КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Костолом [Wind-n-Rain Wind-n-Rain] (fb2) читать онлайн

- Костолом 878 Кб, 226с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Wind-n-Rain (Wind-n-Rain)

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Wind-n-Rain Костолом

Посвящается российскому Югу

1. Виноградники (Пролог)

Она бежала наобум, спотыкаясь о тонкие сухожилия хитросплетённых кореньев, падала, сдирая кожу на ладошках, пачкая джинсы на коленях, мгновенно поднималась и продолжала бежать. Сухие ветки драли щёки, и она щурилась, чтобы уберечь хотя бы глаза — но вот какой от них прок, здесь, во тьме? Дождей не было уже более месяца, температура даже ночью не опускалась ниже тридцати — для южных прибрежных широт не бог весть какая невидаль, но всё же настоящие засухи случались здесь нечасто. Виноградари роптали… И не зря: мощные суховеи сдирали верхние слои истрескавшегося чернозёма, как кожу с тела Земли, и уносили прочь, обнажая скрюченные суставы корневищ. Ксюха всё чаще спотыкалась о них: от усталости колени уже не поднимались так высоко, и носки шипованных кед всё охотнее попадали в силки измученных жаждой корней. Виноград хотел пить, а она просто пробегала мимо, и он хватал её в нелепой надежде охомутать, сковать, высосать всю влагу… Но она вставала, чтобы продолжить бегство — горло горело, ноги дрожали, жжение на ладонях отвлекало, а глаза ничего не видели. Вдруг — дорога.

Продравшись сквозь виноградник, Ксю оказалась на перекрёстке: двухколейными грунтовыми дорогами местные поля испещрены, как тетрадный лист — крупной клеткой. Вдоль них — фонари, и, очутившись в самом средоточии света, девушка остановилась. Теперь ей легче видеть, и даже легче дышать, но спокойнее не стало. На перекрёстке она была не одна. В центре условного квадрата, обозначавшего пересечение двух пустынных дорог, отбрасывая сразу четыре тени, стоял он. Его странное белое лицо, лицо пришельца, заброшенного сюда, в Алиевку, по ошибке, выделялось во тьме, оно бликовало, как маска, оно ничего не выражало. Конечно, Ксю никогда не видела его прежде, она даже не была уверена, что этот человек существует, но благодаря кривотолкам алиевцев она была о нём наслышана так плотно, что встретив наконец героя легенд лично, ни разу не усомнилась: перед ней Костолом. Лицо его пугало и зачаровывало одновременно, как пугают и зачаровывают нас старинные легенды, в которых правда и вымысел переплелись так тесно, что стали уже неотличимы друг от друга. Остановившись совсем рядом, Ксанка упёрлась костяшками пальцев в бёдра и хрипло задышала. С нижней губы капала слюна, распущенные волосы налипли на лоб и щёки. Она смотрела не него и решала: кто хуже? Они или он? Шум за спиной нарастал — они близко, уже продираются сквозь виноград, следуя протоптанной ею же тропой, и с минуты на минуту они будут здесь, на перекрёстке, под фонарями. А бежать дальше почти не было сил…

— Аааaaaаа!

Bзяв низкий старт, Ксю припульнула вперёд. Она неслась прямо на него, не сводя глаз с белого вощёного лица. Дистанция между ними сокращалась, а он продолжал стоять, не шелохнувшись, — будто ждал, когда жертва сама запорхнёт в его объятия. За пару шагов до казавшегося неминуемым столкновения девушка развернулась на девяносто градусов влево и продолжила бег. Грунтовка уводила её с полей обратно к посёлку. Шум погони, подначивая, звучал в её ушах отчётливо. Но за ней никто уже не гнался.

— Где сука…

Двое выскочили на дорогу в нескольких метрах от освещаемого фонарём перекрёстка и принялись озираться.

— Она не могла далеко уйти!

Один из них держал в руке нож.

— А это что за хрен…

Тёмная фигура в центре перекрёстка привлекла внимание не сразу — двое были слишком заняты поиском следов ускользнувшей добычи.

— Да это же сам Костолом! Вот так встреча…

Казалось, реплика прозвучала под аккомпанемент потираемых ладошек. Растерянный прищур на лицах преследователей сменился хитрым оскалом. Костолома в посёлке боялись, как боятся всех отшельников. Но это в своём доме он страшный: там у него овчарки, ружьё, забор, да и отделение полиции в соседнем квартале, если что… А здесь, ночью, в виноградниках… Он один, и не похоже, чтобы собаки или двустволка были при нём. Двое уже и думать забыли о дерзкой девчонке — впереди замаячила добыча поинтереснее.

Они двинулись к перекрёстку, а бледноликий не двинулся с места. Он их не ждал, но был им рад. Некоторое время в виноградниках было шумно. Стаи гнездовавшихся в кустах ворон, обдиравших последние засохшие завязки, — виноградари несостоявшийся урожай уже оплакали, потому птиц больше не стреляли, — сорвались со своих мест, закружив над полем крикливыми тёмными тучами. Бледноликий пнул ногой чужой нож и взял путь на посёлок. След беглянки ещё не остыл — он мог бы выследить её, но зачем? Хватит на сегодня. Этих двоих Земле будет вполне достаточно. Глупцы… Человек шёл домой, а вороны кружили в небе, не решаясь вернуться в свои гнездилища прежде, чем он покинет поле.

Через час Алиевку накрыло грозой.

2. Утро в Алиевке

— Ксюш, а с кем ты вчера загуля-ала? — Женя заканчивает мыть очередную тарелку и передаёт её в обтянутые латексными перчатками руки подруги. Не заметить свежих ссадин на ладонях нельзя — прозрачный материал их не скрывает. — Ну, колись! Я слышала, когда ты вернулась — поздно было! Подцепила кого? И, судя по царапкам, кувыркались вы на сеновале… Признавайся? Откуда он?

Царапки — это Жека и про руки, и про Ксюхино лицо. Говорит так, будто не знает, что в начале лета сеновалы стоят пустые! Ксения едва на ногах держится — за тот осколок ночи, что она провела в своей кровати, поспать ей так и не удалось. Завтрак в небольшой частной гостинице начинают подавать в семь, значит, к шести работницы уже должны быть в столовой. Целое лето в таком режиме, без отгулов и выходных — каторга, куда городские студентки сослали себя по доброй воле. Но всё же не усталость заставила девушку вздрогнуть и чуть было не выронить влажную тарелку на гладкий досчатый пол. Женька спросила «Откуда он?». Будто видела события вчерашней ночи, будто была там и видела его. Конечно, нет. Просто Женька свято верит в теорию двух клиньев и давно подначивает подругу на ничего не значащий роман с каким-нибудь симпатичным курортником…

— А? Нет. Ни с кем. Просто загулялась…

— Загулялась она. По тебе видно. Ну, не хочешь — не рассказывай! — Женька надувает губки в гримасе показной обиды и протягивает подруге очередную свежевымытую тарелку. — Давай-ка поднажмём, а то в двенадцать новый заезд, а нам ещё номера убирать, не забывай!

Забудешь тут. Ну и лето они себе устроили, девчонки-каторжанки! Ну и каникулы! И до вчерашнего дня Ксюха была очень даже довольна такими раскладами, потихоньку остывая, забывая, расслабляясь… Оставляя весь этот кошмар позади (хотя бы до сентября, но всё же). Однако, Артур её нашёл. Теперь небезопасно даже здесь, в Алиевке. Вчера ей удалось убежать, но они вернутся… Кем бы они ни были — они вернутся. Грудь поражает смятением, вот уже и сердце как с поводка сорвалось. Ксюша рада бы снова забыться в работе, но за новой тарелкой не тянется. Чувствует — её накрывает, себе она снова не хозяйка. Зачем посуду бить…

— Эй, Ксю, ты ок? Ты чего вообще? — Эти симптомы — дрожь, слёзы, неспособность связно говорить — Жене хорошо знакомы. За те полгода, что Ксю состояла в отношениях, которые продвинутые в плане матчасти блогеры называют «абьюзивными», она почти потеряла себя, но то, что было после, после разрыва… Неужели… — Ксю, ответь! Это Артур, да? Только не говори, что…

— Да, Жек, думаю, он меня нашёл.

Женя разинула было рот для своего фирменного возгласа «Штаааа?», но проораться так и не успела — её прервали.

— Волкова Ксения Владимировна?

В дверях столовой возникли двое рослых мужиков в ментовской форме: один — постарше, в смешных казачьих усах, другой — совсем зелёный, у него и усы-то наверное ещё толком не растут. Как только Роза их сюда пустила — без халатов и медкнижек? А вот и сама Роза — растерянно выглядывает из-за двух широких спин.

— Ксюш, тут милиция… Тебя спрашивают. Жень, пойдём!

— Никуда я не пойду! Пусть при мне говорят! Если кто не в курсе — я на адвоката учусь! Ксюх, что бы ты ни натворила, ничего не говори…

— Господа офицеры, может вам чайку? — Встревает хозяйка. Свою племянницу она хорошо знает — язык без костей, и лучше бы ей в присутствии людей в погонах держать его за зубами…

— Спасибо, не надо, — равнодушно отвечает старший.

— Мы при исполнении, — подвякивает молодой и густо краснеет под испепеляющим Женькиным взглядом.

— Так, девушки, без паники, — усатый делает шаг вперёд, усиленно хмурясь. Наверное, хочет казаться грозным, но получается нелепо. — Скажите, вам знакомы эти двое?

Он протягивает онемевшей Ксении две увеличенные фотографии — нечёткие копии чьих-то паспортов. Ксю лишь искоса на них поглядывает — ей достаточно. Да, это они.

— Да. То есть нет. Я их не знаю…

Женька наказала помалкивать, но ведь она ничего не натворила! Ни в чём не виновата, и ей нечего скрывать… Почти. Как на духу она рассказывает о том, как ушла вчера пораньше с дискотеки в кафе «Мария», где они с подругой коротают почти все свои вечера. Женя перебрала и отправилась домой отсыпаться, а Ксения, прихватив бутылочку пивка, пошла на мол. Обычно там яблоку некуда упасть: широкий деревянный помост, уходящий в море почти на километр — излюбленное место для рыбаков утром и для ныряльщиков днём, но вечером проход туда закрыт в целях безопасности. Охрана пляжа Ксюшу знает и потому пропустила, и она сидела там одна, слушая море и щурясь на белый конусообразный луч знаменитого Михеевского маяка… Она задремала, а очнулась, лишь спиной ощутив, что на моле она больше не одна. «Ты — Волкова?», — один из парней с фото подхватил её под мышками, заставив подняться. «Тебе привет от Артура», — сказал второй, и лезвие ножа резануло по глазам отблеском маячного луча. «И чтоб ты знала — он дал добро», — с этими словами обладатель ножа проделал пару недвусмысленных движений бёдрами. Перед глазами потемнело, горло сжалось от ужаса. Что было дальше, Ксения слабо помнит: оставив свободную не по размеру джинсовку в руках напавшего, она проскользнула между обоими и со всех ног ринулась к пляжу. Ей бы бежать в кафе — туда, где люди, свет и музыка, но тогда всё это шумное курортное столпотворение казалось ей сплошной враждебной массой: они все — и парни, и девушки — чудились ей Артурами. Или это Артур чудился ей в каждом встречном? Ведь такое уже бывало… И она рванула прочь с пляжа, прочь от посёлка — к виноградникам. Она петляла, запутывая следы, но погоня не отставала. Она уже почти выбилась из сил, когда ноги вынесли её на освещённый перекрёсток. Что было дальше — она не знает. Просто не знает и всё — пусть полицейские в своих протоколах так и запишут. Она очнулась в своей кровати, забившись прямо в грязной одежде под шерстяное одеяло и сотрясаясь, как суслик в силках.

— Постойте, так Вы были с ними знакомы или нет? — Молодой уже чуть ли не в нос ей тычет своими распечатками. Наверное, тоже хочет казаться грозным, но преуспевает не лучше своего наставника.

— Нет. Я их не знаю.

— Постойте-ка, что значит «были», — встревает будущая адвокатесса, строго поглядывая на безусого, отчего тот вновь заливается краской.

— Сегодня утром их нашли мёртвыми. Кажется, на том самом перекрёстке, о котором говорит Ксения…

— Я их не убивала! Не убивала! Разве вы не видите, что это подстава? — Ксюха срывается на крик. Неужели Артур решил отомстить ей так, засадив за решётку…

— Да успокойтесь Вы… — усатый, кажется, ощущает некую неловкость. Барышни попались нервные, да и само дело какое-то скользкое.

Женя приобнимает подругу за плечи. С Женей Ксюхе всегда спокойно…

— Вас никто ни в чём не обвиняет. Ночью была гроза, все следы смыло, и мы…

— А ну-ка дайте! — природная дерзость возвращается к Розе, владелице гостиницы. Дама за сорок, незамужняя, стройная, с короткой чёрной стрижкой и пробивным характером — такую не заткнёшь. Вот и сейчас она, не церемонясь, вырывает распечатки из рук молодого и придирчиво изучает их сквозь стёкла своих причудливых, не по-деревенски модных очков. — Так это же Боровой с Кравченко! Местная шпана. Их же ещё год назад посадили…

— Посадили. А на той неделе освободили, — продолжает её мысль усач. — Но недолго молодчики на воле гуляли.

— Как? Как они… погибли? — подобрав наиболее нелепое словечко, вопрошает немного успокоившаяся Ксения.

Полицейские отвечают не сразу — сперва переглядываются, потом перемигиваются. Если б они знали… Но изучение места преступления не дало ответов — лишь вопросы.

— В том-то и дело… У обоих сломаны шеи, также первичный осмотр выявил множественные переломы костей тела. На вскрытие их отправили в Геленджик. В общем, дело странное. И вряд ли Вы, Ксения Владимировна, имеете к этому отношение: для того, чтобы такое сотворить, сила нужна нечеловеческая!

— Господи Иисусе, спаси и сохрани, блаженная Матрёнушка, помоги… — Женя, не стесняясь, размашисто крестится. Играть она не устаёт — был бы зритель. — Постойте-ка. А как вы Ксению нашли? По куртке?

— По куртке? Не знаем мы никакой куртки. У одного из убитых при себе был мобильный, и история звонков заставила нас задуматься… За последние дни — несколько десятков вызовов на один и тот же номер, зарегистрированный в Новороссийске.

От упоминания родного города Ксению начинает трясти с новой силой.

— Номерок мы пробили легко — клиент из нашей базы. Находится на подписке о невыезде по делу о преследовании…

— Всё понятно, — Женя сокрушительно качает головой, не давая полицейскому договорить. — Значит, зэков этих Артур нанял! Чтобы Ксюху…

— Как? Как он меня нашёл? — лепечет Ксения, поглядывая исподлобья на начальницу.

— Девки, Вы же знаете: я — могила, — заверяет та.

Женя сызмальства проводила летние каникулы в Алиевке — помогала тётке с работой в гостинице, отдыхала сама. Этим летом она приехала не одна: вытащить подругу из города, сжавшего ту в тиски, казалось хорошей затеей. Отвлечься, а заодно и спрятаться…

— Скажите, Ксения Владимировна, а Вы ночью в виноградниках никого больше не встречали? — осторожно интересуется усач. Кого бы девчонка там ни встретила — невозможно представить, чтобы человек, обычный человек, мог буквально раздавить двух здоровенных уголовников.

— Нет, — режет Ксения. Она врёт, не имея на то причины. Просто чувствует, что так надо. Да и что она скажет — видела там Костолома? Поселкового отшельника, чьё имя мало кому известно, зато прозвище у каждого на устах? Говорящеe прозвище он получил несколько лет назад, после стычки в хозяйственном магазине, когда, наткнувшись на группу агрессивно настроенных гопников, в одиночку раскидал их всех, а заводиле сломал руку в трёх местах. Роза рассказывала — шуму тогда было… Даже дело завели, но вскоре закрыли, переквалифицировав нанесение тяжких телесных в необходимую самооборону. А что если… — Нет, я никого не видела.

— Понятно. Оставайтесь на связи, возможно, нам ещё придётся с Вами побеседовать.

— Вы лучше с Баграмяном побеседуйте! Его место в тюрьме! — артистично взмыв руки к небу, восклицает Женя. Mечтала поступить на актёрский, но родители отправили на юрфак. Жизнь сломана, жизни больше нет, казалось ей тогда. Но побывав на паре судебных заседаний в рамках учебной практики, Женя вдруг поняла, что сорвала джекпот: адвокатесса — это ведь та же актриса, только с мозгами и ксивой. Вау!

— Разберёмся, — бурчит молодой и тянется к выходу вслед за старшим по званию. — Дамы, — спохватившись, он останавливается, чтобы сказать самое главное: то, зачем их с коллегой сюда и направили: — Только о произошедшем никому ни слова. Сами понимаете — начало сезона, людям зарабатывать надо, и два трупа Алиевке рекламу не сделают.

* * *
Роза хотела отправить Ксюху отсыпаться, но та наотрез отказалась оставаться одна. И сейчас они втроём уже заканчивают уборку номеров, с минуты на минуту ожидая автобус с новой партией заселенцев.

— Может, мне вернуться к родителям? — несмело шепчет Ксения, расправляя белоснежную простыню на плотном матрасе. Гостиничные матрасы очень тяжёлые, а простыни по всем стандартам хаускипинга следует заправлять так, чтобы те ни в коем случае не выбивались. Уборка номеров — работа не для слабаков. — Жень, кидай подушки!

— Дело твоё, но я бы посоветовала остаться, — отзывается Роза, проходясь смоченной полиролью фланелевой тряпкой по ручке кресла. — Всё, здесь вроде закончили. Пойдёмте вниз, нужно пересчитать ключи… А, да, Ксюх. Если твой больной на голову головорезов за тобой послал, а сейчас они… того, — она высовывает язык, склоняет голову набок и пучит глаза, изображая жмурика, — значит, Ангел Хранитель у тебя сильный. Сюда твой дебилоид пока не сунется. Его подельники мертвы, а менты копошатся, да и за самого его теперь как пить дать — с новой силой возьмутся…

— Роза права. Здесь безопаснее. А в Новоросе — сама знаешь: один раз он уже откупился. Там вся его родня, папаша с деньжатами. А здесь… Здесь они никто.

Ксюша молча соглашается, стараясь не думать, что в сентябре ей всё равно придётся вернуться. Продолжить учёбу в педагогическом, продолжить жизнь в том городе. В городе, где живёт он. Но сейчас только середина июня, сезон ещё толком и не начался, и всё ещё может измениться.

* * *
Партия расселилась к трём. Противная партия — в основном бабки да мамаши с детьми. Этой братии вечно всё не так, а грязи от них… А шуму… Допивая сок из картонной упаковки, Ксения с ужасом представляет себе прелести ближайшей десятидневной смены: раскиданная по столовке каша, детские визги в коридорах и «Дом-2» по единственному на всю гостиницу телеку, что установлен в общем холле. Да, смена будет не из лёгких.

Отправив пустую упаковку в мусорное ведро, она идёт к себе — ужин в семь, а значит, у неё есть часок, чтобы вздремнуть. Мама отправляла её в Алиевку с лёгким сердцем: «Там спокойно, там деревня…». Кто же знал, что вырвавшись из одной передряги, Ксения тут же окажется в другой? Сегодня много всего было сказано, но два слова, произнесённых Розой, врезались в её сознание, словно пули. Ангел Хранитель. О котором она никому пока не расскажет.

3. Ревность и картошка

Рынок открывается в семь, но сейчас уже почти десять, и Ксюха торопится: ей хочется успеть вернуться в гостиницу до жары. Выйти раньше не получилось — не оставлять же Женьку убирать за оравой курортников после завтрака в одиночку? А тут вдруг выяснилось, что на борщ, заявленный в меню к обеду в качестве горячего, нет свеклы! Меню — одна из Розиных «фишек». Она ведёт свой нехитрый гостиничный бизнес уже почти двадцать лет, и обычно у неё всё на мази… Всё, да не всё. Гостевой дом «У Розы» отличается от десятков других в Алиевке именно наличием полного пансиона. Трёхразовое питание — это то, за что некоторые категории граждан (прежде всего, пенсионеры и мамочки с детьми) готовы руки оторвать. А пометка «Только натуральные продукты» работает лучше рекламы по Первому каналу в прайм-тайм. Слоган — не ложь. А то, что для жителей отдалённых регионов, съезжающихся в Алиевку огромными туристическими автобусами, — роскошь, для Розы — жизнь. Договорённости с местными подворьями позволяют ей с избытком обеспечивать своих гостей свежим молоком, домашним творогом, яичками «из-под курочки», нагулянным на луговых травах мясцом, колючими грунтовыми огурчиками и сочными тепличными томатами. Но заказать свеклу на текущий заезд она просто забыла. У поставщика закрома пусты. Ксюша — топай на рынок. Пары дюжин средних свеколок должно хватить. На обратном пути, чтоб не тащить тяжести, возьми такси. И Ксюша топает, вдыхая ещё чуть прохладный морской воздух с нотками зацветающего шиповника. Выйдя со двора, ступает на широкую бетонную дорогу, делящую частный сектор на чётную и нечётную стороны улицы. Такими дорогами испещрена Алиевка. Весенние и осенние дожди размыли бы всё, даже асфальт, пористый, дышащий, поэтому в Алиевке всюду бетон. И частный сектор — он тоже всюду. Лишь в центре, возле площади Aдминистрации, возвышаются два многоэтажных комплекса: спортивно-концертная арена и бизнес-центр. Если идти по дороге, не сворачивая, то через три с половиной километра выйдешь к морю — прямо к центральному входу на общественный пляж. Но Ксюша сворачивает почти сразу, топает меж добротных каменных домов по узкой бетонной тропинке и наконец выходит на пустырь. За пустырём, по слухам предназначенным под строительство нового здания вокзала, — железнодорожная станция. А рядом — рынок. Июньские жуки — «бензиновые», как Ксю называла их в детстве — всегда ассоциировались у неё с началом чего-то хорошего. С началом школьных каникул, раз уж ассоциации уходят корнями в недалёкое прошлое. Но детство позади, она больше не девочка, позади школа, позади глупые надежды. И сейчас неугомонные жуки, облепившие кусты шиповника копошащимися суетливыми гроздьями, уже не радуют глаз слепящими бензиновыми переливами своих крылышек — больше раздражают.

Чем ближе к рынку, тем больше шуму, дыма и запахов. Связки бурой чурчхелы, сосульками свисающей с верёвок над прилавками торговцев, вездесущие мангалы и хозяйничающие рядом крикливые до неприличия шашлычники, бабули с покрытыми головами: кто в косынках, а кто — в платках; кто с домашней клубникой, а кто — с лесной земляникой. Есть даже те, что с земляникой полевой — мелкой, недозрелой и такой ароматной… Ксюша бродит меж рядов с овощами, выцепливая взглядом нужный продукт и нужные ценники. Торговаться она не умеет, а признаться в этом ей стыдно. Не торговаться на южном рынке — это как не разуваться в японских домах. Нонсенс. Моветон. Посмешище и оскорбление. Её план прост и почти безнадёжен: найти самую твёрдую свеклу по самой низкой цене и сказать Розе, что другой не было… Стыд один.

— Черешня бакинская, подходи, красавица! — чернобровый торгаш суёт миску с белобокими ягодами прямо ей под нос. Ксюша в испуге отринывает, неосторожно задевая локтем нагруженную тяжёлыми пакетами даму. «Ой, извините, пожалуйста». «Смотри, куда прёшь», — блеск золотых зубов ослепляет, а запах дешёвого табака отравляет. Ксюша инстинктивно хлопает себя по карману. В такой толчее того и гляди ощиплют, и останется она и без покупок, и без денег…

— А почём свеколка? — увидев бабушку с жалкими остатками на весах и не заметив ценника рядом, девушка возрадовалась.

— Всего двадцать штучек осталось, дочка, отдаю все за три сотни, не вешая.

Роза убьёт, если этого не хватит. Но три сотни — очень хорошая цена…

— Тебе я ничего не продам. — Твёрдый, ровный тон отвлекает девушку от размышлений о сделке века. — Иди, куда шёл. И не возвращайся.

Голос принадлежит торговке картофелем. У той целая «газелька», и хозяйка колдует над весами и гирями, сидя прямо на бортике открытого кузова. Женщина выглядит опрятно и… даже интеллигентно. Необычно для деревенской торговки картофелем. А её тон… Стальной, холодный. Здесь таким не разговаривают. Разве что в самых исключительных случаях.

— Точно-точно, вали. Тут люди честные, в Бога верят. Тут тебе не рады.

Голоса раздаются уже отовсюду, и, подстёгиваемая то ли любопытством, то ли неведомым инстинктом, Ксю просачивается через образовавшееся столпотворение, чтобы посмотреть. И обомлеть. Мужчина с чужеродно бледной кожей бредёт прочь от «картофельного» грузовичка, не опуская глаз, но и не глядя в глаза подгоняющим его возгласами. В его ладони зажаты деньги — несколько некрупных купюр. Толпа расступается, и он проходит сквозь неё, скрываясь от Ксюшиного взора за спинами незнакомцев.

Толпа продолжает нестройно галдеть — негромко, но навязчиво, — когда девушка уже спешит прочь с рынка, на привокзальную площадь, где обычно дежурят таксисты. До гостиницы не далеко, но две увесистые сетки со свеклой, стоившей ей, на удачу, всего три сотни, оттягивают руки, бьются о бёдра, мешают идти.

* * *
Если свеклы у хозяйки и возник временный дефицит, то вот с картофелем полный порядок: недавно Роза пожертвовала соседскому подворью остатки прошлогоднего, вялого, почти ватного картофеля: пороси покушают, а к зиме сало будет. Сейчас же потчует гостей картошкой молодой — турецкой. Правда, в меню она значится как «Краснодарская», но сколько смен с мая месяца уже заселилось, а очевидный сезонный диссонанс ни у одного из постояльцев вопросов так и не вызвал. Одно слово — городские. А кроме поддельной картофельной родословной хозяйке и предъявить-то нечего: работает женщина на славу.

Прокравшись в погреб — именно прокравшись, хотя необходимости тихариться не было: Жека с тётушкой прилегли отдохнуть, повариха баба Поля отлучилась по делам, а гостям до вылазок девчонки из персонала дела нет — таки прокравшись в погреб, Ксю побоялась даже свет включить. Лишь подсветила телефоном, набрала в принесённый в кармане плотный пластиковый пакет с плоскими ручками немного турецкого свежака из початого ящика и тут же устремилась наверх. На гостиничных задворках тихо и даже как будто прохладно. Послеобеденный влажный зной не проникает сюда: между стеной и забором места — всего ничего, и тень не покидает закоулок никогда. Внимательно прислушавшись, Ксюша, на цыпочках ступая по сухому острому гравию, крадётся к забору. Выйти в ворота она не решилась — вдруг, заметит кто? И она карабкается на сучковатую яблоню, силясь не рассыпать поклажу из опасно оттягивающего ручки пакета. С яблони — на забор. Сперва вниз летит пакет, затем — сама воровка. Подобрав рассыпавшиеся клубни, она спешит раствориться в лабиринтах частного сектора.

Куда идти, она знает лишь приблизительно — по рассказам местных. Сама-то до обители Костолома она никогда не доходила. Чем дальше от гостиницы, тем гулче сердце. Противно урчит в животе — не от голода, Роза кормит их с Жекой так, будто имеет на них те же планы, что и на картофелеядных соседских поросей. В животе урчит от страха. Время близится к четырём, максимум через полтора часа нужно быть в столовке — накрывать столы к ужину, и Ксюша, тяжело дыша, поглядывает на циферблат наручных часов, будто бы оттого, что она посмотрит на них лишний раз, время способно замедлиться или ускориться. Пакет ощутимо оттягивает руку — то одну, то другую. Это ж сколько, в общей массе, корнеплодов она сегодня перетаскала? А что… От внезапности посетившей её мысли Ксения закашлялась. А что, если она не найдёт его дом? Говорят, его невозможно не найти, но вдруг? Всё же, она хоть и почти своя уже здесь, но не местная. Стоп, а что… А что, если она этот дом всё-таки найдёт? В животе начинает уже тянуть, и Ксения ускоряется, потому что знает: если она не поторопится, то разревется.

Жилище Костолома найти, оказывается, очень просто. Позади остались южные границы частного сектора, солнце клонится к земле, влажный ветер обдаёт тело своим морским дыханием. По спине, прямо по линии позвоночника, скользит капелька пота. Достигает поясницы и остаётся там, впитываясь в ткань белой обтягивающей футболки. Пот по спине — это жидкий страх. Чем ближе к дому — большому, крепкому, надёжному и такому одинокому — тем более влажной становится ткань футболки в области поясницы. И когда, уже почти вплотную приблизившись к глухому металлическому забору, Ксения ловит из-за него яростный лай сразу нескольких собак, судя по лаю — довольно крупных, ей начинает казаться, что влажно уже не только под мышками, в пояснице и в ложбинке между грудями, но и в шортиках. Конечно, это не так. У страха глаза велики. Камер по периметру забора не видно, хотя в Алиевке, вообще-то, уже на каждом сарае CCTV установлено. Странно… От очередного предположения волосы на затылке начинают шевелиться: если хотя бы доля того, что говорят о владельце этих угодий, правда, то чтобы видеть, камеры ему и впрямь не нужны. Собрав остатки самообладания, Ксюха вяжет скользкие ручки пакета двумя узлами и ставит поклажу у забора, в нескольких шагах от глухих ворот.

Назад, к дымчатым силуэтам частного сектора, она уже бежит. Сквозь предвечернее марево чёткие геометрические линии каменных домов размываются в воздухе, обращаясь миражом, неправдой. Но Ксюша знает — пусть там зыбко, но там безопасно. Собаки лают ей вслед — чужаки нечасто ошиваются около участка, и хвостатые рады полаять, им только повод дай. Ксюша собак не слушает — не они её подгоняют, но иррациональное ощущение взгляда в спину.

* * *
Собаки заходятся диким лаем, а такое с ними ними не часто случается. Значит, рядом чужак. Неужели, снова кто-то из местных? Из тех, кто достаточно смел, чтобы бросить мусор через забор, но недостаточно, чтобы постучать в ворота и не убежать.

Выйдя из дома на рассвете, Костолом застал псов беснующимися на дворе. С крыльца могло показаться, что выпал снег — лужайка была покрыта рваными белыми островками, так экзотически выделяющимися на ковре из сочной июньской зелени. «Снег» извергали собаки, дерясь за добычу и терзая её в клочья. Учуяв хозяина, они замерли на мгновенье, прижали хвосты и раболепно уставились на Человека. Подняв с земли раздербаненную «добычу», тот лишь равнодушно пожал плечами: кто-то забросил на его участок несколько свёрнутых в трубочку выпусков утренней газеты, передовица которой сухо и сжато, но всё же оповестила жителей и гостей Алиевки о недавнем происшествии — гибели двух молодых людей в виноградниках. Статья упомянула и о криминальном прошлом, и о нехорошей репутации почивших, избегая подробностей: сразу видно, заметка вышла под санкцией местных властей. Но всё же… Кто-то не поленился и пришёл сюда, к его дому, ни свет ни заря, чтобы закидать аккуратную лужайку этим низкопробным типографическим мусором…

И сейчас собаки снова беснуются, а Костолом не любит, когда они беснуются. Прихватив из сейфа ружьё, он выходит во двор. Конечно, стрелять ни в кого он не собирается, но припугнуть проходимцев, за каким-то хреном наведавшихся на его территорию, не будет лишним. На этот раз овчарки встречают хозяина нетерпеливым скулежом и несмелым помахиванием хвостов. Ждут заступничества, готовы к заступничеству. Отперев тяжёлый засов на воротах, Костолом смело выходит на улицу и, сделав пару шагов, спотыкается о нечто непонятное. Пакет… картошки? Сама картошка ему не интересна — он водит носом по ветру: теперь ему интересен тот, кто её принёс. Он узнаёт её запах сразу же. Девчонка из виноградников была здесь. Это уже не прицельное метание газетами — это что-то новенькое. Откуда она знает про картошку? Неужели была свидетельницей неприятного, но такого обыденного инцидента на рынке? Там он её не учуял, да и немудрено: в толпе, да в какофонии базарных ароматов, она, должно быть, совсем затерялась… Но зачем принесла это? Предполагать, что девчонка могла сотворить подобное из сострадания, посчитав, что её невольный спаситель голодает, ему не хотелось бы, а представить, что она сделала это только для того, чтобы быть ближе, и вовсе не возможно. Приставив бесполезное ружьё к забору и взяв пакет в руки, Костолом обводит носом верхний слой его содержимого: отравы нет. Всё это очень странно. Непривычно, неправильно, и вообще — опасно. Поколебавшись, он всё же заносит посылку в дом.

Мало кто знает, чем живёт Костолом. На рынке его редко увидишь, а на своих угодьях он кроме трав и цветов ничего не высаживает. Чем питается? Люди несут ему еду. Не те люди, что швыряются газетами по утрам, а другие — те, что едут издалека. Те, что слышали о нём от прочих — от исцелённых. Те, которым нечего терять и не на что больше надеяться, и они, наплевав на предрассудки, садятся в самолёты, поезда, машины и едут в тёплую кубанскую глухомань. Те, у которых так болит, что на сомнения уже просто не остаётся сил. Нет, никакой он не ясновидящий, но всё же, он видит их: комплексно, через отвратный смрад опухолей, песочный скрежет крошащихся костей, немые мольбы если не о спасении, то хотя бы об облегчении страданий. Едут те, от кого отказались медики, чьи родные уже прицениваются к услугам похоронных агентств. Костолом не заслужил своей судьбы: родившись мальчиком, казалось бы, он был от этой участи избавлен. Сын сызмальства помогал матери в её деле, он всё знал. И, вроде бы, даже принял. В день, когда он впервые накрыл её ладонь своею, её душа вылетела в трубу, а Ян наконец почувствовал это. Это всё: копошение полевых мышей за окном, звук ползущих по небу облаков и боль, боль, очень много боли. Она была везде, в каждом из людей — он её чуял. Первый гость постучался в дверь тогда уже его дома через неделю после похорон. Гость ехал из Сибири, он ехал к его матери, а увидев на пороге юношу, тонкого, черноволосого и ослепительно бледного, застопорился. «Мне целительница нужна», — сказал он. «Её здесь нет. Больше нет», — честно отвечал парень, стоя в дверях, а опухоль в левом виске визитёра красным лучом уже прожигала его сознание. «Как это нет?», — гость злился, но отчаяния в его голосе было больше, чем злобы. «Теперь здесь только я», — отвечал юноша, отступая назад и приглашая гостя войти. «Глиобластома. Неоперабельная… Скажите, у меня есть шансы?», — шептал гость, сидя на кушетке в гостиной. «Нет», — отвечал сын целительницы. «Но я могу сделать так, что те три недели, что Вам остались, Вы проведёте без боли, рвоты и провалов в памяти». Гость резко закивал, и тут же его лицо исказилось гримасой ужаса. Гость ушёл через час, оставив после себя сумку с домашним мёдом, несколько копчёных щук и новенькую, будто только что из-под станка, пятитысячную купюру. А Ян остался сидеть на кушетке. Его трясло. Трясло от чужой боли, которую он, кажется, забрал себе, но ещё не совсем понял, как её пропускать. Мама называла это «пропускать», но как именно это делать — не научила. Говорила, он сам поймёт, когда попробует. И он пробовал. Ложился на пол, прыгал на месте, пытался вызвать рвоту. Боль не уходила — она поселилась в его правом виске. Боль гостя из Сибири. Не ушла она и к вечеру, и всю ночь ворочался Ян в постели, истекая холодным потом и проклиная свою долю. А утром его разбудила собака — в их доме всегда были собаки. Он погладил её, и она умерла. Сначала упала, потом затряслась в неописуемых судорогах, пока лапы её не изогнулись под неестественным углом, а из пасти не закапала пена. Агония длилась меньше минуты, и всё это время Ян стоял над страдающим зверем, не зная, что чувствовать. Когда всё закончилось, он вытер пот с холодного лба и взялся за лопату, чтобы вырыть для несчастного животного могилку на заднем дворе. Черенок рассыпался в его руках в щепки. Тогда он взял целёхонькое бревно из поленницы и принялся истязать и его голыми руками. Когда же от могучей деревяшки на земле осталась лишь груда обломков, а на тонких, полупрозрачных ладонях — лишь уродливая россыпь заноз, боль ушла. С тех пор Ян никогда ничего не касается после визитов гостей. Обычно, закончив грязную работу, люди моют руки, а он — разрушает. Поленья годятся для этой цели как нельзя лучше, а плотные садовые перчатки уберегают от заноз. И, когда после пары поленьев очередная боль уходит, Ян снова становится почти нормальным — человеком, который может гладить собак, не опасаясь нечаянно их убить.

Чем старше он становится, тем роднее становится ему и собственный дом. Тем ненавистнее. Мама говорила, они должны рождаться только в этих стенах и уходить только в этот дымоход. Это — их место, их вотчина. Вот только чью ладонь сожмёт в своей сам Ян, когда придёт время, она не сказала. Он — не женщина, он не родит себе приемника. Ни в этих стенах, ни в каких других. И в дымоход не вылетит, не передав своё умение. Мама обрекла его на вечную жизнь. На вечную боль. А он не сопротивлялся.

* * *
Идти тусоваться желания нет никакого, и, чтобы не обидеть подругу, Ксюше приходится сказаться больной.

— Ну, выздоравливай, — бурчит Женька и поджимает губки. Дверь за ней почти уже прикрылась, когда до Ксюши доносится: — Зануда.

Послышалось?

Комната в её распоряжении, а заняться нечем. Странички во всех соцсетях, благодаря Артуру, пришлось удалить. А ведь они именно там и познакомились — в интернете. Ксения, не чувствуя себя достаточно привлекательной для того, чтобы заигрывать с парнями в реале, со временем уехала на ПМЖ в сеть. Там он и нашёл её — через «общих друзей» В Контактике. Когда он написал впервые, Ксюше подумалось: «И здесь одни мудаки». Но на следующий день он написал снова, и через день, и через два: не прошло и месяца, как Ксения окончательно перестала замечать жизнь. Едва заканчивались пары, она бежала домой, к большому плоскому монитору, чтобы поболтать, созвониться, обменяться смайликами. Исповедоваться в сокровенном. Прежде ей не бывало так хорошо, свободно и волнительно. А когда он предложил, наконец, встретиться, стало ещё и страшно. Она подходила к кафе на набережной за полчаса до намеченного времени, на трясущихся ногах, с ноющим животом и стопорящимся дыханием. Он уже ждал её: с букетом пошлых алых роз и широкой белозубой улыбкой на чуть небритом смуглом лице. И она влюбилась в него снова — уже не в образ с контактовской странички, а в живого человека с приятным голосом, неспешными манерами и искренней заинтересованностью в ней. Первое в жизни чувство взаимности. Первая близость, после которой Ксю ревела от счастья: ни физический дискомфорт, ни обильные кровянистые выделения, ни стеснение собственной наготы не были способны затмить нарастающее чувство взаимности. Казалось, между ночью первого опыта и ночью, когда Женька, обманом выторговавшая у Артура свидание с подругой на лестничной клетке, спасала её бегством, не случилось ничего. А на самом деле случилось всё: если бы не подруга, умело отыгрывавшая Ксюхино алиби перед её родителями, она, возможно, так и осталась бы там — в его квартире, без средств связи, за запертой на единственный ключ железной дверью. Подумать только — несколько дней вне дома, пропущенные лекции и даже её крики, которые, должно быть, слышал весь подъезд — крики, заглушающие звуки ударов… Никто ничего не заметил. Женька затащила подругу в такси и отвезла прямиком в полицию. Последовала постыдная процедура фиксации следов физического насилия в медицинском протоколе, составление заявления, неудобное признание перед родителями… Баграмян четырнадцать суток провёл в камере, а Ксюша провела эти дни дома, залечивая ссадины, появившиеся на её теле от чужих рук, и стараясь изо всех сил не покалечить себя уже самой. Через две недели она, в сопровождении верной подруги, впервые после случившегося пошла на занятия. После пар, никого не стесняясь, прямо у дверей университета её ждал он. Да не один, а в компании своих оголтелых дружков. Ксюха хотела бежать, но Женька затащила её обратно в здание универа и вызвала полицию. Что ж… Уже тогда им доходчиво объяснили, что в тюрьму он не сядет. И если они хотят чего-то добиться, пускай ищут адвоката, который не побоится пойти против Баграмяна-старшего — владельца крупнейшего в регионе агрохолдинга. В Новороссийске таких адвокатов не нашлось…

От невесёлых воспоминаний девушку передёргивает. Горячими ладонями обхватывает она свои тонкие запястья, лёжа на кровати и в выходящее на Запад незанавешенное окно наблюдая, как огромное красное солнце садится за верхушки гор. Солнце такое яркое, но совсем не слепит, и Ксюша смотрит на него, не отрываясь и не моргая, и даже не догадывается, что она уже спит. Красное солнце ей снится.

* * *
— Эй, вставай, Ксю, ты чего? Правда что ль заболела? А я думала…

С трудом разлепив глаза, Ксения по привычке сразу же нащупывает взглядом едва различимый в утренних тенях большой настенный циферблат. Пять сорок. Как же она так? Впервые за всё время своего пребывания здесь она проспала! Не помнит, как уснула, не слышала, когда Женька вернулась, даже будильника не слышала.

— Надо ж так дрыхнуть… — подбадривает подруга, и вслед за словами в Ксению летит скомканная голубая униформа.

После завтрака в гостиницу позвонили. Ксению Владимировну вызывают в полицию для дачи свидетельских показаний по делу Борового и Кравченко.

— Расскажете нам всё, как при первой встрече, только под протокол. Положено…

В участке её встречают те же: усач и молодой, как она уже успела прозвать их про себя. Правда, на этот раз, они даже представились: усач оказался Николай Николаичем, а молодой — Валерой. Просто Валерой. И Ксюшa уже начинает подозревать, что молодому от неё что-то нужно. Неспроста младший лейтенант Коваленко прикидывается просто Валерой, ох неспроста!

— Ксения Владимировна… Ксюш, — отделавшись от старшего коллеги, он настигает свидетельницу по делу уже на выходе из участка. — А подруга Ваша… Твоя… У неё парень есть?

Ксюша смотрит на него ошарашенно, долго, будто не веря ушам своим, и вдруг начинает смеяться. Громко, без стеснения. Искренне. Она уже и забыла, каково это — хохотать от души.

— А что такого… — Щёки младлея Валеры горят, хоть яичницу жарь. — Что смешного…

— Да ничего. Просто я представила вас вместе. Мент и адвокатесса — колоритная парочка намечается! — Она кашляет, утирая выступившие от смеха слёзы. — Нет, парня у Женьки нет. Но телефон её я тебе не дам!

Валера за «мента» не обиделся, а шутки не понял.

— Почему не дашь? — Что ж, настырности ему не занимать. Прямой, как термос — такие люди полезны в хозяйстве.

— Потому что не дам. Но ты дай свой, а я…

Она не договаривает, а Валера дослушивать и не собирается. Уже лезет в нагрудный карман форменной голубой рубашки — по-летнему форменной, с коротким рукавом — и извлекает нечто вроде самопальной визитки.

В гостиницу Ксюша шагает уже счастливая. Почему-то ей кажется, что если мент и адвокатесса сойдутся, на земле наступит вечный мир и всепоглощающая гармония. А ей так бы этого хотелось…

Самый короткий путь к отелю пролегает через всё ту же привокзальную площадь. Время к полудню, скоро обед, и Ксюхе стыдно, что, хоть и не по своей вине, пришлось оставить подругу одну управляться в столовке. Она скорит шаг, продираясь через толпища людей на перроне. Через Алиевку куча поездов ходит, плюс сочинская электричка несколько раз в день доставляет отдыхающих в посёлок из ближайшего международного аэропорта. Кажется, сейчас именно её время — судя по шумным сворам детворы, увешанной необъятными и по виду неподъёмными баулами, в одном из детских лагерей, коих в Алиевке несколько, сегодня начинается смена. Ксюша снова ускоряется, уже почти переходя на бег — скорее бы перрон закончился и началась нормальная дорога… Впереди уже брезжит просвет, знаменующий окончание посадочной площадки… И Ксюша замирает на месте, окаменев. Белобрысый пацан лет восьми врезается в неё с разбегу, и, от души потоптавшись по ногам и поколотив её бока своейпоходной котомкой, скрывается в здании вокзала. Ксения пацана не замечает. Люди, шум, гвалт, гудок отходящего поезда — всего этого для неё не существует. Потому что сейчас она видит его.

Тонкий — да, он именно такой. И вовсе не сверхвысокий, как казалось ей прежде — скорее, обычный. Странно, его лицо она видела дважды, но не запомнила. Даже сама себе сказать не может, кажется ли оно ей красивым, или нет. Лицо, которое не запоминается. Но всё же это он — его ни с кем не спутаешь. Такой белокожий и… ровный. Человек не отсюда. Ах, если бы она знала, что он никогда не покидал эти земли! Вокзал полнится приезжими: местных здесь почти не бывает — летом они слишком заняты, чтобы путешествовать — и потому на человека в чёрном никто не обращает внимания. И он стоит, возвышаясь над гурьбой детворы, выделяясь тенью в лучах полуденного солнца. Его губ не видно — в профиль они скрыты за прядью длинных угольных волос. Но всё же, Ксюха почти уверена, что он улыбается. Боже, возможно ли, чтобы он улыбался? Человек из виноградников, человек, которому вчера на рынке не продали картошку? И, хотя губ его не видно, вся поза его говорит, кричит о счастье. Немного ссутулившись, он делает шаг вперёд, разводит тонкие руки и заключает в объятия стройную пышноволосую шатенку, только что спустившуюся с подножки готового к отправлению поезда. Та бросает на землю пару одинаковых розовых чемоданчиков и жмётся к мужчине всем телом, и они стоят так, обвившись вокруг друг друга своими тонкими телами, как две упругие лианы, и от них веет счастьем.

Невольная свидетельница чужой радости бежит с вокзала сломя голову. До самой гостиницы — кажется, даже не запыхавшись. Заперевшись в уборной, она склоняется над раковиной, включает кран и обдаёт горящее лицо ледяной водой. Какой необычный сегодня день… Уж час пополудни, а она ещё ни разу не вспомнила об Артуре. И это гадкое чувство — новое, незнакомое… Будто крыса вгрызается в грудину. Странное, непривычное, пожалуй, даже любопытное чувство. И очень-очень глупое. Не обида и не злость. Простая ревность.

4. Гостья

Найти таксиста нетрудно, но вот найти подходящую гостиницу — куда сложнее. Уже с полчаса машина колесит по округе, останавливаясь то у одного гостевого дома, то у другого, и, пока гостья разглядывает сквозь боковое стекло знакомые улочки — знакомые, но так сильно изменившиеся со времени её последнего визита в Алиевку — Костолом пытается побороть внутреннее смятение.

Снова она — девчонка из виноградников. Он опять её учуял, на этот раз отчётливо. Ошибки быть не может. Неужели — следит? Нет, уж слежку бы он распознал. Алиевка маленькая, а девчонка — неместная. Точно неместная, иначе они давно бы уже встретились… Он бы запомнил, если бы они встречались раньше. Слишком необычно она горела той ночью, на пороге грозы. Бежала прямо на него, а в глазах её было темно, и Костолом не уверен даже, разбирала ли она свой путь или же неслась наугад. В паре шагов до столкновения он планировал отступить — странную девчонку не хотелось бы ранить, но она первой свернула и унеслась прочь с полей, оставив на сухой земле цепочку горячих следов… Вообще-то, ей нужна помощь, но пока она о ней не попросит, помощи не будет. А она не попросит — она даже не знает, что так можно.

— О чём задумался?

Спутница игриво дёргает его за рукав, вырывая из размышлений. Она улыбается, почти всегда. Наверное, она даже родилась с улыбкой. Лёгкая, как ветер. Рядом с ней Костолом и сам как будто бы легчает. Она — как ураган: способна поднять над землёй, над родной землёй, к которой он прикован судьбой, и унести прочь, пусть хотя бы иллюзорно, хотя бы на время. Но после её визитов — после полётов с ней — ему всегда легче. Она — как ураган: сильная, своенравная, редкая. А ведь ураганам, кажется, принято давать женские имена, зато тайфунам — мужские. Где принято? Где-то там… В Алиевке, в крохотной точке между морем и землёй, все ветра — безымянные.

— Да так… — Костолом тоже улыбается: улыбка выходит грустной, но искренней. — Знаю, я не должен этого говорить, но мне по-прежнему жаль, очень жаль, что ты не можешь остановиться дома… У меня дома. Там дымоход, там тебе не место.

— Знаю, Янчик. Мне ли не знать… — Она отводит взгляд, направляя его в зеркало над водительским сидением. Сложно понять, что она чувствует: стеснение, вину? И кто сказал, что выразительный жест обязательно должен что-то значить? — Эй, товарищ, — обращается она уже к таксисту. Тот хмурится, перехватывая ясный взгляд вертлявой пассажирки в зеркале заднего вида. Что это ещё за обращение такое — «товарищ»? Таким, как этот, он не товарищ. — Остановите здесь. Спрошу, есть ли свободные номера…

Парочка покидает машину и направляется ко входу большого белокаменного особняка с блеклой табличкой «Гостевой дом «Южный» над дверью. Таксист мотор не глушит — знает: сейчас вернутся и дальше поедут, как было это уже дважды за время их непродолжительного вояжа. Искать у моря погоды. Будто сами не понимают, что ей, пока она с этим, никто комнату не сдаст.

Пассажиры возвращаются через минуту. Снова неудача. Гостья наверняка вымотана перелётом, пересадкой, электричкой… А как гудят её ноги — их слышно! Ну кто надевает в дорогу босоножки на каблуках? Только самые упрямые женщины на свете, в честь которых называют ураганы. Костолом виду не подаёт, но всё же перед спутницей ему неудобно.

— Оля, послушай. В следующую гостиницу пойдёшь одна.

— Хорошо. — Она без лиших объяснений понимает, в чём дело.

Не успели они проехать и пару километров по просторной бетонной дороге, полнящейся и машинами, и пешеходами вперемешку, как вдруг, радостно заёрзав на месте, она восклицает, тыча тонким пальчиком в сторону неуклюжей бледно-розовой постройки, просвечивающейся из-за сетчатого забора. Вдоль забора растёт шиповник.

— Эй, товарищ, останови! Думаю, на этот раз повезёт!

Выскочив из автомобиля, она лезет в багажник за чемоданами.

— Куда торопишься? Как бы не пришлось снова возвращаться, — окончательно погрустневший Ян нехотя помогает ей с багажом. У него странное предчувствие насчёт этого места. Он не бывал тут никогда, но пахнет здесь так, будто бывал. Пахнет чем-то знакомым. Наверное, дело в цветущем шиповнике, ведь он повсюду…

— Не переживай, не придётся. — Отворив неплотно захлопнутую калитку, она ликующе указывает спутнику на название гостиницы, выведенное по всему фасаду рукописными алыми буквами. С улицы букв видно не было. — «У Розы». Мне сон приснился: ты держишь в руках одинокую розу, а вокруг неё вьются голубенькие змейки. Хороший сон. Здесь точно повезёт. — Она чмокает спутника в щёку, для чего ей даже не приходится привставать на носочки, и берётся обеими ладошками за ручки розовых саквояжей. На плече болтается лёгкая сумочка. — Такси ждёт, езжай домой, отдохни. Позже встретимся… Всё будет хорошо.

* * *
Уже дома, насыпая собакам еду по мискам, Костолом, едва заметно, будто стыдясь себя самого, усмехается. Голубые змейки? Ольга — не волшебница конечно, но всё же есть в ней что-то волшебное.

Сам-то он этих змеек помнит. Там, в виноградниках, он узрел их издалека — кажется, ещё до того, как странная девчонка выскочила на перекрёсток. Змейки живут в её груди. Резвятся тугим клубком, обнимая друг друга, и никогда не спят. А в центре клубка — чёрная дыра… Издали это выглядит как горящая газовая комфорка, только вместо язычков пламени — по неоновой змейке. Костолому всегда нравились люди со змеями в груди — в отличие от прочих, от большинства из тех, с кем ему приходится встречаться, такие люди не безнадёжны. Змеи — это её душа, девчонкина душа, а чёрная дыра, смявшая их в кучу, придавившая неподьёмным грузом, не позволяющая им свободно разползтись по венам — это обида. Кто же её так обидел? Если бы он мог прочувствовать её подольше и поближе, то наверняка бы узнал… Минуты наедине, лицом к лицу, ему хватило бы для более точной диагностики. А, неважно. Она к нему не придёт по той же причине, по которой не ходит к нему никто из посёлка, а значит, её боль — не его дело.

Убедившись, что псы сыты, Костолом удаляется в спальню. В его спальне чужаков не бывает, и ему там даже думается как-то спокойнее, безболезненнее. Нужно распланировать их время. Его обычно не хватает — хотя его не хватило бы, даже будь у них вечность. Но вечности у них нет, есть только у него. Ольга приехала, а значит, здесь и сейчас им нужно многое успеть.

* * *
Так и не дождавшись подругу к обеду, Женьке прошлось накрывать столы самой. A на Ксюхе — вся грязная посуда. Всё по-честному!

Закончив мыть посуду, измотанная Ксюша выходит в холл. Есть свободный часик, есть тяжёлые мысли — самое время посмотреть телек. Ищет пульт, шарит по холлу глазами, подслепшими от яркого солнечного света, врывающегося в помещение сквозь огромные незанавешанные окна, и застывает на месте снова. Уже второй раз за сегодня! Роскошная молодая шатенка, неуклюже затащив два розовых саквояжа на три крылечных порога, бросает их на пол, в точности повторив свой же жест — прямо как тогда, на перроне, и подходит к стойке ресепшна. На самом деле, стойка здесь лишь для виду. Все заезды — групповые, и распеделены они на сезон вперёд. Гостями Розу обеспечивают агентства-партнёры, а людей «с улицы» здесь и не бывает… Шатенка нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Ксюшу она не замечает.

— Эй, есть кто-нибудь?

Ксю не видит лица незнакомки — она видит лишь её шикарную задницу, туго обтянутую лёгкими брючками — но всё же ей кажется, что незнакомка улыбается. От неё так и веет… лёгкостью. И голос у неё такой звонкий!

