Геслер. Она кивнула: - Понимаю, солдат. Даровать тебе путь отсюда? - Да. Она склонила голову набок, лоб на миг прогнулся, как будто готовый сложиться по вертикали. - Не чувствую двуличия - это хорошо. Я поистине стану твоим спасением. - Да, - отвечал он. - Уведи меня, Чистая. Она подняла костлявую длиннопалую руку, касаясь его лба. Кулак казался размытым пятном. Он врезал ей в лицо. Треснули кости. Форкрул Ассейла отшатнулась, дыхание со свистом вырвалось из сломанного носа - складка на лбу стала глубокой. Она выпрямилась, тряся головой. Геслер знал, что быстр - но она была быстрее. Блокировала второй выпад и ударила в ответ. Плечо сломалось, он был отброшен на шесть шагов. Тяжело приземлился и перекатился на сломанное плечо - мучительная боль украла остатки сил, волю. Ошеломленный, беспомощный, он слышал ее шаги. Странный скребущий звук, шлепок, будто столкнулись два тела. Он услышал, как она оступилась. Услышал звериное рычание. Геслер заставил себя лечь набок. Огляделся. Крюк ударил Ассейлу с такой силой, что она встала на колено. Челюсти овчарки рвали плоть, сомкнувшись на щеке. Один глаз вылетел, исчезла скуловая кость - пес выплюнул ее на залитый кровью камень. И тут же она протянула руку, встала, пошатываясь, сжимая Крюку горло. Оторвала собаку от изуродованного лица. Овчарка, повисшая в длинной мускулистой руке, отчаянно боролась за возможность вдохнуть. "НЕТ". Геслер как-то сумел встать. И побежал к ним. Единственный глаз посмотрел ему в лицо. Она улыбнулась. Геслер видел: она отводит свободную руку, поджидая. Он мог бы отразить удар - мог бы попробовать повалить ее - но Крюк умирает. Она крушит ему горло. "НЕТ". В единой вспышке он увидел заваленное трупами поле битвы, увиделПравда, вытаскивающего из кучи хромого пса. Услышал крик удивления - вспомнил, как взглянул парню в глаза. Такая надежда. Такая ... молодость. "НЕТ!" Не обращая внимания на летящий к голове кулак, Геслер ударил сам - не в лицо, но по плечу руки, держащей пса. Самый жестокий удар, на какой он был способен. Хруст, толчок... затем... Выпад солдата заставил Почтенную развернуться, потрясающая сила удара разбила плечо; одновременно ее кулак коснулся лба Геслера, пробил его; голова откинулась, ломая шейные позвонки. Он был мертв до того, как упал на камни. Однако правая рука стала бесполезной; Почтенная упала на колено. Пес оторвался от потерявшей чувствительность кисти. "Ничего. Убью его потом. Мгновение... прояснить мысли, избавиться от боли..."Крюк дергал лапами, пытаясь отползти. Воздух заполнил легкие. Жизнь вернулась. В голове лишь алый туман, отчаянная нужда. Подняв голову, зверь повернулся к врагу хозяина. Но хозяин лежал на земле, такой неподвижный, такой безжизненный. Виканских овчарок растят не ради лая. Они лают редко и вообще не воют. Но изданный Крюком стон пробудил бы самих богов-волков. А белокожая женщина выпрямила спину и засмеялась, не спеша поворачиваясь к нему лицом. Крюк подобрал лапы. Жуткие, покрытые шрамами губы поднялись, показывая кривые, сточенные клыки. И тут кто-то прошел мимо него. Худ приблизился к Форкрул Ассейле, пока та глядела на пса. Заметив его, она вскрикнула и отступила. Он шагнул за ней. Левая рука рванулась вперед, но он поймал ее и сломал кости запястья. Она завизжала. Джагут перехватил ее руку обеими ладонями. Резким рывком повалил, ударив о камни. Пес с визгом отползал. Но Худ еще не закончил. Развернув ее, снова ударил о камни. - Я УСТАЛ... - проревел Джагут, подбрасывая тело в третий раз, - ОТ ВАШЕГО, - изломанное, разбитое тело с хлюпанием коснулось земли, - ПРАВОСУДИЯ. И еще. И еще. Когда чужак отбросил сломанную руку, Крюк подполз под бок к хозяину. Лег, положив тяжелую голову на грудь мужчины. Чужак поглядел, но ничего не сказал. Крюк оскалил зубы, ясно показывая: "Он мой".
Хлопки тяжелых крыльев заставили Худа повернуться. На Великий Алтарь спускался Ассасин Ши'гел. Он сел и согнул шею, но все же остался выше Джагута. Поглядел холодными глазами. Худ видел сердце Увечного Бога. Цепи предков Ассейлы пропали, уничтоженные с ее гибелью. Сердце, наконец, освободилось и лежало, слабо пульсируя в луже крови. Прибежала маленькая собака, засуетилась у порванного лица Ассейлы. Худ со вздохом указал на сердце и отвернулся, чтобы поглядеть на западные земли. Заваленное трупами поле, за ними армии собираются, еле двигаясь от утомления. По ступеням ползут какие-то фигуры. Он слышал, как крылатый ассасин взлетел в воздух. Он знал: тварь сжимает в когтях несчастное сердце. Тень прошла над головой, Джагут увидел Че'малле, все выше взлетающего к заходящему солнцу. Взор его снова опустился к следам опустошения. "Когда-то я сидел на Троне Смерти. Когда-то я приветствовал всех, кому пришлось сдаться, костлявыми руками, спрятав в темноте капюшона костлявое лицо. Много ли полей брани я прошел? Посетить еще одно? Но на этот раз я оставил себе смену. Стражи Врат, вы расскажете всем приходящим о тщете? Или вам есть что им дать? Что-то, чего у меня не было?" Люди влезли наверх. Он услышал плач женщины. И вспомнил, что в мире нет звука печальнее.
***
Горькая Весна, Лера Эпар на имассом языке, лежала навзничь на груде холодных тел. Раны ее перевязали, поток крови остановился. Вокруг двигались выжившие - многие без всякой цели - а другие стояли, склонив головы, ища на земле знакомые лица. Она видела сородичей. Видела Тел Акаев. К'чайн Че'малле и Джагутов. Видела, что Онос Т'оолан покинул всех, неуверенно зашагав на север, к полосе ровной земли у стен портового города, который был столицей империи Форкрул Ассейлов. Ни один Имасс не окликнул его. Никто не спросил, что он делает. Он Первый Меч, но он ведь и простой смертный. Она запрокинула голову, чтобы поглядеть на поднимающихся по выбитым ступеням Шпиля. Принц Брюс Беддикт, Араникт, королева Абрасталь, Спакс и женщина-жрица К'чайн Че'малле. Одиннадцать уцелевших Джагутов тоже двинулись туда. "Кончено. Значит, кончено. Теперь будет мир. Должен быть мир - как еще назвать это ужасное молчание?" Снова полился дождь и, хотя был он чистым и свежим, дневной свет начал угасать. Лера закрыла глаза и позволила влаге омывать лицо. Онос Т'оолан ушел за город, на пустошь, заросшую утесником и вереском. День быстро угасал, но ему было все равно. Земля промокала - на этот раз не от крови, а от обычного дождя. Солнце окрасило золотом западный горизонт. И тут Онос Т'оолан прищурился, завидев вдалеке три фигурки. Казалось, они, подобно ему самому, блуждают без цели. Подобно ему, они затерялись в мире. Он подошел ближе. Меч в правой руке, с которого дождь успел смыть запекшуюся кровь и мясо, упал на землю. Он побежал. Сердце, казалось, распухло и стало слишком большим для клетки ребер. Его увидели - он слышал детские крики, все бежали навстречу; та девочка, что не держала ребенка, вырвалась вперед. Все трое плакали на бегу. Он упал на колени и охватил их руками. Слова путаницей вылетали изо ртов близняшек. Спаситель - воин-овл - они потеряли его в буре. Ведьма их украла - бегство - он обещал что найдет но не нашел, и... Подняв взгляд, стоявший на коленях лицом к северу Онос Т'оолан увидел кого-то еще. Плохо различимый силуэт, вроде бы сидящий, скорчившись, на земле. Он встал, девочки уцепились за руки, мальчик взялся за ногу. Он пошел вперед, таща их за собой. Когда малыш захныкал, Стория подхватила его на руки. А Онос шел, все убыстряя шаги. Это невозможно. Это... Он снова побежал. Должно быть, она услышала шум, ибо подняла голову и оглянулась. Села, смотря на него, бегущего. Он чуть не упал рядом, крепко обвил ее руками, поднял в воздух. Хетан задохнулась: - Муж! Я скучала. Я... не знаю, где я. Не знаю, что случилось... - Ничего не случилось, - прошептал он. Дети плакали за спиной. - Онос... мои пальцы... - Что? - У меня чужие пальцы на ногах, муж - поклясться готова... Дети налетели на них. Вдалеке, на небольшом возвышении, Онос Т'оолан видел фигуру всадника. Темнота брала свое, размывая черты человека. Но он видел, как тот поднял руку. Оном Т'оолан выпрямился и ответил таким же жестом."Вижу тебя, брат. Вижу тебя". Когда свет ушел с холма, привидение исчезло.Глава 24
Я слышал голоса, охрипшие от горя я видел лица, смятые в тоске я зрел упавших, что вставали вновь я видел женщин, выходящих из могил но ты о слабости мне будешь толковать о том, что проигрыш презрения достоин покажешь мне все лики страха своего трофеями тряся в пустой ракушке славы завоеватель, где твои победы, коль сгустилась ночь твердеет ли решимость посреди теней когда от мира отвернемся, наконец не встав и не упав, не поглядев куда неведомое молча нас зовет? Я слышал голос свой, от горя хриплый в тоске ощупывал я смятое лицо сломавшись, падал, отрекаясь от могил я брел в компании привычных неудач и слабости я руку пожимал презрение лежит в пыли, издалека трофеи не видны а горизонт передо мною затянула ночь пойми, я наконец покончил с миром, в неведомом внимаю тишине того, что будет, жду когда захочешь больше разузнать приди сюда, найди меня перед зарей"Итог странствия", Рыбак Кел Тат
Банашар помнил, как он встала, положив меч на стол с картами. Единственная масляная лампа сочилась блеклым светом, бросала на стены шатра блеклые тени. Воздух был спертым, влага опускалась на все вещи, словно кожа новорожденного. Недавно она переговорила с Лостарой Ииль, стоя спиной к оружию. Банашар не знал, использовала ли Тавора такие слова ранее, и этот странный, непонятный вопрос вгрызался в него. Если Адъюнкт часто повторяла такие слова... какие трагические истины это открывает? А если она сказала их в первый раз - почему они показались ему эхом, донесшимся из иного места, из далеких, далеких времен? Лостара только что повидала Хенават, разделила дар рождения сына. Глаза капитана покраснели от слез; Банашар понимал, какое горе поразило эту женщину. У всех них скоро будет отнято будущее. Не нужно было ему там присутствовать. Не нужно было слышать речи Адъюнкта. - Для нас недостаточно просто желать детям лучшей жизни. Недостаточно защищать их удобствами и комфортом. Лостара Ииль, если мы не приносим в жертву свои удобства, свой комфорт, создавая для детей лучший мир - мы проклинаем своих детей. Мы бросаем их в незаслуженную нищету; мы оставляем их с полчищем не выученных уроков. Я не мать, но один взгляд на Хенават дает мне необходимые силы. Слова впаялись в его память. Произнесенные устами никогда не имевшей детей женщины, они звучали особенно тревожно и печально. За это ли они сражаются? Конечно, лишь одна из множества причин - честно говоря, он не видит, как избранный путь может помочь благу детей. Он не сомневается в благородстве побуждений Адъюнкта, в искренности сочувствия, подвигшего ее совершать дело, по всеобщему мнению, невыполнимое. Но есть еще что-то, глубоко скрытое... Часто ли сочувствие рождается из темного источника? Из узилища личных неудач? Отослав Лостару, Тавора снова повернулась к мечу; через некоторое время сидевший на сундуке с доспехами Банашар пошевелился, встал и подошел к ней. - Я уже не бегу, Адъюнкт. Она молчала, глаза не отрывались от оружия в потертых, поцарапанных ножнах. - Я... я хотел поблагодарить вас. Вот доказательство, - добавил он с кислой улыбкой, - что у вас дар достигать недостижимого. - Жрец, - сказала она, - Чел Манагел... Змея... была манифестацией Д'рек, верно? Он не решился поглядеть ей в глаза, только пожал плечами: - Думаю, да. На время. Ее дети заблудились. На ее взгляд. Подозреваю, это сделало ее такой же заблудшей. Им нужно было совместно найти путь. - Эти подробности меня не интересуют, - сказала она более твердым тоном. - Банашар, скажите. Чего она хочет? Почему она так упорно стремилась сюда? Намерена мне противостоять? - Почему вы решили, что я знаю ответы, Адъюнкт? - Потому что она никогда не покидала вас. Ей нужно было, что один поклонник оставался в живых, и она выбрала вас, по неведомым причинам. Ему хотелось снова сесть. Куда угодно, пусть на глиняный пол. - Адъюнкт, говорят, если червь окажется в луже эля, то напьется и утонет. Я часто об этом думал и признаюсь, что стал подозревать: подойдет любая лужа, и выпивка ни при чем. Проклятые твари все равно тонут. Но, как ни странно, без лужи черви вообще нам не показываются. - Мы оставили новое озеро позади, Жрец. Никто не утонул, даже вы. - Теперь они просто дети. - Знаю. Банашар вздохнул и кивнул на меч: - Она будет его защищать, Адъюнкт. Тавора вздохнула. - Но... это может ее убить. Он кивнул, не доверяя голосу. - Уверены, Демидрек? - Деми... боги подлые, вы учились теологии? Тайскренн был... - Этот титул подобает вам как последнему живому жрецу Осенней Змеи. - Чудно. Где же расшитые золотом мантии и роскошные кольца? Вошел адъютант, кашлянул. - Адъюнкт, три лошади оседланы и ждут снаружи. - Благодарю. Банашара вдруг пробрал холод, руки замерзли, словно он опустил их в ведро с ледяной водой. - Адъюнкт... мы не знаем, будет ли освобождено сердце. Если вы... - Они преуспеют, Демидрек. Ваша собственная богиня верит, что... - Неверно! Тавора удивленно замолчала. - Все проще, - пояснил Банашар, и слова его имели привкус пепла.- Д'рек не важно, будет Увечный Бог целым или нет, будет он бормочущим идиотом или трупом с выпотрошенным брюхом и дырой в груди. Не важно. Что бы вы ни получили... она желает от этого избавиться. - Тогда....- Она сузила глаза. - Правильно. Слушайте последнего Демидрека, ибо он знает: его божество потеряло веру. - Они не проиграют, - шепнула Тавора, уставившись на меч. - А если Напасть их предаст? Что тогда? Она трясла головой. - Вы не понимаете. - Все наши сомнительные союзники, Адъюнкт - достаточно ли они сильны? Наделены ли волей? Упорны ли? Когда начинают падать тела, когда льется кровь... слушайте меня, Тавора - мы должны оценить, что делаем - что делаем здесь - исходя из возможности их провала. - Не буду. - Думаете, я не питаю уважения к принцу Беддикту или королеве Абрастали? Но, Адъюнкт, они ударят туда, где Аграст Корвалайн сильнее всего! Где находятся самые могущественные из Форкрул Ассейлов... Вам не приходило на ум, что союзники слишком слабы? Она так же трясла головой, Банашар различил всплеск ярости - "ты будешь всего лишь ребенком, зажимающим уши руками, чтобы не слышать неприятное?" - Вы не понимаете, Демидрек. Похоже, ваше божество тоже. - Так расскажите мне. Поясните мне! Откуда, Худа ради, такая уверенность? - К'чайн... - Адъюнкт, это последний выводок треклятых ящеров. Кто бы ни казался командующим, ими командует Матрона. Матрона ДОЛЖНА командовать. Увидев гибель слишком многих детей, она прикажет отступить. Обязана будет! Ради выживания рода! - Их ведут Геслер и Буян, Банашар. - Боги подлые! Не слишком ли много веры вы вложили в двух отставных моряков? Она встретила его гнев, не склоняя взора. - Столько, сколько нужно. Ну, думаю, можно простить вам миг сомнения. Пора ехать. Он еще посмотрел на нее и ощутил, как напряжение уходит. Выдавил кривую улыбку. - Я Демидрек Осенней Змеи, Адъюнкт. Возможно, она слышит вас моими ушами. Возможно, мы сможем преподать Д'рек урок веры. - Лучше бы так, - бросила она, хватая меч. Они вышли наружу. Две лошади стояли без седоков, в седле третьей неловко сидел... Банашар пригляделся и кивнул: - Капитан. - Жрец, - ответил Скрипач. Банашар и Адъюнкт поспешно сели - тощие животины чуть не упали под весом. Все трое развернулись и выехали из скрытого высокими травами малазанского лагеря. На северо-запад. Мало было сказано слов в этом путешествии. Они скакали всю ночь, переходя с рыси на галоп. Западный горизонт иногда озарялся мутно-алыми вспышками молний; в небе правили Нефритовые Чужаки, затмевая звезды; колышущиеся травы имели в полумраке здоровый зеленый цвет - хотя дневной свет доказал бы иллюзорность такого впечатления. Здесь годами не было дождя, копыта коней крушили стебли травы, словно серпы. Завидев вершину, поднимающуюся над всеми мелкими холмиками, Адъюнкт направилась к ней. На всех возвышенностях можно было найти следы старых стоянок - неровные круги валунов, указывавшие на места расположения хижин-типи. В тысяче шагов к юго-западу местность понижалась к широкой и неглубокой долине; ее дальний склон был отмечен длинными волнообразными полосами - камни и валуны создавали загоны, тупики и выходы для диких зверей. Но дичь давно ушла отсюда, как и древние охотники. Банашара захватила заброшенность этой страны; словно кожный зуд, его терзала мысль о смертности."Всё проходит. Все наши обычаи делать дела и видеть вещи, все старые пути жизни. И все же... сумей я ступить назад, в ту эру, окажись незримо среди этих людей - я был бы таким же, ничем не отличимым изнутри... боги, сумей я выразить это словами, хотя бы для себя, мог бы зваться мудрецом. Наши миры так малы. Они кажутся бесконечными лишь потому, что мы можем собирать воедино тысячи миров. Но если перестанем двигаться, если застынем на месте, затаим дыхание и оглянемся... все одно и то же. Кроме мелких деталей. Забытые эпохи не глубже и не мельче, нежели та, в которой мы сейчас живем. Мы думаем, будто нас увлекает движение вперед, будто мы вечно оставляем что-то позади и берем что-то из будущего. Но истина в том, что... где бы мы ни оказывались, какие бы блестящие дары не получали, мы ходим по кругу. Такие мысли рождают желание плакать". Они натянули поводья у подножия холма. Адъюнкт спешилась, сняла кожаные перчатки. - Капитан? - Да, - отозвался тот. - Подойдет. Когда Скрипач вылез из седла, Банашар сделал то же. Адъюнкт первая взошла на неровный склон холма. Среди гнилых сорняков Банашар увидел отбеленные куски человеческих костей - они скопились в ловушках трещин и расселин, кучами лежали в нишах. На извитой тропке между выступов камня его сапоги давили бусины, сделанные из отполированных орехов; почва была усеяна сухими обрывками плетеных корзин. На вершине они нашли доломитовые валуны, создававшие неровный круг шириной шагов в десять. Центр был более-менее ровным. Когда Адъюнкт вошла между двумя валунами и шагнула на площадку, под ногой что-то хрустнуло и она отшатнулась, но тут же опомнилась и нагнулась, что-то подобрав. Банашар подошел к ней. Она держала острие копья из обколотого кремня, почти в кинжал длиной. Жрец увидел, что вся площадка завалена тысячами таких же наконечников. - Брошены, хотя все целые, - пробормотал Банашар, когда к ним присоединился Скрипач. - Интересно, почему? Капитан хмыкнул: - Никогда не понимал святилищ. Но инструменты прекрасно сделаны. Даже Имассы были бы поражены. - Вот мои догадки. Они открыли слишком эффективную технологию. В результате убили всех животных, каких только видели. Ничего не осталось. Почему? Потому что все мы одинаково глупы, одинаково близоруки - двадцать тысяч лет назад или сейчас. Соблазн убийства подобен лихорадке. Когда они поняли, что натворили, когда начали голодать, обвинили во всем оружие. Но, - глянул Банашар на Скрипача, - мы и сейчас думаем, что эффективность - хорошая штука. Скрипач вздохнул. - Иногда я думаю, что мы изобрели войну, когда не осталось зверей для убийства. Отшвырнув наконечник - он разбился, ударившись о залежи себе подобных - Адъюнкт ступила вперед. Камень трещал при каждом шаге. Встав в середине, она повернулась к ним лицом. - Это не вопрос святости. Тут нечему поклоняться, разве что факту, что прошлого не вернуть. Это зовется ностальгией. Но я не верю в невинность. - Почему здесь? - спросил Банашар. Ответил ему Скрипач: - Можно оборонять, Жрец. - Демидрек? - сказала Тавора, держа руку на мече. Он огляделся, подошел к одному из доломитовых валунов. Закрученные рисунки, бороздки, похожие на волосы. Демонические и смутно человекоподобные фигуры, лица - одни раскрытые глаза и рты с острыми зубами. Он вздохнул, оглянулся на Адъюнкта. Кивнул: - Она может... ну, не знаю... обернуться вокруг основания холма, как дракон-червь из легенд. - Ради чего, Демидрек? - Сохранение. - И надолго? "Пока не умрет". Он пожал плечами. Он видел, что она его изучает; затем Тавора вытащила отатараловый меч. Ржавого цвета лезвие, на взгляд Банашара, как будто сияло; он сделал шаг назад. Рядом Скрипач выругался сквозь зубы. - Адъюнкт, он... ожил. - И, - шепнул Банашар, - он будет призывать. Тавора пинком расчистила клочок земли и вонзила меч. Надавила всем своим весом. Лезвие скользнуло на половину длины легко, как в песок. Адъюнкт отскочила, пошатнулась. Банашар и Скрипач уже были рядом, приняв ее вес - "боги, от нее так мало осталось! Кожа да кости!" Она потеряла сознание у них на руках. - Ну, - крякнул Скрипач, - давай ее оттащим. Ищи свободное место. - Нет. Я сам донесу ее к лошадям. - Хорошо. Я пойду принесу воды. Банашар подхватил Тавору. - Скрипач... - Да, - прорычал тот. - Словно голодный ребенок в доспехах. Когда очнется, Жрец, будем кормить. Солдат мог бы с таким же успехом сказать "Осадим луну", будучи абсолютно убежденным, что сможет, что обрушит проклятую штуку с небес в дыму и пламени. "Так мыслят солдаты. Ну, хотя бы этот. Проклятый морпех". Банашар промолчал, шагая вслед за Скрипачом по извилистой тропе. Командующая была уложена на холстяную попону. Банашар стащил шлем, положил голову на вытертое седло. Скрипач рядом ломал кусты, сооружая костерок. Взяв мех с водой, жрец намочил сверток бинтов из вещмешка сапера и начал осторожно стирать пот и грязь с лица Таворы, такого простого лица. С закрытыми глазами она виделась ему девочкой - серьезной, решительной, жаждущей повзрослеть. Но лицо ее слишком сухое, слишком старое, слишком обветренное. Он убрал со лба пряди мокрых тонких волос. Глянул на Скрипача. - Это просто переутомление... Боги подлые, Скрипач! Сапер ломал свою Колоду Драконов, ножом расщепляя карту за картой. Помедлил, глядя на жреца. - Она получит теплую пищу. На глазах Банашара сапер кинул щепки в костер. Краска придала пламени необычные оттенки. - Не чаешь остаться в живых, верно? - Если и выживу, к ним не прикоснусь. Хватит. - Тебе не уйти от солдатчины, даже если захочешь. - Неужто? Тогда наблюдай. - Что ты будешь делать? Купишь ферму, будешь растить овощи? - Боги, нет. Слишком много работы - никогда не понимал солдат, когда они мечтали о таком. Земля растит лишь то, что хочет. Бороться против - все равно что вести еще одну проклятую войну. - Ладно, ладно. Сопьешься и будешь рассказывать старые были в вонючей таверне... - Как ты тогда, в Малазе? Улыбка Банашара была сухой. - Я как раз собирался отговаривать, капитан. Может, сейчас это звучит красиво - жить миг от мига, без цели, избавиться от всяких тягот. Но поверь мне: лучше пойти и утопиться - выйдет быстрее и проще, без жалкого угасания. Скрипач налил воды в котелок, поставил на огонь. Начал бросать в похлебку кусочки сушеного мяса. - Не, ничего такого... бессмысленного. Думал заняться рыбалкой. - Никогда не видел в тебе любителя морей. - Ты что, о лодке, сетях и переметах? Вдаль по волнам, над бездонной пучиной? Нет, не такой рыбалкой, Жрец. По мне, это похоже на работу, притом опасную. Нет, я останусь на берегу. Хобби, не способ заработка. Поглядев на истощенное лицо Таворы, Банашар вздохнул. - Всем нам нужно бы жить ради хобби. Делать лишь то, что несет радость, то, что дарит тайную награду душе. - Мудрые слова, Жрец. Этой ночью ты просто полон сюрпризов, верно? Банашар метнул уклончивый взор, но увидел блеск улыбки - и напряжение отпустило его. Он хмыкнул: - Я пошел в священники в поисках мудрости и только потом понял, что двигался совсем не в том направлении. - Благочестие не таково, каким его рисуют? - А солдатчина, Скрипач? Мужчина не спеша сел, поигрывая острым ножом. - Был у меня раньше друг. Пытался отговорить юного паренька от солдатской жизни. - И как, преуспел? - Не важно, преуспел или нет. Не в том суть. - А в чем? - Ты не можешь столкнуть кого-то с пути, который тот выбрал. Ты можешь всего лишь показать, что есть много иных путей, но что с того? Они все равно пойдут куда хотят. - Твоему другу нужно было запугать парня до одури. Могло сработать. Скрипач покачал головой: - Нельзя ощутить чужой ужас, Банашар. Мы поймем ужас, только когда поглядим ему прямо в глаза. Тавора пошевелилась, и жрец опустил взор. - Вы были в обмороке, Адъюнкт. - Ме... меч... - Сделано. Она попыталась сесть. - Тогда нужно уходить. - Мы уйдем, Адъюнкт, - сказал Скрипач. - Но сначала поедим. Тавора оттолкнула руки Банашара и встала, пошатываясь. - Проклятый дурак - ты знаешь, кого призывает меч? - Да. Я как раз сжег эту карту. Банашар почти увидел потрясение Адъюнкта - словно в воздухе мелькнула россыпь искр. Жрец фыркнул: - Ты прямо взял и лишил ее языка, сапер. - Хорошо. Нельзя есть и болтать одновременно. Идите сюда, Адъюнкт, или нам с жрецом придется вас схватить и насильно залить похлебку в горло. Никому пользы не будет, если вы в самый нужный момент шлепнетесь без чувств. Правильно? - Ты... вам не нужно было так делать, Скрипач. - Спокойно. - Сапер похлопал по карману. - Один Дом оставил - тот, который для нас означает всё. - Наш дом все еще разделен, капитан. - Король-в-Цепях? Забудьте о нем - дурак слишком занят, подрывая трон, на котором сидит. А Рыцарь с нами. - Уверены? - Да. На этот счет не тревожьтесь. - Когда тот бог явится, Скрипач, это будет на поле битвы - тысячи душ будут питать его форму. Мы говорим о боге войны - придя, он может заполнить собой полнеба. Скрипач глянул на Банашара и дернул плечом: - Бойтесь клятвы Тоблакая. - Чуть улыбнувшись, он наполнил похлебкой оловянную чашу и передал Адъюнкту. - Ешьте, дорогая Супруга. Остальные с нами. Разбойник, Дурак, Семеро... Прокаженный... - он на миг опустил глаза при этом слове, а потом ухмыльнулся Банашару: - Хромой. "Хромой. О да. Полагаю, ты все время на меня смотрел. Думал, как это страшно - видеть себя в постаревшем зеркале. И правда, страшно". Пока они ели, разум Банашара снова вернулся в шатер, к разговору с Лостарой и тому, что было после. "Дети, собирайтесь. Ваша мать уязвима. Вы ей нужны. Все вы". Он поднял глаза: Тавора внимательно изучала его лицо. - Банашар, это вы сняли шлем? Утерли лицо, расчесали волосы? Он опустил взгляд. - Да, Адъюнкт. Она издала непонятный звук, сказала: - Извините... наверное, я выглядела растрепой. "Ох, Тавора". Скрипач внезапно встал и бросил грубым тоном: - Я оседлаю вам лошадь, Адъюнкт.
