Седьмой переход [Борис Сергеевич Бурлак] (fb2) читать онлайн

Борис БУРЛАК

СЕДЬМОЙ ПЕРЕХОД

Роман

1

Разгар степного лета.

Третий месяц над Южноуральском безоблачное, вылинявшее небо. Не успеют затвердеть на подплавленном асфальте узорчатые следы грузовиков, обутых в новую резину, как уже всплывает из-за дальних гор притемненное суховеем солнце, и с самого раннего утра над большаками и проселками, куда ни глянь, распускаются высокие завесы, будто все дороги усеяны дымовыми шашками. Клубящаяся пыль надвигается и на окраины Южноуральска, где громоздятся серые башни элеваторов. А по вечерам в безветрии чудится, что город дотлевает, слабо потрескивая угольками, как брошенный костер, что оставил тут, на своем обеденном привале великий землепроходец — летний день...

Анастасия Каширина стояла у настежь раскрытого окна и всматривалась в сторону Менового двора: к нему легко подкатывал среднеазиатский поезд. Нет, она никого не ждала оттуда, с юга: у нее не было там ни родных, ни знакомых. Просто привыкла в последнее время встречать этот скорый поезд, с которым когда-то отправился в Москву Леонид Лобов. Сколько воды утекло с тех пор в Урале, а железнодорожное расписание, кажется, и не изменилось.

Внезапно очень близко, прямо за рекой, отвесно раскроил полнеба раскаленный, оранжевый клин молнии. Вслед за ним, играючи, вкось полоснула другая молния — ослепительно белая, с голубоватым острием. Коротко, звонко ударил гром. Рывком подул свежий ветер. И щедрый запоздалый ливень нежданно-негаданно, под прикрытием сумерек, нагрянул на притихший город. Совсем некстати: с конца мая ни единой тучки, хлеба еле-еле выдюжили, и вот — на тебе — полил, как из ведра, когда началась уборка. Слишком поздняя эта благодать.

С размаху хлопнула форточка в соседней комнате, звякнуло разбитое стекло. К счастью, дети не проснулись. Укрыв их тканевым одеялом, Анастасия присела на подоконник, залюбовалась дочерью и сыном. До чего ж они не похожи друг на друга! Леля спала на старом плюшевом диване, свернувшись, как всегда, в комочек. Ее темные косички развились, красная муаровая лента свесилась на коврик: видно, девочка не раз перевернулась с боку на бок, пока, наконец, не устроилась поудобнее и не забылась. Она дышала едва заметно, словно притаилась в ожидании матери. Тонкая бровь ее чуть вздрагивала, в уголках обидчивых губ теплилась, не потухая, милая улыбка. А Мишук, на целых четыре года младше Лели, разметался в своей кроватке, по-мужски раскинул руки,— этакий богатырь, досыта набегавшийся за день. Рыжеватые волосы его были всклокочены, брови смешно нахмурены, обветренные губы плотно сжаты: серьезный и сердитый парень — вылитый отец. Анастасия переводила взгляд с дочери на сына, с сына на дочь, будто сравнивая их в первый раз, и от бурной материнской радости трудно было усидеть на месте; расцеловать бы их сейчас, повозиться с ними на полу, позабыв обо всем на свете. Но пусть спят. Не за горами уже сентябрь, вот и для Мишука начинается рабочая пора.

Скоротечный, шумный ливень стих. Анастасия раскрыла дверь на балкончик, жадно вдохнула опресненный невесомый воздух. Как еще, оказывается, светло! И небо, и город точно заново побелены. Всюду размашистые мазки огромной кисти августовского ливня; он и вокруг города прошелся, подновив запыленный узенький бордюр степного горизонта. Люди идут, обходя лужи на тротуаре, наклоняются под мокрыми ветвями разросшихся кустов акации, что отливают мягко-зеленым лаком. Осторожно, весь мир окрашен!

Ну разве уснешь после такой грозы? Южноуральск кажется неузнаваемо помолодевшим, и смутно предчувствуешь какие-то перемены в своей жизни, хотя все для тебя давным-давно определено с той поразительной ясностью, которая возникает сразу же, как только ты становишься матерью... Анастасия включила настольную лампу, взяла папку с газетными вырезками — статьями Родиона. Уезжая в командировку, он забыл убрать их в секретер, и Анастасия второй вечер не спеша перелистывала все это «собрание сочинений» мужа.

Тут были статьи разных лет и лишь «этапные», как называл их сам автор. Конечно, Анастасия немедленно прочитывала каждую в день выхода газеты. Но вот они лежат перед ней, собранные вместе, стиснутые замочком скоросшивателя, и, странно, она не испытывает прежнего удовольствия, а ведь здесь не одна, целая сотня пережитых радостей. Больше того, эта папка из серого картона начинает раздражать Анастасию. Даже завидная аккуратность Родиона, тщательно подшивающего очередную вырезку, злит ее сейчас.

Сперва он подписывался просто, в конце статьи: Р. Сухарев. Потом появилась существенная добавка — кандидат экономических наук; подпись стали набирать крупным шрифтом, под заголовком. Начинал он, как и все начинают: ходил по редакциям, охотно переделывал свои рукописи. Но со временем уже к нему стали приезжать на дом и подолгу упрашивать его сократить каких-нибудь два-три абзаца. Незаметно для себя он привык выступать только по праздникам, ссылаясь на дьявольскую перегрузку в институте... И все разом кончилось: ни кафедры, ни публичных лекций, ни двойных «подвалов» в местной «Коммуне». Явно унизившись, Родион выпросил «черную работенку» у знакомого редактора ведомственного еженедельника.

Анастасия Никоноровна задумалась. Нелегко ему после громкой славы в Южноуральске посылать в Москву полстраничные заметки. Сам над собой горько шутит: «Видишь, как быстренько ученый (да-да, какой-никакой, а ученый!) превратился в бойкого хроникера!» Родиону придется начинать все сызнова. Хватит ли у него душевных сил? Нужны годы, чтобы восстановить доверие людей: ведь оно крепло тоже годами, с той поры, когда энергичный, деятельный парень верховодил южноуральской комсомолией. Кто мог сказать в то время, что он пойдет когда-нибудь против коллективной воли единомышленников? Да такого «провидца» освистали бы, стащили с трибуны, как троцкистского лазутчика. Верно, один старый железнодорожник-коммунист как-то заметил ему сдержанно, отечески: «Вы уж очень, молодой человек, налегаете в своих речах на геометрию. В политике кратчайшая линия между двумя точками не всегда прямая». Родион вспыхнул, но промолчал из-за уважения к бывалому, заслуженному человеку. И когда в прошлом году Родиону объявили строгий выговор с предупреждением, он не раз вспоминал о том — осторожном, стариковском — предупреждении... «Ах, Родион, Родион, до чего же ты самоуверенный, горячий не в меру...»

С тех пор, как это случилось с мужем, Анастасия непрерывно занималась исследованием его беды. И все-таки ей не верилось, что у Родиона есть какие-то особые взгляды на последние события в стране. Просто он оговорился в полемическом жару и, оговорившись, там, у себя в институте, начал упорствовать, пока его не наказали, сурово и не глядя на заслуги... Нет-нет да кто-нибудь нечаянно напомнит о нем в райкоме. Тогда на весь день испорчено настроение у нее, Кашириной, и она старается уехать на стройку или на завод, чтобы забыться среди людей, делающих свое дело спокойно и уверенно. Какую угодно неприятность она перенесла бы легче, только не эту. Все же не так больно, может быть, если вдруг остро почувствуешь, как непрочна верность одного человека другому. Куда страшнее, когда ставится под сомнение верность особенная, без которой вообще нельзя жить на свете.

Думая так, Анастасия начинала тревожиться и о своей судьбе, о судьбе Мишука и Лели. Женский, безошибочный инстинкт, весьма чувствительный к житейской непогоде, все чаще подсказывал ей, что Родион постепенно изменяется к худшему. Его обычная, ради шутки, подозрительность к жене, его наигранное безразличие к ее работе были как будто прежними, но тогда, прежде, дурачась, он любил прикинуться обиженным, а теперь убежден, что грубо обижен всеми, в том числе и своей Настей, которая ведь тоже голосовала за строгий выговор с предупреждением. «Могла бы воздержаться для приличия, — сказал Родион в тот вечер. — Или должность не позволила?»

Должность, должность. Кто бы знал, какая это должность — секретарь райкома... Каширина никогда и не предполагала, что ей под силу будет райкомовская ноша. В конце войны Анастасию, совсем еще молодого инженера, избрали секретарем, и вот скоро четырнадцать лет, с небольшим перерывом, она выполняет свои обязанности. Как же посмел он, Родион, причинить такую нестерпимую обиду?.. И ей сделалось до того горько, тяжко на душе, что она всплакнула, не стесняясь самой себя. Все пережитое за последний год показалось абсолютно непоправимым, будто она лишь сейчас, после долгих размышлений, окончательно постигла весь тайный смысл происшедшего. (Недаром говорят, что женщины по своей натуре больше оптимисты, чем мужчины: они последними оплакивают даже мертвых).

Анастасия испуганно обернулась: дочь неслышно подкралась сзади и несмело прильнула горячей щечкой к плечу матери.

— Перестань сию минуту, — строго сказала Леля.

Анастасия погладила девочку по голове, нехотя поднялась со стула.

— Хорошо, хорошо, иди спать.

— Не будешь?

— Не буду, — уже веселее заулыбалась Анастасия и, взяв Лелю за руку, повела в соседнюю комнату, где безмятежно посапывал раскрасневшийся Мишук.

А сама никак не могла уснуть. Брала то одну, то другую книжку и, пробежав несколько строчек, тут же останавливалась: любая начальная страница вызывала ответное раздумье. У Родиона были только такие книги, читать которые — значит трудиться.

Наконец, устав до головной боли, Анастасия разыскала в письменном столе мужа пакетик снотворных порошков, — без них он уже не обходился,— и приняла лекарство. При этом взглянула в зеркало, словно держала в руках щепотку яда. Стыдливо подивилась своей нескромной красотой: темные лучистые глаза, крылатые брови, отчетливый рисунок неярких губ, черные, с синеватым отсветом, прямые волосы, тонкая струйка ослепительного пробора, непринужденная девичья осанка, каким-то чудом сохранившаяся до сих пор...

Под утро Анастасия Никоноровна заснула крепко. Сухарев звонил, стучал, даже разбудил соседей. Он уж отчаялся попасть в свою квартиру и только тут вспомнил, что у него с собой ключ от входной двери. Совсем рассвело, когда он тихо вошел в переднюю, снял соломенную шляпу, сбросил выгоревшую голубенькую безрукавку, умылся ледяной водой. Будто груз свалился с плеч: всю неделю мотался на попутных «газиках» по нефтепромыслам.

— Что за сонное царство?..— ворчал Родион Федорович, заглядывая в одну, в другую комнату.— Дрыхнут, как убитые! Да что с ними?..

Он наклонился над женой и чуть не рассмеялся — так по-детски сладко спала она: правую руку неловко подвернула под себя, левую, согнутую в локте, поднесла к глазам, защищаясь от света, нежный румянец проступал сквозь загар ее смуглого лица, пряди волос рассыпались, разметались по подушке. Настя была похожа на беззаботную девчонку, прикорнувшую на часок где попало. Родион Федорович насмотрелся на нее вдоволь и отошел к окну.

Южноуральск пробуждался. По деревянному мосту через Урал двигалась колонна тяжелых грузовиков с прицепами: хлеб везут. Отчаянно сигналя, промчался запыленный вездеход. Посреди мостовой шли девушки в спецовках, направляясь к троллейбусной остановке. Знакомый дед-садовник поливал клумбы вокруг памятника красногвардейцам. У подъезда бывшего кадетского корпуса собирались пилоты в ожидании автобуса на аэродром... Тысячу раз виденная картинка летнего утра в степном городе, который в былые времена славился лихими конниками, а потом стал знаменит своими авиаторами.

Родион Федорович тоже когда-то хотел стать летчиком, даже краги купил по дешевке у одного старого служаки. Мандатную комиссию прошел на ура, но медики решительно забраковали, кстати, с сожалением: и сердце сильное, и легкие — кузнечные меха, и зрение острое, и слух безукоризненный, и рост богатырский, — ну, словом, парень хоть куда, а вот нервы для высшего пилотажа не годились. Так и не вышло из него аса.

— Рожденный ползать летать не может,— усмехнулся Родион Федорович и присел к столу от нечего делать. Опять Настенька разбросала книги! Сколько ей говорить: нельзя рыться в библиотеке, как в галантерейной лавочке... Он придвинул к себе раскрытый томик Герцена, поморщился, увидев карандашные пометки на полях. С полдесятка строк были отчеркнуты сбоку двойной линией:

«Все личное быстро осыпается, этому обнищанию надо покориться. Это не отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это — седая юность, одна из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его. Человечески переживать иные раны можно только этим путем».

На уголке Анастасия написала: «Как удивительно сказано!» И ниже отметила другую фразу:

«Чего юность еще не имела, то уже утрачено, о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева».