— Ау-у!

— Иду я, иду, — из служебного помещения, что за стойкой, появляется Женька, и Ксюха едва успевает шмыгнуть обратно за дверь кухни и остаться незамеченной. Сцену общения двух дам ей приходится наблюдать уже из укрытия.

— Вы чего-то хотели?

Женька бесцеремонно осматривает гостью с ног до головы, непонимающе покачивая головой. Ксюша не может сдержать улыбки: подруга себе не изменяет. Да, гостья — экземпляр для здешних просторов редкий, но какой-то же такт должен быть!

— Девушка, а во сколько у Вас в гостинице чек-ин? Сейчас уже полтретьего, номера должны быть готовы…

— Чего-чего? — Женя морщится, поднося раскрытую ладонь к уху. Будто не расслышала.

— Чек-ин во сколько… — кажется, гостья уже смущена.

— Словечки-то какие… Тоже мне! Здесь Вам, мадам, не Дубай. А заезд у нас уже был. Вчера. Все, кто надо, уже заехали, — не сдаётся она, явно наслаждаясь смущением гостьи.

— Но у Вас же есть свободные номера? Есть, я знаю, — вкрадчиво парирует шатенка, слегка перегибаясь через пластиковую стойку.

— Интересно, откуда это у Вас такие сведения? — уже Женькина очередь смущаться. — Остался только люкс. Шесть пятьсот за сутки на завтраках, а если Вам нужен полный пансион…

— Вот и славно, — немного покопавшись в маленькой ручной сумочке, шатенка выуживает блестящую визовскую кредитку. — Мне люкс на завтраках, пожалуйста, и…

— Мадааам, — перебивает её Женя. — Говорю же: здесь Вам не Дубай!

Вновь оторопевшая гостья уже и не знает, что думать, пока наконец не перехватывает направление Женькиного взгляда. Работница одновременно с удивлением, любопытством и насмешкой разглядывает банковскую карту.

— Ах!

Шатенка прячет карту в сумку и извлекает пачку наличных. Какова беспечность! Кажется, она на плече целое состояние таскает. Ксюша, превозмогая непонятные ещё, но однозначно неприятные чувства в отношении нежданной гостьи, мысленно всё же советует той хотя бы на базар не суваться. Столичная штучка, сразу видно. Волосы роскошные, цвета молочного шоколада, глянцевыми локонами спускаются до лопаток. Фигурка — огонь. Стройная, грудь стоит, попка крепкая и округлая. А ножки… Даже в свободных брюках понятно, насколько они стройны и изящны. Салатовые босоножки открывают обзору идеально напедекюренные стопы — алые ноготочки, гладкие пяточки. Ксения с сожалением оглядывает свои руки: шелушающаяся от латекса и бытовой химии кожа, коротко остриженные бесцветные ногти, ещё не зажившие после виноградных злоключений царапки… Да у этой фифы ноги ухоженнее, чем у неё руки! Ощутив свою полную некчёмность на фоне новой почти знакомой, она глотает комок зависти-ревности. Немудрено, что у Костолома такая девушка. Он — особенный, с этим никто не поспорит, пусть и смысл этого словa далеко не всегда очевиден. И девушка у Костолома особенная — ему под стать.

— Ладно. — Женя протягивает документы для заполнения, и, пока гостья в новеньком бланке карябает казённой ручкой, прикованной к стойке истёртым шнурком («Шоб не спёрли», как Роза говорит), сама она делает ксерокопию её паспорта. — На самом деле, люкса два свободных.

— Целых два? И какой из них Вы посоветуете? — не отрывая глаз от листка и не гася улыбки, спрашивает визитёрка.

— Если честно, то Вам я посоветую тот, что на третьем этаже. Там веранда общая, но в комнатах живёт только персонал. Ну как живёт… Ночует. Да и немного нас здесь. А второй весь заселён мамками с детками. Сами понимаете…

— Пожалуй, воспользуюсь Вашим советом. — Гостья улыбается, и под очарованием её улыбки тает даже Женька.

Шатенка уже тащит свои чемоданы вверх по узкой каменной лестнице, зажав в зубах выданный ключ (старинный, с брелоком — не какая-то там новомодная электронная карточка). Едва она скрывается из вида, Ксения покидает своё укрытие, стараясь сделать это как можно непринуждённей.

— А, Ксюх! — заметив подругу, Женька сияет. — Закончила уже с посудой? А я тебе щас такое расскажу! У нас новая постоялица. Роза ещё не в курсе. Я её на люкс развела, прикинь. За шесть пятьсот! А она даже не торговалась! Пускай поживёт на третьем — не всё же люксу нашему годами простаивать… Хорошо хоть я на днях там прибралась… — она мнётся, будто взболтнула лишнего. Ещё бы не прибралась — после того, как знатно покувыркалась там с каким-то саратовским курортником. Эх, знала бы тётка, чем её племяшка по ночам занимается… — Вот Роза удивится! Шесть пятьсот! А баба эта — ну, которая заехала — выглядит… Ну как звезда прямо! Интересно, что она здесь забыла…

Ксюха знает, что. Кого. Но с Женькой делиться знанием не спешит. Стыдно.

* * *
Едва добежав до комнаты, девчонки плюхаются на кровати, не снимая обуви, с наслаждением раскидывая конечности и предвкушая драгоценное время дневного сна. Если бы не «тихий час», работяжки бы летнего марафона не выдержали: когда работаешь без выходных, даже казавшиеся некогда неиссякаемыми силы молодого организма иссякают.

— Чуть не забыла, Жек! — Ксюша лезет в карман небрежно брошенной на спинку стоящего неподалёку стула ветровки. — Вот. Мент дал. Тот, что молодой. Валееееера.

— Ксюх, да ты чо! Клеился что ль?

— Клеился, да не ко мне. Телефончик для тебя. Звонить будешь?

Не ожидала она такого: улыбка мгновенно сползает с припухших, вечно чуть обветренных Женькиных губок, а самопальная визитка отправляется в переполненную корзину.

— Надо бы мусор выбросить. Вон — уже мошкара кружится, — лепечет Женя, вымученно ухмыляясь случайному «мусорскому» каламбуру.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! Неужели прям совсем парнишка не понравился? — Ксюша не знает, кого ей больше жалко: заочно отверженного ухажёра или себя — всё же она надеялась побыть селестиной, хотя бы однажды. Хоть разок оказаться на месте тех, кто по жизни пытался сосватать кого-то ей самой.

— Ксюх, давай начистоту. Где я, а где он — мент деревенский.

— Постой, когда это тебя смущали мезaльянсы? Ты из «Марии» чуть ли не через день с очередным курортником уходишь, а тут парень приличный, никуда не сбежит опять же…

— В том-то и дело, Ксюх, что не сбежит. Здесь останется, а мы в сентябре уедем. Понравился он мне…

Продолжать допрос Ксения уже не решается: подруга её — общительная до безобразия, бойкая, бесцеремонная — к откровениям вовсе не склона. В это сложно поверить, но Жека — одна из самых загадочных персон, которых ей доводилось встречать. Вся жизнь напоказ, все мысли — на языке, а что у неё на сердце — никто и не знает. Когда Ксю взглянула на подругу снова, та уже спала, свернув маленькое мягкое тельце калачиком, подобрав под себя округлые коленки, раскидав каштановые локоны по подушке. Стало грустно и спокойно одновременно — такое чувство бывает, когда ты наконец осознаёшь и саму суть вещей, и её безысходность, и находишь в себе силы всё это принять. Какие же мы по сути одинокие. Все! Все, без исключения. Встречаем друг друга, чтобы обмануться и разбежаться, и не важно, случится ли это следующим утром, или через десяток лет, или же причиной тому станет смерть от старости; итог один — мы все рождаемся и умираем одинокими.

* * *
Редкие моменты цветного заката — южные сумерки короткие, стремительные и очень яркие. Проводив подругу в очередное странствие до пляжного кафе «Мария», покончив с уборкой после ужина, приняв душ и расчесавшись, Ксения вышла на общую веранду третьего этажа и стоит теперь рядом с их с Женькой комнатой, наблюдает закат. Ей бы хотелось, чтоб солнце зависло, как колёсико на экране компьютера. Чтобы где-нибудь в уголке неба возникла надпись «Server not responding», а солнце висело бы и висело, и продолжало бы висеть, ожидая перезагрузки, и благодаря ему зависла бы вся жизнь на земле. Жаль, что уже через минуту-другую алый шар окончательно утонет за зубчатой линией горного горизонта, и Ксюше снова будет нечем заняться. Когда ночь, она теряется.

— Девушка, извините, а Вы давно приехали? Как здесь вообще, как водичка? Прогрелась? Купаться уже можно?

Слова доносятся до потерянной в созерцании неумолимого светила Ксении не сразу — пока солнце двумя красными точками догорало в её зрачках, она ничего не слышала.

— Ауу, девушка?

— А? Что? — Ксения поворачивается на голос. В Алиевке официально наступает ночь. Роскошная шатенка, которую, судя по копии главной страницы паспорта, что Ксюша уже успела подсмотреть, тайком пробравшись в Розин офис, зовут Ольга Белова, она на целых двенадцать лет старше Ксении (даже не верится!), и прибыла она аж из самого Иркутска. Шатенку не узнать невозможно — по улыбке, по звонкому голосу, по стати. От дневного же лоска сейчас в ней мало что осталось: точёное тельце закутано в бесформенный банный халат, свежевымытые волосы влажными сосульками свисают вдоль спины, умытое лицо впотьмах толком и не рассмотреть. А на ногах — пляжные шлёпки. Но даже без каблуков гостья почти на голову выше Ксении. — Извините, я не отдыхаю. Я работаю здесь. А водичка… Нормальная водичка.

— Работаете? Тогда, наверное, я вас отвлекаю? — шатенка извиняется одними глазами и собирается уже удалиться.

— Нет, что Вы, моя смена закончилась. И вообще, я совсем… совсем ничем сейчас не занята, — Ксюша даже не верит, что выпалила такое! Будто сам демон-искуситель так и подначивает её к шатенке в товарки навязаться. — Кстати, я Ксения. Мы с подругой здесь всё лето работать будем. А Вы… Только на рынок не ходите! Обворуют!

— Очень приятно, а я — Оля, — Оля руки не подаёт, потому что в руке у неё чашка чая. — Значит, по вечерам здесь заняться совсем нечем? Простите, но смотреть телевизор я не пойду: «Дом-2» — не моё. А насчёт рынка… Спасибо за предупреждение! Столько лет прошло, а воровать так и не перестали…

Ксюша не может сдержать улыбки.

— Это точно… — Сказать больше нечего: на то, что хотелось бы — смелости не хватит, а болтать ниочём она к своим двадцати так и не научилась. — А хотите, в карты сыграем? — ляпает она первое, что приходит на ум: взгляд упал на подоконник родной комнаты, где лежит чужая, забытая кем-то из предыдущих постояльцев игральная колода.

— Ох, Ксюш, извините, но я не по играм. Азарт, честно говоря, — тоже не моё. Хотя… Если колода полная, могу Вам погадать!

— Погадать? — У Ксюши единомоментно зачесалось всё. — А Вы умеете? — Конечно она умеет — небось, парень её научил.

— Умею, — Оля подмигнула, или показалось? — Мой муж говорит, я немного цыганка. Хоть это и не так.

Щекотка оборачивается ознобом — Ксения невесомо опускается в плетёное кресло, ни живая ни мёртвая. Муж? Костолом — её муж? Это уже не ревность, это… это…

— И дети ему вторят. Ох, и устала же я мужу повторять, чтоб хотя бы при детях всякой ерунды не болтал… Ну, на что раскладывать будем? На любовь? На учёбу? Я на всё могу.

Она присаживается в кресло напротив и со знанием дела принимается тусовать засаленную колоду.

— Хотя, знаешь что… — Она с ней уже на «ты»? Но Ксении не до того — она думает о своём: у проходимки семья, а здесь она получается… К любовнику прехала? — Вот смотрю я на тебя и вижу: надо бы разложить на судьбу. Тревожит тебя что-то…

— Да, давайте на судьбу.

— Хорошо, Только чур на «ты» — не такая уж я и старая, в конце концов!

Карты с бледно-голубой клетчатой рубашкой опускаются на стеклянную поверхность низенького кофейного столика, за которым уже сто лет никто не сидел. Карты образуют квадрат, из четырёх углов которого вырастают косые лучи: странный расклад, Ксения ничего подобного ранее не видела.

— Итак: смотрю, ты неверующая. В счастье не веришь, — начинает гадалка-самозванка.

— А это важно? Разве важно верить? Разве от нашей веры что-то зависит? — тихонько проговаривает девушка, скорее для себя, или для ночных сверчков, но не для гостьи.

— Ты права. Совсем не важно, ибо вера сама по себе бесполезна. Но я не о том, — она переворачивает вторую пару карт с верхних углов квадрата. — Но от веры зависит, примешь ли ты судьбу или так и будешь от неё бежать. Так… Вижу, отношения. Ты оставила их в прошлом, но для тебя они ещё не закончены.

От сказанного Ксению передёргивает.

— К-как это — не закончены?

— Я не знаю — как, милая. Я только говорю, что вижу, а толковать — не моё дело. Незакончены и всё. Стоп! Вижу… Как будто две дороги пересекаются. Перекрёсток, понимаешь. Вижу, от беды ты бежишь. А беда бежит следом. Но скоро твой путь встретится с чужим путём.

Она переворачивает карты, венчающие нижние лучи фигуры.

— И тут уже от твоей веры будет зависеть — примешь ли ты спасение или погибель.

— А как же судьба?

— По судьбе тебя спасёт человек. От чего спасёт — не знаю, тебе виднее. Человек незнакомый. Но ежели ты не поверишь, то с судьбой своей разминёшься.

— Скажите, спасёт или спас? — Ксения явстевенно видит перед собой ту ночь в виноградниках, и Костолома в центре перекрёстка. Он спас её уже, гадалка всё напутала — она видит прошлое, а не будущее…

— Спасёт, милая. Может быть. Моё гадание о грядущем только — всё впереди, и очень скоро… — Ах, чёрт! Она всплескивает руками, роняя карты и задевая краешком рукава чашку с недопитым чаем. — Совсем засиделась! Боюсь, мне пора — за мной скоро друг заедет. Договорились ночью покататься.

Ксения просто не успевает ничего ответить. Гостья исчезла скоро и невесомо, подобно порыву стремительного вольного ветерка. Её уже нет, лишь чашка со следами заварки по краям напоминает о её присутствии, а Ксюша всё ещё сидит, вросшись в кресло, будто сплетясь с лозой, из которой то создано. Такая же гибкая, такая же… неживая.

Уже в комнате её тошнит, и она не может понять от чего же тошнит её больше: от мерзотности этой гадалки, которая сбежала от мужа и детей сюда, к любовнику, или от сказанного ею. Верить… Не прозевать судьбу… А что же она говорила про отношения? Не закончились? Гадание — дурацкая забава, суеверие… Доказательство, подтверждение, точка. Артур её не оставит.

Вздрагивать, сидя на унитазе, могут только очень, очень пугливые люди. Ксения подскочила на сидении, да чуть не поскользнулась на гладкой плитке. Чуть все кости себе не переломала. А всё из-за едва уловимого гула: там, в комнате, на кровати завибрировал небрежно брошенный ею мобильник. Хоть бы Женька. Хоть бы она опять с кем-то познакомилась и звонит предупредить, что вернётся поздно… Сердце уходит в пятки, а воздух уходит из лёгких. Из ванной комнаты Ксюша уже крадётся — боится упасть, боится…

Сообщение в вотсаппе с неизвестного номера: «Ксюшенька, девочка моя, ты уже закрыла свой гештальт?» И следом: «Помнишь, ты говорила, что больна мною?» «Я помню. Лечишься? Выздоравливаешь?» «Не думаю, милая. Я вот неизлечим» «Знаешь, солнышко, а ведь ты была права: я — твоя болезнь» «НЕизлечимая (извини, я не хотел)» «Но так получилось, и назад пути нет» «Диагноз поставлен, Ксюшечка, приговор вынесен» «Знаешь, мне этого совсем не хочется…» «Но, наверное, мне придётся тебя убить».

Телефон всё ещё продолжает гудеть в тесной комнатке, убивая стрекот сверчков за окном, разрезая темноту своим полупрозрачным экранным свечением. Но Ксения на экран уже не смотрит. Зажав подушку между ног, засунув палец в рот, она трясётся в полустрахе. Нет, не ужас, не кошмар. Пока ещё — неверие. Не может, не может, этого просто не может быть…

* * *
— Ой, Ксанк, а чего это ты ещё не спишь? — Женька заваливает в комнату в полвторого ночи, явно навеселе, но, что нетипично, без провожающих. — Что делаешь?

— Ногти крашу.

Ксюша сосредоточенно домалёвывает мелкий ноготок на правом мизинчике, аккуратно закрывает флакон и принимается с чрезмерным усилием дуть на свой новодел. Лак она позаимствовала у Женьки — алый, глянцевый — ведь своего у неё нет, да и не было никогда. Артур всегда говорил, что полюбил её за естестенность. Естественность. Что вообще значит это слово? Артур ненавидел косметику, длинные ногти, яркую одежду и любые причёски, кроме конского хвоста. Во всём этом их с Ксюшей вкусы совпадали. Совпадали…

— А ну, дай гляну! — Женька аккуратно хватает подругу за ладошку и щурит глаза. Алый глянец бликует в неярком свете электрической лампочки. — Мазня — так себе. Но ничего — завтра блёстаки подрехтуем, и будет нормально. А с опытом и сама научишься ровно красить… — Женя продолжает чего-то лепетать: про преподшу по возрaстной психологии, Ольгу Сергеевну Черниченко, которую студенты за глаза величают Чернухой, про то, как бы она запыхтела, увидь Ксюху с такими ногтями, ведь Ксю — будущий педагог, образец для подрaжания подрaстающим поколениям, а тут такая «порнография». Да, Чернуха — та ещё дурында православнутая, как её только в вуз пустили преподавать… Она лепетала и лепетала, держа ладонь подруги в своей, и замолчала, когда чужую ладонь начало трясти. — Эй, Ксю… Эй? Ксю? А чего? Чего ты…

Наконец, вырвавшись из тисков подружкиной заботы, Ксения тянется к мобильнику и, ничего не объясняя, просто передает его Жене. При этом на Женю она не смотрит, глаза прячет. Отчего-то ей кажется, что всё — всё: и сообщения, и нервотряска, и даже её неумелый маникюрный экзерцис — это так стыдно…

— Так! — Женька с размаху бросает телефон на кровать, тот отпружинивает и мягко приземляется обратно. Экспрессия без риска. Фразы Женя не продолжает — просто хватает мусорную корзину и вытряхивает всё её содержимое на пол. — Вот она. Почти не помялась… — В следующую минуту она уже набивает сообщение на указанный в самопальной визитке номер.

— Жек? Ты чего? Ты же сказала…

— Сказала, не сказала — какая разница! Тут дело такое… Думаю, дружба с ментом нам теперь не повредит.

— Но сейчас же ночь… — Ксюша шепчет. По ночам принято шептать…

— Заодно и посмотрим, чего он стоит, ухажёр этот. Хочет за мной побегать? Пусть привыкает!

Она сосредоточенно что-то набирает в открывшемся чате, а закончив, разворачивает свой мобильник экраном вниз и просто ждёт. Ксюша тоже ждёт. Обе молчат, друг на друга не смотрят. Ну же, Валера… Валера не подвёл. Противный гудок — сигнал о новом сообщении, доносится из хриплого динамика уже через минуту. Женя аккуратно переворачивает смартфон, сильно жмурясь, подносит экран к самому носу, открывает сперва один глаз, потом другой и обегченно выдыхает.

— Читай, — протягивает она телефон соседке.

«Привет! Рад, что ты написала! Насчёт вашей ситуации… Зря подругу не пугай, но будьте осторожны — мы засекли контакты А. Баграмяна с каким-то уголовником из Геленджика (подробностей сам не знаю). По закону это ничего не значит. Формально он ничего не нарушает. Просто. Будьте осторожны».

«Завтра встретимся? У меня дежурство до семи…»

Отвечать Женя, естественно, не собирается, хотя по едва скользнувшей на её губах улыбке становится ясно: Валерина прыть пришлась ей по нраву.

— Жаль, что «дельфин» не рифмуется с «ментом», а «русалка» — с «адвокатессой». — Неожиданно, Валерино сообщение подействовало на Ксюшу успокаивающе. — Вот скажи, Женька, что ему надо? Ну вот что? Зачем я ему? Почему другую себе не найдёт?

— Потому что он психопат.

Женя ляпнула первое, что пришло в голову. Она никогда не произносила этого слова при подруге. Это вроде как унизительно — если та встречалась с психом, то кто же тогда она сама? Но слово это витало в воздухе, витало между ними с тех самых пор, как Артур появился в Ксениной жизни.

— Ой, прости, я не…

— Ты права. И хватит меня жалеть. Все говорят: «Ты не виновата». А кто? Кто тогда? Я не верю, что такие вещи не имеют причины. Иногда кажется, что меня просто прокляли…

— Ага, не иначе сама Мадина тебя прокляла.

— Какая ещё Мадина?

Ксения слышала это выражение неоднократно — и от Розы, и от других местных. Наверное, это какой-то локальный мем.

— Да так… Типа легенда Алиевская.

— Расскажи! — Что-то вдруг жалит Ксюху изнутри. Остро, даже больно, но хочется ещё. Нечто, что заставляет её уставиться на подругу во все глаза и застыть так надолго, не моргая.

— Чего уж тут рассказывать. Вроде как давным давно, когда Алиевка ещё была черкесским посёлком, жила неподалёку отсюда одна женщина. И звали её Мадина. Была она типа отшельницей, знахаркой, и ходили к ней лечиться. Вроде как и не положено по исламу такое, но народ шёл, и до поры до времени всё было нормально. И вдруг, одна за другой, на Алиевку посыпались беды. То тиф, то засуха, то турки набегут. В конце концов у местного князя умер новорожденный сын, и князь, рассвирепев, объявил, что это подданные его виноваты — прогневали Аллаха своими связями с карапанкой, накликали проклятье на княжеский род. Местным долго объяснять не пришлось… В общем, ту женщину казнили. А выражение осталось: «Мадина прокляла». Когда что-то плохое случается, местные так говорят. А ты… — Женя мечтательно возводит взгляд к потолку, как бывалый чтец — она готова к овациям. Однако в награду обретает лишь тишину, слегка разряженную шумным посапыванием. — Эй, эй, Ксюх, я тут распинаюсь, понимаешь, а ты уже храпака задвинуть решила?

— Да не сплю я, не сплю… — Ксю привирает. Спать не спит, но подрёмывает. — Просто задумалась. Скажи, а где именно она жила? Где был её дом?

— Кто? Кого?

— Ну, Мадина эта, колдунья.

— Ксень, ты чего? — Женька снисходительно потрёпывает подружку по голому плечу. — Это ж сказка. Не было никакой колдуньи. И проклятий не существует. И с тобой всё в порядке. А то, что ты с психопатом встретилась — простая случайность. Про молнию слышала? Которая два раза в одно место не бьёт. Ты своё отмучилась — значит, в следующий раз встретишь кого получше. Ну? Ксюююш…

Почти три. Светает в четыре сорок, подъём в полшестого. Подружки спали вместе, скинув покрывало на пол и даже не занавесив окна. Они не слышали звук мотора у ворот, цокот каблуков сперва по бетонной тропинке к гостинице, двери которой никогда не закрываются, после — по каменным ступеням, и наконец — по веранде третьего этажа. Не слышали, как в люксе по соседству щёлкнул выключатель. Не слышали шума воды из ванной комнаты. И женского плача, глухого, удушливого, тоже не слышали.

5. Мадина

Она увидела их издали. Могла бы бежать в лес — до опушки рукой подать, но знала: бесполезно. Их больше, и пусть лес ей был вторым домом, рано или поздно она выбилась бы из сил, а они — нет. Выкраивать себе лишние часы жизни — это как продлевать свою смерть. Поэтому она бросила на землю таз с бельём, что тащила от речки, заскочила в дом, заперлась на все засовы и просто стала ждать.

Сначала они пытались её звать — выкрикивали её имя вперемешку с проклятиями, бросали камни в бревенчатые стены. И чем дольше это продолжалось, тем больше их становилось. В маленькое смотровое окошко она уже могла видеть, как её дом берут в кольцо, и в пришельцах она узнавала то одного, то другого — казалось, будто вся деревня собралась тем утром у её одинокой сакли. Кто же остался за стенами поселения? В дни, когда море беспредельно подчинено туркам, и прибрежные сёла разоряются одно за другим, навсегда оказываясь стёртыми из памяти этих земель? Она не злилась, и ей не было страшно, она лишь сожалела о том, что не позаботилась о себе заранее. Ошиблась. Думала — ещё молодая, время есть. Но теперь за ней не стояло ни времени, ни наследницы. Отойдя от окошка, она обрушилась на пол. Ей ничего больше не оставалось — только ждать. Глупцы, которым, швыряться камнями уже надоело, теперь надумали в её дом просто вломиться. Она нужна была им живой — они верили, что сам Пророк завещал забивать богохульников камнями. Мадина зажмурилась, представив себе эту участь — было несложно, ибо подобных историй она слышала много: и из базарных сплетен заезжих купцов в былые времена, когда князь Али-Мурза ещё не был женат и славился благоразумием и мягкосердечием, и из давних бесед с матерью. В тех краях таких, как она, кроме неё самой больше не было, что не мешало суеверным каждого неугодного казнить за грехи, приписываемые сейчас и ей. Сперва их связывали, лишая подвижности, затем закапывали в землю по грудь, брали в кольцо и кидали камни, пока не начинало казаться, что колдун, а чаще — колдунья, испустила дух, и её чёрная душа отправилась в подземное царство вместе с её чёрной кровью, жадно впитываемой рыхлой землёй. Мадина горько усмехнулась: смерть про неё не помнит, сама она за ней не придёт. Но даже если она убьёт себя, или её убьют, призвав смерть силой, она всё равно не умрёт. Она останется здесь — бродить по берегу полупрозрачным лунным видением, и так будет вечность. Мать передала ей дар здесь же — в этом доме, а сама вылетела в трубу, и Мадина должна была сделать так же. Дымоход — её единственный путь, такой близкий и недоступный. Впереди — века неприкаянных скитаний, так пусть же её последний час в теле живой женщины не омрачится грязной экзекуцией.

Дверь уже едва сдерживала напор бьющегося об неё тарана. Это была крепкая дверь, дубовая. И засовов с дюжину. Прапрабабка Мадины, которая и построила этот дом на этой земле, провозгласив её своей, их землёй и закрепив её за ними, неспроста не оставила окон. Она была мудрой женщиной, и сейчас, таращась в дрожащую под ударами дверь, Мадина была ей благодарна. Сняв с пояса, на котором держались её юбки, крепкий нож, что долгие годы служил ей и инструментом, и оружием, она зажала его в кулаке и приложила к животу. Решено: она не дастся им живой, и её смерть не послужит им страшной забавой. Она отправит себя в вечность саморучно — оставалось лишь дождаться, когда падёт дверь: перед тем как испустить дух, ей хотелось взглянуть им в глаза.

Но удары внезапно стихли. Даже голоса за стенами стихли, и казалось, стихло всё — сам воздух: и птицы, и кузнечики, и даже ветер… Отложив нож, ведомая страхом и любопытством, Мадина поднялась с пола, стряхнула печную золу с оборок юбок и вернулась к смотровому окошку. Едва подойдя к нему, ей тут же пришлось отшатнуться — на неё неслось что-то странное, ни на что не похожее. Лишь отступив пару шагов и дав этому чему-то беспрепятственно залететь в дом и приземлиться на доски у её ног, она поняла, какую смерть приготовили для неё селяне. Сухие доски уже занимались под пылающим тонким факелом. Следом полетел ещё один, и Мадина, перестав уже оглядываться на дверь — там не спасение, там ловушка, они хотели её выкурить — вновь схватилась за нож. Тот выпал из влажных, покрытых страхом ладоней, и Мадина нагнулась, чтобы поднять его… Нижняя юбка вспыхнула от расползающегося по доскам пламени, за нею занялась другая, огонь взбирался выше с неимоверной скоростью — простая холщёвая одежда служила ему хорошо, и Мадина уже чувствовала тошнотворный запах тлеющих волос, слышала мерзкий писк, что издавала лопающаяся на её груди обугленная кожа, затем был запах горящей плоти. На летних ярмарках им завлекали в харчевни. Плоть горела долго: она обратилась в угли, уже когда все четыре стены крохотного бревенчатого домика с печкой посередине стали рыжими от пламени. A потом были кости… Они так и не прогорели до конца, не стали пеплом. Они оказались слишком крепки.

* * *
Мадина сидела на холодном гладком валуне и оглядывала пустоту, в которую обратилось их место. Сегодня селяне вернулись. Их не было два дня и две ночи, а на третий день они вернулись. Обрушили чёрный остов сгоревшего дома, похоронив кости под обломками прогоревшей древесины. Разобрали на камни чёрную, некогда бывшую белой печь. Камни унесли. Золу на пепелище разровняли. Мадина содрогалась, наблюдая, как бесчисленные пары ног прохаживались по её присыпанным чёрными хлопьями костям. Снесли пристройку и курятник. Кур забрали ещё в первый день. Здесь когда-то жила колдунья, проклявшая их народ — так сказал им князь, а мулла слова князя лишь подтвердил, и убедившись, что в этом месте не осталось ничего, способного сохранить о ней память, ушли обратно.

Это было утром, на заре, а сейчас же, на закате, полыхало уже в другом месте. Деревянные стены поселения, видневшиеся с места пепелища сквозь вёрсты степи, отправляли в небеса последние послания — вздымавшиеся в воздух алые хлопья. Село горело. Мадина могла бы сходить туда, чтобы видеть ближе, но в этом не было нужды: она и со своего пепелища всё видела. Турки приплыли, когда люди были заняты сравниванием её дома с землёй. Высадились быстро. Коней при них не было, зато было столько людей и оружия, что село пало за несколько часов. Она видела горящие сакли, ручьи крови, текущие по земляным вытоптанным улочкам, слышала крики женщин, угоняемых в сторону лодок. Видела порубленные на части тела мужчин. Младенцев, сбрасываемых в колодцы. Видела пришельцев, сгребавших в большие холщёвые мешки всё, что можно было унести. Овец и лошадей, которых собирали в табуны и гнали к берегу. Лодки продолжали прибывать. Их грузили быстро, и они тут же отчаливали, увозя добычу на юг. К закату в округе не было уже никого — никого живого. На месте села остался лишь дымящийся беспорядок, и столб дыма видно было издали. Скоро сюда придут соседи — как только убедятся, что турки уплыли, и дорога чиста. Разберут то, что ещё осталось нетронутым, поскорбят немного и вернутся восвояси, в свои сёла: тихо ждать такой же участи. Когда небо окончательно сменило цвет с синего на чёрный, а истончившийся столб дыма уходил в него, сплетаясь с млечным путём, Мадина поднялась с камня и пошла к своему пепелищу. Ей бы очень хотелось отрыть свои кости, выкопать могилку и спрятать их в ней. Хотя бы так. Но она не могла — её руки проходили сквозь пепел, а ноги не оставляли на нём следов. Уже три дня, как она потеряла плоть, а так ещё полностью этого и не осознала. Ничего, время на это у неё есть. Бесцельно побродив вокруг обломков, она направилась в лес. Свои новые владения стоит потихоньку обживать — ведь здесь она надолго. На то, что когда-нибудь эту проклятую землю, завещанную ей прародительницей, она сможет покинуть, надежды не было.

Лес встретил её мерным потрескиванием ночных насекомых, уханьем совы, похрустыванием веток и завываниями ветра в кронах деревьев. Звуков в лесу было так много, что в них можно было затеряться. Не было среди них лишь одного — звука её шагов. Найдя удобное углубление под корнями мощного многовекового бука, она улеглась на влажную траву, не почувствовав влаги, и задумалась. Спят ли души? За те три дня, что она была душой, спать ей не захотелось ни разу. Если это часть проклятия, то придётся смириться. А что, если она сможет приручить сон, как делала это раньше, имея плоть? Размышляя над этим она не заметила, как уснула.

* * *
Ей снилась полянка, тускло освещаемая летними звёздами, высокие травы, приятно щекочущие голые ноги, влажные листья низеньких кустов, резвящиеся в воздухе светлячки. Неужели для того, чтобы вновь почувствовать, ей нужно было уснуть? Живые люди во сне летают, а мёртвые, оказывается, всего лишь чувствуют — и этого уже слишком много. Неужели, погружаясь в призрачный сон, призрак вновь обретает плоть? Посреди полянки, свернувшись клубком на лежбище из примятой сухой травы, отдыхала лиса. Залюбовавшись беспечным созданием, Мадина стала свидетельницей удивительного события: вдруг лиса подошла к ней, с интересом принюхалась, сперва даже чуть оскалилась, потом попятилась, поджав роскошный хвостик, наконец, будто поняв что угрозы нет, подошла ближе и ткнула носом в протянутую призрачную ладонь. Мадина не поверила, когда почувствовала: нос у лисицы влажный и холодный. Погладила зверюшку по шёрстке. Шерсть у лисы — жёсткая, густая — крепко воняла псиной. Она чувствовала её запах. Вцепившись пальцами в шкурку, она услышала довольное урчание почти уже приручённого зверя. Она могла слышать! Она обняла лисицу и сидела так, поджав под себя голые ноги, пока не ощутила, что замерзает. Вдруг лисица фыркнула, дёрнула лапой и… открыла глаза. Открыла глаза и Мадина. Она всё ещё лежала под корнями дерева, а лисицы нигде не было. Поднявшись, Мадина по памяти побрела искать звёздную поляну, с неудовольствием обнаружив, что ноги её траву больше не мяли и даже не чувствовали. Лиса носилась по поляне, спросонья не находя себе места. Вдруг, навострив уши лишь на одной ей слышимый шум, зверюшка бросилась через поляну, проскочив Мадину насквозь.

Так, в ночь после набега турок, Мадина поняла: она может спать. Она не видит снов, она сама — и есть видение. Другие могут видеть её во сне! От поляны до места, где она прилегла накануне, было с пару дюжин шагов. И посчитав, что лисица была далеко не единственной спящей зверюхой в лесу, но она была ближайшей к ней, Мадина поняла ещё одну важную вещь: так, используя сонные блуждания, она может выбирать, кому явиться в видениях. Жаль, что способность эта иначе чем для тешения себя памятью плоти, ни на что не годилась. Ведь на вёрсты вокруг людей больше не было, а уйти со своей земли женщина не могла — к ней она была приговорена.

1775 год, август.

* * *
Обычно Ксю если и доходит до пляжа, то по вечерам, когда плотные ряды шезлонгов и расстеленные вдоль линии прибоя коврики отдыхающих сменяются прохладой голого песка, а обгоревшие за день туристы оккупируют открытые кафе с дрянным и дорогущим пивом и громкой музыкой. Сегодня ноги сами принесли её сюда — в средоточие потных тел, разбавляемоекриками резвящихся в мокром песке детей и запахом чурчхелы. Мысли об Артуре её не оставляют, заполняя собой всё её сознание, а шум и суета общественного пляжа как будто их заглушают, делая тревогу тише, а дыхание — спокойнее. На одинокой лавочке под раскидистым кустом давно отцветшей сирени почти не жарко, а в огромных тёмных очках почти не ярко. Ксюха гонит мысли о мерзких ночных сообщениях, пытаясь сосредоточиться на чём-то другом — не таком неприятном, но почти настолько же волнующем. Соседку она видела сегодня на завтраке. Из окошка раздачи: выйти в зал столовой как есть — в униформе, с зализанными под сетку волосами и с невысыхающей мыльной пеной на руках, она постеснялась. Ольга держалась в сторонке от других гостей, кушала мало и как-то очень лениво, и Ксю, наблюдая за ней, всё никак не могла понять: что это — простая манерность или отсутствие аппетита? Гостья смотрела в одну точку, а её глаза даже издали казались какими-то потухшими и чуть припухшими. Наверное, это из-за отсутствия косметики: с такими красотками всегда так — смой краску, и ничего не останется. Ксю хотела подловить соседку после завтрака, но сперва ей предстояло управиться с посудой и привести себя в божеский вид, а после той уже и след простыл. Номер оказался закрыт, и ни на терассе, ни во дворе гостьи не было. Хм… А оказывается, мысли о соседке действительно отгоняют размышления о Баграмяне!

Ксю так бы и задремала под морящим полуденным солнцем, удобно устроившись чуть в стороне от многолюдной набережной — на своей лавочке, но шум за спиной заставляет её встрепенуться. Вслушиваясь в голоса, она пытается уловить слова, что не трудно, и приятного в этих словах мало.

— Эй, красавица, пойдём пиво пить!

— Отстань от неё — не видишь, она не хочет с тобой пиво пить. Мадам, может сразу ко мне? А на этого алкаша не обращайте внимание, он нам не помешает…

— Не смей меня трогать! Руку отпустил, говорю, и сумку отдал!

— Ой, какие мы дерзкие! Скажи ещё что ты не за этим сюда приехала. У тебя ж на лбу написано: «Трахните меня кто-нибудь!». Или что — для такой гламурной фифы мы не хороши? А ты попробуй — вдруг понравится!

Ксю подрывается с лавки и ныряет в кусты, следуя чётко на шум. За кустами — полянка. Всего десяток метров от людной тропы, отделяющей пляж от посадок, но из-за плотности насаждений с тропы её совсем не видно. В иной раз Ксю побежала бы за охраной — все ребята, что работают на пляже, её знают, они бы помогли… Но в этот раз о том, чтобы звать на помощь, она даже не подумала. Потому что женский голос с характерным сибирским выговором показался ей слишком знакомым.

— Слушайте сюда, алкаши, я скажу Розе, чтоб она у Михалыча больше мясо не закупала. Или пусть он вас увольняет. Из-за таких, как вы, в Алиевку скоро народ совсем перестанет ездить.

Двоих она тоже признала — сезонные работники: зимой — в коровнике у Михалыча, старого фермера и по совместительству давнего Розиного приятеля, а летом, когда коровы на вольном выпасе — шлындают по посёлку в полутрезвом состоянии и пристают к зазевавшимся туристкам. Про таких обычно говорят «в целом, они безобидные», но у Ксю при виде растрёпанной Ольги, суетливо собирающей с травы содержимое своей сумки, аж зубы чешутся — до того бесит.

— Ой, Ксю, не кипятись. Здесь все люди взрослые, никакого криминала. Слушай, а правду говорят, что тебя в ментовку по делу Борового вызывали?

— Смотри, Жмых, у мелкой глаза бешеные. Может это она… того. Борового с Савченко?

— А может мне пойти в полицию и рассказать о том, что здесь произошло?

— Ну всё-всё, напугала. Пойдём, Жмых. Только это, Ксю, Розе не говори.

— Я скажу. Скажу.

Прежде чем отправиться в глубь посадок, они смеряют её ненавидящим взглядам, но долго не выдерживают — во взгляде девчонки ненависти больше, чем в их, вместе взятых, и это настолько непривычно дико, что пробирает даже отпетую шпану. Дождавшись, пока два несвежих тела скроются за дальней линией насаждений, Ксения наконец обращается к Ольге.

— Надеюсь, они ничего Вам… тебе не сделали? Не… Не обокрали?

— Ксюша, верно? — отвечает Ольга, чуть помедлив. — Всё хорошо — не успели. Ума не приложу, как ты здесь очутилась, но скорее всего ангелы небесные тебя подослали! И как ты не побоялась лезть на рожон?

Ольга силится не изменять своим фирменным интонациям — высоким, с чрезмерной нотой энтузиазма, но по красным щекам и дрожащим губам Ксюха понимает, что дама слега не в себе, и ей уже даже не так обидно, что гостья не сразу вспомнила её имя.

— Чего бояться-то? Здесь мне бояться нечего — я всех знаю. И этим двоим не отвертеться, не беспокойся. Попрошу Розу, чтоб уговорила Михалыча их уволить, а то — и вовсе, чтоб выперли их из Алиевки! А ты что же здесь делала одна?

— Я на пляж шла… то есть — с пляжа. Посмотрела я на всё это и решила ближе к вечеру вернуться. А до основной дороги так далеко в обход, вот я и решилась — через парк… Зря, наверное.

— Всё же тебе лучше по основным дорогам ходить, Оля. Такие, как ты, для местного быдла — лакомый кусочек. А на пляже почему не осталась?

— Шумно очень. Не люблю…

Странно всё это — зачем приезжала тогда, если шумиху не любит? Полно есть мест потише. Да что там — потише даже здесь, в Алиевке есть. В стороне от туристических троп, конечно.

— Оля… — Ксю не хотелось бы навязывать свою компанию, но коротать время до ужина в одиночестве так не хочется, а соседка такая интересная, и, в конце концов, она её спасла. И та теперь ей вроде как обязана… — Хочешь покажу тихое местечко? И безопасное…

Вместо ответа новая знакомая вдруг подхватывает её под руку и легко, на привычной своей ноте, выдаёт:

— Веди!

* * *
Идти приходится долго, но гостья не жалуется. С интересом и каким-то едва уловимым сожалением она осматривает окрестные угодья. Поля Новиковых — в стороне от посёлка, хотя и рядом совсем. От моря далековато, но здесь такое раздолье. Угодья принадлежат местной семье — те живут обособленно, занимаются сельским хозяйством. Ходят слухи, что они то ли старообрядцы, то ли напротив — иеговисты какие-то, но живут они здесь ещё с досоветских времён, никого не трогают, и их никто не трогает. Ксюха нашла своё секретное место ещё при первом визите в Алиевку: ушла гулять одна и заплутала. Шлёпала вдоль условных колышков, обозначающих границу новиковских полей, пока не вышла к пологому бережку. Речка — шумная, глубокая, мутная и совсем узкая, редкие деревья, что каким-то чудом коренятся вдоль бережка, в себе чуть ли не топит. Соваться в воду — страшно, а вот поваляться на бережку — нет. Сюда никто не ходит — слишком далеко от проходных мест, и потому берег хоть и зарос местами камышом, но чистый. Тихо здесь — дорог поблизости нет, людей — тоже. И безопасно — Ксю успела убедиться, что за новиковские угодья чужаки не суются: алиевским до этих мест дела нет, а приезжие самостоятельно их и не найдут. Так и повадилась сюда ходить — помечтать, почитать, поспать даже. Правда, из-за работы, удаётся ей это не часто.

— Искупаться вряд ли получится — вон, вода зелёная, да и ледяная небось. Но если тебе…

— Ух-ты, Ксю, как круто! И что — вокруг ни души?

— Ни души. Только если из новиковских кто пройдётся, но они ничего не скажут.

Расположившись на Олином покрывале — таком огромном, что оно уместило бы и троих, девушки неловко молчат, пока Ольга, в свойственной ей манере, не берёт инициативу в свои руки.

— Ксюш, а у тебя парень есть? — такой странный вопрос, особенно если учесть, что задающая его на собеседницу даже не смотрит — вовсю натирает: плечи — кремом от ожогов, руки и ноги — кремом от комаров.

— Нет, — Ксюша отвечает, не раздумывая, и твёрдостью в голосе даже гордится.

— Нет? Странно… А гадание моё о другом говорило. Ну ладно — не хочешь рассказывать…

Ксению гостья раздражает: расспрашивает о том, что её не касается, а о себе — ни слова. Как шпионка, ей-богу.

— А как твоего друга зовут? Ну, с которым ты вчера гулять ходила?

— А ты почему спрашиваешь…

— Сама видишь: я здесь всех знаю, и твоего друга — наверняка. Да я никому не скажу, если это секрет! Просто интересно…

— Ян… Его зовут Ян.

— Хм… Странно. Никогда о таких не слышала, — Ксюха входит во вкус и врать ей уже как-то даже не сложно. — А он точно местный?

— Точно. Местнее не бывает.

— И давно вы знакомы?

— Может хватит, Ксюш, ты меня засмущала, честное слово! — Ольга шутливо всплескивает руками, хотя ей уже не так и весело. Давно ли знакомы? С самого его рождения.

Некоторое время девушки молчат — каждую распирает от желания порасспрашивать другую о чём-то непривычном, но ни одна не рискует прерывать неуютную тишину первой. Заприметив, что Оля достаёт из сумки книжку в мягкой обложке и, как ни в чём не бывало, сходу погружается в чтение, Ксюша, обрадованная, что к ней потеряли интерес (и раздосадованная этим же), достаёт свой мобильник. Дурацкие сообщения прошедшей ночи она выучила наизусть, но всё же пробегается по ним глазами — в который уже раз? Только себя мучает. Хорошо, что вечером Женька телефон у неё заберёт — они так договорились. Воздух звенит свежестью, и ни надоедливые мошки, ни травинки, то и дело прокалывающие плотное покрывало, не мешают девушке удобно разлечься и с наслаждением прикрыть глаза. Ночью поспать удалось от силы пару часов — и организм требует своё, отзываясь на атмосферу царящего вокруг спокойствия природной ленностью. Ян — какое интересное имя… Ксюша зевает, обещает себе не засыпать — если только полежать с закрытыми глазами полчасика, и вот она уже гуляет по родному Новороссийску. Улицы знакомые, люди вокруг — нет. Беспокойные блуждания всё никак не заканчиваются, и Ксения вдруг понимает, что заблудилась. И кажется, что это уже не её родной город, а какой-то чужой, сохранивший от родного лишь оболочку. И дома — декорации. За ними нет никого и ничего. И дорога под ногами — не прямая: она петляет, неизменно приводя путницу к тупику за тупиком. Город вокруг вертится заквадраченной изгибами прямых улочек спиралью. Ксю теряется окончательно. Останавливается, озираясь вокруг, и обнаруживает себя в лабиринте без начала и конца. А кругом — чужаки, недобро зыркающие. И беги — куда хочешь, но ни одна дорога не приведёт к спасению. Чувство отчаянной безысходности накрывает девушку с головой, бесконечные кусочки лабиринта мелькают перед глазами, и она всё бежит, не чуя ног. А чужаки смотрят ей вслед с обречённым сочувствием — или это злорадство? Ксю откуда-то уже знает, что этот лабиринт — пристанище заблудившихся душ. Здесь каждый сам по себе, потому что отсюда не выбраться, а поделиться отчаянием ой как хочется всем, вот только делить чужое отчаяние не хочется никому…

* * *
Олю посапывание под боком нисколько не смущает. Новая знакомая ей нравится, хотя некую нервозность в свой адрес она от неё ощущает, но знает по собственному опыту — так колются те, кто сами укололись. И несмотря на то, что с Яном раньше вечера они видеться не договаривались, она чувствует — он рядом. Там, у пляжа — не чувствовала, да и не могла. А здесь — на одиноком берегу, через поля от посёлка, чувствует отчётливо. Наверное, безлюдная равнинная местность тому способствует. Или он и впрямь её вынюхивает?

— Оля, ты не одна?

— Как видишь! — Она не оборачивается — ей достаточно видеть над собой его тень. А его тело за собой она не видит.

Ей удивительно, что он решил её выследить, даже зная, что с ней кто-то ещё. Она не догадывается, что учуяв вместе с её запахом запах девчонки из виноградников, Ян побросал все дела и отправился по следу, неуловимо витающему в воздухе и манящему неопределённостью, почти напролом. День сегодня погожий, совсем безветренный, а вокруг — ни людей, ни деревьев, и он нашёл их безошибочно, но то, что он увидел, было так удивительно, что он чуть было не повернул обратно. Почему они вместе?

— Оля, скажи, кто это?

Он несмело усаживается рядом, кивая в сторону спящей девчонки. В её руке зажат телефон, а лицо спрятано за беспорядком распущенных волос — не разглядишь, но по ровному глубокому дыханию понять не сложно: девчонка крепко спит. Под солнцем змеек в груди почти не видно — почти. Полупрозрачными фантомами они всё так же вьются, придавленные тяжёлым камнем — никуда не делись, напротив: сегодня они ведут себя даже агоничнее, чем тогда. Ян щурится, вглядываясь в средоточие змей на женской груди. Ольга его взгляд перехватывает, и прослеживает, и теряет интерес. Она слишком далека от того, чтобы подозревать его в разглядывании женских прелестей, а истинную причину его заинтересованности ей всё равно не узнать — сама не увидит, а он не расскажет, даже если она спросит.

— А, это девушка из гостиницы. Работает там, заодно и живёт в соседней комнате. Знаешь, она меня сегодня от двух гопников спасла! Бывают же девки…

При упоминании о неких гопниках Яну становится совсем интересно. Девочка отдала должок, сама о том не зная — не картошкой, как планировала… Значит, предчувствия оказались верны: по каким-то причинам судьбе угодно было, чтобы их с девчонкой дорожки пересеклись, и сплелись, и возможно даже, на время стали одной… А ему не нужны попутчики с придавленными змейками в груди. Сама она за помощью к нему не обратится. Если только…

— Оля, дай мне десять минут, а?

Оля смотрит не него с изумлением — неужели? И зачем ему? Он уже сто лет этим не занимался, а тут вдруг, и с таким рвением…

— Посторожи. Если начнёт просыпаться — сразу же меня растолкай.

Ян откидывается на покрывало и закрывает глаза. Чтобы уснуть много времени не требуется — свои состояния он регулирует сам, как ему удобно. Барьер в виде Ольги между ним и девчонкой — не помеха, они с Ольгой из одного теста, и покинув тело, он перешагнёт через неё, не спотыкнувшись. Конечно — рискованно. Да и глупо как-то — лезть к чужому человеку в голову, навязывая себя и мысли о себе. Но со змейками разобраться всё-таки надо, и Ян уже считает облака, проплывающие по светлому небу. Он видит их сквозь веки, и считает-считает, пока голубое небо не сменяется серым, тёплый берег — промозглыми городскими улицами, а пустота вокруг — запруженными безликими незнакомцами витками каменного лабиринта…

6. Анфиса

Капля стекает по каменной стене, оставляя блестящую дорожку, истощаясь, в конце концов — исчезая. Вся стена такими дорожками испещрена — они создают узоры на ней: примитивные, даже бессмысленные — на первый взгляд; уникальные, преисполненные значения — если присмотреться. Они — как отпечатки пальцев: едва отличимые, неповторимые. Наблюдая за каплями, за их смертью, Ксю не заметила, как остыла. Ей было жарко, когда она попала сюда — в город-зазеркалье, в место, имитирующее родной Новороссийск и как будто бы на него похожее, но, конечно же, им не являющееся. Теперь ей холодно. Она обхватывает себя голыми руками — летняя маечка совсем не греет, хотя и ветра нет… Она бы сравнила это место с холодильником, да всё не то: в холодильнике просто холодно, а здесь — зябко. Проводит огрубевшими подушечками пальцев по покрывшейся пупырышками коже, приглаживает восставшие волоски, делает вдох, другой, глубже — и не чувствует насыщения. Будто воздух, вдыхаемый носом, её лёгкие не питает. Душно и холодно… Как в теплице, которую оставили в межсезонье без подогрева. Люди? Она понимает: капли на серых стенах лабиринта — это они и есть; стекая по каменной глади, они исчезают, чтобы испариться и, поднявшись ввысь липким паром, снова собраться каплями и осесть на стенах. Поэтому стены никогда не высыхают. Поэтому люди здесь бесконечно перерождаются, не имея надежды ни на окончательное высыхание, ни на неизменную целостность. Капли — не роса и не дождь. Они — конденсат. Капельки, бывшие в употреблении, секонд-хенд из мира воды. Или серый лабиринт лже-Новороссийска — десятый круг ада? Но она же не умирала, так почему она здесь?

Потому что я так хочу.

Этот голос, отражаясь от стен, просачивается в её мозг через барабанные перепонки и застревает внутри. Он заполняет собой бесконечные коридоры закольцованного каменного ада, переплетаясь с самим воздухом. Он — везде. Ксю суматошно бьёт себя по рукам, затем по животу — будто мошкару сгоняет, желает избавиться от напасти — всё зря: голос въелся намертво, его уже не стряхнёшь.

— Почему ты не оставишь меня в покое?

Оставлю. Но сперва — уничтожу. Выжму в мензурку и выплесну: будешь собираться капельками конденсата на стенах ада, снова и снова — всегда.

Прекратив бессмысленные отряхивания, Ксения озирается. Поворачивается кругом — и люди везде. Щурит глаза, напрягается, силится рассмотреть лица, и едва ей это удаётся, люди сменяются другими, потом — третьими: от нескончаемой череды незнакомых лиц голова идёт кругом. Куда же делись те, первые? Задыхаясь, ловя на сетчатку тёмные кляксы, Ксю втемяшивает ладонь с растопыренными в нервном полупараличе пальцами в ближайшую стену — чтобы не втемяшиться в неё головой. Ладонь обжигает влагой. Так вот же они, потерянные…

А что если бежать? Его не видно, но кто сказал, что он вездесущ? Подписку о невыезде ведь никто не отменял, так?

Прежде чем решиться на бег, она собирается с силами, аккумулирует остатки воли, сжимает кулаки. Ноги слабы, как водою наполнены, а вместо кожи — тончайший полиэтилен. В голове шумно, и чудится, что дорожки конденсированных капель, из которых сотканы стены, живут у неё в голове — влажные, холодные и вечные — вместо мозга. В лёгких — тяжело, будто два мешочка из плоти набили влажным песком. Дышать невозможно, куда уж бежать. Беги хоть куда-нибудь! От него! От него!

Не скроешься, дорогая. Ты меня предала, в грязи изваляла. Неблагодарная сучка. Я буду с тобой до твоего последнего вздоха. И ни подписка, ни защитнички твои деревенские мне не помеха. Ты же знаешь, что я сильнее их всех — я там, куда им не добраться. Я внутри тебя, Ксюха. До последнего вздоха. До последнего вздоха…

— Заткнись, — шепчет она, поднимая глаза к небу. Вместо неба — серые клубы́, низкие и давящие. За простую возможность дышать без боли она бы душу сейчас продала, не торгуясь.

Такая молодая и такая отчаявшаяся. Обыкновенная слабачка. Таким не место в нашем мире. Такие, как ты — ни на что не годны.