***
Еж видел, что трое всадников вернулись в лагерь. - Баведикт, распределить припасы. Алхимик повернулся и удивленно спросил: - Все? - Все. И пусть бросят все лишнее - вода, немного пищи, доспехи и оружие. Ничего больше. - Я скажу сержантам. Еж кивнул и ушел в сторону. Скрипача он нашел стоящим у шатра Адъюнкта. Сапер стоял, смотря в землю. - Мы идем с вами, - заявил Еж. Скрипач поднял глаза и скривился: - Нет, не идете. - Сжигатели Мостов идут с вами - и ты ничего не сможешь сделать. - Не обсуждается, Еж. Просто отстань. - Он отвернулся. Но Еж вытянул руку и развернул товарища к себе. - Я уже спросил Адъюнкта - прошлой ночью, когда понял, что творится. Я тебе там нужен, Скрипач. Ты просто еще не понимаешь - ты не знаешь и половины, так что просто поверь. Я ТЕБЕ ТАМ НУЖЕН. Скрипач подступил ближе, темнея лицом. - Зачем? Какого Худа ты мне нужен? Проходившие мимо солдаты замирали, глядели с любопытством. - Только согласись! Не согласишься - клянусь, Скрип, клянусь! - проведешь остаток дней в горьких сожалениях. Слушай меня! Дело не в нас одних, ясно? Тебе нужны Сжигатели Мостов! Скрипач оттолкнул Ежа обеими руками, чуть не уронив. - Они не Сжигатели Мостов! Это не просто имя! Нельзя набрать случайных дураков- перестарков и назвать их Сжигателями! - Почему бы? - возразил Еж. - Мы что, в начале были другими? Юные лупоглазые дураки, желающие стать лучше, вот кто мы были! - Он показал на лагерь. - Ничем не отличались от Охотников за Костями, сам не видишь? - Не ходи за мной! - Ты не слушаешь! Я прошел Туда и вернулся! Выбора нет, чтоб тебя! Слезы блестели на глазах Скрипача. - Не ходи, и всё. Еж повесил голову. - Я сказал. Выбора нет, совсем нет. Когда Скрипач ушел, Еж не стал его удерживать. Он оглянулся, скалясь: - Почти полдень - поешьте чего-нибудь, вислоухие ублюдки, - и ушел к своей роте. Скрипач пролез между двух шатров, но на выходе упал на колено, закрыв лицо руками. Потекли слезы, тело снова и снова содрогалось от рыданий. "Мы идем на смерть - он что, не видит? Потерять его снова... нет, не могу". Он все еще ощущал плечи Ежа и как оттолкнул его. Видел обиду на лице друга -"нет, не надо..." Руки жгло, ладони болели. Он сжал кулаки, повесил голову, заставляя себя глубоко дышать, изгоняя слабость и с ней ужасное отчаяние, готовое сломать его, сокрушить в пыль. Но нужно идти к солдатам. Сержанты, должно быть, уже их собрали. Ждут. Морпехи и панцирники - остатки тех и этих. "Еще одно дельце, и нам конец. Полная крышка. Боги, Еж, мы должны были умереть в тоннелях. Было бы намного легче и быстрее. Нет времени на горе, нет времени, чтобы жесткие шрамы лишили нас способности чувствовать. А ты появился снова и разбередил старые раны. Вискиджек, Калам, Ходунок... все ушли. Почему ты не остался с ними? Почему не мог просто подождать меня?" Слезы всё текли по щекам, смачивая бороду. Он почти не видел мертвую траву под ногами. "Хватит. Еще одно дельце... они попытаются нас остановить. Должны. А мы должны быть готовы. Нам нужно... мне нужно... стать капитаном, тем, кто в ответе. Тем, кто скажет солдатам, где им умирать". Утирая лицо, он медленно встал. - Боги, - пробормотал он. - Сначала Адъюнкт, потом этот. - Вздохнул. - Ладно, назовем плохим днем и забудем. Готов, Скрип? Готов к ним? Лучше бы был. Он ушел.***
Даже в облегчении пузыря есть слава, решил Корабб, видя изгибающуюся под привычным углом струю, слыша знакомый, но уникальный звук касания почвы. - Не похоже, что тебе нужны обе руки, - заметила сидевшая неподалеку Улыба. - Сегодня я даже на тебя смотрю с сочувствием, - отвечал он, заканчивая дело и плюя на руки для чистоты. - Сочувствием? Кто я тебе, хромая собака? Сидевший у вещмешка Бутыл засмеялся, заслужив от Улыбы мрачный взгляд. - Мы идем в какую-то драку, - сказал Корабб, поворачиваясь к солдатам лицом. - Сегодня вы моя семья. - Что объясняет сочувствие, - буркнул Корик. - Я стану рядом с тобой, Корик-сетиец. Улыба фыркнула: - Для чего? Не дать сбежать? - Нет. Потому что в этот раз он встанет с нами. Снова будет солдатом. Последовал долгий миг молчания; Корик встал и ушел от взвода. - В его мозгах угнездился демон, - чуть слышно сказал Каракатица. - Нашептывает и, должно быть, уже с ума свел. - А вот и сержант, - воскликнул Корабб. - Время. - Он подошел к вещам, еще раз проверил лямки, подхватил арбалет и, чуть полюбовавшись, привязал к мешку. Пересчитал стрелы, с удовлетворением удостоверившись: их по-прежнему двенадцать. - Мешки на плечи, - приказал подошедший Тарр. - Идем на северо-запад. - Черт, почти что назад! - бросила Улыба. - Далеко? Если придется увидеть ту пустыню, горло себе перережу. - Теперь там большое озеро, - заметил Бутыл. Тарр сказал: - Будем там к полудню завтра. Так говорит капитан. Еды брать на два дня, воды столько, сколько унесете. Корабб поскреб обросшую челюсть. - Сержант, регуляры тоже готовятся к выходу. - Они идут на восток, капрал. - А когда встретимся? В ответ сержант метнул на него острый взгляд и занялся своими вещами. Улыба подобралась к Кораббу. - Нужно было пользоваться дрючком не только для писанья, капрал. А теперь поздно. "О. Я въехал. Назад не вернемся". - Тогда мы идем к славе. - Дыханье Худа, - буркнула Улыба. Однако он успел взглянуть в торопливо опущенное лицо. "Она боится. Она так молода". - А ты, Улыба, тоже станешь рядом. Неужели она чуть не бросилась ему на шею? Он не был уверен, однако она спрятала лицо и принялась рыться в вещмешке. - Ты отрастила длинные волосы, - сказал он. - И стала почти красивой. Каракатица подошел к нему. - Ты действительно не знаешь, Корабб, когда пора заткнуться? - Стройся, - велел Тарр. - Мы первые в колонне. Каракатица поймал взгляд сержанта и чуть заметно кивнул. Тарр повернулся, глядя туда, где ожидал Скрипач. Капитан выглядел больным; он ответил Тарру непроницаемым взглядом, отвернулся и пошел. Путь проведет их через лагерь регулярной пехоты, по центральной, самой широкой улице, между неровных рядов палаток, навесов и шалашей. Сапер глянул было в небо, но тут же отвел глаза: сияющие царапины вроде бы близки как никогда. Они заставляли его нервничать. Каракатица махнул рукой, веля солдатам идти следом, и оглянулся, убеждаясь, что Бальзам выводит своих, а за ним пойдет сержант Урб. Потом выйдут остальные: Хеллиан, Смола, Бадан Грук, Впалый Глаз и панцирники (эти пойдут где им захочется). Он встал за Курносом - парень имеет обыкновение блуждать, словно забывает, к какому взводу приписан; однако в этот раз он был здесь, трусил, сгибаясь под солидным свертком - кольчуга, оружие, щит. Пехотинец вплел в бороду палец Нархук, и он глухо стучит по груди. Изувеченная рука привязана кожаным ремешком. Они проходили, а регуляры собирались по сторонам, словно получили приказ встать в линию и созерцать уходящих в Худом проклятой тишине. Его тревога усилилась. "Ни словечка, словно мы чужаки". Отряд подошел к главному проходу, единственным звуком были их шаги - тупой стук подошв, лязг снаряжения - и Каракатица ощущал растущий гнев. Ему казалось, что они идут сквозь растущую армию призраков. Ни одного юного лица среди зрителей. "Ни кивков, ни даже склоненных голов. Но мы ведь на вид такие же старые развалины? Что же они видят? О чем думают? Тавора, не завидую вам, что вы ведете таких солдат. Мне их не прочитать? Они понимают? Они сообразили, что происходит? Они идут на восток - блокировать посланную за нами армию Ассейлов, купить нам необходимое время. И если не смогут - если не замедлят ублюдков - все будет потеряно. Вся треклятая схема распадется. Вы пойдете на бой. И с вами не будет нас - ни прочного кулака тяжелой пехоты, ни узла морпехов. И если вы смотрите как преданные, если вы считаете, что мы вас бросаем... возьми меня Худ..." Мысль вдруг прервалась, нараставший гнев куда-то пропал. Пехотинцы начали отдавать честь, прижимая кулаки к груди. Вытянулись по струнке, создав два идеально прямых строя. Немногие разговоры между морпехами и панцирниками затихли, но давящая тишина стала совсем иной. Каракатица скорее ощутил, нежели услышал, что шаги отряда вошли в ритм; взводы впереди перестраивались по двое - за капитаном шагали Корабб и Тарр, за ними Улыба и Корик, Бутыл и Курнос. - А ты у нас без пары, - тихо пробурчал Бальзам, оказавшись рядом. - Так отстань. - И снова все перемешать? Не могу и вспомнить, когда в последний раз был на параде... нет, просто держи строй, сапер, и молись Худу, чтобы никто не сбился с ноги. - Не ожидал. - Мне противно. Тошнит. Куда мы бредем? - Хватит паники, сержант. - И кто ты, солдат, во имя Белого Шакала? Каракатица вздохнул. - Просто шагай, сержант. Скоро расслабимся. Обещаю. - Получим медали или как? "Нет. Кое-что другое. То, чего Адъюнкт не обещала. Смотри на регуляров. Они - наши свидетели".***
- Видела это? - спросила Целуй-Сюда. Смола нахмурилась, не поворачивая головы. - Ты о чем? - Твои видения... ты всё это видела? И то, что будет завтра или послезавтра? - У меня не так. Сестра вздохнула: - Забавно. Вот я вижу, что будет. До самой точки. - Нет. Это просто страх в тебе говорит. - Да, ему есть что сказать. - Не слушай, Целуйка. - Нет. Буду. Расскажи мне о видении будущего и о нас, будущих. Вот мое видение. У тебя девочка за спиной, а мальчик носится вокруг. Мы идем в имперскую школу, они их начали строить еще до нашего ухода. А моя девочка похожа на меня, но дикая, настоящий демон во плоти. Мы утомлены, как бывает со всеми матерями.. Я растолстела. Мы шлепаем недоносков, браним мужей, визжим, как мы устали. Жара, мухи, воняет гнилыми овощами. Муженьки. Когда они починят крышу, вот чего нам хочется знать, если вместо полезного дела лентяи прохлаждаются в тени и ковыряют носы. И если сейчас же... - Хватит, Целуйка. К удивлению Смолы, сестрица замолчала.***
"Когда было в первый раз? Должен был быть первый раз. Сынок Соридо-мельника. У меня тем утром титьки набухли. Мы ушли за старый пристрой к таможне, к недавно сожженному из-за скопления пауков сараю, я задрала рубаху и показала ему. Как звали парня? Рилт? Раллит? Глаза стали круглыми. Я утащила из дома фляжку. Персиковое бренди. От этого зелья можно огнем пыхать. Я подумала, что нужно будет расслабиться. Видит Худ, я все продумала заранее. И мы напились, и он игрался с титьками. А штаны ему пришлось силой расстегивать. И это было в первый раз. Хотелось бы еще тысячу, но не так все бывает. Его убили год спустя в лавке отца... какие-то нарушенные указы, слухи про новую облаву на картулианских пиратов, потому что правители Малаза теряли выгоду или что там еще... Они не были пиратами. Но кто не прочь пограбить, если получается? Раллит или Рилт, кто бы ты ни был... рада, что мы трахнулись с тобой перед смертью. Хотя бы это ты получил. Нечестно. Куда пропали целые годы?"***
"Люблю тебя, Хеллиан". Трудно ли сказать три слова? Но от одной мысли челюсти Урба сжимаются, словно связанные проволокой. Пот течет по доспехам, сердце колотится, в горле тошнотное чувство. Никогда еще она не выглядела привлекательнее. Нет, она просто прекрасна. Почему бы не напиться? Он смог бы вывалить все без стыда, как бывает у пьяниц. Но неужели она захотела бы его такого? Разве что сама напилась бы. Но она уже не пьет. Глаза ясные, бегают, словно она впервые видит мир; лицо перестало быть обвислым, и теперь она возьмет любого мужика, только свистни - зачем ей на него даже смотреть? Он смотрел перед собой, пытаясь не замечать отдающих честь солдат. Лучше притвориться, что их здесь нет, не привлекать внимания; они могли бы пройти через армию и сделать то, что нужно сделать, и не нужно, чтобы кто-то видел. Внимание его нервирует, ведь единственное желанное внимание - от нее. Но если она обратит на него внимание... что ж, наверное, он рассыплется на месте. "Хотелось бы полюбиться. Один раз. Перед смертью. Взял бы её в руки и ощутил, что мир меняет форму, что все совершенно. Я видел бы это в ее глазах. А подниму взор... и вижу салютующих солдат. Нет, неправильно. Не поднимай взора, Урб. Слышал бы сам себя! Идиот!"***
Наоборот не сразу заметил, что идет рядом с Горлорезом. Он не ждал настоящего строевого шага, и босые ноги уже натерло сапогами. Всегда ненавидел необходимость вгонять пятки в землю, отчего сотрясается позвоночник, и задирать колени выше нормального. От муштры он быстро уставал. Впереди уже маячил край проклятого лагеря. Уйдя с глаз несчастных регуляров, они смогут расслабиться. А он-то уже радостно забыл все дерьмо первых месяцев учебки, до того как сумел вписаться в морскую пехоту (среди них дисциплина не означает шагать в ногу, выставлять плечо под верным углом и тому подобную чепуху; там ты должен делать свою работу и не тратить времени ни на что иное). Он вспомнил первого своего офицера, как тот брюзжал, видя Сжигателей Мостов или им подобных: "Ленивые наглые лоботрясы - не смогут встать в линию, даже если жизнь от этого зависит. Никогда не поймешь, выполнят они приказ или перережут командиру горло". Ну, не совсем так. Если приказ хороший, умный - его выполнят со всем старанием. А если это глупый приказ, гонящий солдат на смерть без достойной причины... ну, выбор невелик: или кара за неподчинение, или ловко устроенная трагическая случайность. Может, Сжигатели были в этом смысле самыми худшими - но они же были и самыми лучшими. Нет, Наобороту нравится быть морпехом, Охотником за Костями, усвоившим традиции буйных предшественников. Хотя бы маршировать на парадах редко приходится. Подошвы уже покрылись кровавыми мозолями. Мертвяк не сказал прощай никому. Не хотелось. Даже Горлорезу, шагающему прямо впереди, хотя можно было бы бросить шутку-другую и услышать тот смех - как будто утке шею сворачивают. Всегда забавно видеть, как люди отшатываются. Мертвяк прежде готов был делать так снова и снова. Он уже давненько не слышал смеха, но сейчас не время - не тут, с пехотинцами со всех сторон."Все эти мужчины и женщины прощаются с нами". Охотники за Костями доживают последние дни. Измученная армия увидит наконец финал - и, кажется, наступит он ужасающе, неожиданно скоро. "Но нет. Мы прошли полмира. Мы охотились за Вихрем. Вышли из горящего города. Стояли против своих в Малазе. Взяли Летерийскую империю, задержали На'рхук. Пересекли непроходимую пустыню. Теперь я понимаю чувства Сжигателей Мостов, тех, кого повалили и растоптали последними. Великая история... исчезает, просачивается в алую землю. Дома - в Империи - нас уже позабыли. Еще одна армия списана в расход. Вот так и проходит всё, так и валится в Бездну. Мы ушли и прыгнули с края мира. Не хочу прощаться. Хочу слышать безумный хохот Горлореза. Снова и снова, всегда".***
Еж собрал своих Сжагателей у северного края лагеря. Ожидая появления морпехов и панцирников, он осматривал пестрое сборище солдат. Они нагрузились по полной, почти стонут от веса припасов."Кажись, котят слишком много". Сержант Ромовая Баба поглядела на него. Еж кивнул, он подошла и встала лицом к лагерю Охотников. - Видели такое прежде, сэр? Интересно, кто отдал приказ? Лично Адъюнкт? Еж покачал головой: - Не было приказов, сержант - это что-то другое. Это от самих регуляров, служивых и так далее. Признаюсь, не ожидал найти в них такое. - Сэр, мы слышали молву насчет морпехов и тяжелых... что, может быть, они не хотят брать нас с собой. - Не важно, сержант. Когда придет пора, даже приказ Адъюнкта не понадобится. - Но разве она не... - Я соврал, - признался Еж. - Ни с кем я не говорил. Только мое решение. - Он глянул искоса: - Проблемы,сержант? Женщина ухмыльнулась. Еж поглядел внимательнее. - Находишь смешным, да? Почему? Она пожала плечами: - Сэр, мы уже слышали - от многих - что мы не настоящие Сжигатели. Но вы только что их посрамили, верно? Мы не принадлежим никому, только друг дружке и вам, сэр. Вы соврали, ха! Шпигачка сказала сзади: - Ночью я взяла одного в постель даром, и знаете почему? Он спросил, сколько мне лет, я сказала двадцать шесть и он поверил! Ну разве ложь не сладка? - Вот и они! - воскликнул Еж. Скрипач выводил отряд из лагеря. Даже с такого расстояния Еж видел лица морпехов и панцирников - мрачные, больные. Они не ожидали таких проводов. "И не знают, что делать. Скрипач отдает честь в ответ? Нет, явно нет. Скрип, вижу тебя. Тебе так же плохо, как остальным. Ты словно ведешь их к палачу. Мы, солдаты, знаем лишь одну полновесную монету, и это - уважение. Мы ее копим, прячем, и никто не стал бы называть нас щедрыми. Мы не любим сорить деньгами. Но есть и кое-что худшее, чем бросать монеты - когда кто-то выходит и бросает их нам назад. Мы беспокоимся. Отводим глаза. Что-то ломается в душе, мы падаем в себя. Зевакам не понять. Они думают, мы должны улыбаться, махать руками и шагать с гордым видом. Но нам ничего такого не нужно. Потому что много друзей осталось позади, на полях брани, и мы понимаем: только им по праву принадлежит уважение. Мы могли бы сидеть на груде королевских сокровищ и ничего не замечать. Потому что иные богатства застревают в горле и душат нас". Увидев, что Скрипач его заметил, Еж пошел рядом. - Не надо, Скрип. - Что не надо? Я уже... - Не то. Ты сейчас остановишься. Построишь своих лицом к регулярам. Ты теперь капитан, все на тебя смотрят. Это монета, Скрипач. Ты должен отплатить. Капитан долго смотрел на Ежа. - Не думал, что будет так трудно. - А ты хотел просто убежать? Скрипач покачал головой: - Нет. Не знал, что нужно. Не был уверен, чего они хотят. Склонив голову набок, Еж спросил: - Ты не уверен, достойны ли они? Капитан безмолвствовал. Еж мотнул головой: - Мы не для такого сделаны, ты и я. Мы саперы. Когда я захожу в тупик, думаю: что сделал бы Вискиджек? Слушай, тебе нужно, чтобы регуляры устояли, дали вам время. Купили время своей кровью, своими жизнями. Что с того, если ты считаешь их никчемными? ТЫ ДОЛЖЕН РАСПЛАТИТЬСЯ! Скрипач всё еще колебался. Еж взмахом подозвал своих Сжигателей. - Мы строимся лицом к лагерю, Скрип - а ты так и будешь стоять посреди морпехов и панцирников, мнущихся и не знающих, куда глядеть? - Нет, - ответил Скрипач глухим голосом. - Еж... думаю... я сделал неверный шаг. Вот и всё. - Хей, лучше поздно чем никогда. Когда Еж двинулся к своим взводам, Скрипач окликнул: - Погоди. - Что теперь? - Думаю, кое-что должны увидеть все. - Скрипач шагнул, протягивая руку. Еж поглядел на нее. - Думаешь, достаточно? - Для начала, идиот. Еж улыбнулся, пожимая руку. А Скрипач заключил его в крепкие объятия. Баделле сидела на крыше фургона, и наблюдала эту сцену на краю лагеря. - Что случилось? - спросил сидевший рядом Седдик. - Ранам нужно время, чтобы исцелиться, - сказала она, смотря, как двое мужчин обнимаются, и чувствуя, как повсюду исчезает напряжение. - Они любовники? - Они братья, - ответила она. - Тот с рыжей бородой - ты назвала его отцом, Баделле. Почему? - Все дело в том, что он солдат. Я много видела с тех пор, как мы их нашли. Ты не выбираешь семью, иногда в ней бывают нелады, но семью ты не выбираешь. - Но они выбирали. Они решили стать солдатами. - А потом встали лицом к лицу со смертью, Седдик. Это связь крови, и такой узел иногда сама смерть не разрубит."Вот почему все отдают честь". Скоро, - сказала она, - мы увидим семью, пробужденную в гневе. - Но Мать отсылает их. Мы их еще увидим? - Легко, Седдик. Просто закрой глаза.***
Прыщ, еле ковыляя, пробрался к границе лагеря, чтобы видеть морпехов и панцирников. Они как раз строились лицом к регулярной пехоте. Он поискал Адъюнкта, но не увидел. Не было и кулака Блистига, "человека, который пытался меня убить. Ничего нет опаснее человека без чувства юмора". Когда Скрипач и Еж расцепились и пошли к своим отрядам, к Прыщу подошла Фаредан Сорт; потом справа появился Добряк. Прыщ вздохнул. - Кулаки. Все это по вашему приказу? - Я как раз выкрикнула приказ, когда они меня бросили и ушли сюда, - сказала Сорт. - Эти регуляры не лучше морпехов. - Скоро мы увидим, так ли это, - заявил Добряк. - Старший сержант лейтенант Прыщ, вы оправились? - При выходе из пустыни я получил дополнительное исцеление. Как видите, сэр, я стою на ногах и готов ко всему. - Но вас еще не исцелили от прирожденной лени. - Так точно, сэр. - Согласны со мной, старший сержант лейтенант Прыщ? - Всегда с вами согласен, сэр. - Ох, вы двое, хватит. Нам сейчас будут отдавать честь. Все солдаты стянулись в этот угол лагеря и стояли беспорядочной массой. В этом было что-то, показавшееся Прыщу... особенным... словно вся военная структура с ее жесткостью и любовью к мелочам перестала иметь значение. Регуляры уже не салютовали, просто стояли, напоминая толпу в доках, созерцающую отбытие флота. Капитан Скрипач вышел перед строем морпехов, повернулся к ним лицом. Поднял руку в приветствии, подержал, пока солдаты не повторили, и словно нехотя опустил. И всё. Регуляры не ответили. Прыщ хмыкнул: - Это же "старая монета", верно? - Да, - хриплым голосом отозвался Добряк. Он кашлянул. - Традиция рождена на сетийских равнинах, во время бесконечных свар между конными племенами. Удачные набеги завершались обменом трофейными монетами. - Он чуть помолчал, вздохнул. - Сетийские гребни - произведение искусства. Рог антилопы или быка, отполированы до блеска... - Сэр, я чувствую очередной приступ лени. Не пора ли отдать мне приказ? Моргнув, Добряк поглядел на Прыща. И хлопнул по плечу. - Не сегодня. Он ушел в лагерь. Фаредан Сорт чуть задержалась рядом. - Если бы он мог выбирать себе сына, Прыщ... - Меня однажды уже изгоняли, Кулак. Что бы вы ни думали, я не любитель наказаний. Она смотрела ему в глаза. - Он сказал вам "прощай". - Я знаю, - бросил Прыщ, моргая и торопливо отворачиваясь. Когда она хотела коснуться его руки, он не дался. Оба жеста родили боль в груди, ту боль, которую он даже приветствовал. Чтобы не ощущать иной боли. "Забыл поблагодарить Мертвяка. А сейчас поздно. И Добряк вдруг подобрел. Нечем поразвлечься". - Идите в свой фургон, - велела Фаредан Сорт. - Я пришлю тянуть три взвода. "Тяжелых уже нет". - Лучше четыре, Кулак. - Я так понимаю, - ответила она, - нам не придется идти далеко. Он невольно оглянулся. - Правда? Она объявила цель пути? - Да. - И? Она тоже оглянулась. - Мы ищем подходящее место для битвы. Прыщ немного поразмыслил. - Они знают, что мы здесь. - Да, лейтенант. И уже идут навстречу. Он поглядел вслед колонне морской и тяжелой пехоты. "Тогда... что делают они? Вот что значит лежать полумертвым целыми днями, а потом кормить с ложечки старину Краткорукого, ожидая хотя бы одного слова. Одного слова. Не только взгляда в потолок... не годится мужчине так заканчивать дни свои. А теперь я не знаю, что происходит. Один изо всех". Позади снимался лагерь. Солдаты выходили в поход, почти не разговаривая между собой. Никогда он не видел такой тихой армии. - Кулак. - Да? - Они будут сражаться? Сорт подступила к нему, глаза были холоднее льда. - Никогда так не спрашивай, Прыщ. Ни слова больше. Понятно? - Слушаюсь, Кулак. Но не хотелось бы оказаться единственным, кто вытащит меч. - Ты не в состоянии. - Вряд ли это важно, Кулак. Она скривилась и отвернулась. - Согласна. Прыщ смотрел ей в спину. "К тому же меч может понадобиться. Если Блистиг близко подойдет. Вряд ли от него будет толк в схватке. Скорее наоборот. Но я выберу подходящий момент. Расчет времени. Вся жизнь зависит от расчета времени, и разве у меня не лучший талант? По большей части я славный парень. Сделал карьеру, избегая крови, сражений и прочей гадости. Вызов состоял в том, чтобы не сражаться, служа в армии. Но это... не так трудно, как кажется. Ладно. Не то чтобы я боялся войны. Хаос - вот что пугает. Гребни Добряка... ну, это я понимаю. Понимаю такого человека. Прочесывай и расчесывай. И если ты - единственный его непокорный вихор, то разве тебе не весело? По большей части славный парень. Но Блистиг пытался меня убить за пару пустых фляг. Не хочу больше быть славным".***
- Адъюнкт желает вас видеть, - сказала Лостара Ииль. Блистиг поднял взгляд, увидел выражение ее лица, но решил не обращать внимания. Со стоном встал с груды брошенных вещей. Проследовал за женщиной через лагерь, обращая внимание на суету вокруг. Эти рядовые хорошо умеют строиться - прошли больше лиг, чем иным людям приходится за всю жизнь. При всем своем профессионализме - внезапно возрожденным после Чуда с Кровью и Водой, и не только возрожденным, но улучшенным с рвением, которое граничит с одержимостью - пехотинцы казались Блистигу хрупкими. Они смешаются при первой серьезном натиске противника. Они видел их, стоящих вдоль пути морпехов и панцирников, видел их жалкие салюты. Ловки на отдачу чести, но лица пустые. Солдаты выглядят мертвецами. Каждый мужчина, каждая женщина. Лостара остановилась у шатра Адъюнкта, жестом предложила ему войти. Он прошел мимо нее. В шатре оставалась лишь одна комната - задние перегородки уже сняли, они были сложены у внешней стены. Тавора стояла к нему лицом. Больше не было никого, даже хитроглазого жреца; Лостара тоже не вошла следом. - Что такое, Адъюнкт? Мне есть чем заняться, если вы хотите построения и выхода до полудня. - Кулак Блистиг, я поручаю вам командовать центром. Справа будет Кулак Добряк, слева Кулак Фаредан Сорт. Вождь Желч будет командовать резервами - хундрилами, лучниками и застрельщиками. Он ошеломленно глядел на нее. - Вы описываете приготовление к битве. Но битвы не будет. Мы встретимся с Форкрул Ассейлами, а вы куда-то дели свой меч. Их колдовство нас подавит. Она твердо взирала на него. - Вы будете удерживать центр, Кулак. Единственная ваша задача в наступающем сражении. Вас атакуют нормальные солдаты - Колансе, регулярная армия. Ожидайте найти их высоко дисциплинированными и хорошо обученными. Если у врага будет тяжелая пехота, она наверняка ударит по вашим позициям. Вы не отступите ни на шаг, понятно? Блистиг стащил шлем, подумав, не швырнуть ли им в стоящую напротив женщину. Однако он лишь вцепился рукой в редеющие волосы. "Мог бы ее убить. Прямо здесь, в шатре. Но она купила их души, верно? Живым отсюда не выйти. Лучше ждать более удобного момента. Хотя... кого я пытаюсь обмануть?" - Поставьте меня там, Адъюнкт, и я воткну нож вам в спину, не успеют коланцы показаться на горизонте. Выражение ее лица заставило Блистига подумать: она проникла в его мысли, знает, как близко оказалась от смерти - но ей все равно. - Кулак, мне советовали оставить вас во главе гарнизона Арена. Шли разговоры о назначении вас городским Кулаком, а потом вас могли бы обучить и выдвинуть в Верховные Кулаки, назначить ответственным за все Семиградье. Понимаю, что это вполне бы вас устроило. До следующего мятежа. Блистиг проскрежетал: - К чему это, Адъюнкт? - Однако ваши доброжелатели - офицеры и чиновники Арена - не видели дальше городских стен. Они не могли вообразить, что джисталь Маллик Рель не хочет остаток дней гнить в тюремной камере или украсить своей головой пику на главных воротах. Иными словами, они не понимали степени влияния этого человека, уже перекупившего "Коготь", поставившего своих агентов у трона Лейсин. - Таким образом, - продолжала она, не спуская с офицера глаз, - его ненависть к вам и вашей... измене после падения Колтейна гарантировали скорое устранение. Вы не знаете, что до моего прибытия в Арен были предприняты три покушения на вашу жизнь. Все успешно предотвращены ценой жизни ценных агентов. Перевод в мое подчинение был единственным средством сохранить вам жизнь, Кулак Блистиг. В четвертый раз вас спасли в Малазе: не сумей мы уйти, вас бы арестовали и казнили. Вы можете думать, что я предприняла такие усилия, ценя вас как командира. И действительно, я до сих пор пребываю под впечатлением от вашего острого ума и решительности, с которой вы отказались сдать Арен бунтовщикам. Но это не основная причина, чтобы спасти вам жизнь. Маллик Рель, Верховный Кулак Корболо Дом и их клика пожелают исказить историю событий в Арене - преследование и погром виканов стали лишь началом. Кулак Блистиг, вы один из немногих, знающих истину. Я спасла вам жизнь, чтобы сохранить в живых истину. Он молча выслушал эту речь. Какая-то часть души желала не верить ни единому слову, желала громко назвать ее подлой и самолюбивой лгуньей. Но... как все это ей послужит ее интересам? Она ставит его во главе центра - вероятно, перед тяжелой пехотой врага - а малазанские солдаты его презирают. Она спасла ему жизнь, только чтобы погубить сейчас... и где в этом какой-то смысл? - Адъюнкт, вы ожидаете благодарностей? - Единственное, чего я ожидаю, Кулак - что вы приложите все свои способности, командуя центром. - Они за мной не пойдут. - Пойдут. - Почему бы? - Потому что не будет никого другого. "Никого?" - Где будете вы, Адъюнкт? - Я встречу Форкрул Ассейлов с их колдовством. Я буду бороться с силой их воли. Я помешаю им поразить солдат. - Но ты отдала треклятый меч, женщина! - Владение таким оружием оставляет некий эффект, Кулак. Да и не ваша это забота. - Если не провалишься. А ты провалишься. - Даже тогда, Кулак. Он прищурился. - Если только вы заберете их с собой. Адъюнкт, таков ваш план? Последняя жертва во имя армии, которая вас не любит? Которая не хотела приходить сюда? Которая даже не знает, за что дерется? И как, по-вашему, я и другие кулаки их удержат? Когда вы умрете и пропадете? - Вы противоречите сами себе, Кулак. Он пренебрежительно взмахнул рукой - так сильно, что засвистел воздух. Тавора вроде бы чуть вздрогнула, хотя тон слов противоречил такому впечатлению: - Держитесь наравне с флангами, Кулак. - Да нас порубят на куски. Она отвернулась, надела перчатки. - Если так, постарайтесь умирать как можно медленнее. Он вышел, не отсалютовав. Шлем болтался в руке. "Три неудачных покушения на мою жизнь? Перекупленный "Коготь"? Но кто же им помешал?"***
