КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124642

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Амирспасалар. Книга II [Григорий Христофорович Вермишев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ГРИГОРИЙ ВЕРМИШЕВ Амирспасалар Книга II

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АНИ

Глава I. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Укрытая вековыми буковыми деревьями обитель мирно спала в цветущей горной лощине. Лунный свет ярко освещал остроконечный купол церкви, большой крест блестел, как серебряный. Поздно ночью в ворота громко постучали. Монастырские псы подняли яростный вой. Стук настойчиво повторился. Охая и почесываясь, старый привратник заковылял к воротам. Приоткрыв решетчатую дверку, монах настороженно разглядывал темные фигуры всадников в густой чаще.

— Боже, боже! Кто вы, что в столь поздний час беспокоите сон господних служителей? — хрипло окликнул он.

— Открой, отец Мартирос. Это я, — ответил спокойный голос из темноты.

— Великий ишхан?!

Загремели ключи. Низко кланяясь, привратник поспешно распахнул тяжелые ворота. Скоро в келье настоятеля гость с аппетитом ел свежую севанскую форель с ореховой подливой. Сидевший напротив Мхитар Гош[1] ласково смотрел на воспитанника — прославленного по всему Востоку полководца.

Покончив с рыбой и запив вином из походной фляги, Захарий начал беседу:

— За твоим благословением прибыл, отче! Намереваюсь изгнать эмирскую нечисть из Айрарата…

Голос Захария звучал спокойно и уверенно. Но чуткий слух Гоша сразу уловил скрытое волнение в его словах. Великая радость и одновременно тревога охватили старого монаха. Наконец-то наступил час долгожданный освобождения! Но справится ли с эмирами Закарэ?..

— Да пребудет господнее благословение над святым делом!

Настоятель повернулся к большому распятию из черного дерева и прошептал краткую молитву. Насупив брови, он пристально вгляделся в Захария:

— Возрадуется сегодня твой отец! Всю жизнь мечтал великий Саргис об этом счастливом дне… Но хорошо ли ты рассчитал свои силы, Закарэ?

— Да, отче, — твердо ответил Захарий. Опираясь на стол обеими руками, он стал излагать план действий: — Ани и Двин снова находятся в руках Шеддадидов, ты это знаешь. А в Сюнике с большим войском стоит наиб Абу-Бекра Юсуф. Остальные твердыни в Шираке, Айрарате и Гелакуни также заняты мелкими эмирами, эта хищная свора всегда опиралась на тавризских атабеков. Но… — Захарий усмехнулся. — После Шамхора Абу-Бекр шелковым стал! Недавно имел наглость прислать посольство, мир и дружбу предлагал, царевну Русудан сватал. Конечно, Тамар в руке младшей сестры отказала, ответила, что деяния самого атабека покажут возможность дружбы! Поэтому помощи из Тавриза Шеддадидам и другим эмирам ждать не приходится, дни сельджуков в Армении сочтены… Как спелый плод, упадет в наши руки освобожденная родная земля! Наиба Юсуфа попросим честь честью убраться из Сюника, а заупрямится — с боем выгоним. Слава богу, сил у меня теперь предостаточно, отче Мхитар!

— Дай Господь! Завтра всей честной братией отслужим молебствие о ниспослании победы над неверными. Освободим наконец армянский народ от чужеземного гнета, полтора века он длится! — перекрестился Гош.

Помолчав, Захарий снова заговорил:

— Договорились мы и постановили на совете, что я, как правитель Армении, буду пользоваться полной независимостью. Все налоги будут поступать в мою казну, и суд в городах армянских вершить будем по твоему «Судебнику», отче. Но одновременно с этим я остаюсь амирспасаларом армян и грузин. Понятно тебе сие, отче Мхитар?

После долгого размышления Гош ответил:

— Я считаю, прав ты в мыслях и намерениях. Иди освобождать Армению! Будем надеяться, что надолго приобретет она мир и благоденствие. И надежное основание тому должен ты заложить, сын мой.

— Лазутчики сообщают, голодает народ в Айрарате… Придется мне года на два все налоги и подати с населения сложить… Иначе совсем захудают черные люди и никаких доходов получать мы, их господа, не будем — ни с земель, ни с городов. Я ведь помню твои поучения, отче, как страной надо править… — озабоченно говорил Захарий.

В окно уже брезжил предутренний свет, когда утомленный гость поднялся со скамьи и, попрощавшись, отправился на покой. Но до самой заутрени так и не сомкнул глаз настоятель, обдумывая ночную беседу с Захарием. Дивился его зрелости суждений и твердому разуму, думал с умилением: «Сила Закарэ в ясной голове, здравом смысле и прирожденных военных способностях. И сколь велика любовь к отчизне! Но блистательность и отвагу воина надлежит укреплять мудростью правителя…» И снова вставала тревога у старого монаха за своего питомца, который приступал к великому делу освобождения родины…


Начиная освободительный поход, Захарий провел глубокую боевую разведку в долине Аракса. Затем, внезапно наводнив Ширак и Айраратскую равнину многочисленной конницей и подтянув осадные машины, он молниеносным приступом овладел Амбердом и начал осаду других крепостей и укрепленных городов. Несмотря на яростное сопротивление сельджукских гарнизонов, один за другим города и крепости переходили в руки освободителей.

Бурлил Ани. На перекрестках улиц, в крытых темных рядах, на паперти собора после богослужения собирались жители, жарко обсуждали события:

— Амберд взят приступом! Освобождены все пленные!

— И Бджни пал! Сегодня оттуда прискакали спасшиеся сельджуки!

— Амирспасалар уже подошел к Еревану!..

— А нашему епископосу Барсегу то не по вкусу! Ни единым словом не обмолвился о победах спарапета[2] на проповеди.

— Наоборот, к послушанию призывал!

— А разве не знаешь, кум Погос, чему попы учат? Всякая власть, мол, от Бога…

— Выходит, кум Петрос, сам Господь эмира нам на шею посадил! — зубоскалили анийцы.

На паперть взошел незнакомый горожанин, отряхивая пыль с одежды. Видно, издалека прибыл человек, и не зря… Скинув папаху, он истово перекрестился, потом громко воззвал:

— Слушайте меня, анийцы! Я только что прибыл из Еревана и весть радостную вам принес! Великий спарапет все налоги и подати снял с городов и сел наших. Слава ему!

— Слава! — загремели в ответ анийцы.

Рядом с незнакомцем встал пожилой рамик.

— А мы не мужчины, что ли, анийцы?! И рук нет у нас? И топоров не найдется? Забыли, как отцы наши Фадлуна-эмира выгоняли? В Вышгород!

— В Вышгород! Гнать эмира! — бушевала толпа.

— В Вышгород!


…Цеховые старшины сидели у старого Тиграна. Большой опыт и былая слава народного вожака привели к нему в эти дни старшин анийских братчин.

— Не хитрое дело перед нами, друзья! — объяснял Тигран. — Эмир наш в ином положении, чем некогда был дядя его Фадлун. Помощи ему ждать неоткуда, атабек до сих пор зализывает раны после Шамхора. А эмиры в Арзруме и в Хлате сами за свои царства дрожат перед войсками христианскими…

По морщинистому лицу седого великана пробежала тень. Так и не захотел он называть имени обольстителя дочери.

— Да, на этот раз не помогут другие эмиры! А своего войска у него немного, — подтвердил шорник Микэл.

— Не сегодня-завтра подойдут к стенам Ани братья-освободители, — продолжал Тигран, — но мы сами должны распахнуть ворота города! Идите же, старики, в Вышгород, посоветуйте эмиру убраться подобру-поздорову из Ани, пообещайте сохранить ему и прислужникам его жизнь. Не надо отбирать у него и награбленного добра, пусть уходит в Двин, где еще держится его родич. Но царский дворец он должен сдать в полном порядке!

В горницу вошел Кюрех. С усмешкой на бородатом лице мастер прогудел:

— Все совещаетесь, старики! А народ Вышгород уже осаждает!.. И вам бы с ним надо быть!


Смяв стражу у внутренней ограды, вооруженная толпа ломилась в ворота Вышгорода. В воздухе стоял неумолчный гул:

— Уходи из города!

— Пока мы тебе шею не свернули!

— Уходи, пес шелудивый!

С крепостной стены испуганно глядела стража на тысячную толпу. Сам эмир с мрачным видом сидел на ковре в зале с фонтаном. «И трех дней не продержаться в Вышгороде, как только подойдет Аллахом проклятый Захир! А об обороне всего города нельзя и помышлять!» — прислушивался эмир к несмолкающим крикам. И когда во дворец явились старейшины города, он немедленно согласился на все их предложения. Той же ночью, навьючив всяческим имуществом сотню верблюдов, эмир покинул город, вместе с ним выехали и все наемники. Караулы на стенах и у ворот заняли вооруженные горожане.

С раннего утра башни и стены оказались усеянными народом. Все городские ворота были настежь открыты и украшены зеленью и голубыми флагами. Толпы горожан теснились у крепостных стен. Гомон возбужденных голосов наполнял улицы и площади столицы. Но вот далеко, на каменистой дороге, ведущей к Главным воротам, показалось и быстро стало увеличиваться облачко пыли. Махая палками и папахами, во всю прыть скакали высланные дозорные, неистово вопя:

— Едут… едут!..

Захарий ехал в голове колонны, в простой кольчуге и старом отцовском шлеме с пером белой цапли. За ним двигалась многочисленная конница в необычном порядке — вперемежку армянские и грузинские полки как символ неразрывной дружбы народов. Воины воодушевленно пели боевые песни. Следом за войском шли ликующие жители предместья и соседних деревень. Подъехав к Главным воротам, Захарий остановил коня, снял шлем и посмотрел вверх. На крепостной стене ясно выделялся бегущий барс под черным крестом — герб города. Точно так его и описывал покойный отец… А вот те боевые башни, что сорок лет назад брал приступом парон Саргис и получил тогда свое прозвище — Мхаргрдзели! На глазах амирспасалара показались крупные слезы. Он перекрестился и, ослабив повод, тронул коня. Но дорогу заградили горожане. Вперед вышли два человека в купеческой одежде, держа на вытянутых руках чеканный золотой поднос. На подносе лежали большие ключи от городских ворот. Захарий внимательно посмотрел на напряженные потные лица купцов и, подняв руку в боевой перчатке, воскликнул:

— Здравствуйте, дорогие мои анийцы! Пожалуй, заждались вы нас за долгие годы неволи?

С сияющими лицами, бросая в воздух шапки, кричали в ответ анийцы:

— Слава великому Закарэ! Слава освободителю! Долгой жизни шаханшаху Ани! Слава!

Высоко подняли старшины золотой поднос с ключами, и громким голосом старый Бахтагек возгласил:

— Прими, великий государь, ключи от сердца Айастана — Ани!

Захарий медленно следовал по залитой полуденным солнцем улице, направляясь к соборной площади. По древнему обычаю, коня полководца вели под уздцы двое почетных стариков. Коню было неудобно шагать, он сердито дергал головой.

На паперти собора большим полукругом расположилось столичное духовенство в праздничных ризах. Впереди, с золотым крестом в руке, в высокой патриаршей митре, стоял архиепископ Барсег. На дородном лице князя церкви читалось выражение заботы. Захарий спешился и почтительно подошел к кресту, который ему протянул архиепископ. На колокольне неистовствовали звонари, заглушая архипастырское приветствие, составленное накануне с большим искусством настоятелем собора тер-Аристакесом. Трезвон с трудом удалось остановить, и вперед выступил амир города Папенц. Захарий стоял рядом с архиепископом, на голову возвышаясь над толпой.

Папенц вдохновенно восклицал:

— Анийцы, ныне сподобились мы узреть у врат царепрестольного града нового Александра, что мощною дланью своей поразил наповал нечестивых агарян! О радость великая!..

Папенц перевел дух и перешел на деловые сообщения:

— Государь великий, пять тысяч домов подготовлены в нашем городе для ночлега твоих доблестных воинов! Двадцать тысяч жирных баранов пригнаны на рассвете с пастбищ и розданы достойным доверия хозяевам для изготовления воинам наилучших яств. Двадцать тысяч мерок отборного ячменя лежат в амбарах для коней твоей славной конницы!

Захарий удовлетворенно кивал головой. Амир города говорил дело, позаботился о главном (амирспасалар всегда следил за питанием и ночлегом воинов).

— В сей день знаменательный освобождения града нашего от презренных агарян мы, именитые люди анийские, от чистого сердца преподносим дары эти воинству христолюбивому… — продолжал вещать Папенц.

Захарий обеспокоено оглянулся. Архиепископ в сопровождении клира уже двинулся через величественный портал в собор, предстояло долгое молебствие, а войско все еще стоит на площади на солнцепеке, страдая от зноя и жажды. Амирспасалар быстро отдал распоряжение:

— Разводите людей по домам, спасалары! Отдых — двое суток. И если кто-нибудь из воинов обидит жителя или напьется без памяти — строго взыщите! Вечером жду вас в Вышгороде.

По непреклонности характера архиепископ Барсег II был мало схож с тезкой — ахпатским святителем, весельчаком Барсегом Арцруни, что некогда «отечески» журил за вольнодумство Мхитара Гоша. Потомок славных Пахлавуни, анийский владыка был горд своим княжеским происхождением и крепко держал в руках все христианское население бывшего эмирата. Разоблачаясь в соборной ризнице после молебствия, владыка озабоченно заметил прислуживающему отцу Аристакесу:

— Прибыл в наш град выученик вардапета Мхитара! И конечно, он вспомнит статьи «Судебника» о правах мирских властителей; а может статься, и на другие каноны апостольские посягнет правитель вольнодумный… — Барсег замолк, не договорив.

Опасения высокопреосвященного имели свое основание. Засевшие в городах Армении мусульманские властители, в соответствии с указаниями Корана, мало интересовались судебными делами христианского населения, полностью передав их на разрешение в армянский церковный суд. А Барсег и его присные судили преступников по жесточайшим каноническим законам седьмого века и имели немалый доход от смягчения суровых наказаний. После восстановления в армянских областях христианской светской власти суд в основном переходил к мирским судьям. Терялись доходы у церкви, а главное, до архиепископа дошел слух, что Захарий — сторонник сокращения церковного землевладения. Дело серьезное!.. Эти обстоятельства и настораживали надменного Барсега, вызывали у него беспокойство за церковные привилегии…


Двинский эмир принимал участие в Шамхорском бою и после разгрома мусульманского войска с трудом ушел от конников Савалт-хана. Благородный Шеддадид в юности долго жил в Багдаде, при дворе халифа Насира, и в Египте — у своего родича, прославленного султана Салах-ад-дина. Там он набрался арабских рыцарских обычаев и был полон высоких представлений о доблести и геройстве. Когда многочисленные курджийские полки обложили внешний обвод городских стен Двина, крепостные ворота широко распахнулись. На подъемный мост вынеслась конная группа. Впереди, на кровном аргамаке, в золоченых доспехах и с красным султаном на шлеме, мчался сам блистательный Шеддад. На красивом лице эмира с небольшой черной бородой и яркими глазами читались отвага и решимость. Глашатай громко затрубил в рог. В воздухе на пике трепетал белый флаг. Сторожевые кипчаки быстро окружили конную группу и, спешив всадников, после коротких переговоров повели эмира и его спутников к шатру амирспасалара.

Захарий сидел на большом барабане перед шатром и с любопытством следил за удивительным зрелищем. Двинский эмир, окруженный блестящей свитой и кипчаками, с вызывающим видом шел к нему по полю. Мелькнула мысль: «А молодец Шеддад, не побоялся. Сам пришел для переговоров в мой стан!»

Эмир почтительно, но непринужденно поклонился Захарию по-восточному и первым заговорил на фарси:

— Привет и почтение славному эмир-сепахсалару! По рыцарскому уставу вызываю тебя на личное единоборство. С любым оружием!

Захарий громко захохотал. Оскорбленный смехом Шеддад схватился было за кинжал, но тотчас был обезоружен кипчаками. Дюжие всадники крепко держали эмира за локти.

— Немедленно освободите благородного эмира и подайте ему сиденье! — нахмурившись, крикнул Захарий. Потом с добродушной улыбкой обратился к тяжело дышащему Шеддаду:

— Присядь, эмир, и послушай нравоучительный рассказ о «Великом Сельджуке» — Алп-Арслане. Девять лет носился султан по Востоку со своими ордами, как выпущенный на волю тигр, все крушил на своем пути. Наконец, как заверяли придворные льстецы, султан покорил весь свет. И вот дошла до Алп-Арслана весть, что в далекой Бухаре не признают его власти карлуки. Во главе многотысячного войска султан бросился на непокорных и приступом взял их главную крепость — Берзани-карир. После сдачи пред его светлые очи привели последнего защитника твердыни. Алп-Арслан был в хорошем настроении. Горы трупов возвышались около воздвигнутого на площади трона. Потоки крови текли по улицам, и ноздри падишаха приятно щекотал чад пожаров. И спросил благосклонно султан храброго воителя:

«Выскажи свое последнее желание, доблестный бахадур!»

«О падишах, чего я могу желать, когда все мои близкие погибли в бою? Но по ясе[3] наших общих предков — вызываю тебя на поединок!» — гордо ответил карлук.

Возмутились придворные и эмиры, хотели на месте зарубить наглеца. Но султан улыбнулся и остановил мановением руки царедворцев:

«Бахадур прав! В «Огуз-намэ» есть стих о том, что побежденный может вызвать на единоборство победителя»…

— Что же сделал султан? — нетерпеливо прервал Шеддад.

— Надел доспехи и вышел на круг с храбрецом. А тот посек султана! Так, нелепо погиб повелитель вселенной…

— А как поступили с бахадуром? — хрипло спросил эмир.

— Наследник султана — Малик-шах оказался неблагодарным человеком и велел посадить на кол человека, который ударом своего меча подарил ему огромное царство! — с усмешкой сказал Захарий. — Ты теперь видишь, эмир, как неправильно поступил победитель ромеев, приняв вызов карлука. А сегодня ты предлагаешь мне повторить его ошибку, опасную и для тебя, и для меня?

Шеддад поднялся с сиденья с низким поклоном:

— Ты не только могуч, эмир-сепахсалар, но и мудр! Снимай осаду с города… я сдаюсь!

— И это тоже мудрый поступок, эмир! Уезжай с миром к твоим родичам в Иран. А сейчас пойдем обедать, — заключил Захарий, вставая с барабана.


Заняв Двин без боя, войска пошли по левому берегу Аракса и, пройдя ущелье «Волчьи ворота», приблизились к крепости Норашен. После ожесточенного приступа, перебив всех защитников, они овладели важной твердыней. Затем конница достигла Нахчавана, уже покинутого сельджуками. В древнем соборе амирспасалар велел отслужить панихиду в память некогда сожженных в нем наместником халифа армянских князей с их семействами. Полюбовавшись превосходным мавзолеем Момине-хатун, возведенным зодчим Аджеми, Захарий дал приказ продолжать наступление, и войска двинулись мимо цветных холмов, где были горячие источники, по направлению к пограничному городу Джуте.

Всегда вольнолюбивым был Сюник, не раз поднимался горный народ против угнетателей своих. То хорошо знали монахи Татевского монастыря — главного притеснителя сюникцев. Не раз подступали крестьяне многочисленных монастырских поместий к крепким стенам Татева, ярко горели склады и амбары, и лишь помощь светских князей выручала монастырь от народной расправы. Остро ненавидели горцы и иноземных поработителей. Со времен воинственного атабека Ильдегиза засели наибы в главной крепости Сюника — Какаваберде, немилосердно грабили окрестные селения. Но настал час — и в горах узнали, что полководцем Закарэ взят Двин. Тотчас, как один, поднялись люди в Капане, Татеве и других поселениях Сюника. Вооруженные конные и пешие горцы в великом множестве подошли к Какаваберду.

Наиб со злобою смотрел из бойницы на зеленые луга вокруг крепости, заполненные вооруженным народом. Горцы столь внезапно окружили замок и захватили все табуны, что Юсуф не мог и помыслить прорваться со своими спешенными нукерами через тесное кольцо осаждающих… Скоро белый флаг взвился на башне замка. К воротам подскакало несколько конных. Задрав бороду, старший из них злорадно заорал:

— Сдаешься, чертов наиб? То-то…


Заняв Джуту, пошли дальше по тесному ущелью. Головной отряд, с которым ехал Захарий, завидел вдали конницу, быстро уходящую в сторону Каравазского моста.

— Кто так поспешно удирает, люди? — спросил амирспасалар у встречных сельчан.

— А это наиб Юсуф из Какаваберда бежит, парон-джан! — охотно отвечали крестьяне. — Выгнали его сюникцы, без оружия, только коней отдали… Юсуф-то оказался не дураком, на все условия согласился, лишь бы живым остаться. Вон смотри, какую пыль на дороге поднял! Поди, и ветру не догнать его теперь…

С грохотом неслись бурые воды Аракса по пограничному ущелью, между красными скалами. К амирспасалару подъехал Вачутян. Молодой военачальник отличился при взятии Амберда и вел большую конную дружину, набранную из жителей области Ниг.

— Когда переправу назначишь, государь? И прошу тебя, пусти меня с моими храбрецами передовой частью! — воскликнул Вачутян.

Захарий отрицательно покачал головой:

— Нет, Ваче, мы не перейдем реку, хоть и впереди земли армянские — древний Артаз, Васпуракан. Не время идти нам на юг, надо закреплять победу. Не забывай, за плечами Мансура, что в Хлате владычествует, стоит конница румского султана!..


Не замедлил прибыть Гош в освобожденный Ани. Старого монаха с почестями встречали в воротах Вышгорода, правитель уже ждал его в парадном зале. Горячо обняв и благословив Захария, Гош поздравил его с великой победой. Потом почтительно вопросил:

— Как поступить ныне соизволишь, Закарэ? По «закону крови» все армянские области, освобожденные твоей десницей, твоими владениями должны считаться, и ты полновластным правителем Армении становишься! Восстановишь ли древний престол Багратуни и возложишь на себя царскую корону?

— Нет, я этого не сделаю, отче, — ответил Захарий.

Гош с недоумением воззрился на питомца:

— Но кто тебе противоборствовать может? Вся сила обоих царств ныне в твоих могучих руках! И разве не течет у тебя в жилах кровь васпураканских царей — Арцрунидов?

Захарий пожал широкими плечами:

— Никто и не собирается оспаривать мои права, отче! Царица Тамар — великий друг нашего дома, безмерным доверием облекла меня и братьев. Владения наши от Шамхора до Джавахети тянутся. Но разве не клялся я до последнего вздоха защищать покой царства Тамар? И могу ли оставить ее одну, глаз на глаз, со своевольными князьями картлийскими? Впрочем, дело не только в этом…

— Но как давно мечтают армяне о восстановлении древнего царства своего! — перебил его Гош.

— Понимаю и сочувствую благородным чаяниям народа! Но еще рано нам об этом помышлять. Пойми меня, отче Мхитар, узел неразъемный Кавказ наш и окружен враждебными, иноплеменными царствами. Как сговориться с их алчными и свирепыми властителями? Ведь только силу признают султаны и эмиры. Однако не часто плечом к плечу выступали наши народы против общего врага. А сейчас в братском союзе они. И если я отдам в другие руки постоянное войско — гвардию, кипчакские и аланские полки, как смогу одними моими лорийцами и удерживать в повиновении своевольных князей и отражать врагов? Прославленную армянскую конницу растеряли мы после падения дома Багратуни. Ее надо еще восстанавливать! А это не простое дело, немало времени и денег потребует. Великое наследие оставили цари Давид и грозный Георгий, и надобно мне иметь в руках все их могучее войско…

Внезапно помрачнев, Захарий продолжал:

— Как военный человек, прямо тебе скажу, отче Мхитар, на недобром месте расположена наша Армения! Хуже и не придумаешь… прямо на путях кочевников из восточных пустынь. А кругом — мусульманское море! Всегда зарятся войнолюбивые скотоводы на наши летние тучные пастбища, всегда стремятся урвать себе кусок от страны армянской… Как она еще существует на белом свете! Вот и ныне, отвоевал я у сельджуков земли всех трех царств армянских Багратуни и Сюник в придачу. А все равно остаются в руках неверных остальные наши царства и области! В Хлате мальчишка Мансур Мухаммед нагло титулует себя «шах-и-армен»[4]… А за ним стоит на рубежах бесчисленная огузская конница и грозится новым вторжением султан Рума! Откуда помощи нам ждать? В Палестине сарацины бьют франгские войска, трудновато приходится и царю Левону в Киликии. А великая земля рузикская стонет в княжеских неурядицах…

Оторвавшись от дум, старый монах откликнулся на последние слова:

— Помнишь, Закарэ, я тебе рассказывал, что за два года до нашествия султана Алп-Арслана множество анийцев со своей конницей ушло от греческого владычества по приглашению князя рузикского Изяслава в Киев, для совместной борьбы с кочевниками?

— Помню, отче. От великой нужды ушли тогда анийцы из отчизны, не дело покидать родную землю! — хмуро ответил Захарий. — Еще скажу — малорадостно встретили меня отцы церкви в Ани. А надо бы, хоть для прилику… Ведь палец о палец не ударили Барсег и его присные для освобождения столицы Армении, говорят, даже к смирению в проповедях призывали. И на прием в Вышгороде епископ не явился, больным сказался. Это как же? Я им не Гагик-царь, которого предали грекам патриарх бесчестный вместе с изменником Вест-Саргисом, везде мои люди будут управлять!..

Гош задумался: «Еще в Древнем Египте не ладили с царями жрецы и часто захватывали верховную власть. Всегда спорят с пастырями мирские правители, на мечи свои полагаясь. Но за пастырями стоит сам Господь!» И ничего не ответил питомцу наставник. А тот закончил беседу следующими словами:

— Все-таки, по требованию народа, придется Барсегу провозгласить меня в соборе «шаханшахом» как преемника власти и титула анийских Багратуни. Однако коронование мое на царство не состоится, не дал я на это согласия! А как укреплюсь я в Ани да армянскую конницу во всей былой славе восстановлю, — обрушусь с божьей помощью на юг! И не будет мне ни сна, ни покоя до той поры, пока Армению Великую — державу наших предков — в прежних пределах не восстановлю! А тогда и о древней короне царя царей помыслить нам дозволено будет…

Глава II. АШХЕН УХОДИТ

Необычно людно в харчевне на рынке. Не протолкнуться в тесном помещении. Духота. Держа в руках рога и кубки с пивом и вином, с жаром обсуждают анийцы действия нового правителя.

— Всех толстосумов вызвал во дворец! Чтоб народ не прижимали… Тиграну Оненцу пригрозил взысканием строгим, если ломщиков в каменоломнях своих прижимать будет.

— Подумаешь, испугался Оненц! Да разве старую лисицу поймаешь с поличным?

— По воскресеньям отдых в городе установил, торговлю в этот день запретил…

— Чистый убыток для нас, мелких торговцев! Когда торговать, как не в воскресенье, когда все люди свободны от работы?

— Приказ строгий отдал — доставить со своего завода много меди для медников Ани…

— Конечно, по самой высокой цене! — не унимался противник.

— Видно, кум Погос, загорелось тебе медь задаром получать, а?

— Больше всего кузнецам повезло — пятьсот тяжелых плугов заказал шаханшах для своих владений!

— Своего дядю Васака амиром города назначил!

— А то твоего дядю, что ли, назначит? Ха!

— Папенцу, значит, по шапке дали? Толстосумам нашим это может не понравиться…

— Ничего, ворон ворону глаз не выклюет!

Кюрех сидел за столом вместе с мастером Галустом и его братом, сбоку примостился Абгар — спасенный Петросом рамик. Он уже работал в кузнице на мехах.

— Чему народ радуется? — хмуро спросил Петрос. — Не все ли равно, кто господин? Мы ведь с Галустом из Хожорни, знаем, какие там управители у великого ишхана!..

Как бы в ответ заговорил за соседним столом человек в крестьянской одежде, с изможденным лицом:

— Да, в княжеских владениях снова стали прикреплять шинаканов к земле! Нельзя больше уходить по своей воле, как рабов привязывают к своим имениям ишханы… и если какой землепашец вздумает убежать, хоть через десять лет поймают, силой вернут владельцу. Исчезают свободные шинаканы!

— А все потому, что, как бараны, господам подчиняются! — сквозь зубы процедил Петрос.

— Верно, — раздался сзади негромкий голос. К столу подсел каменщик Хорен. — Гиена ест мертвых, а лев — живых. Воров наказывают ишханы, а сами грабят народ втрое больше!

Кюрех насупил брови. Он недолюбливал этого ширакаванца, который недолго работал в артели Галуста. Работником Хорен оказался неважным, и Галуст не взял его с собой в странствования. Оставшись в Ани без работы, Хорен занялся воровством… Однажды на рынке его поймали с поличным. Хорошо проучив палками, торговцы свели его на церковный суд. Неожиданно настоятель кафедрального собора его освободил из тюрьмы. До этого тер-Аристакес имел долгую беседу с ширакаванцем. Всего этого, конечно, не знал оружейный мастер, но начинал подозревать, что неспроста ширакаванец снова подружился с Галустом, угощал в харчевнях его и Кюреха (деньги завелись — наследство какого дяди?!). И речи вел всегда зажигательные…

Галуст с тревогой глядел на брата. «Придется Петросу уходить из Ани. Беда, если увидит его княжеский управитель, шутить не станет, сразу в цепи его закуют и в Хожорни отправят как беглеца…»

Шум и крики в харчевне достигли высшего предела. В дверях показался пожилой горожанин, радостно выкликая:

— Анийцы, все идите на соборную площадь! Слушайте глашатая. Шаханшах отменил на два года налоги!

Все посетители бросились к выходу. Поднялся и Кюрех с озабоченным лицом и вышел с друзьями из харчевни.


Много поработали царские зодчие над величием Ани. В вершине городского треугольника возвышался Вышгород, с огромным царским дворцом. Здесь и внутри старого города теснились шесть церквей да усадьбы городской знати. От Вышгорода к Главным воротам вела широкая улица. Над плоскими крышами города высились громада кафедрального собора, храм царя Гагика, остроконечные купола других церквей, минареты мечетей; темнели массы дворцов Пахлавуни, Абелхариба и других анийских вельмож. В центральной части города в небо врезалась многоярусная восьмигранная башня, подчеркивая художественное единство Ани. Величественный дворец был приспособлен к великолепному образу жизни анийских властелинов. Огромное двухэтажное строение из цветного туфа было разделено длинным коридором на две части. В первом этаже северной половины размещались крестообразный зал, караульное помещение, дворцовая тюрьма, баня и прочие службы, в южной — жилые покои и дворцовая церковь. Плоская крыша служила верандой. «Золоченые покои» армянских Багратуни славились на всем Востоке. Особенно поражал посетителей восточный базиличный зал с расписанными червонным-золотом и яркими красками стенами и фризами. Северо-западный зал (самый обширный) был обращен в сторону Гагикова храма. Северо-восточный третий зал был орнаментован гипсовыми плитками с изображениями цветов и зверей.

До Захария из открытого окна доходило дыхание большого города, полного жизни и движения. В зал, предшествуемые слугой, вошли двое мужчин с княжескими повязками на рукавах — Саргис Вачутян и старший его сын Ваче. Вачутяны почитались потомками древнего княжеского рода Аматуни, и Ваче был назначен Захарием наместником Ширака, Арагаца и области Ниг, с титулом «князя князей». Его старый отец прибыл во дворец, чтобы лично поблагодарить правителя за оказанную их дому великую честь.

— Приучайся к мирному труду, Ваче! — смеясь сказал Захарий. — Придется воинам сменить мечи на орала, пока не затрубит вновь боевая труба. Я жду сейчас зодчего Джундика… Пойдем-ка осмотрим городской водопровод. Успели повредить его, уходя, проклятые сельджуки!

На пороге появился преклонных лет человек, просто одетый, в сопровождении молодого монаха. Имя зодчего Джундика было известно далеко за пределами Ани, на многих постройках значилось его имя. Поклонившись Захарию, старый зодчий негромко сказал:

— Прибыл для твоего услужения, государь!

— Кого это с собою привел, Джундик? — спросил правитель.

Молодой монах в свою очередь поклонился, потупив взор.

— Смиренный инок Маргар — мой ученик и правая рука в трудах, — объяснил Джундик.

Захария поразила необычайная красота молодого чернеца. Темно-голубые, подобно воде горного озера, глаза на бледном лице с правильными чертами, длинные светлые волосы, высокий стан, уверенная осанка.

— Скинь с себя рясу, отче Маргар, и иди ко мне в конницу! Там скорее место тебе, чем в затхлых монастырских кельях, — шутливо обратился правитель к молодому зодчему.

— О нет, нет, великий государь! Маргар лучше послужит тебе для возведения великолепных зданий, — поспешил заявить Джундик.

Захарий поднялся и в сопровождении Вачутянов и зодчих двинулся к выходу.

Повреждения городского водопровода, обильно снабжавшего жителей студеной ключевой водой с дальних гор, оказались незначительными, и работники под наблюдением мастера уже заканчивали укладку гончарных труб. При появлении правителя все скинули шапки.

— Мало работы было у вас при амире, варпеты? — спросил Захарий.

— Очень мало, государь! — хором ответили каменщики. — Жить нечем было — ни нам, ни семьям…

— Вот я и завалю вас теперь работой! Мой зодчий грозит всю нашу казну истратить на строительные работы… — пошутил Захарий.

Каменщики весело откликнулись:

— Второй Ани тебе построим!


После освобождения армянских областей Захарий перевел свою ставку из Дорийского замка в Ани, по-хозяйски стал устраиваться на новом месте. Это не понравилось Тамар… Необходимо было часто встречаться с амирспасаларом Картли, вдобавок хранителем царской печати. Что ж, посылать гонцов с документами ему на подпись из Тбилиси в Ани? Амирспасалар, однако, привел царице веские доводы. Многолетнее хозяйничанье сельджуков разорило армянские земли. Надо было восстанавливать их благосостояние. Пришлось царице согласиться. Царскую печать принял министр двора Иванэ, а Захарий обещал почаще наезжать в Тбилиси.

Ашхен оставалась в Лори. Ей не хотелось ехать в родной город, где жил отец, с которым она так и не добилась примирения. В покоях после отъезда Захария стало пустынно, и жизнерадостная анийка перестала оглашать своим пением и смехом мрачный замок. Вообще не до веселья было бедной Ашхен! Навеки закрыла глаза княгиня Саакдухт, но неприязнь Мхаргрдзели к безродной девушке из Ани не ослабевала. Теперь у вельможных родичей был новый козырь — сожительство Захария с прекрасной анийкой так и не принесло плода, глава могущественнейшего рода оставался без наследника. Горделивые князья согласились бы признать даже внебрачного ребенка, но и его не было, и это омрачало Ашхен. Сам Захарий стал призадумываться над семейным положением, хотя по-прежнему относился любовно к милой подруге.

Приехав в Лори и отправившись в баню, Захарий вернулся, как всегда, в отличном настроении. В спальном покое у окна сидела в широком домашнем одеянии Ашхен и что-то внимательно рассматривала.

— Чем это ты занимаешься? — весело спросил Захарий, отирая потное лицо полотенцем.

Глаза молодой женщины недобро сверкнули.

— Кто подарил тебе золотой образок?

На розовой ладони Ашхен сверкала золотая иконка, которую Захарий получил в памятную осень в Вардзии.

— И кто изображен на нем? — выспрашивала Ашхен.

Никогда не был особенно находчивым с женщинами Захарий. Он пробормотал, что иконка греческая, давно друзья подарили, не помнит, какая именно святая изображена…

В глазах Ашхен загорелся злой огонек. Нервно теребя золотую цепочку иконки, глядя в упор на Захария, она воскликнула:

— Богом молю, не лги мне, Закарэ! Ведь на иконке — сама царица Тамар… О, недаром шепчут мне добрые люди, что несказанно привязан ты к царице, все свободное время проводишь в Тбилиси, чтоб не разлучаться с нею!

Захарий вспылил. Выхватив резким движением иконку, он прикрикнул на подругу:

— Меньше бы ты слушала старых сплетниц! Не делом занимаешься, Ашхен…

— Не любишь ты меня! — выдохнула побледневшая Ашхен. — Давно замечаю я — не любишь больше…

— Пустое! Лучше бы подумала о том, что до сих пор сына не принесла… Недаром корят меня родичи, — в сердцах ответил Захарий.

Ашхен упала ничком на тахту и залилась горькими слезами от недобрых слов. Разгневанный Захарий, не оглядываясь, вышел, хлопнув дверью; уехал на охоту в горы с неразлучным Ростомом.

Вдова в восемнадцать лет, Вананэ места себе не находила от горя. Неутешная, ездила она из Норберда в Ахпатский монастырь, где рядом с царственными предками покоился юный супруг, и снова возвращалась в замок, где каждый камень напоминал ей о любимом. Напрасно обеспокоенные братья настаивали на ее переезде в Тбилиси — Вананэ еще не выплакала всех слез…

В теснине Дзорагета, у горной тропы, ведущей к Санаину, в водном потоке безнадежно застряла арба. Аробщик бился, безуспешно пытаясь выручить стоявших по горло волов в ревущей воде, спасти повозку с грузом. Сверху по крутой тропе спускалась небольшая кавалькада. Посетив могилу отца, Вананэ возвращалась домой. С ней ехал постоянный спутник — конюший Самвел и несколько служителей из Норберда. Увидя аробщика в воде, царица приказала слугам помочь бедняге. Самвел, насупившись, наблюдал за работой спасателей, потом с досадой обернулся:

— Смотри, царица, как народ мучается без моста на переправе!

Вананэ безучастно смотрела на бушующий поток. Неузнаваемым стало прекрасное лицо царицы, исхудали и обострились тонкие черты, пропали яркие краски, потух ясный взор. Только два года продлилось ее счастье, и вот — погиб Абас и нет даже малого утешения — ребенка!

Самвел ворчливо продолжал:

— Цари не только горевать могут. Должны бы и о своем народе подумать!

Вананэ начала прислушиваться к речи старика:

— О чем ты говоришь, Самвел? Что я должна сделать?

— Эх, неужели сама не видишь? Мост через реку надо построить. Пусть он тебе в утешение, а народу на радость, как вечный памятник нашему Абасу будет!

Лицо Вананэ вспыхнуло от последних слов.

— Ты прав, Самвел! Найми же каменщиков, стройте мост[5]. Хачкар резной воздвигнете на мосту… — Сказала с грустью: — И на камне надпись о моем бедном Абасе пусть высекут!

Годы шли. И в один из своих приездов в Дорийский замок правитель Армении застал там сестру Вананэ, которая приехала в гости «к невестке», как она называла Ашхен. Царица сняла траур, понемногу возвращалась к жизни, и Захарий предложил ей переехать в Ани вместе с Ашхен. Вананэ согласилась.

Когда она объявила своему маленькому двору о переезде в Ани, старый Самвел вдруг заявил:

— Госпожа, отпусти меня домой! Сорок лет не был я на родине. Хоть конец жизни хочу провести среди своих…

Удивилась царица, но, памятуя о долгой службе конюшего, отпустила его с миром.

Ранней весной по дороге, ведущей в Хожорни, медленно поднималась арба с тяжелой поклажей. У передней пары волов шагал Самвел. Он не утратил твердой поступи горца. У отцовского дома Самвела встретили родичи. Отец и мать, брат Манук давно умерли, не было в живых и соседа Вараздата. Осталась одна сестра, быстроглазая Ануш, со своим мужем и детьми.

— О-эй! Самвел! Здравствуй, дорогой! Совсем вернулся? — радостно кричал зять.

— Вернулся, вернулся, брат! Помоги арбу распрячь, — отвечал Самвел.

Прибежала Ануш и бросилась в объятия Самвела, плача от радости. С помощью зятя Самвел стал разгружать арбу.

— А это что у тебя такое? — любопытствовал родич, увидя большой железный плуг.

— Госпожа при прощании дала. Сама уехала в Ани, уговорил-таки ее брат. А мне там делать нечего! Вот и отпустила госпожа, за долгую службу денег за себя и братьев дала, да еще железный плуг подарила! Завтра на нем пахать буду, — объявил Самвел…

Окруженный односельчанами, Самвел пахал поле железным плугом, запряженным тремя парами волов. Такой большой плуг был редкостью в горном селе, и сельчане только ахали, видя, как уверенно проводил глубокие борозды старый воин, снова вернувшийся к земле…


Чем ближе подходил караван к Ани, тем мрачнее становилось выразительное лицо Ашхен. Она не забыла ссоры в Лоримском замке и сознавала, что бесплодие делает невозможным ее брак с Захарием. Рано или поздно родня подыщет Захарию подходящую невесту. А с переездом в родной город положение незаконной подруги правителя страны становилось еще более двусмысленным.

Захарий отсутствовал. Утомленных путниц у Главных ворот встретил амир города Васак Арцруни с многочисленной свитой. После родственных приветствий царский караван медленно двинулся к Вышгороду. На перекрестке Главной и Кузнечной улиц повозка с поклажей Ашхен незаметно свернула в сторону.

Поднимаясь по широкой каменной лестнице, Вананэ не увидела Ашхен. Когда же ей доложили прислужницы, что анийка, видимо, поехала к отцу, Вананэ понимающе кивнула головой. Гордая Ашхен не пожелала поселиться в Вышгороде незаконной женой! Навстречу царице устремились дворцовые слуги. Вскоре опытные банщицы нежили ее стройное тело в дворцовой бане. По окончании купания царицу бережно облекли в шелковое одеяние и отвели в спальню. Утомленная долгим путешествием, Вананэ крепко уснула…

Десять долгих лет протекло с тех пор, как простился с дочерью и зашагал по пыльной дороге около арб с медью оружейник Тигран. Одетый по-стариковски в овчинную шубу, он сидел на каменной лавке у входа в дом. Дом был тот же, где некогда раздавался громкий смех девочки с зелеными глазами, небольшой, ладный на вид, из желтого туфа. На фасаде дома красовались небольшие пилястры, окаймляющие портал. Рядом на осеннем солнце в теплой чохе приземистый Микэл. Старики изредка перебрасывались словами. В конце улицы показалась двухколесная повозка, крытая войлоком и влекомая парой крупных коней. Громыхая по каменной мостовой, повозка медленно приблизилась и остановилась около дома. Тигран внезапно почувствовал необычайное волнение. Из повозки вышла высокая женщина в богатой куньей шубке, с закрытым шелковым покрывалом лицом. Старик привстал от неожиданности. Женщина шагнула к нему, открыла лицо:

— Отец!

Кровь хлынула в голову Тиграна. Он снова сел на лавку и отвернулся. Ашхен молча стояла перед скамейкой. У окон соседних домов стали уже появляться фигуры любопытствующих.

— Чего каменным истуканом расселся, Тигран? — с возмущением воскликнул Микэл. — Целуй же дочку, благослови ее приезд! — И старый грузинобнял Ашхен, ласково приговаривая: — Устала с дороги, доченька? Пойдем в дом, генацвале, согреешься, отдохнешь…

Не вставая с места, Тигран мрачно спросил:

— Есть дети?

— Нет, отец, не благословил меня Господь.

— Так. — Встал и, подойдя к Ашхен, он еще суровее спросил: — А почему во дворец не поехала?

— В царском дворце мне делать нечего, отец. Не жена я ему. Не хочу посмешищем в нашем городе стать! Прими к себе в дом, отец. А нет — так я в монастырь уйду… — Огромные изумрудные глаза Ашхен были полны слез.

— Глупости! — пробормотал Тигран.

— Отец, одного человека в жизни я любила! Из-за меня он с родной матерью поссорился, родне все годы противился. Но не захотел благословить Господь наш брак! Нет ребенка у меня, и родичи требуют, по закону, чтобы мы разошлись…

Горько плакала в отчем доме Ашхен, и смягчилось сердце старого оружейника. Нежно обнял он дочь и благословил ее приезд, как требовал старый друг. А у Микэла уже покраснели глаза, и он выкрикнул прерывающимся голосом:

— В Писании сказано — отец заколол упитанного тельца, когда вернулся блудный сын! Я новый бурдюк открою, что на той неделе из Кахети прислали. А ты чем гостью дорогую потчевать будешь, Тигран?


Мрачное запустение Багратидского дворца угнетало Вананэ, привыкшую к уюту небольшого Норберда. После ужасающего погрома Малик-шахом дворцовые покои Вышгорода никогда не приводились в полный порядок. В парадных залах оставались следы варварского изуверства — выколотые глаза царей и цариц на стенных фресках, оббитые золоченые лепные украшения, поврежденные мраморные полы. А в жилых покоях было холодно и неуютно, особенно в суровые армянские зимы, когда огромные камины не могли нагреть комнаты, хотя арбами поглощали дрова. Не нравился старый дворец и Захарию. Но когда сестра упрекнула, что он не занимается своим жилищем, Захарий объяснил, что ему пока не нужны громадные залы, где можно разместить целый полк бездельников царедворцев, есть более неотложные нужды, чем восстановление этакой громадины…

Вананэ покачала головой:

— Придется тебе новый дом построить, Закарэ! Более удобный. Хоть в походах постоянно находишься или в разъездах, двора настоящего в Вышгороде у тебя нет (а надо бы!), да и семью не удосужился завести…

Потемнело лицо у Захария. Отвернувшись к окну, он глухо спросил:

— О чем думает Ашхен? Так и собирается жить у своего отца?

Вананэ испытующе посмотрела на брата:

— А ты сам как полагаешь? За десять лет так и не смог обвенчаться с бедной девушкой?! Дяди Вахрама испугался? Или, быть может, опасался великую царицу разгневать? А теперь хочешь Ашхен осрамить, княжеской наложницей на весь город ославить?! Правильно рассудила она — раз не можешь жениться, надо разойтись! Такая красавица быстро найдет себе мужа, — заключила Вананэ и, заметив дурное настроение брата, вернулась к прежнему:

— Закажи своему зодчему построить новый дворец поближе к людям, к городу…

— Хорошо, я поручу это дело зодчему Джундику! — угрюмо бросил Захарий и вышел из покоя.

Глава III. В АРМЕНИИ

— Я строитель по призванию, а воин поневоле, Джундик[6]! Мне бы только строить… а всю жизнь приходится в седле проводить, врагов громить.

Серые глаза правителя смотрели вдаль чуть печально. Он перевел взор на голый череп зодчего, с выпуклым лбом и венчиком редких седых волос, подумал: «Наверное, так выглядели греческие мудрецы…»

Джундик неожиданно озорно улыбнулся:

— Государь, шесть зиждителей армянских храмов — апостолов и святителей — насчитывают наши историографы. Теперь и ты можешь в их ряд стать — седьмым великим строителем Айастана!

— Ну, я не апостол и не святитель! — усмехнулся Захарий. — Конечно, придется и мне строить церкви, иначе сразу возопят святые отцы: вот, мол, новый правитель верой пренебрегает! Но запомни крепко, Джундик: сооружать надобно и другое — новые крепостные укрепления возвести, гостиницы для приезжих купцов, рынки, мосты, здания для школ строить. Оскудел Айастан за время чужеземного владычества, надо ремесла да торговлю караванную поднимать! И не приличествуют в столице землянки на улицах, а я их немало видел в Ани. Особенно на окраинах…

В базиличном зале держалась духота уходящего летнего дня, лишь водный фонтан вносил некоторую прохладу. Солнце было уже на закате и освещало косыми лучами церкви и плоские крыши домов. Ярко горели кресты на храмах. Сверкала зелень деревьев в городских усадьбах. Правитель протянул большую руку к городу:

— Взгляни, как прекрасен Ани Багратуниев! Даже бесчеловечный враг не смог порушить его красоту… А моя столица должна быть еще краше, еще царственнее — на века! Вижу я град цветущий, опоясанный многоцветными стенами, с могучими башнями, со множеством дворцов и храмов, каменных рынков, домов красивых. И в этом деле ты должен мне помочь, Джундик!

Неподдельное удивление отразилось на худом лице зодчего. Сквозь полузакрытые веки он осторожно наблюдал за медальным профилем правителя. Знаменитый полководец говорил как художник, высказывал его сокровенные чаяния. И радость запела в усталом сердце старого зодчего…

Справившись с неожиданным волнением, Джундик стал неторопливо рассказывать:

— Когда восторжествовала Святая церковь дивного Григория Просветителя, языческие храмы и театры стерты были с лица земли, не хуже, чем при вражеских нашествиях!

Захарий покосился на зодчего. Тот невозмутимо продолжал:

— И нашим армянским зодчим пришлось начинать все заново, на пустом месте возводить божьи храмы и дворцы царям.

— А разве не сохранилось никаких сооружений от древних времен?

— Только небольшой храм в Гарни. Поезжай, государь, посмотри, как строили в древности!

— Продолжай! — кивнул правитель.

— Тесно стало в армянских городах. Вот и стали наши зодчие вместо длинных римских базилик воздвигать крестово-купольные храмы, на коротком кресте из четырех рукавов, что потом «греческими» прозвали. Такие храмы из Армении по всему свету и пошли! Но и в другого рода дивных строениях принимали участие наши зодчие… Собор святой Софии в Константинополе и поныне непревзойденная вершина зодчества. Возводили его во славу Господню десять тысяч человек в течение пяти лет в царствование Юстиниана. При завершении храма в восторге воскликнул император: «Хвала Господу, сподобившему меня совершить такое дело! Соломон, я превзошел тебя!» Но спустя четыре столетия ужасное землетрясение разрушило здание собора. Тогда вызвал басилевс Василий из Ани великого армянского зодчего Трдата. А тот восстановил еще краше храм несравненный, новый купол поставил, выше прежнего, искусно вмуровав в его кладку глиняные кувшины для облегчения веса. Каждый кувшин закладывал с особой молитвой… — и Джундик пояснил, хитро прищурив глаз: — Чтобы раствор успел схватиться!

— Вернемся к нашим храмам, — напомнил Захарий.

— Не любят наши отцы церкви живопись на стенах, редко мы ее видим, — продолжал Джундик.

— И напрасно! — пробормотал Захарий.

— Пришлось нашим зодчим все уменье сосредоточить на камне. Зато каких высот достигли наши мастера! Искусно стали тонкий орнамент высекать, виноградные лозы, плоды граната, разных птиц и зверей изображать.

Захарий задумался над последними словами зодчего. Потом уверенно заявил:

— Надо бы шире цветной камень применять для украшения зданий, что Бог дал нашим мастерам, Джундик.

— Понимаю, государь. Но главная мысль у меня — от столпов в зданиях отказаться, — тихо сказал Джундик.

— Вот как! То ново и удивительно. Берешься такое сооружение возвести, Джундик?

— Да, государь, — выпрямился зодчий.

— Добро! Представь модель хотя бы нового притвора в Ахпатском соборе — еще отец обещал построить прихожанам для собраний. Но подумаем также об укреплении анийских стен — недостаточны они для обороны. Так считал и мой покойный отец, когда взял их приступом сорок лет назад. Да и новые мосты через Ахурян перекинуть надо, и мне построить новый дворец — здесь малоудобно жить. Много камня извести на постройки понадобится, Джундик, пошли своих помощников по городским каменоломням, пусть проверят, сколько ломщиков камня работает и не обсчитывают ли их владельцы. А как обстоит дело с каменщиками и другим рабочим людом?

— Со всех мест возвращаются в Ани мастера, надеясь на работу, государь, — поспешил заверить Джундик.

— Пусть придут ко мне старики братчин со списками мастеров и подмастерьев. Я сам посмотрю, достаточно ли работников, — заключил беседу правитель.


После освобождения Ани Захарий восстановил права совета городских старейшин. Кроме амира города в совет входили архиепископ, глава купечества, купеческие и цеховые старшины. Назначение родича на высшую должность не понравилось городским воротилам. Но недаром князь Васак был родным братом знаменитого Абуласана. Он быстро нашел общий язык с городской верхушкой и, располагая большими родовыми капиталами, занялся денежными операциями с крупнейшими поставщиками, стал своим человеком в торговой среде. Это не ускользнуло от внимания племянника.

— Говорят досужие люди, больше собственной торговле ты внимания уделяешь, чем делам городским! — заметил Захарий при очередном утреннем докладе.

— Пустяки, Закарэ! Завистники всегда языком трепать любят, — поглаживая седые усы, хладнокровно ответил князь Васак.

Захарий внимательно посмотрел на родича. В отличие от брата Абуласана, Васак имел отменное дородство и флегматичный характер.

— Хорошо, дядя Васак, я сам проверю, как вы печетесь о благе города! — пообещал Захарий, нимало не смутив старика.

Стеновые работы только начинались, а уже артельные старосты стали жаловаться главному зодчему на недостаток камня. Тогда Джундик вспомнил о наказе правителя и решил выехать на каменоломни. В предместьях, где преимущественно ютился ремесленный люд, знали, что Джундику повелено руководить всеми работами, и неожиданно его дом оказался в женской осаде. Весь двор запрудили женщины с желтыми изможденными лицами, босые, в неописуемых лохмотьях. За подолы матерей боязливо цеплялись болезненные дети; на руках плакали младенцы.

— Уйми жадного пса, ага-джан.

— Голодные мы!

— А у меня молоко пропало! Чем дитя кормить стану! — кричала молодуха, напирая на зодчего.

Женский гомон оглушил Джундика и варпета Галуста, которого он решил взять в поездку. А женщины все плотнее окружали зодчего, теребили за фалды, пронзительно кричали:

— Не поможешь нам, Бог тебя накажет, ага!

— Да в чем же дело, кто «пес жадный»? — взмолился Джундик.

— Это они про своего хозяина, — догадался Галуст. — То жены ломщиков Оненца. Не платит он вовремя. Вот и голодают семьи!

Неожиданно звонким, нестариковским голосом Джундик прокричал:

— Слушайте меня, женщины! Вон стоит мой конь, оседлаю его и сей же час еду на каменоломню порядок там наводить! По государеву приказу! Понятно? А вы домой спокойно идите и ждите…

— Не обмани нас, ага! Снова тогда придем!

— Тьфу, неугомонные! — Старый зодчий, кряхтя, взобрался на конька. — Дорогу, эй!

Конек неторопливой рысцой трусил по неширокой тропе, среди безжизненных полей, усеянных ноздреватыми камнями. Кое-где пробивался пыльный ковыль. В голубом небе медленно плыли клочковатые облака, вдали поблескивали вечные снега Арагаца. Высокое солнце нестерпимо палило. Лишь изредка свежий порыв ветра вздымал пыль на тропе. Скоро показались отлогие холмы. В неглубоком логу обнажился пласт черного туфа. На склоне холма рабочие вели ломку камня. Поодаль у сторожки дожидались погрузки несколько арб. Это была главная анийская каменоломня.

— И коней некуда привязать! — ворчал Галуст, принимая повод у зодчего.

Навстречу спешил с озабоченным видом смотритель, он уже знал о предстоящем приезде из Вышгорода: в пути Джундика и Галуста обогнал всадник на сытом иноходце. Не сходя с коня, всадник прохрипел у сторожки: «Парон Оненц велел всех предупредить: кто пожалуется шаханшаховым людям (едут они вслед за мной!), дня тот не останется на работе, сдохнет с голоду с семьей!»

— А деньги привез? Как рот заткнешь кархаткам[7], если вторую плату уже задерживаем?

— Подождут! — И, вытянув плетью коня, всадник пустился в обратный путь.

Собственноручно привязывая коня Джундика к колу, смотритель лебезил:

— Прошу тебя, войди в прохладу, ага, будь гостем дорогим! Есть винцо отменное, в родничке остуженное, и барашек найдется…

— Эй, человек, о чем говоришь? Какое винцо, какой барашек?! — сердито отмахнулся зодчий. — Дай испить воды и пойдем в каменоломню…

Неохотно ответили ломщики камня на приветствие, хоть знали приезжих из Ани. И сразу заметил опытный Джундик: «Люди работают вяло, а лишь полдня прошло!»

С ног до головы потные тела людей покрывала серая пыль. Самым опасным считался труд врубщика. Под туфовым пластом, лежа в узкой щели, задыхаясь от пыли и жары, как крот, вгрызался своим кайлом врубщик в подстилающую туф рыхлую породу. Случалось, пласт оседал, заживо погребая врубщика.

Из земли торчали огромные ступни с черными пятками. Мастер сунул в щель шест с зарубкой, крикнул: «Хватит!» Из щели вылез, отплевываясь от пыли, рослый врубщик, жадно прильнул к кувшину с водой. К работе приступили два клиновщика. Сняв тонкий земляной покров с туфа, они разметили и, наставив с двух сторон железные клинья, тяжелыми кувалдами стали их загонять в пласт, раскалывая на блоки до самой подошвы. Потом самые сильные кархатки, поплевав на мозолистые ладони, брались за ломы. Просунув их в трещины, они с уханьем выворачивали огромный блок, который с грохотом опускался вниз, на дно каменоломни. Здесь камень разделывали камнеломщики, пуская в ход такие же клинья и кувалды. Готовые плиты взваливали на очередную арбу.

Все досмотрел зоркий глаз зодчего. Сердито глядя на смотрителя, он ворчал в бороду:

— Куда как плохо идет работа! А почему, спрашиваю? — Не выдержав, обратился к мастеру-камнеломщику:

— Когда последний раз деньги получали? И сколько платят за работу?

За спиной Джундика смотритель стал делать предостерегающие жесты. Это не ускользнуло от внимания зодчего. Обозлившись, он прикрикнул:

— Уходи-ка в свою прохладу, человече, к винцу! И не мешай мне говорить с кархатками…

Смотритель поплелся в сторожку печальный: «Выгонит меня хозяин, скажет, не выполнил приказа!», Джундика тотчас окружили ломщики:

— Джундик-джан, вторую субботу ждем!

— Как платили при эмирах гроши, когда работы не было, так и теперь платят!

— А цены на хлеб ведь поднялись!

— Вот и голодаем! А разве может хорошо работать голодный кархатк?

— А на прошлой неделе моего брата насмерть задавил камень! Еле вытащили тело и похоронили, — вскричал полуголый гигант. — А что сделал Оненц? Вдову выгнал, ничего не дал. «Сам твой муж виноват, неосторожным был, вовремя не вылез из ямы!»

Джундик мрачнел. В разговор вступил Галуст:

— С пустым желудком много не наработаешь, без камня останутся работы стеновые, парон Джундик…

— Кончилось наше терпенье, завтра бросим работу! Не рабы мы, а рамики свободные, хоть и самой бедной считается наша братчина, — сказал решительно мастер.

— А ломами не только камень выламывать, и головы хозяевам можно проломить!.. — закричали из задних рядов.

Джундик оглядывался. Его окружала большая толпа отчаявшихся людей. Глаза зло сверкали на запыленных, худых лицах. Он поднял руку вверх:

— Стойте, варпеты! Послушайте теперь меня. Именем государевым обещаю, все деньги получите до субботы, плату дадим справедливую…

— А о вдове как? — выкрикнул гигант.

— И о вдове позаботимся. Только работу не бросайте, понатужьтесь, ведь братья ваши — каменотесы без дела остаются! — уговаривал зодчий.

— Хорошо, поверим тебе, Джундик! До субботы! А там не взыщи!.. — закричали ломщики.


Как обваренный, выскочил из базиличного зала парон Оненц, куда спесь подевалась. Он даже как будто похудел за недолгий прием у правителя. В ушах звенели раскаты страшного голоса: «Ты что это вздумал, а? Работам моим препятствовать? О двух ли ты головах? Скотину свою кормишь досыта, потом работу с вола спрашиваешь, а как с людьми поступаешь?» Правитель дал день сроку ростовщику для определения вместе с главным зодчим справедливой цены за камень и погашения долга рабочим. Иначе обещал и каменоломни отнять и из Ани выслать. Парон Оненц по возвращении в фундук[8] тотчас послал за незадачливым смотрителем каменоломни и, надавав оплеух, потребовал списки ломщиков. Потом послал слугу к Джундику с покорнейшей просьбой пожаловать для расчетов. «Шаханшах отходчив, можно будет добиться повышения цен на камень… Дам чертовому зодчему хороший подарок, он убедит государя…» — утешал себя ростовщик…


— Нет у меня денег, Джундик.

— Тогда придется прекратить работы, государь. В городской казне тоже денег нет. Так сказал князь Васак.

— Гм! Прекращать строительство укреплений сейчас нельзя. Время тревожное, — проворчал правитель, искоса посматривая на зодчего.

Джундик покачал головой:

— Государь, не могут работать каменщики без денег. Уйдут со стен! И за камень уплатить Оненцу надо, исправно стал поступать с каменоломен…

Захарий недовольно подкрутил ус. Положение действительно тягостное, казна пуста. Придется потолковать с толстосумами. Громко крикнул:

— Вахтанг!

В залу вошел юноша в придворной одежде, с выхоленным лицом.

— Вызовешь во дворец всех богачей. Всех сам обойдешь, сейчас они в лавках и на базарах. Да не спутай, по обыкновению, имена!..

Когда эджиб вышел из зала, Захарий со вздохом обратился к Джундику:

— Зайди завтра, Джундик! Быть может, и достану тебе денег…

Базиличный зал в Вышгороде с утра был полон. По вызову шаханшаха со всех концов Ани прибыли виднейшие люди — землевладельцы, крупные купцы, ростовщики-менялы с Тиграном Оненцом во главе. Приглашенными владело двойственное чувство. С одной стороны, толстосумов распирала гордость значиться в числе именитейших людей. С другой — тревожила неизвестность: к чему бы это вздумал правитель созывать? Ясно — не для душеспасительных бесед!

Шаханшах вошел с улыбкой, дружелюбно поздоровался:

— Как поживаешь, парон Вахрам? Поправляется ли твоя девочка, почтенный Тигран? Да что ж вы стоите — прошу, садитесь! Я рад видеть почтеннейших анийцев в своем доме…

Сияли от гордости лица богатеев, любезно упоминаемые правителем, радостно зашумели они, не садясь на скамьи:

— Долгие годы живи, государь!

— Властвуй нам на славу!

— Полихронион! — воскликнул Оненц.

Его маленькая дочь умирала от водянки, и внимание правителя целительным бальзамом ложилось на сердце опечаленного отца.

— Садитесь, прошу вас, — снова повторил Захарий. — Будем вести дружескую беседу о важном! Но сначала ответьте мне честно: как торгуете после освобождения? Ведомо мне, что снова начались дела с заморскими странами и большие караваны снаряжаете вы на Трапезунт, Тавриз и Багдад. Вот ты, парон Вахрам, немалый доход с кохбинских соляных рудников имеешь, соль до Мисра стал посылать. А ты, Аветик-ага, много ли мешков вордан-кармира[9] в этом году отправишь в Константинополь?

— Плохая монета весь рынок забила, государь! От посеребренных пули из Тбилиси и Думаниса не знаем куда деваться, — подал реплику Оненц.

— Ну, ну, парон Оненц, я же знаю — ведь только против золота выдаешь ты бераты[10] купцам! — громко засмеялся Захарий.

Хоть и чувствовал себя стесненно ростовщик после недавнего разговора, но ласковый тон шаханшаха его ободрил… Встав с места, он с достоинством заявил:

— Дозволь слово молвить, государь. Наша гильдия не только бераты выдает… но разве перевелись на караванных путях разбойные люди и не едут спокойно с нашими бератами в кушаках предусмотрительные путешественники — будь то вельможи или купцы? А каждый государь считает обязанным с начала своего правления занимать у нас деньги, причем часто и не отдает долги. Например, за сбежавшим эмиром так и остались неоплаченными нашей гильдии двадцать тысяч динаров. Вообще же говоря, если священники занимаются помощью беднякам и калекам, мы помогаем царям…

Внимательно выслушав главу гильдии, Захарий мягко заметил:

— Парон Оненц, я-то пока ничего вам не должен! Но казна государственная пуста! Да и городской казначей тоже говорит, что денег нет. А почему столь мы бедны? После изгнания сельджуков я освободил вас от налогов и пошлин на целых два года. Не зря ли так поступил? Все городские писцы и сборщики налогов, как один, докладывают — богатеют анийцы, торгуя без дани, без пошлины. И вот наш зодчий сообщает, что останавливаются работы по городскому строительству из-за отсутствия денег. И нет никому до этого дела…

Первым на эти слова отозвался Вахрам Папенц:

— Почему так дурно судишь о нас, государь? Разве не печемся мы о городе, не заботимся о его благолепии?! Вот новый каменный рынок построили, с многими лавками и складами, две прекрасные гостиницы воздвигаем…

— А о том, что городу нужны укрепления, вы не подумали? — перебил Захарий речь старейшины и недовольно оглянулся на старого родича: — В первую очередь тебе об этом следовало бы тревожиться, князь Васак! Как построил некогда царь Смбат крепостные стены, так и стоят они и поныне, хотя не раз разбивали их вражеские тараны. А время тревожное, того и гляди снова сельджуки, нагрянут…

Амир города опустил голову под укоряющим взглядом племянника.