Голос в голове — чужеродный, как отторгаемый телом донорский орган — голос управляет ею, подгоняет её, и она всё-таки бежит, не разбирая дороги. Дорога здесь всё равно одна: с обеих сторон заключённая в каменные тиски, а с обоих концов — упёртая в тупики. Такова игра лабиринта. Просто умереть на бегу будет проще, чем упав, думает Ксю за шаг до падения.

— Здесь брусчатка неровная. Никогда не полагайся на лабиринты. Кажется, они предсказуемы, как предвыборные обещания, а на деле — сюрпризов немеряно. Поднимайся.

Она хватается за протянутую ладонь смело — та бледная и узкая, а не смуглая и заквадраченная, как у А. — и силится подобрать под себя раскинутые по брусчатке ноги. Кладка и впрямь не ровна: несколько булыжников выпирают из мостовой, о них-то она и спотыкнулась. Резкий рывок, и Ксю уже на ногах. Чужая ладонь продолжает сжимать её собственную: крепко, но не больно. Ладонь сухая — разве возможно такое здесь, в тепличном лабиринте?

— Ну как ты? Готова вернуться?

Голос знаком, она его уже где-то слышала…

Когда ты подумаешь, что забыла и готова отпустить — я напомню о себе. Когда ты надумаешь убежать — я напомню о себе. Даже когда ты наконец решишься на единственный верный шаг и запасёшься волшебными таблетками — я буду рядом. Я сильнее тебя. Я — тот, кто будет с тобой до последнего вздоха…

Какие разные они, эти голоса…

— Я не знаю, кто Вы, но прошу… — шепчет она, медленно, нерешительно и стесняясь самой себя. Поднимает глаза на незнакомца. Влажная ладошка всё ещё греется в плену чужой. Белое лицо с тонкими чертами приветствует её доброй улыбкой — неуместной, несвоевременной и при этом совсем настоящей. — Не знаю, правда не знаю. Но кем бы Вы ни были… Прошу, помогите мне.

* * *
Ольга никогда прежде не била Яна, она вообще никого никогда не била — даже котёнка за обоссанные любимые тапочки и детей за воровство нескольких сотенных купюр из её кошелька. Но час настал — и она со всей дури пинает соседа слева острым локотком прямо под рёбра.

— Просыпается, просыпается, Ян!

Разомкнув глаза в немом недоумении, тот вскакивает, чуть пошатываясь спросонья, и широкими скорыми шагами скрывается в стороне от прибрежной поросли.

— Оля? Уже… Вечер?

И правда вечереет, но всё же до заката ещё далеко. А вот до ужина — не так чтобы.

— Выспалась, соня? И будить тебя было жалко, и не будить — совестно. Тебя в гостинице-то не заругают?

Ольга лепечет нечто взаимоприемлемое, а в голове лишь одно: что же он там увидел? Кого встретил? И главное — зачем ему всё это было нужно? Незаметно озирается. Яна не видно — быстро же он умахал, никогда прежде не замечала она за ним такой прыти.

— Пять часов! Чёрт! Ужин накрывать скоро! — Девочка вскакивает рывком, её слабое ото сна тело ведёт так же, как минуту назад вело тело незаконного соглядатая её снов. — Бежать пора.

— Ну пошли, раз так. Тем более я, кажется, перегрелась.

Оля изображает отстранённость, а на душе у неё чешется всё — от любопытства, от беспокойства.

Возвращаются тем же путём, которым пришли — через Новиковские угодья. Молча, каждая улыбаясь своим мыслям. Пару сотен метров до основной дороги, по которой и до гостиницы не далеко, и вдруг видят что-то странное, несуразное, почти пугающее.

— Ксюша? Смотри… Что это?

Если верить психотерапевтам, то арахнофобия больше всего распространена среди жителей мегаполисов и северных широт — то есть тех, кто в естественной среде обитания пауков встречает по оказии. Людей в инвалидных колясках боятся все: потому что нет таких мест на земле, кроме специализированных закрытых учреждений, где бы люди, сросшиеся с креслом на колёсиках, были обыденностью.

— Я не знаю, Оль. Может, ему помощь нужна?

Подходят ближе. С каждым шагом картина всё менее пугает и всё более ввергает в растерянность.

— Пожалуйста, помогите. Я застрял. Вы только подтолкните…

Молодой паренёк в инвалидном кресле смотрит исподлобья, то ли пугливо, то ли отчаянно, но точно не жалобно. А вот ситуация в которую он попал… Сколько уж дней прошло, как грозы закончились, но здесь, на окраине посёлка, дороги грунтовые, несколькими сутками ранее обращённые в месиво, ещё не до конца подсохли — и близость реки сказывается, и открытость почвы. Но как так вышло, что тонкое прорезиненное колесо каталки увязло в кашеобразной грязи, да ещё и здесь, вдали от людей?

Не сговариваясь, девушки хватаются за оба колеса с разных сторон и легко, почти невесомо приподнимают их над землёй — на достаточную высоту, чтобы выдворить из густой чёрной лужи, но недостаточную, чтобы уронить сидельца.

— Спасибо… Дальше я сам…

Парнишка решительно хватается за колёса, силясь развернуться, но те снова заносит в грязи, и девушкам снова приходится парня из этой влажной западни вызволять.

— Нет уж. Говори, куда тебе надо — подбросим.

Ксении на секунду становится стыдно: так часто она ненавидела этот голос, преисполненный энтузиазма — вымученного, как ей казалось, и неуместного — и насколько же он уместен сейчас! Соседка с парнем уже болтает, не меняя интонации, убаюкивая его, смывая его агрессию, неявную, но будто сочащуюся через кожу, волной своего нескончаемого позитива. И так ладно у неё это получается — словно исцелять ей Богом дано. Словно она не училась этому умению, а родилась с ним.

— И вообще — как ты здесь оказался? И как звать тебя?

Ксения шагает рядом, не отстаёт и не сетует, хотя тащить на себе обе сумки — свою и соседки — удовольствие то ещё.

— Миша… Новиков. Я вышел погулять. Родители со двора не пускают, но сегодня они в Геленджике, на ярмарке, и я решил…

— Понятно. Решил, да не рассчитал, — с изяществом пьяного бегемота встревает в беседу Ксю. — Неужели некого было с собой позвать? На всякий случай…

Она оббегает катящуюся под неожиданно сильным Ольгиным напором коляску и сталкивается взглядом с самим пассажиром — глаза в глаза. Мальчик юн, едва ли школу окончил, но инвалиды (дурацкое слово — цензурное, и при этом какое-то стыдное) обычно выглядят младше своего возраста. У него серые глаза — настолько светлые, что почти прозрачные. И волосы такие же, хотя стрижка аккуратная, свежая и даже модная, а у корней волосы трепещут, тревожимые свежим ветерком — чистые, воздушные волосы. Детские. Губы тоже бледные, чуть отдают розоватым, но в целом — почти бескровные и пухлые, как у куклы. Ксюхе слишком пухлые губы не нравятся: единственный человек, на котором она готова их терпеть без раздражения — Женька. У парня такие же почти, и вот что странно — тоже не бесят. Шея у него тонкая, ключицы торчат из выреза футболки, и лишь руки слегка тронуты рельефом. Для человека в таком состоянии — обычное положение дел… Ксюша хмурится.

— Здесь нет никого. Братья с родителями уехали. Если вернутся, а меня дома не будет…

Парень отводит взгляд, уголки кукольных губ опускаются, уголки полупрозрачных глаз чуть подрагивают.

— Не боись. Куда едем? — спрашивает Ольга.

— Так вот же дом! — опережает ответ пассажира Ксения. Парень из Новиковых — поэтому незнакомый, беззлобный и странный.

У крыльца — пандус. Видно, что дом заточен под специальные нужды ребёнка. Собака у будки заходится злобным лаем — кажется, вот-вот с цепи сорвётся. Девушки косятся на неё с опаской, но не спешат удалиться.

— Ты как тут — сам разберёшься? Ещё какая-нибудь помощь нужна? — Ольга улыбается так чисто, что у Ксении снова ком к горлу подкатывает, но тут же отступает. Не может человек так долго, искусно и безошибочно играть. Неужели она на самом деле такая? — Кстати, я — Оля, а это…

— Ксюша, — продолжает парень за неё. Пару мгновений на дворе тишина, и даже пёс не вякает. — Я видел тебя в кафе. Просто на день посёлка мы с семьёй ходили в «Марию», а ты там была с подругой, и она так громко к тебе обращалась, что я запомнил…

Ксюше не вспомнить не то что мальчишку, но и день посёлка. Был такой вестимо, но сколько ж было выпито, раз не помнится ни черта? Парень сверлит её своим взглядом — снизу вверх, взглядом таким же неудобным, как и слово «инвалид». Его глаза — как чистый лист. В них ничего не читается, и в то же время назвать их пустыми язык не повернётся. Нечитаемый взгляд незнакомца.

— Извини, Миша Новиков, нам пора.

— Точно. Пора. И больше так не рискуй — один со двора не выходи! — бросает на прощанье Оля. Не выходи? Отзеркалила его выражение? Да она профи!

До Алиевки шли всё так же — молча, улыбаясь каждая своим мыслям.

Ксюха опоздала, но Женька не злилась. Лишь мобильник отняла, взамен наградив свежевыглаженной формой и новенькой парой перчаток.

* * *
Валера планировал за Женей заехать — на личном авто, прямо к калитке гостиницы, но девушка строго-настрого запретила ему даже мечтать об этом: не хватало ещё, чтобы Роза её спалила садящейся в машину кого-то из местных (тем паче — знакомого мента). Встретились на перекрёстке и на своих двоих потопали к набережной. Валера без цветов — это тоже было Женькиным условием: шататься весь вечер с веником, а потом его ещё и до дома тащить — сомнительная радость. Шагают медленно, рядышком, едва соприкасаясь рукавами. В кармане лёгкого белого жакета, накинутого поверх блестящего топа с открытыми плечами, отдыхает Ксюхин мобильник.

Женя тащит парня наискосок, подальше от кафе «Мария» — к тихим ресторанчикам, расположенным вдали от самых людных мест. Чувствует себя если не агентом под прикрытием, то неверной женой так точно — одним словом, боится раскрытия. Странный, иррациональный страх, а на деле — простое нежелание изменять себе. В ресторанчике живая нейтральная музыка — никакого караоке и современных хитов на полную громкость. Меню в твёрдой обложке, страницы не ламинированы и даже не заляпаны. Цены, как для Алиевки, не самые доступные, но и не так чтобы совсем… Женя ликует — а ну как Валера её запросов испугается и отвалит, и в то же время ей стыдно — знает она, какие зарплаты в полиции нынче… Очень хочется холодного пивка, но нужно держать марку, и Женя заказывает коктейль, в ожидании жареных кальмаров и греческого салата тянет его нарочито медленно, стараясь не замечать приторного тропического привкуса и при этом уловить хоть какую-то нотку алкоголя.

— А ты… Из Новороссийска, да? Живёшь там и учишься?

Валера заходит издалека. Взгляда от Жени отвести не может — сегодня она нарядная. Волосы лежат волнами и легко колыхаются от морского ветерка — не то что в первую их встречу на гостиничной кухне. Тогда Женя поразила его простотой и открытостью, сегодня — очаровала лоском и загадочностью.

— Ага. Сам же знаешь, чего спрашиваешь? — Сообразив, что грубит, девушка себя поправляет: — А ты — местный?

— Как сказать. Я ведь тоже в Новоросе вырос, там же и отучился, а потом, после академии, предложили на выбор в Москву или сюда. Ну я конечно сразу Алиевку выбрал — поближе к родным…

Идиот. Женьке дорогого стоит не произнести это вслух. Но ей всё же кажется, что данное слово красным расцветает у неё на губах и светится так, что и в темноте за версту видать. Приносят салат, невольно спасая неловкую ситуацию.

Салат вкусный: фета во рту тает, соус в меру кислый, овощи свежие. Резкая вибрация где-то с внешней стороны бедра заставляет дёрнуться. Пара кусочков перца соскальзывают с зубчиков вилки и отправляются прямиком на белоснежный лацкан. Женя тихо матерится, бросая вилку и хватаясь за салфетку, а свободной рукой лезет в карман — ну какой твари понадобилось ей написать в такое время? Стоп, да это ж Ксенькин мобильник — а она о нём совсем забыла! Ничего себе вибрация: такими аппаратами мертвяков в реанимации откачивать можно — бодрит похлеще электроразряда! Сквозь любопытство и раздражение потыкав в экран, кое-как разобравшись с блокировкой, жмёт на иконку Вотсаппа. Ну здравствуй, дружище.

«Как спалось прошлой ночью, красавица? Я тебе снился?»

«Готова к новой встрече?»

«Не во сне, а наяву».

— Валер…

— А?

До сего момента не знавший куда себя деть лейтенант аж на стуле подскакивает — до того ему хотелось быть полезным, что только случая и ждал.

— То, что я тебе вчера рассказала… Про Баграмяна. В общем, вот он — опять пишет. Я телефон у Ксюхи забрала — ей он ночью всё равно без надобности, да и вообще — чтоб не расстраивалась. Его можно как-то привлечь? Он ведь не имеет права ей писать, да?

Парень принимает протянутый телефон, проматывает историю переписки в открытом окошке — всё общение ведётся в одностороннем режиме, так что и перепиской назвать это можно лишь условно. Хмурится… Абонент в списке контактов записан как «А.». Сообщения мерзкие. А ещё — они безликие.

— Скажи, а вы уверены, что это он вообще? Вам этот номер знаком? Он раньше звонил с него? Как-то можно отправителя идентифицировать? Вдруг это вообще кто-то другой прикалывается…

Женька знала, что всё упрётся именно в это. Баграмян — не дурак. Симка наверняка левая. Себя он не выдаст. Будет втихаря сводить Ксюху с ума, зная, что управы нет на него.

— В том-то и дело… Но мы точно знаем, что это он. По почерку, если ты понимаешь, о чём я. А вообще… Слушай — может сами попробуем ему позвонить?

Не дожидаясь ответа, она выхватывает мобильник из ладони спутника, нечаянно пройдясь по ней кончиками пальцев — кожа у Валеры сухая и тёплая. Лучше б она была холодной и влажной — Валера будто специально не даёт ей повода испытывать какую-либо неприязнь.

Жмёт на кнопку вызова. На видеозвонок он, понятное дело, не ответит, поэтому жмёт на аудио, нетерпеливо вслушиваясь в размеренные гудки.

— Можно?

Валера вновь забирает трубку, аккуратно, и от повторного касания по коже обоих пробегает нечто вроде горячего ветерка. Жмёт на сброс и кладёт трубку на стол — со своей стороны.

— Если я правильно понял, ваш Баграмян далеко не дебил и далеко не безопасный тип. Отвечать на вызов с номера Ксении он не станет. Твой номер, думаю, ему тоже хорошо известен. Я позвоню ему со своего, но позже — пока пусть чуть поуспокоится.

Вечер протекает на расслабленной ноте: нащупав тему, которая теоретически могла бы на первых порах их с Евгенией объединить, он долго, со скрупулёзностью следователя и обходительностью ухажёра расспрашивает о бывшем её подруги. Женя и рада пуститься в россказни, попутно выдавая крупицы ценной информации и о себе, о своей жизни. Из её рассказов, если опустить эмоции, преувеличения и бесконечные шуточки, в целом многое можно понять: кто она, что она, как живёт, чем дышит. Валера дознанием доволен, даже очень, а ещё ему по-прежнему хочется оказаться полезным. Если бы у него получилось эту ситуацию с телефонным преследованием как-то разрулить, он мигом бы обрёл статус героя в глазах Жени, да и заручиться поддержкой её подруги не было бы лишним.

Когда всё съедено и выпито, счёт оплачен, а девушка показушно прикрывает рот ладонью, изображая крайнюю степень усталости, парочка покидает заведение. Обратно до гостиницы решают идти не по мощёной набережной, а по пляжу. Сняв обувь, шагают вдоль линии прибоя, их путь освещают звёзды с неба, Михеевский маяк с мыса и огни заведений с берега. Валера рассказывает что-то о годах недавней учёбы, о своём начальнике Николай Николаиче, и о том, какого переполоху навело в их отделе происшествие в виноградниках, и как это дело у них отобрали, передав в Геленджик, где его, скорее всего, замнут, но это секретная информация… Женька слушает, ей интересно. Ей и голос Валерин кажется интересным. И в целом, этот вечер — редкий вечер, когда она придёт домой в двенадцать, а не в два-три-четыре, и одна, и почти даже не выпимши (розовая шампунеобразная муть с трубочкой — не в счёт). Поравнявшись с центральным входом на пляж, поворачивают к нему; дойдя до тротуара, неловко обуваются. Женьке проще — она без носков, но открытые туфли на высоком каблуке к скаканию на одной ноге не располагают, и Валере приходится придерживать её под локоть, пока она корячится. Выбравшись на твёрдую землю, берут путь к гостинице. Снова болтают — обо всём и ни о чём, а тему сентября — месяца, когда их дорожки окончательно разойдутся — искусно обходят. Уже в паре домов от гостиницы Женька начинает дёргаться: ей по-прежнему не хочется внезапного ухажёра палить перед своими, а как от него покорректнее избавиться, она не знает. Да Валера и сам давно уже всё понял: останавливает её за поворотом и тихонько интересуется:

— Дальше сама добежишь?

— Ага. — Женька не помнит себя от радости, а ещё ей немного стыдно: она поняла, что он понял… Снова неудобно как-то получается. — Ой! Телефон!

Валера, спохватившись, похлопывает себя по карманам — точно: мобилу подружкину он прихватил, да и забыл про неё. Как забыл и позвонить. Прикладывая палец к губам, он сперва дожидается Женькиного кивка, а дождавшись — набирает номер на своём телефоне и жмёт на зелёненький значок трубки. Девять из десяти, что ему не ответят. Ему отвечают.

— Алло? Кто это?

Голос в трубе низкий, с лёгкой хрипотцой, мягкий и плавный — девушкам такие нравятся.

— Кажется, ты пишешь моей девушке? А ещё, кажется, у тебя решение суда? Поздравляю: разговор записывается, и твоего «алло» для идентификации личности по голосу будет достаточно. Нарушение условий подписки, пересмотр дела, изменение условного срока на реальный… Суши сухарики, Артур.

Валера сбрасывает звонок и, не решаясь поднять глаз, протягивает телефон Жене. А той и обидно вроде, что шоу так быстро закончилось, но она знает — всё верно: с Баграмяном по-другому нельзя. Он больной, ему болезненно важно, чтобы последнее слово всегда было за ним. Этот звонок выбьет его из колеи надолго. Она вообще даже думает, что в сети надоедливый абонент больше не появится. А как, должно быть, он сейчас бесится, услышав два волшебных слова: «моя девушка»! Да у него дым из ушей наверное валит! Женя бросается Валере на шею, приобнимает легонько и на полсекундочки, чтобы тут же отлипнуть и зашагать к гостинице. Лейтенант провожает её взглядом, выглядывая из-за угла, как школьник. Себя успокаивает: он просто хочет быть уверен, что она преодолеет эти пятьдесят шагов без происшествий. Отличная отмазка — работает. Калитка за нею давно закрылась, и он бредёт прочь. Его мысли полнятся сомнениями: красивый жест может повлечь последствия. У него-то симка не левая, можно сказать даже рабочая, вычислить его самого — как два пальца об асфальт, а что потом будет… Но всё это позже, а пока он не дома — в комнатке, что снимает у одной сердобольной старушки, не в кровати — такой же казённой, к тому же едва его в полный рост вмещающей, а тащится по опустевшим проулкам частного сектора, его вечер ещё не закончен — отпускать его не хочется. Слишком уж хорошим он для него выдался.

* * *
Поля были утыканы стогами, деревья — увешаны запоздалыми яблоками. Время близилось к исходу сентября. Мадина готовилась зимовать. Пусть вне сна ни ветер, ни стужа ей были не страшны, но стоило ей сомкнуть веки, как ненастье тут же забирало её в свои колкие объятия. Мадина всё чаще жалела о даре сна, но и отказываться от него не спешила. Чтобы существовать, спать ей не нужно, а для общения сон оставался единственной возможностью. Как долго она училась умению управлять даром, как часто терпела неудачи, пытаясь привидеться не зверушкам лесным, а людям? Несколько лет назад царские войска окончательно вышибли турок из прибрежных районов, а занесённые слоем времени руины Алиевки облюбовали казаки. Отстроили поселение заново, да не в дереве, а в камне, назвали его, как местные их научили, да только на свой манер — станицей Алиевской, воздвигли белую церковь, обнесли высокими стенами, выставили стражу. Мира никто не ждал, но казаки пришли сюда, чтобы остаться на века — в этом ни местные, ни призрачная целительница не сомневались. Поначалу с трепетом в сердце наблюдала она, как огромный кусок сиротливой степи оживал, испещрялся дорогами, засевался рожью. Ждала, когда к её пепелищу придут — хотя бы из любопытства. Но никто не приходил — кабардинцы научили казачек, что место то проклятое, и кто приблизится к нему, сыщет проклятье на весь свой народ. Казаки делали вид, что в сказки суеверных магометян не верят, однако до пепелища на опушке леса тоже не ходили — проку не видели. А Мадина ждала — неужели не найдётся хоть одной неугомонной девицы, отчаянной или отчаявшейся, что не поверит в пересуды и сбегает до опушки полюбопытничать? Не нашлось: казачьи жёны и дочери на новом месте всего боялись, и в перерывах между стычками с воровскими отрядами соседских князей, неурожаями и повальными болезнями лишний раз Бога старались не гневить. Тяжело начинать новую жизнь там, где ещё недавно жизни не было. Поняла Мадина, что не дождётся она к себе гостей, да и решилась сама в гости наведаться.

Сотни раз в тиши ночной она проходила сквозь закрытые ворота, задевая сонных стражников своими призрачными одеждами. Те, казалось, чувствовали что-то — холодный ветерок или воздух, чуть более полнящийся лунным светом, чем обычно. Нет-нет, да и крестился кто-то из парней. Мадина бродила по широким улицам новой станицы, заглядывала в низкие окна, заходила в полюбившиеся дома. Примечала себе уголочек в светлицах одиноких девушек… Они видели её и боялись — просыпались с криками и плачем, истово призывая святых заступников избавить их от дьявольского наваждения. Ни капли любопытства! Ночь за ночью, неудача за неудачей, и целительница отчаялась окончательно, когда по станице поползли слухи о ведьме, что является девицам во снах. Тут же местный поп нашёлся: мол, это Господь проверяет веру православную на прочность, а самих православных — на верность. Вспомнились и россказни местных — не иначе сама колдунья, что давнишнего князя и всех его людей погубила, вновь повадилась местные земли окучивать. Поп всех дев, что рассказали о страшных видениях, исповедал, причастил, наказал им строгий пост и замуж поскорей — чтобы заботы о муже да о детях очистили их мятежные головки от греховных помыслов, а души избавили от общения с нечистой. Поняла Мадина, что путь в станицу ей теперь заказан. Но не стены, не стража и не молитвы стали между ней и покоем, а люди и их нелюбопытство. Не найдя общения, дорогу в станицу она не забыла — продолжала наведываться: для жизни в лесу и инструмент нужен, и одежда какая-никакая…

С грустью она наблюдала, как грузили повозки стогами, как лошади везли их к воротам, а бегущие рядом дети подтыкали вилами норовящие осыпаться пучки сена. Как на закате вместе с последним алым лучом исчезла за стенами последняя повозка, и близлежащие поля опустели полностью. Как закрывались ворота, и выставлялся дозор, как гасли огни, и селение погружалось в сонную осеннюю тишину, нарушаемую лишь блеяньем скота в загонах да стрекотом припозднившихся кузнечиков. Ещё одно лето покидало эти края, а значит, ещё одна дождливая осень и следующая за ней снежная зима ждали её впереди. Потосковав о непрерывности бытия, женщина отправилась в чащу, к полюбившемуся буку. Могучие корневища давно стали ей домом: в непогоду они укрывали её спящую от дождя, а в зиму — спасали от заносов. Тряпки, что по одной она натаскала во время последних вылазок в станицу, уже ждали её, осталось лишь хорошенько их разложить, чтобы не отсырели да не разлетелись. Мадина погрузилась в сон и, обретя плоть, не стала терять времени. Среди натасканного барахла были и женские одёжки. Она с улыбкой вспоминала, как, нацепив их на себя, бежала из станицы, перелезая через каменную стену по едва заметным выступам. Как хотелось ей, баловства ради, показаться прикорнувшим стражникам — призрачной фигурой с напяленными на себя сорочками. Но знала: надумай она такую шутку, поповскими проповедями не обошлось бы. А сеять страх и пересуды среди людей ей не хотелось — того и гляди устроили бы они облаву, дошли бы до леса да наткнулись бы на её укрытие… Ей самой это ничем не грозило, но не хотела она видеть чужаков в лесу, что считала своим домом. Ведь лес всё ещё оставался единственным местом, где она могла чувствовать себя свободно. Работа спорилась. Полотнища холщевицы послужат ей стенами и крышей. Орудуя молотком и гвоздями — дорогущими, утянутыми во время визита в дом скобейника, она соорудила себе навес, а под ним, обильно уложенную сухой соломой землю, укрыла одеялами — их она утянула из повозки проезжавшего недавно мимо станицы купца. Ох и сетовал он на вороватость казаков, а те валили пропажу на местных, что так любили ошиваться вокруг станицы в поисках заработка. Так и не разобравшись, уехалтогда купец ни с чем. Заканчивая свои приготовления, Мадина собралась уже подоткнуть последний уголок самодельной перины меж тугих веток, как вдруг услышала совсем рядом странный звук. Будто всхлипывал кто. Зверь раненый или птица с перебитым крылом? Плач был жалобным и ни на что не похожим. Побросав свои дела, Мадина поспешила на звук, стараясь ступать неслышно, помня о весе тела, что обреталось ею во сне. Ветер заглушал её шаги, и выйдя к поляне — той самой, где когда-то давно, в самом начале своей новой, бесплотной жизни, она встретила лисицу — женщина застыла и обомлела. Перед ней, разлёгшись прямо на траве, была девка: в бедном драном сарафане да износившихся лаптях. Плакала, слёз не унимая, и Мадина притаилась, стала выжидать, надеясь лишь на то, что проплакавшись, внезапная путница решит задержаться, а не продолжит свой неведомый путь.

Войти в её сон было нетрудно. Девка своих снов не видела — видно, уморилась так, что на фантазии уж сил не осталось, и Мадина ворвалась в её спящее сознание сквозь тьму временного небытия, что у людей зовётся мёртвым сном. Девка испугалась, даже вскрикнула, но не проснулась — слишком уставшей была. С недоумением смотрела она на чудное явление — длинноволосую босую женщину в белой сорочке, что появившись будто из воздуха, села рядом и уставилась на неё своими огромными чёрными глазами.

— Кто… Кто ты? — девка оказалась бедовой и даже набралась смелости заговорить с видением первой. Не то что избалованные родительской заботой и запуганные поповскими наставлениями девы из Алиевской.

— Я — хозяйка этого леса.

— Ты мне снишься?

— Да.

— А ты ангел? Или бес? Или человек?

— Ни то, ни другое, ни третье.

— Тогда кто же ты?

— Если захочешь — стану твоею подругою.

— А… Что потребуешь взамен своей дружбы?

— Ничего особенного. Только говори со мной — и со временем сама всё поймёшь. Откуда ты?

— Я? Из поместья.

— Беглая крепостная?

— Почему же беглая? Барин сам мне вольную отписал, — дева похлопала грубой ладошкой по сарафанным складкам на груди. Под складками таилось что-то хрустящее, продолговатое, как свёрток. Неужели и правда вольная?

— За что же барин так тебя обласкал? — спросила Мадина, прекрасно догадываясь, за что…

— За то… Барин хороший, слово сдержал.

— А как звать-то?

— Кого? Барина? Квитковский. Павел Ильич.

— Да не барина, а тебя.

— Ах меня! Анфисою.

— А фамилия как?

— Известно как. Квитковских я.

— Куда путь держишь, Анфиса?

— В станицу. В деревни не хочу — там всё то же, помещики лютуют. А у казаков, говорят, жизнь вольная. Да и девки у них ценятся — народ служивый, своих баб у них не хватает.

С этим не поспоришь. Казаки частенько ездили свататься за тридевять земель, даже дикарками из осколков окрестных княжеств не гнушались — выкрадывали или выкупали у их же отцов да отвозили в станицу, где крестили и венчали. Селению требовалось расти, а молодых баб, что могли бы деток нарожать, в здешних землях водилось не много.

— А что если я скажу тебе, что есть доля более вольная, чем стать казачьей женой?

— Какая?

Глаза Анфисы распахнулись сами собой — то ли от неожиданности такого предположения, то ли по природе своей, но девка проснулась. Мадина ещё долго стояла в центре поляны, наблюдая, как Анфиса носится по ней, то заглядывая в кусты, то возводя очи — голубые и круглые, как блюдца, с ресницами белесыми и прямыми, как у бурёнки — к тёмному небу. Звала её «тётушкой», не зная имени. Только и оставалось надеяться, что поутру она не продолжит свой путь, а останется в лесу, что прикорнёт снова и довершит беседу с призрачным видением…

Днём у станицы остановился обоз. То были ремесленники всех мастей — этот люд колесил по краю, предлагая своё мастерство новым поселениям: где чего построить, где починить. Поселения возводились быстро и помногу, земли обживались новыми людьми. Сами-то казаки — не мастера руками работать, да деньжата у них водились, и к услугам бродячих работников прибегали они при каждом случае. Подгадав момент, вновь обратившись в плоть, Мадина пробралась до обоза, когда все тамошние были в стенах поселения, а повозки охранялись лишь детьми, да и умыкнула из короба несколько монет.

Вернулась в лес, дождалась ночи, глаз не спуская с путницы, которая, напившись из ручья и наевшись переспелых яблок, осталась на поляне, будто чуяла, что так надо, да и стала ждать ночи. Едва небо заволокло тёмной пеленой, девка улеглась на травушку, сомкнула глазки да и захрапела. Вновь обратилась к ней Мадина, а та её уже ждала.

— Ты вернулась!

— А ты, кажется, знала, что я вернусь!

— Я сразу поняла, что ты через сон приходишь. Теперь скажи — что за доля вольная?

— А ты любопытная…

— Во, и барин тоже так говорил! Не хочу женой быть ничьей, но как выжить — тоже не знаю. Пока тепло, могу хорониться в лесу, а ну как дожди пойдут?

— Чтоб не мокнуть, тебе нужен дом. И построишь ты себе его сама, а я скажу, где строить надо, и помогу, чем нужно.

— Но на дом деньги требуются и сила немалая… — Анфиса задумалась.

— Об этом не беспокойся. Завтра ступай в станицу, скажи, что ищешь помощника, чтобы дом тебе срубил до холодов. Покажешь вольную и скажешь, что постриглась в монахини и приняла схиму. Тогда ни мужики, ни бабы тебя не тронут. Скажешь, что место это тебе сами кореновские старицы насоветовали, чтобы ты его отмаливала — местные тебе поверят. Скажешь, что живёшь на пожертвования и собрала уже несколько…

— Да кто ж, да как ж…

— А теперь — доверься мне и не кричи. Будешь кричать — проснёшься и потеряешь свою удачу.

В страхе Анфиска попятилась, завидев блеснувший в руках лесной хозяйки нож — изогнутый, таким охотники подстреленных косуль приканчивают. Зажмурилась что есть силы и приготовилась уже встретить погибель — от видения ведь чего угодно ожидать можно. А ну как сам Дьявол явился ей в образе тётки да теперь хочет её убить, а душу бессмертную себе забрать? Разомкнула ресницы, только когда последняя прядь упала на землю. Проводила она свои белые косы с печалью, но горевала недолго.

— Теперь и за монахиню сойдёшь. И это тебе.

Только сейчас Анфиса заметила за спиной видения светлый свёрток. В нём оказалась чёрная ряса, платок и огромное распятие на цепи — деревянное, как и подобает отшельницам, о которых она мало чего прежде слышала.

— Облачишься по утру. А сейчас — ступай за мной. Ступай-ступай.

Заметив нерешительность девки, Мадина схватила её за руку и потянула за собой. Они брели через лес, прочь от поляны, до самой опушки, и вдоль неё, пока не вышли на гладкую площадку, на которой даже трава не росла.

— Дому твоему быть здесь. Всё запомнила?

— Да… Но… Как тебя зовут?

— Скажу, если поклянёшься жизнью, что никому ни имени моего, ни наших бесед не раскроешь.

— Клянусь! — прошептала Анфиса, исподволь продолжив коситься на всё ещё зажатый в левой руке видения нож.

— Мадина моё имя. А теперь забудь его, будто и не знала никогда.

Той ночью Анфиса досыпала тревожно, ворочаясь в прохладной траве, то щупала голову, по привычке ища свои косы и не находя их, то прижимала к груди подаренный свёрток.

Мадина её оставила, обернувшись бесплотной и отправившись по своим делам. Если Анфиса не даст слабины, если всё получится, то скоро у них появится дом, и можно будет приступить к обучению…

1842 год, сентябрь

7. Кровь

Так как Ксения уснула рано, измотанная дневными приключениями, то подругу не дождалась, решив, что та по обыкновению заявится лишь к утру. А все новости начали вливаться ей в уши вместе со звонком будильника. Пока наскоро умывались, пока одевались в форму и спускались на кухню, Женька не замолкала ни на секунду.

— Ой, а ты знаешь, когда Валера ему звонил, у него голос такой был страшный!

— У кого — у него? Ты же сказала, что самого Баграмяна не слышала?

— У кого-кого — у Валеры, говорю, такой страшный, любой бы обосрался!

— Как страшный, если ты сама сказала, что Валера пыкался-мыкался, заикался и тупил весь вечер.

— Ой, да ты ничего не поняла вообще, не перебивай меня лучше…

Баба Поля, размашисто орудуя половником, разливает овсянку в подносимые к окну раздачи пиалочки — не глядя, не запинаясь и не упуская ни капли мимо.

Ксения косится на свои выглядывающие из коротких рукавов униформы руки — занятые тяжеленными подносами, они напряжены, и уже очень даже заметно, что за несколько недель работы они стали рельефнее. Если заставить себя ещё и плавать каждый день, да таки взять у Женьки уроки маникюра, а заработанные деньги потратить на шмотки, то осенью можно будет вернуться к учёбе совсем другим человеком. В своих самых смелых мечтах Ксения красится из родного каштанового в иссиня-чёрный, а пару прядок на чёлке выделяет ярко-розовым. Конечно, она никогда на такое не решится — из-за преподши по психологии (ведь других причин нет?), но мечтать-то приятно…

После завтрака Женька торжественно вручает мобильник законной хозяйке и предлагает прогуляться, но планам не суждено сбыться: её новоиспечённый ухажёр не долго выжидал паузу — уже дал о себе знать, да сразу с предложением вместе пообедать. Он даже готов перенести свой законный перерыв на время, когда в гостинице окно между обедом и ужином. Какой понимающий!

— Девки, нужна ваша помощь.

Роза, которую с утра девушки ещё сегодня не видели, заваливает в их комнату без стука. По чересчур тёплой кофте, никак не сочетающейся с погодой за окном, взъерошенным, явно не мытым с вечера волосам и скрипучему голосу сразу становится ясно — Роза приболела.

— Надо накладные забрать у поставщика. Мне нашептали в администрации, что налоговая с проверкой не сегодня-завтра нагрянет. У меня бумаги-то в порядке, да только за сладости я уж который месяц их не вижу — шофёр приезжает без документов, говорит — все у хозяина. А хозяин в Геленджике, мне не с руки туда…

— Ну здорово, мы съездим! — потирает ладошки Женя.

Ей до города прокатиться — в радость. Улыбка на её лице сменяется гримасой непонимания — Ксения, выглядывая из-за Розиного плеча, крутит пальцем у виска и что-то пытается артикулировать. «А-как-же-ва-ле-ра» — наконец удаётся прочесть по губам. Теперь уже Женькина очередь кукситься — Валеру кидать неохота, а просить его подбросить их до города — неудобно.

— Я одна съезжу. Да не волнуйтесь вы так! — Поймав взгляды двух пар глаз, уставившихся на неё в недоумении, Ксюша машет руками, словно отбивается от невидимого роя мух. — Съезжу, ничего со мной не случится. Сразу же после обеда. К ужину вернусь.

* * *
Хозяйка скрепя сердце собирает работницу в дорогу. Причина, по которой племянница отказалась ехать с подругой, ей не известна, а затуманенный внезапной летней простудой разум не особо-то спешит копаться в недомолвках. Задача перед посланницей поставлена: автовокзал, Геленджик, частный дом на улице Толстого, позвонить, сказать, что от Розы, взять бумаги, проверить, чтобы дата везде стояла верная и подпись с печатью, и быстро обратно.

Ксения немного переживает — город она знает плохо, хотя и заблудиться там сложно. Пока едет в маршрутке, крепко прижимая к животу сумочку с болтающимися на дне мобильником и кошельком, рассматривает в окно проносящиеся мимо пейзажи — в основном это виноградники, ограждённые от трассы лишь проволочной изгородью. Когда заканчиваются виноградники, начинаются дома — посёлки, такие же как Алиевка, только чуть дальше от моря. В таких посёлках жизнь есть даже зимой, потому что люди там живут, а не только работают… Въехав в город, микроавтобус сразу же попадает в пробку. Середина дня, центральная улица — вереницы туристического транспорта, таксисты-частники, курортники из близлежащих регионов на своих легковушках. Добравшись до автобусной станции, Ксения успевает прочувствовать всю эту суету, которой в Алиевке, где и регулируемых светофором перекрёстков на весь посёлок — раз-два и обчёлся, даже близко не наблюдается.

Путь с автовокзала к улице Толстого, как она успела выяснить в Яндексе, лежит наискосок, через улицу Булгакова. Квартал пятиэтажек с островками частного сектора. Запомнить дорогу легко — одни писатели вокруг. Нужный дом находит не сразу, но в целом — без особых проблем. Её ждут — заботливая Роза своих бизнес-партнёров уже успела предупредить о визите помощницы. Все документы, на первый взгляд, в порядке, а вторым взглядом пускай рассматривают те, кто в них разбирается. Ксения вежливо отказывается от предложения пройти в дом и выпить чайку — то ли молодой хозяин, стройный, чернявый и улыбчивый, и не важно, что Розин знакомый, чем-то её смущает, то ли просто хочется поскорее вернуться в свою зону комфорта. Алиевка — ей не дом и не родина, но так уж вышло, что в гостиницe «У Розы» она нашла своё убежище, свою скорлупку.

Живот снова напоминает о себе — будто сворачивается в трубочку. Ранний голод тому виной или всё же переживания? Последний раз такое было, когда она картошку носила… Стыд-то какой. Ксения уверена, что покраснела от одного воспоминания. Дело не в припекающем макушку солнце и даже не в подозрительном мужике, который только что на этот самый «чай» её чуть ли силком не затащил, без рук, конечно — насилу отвертелась и удрала, не потеряв лица… Просто идея с картошкой действительно была позорной. До такой степени, что прокрутив свой тогдашний поход к дому таинственного отшельника, который теперь ей уже как будто бы не кажется абсолютным незнакомцем, она даже улыбается. Так, с улыбкой, протягивает водителю купюру и плюхается на заднее сидение — если снова не попадёт в пробку, дома будет минут через сорок…

* * *
В Алиевке на автовокзале немноголюдно, но и не пусто — стандартная ситуация буднего дня: основная часть приезжих заселяется до обеда, так что к вечеру платформы немного пустеют. Не глядя ни по сторонам, ни под ноги, Ксения соскальзывает с подножки душного микроавтобуса, пахнущего нагретым кожзамом сидений и, едва ощутимо, бензином. До гостиницы доберётся за четверть часа пешком — такси решила не брать. Бумаги в пластиковых файлах, что, как назло, в пустую сумку не вместились по размеру, так и норовят выскользнуть из влажных ладоней, и Ксения впивается в них пальцами сильнее, переходя дорогу. Грубый толчок в плечо: рука дёргается, файлы разлетаются по асфальту, зелёные человечки на светофорах, что впереди, что сзади, вовсю мигают, а она — между ними. Нет чтобы бежать в любую из сторон, нет чтобы поспешить подобрать документы, пока те не пропали под колёсами: она застывает в оцепенении, глядя вслед обидчику — быкообразному молодчику в чёрной майке и псевдоармейских штанах. Лица его Ксюше уже не разглядеть — грубиян удаляется, не сбавляя шага, не остановившись, не извинившись. Но по бритому затылку и мощным плечищам у неё в уме сразу складывается надуманный образ, взращенный стереотипами: близко посаженые поросячьи глаза, нос — картохой всмятку, квадратная челюсть и непременно неполный набор зубов. А на чёрной майке — крест с черепами или какая-нибудь неофашистская символика…

— Если будете и дальше таращиться ему вслед, то не только бумажек своих с асфальта не соберёте, но и костей.

Кто-то почти насильно хватает её под локоть и тянет за собой. В секунду, когда они переступают черту, условно отграничивающую проезжую часть от тротуара, мигающий зелёный человечек сменяется красным, немигающим, а в руки зеваке опускаются файлы — чуть запылённые, а один даже помятый, зато их полный комплект! Собрав сперва глаза в кучу, а после и мысли, она поднимает взгляд на случайного спасителя и от смеси чувств, её охвативших, начинает пятиться назад…

— Что же Вас под колёса так и тянет, — улыбается Костолом, вновь хватает её под локоть и дёргает на себя, утаскивая в сторону от шумной дороги.

— Что Вы здесь делаете? — мямлит она, вырывая руку из чужой хватки. Её жест груб, притом — более чем объясним.

— Извините? — он никак не реагирует на её неприветливость, лишь приподнимает брови, отчего его огромные тёмные глаза становятся ещё огромнее. Такую бы внешность старику — колдуну, который тысячу жизней отмотал и так запарился, что уже и стараться не хочет выглядеть помоложе. Точно: он выглядит, как молодой старик — ни одной морщинки, спина прямая, идеальная, кожа белая, без изъяна, но глаза… Откуда у молодого такие глаза?

— Что вы делаете здесь, на автовокзале? — повторяет свой вопрос Ксю чуть более развёрнуто.

— Наверное, то же, что и Вы?

— Вы… преследуете меня? — сквозь страх выдавливает Ксения, не подумав.

— Хм… Преследую? Простите, а мы вообще знакомы? — сквозь смешок выдавливает Ян, а перед глазами проносится всё: и ночь в виноградниках, и холодные чужие сны, и даже чёртова картошка.

— Н-нет. Нет, наверное. — Опомнившись, Ксюха вспыхивает ярче того самого человечка, что уже успел поменяться с зелёным и вернуться вновь, пока они так стояли — в паре шагов от свеженарисованной «зебры». — Простите, кажется, я Вас с кем-то перепутала.

— Вряд ли. Пойдёмте, провожу немного. Впереди ещё один перекрёсток, а Вашей реакции доверия нет.

Она покорно плетётся за ним, а он идёт на полшага впереди, явно зная направление, ступая дорогой, ведущей точно к отелю.

— Отвечая на Ваш вопрос — я знакомого провожал. Он только что уехал.

— Знакомого? — Ксюха переспрашивает, готовая уже укусить себя за язык. Как попугай, нет — как дура, честное слово.

— А что? Думаете, у таких подозрительных личностей, как я, знакомых не бывает? Зря так думаете.

И Ксюха вспыхивает с новой силой. Значит, он знает, что она знает, кто он такой, или… Или его просто все в округе знают, так что ничего особенного.

— Н-нет… Я не это имела в виду.

— Вы не похожи на местную — нет в Вас хватки. Но и на приезжую — тоже. Так кто же Вы, и какими судьбами? — не унимается попутчик.

Очередная случайная встреча? Только вот эта череда совпадений уже начинает смахивать на закономерность. В том, что Ольга в беседах с ним её личность никак не затрагивала, Ксения не сомневается: ну зачем бы ей обсуждать со своим… кто он ей, какую-то незнакомую девчонку?

— Я здесь работаю. Весь сезон. В гостинице.

— Странный выбор. Выглядите обычной студенткой, при этом весьма скромной, уж простите — такие редко выбирают подработки в глуши, да ещё и в сфере услуг. Если только Вы здесь от кого-то не скрываетесь. Или от чего-то?

Ксюха уже не вспыхивает, потому что краска, кажется, в её кожу просто въелась. Почему он так говорит? И тут же вспоминаются все слухи об отшельнике в чёрном, когда-либо до неё доходившие. Жара ведь, а он в рубашке с длинными рукавами, при этом его пальцы холодные — это она успела прочувствовать, когда он вытаскивал её с проезжей части.

— С чего Вы взяли? — Таким ответом невозможно ничего опровергнуть — только подтвердить.

— А что — я не прав?

Врать Ксения никогда не умела, как и давать отпор прямолинейным собеседникам и наглецам, один из которых, несомненно, сейчас увязался с ней и чешет её дорогой, опережая на полшага. Хорошо хоть он на неё не смотрит и не видит пылающих щёк! Не успевает она об этом подумать, как провожатый резко останавливается, и Ксения по инерции чуть не врезается в его спину. Проклятые файлы на этот раз лишь чудом снова не разлетаются по земле. Он разворачивается, а она судорожно начинает озираться, ища спасения: какого-нибудь знакомого, которого можно было бы окликнуть и убежать от неудобной компании под благовидным предлогом. Но вокруг уже дома — улица, ведущая к гостинице. На улице никого, как назло. Даже во дворах — никого. Жара ещё не спала, а рутинные дела уже переделаны — народ прячется в прохладе. Отцветающий шиповник да вишнёвые деревца с завязавшимися плодами вдоль заборов. Солнце палит в макушку, и даже сквозь стёкла тёмных очков оно слепит. На Костоломе очков нет, но он не щурится. Распахнутые миндалевидные глазищи против прямых солнечных лучей — это противоестественно. А если учесть, что сейчас они прожигают её насквозь хлеще самого солнца, и бежать некуда…

— Я не прав? — повторяет он с долей вызова.

— Что Вам нужно? — Ксения снова пятится, но спотыкнувшись об острый камушек, тут же стынет на месте — не хватало ещё растянуться посреди дороги, чтобы окончательно потерять лицо (красное, пылающее лицо, кое-как полуспрятанное за тёмными стёклами). — Что Вам нужно? — шепчет она, облизывая губы. Язык сухой и шершавый, и к таким же пересушенным губам просто липнет.

— Что нужно мне, я сам ещё не понял. Недостаточно исходных данных. Зато тебе явно нужна помощь.

— Н-нет, не нужна…

— Неужели? А я вот думаю, что девушкам, скрывающимся ночами в виноградниках от погони знатных головорезов, помощь нужна. Ведь головорезов… больше нет, а погоня не прекратилась?

Ксюхе так страшно, и тысячи мыслей роятся в голове: что бы он ни задумал, но говорить о той ночи так открыто, так уверенно… И при этом — только сейчас? Это меньше всего напоминает нормальное положение дел.

— Подумай. Терять тебе нечего, а игнорировать знаки судьбы — не самый лучший вариант. Мне можешь в этом деле верить. Если решишься — приходи. Ты знаешь, где я живу. И ничего не бойся — даже собак. А сейчас — мне пора.

Чуть задирая краешек рукава на левой руке, он бросает рассеянный взгляд на запястье, на котором, к слову, часов нет, зато есть едва заметный след от ремешка. Автоматический, рефлексивный жест. И шагает прочь — в сторону, противоположную от гостиницы.

* * *
Домой сейчас он не пойдёт. Ему нужно собраться с мыслями, переварить события уходящего дня. Утром у него был посетитель — из числа тех счастливчиков, что будут жить. Сделав всё, на что был способен, целитель оставил посетителя в доме, попросив дождаться — тот был ещё слаб, а провожатых с ним не оказалось. Необычная ситуация. Костолом ушёл через поле — к лесу, где сражённая июньской грозой лежала осина с подпаленным во всю длину стволом. Мёртвое дерево он изрубил, а щепки, что вышли вместо поленьев, сжёг. Лишь убедившись, что огонь забрал всё ему причитающееся и большего не потребует, вернулся в дом. Вымылся, переоделся, разбудил отсыпавшегося после ритуала гостя и вызвался проводить того до автобуса. Благо, гость был не из далёких. Он мог бы его подвезти, но машиной, припаркованной под жестяным навесом с задней стороны дома, он пользуется редко — просто не хочет, чтоб она примелькалась в посёлке, ни к чему это, а автовокзал — место людное… Посадив гостя на автобус, поспешил уже домой, как вдруг, переходя улицу, чуть было не врезался в оцепеневшую статую девчонки из виноградников. Та была так потеряна, что даже разглядывать её времени не нашлось — до смены цвета на светофоре оставались считанные секунды… И сейчас, усевшись под деревом в лесочке неподалёку от дома, он водит носом по ветру. Девчонка, наверное, уже давно в гостинице, а её дух как будто никуда и не девался — он рядом с ним, ни на йоту не ослабел. Неожиданно получилось, конечно. Oно и к лучшему. Но он ещё никому не помогал просто так — всегда получал что-то взамен. Таков порядок вещей, и даже пациенты знают о нём по наитию, без лишнего увещевания. Самый простой способ отблагодарить — деньги, подарки. Но это явно не девчонкин случай. Если она так настойчиво, сама того не осознавая, плывёт к нему в руки вместе со всеми своими змейками, значит найдётся у неё что-то и для него. И уж точно не пятитысячная купюра или мёд. От дальнейшего хода мыслей Яну становится не по себе, он тут же его пресекает, и, с удивлением обнаружив, что лучи уже клонятся к земле, а день доживает своё, вскакивает и торопится домой.

* * *
Дорога к дому петляет пустынными тропинками — напрямую, через частный сектор, было бы куда короче, но Ян людных мест привычно избегает, предпочитая держаться в стороне от подозрительных взглядов односельчан. Когда вдали показывается монументальный забор, он с неудовольствием щурится — у ворот явно кто-то стоит. Очередные любители пошвыряться газетами? Так вроде не было повода. Прикрыв глаза и не сбавляя шаг, он концентрирует обоняние и тут же спотыкается — учуянное бьёт его по лбу одновременно с собственной ладонью. Распахнув глаза, ему остаётся лишь убедиться в том, как сильно он накосячил. За странной беседой с девчонкой из виноградников он забыл о чём-то куда более важном!

— Извини, пришлось задержаться. Давно ждёшь? Почему не позвонила?

Ольга дёргано топчется на врезающихся в пыль каблуках. У забора нет ни лавочки, ни даже какого-нибудь бревна, чтобы присесть. Судя по хмурому лицу, ждёт она его уже давно. Она зла и имеет на это право.

— Ты же сказал, гостя проводишь и всё! Если проводы затянулись — мог бы и сам позвонить! Или… — Едва хозяин отпирает калитку, она проскальзывает внутрь, словно за ней гонятся. Собаки встречают гостью сдержанным повиливанием хвостов. — Или случилось что? — Она испуганно таращится: всё же, бросать её на произвол судьбы — не в его характере, и если он опоздал — возможно, на то была причина?

— Ничего не случилось. Я просто время не рассчитал. Прости.

Ян наверное впервые в жизни так беззастенчиво врёт. Жить в недосказанности — для него нормально, но умалчивать правду и произносить неправду — совсем разные вещи! Поэтому в дом он уже проходит первым, нарочито разворачиваясь к гостье спиной — у той глаз-алмаз, и ложь она прочтёт в его глазах влёгкую. Она всё равно читает — и даже не по глазам, а… Просто читает. Но толкует её совсем неверно.

— Не ври мне. Тебе настолько неприятен предстоящий разговор, что ты решил где-то загулять в надежде, что мне надоест ждать и я просто уйду? Или что я обижусь, а завтра уеду, не попрощавшись? Не ожидала от тебя такого малодушия…

Она умолкает, а он ничего не отвечает. Положение дел — отчаянное. И причина тому не в ней и не в нём.

Так уж случилось, что у матери он не один. Есть у него старшая сестра, которая, в отличие от молчаливого, не по годам серьёзного брата, всегда любила жизнь. Любила её настолько, что в день, когда их мать почуяла любовь в её груди и новую жизнь в её чреве, она поступила так, как не поступала в их роду ещё ни одна женщина. Она переписала правила, хотя и не имела права. Лишь правом матери, она спасла любимую дочь от повторения собственной судьбы — от жизни на этой земле, в этом доме, от гонений односельчан и бесконечных потоков чужеродной человеческой боли… И, когда пришла пора начать обучение наследницы, сидя перед нетопленной печью с открытым дымоходом, она призвала к себе не дочь, а сына.

Мама была мудрой, но любовь застилает глаза. Годами позже, почуяв смерть, уже готовясь вылететь в трубу и оставить дом на сына, она поняла, что натворила: даровала свободу одному ребёнку, навсегда лишив её другого. И перед тем, как проводить гостившую на каникулах Ольгу домой к мужу, она собрала обоих детей подле себя и взяла с них клятву.

Пока брат отлучился во двор покормить собак, Ольга по-хозяйски орудует на кухне. Уже много лет она не появлялась в этом доме — они так договорились, чтобы не оставить ей шанса на сожаление с губительным порывом всё исправить, пойдя при этом против воли матери; чтобы не оставить ему шанса на ненависть.

— Так, ладно. Давай отринем эмоции.

Дождавшись, пока Ян вымоет руки и усядется за стол, Ольга участливо разливает чай по чашкам и ставит на скатерть тарелку с печеньями. Печенья она нашла здесь же — в одном из кухонных шкафчиков. Брат рад и такой заботе.

— Хорошо, — отвечает он, бесшумно отпивая горячий напиток. — Алисе на следующей неделе стукнет двенадцать. Чем раньше она переедет, тем проще ей будет привыкнуть к нашему месту. И тем раньше она научится. Думаю это лишнее, но я напомню: так всем будет спокойнее. Кто знает, что может со мной случиться? Мне важно…

— Я знаю, что тебе важно, Ян. Тебе важно быть уверенным, что без наследницы ты не останешься. До старости тебе далеко, но страх заставляет время бежать особенно быстро. Я тебя понимаю. Теперь пойми и ты меня, насколько это возможно. Алиса — ребёнок. У неё школа, подружки и занятия танцами четыре раза в неделю. У неё на уме модные шмотки, а на стенах спальни — постеры с кумирами. Она все уши мне прожужжала, что после девятого пойдёт поступать на хорягу, а когда закончит — уедет в Москву учиться. Во ВГИК. А теперь представь, как я, её мать, подойду к ней однажды, совсем скоро, и скажу: знаешь, доча, что бы ты там себе ни напридумывала — всему этому не суждено сбыться. У судьбы на тебя другие планы. Собирай чемодан и отправляйся за тридевять земель, к дядюшке.

