Опровержение [Юлиу Филиппович Эдлис] (fb2) читать онлайн

Юлиу Эдлис ОПРОВЕРЖЕНИЕ Повесть

1

У меня способность одна редкая есть, вернее, недостаток: спать наяву. В смысле прямо на ногах, стоя или даже на ходу, на бегу. Под конец смены особенно. То, что я сплю, это точно, потому что вижу сны. В большинстве они ничего общего с окружающей действительностью не имеют — что еще одно доказательство. Хотя, с другой стороны, я в то же самое время вполне сознательно, например, за станками слежу — их у меня двенадцать, в три ряда, по четыре в ряд, — как какой дышит, в смысле работает, нить оборвалась, не оборвалась, или же просто размышляю о разных, строго говоря, разностях.

Вот и сейчас ночной смене конец скоро, без десяти восемь на часах в цеху, солнышко через стеклоблоки, которые вместо стенок у нас, уже по цеху гуляет, сквозь нити пробивается шелковые, отчего кажется, будто частый золотой слепой дождик перед глазами сеется… Интересно, какой процент сортности мне сегодня Лелька на контроле определит?.. И ноги гудят, от станка к станку набегавшись за ночь, хоть нам и выдают ботиночки парусиновые без передков и без задников, и пальцы на руках, кончики, все занемели — там узелок, тут узелок, их за смену целую тыщу навяжешь, — и цех гудит, аж дрожит весь, хоть нам половину старых станков сменили на новые, чехословацкие, бесчелночные, они чуть потише…

И тут я поняла, что сплю уже, и сон очередной — пока не в фокусе, как в кино бывает, если механик неопытный, — мне глаза застилает. На этот раз вот какой вариант мне показывают.

Будто не цех это наш, а вовсе Дворец спорта какой-то огромный, только его не видать, он в темноте прячется, а на льду, в прожекторных лучах перекрещивающихся, я — или, строго говоря, то ли я, то ли Пахомова или даже сама Роднина, но с моим, понятно, лицом, — скольжу я под музыку легко так, будто ничего это мне не стоит, в голубом платье легоньком из нашей, между прочим, экспериментальной ткани со Знаком качества, и коньки подо мной серебряные, и музыка такая задумчивая и лирическая, и вдруг новый прожектор зажегся, и в его луче скользит мне навстречу партнер мой — то ли Горшков, то ли, опять же очень возможно, тот же Зайцев Александр, раскинув руки, чтоб не упустить меня…

Но тут мне пришлось вернуться в окружающую действительность: нить как раз оборвалась. Я узелок завязываю, а Людка, соседка моя по бригаде, подошла ко мне и говорит:

— Без восьми! — говорит или, точнее, орет мне в ухо, чтоб грохот перекричать. — Без восьми уже… закругляйся, подруга.

А шум у нас в цеху такой стоит, что о том, чтобы толком обменяться мыслями, и речи быть не может, я даже уверена, что исключительно по этой причине мы по плану впереди всего комбината идем.

Но тут, вижу, Варька, другая девочка из нашей бригады, в дальнем конце ряда машет мне рукой и показывает: мол, внимание, тревога.

Люда первая посмотрела в ту сторону, куда она показывает, и говорит:

— Гошка катит… по твою небось душу, подруга, — и сама быстренько к своим станкам помчалась.

А Гошка — это, строго говоря, поммастера наш. Когда он в начале или в середине смены подкатывает — все нормально: станок, к примеру, наладить, у него прямо таки золотые руки, но если в конце — по мою обязательно душу, потому что он цеховой комсорг, а я член бюро, и нет дня, чтобы он мне какого-нибудь комсомольского поручения не придумал. Я — культсектор и членские взносы собираю, но он на меня все взваливает: считается, что у меня общественная жилка. Меня все даже Семеном зовут, хотя я вовсе Семенова Антонина, Тоня, очень короткое и удобное имя, верно? Но все меня Семеном кличут, и, что характерно, я отзываюсь.

А почему, строго говоря?.. Сейчас объясню.

Ну как вам себя описать? Ну, такой вариант: прижмите вы изо всех сил нос к оконному стеклу и забегите с другой стороны поглядеть на себя. Портрет, достойный кисти. И еще надо, чтоб стекло было мухами густо засижено — это мои веснушки получатся. Невыводимые, я пробовала. Такой уж пигмент, говорят, кожи, от рождения. Выводить — только в Москву ехать, в Институт красоты.

Если прибавить, что рост — сто сорок восемь с натяжкой, вес, даже после обеда из трех блюд с компотом, хорошо, если на сорок шесть потянет, — легко можете вообразить все остальное. Поневоле в общественную жизнь уйдешь с головой.

Правда, выход я нашла, или, точнее, компромисс. Это мне Алька посоветовала, тоже из нашей бригады девочка, первая на комбинате красавица и солистка танцевального ансамбля «Дружба», ее цветное фото раз даже на обложке «Работницы» опубликовали. Это она мне придумала стиль «гамен мальчиковый». Но об этом я потом, когда к слову придется. Многие одобряют, между прочим. Так что «Семен» — это не кличка, строго говоря, а мой стиль.

А Гошка, поммастера, в это время катит в мою сторону. Катит — это потому, что он новаторство применил передовой метод: по цеху на роликах передвигаться. Пол-то кафельный, скользкий, а ему все наши станки по сто раз за смену пешком обходить — такие километры на спидометр накрутишь! Вот он и раскатывает на роликах, большую экономию времени нагоняет.

На всякий случай я за второй ряд станков зашла — авось не заметит, мимо проскочит. Но не тут-то было, вылетает на меня на своих колесах, чуть лбами не стукнулись, и тормозит на полном лету. А когда он тормозит, такой скрежет от кафеля, что у меня кожа пупырышками покрывается, абсолютно не переношу!

— Семен! — подкатывает он ко мне. — После смены не уходи, разговор есть!

Я, на всякий случай, делаю вид, что не слышу, узелок на нити завязываю, вся ушла в производственный процесс.

Только его не проведешь.

— Семен! — кричит в самое ухо. — Чтоб как штык, ясно? Чтоб как из пушки! — И, сверх нормы, пригрозил еще коричневым от смазки пальцем. И укатил по своим поммастерским делам.

А на часах уже без четырех, да к тому же они у нас минуты на полторы, как минимум, отстают.

Я кинулась к Зинке — она тоже из нашей бригады, нас пятеро всего, — кинулась к Зинаиде:

— Зинка, выручай! Я смоюсь сразу после гудка, а то Гошка, черт долговязый, опять привяжется. Ты станки к пересменке прибери, за мной не пропадет.

А у нас это строго — смену сдавать: обязательно рабочее место подготовить, вымести обрывки, пыль стереть и так далее.

— Ладно, — кивает Зинка, — в первый раз, что ли?

Хотя, между прочим, могла бы и без этого замечания обойтись.

— Понимаешь, — оправдываюсь я, — у меня планы намечены: голову вымыть, сто лет не мыла, по магазинам в центре прошвырнуться, что к чему перед получкой выяснить, вдруг техасы импортные выбросили, а у меня на них деньги отложены, у нас ведь в торговой сети как — всего ожидать можно…

А я и правда техасы импортные который месяц ищу, польские или индийские.

— Ладно, — машет рукой Зинка, — валяй. Сосиски молочные в заказах будут, возьми и на меня.

Но тут мне пришлось отвлечься: сквозь пряжу, солнцем позолоченную, я увидала, как в соседнем ряду никак не совладает с порванной нитью Лиза, ученица наша. К каждой бригаде у нас прикрепляют для практики девочку из ПТУ при комбинате, я и сама это же комбинатское ПТУ кончала, но одно дело училище, другое — цех, производство, ведь от них, от учениц, тоже план всей бригады зависит, вот они и волнуются от ответственности, нервничают, торопятся, а от этого только еще хуже. А у нашей Лизаветы как что, так даже слезы по щекам катятся от огорчения.

— Чего там опять у тебя? — кричу я в ее сторону, только где ей меня услыхать в этом грохоте бешеном, вот и пришлось самой к ней подойти, хоть времени у меня считанные минуты — Гошка, поди, уже разгон на своих роликах берет.

Подошла, она глядит на меня виновато и беспомощно сквозь слезы:

— Рвутся…

— И у меня рвутся, — успокаиваю я ее, — ничего особенного. А ты знай себе вяжи и вяжи узелки, всего и делов.

И сама в который раз показываю ей, как это делается, с молодежью главное дело — терпение.

— Боюсь я их… — говорит она, глядя во все глаза, как я узелок вяжу и в то же время слизывая языком слезинки свои соленые с губ.

— Кого? — не поняла я сразу.

— Станков… — И даже вся покраснела по-детски от стыда за свою откровенность.

— А чего их бояться?! — строго отвечаю я. Но тут же собственную свою молодость вспомнила: — Я раньше, в самом начале, тоже их, строго говоря, опасалась. А чего их бояться-то? Не мы на них, они на нас работают. Тут ведь что на первом месте? Чтоб тебе самой интересно было: как это из ниточек тонюсеньких ткань получается, тогда ни за что не соскучишься! — И опять показала ей на практике: — Ты мельче узелки вяжи, а то у тебя один второй сорт идет. Поняла?

Она кивнула головой и улыбнулась сквозь непросохшие слезы.

А я только вернулась на свое место, как тут же гудок и прогудел, смене конец, я мигом халат — в сумку, ботинки парусиновые — в сумку, косынку — в сумку, ноги — во вьетнамки резиновые, на одной перепоночке, сунула, выглянула в проход — Гошка в том конце цеха со сменным мастером беседует, перебирает ножками на колесиках. Ситуация в мою вроде пользу складывается.

Но тут такая телепатия: только я к выходу небрежненько так направилась, он это спиной учуял и — за мной, на роликах на своих скоростных.

На его стороне, ясно, скорость, на моей, наоборот, инициатива.

Я зигзагами меж станков темп наращиваю, срезаю углы, усложняю маршрут. А ему на поворотах тормозить приходится, виражи выписывать, но техника есть техника — слышу, он уже скрежещет роликами по кафелю у меня за спиной, а я за станок, опять почти догнал, я — за другой, а он на весь цех кричит:

— Семен! — и летит вдогонку. — Семен! Имей в виду!

А когда в пересменку станки отключаются, такая вдруг неожиданная тишина обваливается на цех, что любой голос прямо-таки гудит под потолком.

Но я ему не отвечаю, мое дело до коридора добежать, до двери одной заветной, за которой он, хоть и поммастера, ни за что меня не застукает.

— Семенова! — несется он вслед. (А если не «Семен», а «Семенова», значит, задело его за живое, вспомнил, что он начальство и по производственной, и по общественной линии.) — Семенова! Я тебя предупреждаю! Член бюро называется!.. Я тебе не рекомендую, Семенова! Доиграешься! Я ребром вопрос поставлю!..

Но передо мной уже та самая дверь с нарисованным черным треугольничком острым концом вверх, — это теперь вместо «Ж» знак, а смысл старый: душ женский, после смены мыться. Я мигом за эту дверь и прихлопнула ее за собой, и тут он с лету ткнулся в нее на всем ходу.

Только ведь «Ж» — это тебе не «Вход воспрещается», тут полная гарантия.

— Семенова! — слышу, кричит он с той стороны с внутренней обидой от бессилия, — я тебе это припомню! Ты у меня попляшешь! Попрыгаешь! Я тебя поддерживаю, выдвигаю, в пример сознательности ставлю… Позавчера корреспондент из «Молодежки» приходил, я ему такое про тебя наговорил — ангел с крылышками, человек с большой буквы…

Я молчу себе по эту сторону двери, а он по ту — не унимается:

— От меня не уйдешь! День целый будешь там торчать — все равно дождусь! Ты меня слышишь?! Выходи! Член бюро — куда спряталась!.. Или тебе все — моя хата с краю?!

Мне бы и тут промолчать, пускай его разоряется, я же в полной безопасности, но после ночной смены нервы знаете какие? И особенно меня допекла эта его несправедливая и обидная «хата с краю».

— Ты! — кричу ему из-за двери. — Ты! Хата с краю! А кто еще, строго говоря, в бюро больше моего вкалывает?! Взносы — я, культсектор — я, эстетическое воспитание, моральный кодекс, кризис капитализма — все я! И на личную жизнь еще имею право! — и так завелась, что и сама в свою личную жизнь поверила, а какая у меня личная жизнь? Смешно!..

Тут он из-за двери это самое мое больное место и угадал:

— Да какая там у тебя, к лешему, личная жизнь, Семен?!

— То-то что Семен! — кричу ему категорически. — Семен — туда, Семен — сюда… а я тебе не Семен! Ты меня Семеном не смей! Еще раз услышу — пеняй на себя!

— Так смотр же бытовой санитарии по общежитиям! — слышу, взмолился он из последних сил за дверью. — Общекомбинатский! Итоги по цеху надо подвести! Ты же свой парень, Семен!

Ну, тут уж я совсем контроль над собой потеряла:

— Я не парень! Я женщина! Тем более — девушка! Антонина я! В крайнем случае — Тоня! И точка! Общежитие! Санитария! Итоги подводить!.. А у меня, может, свидание сегодня, а?! У меня, может, любовь до гроба, вся жизнь сегодня решается, такой вариант тебе в голову не приходил, бюрократ казенный?!

Тут он от неожиданности и удивления даже умолк, поперхнувшись, а потом как заорет:

— Выходи, поговорим! Семен! Тоня!

— Фигушки!

— Я не посмотрю, что «Ж» на дверях!

— Попробуй!

— Считаю до трех!

— Хоть до тыщи!

— Выходи!

— Не дождешься!

— Доиграешься!.. — И вдруг совсем другим голосом, ласковым и даже, строго говоря, беззащитным: — Я в сквере подожду, а, Тоня?..

Кстати, девочки убеждают, что у него, у Гошки в смысле, и вправду ко мне симпатия есть, но я это даже обсуждать отказываюсь, эти сказочки глупые.

— Тоня, ладно?.. Ты меня слышишь, Тоня?.. Я подожду!

— Хоть до завтра!.. — И пошла безо всякого настроения под душ.

Сперва горячую воду пустила, намылилась, потом прохладную, стою под душем, прямо-таки чувствую, как ко мне настроение возвращается, бодрость, оптимизм… Как мало, строго говоря, человеку надо, чтоб повеселеть!..

Стою под душем, прихожу в себя, а сама вспомнила, как за мной Гошка на роликах гонялся, и даже рассмеялась: как он виражи на кафеле, вензеля выписывал…

2

Натянула на себя техасы свои замызганные — я на них даже пемзой белые пятна протерла, чтоб моднее, — и пошла не тем выходом, где меня Гошка-дурачок дожидается, а дальним; и только увидела в дверь: и правда, сидит на скамеечке, ноги свои длинные и худущие за версту выставил, роликами по асфальту перебирает в нетерпении, мне даже жалко его стало, но я — ноль внимания.

Такой вариант.

Вышла на солнышко утреннее, а тут как раз и вся ночная смена во двор высыпала, толчея, девчонки после грохота в цехах — что в нашем осново-вязальном, что в ткацком — не говорят, орут во все горло по привычке, ну и смех там всякий, шуточки, последние новости и вообще на волю вырвались, на солнышко, целый день летний впереди, а если, строго говоря, обобщить — и вся жизнь: у нас ведь средний возраст на комбинате двадцать два года, но это средний, а большинство, как и я, после восьмого класса пришли, так что легко можете себе представить, что делается во дворе после смены; а тут еще ребята, мальчики в смысле, моду завели — мотоциклы, прямо весь двор в мотоциклах красных, солнце в никеле играет. На стрижке экономят, но чтоб обязательно — мотоцикл, да еще глушители для форса поснимали, так что такой грохот во дворе стоит — атомная война!