Родион Федорович закрыл книгу, отложил в сторону и устало откинулся на спинку кресла. «Наставила восклицательных знаков, будто Герцен нуждается в ее отметках... Все личное быстро осыпается... Чего юность еще не имела, то уже утрачено...» Он подумал с минуту о значении этих емких слов и, не добравшись до их философской сути, неожиданно задремал, сидя в кресле.

За завтраком Родион Федорович сказал жене:

— А тебя, Настенька, все труднее добудиться...

2

Редко у кого из нас, уже немолодых, поживших на белом свете, нет какой-нибудь своей, пусть нечаянной, вины перед тем дорогим местечком, где ты вырос, откуда вышел в люди. Оттого, впрочем, и неспокойно на душе, когда после долгих странствий, после многих лет разлуки возвращаешься, наконец, на родину.

Лобов узнавал и не узнавал знакомую дорогу, пролегающую по сплошной аллее (как поднялись довоенные посадки!). Скорый поезд Москва — Ташкент вторые сутки мчался на восток «на перекладных»: до Сызрани его вел, казалось, один и тот же прокопченный паровозик, потом эстафету принял новенький, поблескивающий краской электровоз, и где-то уже за Куйбышевом очередь дошла до тепловоза. Чудилось, есть в этом скрытый смысл: вот, мол, дорогой товарищ, миновала не одна, а целых три эпохи с тех незапамятных времен, когда ты безусым комсомольцем так демонстративно покинул родной Южноуральск.

Уезжая из столицы, Леонид Матвеевич прихватил с собой пачку тоненьких книжонок — приложений к «Огоньку». Но не прочел и половины их. Только устроится поудобнее у столика перед окном, как равнодушный диктор поездного радиоузла начинает объявлять, что скорый номер четырнадцать подходит к такой-то станции и что стоянка столько-то минут. Тут уж не до чтения, если одно название очередного городка воскрешает в памяти какую-нибудь полузабытую страницу далекой молодости. И Леонид Матвеевич проворно спрыгивает с подножки цельнометаллического вагона, до второго звонка ходит по дощатому перрончику, присматривается к здешним людям, словно кого-то ищет среди них. Чем дальше на восток, тем дороже для него все эти станции.

Вот в Сызрани, к примеру, он вспомнил свою давнюю попутчицу, девушку-казашку, вместе с которой добирался до Москвы. Бойкая, симпатичная крепышка, в цветастой тюбетейке, она угощала его ароматной казалинской дыней и без конца рассуждала о кознях профессоров на вступительных экзаменах. Удалось ли ей проникнуть в святая святых нейрохирургии? Может быть, стала знаменитостью, ученым медиком? Или, может, сложила голову под яростной бомбежкой в первый же год войны?..

Когда скорый поезд без остановки, лишь притормозив немного, проходил через Батраки, — бывшее «бурлацкое гнездо», что дало Волге столько искусных плотогонов, — Леонид Матвеевич отыскал глазами заветный домик кондукторского резерва, где в одной из комнатушек располагалась редакция узловой многотиражки. То был трудный для железнодорожников год глубокого прорыва. С утра до вечера пропадал он, Лобов, на сортировочной шумной горке, постигая тайны ремесла операторов, составителей-«башмачников». Где теперь его наставник — Павел Антонюк, на все руки мастер: то изучавший опыт японских путей сообщения, то неожиданно увлекавшийся проблемами речного судоходства?..

Во время получасовой стоянки в Куйбышеве Леонид Матвеевич вышел через тоннель на привокзальную площадь и присел в сторонке на скамью. Будто и не уезжал отсюда. Эх, Зина-Зинушка, вспоминаешь ли то коротенькое лето, промелькнувшее одной неделей? Как не хотелось расставаться тогда с тобой вот здесь у входа в мрачноватый дом управления дороги, в тот летний погожий день, когда ты покидала Самару только потому, что считала себя неровней Леньке, — шутка ли, на четыре с половиной года старше безрассудно влюбленного юнца, от которого, ну, никуда не скроешься! Но скрылась все-таки от привязчивой, как тень, любви, уехав на север, в Ленинград. Оглянулась ли хоть раз за эту четверть века?..

Леонид Матвеевич чуть не опоздал на поезд. Вернувшись в свое купе, сразу же лег спать. Однако забывался ненадолго, то и дело открывал глаза, почувствовав, что поезд сбавляет ход перед новой остановкой. «Наверное, Кинель... А это, конечно, Степная...» безошибочно угадывал он, не поднимаясь с нижней полки. Наконец, встал: к чему обманывать себя, все равно не уснешь до Южноуральска. Переоделся, тщательно сложил вещички в чемодан, закурил и подошел к окну.

Начинало светать. Густо-синяя ночь сделалась светло-синей, водянистой, как разбавленные чернила. Московский скорый подходил к Степной. Где-то тут, близ торгового села, совсем еще зеленый паренек всю осень проработал уполномоченным по хлебозаготовкам. У него был мандат окружкома партии и даже наган с двумя, случайно уцелевшими патронами. С утра до вечера он пропадал в полях, сердито подгоняя нерасторопных бригадиров. Бывало, что и сам садился на лобогрейку, отобранную у кулака, ликвидированного как класс, и, так сказать, для личного примера лихо работал до чертиков в глазах. Помнится, тут он и выучился курить: нельзя же, действительно, чрезвычайному уполномоченному быть красной девицей! Однажды, отпуская ему очередную порцию махорки, продавец сельпо, ехидный старикашка, заметил между прочим, вертя в руках его командировочное удостоверение: «И как это мальцам выдают такие широкие мандаты?» Леонид промолчал, только подумал: «Определенно настоящий подкулачник!» А на другой день ему сообщили, что в деревне появилась дальняя родственница кооператора, сбежавшая откуда-то из-под Акмолинска. Выходит, классовое чутье не подвело уполномоченного! Беглянку немедленно отправил в ГПУ, в Степное, не пожалев и своего нагана для провожатого.

Впрочем, сей наган имел забавную историю. В конце 1929 года семнадцатилетний Ленька Лобов жил в Москве, у тетки, работал «на побегушках» в Гостехиздате. В ту зиму, вслед за двадцатипятитысячниками, уезжали в первые зерносовхозы культбригады Цекамола и Наркомпроса. Ленька, конечно, тоже записался добровольцем; был назначен библиотекарем, и купил на Сухаревке из-под полы наган за три червонца. Ну, посудите сами, возможно ли было отправляться в пекло классовой борьбы без оружия? Во всяком случае, с новенькой «карманной пушкой» тульского происхождения он чувствовал себя бойцом, штурмующим Зимние дворцы мелкобуржуазной стихии.

Сама Крупская Надежда Константиновна, принимавшая библиотекарей перед их отъездом, не сказала ему, Леньке Лобову, ни слова, когда, знакомясь с ним, увидела торчавшую из его кармана рубчатую рукоятку револьвера. Она лишь отвела взгляд в сторону, чтобы не смущать и без того растерявшегося парня, который — надо же додуматься!— явился в Наркомпрос с наганом. Надежда Константиновна расспрашивала комсомольцев обо всем: как собрались в дальнюю дорогу, получили ли деньги, теплые вещи, всем ли выдали часы «тип-топ». Кто-то из культработников, постарше, посмелее, заметил в шутку, что эти американские часики — удобнейшая штука, годная для колки сахара. Крупская тихо рассмеялась: ей определенно нравились эти молодые люди. Потом она неторопливо, обстоятельно начала говорить о том, как надо налаживать библиотечные дела в деревне, какие книги уже отправлены в зерносовхозы и какие будут посланы к весне. Заключая беседу, она сказала: «Не забывайте, товарищи, ваше оружие — читательский формуляр: чем больше в нем записей, тем вы сильнее». И, сказав так, едва приметно улыбнулась ему, Леньке, сидевшему поодаль.

Он первым выскользнул из кабинета заместителя наркома, подождал, пока его друзья спустятся вниз, к раздевалке,— благо, тут, в приемной, было что рассматривать: на стенах сплошь висели картины, как в музее, и среди них — гипсовая маска Александра Блока, любимого поэта Анатолия Васильевича Луначарского.

Уже шагая по Чистым Прудам, запорошенным сухим снежком, Лобов дал волю своим чувствам: ругал себя, на чем свет стоит, за дурацкую покупку. Что теперь Крупская подумает о нем? Возможно, станет рассказывать всем как забавный анекдот: вот, мол, пришел ко мне воинственный деятель культуры!.. Лишь к вечеру он успокоился и приободрился. «Нет, старая революционерка, конечно, не осудит, поймет комсомольца правильно», — решил он, с удовольствием пожимая под дубленым полушубком шершавую рукоять заветного нагана...

Задумчиво улыбаясь, Леонид Матвеевич наблюдал из открытого окна вагона сутолоку на станции Степной. Все тот же старенький вокзальчик, обшитый тесом, и щербатый колокол у входа в дежурку определенно тот же, что висел тут двадцать восемь лет назад. Вот к нему подошла молодая женщина в форменной фуражке, гулко прозвучало два звонка. На перрон выбежал здоровенный детина в голубенькой рубашке-безрукавке, в соломенной шляпе набекрень, с потрепанным, туго набитым портфелем, заменявшим, как видно, чемодан, и с пиджачком в руках. Он остановился в нерешительности, отыскивая взглядом свой вагон. Крупное выразительное лицо его было сосредоточено, поворот головы волевой, царственный. «Где я видел его?» — насторожился Леонид Матвеевич. Скорый поезд дрогнул, чуточку попятился, собираясь с силами, и тронулся. Дежурная по станции что-то крикнула замешкавшемуся пассажиру, который вовсе не спешил (будто без него поезд не уйдет), и тот ловко прыгнул на подножку соседнего вагона, пружинисто подтянулся, шутливо махнул рукой всем провожающим. И опять Леониду Матвеевичу показался очень знакомым этот покровительственный жест завзятого оратора, знающего себе цену. «Где же мы с ним встречались?»— спросил он себя. Но как ни старался, не мог припомнить.

Взошло солнце, расплескало по степи желтые озерца, высветило ковыльные пригорки, разбросало по низинам стрельчатые тени. Мощный тепловоз, в содружестве с паровозом-толкачом, еле вытягивал длинный сцеп вагонов на крутой подъем Общего Сырта... Отсюда начиналась гражданская война в степном краю, вслед за первыми боями на Пулковских высотах. Тут самый гребень водораздела между Волгой и Уралом, и ранней весной, когда оседают рыхлые, ячеистые снега, несмелые ручьи оказываются в неловком, прямо-таки затруднительном положении: то ли им бежать на запад, то ли на восток. Впрочем, все они сходятся потом в Каспийском море. Так вот и с людьми бывает: сколько бы их ни мотала судьба по разным руслам, в конце концов обязательно сведет вместе.

На последнем перегоне до Южноуральска не в меру деликатный машинист то и дело притормаживал. И, когда окончательно укротил разыгравшуюся силу инерции, вдруг остановился у входного семафора.

— Не принимают. Значит, все пути забиты, — с достоинством объяснила пожилая проводница.

— Так уж и нет ни одного свободного для нас?— спросил Лобов.

— А думаете, если вы — скорый, то с оркестром надо вас встречать? — в тон ему сказала проводница.

И действительно, Леонида Матвеевича никто не встречал, хотя в совнархозе должны бы знать о его приезде. Он поставил чемоданы у решетчатого заборчика, осмотрелся. Вот и вокзал, с которым связано столько встреч и расставаний в беспокойную, кочевую пору молодости. Но где лепная надпись на фронтоне: «Транспорт — нерв жизни»? Кому она не понравилась?..

Мимо прошел знакомый и незнакомый мужчина в соломенной шляпе и безрукавке, удачно перехватил последнее такси. Леонид Матвеевич проводил машину рассеянным взглядом, досадуя на свою память, и, взяв увесистые чемоданы, зашагал к троллейбусной остановке. Это хорошо, что Южноуральск, минуя «трамвайный капитализм», сразу же вступил в «троллейбусную эру».

— Гражданин, передайте деньги, — обратилась к нему дряхлая старушка.— До церкви, — добавила она, высыпав на ладонь полгорсти пятаков.

— Неужели есть такая остановка?

— Аль не знаешь?

— Есть такая остановка, — заговорил сосед Лобова, судя по всему, маляр. — У нас так и объявляют: милиция, кино, церковь. Все три удовольствия кряду!

— У-у, богохульники... — огрызнулась верующая пассажирка.

Леонид Матвеевич с любопытством приглядывался к ней: быть может, в давние времена она не раз хаживала на богомолье за тридевять земель, а теперь вот так важно, чинно едет в троллейбусе к заутрене.

— Все ли обилетированы? — крикнула кондукторша. Лобов рассмеялся: да тут, оказывается, мертвого развеселят!

В единственной на весь город гостинице «Урал», которая раньше, до революции (да и в годы нэпа) именовалась попросту «Биржевкой». Леониду Матвеевичу отвели коридорообразную комнату с облезлой мебелью, помутневшим зеркалом и старомодным телефоном.

Перед вечером, отдохнув после бессонной ночи, он отправился осматривать город. Жара спадала. Леонид Матвеевич вышел на главную улицу, остановился на углу, раздумывая, с чего начать, и решительно двинулся в сторону Караван-Сарая, где в прошлом веке сходились тропы верблюжьих караванов среднеазиатских богачей-купцов.