Банашар неподвижно стоял в двадцати шагах от ее шатра, пока все вокруг размеренно суетились. Он хотел быть тяжким камнем в потоке, на который можно встать обеими ногами, получив мгновение-другое отдыха. Но этот безжизненный остров обнаружен Лостарой Ииль - она подхватила его за руку и развернула. Хенар Вигальф ухмылялся рядом. - Что такое? - удивился Банашар, не особо сопротивляясь. Он только что заметил Блистига, вышагавшего из шатра мертвой походкой Т'лан Имасса, и думал, не войти ли снова, чтобы угадать суть произошедшего между ним и Адъюнктом. Вместо этого его куда-то потащили. Туда, где собралась группа офицеров. Скенроу, Рутан Гудд, Ребенд и Фаредан Сорт. Банашар попытался вырвать руку. - Вы забываете, что я не числюсь в армии. - Наше последнее совещание, - сказала Лостара. - Смейся или хмурься, Жрец, делай что хочешь. Но оно будет и ты примешь в нем участие. - Зачем? Они подошли к остальным; Банашар увидел на лицах ожидание, и ему захотелось спрятаться за щитом. Рутан Гудд, вцепившийся пальцами в бороду, заговорил первым: - Жрец. Мы все получили приказы. Вы будете рядом с Адъюнктом все время? "Время чего? Умирания?" - Не знаю. Сомневаюсь. - Почему? - резко, обвиняюще бросила Фаредан Сорт. Он пожал плечами: - Полагаю, она будет сражаться. Скорее всего. Лостара Ииль откашлялась в наступившей тишине. - Мне, Хенару и Рутану Гудду приказано находиться рядом с ней неотлучно. - Имеет смысл, - отозвался Банашар. - Из-за Форкрул Ассейлов, да? В ответ Банашар только снова пожал плечами. - Она где-то оставила свой меч, - сказала Сорт. - Как она намерена отбивать колдовство Ассейлов? - Не знаю. Ребенд грубо выругалась и, казалось, решила уйти, но Скенроу покачала головой, и капитан, состроив гримасу, подчинилась. Лостара смотрела Банашару в глаза; он видел ее страх. - Жрец, не думаю, что я способна на еще один Танец Теней. Не так, как тогда. Если она именно этого ждет... против Форкрул Ассейлов... - Капитан, я не знаю, чего она ждет, - спокойно сказал Банашар. - Вы с Рутаном Гуддом показали необычайные способности. Поэтому она хочет иметь вас рядом? Думаю, да. В миг наивысшей нужды она глядит на вас. Неужели она не права? - Я не смогу снова! Банашар посмотрел на Гудда. - А вас, капитан, одолели те же сомнения? Или дар Бурегонов возродится, чтобы вас защитить? - Адъюнкт явно в это верит. - А вы ей возражаете, капитан? - Дело сложнее. - Вы здесь не ради нее? Не для этого вам вручили дар? Все смотрели на Рутана Гудда, а он казался весьма несчастливым. - Это зависит... Никто в мире настолько не прозорлив. Они знали, что спрятано в Колансе? Вероятно. Они были заинтересованы в освобождении? - Едва ли, - прорычала Фаредан Сорт, положив руку на меч у пояса. Глаза Гудда коснулись оружия, он сухо улыбнулся. - Подозреваю, вы отреклись от Стены на достаточном основании. - Я сражалась в трех звеньях от Седогривого. Рутан Гудд кивнул, но ничего не сказал. Лостара хрипло вздохнула. - Нечестно. Рутан... вы боитесь использовать дар Бурегонов? - Бурегоны не склонны к компромиссам, - вмешался Банашар, когда все поняли, что Рутан Гудд намерен молчать. - Капитан ощущает двойственность. И риск неудачи. Боится, что высвобожденная сила Бурегонов решит, что риск слишком велик - что неудача плана Адъюнкта сокрушит слишком многое. Лостара воскликнула: - Рутан, вы не контролируете эту силу? Он наконец соизволил ответить, кривя лицо: - Спросите себя про Танец Теней, Лостара. - Это же воля бога! - А кому служат Бурегоны? Кто знает? Вы, Фаредан? Они безмозглые, бесчувственные твари? Вы стояли на Стене. Расскажите ей, что вы видели своими глазами. - У них есть цель, - ответила та медленно. - Они одержимы. Но больше ничего не знаю. - Это никуда нас не ведет, - буркнула Ребенд. - Вот факты: я и ты, Скенроу, командуем ротами. Нам нужно знать больше? Тогда советую вернуться в части и оставить обсуждения вышестоящим. Она утащила Скенроу за руку - Банашар видел, как та оглянулась на Рутана, но тот этого или не заметил, или решил проигнорировать. И потому не увидел исказившего ее лицо горя. Фаредан Сорт со вздохом втащила перчатки. - Всех благ, капитаны. Жрец поглядел в утреннее небо, сощурился, видя Нефритовых Чужаков. "Близки как никогда. У нас день или два. Уверен: не больше". - Котиллион поклялся, что никогда больше меня не захватит, - сказала Лостара Ииль. Банашар поглядел с любопытством. - Полагаю, слишком большое искушение? - Что-то забирая, что-то отдаешь. Он кивнул, понимая смысл ее слов. - Я был уверен, что выживу, - сказал Гудд. - Но теперь сомневаюсь. - Значит, почуяли, что чувствуют все остальные, - бросила Лостара. Мужчина повернулся к Банашару: - Если вы не будете с ней, Жрец, где же вы будете? Зачем вы здесь? - Этот вопрос не дает мне покоя, - признался он. Прозвучали рога, означавшие начало построения колонны. - Как смертному переиграть божество? Бывало ли такое прежде? Старый порядок перевернут - или это лишь... особые обстоятельства? Момент, уникальный в истории? - Вы "переиграли" для нее Осеннюю Змею? Услышав вопрос Лостары, Банашар нахмурился. Поглядел на нее внимательнее, потом обратился к Гудду: - Выглядите потрясенным. Оттого, что я наделен такой властью? Или от самой идеи, будто мы, жители мира смертных - своими жизнями, своей волей способны поставить на колени божество? - Он покачал головой. - Вы меня не понимаете. Я не говорил о себе. Я не смог бы победить божество, пусть я и последний священник в его Доме. Понимаете? Это она. Она это сделала, не я. - Она говорила с вашей богиней? Банашар хмыкнул. - Нет, Лостара. Она вообще редко говорит - вы должны были понять это лучше, чем все другие. Нет. Она просто отказывается сойти с избранного пути, и одним этим посрамляет богов. Понимаете? Посрамляет их. Рутан Гудд потряс головой: - Боги слишком спесивы, чтобы ощутить смирение. - Год назад, лежа пьяный на койке, я согласился бы с вами, капитан. Но скажите: вы будете сражаться за нее? Устремленные на Банашара глаза сузились. Он ответил: - Всем сердцем. Вздох Лостары скорее напоминал рыдание.***
Охотники за Костями сформировали колонну. Адъюнкт, приказавшая никому не следовать за собой, села на коня и не двигалась с места, пока мимо не проскрипел последний фургон; потом она взяла поводья и развернула животное к западу. Она видела тропу, оставшуюся после морпехов и панцирников, ушедших на запад, а потом свернувших к северу. Они уже исчезли из вида, скрылись за обманчивыми складками равнины. Рука коснулась пустых ножен у бедра, и отдернулась. Она поправила шлем, поглядела на свой поношенный малазанский мундир. Винный оттенок выцвел, серое местами стало скорее белым. Кожа перчаток потрескалась, покрылась пятнами соли и пота. Ватная обшивка защищающих бедра поножей растрепалась, местами показывая стальные полосы. Она застегнула плащ на груди; тяжелая шерсть повисла, заставляя опустить плечи. Поровнее распределив вес, выпрямилась, провела рукой по застежкам, отыскивая слабые места. Смахнула со щек тонкие волосы. Повернув коня, Адъюнкт пустилась медленной рысью. Проезжая мимо солдат, что шли слева, она не поворачивала головы. А вот на нее смотрели все. И молчали. Ни слова ободрения, ни жеста, ни односложного вопроса - лишь топот сапог, лязг доспехов. Она выпрямила спину, медленно выезжая во главу колонны. Изо всех ее странствий это - от хвоста армейской колонны до головы - оказалось самым долгим. И, как всегда, она проделывала его в одиночестве.***
Трое Форкрул Ассейлов в седлах белых как кость джагских жеребцов остановились в трети лиги от своих армий. Их разумы слышали далекий шум; они понимали, что нападение на Великий Шпиль началось. Однако Аграст Корвалайн дрожал от ударов чуждой магии, и древней и новой, так что подробности были недоступны. А вот витавшая между ними тревога, увы - почти видимой. - Не имеет значения, - заявил брат Высокий. - Перед нами единственная задача, и мы одержим верх. Если потом придется снова завоевывать Алтарь Осуждения, мы сделаем и это. Сестра Свобода заговорила: - Братья, я чувствую три угрозы, хотя одна не настигнет нас до готовящейся битвы, так что сейчас можно ею пренебречь. Но меня сильнее тревожит меньший из двух вражеских отрядов. Очевидно, перед ним стоит особая цель, а идущие на нас главные силы призваны блокировать наше наступление. Отсюда заключение: цель меньшего отряда жизненно важна. Брат Высокий неспешно кивнул. - Что предлагаешь, Сестра? - У каждого из нас целая армия, Братья. Если мои чувства не подводят - уверяю вас, они остры - то любой из нас сможет превзойти их главный отряд. Но будем держать в памяти, что враг может обладать скрытыми силами - им ведь удалось пересечь Стеклянную Пустыню. Посему предлагаю послать на их уничтожение две армии. Третья - вероятно, твоя, Брат Грозный - спешным шагом пойдет выслеживать малый отряд и помешает сделать то, что они хотят сделать. - Малый отряд, - сказал отличавшийся тонким голосом брат Грозный, - убегает к северо-западу, верно? - Сомневаюсь, что это бегство, - хмуро отозвалась сестра Свобода. - Чувствую в тебе уверенность, Брат. Возможно, в данных обстоятельствах слишком уж сильную. Старший Ассейл фыркнул: - Мы встретим людей. За тысячи лет жизни я так и не увидел в этих существах ничего особенного. - Тем не менее, умоляю тебя умерить уверенность осторожностью, Брат. - Я в точности выполняю задачу, Сестра Свобода. Выслежу горстку людишек и уничтожу. - Эти слова вселяют спокойствие, - сказала она. - Брат Высокий, ожидаю от тебя советов - как и от Брата Грозного. Третий элемент - так успешно противодействующий нашим силам на севере - слишком далеко, чтобы вмешаться в готовящуюся битву. Однако существует небольшой риск: мы знаем, у них есть конные отряды, и они могут перехватить Брата Грозного, если он поведет свои силы на север. Видите ли, я инстинктивно чувствую, что противник Брата Грозного - пусть самый малочисленный - на деле станет самым опасным элементом вражеских сил. - Понимаю, Сестра. Могу ли я предложить следующее? Брат Грозный разделит армию на основе скорости хода. Он лично возглавит легкую и среднюю пехоту, поведя не сразу на северо-запад, а на юго-запад, чтобы обогнуть главную силу и повернуть на север за ее спиной; а его тяжелая пехота двинется на северо-запад, по самому короткому пути - они смогут успешно отражать налеты вражеской кавалерии, если таковые случатся. Под командой чистейшего из водразов тяжелая пехота сможет координировать продвижение с Братом Грозным, связываясь разумами. Сестра Свобода поглядела на Грозного: - Ты согласен, Брат? - Легкая и средняя пехота составляет немногим более двух тысяч - моя армия основана на тяжелой, ведь ее готовили для осады крепостей и регулярных битв. Сестра Свобода, насколько точны твои вычисления? - Думаю, в малом отряде не более сотни человек, Брат Грозный. - Отлично. - Мужчина улыбнулся, отчего втянулся лоб. - Две тысячи против сотни. Вы простите мне долю уверенности, учитывая подобный расклад? Брат Высокий сказал: - Поскольку мы точно знаем, что там нет ущелий и других особенностей рельефа, способных помочь вторгшимся, я готов разделить твою уверенность, Брат. В худшем случае враг займет холм, возможно, один из старых курганов Элана - и мы будем атаковать его со всех сторон. Разумеется, если даже легкая пехота не справится, к тебе подоспеют роты тяжелой пехоты и продолжат атаку. В-общем, я считаю, мы успешно решили проблему меньшего отряда. - Он поглядел на Свободу. - Говоришь, сотня? Возможно, это дезертиры. - Возможно, - согласилась она. - Но инстинкты твердят обратное. - Настоятельно? Она глянула на него. - Да, Брат, настоятельно. - В таком случае, если позволите, - вмешался брат Высокий, - я хотел бы обсудить иной вопрос. Согласны ли вы, что действия сил врага из Северной Крепости и у Шпиля, а также вошедшего в бухту Колансе флота спланированы и согласованы? В первой задаче - развести наши главные армии - они уже преуспели. Мы вынуждены скорее реагировать, нежели действовать инициативно. - Да, их высшее командование эффективно, - кивнула сестра Свобода. Но Высокий покачал головой: - Строго говоря, это намекает на обширную стратегию. Теперь и мои инстинкты кричат, что вторжение - и стратегия и каждое тактическое действие - продиктованы единой волей. - Он кивнул в сторону Грозного. - В-общем, я принимаю твою оценку людей. Но верно и то, что в редких случаях над толпой посредственностей поднимается личность, наделенная даром предвидения и силой воли, способной реализовать предвидение. Ее влияние велико, она изменяет ход истории. Брат Грозный хмыкнул: - Иными словами, это харизматический тиран. Да, они появляются время от времени, ярко пылая, неся угрозу, но столь же быстро пропадая. Среди людей такие личности неизбежно развращены, они перекраивают историю в угоду скорее личным вкусам и порокам. Брат Высокий, ты можешь оказаться прав: за действиями врага стоит такая персона. Но имеет ли это большое значение? Разве необузданность амбиций не гарантирует скорую гибель глупца? Смею вообразить, с изрядной долей веселья, что мы и станем рукой судьбы, разящей тирана. - Он обратился к Свободе: - Сестра, не ты ли говорила, что угроза с севера слишком отдалена? Итак, координация великого вторжения провалилась. - Возможно, возможно, - признал брат Высокий. - Но что, если зрение нас подводит? Что, если мы видим лишь то, чего хочет противник? - Ну, ты слишком к нему великодушен, - пристыдила Свобода. - Это ошибка расчета времени, вероятно, вызванная нашей способностью выявить угрозу с запада немедленно после их выхода из Пустыни. Мы оказались в идеальной позиции, чтобы немедля ударить по ним. - Принимаю мудрость твоих слов, Сестра. - Я не укоряю тебя, Брат, за следование инстинктам. Хотя всем нам известно: неуправляемые инстинкты поощряют панику, ибо лежат вне контроля интеллекта. Это кратчайший путь к страху. Трое Форкрул Ассейлов замолчали. Каждый погрузился в свои думы. Наконец сестра Свобода произнесла: - Я постараюсь поработить солдат, которых мы встретим. Они могут быть полезными. - Но не тех, на которых охочусь я, - заявил Грозный. - Нет, - согласилась она. - Убей всю сотню, Брат.***
Бен Адэфон Делат резко натянул удила; копыта коня заскользили в мертвой траве. Калам с руганью развернул чуть не падающего от утомления скакуна. Сверкнул глазами на друга: - На этот раз что!? Но колдун лишь поднял руку, качая головой. Сев прямее, чтобы облегчить боль в спине, Калам принялся оглядываться. Ничего кроме пустой ровной земли. Зеленый оттенок прорезавших небеса царапин заставляет мир казаться больным, но к этому он уже успел привыкнуть. - Забудь Адъюнкта, - сказал Быстрый Бен. Калам метнул удивленный взгляд. - Чего? Ее брат... - Знаю... Думаешь, легко? Чувствую, как они разделяются. Все утро думал. И знаю, почему Ганоэс Паран хотел, чтобы мы ее нашли - знаю, зачем он послал нас вперед. Но это неправильно, Калам. Прости. Неправильно. Ассасин еще мгновение смотрел на друга, а потом опустил плечи, сплюнул, избавляясь от вкуса пепла. - Значит, она сама по себе. - Да. Ее выбор. - Нет... даже не пробуй, Быстрый. Это ТВОЙ выбор! - Она двигает моей рукой, черт побери! - Как? Как она это делает? Какое разделение? К чему все это, Худа ради? Конь Быстрого Бена уловил возбуждение хозяина, заплясал, колдуну пришлось его успокаивать. Впрочем, конь успел под аккомпанемент ругани развернуться кругом. - Слушай. Он уже не с ней. Она сделала себя жертвой - как ты думал, откуда я узнал? Калам, она оставила меч. Калам вытаращил глаза. - Чего? - Но я чувствую ее оружие. Словно слепое пятно в глазу. Туда нам и надо. - А она, значит, умрет? Всего-то? Быстрый Бен потер лицо. - Нет. Мы слишком много так делали, все мы. С самого начала. - Снова загадки. - Недооценивали ее! С первого проклятого дня, когда я оказался среди Охотников. Слушал все эти догадки, толкования каждого ее шага. Видит Худ, я тоже вложил свою лепту. Но ведь не я один? Офицеры. Морпехи. Последний трахнутый повар... Что ты мне недавно сказал? Насчет момента в Замке, когда она просила ее спасти? Ты сделал это, потому что она попросила - без условий, без объяснений. Просто подошла и попросила, Калам. Трудно было сказать да? Признайся. Трудно было? Калам медленно покачал головой. - Нет. Но иногда я гадаю... не было ли это просто жалостью? Бен вздрогнул как ударенный. И сказал тихим голосом: - Ты все еще так думаешь, Калам? Ассасин замолчал, раздумывая. И вздохнул. - Мы знаем, куда послал нас Ганоэс. Знаем даже, зачем - он ведь ее брат, Худа ради. - Еще мы знаем, где мы нужны ЕЙ. - Знаем? Быстрый Бен кивнул. - Так кому из чертовых Паранов подчиниться? - Кому из них ты готов сказать у врат Смерти, что провалился, что сделал ложный выбор? Нет, я не имею в виду оправдания. Просто встать и сказать как есть. "Так твою". - Похоже, я снова в Замке Обманщика, - зарычал он. - Как будто и не уходил. - И она смотрит в глаза. Всхлип сотряс ассасина, резкий как удар и столь же нежданный. Друг его ждал, ничего не говоря - и Калам знал, что ничего и не скажет, ибо они слишком давно вместе. Ибо настоящие друзья знают, когда надо терпеливо молчать. Калам старался подавить эмоции - он вообще не понимал, что на него накатило в этот миг. "Может, безжалостное давление. Бесконечный крик, никому больше не слышный. Я стоял, глядя вниз, на город. Стоял, зная, что скоро пойду по кровавому пути. Я не об измене думал: "Коготь" всегда был полон дерьма. Она думала об измене? Нет. Она уже все для себя решила. Просто еще один нож в грудь; она уже носила много ножей, в том числе первый, своими руками вонзенный". Калам одернул себя. - Туда же? - Поначалу, - ответил Бен. - Пока не окажемся ближе. Потом на юго-запад. - К мечу. - К мечу. - За ним кто-нибудь присматривает? - Надеюсь, нет. Калам подобрал поводья, набрал полную грудь воздуха и неспешно выдохнул. - Быстрый... как вообще ей удалось перейти пустыню? Колдун покачал головой и улыбнулся: - Догадываюсь, мы... недооценили ее. Они поскакали дальше.***
Изогнув крылья, Сильхас Руин скользнул к земле. Миг спустя Тулас последовал за ним. На юге они видели что-то похожее на облако или рой. Свистящий в крыльях воздух казался хрупким, гнилым от катящихся по небу волн боли. Сильхас Руин приземлился и почти сразу перетек. Пошатнулся, закрывая руками уши. Приняв форму Эдур, Тулас Отсеченный смотрел на друга издалека. Наверху одно из нефритовых копий проходило по диску солнца. Их внезапно обволокла густая тень, зловещий спертый сумрак. Сильхас выпрямился со стоном, двигаясь словно старик. Оглянулся. - Это меч Хастов. Его вой сводит с ума. - Ничего не слышу. - В черепе... клянусь, у меня кости трещат. - Вынь его, друг. Сильхас глядел на него широко раскрытыми глазами, лицо его было полно страха. - Выхвати его в миг превращения. - И что будет? - Не знаю. Но не могу представить, что его дар имел целью тебя мучить. Или так, Сильхас, или выброси. - Он указал на юг. - Мы почти под ними - честно говоря, удивлен, что она еще жива. Но малейшее промедление... - Тулас, я боюсь. - Смерти? Ну, малость поздновато... Сильхас улыбнулся, хотя улыбка более походила на гримасу. - Легко говорить. - Я долго пробыл в Доме Смерти, терзаясь мыслью, что не достиг того, чего желал всю жизнь. Чувство полного несовершенства много раз подавляло меня. Но сейчас я стою с тобой, брат, и готов пасть ради тебя в грядущей битве. Забвение не страшно - я вижу в нем лишь благо отпущения. Сильхас Руин внимательно поглядел на него. Вздохнул, потянулся за мечом. Сомкнул пальцы на простой рукояти и освободил из ножен. Меч Хастов дернулся в руке, издав невыносимый крик. Тулас вынужден был отступить на шаг. Он потрясенно смотрел как, извиваясь, из рисунка на лезвии появились огромные призрачные цепи. Казалось, они глубоко укоренены в земле; почва под ногами тряслась, подбрасывая их - словно мир решил размять плечи. В глубине нарастающий рокот... Выплеск грязи и камней поднялся к небу слева от Туласа - он удивленно заревел, видя высвобождающегося из дымной земли дракона. Справа в дожде мусора показался второй, а потом третий - скованные, они все же взлетели над землей, молотя крыльями пыльный воздух. Тройной рев освобождения сотряс равнину. Сильхас Руин стоял, держа меч обеими руками; призрачные цепи натянулись, скрестились как великаньи ножницы, как нити размотанного ветром клубка. "Элот. Кальсе. Эмпелас". Тулас Отсеченный шагнул вперед. - Перетекай! Сильхас, перетекай! У нас есть Буря! Он дал нам собственную Бурю! Сильхас Руин с воплем расплылся, вокруг простерлось пряное облако. Меч и цепи исчезли - но три дракона так и держались вблизи. Меняя форму, Тулас метнулся в небо. Его череп заполнил голос Элот: - Братья! Как обещал Котиллион! Мы наконец свободны! - Только чтобы умереть! - ответил Эмпелас, но в голосе его не было и следа огорчения. - Если победим... Сильхас Руин, поклянешься сломать наши цепи? И Сильхас ответил: - Клянусь, Элот. - Тогда есть достойная причина для драки! Он торговался без обмана. Он бог чести! Пять Древних Драконов полетели по кругу, взмывая все выше, а потом двинулись на юг. Тень от заслонившего солнце копья отмечала их путь, прямой, как пущенная в сердце битвы стрела.***
- Лапка! - закричала Телораст. - Кодл! Я увечна! Помоги! Вторая ящерица-скелет остановилась так быстро, что упала и трижды перекатилась через голову, а потом вскочила снова. - А-яй! Видишь тень? Охотится за нами! Ловит нас! Сети в небе! Телораст, ты обречена! - Вижу Элайнтов! Они идут за нами! Это ловушка! Ложь! Обман! Измена! Неудача! Помоги, Кодл! Кодл скакала вниз и вверх, словно ловила мух. - Они притворялись! Двое самозванцев - они злые, подлые эгоисты! Не-Апсалар им служила, верно? Служила! Планировалось с самого начала... Телораст, я буду по тебе плакать. Сестра моя, любовница, случайная подруга - обещаю, я тебя оплачу. - Ты, лживая сука! Неси меня! Спаси меня! Я бы тебя спасла будь я тобой и ты мной и хоти я сбежать - самое мудрое решение всегда - только если не ты это ты а я это я! Тогда это совсем не мудро! - Она яростно скребла когтями землю, дергая лапой, пытаясь достать Кодл, маленькие пальчики сжимали воздух, зазубренные челюсти бешено клацали. - Иди ближе, умоляю! - Щелк щелк щелк. - Я только скажу прощай, клянусь! - Щелк щелк щелк щелк. - Тень! - взвизгнула Кодл. - Я слишком долго жду! Спасите! - Она помчалась, прыгая через кочки мертвой травы, огибая валуны и камни. Бег спугнул кузнечика, она перекусила его, не останавливаясь. - Видишь? Тело... Обе твари перетекли. Цепи, треща как молнии, подняли их ввысь. - Буря! Пять Древних - нет, семь! - Элот приветствует вас, предательницы! Телораст Антрас! Керудас Карозиас! - Элот! Эмпелас! Кальсе! Они нас ненавидят! Телораст, гляди что ты наделала!***
Корабас, Отатараловая Драконица, падала к земле, ибо дракон за драконом ударяли ее сверху, разрывая когтями шкуру, терзая крылья. Она убила сотни - но теперь, наконец, падала. Земля стала близкой, каждая мелочь говорила о близости смерти. Она уже не могла реветь от ярости, от сокрушительного отчаяния, она слишком устала, чтобы отбиваться от наседающих со всех сторон Элайнтов. Кровь текла по бокам, кислотным ливнем орошала мертвую землю внизу. Призыв влек ее, но она не видела цели. Возможно, это лишь обман. Однако влечение было абсолютным и она напрягала все силы, отвечая зову. До последнего дыхания будет она искать проклятое место. "Ловушка или обещание? Ответ на молитвы или место для могилы? Не важно. Я не справилась. Я даже приветствовала бы цепи, но мне не окажут такой милости. Чую пробуждение Матери! Чую Тиам, так близко - Бури собираются, сила нарастает. Она грядет... чтобы увидеть меня мертвой!" Она накренилась, когда ударил очередной Элайнт. Последнее усилие - шея повернулась, израненные челюсти широко раскрылись... Она увидела семерых драконов, спускавшихся на окруживший ее рой. Еще одна Буря. "Значит, конец". Тварь оторвалась от спины, дергаясь в зубах - она поймала ее за лапу, срывая мясо с кости. Семь Древних влетели в вихрь - и Элайнты завизжали от потрясения и боли, тела извивались в облаках крови... "Они сражаются за меня! Но почему? Не приближайтесь, друзья! Я отрава! Нет, не умирайте ради меня! Я, чье касание - смерть, умоляю, не умирайте за меня!" Однако они сражались, а враги приходили в себя. Дюжины драконов летели на ее друзей. "А явится Тиам - возьмет даже вас". Восток, место призыва, влек ее. Сплевывая рваные куски мяса, Корабас устремила взор на манящий горизонт. Союзники отвлекли врагов, даровав ей передышку. Пожертвовав собой. Она не понимала, но готова была благодарить их всеми возможными способами. "Если мне предложена иная участь, я приму. Встану лицом лицу и заговорю с миром. Если же это место смерти, да будет так. Я была свободна, пусть на миг. Была свободна".***
Он жестоко их подгонял, заставляя идти половину ночи и почти весь день; подходя к холму, морпехи и панцирники почти шатались. Скрипач, едва передвигая свинцовые ноги, направился к холму. Пейзаж вокруг был пересечен полосами теней, отброшенных заполонившими небеса Нефритовыми Чужаками, и капитану казалось: мир распадается прямо на глазах. Он изо всех сил старался не думать о тех, кого оставил позади, и о грядущей участи своих бойцов. Перед ним всё, что имеет значение: всеми позабытый холмик с изрытыми боками, одинокий меч из отатарала, вонзенный в почву в самой середине. Он страшился, что этого недостаточно - как и все, знающие ее план. Удерживающие Падшего цепи выкованы богами. "Один меч, чтобы их разбить? Тавора, ты, должно быть, уверена, что это возможно. Или что здесь проснется иная сила, предложив нам руку помощи. Без этого - без разрубания цепей - все, нами совершенное, бесполезно. Тавора, я в тебя верю. Доверяю тебе жизни солдат и смысл из гибели. Знаю, несправедливо чего-то еще требовать от тебя. Ты лишь смертная. Но знаю - чувствую - что бросаю тебе на плечи свой вес. Как и все мы, желаем себе признаться или нет. И несправедливость терзает мне сердце". Он глянул влево. Еж шагает во главе своего отряда - подонки Летераса, остатки хундрилов, смесь полукровок из дюжины порабощенных Летерийской империей племен. Они умудрились не отстать, хотя тяжело нагружены - Худ знает,зачем им так много мешков. "Подозреваю, это котята. Надеюсь, они того стоят". Еж его сторонится. Скрипач знал, почему - ощущал, что лицо при виде друга становится маской, бледной и кривой, горе и тоска грызут его с такой силой, что не удержишься... "Как много несправедливости. Как много". Но вдруг Еж начал приближаться. Ткнул пальцем в холм: - Вот этот? Чертовски уродлив, Скрип. - Оборонять можно. - Слишком нас мало даже для такого жалкого бугра. Слушай, я совсем загнал свою роту. Не стану обещать многого, но у нас, Сжигателей, есть секрет... - Котята? Да. Еж скривился: - У тебя шпионы! Так и знал! - Боги подлые, Ежик! Никогда не встречал человека, хуже тебя умеющего хранить секреты. - Продолжай так думать. Тогда удивление станет сильнее. Обещаю. - Равны ли они морантским припасам? Вот о чем я думаю. Еж качал головой. - Не то же самое. Забудь. - Пожал плечами, словно отбиваясь от какой-то мысли. - Может, ты был слишком занят... но мы из Короткохвостых кашу сварили. - Не истратив сразу всего? Не похоже на тебя, Еж. - Баведикт сделал еще, этот человек гений. Опустившийся и одержимый - лучший сорт гениев. Мы упаковали всё. - Заметно. - Да, эти штуки нас вымотали. Скажи, Скрип, время отдохнуть будет? - Малость поздновато спрашивать. - И что? Все равно спрашиваю. - Честно говоря, не знаю. Зависит... - От чего? - Пал ли Шпиль. Захватили ли они сердце в целости. Сломали ли цепи или другие чары на нем. Может, там было двадцать демонов-Кенил'рахов. Вообрази, какая получилась свалка. - Двадцать Кенил'рахов? Что это, глупая сказка? Почему не король демонов? Или гигантский трехголовый огр с хвостами скорпионов на каждом пальце, а на двадцать первом пальце хвост в двадцать один раз больше? Еще и огнем из жопы пыхает! - Прости, воображение отказало. Увы, я не мастер плетения сказок, Еж. - Я согласен. Что еще мне нужно знать? Мы поцелуем трахнутое сердце, чтобы пробудить? Шляпу на него наденем? Спляшем хоровод? Боги, только не кровавые жертвы - с меня уже хватит. - Не болтай, Еж. Ты всегда так перед боем. Почему? - Чтобы тебя отвлечь, понятное дело. Ты так себя грызешь, что остаются лишь хрящи и волосы с лобка. О, и еще зубы, они же все сгрызли. - Знаешь, - искоса поглядел Скрипач, - если бы ты не пришел, пришлось бы тебя выдумать. - Чего бы? - Только чтобы сказать спасибо. - Отлично. Ну, можно еще поболтать? Видишь ли, я боюсь. - Это поможет, Еж. Расставим метателей котят среди моих взводов и сварим всех, кто попробует напасть. - Точно. Хорошая идея. Нужно было самому подумать. Он отошел, а Скрипач следил за ним, пока Еж не занял первоначальную позицию среди Сжигателей."Благослови тебя, Ежик". Он повернулся к своим: - Вот наше место, солдаты. Холм. Ну, пошевелимся - до заката один или два звона, а я желаю, чтобы мы окопались и окружили холм каменным валом. - Да, капитан, - рыкнула одна из панцирников. - Сойдет за разминку! Второй солдат отозвался: - Так и знал! Не нужно было тебя тащить, бабка! - Если б ты меня тащил, Релико, я бы залетела. Тебе только дай шанс, крысоухий кусок слоновьего помета! - Если только глаза закрыть. Ну разве может человек вязаться с кабанихой? - Я те счас отвечу... - Поберегите дыхание, вы, - рявкнул Скрипач.***
Они перебирались через кочки, усеявшие склон холма. Бутыл прошел мимо Корабба, поравнявшись с Тарром. - Слушай, сержант... - Чего тебе, Бутыл? Вынимай лопату, у нас много работы. Со всех сторон солдаты сбрасывали снаряжение, бранясь и жалуясь на ломоту в спине, в плечах. - Эта земля.... - Бутыл подошел ближе. - Нужно поговорить с капитаном. Тарр скривился, но затем кивнул: - Иди, только ненадолго. Не хочу, чтобы ты умер, вырыв слишком мелкую нору. Бутыл уставился на него, потом начал озираться: - Они так близко? - Откуда мне знать? Хочешь поспорить на жизнь, что далеко? Тихо выругавшись, Бутыл пошел туда, где недавно видел Скрипача - на гребень холма. Где-то там же мелькнул и Еж. Пробираясь между извилистыми выступами камня, он услышал сзади топот, обернулся. - Мертвяк. С какой целью идешь? Или моя задница приглянулась? - Приглянулась. Мне тоже нужно поговорить со Скрипом. Две радости сразу, что тут скажешь? - Этот холм... - Курган. - Ладно, курган. Тут что-то... - Глубоко внизу вокруг всего холма, да. Наоборот чуть не обгадился, когда ногу поставил. И что? Бутыл пожал плечами: - Мы его прозвали Навыворот, слишком уж кишки слабые. - Реально? Навыворот? Круто. Пусть услышит Горлорез. Но как вам удается не называть нас так в лицо? Хоть невзначай? Мы вот вам обидных кличек не даем. - А Лизухрень? Раскоряк? Корбаб? Дурлыба? Старр? Бутыл-Пустыл? - О... ты слышал? Гм... Они дошли до вершины, оказавшись на ровной площадке. Еж и Скрипач стояли, пялясь на вонзенный в грунт меч. Они обернулись, заслышав хруст кремня под ногами солдат. - Вы двое! Забыли как ямки копать? - Нет, капитан. Просто нашли компанию. - Объясни, Бутыл. И нынче, для разнообразия, простыми словами. - С нами бог. Еж вроде бы чем-то подавился, кашляя, трясясь и сплевывая. - Идиот, - сказал Скрипач. - В том-то все дело. - Не тот, капитан, - встрял Мертвяк. - Что значит "не тот"? Разумеется, он здесь - ну, большая часть. Адъюнкт сказала, это то самое место. Мертвяк поглядел в глаза Бутылу, и тот сразу отвернулся. Во рту почему-то пересохло. - Капитан, - произнес он, - Увечного Бога здесь нет. Мы бы знали. Скрипач показал на меч: - Это отатарал Адъюнкта, помнишь? Думал, что сможешь хоть что-то почуять? Мертвяк потер шею так, словно старался снять пару слоев кожи, убеждаясь, что позвоночник на месте. Потом вздохнул, укрепляя дух. - Он чуждый. Мы все равно бы поняли. Скрипач как-то осунулся. Еж хлопнул его по спине: - Расслабься, Скрип. Не хреновее чем обычно. Мы так и будем работать, ты ж проклятый сапер. Кто сказал, что мы должны понимать? Мы не знаем как всё должно быть, ну и ладно. Строго говоря, мы ничего ни о чем не знаем. Как всегда. В чем проблема? - Он поглядел на Бутыла. - Так кто из богов-дерьможуев посмел сунуть рога в наши дела? Ответил ему Мертвяк. - Пахнет как старая смерть. - Худ? Нет. Невозможно. - Я и не говорю, так ведь? - возразил, ощерившись, Мертвяк. - Пахнет как старое и мертвое, ясно? Словно бурые листья на ледяном ветру. Словно каменный склеп в кургане. Словно первое дыхание зимы. Словно... - Осенняя Змея, - прорычал Бутыл. - Я к этому и вел, чтоб тебя! - Чего Д'рек от нас нужно? - потребовал Еж. - Не имеет значения. - Скрипач повернулся к мечу. - Тот жрец ехал у нас на шее с самого Малаза. Помню, он что-то сказал о своем божестве. Обернутом вокруг основания холма. Они с Адъюнктом считали, что нам нужна помощь. По любому, мы ничего сделать не можем. Так что ты верно говоришь, Ежик. За работу. Мертвяк, это курган? - Да, но уже не освященный. Гробница вскрыта. Ограблена. - Взломана, хмм. - Верьте Адъюнкту, - заявил Еж. Скрипач взвился: - Ты это к чему? Еж пожал плечами. - Думаю, попытка стоит... - Он наморщил лоб. - Что за вонь? - Возможно, Навыворот. - Боги! Против ветра, черти - против ветра!***
Мазан Гилани плюхнулась возле Смолы и Целуй-Сюда. - Бальзам только что попытался сунуть мне руку в штаны. Сказал, что забылся. Сказал, что даже не поглядел. Сказал, что думал, будто шарит в своем вещмешке. Целуй-Сюда фыркнула. - Вот так хитроумные мужчины Даль Хона и создали империю. - Лучше бы я осталась в кавалерии. - Тут нет кавалерии. - Тогда с хундрилами. Смола медленно встала и вгляделась в темнеющее небо. - Видите тучи? - спросила она, постепенно поворачиваясь, изучая небесный свод. - Тучи? И что, сестра? - Не знаю. Я продолжу... - Изучать тучи? Смола скривилась. - Ты сама меня спросила, в чем дело. Я и говорю, что учуяла что-то... - Тучи. - Ох, ладно. - Она села, потом легла в узкий окопчик, с трудом выковырянный в каменистом боку кургана. - Но если кто-то увидит... - Тучи. Ага. - Мазан Гилани протирала глаза.***