Она умолкает, потому что вопреки всем её словам, её мысли вдруг поворачиваются к младшему ребёнку — к сыну. Он в безопасности, но именно сейчас ей удаётся так явственно вжиться в кожу собственной матери. Та, нарушив все законы, позволила себе выбор и выбрала её. Ольга тоже нарушает законы — уже не по своему разумению, да и выбора у неё нет. А поймёт ли это дочь? Не задаст ли самого очевидного вопроса: «Почему я?». И как ей объяснить, почему брату нельзя вместо неё? Как, как это всё…

— Как это всё ты себе представляешь? — продолжает Ольга уже вслух. — Здесь даже школа — сельского пошиба. Сколько в ней учеников? От силы пара сотен. О танцах, думаю, говорить не стоит. В город возить ты её каждый день не сможешь, а одну — не отпустишь.

— Ты так говоришь об этой несчастной школе, будто сама в ней не училась. И ничего — это не помешало тебе…

Ян тоже умолкает. Похоже, этот разговор клеится лишь из полуфраз да недомолвок. А как иначе, что он скажет? Что Алиевская общеобразовательная школа, единственная на весь посёлок, не помешала Ольге уехать в большой город, отучиться на режиссёра массовых мероприятий, занять своё место в жизни? В то время как ему эта самая школа, в которую он наведывался только на экзамены, большую часть года находясь на домашнем обучении, не дала ничего. Всё, что он знает, дала ему мать. А передача дара — это таинство, а не повод для ревнивых склок. Но как же заставить себя не злиться самому и простить Ольге её праведную злость?

— Я знаю, что ничего изменить нельзя! — сестра переходит на хныканье. — Я лишь хочу, чтобы будущее моей дочери было счастливым, насколько это возможно. До тех пор, пока это возможно. Пока она не примет дар. К тому времени она будет взрослой женщиной, и я хочу, чтобы у неё была жизнь до, чтобы ей было что вспомнить после того, как…

— После того, как жизнь станет другой. Отлично, я тебя понял. Твои предложения?

Они некоторое время молчат, разглядывая друг друга в полумраке сгущающихся сумерек. Свет на кухне не зажигают нарочно — почему-то им обоим кажется, что щёлкни они по выключателю, и где-то между ними порвётся.

— Если абстрагироваться от понятий «возможно» и «невозможно», мне бы хотелось, чтобы у неё был шанс общаться с ровесниками, продолжить занятия танцами, получить качественное образование в соответствии с современными стандартами, путешествовать, хотя бы иногда, и самое главное — чтобы она чувствовала себя особенной, но не обделённой. Как думаешь — мы можем дать ей этот шанс?

Ян задумался, хотя думать тут не о чем. С детьми он дела не имел никогда. Изредка приводили к нему тех, кто страдал: иногда — родители, но часто и бабушки — тайком от родителей. Только в тех детях не было ничего детского — за болью, по крайней мере, его было не разглядеть. А тут — девочка-подросток, живая и здоровая. Он даже не представляет толком, о чём с ней разговаривать!

— Хорошо, что твой муж в курсе. Со временем мы со всем разберёмся. Сейчас лето — поэтому лучше было бы, чтоб Алиса приехала до августа. Спокойно устроим её в школу, до начала занятий она успеет обвыкнуться с местностью…

«И с местными», — хотел добавить он, но Ольга перебивает:

— Муж как бы в курсе, но не совсем… — Поймав настороженный взгляд сестры, на сердце у Яна холодеет. Не хватало ещё разборок с отцом племянницы — его он видел последний раз, когда сам ещё был почти ребёнком. Тогда Ольга только начала встречаться с молодым военным, командированным из Сибири и расстроившим своим появлением в их жизни всё. — То есть он думает, что ты гомеопатией занимаешься, или типа того. Я в подробности, ясное дело, его никогда не посвящала — по молодости боялась, а потом решила, что не стоит ворошить. Он думает, что Алиса будет у тебя учиться чему-то вроде альтернативной медицины, да и то исключительно по собственному желанию и в качестве хобби, к тому же… Он думает, что это случится когда-то потом.

От таких новостей сердце Костолома окончательно проваливается в холод, как в полынью. То, что он слышит сейчас, не укладывается у него в голове. Может быть, и сама Алиса не до конца осознаёт, к чему её готовят?

— Да, ты прав, — прочтя его мысли по расширенным зрачкам, тихо выдыхает Ольга. — С дочкой я ещё не объяснялась. Не хотела заранее пугать…

Договаривать не имеет смысла. Завтра Ольга улетает. Поезд на Сочи рано утром, и он пойдёт её провожать. А может и не пойдёт. Самолёт до Иркутска после обеда. А когда она прилетит домой, у неё будет пара недель на то, чтобы всё уладить, собрать дочь и вылететь обратно — на этот раз уже не одной. И что-то Яну подсказывает, что задача эта для Ольги окажется непосильной. А совсем-совсем подспудно он думает, что не очень-то она и будет стараться. Как ожидал он её приезда в этом году, сколько надежд питал. А сколько лет до этого он ждал именно этого лета? Кажется, все надежды рушатся тонкими осколками и тают. В глубине души он всегда допускал мысль, что так оно и выйдет. Что, несмотря на данную у смертного одра матери клятву, следовать завету до конца у них не получится. И самое неприятное во всей этой ситуации конечно не поведение сестры — оно объяснимо, и злиться за то, что она ставит будущее своего ребёнка выше будущего своего взрослого брата, бессмысленно. Самое неприятное — чувство собственного бессилия. Свою судьбу он не проживёт — чужой волей его одарили чужой судьбой, и тёплым огоньком надежды на грани его сознания ещё блестела искорка конечности. Он мечтал, что пройдёт весь вверенный ему путь, как бы тяжко ни было, но этот путь имеет конец, а по тут сторону будет свобода. Теперь собственная жизнь ему рисуется клубком, который сколько не разматывай — он не иссякнет, даже мельче не станет. От этих мыслей на душе становится так скорбно, что на разговоры с сестрой уже не остаётся ни сил, ни желания.

Посидев ещё немного в тишине и так и не дождавшись от брата ни слова, Ольга покидает дом, тихонько прикрыв за собой и дверь, и калитку. Что-то ей подсказывает, что на вокзал завтра в шесть утра ей придётся ехать одной.

* * *
Обогнув гостиницу вдоль забора и убедившись, что её никто не заметил, Ксюха шмыгает в ближайший проулок. Там лавочка, а вокруг — никого. На лавочку приземляется с невероятным облегчением, будто весь день вагоны разгружала — таков груз усталости на её плечах. Почему этот человек не представился? Почему не спросил её имени? С какой стати так внезапно и бесцеремонно перешёл на «ты»? Почему позвал к себе, но даже не попросил держать всё это в тайне? Будто заранее знает, что она бы о подобном никогда никому не заикнулась. Но при этом, неужели он не знает, что никогда она не пойдёт в тот страшный дом? Одна, не ведая, на что подписывается? И пусть любопытство, пусть тайные фантазии, пусть что угодно её туда манит — она ещё в своём уме. А от мыслей о том, с какими целями незнакомый мужчина зазывает её в гости, становится волнительно и неприятно. Тут же вспоминается навязчивый геленджикский бизнесмен — тот самый, что вручал ей бумаги сквозь сальные намёки. С чего она вообще взяла, что бывает иначе? В её жизни не бывало иначе, а этот тип, пусть и интересен ей, но он же как маньяк из сериалов — хрестоматийный! Ну и вляпалась она — позор какой-то. Нужно согнать краску с лица, выровнять дыхание. Прокашляться, чтоб голос не шалил. Нужно с достоинством передать Розе документы, при этом ни словом, ни жестом не спровоцировав расспросов Женьки. Кстати — она, наверное, уже дома. Должно быть, ужин вовсю накрывает. Приступ совестливости застигает Ксюху врасплох — пока она тут прохлаждается, хоть и вынужденно, подруга, не успев со свиданки вернуться, там в одни руки в столовке шурует. Тяжело вздохнув, Ксения отрывает зад от деревянной скамьи и, стараясь больше не перемалывать в уме недавние события, направляется к гостинице.

Едва переступает порог, и Рoза налетает на неё с разбегу. От хозяйки пахнет эвкалиптом — свежо и даже остренько, и аспирином — едва уловимо, кисло.

— Хорошо, что ты здесь, Ксю! — Роза не глядя выхватывает из её рук многострадальные файлы, снимает сумку с её плеча и толкает девушку в сторону лестницы. — Быстро переодевайся и накрывать! Полчаса осталось! Я бы сама взялась, но не с моими соплями — не хватало ещё полгостиницы заразить…

— А Женька?

Ей не отвечают, но и так ясно: Женька ещё не вернулась. Трубку не берёт. Обидно аж до злости, и в то же время странно — Женька загулять любит, этого не отнять, да только никогда она не жертвовала своими обязанностями в угоду гулянкам. Впрочем, как и наоборот — до сих пор ей удавалось с успехом оба занятия совмещать.

Не явилась Женька и после ужина. Домыв последнюю тарелку, Ксюха, уже совсем без сил, поднимается к себе, на третий, и прямо в униформе плюхается в плетёное кресло на веранде. Дверь в комнату соседки закрыта. Неужели тот, кто ещё несколько часов назад был с ней, сейчас с другой? Развить мысль не получается: рядом возникает Роза с двумя бутылками пивка. Так неожиданно!

— Не перепутай. Тебе — холодненькое, запотевшее… А мне — просто запотевшее. В кастрюле с горячей водой полчаса держала. Говорят, от горла хорошо помогает.

Едва откушенная открывалкой стальная крышка падает на пол, воздух наполняется густым и противным ароматом нагретого хмеля — он куда кислее, чем аспирин. Ну, если от горла помогает, говорят… Ксения откупоривает свою и делает несколько жадных глотков, чуть не давясь хлынувшей к горлышку и щекотно бьющей в нос холодной пеной.

— Переживаю я.

— Да что же мы сидим! — Метнувшись мухой в свою комнату, Ксюша возвращается с помятой визиткой, выуженной из прикроватной тумбочки подруги, и уже спешно набирает номер Валеры. Под недоумённым взглядом Розы переговаривает с ним, и тут уж не до соблюдения конспирации — прости, загулявшая подруга, но тётушка вообще-то волнуется. — Она на свидании была. Но парень сказал, что они расстались около пяти… Он, кажется, перепуган моим звонком. Я ему верю…

Схватив со стола небрежно брошенную визитку, Роза всматривается в имя на ней.

— То есть племяшка уже и до ментов наших добралась? Не ожидала… Значит, она сейчас не с ним? — В глазах за толстыми линзами мелькает уже не тень, а самая настоящая тьма.

— Выходит, не с ним.

Пару минут обе сидят молча, перебирая в уме возможные причины происходящего — от самых нелепых до самых серьёзных, и отвлечься их заставляет лишь скрип калитки во дворе. Не сговариваясь, они вскакивают со своих мест и кидаются к перилам. Во двор заваливает Женька: в темноте виден лишь её силуэт — шатающийся, пьяный. Бегут вниз и, едва выскочив во двор, успевают колышущееся тело подхватить. Тащат наверх, надеясь, что никто из жильцов, собравшихся в холле вокруг телевизора, на них внимание не обратит. Ещё на лестнице Ксюха замечает, что алкоголем от Жени вообще-то не пахнет, зато на ладонях, крепко схвативших её поперёк груди, тут же ощущается что-то липкое и грязное. Лишь затащив её в комнату, щёлкнув выключателем и заперев дверь, они могут в полной мере разглядеть жуткую картину: Женька вся помятая, исцарапанная, а на губе — глубокая трещина. Одежда замызганная — и вправду, словно в грязи вывалeнная. Не дожидаясь распросов, Женька сама начинает говорить — монотонно, на одном дыхании, словно боясь чего-то не успеть:

— Мы у ментовки с Валерой попрощались. Я шла через рынок. Мне ещё тогда показалось, будто за мной следят. После, между рынком и вокзалом, где пустырь… На меня напали. Затолкали в машину. Везли куда-то, но я их не рассмотрела! Угрожали. Сказали, что это только начало. Выбросили чуть ли не на полном ходу… Я не помню, как шла — там одна дорога была, ею и шла. Телефон потеряла. Хорошо хоть сумку с собой не брала. Набрела на Новиковские поля, а оттуда уже нашла путь домой… Я ничего не понимаю!

Пока Роза курсирует между ванной и комнатой, то снимая с племянницы грязную одежду, то обтирая её изуродованную ссадинами кожу влажным полотенцем, Ксюха трясущимися от охватившего её ужаса пальцами нажимает на повтор последнего вызова в своём телефоне. Дело принимает серьёзный оборот — не знаешь, что думать, за что хвататься! И помощь правоохранителей сейчас точно не помешает.

8. Другая гостья

Люди настороженно косились, но не задирали — смотрели вслед молча. Появившись в станице по утру, едва ворота отворили, Анфиса направилась по неровной улице, устланной плотными досками, то там, то здесь провалившимися и подгнившими. Станица не бедствовала: на улицах, несмотря на базарный день, не водилось нищих, а среди прохожих мало кто ходил в одежде лохматой и залатанной, и хотя парчи с шелками на здешних красавицах было не видать, но свои льняные сарафаны, чистые и разукрашенные плотной цветастой вышивкой, они носили с гордостью. Чёрного одеяния и полегчавшей за минувшую ночь головы Анфиса не стеснялась — под платком волос видно не было, а под рясой не было видно тонкой сорочки и измождённого тела, исцарапанного кустарниками да искусанного комарами. Наставница научила её держать путь прямо от ворот и ступать, не сворачивая, пока не дойдёт до церкви. Заручиться поддержкой попа — значит обеспечить себе успех.

Поп Илларион встретил гостью у порога белой церкви — служба недавно закончилась, прихожане спешили на площадь, куда подоспели уже и очередные заезжие купцы со своими лотками. Появление на пороге схимницы попа немало удивило. Однако христианский долг не позволил ему проявить неприветливость. Пригласив путницу в трапезную, он велел долговязому конопатому мальчишке, что был у него на побегушках и в шутку именовался ризничим, притащить чего-нибудь горячего покушать и медовухи запить, а сам принялся расспрашивать гостью. Услышав, что пожаловала та с наставлением от самих кореновских стариц, насупился. А вдруг через купцов и до них уже слухи дошли о творящихся время от времени в Алиевской бесовских делах? А вдруг признают они его, батюшку, негодным настоятелем, да напишут митрополиту, а то и самому патриарху? Но гостья быстро успокоила разволновавшегося священника:

— Не бойтесь, батюшка, в станице я не задержусь. Велено мне основать свой скит за оградою, на лесной опушке, на том самом месте, где трава не растёт.

— Христосе! — Поп истово закрестился,не сводя глаз с молодой монахини, за обе щёки уплетающей притащенную ризничим из соседней харчевни похлёбку. — Уж не про то ли место ты говоришь, которое магометяне зовут проклятым, да и я, признаться, в этом мнении с ними согласен?

— О нём самом, батюшка, — не моргнув, ответила Анфиса и отправила в рот последний кусок ещё тёплой краюхи. — Не будет добрым людям здесь житья, пока то место не очистится. Не оставит вас в покое бесовская нежить, если не отмолить его…

Поп тяжко задумался, подперев бороду кулаком. Его думы были объяты смятением — глядя на юную схимницу, он никак не хотел поверить, что удастся ей в одиночку изгнать из Алиевской древнее зло, сколь бы праведной и боговерной ни казалась ему девица. Но старицы своё дело знают и просто так посланницу в эти места не отправили бы…

— Ну, Бог в помощь. Помогу чем смогу. Но за ограду не пойду — моё место здесь, в станице, с моими людьми.

— А Вам и не надо, батюшка. Лишь покажите, где у вас тут древоделы живут. Уж скоро холода — нельзя время терять. Хочу состряпать себе жилище до того, как дожди грянут.

Поп заметно помрачнел.

— С плотниками у нас негусто — народ наш в основном служивый. Казаки вечно в походах — вся станица на бабах держится. Нанимаем проезжих, платим за помощь — так и строимся помаленьку. Есть конечно и свои мастеровые, да вот только… Не пойдут они с тобой туда. — Поп не глядя махнул рукой за левое плечо, а затем снова перекрестился. — Народ у нас простой, богобоязненный…

— А ну как согласится кто? У меня вон что есть!

Анфиса беспечно вынула из-за пазухи белый платочек, развернула его на обветренной ладони и показала батюшке серебряные монеты — всё своё богатство. В глазах у священника влажно заблестело, но вскоре вновь потухло.

— Деньги деньгами, а от нечисти серебро не спасает, кто бы что ни говорил. Ступай на площадь: с западной стороны будет чёрная улица — чёрная потому что там сыромятники шкуры коровьи выделывают, не промахнёшься. Пройдёшь ряды кожевников и свернёшь налево, увидишь несколько изб. Попробуй поспрашивать, да не пойдёт с тобой никто…

Поблагодарив настоятеля и наскоро попрощавшись, Анфиса направилась по указанному пути. Площадь гудела голосами, манила запахами. Анфиса скиталась от лавки к лавке, раскрыв рот — ещё никогда за всю свою жизнь, невольную и вольную, она не видала такого оживления. В деревне при барском поместье, где она родилась и выросла, людей столько не было, а те, что были, на здешних никак не походили. Люд на площади знал достаток: торговля шла бойко, торговаться не стеснялся никто — ни бабы, ни мужики, а товаров было столько, что глаза разбегались. Дети путались под ногами, ничего не боясь, а старики и старухи сидели в стороне от торговых рядов, щурили подслеповатые глаза да молчали о чём-то своём. По спокойствию на морщинистых лицах Анфиса читала, что они не голодают. Значит правду говорят: в казачьих краях жизнь вольнее и сытнее. В блужданиях по диковинному поселению нескоро она вспомнила, куда шла и зачем. Кожевничий угол найти было несложно — свежие шкуры сохли на солнце, щедро обтёртые жиром, растянутые между вбитыми глубоко в землю высокими кольями. Пахло от них кровью и маслом, но в целом — приятно. Сами кожевники гнездились прямо под шкурами: кое-кто обрабатывал свежую порцию огнём, опаляя оставшуюся шерсть, кое-кто долбил уже размягчившийся скользкий материал, распластав его на плоском камне; некоторые спали, другие же просто сидели, наблюдая из-под своих навесов за людьми на площади. Завидев монахиню, они заметно оживились.

— Какими судьбами в наши края, мать? — встрепенулся один, немолодой и одноглазый, но с удалыми усами, по всему видно — бывший служивый.

— Какая она тебе мать, иль ты и на второй глаз ослеп? Не видишь — тебе в дочки годится, — одёрнул его второй, и оба громко засмеялись.

— Мне мастеровой нужен. На плотничьи работы. Плачу серебром, — ответила Анфиса, чуть смутившись.

— Так за чем дело стало? Да тут тебе кто угодно поможет! Если ты с Божьим делом, то чего бы не помочь, тем более за серебро, — округа вновь наполнилась густым мужицким смехом.

— Мне нужен тот, кто за ограду выйдет и не побоится работать у опушки.

Мужики вмиг поутихли и недобро переглянулись.

— Что-то ты темнишь, мать. Недоброе то место. И не пойдёт никто из наших — наслушались всякого, да и насмотрелись. Лучше возвращайся на площадь и попробуй соблазнить своим серебром кого из заезжих. День базарный, может и поймаешь какого мужика рукастого да несмышлёного. А наши это… на опушку не пойдут. А ну как увяжут за собой нечистую да в дом приведут? Здесь таких дураков нет…

Махнув рукой, Анфиса двинулась дальше. Ближе к западной стене хатки становились беднее, древесного настила здесь не было, и дороги сужались, обращаясь обычными вытоптанными тропами — даже без колеи. Видно было, что и повозки сюда не доезжали, и людей ходило немного. Ни на улице, ни во дворах Анфиса никого не встретила. Тем временем солнце поднялось над самой её макушкой и уже приготовилось к своему медленному падению, чтобы через несколько часов сесть за стеной, уступив небо над Алиевской ночному светилу. Стоило торопиться: возвращаться к наставнице без добрых вестей Анфисе было стыдно, а задерживаться в селении допоздна — страшно. Вцепившись свободной рукой в крест, она глубоко вздохнула и постучала в первую же хатку. Ей отперла древняя старуха, но выслушав просьбу, лишь неприветливо хлопнула дверью перед лицом путницы. Подобное повторилось ещё трижды, и Анфису, доселе не знавшую ни отчаяния, ни уныния, начала уже одолевать неуверенность в верности своей миссии. А что если призрачная наставница, назвавшаяся Мадиною, и на самом деле нечистая, а все её слова — лживый соблазн? Откуда бы девке знать, что та добра ей желает, а не погубить? Ведь ещё ни один человек из всех, кого она встретила в станице, не согласился ей помочь, а эти люди не выглядели ни зашуганными, ни глупыми.

Присела путница на трухлявый пень у покосившейся оградки подле такой же косой и трухлявой избы. Тесный двор с тыльной стороны дома жался к стене — к дальней от ворот глухой стене, что указывало на бедность и неустроенность живущих здесь. Уперлась девка локтями в колени, а лицо умесила в раскрытых ладонях. Задумалась, пригорюнилась. Да так, почти уже задремав, и не расслышала подле себя чужих шагов. Лишь внезапный голос — молодой и звонкий — заставил её встрепенуться и в испуге уставиться на появившегося рядом парня.

— Чего плачете, мать, ой… — Парень был совсем юн, едва обзавёлся усами. Стоял рядом, загородив собою солнце, и опирался на корявую берёзовую палку. — То есть… Я думал, Вы…

— Думал, я старая, а я не старая? Не знаешь будто, что в схимницы смолоду идут, а ума и знаний наживают лишь с годами? Или думаешь, все старицы так и рождаются — морщинистыми да умудрёнными? — Анфиса, сама того не заметив, приосанилась и поспешила поправить на голове съехавший на бок платок.

— Какой же дорогой в наших краях? На базар заехали? А куда путь держите?

— Куда шла, туда и пришла. Ищу древодела, чтоб срубил мне скит до холодов. За оградой, у опушки, на проклятом месте. А коли не знаешь таких, то и ступай, а мне не мешай.

Откуда-то взялась во вчерашней девке немеренная дерзость — то ли деревянный крест да чёрное облачение наделили её небывалой силой, то ли ещё что.

— Таких не знаю, не серчайте.

— Я серебром заплачу.

Молодец лишь окинул схимницу любопытствующим взглядом и направился к хате. Только глядя ему вслед Анфиса поняла, зачем ему ветка: юноша сильно хромал. Видимо поэтому он не в сотне, поэтому же и бедствует. Стало Анфисе хромого жалко, а жалость ей была свойственна всегда — даже барина, своего бывшего хозяина, что в награду за сладкие ночи выписал вольную, ей тоже отчего-то жалко было.

— Дай хоть воды испить, жарко нынче, — шепнула она парню вдогонку.

Парень ничего не ответил и не обернулся — наклонившись, вошёл в дом, но дверь за собою оставил нараспашку. Недолго думая, Анфиса шмыгнула следом, чуть не вписавшись лбом в перекладину. В хате было прохладно и пахло затхло. Пол хоть и был досчатый, не земляной, но давно не метёный. По углам собрались целые клубы из пыли и сора, а с потолков сыпалась высохшая глина. Поводив глазами в потёмках, разреживаемых скудно падавшим через незанавешанное окно лучами и дрожащей у образа Николая Чудотворца масляной лампадкой, поводив носом по несвежему воздуху, гостья совсем опечалилась. Вскоре хозяин бедной хаты появился перед ней с кувшином колодезной воды. Анфиса припала к нему жадно, а поверх глиняной кромки продолжала шарить глазами по комнате. Сеней в избе не было, и комната была всего одна, просторная, но неуютная. В дальнем от входа углу, за печкой, она заметила кровать с лежащей на ней женщиной. Судя по мерно вздымавшемуся домотканному одеялу, женщина крепко спала.

— Матушка моя хворает. Ничто не помогает. Ноги опухли и почернели. Раньше хотя бы вставала, но уже несколько недель не встаёт. — Проследив за взглядом гостьи, хозяин зачем-то поспешил с оправданиями. — Помолитесь за неё, может хотя бы Вас Господь услышит.

— Я помолюсь, — ответила Анфиса, передавая кувшин. Огонь стыда за произнесённую ложь прожигал её щёки насквозь. — А если всё-таки деньги нужны, приходи на опушку. Пусть ты и хромой, но руки у тебя, как я посмотрю, на месте, а гроши лишними не будут, — бросила Анфиса на прощанье, несмело поклонилась и отправилась в обратный путь.

Она покидала станицу с лёгким сердцем: вдруг все сомнения отринулись сами собой — теперь уже она была уверена, что Мадина сказала правду, и всё у неё получится, и дом даже будет, и жизнь вольная. Когда шла обратно через площадь, не удержалась и разменяла одну монету. Купила сыра, хлеба и молока. И с поклажею, наперегонки со своей длинной тенью, выросшей в низких лучах садящегося за её спиной солнца, отправилась обратно — в лес.

Сморённая усталостью, к речке, дабы обмыться, не пошла, даже не сбросила своих новых одежд: лишь устроилась поудобнее и стала зазывать сон. На сытый желудок, в тепле да после дневных странствий сон сморил её совсем скоро. Мадина появилась в нём сразу, будто только этого и ждала.

— Значит, не нашла мастерового? — спросила черноокая после того, как вдоволь наслушалась полных восторга девкиных россказней. Конечно, где это видно было, чтобы вчерашняя крепостная с самим приходским попом трапезничала да в одиночку по базарным площадям шастала? Слушая подопечную, Мадина словно видела всё её глазами, топтала станичную площадь своими ногами и даже сама отпила ледяной водицы из кувшина. Ей было радостно за живую, а ещё радостнее — за себя. Она вложила в Анфиску все свои надежды, прекрасно осознавая, что второй шанс обрести наследницу представится ей нескоро — может, через сотню лет, а может и не представится вовсе. Однако до наследования ещё очень далеко, а жизнь земная, коли она вольная, манит соблазнами. Девка молодая и падкая на всякое, а удержать её силой подле себя призрачному видению неподвластно.

— Говорят, нечистая ты, и все боятся идти к твоему лесу, — ответила Анфиса и тут же прихлопнула рот ладошкой. — Ой, не сердись!

— Всё что говорят — правда, ибо они в неё верят. Это их правда. А у нас с тобой она своя, другая. Если будешь слушать меня, сегодняшняя воля покажется тебе ничем, былинкой на ветру — таким премудростям я могу тебя научить. Будешь хозяйкой себе и хозяйкой леса. Будут тебя уважать, и никогда больше не узнаешь нужды. Никого над тобою не будет, но не бойся остаться одна — такого тоже не случится, если всюду будешь следовать моим советам. Но без дома никак.

Анфиска на такие сладкие речи только рот разинула. Обещания наставницы раззадоривали, а воображение уже рисовало ей будущее, в котором она чуть ли не повелительница всех земель, живёт в резном тереме, а селяне к ней на поклон с подношениями ходят… И в череде тех селян, что она себе навоображала, она отчётливо видела одного.

— В станице есть парень, что живёт у западной стены. Мог бы помочь, потому что беден и убог, но на серебро даже он не позарился. Уж не знаю, чем его привлечь. Не была бы я стриженая, — Анфиса мечтательно провела руками по обтянутому плотной рясой тонкому стану. — А то жаль его — хата косая, сам хромой, так ещё и мать лежачая…

— Мать лежащая, говоришь, — перебила её наставница, у которой от таких новостей надежда встрепенулась в груди с новой силой. — А ты пообещай ему, что как только дом выстроит, то ты и мать его вылечишь.

— Да ты что! — заорала Анфиса. — Или правду говорят, что ты нечистая? Уж на всякое притворство я согласна, даже людей обманывать, даже Бога! Но ложно обещать исцеление…

— А ты не соврёшь, — хитро подмигнула Мадина своей строптивой ученице. — Если веришь в мои умения, то поверь и в то, что как только будет у тебя дом, то я всему и тебя обучу. Доверься мне…

Тёплая капля упала не девичью щёку. Анфиса проснулась, спросонья заозиравшись. Капель становилось больше, они падали с неба тяжёлой россыпью. Поспешив схорониться под деревьями, она не переставала думать над словами наставницы, пока лес наполнялся шумом и запахом осенней грозы. Во всём старшая права — скоро дождей будет больше, а листвы на деревьях — меньше. Без дома никак…

Сама же Мадина, утеряв связь с пробудившейся ученицей, но не утеряв ещё своей плоти, поспешила к укрытию в корневищах. Надежда, было утерянная после того, как девка вернулась из станицы ни с чем, вновь затеплилась в её остывшем за сотню лет сердце. По тому, с каким придыханием ученица говорила о своём новом знакомом, Мадина могла уже заподозрить, что за щедрую оплату да исцеление матери сгодится он молодой отшельнице не только для плотничьих работ, но и для кое-чего ещё.

1842 год, сентябрь

* * *
Утро выдалось смятым и беспорядочным. Морской ветер, за ночь окрепший, нагнал в небо над Алиевкой комья тёмных облаков — пока ещё некрупные и разрозненные, они не спешат разбегаться, кучкуясь, потихоньку застилая лазурную гладь и погребая под собою солнце. К вечеру ждать грозы. На побережье объявлено штормовое предупреждение, пляж закрыт для посетителей, и недовольные отдыхающие, у которых каждый солнечный день на вес золота — в буквальном смысле, ведь они копили на отпуск весь год не для того, чтобы любоваться небом цвета Чёрного моря — устремились в шашлычные и прочие заведения, дабы пополнить копилку летних воспоминаний хотя бы за счёт терпкого вина, баранины с дымком и бессмертных хитов Тимура Темирова.

Хозяйка хлопочет в столовой одна, только тётя Поля пытается подсобить по мере возможности, время от времени покидая кухню, чтобы накрыть пару столов или разложить сдобы по хлебницам. Положение спасает лишь день отъезда: автобус за группой приехал ещё затемно — видно водитель торопится покинуть прибрежную зону до наступления грозы, потому и нещадно, благими матами подгоняет пассажиров, в спешке запихивающих свои баулы в багажный отсек туристического Ютонга. Тут уж не до завтрака — столовая стоит полупустая, еда стынет, да так скорее всего и пропадёт, но Розе еды не жалко. Стоя на пороге гостиницы, подперев бока кулаками, она провожает взглядом удаляющийся автобус и с нескрываемым облегчением выдыхает: следующая смена прибудет только через два дня, и возникший из-за ошибки агента простой, что раньше воспринимался как трагедия (ведь летом не только у отпускников каждый день на вес золота, но и у владельцев сезонного бизнеса), ныне воспринимается как дар небес. Отпустив бабу Полю на заслуженные выходные, Роза ещё раз обходит столовую, решив в итоге вернуться к уборке позже, и идёт наверх.

Девчонки ждут её на веранде — молча любуются тёмным небом, одарившим их смутным предчувствием скорой беды. Небо тяжелеет с каждым часом, готовится разродиться. Тяжело сейчас всем.

— Блин, а я и забыла совсем про неё! — вполголоса чертыхается Роза, проходя мимо двери единственного на весь третий этаж люкса. — Что-то на завтраке её было не видать…

— Уехала она, — реагирует Ксю.

Соседку она встретила поутру, когда хозяйка в одиночку уже шуровала в столовой, Женька сквозь сморивший её беспокойный сон тихонько поскуливала в свою подушку, а самой Ксюхе пришлось идти до единственной на весь посёлок круглосуточной аптеки. Ольга была при параде, но лица на ней не было. Лишь вяло кивнув в сторону девчонки, она выкатила свои розовые саквояжи и, стараясь сильно не шуметь, потащила их вниз по лестнице. За калиткой уже ждала машина, и Ксюха, снедаемая неуместным и даже в какой-то степени постыдным любопытством, прокравшись следом и не осмелившись откровенно пялиться, прильнула к щели в ограде. Вопреки её ожиданиям, гостью ждало такси. Стало как-то обидно: вроде нормально же общались, а сейчас она уезжает, даже толком не попрощавшись. Очередная волна иррациональной обиды схлынула, стоило Ксюхе вспомнить о причине её столь раннего выхода в посёлок.

— Наверное, непогоды испугалась. Ишь, фифа, — отзывается Роза и тут же теряет интерес к гостье, что в фигуральном смысле помахала им ручкой. — Так, девки, десятый час. Собираемся и поехали.

* * *
Валера ждёт их на парковке возле участка, в нетерпении таращась на шлагбаум у КПП и чуть ли не подпрыгивая на месте. Завидев Женю, выскользнувшую из задней дверцы в одной маечке и пижамных штанах, он меняется в лице и бросается к ней навстречу, но тут же оказывается подвинут вовремя подоспевшим Николай Николаичем.

— Значит так, — басит тот, насупив брови и сердито хмыкнув в усы, — сейчас потерпевшая пройдёт в мой кабинет. Мы составим заявление и направим её на медицинское освидетельствование. А беседовать будем потом.

Валера, аккуратно, но безапелляционно оттеснённый от Розиной машины плотным плечом старшего коллеги, слово «беседовать» расценивает как призыв к действию. Достаёт свой мобильник, роется в списке исходящих.

— Не надо, — Ксюха, уловив его замысел, успевает выхватить трубку и нажать на сброс до того, как из той раздались бы гудки. — Это не вариант.

На лице лейтенанта явственно читается злость. Она принимает её на себя. Она её разделяет. Валерина злость оказывается недолговечной — скоро она сменяется сосредоточенностью и даже подобием спокойствия.

— Ты права. Ладно, извини… Я это. Ты же ни в чём не виновата. Не надо было мне ему звонить, надо было лично съездить.

— Что за чушь, — перебивает его Ксения, хотя слово «съездить» она тоже принимает на свой счёт. И тоже — как призыв к действию. — У тебя есть ресурсы и полномочия. Приложи все усилия, чтобы их нашли и наказали по всей строгости закона.

Валера убирает телефон в карман. За доверие он благодарен.

— Я так и сделаю. Обещаю.

Выдавив жалкую улыбку, Валера скрывается в тёмных прохладных коридорах полицейского участка. Ему хочется видеть Женю, но не хочется её смущать. Хочется расспросить о случившемся лично, но он не уверен, что сможет смотреть ей в глаза — ведь в произошедшем он винит себя и своё глупое геройствование. И он мнётся у двери в кабинет Николаича, то хватаясь за ручку, то вновь отпуская её. Принять окончательное решение его заставляет вибрация в кармане.

«Не успел я обрадоваться твоему звонку, как ты его сбросил. Браво!»

«А когда они тебе звонить будут и молить о помощи, тоже сбросишь?))))»

Сообщение с неизвестного номера — не с того, который он минуту назад пытался набрать. Сердце подпрыгивает к горлу, пальцы непроизвольно сжимают несчастный аппарат чуть ли не до хруста. Когда Женю уведут на освидетельствование, надо будет потолковать с Николаичем. Наедине, чтобы девчонок не запугать ещё больше — они и так запуганные. Но бездействовать нельзя — тот, кто затеял эту страшную игру, только что в очередной раз доказал, что пустых угроз не оставляет.

* * *
К обеду все необходимые протоколы уже составлены, процедуры пройдены, обещания розданы. Можно ехать домой. В машине четверо — сам Николай Николаич вызвался проводить дам до их обители. Осмотрел двор, наказал запереть калитку на засов, велел припаркованную обычно с внешней стороны ограды машину загнать внутрь, лично намотал тяжёлую цепь на скобы ворот, едва автомобиль заехал во двор, и скрепил звенья амбарным замком. Коли уж кроме грозы в ближайшие пару дней здесь гостей не ожидается, то и нечего их держать нараспашку. Велел двери гостиницы запереть изнутри, а ещё — зарядить мобильники зачем-то.

— Эх, жаль здесь камер наружного наблюдения нет…

— Эй, не надо, у нас тут не Дом-2 какой-то, а приличное заведение. Камеры ему… — возражает хозяйка, подспудно с усатым соглашаясь.

Пререкания старших девчонки подслушивают сверху — с лестничной площадки третьего этажа. Присутствие в доме полицейского напрягает и интригует одновременно. Упоминание о телешоу запускает маховик ассоциаций в голове непривычно и даже как-то пугающе молчаливый Женьки. Она хватает подругу за руку и вяло, монотонно начинает перечислять:

— Когда звонит незнакомец. Идентификация. Я знаю, что вы сделали прошлым летом — не помню, какая часть. В конце туннеля. Какие ещё там есть фильмы ужасов, где герои, оказавшись отрезанными от мира грозой, прятались бы от всемогущего зла? И помощи ждать неоткуда…

Ксюха знает, что Женька прикалывается. Она даже с пластырем на щеке и сочащейся сукровицей губой умудряется хохмить — более того, выдавливает повышенную дозу трагичности из своего положения, играя разукрашенной физиономией и надрывным голосом… Актриса. Но Ксюхе не до игр. Так много призывов к действию за сегодня она получила — возможно больше, чем за всю свою жизнь до этого. «К нему» она съездит. Сама и обязательно. Рано или поздно. Возможно даже совсем скоро. Но пока они ждут грозу, а Николаич, судя по доносящемуся с кухни грохоту посуды, не торопящийся покидать их цитадель, намекает на то, что стоит ждать гостей. Ксюха решается попросить о помощи.

— Жека, что они там делают?

— Чай пьют по ходу. Надеюсь, он ночевать здесь не останется, — кривит губёхи жертва насилия, заглядываясь через лестничный зазор на тонкую полоску света, выбивающуюся из-под двери в столовую. — Уж не решила ли Роза его… Хотя…

— Чего не решила? Чего хотя? — дёргает её за рукав подруга.

— Валера говорил, Николаич в разводе, причём давно, если ты понимаешь, о чём я.

Ксюха понимает. Ей такие расклады по нраву, а судя по заговорщически зажмурившейся Женьке — не ей одной.

— Слушай, Жек, пока они там милуются, прикрой меня.

— В смысле?

— Мне надо сбегать кое-куда. Постараюсь до дождя вернуться.

— Ты чо — дура? Куда собралась? — В Жекиных глазах играют искринки. Что за секреты могут быть у подруги от неё? И что это ещё за тайные вылазки такие? А ведь если подумать, это не в первый раз…

— Не могу пока рассказать. Но это не опасно, обещаю. Я туда и обратно, честно. Просто нельзя, чтобы кто-то знал, пока… я сама для себя всё не проясню. Если Роза спохватится — прикрой меня! Придумай что-нибудь!

— Да куда ты! Калитку-то они заперли и ворота тоже, ключи при Розе.

— Разберусь!

Ксюха уже бежит вниз по лестнице, просачивается в ещё не запертую дверь, жмётся к стеночке, огибая здание со стороны погреба. Не впервые ей пробираться этим путём, и дорогу к конечному пункту назначения она помнит хорошо. Ещё бы со страхом справиться, что ныне замешан уже не на стыде и чувстве неизвестности, как в прошлый раз, а на трепыхающемся где-то в желудке предчувствии нехорошего. Отчего-то она уверена — это правильно, так надо. Всё не случайно: и встречи, и приглашение, и даже такое своевременное отбытие чванливой гостьи. И гроза — тоже.

* * *
Перебраться через ограду несложно. Ксю оказывается на безлюдной дорожке меж тесно посаженых домов частного сектора. В прошлый раз было тяжелее — с картошкой да под палящим солнцем. Вспомнив о солнце, она ностальгически задирает голову — облака плывут быстро-быстро, ветер не позволяет им застыть единой массой над посёлком, но уже скоро они станут совсем тяжёлыми, осядут, не желая больше двигаться с места, и тогда… Интересно, если она не успеет домой до начала грозы — как будет лезть обратно? Через ограду, скользкую, омытую дождём перебраться будет уже нет так просто.

Ксения прибавляет шагу. Чем дальше от родного отеля, тем сбивчивее дыхание — то ли от усталости, то ли от волнения. Она не знает, чего ждать, но хотя бы попытается…

Одинокий дом на задворках посёлка возникает перед ней застывшей картинкой из какого-то меланхоличного артхаусного кино: глухой забор, выглядывающая поверх него свеженькая черепичная крыша, а над ней — гроздья фиолетовых облаков. Вокруг тихо — не слышно ничего, кроме ветра, и пусто совсем. В таких вот домах вечно творится всякая чертовщина. И зачем только Женька затеяла ту игру с перечислением ужастиков по тегу «гроза»? Теперь вот и у Ксюхи в уме сам собой складывается рейтинг, на этот раз по тегам «странные дома» и «отшельники»… Собачье многоголосье вырывает её из бестолковых раздумий, заставляет застыть на месте, почти врасти в землю, не дыша, обливаясь холодным потом. Преодолев испуг, вызванный скорее внезапностью, нежели реальной угрозой, девушка делает несмелые шаги, каждый из которых приближает её к заветной (такой страшной) калитке. И вот она уже почти самым носом упирается в железную дверцу в заборе. Собаки вдруг замолкают. Калитка скрипит и отворяется.

— Хорошая погодка для дальних прогулок, правда? А то ли ещё будет… Ну, заходи, я через порог не привык общаться. — Не дождавшись от гостьи никакой реакции, хозяин почти хамски хватает её за рукав ветровки и тянет на себя. — Здесь порожек, не спотыкнись. И собак не бойся — они не тронут. Обещаю.

Проходя через двор, Ксюха потихоньку приходит в себя. Открыто озираться побаивается, но и того, что успевает заметить, достаточно, чтобы удивиться. Никаких грядок, никаких теплиц. Несколько яблонь, да малюсенькая цветочная клумба под окнами. Двор просторен и почти полностью засеян газонной травой. Лужайка сочная, кислотно-зелёная — видно, её и поливают, и стригут. Заднюю часть двора Ксю не разглядела, однако по следам шин с боку от дома поняла, что где-то там должен быть гараж. И наверное ворота — как-то же хозяин свою машину отсюда выводит? И главное — куда? Зачем?

— Разувайся. У меня чисто.

Зазевавшись, Ксю спотыкается о невысокую ступеньку и, чудом удержавшись на ногах, почти врезается в спину хозяина. Тот на неуклюжесть посетительницы никак не реагирует — привык уже. Он распахивает дверь и отступает в сторону, пропуская девушку вперёд. Ксения, чуть помявшись, делает глубокий вдох и переступает порог. И попадает в место… без атмосферы. У каждого жилища есть атмосфера. Это прежде всего запах. А пахнут дома́ по-разному: чистящими средствами определённой марки, чья фирменная отдушка со временем въедается в ковры, обои, мебель и становится частью самого дома; сигаретами, делающими жилище студента канонично-весёлым, а жилище матери-одиночки — канонично-печальным; выпечкой — если вам повезло жить с доброй бабушкой, всем своим существованием пропагандирующей традиционные семейные ценности, и кошачьей мочой — если не повезло; лекарствами, если бабушка давно и безнадёжно больна… В доме Костолома не пахнет ничем. Воздух в нём как будто прокварцованный. Следуя указанию хозяина, Ксю скидывает кроссовки, оставаясь в жёлто-розовых полосатых носках. Дверь хлопает за её спиной. Откуда-то издалека доносятся первые раскаты грома — ещё сухого. Гроза приближается, и она будет сильной.

— С чем пожаловала?

Он ведёт её на кухню, где накануне пил чай с сестрой. Вечер не был весёлым, но о нём уже ничего не напоминает — хозяин прибрался, поменял скатерть и даже сбегал в магазин за новым печеньем. Он был уверен, что рано или поздно девчонка из виноградников заявится, но не ожидал, что это случится так скоро. Нужно больше себе доверять.

Ксю молчит, она действительно не знает, что ответить.

— Говори всё, что в голову придёт. Обмануть меня не получится, а вытаскивать правду из тебя клещами я не собираюсь. Раз уж ты здесь, считай это своей возможностью что-то изменить. И будь уверена: всё, что произносится и свершается в этих стенах, в них же и остаётся. Итак, с чем всё-таки пожаловала?

— С вопросами.

— Что ж. Можешь приступать, а я пока чайник поставлю. Кофе у меня нет, а вот сахар где-то…

— Спасибо, мне ничего не нужно. И вообще — почему Вы обращаетесь ко мне на «ты»?

— Да не бойся, не отравишься. — Малюсенькой керамической ложечкой он насыпает в заварочное сито заварку, черпая из стальных коробок понемногу разных сортов чая и каких-то трав. Закончив, откладывает ложку на чистое блюдце и поворачивается к гипнотически-преданно наблюдающей за его движениями гостье. — И тебе вроде никто не запрещает тоже обращаться ко мне на «ты». Кстати, я всё ещё жду вопросов.

— Х-хорошо. — Ксю ёрзает на стуле, будто тот неудобен. На самом деле это она неудобная, ей тревожно в собственном теле и хочется спрятаться, сбежать от острого взгляда. — Для начала скажите… Чем Вы занимаетесь? Я имею в виду… В общем смысле.

— Ожидаемо. Давай следующий вопрос, этот скучный.

— Но если я не знаю Вас, то как Вы можете мне помочь? Вы ведь говорили…

— Как — это не твоя забота. — Хозяин мысленно себя одёргивает. Он груб и резок? Но он всегда такой, и с гостями тоже. Но его гостей не обидеть и не запугать — они и так уже судьбой обиженные и смертью напуганные. А она… Она ничего этого не знает. Наверное, стоит попробовать с ней иначе? Стоило бы, если б он знал, как это — иначе. — Скажем так: я умею видеть боль. И иногда даже умею её побеждать.

— Но я ничем не болею…

— Это не так. Здесь разве не болит? — Он вдруг подходит к сидящей вполоборота от стола Ксении, нервно теребящей язычок молнии на ветровке, нависает прямо над ней и тыкает пальцем в грудь. Точно в рёбра, чуть повыше резинки спортивного бюстгальтера. Бесцеремонно. Ксения отшатывается, откидываясь на спинку стула, и вдруг ощущает в груди пекло — будто вместо сердца у неё раскалённый брусок железа. Ей даже на мгновение кажется, что в просторной и идеально чистой кухне запахло жареным мясом. — Болит ещё как. Ну, и кто же тебя так обидел? Знаешь, я редко вижу то, чего не в состоянии видеть обычные врачи в обычной поликлинике. Другое дело, что я иначе это толкую и уж совсем иначе с этим обращаюсь. Твой случай редкий — твою болячку рентгеном не обнаружишь. И всё же она есть, а ты не лечишься.

— В-вы экстрасенс? — Ксюху накрывает волной удушающего стыда. Ей неудобно произносить подобное вслух, и в то же время, не спросить она не может. — Вы умеете читать мысли людей?

— Читать — нет. Видеть — да. Но это не легко. Нужны определённые обстоятельства, а с моим образом жизни я почти никогда в них не оказываюсь…

— Тогда… Я не понимаю…

Ну не рассказывать же ей, как он бродил по её видениям, лёжа на бережку, пока Ольга сторожила их сон?

— Этот разговор — ни о чём. Помощь нужна? Да или нет?

— Да! Да! — не выдерживая, Ксюха почти кричит. Жуткое чувство: лишь бы отстали, лишь бы оставили в покое, что угодно — только бы перестали давить. Да, она чувствует, как на неё давят, вжимают в сиденье стула, заставляя скукоживаться… Она сама сюда пришла. — Но Вам-то это зачем? Зачем Вам мне помогать?

— Зачем — пока не знаю. Но надо — это точно. У судьбы свои задумки, и нам они не всегда очевидны. Думаю, разберёмся сперва с твоей бедой, что же до меня… Потом видно будет. А сейчас — слушаю.

Поняв, что тянуть больше некуда, Ксения поджимает губы, отводя глаза в сторону, и готовится говорить. Собеседник же, усевшись на стул, пододвигается ближе и остро, настойчиво пытается заглянуть ей в глаза. Буквально ловит её взгляд, как скользкую рыбёшку на крепкий крючок. Она чувствует его горящим ухом, горящей щекой. Негде прятаться. Её взгляд он всё же цепляет и удерживает. Его глаза бездонные — чернее чёрного, из них не вынырнуть, как ни старайся. И едва Ксения это осознаёт, ей мгновенно становится спокойно. Спокойно говорить обо всём, смотря в чужие глаза? Звучит, как небылица.

— Короче, мой бывший парень… Он меня преследует. У него есть подельники. А вчера напали на мою подругу. И в полиции говорят, что мы все в опасности. А сделать толком ничего не могут. Мой бывший парень — он не дурак. Но он… Моя подруга говорит, что он псих.

С десяток фраз, а произнести их было так сложно. Как неверующему на исповеди у священника. Как невиновному на скамье подсудимого.

— Всё ясно. — Хозяин опускает веки, выжидает несколько секунд, а когда распахивает их снова, его взгляд уже не на Ксении, не в Ксении. Отходит к окну. Отпивает остывшего чаю из оставленной на подоконнике чашки.

— Что ясно?

— Мне этого достаточно.

Ему правда достаточно. Двое из виноградников… А у девчонки заступнички в полиции. На подружку напали… Парень — псих. Всё это — дела житейские и к его предчувствиям никакого отношения не имеющие. Во всё это он лезть не станет, не его это дело. А вот с ней — разберётся.

— Как тебя зовут? — Самый неожиданный вопрос за весь вечер. Нет, за всё лето. Да и вообще.

— Ксения.

— А меня — Ян.

— Я знаю. — Слова срываются с Ксюхиных губ быстрее, чем она успевает шлёпнуть по ним раскрытой ладошкой. Ян ухмыляется. Значит, Олька? Интересно, как далеко зашла её болтливость? Вряд ли слишком далеко…

— Не сердись на неё. Она скоро вернётся. Она нормальная, просто мы повздорили.

Такой странный скачок с темы на тему, но Ксюха безошибочно улавливает, что речь о сибирячке, покинувшей сегодня их края.

— А кем она Вам…

— Она моя старшая сестра.

Ян уже сожалеет, что поведал это незнакомой (в общепринятом смысле слова) девушке. Зачем вообще сидит с ней здесь, на своей кухне, обмениваясь глупыми, ничего не значащими фразами? Разбрасывая слова, тратя их. Со своими гостями он обычно не беседует за жизнь. Да и на кухню их не водит. Он их лечит, а потом — лечит себя. А с какой-то несмышлёной девчонкой чаи распивает и треплется ни о чём, словно с подругой, которой у него никогда не было. Даже с сестрой он не позволяет себе так растрачиваться — а там кровь, там всё другое. А Ксения — это что-то новое и непонятное. Подброшенное самой судьбой прямо ему под ноги. Тогда, во время той грозы, он об неё спотыкнулся, а мог бы просто обойти. Вот смотришь на неё — ничего особенного. Мелкая, невзрачная. Несмелая. Не ровня ему, даже если опустить всё прочее. Да и вообще — она же из другой вселенной. Из той вселенной, где водятся психованные бойфренды, отчаянные подружки, знакомые в полиции, а ещё… А ещё она притащила ему картошку в пластиковом пакете. И он её чует.

— Пойдём.

Убедившись, что обе чашки опустели, он решительно направляется к выходу с кухни, попутно зазывая гостью за собой.

— Куда?

Ксюхе такой подход не нравится. Ещё рано, а за окном серым-серо, как в осенних сумерках. Небо уже не просто грозит прорваться — небо уже почти здесь: пальцем ткни — и утонешь.

— Мне домой надо. Успеть до грозы… Меня ждут.

Ага, так мама в детстве её учила: если хочешь избежать опасной компании, дай понять, что тебя ждут и знают, где ты и с кем. Но маминых уроков она не усвоила, за что и поплатилась. А сейчас… Какая к чёрту мама. Ей двадцать и она в Алиевке.

— Я довезу, не бойся, по дождю не пойдёшь. Но с тем, что у тебя там, — на этот раз он пальцем тычет уже в свои рёбра, обтянутые тонкой тканью чёрной сорочки, — разобраться надо сейчас.

Она, обалдев от волнения, страха и любопытства, ступает следом, как дитя за крысоловом. Через первый этаж в просторный зал, где большие окна и мебель из резного дерева, а на стенах — картины и панно, и ни одной фотографии. Обстановка кажется дорогой и жутко несовременной. Следуя указаниям, Ксения опускается на жёсткую кушетку, осторожно укладывает голову на маленькую подушку, вытягивает ноги. Закрывает глаза. Старается не дышать слишком глубоко. Чувствует чужую ладонь — тёплую и гладкую — на своей груди. И вдруг проваливается в бездну, которой нет описания.

9. Преемница

Ксения покидает дом в сопровождении хозяина, когда часы на телефоне показывают девять. А ещё на экране высвечивается оповещение о тринадцати пропущенных от Женьки, и вотсапп разрывается от непрочитанных сообщений. Конечно, Роза и Николаич не могли не заметить отсутствия Ксюхи, а в сложившихся обстоятельствах подобные выкрутасы способны разве что паники нагнать. И Ксения снимает аппарат с беззвучного режима, собирается с духом и на ходу пытается придумать своему исчезновению вменяемую причину. Отговорки, как назло, не придумываются: после сеанса в голове ветер гуляет — пусто и легко, и ни единой мысли…

— Как думаешь оправдываться перед своими?

Они уже в машине. Лендкрузер не последней модели, но совсем не потрёпанный — сразу видно, хозяин редко садится за руль. Ян ведёт медленно. Дорогу освещают лишь фары дальнего света. С неба падает вода, и дворники едва справляются со своей задачей. Машина заезжает в частный сектор, но видимости не прибавляется: уличные фонари спят, а в окнах по обеим сторонам дороги не видно огней.

— Скажу, что… Чёрт, я не знаю, что сказать! В любой другой день это не имело бы значения, но сегодня… Кстати, почему так темно?

— Скажи, что была на свидании. А насчёт света… Кажется, электричество вырубили. В грозу такое бывает, сама знаешь.