Вадька Максимов — он, как и Гошка, поммастера, только в другой бригаде, цеховой наш физорг на общественных началах, без пяти минут мастер спорта на сто десять метров с барьерами, — Вадька Максимов — а живет он в соседнем общежитии, мужском, рядом с нашим корпусом, — Вадька Максимов ногу занес на мотоцикл садиться, и новенький его «ИЖ» уже мелкой дрожью дрожит, с места рвется, — Вадька увидел меня и обрадовался.

— Семен! — кричит. — Поди сюда! На пару слов.

Совсем, строго говоря, охамелое поколение, если мальчишек иметь в виду. Ему даже в голову не пришло самому первому к девушке подойти, нет — «Семен, поди сюда!» И, что характерно, я подхожу к нему, будто так и надо.

— Семен, — говорит Вадька, — на, снеси к себе пистолет стартовый, я на речку с ребятами подскочу, не потерять бы, а мне в субботу массовый кросс проводить. А потом я за ним забегу, возьми, ладно? — и сует мне в руки пистолетище огромный и черный.

— А он заряженный? — спрашиваю я со скрытой тревогой.

— А как же! — Вадька едва удерживает на месте свой мотоцикл бешеный.

— И стреляет? — интересуюсь я небрежненько и держу пистолет подальше от себя: мало ли что!

— Обязательно! — И в глазах у него уже мелькает то безответственное выражение, при котором от ребят надо держаться подальше.

— Ладно… — говорю я неопределенно, но Вадька выхватил у меня пистолет да как шарахнет из него, у меня даже слов нет, чтоб сказать, как я перетрухнула, а уж девчонки вокруг, те просто завизжали, заахали, кинулись в стороны от ужаса, а Вадька сунул мне обратно в руки пистоль, я и глазом моргнуть не успела, как все они с диким грохотом укатили в неизвестном направлении на речку купаться.

Стол заказов и вообще весь наш сервис, или, точнее, бытовое обслуживание, в другом корпусе помещается, в административном: продтовары со столом заказов, химчистка, прием и выдача белья, ремонт обуви, дамский зал и так далее. Иду себе туда двором наискосок, на ходу с девчонками мнениями обмениваюсь, новостями свежими.

Дикая популярность у меня, строго говоря, среди молодежи.

В административном — коридор длиннющий, тихий, прохладный, благодать прямо, не то что в производственных корпусах.

В столе заказов — до смены закажи, после смены бери, все уже в целлофан завернуто, забота о человеке, ничего не скажешь, — в столе заказов очередища, шум, толчея. Только и тут у меня блат имеется — Наталья, продавщица.

Подмигнула Натке, на возмущение широких масс — ноль внимания, взяла свои и Зинкины сосиски, по кило каждой, маргарина две пачки столового и пошла себе с достоинством, даже не оборачиваясь на этические замечания.

Я уже за дверь вышла, как Натка, продавщица, меня окликнула:

— Семен! Чуть не забыла! Тут Алинин заказ лежит, она забегала, говорит, у нее генеральная репетиция, вечером концерт общегородской, вот и просила: зайдет Тоня, пусть мой заказ возьмет, занесет в Дом культуры, ей же не трудно.

Ну вот, сплошные поручения!

А Алина, я уже упоминала, Алька — это наша первая красавица и солистка общекомбинатская, строго говоря, знаменитость и любимица, без ее совета у нас в цеху никто не только прическу не переменит, но даже фасон для сарафана ситцевого не выберет. Но я ее все равно люблю. Я вообще красоту и всякую естественную гармонию в других признаю и уважаю.

Взяла я у Натки и Алькину сумку с заказом — тут народ в очереди и вовсе от возмущения зашелся — и окончательно ушла, вполне довольная: дня на три, как минимум, отоварилась и еще пятерка с мелочью до получки осталась, да и Альке приятное сделала, и девчонкам; сумки тяжеленные руки оттягивают, хоть моего там и всего-то сосисок кило да две пачки столового маргарина плюс банка зеленого горошка консервированного.

Вышла за проходную, иду двором, потом через улицу перехожу — у автобусной остановки ночная смена «двойки» в центр дожидается, — вхожу в наш Дом культуры, новенький, только в прошлом году в строй вошел, вполне модерновый — стекло и бетон. В нижнем фойе ансамбль народных инструментов «Светит месяц» на балалайках разучивает, в верхнем — джаз-оркестр зарубежные мелодии репетирует.

Тихонечко открыла дверь в зрительный зал, там темнотища, на ближнее откидное место осторожненько, чтоб пружина не скрипнула, присела, а на сцене — свету полно и такая цветная веселая карусель происходит, что прямо глазам больно: синее, желтое, красное, зеленое, золотое, и все яркое, все шелковое, все блестит и переливается — это они «Русскую сюиту» в который раз до полного совершенства доводят. А впереди всех, в самой середине — я даже испугалась, как бы она со сцены в оркестр не свалилась! — впереди всех и всех красивее, наряднее и талантливее — наша Алька солирует, и глаз от нее оторвать просто никаких сил нету.

Я смотрю, восхищаюсь, потому что мне-то никогда в жизни так не танцевать, и мечтать не приходится. Талант или, строго говоря, божий дар. Это я об Альке, само собою.

И то ли от недосыпу после ночной смены, то ли от музыки, которая всегда на меня сильное впечатление производит, но я опять — я уже упоминала про недостаток свой, ну, строго говоря, странность: сны наяву смотреть, — опять я как бы заснула, и почему-то на этот раз мне рощу березовую показывают, белые тонкие стволы кружатся вокруг меня под музыку, а я танцую легко и свободно, и рядом — мой партнер, и я к нему приближаюсь, и тут я его лицо наконец разглядела — Гошка это, Гошка, надо же, даже в сны мои мешается!.. — и будто то ли он, то ли кто другой из-за березовых стволов меня зовет:

— Семен!.. А Семен!..

И я вернулась в окружающую действительность, потому что это Алька меня со сцены, оказывается, позвала.

— Семен! — кричит она мне зашедшимся от танца голосом. — У нас антракт, ты за кулисы пройди, вон по той лесенке!..

За кулисами у них комнатка такая тесная, где они переодеваются, и в ней полно наших девочек, сидят перед зеркалами и грим подправляют, и сразу видно, что Алька здесь главная, а над их головами — над Алининой в данный момент — Серафима Ивановна, парикмахерша, мастер, между прочим, первого разряда, колдует с щипцами и гребенкой в руках.

— Семен, — говорит мне Алька в зеркало, — не в службу, отнеси мой заказ в общежитие, в холодильник, а то продукты скоропортящиеся. Мне тут еще час, не меньше — генералка же…

— Час!.. — говорит с возмущением басом Серафима Ивановна. — Я же тебе к концерту голову делаю! Художественная укладка.

Я на четвертом этаже с девчонками живу, в четырехкоечной комнате, Алька на втором, вдвоем с Валей Цветковой, секретаршей директорской. Личности заметные на комбинате, не придерешься, вот им комнату на двоих и дали.

— Ладно, — говорю я Альке насчет ее просьбы, а сама разглядываю ее в зеркале, до чего она красивая и гармоничная, даже со взбитыми дыбом волосами. А на себя стараюсь не смотреть для сравнения. Безнадежное дело. Но обидно все же.

— Тебе, Алька, что… — говорит вдруг с доброжелательной завистью Рита Лифанова из красильного, — с твоей-то внешностью…

— При чем тут внешность?! — отрезала Серафима Ивановна, большая Алинина поклонница. — Тут талант!..

— Талант талантом, — усомнилась довольно-таки хорошенькая, хотя ей, строго говоря, до Альки, как от земли до неба, Надя Поспелова из центральной лаборатории. — Талант талантом, но без внешности тоже успех не светит.

— Успех? — с язвительностью переспросила Серафима. — На сцене или в жизни?

— Сцена что… — опять затосковала с кокетством Рита Лифанова. — Вот я у парней, как ни смешно, ни грамма успеха не имею…

— А зачем тебе?! — вдруг с какой-то неожиданной твердостью сказала Алька. — Зачем?

— Ну, знаешь… — удивилась Надя.

— Кому что! — вступилась за Альку Серафима басом. Она утверждает, что у нее такой голос от курения застарелого, а я убеждена, что просто от врожденного характера.

— Любовь все-таки… — вздохнула Маргарита.

— Очень нужно! — решительным голосом отрезала Алька.

— Скажешь ты, честное слово!.. — не согласилась Рита.

— Про других не знаю, — небрежненько бросила через плечо Алька, — а мне и так времени ни на что не хватает. Работа, самодеятельность…

— Ну, не скажи… — тут даже Серафима не согласилась.

— Без внешности, предположим, еще можно существовать, но уж без своего стиля… — переменила Алька пластинку.

— Стиль стилем, это я не спорю, — рассуждает Серафима с полным ртом шпилек. — Но если волос короткий, пусть даже густой, — из него ничего не создашь. — И бросила на меня критический взгляд.

— Я просто под мальчика стригусь, — отвечаю я ей, — принципиально, мой стиль такой. — И смотрю с надеждой на Альку.

— Линия — на первом плане, — продолжает Алька со значением. — Вот я свежий номер «Уроды» смотрела — современная линия прежде всего. Или, точнее, силуэт.

— Силуэт! — вдруг обиделась Серафима. — Если голова не в порядке, никакой силуэт не поможет.

Только Альку нашу не собьешь:

— Стиль. Стиль — первое требование. Нашел свой стиль — ты человек. Не нашел — ты в тени. — И тут она поискала меня глазами в зеркале и весь разговор на меня перевела: — Вот Тоня, скажем. У нее, к примеру, внешние данные невыгодные, можно сказать, даже своеобразные, верно?

— Ха! — только и сказала я, потому что не терплю, когда за мои внешние данные принимаются, обсуждают их в третьем лице.

— Ей свои данные, — продолжает Алька авторитетным голосом, — ей свои данные напоказ выставлять не имеет смысла. Ей их, наоборот, за правильный стиль надо прятать. Верно, Семен? — и глаз на меня скосила, чтоб впечатление смягчить.

Ну, я, прямо как кролик подопытный, стою посередке, здоровенные сумки, мою и Алькину, едва в руках держу, а она по моему адресу теории свои выводит.

— Ей под мальчика идет. Стиль «гамен мальчиковый» называется, — продолжает Алька задумчиво. — И для широких масс: «гамен» по-французски значит «мальчик».

— Ха! — откликнулась я опять на всякий случай.

— Совсем другим человеком стала, — развивает Алька свою глубокую мысль, — брючки-техасы, маечки, свитерочки в обтяжку, никакой бижутерии… мол, не данные невыгодные, а так задумано.

— У тебя, конечно, Алина, вкус не отнимешь, — соглашается через силу Серафима, — но, с другой стороны…

— Стиль — это человек, — вставляет Рита Лифанова (она у нас активистка общества «Знание») и поглядывает с гордостью вокруг.

— Интересно! — не соглашается Надежда. — Выходит, отними у человека стиль — что от него останется?! От Семена, к примеру?..

Но чтоб Серафима позволила кому-нибудь последнее слово сказать — такого еще не бывало.

— Голова! — говорит. — И не потому только, что я мастер, мой хлеб — голова, так что, казалось бы, заинтересована… Но сегодня голова в порядке, а завтра из тебя чучело огородное с химией сделали — никакой стиль не спасет!

— А я тебе докажу! — заупрямилась Маргарита. — И в «Комсомолке» про это писали, и даже в «Молодежке» сегодняшней, мне девчонки говорили! — и стала рыться в толстенной пачке газет, которая у нее на коленях лежала.

Она утром все газеты в киоске скупает и прорабатывает.

— Докажешь! — запрезирала ее Серафима. — Небось каждый день всю «Союзпечать» натощак проглатываешь, а что толку? Красота, она или при тебе, или нет ее!..

— Вот! — обрадовалась Рита, найдя в «Молодежке» на последней страничке ту самую статью. — «Человек — это стиль», так и называется!.. Только тут конец… начало на первой странице. — И развернула с маху газету, даже сквозняк по комнате прошел. — Вот! — но тут же осеклась, будто язык проглотила.

— Ты что? — забеспокоилась Надежда. — Поперхнулась?

— Нет, вы только поглядите! — выдохнула из себя Рита. — Вы только представьте!..

— Да выскажись ты наконец! — рассердилась Серафима. — Чего ты там испугалась?!

— Так Семен же! — совсем задохнулась Рита. — Семен!

— Какой Семен? — не поняла Надя.

— Этот! — ткнула в меня дрожащим пальцем Рита. — Наш!

— При чем тут Семен? — сухо осведомилась Алька.

— Действительно! — поддержала ее Серафима.

— Да вот же он! — показала им газету Рита. — Вот же! На фото!

И правда, гляжу я на божий свет с газетной страницы и даже будто еще и подмигиваю: «Что, съели?»

— Что же это в мире делается! — усомнилась в сердцах Серафима.

А я так, строго говоря, и вовсе онемела.

— И статья! — верещит Ритка. — Крупными буквами!

— Ну-ну, зачитай! — потребовала Надежда. — С выражением!

— Так это, наверное, тот самый корреспондент, — оправдываюсь я, — которому Гошка невесть что обо мне наболтал! Как пить дать!..

— Читай! — приказала Серафима. — Слово в слово!

— От Гошки и не того еще можно дождаться! — И тянусь, чтобы отнять у Маргариты газету.

Но она мне ее не отдала, а, наоборот, стала зачитывать бодреньким голосом, как диктор из радиоточки:

— «„Человек — это стиль“. Беседа с секретарем цехового бюро ВЛКСМ текстильного комбината И. Латыниным. Если назвать на нашем комбинате, рассказывает молодой поммастера, человека, в котором проявляются лучшие моральные черты советской молодежи, я бы не задумываясь сказал: Тоня Семенова…»

— Вот дает!.. — удивилась Надька.

— «Я бы даже сказал, — продолжает читать Рита, — что в нашей Тоне проглядывает духовный мир человека коммунистического завтра…»

— Ну, это, пожалуй, загнул… — оторвалась от чтения Рита и снова принялась за свое: — «Жизнь коллектива, комсомольские обязанности для Тони стоят на первом месте. „На Тоню можно положиться“, — говорят ее подруги, и это так: свои личные интересы, личную жизнь Тоня всегда подчиняет интересам общественным…»

— Это еще куда ни шло… — прокомментировала Алька. — Тут не придерешься.

— А вы говорите — стиль, стиль… — махнула рукой Серафима. — Очень ей теперь нужен ваш стиль!

А Ритка знай свое — читает статью со всеми знаками препинания:

— «С фотографии на вас смотрит открытое и чистое лицо с озорными, ясными глазами, в которых светится готовность прийти вам на помощь, кто бы и где бы вы ни были…»

— Глаза как глаза… — пожала плечами Серафима. — Ничего особенного.

— Ну, Гошка!.. — возмутилась я уже из последних сил. — Погоди, ты у меня еще подергаешься на ниточке!..

— «Стройная, тоненькая, в так идущих к ее ловкой, складной фигурке простых рабочих брючках и яркой маечке…»

— А я что вам говорила! — обрадовалась Алька.

— «…Такой знают и любят на комбинате комсомолку, верного товарища Тоню Семенову. Вся бригада равняется на нее. „Человек — это стиль“ — говорит народная пословица. В стиле жизни — общественном, коллективном, активном — и проявляется до конца характер Тони Семеновой, Семена, как ее любовно и по-доброму называют друзья», — закончила с волнением Рита. — Все.

— Не удержался-таки, — возмущаюсь я вне себя, — и тут ввернул проклятого этого «Семена»!

Но они замолчали, уставившись на меня во все глаза.

— Нет! Чего в мире делается, я вам скажу!.. — повторила Серафима.