— Я решил предложить вам принять участие в возведении крепостных стен, — продолжал Захарий. — Пусть каждый мецатун получит право увековечить свое почтенное имя, как строителя, надлежащей надписью на каменной плите. Мы удвоим Смбатовы стены, заново облицуем их цветными плитами. А вдоль ущелья Ахуряна и у мостов построим новые стены с могучими башнями. Неприступной станет наша столица!

— А как с налогами и пошлинами тогда будет, государь? — раздался осторожный голос купца Бабкана.

— Еще на год дам отсрочку жертвователям, — подумав, ответил Захарий.

Оненц решил, что время настало завоевать милость правителя, выступив в поддержку его предложения. Снова встав, он выспренне заговорил:

— Неужели, о анийцы, единодушным согласием не ответим мы радостно на призыв заботливого государя? Неужели, если будет надобно, не принесем мы в жертву все имущество для обороны нашей столицы? Я, Тигран Оненц, берусь воздвигнуть за свой счет две… нет, три превосходные башни и прочные между ними стены, украшенные крестами!

— Опять вперед выскочил, старый хитрец, и немало на камне заработает… — проворчал на ухо соседу Аветик-ага. Однако могли ли Бахтагеки отстать от Оненцев?!

— Бахтагеки построят четыре башни, шаханшах! — воскликнул с места старый купец.

Мецатуны зашумели:

— Мы тоже не отстанем, государь!

— Вели писцу Исраелу записывать, кто сколько жертвует!

— Посмотрим, парон Оненц, кто как выполнит свои обещания!

Захарий был доволен — строительство городских укреплений обеспечено… Он поднялся:

— Вы поняли меня и, как добрые анийцы, щедро откликнулись на призыв! Зодчий Джундик покажет вам чертежи новых укреплений — пусть каждый выберет себе участок по вкусу и внесет деньги в казну. С богом, приступайте к благому делу!


— Четыре вазира составляют правительство царства Картлийского: военный, внутренних дел, царского двора и казначейства. Кроме того, в правительство входит также председатель коронного совета — чкондидскнй архиепископ, им сейчас является старый друг нашего дома, преосвященный Антоний Глониставидзе, — пояснял Захарий внимательно слушавшему писцу Исраелу.

— Дозволь спросить, государь, кто ныне вазиры эти? — осторожно справился тот.

Захарий усмехнулся:

— Их меньше, чем должностей! С недавних времен я — амирспасалар армян и грузин, то есть военный вазир, а также мандатурт-ухуцес, что значит — вазир внутренних дел. Брат же мой, князь Иванэ, — вазир царского двора. Место же царского казначея пока свободно.

На умном худом лице писца Исраела читалось волнение. Он рискнул задать более сложный вопрос:

— А у нас как будет с правительством в Айастане, государь?

Захарий внимательно посмотрел на писца. Его отец, мелкий землевладелец в Агараке, долго служил княжеским казначеем. Сирота Исраел с малых лет находился при отце и, проявив недюжинные способности, учился под руководством самого Мхитара Гоша. Потом он стал домашним писцом, а по смерти отца — казначеем, прибыл в Ани в свите Захария.

— Непрост твой вопрос, Исраел! Недавно в другой форме его задал и отец Мхитар… Не будет у нас пока отдельного правительства в Ани, не будет и совета, да и вазиратов заводить я не стану. Но все налоги и пошлины пойдут в мою казну. И суд будет в моих владениях собственный, — ответил задумчиво правитель, потом неожиданно добавил: — А главным казначеем и дворцовым писцом будешь ты, Исраел! Дело знаешь, к наукам приобщен, человек испытанный… Считай себя вазиром нашего казначейства!

Пораженный решением правителя, Исраел забормотал о своем малознатном происхождении. Захарий прервал его возражения:

— Ничего, Исраел, отец царицы Тамар — мудрый Георгий всегда предпочитал иметь незнатных сановников! Придется тебе заняться и нашими лазутчиками, что за рубежами находятся. Приступай к делу без промедления…

Глава IV. КУВШИНЫ ЦАРЯ ГАГИКА

Вананэ осталась гостить у царицы Тамар на всю зиму и по вечерам, освободившись от дел, Захарий скучал, сидя один у камина. Его одиночество разделял верный Ростом, назначенный дворцовым комендантом. Забот у сотника оказалось немного, свободного времени было в избытке, и однажды в поздние сумерки между Захарием и сотником состоялся такой разговор:

— Вижу, совсем обленился ты, Ростом! Никакой работы себе не придумаешь. Даже толстеть начал…

— Правда твоя, государь Закарэ. Только даром жалование получаю. А дел нет мне в этом жилище для сов! — в тон ответил Ростом.

— Возьми тогда на себя труд осмотреть подземелья дворца. Ведь где-нибудь здесь захоронен мой дядя — князь, Садун Арцруни, которого отравили некогда в дворцовой темнице. Я обещал покойной матери разыскать его прах и предать земле по христианскому обычаю. Вспомни время, когда мы с тобой мальчишками по медным рудникам лазали… Здесь немалые подвалы, так что запасись терпением… Свечей побольше захвати да тщательно проверь все лазы и подземелья! — предложил Захарий.

— Слушаю, государь Закарэ, — отозвался сотник.

Обследование Ростом начал с изучения плана дворца, от главного входа в западном конце коридора, делившего дворец на две половины. Вход обрамляли базальтовые колонны, на которые сразу же обратил внимание сотник. Из коридора два хода вели в нижний этаж северной половины. Один из них сворачивал в крестообразный зал, куда выходили двери бани, караульного помещения и была видна дверь с железной решеткой. Она-то и вела в дворцовую темницу.

«Там и умер князь Садун!» — подумал Ростом.

Вернувшись обратно к главному входу, он стал внимательно изучать наружные колонны и вскоре обнаружил, что вход в главный коридор был двойным: один — явный, через ворота, и другой — потайной, под ним. В туфовой скале под полом коридора был выдолблен узкий ход, сами же колонны проходили сквозь деревянный пол в этот тайник. Идя по тайному коридору, сотник попал в подземелье и здесь сделал необычайное открытие, о чем тотчас сообщил правителю.

— Ищи здесь, Ростом, колодцы-кладовые, о которых есть предание, что в них Багратуни берегли свои сокровища и упрятывали навечно ворогов… если их удавалось заманить в гости! — наставлял Захарий.

Запасшись светильником, Ростом с раннего утра спустился в подземелье. Об открытии Захарий тотчас сообщил настоятелю Нор-Гетика:

«…Странную находку вчера сделал Ростом в подземельях царского дворца. По завету матушки, я поручил ему разыскать захоронение ее брата — князя Садуна, сорок лет назад отравленного в дворцовой темнице. Во время поисков Ростом обнаружил в яме под большой кучей глины и камней четыре мужских скелета. Около скелетов лежал разный инструмент каменщиков; черепа у бедняг были расколоты сильными ударами. Ясно было, их убили… Я велел похоронить останки бедных людей на анийском кладбище. Священник сначала заупрямился: «Нужно-де разрешение владыки Барсега, откуда я знаю, кто эти люди? Быть может, агаряне нечестивые?» Ростом тогда показал медные кресты, найденные им около скелетов, а я велел сказать строптивцу, что придется ему убраться из Ани, если он не выполнит моего повеления. Скелеты с честью после отпевания похоронили на кладбище. Так вот, отче Мхитар, прошу тебя прислать ответ с моим гонцом, что ты думаешь о всем этом деле? Письмо запечатай».

Мхитар Гош не замедлил с ответом:

«Несомненно, Закарэ, те несчастные люди — анийские каменщики, которых некогда злодейски убили по чьему-то приказу. Но почему их убили, в чем провинились бедняги? Я думаю, преступление содеяно по царскому повелению. Государи нередко так поступают, когда хотят сохранить тайну, а бывало, что и своеручно приканчивали рабочих, которые замуровывали их сокровища. Известно, что у царей Багратуни были неоценимый золотой трон и дивная корона, подобных которым не имели никакие другие цари. Когда пал их дом, по наследственному праву сокровища сии перешли к родичам их — грузинским царям. Куда делись остальные коронные ценности, летописцы как будто не упоминают… Впрочем, Закарэ, советую внимательно почитать историографов Матевоса Урхаеци и Аристакеса Ластиверци (этих рукописей нет у меня в библиотеке). Быть может, что-нибудь найдешь там, и откроется тебе тайна дворца Багратуни…»[11]

Захария заинтересовало сообщение вардапета. Достав у архиепископа Барсега старинные летописи, он погрузился в чтение.

Багратиды отличались деловитостью, умело продвигались к царскому престолу и, воцарившись, способствовали караванной торговле через Армению, часто сами занимались денежными операциями. За почти двухвековое царствование у них скопились огромные богатства. Но, кроме золотого трона и короны, никаких сообщений о судьбе царских сокровищ у анналистов не оказалось. Внимание Захария привлекло упоминание летописи, что последний Багратуни — Гагик II жил в изгнании на доходы с двух небольших городов, выделенных ему Византией. А в одной рукописи он нашел подтверждение о глубоких колодцах в Вышгороде, где хранились царские сокровища. Возможно, что Шеддадиды во время своего хозяйничания в анийском Вышгороде и шарили в его подземельях, но никаких следов раскопок Ростом не обнаружил. Тогда Захарий решил сам спуститься в дворцовое подземелье.

В подвалах всегда темно и днем и ночью. Поэтому договорились тайные розыски осуществлять в ночную пору. Переодевшись в грубую одежду и захватив заступы, ломы, веревки и светильники, Захарий и Ростом, когда все во дворце заснули, отослали стражу из крестообразного зала и спустились в потайной коридор, чтобы оттуда проникнуть в подземелье, где Ростом обнаружил скелеты. Высеченный в черной скале подвал с низким сводом был перегорожен поперек каменной стеной старинной кладки из крупных туфовых камней. В углу помещения чернела большая разрытая яма. Рядом высилась груда сухой глины и камней. Здесь Ростом и обнаружил скелеты убитых каменщиков.

Захарий подошел к стене. Постучав ломом, он сказал:

— Придется ломать стену, Ростом. Вероятно, ее и сложили убитые каменщики. Начинай работать!

Ростом установил светильник на куче глины и стал ломом выворачивать камень. Через некоторое время его сменил Захарий. Старинная добротная кладка поддавалась плохо, выручила мягкость туфа. Скоро один камень был выломан и лежал на полу, за ним последовал второй, третий, четвертый… Взяв светильник, более тонкий сложением Ростом полез в образовавшееся отверстие в стене и очутился в смежном подземелье. Его голова показалась из бреши:

— Тут подземелье, но оно пусто!

Брешь расширили до размеров, достаточных для громадного туловища Захария. Светильники слабо освещали подземелье.

— Свету мало, Ростом. Зажигай факел! — распорядился Захарий.

Ростом запалил смоляной факел. Красноватый свет заплясал на стенах и низком своде, также выдолбленных в черной туфовой скале. Никакого нового хода не обнаружилось. Небольшое помещение было совершенно пустым.

Захарий посмотрел на каменный пол и удивился:

— Смотри, Ростом, как чисто выстлан пол каменными плитами! Как в покоях… Зачем было мостить скалу каменными плитами, да еще в подвале?

— Лишняя работа, государь Закарэ! — подтвердил Ростом. — Если только… — он схватил лом.

— Надо поднимать все плиты! — решил Захарий. — Сколько их?

Ростом насчитал всего шестьдесят четыре плиты, по восемь в ряд, размером в квадратный локоть каждая.

— Работы на неделю, — мрачно заметил Ростом.

— Посмотрим. Пока что начнем выламывать четыре средних плиты, — ответил Захарий.

Орудуя с двух сторон ломами, как рычагами, они довольно быстро подняли первую плиту. Ростом нагнулся и крикнул:

— Красный камень!

Под плитой оказался тот же черный туф, но угол занимал кусок красного туфового камня, вделанный в черное скальное основание.

— Здесь тоже, наверное, подземелье! — предположил Ростом.

Захарий молча кивнул и, схватив снова лом, стал поднимать следующую плиту. Когда все четыре серединные плиты были взломаны, перед взорами Захария и Ростома предстала квадратная плита из красного туфа, вделанная без раствора в черную скалу. Вставив железный клин в узкий паз, Ростом стал сильными ударами молотка окапывать камень с двух сторон. Когда пазы расширились, они снова вставили ломы и стали раскачивать плиту. Еще несколько усилий — и красный камень отвалился в сторону, открыв зияющее отверстие. Из колодца потянуло могильным холодом. Свет не проникал до глубокого дна. Ростом привязал веревку к факелу и стал осторожно опускать его в отверстие. На глубине десяти локтей пламя факела осветило ряд небольших кувшинов, в которых анийцы обычно хранили сыр, рыбу и вино.

— Попробуем вино царя Гагика! — попытался шутить Захарий.

Ростом весь дрожал от возбуждения. Обвязавшись веревкой и перекрестившись, он решительно спустил ноги в отверстие:

— Удержишь меня, государь Закарэ?

Для такого атлета, как Захарий, вопрос был излишним. Сотник закачался на веревке с факелом в руке. Скоро натянутая веревка ослабла, Ростом достиг дна. Его тень заметалась внизу. Вдруг из подземелья раздался неистовый крик:

— Золото, государь!

…Когда Захарий вытащил Ростома из колодца, тот молча стал вытаскивать из карманов золотые монеты. Здесь были старинные безанты, иперпиры, ботаниаты, багдадские динары. Ростом с трудом обрел дар речи:

— Восемнадцать кувшинов. И все с золотыми монетами!

Захарий присел на кучу камней и глубоко задумался…

Необычайное, громадное сокровище Багратидов оказалось у него в руках! Сколько там может быть золота? Не счесть… И как кстати для пустой казны… «Нет, Закарэ, — сокровища эти тебе не даны для трат повседневных! Лишь при нужде крайней, когда близко подступит угроза к Айастану, можешь ты пустить в ход наследие царей анийских! А до того сокровища надо сохранить. И не здесь, конечно…»

Отверстие, ведущее в подвал с кувшинами, опять заложили красным камнем и тщательно уложили на место каменные плиты. Лишь после этого Захарий с сотником покинули подземелье. Поднявшись в опочивальню и усевшись, Захарий испытующе посмотрел на взволнованного Ростома:

— О сей тайне даже тень твоя не должна знать, мой Ростом!

— Понимаю, государь Закарэ, — прошептал сотник.

— Здесь, конечно, не место для хранения сокровищ… Прямо удивительно, что за полтора века владычества ни греки, ни сельджуки не пронюхали о золотом кладе! Впрочем, и мы с тобой никогда не нашли бы его, если бы не начали искать дядины кости. Утром, Ростом, отправляйся-ка в город и закажи шорникам штук сорок кожаных мешков. Ну, вроде тех, в которых руду возят. И замки к ним закажи оружейнику Тиграну. А если спросят любопытные люди, для какой цели вдруг понадобились такие мешки, ответствуй — на рудниках, мол, стали воровать руду, вот и велел шаханшах послать туда мешки с замками… На это дело даю тебе сроку три дня!

— Мало времени отводишь, государь, — запротестовал Ростом.

— Пусть днем и ночью мастера работают! У наружного входа в потайной коридор поставь стражу из аланов — это народ молчаливый. Да и вообще все это время не допускай во дворец посетителей. Когда мешки будут готовы, мы сами с тобой вдвоем наполним их золотом из кувшинов и поднимем наверх, а ты их тайно отвезешь в Лори. Там спрячешь в горах, в надежном месте. На помощь тебе я вызову старика Вахрама из замка…

Очень удивился старый шорник Микэл необычайному заказу дворцового коменданта. Засадив всех подмастерьев за пошив и сам взявшись за шило и дратву, мастер не давал им никакого отдыха, кроме сна, пока все сорок мешков не были изготовлены. К тому времени в мастерской Тиграна были изготовлены столько же винтовых замков. Когда заказ был выполнен, встал вопрос о его доставке. Сам Тигран не захотел отправиться во дворец, посылать же с Кюрехом казалось неудобным.

— Я отвезу мешки во дворец! — вызвался Микэл.

Старый кахетинец привез мешки, но охрана не захотела пропустить его во дворец. Микэл поднял громкий крик:

— Я сам должен показать товар моему государю! Как вы смеете, дурни, задерживать меня?!

На шум из ворот вышел комендант. Узнав в крикуне старого друга семьи, Ростом приказал пропустить шорника с двумя подмастерьями, которые с трудом тащили тяжелые мешки с замками.

— Прошу тебя, генацвале, доложи государю, что старый Микэл просит его принять по важному делу! — попросил шорник знакомца.

Допущенный в дворцовый покой, Микэл снял черную шапку и неторопливо поклонился. Захарий спросил:

— За каким делом пришел, деньги хочешь за мешки получить? Эге, да я как будто тебя знаю, старина!

— Нет, патроно, ты меня не знаешь, — с достоинством ответил шорник. — Я Микэл из Кахети, издавна проживаю в Ани. А вот твой великий отец, тот действительно меня знал… Мы первые с Тиграном-оружейником против эмира Фадлуна рамиков подняли и крепко помогли тогда войску царя Георгия взять Ани. Тому лет сорок минуло.

Захарий со вниманием слушал старого кахетинца. И, перейдя на грузинский язык, стал расспрашивать:

— Скажи, бидза Микэл, после изгнания эмира легче живется людям? Как ты считаешь?

— Конечно, государь. Налоги ты на два года отменил, беззакония преследуешь, новый «Судебник» ввел. Никто нас за райатов[12] бесправных не считает, никого за веру не преследуют, будь то христианин или мусульманин. Опять-таки в городском совете достойные люди сидят, дела решают. Купцы из других городов больше с товарами стали приезжать, у рамиков заказов много, да и каменщики, наконец, работу получили… — Микэл был на диво речист в этот день, но тут внезапно умолк.

— Что же ты замолчал, старик, дальше не говоришь? — нахмурился правитель.

Микэл набрался смелости:

— Патроно, не гневайся, коли бестолковый старый человек не то скажет, что нужно, выслушай терпеливо мою просьбу.

— Я слушаю тебя, старина, — уселся поудобнее Захарий.

— С самых малых лет знаю я семью оружейника Тиграна. Часто на моих коленях сидели его маленькие дети… — начал дрожащим голосом Микэл.

«Это он об Ашхен!» Правитель всем телом повернулся к шорнику, но смолчал. Тот вынул клетчатый платок, вытер покрасневшие глаза:

— Прости меня, патроно, не могу я спокойно смотреть на девочку. Чем досадила Ашхен тебе? Почему отослал ты ее?

Захарий невесело усмехнулся:

— Она сама ушла к отцу!..

— И это знаю. Гордая она, наша Ашхен, не стерпела косые взгляды твоих родичей, их тайные попреки. А ты бы защитил ее! — все более смелел старик.

Перед Захарием внезапно встал строгий лик Тамар. Он машинально повторил сказанные ею в памятную вардзийскую осень слова:

— Нет у правителей личной жизни, Микэл…

— Да вы что, не люди и не человеческая кровь течет в ваших жилах? Разве радость и горе, болезнь и смерть не проникают и в царские жилища?

Голос у Микэла окреп, он смело боролся за судьбу своей любимицы. Захарий это понял и был тронут.

— Эх, бидза Микэл, все это верно. Но не положено мне Богом уйти из этого мира, оставив свои обширные владения на произвол судьбы, без наследника. А Ашхен много лет бесплодна. И по закону не может быть моей женой. Тут я ничего поделать не могу — моя родня права…

Поник головой старый мастер, понял, что ничем не может помочь Ашхен. А Захарий задумчиво добавил:

— Захочет Ашхен, пусть уедет из Ани куда-нибудь на север. Поместье ей там дам; молода еще она и найдет свое счастье в жизни…


Несколько дней подряд таскал Захарий вместе с сотником Ростомом кожаные мешки, набитые золотыми монетами, из подземелья в базиличный зал. К тому времени из Лори прибыл пятисотник Вахрам с тяжелыми повозками, которыми правили взрослые сыновья, служившие под его началом в охране замка.

— Вахрам и Ростом, вы старые, верные слуги нашего дома! Вот погрузите мешки с золотом, отвезете в Лори: и только вы одни на свете будете знать, где запрятано в горах неоценимое сокровище. Тайна сия — великая и будет считаться родовой в ваших семьях! На смертном ложе должны вы, под крепкой клятвой и с глазу на глаз, передавать тайну наиболее достойному из ваших сыновей… — строго говорил Захарий. — И расходовать можно это золото только по моему письменному приказанию.

— А как с ишханом Мушегом быть, сообщить ему о кладе? — задал вопрос Вахрам.

Захарий задумался. Недавно назначенный начальником дорийской конницы и правителем Сомхити князь Мушег — дальний потомок прославленных Мамиконянов, был недостаточно близким человеком для Мхаргрдзели. Захарий отрицательно качнул головой. Тогда Ростом, в свою очередь, осмелился спросить:

— А ты сам, государь Закарэ, кому в своем роде сообщишь о тайне сей?

Сотник затронул больное место. Правитель глухо ответил:

— Там видно будет, Ростом. Ну, с богом, начинайте грузить повозки!

В глухую звездную ночь по улицам спящей столицы медленно потянулась вереницаповозок. Их охранял конвой из молчаливых, вооруженных до зубов аланских воинов. Впереди обоза ехал Ростом, шествие замыкал пятисотник Вахрам. Долго прислушивался Захарий к постепенно удаляющемуся под собачий брех скрипу колес и мерному топоту коней…

Глава V. ЗОДЧИЕ

Вернувшись из дальних странствий, Галуст поселился у вдовы своего учителя Езника, скончавшегося незадолго до освобождения Ани. Галуст так и не женился, несмотря на то, что немало красивых девиц засматривалось на статного варпета, когда он шел во главе своей артели на работу. Никогда не заходил Галуст и на Кузнечную улицу, даже брата не навещал в кузнице. Но когда дочь оружейника вернулась, стали замечать соседи Тиграна высокого человека, бродившего близ их домов. Однако Галуст с артелью вскоре выехал в Мармашен, где главный зодчий начал восстанавливать храм, возведенный некогда знаменитым Трдатом и разрушенный сельджуками. К лету работы развернулись полным ходом. Из Ани стали приезжать для наблюдения Джундик и его помощник Маргар.

На строительстве храма работало до сотни каменщиков и кузнецов, аробщиков, подвозивших на волах камень, песок и гравий. Одни из каменщиков занимались грубой отеской камня, другие вели тонкую выпестовку каменных плит и резали орнаменты, третьи укладывали камень в стену и заливали известковым раствором. Крупные камни поднимались на леса при помощи деревянных струбцин.

Каменщики уже закончили кладку стен, и староста артели вместе с десятником Хореном (уговорил-таки ширакаванец зодчего взять его на работу!) проверял по уровню каменный венец.

— «Господь всемогущий, помилуй нас, потрудившихся…» — вслух прочитал Галуст старинную надпись на орнаменте церковного карниза.

— Видишь, Галуст, бедные каменщики даже указать свое имя не посмели! — заметил десятник Хорен. — Только личный знак и разрешается нам ставить!

— Есть люди, которые постоянно трудятся, как волы, и не дана им слава, а есть люди, которые не слезают с коня и только разоряют страну, но вся честь воздается только им, — с горечью отозвался Галуст.

— Правильно, Галуст, и я всегда так думаю! — охотно поддакнул Хорен.

Каменщики переговаривались на большой высоте — на лесах, воздвигнутых вокруг храма. Вдали на дороге возникло, приближаясь, облачко пыли, показался и сам всадник.

— Зодчий Маргар едет! — заметил Галуст и, оставив обмер, поспешно стал спускаться с лесов навстречу.

— Ждите, друзья, назавтра шаханшаха! Сам приедет смотреть работы, — озабоченно говорил Маргар, внимательно рассматривая обновленный фасад. Изумительным образцом тонкого мастерства высился перед ним храм. Строгие контуры здания, стройные полуколонны, филигранный орнамент каменных карнизов, собранная в изящной гофрировке кровля соборного купола — весь облик поразительного памятника армянского зодчества оставлял неизгладимое впечатление.

— Превосходный божий храм восстановили из праха, варпет! Вот только к чему было помещать на столь большой высоте тончайший узор, что его с земли и не увидишь? — заметил Маргар, усаживаясь в седло.

Галуст смущенно почесал затылок. Тер-Маргар прав, ничего не скажешь! Но глубокий орнамент в камне не сотрешь, как пятно на ткани, надо камни менять, а это невозможно…

— Ничего, варпет! — молвил зодчий, разбирая поводья. — Доволен останется государь… — И он припустил иноходца по дороге.

Плохо спал Галуст в эту летнюю ночь. Предстоящая встреча разбередила старую рану, хоть и не раз убеждал его Микэл забыть обиду. И снова ворочался мастер с боку на бок на овчинах, размышляя о своей одинокой жизни, об Ашхен…

Осмотр храма прошел благополучно. Захарий восхитился искусной работой каменщиков, задавал благосклонные вопросы. Умные ответы старосты артели понравились правителю. Осмелев, Галуст молвил:

— Государь все Богу дома строит…

— А разве вам, каменщикам, плохо от этого? — удивился правитель.

— Нам-то неплохо, государь, заработок дает… А все-таки для чего Господу Богу столько домов? Вся земля — его владения, молись где хочешь!

— Эге, варпет, хорошо, что преосвященный Барсег тебя не слышит, сразу же как еретика на Севан послал бы, на вечное заключение! — рассмеялся Захарий.

— А что же строить, по-твоему, надо, Галуст? — заинтересовался Джундик.

— Мельницы, парон Джундик, бани для народа, гостиницы для купцов.

— А с церквями как тогда быть, варпет? — подмигнув Джундику, спросил шаханшах.

— Государь, однажды церковь стала хвастаться своей святостью. А мельница ей в ответ молвила: «Я день и ночь тружусь, чтобы князья, священники и твои прихожане насыщались, а потом отправлялись к тебе молиться», — ответил Галуст.

Удивился Захарий, как быстро проникли басни старого наставника Гоша в народ… Садясь на коня, он бросил:

— Ладно, кончай этот храм, варпет, и возвращайся со своей артелью в Ани. Будете отделывать фасад моего нового дворца…


В лавке Микэла прохладно. На низком колченогом столике — незатейливый завтрак: хлеб, сыр и зелень с неизменным кахетинским, которое никогда не переводилось у Микэла. Прихлебывая вино, внимательно слушал старый шорник рассказ Галуста о встрече в Мармашене, одобрительно поглаживая седую бороду.

— Вот и хорошо, что патроно Закарэ лично тебя узнал, заказ большой даст, почетный для тебя и для твоей артели! Послушай теперь, что другое я тебе скажу… — и Микэл передал каменщику свой разговор с шаханшахом.

— Теперь ты понимаешь, каким дурнем был, когда хотел на нашего правителя покуситься? Ашхен не может быть по закону его женой, это ясно! И я ей советую согласиться на то, что ей предлагают. Пусть получит поместье и живет там госпожой! И ты с ней помирись! — уговаривал Микэл.

— Бог знает, что предлагаешь, Микэл, плату за бесчестие взять? — вспыхнул от негодования Галуст.

— О каком бесчестии, дурень, говоришь? — рассердился в свою очередь Микэл. — Да разве десять лет не была Ашхен женой великого эристава? А теперь, хоть три раза венчай их в церкви, все равно по закону пришлось бы по причине бесплодия разводить. Не захотел Господь благословить союз, и тут ничего не поделаешь!

Не поверил, однако, словам старого шорника Галуст и отправился к ученому-монаху по-соседству за разъяснением. А тот вычитал ему из «Судебника»: «Если жена, видя печаль мужа по поводу бездетности и сжалившись над ним подобно Сарре, давшей свободу Аврааму, предоставит ему свободу жениться, — пусть он берет себе новую жену». Положив монету на стол за мудрый совет, Галуст отправился на Кузнечную улицу.

Глава VI. ПОХОДНЫЙ АЛТАРЬ

Летние маневры в этом году проводились грузинскими полками совместно с дорийской конницей. Как обычно, они происходили в долине Лори, близ крепости Уджармо, где хранились коронные сокровища. На маневры прибыла и дружина из Скандии.

Захарий отдыхал в своем шатре.

Ростом (уже в звании пятисотника) лежал в углу на ворохе сена, покрытом черной буркой, ворочался и тихо вздыхал. Амирспасалар из-за полуопущенных век внимательно наблюдал за Ростомом. Негромко спросил:

— Что еще случилось, Ростом?

Ростом повернул встревоженное лицо к амирспасалару. Привстав на бурке, он озабоченно почесал затылок, нерешительно начал:

— Неблагополучное дело, государь Закарэ… Сегодня на утреннем водопое у реки скандийские дружинники кричали нашим лорийцам: «Какие вы, к сатане, христиане?! Богу никогда не молитесь, нет у вас ни священников, ни алтарей!»

Пятисотник умолк, заметив нахмуренное лицо Захария, и поспешно добавил:

— Конечно, у нас так водится только в походе, а все-таки обидно!

Пояснение Ростома было излишним. Давно исчезли из армянских полков священники и не велось богослужение под открытым небом. Захарий далеко не был ханжой. Но в разноплеменных войсках, где преобладали христиане, дух религиозного единства был чрезвычайно важным.

— Драки не было, Ростом?

— Нет, государь Закарэ. Сотники вовремя вмешались в спор!

Сообщение Ростома глубоко взволновало амирспасалара. «Не дай бог, появится неприязнь в войсках разноверных, тогда конец нашей мощи! Конечно, спор у водопоя не случаен! Но кто тут действует — глупец или враг внутренний, лазутчик вражеский? Пусть в этом разберется Чиабер, это по его части», — решил Захарий и тотчас вызвал своего заместника Торели.

Начальник конницы Торели ведал также войсковой разведкой и был проницателен. Он быстро установил, что в подстрекательстве виновен азнаур из Скандии, и, заковав его в железо, отправил в Клде-кари размышлять о превратностях судьбы. Под пыткой азнаур выдал, что выполнял волю Джуаншера Дадиани. Об этом было доложено царице Тамар по ее прибытии на маневры.

— Надо вырвать без остатка гнилые корни Вардана! — гневно вскричала Тамар. — Прошу тебя, мой Давид, поезжай в Кутаиси, покарай изменника… Но и тебе, Закарэ, надо покончить с вашей морокой! В самом деле, почему не молитесь в походе, соблазн для других христиан создаете, а?

Захарий пообещал принять меры и решил посоветоваться с мудрым наставником на обратном пути в Армению.

Из Уджарминского лагеря амирспасалар поехал сначала в замок Гаг, на нагорье между Курой и Агстевом. Погостив у добродушного гиганта Блу-Захара несколько дней, Захарий поднялся по ущелью реки Агстев до Нор-Гетика, где его, как всегда, с нетерпением ждал старый наставник. Восьмой десяток шел Мхитару Гошу, но по-прежнему зорок взгляд из-под нависших седых бровей и лишь немного согнулся худощавый стан под грубой монашеской рясой. Захарий рассказал о неприятном происшествии на учении. Настоятель тяжело вздохнул:

— Все по людскому неразумию происходит, мой Закарэ! Отцы нашей церкви действительно давно отказались служить святую литургию в ризах и под открытым небом.

— Но почему у других христиан ее служат? — допытывался Захарий.

— Так уж повелось со времен владычества арабов. Скорее всего, опасались наши отцы получать оскорбления от мусульман во время богослужения вне церковных стен. Но в древние времена в армянских войсках всегда были походные алтари! — вспомнил Гош. — И в моем «Судебнике» ясно сказано: «Не следует видоизменять древний обычай в области церкви»[13].

— Вот видишь сам! Значит, можно восстановить обряд этот в наших полках? — допытывался амирспасалар.

— Барсег никогда не согласится! — коротко ответил Гош.

— Сатана забери упрямца! — сердито сказал Захарий. — Рознь вероисповедания разобщает народы, противопоставляет друг другу… и я, амирспасалар армян и грузин, не могу рисковать нарушением единства моих разноверных войск из-за каких-то обрядов церковных.

— Закарэ! — укоризненно посмотрел на питомца вардапет.

— Да, конечно! Отлично понимаю, в чем суть вся: никак не хотят отцы нашей церкви в чем-либо походить на других, хоть раньше и единой была церковь христианская! Нет, я обращусь за разъяснениями повыше, к католикосу киликийскому, — решительно заявил Захарий.

— Барсег сам почитает себя патриархом-антикатоликосом и не признает киликийских владык. Кроме того, и в Киликии сейчас их двое — Иоаннес Шестой в Ромкле и Давид Третий в Сисе, — пояснил Мхитар Гош.

— Да сколько же этих патриархов в армянской церкви?! — ужаснулся правитель.

— Больше чем нужно! — вздохнул Гош. — Семь католикосов и патриархов правят ныне церковью Григория Просветителя, прилежно насылая проклятия друг на друга…

Захарий задумался. Потом тряхнул крупной головой, молвил:

— Напишем, отче, запрос в Киликию обоим католикосам, а заодно и самому царю Левону. Так крепче будет! Пусть созовут своих епископов и вардапетов, обсудят наше предложение о походных алтарях. Составь, прошу тебя, послания как полагается — с текстами из Писания и примерами из истории. И дай верного человека, только не старого, — путь в Киликию долог и труден. Пусть он отвезет послания, объяснит католикосам и царю Левону положение, доложит на церковном соборе все обстоятельства дела!

Подумав, Мхитар Гош предложил послать своего любимого ученика Ванакана.

— Книжен и мудр брат Иоаннес не по летам, утешение мое в старости! — похвалил ученика настоятель.

— Значит, я огорчаю тебя, отче? — притворно обиделся Захарий.

— С малых лет тревожишь меня, Закарэ, — покачал головой Гош. — Горяч непомерно и часто поступаешь невоздержанно. А я не могу пребывать постоянно около тебя, как в былые годы. Сколько раз наставлял — мнение о людях составляй молча, слушай раньше, чем сам высказываться будешь, все разузнай о деле, прежде чем решать…


Не замедлил с выездом из Ани Ванакан, держа путь на запад. Он вез послания шаханшаха Закарэ царю Левону II и обоим католикосам. После длительного путешествия через Трапезунт и Константинополь Ванакан благополучно высадился в гавани Адалия на восточном побережье Средиземного моря и, пересев на киликийскую галеру, прибыл в Айас, а оттуда с попутным караваном доехал до Сиса.

Посланец с далекой родины был благожелательно принят царем Левоном и сисским католикосом Давидом III. Весьма польщенный, что знаменитый полководец и правитель Восточной Армении обратился к нему для разрешения запутанного церковного дела, царь Левон обещал Ванакану незамедлительно созвать церковный собор, о чем через возвращающихся в Ани купцов он любезно уведомил «правителя восточных стран», закончив свое письмо следующими знаменательными словами: «Давно пора прекратить раздоры среди отцов нашей церкви!»

При великом стечении киликийского духовенства в Сисе состоялся церковный собор под главенством католикоса Давида. Епископы и вардапеты согласились с доводами правителя Армении и приняли решение, на основе которого и было составлено «послание царя Левона Закарэ, великому полководцу и шаханшаху восточных стран». Последний уведомлялся о соответствии его предложений апостольским канонам. Пока искусные писцы изготовляли и украшали изящными миниатюрами пергамент, сметливый Ванакан успел съездить в Ромкла, к низложенному католикосу Иоаннесу VI. Город этот находился на территории Румского султаната, и владыке было удобно посылать оттуда анафемы на головы своих супротивников в Киликии.

Иоаннес VI пристально следил за ходом церковного собора. Узнав от Ванакана, что епископы и вардапеты Киликии решили поддержать предложения шаханшахя, опальный католикос немедленно вызвал к себе помощника епископа Минаса:

— Слышал, тер-Минас, что решили отцы в Сисе по ходатайству властителя анийского?

Грузный католикос сидел в широком кресле, исподлобья поглядывая на бледное, худое лицо епископа. Минас, подняв очи, тяжко вздохнул:

— Как только, о неразумные, не убоялись кары Божьей, принимая в твое отсутствие столь важное решение? Я думаю, святой отец…

— Пустое! — перебил католикос излияния Минаса. — Решение сисских отцов канонично, и восемь правил церковных, ими составленных, с моим мнением совпадают. Конечно, нужно восстановить богослужение в воинстве армянском! Шаханшах Закарэ совершенно прав, и непонятно, как анийский упрямец Барсег решается противоборствовать благочестивым намерениям мудрого правителя восточных стран! К тому же последний прислал мне с вардапетом почтительное сыновнее послание. Закарэ понимает, что без моего апостольского благословения никакое соборное решение силы не может иметь! А посему готовь, тер-Минас, благоприятствующий кондак[14] на имя шаханшаха анийского и отправляйся туда моим послом вместе с прибывшим иноком Иоаннесом. Повезешь также мои дары боголюбивому правителю Айастана — походную скинию и мраморный алтарь, искусно украшенный, что хранится в сокровищнице нашей. Захватишь с собой, тер-Минас, трех почтенных иереев и четырех сладкогласных диаконов, дабы поучили они темных дзорагетцев[15] правильному богослужению и навели их на путь истинный.

Епископ Минас изменился в лице. В те времена далекие путешествия были небезопасными, а встреча с неистовыми дзорагетцами, не признающими авторитета киликийских святителей и крепко держащимися за свое толкование церковной обрядности, сулила немало волнений боязливому епископу. Но католикос уже благословляющим жестом отпускал Минаса на подвиг во имя веры:

— Да хранит тебя Всевышний в действиях богоугодных… Езжай с богом, тер-Минас!

Негодующие сисские отцы немедленно донесли «своему» католикосу Давиду о посылке Иоаннесом VI кондака и даров в Ани. Давид немедленно помчался во дворец с протестом. Властелин Киликии, молча выслушав возмущенного иерарха, после недолгого раздумья разжал в улыбке тонкие губы.

— Так… — протянул он. — Добавь, святой отец, в нашем послании восточному полководцу, что, повинуясь велению нашему, владыка Иоаннес (впрочем, нами за строптивость низложенный!) отсылает ему священную скинию и походный алтарь, которые он незаконно удерживал у себя… — и царь Левон благосклонно кивнул ошеломленному этим мастерским ходом святителю.

Глава VII. ЦЕРКОВНЫЕ СОБОРЫ

Наконец прибыли в Ани киликийские отцы — епископ Минас с иереями и сладкогласными диаконами, привезли долгожданный ответ и почетные дары католикоса Иоаннеса. Узнав, что шаханшах отдыхает в летней резиденции, Минас поспешил отправиться в Лори, куда уже прибыл Ванакан. Ознакомившись с решением собора и прочитав послания царя Левона и католикосов, Захарий велел немедля созвать отцов церкви, которые начали прибывать в Лори из всех армянских областей. Барсег сказался, однако, больным и прислал на собрание заместителя епископа Саргиса. Когда отцы собрались в Лорийском соборе, перед ними выступил патриарший посол Минас и прочитал послания обоих католикосов и решение Сисского собора. Наиболее разумные из пастырей немедленно согласились с необходимостью восстановления богослужения в полках. Но яростно восстал против них архиепископ Григорис и с ним вместе ряд других отцов церкви. Григорис был близким родичем Мхаргрдзели и, рано приняв постриг, еще в молодые годы был назначен архиепископом Ахпатским, о чем не раз сожалел правитель Армении, ибо черной неблагодарностью ответил ему Григорис. Возглавив наиболее фанатичное и непримиримое крыло армянской церкви, стремившееся отгородиться иной обрядностью от других христианских толков, он вел непримиримую борьбу с униатскими тенденциями киликийских иерархов, писал предерзкие письма католикосам и возглавил на Лорийском соборе бунт церковников против державного родича. Поведя за собой большинство пастырей, он отказался признать решения Сисского собора, чем вызвал большое смятение и раздор среди божьих служителей. Споры и пререкательства с великим шумом продолжались до позднего вечера. Церковники разошлись, так и не приняв никакого решения. Услышав о неподобающем поведении родича и его единомышленников, Захарий сильно разгневался, но сдержал раздражение, решив дождаться дальнейшего развития событий. Ночью случилось, однако, неожиданное. Многие отцы, опасаясь крутого нрава правителя, сбежали из Лори и попрятались в надежных местах.

— Будь они прокляты, упрямые мулы в рясах! — вскричал Захарий, когда его разбудил Ростом, чтобы сообщить о бегстве церковников. — Возьми стражу, Ростом, и с утра загони всех оставшихся попов в замковую церковь. Я заставлю их принять решение!

— Государь Закарэ, наша церковь невелика, трудно будет разместить всех священников, — попробовал возразить пятисотник.

— Чепуха! Пусть немного подожмут свои толстые чрева… Я сам с ними буду говорить! — пригрозил Захарий.

Когда духовные отцы вновь собрались в замковой церкви, епископ Саргис вторично огласил киликийские послания. Сразу же поднялся невообразимый шум. Разозленные церковники наперебой выкрикивали, что они не признают власти киликийских католикосов, не будут подчиняться велениям Сисского собора. Вдруг на пороге храма появилась величественная фигура человека в бархатном кафтане. Гвалт сразу стих — шаханшаха побаивались даже самые рьяные рясоносцы. Захарий был мрачен. Обращаясь к епископу Саргису, грозно вопросил:

— Я спрашиваю тебя, преосвященный, каков ответ присутствующих пастырей на указ католикоса и решения Сисского собора? Ответствуй!

— Государь, мы еще не обсудили должным образом послания… послания из Киликии… — запинаясь, пробормотал Саргис.

— Поторопитесь же, святые отцы! — в голосе Захария прозвучала нескрываемая угроза. — И знайте, пока вы должным образом не решите дело, до тех пор и будете пребывать в храме божьем. И дабы ничто не отягощало ваши ученые мозги, побудете на хлебе и воде. Ростом!

В дверях в полном вооружении появился пятисотник.

— Поставь стражу у всех выходов. Никого не выпускать и не впускать в церковь без моего разрешения! — громко распорядился Захарий.

Со всех концов раздались негодующие вопли. Но правитель уже повернулся и вышел из храма.

Посидев сутки в заключении и изрядно проголодавшись, святые отцы сдались и подписали угодное шаханшаху решение. Тот вызвал к себе епископа Минаса:

— Преосвященный, ты прибыл благовестным посланцем для вразумления наших пастырей. Так написано в письме его святейшества Иоаннеса. Я рад твоему приезду. Ныне надлежит тебе отправиться в Ахпат, дабы внедрить там благолепие и установить обрядность по канонам.

Встревоженный тер-Минас начал что-то лепетать о военной охране. Захарий нахмурился и наотрез отказал киликийцу в просьбе.

— Не проси, отче, и так уже кричат пастыри о насилиях шаханшаховых. Есть же у тебя апостольские послания, решения двух соборов, чего еще надобно? Увещевай отцов наших с христианской кротостью, текстами из Святого Писания, каноническими уставами!

Захарий, однако, плохо учел воинственный нрав родича в рясе. Пока епископ Минас собирался со своим небольшим клиром в Ахпат, единомышленники успели предупредить Григориса о предстоящем прибытии ненавистных киликийцев. Зловеще сверкнули глаза неукротимого чернеца.

— Добро! Достойную встречу приготовим проклятым латинцам! — крепко стиснув пастырский посох, молвил епископ Ахпатский. И слово свое сдержал…

Когда на горной тропе, ведущей из ущелья на плоскогорье, где расположена Ахпатская лавра, появился караван преосвященного Минаса и его иереев на мулах, дорогу загородила большая группа дюжих послушников с дубинками. Впереди бесновался рыжий монах, скверными словесами понося клириков:

— Мерзкие псы смердящие! Сыны Вельзевула! Вот я вас, проклятые вероотступники!

Дав волю ярости, рыжий чернец кинулся вперед и с размаха опустил посох на голову бедному Минасу. Остальные послушники с ревом набросились на оробевших иереев, сбросили их с мулов и стали нещадно избивать. Скинув в заключение в пропасть неповинных вьючных животных, они с торжествующими выкриками вернулись в Ахпат.

Жертвы изуверов лежали без чувств на дороге. Очнувшись, старший иерей приказал одному из дьяконов отправиться в ближайшее селение и нанять новых мулов. С помощью сердобольных жителей преосвященного Минаса уложили на носилки и двинулись в обратный путь.

Вскипел от гнева правитель, увидев епископа Минаса жалобно стенающего на носилках посередине замкового двора, и загремел:

— Немедленно мчись в Ахпат, Ростом, захвати негодяя Григориса! В цепях привези его на расправу! И всех его послушников закованными приведешь… Головой отвечаешь!

В Ахпатскую лавру поскакал конный отряд. Но и на этот раз успели доброжелатели предупредить мятежного архиепископа, и «он босиком скрылся из Ахпата со своими соучастниками в область Каян», пишет о бегстве Григориса летописец.

Перевалив через горный хребет, где еще местами держался снег, и кочуя от одной пастушьей стоянки на летовках к другой, на которых приходилось отбиваться от разъяренных овчарок и редко можно было достать кусок ячменного хлеба или миску мацуна, измученный святитель добрался до Нор-Гетика. Григорис справедливо полагал, что анийские стражники не посмеют нарушить покой обители, где настоятельствует наставник шаханшаха, и решил искать убежища у сердобольного Гоша.

Несказанно удивлен был старый привратник, узрев в глазок ахпатского владыку в одном подряснике, с израненными от долгой ходьбы босыми ногами.

Старый игумен, однако, холодно принял беглеца. Приказав истопить монастырскую баню и накормить истощавшего владыку и его спутников, Гош на несколько дней оставил в покое Григориса, который отдыхал в отведенной ему келье, предаваясь мрачным размышлениям. Но потом между ним и преосвященным состоялась наедине длительная и малоприятная беседа. Жесткими словами обличал преподобный Мхитар всю непристойность поведения мятежного князя церкви:

— Когда-нибудь вспомнят о нас с тобой люди и подумают: вот и Мхитар Гош был заодно с епископом Григорисом, приютил его, спрятал от гнева шаханшаха… И не будут те люди знать, что в моих старых глазах ты кругом не прав! Не по-святительски поступил, а аки юнец невоздержанный, в рясу переодетый, осрамил всю церковь восточную! Ну, мыслимое ли дело — посла католикоса смертным боем избить своим прислужникам повелел? То действие, несомненно, сатаной внушенное, а не отца церкви достойное! Вот и скажут ныне в Киликии: дзорагетцы — люди дикие!

Григорис только вращал круглые от бешенства глаза, но спорить не решался. Нравоучительные беседы настоятеля с беглым архиепископом повторялись не раз — мудрый старец хотел убедить неистового владыку в неверности всех его действий, в необходимости всеобщего примирения и устранения разлада в Армянской церкви. Куда там! Не выдержав поучений старого монаха и еще больше накалившись злобой против родича-правителя, Григорис ночью скрылся из обители, перебравшись в соседний монастырь Кечарус, где было много его сторонников. Однако на новом месте опальному иерарху не повезло. Кто-то из монастырской братии дал знать в Вышгород о пребывании Григориса в обители. Из Ани незамедлительно прискакал Ростом со стражей, арестовал владыку и в оковах препроводил на остров Севан, где мятежник, пробыв несколько лет в заключении, скончался. На его место Захарий назначил смирившегося вардапета Иоаннеса из Санаина.

— Ленивы твои проведчики, Исраел! Что делается в монастырях и церквах, ничего я не знаю, — недовольно объявил правитель на утреннем докладе.

Вазир молча положил пачку пергаментных листков на стол. И молвил:

— Донесения с мест за неделю, государь.

— Читай самые важные!

— Вот из Ахпата. В притворе драка в прошлое воскресенье приключилась. Нового архиепископа избить хотели сторонники Григориса, с трудом отстояли владыку иереи, — докладывал Исраел.

— Провести дознание. Самых рьяных отправить к Григорису на Севан. Пусть вместе сидят! — распорядился Захарий.

— А вот вести из Оромоса. Отец-келарь обители похвалялся, «на пять лет, мол, запасов зерна я собрал в закрома монастырские».

— То не плохо, запасливыми всегда были монахи! — заметил правитель.

— А дальше сообщает проведчик: «А еще тер-Матевос говорил: будет-де война с агарянами, не хватит в Ани хлеба, золотой за меру будут анийцы платить!» — продолжал вычитывать вазир.

— Ну и негодяй! — вскипел Захарий. — Недаром рассказывали мне анийцы, как при эмирах на нужде народной наживались святые отцы. Поди, и в других обителях немало хлеба припрятано, а? Недаром чуть не половину земель отцы в Айастане захватили — по нашей же глупости княжеской, через пожертвования! Полторы сотни монастырей насчитывают в моих владениях. И ничего с этим не поделаешь — попробуй хоть один закрыть! Наоборот — новые все воздвигают, от службы воинской и других повинностей уклоняясь. Так вот, Исраел, возьми себе на заметку — выяснить надо, где, какие запасы зерна в обителях находятся, и в случае нужды (а о войне с султаном тер-Матевос, кажется, правильно судит!) заберете излишки на пропитание войсковое. Так-то!


Не все мог высказывать своему державному питомцу преподобный Мхитар Гош, предпочитая изливать душу перед новым любимцем иноком Ванаканом.

— Вот, хочешь ты, сын мой, писать историю народа армянского, продолжить труд великих историографов — Моисея Хоренаци, Фавстоса и многих других. Но, поверь, нелегко быть анналистом нелицеприятным, описывать деяния людские правдиво и точно. К примеру скажу, прибыл ты, после долгого путешествия, с решением соборным об алтарях походных бесспорным и каноничным. Так, Иоаннес?

— Воистину так, отче.

— На решение ополчились архиепископ Григорис и многие другие отцы, даже пострадали за это! А почто ополчились, спрашиваю?.. Какова их цель?

— Не ведаю, — развел руками Ванакан.

— Первая причина — вражда отцов восточных к владыкам киликийским, что хотят Церковью св. Григория управлять, хоть и покинули Айастан для более спокойного проживания в краях далеких. Увы, увы! К чему стеной глухой от прочих верующих отгораживаться, единство народов братских, соседей вековечных нарушать? Почто единство бранное нарушать? В этом Закарэ полностью прав!

Неожиданно вздохнув, Гош продолжал:

— Вторая причина — вражда между мирской и духовной властью. Искони повсеместно борются за власть верховную, за блага земные, за поля и пастбища тучные правители между собой. И владык духовных не щадят! Ошибки же отцов наших — для Закарэ предлог преудобный для усиления власти своей…

— Ведь сказано в Писании: «Кесарево — кесарю, а Богу — богово»? — несмело вопросил Ванакан.

— Не всегда мы выполняем заветы Христовы! — печально ответил Гош. — Предвижу, не даст Закарэ воли отцам, сам захочет кормило власти держать безраздельно, а тогда… — старый минах не договорил, поник головой.

Брожение в монастырях и церквях не утихало. Хоть и притесняли пастырей мусульманские правители, но в дела церковные не вмешивались, доходов судебных не отбирали и в узилища пастырей не ввергали, как это проделал правитель-христианин, родича близкого не пощадивший. Потеряв терпение, Захарий решил сам отправиться к владыке, нити недовольства в монастырях тянулись от архиепископского дома. Так утверждал Исраел.

В архиепископских покоях тихо. Изредка в длинном коридоре прошелестит шелковая, ряса приезжего епископа, робко прокрадется сельский священник, вызванный в консисторию для разноса. Потом снова станет тихо и благостно. Пахнет ладаном курильниц, горящим в лампадах деревянным маслом. Старый архиепископ, взволнованный событиями в церковной жизни, непритворно занемог. Скорбными очами взирал Барсег на унылые лица епископа Саргиса и настоятеля собора тер-Аристакеса. Тяжелое молчание томило пастырей. Не выдержав, епископ простонал:

— Горе нам! Громит нечестивец Святую церковь, заточает в темницу, высылает отцов…

— И доходов уже лишил судебных! — поддакнул Аристакес.

Барсег злобно пробормотал:

— К горшку приделали золотые ручки, но не очистили дно его от сажи. Что еще ждать от правнука язычников из Бабира? Да еще выученику Гоша-философа?

Внезапно конский топот нарушил невеселую беседу пастырей. В покой, предшествуемый испуганным служкой, вошел Захарий.

Непреклонный духом больной владыка принял гостя недружелюбно и сразу перешел в наступление.

— Почто, государь, аки Юлиан-отступник, на праведников божьих гонения возводишь? — гневно вопросил святитель, вперив горящий взор в лицо Захария и постукивая посохом о пол.

— Это разбойников, что с дубинами на неугодных тебе приезжих епископов нападают, праведниками почитаешь, святой отец? — усмехнулся Захарий.

— Своевольничал твой же ближний родич! — отразил удар владыка.

— За что и сидит навечно на острове Севан… Я не потерплю никаких мятежников, хотя бы и из моей родни! — воскликнул Захарий.

— А ты не думал о том, государь, что не пристало Армении Великой своей же диаспоре подчиняться?! — с неожиданной силой заговорил архиепископ. — Папскую туфлю целовать мы не будем и халкедонитское еретичество не примем. Здесь средоточие всего армянства, и давно пора вернуть в Айрарат престол Григория Просветителя!

Голос иерарха крепчал. Захарий с любопытством глядел на возбужденное лицо под черным куколем с нашитым крестом: «А ведь кое в чем старик и прав!..» Примирительно сказал:

— Хорошо, святой отец. Соберем еще раз пастырей в Ани, снова обсудим решения соборов. И о других делах церковных поговорим. Но… литургию придется начать служить в войсках!

Барсег отрицательно мотнул головой. Правитель сделал вид, что не заметил жеста, отвернулся к окну.

— Еще одно неблагоприятное дело приключилось, святой отец. В гарнийский лагерь из Айриванка явились два вардапета, стали поносить воинов, которые веселые песни пели, кричали яростно: «Пойте хвалу Господу или Богородице и святым, хотя бы на тот же лад…» Очумели твои отцы! Лагерь — не обитель, а воины — не монахи! Я велел на будущее время взашей гнать из лагерей таких чернецов. А ты, владыка, дай соответствующее указание по епархиям!

Барсег, опустив голову, снова промолчал. Правитель резко встал с кресла:

— Трудно же с вами, упрямцами в митрах!

Вышел из покоя в гневе.


Отсутствие Гоша на соборе привело к тому, что епископ Саргис сухо объявил Вачутяну, присутствующему в качестве представителя шаханшаха:

— Не можем мы принимать никаких решений без великого вардапета!

Наместник Ширака молча протянул епископу письмо Мхитара Гоша, в котором тот писал: «Немощен я и стар, выехать не могу. Даю свое согласие на все решения собора». Тогда медленно встал с места седобородый Давид Кобайреци, друг и соратник заточенного на Севане Григориса. Воздевая худые руки к небу, он громко возопил:

— Статься может, отцы, что и нас пожелают принудить во всем следовать учению греков и иверийцев или ввергнут в темницу, подобно великомученику Григорису… Не будем решать без отца Мхитара! Пусть пошлют за ним соборного гонца, дабы прибыл он без промедления…

Гул одобрения пронесся под соборными сводами, по скамьям, заполненным людьми в черных рясах. Сразу смекнули отцы, для чего нужен престарелый мудрец из Нор-Гетика. Готовясь снова отвергнуть требования дерзновенного правителя, они понимали, что шаханшах не признает никакого постановления, принятого без участия своего наставника.

В тот же день в Нор-Гетик борзо поскакал конный монах, имея за пазухой послание, подписанное епископами и вардапетами, в котором они в настоятельной форме требовали приезда отца Мхитара в Ани. «Не выдвигай в оправдание слабость плоти своей. Если же смерть поразит тебя в дороге, мы помянем тебя вместе со святыми угодниками. Итак, приезжай не медля…» — говорилось в послании.

Видя, что архипастыри не отвяжутся, Гош выехал в Ани. Однако, предупрежденный Исраелом о замыслах церковников (были свои люди у вазира и среди них!), Захарий принял нужные меры, приезд вардапета стерегли. Вачутян, окруженный толпой горожан, встретил настоятеля у Главных городских ворот. Улыбаясь, он схватил под уздцы его мула, приговаривая:

— Отче Мхитар, отче Мхитар, прошу тебя, поспеши во дворец, государь с нетерпением ждет твоего прибытия!

Что было делать старому игумену, которого весело, с шутками, но почти насильно влекли во дворец анийцы. Когда процессия следовала по улице мимо собора, где уже собрались отцы, из двери западного притвора выглянул Нерсес-вардапет. Ужаснувшись, бросился догонять Мхитара Гоша, крича:

— Отче Мхитар, молю, вернись, мы ждем тебя!

Вачутян только погрозил Нерсесу кулаком. Какой-то неучтивый вояка крепко огрел плетью по спине вардапета. Озлившись, Нерсес бросился обратно и, ворвавшись в собор, пронзительно завопил:

— Мхитар заодно с шаханшахом! Он уже во дворце… А меня избили нечестивцы!

Буря негодования поднялась в соборе. Все кричали, не слушая друг друга:

— Вероотступники! С греками сговариваются! Руку на Церковь святого Григория поднимают!

— Отлучить еретиков!

Пока пастыри неистовствовали в храме, Гош уже сошел со своего мула и, оглядываясь по сторонам, стоял посредине замкового двора. Из дворца к нему с радостным лицом спешил Захарий. Протягивая руки, он кричал старому наставнику:

— Прибыл, отче? Ну, теперь мне никого другого не надобно! Прошу тебя, зайди, отдохни с дороги… А я пойду в собор, немного потолкую со святыми отцами!

Выйдя из ворот Вышгорода, правитель в сопровождении князя Вачутяна медленно пошел по Главной улице, направляясь к кафедральному собору. В некотором отдалении двигался за ним пятисотник Ростом с отрядом панцирников.

Подойдя к южному, царскому, входу, Захарий окинул взором светло-коричневый фасад величественного здания. На большой высоте с обеих сторон портала виднелись каменные горельефы — два готовых к взлету орда. Так, некогда впереди великих царей Аршакидов во время торжественных шествий несли живых орлов, символ державной их власти, царские орленосцы.

Перед массивными соборными дверями, окованными листовой медью чудесной чеканки, стояли на страже дюжие монахи. По знаку правителя два панцирника выдвинулись вперед, наставив копья, оттолкнули монахов и широко распахнули створки дверей. Из глубины собора донесся гул голосов. Правитель твердым шагом переступил порог. За ним последовали Вачутян и Ростом. Створки дверей медленно закрылись за ними.

Великолепный храм был заполнен лишь в центральной части. На длинных скамьях восседали несколько сот епископов и вардапетов в черных куколях и рясах. При появлении правителя сначала все смолкли. Но тотчас с задних скамей послышались негодующие выкрики:

— Где отец Мхитар? Почто прячешь его от нас, шаханшах?

Несмотря на все усилия епископа Саргиса навести порядок, крики все усиливались. Захарий стоял посередине собора, с собольей шапкой в руках и молчал. Переждав некоторое время, он резко махнул рукой. В зале прогремел властный голос:

— Прекратите бесчинствовать, святые отцы! И слушайте теперь мою речь.

В соборе постепенно воцарилась тишина.

— С прискорбием вижу я, сколь неблагодарны и неразумны епископы и вардапеты моей страны! Я неустанно восстанавливаю храмы, я строю новые обители божьи. Ежегодно щедрые вклады поминальные получают от меня и моих родичей монастыри… И все вам мало! Забываете, что власть ныне в Айастане — христианская, что Богу подобает — богово, а кесарю — кесарево.

Снова поднялся шум в зале:

— То у греков и латинцев заведено!

— Слушайте меня дальше, святые отцы! — гремел голос правителя. — Не думаете вовсе вы о благополучии и безопасности страны, подрываете дружбу и единство народов христианских… В походах мы находимся как язычники — некому за нас Богу помолиться, и должны мои воины умирать без покаяния, и смеются над нами побратимы из Картли. И это вы считаете достойным и каноничным, святые отцы? Так внимайте, не намерен я дольше терпеть ваше своеволие! Есть у вас указ католикоса Иоаннеса, есть решения двух соборов, так поступайте по ним… Повелеваю — без промедления в войске армянском вновь завести богослужение, восстановить обычай древний! По чину пусть участвуют пастыри в делах ратных, как утешители воинов и врачеватели и души и тела. Кроме того… — сделал паузу Захарий, — впредь запрещаю я принимающим постриг великий приносить в дар обители владения свои. И так достаточно земель у монастырей ваших. А теперь — расходитесь, отцы, по домам — мне вы больше не надобны!

Неимоверный шум поднялся под гулкими церковными сводами, как одержимые вопили епископы и вардапеты, грозя кулаками. Правитель отдал короткое приказание Ростому. Тот быстро вышел из собора. Тотчас распахнулись настежь двери и, лязгая железом, в храм вошли панцирники.

Захарий некоторое время спокойно наблюдал за разгоном церковного собора, потом, усмехнувшись, и сам вышел из храма.

Глава VIII. ОРУЖЕЙНИК КЮРЕХ

Глава гильдии анийских менял Оненц с некоторых пор ощущал явный холодок в обращении правителя. «А все осел смотритель! Надо было вовремя выгнать его», — со злостью думал Оненц, ломая голову, как бы войти в милость двора. Однажды, когда он проходил по оружейному ряду, его осенило. Ростовщик быстро вошел в лавку.

— Прибыли и удачи почтенному варпету! — возгласил Оненц.

— Счастья в делах, радость в твой дом! — степенно поднялся со стула старый Тигран. — Прошу, усаживайся поудобнее. Чем полезным смогу быть твоей милости?

— Оружием я стал интересоваться! — бросил ростовщик. — Доспехи мне нужны необычайные, царя достойные, варпет Тигран!

— Ого! А на рост какой, дозволь тебя спросить? — удивился оружейник. — Не на твой ли? — И, скрыв улыбку в седых усах, он оглядел приземистого заказчика.

— Примерно на твои размеры, варпет! Немного повыше да побольше, — небрежно ответил Оненц.

Оружейник вытаращил глаза:

— Да повыше и побольше меня в Ани разве один шаханшах! Прямо скажи, парон, для кого доспехи хочешь купить?

— Ну и непонятлив же ты, варпет! Да для шаханшаха я и хочу заказать вооружение. Но об этом молчок, — приставил палец к губам Оненц. — Когда заказ сможешь выполнить? О цене после поговорим, дашь расчет…

— Доспехов таких готовых у меня нет, — после раздумья молвил оружейник. — Разве только шлем есть один подходящий — из Мисра. Поножи, перчатки и щит подберем или изготовим, дело нетрудное. А вот кольчуга — иная стать! Мало кто в Ани может изготовить достойную царя… Но денно и нощно работать будут мои мастера, конечно, за плату двойную (Оненц поморщился, но смолчал), и не хуже дамасской или рузикской изготовим месяца за три-четыре. Бляхи у ворота золоченые делать?

— Золоченые, — выдохнул ростовщик.


— Как можно за такой срок кольчугу изготовить? — удивился Кюрех. — Ты что, сам мастером оружейным разве не был, хозяин? Да на твой размер не двадцать, а поболее двадцати пяти тысяч кольчужных колец отковать придется… а потом склепывать их попарно. Вот и считай сам, сколько времени уйдет у нас с Петросом. Сам ты не станешь ведь к наковальне, хозяин! А размеры дай в точности…

Пришлось старому Тиграну отправляться в Вышгород на поклон к дворцовому коменданту за размерами доспехов. Ростому сразу понравилась затея ростовщика.

— Изрядно! Но сумеешь ли изготовить достойные доспехи, Тигран-джан? Особливо кольчугу?..

— Лучше дамасской будет! — заверял Тигран. — Не ударим лицом в грязь. Дай только какую-нибудь из оружейной для обмера.

Ростом тотчас выволок великолепную кольчугу.

— Вот! Настоящая дамасская…

А вечером все рассказал пятисотник правителю. Захарий рассмеялся:

— Не дорого жеценит меня парон Оненц! Всего за кольчугу со шлемом купить хочет. Ну да ладно, посмотрим, какие доспехи анийские мастера делать умеют. Ты только хорошо проверь кольчугу — и на стрелу и на меч, Ростом, — и правитель дал еще одно указание Ростому.

Когда знаменитая кольчуга была изготовлена, даже Оненц, человек мирный, и тот залюбовался ею. Но хвалить воздержался: «Еще прибавку потребует, и так цену непомерную заломил старый пес!» На утреннем приеме в Вышгороде Оненц с витиеватой речью самолично преподнес доспехи шаханшаху:

— Да сокрушишь ты, государь, подобно Ахиллу греческому в сей броне анийской всех врагов! Полихронион! — воскликнул ростовщик и торжествующим взором оглядел всех удивленных придворных.

Правитель довольно охотно принял подарок и даже захотел тотчас примерить доспехи. Они оказались точно по мерке. Поблагодарив Оненца, шаханшах продолжал прием, а тот, окрыленный успехом, отправился рассчитываться в оружейную лавку. Но старый Тигран, неторопливо перебирая четки, заявил:

— Напрасно поторопился, парон, сполна уплатил мне вышгородский казначей за доспехи, не торгуясь, и золотом старинным, добротным…


— Кто же все-таки сделал эту кольчугу замечательную? — выспрашивал Захарий, рассматривая новые доспехи.

— Мастер Кюрех, что у старика Тиграна работает, — отвечал пятисотник.