Бывает, но так, чтобы целый посёлок вдруг погрузился во тьму? Да уж, не повезло тем, чей отпуск в Алиевке выпал именно на эти даты. Идея со «свиданием» звучит абсурдно, но Ксения в глубине души понимает: что бы она ни сказала, звучать абсурдно будет всё. Даже правда — особенно правда. Но ей больше не страшно и не стыдно. Потому что сегодня ей объяснили, что стыдиться нечего. Она уверена, что объяснили, но не помнит, как и при каких обстоятельствах. Дальше едут молча. Говорить не хочется никому — Ян просто устал, а Ксения всё ещё не до конца осмыслила произошедшее. Ещё полчаса назад она наблюдала, как человек, ныне пытающийся довезти её до отеля, не утопив машину в грязи, голыми руками согнул в восьмёрку железный прут от старых кованых ворот, что, разобранные на части, бесхозно валялись на заднем дворе. Он ничего ей не объяснял, а она и не спрашивала.

— Остановите здесь!

Заметив, что водитель уже почти дорулил до главного въезда на территорию гостиницы, Ксения спешит его остановить, но тут же осекается. Неудобно вышло.

— Боишься, они заметят, что ты вернулась не одна? Не переживай. Они просто будут рады видеть тебя живой и здоровой. А бежать даже лишний метр под дождём — ненужная жертва.

Он подруливает вплотную к ограде. Ксения могла бы позвонить, попросить открыть калитку, но вместо этого следует изначальному плану: выскакивает на улицу, прямо на промытую ливнем щебёнку, ловко взбирается на открытый кузов внедорожника, цепляется руками за забор и, слегка подтянувшись, седлает его. Сверху видит, как водитель опускает стекло. Наверное, ждёт чего-то.

— Спасибо… Что ли.

— Пока не за что. Ещё ничего с тобой не ясно.

Он уезжает, а она сигает в темноту.

Повезло — приземлилась на обе ноги, даже не поскользнувшись. Мобильник в кармане в очередной раз нервно вибрирует.

— Алло, Жека, не ори — я уже дома.

* * *
— Где тебя носило? Позвонить что ли не могла?

Роза суетится вокруг, то поднося сухое полотенце, то подливая в гигантскую кружку ещё чаю с шиповником. Света в отеле нет, зато есть газ, ну а неприкасаемый запас свечей в кладовой даёт надежду, что провести целую ночь в кромешной тьме женщинам всё же не придётся.

— Можете считать, что я была на свидании. — Ксения глубоко вздыхает и тут же ловит на себе растерянные взгляды двух ошалевших пар глаз. — Ну да, а ничего не рассказывала именно из-за этого. — Она пучит глаза, копируя обеих соседок, чем невольно провоцирует их улыбки. — Скажите лучше, где Николаич?

— Уехал. Ещё в пять часов, — отвечает Роза. — Что-то повадились вы, девки, по тайным свиданиям бегать. И знаете ведь, к чему это может привести…

— Роз, — одёргивает тётку Женя. Как бы подруга не приняла её наставления за упрёк в свой адрес… — Кстати, нужно Валере позвонить. Я обещала — как только Ксюха вернётся, сразу же ему маякну. — Она берёт в руки мобильник, тычет на кнопку быстрого вызова, затем отнимает трубку от уха и недоумённо на неё таращится. — Связи нет.

Роза и Ксения, не сговариваясь, тут же хватаются за свои: так и есть — ноль делений.

— Наверное из-за грозы, — шепчет Ксения, а в груди тихонько ёкает.

— Так только что же прекрасно работала! В наше время сотовая связь неубиваема, а в России — тем более! Я передачу смотрела, там сказали, наша мобильная связь — одна из самых надёжных в мире…

— Ага, что это за передача была? Вечер с Владимиром Киселёвым? Вроде молодая, голова ещё своя на плечах должна быть, а туда же…

Все трое тихонько хихикают. Их веселье прерывает лишь глухой шлепок со стороны заднего двора — будто мешок с картошкой с высоты кинули.

— Девки, сидите здесь. Пойду гляну — может, коты балу́ют?

Роза поправляет очки на переносице, берёт одну из свечей, натыканных вместо подсвечников в стеклянные баночки из-под рыбных консервов, и на цыпочках, будто в этом есть смысл, крадётся к запертой на все замки двери.

— Вроде никого… Показалось.

Высунув нос на улицу, она бегло оглядывает подворье, для верности окликая невидимого гостя на «кыс-кыс», и вновь запирается.

— Всем троим не могло показаться, — возражает Ксения. — А звук был со стороны подвала. Где бетонный забор.

Вскакивает, отбрасывая полотенце в сторону, и бежит открывать заднюю дверь.

Выскочив на улицу, тщетно пытается рассмотреть следы на земле — под разбивающимися о щебёнку каплями даже в свете фонарика мобильного телефона ничего не видно. Разочарованно озирается, невольно скользнув глазами и по бетонной преграде, окрашенной дождём в тёмно-серый… С середины и до самой земли тянется грязный продолговатый след, совсем свежий — такой можно было оставить, если прыгать с забора, не рассчитав дистанцию. Ксения бежит в дом, надёжно запирает дверь и чуть не врезается в ожидающих её в полном недоумении дам.

— Мне кажется, к нам кто-то пробрался.

На мгновенье воцаряется тишина, а вопросы витают в воздухе: как? кто? откуда ты знаешь?

Раздаются шаги — подтверждая догадки, они мелкой дробью отбиваются по потолку. И тут же, следом за ними — другие.

— Они наверху, — шепчет Роза, машинально приложив палец к губам. — Пожарная лестница… Давно бы её спилила, но правила эксплуатации многокомнатных помещений коммерческого использования не позволяют.

И почему это Николай Николаевич не обратил внимания на тоненькую металлическую лесенку, ржавым ленточным червёмсвисающую вдоль задней, глухой стены здания?

Следующая серия шагов оповещает дам о том, что непрошенные гости уже на главной лестнице — обыскав третий этаж, а за ним и второй, они направляются вниз.

* * *
— Все свечки потушили? Проверьте ещё раз мобильники — чтоб звука не было.

Решили хорониться на кухне — под разделочным столом. Он широк и высок, под ним и семеро бы уместились. Кухонный отсек отделён от столовой зоны с трёх сторон тонюсенькой фанерной перегородкой с дверцей по центру, а с четвёртой стороны — окном раздачи. Дверь закрыта на шпингалет, но догадайся злоумышленник дёрнуть за ручку посильнее, и защёлка не выдержит — а может и вся фанерная конструкция падёт, оставив женщин загнанными в ловушку, без путей к отступлению. Мобильной связи по-прежнему нет. Пленницы, застигнутые врасплох в собственном доме, задерживают дыхание, как только топот двух пар ног слышится под дверями столовой. Двери эти изнутри не закрываются, поэтому долго ждать появления гостей не пришлось. Тут же раздаётся жуткий грохот — впотьмах, не вписавшись в проход между столами с грязной посудой, один из них сносит целое нагромождение оставшихся с завтрака кастрюль. Следом за грохотом звучит хлюпанье — наверное, этот кто-то ещё и вписался ногой в недоеденную за сумбурным завтраком кашу.

— Бля! Ищи везде: если их здесь нет — значит их вообще дома нет. — Голос одного из налётчиков уже совсем рядом.

— Точно. А все двери и калитки изнутри, по-твоему, кто закрыл? Они здесь! Даже свечи в холле ещё тёплые, — огрызается второй.

Судя по равноудаляющимся эхам шагов, двое решили разделиться. По звуку можно определить их перемещение — они обходят всё пространство столовой, заглядывают в хозблок и кладовые, наконец снова возвращаются к двери. Вдруг — тишина. Она может означать только одно — они общаются знаками. Словно почуяв неладное, дамы теснее жмутся друг к другу. От сидения под столом и колени, и спины затекли…

— Тююю, а кто тут у нас?

Рожу впотьмах толком не разглядеть — сперва она возникает в окошке раздачи, а следом широкая полоса промышленного фонаря слепит пленниц.

— Нашёл?

— Они здесь — иди-ка посмотри. Вцепились в свои мобильники — наверное ещё на что-то надеются. Не зря мы глушилку ставили!

* * *
Чтобы сломать перегородку, много усилий им не потребовалось. Первой попадается Роза — схватив за рукав кофты, её рывком вытягивают из-под стола и толчком в грудь швыряют на пол. Пока один возвышается над хозяйкой, не позволяя той подняться, второй берётся за Женьку. Дёрнув за запястье, он заставляет её закричать — ушибленное плечо отзывается острой болью. Не устояв на ногах, Женька приземляется рядом с тёткой. Когда очередь доходит до Ксюхи, та уже ни жива ни мертва. Оцепенев, она не сопротивляется и не поддаётся. Перед глазами проплывают события ушедшего дня. Вспоминается ощущение лёгкости, безмятежности, уверенности в себе, поглотившее её, когда она покидала дом Костолома. Это чувство было так невесомо — оно, как гелий, поднимало над землёй… Хотелось бы ощутить его снова. Нет — хотелось бы сродниться с ним, сделав его частью себя, а себя — частью чего-то бoльшего.

— Не трогай меня! — Голос Ксюхи звучит так злобно, что удивляются не только налётчики, но и товарки. — Никто не смеет меня трогать!

— Заткни её, а то что-то распизделась. — Первым из ступора выходит тот, что сторожит пленниц.

Второй указ усвоил и уже тянется к забившейся в дальний угол Ксюхе.

— Ай, блять, она меня укусила!

Он трясёт кистью в воздухе, нервно дуя на свежий укус. Ксюхе мерзко и противно — вкус чужой потной кожи проклятием оседает на эмали, но прятать зубки ещё рано. Она широко улыбается, демонстрируя настоящий звериный оскал.

— Бешеная что ли?

На этот раз удар с ноги прилетает ей по колену. Её хватают за запястье и тянут прочь из-под стола, а она брыкается и визжит. Её визг настолько непривычен и странен как для Женьки, так и для Розы, что они им невольно вдохновляются. Переглянувшись и перемигнувшись, одновременно хватают своего сторожа за обе ноги и тянут их в разные стороны. Тот приземляется на задницу, и пленницы наконец могут встать. Единственными источниками света, освещающими просторное помещение столовой, остаются их мобильники и фонари налётчиков. Пока первый из них корячится, силясь подняться, второй потихоньку приходит в себя.

— Ах вы сучки! Нам сказали припугнуть, но думаю, никто не обидится, если мы немного переборщим.

Он отталкивает всё ещё удерживаемую мёртвой хваткой Ксению в сторону и замахивается фонарём. Однако обрушить его на голову девушки не успевает — вовремя замечает блеснувший в её руках нож.

— Если тронешь — я тебя убью, — шипит она. С дрожащего лезвия на пол сыпятся ошмётки завядшего лука.

Красно-синие огни размывают тьму за окном. Сирен не слышно, по звуку мотора и так ясно — полиция рядом. Внутрь они не заедут. Пока сообразят лезть через забор, пока выбьют дверь… Это займёт время, но не много.

— Менты! Бежим тем путём, откуда пришли! — переполошился первый, впопыхах забывший, в какой стороне выход.

— А они… — Второй косится на угрожающе возвышающихся над ним Розу и Женю.

— Забей! Своя шкура дороже!

— Куда собрался, мразь. — Ксюха размахивается и всаживает в бедро преступника ножик для резки овощей, который баба Поля поутру так небрежно оставила на столе, не бросив в мойку. Страх подстёгивает другого налётчика, и сумев-таки подняться на ноги, он уже берёт направление к выходу, как вдруг в голову ему прилетает чёрный от времени чугунный котелок.

* * *
Полицейские из наряда уже скрутили обоих, а Николай Николаич обходит помещение, оценивая нанесённый ущерб. В это время Валера носится вокруг Женьки, то прикладывая к её распухшему плечу вытащенную из холодильника бутылку кефира, то просто гладя девушку по голове.

— Как вы узнали… Кто вас вызвал? — обращается Роза к полицейским.

— Анонимный звонок. Как только услышали адрес, сразу же выехали. Да вы тут и без нас, я смотрю, неплохо управились! — Николаичу всё ещё не верится, что один с порезанным бедром и другой с пробитой башкой — дело рук трёх хрупких женщин. — Что же в вас вселилось?

— И правда… Ксюха будто взбесилась! Никогда её такой не видела… — Роза озирается, щуря глаза сквозь бесполезные в почти полной тьме окуляры. — Кстати, где она?

Теперь озираются уже все. Ксении нигде нет.

* * *
К одинокому дому на окраине Ксения несётся мокрая насквозь. Резинку она потеряла где-то по дороге, а волосы под тугими струями обвисли тяжёлыми жгутами и больно бьются о плечи. Ветровка осталась в отеле, а футболка и лёгкие брюки липнут к телу, тоже напитавшись влагой, затрудняющей каждый шаг. Дыхание давно потеряно — воздух курсирует по трахеям туда-сюда, не насыщая лёгкие, а лишь усугубляя жажду кислорода. Она бежала без продыху, чудом ни разу не упав. Пережитое потрясение гнало её вперёд, даруя силы и невесть откуда взявшееся зрение — во тьме, без электричества и небесных светил, посёлок будто обратился в сплошное сизо-серое полотно, но она бежала, не теряя дороги, и даже не спотыкаясь. Лишь остановившись у знакомой металлической двери в заборе и вдоволь в неё набарабанившись, она потихоньку возвращает свои чувства. Тяжесть, тягучими путами клонящая к земле — это грязь, облепившая штаны до колен. Кашель, атаковавший девушку, стоило той остановиться, дерёт горло наждачкой, а лёгкие словно горят.

Лай за забором умолкает, и Ксения слышит шаги — по мокрой дорожке они близятся чеканным хлюпаньем.

— Я знаю, что это ты вызвал полицию! А говорил, что ты не экстрасенс! Так как же ты тогда догадался, что я… мы в беде?

— Ты за этим пришла? — Ян пропускает её во двор. В одной руке фонарь, которым он водит по жалкой фигуре вернувшейся гостьи, в другой — зонт. Зонтом он не делится — той, что пришла, он уже ни к чему. — Хотя я рад — ты сделала большой шаг вперёд. — Дверь дома нараспашку, но пропускать гостью внутрь хозяин не спешит. — Перешла на «ты». Нормально. Вот только в таком виде тебе по моему жилищу лучше не шастать. Жди здесь.

Она покорно ждёт под козырьком крылечка, перебирая ногами в набравшихся воды кроссовках. Хозяин возвращается через пару минут. В его руках плюшевый спортивный костюм — розовый, с золотой надписью «Juicy» во всю задницу.

— Оставь обувь здесь и ступай в ванную. Первая дверь справа от кухни. — Он протягивает гостье фонарик. Однако та хоть и скинула кроссовки, причём с видимым облегчением, но идти дальше не торопится — ждёт объяснений. — Извини — что нашёл. Это Ольга когда-то носила. Я оставил…

Когда-то — это в начале века, не иначе. У Ксении такие костюмчики чётко ассоциируются с эпохой нулевых. Однако мягкая ткань так и манит натянуть себя на остывшую кожу…

В ванной комнате совсем ничего нет — только несколько полотенец, сложенных стопочкой, флакон жидкого мыла и рулон туалетной бумаги на полке. Нетронутый. Так выглядят ванные для гостей, догадывается Ксюша. Берёт одно из полотенец, промакивает волосы, скидывает ужасную одежду, умывается водой из-под крана… Успокоившаяся и посвежевшая натягивает на себя предложенное — оно приходится удивительно впору — и, босая, освещая себе путь фонариком, возвращается в холл, где хозяин уже ждёт её с горячим чаем и расставленными по подоконникам свечами. В холле полумрак, но не тьма. Завораживает.

— И всё же, зачем ты пришла?

Не дожидаясь позволения, он присаживается рядом с опустившейся на край антикварного диванчика Ксюхой и беспардонно хватает её за руку. Синевато-малиновая отметина на запястье сразу привлекла его внимание.

— Тебя били?

— Почти нет. Всё гораздо хуже…

Ксения умолкает, переводя дыхание. Но тут же вновь набирает воздуха в грудь — что может быть хуже того, когда тебя бьют? Её слова могут понять превратно, и она спешит пояснить.

— Я сама его ударила. Одного из них. Ножом.

— Хм… — Ян притворно хмурится. Не похоже, чтобы услышанное его хоть как-то взволновало. — Не беспокойся — полиция расценит это как необходимую оборону.

— Да я не об этом! — Ксения вспыхивает и тут же гаснет. — Просто раньше я никого никогда не била. Мне боязно было даже подумать об этом. Даже… Чтобы защититься, я о таком и не мыслила! А сегодня… Мне было страшно, очень страшно, но во мне вдруг родилось столько злости! И эта злость оказалась сильнее страха — представляешь? Я не просто ударила его ножом, я бы ещё раз так сделала, и может даже не один. У меня было чувство, будто я себе не принадлежу. И мне даже страшно представить, как это, должно быть, выглядело со стороны. Что Женька подумает? А что скажут все остальные?

Ну вот и всё — она сделала это. Произнесла это вслух, обозначив цель своего визита. Она ждёт объяснений, потому что точно знает — произошедшее уж слишком напоминало одержимость. И то, что случилось оно сразу после сеанса, о котором она ничего не помнит, подталкивает лишь к одному выводу — между этими событиями есть связь.

— Знаешь что… — Ян щурится, а лёгкая улыбка тут же рассеивает лучики в уголках его глаз. — Тебе показалось, что ты себе не принадлежишь. А что если всё наоборот? Это раньше ты себе не принадлежала, позволяя пользоваться собой, будто ты человек без личности. Что если сегодня ты впервые за долгое время встретилась с собой, со своим настоящим «Я»?

Ксения и сама так думает. Если б не думала — не пришла бы. Скорее, спряталась бы или уехала отсюда навсегда. Но ей нужны ответы. Ей просто нужно знать, что она не сумасшедшая. Только не безумие — всё остальное она как-нибудь переживёт.

— Расскажи мне.

Она резко поворачивается к хозяину, не опуская взгляда. И ловит себя на этом. Даже пытается нарочно отвести глаза, как делала это всегда, разговаривая с малознакомыми людьми. У неё не получается — её взгляд упорно не хочет юлить. Он прям и настырен. Он таков, каким не был никогда, но она уже не чувствует в этом никакой чуждости.

— Хорошо. — Собеседник перехватывает взгляд и расслабленно откидывается на спинку дивана. — Расскажу — хуже не будет. — Он поджимает губы, опускает чёрные ресницы — он собирается с мыслями. Для него этот разговор так же сложен, как и для гостьи. — Дело в том, что мы… Я имею в виду наш род — мы можем видеть боль, отбирать её и хоронить в земле. Без подробностей — это сейчас не важно. Так лечат болезни.

— Вместо врачей?

— Не вместо и не вместе. Скорее — после. Да, так вернее.

— А причём здесь я?

— Это и для меня загадка. — Говорит он на выдохе: так говорят, когда чувствуют облегчение либо замешательство. — Ты здорова. Но твою боль я увидел сходу — ещё там, в виноградниках. И долго не мог понять, в чём дело. Признаться, матушка не учила меня иметь дело с болью душевной, более того — я даже никогда не слышал, что так можно. Прости.

— За что?

— Я использовал тебя, как подопытного кролика. В своём роде. Но так было надо, и только что, своим рассказом, ты сама это подтвердила. Понимаешь, обычно я работаю с людьми через транс. Это сложное состояние между глубокой стадией гипноза и обычным сном. Человек раскрывается мне, оставаясь беззащитным, а когда возвращается в сознание — ничего не помнит.

— Это очень опасное оружие, ты знаешь об этом? — Ксюха шепчет, сжимая колени — ей неуютно от услышанного. И в то же время, она не хочет, чтобы собеседник замолкал.

— До сегодняшнего дня я так не думал. Я могу проникать в чужие сны, не влияя на них — довольствуясь лишь ролью стороннего зрителя. Это всё баловство, а способностью вводить в транс я пользовался в качестве анестезии. Пока я копаюсь в человеческих болячках, мне нужно, чтоб меня не отвлекали — только и всего… Сегодня я попробовал покопаться в самой сути. И не самостоятельно, а с твоей помощью. Сегодня я перевёл тебя на другую сторону и присоединился к тебе в этом путешествии.

Он решает, что хватит с девчонки подробностей. Как обычным пациентам не нужно знать, какого цвета их язвы, какой они формы и чем смердят, так и ей лучше не знать, как стараниями тех, кто её вырастил, её личность за годы взросления оказалась погребена под целой насыпью дряни. Быть похороненной заживо внутри собственной головы… Сложно, но не смертельно. Все эти «так нельзя», «им не понравится», «будь хорошей» копились, словно крупицы мокрого песка, со временем образовывая ком, сливались, переставая быть раздельными частицами, превращались в один сплошной камень. Мёртвым грузом он осел на дне девчонкиной души, придавив собою клубок вертлявых змеек. Те — неоновые ленты, движение жизни, сама суть всего, что в ней есть хорошего — оказались в ловушке. Они рвались наружу, чтобы вновь побежать по венам, разнося энергию, силу… Но вот уже годы, как они были в плену, а их хозяйка — та, кому они призваны служить — потихоньку угасала, переставая быть собою, пока наконец не забыла, каково это — любить себя. Её столько раз топтали, что это перестало её удивлять. Однако болеть меньше не стало.

— Ну? И что там? — Устав от многозначительных взглядов замолчавшего собеседника, Ксения торопит его.

— Ничего. Я нашёл твою боль, больше её там нет.

— А где она?

Он не ответил. Она уже всё поняла. Она помнит гнутые пруты от старых ворот.

— Это… Это… Это так ты обычно делаешь, да? После своих… сеансов?

— Да.

Теперь её черёд молчать. Интересно — сколько их таких? Недообследованных.

— Сколько? Сколько таких, как я…

— Думаю, каждый второй как минимум. — Он невесело ухмыляется. — Этот мир болен насквозь, так всегда было. И меня это не касается. Судьба показала мне твоих змеек, именно твоих. В этом должен быть смысл… Но пока я его не вижу. Должно быть что-то, что ты дашь мне взамен.

— Змеек? Это ещё что такое? Стоп! Взамен? Да, я слышала, что всяким гадалкам надо платить, а то гадание впрок не пойдёт… Ой, прости! — Какое неуважение! Она хлопает себя ладошкой по губам.

— Ничего. Гадалок здесь не водится. Но ты права. Обмен должен быть. Ни один пациент отсюда не уходит, не оставив мне чего-то своего. Помимо боли.

— Деньги? Тебе нужны деньги?

— Посмотри на меня. — Ян закатывает глаза, выражая показное раздражение. Он не искусен в проявлении эмоций на публику — у него не было достаточно возможностей, чтобы попрактиковаться в этом. Но он видел, как это делают актёры сериалов. — Я живу в Алиевке всю свою жизнь, при этом не имею ни друзей, ни семьи. А мой дом вроде крепок. Как думаешь — нужны ли мне деньги?

— Тогда… что? — Ксения опускает глаза, устыдившись. Ей говорили, что миром правят деньги и похоть. Денег у неё всё равно нет.

— В этом-то и всё и дело. Остаётся только ждать — судьба сама укажет нам на возможность завершить сделку. — Он словно не замечает её замешательства. Просто он и сам в замешательстве. — Давай поступим так: ты иди домой, успокой своих и сконцентрируйся на себе. Тебе будет непросто привыкнуть к новой себе, настоящей себе. Ты уже говоришь по-другому и действуешь по-другому. Но всё ещё не живёшь по-другому. Беги, учись. Разберись со всеми долгами. Выясни все отношения. Определись с планами на будущее. Рано или поздно ты сама поймёшь, как мне отплатить.

— А ты…

— А я буду ждать Олю. — Он мгновенно грустнеет. Поглядывает на внешнюю сторону запястья. На этот раз на запястье часы.

— Это как-то связано с вашей… семейной тайной? — Ксюха произносит слова с придыханием, будто боясь своим вопросом осквернить саму суть.

— Да. Но на то она и тайна. На то она и семейная.

* * *
Во двор выходят вместе. Собаки, всю ночь ютившиеся под навесом с тыльной стороны дома, ныне шныряют по газону, зарываясь носами во влажную траву и потешно фыркая. Дождь прекратился. Небо напоминает акварельный рисунок — фиолетово-белые кляксы на бледно-сизом фоне. Солнце вот-вот подымется из-за гор. Воздух звенит от озона. Дышать легко и вкусно. Ксения, напялив высушенные кроссовки, шагает домой. Она уже предвкушает волну расспросов, нет — допросов. Она даже успела забыть, что на ней чужой розовый костюм — выпрямив спину, задрав подбородок, а руки небрежно сунув в карманы, она просто шагает. Она не думает, как будет отвечать на расспросы — в отговорках больше нет смысла. Так свободно и уверенно она не чувствовала себя со времён, которых не помнит. Это действительно что-то новое… Новое и настоящее.

* * *
Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Куры, почуяв весну, неслись пуще обычного. А вот колодезный журавль за зиму совсем истлел — нужно бы срочно ставить новый, а то так и без чистой воды остаться было недолго. Проверила остатки дров — тех должно было хватить до лета. Уже март, и солнце с каждым днём отвоёвывало себе всё больше времени и пространства, прожигая чёрные проталины на некогда снежных полях. Пока жители станицы готовились к посевной, Анфиса готовилась к самому важному событию в своей жизни. Мадина предупреждала, что зимует с ней в последний раз.

С тех пор как хромой, которого, как оказалось, звали Никитой, впервые приковылял к опушке, прошло пять лет. За эти годы набеги горцев почти прекратились, горские князья присягнули царю, а турок козаки оттеснили далеко на юг. Побережье зажило почти спокойно. Алиевская разрослась за стены — люди больше не боялись строить дома на открытой земле и подбирались всё ближе к морю. Хромой пришёл к Анфисе скорее из любопытства, а остался, обнадёженный обещанием исцеления для собственной матушки. Анфиса, следуя заветам своей невидимой заступницы, умело распоряжалась деньгами, ворованного происхождения которых не знала: наняла дровосеков, собрала нужное количество леса, закупилась всем необходимым у проезжих купцов, а за тем, чего не хватало, ходила в станицу на ярмарки. Полюбилась батюшке Иллариону своей прямотой и смекалистостью. Постепенно в станице её стали узнавать, а как прознали, с какой именно целью юная схимница решила основать свой скит подле их селения, завели обычай при случае помогать. Так у Анфисы стала появляться еда — сперва в виде простых подаяний, но вскоре и в качестве награды. Хромой, несмотря на свою убогость, руководил постройкой справно и управился до холодов, как и обещал. Когда в ноябре первые затяжные дожди накрыли побережье непроглядной серой простынёй, он затащил в свежий сруб сухого хворосту и пару поленьев. Новенькую каменную печку опробовали вместе. Сперва древодел настаивал на том, чтобы топить по-чёрному, но Анфиса, посовещавшись накануне со старшей, убедила помощника сделать дымоход. Накладно это, но места те не самые холодные, а чадить в доме — дело грязное. Когда же первые клубы дыма повалили из трубы, ознаменовав, что проклятое место у опушки отныне стало обитаемо, Никита засобирался домой.

— Я помню об уговоре, — остановила его Анфиса. — Я приду к тебе сама вскоре. Только жди и держи всё в тайне.

Той же ночью Мадина приступила к обучению. Начинали с малого — бродили по лесу во сне, ловили ущербных зверюшек. Следуя поучениям наставницы, Анфиса сперва училась видеть их сквозь шкуру и иные материи, потом распознавать характер имевшегося недуга. Когда же она научилась определять боль правильно, пришла пора для самого важного. Однажды лунной ночью Мадина усадила преемницу подле себя у печи, вложила её ладонь в свою, и что-то произошло. Уроки продолжились, как и прежде, но с тех пор молодая отшельница стала не просто видеть зверей сквозь шкуру, но и влиять на увиденное. Если бы Анфису попросили объяснить то, что она впервые почувствовала, оживив тощему зайцу усохшую лапу, она бы не смогла — скудность её знаний не позволяла ей подобрать правильных слов. Но Мадина научила её и тому, как это объяснять. Ведь настал бы час, и Анфисе и свою наследницу пришлось бы учить всему, чему она научилась сама. Самым сложным было пропускать. Первый раз Анфиса этого не смогла, и несмотря на ничтожность принятой боли, она почти сутки провалялась в бреду в лесной чаще, катаясь по земле и обливаясь липким потом, кроша в руках попадавшиеся под руки сучья и умоляя наставницу сделать так, чтоб всё это закончилось. В следующий раз, наученная собственной неудачей, она удержалась от того, чтобы поддаться слабости, одолевшей её после работы, добрела до ближайшей сухой осины, жизнь из которой давным-давно была выжжена молнией, и пропустила полученное через мёртвое древо прямо в сырую землю. Училась по ночам, ни одной не пропуская, а днём, обессиленная, отсыпалась.

Прошло около двух недель, и первые заморозки опустились на побережье, когда схимница, замотанная поверх рясы в чёрную шаль из волчьей шерсти, в очередной раз появилась в станице. Её ноги тряслись — она знала, что днём, без сна и уединения, помощи ей ждать было не от куда, и то, смогла бы она выполнить данное древоделу обещание, зависело только от неё.

На этот раз матушка бодрствовала, и едва завидев на пороге схимницу, принялась яростно креститься. Монахиня попросила молодого хозяина подождать во дворе и не входить, пока его не позовут. Для виду прочитав молитву у лампадки в углу, направилась к больной старухе. Та лежала за печкой и с взглядом, полным страха и мольбы, взирала на небывалую гостью. Анфиса припомнила все учения, положила свою ладонь на грудь больной и крепко зажмурилась, а когда открыла глаза — та, казалось, уже спала. Она долго водила руками над чёрными ногами женщины, пока те не стали ей видеться прозрачными, а собственные руки не стали напоминать истлевшие головешки. Прекрасно понимая, что долго в таком состоянии она бы не продержалась, в то время как за порогом ждал суеверный парень, она пошарила глазами по хате да и нашла старое прядильное колесо, что за ненадобностью было задвинуто за печку. Она мяла его, словно свежий бублик, и с каждым проминанием добротного деревянного обруча тот становился всё податливее и темнее, пока не обратился в груду обугленных щепок, тогда как руки её возвратили свой облик. Позвала хозяина, когда матушка ещё спала, а сама целительница была уверена, что пропустила всё, и ни в доме, ни в ней самой боли больше не осталось.

— Это я возьму с собой, — указала она на останки колеса. — Матушку не буди. Она проспит долго, а потом только жди. Жди несколько дней. Сам увидишь, что будет.

Так она ушла. Сперва спалила щепки у западной стены, а затем, через всю станицу, поспешила к воротам. Едва успела до темноты — ворота закрылись сразу за её спиной. Вернувшись в дом, упала на сенную циновку, что служила ей постелью. Сон пришёл сразу, и Мадина — тоже. Обе со страхом ждали результата проделанной работы — а что если ученице не удалось изгнать боль до конца? Что если в силу неопытности она что-то сделала неверно? Тогда хозяин, разъярённый нарушенным обещанием, пришёл бы к ней в дом, да не один… Мадина хорошо помнила, как это бывает, когда к дому приходит оголтелая толпа, но старалась утешить младшую… Через десять дней приковылял хромой. Принёс корзину с гостинцами. Оказалось, матушка на ноги встала и уже даже выходила на двор, не боясь ни сырости, ни холода.

— Так что же ты сам в косой хате живёшь, тогда как мне светлую да просторную отстроил? — шутила Анфиса. — А переезжай ко мне! Места хватит. Вдвоём проще и веселее!

Нахмурился Никита.

— Что же Вы такое говорите. Мать.

Ушёл в смешанных чувствах. Той же ночью Мадина жутко отругала ученицу за несдержанность.

— Хотела я уже тебя оставить: думала, сама управишься, но вижу — дитя ты совсем, нужен за тобой глаз да глаз. Потерпи немного. Станица растёт, приезжают новые люди, забываются старые толки. Скоро и про твою «схиму» никто не вспомнит — останется лишь слава отшельницы. Но с мужским полом не воркуй никогда — поняла? Не для нас это…

— Как это? Так что же я — на самом деле теперь монахиня? Так я же даже обета не давала…

— Обет не нужен. Голова на плечах важнее. Одной не останешься: это я тебе обещала — так тому и быть. Но о мужиках не думай. Придёт время, и найдёшь себе приезжего, желательно женатого и из дальних краёв. Соблазнишь его, не раскрывая себя. И больше с ним не увидишься.

— Хм, — в раздумьях Анфиса подпёрла щёку кулаком. — И что же мне — каждый раз так делать?

— Будешь делать так, пока дочь не родишь. Без дочери нет у тебя будущего.

— А если же у меня на судьбе одни сыновья написаны? — Переполошилась ученица. — Что же мне…

— Не бывает такого. У таких, как мы, всегда дочери родятся… Сыновей, если будут, вырастишь — не беда. А как повзрослеют — отпустишь их в вольную жизнь. С тобой они не должны оставаться. А дочь останется при тебе, и после тебя станет хозяйкой этого дома.

— Слушай, получается, и у тебя тоже дочка есть?

— Нет. — Мадина с грустью опустила глаза. — Я долго выжидала, да так и не успела. Времена сейчас другие, и люди вокруг другие. Но я всё равно тебя зарекаю: долго не жди. А чтобы кривых толков не ходило, как только отяжелеешь, скрывайся — никто не должен знать о твоём положении. Родишь одна. А как родишь — скажешь людям, что цыгане из проезжего обоза сами тебе сироту новорожденную подбросили, да ты и взяла.

* * *
Пять лет прошло. Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Мадина предупреждала, что зимует с ней последний раз.

Её слава началась с Никиты — тот разнёс весть о целительных молитвах молодой схимницы среди соседей. Те, не веря слухам, и сами наблюдали вдруг вставшую на ноги старушку, да и понесли весть дальше, и уже вскоре о схимнице заговорили все в округе. Потянулись к ней люди. Она всех принимала, тщательно следуя заветам наставницы. Бывало, целые дни проводила за работами, позже уходила в лес, чтобы пропустить боль, а ночами они со старшей обсуждали каждый случай вместе, решая, что было верно, а что — не очень. Так росло мастерство молодой целительницы. Попа она маслила, как могла — жертвовала приходской церкви часть денег, что получала в благодарность, по воскресеньям посещала службы да всячески Иллариону потворствовала. Научила её Мадина: со священниками нужно держаться ближе, ибо они могут быть друзьями, а могут и врагами.

— Знаешь, что за праздник нынче?

Наставница появилась необычно весёлая да сразу подняла спящую ученицу с крепкой дубовой кровати, что давно уже сменила в углу устаревшую циновку. Подвела преемницу к печи.

— Хм, праздник? Масленица только прошла, а теперь праздников до Пасхи не будет.

— Глупая. Сегодня день становится длиннее ночи. Этот день особенный. Сегодня я тебя покину.

— Как это… И мы не увидимся никогда?

— Никогда. Теперь ты сама себе хозяйка — себе и всему, что у тебя есть. Придёт пора, и ты возьмёшь свою дочь за руку и сделаешь так же, как сделала я тогда, когда мы сидели вместе у печки. Прощай и не горюй по мне — радуйся!

Анфиса видела, как призрачное виденье, взвившись юлой, поднялось над полом и упорхнуло в остывающее жерло печи. Выбежала во двор и усмотрела, как привидение, выскочив из трубы понеслось прямо на небо — к чистым холодным звёздам. Как петляло там, выписывая в ночном небосводе круги и восьмёрки, постепенно становясь всё более прозрачным, пока не скрылось совсем.

— Мадина… — прошептала Анфиса и вдруг поняла, что стоит босая посреди двора и давно уже не спит.

* * *
— Зачем пожаловал? — Анфиса была рада видеть хромого у себя на пороге, но радости не показывала. Никита частенько навещал её — помогал по хозяйству, да только держался стороной. Будто боялся чего.

— Пришёл попрощаться.

— И ты?! Ой… — Она осеклась, поняв, что чуть было не взболтнула лишнего. — Да разве ж ты уезжаешь? Только ведь дом себе новый отстроил, мастерская твоя процветает — живи и радуйся.

— Мои работы по дереву купцы скупали, да и разнесли по всей стороне. И прославились они в самом Екатеринодаре. Третьего дня приезжали сваты. Мануфактурщик тамошний сватает младшую дочку за меня. Мы с матерью подумали, решили всё продать и перебраться в город. Там я смогу ремесленную начать — там возможности знаешь какие…

— А невеста как же? Ты хоть видел её? — Анфиса изо всех сил пыталась не выказывать накатившее на неё отчаянье.

— Не видел, но говорят, она мила. Прощай, Анфиса.

— Погоди! — Она схватила его за руку и потянула в дом. — Если уж я тебя больше никогда не увижу, то подари мне последнюю ночь, о которой никто никогда не узнает — ни люди, ни бог, ни дьявол!

* * *
Уже под утро она опустилась на край кровати перед спящим парнем. Положила руку ему на грудь. Сделала, что хотела. Потом сходила в лес, а вернувшись, застала его бодрствующим, твёрдо стоящим на обеих ногах.

— Что же это? — Он не верил своему счастью, то подпрыгивая на месте, то приседая, но свою привычную трость, что оставил на ночь у постели, всё ещё не решался выпустить из рук. — Не иначе — чудо!

— Не чудо. — Анфиса отняла трость, надвое переломила её коленом и бросила в печь. — Это мой подарок. На свадьбу. Прощай, Никита.

1847 год, март.

* * *
— По указу царя Николая Павловича ведём перепись! Открывайте!

Двое странных людей, одетых не по местной манере, да ещё и горланящих незнакомым говором, спешившись у крыльца, стучали в дубовую дверь. А завидев на пороге монахиню в чёрной рясе да с маленьким ребёнком на руках, растерялись.

— Чей же это дом? И кто здесь живёт?

— Дом мой, — отвечала хозяйка. — Схимница я, а зовут Анфисою по крещению, и по постригу тоже. Фамилия моя — Квитковских.

— Одна живёте?

— Видно же, что не одна. С дочкой.

— Как с дочкой? С приёмной? — Незваные гости, нахмурвшись, переглянулись. Один из них сунул руку за пазуху, нащупывая нательный крест.

— Пусть будет с приёмной.

Всадники, записав всё как надо, вновь седлали коней и направились прочь от дома отшельницы и прочь от станицы — к другим поселениям.

— Не бойся, Алёнушка. Никто нас с тобой не обидит, — шептала Анфиса испуганному лошадиным топотом младенцу.

1849 год, декабрь.

10. Розы

— Девчонки, ещё допкровати остались? — Роза вопрошает откуда-то сверху, свесившись через перила балкона, и Ксюха с Женькой с трудом её слышат — в задней части подвала, куда они забурились по наказу старшей, даже сквозь настежь раскрытый лаз внешние звуки едва долетают.

— Нееееет! — успевает проорать в ответ Женька, прежде чем ступить на прогнившую доску и, утеряв равновесие, рухнуть на груду чего-то холстяного и одновременно металлического, при этом неизменно пыльного. — Зато тут целая куча раскладушек!

— Тащите одну!

Легко сказать — тащите. Сперва провонявшую тленом конструкцию, помнящую, вероятно, ещё ельцинские времена, нужно выудить из груды таких же, затем в четыре руки допереть до лестницы и — самое сложное — пропихнуть наверх. Женька карабкается первой и, на корточках рассевшись у края чёрного квадрата, ловит посылку от толкающей её всеми силами Ксюхи.

— Только на голову мне не урони! Голова мне ещё нужна!

Едва сложенная раскладушка оказывается во дворе, девчонки, не ожидая санкций начальницы, пытаются конструкцию разобрать… Петли скрипят и движутся до невероятного туго, ладони моментально пропитываются вонью лежалого металла, а из холщёвой начинки вырывается густое облако сизой комковатой пыли. Пыль парит в воздухе, пронизанном жёлтыми лучами утреннего солнца, наливается блеском, становится перламутровой, но не менее едкой.

— Будь здорова, будь здорова, будь здорова… — После трёх чиxов Женька понимает, что если пожелает подруге здоровья ещё хоть разок, то непременно схлопочет щелбан.

За последние пару недель она уже несколько раз ловила от Ксюхи щелбаны — лёгкие, дружеские, всегда смешные… Как в детстве. Щелбан от девушки, которая прежде в ответ на насмешки над собой лишь смеялась над собой же… Ксюха изменилась. Женьке это нравится.

— Неужели кто-то будет на этом спать? — отчихавшись, Ксения проводит пальцем по натянутой холщевине и забавно морщится. — Даже если она сутки простоит под солнцем, вонь не уйдёт…

— Заезд в два, девки. — Роза появляется незаметно и тут же сама заходится чахоточным заливистым кашлем. — Извиняйте, но ждать милости у природы времени у нас нет. Жека, тащи поливочный шланг. Ксюха, концентрат для стирки ты знаешь где искать.

Последняя смена сезона в гостевом доме «У Розы» будет длинной — целых три недели, что кажется вечностью по сравнению с обычными десяти-двенадцатидневными заездами. Да и народу ожидается поболе, чем обычно. Работницы уже расставили по номерам все имевшиеся в наличии допкровати, но одного спального места всё-таки не хватило. Пришлось пустить в ход неприкосновенный запас.

— Очень надеюсь, что на этом старье будет спать какой-нибудь мудак, — бурчит Ксюха, размазывая щёткой мыльную пену по грязной холщевине. — Не хотелось бы вручать такое приличному человеку…

— Что-то в последнее время в твоей речи слишком много мудаков, козлов и дебилов, — отмечает Роза. — И когда это ты успела так испортиться? — Угрюмый взгляд девушки не обещает ничего хорошего, и хозяйка спешит её успокоить. — Да шучу я, шучу! Не волнуйся за постояльцев. Сейчас отмоем её как следует, сполоснём, и под солнцем она быстро высохнет. А к ней в нагрузку я выдам новенький ортопедический матрац! В качестве моральной компенсации, так сказать.

— Извините… Калитка была не заперта. А Волкова Ксения здесь живёт?

Повернувшись на голос, произнёсший её собственное имя, Ксения неловко покачнулась, зацепив раскладушку и заставив ту, мокрую насквозь, опасно пошатнуться и чуть не рухнуть плашмя на пыльную тропинку.

— Волкова — это я.

— Вам цветы. Распишитесь, пожалуйста.

Мальцу-посыльному на вид лет не более шестнадцати, и мнётся он, словно неродной.

— Ты чё там мнёшся? Чай будешь? — Роза сразу его узнала — внук её первой учительницы. — У нас и сочники с творогом с завтрака остались!

Малец, как выяснилось в ходе незамысловатого допроса за кружкой чая с шиповником, в службе доставки цветов работает недавно, и вообще, он стеснительный…

— Ну и кто же это нашей Ксюхе цветули-то подослал? А-ну, колись! — Жека, напирает физически и морально. От обилия подсовываемой выпечки парнишка уже давится, а от обилия вопросов лишь глубже вжимает голову в плечи. — Ну, если ты курьер, то и заказчика видел?

— Н-нет… — мямлит он, попутно дожёвывая очередную плюшку. — Мне только выдали букет и сказали, куда ехать. — Словно в доказательство своих слов он кивает в окно, сквозь которое видно и его транспортное средство — спортивный велик, умело припаркованный у калитки.

— Ну кто-то же в твою контору этот веник доставил? — Если бы слово «веник» в адрес первого в её новой жизни букета слетел с уст кого-то из соседок, Ксения бы камня на камне не оставила… но слово принадлежало ей самой.

— Не-а. Обычно цветы у нас заказывают курортники… курортницам. Но этот… Заказ был получен по интернету и оплачен тоже по интернету. Даже записки не было. У нас на сайте специальная форма для записки есть, я отвечаю! Фон можно выбрать и шрифт — мы распечатаем. Кстати, букет нам подбросили сегодня утром, сразу после оплаты доставки… Да мы его со всех сторон изучили — а вдруг там взрывчатка! Или наркотики!

— Значит, не заезжий казачок… — констатирует вслух Женька, заныривая носом в гущу ярко-алых роз. — Букетик так себе… Но свежий. Только вот что-то тут не сходится. Зачем кому-то заказывать доставку готового букета вместо того, чтобы доставить его самостоятельно?

— Это было пожелание клиента… Доставка готового букета по цене салонного. Для Ксении Владимировны. — Откусив ещё булочки, курьер шумно отхлёбывает чаю и, не прожевав толком, прочавкивает: — Наверное, псих какой-то.

Ксения Владимировна тем временем тоже разглядывает свой неожиданный «веник», на комментарии товарок внимания не обращая. Да, свежие цветы. В сетке вместо обёрточной бумаги. Сетка пластиковая, крупная, но так щедро присыпанная золотистыми блёстками, что кажется металлической. Блёстки скорее всего китайские — сыпятся нещадно, запорошив не только шелковистые лепестки строгих цветов, но и пальцы курьера. С интересом наблюдает она, как парень хватается ими за очередную ватрушку и тянет в рот вместе с золотистой пылью…

* * *
Курьер был накормлен, напоен и отправлен восвояси. Раскладушка, под немилостивым субтропическим солнцем благополучно высушенная и ныне пахнущая не тленом, но типичной отдушкой моющего средства — доставлена совместными женскими усилями в номер стандарт на третьем этаже. А Ксюха, отпросившись «на минутку», уже спешит проторенной дорожкой по хорошо известному ей маршруту. Букет вянет в руках — как иначе, в такую-то жару. Вот сейчас она доберётся до обители Квитковских и сунет сомнительный веник прямо в нос хозяину — ну как в нос, докуда дотянется… Какой дешёвый жест с его стороны. И самое главное — бессмысленный. Одиночество — яд, но такой человек как Ян должен был бы за годы своего обособленного существования научиться вырабатывать противоядие… По-дурацки. Ни к чему это.

* * *
Едва на горизонте вырисовывается возвышающаяся над высоким забором крыша одинокого жилища, Ксюха прибавляет шагу, а подобравшись ближе — чуть не роняет букет. Сам хозяин у ворот. Рядом — его машина. На улице он не один: щурясь, Ксения высматривает в маревной полуденной дымке ещё две человеческие фигуры. Женские — повыше и пониже. Та, что повыше, кажется ей знакомой. Ольга. Значит, всё-таки вернулась? И себе она не изменяет — в босоножках на высоком устойчивом каблуке, на этот раз — цвета лазурного неба, и в обтягивающем тёмном платье, прикрывающем руки до локтей и ноги до колен, но практически не скрывающем плечи и грудь. Ольга стоит спиной к гостье; каштановые локоны, беспорядочно развиваемые тёплым приморским ветерком, шевелятся на голове, будто змеи. Женщина рядом на проверку оказывается не такой уж и женщиной. Девчонка-подросток. Высокая и тонкая, одетая в какое-то безразмерное рубище — Ксения слышала, что оверсайз в этом сезоне на пике моды — но даже мешковатая одежда не способна скрыть слегка сутулую и по-детски ещё угловатую фигурку. Ветер доносит до Ксюхи чужие голоса и обрывки чужих фраз. Ругаются. Любопытно до ужаса, но и неудобно тоже. В очередной раз она чувствует себя непрошенной гостьей на чужом… Хотя происходящее меньше всего напоминает праздник.

Вдруг полифония голосов одномоментно затихает. Хозяин, первым заметивший остановившуюся поодаль гостью, умолкает, а его компаньонки, проследив за суровым взглядом, в изумлении таращатся на застывшую Ксению.

— Ксюша? Ты что здесь… — Это Ольгин голос. Она её узнала, девчонку из гостиницы — от этого почему-то приятно. Но и неудобно вдвойне. — А это… — Она тычет пальцем в сторону поникшего в руках старой знакомой букета.

Шестерёнки вертятся в Ксюхиной голове проворно, почти заставляя мозг закипать. На поверхности крутится: «Это очень-очень неприятная ситуация», а в глубине: «Я должна это-как-то объяснить». И объясняет:

— Ээ… Хозяйка… Роза. Просила передать. Я рассказала ей, что это Вы тогда полицию вызвали, а она говорит, мол, как неудобно-то, надо бы отблагодарить.

Сперва сказала, и только потом поняла — кому именно. Человеку, который умеет читать других людей, хоть и отрицает это. Так бы сквозь землю и провалилась.

— Ян? Полицию?

— Дядя Ян, какую полицию?

— Никакую. Алиса, иди в дом, а маме уже пора.

— Я останусь. — В поведении Ольги чувствуется ревностная нервозность. Она ближе подходит к девочке, словно ограждая ту и от Яна, и от дома своим телом.

— Ты не можешь остаться, ты же знаешь, — спокойно отвечает хозяин, и Ольга, вопреки ожиданиям случайной свидетельницы этой нелепой драмы, ему не перечит.

— Знаю… Алиса, иди. Всё будет хорошо. Я обещаю. Ян тебя не обидит.

— Мам… Куда ты… Мамочка! — Девочка уже ревёт. Ольга пытается её приобнять, но получает лишь толчок в грудь. — Что вы задумали? — И девчонка уже пятится назад, осторожно оглядываясь по сторонам, словно ища пути к отступлению или даже бегству.

Разговор между тремя людьми, суть которого для Ксении сокрыта, и сцена, напоминающая злой розыгрыш, — всё это постепенно переходит в акт чистого безумия. Значит, девочка — дочь Ольги и племянница Яна, но зачем она здесь? И почему хозяин так настойчиво пытается завести её в дом, при этом гоня её мать от дома подальше? Вдруг девочка замирает, столкнувшись взглядами с незнакомкой. Несколько секунд оценивающе разглядывает Ксюшу. Наконец утирает слёзы рукавом кофты — и глаза уже ясные, словно она и не плакала.

— Хоть бы цветы забрал. Как не было у тебя манер, так и нет, — шипит она и размашистой небрежной походкой направляется в сторону гостьи. А та уже на автомате тянет ей полудохлый букет… — Вызовите полицию, — слышит Ксения, когда их руки соприкасаются,и злополучная сетка обдаёт золотистой пыльцой пальцы обеих. — Пожа-алуйста. — Девочка цедит сквозь стиснутые зубы, явно стараясь делать это как можно незаметнее. — Они сумасше-едшие, — её голос напоминает интонации слонёнка из мультфильма про тридцать восемь попугаев. — Вызовите органы опеки. Я несовершеннолетняя.

— Алиса. В дом.

Слова Яна виснут в воздухе тяжёлыми ртутными каплями. Ксения переводит взгляд на него и сталкивается с бездной чёрных глаз. Недобрых и усталых. Затем — снова на девочку. В её глазах, таких же огромных, но так не по-родственному светлых, плещется страх. Страх, который цепляет Ксению на крючок и уже не отпускает: страх — слишком знакомое ей чувство.

— Бежим!

* * *
Всё происходит слишком быстро. Букет летит на земь — прямо в пыль поросшей подорожником колеи. Ксюха несётся прочь — прочь от этого странного дома и от этих странных людей, которых, как ей казалось, она так хорошо успела узнать, но которые больше не излучают ни спокойствия, ни уверенности, ни добра. Вдруг вспоминает, что бежит не одна — а что, если девчонка отстала? Но нет — та не просто не отстала, но и почти уже обогнала: схватив за руку, тянет за собой, увлекая вперёд так уверенно, будто бы знает дорогу… Ксюха едва поспевает, начиная задыхаться, но стоит ей представить, как за ними пустят собак, или сам хозяин нагонит их на своём внедорожнике, или… Она слышала, в доме у него и ружьё имеется. А может, ему и не надо будет их ловить — ведь она знает, на что он способен. Он везде достанет, везде найдёт… Ксения прислушивается. Хрип собственного дыхания и гул заведённого сердца глушат все звуки вокруг. Приходится обернуться. Дом остался далеко позади, между ним и беглянками — столб дорожной пыли. Погони не видать.

— Подожди. Дай. Отдышаться. — Почти насильно заставив внезапную знакомую остановиться и с трудом освободив руку из её хватки, Ксения сгибается пополам, упирается ладонями в колени и шумно дышит ртом. Лишь когда дыхание и пульс приходят в относительную норму, она набирает в лёгкие воздуха, чтобы вновь заговорить: — А теперь объясни мне, что происходит. Ты сильно меня подставляешь, впутывая в ваши семейные разборки. И твоя мама наверняка сама уже вызвала полицию, так что я должна знать, что буду говорить в своё оправдание, когда за нами заявятся.

— Нет! — девочка орёт во всё горло и тут же машинально прикрывает рот ладошкой. — Нет, она не вызовет никого. Они всех сторонятся… Говорю же — они сумасшедшие.

— Я кажется задала конкретный вопрос. И мне нужна правда.

— Ладно-ладно. — Алиса вновь хватает Ксению за руку и тянет вперёд. — Я всё расскажу, только сперва спрячьте меня!

От Костолома по-настоящему не спрятаться — Ксения это знает наверняка, и поверить не может, что этого не знает та, что родная ему по крови. Также ей не верится, что Ольга, которую она запомнила чуть чудаковатой и безгранично приветливой, может представлять какую-то угрозу. Да для кого угодно — она даже в схватке с пляжными алкашами за себя постоять не смогла. Неужели же она способна обидеть собственное дитя? А Ян… Он так настойчиво зазывал племянницу в дом — в тот самый дом, чьи двери открываются лишь по особому случаю и только перед людьми, точно знающими зачем они туда идут… Что ожидало там его племянницу? Слишком много вопросов. В раздумьях, перемежаемых топотом ботинок по пересохшей земле и свистом в уставших лёгких, они выходят к границе Новиковских полей.

— Где это мы… Здесь люди вообще живут? Здесь можно спрятаться? — полушепчет Алиса. Юный организм сопротивлялся усталости, как мог, но всё же сдался. Не в силах топать дальше, девочка утирает рукавами огромной кофты струящийся по вискам пот, а потом без раздумий плюхается на задницу — прямо на обочину, в дозревающую летнюю пшеницу.

Ольга это место знает. Знает дорогу к берегу, тропинку, прорезающую заросли колючих кустов до самой речки. Она была здесь, а значит здесь им точно не схорониться надолго. Да и вообще. Часы на экране мобильника показывают полвторого — совсем скоро заезд, да какой! У Розы каждые рабочие руки на счету — не хотелось бы в очередной раз напрягать хозяйку своей безалаберностью.

— Извини, я…

Ксюша не знает, что сказать. На распухшем от жажды языке не вертится ни единого слова. А девочка, как на зло, прямо в рот ей смотрит. Как голодный галчонок. И, не дождавшись ничего, поникает. Голубые глаза вновь наполняются слезами.