— А я и не догадывалась, что равняюсь на тебя!.. — процедила сквозь зубы Надежда. — Вот уж и в голову не приходило…

— Это все Гошка выдумал!.. — вскинулась я.

— Теперь тебя по слетам затаскают, по конференциям… — предположила Рита. — Как-никак пример для подражания…

— Или еще как-нибудь отметят, — добавила задумчиво Серафима. — Или премию дадут…

— Или в общежитии в двухкоечную комнату переведут, — сказала Надежда. — Вот как Альку.

— Так Алька же первая солистка! — не поддаюсь я.

— Солистка!.. — протянула Алька странным каким-то голосом. — Теперь ты у нас образцово-показательная!

— А может, и в бригадиры выдвинут… — подумала вслух Рита. — Или даже в депутаты.

Тут я и вовсе растерялась:

— Так вранье же!.. Неправда же!..

— Что неправда? — удивилась она.

— Все неправда! — не сдавалась я. — И про личную жизнь, и про глаза… все, все!..

— Ты так говоришь, — развела она руками, — что хоть опровержение впору давать.

— Опровержение?.. — Я даже вздрогнула, строго говоря, от этой неожиданной мысли. — Это как?!

— Ну, факты не подтвердились, общественность протестует. Правда, это редко печатают, только в международном смысле. Опровержение ТАСС. А по мелочам не дадут, ясное дело.

— Ха! Дадут! — вдруг решилась я. — Именно опровержение! Еще как дадут! — и выхватила у Ритки газету, да как кинулась вон с сумками своими пудовыми в руках!

— Ты куда, Семен? Ты куда? — услышала я их взволнованные голоса за спиной, но я уже по лестнице скатываюсь и через зрительный зал несусь, через фойе, наружу выскочила, бегу улицей к общежитию, к себе в третий корпус, и все бегом, бегом, будто кто гонится за мной и орет вдогонку те же самые смехотворные до слез слова: «Проглядывает духовный мир… человек коммунистического завтра… на вас смотрит открытое и чистое лицо с озорными ясными глазами… стройная, тоненькая… ладная, ловкая девичья фигурка в простых рабочих брючках…» — прямо пулеметом в спину шпарит!..

И только тогда этот голос неотступный умолк, когда я одним махом взлетела на свой четвертый этаж и захлопнула за собой дверь нашей с девочками комнаты.

3

Влетаю я с сумками своими и с газетой мятой в руках, прислонилась к двери, дух никак не переведу.

Варвара на койке лежит, руки за голову закинула, глядит в потолок, она у нас вся в любовных страданиях, а в свободное от работы и свиданий время лежит пластом и о том же вслух размышляет, а тут, такой вариант, как раз молчит. Зинка волосы мокрые расчесывает, уже голову успела вымыть, вся комната польской шампунью пропахла. А Людмила — тут меня просто-таки прожгло навылет от этой картины, — Людка вслух ту самую разнесчастную статью из газеты зачитывает, да еще с выражением, уже до конца добралась, до характеристики моей внешности и так далее.

Я с ходу сумки на койку кинула и к Людке, р-раз — и выхватила у нее из рук газету без объяснений.

— Ты что?! — вскинулась Людка. Они все так увлечены были чтением вслух, что и не услышали, как я вошла. — Ты что, подруга? Это ж мы про тебя изучаем!

Зинка у нас вся такая томная, когда голову вымоет, вся такая этичная.

— Поздравляю, — говорит, — поздравляем от души, Семен.

— Спасибо, — говорю, — только от вас я этого никак не ожидала!

— Да что с тобой, подруга? — удивилась Людка очень искренно. — Мы же на твой счет радуемся!

— На вранье радуетесь?! — взвилась я без предупреждения. — На то, что на весь комбинат, на весь город выставили?

— Почему выставили? — удивилась Зинаида. — Почему вранье? Тебя не ругают. Тебя же хвалят с положительной стороны!

— То-то и оно!.. — бьюсь я, как птица в клетке. — То-то и оно, что хвалят! А за что, строго говоря, хвалить-то? За что?!

— Там все сказано за что, в газете. Ты что, не читала? — не поверила Людка.

— В газетах зря не напишут, — заявила Зинка. — В газетах правду пишут. Печатное слово.

— Правду?! — заорала я без памяти. — Ну скажи, похожа я на человека коммунистического завтра? Нет, вы скажите — похожа?

Тут они все трое уставились на меня, будто впервые увидели.

— Похожа? — не унимаюсь я.

— Ну… — неуверенно сказала Люда, — лично я не знаю, как они будут выглядеть… а вообще все может быть.

— Ну, ты, конечно, вполне обыкновенная… — успокаивает меня Зинка. — Ничего в тебе, конечно, такого особенного, чтоб из тебя моральный кодекс выводить…

— Вот! — обрадовалась я. — Вот же какой вариант!

— Но с другой стороны, — засомневалась Люда, — ты неплохая.

— Ха! Неплохая!.. — засмеялась я сквозь невидимые миру слезы. — Все неплохие! Про всех в газете писать, получается?

— Зачем же про всех? — Зинка расчесала свои волосы так, что они уже висели каждый в отдельности. — Про некоторых, для подражания.

— Но почему же обязательно про меня?

— Ты общественно-активная, член бюро, — рассудила Людмила. — Откровенная, добрая.

— Это я — добрая?! — возмутилась я. — Откровенная? Ты меня совсем, строго говоря, не знаешь! Я такая скрытная, ужас! И совсем не добрая, наоборот, я эгоистичная! Я же никогда ничего против своего желания не сделаю!

— Так ведь твои желания не вредные, верно? — доказывает Зинка.

— Ты — товарищ… — продолжает перечислять Людка. — Попросишь тебя что-нибудь: ну, станок обтереть, в магазин сбегать, комнату вне очереди прибрать…

— Так это же от непоседливости характера! — защищаюсь я из последних сил. — Чтоб только серьезным делом не заниматься!

— В этой жизни, — невпопад вдруг подала с койки голос Варвара, — в этой жизни только любовь серьезное дело. Исключительно.

— Да иди ты со своей любовью! — отмахнулась от нее Людка. — При чем любовь и — Семен? К ней это не имеет никакого отношения.

— Ну, все-таки… — засомневалась Зинка.

— Да посмотрите вы на меня! — потребовала я. — Посмотрите вблизи! Разве у людей будущего может быть такой нос? Такие веснушки? Такой пигмент лица? Такой рост?

— Что верно, то верно, — неуверенно согласилась Людка. — Но, с другой стороны, почему бы и нет?..

— Значит, вранье? Вранье? — требовала я, будто они в чем-то передо мной виноваты.

— Ну, не на все сто процентов, — не сдавалась она, — частично.

— А ясные глаза! Ты всмотрись, всмотрись в мои глаза, похожи они на ясные и так далее?! — настаивала я.

— Это уж какие кому по наследству достались, — утешила меня Зинка. — Гены.

— А уважение и любовь коллектива? — кричала я во весь голос.

— Мы же тебя любим, — пожала плечами Люда.

— О любви не говорят, о ней все сказано, — эхом отозвалась Варвара. — Точка.

— Да не о том же я, строго говоря! — почти уже плачу я. — Я же совсем о другом! Как же я теперь в глаза всем посмотрю? Чем же я от других-то отличаюсь?.. Меня же все на комбинате как облупленную знают! Убиться можно!

— Убиваются исключительно от любви, — печально сказала Варька. — Статистика. Девяносто процентов — на любовной почве.

Тут я кинулась к шкафу, сорвала с палки плечики с платьем моим выходным, в мелкий цветочек, юбка вся плиссированная.

— А я опровержение даю! — кричу им. — Факты не подтвердились!

— Это как — опровержение? — удивилась Людка. — Тебя же, наоборот, расхвалили до небес!..

Плиссировка мне мятой показалась, я бросилась ее гладить, утюг у нас электрический, мигом нагревается.

— То-то и оно! — наглаживаю я с остервенением плиссировку. — Про всех в газете писать — бумаги не напасешься!..

— Действительно! — вдруг взволновалась Зинка. — Волю им дали, прессе! В личную жизнь мешаться!..

— Все-таки… — задумалась с сомнением Людка. — А что ты им скажешь? — поинтересовалась она.

— Я им скажу! — пригрозила я. — Я им такой вариант скажу!..

— Чего они не слыхали? — махнула рукой Зинка. — Их ничем не удивишь!..

— Ничего, за словом в карман Семен у нас не полезет, — подбадривает меня Людка.

А я молчу. Глажу себе юбку без памяти.

— Надо же!.. — вдруг удивилась Зинка. — Ругают человека — он не согласен. Хвалят — опять не соглашается. И чего ему, человеку от человека, надо?..

И вдруг Варьку будто взрывом каким с койки приподняло, вскочила во весь рост и прямо молнии у нее из глаз сыплются!

— Любви ему надо! — завопила она не своим, каким-то вдохновенным голосом. — Человеку любви надо!

— Ты что, подруга, белены объелась? — перепугалась Люда. — Прямо даже сердце вздрогнуло!

— Сердце! — распалилась еще больше от ее слов Варька. — Именно сердце чтоб разорваться могло! Вот до какой степени!..

— Это она про Мишку-киномеханика, — спокойно прокомментировала Зинаида. — А я думала, у нее это уже пройденный этап.

— И вовсе это она про Жорку из красильного. Жорка, да? — поинтересовалась Людмила.

— При чем тут Жорка, Мишка? — оборвала ее Варвара. — Я же не конкретно! Я же о любви вообще! О той, которая с большой буквы! — И таким она голосом глубоким это сказала, что у меня даже мурашки по коже забегали.

— Какой еще тебе любви? — отмахнулась от нее Людка.

— Такой, чтоб как у Анны Карениной, хотя бы… чтоб под поезд не глядя броситься!..

— Теперь таких психов больше нету! — засмеялась Людка.

— Ты так считаешь?.. — вскинула та на нее глаза. — Ты в этом уверена?..

— Мне бы твои заботы! — возмутилась я. — Мне бы ваши заботы, девчонки!..

— Да что ты наглаживаешь изо всех сил? — вдруг встрепенулась Люда. — Утюг-то не включенный!..

И тут только я и заметила, что и на самом деле утюг забыла включить, да как шарахну от обиды утюг на стол, как кину одеяло вместе с выходным своим платьем на койку!

— Не во Дворец бракосочетаний! — кричу от досады на себя. — Не Восьмое марта! Так пойду! В своем виде! Пусть убедятся!

И уже совсем дверь распахнула, как вспомнила неожиданно:

— Да, я же про Алькин заказ совсем позабыла!.. А уж ваши в холодильник — вы сами!

Опорожнила второпях свою сумку с покупками и тут обнаружила на дне — совсем я о нем забыла, надо же! — Вадькин пистолет.

— Девочки, — говорю совсем уже на ходу, — тут Вадька Максимов забежит, вы ему эту штуку отдайте, ладно? — и кидаю пистолет этот самый на стол, на самую серединку.

— Это чего? — охнула и привстала с койки Зинка. — Откуда это?

Людмила и вовсе глаза вытаращила:

— Он что, стреляет?!

— Очень даже просто, — говорю с порога, — как шарахнет!.. — и прикрываю за собой дверь.

4

На втором этаже в коридоре была полная тишина: кто в утренней смене — давно ушел, кто с ночной — давно спит уже, третий сон видит, — вот почему я сразу услыхала из-за Алькиной двери голос нашего коменданта Таисии Петровны, а голос у нее такой, что от него, строго говоря, за версту несет железной дисциплиной.

— Малышева! — говорит за дверью Таисия Петровна. — Есть порядок, правила общежития в коридоре вывешены, читала? Посторонним находиться воспрещено.

— Какой же он посторонний, Таисия Петровна? — слышу я Алькин голос, до удивления непохожий: не твердый и уверенный, как обычно, а даже приниженный какой-то и беззащитный. — Какой же он мне посторонний, Таисия Петровна?..

— Свой он ей, — еще один голос различаю, незнакомый, женский, хоть и немолодой. — Свой он ей, родной.

— Кому свой, а кому — нарушение правил, — отрубила Таисия Петровна. — Раньше надо было думать. Моральный кодекс почитала бы на досуге. — И я вполне конкретно себе представила, как Таиска при этом поджала свои тонкие губы.

— Куда же мне его, Таисия Петровна?.. — еще жальче спросила Алька. — Куда же мне теперь с ним?

— Ну, это уж твоя забота… а мое слово, сама знаешь, окончательное — чтоб к обеду его тут не было. Общежитие коммунистического быта, вывеску на дверях читала?..

Ну, тут у меня уже никаких сил не стало от жгучего любопытства, и я открыла дверь и вошла в комнату.

А там такой вариант: стоит посреди комнаты во всей своей комендантской неумолимой строгости Таисия Петровна, а первая наша красавица и солистка ансамбля «Дружба» Алька наша Малышева сидит на коечке в невообразимой по модности укладке своей свежей, растерянная какая-то и удрученная до полной неузнаваемости, и гладит — нет, представляете! — и гладит рукой по волосикам мальчонку лет трех, как минимум, который спит себе раскрасневшись, и ручки раскинув во сне, и глаза ресницами длиннющими прикрыв, на Алькиной белой подушке с кружевной накидкой, и так он на Альку, строго говоря, внешне похож, что тут и спрашивать не о чем, хоть я и поразилась до полного беспамятства.

А на другой, на Вальки Цветковой койке сидит чужая, в летах уже, тетка — явно, по платку и кофте ситцевой в горошек, деревенская.

Я вошла, стою, слова от необычности ситуации не выговорю, а Алька смотрит на меня, не видя.

— Она не виноватая, — говорит эта тетка незнакомая в кофте в горошек Таисии Петровне. — Ей и семнадцати не было, когда он заявился в отпуск, Геннадий этот соседский… вновешенькой форме, брючки навыпуск, с галстучком, и нашивка у него на рукаве с зонтиком парашютным, да сверх всего еще берет голубой парадный — это кто ж против него устоит?

— Задний ум — им все крепки, — поджимает губы Таисия, — а наперед девке загадывать — ума не хватает…

А Алька смотрит на меня, и две слезинки громаднейшие из глаз у нее выкатываются, висят на ресницах, точь-в-точь такие же, как у мальчонки спящего, никак не выкатятся.

— Я-то его пацаненком голозадым по соседству помню, — продолжает незнакомая тетка, — коз вместе с ребятами пас, а тут девки, полдеревни, прямо с ума спятили, ночей не спят, под его окошком дежурят — как же, десантник, вся грудь в значках! — а он изо всех ее, Алевтину, на горе, заприметил…

Оказывается, Алька-то, строго говоря, не Алина вовсе — ее еще так красиво на концертах объявляют! «Солистка Алина Малышева!..» — а вовсе обыкновенная Алевтина деревенская!..

— И ведь жениться, ирод, обещал! — всплеснула руками от возмущения тетка. — Воротиться, как службу отслужит! Она его и жди, а тут от него письмо: еду, мол, по велению сердца на север, в Сибирь, в дальние края…

— Ну, не знаю, — говорит, не сдаваясь, Таисия. — Не знаю. В мое время за одно за это и его бы, и ее с песочком так протерли, мое почтение!

— То-то и оно, что время-то идет, уже рожать не сегодня-завтра! — гнет та свою линию. — Она и уехала к тетке своей дальней, в Петушки… а тетка одинокая, муж на фронте убитый, ни детей у нее, ни внуков. Вот Алевтинин сыночек ей заместо родного-то и стал, у себя оставила, когда Алька в город уехала, на завод… А тут она, тетка-то, и заболей на прошлой неделе, в больницу положили. Куда парня-то девать? К матери, не миновать, больше некуда…

Алька ничего не говорит, а мальчишка знай себе спит, сопелкой своей сладенько посапывает, и я от него глаз не могу оторвать, до того симпатичненький.