Над старым парком возвышался изразцовый тонкий минарет, похожий на космическую ракету, готовую вот-вот взлететь со стартовой площадки в просторное степное небо. Леонид Матвеевич остался доволен уютным уголком: густая зелень, свежесть, затененные аллеи, здесь дышится легко после городского пекла. Но его огорчило то, что великолепная брюлловская мечеть Караван-Сарая, которой любовался сам Луначарский (Анатолий Васильевич знал толк в искусстве!), была превращена теперь в простое общежитие. «Не умеем мы беречь архитектурные памятники, — подосадовал он. — Разумнее было бы создать тут музей, ведь у подножия этой «космической ракеты» заседал Южноуральский военно-революционный комитет осенью семнадцатого года».

До позднего вечера бродил он по городу, то искренне радуясь переменам к лучшему, то поражаясь дьявольской живучести купеческих домишек, вросших в землю. Долго стоял на набережной, облокотясь о каменный, еще не остывший парапет. По «Живому мостику» через обмелевшую реку тянулась бесконечная цепочка пешеходов, громко повизгивали купающиеся мальчуганы, доносилась песня из Зауральной рощи, внизу, под обрывом, погромыхивал игрушечный поезд детской железной дороги, и далеко в степи, там, за Меновым двором, со всех концов слетались на ночлег уставшие за день самолеты.

Он не узнавал земляков и не потому, что исчезла прежняя пестрота одежд — исконно русских, казачьих, казахских, башкирских. Южно-уральцы ничем не отличались от москвичей: спешат куда-то, читают где попало, с горячностью обсуждают ливанские и иорданские события. Если уж говорить откровенно, то он, Лобов, все-таки побаивался провинциальной глухомани. И ошибся, почувствовал себя неловко.

Было совсем темно, когда он возвращался в свою гостиницу. На перекрестке толпилась молодежь. Леонид Матвеевич приостановился. «Пожалуйста, встречайте!» —крикнул кто-то из ребят. Действительно, на северо-западе показалась яркая звезда первой величины. Она то затухала, словно пропадая в облаках, то вновь разгоралась под верховым свежим ветерком. Она вкось перечеркнула нехоженый Млечный Путь, прощально мигнула раз-второй, уже на юго-востоке, и скрылась, чтобы через несколько минут промчаться где-нибудь над Алма-Атой или Ташкентом. Как переменилось даже это высокое родное небо, в котором распускаются незримые витки искусственных спутников Земли!

На следующий день Лобов пошел в Совет народного хозяйства доложить начальству о своем приезде. Но председателя совнархоза на месте не оказалось: Рудаков выехал на строительство Ново-Стальского металлургического комбината. В обкоме тоже было пусто: все от мала до велика странствовали по районам. «Один я бездельничаю»,— подумал Леонид Матвеевич и, узнав, у дежурного милиционера, где находится Центральный райком партии, решил встать на учет.

— Да, ваша карточка уже у нас,— сказала ему молоденькая девушка в секторе учета.— Пройдите, пожалуйста, к секретарю на беседу.

«Ишь ты, на беседу! — улыбнулся он.— Учетом все больше занимаются коммунистки чуть ли не с дореволюционным стажем, а тут сидит этакая стрекоза-пионервожатая». Он целых полчаса ходил мимо кабинета секретаря, невольно прислушиваясь к громкому затянувшемуся разговору о каких-то дрязгах в какой-то промартели. Та же любезная девушка открыла свое окошечко и успокоила его:

— Товарищ Сомов, видимо, не скоро освободится, я сейчас доложу второму секретарю.

— Сделайте милость. Мне все равно к кому.

Со странным волнением, присущим разве только новичку, Леонид Матвеевич прошел через приемную-светелку и очутился в кабинете с мягкими креслами и целой дюжиной венских стульев, расставленных вдоль стен. За длинным письменным столом сидела черноволосая женщина средних лет. Первые две-три секунды, пока Лобов подходил к столу, она, не отрываясь, смотрела в окно, словно провожая кого взглядом. Потом повернулась, встряхнув рассыпающиеся волосы, быстро взглянула на вошедшего,— густые брови ее сомкнулись у переносицы, но тут же легко взлетели от радостного испуга. А он, растерявшись, верил и не верил глазам своим, неловко переминался с ноги на ногу, не смея подойти вплотную к Настеньке Кашириной.

— Леонид?! — вскрикнула Анастасия Никоноровна, чувствуя, как во рту сделалось сухо, горьковато. — Какими ветрами занесло тебя сюда? — спросила она уже тихо.

Ну, конечно, это был ее милый грудной голос! Лобов крупно, уверенно шагнул навстречу ей, взял Настины обессилевшие руки, по-дружески затряс их над столом, заваленным служебными бумагами.

— Вот не думал, вот не ожидал...

Она неотрывно глядела на него, пытливо и серьезно, не удивляясь, что сразу же узнала в этом седеющем, степенном, представительном мужчине того вихрастого, мечтательного Леньку-комсомольца, который всегда ходил в кавалерийской длиннополой шинели и в хромовых начищенных до блеска сапогах.

— Садись, да садись же ты поближе! — спохватилась она.— Рассказывай, откуда ты сейчас, надолго ли к нам?

— Пришел встать на учет.

— На уче-ет? Ты шутишь? — засмеялась Анастасия весело, заразительно, как в юности.— Ко мне, на учет? Может, и работу потребуешь?..— она опять красиво тряхнула головой, отбросив прядку со лба назад, и Леонид Матвеевич ясно вспомнил ее прощальные слова в тот неимоверно далекий осенний вечер: «Ты, Леня, еще пожалеешь, пожалеешь обо всем».

— Нет, работу просить не стану.

Ей показалось, что он даже и надулся, как прежде, когда она подтрунивала над ним, вспыльчивым и своенравным парнем.

— Что же ты у нас тут в Южиоуральске собираешься делать? — заметно переменив тон, спросила Анастасия.

Он вкратце поведал о себе: последние годы, после долгих скитаний по разным стройкам, работал в Госплане Российской Федерации, а теперь, под старость, решил вернуться к делу живому, оперативному, и вот назначен в Южноуральский совнархоз. Долго выбирал, куда поехать, намеревался было снова махнуть в дождливую Прибалтику (к ней успел привыкнуть), но батюшка-Урал и матушка-степь все же пересилили. Это понятно: сколько ни кочуй из края в край, а на пятом десятке лет обязательно, хочешь не хочешь, потянет к родным пенатам.

Анастасия слушала его рассеянно, изредка наклоняя голову в знак согласия. Она думала: «Теперь мне будет легче и тяжелее. Пожалуй, чаще всего — тяжелее. Глупости! Годы сделали нас совсем чужими. Чужими? Нет, не то, не то! Ведь я же рада его приезду. И он, наверно, это уловил. Вечно выдаю себя...»

— Ну, а как ты поживаешь, Настя?

— Я?— переспросила Анастасия. И оживилась:— Какие у меня ребята, Леонид! Просто чудо! Старшая — Леля—в пятый класс перешла, младший — Мишук — тоже скоро начнет учиться... Родион? Что ж, он работает по-прежнему. А я, как видишь, заделалась райкомовкой.

— Не предполагал, что из тебя выйдет партработник.

— Да почему же?

— Мне казалось, что Настенька Каширина создана не для общественной деятельности. Выходит, ошибся.

— Пожалуйста, без самокритики, Леонид,— сказала она, порозовев. Как время изменяет отношения между людьми: семнадцатилетней девочкой она свободно разговаривала с ним (подумать только, сама объяснилась ему в любви!), а сейчас не находит слов, теряется, краснеет. Да что это такое? Глухое сожаление о прошлом или своеобразное продолжение тех, первых чувств?

Лобов помолчал, будто заинтересовался планом города, висевшим вправо от стола секретаря райкома. Анастасия приглядывалась к Леониду урывками, с опаской. Она почему-то всегда отчетливо представляла себе, каким он будет через десять, двадцать лет, и ее представление оказалось довольно точным. Вот он сидит сейчас перед ней и все так же привычно приглаживает ладонью волосы, хотя они и не торчат как прежде. (Даже это в нем сохранилось!). И ни мужественная осанка, ни блестки седины на висках, ни его новые манеры человека, привыкшего повелевать,— ничто не введет ее в заблуждение: перед ней тот же Леня — улыбчивый и грубоватый, добродушный и порывистый, чуточку наивный в своих личных планах. А Лобов больше и больше не узнавал Настеньку Каширину в этой похорошевшей, цветущей (именно цветущей!) женщине с мелкими штришками у продолговатых глаз — теми первыми морщинками, что добавляют к женской красоте что-то очень привлекательное, совершенно необходимое, чего юность иметь не может.

Впрочем, самые досадные потери в жизни поначалу кажутся пустяковыми. Видно, так случилось и с ним, отвергнувшим любовь отчаянной, взбалмошной девчонки, не умевшей и одной минуты посидеть на месте

— Как Зинаида?— спросил он, с некоторым усилием над собой.

— О, ты сестру не узнаешь!— словно обрадовавшись, подхватила Анастасия.— Растолстела, превратилась в тетю Зину! Я сама иногда не узнаю ее. Мы же редко видимся, она живет в Ярске, который скоро перегонит Южноуральск. Егор Егорович верховодит там строительными делами, а Зинушка заделалась классической домохозяйкой...

— Неужели? Выходит, я опять ошибся.

Анастасия пожалела, что назвала старшую сестру домохозяйкой, и круто перевела разговор в другую плоскость:

— Понравился тебе наш Южноуральск? — Я избалован городами.

— Значит, не понравился.

— Скажу прямо: Южноуральск зело запущен.

— Что ты! Мы столько сделали для его озеленения, улицы асфальтируем, дома строим, какой мост стали сооружать через Урал! А театр? А Дом Советов? А сельхозвыставка?

— На выставке не был. Запустили мы кое-какие бывшие губернские города. Помню, в начале тридцатых годов Южноуральск, ни с того ни с сего, превратили в заштатный районный городишко. Впрочем, вскоре поняли промашку — сделали областным центром. Но и в этом ранге город продолжал отставать от своих соседей: Челябинска, Куйбышева, Уфы. Никто не догадался подкрепить Южноуральск крупным заводом, хотя строят иной раз заводы черт-те где,— ни сырья, ни рабочих рук. Южноуральская область кормила в войну целый оперативный фронт, за одно это она достойна уважения, не говоря о природных богатствах...

Зазвонил телефон. Анастасия долго объясняла какому-то заслуженному человеку, персональному пенсионеру, что квартирами занимается лично первый секретарь горкома, и что если в горкоме пообещали, то квартира, разумеется, будет в первом же достраивающемся доме. Едва она опустила трубку, как еще звонок,— на этот раз из обкома.

— Ну, я пойду,— поднялся Леонид Матвеевич.

— Заглядывай вечерком,— Анастасия вырвала листок из перекидного календаря, торопливо написала адрес.— Мои координаты. Тут рядом, на набережной.

— Да уж разыщу как-нибудь!

Она встала, вышла из-за стола, и он увидел ее в полный рост. В светлом штапельном платье с пикейным остроугольным воротничком, с матерчатым поясом на кнопках, в цветных туфлях-босоножках на высоком каблуке, подтянутая, собранная, Анастасия выглядела, как обычно: ладной, статной. Разве лишь немного раздалась в плечах и, может быть, грудь выделяется рельефнее,— легкая ткань так и топорщится, расходясь складками до талии. Косая линия загара резко оттенила белизну ее предплечья, когда она протянула ему руку.

Анастасия перехватила его взгляд, слабо вспыхнула.

— Я сегодня постараюсь освободиться пораньше. Будем с Родионом ждать тебя к восьми.

— Если не задержат в совнархозе.

— Никаких задержек! Слышишь? — потребовала она, полностью став похожей на ту прежнюю Настеньку Каширину.

Уходя, он ни разу не оглянулся, хотя бы у двери. Все тот же, тот же: легок на ходу, по-солдатски прям, молодцеват. И не чувствуется, чтоб он сопротивлялся времени, как ее, Настин, зять Егор Егорович Речка.

Леонид Матвеевич вышел из райкома, раскрыл пачку болгарских сигарет, позабыв о только что брошенном окурке. Взглянул в зеленый пролет главной улицы: по самой быстрине идут троллейбусы, грузовики, легковые автомобили. Перед этим городом он, Лобов, виноват, виноват. (Одно оправдание — юность не знает, где труднее). Вина номер первый налицо: Настенька Каширина. Найдется и вторая, и третья вина,— короче, целое обвинительное заключение. Что ж, придется держать ответ делом. Для того он сюда и пожаловал, так сказать, комсомольцем-добровольцем второй молодости. Впрочем, Настя безвыездно живет тут, и ей, конечно, и в голову не приходит сия высокопарная декламация о собственном труде в глубине России.