— А где он научился такому искусству?

— Сказывали, долго в Русии жил, там, видно, и стал умельцем, у мастеров киевских обучаясь.

— Отличная работа! — еще раз похвалил Захарий. — Как вернемся из Тбилиси, напомни мне — возьмем Кюреха в Вышгород. Давно пора иметь своего мастера во дворце!


Многолюдно было на свадьбе варпета Галуста. Счастье снова вернулось в дом старого оружейника, крупнейшие братчины сочли за честь принять участие в празднестве. Всех превзошел шорник Микэл: два бурдюка с кахетинским прислал он на свадьбу. И не раз помахивая большим цветным платком, в плавном танце лепил славный старик монету за монетой на потные лбы зурначей, поощряя их к стремительной игре. А в ясных глазах жениха читалась такая любовь, что Ашхен ощущала, как глохнут горькие воспоминания и в сердце проникает новое, еще неизведанное чувство…

Прошел год. Благословенным оказался брачный союз супругов, и настало время новому торжеству на Кузнечной улице — у Ашхен родился сын.

Редким гостем после женитьбы стал Галуст в анийских харчевнях. Лишь принимая новый заказ, появлялся староста артели каменщиков в подвальчике на рынке обмыть сделку с заказчиком по стародавнему обычаю. В этот вечер харчевня была переполнена народом, и Галуст со знакомцем не могли найти свободного стола.

— Сюда, Галуст-джан! — окликнул их знакомый голос. Из дальнего угла приветственно протягивал рог десятник Хорен.

Заказчик торопился. Отведав сочный шашлык и высушив за успех дела рог с араратским вином, он скоро ушел из подвала. Десятник удержал за руку Галуста.

— Постой! Давно мы не сидели вместе, Галуст-джан! Расскажи, как дела идут, как сынок растет у Ашхен. Выпьем за наследника твоего, — и Хорен дополна налил большой рог.

Беседа затянулась. И у Галуста зашумело в голове — отвык он от обильных выпивок. А Хорен весело болтал:

— Скоро ли мастером станет брат твой, а? Впрочем, чего я спрашиваю, при таком учителе, как варпет Кюрех, как не стать оружейником искусным! И сомневаться не приходится — кто лучше Кюреха работает в Ани. А правда ли, что своему мастерству он научился в Русии?

— То сказывал мне Петрос, — уже заплетающимся языком подтвердил Галуст.

— Так-так! Выпьем же за здоровье Петроса и его учителя, — и Хорен заказал новый кувшин вина. — Я еще слышал, — понизил голос десятник, — что Кюрех — предостойный человек! Великий заступник за бедный люд, нашим предкам, что против господ и попов восставали, подобен… Как их именовали, забыл?! Да что ты пустой рог держишь, дай я тебе налью…

— Н-не п-помню! — мямлил пьяный Галуст.

— Вспомнил, братьями из Тондрака их звали. То есть тондракитами, — сказал Хорен, наморщив лоб.

— К-кажется т-так. П-петрос их на-ззывал… о-очень хвалил!

— Хвалил?! — в глазах Хорена сверкнул огонек. — Да как их не хвалить, мучениками они были святыми! И много ли теперь осталось?

Галуст пьяными глазами воззрился на собутыльника. Тот, прищурившись, смотрел на варпета. Почему-то Галусту захотелось уйти.

— М-мне п-пора! Ашхен рассердится! — И, вынув кошель, он крикнул прислужнику:

— Прими за вино, братец!

Пошатываясь, тяжелой походкой двинулся к выходу. Хорен продолжал, прищурившись, глядеть ему вслед.


Барсег избегал появляться в Вышгороде после бурных церковных соборов. Тем более удивил придворных его визит. Архиепископа с постным видом сопровождал настоятель кафедрального собора. В руках тер-Аристакес держал довольно объемистый свиток. Захарий холодно встретил клириков и даже не испросил обычного благословения. Усевшись вокруг стола, божьи служители для приличия помолчали. Потом началось опрашивание о взаимном здравии. Правитель учтиво вопросил Барсега:

— Чем могу служить твоей святости?

— Горе тому, кто попирает учение апостолов и завет божественный бросает в грязь, как сказано в псалтыре Четырнадцатом, псалом Пятый… — высокопарно и издалека начал Барсег.

Захарий сразу насторожился: «Неспроста поп начал с писания! К чему бы это?» Но лица церковников были строги и непроницаемы.

— Ты это о чем, святейший? Кто в твоей епархии завет богов в грязь бросает? — подкрутил каштановый ус правитель.

— Государь, в твоих владениях, царству равных (Захарий покосился на архиепископа), я, смиренный раб божий, обязан неустанно блюсти веру непорочную, — елейно говорил Барсег. — И обязан я властью, данной от Бога, исторгать козлищ сатаны из стада Христова…

Владыка вещал туманно и непонятно. Захарий, потеряв терпение, воскликнул:

— Все-таки какое дело привело тебя в Вышгород, святой отец?

Барсег сделал величавый жест в сторону настоятеля собора:

— Дозволь отцу Аристакесу зачесть тайное сообщение о некоем богоотступнике, Кюрехе-тондраките!

— Тондраките? — поднял удивленно брови Захарий. — Да разве они еще существуют в Армении?

— Слушай сам, государь! — скорбно вздохнул владыка.

— «…А еретик сей, трижды анафема, уже не одного единомышленника обрел в своем отступлении от веры истинной. К примеру сказать, похвально отзывался о тондракитах некий Петрос, что подмастерьем работает у Тиграна-оружейника», — вычитывал тер-Аристакес.

Глядя в сторону, правитель сердито постукивал по столу. «Значит, лучшего оружейника на расправу потребуют проклятые клобуки! А как им отказать, особливо после соборов? И католикосы не помогут…»

После чтения доноса Барсег молитвенно воздел руки к потолку:

— Молю, шаханшах, выдай мне головой ученика сатаны! Так хочет Бог…

Захарий медленно повернул лицо к владыке. Оно было гневным:

— Забирайте оружейника! Но не вздумай, святейший, латинцам подражая, костры в моем Ани разводить! Есть у тебя Севан, и того достаточно…

Кюреха весьма встревожила ночная пирушка. И хотя не все мог вспомнить славный каменных дел мастер с похмелья, но и сказанного было достаточно.

— Не первый год охотятся за мной чернецы, о многом догадываясь. Да и подлецов-доносчиков хватает. Тот же Хорен-десятник! И видно, подходит час полунощный, — беседовал оружейник с Петросом.

— Уйдем из Ани, отец! — взмолился Петрос. — Пока не поздно и не забрали тебя ищейки церковные.

Кюрех отрицательно качнул головой:

— Стар я уже бегать от преследователей, Петрос! И какой пример покажу я братьям?

— Но чернецы пытать тебя будут, выспрашивать о всех нас! — с тревогой сказал Петрос.

— Не сомневайся во мне, Петрос-джан, — печально улыбнулся Кюрех. — Хоть и мало нас, но заветы дедовские помним мы все твердо. И ты еще сможешь послужить народу мастерством своим — недаром я тебя ему обучил. Людям простым нужно оружие, не все будут шею гнуть перед алчными пастырями и ишханами, придет и их час. Но в Ани сейчас власть крепка — толстосумов, а превыше их — шаханшах с его войском могучим. Поэтому собирайся в дорогу немедля, сын мой! — И Кюрех сжал в объятиях Петроса, у которого стояли слезы на глазах.


— По каноническим правилам и Моисееву закону согласно, каждый человек, сатаной соблазненный или его приспешниками и имя Господне поносящий, от веры отступивший, побитию камнями подлежит. Так, отец Аристакес?

— Воистину так, святейший. О том в Книге Левит XXII 14–16 указано, — монотонно отвечал настоятель, отвлеченный своими мыслями.

— А шаханшах думает воспрепятствовать справедливому наказанию еретика?! — негодующе подал голос Барсег.

— Да, святейший, — тем же тоном подтвердил Аристакес.

Владыка рассердился:

— Что же ты мне все дакаешь, тер-Аристакес, дела не говоришь? Как дознание вести собираешься?

Настоятель собора оживился. На узком, лисьем лице появилась кривая усмешка:

— Не в мере наказания сейчас дело, святейший! А в сообщниках проклятого тондракита. Преступника сего необходимо той птице прирученной уподобить, из-за которой попадаются в сети и другие птицы. Себя спасти она не может, но, подавая голос, губит своих подруг.

— Гм! Не совсем так, тер-Аристакес, но похоже. Посмотрим, однако, как твоя птица подаст голос в клетке, — недоверчиво молвил Барсег.

В тесной комнате, с решетками на окнах, находились двое: за столом в черной рясе сидел иерей, а в углу в цепях — пожилой, коренастый человек с полуседой бородой. Священник поднял голову и вперился в узника колючими глазками. Негромко заговорил.

— Долго же ты летал по свету, черный ворон, сея заразу, хулил Господа Бога! Но теперь ты в наших руках… Недаром проклятое имя Кюреха, ученика трижды анафемствованного Смбата-тондракита, носишь! Недаром! Да знаешь ли, сподвижник сатаны, какова есть воля Господня о поносящих имя его святое! — сверкал очами священник. На память загнусил: — «И сказал Господь Моисею: «Выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями». Вот какова участь твоя по закону каноническому!

— Хорошо, пусть побьют меня камнями «слышавшие», если они есть! — хладнокровно ответил Кюрех.

— Кого ты хочешь обмануть, проклятый? Святую церковь? Да знаешь ли ты, что от самой Кафы, где ты подвизался после Русии, мы наблюдали за каждым шагом твоим, все знаем о деяниях твоих мерзких?! — завопил взбешенный Аристакес.

— Коли знаете, зачем спрашиваете! — пожал плечами еретик.

Тер-Аристакес опомнился: «Крепок орех, сразу не разгрызешь! Ну да посмотрим!» Заговорил мягче:

— Спасти тебя, неразумный, хочу! Подумай о спасении вечном. И об облегчении участи ужасной на земле. Покайся чистосердечно, вспомни имена твоих единомышленников, и тотчас освободим тебя, по-прежнему работать сможешь!..

— Нет у меня никаких единомышленников и не было! — твердо сказал Кюрех, смотря прямо в глаза иерея.

— Иди и поразмысли, Кюрех! Покайся, увещеваю! Иначе придется тебе иметь дело с палачом, — пригрозил Аристакес.


Сильно стала уменьшаться работа у анийского палача. После освобождения в городе стал применяться «Судебник» преподобного отца Мхитара. А там смертная казнь чаще всего заменялась нетяжкими наказаниями…

— К примеру сказать, украдет христианин христианина и в рабство его чужеземцам продаст. Что ему полагалось по закону каноническому, а? — вопрошал палача судья.

— Голову долой! — мрачно отвечал тот.

— Ну а теперь ты выколешь виновному глаз или клеймо наложишь и отпустишь на все четыре стороны. Понял? — втолковывал судья.

— Тьфу!

Приглашение в церковную тюрьму обрадовало палача. Захватив орудия своего ремесла, чуть свет он уже был в подземелье под собором. Мутный свет с трудом проникал через решетчатое оконце. Палач раздул жаровню, стал калить железный прут. Дюжие служки втолкнули в подвал коренастого человека в одежде ремесленника. Следом вошел тощий священник — настоятель собора.

— В последний раз вопрошаю, кто твои приспешники? — вскрикнул тер-Аристакес.

— Нет их у меня! — твердо ответил заключенный.

Боль ударила в спину. Зашипело тело под раскаленным железом. Закусив губу, Кюрех слегка застонал. Боль усиливалась.

— Кто соучастник? — повторил священник.

Кюрех замотал головой, прерывающимся голосом ответил:

— Нет никого, проклятый поп!

— Бей! — завопил Аристакес.

Страшные удары кнутом сотрясали тело. Снова и снова. Теряя сознание, оружейник шептал:

— Нет… никого!

— Немногого же добился, тер-Аристакес! — недовольно говорил владыка. — Так и не распелась птица твоя в клетке. А птенец улетел неведомо куда, говоришь? Ищи в поле ветра.

Настоятель собора молчал, понурив голову.

— Что ж! Отправляй треклятого тондракийца на Севан, — со вздохом произнес Барсег. — На память «лисью печать» вели выжечь ему на лбу. Пусть на острове до конца дней своих пребывает еретик…

— Слушаю, владыка! — не поднимая глаз ответил тер-Аристакес.


Светало. По воде озера шла мелкая рябь от предутреннего ветерка с прибрежных гор. Зубчатые вершины дальнего хребта освещало восходящее солнце, но поверхность Севана еще оставалась в тени. В неясном свете рыбаки стаскивали в воду большие лодки, готовясь к лову форели.

С возвышенности донесся топот коней. К озеру по крутой дороге спускалась конница. Впереди на породистом жеребце ехал громадный всадник в бархатном кафтане и мерлушковой шапке. Приглядевшись, старый рыбак громко крикнул:

— Ребята, великий государь на дороге! Опять на тоню к нам жалует…

Захарий любил ловить форель на озере. Но редко удавалось правителю Армении урвать свободное время. И сегодня он с явным огорчением ответил на приветствие старшины рыбаков:

— Не удастся, Бабкен, сегодня с вами форель половить! Недосуг…

С озера донесся мерный плеск весел. От острова к берегу шла монастырская лодка. Навстречу двигалась по песку группа монахов, окружая закованного человека. Проезжая мимо, Захарий окликнул монахов. Указывая плетью на коренастого мужчину в рваной одежде и цепях, он строго спросил:

— Кто этот человек?

— Государь великий, ведем еретика на вечное заключение на острове! — с низким поклоном ответил старший монах. — А имя ему Кюрех-оружейник!

Правитель остановил коня. Оружейник! Он внимательно разглядывал осужденного. Из-под мохнатых седых бровей сверкнул дерзостный вызов. Запекшиеся губы были плотно сжаты. Казалось, еретик с насмешкой наблюдал за волнением правителя. «Такого умельца пришлось отдать треклятому попу!» — с досадой думал тот. Тронув коня, Захарий перевел его на галоп и быстро поехал по берегу озера.


— Расскажи мне, отче, о ересях, — попросил Захарий, сидя в тесной келье.

— О, Армения издавна была колыбелью опасных ересей! Одни евхиты, что сатану почитали, или же ареворды-солнце-поклонники чего стоили! А павликиане? Их высылали во Францию, Италию и Сицилию, смешались они с другими еретиками, новые секты образуя. Мне говорили, что и поныне великое беспокойство они римским первосвятителям причиняют. Но самыми страшными врагами церкви оказались тондракиты…

— Тондракиты? Я видел сегодня последнего, на берегу Севана, в цепях, — перебил Захарий.

— Чудно. Неужели остались еще в Армении тондракиты? — удивился Гош. — Еще до нашествия Малик-шаха истребили их патриархи, с помощью князя Григора Магистроса и войск византийских. Ведь вся страна тогда на две части раскололась. Простому народу привлекательным показалось учение Смбата, что в Тондраке проповедовал, пошел за ним толпами бедный люд. Впрочем, к их греховным общинам примкнули даже некоторые мелкие владельцы, даже пастыри иные. Вот как обстояло дело!

— А в чем их учение? — поинтересовался Захарий.

— Писания не признавали тондракиты, считали, что оно придумано для обмана народа! Не признавали и церковные обряды, только человеком считали Христа. Кроме того, тондракиты проповедовали, что все люди равны, и отказывались признавать законы, не платили налогов. С великим трудом справились сильные мира сего с восстаниями, целые селения истребили и высылали еретиков в дальние края.

В голосе старого настоятеля звучала ирония.

— В преследовании еретиков Церковь святого Григория, пожалуй, мало уступала латинцам! Правда, не сжигали у нас на кострах людей, но жгли дома, накладывали патриархи раскаленную «лисью печать» на лоб нечестивцам и убивали их во множестве…

— Теперь мне понятно, почему Малик-шах так легко расправился с Айастаном! — задумчиво сказал Захарий. — С одной стороны, раздирали распри и предательство вельмож и патриархов, а с другой — борьба с ересями. Ну а если простой народ к тондракитам подался и власть царскую признавать перестал, кому же оставалось защищать страну?

Глава IX. ФРАНГСКОЕ СКАЗАНИЕ

Саргис Мхаргрдзели, владетель Тмогвский, полководец и поэт, был тонким знатоком литературы. Когда приезжий купец из Константинополя появился у него с пергаментными свитками и Саргис увидел среди них повесть о Тристане и Изольде, он не задумываясь уплатил греку неслыханную цену за драгоценную рукопись.

Этим сказанием зачитывались тогда и в Европе, и в христианских странах Востока. Кельтская повесть о злосчастных влюбленных перекликалась с произведениями великих бардов Кавказа — Руставели, Низами. Месяц не выходил из дому вельможный переводчик, трудясь над повестью. Наконец перевод с греческого был закончен, набело переписан золотыми чернилами, на лучшей велени, и преподнесен царице Тамар на очередном приеме.

— Спасибо за подарок, князь Саргис. О чем повествует это сказание? — спросила царица.

— Франгское сказание о взаимной и несчастной любви Изольды-царицы и героя Тристана повествует о том, как прекрасная царица предпочла законному супругу доблестного Тристана и тем самым обрекла его на преследования и смерть, — почтительно объяснил Тмогвели.

Задумалась Тамар. И в молчании стояли вокруг нее вельможи и спасалары. Подняв голову, царица сказала с улыбкой:

— Прекрасно. Прочтешь нам сказание в саду, мой Саргис. После приема.

Тамар сидела на летней террасе Исанского дворца вместе с прибывшим из Ани правителем Армении. На аллее дворцового парка показалась жена министра двора Хошак с восьмилетней дочкой Тамтой. Маленькая княжна впервые представлялась царице Картли и вся трепетала от волнения. Необычайная красота девочки поразила Тамар. Обняв и приласкав раскрасневшуюся Тамту, царица милостиво отпустила ее играть в саду с однолеткой — царевной Русудан. Княгиня Хошак удалилась, и Тамар осталась вдвоем с гостем.

— Кого тебе напомнила маленькая племянница, Закарэ? — задумчиво спросила Тамар.

— Прекрасного ангела! — без промедления ответил Захарий и тихо добавил: — Того самого, которого некогда в соборе узрел маленький глупый горец…

На лице Тамар появилась мечтательная улыбка:

— Маленький горец был поэтом, мой Закарэ! Блаженны нищие духом…

— То же самое сказал мой наставник, отец Мхитар Гош, когда ему рассказали об этом случае.

— А разве ты не забыл о нем, Закарэ?

— Нет, государыня. Так же, как и осень в Вардзии…

Тамар протянула узкую руку в перстнях, и гость из Ани склонился над нею.

— Много воды с тех пор утекло, мой Закарэ! — вздохнула Тамар. — Мы оба постарели, у меня двое детей. А ты так и не женился. Допустим, раньше прекрасная анийка не разрешала. Но теперь, я слышала, ты разошелся с ней…

«Все известно царице!» — подумал Захарий, но ничего не ответил.

— Давно не сидели мы вдвоем, вот так, как старые друзья! Ты все время в своем Ани, крепостные стены, дворцы возводишь, нас совсем забыл, — непринужденно продолжала Тамар, изредка поглядывая на окаменевшие лицо правителя Армении.

— Государыня, сильно разоренными получил я свои области, — объяснил с серьезным видом Захарий.

— Согласна. Но не рано ли мирным трудом занялся, друг мой? Из Рума тревожные сведения приходят…

— И то ведаю. В Киликии у меня верный лазутчик пребывает, зорко следит за султаном.

— Ох, непокойно мне, Закарэ! Я совсем одинокой стала, Давид все больше в Алании своей проживает, ты в Ани находишься… один князь Иванэ остался мне верен! — невесело улыбнулась Тамар.

— А вот и он, легок на помине! — молвил Захарий, заслышав знакомые шаги.

Князь Иванэ был отважен и дерзок в бою, что неоднократно доказывал в больших сражениях. Но в самостоятельных военных действиях редко был удачливым. Покойный парон Саргис, подметив это, не раз с горечью говорил старому другу Хубасару: «Нельзя Иванэ пускать в бой одного, без начала, горяч и сумасброден он, не имеет глазомера…» С годами у Иванэ появились и другие качества — непомерное честолюбие и завистливость. Из всех людей на свете по-настоящему любил и почитал князь Иванэ лишь старшего брата и царицу Тамар. Внешне министр двора был хорош собой и осанист, соперничая по красоте с мужем царицы Сосланом. Лишь металлический блеск больших карих глаз выдавал черствость натуры Иванэ Мхаргрдзели.

На обширной дворцовой террасе собрались высокие ценители поэзии, пожаловал даже высокопреосвященный Антоний. Прибыли спасалары Чиабер Торели и братья Ахалцихели; вместе пришли поэты — прославленный Шота из Рустави и недавно вернувшийся из дальних странствий маститый одописец Чахрухадзе. Одной из последних показалась в окружении придворных дам и молодых эджибов очаровательная агванская царица Ванана, впервые появившаяся при дворе после долгого траура.

В ожидании чтения гости вели оживленную беседу. Как обычно, князь Иванэ завел спор с братом Саргисом. На этот раз речь шла об изменчивости вкусов у людей.

— Вкусы меняются, дорогой Саргис. Например, кому в голову придет сейчас украсить свою бороду шелковыми лентами и золотой запонкой с крупной жемчужиной? А ведь именно так украшали завитые и благоуханные бороды величайшие щеголи древности, царственные Сасаниды. Ты мог бы так украситься?

Саргис при общем смехе ожесточенно замотал головой.

На другом конце террасы Захарий тихо беседовал с Руставели:

— Нет, не могу одобрить, мой Шота, вероломного убийства Тариэлом жениха-хорезмийца. Такого рода злодеяние достойно евнуха-византийца, а не доблестного рыцаря! Вспомни стих арабского поэта: «Ржание моего коня далеко разносится по пустыне, я не привык тайком подкрадываться к врагу…»

Шота хотел возразить, но уже с рукописью в руках поднялся переводчик сказания. Амирэджиби попросил внимания.

— Благородные дамы и господа, послушайте прекрасное сказание из Франгистана о любви и смерти Изольды-царицы и ее верного миджнура Тристана. Послушайте, как любили они друг друга к великой радости, и к великой печали… — благозвучно начал читать Саргис.

Не раз вздыхали слушатели на летней террасе, внимая удивительным приключениям героев франгского сказания. Трогательное повествование подходило к концу, и взволнованно зазвучал голос опытного чтеца:

— «…Но вот Тристан оказался в изгнании. В надежде забыть Изольду-Златоволосую, взял он в жены красавицу — другую Изольду, с белыми руками. Но неисцелима была любовь Тристана. И, получив в бою смертельную рану, шлет он друга Каэрдина за царицей Изольдой, ибо только она может его исцелить.

«И если она приедет с вами, оставьте белые паруса на корабле, если же нет — смените их на черные!» — говорит Тристан.

Припав к стене, подслушивала их Изольда-Белорукая и, проведав о любви Тристана к другой, начала искать случая отомстить. Опасен женский гнев, и каждому должно его остерегаться! Ибо чем сильнее женщина любит, тем ужаснее она мстит…»[16]

А когда повесть кончилась, в мертвой тишине раздался спокойный голос царицы Тамар:

— Значит, князь Саргис, если б не было любовного напитка, Изольда-царица не полюбила бы рыцаря Тристана?

Саргис повернул голову к царице. Холодно глядели куда-то вдаль глаза Тамар…

— Не думаю, государыня. Вряд ли пил рыцарь Тристан вино, настоянное на травах. Тут не было ни яда, ни колдовства, одно высокое благородство его сердца внушило ему любовь. И Изольда-царица полюбила славного и могучего витязя без волшебного питья. Как в моем «Висрамиани» не захотела Вис брака, заключенного по воле родителей, так и золотоволосая Изольда предпочла умереть со своим любимым!

«Хорошо ответил брат Саргис», — подумал Захарий.

Взял слово Шота Руставели:

— Скажу и я о любви. Первый вид любви — небесного происхождения: трудно выразима она языком, всегда стремится ввысь. Кто к ней привержен, переносить все огорчения должен, не ожидая сладостной награды. Я же стою за земную, человеческую любовь. Пусть франгский певец ворожит смертью, нам свойственно чаровать жизнью. Дадим же нашим любимым героям такое солнечное сияние, такую радость в любви их, чтобы никогда не смогла умереть она в памяти людской!

Обе царицы и все присутствующие рукоплескали знаменитому поэту. Тамар обратилась к молчавшему амирспасалару:

— А что скажет о франгском сказании наш дорогой гость?

— Государыня, я считаю, что в жизни есть много важного и прекрасного помимо женской любви, — неохотно ответил Захарий.

Тамар подняла высокую бровь, внимательно посмотрела на амирспасалара. А тот невозмутимо продолжал:

— Для истинного рыцаря самая прекрасная дама — его честь! А стремиться он должен к славе своей земли…

Великий шум подняли разгневанные дамы. Было ясно для всех, что батоно Закарэ огрубел в походах и сражениях, перестал чувствовать тонкое и изящное… Удивленно посматривали на друга Руставели. Постукивая ногой в парчовой туфельке, царица Тамар пристально глядела в сад, не обращая больше внимания ни на кого. Почувствовав неловкость, Захарий скоро распрощался и ушел с террасы, где еще долго продолжалось обсуждение горестной франгской повести.

Глава X. ЗОЛОТОЙ СКАКУН

— Много приятнее в царском саду жалостные повести о влюбленных слушать, племянничек, чем по горам таскаться, коням ноги калечить! — ворчал Захарий, стряхивая пыль с кафтана. Рядом с огорченным видом стоял юноша с карими умными глазами. На земле лежал с зажатой между острыми камнями ногой гнедой конь. Его потная кожа мелко и быстро дрожала под чепраком…

Правитель опустился на одно колено и, внимательно осмотрев скакуна, помрачнел:

— Погиб конь! Нога сломана… Ростом, ко мне!

Длинная вереница всадников с луками и арбалетами за плечами медленно поднималась к горному перевалу. Пятисотник издали заметил падение Захария, пришпорил коня и стал пробираться к голове колонны. Недовольно бормотал в усы:

— Говорил ведь, нельзя брать тяжелого венгерца в горы… Эй, там, подать коня государю!

Княжич Хасан горестно смотрел на лежащего скакуна, который тщетно пытался приподняться.

— Жаль коня, дядя Закарэ! — прошептал молодой человек.

Захарий пожал плечами и стал смотреть вниз. По дну ущелья весело текла прозрачная речка. Солнце стояло высоко в безоблачном небе, от белых скал шел нестерпимый жар. Пятисотник спешился и в свою очередь стал осматривать жеребца. Покачав головой, он вполголоса отдал распоряжение начальнику конвоя. Коновод подвел правителю запасного коня, и всадники возобновили движение к перевалу. Пристреленный арбалетчиком конь остался лежать на тропе…

Всю долгую дорогу из Тбилиси Захарий ехал озабоченный: «Как воздух нужны кони, очень много коней для воссоздания конницы армянской. А их мало осталось в Айрарате и Шираке — лучших скакунов угнали при отступлении проклятые сельджуки». И пришлось правителю самому отправляться в Арцах, где с древних времен выращивали золотистых аргамаков — предмет зависти наездников всего Востока, да и не одного Востока…

Через Каянское ущелье Захарий прибыл к берегам Севана. Здесь в Васакашене проживала вдовая сестра. По освобождении Армении Захарий выделил ей в удел Содк, Кашатаг и другие области и присвоил личный княжеский титул. Отсюда и пошли князья Допьяны. Неделю не отпускала от себя могущественного брата Доп. Под конец хозяйка Васакашена попросила брата позаботиться о судьбе осиротевшего старшего сына. Захарию понравился разумный и пригожий племянник, получивший хорошее образование, и он взял Хасана с собой.

Издревле, со времен Ахеменидов, славился конями Арцах. Разве могла без его золотых скакунов быть царицей бранных полей, от Мерва до Босфора, армянская конница?.. Но в годы сельджукского лихолетья с великим трудом уберегли в горах арцахские коневоды своих лучших производителей. А после ослабления власти эмиров Гандзака и Двина, в особенности после разгрома полчищ их покровителя — Абу-Бекра, снова получили коневоды Хачена, Колта, Муганка, Парисоса и Дизака доступ к прекрасным арранским пастбищам, без которых не прокормишь зимой конские табуны. Среди коневодов Арцаха первенствовали князья Хаченские, зорко следившие из замка Хоханаберд за своими обширными владениями.

Жизнерадостный мужчина, с пышной смолистой бородой и румянцем во всю щеку, радушно приветствовал властителя и родича (князь Григор уже успел породниться с могущественными Мхаргрдзели!). Еще в воротах доверительно сообщил:

— Две тысячи самолучших скакунов осенью предоставлю конникам нашим! И за самую малую цену!..

Захарий от души рассмеялся:

— Только молю тебя, Григор, не вздумай дарить им коней! Иначе все замки Айастана скоро перейдут в твое владение… — Захарий помнил историю с отдарком за жеребца Давида Сослана.

Довольно ухмыльнувшись, князь Григор парировал насмешку:

— А то не грех, государь, если прекрасный муж царицын и отдарил мне Гардман. То крепость армянская, еще властителям древнего Утика принадлежала. Как говорится, нас нашим же добром благодетельствуют!..

Усаживая Захария за уставленный яствами и винами стол, славный коневод лукаво улыбнулся:

— Зато завтра, государь великий, такое тебе чудо покажу!.. Сам увидишь… — И, схватив рог с вином, князь Григор громко провозгласил здравицу в честь гостя.


В деннике пахло свежим сеном и конским потом. Солнечные лучи проникали в светлое помещение через большое отверстие в каменной стене, яркими бликами ложились на золотисто-буланый круп кобылицы. Ее безупречное, совершенных форм туловище покоилось на точеных тонких ногах в белых чулках. В ожидании очередной проездки длинный пушистый хвост, более светлого тона, был по-восточному подвязан. Повернув в пол-оборота сухую голову с широкими ноздрями и большими глазами с фиолетовым отливом, кобылица сторожко навострила маленькие уши, радостно заржала навстречу вошедшим, заметалась в стойле…

— Ну-ну! — вырвалось у Захария. — Вот так красавица…

— Три локтя без двух пальцев в холке! А резвости — нехобычайной; ни один из моих наездников угнаться за ней не может. Горяча, не приведи господь!.. Третий год шалунье, под седлом уже ходит, а все непокойна! Чуть что не по ней, на дыбы! — с отеческой нежностью говорил князь Григор.

— Уступи ее мне! — повернулся к коневоду правитель. — Для племянника…

— Не могу и не заставляй меня, государь! В дар коня готовлю… такой высокой особе, такой…

Захарий, сразу догадавшись, шепнул на ухо (кругом стояли наездники и конюхи):

— Царице?

Григор, не раскрывая зажмуренных глаз, со счастливым видом закивал головой. Правитель развел руками:

— В таком случае едем завтра же табуны твои смотреть, Григор! Авось и там пригодных коней себе сыщем…


С левой стороны ущелье Хачингет отграничено крутой каменной грядой с осыпями и густым перелеском, с торчащими кое-где светло-серыми скалами. Правый, более отлогий склон долины в низинах и на предгорных полянах был покрыт густой травой, с пятнами алевших горных маков. Выше тянулись дубравы, которые зелеными волнами заливали ущелья Арцаха до Арранских степей. Еще выше располагались субальпийские луга, с травостоем в человеческий рост, а далее, до макушек синих гор, поднимались обширные летние пастбища. По дну ущелья стремился поток, кропя алмазными брызгами чернеющие в мутной пене валуны. Вниз по всей долине реки виднелись селения, окруженные садами и виноградниками.

До горных лугов, расположенных в верховье реки, где паслись косяки, путь предстоял немалый. Выехав спозаранку из Хоханаберда и в полдень передохнув под сенью дубов, путники лишь к вечеру добрались до стойбищ.

Навстречу правителю Армении двигался конный отряд табунщиков всех кочевий, с седобородым Мисаком-кэри во главе. Полвека почти числился строгий старик главным табунщиком князей Хаченских, и не было почетнее его человека на пастбищах Арцаха. Подъехав, табунщики спешились и продолжали путь, держа коней на поводу. Захарий первый громко приветствовал славных коневодов и, в свою очередь спешившись, пошел по луговине, беседуя со старым табунщиком. Рядом, с улыбкой, вышагивал князь Григор. За ними — остальные сопровождающие. Шествие достигло стоянки, где всех встретил оглушительный лай сторожевых псов. От стоянки тянуло шашлыком, который уже начали готовить княжеские повара, высланные заблаговременно из Хоханаберда.

…Пока князь Григор похвалялся золотой кобылицей и потчевал державного гостя, выборные ходоки из предгорных, наиболее разоренных нашествием и поборами господскими селений, уже стекались к большому селу, что стоит у выхода реки Хачингет на Утикскую равнину. Вскоре почетные старики из ходоков собрались в центре селения, на обширном дворе Серопа.

Хозяин дома начал говорить первым:

— Кто из вас, братья, припоминает мое хозяйство в прежние годы? Два плуга выходили весной в поле с моими старшими сыновьями, отару в триста овец стерегли младшие, и я сам вывозил на летовку ежегодно пятьдесят ульев…

— Кто этого не помнит, Сероп-джан? Пожалуй, самым имущим человеком в селе ты был, — поддакнули соседи.

Нахмурив седые брови, Сероп продолжал:

— Побогаче меня были люди… Но дом мой как полная чаша стоял в те времена, и радовался я, на своих внуков глядя. А теперь что? Сына Мацака — лучшего чабана в округе — убили проклятые дейлемиты, двоих старших в плен навсегда увели, все мое имущество разграбили. Бедняком я остался, с сыном младшим. А кто об этом думает? Разве не приходит каждый день танутер[17], не напоминает о моей задолженности ишхану, не требует сына на барское поле, а тер-Саргис разве согласится уменьшить свою десятину церковную?!

— Воистину так, Сероп, воистину! — закричали сразу со всех сторон. — Нет мочи больше терпеть, не дают господа нам вздохнуть, подняться после разорения вражеского.

Сероп поднял руку, восстанавливая порядок.

— Так вот, братья, наслышаны мы ныне, что в Арцах прибыл сам великий государь Закарэ. Знаем мы и то, что в областях, что поближе к Ани расположены, он освободил людей на два года от всех податей, десятин и от барщины господской. А вот о нас он и не подумал…

— Далеко мы от Ани живем, Сероп-джан, — молвил сосед Парон.

— А ишхан Григор и его управитель Богос близко находятся, — прошептал боязливый Вачаг.

— Эх, друг Вачаг, волков бояться — в лес не ходить! Да и что могут сделать все танутеры и управители ишхана Григора, коли прикажет ему государь! — возразил Сероп. — С рассветом, у кого душа не овечья, как один, двинемся к Хоханаберду. Будем искать правду у хозяина Айастана! Ему о нас, землепашцах, всегда думать должно — нами земля держится!

…Большим золотым пятном на зелени лугов растекался тысячеконный табун. Злые жеребцы ревниво следили за своими косяками. Кобылицы мирно щипали траву рядом с жеребятами. Сторожевые псы дремали на пригорке. Вдруг крайний старый жеребец, со шрамами на теле, поднял уши и тревожно заржал. Псы, вскочив на ноги, с яростным лаем бросились вперед. К табуну приближались верховые.

— Ну, старик, коней выбирать к тебе приехали! — обратился Захарий к главному табунщику. — Вижу, много добрых коней у тебя, и правду сказал князь Григор, хорошее конское пополнение получат мои полки! А для меня и племянника уж ты сам выбери скакунов…

Мисак с достоинством кивнул и, прищурив глаз, оглядел огромный табун. Подгоняемые табунщиками, мимо них проносились кони. Старик, сидя в седле, внимательно вглядывался. Внезапно он плеткой показал на двух коней:

— Вот, государь, этих коней советую взять! Они уже приручены, с ними нетрудно будет справиться. А кони — достойные по всем статьям.

Захарий не был легковерным по натуре человеком. Он спросил:

— Мисак-кэри, а ты уверен, что кони хороши?

Табунщика задел вопрос правителя. Он ткнул пальцем в рослого алана-конвойца с длинным луком за плечами:

— Какой длины тот лук?

Алан осклабился. За него ответил быстрый Ростом:

— Не меньше четырех локтей, кэри!

— Хорошо.

Мисак дал короткое приказание табунщикам. На конце луговины выросла из жердей и кошм сплошная изгородь, которую измерили по высоте луком алана. Потом табунщики выстроились шеренгами по обеим сторонам изгороди, образовав широкий коридор. К концу коридора подвели заарканенных коней. Мисак крикнул:

— Смотри, государь, как у нас в Арцахе коней пробуют!

По знаку старика табунщики подняли великий крик. Коней спустили с арканов, поощрив их парой ударов плеткой. Озлившись, скакуны помчались вдоль живого коридора под гиканье табунщиков.

Взвиваясь свечкой, один за другим кони легко перемахнули через высокую изгородь и скрылись в табуне.

— Теперь не скоро их поймаешь! — молвил удовлетворенно Мисак.

После ночевки на стойбище наутро возвращались в Хоханаберд. Подъезжая к замку, Захарий и его спутники увидели на горной дороге человеческие фигуры. Подъехав к огромной толпе, правитель был поражен изможденным видом людей, еле прикрытых ветхой одеждой. Часть шла босиком. Скинув шапки, крестьяне остановились. Из толпы навстречу правителю вышли трое стариков. Отвесив низкий поклон, они возбужденно заговорили:

— Великий государь, защити нас и помилуй! Мы из нижних селений доверенные люди, значит. Как услышали о твоем приезде, в путь сразу пустились. Выслушай нас, государь!

Захарий махнул рукой самому высокому ходоку:

— Говори ты один, старик!

— Шесть лет тому назад вконец разорили нас дейлемиты, как шел атабек на Гандзак с воинством нечестивым. Всю скотину угнал, дома пожег, людей много перебил и в плен забрал. Хоть ты и разбил потом его в Шамхоре, и побежал он без памяти, а все же разор великий остался! — торопливо говорил Сероп.

— Остался, остался! — загудело множество голосов.

Князь Григор счел нужным вмешаться:

— Ну, какой теперь разор! Было же у вас время поправить дела…

Захарий нахмурился:

— Не мешай мне, Григор, говорить с моим народом! Рассказывай дальше, старик, все рассказывай. Без утайки!

— Нет мочи нам, государь, — перебивая друг друга, стонали ходоки. — Тут и барщину справляй, и церковную десятину отдай, и приплод от коров да овец… А где они? — развел руками старик и заплакал.

— Слушайте меня, люди добрые! — громко и раздельно сказал Захарий. — Обещаю, как вернусь домой в Ани, тотчас в ваши селения пришлю своего доверенного человека. Он все места объедет и проверит. Коли правду вы говорите, на два-три года от всех налогов и податей, и от барщины, и от десятины церковной освобожу. Слово мое — твердое!

«Вот нелегкая принесла чертей собачьих! Надо будет сказать Богосу, чтобы выселил главных смутьянов подальше в горы!» — думал князь Григор. Обычная улыбка сошла с его румяного лица. Он злобно глядел на Серопа.

Старый Вачаг опасливо вымолвил:

— Ох, далеко живешь, государь! Забудешь, поди, нас?!

Разбирая поводья, Захарий серьезно ответил старику:

— Как могу я забыть? Ведь Арцах — моя земля!


В ожидании появления шаханшаха в большом зале, где уже были накрыты столы и дворецкий ждал лишь приказа подавать яства, собрались многочисленные князья, пароны и рыцари в парадных одеждах. Стоя у окон и любуясь видом на Арарат, они осторожно обменивались мнениями о целях их вызова в Амберд.

— Увидите, господа, новые налоги назначит наш правитель! — прошамкал старый владетель Арича.

— Ошибаешься, парон Вардан! Ведь шаханшах на два года снял все подати и налоги, как может новые вводить, а? — возразил статный замковладелец. — А вот главный писец Исраел из Ани приезжал к нам в гости и рассказывал, что новые воинские списки составляет.

— Конечно, намного увеличенные против прежних! — не унимался мрачный парон.

— Возможно, парон Вардан. Но былую воинскую мощь Айастана — конницу армянскую — и впрямь надо восстанавливать! — вмешался князь Сурмарий.

— За наш счет?! — не унимался аричский владетель.

Спор грозил разгореться, когда раздался звучный голос дворецкого:

— Великий государь!

Все вассалы по очереди были представлены шаханшаху и заняли по старшинству места за столом. Захарий встал:

— Князья, замковладельцы и рыцари Армении! Я не буду откладывать разговор с вами. После обеда мы отдохнем и, быть может, в рыцарских состязаниях привлечем улыбки наших дам. А сейчас поговорим с вами о наиважнейшем. Вы знаете, что я всеми мерами поддерживаю благородное дворянское сословие, создаю новые дома владетельные, дозволяю возводить новые крепости и щедрой рукой раздаю всем вам поместья, дабы в грозный час опасности вы могли бы прибыть, конно и оружно, под мои знамена для выполнения воинского долга. Но, господа, этого недостаточно для обороны страны! В соседней братской Грузии, помимо эриставских ополчений и княжеских дружин, издавна существует постоянное царское войско — конная гвардия, кипчакские и аланские наемные отряды, которые и в мирное время содержатся в состоянии готовности. Было такое войско и у Багратуни — могучий азатагунд[18]. Но со времени падения царского дома нет больше его… А между тем наши области всегда первыми подвергаются нападению неверных. Вот и решил я восстановить прославленный азатагунд и поставить его под начало хозяина замка сего, доблестного князя Ваче!

Гул одобрения пронесся по обширному залу. Захарий с воодушевлением продолжал:

— А для этой благородной цели соединим наши усилия! Пусть каждый из вас явится на службу или взамен себя пришлет хорошо вооруженных латников на добрых конях…

Последние слова менее понравились благородным владельцам поместий. Со всех сторон посыпались робкие возражения:

— С конями плохо, великий государь! Увели с собой нашитабуны проклятые сельджуки!

— И с оружием недостача! Второй год по твоему велению не получаем мы податей с крестьян, на что же было купить нам мечи и кольчуги?!

— А старое дедовское оружие давно поржавело, шаханшах!

Захарий поспешил успокоить феодалов:

— С податями иначе я не мог поступить. Надо же дать овцам обрасти шерстью, прежде чем приступать к их стрижке! А латники эти будут проживать в лагерях, получать хорошую пищу и корм для коней, а также жалование из моей казны. Кроме того, за ревностную службу я буду награждать всадников и их начальников деньгами и поместьями. Насчет же коней добрых я уже договорился с владетелями Арцаха, езжайте туда с богом и выбирайте себе скакунов подходящих! А об оружии мы подумаем, вернувшись в Ани…

Глава XI. ЦАРСКИЙ ПРИЕЗД

Дворцовый гонец привез в Нор-Гетик письмо преподобному отцу Мхитару.

«Отче, ожидаем мы прибытия государыни Тамар для освящения храма в Ариче, воздвигнутого в ее долгоденствие. Приглашаем тебя собраться и незамедлительно на торжество прибыть в Ани…» — писал правитель Армении. В конце письма он неожиданно перешел к первой статье «Судебника»:

«Некоторые ученые мужи считают твою статью о царском суде излишней. Ведь древнего анийского престола у нас нет, а в Киликии у царя Левона свои собственные законы…»

Старый монах поблагодарил Захария за любезное приглашение. Ответ же был грустным:

«Люди, занимающиеся чтением настоящих моих законов (то есть законов о царском суде), будут высмеивать их, уподобляя меня человеку, которому во сне мерещится царство и много другого приятного… Однако мы восполняем несбывшееся своим страстным желанием и считаем целесообразным сохранить в целости наши предложения, в надежде на будущее. А тебе, мой Закарэ, советую еще раз перечесть статью о царском суде! Многое из нее может оказаться полезным и в настоящих обстоятельствах, поскольку ты — некоронованный властелин Армении…»


В Армении проницательный взор царицы Тамар примечал все: и превосходно обработанные поля и сады, и многочисленные горные рудники, и медеплавильни на берегу Дзорагета, и прекрасное состояние дорог и мостов, по которым часто проходили большие купеческие караваны, благоустроенные, придорожные заезжие дворы. У самого Ани царское шествие проследовало через широкую полосу огородов и садов, которыми была окружена столица Армении, и вступило в предместье.

Смеркалось, когда кортеж достиг Главных ворот города, и тут восхищенным взорам открылась необыкновенная картина. На каждом зубце дымным пламенем горела в плошках нефть, а при подъезде головной группы на боевых башнях внезапно вспыхнули цветные огни и приветственно загремели медные трубы. У Главных ворот в полном составе пребывали старейшины в парадных чохах, в окружении знамен братчин. Стоявший впереди всех князь Васак держал на золотом блюде ключи от города. Вдоль стен длинной шеренгой в блестящих кольчугах и шлемах выстроились латники. Запрудившая все пространство перед оградой толпа горожан радостно загудела при виде царицы.

Тамар была растрогана. По знаку правителя все смолкло, и в свежем вечернем воздухе раздался звучный женский голос, который на армянском языке произнес:

— Здравствуйте, дорогие анийцы! Я очень рада побывать в вашем прекрасном городе!

Приветственные клики покрыли слова царицы. Амир города Васак Арцруни выдвинулся вперед и, после приличествующего приветствия, преподнес царице ключи города. Потом снова загремели медные трубы и царский кортеж через Главные ворота двинулся по заполненным улицам к Вышгороду, который также был ярко иллюминован. Факельное шествие сопровождало царицу и ее спутников до самых ворот дворца.

Ранним утром, когда утомленные долгой дорогой и поздним ужином высокие гости еще спали в своих постелях, в дверь спальни Захария тихо постучали. В покой вошел молодой послушник и, потупив взор, передал просьбу высокопреосвященного Антония соблаговолить пожаловать к нему на собеседование.

— Рано обеспокоил тебя, патроно Закарэ, ты уж прости меня, старика! Но боюсь, дорогой, что днем не дадут нам с тобой поговорить. А дела есть срочные и немаловажные… — приветствовал Антоний хозяина дворца.

Председатель коронного совета был статным мужчиной, с седой окладистой бородой и правильными чертами лица. На широкой груди архиепископа висели две золотые панагии, осыпанные драгоценными камнями. Благословив правителя выхоленной рукой с изумрудным перстнем, Антоний откинулся в кресле и задумчиво сказал:

— Сколь задушевен прием, оказанный анийцами нашей великой царице!

— Не одну только государыню, всех друзей из Картли почтил армянский народ! — осторожно поправил Захарий.

Антоний в ответ кивнул согласно:

— Да, мой Закарэ! Братьями были наши народы и братьями должны остаться они в веках!

Преосвященный любил философствовать, стал неторопливо развивать свои мысли:

— В один клубок народы наши свил Всевышний, дорогой, и одна у нас доля — нести бремя святого креста среди неверных! А делить нам с вами нечего! Ведь каждому отвел Господь угол на земле.

— Ты прав, высокопреосвященный, сто раз прав! — горячо воскликнул Захарий. — Великая нужда в друг друге у картлийцев и армян, и давно они побратались на полях сражений, политых их общей кровью… Только духовные пастыри, увы, то не всегда понимают! Наставник мой, отец Мхитар, рассказывал, что некогда по приказу великого царя Давида был созван в Ани церковный собор, на котором святые отцы Айастана и Картли чуть волосы друг у друга не повыдирали, препираясь о вере. Сказал им тогда с укоризной царь Давид: «Святые отцы, помните, что Картлос и Айос[19] были родными братьями!» Не мешало бы нашим и вашим отцам почаще вспоминать благостные слова венценосца…

Антоний в знак согласия кивнул головой:

— Верно, батоно Закарэ! И то сказать, было же время, когда картлийская, агванская и армянская церкви составляли единое целое, вплоть до Двинского собора[20].

Захарий вспомнил объяснения Гоша и сказал:

— Не восхотели армянские правители подчиниться через православную церковь ненасытной Византии. В самом деле, что хорошего видел Айастан от басилевсов?.. Или православная Картли, которую столь безжалостно разоряли единоверные легионы императора Василия? О воссоединении наших церквей трудно, однако, и помыслить. Католикос Тевдорэ и слышать не захочет об этом… И у меня в Ани такой уж упрямец сидит! — вздохнул Захарий и неожиданно добавил: — Плохо и то, что ослабли христиане рузики на севере и слаба с ними связь. А ведь раньше рузикские цари не раз приглашали армянскую конницу на борьбу со степняками…

И правитель Армении рассказал удивленному Антонию о былом военном союзе анийцев с великим князем киевским Изяславом.


Преосвященный Антоний оказался прав. Первый день пребывания царицы в Ани оказался перегруженным приемами депутаций и посещениями различных мест. Тамар выразила желание побывать и в новом дворце. После завтрака царская кавалькада выехала из Вышгорода, направляясь по торговым улицам в сторону Ущелья цветов, над обрывом которого и был возведен Захарием дворец. Главный фасад, обращенный в сторону площади, имел двухъярусный портал, богато орнаментованный мозаикой из розовых плиток в виде восьмиконечных звезд, с резными черными крестами в промежутках. Каждая звезда и каждый крест, в свою очередь, были искусно украшены растительным орнаментом и геометрическим рисунком. На фасад дворца был как бы накинут каменный ковер.

С гордостью показывал зодчий Джундик свое новое творение державной гостье, которая не поскупилась на похвалы.

— Мой Закарэ, как видно, ты задался целью превзойти свою царицу дворцовым убранством! — шутливо обратилась царица к Захарию.

— Но здесь не будет тенистого сада Исани, где по аллеям гуляют столь прекрасные дамы, — любезно отшутился Захарий.

— А кто мастер сей чудесной работы? — спросила Тамар.

Захарий оглянулся на толпу, окружавшую стройку. Увидев смущенного Галуста, сделал ему знак приблизиться.

— Вот, государыня, лучший камнерез Армении — знаменитый Галуст!

Тамар, подняв лучистый взор на покрасневшего от похвалы мастера, ласково сказала ему по-армянски:

— Превосходна работа твоя, варпет! Когда закончишь фасад, я попрошу направить тебя в Тбилиси для украшения моего дома.

Галуст молча поклонился.

Гости поднялись на третий этаж, откуда открывался обширный вид на окрестности города. Царица заметила вдали, по ту сторону ущелья, низкое белое здание. Окружающее поле пестрело многочисленной птицей.

— А это что за здание, Закарэ? — спросила царица.

— Птичий монастырь, государыня. «Настоятель цыплятника»[21] со своими помощниками там цыплят без кур разводят и птицу битую во дворец поставляют, — пряча улыбку, объяснял Захарий.

Тамар очень заинтересовалась белым зданием.

— Так кто же цыплят высиживает? Не сам же «настоятель цыплятника», как ты его называешь?

Захарий от души рассмеялся:

— О нет, моя царица! В здании устроены большие печи, которые дают тепло, необходимое для выведения цыплят.

— Непременно поедем посмотреть, Закарэ. Я тоже хочу иметь такой «птичий монастырь»! — решила Тамар.

Утомленная шумным днем, Тамар отдыхала, лежа на тахте у широкого окна в базиличном зале. Из ущелья тянуло прохладой. В глубине ущелья мерно рокотал Ахурян. В руках у царицы была редкостная рукопись — арабская география, которую преподнес ей анийский архиепископ. Взгляд царицы задержался на строках арабского путешественника по восточной стране:

«Дворцы были стерты с лица земли, как строки письма бывают стерты с бумаги, и обиталища людей стали приютом сычей. Перекликаются зловещие совы в этих местах, и ветры стонут в пустынных залах, вторя самуму…»

Царица опустила книгу. Запись арабского географа снова пробудила смутную тревогу, которая в последнее время все чаще стала охватывать правительницу Грузии. Мысленно окидывая восемнадцатилетнее царствование, проницательная дочь Георгия III приходила к невеселым выводам. Все в царстве внешне обстояло благополучно, и ее правление почиталось блестящим. Процветали города, и в селах собирали земледельцы обильные урожаи. Но не избывались беззакония и произвол сильных, и народ роптал, не прекращались волнения среди крестьянства и вольнолюбивых горцев, непокойно было и в городах. Несмотря на блистательные победы, не уменьшался нажим вражьих сил на границах царства. Только недавно отбили Абу-Бекра, а уже назревает новая опасность. Теперь с запада, со стороны Рума. Что же будет с прекрасной страной, когда лягут в могилы она и ее верные соратники спасалары? Где смена надежная могучим орлам? И какие тайны скрываются в пустынях Востока, о которых пишет ученый араб?

Тамар внезапно почувствовала глубокую усталость. Откинувшись на подушки, закрыла глаза. Из дремотного состояния ее вывел голос придворной дамы:

— Государыня, время одеваться к вечеру! И великий амирспасалар просил принять его по делу.

Тамар привстала:

— Пошлите немедленно эджиба за ним! А я пока переоденусь.

Царица встретила Захария взволнованным вопросом:

— Что происходит, друг мой, в Руме? Князь Иванэ передавал, что новый воинственный султан готовит нападение на нас…

— Будь покойна, моя царица! — улыбнулся Захарий. — Нынешние мусульманские властелины уж не те, что некогда полмира покорили! Султаны теперь больше на границах грабежами занимаются…

Тамар отрицательно качнула головой:

— Прошу тебя, Закарэ, не скрывай опасности для моего успокоения! Ведомо мне, что можно было не тревожиться за наши западные рубежи, пока воевали между собой за наследие сыновья Чараслана. Но теперь, когда Рум снова объединился под властной рукой Нукардина, дело иное! Тогда…

— Тогда мы их разобьем, моя царица, как разбили полчища Бубакара, — поспешил перебить царицу Захарий. — Верь мне, надо опасаться кочевников с Востока! Они двигаются всем народом — со своими бесчисленными стадами, женщинами, стариками и детьми и остаются навеки на завоеванной земле, как это, например, сделали сельджуки в Каппадокии. И в бой у них идут все взрослые мужчины, а у некоторых племен и женщины. Недаром летописцы о них пишут как о саранче! Иногда я подумываю, что зря с Ираном мы постоянно воюем — ведь его крепости и города сдерживают натиск кочевников из восточных пустынь…

— Как завязываются у тебя дела с единоверной Киликией, Закарэ?

— В споре с церковниками патриархи киликийские и сам царь Левон крепко меня поддержали, спасибо им! А вот на военный союз с ними пока рассчитывать трудно, слишком занят царь Левон — спорами с крестоносцами Антиохии…

— С христианскими властителями? — удивилась Тамар.

— Да, все из-за наследства антиохийского. А ведь главной опасностью — и для нас и для Киликии — все-таки остаются сельджуки! — озабоченно ответил Захарий.

Лицо царицы заметно помрачнело. Спохватившись, правитель поспешно переменил разговор.

— Если будет благоугодно твоему величеству, я назначу назавтра освящение храма в Ариче…

— Согласна, — ответила Тамар и протянула руку для поцелуя.

Глава XII. ШКОЛА ФИЛОСОФОВ

Закончились торжества, и стал собираться старый игумен в свой Нор-Гетик. Уже восседая на вороном муле на замковом дворе и прощаясь с питомцем, Гош настойчиво повторял:

— Так прошу тебя, Закарэ, разыщи и обеспечь ту школу, что некогда основал Иоаннес Имастасер[22].

— Богословов? — с кислой усмешкой протянул Захарий, придерживая мула за уздцы. — А не кажется ли тебе, отче, что их больше, чем нужно, богословов, у нас? Одних монастырей сосчитай сколько…

Мхитар Гош рассмеялся добрым старческим смехом:

— Да нет, Закарэ, богословов в той школе немного! А вот космографов ученых, математиков и знатоков календаря, изготовителей полезных снадобий и искусных врачевателей там можно найти было в дни славы…

Захарий сразу оживился:

— То дело другое, отче. А где же эта школа обретается?

— Не знаю, Закарэ, люди сказывают, в пригороде, только я не смог найти, — ответил Гош.

— Добро. Обязательно разыщу ученых отцов и выполню твою просьбу, отче Мхитар. Будь покоен! — ответил шаханшах, почтительно целуя руку наставнику.

— Да благословит тебя Господь, сын мой! — И, дернув за поводья мула, Гош пустился в путь.

Обремененный делами управления, не скоро вспомнил Захарий просьбу старого монаха. Но с наступлением холодной осени сократился наплыв гостей. И Захарий часто пребывал в одиночестве в новом дворце. Скучающим взором окидывал он из окна выгоревшие склоны ущелья, перебирал в мыслях отшумевшие события памятного лета. В покой вошел Ростом:

— Вызывал меня, государь Закарэ?

— Собирайся, поедем в пригород, надо разыскать ученых людей, — ответил Захарий.

Пятисотник не был сведущ в науках, недолгим в молодости было его учение. Однако наставник княжичей Гош часто беседовал со смышленым подростком и приучил его почитать знания.

— Наверное, отец Мхитар просил тебя им помочь, государь Закарэ? — с понимающим видом сказал Ростом.

— Угадал! Посмотрим, чем живут и что делают ученые отцы, — ответил Захарий, вставая с тахты.

Долго ехали Захарий и Ростом по предместью, далеко раскинувшемуся от крепостных стен Ани до предгорий, мимо мастерских и домов ремесленников, вдоль низких оград садов и огородов. Вода звонко журчала в уличных арыках. Мерно грохотали молоты в кузницах, им вторило дробное постукивание молотков медников. Согнувшись в три погибели, огородники терпеливо собирали осенние овощи на грядках.

Ростом часто останавливал коня и расспрашивал редких прохожих о школе философов, но никто не знал. Наконец, в глухом переулке, на самой окраине предместья, где уже начинались городские пашни, старый огородник указал на небольшой полуразвалившийся дом из темно-серого туфа.

— Вон в том доме живут какие-то чернецы. Бедно живут, парон-джан, совсем бедно! — покачивая головой, прошамкал старик.

Через разбитые ворота Захарий въехал на коне в небольшой двор, заросший высоким бурьяном, и, спешившись, пошел по протоптанной в траве тропинке к дому. В дверях с недоумевающим видом стоял пожилой монах в заплатанной рыжей рясе, подпоясанной черным поясом, в сандалиях на босу ногу. Ветер играл полуседыми длинными волосами на непокрытой голове. Чернец первый поклонился незнакомому вельможе.

— Я — шаханшах, — просто заявил великан в бархатной одежде, отвечая на поклон чернеца.

На умном худощавом лице монаха отразились изумление и тревога. Сухие губы разжались. Снова кланяясь, он тихо сказал:

— Приветствую тебя, великий государь, в скромной обители философии! Не обессудь на нашу бедность и соблаговоли войти в дом…

В большой комнате с небеленными стенами, кроме длинного стола со скамьями, ничего не было. На грубо сколоченных полках лежали грудами пергаментные свитки. В углу помещался большой камин, в котором стоял стеклянный сосуд для перегонки жидкостей. Усевшись на скамью, Захарий задал вопрос:

— Кто глава сей школы? Ты, отче, сядь, у меня с тобой разговор долгий будет.

— Я, смиренный Акоп-вардапет, главенствую в школе, по избранию, — ответствовал монах, усаживаясь на длинную скамью рядом с правителем.

— Так. А где же остальные вардапеты?

— В поле, государь, работают пропитания ради.

Захарий насупился. После молчания он спросил отрывисто:

— Почто до сих пор не явился ко мне во дворец, вардапет?

Вардапет потупил голову, потом несмело ответил:

— Не решался, государь. Сказывали, не любишь ты пастырей…

Захарий, вспыхнув от гнева, строго молвил:

— Смотря каких, вардапет! Знаком ли тебе Мхитар Гош, настоятель Нор-Гетика? Так вот, для меня он второй отец, духовный! И Ванакана — ученика его, мужа высокоученого, я уважаю. А с упрямыми и мятежными монахами действительно не лажу… Впрочем, оставим этот разговор! Ты лучше мне, вардапет, расскажи, кто и когда основал вашу школу и чем занимаются ученые философы?

Акоп-вардапет, сразу встрепенувшись, начал проникновенным голосом:

— Тому будет скоро сто лет, как основал нашу академию великий вардапет Иоаннес Имастасер. Хоть и властвовали тогда в Ани нечестивые эмиры, но и во мраке той ночи не угасал светоч науки в древней столице Айастана! Из рода и колена дивного мужа произошли многомудрые и просвещенные учителя, подобные звездам негаснущим и светильникам сияющим, исполнили вселенную словом живым и многомудрым…

Бледное лицо ученого монаха покрылось румянцем. Голос зазвенел:

— Подобно мудрой пчеле загружал он разум свой цветами разных оттенков, запаха и вкуса, нес их в свой родной город Ани и заполнял дом этими сокровищами. Щедро и независтливо одарял он своим благочестивым талантом и, расцветши, пустил побеги, ростки дающие. Окружив себя юношами, он кротко и любовно обучал их сложным и глубоким наукам…

Захарий дивился вдохновенному рассказу невзрачного философа в убогой рясе. «Сколько же любви к науке и какая преданность к памяти учителя у этого человека!»

— Продолжай, отец Акоп! Скажи, каким же наукам обучал мудрый вардапет?

— Сперва грамматике, ключу наук и наставнику чтения. Вслед за этим занялся изучением философских трактатов. После этого приступил он к исследованию движений светил и составлению календаря. Обучал Иоаннес и мудрым рассуждениям Аристотеля и счетным разностям Филона-еврея, со строгостью спрашивая с юношей урок.

— Полезная наука — счетная! — заметил Захарий.

— Вот этим и родственным наукам обучал и наставлял он мозг — кошель мыслей юношей, упражняя и очищая его, готовя к встрече в жизни и с хорошим, и с дурным! — торжественно заключил Акоп-вардапет.

— Кто еще был знаменитым ученым в вашей академии? — спросил Захарий.

— Подвизались в нашей школе и другие ученые философы, врачеватели людских немощей, знатоки тайн природы, исправители календарей и математики, не буду утруждать твой слух перечислением, — скромно ответил монах.

— Прекрасно! А вы теперь чем занимаетесь, ученые мужи? — деловито вопросил Захарий.

Вардапет замялся:

— Уже докладывал я, государь, работой в поле…

— Верно, отче Акоп, я и забыл, — смутился правитель. Встав с места, молвил: — Так вот, нужны ученые люди разные, что и народу армянскому и войску полезными оказаться могут. Особенно нужны врачеватели и знатоки снадобий, эти в первую очередь. Понятно, тер-Акоп?

— Понимаю, государь великий. Но разбрелись многие ученые за время агарянского владычества, разрушились их жилища. И если собрать их по твоему приказу надобно, то куда? И как их прокормить? — развел руками вардапет.

Захарий вынул из широкого пояса кошель:

— Здесь сто золотых. Прими на первое обзаведение, отец Акоп, купи одежду своим вардапетам, зерна и масла, словом, всего, что нужно для существования, также пергамент, чернила для занятий. Работы полевые немедленно прекратить! Тем временем я велю моим зодчим выстроить в предместье большой дом — туда и перейдет твоя школа, вардапет. И вклад вам сделаю надлежащий! — заключил правитель, вставая со скамьи.

Вардапет, просияв, забормотал:

— Чем сумеем отблагодарить, государь, за твои благодеяния?

— Вот соберете толковых юношей и будете их обучать полезным наукам. И сами вы послужите своими знаниями народу, — просто ответил правитель и двинулся к выходу.

Вечером Захарий, склонясь при свете витых свечей над пергаментом, писал в Нор-Гетик:

«Я выполнил, отче, твою просьбу, посетил ученых в предместье. Решил восстановить школу философов Иоаннеса Имастасера, дал им денег. А Джундику велю для них дом построить. Лишь бы отцы те больше полезных знаний давали юношам да и сами пользу принесли Айастану — ты напиши им об этом…»

Глава XIII. В АХТАЛЕ НЕСПОКОЙНО

Князю Иванэ не пришлось участвовать в освободительном походе на Айрарат и приобрести там (по закону «цены крови») новые земли. А в наследство от отца Саргиса ему достались лишь две крепости на севере — Ахтала и Каян с прилегающими угодьями. Затаив недовольство несправедливым разделом, в ожидании громадного наследия от старшего (бездетного!) брата, Иванэ с надеждой поглядывал на подраставших сына Авага и красавицу дочку Тамту. А пока что он хозяйственно обстраивался в своих имениях, не давая спуска нерадивым. Пуще огня побаивались работники придирчивого, жестокого хозяина, зачастившего в Ахталу, находившуюся близ Тбилиси. С ним иногда приезжал и двенадцатилетний долговязый Аваг. Управителем имения князь имел танутера Паткана, который по злобности характера превосходил сельских старост всей округи. Никто лучше не умел выколачивать подати, никто настойчивее не гнал поселян на барщину. За эти качества возвеличил Паткана князь Иванэ и сделал полноправным властителем над своими многочисленными крепостными.


В злополучный день ареста церковными служками учителя Петроса не было в кузнице. Заблаговременно собрав скудный скарб, с помощью верного Абгара, молодой оружейник сначала отправился в городское предместье, где проживал Галуст с семьей. Тепло попрощавшись с невесткой и чмокнув младенца в люльке, Петрос вышел с Галустом за околицу. Позади них Абгар гнал ишака с вещами.