— Не знаю, — говорит Таисия, но уже не так категорично. — Только порядок — дело святое, никому нарушать не дадено… — И Альке, глядя мимо нее: — Так что решай этот вопрос сама, а я не имею права его тут держать… мое дело маленькое. — И пошла, не попрощавшись, из комнаты.

И тут у Альки из глаз наконец выкатились те две слезищи запоздалые и текут по ее лицу, которого, строго говоря, нет красивее на всем комбинате, и — сквозь слезы эти:

— Куда я с ним теперь? У меня концерт вечером! И в ночную идти! И вообще крест на себе поставить — на работе, на самодеятельности? Точку?!

И с такой это она болью недоброй выкрикнула, что я даже возмутилась.

— Что ты, Алька? — говорю я ей. — Как ты можешь такие слова! Он же твой кровный, родной, как ты можешь!

— Мой… — тише, но опять с болью сказала она. — То-то и оно, что мой… то-то и оно, что теперь все для меня кончено…

А эта тетка, от греха подальше, подбирает с пола свою корзину плетеную и говорит:

— Что ж, Алевтина… пойду я, пожалуй, а то как бы машины колхозные с рынка не ушли без меня, а до рынка до вашего опять же когда еще доберусь?..

И пошла к дверям, обернулась на пороге:

— Он мальчишка смирный, покойный, он к тебе быстро привыкнет, родная кровь как-никак… — и ушла.

А мы с Алькой долго молчали.

— Как его зовут-то, строго говоря? — не удержалась я наконец.

— Роберт… — говорит Алька. — Робик. — И тут она поднимает в упор на меня глаза и спрашивает: — Осуждаешь, да?..

— Что ты, Алька! — замахала я на нее руками. — Что ты!..

— Куда я с ним теперь?.. — задает она неизвестно кому вопрос.

— В садик, — говорю я, — куда же еще? Ему сколько?

— Три с половиной, — отвечает Алька и вдруг заторопилась, будто боится, что ее перебьют и не дадут досказать до конца: — В садик-то очереди надо дожидаться, да и то по личному распоряжению директора… И позор! На доске Почета вишу, с ансамблем за границу ездила, в анкете писала: детей нет, а тут… стыдно-то, стыдно!..

И тут будто сила какая-то, строго говоря, неостановимая сорвала меня с места, я только и успела ей крикнуть на бегу:

— Не смей! Стыдиться не смей! Сын же!.. Я скоро! Ты меня жди! Я мигом!

И рванула за дверь, чуть не столкнулась нос к носу с Таисией Петровной, только и прошипела ей на лету: — У-у!.. Бюрократка казенная!.. — и вниз по лестнице, на улицу, и все бегом, бегом, той же дорогой, что утром с комбината, только в обратном направлении.

Пробегаю мимо Дома культуры, успела увидеть, как сама себе подмигиваю с фото на газетной витрине, а ведь за Алькиной бедой я про свою начисто забыла! И только мелькнуло в голове, как пожарная лампочка красная мигающая: опровержение! опровержение! опровержение! — и уже совсем до первого производственного корпуса добежала, как навстречу мне с той же газетой проклятой в руке и с улыбочкой своей полунасмешливой во все лицо — Гошка; конечно же, кому еще мне на пути в самой неподходящей ситуации попадаться!

— Семен! — кричит еще издали и газетой над головой размахивает. — Тоня!

А я — ноль внимания, несусь мимо на третьей космической скорости.

Только настырнее его человека нет во всем мире, припустился следом на своих ходулях семимильных, я — пять шагов, он — один.

— Ты куда? Ты газету сегодняшнюю видела?..

Я молчу, сдерживаюсь. Только наперед знаю: надолго моей железной выдержки не хватит.

— Да ты хоть прочитала статью-то? Куда ты бежишь?

Тут она и лопнула, моя выдержка.

— Уйди! — кричу и еще кулаком размахиваю перед его носом. — Все ты! Кто тебя просил? Кто дал право?! Уйди, я за себя не ручаюсь!..

Он даже опешил, даже шаг назад сделал, а я наступаю на него, машу кулаком, хоть мне ему и до груди не дотянуться, такой он длинный и нескладный, жердь полосатая!

— У-у!.. Ненавижу! — кричу ему снизу вверх, задрав голову. — И не смей больше ко мне подходить! Я тебя не знаю, ты меня не знаешь! Еще раз подкатишься — пеняй на себя! — И уже вслух его обругала от всего сердца: — Верста коломенская!

Изловчилась, прыгнула вверх, схватила газету, которую он держал над головой, и — бегом, бегом от него к административному.

А он, чувствую спиной, стоит окаменело и смотрит мне вслед, ничего не соображая. И вдруг мне его даже стало жалко, хоть он вполне свое заслужил!

Но эти мысли я продумать до конца не успела, взлетая одним духом на третий этаж, в директорскую приемную, а там очередища дожидается, по стульям вдоль всех стенок товарищи сидят и молчат.

Я — прямо к двери кабинета, берусь за ручку, но тут наперерез мне бросается секретарша, Валя Цветкова — я уже упоминала про нее, — Алькина соседка по койке, наманикюренная вся и в мини-юбке в обтяжку, а ведь, что характерно, из ткачих вышла из обыкновенных, как все наши девочки, — Валька мне наперерез кидается, расставленными руками дверь защищает.

— Приема нет! — говорит своим служебным голосом. — Запишитесь на понедельник.

— Валька! — говорю. — Валька, это же я!

— По какому вопросу? — спрашивает она по привычке, как автомат, что на вокзале справки дает, но потом все-таки узнала меня, и глаза у нее ожили, потеряли официальную строгость. — А, Семен… Тебе чего?

— Я к Макарычу, — говорю и киваю на дверь. — Мне позарез нужно!

— А что? — спрашивает она с любопытством. — Видишь, очередь какая!

И тут я на секретность перехожу, шепчемся с ней, сойдясь лбами:

— У Альки ребенок!

— У Альки! — И глаза у нее до невообразимости на лоб полезли. — У моей Альки?! — И скороговоркой, прямо как на пишущей машинке своей отстукала: — Чей? Когда? Откуда ты знаешь? От кого? Ты видела?

— Покрыто мраком, — говорю. — Садик нужен. Немедленно. Один Макарыч может.

— Шум будет… — шепчет в неуверенности Валентина, оглядываясь на очередь, но потом решается: — Ладно, иди, только сначала покричи на меня понахальнее. — И сама опять на официальность перешла: — Я вам говорю, товарищ, приема нет. Ждите до понедельника.

И я тоже голос меняю на визгливый:

— А мне срочно, может быть! У меня время не казенное! Кому делать нечего, пусть дожидается, а я от станка! — И дверь на себя, влетаю в кабинет.

И уже из-за двери слышу, как очередь загудела с возмущением, а Валентина ее к порядку призывает:

— Спокойно, товарищи! Соблюдайте тишину!..

А в кабинете, огромном до необъятности, кремовые, нашего производства, шелковые шторы приспущенные создают уют и прохладу, и табаком «Золотое руно» сладко пахнет: Иван Макарович, наш директор, трубку курит и, когда по цехам проходит, еще долго вслед ему медовым дымком попахивает.

— В чем дело, товарищ? — говорит он от дальнего стола, а на столе перед ним рука протезная в черной перчатке лежит — руку ему миной на фронте оторвало. — В чем дело?

А я вдруг всю свою смелость разом, строго говоря, потеряла.

— Долго молчать будем? — говорит директор с нетерпеливостью. — И покороче, у меня дела. — А что света яркого не переносит — опять же после фронта: контузия.

А перед ним, по эту сторону стола, в кожаных пузатых креслах сидят двое — главный наш инженер, женщина, Татьяна Алексеевна, и предзавкома, опять женщина, со смешной фамилией Неходько, Муза Андреевна.

— Да ты что, воды в рот набрал? — уже сердится директор. — Подойди поближе.

А в кабинете и вправду от штор темновато, вот он меня и не узнал, за парня принял, мой стиль «гамен» сработал, надо же!

— Он стесняется, — подлила масла в огонь Неходько. — Молодой парень, стесняется.

Тут меня прорвало, наконец.

— Я не он! — говорю твердо, хоть и с обидой. — Я — она.

— Чего? — удивился директор. — В каком смысле?

— Да это же Семен! — узнала меня, спасибо, Татьяна Алексеевна и ужасно обрадовалась. — Семенова Тоня из осново-вязального. Это у нее только вид такой, под мальчика. — И мне с укором шутливым: — Что ж это ты, Семенова, начальство вводишь в заблуждение?

— Про нее еще статья в сегодняшней «Молодежке» напечатана, — говорит Неходько. — Не читали еще, Иван Макарович?

— Читал, — как бы небрежно говорит он, а сам упорно на меня глядит, изучает, хоть мы с ним и знакомы отдаленно. — Читал, как же… Человек будущего, так?..

— Да, да, именно! — подхватила Муза Андреевна с гордостью нескрываемой. — И на производстве, и в быту, и в личной жизни…

— А ведь такая махонькая, — удивилась с искренностью Татьяна Алексеевна, — а поди ж ты… Тебе сколько точно лет, Тоня?..

— Ну и как самочувствие после статьи-то? — вдруг спрашивает насмешливо, но при этом приветливо и даже с сочувствием Иван Макарович. — Не по себе небось? Не в своей тарелке? Примером-то для подражания не просто быть, а?.. — И с улыбкой, пустив в потолок облачко душистого дыма, Татьяне Алексеевне с Неходькой: — Напишут иногда такое!..

— Она работник хороший, — заступилась за меня Муза Андреевна. — Активная комсомолка.

— Вся бригада у них на хорошем уровне, — добавила Татьяна Алексеевна. — Да и Семенова от похвалы нос не задерет, верно, Тоня?

— Не сомневаюсь, — выпустил опять дым из трубки Иван Макарович. — Я не о том… преувеличений не терплю. Хороший человек, хороший работник — норма, а не исключение. Верно я говорю, Антонина? — спрашивает он меня с требовательностью.

— А я опровержение уже дала, — соврала я нахально, хоть и против сознания. — В редакцию.

— Опровержение?.. — удивилась донельзя Неходько. — На что?

— На статью, — отвечаю я дерзко. — Я тоже за норму.

— Не понимаю, — сказала Татьяна Алексеевна. — Зачем?

— А пусть других неправдоподобно хвалят, — гордо отрезала я, — лично я не нуждаюсь.

— Опровержение! — вдруг на весь свой кабинет, пропахший «Золотым руном», расхохотался Иван Макарович. — Опровержение! Ну, Антонина! Ну, Семен! Ну, и тип же ты! — И никак не может смех свой, совершенно неуместный, унять.

Ну, а за ним следом заулыбались и Татьяна Алексеевна с Неходькой.

Потом он вдруг умолк, сунул трубку обратно в рот и спросил опять директорским голосом:

— Давай покороче, Семенова, конкретнее. Что у тебя?

Я и ответила конкретно:

— Ребенок.

— Кто? — вскинул он на меня непонимающие глаза.

— Роберт, — отвечаю. — Робик. Мальчик, строго говоря, ребеночек.

— Где ребеночек?.. — не поняла Неходько.

— В общежитии, — отвечаю опять конкретно.

— Давно он?.. — неуверенно спросила совсем огорошенная Татьяна Алексеевна.

— С утра, — говорю. — Часов с десяти.

— Что с утра? — заволновалась Муза Андреевна.

— Появился, — говорю, — утром. Совершенно неожиданно.

— Неожиданно? — растерялся и Иван Макарович. — Что значит — неожиданно?

— Ну, никто, строго говоря, не ожидал, — говорю. — Как снег на голову. Никто даже не предполагал.

— Что значит — никто не предполагал?! — даже стукнул от возмущения искусственной своей рукой о стол Иван Макарович. — Дети так не рождаются, без предположения!

А Муза Андреевна просто в ужасных догадках, как в дремучем лесу, плутает:

— Как же так? Я же тебя чуть не каждый день видела, Семенова… Нет! Ничего не могу понять!..

— Он что же… ну, ребеночек… он что — утром родился? — осторожно спрашивает Татьяна Алексеевна.

— Что вы! — говорю я, удивляясь их совместной непонятливости. — Что вы! Он уже три годика как родился!

— Три года?! — совсем теряется Муза Андреевна. — Как же так — три года? Где же он был все это время?

— В деревне, — объясняю терпеливо. — У тетки в деревне. А теперь тетка заболела, в больницу положили. Теперь садик обязательно нужен (последнее я уже непосредственно Ивану Макаровичу адресую, директору). Одно спасение — садик.

— Слушай, Семенова! — строго говорит Иван Макарович. — Тебе сколько лет?

— Семнадцать, — говорю, — восемнадцатый. А при чем этот вариант — сколько мне лет? — спрашиваю.

А у Неходько уже брови на переносице сошлись от завкомовского гнева:

— Семенова! Утром статья с портретом во всю газету, а в обед… Хорошо-о!..

— При чем здесь статья? — теперь уже я теряюсь в догадках. — При чем статья — и Робик?

— А при том, что ты обманула общественность, обманула печать, обманула товарищей, нас обманула! — как с трибуны, рубанула она без права обжалования. — Всех обманула!

— Почему обманула? — растерялась я. — Это все Гошка, он один виноватый!

— Какой еще Гошка? — допытывается Иван Макарович.

— Да Латынин же, кто же еще!

— Латынин? — удивился директор. — Это что же — поммастера твой, что ли?

— Ты в своем уме! — всплеснула пухленькими ручками Муза Андреевна. — Он же секретарь цехового бюро!..

— Передовик, заочник, на доске Почета бессменно… — не может прийти в себя Татьяна Алексеевна. — И на тебе…

— При чем тут Гошка? — удивляюсь я.

— Как при чем? — недоумевает Татьяна Алексеевна. — Он же отец как-никак!..

— Чей отец? — даже испугалась я.

— Как чей? Ребеночка!

— Какого еще ребеночка?!

— Робика вашего!

— При чем тут Гошка? — повторяю я, уже ничего не соображая. — И при чем тут Робик?

— Хорошо, — берет себя в руки Иван Макарович. — Давай по порядку. Три года назад родился мальчик Роберт. Робик. Так?

— Так.

— Теперь он здесь, в общежитии, поскольку тетка в деревне заболела, так?

— Точно, — отвечаю я и начинаю понемногу успокаиваться.

— И его отец — Латынин, так? Поммастера из осново-вязального?

— Латынин? Да какой из Латынина отец! Смешно! — И сама даже внутренне рассмеялась, представив себе Гошку на месте Робикиного отца.

— Такой же, какая из тебя мать! — заорал на меня Иван Макарович. — Два сапога пара!

— А мы с ним не пара! — все еще ничего не понимаю я. — Это чистые сплетни, если вам кто-нибудь что-нибудь наговорил!..

— Хорошо!.. — уже в полном изнеможении говорит директор. — Вы не пара, Латынин — не отец, но хоть ты-то ему мать, Робику этому, непорочно зачатому?!

— Нет, — тут я даже растерялась до полной немоты, — какая я ему мать?

— Как то есть не мать?! — просто-таки обомлел Иван Макарович. — Кто же тогда — мать?

Тут я только и сообразила, что они подумали, и какой вариант подозревают, и какие выводы выводят. И с такой обидной злостью, что даже слов нет, а о слезах и речи быть не может, не надейтесь, бросаю им в лицо:

— Ха!.. Какая разница, кто мать? Какое имеет значение? Ну, случилось это, ну, родился Робик, ну, отец неизвестен, сбежал или еще чего… Какая разница?! Ведь он все равно родился уже, Робик, уже ничего не поделаешь, уже в общежитии он, и Таиска его выселяет, и одно спасение — садик!.. Какая разница, кто мать?