Вернувшись к взводу, Бутыл посмотрел на Курноса: - Опять с нами, да? - Принес щит, - ответил панцирник. - Очень мило. - Нужно привязать к руке. - И что? - Так, чтобы не упал. С узлами и... так далее. - Из сырой кожи. - Узлами и так далее. Бутыл подошел, склонился над ним. - Сделаешь, - заметила Улыба, - и в следующий раз он попросит помочь стрясти. - Тут главное - расстояние, - дал совет Каракатица. - Иначе забрызгаешься. - Я однажды так тряс, - сказал Курнос, - что обгадился. Все переглянулись, но никто не нашел остроумного ответа. Корик вытащил меч и начал водить камнем вдоль лезвия. - Кто-нибудь, разведите огонь, - сказал он. - Мы лицом на восток, если они придут в лучах солнца... Хотелось бы видеть угли. - Разумно, - заметил Каракатица. - Рад, что ты снова думаешь как солдат. Сетийский полукровка не ответил. Поднял оружие, полюбовался на грань. - Закончив есть, пить, ложитесь спать. Капрал, назначь вахты. - Да, сержант. Слушать всем! Я чую в воздухе! - Это Навыворот. - Нет, это слава, друзья мои. Слава! Корик отозвался: - Если так пахнет слава, Корабб... знал я тощую кошку, она была королевой мира! Корабб нахмурился: - Не въехал. Ее звали Слава? Капрал Обод сел с Медом. - Могу держать щит. Пойти с тобой? Мед пошевелил бровями. - Слушай, ты куксишься со времен ящеров. Ясно почему, но все же покажи нам улыбку, ладно? Если помрешь, так не один. - Так в чем проблема? Буду тебя защищать и помру? - Не хочу груза на совести. Обод поскреб подбородок. - Ладно, буду уродов бить щитом. - Уже лучше. Ну, моя смена. Иди спать.***
Скрипач прошелся по гребню, обойдя весь круг, изучая выкопанные солдатами позиции. Еж был прав. Их слишком мало, а под ногами сплошные валуны и осыпи. "Лучше было принести копья, как его Сжигатели. Признай, Скрип: видеть Ежа рядом - все равно что нож под ребро. Но ты все же рад". Он поглядел на небо - заход солнца прошел незаметно, такими яркими стали Чужаки. Капитан со вздохом пошел искать подходящее местечко, чтобы прижать спину к резной стеле. Закрыл глаза. Он понимал, что нужно поспать, но еще знал, что это невозможно. Никогда он о таком не грезил. Командовать взводом - и так большое бремя. "А теперь все смотрят на меня. Если бы дураки знали... Я такой же потерянный, как они". Под призрачным светом он достал Дом Цепей. Лакированные деревянные карты скользили, словно смазанные жиром. Он прищурился, медленно изучая каждую. Семь карт. Шесть холодны, но одна словно потеет. Прокаженный. "Ах, Ежик. Мне так жаль".***
Ассасин Ши'гел оставил охваченное пламенем место далеко позади. Пламя и кровь убитого бога, что лилась с измученного неба. Он видел гибель тысяч. Людей, К'чайн Че'малле, Имассов. Видел падение Форкрул Ассейлов и воителей-Джагутов. Тоблакаев и Баргастов. Все ради покрытой рубцами штуки в его лапах. Она сочилась кровью. Казалось, конца не будет потоку, пятнающему когти и пальцы, забрызгавшему бедра, пока ритмичные взмахи крыльев несут его на запад - словно на охоту за опустившимся солнцем. Сердце снова стало живым, более тяжелым, чем обычный камень такого же размера - у него вес небесного камня, что падает из-за облаков. Это кажется естественным, ведь оно принадлежит Падшему Богу. Разум Гу'Ралла вернулся к последней сцене на вершине Шпиля, за миг до того, как он вырвал сердце из гибнущих цепей. Тело Смертного Меча лежит так неподвижно на обрызганной кровью площадке. Пес охраняет то, что уже покинуло мир. "Лишь тупой зверь понимает нужность напрасных жестов - их холодную необходимость перед ликом суровой истины. А мы, притязающие на высшие достижения интеллекта, сдаемся слишком быстро. И, смотря на пса - тварь, знающую лишь верность и смелость - мы находим соки для исцеления душ. Гадаю, не вкус ли это зависти?" Он недооценил выбор Матроны. Дестриант Келиз, Надежный Щит Буян и Смертный Меч Геслер - разве не достойные люди? "Они показали нам путь, всем детям Ганф Мач. Двое пали. Двое отдали жизни, но одна осталась. Вряд ли я ее увижу. Но мысленно буду почитать, как почитаю Геслера и Буяна. До конца мгновений. Они жили как братья и погибли как братья. Я называю их родными и буду, в свою очередь, сражаться за выполнение своих задач. Дестриант, ты в печали и в горе - чувствую даже отсюда. Но я дам смысл их смертям". Крылья уловили внезапную смену воздушных течений, воздух внезапно загустел вокруг Ассасина, наполняя тело странными отзвуками - тяжелый шепот, накат тьмы, что кипит и клубится, заволакивая все небо. И Гу'Ралл сообразил, что будет путешествовать не один.***
Смола села, а потом вскочила. Осмотрела небо - там, на востоке. Черная туча, большая и бурлящая, растущая. Растущая."Боги подлые!" - Эй все! - крикнула она. - Под щиты! В укрытие! Все! - Возлюбленные дети! Слушайте мать! Слушайте ее слова, слова Карги! Мы взяли в себя его плоть! Всю, что нашли! Мы хранили ее жизнь кровью магии! Ради этого мига! Веселитесь, мои милые дети, ибо Падший Бог возрожден! И Карга огласила свою радость, и со всех сторон дети - десятки тысяч - ответили ее крику. Крылатый К'чайн Че'малле, сжимая в лапах драгоценную добычу, отпрянул от их какофонии; Карга закаркала от восторга. Впереди она видела куски костей на вершине - кости десятков людей, похороненных прежде в кургане. Хватит ли? Выбора нет. Момент настал, они сделают все возможное. Сделают человека. Жалкого человека. Слабого человека. Но все же человека - создадут дом для божьей плоти на костях, и наполнят своей кровью, и да окажется этого достаточно. Великие Вороны вились над холмиком... а потом начали падать. Скрипач спрятался за резную стелу. Грохот крыльев оглушал, сбивал наземь, воздух стал горячим и хрупким. Камень давил ему на спину. Какие-то кулаки лупили землю, взрывные удары следовали один за другим. Он сжал голову, пытаясь сохранить уши... бесполезно. Мир пропал за штормом черных крыл. Он задыхался, а перед глазами летали некие мелкие объекты, сходясь у меча. Щепки, белесые фрагменты - кости, взметенные в воздух, вырванные у травы и корней. Одна прорезала тыл ладони; он спрятал руку. Кто там прокричал предостережение? Кто бы ни был, похоже, он спас всем жизнь. "Кроме моей - я оставался слишком близко от меча. Нужно было залечь внизу, с солдатами. Но я задержался. Не хотелось видеть лица, чувствовать ужасную любовь, которая охватывает командира пред битвой - любовь к солдатам, каждому из них. Она растет и растет, пытаясь порвать сердце. Смелость подвела... и теперь..." Гу"Ралл кружил высоко вверху. Наблюдал, как Великие Вороны бросались на холмик, видел вспышки сырой силы. Чернокрылые существа приносили себя в жертву, одно за другим, чтобы вернуть богу живую плоть - сделать смертный дом для его души. Одна из птиц пролетела рядом, он следил за ней нижними глазами. - К'чайн Че'малле! Я Карга, мать всех этих благих детей! Ты принес дар! - Она засмеялась. Потянувшись к разуму, Гу'Ралл отпрянул при первом касании - столь чуждой, столь холодной была ее сила. Карга кашлянула. - Осторожно! Мы анафема в этом мире! Слушай же хорошенько - твоя задача еще не выполнена. После всего ты понадобишься на рассвете. И скажу тебе: в миг ужасной нужды снова погляди на небеса. Понимаешь? Я дала обещание славнейшему из владык. Я отослала лучшую дочь, но она вернется. Увидишь, она вернется! Огромный Ворон подлетал все ближе. - Смотри вниз! Почти все сделано. Мы ждали этого всю жизнь - видишь, что мы сделали? Видишь? Он видел. Фигура простерлась подле меча из отатарала, цепи приковывали ее к земле. Но в груди зияла дыра. Гу'Ралл изогнул крылья, падая. Карга летела следом, дико каркая. Последние из воронов влились в тело, вспыхивая мутной силой. Хлопая крыльями, чтобы замедлить падение, Ассасин приземлился, задевая тело человека, и поглядел - ужасаясь пародии, созданной Великими Воронами. Кривые кости, вздутые мышцы, блеклая кожа; лицо словно искажено болезнью. Он взял сердце в передние лапы, неспешно склонился и положил в рваную рану, словно камень. Кровь затопила дыру. Плоть сшивалась, ребра нарастали как корни. К'чайн Че'малле снова простер крылья и взвился в небо. Карга наблюдала сверху."Возрожден! Возрожден! Смотрите, все души в небе - смотрите на того, кто украден у вас! Он почти рядом - ваше блуждание в пустыне закончено, ибо искра его жизни возвращается, и глаза откроются! Узрите! Я - эта искра. Он был сброшен. Он был порван. Разбросан по миру. Он сделал нас, чтобы мы хранили его жизнь - мы кормились на его трупе, его волей. Вы, души в небе - ваш бог не терял веры. Не терял". Едва Че'малле взлетел, Карга кинулась вниз, высвобождая силу. Всю, что имела. Уставившись на тело, издала последний крик - торжествующий - прежде чем упасть куда следует. Последний взрыв такой силы, что Скрипача отбросило. Он покатился к краю склона. Задыхаясь, втягивая ставший холодным ночной воздух, встал на колени и руки. Удивляясь, что еще жив. Тишина поглотила холм - но нет, он видел морпехов и панцирников - они вставали, на лицах выражение растущего удивления. Шум в ушах затихал, он уже слышал голоса сквозь отзвуки взрывов. Заставил себя встать. Увидел, что камень, за которым прятался, почти повален - как и остальные в круге. На земле не было каменных наконечников, только обгоревшая почва. Скрипач захромал вперед, видя фигуру около меча. Изломанный, уродливый мужчина. Увечный Бог. Тяжкие цепи пришпиливали его к земле. "Нам таких никогда не сломать. Не с этим мечом. Мы всего лишь сделали его еще уязвимее. Теперь его действительно можно убить. Возможно, это будет милостью". Тут он увидел, что человек смотрит на него. Скрипач подошел ближе. - Прости, - сказал он. Однако искаженное лицо смягчилось, и Увечный сказал слабым голосом: - Не нужно. Подойди... я еще так... слаб. Я хочу тебе кое-что сказать. Скрипач подошел и опустился наземь. - Есть вода. Еда. Бог качал головой. - Когда я был лишь болью, когда от меня исходили лишь злоба и жажда повредить миру, я видел в вас, малазанах, обычных людей. Детей жестоких богов. Их орудия, их оружие. - Он помедлил, хрипло вздыхая. - Нужно было почувствовать, что вы другие - разве не поборник вашего императора бросил вызов Худу на последнем Сковывании? Разве не он крикнул, что искомое ими несправедливо? Разве не он жестоко заплатил за горячность? Скрипач потряс головой: - Ничего не знаю об этом, Повелитель. - Когда он пришел ко мне - ваш император - когда предложил путь... я не верил. И все же, все же... кого я вижу рядом? Тебя, малазанина. Скрипач промолчал. Он слышал разговоры на склонах - голоса восхищения, но и немало ругательств. - Вы не такие, как все. Почему? Желаю понять, малазанин. Почему так? - Не знаю. - И теперь вы будете драться в мою защиту. - Мы не можем сломать цепи. Тут она ошиблась. - Не важно, малазанин. Если я останусь лежать здесь до конца дней, вы все равно станете сражаться, защищая меня. Скрипач кивнул. - Хотел бы я понять. - Как и я, - сказал Скрипач, морщась. - Но, может быть, в этой схватке ты... ну, не знаю... поймешь нас получше. - Ты готов умереть за меня, чуждого бога. - Боги могут жить вечно и делать реальностью все свои желания. Мы - нет. У них есть власть исцелять, уничтожать, даже воскрешать себя самих. У нас - нет. Повелитель, для нас все боги чужды. Скованный вздохнул. - Что же, я буду слушать, как вы деретесь. Искать секрет. Я буду слушать. Внезапно так устав, что задрожали ноги, Скрипач с трудом отвернулся от скованного. - Уже недолго, Повелитель, - сказал он и ушел. Еж поджидал, сидя на одном из накренившихся камней. - Возьми Худ всех нас, - бросил он, увидев Скрипача. - Они сделали - союзники - они сделали то, чего она хотела. - Да-а. И сколько людей погибло ради треклятого сердца? Склонив голову набок, Еж стащил рваную ушанку. - Довольно поздно для сожалений, Скрип. - Это Келланвед - всё это... Он и Танцор. Они использовали Тавору Паран с самого начала. Использовали всех нас, Еж. - Так и делают боги, точно. Тебе не нравится? Чудно. Слушай меня. Иногда то, чего они желают - то, чего хотят от нас - вполне хорошо. То есть это правильное дело. Иногда это делает нас лучше. - Ты честно веришь? - А став лучшими людьми, мы делаем лучших богов. Скрипач отвел глаза. - Значит, бесполезно. Можно набить бога всеми своими добродетелями, но мы лучше не станем, верно? Потому что добродетелями мы мало интересуемся. - Почти всегда, но не всегда. Возможно, в худшие времена мы можем поглядеть на бога, сделанного из того, что в нас есть лучшего. Не злобного, не мстительного, не наглого бога. Не самолюбивого, не жадного. Просто ясноглазого, не имеющего времени на нашу чепуху. Бога, который даст пощечину, видя наше дерьмо. Скрипач скользнул по стеле на землю. Склонился, закрыл глаза, закрыл руками лицо. - Вечный оптимист. - Когда умираешь, все иное кажется прелестным. Скрипач фыркнул. - Слушай, Скрип. Они сумели. Теперь наш черед. Наш и Таворы. Кто мог подумать, что мы зайдем так далеко? - Два имени на ум приходят. - А разве их империя не требовала от нас лучшего, Скрип? Всегда? - Чушь. Она была такая же развращенная и самолюбивая, как другие. Завоевала половину гребаного мира. - Не совсем. Мир гораздо больше. Скрипач вздохнул, отнял руку от лица и махнул на Ежа: - А ты не отдохнешь? Тот встал. - Не хочешь, чтобы тебе помешали себя жалеть? - Себя? - Скрипач поднял голову, но поглядел не на Ежа, а вниз, на солдат, что отчаянно желали заснуть. - Мы еще не кончили. Планируешь с ними говорить? Прежде чем начнется? - Нет. - Почему? - Потому что это их время, до самого конца. Пусть сами и говорят, Еж. Лично я начинаю слушать. Как бог, что за спиной. - И что ты намерен услышать? - Без понятия. - Отличная куча, - сказал Еж. - Можно защищать. Он ушел. Снова сомкнул глаза, Скрипач вслушивался в шелест подошв. Пока он не затих. "Цепи. Дом Цепей. Мы, смертные, все о нем знаем. Мы в нем живем".***
Тишина увидела возвышенность, на которой его оставила, увидела и темное пятно у вершины. Цепи предков еще его держат. Далекая смерть касалась кожи холодными пальцами - Почтенной больше нет. Старательный ушел. Они упустили сердце Падшего Бога. Если здание так потрепано и повреждено, что ремонт невозможен, следует его разрушить. Все просто. Враги могут сейчас торжествовать на высотах Великого Шпиля, и свежий ветер овевает их со стороны моря. Могут верить, что победили, что Форкрул Ассейлы более не способны сжать тяжелый кулак неумолимого возмездия - ударить по их злобным душам, сокрушить завистливую гордыню. Могут воображать, что свободны определять грядущее, пожирать мир дерево за деревом, зверя за зверем, опустошать океаны и небеса от жизни. И если победа окрашена кровью, что же - для них это знакомый вкус, они от него не отвыкли и, похоже, никогда не отвыкнут. Но у природы есть свое оружие справедливости. Оружие, ударяющее, даже если никто его не держит. Ни бог, ни руководящая рука не нужны силам слепого разрушения. Все, что им нужно - свобода. Пришло время Хищника жизней. "Глядите в море, глупцы. Вставайте лицом к восходящему солнцу, воображая новый день. Вы не видите, что грядет из западной тьмы. Губитель пробужден. Вас ждет истребление".***
Невинность и невежество. Он так долго сражался с ними. Каждый раз, глядя в лицо Икария, Маппо вспоминал войну, идущую в собственном разуме. Мудрецы много рассуждают об этих двух состояниях. Но они не понимают ведомой Треллем битвы. Он защищал невинность, делая невежество оружием и щитом. Веря, что невинность ценна, благодетельна, чиста. "Пока он остается... не ведающим. Знание - враг. Знание всегда было врагом". Он с трудом брел по мрачной, полной теней дороге, и солнце не могло ему помочь. Он поглядел на юго-восток и увидел какой-то силуэт. В душе раздался холодный шепот. "Он близко. Чую... так близко..." Он заставил себя двигаться быстрее - тот чужак, то, как он шагает, как блестит блеклой полированной костью в зловещем свете... он понял. Он узнал. Издав слабый стон, он пустился бегом.***
Она обернулась на неровный шум шагов и увидела его. Кожа цвета мореного дерева, темное лицо зверовидно по природе, к тому же искажено страданиями. Существо было иссохшим, оно горбилось под весом тяжелого мешка, одежда почти сгнила. Привидение, полное жалкого пафоса. Тишина стояла и ждала. Когда же он заметил тело Губителя - когда издал слабый, какой-то звериный звук, покачнулся, меняя направление, шагая к Икарию - Тишина встала на пути. - Поздно, Трелль. Он мой. Одержимые глаза уставились на нее; Трелль замер в нескольких шагах. Она видела, что ему плохо после бега: грудь тяжело вздымается, спина согнута, ноги дрожат. И тут он сгорбился еще сильнее, стащил мешок с плеча. Руки дернулись, масса мелких предметов выпала наружу - осколки разбитого горшка. Трелль смотрел на них с каким-то ужасом. - Мы починим, - пробубнил он, с явным трудом отрывая взор от черепков. Сверкнул глазами на Тишину: - Не позволю, Ассейла. - Не глупи. Он вытащил тяжелую палицу, пошатнулся. - Я убью тебя, если будешь стоять на пути, - бросила она. - Понимаю, Трелль. Ты его последний защитник - но ты его потерял. Как все до тебя - а таких было много. Все они теряли его и умирали. Но никто не понимал. Безымянных не интересовал Икарий. Каждый раз настоящей угрозой был тот, кого они выбирали. Вождь, угрожавший их тайным союзам. Бунтарь потрясающего потенциала. Каждый раз - всего лишь ради жалкой, временной политической необходимости - они убирали подальше нарушителя спокойствия, давали ему или ей невыполнимую задачу, оковы на всю жизнь. Ты лишь последний, Трелль. Тебя сделали... безвредным. Он тряс головой. - Икарий.... - Икарий Хищник жизней был и всегда останется неконтролируемым, обреченным пробуждаться снова и снова посреди учиненного им разрушения. Его не остановить, не спасти. - Она шагнула. - Итак, дай мне освободить его. - Нет. - Рука с палицей поднялась. - Сначала я умру. Она вздохнула: - Трелль, ты давно умер. Он атаковал с ревом. Тишина избежала неуклюжего замаха, подпрыгнув ближе. Выбросила руку. Удар по плечу выбил сустав, сорвал мышцы. Трелля развернуло. Она вогнала ему локоть в лицо, разбив нос. Пнула по лодыжке, сломав кости. Палица стукнула по земле. Даже падая, он пытался схватить ее левой рукой. Тишина поймала запястье, вывернула, ломая кости. Резко подтащила к себе. Вонзила пальцы под ребра, проникая все глубже. И оттолкнула, оставив в руке кусок окровавленного легкого. Пинок повалил его на спину. Тишина наклонилась, обеими руками хватаясь за горло. Маппо смотрел вверх. "Ложь. Я был никем. Я просаживал жизнь. Они дали мне цель... то, что нужно всем. Цель в жизни". Она отняла дыхание, грудь пылала огнем. Тело было сломано. Ему приходил конец. "Икарий! Она что-то тебе сделала. Она тебе повредила". Тьма смыкалась. "Я пытался. Но... слишком слаб... слишком порочен. Они все тебе вредили. Я был никем. Трелль, юнец из умирающего народа. Никто. Друг... Прости". Она раздавила трахею. Сломала все кости шеи. Пальцы пронизали вялую провисшую кожу - кожу, казавшуюся скорее оленьей шкурой. Кровь текла ручьем. Мертвые глаза смотрели с потемневшего лица, на котором застыло выражение крайнего горя. Но ей было все равно. Еще один воин, обреченный пасть. Мир такими полон. Идут в горнило, стуча мечами о щиты. Но недолго. "Он мой. Теперь я его пробужу - освобожу, чтобы убить мир". Звук слева, голос: - Нехорошо. Она изогнулась, чтобы отскочить, но нечто массивное ударило в висок с такой силой, что оторвало от земли. Тишина полетела. Упав на правое плечо. Перекатилась, вскочила. Лицо - нет, вся голова - перекошена, искривлена. Второй удар угодил в правое бедро. Осколки тазовых костей вырвались из-под кожи. Она сложилась вдвое, снова коснувшись головой земли. Попыталась встать на колени, глядя сохранившимся глазом - увидела перед собой Тоблакая... "Но ты меня освободил! Нет. Не ты. Давно. Другое место... другое время". - Мне не нравится драться, - сказал он. Третий удар сорвал ее голову с плеч.***
- Брат Грозный? - Погоди. - Форкрул Ассейл смотрел на скопление далеких холмов. "Туда опустилась птичья туча. Вижу... силуэты на склонах эланского кургана". Он обратился к высшему водразу, что стоял рядом: - Видишь, Хагграф? Мы окружим их - но соблюдая дистанцию. Хочу, чтобы мы отдохнули перед ударом. - Может быть, Чистый, следует подождать тяжелую пехоту. Они там приготовились. - Ждать не будем, - возразил Грозный. - Холм слишком невелик, чтобы вместить опасное число войск. На заре мы построимся и атакуем. - Они сдадутся. - Если даже так, я казню всех. - Чистый, вы заставите их встать на колени перед нашими клинками? Брат Грозный кивнул. - А закончив здесь, мы вернемся к Брату Высокому и Сестре Свободе - возможно, встреченный ими противник оказался более опасным. Если нет, мы перестроимся и поведем три армии на север, чтобы уничтожить третью угрозу. А потом... мы возьмем Великий Шпиль. Хагграф отошел, чтобы передать приказ ротным командирам. Брат Грозный смотрел на далекий холм. "Наконец-то мы с этим покончим".***
Больше Некуда сошел с валуна и присел, чтобы поправить кожаные обмотки. Скрипач хмуро поглядел на панцирника, потом на Бадана Грука. Сержант пожал плечами: - Просто удача, капитан: у него самые зоркие глаза. - Солдат, - позвал Скрипач. Больше Некуда оглянулся и улыбнулся. - Капитан хочет знать, что ты видишь, - пояснил Бадан. - Мы окружены. - Солдат принялся тянуть край сорванного ногтя. Скрипач сжал кулак, поднял над головой и опустил руку. - Много? Больше Некуда поглядел и снова улыбнулся. - Мож, три тысячи. - Он сорвал ноготь и поднес к глазам, словно ценный трофей. Стряхнул кровь. - И? - Клепаная кожа, капитан. Полоски железа. Кольчуг мало. Круглые щиты, копья, дротики, кривые мечи. Есть лучники. - Он стер кровь с пальца ноги, но тот все равно снова стал красным. - Они готовятся к атаке? - Нет еще. Чую запах пота. - Да ты что. - Долгий переход. - И лучший нос, - провозгласил Бадан Грук. Больше Некуда сунул ноготь в рот и начал сосать. Скрипач со вздохом отвернулся. Небо на востоке светлело, став почти бесцветным; над горизонтом тянулись серебристые и бурые полосы. Звук шагов солдат Колансе тихим шелестом накатывал со всех сторон. Враг занимал позиции, готовил оружие и щиты. Ряды стрелков встали лицом к холму. Сержант Урб слышал, что командор Еж что-то втолковывает дюжине своих лучников, но слов не разбирал. Он пошевелил тяжелый щит и встал поближе к Хеллиан. Ибо не мог оторвать от нее глаз. "Нынче она такая красивая. Такая чистая и ясная. Ужасная правда, но мне она больше нравилась прежней - птицей, что влетела прямиком в каменную стену. С такой у меня был шанс. Пьяная женщина примет любого, точно, пока ты за ней подчищаешь, пока приносишь деньги на выпивку". - Закрыться - они близятся! Он встал на свое место. Услышал голос Скрипача. - Еж! - После первого залпа! Далекое дзынь. Приглушенный свист, стрелы вдруг начали втыкаться в почву, отскакивать от камней. Раздался крик боли, послышался хор крепких выражений. Урб поглядел, проверяя, в порядке ли она. Две стрелы вонзились в щит, на лице была милая гримаса удивления. - Люблю тебя! - крикнул Урб. Она выпучила глаза. - Чего? И тут воздух наполнился низким свистом. Он увидел, как Хеллиан присела - но это были не стрелы. Урб выглянул из-за края щита и увидел отряд лучников на земле, они извиваются... к холмику спешит один из Ежовых Сжигателей: плечи в торфе, мундир испачкан серовато - бурой грязью. Вырыл ямку, да? Бросил в стрелков богами клятую гренаду". Еж крикнул: - Лучники вниз! - Боги подлые! - заорал кто-то. - Ваша синька? Они сгнили до костей! Подняв глаза, Урб убедился в точности этих слов. То, чем забрызгали лучников, пожрало их плоть. Даже кости и колчаны стали жижей. Теперь из строя вышел офицер, высокий и белокожий. Капрал Пряжка подлезла к Урбу. - Это ж один из них, Зассейлов? - Ты! - крикнула Хеллиан, тыкая пальцем в Урба. - Чего ты сказал? Форкрул Ассейл взревел - невозможно громко, так, что звук молотом ударил по холму. Урба вбило в землю. Он вцепился руками в уши. Второй рев... Он показался более тихим, словно заглушенным. Дрожащий голос поднялся из ближайшего окопчика: - Червь говорит тебя сдохни, Ассейл! - Это опять твой запах, Борот? Урб развернулся и встал, хотя только на колени. Он видел Форкрул Ассейла. Видел, как тот заревел снова - но звук был едва слышен. Взлетел камень, упав рядом с Чистым, подпрыгивая снова и снова. Вражеский командир, однако же, вздрогнул. И отвернулся. - Они идут! Голос Хеллиан раздался ближе и громче: - Чего сказал?! Он обернулся. Капрал Пряжка лежала между ними, глядя то на одного, то на другую. - Кто вы, во имя Худа? - Люблю тебя! - заорал Урб. Увидел восторженную ухмылку и полез через Пряжку; Хеллиан рванулась навстречу, прижав губы к губам. Придавленная весом Урба Пряжка извивалась и визжала: - Идиоты! Враг близко! Сойди с меня! Каракатица смотрел на близящиеся шеренги. За двадцать шагов блеснули дротики, ударились о поднятые щиты - и тут же, по сигналу командиров, коланцы рванулись в атаку вверх по склону. Сапер высунулся из окопа. Арбалет звякнул, толстая тетива загудела, овеяв щеку. Он заметил, что болт поразил вражеского взводного в горло. Остальные морпехи тоже стреляли по набегающей толпе. Тела падали, застревая в расселинах. Сапер положил самострел позади, взял щит, просунул руку в ремень, вытащил короткий меч. Все четыре движения - до того, как враг упал наземь. - Держись и дави! - заорал он, вставая перед первым коланцем.***
Стрела пришпилила левую ногу Лизунца к почве, но ведь он и не намеревался отходить. Показавшийся перед ним солдат споткнулся. Лизунец надавил щитом, одновременно вбивая навершие рукояти меча в шлем, давя кости. Когда он отвел руку, шлем прилип к мечу. Его коснулось копье, он отбил его шлемом, обеими руками выбросил щит, плюща врагу лицо. Едва тот попятился, Лизунец ударил в живот. Вытащил оружие, начав рубить другого коланца - похоже, они были уже везде. Он так и не увидел копья, проколовшего шею и горло. Корик выругался, стряхивая с руки обломки щита. Снял с перевязи длинный сетийский нож, пнул того, кто разбил ему щит, и вовремя увидел следующего. Лезвия сверкнули - более тяжелое отбило выпад копья, второе пронзило кожаный доспех, погрузившись в грудь коланца и выйдя наружу. Когда солдат зашатался и упал, Корик наискось рубанул мечом по шее так сильно, что рассек ключицу и три ребра. Лезвие застряло в грудной кости. Корик уклонился от другого копья, услышал смех - Улыба провернулась, оставляя позади поваленный труп. К ним бежала новая масса коланцев. Синее летерийское лезвие казалось, кричало, когда прорубало шлем, боковую пластину и щеку, которую пластина должна защищать. Кровь полилась из распахнутого рта, глаза солдата вылезли на лоб - Корабб пнул его и увидел, как тело подкосило следующего солдата. Эхо крика каталось по черепу. Он заревел в ответ, поднял меч, скрещивая со щитом, и принялся ждать очередного дурня. "Я морпех! Героический солдат в день славы! Придите и умрите!" Горлорез с руганью отрубил руку, что была справа, а потом и ту, что была слева. Кровь хлестала с обеих сторон, заставляя его ругаться пуще. Он избежал выпада копья, пнул противника ногой в лицо, заставив открыть шею, и резанул по ней мечом. Рядом Мертвяк шатался, отражая удар за ударом тяжелой секиры; боковой выпад Горлореза пришелся в щель под раструбом шлема, найдя угол челюсти, разрезая позвоночник. Выпрямившийся Мертвяк вставил щит, загораживая Горлореза от нападения сбоку. Вражеский солдат крякнул от удара, колени его подогнулись. Мертвяк бросил сломанный меч и подхватил ту шипастую секиру - размахнулся, как молотом сокрушая щит коланца, потом вонзил шип в плечо. Низко присев, Горлорез перерезал подколенную жилу, а когда вопящий пехотинец упал, заглушил крик ударом в глаз. - Не вставай! - крикнул Наоборот сзади. Стрела прошипела над Горлорезом, попав в грудь вражескому солдату. Бальзам крикнул с другой стороны: - Где ты взял уродский топор? Найди меч! Помедлишь и тебе конец! - Ищу, чтоб тебя! Ищу! Целуй-Сюда упала на спину. Услышала сверху лязг, рычание Смолы - сестра била коланца ножом в лицо. Целуй-Сюда отпихнула ногой падающее тело, рука нашла дротик. Она схватила его, встала на ноги и снова полезла в давку. Смола принимала удары на щит, уворачивалась от выпадов врага, что насел сразу на обеих. Подскочил Бадан Грук, вонзил меч в шею нападавшего. Топор обрушился на затылок сержанта, расщепляя шлем и роняя Бадана лицом вперед. Полумесяц лезвия высвободился, таща за собой волосы, кожу и куски черепа. Завыв, Смола отрубила держащую топор руку, потом плечо, диким взмахом вскрыла вопящему мужчине брюхо. Кишки выпали на труп Бадана Грука. А она все выла. Копье пронзило Лепа Завитка, придавило к покосившейся плите. Целитель-фалариец завизжал, когда железное лезвие наконечника скрежетнуло по камню. Рубанул мечом, срезая пальцы на руке, что была ближе. Давление сразу ослабло. Он скользил по гладкому древку, а когда оказался близко от державшей копье женщины, рассек ей яремную вену. Она упала. Целитель уронил меч и щит, схватился за конец копья. Понял, что оно угодило в щель между камнями - и бросился наземь. Копье сломалось за спиной. Не вытаскивая обломка, он встал на колени, утирая руки о сухую траву, и прошептал: - Бывало и хуже. Еще больше коланцев карабкалось между камнями. Леп Завиток пошел навстречу, переступив тело Жженого Троса. В нем осталась сила, чтобы повалить еще нескольких. Может быть. Смертонос пролетел по воздуху над спиной коланца, яростно рубившегося с Релико. Взмахнул клинком - лезвие глубоко вошло под раструб шлема, пересекая позвонки. Воин, разворачиваясь в полете, приземлился на карачки и с воплем рванулся вперед. Увидел лицо - ошеломленное - перед собой. Коланец нырнул за край круглого щита, отмахиваясь скимитаром, но Смертонос высоко подпрыгнул, ухватившись за острие шлема, чтобы вновь развернуться. Рассек солдату сухожилия. Ударившись о землю, принц пустыни перекатился... Услышал крик Смолы - услышал проклятия Целуйки. Заметил, что окружен. Он вскочил, рубя и подныривая, пинаясь и размахивая ножом. Падали тела. Лилась кровь. Затем сильный удар пониже спины поднял его. Он попытался сжаться, но что-то застряло в теле, острый металл хрустел, вгрызаясь в позвоночник. Его повалили лицом вниз и начали молотить - тяжелые клинки рубили кости и мышцы. Один удар по голове - и пришла тьма, и пришло забвение.***
Еж стоял над трупом Баведикта - проклятого дурака убило первым залпом, он получил стрелу в глаз. С высоты Еж видел, что кольцо обороняющихся сжимается, что враг лезет все выше. Видел, как Скрипач спустился, чтобы заткнуть неизбежный прорыв - там полег почти весь взвод. - Эй, лучники - смотреть туда. Если пройдут, им прямая дорожка к Увечному Богу. - Да, сэр! - А вы, остальные - нужно уменьшить напор. Берем медные и кидаем в пятые, шестые ряды - все разом. Если мы их не отгоним сейчас, нам конец. - Что делают медные котята, сэр? - Забыл, а наш алхимик мертв. Пошли, рассредоточиться - двигаем! Когда все ушли, сапер поднял арбалет. У него осталось лишь шесть выстрелов. Вражеские стрелы падали тут и там, но окопавшиеся ниже саперы то ли померли, то ли использовали все припасы - вот весело будет, если случайная стрела завалит его или Скрипа! Зарядив оружие, он прошел мимо оставшихся четверых лучников. Они слали стрелу за стрелой в брешь. Он видел там Скрипача, сестер из Даль Хона и тяжелого пехотинца ростом ниже их всех. Коланцы сбоку все попадали, усеянные стрелами. - Хорошая работа, - рявкнул Еж лучникам. - Найдите, где вы теперь нужнее. Камень подвернулся Скрипачу под ногу, левая лодыжка нестерпимо заболела. Он захромал, ругаясь. Увидел набегающего коланца - глаза под шлемом дикие и злобные, высоко поднят топор. Арбалетный болт заставил его отступить; солдат упал, удивленно глядя на торчащее из груди древко. Рука подняла Скрипача на ноги. В руки шлепнулись металлический арбалет и колчан. - - Заряжай, Скрип, - сказал Еж, вытаскивая меч. - Не пускай слева, ладно? - Сбесился, Ежик? - Да. - Помогите им боги.***