— Куда теперь стопы свои направишь, братец? — осторожно спросил Галуст и поспешно добавил: — Не вздумай только возвращаться в Хожорни!

— Там мне и делать нечего, Галуст-джан, мать померла, а родичи побоятся беглеца. Я лучше пройду дальше, до Ахталы, — ответил раздумчиво Петрос. Обняв напоследок брата, он зашагал рядом с Абгаром за ишачком по пыльной дороге. Долго глядел им вслед Галуст…

Появление в Ахтале двух новых людей городского облика сначала насторожило управителя. Узнав, однако, что прибывшие — кузнецы по ремеслу и даже знают оружейное дело, Паткан удовлетворенно хмыкнул:

— Кузнецы, говоришь? А ну пойдем в кузницу, давно она пустует, посмотрим, как вы ковать железо способны!

Проходя по селу, Паткан подозрительно оглядывался по сторонам. Селение казалось вымершим. «Ага, все в поле!» — думал управитель. Быстро убедившись в хорошем знании кузнечного дела, Паткан повелел пришельцам устроиться в селе и назавтра же приступить к работе.

Незадолго до прибытия Петроса и Абгара в Ахталу приезжал владелец замка и с ним вместе необычайный урод. За недорогую цену Иванэ перекупил у Вачутяна шута Оркана. Урод не понравился княгине Хошак. «Стал сниться мне, проклятый, во сне!» — пожаловалась она супругу и потребовала отправить шута куда-нибудь подальше из княжеского дома… Оркан поселился в ахталинской усадьбе.

Петрос быстро сошелся с местными жителями, которым по вкусу пришлись и большое умельство и острый язык нового кузнеца. В этот вечер Петрос отправился, как обычно, на сельскую площадь у церкви. Там его уже дожидалось несколько земледельцев, присев на корточках за низкой храмовой оградой. Говорили вполголоса.

— Беззаконно поступает княжеский управитель, братья, — с убеждением произнес Петрос. — Как можно на барщине работать больше двух-трех дней в неделю!

— Как бы не так, братец дорогой, — печально возражал селянин постарше. — Да когда работы накопляется много, к примеру, хлеб не убран на господских полях, — по четыре и пять дней в неделю заставляет гнуть спину треклятый Паткан!

— А вы отказывайтесь! — горячо возразил Петрос.

— Тогда изобьют как собак стражники и тотчас посадят на хлеб и воду в подвалы замка. А там они преогромные, все село можно в них упрятать! — со злобой в голосе вмешался рослый земледелец.

— Нельзя уступать кровопийцам княжеским! — вскочил на ноги Петрос. — Иначе съедят они вас без остатка!

— Что у нас есть? Голые руки? — сказал седобородый селянин.

Петрос задумался. Тихо молвил:

— Железо можно достать, братья, а остальное — мое дело с Абгаром…

Управитель вышел, по обыкновению, рано утром из усадьбы в сопровождении нескольких сотских. Крепко держа узловатую дубинку в жилистых руках, он следовал по сельской улице. Около кузницы, расположенной недалеко от ворот усадьбы, он увидел довольно большую группу крестьян, беседующих с новым кузнецом. Озлившись на бездельников, Паткан еще издалека стал кричать:

— Ленивые буйволы! Солнце уже высоко, а вы все не на работе… Я вас!

— Не наша очередь, три дня мы отработали на этой неделе, — выступил вперед рослый сельчанин.

— Врешь, лежебока! А даже если и так, кто сказал, три дня работать на парона, а? — Угрожающе подняв дубинку над головой, заорал: — Мигом в поле! Ну!

Рослый земледелец не шелохнулся. Дубинка уже опускалась ему на голову. Отскочив, он ловко уклонился от удара и в свою очередь палкой ударил Паткана. Тот растянулся на земле. Сотские бросились на земледельца. Тогда в руках у сельчан сверкнули самодельные кинжалы…

Петрос, стоя в дверях кузницы, пристально наблюдал за происшествием. Очнувшись, Паткан неистово заорал:

— Эй люди! Охрана! Сюда, скорей!

Из ворот усадьбы выбежали охранники на выручку управителю. Петрос громко крикнул:

— За мной, братья!

Захлопнув дверь, с длинным кинжалом в руках, он быстро зашагал по улице. За ним следовали вооруженные крестьяне. Охранники подняли стонавшего Паткана и поволокли его на усадьбу.

Годами тлела злоба ахталинцев на Паткана и его патрона. Схватка у кузницы, столь неудачно закончившаяся для управителя, подняла все село. Кучками у домов, на сельской площади собирались сельчане, с жаром обсуждали небывалое происшествие. Петрос со своими приверженцами не появлялся. По слухам, они держались близ села, в дубовой рощице с разваленной часовней, считавшейся священным местом.

На площади толпа все густела. Уже раздавались возмущенные крики:

— Сколько терпеть проклятого будем!

— Смерть Паткану!

Вдруг раскрылись ворота укрепленной усадьбы, и на площадь с гиканьем выскочили всадники. Во главе их скакал с обнаженной саблей начальник охраны Смбат. На полном скаку всадники врезались в толпу, нещадно хлеща плетьми. Сначала сельчане поддались натиску, разбежались по сторонам, укрылись за ограду церкви. Оттуда на охранников посыпался град камней. Смбат бесновался, крутил саблю над головой, громко ободрял всадников. С тыла неожиданно на них ударил Петрос во главе своих храбрецов, вооруженных пиками и насаженными на древки топорами. Осмелев, из домов стали выбегать мужчины с дубьем и вилами. Они стаскивали охранников с коней, убивали их на земле, вспарывали брюхо коням. Смбат вырвался из кольца и с остатком охранников помчался к воротам. На земле валялись убитые всадники, кони… Ворота усадьбы с шумом захлопнулись.

Шут Оркан сильно скучал в пустынном замке. Его тягостная служба начиналась при господских наездах, когда он должен был со своим петухом увеселять все княжеское семейство. В промежутках шут бродил в одиночестве по живописным окрестностям Ахталы, взбирался на скалы и оттуда долгими часами смотрел на стремительный бег горной реки. Село он избегал — мальчишки любили дразнить бедного калеку. Но однажды на опушке леса, примыкающего к окраине Ахталы, он встретил высокого человека с закопченным лицом, в прожженном кожаном фартуке. Кузнец ласково окликнул шута, завязалась беседа. В скором времени Петрос и Абгар крепко подружились с замковым скоморохом.

Абгар был много моложе обоих друзей и обычно помалкивал. А Оркан в подробностях описывал свое печальное детство, все злоключения на Западе и Востоке.

После схватки с охранниками, загнав их обратно в замок, повстанцы тесным кольцом окружили усадьбу. Узнав о восстании, стали подходить люди из соседних деревень. Крестьяне оказались с оружием — пиками, самодельными кинжалами, рогатинами, топорами, косами. У некоторых — охотничьи луки со стрелами на крупного зверя. Абгар с соседним кузнецом всю ночь ковал наконечники и насаживал их на древки. Назавтра готовился приступ замка. «Надо добить гадину», — объявил Петрос, выбранный народом в вожаки…

Было совсем темно, когда в окошко дома, где ночевал Петрос, тихо постучали:

— Оркан?! — удивился Петрос. — Как ты выбрался из усадьбы?

— Тс-с! — приложил палец ко рту шут. Стал вполголоса рассказывать: — Паткан послал гонца к ишхану. Просит помощи…

— А как ты сам добрался до нас? — допытывался Петрос. — Ворота ведь закрыты.

— У меня веревочная лестница есть. По ней и вернусь обратно в усадьбу, — пояснил Оркан.

— Веревочная лестница?! — оживился Петрос. — Ее-то нам и надо…

Третьи петухи только пропели. В густом предутреннем тумане, плотным покровом прикрывавшим усадьбу и село, показались неясные тени. Приглушенно доносились голоса:

— Тихо, братья!

— Поднимайся быстрее!

Залаяли собаки на дворе. И внезапно взорвался истошный крик:

— Вставайте! К оружию!

Лязг стали. Бешеные выкрики, стоны раненых на внутреннем дворе. Но уже раскрылись дубовые ворота, и сотни вооруженных крестьян устремились на усадьбу.

— Бей господских собак!

— Бей!

Из окон господского дома посыпались стрелы, ранив нескольких крестьян. Нападающие дружно взломали двери и ворвались в дом. Впереди с топором на длинной рукоятке бился Петрос. Сотник ему бросился навстречу, с криком:

— Проклятый! Висеть тебе на суку!

— На, получай! — И в ответ Петрос раскроил Смбату череп. Сотник упал поперек двери.

Было совсем светло, когда Паткана, осыпая градом ударов, поволокли к ореховому дереву у ворот усадьбы. Там уже стояла большая толпа крестьян. Вперед выступил Петрос:

— Каков суд ваш, братья? Что делать с танутером?

— Повесить собаку! — дружно закричали крестьяне.

Паткан только мычал от ярости и страха. Его грузное тело вскоре закачалось в петле.

— А теперь, братья, мужайтесь! — серьезно сказал Петрос. — Кто похрабрее, пусть уйдет со мной в горы. Там и обороняться будем. А ишхану старики объяснят: виновники-де в горах!


Князь Иванэ со своей супругой и приглашенными гостями, в сопровождении большого эскорта, следовал из Тбилиси в Ахталу. Погода стояла ясная, знатные люди весело переговаривались в предвкушении приятного времяпрепровождения. У входа в горное ущелье на повороте дороги показался пешеход.

— Гарсеван? Почему ты здесь, куда идешь? — с удивлением узнал замкового слугу Иванэ.

Пешеход упал в пыль на колени. Закатив глаза, он заголосил:

— Беда, великий ишхан! Большая беда!..

Из сбивчивого рассказа слуги князь понял, что в Ахтале крестьянское восстание и надо принимать быстрые меры. К Иванэ подъехали с настороженным видом гости. Князь знаком велел слуге замолчать. В паланкине, в котором следовала княгиня с дочерью, раздвинулись занавеси.

— Что случилось, Иванэ? Почему остановились? — недовольно спросила Хошак.

— Пустяки, сейчас продолжим путь, — бросил в ответ супруг. Обращаясь к гостям, он любезно предложил им следовать с паланкином. Сам он поедет вперед, предупредить моурава о прибытии гостей! Первое, что увидел князь Иванэ, подъехав со стражниками к усадьбе, — качающийся на суку орехового дерева труп верного управителя. Побледнев от гнева, Иванэ плетью указал на повешенного:

— Снять! Живо! И убрать подальше…

Дворцовые стражники быстро унесли тело Паткана… Но скрыть следы осады все же не удалось. И пришлось гостеприимному хозяину извиняться за беспорядок в доме перед озадаченными гостями, а в особенности перед Хошак, справедливо возмущенной неосведомленностью супруга.

— Тащить кучу гостей, не зная, что делается в имении?! — негодовала княгиня.

Кое-как успокоив разгневанную жену, Иванэ тотчас послал в Тбилиси за подкреплением. Повстанцы засели далеко в горах, их надо было оттуда выбить.

В ожидании прибытия конницы из Тбилиси князь Иванэ быстро провел небольшое дознание. Самым непонятным было, как могли плохо вооруженные повстанцы так быстро захватить укрепленную усадьбу. Обнаружили веревочную лестницу, висящую на задней стене, принадлежащую шуту Оркану, который якобы пользовался ею для своих ночных блужданий по окрестностям. Узнали о дружбе шута с главарем повстанцев кузнецом Петросом…

Желваки заиграли на холеном лице министра двора. Он желчно бросил своему дворецкому Варсаку, доверенному лицу:

— Здесь измена! Ну, добро…

Прибывший многочисленный отряд дворцовой конницы не замедлил приступить к правильной осаде укрепившихся в горах повстанцев. Военными действиями руководил сам князь Иванэ. В них приняли участие, разумеется, и знатные гости. После долгих боев каратели наконец ворвались в лагерь и перебили всех крестьян. Сильно раненного вожака доставили в Ахталу.

На дворе усадьбы собрались все вельможи. Петрос лежал ничком на земле. Лицо князя Иванэ было зловещим. Он молча разглядывал поверженного бунтовщика.

— Посадим мятежника на кол! Самая уморительная казнь, — предложил, смеясь, один из гостей.

Иванэ подумал: «Хошак опять будет недовольна, скажет, какое зрелище для наших детей!» Обращаясь к начальнику конницы, он коротко приказал:

— Свяжите и сбросьте мерзавца со скалы в реку!

— Хо-хо! Как говорится, и концы в воду! — загрохотали гости.

Иванэ поморщился от неуместного смеха.

— Скрывать мне нечего, господа! Караю мятежника… — И с каменным лицом князь проследовал в баню. В предбаннике его уже ждали опытные банщики. К их удивлению, замковладелец коротко приказал:

— Уходите, вы мне не надобны? Пусть шут сегодня мне услужит…

Встревоженный необычайным вызовом, Оркан вскоре появился в предбаннике со своим неизменным золотистым петухом. Князь Иванэ сидел одетый на деревянной скамье. На столе перед ним лежал обнаженный кинжал. Оркан с поклоном остановился у входа. В предбаннике было тихо.

— Подойди ближе, шут, и клади своего петуха на стол, — холодно сказал князь.

Скоморох выполнил странный приказ.

— А теперь скажи мне, шут, какую дружбу ты вел с анийскими кузнецами-возмутителями? — зловеще спросил Иванэ.

Шут задрожал всем телом. Подняв кинжал и как бы испытывая лезвие, князь отсек голову петуху:

— Твой крикун мешает спать по ночам!

Оркан опустился на колени. Министр двора встал и сильным движением вонзил кинжал в его горло.

— Гнусный раб!

Захлебываясь кровью, хрипя, скоморох упал на каменный пол. Его синие глаза остекленели.

— Васак!

В предбанник вбежал дворецкий и в ужасе попятился.

— Уберите эту падаль, бросьте в ров, — спокойно молвил князь. — Впрочем, стой! Это может княгиню потревожить… Закопай шута с его петухом здесь же, под полом. И дай мне воды смыть кровь!

Глава XIV. АРМЯНСКАЯ КОННИЦА

Таможенный досмотр и сбор пошлин с караванов, прибывающих в Ани, производили близ Главных ворот. Тут же помещались гостиницы, торговые склады и конторы столичных негоциантов, из которых наибогатейшим, еще со времен Багратидов, считался дом Бахтагеков. Его фактории были разбросаны по всему Переднему Востоку, вдоль «великого шелкового пути» — от Багдада через Тавриз, Ани до Трапезунта и даже в самом Константинополе.

На обширном деловом дворе всегда толпилось много народу. Главу торгового дома Аветика, крепкого старика с проницательными глазами, одетого в подержанный кафтан и мерлушковую шапку, с раннего утра до позднего вечера можно было видеть на дворе наблюдающим за погрузкой вьюков, кладущим свою личную печать главы купечества на тюки в складах или же, наконец, заключающим торговые сделки за чашкой черного кофе в передней комнате.

Не признавали богатые анийцы штукатурку внутренних стен и искусно затягивали их сплошь коврами и шелковыми занавесами. Ковром же было покрыто возвышение посреди комнаты, на котором, сняв обувь, восседали хозяин и его гости. Свет из небольшого окна в стене падал на энергичные, резкие черты арабского лица под большим белым тюрбаном. Аветик-ага принимал почтенного гостя из Басры Ходжу Абдаллаха. Далеко плавал по неспокойному Индийскому океану предприимчивый араб за шелком, пряностями и иными восточными товарами, заходил на Моллукские острова и далее до Кантона, главного торгового центра Китая, однажды побывал в столице Южной империи — Сун. После выгодной сделки, обменяв на драгоценную пурпурную краску партию багдадского сахара и пряностей — перец, имбирь и корицу, что на вес золота расцениваются на рынках Константинополя и Западной Европы, и дав в придачу несколько изделий из селадона и нефрита, Абдаллах неторопливо рассказывал, прихлебывая кофе из чашечки:

— Сто дней морского пути из моего родного города до страны чинов. А есть там река преширокая, много городов на ней огромных стоит. Тысячи судов с дорогими товарами ходят вверх и вниз по этой реке! А в главном их городе, куда я прибыл с помощью Аллаха, живет сам царь и все улицы вымощены камнем и кирпичом…

— У нас в Ани тоже все улицы тесаным камнем мощены, — подал реплику Аветик, перебирая гишеровые четки.

Беседу прервало появление высокого мужчины аскетического вида, в черном полумонашеском одеянии. Главный казначей привык с юности носить его, в подражание своему наставнику Гошу. Встав с места, Аветик сделал несколько шагов навстречу сановнику.

— Свет и благоденствие дому сему! — степенно молвил Исраел.

— Да будет благословен твой приход, парон Исраел! — ответил Бахтагек, почтительно пожимая протянутую худую руку.

Вскоре купец из Басры, ссылаясь на неотложные дела, покинул комнату. Перебирая четки, хозяин выжидательно наблюдал за холодным выражением лица государева казначея. Первым начал Исраел:

— Неплохи, видимо, дела у торговцев анийских, хоть и жалуются они на сборщиков пошлин! Земли немалые стали скупать у князей и паронов вокруг столицы, сами хотят паронами заделаться…

Бахтагек усмехнулся в бороду:

— Таким делом больше кум Оненц занимается! Оно и понятно, много поместий попало ему в заклад, не выкупают их князья в срок. Вот и остаются тогда те земли во владении Оненца. А мы, Бахтагеки, землями мало интересуемся, дело наше торговое, парон Исраел!

— Наступит время, и все земли дворянские в ваши руки попадут, Аветик-ага! Не иначе… Вот только одно — разорятся совсем князья и пароны, распустят свои дружины, кто же тогда с врагами сражаться будет? — вопросил Исраел.

— А разве не сможем мы для ратоборства нанимать воинов, как это делают ромеи? — отрезал Бахтагек.

Исраел отрицательно покачал головой:

— Очень дорого ромеям обходится наемное войско, и нередко предает оно нанимателей, переходит на сторону противника… Нет, если сам народ не защищает отчизну, гибель той стране приходит! Ну, да я не об этом беседовать к тебе пришел, Аветик-ага, а по другому, важному делу, — поднял палец кверху Исраел. — Скажи мне, приходилось ли вашему дому покупать оружие?

Как и полагается крупным негоциантам, Аветик Бахтагек был хорошо осведомленным и опытным дельцом. Но вопрос казначея все же застал его врасплох.

— Давно не торгуем мы оружием, парон Исраел, пожалуй, со времен Багратуниева царства! — вспоминал Бахтагек. — Припоминаю, есть старая запись в торговых книгах, что при царе Гагике II пращур мой по заказу достославного Вахрама Пахлавуни привез из Хорасана партию мечей и панцирей. Звонкой монетой оплатил тогда Вышгород сей товар! А с тех пор мы не занимались этим делом. И ответить тебе затрудняюсь. А впрочем…

Старый купец продолжал перебирать четки. Исраел бесстрастно ждал.

— Все на свете на золото можно достать, парон Исраел! — заключил Бахтагек.

— Только на одно золото?! А ты понимаешь ли, Аветик-ага, что нам может понадобиться много оружия для обороны от врагов? Тогда как? — многозначительно произнес Исраел.

— Всегда верными сынами Армении были Бахтагеки, и если родине, как ты даешь понять, парон Исраел, понадобится оружие, — оно будет! — с достоинством ответил Бахтагек. — А все же продавцы оружия в Дамаске, Хорасане и других местах только золотую монету и примут за мечи и панцири, — уже совсем другим тоном договорил старый купец.

— Значит, без золота оружия не будет, Аветик-ага? Так и доложу государю… — закончил беседу Исраел.


С осени со всех концов страны стали стекаться в гарнийский лагерь всадники для поступления в азатагунд. Скоро князь Вачутян сообщил, что в лагере уже собралось достаточное число конников, и просил дальнейших указаний. Тогда Захарий вызвал из Лори тысяченачальника Мушега Мамиконяна,командующего лорийской конницей Мхаргрдзели.

— Поедешь в Гарни, Мушег, и тщательно проверишь с князем Вачутяном, в каком виде прибыли конники, сильны ли они, какие у них кони, какова седловка, а главное, с каким вооружением явились на службу. Это главное! Негодных всадников отошлите домой, потребуйте немедленной замены… а когда все будет готово, дайте мне знать, я сам прибуду в лагерь на смотр.

Мамиконян, не мешкая, выехал в Двин и по живописному лесистому ущелью реки Азат поднялся в Гарни. Построенная Арташесидами в III веке до нашей эры. Гарнийская крепость считалась одной из самых неприступных твердынь Армении. Мушег дивился мощным стенам из циклопических базальтовых блоков, скрепленных залитыми свинцом железными скобами, любовался четырнадцатью боевыми башнями на треугольном мысу, окруженном непроходимыми пропастями. В цитадели его уже дожидался Вачутян, и они приступили к формированию конницы. Так прошла вся зима. Ранней весной в Гарни состоялся смотр.

Арцахские коневоды сдержали свое слово. Всадники сидели на отборных скакунах, тысячеконной золотистой массой покрывая обширное поле перед крепостью. Скакуны весело ржали, с трудом сдерживаемые своими седоками. Но с вооружением дело обстояло из рук вон плохо. Оправдались выраженные на собрании князей в Амберде опасения — не более трети всадников оказались хорошо вооруженными. И хотя конное учение прошло успешно, Захарий был очень встревожен.

— Давно проржавели дедовские кольчуги и зазубрились мечи и копья, двести лет в тайниках нашими дедами и отцами хранились от сельджуков, — с горечью оправдывались рыцари.

— Да, государь, в городах наших вовсе захирело оружейное дело и очень трудно приобрести хорошее вооружение, — вторил им Вачутян.

Правитель хмурился. Военачальники были правы, вся затея с восстановлением армянской конницы оказывалась пустой мечтой… «Если только не выручат купцы… Но Исраел говорил, нужно обязательно золото! Значит…»

Вечером в палатке Вачутяна Захарий не скрывал своего беспокойства. Хозяин лагеря всячески стремился развлечь хмурого правителя занимательной беседой.

— Государь, какое оружие считалось наилучшим у народов? — спросил Вачутян, зная любовь Захария к истории.

Подумав, тот ответил:

— Во все времена полководцы мечтали и мечтают об оружии, которое было бы лучшим, нежели у противника. У спартанцев были стальные клинки, когда их враги сражались еще бронзовыми мечами, в течение столетий стальные мечи были тайным оружием Спарты, которым она побеждала соперников. А ранее, у ассирийцев, были наилучшие в Азии стальные мечи, которые им ковали кузнецы-халибы, что жили в древности в нашей стране. Ныне же мы не знаем лучшего оружия, нежели арабская сталь. Однако секрета производства булата не открывают дамасские мастера…

— Я слышал, государь, что твой великий отец не признавал тяжелых доспехов, — вставил свое слово Мамиконян.

— Покойный отец был прав, тогда приходилось сражаться с легкоконными мусульманскими войсками. Но уже в Шамхоре исход боя чуть было не решили латники Сатмаз-ад-дина! А в будущем сражении нам придется рубиться с тяжело вооруженными гулямами Рукн-ад-дина… А они-то будут в дамасских кольчугах и с таким же булатом! Вот почему нам надобны крепкие кольчуги, отличные шлемы и закаленные мечи! — вздохнул Захарий. — Видно, нелегкое дело восстановить армянскую конницу, которую так высоко ценили Сасаниды и византийские басилевсы! Летописец недаром писал, что после падения Багратидов «конница осталась без хозяина, и азатагунд, ушедший из отечества, рычит, как детеныш льва в опустевшем логовище»… И то сказать — грузинские цари сто лет вытестовывали свою конную гвардию. А мы с вами, друзья, хотим этого добиться чуть не за год! Вернемся в Ани, обсудим это трудное дело, — закончил беседу Захарий.


Аветик-ага, однако, не терял времени даром после первой беседы с государевым казначеем. Когда в его фундуке появился посланец из дворца с вызовом к шаханшаху, спокойно отложив долговую книгу и переодевшись в парадную чоху, он вынул из железного сундука какие-то списки и отправился во дворец.

— Привет тебе, Аветик-ага! Ты мне очень нужен, — объявил Захарий старому купцу.

— Долгие лета живи, государь! Разве мы, купцы, не созданы Господом Богом для обслуживания нужд царей? — с достоинством ответил Бахтагек, усаживаясь в кресло. — Но кто, кроме Бахтагеков, способен достать тебе вооружение для конницы?

Захарий покосился на бесстрастное лицо купца, потом перевел взор на главного казначея.

— Еще весной я предупреждал Аветика-агу, что может понадобиться много оружия твоему войску, государь! — спокойно пояснил Исраел.

— Откуда же намереваешься оружие получить, Аветик-ага? Верно, его нужно много — на четыре тысячи латников, и лишь наилучшего качества, хлама мне не надобно и даром! — озабоченно проговорил Захарий.

— А какое тебе вооружение именно требуется, государь? — вопросом же ответил Бахтагек.

— На каждого всадника требуется крепкий, прочный панцирь, не слишком тяжелый, но и не слишком легкий; шлем с забралом, двое поручней, двое поножей и двое набедренников. Потом — крепкое копье, не слишком длинное, но и не слишком короткое, с наконечником из лучшего железа и закаленным острием; острый, надежный, из чистой стали меч, крепкая боевая палица или боевой топор, что может расколоть любой доспех, — подробно перечислял правитель.

Бахтагек, заглянув в принесенные списки, стал вычитывать:

— Панцири и кольчуги доброго качества можно достать или в Хорасане или в Константинополе у ромеев. Из Франгистана везти их далеко, да и слишком дороги франгские латы. Шлемы возьмем в Египте и в Тавризе. Мечи и сабли — часть добудем в Дамаске, да и в Нишапуре и Тавризе же достать можно неплохие клинки. А наши анийские и двинские оружейники сумеют выковать боевые топоры и лучшие для копий наконечники. Древки тисовые для копий получим в Трапезунте…

— Вижу, что к делу хорошо подготовились Бахтагеки, правильно подобрали рынки для закупки оружия! — похвалил правитель. — А в какой срок поставишь его и по какой цене?

Бахтагек задумался и решительно сказал:

— К Пасхе Святой все оружие будет в Гарни!

— Ну а цена? — допытывался Захарий.

— Разная цена будет, государь! Как можно сравнивать, например, дамасский булат с клинком из Тавриза? И опять-таки спешка… — уклончиво ответил Бахтагек.

Захарий резко перебил негоцианта:

— И оружие будут принимать мои доверенные, с участием опытных оружейников и гильдейских старост, по справедливым ценам. Только тогда и будет платить по счетам казначей.

— Наличным золотом или долговыми расписками? — прикрыв глаза, спросил Бахтагек.

— Это уже моя забота, Аветик-ага! Получишь сполна звонкой монетой…

В глазах Бахтагека сверкнул огонек. Неужели шаханшах рассчитывает, что ростовщики ссудят ему такую огромную сумму, да еще золотом?! Ведь в государственной казне пусто. Впрочем, это их дело…

Выходя из дворца правителя, Бахтагек столкнулся в дверях с Оненцем, у которого был озабоченный вид. «Не малый процент сдерут с шаханшаха наши сарафы!» — с некоторой досадой подумал Аветик и заспешил к своему подворью.

Тигран Оненц был человеком иного, чем Бахтагек, склада и более рискованно брался за дело. Но и его ошарашила значительность требуемой суммы:

— Пять сотен тысяч золотых, государь! Да таких денег во всем Ани не сыщешь, даже если велишь перекопать все наши подвалы.

Захарий пожал плечами:

— И это мне говорит потомок славных казначеев дома Багратуни? Что ж, придется, видно, обратиться в Тбилиси, к старику Занкану…

Густо покраснев, Оненц решительно возразил:

— Половину суммы наша гильдия выдаст переводами на Константинополь и Багдад. Но не больше! По обычным условиям. Но каково будет обеспечение, государь?

— Все таможенные пошлины по Ани и Двину на пять лет вперед. Но не больше! — повторил правитель.

Оненц склонил голову в низком поклоне:

— Заказывай оружие, государь! И да укрепится твоя держава…

Прошла зима. И с первых дней весны Вачутян стал сообщать, что в лагерь начало поступать оружие хорошего качества и принимается оно доверенными людьми. Аветик Бахтагек сдержал свое обещание и оказался исправным поставщиком. Беспокойство, однако, не оставляло негоцианта, который рискнул всем достоянием торгового дома для столь огромной сделки… Каково же было удивление Бахтагека, когда после оплаты первых партий оружия денежными переводами старый казначей правителя стал отсчитывать ему золотые монеты, причем все старой чеканки — иперпиры, ботаниаты, багдадские динары. Но откуда же попало это золото в казну шаханшаха? — ломал себе голову Аветик-ага. Не выдержав, он задал вопрос казначею:

— Из какой дедовской сокровищницы вытащил государь столько золота, Шавасп?

Казначей Вышгорода был нелюдимым и молчаливым человеком. Пожав плечами, он ничего не ответил на неуместный вопрос купца. Да и что мог рассказать старик казначей о золоте, которое однажды доставили ему в кожаных мешках?

Как бы то ни было, Аветик Бахтагек полностью получил деньги за поставленное оружие и на радостях дал обет возвести новую церковь в Ани. Барыши торгового дома это позволяли. А осенью того же года в Гарни состоялся новый смотр. С великой радостью увидели армянские военачальники стройные ряды многочисленной конницы, блистающей новым оружием, выстроенной на равнине перед древней крепостью.

Возвращающегося со смотра правителя на полном скаку нагнал конный гонец. Из-за пазухи он вытащил большой пакет с многими печатями.

— Из Самсуна, государь! От настоятеля церкви Сурб-Карапета…

Захарий быстро вскрыл письмо и, пробежав глазами, нахмурился. Вести были с Запада, весьма тревожные.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОЛКОВОДЕЦ

Глава I. МОНСЕНЬОР РАНДОЛА ОЗАБОЧЕН

Латеранский дворец гудел как потревоженный улей. На всех этажах обширной папской резиденции клирики в белых, черных, коричневых, фиолетовых, красных сутанах и мантиях жарко обсуждали положение дел. А в своей опочивальне, на позолоченной кровати под высоким балдахином небесно-голубого цвета, умирал папа Целестин III…

На дворе стояла промозглая римская зима. Небо было покрыто серыми низкими тучами, моросил холодный дождь, гнетущая сырость проникала в комнаты. В одном коридоре с папской спальней находился обширный, небогато убранный кабинет. Вдоль стен тянулись длинные железные шкафы с огромными замками, окна были в решетках. Здесь помещалась тайная картотека. У стола мореного дуба сидел в раздумье тучный прелат в фиолетовой сутане. Подперев тройной подбородок пухлой рукой с крупным изумрудом в перстне, монсеньор Рандола размышлял. В холодных водянистых глазах прелата читалось глубокое беспокойство. Для этого было немало причин.

Папа Целестин был заклятым врагом графского рода Конти и после избрания наместником св. Петра тотчас же положил конец блестящей карьере молодого Лотарио, по пустяшному доносу сняв его с поста кардинал-диакона. В этом деликатном деле довольно существенную роль сыграл монсеньор Рандола, тогда незначительный каноник. А сегодня Лотарио Конти вернулся на конклав из родового имения в Ананье, и Рандола не смог выдержать стального взгляда, которым окинул его опальный князь церкви.

Возвратившись из папской приемной, где, чванливо подняв головы в красных шляпах, толпились члены конклава, Рандола явственно почувствовал, что папой будет избран именно этот тридцативосьмилетний человек с надменным лицом и манерами древнего патриция. И хотя умирающий папа продолжал шептать немеющими устами имя своего кандидата кардинала Колонны, его никто не слушал.

«Да, чаша весов склоняется на сторону Конти!» — пробормотал Рандола. А тогда что? Конечно, новый папа потребует отчета от всех сановников Латерана — что сделано ими для удержания на плаву корабля Святой церкви? В том числе, в первую очередь, от конгрегации пропаганды, веры, где он, Рандола, работает… И толстяк со страхом поднял глаза к небу.

Положение папства действительно было неприглядным. Его смертельные враги — императоры Германии из дома Гогенштауфенов, стремясь захватить в свои руки Италию, стальными клещами имперских владений зажали Папскую область с двух сторон: с севера — Ломбардией, с юга — Сицилией с Неаполем. Правда, Бог покарал Рыжебородого, утопив в реке далекой Киликии, но его сын Генрих VII бесчинствовал в Италии, повсеместно истребляя папских сторонников — гвельфов. А с юга Франции поступали панические донесения папских легатов о неудержимом распространении альбигойской ереси наряду с безбожными катарами и вальденсами в Северной Италии. Опасные ереси угрожали самому Риму, папы делались бессильными в собственной столице!.. Видя падение папского авторитета, первейшие европейские монархи — французский и английский — подняли голову и по своей воле стали вершить церковные дела. А на Востоке сарацины теснили последние владения крестоносцев, и греки безнаказанно избивали итальянских купцов в Константинополе…

Рандола замотал крупной головой, как бы желая избавиться от назойливых мыслей. Поеживаясь от холода, он встал с кресла, подошел к двери и крикнул:

— Фра Джаннино, пришлите мою теплую сутану. Я иду к его святейшеству!

Ночью папа Целестин III умер. И тотчас все взоры в Папской курии устремились к кардиналу Конти. Недолго длился конклав. Почти единогласно выбор кардиналов остановился на Лотарио Конти. Редко когда римский первосвященник так рано надевал тройную папскую тиару, но и редко столь хорошо был подготовлен к занятию должности главы церкви. Конти не сразу дал согласие — он отнекивался и плакал, отговариваясь своей молодостью. Тогда старейший из кардиналов подошел к нему и нарек папой Иннокентием III. И утром белый дымок sfumati[23] оповестил жителей об избрании нового папы.

Рим пестрел цветными огнями иллюминации. Из окон сыпались на папскую процессию цветы, неслись приветственные клики разряженной толпы, запрудившей улицы Вечного города. Лотарио Конти был лицом популярным в столице и сам это знал. Но знал он и то, что в тени старинных соборов прячутся инакомыслящие и что все еще тянутся нити от тайных еретических братств из Рима к вальденсам Германии и катарам Ломбардии и Прованса. И в первой же проповеди с высоты престола св. Петра новый папа устрашающе загремел:

— Царь царей, владыка слабых, имя которому Господь, в полноте могущества своего установил превосходство нашего апостолического престола, дабы никто не дерзал сопротивляться порядку, им предначертанному! А так как сам Господь Бог положил начало этой церкви и так как он сам — ее основа, то никогда адовы ереси не смогут погубить ее. Корабль, в котором почиет Христос, исправен. Он никогда не погибнет, не сокрушат его бури. А если Бог с нами, то кто может против нас? На нашем попечении лежит забота о процветании Святой церкви. И жизнь и смерть наши будут посвящены этому делу. Перед нами великое обилие дел, ежедневная забота о благе всех церквей. На нас лег тяжелый долг, и слабы мы силами для выполнения его. Но верим мы, что волей божьей возведены из ничтожества на престол святого Петра, с которого будем творить суд истинный над князьями и даже над теми, кто выше их!

Перед заседанием курии руководитель конгрегации пропаганды веры кардинал Бенедикт представил папе своего помощника — монсеньора Рандолу. Окинув внимательным взором грузную фигуру прелата, Иннокентий III любезно молвил:

— Мне хорошо известна полезная деятельность монсеньора! Начиная от принятия священнического сана… — И, обращаясь к кардиналу, он многозначительно добавил: — С отменным рвением выполнял монсеньор Рандола любые поручения почившего в Бозе понтифа. Любые! Такие люди всегда необходимы.

«До поры до времени!» — подумал Рандола. Кровь отхлынула от его румяных щек, когда он низко кланялся папе.

Первым докладывал кардинал Бенедикт. Под тяжелыми веками главы миссионеров прятался острый проницательный взгляд. Он говорил тихо и уверенно о высокой роли Апостолической церкви. Религия — связь и объединение слабых и сильных… Но разве права сильных мира сего не нуждаются в освящении свыше, от Бога? И как можно иначе держать в повиновении мятежные голодные массы?! Конечно, несколько иначе говорил — обтекаемыми, гладкими фразами — кардинал Бенедикт, освещая труднейшее положение, в котором оказалась Католическая церковь; однако речь его прозвучала резким диссонансом к уверенной проповеди нового папы. Это заметили, сохраняя непроницаемое выражение на бритых бесстрастных лицах, присутствующие члены курии.

Папа Иннокентий слушал внимательно, не прерывая никакими вопросами. Потом, не дав никому слова, Иннокентий тем же тихим, ровным голосом подвел итог:

— Ваш доклад, кардинал, превосходно осветил общее положение Святой церкви! К сожалению, нет в нем главного — веры…

Кардинал побледнел. Папа спокойно продолжал:

— Да, веры в исправность корабля, в котором почиет Христос и который никогда не погибнет! Я говорил об этом в моей проповеди. Что ж, если нерадивые слуги господни не осознают своего долга перед Апостолической церковью, мы найдем других, более ревностных… В Альбижуа[24], где слишком много потворствуют еретикам наши слабовольные посланцы и слишком неустойчив в вере граф Раймонд, мы пошлем новых легатов, дадим им в помощь отца Доминика. А коронованных ослушников воли господней постараемся отечески призвать к порядку, пока без отлучения от церкви! Вам же, монсеньор Рандола, подлежит более внимательно относиться к делам восточным. Теснят сарацины благочестивых христианских властителей в Святой земле, последние гавани у наших купцов отнять хотят. А в городе Константина, давно в грехах и ересях погрязшем, преступные императоры безнаказанно устраивают убийства купцов итальянских… Усильте же работу своих миссий, поглубже в тыл врага засылайте верных людей! А тем временем вам, кардинал, надлежит связаться с французскими и итальянскими сеньорами, что крест святой на плечи возложить согласны (на монархов я не надеюсь!), да и с мудрым старцем венецианским спишитесь о действиях совместных на Востоке…

— Ваше святейшество имеет в виду дожа Энрико Дандоло? — осторожно переспросил Бенедикт.

— Да, его самого. И еще прошу вас, кардинал, каждый месяц двукратно сообщать мне о проделанном.

Благословляющим жестом вскинув руку, папа закрыл заседание курии.

Глава II. ПАПСКАЯ КУРИЯ

К концу XII столетия никто из разумных политиков Европы не сомневался, что крестовые походы — дело безнадежное. Три большие военные экспедиции для освобождения «Гроба Господнего» поглотили до миллиона крестоносцев, что было весьма чувствительной потерей для немноголюдной Европы. Но Иерусалим по-прежнему оставался в мусульманских руках, сарацины смеялись над христовым воинством, бесславно погибавшим в знойных сирийских песках и в горных теснинах Тавра. Тогда у европейских политических мыслителей возникла новая идея: в неудачах крестовых походов повинна-де коварная Византия! Вероломные греки, утверждали при европейских дворах, организуют засады крестоносцам, заключают тайные союзы с мусульманами и подстрекают их к действиям против латинских княжеств на Ближнем Востоке. Эта неверная мысль не замедлила принести свои пагубные плоды…

В Тбилиси уже знали о воинственных намерениях европейских держав. Ясности в сообщениях приезжих купцов, однако, не было. К середине 1202 года стало известно, что в Венеции появились отряды крестоносцев. Было весьма важно знать направление их будущих боевых действий, ибо борьба мусульманских войск с крестоносцами имела немаловажное значение для Кавказа.

Летом 1202 года сисский купец Гарегин Хетумян получил распоряжение покончить с делами в Киликии и немедленно выехать в Рим. Посланец из Ани доставил небольшой груз драгоценной пурпурной краски, которой издревле славилась Армения, и на словах предупредил Хетумяна нигде прочно не обосновываться, так как ожидаются большие события и ему придется часто переезжать с места на место. Таков приказ шаханшаха Закарэ.

Давно служил Гарегин Хетумян тайным лазутчиком у анийских правителей — еще с того времени, когда Заал Саварсалидзе, выпестовавший не одного ловкого проведчика, отрекомендовал юношу парону Саргису как своего наилучшего выученика. Снабдив денежными средствами, Гарегина переправили тогда в Сис, столицу Киликии. Там Хетумян осел и открыл небольшой фундук.

В торговых делах Хетумян преуспел. Фундук приносил приличный доход, и его умелый хозяин, с приятным открытым лицом и смелыми манерами, был охотно принимаем в лучших домах Сиса и даже бывал во дворце царей. Обширное знакомство среди итальянских, армянских, арабских и византийских купцов, имевших многочисленные торговые заведения в городах приморской Киликии, помогало Хетумяну получать ценные сведения обо всех интересующих его делах и на Востоке и на Западе. Одним из первых донесений молодого Хетумяна было сообщение о взятии Иерусалима султаном Салах-ад-дином. С тех пор утекло много воды. Из стройного юноши Гарегин превратился в степенного купца с волнистой черной бородой и полным станом, туго обтянутым богатым франгским кафтаном. Он так и не женился…

Распродав товары со складов и получив от сисских купцов долги, Хетумян с грустью попрощался с друзьями, отстоял напутственный молебен в соборе и с грузом драгоценной пурпурной краски отбыл в гавань Айас. Там он сел на венецианскую галеру и в компании нескольких ломбардских банкиров и купцов из Генуи поплыл к берегам Италии. На Кипре корабль принял новый груз и с ним толстого монаха с маленькими, шмыгающими по сторонам глазками. Он вез, как охотно поведал путешественникам, священные реликвии. В их числе имелась яма, в которую был врыт крест Иисуса Христа при его распятии; хвост святого осла, везшего Спасителя при входе в Иерусалим; окно, через которое влетел к Деве Марии в Благовещение Архангел Гавриил; большой сосуд египетской тьмы; несколько коробов со вздохами Христа на горе Гефсиманской и еще ряд ценнейших реликвий, о которых монах говорил на ухо лишь достойнейшим слушателям. К реликвиям относились плоть Христа и пара бутылок молока Богородицы, которых не приобрести и на вес золота… Монах хвастливо добавлял, что если за мощи святого Марка некогда было уплачено Венецией сто тысяч дукатов, то у него в трюме лежит святынь на не меньшую сумму. Слушатели набожно закатывали глаза к небу, слушая россказни монаха, и верили всему. От Кипра галера приплыла на благоухающий остров Корфу, а оттуда через Мессинский пролив вступила в Тирренское море и пошла вдоль берегов Италии.

Корабль медленно продвигался по лазурному морю под мерный плеск весел и звон бронзовых дисков шкипера, управляющего гребцами. За ним следовали дельфины, ныряя в осыпанных солнечными блестками голубых волнах. Благополучно достигнув гавани Остии, Хетумян по вымощенной каменными плитами древней Остиевой дороге въехал в Рим.

Немало путешествовал на своем веку Хетумян, побывал во многих городах Востока — и в царственном Константинополе, и в прекрасных Афинах, и в многолюдной Александрии. Вечный город, однако, его поразил. На дальних подступах к столице за сотни стадий путника ошеломили могучие акведуки времен цезарей, имевшие одну, две и даже три аркады при пересечении оврагов и долин. Прямые, как стрелы, они вступали в город, неся высоко над домами облицованные камнем каналы, доставлявшие в римские водоемы и термы прохладную воду горных источников. Вскоре показался величественный купол Пантеона — наибольшего во вселенной. Далее Хетумян увидел развалины терм Каракаллы, где могли мыться сразу две тысячи человек, и залитый лучами солнца гигантский Колизей. Его огромные каменные блоки только начинали растаскивать строители дворцов для римской знати. Кое-где еще виднелись на темном фоне арок остатки беломраморных статуй. Он ехал по берегу Тибра, мимо замка Сан-Анжело, на башне которого стояла бронзовая крылатая фигура ангела, вкладывавшего меч в ножны. Внимание Хетумяна привлекли и большие, облицованные серым тесаным камнем строения — палаццо знатных родов. С толстыми решетками на окнах, они выглядели подлинными крепостями.

Изредка раскрывались большие ворота, и на улицу выезжали всадники в бархатных и шелковых одеяниях, сопровождаемые вооруженной охраной.

Хетумян следовал на прекрасном берберийском скакуне. Двое погонщиков усердно подхлестывали мулов. Знаменитые римские куртизанки, спешившие поутру в бани, слали статному всаднику многообещающие улыбки, а старые сводни уже протягивали ему каталоги прекраснейших особ, где подробно указывались личные качества, адреса и цена благосклонности. Приезжего удивило и необычайное множество на улицах духовных лиц в самых разнообразных одеяниях, от входящих в моду грубых ряс нищенствующих монахов до фиолетовых чулок расфранченных молодых монсеньоров, багряных мантий и красных бахромчатых шляп кардиналов, с надменным видом следующих на крупных мулах с серебряной сбруей.

Четыре года прошло после интронизации Иннокентия III. Энергичными мерами упрочив папскую власть в столице, он занялся внешними делами. Такой же смелый, как папа Григорий VII Гильдебранд, Иннокентий III казался удачливей своего знаменитого предшественника. Мысленно обнимая огромную арену — от Исландии до Евфрата и от Палестины до Скандинавии, всевидящее око папы проникало и во дворец императора, и в дом простого горожанина, в самые далекие уголки Европы и Ближнего Востока. Он был твердо убежден в высшем назначении папства — по прямому божьему предначертанию, и не было для него в феодальной Европе власти слишком могущественной. На Востоке обстановка была более сложной, а успехи папства значительно меньшими, хотя борьбе с православной Византией и с воинствующим исламом курия уделяла особое внимание.

Провозгласив себя итальянским патриотом, Иннокентий III сумел быстро вытеснить наглых немецких баронов, которых насадил в Папской области сын Фридриха Барбароссы — Генрих VII. После этого он перешел в прямое наступление против ересей своевольных европейских монархов. В одной из своих проповедей Иннокентий III высокомерно утверждал, что он «стоит между Богом и людьми, превыше всех христиан». С такой недосягаемой высоты было очень удобно отлучать от церкви и даже низлагать властелинов, политика которых папе не нравилась, обосновывая это их «прегрешениями». Все европейские государства начали превращаться как бы в провинции огромной церковной империи, могущество которой возросло с созданием двух «нищенствующих» орденов — доминиканцев и францисканцев. Однако главной заботой папской курии продолжали оставаться многочисленные ереси и Восток…


Гарегин Хетумян неплохо владел французским и итальянским языками, широко распространенными в Приморской Киликии, знал франгские обычаи и довольно быстро освоился в Риме. Поселившись в удобном доме невдалеке от папского дворца, он получил деньги по кредитным письмам у менялы-ломбардца и, не открывая лавки (груз драгоценной пурпурной краски был сложен на складе у менялы), стал усиленно посещать богослужения, иногда происходившие с участием самого папы. Бывая в остериях, банях и других публичных местах столицы, Гарегин завязывал знакомство с наиболее влиятельной частью населения — клириками и дворянством. Вскоре различные аббаты и монсеньоры помельче, а также нобили и знатные паломники, прибывшие в Рим со всех концов Европы, стали охотно посещать дом любезного левантинца, который допускал и азартные игры. Клириков Хетумян в задушевных беседах заверял в тайной приверженности католической вере, а проигравшихся нобилей ссужал небольшими суммами денег, не требуя скорой отдачи. Взамен Хетумян узнал немало ценных сведений о папской политике на Востоке, которая становилась ему все более ясной. Он вспомнил, как зачастили в последние годы папские легаты в Сис для переговоров о церковной унии и совместной борьбе с мусульманами. Требовалось, однако, выяснить, в какие сарацинские пределы будет направлен удар нового крестового похода, который исподволь готовил Латеран. Задача казалась несложной, и Хетумян спокойно дожидался случая для проникновения в центр подготовки похода — папский дворец. В ожидании левантинец прогуливался верхом по римским улицам и присматривался к многошумной жизни мировой столицы.

Хотя минуло почти полвека после того, как перестала существовать в Риме городская республика, а ее вождь Арнольд Брешианский окончил жизнь на костре, народ не забыл былых вольностей. Пугая загробными страданиями и суля искупление верующим, церковь снова сумела захватить власть в Риме. Папы наводнили город полицией и наемными войсками. Чадили костры инквизиции. Эти жестокие меры, однако, не приводили к должным результатам. Все новые и новые центры еретичества обнаруживали инквизиторы. Антипапское движение развивалось преимущественно среди ремесленников и мелкого торгового люда, находило отклик и в обнищавших городских низах. Отдавая все внимание основному делу — разведке, не сразу заметил Хетумян нужду народа. Но, постепенно удлиняя прогулки, он достиг беднейших кварталов. Здесь, под безоблачным небом, царили голод и нищета, свирепствовали болезни. Великолепные палаццо и соборы центра сменились длинными рядами жалких лачуг, богатые одежды городских верхов — рубищем бедняков. Гордая нищета — ни одного человека с протянутой рукой — поражала. Хетумян стал часто наезжать в предместья.

В жаркий полдень всегда пустынно на грязных улицах. Мужчины где-то бродят в поисках дневного заработка. Лишь изредка слышится стук костылей инвалида, покалеченного в нескончаемых войнах гвельфов с гибеллинами, да раздается плач полуголых ребят, копающихся в мусорных ямах среди туч раскормленных мух.

По сухой земле гулко стучали копыта одинокого всадника в хорошей одежде. Из разбитых окон на него с неприязнью глядели оборванные женщины. К концу дня, когда вытягивались вечерние тени, они бежали в лавчонки, крепко зажав медную деньгу в руке, купить немного прогорклого оливкового масла и залежалую зелень, которые привозили по утрам на тощих мулах крестьяне из Кампаньи. Косые взгляды редких прохожих и нелестные реплики из окон домов убеждали Хетумяна в лютой ненависти городской голытьбы к богатой верхушке. Он почувствовал некоторую опасность для себя (а зря рисковать разведчик не может!) и решил прекратить свои поездки в предместья. Проголодавшись, он задумал в последний раз позавтракать в местной таверне. Привязав коня к столбу у входа, Хетумян распахнул дверь.

Едкий запах чеснока с подгоревшим свиным салом ударил в нос. В полутемном помещении с закопченным потолком и сбитым земляным полом было прохладнее, чем на улице. За столом, у самого окна, затянутого бычьим пузырем, сидел худой старик в залатанном кафтане. Оглядевшись, Хетумян сел за другой стол и хлопнул ладонью по доске.

— Pronto![25] — прогудел густой бас из глубины таверны.

Дядюшка Борромео долгие годы служил на флоте. Тому свидетельством были красное обветренное лицо с седой бахромой вокруг, серьга в левом ухе и зычный голос боцмана.

— Бутылку кианти и закусить! — потребовал Гарегин.

Взгромоздив на стол пузатую бутыль, оплетенную соломой, Борромео исчез на кухне. Хетумян остался с одиноким стариком, который, казалось, дремал. Общительность — качество, весьма нужное для его ремесла, и с легким полупоклоном Гарегин обратился к старцу:

— Почтеннейший, согласитесь разделить со мной завтрак — я не переношу одиночества за столом!

Старик встрепенулся, смущенно забормотал:

— Я, право, не знаю, синьор…

Но Хетумян уже сидел за его столом, перенеся с собой бутылку кианти. Быстро разлив вино в стаканы из мутного стекла, он чокнулся:

— За наше знакомство!

Отменно поджаривал кровяную колбасу дядюшка Борромео, да и кианти было неплохим. Разговорились. Старый Джустиниано оказался римлянином, в молодые годы служил в городской страже, принимал участие в антипапском восстании. С просветленным лицом рассказывал он новому знакомцу о вольных днях республики, о ее славном вожде Арнольде из Брешии.

— Воистину хотел он рай на земле установить, синьор! Чтобы все были равными и не было бы голодных в Риме…

Хетумяна поначалу удивил рассказ старика. Потом он вспомнил, что некогда на его родине Смбат из Зарехавана, основатель тондракийского движения, также стремился к равенству людей в городах и селах.

— Были и у нас такие вожди еретические, были! Но разгромили наших еретиков отцы церкви с помощью нобилей, — заметил он старику.

В потухших глазах Джустиниано загорелся огонь.

— Семь лет народным вождем был Арнольд, с позором изгнал он папу Адриана из города, и сам император не осмелился приблизиться к Риму. Но сатана надоумил папу наложить интердикт на город. Перестали прибывать паломники, лишились патриции главных доходов и выдали Арнольда императору. А тот тотчас передал его в лапы инквизиции. Сожгли святого человека на костре. А с тех пор…

Старик умолк и настороженно оглянулся. В дальнем углу сидел какой-то простолюдин, прихлебывая вино. Хетумян решил переменить предмет беседы:

— Новая круазада готовится, передавали мне знакомцы. Они полагают, что недалек день, когда воинство с крестом на плечах двинется на неверных — освобождать Гроб Господний!

— В который-то раз?! — усмехнулся Джустиниано. Понизив голос, он добавил: — Впрочем, еще неизвестно, кого больше всего ненавидят папы на Востоке…

Хетумян удивленно поднял брови:

— Что хотите вы этим сказать, Джустиниано?

Прищурив глаз и снова оглянувшись на нового посетителя, старый республиканец тихо сказал:

— Для нашего папы нет злейшего врага, чем патриарх греческий в Константинополе…

Хетумян задумался. Да, немало тайн в Латеране хранится! А он ходит кругом, как кот вокруг горячей каши, и только время теряет на прогулки. Не понравилось бы это покойному Саварсалидзе. Да и шаханшах ждет в Ани…

В таверну вошел долговязый юноша в одежде бедного школяра, с медной чернильницей у пояса. Оглядев помещение, он сделал неприметный знак старику и тотчас, сняв черный берет, не без изящества поклонился.

— Вот, мессер, молодой человек, который с удовольствием выпьет стаканчик кианти за ваше здоровье! — улыбаясь беззубым ртом, сказал Джустиниано.

Хетумян кивнул головой и крикнул появившемуся из кухни хозяину:

— Еще порцию колбасы, дядюшка Борромео! И бутылку надо бы сменить, она пуста…

Обращаясь к школяру, он спросил:

— Кто вы, юноша?

— Школяр, мессер. А зовут меня Вильгельм Бехер.

Живые плутовские глаза блестели на безбородом лице. Уписывая колбасу, Бехер рассказывал о своих злоключениях. В Рим он прибыл из Германии для совершенствования в богословии, но по дороге его дочиста ограбили знаменитые разбойники Кампаньи. И сейчас он вынужден заниматься перепиской бумаг и составлением любовных писем для малограмотных куртизанок. Старик сочувственно качал головой, слушая рассказ школяра.

Хетумян вспомнил, что люди его ремесла должны быть многоязычными — никогда не поздно изучить еще один язык. Он попросил Бехера давать ему уроки немецкого языка — за обед.

— Кианти за обедом подразумевается! — великодушно оговорил левантинец.

Школяр с радостью согласился на предложение любезного мессера. Время было позднее; условившись о встрече на завтра в траттории «Duo vitelli»[26], Хетумян распрощался с Джустиниано и школяром и отправился домой. Бехер остался доедать колбасу в обществе старика. Скоро у них завязалась тихая беседа. Простолюдин незаметно вышел из таверны…


Своим приятелям, вхожим в Латеранский дворец, Хетумян стал настойчиво внушать мысль о горячем желании стать придворным поставщиком, просил их предстательства. Всем финансовым хозяйством Папской курии заведовал кардинал Ченчио. Не обладая энергией и дарованиями папы Иннокентия III, мягкий по натуре, кардинал, однако, был превосходным финансистом и даже оставил труды в этой области. Через одного пронырливого аббата Хетумян решил продать Латеранскому дворцу несколько мер пурпурной краски, до крайности нужной папским красильщикам для окраски кардинальских мантий, но заломил непомерную цену. Бережливый кардинал ужаснулся, узнав об алчных притязаниях киликийского купца, и пожелал лично его урезонить. Это вполне устраивало Хетумяна, давая ему доступ в Латеран. После непродолжительного торга, почтительно склонившись к архипастырской руке, Гарегин заявил:

— Ваше блаженство требует от меня невозможного! Лишь из глубочайшего почтения к Святой курии уступаю тридцать дукатов с каждой меры краски…

Довольный успешным завершением сделки (мошенникам-красильщикам нельзя доверять, триста дукатов оставались в папской казне!), кардинал стал расспрашивать любезного купца о его родине.

— Я из далекой Армении, что находится близ библейской горы Арарат, там, где некогда праотец Ной имел виноградники. А царственный пурпур, что я привез с родины, применяли еще римские красильщики для тог и обуви великих цезарей. Нет цены ему! Лишь из сыновней преданности отдаю я краску себе в убыток, — заверял Хетумян, набожно закатывая глаза.

— Mio figlio[27], ты разве католик? — радостно воскликнул кардинал.

— Еще нет, ваше блаженство. Но я посещаю каждый день мессу в церкви Сан-Клименто, веду душеспасительные беседы с ее каноником и… — Хетумян сделал паузу, — льщу себя надеждой, что не буду обойден заказами для двора его святейшества… Восточные товары могу поставлять по наивыгоднейшим ценам!

— Хорошо, хорошо, сын мой, продолжай идти по пути к вечному спасению, — прервал речь купца кардинал. — Мы не забудем твоего рвения! А теперь расскажи-ка, чем богаты и славны ваши царства?

Хетумян не преминул удовлетворить любопытство хозяйственного кардинала и многое поведал ему о многочисленности и богатстве христианских народов восточных земель, храбро сражающихся за свою веру против сарацинов. Рассказ армянского купца весьма заинтересовал Ченчио. На утреннем приеме он поведал Иннокентию III о выгодно приобретенной пурпурной краске для папской красильни и заодно о занятном негоцианте из богатой христианской Армении. Папа, наморщив лоб, что-то стал вспоминать, потом велел позвать старого каноника Кастраканти, который продолжал служить в курии.

— Реверендиссимо падре Бартоломео, вы знаете, что я никогда ничего не забываю, — учтиво обратился святейший отец к канонику. — Послали ли вы сто дукатов падре Фрателли в страну георгенов, как я вам приказывал десять лет назад?

— Нет, ваше святейшество, — пробормотал побледневший каноник.

— Почему же не выполнили вы моего приказа, реверендиссимо?

— Кардинал-диакон Орсини нашел тогда эту трату излишней, — пролепетал Кастраканти.

Папа укоризненно покачал головой. Мягким тоном, от которого так часто бросало в дрожь всю курию, он произнес:

— О, неразумие! Какие же большие возможности потеряла Святая церковь за годы моего отсутствия… Все-таки мы теперь переведем, хоть и с великим опозданием, эти сто дукатов бедному Фрателли.

— Святейший отец, мы не можем это сделать, — с унынием сказал падре Бартоломео.

Папа с удивлением воззрился на каноника:

— Вы, кажется, опять отказываетесь выполнить мое распоряжение, реверендиссимо? Боюсь, что такое упорное сопротивление пожеланиям моим может повредить вам… — В голосе папы зазвучал металл.

— О, смею ли я даже подумать об ослушании, ваше святейшество? — взмолился перепуганный каноник. — Но падре Фрателли умер и не оставил никаких наследников.

— Ах, так! — папа успокоено откинулся в глубоком кресле. После некоторого раздумья он сказал Кастраканти: — Передайте кардиналу-префекту, что я прошу разыскать армянского купца, о котором поведал нам кардинал Ченчио, и доставить незамедлительно во дворец. Я хочу его видеть.


Вильгельм Бехер оказался довольно образованным для своего возраста человеком и немало поучительного рассказывал о папстве. Оказывается, в III–IV веках все христианские епископы именовались папами, то есть «отцами» на греческом языке. Однако с V века это название закрепилось за римскими епископами, которые ссужали деньгами последних императоров Запада (за грабительские проценты!) и даже собирали для них подати. Когда же великая империя окончательно распалась, власть епископов Рима еще более усилилась.

— Духовенство всегда возвышается, когда падает власть мирских правителей. Попы умеют ловко ловить рыбку в мутной воде! — поучительно заключил рассказ Вильгельм Бехер, выпивая стаканчик кианти.

В одну из следующих встреч с Гарегином студент с хитрой улыбкой вытащил из кармана засаленного камзола книжку в потрепанном переплете.

— Сегодня, герр Гарегинус, я вам буду переводить высокоумные изречения одного немецкого философа, давненько уже запрещены они святыми отцами! Поэтому будем осторожны…

Заказав еще бутылку кианти, Хетумян приготовился слушать. Пропустив пару стаканчиков вина для увлажнения пересохшего горла, Вильгельм начал негромко переводить с немецкого:

— «Три вещи приносят с собой пилигримы из Рима: нечистую совесть, расстроенный желудок и пустой кошелек.

— Три вещи ценятся в Риме особенно дорого: женская красота, хороший конь и папские индульгенции.

— Три вещи часто встречаются в Риме: разврат, поповские рясы и высокомерие церковников.

— Три вещи в избытке водятся в Риме: проститутки, священники и писцы.

— Тремя вещами больше всего торгуют в Риме: Христом, священными реликвиями и женщинами».

Целую неделю гонялся Минчио — один из искуснейших сбиров Рима, за неким школяром, которого он было застукал в таверне плута Борромео в обществе старого Джустиниано, но упустил. Отцы святой инквизиции быстро расправились с неисправимым старым еретиком, пепел последнего республиканца уже развеял ветер. Но школяр был неуловим. Тем с большей радостью узрел неожиданно сыщик знакомую долговязую фигуру в траттории «Duo vitelli», которую обычно посещали нобили и клирики побогаче. Проклятый школяр сидел за столом с тем самым левантинцем, которого также заприметил Минчио в беднойтаверне, и что-то вполголоса читал. Минчио осторожно пересел поближе. Бехер и Гарегин так увлеклись изречениями немецкого мудреца, что не заметили приближения сбира. Не выдержав богохульных слов, Минчио внезапно кинулся к Бехеру, с воплем:

— Maladetto cataro![28]

Ловким ударом ноги школяр опрокинул стол с бутылками кианти на полицейского и стремглав выбежал из траттории. Разъяренный сбир вцепился в Хетумяна. На помощь подоспела городская стража, и, изрядно помятый дюжими руками, армянский купец оказался в глубоком подземелье замка Сан-Анжело.

Хетумян сидел в полутьме на прелой соломе и предавался мрачным размышлениям. Все тело болело от побоев, но хуже всего докучало сознание допущенной ошибки. Ошибка ли? Неосторожность разведчика — не ошибка, а служебное преступление, поучал незабвенный Заал Саварсалидзе. Хетумян не узнавал себя!.. Мало того, что он терял драгоценное время в прогулках и беседах в бедных предместьях, как мог он позволить полупьяному вольнодумцу, за которым, оказывается, шла слежка, читать еретические тексты в харчевне, да еще беспечнейшим образом прозевать сбира?.. Впрочем, кто мог знать, что римская полиция, если не удается поймать преступника, охотно хватает соседа? Самоутешение было недолгим. Конечно, проклятый сбир доложит о нем как о единомышленнике удравшего еретика. А обвинение в ереси в папском Риме грозило костром!

Чья — то фигура загородила тусклый свет из окошка с толстой железной решеткой, и хриплый, но довольно приятный тенор громко запел:

Рим и всех и каждого
Грабит безобразно,
Пресвятая курия —
Это рынок грязный.
К папе ты направился?
Ну, так знай заранее —
Ты ни с чем воротишься,
Если пусты длани.
— Заткнись, проклятый еретик! Не то получишь стрелу в рожу… — раздался зычный окрик со двора.

Фигура озорно свистнула и спрыгнула с подоконника. Обернув грязное, заросшее волосами лицо, человек скривил щербатый рот в подобие улыбки:

— Злится проклятый папист! Как будто не безразлично — получить стрелу в глаз от болвана-часового или, как каплун, изжариться на костре аутодафе…

Хетумян мрачно воззрился на фигуру, нехотя буркнул:

— Кто таков?

— Школяр из Тулузы. А звать меня Гюг-вагант, — бойко ответил тот.

— А за что ты попал в тюрьму? — продолжал допрашивать Хетумян.

— Carmen nebelle[29], синьор! — подмигнул вагант[30].

— Это еще что такое? — удивился Хетумян.

— Песни против папы. Вы только что прослушали одну из них, — пояснил Гюг и смолк, уставившись на железную дверь.

Тяжелые засовы загремели. В глаза ударил свет потайного фонаря.

— Хетумиано, выходите! — голос тюремщика был необычно любезен.


Когда кардиналу-префекту Рима комендант тюрьмы в числе задержанных за истекшие сутки преступников назвал и имя Гарегина Хетумяна, префект, невзирая на свой высокий сан, смачно выругался:

— Ослы святого Петра! О чем вы думаете, ведь его святейшество лично приказал доставить во дворец этого «еретика»!

Тюремщики быстро привели Хетумяна в надлежащий вид, вернули документы и деньги, отобранные при аресте, и чуть не вскачь доставили во дворец. Привратник в расшитой ливрее провел левантинского купца по длинным коридорам к внутренним покоям. Там его принял дежурный камерарий и после доклада ввел в обширный папский кабинет.