Тут Иван Макарович ко мне подходит и виноватым неожиданно и совсем не директорским голосом говорит и в глаза мне избегает смотреть:

— Ну, перепутали малость, Семенова, маху дали… никто не хотел тебя обидеть, наоборот даже…

— Материнство у нас охраняется законом, — без уверенности говорит, ни на кого не глядя, предзавкома. — Невзирая на личность отца…

— Пойми, Тонечка, — ласковым голоском просит Татьяна Алексеевна, — мы же просто должны быть в курсе…

— А направление дадите? — спрашиваю я Ивана Макаровича.

— Какое направление? — не понимает он.

— В детсадик. — И совсем уже осмелев: — С завтрашнего числа. Завтра двадцать девятое, — уточняю для верности.

— Что у нас в детском саду делается, Муза Андреевна? — оборачивается он к Неходько, но, не дождавшись ответа, махнул рукой: — A-а… одним Робертом больше, одним меньше… — И, нахмурившись, пошел к столу.

— Как все-таки фамилия матери? — как бы извиняясь, спрашивает Муза Андреевна. — В направлении надо же фамилию указать.

— Не надо! — бросает ей Иван Макарович, а сам уже строчит на фирменном бланке направление.

— Не бойтесь, — говорю я ей смело, — не бойтесь, Муза Андреевна. Хороший человек и на производстве, и в личной жизни. И даже на доске Почета висит… а если вам так уж надо — кто, могу сказать, не секрет…

Но тут Иван Макарович меня перебивает, протягивает через стол бумажку:

— Бери. И коменданту скажи: пусть сколько надо живет твой Робик в общежитии. Все. Иди.

Я бумажку схватила, кинулась вон, даже поблагодарить не догадалась.

Вот такой вариант.

Вылетела я опрометью из кабинета, бегу со всех ног домой, той же дорогой, только опять, строго говоря, в обратном направлении. Бумажку с директорской подписью я догадалась в техасы спрятать: сбоку, над самой коленкой, тайный кармашек имеется.

Бегу, вспоминаю, что я со вчерашнего вечера не евши, но голод радостью за Альку и ее Робика заглушаю. И тут — не в первый уже раз за этот день! — на бегу, на всем лету опять сон полнометражный вижу: будто не бегу я, а той же дорогой, медленно и чинно, в платье солидном — в смысле расцветки и фасона — шагаю и качу перед собой колясочку, а колясочка двухместная и в ней близняшек двое, и у обоих мой нос неправильной формы, точно к стеклу приплюснутый, и мои веснушки во всю рожицу, а двое других — надо же, четверых, как минимум, народила и не заметила! — а двое других, побольше, величиною с Алькиного Робика, идут рядышком и ручками за мамкин подол держатся, а сами в матросках синеньких и в белых, без пятнышка, гольфиках с помпончиками сбоку, а пятого — нет, надо же, не четверо — пятеро их уже у меня!.. а пятого держит на руках бережно так и аккуратненько муж мой, супруг, а ихний, строго говоря, отец, только я лица его не вижу пока, оно от меня закрыто головкой младшенького моего. И тут я свободной рукой беру своего законного под локоть — ну, сон, я уже упоминала, какие могут быть подозрения? — и поворачиваюсь к нему с улыбкой, и он тоже ко мне оборачивается, и он — Гошка.

— Семен, — говорит он тихо и ласково, — Семен…

Тут сон мой как рукой сняло, а Гошка-то и на самом деле рядом вышагивает.

— Семен, а Семен… — говорит он мне негромко.

Но я вдруг вспоминаю, что он только что мне во сне являлся в образе моего якобы супруга, да еще, сверх всего, что его там, в директорском кабинете, за отца нашего Робика приняли, да так его неожиданно шугану:

— Чтоб ты мне больше не попадался! Чтоб не смел! У-у!.. Небоскреб американский!.. — и бегу от него, хотя в чем он передо мной, строго говоря, виноват?

А он рядом со мной молча идет, и мне опять его жалко стало, но я не поддаюсь своему чувству, напротив даже — еще больше на него, на Гошку, негодую.

А мы как раз уже у автобусной остановки находимся.

— Семен… — говорит он мягко, — ты что, из-за этой статьи? Мне девочки только что рассказали… Так я ведь по правде все корреспонденту рассказал… А если что не так…

И тут я опять про статью эту разнесчастную вспомнила и про то, что опровержение собиралась в редакцию давать.

— Подумаешь — статья! — отвечаю ему упрямо. — Тем более, я опровержение даю!..

— Какое опровержение? — не понимает он.

И тут, как на зло, к остановке подкатывает автобус, «двойка», и прямо передо мной дверки открывает.

Я и вскочила внутрь. А чего мне в этой ситуации оставалось делать?

И автобус трогается.

— Семен!.. — кричит Гошка в испуге. — Семен, ты куда?

А я успела ему ответить в разбитое окошко в дверях:

— Где тебя не видали… Каланча пожарная!.. — и уехала вместе с автобусом в неизвестном направлении.

5

Еду, теперь уж от этого варианта никуда не денешься. Прошла вперед (билетов я, строго говоря, принципиально не покупаю, тем более на эти автоматы пятаков не напасешься), села справа по ходу автобуса, плюхнулась на сиденье, даже не поглядела, кто рядом, у окошка, только догадалась — мужчина, когда он мне в ухо спиртным каким-то запахом весело дохнул:

— Попутчики, значит, парень? Хо-ро-шо!..

Ну вот, и этот меня тоже за парня принял, ну и денек сегодня выдался, надо же! Все Алька, она придумала мне этот дурацкий стиль — гамен мальчиковый!..

Тут я покосилась на веселенького своего соседа, а он весь в покупках: в свертках, в коробках, в кулечках, — отоварился небось на всю получку.

— Новосел? — спрашиваю вежливо, но с сочувствием.

— Новосел?.. — удивился он. — Это почему же?

— Напокупали вон для дома, для семьи.

— Какой я новосел! — обиделся он. — Просто веселый я. Веселый я парень, верно? — И вдруг запел на весь автобус: — «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я…» — И опять с обидой: — Не новосел, новатор я, голова!..

Ясно. В кои-то веки довелось новатора навеселе повстречать.

— Новатор я! — весело кричит он без стеснения. — Фрезу я изобрел, понял? Фрезу! Сам, понял? Провалиться мне, сам! — И тут ни к селу ни к городу вытащил из свертка пузырек с духами, откупорил его зубами, втянул в себя носом запах, и я сразу узнала — «Ландыш серебристый». — Соображать надо! Это я Таньке, Татьяне, понял? Знаешь, какая она у меня! Будь здоров! Главное дело — добрая, прямо-таки до ужаса добрая!.. А я фрезу придумал, прямо все окосели — как это я сам допер?! Фреза — будь здоров! Премию дали, сам удивляюсь! Во! — Он сунул руку в боковой карман, долго в нем нашаривал, но вместо премии вытащил кукольного Петрушку. — Не то. Ладно, не имеет значения. Сыну это. Вовка сын у меня. Сильный парень! Соску отняли — третью неделю орет! Голос у него — будь здоров! А это — би-бо-бо называется. — Он сунул руку в середку Петрушки, зашевелил невпопад пальцами. — Видал? Кивает, кивает, — здоровается, значит. Хитрейшая вещь, кто только придумал?! А мне за фрезу — три сотни! А я ж не за деньги, просто у меня руки непоседливые! И пожалуйста — премия!..

А весь автобус притих, обернулся к нашей скамейке — кто с улыбкой, кто насмешливо, кто с неодобрением трезвым.

— Вот они, родимые! — Он отыскал, наконец, деньги, толстую пачечку, помахал ею небрежно так — одни красненькие, хрустят, видать, прямо из банка!.. — А еще сегодня получка была, так я ее до копеечки растряс, с утра по магазинам шастаю, вон сколько Тане с Вовочкой напокупал! А Татьяна у меня прямо-таки страх до чего добрая!.. А я новатор, понял? Это все равно, что изобретатель, верно? Научный прогресс, это я тебе точно говорю!..

Но тут автобус затормозил у остановки «Микрорайон», он вскочил, бросился к двери, на ходу роняя свое имущество.

— Приехали! Выходи, граждане, милости просим!

А покупки у него из рук так и сыплются. Я встала, иду за ним, подбираю его свертки с пола и даже не заметила, как следом за ним сошла с автобуса, очутилась на незнакомом тротуаре.

А за спиной у меня автобус чихнул бензином и — поминай как звали.

А ему, новатору-то непоседливому, это вполне нормальным кажется, что я вместе с ним вылезла на чужой остановке и его покупки с земли подбираю.

Удивился он совсем другому: оглядывается, свой район не узнает.

— Правильно сошли, ты как считаешь?.. — интересуется он у меня, а сам шеей ворочает вокруг собственной оси в растерянности. — Понимаешь, новостройка… Квартал признаешь — дом потеряешь, хоть бы их в разную краску, что ли, красили!.. Хорошо — я трезвый, Танька этого жуть до чего не уважает, когда кто выпивший, а если кто нагрузился — как в этом случае свой дом обнаружить, я тебя спрашиваю? — Но все-таки всмотрелся, обрадовался: — Во-он он! Вон на балконе пеленки, он и есть дом родной! Я его только по пеленкам и пеленгую!.. Пошли!

И пошел быстрым шагом к родному дому, я едва за ним поспеваю со свертками и кульками его в руках.

У подъезда он остановился в тревожной задумчивости.

— Премия, черт с ней совсем… — И, подумав, сказал мне неуверенно: — Поднимешься со мной, мне одному это хозяйство не дотащить, да и Татьяна опять же круговую оборону уже, поди, заняла…

И что характерно — иду я за ним бессловесно, как нитка за иголкой, и даже самой вся эта ситуация уже не кажется странной.

В лифте у него опять свертки на пол посыпались, так до девятого этажа все собирали их в четыре руки.

Он нажал кнопочку звонка у своей двери — звонок у них тоже голосистый, вроде его Вовки оказался, затрещал, как на пожаре.

Но открывать нам никто не торопился.

Он опять нажал на кнопочку, звонок за дверью прямо-таки захлебнулся от нервности.

Молчок.

Тут он нечаянно прислонился плечом к двери, она возьми сама и отворись.

Он и вовсе струхнул:

— Дела-а…

Вошли в переднюю, квартирка однокомнатная, ничего квартирка, вполне стандартная, очень даже, строго говоря, симпатичная.

А в передней Татьяна его стоит, глазищи в нас уперла, а сама молоденькая, тоже вполне симпатичная внешне, и молчит. Вовка у нее на руках тоже молчит, изголосился, видать, по соске до полной немоты.

А он, новатор-то, забеспокоился вдруг, замельтешился весь, заулыбался:

— А я не один, Танюша, я тебе гостей дорогих привел! — И мне без стеснения: — Как звать-то, спросить забыл?.. — И опять ей: — Старая дружба не ржавеет, вот повстречались… — И снова ко мне оборачивается: — Ты не смущайся, не смущайся, она у нас знаешь до чего добрая, мамка-то наша! Ты ей скажи, как звать-то, ты не бойся…

И стал выкладывать на стол свертки и кулечки, а Татьяна молчит и молчит, глаз с него не сводит.

— А мне премию дали, Тань, отвалили, не поскупились! За фрезу, а как же! А это тебе «Ландыш серебристый», любимые твои. А это Вовке, Вовочке, орлу-то! — надел на руку Петрушку, кланяться его заставляет. — Видали? Здрасте, Татьяна Трофимовна, здрасте, Владимир Федорович, очень рад познакомиться, гуд бай!.. Хитрющая кукла! Би-бо-бо!

И тут она, Татьяна-то, свободной от Вовки рукой как даст по тому би-бо-бо, Петрушка в угол, бедняжка, отлетел, длинным носом об сервант. И вдруг как повело ее, Татьяну!.. У них в семье, видать, все один к одному — голосистые.

— Би-бо-бо?! Игрушкой оправдываешься? А с восьми утра где болтался — молчишь? А я с Вовкой на руках целый день тебя дожидайся, сердце разрывается. Молчишь, да? Совести хватает?

А он все духи ей под нос сует:

— «Ландыш серебристый»… сама говорила — твои любимые…

Ну, тут и «Ландыш» — вслед за Петрушкой, одна судьба, только комната вся вдруг и вправду ландышем весенним тоненько запахла.

А я молчу, мне-то, строго говоря, вмешиваться неловко.

И Вовка молчит, пузыри пускает у мамки на руках: его это тоже пока не касается.

— А я волнуйся, в окошко в беспамятстве гляди, да? — не унимается Татьяна Трофимовна. — А от тебя белой головкой с утра пораньше несет, да?

А он только улыбочкой бодренькой защищается:

— Так премия же, Тань, премия! От БРИЗа! Я ж на радостях, честное слово!..

Но она уже, не тронь — обожжешься, до чего распалилась.

— Премия! Провались она пропадом, гори она огнем, твоя премия вместе с фрезой! Одно новаторство на уме, а жена, дети — пропадай без вести?!

А он передо мной вздумал извиняться за этот концерт с доставкой на дом:

— Это она так… не обращай внимания, она отходчивая, покричит, покричит и отойдет… она же добрая, сам видишь!..

Тут-то она совсем зашлась:

— То-то и горе, что добрая! Отходчивая!.. А как у меня от нервов молоко пропадет, ты, что ли, дите будешь кормить грудью, да? Вот помяни мое слово!.. На кого я ребенка оставлю — в магазин сбегать? Вот! — Она распахнула с треском холодильник. — Пустота одна!

Вовка ей мешал свободно действовать, она его мне не глядя сунула:

— Подержи!

И наступает, наступает на него, а он пятится, пятится, стараясь всю эту музыку на шутку перевести:

— Ну, чего, чего ты! Я сбегаю сейчас, ну, сбегаю, куплю… вон деньжищ сколько за фрезу отвалили!.. — и махает перед ней своими красненькими.

А она, Татьяна-то, как увидела эти самые дензнаки, так и вовсе потеряла контроль над собой:

— Деньгами откупаешься?! Да мне твои деньги — хоть в огонь кинь! Мне от тебя не премия, мне совесть твоя нужна! Вот возьму сейчас твои красненькие и за окошко!

А женщина она, по всему видать, серьезная, того гляди, и вправду за окошко выбросит.

Тут я вдруг почувствовала на себе что-то тепленькое и мокренькое, глянула — приперло Вовке, не утерпел.

И так мне вдруг обидно стало и за новатора этого самого затюканного, и за Татьяну его взрывоопасную, и за Вовку, и за техасы свои подмоченные, что я и сама пошла орать:

— Ну что ты к нему привязалась, липучка?! Ну, выпил человек на радостях, так ведь за дело! И выпил-то для порядка больше! Премию не каждый день дают! Вот «Ландыш» тебе притащил, чтоб тебе же потрафить!.. Он же фрезу придумал! Новатор он, строго говоря, талант, такие на улице не валяются, нагнись, подбери! А ты на него шипишь, как сало на сковородке! Еще очень может быть такой вариант: эту вашу улицу его именем когда-нибудь назовут, а на доме доска мраморная: «Здесь жил и умер…» Ты пойми это, пока не поздно!

А он вдруг напыжился так и скосил на меня глаз:

— Ты вот что, ты меня хоронить не торопись под музыку. Я еще пока БРИЗу нужен!.. Мал еще, пацан-недоросток!

Тут она и вовсе глазищи свои васильковые выкатила:

— Ты что это, Федечка?! Так уж от премии голова у тебя кругом пошла, что девушку от парня отличить не можешь?

А он, от удивления и неожиданности, уперся в меня взглядом и не мигает.

— Девушка?.. — поразился он этой новости и вдруг заулыбался во весь рот: — И правда девка!..