3

— Не вовремя, не вовремя он приехал,— думала Анастасия, будто Лобов приезжал чуть ли не каждый год. Остаток дня показался ей чрезмерно долгим. Ровно в шесть, словно беззаботная секретарь-машинистка какого-нибудь преспокойного учрежденьица, она собралась домой, отложив дела на завтра. Купила вина, приготовила ужин, накрыла стол и принялась звонить во все концы, чтобы заранее предупредить Родиона. Но его нигде не оказалось. Тоже не вовремя ушел куда-то. Ничего не оставалось, как сидеть и терпеливо ждать того и другого. Картины прошлого, необыкновенно ясные, яркие, постепенно окружали ее со всех сторон. Давно, очень давно это было...

...В захолустном уездном городке, затерявшемся в отрогах Южного Урала, где слабеющие волны гор с размаху набегают на ковыльные степные отмели, жила рабочая семья Кашириных. Росли в семье три девушки: Мария, Зина, Настя и славный паренек Максимка. Когда Настеньке шел пятнадцатый годок, самая старшая ее сестра, Мария, бывшая рабфаковка, вышла замуж и уехала с мужем, красным командиром, в какую-то Кушку, на афганскую границу. (Там вскоре и умерла в муках первых родов). Естественно, что старшинство приняла на себя Зина, теперь уже она верховодила молодежью, буквально осаждавшей гостеприимный дом Кашириных. Чаще всех, пожалуй, приходил Ленька Лобов, только что вступивший в комсомол. Он всегда был в отлично выглаженной юнгштурмовке, с глянцевитой портупеей через плечо. Приходил, рассаживался, как у себя дома, и подолгу спорил с Зиной, все больше о «категориях диалектического материализма».

Ни для кого не было секретом, что Ленька безумно влюблен в Зину еще с той поры, когда он, не по годам серьезный мальчуган, ходил под началом «товарищ Зины» — вожатой пионерского отряда. Даже Настенька догадывалась о его любви. И однажды ей нечаянно довелось подслушать разговор сестры с матерью.

— До каких же пор этот сопливый спорщик будет околачивать наш порог? — строго спросила Зину мать после очередного визита «диалектика».

— Но что я могу поделать?— растерянно проговорила та.

— Подумаешь, какие нежности при нашей бедности! Выгнать, раз и навсегда.

— Мне жаль его, мама.

— Неужто любишь?

— Нет, нет. Но я не могу, не могу так поступить, как вы советуете. Мне стыдно.

— Тогда я сама поговорю с этим, как его, «диаматом!»

— Что вы, не надо! — испугалась Зина.— Скоро я закончу техникум, уеду в Самару, в институт, и все забудется. Потерпите еще немножко.

— Ладно уж... А то, подумаешь, какой жених нашелся! Егор Речка не чета ему, по крайней мере — инженер.

— Не будем говорить о Егоре, мамочка, прошу вас.

— Сама отвадила такого молодого человека, вот он и стал ухаживать за Людочкой Жилинской...

Дальше Настя ничего не могла понять, она слышала только приглушенные всхлипывания сестры (оказывается, Зина умеет плакать!) да невнятные успокаивающие слова матери.

Это был не просто разговор, а настоящий заговор. Очень не хотелось Настеньке на шестнадцатом году своей беспечной, милой жизни ввязываться в личные дела взрослых, но, помучившись, она все же решила «разоблачить» тайный сговор Зины с матерью. На другой день утром снарядила к Лобову Максимку с коротенькой запиской примерно такого содержания:

«Уважаемый Леонид Матвеевич! Я не могу больше скрывать от Вас, что моя сестра Зина вовсе не интересуется Вами, нисколечко не интересуется. Зина собирается уезжать в Самару, чтобы все забылось. Как это нечестно с ее стороны!

Не знаю, что Вы подумаете, но я за Вас. Уважающая Вас Н. К-»

Вечером он явился, как ни в чем не бывало, праздничный, неунывающий. Осторожно вызвал ее на крыльцо и учинил допрос с пристрастием:

— Кто тебе диктовал эту дрянь?— полушепотомспросил он, развернув тетрадный скомканный листок.

— Никто не диктовал. Сама писала, — с достоинством ответила «уважающая н. к.»

— Ложь!

— Вы не верите мне... мне?..

— Не суйся не в свое дело, птаха малая.

— А вы не смейте обижать меня, не смейте!..— прикрикнула она и горько заплакала, привалившись к жиденьким перилам.

— Ну-ну, перехватил, каюсь,— примирительным тоном сказал Леонид и, слегка прижав ее к себе, покровительственно провел рукой по худенькому ее плечу.

Так они постояли рядом несколько минут: он — высокий, угловатый, а она — тоненькая, беззащитная, ну, совсем еще подросток. На прощание Леонид расчувствовался, погладил ее ласково, как сестренку, по голове, взял вытянутыми пальцами за острый подбородок, близко заглянув в темные доверчивые глаза, чему-то улыбнулся загадочно и быстро, легко пошел в сени. Она подалась было за ним, но дверь уже гулко хлопнула. С этого и началась ее первая любовь.

В тот вечер Зина (ох, эта Зина!) охотно согласилась пойти с Лобовым в кино, долго крутилась перед зеркалом, укладывая волосы, поправляя ослепительно белый пикейный воротничок своего строгого коричневого платья. Настенька сидела в стороне, как полагается несовершеннолетним, и посматривала то на сестру, счастливую красавицу, то украдкой, со значением,— на Леню, несчастного ухажера Зины, и завидовала ей взрослой, женской завистью. А когда они проходили мимо окон, мирно, под руку, болтая, конечно, о разных пустяках, то же взрослое чувство подсказало Настеньке: «Как мало надо влюбленному,— одна, две скупых улыбки через силу, согласие провести время в клубе,— и молодой человек на седьмом небе...»

Прошло еще с полгода. Подозрительно сердечные отношения, установившиеся между Зиной и Леонидом, не давали покоя Насте. Только потом, много позднее она поняла, что сестра очень искусно играла свою роль, чтобы как-то подчеркнуть мнимое безразличие к Егору Егоровичу Речке, усиленно, на виду у всех ухаживающему за Людочкой Жилинской. То была взаимная игра уязвленных самолюбий. А бедный Леня Лобов не догадывался, ничего не знала и Жилинская.

Но этот по существу бесхитростный спектакль начал, верно, надоедать сестре. Зина все чаще, когда являлся Леонид, находила какой-нибудь повод, чтобы уйти из дома, в шутку говоря:

— Посиди, дружок, с моей прекрасной Настенькой. Уверяю, не будет скучно!

И они сидели час, второй, третий, пока мать бесцеремонно не прогоняла их с крыльца. Настя бойко расспрашивала его о новых кинокартинах, особенно любовных, на которые «дети до шестнадцати лет» не допускаются.

Он отвечал односложно,— да, нет,— вечно занятый своими мыслями, ну, конечно, мыслями о Зине. Верно, иногда принимался с увлечением рассказывать ей о военизированных походах, о первых парашютистах Осоавиахима: это был его конек.

Как-то Зина оставила их вдвоем даже на массовке, у живописного ущелья близ Ярска. Был чудный весенний день. Чуть ли не вся молодежь города собралась на берегу Урала, в том месте, где река, загнанная в узкий коридор из диабазовых зеленоватых скал, с яростью и шумом прорывается на запад, к раздольной степной равнине с ее белокаменными казачьими станицами.

Играл духовой оркестр кавалерийского полка. Танцевали прямо на ковыле, очень скользком, как паркет. Леонид не умел сделать и двух-трех па: его ранняя юность совпала с тем неповторимым временем, когда предпочиталось маршировать в защитных юнгштурмовках, с портупеей через плечо.

— Давай-ка лучше пройдемся, Настя,— предложил он ей и, будто ровню, взял под руку.

Она с неописуемой гордостью искоса поглядывала на своих подруг, пока Леня торжественно вел ее мимо круга, в котором лихо, самоотрешенно отплясывали «барыню» низкорослый, бравый кавалерист и толстая буфетчица. Шли молча, любуясь скалами: над ними кружил матерый беркут в сопровождении стайки кобчиков. В бездонной вышине пели жаворонки. И все вокруг было наполнено мелодичным звоном,— казалось, это звенит древний диабаз, усыпанный дорогими изумрудами. Красные, белые, желтые тюльпаны покачивались на упругих стебельках. Распускал серебряные метелки молодой ковыль. Прямо из-под ног, с завидной силой, как с трамплинов, взлетали прыгуны-кузнечики.

— До чего же хорошо...— вздохнув, сказала Настенька. Леонид промолчал, отпустил ее руку, сел на выступ камня, нагретого майским солнцем. Она постояла с минуту около него, чувствуя себя обиженной, и тоже присела рядом. Ее обычная бойкость пропала разом — кругом ни души: позади степь, впереди горы, лишь справа, из-за утеса долетают трубные звуки военного оркестра. Леонид курил неторопливо, наслаждаясь. Он молчал, уставившись в пролет реки, не обращая ни малейшего внимания на свою спутницу. Широкие брови его были нахмурены, губы озабоченно поджаты, продольная ямочка на упрямом подбородке сделалась резче, глубже. «Какое суровое лицо»,— с благоговением заключила Настенька. Стараясь во всем подражать Зине, она одевалась со вкусом — просто, строго. Да это было делать и не трудно — все сестрины вещички постепенно переходили к ней. Вот уж Зинино коричневое платье с пикейным воротничком стало ее собственностью, и туфли — «лодочки», первые в ее жизни туфли на высоком каблуке, вовремя дарованы сестрой. Что еще надо? Чем она хуже Зины? Почему же этот Лобов, парень с гордецой, без конца витает в облаках и не хочет трезвыми глазами взглянуть на жизнь? А еще секретарь ячейки, печатает умные статьи в Ярской городской газете...

— Что притихла? — неожиданно спросил он, повернувшись к ней, и по-свойски положил руку на плечо.

Настя зябко повела плечами,— рука его, падая, тяжело скользнула по груди, причинив какую-то приятную, тупую боль, и опустилась на ее колени. Не помня себя, она проговорила, впервые обратившись к нему из «ты»:

— Неужели, Леня, я тебе не нравлюсь?..

— Вот еще!— он мгновенно убрал руку, хотел было подняться. В отчаянном порыве (вспомнить стыдно!) она изловчилась, обняла его за шею мертвой хваткой, прильнула к нему, худенькая, гибкая, так сильно, что заныли локти, и крепко поцеловала в губы, закрыв глаза от страха.

— Сумасшедшая! — крикнул Леонид.

Она стояла перед ним, пунцовая, виноватая, еле держась на ногах от внезапной усталости.

— Прости, милый, я люблю тебя слишком слишком...— не смея поднять глаз, твердо, спокойно сказала Настя и первая пошла к утесу, откуда долетала громовая песня о Ермаке Тимофеевиче.

Леонид догнал ее, опять взял под руку, чтобы, не дай бог, кто-нибудь, особенно, конечно, Зина, не заподозрил их в чем-то нехорошем...

В один из августовских дней Зинаида тайком уехала из Ярска. Настенька узнала об ее отъезде лишь тогда, когда знакомый извозчик уже подкатил к крылечку. Сестры простились холодно, мать даже накричала на меньшую за непочтительность.

А через два дня исчез Лобов.

Сперва Настя решила, что он у матери, в Южноуральске, или в Москве, у тети. (Леонид и раньше любил постранствовать.) Но потом до нее дошли слухи, что он тоже в Самаре, работает инструктором в крайкоме комсомола. Еще позднее стало известно о переводе сестры в Ленинградский библиотечный институт и о поступлении Лобова в какой-то столичный вуз.

Время ускорило свой бег. Большая семья Кашириных постепенно распадалась: Зина второй год не появлялась в Ярске; Максимку сразу же после седьмого класса намеревались отправить учиться в техникум, в, Челябинск; Настя, окончив среднюю школу, перекочевала в Южноуральск. Там она и встретилась в последний раз с Леонидом, приезжавшим на побывку к больной матушке.

Как-то под вечер, после занятий, Настенька шла по Советской улице с земляком-старшекурсником Родионом Сухаревым. И помнится, у Дома культуры она лицом к лицу столкнулась с Лобовым. Тот был, как всегда, в шинели кавалерийского покроя и в хромовых щегольских сапожках.

— Леня?! — приостановилась она в изумлении.

Он тоже обрадовался случайной встрече, стал расспрашивать о ярских новостях. Родион постоял в сторонке, дожидаясь свою попутчицу, и. рассердившись, свернул за угол.

— Где же твой кавалер? — хватился Леонид, отыскивая Родиона глазами среди толпы.

— А ну его, пусть идет!

Настя повзрослела за минувший год: и вытянулась, и округлилась, удивляя завистливых подруг своей изящной женской статью, и лицо ее, ребяческое, смешливое, сделалось выразительнее, спокойнее. Это была уже не зеленая девчонка из «комсомольского подлеска», а вполне сложившаяся девушка с прирожденными мягкими манерами. Леонид неожиданно сопоставил ее с грубоватой Зинаидой и тут же выругал себя за нелепое сравнение.

Всю неделю они провели вместе: ходили в драматический театр, на премьеру киршоновского «Чудесного сплава», смотрели без разбора, подряд все фильмы (благо, для Настеньки не существовало теперь никаких запретов!), катались на лодке по Уралу. То были солнечные, безветренные дни середины осени. Легко было на душе. Единственное, чего боялась Настенька,— это чтобы не проснуться от такого счастья: как-нибудь невзначай не спросить Леню, надолго ли он пожаловал в Южноуральск. Но он сам сказал безжалостно и деловито, проводив се до общежития:

— Завтра отбываю в Москву с ташкентским поездом.