Иннокентий III сидел за столом, покрытым парчовой скатертью, и читал пергаментный свиток. Подняв голову, он внимательным взглядом окинул склонившегося в низком поклоне Хетумяна.

— Приблизься, figlio mio! Нет, туфлю целовать не надо, мы не в церкви… Можешь сесть вон там. Как твое имя?

— Хетумян Гарегин, ваше святейшество, — тихо ответил Хетумян, осторожно присаживаясь на край стула в конце длинного стола.

Из-под опущенных ресниц он осторожно рассматривал могущественнейшего из властелинов Европы. Перед ним был человек небольшого роста, в белом одеянии и в белой камилавке на седеющих волосах, с гордым профилем аристократа и блестящими, молодыми глазами.

— Хетумиано Гарегино? — повторил задумчиво папа. — Похоже на итальянские имена… Ты христианин, сын мой?

— О да, святейший отец.

— Греческой веры?

— Нет, я принадлежу к Церкви святого Григория Просветителя.

Иннокентий III нахмурил брови:

— Монфизит — вдвойне еретик! Хотя…

Папа задумался. Как показывали переговоры легатов с армянским патриархом в Киликии, между еретиками (альбигойцами или катарами) и Армянской церковью с ее крепкой иерархией и верховным главой — католикосом — была существенная разница. Впрочем, дело сейчас было не в догматических разногласиях…

— Расскажи мне, Хетумиано, о народах твоей родины. Кто там царствует ныне? И правда ли, что ваши войска одолели сарацинов в большой битве?

— Сущая истина, ваше святейшество, — степенно подтвердил Хетумян. — Семь лет истекло с того дня, как наше христолюбивое воинство под командованием великого Закарэ разбило бесчисленные полки нечестивого короля Абу-Бекра.

— А много ли воинов у этого вашего коннетабля?[31] — продолжал расспрашивать папа.

— Считают сведущие люди, что одних панцирников, по-вашему рыцарей, под его началом не менее двадцати тысяч, — не задумываясь ответил Хетумян.

— Двадцать тысяч рыцарей?!

Иннокентий в изумлении поглядел на армянского купца:

— Не ошибаешься ли ты, сын мой?

— Нет, святейший отец. Всего у великого коннетабля Закарэ конных и пеших воинов не менее ста тысяч было на поле боя. Ну а у короля сарацинского — вдвое больше, — уверял Гарегин.

Удивился папа. Таким количеством войска не располагал ни один европейский государь, кроме германского императора да еще, пожалуй, французского короля! Но между восточным христианским рыцарством и Римом досадным средостением стояла Византия. Об этом надобно помнить…

— Сын мой, пройди в соседнюю приемную и спроси там каноника Кастраканти. Иди, Господь с тобой! — милостиво закончил беседу папа и начертал небольшой знак креста в воздухе белой рукой с перстнем. Хетумян с глубоким поклоном вышел из покоя римского первосвященника.

После аудиенции у его святейшества престиж купца из Сиса необычайно возрос. Хетумян это сразу заметил, очутившись в приемной, где находились несколько духовных особ. Первым с любезным видом подошел к нему сухонький старичок.

— Предосточтимейший мессер, я весь к вашим услугам! — промолвил каноник Кастраканти. — Располагайте мной. Я уверен, что мы будем друзьями. Пожалуйте ко мне в кабинет, там мы спокойно побеседуем…

В уютном покое преподобного Кастраканти Хетумян почувствовал себя много свободнее, чем в огромном кабинете его святейшества. Разговор со старым церковным дипломатом сразу наладился, и Гарегин стал охотно рассказывать о горах Армении, о ее гордых и смелых обитателях, о богатых торговых городах. С неослабным интересом слушал каноник о далекой христианской стране, изредка делая пометки на листе пергамента.

В кабинет вошел хорошо одетый нобиль в черном берете с длинным белым пером. В руках у него был объемистый пакет с тяжелыми печатями. Поклонившись его высокопреподобию, нобиль со значительным видом возвестил:

— Эстафета его святейшеству от высокоблагородного и могущественного синьора Энрико Дандоло.

Кастраканти встрепенулся. Взяв пакет из рук гонца, он тихо спросил:

— Рыцарственное воинство все еще на Лидо?

— Да, реверендиссимо.

— Голодает?

Гонец помялся, покосившись на Хетумяна, который безучастно глядел в окно.

— Видимо, да, реверендиссимо.

— Все мечтают о походе на Египет благородные рыцари? — не отставал от венецианца каноник.

Нобиль с удивлением взглянул на старого каноника:

— Разумеется, реверендиссимо. Ведь там решено о походе…

От Хетумяна не укрылась усмешка, скользнувшая по желтому морщинистому лицу падре Бартоломео. Еще больше насторожили его следующие слова каноника:

— Будем надеяться, что высокородный маркиз сговорится наконец с монсеньером Энрико! Ответ его святейшества я передам вам, мессер, незамедлительно.

Внимание Хетумяна отвлекла новая мысль. Он стал невпопад отвечать любезному старцу. Беседа еще продолжалась, когда в кабинет вошел другой каноник, помоложе. С учтивым поклоном он сказал левантинцу:

— Мессер негоцианто, вас ждет его блаженство кардинал Бенедикт.

На тонком аристократическом лице кардинала читалась явная досада по поводу неожиданного проникновения какого-то купца из Армении к его святейшеству. Но с темпераментным папой Иннокентием такие случаи происходили нередко. Скрывая обиду, кардинал любезно сказал:

— Сын мой, с тобой хочет познакомиться поближе монсеньор Рандола. Доверься ему, как своему духовнику, будь чистосердечен в показаниях.

Кардинал говорил так, словно Хетумян — лицо подозреваемое. Ухо разведчика сразу это уловило… Прелат с невозмутимым видом продолжал:

— Мне донесли, что по досадному недоразумению ты попал в замок Сан-Анджело. К счастью, ненадолго… Однако берегись, сын мой, римской полиции! Она неумолима и всеведуща. Дай бог, чтобы тебе никогда больше не пришлось увидеть это мрачное подземелье.

Яснее нельзя было сказать.

Впрочем, вид монсеньера Рандолы мог успокоить любого человека, за исключением Хетумяна, нервы которого в этот тревожный день напряглись до предела. За небольшим столом сидел человек в фиолетовой сутане и с открытой улыбкой на румяном лице. Водянистые глаза толстяка при виде армянского купца блеснули. Пухлой рукой он помахал в воздухе.

— Поближе ко мне, мессер Хетумиано! О как бы мне хотелось вас назвать «figlio mio»! Вы другой веры — увы! Но пути господни неисповедимы, и я льщу себя надеждой, что когда-нибудь наши руки встретятся над одной кропильницей со святой водой…

Рандола был многословен и откровенен. Вскоре на столе появилась фляга с кипрским вином и ваза с отменными плодами. Разлив вино по серебряным кубкам, Рандола провозгласил:

— За драгоценное здоровье его святейшества государя-папы! Да будет долгим его правление!

Хетумян охотно выпил за римского первосвященника, который ему понравился простотой обращения. Второй бокал выпили за новое знакомство. Потом монсеньор Рандола шепнул Хетумяну:

— А теперь, carissimo[32], расскажите мне поподробнее, какие дела привели вас в Рим? Неужели вы прибыли в нашу столицу только для того, чтобы продать несколько тюков товара?

Глава III. ФРАНЧЕСКА САЛЬВИАТИ

Слишком далеко отстояла Армения от Латерана, и длинная рука папской разведки не достигала Ани; монсеньор Рандола не мог проверить всех утверждений подозрительного армянского купца. Левантинец стоял на своем — он-де много лет торгует в Киликии и ныне приехал в Рим, чтобы наладить выгодные коммерческие операции. Монсеньор может о нем запросить Сис, до царского двора включительно…

Долгая беседа, перемежаемая дружескими увещеваниями и грозными посулами, закончилась для Гарегина Хетумяна в общем благополучно. Отобрав у него расписку в получении двухсот дукатов от святой конгрегации и выдав на руки лишь половину, монсеньор Рандола обязал Хетумяна в месячный срок отправиться на родину для выполнения его заданий.

— Монсеньор, я не могу появиться в Ани без товаров — меня сразу же заподозрят тамошние сбиры и заберут к городскому подесте, а там и в тюрьму посадят как лазутчика… Продав в Риме пурпурную краску, я рассчитывал закупить для анийского двора венецианское цветное стекло, узорчатый бархат, парчу и флорентийские сукна. Это мне поможет в выполнении ваших поручений, уверяю вас, — настаивал Хетумян.

Доводы армянского купца показались монсеньору Рандоле довольно убедительными. Он подписал ему свободный пропуск во Флоренцию и Венецию. В последнем городе Хетумян должен был отметить свой отъезд в Армению у настоятеля собора Св. Марка — каноника Тибальди.

— Presto, signore, presto![33], — услышал Хетумян, стоявший в задумчивости около fonta del’acqua vergine — «фонтана девственной воды», сооруженного еще во времена Августа его зятем Агриппой. В жаркое летнее утро водоем распространял приятную прохладу. Пронзительно кричали разносчики, предлагая лимоны и жареный миндаль.

Звонкий женский голос продолжал:

— Primo della partenza e necessario, caro signore, lanciare una moneta nel’acqua vergine, altramente non returnati alla nostra Roma![34]

Обернувшись на приятный голос, Хетумян узнал его обладательницу — Франческу Сальвиати, одну из знаменитейших прелестниц Рима. Не раз довелось ему ужинать в ее обществе, отдавая должное красоте и веселому нраву венецианки. У Франчески были золотые волосы и синие глаза с черными ресницами, как это встречается нередко у красавиц Венеции. Пленительная, словно сирена, чаровавшая Улисса, умная и ловкая, как бес, Франческа пользовалась большим успехом в римском полусвете. Остроумная речь и белоснежная кожа, пышные формы и тонкая талия венецианки привлекали внимание поклонников из числа римской знати — кардиналов, легатов, епископов, аббатов, маркизов, графов, баронов и других нобилей.

Хетумян неторопливо подошел к носилкам куртизанки:

— Вы правы, bellissima! Нимфа, покровительствующая сему превосходному источнику, может на меня разгневаться, и я больше не увижу вас. Но позвольте спросить, куда вы направляетесь в столь ранний для прекрасных дам час?

— О, signore, я уезжаю к себе на родину. Diva Venezia![35] О, кто может сравниться с ней! Ее зовут жемчужиной наших морей! — щебетала Франческа.

— Что же принуждает вас покинуть великий Рим? — вежливо спросил Хетумян.

— Как, разве вы ничего не знаете? В Венецию собрались самые доблестные, самые красивые и самые щедрые рыцари вселенной! И конечно, мое место там, пока герои со святым крестом на плечах не поплывут на завоевание Гроба Господнего! Я узнала, что там много моих знакомых…

Франческа стала перечислять громкие имена знатнейших крестоносцев. Когда лукавая прелестница упомянула имя маркиза Бонифация Монферратского, Хетумян насторожился и, приподняв бархатный берет, любезно сказал:

— Не возьмете ли меня с собой, signora, в дорожные компаньоны? Вам будет веселее и безопаснее в дороге…

На следующий день небольшой караван двинулся в путь. Впереди ехали на добрых скакунах прекрасная амазонка в длинном суконном платье и почтенный негоциант из Сиса. За ними в повозке следовали молчаливый слуга и говорливая наперсница с многочисленными баулами своей прекрасной госпожи. Караван замыкали два вооруженных «брави», предусмотрительно нанятых в Риме Хетумяном. Впрочем, подписанный монсеньером Рандолой пропуск надежно охранял путников от наибольшей опасности — местной полиции. Дорогой Хетумян всячески ухаживал за Франческой, одаривал ее китайским шелком, неплохим жемчугом из Омана и иранской краской для волос — хенной. Венецианке льстило внимание щедрого левантинского купца — мужчины в цвете сил, вдобавок холостого. Она все чаще стала поглядывать на Хетумяна своими блестящими синими глазами и вскоре заявила, что будет называть его (для краткости!) «Caro Gino»[36].

Проезжая по Тосканской равнине, они увидали на большом поле схватку двух конных отрядов кондотьеров и смогли наблюдать издалека применяемую наемниками тактику. Главной задачей кондотьеров являлся выигрыш сражения с наименьшей потерей солдат. Поэтому военные операции состояли преимущественно из различных маневров и передвижений. Идя на столкновение с неприятелем, предводители умножали разведку и обходные движения своих отрядов, всячески избегая прямого сражения. В конце концов, когда дело доходило до стычки, кавалеристы обеих сторон поднимали страшный шум, над местом боя носились облака пыли, слышался топот, доносились воинственные клики. Когда пыль оседала, на поле боя оставались несколько раненых людей и коней, изредка лежали убитые. Кто выходил победителем из такого «генерального сражения», судить бывало трудно. Каждый кондотьер приписывал победу себе и требовал награды от нанимателя.

Прибыв во Флоренцию, путешественники остановились в гостинице «Albergo d’oro»[37], близ церкви Св. Миниато, где они прослушали мессу. Церковь очаровала путешественников обилием колонн, арок, пилястров, замечательными инкрустациями из цветного мрамора. Потом Хетумян отправился в торговые ряды, оставив Франческу в гостинице.

Флоренция не имела соперников по части тонких сукон, и Гарегин закупил несколько тюков. После сделки он отобедал у любезного мессера Джулиано Буонакорси, синдика торговцев шерстяными тканями, не забыв послать Франческе большую корзину с вином, фруктами и отличной пуляркой. Веселый обед у мессера Буонакорси затянулся до позднего вечера, и Гарегин вернулся в гостиницу в приподнятом настроении, сопровождаемый слугами с пылающими факелами. В комнате было душно, и Хетумян, напевая песенку, вышел на широкую террасу, залитую лунным светом, флорентийское небо, усеянное крупными звездами, напоминало Гарегину далекую родину, которую он покинул в ранней юности. Он задумался.

— Bona sera, caro Gino![38] — раздался из соседней комнаты звонкий голос.

Гарегин подошел к широкому венецианскому окну, которое выходило на террасу.

— Bona sera Francesca! Вы не спите, прекрасная?

— В такую ночь разве уснешь? Особенно одна… — лукаво отозвалась куртизанка.

Хетумян перегнулся через окно — и ахнул от неожиданности! Франческа летом всегда спала обнаженной…


Перевалив через Аппенины, Гарегин и Франческа прибыли в Феррару почти супругами. Левантинец оказался щедрым не только на подарки… Мужская ласка всегда ценится опытными женщинами, и прекрасная венецианка перед въездом в родной город промолвила со вздохом:

— О, если бы ты принял святую католическую веру, мой дорогой, и совсем остался в Венеции! Мы могли бы открыть прекрасную тратторию или гостиницу для знатных гостей.

— Mia cara[39], об этом никогда не поздно подумать! Но я опасаюсь, что до тех пор твои знакомцы начнут ревновать и убьют меня, — ответил Хетумян, целуя волосы женщины.

Франческа задумалась было, но, тряхнув головкой, громко рассмеялась:

— А я всем буду говорить, что ты — кум и друг моего бедного Джулиано, погибшего где-то в ваших краях, и привез мне от брата наследство…

Миновав огромные плотины, которыми искусные венецианские инженеры отводили от города опасное течение реки Бренты, путники подъехали к пристани. Пересев в черные гондолы, Франческа и Хетумян доплыли до моста Риальто на канале Гранде, самом большом из ста пятидесяти каналов Венеции. Оттуда ловкий комиссионер проводил их на левый берег. Около старинного дворца Fondaco del Turchi пустовал небольшой дом, который Франческа тотчас же сняла. Хетумян предпочел остановиться рядом, в гостинице, где царило большое оживление в связи с прибытием множества знатных рыцарей со всех концов Европы.

Глава IV. ДОЖ ВЕНЕЦИИ

Далеко за пределы лазурной Адриатики посылала свои страшные галеры «Яснейшая Республика», проливая потоки и мусульманской и христианской крови, самым жестоким образом расправляясь с соперниками. И византийское покровительство пизанским и генуэзским негоциантам, разумеется, вызывало глубокое негодование в Венеции. Поэтому обращение вождя крестоносцев Бонифация Монферратского за помощью к Венеции показалось даром провидения божьего ее торговому патрициату, почуявшему, что пришел удобный случай одним ударом сокрушить и Византию и итальянских соперников, захватив в свои руки всю торговлю с Левантом. В 1201 году с крестоносцами был заключен договор на перевозку четырех с половиной тысяч рыцарей и их коней, девяти тысяч оруженосцев и двадцати тысяч пеших воинов за восемьдесят пять тысяч марок серебром[40]. От себя, из «любви к Богу», Венеция снаряжала пятьдесят галер. Договор таил ловушку, и не одну: враг упоминался не обычным для эпохи крестовых походов обозначением «неверные», а расплывчатым термином «hostes»[41], а уплату огромной по тем временам суммы крестоносцы должны были произвести в определенные сроки, независимо от наличного числа крестоносцев. Папа Иннокентий III сразу понял хитроумный план венецианского дожа, но утвердил его безоговорочно, а Папская курия усилила нажим на императора Алексея Ангела в целях добиться «воссоединения обеих церквей».

Крестоносцы не смогли внести деньги в срок, и венецианский дож Дандоло показал свои когти — велел прекратить подвоз продовольствия на остров Лидо, где к лету 1202 года уже собрались крестоносные витязи. На острове начался голод, часть крестоносцев сбежала. Тогда Дандоло внес тайному совету республики согласованное с Бонифацием Монферратским новое предложение: не тесня крестоносцев уплатой долга, направить их в качестве наемников против города Задара[42], изменившего власти республики в пользу венгерского короля. Неукротимый старец решил сам принять командование флотом в этой карательной экспедиции. Изменение направления похода, однако, тщательно скрывалось от крестоносцев, которые продолжали верить, что готовится поход на Египет.


Поздно вечером на Большом канале, около дома, где обосновалась прекрасная Франческа, послышался шум. Блеск многочисленных факелов, оклики гондольеров и звон лютни возвестили о прибытии знатного вельможи.

В небольшую нарядную залу, в которой находились Франческа и ее неизменный гость — кум с Леванта, вошел высокий пожилой рыцарь с красивой русой бородой и золотой командорской цепью на груди. В руках он держал хлыст. Это был Бонифаций II, маркиз Монферратский, один из самых могущественных князей Северной Италии — верховный вождь крестоносцев.

Франческа с радостным криком бросилась навстречу маркизу и повисла у него на шее:

— О, какое счастье… Я снова вижу у себя вашу светлость!

— Как твои дела, ragazza[43], с кем ты теперь развлекаешься? Кто это? — бесцеремонно показал хлыстом вельможа.

Хетумян непринужденно поклонился маркизу.

— Кум моего бедного покойного брата Джулиано, привез мне с Востока небольшое наследство, оставленное братом, — с серьезным видом объясняла Франческа. Тихо шепнула гостю: — Он был недавно на личном приеме у его святейшества в Риме!

Маркиз с интересом посмотрел на Хетумяна:

— В самом деле, почтеннейший? Вы были приняты святым отцом? Когда и по какому случаю?

Гарегин, отвесив снова легкий поклон, неторопливо ответил:

— Да, ваша светлость. Святейший отец соблаговолил осчастливить меня личной беседой в позапрошлую пятницу. Образ великого государя — папы и этот счастливый для меня день навеки запечатлены в моем сердце.

Скромно потупив глаза, он добавил:

— А потом со мной пожелали увидеться его блаженство кардинал Бенедикт и досточтимейший монсеньор Рандола и удостоили долгими беседами о разных делах.

Маркиз Бонифаций вполне удовлетворился ответом левантинца и все внимание обратил на Франческу. У широкого венецианского окна с видом на Большой канал слуги уже накрыли стол для ужина. Прекрасная куртизанка сидела во главе стола, покрытого парчовой скатертью и освещенного свечами в серебряных канделябрах. В изобилии стояли блюда с окороками, зажаренными утками и лебедями, в вазах — превосходные плоды. В больших фигурных флягах были разлиты греческие и итальянские вина; кипрское, лакрима-кристи, гипокрас (коринфское сладкое вино, приправленное корицей) и салернское.

Рядом с хозяйкой дома восседал разнеженный Бонифаций. Кум из Леванта поместился напротив, в некотором отдалении, уделяя большое внимание кувшину с гипокрасом. Купец быстро хмелел, и маркиз, подмигнув Франческе, громко произнес:

— Однако твой кум не крепок на выпивку!

— Кто может состязаться с благородным рыцарем? Купец всегда остается купцом… — прошептала лукавая Франческа.

Бонифаций довольно хмыкнул и осушил залпом серебряный кубок с кипрским. Икнув, Хетумян счел нужным вступить в беседу с вельможей:

— В-ваша светлость, в д-дороге мы имели случай п-полюбоваться подвигами д-доблестных кондотьеров. С-сколько грому и т-треску на поле боя, к-какие клики бранные! С-скоро они завоюют весь мир!

Маркиз пренебрежительно усмехнулся:

— О, наши вояки умеют не только поднимать пыль в поле, но и пускать ее в глаза своих патронов! Однако я не желал бы иметь их под рукой в день битвы с настоящими врагами!

В глазах кума из Леванта блеснул огонек.

— А что п-почитает ваша светлость под «настоящими врагами»?

— Разные бывают hostes, — уклончиво ответил Бонифаций и снова потянулся за вином. Огонек в глазах левантинца сразу потух, и, окончательно опьянев от неумеренного возлияния, он свалился на большую софу и заснул с открытым ртом. Франческа звонко рассмеялась.

— Все-таки я очень благодарна куму Джино — он вовремя выручил меня из беды! Я совсем было осталась в Риме без денег, не на что было выехать в Венецию, а он привез мне тысячу дукатов, оставшихся после бедного брата…

— Тысячу дукатов?! — вино уже бросилось в голову Бонифацию. — Подумаешь, какая важность! Я буду дарить тебе по две тысячи дукатов за ночь, моя дорогая… после наше-го похода…

Маркиз крепко обнял Франческу, жадно поцеловал в губы — и снова осушил свой кубок.

— А что ты привезешь мне из Египта, мой принчипе? — проворковала Франческа.

Бонифаций пьяно уставился на куртизанку, потом оглушительно захохотал:

— Из Египта? Да ничего!

Франческа отодвинулась с обиженным видом:

— Все вы, мужчины, одинаковы! Сначала обещаете золотые горы, а потом…

Маркиз раздраженно прикрикнул на непонятливую куртизанку:

— Пойми, глупая, не пойдем мы на Египет! Скажи лучше, что тебе привезти в подарок из константинопольских трофеев?

Храп Хетумяна на софе стал невыносимым. Бонифаций, рассердившись, заявил венецианке:

— Франческа, твой проклятый кум надоел мне своим храпом. Перейдем-ка лучше в спальню, крошка! Там и побеседуем о византийских подарках…


Закупив венецианское стекло — цветное, агатовое и сетчатое в разных изделиях — бусах, кубках, гребнях и фиалах, Хетумян добавил к ним узорчатый бархат и знаменитые кружева. Весь товар был тщательно упакован для долгого путешествия на судах и по сухопутью — на горбу вьючных верблюдов — и сложен на складе в ожидании отправки. Лазутчик спешил в гавань — дольше задерживаться в Венеции было невозможно. Но где найти торговое судно, отходящее в Понт?

— Поскорее, мой друг. Один дукат сверх платы, если мы до вечера поспеем в гавань Маламокко, — окликнул он гондольера.

— О, синьор сильно торопится, я вижу! Впрочем, в Венеции стало неотрадно жить приезжим господам. Хлеб вздорожал вдвое, хорошую рыбу трудно достать, везде пьяные рыцари с белым крестом на плече! — вздохнул гондольер и налег на весло.

Хетумян промолчал, но гондольер был словоохотлив, как все итальянцы.

— Проклятые francese[44] разорили всех венецианских торговцев, синьор! Берут товар и, вообразите себе, не платят… А если в гондолу сядут — награды не жди, скорее оплеуху заработаешь. А что они делают с нашими милыми девушками? Скорее бы старик Энрико их спровадил из Венеции! Правда, он слепец, но уши у него ведь есть, чтобы слышать о безобразиях пришельцев!..

Гондольер в сердцах сплюнул и сильными ударами длинного весла быстро погнал гондолу к причалу, где виднелись мачты судов.

Хетумяну повезло. Первое же судно, к которому пристала гондола, оказалось принадлежащим почтенному Зу-н-нуну, купцу из Трапезунта. Выгодно продав груз пшеницы, привезенной из далекого Крыма, Зу-н-нун возвращался в родной город. Договорившись об оплате и времени отъезда, Хетумян поспешил к собору Св. Марка на площади: настоятелем там был каноник Тибальди, к которому он имел письмо от монсеньора Рандолы.

— Передайте мой сыновний поклон монсеньору Рандоле и сообщите, что мне сопутствует удача. Я завтра утром отплываю на триреме одного торговца зерном, следующего прямо в Трапезунт. Нам необходимо обогнать суда высокоблагородного синьора Дандоло, пока они не заперли Босфор, — озабоченно говорил Хетумян.

Каноник испытующе посмотрел на левантинца, прибывшего с пропуском самого Рандолы. У того был уверенный вид человека, которому все известно.

— Не опасайтесь, сын мой! Крестоносцы не скоро попадут в Константинополь. Им еще надо отвоевать у венгерского короля Зару. На это уйдет, наверное, вся осень, — промолвил наконец каноник.

Весьма довольный, Хетумян поехал прощаться с прекрасной Франческой…

Глава V. НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

Ранним осенним утром на постоялом дворе близ монастыря Оромос было шумно от криков погонщиков, конского ржания и рева вьючных животных. При свете факелов завьючивались верблюды, по два мешка весом по кантару[45] каждый, не меньше. Тучные купцы внимательно следили за вьючкой животных, покрикивая на нерадивых приказчиков. Кладовщики огромного караван-сарая, отборно ругаясь, считали мешки, которые выносили со складов грузчики. Верховые кони седлались отдельно.

Хетумян в раздумье следил за работой своих слуг. Последняя стоянка перед Ани… Он впервые приезжает в столицу Айастана, где у него нет знакомых и друзей. А все прибывающие в город торговые люди должны обязательно представиться амиру амиров и уплатить пошлину. О его прибытии из Трапезунта правитель Закарэ узнает из ежедневного доклада градоначальника и, конечно, сейчас же захочет его повидать. А это разведчика не устраивает… Ведь за ним могут следить шпики Латерана! Хетумян ломал голову над разрешением этого вопроса, когда в воротах, уже освещенных первыми лучами солнца, появился всадник на прекрасном скакуне. За ним ехали воины в кольчугах и остроконечных шлемах, с копьями в руках. Глава каравана громко закричал:

— Привет и поклон благородному парону!

— Кто это? — спросил тихо Хетумян своих попутчиков, купцов из Ани.

— Начальник анийского Вышгорода, пятисотник. Ростом, — тихо объяснили те, усердно кланяясь всаднику. «Тебя-то мне и нужно!» — подумал Хетумян.


Двое в черных бурках быстро шагали по улицам спящего Ани. Заслышав шаги, аланский караул у крепостных ворот Вышгорода скрестил копья:

— Стой! Кто идет?

Узнав в одном из пришельцев своего начальника, аланы молча пропустили его со спутником во дворец.

Правитель читал бумаги. Потрескивали восковые свечи в серебряных шандалах. На пороге появился Ростом:

— Прибыл он, государь Закарэ.

— Пусть войдет! — поднял голову правитель.

Лазутчик княжеского дома Мхаргрдзели, которого никто из живущих в Ани не видел и с которым долгие годы связь поддерживалась лишь шифрованными письмами, живо интересовал Захария. В залу вошел статный человек в костюме богатого левантинского купца, с шелковистой черной бородой и умным, смелым взором. Остановившись у порога, пришелец с достоинством поклонился.

— Вот ты каков, Гарегин Хетумян из Сиса! Ну, здравствуй, рассказывай, как доехал, где поселился? Садись, будь гостем…

— Многие лета желаю здравствовать тебе, государь. Прибыл я благополучно в твой стольный град и много хороших товаров привез из Франгистана, — на певучем западном армянском наречии ответил Хетумян.

С непринужденным видом человека, много повидавшего на белом свете, Хетумян спокойно уселся у стола и, внимательно оглядев колоссальную фигуру шаханшаха, с гордостью подумал: «А ведь мой хозяин по величавости фигуры и манерам, пожалуй, превосходит всех военных вождей, которых приходилось мне встречать на белом свете!..»

Захарий начал задавать вопросы:

— Давно ли ты выехал из Франгистана? Из какого именно города?

— Из великого морского города Венетика, государь, что на Адриатике находится. Выехал я на триреме одного трапезунтца месяц назад, — ответил Хетумян.

— Что слышно о приготовлениях франгов к крестовому походу, где нынче расположены их войска, сколько воинов сумел ты насчитать, кто их вожди и какова их доблесть?

Вопросы правителя были точными и всеохватывающими, а потому трудными. Хетумяна даже бросило в жар от напряжения:

— Франгские войска, собранные в Венетике, при моем отъезде еще не погрузились на морские суда. Всего в лагере около этого города насчитывают до тридцати тысяч воинов, из них конницы — рыцарей и оруженосцев — двенадцать тысяч. Остальное — пехота: лучники, копейщики и пращники. А главными вождями у них — франгские князья Бонифаций и Балдуин, воители храбрые и многоопытные. Флотом венетикским будет командовать сам дож Венетика — Дандоло, неукротимый и мстительный старец, которого некогда ослепили ромеи, — докладывал Хетумян.

— А куда крестоносцы путь будут держать? — спросил Захарий.

— Войску объявлен поход на Египет. Только это сущий обман!

Захарий удивился:

— Как можно обманывать свое же войско? Куда же думают направить свой удар вожди?

— Скорее всего, на Константинополь, государь. С целью возвести царевича Алексея на отцовский престол. А на Египет и в Палестину сейчас крестоносцы не пойдут.

Захария все больше удивляли привезенные Хетумяном сведения.

— Значит, до сих пор воины-крестоносцы о новом плане своих вождей ничего не знают?

— Сие — великая тайна дожа Венетика и главных вождей крестоносцев, — объяснил Хетумян. — И узнал я ее случайно, из уст самого Бонифация…

Захарий встал и стал в раздумье ходить большими шагами по зале. Не останавливаясь, громко позвал:

— Ростом!

В залу поспешно вошел дворцовый комендант.

— Завтра едем в Тбилиси. К рассвету подготовь коней.

— Слушаю, государь.

Ростом исчез из зала, снова оставив наедине правителя с лазутчиком.

— Задал же ты мне задачу, Гарегин… Мы все-таки рассчитывали, что крестоносцы двинутся прямо на Миср. Это было бы лучше для нас. А теперь этим и не пахнет! Дорвутся жадные франги до богатого Константинополя и не захотят идти в мертвые пустыни. А этим обстоятельством, конечно, сельджуки сразу же воспользуются. Стало быть… — Захарий вопросительно посмотрел на Хетумяна.

— Предварить надо Рум, государь! Иначе сельджуки захватят все гавани на Понте, используя слабость Византии, — быстро подхватил лазутчик.

— Правильно! Пустое ведь это дело — крестовые походы… Но для нас они высокополезны, отвлекают силы мусульманские. А теперь придется нам первыми ударить, — озабоченно говорил Захарий. — Старый венетикский правитель, видно, торгаш, хочет большой барыш заполучить от войны. Захватят для него франги Константинополь, откуда венетиков некогда выгнали Комнины, и тогда вся заморская торговля в руки Венетика попадет!

— Истинно так, государь, — подтвердил Хетумян.

Захарий подошел к нему, положил огромную руку на плечо и дружелюбно молвил:

— А тебе великое спасибо, Гарегин. Вовремя привез важные сведения, ах как вовремя! Проси любую награду. Хочешь — поместье подарю, пароном сделаю? Впрочем, постой…

Сев в кресло, шаханшах задумался.

— Нет, рано тебе на покой уходить, Гарегин! Еще послужить надо отчизне… Придется ехать в Рум! — решил Захарий, не глядя на разведчика.

Хетумян побледнел. Ему предлагали лезть в пасть ко льву, и в какое время! Он тихо сказал:

— В Конию ехать мне можно только в чужом обличье, государь. И в том случае…

— Тебе виднее, — ответил рассеянно Захарий.

— И в том случае, — настойчиво повторил Хетумян, — если завтра же городские старейшины меня задержат как римского шпиона, осудят и тайно повесят!

— Да ты с ума сошел, Гарегин! За что, в награду за подвиг? — изумился Захарий.

Хетумян грустно улыбнулся:

— Нет, государь. Некоторые люди в Риме должны посчитать меня покойником! И о моей «казни» надо незамедлительно дать знать, хотя бы в Тавриз. Тамошние католические попы тотчас сообщат об этом в Рим…

Глава VI. ГРЕЧЕСКИЙ ОГОНЬ

Свергнув династию Комнинов[46], Ангелы на этом не успокоились. Десять лет спустя Исаак Ангел, в свою очередь, был свергнут с престола и ослеплен родным братом Алексеем. Сын Исаака — Алексей, сбежав при помощи одного пизанского судовладельца из константинопольской тюрьмы, весной 1202 года явился в Рим и смиренно стал просить у папы помощи против узурпатора. Взамен царевич обещал подчинить греческую церковь Риму и принять участие в крестовом походе. Крестоносные вожди отнеслись к царевичу благосклонно, и предложение было принято. В августе того же года маркиз Бонифаций отправился в Венецию с новым планом, который сообщил в глубокой тайне дожу Энрико Дандоло. По зрелом размышлении дож пришел к убеждению, что план не противоречит заветной цели венецианского патрициата — сокрушению Византии, и отдал приказ готовиться к отплытию. В октябре 1202 года из венецианской гавани вышли 70 галер и 150 грузовых судов с войсками, осадными машинами и провиантом. Дандоло приказал флоту целый месяц маневрировать в Адриатике. Среди наиболее бедной части крестоносцев началось брожение. Тогда им было объявлено, что за поздним временем года опасно пускаться в дальнее путешествие по бурному морю. Венецианскому флоту дано новое повеление — направиться к берегам Далмации. И ноября 220 судов с боем вошли в гавань Зары. Город был вольнолюбив, хорошо укреплен, имел значительный венгерский гарнизон. После пятидневного беспрерывного штурма 24 ноября 1202 года Зара была взята крестоносцами и подверглась зверскому разгрому. Разъяренные крестоносцы поступали с жителями-христианами не лучше, чем обычно поступали паладины с мусульманами. Погром города, ограбление церквей вызвали негодование во всей Европе. Папа Иннокентий счел нужным выступить для маскировки неблаговидных действий христолюбивого воинства и направил (с большим опозданием) послание вождям крестового похода: «Увещеваем вас и просим не разорять больше Зару. В противном случае вы подлежите отлучению от церкви и не воспользуетесь правом индульгенции». Но к тому времени и разорять больше было нечего… Крестоносцы оставались в Заре до апреля 1203 года.


Все знали, что Алексей Ангел — злодей на троне… Поэтому сообщение преосвященного Антония об ограблении властями Константинополя афонских монахов (следовавших из Грузии с большими дарами) не вызвало сомнений на совете вазиров, созванном после прибытия амирспасалара. Оглядев сановников, царица молвила:

— Ангары на все способны!

Никто не возражал против справедливых слов. После недолгого размышления Тамар заявила:

— Я велю вознаградить бедных отцов за их потери…

Шумно вздохнул царский казначей. Недоверчивый князь Иванэ проворчал в холеную бороду что-то очень нелестное в адрес мошенников в рясах, которым ничего не стоит в несколько раз преувеличить полученную с них в Константинополе обычную таможенную пошлину. Тамар не обратила внимания на неблагочестивое недовольство вазира. Повернув прекрасную голову к амирспасалару, она продолжала:

— Но, господа вазиры, вас я созвала не по сему неблагополучному поводу. Соблаговолите выслушать амирспасалара о делах необычайных и государству нашему небезразличных…

Захарий коротко сообщил сановникам, что на Византию надвигается военная гроза, на этот раз с Запада. Амирспасалар считал, что воинственный султан Рума не преминет использовать благоприятное положение и постарается захватить южное побережье Понта. А тогда конец караванной торговле наших купцов, задушат их пошлинами и поборами сельджукские власти, и пойдут шелк, пряности и другие товары по южным дорогам, минуя Ани и Тбилиси.

— Заметьте, великая царица, и вы, господа вазиры, что султан, возможно, еще не ведая о новом плане римского первосвятителя, задуманном против Константинополя, остерегается франтов. С божьей помощью нам должно первыми захватить Трапезунт! Дело то, я полагаю, нетрудное — там живут во множестве армяне и греки, а в горах — чаны, родственное картвелам племя. С радостью скинут они ненавистную власть Ангаров!

— В пользу кого? — негромко спросила Тамар.

— Можно посадить в Трапезунте одного из твоих родичей — Комнинов, государыня, — подсказал министр двора.

— Согласен, — подтвердил Захарий.

— А ты как думаешь, высокопреосвященный? — обратилась Тамар к архиепископу Антонию.

— Считаю предложение князей Мхаргрдзели правильным и выполнимым. Более пристало твоим высокородным родичам править в Понте, нежели презренным Ангарам. И думаю я, добрым соседом Картли окажется царство «Великих Комнинов»! Да и доходы, и пошлины от караванной торговли мы сохраним, — ответил разумный Антоний.

— Мой Давид, как мыслишь по сему делу? — обратилась царица к своему супругу.

— Согласен с мнением вазиров, — твердо сказал Сослан.

— Когда же располагаешь направить войско в Понт, Закарэ? — спросила Тамар.

— Скоро зима наступит, идут проливные дожди на побережье, государыня, трудно будет коннице пробираться через горы. Разреши отложить поход на Трапезунт до благоприятствующего времени. Сельджуки не тронутся с места зимой, — ответил Захарий.

— Хорошо, пусть будет по-твоему!

Тамар попрощалась с сановниками, которые стали расходиться. И удержала правителя Армении:

— Закарэ, прошу тебя остаться. И ты останься, Иванэ!

Около топившегося в сырую погоду камина, глядя на огонь, сидели царица Тамар, Давид Сослан и братья Мхаргрдзели.

— Поведай нам, Закарэ, что еще сообщил твой лазутчик. Какова общая сила франгских войск и Венетика? — заговорила Тамар.

— Двенадцать тысяч конницы и восемнадцать тысяч пехотинцев собираются посадить франги на суда этой осенью. А торговых судов у Венетика триста крупных и три тысячи мелких. Сорок пять военных галер охраняют венетикские пределы, — сдержанно ответил Захарий.

— Так. А как ты полагаешь о Византии? — продолжала расспрашивать Тамар.

— Кровавые распри ослепили императорский двор. Давно уже ведут безумную, самоубийственную игру высокомерные басилевсы — недаром их так часто убивают свои же родичи! Злобствуют к другим христианам и отцы греческой церкви. (Тамар подняла брови, но смолчала.) А сил прежних нет у ромеев — все азиатские области, откуда они лучших воинов получали, отошли отВизантии. Впрочем, по заслугам идет божье наказание на Константинополь, что ненависть возбудил повсюду!

Тамар прервала амирспасалара:

— Значит, Византия не сможет помешать занятию Понта нашими войсками. Остаются сельджуки…

— Нукардин не простит нам захвата гаваней Понта, моя Тамар, — осторожно заметил Сослан.

— Ты прав, государь Давид, — согласился Захарий. — Я думаю дело это поручить отважным порубежникам Шавшети и Артаани: братьям Григолисидзе и Захарию Аспаанидзе. Остальным же спасаларам надо усиленно готовить главные силы для достойной встречи Нукардина, если он возжелает нанести удар… Но воитель сей посильнее окажется Бубакара! Одних уджских всадников более двухсот тысяч у него насчитывают мои лазутчики…


Малолетние сыновья «счастливейшего» кесаря Мануила Комнина (убитого вместе с престарелым отцом Андроником при дворцовом перевороте) Алексей и Давид были спасены верными слугами и тайно доставлены в Цхуми, откуда их переправили в Тбилиси. Как дальние родичи Тамар, царевичи воспитывались при дворе вместе со знатнейшими юношами. Алексей был уже совершеннолетним, когда его и младшего брата Давида вызвал преосвященный Антоний и под строжайшей тайной сообщил о предстоящем изменении их судьбы. Вскоре обоих царевичей захотел повидать сам амирспасалар.

Захарий зорко оглядел юношей. Горечь изгнания и сиротское положение при тбилисском дворе наложили отпечаток на тонкие, византийского склада лица царевичей. Амирспасалар помнил, что их предки были даровитыми государственными деятелями, хотя далеко не всегда отличались благоразумием, особенно в военных делах.

— Приветствую вас с наступлением новой, счастливой жизни! — дружелюбно сказал Захарий. — По воле великой царицы вам предстоит вернуться на родину и вновь занять трон, отнятый у вашего деда презренными Ангарами.

— Благодарим за добрые пожелания, великий доместик[47],— вежливо ответил по-гречески Алексей.

Младший царевич Давид, более подвижный, не утерпел:

— Патрикий Закария, а скоро мы в поход двинемся?

— Во благовременье, мои царевичи, во благовременье! Недалек тот час, когда мои доблестные войска водворят вас в акрополь Трапезунта… если только не помешает греческий флот! — неожиданно добавил Захарий.

Осмотрительный Алексей, заметив прозвучавшую в голосе амирспасалара озабоченность, осторожно спросил:

— Разве он так силен, флот Византии[48]?

— Когда-то императорский флот сильнейшим был в мире. Но при последних Комнинах он сошел почти на нет. Твой прадед, кир Мануил, все средства тратил на военные походы, и на флот денег ему не хватало. Но своим жидким огнем[49] ромеи могут и ныне наносить чувствительные удары!

— Что входит в состав огня? — заинтересовался Давид. — И как его применяют?

— То большая тайна ромеев. А больше всего его применяют в морских сражениях, сжигая им вражеские корабли. Впрочем, жидкий, или греческий, огонь может быть полезен и при осадах крепостей. Вот нам бы знать его состав!.. — вздохнул Захарий.

Подумав, старший царевич сказал:

— Великий доместик, среди спасших нас верных людей находился Ставракий, что некогда был начальником морского арсенала в Константинополе в звании друнгария[50]. Конечно, ему должно быть известно, как изготовляется жидкий огонь. Ныне Ставракий доживает свой век в Анакопии и бедствует со своими сыновьями. Вели привезти старика для сего нужного дела!


Старый грек с седыми косматыми бровями и длинной пегой бородой исподлобья смотрел на Захария. Сзади с хмурыми лицами стояли два дюжих молодца — сыновья друнгария.

— Патрикий Ставракий, прошу занять место за столом. А молодым людям будет скучно слушать наши разговоры. Ростом, проводи наших друзей в трапезную, — распорядился Захарий.

Друнгарий императорского флота, осторожно присев на предложенный стул, молча глядел на амирспасалара.

— Царевич Алексей указал нам на тебя, патрикий, как на сведущего человека по жидкому огню, — начал прямо Захарий.

Ставракий вздрогнул, но продолжал молчать. На изможденном годами бедствий лице старого моряка читалось беспокойство. Захарий невозмутимо продолжал:

— Решили мы с великой царицей Тамар вернуть Комнинам их дедовский трон и возвеличить верных слуг древнего дома! Наша доблестная конница стоит на границе и ждет только моего приказа двинуться на Трапезунт. Но… — голос говорящего понизился. Нагнувшись к Ставракию, амирспасалар доверительно прошептал: — Для успеха этого дела нам нужен жидкий огонь, патрикий! Сумеешь ли изготовить его со своими сыновьями? Тысячу золотых за это дело выдаст тебе на руки мой казначей. А по воцарении Алексея на престол получишь звание дуки Трапезунтской фемы[51]! Сыновей твоих тоже не обойдем царской наградой…

— Великий доместик, нерушимую клятву в Святой Софии перед иконой Христа Спасителя я давал — до конца дней хранить сию дивную тайну, — прохрипел Ставракий, кося глазами из-под густых бровей. — Не смею я никому ее открыть…

— А ты тайну и не открывай, боже упаси! Изготовь со своими сыновьями-молодцами сколько потребуется оного горючего состава — и делу конец. Соглашайся, патрикий, помоги общему делу! — убеждал Захарий. — И царевичи Алексей и Давид тебе велят то же самое…

Старая ненависть к Ангелам превозмогла. Друнгарий кивнул в знак согласия:

— Пусть по-твоему будет, великий доместик. Когда приступить к делу прикажешь?

— А какие вещества и инструмент тебе надобны, патрикий? Может, что-либо доставать издалека придется? — справился Захарий.

Ставракий вновь замешкал с ответом.

— Да ты мне о составе подробно не рассказывай! Скажи только, какие вещества понадобятся, — успокоил старика Захарий.

— О, для жидкого огня надобно много веществ, великий доместик! Нужны нефть, деготь, смола, сера, разные масла, толченая медь, соки неких растений, яичный белок, армянская соль…[52] — начал перечислять Ставракий.

— А в воде он действительно горит? И как его применяют, Ставракий?

— Огонь сей может гореть и в воде, и ничем его не потушишь. Железные шары с множеством отверстий надо этим горючим составом начинить и в катапульту вставить. Потом мастер зажигает затравку, а когда состав воспламенится, быстро катапульту в действие приводит, и огненный горшок летит на врага, все сжигает! — с жаром поведал Ставракий.

— Превосходно! Вот тебе записка в арсенал. Все, что потребуешь, приказываю смотрителю выдавать без малейшего промедления. Когда пробу огня делать будем?

Ставракий пожал плечами:

— Если Бог захочет, не раньше двух месяцев, великий доместик!

Сын Тиграна-оружейника Волт с детства не вылезал из отцовской кузницы, донимая работников дотошными расспросами. Возмужав, он быстро овладел кузнечным ремеслом и к двадцати пяти годам, сдав пробу, получил звание мастера-оружейника. Злые языки утверждали, что богатый отец немало потратился для получения Болтом почетного звания, но то была сущая клевета. Молодой оружейник не только превзошел отца в сложном деле, но, не довольствуясь изготовлением по старым образцам, стал искать новые пути в производстве более совершенных изделий. У зодчего Джундика, который некогда работал в мастерских и арсеналах Константинополя и Дамаска и который был не только искусным зодчим, но и хорошим инженером, Болт многому научился. Джундик обучал молодого мастера черчению и рассказывал о производстве оружия и других изделий. С недавнего времени Болт перестал спать и все ночи напролет (к вящему удивлению домочадцев) что-то мастерил в своей каморке. Наконец в одно утро, прихватив несколько пергаментных свитков и завернув в платок какую-то вещь, Болт решительно двинулся в Вышгород.

Дворцовый комендант был большим приятелем семьи Тиграна и встретил оружейника веселым возгласом:

— Добрый день, Болт! С чем пришел? Не кувшин ли старого кахетинского завернул в платок, чтобы попотчевать дядю Ростома?

— Дядя Ростом, умоляю тебя, не смейся, — прошептал Болт, разворачивая ткань.

— Что это у тебя за игрушка, Болт? — удивился пятисотник.

— Не игрушка, а образец большого лука на колесах, который может метать каменные ядра или тяжелые дротики на две тысячи шагов! — объявил Болт, выкладывая на стол модель и чертежи.

— Гм! Откуда ты можешь знать это, парень? Шутка ли сказать: две тысячи шагов! Ни один лучник дальше пятисот шагов не посылал еще свою стрелу.

— Помоги мне изготовить лук, дядя! Зодчий Джундик видел сию вещь и весьма одобрил, — взмолился Болт.

Так уверенно смотрели глаза молодого мастера, что Ростом сдался:

— Хорошо, я покажу твою игрушку государю. Посмотрим, что он скажет!

Прошло два дня. Ранним утром конный стражник подъехал к дому оружейника Тиграна и зычно выкрикнул:

— Эй, люди! Кто здесь Болт-кузнец?

Волт выскочил из мастерской, взъерошенный, с клещами в руках.

— Это ты тот кузнец? Живо собирайся, тебя требует шаханшах!

Глава VII. ТРАПЕЗУНТСКИЙ ПОХОД

Конница не смогла выступить к Трапезунту в намеченный срок. Всю зиму амирспасалар со своими помощниками проверял состояние войск и пришел к убеждению, что для борьбы с многочисленными закаленными таборами румского султана их готовность недостаточна: мало было оружия и скакунов не хватало, хотя староватый князь Григор и другие коневоды Арцаха слали косяк за косяком. Малыми оказались и запасы зерна, муки и сена на складах. Посоветовались правители и приняли решение отложить поход на Трапезунт.


В начале апреля 1203 года тридцать тысяч крестоносцев отплыли из разоренной Зары к острову Корфу. Вскоре туда прибыл и царевич Алексей Ангел. Подписав заранее подготовленный договор, он стал раздавать денежные обязательства вождям похода (на общую сумму 450 тысяч марок серебром). Претендент на византийский престол заверил крестоносцев, что в Константинополе его ждет восторженная встреча населения. К концу июня того же года крестоносный флот показался перед Константинополем. Городские ворота были заперты — Алексей III решил защищаться. Венецианские галеры разорвали железную цепь, преграждавшую вход в бухту Золотой Рог, и, уничтожив двадцать трухлявых кораблей (остаток разворованного друнгариями имперского флота!), вошли в залив, деливший европейскую часть города пополам. Стены кроме греческих частей оборонялись и наемниками — англичанами и датчанами, а также пизанскими колонистами, злейшими врагами Венеции. Удержать буйный натиск крестоносцев этому сброду все-таки не удалось, и Алексей III, бросив жену и детей, но захватив сокровища, бежал. 18 июля Исаак Ангел был освобожден из заточения и снова провозглашен императором. В Константинополь с триумфом вошли крестоносцы, а 1 августа царевич Алексей был объявлен соправителем слепого отца.

Воцарившись, оба Ангела, однако, не смогли выполнить данные на Корфу легкомысленные обещания. Даже насильственным изъятием церковных ценностей (что крайне обозлило греческое духовенство) и переплавкой серебряных статуй императорские казначеи едва сумели покрыть четвертую часть выданных денежных обязательств. Тогда крестоносные вожди решили сами добиться уплаты. Дандоло перешел к прямым угрозам и заявил Алексею, что подобно как крестоносцы вытащили его из грязи, так же они снова могут втолкнуть его в грязь! Положение в столице с каждым днем ухудшалось, то и дело между греческими стратиотами и крестоносцами происходили стычки. 13 января вспыхнуло народное восстание, и простой воин Никола был коронован императором. Патрициат сначала растерялся — под стенами враг, в Константинополе бунт черни. Но призвать крестоносцев на подавление восстания сенат все же не решался. На тайном совете даже стали раздаваться голоса, что следует привлечь к защите города население. Тогда сенатор Никита Хониат, знаменитый историк, выступил с длинной речью, которую закончил следующими презрительными словами:

— Во всяком городе народная толпа безрассудна и непреодолима, наша же уличная чернь особенно склонна к волнениям, отличается необузданностью и кривым нравом как потому, что состоит из разноплеменных народов, так и потому, что разнообразием занятий приучается к перемене убеждений. По справедливости заслуживает константинопольский народ порицания за непостоянство, слабость и изменчивость. Неуважение к властям — прирожденное его качество. И никак нельзя допустить его к оружию!

Опомнившись, сенат избрал императором честолюбивого Алексея Дуку, по прозвищу Мурзуфль (что означает «Нахмуренный»).

Мурзуфль действовал энергично. Поведя притворные переговоры с повстанцами, он вероломно захватил в плен их вождя Николу и велел задушить его в Семибашенном замке вместе с незадачливым Алексеем Ангелом, слепой отец которого умер с горя. Мурзуфль остался единоличным властелином в городе. Стараясь заслужить доверие Константинопольцев, Мурзуфль наотрез отказался оплачивать обязательства Ангелов, стал укреплять стены и даже потребовал от крестоносцев в недельный срок очистить греческую территорию. Тогда у венецианского дожа возник новый план, и он вызвал к себе маркиза Монферратского…


Ранней весной 1204 года амирспасалар неожиданно прибыл в Кларджети. Миндаль в садах Артануджа еще не начинал цвести, и на вершинах окружающих гор лежал снег. Пронзительный ветер дул из ущелья. В доме кларджетского эристава, героя Шамхора, — Захария Аспаанидзе поднялся великий переполох. Амирспасалара не ждали так рано. Тотчас по лесистым ущельям помчались конные гонцы. В Артанудж на военный совет собрались славные порубежники братья Григолидзе, Сагир Махатлидзе, сын старого самцхийского эристава Кваркваре Джакели — Саргис и многие другие.

— Через три дня соберетесь в Ишхани. Туда я уже направил гвардейский полк с Шалвой Ахалцихели и два полка кипчаков со старшим сыном Савалт-хана. Всего наберется не менее десяти тысяч всадников — вполне достаточно… Начальником всей конницы назначаю Захария Аспаанидзе, поскольку он лучше всех вас знает морское побережье, — объявил на совете амирспасалар.

Спасалары встали и почтили поклоном нового главу похода. Захария Аспаанидзе любили за выдающуюся воинскую доблесть, хлебосольство и веселый нрав.

— Из Ишхани пойдете вверх по ущелью Чороха, на Баберд. Там вы выйдете на караванный путь и быстро двинетесь к Аргиро-Кастрону, а оттуда к перевалу Зигана. Всех путников по дороге приказываю задерживать, дабы они не могли дать знать грекам в Трапезунт о вашем передвижении. Понятно?

— Да, батоно Закарэ, — ответил за всех Аспаанидзе.

— Сам я буду двигаться позади, с царевичами. Крепко держите связь со мной и не теряйте времени. Акрополь Трапезунта постарайтесь взять с ходу, приступом. С богом!

После манцикертского поражения Трапезунт на короткое время попал в руки сельджукских султанов, но вскоре был отбит у них местным феодалом — Феодором Гавра, выходцем из армянского Тарона. К концу XII века Трапезунтская фема продолжала принадлежать его потомку — Феодору II Гавра, с резиденцией в Самсуне. В самом же Трапезунте правителем города сидел дука из рода Палеологов, с наемным варяжским гарнизоном и небольшим военным флотом в гавани — несколько дромонов[53], вооруженных греческим огнем.

По образному выражению арабского географа, Трапезунт был «головой и оком» Малой Азии. Расположенный амфитеатром над морем, весь в зелени садов и виноградников, город был прекрасен. Обширную бухту защищало полукружье невысоких гор, покрытых южной растительностью и прорезанных живописными лощинами. Акрополь с царским дворцом гордо высился на четырехугольной скалистой террасе над гаванью, и с двух сторон был защищен глубокими, крутыми оврагами. Узкий перешеек, соединявший акрополь с нагорьем, был перепоясан мощной крепостной стеной с боевыми башнями за широким рвом с двумя переброшенными через него мостами. На берегу, в обширной гавани, устроенной еще римским императором Адрианом, тянулись длинные склады и амбары, размещались многочисленные торговые конторы.

После стремительного рейда конница Захария Аспаанидзе вышла на перевал Зигана и с высоты увидела море. Подойдя к Трапезунту и не встретив сопротивления, она проникла в город и стала окружать цитадель, где укрылся с варяжской дружиной дука Палеолог. Из гавани неожиданно ударили судовые катапульты. В воздухе с шумом проносились горящие желтым пламенем снаряды с жидким огнем, падая на всадников. Аспаанидзе стал поспешно выводить конницу из города. Со стен акрополя раздался злорадный гогот варягов.

Усевшись на пригорке у караванной дороги, спасалары стали совещаться.

— Может, спешиться и ночью войти снова в город? — предложил Махатлидзе.

Спасалары заспорили. На спуске с горы показался конный отряд. Сзади двигался небольшой обоз.

— Амирспасалар! — издали разглядел Джакели.

Захарий был бодр и свеж, его серые глаза блестели, он крепко сидел на вороном коне. Рядом на прекрасных скакунах гарцевали царевичи Алексей и Давид.

— Здравствуйте, друзья! Почему на горке сидите пригорюнившись? — крикнул Захарий, не слезая с коня.

Спасалары встали в смущении.

— Заминка получилась, государь амирспасалар! — признался Аспаанидзе и доложил об обстреле конницы греческим огнем с судов.

— Однако отступать из города все-таки не следовало, господа спасалары… — недовольно заметил Захарий. — Ничего, сейчас ромеи получат ответные гостинцы! — И он громко закричал, повернувшись к стоящему на дороге обозу: — Ростом! Никифор! Арбалеты вперед, поближе к гавани! Смелее, друзья…

На глазах изумленных спасаларов дюжие воины поволокли вперед несколько арбалетов на колесах, совершенно невиданных размеров. За ними двигались навьюченные мулы. Позади шагали с сумрачным видом два высоких молодых грека — Никифор и Зенон, сыновья друнгария Ставракия. Под началом пятисотника Ростома воины скрытно установили на побережье метательные арбалеты, нацелив их на греческие дромоны, которые покачивались в гавани примерно в трех стадиях от берега. Потом Никифор и Зенон, не торопясь, вынули из вьюков и уложили в медные желоба арбалетов железные шары с темным вязким составом, горящей паклей запалили затравки и спустили тетивы. Железные шары с воспламенившимся составом, завывая и оставляя дымный след в воздухе, полетели в сторону галер. Все воины пристально следили за полетом огненных шаров. На палубе одного из дромонов появилось яркое пламя…

— Еще удар, Ростом! — приказал амирспасалар.

После второго залпа галеры, окутанные дымом пожаров, стали поспешно уходить в море.

— А теперь, господа спасалары, примемся за акрополь! — сказал Захарий и, обращаясь к Ростому, негромко добавил: — Молодец твой Волт, чудесно бьют его арбалеты!

Машины повернули в сторону акрополя. После нескольких залпов загорелись деревянные постройки около дворца. На башне акрополя взвился белый флаг.

Амирспасалар удовлетворенно улыбнулся. Он громко сказал старшему царевичу:

— Считай себя императором Трапезунта, царевич. Полихронион!

Глава VIII. РОДНОЕ ЗНАМЯ

Необычайной была внешность девяностолетнего Энрико Дандоло: седая борода бога Саваофа и гордая голова, посаженная на геркулесовский торс. Необыкновенной была и его судьба. Принадлежа к одной из двенадцати знатнейших патрицианских семей, имевших исключительное право выбирать дожа «Яснейшей Республики», Дандоло, в бытность послом Венеции в Константинополе, был почти ослеплен по приказу императора Мануила Комнина[54], чем в значительной мере объяснялась его ненависть к Византии. Слепота не помешала Дандоло с блеском занимать четверть века высшие государственные должности и даже отважно ходить на приступ крепостей. К остальным вождям крестового похода престарелый Дандоло относился со снисходительностью подлинного хозяина. Впрочем, обращение «молодой человек» к пожилым людям в устах почти столетнего старца не могло звучать оскорбительно, утешали себя спесивые рыцари.

Встреча слепого дожа и маркиза Монферратского состоялась в одном из загородных дворцов, которыми изобиловали окрестности Константинополя.

— Итак, сын мой, жалкий хвастунишка Алексей и его слепой, как и я, родитель — в лучшем из миров, если только не жарятся у сатаны за многочисленные свои прегрешения! А дука отказывается платить. Пропали наши денежки… — спокойно говорил старец, поглаживая длинную седую бороду.

«И откуда старый черт выкапывает выражения вилланов?» — брезгливо поморщился Бонифаций, но промолчал. А Дандоло невозмутимо продолжал:

— Мы — простые купцы Венеции — привыкли честно расплачиваться за выполненную работу, но и своего заработка не упускаем. Византия должна уйму денег. Так вот как теперь нам поступить, молодой человек?

Давно перешагнувший за пятый десяток, Бонифаций проглотил досаду и только пожал плечами, забывая, что слепец не увидит красноречивого жеста.

— Надо их взять самим, сын мой! — заключил старый дож. Нашарив на столе пергаментный свиток, он протянул его маркизу: — Вот, читайте, какие выгодные предложения делаю я, дож Яснейшей Республики, вождям крестоносного рыцарства!

Бонифаций стал неохотно читать свиток. Постепенно лицо его начало проясняться. Предложения дожа Дандоло представлялись действительно весьма выгодными, в основном сводясь к следующему: Константинополь берется приступом и отдается на разграбление крестоносцам; вся добыча складывается в одно место и делится полюбовно, причем три доли идут на погашение долга Венеции, а четвертая — крестоносцам; по завоевании столицы двенадцать избирателей (шесть венецианцев и шесть крестоносцев) выбирают императора новой «Латинской империи», который получает в свое управление четвертую часть всех византийских земель, остальная же территория делится поровну между Венецией и крестоносными феодалами.

«Яснее не напишешь», — подумал Бонифаций и неожиданно заговорил не по существу: — Проклятый евнух Птериогинит по приказу императора Андроника отравил моего родного брата Райнера и его жену, цесаревну Марию…

— Ты сам видишь, сын мой, что этим христопродавцам верить нельзя! — подхватил с усмешкой Дандоло. Чутким ухом дельца он уловил: Бонифаций соглашается. Еще бы! Рыцарям дай только пограбить… (Энрико Дандоло сохранял старую неприязнь купца к бездельникам феодалам.)

— Так подпишите сегодня же договор, благородные синьоры, и начнем втайне подготовку нового приступа города. Долго затягивать дело не следует, Дука начал уже исправлять городские стены, — внушительным тоном закончил беседу дож.

Охотно подписали договор французские феодалы и сам маркиз Бонифаций. А в ожидании приступа Дандоло предложил главарям крестоносцев совершить увеселительную прогулку на его адмиральской галере по Мраморному морю.

В эти тревожные дни к одному из причалов бухты Золотой Рог подошла большая галера. По сходням на берег медленно сошел высокий воин в богатом панцире и серебряном шлеме, с красным плащом на плечах и большим мечом на боку. За ним следовали оруженосцы и вооруженная охрана. Царь Левон II вполне резонно был обеспокоен нарастающим конфликтом между крестоносцами и слабеющей Византией. Кто одолеет — кир Алексей Дука или дерзкие франги? Обстановку в Константинополе и должен был выяснить гундстабль Абелхариб, синьор Гуда, командующий войсками и один из крупнейших феодалов Киликийского армянского государства.


Возведя в торжественной обстановке на трапезунтский престол Алексея Комнина, амирспасалар продолжил поход, выбрасывая вперед подвижные кипчакские разъезды. Захарий двигался в авангарде вместе с пылким царевичем Давидом. Конные полки Аспаанидзе вели на побережье небольшие бои с византийскими гарнизонами и дружинами местных князьков. Лишь потомок воинственного таронца Феодор Гавра оказал ожесточенное сопротивление в Самсуне. Комнины без труда занимали город за городом — Самсун, Синоп, Амастриду. После утомительного похода по гористой местности грузинская конница достигла античной колонии Гераклеи, а в начале апреля сюда прибыл сам амирспасалар. От беженцев он узнал, что крестоносцы приплыли на венецианских галерах в Константинополь, прорвались в бухту Золотой Рог и посадили было на престол царевича Алексея Ангела. Но народ восстал. Алексей IV задушен в тюрьме, и сейчас на троне Алексей Дука, который деятельно готовится к обороне столицы от непрошеных гостей.

— А это значит, что предстоит новый приступ Константинополя, — заключил Захарий, обращаясь к молодому Комнину.

— Какой ужас… — прошептал Давид и, умоляюще подняв глаза на амирспасалара, воскликнул: — О, великий доместик, как я хотел бы хоть издали взглянуть на стены города моих предков!

Захарий любил смелость, особенно у юношей. Ласково поглядев на Давида, который храбро вел себя во время похода, он молвил:

— Что ж, мой царевич, попытаемся пробраться к Босфору, хоть и опасной может оказаться наша прогулка!


В назначенный день на огромной адмиральской галере собралось избранное общество. В числе гостей оказался и гундстабль Абелхариб — Энрико Дандоло был осведомлен о переговорах Папской курии с Левоном Киликийским и принял с почетом королевского представителя. В полдень галера снялась с якоря.

От Гераклеи до Мраморного моря считалось два конных перехода. На рассвете следующего дня амирспасалар Захарий с царевичем Давидом и неизменным Ростомом двинулись в путь. Их сопровождал отборный конвой из анийских панцирников и аланов охраны Вышгорода, на отменных скакунах. Шли тропотой — волчьим ходом о двуконь. Заночевали в селении на половине пути. К концу следующего дня перед всадниками блеснула синяя гладь моря. В четырехстах шагах от берега недвижно стояла большая галера. На ее палубе находилось множество людей, блестело оружие. Ростом, обладавший исключительным зрением, вгляделся и заявил:

— На галере не менее двухсот вооруженных людей. Катапульт и баллист не имеется.

— Стало быть, могут стрелять лишь из обыкновенных луков, — спокойно сказал Захарий и, тронув коленом коня, шагом направился к морю. Царевич Давид, Ростом и всадники конвоя последовали за ним.

Подъехав к самой линии прибоя, амирспасалар остановил коня и с улыбкой обратился к царевичу:

— Жаль, в море вода соленая, мы не сможем напоить коней! А дальше, пожалуй, и не придется ехать. С галеры нас уже увидели и если сами не атакуют, то вызовут навстречу конницу из Константинополя.