А она, Татьяна-то, тут и вовсе лицо потеряла:

— Мало того, что ты до такой степени совести лишился, что при мне, при живой жене, посмел первую встречную в мой дом привести, — ты ее еще под пацана маскируешь, дурочку из меня строишь!

— Да откуда ж я знал? — защищается он из последних сил. — Кто ж их теперь разберет — штаны и штаны, да еще на молнии… Я что, в рентген на нее глядел?

Ну, тут уж он лично меня задел, а я сдачу принципиально даю, не отходя от кассы.

— Тряпка ты! — кричу я ему, хорошо еще, руки Вовкой заняты. — Би-бо-бошка ты подкаблучная, вот ты кто!..

Тут и он к точке кипения стал приближаться.

Только в этом самом месте Вовка у меня на руках как заорет (дело свое справил, отчего бы ему и не поорать налегке?) — он в их семейке и вправду оказался самый голосистый, прямо-таки чемпион.

Так и орем друг на дружку в четыре голоса, только что орем — нам самим не слыхать, потому что Вовка всех перекрывает, ну прямо немое кино: руками машем, рты разеваем, а что про что — только догадываться приходится.

И тут он меня, новатор-то охрипший, берет за плечи и толкает к двери вместе с Вовкой, а Вовка уже на басы перешел, а я не догадайся его отдать папаше с мамашей беспамятным, и опомнились мы с ним за дверью, на площадке, только и услышали, как английский замок за нами защелкнулся.

Я и тут, в сердцах-то, насчет Вовки, строго говоря, не сообразила. Только в этот момент они, новатор-то со своей Татьяной пороховой, опомнились, выскочили из квартиры, орут дикими голосами:

— Вова! Вовочка! Родненький!..

— Отдай сына! — Это он, папаша, стало быть, паникует. — Сына отдай, тебе говорят!..

А Вовка у меня на руках такие арии выделывает, просто на удивление.

Ну, я от греха подальше, сунула Вовку ихнего драгоценного им в руки, а сама промеж них на третьей космической вниз по ступенькам (с девятого-то этажа на первый!) — и ракетой на улицу. Только они меня догонять не стали, не до меня им, строго говоря, им бы с Вовкой только управиться.

6

Выскочила на улицу, еле дух перевожу, и тут я в первый раз за все это время вспомнила: меня же там, в общежитии, Алька с Робином дожидаются, волнуются в полной неизвестности! И бегом к автобусной остановке, а где она в этом незнакомом мне микрорайоне?.. Ищи-свищи.

Но тут как раз из-за поворота вылетает такси, и я сразу, без участия головного мозга, выскакиваю на мостовую, чуть под колеса не угодила, семафорю, такси затормозило, остановилось. Только гляжу: там на заднем сиденье двое уже сидят, он и она. Но шеф перегнулся, открыл переднюю дверцу:

— Вам куда?

— На текстильный, — говорю, — комбинат, но вы-то все равно заняты…

— А им по дороге, небольшой крюк сделаем, если не торопишься, — перешел он на «ты», разглядел, видать, с кем имеет дело. И обернулся к тем двоим, на заднем сиденье: — Не возражаете?

А те сидят оба хмурые какие-то, нахохленные, злые. Мужчина или, точнее, парень лет двадцати, не больше, только плечами пожал: мол, давайте. Но я на них — ноль внимания, даже не обернулась. Уселась мигом на переднее сиденье, дверку захлопнула, поехали.

А шеф их через плечо спрашивает:

— Куда точно-то на улице Маяковского?

Парень хриплый оказался, будто сильно простуженный — в этакую-то жарищу!

— Народный суд, — выдавил из себя, — знаете, Красноармейского района?

— Таксисты все знают, — бодренько отвечает шеф.

А меня, как я в машину села, укачивать стало — это у меня с детства осталось, — вздремну, думаю, пока крюк будем делать, даже глаза закрыла.

— Кого судят-то? — сквозь туман слышу вопрос таксиста.

Молчат, только сопят уныло.

— Свидетелями, что ли, вызвали?

Она небрежненько так ответила:

— А мы разводимся, только и всего.

Шофер дотошный попался, любознательный:

— Давно поженились?

Они молчат, не идут на сближение.

— Характерами не сошлись, так?..

Тут она надменно так и гордо ответила, будто он ей приятное сказал:

— Это уж точно.

А он, муж-то разводящийся, вдруг как вскипит:

— Не ваше дело! Можно без вопросов?

Шеф только пожал плечами, сплюнул в боковое окошко:

— Мне-то что? Женись, разводись, хоть в речку вниз головой, вольному воля!

И умолкли все, едем все напряженные, недоброжелательные.

И тут я глаза приоткрыла и увидела их в зеркальце, разводящихся, на заднем сиденье, и мелькнуло у меня в голове, будто я их откуда-то знаю, где-то видала, но где именно — никак не вспомню.

И опять глаза закрыла — мне-то что до посторонних дел, подумаешь, невидаль!

А думать про себя, строго говоря, все же думаю: как же это, думаю, получается вообще? Где же это у них вышла осечка — когда надумали жениться или сейчас, когда разводятся бесповоротно?.. И теперь для них как сон, который ночью приснился, а утром его уже невозможно вспомнить — и любовь, и свадьба, и Дворец бракосочетаний, и такси с обручальными кольцами на дверцах и белой лентой на антенне, и шампанское, и «горько», и все, все, все…

А сама уже — ну, день такой несуразный выдался, прямо киносеанс удлиненный!.. — а сама уже как бы опять сон очередной смотрю.

И вижу я, будто это не она, разводящаяся, а я — невеста в белом платье капроновом на розовом шелковом чехле и в фате развевающейся, будто это я сижу в свадебном такси, и такси полно цветов, и веселый их запах вслед за машиной тоже легкой фатой тянется, а рядом со мной сидит муж мой или пока, строго говоря, жених с невообразимым букетом розовых гвоздик в руке, и гвоздики прячут от меня его лицо, я только вижу его руку, как она нежно держит мою, а на пальцах у нас, на безымянных, обручальные кольца на солнце посверкивают, а он мою руку легонько сжимает и тянется ко мне поцеловаться, и гвоздики от лица убрал, совсем уже наклонился ко мне, и я его наконец-то увидела и узнала… Ну, конечно же, Гошка это опять, кому же еще быть, кто еще такой есть на свете нахальный, кроме него, чтоб всякий раз в моих личных снах без спроса участвовать!..

Но тут я вернулась в окружающую действительность, потому что вдруг вспомнила, кто они, разводящиеся-то, и откуда я их знаю: с нашего они комбината, вот откуда. Только с шелкомотальной фабрики, она вроде филиала у нас числится и в другом месте находится, у них там своя комсомольская организация отдельная, и поэтому я с ними только на общекомбинатских вечерах или других мероприятиях массовых могла встречаться. Как звать, строго говоря, не знаю, а в лицо вспомнила, точно!.. Хоть они-то меня навряд ли признали.

Но оттого, что я их вспомнила, мне не легче стало, а даже наоборот.

— Что ж это такое? — мучаюсь вопросом. — Что ж это такое? Куда же это она подевалась, строго говоря, любовь? Ведь любили же друг дружку, если поженились? А куда ж она подевалась?.. Корова языком слизала? И вообще — куда она уходит, любовь-то?.. Кто виноватый?.. Была любовь и вся вышла? Зачем же тогда весь этот огород городили — с поцелуями, со свиданками в парке культуры на танцверанде, с нежностями разными?..

— А вы кто такая? — вдруг слышу сквозь свои тревожные мысли голос мужа разводящегося. — Вас не касается!

Оказывается, я мысли эти не во сне, а вполне наяву и даже вслух высказывала!

— Знаешь их, что ли? — с удивлением спрашивает меня таксист. — Ты кем им доводишься?..

— Лично я ее в первый раз в глаза вижу! — вступает в разговор с возмущением она, разводящаяся.

И тут на меня вдруг затмение нашло или, строго говоря, вдохновение, и понесло без удержу.

— А я на свадьбе у тебя, может, подружкой была! — говорю я и — представляете? — уже сама в это вполне искренне верю. — Не помнишь?

— На моей? — просто-таки охнула она от удивления.

— А на чьей же еще? — говорю я и даже глазом не моргну. — Ясное дело, на твоей!

Тут таксист даже чуть баранку из рук не выпустил, так его это задело.

— Интересно!..

А она, разводящаяся, как зашипит на меня:

— Врет она! Не было ее на свадьбе!

— Не было?! — с искренней обидой вскинулась я. — А кто фату за тобой нес белую капроновую?

— Не было этого! — кричит мне в затылок муж. — Ты кто такая? Тебя подсадили в такси, а ты вместо спасибо…

— А ты ее не перебивай! — строго прикрикнул на него шофер. — Она знает, что говорит! — И мне: — Не боись, дочка! Валяй!

— Ничего этого не было! — заверещала разводящаяся. — Нахалка она! Самозванка!

— Было, — поворачиваюсь я к ней. — Было. Было. Все было!

А таксист только масла в огонь подливает:

— Жми, дочка!

— Было, — продолжаю я им в лицо. — Все было! Во Дворец бракосочетаний ездили, было?

— Было… ну и что, все там сочетаются!.. — уже испуганно отозвалась она.

— Фата на тебе воздушная была? — говорю я со значением.

— Так у всех же! В магазине для новобрачных!..

— Костюм черный с платочком на женихе был? — не отступаю я.

— Какое это имеет значение? — отбрыкивается он.

— Такси с белой лентой свадебной было? Шампанское полусладкое пили — было?

— Полусухое… — отвечает он уже слабым голосом, но я — ноль внимания на это доказательство.

— Любили вы тогда друг дружку, — кидаюсь я в последнюю атаку, — было?

— Ну, было… — А сама уже из сил выбивается.

— Вот видишь! — кричу я на нее с возмущением. — Было! Все было! Вплоть до любви!

Тут у нее нервы напрочь отказали.

— Остановите! — кричит. — Остановите машину! Я хочу выйти!..

А я им заключительное слово выдала:

— Тосты поднимали — «горько»!.. Любовь до гроба! Мы с тобой два берега у родной реки!.. Было?! — ору я уже в полный голос на них, перепуганных до полной бледности. — Было или нет?

И гордо отворачиваюсь от них. И только я отвернулась, как тут же больно стукнулась лбом о ветровое стекло — это машина затормозила у нарсуда.

Они сунули таксисту рублевку без сдачи и молча и ошалело вышли в разные дверцы.

А шеф в сердцах-то как рванет с места, меня только и отбросило мячиком на спинку.

7

Приехали, и я припустилась бегом в общежитие, потому что опять вспомнила об Альке с Робиком.

Прибегаю, первым делом лечу к ним на второй этаж, чтоб обрадовать директорской подписью.

Рванула с размаху на себя дверь, вхожу и, представляете, вижу такой вариант: спят они оба, Алька моя со своим Робиком! Робик на подушке разметался, а Алька пониже, у его ножек голеньких и толстеньких, лежит, и такое у нее счастливое, и спокойное, и радостное выражение во сне, что я как остановилась в дверях, так и стою, на них любуюсь.

И тут из-за спины слышу скрипучий голос Таисии Петровны, комендантши, даже вздрогнула от неожиданности:

— Ты потише, не разбуди, гляди… ты поаккуратнее…

А я говорю ей через плечо строго и авторитетно, хоть и шепотом, чтоб и вправду их не разбудить:

— Иван Макарович велел вам совершенно официально, чтоб вы…

Но она перебила меня своим несмазанным голосом:

— Испугала, «Иван Макарович»! Законы для всех одинаковые!.. Вот чего, я тебе раскладушку для них дам, на койке-то вдвоем где им разместиться? Мальчишки спят беспокойно, все ворочаются… — И с усмешкой невеселой: — Я-то знаю, что вы все про меня думаете: Таиска-злыдень, Таиска-кощей, детей пугать… А у Таиски у самой внуки б были, кабы ее Петра Степановича на войне не убило б…

Досказывать она не стала, ушла по своим комендантским делам, их у нее, строго говоря, хватает. Вот такой вариант…

Положила я Альке на стол под вазочку цветочную направление в детсадик с Ивана Макаровича размашистым росчерком и только хотела тихонько прикрыть за собой дверь, как Алька проснулась, подняла голову с подушки и посмотрела на меня ясными глазами:

— Семен?..

— Я, — отвечаю ей шепотом, чтоб Робика не потревожить, — я направление в садик принесла…

— Спасибо, — отвечает она тоже вполголоса и легонечко гладит и гладит своего Робика спящего по волосикам. — Большой какой он стал у меня…

— Большой… — говорю. — Ты не бойся, мы все тебе помогать будем: и я, и Зинаида, и Людка, и Варвара… он наш общий ребеночек будет…

— Зачем общий? — обиделась шепотом Алька. — Он мой… — И все гладит его по головке и не сводит снего глаз. — Мой… теперь я уже никуда его не отпущу… а если репетиция вечерняя или концерт…

— Так в садике же пятидневка круглосуточная! — успокаиваю я ее. — Да и мы с девочками…

— Спасибо… — только и может сказать Алька, а у самой опять две слезищи огромные в глазах набухают.

— И ни о чем не думай!.. — тороплюсь я все высказать. — Все в порядке!.. И насчет него не думай, забудь, плюнь!

— Насчет кого? — не поняла Алька.

— Ну, насчет отца… — замялась я. — Насчет десантника этого, беглого папаши…

Алька посмотрела на меня и тихо сказала:

— Не надо про него…

— Не надо! — согласилась я и все-таки переспросила сдуру: — Почему не надо?

— Люблю я его… очень просто, — сквозь две свои слезищи непролитые улыбнулась Алька. — Все люблю… все надеюсь, жду… дура глупая… Ты плохо про него не говори. Не надо.

И я ей ничего не ответила, что ей на это можно ответить?

С тем и ушла к себе, на четвертый этаж.

А в нашей с девочками комнате, оказывается, все та же дискуссия, вечер вопросов и ответов на Варькину больную тему: «Любовь с большой буквы».

Это я усекла, еще когда к дверям подходила: на этаже никого, девочки из нашей смены уже отоспались и на речку побежали (пляж у нас тут рядышком, десять минут пешком), полная тишина стоит и все, что за дверью, в коридоре вполне слышно.

Такое впечатление, что не прошло полдня целых, пока я обегала весь город вдоль и поперек, что вообще на белом свете ничего не случилось, а как было, когда я пулей из комнаты утром вылетела, так все и продолжается. Им-то хорошо, девчонкам, они небось и выспались, и позавтракали, и пообедать успели, отчего бы им на сытый желудок и свежую голову и не подискутировать на отвлеченные темы, в том числе про любовь?.. Это ведь только для меня этот вопрос — свет далекой звезды, в лучшем случае.

Ну, я и остановилась от усталости и любопытства у приоткрытой двери, чтоб, строго говоря, быть хотя бы в курсе.

— Это не любовь, это страсть! — слышу, заявляет с твердостью Людка. — Не путай одно с другим!

— А что же тогда такое — страстная любовь?! — спрашивает с возбуждением Варвара. (О любви она всегда или говорит с тихой печалью или орет как психованная.) — Ага! Как ты одно от другого отделишь?

— Действительно, — соглашается, слышу, Зинка.

— А смешивать — себе дороже! — отрубила Людмила. — Навидались, спасибо, одна оскомина на душе.

— В мой адрес намекаешь? — вскидывается Варька. — Ты прямо говори — в мой?

— От таких любовей пронеси господи, — неопределенно обвиняет Люда.

— Людка! — упрекает ее Зина. — Ты соображай все-таки.

— Нет! — требует уже вне себя Варвара. — Пусть прямо говорит, до конца!.. Ну? Ты говори, говори, не бойся!