Она плохо спала ночь, пришла на вокзал полубольной. Леонид говорил ей что-то о своем учении, о бессердечном поступке Зинаиды, о твердом намерении встретиться с Зиной хотя бы еще раз, напоследок. Настя все поглядывала на часы и, не выдержав, спросила:

— А когда мы теперь увидимся?

— Вот уж не знаю,— в замешательстве ответил он.

— Неужели я тебе не нравлюсь? — теряя всякую надежду, повторила она свой вопрос, необыкновенно дерзко прозвучавший там, на массовке в Ярском ущелье.

— Давай условимся: будем на всю жизнь друзьями,— торопливо заговорил Леонид.— Ты — добрая, отзывчивая сестра Зины, сестра моей любви. Пойми же, наконец, и не сердись, дорогая моя, милая...

Поезд тронулся.

— Ты, Леня, еще пожалеешь, пожалеешь обо всем! — едва успела она крикнуть ему вдогонку.

«Так старшие сестры и заслоняют собою младших»,— в горьком раздумье возвращалась Настенька с вокзала...

Долго-долго издали следила она за Леонидом. Уже давно Зина вышла замуж за Егора Речку, уже все подруги ее определили свою судьбу, уже Родион женился — «на зло тебе»,— как говорила мать, а Настя все верила, что Леня вернется, все ждала. Накануне войны до нее дошел слух, что и Леня стал семейным человеком. Еще с год помучилась от ревности. И стала понемногу забывать. Потом вернулся с фронта Сухарев, раненный в танковом бою под Ростовом (жена его, врач, погибла в окружении под Киевом). Слабое, противоречивое чувство к Родиону, разгоралось медленно, с перебоями,— казалось, вот-вот потухнет. И вдруг вспыхнуло, в миг осветило жизнь: она полюбила его поздней, сильной и, верно, самой безотчетной любовью...

...В передней послышался звонок. Анастасия Никоноровна вскочила, бросилась открывать дверь.

— Да что с тобой? Никак не могу дозвониться! — сердито заворчал Родион Федорович.— Батюшки, у нас тут пир готовится! — смягчился он.— В честь чего это, собственно, а?

Она посмотрела на будильник — десятый час вечера. Теперь уж, конечно, о н не придет.

— Просто захотелось посидеть с тобой за рюмкой хорошего портвейна,— впервые сказала Родиону неправду Анастасия.

4

Егор Егорович Речка возвращался из Южноуральска расстроенным. Сегодня председатель совнархоза накричал на него при всем честном народе, обвинил в «позорном отставании» строительства второй агломерационной фабрики Ярского никелькомбината, пригрозил всякими карами и даже слушать не стал никаких объяснений управляющего трестом.

— Старые замашки в новой обстановке,— пожаловался Егор Егорович Лобову.

— Тебе же не привыкать к выговорам! — шутил Леонид Матвеевич.

— Чужую беду руками разведу.

— Ни один крупный завод не выстроен без строгача.

— Это ты прав, Леонид. Прежним нагоняям несть числа. Но я не думал, что получу такую нахлобучку и от нового начальства, первым открою счет выговорам в совнархозе.

— Должна быть какая-нибудь преемственность!

— Знаешь, мне сейчас не до смешков. Ты скажи-ка лучше, когда собираешься заглянуть к нам, в Ярск? Или предпочитаешь сначала войти в курс бумажных дел?

— Ну, ну, не сердись. На днях обязательно начну объезд всей нашей экономической «епархии», загляну и в твой «приход».

— Ладно, ждем,— Егор Егорович простился с Лобовым по-дружески (на него теперь вся надежда!) и торопливо вышел.

Ему не хотелось задерживаться в областном центре до вечернего поезда, тем более, что буквально через час отправляется попутный самолет на целину — в Притоболье. Не терпелось поскорее уехать из этого «министерского города» без заводов, без трамвая, без обычной сутолоки на улицах. Если будущее всего государства — на востоке, то будущее Южноуральской области тоже в ее восточной части,— там, за горным перешейком, что разделяет полиметаллический Казахстан и нефтяную Башкирию. Там главные города: Ярск, Ново-Стальск, Медноград — три кита, на которых и держится весь совнархоз. А здесь, в самом Южно-уральске, одни купеческие мельницы, ремонтные заводики да пуховязальные артели, балующие «прочих шведок» теплыми платками... «Итак, до нескорого свидания, товарищи из «Пухтреста»! — горьковато усмехнулся Егор Егорович, когда утлый, одномоторный самолет, мало чем отличающийся от простого «кукурузника», коротко разбежавшись, поднялся в воздух.

Путь лежал строго на восток, вдоль ослепительно сверкающей реки Урал — никелированного ободка южных отрогов главного хребта. Справа, далеко на юг, до самого Каспия, разлилось светло-оранжевое мелководье спелой пшеницы. Слева, на севере, возвышалась парадная лестница из темно-синего гранита, ведущая на торцовый солнечный балкон Уральского горного дворца, растянувшегося на две тысячи километров. Рейсовый самолет то и дело пересекал условную границу между Европой и Азией. Над горными вершинами плавно кружили, широко распластав крылья, одинокие беркуты...

Минут через сорок показались стелющиеся по диабазовым увалам бело-желтые дымы Меднограда, прикрытого со всех сторон крутыми, неспокойными грядами гор. Потом, как сторожевые сосны на опушке леса, поднялись ровные стволы дымов металлургического комбината в Ново-Стальске. И за ними открылись густые, таежные заросли дымного неба Ярска, за которым угадывалась сиреневая степь до самого Китая. Летчик, словно озадаченный неожиданным препятствием, резко «сбросил» высоту и повел машину на посадку.

Егор Егорович с трудом втиснулся в старый «Москвич» — такси: поджал ноги, втянул голову в плечи.

— В тесноте да не в обиде,— с ехидцей заметил шофер.— Что свою «Победу» не вызвали, товарищ Речка?

— По Сеньке и шапка — по самолету и автомобиль,— сказал он и подумал: «Ты смотри, каждый извозчик знает меня в Ярске. Немудрено: без малого три десятка лет прожил я тут, пока Лобов разъезжал по столицам и по заграницам».

Зинаида Никоноровна не ждала его, собралась стирать.

— Чем же я тебя кормить-то буду? — с некоторой растерянностью спросила она мужа.

— Создается впечатление, что сама ты питаешься манной небесной!

— Я же ничего сегодня не готовила.

— Ничего и не нужно, раз есть помидоры. Некогда мне обедать из трех блюд.

Грузный, неуклюжий, разморившийся от полуденного зноя, Егор Егорович придвинулся к столу, всей грудью навалился на стол. Ему все еще казалось, что он летит куда-то в тартарары вместе с этим своим коттеджем, в котором прожил столько лет. Чепуха какая, летал раньше и не на такие расстояния — все больше в Москву.

Зинаида Никоноровна сбросила ситцевый пестрый фартучек, одернула старенькую маркизетовую блузку и тоже присела закусить вместе с мужем. Она высокая, дородная, тяжеловатая, лицо молодое, хотя очерчено излишне резко, крупными штрихами. Пышные густые волосы, доставлявшие ей по утрам немало хлопот, всегда тщательно заплетены в толстые и тугие, роскошные косы,— их она носила, не обращая внимания ни па свой возраст, ни на модные прически, и незнакомые люди не раз принимали ее за какую-нибудь сельскую франтиху из пригородной станицы. О таких женщинах обычно говорят: «Да, хороша, хороша была лет десять-пятнадцать тому назад».

— Как ты встретился с Леонидом? — спросила, наконец, Зинаида Никоноровна.

— Тысяча и одна ночь, доложу тебе! — не отрываясь от еды, ответил Егор Егорович.— Расскажу потом, подробно расскажу. Что, не терпится бедному сердечку?— засмеялся он, взглядывая на жену из-под коротких, торчавших ежиком, бровей.— Ах, ты, старушка моя, старушка!..

— Какая я тебе старушка?

— Так-так, вот уже и шутки отказываемся понимать! Вот уже и семейную сценку готовы разыграть!

— Никогда с тобой, Гора, не поговоришь серьезно.

— Я от серьезных разговоров на работе устаю, моя ста... виноват, молодушка!

Зинаида Никоноровна улыбнулась ему в ответ, чтобы просто поддержать его в этом настроении. Она знала: раз ее Егор неестественно шутит, то, значит, совсем невесело у него на сердце. Опять, конечно, за что-нибудь попало. Да мало ли за что может попасть управляющему строительным трестом.

— Ты на меня не дуйся, Зинок. Я все, все расскажу тебе по порядку, вечерком. Теперь некогда, надо идти на стройку. И кто это выдумал, что наш брат, строитель, в любое время поднимается на леса в поэтическом вдохновении?

— Поэты и выдумали.

— Напрасно, им ведь тоже приходится чертыхаться на своих «строительных лесах».

«Бесспорно, попало ему в Южноуральске»,— с сочувствием заключила Зинаида Никоноровна.

Переодевшись, сунув в карман парусиновой куртки потрепанный блокнот, с которым ездил на доклад к совнархозовскому начальству, Егор Егорович направился было к выходу, но у двери остановился, заговорил вполголоса:

— Одно могу сказать тебе сейчас — разные мы с Лобовым люди, хотя годами следили друг за другом по газетам. Смотрю я на него и думаю: «Отошел ты, братец, от черновой работенки, привык заполнять клеточки в госплановских таблицах, барином заделался». И он, в свою очередь, наверное размышляет: «А не обмелел ли ты, друг Речка, в своей старице, не разучился ли прокладывать новые русла?» Вот такими многозначительными взглядами и обменивались мы на заседании совнархоза... А вообще, мы ведь с ним начинали жизнь в одной комсомольской ячейке...— Он хотел что-то добавить, но, видно, не нашел сразу подходящих слов, и коротко, как сеятель, бросая последнюю горсть зерна себе под ноги, взмахнул рукой и вышел.

Приехав на площадку никелькомбината, Егор Егорович, не заходя ь прорабскую контору, поднялся по шатким трапам на верхотуру главного корпуса второй агломерационной фабрики. С пятидесятиметровой высоты открывался вид на весь город, привольно раскинувшийся на пологом склоне серого, вытоптанного взгорья.

За рекой виднелся старый Ярск со своей остроконечной Яшмовой горкой посередине. Он мало изменился с того времени, когда за крепостным валом, уединившись в приречном краснотале, писал мятежные стихи Тарас Шевченко. Зато рядом с древним городком вырос новый, большой Ярск, окруженный со всех сторон заводами. Ему лишь двадцать лет от роду. Он начинался с приземистых бараков, где размещались первые артели плотников-бородачей из самарских, пензенских, мордовских деревень. Для них строительное ремесло было отхожим промыслом, и, казалось, ничего нельзя было поделать с извечными весенними отливами сезонников, собиравшихся в обратную дорогу как только на отрогах Уральских гор появлялись черные разлапистые проталины — следы степного кочевника — апреля.

«Так я и к концу века не выстрою Ярский крекинг»,— то ли с досадой профессионала, то ли со скрытой радостью противника говорил главный инженер «Нефтестроя» Умниковский, заядлый технократ, всегда ходивший в узком сером френче «керенского покроя» и в лаковых крагax. Ошибся этот спец из разгромленной «Промпартии», отрабатывавший свои грехи в бывшем уездном городишке. Один из первых в стране крекингов был воздвигнут раньше срока. Потом началось сооружение никелькомбината, машиностроительных заводов. И пошел, пошел Ярск в гору. Когда нагрянула война, во многих пушках, в лобовой броне многих танков содержалась частица ярского никеля, и многие бомбардировщики были заправлены ярским бензином.

Ну а теперь настала пора расширять старые комбинаты, закладывать, новые. Уже потянулся к Ярску второй нефтепровод — из Башкирии, заработали первые цеха завода синтезспирта, достраивается вторая аглофабрика для никелевого...

К Егору Егоровичу подошел его сын Геннадий, инженер, щеголеватый парень в отличном, с иголочки, комбинезоне. Он был очень похож на мать, отцовские в нем с виду только этот взъерошенный, жесткий чуб да выцветшие брови.

— Когда же ты приехал? — удивился он.— Ведь поезд прибывает рано утром. Или ты на машине?

— На вертолете. Совнархозовский вертолет доставил меня прямо на крышу аглофабрики,— сказал Егор Егорович, небрежно взглянув на сына. И тут же опросил строго:— А чего ты здесь слоняешься без дела?

— Семен Михайлович поручил проверить акты-процентовки.

— Стоит отлучиться на денек, как начинают заводить свои порядки.

— Я говорил главному инженеру...

— - Не корчи из себя наследника управляющего трестом! Немедленно отправляйся на свой участок. Годика два-три походишь в десятниках, еще столько же — в прорабах, а потом станешь проверять других. Понятно?

— Пойми, отец, это не моя инициатива.

— Инициатива, инициатива! Больше процентуете, чем строите. Не успеет на ином простенке затвердеть раствор, как тот простенок суют в готовенький акт для Промбанка. Привыкли держаться на пределе.