Атакующий проткнул Бутылу ногу прямо под пахом, пришпилив к земле, но он ответил выпадом в живот; когда коланец осел, дикокрича, морпех решил, что в этом споре вышел победителем. "Спор? Погляди на них - это рабы. Они этого не хотели". Тарр упал рядом, кровь текла из раны на лице. - Хочешь вытащу копье, Бутыл? Пока крови мало, но едва я... - Знаю. Хотя оно прошло насквозь. Вытаскивай, сержант. Я заткну рану тряпьем. - Кровь... - Да нет. Это только большая Худова дырка. Тарр повалил мага набок и быстро извлек копье. - Течет, - сказал он миг спустя. - Но не пульсирует. Увижу Мертвяка, пришлю. Кивнув и чуть не потеряв сознание, Бутыл перевернулся, пошарил в кармане и нашел связку бинтов. Начал забивать рану, когда по склону потек жар. Раздались леденящие душу вопли. Брат Грозный взирал, разъяренный и потрясенный собственной беспомощностью, как блестящие медные гренады летели с холма, поражая солдат Колансе. Изумрудные огни казались почти демоническими; они неистово растекались по рядам. Атака захлебнулась - он видел, как солдаты пятятся, отшатываются. "Это займет больше времени, чем я думал". Он поглядел на северо-восток, ища на горизонте многозначительных клубов пыли. "Где же они?" - Хагграф. Трубить отход. Подождем, пока выгорит огонь. Потом ударим снова и снова, пока не погибнут все! Вонь сожженной плоти имела непонятный оттенок - то ли серы, то ли извести.***
Увечный Бог вслушивался в звон бушевавшей со всех сторон битвы. Слышал крики боли и гнева - но этих звуков он ожидал. Среди лязга железа и треска разбитых щитов, среди свиста стрел - многие падали в опасной близости и расщеплялись о бесчувственные камни - он слышал, как перекликаются солдаты, слышал тяжелое дыхание тех, что старались выжить и убить всех, кто бесконечными волнами нападает на них. А сверху небо ослепляло блеском душ, покинутых, когда он спустился в этот мир. Он хотел услышать их, но они были слишком далеко, они затерялись в небесах. Они все еще держатся веры, хотя бог пропал так давно? Или они поддались жестокой злобе, уделу столь многих лишившихся духовного стержня? Они бродят без цели, ужасаясь бессмысленности существования? Вокруг вознеслось пламя - хотя не так близко, чтобы обжигать - и он услышал новые вопли. Звуки гибели повсюду. Такое он уже слышал. Ничего нового, ничего способного дать понимание. Смертные так легко лишают себя жизни во имя благородных причин и прихотей - не это ли самое глубокое, самое удивительное жертвоприношение? Жертва, о которой забыли боги; жертва, которой они не поняли бы, впав в равнодушную тупость. "Плоть - всё, что они знают, эти мужчины и женщины. Свежая плоть, как сейчас на мне. Ощущаю пределы, жалкие границы. Такие хрупкие и ненадежные. Проблеск света, вздох мгновения. Слышу, как вы от них отказываетесь. Единственный свой дар возвращаете небесной тверди. А мир катится, едва ли замечая. Неужели никто не заметит? Я внемлю вашим смертям. Я запомню". Увечный Бог слушал, слыша сигнал к отступлению, перекличку целителей, лязг нового сигнала к атаке, означавшего накат очередной волны на стойкую горстку. Увечный Бог слушал и ждал.***
Семеро от Мертвого Огня, семеро Т'лан Имассов стояли на голой высотке к востоку от малазанской пехоты. Ном Кала и Кальт Урманел были среди них, вспомнив кровные узы, и Ном Кале это казалось благом. Она не чувствовала себя чужачкой. Не чувствовала одиночества. Уругал Плетеный заговорил: - Она готовится к приходу врага. Мы слышали эту тишину и знаем, что нет лжи в душе ее. Но она смертна. - Многие, ее видевшие, - сказал Берок, - считают ее слабой - не силой воли, но плотью и костями. Она оставила меч. Я хотел дать свой, но она отказалась. - Мы понимаем силу неколебимой воли, - заметил Кальб Неслышный Ловец. - Тем не менее, - произнес Берок. Уругал сказал: - Я решил, что мы останемся с ней. Будем здесь, не присоединившись к участи моряков. Если Увечный воистину восстанет, нам не удастся увидеть тот миг. - Он поглядел на всех. - Вы не были согласны. - Потому что можем лишиться этого, Уругал, - бросил Зеник Разбитый. - Мы не увидим Его возрождения. - Должна ли вера явить нам свой лик? - Я жаждал доказательств, - отозвался Разбитый. - Что все, нами сделанное, было не зря. Не это ли предложил Падший? Однако мы не отдаем мечи на защиту бога. - Нет, не так, - возразил Уругал. - Есть иной, избранный мною способ. Ном Кала заговорила, словно сомневаясь в себе: - Родичи, я слушала солдат, этих малазан. У костров в моменты отдыха. - Все смотрели на нее. - Они мало разговаривают, а если приходится - повторяют ее слова. "Без свидетелей". Они не совсем это понимают - как и я - но когда я слышу, когда вижу, что таится в глазах.... Эти слова что-то пробуждают. Возможно, всего лишь дерзость. Но разве дерзость - не самое мощное проявление духа смертных? Наступило молчание, только ветер что-то тихо бормотал. Наконец Берок произнес: - Без свидетелей. Сделаем же это своим девизом. - Хотя никто из нас не понимает? - удивился Зеник. - Да. Хотя никто из нас не понимает. - Хорошо. Ном Кала, твои слова пробудили во мне... дерзость. - Зеник повернулся к Уругалу. - Мы были для них призраками. Мы мало что им дали, ибо у нас мало что есть. Но сегодня мы отдадим все, что имеем. - Падший, - сказал Берок, - возложил на нее веру. Упование. Уругал, я восхищен тобой. Родичи, я почитаю всех вас. - Т'лан Имасс помолчал. - Одного нужно принести в жертву. Влияние Аграст Корвалайна останется, пока не падет последний из Форкрул Ассейлов. Но нарушение Обета одним из нас даст то, что нам нужно. Я готов стать добровольцем. - Тихий Глас, - сказал Уругал, - ты сильнейший в бою. Нарушить Обет должен кто-то, кто слабее. Пусть это буду я. - Ты хитришь, - заявил Зеник. - Я правильно прозван Разбитым. В решении не должно быть сентиментальности. Как и упрямой смелости - разве кто-то из нас хуже других? Берок. Уругал. Кальб и Халед. Ном Кала, мудрая словами. Кальт Урманел от крови Треллей. Я открою вам путь во имя дерзости. Обсуждению конец. Т'лан Имассы молчали. Потом они молча рассыпались пылью.***
Враг был замечен. Враг приближался. Лостара Ииль стояла с Адъюнктом в шатре и смотрела, как та готовится к битве. Адъюнкт выбрала стандартный меч из запасов. Последний его владелец выжег на деревянных ножнах неуклюжий узор - глаз, лишенный таланта, но наделенный бесконечным терпением и дисциплиной. Не художник, солдат. Капитан поинтересовалась у Таворы, почему она выбрала именно это оружие. Ее привлек сложный узор на ножнах? Отлично заточенный клинок? Прочный на вид, удобный в руке эфес? Однако она не получила ничего, кроме недоумевающего взгляда, и поняла, что Адъюнкт даже не заметила всего этого. Кольчуга ждала на деревянном сундучке, на ней лежали обшитые подобными же кольцами кожаные перчатки. Простая рубаха, что носила Тавора, местами протерлась, обнажая бледную, почти лишенную цвета крови кожу; кости выступали слишком сильно. Железный шлем с забралом лежал на столе карт. Тавора застегнула пряжки сапог и подошла к ящичку рядом с шлемом, что хранил серебряный венец для шлема со старинным гербом Дома Паран. Пальцы правой руки опустились на крышку; Адъюнкт на миг закрыла глаза. Лостара вдруг ощутила себя незваной гостьей - Тавора хочет уединиться перед тем, что грядет! - и чуть не успела отвернуться, но вспомнила: Адъюнкт сама приказывала ей присутствовать, чтобы помочь с застежками кольчуги. Крышка щелкнула, заставив Лостару вздрогнуть. Тавора вынула подвеску - простая кожаная тесемка, орлиный коготь из бронзы или золота. И повернулась к капитану: - Не завяжете? Однако Лостара только смотрела на это украшение в форме крючка. - Капитан. Она поглядела Таворе в глаза. Адъюнкт вздохнула. - Я дитя Императора - что еще вам разъяснить, Лостара Ииль? - Ничего, Адъюнкт. - Она подошла, приняла тесемку. Надевая подвеску на шею, Лостара уловила слабый аромат духов от тонких прямых волос - и колени чуть не подогнулись. Ее обуял поток горя. - Капитан? - Момент... простите, сэр. - Она с трудом затянула узел, потому что зрение затуманилось. - Готово. - Благодарю вас. Теперь кольчугу. - Разумеется.***
Банашар держал в руке поводья коня Адъюнкта. Хундрильская скотинка, сильная и упрямая, однако тощая и состарившаяся от лишений; кожа тусклая и вялая. Даже Горячие Слезы в последние дни перехода через Пустыню не могли ухаживать за лошадьми. Животное вряд ли способно скакать - проклятый зверь скорее падет под весом Таворы, когда она поедет приветствовать свою армию. "Приветствовать свою армию. Это все еще армия Адъюнкта? Давно ли она говорила с солдатами? Да, припоминаю. На кораблях. Смущенные слова, идея, которую вряд ли кто ухватил. На этот раз она управится лучше?" Он понял, что нервничает... нет, его тошнит от беспокойства за нее. "Я дал зарок встретить наш последний день трезвым. Что за жалкий зарок!" Полог откинулся, вышла капитан Лостара Ииль. Огляделась, ища Банашара, и позвала жестом. Он повел коня под уздцы. Адъюнкт вышла наружу. Встретила его взгляд, кивнула. - Демидрек. Кажется, вам пришлось постоять - я думала, этим займутся мои помощники. А они просто стоят и ждут без дела. Простите. Он моргнул. - Адъюнкт, вы не поняли. Я сам прогнал того беднягу. - Он вручил ей поводья. - Я польщен и всегда буду ценить этот миг, Тавора Паран. - Если бы могла, - отозвалась она, - приказала бы вам убираться отсюда подальше. - Но я не ваш солдат, чтобы мной помыкать. - Он улыбнулся. - Так что буду делать что хочу, черт подери. Она внимательно глядела на него. - Интересно... - Адъюнкт? - Не в этом ли подлинное назначение священника? Брать веру из одних рук и передавать в другие? Стоять между богом и такими как я? Он прерывисто вздохнул и выдавил: - Мало таких осталось. Большинство выполняют обряды, но видят себя привилегированными... с обеих сторон. Близкими к богам, высшими по отношению к жалкой пастве. - Но не вы, верно? - Адъюнкт, я встаю перед вами на колени. Во взоре ее блеснуло нечто... откровенное, но тут же подавленное; она вставила ногу в стремя и села на коня. Банашар отступил. Оглянулся. Ряды и ряды солдат; они чуть шевельнулись, когда Тавора подала коня вперед. Она оказалась у юго-западного угла строя и поехала к задней шеренге. Выпрямившись в седле - фигура в покрытой пятнами кольчуге на голодном, умирающем коне. Ее образ, казалось, навеки выжег след в душе Банашара. Объехав сзади три неполные легиона, она повернула к исходному месту, готовясь говорить с солдатами. Жрец жаждал услышать эти слова, хотя понимал: не к нему будут они обращены. Выезжая к строю, Тавора видела пыль приближающейся армии врага. Армия эта была велика. Она замедлила коня, переводя взгляд с одного солдатского лица на другое. Голос Адъюнкта был уверенным. - Кто знает вас? Вас, стоявших в тени панцирников и морпехов. Кто вы? Каково ваше сказание? Столь многие видели, как вы проходите мимо. Видели вас стоящими в безмолвном, безымянном строю. Даже сейчас лица ваши почти скрыты шлемами. - Она выдержала долгое мгновение, смотря на их лица. А потом взор замер на одном лице. Фалариец. - Капрал Грид Фофан, Третий взвод Одиннадцатой роты, Охотник за Костями. Вы несли Пробу - вот она, стоит рядом - на спине. В последний день пустыни. До Крови и Воды единственным, что держало вас и ее в живых, была любовь. Мужчина явно смешался, услышав ее слова. Она подала коня чуть вперед. - Где стоит Вырвиглаз? - Здесь! - раздался голос примерно из двенадцатой шеренги. - Когда Лостара Ииль потеряла сознание, защищая мою жизнь в день На'рхук, вы повели взвод, чтобы нас прикрыть. Меня. Хенара Вигальфа. Капитана Ииль. Вы потеряли брата и до сих пор не можете даже заплакать по нему. Не тревожьтесь, в вашем взводе нашлись те, кто его оплакал. Ночами, когда вы спали. Она проехала еще, отыскивая другое лицо. - Сержант Скучный Серый, когда взвод морпехов Впалого Глаза сломался и решил его убить, вы с Завоем их отогнали - чтобы спасти Впалого Глаза, потому что однажды, давно, в Рараку, он явил вам доброту. Она доехала до конца прохода, развернулась. - Кто вы? Я знаю, кто вы. Что вы свершили? Вы были со мной с самого начала. Солдаты, слушайте! Этот день уже потерян для истории, то, что случится, останется никому не ведомым. Сегодня мы без свидетелей. Но солдаты, что слева и справа от вас - они станут свидетелями. Я говорю вам: солдаты, что слева и справа - единственные, имеющие значение. Свитки историков не упоминают обычных солдат - я знаю, я прочла сотни. Они уделят пригоршню слов, говоря о победе или поражении. Возможно, упомянут о великих подвигах и необычайной смелости, но слова эти будут такими же, что говорят о резне и убийстве. Ибо, как мы отлично знаем, солдат может быть героем и негодяем одновременно. Нам нет места в их истории. Мало кому есть. Они не мы, они никогда не станут нами, а мы - ими. Вы Незримые, но я видела то же, что вы. Чувствовала то же, что вы. Я так же чужда истории, как любой из вас. Адъюнкт натянула поводья в самой середине, развернулась, чтобы видеть молчаливых солдат. - В день На'рхук они постояли за вас. Сегодня, здесь вы стоите за них. И я с вами, возлюбленные солдаты. - Она подняла руку. - Молчите. Мы стены тишины, вы и я. Мы идеально отражаем друг друга, мы так долго смотрели друг другу в лицо. И смысл тишины врагу не понять. Позади слышался топот тысяч сапог, но она не желала поворачиваться, не желала смотреть на врага. Ее глаза принадлежали лишь солдатам... а их глаза, видела она, принадлежат ей и только ей. - Охотники за Костями. Сегодня сдавайтесь только мертвыми. Она поехала на южный фланг. Кулак Блистиг следил за ней, как и все солдаты вокруг. "Боги подлые. Что это за вдохновляющая речь? Кулак, исправь, пока не поздно..." Он повернулся: - Первые ряды!!! Ору... Но не закончил. Оружие уже покинуло ножны и перевязи, щиты поднялись. И лица перед ним были сделаны из самого холодного железа, какое ему доводилось видеть.***
Сестра Свобода обозревала позиции врага. Они максимально использовали преимущества местности, встав вдоль небольшого гребня; земля перед ними была ровной, только к северу виднелась череда низких холмов. Разведка донесла, что за холмами идут овраги - если командир врага не разместил свои силы на высотах, то явно заботясь о возможности отступления. Но и так в битве возможности перемещения будут весьма ограниченными. Что может стать роковым. Она не видела в рядах противника тяжелой пехоты и кавалерии. Группы лучников по флангам выглядели до смешного маленькими. - Вряд ли это можно звать армией, - начал брат Высокий, который ехал рядом. - Я вполне верю, что они пересекли Стеклянную Пустыню, ведь их так мало, они так истощены и разобщены. Позади, должно быть, осталась дорога из трупов. - Не сомневаюсь, - Отозвалась Свобода, щурясь при виде одинокого всадника - небольшой хрупкой фигурки перед строем. - Но, - добавила она, - пересечение пустыни считалось невозможным делом. - Враги, сокрушившие наших сородичей при Шпиле, были известны Брату Старательному. Болкандо. Летер. Но этих знамен я не узнаю. - Я тоже, Брат Высокий. Интересно, откуда они явились? - Она озадаченно озиралась. - Сюда, в это место. Чтобы погибнуть. - Брат Грозный подходит к меньшему отряду. Она кивнула, тоже ощутив послание, хотя и едва различимое. Аграст Корвалайн волновался, истончаясь и слабея. "Что-то еще будет. Я чувствую напор". Она глянула в небо, увидев лишь нефритовые полосы. Ледяные миры летят из Бездны. В последний раз такое бывало, когда пал чуждый бог. "И в том истина. Они хотят вернуть его на небеса. Но участь Падшего решается богами, не людьми. Мы могли бы вырвать его у богов - древней силой, Старшим Садком - но этого нас лишили. На время". - Чья же это игра? - спросила она, не сводя глаз с вражеского командира. Он держал речь перед солдатами. "Она. Это женщина". - Сестра? Она покачала головой: - Дерзость редко остается без наказания. - Натянула поводья. - Путь на юг открыт. Брат, хочу, чтобы ты был там. Не думаю, что у нас есть сила покорить чужаков. - Но... почему? - Мы ударим не чтобы получить рабов. Не говори с ними, Брат. Сдирай голосом плоть с костей. Я не доверюсь более тонким методам. - Как пожелаешь. - Веди свои силы в обход, окружая - видимые нами шеренги, не сомневаюсь, прикрывают резервы, и я хочу узнать их величину. Оставив центр Высшему водразу Мелесту, я пойду с севера, вонзив отборную пехоту покойного короля в щель между строем и холмами. - Тут есть большой риск, Сестра Свобода. - Никого нет за холмами, Брат. Если я пойду впереди, мы ударим по их флангу. Вонзи клин с юга, как я с севера - и дело будет сделано быстро. Высокий глядел на север. - Есть ли послание от Высшего водраза Кессгана? Они встретили третью армию? Брат Грозный их не находит. - Как и я. Если они вступили в бой, я верю, им по силам задержать или даже изгнать врага. Женщина-командир иноземцев скакала на южный фланг. То, что она сказала солдатам, не вызвало ни приветственных криков, ни рева боевой ярости. - Она их потеряла! - воскликнул брат Высокий. - Похоже. Брат, видишь куда она едет? Понимает слабость той стороны. Наступая, иди прямо к ней. Убей ее. - Она может оказаться одинокой. Кажется, армия готова разбежаться. - Такова слабость их рода, - согласилась Свобода. - Люди подобны паразитам - они кишат повсюду, но верят, что от угроз можно убежать. Придется выловить всех, Брат. Избавимся от них раз и навсегда. - Я выезжаю с авангардом, Сестра. В следующий раз встретимся над трупами этих наглых выскочек. - Земля рада будет костному удобрению, - кивнула Ассейла.***
Вождь Войны Желч оглядел жалкий отряд конников и, держа шлем под локтем, подошел к Хенават. Рядом с ней был приемыш Рутт, державший безымянное дитя; тонкое лицо исказил страх. - Жена, - сказал Желч вместо приветствия. - Муж. - Сегодня я умру. - Знаю, - отвечала она. - Ты не пойдешь в битву с ребенком? - Пойду. - Нет. Прошу тебя. - Муж, нам некуда уйти. Встретимся на Холмах Предков, под теплым солнышком, и цветы пустыни порадуют взор переливами весны. Слушая старинный слова прощания хундрилов, Желч медленно закрыл глаза. - Я падший, - ответил он, снова открывая их, встречая твердый взор супруги. - Ты видела мою слабость. - Я видела только то, что есть во всех нас, любимый. Разве Вождь Войны ходит по иной земле, нежели все хундрилы? Твой дар - смелость и хитрость в бою. Дар остается. Используй его сегодня во имя Колтейна и духов виканов, самых лучших конников, каких видел мир. Разве мы так не утверждали? Не ты ли выкрикивал их имена небесам, пока призраки предков не проснулись на Холмах? - Да, любовь моя. - Мы выжгли слезы на лицах, знаменуя их уход из мира. Я вижу за тобой воинов-хундрилов, муж. Вижу лучших из оставшихся. Веди их. Я дарю тебе смелость сердца, я сама иду с тобой. Я горда тобой. Он, дрожа, подошел и обнял ее.***
Кулак Фаредан Сорт смотрела на большую армию напротив. Один центр превосходит числом их силы. Средняя пехота с застрельщиками и стоящими дугой лучниками - примерно семь или восемь тысяч. Крылья - тяжелая пехота; она видит во главе каждого фланга чистокровных Форкрул Ассейлов. Сорт прищурилась, разглядывая того, что напротив - женщину, сходящую с белого как кость коня. - В их голосе сила! - крикнула Сорт. - Они захотят приказать вам покориться. Бросить оружие. Не поддавайтесь, малазане! "Легко сказать. Невозможно сделать. Очень быстро тут воцарится ужас!" Она вытащила меч. Давние зарубки от магии Бурегонов пятнали лезвие, делая непонятным вытравленный узор. Мысленно она слышала слабое эхо: грохот тяжелых волн, содрогания ненадежного скользкого камня под ногами. Леденящие укусы кандалов на лодыжках. Выбросы пены - и затем на бело-синем "коне" взлетает фигура в ледяных доспехах... Она содрогнулась. Во рту пересохло. "День теплый. Не на чем поскальзываться. Руки не онемеют. Кожа не оторвется, прилипнув к металлу. Бывало и хуже. Помни - так ты продержалась много битв". Форкрул Ассейла шествовала во главе своих войск, спускалась в низину. Фаредан Сорт вдруг поглядела назад, на жесткие ломкие травы, на бесчисленные норы грызунов. - Солдаты, кто тут видел скорпионов? Ей ответил хор отрицаний. - Хорошо. Сойдет. Выше щиты - кажется, ей есть что сказать! "Боги, нечестно! Нам нечего будет ответить".***
Сестра Свобода улыбалась, изучая строй врага. "А, мы были не правы. Они не готовы разбегаться". На лицах напротив читаются ярость и твердая решимость, но им это не поможет. Не сегодня. Щиты и доспехи будут мешать силе, которую она высвободит, защитят их на время. Возможно, на пригоршню ударов сердца. Но потом голос пробьется, сожмет кожу и мышцы, кровь брызнет в воздух. Кости сломаются, черепа взорвутся. Они вот-вот погибнут, и ничто им не поможет. "Сегодня здесь, завтра во всем мире". Поглядев налево, она увидела движение центра - до неподвижного строя противника остается тридцать шагов. Лучники выпускали стрелу за стрелой, вражеские стрелки отвечали. Иные солдаты падали, хотя щиты хорошо защищали от гибельного ливня. "Двенадцать шагов и атака. Наш вес оттеснит их, сломит первую шеренгу. Мы польемся в прорыв, разделяя ряды врага. И начнется побоище". Вернув внимание строю напротив, она воздела руки и начала набирать дыхание. Вырвавшийся из почвы кремневый меч разрезал Ассейле правое бедро, подняв в воздух; острие скрежетало по кости. Носитель меча поднялся, разбрасывая землю, камни и корни. За ним показались другие, окружая Ассейлу. Ударили по ней разнообразным оружием. Она с воем дергалась, вися на мече. Рука коснулась лба Уругала Плетеного, продавив кость и заставив Т'лан Имасса упасть. Костяная палица Кальта Урманела угодила под левую руку, развернув Ассейлу ногами кверху. Она сорвалась с меча. Приземлилась с ревом и сразу встала на ноги. Обсидиан копья Берока пронзил ей живот. Извернувшись, Ассейла схватили древко и подняла вместе с Бероком. Потом отпустила деревяшку, схватила череп воина и раздавила одним движением. Мысленно сестра Свобода выкрикивала приказы офицерам: "Нападайте, ломите их, окружайте! Убить их всех, проклятие! Костяные мешки оставьте мне!" Т'лан с проломленным лбом снова полез к ней. Зарычав, Ассейла рванулась навстречу.***
Блистиг ощущал, как душа затопила бессильная ярость, видел, как враги бегут к нему, тоже завывая от ярости. Столкновение - солдаты взлетали, падали навзничь. Кровь стала пеленой тумана, оружие мелькало... Первые ряды малазан подались, но затем отвердели. Шум оглушал - лязг, вопли - и мир обезумел перед глазами кулака, став мельтешением бесноватых, вспышками лиц, оскаленных зубов, потоков крови из раскрытых ртов и зияющих ран на шее. Он спотыкался о трупы. Шатался, размахивая мечом, содрогался от ударов по щиту. Блистиг сражался с жестокостью бешеного пса. Ему скоро крышка. Они хотя его убить - все и каждый готов его убить, повалить, растоптать труп. Не так должна была окончиться жизнь. Он будет драться и драться. Не такой конец... он не позволит... "Не дамся!" Хаос бушевал вокруг, солдаты лезли со всех сторон. Еще один шаг назад. Лостара Ииль шла рядом с Адъюнктом, доставая меч. "Еще один танец. Все что смогу. Танец этого мира - этого гребаного, поганого, подлого мира". Она видела, что Рутан Гудд бережет Тавору с другого бока, слышала позади Хенара - дурак распевал какую-то морскую песенку проклятой Синей Розы. Впереди приближается, чуть наклонившись и переставляя ноги как безумец, Форкрул Ассейл. Глаза его жестоки, он смотрит на Адъюнкта. Он заревел. Звук ударил по ним словно молот. Кровь брызнула в воздух. Лостара шаталась, ослепленная. "Чья кровь? Кто..." Кровь текла по щекам, она видела - Хенар топает к ней, лицо тоже алое... "О боги, это моя кровь... мы все..." Невозможно, но Адъюнкт выпрямилась под опустошающим напором бессловесного звука, подняла меч и попыталась пойди к врагу. Форкрул Ассейл был еще в сорока шагах. "Мы не сможем. Даже Тавора... мы не..." Рутан Гудд поравнялся с Адъюнктом, он был в ледяных доспехах, но лед покрывался трещинами и опадал осколками. Казалось, он хочет увести ее назад - от всего этого - но далеко ли уйдешь... Ассейл заревел снова. Крик Лостары Ииль не услышали даже ее собственные уши. Она ощутила, как тело ударяется о твердую изрытую землю. "Против такого... нам конец. Даже Адъюнкту. Даже Рутану Гудду. Он убивает нас... Котиллион!" Но вряд ли даже бог слышит ее молитвы. В полусотне шагов позади Банашар, поваленный на колени силой Аграст Корвалайна, стирал кровь с глаз. Он пытался подойти ближе, встать с Адъюнктом и свитой - но не смог. "Неудача... Знакомое имя - мы с ней много ночей за одним столом сидели..." Кто-то прошел мимо. Баделле тихо мурлыкала, и этот нежный звук отбрасывал все, что посылал Квизитор. Она видела, что Мать страдает впереди - даже подавляющая магию кровь и неукротимая воля не помогают. Мать рвут на части. Она дала слова немой песне. Простые слова, три, чтобы найти четвертое, ибо четвертое - единственно нужное. - Опалы каменья алмазы осколки. Опалы каменья алмазы осколки. "Ты многое забыл. Пока не остались только голод и боль. Я знаю и голод и боль. Отлично знаю. Мы с тобой одинаковые". - Опалы каменья алмазы осколки. Опалы каменья алмазы осколки. "Однажды я отослала тебя. Велела унести от нас голод и страдание. Ибо мы не заслуживали ни того ни другого. Кто-то навредил тебе очень давно. Кто-то ранил Рутта, давным-давно. И Седдика, и Хельд и всех нас. И меня кто-то ранил". - Опалы каменья алмазы осколки. Опалы каменья алмазы осколки. "Я отослала тебя. Ныне я тебя призываю. Узри носителя боли. Узри источник голода. Квизитора. Я его знаю. Помню. Он пришел к моему народу. Сказал, что все должны умереть. За давние грехи. Возможно, он прав. Но это не значит, что у него есть ПРАВО..." - Опалы каменья алмазы осколки. Опалы каменья алмазы осколки. "Ты знаешь таких? Думаю, да. Ты вспомнил давнюю обиду? Думаю, да. Призываю тебя. Им нравится правосудие. Ну, друг, яви им правосудие". - Опалы каменья алмазы осколки. Опалы каменья алмазы ОСКОЛКИ! И небо над Форкрул Ассейлом потемнело.***
Банашар видел, как опускалось облако саранчи - хотя не знал, откуда оно прилетело, кто его вызвал. Шелестящий шепот быстро перерастал в беспорядочное жужжание и завывание. Форкрул Ассейл прекратил удары и взглянул вверх. И тут же рой окутал его тучей, крылатой бурей - и окрасился багрянцем. Брат Высокий закричал, и саранча заползла в разинутый рот, полилась внутрь, щелкая челюстями. Кровь смочила насекомых, помогла пролезть в гортань. Он пал на колени, кашляя, оглохнув и ослепнув. Его грызли изнутри - дыхательное горло, а потом и желудок. Саранча забила ноздри, пыталась попасть в уши. Жвалы взрезали веки, глазные яблоки лопнули. Насекомые ворочались в орбитах. Бог Форкрул Ассейлов возвращался домой. Саранча сформировала крутящийся столб, и столб опустился, когда тело упало набок. Блеск красных хрящей, розовой кости - твари поднялись, треща крылышками, и набросились на пехоту Колансе. Однако солдаты в доспехах и шлемах с забралами закрылись щитами, выбираясь из тучи - треск крыльев стал громче, как будто насекомые выражали разочарование. Рой резко поднялся, кружась над головами. Баделле чувствовала их нужду - никогда ей не суждено утолиться - и знала: останься они здесь, контроль будет утерян, они пожрут всех. "Уходите немедля. Нельзя оставаться". Шум достиг раздирающей уши высоты - словно вопль бессилия; бурлящее облако поплыло прочь. От Форкрул Ассейла остались одни кости; за ними шагала, приближаясь, пехота Колансе, а ближе стояли четверо окровавленных людей. "Мать, когда закончится - когда падут все твои дети - я призову на последнем издыхании. Чтобы отомстить".***
Вождь Войны Желч сел на коня. Он видел, как тяжелая пехота проходит мимо сражающейся с Т'лан Имассами Ассейлы. Ряды расстроились, потому что неровный подъем на холм заставил солдат сгрудиться; большие валуны, давным-давно скатившиеся с холма, замедляли продвижение. Он видел, что малазанский фланг разворачивается, готовясь отражать атаку - но он видел также, что враг намерен пройти мимо и растечься за спиной обороняющихся. Шельмеза сказала: - Вождь, южный фланг... - Нужно выбрать одно, - отрезал Желч. - Видишь тех, что перед нами? Они не держат строй, но едва оказавшись позади малазан, смогут разойтись и вернуть порядок. - Вождь, Адъюнкт... - Мы ей не поможем. Будь нас три тысячи - да, мы могли бы бросить вызов тому флангу. Но эти - их мы встретим на пороге ровной земли. - Он вытащил саблю и поскакал к своей ужасающе малой армии. Повернулся. - Во имя Колтейна и Падения! Других слов не потребовалось. Блеснули клинки, лошади замотали головами, уловив ярость седоков. Желч резко натянул поводья, заставляя коня встать на дыбы. Животное пятилось, молотило воздух копытами. А Вождь хохотал. Фаредан Сорт пробивалась к краю своих сил - когда коланцы пробьются, ей нужно будет быть там, сплачивать солдат, поддерживать решимость - "но я им не нужна. Поглядите в эти лица! Враг ищет мягкое подбрюшье, но встретит железо. И я буду там... это моя битва до самого конца". Тут она услышала топот конских копыт. Оглянулась через плечо - и увидели хундрилов Горячих Слез на полном скаку. Едва первые солдаты Колансе показались в узком проходе, конные воины с Желчем во главе врезались в них. Сотрясение почвы передалось всем малазанским солдатам. - Стоять! - крикнула Фаредан Сорт. - А теперь вперед! На врага! ВПЕРЕД! Наступление коланцев захлебнулось - но понимала она, ненадолго. "Хотя бы так. Заставим их заплатить за каждый шаг!" Фаланга малазан пошла к северу - Фаредан Сорт была в центре - и тяжелая пехота Колансе повернулась навстречу. Однако солдаты спотыкались, камни сыпались у них из-под ног, валуны мешали проходу. Хундрилы, впав в ярость, врезались все глубже. "Боги! Видите, как они дерутся?"***
Сержант Скучный Серый схватил капрала за куртку, подтащил ближе. - Грид Фофан, где твой взвод? Глаза фаларийца были безумными, лицо совершено красным. - Вокруг тебя, кусачий паук Картула! - Где твой сержант? - Мертв! А твой гребаный взвод? - С твоим сержантом, - буркнул Скучный Серый. - Кроме семкийца... Их толкали со всех сторон, ноги скользили назад. Грид Фофан поглядел за спину сержанту, глаза его расширились: - Ему кто-то чертов рот зашил! - А ему нравится. Слушай - южный фланг... - Мы не на южном фланге. - Она там, она и Танцовщица Теней и капитан с демонами обмоченной бородой. Ассейлу конец, но эти в латах готовы нас раздавить. Она тебя называла, Фофан! И меня, и Завоя! Понятно? Фофан с трудом развернулся. - Зайцегуб! Проба! Найти остальных, мы уходим из давки! Здоровяк - "ударный кулак" поглядел на капрала: - Тут я еле шевелюсь! Вечно будем ждать, капрал! - Ты получил Худом клятую битву, глотатель канезских кальмаров. Мы против целой армии панцирников! - А нас сколько? - спросила Проба. Ее синеватая кожа стала пепельно-серой. Фофан оглянулся на Серого. Тот сказал: - Может, десятеро. Напанка сверкнула белыми зубами и крикнула пронзительным голосом: - Румян, Грубан, Гадюка, Ломай-Трюм, Жиль Слизень! Двигаем сюда, скорее! Прыщ присел около Добряка; тот улучил мгновение, чтобы сверкнуть глазами: - Пошел прочь! Ты же связной! - Дайте то... лько отдышусь... За спиной Прыща кулак увидел, как несколько солдат выбирается из толпы. - Что они делают, во имя Худа? - Он не замечал на лицах паники - солдаты перекликались, сражающиеся давали им проход. Прыщ выпрямился и проследил, куда смотрит Добряк. - Скучный Серый... Фофан и Проба. И жуткий семкиец - их она и называла. - И сейчас она их вызвала? Толчок передних шеренг заставил их отойти. - Идите в лагерь, Прыщ, сделайте что-то полезное. Охраняйте детей. - Не думаю... ладно, ладно. Сэр... - Я перехожу. Прочь отсюда. - Сэр... - Так, солдат. Ты в рапорте! Иди, пока я сам тебя не убил!***