— А чего мне бояться? Только для тебя же хуже, если скажу.

— Ну и помолчи, — тушит пожар Зинка. — Разговорилась, скажите пожалуйста!

— А вот и скажу! — разъярилась вдруг Людка. — И скажу! Для ее же пользы! Любовь!.. Сегодня Вася, завтра Юра, послезавтра Жора… Любовь это называется, да? Это совсем иначе называется, если хочешь знать!

— Ах, так!.. — охнула Варька. — Ты так ставишь вопрос?

— А что же, по-твоему, любовь? — старается разрядить ситуацию Зинаида. — Конкретно?..

— Любовь — это семья и брак! — заводится снова-здорово Людка. — Семья! Чтоб муж хороший, чтоб получку мне в дом приносил до копейки, чтоб своя квартира отдельная, допустим, двухкомнатная для начала…

— Для начала!.. — возмущается Зинка. — У тебя губа не дура!

— Я и сама не дурочка! — отрезает Людка.

— Ну, дальше? — искренно заинтересовалась Людкиным планом Зина. — Муж, квартира, получка — дальше?..

— Дальше некуда, приехали! — бросает с презрением Варвара. — Она же чистая мещанка, без очков видать!

— Мещанка? Оттого, что нормального счастья требую? — оскорбилась не на шутку Людка. — Нормальной любви, настоящей, обыкновенной, как у людей… а не танцы да тряпки одни на уме и мальчики, как карусель, все на одно лицо… А потом слезы в подушку?

— Это ты про меня? Про меня, да?

И слышу, как она, Варька, спрыгнула босыми ногами с койки, зашлепала по полу.

— Варька! Возьми себя в руки! — перепугалась Зина. — А то я уйду, ну вас, психички нервные!..

Тут я хотела было взять слово и пресечь на корню этот дурацкий спор с неизвестными последствиями, но вдруг Варька таким чудным, тихим и искренним голосом заговорила, что я, даже за дверью стоя, поняла, что сейчас она обязательно скажет самое для нее главное, без чего ей и жизнь не в жизнь.

— Я тебе скажу, Людка, — сказала она негромко. — Скажу, так и быть… Мальчики, говоришь, Пети, Феди, Жоры разные, сегодня один, завтра другой, и все на одно лицо… твоя правда. И что грош цена этим любовям, и что не любови они вовсе, а так, мусор, труха — опять ты права. Только я это понимаю, а ты — нет, потому что ты со стороны, из тенечка, с приступочки холодным глазом глядишь и губки поджимаешь — ах, ужас! ах, позор!.. И ничего-то ты не поняла, не сообразила — куда тебе! — что мальчики эти без лица от тоски объявляются, от скуки, оттого, что не хочу я как шерочка-с-машерочкой с тобой или Зинкой каблуки сбивать во Дворце культуры и потом идти по темной улице и бояться, что пристанет кто-нибудь, и надеяться, что пристанет и, на счастье, хорошим парнем окажется… и мимозу вялую, рубль веточка, самой себе на Восьмое марта дарить надоело! И фото киноартистов над койкой вешать тоже надоело. На-до-е-ло! Вот и знакомишься, и танцуешь, и провожаешься, и на все готова, хоть на край света, потому что вдруг это он и есть, тот самый, нареченный твой… и обжигаешься, как мошка об свечку, и уже не недотрога ты в белом платочке деревенском материном, который на дне чемоданчика давно смятый лежит и забытый… и опять обжигаешься, и опять надеешься, и только думаешь про себя: «Где же он ходит вокруг да около, твой-то, которого ты ждешь днем с огнем…»

А я стою за дверью и слушаю, и поражаюсь, и жалко мне ее, Варвару, до слез.

— А чего мне хочется, чего надо мне… — еще тише говорит Варька, — этого я пока не знаю… Только будь у меня она, любовь эта невозможная, и умереть не страшно, и под поезд, как Анна Каренина…

— Фильм-то замечательный… — задумчиво сказала Людка, — только сравнила — она и… — но вовремя язык прикусила.

Эти-то ее слова и переполнили Варькину чашу.

— Почему? — вскрикнула она с силой. — Почему?!

— Постояла бы она, Анна твоя, — вдруг обозлилась Зинка, — постояла бы она ночную смену, да двенадцать станков, да незнакомая пряжа идет, да узелки вязать и вязать… посмотрела бы я на нее!

— Почему? — не услышала ее Варвара. — Чем мы хуже? Или, наоборот, чем лучше? Нет, девочки, не знаю, как вы, а за себя я уверена! — И в голосе у нее такая сила радостная вдруг прорезалась! — Мне б только дождаться ее, любви-то, которая с большой буквы, мне б только до нее дотянуться…

Но Людка — кремень, скала, когда надо. Когда не надо, строго говоря, тоже.

— А если он, нареченный этот твой с большой буквы, в самый пожар вашей любви необыкновенной — возьми и налево вильни? Другая на крючок подцепит, помоложе, побойчее? А тебе: прости-прощай, подруга дорогая, спасибо этому дому, теперь пойдем к другому, а? — И уперла руки в боки.

Я даже дышать перестала за дверью-то.

А Варька, как стояла на койке во весь рост, так и замерла, а взгляд ее — это я сквозь щелку дверную вижу — остановился на чем-то посредине комнаты.

А там, на самой середке, на столе, на белой клеенке, пистолет Вадькин чернеет, про который я начисто позабыла.

Тут Варька как рванется с койки, как кинется к столу, как схватит пистолет и — обратно на койку с пистолетом в руке, никто и опомниться не успел.

А лично я, строго говоря, просто даже окаменела, и ноги к полу коридорному приросли от страха.

— Ой, Варька!.. — завизжала Зинка. — Ты что надумала?!

— Гляди не стрельни по глупости! — только и успела вымолвить Людка. — Анна Каренина, тоже мне…

— А я гордая! — говорит Варька с таким выражением, будто она и в натуре в данный момент переживает подлую измену своей великой любви. — Я гордая! Я ему — ни слова, ни слезинки. Я просто скажу ему: «Любимый! Ты не виноват. Любовь моя слишком для тебя сильная и безграничная. Я тебя не виню и прощаю. А мне в этой жизни уже делать нечего. Будь счастливый. Пусть она тебя любит, как я любила. Живи и радуйся». — И приставляет пистолет к виску.

Тут мной будто выстрелили из пушки, влетаю в комнату, запинаюсь о порог своей обувкой босоногой и только успела, нацеливаясь носом в пол, крикнуть в последнем ужасе:

— Варька! Он же заряженный!..

И тут же сама оглохла от грохота своего падения.

А у Варьки, как потом выяснилось, нервы не выдержали, руку судорогой от испуга свело и палец сам собою курок нажал, и тут вдруг такой гром на все общежитие!..

И только через сто, как мне показалось, тысяч лет Людка детским испуганным голоском завопила, Зинка басом заголосила, в коридоре вдруг все ожило и затопало, и только мы двое молчим: я к полу прикипела, ни встать, ни с места сдвинуться, и Варька на койке распластанная и неживая, рука свесилась и пистолет на пол выронила.

— Убилась! — вопит Зинка. — Самоубилась!..

— Мама! Мама-а-а!.. — верещит Людка. — Мамочка моя!..

Тут я вскочила как встрепанная на ноги, а пол подо мною ходуном ходит, сплошной девятый вал, картина Айвазовского.

Ну, а в дверях, ясное дело, в один миг выросла как из-под земли Таисия Петровна.

— Что такое? — кричит. — Кто стрелял?

А за ее спиной уже все общежитие толпится, жужжит в нетерпении с ужасным любопытством, наседает сзади на Таисию.

А я стою вся окаменелая и немая.

Таисия кидается к Варьке, берет ее руку, отпускает, рука падает обратно и качается, как от ветра.

Тут Людка завыла уже совсем сиротским голосом, Зинка гудит басом, ровно пароход на речной пристани, а я только и чувствую, как меня морозом схватывает всю.

— «Скорую помощь»! — командует на все общежитие Таисия Петровна. — «Скорую помощь» немедля!..

А живая пробка в дверях шепчет в испуге разными голосами:

— «Скорую помощь»!

— «Неотложку»!

— Кто застрелил?!

— Чей пистолет?

— Милицию звать!

— Ноль-один!

— Ноль-два!

— Ноль-три!

— Милиция!

— «Скорая»!

— «Неотложная»!..

И так далее. А ведь еще минуту назад казалось, что никого во всем корпусе, пустота, ни души!

Но тут Таисия взяла себя в руки и приступила к исполнению обязанностей:

— А ну, очисти помещение! Все! В момент! Чего вы тут не видали?

А через толпу в дверях вдруг влетает в комнату, конечно же, Гошка с белым от испуга лицом и еще более взъерошенный, чем обычно:

— Что? Кто? Семен! Семен, ты где?! Ты живая, Семен?..

Это он обо мне, строго говоря, прибежал, беспокоится, и вдруг сквозь весь этот ужас, и несчастье, и Варькину смерть, вдруг, как лучик в полном мраке, что-то от него ко мне протянулось, натянулось, зазвенело… Только мне не до того было, чтоб думать, что это за лучик такой объявился.

А Таисия всех вытесняет за дверь:

— Ну-ка, все до единого! Чтоб никого! Несчастье, а они рты разинули! А мне одной за все отвечай!.. — И вдруг повернулась к Варваре и пальцем пригрозила, как живой: — Моя бы воля — юбку бы задрала и ремнем, ремнем, ремнем!..

Только это у нее на чисто нервной почве, она же добрая, как недавно выяснилось.

А я смотрю на Варьку остекленелыми глазами и вдруг думаю: «Крови-то нет! Ни капельки…»

Только додумать до конца я не успела, потому что сквозь пробку в дверях вдруг выскакивает Вадька Максимов, чей пистолет я, на несчастье, домой принесла, а Варька им покончила свою молодую жизнь, вламывается в комнату Вадька Максимов.

— Кто стрелял? — спрашивает деловито и уже рукава засучивает, чтоб убийцу хватать и обезвреживать. — Кто?!

И тут видит он на полу перед Варькиной койкой свой пистолет, поднимает его, обводит всех растерянным взглядом и спрашивает:

— Этим, что ли, стрелялась? Моим пистолетом, что ли?

И вдруг как расхохочется бессовестно, как заржет бессердечно и нахально в такой, строго говоря, неподходящей ситуации перед мертвым трупом своего товарища по производству.

— Так это же стартовый пистолет! Пугач! Из него не то что застрелить — пугнуть невозможно! Ну, кино!.. Она же просто со страху в обморок грохнулась, выстрел услыхала — и готова! Ну, кино!..

И наклоняется над Варькой да как шлепнет ее рукой по щеке, да по другой, да опять, да еще…

И тут Варька застонала, как бы просыпаясь от тяжелого сна кошмарного, заворочала головой на подушке.

В дверях все ахнули от удивления.

— И все дела! — весело доложил Вадька. — Жива старушка! Еще живее прежнего! Ну, кино устроили!.. — И пошел себе бодренько по своим делишкам, пистолет небрежненько так на руке подкидывая.

Тут Таисия приняла бесповоротное решение:

— Все! Сеанс окончен! Без вас обойдемся! Марш!..

И всех вытолкала мигом вон. А сама обернулась и говорит мне — чуткая она, строго говоря, Таисия, несмотря на свою внешность казенную, — и говорит мне, будто я здесь за старшую остаюсь:

— Я пойду… сама небось очухается. Если что — я внизу, в воспитательской. — И ушла.

Один Гошка в дверях застрял, смотрит в мою сторону ожидающим взглядом.

И тут я нашла, наконец, на ком, строго говоря, отыграться за все мое волнение непередаваемое и всю эту несусветную глупость.

— А ну!.. — как гаркну на него, даже голос в горле надломился. — Тебя тут не хватало, метр складной!..

А он только посмотрел на меня бессловесно и покорно, повернулся и пошел, чуть головой за косяк не зацепился до чего длиннющий вымахал, и мне в который раз за этот день его опять жалко стало, и опять вроде бы лучик этот самый — я уже упоминала, помните? — опять этот лучик тоненький меж ним и мною тихонько сверкнул. Но он уже был за дверью.

Варвара опять застонала и тихо позвала:

— Семен… что это было? Я живая или… — и даже приподнялась на локте от испуга. — Я живая, Семен?

— Живая, живая… — говорю и присела к ней на койку. — Вполне живая.

Тут Людка и Зинка кинулись к ней опять с сочувствием своим неуместным:

— Варька! Варенька!

— Хорошая ты моя!

Варька поморщилась от громкости голосов, а я им говорю, будто и на самом деле за старшую здесь:

— Девочки, идите… не надо. Ей тишина теперь — первое дело. Идите.

И Варя подтвердила:

— Да, идите… пусть все идут. — Но тут же прибавила: — Ты останься, Тоня… они пусть идут, а ты останься, ладно?

И остались мы вдвоем с Варькой.

Тишина, никого, солнце вечернее за речку, за лес на том берегу садится, на куполах бывшего монастыря задержалось, и они стали сразу розовые и легкие, как облачка, и клены августовские красным огнем зажглись — с нашего этажа все это очень хорошо видно, — и на целом белом свете мы с Варварой одни.

И молчим. Я гляжу в окошко, Варька — на меня.

И сколько мы так молчали, никому не известно.

А потом она вдруг спрашивает тихо и виновато:

— Очень стыдно, Семен, да?..

Я ее за руку взяла и опять молчу. Разве ж в этом дело — стыдно, не стыдно?..

А она меня опять спрашивает:

— Семен… что же это такое на меня нашло, как ты думаешь?..

А я руку ей только пожала и говорю:

— Ты живая, Варька. Ничего не было, забудь. Забудь и все. Не было ничего.

— Живая… — повторила она негромко и задумчиво. — Живая-то живая… а ведь я, Семен, успела там побывать…

— Где там? — не сразу поняла я, что она, строго говоря, имеет в виду.

А она вдруг — надо же, представляете? — ни с того ни с сего, в этой вполне неподходящей ситуации, она вдруг делает капризное, как у больного ребеночка, балованного, лицо и просит меня:

— Семен… я видела, ты сосиски свежие молочные принесла утром… так сосисочек захотелось!

Такой вот вариант.

И что характерно, я и сама вдруг такой голод почувствовала, что прямо-таки сорвалась с места и кинулась к холодильнику за сосисками.

И вот стою я на кухне — сосиски, все кило, с голодных-то глаз, в кастрюлю бросила, залила водой, жду, чтоб вскипели.

Пока хлеб нарезала, лук, горошек зеленый консервированный на другой конфорке подогрела, они и поспели.

Несу всю эту невообразимую вкуснотищу в комнату и только вхожу — слышу, кто-то снизу, с улицы, в окошко кричит:

— Варя!.. Варька!..

А голос признать не трудно: Жорка из красильного, Вениаминов.

Варвара сидит на постели со смущенным и виноватым лицом.

— Тебя, — говорю и ставлю еду на стол. — Не слышишь?

— Кто бы это?.. — А сама не смотрит мне в глаза. — Погляди, а?..

— Жорка, — говорю, — кому же еще?

И хоть помираю в нетерпеливости от одного даже сосисочного запаха горячего, подхожу к окошку и свешиваюсь наружу: конечно же, кто мог сомневаться, Жорка стоит задрав голову.

— Семен, — увидал он меня, — Варька дома?

Я оглянулась на нее, она трясет головой: нет, мол, ее.

Я и кричу вниз:

— Здесь. А что?

— Пусть вниз сбежит. Дело есть!

Я опять на Варьку глаз скашиваю, она опять головой делает: нет, мол, не пойду.

Но я-то вижу, что она бы очень даже сбежала со всей охотой. Я и отвечаю ему:

— Сейчас! Подожди!