— Я думала, Вы… ты — нормальная! Зря… Хотела правду? Ну так слушай, как тебя, Ксюша, кажется. Не знаю, откуда ты знаешь моих родаков, но если решилась пойти против них, значит есть в тебе что-то человеческое. На самом деле я против матери своей ничего не имею. Она у меня хорошая… была. До недавнего времени. Мне на днях двенадцать исполнилось, и она начала вдруг какие-то странные разговоры заводить, что мол я уже взрослая, и нужно мне уехать жить к дядьке, которого я и не помню толком — мы с братом только пару раз в Алиевке гостили, когда были маленькими. Что буду я тут учиться… непонятно чему. От родни по отцовской линии я слышала, что моя мама из семьи каких-то сектантов или затворников, но не верила, потому что бабушку не помню, да и с дядей никогда особо близко не общалась. Но когда мама начала эти свои разговоры, тут мне оно и вспомнилось. Я у неё прямо спросила — что им с дядей от меня надо? А она ничего толком так и не объяснила. Отцу сказала, что везёт меня на море, а сама прямо в самолёте телефон отняла… А в Сочи выяснилось, что у мамы есть обратный билет, а у меня — нет. Уже не знаю, что и думать. Я фильм смотрела, там молодых девушек в жертву приносили. Маньяки. Слушай… А ты точно с ними не заодно? А то я за сегодняшний день такого наслушалась, что больше никому не верю. Мне страшно, Ксюш. Поэтому говорю тебе — звони ментам. А пока они едут, нам надо где-то перекантоваться…

Закончив сумбурный монолог, Алиса поникает. Цепляется пальцами за корни рыжих колосков, забивая землю под ногти. Пыхтит, покусывая губу. Снова ждёт. Ей нужна хоть какая-то реакция со стороны новой знакомой. Даже если та и вправду с ними заодно. Алиса потеряна: буквально — средь южных полей, и фигурально — её сознание распадается на куски под гнётом неизвестности.

А Ксюша злится. На себя и своё потрясающее умение встревать в неприятности. Злится и по-прежнему молчит.

Шум колёс разрезает неудобную тишину. Для автомобиля он слишком тих, для велосипеда — слишком степенен. Повернувшись на невнятный звук, Ксюша вылавливает поодаль, у самой кромки поля, знакомый силуэт. Кажется, парнишку на коляске звать Мишей…

— Ты снова заблудилась? — подобравшись ближе к девушкам, обращается он напрямую к Ксении и сразу отводит глаза, будто пристыдившись чего-то. Гладкие щёки вспыхивают нездоровым румянцем.

— Нет. Привет, кстати.

— Эй, ты знаешь его? Знаешь? — Алиса вскакивает с насиженного местечка и цепляется за штанину своей провожатой, как за последнюю соломинку. И тут же, не дожидаясь ответа, обращается уже к парню: — Ты местный? Где тут можно спрятаться?

Тот ошарашенно на неё таращится — с удивлением и даже некоторым раздражением — но вскоре отходит. Непонимание в огромных бледно-серых глазах сменяется интересом.

— Так вы прячетесь от кого-то? Так бы сразу и сказали. Пойдёмте. Предки к родне в Кабардинку уехали, так что до завтра я один…

Ксения тянет было руки к коляске — по памяти, будто так надо, но вовремя их отнимает. Парнишка и сам неплохо справляется. По ровной сухой дороге колёса катятся гладко, надёжно. Правда, пыль от них поднимается на метр, щедро оседая на обуви и брюках девчонок, а самого Мишу накрывая почти с головой.

До фермы добрались быстро. Растворив калитку, юный хозяин жестом просит гостей войти. Собака у будки заходится неистовым лаем, чуть не вырывая из земли колышек, на котором держится цепь. Проскочив мимо, они заходят в дом — уютный и прохладный. Ксения придирчиво осматривает жилище — оно просторное, на полдюжины комнат. Одноэтажное. Полки шкафов в гостиной заставлены сувенирами со всех концов света, причём совсем не пыльными. Огромная кухня, способная, навскидку, вместить два десятка гостей, тоже сияет чистотой. Половики новенькие и свежие. Обои на стенах смотрятся дорого, да и подобраны со вкусом. Этим стенам невольно доверяешь, и чужой дом вдруг начинает казаться родным и таким надёжным…

— Слушай, Алиса… Побудь пока здесь. Мне срочно надо на работу возвращаться. Я часикам к пяти за тобой приду и мы решим, что сделать. — Присев на корточки рядом с по-свойски развалившейся в огромном кресле девчонкой, Ксения пытается подобрать слова так, чтобы они звучали как можно убедительнее. Но от Алисы недоверием разит почти осязаемо: те самые иголки, которые принято приписывать подросткам — кажется, она выпустила их на всю длину.

— Ага, как же, — в надломленном голосе одно сплошное недоверие. — Если моя мамаша с дядей Яном ещё раньше до тебя не доберутся. А может… Может ты и сама им меня сдашь? Да ты кто вообще такая кстати?

Завестись с полоборота — так предсказуемо! Сперва натворить дел, влипнуть в передрягу и других за собой утянуть, а потом дуть губы, обвиняя всех вокруг в своих неудачах. Ксения понимает — это свойство возраста, за это нельзя винить. Но и помыкать собой она не позволит больше никому и никогда.

— Я просто могу проводить тебя обратно. — Голос Ксении не дрогнул. В подтверждение своих намерений она ещё раз поглядывает на экран мобильника и делает пару шагов в сторону входной двери. — А могу уйти и не вернуться. Сама разбирайся, раз ты такая умная.

— Подожди! Ладно. — Алиса, видно, перепугалась не на шутку, выдав себя с потрохами сорвавшимся на визг голосом и дрогнувшими в готовности бежать следом за Ксюхой ногами. — Я здесь побуду. Только… не сдавай меня. Я отцу позвоню, он за мной прилетит. Мне только переждать где-то надо. Не сдавай, прошу — говорю же: эти двое — они сумасшедшие. — Последние слова она уже шепчет, изо всех сил борясь с очередной волной слёзного удушья.

— Миша, я вернусь, присмотри за ней. Пожалуйста. — Ксения склоняется над наблюдающим за ними молчаливым парнем в коляске и ловит в ответ еле слышное:

— Присмотрю. Только ты обязательно возвращайся.

И Ксения ловит касание чужих рук на своём предплечье. Сухое и невесомое, но такое настойчивое.

Уже покидая подворье, почти у самой калитки, она делает над собой усилие, чтобы не ускорить шаг. Думать некогда — остаётся лишь положиться на удачу. Но дом за спиной уже не кажется таким надёжным. Страшно оставлять Ольгину дочку здесь, ещё страшнее оставаться здесь самой. Благоухание роз, что ухоженными кустиками растут вдоль внутренней стороны изгороди, почти сносит с ног. Красные, крупные розы. Их так много… А ещё у Миши все руки в мелких золотистых блёстках.

* * *
До гостиницы добралась одновременно с туристами. Повезло коллегам — не пришлось им вдвоём расселять два автобуса по номерам. Процесс расселения продвигался ни шатко ни валко: дети орали и разбегались по округе, мамаши разбегались следом, борьба за номера на первом этаже шла не на жизнь, а на смерть. Ксению, что не выпускала шариковую ручку и журнал заселения из рук, параллельно дублируя данные новоприбывших гостей в программу на рабочем компьютере, штормило. Мысли о девушке, оставленной в доме (в лапах? в плену?) у сомнительного знакомого, просверливали дыры с внутренней стороны её черепа. Хотелось сорваться и бежать обратно, но быстрый взгляд на замыленную Розу, носящуюся по этажам со связкой ключей, и едва поспевающую за ней Женьку с мешком свежего постельного через плечо, и очередь на заселение длиной с Китайскую Стену заставлял отложить мысли о побеге до лучших времён. Но стоило вновь опустить глаза в свою писанину или же в страницу очередного паспорта, как штормить начинало с новой силой. Когда же гостиница погрузилась пусть не в абсолютное, но хотя бы в приблизительное спокойствие, часы показывали шесть, и Ксения, закрыв рабочую программу, наконец засобиралась обратно.

Товарки уже и не спрашивают, куда она ходит. Сказала же им однажды — они и отстали. Теперь та ложь служит ей железным алиби на все случаи жизни.

— Ксю, поешь хотя бы. Лица на тебе нет. Суп с обеда горячий — баба Поля специально для тебя оставила.

На предложение начальницы желудок Ксении откликается жалобным урчанием. Голод — не тётка, а что если и голова именно от голода кружится? Сквозь свежевымытое оконное стекло виднеется обласканный низкими вечерними лучами гостиничный двор. Времени нет.

— Да не, я только хлебушка возьму на дорожку.

Едва за калитку — и сразу жевать. Но стоит за угол завернуть — туда, где частный сектор и вечное безлюдье — и кусок стрянет в горле. По-настоящему: Ксения кашляет долго и заливисто, пока не освобождает дыхательные пути от душистой ржаной корочки.

— Ну, здравствуй. Садись.

Ян стоит, оперевшись о бампер своего внедорожника. Ольга тоже с ним — притихла на заднем сидении. И две пары одинаковых глаз смотрят на Ксюху выжидающе.

— Или снова припульнёшь? Бегать-то ты мастачка, это я уже давно усёк, с первой встречи. Да только не стоило тебе вмешиваться в дела, которые тебя не касаются. — Костолом выдерживает очередную тягучую паузу и картинно распахивает перед беглянкой переднюю дверцу пассажирского. — Садись, говорю. Дорогу показывай.

Ксения садится, вопросов не задаёт. Всё и так ясно. Выбора у неё никакого — фактически она в плену. Отводит взгляд, невольно натыкаясь им на зеркало заднего вида, а в нём — Ольга.

— Ксюша, пожалуйста. — Её голос дрожит. — Отвези нас к Алисе. Мы же зла ей не желаем. Ты наверное всё не так поняла…

Звук заведённого мотора нагнетает и без того искрящуюся атмосферу в салоне. Кажется — чиркни спичкой, и всё вспыхнет. Ксения — так точно.

— А я вообще ничего не поняла… Ни так, ни не так. Алиса сказала, что вы её силой удерживаете. Она вообще-то мне много чего сказала.

— Она сама ничего не знает. Как и ты, — Ян режет слова тонкими ломтиками. — Так куда ехать?

— Новиковская ферма. — Ксения хотела бы смолчать, но не смогла. В уме она уже молит о прощении и Алису, которую предала, и Мишу, в чей дом приведёт таких странных и непредсказуемых людей… Но она смалодушничала, выдав убежище, и неизвестно, что послужило тому основным толчком — суровый Костолом, не готовый принимать отказы, или мольба, застывшая льдинками на дне тёмных Ольгиных глаз. Какая уже разница…

* * *
Путь недолог, и едва машина подъезжает к ограде, едва глохнет мотор, а все трое ступают на потрескавшуюся землю, с интересом оглядывая угодья, невероятный крик пронзает тишину вокруг. Истошный детский крик.

— Алиса! — Ольга срывается с места, рывком распахивая калитку, благо та оказалась не заперта.

На сердце у Ксюхи холодеет — неужели инвалид что-то сделал с девчонкой, пока её не было? Или не он, а кто ещё похуже?

Вместе с Яном они залетают во двор следом за обезумевшей от страха Ольгой. Увиденное утешает и пугает одновременно. Девочка, с виду целая и невредимая, носится по огороду, топча грядки и под ноги совсем не глядя. В руках у неё телефон, на лице — гримаса ужаса. Собака у будки по-прежнему рвётся с цепи, выдавая уже не лай, а жалкий хрип: кажется, ещё чуть-чуть — и задохнётся. Вокруг больше никого не видать.

— Почему здесь сеть не ловит? Почему? Помогите! Помогите!

Алиса и не сразу замечает нагрянувших посетителей, а заметив — всех троих — сперва застывает в растерянности, но вскоре, вопреки Ксюхиным опасением, бросается навстречу матери и дяде.

— Звоните в скорую, звоните. Этот мобильник ни фига не ловит. Миша… Я не знаю, что с ним. Я не знаю! Он уже полчаса…

— Что? — Дядюшка хватает племянницу за локти, склоняется над ней, заглядывая в лицо, легонько встряхивает.

Вместо доходчивого ответа та лишь тычет пальцем в сторону крыльца.

Там ничего нет. Только коляска у основания пандуса — заваленная набок и пустая.

Не сговариваясь, все четверо бросаются к дому. Мишу находят на веранде — за перилами со двора его не было видно. Неестественно свернувшись, он лежит на полу, потряхиваемый крупной дрожью. Невозможно сказать, в сознании ли он. Глаза открыты, но на движение вокруг никак не реагируют. Пухлые губы — бледные, застывшие — плотно сжаты, словно прикусаны изнутри. Лоб гладкий и абсолютно сухой — и это в жару под тридцать.

— А что если я на крышу залезу — может там сеть поймаю? — несмело предлагает Алиса, всё ещё сжимая во влажной ладошке чужой мобильник.

Без слов её дядюшка опускается перед парнем на одно колено и легко подхватывает того на руки.

— Открой лучше дверь и покажи, где кровать. А дверь потом запри. В доме есть кто?

— Н-нет… — Ольга с Ксенией следуют за мужчиной, а Алиса завершает процессию, послушно исполняя все его наказания. — Миша сказал, что мать с отцом гостят у родни, один брат в Москве, а другой — со своей девушкой в Египет улетел. До завтра никого не будет.

— Хорошо.

— Хорошо? Дядя Ян, а как же скорая. А что если он… — Она косится на парня, раскинувшего неживые ноги по яркому покрывалу.

— Не умрёт.

Некоторое время все молча переглядываются. Чужаки в фермерском доме собираются у кровати, образуя что-то вроде живого оцепления, и каждый старается прочитать по лицам остальных что-то важное, при этом не позволив им ничего прочесть на своём.

— Оля, Ксения в курсе. Не спрашивай ничего. Я помог ей однажды, так что она знает… Кое-что.

Ольга молчит, не пытаясь уже однако скрыть своего удивления. А Ксюха снова ощущает себя чужой, и при этом — единственной, кто имеет моральное право быть в ответе за Мишу. Потому что у него руки в блёстках…

— Стоп. В курсе чего? — встревает Алиса.

Ей не отвечают. Мать лишь дарит ей многозначительный кивок — мол, молчи и смотри. И стоит Яну опуститься на край кровати, стоит положить ладони на неровно вздымающуюся мальчишескую грудь, прикрыть глаза и шумно выдохнуть, как становится ясно — посмотреть будет на что.

* * *
За окном — фиолетовые сумерки. В комнате тихо, и никто не желает стать первым, кто нарушит этот мистический звуковой вакуум. Три дамы у постели больного — примостились как попало: Ольга — на единственном в комнате стуле, Ксения — на полу у изголовья, Алиса же держится поодаль, подпирая тощей задницей широкий подоконник. Все ждут, когда хозяин жилища откроет глаза. А ещё ждут возвращения Яна — того нет уже более получаса, и тишина во дворе отнюдь не кажется умиротворяющей… Даже собака, которую, казалось, было не заткнуть никогда, наконец заткнулась.

— Кто вы… — Вместе с глазами больной открывает рот, и Ксения тут же поспевает с заранее приготовленным стаканом воды. Напившись, тот продолжает говорить: — Ксюша? Что произошло? Почему вы все тут? — Он испуганно оглядывает собравшихся в комнате. Все трое ему знакомы, но зачем они здесь?

— Миша, ты совсем не помнишь, что произошло? — Алиса наконец отлипает от подоконника и подходит ближе к кровати. Она имеет в виду то, что произошло после приступа, но Миша толкует её вопрос по-своему.

— Помню. Такое случается, но я не ожидал, что именно сегодня, когда… Когда у меня гости. Простите, что так вышло. А где врач?

— Тебе не за что просить прощения, — слово берёт Ольга, пока его не взял кто-то из младших. Сейчас главное — лишнего не взболтнуть. — А врач сейчас придёт.

Но условный лекарь не торопится возвращаться, и Ксения, не спрашивая разрешения, отправляется на его поиски. Алиса хвостиком увязывается за ней под одобрительный кивок матери, что остаётся дежурить в комнате.

— Ксюш, ты видела? Видела? Что это было… Блин! А ведь никто не знает. А всё это правда! Как это называется, Ксюш, скажи!

Они уже на пороге. Ксению и саму ещё потряхивает от случившегося, так что ни сил, ни возможности пояснять что-то своей новой знакомой она за собой не чувствует.

— Слушай. — Хватает её за руку и шепчет едва слышно, но весьма отчётливо проговаривая каждый слог: — Тебе мама с дядей сами всё объяснят. А ты главное запомни: никому об этом не рассказывай. Поняла?

— Даже Мише?

— Особенно — ему.

Выйдя за порог, Ксения осматривает подворье, и вдруг сердце ёкает. Будка пуста. Ни цепи, ни самой псины. И словно в подтверждение её недобрых догадок калитка отворяется, пропуская во двор Костолома. Взгляд Ксении мечется от него к будке и обратно, мечется слишком назойливо.

— Цепь крепкая была и совсем бесполезная, — произносит он равнодушно. — То что надо. Чужие поленья я брать не решился.

— А… собачка? — спрашивает уже Алиса. Не понимая, зачем это дядюшке понадобилась цепь, она интуитивно связала относящееся к ней слово «была» и пропавшую собаку.

— Да вот же она. — Ян проходит в дом, стараясь даже краешком рукава не задеть нерешительно мнущихся на крыльце девчонок. А собака и впрямь тут как тут: забегает с улицы во двор, пару раз радостно взвизгнув, и исчезает в зарослях перезрелой смородины.

Мише долго объясняют, что человек в чёрном — родственник Алисы, что никто ей зла не желает, что ничего ей не грозит, и они с Ольгой приехали к нему, чтобы забрать девочку домой. Ему даже намекают, что дом её теперь в Алиевке, и они смогут видеться, так что переживать не о чем. Ему говорят, что не смогли поймать сеть, потому скорую не вызвали, но всё обошлось — удалось усмирить припадок своими силами. Его уверяют, что слухи о дяде Алисы — не более чем деревенские сказки, что никаким колдовством никто не занимается и ритуальные убийства не практикует. Объясняет это всё Ольга — кто, если не она? Уж ей-то нельзя не поверить. Говорит бойко, приправляя речь юморком, местами возводя шуточки в степень абсурда, отчего прикованный к кровати парень сперва расслабляется, а потом и вовсе — начинает улыбаться.

Пока суд да дело, Ксения, снова без спросу, пробирается на чужую кухню. Холодильники — а их целых два — до верхов набиты своим продуктом. Фермерское молочко, творог и сметана, овощи с грядки, фрукты из сада. Хоть рекламу снимай: картина — загляденье. Наскоро налепив сырников, Ксюха закидывает их на сковороду, щедро политую душистым нерафинированным маслом, а на соседнюю комфорку ставит чайник.

— Вот теперь можно и подкрепиться. — Учуяв через приоткрытую дверь аромат съестного, Ольга тянет руки к парнишке — хочет помочь тому сесть.

— Не надо, я сам.

Очень неудобно наблюдать, как он корячится, сперва силясь сесть, а после — соскользнуть с жёсткой кровати на притащенное с террасы кресло. Ольга с дочерью отводят глаза. Ян — не отводит.

Сырников целая сковорода с горкой, и чтобы не обидеть заботливую Ксюху и гостеприимного хозяина, ужинают вместе, хотя есть по-настоящему только этим двоим и хочется. Расправляясь с очередным сырником — четвёртым по счёту, Миша, даже ещё не дожевав, вдруг выдаёт:

— Боковой амиотрофический склероз. Так это называется. Не бойтесь — не заразно.

Как удобно, что рот занят едой — а то вновь воцарившееся молчание звучало бы совсем уж неприлично.

— Давно это у тебя? — спрашивает Алиса — по сути ещё совсем ребёнок, не до конца растерявший остатки детской непосредственности. Ей правда интересно, и неудобство ощущается ею гораздо менее остро, чем взрослыми. — И как ты лечишься?

Для ответа Мише не требуется времени на раздумья. Напротив — он будто бы ждал, чтобы его об этом спросили, а он бы ответил.

— Уже пять лет. Сперва терпимо было, хотя из школы меня забрали почти сразу — живём мы далеко, а ходил я всё хуже и хуже… Заканчивал уже на домашнем. А это, — он небрежно хлопает левой ладонью по колесу каталки, — позже появилось. Врачи говорят, склероз нельзя вылечить — можно лишь оттянуть наступление поздней фазы. Так что я на таблетках. И они вроде как работают, раз руки ещё не отнялись.

Завершающая часть ужина проходит в болтовне ни о чём. Тема Мишиной инвалидности погасла так же внезапно, как и вспыхнула — ко всеобщему облегчению. Когда прощаются, за окном — густая ночь. Ян и Ольга ведут племянницу к машине, стиснув в душных родственных полуобъятьях — боятся рецидива, хотя и понимают, что его не будет. Ксения решает задержаться на пороге, чтобы попрощаться с хозяином. Убедившись, что троица уже погрузилась в машину, склоняется и спрашивает о том, что мучило её весь день:

— Почему ты отправил мне цветы?

Миша снова краснеет, но глаз не отводит. В них вызов, который, кажется, он копил в себе всю жизнь.

— А чего бы и нет. Пока руки при мне — могу себе позволить собирать букеты и посылать кому захочу.

Такой ответ Ксюху вполне устраивает.

— Спасибо.

Шум мотора уже почти стих, и теперь спокойствие поля, покрытого низким южным небом, словно покрывалом, оживляет лишь стрекотание ночных цикад, а человек в инвалидном кресле всё сидит на веранде, поглаживая по взлохмаченной холке внезапно обретшую свободу и так же внезапно присмиревшую собаку.

* * *
В отеле «У Розы» ни одного тёмного окна. Здание бурлит, как муравейник, в который плеснули бензина. Кто-то жарит шашлыки во дворе, другие пытаются заставить своих детишек лечь спать пораньше, кое-кто коротает вечер на балконе, обмазав обгоревшие в первый же день отдыха плечи просроченной сметаной из магазина «Магнит». Типичная летняя ночь, типичная Алиевка. И люди, внезапно уверовавшие, что лето — это навсегда. А ведь его почти не осталось… Ксюха покидает машину, и от курортно-рабочего безумия теперь её отделяет лишь изгородь. Почему-то вспомнился университет, который ждёт её в другом городе… Она вернётся туда, и это лето будет вспоминаться ей в минуты грусти — поначалу часто, потом всё реже, пока почти не позабудется, а те его частички, что застрянут в памяти навсегда, будут казаться не более чем осколками бредового чудно́го сна. Прежде чем попрощаться с водителем, Ксения наклоняется к приоткрытому окошку и осторожно спрашивает о том, о чём не может не спросить:

— А у Миши это… точно не лечится?

— Нет, — моментально прилетает в ответ. — Совсем нет. Два-три месяца, и у него отнимутся руки, полгода — и он перестанет дышать.

— Неужели даже ты не сможешь…

— Даже я. Всё решено. В мире живых твой друг — припозднившийся гость.

* * *
— Что это вообще такое было? Нет — вы мне или объясните, или я всё же вызову ментов. На этот раз точно. — Алиса до самого дома молчала, но у ворот наконец позволила себе выплеснуть накипевшее. — Во-первых, почему ты сказал, что Миша умрёт? Тебе откуда знать? Ты что — врач?

— А во-вторых? — получает она вместо ответа.

— Что ты с ним делал? Там, на ферме? И причём здесь я?

— Дочка, пойдём в дом. — Ольга аккуратно приобнимает девицу за плечи. Слишком много впечатлений для одного дня — не каждый взрослый выдержит, что уж говорить о взбалмошном подростке. Ольга чувствует свою вину. Каждый день, что она говорила себе «потом», теперь ощущается ею камешком вины. И под этой грудой она погребена.

В доме, у камина, она пересказывает дочке историю, что в своё время слышала сама — от своей матери. Кое о чём умалчивает. Например о том, как так вышло, что сейчас в этом доме живёт именно Ян. Дочка ревёт, не прекращая, хотя в повествовании Ольги мало печального. Алисе страшно. Ей двенадцать, и она не терпит даже когда за неё выбирают цвет чехла для мобильника. И вдруг узнаёт, что за неё уже выбрали судьбу.

— То есть, вы хотите, чтобы я… Стала, как он?

— Да. — Голоса матери и дяди звучат в унисон. Как две пули в одну цель.

* * *
Мама почему-то уехала ночевать в гостиницу, объяснив это тем, что надолго ей в отчем доме оставаться нельзя. Алисе выделили комнату на втором этаже. По обстановке видно — дядя готовился к её приезду заранее. Здесь есть всё — и компьютер, правда пока без доступа в интернет, и удобная кровать, и рабочее место с письменным столом и пустующим вдоль стены книжным стеллажом. Даже шкаф для шмоток — новенький, розовый и блестящий. В Иркутске-то у неё комнатёнка поскромнее будет… Не говоря уже о том, что там она о собственной ванной и мечтать не смела, а здесь она есть, да ещё какая.

На часах три. Она не уверена, что дядя спит — она уже вообще не уверена, что он человек. Мобильника нет — надо было прихватить Мишкин, был же шанс. Ступила. Бежать отсюда бесполезно — машину она водить не умеет, да и ключей ей не найти. Собаки во дворе только с виду безобидные — но стоит хозяину дать команду, и… На своих двоих до цивилизации она в ночи точно не доберётся. А остаться здесь, в заточении, за высоким забором, отгораживающем её от целого мира, ещё хотя бы на день… Где день, там и два. Они что-нибудь придумают. Они умеют убеждать. У них есть цель, и они уже доказали, что их ничто не остановит. Даже если папа поднимет тревогу, мама и его сумеет успокоить. Она же психолог, к тому же он её любит и безгранично доверяет… А брат — так он мелкий ещё. Он отсутствию старшей только рад будет — наверняка тут же займёт её комнату. А в школе? Сто процентов мать и там уже обо всём договорилась, наверное и документы тайком забрала. Шансов никаких. Прокравшись на кухню, подсвечивая себе фонариком, оставленным на тумбочке заботливым дядюшкой, она хватает первый попавшийся нож и сразу же бежит наверх. Там, в своей новой ванной, заперевшись, она забивается в душевую кабину — в одежде, даже воду не включив. Закатывает рукава… Может они всё уже и решили, но последнее слово останется за ней. Не сделает она им такого подарка — не похоронит себя в этой глуши, обречённая на вечные гонения, беспросветное одиночество и перенимание чужой боли. Она похоронит себя сейчас, в этой кабинке из плотного матового стекла. И пусть они мучаются вечно. Сами виноваты.

11. Выходной

— Воркуете, голубки? А меня зачем позвали — чтоб я вам свечку подержала? Да шучу-шучу! — Ксюха присаживается напротив застывших в полууобъятиях Валеры и Женьки.

Сегодня день-то какой чудесный! В благодарность за вчерашнюю помощь с заселением Роза не только в кои-то веки объявила обеим сотрудницам суточный отгул, но и перевела зарплату за июль чуть раньше положенного седьмого числа следующего месяца. Да вот только деньги тратить в Алиевке не на что и некуда — разве что на пиво и вечерние дискотеки в кафе «Мария» да на всякие женские мелочи. Еда, крыша над головой, интернет — всем этим их обеспечивает гостиница. Отягощённая накопившейся за месяцы работы неплохой суммой, дебетовая карточка приятно греет бедро через тонкую ткань кармана летних брюк. На часах — полдевятого, пляж только-только заполняется людьми, кафешки — посетителями. И Ксения в голову никак не возьмёт, зачем подруга, которая, к слову сказать, впервые за долгое время не ночевала дома, вытащила её на свет божий в такую-то рань, да ещё и не одна. Валера весь сияет — результат минувшей ночки, не иначе. Женька тоже сияет. И всё же, небо над их головами не спешит складывать белые воздушные облачка в форму сердечка — Ксения почти кожей чувствует электричество. Ох уж это предчувствие грозы: похоже, оно — её проклятье.

— Ксюх, пиво будешь? — Валера не шутит: сам-то он греет в руках бокал — по налипшим на стенках островкам пены видно, что греет он его давно, а по косому блеску в глазах ясно, что стакан не первый.

— А не рановато-ли? Или… вам есть что отпраздновать?

Валера уж было рот открыл для ответа, но Женька его опережает:

— Ксюх, есть новости. — И замолкает. Острым локтём пихает парня под бок. Зачем тогда перебивала?

— Про Артура? — Ксюха комично поднимает брови — словно училка, что прозрачными подсказками и слишком уж очевидными уточняющими вопросами пытается подсобить на экзамене любимому, но нерадивому ученику — и ловит утвердительные кивки. Она ждала этого — ждала новостей. После нападения на гостиницу о задержанных не было ни слуху ни духу — лишь заметка в местной газетёнке, да и та своим скудным содержанием умудрилась свести происшествие к банальному разбою заезжих гастролёров. Хотя, по сути, ведь так оно и было? — Ну, не томите!

— Короче, — Валера одним махом уничтожает остатки подванивающего топлёным хмелем пива и заказывает ещё. Тарелка с душистыми хачапури появляется на столе в сей же момент. Прежде чем продолжить рассказ, он угощается сам и девушек приглашает угоститься. — Короче, допрос задержанных помог выявить мотивы нападения, а также его заказчика. Так как против Баграмяна у нас теперь есть показания сразу двоих свидетелей, это даёт нам право на арест. Баграмян на условке, так что сложностей возникнуть не должно — жаль лишь, что дело у нас забирают и отдают в Новороссийск, по месту прописки подозреваемого. В общем, в ближайшее время ты, скорее всего, услышишь об его аресте. Дальше будет суд… Вас, всех троих, вызовут давать показания, но не факт, что вы пересечётесь с ним на заседаниях. Однако, исключать такую возможность тоже нельзя. Ксюх… Крепись, но особо не переживай.

— Угум. Понятно. — У Ксюхи рот забит вкуснятиной. Тесто мягкое, тягучее, расплавленный сыр жжёт язык. — А скоро — это когда?

— Ну, возможно даже завтра. Если честно, дело мы передали ещё вчера, но моментально такие вещи не делаются. Баграмян же не террорист какой — не думаю, что у тамошних ментов его персона в приоритетном списке на поимку.

Не в приоритетном — это точно. С таким-то папой… Но всё-таки, на этот раз за ним придут — а кто, когда и куда, не имеет значения. Ксюха на себя злится: пока она тянула, думая, что время на её стороне, время стало её врагом. Теперь она может и не успеть. Не успеть чего? Она ещё не знает. Ян сказал ей закрыть нахрен все гештальты — не такими словами, но поняла она его именно так. И она закроет — сейчас или никогда, ибо выходной этим летом у неё всего один.

— Какие планы на сегодня? — Спрашивает она друзей, всем видом демонстрируя, что новости о Баграмяне её не особо-то и зацепили.

— Как видишь — с таким почином далеко мы не уедем. — Женька с утрированным недовольством косится на очередной стакан хмельного в руках своего благоверного. — А ведь кто-то обещал в горы свозить, на пикник-романтик, бла-бла…

— Ещё не вечер, милая. — Валера тянется к ней небритым подбородком.

— Я тебе не милая. Поговори мне ещё. Алкаш. — Вымученно-строгий тон прекрасно контрастирует с лукавой ухмылкой. — Ксю, ну, а ты? Чем займёшься?

— В Геленджик поеду. Шмоток прикуплю. Жаль, что ты занята — вместе бы съездили…

— Если хочешь, я тоже…

— Не-не-не! — Для пущей убедительности Ксения подтверждает свой протест, активно мельтеша у лица скрещенными ладошками. — Я не стану той, кто разбивает пары. Развлекайтесь. И вообще: спасибо за завтрак, но мне пора на автик. Вечером увидимся… может быть.

— Может быть, — вторит Женька, ошибочно приняв последнее замечание на свой счёт.

* * *
До автовокзала Ксюша чуть ли не бежит — хотя маршрутки в ближайшие города ходят раз в час, она не хочет рисковать упустить свою, промедлив лишнюю минуту. Запрыгивает на последнее свободное место. Дребезжащая газелька выруливает на шоссе и берёт направление по заявленному маршруту.

— До Новороссийска едем без остановок, — выкрикивает водила.

«Что надо», — думает Ксю. В Геленджик за шмотками она выберется в другой раз.

Предвкушение встречи с родным городом, за лето ставшим почти чужим, неприятно щекочет грудную клетку изнутри. Время в пути убивается соцсетями. Вспомнить пароль от фейкового аккаунта — та ещё задачка. Когда-то ей пришлось удалить все личные странички, что не помешало продолжить следить за ним через фальшивый профиль. Однако вместе с летом пришло и отрезвление — растворившись в работе, в круговерти странных событий и новых знакомств, она и думать забыла про вконтактик… Ах, вот он — пароль отыскивается на задворках памяти, изрядно подъеденный ржавчиной, обваленный в пыли: LoveForever54321. Нужно будет обязательно его сменить. А лучше — удалить сам профиль. И как она только до такого додумалась — создать призрака, чтобы следить за врагом?

Баграмян никогда не прятался. Его жизнь — как на ладони: идеальная, выхолощенная, ничем не напоминающая его настоящую жизнь. Вот он слепит белизной улыбки с забрюленной аватарки. В его руках — букет лилий, в подписи к картинке: «С юбилеем, любимая бабуля!». О, да — Артурчик, идеальный сын и внук, это Ксения хорошо помнит. Настолько идеальный, что не счёл нужным познакомить своих идеальных родственников с девушкой, которая несколько месяцев жила в его квартире… взаперти. А вот он же репостит какие-то сверхпафосные цитатки из «мужских» пабликов. «Волк никогда не предаст свою волчицу — сколько бы собак у него ни было». Ксюша с трудом проталкивает собравшийся в горле комок вниз по пищеводу. В графе «Отношения» указано «В поиске». Немного отлегает — если б там значилось чьё-то имя, её бы точно стошнило. Фоточки со всяких сходок: вот он впахивает в зале, и плотно обтянутые влажной кожей тугие мышцы на вид тверды, как железо, их накачавшее. А вот сажает деревья на каком-то показушном субботнике возле здания районной администрации — позирует, поставив ногу на лопату, а рукой любовно оглаживая вялые листочки кривовато запихнутого в землю саженца. И вот же он в домашней обстановке — в мягком кресле, с небрежно накинутым на колени клетчатым пледом, прижимает к себе угрюмого белого кота. Ксения знает, что кот — не его. У него аллергия на котов — но чего не сделаешь ради няшного кадра? Листание ленты вверх-вниз и картинок в альбомах вправо-влево неминуемо приводит Ксению к одному значимому наблюдению: фото с лилиями и поздравления в адрес любимой бабули выложены утром, и это не единственный пост на сегодня. «Нет ничего ценнее времени, проведённого с семьёй». И фотка его дачи — вот самый свежий пост из имеющихся. Ксюха была на той даче — она помнит её хорошо. На картинке с общим видом зелёного участка отмечена целая куча народу — пробежавшись по ссылкам, Ксю безошибочно распознаёт в слабознакомых именах родственников Баграмяна. На странице одного из них, подписанного как «Братишка», находит очередную публикацию: «Сегодня нашей бабуле исполняется восемьдесят. Всей семьёй собрались её поздравить». Братишка, по-видимому — двоюродный, раскрывает перед Ксюхой все карты. За минуту до того, как автобус въезжает на платформу, она прячет телефон в карман брюк.

Дачу эту она конечно помнит — изнутри, но не дорогу туда. Ей, домоседке, Артур когда-то открыл целый мир… Так он сам говорил, а может быть, и думал. Как быть, куда податься? Прогулявшись до банкомата, она снимает неплохую сумму наличкой — пригодится. Затем снова лезет во ВКонтактик и уже целенаправленно, профиль за профилем, перебирает участников семейного торжества: все они объединены похожими фамилиями и абсолютным благорастворением своих виртуальных образов. Листая альбом чьей-то жены — очередной жены очередного братишки — она находит, что искала. Вид на дачу издалека. Ворота садового товарищества с припаркованными возле внедорожниками. На воротах — ржаво-голубая табличка с едва угадываемой надписью: «Садоводческое товарищество «Садовод». Ксения невольно ухмыляется нелепице. Уже что-то.

Стрелки часов над входом в здание автовокзала неминуемо близятся ко встрече — ещё немного, и в своём вертикальном соитии они укажут прямо на застывшее в зените солнце. Торопиться некуда, но это не значит, что нужно бездействовать. Окинув взглядом автовокзальную площадь, Ксю цепляется за нечто привлекательное и тут же берёт путь на заманчивый ориентир. «Хозтовары. Всё для дома и огорода. Вход с улицы» гласит самопальная кислотная вывеска над громадным амбароподобным павильоном.

* * *
Жаль, что у неё нет машины. Жаль, что нет друзей с машиной — таких друзей, которых она могла бы попросить о помощи. Хотя… Это же испытание. Сегодняшний день — трамплин в другую жизнь, в другую себя. Когда делаешь то, чего никогда не делала, любая патетика оправдана. Тем временем площадь заполняется людьми, и Ксения силится не представлять себе, что будет, случись средь сотен лиц ей встретить хоть одно знакомое… Отбросив сомнения, она потуже затягивает на груди лямку новенького походного рюкзака и через площадь, сквозь толпу, не поднимая глаз, чешет обратно к автовокзалу. Там, в стороне от платформ, проводя время в праздном ожидании клиента, дежурят разбившиеся на группки наглые таксисты.

— Дачи «Садовод», — оглашает она, подойдя к одной из компашек. Ей искренне хочется верить, что с этим рюкзаком да в болотного цвета панаме она и впрямь похожа на дачницу.

— Дорогу покажешь? — вызывается первый. Пожилой, но поджарый — в одной руке он держит картонный стаканчик с кофе, в другой — ядовитую сигарету.

— Нет.

— Что — сама не знаешь, куда едешь? — выплёвывает он вместе с несвежим выдохом.

— Сама не знаю, за что плачу, если вам ещё и дорогу показывать надо.

Тот мешкает, сплёвывает, тянет губы — видимо, готовя рот к ответу. Но его опережает коллега помоложе:

— Я знаю «Садовод». Далековато, да и дороги там убитые. Меньше, чем за восемьсот — не поеду.

— Больше чем за пятьсот — не поеду я, — парирует Ксюха и в подтверждение серьёзности своих намерений разворачивается и отступает.

— Шестьсот. И все довольны, — слышит вдогонку.

— Пятьсот, но если доедем быстро и без происшествий, то возможны чаевые.

— Да ты кто, — в перебранку снова встревает вонючка. В его пальцах — вонючая сигарета: всё та же, или уже новая? Неизменная.

— Оставь. Это мой клиент, — молодой его пододвигает, жестом приглашая пассажирку проследовать до своей «Лады».

* * *
— Подождите в машине, пока я ворота открою.

Ксюха с замиранием сердца наблюдает ржаво-голубую табличку — вживую она почти такая же, как и на фото. Вместе с осознанием реалистичности происходящего, Ксю теряется: она на месте, есть только один шанс отступить, а потом… И пока страх не подкатил к горлу так близко, чтобы заставить её ухватиться за тот самый шанс, она хватает с сидения рюкзак и тянет водиле две купюры — пятисотку и двухсотку.

— Не надо, дальше я пешком.

Дождавшись, пока машина развернётся и скроется за поворотом ведущей от трассы в дачному кооперативу грунтовой дороги, Ксения самостоятельно раскрывает кованые створки, тяжесть которых сдерживается тугим засовом, переступает черту и, просунув свободную руку меж прутьев, задвигает засов на место. Перед ней развилка сразу на четыре линии. Она не уверена наверняка, но ей помнится, что когда она «гостила» здесь в прошлый раз — гостила именно в кавычках, ибо пребывание в заточении на загородной даче лишь с виду лучше пребывания в заточении в городской квартире — прямо за участком отчётливо виднелся лес. Воспоминания яркие, осязаемые: она почти чувствует, как стояла на балконе второго этажа, ожидая — приедут ли за ней хотя бы сегодня, или ей придётся ещё одну ночьпровести одной в поставленном на сигнализацию доме, за чертой города, без мобильника и интернета, зато с целым холодильником продуктов? Артур никогда заранее не предупреждал, во сколько вернётся, зато всегда требовал горячего и свежего обеда на столе к своему появлению. Именно свежего — разогретый вариант его не устраивал. За разогретый вариант Ксюха расплачивалась целостностью кожного покрова. Чувствует до болезненного ясно, как стояла на балконе, глядя вдаль, на такие близкие и такие недосягаемые верхушки елей — синие ночью и зелёные днём, то и дело переводя взгляд вниз — на вымощенную плиткой стоянку и козырёк веранды. И она до сих пор не может с уверенностью сказать, почему тогда не прыгнула — потому что побоялась разбиться или потому что побоялась, что второй этаж — недостаточная высота для того, чтобы разбиться наверняка.

Она задирает голову и осматривается кругом. Ели — ориентир — торчат неровным строем за крышами домов первой линии. Значит, ей — влево. Но там наверняка людно — в сети уже появились фотки самого торжества: крупные, украшенные луковыми кольцами куски шашлыка, разлитое по бокалам вино, длинные столы, ломящиеся от закусок. Зелёная лужайка, истоптанная десятками ног. И принимающая поздравления бабуля — дай ей бог здоровья. Поэтому, чтобы схорониться до поры до времени в том самом лесочке, Ксения сворачивает на вторую линию, решая не испытывать судьбу и не мелькать под носом у возможных знакомых (после суда они наконец-то узнали о существовании такой девушки — Ксюши).

Прогулка до леса выходит не то чтобы приятной — сразу с четырёх участков её облаяли цепные псы, а с одного пёс чуть не вырвался: одичавший, рванул к забору, волоча за собой тяжеленную цепь, заканчивающуюся выдранным из земли колышком, да забор оказался прочен. Людей на дачах мало — сказывается будний день и лютая жара. Встретился велосипедист — бодрый старикан, с виду даже трезвый, но Ксения, завидев его издали, так глубоко натянула панамку на голову, что, утеряв полный обзор, чуть сама же не бросилась ему под колёса.

— Осторожнее, девушка, — послышалось вслед.

— Извините… — вряд ли он услышал.

В лесу комаров — как комаров в лесу. Приблизительно чего-то такого она и ожидала, взяв путь за город, поэтому едва шагнув на опушку и присев за ближайшим кустом так, чтобы с объездной грунтовки её не было видно, девушка скидывает с плеч тяжеленный рюкзак, с наслаждением разминает мышцы и тут же, не теряя времени, натирается средством от комаров. В том ангаре, что у автовокзала, действительно нашлось всё для дома и огорода — всё, что ей было нужно. Даже протеиновые батончики и минералка.

Обед проходит в относительном спокойствии — вопреки опасениям, ни диких зверей, ни бродячих собак, ни бомжей, ни гопников в посадках она не встретила. Даже грибников или прогуливающихся дачников здесь, похоже, не рыщет. Какое тихое место. Жаркий воздух стынет меж шершавых стволов, как многослойное желе в запотевшем стакане. Полное безветрие наделяет лес, что казался когда-то таким мрачным и таинственным, неестественной, убаюкивающей тишиной. Ещё немного — и сморит, а Ксюха здесь не затем, чтобы кормить комаров и муравьёв своими спящими телесами. Тем временем через вконтактик ведётся почти прямое включение с места событий — с баграмяновкой дачи. Судя по фоткам, гости, изрядно захмелевшие, потихоньку засобирались домой. Бабулю уже куда-то сплавили — вон пустует её стул, а вон и она сама — дремлет на заднем сидении чьего-то «Порше». Очередная жена очередного братишки постит фото с трассы — значит, они уже уехали. Сам же Баграмян предстаёт перед многочисленными подписчиками в роли ответственного хозяина — убирает со столов, пакует мусор по пакетам. Может, он ещё и посуду вздумает мыть на камеру? Нет, до такого он не опустится даже ради самого жирного куска славы. Ксюха теряется в изобилии картинок чужой безбедной жизни — эти люди выглядят так, будто ничего и не было… Хотя — для них-то ничего и не было. А ведь когда-то Ксюха на полном серьёзе планировала стать частью этой большой и дружной семьи. Впервые за долгое время, возможно — впервые в жизни, она ощущает что-то вроде благодарности судьбе. Это чувство так неожиданно, что она не выдерживает и шепчет вполне отчётливо, разрезая лесную тишину своим подхриповатым выдохом: «Спасибо». Спасибо судьбе за то, что иногда мечты не сбываются. Удача… На этом всё: Ксюше и так помогли, дальше — зона её персональной ответственности. Страха не осталось — от долгого ожидания он крепнет, но от слишком долгого — умирает. Солнце провалилось за ёлки — исчезло в брюхе сказочной рептилии. Ёлки, всем своим нестройным коллективом — зелёные, зубастые — как вселенский крокодил, который солнце проглотил.

По мере того как воздух густеет, комары наглеют, а спрей от укусов уже перестаёт выручать, Ксения начинает собираться на вылазку. Удача сегодня и впрямь на её стороне: Артурчик вновь напоминает о себе очередным постом. «Гости разъехались. Остаюсь с ночёвкой — нужно убраться. Люблю порядок». О том, как он любит порядок, Ксения помнит хорошо: швабры — для лентяек, нормальные женщины моют полы руками. А если не слишком стараются, то полы моют уже ими. Ксения сомневается, что на даче он один — скорее всего, остался с дружками ради продолжения банкета, а может быть и не только с дружками. Плана как такового нет, но тянуть уже некуда: неопределённость — плохой советчик. Вооружившись фонариком, она закидывает поклажу за спину и, осторожно ступая по сухому подлеску, выходит с опушки. Впереди — пустующая объездная, за ней — ограда дачного анклава, несколько участков и — её цель.

* * *
Удача, удача… Всё это так непривычно — на её пути одно сплошное везение. Четыре участка до нужного пустуют: судя по отсутствию грядок и наличию давно не стриженых газонов, они используются владельцами лишь по праздникам. Даже собак нет. У Артура тоже нет собаки — Ксения в этом уверена, она помнит, что у него не только на кошек аллергия. Между соседним и нужным ей участком — преграда из сетки-рабицы: в паре мест мотки не скреплены с вбитыми в землю жердями и свободно отгибаются уголком, образуя дыры, достаточные для того, чтобы протиснуться. Из дома, что в спустившихся на участок коротких сумерках горит уютным жёлтым электричеством, доносится музыка — точнее лишь тень её, различимая ритмичными всплесками глухих басов в мерном стрекотании вечерних цикад. Ксюха оставляет поклажу у забора и проскальзывает на участок. Наследить не боится — за сегодняшний день здесь и так уже всё истоптано вдоль и поперёк. До дома добегает на полусогнутых. Обходит его по периметру, заглядывая в каждое светлое окно — а они в доме сейчас все светлые, праздник у людей. Второй этаж только в тени — значит, до спальни ещё не добрались. О том, что на ночь у Баграмяна запланирована вовсе не пьянка с друзьями и уж точно не мытьё посуды, сваленной ворохом прямо на полу веранды, а именно спальня, догадаться несложно: в усилившихся танцевальных ритмах, купаясь в тёплом матовом свете, по гладкому паркету гостиной скользят два силуэта. Один — женский, тонкий, изящный — стройные ноги, короткая юбка-колокольчик, рукава-фонарики. Не хватает туфель-лодочек, но им там не место — хозяин хором вряд ли позволит царапать свой паркет жёсткими набойками. Второй силуэт — хорошо знакомый. Кажется, за те полгода, что они не виделись, он ещё прибавил в массе. Но он гостью волнует менее: сейчас главное — избавиться от вертлявого одуванчика на ножках.

Озираясь в поисках идеи, Ксения обнаруживает на стоянке два автомобиля — Артурову «бэху», которую он отчего-то до сих пор не сменил, а ведь она бита и не раз: гонять пьяным, с визжащей на пассажирском сидении спутницей, для него — своего рода традиция. Только вот визжать приходилось беззвучно, зажёвывая ладонь — Артур терпеть не может крики, он любит, когда на него смотрят с трепетом, распахнув глаза в немом ужасе, а рот при этом держа на замке. Вторая тачка — салатовый «Матиз». Ксюха скользит по полу веранды, петляя меж грязной посуды и облепленных мошкарой объедков. На низком пластиковом столе, возле входа в дом ею сразу примечена красная лаковая сумка, а красные лаковые лодочки — под столом. Видно, барышня серьёзно готовилась к свиданию, подбирала аксессуары тон-в-тон, не предполагая, что хозяин рандеву её стараний не оценит — для него сохранность паркета важнее завершённости образа.

О том, что девчонка новенькая, догадаться не сложно. В соцсетях Артур всё ещё «в поиске», да и на семейном торжестве её не было — такую примечательную мадемуазель уж кто-нибудь из гостей да и запостил бы на свою стену. При этом дверь в дом приоткрыта, а сумка со всем содержимым — брошена как зря. Значит, девушка — не пленница. То есть у них пока конфетно-букетный. И она точно не проститутка — те не носят рукава-фонарики, не водят «Матиз» и не зажигают с клиентами под Кетти Перри. Ксения осторожно тянется к сумке — внутри мобильный, ключи от машины, кошелёк, косметичка, пачка презервативов. Точно новенькая: Артур не пользуется кондомами — это ж как целоваться в противогазе. И снова удача — блокировка на телефоне снимается без всяких кодов, и Ксения наскоро набирает свой номер, жмёт на вызов, сбрасывает. Теперь осталось только ждать момента. Пока те двое отплясывают, периодически отхлёбывая шампанского прямо из горла, она возвращается к изгороди — к своему тайнику, чтобы привести себя в полную боевую готовность и вернуться к дому уже во всеоружии.

* * *
Может показаться, что в задницах у них — перпетуум-мобиле, ибо они уж битый час отплясывают, ни на шаг не приблизившись к спальне. Это порядком утомляет, но вот наконец-то Артур делает музыку погромче, а сам, пробурчав что-то — слов Ксения из-под окна террасы не слышит — исчезает в глубине дома. Видно, шампанское дало о себе знать. Это ненадолго, а значит у Ксении считанные мгновения. Она достаёт из кармана поставленный на беззвучный телефон и набирает номер. Она боится, что из-за музыки звонок будет неслышен, но рингтон грохочет так, что перебивает даже заглушённые стеклом басы.

— Артурчик, я на минуту! — пищит дева в пустоту и выходит на террасу.

— Не кричи. — Слышит она у своего уха, обнаруживая на своих губах чужую ладонь, а у своего бока — холод заточенной стали. — Кивни, если поняла.

Дождавшись кивка, Ксения на свой страх и риск отнимает руку от дрожащего влажного рта, при этом ещё твёрже прижимая перочинный ножик к изгибу тонкой талии.

— Не убивайте. У меня немного денег, но мой парень, он заплатит, — лепечет деваха, и Ксению накрывает расслабляющей волной облегчения. Не заплатит, дорогая, не заплатит.

— Бери сумку, забирай туфли и мигом в машину. Чтоб через секунду тебя здесь не было. И помни — я знаю всё о тебе, и если ты кому-нибудь заикнёшься о том, что вообще была здесь…

— Я поняла! — Деваха подбирает сумку, опасливо косясь на всё ещё мельтешащий в поле её зрения ножичек, прыгает в авто и достаёт ключи.

Пока копошится с зажиганием, Ксения забирает у неё мобильник, стирает свой номер из истории звонков, вынимает аккумулятор и бросает в заросли отцветших пионов. Она даже любезно отворяет прикрытые ворота, освобождая беглянке путь, и молится лишь о том, чтобы та без происшествий добралась до дома — из-за выпитого шампанского и пережитого стресса рука её не тверда.

— Света, ты куда? — Хозяин выскакивает на веранду раздетый по пояс и тут же принимается набирать чей-то номер на мобильнике. — Ай, сука, найду — выебу, — сплёвывает он, услышав в трубке закономерное «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети».

Ксения наблюдает за этим из тени дома. Тошнота снова подступает, обволакивая гортань, язык, грудину фантомной, дурно пахнущей слизью. С ножичком на такого борова не пойдёшь, и в глубоком кармане олимпийки она нащупывает кое-что поинтереснее.

— Кто здесь? Света, это ты?

Слышит звон, да не знает, где он. Артур опасливо озирается, его корпус звенит напряжением, а руки сами собой собираются в стойку. Но он не знает, откуда ждать подвоха — обходит дом с крыла, заводя себя в ту самую тень, где его уже ждут.

— Уехала твоя Света. А вот я никуда не тороплюсь. — Удержаться от пафосной реплики Ксюше не удаётся.

Прежде чем повреждённая временем и возлияниями память выдаёт Артуру ответ, откуда ему вообще знаком этот женский голос, он падает на земь, сражённый нехилым зарядом новенького электрошокера.

* * *
Пацан — на вид цыган, лет не больше шестнадцати — пристал к ней на выходе из хозяйственного и изначально спросил сигарету. Потом попросил денег, затем предложил купить ворованный айфон — заблокированный и бесполезный, а под конец, завидев торчащую из полупрозрачного пакета с покупками коробку с ножом, чуть помялся да и выставил на продажу самое дорогое, что у него было. Электрошокер — в заводской упаковке, всего за тыщу. Тоже ворованный, и поди знай откуда, да только его происхождение никого из участников сделки не волновало. Кому какая разница, если работает? А он работает — цыган при потенциальной покупательнице его распечатал и собирался было опробовать на блуждавшей неподалёку кошке, но в итоге, поддавшись чарам Ксюхиного негодования, опробовал на себе. Совсем чуть-чуть. Если переборщить — можно не откачать потом. Так он сказал.

Так Ксюха и запомнила, и потому могучую тушу Артура тащит до гостиной едва дыша, боясь упустить момент, когда тот очухается, и при этом не решаясь применять орудие повторно.

В романах, которые она читала, пленников обычно вяжут по рукам и ногам верёвками — или как попало, дабы пленники вовремя, в угоду сюжету, смогли высвободиться, или напротив — намертво, какими-нибудь изысканными морскими узлами с труднопроизносимыми английскими названиями. В жизни всё проще. Пока она бродила по хозяйственному магазину вдоль стеллажей с верёвками, услужливая продавщица вдруг подскочила к ней, да не с пустыми руками, бросив ничего не значащее: «Вот, возьмите, это удобнее». «Удобнее для чего?» — поинтересовалась Ксения, повертев в руках упаковку двухстороннего строительного скотча, а у самой поджилки затряслись — неужели она настолько очевидна? «Для хозяйства», — было ей ответом.