Триссин прошла мимо останков Брата Высокого. Она старалась не смотреть, но не могла отвести глаз. Саранча еще ползала там и тут, выгрызая кости, кишела в раскрытых челюстях. Как все водразы, она могла ощущать ярость и боль Сестры Свободы. Т'лан Имассам не выиграть схватки, но они заставляют ее терять сосредоточенность. На деле сейчас атакой руководит высший водраз Мелест, что стоит в центре строя. Впереди она увидела четверых, глаза широко раскрылись - "все, кто против нас? Они с ума сошли!" Справа из фаланги средней пехоты прибежало еще около дюжины солдат. Ее разобрал смех. - Вся линия обороны? - Она взмахнула рукой, мысленно выпаливая приказ рассредоточиться, окружить врага. Они сметут их и развернутся в тыл главному войску. Битва почти выиграна.***
- Адъюнкт, - произнес Рутан Гудд, - нужно уйти назад, в фалангу. Нельзя оставаться здесь, нам не сдержать... Но Тавора Паран, казалось, уже не слышит слов. Кровь текла по лицу, словно все потаенное, все внутреннее вырывалось наружу. "Боги подлые". - Стой слева, Лостара - и Хенар. Я буду справа. Адъюнкт! К черту ожидание, атакуем! Голова дернулась. Глаза были дикими и красными. Все четверо двинулись вперед. Триссин зашипела от потрясения - они атакуют! Она уже видела - один солдат покрыт льдом, даже длинный меч в руках - ледяной. Вторая шла с грацией текучей воды, два меча, казалось, плясали в руках. Двое других были покрыты кровью - они стояли против Брата Высокого. "Женщина - она командует армией. Что она делает? Что они задумали?" Грид Фофан выругался на смеси языков и крикнул: - Бегите, идиоты! Наперехват! Пока пехотинцы мчались к Адъюнкту и офицерам, капрал ухитрялся находить дыхание для приказов: - Зайцегуб, на дальний конец и быстрее! Проба, за ним! Румян Элар и Грубан Харб, поддержать Танцовщицу и Синероза. Ломай-Трюм и Завой, с Адъюнктом! И ты, Серый. Сержант Скучный Серый выругался. - Я старше званием, Фофан! - И что? - Ладно. - Сержант задыхался. - Вы, делать как Фофан сказал! Давай, капрал! - Гадюка, магия имеется? А у тебя, Жиль? - Вернулась, - прошипел Жиль Слизень. Гадюка закашлялась, как придушенная гусыня. - Ну, смотри! - Нет! - крикнул Фофан. Им оставалось едва десять шагов. - Не сейчас! Найдите трахнутого командира и трахните так, чтоб все потроха вытряхнуть! Понятно? Маг- картулиец снова закашлялся. - Нет, сэр. О чем вы? Завой издал странный булькающий звук. Фофан метнул семкийцу бешеный взгляд. - Еще и смеяться можешь? Они налетели вихрем на переднюю шеренгу коланцев. Мечи в руках танцовщицы стали смутными тенями, но там, куда они тянулись, лилась кровь и падали тела. Ледяной солдат шагал, не обращая внимания на удары; он глубоко влез в ряды, меч мелькал, казалось, повсюду. Высокий солдат слева от танцовщицы заревел, сражая одного коланца и отталкивая второго щитом - упавшие помешали наступлению всех, кто был позади. Командир же сражалась с потрясающей точностью, каждое движение и отбивало выпад, и несло смерть. Выражение ее лица влило лед в самое сердце Триссин. Потом подоспели другие солдаты. Четверо заслонили командира - трое завывали пуще демонов, а у четвертого, о ужас, был зашит рот. Они ударили с яростью безумцев, заставив коланцев отступить. Она видела, как здоровяк столкнулся с латниками, обошедшими ледяного воина, и повалил наземь сразу троих. Короткий меч сверкнул, едва коснувшись шей коланцев - и хлынула кровь из трех артерий. - Окружайте! - завизжала Триссин, которая была в трех рядах от схватки. - Рубите их... Командира Колансе объял шар буйного пламени, с безоблачного неба упали молнии - сотрясение повалило многих на землю. В рядах образовалась огромная дыра, сверху ливнем падали куски трупов и горелая кожа. Три демона вылезли из-под горящей женщины: тела сплошь покрыты длинными рылами с клыками длиной с кинжал, когти как сабли, на головах множество горящих глаз. Они с ревом нырнули в пламя, разрывая командира на части. Увидев все это, Грид Фофан метнул дикий взор на магов - а те содрогались от смеха. "Проклятые иллюзионисты!" - Потише, дураки! Что, кончать не хочется? Жиль Слизень и Скользкая Гадюка оглянулись, состроили невинные лица. - Еще что? Они качали головами. - Тогда вперед, в бой! Коланцы опомнились и напирали снова. Все больше их переходило на дальнюю сторону, заставляя Пробу и Зая повернуться. Фофан выругался и встал рядом с Адъюнктом. - Сэр! Нужно отступить в фалангу! Адъюнкт! Она не ответила - скорее, даже не услышала. Он выругался и сказал сержанту: - Серый, слушай. Мы встанем слева и справа, как стена, чтобы вперед не рвалась. Ломай, туда - ты, семкиец, сюда - мы силой загоним ее в строй, ясно? - Это жажда битвы, сэр! - крикнул Ломай-Трюм, пьяно шатаясь (так было с ним всегда в моменты высшего волнения, давала о себе знать контузия внутреннего уха). - Знаю, трахнутый идиот. Ну, начнем! Лостара Ииль оторвалась от Адъюнкта; Хенар Вигальф попал в окружение и рьяно отбивался. Внезапный приход регуляров ослабил давление, но лишь на миг - ублюдков было попросту слишком много. Всхлипывающая, много раз раненая Лостара поспешила ближе к любимому. "Не умирай. Прошу. Не умирай". Меч коснулся головы Хенара. Он пошатнулся, оглушенный. Лостара закричала и слепо бросилась на помощь, не обращая внимания на угрозы самой себе. Двое регуляров встали плечом к плечу, отражая направленные на Хенара выпады. Женщина из натийцев, мужчина с Семиградья - она никогда раньше не встречала их, однако они бились ради ее любимого. Хенар стащил шлем, кровь текла из раны на голове; он пытался встать. Лостара резанула коланца, что был слева, перепрыгнула падающее тело. Никакого больше изящества. Лишь звериная грубость. Она вскрыла горло другому солдату. Натийка закричала - в грудь вошло лезвие меча. Выронив свое оружие, ухватилась за руку врага и, падая, увлекла за собой. Меч ее спутника лизнул шею вражеского солдата. Он кричал, пытаясь помочь подняться Хенару - пока топор не сокрушил затылок, пройдя шлем и кость. Малазанин упал, судорожно дергаясь, но Хенар уже был на ногах, а Лостара рядом. Совсем близко ряд лиц: малазанская пехота, все кричат, машут руками: "Близко! Спешите! Сюда!" Лостара развернулась, взмахивая клинками. - Хенар! В шеренгу! Мигом! Она видела, что пехотинцы нарушают строй, чтобы защитить Адъюнкта и затащить в шеренгу. Рутан Гудд и какой-то здоровенный регуляр сражались, не давая врагу окружить вышедших вперед, но их уже оттесняли. "Возьми меня, Котиллион! Прошу, умоляю! Возьми меня!" Но в ответ от покровителя... ничего. Она побежала влево, чтобы сдержать врага за спиной Адъюнкта... Дюжина коланцев пошла ей навстречу.***
Хундрилы глубоко вошли в строй тяжелой пехоты. Сделали то, что вождь Желч раньше счел бы невозможным. Но все кони уже мертвы, как и все воины. Однако сама по себе труда трупов помешала коланцам выйти в тыл малазанского крыла, и они начали попросту давить с фланга, вынуждая регуляров сжимать ряды все теснее. Удар меча взрезал ему живот под ребрами. Желч лежал навзничь на трупах родичей и чужаков, кишки обвили ноги. Что-то пульсировало в воздухе - он не знал, исходит ли оно снаружи или из глубин души. "Нет. Снаружи". Голоса нашли ритм, но слов не разобрать. Снова и снова, звук возрастает и глохнет... откуда-то справа от него... Он заметил, что сердце стучит в унисон выкрикам, и отчего-то по телу разошлось приятное тепло. Сгущалась темнота. "Этот звук. Голоса... Да, голоса. Малазане. Что они твердят? Что выкрикивают снова и снова?" Внезапно кровь хлюпнула в ухе, вылившись наружу, и он наконец смог понять бесконечно повторяемое слово. - Хундрилы! Хундрилы! Хундрилы! Слово для холодеющего сердца, слово для уходящей жизни. "Я предстаю перед вами. Мы поскачем с вами, виканы. Вижу ворон над Холмами Предков..."***
Сестра Свобода шагнула к упавшему здоровяку-Имассу. Пнула в спину, склонилась, вонзая израненные пальцы сквозь пергамент кожи и рваные жилы, охватила позвоночник. И замерла, видя краем глаза утыканный кремневыми зубцами гарпун. Форкрул Ассейла была скопищем ран и сломанных костей, но отнюдь не собиралась умирать. Заревев, сверкая глазами, она подняла Т'лан Имасса над землей и сломала спину словно сучок. Раздался треск и хруст. Отшвырнув труп, она пошла на последнюю неупокоенную. - Пора кончать! Женщина отпрянула. Они стояли в низинке, сред горы тел - всюду была плоть и холодная густая кровь, конечности мертвецов дергались под ногами. Ярость полнила Свободу. Брат Высокий убит. А эти жалкие Т'лан Имассы оказались слишком упрямыми и дерзкими. Армия иноземцев не желает сдаваться, умирая в строю, убивая все больше ее солдат. Она уничтожит их - сейчас, только сокрушит и порвет на куски Имассу. Свобода переступила труп на коне, задев висок человека. Услышав громкий стук, Желч открыл глаза. Моргнул, глядя в небо. "Я должен был умереть. Почему я еще жив?" Он услышал, как кто-то заговорил сзади: - Сдайся, Т'лан Имасса. Все твои сородичи ушли. Нет смысла продолжать схватку. Стой, и я тебя уничтожу. Беги, и я позволю. Хватит. Это не твоя битва. Желч потянулся вниз, взял груду висевших под ребрами кишок и вытащил наружу. Пошарил рукой - скользкая ладонь коснулась брошенного меча. Лезвие Колансе, прямое и заостренное на конце. "Детская игрушка. Не то что мой талвар. Но сойдет". Он встал и чуть не сложился пополам под весом качающихся между ногами внутренностей - схватил их свободной рукой, чтобы придержать. Повернулся и увидел спину Ассейлы. Дальше была Т'лан Имасса, которую зовут Ном Кала. Правое бедро разбито, искривлено, но она стоит, держа в руках копье. Желч шагнул и наискось провел мечом по спине Ассейлы. Она изогнулась от боли, сипло выдохнув. Хундрил упал; внутренности скользили через разжатые пальцы, шлепая по низу живота. Он умер прежде, чем коснулся почвы. Ном Кала сделала шаг. Глаза Форкрул Ассейлы широко раскрылись, она смотрела ей в лицо. Имассе казалось, что сплетение взглядов продолжается вечность - с того мгновения, как ее сородичи восстали из праха. Она изучала злобу и жестокость враждебных глаз. Видела вспышки радости и торжества, когда Ассейла сокрушала того или иного Имасса. Видела, с каким восторгом она ломает спину Кальту. Но теперь Форкрул Ассейлы коснулся меч - синевато-алое лезвие торчит из бока, в глазах лишь удивление. Ном Кала сделала еще один шаг. Вогнала гарпун сучке в глаз. Так сильно, что коснулась острием затылка.***
Малазанская армия гибла. Солдаты отступали, сжимались кучей, оставляя за собой курганы тел. Банашар с еле двигающимся Прыщом уводили тех, кто не сражался - детей Змеи и хундрилов - как можно дальше. Хотя они видели, что коланцы жаждут перебить лишь Охотников за Костями. Шагая с юга, тяжелая пехота не обращала внимания на сгрудившихся невооруженных зрителей битвы. Блистиг еще сражался в тугом, неподатливом узле перед средней фалангой. Банашар видел Добряка, делавшего то же самое справа. А Фаредан Сорт - слева. Трое выбранных Адъюнктом кулаков не желали умирать. Бывший жрец уже не видел Тавору, но почему-то знал: она еще стоит где-то в южных рядах. Та вылазка пришедшей на подмогу группы пехотинцев была... необычайной. "А магия... смехотворной. Но поглядите - командир мертва. Действительно мертва. Похоже, мало в ней было крови Ассейлов - сдаться всего лишь кошмарам... Отлично сыграно, регуляры". Но все это бесполезно. Все, что он увидел, все, что засвидетельствовал. Он ощутил кого-то справа, обернулся и увидел Хенават и паренька с малышом. - Ваш супруг... соболезную, - начал Банашар. Она потрясла головой. - Он их остановил. Все они. Видишь - сама Ассейла мертва. - Отличная была битва. Она кивнула. - Скажи, как ты назвала ребенка? Хенават поглядела ему в глаза. - Я считала... что нет смысла. До этого мига. Когда ты спросил. - Взгляд ее опустился. - Но не могу придумать, как ни стараюсь. - Желч? - Желч - лишь один лик моей жизни и так будет всегда. Жрец, я теряюсь. Он не нашел что сказать. "Все мы потерялись". Банашар снова встал лицом к страшной битве - Хенават рядом, с мальчиком и ребенком, Прыщ с другой стороны. Они молча смотрели. Туда, где умирали Охотники за Костями. Все до единого.***
Верховный Кулак Ганоэс Паран, палая гневом - даже воздух словно кипел вокруг него - въехал на гребень холма. Рядом была Руфа Бюд. Войско трусило сзади; ему не нужно было оглядываться или вслушиваться в хриплое дыхание кулака, чтобы понимать: солдаты чрезмерно утомлены. Тот легион тяжелой пехоты измотал их. Без смертельных навыков Калама и Быстрого Бена командующий водраз оказался упорным противником. Он отказался сдаваться даже в безвыходном положении, пришлось убить всех, прежде чем они добрались до командира. И теперь армия его истекает кровью, ползет по склону словно раненый пес. Он натянул удила на вершине. Перед ними были Охотники за Костями, крошащееся ядро, с трех сторон окруженное врагами - и вскоре окажется закрытой и четвертая сторона. Ганоэс с трудом смог воспринять масштаб творящегося избиения: вокруг тех, что еще сражаются, трупы лежат целыми холмами, напоминая незаконченные земляные укрепления. Потрясение и ужас охватили сердце. Армия сестры была сведена до менее чем полтысячи человек, да и эти быстро погибали. - Верховный Кулак... Когда он повернул голову, Руфа Бюд увидела лицо и закрыла рот. Паран развернул коня к солдатам. - Сюда! Наверх, чтоб вас! Ближе! Ваши товарищи-малазане гибнут! Глядите на них! Все - глядите на них! Конь дернулся, но он заставил животное замереть грубым рывком поводьев. Поднял руку, опуская забрало шлема. Выхватил меч и встал в стременах перед собирающимися солдатами. - Вздохнуть полной грудью, ублюдки! И - В АТАКУ! Они с Кулаком Руфой Бюд поскакали по склону. Паран подъехал ближе. - На фланг - юг не трогайте! - Да, сэр! - Ищите полукровок. Ее взгляд стал ядовитым: - Да неужели, сэр? Склон сзади содрогался от шагов Войска. - Верховный Кулак! Если мы возьмем командиров? Пощада? Он сверкнул глазами, направляясь в сторону пустого промежутка между сражением и толпой гражданских: - Сегодня, Кулак, я не знаю такого слова! Понимая, однако, что может передумать. "Проклят мягкотелостью. Получил всю. Ничего не досталось Таворе, холодно-железной сестрице. Нужно было обменяться. Как монетами. Боги, сколько мы могли бы сделать. Уже поздно? Жива ли она? Сестра, ты жива?" Высший водраз Мелест, все еще потрясенный гибелью Чистых, обернулся на звучащие справа крики удивления и злости; глаза его широко раскрылись, увидев вторую иноземную армию, что потекла с холмов. В тот же миг враг врезался в тяжелую пехоту - столь же хорошо защищенный противник расшатал строй, ударив с силой лавины. Завывая от ярости, он проталкивался сквозь ряды - ему нужна одна из лошадей Чистых, чтобы лучше видеть. Они еще удерживают центр и полностью владеют ситуацией на юге. Победа еще возможна. И он ее одержит. Он вобрал разумом столько силы Аграст Корвалайна, сколько смог, и вогнал солдат в боевое неистовство. "Убить их! Всех, кто так упорно нам противится - уничтожить!" Ноги коня прогибались, он готов был упасть. Паран выругался и замедлил аллюр. Пошарил в седельном мешке, достал лакированную карту. Уставился на одинокую фигурку. - Матток! Знаю, ты слышишь! Я готов открыть врата. Но слушай! Проходите на полном скаку. Хотели Худом клятой битвы? Хотели кровью и мочой омыться? Получите! Паран ударил коня шпорами, заставляя беднягу перейти на галоп. Глядя на то место, где откроются врата, привстал в стременах. - Туда, - сказал он карте и бросил ее. Карта полетела ровно, как стрела арбалета, и столь же быстро, как бы размазываясь в воздухе. Конь Парана споткнулся и упал. Он успел вынуть ноги из стремян, тяжело ударился оземь, перекатился и замер.***
Рутан Гудд старался избежать окружения, но даже при помощи неизвестного и неистового солдата, что оказался рядом, не мог помешать сотням коланцев проходить мимо вне досягаемости мечей. За спиной ряды пехоты охватило внезапное волнение, все подались назад. Выворачивая шею, Рутан пытался понять причину перемены - но воздух был полон пыли. Все, что было видно - масса малазан, набегающих, толкающихся, словно они впали в бешенство берсерков - но врага перед ними не было. "Сломались. Они наконец..." Грохот развернул его - Рутан пораженно глядел, как тысячи воинов выезжают из огромных врат - но нет, этот рваный разрыв в ткани мира не заслуживает столь гордого наименования. Огромная, источавшая порывистый ветер дыра открылась едва в тридцати шагах от первых шеренг противника. Всадники несли копья, кони были защищены латами на головах и шеях. Они врезались в беспорядочную массу тяжелой пехоты - не было времени повернуться, поднять щиты - и строй Колансе сотрясся. Крыло разделилось надвое - и вдруг всякая слаженность исчезла, конные воины оказались повсюду, неся истребление. Рядовой, что был подле Рутана, пошатнулся и прижался к его бедру. Капитан удивленно поглядел вниз: мужчина уткнулся лбом в ледяной панцирь. Закрыв глаза, канезец пропыхтел: - Боги подлые, так лучше.***
Лостара Ииль заметила, что Адъюнкт снова вышла, шатаясь, из строя. Натиск ослабел - противник нашел себе нового врага, его отгоняли от Охотников. Капитан уставилась на Тавору. Адъюнкта трудно было узнать. Покрытая кровью и грязью, с алыми волосами - шлем куда-то пропал - она шла в сторону. Десять неловких, как у безумицы, шагов - меч еще в руке, но торчит под странным углом, словно рука разучилась разжиматься. Лостара вышла было за ней, но ее схватила рука, потянула назад - голос Хенара раздался над самым ухом: - Нет, любимая. Оставь ее. Просто... оставь. Шаги стали неуверенными... она стояла одна, спиной к армии. Звуки битвы вроде бы затихали, словно мир опускал тяжелые занавесы, отсекая сцены, подавляя движения и вихри пыли. Она была одна. Меч неловко торчал, голова запрокинулась, лицо обратилось к небу. Все смотрели на нее, но она не замечала никого. Рот Таворы открылся. Вырвавшийся страдальческий вопль не казался криком человека. Он прозвенел по всему полю. Пересчитал ряды Охотников, пролетел дальше, глядя бесчисленные трупы. Разметал пыль и вознесся, затихая, в зеленоватое небо, навстречу гаснущему свету. Голос затих, но по искаженному лицу все видели: вопль продолжается. Замолчав, она ничего не отдавала небесам, и в этом ничто было всё. Почти оглушенный падением с коня Паран пробирался к ней. Нет, этот звук не от сестры пришел. Слишком ужасный, слишком резкий и грубый... но он тянул его, словно морское течение. Слева несколько сотен выживших Охотников за Костями замерли, не способные даже сесть или лечь наземь. Они взирали на его сестру, и он не понимал, чего же им еще от нее нужно. "Не хватило? Этой слабости, вырвавшейся так откровенно и ужасающе? Вам никогда не хватит? Я не... я не понимаю, чего вам еще нужно! Чего вы еще ждете от нее?" Она вдруг оказалась прямо перед ним. Она казалась пленницей за прутьями забрала.***
Кто-то бежал на нее. Еще один враг. Она не смогла открыть глаза, не смогла повернуться. Еще одна смерть казалась лишней, но она знала: это судьба. Это нужда. Нужда... "закончить всё. Не нападай. Прошу. Умоляю, остановите его. Прошу. Я его убью". Она услышала его рядом и присела, поворачиваясь и открывая глаза - тяжелый шлем, тело в доспехах мчится... Меч размылся в полете. Он поймал запястье и чуть не упал от силы замаха. Подтащил ее ближе. Она дергалась. Неловко расстегнул шлем. - Тавора! Стой! Это я, это Ганоэс! Шлем поднялся и упал на землю - она смотрела вверх, на него, не веря - а потом лицо ее скомкалось. - Я потеряла ее! О, Ганоэс, я потеряла ее! Она упала ему на руки, легкая как ребенок. Паран крепко ее обнял. Положил руку на потные волосы, прижал лицо к плечу. Понял, что падает на колени, забирая ее с собой. Поглядел на ее Охотников и увидел, что они нашли то, чего так ждали. Как он и она, все вставали на колени. Они... сдавались. Тому, что осталось в душах. Всхлипывая, она глухо повторяла в плечо одно слово. Его имя. Снова и снова. На дальнем холме высший водраз Мелест развернул джагского коня, стремясь сбежать; копье Маттока вошло в висок. И последняя битва регулярной пехоты Охотников за Костями завершилась.***
- Капрал! Иди к толстухе! - Мертвы! - Тогда к другой, чтоб тебя! - Обе мертвы, я говорю! Выругавшись, Хеллиан шагнула чуть в сторону от нападавшего и врезала ему коленом в зубы. Голова мужчины дернулась, тело зашаталось. Она ударила ножом по шее и обернулась, сверкая глазами на последнего солдата своего взвода. - А от тебя какой прок? Как имя? - Тупая безмозглая корова! Я Навроде! С тобой с самого начала! - И до сих пор. Какая удача. Я удержу проход, ты поищи кого на смену этим китихам. Почти все Сжигатели померли. Навроде побежал, ругаясь. Хеллиан утерла пот и кровь с ладоней, снова взяла меч. Где Урб? Если дурак умер, она его убьет. "Нет, неправильно. Да ладно..." Внизу новые головы в шлемах мотались на узкой извитой тропке. "Ну, идите. У одного должна быть фляжка. Ради милостей Худа! Видите, что бывает, когда я трезвая!" Корабб услышал крик Навроде и обернулся - увидел блеск оружия, лезущих на вершину солдат Колансе. Морпехи отступали, сойдясь к Навроде - Досада, Мед... - Прорыв! - вопил тот. - Прорыв! Корабб уже бежал. Навроде пошатнулся, получив укол в голень. Присел, отражая другой удар щитом. Корабб видел, как Досада встала на карачки - и тут же секира размозжила ей череп. Женщина повалилась словно тряпичная кукла. Он уже видел подножие холма. Обе женщины, сержанты Сжигателей, пали на тропе, которую защищали. Корабб перескочил скованного бога. Лица коланцев оборачивались - он был уже между ними, меч завел песню. Выпад топора сорвал с руки щит. Край лезвия глубоко вошел с бок. Он с воем прорезал кольчугу на вражьем плече - колечки покатились со звоном - и на обратном движении резанул другому по коленям. Справа кто-то крякнул - это подоспел Курнос, оттесняя щитом двух противников. Они повалились на землю. Курнос подхватил топор и постарался навеки обезвредить оглушенных солдат. К нему бежали новые.***
Увечный Бог мог крутить головой, свидетельствуя яростную и безнадежную оборону двоих малазан. Враг на мгновение отступил, но тут же полез снова. Пот одного из защитников, перепрыгнувшего его, оросил каплями лицо - и казалось, это капли холодеющих слез. Похоже, подкрепления ждать не приходится. Враг со всех сторон. Они наконец заметили скованное тело, и Форкрул Ассейл понял, ради чего затеяна война. Увечный Бог чувствовал алчность Ассейла. "Я здесь почти целиком, в этом мешке кожи. И я остался в цепях. Он может меня ранить. Может питаться силой, и никто не сумеет бросить ему вызов. Он изольет мой яд на мир". Малазанин с обрубленным носом зашатался, пронзенный сразу двумя мечами. И тотчас же встал, взмахнув топором. Враги отшатнулись, падая в брызгах густой крови. Солдат шагнул вперед, и Увечный смог увидеть лицо в профиль: мужчина улыбался, падая на землю лицом вперед. Оставив в одиночестве второго малазанина, сражавшегося сразу с тремя коланцами. Еще двое подкрадывались сзади. Одинокий стойкий защитник сразил поющим лезвием одного. Потом искалечил второго, разрезав бедро до кости. Топор коснулся его со стороны щита - но только щита у морпеха не было. Рука отвалилась от плеча. Полилась кровь, солдат отступил и зашатался. Второй выпад рассек ему шею. Малазанину как-то удалось вонзить острие меча в горло своему убийце - кончик вышел из затылка. Они упали, почти обнявшись, и умерли одновременно. Когда двое коланцев пошли к Увечному Богу, поднимая клинки, арбалетный болт свистнул, поразив обоих. Бог услышал стук и шелест сапог, кто-то опустился рядом - бог повернул голову к коленопреклоненному спасителю, взглянул в глаза капитану Скрипачу. - Они коснулись тебя, Повелитель? Увечный покачал головой. - Капитан, ваши солдаты... Скрипач отвернулся, словно раненый словом, и встал. Натянул тетиву арбалета, глядя на брешь. Глаза расширялись. - Еж! - крикнул он.***
Еж наткнулся на изрубленные тела Шпигачки и Ромовой Бабы. Тропа под ними была завалена трупами, но дальше он видел солдат Колансе, расчищающих путь. Еще миг - и будут здесь. "Слишком много. Так твою..." Сколько они дерутся? Ни малейшего понятия. Сколько было атак? Похоже, сотни, хотя это невероятно - над головами еще солнце. Угасающее, да, но все же... Следя за толпами внизу, за толпами, что были все ближе, он вытащил мешок из кучи вещичек у тела Скованного Бога. Взял долбашку. "Всегда храни одну. Всегда. Обет сапера. Уходя, забирай ублюдков с собой!" Он поднял припас над головой. Сзади Скрипач неистово выкрикнул его имя. "Ах, дерьмо. Прости, Скрип". Еж рванулся по тропе навстречу массе коланцев. Услышал, что сзади кто-то бежит, и остановился. - Скрип, чтоб тебя! Нет! Назад! Но друг бросился на него. Оба чуть не упали, долбашка вылетела из рук Ежа. Саперы не стали приседать и прятаться - они стояли и смотрели, как припас лениво прорезает кривой путь над солдатской толпой - как летит над качающимися железными шлемами... Как ударяется об один, словно зрелый кокос. И разбивается, вываливая бесполезный карминовый порошок. Саперы уставились друг на друга - лица разделяла едва ли пядь - и одновременно крикнули: - Тю! И тут же малазанин пробежал рядом, гремя доспехами - парень ростом ниже самого Релико, но бледнокожий и тощий. Уши торчали по сторонам узкой головы. Он явил им блеклую, кривозубую улыбку. - Защитю ваши спины, господа. Идите вверх! Скрипач смотрел на него. - А ты кто, Худа ради? Солдат ответил с обидой: - Я Непотребос Вздорр, сэр! Кем мне еще быть? Ну, идите наверх, я вас прикрою. Лады? Скрипач повернулся и потащил Ежа по тропе. С вершины уже тянулись руки - там были Тарр, Бутыл, Улыба и Корик. Лица морпехов были необычайно бледными. Мертвяк тоже прибежал, упал на колени у тел Шпигачки и Ромовой Бабы - потом поднял голову и что-то буркнул Тарру. Кивнув, сержант подтянул Ежа и Скрипача на обрыв. - Мы позаботимся о бреши, сэры. Скрипач схватил Ежа за руку и отвел в сторонку. - Скри... - Заткни хлебало! - Он кипел от злости. - Думал еще раз?.. - Похоже было, что нам конец! - Нам никогда не конец, чтоб тебя! Мы их отогнали, слышишь? Они отходят - мы снова их отогнали! Ноги Ежа вдруг стали как бы жидкими, он плюхнулся на зад. Вокруг сгущался сумрак. Он слушал хрипы, ругань, резкий кашель. Огляделся: все вокруг тоже сидели, уже не на что ни способные. Он вздохнул, как всхлипнул. - Боги, сколько у тебя осталось солдат? Скрипач лежал, прислонившись спиной к упавшему камню. - Может, дюжина. У тебя? Еж задрожал. - Сержанты были последними. - Они не мертвы. - Чего? - Изрублены, да. Но только без сознания. Мертвяк думает, от теплового удара. - Тепло... боги подлые, я велел выпить всё что есть! - Они бабы крупные, Ежик. - Последние Сжигатели Мостов. - Да, Ежик, твои последние Сжигатели. Еж открыл глаза, поглядел на друга - но глаза Скрипача были закрыты, лицо обращено к темнеющему небу. - Правда? Что ты сказал? - Правда. Еж опустился на землю. - Думаешь, мы снова сможем их остановить? - Разумеется, сможем. Слышь, другой долбашки нет? - Нет. Худ побери, я носил ее всю дорогу. И всю дорогу она была тухлой! Лица мелькали за веками Скрипача. Спокойные в смерти, хотя память хранит так много живых черт - черт жизни, запертой отныне лишь в черепе Скрипача. И там они останутся, открой он глаза - а он еще не готов, ибо увидит лишь здешнюю тишину, лишь пустоту. Он знал, в каком мире хотел бы жить. Но ведь людям выбора не дается, верно? Если только они сами не убьют искру в своей душе. Выпивкой, сладким дымом забвения... все это лишь ложные грезы, насмешка над грезами истинными, над жизнями ушедших. Вокруг дыхание стало менее хриплым, стоны замолкли - всем перевязали раны. Даже те, что сохранили способность двигаться, сидели спинами к камню, как и он. Слишком утомленные. По склонам доносились тихие, потерянные стоны и крики раненых коланцев. Малазане убили сотни, ранили еще больше, но нападающие не унялись. Холмик словно стал последним островом в мире мятежных морей. "Нет. Не так. Это место, нами выбранное. Чтобы сделать то, что правильно. Но, похоже, именно потому нас хотят затопить, уничтожить". Еж замолк, но не уснул - будь так, храп выгнал бы с холма всех, включая Увечного Бога, цепи там или не цепи. А со стороны осаждающей армии лишь сердитые отзвуки - солдаты отдыхают, проверяют оружие и доспехи. Готовят новый натиск. "Последний натиск. Двадцать и один солдат не остановят армию. Даже такие солдаты". Кто-то кашлянул из-за одной из каменных глыб и сказал: - Ну, с кем мы теперь деремся? Скрипач не узнал голоса. Не узнал и голоса, ответившего: - Со всеми. Долгая пауза. - Не удивляюсь, что проигрываем. Шесть, двенадцать ударов сердца, прежде чем кто-то фыркнул. Раздался рокочущий смех, кто-то еще забился в припадке веселья - и тотчас же изо всех темных мест на кургане полился смех, покатился, звеня и отскакивая. Скрипач ощутил, что губы трескаются, изображая улыбку. Хохотнул раз, и еще. И не смог остановиться, хотя бока сжала боль. Еж вдруг впал в истерику, согнувшись и дергая ногами. Слезы на глазах - Скрипач неистово утирал их - но смех звучал и звучал. И звучал. Улыба поглядела на собратьев по взводу, увидела, как они складываются пополам, как краснеют лица и текут слезы. Бутыл. Корик. Даже Тарр. И Улыба... улыбнулась. Когда это заметили товарищи, задергались словно ножом в живот ударенные. Каракатица лежал в трещине между валунами на треть пути вниз по склону, погребенный под трупами коланцев, чувствуя, как утекает кровь через смертельные раны в груди, и слушал их смех. И возвращался назад и назад. В детство. К битвам, которые они устраивали, к высоким редутам, которые защищали, к солнечным пыльным дням с палками и мечами - бегай туда и сюда, ведь время - лишь слово без заднего смысла, и дни нескончаемы, и прекрасен камень в ладони, а если случился синяк или рассечена кожа, мчись с маме или папе, и они возьмут боль и обиду, сделав неважными. И тревога уйдет, уплывая во вчера, а впереди лишь солнце и яркий свет, и никогда мы не повзрослеем. Каракатица улыбнулся камню и крови и поту в последнем своем укрытии и мысленно шепнул: "Нужно было вам видеть наши решительные битвы. Это было что-то. Мы были..." Тьма и потом свет - яркий, как бесконечный летний день. Он пошел туда не оглядываясь.***
Лежавший под гнетом цепей Увечный Бог вслушивался - и наконец услышал. Давно забытые, давно ставшие непонятными чувства охватили его. Эмоции яростные и яркие. Он глубоко вздохнул, ощутив, как стиснуто горло. "Я это запомню. Я разверну свитки и выжгу имена Павших. Составлю священный том, и не нужно будет иных Писаний. Слушайте их! Вот человечность раскрывшаяся, лежащая перед всеми - но кто осмелится взглянуть? Будет Книга, написанная моей рукой. Повернитесь и поглядите в лица тысячи богов! Никто не сделает как я! Никто не даст голос священному творению! Но это не бравада. Для Книги Павших годится лишь один бог, увечный бог. Сломанный бог. Не всегда ли так было? Я никогда не скрывал боли. Никогда не посылал ложных снов. Никогда не сходил с пути. Лишь павший может подняться вновь". Он слушал смех, и вес цепей становился ничтожным. Ничем.***