На галере и впрямь заметили конную группу. Бонифаций обратился к слепому дожу:

— Монсеньор Энрико, на берегу вооруженные всадники, примерно сотня латников. Но то не греки, у них иное вооружение…

Сообщение вызвало интерес, и Дандоло приказал шкиперу подойти ближе к берегу. Конный отряд продолжал стоять на месте. Лишь когда судно приблизилось на расстояние ближнего полета стрелы, конница стала медленно отходить на высокий холм, развернув голубое знамя с золотым львом. Бонифаций и французские князья залюбовались грозным видом латников, впереди которых ехал всадник гигантского роста в богатом золоченом доспехе и в шлеме с белым пером.

— Я еще не видел этакого великана на наших рыцарских состязаниях — воскликнул храбрый Блуа.

— Да, весь отряд как на подбор. Почище королевских драбантов! — с завистью сказал Балдуин, граф Фландрский.

— Но кто они? — нетерпеливо спросил слепец.

Вдруг над морем раздался звучный голос гундстабля:

— Армянская конница у Босфора, сиры!

Всех присутствующих поразило необычайное волнение знатного гостя из Киликии. Не стыдясь текущих по лицу слез, неотрывно глядел суровый воин на гордых всадников, едущих под родным знаменем далекой Армении…

Глава IX. ПАДЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

Шумно в день Пасхи на улицах Галаты, уже целый год занятой крестоносцами. Радуются светлому празднику христовы воины, пьют в долг в кабаках предместья, предвкушая богатую добычу. В таверне близ церкви Св. Петра особенно весело за большим столом, залитым вином и пивом. Здесь восседает каноник Гюнтер из Парижа. Капеллан отряда Блуа пьян. Развалившись на широкой скамье и выставив толстое брюхо, он горланил песню:

Вторгнись, доблестный воин христов,
Вторгнись в город, Христом победителю данный!
Смотри: царь миролюбивый Христос на осляти
Предшествует тебе с улыбающимся лицом…
Суровые копейщики и лучники из Пикардии и Лимузена покатываются со смеху, слушая диковинное пение.

— Здорово наш попик поет, кум Бенуа!

— После такой песни так и тянет поскорее потрусить грекосов!

— Эй, дайте послушать песню! — прикрикнул лучник Раймонд.

А Гюнтер гремел на весь кабак:

Вторгнись, грози, гони робких, подступай сильнее,
Голосом греми, но крови не проливай!
Вселяй страх, но помни, что братья твои они, —
Те, кого ты теснишь, — хоть наказанье заслужили.
— Что же это получается? — крикнул рассудительный копейщик Бенуа. — Если они братья, зачем нужно их тогда пугать? А если наступаешь на врага, то как не пролить крови?

Опрокинув в широкий рот жбан с пивом, певец в сутане с новым пылом затянул:

Христу угодно обогатить тебя достоянием виновных,
Да не ограбит их иное победоносное войско!
— Ну нет, мы этого не допустим! — завопили хором вояки.

Вот тебе палаты, полные вражеских богатств:
Добро, издревле накопленное, получит новых хозяев.
— Это мне нравится! — загоготал пикардиец Жан.

— А как насчет девок? — справился обстоятельный Бенуа.

Гюнтер неожиданно перешел на увещевания:

Ты же пока придержи дух и руки,
Отложи на время и презри грабеж!
Наступай на трусов, тесни побежденных,
Не дай им вздохнуть и снова с силами собраться…
— Чертов поп несуразицу начал нести! — рассердился Жан и с угрожающим видом встал из-за стола. — Кто посмеет запретить нам грабить? Сам маркиз обещал нам полную волю на три дня…

Гюнтер поспешил успокоить разгневанного лучника концовкой:

Когда же все враги будут выгнаны из города,
Вот тогда настанет время грабить побежденных!
Последние слова услышал вошедший в таверну Жан де Курси — капитан пикардийских копейщиков. Бравому рыцарю не понравилось распевание пьяных песен о будущих грабежах в присутствии местных жителей — нескольких перепуганных греческих купцов, которых он заметил в углу заведения. Предстоящий штурм города держался в строгой тайне.

— Эй, там, преподобный, прекратите орать несообразное! — грубо прикрикнул на Гюнтера капитан. Затем он напустился на солдат: — А вы, бездельники, по какому праву бражничаете в столь поздний час? Вон из кабака!..


На рассвете в пасхальный понедельник, получив от папского легата отпущение всех грехов «именем Бога и папы», двадцать тысяч головорезов, с нашитыми на плечах крестами, полезли на стены у Влахернского дворца. Во главе штурмующих колонн шли предводители. Среди них выделялась огромная фигура Симона де Монфора, будущего главы альбигойского крестового похода — человека редкой физической силы и безумной храбрости. Впереди венецианской пехоты, поддерживаемый оруженосцами, шел Энрико Дандоло в серебряной броне, с орлиным пером на шлеме. Седая борода слепого дожа развевалась на ветру. Потрясая длинным мечом, он воинственно выкрикивал:

— Avanti! San Marco! San Marco![55]

Греки отчаянно защищались, камнями и стрелами осыпая со стен штурмующие колонны. Лишь к концу дня удалось крестоносцам овладеть ключевой позицией — башней Анема. Но и тогда латиняне не решились сразу войти в огромный город и отошли от стен, оставив летучие отряды для поджогов. Ночью в Константинополе вспыхнул третий со времени появления крестоносцев пожар, испепеливший две трети города. Пожары дезорганизовали оборону столицы, и при втором штурме Константинополь был взят. Отчаявшись, Алексей Дука бежал. В городе началась паника. Греческие отряды спешно переправлялись на азиатский берег, без боя сдавая дворцовые кварталы — Влахерны, Большой императорский дворец, приморский дворец Вукалеон, форум Константина, ипподром, собор Св. Софии. Утром 13 апреля 1204 года в город вступил Бонифаций Монферратский. Делегация греческого населения просила у него пощады. Но маркиз обещал крестоносному войску трехдневный грабеж города после взятия и не мог отменить княжеского слова. Кроме того, у него был и тайный договор с Дандоло…

Ворвавшись в город, крестоносные отряды бросились грабить по кварталам. Безоружные жители подвергались жестоким избиениям, разнузданная солдатня насиловала женщин и девушек. Грабежи и насилия продолжались трое суток при зареве пожаров, охватившем все небо. Дома, магазины, церкви и дворцы тщательно обыскивались и планомерно грабились. По весьма приуменьшенным данным, стоимость награбленной крестоносцами добычи превысила миллион марок серебром. Расхищались и гибли богатейшие библиотеки, в переплав пускались античные бронзовые статуи. Только Дандоло должным образом оценил квадригу позолоченных коней, стоявшую на ипподроме, и отослал ее в Венецию, где она была установлена на фасаде собора Св. Марка.

Девять веков просуществовал Константинополь в окружении варварских орд. Сторожевые костры гуннов, персов, арабов, славян, болгар и турок, сменяя друг друга, непрестанно горели перед его неприступными стенами. Но великий оплот мировой цивилизации оставался нетронутым до появления крестоносного войска, посланного папой Иннокентием.


Гундстабль Абелхариб стоял на палубе киликийской галеры, медленно двигавшейся к наружному выходу бухты Золотой Рог. Он возвращался на родину, глубоко потрясенный ужасным зрелищем. Великий город пылал. Огромные клубы дыма озарялись багровыми языками пламени, слышен был грохот обваливающихся балок и стен. С берега доносились отчаянные крики…

— Вот как поступают боголюбивые франги с христианами Востока! — шептал старый воин. — А царь Левон слушает латинцев и ведет переговоры с папой, устроившим эту бойню. Но как могли греки, имея в три раза больше войска на неприступных стенах, так легко сдать свою столицу франгским варварам?!

Глава X. СТРАТЕГИ

Трапезунтский поход был завершен. Алексей Комнин прочно сидел на троне, а младший брат — Давид уже вел лихое наступление на владения Феодора Ласкаря, зятя Алексея III Ангела, оспаривая у него власть в малоазиатских провинциях. Амирспасалар счел положение «Великих Комнинов» в Трапезунте упроченным и, отобрав наиболее отличившихся спасаларов для представления к царской награде, поскакал с ними по караванному пути обратно в Картли.

Радостной была встреча в Тбилиси. Горячо обнимали доблестных спасаларов боевые товарищи в Исанском дворце. После вручения наград в честь победителей состоялся торжественный пир. Амирспасалар сидел за столом по правую руку Тамар. Слева от царицы улыбался преосвященный Антоний. Он то и дело поглядывал на Захария, ему не терпелось встретиться с амирспасаларом по неотложным государственным делам. Отсутствовал лишь муж царицы. Поздней осенью, пренебрегая опасностью снежных обвалов, Сослан спешно отправился через горный хребет набирать конные дружины в Алании.

Вечером в небольшом кругу приближенных состоялась беседа с амирспасаларом. По-прежнему блистал лучистый взгляд Тамар, в полном расцвете была ее прославленная красота.

— Снова вижу тебя в венце победителя, мой Закарэ! — милостиво обратилась царица к амирспасалару.

Захарий молча поклонился.

— Как вели себя в походе мои юные родичи? Прочна ли их власть и нет ли какой опасности от свирепых франгов? — расспрашивала Тамар.

— С отменной храбростью действовали царевичи, государыня. Молодому императору Алексею я оставил для охраны кларджетскую конницу. Между франтами и Трапезунтом действует смелый грек Феодор Ласкарь, что хочет новое царство основать. С ним-то и соперничает царевич Давид. А франги уже воюют с царем болгарским Калояном, так что до Трапезунта им не добраться. Но по-прежнему остаются сельджуки… — И амирспасалар замолчал, не договорив.

Министр двора спросил брата:

— Об ужасной участи Константинополя мы извещены послом. Но как могло произойти такое несчастье, Закарэ?

— Византия получила по заслугам! — коротко бросил амирспасалар.

— Как можешь так мыслить, дорогой? — ужаснулся гуманный Антоний. — Сколько невинных человеческих жертв и поруганных православных святынь оказалось при сем горестном событии! Погас великий светоч христианской веры на Востоке…

Царица укоризненно посмотрела на Захария. Тот понял свой промах… «Хорошо еще, что католикос Тевдор находится во Мцхете, а то быть бы неприятности!..»

— Ты прав, высокопреосвященный! Латиняне как сущие варвары себя вели, и безвинно греческий народ пострадал. Франги разграбили все дворцы, церкви и дома, которые уцелели от пожаров. Но убивали греков преимущественно франгские купцы, в отместку за прежние погромы, — хмуро вымолвил Захарий.

Тамар поспешила заговорить о другом:

— Закарэ, в твое отсутствие послы из Багдада прибыли и привезли от халифа Насира нам дары богатые с посланием. Просит он прекратить набеги наших порубежников. Я ему послала отдарки и известила, что просьбу халифа мы выполним.

— Халиф хитрит, прикрывает подготовку к войне Нукардина! — горячо воскликнул Сурамели.

— Воистину так, батоно Рати! — поддержал старика Захарий. — Внутренние распри Рума нас не касаются, хотя, конечно, лучше, если бы на престоле сидел Гийас-ад-дин, он более покладист. Когда я был в Трапезунте, он там находился, собирался обратиться за помощью к франгам! А Нукардин свиреп и воинствен, да и купцы сельджукские его на завоевания толкают, выходов к морю ищут. Поэтому надо следить зорко за Румом и с рвением готовиться к обороне. Не в этом, так в будущем году обязательно султан ударит.

— Особенно после того, как мы освободили побережье от мелких хищников! — задорно вставил Иванэ.

Тамар молвила с тайной тревогой:

— От ширваншаха на этот раз трудно помощи ожидать, там свои беды! Но мой Давид уже набирает конницу в Алании.

— С лихвой эту недостачу покроют армянские панцирные полки. Ведь их не было под Шамхором, государыня… — возразил амирспасалар.

После окончания летних маневров в местности Эрцо-Кухети, близ реки Иори, в шатре Захария собрался цвет войскового командования. Окинув внимательным взором соратников, амирспасалар повел неторопливую речь:

— Необычна эта встреча, друзья мои, ибо новому тяжелому испытанию рассудил Всевышний подвергнуть наше воинство! Уже не тайна, что сельджуки вновь намереваются вторгнуться и предать огню и мечу мирные пределы нашей отчизны. Султан похваляется, что приведет с собой больше всадников, нежели было у Алп-Арслана… Уверен я, однако, что румскому властелину не удастся повторить зверства того кровопийцы, ибо укрепились наши братские народы и несокрушимы ряды их доблестных войск. Мы победим!

— Победим! — пронеслось единым вздохом по шатру.

— Обратимся же к урокам прошлого и посмотрим, чему учит опыт борьбы ромейских полководцев с сарацинами, а также воинские подвиги царя Давида Великого, да будет вечной память о нем! — перекрестился Захарий.

Все спасалары последовали его примеру.

— Императоры Роман Диоген под Манаскертом да и Мануил Комнин в ущелье Мириокефалон грубо нарушили правила военного искусства, почему и потерпели жестокое поражение. С тех пор не смогла оправиться Византия и вот — в прах рассыпалась от ударов западных полчищ. Никто, однако, так глубоко и умно не изучал порядков устройства и вождения войск, как византийцы времен величия империи. Осторожность — вот что было главным свойством ромейских военачальников! Войско обходилось Византии очень дорого, надо было его беречь и умело использовать, не допуская безумной неосмотрительности. Полководец всегда должен был остерегаться засад и внезапных нападений, никогда не обнажать свои фланги, иметь достойных доверия лазутчиков и хорошо знать местность боя, дабы успешно осуществить задуманное.

Захарий остановился и оглядел своих слушателей. На строгих лицах спасаларов читалось напряженное внимание. Сослан делал какие-то заметки на листке. Иванэ задумчиво смотрел на старшего брата, видно, вспоминал вечера в Дорийском замке, когда они юношами старательно изучали «Стратегикон» императора Маврикия.

— Достойно удивления, — продолжал амирспасалар, — как хорошо знали ромеи военные обычаи своих противников и наилучшие способы их отражения! Они считали, что сарацины хитро используют свою многочисленную конницу, применяя засады, притворное бегство и внезапные налеты; умеют сколачивать большие армии и быстро перебрасывать их на большие расстояния. Но мало порядка в исламских войсках, плохо переносят они отпор противника, быстро впадают в панику и бегут… Также холод и сильные дожди лишают их мужества. Соблюдая меры осторожности, полководец обязан как можно быстрее вступать в ближний бой; панцирная конница с длинными мечами и тяжелыми копьями в рукопашном бою всегда опрокинет более легкую мусульманскую конницу. Для боя надобно большое ровное поле и такое расположение войска, чтобы солнце не слепило глаза. Запомним все это, господа, и перейдем к деяниям царя Давида. При втором нашествии сельджуков[56] он выждал, пока огромное вражеское воинство раздробилось на отдельные отряды и начало опустошать пограничные армянские области. Тогда он стремительно напал и по частям разбил сельджуков. Но, господа, — возвысил голос Захарий, — мы не можем рассчитывать на раздробление султанских войск. Нукардин не повторит ошибки своих предшественников, а поведет все громадное войско прямо на Тбилиси! Посему мы должны первыми ударить на султана — раньше, чем он приготовится к битве. Я кончил.

Подняв голову от расчетов, Давид Сослан задал самый главный вопрос:

— А сколько войска приведет с собой Нукардин, мойЗакарэ?

— На такой вопрос трудно ответить, государь Давид. Считают сведущие люди, что одних уджских всадников может быть тысяч сто, — уклончиво ответил Захарий.

— Сто тысяч! — вздохнул начальник гвардии Ахалцихели.

— Да, дорогой Шалва! Может статься, что раза в два и даже больше окажется султанских сипахов, чем воинов под нашими знаменами. Но с нами Бог и Вардзийская Божья Матерь! Поможет нам и родная земля… — спокойно заключил Захарий, закрывая совещание.

Глава XI. МОНСЕНЬОР РАНДОЛА УДИВЛЕН

Несказанно поразился монсеньор Рандола, прочитав в очередном донесении тавризских отцов-миссионеров об аресте и казни некоего Гарегина Хетумяна в далеком восточном городе с полуитальянским названием — Ани. Миссионеры не осмелились бы утруждать монсеньора сообщением о столь незначительном происшествии, если б незадолго до повешения проходимца не получили секретного предписания из Рима бдительно следить за этой личностью.

— Ничего не понимаю, падре Джордано! Как мог так быстро провалиться левантинский хитрец?

Рандола с недоумением вертел в руках небольшой поясной портрет Гарегина Хетумяна — все агенты папской разведки обязаны были сдавать свое изображение в картотеку. Ближайший его помощник аббат Террачини молча развел руками, выпятив толстые губы. Падре Джордано принадлежал к той породе католического духовенства, которая превыше всего на свете ставила земные утехи. Но Террачини был хитер и изворотлив, неустанно интриговал против своего начальника; это было хорошо известно монсеньору Рандоле…

— Снова мы без глаз и ушей в Армении, — продолжал Рандола недовольным тоном. — Его святейшество будет весьма опечален… Папа почему-то живо интересуется этими варварскими племенами. Придется кого-нибудь туда послать взамен покойника. Кстати, падре Джордано, вам также пора собираться в дальний путь! Кардинал вчера приказал мне послать (не волнуйтесь, только на время) надежного человека в Иконию, ко двору сарацинского султана. Там что-то затевается, и необходимо выяснить, нет ли какой-либо угрозы интересам святого престола в Латинской империи. Выбор пал на вас, падре Джордано.

Отец Террачини, потрясенный назначением, с трудом глотал воздух. Рандола с усмешкой прищурился, глядя на толстяка:

— Румские сарацины в общем довольно добродушный народ и не так сильно, как в Палестине, притесняют христиан. Вы не слишком рискуете, падре Джордано! Но все-таки будьте осмотрительны в Иконии, памятуя о судьбе сего неосторожного глупца… — Рандола небрежно бросил портрет Гарегина Хетумяна в ящик стола.

Со времен изгнания сельджукских эмиров тюрьма в Вышгороде обычно пустовала. Захарий считал, что преступников не следует содержать при дворце. Но с некоторых пор в дворцовом подземелье появился новый жилец. Ключи от подвалов хранились у коменданта, который никого не допускал внутрь тюремного помещения и даже пищу заключенному носил сам.

Майской ночью, когда все обитатели дворца спали непробудным сном, в темницу тихо вошли два человека. У одного в руках был потайной фонарь, другой нес большой сверток.

— Вставай, почтеннейший, и прими одежду! — негромко сказал Ростом.

— Когда же мне ехать? — сладко потянулся заключенный, вставая со своего жесткого ложа.

— К воротам уже подали коней. С тобою поедет сотник Рубен. Он ждет тебя! — и с этими словами Ростом подал узел с одеждой заключенному. — Рубен проводит тебя до Вагаршакерта и далее, до самой границы. Оттуда с попутными караванами ты доберешься до Севастии и потом до Иконии…

«Путь указан как будто подходящий, — подумал заключенный. — Морем через Трапезунт ехать нельзя, в гаванях везде могут встретиться знакомые люди».

Тогда заговорил, не открывая лица, спутник коменданта:

— Я Исраел — доверенный шаханшаха. Мне приказано держать с тобой постоянную связь. Тайные донесения будешь отсылать нам с надежными людьми в Самсун, к настоятелю церкви Святого Карапета — то наш человек. Возьмешь с собой и клетку с парой крапчатых голубей — лучшие летуны голубятни Ростома. Это на крайний случай. Голубь быстро доставит твое сообщение в Вышгород…

— А деньги? — напомнил заключенный.

— Вот возьми пояс, в нем две тысячи золотых, столько уплатили анийские купцы за твои товары. Возьми и добрый хорасанский кинжал, может пригодиться! — ответил Исраел.

Тусклый свет потайного фонаря вырвал из мрака темницы статную фигуру пожилого чернобородого мужчины, облаченного в одежду зажиточного сирийца. Он принял кожаный пояс с золотом и надел его под кафтан. Перебросив через плечо небольшой хурджин с бельем и хлебом на дорогу и взяв в руки окутанную черной тканью небольшую клетку с голубями, он просто сказал:

— Я готов.

— С богом!

Комендант бесшумно отомкнул решетчатую дверь и вывел мнимого заключенного мимо дворцового караула за ворота Вышгорода. Исраел медленно пошел по коридору, ведшему внутрь дворца.

На темном небе мерцали крупные звезды. Из Ущелья Цветов доносился плач шакала, справа в глубокой пропасти шумел Ахурян. Ани спал. Лишь изредка с крепостных стен доносились голоса часовых. Во дворе у коновязи стояли оседланные кони. Ростом тихо свистнул. Из темноты выступил высокий человек и неторопливо приблизился.

— Вот твой спутник, Рубен!

Уже садясь на скакуна, Ростом тихо добавил:

— Стража у Шахматных ворот не выпустит без меня, да и мост через Ахурян до утра разводится… Я сам выведу вас на Мренскую дорогу!

Глава XII. ПОСОЛЬСТВО КНЯЗЯ ХАСАНА

Вернувшись с летних маневров в Ани, Захарий решил послать новое посольство в Киликию для установления единства действий обоих армянских государств перед лицом общей опасности — возраставшей мощи Рума. На этот раз нельзя было посылать Ванакана, он был только монахом. Правитель вспомнил о своем племяннике Хасане Допьяне, который находился в Ани при его дворе. Не по летам рассудительный и хорошо образованный, княжич владел несколькими языками.

— Собирайся в дорогу, Хасан, поедешь на Запад! — объявил за обедом правитель.

Молодое безбородое лицо княжича покрылось румянцем:

— Неужели в Константинополь учиться, дядя Закарэ, посылаешь меня, как мать давно обещала?

— Нет, племянник, в Константинополе тебе делать нечего, там все разорено франтами, да и не до наук нам сейчас. Поедешь подальше — послом к царю Левону. Повезешь ему письмо с предложением дружбы и военного союза против султана. А в Сисе ты больше с военными людьми бывай, Хасан, присматривайся, каково воинство у царя Левона, как обучено оно и хорошо ли вооружено… А теперь отправляйся-ка к Ростому и отбери с ним подходящих спутников и охрану. Тебя будет сопровождать также тер-Ванакан — он уже однажды ездил в Киликию по делам церковным. Деньги получишь у Исраела…

Ванакан, спешно вызванный из Нор-Гетика, был старше княжича и имел уже некоторый посольский опыт. Естественно, что Хасан обратился за советами к своему будущему спутнику.

— Нелегкую задачу возложил на тебя могущественный родич! — объявил Ванакан. — Царь Левон крепко завяз в спорах с франтами, наследниками Антиохийского княжества. Кроме того, Киликии постоянно угрожают то алеппский эмир, то сельджуки из Кесарии. Потому царю Левону приходится быть всегда начеку и осторожно вести государственную ладью!..

Про себя монах удивлялся, глядя на молодого посла: «Неужели шаханшаху Закарэ больше некого было отправить в Киликию, постарше да неопытнее?!» Но тут же рассудил, что в столь тревожное время правитель Армении, вероятно, не счел возможным отвлечь кого-либо из своих ближайших сподвижников на далекую поездку с гадательными результатами. И Ванакан решил не огорчать молодого посла описанием всей трудности его миссии.

— Ничего, ишхан, благожелательно примет тебя царь Левон, вернешься с удачей! — поспешил он утешить павшего духом Допьяна.

По базару уже ползли слухи о неблагополучии на караванном пути, и Аветик Бахтагек упросил княжича Хасана принять под свое покровительство приказчиков с грузом в Трапезунт. К ним примкнуло еще несколько купцов, и немалый караван двинулся из Ани.

Одолев перевал Мецрац, караван шел в горах. Изредка встречались на полянах большие отары. Лохматые псы с остервенением набрасывались на путников, напарываясь подчас на пики охраны. Тогда с бранью и угрозами пастухи требовали непомерный выкуп за заколотую собаку. Ночевали в приземистых дорожных караван-сараях, забитых людьми и вьючными животными. Для посольства помещение находилось сразу, но с караваном было иначе. Сварливый привратник, бренча ключами, клялся и божился, что все помещения заняты. После долгого торга, получив от начальника каравана мзду, он неохотно отмыкал тяжелую дверь какого-нибудь пустующего склада. Сгружалась с усталых верблюдов тяжелая кладь, и на большом дворе, окруженном стеной, прибавлялись новые очаги, на которых слуги тотчас начинали готовить незатейливый ужин. В ожидании у костров завязывались негромкие беседы.

— Ездили мы прошлым годом в Русию с младшим сыном парона Аветика. Пробрались до самого города Булгара, — рассказывал пожилой приказчик. — Четыре месяца с лишним ехали мы через Дешт-и-Кипчак, Тану, потом по великой реке Итиль и прибыли в сей великий город. А дальше, в «Страну тьмы», не пустили нас булгарские купцы, пригрозили убить!

— Какие товары отправили тогда Бахтагеки? И что за «Страна тьмы», почему не допускают туда булгары? — любопытствовал купец из Двина, удобно развалившись на бараньей шкуре.

— Везли мы рис, кишмиш араратский, хлопок сурмаринский, шелк, немного вордан-кармира, ковры анийские, клинки необделанные, из Тавриза полученные, — перечислял приказчик. — Всего не упомнишь, много товара было. А до «Страны тьмы» мы не доехали; там всегда мрак и туман, но пушного зверя, говорят, великое множество, и потому булгарские купцы застращивают, не желают других в те места пускать…

— А оттуда что в Ани привезли? — не унимался любознательный двинец.

— Белку голубую, бобров седых, соболей и горностаев, что для царской одежды за золото покупают, лисиц разных. А потом много воска пчелиного для свечей, тоже клея рыбьего… Немало барыша взяли хозяева, да…

У другого костра беседовали два купца из Ани. Подсев к ним, княжич Хасан прислушался к разговору.

— До самого Трапезунта спокойная стала нынче дорога, своя. И сидит там теперь наш человек, император Алексей Комнин, — говорил старший из них.

— Хо-хо! Тоже «наш император»! — захохотал купец помоложе.

— А то как же? Конечно, наш, мы и возвели его на трон, чтобы сторожил выход к Понтийскому морю. Вот и едем теперь в Трапезунт, как в родной дом…

— А вот недавно, рассказывали на рынке, порезали наших караванщиков близ Мелитены, — возразил молодой купец.

— Там другая дорога, через Рум. Вольно же было беднягам соваться в пасть ко льву, ехать по сухопутью, через пустыни в Киликию! А в Трапезунте, — продолжал пожилой, — можно всегда с прибылью продать нужный товар франгским купцам, греки теперь не в чести, закатилась их слава! Или же самим отправиться по морю в Константинополь, там сейчас венетикцы в силе, и, если с этими мошенниками хорошенько поторговаться и не уступать цены, барыш можно взять…

К этому времени поспел шилаплов[57], и купцы почтительно пригласили молодого посла к столу.

Доехав без особых затруднений до Даройнка[58], Допьян не преминул там искупаться в прославленном серном источнике. Миновав без препятствий и Арзрум, в Ерзнка посольство и сопровождающие его купцы попали в затруднительное положение. Рукн-ад-дин прислал в Ерзнка наиба с сильным отрядом конницы, который установил там заграду для караванов. Только уплатив крупную взятку и двойные пошлины, удалось миновать заставу. Купцы хватались за голову, подсчитывая убытки, и домой решили возвращаться кружным путем, через Дешт-и-Кипчак. Пройдя перевал Зигана, караван вступил в богатую приморскую область и благополучно достиг Трапезунта.

Княжича Хасана радушно встретили при дворе Комнинов и долго не отпускали в плавание. Наконец посла со свитой устроили на венецианскую галеру, идущую в гавань Адалию, на Средиземном море, где правил итальянец — князь Альдобрандино. В Адалии Хасан со своими спутниками пересел на киликийское парусное судно, которое неторопливо поплыло вдоль изрезанного бухтами побережья к гавани Айас. Передохнув здесь у любезного парона Констана, начальника приморской крепости, путники мимо цветущих апельсиновых садов и виноградников проследовали в город Маместию и оттуда через Аназарбу, наконец, достигли цели своего путешествия — города Сис.

В столице Киликии посольство из Ани сразу же привлекло общее внимание. У входа отведенного для них дома постоянно толпились любопытные. Познакомиться с послом пожелали знатнейшие сановники города. Царь Левон находился в это время в Александретте, где имел малоприятную встречу с триполийским графом Боемундом IV — многолетним соперником в борьбе за антиохийское наследство. Гундстабль Абелхариб, замещавший отсутствующего монарха, пожелал тотчас видеть князя Хасана и, не дожидаясь приезда царя, назначил ему частный прием во дворце.

Посол анийского правителя понравился старому вельможе. После обычных приветствий гундстабль учтиво спросил:

— Скажите, сир Хасан, кем приходится вам полководец восточных стран? Я слышал, он ваш родич…

— Великий амирспасалар и шаханшах анийский Закарэ, пославший меня к царскому величеству, — мой родной дядя, сир Абелхариб, — с гордостью ответил Допьян.

— Вот как! Мы наслышаны о его многих воинских деяниях, а в особенности — о Шамхорской виктории. Какого же он вида и обличья, ваш высокородный родич? — задал новый вопрос Абелхариб.

— Нет более могучего и славного рыцаря на свете! — с горячностью ответил князь Хасан. — Когда он едет на коне впереди своих латников, мнится, сам бог Марс снизошел на землю… — Хасан был начитан и любил блеснуть знанием классических произведений.

На память гундстаблю вдруг пришла странная встреча на Босфоре.

— Не этого ли рыцаря видели мы под голубым знаменем со львом на берегу Мраморного моря, когда следовали вдоль берега на галере дожа Энрико? — поинтересовался Абелхариб.

От пятисотника Ростома княжич знал об этом эпизоде и подтвердил догадку гундстабля.

— Так вот он каков, восточный полководец Закарэ! — взволнованно воскликнул гундстабль и стал подробно расспрашивать об амирспасаларе. Узнав же, что по материнской линии Захарий принадлежит к роду Арцруни, Абелхариб пришел в неописуемый восторг:

— Мой родич! Кто бы мог подумать?! — И вельможный воитель загрустил: — И он даже не дал обнять себя старому Абелхарибу!

— Сир Абелхариб, ведь на галере дожа кроме вас были и другие вожди! — с улыбкой напомнил Хасан. — И неизвестно, как они отнеслись бы к дяде Закарэ и царевичу Давиду Комнену, который его сопровождал. Как мог великий амирспасалар рисковать царственной особой?

Гундстабль задумчиво кивнул. Подумав, он сказал:

— Но ведь и ты, сир Хасан, — мой родич. Дай обниму тебя за всех далеких родных!

И Абелхариб заключил в свои могучие объятия смущенного княжича.

Прошло несколько дней, и из Александретты вернулся царь Левон. Узнав о прибытии полномочного посла из Северной Армении, царь Левон решил принять его немедленно, однако по малому чину — посольство было не от царской особы. Коронование шаханшаха Закарэ на престол так и не было осуществлено — и Левон, как «помазанник божий», не мог этого не учитывать…

В назначенный день князь Хасан явился во дворец. Его сопровождали вардапет Ванакан в скромной черной рясе и несколько молодых рыцарей посольской охраны в блестящих доспехах, шлемах и с мечами на боку. Их статные фигуры произвели хорошее впечатление на заполнивших малый приемный зал сановников. Хасана Допьяна ласково встретил могучий гундстабль и, по-родственному облобызав, повел к царскому трону, на котором восседал Левон II в золотом облачении. Рядом в кресле из черного дерева сидел канцлер царства — Сисский архиепископ Иоанн. Синиджал[59] выступил вперед и громко возгласил:

— Посол шаханшаха и великого спарапета восточных стран!

Князь Хасан с достоинством правил посольство. После взаимного осведомления о здравии властелинов он, преклонив колено, вручил царю письмо правителя Армении. Царь передал письмо канцлеру и милостиво протянул послу руку для целования. По своей неопытности княжич ее пожал, чем и привел в величайшее негодование весь двор. Царь поморщился, но сдержался и дал знак синиджалу, который стукнул жезлом о пол, давая знать об окончании официальной церемонии.

После приема между царем и князем Допьяном состоялась недолгая личная беседа. Немало удивленный молодостью посла из Ани, царь Левон, однако, не выдал своего изумления и вежливо задал вопрос:

— Шаханшах Закарэ по-прежнему командует войсками царицы Тамар?

— Да, государь. Две гвардии ныне под его высоким началом — грузинская и армянская, а также все княжеские ополчения обеих христианских стран. Кроме того, имеются еще конные кипчакские и аланские полки, — с достоинством ответил Допьян.

При этих словах гундстабль переглянулся со своим заместителем мараджахтом[60] Василом, синьором Венара, и хотел, в свою очередь, о чем-то спросить. Но царь Левон, привстав с кресла, дал знак об окончании аудиенции, и Допьян, поклонившись, вышел из зала.

Оставшись со своими военными советниками и канцлером, царь Левон вскрыл печати и, быстро пробежав строки послания, с озабоченным видом объявил:

— Господа, восточный полководец предлагает нам дружбу и военный союз против сельджуков Рума!

Абелхариб сразу оживился. Положив руку на эфес сабли, он быстро заговорил:

— Вашему величеству хорошо известно, что нам с сиром Василом еще не удавалось вывести в поле более двенадцати тысяч всадников (пехоту я не считаю!). А у шаханшаха Закарэ — две гвардии, кипчаков и аланов до сорока тысяч всадников, да вдобавок княжеской конницы двух царств столько же. Это не меньше, чем было конных полков у басилевсов Византии в дни их славы!

— А у Рукн-ад-дина одних огузов более двухсот тысяч всадников наберется, сир Абелхариб! — с явным неудовольствием отрезал царь Левон. — Забыл ты, как два года назад в наши пределы ворвался и какой урон причинил его брат Гийас-ад-дин?

Канцлер Иоанн закивал в знак согласия. По лицу полководца пробежала тень — он командовал царским войском в неудачном сражении с Гийас-ад-дином.

— А разве мало забот причиняют нам рыцари-храмовники и франгские отряды проклятого Боемунда? Или в покое оставляет эмир алеппский? — методично перечислял царь Левон.

— От ромеев избавили нас крестоносцы, — осмелился вставить мараджахт.

Левон II пожал плечами и, не отвечая на реплику, продолжал развивать свою основную мысль:

— От Кесарии, где султаны обычно собирают свои полчища, до Сиса — три дня пути, а до Ани — месяц. Куда раньше, по-твоему, ударит Рукн-ад-дин, если мы заключим военный союз с восточным полководцем?

— Рукн-ад-дин готовит поход на Восток, — сумрачно заметил Абелхариб.

— Ничего еще не известно, сир Абелхариб! Лазутчики доносят, что сейчас султан со всеми эмирами и беями на большой охоте; она продлится несколько недель…

Гундстабль молчал.

— Я извещу полководца восточных стран о лестности его предложения. Но с военным союзом мы пока повременим, — заключил царь Левон.

«Даже со мной неискренен царь!» — с горечью подумал старый гундстабль и, не осмеливаясь больше спорить с властителем, недовольный покинул дворец. Вечером он предупредил князя Хасана:

— Братская дружба обоих армянских государств неоспорима! Но совместно выступить против султана Рума сейчас не сможет Киликия…

Опечаленный посол, в ожидании изготовления ответного послания царя Левона, по совету Ванакана решил посетить католикоса Иоаннеса VI, продолжавшего пребывать в изгнании в Ромкле. Глава Армянской церкви благосклонно принял княжича Хасана.

— Ведомо мне, много споров имел шаханшах Закарэ с непокорными отцами, что следуют за Барсегом Анийским и неистовым Григорисом Ахпатским! — начал беседу первосвятитель, поглаживая седую бороду.

— Григорис более не в Ахпате, в темнице сидит на Севане по повелению шаханшаха! — осторожно поправил Хасан.

Иоаннес одобрительно хмыкнул:

— Поделом самоуправцу! Подумать только: руку поднять осмелился на моего апостольского посланца — до сего времени ведь не оправился от побоев тер-Минас… А ныне я, раб рабов божьих Иоаннес, посылаю пастырское благословение великому Закарэ и всему воинству армянскому на одоление врага! Уже заготовлен о сем патриарший указ, — добавил святитель Ванакану и благословляющим жестом отпустил послов.

Возвратившись в Сис, Хасан получил любезное послание царя Левона «полководцу восточных стран», составленное в духе дружбы и благожелательства, но без военных обязательств со стороны Киликии. Обескураженный неудачей, Допьян пустился с Ванаканом в обратный путь.

Глава XIII. ДАМАССКАЯ САБЛЯ

Могущественнейший из могущественных, «заступник благочестия», «колчан милосердия», Рукн-ад-дин[61] Сулейман II, как правильно сообщали лазутчики царю Левону, охотился.

Рослый рыжебородый мужчина в охотничьем кафтане и высокой мерлушковой шапке несся во весь опор на крупном венгерском жеребце, высоко подняв арапник. В почтительном отдалении от султана мчались на быстрых тавлинских[62] конях эмир охоты Кобак и бейлербей[63] Баралтай. За ними следовали остальные эмиры, большие, средние и малые беи. Огромная кавалькада неслась, оглашая равнину воинственными криками. Шла сельджукская большая охота.

«Охота — школа войны» — так учит охотничья книга, написанная еще при Малик-шахе, и ее правила строго соблюдались в Руме[64]. Большая охота в государстве сельджуков организовывалась два раза в год и каждый раз длилась пятнадцать суток. На громадном пространстве Малоазиатского плоскогорья сгонялись и травились звери. Помимо султанского двора в ней принимало участие войско — правое и левое крыло огузской конницы, сипахи и гулямская гвардия.

Рукн-ад-дин, выгнав всех братьев с уделов, сумел восстановить единство огромного государства Рума. Из его соседей Латинская империя надолго завязла в неудачных войнах с болгарским царем Калояном; в Сирии и Египте продолжались междоусобицы среди многочисленных Аюбидов. Главную опасность представлял все крепнущий Кавказ.

Издавна стремились сельджуки к морю[65]. Этого настоятельно требовали интересы купечества торговых городов. А порубежники — кочевники огузы и опытные налетчики акын-джи рвались на запад и восток за добычей. Но конные кавказские полки уже пересекли сельджукам путь к востоку, захватив все гавани южного побережья. Образование приморской Трапезунтской империи[66] было прямым вызовом, и Рукн-ад-дин решил обрушиться на дерзких гяуров Казалыка[67] всей мощью Румского султаната и его многочисленных вассалов. Заручившись поддержкой халифа, объявившего «джихад», он приказал огузской коннице для начала занять соседние с Кавказом эмираты. И в ожидании донесений от наибов развлекался охотой.


После утомительного путешествия караван вечером подходил к Конии. Впереди на крупном сером осле неторопливо ехал глава каравана — именитый купец Алихан. За ним следовали старшие караванники, вооруженные охранники и хозяева товаров — купцы — верхом на мулах и хороших конях. Позади на осле ехал каравановожатый, крепко обмотав вокруг руки волосяную веревку от кольца, продетого в ноздрю головного верблюда. Длинную цепь вьючных животных замыкал верблюд с привязанным на шее колокольчиком, к звяканью которого чутко прислушивался каравановожатый. Чуть отстав, ехали остальные всадники охраны.

С этим караваном и следовал сирийский купец Башир. Он примкнул к каравану в Севастии, имея при себе два небольших тюка с товаром и замотанную платком клетку. «Пару голубей везу, редких, я их великий любитель. Дешево купил!» За место в караване Башир уплатил звонкой монетой и в молчании следовал весь долгий путь. Лишь при подъезде к столице Башир разговорился со словоохотливым Азизом, купцом из Конии.

— Азиз-ходжа, вот мы уже приближаемся к концу многодневного пути и скоро узрим города мира. Скажи мне, каков из себя могучий падишах (да живет он вечно!) и каковы законы о купцах в благословенной столице?

— О, наш падишах (да будет он всегда высок, мудр и милосерден!) благосклонен к столичным купцам. Стоит обиженному купцу прибежать в диван[68], начать от обиды рвать воротник — и тотчас кадий займется его делом и осудит несправедливого обидчика. Правда, бывает и так, что султан приговаривает к казни купца-гяура, неисправного плательщика податей… — Азиз хохотнул, вспомнив что-то забавное. — Отлично действует это средство! Не успеют султанские джандары[69] отрубить плуту голову, как со всех сторон несутся гяуры — армяне, греки, сирийцы — с подарками и пошлинами за год вперед!

Башир укоризненно покачал головой:

— О, безумцы — задерживать должное падишаху!

— А если кто из них тайно попытается вывезти во Франгистан квасцы для красильщиков, — продолжал болтливый Азиз, — а квасцами может торговать лишь сам великий из великих, того преступника тотчас сажают на кол!

— Презренные воры! Обкрадывать тень Аллаха на земле! — возмутился наглостью контрабандистов Башир.

Конийцу понравился почтительный сирийский купец. Он продолжал посвящать собеседника в жизнь столицы Рума:

— А в день Ноуруза[70], по стародавнему обычаю, падишах самолично является в суд, и тогда всякий правоверный может предъявить на него жалобу и подать иск кадию.

— О мудрый! О великий! — восторженно восклицал Башир. Потом он переменил предмет беседы.

— Ну а как далеко ходят караваны ваших почтенных купцов?

— К северу, к Бонтусу[71] и затем в сторону Таны, где много рабов, морем — через Синоп и Самсун — едут купцы Конии. А вот в Восточном море по-прежнему главенствуют персы, а на западе, где раньше плавали одни ромеи, теперь франти, — с недовольством закончил Азиз.

Напоследок караван Алихана проходил среди садов и виноградников, окружавших предместья Конии. В зеленых кущах располагались усадьбы знатных и богатых жителей, весьма дороживших пригородными владениями. Караван обогнали несколько мехаристов[72] на светло-серых беговых дромадерах, спеша добраться до ночи к городским воротам. Усилился скрип ирригационных машин на многочисленных арыках. Быстро наступал вечер.

На закате солнца тяжелые городские ворота пропустили длинный караван и с пронзительным лязгом захлопнулись. Дозорные вышли на площадку сторожевых башен. В последний раз прокричали с минаретов муэдзины, призывая правоверных к вечерней молитве. В базарных лавках зажглись огни. Медленно следуя по узким улицам, путники достигли караван-сарая и стали разгружаться.

Кония получила свое название якобы от изображения («иконион») головы Медузы, которая, по древней легенде, была подвешена на городской стене для устрашения врага. Построенный у подножия Тавра, к югу от большого соленого озера Татта, античный город при мусульманском владычестве резко изменил свой облик. Центральную площадь заняла главная мечеть. Широкие улицы, выходившие на площадь, сменились восточными извилистыми улочками, вдоль которых тянулись дома без окон. Шахристан[73] был окружен широким рвом, изобиловал хорошей водой, богатой растительностью и насчитывал сто тысяч жителей. На большом холме стояли султанский дворец, охраняемый гулямами, здание суда и другие дворцовые постройки, а также размещались дома крупнейших феодалов. В самом шахристане находились мечети, медресе, многочисленные бани, дома дервишских орденов, базары и караван-сараи. Тут же проживала верхушка городского населения — феодалы и богатые купцы со своей челядью и рабами. В обширных предместьях жили ремесленники и городская беднота. Цеховыми ремесленниками преимущественно были греки и армяне, сельджуков-мастеровых было немного. Знаменитый суфий и поэт Джелал-ад-дин Руми писал: «Созидание мира — это специальность греков, разрушение же предоставлено тюркам». Обособленно в торговых кварталах проживали иноземные негоцианты — греки, арабы, армяне, персы, евреи, а с недавних пор и франги. Поля, виноградники и сады обрабатывались крепостными и рабами.

На огромном базаре Конии, с крытыми рядами и шумными заведениями с арфистками, торговали всем — от зерна до невольников. Сюда привозили товары для войны, для ремесел и для домашнего обихода. С юга из Дамаска поступал знаменитый булат, из Египта и Сирии прибывали хлопчатобумажные ткани, через Багдад шел китайский шелк-сырец, фарфор, шелковые ткани, атлас, сафьян, восточные пряности, сахар и благовония — мускус, алоэ, амбра. Дальние караваны из Средней Азии доставляли драгоценные камни — бирюзу, нефрит, ковры из Шираза и розовое вино. На ежегодный конский торг пригоняли табуны тавлинских, венгерских и арабских коней. Хорасан предлагал знаменитые панцири, сабли, мечи и пики. Из далекой Руси, через Крым, обычно по первопутку, поступали лен, воск, драгоценные меха — соболя, бобры и горностаи, нарасхват раскупаемые восточными владыками. И со всех четырех сторон света привозился самый ценный товар — рабы. Туркменские пираты на Средиземном море и на Каспии, крымские работорговцы, кипчакские ханы из Дешт-и-Кипчака — все они были поставщиками живого товара. В ухе кольцо, коротко остриженные волосы, еле прикрытое конской попоной худое тело — своим жалким видом раб сразу распознавался на улицах Конии. По всем дорогам, ведущим в столицу Рума, гнали их, скованных попарно, на невольничий рынок. В наибольшем спросе были девушки и дети, молодые крепкие рабы. На рынке то и дело раздавались грозные окрики надсмотрщиков, щелканье бичей, слышался женский плач. Придирчивые покупатели разбирали рабов для работы в доме и на полях — земледелие считалось занятием зазорным для сельджуков. Нужны были рабы и для работы в рудниках. Наиболее крепкие мальчики отбирались султанскими наибами для гвардии.

Купцы сидели в узких небольших лавках, каждый в своем ряду. Оживление царило в проулке, где багдадские купцы продавали высоко ценившиеся в средние века пряности — перец, мускатный орех, имбирь, корицу, привозимые с Дальнего Востока через Персидский залив и Багдад. Но крупнейшие сделки происходили в шелковом ряду, где закупался оптом китайский шелк-сырец для константинопольских и итальянских текстильных мануфактур.

С высоты минаретов протяжные голоса муэдзинов призывали правоверных к утренней молитве. На базаре смолк шум. Христиане и евреи благоразумно укрылись в темных переулках крытого базара, дабы не мешать правоверным. По всей обширной площади раскинуты цветные коврики, и на них — упавшие ниц в молитвенном экстазе купцы-мусульмане. Но вот прошло несколько минут, затихли последние священные слова суры, и, бережно скатав коврики, торговцы вернулись на свои обычные места.

Базар начался.

Купец все знает, он живая почта, приносящая последние новости со всех концов мира. Но нередко купец бывает и лазутчиком. Недаром сетовал грузинский летописец, что «часто государи Востока возлагают на купцов обязанности и послов и шпионов…»

Утренний намаз сирийский купец совершил у себя, в небольшой комнате для приезжих. Откинув толстый ковер, он выглянул в зал караван-сарая. Несмотря на ранний час, зал был полон народу. По каменному полу быстро сновали слуги, со двора к хозяевам забегали приказчики и чарвадары[74], с мелким товаром ходили разносчики. Из кухни тянулся чад подгоревшего бараньего сала, оттуда выбегали поварята, неся шампуры с нанизанными кусками дымящегося мяса. Башир поманил поваренка пальцем. Бросив серебряную монету, взял шампур и вернулся в комнату. Насытившись, сириец степенным шагом вышел из караван-сарая.

Непрестанная сутолока царила на узких улицах. Через толпу медленно пробирались груженные овощами и кругами сыра маленькие серые ослики. Тесно лепились одна подле другой лавки — малые и большие, ремесленные мастерские. Везде кипела работа. Здесь расположились ткачи, слышно было характерное постукивание челнока. По соседству гончары усердно крутили свои круги, изготовляя знаменитый кенийский фаянс. В кузницах дюжие молотобойцы с размаху били по раскаленному металлу огромными молотами. Медленно ступали по середине улицы покупатели, с важным видом перекликаясь с ремесленниками и торговцами. Кого здесь не увидишь! Купцы из Тавриза и Исфагана в зеленых чалмах, из Багдада и Басры в белых бурнусах, сирийцы из Дамаска в высоких серых колпаках, франги в кургузых камзолах. А вот промелькнули китайцы в серых узких халатах — они привезли большую партию шелка-сырца и нефрит. Шум, крики… Рузиков, однако, не заметил на рынке внимательный взор Хетумяна (это он и был сирийским купцом)… «Дороги к морю уже перехвачены!»

С незапамятных времен держал лавку старьевщик Бен-Иошуа в самом конце одежного ряда, тайком занимаясь ссудами под заклад вещей. К нему и направил свои стопы сирийский купец.

— Салам, почтенный старец! Да сопутствует тебе удача в делах. Мне нужно хорошее оружие, — объявил Хетумян, вступая в темную лавку, набитую всяким подержанным добром.

Бен-Иошуа воздел руки к низкому потолку:

— Достопочтенный купец, ты ошибся! Тебе надо пройти в следующий ряд, к оружейникам.

Однако Хетумян, видимо, располагал иными сведениями о ростовщике.

— Я знаю, что говорю, старик, — спокойно возразил он. — На что мне здешний хлам? Ведь ты же родом из Дамаска, почтенный Бен-Иошуа.

Осведомленность пришельца неприятно поразила старого еврея.

— Но это было так давно! Еще мой покойный дед… — промямлил он в бороду.

Хетумян не дал ему продолжать. Вперив твердый взор в водянистые глаза ростовщика, он тихо произнес:

— По самой высокой цене! Ты слышишь, по любой цене мне нужен настоящий булат.

Огонек алчности блеснул в желтоватых глазах Бен-Иошуа. Подозрительно оглядев фигуру странного покупателя, он нерешительно сказал:

— А сколько ты мог бы дать за саблю, достойную халифа?

Хетумян равнодушно пожал плечами:

— К чему терять драгоценное время, почтеннейший? Я не вижу твоего товара. А звон моего золота ты можешь услышать хоть сейчас!

Вытащив из складок одежды большой кошель, сирийский купец потряс им над ухом купца. Звон золотых монет убедил торговца. Он ушел в заднее помещение лавки, долго не являлся, а вернувшись, принес обтянутый красным сафьяном футляр. Закрыв на замок входную дверь, Бен-Иошуа предостерегающе поднял палец:

— Тс-с! Если гулямы султана хоть одним глазом увидят это сокровище, они отнимут его и не дадут мне ни динара! Смотри сюда, купец…

На поблекшем розовом бархате футляра покоилась изогнутая сабля с золотой рукоятью и матово-тусклым стальным клинком; морозный узор и арабские письмена на лезвии говорили о том, что это — настоящий булат, секрет изготовления которого тщательно скрывали мастера Дамаска…

Хетумян залюбовался драгоценным оружием.

— Недурна на вид. А как рубит? — сказал он небрежно.

С неожиданным проворством Бен-Иошуа схватил саблю и, бросив вверх тонкий шелковый шарф, несильным ударом, точно бритвой, разрезал его в воздухе.

— У самого падишаха Рума нет подобной сабли! И я не знаю, каким колдовством заставил ты показать эту драгоценность, — хмуро произнес старьевщик, бережно укладывая саблю обратно в футляр.

— Сколько? — коротко спросил Хетумян.

— Сто иперпиров, — твердым тоном ответил Бен-Иошуа.

— За такие деньги можно купить дом, — жестко сказал сириец.

— Тем лучше для тебя, купец. Поселишься в Конин, будешь торговать во славу Аллаха… — Иошуа решительно захлопнул футляр.

После долгого торга, сбив цену на десяток золотых, Хетумян отсчитал деньги, забрал сафьяновый футляр, предусмотрительно замотав его старым тряпьем, и вышел из лавки Бен-Иошуа.

У входа в лавку с сафьяновыми изделиями стоял раскорячившись Азиз-ходжа. Жестикулируя и хватаясь за наверченную на голове чалму, он оживленно выговаривал что-то тучному купцу, сидевшему рядом на скамье. Завидя издалека сирийского знакомца, Азиз завопил:

— Подходи скорее, Башир! Большие новости есть…

— Салам, почтеннейшие ходжи! Да будет благословение Аллаха на всех ваших делах. А о каких новостях кричит на весь майдан мой друг? — вежливо спросил Хетумян.

— Такие, что всем купцам Рума надо закрывать лавки и идти паломниками в Мекку, просить милостыню по дороге! — сердито ответил Азиз. — Проклятые курджии захватили все гавани на Бонтусе. Пусть почтенный Куршуд-ходжа повторит тебе рассказ.

Куршуд, выкатив глаза, зачастил:

— Прибыл я в Синоп на прошлой неделе со своим караваном. Пятьдесят верблюжьих грузов шелка. И еще два верблюда с имбирем, перцем и корицей — любят их и кипчаки, и рузики. Да. Но что же меня встретило в гавани? Везде курджийские сипахи. А правоверных мустасибов сменили на весах гяуры — сборщики пошлин. И каких пошлин! Требуют их только с нас — купцов Рума, а купцы анийские и тефлизские ничего не платят!.. Как торговать будем?! — Ходжа задохнулся от негодования и умолк.

— Тце-тце! А как велики оные пошлины, почтеннейший? — зачмокал губами Хетумян.

Азиз вынул из пояса запись:

— А вот какие, друг Башир! Я их записал на память: за шелк двадцать пять драм с верблюжьего груза и столько же с шелковых тканей. А на хлопок, сахар и медь — пятнадцать драм с груза верблюда и десять драм с груза мула. А за пряности — двадцать драм с верблюжьего груза.

— Грабеж! — возмутился Хетумян. — Да неужели падишах так и оставит безнаказанными гнусные деяния гяуров?

— Несомненно, кара Аллаха скоро падет на курджиев и острая сабля опустится на их шею, — уверенно заявил Азиз.

— Когда это будет? Время-то уходит! — простонал Куршуд.

— В самом деле, кто воюет зимой? Лето подходит, а все на майдане толкуют — падишах на охоте… — недоумевал Хетумян.

Азиз развел руками:

— Кому могут быть в Конии известными намерения великого из великих?

— Один Авшар-бек может их знать, — буркнул Кур-шуд-ходжа.

— А кто такой Авшар-бек? — небрежно бросил Хетумян.

— Кто не знает Авшар-бека? — изумился Азиз. — Авшар-бек известный человек… эмир меджлиса[75] он и правитель Конии в отсутствие падишаха (да будет он здоров и силен!)…


Эмир меджлиса Авшар-бек, родом из «древних» беев, был одним из крупнейших сановников двора. Особенно значительной была его роль при воцарении султана, когда в тронном зале раскрывалась парчовая занавесь и на золотой трон восседал новый падишах. Знатные люди султаната входили в зал, падали ниц и целовали пол между своими руками, воздавая хвалу Всевышнему. Тогда к ним подходил Авшар-бек, подводил за руку к падишаху и тот удостаивал их своим приветствием. При этом беи должны были осыпать султана золотыми монетами, а Авшар-бек должен был следить, чтобы подлые гулямы, сохрани аллах, не украли ни одного динара. И много еще других важных дел было у Авшар-бека.

Ранним утром у ворот эмирского дома, расположенного на холме поблизости от дворца султана, послышалась громкая перебранка, которая разбудила высокородного эмира. Высунув голову в открытое окно с цветными стеклами, Авшар-бек посмотрел вниз. Во двор вошел охранник Селим в сопровождении какого-то купца-сирийца. В руках тот держал завернутый в платок длинный ящик.

— Что за шум, дети Эблиса? И почему в такую рань пришел этот сириец, Селим? — гневно закричал Авшар-бек.

Охранник с низким поклоном доложил:

— Великий бей беев, я не пускал этого шайтана во двор! Но купец кричит, что у него есть сабля самого халифа Омара.

— Святотатец! Как смеешь ты упоминать священное имя сподвижника пророка?! — Авшар-бек готов был растерзать наглого сирийского купца. Но тот, не смущаясь, поднял над головой длинный ящик:

— О великий из великих, удостой только взглянуть своими пресветлыми очами на эту мирозавоевательную саблю! Нет ей подобной на свете!

Авшар-бек был любопытен от природы и, как истый сельджук, — большой ценитель оружия. Подумав, он закричал охраннику:

— Селим! Проводи наверх купца!

Когда сирийский купец раскрыл сафьяновый футляр, у эмира зарябило в глазах — такое чудо покоилось на поблеклом розовом бархате.

Стоя посередине комнаты в бабушах на босу ногу, Авшар-бек схватил саблю и несколько раз жикнул ею в воздухе. Потом заорал неистовым голосом:

— Селим! Рабы! Скорей тащите сюда самого большого барана…

После того как голова у барана была отрублена и слуги затерли кровь на мраморном полу, Авшар-бек облачился в парчовый халат, пружинистым шагом прошелся по комнате, не выпуская из рук драгоценной сабли. Усевшись, прохрипел:

— Сколько?

«Как я у старого еврея!» — промелькнуло в уме у Хетумяна.

— Да удалит Всевышний плохой глаз от твоей судьбы, великий бей! — с поклоном промолвил он. — Прими в дар дивную саблю и вели казначею оплатить только мои дорожные издержки…

— Сколько? — на более высоком регистре выкрикнул Авшар-бек.

— Двадцать пять багдадских динаров, — прошептал сирийский купец.

Цена была несообразно малой. Но как настоящий восточный человек, Авшар-бек счел нужным поторговаться:

— Дорого, купец! Ножен нет, за один клинок столько просишь…

Сириец грустно усмехнулся:

— Пусть великий бей повелит призвать лучших оружейников Конии, и пусть они оценят это оружие султанов! С назначенной ими цены я сниму в пользу бея пять… нет, даже десять динаров! А сколько могут стоить кожаные ножны?..

Авшар-бека не устраивало увеличение цены на вожделенную саблю. Он с мрачным видом молвил:

— Хоп! Получишь у моего казначея десять динаров, а остальные… — эмир задумался, что-то прикидывая в уме. — Остальные деньги — за неделю до Ноуруза! Я сказал.

— Великий бей, нельзя ли все деньги сразу получить? — запротестовалХетумян.

— Нет, и не проси! Сейчас у меня недостача в деньгах. Вот после похода — дело другое… Может быть, я дам тогда сверх цены два-три динара… — расщедрился Авшар-бек.

— Поход? Но ведь великий падишах (да будет он вечен!) охотится, и никто на майдане не говорит о джихаде! — возразил недоверчиво сириец.

Авшар-бек гневно воззрился на дерзкого. Тот с невозмутимым видом обтирал платком сафьяновый футляр. Эмир рявкнул:

— Когда я что говорю, так, значит, и будет! Уже приказано всем беям собираться в Севастии. Ты скоро получишь свои деньги! Уходи, купец, и не гневи меня…

Глава XIV. АББАТ ТЕРРАЧИНИ ВИДИТ ПОКОЙНИКА

Долгая борьба конийских султанов с Византией и крестоносцами выковала прекрасных воинов из сельджукской племенной знати. Их верхушка — эмиры и древние беи собрались в столице Конии, что стесняло в действиях султанов, и те охотно уезжали в другие города султаната. В свою очередь крупные феодалы ненавидели султанов, беспощадно их обиравших: помимо львиной доли в военной добыче, султан требовал частых подношений. Да и вообще властители Рума дорого обходились своим вассалам: красивые рабы, кошельки с золотом, драгоценное оружие, арабские скакуны — все это было узаконенными подношениями ненасытным Сельджукидам. Впрочем, султанские поборы феодалы с лихвой выколачивали с крестьян. Кроме того, была и военная добыча… Султаны изредка награждали наиболее отличившихся военачальников почетным халатом с шапками, осыпанными драгоценными камнями, поясами или мечом в золотых ножнах, конями, седлом, уздечкой. После же великой охоты и перед походами во дворце обязательно устраивался шилян — «пиршество воинов».

Достопочтенный падре Джордано Террачини уже с месяц как проживал в Конии. Новый султан в общем неплохо относился к иноверным купцам, которые доставляли ему большую часть налогов и таможенных пошлин. Но франгам, и в особенности их улемам, Рукн-ад-дин не доверял и долго отказывался принять аббата Террачини. Падре Джордано ломал себе голову, как войти в доверие к конийскому двору, и посылал мрачные письма своему патрону в Латеран.

Однажды под вечер, когда немного спала дневная жара и Террачини проходил по базару со знакомым венецианцем, прицениваясь к товарам, его взгляд упал на стоявшего в дверях меняльной лавки сирийского купца.

— Не может быть! Хетумиано… — пролепетал ошеломленный аббат.

Первым желанием было кликнуть чаушей[76], которых было немало на рынке. Но падре Джордано сдержался. А может быть, это очередной фокус монсеньера Рандолы, который немало тайн хранит даже от своих подчиненных? Надо выждать его указаний… Когда аббат Террачини второй раз посмотрел в сторону меняльной лавки, сирийский купец исчез. Взволнованный неожиданной встречей с «покойником», аббат поспешил домой и в тот же вечер настрочил обстоятельное донесение в Рим.


В первом своем донесении Хетумян писал: «Для отвода глаз султан до сих пор охотился. Лишь несколько дней, как он вернулся в Конию, а тем временем уджская конница, сипахская пехота и гулямы со всех концов царства двинулись к Севастии. Об этом поведал мне амир меджлиса Авшар-бек и подтвердили на майдане сивасские купцы. А оставаться в Конии я больше не могу, ибо опознал меня проклятый поп-латинец. Еду сейчас в Кайсарию, откуда отправлюсь дальше в Севастию, куда, по слухам, выезжает сам падишах». Письмо было написано тайными чернилами, бывшими в большом ходу среди лазутчиков. Человек от настоятеля церкви Св. Карапета прибыл из Самсуна вовремя, и Хетумян с ним отослал донесение.

Неистовый гнев охватил монсеньера Рандолу, когда прибыло идиотское сообщение Террачини. Потрясая кулачками перед испуганным секретарем, он исступленно выкрикивал:

— Распроклятый левантинец! Per Dio![77] Так нагло обмануть его святейшество, украсть двести червонцев у Святой конгрегации!

В пылу гнева Рандола забыл, что Гарегин Хетумян получил на руки только сто червонцев…

— А этот бочонок сала тоже хорош! Не мог сразу схватить и покарать предателя! «Жду ваших мудрых указаний»… Осел!

Несколько поостыв, прелат начал прикидывать в уме. Левантинец, несомненно, «двойной шпион». Стало быть, он имеет поручение и от анийской разведки и, очевидно, скрывается где-нибудь поблизости от султанского дворца. Надо поручить этому толстомясому ротозею Террачини срочно связаться с сельджукской полицией и выдать ей подлого армянского лазутчика. А в качестве вещественного доказательства выслать в Конию портрет пронырливого негодяя, учинив обличительную надпись: «Хетумиано — армянский шпион», с приложением печати. По портрету сельджукские ищейки живо разыщут предателя…

Очень обидно было аббату Террачини получить письмо из Рима, полное брани и угроз. Поразмыслив, падре Джордано пришел к утешительному выводу, что монсеньор Рандола сам попал впросак с хитроумным левантинцем и кардинал Бенедикт да и его святейшество этого ему не простят. А тогда… Но сейчас не время думать о карьере, надо выполнять задание Рандолы, пока тот еще в силе. И аббат двинулся во дворец, где рассчитывал встретить понимание и даже благодарность за сведения об армянском шпионе.

По обыкновению, он пробрался к эмиру меджлиса Авшар-беку, который вел при конийском дворе посольские дела. Когда аббат через толмача объяснил ему необыкновенный случай с лазутчиком из Ани, Авшар-бек сразу оживился:

— Великий падишах (живи он вечно!) будет очень доволен, если мы поймаем этого проведчика арменов. Но спроси франгского улема, как это нам сделать?

— Эччеленца, вот его портрет. А на обороте написано по-латыни: «Хетумиано — армянский шпион» и поставлена печать, — объяснил Террачини.

Авшар-бек схватил портрет и застыл с открытым от изумления ртом:

— Да ведь это сирийский купец, который втридорога продал мне дамасскую саблю!

— Вы его знаете, эччеленца? — в свою очередь изумился Террачини.

Тотчас был вызван правитель столицы. Ему был отдан строгий приказ — в двухдневный срок лично обыскать все караван-сараи и рынки, найти сирийского купца Башира или как там еще может назваться этот пройдоха, и в оковах доставить его к Авшар-беку. Эмир сообразил, что в случае поимки и казни купца-шпиона он сохранит пятнадцать, а быть может, вернет и десять динаров, неосмотрительно выплаченных в счет стоимости дамасской сабли. А франгский улем, со своей стороны, обещал пятьдесят динаров сыщику, которому удастся изловить Хетумяна.

После двухдневных безуспешных поисков начальник города опасливо доложил, что сирийский купец Башир бесследно исчез из Конии.

— Направь чаушей во все города, безмозглый ишак! — заорал разъяренный Авшар-бек. — Головой отвечаешь за поимку эрменского лазутчика!