Продавщица не соврала, разве что самую малость: Ксения фиксирует руки пленника, а сама чуть к нему же не липнет — клей на скотче столь хваток, что с ним стоит быть аккуратнее… Ноги решает не связывать — пусть брыкается, пусть вертится, как жук на панцире… Бетонная колонна в углу гостиной выполняет функцию несущей конструкции. Вдоль неё ползут лианы — пластиковые конечно. Артур рассказывал, что такую хрень посоветовал им дизайнер, а будь его воля, он бы лучше установил посреди комнаты шест. Для танцев — так он выразился.

— Сегодня потанцуешь, — шипит Ксенька, сдувая опавшую чёлку с мокрого лба. Вслед за волосами в сторону улетают воспоминания.

Она связывает запястья между собой, а через образовавшийся «замок» крест-накрест пропускает клейкую ленту, зафиксировав пленника ею в несколько оборотов вокруг колонны. Теоретически, он сможет освободиться. Но практически она такой возможности давать ему не собирается. Лента закреплена почти у пола, и вот уже пленник сидит, откинувшись на колонну, а Ксюха сидит напротив. Свет в доме погашен — весь, кроме маленькой точечной подсветки вдоль карнизов. Шторы плотно задёрнуты. Двери, вслед за воротами — надёжно заперты. Музыка выключена, и гудящая тишина охлаждает ум, как нырок в прохладное море: чёртова Кетти Перри — явно не тот саундтрек, которого требует момент. Со стороны дом выглядит спящим, нет — необитаемым. Случайным прохожим, которых, скорее всего, здесь не бывает, ничего не должно показаться подозрительным. В ожидании Ксюхе очень хочется дрябнуть для храбрости, но она не решается. Брезгует пить его выпивку или же просто не хочет терять голову? Смурное мычание разрезает пустоту сознания, мигом сводя на нет остатки волнения. Чего мычит — на губах-то скотч. У Ксюхи было время подумать, хочет ли она говорить или разговаривать — и она решила, что не хочет ни того, ни другого.

О чём она не подумала, так это о том, как будет его бить. Ей казалось — чего проще, берёшь витой железный прут, что в хозяйственном магазине продавался поштучно под наименованием «Подпорка живой изгороди». Берёшь и лупишь. Куда там. Взять — взяла, а рука не поднимается. Чуть лупастые чёрные глаза таращатся на неё ошарашенно — его понять можно: его застали врасплох. Ксения подходит ближе, помахивая прутом из стороны в сторону. Тот туго рассекает пропитанный спиртовыми парами, запахом пота и пластика густой воздух. Звучит страшно. Дальше — никак. Она бы ещё долго стояла в полушаге от раскорячившейся у колонны дюжей фигуры, загипнотизированная созерцанием чужого испуга, если бы Артур не попытался пихнуть её ногой. Почти достал. И Ксения замахивается было, чтоб стегануть по обтянутой тёртой джинсой упругой ляжке — но никак. Его глаза смеются. Она понимает, что проигрывает и ловит панику, услужливо подкатывающую к лёгким. Она вдруг осознаёт, что не ударила бы его даже если б он дотянулся и пнул её первым. Как никогда не могла дать сдачи, сейчас, имея полное моральное право — по своим канонам, выписав себе индульгенцию, и, в кои-то веки имея полное физическое преимущество… Она снова не может. Она проигрывает — а он чует это в каждом зажатом микродвижении её исхудалой фигурки; уверенность берёт вверх над страхом — она чует это по запаху, источаемому его горячей смуглой кожей. Не рискуя приближаться спереди, она обходит колонну и, сутуло склонившись, дрожащей рукой тянется к его лицу. Подцепить скотч ногтем не сложно, но оторвать рывком, да ещё и в столь неудобном положении — практически невозможно. Несколько неуклюжих потуг — и вот уже скотч висит на правой щеке пленника, а сама она обтирает чужие слюни со своих пальцев о замызганную штанину.

— Ты чё-то попутала, сучка? Жить надоело? Ты хоть понимаешь, на что подписалась? Да я тебя здесь же и зарою — в компостной яме, гнида.

Нет — слышать всё же недостаточно, нужно видеть при этом его лицо. Опасливо сторонясь, Ксения обходит колонну снова, чтобы наконец иметь возможность заглянуть своему ночному собеседнику не только в глаза, но и в рот.

— Давно не виделись.

— Развяжи меня, дрянь, сейчас же, потому что когда я сам развяжусь — ты сдохнешь.

— Не страшно, Артур. Уже нет.

— Правда что ли? С каких это пор?

— С недавних?

Они смеются — оба. Это так странно… Ксении нравится.

— Это твои дружки-менты деревенские тебя науськали? Или кто-то конкретный из них? Я тебя знаю — тебе в уши надуй, ты на всё готова. Ты бы сама до такой афёры не додумалась. Трахаря нового нашла что ли? Где он? На улице? Зови, пускай заходит. Посмотреть хочу.

А Ксюше обидно: Баграмян просто не верит, что она здесь одна. Что они здесь одни. Она заносит повыше руку с прутом и обводит им воздух, описывая пустоту — метафорически демонстрируя, что рядом никого нет.

— Ты же всё равно никогда не ударишь. Ты ж амёба. В суд тебя подружка потащила, в деревню эту сраную — она же. Сто пудов, и здесь без неё не обошлось. Ну, выходите, лошары. Хочу видеть каждого, кого лично потом урою.

— Я здесь одна, Артур.

— Ага.

— Ага.

— Попиздела и хватит. Развязывай уже, и мы договоримся.

— Мы не будем договариваться, Артур.

— Мы будем делать всё, что я скажу. Ну же, Ксюшенька, будь хорошей девочкой. Принимать решения — это не твоё. Твоё — это слушать и исполнять.

Ничего не происходит. Ксения зла до невозможности — на саму себя. Даже слышать его ей недостаточно. Похоже, она всё-таки переоценила свои силы. Неужели, на этом всё?

— А если сейчас же не развяжешь, то за твоей шлюховатой подругой снова приедут. Только вот домой она уже не попадёт. И к предкам твоим приедут — думаешь, я забыл, где они живут? Я всех достану — а тебя оставлю на потом. Что таращишься? Страшно? Вот видишь — тебе всё-таки страшно. Зря храбрилась, не твоё это. Развязывай, давай.

Оказывается, трудно только в первый раз. И как она могла забыть правило первого раза? Прут опускается ему на ноги, удар отзывается в ладонях ядовитым жёстким трением. Ей кажется, что это было совсем как-то никак, да только он вопит. Вопит, чёрт возьми — она такого не ждала.

— Сууука!

Она заносит и опускает прут, пока хватает сил, не отвлекаясь ни на вопли, ни на угрозы, ни на мольбы, и прекращает лишь когда тот выскальзывает из ладони. Следом на пол падают несколько алых капель. Артур уже не вопит — только тяжело дышит, нелепо раскорячившись у подножия колонны. Она долго смотрит в его лицо, в раздувающиеся ноздри и распухшие губы, частично прикрытые намокшим скотчем. Ей вдруг думается, что нельзя оставлять его здесь, вот так… С таким лицом. Ксения поднимает прут и заносит его уже прицельно. Щека и губы рассекаются разом, глаза спасены прочностью лицевой кости. Кожа на скуле лопается, как корка на клубничном пироге — лицо заливается алой влагой. Наверняка, шрамы останутся нестираемые…

А ведь уже глухая ночь, до Алиевки километров с полста, и домой надо как-то добираться — к завтраку она должна быть на кухне и в форме.

Ей страшно бросать его одного. Ещё страшнее — подходить ближе, чтобы проверить, как он там. Завтра за ним приедут менты. Или родственники вернутся разгребать постпраздничный срач. Ну или кто-то из дружков заподозрит неладное, не сумев дозвониться… Наверняка уже утром его найдут. Так что не стоит паниковать. Не стоит предаваться обману жалостливых сожалений. Сейчас ей лучше подумать о том, как она попадёт домой.

* * *
Оказывается, это не так и сложно. Скажи ей кто ещё пару месяцев назад, что она одна, среди ночи, в незнакомой местности будет стоять у трассы и ловить попутку, и она бы лишь пальцем у виска покрутила. Нонсенс. Только вот сейчас Ксю именно этим и занята — отбежав метра на полтора от обочины, тянет правую руку вверх и почти сразу же ловит серую замызганную «девятку».

— Девушка, Вам куда?

— В Алиевку.

— Садитесь, мне всё равно рядом проезжать — подкину.

— Я заплачу, — отвечает она, устроившись поудобнее на сидении рядом с водителем.

По отчётливому запаху копчёностей в салоне и налепленному на дверцу логотипу понять не трудно: парень — торговый представитель довольно известной в регионе колбасной фабрики.

Прут, скотч и мобильник Баграмяна она бросила в попавшийся по дороге до трассы заросший кувшинками пруд. Туда же её и вырвало — рвало долго, на износ, пока желудок не скукожился до состояния сдутого шарика. И даже тогда ей всё ещё хотелось блевать. В себя приходила долго — не глядя на часы, глядя на звёзды, лежала на траве, время от времени отпивая по глоточку оставшейся минералки. Ей казалось, она не сможет встать. Оцепенение не спадёт, слабость не отступит. Ей казалось, она сделала больше, чем могла себе позволить — и организм ей этого не простит. Но вот она уже в машине. На дне рюкзака валяются электрошокер и нож — выбрасывать было жалко, да и пригодятся они ещё — жизнь-то долгая. А фонарь она, даже сев в машину, не выпустила из рук.

— Не надо денег, я так довезу, — бурчит парень, косясь на ладони ночной пассажирки. Одна из них — в кровь разодрана. — Девушка, с Вами всё в порядке? — Интересуется на всякий случай — сам-то он уверен, что девушке ничего не угрожает. А вот в своей безопасности — уже не уверен.

— Да. В полном.

На мобильнике несколько сообщений от Розы и Женьки. Ничего особенного. Ни одного звонка. Кажется, на ночёвку в гостинице её и впрямь никто не ждал.

Парень подбрасывает её до самого посёлка, только от главной дороги до гостиницы пару минут ей всё же приходится пешком пройтись — в частный сектор он завернуть всё же не рискует. Уже вызубренным до оскомины путём Ксюха перемахивает через забор и, крадучись, добирается до своего этажа. Остаётся лишь через террасу пройти, никого из жильцов соседних номеров не потревожив. Поклажа на дне рюкзака бьётся друг о друга, и Ксюха поддерживает дно ладонью, чтоб не тряслось. Уже у своей двери немного расслабляется — свет не горит, дверь заперта снаружи: Женьки снова нет дома. Сегодня это Ксении на руку, как никогда. Нащупав в кармашке брюк свою копию ключа, она делает пару поворотов и, оказавшись в комнате, наконец с облегчением выдыхает. Дома — она дома. Она в безопасности, и теперь это уже точно. Хочется рухнуть поперёк кровати и проспать до обеда, но на часах хорошо за полночь, а подъём — в пять. На её руках — глубокие ссадины, на одежде — грязь и капельки крови (своей? чужой?).

Преодолевая внезапно напавшую лень, Ксения стягивает шмотки, запихивает их в пакет для стирки и тащится в ванную. Уже там, стоя под прохладными пунктирными струями и дрожа всем телом, она слышит странное — будто бы кто-то говорит, совсем рядом… Через стенку. Кажется, Ольга снова заселилась в тот же люкс, что и в прошлый раз? Но с кем она разговаривает? Преодолев смущение, Ксюха выключает воду, притаскивает из комнаты стул, пододвигает его к стене, карабкается вверх и, затаив дыхание, будто движение воздуха по трахеям способно ей помешать, льнёт ухом к подёрнутой пылью и паутиной решётке вентиляционного отверстия.

* * *
— Ну, и чего ты добилась? Вот, теперь даже искупаться самостоятельно не можешь. Не трогай — бинты намочишь.

— Мам, ну прости, я не специально. Я просто хотела напугать вас, чтоб вы от меня отстали.

— Можешь считать, у тебя получилось. Когда твой дядя позвонил мне в четвёртом часу утра, я чуть сердечный приступ не схватила — причём ещё до того, как он объяснил, в чём дело. Просто я такого голоса у него никогда не слышала. Я даже не подозревала, что он так умеет… Разговаривать. Таким голосом в смысле.

— Ну ничего же не случилось, мам!

— Ничего? Я думала ты взрослая, а оказывается, у тебя мозгов не больше, чем у детсадовки! Ты хоть подумала, что просто могла не рассчитать, нажать чуть сильнее, да хотя бы поскользнуться в ванной и напороться на нож? Подумала?

— Мам, ну…

— А о шрамах ты подумала? Ты пока только растёшь, на тебе всё заживает, как на собаке — а что если до конца не заживёт? Так и будешь с этим уродством на руках всю жизнь ходить?

— Шрамы можно прикрыть татуировками, я в одном сериале видела…

— Видела она.

На долгих полторы минуты разговор прерывается — голосов не слыхать, зато шум воды кажется усилился.

Когда же диалог возобновляется, Ксения уже держит ухо востро. Смысл беседы Ольги с дочерью для неё непонятен, так же как не понятно ей то, что они в принципе ночуют вместе — ведь она знает, что Алиса должна была остаться у Яна. Ей до трясучки стыдно подслушивать, но она находит себе извинение, и стыд потихоньку сходит на нет — она убеждает себя, что невольное вторжение в чужую жизнь, сиюминутное и ничего не значащее — это такой способ отвлечься от кошмаров жизни собственной. Kак посмотреть серию «Дома-2» или стрим любимого блогера. В общем, ничего такого — терапия, безобидная и почти не аморальная.

— Мам, ну не злись… Ничего же не случилось.

— Алиса. Прекрати повторять одно и то же. Ты даже не представляешь, как меня бесит эта твоя дурацкая фразочка.

— Мам… Почему?

— Потому что случилось очень даже много чего. И да — я злюсь и буду злиться. На тебя и… на себя.

— Мам? Ты что — опять плачешь?

Шум воды затихает, уступая место невнятному хлюпанью.

— Иди высуши голову и ложись спать. А я попробую забронировать билеты. Вылетаем первым же рейсом.

Наконец отлипнув от вентиляционного отверстия, Ксения снимает полотенце с крючка и обтирает уже и так почти сухое тело. Протирает правую ладонь перекисью водорода и обвязывает бинтом из аптечки — нетуго, как умеет. Промакивает волосы бумажной салфеткой, накидывает растянутую домашнюю футболку и прямо так, без белья, возвращается в комнату. Усталость валит с ног, стрелки часов опасно приближаются к рубежу, за которым прячется новый рабочий день, ноги гудят от долгой ходьбы, а плечи — от ноши, что была сегодня на них взвалена. В голове — пустота. Ксения пытается забить слово «осознание» в мозг, как в строку поиска. Мозг изъеден чёрными дырами — результатов не найдено. Есть хочется неимоверно, а пить — ещё больше. Но сил подняться и взять бутылку воды с Женькиной тумбочки уже нет. Ксю лежит на кровати, неподвижная, как имитация самой себя — как вяленая мумия из Эрмитажа. Вакуум в сознании. И лишь на дне грудной клетки — аккурат между сжимающимся в голодных спазмах желудком и едва сокращающимися полусонными лёгкими — трепыхается хорошо знакомое: «Ксюшенька, девочка моя, ты уже закрыла свой гештальт?». Ксюхе хорошо и спокойно — она будто гоняет по небу верхом на облаке под любимую музыку. Да, милый, закрыла. Спокойной ночи.

12. Муравьиная ферма

Что такое отходняк, Ксюха не знала, поэтому проснувшись через пару часов и обнаружив голову гудящей, горло саднящим, а тело — будто расплющенным асфальтоукладчиком, она подумала: «Так вот оно какое, похмелье». И только плеснув в лицо ледяной воды и запив наждачкой скребущие спазмы в глотке тёплой минералкой, вспомнила, что не пила. Ни вчера, ни позавчера… Она вообще никогда не напивалась до такого состояния, чтобы поутру чувствовать себя зомби, а обо всех прелестях абстинентного синдрома знала лишь благодаря красочным рассказам Женьки. Сама Женька, легка на помине, возникла в дверях комнаты, производя впечатление именно такое, о природе которого размышляла наспех одевающаяся в форменное платье Ксения.

— Хреново выглядишь. Роза ждёт на кухне, давай побыстрее… Блин, я вообще не спала, мы с Валерой, короче, ты понимаешь. Щас завтрак накроем и надо будет хоть капельку вздремнуть. Эй, Ксюх, ты чего, держись, держииись!

Подскочив в два прыжка, Женька подхватывает вот-вот норовящую рухнуть навзнич подругу и, превозмогая тремор в собственных конечностях, укладывает ту на застеленную кровать.

— Ты чего? Заболела что ль? Алё, Ксюх!

Пока подруга хлопочет над ней, то обмахивая лицо прихваченной с кухни мокрой тряпкой, то пошлёпывая по щекам, к Ксюхе потихоньку возвращается память. Целый день в сосновом лесу, партизанская вылазка под покровом нависшей над дачным кооперативом ночи, короткая, но ёмкая беседа со Светкой (так, кажется, её звали?), электрошокер, строительный скотч, гибкий стальной прут… Чужая кровь на своих руках, тяжёлый осадок чужих слов на своём сознании и горячая блевотина на затянутой кувшинками сонной глади обмельчалого пруда. Словно жуткий кошмар, который даже после пробуждения не спешит развеиваться. Словно зацикленный сон… Только вот это не сон. Это было взаправду и было с ней. Это всё по-настоящему. Щиплющая свежими ранами ладонь — осязаемое тому подтверждение.

— Жек. Мне конец. Нам всем… Прости меня, Жек!

— Ксю, ты что-то натворила, да?

— Да.

— Что?

— Не могу сказать. Прости, я просто не знаю… Не знаю, как сказать!

— Ладно. Ну что — ты полежишь, а мы пока сами на завтрак накроем?

— Нет. Я конечно сволочь, но не до такой степени.

* * *
Как знать, что там навоображала подруга — вряд ли она хотя бы приблизительно представляет себе правду, но то, с каким спокойствием она позволила Ксюхе остаться при своём, ни словом, ни делом, не напомнив о случившемся утром вплоть до вожделенной минуты отдыха после завтрака, не внушает ничего, кроме щемящего чувства благодарности. А Ксюша, закончив с последней тарелкой и схватив из холодильника маленькую упаковку апельсинового сока, убегает наверх, чтобы урвать минутку тишины и уединения, пока коллеги заняты запоздалым завтраком, а постояльцы разбрелись по округе.

Плюхается в плетёное кресло, порождая сдавленный скрип, и в очередной раз удивляется: интересно, станет ли скрип хрустом, и её задница окажется на кафельном полу террасы до конца смены, или кресло всё-таки переживёт лето без переломов? И тут же осекается: возможно, без переломов лето не переживёт она сама. Возможно, вообще не переживёт она это лето, будь оно неладно. Сломается. Или сломают. Упаковка с хлюпаньем выдыхает и, пустая и скомканная, летит куда-то мимо мусорного ведра. Ксения с отвращением осматривает ладонь: не успевшие затянуться глубокие борозды изрядно подъедены моющим средством — даже моя посуду в перчатках, рано или поздно словишь мыльной пены внутрь, без этого никак… Щиплет. Так же щиплет на душе — отдалённым, призрачным сожалением. Нельзя. Ей сейчас вообще всё можно — нельзя только ни о чём жалеть. Это всё испортит. Это её добьёт.

— Bот ты где! А я тебя искала! Твоей соседке я уже отдала. Oна сказала, что ты здесь. — Алиса плюхается в кресло напротив — в то, в котором несколько недель назад сидела её мать, раскладывая свои нелепые и ни капли не пророческие пасьянсы. — Вот!

Ксения молча принимает протянутый конверт. Ей даже раскрывать его не надо — она уже знает, от кого он. Золотистые блёстки врезаются в свежие ссадины, забиваясь под рваные края, как песок под половик. А внутри — открытка. И ровным, скучным, безыскусным почерком — почерком школяра — выведено: «Приглашение». На день pождения. Именное. От Миши Новикова. Сегодня вечером. В кафе «Мария».

— Алиса… Я думала, ты уехала.

Алиса видимо вовсе не то хотела услышать — счастливая улыбка гонца, принесшего благие вести, мигом покидает её ещё не тронутое пубертатным акне лицо. Хотя, в ней же кровь Квитковских — с такой кровью прыщей, должно быть, и вовсе у неё не будет.

— А почему ты так думала…

Потому что подслушивала.

— Извини, даже не знаю. Я запуталась. Но откуда у тебя это? — Ксюша любовно потряхивает конвертом, осыпая поверхность журнального столика очередной порцией блёсток.

— Миша дал — не понятно что ли? Он сегодня приезжал вместе с братом и дал нам приглашения — мне, маме и тебе с подружкой, только вы тогда заняты были, так что я вызвалась передать.

— Спасибо.

— А ты придёшь?

— Даже не знаю. — Такого осуждения на лице юной знакомой Ксении уже не вынести. — Да приду я, приду. Только, возможно, задержусь. И Женька тоже — нам же ещё после ужина убирать. А ты… Тебя мама разве отпустит?

— Так мама же со мной пойдёт! Билетов до Иркутска пока всё равно нет, вот и…

Ясно.

Алиса уже упорхала — сказала, ей ещё подарок купить надо. Подарок — точно… А Ксения всё никак не может отринуть дурацкое чувство несвоевременности происходящего. Не должно быть никакого праздника, а коли уж он случился, то ей на нём не место. Почему же всё так странно?

— Ой, Ксюш, привет! — На этот раз кресло напротив опасно прогибается уже под Алисиной мамой. — Чего такая смурная?

— Привет. Устала. И вообще… Не ожидала тебя здесь увидеть. Тебя и Алису.

Ольга не отвечает. Молча перетасовывает колоду карт — ту самую, забытую ещё прошлым летом кем-то из постояльцев, а этим летом уже забытую и новообретённой владелицей. Словно ожидая второго шанса, она томилась на подоконнике веранды со времён их — Ольги и Ксении — первой беседы.

— Погадать?

— Брось. Чушь это всё. Ничего не сбывается.

Не обращая внимания на растерянный взгляд соседки, явно не ожидавшей от неё такой резкости, Ксения молча встаёт и скрывается в стенах своей комнаты. Помнится, чёртовы карты напророчили ей чуть ли не спасителя какого-то… Ну и где же он? Минувшая ночь доказала: она — сама за себя. Иначе никак. Это знание — ценное приобретение. Оно — сокровище. Да только почему же на душе так пакостно, будто её обманули?

* * *
— Ксюх, ну чо — ты пойдёшь? Я чего-то даже не знаю, мы вроде с Валерой погулять собирались…

Вечерняя смена подходит к концу, а девчонки впервые общаются после утреннего эксцесса. Ксения искренне удивлена замешательству подруги:

— Как так, Жень? Халявный банкет, а ты подумываешь о том, чтобы его прогулять?

— Да какой банкет! Новиковы — они же из этих! — Женька заносит над головой свежевымытую тарелку и закатывает глаза к потолку.

— Ну и что ты пытаешься мне показать? Они пришельцы что ли, с летающей тарелки?

— Тьфу! Что-то образное мышление тебе отказывает! Из этих они, говорю — из святош.

— Шибко верующие, что ли?

Ксюхе не верится. Она в их доме была, но ни свечей, ни образов там не видела. Да и сам Миша ни крестика нательного не имеет, ни Бога всуе не поминает… Нет, не может быть.

— Хуже! Блин, как хоть это называется… Свидетели Иеговы, во! Мы по гражданскому праву проходили — они у нас приравнены к экстремистской организации, хотя я не уверена, они или ещё какие-то другие. Развелось всяких. Кругом одни сектанты. Только мы с тобой нормальные. — Она подмигивает. Выходит кривовато, а оттого — смешнo.

— Погоди, то есть ты хочешь сказать, что…

— Вот именно. Что хрен мы там опохмелимся. А из возраста, когда вечерами пьют тархун, я уже давно вышла.

— Да не…

Женька, скинув перчатки, отвлекается на очередное сообщение благоверному. Видимо теперь хочет с ним посовещаться на предмет идти или не идти. Да и Ксюше есть над чем задуматься — если она ничего не путает, то именно у этих сектантов запрещены некоторые виды оказания медицинской помощи. Кажется, связанные с переливанием крови и имплантацией донорских органов… Как ни странно, о подобном она слышала от Чернухи — на лекциях по спецпедагогике. «Как вести себя с детьми из радикальных религиозных общин?». Она ещё тогда удивилась — мол, а откуда такие дети в обычных государственных школах? Только вот Миша упоминал о том, что школу заканчивал на дому… А про больницу вообще ничего не упоминал, только про таблетки. Неужели снова её обманули? На этот раз — Ян? Утверждавший, что Мишина судьба предрешена, что бессильны все, что так тому и быть… А что если Мишу и не лечили толком? Что если ему подписали приговор, даже не попытавшись спасти? Что если нарочно откладывали лечение, пока болезнь не перешла в стадию, на которой лечение уже бесполезно? И как — как тогда — Ян этого не увидел? Возможно ли такое? Или… Увидел, но промолчал? Теперь, получается, и ему верить нельзя?

— Ксю? Ксююю? Земля вызывает Волкову.

— А? Жень?

— Я пойду. Валера тоже. В конце концов, поквасить мы всегда успеем, а мальчишку можно и порадовать. Валера купит подарок какой-нибудь — хочешь, скажем что от нас троих?

— Не хочу. Не знаю. Или ладно, давай. Жек… А больше Валера тебе ничего не говорил сегодня?

— Ксю… Ты про Баграмяна имеешь в виду?

— Ага.

— Не, не говорил. Но ты не переживай…

— А я не переживаю. — Очередная намытая до скрипа тарелка вдруг выскальзывает из затянутых латексом пальцев и летит в наполненную мыльной водой алюминиевую мойку. Не разбилась, хотя шуму понаделала… — Давай домывать уже, и пойдём собираться. Не хочу опаздывать.

* * *
Ксюха чувствует себя невероятно гадко. Женька всё-таки заставила её влезть в дурацкий зелёный сарафан — короткий настолько, что в нём и наклониться-то страшно, а ещё эта юбка — она такая разлетайка… Божечки, хоть бы в кафе не шуровали вентиляторы! Женька даже сама вытащила злосчастный сарафан из Ксюхиного чемодана и выгладила, а Ксюха уже двести раз пожалела, что вообще взяла его с собой. Ненависть к юбкам, всему яркому и откровенному сидит в ней крепко. Едва напялив на себя «нарядное» нечто, едва встав перед зеркалом, в отражении она не узнала себя — ей всё чудилось, будто оттуда, из зазеркалья на неё взирает та самая Светка — воздушная девочка из прошлой ночи. Потому что Артур любит таких… Но больше ничего «нарядного» в её пожитках не нашлось — а переться на чужой праздник в джинсах и футболке Жека запретила ей под угрозой расстрела. Заботливая. Наверное думает, что кусок синтетики, издали напоминающий мутировавший лист салата, а вблизи — лягушачью шкурку, — это именно то «яркое пятно» средь серых будней, в котором так остро нуждается надломленная Ксюхина психика. Выскочившие из-под раскалённой плойки локоны и щедро намазанная на губы розовая помада окончательно стирают из зеркального отражения девушку, которую Ксюха знает столько, сколько себя помнит. Оставив кого-то другого… И Ксюха сдаётся: маскарад — почему бы и нет? Может быть, в последний раз гуляет.

На торжество они не то что бы опоздали — скорее, пришли позже всех. Чем совершенно точно никого не смутили. Валера встречает их на подходах к заведению. В его руках — огромная коробка, перемотанная алой подарочной лентой.

— Что там? — У девушек одномоментно руки зачесались от любопытства.

— Не скажу, секрет. — Валера глупо улыбается, притягивая к себе свою зазнобу для первого за день поцелуя.

— Какой ещё секрет, если это от нас троих? А ну, колись — может, там гадость какая? — Женька уворачивается от его губ, демонстрируя, что подобные шуточки с ней не прокатят.

— Гадость? Так, значит, ты обо мне думаешь? Ладно, скажу — там муравьиная ферма!

— Что? — У Женьки глаза, как два пятака.

— Та самая дрянь с живыми муравьями? И зачем они ему — он и в огороде их насобирать может, — поддакивает Ксенька, вовремя осекаясь: не может. И всё же эти муравьи имениннику, скорее всего, и даром не нужны.

— А что? Ребята на работе заказали через интернет — сегодня как раз доставили. Я нам в отдел новую заказал, а эту себе забрал. Мне показалось, это прикольный подарок… Оригинальный.

— Оригинальный, уж точно. — Женька, слегка оттаяв, всё-таки тянется навстречу чужим губам. — Пойдёмте уже.

В кафе шумно и весело. Чуть ли не полпосёлка собралось — в основном молодёжь. Зал украшен гелиевыми шариками и прочей мишурой, и Ксюха невольно думает, что именинник, должно быть, сам всё это подбирал. Любит он всякую мишуру и блёстки — это точно. На столах фрукты, сладости, бутерброды и прочая мелочь. Сок и минералка. И музыка играет — ничуть не отличимая от той, что играет в этом кафе каждый вечер. «Попса сезона», как зовёт этот репертуар Роза, под «сезоном» подразумевая не текущее лето, a любое лето в любом курортном посёлке. «Попса сезона» — это стандартный набор, собранный из чего-то танцевального, безвкусно-шансонистого, с непременной ноткой кавказского колорита. Для местных он обыденен, а для приезжих — прочная ассоциация с отпуском, морем, жарой, домашним вином и ароматным шашлыком. В местечках, живущих от сезона до сезона, репертуар кафе «Мария» — лишь саундтрек к рабочим будням.

На танцполе куча всякого народу, и Алиса — в самом центре. Девочка привыкла ко вниманию — это заметно. Таких детей всегда видать — они танцуют, не стесняясь. Ксюха с толикой остаточной зависти наблюдает за скачущей в огнях светомузыки дочерью соседки. Танцевать так, будто никто не смотрит… Такому учатся с детства. Взгляд произвольно вылавливает маму жизнерадостной девчонки — Ольга сидит за столиком у окна. Она одна, но она не одинока. Нет этой ауры отчуждённости вокруг неё, и в то же время — она грустна. Илизадумчива? Вылавливает лучи садящегося солнца за блестящим стеклом, перекинув ногу за ногу, а подбородок подперев кулаком.

— Привет. Скучаешь? — Оторвавшись от друзей, Ксения подсаживается к соседке. — Извини, если нагрубила сегодня. Просто не выспалась.

— Ксюш? Да ты что, какие глупости! А я просто… Задумалась.

— Алиса сказала, вы домой собираетесь, но билетов нет?

— Угу. Бархатный сезон на носу — билеты до Сочи и обратно раскуплены давным-давно. Даже не знаю, что делать…

Ксюша ничего не отвечает. Что бы она ни сказала — это будет лишним. Чувствует себя неловко, шпионка-неудачница. Вовремя поспевают друзья:

— Ах, вот ты где! Ну, пойдём подарок дарить!

Именинник сам к ним подходит: острые локти торчат из укороченных рукавов белоснежной рубашки, острые колени упираются в ткань летних брюк. На шее — бабочка. Интересно — это элемент маскарада или… он это серьёзно? На лице, в свете неоновых ламп кажущемся полупрозрачным, — неподдельная улыбка.

— Держи, это тебе. От нас троих. — Младший лейтенант немногословен. Осторожно укладывает массивную коробку имениннику на колени.

Ксюша замечает, как те дёргаются, и почти уже удивляется — хотя, с чего бы? Он же просто ослабший, а не парализованный.

Миша нетерпеливо избавляется от упаковочной бумаги, бережно складывая ту в несколько раз, не порвав. Сказывается опыт?

— Вау! Это ж муравьиная ферма! Такие на ютубе сейчас рекламируют! Вау!

Ещё одно «вау», и Ксюха готова прослезиться. Бросает взгляд на подругу, ища поддержки своим расстрёпанным чувствам, и обнаруживает ту исподтишка подтирающую проступившую влагу с густо накрашенных ресниц. Это так удивительно — Ксюша привыкла быть плаксой, а Женька думала, что подарок от Валеры — сущий бред. А сегодня вечером они обе не попали в собственные образы.

— Тебе что… Правда нравится? — Уже позже, когда друзья, отведав торта, направились прямо в центр танцпола, отловив именинника одного в уголке, жадно разглядывающим дурацкую конструкцию с кучей запчастей непонятного назначения, Ксюха тихо интересуется.

— Конечно! Всю жизнь такую хотел! Это лучший подарок, вы просто супер! — Слегка успокоившись, Миша засовывает конструкцию обратно в коробку и, продолжая держать её на коленях, тихонько замечает. — А ты сегодня… Так выглядишь!

Как — так? Нелепо? Вульгарно? По-идиотски?

— Очень красиво. То есть… Ты всегда красивая, но в таком наряде ты похожа на…

На кого? На жабу? На дуру? На Светку?

— На принцессу.

— Ты мне льстишь.

— А вот и нет. Зачем мне? Да я бы и не смог, даже если б захотел. Потому что ты такая красивая, что всех комплиментов на свете не хватит.

Ксюша, чуя, что энтузиазм вот-вот заведёт именинника в неудачное русло, принимается с деловитым видом оглядываться.

— А где твои родители?

— Родители? Они у родни в Краснодаре. За мной брат заедет.

— В смысле… у родни?

На большее Ксюшу не хватает. Ещё ни разу она не видела Мишу не одного, но сегодня, чёрт бы его побрал, его день рожденья! Может, Женькины россказни про сектантство — и чушь полная, но вот то, что с Мишиными предками что-то не так — это уже факт.

— Да, они постоянно ездят. У них дел много. А когда не ездят — заняты хозяйством. Я часто остаюсь один. Как сегодня, например.

— А как же брат?

— Он у своей девушки сейчас живёт. Но меня домой отвезёт, если я ему позвоню.

— В смысле — если позвоню? Брата что — тоже здесь нет?

— Нет конечно. Он дал мне денег, остальное я сам устроил. Весело же получилось? Скажи, Ксюш, тебе весело?

Ей — не весело. Ни коим образом. Ей обидно до чёртиков, ей рыдать охота. Пользуясь размытой полутьмой, промежаемой блуждающими огнями дискотечного освещения, она исподволь пытается Мишу получше рассмотреть. Аккуратная стрижка, свежие волосы — интересно, скольких трудов ему стоит банально привести себя в порядок, если он фактически живёт один? А вещи… Вспомнив, как наяривала Женька с утюгом наперевес, отпаривая платье, что за пару месяцев на дне чемодана превратилось в какую-то фигуру оригами, она пытается представить, как выглядит Мишин быт. Как он стирает, гладит, моет посуду… И как он спит по ночам — в доме, потерянном в полях, где на вёрсты вокруг нет ничего, кроме тишины и пустоты. Что при этом творится у него на душе. И почему-то ей сразу всё становится понятно — и розы, и праздник, и золотистые блёстки, которыми его жизнь, должно быть, присыпана, как безвкусный каравай — сахарной пудрой.

— Не надо брату звонить. Пусть побудет с девушкой. Я тебя до дому провожу.

— Правда? Как? — Глаза Мишины вспыхивают и тут же затухают. — У тебя даже машины нет.

— У Валеры есть. А благодаря меню, Валера нынче трезв. Скажешь, когда тебе будет пора…

— Да хоть щас! Кафе на всю ночь арендовано, пускай все веселятся. А мне ещё лекарства принимать…

Отловив друзей на танцполе, Ксения скудно, без подробностей и уж точно без объяснения мотивов обрисовывает ситуацию.

Десять минут спустя все четверо уже погружены в машину. Пока Женька по-хозяйски переключает радиостанции на магнитоле, а Валера пытается не прозевать нужный поворот грунтовки, Ксения делит заднее сидение с именинником. Сложенная коляска потряхивается в багажнике, на наиболее резких кочках с грохотом врезаясь в стальную крышку. Ксюхе неудобно. Потому что несмотря на то, что на заднем их двое, места между ними ещё очень-очень много, и это пространство отражается в сердце какой-то вакуумной пустотой. И не заполнить её ничем.

— Ну всё, приехали. — Подкатив к калитке, Валера наконец тормозит и стремглав выскакивает, чтобы вытащить коляску. Аккомпанементом к прибытию служит надрывистый собачий лай из-за забора.

— Пойдём, я помогу, — вызывается Женька.

— Не надо, — шепчет ей Ксюха. — Отдыхайте.

— А ты что — одна здесь…

— Домой пешком дойду — здесь не далеко, дорогу знаю. А ты не спорь, — упреждающе обрывает она подругу, уже было открывшую рот для протестного заявления. — Лето скоро закончится. Пользуйтесь тем, что осталось.

Она даже не представляет, как жестока — резанула правдой по праздничному настроению, и Женька обиделась бы, да только если и обижаться — то на себя. Она сама всё испортила. Она влюбилась.

— Ладно. Тогда… До завтра.

— До завтра. — Ксюха отвечает уверенно и с улыбкой.

* * *
Ксюша обходит просторный дом, как делала это уже однажды, но теперь её внимание привлекают всё новые и новые детали. Пока Миша заперся в своей комнате, совершая там ритуал переоблачения в домашнее, она с любопытством осматривает окружающее её пространство. В доме нет телевизора. Зато есть несколько ноутбуков. Убранство чистое, опрятное и неизменно старомодное. Как будто бабушкин сундук вытрясли, вдохнув в содержимое новую жизнь и разбавив угрюмый оттиск старины вкраплениями современной техники. Электрочайник, новенькая плита, четырёхкамерный холодильник, микроволновка, тостер… Это жилище не выглядит жилищем отшельников. Оно также не выглядит необитаемым — несмотря на тишину, которая сегодня, в ночь после праздника, обретает какие-то гнетущие, печальные нотки, частичка уюта проклёвывается сквозь каждый половик, через ивовые прутья плетёных стульчиков на террасе и полупрозрачные занавески на окнах. Как и в прошлый раз, Ксения поражается чистоте — дом ею полнится. А дом-то не маленький…

— Кто здесь убирается? — Спрашивает она саму себя — забывшись, вслух.

— Я.

Она не заметила, как он появился на кухне, и оттого вздрогнула.

— Сам?

— Сам, а что такого? Чай будешь? У меня конфет… полно!

Ксения не хочет ни чаю, ни конфет, но хочет задержаться подольше, а потому соглашается. Усевшись на яркий, с мягкой обивкой стул во главе овального дубового стола, она наблюдает за тем, как хозяин дома шурует с посудой. Старается наблюдать незаметно. Хотя, конечно, она знает, что он знает, что она на него смотрит. Мысли о вещах, которые её не касаются, никак не хотят покидать её голову. Как, зная о том, что парню осталось совсем мало, его родители могут вечно где-то пропадать? Неужели не хотят всё оставшееся у них время провести рядом с сыном? И эти братья… Неужели их не тревожит, что их родной человек, почти ещё ребёнок, ограниченный в действиях, вынужден находиться здесь один — здесь, средь полей на окраине посёлка, в километрах от других жилых домов? С постоянно пропадающей мобильной связью и возможностью тяжёлых приступов. Ничего не ёкает?

— Ты наверное плохо думаешь о моих родных? — невзначай бросает Миша, выставляя чашки на скатёрку. — Не стоит. В моей болезни никто не виноват — это воля Господа. Им тяжело быть рядом… Им будет легче без меня. У меня два старших брата, они продолжат род.

— Ты не расплачиваешься за их счастье, ты же понимаешь это? И вообще… Почему ты не в больнице? Разве совсем-совсем ничего нельзя поделать?

— Провести последние дни жизни в палате, глядя в белый потолок, вместо того, чтобы провести их в родном доме, среди приволья? При одинаковом исходе… Выбор очевиден.

— Выбор? Ты сам его сделал?

Он не отвечает, но отчего-то улыбается. На время место тоски и негодования в душе Ксюхи занимает страх.

— Те цветы, они… Были так неожиданны. — Она переводит тему, вспоминая забытое и тут же понимая, насколько неудачно.

— Забудь. Глупо, я знаю, Но мне не стыдно. Я бы пожалел, если б не послал их.

— И правильно… Я бы тоже пожалела, если б ты их не послал. — Ксюха тихонько посмеивается, осознавая, какую несуразицу сморозила. — И чем ты ещё занимаешься? Обычно. Кроме сада и домашних дел?

— Много чем. Мне редко бывает скучно, если ты об этом. Когда интернет работает бeз перебоев, я скачиваю себе всё подряд — фильмы, книги, музыку… Потом, когда инет тормозит, просматриваю это всё с компа. Но больше не буду.

— Почему?

— Времени не так много. Займусь фермой. Хочу посмотреть, как мураши будут расти.

На это и ответить-то нечего. Ксения молча цедит обжигающий чай с шиповником сквозь зубы, что почему-то скованы щекоткой, будто по ним вдарили. Ловит взгляд собеседника — тот смотрит прицельно, не отрываясь и не скрываясь. Она не против. Если ему нравятся муравьи и девушки в костюмах распутных лягушек, пусть так и будет.

— Хочешь, я буду каждый день приходить?

— Хм… Зачем? — Миша смотрит на неё с надеждой, плохо скрываемой за завесой недоверия.

— Просто так. Лето заканчивается, и я скоро уеду. Так что у меня тоже времени мало. Можно было бы вместе выращивать муравьёв…

Миша смеётся уже от души.

— Я же знаю, тебе не нравятся муравьи!

— А может мне нравишься ты…

— Вряд ли. Но я не против. Приходи, когда хочешь.

— Хорошо. Значит, завтра. То есть уже сегодня. Я обычно часов в десять заканчиваю убираться после завтрака, так что…

— Тогда я не буду сегодня ферму распаковывать. Завтра вместе распакуем.

— Хорошо. И ещё раз — с днём рождения!

Ксения не хочет, чтоб её провожали, и хозяин дома чувствует это. Когда она, молча кивнув, выходит из-за стола и направляется к двери, он за ней не следует. Когда она, захлопнув дверь, бредёт к калитке мимо зарослей розовых кустов — он наблюдает за ней через окно кухни. Когда она прикрывает за собой калитку, чуть не прищемив нос увязавшейся следом псинке, и теряется где-то на полевом бездорожье, которого за высоким забором, увы, не видно, он выключает свет и ещё долго сидит в темноте, разглядывая звёздное небо через блестящую гладь оконного стекла.

* * *
Дорога пьяными петлями уводит к посёлку, но домой идти совсем неохота. Жуткий недосып будто отступил перед ясной августовской ночью — в голове у Ксюхи так же тихо и свежо, каков воздух вокруг, и слегка тревожно — а иначе здесь, на краю землю, и быть не может. Минуя поворот к гостинице, она шагает дальше — туда, где средь диких незасеянный полей стоит ещё один одинокий дом. Она даже не знает, зачем именно туда идёт — но так бывало и раньше. И всё же, знает точно — придя, она найдёт ответы.

У входа она мнётся, не решаясь нажать на выпуклую кнопку звонка. В доме горит свет, а собаки суют любопытные носы в щель между землёй и калиткой — уже не лают и даже не порыкивают, лишь, шумно принюхиваясь, время от времени нетерпеливо фыркают. Жать на звонок так и не пришлось — почувствовав настроение овчарок, хозяин отпирает калитку, пропуская гостью внутрь, кажется, совсем не удивившись. Зайдя в дом, Ксения замирает в нерешительности — хозяин ничего не говорит и будто бы даже не ждёт, чтоб заговорила она. Насупившись, он водит носом по воздуху, повторяя поведение питомцев, затем пристально щурит глаза, пронзая полусвет мрачной гостиной своим обжигающим взглядом.

— Я вижу их. Они повсюду. Повсюду в тебе. Ты слышала про малые и большие круги кровообращения?

— Да, слышала что-то такое. В школе проходили. Причём здесь…

— Змейки. Их больше ничего не давит, и они даже успели забыть, что когда-то давило. Я вижу твою кровь — вижу её не алой, а прозрачной, и по ней плавают змейки — неоново-голубые, с золотистыми опалинами по бокам. Это кровь здорового человека. Ты уже не та, что прежде. Что-то случилось? Что-то, чего я знать не могу?

Не дожидаясь приглашения, гостья усаживается на вычурный диванчик напротив окна и некоторое время задумчиво созерцает камерное свечение настенных ламп. Правильно сделала, что пришла. Она уйдёт с ответами, как и хотела.

— Возможно.

— Хорошо. Всё в порядке?

— Думаю, нет. — Ей совсем не хочется рассказывать про вылазку вчерашнего (уже позавчерашнего) дня. Стыд за содеянное всё ещё ютится на пыльных задворках сознания, а страх неминуемой расплаты довлеет дамокловым мечом. Она чувствует себя испачкавшейся и очистившейся одновременно. И она не хочет делить это чувство ни с кем. — Как бы там ни сложилось, я готова ответить за свои поступки. Ты прав. Я уже не та, что прежде. Раньше у меня и поступков-то своих не было… Мною орудовали другие. А… Можно спросить? Я видела Алису сегодня — она снова живёт у нас в гостинице. Зачем она здесь — я имею в виду, в Алиевке? Знаю, что не в отпуске. Отпускники за билетами на ближайший обратный рейс не охотятся.

Ян ждал чего-то подобного.

— Хочешь чаю?

— Нет. — Ещё хоть чашка, и она лопнет — хватит с неё уже чаю за эту ночь. — Не хочешь рассказывать?

— Тебе настолько любопытно?

— Ага.

— Да пожалуйста. Если коротко, то, чем я занимаюсь, предопределено наследственностью. Моё ремесло досталось мне от матери, ей — от её матери, и так далее… А детей у меня нет и, скорее всего, не будет. Зато у Оли их целых двое.

— Постой… То есть вы хотите, чтобы Алиса унаследовала…

— Да. И для этого ей придётся многим пожертвовать. Я не в восторге от этой идеи. Но другого выхода у нас нет. Иначе я просто… Не смогу спокойно уйти в своё время.

Уйти… Такой молодой, а думает о смерти. Хотя, сколько он её уже повидал — не мудрено. Сказанное не совсем укладывается у Ксении в голове, однако проясняет многие моменты. Проясняет бегство девочки и вымученные улыбки её матери. Их странный разговор за кафельной стенкой прошлой ночью. Надежды на скорый отлёт.

— Она не согласилась, да?

— Да. И я не смею её осуждать. Я даже рад за неё. Но всё же… Если бы она приняла, я был бы ещё более рад.

На минуту Ксения умолкает, обдумывая слова Яна. Его участь незавидна. А вот спокойствию, с которым он привык держаться, можно и позавидовать. Что ж — она утолила своё любопытство. Однако список её вопросов всё ещё не пуст.

— Скажи, а ты точно уверен насчёт Миши… Что ему не помочь?

— Точно.

— А может так быть, что ему помогли бы врачи?

— Уже нет. Почему ты спрашиваешь?

— Ему девятнадцать сегодня исполнилось. Возможно, это его последний день…

— Точно последний. До следующего он не доживёт. Отпусти, это не твоя забота. Он сам уже принял свою долю, и давно. Он бы не хотел, чтобы кто-то страдал из-за него. Тем более ты…

* * *
Утром голова свежа, словно и не было предыдущих ночей, лишь на долю состоящих из сна, а по большей части — из приключений. Раны на ладони туго затянулись в обрубцевавшуюся чешущуюся корочку. Во время завтрака Ксения замечает двух соседок, с аппетитом уплетающих омлет. И что-то в них иначе. Алиса разве что не светится счастьем, а её мама будто бы поспокойнела. Здоровый румянец оживил её засеревшую в последнее время кожу, в голосе вновь поселились восторженные нотки — дурацкое жизнелюбие, за которое Ксения с самого начала гостью и возненавидела, и по которому так скучала, когда оно пропало.

— Съезжают через пару дней. Роза сказала, они уже оповестили. Мол, кто-то сдал билеты, и они могут лететь… — Перехватив взгляд подруги, Женька спешит поделиться известиями. — Ума не приложу, к чему такая спешка.

Ксюха отмалчивается. Она знает — к чему, и ей нестерпимо грустно.

Улизнуть после завтрака не составило труда. Одевшись поярче — пусть не в салат-сарафан, но в узкие розовые брючки и игривый цветастый топ на бретелях, Ксюха чуть припудрилась, накрасила губки и даже пшикнулась Женькиными духами — тоже цветочными. Пусть Миша порадуется, увидев её такой. Неумолимое желание быть полезной, что зародилось в ней вчера, за ночь окрепло и возросло. Это не то желание, которым она жила весь свой двадцать один. Она больше не хочет нравиться, не хочет, чтоб её хвалили. Она хочет, чтоб о ней отзывались с благодарностью. И сама мысль о неком миссионерстве или мифическом предназначении будоражит сознание. Волнует, как вновь обретённый смысл, нет — способ жизни. Окрылённая вдохновением, она несётся к Новиковским полям, словно подхваченный ветром цветок на ножках. Позавчера ей было плохо, вчера — плохо, а сегодня ей хорошо. И кажется, будто эти три дня — часть чего-то большого, единого целого.

Вдохновение затихает, стоит Ксюхе в сотне метров от себя узреть цель пути. Вокруг люди и машины — белая «газелька» с красным крестом на задних дверцах и даже полицейский «козлик» с молчаливой мигалкой. Переходит на бег, больше не чувствуя лёгкости — словно лепестки цветка бьёт к земле упругими струями разразившегося средь чистого небосвода ливня.

— Ксюш, а ты что здесь делаешь? — Валера первым замечает её. Он лениво отирает брюками бампер служебной машины, поглядывая в сторону настежь распахнутой калитки.

— Что… Что здесь произошло?

Не дожидаясь ответа и не встречая преград, она несётся в дом. Никто на неё не смотрит, никто не спешит остановить. Лишь псинка, забившаяся в угол прихожeй, одаривает её упреждающим взглядом. Становится по-настоящему страшно.

В комнате, набитой людьми, она застывает, подкошенная. На кровати, накрытая плотной простынёй, выпуклыми мазками проступает щуплая человеческая фигурка.

— Я утром заехал проверить, как он, а он…

Рослый парень беседует в углу с Николаичем — должно быть, один из старших братьев. Сам Николаич понятливо кивает, не замечая старую знакомую.

— Тащите носилки. Родителям уже позвонили? Это формальность, но понадобится опознание. Валера, мать твою, возьми это на себя! — отделавшись от растерянного парня, Николаич орёт подчинённому, высунувшись во двор через открытую дверь.

«До следующего не доживёт».

На столе у изголовья кровати убитой мечтой покоятся так и не очищенные от прозрачной заводской плёнки детали муравьиной фермы.

13. Лучшее место

Она выскакивает во двор, скользит по затоптанной чужаками до блеска дорожке. Собака увязывается следом — не лает, боясь навлечь на себя беду, но и не отстаёт. В проёме калитки Ксения сталкивается с Валерой — задевает его плечом, а тот, не обратив внимания, спешит в дом — к начальнику, ждущему исполнения приказа. Собаку не замечает — чуть не спотыкается о неё, в последний момент отводя занесённую над замешкавшимся животным ногу, и перепуганная псинка вылетает со двора, прошмыгнув в зазор захлопывающейся за гостьей калитки.

Погоня длилась до середины поля, пока выбившаяся из сил собака наконец не поняла, что с собой её не возьмут. Лишившись хозяина, она инстинктивно ищет нового, а Ксения, выбившаяся из сил не меньше, всё бежит, не решаясь даже сбавить шаг — никто не давал ей права дразнить потерянное животное надеждой. Проводив сколько хватило сил, собака остаётся у обочины, продолжая вилять хвостом вслед исчезающей вдали гостье. Возвращаться домой псинка не спешит.

Наконец новиковские поля позади. Лёгкие рвёт, воздух бурлит, пузырится в них, и они будто варятся, как медузы в кипятке. Сердца Ксюха не чувствует — наверное потеряла его по дороге или оставила там, откуда сбежала. А ладони колются, чешутся, как бывает зимой, в мороз, под грубыми шерстяными варежками, что от игры в снежки сперва промокли, а после — промёрзли… Только вот август сейчас. Роза говорит, левая чешется к потере, правая — к приобретению. Что ж, с потерей определились, пора бы и спросить по счетам — только вот с кого? И Ксюха берёт направление к дому, что принимал её ночью. Там её выслушали и обманули. Потому что Костолом был прав — Мише не выжить, он видел его смерть, и видел так близко — должно быть, лицом к лицу. И ничего ей не сказал, лишив возможности попрощаться… Кого она обманывает — саму себя? Прощаться было бы слишком страшно, но Костолом лишил её возможности подготовиться. Что бы там ни говорили, а подготовиться к смерти можно — к своей-то уж точно, а к чужой — и подавно. Ксюха сжала бы ладони в кулаки, до того она зла, но не получается — те остыли, пронзённые призрачными иголками, и совсем не слушаются. Слабость ползёт от них, как невидимая ледяная гангрена, стремясь подчинить себе всё тело, сожрать… А Ксения всё бежит, чувствуя, как холодеет в груди, и осколки уже сковавшего грудную клетку паралича ныне жестокими льдинками впиваются в мягкий живот, застревают под острыми лопатками. Слабость доползает до ног — стреляет через бёдра прямо по коленным чашечкам и, почти их подкосив, завершает своё дело, пристёгивая стопы к земле. Не может Ксения бежать дальше. Чувствует себя ещё живой бабочкой на острие иголки, которую неведомый коллекционер уже подносит к натянутому на рамку полотну, чтобы оставить там, закрыв стеклом, как саркофагом. Она оседает на дорогу, бессильно оглядываясь: вокруг степь — дикая, незасеянная. Слева в горизонт врезаются крайние ряды частносектроного новостроя — до нечёткой, изменчивой границы Алиевки рукой подать. Впереди — утекающая вдаль безлюдная дорога, на обочине которой, где-то там, вдали от крытых пёстрой черепицей разномастных владений, налепленных на карту посёлка теснее, чем вешенки на трухлявый пень, стоит одинокий дом — большой и такой странный, под стать хозяину. Ксения спешит туда, не желая задерживаться там надолго: ей просто очень надо спросить, надо знать — почему он всё видел и ничего ей не сказал? Она обнимает себя за плечи, отмечая, что льдинки потихоньку тают, телу возвращается тепло, коже — чувствительность, а рукам и ногам — подвижность. Она смыкает веки, и перед ними проносятся кадры кошмарной документалки: машина скорой у дома, распахнутая настежь дверь, незнакомцы везде, а на кровати — тело, накрытое простынёй. И собака, бегущая следом. Ксения закрывает лицо ладонями, растирая налипшую на них дорожную грязь по мокрой коже. Рыдает скоро и суматошно — будто для галочки, чтоб вместе с горячими слезами выплюнуть из себя всё лишнее. Оправившись, обтирает липкие руки о неуместно красочный топ и решает продолжить путь. Становится легче — легко до пустоты.