- Они восста... - Брат Грозный вдруг замолк, глядя на темный холм. Глаза высшего водраза Хагграфа медленно расширялись - его солдаты смотрели на курган, опуская держащие оружие руки. Многие сделали шаг назад. Смех катился на них. Когда брат Грозный растолкал солдат, зашагав к усеянному трупами подножию холма, Хагграф пошел следом. Чистый замер в пяти шагах от расстроенного войска и поднял голову. Метнул Хагграфу взгляд, полный тревоги и непонимания. - Кто эти иноземцы? Водраз смог лишь мотнуть головой. Лицо брата Грозного омрачилось. - Там едва пригоршня - в этот раз отступления не будет. Понял? Хочу, чтобы убили всех! - Да, господин. Форкрул Ассейл уставился на солдат. - Строиться! Готовить атаку! Холм внезапно окутала полная, угрожающая тишина. Брат Грозный ухмыльнулся: - Слышишь? Они знают, что все кончено! Тихий свист в воздухе, Хагграф хрюкнул от боли, пошатнувшись - стрела вонзилась в левое плечо. Брат Грозный удивленно повернулся. Сжав зубы, Хагграф вырвал острие и чуть не упал от боли. Кровь хлынула потоком. Он смотрел на блестящий серебристый наконечник, понимая, что стрела коланская. Зарычав, брат Грозный пошел назад, разгоняя солдат. Он лично возглавит атаку - он въедет на джагском жеребце на вершину, рубя всякого, кто дерзнет встать на дороге. Разум ощущал доносящиеся со всех сторон шепотки страха и ужаса, а под слоем этой горечи было что-то еще - что-то, пробившее путь сквозь высший контроль над телами и волей. Это были закаленные ветераны. Они несли гибель врагу оружному и безоружному, повинуясь приказам Форкрул Ассейлов. Они долгие годы были рабами. И все же, будто черное течение под камнем своей воли, Грозный ощутил эмоцию, ничего общего не имеющую с желанием истребить противника. Они впали в... трепет. Сама идея его разъярила. "Молчать! Они смертны! У них не хватило мозгов, чтобы принять неизбежное! Вы будет биться и убьете всех до единого!" Он увидел, как поникают они под бичом приказа, и ощутил прилив удовлетворения. - Я получу Увечного Бога, - прошипел он себе под нос, выйдя наконец за строй, к стреноженному коню. - Раню его, и Аграст Корвалайн возродится, и никто не сможет мне помешать. Никто! Внимание привлекло какое-то движение слева. Он замер, вглядываясь в зеленоватый сумрак. Кто-то шел навстречу по равнине. "Теперь что?" За сорок шагов фигура воздела руки. Магия вырвалась ослепляющей, пламенной волной - серебряная, как в сердце молнии. Она пронеслась к флангу строя Колансе, сметая солдат словно серп. Гневно заревев, брат Грозный закрылся руками за миг до удара. Его понесло по воздуху, он ударился во что-то неподатливое - что-то, издавшее утробное кряхтение. Силы покинули брата Грозного. Он смотрел вниз, на торчащие из груди кинжалы. Каждое лезвие пронзило одно из сердец. Низкий голос раздался над ухом: - Комплименты от Калама Мекхара. Ассасин позволил телу упасть, соскользнуть с длинных ножей. Потом перерезал путы жеребца. Подошел к голове зверя. - Знаешь, я не люблю лошадей. Но все же тебе лучше ускакать - даже тебе не понравится то, что будет. - Он шлепнул коня по крупу. Белый как кость джагский жеребец метнулся, попытавшись лягнуть Калама - тот с трудом увернулся, сверкнул глазами вслед и повернулся к солдатам Колансе. Как раз чтобы увидеть новую волну грубой магии Быстрого Бена. Она уничтожила сотни солдат. Остальные смешались и побежали. Да и сам маг бежал с криком: - Во врата, Калам! Спеши! К кургану! Беги, черт! Ассасин зарычал и неловко зашагал. "Ненавижу лошадей, верно, но бегать ненавижу еще сильнее. Нужно было влезть на спину, было бы лучше. А еще лучше было бы оставить первого. Быстрый стал слишком вялым". На пути возник полукровка, офицер Колансе. Он зажимал ладонью рану в плече. Калам махнул кинжалами словно ножницами, лишив офицера головы, оттолкнул тело в сторону. Он знал этот тон Быстрого Бена. "Беги как треклятая газель, Калам!" Впрочем, побежал он скорее как медведь. При удаче и этого достаточно.***
Еж узнал звук, узнал вспышку зловещего огня. Вскочил, поднимая и Скрипача. - Быстрый! Скрип, он здесь! Немногие оставшиеся морпехи вставали, устало подхватывая оружие. На лицах читалось недоверие. Еж показал пальцем: - Там! Я везде узнаю эту жалкую пародию на человека! А вон и Калам! - Они разогнали коланцев. Почему они бегут? Еж обернулся, как будто собирался отдать приказ морякам - и рука его вдруг стиснула запястье Скрипача. Он поглядел вверх. - Боги подлые!***
Она умела отыскивать пути. Были в разных мирах тропы, ведомые только ей. Но ныне, заставляя раздвигаться вуали садков, она ощущала сзади давление, некую безответную жажду. Инстинкт завел ее далеко, в незнакомый мир. "Правильно ли я продвигалась? Или обманывала себя снова и снова, твердя, будто вселенная покорна моей воле? Я обещала владыке столь многое. Я вела его домой, вела к трону предков. Я обещала ответы. Обещала раскрыть тайные планы отца. Обещала дать смысл всего. И еще обещала ему мир". Она появилась на закате дня, мокасины примяли мертвую траву. Небо над головой сходило с ума от зеленых комет, ядовитый свет слепил глаза. Они казались такими близкими, что можно коснуться; голоса лились вниз дождем. Но через мгновение ядовитые дуги перестали быть единственными владыками небес. Длинные тени пересекли зеленое сияние, как будто справа образовались грозовые тучи. Кровь и мясо сыпались на землю. Она повернулась в ту сторону. Дыхание Апсал'ары прервалось. Порча захватывала землю быстрее степного пожара, а сверху парил дракон, невероятно громадный. На него нападали меньшие сородичи. "КОРАБАС!" Она увидела, как приближается граница порчи. Повернулась и побежала. Неистово потянулась к садкам, но пробуждения не было - все вокруг погибало. Все тропы, все врата. Мириады огней жизни гасли, словно угольки в кострище. "Что я наделала?! Они идут следом, они поверили мне! Мой владыка и его родичи идут - их не остановить. Но я привела их туда, откуда не вернуться. Где летит Корабас, явится Тиам! Что я наделала?" Внезапно впереди разорвались врата, ею подготовленные, и вылетели пять драконов. Большие тени скользили все ближе. Четыре дракона, черных как оникс, и пятый - цвета крови. Десра. Скиньтик. Корлат. Силанна. Нимандер. В небесах этого мира, между землей и яростной высью, воздух кишел сородичами-Элайнтами. Они дрались с Корабас. Она видела: владыку и его родню затянул вихрь, они потеряли разум, захваченные битвой. "Где летит Корабас, явится Тиам!" И богиня Элайнтов начала являться. Испуганная Апсал'ара с рыданиями бежала. Там, вдалеке, манил изрытый расселинами и валунами холм, на вершине виднелись фигуры.***
Скрипач, повернувшись на запад, обнаружил самого большого дракона, какого ему доводилось видеть. Он тяжело мчался прямиком на него, преследуемый десятками меньших драконов. Скрипач поглядел на меч Адъюнкта: тот сочился медным, ржавым светом и заметно дрожал, как бы пытаясь вылезти из почвы. "О нет. Мы все покойники". Земля под Отатараловой Драконицей блекла, превращаясь в смесь голой запекшейся глины и пыли. Опустошение заливало округу потопом. "Меча было недостаточно. Мы знали. Мы стояли здесь - я, она, жрец... Жрец!" Он резко повернулся. В этот же момент на вершине оказался Быстрый Бен. - Никому не покидать курган! Оставаться в круге! - Круге? О боги подлые, Д'рек! Колдун услышал его и ответил улыбкой, более походившей на гримасу паники. - Отлично сказано, Скрип! Но подле нас не боги. Одна богиня. Калам показался за спиной Бена, покрытый потом и такой уставший, что тут же упал на колени. Лицо исказилось, он морщился от боли, пытаясь вдохнуть. Еж швырнул ассасину бурдюк. - Ты не в форме, солдат. Скрипач видел, что морпехи смотрят на приближающуюся драконицу и сотни меньших драконов, что уже начали падать на нее сверху гибельными волнами. Некоторые солдаты заметили и растекающуюся по земле порчу, задрожали. Скрипач отлично их понимал. - Быстрый Бен? Она сможет нас защитить? Колдун ощерился: - Ты не знаешь? Она же здесь? Зачем еще ей быть здесь? - Он подскочил к Скрипачу. - Или этого нет в плане? - Плане? Каком, чтоб тебя, плане? - рявкнул он, не двигаясь навстречу. - Банашар сказал что-то... божество грядет... предложить защиту... - Точнее. Какой род защиты? - Откуда мне знать? Опустошение коснулось подножия кургана, захватило солдат Колансе. Они исчезли, став пылью. Малазане повалились, закрывая головы руками. Скрипач молча смотрел, как Отатараловая Драконица разевает пасть, испуская крик - он, казалось, вмещает боль и тоску всего мира, всех веков - и хлопает рваными, похожими на паруса крыльями. Тварь застыла прямо над курганом. Быстрый Бен повалил его наземь. Земля задрожала: на нее упало тело дракона. Склоны залил кровавый дождь. Колдун подобрался ближе. - Лежи тихо. Она сражается. Боги, она умирает! Скрипач, извернувшись, посмотрел на Увечного Бога. И широко раскрыл глаза. Выкованные богами цепи таяли словно лед, звенья лопались, испуская потоки осколков. Солдаты закричали, пытаясь укрыться. Увечный лежал неподвижно. Он так долго носил эту тяжесть, что разучился шевелиться. Однако грудь наполнилась воздухом, беспощадные оковы пропали. Внезапное избавление от мук сделало его каким-то... пустым. Тело охватили судороги. Он поднял голову. Смертные кричали. Хотя он не мог их слышать. Они смотрели на него с великой тоской, но он больше не понимал, чего им нужно. И он, моргнув, поглядел вверх, не на тушу умирающей драконицы, но еще выше. "Мои поклонники. Мои дети. Я их слышу. Я слышу их крики". Увечный осторожно сел, поглядел на уродливые руки, короткие пальцы без ногтей. Изучил покрытую шрамами и растяжками кожу, вялые мышцы. "Это я? Таков я?" Встал на ноги, взирая на сотни драконов. Они скучились на юге. Они оторвались от Отатараловой и начали кружиться, налетая друг на друга, создавая спиральные столпы из чешуи, крыльев и драконьей плоти. Внизу образовалась более плотная масса. Невероятно огромные столпы достигали самого неба, а на вытянутых, уплощенных концах высоко вверху внезапно загорелись глаза. Слово пронеслось по разуму Увечного Бога - тихое, но полное ужаса. "Тиам". Является в мир. Просыпается, чтобы убить Отатараловую Драконицу. Увечный Бог заметил человека, который, словно сражаясь с ураганным ветром, пробирался к нему. Железо в бороде, приметное, смутно знакомое лицо. Воспоминания родили странные чувства. "Сегодня принесены жертвы. Ради меня, этими чужаками. Но они... ни о чем не просят. Ни о чем для себя. Чего же им нужно? Я свободен. Я слышу детей своих. Но они пойманы небесами. Если я призову их, все будет уничтожено. Были и другие - падали, как я, и столь многое было повреждено и потеряно. Я еще вижу их: пленены нефритом, их форма - послание смертным созданиям, но послание так и не понято. Голоса навеки пленены внутри. Если я призову детей, мир сгорит в огне". Вытягивая шею, он беспомощно смотрел в небеса. Он поднял руки, как бы желая взлететь. Кривые пальцы шевелились на концах уродливых рук, жалкие, как сломанные крылья. Бородатый добрался до него и Увечный смог расслышать и понять, что он кричит. - Ты должен ее сковать! Владыка! Она примет цепи от тебя! Ты должен... Тиам является! Она уничтожит всё! Увечный Бог ощутил, как исказилось его лицо. - Сковать? Мне, познавшему вечность в цепях? Ты не смеешь просить такого! - Сковывай или она умрет! - Смерть станет для нее освобождением! - Владыка, с ней умрем мы все! Прощу, сковывай ее! Она глядел на смертного. - Она согласна? - Да! И быстрее - Д'рек умирает под нами. - Но сила моя не от вашего мира. Смертный, мне нечем сковывать. - Найди путь! Ты должен! Он был свободен. Мог уйти отсюда. Мог бросить смертных - даже гибельная сила Отатараловой Драконицы не может ему повредить. "Ведь отатарал лишь присыпка, созданная здешним миром против инфекции. Что за инфекция? Как же - это я". Увечный Бог смотрел на смертного. "На коленях, как все сломленные. Против жестокости этого и всех иных миров смертный может лишь молить о помощи. Даже чуждого бога. Есть ли во мне любовь к ним? Вероятно, нет... но нет такой штуки, как чуждая любовь". Он сомкнул глаза и отпустил разум в мир. И понял, что его ждут.Двое Старших Богов взяли его за руки, и касания были так нежны, что разрывалось сердце. Сокрушительное давление выгладило здесь всё, царила тьма, ил кружился в бесконечном танце. Течения бурлили вокруг, но ни одно не касалось властных над водой богов. Нет, только один Бог обладал такой властью, и его звали Маэл из Морей. Они вели его через равнину, по недоступному для солнечного света дну океана. Туда, где стоял на коленях другой смертный - душа его лишь на миг оказалась в давно сброшенной прогнившей плоти. Извилистые татуировки стремились слиться с потоками воды, бросив нагое тело. Он стоял на коленях, глубоко погрузив руки в ил, словно искал потерянную монету, сокровище, воспоминание. Когда он поднял голову, Увечный понял, что человек слеп. - Кто это? - спросил смертный. - Кто так жестоко приколочен к древу? Прошу, умоляю - я не могу видеть. Прошу, скажите. Это он? Он пытался меня спасти. Не могло окончиться вот так. Не должно было! И Старший Бог, который не был Маэлом из Морей, ответил: - Геборик, ты лишь грезишь, и сны твои не разговор, а только монолог. Ты пойман сном, Геборик Руки Духа. Однако смертный Геборик покачал головой: - Не понимаю. Я уничтожал всё, чего касался. Друзей. Богов. Даже дитя - ее я тоже потерял в Вихре. Потерял их всех. - Геборик Руки Духа, - произнес Маэл из Морей, - ты заполнишь океан слезами? Если ты счел это шуткой, знай: именно так он и был создан. Второй Старший сказал: - Геборик, ты должен очнуться от сна. Освободить руки - они ждали этого момента со дня на острове. Они коснулись Нефрита, и ты принял в себя миллион потерянных душ, душ, принадлежащих богу чуждого мира. Они коснулись и Отатарала, призывающего Корабас. Но Геборик сгорбился, вновь мешая ил. - Я убил своего бога. - Геборик, - сказал Маэл из Морей, - даже бог войны устает от войн. Похоже, не устают лишь смертные. Ладно же. Он освобождает тебя от вины. Его кровь принесла жизнь мертвым землям. Он считает это достойной жертвой. - Но жертва его станет напрасной, - вмешался второй Старший Бог, - если ты не очнешься от грез. - Кто на том дереве? - Геборик, на дереве никого нет. Незрячие глаза снова поднялись. - Никого? - Дай поглядеть на твои руки, старый друг. Я пробудил садки, все они ведут в одно место. В пещеру под курганом, выгрызенную челюстями Д'рек. Пойдем туда, Геборик? - В курган? - Да, в курган. - Нет снов в курганах. Оба Старших Бога промолчали. Увечный Бог поглядел на них и увидел, что оба плачут - он видел слезы на обветренных лицах, словно стояли они не на дне океана, а среди пустыни. Или под порванной кожей могильника. Когда Геборик вынул руки из ила, одна засветилась изумрудом сквозь клубящееся облако, а вторая имела цвет отатарала. Он обратил к Старшим Богам лицо, полное внезапного страха. - Я буду там один? В пещере? - Нет, - отвечал Маэл. - Никогда больше. - Кто был на древе? - Мы идем к ней, Геборик Руки Духа. Они двинулись; Увечный Бог ощутил, как магия этого мира стекается, собирается, создавая им дорогу. А впереди он увидел отблеск фонаря - и фигуру далекого проводника. Казалось, путь занял целую вечность. Иногда вещи падали, приходя из тьмы над головами, посылая в течения клубы ила. Он видел корабли из дерева и корабли из железа. Видел остовы змееподобных чудовищ. Видел ливень человеческих тел, обглоданных акулами - они опускались башмаками вниз, словно желая прогуляться, возможно, принять участие в процессии - но ноги подгибались, ил дарил им место вечного упокоения. Ему показалось, что конные воины, отсвечивающие зеленым и синим, следят за ними издалека. Свет фонаря вдруг стал ближе, Увечный Бог увидел проводника у входа в пещеру, выгрызенную в подножии массивного утеса. Дойдя до входа, оба Старших поклонились проводнику, но призрачная фигура не ответила, отворачиваясь, словно собираясь понести свет на иной путь. Словно готовясь вести других к их участи. Они вошли в извитой тоннель, оказались в обширной каверне. Старший Бог, что не был Маэлом из Морей, встал лицом к Увечному. - Давно блуждаешь ты в крови, мною подаренной этому Королевству. Я К'рул, Создатель Садков. Пришла пора тебе уйти, вернувшись домой. Увечный Бог задумался и сказал: - Я плоть и кость. У меня обличье человека. Туда, куда зовут меня дети, я не могу уйти. Вы хотите, чтобы я призвал их вниз? - Нет. Это будет означать смерть всех нас. - Да. Возможно. - Путь будет, - сказал К'рул. - Он начинается с Геборика, но окончится руками другого. - Плоть, в которую ты облачен, - добавил Маэл из Морей, - не соответствует пути назад. Но это лучшее, что они смогли сделать. - Падший, - сказал К'рул, - ты веришь нам? Увечный Бог поглядел на Геборика - и выпустил ладони Старших. Протянул руки к Геборику. Но смертный сделал шаг назад. - Не сейчас, и не обе. Обе тебя убьют. Я протяну руку, Повелитель, когда придет момент. Обещаю. Увечный Бог поклонился и отступил. И Геборик, некогда прозванный Легкокрылым, поднял отатараловую руку над водами. Медный свет брызнул, заливая обширность пещеры.
***
Вырвавшиеся изкургана пальцы обняли его целиком, но не разорвали грунт. Призрачные, прозрачные, они образовали арку высоко вверху, захватив Отатараловую Драконицу. Корабас издала оглушительный крик - но был ли это крик боли, страдания или избавления, Скрипач не смог бы сказать. За снижающейся Отатараловой Драконицей манифестация Тиам - ставшей уже плотью, телесным многоглавым левиафаном - начала разрываться на части. С тихими на таком расстоянии криками драконы отделялись, взмахивая крыльями на свободе. Почти все улетали, словно им подпалили хвосты. Скрипач смотрел, забыв про огромную тушу Корабас, как они мчались прочь, тогда как другие, слишком израненные, падали, ударяясь о землю с громоподобным треском. "Да уж, сегодня дождит драконами". Быстрый Бен пялился в небо, чуть слышно молясь. Потом глаза его сузились - он мог видеть сквозь Корабас. "Он ее взял... кто бы ты ни был, ты ее взял. Боги, кажется, сработало. Я обещал, Бёрн. Я тебе обещал, не так ли? Ладно, ладно. Не могу приписать себе всю заслугу. Или... Ну, другим я расскажу со всей скромностью. Но здесь, в голове... ЭТО СДЕЛАЛ Я!" Калам видел, какая адская гордыня озаряет лицо колдуна, и в точности понимал, о чем думает тощий ублюдок. Ассасину захотелось его ударить. Раз десять. По меньшей мере. Призрачное тело Корабас проходило сквозь людей. Калам, сидевший на корточках, поглядел на Увечного Бога. Тот стоял недвижно, закрыв глаза, воздев руки в небо. "Может, тебя отнесет дракон, дружище. Не все же они улетели?" Рядом шлепнулась женщина, которую он никогда прежде не встречал, и соблазнительно улыбнулась. - Мне ты нравишься. "Боги, только не еще одна". - Кто ты, во имя Худа? Улыбка стала еще шире. - Я женщина, укравшая луну. О, вижу, ты не веришь? - Ну, то есть, - ответил он, - ты ее украла, отлично. Но зачем ты ее разбила? Ярость шла этому лицу куда больше. - Я Апсал'ара, Повелительница Воров! Он ухмыльнулся. - Никогда не любил воров. "Обманывай ожидания. Работает безотказно". Быстрый Бен фыркнул, слушая их беседу. "Калам, ты ничему не учишься? Или не можешь себя сдерживать?"***
Потолок пещеры внезапно стал раскаленным до белизны. Геборик повернулся к Увечному Богу: - Сейчас! Открой глаза - тебе нельзя быть здесь вместе с ней. Никому нельзя! Увечный повернулся. Он ощутил уход Старших Богов. "Прощайте, Маэл из Морей и К'рул Создатель Садков". - Открой глаза! Он так и сделал, ощутив, как Геборик берет его за руку. Корик прятался за накрененным камнем. Он не сводил глаз с Увечного, который стоял в пяти шагах. В душе росла нужда, непреодолимая, дикая. Она хотела его пожрать. Она хотела уничтожить мир, в котором он живет, сорвать тонкую кожицу, скрывающую то, что внутри, от того что снаружи. Ответа нет. Нет, кроме очевидного - того, который он не хочет слышать. Если бы он выслушал ответ, вынужден был бы узреть свою историю - не ностальгическую похвальбу, а череду обид и тягот, увидеть все раны, и свои, и те, что он наносил окружающим. Он смотрел на Увечного Бога, словно тот мог спасти его душу. И Падший открыл глаза, прямо поглядев в глаза Корика. Нефритовый огонь кружился столбом, облачая бога. Свет становился все ярче, воздух свистел. Взоры сплелись, пусть их разделял изумрудный огонь. И Корик увидел нечто... пробуждение, взгляд... обещающий... Ощутил, как душа тянется - ближе, ближе... тянется, чтобы коснуться. Увечный Бог улыбнулся ему с такой любовью, таким пониманием. Тень, вставшая за его спиной, не могла возникнуть среди столь яростного пламени. Но Корик увидел, как она растет и обретает форму. Увидел две руки, увидел тусклый блеск обнаженных кинжалов. "Тень". Крик предупреждения разорвал горло - Корик бросился... И ножи Котиллиона погрузились в плоть. В спину Увечного Бога. Потрясение исказило нездешние черты - как будто улыбки никогда не было - голова качнулась назад, тело выгнулось в агонии. Кто-то врезался в Корика, повалив наземь. Он отбивался с рычанием. Зеленый огонь вспыхнул, спиралью ввинчиваясь в небо - так быстро, что сразу пропал. Корик смотрел вслед, вытянув руки. Рядом, слишком близко и нестерпимо громко, Скрипач произнес: - Единственный путь, Корик. Это к лучшему. Ты ничего... Корик с резким всхлипом оттолкнул капитана и свернулся как ребенок, оказавшийся в мире напрасных обещаний. Еж оттащил Скрипача от рыдающего солдата. Скрипач метнул ему беспомощный взгляд. - Пройдет,- сказал Еж. - Когда утрясется, он поймет и все будет хорошо. Быстрый Бен и Калам подошли к саперам. Скрипач поглядел на колдуна: - Это реально, Быстрый? То, что я видел... правильно я... Маг жестом позвал их в середину. Указал на одинокую фигуру, что стояла неподалеку. Просто силуэт, спиной к ним. - Хочешь - спроси, Скрип. "Спросить его? После всего, что мы... как мне быть? Спросить? А если он ответит?" - Нет, - произнес он. - Слушай, ты был прав - так и должно было быть. "Да! Должно было... мы не могли сделать всё ради ничего!" Скрипач сделал шаг назад, поглядел на троих мужчин. - Слушайте, - шепнул он. - Никогда не думал, что увижу, как мы... - Пошли их вниз, - сказал Еж. - Своих солдат - пусть уносят раненых с чертова кургана. - Чего? Быстрый Бен и Калам смотрели на Ежа с подозрением. Тот скривился от такого внимания. - Скрип, отошли их. Ладно? Это только для нас, понимаешь? Что будет - только для нас. Скрипач повернулся и увидел солдат. Чувствуя руку горя на сердце, заставил себя оглядеть каждого. Мысленно называя имена. "Тарр. Корик. Бутыл. Улыба. Бальзам. Горлорез. Мертвяк. Наоборот. Хеллиан. Урб. Хром. Хрясь. Смола. Целуй-Сюда. Навроде. Острячка. Поденка. Пряжка. Неп Борозда. Релико. Больше Некуда. Мазан Гилани". - Где Непотребос Вздорр? - спросил он. Сержант Тарр склонил голову набок. - Капитан? - Где он, проклятие! - Нет Непотребоса Вздорра, сэр. Мы его придумали по пути в И'Гатан. Достался каравай плохого хлеба. Кто-то назвал его непотребным. Мы подумали, что весело придумать кличку вроде Бравый Зуб. - Он пожал плечами. - Но я... - Скрипач поглядел на Ежа и встретил равнодушный взгляд. - Ох, ладно, - вздохнул он, смотря на солдат. - Все идите вниз - заберите Шпигачку и Ромбу. Я... я скоро буду. Он смотрел вслед. Он знал их мысли. Наступает пустота. Через несколько дней и ночей она заполнится горем, пока всё не затопит тоска. Скрипач поглядел на небо. Нефритовые Чужаки, казалось, стали отдаленней. Он знал, что это невозможно. Слишком быстро. И все же... Ветерок овеял вершину, холодный и сухой. - Вот, - сказал Еж. Скрипач подумал, что слышит внизу топот лошадей; затем перед ним показались трое. Призраки, едва заметные для глаз - он мог видеть сквозь них. Вискиджек. Ходунок. Колотун. - У, дерьмо, - брякнул Калам, пнув чей-то шлем. Тот, кружась, покатился вниз. Вискиджек смотрел на него. - Есть еще что сказать, ассасин? Мужчина вдруг расцвел улыбкой. - Воняет, сэр, отсюда и до трона. Призрак кивнул и покосился на запад. Потом повернул голову к Ежу: - Отлично исполнено, солдат. Долгий путь назад вышел. Готов присоединиться? Скрипач ощутил, как что-то ломается внутри. Еж стянул рваную шапку, потер пятнистую лысину с немногими прядками волос. - Зависит, сэр. - От чего? - спросил Вискиджек, сурово глядя на сапера. Еж поглядел на Скрипача. - От него, сэр. Скрипач знал, что следует ответить. - Я отпустил тебя давным-давно, Еж. - Да. Но то было тогда, а это сейчас. Хочешь, я останусь? На немножко лет? Пока твое время не придет, то есть? Скрипач понял, что если заговорит - потеряет над собой контроль. И он попросту кивнул. Еж глядел на Вискиджека. - Не сейчас, сэр. К тому же у меня уговор с сержантами. Насчет покупки бара в Малазе. Может, даже "Смешка". Скрипач метнул на него взгляд: - Но никто не может его найти. Келланвед его скрыл. - Наискосок через двор Мертвого Дома, вот он где. Все знают. - Но найти не могут, Еж! Сапер ухмыльнулся: - Я найду. - Скрипач, - произнес Вискиджек. - Слушай внимательно. Наше время здесь почти кончилось - солнце скоро взойдет и мы оставим мир навсегда. - Он подал знак Колотуну, и тот вытащил сумку. Нагнулся, развязывая ремешок, вынул скрипку. На корпусе были видны волнистые узоры Баргастов. Скрипач поднял глаза на Ходунка. Воин улыбнулся, показывая подпиленные зубы. - Я делал, Скрип. А если на шейке дефект - вина Ежа. Он меня за косу потянул. Его и стыди, как я. Колотун осторожно положил инструмент и рядом смычок. Целитель казался каким-то смущенным. - Мы все приложили руку, Скрип. Мы, Сжигатели Мостов. - Бери, - приказал Вискиджек. - Скрипач, ты был лучшим из нас. И остаешься. Скрипач покосился на Быстрого Бена и Калама, увидев кивки, на Ежа -тот колебался, словно готов был возразить - и пожал плечами. Поглядел в призрачные глаза Вискиджека. - Благодарю, сэр. Дух удивил его, ибо сделал шаг, нагнулся и тронул скрипку. Потом встал и прошел мимо, глядя на западные низины. Скрипач нахмурился, глядя туда же. Еж тихо сказал рядом: - Она там, она перетекла. Они держатся на расстоянии. Не понимают, что тут случилось. Когда она придет, будет слишком поздно. - Кто? Когда придет? - Женщина, которую он любит, Скрип. Корлат из Тисте Анди. "Тисте Анди. О нет..." Вздох Ежа был полон эмоций. - Да, сержанту никогда не везло. Гарантировал себе долгое ожидание. "Но будет ждать до конца". Он уловил движение в тени кучи камней. За ними следила женщина. Скрипач одернул себя, поглядел еще раз на Колотуна и Ходунка. - Берегите его, - шепнул он. Они кивнули. А Вискиджек прошел мимо. - Пора уходить. Колотун в свою очередь коснулся скрипки. Ходунок присел и сделал так же. Все трое скрылись за краем кургана. Миг спустя Скрипач услышал конские копыта, но в сумраке не смог увидеть, как уезжают друзья.***
Рядом с Котиллионом раздался голос: - Отлично сделано. Покровитель ассасинов взглянул на ножи, что были еще в руках. - Не люблю проигрышей. Никогда не любил, Темный Трон. - Тогда, - хихикнула смутная форма рядом, - мы еще не совсем закончили, да? - А. ты знаешь. - Разумеется. И, пусть тебя это потрясет, одобряю. Котиллион удивленно повернулся к нему: - Так и знал. В этом тебе тоже есть сердце. - Не будь идиотом. Я просто люблю... симметрию. Они одновременно поглядели на курган, но призраки уже пропали. Темный Трон постучал тростью по земле. - Среди богов, - сказал он, - кто ненавидит нас сильнее всего? Как думаешь? - Смею полагать, те, что выжили. - Но мы ведь еще не закончили. Котиллион кивком указал на курган: - Они были чем-то... Правильно? - С ними мы завоевали империю. - Иногда сомневаюсь, что нужно было ее отдавать. - Кровавый идеалист. Нам нужно был отойти. Рано или поздно - сколько ты ни вложил в свое дело - нужно отвернуться и уйти. - Значит, мы..? И боги ушли тающими на рассвете тенями.***
Тук Младший ожидал, сидя на коне примерно посередине между строем Мертвой Стражи и Вискиджеком, Колотуном и Ходунком. Он видел вдалеке фигуры, собравшиеся на вершине кривого кургана. Потом трое призрачных всадников вернулись. Вискиджек натянул поводья. Развернул коня, чтобы в последний раз поглядеть на курган. Тук сказал: - Там остались люди из вашего взвода, сэр. - Моя жизнь был щедро вознаграждена. Пора, - добавил Вискиджек, поворачивая скакуна. Искоса глянул на Тука. - Готов, Сжигатель Мостов? Они поскакали бок о бок. Тук метнул Вискиджеку удивленный взгляд. - Но я не... - Разговорчики, солдат? Онемевший Тук помотал головой. "Боги подлые, я это сделал".***
В сверкающем небе высоко над равниной Гу'Ралл парил в воздушных течениях, почти не шевеля крыльями. Ассасин Ши'гел изучал нижний мир. Десятки драконьих трупов усеяли окрестности кургана, а на запад - насколько могли видеть глаза Гу"Ралла - вела замощенная трупами Элайнтов дорога смерти шириной почти в лигу. Там были сотни и сотни. Ши'гел пытался представить величину страданий Отатараловой Драконицы. Однако вскипавшие в нем соки угрожали душевному контролю. "Я еще слышу отзвук ее боли. Как может жизнь оказаться столь дерзкой, столь упрямой перед лицом бешеной злобы? Корабас, ты свилась ныне в пещере, подарке умирающего божества, ты лелеешь раны и тоску, ты сложила крылья, словно стараясь отгородиться от мира? Ты хранишь ненависть и злость, осадившие тебя в немногие мгновения свободы? Ты снова одинока, Корабас? Если бы приближение не убивало меня - я мог бы помочь тебе в кровавых небесах, на смертью мощеной дороге. Я присоединился бы к тебе сейчас. Чтобы положить конец одиночеству. Но все, что я могу - кружить в небе. Над теми, что призвали тебя, что сражались за свободу бога и спасение твоей жизни. Их я тоже не понимаю. Люди много чему могут научить К'чайн Че'малле. Я, Гу'Ралл, Ассасин Ши'гел из Блуждающего Гнезда Ганф'ен, смирен увиденным. Это чувство, столь новое и странное, наполняет меня сладчайшим соком. Я не знал..."***
Положив последний камень в продолговатую груду, Икарий стряхнул пыль с ладоней и медленно встал. Аблала глядел на воителя. Релата сидела неподалеку. Тот подошел к краю холма, поднял еще один камень и послал катиться вниз по склону. Потом оглянулся на могильник, взглянул на Аблалу. Утро выдалось солнечным, но на востоке громоздились тучи, ветер нес обещание дождя. - Ты все рассказал, друг? Аблала кивнул. Икарий утер струящиеся слезы - он долго рыдал над могилой. Но теперь лицо уже не искажено горем. Он пуст. Потерян. - Аблала, я - только я? - Он сделал непонятный жест. - Все мы - только мы и не более? Тартенал пожал плечами: - Я Аблала Сани и всегда им был. Ничего другого не знаю. Никогда не знал. Икарий снова смотрел на могилу. - Он меня защищал. - Да. - Но я не знаю, кто он! Аблала снова пожал плечами. Нет позора в том, чтобы оплакивать незнакомца. Аблала сам так много раз делал. Он опустил руку, взял черепок, поглядел на небесно-голубую глину. - Красиво, - пробормотал он, пряча осколок в пояс. Икарий взял оружие и встал лицом к северу. - В этот раз чувствую: я близко. Аблала подумал спросить, к чему близко, но смутился и тут же забыл вопрос. Он не верил, что вспомнит. Все тревожащие вещи уходят в одну сторону и никогда не возвращаются... - Рад, друг, что ты нашел любимую женщину, - сказал Икарий. Воин-великан улыбнулся Релате и получил в ответ каменный взгляд. Она ведь говорила, что вдвоем им было лучше. Но она женщина и едва они устроят секс, все будет хорошо. Всегда срабатывает. Когда Икарий двинулся в путь, Аблала подобрал полезный мешок незнакомца, повесил на плечо и пошел вслед за воителем. Релата догнала их вскоре, когда Аблала снова вытащил черепок и начал им любоваться. Икарий глянул на кусочек глины, остановился и посмотрел на оставленный могильник у холма. Он молчал и хмурился. Аблала готов был идти дальше, когда Икарий произнес: - Друг, кажется, я что-то вспомнил.Эпилог I
Усевшись на камнях моста Солдаты словно вороны глядели Как когти были черные клинки Глаза светили славой сквозь убийства копоть
Скрипя окованными сталью костылями Я подошел с терпением калеки И перед ними, пошатнувшись, встал Едва дыхание переводя
Они смотрели смело, не таясь Они сидели, ждали что скажу - Пришел, - я говорю, - с рождения дороги, - Пришел, - я говорю, - взять лучшее, что в нас.
Сержант рыжебородый подмигнул Открылся рот, блеснули влажно зубы: - Немногие дороги на земле Нас к лучшему приводят, старина.
- Но вы прошли по всем путям мужчин, Сказал я, - перед вами матери бежали И дети. Неужели нет тропы По коей может ковылять старик, такой как я?
Целитель стаи той был кости весь и кожа Он мне ответил: - Старина, провел я век В огне груди, где сердце ровно бьется Меж легких; я по мускулам змеей
Скользил, я плыл в потоках крови, холодея. Прошел я все пути, они ведут во тьму В конце лишь воля остается нам И воля может отдохнуть. Посмею, -
Он продолжал, - сказать, что места нет Внутри нас, как ни ройся, ни ищи Какие таинства ни пробуждай Тому, что ты назвал столь дерзко "лучшим".