Глава XV. ХАЛИФ НАСИР

С начала XII века Багдад уже начал терять свое былое значение и на первое место выдвинулся Моссул, крупный торгово-ремесленный центр Ирака, близко расположенный к горным разработкам Армянского нагорья. Под владычеством Айубидов в Сирии процветали Дамаск и Алеппо, а в Египте — Каир. Но из Персидского залива продолжали в громадном количестве поступать (через Басру) на багдадские склады восточные товары для переотправки на Запад. А улицы Багдада, подобно католическому Риму, кишели бесчисленным духовенством — сеидами, шейхами, пирами, улемами, муфтиями и факихами. Часто мелькали и фигуры в остроконечных колпаках «мусульманских монахов» — дервишей.

После бездарных аббасидских халифов талантливому Насиру за свое долголетнее правление удалось несколько восстановить былой престиж «повелителей правоверных». Противоборствуя засилию богословов, он перестал преследовать городские братства и даже преобразовал их в своеобразный рыцарский орден. Насиру удалось вернуть и «Папскую область» ислама — Ирак — Араби. С крупнейшими мусульманскими правителями Передней Азии — конийскими султанами — Насир связался брачными узами.

Захватив султанский престол, Рукн-ад-дин известил об этом халифа, послав в Багдад богатые дары. В ответ Насир любезно пожаловал ему «с пречистого и благородного своего тела шаровары целомудренной чистоты, халат доблести» и мула с золотыми подковами, одновременно прислав разрешительную грамоту на верховную власть в Руме с титулом «Победоносного Помощника Повелителя правоверных». При короновании Рукн-ад-дин надел присланный почетный халат, а халифский посол трижды стукнул его золотым скипетром по спине, наставляя в соблюдении справедливости и истинной веры. Потом подвели дарованного мула, и султан благоговейно облобызал золотую подкову на его копыте. Так внешне благожелательно складывались взаимоотношения между халифом и его почтительным вассалом.

Свидание халифа с Рукн-ад-дином состоялось в том же дворцовом зале и с тем же сложным ритуалом, что и десять лет назад с неудачливым атабеком Азербайджана. Сильно подвел тогда Абу-Бекр халифа позорной утерей в сражении священного знамени пророка, и Насир насторожился, когда был почтительно извещен о приезде султана. Зачем нужно было Рукн-ад-дину покидать свою столицу и ехать к халифу в далекий Багдад в такое горячее время, когда со всех областей обширного султаната началось передвижение войск?..

Сразу бросалась со стороны разница во внешности между утонченным халифом — сорокалетним сухощавым арабом с орлиным профилем, с маленькой головой под белым тюрбаном, красивыми миндалевидными глазами и небольшой черной бородкой, и грузным рыжебородым сельджуком с крупным костяком и громадной головой, круглым плоским лицом с тяжелыми веками и толстыми губами. В душе Рукн-ад-дин презирал своего духовного владыку, растерявшего былую воинскую мощь Аббасидов, и мечтал о том дне, когда сможет провозгласить себя султаном султанов. Но, как правоверный суннит, он не мог решиться на войну с курджиями без халифского благословения. С своей стороны, проницательный халиф хорошо понимал, какую непоправимую ошибку допустили его предки, приняв в пределы халифата тюрков, идущих напролом к своей заветной цели — верховной власти над всеми правоверными…

Беседа двух мусульманских властителей началась с разговора о безнаказанности подлых исмаилитских убийц отца Насира.

— Собаки! — с горечью говорил халиф. — Нет ни одного разряда людей более зловещих, более преступных, чем этот люд… Да проклянет их Аллах! Разве не они убили моего достойного отца? До сих пор кости его тщетно вопиют о мщении…

Рукн-ад-дин сочувственно заметил:

— Да озарит свет Аллаха его могилу! Но Аламут — в пределах Азербайджана, и, как я слышал, атабек некогда обещал разрушить это гнездо порока…

Насир недовольно покосился на султана, а тот уже начал с пафосом излагать свои воинственные намерения:

— Курджии вынули голову из ярма покорности и ходят по ковру возмущения, великий халиф! Я намерен их покарать и прибыл в «город благоденствия» испросить благословения наместника пророка на дело веры!

Насир решил отплатить падишаху. Поглаживая небольшую бородку, он ядовито молвил:

— Да, Абу-Бекр также уверял, что собирается покарать курджиев… Приезжал ко мне в Багдад, упросил дать золото и зеленое знамя пророка. Дал я ему и то и другое. Валлах! Где теперь деньги, где священное знамя? Мое золото растрачено на трусливых наемников, а знамя попало в руки презренных курджиев. Каждый день молитвенно прошу Аллаха простить мне сей грех!.. Кто вызволит святыню из рук гяуров? — И халиф раздумчиво добавил: — А к стране курджиев добавилось много армянских земель, и сила их весьма возросла…

— Я не прошу золота у великого халифа! — вскипел Рукн-ад-дин.

Положив руку на осыпанный драгоценными камнями эфес сабли, султан с возмущением продолжал:

— Во имя аллаха, как можно сравнивать мое мореподобное воинство с ордами Абу-Бекра?! Двести — триста тысяч закаленных воинов у моих эмиров и беев, много раз разбивали они с помощью Аллаха лучшие ромейские и франгские войска!

Насир печально покачал головой:

— То же самое говорил и Абу-Бекр! Да и чем могу я помочь святому делу? Денег тебе не надо, знамени пророка у меня больше нет. Впрочем, к чему оно тебе? В пустынях Хорезма твои славные предки всегда сражались под черным знаменем радости[78]

Рукн-ад-дин стоял на своем:

— Благослови мои войска, о великий халиф, и объяви джихад!

В такой благочестивой просьбе Насир отказать султану не мог. Хлопнув в ладоши, он приказал вбежавшему нукеру призвать везиров и улемов. Вскоре обширный зал наполнился придворной знатью и духовными лицами, к которым халиф обратился с речью:

— Во имя Аллаха милосердного! Слава Мухаммеду, превосходнейшему из пророков, избраннику Аллаха, принесшему священное писание! Так сказал пророк: «Кому нужен свет солнца счастья, тому нужно видеть, как идет кровавый дождь из облаков. У кого меч в ножнах, у того нет порядка в делах…»

Присутствующие благоговейно склонили головы:

— Бисмиллах!

Обращаясь к дивану везиров, халиф пояснил свои слова:

— Аллах, преславный и всемогущий, удостоил нас владеть этим миром, обратив на нас полноту благодеяний. Но не можем мы видеть благо в том, чтобы относиться благодушно к мерзостям, творимым гяурами Гурджистана. Пусть же посредником между великим и могущественным султаном Рукн-ад-дином Солейманом, моим «Победоносным помощником», и курджиями будет священный меч веры. Объявляю джихад!

Старцы благоговейно склонили седые головы:

— Да свершится воля Аллаха!

Ханека ордена Руфаи в Конии походила скорее на крепость, нежели на молитвенную обитель. Незадолго до отъезда Рукн-ад-дина в Багдад в ханеку верхом на сером муле прибыл сам шейх-ул-ислам. Здесь группами, в ожидании зикра[79], восседали в темно-бурых халатах и островерхих шапках дервиши этого могущественного духовного ордена, столь удивлявшие своих почитателей искусством глотания шпаг, огня и прочими опасными фокусами. Спешившись, шейх-ул-ислам сделал неуловимый знак двум пожилым дервишам и двинулся дальше в келью настоятеля, куда вслед за ним явились оба дервиша и простерлись ниц, испрашивая благословение.

Сидя на покрытой ковром тахте и поглаживая длинную, окрашенную хной бороду, шейх повел неторопливую беседу с дервишами:

— Преславный везир везиров Низам-ал-Мульк (да озарит свет Аллаха его могилу!) говаривал: «Надо отправлять лазутчиков постоянно во все места под видом купцов, странников, суфиев, продавцов целительных снадобий и нищих. Пусть они сообщают нам обо всем, что услышат в стране неверных, чтобы ничто из дел их никоим образом не оставалось скрытым. А если произойдет какое-либо событие, случится что новое, чтобы мы знали и приняли соответствующие меры». Так учил мудрый везир. Сильный разум и знание противника для государя лучше сильного отряда конницы, так считал великий из великих султан Санджар. И мы будем поступать по их завету… Сабля и ислам — нераздельны! Итак, братья, возьмите в руки свои острые посохи и чаши подаяния и отправляйтесь без замедления к озеру Хилат[80], откуда через перевал вы доберетесь до главного города неверных арменов — Ани. Там еще уцелела мечеть эмира Манучэ, и вам поможет ее божий служитель. Из Ани вы пройдете в Каре и оттуда вернетесь в Арзрум, где вас будут ждать с сообщениями…


— Пусть великий из великих пошлет в Гурджистан с дарами посольство! И пусть о дружбе и любви его к царице курджиев глаголют уста посла, — удобно откинувшись на шелковых подушках, источал советы медовым голосом шейх-ул-ислам.

— Я против! — вскочив с места, отошел к окну Баралтай.

Рукн-ад-дин только вращал зеленоватыми глазами, не вмешиваясь в спор.

— Но пусть достопочтенный Авшар-бек все высматривает по дороге! А к тому времени вернутся и дервиши, посланные в Гурджистан святым шейхом, — вставил свое слово «государев наблюдатель», глава доносчиков при особе падишаха.

Авшар-бек, приосанившись, выступил вперед.

— Никаких даров презренным курджиям! — мрачно изрек Рукн-ад-дин. — Пусть Авшар-бек как следует пригрозит им, предложит безоговорочно сдаться на нашу милость. К чему лить кровь правоверных, если можно сломить врага одним появлением грозного исламского войска?

— Но для чего тогда созданы войны Аллахом? И разве сдадутся без боя курджии?.. — возмутился бейлербей.

Рукн-ад-дин оставил без внимания гневную реплику старого полководца, и обрадованный эмир меджлиса отправился готовить свое посольство.

Глава XVI. ГОРЦЫ

Допоздна горели огни в новом дворце. Захарий сидел у распахнутого окна, вдыхая свежий ночной воздух. Вести с запада приходили суровые, надвигалась военная гроза. И нужно было новое решение, необычное. Отлично сознавал амирспасалар, что Рукн-ад-дин унаследовал от своего отца, победителя Мириокефалона, лучшую в мире армию и что он не чета атабеку Абу-Бекру. В открытом, регулярном сражении победить Рум было невозможно. «Что бы сделал ты, отец, в таком положении?» Все больше приходил Захарий к убеждению, что только внезапность нападения — стратагема великих полководцев Рима и Византии — может дать победу. «Отправляйся-ка, друг, поближе к границам и местность изучи!»

Приняв решение, Захарий быстро набросал письмо и позвал:

— Ростом!

Протягивая запечатанное письмо, амирспасалар коротко приказал:

— Тотчас пошли гонца в Тбилиси. Лично пусть вручит государыне. На рассвете выезжаем в Карс…

Вананд, где некогда царили карсские Багратиды, в начале XIII века был своеобразной торговой республикой, номинально состоявшей в двойном подданстве и Ани, и Хлата. Захарий считал эту область самым уязвимым звеном обороны и с весны начал планомерно размещать в ней свои войска, не занимая города. Первыми прибыли туманы кипчаков Савалт-хана и стали лагерем в широкой долине на берегу Ахуряна, окруженной горными хребтами, в полдня пути от Карса. Приказав выдвинуть усиленное сторожевое охранение вдоль всего караванного пути к Арзруму, амирспасалар выехал на границу.

В лесистом ущелье, с нависающими над дорогой скалами, солнце уже клонилось к закату, когда на повороте дороги показался конный отряд. Рядом с амирспасаларом на тонконогом скакуне следовал пожилой кипчак в походном кожаном панцире — начальник кипчакского войска Савалт-хана. Сзади ехали пятисотник Ростом, коноводы со сменными конями и небольшой конвой. Вдали на дороге к перевалу показались два путника. Заслышав топот коней, пешеходы остановились и склонились в смиренном приветствии. Подъехав к ним, амирспасалар увидел двух старых дервишей в узорных темно-бурых халатах и шапках, из-под которых выбивались длинные пряди пыльных волос. В руках дервиши держали остроконечные посохи и черные кокосовые чаши для сбора подаяния. Тусклый угрюмый взор стариков остановился на огромной фигуре полководца. Они протянули с мольбою свои чаши, прося милостыню.

— Обыскать! — негромко сказал Захарий, указывая плетью на дервишей.

Тщательный обыск не дал никаких результатов, и дервиши заметно оживились. Ростом внимательно наблюдал за ними. Внезапно вырвав посох у одного из странников, он переломил его на колене. Из разлома палки выпал небольшой пергамент. Дервиш весь посерел и съежился, как бы в ожидании удара. Савалт-хан взял пергамент и медленно стал разбирать арабскую вязь:

«Около Тифлиза кипчаков один туман, другой туман около Карса…»

— Лазутчики! — спокойно сказал кипчак, прекратив чтение.

Захарий внимательно смотрел на дервишей, которых уже коснулась смертная тень. Во все времена участь пойманного шпиона одинакова — казнь. Он посмотрел на своих спутников — те ждали его приказа. Тронув коня, амирспасалар бросил через плечо Ростому:

— Повесить!

На высшей точке перевала Мецрац, находящейся среди плоских вершин, покрытых негустым сосновым лесом, конный отряд встретил группу горцев. Впереди шагал высокий человек с большим кинжалом у пояса. Поравнявшись с отрядом, горцы остановились.

— Кто вы, добрые люди? — спросил Захарий по-армянски.

— Из Басена мы, парон… Я — Ваган из села Кош. А это со мной — выборные ходоки других селений. Идем в Карс разузнать, какие дела на белом свете творятся, что делать бедным горцам. Из Арзрума пришли наши люди, говорят, весь город забит войсками султана. И проход Болорпахак уже занят сельджуками…

Амирспасалар внимательно выслушал степенную речь ходока. Сойдя с коня, он уселся на придорожном камне. Остальные всадники тоже спешились. Горцы, насупившись, стали полукругом перед амирспасаларом.

— Знаешь ли, кто я, Ваган? — задал вопрос правитель Армении.

— Нет, парон, того не ведаю, — ответил Ваган.

— Я — шаханшах Закарэ из Ани, — объяснил великан.

Сельчане поспешно скинули папахи, а Ваган с низким поклоном молвил:

— Да будем мы жертвой за тебя, государь! Много наслышаны о воинских подвигах твоих великих. Приказывай! Не уроним слова твоего наземь…

— Какие дороги ведут от сего перевала в Басен? — подумав, спросил Захарий.

— Две дороги отсюда ведут в нашу область, государь. Одна проходит через Мжнкерт до самого Болорпахака, все по армянской земле, и через мост на Ерасхе приводит в Даройнк. Но крепость и мост уже крепко охраняются сельджуками — не пройти там и не проехать! Другая дорога, через Зивинберд, прямо к нашим селам по горным ущельям ведет. Здесь врагов пока нет, наши молодцы охраняют проходы, — рассказывал Ваган.

Захарий встал с камня и, садясь снова на коня, сказал:

— Едем к тебе в гости, Ваган. Сумеешь незаметно провести нас до своего села?

— Сумею, государь!

Миновав стоящий на высокой башнеобразной скале пограничный замок Зивин, занятый небольшим кипчакским гарнизоном, конный отряд углубился в узкое лесистое ущелье. Наступила ночь. В кромешной темноте раздавался мерный топот коней по каменистой тропе. Изредка возникали каменные ограды селений и звучал тревожный окрик на армянском языке:

— Кто идет?

— Свои, свои! — откликались голоса из отряда.

Горец Ваган бесшумно двигался впереди коня амирспасалара. Из-за острого пика выскользнул блестящий лик луны и осветил горный ландшафт. Высокие сосны и скалы отбрасывали причудливые тени на горную тропу. Но вот исчезла и она. Захарий обеспокоено спросил:

— Не сбились мы с дороги, Ваган?

Горец, взяв под уздцы его коня, спокойно ответил:

— Нет, государь. Слышишь брех собак, это наш Кош.

Небольшое селение, как ласточкино гнездо, прилепилось к склону горы. И здесь бодрствовала стража крестьян. Приезд неожиданных гостей в убогое жилище Вагана поднял всех домочадцев на ноги. У Ростома во вьюках нашлись свечи, и при их мерцающем свете хижина стала наполняться сельчанами. Но Ваган не допустил никаких разговоров.

— Люди, дайте отдохнуть гостю!..

Но и утром не удалось поговорить горцам с приезжим военачальником. Чуть свет он уехал верхом в сопровождении Вагана и Савалт-хана по дороге, ведущей вниз, к селению Патижван. У выхода из горного ущелья Ваган остановил коня:

— Дальше ехать опасно, государь, можно нарваться на сельджуков.

Справа от горной тропы виднелся большой утес с отлогим склоном.

— С той горы проглядывается Даройнк, Ваган? — спросил Захарий.

— Да, государь.

— Поедем на гору, хан! — предложил Савалту амирспасалар.

Солнце находилось еще за хребтом, и вся Басенская равнина тонула в предутренней мгле. Справа, на караванном пути, далеко маячила плоская скала, увенчанная огромным замком. Словно злая хищная птица вцепилась в вершину гранитного утеса, вперив узкие щели бойниц массивных башен в сторону Армении. Это и был знаменитый Басенский замок — ключ к Арзруму. У его подножья лежал небольшой городок с армянским населением — Даройнк.

Из-за гор брызнули первые лучи и осветили черное знамя Рума с двуглавым орлом на главной башне.

— Я думаю, Савалт-хан, что прежде чем перейти в наступление, Нукардин даст отдых войскам именно здесь, — показал рукой Захарий на равнину перед утесом.

— Для конницы удобная стоянка. Травы много, и вода недалеко, — согласился малоречивый кипчак.

— Нет ли по дороге русл рек или канав поперечных, Ваган? — спросил амирспасалар.

— Ровное место до самого Даройнка, государь. Не помешает твоей коннице, — догадался горец.

— Так…

Долго вглядывался амирспасалар в лежащую как на ладони местность. Стал размышлять вслух:

— Через теснины Болорпахака нам не пробиться, сотня умелых стрелков остановит в ущелье нашу конницу, даст возможность Нукардину развернуть свои силы…

— Конечно, остановит! — как эхо отозвался Савалт-хан.

— Значит…

Захарий умолк, потом, обернувшись, спросил:

— А нет ли обходной горной дороги в тыл Даройнку, Ваган?

— Есть, государь, мимо горы Воскеанк, — ответил Ваган.

— Хорошо. Едем туда, Савалт-хан!

Объездив на сменных конях все горные тропы над равниной, амирспасалар поздно вечером вернулся в Кош и, утомленный, заснул богатырским сном. Наутро у него состоялся долгий разговор с хозяином дома. Сидя на завалинке, Захарий расспрашивал:

— Платите джизию эмиру?

— Нет, государь, давно отказались. Попробовали было сунуться сборщики налогов из Арзрума, так мы их взашей выгнали! — усмехнулся Ваган.

— Так-так! А эмир что на это ответил?

— Все собирался нукеров прислать, селения разорить грозился. Ну да нукеров у него немного, на все села не хватит. Да мы их встретили бы по-своему. Вот только оружия мало, — пожаловался Ваган.

— А остальные подати выплачиваете? — интересовался Захарий.

— Сколько по закону положено, столько и даем, — овцу с каждого десятка, масла литру с коровы, да и все остальное. Сами привозим и сдаем даройнскому мухтасибу, — объяснял Ваган.

Амирспасалар долго смотрел вдаль на равнину, прежде чем заговорить:

— Я тебе верю, Ваган! Знай, султанцы не постесняются полезть к вам в горы. Это тебе не арзрумский слюнтяй-эмир! А горы ваши мне нужны, ох как нужны, и нельзя к ним допускать сельджуков, пока я не подойду с войском. Понимаешь, Ваган?

Горец утвердительно кивнул головой.

— Но об этом ни слова. Даже отцу родному. Говоришь, оружия у тебя маловато? Как вернусь в Ани, тотчас пришлю пару десятков арб с пиками и мечами; вооружи людей, расставь караулы. Да костры пусть почаще на вершинах чабаны разводят… Так нужно, потом объясню! Отбери надежных молодцов и сам отправляйся в Зивин-берд, там и дожидайтесь меня. Послужите проводниками войску. Вот тебе сто золотых на пропитание людей.

Ваган посмотрел прямо в глаза амирспасалару:

— Не надо денег, государь! Не для того народ поднимается. А оружие пошли побольше и поскорее!

— Добро. А теперь зови сельчан, я хочу с ними побеседовать.

Улица перед домом стала понемногу заполняться сельчанами. Захарий продолжал сидеть на завалинке.

— Все здесь, государь! — объявил Ваган.

Захарий громко сказал:

— Здравствуйте, добрые люди!

Горцы, скинув папахи, отвечали нестройно. Удобнее усевшись на завалинке, Захарий продолжал:

— Вновь идет гроза божья на земли христианские, люди! Хоть и несладко вам под чужеземным владычеством, но не трогал эмир басенских смельчаков, только все грозился. Так ведь?

— Так, государь! — ответил за всех Ваган.

— А вот сельджукский султан мешкать с вами не будет: вмиг разорит, разграбит, уведет в полон. Вы не помните, конечно, как поступали его предки с вашими дедами…

— Дед Артак помнит! — прервал пожилой горец.

— Вот как! Ваган, пошли людей за старцем, — распорядился Захарий.

Сто лет давно минуло старому Артаку, но по-прежнему тверда поступь и по-молодому глядят глаза.

— Садись рядом со мной, дедушка. Расскажи внукам и правнукам, как обращаются башибузуки с народом армянским, — ласково обратился Захарий к старику. Поник головой старый горец. Потом заговорил:

— Все было, люди! И пожары, и убийство невинных детей, и насилия, и разорение полное. Взрослых мужчин, что в живых остались, и красивейших девушек — всех угнали в Арзрум вместе со скотом. И некому было защитить нас! Пароны-то с дружинами своими убежали, от врага спасаясь…

Захарий нахмурился при последних словах. Встав во весь гигантский рост, он перебил старца:

— Все верно! Но на этот раз есть кому вас защитить, люди! На всякий случай запасайтесь хлебом и отводите на летовки семьи и отары. Долго не придется вам терпеть нужду в горах, до зимы кончим мы воевать!

— А разобьешь ли врага? — тихо спросил Артак.

— С божьей помощью надеюсь, дедушка, — твердо ответил Захарий.

Старик с трудом опустился на колени. Обнажив седую голову, он истово перекрестился, глядя на синее небо, и, обращаясь к Захарию, дрожащим от волнения голосом воскликнул:

— Да благословит Господь твой меч! Оборони землю родную…

После отъезда Захария и Савалт-хана во все стороны помчались из Коша гонцы. Темными ночами, с риском для жизни, они спускались и на равнину, добирались до Даройнка (вокруг которого уже рыскали сельджукские разъезды), узнавали о вражеских войсках. Видели посланцев Вагана и в далеких горных селениях, где их с большим вниманием выслушивали жители и тотчас же отряжали самых крепких мужей в Зивинберд. Там уже обосновался со своим небольшим отрядом Ваган. Хорошо усвоил горный вождь, чего ожидает от него амирспасалар, и создал непроницаемый заслон во всех горных проходах, ведущих к селениям Кош, Джермук, Хоран и Мукнариндж — центр Басенского нагорья.

— Птица без вашего ведома пролететь не должна! — напутствовал караульщиков Ваган. — Не щадите врага…

Начали бесследно исчезать вражеские всадники — целые патрули, которые, не довольствуясь грабежами на равнине, пытались проникнуть и к горным деревням, где стали часто гореть тревожные огни костров. Дождавшись обещанного оружия из Ани, Ваган вооружил им отборных молодцов и с нетерпением поглядывал на Карсскую дорогу. Там с часу на час должны были появиться полки амирспасалара.

Глава XVII. ВЕЛИКИЙ ШИЛЯН

Севастия, былая столица гордых Данишмендов, соперников дома Сельджука в прошлом, а ныне их вассалов, насчитывала сто двадцать тысяч жителей — больше, чем столица Рума. В центре города возвышался дворец, возведенный знаменитым Мухаммедом Гази. Здесь и остановился со своей многочисленной свитой Рукн-ад-дин.

Соблюдая обычаи, Рукн-ад-дин перед походом задал большой военный пир — шилян, на котором могли присутствовать лишь знатнейшие вельможи — эмиры и беи огузских племен, крупные ленники и гвардейские начальники. Военная знать размещалась за длинными столами строго по старшинству, согласно правилам «Огуз-намэ». На особом возвышении — стол султана, около которого чинно стояли «отведыватели кушаний». Напротив располагался восточный оркестр — лютни, арфы, трубы, флейты, барабаны. На столах были навалены грудами жареные бараны, крупная дичь, голуби, куропатки и куры; большие золотые и серебряные кувшины были полны вином и кумысом. Все присутствующие молча сидели, ожидая прибытия падишаха.

Рукн-ад-дин приехал на шилян оживленный, прямо из арсенала, где проверял осадные машины и оружие. Впереди скакала сотня огланов, разгоняя плетьми народ. У дворцового входа султана встретил эмир двора. Благоговейно облобызав золотое стремя, он помог грузному султану сойти с коня и проводил его к главным воротам, которые охраняли гулямы в серебряных бронях, с золотыми щитами и шлемами, вооруженные короткими дротиками.

Пиршество Рукн-ад-дин начал многознаменательными обещаниями. Он сулил эмирам и беям богатейшую добычу, обширные земельные владения в покоренном Казалыке.

— Аллах да дарует долголетие великому из великих! Да будут все враги сражены и порабощены его мирозавоевательным мечом! Гнев падишаха сожжет гяуров! От них не останется и пепла… Дождь несчастья прольется над неверными! — выкрикивали, перебивая друг друга, беи. — Во имя Аллаха милостивого и милосердного! О могущественнейший, победоносный, веди нас к Рассу[81]! — ревели эмиры и беи, вскочив на ноги.

Султан счел нужным предостеречь беев от опрометчивых действий:

— Помните, беи, гяуры нечистой веры коварны и вероломны! Чтобы победить неверных, мы должны быть всегда сильнее их в том месте, где с ними встретимся. Что сделали неразумные эмиры Ил-Гази и Дубайс в благословенный год гиджры 517-й[82], когда под их началом сто и больше тысяч наездников двинулись на Гурджистан? Бросившись грабить пограничные земли, они распылили великую силу! Одна лишь треть доблестных защитников веры сразилась в битве с курджиями близ Тифлиза и потерпела поражение от их гнусного тагавора Давуда. Но мы не повторим эту ошибку, беи! — заключил Рукн-ад-дин и мановением руки дал знак приступить к пиршеству.

Пронзительные звуки огласили зал. Со времен султана Санджара в сельджукской музыке преобладали «санджари», возбуждавшие воинов к бою. В промежутках узаны[83] пели песни о великих подвигах султанов и богатырей-алпов. О том же повествовали сменявшие их меддахи[84].

Между двумя беями вспыхнул ожесточенный спор за место у стола. Беи уже вцепились в крашенные хной бороды, насилу разнял их эмир меджлиса. Но падишах продолжал пребывать в хорошем настроении и не наказал строптивцев. Он только приказал узану спеть ясу, составленную легендарным прародителем сельджуков Огуз-ханом. Старый певец запел слабым голосом, перебирая пальцами струны кобзы, о порядке старшинства.

Шилян шел своим ходом. Падишах был весел, пил кумыс большими чашами и охотно беседовал с приближенными. Разговор, как обычно, шел о войне и военных обычаях.

— Надо нападать на неверных всякий раз, когда представится случай, беи! — поучал Рукн-ад-дин.

— Ва-алла! — с восторгом поддакивали беи. Предстоящий поход представлялся военной прогулкой, сулящей большую добычу и новые владения.

Тщеславный Авшар-бек, приготовившись к поездке к курджиям, прибыл на шилян, опоясавшись знаменитой дамасской саблей. Проницательный взор бейлербея сразу заметил обновку:

— Приобрел новый булат, Авшар-бек?

Эмир, важно огладив холеную бороду, хвастливо сказал:

— Да, высокородный Изз-ад-дин-бей! По милости Аллаха подвернулся счастливый случай. Сабля любому властителю под стать…

Рукн-ад-дин услышал неосторожные слова эмира меджлиса:

— Ты сильно расхвастался своим оружием, Авшар-бек. Покажи же своему повелителю меч, по твоим словам, достойный султанов!

Султан самолично вытащил из ножен диковинный клинок и, изумившись, потребовал барана для пробной рубки. Что оставалось делать бедному Авшар-беку? Став на колени, он униженно забормотал:

— Живи вечно, о великий из великих, и прими скромный дар от твоего верного слуги!

Старый меддах Коркут под звон ножей и бульканье льющегося из кувшинов вина стал рассказывать бывальщину:

— Султан мой! Если, раскрыв уста, стану славить, Аллаху над нами слава! Главе веры, Мухаммеду, слава! В низком месте построенному дому божьему — Мекке — слава! Родителю твоему, несравненному «Мечу-Льву»[85] слава!

— Однажды сын Улаша, лев племени и рода, тигр черной толпы, хозяин каурого коня, отец хана Уруза, зять Баяндур-хана и счастье всех огузов — Казан-бек встал со своего места, велел поставить на черную землю свои девяносто златоверхих шатров, велел разложить в девяти-десяти местах пестрые шелковые ковры. В восьмидесяти местах были приготовлены кувшины, были поставлены золотые чаши; девять чернооких прекраснолицых красавиц, дочерей гяуров, с волосами, ниспадавшими на спину, с красными пуговицами на груди, с руками, раскрашенными хной от самой кисти, подавали кубки бекам. И пили они. После долгого пира ударило крепкое вино в голову хана ханов, хану Казану, опустился он на свои крепкие колени и сказал: «Внемлите моему голосу, беки! Выслушайте мое слово, беки! От долгого лежания заболели у нас бока, от долгого сидения иссох у нас стан. Пойдемте же, беки, устроим охоту, станем поднимать птиц, станем поражать ланей и диких коз, вернемся, расположимся в своих шатрах, станем есть, пить и весело проводить время!» Когда он так сказал, Арудж-Ходжа, воспитатель Казана, по широким устам подобный коню, опустился на оба свои колена и говорит: «Господин мой Казан, у прохода в Гурджистан сидят люди нечистой веры; кого ты поставишь вместо себя над ордой?» И сказал Казан: «Пусть над моим жилищем останется сын мой Уруз с тремястами джигитов». Велел он подвести своего каурого коня и сел на него. Остальные беки огузов тоже сели на коней, и пестрое войско вышло на охоту.

Проведал об этом разведчик гяуров из крепости Ахалцих, пошел, принес весть злейшему из гяуров тагавору. Семь тысяч черноволосых гяуров, врагов веры, в кафтанах из собачьей кожи, разорванных сзади до половины, сели на своих пегих коней, чтобы совершить набег; в полночь пришли они к орде Казан-бека, его златоверхие шатры разрушили, его дочь-невесту подобно гусю заставили кричать, на табуны его быстрых коней вскочили, его красных верблюдов угнали, а сына его — Уруз-бека с тремястами джигитами со связанными руками и ярмом на шее в плен увели…»[86]

Рукн-ад-дин ударил кулаком по столу, расплескав кубки, и грозно крикнул меддаху:

— Что за небылицу несешь, старый верблюд! Как мог доблестный бек-огуз сдаться без боя в плен гяурам нечистой веры?

— Султан мой! — взмолился перепуганный меддах, — дай срок, все расскажу твоему величеству, как заставили огу-зы кричать гяуров — врагов веры — на остриях своих пест-рых копий, как их сбросили с коней на землю и пролили их алую кровь. Выручил Казан-хан отрока своего, триста джиги-тов пали в бою мучениками, но их подвиг за веру оказался благословенным, полной победой…

Но уже к султанскому столу, искусно пробираясь между восседающими за столами беями, подходил придворный звездочет, держа в правой руке большой пергамент. Гороскопы астрологов играли большую роль при средневековых дворах, и султан сразу перестал интересоваться подвигами легендарного Казан-бека. Звездочет с низким поклоном протянул пергамент Рукн-ад-дину. Тот покосился на непонятные астрологические знаки и коротко спросил звездочета:

— Когда?

— Наиблагоприятнейший день — через два солнца, о великий из величайших! — таинственно шепнул астролог.

Рукн-ад-дин удовлетворенно кивнул и через эмира двора предложил бейлербею Изз-ад-дину, начальствующему над всеми войсками, неслыханную почесть — сесть за султанский стол. Все присутствующие поняли — благоприятный день великого похода на Гурджистан наконец-то указан небесными светилами…

Глава XVIII. УДАР АМИРСПАСАЛАРА

На городском базаре Севастии с недавних пор появился новый купец из Адалин — немолодой мужчина в высоком колпаке и узком черном кафтане, подпоясанном чеканным серебряным поясом. Бледное лицо его освещали тревожные умные глаза. Купец ничего не покупал и не продавал, дожидаясь предстоящего падения цен на рабов после победы над гяурами. Сидя пока без дела, купец развлекался. Часто видали его, после омовения в одной из бань многолюдного города, за сочным кебабом в соседней харчевне в обществе именитых защитников веры. Сотники и пятисотники охотно принимали угощение тороватого левантинца. После пары кувшинов доброго трапезунтского вина раскрывались их сердца и охотно шли они на расспросы любознательного купца.

— Двадцать четыре племени насчитывают огузы, друг мой. И каждое из них выставляет один туман, а племя кыпик — даже четыре тумана всадников, — со знанием дела повествовал пятисотник гвардейских сипахов Ахмед.

— Ва-алла! Что бы делал падишах без огузов? — неосторожно вставил слово адалиец.

— Пхе! Огузы хороши лишь для охраны рубежей и грабежей, — пренебрежительно выпятил губу сипах. — А для сечи с латниками франтов или курджиев надобна кольчугонос-ная конница. Поэтому со времен Малик-шаха в центре войска всегда располагаются конные сипахи и гулямы падишаха. Вот и я всегда сражаюсь посреди войска! — горделиво заявил Ахмед.

Адалиец таращил глаза от удивления. Наполнив кубки доверху, он возгласил здравицу за султана:

— Да будет он вечен и велик! Слышал я, что от ваших молодцов прячется сама смерть и ангелы бегут от них!

Ахмед приосанился. Выпив залпом весь кубок, он продолжал:

— Гулямов (их четыре тысячи) с детства готовят к войне, так же как и тысячу отборных бекских детей. А к ним можешь присчитать пятьсот варангов и афганов наемных, да две сотни огланов охраны из Хорасана и Дейлема. Вот каково личное войско падишаха! А кроме сипахов и огузов есть тысячи и тысячи других конников, — продолжал хвастаться пятисотник. — Например, курды из Верхнего Двуречья[87] — племена кельхор, мамаш, мангури, мандан… всех не упомнишь.

— А огузы, те где в битве пребывают? — уже заплетающимся языком вопросил адалиец и икнул.

— Да говорят тебе, на правом и левом крыле. Правым командует бей племени кайи, а левым — бей племени байиндур. Какой ты непонятливый! Впрочем, что смыслит купец в ратном деле? — заключил Ахмед. — Давай-ка лучше допьем кувшин этого неплохого вина да отправимся к старому Фатали. Говорят, прибыли к нему новые арфистки…


Оставив Савалт-хана в Карсском лагере, амирспасалар возвращался в Ани. После долгих скитаний в горах он чувствовал большую усталость, тревожили думы о предстоящем грозном столкновении с султанскими полчищами. Проехав через городские ворота, амирспасалар отослал Ростома в Вышгород, а сам направил коня к новому дворцу. Не успел Исраел начать докладывать о неотложных делах, как из Вышгорода прискакал пятисотник с вестями из Севастии. Грозные события нарастали. Хетумян спешил и был вынужден доверить очередное донесение крылатому гонцу. Быстро примчался в родную голубятню в Вышгороде крапчатый голубь и принес под крылом небольшой кусок тонкого пергамента:

«Я в Севастии. Чауши без устали гонятся по моим пятам. Султан с главными беями здесь, самолично проверял в арсенале манджаники[88], их много припасено для осады Ани и Тбилиси. Ежедневно в султанский лагерь прибывают со всех мест войска. Гулямов гвардии и огланов — шесть тысяч тяжело вооруженных всадников. Султан уже тайно разослал всем беям приказ выступить с обильным войском (конным и пешим), захватив манджаники и тараны, и собраться в Севастии с шестимесячнымпродовольствием и с палатками. Поставщики мяса считают, что в лагере одних огузов набралось сто тысяч, а сипахов и курдов не меньше. Со дня на день ждут выступления в поход. А войска эмиров Мардина и Джезиры, а также газии из Мосула пойдут прямо на Муш и Болорпахакский мост на соединение в Басене с султаном. Я уезжаю в Ерзнка».

— Яснее не напишешь, — задумчиво проговорил Захарий. — Золотой человек Гарегин! Недаром считал его покойный Заал Саварсалидзе своим лучшим выучеником… Видно, до боев остались считанные дни, надо спешить встретиться с Нукардином до соединения всех его войск. Вели седлать коней, Ростом, едем в Вардзию к царице…


В пещерном покое царицы, перекрытом ложными сводами, все стены и потолок были сплошь затянуты шелковыми тканями. Бархатная дорожка покрывала ступени входа, огромный персидский ковер раскинулся на всю комнату. В алькове, за занавесью, помещалось ложе.

Тамар сидела на низкой тахте около пробитого в туфовой толще окна и смотрела вниз, на цветущую Хертвисскую долину, откуда доносился глухой рокот разлившейся после летних дождей реки. В покой вошел предшествуемый пажем Захарий, только что прискакавший из Ани. Полководец был в походной одежде и в высоких, забрызганных дорожной грязью сапогах. Царица поняла, амирспасалар прибыл с важными новостями и потому пренебрег этикетом. Сняв головной убор, Захарий склонился в почтительном поклоне.

— Добро пожаловать в Вардзию, Закарэ! — ласково молвила царица. — Сядь около меня и расскажи, что делается на границе…

— Важные вести из Севастии от нашего лазутчика, государыня. Вот что я получил два дня назад по голубиной почте.

Прочитав тревожное сообщение Хетумяна, Тамар подняла глаза на амирспасалара:

— Что намерен предпринять, Закарэ?

— Разведку в Басене я произвел, место для битвы нашел подходящее. Уже послан гонец в Тбилиси государю Давиду с просьбой поспешить в Карсский лагерь с гвардией, аланами и ополчениями Картли и Кахети. Латники Вачутяна из Ани уже выступили, а нашу родовую конницу из Сомхити ведут Мушег Мамиконян и брат Иванэ. Имеров и месхов через перевал Ркинис-Джвари приведет Чиабер Торели. Сам я завтра утром еду обратно в лагерь, — докладывал Захарий.

В покой с перепуганным видом вбежал дежурный эджиб:

— Великая государыня, тревога! Со стороны Хертвиси видны два столба дыма. Враги идут!

Тревога оказалась ложной. Из Ахалкалаки по Хертвисскому ущелью следовало в Вардзию посольство от Рукн-ад-дина, и отъезд амирспасалара был отсрочен на сутки.

Прибытие посольства Рума в Вардзию накануне войны было явлением необычайным и удивительным. Захарий с удовольствием вспомнил, что велел Савалт-хану окружить лагерь и все к нему ведущие дороги непроницаемым заслоном подвижных караулов. «А войска стягиваются в лагерь под ночным покровом»… Выйдя из покоя, он стал наблюдать за долиной. Рядом стоял князь Караман — амирэджиби двора. У тропы, ведущей в крепость, большая группа всадников препиралась со стражей.

— Посмотри, князь Караман, сколько вооруженных нукеров прибыло с послом! — молвил амирспасалар.

— А вьюков с дарами что-то я не вижу, — недовольно пробурчал амирэджиби. — Какое же посольство без даров — одно бесчестие! И принимать-то его не следует…[89]

— В самом деле, вьюков нет, — подтвердил амирспасалар. — Раз так, вели пропустить в Вардзию одного посла с толмачом. А свита посольская пусть на солнцепеке посидит. И послу покой отведите поплоше…

Прием султанского посла в Вардзии происходил в зале совещаний, просторном покое со сводчатым потолком, великолепным колонным входом и с каменными сиденьями вдоль стен. Стены и свод зала сплошь затянуты парчовыми тканями, пол застлан анийскими и персидскими коврами. В золотых курильницах медленно тлели восточные благовония. Царица Тамар сидела под балдахином на золотом троне в византийском царском одеянии — длинном тяжелом далматике глубокого синего цвета, отделанном внизу золотой каймой, с оплечьем и воротником, украшенными синими сапфирами и кроваво-красными рубинами. Справа от трона, в парадных мантиях и белых клобуках с алмазными крестами, с пастырскими жезлами из слоновой кости в руках, восседали в резных креслах католикос Тевдорэ и высокопреосвященный Антоний. У самого трона царицы, в придворном одеянии красновато-коричневого цвета с низкой талией, в сафьяновых сапогах без каблуков, возвышался амирспасалар. Придворная знать во главе с престарелым Рати Сурамели по старшинству сидела на каменных скамьях, накрытых коврами.

В зале воцарилась тишина. Государственный герольд с большим мечом на золотой перевязи через плечо, выступив вперед, громко возгласил:

— Посол великого султана Рума!

В зал с надменным видом вошел тучный сельджук в золотом кафтане и с пышным тюрбаном на голове, сопровождаемый толмачом. Приблизившись к трону, посол отвесил небрежный поклон. Тамар слегка наклонила увенчанную короной голову. По залу прокатился ропот. «А где же дары? Почему не вносят их с выкриками?» — сразу приметили придворные.

Сельджук буркнул несколько слов по-тюркски. Толмач перевел:

— Царица курджиев Тамар!

Ропот усилился, — титул повелительницы Картли давался нарочито неправильно. Преосвященный Антоний удивленно поднял густые брови. Желваки начали играть на лице амирспасалара, он опустил большую руку на золотой афес сабли.

Толмач невозмутимо переводил:

— Высочайший, уподобленный могущественным ангелам, стоящим у престола Аллаха, великий султан Рума и всего Востока, Рукн-ад-дин Солейман-шах посылает тебе письмо, которое повелел зачитать мне, его послу, Авшар-беку…

Тамар спокойно вымолвила:

— Читай письмо, посол!

Авшар-бек, важно выпятив губы, взял у толмача большой пергамент с султанской тугрой[90], стал громко зачитывать. Толмач скороговоркой переводил:

— «Я, Рукн-ад-дин Солейман-шах, великий султан Конии и властитель всех земель, находящихся на востоке и в полночной стране, а также великой Каппадокии, повелитель побережья, совосседающий с Аллахом, истребитель неверных многобожников, явленный великим Мухаммедом, уведомляю царицу курджиев Тамар — да знает она: всякая женщина разумом бедна…»

Оглушительный шум в зале прервал чтение оскорбительного послания. Все присутствующие вскочили со своих сидений. Амирспасалар сделал шаг вперед, к послу. Бледная, с горящими глазами Тамар подняла руку:

— Продолжай читать, посол!

— «…Повелела ты своим носящим черную одежду гяурам, что ездят верхом на пегих конях, пролить праведную кровь мусульман. Знай, теперь иду я покарать тебя и народ твой, чтобы никогда больше не дерзали вы браться за меч, который Аллах даровал нам одним. Впрочем, если ты, Тамар, свою нечистую веру отвергнешь, я возьму тебя в жены. Если же не отвергнешь, то возьму в наложницы…»

— Собака!

Авшар-бек вознесся от мощного удара и недвижной тушей распластался на ковре.

— Закарэ! — в отчаянии крикнула царица.

Но уже было поздно. Прислужники спешно выносили из зала бесчувственное тело Авшар-бека. Захарий с виноватым видом обернулся к трону:

— Прости, великая государыня!

Весь двор стоя приветствовал полководца. Неизъяснимо блестели глаза царицы…

— Все равно война уже началась! — спокойным тоном добавил Захарий и, подойдя к трону, преклонил колено, поцеловал дрожащую от волнения руку Тамар.

С трудом привели в чувство Авшар-бека придворные лекари. Князь Караман, презрительно крутя длинный ус, процедил, обращаясь к лежащему на постели и стонущему эмиру:

— Ты подобен ослу, завязшему в грязи! И да пожелтеет тот, кто тебя прислал к нам… Не будь ты послом, надлежало бы сначала вырезать тебе язык за подлые слова, а потом и голову отсечь. Вот, прими подарок от царицы великой, велела дать не в честь тебе, а за побои!

Султанское посольство из Вардзии сопровождал почетный конвой — крупный конный отряд пятисотника Ростома. Ему поручалось проводить посла со свитой до границы, не допуская никаких общений с населением, и одновременно закрыть караулами всякое движение по караванному пути в сторону Арзрума. Когда посольство приблизилось к перевалу Мецрац, Ростом не удержался и, указывая плетью на два висевших на соснах трупа дервишей, язвительно сказал едущему рядом толмачу:

— Смотри, ходжа, как принимают у нас лазутчиков!

Авшар-бек заскрежетал от досады зубами, когда толмач перевел слова пятисотника. Всю дорогу эмир ехал в мрачном настроении, предвкушая встречу с грозным властелином. Передав посольство сельджукской заставе в теснинах Болорпахака, Ростом вернулся в Ани.


С угрюмым видом выслушал султан доклад своего посла. Авшар-бек с великим удовольствием скрыл бы от повелителя полученные побои, но остерегся — в каждом посольстве были «очи и уши» государевы. Изобразив удар амирспасалара как коварное нападение презренного курджия, эмир не преминул красочно описать, какой испуг у гяуров вызвало грозное послание падишаха. Рукн-ад-дин резко оборвал его велеречивые заверения:

— Что ты врешь, подлый трус! Разве бейлербей курджиев осмелился бы тогда тронуть моего посланника? Пусть только Аллах дарует мне встречу с этим ублюдком… А ты, собака, прочь с глаз моих!

Глава XIX. КАРССКИЙ ЛАГЕРЬ

Глава торгового дома задумчиво перебирал зерна черно-бурого цвета. Напротив Бахтагека сидел государев казначей и внимательно смотрел на зерна.

— То высушенный червец с Араратской долины, из которого мои мастера изготовляют вордан-кармир! — Со вздохом бросив кучку зерен в холщовый мешок, купец встал и подошел к одному из кованых сундуков вдоль стен обширной горницы. Со звоном отпер сундук и вынул замшевый тючок, высыпал осторожно на лист пергамента ярко-красный порошок.

— А это и есть императорский пурпур, что только у нас водится. Все запасы мира в этих сундуках!.. А цены на краску все растут, пишут верные люди из Франгистана. Толку что? Перехватил султан все караванные дороги, как повезешь товар на запад? — жаловался Бахтагек.

— Да. Султан уже в Ерзнка. И дороги в Трапезунт и в Киликию нет, — лаконично ответил Исраел.

— Великий Боже, дай победу шаханшаху нашему! — горячо воззвал Бахтагек. — Пропадет Ани без торговли… Исраэл мрачно ответил:

— Забываешь, Аветик-ага, что, ежели шаханшах не победит, через неделю загарцуют сипахи перед стенами Ани… А тогда конец! Повторятся дни кровавые Малик-шаха.

Бахтагек с ужасом воззрился на казначея.

— Государь в лагере, близ Карса. И приказ прислал строгий — спешно вооружить и направить в лагерь анийские отряды с запасами пищи достаточными и с палатками. Собирай старейшин городских, Аветик-ага, и незамедлительно выполняйте государево распоряжение, — озабоченно говорил Исраел. Встав с кресла, он многозначительно добавил:

— Все на алтарь отечества в сей грозный час должны возложить анийцы! Имущество свое и животы, если придется…

— Конечно, конечно! Тотчас пошлю к старейшинам — и градским и ремесленным. Вместе обсудим дело и выполним требование шаханшаха! — заверял Бахтагек и, не удержавшись, горестно возопил:

— Но какие убытки, парон Исраел! Хоть бы война поскорее окончилась…


Не на шутку встревожились анийцы, услышав с воротной башни протяжный глас сторожей:

— Конница из Мрена идет! Пыль столбом на дороге!

Тревога скоро рассеялась. От двойного моста через Ахурян вынесся всадник. Задрав черную бороду к воротной башне, он заорал:

— Анийцы! Конница из Гарни!

Еще поднимались по крутому подъему к городу из ущелья панцирники Вачутяна, как вновь поднялась пыль на дороге со стороны Оромоса — подходила лорийская конница. Ее вел Мушег Мамиконян.

Не протолкаться в харчевне на рынке в этот вечер. Все столы были заняты. В чаду от шашлыков вдвое больше обычного пили анийцы и не затухали горячие споры.

— Война, брат Месроп! Все, как один, — на врага! — горланил торговец соседу.

— Почему война, где султан, Мирджан? — заплетающимся языком отвечал Месроп.

— А тебе нужно самолично видеть султанцев под стенами, треск манджаников слышать? — петухом наскакивал Мирджан на кума Месропа.

Кум пьяно воззрился на Мирджана:

— Коли так, давай мне пику, коня давай!

— Ха-ха-ха! Подумаешь, богатырь какой нашелся! — захохотал за соседним столом ремесленник. — А война-то все из-за вас, купцов! Для вас захватил шаханшах Трапезунт, чтобы удобнее товары возить да мошну потуже набивать.

— Ослиная челюсть! — взорвался Мирджан. — Да как ты смеешь осуждать нашего государя? Да кабы не мы, сидел бы ты, собачий сын, в своей вонючей мастерской без дела.

— От осла слышу! — огрызнулся ремесленник. Мирджан полез с кулаками. Насилу разняли соседи. В спор вмешался пожилой горожанин, по виду писец.

— Слушайте меня, анийцы! И ты, Мирджан, и ты, добрый человек! Какой город без торговли? И какая торговля без ремесленников искусных, спрашиваю? А кормит всех нас — землепашец. Каждому свое! Вот ты, например, что изготовляешь, друг?

— Ковры шелковые… — буркнул ремесленник.

— Да разве ты их много продашь здесь в Ани? А купец купит их у тебя…

— За полцены! — зло перебил ремесленник.

— И повезет за моря, там продаст, — продолжал писец.

— С выгодой двойной, — не унимался ткач. — Вот для этого и отвоевали ему Трапезунт!

Писец развел руками:

— Конечно, сам ты не повезешь, денег не хватит!

— Вот я и говорю, не надо было трогать султана… — сумрачно молвил ремесленник.

— Значит, отдать сельджукам все пути торговые и превратить Ани в деревню простую? А нам тогда на землю возвращаться? А земли-то свободной нет — вся в руках ишханов и монастырей, и придется стать всем нам, свободным людям, крепостными. Так, что ли?

Все умолкли. Писец продолжал негромким голосом:

— А у султана кровью глаза налились, как у волка на охоте. Ты ему теперь весь Понт отдавай, все равно не остановить… А коли победят сельджуки шаханшаха и подойдут к Ани, кто тогда устоит перед сей силой неимоверной? А перед убийцами все равны, как перед смертью, — и купец, и ремесленник, и раб простой. Не время, анийцы, счеты сводить, а надобно, помолясь, в ополчение идти! Лучше выпьем за здравие воинов наших, да поможет им Господь!..


Во все концы страны мчались на сменных конях гонцы. На пиках трепетали черные тряпицы — знак тревоги.

— Война! Война!

И уже стягивались к столице Армении конные и пешие дружины — из дальнего Арцаха и из плодородной Айраратской долины, из высокого Севана и из мощного Амберда. Князь Иванэ прибыл вместе с дорийской конницей и, не дожидаясь подхода пеших отрядов, назначил смотр коннице. Брат торопил, слал гонца за гонцом…

Свой львиный прыжок на врага амирспасалар замыслил из Карсского лагеря в двух переходах от Басона. Стягивание в Вананд грузино-армянских войск со всех областей обширного государства происходило по двум основным дорогам — через Ахалкалаки и через Ани. Войска передвигались только ночью, имея при себе небольшие обозы. Когда все полки оказались в лагере, туда прибыла Тамар.

Обычный смотр в парадной обстановке, с играми и состязаниями, по решению амирспасалара был отменен — полководец спешил навстречу султану. Тамар и ее супруг встретили Захария с радостью.

— Я не буду задавать Закарэ ненужных вопросов, — объявила царица. — Уверена, что мы победим Нукардина!

— Помогут Бог и родные горы! — неточно вспомнил слова амирспасалара Сослан.

Амирспасалар сидел задумавшись и не сразу ответил Сослану:

— Разве я говорил «родные горы», государь Давид? Утверждаю и считаю доказанным: горы не всегда благоприятствуют обороне обширного государства.

Сослан с удивлением воззрился на амирспасалара.

— Но ведь всегда в горах спасался наш народ от вторгавшихся врагов! — возразила царица.

— Ты права, государыня. Но это допустимо, когда нет больших городов и многочисленных селений на равнине. Конечно, можно и теперь нам отсидеться на горных вершинах и в непроходимых ущельях, наблюдая сверху, как сельджуки вырезают и грабят мирных жителей… — нахмурился Захарий.

— Бог знает, о чем говорим мы вместо дела! — негодующе воскликнула царица. — Расскажи лучше, Закарэ, как мыслишь одолеть султана?

— Да, дорогой, поведай нам свой план сражения, — повторил за ней Сослан.

Амирспасалар прислушался. Со стоянки воинов доносилась походная песнь:

А в знойных степях и на горных высотах
Развернулись знамена Тамар…
Захарий улыбнулся знакомой песне. Усевшись поудобнее на складном стуле, он вполголоса стал излагать царице и Сослану свой план сражения.

На недолгом военном совете амирспасалар не сообщал подробности похода — о них, кроме царицы и Давида Сослана, знали лишь князь Иванэ и спасалары авангарда.

— Господа спасалары, мы не можем дожидаться того, что решит сделать с нами Нукардин! Разбить более сильного врага возможно лишь идя на риск, уповая на Бога, на святые молитвы великой царицы и мужество наших воинов, — так начал свою речь на совете амирспасалар.

Военачальников очень удивило распределение воинских частей. Амирспасалар перевернул на этот раз весь обычный боевой порядок, значительно усилив авангард, передав ему всю тяжелую конницу — десять тысяч закованных в железо всадников, шедших о двуконь.

— Дабы на свежих конях могли принять бой с Нукардином наши латники! — пояснил амирспасалар.

В авангард были переданы также дорийская конница Мамиконяна и оба тумана кипчаков Савалт-хана, хотя последние обычно держались в резерве. А горскую пехоту, также вопреки обычаю и несмотря на яростное возражение храбрых вождей — Аспаанидзе, Григолидзе и других, амирспасалар придал главным силам, обязав конные отряды с перевала Мецрац подвозить ее на своих конях, для ускорения подхода к месту боя… Командующему главными силами Давиду Сослану по распорядку похода была оставлена вся княжеская конница Западной и Восточной Грузии, армянские дружины и аланские конные отряды.

Расходясь с военного совета, спасалары вполголоса обсуждали диковинный приказ. Шалва Ахалцихели сказал наедине брату:

— Узнаю нашего Закарэ! Он не признает никакой обороны и подобно льву стремительно бросается первым на врага, как бы силен ни был тот. Однако на сей раз риск чересчур велик! Жарко нам с тобой придется в Басене, дорогой…

— Дай бог, чтобы Сослан вовремя подоспел нам на выручку! — озабоченно отозвался брат.

Огромное войско было выстроено на равнине. Все поле, поросшее выгоревшей за лето травой, расцвечивал лес знамен и тысяч копий со значками. Вокруг поля высились сизые вершины. Сентябрьское солнце косыми лучами освещало панцири и кольчуги, играло на оружии и на длинных шелковых полотнищах стягов с родовым знаком Багратидов и вздыбленным золотым львом амирспасалара. Никогда еще в своей многовековой истории не выставлял Кавказ столь могучее воинство! Сто тысяч воинов, не шелохнувшись, в молчании смотрели вверх, на скалу…

Тамар одна поднялась на высокий утес. На фоне голубого неба четко вырисовывалась стройная женская фигура со скрещенными на груди руками. В воздухе сверкнули мечи. К скале понесся тысячеголосый клич:

— Слава царице царей! Слава!

«Тогда пала царица на колени и долго плакала, молясь Богу».

Глава XX. ГОЛУБЬ ЛЕТИТ В АНИ

Уходя от погони, Гарегин Хетумян выехал ночью в обличье бродячего торговца из Севастии и вместе с войсковым верблюжьим обозом прибыл в Ерзнка. Дауд II, сын Фахр-ад-дина Бахрам-шаха Мангуджакида, одного из вельможных патронов великого Низами, посвятившего ему поэму, поддерживал дружеские связи с тбилисским двором, чем и вызвал подозрение зятя Рукн-ад-дина. После занятия Ерзнка наибом падишаха Дауду выбора не оставалось. Он присоединился к султанскому войску.

Прожив спокойно несколько дней в Ерзнка, Хетумян одним утром увидел в окне базарной лавки холодные, змеиные глаза конийского сыщика Кара-Будака и тотчас поспешил скрыться. Злая судьба гнала разведчика вперед, к границам Армении. Быть может, в родных пределах надеялся он ускользнуть от своих преследователей?

У Брнакапанского перевала — места скрещения двух больших караванных дорог — уместился оживленный поселок. Один путь пролегает из Ерзнка в Севастию вдоль русла реки Евфрат. Другой — через Понтийский лесистый хребет ведет к морю — в Трапезунт. Поселок из нескольких домов, двух больших караван-сараев и мечети с невысоким минаретом в эти дни был до отказа забит войсками. С трудом, за неимоверную плату удалось нанять Хетумяну каморку в одном из караван-сараев, с окошком, выходящим прямо на улицу. Безошибочным инстинктом Хетумян ощущал близкий конец своей многобурной деятельности. Кольцо преследователей все сужалось, полицейские ищейки гнались по его пятам. Конийский градоначальник ожесточенно хлестал по щекам толстомордых чаушей, требуя от них поимки неуловимого армянского лазутчика. Разумеется, Хетумян мог посчитать достаточными отправленные им сообщения и укрыться в городе Самсуне, откуда настоятель церкви Св. Карапета незамедлительно перебросил бы его на судне в Трапезунт. Но опытный лазутчик прекрасно понимал, что многого еще он не вызнал о султанской армии, о духе и настроении воинов, о войсковом порядке в походе и в бою. Последний оставшийся в клетке крапчатый голубь как бы безмолвно напоминал, что шаханшах ждет его прилета в Ани. Забрав торбу с мелким товаром, Хетумян отправился бродить по воинским стоянкам.

Гуляму Дундазу подвезло. Дяхбаши[91] Бейрек в наказание за плохо вычищенного коня отправил его за сеном в соседнее армянское село. Там ловкому парню удалось поймать пару жирных кур, которые теперь мирно варились в котле. Сменив гнев на милость, Бейрек подсел к костру, вдохнул благовонный пар:

— Молодец, Дундаз, хороший плов будет!

На загорелом морщинистом лице старого мамлюка появилось подобие улыбки. Дундаз смущенно помешивал большой ложкой в котле — никак не удавалось в походе бедному гуляму одному пообедать! А тут еще шайтан принес бродячего торговца с торбой. Почтительно поклонившись Бейреку, торговец тихо сказал:

— Не нужны ли доблестному защитнику веры хорошие кремни, кресала, нитки, а быть может, добрый нож для свежевания баранов понадобится? Дешево отдам, по своей цене…

Бейрек сердито уставился на торговца. Откуда у воинов могут быть деньги до похода? И где те бараны для свежевания? Торговец, однако, не отходил от костра, принюхиваясь к душистому пару из котла. Умильно улыбнувшись, он воскликнул:

— Да у вас здесь седьмой райский круг, о мусульмане! Не хватает только гурий… Но зато у меня в торбе есть кувшин ширазского вина, достойного стола самого падишаха! Поделимся, правоверные, как братья. Я голоден, а у вас, наверно, давно пересохло в горле…

Дяхбаши повелительно крикнул Дундазу:

— Уступи место почтенному купцу, мальчик! И вынь из тороков мою большую чару.

Вскоре от кур остались одни кости. А в медном кувшине стало иссякать ширазское вино которое оказалось отменным, как мог подтвердить изрядно охмелевший Бейрек. Заплетающимся языком он толковал своему новому другу:

— Вся добыча, что у гяуров заберу, твоей будет, друг Башир!

— Вот возьми вперед в уплату пять динаров! — отвечал Башир, обнимая за талию старого мамлюка. Тот охотно положил золотые монеты к себе в широкий пояс, ворчливо приговаривая:

— Только бы проклятый Аргут[92] не помешал нам…

— А кто такой Аргут, бахадур-ата? — спросил Дундаз. Совсем немного вина досталось гуляму и еще меньше курятины. Он был трезв и, видимо, поэтому задавал ненужные вопросы начальнику.

Бейрек усмехнулся в редкие седые усы. Обращаясь к торговцу, он стал рассказывать:

— Аргут — это бейлербей осужденных Аллахом курджиев. В Шамкире[93] я был охранителем при священном знамени халифа и насилу ускакал тогда от гяуров нечистой веры, которыми предводительствовал этот бейлербей. О, Аргут — великий шайтан! Никто никогда не знает, куда и когда ударит Аргут! И меч и стрела его не берут, заколдован он дэвами…

Покачав головой и с опаской оглянувшись, старый десятник спросил гуляма:

— Скажи, Дундаз, ты встречал сторожевую охрану, когда вез сюда из селения сено?

— И кур, бахадур-ата! — торопливо добавил тупоголовый Дундаз.

Старый мамлюк рассердился:

— Отвечай толком, сын свиньи, когда тебя спрашивают! Были заставы на дороге или нет?

— Нет, ата, не видел я их, — ответил смущенно гулям.

— Я так и знал!

И, повернувшись к Баширу, дяхбаши укоризненно молвил:

— Весь поход идем без застав! Разве тому учил великий падишах Килич-Арслан, победитель гяуров?

Башир сочувственно покачал головой. Наполнив до краев большую чару, торговец предложил другу выпить за славную победу над коварным бейлербеем курджиев…


Хетумян сидел за столом в своей каморке. В прикрытой платком клетке в углу сиротливо возился, поклевывая зерно, крапчатый голубь. После недолгого раздумья, достав из сумки походный каламдан и небольшой кусок пергамента, разведчик стал быстро строчить донесение[94]:

«Больше не ждите от меня сообщения. Приблизились преследователи, вот-вот захватят меня, и ждет своего полета в Ани последний голубь. Сильны и яростны воины у Рукн-ад-дина — рвутся в бой, жаждут добычи. Но порядка в отрядах султана нет, плохо охраняются в походе его войска. Видно, слишком уверен падишах в силе своих полчищ, идет без застав, не оберегаясь от…»

Хетумян не окончил послания — какой-то шум во дворе привлек его внимание. Он осторожно выглянул в окошко. Посреди двора с группой чаушей стоял Кара-Будак и громко кричал на оробевшего хозяина караван-сарая:

— Собака и сын собаки! Где здесь проживает купец из Адалин?

Хозяин караван-сарая беспомощно разводил руками. Он не знал никаких купцов из Адалин, давно оттуда не приходили караваны.

Времени нельзя было терять — с минуты на минуту в караван-сарае начнется повальный обыск. С голубем за пазухой Хетумян бесшумно выскользнул из каморки и побежал вдоль улицы.

— Держите его, мусульмане! — раздался вдогонку неистовый вопль Кара-Будака.

Хетумян мчался к мечети. У входа в минарет его встретил испуганный старик муэдзин. Пригрозив кинжалом, Гарегин оттолкнул старца и вихрем взлетел по узкой витой лестнице наверх. Преследователи вереницей неслись вслед. Впереди бежал Кара-Будак, за ним остальные чауши. Торжествующий рев возвестил, что они заметили Хетумяна на минарете.

— Пора…

Хетумян закрепил пергамент под крылом голубя и, поцеловав в головку, подбросил его. Птица взмыла вверх и, описывая широкий круг, искала нужное направление. Найдя его, почтовый голубь стремительно помчался на восток. Влажными глазами следил разведчик за полетом, пока голубь не исчез в небесной синеве.

Тяжелые шаги по крутой лестнице заставили Хетумяна с кинжалом в руке обернуться. В проеме показалась усатая голова. Разведчик нанес удар. Голова исчезла. Внизу ревела возбужденная толпа:

— Смерть гяуру! Лазутчику смерть!

У подножья невысокого минарета Хетумян разглядел торжествующую рожу Кара-Будака.

— Мусульмане! Выкурите проклятого гяура, как лису из норы! — оглушительно вопил чауш.

Вскоре клубы удушливого дыма через витую лестницу стали тянуться к вышке. Чауши обложили минарет ворохами мокрой соломы и подожгли ее. Хетумян задыхался. А ненавистный голос продолжал внизу кричать:

— Подбавьте огня, не жалейте, правоверные!