— Но я-то причем?

— Баста! Сейчас же марш на свой участок! — не оборачиваясь, но чуть смягчившись, прикрикнул Егор Егорович.

Геннадий недоуменно пожал плечами и направился к наружной лестнице. Пока он спускался, почти не держась за металлические поручни, отец с любопытством наблюдал за ним: если не рисуется, то молодец, спокойно ведет себя на высоте... А вот Лобов, госплановский «высотник», конечно, давно отвык лазать по строительным лесам. Уж он, Речка, обязательно затащит сюда Леонида, как только тот пожалует в Ярск.

Это хорошо, что первым под горячую руку подвернулся сын: с главным инженером Егор Егорович разговаривал уже мягче. Беленький докладывал подробно, обстоятельно, будто управляющий целый месяц провалялся на пляже в Сочи или Ялте:

— Склад руды сдадим под монтаж примерно через месяц. Склад коксика готов. Теперь дело за технологическим оборудованием для основного корпуса. К сожалению, нарушают сроки и проектанты, и сам заказчик...

— То-то и оно,— прервал его Речка.— Совнархоз объявил мне выговор, ну, а вам, Семен Михайлович, руководствуясь табелью о рангах, поставлено на вид. Энергичные приняты меры, не правда ли?

— Да-а...

— Раньше, доложу вам, по такому вопросу, как поставки технологического оборудования, сами министры друг с другом схватывались. Придется опять идти, Семен Михайлович, к нашему уважаемому заказчику. Бросимся ему в ноги, поплачемся вместе, авось ясновельможный «никелевый король» утешит нас, горемычных подрядчиков!.. Давайте сегодня вечерком организуем еще одну встречу «на самом высоком уровне»!.. Позвоните Томихину,— уже серьезно добавил Егор Егорович. Спускаясь по трапу, он вспомнил о Геннадии и сказал как бы между прочим:— Зря балуете сына процентовками, без него найдутся грамотеи в тресте.

Главный инженер промолчал, подумав: «Надо же было этому чертенку показаться ему на глаза именно сейчас».

Егор Егорович упрямо, словно трудясь, словно всегда поднимаясь в гору, шагал от объекта к объекту, привычно окидывая хозяйским взглядом весь фронт работ. Иногда он останавливался, заинтересовавшись незнакомым новичком. Его все знали и он знал почти всех. Тут были и старейшие мастера, заслуженные люди, вместе с которыми он когда-то жил в «каркасно-засыпных» бараках, потрескивавших на сорокаградусном морозце, как старые ветелки. Они, эти умельцы, не завидовали ему, выходцу из простой семьи ярского печника, а он, Речка, не раз и не два завидовал им, особо в такие горячие денечки: у всех работа спорится и лишь ты один чувствуешь себя в неоплатном долгу перед людьми.

— Надень пояс! — крикнул Егор Егорович верхолазу, бесстрашно идущему по балке, навстречу длинной стреле башенного крана. (Тоже решил покрасоваться перед начальством!).

— Не беспокойтесь! — озорно отозвался тот.

— Он у нас циркач,— заметил кто-то из бетонщиков.

— Сейчас же отстраните этого «канатоходца» от работы,— приказал Речка прорабу монтажников.— Пусть вяжет арматуру с девушками в мастерской.

— У меня не хватает людей, Егор Егорович,— взмолился прораб.— Еле-еле укладываюсь в график.

— Вольготно живешь, братец, если еле-еле укладываешься в свой резиновый график,— отрезал он и сердито уставился на крепко сбитого верхолаза, который уже подходил к нему, покачиваясь, вразвалку.

— Старшина первой статьи Щетинин! — открыто, широко улыбаясь, представился бывший моряк, явно уверенный в том, что ему все простят.

— Герой,— Егор Егорович измерил его пытливым взглядом с головы до ног и задержал взгляд на видневшейся из-под замасленной тельняшки лиловой татуировке — кудрявенькой, полнотелой барышне.— Наверное, не вылезал из гауптвахты, когда служил во флоте.

— На флоте,— поправил старшина.

— Тут у нас гауптвахты нет, пойдешь вязать арматуру. Понятно? Дело это теперь не трудное — для кружевниц.

— Видал.

— Тем лучше.

— Надоели мне, товарищ начальник, спасательные круги и пояса на военной службе. Но ради техники безопасности я готов даже спать со спасательным поясом, даже на свидания буду ходить с ним! Только не посылайте к кружевницам. Там-то и таится погибель моя. Честное слово!

Окружившие их бетонщики и верхолазы засмеялись.

— Ничего, повяжешь с месяц стальные кружевца, будешь осмотрительнее,— Егор Егорович хотел было идти дальше, но Щетинин остановил его:

— У вас, товарищ начальник строительства, должность повыше моей и ветерок на вашей-то высотке так и крутит, а обходитесь же вы без спасательного пояска. Потому вы уже не судите меня, грешного, полевым судом.

— Баста, без доморощенной философии обойдемся, старшина первой статьи, — с напускной строгостью прервал его Егор Егорович и, привычно махнув рукой, двинулся дальше.

«А насчет ветерка, что так и крутит, морячок подметил точно,— вспомнил он, возвращаясь в управление треста. — За всю жизнь не наберется, пожалуй, и тысчонки безветренных деньков. И о «спасательном поясе» к месту упомянул, хитрюга! Понаслышался от старичков, что управляющий любому правду-матку в глаза режет, будь то бывший министр, настоящий министр или будущий министр, — во всех трех временах».

У сторожевой будки, пропуская мимо себя грузовики с прицепами, везущие на стройку литые железобетонные балки, Егор Егорович еще издали увидел Жилинского. Седой плотный старик, в чесучевом пиджаке и белой полотняной кепочке, с неизменной тростью, стоял на обочине дороги, приветливо кланяясь шоферам: геолога знали в Ярске все — от мала до велика.

— Илья Леонтич! — окликнул его Речка.

Жилинский поднял трость в знак приветствия и, не дожидаясь, пока пройдет последняя машина, заторопился через дорогу, навстречу начальнику строительства.

— Не сидится дома? — спросил Егор Егорович, с удовольствием пожимая его жесткую, натруженную руку.

— От Томихина бреду.

— Что, опять Томихин жаловался на низкий процент содержания никеля в руде?

— Именно, именно. Вы угадали.

— До каких же пор «никелевый король» будет вызывать вас в свои дворцовые покои?

— Мне, знаете ли, самому интересно потолковать с ним по душам,— улыбаясь одними глазами, говорил Жилинский. — Видите ли, руда сейчас пошла бедная. Надо разобраться.

— Присядем, хотя бы вот на плиты, — предложил Речка.

— Охотно.

— Так, значит, недоволен «никелевый король»? Ему все кажется, что вы отомкнули для него не все кладовые Южного Урала, что-то приберегли про черный день!

— Извольте видеть, какое дело: карьерное хозяйство сильно запущено, вскрышные работы отстают...

— Всяк ищет для себя клад побольше.

— Именно, именно, дорогой Егор Егорович. Я понимаю, когда шла война, брали, конечно, богатую никелем руду, железняк — в отвал. Правильно поступали. Никель был нужен до зарезу, без никеля воевать нельзя. Ясно и школьнику. Но война давным-давно кончилась...

— Археологические раскопки продолжаются.

— К великому моему сожалению. Я убеждаю Томихина: у нас, говорю ему, необыкновенная руда — сверху пласт с высоким содержанием железа, под ним пласт с высоким содержанием никеля, и так далее. Одним словом, сдобный слоеный пирог — наше месторождение. Берите, пожалуйста, но берите расчетливо. Пусть металлурги из Ново-Стальска возьмут свой пласт, никелыцики из Ярска — свой, — кому что нравится, кому что подходит.

— Вы точно сказали о сдобном пироге. Ярское месторождение не для простых «хлебопеков», тут нужны искусные «кондитеры». Я бы назначил вас, Илья Леонтич, главным кладовщиком Южноуральской «кондитерской», чтобы никто и грамма не тронул без фактуры.

— Вы все шутите, Егор Егорович.

— Это на меня находит каждый раз после очередной поездки в Южноуральск.

— Как там? Что новенького?

— Без перемен, доложу вам. Начальники сменяются, как часовые. Нашему брату, дорогой Илья Леонтич, не легче от всех этих пертурбаций.

Правда, раньше я ездил за выговорами в Москву, теперь получаю выговора «с доставкой на дом».

Егор Егорович нахмурил брови, замолчал, ожидая, что скажет на это видавший виды инженер Жилинский, который столько отшагал в геологическом дозоре главных сил строителей.

— Видите ли,— нерешительно начал тот,— старики немножко консервативны. Но если не возражаете, голубчик, я позволю себе один коротенький экскурс в прошлое. Вы, разумеется, помните, как незадолго до войны в Ярске был создан своего рода филиал Наркомтяжа. Возглавлял его покойный Семен Миронович (вы его тоже знаете). То был наш Ярский совет народного хозяйства. И до чего же легко работалось! Сами с усами, и все решали сами. Припеваючи работалось. Могу заметить, с вашего позволения, неплохо мы решали крупные вопросы. Не посчитайте это за бахвальство. Взять тот же никелькомбинат. Ученые мужи из разных там ГИПРО настаивали на том, чтобы строить его где-то v черта на куличках — в безводной актюбинской степи. Мы настояли на своем: заложили комбинат в Ярске, на берегу Урала, в кольце месторождений комплексных руд. Серго Орджоникидзе поддержал нас. Так был основан и Медноград. Да если бы этот Ярский «филиал» Наркомтяжпрома просуществовал подольше, мы и металлургический комбинат в Ново-Стальске уже отгрохали бы на славу. Нуте-ка, что скажете на этот счет?..

«Вольно тебе, хитрый старикашка, делать экскурсы в прошлое,— думал Речка.— Нашему-то брату полагается смотреть вперед. Мне-то лично еще придется не один завод строить. А председатель совнархоза— не Серго, и Лобов — не Семен Мироныч. Вот и попробуй с ними поработай».

— Вижу, не согласны вы со мной,— как можно мягче заметил Илья Леонтьевич.

— Нет, почему же? Прошлое я уважаю. Ценю прошлое. Однако, доложу вам, меня больше всего беспокоит день грядущий. Вообще, не о себе забочусь, мне ведь тоже недалеко до пенсии.

Илья Леонтьевич промолчал, поднялся, протянул ему руку на прощание:

— Извините, разболтался по-стариковски...

5

Некогда, некогда было дискутировать Илье Леонтьевичу с этим вообще-то неплохим, но очень уж своенравным мужиком. Надо еще заглянуть на строительство своего «угла». Не в первый раз он пожалел о том, что втянулся в непосильное предприятие: то шлакоблоков не хватало, то приходилось выпрашивать каждый кубометр сухих досок, то не на чем подвезти с трудом раздобытый шифер, то плотники из «дикой бригады», заламывали слишком дорогую плату, то случалась другая какая-нибудь досадная заминка. Так одно к одному. Он, может, и не стал бы тратить кое-какие сбережения на домик, если бы не редчайшая коллекция минералов, — ее в коммунальной квартире не разместишь. Без коллекции же он не мог обходиться, работая в тайне ото всех над своими «Записками геолога», которым решился посвятить остаток лет. Возможно, пригодятся молодым разведчикам Южного Урала: где побывало двенадцать геологов, там наверняка можно открыть тринадцатое месторождение.

...Илья Леонтьевич Жилинский приехал в Ярск три десятилетия назад, сразу после окончания Днепропетровского горного института. Еще до революции он переболел «детской болезнью» всех геологов — «золотой лихорадкой» в тяжелой форме: несколько лет подряд искал благородный металл в Сибири. И в институт поступал в предельном для студента возрасте. Геологический факультет чуть-чуть не закрыли, не находилось желающих учиться на факультете; Жилинский как раз подоспел вовремя со своим единственным в тот год заявлением о приеме.

Первую зиму профессора, вместо лекций, с глазу на глаз подолгу беседовали с одиноким первокурсником, недолюбливавшим палеонтологию, но зато превосходно разбиравшемся в самых уникальных образцах полезных ископаемых...

Шли годы начальной пятилетки. Илья Леонтьевич открывал клад за кладом: медь, никель, кобальт, хром, титан, железо,— перечень их составлял почти третью часть таблицы Менделеева, испещренной «птичками» восторженного разведчика, который из своего кармана платил предприимчивым мужичкам до десяти целковых за каждый, обнаруженный ими, выход хромитов или колчеданов. Однако геологическое начальство в краевом центре больше всего интересовалось золотом и серебром в те далекие времена «Торгсина». И когда Жилинский, в поисках красного железняка в районе станции Орлово, наткнулся на медный колчедан, содержащий малую толику «презренного металла», то разбитные «золотых дел мастера» подняли сенсационный шумок вокруг его открытия, доказывая публично, что найдено 300 тонн (никак не меньше!) золота.. 3000 тонн серебра и 1 миллион тонн меди.