Затем солдат с лопатой и киркой (Такой сумел бы форт за день построить!) Неспешен в мысли, основателен во всем На солнце поглядел и мне сказал:
- Напрасно не ищи в роскошных храмах И не ходи в хоромы богачей Мы грабили их часто, раз за разом Мы плавили иконы и святыни
И плакали сокровища в огне Рождая лишь улыбки вожделенья И жажду долгой власти. Понимай: Дороги вьются из неведомых эпох
Дороги в будущее манят нас, под ноги Ложатся так покорно, не давая Ключа к загадочным желаниям твоим Ведь каждая на крови и костях
Проложена. Рабы сгибали спины Вся жизнь была им смертным приговором Звенели цепи страха и нужды. Все, что мы строим, рушится однажды.
- Но где же, славные солдаты, я найду Все то, что лучшего есть в нас, когда не в плоти Не в сводах храма и не на камнях Которыми замощена дорога?
- Сумей ответить мы, - сказал сержант, - Кровь не лилась бы горестным потоком И лекарь мой целил бы раны взглядом И труд рабов стал отдыха светлей.
- Сумей ответить мы, - сказал сержант, - Вороны б голодали повсеместно Мы когти бы забросили в болото - Пусть боги подерутся, если воля их.
- Но мы не находили никогда То лучшее, что в нас, до сей поры. - Но почему? - спросил я, потерявшись И он сказал: - Мы на мосту сидим
С прихода блеклого рассвета. Наш насест Уныл и скучен, выщерблен шагами Однако же высок - тебя узрели искрой На горизонте, размалеванном зарей
- Мучительно ты ковылял, и мы рыдали Дивились, отчего в тебе такая воля Но ты пришел, согбенный, с костылями Сказал, что ищешь лучшее, что в нас.
- И лучшее, что в нас, мы в миг один узрели Сокровища, что были под рукой Смиренно пред тобою мы кладем Безногий человек, пришедший по дороге.
Что ж, вежливый солдат - большая редкость И я ответно их благодарил И, мимо проходя, мост пересек Стремясь к бескрайнему пути, что впереди
Я шел, чтоб лучшее сыскать, что в нас таится В один прекрасный день оно передо мной Возникнет, путь благословив. В дорогу эту Давно я вышел, и дорогу я окончу Там, где нас ожидает лучшее, что в нас."Где вороны сидят", Авес Дидион Фликер
В конце война стала битвой за освобождение. Жители Колансе вышли из города и после пяти дней тяжких трудов большие траншеи, редуты и ямы стали длинными курганами. Три кургана возвысились на месте Битвы Благого Дара, там, где летерийцы, болкандийцы, гилки и Тартеналы сражались с армией брата Старательного; а у подножия рухнувшего Шпиля три горы сырой земли отмечали павших Имассов, Джагутов и К'чайн Че'малле, а курган меньшего размера упокоил двоих малазан. Именно у него произошло собрание. Оставаясь на почтительном расстоянии около покинутых окопов, Лорд Нимандер стоял с Корлат и дядей, Сильхасом Руином. Вместе с Скиньтиком, Десрой и Апсал'арой они сопроводили отряд под предводительством капитана Скрипача на всем долгом и утомительном пути к берегу. Нетрудно оплакивать гибель храбрых мужчин и женщин. Как и рожденных для войны солдат-рептилий. Нимандер не стыдился слез, оросивших его лицо, когда он услышал о резне, уготованной Имассам в миг воскресения. Те, что выжили, несколько дней назад ушли на север в поисках вождя. Говорят, его судьба до сих пор остается неизвестной. Брат отца, стоявший рядом с Нимандером, горевал по исчезнувшему старому другу, Туласу - он был уничтожен в Войне Пробужденных Драконов. Меч у бедра Сильхаса до сих пор содержал души трех уцелевших Элайнтов Куральд Эмурланна. Подробности этого связывания остались неясны Нимандеру, ибо дядя оказался весьма неразговорчивым. С востока налетал дождь. Нимандер смотрел, как близится стена серых туч. Потом он оглянулся на Корлат. Нечто пробудило горе и в ней, Сестра Холодных Ночей была сокрушена. Она заметила фигуры, сошедшиеся на вершине кургана, сделала полшага вперед и замерла. - Корлат, - произнес Нимандер. Она опомнилась и повернулась, глядя тоскливыми глазами. - Владыка? - Не время нам вмешиваться. - Понимаю. - Тем не менее я считаю, что мы должны как-то донести до них уважение и почтение. Смею ли просить вас, Сестра Холодных Ночей, представлять нас на их церемонии? Что-то ушло c ее лица, черты вдруг смягчились, засияв прежней красотой. Она поклонилась. - Владыка, я поспешу. Нимандер смотрел ей вслед. Сильхас Руин сказал: - Твой отец всегда ценил ее выше прочих, Лорд. - Сильхас, она отдала сердце человеку, малазанину, погибшему при покорении Коралла. Белокожий мужчина чуть помедлил. - Он, должно быть, был... необыкновенным. - Полагаю. - Мое знакомство с этими малазанами было кратким. Помню их мундиры со дня... попытки в Летерасе. Сказать, что они заслуживают уважения - это слишком мало. Я не хотел бы снова с ними сталкиваться. Нимандер удивленно глядел на дядю.
***
Нерешительно, ослабев от внезапно нахлынувшего смущения, Корлат медленно замедлила шаги в двадцати саженях от собрания победителей. Слева стояли в строю малазане - армия, известная как Охотники за Костями. Дальше, на возвышенности расположились гораздо более многочисленные ряды второй малазанской армии, Войска. Справа, у лагеря К'чайн Че'малле Солдаты Ве'Гат и Охотники К'эл построились за спиной Матроны. Из строя вышла женщина, похоже, намереваясь встретиться с Корлат. Возможно, в ее компании она обретет силы. Если нет... вряд ли она решится подойти ближе. Сердце лежало в груди, словно открытое - а она-то думала, что дни глубокого горя миновали! Но вид малазанских морпехов - вид Ежа, Быстрого Бена и Калама - заново разбередил ее раны. Когда ее, посланницу Нимандера, наконец увидели, то лишь приветственно кивнули; она начала подозревать, что зря держится на расстоянии. Но... возможно, они считают, что она хотела украсть у них сержанта. Возможно, ее винят в его смерти. Она не знает. А ныне ей приказано снова присоединиться к ним у могилы двух малазанских моряков. Она выбрала среди своих скромных сокровищ полированный камешек - зная, что люди склонны смеяться над кожаными мешочками, которые носят Тисте Анди. Камешки - знаки для тех, кому отдано сердце. У нее их немного. Один для Аномандера Райка, один для погибшего брата Орфанталя, один для Спиннока Дюрава, не презиравшего ее за подлое происхождение, и один для Вискиджека. Скоро, подозревала она, придется найти еще два. Для королевы Яни Товис. И лорда Нимандера. Эти камни не для того, чтобы их отдавать. Расстаться с ними - отдать любовь, навсегда уйти от нее. Было нелепо искать камешек для человека. Она знала, что любовь его коротка. Он не мог понять, что она чувствует - и не должен был; она зашла слишком далеко, отдала слишком многое. У них не было времени, чтобы выковать нечто вечное. Потом он умер, оставив за спиной камень - тусклую, безжизненную штучку под названием сердце. "Смерть нас прощает. Так сказал Галлан. "Смерть нас прощает, потому Смерть так для нас страшна"". Ей показалось... там, на далеком кургане, уже прозванном Пробуждением... какой-то шепот, присутствие старое и мучительно знакомое. Словно он поглядел на нее - словно она ощутила взгляд его глаз..."Нет, глупая женщина. Это его солдаты собрались на холме. Если он там был, то ради них". Мысли ее прервало появление женщины из рядов К'чайн Че'малле. Корлат пришлось отбросить воспоминания, она глядела на незнакомку, горестно улыбаясь. - Смелость подвела, - сказала она. Женщина - самая обычная, далеко не молодая - внимательно поглядела на нее. - Что это в вашей руке? Корлат подумала спрятать его, но вдохнула и показала черный камешек. - Я думала... дар. Для кургана. Я уже такое видела... - Вы знали их? Чуть помедлив, Корлат начала отворачиваться, чтобы уйти. - Нет. Извините... Однако женщина удержала ее за руку. - Идемте же со мной, я расскажу о Смертном Мече Геслере и Надежном Щите Буяне. - Я напрасно... - Сомневаюсь, - прервала ее женщина. - Но, если хотите, расскажите что-нибудь сами. Я Келиз. - Корлат. - Они освободили сердце Увечного Бога, - сказала Келиз, ведя ее ко всем. - Но не за это я их помню. Они были упрямыми. Грызлись между собой как... как собаки. Насмехались над своими титулами, выдумывали небылицы. И мне врали. Дикие сказки о приключениях. Корабли в морях огня. Драконы и безголовые Тисте Анди... кто это такие, интересно... Корлат повернула голову, чтобы ответить, но решила промолчать. - Я недолго их знала, - продолжала, не замечая, Келиз, - и они постоянно спорили о том, чтобы все бросить. Даже в гуще ужасных битв они ругались. И все время эти двое малазан делали то, что нужно было сделать. Каждый и всякий раз. - Она кивком указала на Шпиль. - Там, наверху, - сказала она, - они прошли сквозь стены огня, и тогда я сообразила: эти сказки... возможно, это чистая правда. Буян умер на ступенях, отгоняя от сердца дикую ведьму. Он не смог побороть огня. Геслер - так нам сказали - умер, спасая жизнь пса. - Она ткнула пальцем. - Вон того, Корлат, сторожащего вход в усыпальницу. Видишь, все меня ждут? Потому что только меня пес пропустит. Я и тело Геслера заносила внутрь. Когда женщина замолчала, Корлат бросила на нее взгляд. Лицо смялось, словно она лишь сейчас поняла смысл своих слов. Если бы не Корлат, она упала бы, а так - повисла у нее на руках. Затем Келиз опомнилась. - Я... простите... Я не хотела... о, гляньте на... - Я помогу. Они пошли дальше. У бока земляного кургана люди расступились, на Корлат и Келиз смотрело множество глаз. Она заметила Ежа с Быстрым Беном и Каламом, и седобородого, который оказался Скрипачом, лучшим другом Вискиджека. Она стремилась сохранять достоинство под этими ничего не выражавшими взорами. Рядом были мать и дочь - последняя, хотя была почти ребенком, яростно курила ржавый лист; сбоку стояла женщина постарше, занимаясь тем же, а подле нее - красивый молодой человек. Она увидела вождя из племени Баргастов, откровенно ей ухмылявшегося - желания его легко было прочитать в блестящих глазах. За старым взводом Вискиджека стояли мужчина и женщина - похоже, родные по крови - в компании старика, горбящегося в расшитой извивающимися змеями мантии Верховного Жреца. Дальше был некий мужчина, ковыряющий в зубах, дальше художник неистово что-то набрасывал угольным карандашом на отбеленном пергаменте. У ног сидела раздутая жаба. Построившаяся у входа стража при виде Келиз и Корлат повернулась, отдавая честь, прижимая скрытые боевыми перчатками руки к груди. Она поняла, что это солдаты, сражавшиеся у холма Пробуждения. Келиз оперлась на Корлат и освободила руку. - Думаю, будут дары покойным, - сказала она, кивнув на солдата, стоявшего с сундучком в руках. - Я внесу их внутрь. - Она оглянулась на Корлат: - Возьму и ваш дар, если позволите. Анди раскрыла ладонь и поглядела на блестящий камешек. Взвод Вискиджека взволновался - Корлат встала к ним лицом, готовая отступить, убежать отсюда. - Капитан! - рявкнула непримечательная женщина из-за спин моряков. Корлат видела: солдаты уже успели наполовину вытянуть мечи из ножен. Резкая команда женщины заставила их замереть; Корлат с тревогой и страхом всматривалась в лица. Непримечательная женщина двинулась к Корлат и взводу морпехов. Встала прямо перед Скрипачом: - Что вы тут делаете, ради Худа? - Извините, Адъюнкт, - отвечал Скрипач, не отводя взора от Корлат. - Объясните! Верховный Маг! Калам? Хоть кто-то, говорите! - Прошу прощения, Адъюнкт, - вытянулся Скрипач. - Я хотел бы задать Тисте Анди вопрос. - С таким обхождением, - рявкнула Адъюнкт, поглядев на Корлат, - если она откажется отвечать, я пойму. Корлат покачала головой, глубоко вздохнув, чтобы укрепить дух. - Нет, Адъюнкт. Благодарю вас. Этот солдат - лучший друг Вискиджека. Если он что-то хочет спросить, я отвечу со всей готовностью. Адъюнкт отступила. Взгляд Скрипача упал на камешек в ладони. - Вы хотели отдать его? Вы знали Геслера и Буяна? Корлат покачала головой. - Тогда... почему? Мысли ее спутались, как и слова на устах. Корлат не выдержала взгляда Скрипача, отвела глаза. - Он его? Она посмотрела с удивлением. Солдаты взирали на нее из-за спины Скрипача, но теперь она поняла: на их лицах написана не злость, а что-то гораздо более сложное. - Корлат, он ЕГО? Она поглядела на вход могильника. - Это были морские пехотинцы. - Голос прозвучал тускло. - Я думала... дань уважения... - Отдав камень, вы его уничтожите. Она взглянула Скрипачу в глаза и увидела нескрываемую печаль. - Я думала... она меня покинул. - Нет, не покинул. Подал голос Еж: - Он любил лишь один раз, Корлат. И мы видим сейчас женщину, им избранную. Если ты отдашь камень, мы порубим тебя на куски и раскидаем по всему свету. Корлат подошла к Скрипачу. - Откуда вам знать? Глаза его блеснули и сразу стали влажными. - На холме. Его призрак... видел вас на равнине. Он... он не мог глаз оторвать. Понимаю - вы решили, будто за вратами Худа... прежняя любовь исчезает и рассеивается по ветру. Возможно, вы начали сомневаться, была ли она, и строить догадки, чего же он хотел "на самом деле". Слушайте - мне рассказали всю историю. Корлат, он ждет вас. Если придется, он будет ждать вечно. Рука сжала камешек, и вдруг вся напряжение исчезло; она поглядела на солдат взвода Скрипача. - Вы убили бы меня за отказ от памяти? Что ж, вы напомнили мне, каким человеком он был, если заслужил такую верность друзей. Еж ответил: - У вас впереди сотни лет... гм, да кому знать, сколько именно? Не думайте, будто он ждет обета верности или еще чего - да и мы не ждем. Но этот камень... мы знаем, что он означает для вашего народа. Мы были потрясены, вот и всё. Корлат медленно повернулась к могильнику. - Тогда я ухожу, ведь у меня ничего нет для павших солдат. Адъюнкт удивила ее, взяв за руку и положив руку на сундучок. - Откройте, - велела она. Корлат заинтересованно нагнулась и подняла крышку. Сундучок был пуст. Она распрямила спину и недоумевающе поглядела в глаза Адъюнкту. Увидев сухую улыбку. - Они были морпехами. Они уже оставили позади все ценное. Честно говоря, Корлат из Тисте Анди, если бы Геслер и Буян смогли, сами бы первыми ограбили свою могилу. - И ругали бы нас за скупость, - вставил Скрипач. - Мы пришли увидеть, как закроют могилу, - сказала Адъюнкт. - И увести виканского демона, пока он не умер от голода. Если получится.***
В тысяче шагов от них воины - Джагуты встали перед курганом, упокоившим павших Имассов. Они молчали, как подобало моменту - моменту, полному уважения и сердечной тоски по товарищам, погибшим в общей битве, по жизни, стесанной до самого эфеса. Но тишина была полна иронии. Через некое время мелкая тварь, похожая на изодранную соломенную подушку, легла у ног старшего Джагута. Из недр уродливого комка показался пляшущий язычок. Один из воинов сказал: - Варандас, наш командир никогда не устает от любимцев. - Ясное дело, - бросил другой. - Ему недоставало нас. - Или прежний владыка Смерти восстал со смертельно опасным аппетитом? - Ты породила во мне тревогу, - заявил Санад. - А ты обещал никогда не говорить о чувствах... ох, тебя тревожит намек насчет аппетита. Нижайше извиняюсь, Санад. - Она врет, Гатрас. Клянусь! - Здесь только собака не врет. Да и та... Воины уставились на лежащую тварь. И разразились хохотом. Хохот длился и длился. Пока Худ на подскочил на месте. - А НУ, ВСЕМ МОЛЧАТЬ! В наступившей тишине кто-то фыркнул. Когда Худ потянулся к мечу у бедра, воины внезапно заинтересовались чем-то вовне и отвели глаза. А потом шелудивая собака встала и раскорячилась. Терпеливо вынося и взрывы злорадного смеха, и теплую струйку на лодыжке, Худ закрыл глаза. "Вот почему Джагуты решили жить порознь".***
Брюс Беддикт обернулся на звуки далекого хохота. Прищурился, видя Джагутов у имасского кургана. - Толчок Странника! Вряд ли так подобает! Араникт нахмурилась: - У них странный юмор, любимый. Не думаю, что они хотят показать неуважение - этого проще было достичь равнодушием. А они пошли туда, никого не пригласив. - А, - пробормотал Брюс, взяв ее руку. - Думаю, время. Он повел ее к Адъюнкту. К Таворе присоединились королева Абрасталь, Фелаш и Спакс. За ними Араникт видела Ганоэса - он не присоединился, но и не уходил от сестры. Брюс заговорил, едва они приблизились: - У могилы возникло какое-то замешательство. Надеюсь, все хорошо? - Взаимное непонимание, Принц. - Овчарка... - Нет, едва могилу запечатали, зверь пошел за Келиз. Думаю, он останется с ней до конца жизни. - Есть вести, - заметила Абрасталь, - о племени на плато к северу от Эстобансе, далеких сородичах эланцев. Они пасут бхедринов. - Келиз поедет одна? - с тревогой спросил Брюс. - Да, с эскортом всего лишь в пару сотен Охотников К'эл, - сказала королева Болкандо. - Принц Брюс, - вмешалась Фелаш, - флот вашего брата, короля, уже очень близко. - Томный взор скользнул по Араникт. - Я еще не сказала. - Араникт зажгла палочку. - Любимый, твой брат с кораблями. - Теол ненавидит море. Ты уверена? Тут Фелаш закашлялась, выпучив глаза. - Простите, Король Теол ненавидит море? Но... то есть... извините. Багг... его... о, ладно. Извините, Принц Брюс. Абрасталь искоса разглядывала дочь. - Ты все такая же пухлая, - заметила она. - Кури больше, дитя! - Да, мама. Уже начинаю. - А где твоя служанка? - С капитаном Шерк Элалле, мама. Мастерят баркас, если это именно так называется. Брюс сказал Таворе: - Адъюнкт... были времена, когда я... гм, сомневался в вас. То, что вы задумали, казалось таким... слишком громадным... - Простите, что прерываю, Ваше Высочество, но победу нам дали деяния каждого, и путь наш оказался весьма долгим. Острие меча - ничто, если за ним нет клинка из прочной стали. - Она помедлила. - Нам пришлось выдержать слишком много сомнений, но это общая слабость. - Вы говорили, что останетесь без свидетелей. Ну, ты вы ошиблись. Она дернула плечами. - На каждый миг, запечатленный в истории, сколько приходится утерянных? Ваше Высочество, нас тоже забудут. Наши дела падут во тьму, как всё в мире. Но я не жалею. - В Летерасе поставят в вашу честь бронзовую статую. Знаю, мало кто будет понимать, кого она изображает. Но я - буду, Адъюнкт. - Статую? - Тавора склонила голову, словно обдумывая. - Я буду прекрасной? - сказала она наконец и, прежде чем Брюс нашелся с ответом, формально поклонилась ему и королеве. - Благодарю вас, сделавших мою цель своей. Скорблю о ваших потерях. Прощайте, Ваши Высочества. Они расстались с ней. И только Араникт расслышала Брюса: - Конечно, будете.***
- Худом клятый пес, - пробурчал Мертвяк, когда морпехи и панцирники уходили от кургана. - Вот тебе весь Геслер, - ответил Горлорез. - Туп до самого конца. - Ему не понравилось бы жить без Буяна, - заметил Бальзам. Бутыл обдумал разговор и кивнул сам себе. "Бывает, когда сказать нечего. Когда любое слово только ворошит пепел". Он глянул на Улыбу, на Корика и, наконец, на Тарра. "И мы понесли потери. Карак - никогда не думал, что он помрет вот так. Не в постели какой-нибудь шлюшки. А Корабб ... боги подлые, этот человек умел драться. Хром говорит, что видел его в конце - он снова сломал колено и сидел, глядя на Увечного Бога - и там был Корабб, на лице гордость. Он стоял над телом скованного бога. Ну, может ли быть смерть славнее? Отлично сделано, Корабб Бхилан Зену'алас". - Слышно, она нас в отставку отправляет, - подала голос Смола. - Жрец выплатил жалованье, целое состояние для всех и каждого. - Атем к'о нет? А? С'ими шо? - Отдадут семьям, если таковые найдутся, Неп. Живой или мертвый, ты получаешь плату. - Х'рошо б жвому п'лучить! Смола удивленно хмыкнула, Целуй-Сюда бросила Непу Борозде удивленный взгляд. - А на что тебе, Неп? - Непель! - Боги подлые, - шепнула Смола. - Я и не... Они дошагали до тракта, увидев строй Охотников за Костями. Бутыл оглянулся: Адъюнкт шла туда же, за ней Банашар, Лостара Ииль, Хенар Вигальф и трое кулаков, Скенроу и Рутан Гудд. - Она хочет сказать им слово на прощание, - бросил Тарр, заметивший, куда смотрит маг. - Но нам туда не нужно. Это между ними и ней. Слышали? Мы идем мимо. - Идем мимо, - отозвалась Хеллиан. - Хрясь, или назад и найди Хрома, он отстает. Давай подгоняй. Они оказались между нестройных рядов регулярной пехоты. - Нам-то похуже пришлось! - крикнул кто-то. Корик заорал в ответ: - Лучше не задирайся, Фофан! - Эй, Хеллиан, я тут паука нашел, большого. Хошь поглядеть? - Называй это как хочешь, солдат - все равно слишком мал. Бутыл потряс головой. "Ай, чтоб вас. Это солдаты, чего вы еще ждали!"***
Когда Корлат вернулась в маленький лагерь Анди, было уже темно. Они сидели у костра, как охотники в лесу или жнецы в поле. Свежий дождик очистил воздух, но скоро кончился - над головами светились зеленые Нефритовые Чужаки. Нимандер поднял глаза, подвинулся, освобождая место на коланской скамье - ее нашли в лагере рабочих. - Мы гадали, вернешься ли ты. Она поправила плащ. - Я смотрела, как уходят Охотники. - Значит, прибыл флот? Корлат покачала головой. - Они пошли в лагерь на краю долины Эстобансе. Адъюнкт говорила с регулярной пехотой. Благодарила. И ничего больше. Она осталась позади всех, отослала даже брата. Было что-то... что-то... - Она дернулась. - У меня сердце разрывалось. Из темноты раздался голос: - Тавора это умеет. Все обернулись и увидели Скрипача. Тот зашел в круг света, держа нечто завернутое в кожу. Сзади Корлат видела остальных солдат взвода Вискиджека. Они о чем-то тихо переговаривались; затем Быстрый Бен показал за дорогу и сказал резким голосом: - Там, на вершине. Не очень далеко, но сойдет. Ну? - Он оглянулся на спутников, и все что-то согласно заворчали. Вернув внимание Скрипачу, она увидела его кивок. - Не так уж далеко - воздух хорошо звук разносит. - Простите, но что вы делаете? - Видите холм на той стороне дороги? Идите туда, Корлат. - Простите? Нимандер начал вставать, но Скрипач успокоил его взглядом. - Только она. Я займу тот пенек, не возражаете, сэр? Сильхас Руин поднялся с пенька, покачал головой и сделал приглашающий жест. Скрипач положил предмет и начал разворачивать. Потом поглядел в глаза Корлат. - Почему вы еще здесь?! - Что вы намерены сделать? - спросила она требовательно. Он вздохнул. - Сказал, это его последний раз. Сказал, это приказ. Ну, давно нужно было понять - мы приказы плохо исполняем. - Он стащил последний слой кожи, явив скрипку и смычок. - Иди же, Корлат. О, и скажи ему: это называется "Любовь умеет ждать". Не мои слова, Рыбака. - Он оглядел круг Тисте Анди. - Есть еще одна, которую я довольно легко возьму. Грустная, но не очень тоскливая. Из "Аномандариса". Простите, если я переврал название - времени много прошло. "Надежда Галлана"? Имеет смысл? Вижу, имеет. Корлат отступила и ощутила руку на плече. Это был Еж. - Вершина, Корлат. Скрип хочет вызвать его назад. Еще разок. Но слушай, вернуться и стоять вне холма будет слишком трудно. Однако он тебя увидит, мы уж постараемся. Ради него. Кажется, он еще что-то бубнил, но Анди уже шагала. Не сводя глаз с холма. За спиной струны огласили воздух пронзительным звуком. Выйдя на дорогу и увидев любимого на склоне холма, Корлат бросилась бежать.Эпилог II
Море у берега успокоилось; едва наступил отлив, многие Имассы начали бродить по отмелям, собирая раковины. Неподалеку близняшки играли с Абсом, звук детского смеха доносился до каменной полки, на которой сидел Удинаас. Он услышал шаги на тропе, обернулся, увидел Оноса и Хетан. Они несли плетеные корзины, намереваясь присоединиться к сбору морского урожая. Удинаас заметил, что Онос запнулся, глядя на детей. - Спокойно, Онос, - сказал он. - Я глаз не свожу. Воин улыбнулся. Хетан утащила его за руку. Сидевший на более высокой полке Риад сказал: - Хватит суетиться, отец. Ты измотаешься. Из пещеры неподалеку донесся крик младенца. "Бедная Серен. У нее такой капризный малыш". - Мы в безопасности, - говорил Риад. - Если покажется толпа злобных людей, им придется иметь тело с Кайлавой, Онреком, Оносом Т'ооланом и мной. - Знаю. - Удинаас потер руки. Боль возвращается. Не пора ли опробовать вонючее снадобье, предложенное Лерой Эпар? "Ах, целые годы в холодной воде. В кости просочилась. И всё". Он поглядел и вскочил на ноги. - Отец? - Так и есть. Близняшки закопали Абси по самую шею. Девочкам нужна хорошая порка. - Ты за всю жизнь ребенка не ударил. - Откуда тебе знать? Ладно. Может, и не ударил,но угроза действует. Риад сел, глядя вниз на Удинааса. Юное лицо загорело. Удинаас спросил, щурясь: - Когда солнце яркое, вижу в твоей улыбке мать. - Она улыбалась? - Думаю, хоть однажды улыбнулась, но утверждать не буду. Удинаас пошел на пляж. Абси вырылся сам, обхватил одну из девочек и уже щекотал до умопомрачения. Угроза миновала, но Удинаас все равно шел к ним. В далеком море киты выныривали на поверхность, посылая в воздух фонтаны, суля пришествие лета.***
Всадник помедлил на дороге, глядя на разросшуюся в канаве одичавшую репу, а потом послал коня вскачь. Солнце согревало лицо скакавшего вдоль побережья Итко Кана. За его спиной две фигуры возникли из длинных теней. Еще миг, и появились громадные псы. Один нагнулся, нюхая репу, и отвернулся. Фигура с тростью вздохнула. - Доволен? Вторая кивнула. - Теперь ждешь лишь самого лучшего? - Не вижу причин для иного. Темный Трон фыркнул. - Ты мало что видишь. Котиллион глянул искоса: - Тем более почему бы... - Старый друг, что такое? Ты до сих пор веришь в надежду? - Верю ли я в надежду? Верю. - И надеешься на веру? - Веру? Да. Надеюсь на веру. Они помолчали. Темный Трон оглянулся на гончих, склонил голову набок. - Проголодались? - Взоры зверей скрестились на нем. - Даже не думай, Аммеанас! - Почему бы нет? Напомним павлину на троне, кто ведет игру! - Не сейчас. - Как насчет нетерпения? Жажды мести? Что же ты за Покровитель Убийц? Котиллион кивнул в сторону дороги: - Оставим их одних. Не здесь, не сейчас. Темный вздохнул снова. - Кишка тонка. Тени растворились и дорога снова стала пустой.***
Солнце село, сгущался сумрак. Он до сих пор не встретил на дороге никого, и это начинало казаться тревожным. Он поскакал дальше. Почти не зная местности, едва не пропустил поворот к селению у полумесяца пляжа - но ветер донес запах дыма, и он замедлил бег коня. Животное осторожно пробиралось по узкой тропе. Внизу, где уже царила тьма, он натянул удила. Перед ним лежала небольшая рыбацкая деревня, на вид почти заброшенная. Он заметил в стороне домик с каменными стенами и соломенной крышей: именно из его трубы вился серый дымок. Вокруг дома были посажены овощи, в темноте едва виднелась фигура позднего труженика. Крокус слез с коня, стреножил его около заброшенного амбара и пошел вперед. Путь не должен был занять много времени, но когда он вышел на край огорода, луна ярко сияла над головой - веселый свет заставил блестеть ее руки и ноги, черные волосы казались шелком. Она нагнулась, собирая инструменты. Он шагнул на тропу между пышными растениями. А она обернулась. И смотрела, как он идет. Крокус охватил руками ее лицо, вгляделся в темные глаза. - Никогда не любил той истории, - сказал он. - Какой именно? - спросила она. - Любовница... затерянная на луне, берегущая одинокий сад. - Ну, история не совсем такая... Он пожал плечами: - То, что я помню. Помню еще твой взгляд, когда ты ее рассказывала. Он был таким же миг назад. - А сейчас? - Думаю, - ответил он, - печаль улетела, Апсалар. - Я думаю так же, - сказала она.***
Мальчишка смотрел, как старик спускается на пирс. Он так делал почти каждый день, когда мальчишка прогуливался у воды, когда утро превращалось в полдень и рыбы засыпали. День за днем он видел старика с корзиной для рыбы, которую ему так и не удавалось выловить. Да и удилище в другой руке было таким тонким, что сломалось бы пополам от веса краба. Скучая, как и всегда, мальчишка сошел на пляж под набережной, чтобы поглазеть на немногочисленные корабли, пришедшие укрыться в гавани Малаза. Здесь он может мечтать о дальнем мире, где происходит все чудесное и магическое, где герои побеждают, а негодяи истекают кровью в грязи. Он знал, что еще никем не стал. Слишком молод, чтобы быть кем-то. Он пойман в ловушку здесь, где ничего не происходит и никогда не произойдет. Но однажды он встанет лицом к лицу с миром и все запомнят его, это точно. Он глянул туда, где старик свесил ноги с пирса, нацепляя наживку. - Вы ничего не поймаете, - сказал паренек, лениво дергая ржавое причальное кольцо. - Вы всегда спите слишком долго. Старик прищурился на крючок, поправил вонючую даже на вид наживку. - Ночная жизнь, - ответил он. - Куда? Куда вы ходите? Я знаю все таверны и бары в округе. - Знаешь? - Все до одного. Так где вы пьете? - Кто сказал насчет выпивки, парень? Нет, я играю. Мальчишка подобрался поближе. - Во что? - На скрипке. - Играете в баре? - Да, именно. - В котором? - В "Смешке". - Старик взмахнул удочкой и стал смотреть, как крючок опускается в глубину. Мальчик подозрительно изучил его. - Я не дурак, - сказал он. Старик оглянулся и кивнул: - Вижу. - "Смешка" нет. Это сказка. О привидениях. Люди слышат разное - голоса в воздухе, стук кружек. Смех. - Они слышат только это в ночном воздухе, да? Мальчишка облизнул пересохшие губы. - Нет. Они слышат... скрипку. Музыку. Грустную, ужасно грустную. - Ну, не вся музыка грустна. Хотя, может, именно она и просачивается наружу. Но, - ухмыльнулся он пареньку, - не мне об этом судить, верно? - Вы такой же как все, - сказал мальчишка и отвернулся к морю. - А каковы все? - Сочиняют сказки и так далее. Врут - тут все врут, потому что больше нечем заняться. Прожигают жизнь. Как вы. Вы никогда рыбы не поймаете. - Он ждал, какое действие окажут эти слова. - Кто сказал, что я ловлю рыбу? - спросил старик, строя преувеличенно хитрую рожу. - А кого, крабов? Не тот пирс. Слишком тут глубоко. Море идет вниз, вниз и вниз! - Да, а что лежит там, на самой глубине? Эту сказку ты знаешь? Мальчишка не поверил и даже оскорбился. - Что мне, два года на вид? Тот демон, демон старого императора! Но вы не можете его выудить! - Почему? - Ну, ну... Ваша удочка сломается! Гляньте на нее! - Внешность обманчива, парень. Помни это. Мальчишка фыркнул. Ему все норовят дать совет. - Я не буду как вы, старик. Вырасту и пойду в солдаты. Уйду отсюда. Навсегда. Солдат воюет войны и грабит добычу и дерется и спасает людей и все такое! Старик хотел что-то сказать, но запнулся. - Что же, миру всегда нужны новые солдаты. Мальчишка счел это победой. Он знал: это первая из целой жизни побед. Когда он будет взрослым. И знаменитым. - Демон заглотит наживку и вас заглотит. А если вы его вытянете, как убьете? Никто его не может убить! - Я не говорил об убийстве, - отозвался старик. - Просто мы давно не беседовали. - Ха! Ха! Ха-ха-ха! Высоко над гаванью несся резкий морской ветер. Порывы крутили и вращали старый потрепанный флюгер на шесте, словно демон не знал, куда глядеть. И тут налетел особо сильный порыв - флюгер громко скрипнул и застрял. Ветер хлестал его, но десятки лет ржи и гниения сделали свое дело. Флюгер лишь дрожал. Словно тварь в цепях.Конец десятого и последнего сказания Малазанской Книги Павших.
И ныне страница расплывается перед нашими глазами. Окончен век. Пора закрыть книгу. Мы предоставлены истории. Поднимите же еще раз рваное знамя Павших. Глядите сквозь плывущий дым на ткань, на темные пятна. Это кровь нашей жизни, это плата за наши подвиги, которые так скоро забудутся. Мы никогда не были такими, какими должны были быть. Мы были такими, какими были.
Последние комментарии
12 минут 44 секунд назад
4 часов 32 минут назад
6 часов 18 минут назад
7 часов 32 минут назад
8 часов 38 минут назад
9 часов 47 минут назад