Хетумян посмотрел в последний раз на небо, перекрестился и, улучив момент, когда Кара-Будак приблизился к подножью минарета, с обнаженным кинжалом перемахнул через пламя, прямо на чауша…

…Во весь опор, на сменных конях, мчался Ростом вдогонку амирспасалару, везя последнее донесение Хетумяна. От большого волнения Ростом плохо вник в его содержание, но ощущал всю важность. Донесение не было дописано. Значит…

Захарий уже выезжал из Карсского лагеря с спасаларами авангарда, когда на взмыленном скакуне его догнал пятисотник. Остановив коня, амирспасалар внимательно вчитывался в неровные строки. Потом, сняв шлем, перекрестился: «Царство небесное отважному!» Оглянувшись, негромко молвил военачальникам:

— Господа спасалары, Нукардин о себе возомнил и идет без сторожевого охранения!

Глава XXI. РЕЗНЯ

Рукн-ад-дин двигался по торной дороге, открытой еще урартийскими завоевателями. Недаром на скале в Шираке высечена клинописная надпись царя Аргишти: «Богу Халду величайший царь Аргишти говорит: завоевал я страну Ерах, отвоевал я в ней Ирданиуни от страны шикигулов внутренней»[95]. Всегда стремились враги прорваться с юга через теснины Болорпахака к Карсу и Шираку, чтобы оттуда распространиться по всему Кавказу.

Девятый султан Рума Рукн-ад-дин Солейман-шах был энергичным и суровым властителем. За свое недолгое царствование он бросался (с переменным успехом) в походы то на юг — к Средиземному морю, то на север и северо-запад. Не обладая, однако, военным талантом и счастьем покойного отца Килич-Арслана II, Рукн-ад-дин не замечал всеобщей ненависти к себе, которую он заслужил исключительной свирепостью, и часто действовал опрометчиво. При всем том войско Рума стояло на первом месте на всем Востоке, да и на Западе вряд ли нашелся ему достойный соперник и по численности и по боевым качествам.

Вопреки предсказаниям придворных астрологов, поход на Гурджистан начался в неблагоприятных условиях. Рукн-ад-дин пропустил весенние дни и двинулся летом, во вредную для коней и вьючных животных пору, когда уже выгорел подножный корм и иссякли многие источники в пути. При частых остановках приходилось отгонять табуны коней на выпас на дальние пастбища. Громадный обоз (сельджуки брали с собой в поход все ценное имущество, а султан и вельможи возили даже гаремы для дорожных утех) и множество тяжелых осадных машин также замедляли движение войска по неустроенным дорогам Армянского нагорья, а большие скопления людей способствовали развитию желудочных болезней.

Пройдя Ерзнка, войска Рукн-ад-дина стали подходить к Арзруму. Вдали показались желтоватые стены цитадели на холме, господствующем над большим городом. Здесь правил родной брат падишаха — Мугис-ад-дин Тогрул-шах. Очищая султанат от родни, Рукн-ад-дин и его согнал с удела в Кайсарии. Смилостивившись после унизительных просьб Мугис-ад-дина, султан отдал ему Арзрум[96], владение незадолго до того истребленного сельджуками дома Салдукидов. Мугис-ад-дин встретил державного брата у городских ворот с подобострастием необычайным. Облобызав золотое стремя, он понес на голове попону впереди султанского коня в знак великого почтения и преданности. Усердие это скоро объяснилось плохим состоянием войска эмира, что сразу же обнаружилось на смотру. Бейлербей Изз-ад-дин не постеснялся назвать эмирские войска «жалким сбродом». Лишь богатыми подарками и пышным пиром, на котором перепились все эмиры и бей, удалось арзрумскому правителю отвести от себя гнев падишаха.

После празднеств и игрищ, с обязательным козлодранием, из обширного лагеря на берегу Евфрата, мимо меловых гор, необозримой лавиной двинулось султанское войско. Все дороги к Басену на далеком расстоянии покрылись конными и пешими отрядами под разнообразными знаменами и значками. В Басене им предстояло соединиться с войсками мардинского эмира Насер-ад-дина Ортока и обоих Зенгидов — мосульского эмира Насир-ад-дина Махмуда и джезирского владетеля — пожилого Санджар-шаха.

В авангарде шла многочисленная огузская конница. Ее вели «великие бей» Нур-ад-дин Туграк, Сеид-ад-дин Салор, Шамс-ад-дин Огуз, эмир Картай, сюбаши[97] Юташ и Джелал-Хорасани. За авангардом следовали сипахи, разбитые на полусотни. Посередине главных сил на кауром коне ехал султан в белом тюрбане с пером, усыпанном алмазами. В его свите кроме брата Мугис-ад-дина ехали Махмуд Данишменд из Харберда и эрзнкайский эмир Давуд. Рядом с султаном на рослом коне следовал главнокомандующий войсками «бей беев» Изз-ад-дин Баралтай, высокий могучий воин с энергичным и мрачным лицом, несколько позади — начальник султанской охраны Саад-ад-дин Кобак и рыцарь Урсел, командир отряда франгских наемников — рыцарей-авантюристов, за большую плату покинувших войска Латинской империи. В арьергарде двигалась гулямская гвардия и тянулся необозримый обоз с гаремами. В состав каждой сельджукской части обязательно входила дружина алпов[98], которые в решительную минуту кидались в сечу и своей яростной атакой решали участь боя. На шеях многих алпов висела почетная награда — хвост яка, вделанный в золотое кольцо. Вооружение у воинства было довольно разнообразным. У знатных воителей водились дамасские сабли, хорасанские панцири и пики, мечи из Йемена и Индии.

Воины попроще были вооружены из местных арсеналов. Осадные мастера везли камнеметы, выбрасывающие железные горшки с горящей нефтью, на скрипучих арбах шли окованные железом тяжелые тараны. Громоздкое воинство двигалось неторопливо. Но уже к вечеру передовые легкоконные отряды подошли к Даройнку и ворвались в город.

В Коше за себя Ваган оставил старика отца.

— Неослабно наблюдай за равниной, отец! Султан уже приближается. Каждый день посылай людей в Даройнк, пусть бдительно следят за врагом. Чуть что, шли гонца в Зивинберд! — наставлял Ваган.

Все чаще поднимались к небу дымы пожарищ. По всей равнине рыскали сельджукские разъезды, и все опаснее было пробираться в город. Уже захватили двух горцев и увели в плен враги. Старый Кероп в волнении ходил по двору, обдумывал. Решившись, громко позвал:

— Нерсик!

Долго глядел дед на внука. Юношеское, безбородое лицо, смелые, как у отца, глаза смотрели на деда из-под шапки русых волос.

— Придется сходить тебе в город, — тихо молвил Кероп. — Больше некому. Разузнать надо, где враг, что делает? Понятно, Нерсик?

Нерсик мотнул головой и поглубже нахлобучил мохнатую папаху. От рождения юноша был молчалив.

— К городу подойди под самый вечер. И сразу не заходи, а издалека прислушайся, нет ли шуму какого? — наставлял Кероп. — Пооберегись, Нерсик-джан!

Нерсик молча приложился к старческой руке и двинулся к воротам.

— Посох возьми от собак! — дрогнувшим голосом крикнул Кероп.

Легким шагом спускался Нерсик вниз по ущелью. Горная тропа шла вдоль русла светлой речки, которая весело прыгала с камня на камень, обдавая брызгами зеленую траву. Миновав сельский караул у выхода из ущелья, молодой горец зашагал по равнине.

Над селом Сурб-оган поднимались тучи пыли. Громко мычал крупный рогатый скот, отчаянно блеяли овцы, лаяли собаки, подгоняя отару. Следом шли запряженные быками арбы с немудреным деревенским скарбом. Сидя на мешках с зерном, женщины испуганно прижимали младенцев к груди. Ребята повзрослее шли за арбой, помогали отцам гнать скот — село уходило в горы.

Увидев старого знакомца чабана, Нерсик пошел рядом с ним.

— Люди говорят, султан еще в Арзруме. Поди, все пирует с нашим эмиром! — отрывисто говорил чабан. Нерсик не отставал, шагал рядом.

— А в Даройнке как, дядя?

— Все никак в горы не соберутся уйти! Как бросить дом, добро нажитое? Мы-де подданные брата султана, кто нас посмеет тронуть? А того не понимают, что башибузуку все равно кого резать… — в сердцах ответил чабан.

Встревоженный Нерсик повернул обратно, к Даройнку. Обогнув замковый утес, грозно возвышающийся над городом, он подошел к окраине. Солнце склонилось к хребту. К небу мирно поднимались сизые дымки, доносился запах горящего кизяка. Нерсик прислушался. В городе, стояла тишина. Вдруг отчаянный женский крик пронзил вечерний воздух.

Отвечая ему, на улицах раздался дробный топот коней.

На окраине города, у самой дороги, стоял большой дуб с пышной кроной. Нерсик быстро вскарабкался на сук и, притаившись в листве, стал прислушиваться.

В Даройнке шел погром. Вздымая пыль из-под копыт, мчались туркменские кони. Доносились крики «Алла, Алла!», трещало дерево ворот. Всадники врывались в дома, и оттуда слышались вопли жителей. Озверелые воины выбрасывали людей из окон на мостовую, разбивали черепа детей о стены, насиловали женщин. Под бичами дико ревела угоняемая скотина. Кое-где уже полыхали пожары…

С расширенными от ужаса глазами Нерсик следил за кошмарным зрелищем. Крики погромщиков приближались, дальше медлить было опасно. Юноша соскользнул по стволу и со всех ног бросился бежать.


С восходом солнца у караван-сарая на перевале, где в палатках заночевал авангард Захария, началось необычайное движение. К Зивинберду спускалась конница. В голове колонны маячили пешие дозоры, которые дымовыми сигналами должны были предупредить о появлении противника. Ночью к перевалу Мецрац прискакал гонец, и Захарий узнал от него, что Даройнк уже занят врагом. Всадники ехали кучно, остерегаясь растянуть колонну. Были среди них и ветераны войн царя Георгия, были и совсем юнцы, впервые в походе. Как всегда, амирспасалар был с головной частью. Он перебрасывался с бойцами ободряющими словами и негромкими шутками. Двигались конники переменным шагом по лесистой дороге и до полудня подошли к Зивину. Амирспасалара перед крепостью встретили горцы с Ваганом во главе.

— Государь, в Даройнке резня! — коротко сообщил Ваган. — Сын мой очевидец тому…

Амирспасалар, помрачнев, недоверчиво переспросил:

— Но ведь там живут подданные арзрумского эмира?

— Для разбойников все равны! — с горечью махнул рукой Ваган. — Мало кто спасся от их мечей… Какие приказания будут, государь?

— Выдели надежных проводников — по два-три в каждый полк, Ваган. Надо всю конницу без шума, тайком провести в ваши селения. Я пойду в голове с тобой, и Савалт-хан с нами. Ему надо с кипчаками продвинуться как можно дальше.

— До горы Воскеанк? — догадался Ваган.

— Да. А как с горными проходами из равнины?

— Наглухо закрыты, государь. Мышь не пробежит, — заверил горец. — Людей вооружил всех.

— Добро. С тобой поедет пятисотник Ростом с лорийцами. С богом!


Громадный султанский лагерь раскинулся на равнине у восточного склона скалы, на которой возвышался старинный замок. Железистые источники выбивались из-под подошвы утеса и, оставляя ржавый след, стекали в реку Басен. Рябило в глазах от разноцветных шатров эмиров и беев, огузских кожаных и волосяных юрт, черных палаток курдских отрядов. Бесчисленные табуны рассыпались по всей равнине, прижимаясь к речным поймам, где еще сохранилась свежая трава. Большой осадный парк, гаремы знати и обозы с десятками тысяч рабов и военнопленных расположились по другую сторону горы, вдоль дороги на Арзрум. Горы мешков с зерном и мукой, ящиков с оружием и доспехами громоздились на земле вперемешку с походными кузнями, хлебопекарными печами и котлами для варки пищи. На равнине, поросшей жухлой травой и мелким кустарником, паслись неприхотливые верблюды, мулы транспорта и рогатый убойный скот.

Еще со времен Ахеменидов сопутствовала восточным властителям сказочная роскошь в походах. С удивлением описывал летописец лагерь Рукн-ад-дина, «где были собраны все богатства вселенной, чаши и ковры, драгоценные камни и жемчуг, золото в изделиях и слитках». Султанская ставка находилась на самой вершине утеса. Вход в двуглавый огромный шатер из тяжелого китайского шелка охранялся двумя алпами-великанами в золотых доспехах. Около входа рычали прикованные к серебряным колодам лев, тигр и леопард. Черное знамя с орлом развевалось на ветру. А рядом на земле стоял почетный тулумбас — знак верховной власти, присланный халифом Насиром.

Шумное веселье царило в стане султанских воинов. Огни тысяч костров ярко блестели в вечернем полумраке. На огромных вертелах жарились на раскаленных углях туши баранов и быков, в медных котлах варился жирный плов. Из шатров великих беев и сюбаши раздавались нестройные песни. Простой военной прогулкой представлялся исламским воителям поход на Гурджистан. Уже запели узаны, прославляя мощь и славу падишаха, а старый меддах Коркут рассказывал легенды о подвигах Казан-бека…

Перед вечерним намазом военачальники собрались в передней половине султанского шатра. Рукн-ад-дин только что искупался в каменном бассейне серного источника, успел побывать в своем гареме и был в хорошем настроении. Обложенный шелковыми подушками, он возлежал на большом ковре, невнимательно слушая ежедневный доклад «государева наблюдателя».

— Величайший из великих, не вернулись наши проведчики из Гурджистана, видно, погибли там мучениками за веру, — вполголоса докладывал главный доносчик.

— Машалла![99] — равнодушно протянул султан. — А все-таки где же курджии? — полюбопытствовал он.

Государев наблюдатель воздел руки к шелковому потолку:

— Кто об этом знает, о Щит ислама? Одни огни чабанов на горах видны. Как мыши запрятались они в свои норы при грозном приближении победителя курджиев!

— Я еще не поверг их на землю! — рявкнул Рукн-ад-дин. — А ты, старый верблюд, видно, зря получаешь деньги у моего казначея, если ничего не можешь толком сообщить своему повелителю об этих гяурах…

Разгневавшись, султан отвесил увесистую пощечину главному доносчику и выгнал его прочь из шатра. Впрочем, Рукн-ад-дин и сам не верил в возможность отпора курджиев бесчисленному воинству, собранному от Мосула до Понта: как вшей раздавит он презренных гяуров и без труда захватит Казалык, точно так, как поступали его великие предки…

На военном совете Рукн-ад-дин цедил сквозь зубы истины мудрости неизреченной:

— В любой войне ставка джигита — жизнь или смерть! И в бою с курджиями каждый из вас должен сражаться, не щадя своей крови…

— Аллах велик! — хором отвечали беи.

— Под черным знаменем радости исламское войско должно прокладывать свой путь при криках ужаса, в море нечестивой крови неверных и в дыме пожарищ их городов! — поучал дальше Рукн-ад-дин.

Бейлербей Баралтай рискнул вопросить падишаха о приказаниях по войску.

— Назначаю на завтра отдых бахадурам перед походом. А что можешь сказать о враге, Баралтай? Где курджии?

— От горного прохода по караванному пути к Карсу на четыре фарсаха впереди нет никого, — с готовностью ответил Баралтай.

— А вгорах? — бросил небрежно султан.

Бейлербей повернулся к эмиру Картаю, который с явно обеспокоенным видом сидел на военном совете.

— Пусть об этом скажет Картай-бек!

Картай злобно пробормотал:

— Проклятые гяуры опрокинули утесы на головы моих бахадуров!

Рукн-ад-дин оглушительно расхохотался:

— Какие же это бахадуры? Эблис их возьми, если они испугались камней жалких горцев! Приказываю Картай-беку завтра, после утреннего намаза, лично отправиться в горы и разрушить все гяурские селения! Вечером бейлербей доложит мне о твоих успехах, бек…

Что же, однако, смутило бахадуров доблестного Картай-бека?

Ваган со своим отрядом с утра занимал ту самую гору, откуда недавно амирспасалар оглядывал Басенскую равнину. С ним был и Ростом с дорийскими спешенными сотнями. Вдали на равнине, из обезлюдевшего селения Сурб-оган, показался конный отряд и стал неторопливо продвигаться к предгорью.

— Сельджуки! — спокойно предупредил Ваган.

— Подпусти их поближе! — отдал приказание лорийцам пятисотник.

Войны поспешили укрыться за скалами, прихватив с собой и горцев. Сельджуки всё приближались. Уже отчетливо стали видны боевые значки на пиках, и можно было различить лица отдельных всадников на туркменских конях… Тогда внезапно заколебались горы. С вершин покатились огромные камни и обломки скал, все круша на пути, давя и калеча сельджуков, их коней. Облако пыли окутало дно ущелья. Из него ошалело выскакивали уцелевшие всадники и во весь опор скакали обратно на равнину.

— Старый дорийский способ встречать незваных гостей! — ухмыльнулся пятисотник.

— Не скоро теперь сунутся в наши горы! — весело отозвался Ваган. — Государь останется доволен — накрепко заперли горные проходы наши молодцы…

Глава XXII. НОЧНЫЕ ОГНИ

Свою ставку Захарий разбил на окраине села Кош. Гостеприимно встретили воинов оставшиеся горцы, по-братски делясь куском хлеба и охапкой сена для коней. На стоянках — тишь, лишь изредка слышались негромкие оклики часовых.

Амирспасалару не спалось. В сентябре уже холодно в горах. И Захарий сидел у костра во дворе дома, закутавшись в черную бурку. Около него прикорнул племянник Хасан. Тревожные думы одолевали полководца. «Подоспеет ли вовремя Сослан с главными силами? К султанскому лагерю надо подкрасться затемно, до рассвета, пока не проснулись сипахи, и без шума ударить. А не упустит ли сигнала Савалт-хан?..» Хасан по-детски причмокнул губами, перевернулся на другой бок, снова заснул. «Зря взял юношу в поход, как бы не случилось, как с Абасом в Шамхоре!» — подумал Захарий. На огонек подошли братья Иванэ и Саргис, за ними вслед Ахал-цихели, Вачутян. Пламя костра отбрасывало яркие блики на лица спасаларов.

— По Корану, мусульмане начинают разговляться в Рамазан, когда не могут отличить черной нитки от белой. А мы, друзья, наоборот поступим, — усмехнулся Захарий, — начнем разговляться их головами в тот миг, когда можно будет отличить черную нитку от белой — до рассвета. Он поздно наступает в горах. Такой громадный лагерь только и мыслимо захватить врасплох — спящим, когда конские табуны еще пасутся на лугах в отдалении. Конечно, всех врагов нам не перебить, жестокий отпор дадут сельджуки. Но страху нагоним, строй порушим и порубим их немало, пока Давид на выручку с главными силами не подоспеет.

Саргис Тмогвели думал о другом. Его опечалил рассказ Вагана о резне в Даройнке.

— Какие они все-таки звери, Закарэ! — вырвалось невольно у него.

— Война — жестокое дело, брат Саргис, великое несчастье для народа. И редко кто милостив бывает к врагу! — ответил задумчиво Захарий. — Чего хочешь ты от дикого кочевника, которому всю жизнь твердят муллы: «Чем больше гяуров убьешь, тем скорее в рай попадешь»?!

Присутствующие спасалары невесело рассмеялись. К костру со своими вооруженными людьми подошел Ваган.

— Какое место в бою нам завтра отведешь, государь? — степенно спросил сельский вожак.

Амирспасалар с доброй улыбкой опустил руку ему на плечо:

— Завтра большая конная сеча будет, Ваган, и можем мы в поле потоптать твоих храбрецов. Вы и так много сделали — путь обезопасили, от лазутчиков нас укрыли, спасибо вам великое! А к рассвету, по знаку огненному, поведете конницу мою вниз, к султанскому лагерю…

Увидя, что Ваган нахмурился, амирспасалар поспешно добавил:

— А если еще хотите общему народному делу помочь, побольше носилок заготовьте, друзья. Есть у нас лекари искусные. Как выведете конницу к Сурб-огану, идите к ним в помощь — раненых будете выносить с поля боя, охранять их, мертвых благочестивому погребению предавать. Пойди договорись с лекарями…

Не сразу уснули в воинском стане, тревожили людей бесчисленные огни султанского лагеря далеко внизу на равнине. Сотники не разрешали разводить больших костров, воины грели руки у раскаленного кизяка, укрывшись от резкого ветра из ущелья за оградами домов. Шли тихие беседы.

— Не полагается амирспасалар на силу крепостей, нет! — наставительно говорил Ростом своим слушателям. — Сам я слышал, как он поучал: «Любую неприступную крепость можно взять после надлежащей осады и хорошего приступа!» Вот, к примеру, сколько раз брали враги Двин, хоть и опоясан он двумя стенами? Или Ани — сам Господь укрепил сей град с трех сторон, а все-таки сельджуки да и царь Георгий Храбрый брали его приступом! Только в открытом бою можно разбить врага, считает амирспасалар…

В другом кругу старый Парсадан, оглаживая сивый ус, говорил неторопливо:

— Участвовал и я в Шамхорском бою. И как сейчас, помню такую же ночь…

— А что, страшно в бою? — несмело спросил молодой всадник.

— Кому хочется помирать?! Да ты все-таки не бойся, молодец, смело мчись на врага — и тогда одолеешь. Только поводья крепко держи в руках и глазом коси на соседа… А коня придерживай, не вырывайся из строя вперед, не то срубят тебя гулямы острыми ятаганами, если окажешься один впереди. И в сече поддерживай товарища, не давай врагу напасть с тыла! — поучал Парсадан.

Понемногу воины забылись в недолгом сне…

Пропели вторые петухи, и в горных селениях все проснулось. При свете смоляных факелов выводили заседланных коней. Негромко бряцая оружием, по приглушенной команде всадники строились в ряды. На дальней вершине вспыхнул яркий огонь — сигнал к выступлению.

Из селения Кош длинной колонной стала спускаться по ущелью армянская конница, которую вели князь Иванэ и Вачутян. По тому же сигналу выступили из соседних селений грузинские конные части, их вели Ахалцихели. Когда голова колонны поравнялась с сигнальной горой, по отлогому склону спустился амирспасалар и стал во главе полков. Впереди быстро шагал Ваган с несколькими проводниками, выводя конницу по извилистым тропам на равнину. Негустой туман стал сползать с горных вершин и заполнять ущелья. На каменистой дороге раздавался глухой топот коней. Изредка звенело оружие у всадника, под которым оступился конь. Когда полки подошли к Сурб-огану (в полфарсаха от лагеря), амирспасалар отрядил тысячи кипчаков в сторону Болопархака, в тыл сельджукским заставам, и подал знак развернуть боевые порядки.

Из-за реки доносилось завывание волков, почуявших конские табуны. Безмолвствовал погруженный в сон огромный лагерь. На вершине замкового утеса мерцали редкие костры султанской охраны.

В ночном воздухе прозвучала негромкая команда: «Сабли наголо! Пики к бою!» Проскакали и стали на свои места перед первой линией полков командиры. Всадники изготовили оружие и замерли в тяжелом ожидании. Еще мгновение — и вся конная масса помчится в неудержимом порыве…

Амирспасалар высоко поднял меч. В полном молчании полки двинулись вперед.

Утренняя звезда еще высоко стояла над горизонтом, и только начинали розоветь вершины горного хребта на востоке. Бейрек вышел из палатки. Его палатка стояла на самом краю лагеря, дальше начиналась степь. Туманная дымка покрывала равнину. Издалека доносился неясный шум, заглушаемый журчанием горной реки. Полусонный дяхбаши уже хотел вернуться в палатку, когда порыв ветра снес в сторону туманную пелену и на равнине как будто зачернел невысокий лес. Бейрек широко раскрыл глаза… В пяти полетах стрелы, точно расправивший широкие крылья орел, по равнине катилась грозная лавина закованных в железо всадников. Впереди на кровном скакуне мчался гигант в черных латах. За ним на длинном древке вился стяг.

«Аргут-шайтан!» — с ужасом подумал Бейрек и бросился бежать по лагерной дорожке между походными палатками, выкрикивая:

— Вставайте, мусульмане! Гяуры!

Железная стена всадников наклонила тяжелые копья и, перейдя с рыси на стремительный галоп, помчалась на лагерь.

Глава XXIII. РАЗГРОМ

Дрожала земля. Градом летели мелкие камни и куски засохшей грязи из-под конских копыт. «Стремя в стремя! Не отрываться!» — непрестанно кричали сотники. Железная стена смыкалась теснее, и продолжалась дьявольская скачка. Резкий воздух рвался в ушах, от разгоряченных скакунов остро пахло потом. На клинках высоко поднятых мечей и острых копий алели первые отблески утренней зари. Далеко разносился по равнине грохот копыт, все приближаясь к стану. Из палаток по тревоге выскакивали сипахи, на ходу надевая доспехи.

…Но вот ураган налетел и повалил в громе и пыли шатры на переднем крае лагеря.

Босой, набросив чекмень на широкие плечи, бейлербей ворвался в султанскую опочивальню. Падишах мирно похрапывал на широком ложе, рыжая борода расстилалась на шелковом узорчатом покрывале. Презрев придворный этикет, бейлербей крепко дернул его за рукав ночного халата. Рукн-ад-дин открыл сонные глаза. Недовольно спросил:

— Баралтай? Что еще случилось?

— В лагере гяуры! — задыхаясь прохрипел Баралтай.

Рукн-ад-дин, еще не отошедший от сновидений, пробормотал, зевая:

— Какие гяуры, о чем говоришь?

— Проснись, государь! — заорал в отчаянии бейлербей. — Конница курджиев рубит наших сипахов!

До сознания султана наконец дошло ощущение нагрянувшего несчастья. Он быстро спустил ноги на ковер и заревел на вбежавших оруженосцев:

— Мои доспехи, сыны Эблиса! И коня — живо!

Баралтай, покачав головой, проворчал:

— В лагерь тебе спускаться нельзя, государь. Сам узришь, что там творится!..

Когда Рукн-ад-дин и бейлербей подбежали к краю площадки на вершине утеса, им представилась жуткая картина.

Весь лагерь кипел…

Припав к шеям своих скакунов, вражеские всадники с поднятыми мечами в руках проскакивали между поваленными шатрами и мчались по лагерю, беспощадно рубя сипахов. Те отчаянно защищались, люди и кони валились наземь, задерживая врага. Но все новые и новые ряды неприятельской конницы настойчиво продвигались вперед, используя преимущество длинных мечей и тяжелых копий над пехотой. Все лагерное поле на огромном пространстве было устлано телами убитых и раненых воинов.

Рукн-ад-дин заскрежетал зубами.

— Проклятый Картай! Так прозевать курджиев… — И, повернувшись к начальнику огланов Кобаку, яростно закричал: — Принесите мне сейчас же голову трусливой собаки!

Оторвавшись от ужасного зрелища, бейлербей возмущенно воскликнул:

— Государь, нельзя в битве казнить племенных вождей — огузы возмутятся! Снимешь голову у сюбаши Картая потом, после боя… если он уцелеет!..

Нукеры подводили скакуна уже одетому в доспехи бейлербею.

— Куда направляешься, Изз-ад-дин? — мрачно спросил султан.

— Великий знает, все табуны находятся у реки. А мои бахадуры не привыкли сражаться пешими. Надо посадить их на коней. Иначе курджии порубят все наши туманы!

— Надо спешить самих гяуров! Пусть лучники целят в коней их вождей! — закричал Рукн-ад-дин.

Баралтай уже садился на коня. Разбирая поводья, он глухо ответил:

— Слушаю и повинуюсь!


Смерть металась по лагерю. Сыпались удары, железо звенело о железо, гнулись и раскалывались панцири и шлемы, со свистом впивались в тела пернатые стрелы. Стоны умирающих смешивались с пронзительным ржанием раненых скакунов.

Подобно ангелу смерти, в черных доспехах, несся амирспасалар навстречу врагу. Сжав плотно рот, он действовал мечом как на учении. Движения были точны, глаза прищурены. Капли пота выступили на загорелом лице. И на каждый взмах длинного палаша Захария отвечал предсмертный вскрик человека. Прорываясь к амирспасалару, сипахи осыпали его ударами. Амирспасалар, отбиваясь коротким движением щита, продвигался дальше. Справа и слева от него ожесточенно рубились Ростом, княжич Хасан и Парсадан. Не раз бывал в боях рядом с полководцем старый латник, вместе с оруженосцами ограждая тыл. Отборные лучники, укрывшись за осыпью у подножья замкового утеса, стали поражать коней курджиев. Жалобно заржав, уткнулся мордой в пыль каурый скакун амирспасалара, подмяв под себя всадника. В шее у коня затрепетала длинная огузская стрела. Рядом пали кони и у Иванэ, Ахалцихели, Саргиса Тмогвели. С торжествующими криками, с высоко поднятыми ятаганами сипахи кинулись на амирспасалара. Тот силился высвободить ногу из-под скакуна. Парсадан и оруженосцы бросились вперед на защиту. Над головой амирспасалара заблистали мечи.

— Ростом, коней!

Поднявшись наконец на ноги, Захарий оглянулся вокруг. Ростома не было. «Порубили беднягу!» Но уже, тяжело топая, в кольчугах и шлемах, покрытых пылью и кровью, бежали богатыри Ахалцихели.

— Шалва! Вперед людей! Лучников перебить! — кричал амирспасалар, отбиваясь от сипахов.

Грозная опасность нарастала. Воодушевленные успехом, сельджуки стали наседать на спешенных спасаларов. В развороченный до основания лагерь со всех сторон стекались конные огузы.

— Что смотрите, храбрецы? Раз бьются пешими спасалары, и нам пристало так драться! — вскричал старый Парсадан и сошел с коня. Последовав его примеру, гвардейцы спешились и, привязав поводья коней к поясам, стали биться рядом со своими военачальниками. К осыпи помчались всадники и в куски порубили засевших огузских лучников. Сеча все усиливалась, и топот мчавшегося табуна показался спасаларам небесной музыкой: вместе с десятком своих дорийских земляков Ростом гнал косяк превосходных коней, отбитых у султанских табунщиков. Быстро были оседланы скакуны, и с бранным кличем устремились гвардейцы навстречу огузской коннице. Шалва и Иванэ Ахалцихели рубились плечом к плечу, как львы бросаясь в самую гущу боя. Далеко виден был блеск их грозных мечей, целые ряды прорубали они в туркменской коннице. Временами братья останавливались, выравнивали строй гвардейцев и снова шли напролом, пробиваясь к центру султанского лагеря. Рядом, как одержимый, дрался Мушег Мамиконян. Когда он пал, пронзенный копьями, ярость охватила лорийцев, они стали рубиться с удесятеренной силой. На левом крыле, у самой Арзрумской дороги, напористо продвигались анийские латники с Вачутяном во главе, тесня конницу и пехоту султанских вассалов. Высоко реяло их голубое знамя со львом, доблестные воины в этот день возродили славу армянской конницы!..


Савалт-хан — воспитанник доблестного Хубасара — унаследовал от дяди мужество и воинское мастерство. Амирспасалар не колеблясь поручил ему сложную задачу — ударить в тыл врагу и захватить обоз.

— Как увидишь, что на горе забегали сельджуки, знай, мы ворвались в лагерь. Тогда ударь! А всю добычу собирайте в одно место, женщин не обижайте. А главное — дорогу арзрумскую оставь свободной. Пусть по «золотому мосту» бегут враги, — наставлял кипчака Захарий. — А как захватишь обоз, оставь охрану при нем, сам же спеши нам на помощь…

— Хоп! — односложно ответил кипчак, садясь на коня. Длинная цепь всадников на низкорослых лошадях вытянулась с окраины села по горной тропе. «Так затягивается петля аркана», — провожая взглядом конницу, подумал Захарий.

Поздно ночью туманы по горной лощине подошли к покинутому жителями селению Мукнариндж. Здесь Савалт-хан дал передышку конникам. С первыми проблесками зари он был уже на ногах. Выстроив в лощине туманы, он стал внимательно наблюдать за Басенским утесом. Огромной темной массой возвышался замок. Но вот в лучах восходящего солнца на скале беспорядочно заметались человеческие фигурки…

— Вперед! — негромко приказал Савалт.

Появление кипчакской конницы в тылу султанского лагеря вызвало панику. С диким ревом по равнине носились верблюды, перекрывая воинственные клики кипчаков. По дороге к Арзруму вскачь удирали отдельные всадники. Из крытых повозок несся испуганный визг женщин гаремов. При обозе были сотни рабов и пленников, они радостно бросались навстречу нападающим и, крестясь, кричали:

— Христиан! Христиан!

Недолго длилась сеча с охранниками. Покинув обоз, они бросились наутек. Савалт-хан пробился к караванному пути. Окружив лучниками лагерь, он помчался во главе своих кипчаков по дороге к Даройнку, откуда доносился гром битвы.

Привилегированное султанское войско — гулямская гвардия и дворцовые огланы — были размещены в городке. Султан видел с высоты, как из домов выбегали гулямы, наспех прилаживая доспехи и оружие. Табунщики уже пригнали с реки скакунов, их быстро седлали невольники. Впереди выстроенных на городской окраине гвардейцев появился огромный всадник на белом арабском коне. Бейлербей! Он отдал короткое приказание, и пять тысяч отборных всадников двинулись вперед. Подойдя к месту боя, гулямы испустили дикий вопль и, высоко подняв кривые сабли, стремительно обрушились на конницу Вачутяна.

Выставив тяжелые копья, армянская конница остановила первый натиск гулямской гвардии, потеряв почти половину состава первых рядов. Закипела сеча. Бейлербей ехал впереди гулямов, распевая суру Корана, разя направо и налево. За ним следовали эмир Кобак и сюбаши Картай, который уже знал об участи, уготованной ему султаном после боя. Вачутян встретился с ним один на один. После непродолжительной схватки князь страшным ударом рассек шлем противника. Картай-бек, бездыханный, повалился с коня. Бой продолжался с возрастающим ожесточением. Охваченные боевым пылом гулямы и присоединившиеся к ним конные огузы теснили армянских латников к замковой скале. Вдруг воздух дрогнул от пронзительных звуков медных труб и рожков. По арзрумской дороге, широко развернувшись, неслись кипчакские туманы. Степные кони, вытянув шеи и прижав уши, мчались бешеным наметом. Впереди, крутя над головой длинную саблю, летел Савалт-хан. Поле боя огласил ужасающий визг кипчакских всадников.

— Вперед, храбрецы! Пришла подмога, круши врага! — радостно закричал Вачутян.

Армянская конница бешено врубилась в ряды гулямов. Пал доблестный Кобак. Был убит скакун под бейлербеем — с трудом вызволили Баралтая оруженосцы. Атакованная с двух сторон султанская гвардия дрогнула и стала беспорядочно отходить к склону замковой скалы.

Жестокая сеча продолжалась с переменным успехом. Пересев на свежего коня, Баралтай снова восстановил порядок в войске. Посадив часть сипахов на коней, он возобновил бой. Дружины алпов сражались с обычным ожесточением. Но курджии продолжали свой отчаянный натиск на расстроенные султанские таборы. Рукн-ад-дин с вершины утеса следил за ходом сражения. Оттянув потрепанную гвардию, он ее спешил и стал готовиться к обороне замка. Это решение возмутило лихих огузских наездников, привыкших к просторам конных боев. Все больше всадников стало уходить к речной пойме под предлогом ловли коней; но сипахи продолжали упорно биться. В перерывах между боевыми схватками они грозили курджиям кулаками и оружием, озлобленно выкрикивая оскорбительные слова в адрес врага. И уже не раз оглядывались, отирая пот с лица, утомленные воины авангарда Захария на маячившие в сизой дымке высоты Болорпахака, ждали появления своих главных сил.


Ваган быстро договорился с главным лекарем. Старый Арроб был человеком смелым и на вопрос амирспасалара: «А не слишком ли близко от боя замыслил раненых врачевать, почтенный?» — он спокойно ответил:

— От торжествующего конного врага все равно не уйти, государь амирспасалар!

— А ты веришь в нашу победу? — невесело улыбнулся Захарий.

— Да, верю.

Амирспасалар с уважением посмотрел на худощавого еврея:

— Тогда действуй, рабби!

На рассвете из Коша двинулись лекари на мулах; во вьюках везли палатки, лекарский инструмент, полотно и корпию, горшки с отваром мандрагоры для усыпления раненых (хоть и осуждали отцы церкви лекарей за греховное снадобье — «не должно смертному избегать ниспосланных Богом страданий!»). Следом шли горцы с носилками. Палатки разбили на площади в Сурб-огане, тут же на открытом воздухе в тени немногочисленных карагачей установили столы для операций, разложили на чистом полотне инструмент, быстро вскипятили в котлах воду[100]. Ваган со своими горцами двинулся вперед, в сторону замкового утеса, где уже стояло облако пыли и шла сеча. Смело проскальзывая между конями, отбиваясь от наседавшего врага, горцы выхватывали из боя раненых и несли их в Сурб-оган. Старик хирург орудовал, держа в руках нож или пилу со следами крови, изредка покрикивая для острастки:

— Терпи, молодец, сейчас кончу! А тому дайте-ка чару мандрагоры, потом я им займусь. Сюда мумиё[101]! Да пошевеливайся, увалень…

С летовок прибыли арбы с погонщиками. Наложив вороха сена, Ваган отправлял раненых в верхние селения. Мертвых укладывали на паперти храма, прикрыв им лица.

Битва продолжалась.


«Самому спокойному воителю на свете», как шутливо прозвали Давида Сослана друзья, в эти тревожные дни изменило спокойствие. Строгий соратник поставил перед ним сложную боевую задачу. Трудности представлялись почти неодолимыми. Он должен был (точно рассчитав время!) подоспеть с главными силами к месту сражения вскоре после завязки сражения, когда султанцы будут заняты сечей с авангардом Захария и оставят без внимания непроходимые теснины Болорпахака. Но самое малое промедление в пути, с опозданием выхода главных сил на поле, могло оказаться пагубным для исхода боя, привести к разгрому грузино-армянских войск… Такова была сложная стратагема амирспасалара, и было от чего поволноваться Сослану и его разумному помощнику Тореди. В конце концов при расставании на перевале Мецрац договорились, что Сослан с главными силами расположится на караванном пути в четырех фарсахах от горного прохода и на рассвете по двум дорогам выступит к месту битвы.

Сослан ехал с передовой частью по караванному пути, поднимающемуся по ущелью к Болорпахаку. Внизу в каменном ложе гремел стремительный Аракс. С поворота дороги показался мост, искусно возведенный на семи неравных сводах. Около него, на Мушской дороге, стоял большой караван-сарай. По сведениям разведки, мост и караван-сарай были прочно заняты сельджукскими заставами. Однако дальнозоркий Сослан видел, что мост безлюден. «Значит, бой давно уже идет!» — тревожно подумал полководец. Горный проход был действительно свободен от противника. Выйдя на равнину, Сослан и его спасалары увидели вдали, на западе, огромное облако пыли. На дороге стоял кипчакский разъезд, который подтвердил, что с рассвета ведется бой. К группе военачальников подскакал Аспаанидзе. Круто осадив коня, он воскликнул:

— Государь Давид, вели коннице пропустить вперед моих месхов! Там им место по распорядку обычному…

— Погоди, друг, не спеши в пекло, — ответил рассудительный Торели и обратился к Сослану, который с озабоченным видом вглядывался в дальнее облако пыли: — Амирспасалар наступает с гор, справа. Значит нам, государь Давид, надо ударить слева от дороги. Месхов же поместим посередине. Не то в сече своих же пешцев подавим…

Сослан кивнул в знак согласия:

— Отдавай приказ, Чиабер!

Подход шестидесятитысячных полков Сослана решил исход великой битвы. С ужасом увидел с замковой скалы Рукн-ад-дин, как по долине подошла к лагерю свежая христианская конница. Развернувшись, она обрушилась на измотанных долгой сечей сипахов. Воодушевленный прибытием подмоги, авангард с новой силой ударил на врага…

Гяуры дерзко шли напролом, били, уничтожали, железными клещами прижимали султанские войска к горе. Тщетно подбодрял зычным голосом своих воинов султан, тщетно гнали их в бой обнаженными мечами сотники и беи. Первыми стали отступать огузы. За ними, отбиваясь от наседающего врага, по арзрумской дороге побежали сипахи. Только гулямы с остервенением продолжали отражать атаки курджиев. Но вот у подножья замкового утеса громко затрещали барабаны и пронзительные звуки зурны разрезали воздух. Раздался многоголосый боевой клич. Смельчаки гор — месхи, сваны, пхо-вы и дидои в темных кольчугах, выставив короткие мечи, пошли на приступ замка. Впереди горских цепей шли спасалары Аспаанидзе, братья Григолидзе, неустрашимый Сагир Махатлидзе. У стен замка завязалась отчаянная схватка горцев с султанской гвардией. Рукн-ад-дин понял — сражение проиграно…

У нижнего конца подземного хода, ведущего из замка к арзрумской дороге, держа наготове долгоногих скакунов, давно стояла сотня хорасанцев из личной охраны султана[102]. Задыхаясь от быстрого спуска по подземному ходу, из черного пролома с искаженным лицом выбежал Рукн-ад-дин. От волнения он не сразу попал ногой в стремя и, с трудом перевалив грузное тело через золотую луку, во весь опор помчался по дороге в Арзрум.

Вокруг замка горцы с ожесточением добивали остатки гулямской гвардии. Аспаанидзе, срубив знаменосца, овладел султанским черным знаменем с вышитым двуглавым орлом. С этого момента сражение превратилось в бойню. Сельджуков заперли в железный круг и рубили, «как баранов в хлеву». Замковые рвы наполнились кровью и телами убитых гулямов. Кто не сдавался — погибал. Ерзнкайский и арзрумский эмиры, которые ночевали в замке, так и не спустились вниз с горы и поспешили сдаться в плен амирспасалару Захарию, который с иссеченными в бою доспехами, но невредимый въехал в замковые ворота. Так же благоразумно поступил и рыцарь Урсел. Подняв забрало, он учтиво преклонил одно колено и протянул меч с белым платком на эфесе. Его благому примеру последовал и весь франгский отряд…

Великан Баралтай, весь залитый кровью, был окружен месхами. Он скрежетал зубами от ярости и беспощадно рубил длинным мечом наседавших горцев. Куча трупов образовалась около могучего бейлербея, пока его не увидел князь Иванэ. Подъехав ближе к побоищу, Иванэ закричал:

— О чем вы думаете, храбрые месхи? Пронзите эмира стрелами или, лучше, заарканьте его и возьмите в плен живым!

Баралтай понял зловещий смысл слов курджийского военачальника. Отбросив щит, он поднял забрало и, вонзив себе в горло кинжал, рухнул.

Глава XXIV. В ВЕНЦЕ СЛАВЫ

Тамар из Карсского лагеря отправилась в крепость Одзхрэ вместе с католикосом и преосвященным Антонием, чтобы там дожидаться вестей с поля сражения. Так настоял амирспасалар.

— Я не знаю, чем закончится наша встреча с Нукардином, — оставшись наедине, прямо сказал царице Захарий. — Слишком уж велико и могуче султанское войско! А если все мы падем в бою, придется тебе, государыня, поднимать народ на защиту царства! Поэтому, прошу тебя, пребывай в неопасном месте…

Загнав двух коней, примчался Саргис Тмогвели в Одзхрэ с сообщением о победе. Прослезилась царица, услышав благую весть, и молвила святым отцам:

— Хвала Всевышнему, что даровал победу знаменам нашим! Ибо шли нечестивые агаряне нас покорить и сотворить зло, как их прадеды творили нашим прадедам. Но вот, по воле божьей, снова может приступить к своему мирному труду народ царства нашего. Аминь!

А после негромко спросила Тамар у князя Саргиса:

— Закарэ здоров ли? — и совсем тихо добавила в тревоге: — Не ранен?!

Весь в праздничном убранстве, бурно приветствовал Тбилиси славных победителей. В триумфальном шествии впереди ехал месхетский спасалар Аспаанидзе, волоча по мостовой захваченное черное знамя Рума. За ним пешком шли знатнейшие пленники — амир Мугис-ад-дин, Бахрам-шах и многие другие эмиры и беи. На тысячах верблюдов и мулов везли неисчислимую добычу.

С великим ликованием встречало свою доблестную конницу и население Ани. По обычаю, народные празднества начались молебствием в соборе. И пришлось престарелому владыке Барсегу в торжественной речи восхвалить ратные подвиги шаханшаха и его воинства, во спасение отчизны от врагов совершенные…

А в далекой Киликии, после получения вести о победе грузино-армянских войск, между царем Левоном и гундстаблем произошел недолгий разговор:

— Великий полководец восточных стран снова одержал блистательную победу над сарацинами, государь! И не отметить ли нам торжественным богослужением разгром Рукн-ад-дина? — осторожно посоветовал Абелхариб.

— Да, конечно, ты совершенно прав, сир Абелхариб! — согласился царь. — Но только предупреди святителя Давида, чтобы в проповеди он не очень задевал султана. Как-никак соседи!


В скриптории огромного монастыря Аракелоц, что расположен около города Муш, лучшим переписчиком считался Вардан Кафаеци, родом из Харберда. Вместе с искусным художником-миниатюристом Стефаносом третий год, не разгибая спины, переписывал Вардан церковные проповеди, четким уставным письмом покрывая огромные листы. Кичливый заказчик не пожалел шестисот молодых телят для изготовления пергамента. Трудно уместить этот фолиант на столе, и не всякий человек может его поднять. Осенью 1204 года писец закончил свой труд. Помолясь Богу и возблагодарив его за успешное окончание работы, Вардан вознамерился приступить к обычной концовке — памятной записи важнейших событий[103]. В келью с возбужденными лицами ворвались заказчик Аствацатур и его брат — тер-Аветик, крича:

— Дивные новости, тер-Вардан! Из Басена привезли в Харберд раненого эмира Махмуда! Великий Закарэ, с помощью Бога, порубил войска падишаха! Скоро и к нам пожалует с воинством боголюбивым шаханшах!

Кафаеци истово перекрестился и, радостный, воскликнул:

— Сподобил меня ныне Господь завершить труд немалый и вот в тот же день благую весть ниспослал!

Прибывшие с Данишмендом сипахи подтвердили победу проклятого Аргута над падишахом Солейманом (да будет он славен!). И Вардан смог учинить в конце огромной книги такую памятную запись:

«По окончании этой рукописи стало ведомо мне, что султан Севастии собрал беспредельное множество войск, уподобившись неправедному Юлиану, и, распухнув от кичливости, словно гора, достиг Феодосиополя[104], вознамерившись пройти оттуда в страну армянскую и грузинскую. Вовсе позабыв о Боге и понадеявшись на свою суетную силу, хотел он предать всю страну разграблению. Но с помощью божьей подоспели войска грузинские, и великий Закарэ с сородичем своим Иванэ и другими боголюбивыми ишханами и нахарарами и с бесчисленным множеством прочих мужей напали внезапно на войско неверных, беспощадно порубили их, некоторых схватили, а иных обратили в бегство. Однако султан остался невредимым. Но кто может исчислить размеры захваченной добычи — золота и серебра, шелка, стад верблюдов, коней и мулов?!»

Нет цены записи! Она сделана в тот самый год, когда, подобно грому, по всему Востоку прокатилась весть о славной победе в Басене. Правдиво и нелицеприятно передал скромный писец это выдающееся событие, сохранив в веках нерушимую память о нем…


С большим опозданием узнал римский первосвященник о славной виктории восточных христиан над сарацинами. Призвав к себе кардинала Бенедикта, папа имел с ним малоприятную беседу.

— Не кажется ли вам, кардинал, что святой престол стал с опозданиями получать важные вести? — спросил Иннокентий III, зябко кутаясь в пушистый плащ.

На дворе уже стояла сырая, промозглая итальянская зима, в покое было прохладно несмотря на топившийся камин.

— Что имеет в виду ваше святейшество? — осторожно осведомился иерарх, почтительно склоняя голову.

— Ну хотя бы сражение у Феодосиополя между кавказским рыцарством и иконийским султаном! — сухо бросил папа, не поворачивая головы.

Кардинал смущенно откашлялся. Иннокентий III не дал ему времени для оправданий:

— Если вы в состоянии, расскажите, какова судьба сарацинского султана после баталии?

— Довольно обычная для восточных монархов, ваше святейшество, — поспешил доложить Бенедикт. — После постыдного бегства с поля боя, озлобленный поражением, султан кинулся на Анкару и, взяв город, зверски предал смерти родного племянника. Но спустя пять дней он был сам отравлен тайными эмиссарами брата Гийас-ад-дина, который вновь вступил на престол в Иконии и как будто настроен менее воинственно, нежели покойный султан…

— Никогда не доверяйте неверным, кардинал! — тем же сухим тоном сказал папа, не отрывая взгляда от огня камина. — Да, кстати, я полагаю, что монсеньор Рандола нуждается в длительном отдыхе… после всех своих ошибок. Кого могли бы вы предложить на его место?

— Можно испробовать аббата Джордано Террачини. Он неплохо проявил себя на Востоке, — хмуро ответил Бенедикт.

— Согласен, — подумав, молвил папа. — Пусть аббат просмотрит все досье архива с восточными делами и особое внимание обратит на христианский Кавказ. Ведь он расположен в тылу сарацинов, вы понимаете, что это значит, кардинал?

— Но, ваше святейшество, там же, в горах, одни еретики! — воскликнул кардинал.

Иннокентий III передернул плечами:

— Мы не теряем надежды вернуть в лоно Апостолической церкви даже альбигойцев! А на Востоке есть весьма почтенные христианские иерархи — надо только суметь с ними договориться. Кроме того, я вижу, что в кавказских горах — умные правители и высокоталантливые полководцы с великолепными войсками, которые наголову разбивают тех самых сарацинов, с которыми никак не могут справиться наши крестоносцы! Святой престол должен стремиться использовать этих храбрых воинов под знаменем Христа, против врагов истинной веры… Мы не можем забывать о Востоке, кардинал!


Отшумела великая битва. И на размокшей от осенних дождей земле остались лишь обглоданные волками человеческие и конские кости да остатки султанского лагеря. Потом всю равнину покрыл снег.

В Даройнк вернулись уцелевшие жители, и потянулись из горных селений длинные вереницы арб, крытых паласами. На них лекари Арроба везли тяжелораненых. Рядом ковыляли на костылях инвалиды. На сельских кладбищах темнели сотни братских могил павших воинов. А поздней осенью на одном из перевалов Главного Кавказского хребта показалась печальная процессия. Под ледяным ветром и мокрым снегом мерно покачивались между вьючными конями запеленатые в черные бурки мертвые аланы — по стародавнему обычаю, их везли хоронить в родной земле…

ЭПИЛОГ

Двое всадников в парчовых кафтанах ехали, мирно беседуя, по берегу реки. За ними на почтительном расстоянии следовала большая охота. Впереди гарцевал главный ловчий на поджаром коне, за ним двигались попарно сокольничие в ярких чекменях с ловчей птицей под черными колпачками. Следом пешие доезжачие вели на стальных цепях охотничьих гепардов. В голубоватой дымке вдали алмазным блеском отсвечивала главная вершина Арарата. Талые воды реки несли в бурых стремнинах вывернутые с корнем кусты, большие корчаги и целые деревья.

— Смотри, как разлился Ерасх этой весной! И не перейдешь его теперь, — заметил старший всадник.

— Повели, государь, и завтра же наша конница будет на той стороне! — твердо заверил второй, помоложе.

Его собеседник прищурился на залитую солнцем обширную равнину — древний Артаз, простиравшийся далеко за Араксом. Там начинались владения шах-арменов…

— Во благовременье, Ваче, во благовременье… Хотя, пожалуй, и приспело время. Слишком засиделись мамлюки в Хлате, пора и вышибить их оттуда!

И Захарий, махнув рукой главному ловчему, приказал начинать охоту.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мхитар Гош (1140–1213) был главным теоретиком прогрессивной части господствующих классов захаридской Армении, желавших возродить сильное централизованное государство в его прежних исторических пределах. Его «Судебник» был распространен в захаридской Армении, в армянских колониях, а через «Свод грузинских законов» царя Вахтанга в XIX столетии попал в «Свод законов Российской империи» (см.: В. М. Арутюнян. Соцэкономическое положение крестьян в Армении XII в. по «Судебнику» М. Гоша — «Вопросы истории», 1952, № 8). По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика).

(обратно)

2

Спарапет — полководец (арм.).

(обратно)

3

Яса — закон (тюрк.).

(обратно)

4

«Шах-и-армен» — царь армян.

(обратно)

5

Мост Санаина. До наших дней уцелел изящный арочный мост через реку Дзорагет (по дороге из города Алаверди в Санаин), семь веков назад построенный царицей Вананэ. Надпись на крестовом камне у моста гласит: «Знамение Христа, будь ходатаем за властителей из рода Багратуни! Я, Банане, дочь князя князей Саргиса, сына Захария, супруга царя Абаса, который во цвете молодости погибнув, облек нас мраком печали, построила при жизни моей и братьев моих мост сей и воздвигла крест в память ему и в утешение мне. Помяните нас пред Иисусом Христом! Аминь!»

(обратно)

6

Архитектор Джундик — историческая личность. Надпись на крепостных укреплениях Ани гласит: «По велению шаханшаха Захария, амирспасалара, построил ворота Черных башен зодчий Джундик».

(обратно)

7

Кархатк — ломщик камня (арм.).

(обратно)

8

Фундук — торговая контора (греч.).

(обратно)

9

Вордан-кармир — червец, драгоценная пурпурная краска, изготавливаемая из кошенили (арм.).

(обратно)

10

Бераты — денежные переводы (перс.).

(обратно)

11

О глубоких колодцах — кладовых анийского Вышгорода Н.Я.Марр сообщает, что в некоторых комнатах Багратидского дворца им были обнаружены колодцы для хранения царских сокровищ, о которых говорят армянские летописцы (см.: Н.Марр. Ани, Ереван, 1940, стр. 122).

(обратно)

12

Райаты — податное христианское население в мусульманских странах.

(обратно)

13

Статья 70-я «Судебника» Гоша.

(обратно)

14

Кондак — послание, указ католикоса (арм.).

(обратно)

15

«Дзорагетцы» (от названия р. Дзорагет, в ущелье которой были расположены оплоты церковных реакционеров — Ахпатский и Санаинский монастыри) — так называли киликийские иерархи консервативное крыло армянского духовенства XII–XIII вв. На эту группу опирался антикатоликос Барсег II Анийский в своей борьбе за власть в Армении в области духовной и судебной. Это церковное непримиримое течение ослабляло международные связи Армении и военно-политический союз с православной Грузией. Не ладил Мхаргрдзели и с грузинскими церковниками. По прямому свидетельству грузинских анналов, католикос Тевдорэ однажды даже лишил амирспасалара права причастия и изгнал его из Сионского собора.

(обратно)

16

Сокращенный текст по Ж. Бедье.

(обратно)

17

Танутер — сельский староста в Армении XII–XIII вв.

(обратно)

18

Азатагунд — коронная дворянская конница (арм.).

(обратно)

19

Айос — мифический родоначальник армян.

(обратно)

20

В 609 г.

(обратно)

21

Инкубатор. В XI–XII вв. в Египте и Сирии был изобретен способ искусственного выведения цыплят. О «настоятеле цыплятника» сообщал баснописец XIII в. В.Айгекуш (см.: И. Орбели. Средневековые басни Армении; И.Заходер. История Восточного Средневековья. М., 1940 г.).

(обратно)

22

Имастасер — «любящий мудрость» (арм.).

(обратно)

23

Дымок от сожженных избирательных записок.

(обратно)

24

Южная область Франции.

(обратно)

25

Сейчас! (ит.).

(обратно)

26

«Два теленка» (ит.).

(обратно)

27

Сын мой (ит.).

(обратно)

28

Проклятый еретик! (ит.).

(обратно)

29

Бунтарская песнь (лат.).

(обратно)

30

Ваганты и голиарды — светское вольное течение в поэзии на латинском языке, которое охватило в XII–XIII вв. широкий круг недовольных и свободомыслящих клириков от среднего и высшего, часто деклассированного духовенства добуйных школяров. К этому движению принадлежал и знаменитый Абеляр (1079–1172). В дальнейшем голиардская поэзия исчезает.

(обратно)

31

Командующий войсками (фр.).

(обратно)

32

Дражайший (ит.).

(обратно)

33

Скорее, синьор, скорее! (ит.).

(обратно)

34

Перед отъездом необходимо, дорогой синьор, бросить монету в девственную воду, иначе вы не вернетесь в наш Рим (ит.).

(обратно)

35

Дивная Венеция! (ит.).

(обратно)

36

Дорогой Джино (ит.).

(обратно)

37

«Золотая гостиница» (ит.).

(обратно)

38

Добрый вечер, дорогой Джино! (ит.).

(обратно)

39

Моя дорогая (ит.).

(обратно)

40

Около 4 млн золотых франков.

(обратно)

41

Враги (лат.).

(обратно)

42

Задар — Зара.

(обратно)

43

Девчурка (ит.).

(обратно)

44

Французы (ит.).

(обратно)

45

Кантар — 100 кг.

(обратно)

46

В 1185 г.

(обратно)

47

Доместик — главнокомандующий (греч.).

(обратно)

48

Флот Византии во время Македонской династии (X в.) мог выставить до 200 галер с 40 000 воинов. При Комнинах флот сошел на нет.

(обратно)

49

Так называли на Востоке боевое средство, известное в истории под наименованием «греческий огонь».

(обратно)

50

Друнгарий — адмирал (греч.).

(обратно)

51

Дука — правитель области (греч.).

(обратно)

52

Так называли в древние времена каустическую соду.

(обратно)

53

Дромоны — галеры с двумя рядами гребцов.

(обратно)

54

В 1173 г.

(обратно)

55

Вперед! Святой Марк! (ит.).

(обратно)

56

В 1122 г.

(обратно)

57

Рисовая каша с мясом (арм.).

(обратно)

58

Нынешняя Гасанкала (Восточная Турция).

(обратно)

59

Синиджал (сенешаль) — управляющий царским двором Левона II.

(обратно)

60

Мараджахт — маршал в Киликии.

(обратно)

61

Столп веры (араб.).

(обратно)

62

Тавлинские кони — арцахской породы.

(обратно)

63

Бейлербей — главнокомандующий (тюрк.).

(обратно)

64

Рум (Ром) в Средних веках под этим названием подразумевалась Византия. Сами греки часто называли себя ромеями, то есть римлянами. Впоследствии государство Селиджукидов, заняв азиатские провинции Византийской империи, стало называть себя, по «преемственности», Рум, заимствовав заодно у Византии и двуглавого орла на своем черном знамени.

(обратно)

65

Захват морских гаваней сельджуками начал султан Гийас-ад-дин, который осадил и взял в 1207 г. гавань Адалию на Средиземном море, а в 1214 г. отвоевал обратно Синоп.

(обратно)

66

Трапезунтская империя с портами Трапезунт, Синоп, Самеун обеспечила международную торговлю по великой «шелковой дороге» XII–XIII вв.: Каликут — Персидский залив — Багдад — Тавриз — Ани — Трапезунт — Константинопль просуществовала дольше самой Византии (до 1462 г.).

(обратно)

67

Кавказский хребет, Кавказ (тюрк.).

(обратно)

68

Диван — казначейство.

(обратно)

69

Джандар — палач (тюрк.).

(обратно)

70

Новый год.

(обратно)

71

Черноморье.

(обратно)

72

Верблюжьи погонщики.

(обратно)

73

Шахристан — застенный город (перс.).

(обратно)

74

Чарвадары — погонщики (тюрк.).

(обратно)

75

Эмир меджлиса — церемониймейстер (тюрк.).

(обратно)

76

Чауш — полицейский (тюрк.).

(обратно)

77

В данном случае: «Черт возьми!».

(обратно)

78

У турок черный цвет считался радостным.

(обратно)

79

Зикр — еженедельное радение дервишей (араб.).

(обратно)

80

Озеро Ван.

(обратно)

81

Аракс (тюрк.).

(обратно)

82

В 1122 г.

(обратно)

83

Узан — певец, акын (тюрк.).

(обратно)

84

Меддах — рассказчик (тюрк.).

(обратно)

85

«Меч-Лев» — Килич-Арслан (тюрк.).

(обратно)

86

Рассказ меддаха дан по народному эпосу «Деде коркут», перевод В. В. Бартольда. Баку, изд. АН Азербайджанской ССР.

(обратно)

87

Верхняя Месопотамия.

(обратно)

88

Манджаники — камнеметы (араб.).

(обратно)

89

Посольства на Востоке обставлялись пышно, многочисленная свита из советников, толмачей, скороходов и охранников обычно сопровождала посла. Личная неприкосновенность членов посольства строго соблюдалась, а непривоз даров или отказ их принять от посла считались тягчайшим оскорблением.

(обратно)

90

Тугра — печать (тюрк.).

(обратно)

91

Дяхбаши — десятник (тюрк.).

(обратно)

92

Аргут — долгорукий (тюрк.).

(обратно)

93

Шамхор (араб.).

(обратно)

94

О голубиной почте историк Рашид-ад-дин сообщает: «В Шаме (Сирии) атабек Нур-ад-дин в 567 г. (1171–1172 г.) ввел в обиход голубиную почту по Багдадской дороге; она еще доныне в ходу». Голубиная почта была основным видом быстрой связи на Ближнем Востоке в Средние века.

(обратно)

95

Надпись царя Аргишти о его завоеваниях в VI в. до н. э. сохранилась на скале в Ширакском районе (Армения).

(обратно)

96

В 1202 г.

(обратно)

97

Сюбаши — вождь племени (тюрк.).

(обратно)

98

Алп — богатырь (тюрк.).

(обратно)

99

Такова воля Аллаха! (тюрк.).

(обратно)

100

Полевые госпитали существовали на Востоке со времен халифата (начало IX в.). У арабов в войсковых лазаретах имелись верблюды с носилками, в которых везли раненых и больных воинов, а также палатки, медикаменты, инструмент и перевязочные средства, в частности корпию. Медики ехали на мулах. Арабы умели производить операции под наркозом (отвар мандрагоры), против которого восставала христианская церковь (см.: Е.Разин. История военного искусства, т. II, стр.116).

(обратно)

101

Мумиё — старинное лечебное средство на Востоке.

(обратно)

102

Подземный ход из Басенского замка сохранился до 1915 г.

(обратно)

103

Памятная запись Вардана Кафаеци учинена осенью 1204 г. в конце огромного манускрипта «Мушскские проповеди», ныне хранится в Институте древних рукописей Матенадаран (Ереван).

(обратно)

104

Арзрум (греч.).

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АНИ
  •   Глава I. ОСВОБОЖДЕНИЕ
  •   Глава II. АШХЕН УХОДИТ
  •   Глава III. В АРМЕНИИ
  •   Глава IV. КУВШИНЫ ЦАРЯ ГАГИКА
  •   Глава V. ЗОДЧИЕ
  •   Глава VI. ПОХОДНЫЙ АЛТАРЬ
  •   Глава VII. ЦЕРКОВНЫЕ СОБОРЫ
  •   Глава VIII. ОРУЖЕЙНИК КЮРЕХ
  •   Глава IX. ФРАНГСКОЕ СКАЗАНИЕ
  •   Глава X. ЗОЛОТОЙ СКАКУН
  •   Глава XI. ЦАРСКИЙ ПРИЕЗД
  •   Глава XII. ШКОЛА ФИЛОСОФОВ
  •   Глава XIII. В АХТАЛЕ НЕСПОКОЙНО
  •   Глава XIV. АРМЯНСКАЯ КОННИЦА
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОЛКОВОДЕЦ
  •   Глава I. МОНСЕНЬОР РАНДОЛА ОЗАБОЧЕН
  •   Глава II. ПАПСКАЯ КУРИЯ
  •   Глава III. ФРАНЧЕСКА САЛЬВИАТИ
  •   Глава IV. ДОЖ ВЕНЕЦИИ
  •   Глава V. НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ
  •   Глава VI. ГРЕЧЕСКИЙ ОГОНЬ
  •   Глава VII. ТРАПЕЗУНТСКИЙ ПОХОД
  •   Глава VIII. РОДНОЕ ЗНАМЯ
  •   Глава IX. ПАДЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ
  •   Глава X. СТРАТЕГИ
  •   Глава XI. МОНСЕНЬОР РАНДОЛА УДИВЛЕН
  •   Глава XII. ПОСОЛЬСТВО КНЯЗЯ ХАСАНА
  •   Глава XIII. ДАМАССКАЯ САБЛЯ
  •   Глава XIV. АББАТ ТЕРРАЧИНИ ВИДИТ ПОКОЙНИКА
  •   Глава XV. ХАЛИФ НАСИР
  •   Глава XVI. ГОРЦЫ
  •   Глава XVII. ВЕЛИКИЙ ШИЛЯН
  •   Глава XVIII. УДАР АМИРСПАСАЛАРА
  •   Глава XIX. КАРССКИЙ ЛАГЕРЬ
  •   Глава XX. ГОЛУБЬ ЛЕТИТ В АНИ
  •   Глава XXI. РЕЗНЯ
  •   Глава XXII. НОЧНЫЕ ОГНИ
  •   Глава XXIII. РАЗГРОМ
  •   Глава XXIV. В ВЕНЦЕ СЛАВЫ
  • ЭПИЛОГ
  • *** Примечания ***