А Варвара моя совсем смутилась: только что самоубийством кончала, а тут на тебе, сразу на свидание!

— Ну что ты, Семен!.. — возмущается она. — Как же так, сразу?

— Ха, — говорю, — подумаешь! Иди.

— Нет, — не решается она, — все-таки…

— Он парень ничего, — говорю я ей.

— Правда? — обрадовалась она. — Ты так считаешь?

— Иди, — говорю, а самой уже не терпится за сосиски с зеленым горошком приняться. — Иди, чего там.

— Нет, ты правда так считаешь? — еще сомневается она, а сама уже из-за простыни на стене сарафан свой на плечиках достает. — Нет, ты правда так думаешь?..

Будто мое мнение вдруг для нее решающим стало.

— Что за вопрос? — говорю, а самой стало отчего-то грустно и неуютно вдруг, а с чего бы, строго говоря?..

А Варька уже сарафан на себя натянула, ноги в босоножки без задников сунула.

— Ты на меня не сердишься? — спрашивает, а сама прическу перед зеркалом наспех делает.

А за что мне на нее, казалось бы, сердиться? Мне-то что!

А она уже из окошка свесилась и свеженьким голосом Жорку обрадовала:

— Иду!

И на ходу уже, на лету — чмок меня в щеку, раз — сосиску с тарелки, два — сунула в рот, три — дверь за собой прикрыть забыла.

Я ей вслед и сказала, только навряд ли она услышала:

— Эх, ты, Анна Каренина…

И одна осталась.

Такой вариант.

Но сосиски с горошком и со свежей булкой ем с большой охотой. Вполне возможно, что я в тот раз все кило одна и съела.

Ем, сосиску в горчицу макаю, лук в соль, заедаю горошком, чаем горячим запиваю — чем не жизнь!

А все равно мне обидно оттого, что никак мне не понять — отчего это мне вдруг обидно стало? Какая причина?

И так я от этих мыслей незаметно наелась до полного изнеможения, что ни встать сил нет, ни пошевелиться, голову рукой подперла, грущу себе на сытый желудок, а сама уже засыпаю и сон свой многосерийный досматриваю.

На этот раз такой вариант мне крутят: сижу я за столиком белым плетеным на берегу неизвестной речки, опять в рощице березовой осенней, а сама я в белом гипюре вся до полу и в шляпе белой с белыми кружевами, и хоть это определенно я, но в то же время и Татьяна Самойлова в роли Анны Карениной в одноименном фильме, а передо мной напротив — в белом мундире без пятнышка и золотых погончиках с висюльками Василий Лановой — граф Вронский Алексей Кириллович, но, строго говоря, с лицом опять же Гошки, только с баками и усиками графскими, а я тихо так и достойно держу в руке бокал с шампанским шипучим и говорю ему.

«Нет уж, уважаемый граф, — говорю, — уж не обессудьте, но только я самоубийством по вашей милости кончать не намерена. Тем более — под поезд бросаться. Не дождетесь. Вот вы думаете, дорогой граф, что без вас мне уж и деваться некуда, кроме как под поезд, — так горько ошибаетесь, потому что я себя в обиду не дам. Тем более, что больной вопрос насчет моего малолетнего сына Сережи тоже вполне уже решен: я его в детсадик круглосуточный на пятидневку определила, Иван Макарович, спасибо, помог. Так что и это, строго говоря, отпадает. Женщина гордость должна иметь, дорогой граф, и самостоятельность. А что люблю я вас — это правда, врать не буду. Есть такое. Так ведь мне за мою любовь от вас ничего не надо. А если вы не способны на ответное чувство, если ни сердца у вас, ни совести, ни мужского самолюбия — так мне не себя, мне вас жалко. И не возражайте, не тратьте слов. Кто любит — тот и счастлив. А если нет в вас любви, если сердце ваше молчит и холодное, как ледышка, — вот вы и стреляйтесь, господин Вронский, вы и кидайтесь под поезд, а я не стану. Такой вариант, дорогой граф».

Но тут он встает, подходит ко мне, становится на одно колено, невзирая на свои белоснежные штаны с золотым лампасом, и легонечко, как пушинку, поднимает меня от земли.

«Я люблю вас… — говорит он шепотом, глядя в мои глаза, — я люблю вас…»

И тихонечко и нежно переносит на белую и мягкую, как взбитые сливки, необъятную графскую койку, и тихо целует в руку, и опять шепчет: «Я люблю вас!..»

И тут я просыпаюсь на своей постели в общежитии и рядом со мной на табурете сидит Гошка — представляете? — и молча глядит на меня.

8

А заснула-то я за столом, недоев молочных сосисок с горошком. Стало быть, если я на койке на своей очутилась, значит, кто-то меня туда, строго говоря, на руках перенес, так? Кто? Гошка?! И вскакиваю как ошпаренная от стыда и ужаса.

— Ты что? — кричу. — Ты откуда? Ты как здесь?

А он сидит на табурете, и я впервые гляжу на него сверху вниз, я даже его макушку лохматую в первый раз в жизни увидала, и вдруг по этой, надо думать, причине мое отношение к нему стало такое, будто я старшая, взрослая совсем, а он — младший, слабенький, и я его жалею и… одним словом, такой вот вариант.

Только характер мой опять сильнее меня оказался.

— Ты как смеешь, — кричу на него, — без стука? Много себе позволяешь!..

Но тут меня просто-таки прожгла одна мысль страшная: выходит, тот факт, что Вронский, граф, мне во сне руку поцеловал — это опять Гошка? Руку, представляете? Мне ж никто никогда в жизни еще руку не целовал…

Я даже шарахнулась от него, от Гошки, и за руку, за то самое место, куда меня Вронский поцеловал, схватилась, будто ожог до сих пор горит.

— Ты что?.. — только уже не кричу, а шепотом в ужасе спрашиваю. — Ты что?

А он и говорит, тоже шепотом почему-то:

— Семен… пошли на речку…

— С чего бы это я с тобой! — возмущаюсь.

— Все ребята пошли… лето кончается. А, Семен?.. — И ждет моего ответа.

А мне очень даже, строго говоря, захотелось сказать ему «давай!», но сказала я совсем другое:

— У меня еще дел — не переделаешь.

— Какие дела? — удивился он. — Вечер уже, скоро на смену идти.

— Я тебе отчет давать не обязана! — опять завожусь я по привычке. — Ты секретарь бюро на производстве, а досуг я провожу независимо, тебя не спросила!

— А то бы пошли, а, Семен? — просит он настойчиво. — На речку, а?..

— Некогда мне, ясно? — не сдаюсь я. — Дела у меня!

И тут я замечаю вдруг краем глаза на Людкиной койке газету ту злосчастную, и фото мое на меня глядит, подмигивает, насмехается. И все опять вспомнила и забеспокоилась: вечер, как бы редакция не оказалась запертой!

— Мне опровержение еще надо! — И кинулась обуваться, никак свои шлепанцы не найду.

— Опровержение?.. — не сразу вспомнил он. А потом осторожненько так: — Может, не надо, Тоня? Зачем? Дело прошлое… А, Тоня?..

Только меня уже опять ничем не остановить было, опять я как выстреленная из пушки, волосы ладошкой пригладила, локтями техасы подтянула и — к дверям.

— Давай, — говорю ему, — очисти помещение… расселся, видите ли, башня останкинская… — и дверь перед ним распахиваю.

Он молча встал, ничего не сказал, вышел в коридор. Сбегаю вниз, слышу — он за мной по лестнице топает, повесила ключ на гвоздик в дежурке и — на улицу, к автобусу, хотя, строго говоря, мне это опровержение уже не таким важным вдруг показалось. А все же бегу к остановке, как заведенная раз и навсегда, не остановлюсь, пока завод не кончится или пружина не лопнет.

Тут, на мое счастье, или, очень может быть, как раз наоборот, подходит к остановке автобус, я вскакиваю в последний момент, дверь за моей спиной захлопывается. И опять мне вдруг ужасно грустно стало неведомо отчего, и лучик этот самый тоненький и золотой — я уже упоминала про него, — лучик этот светленький вроде бы за автобусом бежит, ищет кого-то там позади…

Сижу, билет, конечно, опять принципиально не взяла, а тут у меня к тому же и вправду ни копейки за душой, забыла взять из дому, меня еще никогда в жизни не штрафовали, между прочим. Но тут — надо же! — остановки через две объявляется контролер: «Ваш билет». Вредный попался, он что, по моему виду, что ли, не мог молча догадаться, что я безбилетная? Не обедняет автобусный парк из-за моего пятака!.. «Ваш билет!» И я уже приготовилась дать ему достойный отпор, как вдруг с невообразимой верхотуры кто-то говорит Гошкиным голосом:

— Пожалуйста, два билета.

Я просто обомлела и даже, строго говоря, помертвела от этого чуда невозможного, от загадки этой навсегда неразгаданной: ведь я-то в автобус уже на ходу вскочила, и дверь за мной мигом захлопнулась! Как же так?! Это же просто неправдоподобно!..

Я и по сегодняшний день разгадки не нахожу, а Гошку спросить боюсь: вдруг он подтвердит, что все так и было, и тогда этот случай таким мраком неизвестности покроется — ужас!..

Протянул он контролеру билеты, контролер ушел, удивленный и даже раздосадованный таким оборотом дела, а Гошка стоит надо мной и молчит, упершись головой в потолок.

Уже микрорайон кончился, город пошел, фонари на улицах стали зажигаться, стемнело, вечер, народу в центре видимо-невидимо, все больше девчонки, у нас ведь в городе статистика такая, я уже, кажется, упоминала: текстильная промышленность, восемьдесят, как минимум, процентов женского пола.

А автобус уже подкатывает к Дому печати, где «Молодежка» помещается, я один раз была там, нашу бригаду в прошлом году в «круглом столе» участвовать приглашали.

Я поднялась, оттолкнула Гошку локтем и кинула ему на ходу:

— Чтоб не смел за мной ходить, ясно? Сойдешь — на себя пеняй!.. — И быстренько пробралась к выходу, соскочила на тротуар.

Автобус дальше ушел, проплыл мимо, освещенный изнутри, и я увидала, как Гошка в нем стоит и глядит на меня без обиды.

И опять лучик этот самый мигнул и погас, как фонарик карманный…

9

У Дома печати витрины с газетами и фотомонтажами вдоль улицы выстроились и из стеклянного подъезда льется на тротуар желтый свет.

Дежурный из-за столика с телефонами спрашивает:

— Куда вам?

— В «Молодежку», — говорю независимо, — вызвали меня.

— Пятый этаж, — говорит, — направо от лифта. Только там никого уже нет, день кончился…

Еду на пятый этаж, а у самой в голове полная, строго говоря, пустота, ума не приложу — зачем еду, что я им скажу, с кем ругаться буду?..

Доехала, вышла, длинный коридор ярко освещенный, бесконечный, двери по сторонам все нараспашку, а за дверьми — комнаты с письменными столами просторными, с пишущими машинками зачехленными, с креслами разноцветными. А на столах, на креслах и, главное дело, на полу — бумаги, бумаги валяются, обрывки, полоски, целые газеты и даже совершенно чистые листки попадаются, никакой экономии ресурсов.

И ни души в этих комнатах и коридоре.

Целый километр протопала, пока нашла табличку «Советская молодежь». Вхожу, а в кабинете одна только старушка уборщица в халате синем выметает из него гору бумаги щеткой на длинной палке.

— Все ушли, — говорит, не оборачиваясь ко мне. — Все отработали.

А я гляжу на бумаги, которые она выметает, на обрывки: там не меньше десятка, как минимум, моих фото газетных на меня глядят без удивления, но с любопытством.

— Ушли, ушли все, — машет щеткой старушка. — Пропечатали что надо и разбежались.

— А это… — неуверенно спрашиваю я о макулатуре, которую она выметает вон, — это вы куда?..

— Как куда?! — удивилась она, но мести не перестала. — Это ж, поди, вчерашняя уже газета, устарелая. А нынче новые новости, свежие, завтрашние… их уже в типографию свезли, печатают, народ с утра пораньше кинется читать. А это, — ткнула она щеткой в ворох обрывков на полу, — вчерашний день уже. Вчерашний день, — повторила она, но тут ветер с улицы ударился в окно, распахнул его, сквозняк закрутил, закружил бумажный ворох, поднял в воздух, в том числе и мои фото.

Так и летаю я, кружась в воздухе, медленно плыву вниз.

— Вчерашний день, — опять повторила уборщица. — А жизнь-то на месте не стоит, ей свежих новостей подавай… Она одно знает: вперед бежать, сама себя обгонять… — и вскарабкалась на стул окошко захлопнуть.

Я ничего ей не сказала, повернула обратно. Лифт был занят, и я пошла пешком с пятого этажа на первый.

Иду, шагаю со ступеньки на ступеньку, а сама думаю или даже, строго говоря, размышляю обо всем сразу, никак мысли в кулак не соберу — и про газету, про весь день этот суматошный, и про всех, кто мне в этот день на пути попался, и про себя, про жизнь, которая не стоит на месте, а бежит, бежит, сама себя обгоняя… и про то, что день этот сегодняшний уже прошел, кончился, концы в воду, и начался новый, завтрашний, а в нем — полная неизвестность и покрытая мраком загадка.

Выхожу из подъезда, а сама уже знаю, кто там меня ждет и что со мною будет.

И все сбывается точно: на той стороне улицы на скамеечке у автобусной остановки сидит Гошка, подогнув под себя худущие свои ходули сорок шестого размера.

И вдруг лучик этот самый наш с ним тонюсенький — я уже упоминала о нем, — этот наш лучик опять зажегся и засветился и побежал от меня к Гошке, и я по нему пошла через улицу, как через речку по лунной дорожке.

Ничего не сказала, села рядом, молчу.

А мимо народ спешит, машины бегают, троллейбусы освещенные изнутри проплывают, первые осенние листья с деревьев медленно падают в свете фонаря.

А мы молчим.

И тут я прижалась лицом к нему, и не стыдно мне от этого, не совестно, а абсолютно даже, строго говоря, наоборот.

А он меня рукой своей обнял за плечо.

И я первая пошла по нашему лучику к нему и сказала очень просто:

— Я тебя люблю, Гошка…

Он не ответил, только рука его на моем плече заерзала и сильнее меня обхватила.

Я спросила его тихо и без сомнения:

— Гошка… а если б ты узнал, строго говоря, что у меня ребеночек в деревне существует… для примера — Робик какой-нибудь малолетний?..

Он ничего не сказал, только пальцы его еще сильнее сдавили мое плечо.

— Или что жизнь кончала от любви несчастной… а, Гошка?..

Он опять ничего не ответил.

— …или что мне разные сны наяву снятся и я, как маленькая, всему верю… ты бы не полюбил меня, Гошка?..

Он хотел было что-то сказать, но я не дала ему, сама себе на все вопросы ответила:

— Я тебя люблю, Гошка… и все будет хорошо… все будет, строго говоря, замечательно, потому что я тебя люблю… и завтра опять будет день длинный-предлинный…

Но он не дал мне договорить и сам первый полез целоваться.

А перед тем как закрыть глаза и поцеловаться с ним, я успела увидеть, как от ветки над нашими головами оторвался листок и тихо и медленно поплыл вниз, будто соскользнул легонько по такому же лучику, как и тот, по которому пришли мы с Гошкой друг к дружке. Листок плывет себе в полной невесомости, а я опять, в который уже раз, очередной свой сон наяву вижу — будто это я сама плыву высоко в воздухе, раскинув руки и безо всякого усилия, бесшумно и плавно, а навстречу мне речки, поля, дороги, лес, и улица с фонарями, и город вечерний, и ночь, и день, и вот опять утро занимается, рассвет, и вся земля плывет мне навстречу, весь, строго говоря, шар земной.

Такой вариант.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9