Спешно появилась на свет божий строительная организация «Ормедьзолото» и при ней закрытый распределитель с дорогими сукнами, крупчаткой, заморским ромом. Но страсти вскоре улеглись. С легкой руки какого-то злослова эту стройконтору перекрестили в — «Ой, нет золота!» А потом и совсем прихлопнули. Зато невдалеке от никому не известной железнодорожной станции Орлово был основан город Медноград.. Вслед за ним, в Ярске начали сооружать никелькомбинат. Он подоспел как раз вовремя — к войне, когда каждая тонна никеля была на учете в Государственном Комитете Обороны. И, наконец, в разгар войны, когда танки фон-Манштейна рвались на выручку к фон-Паулюсу, был заложен металлургический комбинат близ Ярска. Так сбылась и третья мечта Жилинского, быть может, самая заветная, потому что речь идет о природно-легированной стали, — она нигде больше в целом мире не выплавляется....

Уже под вечер, возвращаясь со своей стройки, Илья Леонтьевич решил навестить давнего приятеля — Каширина. Все-таки не понравился ему сегодня Речка, и захотелось потолковать с Никонором часок-другой перед сном грядущим.

Каширин жил в ветхом кирпично-деревянном сооруженьице, недалеко от понтонного моста через Урал. Сколько раз это местечко оказывалось под водой в бедственные дни апрельских широчайших разливов, сколько раз Никонору Ефимовичу вместе со своей Дарьюшкой приходилось переселяться к зятю, в Новый город. Но старик ни за что, ни за какую цену не продал бы своего «ласточкина гнезда», хотя уже давным-давно улетели из него девчата и единственный сын Максим. И как только не в меру вспыльчивый Урал немного успокаивался, начинал входить в размытые некрутые берега, Каширин возвращался на прежнее местожительство, для чего-то аккуратно измерял уровень схлынувшей воды по грязному следу на растрескавшейся штукатурке стен, сокрушенно покачивал головой и брался за работу. К июню его домишко принимал нарядный вид: стены были заново побелены, ставни подкрашены, заборчик подправлен, огород весело зеленел огуречными, капустными, помидорными грядками, и среди кустов рябины и боярышника, окаймленных зарослями цветочной смеси, ярко выделялись рамчатые ульи, розовые, синие, кремовые. Ну разве можно, скажите на милость, покинуть этот райский уголок по причине бабьего каприза взбалмошной и сумасбродной степной весны!

Жилинский тихонько притворил за собой тесовую калитку, вошел во двор, потрепал за уши давнишнюю знакомую, безобидную лайку «Молнию», неторопливо осмотрелся — ни души, и присел на скамейку под высоким, двухметровым подсолнухом с огромной, битком набитой «грызовыми» семечками, желтеющей корзинкой. Ну и тишина, даже от ульев долетает вечерний монотонный шум пчелиного семейства.

— Есть кто в тереме? — громко спросил он.

Из сарая выглянул сам хозяин. Лицо у него было заспанное, к волосам прицепился завиток свежей древесной стружки.

— А, Илюша! Сейчас иду.

Каширин умылся прямо под колонкой, стоявшей у дровника, старательно причесался, поправил сыромятный ремешок на сатиновой рубахе-косоворотке и, энергично размахивая руками в такт крупному, не по годам, ходкому шагу, пошел наискосок через зеленый двор к дружку-приятелю.

— Давненько не наведывался, Илья свет-Леонтич! — хриповатым баском сказал он, присаживаясь рядом, плечо к плечу. — Видно, замотался со своим особняком?

— Не говори!

— Да уж знаю как строиться. Стоит лишь ввязаться — и пиши пропало ясное лето! Веришь ли, сразу все эти пережитки этого самого капитализма так и зашевелятся в душе. Частное предпринимательство!

— У тебя учусь,— подковырнул Жилинский.

— Еще один большой разлив — и брошу эту свою затею, переселюсь совсем к Егору. Надоело, в самом деле, работать на Урал. Урал, видно, не пересилишь.

— Такие паводки, как нынешний, случаются раз в двенадцать-пятнадцать лет.

— У меня свой учет ведется по зарубкам. Я заключаю, что наводнения стали учащаться.

— Позволь, позволь, мы же переживаем период наивысшей солнечной активности, даже Каспийское море обмелело.

— Скажи на милость! У меня от этой солнечной активности рубашка не просыхает до пол-лета! Видно, есть еще силенка у нашего Урала: отлежится за зиму-то да как размахнется, затопит пол-Ярска, пойдет разгуливать по нижним улицам Ново-Стальска, до самого Южноуральска доберется, не гляди, что высоко стоит. Есть, есть силенка у старого забияки! А ты все твердишь про солнечную активность...

Никонор Ефимович разговорился, задетый за живое. Теперь он мог рассуждать до полуночи, отстаивая свою, всем уже известную точку зрения, что Урал незаслуженно обидели все эти ученые гидрологи и гидротехники, которые перешли его вброд, как никчемную речушку, и отправились к берегам Оби, Енисея, Ангары. «А того не помнят, что без нашего Урала не было бы магнитогорской стали»,— любил он повторять одну и ту же фразу.

— Ну, хватит, давай выкладывай, что у тебя там накопилось,— неожиданно потребовал Никонор Ефимович, отлично зная, что Илья просто так редкий раз заглянет. И приготовился слушать: расставил ноги, облокотился на колени, низко опустил голову, будто заинтересовавшись тем, что делается в курчавом подорожнике. Он слушал, исподволь рассматривая землю, слегка прикрыв глаза прозрачными морщинистыми веками, а рассказывал, глядя в упор на собеседника, как бы желая убедиться, не позевывает ли тот от скуки.

— Встретился сегодня с твоим зятем,— нехотя начал Жилинский.— Что-то сильно сдал Егор Егорович за последний год. Все хандрит. Все жалуется на новое начальство: того нет, другого нет, третьего нет, одни выговора. До Госплана, мол, далеко, до Совета Министров высоко. Нервничает. Спешит с выводами.

— Знаю,— не дослушав, сказал посуровевший Никонор Ефимович. И, изменив своему правилу,— не поднимая головы,— заговорил сердито, глухо: — Мой зятек (уж я-то его насквозь вижу, шельмеца!) привык, больно привык к закрытому распределителю. В том вся причина его хандры. Помнишь, когда в сорок шестом году отменили карточки, народ вздохнул с облегчением, а кое-кому отмена пришлась не по вкусу: не стало никаких доппайков по низким ценам; хочешь, покупай, что надо, на равных основаниях. Егор не любит «равных оснований», уж я его знаю! Министерство для Егора было «закрытым распределителем», он получал оттуда все, что душеньке угодно: и металл, и лес, и цемент. Отказу ни в чем не было. А сейчас у совнархоза, кроме Ярска, забот хоть отбавляй. Надо, вон, новую домну пускать в Ново-Стальске, Медноград достраивать, Южноуральск подымать. Всем этим делом занимались бы три-четыре министерства, совнархоз занимается один. Как тут, скажи на милость, не пожаловаться на судьбу нашему бедному Егору? Вот он и вздыхает по своему покойному ведомству.

— Позволь, Никонор, ты впадаешь в противоречие,— осторожно перебил его Илья Леонтьевич.— В министерстве насчитывалось до полусотни таких трестов, как наш, Ярский, в совнархозе всего их пять...

— Значит, вся пятерня перед глазами у председателя совнархоза: большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинец.Догадываешься, к чему клоню? Наш Егор никогда не был средним, тем паче, безымянным или мизинцем, Егор привык быть указательным пальцем правой руки министра. Но всяк считает по-своему: видно, в Южноуральске начали со слабенького мизинца. Стало быть, не скоро дойдет очередь до нашего управляющего.

— Признаюсь, не предполагал, что ты так судишь Егора Егоровича.

— Он-то мне, чай, родня. На днях поругал его эдак иносказательно, для зачина. Смеется: середняки и молодежь тянут свою лямку, а вы, старики, журите их со стороны, заочно! Он у меня шуточками-прибауточками не отделается. Я и прямо могу все выговорить, без иносказания.

Каширин достал из глубокого брючного кармана кожаный кисет с мелко нарезанным самосадом, оторвал от сложенного гармошкой газетного листа прямоугольный лоскуток, туго свернул папиросу, тщательно вставил ее в яшмовый мундштук, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся. Все это он проделал степенно, неторопливо, будто стараясь выиграть лишнюю минуту перед курением.

— Доберусь и до младшего зятя. С Егором еще полбеды, а вот Родион чуть ли не целую теорию развел. Ни с кем считаться не желает. Как тебе нравится,— собственную жену вгорячах назвал ревизионисткой! А? До чего дошел шельмец со своим упрямством. И откуда, скажи на милость, у человека, выросшего в холщовых пеленках, эдакие мыслишки?

Илья Леонтьевич выразительно пожал плечами. Каширин, старый партиец, всегда разговаривал с ним, беспартийным инженером, как с самым близким единомышленником: ни разу за все время их бескорыстной дружбы Никонор ни единым словом не подчеркнул своего особого положения среди людей.

— Не знаешь? И для меня это запутанный кроссворд, никак не подберу нужных слов, чтобы уложились в клеточки.

Они помолчали, словно про себя разгадывая загадку. Вязкая тень августовского вечера легла на уютный дворик, незаметно подобралась к скамейке. Никонор Ефимович привалился к спинке, раскинул руки, сладко прищурился, нежась под прощальным лучом солнца. Реденькие седые волосы на висках и на макушке были просвечены так, что вырисовывались каждый рубчик, каждая клеточка темной кожи. На затылок ему упал золотистый лепесток с подсолнуха, который тоже повернулся к солнцу, напрягая свои упругие зеленые мышцы. Прямая линия тени пересекла Никоноровы усы с рыжим подпалом, скользнула выше — к глубокой складке на переносице и, задержавшись на выпуклых надбровных дугах, уже безостановочно прошлась по изборожденному морщинами лбу. Л подсолнух над ним весь так и сиял, вскинув голову к чистому, без единого облачка, мягко-голубому небу.

— Перерос хозяина,— покосившись на подсолнух, сказал Никонор Ефимович.

И снова стал закуривать.

— Бросил бы ты дымить,— не впервой посоветовал ему Жилинский.

— Пробовал, не хватает духу. Один раз не курил с полгода...

— Помню.

— Второй раз, после воины больше года не курил. А когда сообщили о болезни Сталина, рука опять потянулась за табаком. Не то, видно, времечко, чтобы забавляться леденцами под старость лет.

— Не оправдывайся, Никонор.

— Ладно, скажи-ка лучше, что там творится в нашем Ново-Стальске.

— Достраивают новую домну. В конце августа собираются пускать. Сам Бардин приезжал. Хвалил. Пора, сказал, вашему металлургическому комбинату дать «зеленую улицу».

— В самом деле?

— Южноуральская область пошла в гору. До недавнего времени она была известна только как поставщик твердой пшеницы...

— А пуховые платки забыл!

— Ну, и слава пуховых платков для пущей важности прибавлялась к пшеничной славе. Но мы же производим львиную долю никеля, медь, легированный чугун, блюминги, бензин.

— Мясокомбинат забыл,— словно бы подтрунивал над ним Каширин.

— Это не по моей специальности.

— Ишь ты!

— Да, теперь заново открывается Южноуральская область. Наконец дошла очередь и до полузаброшенного курорта Рощинское — ведь на первоклассном медном колчедане он стоит. Теперь в полный голос заговорили о Приозерном. Приозерное — настоящий «Млечный путь» Южного Урала!..— и Жилинский принялся расписывать богатства родных мест, где горы встречаются со степью.

Никонор Ефимович слушал его с интересом: Жилинский умел рассказывать об одном и том же, не повторяясь, подбирая все новые краски для своей воображаемой геологической карты, которая всегда как бы оставалась недорисованной. Расстегнув ворот чесучевого пиджачка, лихо сдвинув белую кепочку на затылок и положив ногу на ногу, он говорил ровно, певуче, изредка постукивая тростью по каблуку ботинка словно расставляя знаки препинания. Тихое, почти религиозное преклонение перед щедростью матери-природы чувствовалось в каждом слове этого человека с открытым умным лицом старого русского интеллигента и грубыми, жесткими руками землекопа.

Только раз за все три десятилетия пробежала «черная кошка» между Никонором и Ильей: когда-то Егор Речка усиленно ухаживал за дочерью Жилинского — Людмилой, а женился на дочери Каширина — Зинаиде. Своенравная женская судьба развела их дочерей в разные стороны, они же так и остались приятелями на всю жизнь.

— Дострою дом, поеду в Южноуральск, поинтересуюсь планами нового начальства,— сказал в заключение Илья Леонтьевич и тяжело, покряхтывая, встал (находился за день-то!) — Надо поторопить их с прокатным цехом. Без проката наша естественно-легированная сталь не скоро еще добьется признания.

— Видно, любому геологу всегда кажется, что открытые им месторождения кем-то недооцениваются.

— Ты прав, Никонор. Скажу тебе по секрету, это наша профессиональная болезнь,— охотно согласился он, провожаемый хозяином до калитки.

Стемнело. Над никелькомбинатом загадочно поигрывали багряные отсветы огней. За ними, севернее, близ крекинг-завода полыхал длинный газовый факел. А на западе, из-за полукруглого увала поднималось лимонное зарево над Ново-Стальском. И от всего этого высокое сухое небо становилось неспокойным, предгрозовым.