Вовремя поднялась: через дюжину шагов по охристой пыли её настигает машина — сбавив скорость, она теснит путницу к обочине. Дорога через степь, как и обочины, как и границы посёлка, как и горизонт, как и всё здесь, размыты по ландшафту, будто акварельные — одинокого путника любой бы объехал. Но тонированный внедорожник лишь рвано сигналит и отрывается, уносясь вперёд. Пыль, поднятая в воздух мощными шинами, противно оседает на коже — на открытых плечах и полуголой спине, заползает за шиворот, скапливаясь грязной лужицей у влажной ложбинки между грудями. Отчихавшись и проморгавшись, Ксения шарит глазами по округе в поисках дурацкой машины — но той уже и след простыл.

* * *
Заветный дом показывается вдали, а Ксения замечает две знакомые фигуры, мнущиеся подле забора — Ольга с дочкой пожаловали в гости к родственнику.

— Ой, Ксюш, привет! А мы билеты купили! Представляешь — кто-то сдал, и мы купили! Завтра же вылетаем. Я хотела попрощаться, но в гостинице тебя не было. Хорошо, что ты здесь! Кстати… А что ты здесь делаешь?

— Ксения? — Посторонив дочь, Ольга ступает вперёд, придирчиво оглядывая запыхавшуюся чумазую девчонку. — Что с тобой случилось? Где ты так перепачкалась? Ты упала? Не поранилась? — Ища ответы, она легонько ощупывает Ксюхины плечи и локти, не уставая при этом заглядывать в опухшие от слёз и забившейся под веки пыли глаза. — Ты плакала? — Ольга в замешательстве — неловко пытается отряхнуть Ксюхины джинсы, даже забыв спросить о цели её визита в этот дом, как забыв поведать и о своей.

— Где Ян? Это важно.

Вместо ответа — собачьи носы, фыркающие в щель под забором. Но где же сам хозяин? Ксения в ожидании поглядывает на запертую калитку — вот-вот она откроется, не станет же он держать родных за порогом?

— Ксения… Он не хочет с нами разговаривать. Но мы… У нас ещё есть время. Мы здесь подождём — рано или поздно он сдастся. — Ольга неразборчиво жестикулирует, скованными пассами то ли призывая небеса на помощь, то ли посылая всё к чертям. — Семейные разборки, не обращай внимания.

— Понятно. Я, как всегда, не вовремя. — «Всегда не вовремя» — дежурная мысль, выраженная дежурной фразой. В иной раз она бы задумалась, возможно даже расстроилась. Но не сегодня. — Ян, открой дверь, чёрт возьми! Поговори со мной! — Она барабанит кулаками по железной калитке, а та отвечает упруго, не поддаётся. Кнопку звонка слева от свежевыкрашенных стальных петель упрямо игнорируют. — Объясни, почему не сказал, если знал всё заранее? За что ты так?

Сцена столь же внезапная, сколь и нелепая. Собаки, растревоженные неожиданной атакой на вверенный им периметр, подают голос, отправляя в адрес непрошенной гости свои рыки, как проклятия. Прижавшись ухом к забору, Ксения ещё долго пытается через лай уловить звук шагов — тщетно. Открывать ей никто не собирается — похоже, у целителя сегодня не приёмный день.

Алиса, потрясённая поведением гостьи, сперва оторопев в замешательстве, всё же приходит в себя.

— Что, что, что случилось, почему ты так себя ведёшь… — мямлит она, с трудом проговаривая слова.

— Что? — Отдёрнув руку от калитки, Ксения резко оборачивается: — Миша умер.

И вновь срывается в рёв, не стесняясь ни себя, ни невольных свидетельниц своей истерики. Сквозь мутную пелену видит девчонку, сотрясающуюся в немых рыданиях — как собственное искажённое отражение. Мать накрепко прижимает её к груди, с укором косясь на Ксению — гонцов, приносящих дурные вести, нигде не любят. Текут мгновенья, и укор сменяется растерянностью, растерянность — осознанием, а то — прозрачной солёной плёнкой в тёмных глазах. Теперь они все трое заодно — скорбят в молчании по человечку, которого едва знали, и не могут иначе.

А собаки уже не просто рявкают — захлёбываются лаем, как в день, когда Ксения впервые пришла к этому дому. Тогда в человеке, оставившем у забора картошку, собаки учуяли чужака. И сейчас учуяли, но… Слишком поздно Ксения понимает, что псы не на неё бесятся — среди трёх женщин, отделённых от них железным заслоном, чужих нет.

Знакомый уже внедорожник тормозит у калитки, заставляя их сперва вздрогнуть, затем попятиться, и наконец, собравшись в кучку, вжаться в забор. За тёмными стёклами тех, кто внутри, не видно, но Ксения уже знает, кто там. А ещё она точно знает, что он, наученный собственным опытом, не нагрянул бы один. В подтверждение её слов дверцы автомобиля распахиваются, и на землю ступают трое: Баграмян и два бритоголовых качка, типичных, карикатурных, словно нагрянувших в наши дни из позапрошлой декады.

— Пришлось за тобой помотаться. В гостинице слишком много свидетелей. А там, куда ты потом направилась, менты пасутся. Мог бы подобрать тебя на дороге, но блять… Так не интересно! Будто знал, что приведёшь меня в лучшее место. — Показушно повертев головой, оглядев окрестности, Артур присвистывает. — Хата нехилая. Камер не видно. Вокруг никого. Будете орать — а вы будете — никто не услышит. Без лишних свидетелей. Но с нелишними. — Он мечет фразы через паузы — обрубленные, выразительные. Это экспромт — Ксения знает: он — не она, он не из тех, кто смог бы целый день выжидать своего часа в лесу, кормя комаров. Он из тех, кто привык сразу от слов переходить к делу. Вот и сейчас — минуты не прошло, как они встретились вновь, а его план уже готов: — Разобраться с тобой, сучка, я всегда успею. Так что оставлю тебя напоследок — ты же уступишь очередь своим подружкам? Ребята, считайте вам повезло, — он обращается к бугаям, плотоядно скалящим квадратные челюсти, пока их главарь снова переводит взгляд на случайных жертв: — А сейчас вы сдадите свои мобильники, и мы пойдём в дом.

— Артур, — встревает один из бугаёв. — Tам эти… — Он тычет пальцем в забор, очевидно намекая на обезумевших уже от непрестанного лая овчарок. — Проблем не будет?

— Хм… — Bместо ответа вожак достаёт из кармана пистолет, вальяжно примеряя его к ладони. — Жаль, конечно. Так-то я люблю животных, но… Открывайте двери, чей там это дом! — Любовно оглаживая пальцем спусковой крючок, он косится на Ольгу, ревностно сжимающую в объятиях трясущуюся в истерике дочь.

Ксения находит в себе силы поднять глаза на врага. Она ожидала чего-то такого. Она знала, что её выходка во спасение собственной души рано или поздно обернётся крахом чего-то большего. И случилось именно то, чего она опасалась более всего — под удар она попала не одна. Он сам признался, что следил за ней — должно быть, приехал в Алиевку ни свет ни заря и ждал подходящего момента. Она привела его на хвосте. Она во всём виновата… А руки-то у него нетвёрдые! Если присмотреться, можно заметить, как подрагивает тот самый палец у крючка, как вибрирует израненное запястье под тяжестью ПМ. Поджившие гематомы на лице сияют ярче солнца, а сколько их наверное на теле, под одеждой… Он строит из себя зверя — раненого, но не поверженного, но на деле он… Никто. Чучело волка из краеведческого музея — дети малые боятся его пластмассовых клыков, а те, что вырастают из молочного возраста, смеются над выеденными молью проплешинами в его линялой шкуре. Ксения тихонькo хмыкает. Её хмык обрывает стынущую тишину, долетает до уха врага, срывает последние пломбы.

— Тебе весело, а, Ксюшенька? Погоди немного — сейчас будет ещё веселее. Дверь открыли быстро!

Баграмян искусно корчит голосом вымученную усталость, переходящую в гнев. Будто понимая, что на ту, по чью душу он явился, его чары больше не действуют, обращается к незнакомке. Опускает руку со стволом в карман, нетерпеливо притоптывает острым носком кожаной туфли. Приподнимает в ожидании брови над глазами тёмными, как обратная сторона луны — любой бы уже давно понял, что шутить здесь никто не собирается. Но Ольга не шевелится — за спиной их дом, и она не может…

— Мамочка, мне страшно, — хнычет Алиса, давясь слезами.

Затянувшееся ожидание, грозящее вот-вот перевести выяснение отношений в физическую плоскость, прерывает лязг засовов — калитка открывается, являя непрошенным визитёрам настоящего хозяина территории. Ян, как и тогда, в виноградниках, предстаёт в почти сценической мрачности. Стройное тело обтянуто чёрной одеждой, как второй кожей. На его бледном лице — усталость, в его чёрных глазах — гнев. Овчарки наконец успокоились и застыли в выжидательной стойке по обе стороны от своего человека. А у того в руке ружьё — придерживая за ствол, он опирает его прикладом о землю, но твёрдость позы не оставляет сомнений: если надо, приклад окажется у плеча в долю секунды. А уж хозяин не промажет — с нескольких метров из охотничьей двустволки и слепой бы не промазал, не то что мужчина, вынужденный защищать свой дом и своих родных.

— Это ещё что за чучело? — хихикнул один из подельников, едва отойдя от удивления.

— Артур, затолкай своих дрессированных горилл обратно в скотовозку и отправляйся восвояси, — цедит Ксюха сквозь зубы, сдерживая рвущуюся из неё ярость. Она, ярость, никуда не пропадала, лишь спала глубоко, но её разбудили… — Вали отсюда. Потому что второй раз я тебя не пожалею.

— Ты… Ты что — совсем ебанутая? — Проглотив плюнутую ему в лицо дерзость, настолько внезапную, что отреагировать мгновенно не получается, Баграмян делает полшага в сторону девушки. Полшага, даже не шаг — и зажатый в опущенной в карман пиджака ладони ствол уже не придаёт уверенности.

— Совсем. А до тебя только дошло? Ты реально такой тупой, что с первого раза не понимаешь?

Лицо Артура кривит в ненависти — так сильно, что даже синяки на нём поплыли, меняя очертания. Пока он пытается придумать, что бы такое ответить, отвечает один из подпевал — запоздало и не в тему, подтверждая своё горилье происхождение.

— Точно ебанутая. Ты говорил, у неё подруга какая-то ебанутая, и какие-то дружки мусорские, а теперь ещё и этот. Ты говорил, дело на раз, всё тихо будет. А у него ствол. Ну на хер, поехали отсюда.

— Зассал? — откликается Артур, почти срываясь на истерические нотки. — А этот, — он кивает в сторону Яна, тут же переводя взгляд на Ксению: — Твой новый ёбарь что ли? Я в шоке, если честно. — Oн закатывает глаза и смеётся — так громко и неправдоподобно, да так долго, что в конце концов начинает казаться, будто он это искренне. — Что-то я раньше о нём не слышал. А то бы…

— Я тоже никогда о тебе не слышал, — отвечает Ян, оглашая правду. — Но я знаю о тебе всё. — Его голос тих и спокоен, а взгляд направлен на того, кому обращены его слова. — Всё. Просто всё.

Артур должен ответить — это было бы логично, но он снова стопорится с реакцией, даря остальным время, которое каждый использует по-своему.

И Ксению вдруг накрывает пониманием: он действительно знал всё. В том числе и о её вылазке в прошлый выходной. И о причинах этой вылазки. И о том, что было с ней до того, как у неё появились причины. Знал и ничего не сказал, как не сказал и о Мише… Значит, он просто привык молчать о том, над чем не волен?

— У вас три секунды, чтобы убраться, — устав ждать, Костолом снова берёт слово. Он спокоен, очень спокоен — а всё потому, что в отличие от оппонента он умеет казаться спокойным, если захочет. Грудь распирает от нехорошего предчувствия — нет, всё же он не ясновидящий, его глаза — всего лишь глаза человека, видит он не только ими. Глубоко втянув носом жаркий воздух, едва заметно морщится: воздух над степью пронизан душноватым, дымным запахом горячего пороха. — А потом я спущу собак.

Странное слово — «спущу». Будто они на привязи или в загоне, но их, кроме воли хозяина, ничто не держит. Это так странно, что бандюки быстро смекают: чтобы спустить роняющих пену с клыков псин, хозяину хватит и слова. Смекают-то быстро, да всё же с опозданием… «Раз-два-три» — хозяин не шутил, он действительно считает. За три отмеренные им мгновения ничего не происходит, а вместо «Четыре» звучит ёмкое «Взять!».

Сорвавшись с места, собаки в секунду достигают целей — одна из них мощным наскоком валит на бок первого приспешника, смыкая челюсти на его руке. Пена, всё ещё капающая с клыков, окрашивается в розовый. Другая же прыжком впечатывает второго пособника в дверцу автомобиля.

— Скорее, заходите, — поторапливает хозяин девушек, зазывая перешагнуть порог и укрыться во дворе. Вовремя — едва Алиса оказывается внутри, тот из громил, что зажат между животным и машиной, лишается левой щеки. Раздаётся дикий вопль, но свидетельницей ужасного зрелища Алиса стать не успела — счастливица. Зато им всласть насладилась Ксюха — её взгляду предстают картины одна волшебнее другой: кровь, стекающая по глянцевой поверхности дверцы, трепыхающиеся у колёс туши, раздираемые безудержными клыками, и среди видов, ярких и сюрреалистичных, как мазки свежей зелени на полотне с октябрьским пейзажем — Артур, мечущийся от дверцы к дверце. Его план прост — сесть за руль и уехать, бросив подельников, но подступы к машине надёжно охраняются животными, распробовавшими кровь и вошедшими во вкус. Он бы ещё долго метался, если бы вовремя не вспомнил об опущенном в карман оружие. Вспомнила о нём и Ксения, да поздно.

— Скорее заходи, и дверь запрём. Собаки сами разберутся. — Слышит она нетерпеливый голос хозяина у себя за спиной.

— Ян… У него пистолет. — Только и успевает вымолвить девушка, прежде чем застывший над степью воздух сотрясают два несмелых выстрела.

На мгновенье замирают все: Ольга, хоронящаяся с дочерью за забором и не видящая происходящего, Ян, застывший в проёме калитки — он застигнут врасплох, и Ксения, округлившимися глазами вперившая взор в труп собаки рядом с расстерзанным телом одного из бандюков. Земля под брюшиной пса питается алым — как и земля под шеей бандюка: перед тем, как погибнуть за хозяина, собака успела сомкнуть челюсти на толстой, заборовевшей, обвитой золотой цепью шее. Второй подельник всё ещё корячится у колеса — целясь по овчарке, Баграмян ненароком угодил в него самого, спугнув псину и заставив её попятится.

— Сука, блять, — сплёвывает он, вновь наводя ствол и на этот раз уже приканчивая раненого подельника в голову.

Всё происходит так быстро, что среагировать не успевает никто. Собака, очередным выстрелом будто выдернутая из затмения, берёт новую цель — оставшегося противника, сперва группируясь на задних лапах, затем пружинисто отталкиваясь… Пуля прошивает бочину, и раненое животное падает к ногам агрессора, за что он тут же награждает её пинком носка ботинка в дырявый бок. Истошный визг разносится над степью, а за ним — ещё один:

— Ян, стреляй, чего ждёшь! Ты же видишь, он не остановится! — Это Ольга, отстранив от себя дочку, с рыданий перешедшую на дикий вой, обращается к брату.

И Ян стреляет. Дважды — и оба раза мимо. Пули пробивают дверцу в считанных сантиметрах от оцепеневшего Баграмяна. Снова пауза — и пахнет порохом уже по-настоящему. Предчувствие беды спустилось на землю — теперь его можно осязать, можно лицезреть и вдыхать, оно — дым. Как сценический спецэффект, призванный сокрыть изъяны самого представления. Ян тянется в карман за патронами — чтоб перезарядить ружьё, всего-то пару секунд и нужно. Артур ловит его движение, вздрагивая всем телом, и успевает первым: выпускает весь магазин, прошив забор в нескольких местах. Патроны давно закончились, а он всё жмёт и жмёт на спусковой крючок, ловя глухие щелчки и не веря в них. Лишь когда уставший палец перестаёт его слушаться, опускает руку с орудием и несмело, ожидая подвоха, озирается.

Из пуль, что он выпустил, две задели Яна, и обе — в грудь.

Хозяин оседает на землю, на свою землю, его рубаха меняет цвет, а в уголках губ уже скапливается кровь — прострелено лёгкое. Его глаза будто сделаны из чёрного хрусталя — блестят, в них стынет агония. Рядом падает разряженная двустволка, а из раскрытой ладони катятся на землю два бесполезных патрона. И лишь выбежавшая из укрытия Алиса видит чуть дальше:

— Смотрите! Он уезжает! — И тычет пальцами в машину.

Подхватив под руки, Ксения заталкивает девочку обратно во двор. Уже там, схоронившись поодаль, они замечают, что Ольга покинула своё укрытие. Встрепенённая выкриком дочери, она отрывается от брата, к которому бросилась, едва узрев того поверженным. На её одежде — лёгких расклешённых брюках цвета индиго и молочно-белой шёлковой блузе — его кровь. Она поднимает ружьё и собирает патроны, умелым движением тонких пальцев отправляя их в срезы, наводит прицел… Отдача сильна, но её хрупкое тело двойным содроганием едва ли тронуто. Между ней и противником — дымовая завеса. Вялый полуденный ветерок разгоняет её, открывая обзор, расчищая путь — Ольга бросает ствол и шагает через порог калитки. Обратно возвращается с раненой собакой на руках — к мазкам чужой крови на блузе добавляются новые. Кладёт псину на траву, сама падает рядом. Прижав колени к груди, она скукоживается, становится совсем маленькой. Её плечи дрожат, а плач глухо тонет в разрываемой на части груди. Время теряет счёт, а девушки, застывшие в сторонке, не спешат давать ему ход — они знают, Ольга вернётся сама. Когда сможет.

— Где ты так научилась? — спрашивает Ксения. Как долго длилось это небытие? Никто не знает — Ольга рыдала так, как рыдают лишь раз в жизни, казалось, она никогда не остановится, но она остановилась — слёз больше нет, нет больше сил на них. Осталась только боль.

— У меня муж… военный, — произносит Ольга, едва шевеля опухшими губами.

То ли случайно, то ли намеренно, на вопрос она не ответила. Муж-военный может научить держать оружие в руках, но стрелять в живого человека, не дрогнув и веком, не может. Такому конечно учатся, но не у мужей.

* * *
Захлопывая калитку — то, что за уже не представляет угрозы, потому что за нет ничего живого, — Ксения крепко жмурится, стараясь перебороть себя, победить щемящее желание заглянуть за… Увидеть его. Но чувствует — не надо оно ей. Она привела его на хвосте, она привела с собой смерть.

— Ян… — Опускаясь на корточки перед целителем, она долго всматривается в его лицо, что, кажется, теряет краски, а ведь прежде казалось, что красок в нём и не было. Его глаза широко распахнуты, в них не чувствуется укора — слишком ярко они блестят. Его грудь тяжело вздымается, и если вслушаться, можно уловить, как в проделанных пулями отверстиях гуляет воздух, завывает тоненько, словно попавший в западню ветерок, с бульканьем — то в нём беснуются капельки крови. — Прости меня… Прости. Я всё испортила. Только держись — мы сейчас вызовем скорую… — Она тянется в карман за мобильником, и едва тот оказывается в её ладони, как его тут же отнимают.

Внезапностью чужого касания Ксения плюхается на задницу, смотря на Ольгу снизу вверх. Ольга кажется ей исполином, неземным великаном, затмевающим собой небо.

— Мы не будем звонить в скорую. Не сейчас, — тихо поясняет она и отправляет чужой мобильник в свой карман.

— Почему? Мама! Почему ты не вызываешь врача? — Алиса бросается к матери.

— Потому что, — отвечает Ольга несмело, запинаясь, гоня из горла предательскую хрипотцу. — Потому что если его увезут в реанимацию, он может умереть там.

— Мамочка, о чём ты говоришь! Дядя Ян не умрёт! — визжит мелкая, повисая на материнском плече.

Но Ксюха понимает Ольгу верно. Он может умереть — это главное. И он должен умереть только здесь. А до того должен кое-что успеть.

— А если всё-таки не умрёт? — осторожно спрашивает она,чувствуя острую вину за то, что они в третьем лице говорят о человеке, что ещё здесь, с ними. — А если его можно спасти?

— Мы попробуем, мы всё попробуем, девочки. Но мы не можем рисковать. Сперва…

— Ты не поняла! А если он передаст дар, но не умрёт? — орёт Ксюха, и тут же спохватывается: этих слов при Алисе не следовало бы произносить.

— Значит, он освободится при жизни. И мы сделаем всё возможное, чтобы так оно и было, ведь тогда он сможет ещё много лет помогать ей. — Приобнимая повиснувшую на ней дочь, Ольга шепчет той в самое темечко: — Алиса. Прости. Но мы не может поступить иначе, — шепчет успокаивающе, убаюкивающе, словно не замечая, как расширяются девичьи глаза от осознания ужаса грядущей участи. — Ксения… Я отнесу Яна в дом, к печи. Пожалуйста, помоги.

— Конечно, — та неуверенно отвечает, направляясь к слабо дышащему мужчине. Она и представить не может, как они будут его нести, ведь он, должно быть, такой тяжёлый…

— Нет, ты не поняла, Ксюш. — Останавливает её Ольга, схватив за запястье. — Я сама его отнесу, а ты… Проследи чтоб Алиса не убежала.

Мрачная тишина нависает над двором. Мгновенье спустя она пронзается тихим, молебным, младенчески-канючащим:

— Ма-ам, но я думала… Я не хочу, мам! Я не хочу! Хочу домой, к папе!

И она несётся к калитке. Только куда побежит? Человека, давшего ей приют во время предыдущего побега, больше нет. А ещё там, за забором — кровь и трупы.

Стоит об этом подумать, и Ксения бросается следом, настигая беглянку в паре шагов от калитки. До сего дня Ксения никогда не видела настоящей детской истерики. Всё, что она видела раньше — боль, обиду — ничто в сравнении с актом безумия, зиждущимся на чувстве бесповоротной обречённости. Алиса бросается на землю, и даже вдвоём старшие не могут её утихомирить. Она бьёт по траве кулачками, врезает в неё носки кросовок, страшно извиваясь, она орёт так, что закладывает уши, её лицо грязно-красное, одежда перепачкана, она задыхается, рвано выплёвывая воздух через забитые влагой ноздри. Её так много и она такая громкая, что Яну удаётся привлечь к себе внимание лишь случайно. Не в силах больше наблюдать подростковую истерику, Ксения отводит взгляд и сталкивается им со взглядом хозяина. Его голова повёрнута в их сторону, а губы едва заметно шевелятся. От губ к подбородку тянется тонкая алая струйка.

— Тихо! — шепчет Ксения, совершая упреждающий взмах рукой. Алисе всё равно, но Ольга слушается и следует её зову, оборачиваясь к брату.

— Тихо! — кричит уже она, зажимая рот дочери ладонью и вскоре отпуская. Подбегает к брату и склоняется ухом над его лицом. Он нащупывает в воздухе её ладонь и сжимает её в своей, водружая себе на грудь. Так проносятся мгновения, что дольше вечности. Даже Алиса замерла в изумлении, забыв на минуту свою боль — так чисто и загадочно таинство общения брата и сестры. Наконец Ольга произносит: — Нет, ты не можешь… Нет, так нельзя! Так вообще никто никогда не делал, а если и делал… Где гарантия, что тебе повезёт? Так нельзя, не проси даже!

Её губы мелко дрожат — то ли от злости, то ли от бессилия, то ли всё сразу.

— Ч-что? — выдавливает Ксения, переждав, пока разрозненные всхлипы всё ещё удерживаемой ею девочки наконец утихнут. — Что он сказал? — Алиса умолкла: по застывшей на лице надежде ясно — она тоже ждёт ответа. — Что, что он сказал?

— Он сказал, что не надо ничего передавать. Что он согласен уйти с даром…

— А так можно? — вопрошают младшие хором.

— Так — нельзя. — Отвечает Ольга. — Оставить дар, покинув землю — значит обречь себя на вечное небытие. Это первое, чему научила нас мама. Поэтому… Так нельзя.

— Я. Я могу, — шепчет Ксюха так тихо, что её никто не слышит. — Я могу.

Заевшей пластинкой oна повторяет простые два слова бесцветно и монотонно, зажёвывая их между зубами. Наконец её услышали. Ольга пожирает её глазами, полными упрёка — мало тебе того, что ты уже натворила, девчонка? Ты находишь это забавным? Так подумал бы каждый, и Ольга возможно тоже так подумала, но вслух сказала иное:

— Ты чувствуешь вину, но пойми… Ты ничего нам не должна. Это вопрос крови.

— Значит… Не могу? Или вы просто не хотите?

Ей не отвечают. Тянутся минуты, свист чужого дыхания становится размереннее.

— Это несправедливо по отношению к тебе, — вновь берёт слово Ольга.

— Это мне решать, разве нет? Ты же сама сказала, что если Яна спасут, он поможет Алисе. Так вот: если его спасут — он поможет мне. А пока… Да мы здесь просто тратим время! Мы тратим время, разве ты не…

Ольга подходит к ней вплотную, приобнимает за плечи — несмело, но настойчиво, и пристально, изучающе, всматривается в её глаза.

— Ты уверена? Ты понимаешь, на что идёшь?

— Нет, — честно отвечает Ксения. — Но я пойму, обязательно пойму.

— Тогда… Алиса, попридержи дверь. Я принесу из дома плед. Мы ведь дотащим его вдвоём, верно?

— Верно, — отвечает Ксения, мельком припоминая, что ещё несколько минут назад Ольга собиралась тащить брата одна.

Взяв плотное покрывало с разных концов, они следуют к двери в дом. Раненая собака, о которой почти забыли, всё ещё поскуливает на лужайке, не желая проигрывать смерти свою последнюю битву. У Ксении сердце щемит, резонируя с собачим скулежом. Они — пёс и сердце её — ладно спелись в единой тональности.

Устроив Яна на диване в гостиной, дрожащими руками Ольга отодвигает задвижку дымохода в печи.

— Возьми его за руку и ничего не бойся. Я помогу. Я теперь во всём тебе буду помогать.

* * *
Она чувствовала, как её телом завладевало нечто чужеродное — словно лёд и лава сплелись вместе и заполнили собою вены, артерии, вытеснив кровь, побежали по ним в единой связке, обжигая огнём и холодом одновременно. Было очень странно, непривычно и не по-настоящему. Будто видела очень реалистичный сон, точно зная, что это сон.

Когда она очнулась ото сна, что не был сном, тела своего она не чувствовала. Зато чувствовала душу — затерявшись под рёбрами, та будто потяжелела, нарастив в довесок к собственной эфемерной сущности пудовую гирю.

— У меня… У нас получилось? — произнесла она, как только снова начала чувствовать свой язык. Ей не ответили, и она продолжила: — А почему Ян… Почему он здесь? — Она смотрела на него, а он смотрел на неё, пока к ней возвращалось сознание. — Срочно звоните в скорую!

— Ещё не время, — Ольга тянется, порываясь взять её за локоть, но тут же одёргивает руку. — Нужно проверить, я не уверена.

— Проверить? — теряется Ксения. — Проверить что… Как…

Её манят жестом, она послушно поднимается и следует за провожатой. На дворе жарко и слепит. Небо затягивает облаками, ещё не грозовыми, ну уже достаточно плотными, чтобы стать для беспощадного солнца сетчатым фильтром — то, почуяв скорую осень, палит нещадно, словно стараясь впрок прогреть землю за те малые дни, что у него остались.

Не говоря ни слова, Ольга указывает на собаку — та ещё жива, а ярко-салатовая трава под меховым туловищем неутешительно багровеет. Ксения понимает, хотя нет — она ничего не понимает, но всё чувствует. Подходит к собаке, что даже уже не пытается поскуливать. Садится на колени, жмурясь от рассеянных лучей. Будто поняв её неудобство, Алиса и Ольга обходят её, становясь напротив, создавая своими телами тонкую спасительную тень.

— Думаешь, забыли все тебя? — проговаривает Ксю, несмело занося ладонь над коричневой шестью. Ответом ей служит тихое пофыркивание. — Потерпи ещё немного, потерпи. — Кладёт ладонь на шерсть, тут же ощущая её холод, её страх, её обиду, её всю — да, собаку, она чувствует собаку изнутри — не через шерсть, а со стороны всей её преданной собачьей души.

Не представляя, что делать, она хаотично водит ладонями по туловищу животного, прислушиваясь к наитию. Там, где печёт особо жарко, останавливается, нажимает плотнее, закрывает глаза, блуждая в собачьем бреду. Как же это сложно — отсеивать собственные ощущения от чужих. А ведь это всего лишь пёс, каково же ей будет оказаться в сознании человека — больного, напуганного скорым знакомством со смертью человека? Не время об этом думать — она вновь обращает к мохнатой пациентке свой внутренний взор, открывшийся ей только что и уже разрушивший в ней всё. Она чувствует кожей, как горячих точек на шкуре животного становится меньше, как ладони начинает покалывать — остро, будто снова их пронзили миллионами льдинок. Она чувствует разумом, как успокаивается пёс, из агонии возвращаясь в сонливую негу. Боль животного сменяется усталостью, и зверь засыпает, на этот раз не в бреднях, а по-настоящему, по-своему — с чёрно-белыми снами, в которых много еды и сестрица, подстреленная из ПМ, всё ещё жива.

Ксения приходит в себя, лёжа на траве. Распахивает глаза, всматриваясь в небо — оно больше не слепит. Облака кажутся ей домом, а земля, что под нею — адом, который горит. Но где же Ольга?

А вот же она — жмётся к углу дома, накрепко обняв дочь, пока собака, не помня произошедшего, метёт хвостом землю у её ног.

— Ксения, ты меня слышишь? — Говорит Ольга и, поймав согласный кивок, тихонько напутствует. — Прошу, только не приближайся… Там, с задней стороны дома — поленница. Запомни: не прикасайся к живому, пока не сможешь держать полено в руках, оставляя его целым.

Ксения пока не понимает. Пошатываясь, поднимается на ноги, ощутимо ведомая тошнотой. Перед глазами — стрекозы, режущие сетчатку своими острыми крылышками, в голове — они же. Ей мутно и щекотно. И снова жжёт ладони. Следуя указаниям старшей, она огибает дом, и каждый шаг кажется ей шагом, сделанным каменным гостем — до того тяжёлой она себя ощущает, до того упруго прогибается почва под её подошвами. За домом — навес для машины. А за ним… Несколько рядов могильных плит. Некоторые из них такие старые, что обкрошились почти до основания, другие же — напротив, целые, можно было бы прочесть имена, подойди она ближе… Наконец Ксения обнаруживает поленницу. Её подстёгивает необъяснимой жаждой — жаждой разрушения, она как чесотка, что обуяла её ладони и вообще — её всю. Девушка кидается к поленьям, выхватывая первое попавшееся из нижнего ряда, отчего остальные осыпаются с кладки, раскатываясь по двору. Но ей всё равно — у неё руки чешутся и она их чешет… Чешет…

* * *
Со двора Ксения не идёт — её тащат под руки, а она лишь ногами успевает перебирать по земле, но ей кажется, что по воздуху. Ладони раздирает въевшимися в расцарапанную кожу древесными крошками.

Хозяин встречает там же, где она его покинула. Его глаза — чуть влажные, в них спокойствие. Он всё понял — понял, что у неё получилось. А значит — и у него. Он свободен — он может идти… Грудь едва слышно вздымается под грязно-бордовой рубашкой. Сменить бы её, но нельзя — впереди другие дела, земные… Люди в форме не поймут.

Мать и дочь за порог не ступают — застыли в дверном проёме, перечеркнув рассеянный дневной свет сгорбленными усталостью силуэтами. За ними — земля без краёв. За ними — небо в облаках. Перед ними — то, что больше не их.

— Оставим, Алис. Пусть…

Взявшись за руки, они ступают прочь с крыльца, напоследок легонько хлопнув дверью. Ксения будто вспоминает, что едва держится на ногах — падает в кресло у изголовья дивана. Она смотрит в потолок, находя в созерцании монохромной побелки долгожданное отдохновение. Летят минуты — их в комнате никто не считает. Мысли летят — их не замечают. Опомнившись, Ксения заставляет свой взгляд покинуть пустоту и обратиться к тому, кто скоро станет памятью. Ресницы Яна плотно сомкнуты, и как ни щурится, как ни силится, уловить их дрожь Ксения уже не может.

Отрывается от кресла, чтоб сделать полшага, и ложится рядом — диван большой, просторный. Не чувствует ни стыда, ни волнения — их не потревожат, она знает. Спокойно. Она уносится прочь из своего измученного тела. Она уже под потолком. Она уже над ним. Она в небе и над ним. Она там, где тьма космоса прорежается звездопадами и смазанными дорожками млечных путей. Она не одна по ним шагает — Ян рядом, рука об руку.

— Спасибо, что вызвалась проводить, — он улыбается, отряхивая с напитанной кровью рубашки собранную в дымоходе сажу.

— Я сплю? — Она догадалась.

— Ты со мной ненадолго. Но всё равно спасибо — одному мне было бы куда страшнее.

— Не бойся.

— Думаешь — не стоит?

— Не стоит. Всё страшное позади.

— Тогда и ты не бойся.

Ксения согласно кивает. Она не видит будущего, но ей не страшно, ведь теперь она знает — в конце пути её ждёт космос.

На дороге их уже трое — одинокая фигура ступает им навстречу прямо из звёздного средоточия. Ступает ровно, размеренно, её лица не видно, но видно, что это женщина. И чувствуется, что она улыбается. Когда наконец они встречаются, Ксения может её рассмотреть: высокая, статная, с короткими светлыми волосами, она одета в чёрное платье.

— Приветствую вас, дети.

Её голос — как звёздная песня.

— Кто… ты? — превозмогая смущение вопрошает Ксю. Но это сон, а во сне можно всё, даже разговаривать с призраками.

Женщина одаривает её добрым взглядом.

— Я — та, что взяла чужую долю и сделала её своей. Я была первой такой из нас. Ты — вторая.

Ксения кивает — этот ответ исчерпывающий.

— Мы не ожидали тебя так рано, наш мальчик, — она поворачивается к Яну, что застыл, сражённый нежданным видением. — Но мы рады, что теперь ты с нами. Пойдём — тебя встретят. — Она берёт его за руку, а Ксюху — не берёт.

— Кто меня встретит? — спрашивает Ян, и теперь его голос звучит иначе — тоже не по-земному.

— Мы все. Нас много. Пойдём. Твоя мама не знала покоя — наконец ты её утешишь. А ты, дочка, — сделав несколько шагов прочь, женщина оборачивается, чтобы подарить растерянной Ксении свои последние слова: — Возвращайся. Твой путь только начался, и он будет долог. А в конце пути мы снова встретимся здесь.

Не отвечая, Ксения, вмёрзшая подошвами кроссовок в звёздную дорожку, машет уходящим путникам, пока не перестаёт чувствовать звёзды под ногами: проваливается сквозь них и летит вниз сбитой ракетой — сперва через мерцающую тьму, потом — через рыхлые, пенные облака, наконец — через крышу, падая прямо на диван. Открыв глаза, она не спешит переводить взгляд с нетронутой потолочной побелки. Она знает, что рядом — мёртвое тело. Она не знает, что будет дальше. Она помнит, что в конце пути её ждёт космос.

Мигалки служебных автомобилей бьют по окнам сине-красными всполохами. Нехотя Ксения поднимается и бредёт к двери. Она теперь хозяйка — ей и открывать.

* * *
— Ну и денёк… — изрекает Николаич, запихивая в рот очередной кусок остывшей запеканки. На кухне полутьма, разрежаемая светом настольной лампы, и почти даже тишина, разрежаемая лишь лязганьем столовых приборов о посуду да несмелыми разговорами.

Женька вызвалась побыть с Алисой, пока та не уснёт в своей комнате — идти спать без матери она сперва наотрез отказывалась, но усталость вкупе с пережитым ужасом, осевшим на подкорке детского сознания, взяли своё. Сама Ольга осталась в доме брата — вместе с дежурным нарядом, что пробудет там, пока работают эксперты, приехавшие из Новороссийска уже ближе к ночи. Говорят, утром её доставят на дознание — в том, что стреляла в Баграмяна, она уже призналась.

— Коленька, и что же теперь будет? — несмело интересуется Роза. Гостиница полна отдыхающих, которые и не догадываются о «тайной жизни» Алиевки — её настоящей жизни, той, что так далека от шашлычка под коньячок на пляжной дискотеке.

— Я разговаривал с главой СК по краю. Дело такое, что обернуться оно может как угодно… Но удача на нашей стороне: дело передали в центральное отделение, а краснодарским Багромяновский папаша не указ — у них проверка из Москвы на носу, они хотят закрыть всё быстро, без шума и чтоб никто не подкопался.

— Быстро — это… — Ксения подаёт голос, не договаривая.

— Не переживай. — Николаич хотел бы быть участливым, да стесняется. Очень не хватает отправленного им же в Геленджик Валерки — с ним было бы спокойней. — Уже подтвердили, что двое были застрелены из ствола, который привёз с собой Артур — оружие зарегистрировано на Баграмяна-старшего. Личности убитых устанавливаются. Что до ружья, то разрешение на хранение у Квитковского было. Поступок Ольги попадает под статью о необходимой самообороне — ведь на момент смерти Баграмян всё ещё держал в руке своё, да и пули, которые извлекли из тела Квитковского, были выпущены из него же. К тому же, Баграмян находился под подпиской, готовился его арест по делу о подготовке нападения… В Алиевку он уехал сам, у нас есть записи с камер наблюдения на одной из заправок Роснефти как раз между Новороссийском и Алиевкой — на них за рулём машины именно он. В общем… Впереди дознания, потаскают вас по допросам знатно. Потом суд. Но ни тебе, ни Ольге скорее всего ничего не грозит. Все обстоятельства в вашу пользу, если можно так выразиться…

Ксения молча осмысливает слова полицейского. Тот всего лишь озвучил её собственные соображения, но оттого, что кто-то сторонний и знающий произнёс их вслух, становится легче. За Ольгу страшно — что будет с Алисой, если её задержат хотя бы на сутки?

— Мы уже связались с её мужем, — будто читая её мысли, продолжает Николаич. — Он обещал вылететь первым же рейсом. Выяснилось, что человек он непростой, серьёзную должность занимает в военном ведомстве по Сибирскому ФО.

Всё обойдётся, всё будет хорошо. Ксения чувствует это на неведомом доселе уровне — чувствует свободу, как та окутывает её с головы до ног, помещая в уютный, безопасный кокон. Будто она теперь под защитой. Всё обойдётся — Ольгу отпустят, и они с Алисой уедут. А что будет дальше — она не знает. Будет новая жизнь.

* * *
Хоронят Мишу всем посёлком. Дом, до которого в иной день, месяц, год мало кто доезжал, ныне полнится людьми. Ксения очень боялась идти — боялась косых взглядов, перешёптываний. Боялась помешать чужой скорби. Ещё на подъездах они с Олей договорились, что если что-то пойдёт не так, они сразу же уедут. Опасения не подтвердились — как Николаич и обещал, происшествие в доме отшельника серьёзной огласке не придавали. Личности участников не разглашают в интересах следствия, а до одинокого «колдуна», нарвавшегося на криминальные разборки с кем-то из неместных, по большому счёту дела никому и нет.

— Как и с теми двумя из виноградников — замнут. Шумиха в регионе никому не нужна… — декларирует Валера, перед тем, как остановить машину у ворот.

Вот и замкнулся круг, думает Ксения, хлопая дверцей. На ней чёрные брюки, белая блуза и тонкий серый кардиган — под стать дымчатому небу. В такие дни принято говорить «небо плачет», но небо над Алиевкой не плачет — лишь хмурится, грозясь пролиться, но всё ещё держится. Пухлые облака скрывают собою солнце, погружая посёлок в досрочную осень. Ксения переступает порог калитки вслед за спутниками и закрывает её за собой. Их никто не приветствует, кроме игриво взвизгнувшей псинки — та подлетела к гостье, едва завидев, и тут же смущённо попятилась.

Вопреки ожиданиям, священника на панихиде не видать. Кроме местных здесь много незнакомцев — наверное, друзья и родственники семейства из окрестных городов. Гроб вынесли во двор, и пока гости поминают усопшего речами разной степени казённости, безутешные родители дежурят у его изголовья. Наконец-то Ксения их увидела — в окружении старших сыновей они стоически принимают соболезнования, не срываясь ни в рыдания, ни в причитания.

— На кладбище поедем? — интересуется Валера у спутниц шёпотом, дабы никого вокруг не потревожить.

— А стоит? — несмело отвечает Ольга. Таскать ребёнка по погосту ей не хочется, но они приехали все вместе, значит и решать будут сообща.

— Не-а, — отзывается Женька. — Что мы там не видели. Попозже сходим — может, через год… Когда земля осядет. Могилка — это навсегда, она никуда не денется.

На том и порешили. Прежде чем покинуть двор — так же незаметно, как и приехали — напоследок осматривают угодья: розы пожухли, никто не поливает их больше. Собака тоскливо выглядывает из-за сарая — стесняется подходить, не желая снова быть навязчивой.

— Подождите, — просит Ксюша. — Я на минуту.

Там, за сараем, груда мусора — все Мишины вещи, включая кровать и одежду… По неведомой причине родители решили избавиться от всего, что могло бы напомнить им о младшем сыне. Наверное, они правы — всё лучше, чем создавать дома целый музей имени почившего чада. Но… Странно это. В куче, ожидающий то ли сожжения, то ли отправки на свалку, среди остальных игрушек, валяется коробка. Ксения несмело подходит к нагромождению, оглядываясь — не видит ли кто? Чувствует себя воровкой — воровкой чужой скорби. Никто не смотрит — панихида идёт своим чередом, и никому нет дела до выброшенных за сарай вещей.

— Ну, где ты там? — окликает Женька. Как и спутницам, ей тоже неуютно — она хочет убраться отсюда поскорее.

— Уже иду. — На цыпочках Ксения возвращается, держа в руках муравьиную ферму в заводской упаковке. И только на улице, уже готовясь сесть в машину, замечает, что кроме муравьёв прихватила с собой ещё кое-кого.

— Интересно, как его зовут? — Валера воспротивился было тому, чтобы безродная шавка прыгала за заднее сидение служебного авто, но Алиса быстро сориентировалась — приютила псинку у себя на коленях и принялась гладить. Не отбирать же зверушку у ребёнка?

— Не знаю, — неуверенно отвечает Ксения. — То есть я вообще не думаю, что у него есть имя.

— Значит, будет. — Алиса прикладывает палец к уголку губ, крепко задумавшись. Тут иной раз и куклу не знаешь как прозвать, не то что настоящую собаку.

— Дай-ка. — Ольга осторожно теснит дочь и приподнимает собачью лапу. — Девочка. Пусть будет Марго.

Алиса согласно кивает: Марго — в честь овчарки, что похоронена за дядиным домом.

* * *
Тело убитого выдали сегодня утром, с помощью вездесущих Розиных знакомых наняли работников не из болтливых, и к обеду всё было готово. Сейчас же гости, ступая по разросшейся траве, следуют по двору. Осиротевшая овчарка рада гостям, а завидев дышащий комочек белой свалявшейся шерсти на руках младшей, принимается вилять хвостом с удвоенной силой. Поддавшись на уговоры матери, Алиса опасливо выпускает новонаречённую Маргошу с рук, и та, едва принюхавшись, тут же отдаётся безудержным собачьим игрищам со своей новой соседкой.

За домом, между поленницей и забором, тенисто и тихо, как и подобает погосту. Новая могилка выделяется из рядов соседних свежей насыпью. В стороне — кованая скамья со столиком.

— У нас без церемоний, располагайтесь пока. Ксюш, пойдём похозяйничаем?

Ксения, оторвав наконец взгляд от рыхлой насыпи, следует за сестрой бывшего хозяина дома.

— Здесь у нас праздничная посуда. Не думала, что когда-нибудь она нам пригодится… Есть и настойка. Ставь-ка рюмочки на поднос — на всех, кроме водителя и мелкой.

Ксения послушно выгружает из шкафа три рюмки, споласкивает их водой из-под крана и ставит на изящный медный поднос. Рюмки хрустальные, тончайшие. Сколько же здесь всего… интересного. Не дожидаясь дальнейших указаний, переливает настойку из домашней тары в пузатый графин того же сервиза.

— Теперь здесь всё твоё. Как за домом смотреть ты сама разберёшься, а с остальным… Муж приедет завтра и заберёт Алиску. А я останусь. Побуду здесь, пока ты полностью не освоишься.

— Хорошо, — кивает Ксения. У неё будто гора с плеч упала — она ведь на самом деле думала, что останется со своей новой жизнью один на один.

— Ксюш…

— А?

— А можно я пока у тебя поживу?

— У меня? А… В смысле. Почему вообще ты спрашиваешь! Конечно можно!

— Я должна была спросить. Спасибо.

Посиделки на заднем дворе затягиваются до вечера. Почившего все знали по-разному, а кто-то и вовсе не знал, поэтому скорбь решают опустить, предаваясь расслабленной болтовне обо всём на свете. Настойка под простенькую закуску развязывает языки, и Женька уже не чувствует себя так странно, как почувствовала, впервые перешагнув порог загадочной обители.

— Ксю, кстати… Мы хотели тебе сказать, всем сказать… Да всё не было поводу. В общем… — Женька переводит взгляд на парня, предоставляя ему право голоса.

— Я подал прошение о переводе, и его подтвердили. Мы с Женей к первому сентября уезжаем в Новороссийск. Мы решили пожениться.

— Ксюх, ты с нами? В город в смысле. — Женька не знает природы своего предчувствия, но ощущение, будто подруга что-то скрывает, не покидает её с того самого дня, когда Николаич и Валера впервые появились в гостиничной кухне.

— Да. — Отвечает та. — Съезжу. Зайду в деканат, попрошу перевести на заочку. Попрощаюсь с родителями. — Оценив степень непонимания в глазах подруги, она поясняет: — Я решила остаться здесь. Навсегда.

Она молчит и про дом, и про свою долю. Потом расскажет, когда сама во всём разберётся. Ей важно, чтоб её поняли и поддержали. Но она не обидится, если не поймут и не поддержат — она должна привыкнуть думать о себе как о той, что сама по себе. Всеобщее молчание тянется непозволительно долго, и только собачья возня разряжает её гнетущую тяжесть.

— А знаешь что, Ксю, может так оно и лучше. Там, в городе, сейчас мутно. Кто знает… Следствие ещё ведётся. А здесь ты в безопасности.

— Точно, — поддакивает Валера, сглотнув слюну, что неминуемо скапливается во рту при каждом взгляде на полные чего-то аппетитного рюмки в руках дам. — Николаич с тётей Розой помогут если что… Ой.

Взболтнул лишнего — растрепал секрет теперь уже бывшего начальника. Секрет, который для всего посёлка уже давно не секрет.

Не дожидаясь сумерек, собираются обратно. В машину грузятся вчетвером. Ксения провожает их от порога, затем запирает калитку на все засовы и идёт в дом. Нужно выяснить, где бывший хозяин держал собачью еду. А ещё — как включать нагреватель, и есть ли в доме вай-фай, и в какой комнате она будет спать, и есть ли в холодильнике еда, и куда пристроить муравьиную ферму. Тяжело вздохнув, она отправляется на освоение своих новых владений.

Эпилог

День знаний в городе выдался солнечным и душным — календарное лето осталось позади, но лето настоящее ещё поборется с неминуемой осенью за свои позиции. Ксения покидает здание университета, не дожидаясь окончания пары — встречаться с теперь уже бывшими одногруппниками ей не хочется. Заполнив все необходимые бумаги, она оставила их у секретаря, что обещал отправить подтверждение о переводе по почте. До декабря она теперь на самостоятельном обучении, ну, а сессия — прекрасный повод наведаться в город снова и навестить родителей.

Сами же родители ждут её у дверей университета. Они до последнего надеялись, что дочь пошутила… Но она не пошутила.

— Ксюшенька, подумай ещё раз, ну что такое заочка! Не диплом, а филькина грамота. Где ты потом работу искать будешь? — принимается отец за старую песню с новыми силами. — Ведь всё же было хорошо…

— Да какая работа! Что ты там делать-то будешь в этой деревне? Это ж село, а мужа где искать? Или хочешь в старые девы, как Женькина тётка, податься? — перехватывает эстафетную палочку мама.

— Да брось, — вновь встревает отец. — Ксюха-то у нас без особых запросов, деревенского какого себе подцепит. Одна точно не останется, но вот диплом…

— Какой диплом, ей уж третий десяток, рожать пора, а она ишь чё учудила! Совсем родителей не уважаешь! Мы столько сил в тебя вложили, растили, ни в чём не отказывали. И вот она — благодарность? Ты хоть о родителях-то подумала? Нам уж до пенсии недалеко, а кто о нас позаботится?

— Мать дело говорит, Ксюх, мы ж тебе и квартиру завещаем. Одумайся, пока не поздно.

Уже поздно. Махнув на прощание, Ксения ловит такси и диктует адрес: городской ЗАГС. Украдкой поглядывает на часы — как бы не опоздать. Сегодня Жека с Валерой подают документы, а её позвали в качестве моральной поддержки. Для подруг это день прощания.

* * *
К середине октября Алиевку покидают последние туристы, и посёлок отдаётся дождям. Поёжившись, Ксения забегает в дом — ездила ставить машину на переучёт, да не повезло с погодой. В доме её ждёт лучезарная Ольга:

— Вот, — протягивает она документы. — Наконец всё готово.

Это дарственная на дом. Всё, что кoгда-то принадлежало Яну, теперь принадлежит ей не только по их праву, но и по гражданскому. Даже ружьё — пришлось сдавать аттестацию, а перед этим — стрелять по мишеням в поле под чутким руководством старшей подруги.

— И ещё, — Ольга мнётся. — Завтра у тебя будут гости. Готовься. А послезавтра… Я уеду — муж один с детьми не справляется, и…

— Я поняла, Оль. Ты и так уже сделала для меня больше, чем я могла надеяться. Я навеки тебе обязана. А что насчёт завтрашних гостей?

— Как мне сказали, маленькая девочка. Приедет с родителями. Историю болезни сейчас вместе с тобой посмотрим… ты главное не волнуйся. Ты разберёшься. Мы завтра вместе их встретим, и родителей я куда-нибудь отвезу, пока всё не закончится. Ты уже столько тренировалась, что всё получится. Не может не получиться.

Тренировалась она и вправду много — по заветам предшественниц, осваивала новое ремесло на лесных зверюшках. Училась диагностировать, оценивать свои силы, целить, когда можно, снимать боль, когда исцелить уже нельзя, спускать собранную боль вдали от всего живого и оставаться один на один с неминуемо накрывающим после каждого сеанса смятением.

Повесив промокшую куртку сушиться и наскоро перекусив бутербродом, она поднимается наверх, чтоб подготовиться к завтрашней встрече. Bпервые ей предстоит встретиться с человеческой болезнью лицом к лицу и вступить с ней в бой.

* * *
Конец ноября, серого, бесснежного, пронизанного лютыми ветрами. На набережной — бесконечная пустота, развиваемая морскими вихрями. Осенние приливы шумными волнами, голодными и хищными, наступают на берег, откусывая по кусочку суши и грозясь к зиме сожрать целый пляж. Холодно. Все, кто мог, разъехались на заработки. В посёлке остались только фермеры да те, кому некуда ехать и незачем — как Розе с Николаичем. К ним-то Ксюха и направляется, вжимая голову в плечи и пряча обветренные губы в колючем плену шерстяного шарфа. Впереди новый год — она уедет на сессию, а вернётся уже с подругой и её мужем. Каникулы проведут все вместе — в тёплой просторной гостинице, с вкусной едой и домашней настойкой под аккомпанемент вечерних телешоу. И вроде бы всё идёт как нельзя лучше, да только вкрадчивые частички тревоги проникают под кожу через поры — а что если… Пережить бы первую зиму, а потом — новый сезон, новые возможности. А Ксюха уже всё решила: грядущим летом она наконец рискнёт последовать Женькиному примеру — поприсматривается к курортникам, возможно, встретит кого-то подходящего. Впервые перспектива провести лето с пользой не только для души, но и для тела не кажется ей глупой. Она ещё очень молода, но дом огромен, и ей пусто в нём, даже с собаками. Улыбаясь своим планам, целительница шагает по замерзающему посёлку навстречу судьбе.

2019.

От автора

Я благодарю всех, кто прочитал эту историю до конца, тех, кто был с ней с самого начала и тех, кому только предстоит (каким-то неведомым образом) её для себя открыть. Без лишних преувеличений, эта история далась мне с невероятным трудом. Как автор в процессе работы над «Костоломом» я извлекла для себя много важных уроков. И в новый год вступаю с чистой авторской совестью и неоценимым опытом. Я желаю всем своим читателям и коллегам, чтобы творчество приносило вам только радость и удовлетворение. Встретимся в 2020. Ура!


Оглавление

  • 1. Виноградники (Пролог)
  • 2. Утро в Алиевке
  • 3. Ревность и картошка
  • 4. Гостья
  • 5. Мадина
  • 6. Анфиса
  • 7. Кровь
  • 8. Другая гостья
  • 9. Преемница
  • 10. Розы
  • 11. Выходной
  • 12. Муравьиная ферма
  • 13. Лучшее место
  • Эпилог
  • От автора