6

Двести с лишним лет стоит Южноуральск на правом высоком берегу мятежной степной реки Яик, переименованной царским указом поел пугачевского восстания. С давних пор привлекал к себе вольнолюбивый город лучшие умы России. Кто здесь только ни побывал! Державин и Крылов, Пушкин и Аксаков, Даль и Жуковский, Плещеев и Шевченко, Лев Толстой и Глеб Успенский, Короленко и Чернышевский...

Для одних эта юго-восточная окраина империи была родным домом; другие приезжали сюда из Санкт-Петербурга на перекладных, за свой счет; третьих привозили за казенный счет, под жандармским конвоем. Но все они в сыновьем тягостном раздумье склоняли голову, едва ступив на эту землю, хранящую тот гулкий, дробный перестук копыт, что и сейчас, едва подует ветер, слышится над степью как дальний отзвук марша пугачевской конницы: прикроешь ладонью глаза от солнца— и перед мысленным взором, в полуденном мареве встают, вырисовываются все четче, наплывая друг на друга, огненные картины битвы из «Капитанской дочки»...

Мет, не случайно тут скрестились пути-дороги бесстрашных поборников русской правды, «свободных» и ссыльных. Тут, на просторах, поистине неоглядных, в горячке крестьянских революционных войн зарубцовывались швы былой розни между русскими, башкирами, казахами, и Уральский хребет навеки скрепил гранитной складкой две части будущей мировой державы. И тут ждали людей несметные богатства, стоило лишь копнуть поглубже (но березовой сохой не возьмешь и тоненького пластика девственного чернозема, под которым залегают толщи дивных руд)...

Прошли столетия — восемнадцатое, девятнадцатое. Начался двадцатый век. В ненастный день глубокой осени 1917 года, в старом Караван-Сарае Южноуральска собрался ревком города. Эти люди знали, куда вести дело. То были правнуки воинов Емельяна,— не в нагольных полушубках и лисьих треухах, а в форменных тужурках паровозных машинистов и в промасленных рабочих кепках. Да, они-то знали, с чего им надо начинать. Однако не терял времени и казачий атаман Дутов, «чрезвычайный уполномоченный по продовольствию» сбежавшего из Зимнего дворца Керенского. Возомнив себя «спасителем России», атаман решил захлопнуть «Азиатские ворота» перед самым лицом грозной революции: стянул к белокаменному минарету Караван-Сарая верных бородачей из пригородных станиц, корниловских беглых офицеров, недоучившихся безусых юнкеров, и, размахивая шашкой, арестовал ревком во главе с правительственным советским комиссаром. Так началась гражданская война на водоразделе между Волгой и Уралом.

Для революционной волны не существует никаких водоразделов: девятый вал октябрьского шторма хлынул от Пулковского меридиана на Восток, с разбега перехлестнул становой хребет двух материков и докатился вскоре до Китая. А рубака Дутов воображал, что сургучные печати на дверях мечети, где заседал штаб большевиков, преградят дорогу восстанию в Среднюю Азию!

Рухнул белоказачий заслон на степных проселках: не помогли врагу ни коварные засады отборных сотен в сдающихся на милость победителя станицах, ни ночные дикие набеги на голодные, холодные, измученные тифозным бредом города, ни конные лавы в открытых отчаянных сражениях, ни фланговые удары по красному Южноуральску то обманутых чехов, то колчаковских головорезов.

Сбылись вещие слова тех первых гонцов свободы, что спешили сюда на почтовых тройках в зимнюю вьюгу и несносный зной, опережая посланные им вдогонку высочайшие повеления о негласном надзоре за одинокими провозвестниками грядущего величия России...

Все-все: давно читанное в книгах, слышанное от стариков, виденное в детстве — все припоминалось Лобову в эти дни после возвращения в родной город. В молодости было безразлично, где жить, а теперь, когда полным ходом идет пятый десяток лет, хотелось обосноваться в таких местах, которые имеют и свою историю и свое будущее. Пора странствий миновала, началась та главная полоса жизни, когда все видится отчетливо, понимается с полуслова, чувствуется безошибочно. Это и есть расцвет сил. Леонид Матвеевич хотя и старался избегать (впрочем, безуспешно) высокого стиля, но на сей раз не мог подобрать иных слов, чтобы поточнее и попроще сказать о своей душевной бодрости.

В совнархозе встретили его хорошо, как человека, вернувшегося на родину. Конечно, были разные оттенки в отношениях к нему, но он их не замечал, пытливо приглядываясь к новым людям. Его радовал на редкость удачный подбор инженеров: чуть ли не у каждого за плечами три-четыре, а то и пять пятилеток.

Из Москвы он видел Южноуральск в зыбкой дымке тридцатых годов, и если уж говорить начистоту, то Леонид Матвеевич не предполагал, что попадет в среду такой зрелой технической интеллигенции, не уступающей, пожалуй, и госплановскому коллективу. Ну, что ж, бывают ошибки со знаком плюс.

По мере знакомства с совнархозом, внешне будто похожим на министерство в миниатюре (тс же отраслевые управления, только без титула — главные, те же отделы, та же коллегия, именуемая советом), Лобов первоначально разделил всех работников на две части: приезжие и местные. Потом каждая из этих частей подверглась, в свою очередь, делению: среди приезжих были коренные «центральные» и недавние выдвиженцы, не успевшие еще привыкнуть к Москве; среди местных выделялись инженеры с заводов Ярского промышленного района, патриоты Южноуральской области. Некоторые из «центральных», вообще-то люди с развитым чувством масштабности, любили подтрунивать над степняками, которые гордясь своим заводским первородством, не оставались, впрочем, в долгу и прозрачно намекали на затянувшееся одиночество москвичей, не торопящихся обосновываться в провинции. Лобов, как новичок, временно находился на привилегированном положении: мог судить всех, сам не подвергаясь осуждению.

Егор Речка оказался прав насчет «курса бумажных дел»: даже на беглое ознакомление с проектами строек Леонид Матвеевич затратил целую неделю. Особо его заинтересовала судьба металлургического комбината в Ново-Стальске. Еще в те времена, когда готовилась к пуску домна номер один Магнитогорска, Серго Орджоникидзе пророчил большое будущее Ярскому месторождению. И едва вступили в строй первые заводы второй угольно-металлургической базы, нарком тяжелой промышленности послал в Ярск начальника Кузнецкстроя, одного из зачинателей нашей индустрии. Но уже надвигались драматические события. Вскоре не стало Орджоникидзе. Потом война. Потом восстановление украинской металлургии. Когда же дошла очередь до Ново-Стальска, то вдруг выяснилось: ученые еще не решили, как подступиться к хромо-никелевой руде, чтобы подешевле получать природно-легированную сталь. И это тем более досадно, что иные дельцы, ловко спекулируй «ярской проблемой», успешно защищали кандидатские и даже докторские диссертации.

После некоторых колебаний Лобов решил поговорить с председателем совнархоза откровенно. Он знал Нила Спиридоновича Рудакова по Москве, в бытность того министром. Встретились они в Южноуральске как давнишние знакомые, сразу перешли на «ты», давно унаследовав ту завидную простоту, которая царила среди хозяйственников — «тридцатников».

— До каких же пор будет продолжаться борьба технических идей?— спросил его Леонид Матвеевич после совещания, где речь шла о пуске новой новостальской домны.

Рудаков поднялся из-за стола, прошелся по зеленой, с красной каймой, ковровой дорожке, разминая уставшие от долгого сидения ноги, остановился у окна, сказал, не оборачиваясь:

— Это не борьба идей, а игра идей. Вчера получил еще одну схему обогащения ярских руд. Предлагают строить цех кричного железа на одиннадцать вращающихся печей. Ссылаются на заграничный опыт. Но ведь подобного комбината нигде в мире нет. Подумать только: мы первыми запустили искусственный спутник Земли и не можем найти экономически выгодного способа получения естественно-легированной стали! Парадокс.

Леонид Матвеевич нарочно подбавил масла в огонь:

— Не легко сделать так, чтобы и овцы были целы и волки сыты,— чтобы и никель уберечь и дешевую сталь выдать.

— Полюбуйся ты на него! Уж не приехал ли ты защищать все эти ЦНИИ и ГИПРОМЕЗЫ? Тут без тебя адвокатов хватает. Диссертации писать опоздал, некогда переучиваться. Пусть уж металлурги двигают свою науку, нам с тобой надо строить.

— В первую голову — прокатный цех.

— Согласен. А то, видишь, что получается? Из нашей стали делают сковороды и утюги. Слишком много чести для оладей,— поджаривать их на хромоникелевых сковородках.

— Как ты относишься к предложениям перевести комбинат на привозную руду? — поинтересовался Леонид Матвеевич, чтобы разом, до конца выяснить его точку зрения.

— Линия наименьшего сопротивления,— не задумываясь, ответил Рудаков, словно ждал этого вопроса.— Ну, конечно, сторонники привозного сырья делают вид, что защищают государственные интересы, стараются якобы приберечь никель для будущих поколений. Находятся даже «теоретики», доказывающие, что стране сейчас якобы не нужно такого количества спецсталей. Это в ракетный век! Посуди сам: разве для обгона Америки помешают несколько миллионов тонн низколегированной стали? Нет, не надо ориентироваться на кустанайскую руду. Следует быстрее завершать металлургический цикл на комбинате, тогда не будет отбоя от покупателей нашей стали. Она пойдет нарасхват.

— Поговаривают и о том, что запасы Ярского месторождения не велики,— еще подбавил маслица в огонь Леонид Матвеевич.

— Тут всего наслушаешься, приструнить бы этих говорунов и шептунов,— сказал председатель совнархоза и сел за стол. Вид у него был усталый, движения вялые, и говорил он все это, наверно, не в первый раз, кое-как скрывая раздражение.

Лобов во всем соглашался с ним, за исключением одного: не следовало бы отказываться от привозной руды, пока наука ищет удобные подступы к местной. Своим чутьем госплановца он сразу разгадал, что председатель СНХ побаивается, как бы закоренелое недоверие к Ярскому месторождению снова не притормозило строительство Ново-Стальского комбината.

Нил Спиридонович достал из тумбочки письменного стола ученическую общую тетрадь, подержал в руках, будто взвешивая, и подал заместителю:

— Полистай на досуге, для души. Старая докладная записка геолога Жилинского в обком партии. Читается как приключенческий роман.

— Я знал Жилинского, когда еще был мальчишкой.

— Стойкий мужик. На открытых им месторождениях выросло с полдесятка кандидатов в профессора, а рядовой инженер, без ученых степеней и званий, один столько лет доказывал свою правоту.

Леонид Матвеевич ушел от Рудакова ободренным, хотя ему не нравилась этакая расслабленность Нила Спиридоновича. В Москве он выглядел подвижным, даже бравым и вот сдал за какой-нибудь год в Южноуральске. Что это — временный упадок сил после трудного министерского поста? А впрочем, может быть, на него, действительно, так сильно повлияла недавняя шумиха вокруг ярской дамбы, которую злые языки окрестили противоместнической дамбой? До приезда в Южноуральск Лобов не придавал этой истории серьезного значения, хотя она получила широкую огласку, и одно время доброе имя Рудакова склонялось во всех падежах, как только заходила речь о местничестве.

Все началось с того, что кто-то из работников Госплана натолкнулся на «скандальное» нарушение государственной дисциплины: Южноуральский совнархоз намеревался достроить, наконец, дамбу в Ярске. Откуда взялись деньги? Предполагалось снять миллион рублей с какого-нибудь третьестепенного объекта, где ассигнования все равно не могли быть освоены. Только предполагалось. Ни одной копейки не было истрачено. Но и этого оказалось вполне достаточно для обвинения. Впрочем, для вящей убедительности добавили пункт второй: достройка Ярского драмтеатра. По соседству с ним возводился шикарный, с полным набором излишеств, очередной Дом культуры — образчик былой министерской чересполосицы, однако ж обвинители и не заметили сего.

Тенденциозность была настолько очевидной, что ни у кого, конечно, не поднялась рука на Рудакова. Все кончилось, как сам он невесело шутил, «всесоюзной проработкой». Но переболев, Нил Спиридонович приобрел долгосрочный «иммунитет» против собственной смелости в строительных делах. «Может, я ошибаюсь?» — спрашивал себя Лобов. Ему очень хотелось ошибиться в данном случае. Бывают же у председателя совнархоза минуты просветления, к примеру сегодня, когда он прямо и резко заговорил о судьбе металлургического комбината. Стало быть, есть еще порох в пороховницах!..

Пройдет немного времени, in все убедятся в том, что та же дамба крайне нужна Ярску: не может двухсоттысячный город без конца подвергаться наводнениям, когда весенний Урал-гуляка вымахивает из берегов. И во всяком случае, раз уже начали строить, надо доводить дело до конца, не бросать деньги на ветер...

Рассуждая так, Леонид Матвеевич успокаивался. По все же его тревожило неудачное вступление Рудакова па пост председателя совнархоза. Трудновато придется и ему, Лобову. Он-то определенно ввяжется в эту затянувшуюся перебранку с перестраховщиками. Ново-Стальский комбинат строится почти двадцать лет и до сей поры не имеет ни прокатного цеха, ни аглофабрики. Завод Южуралмаш тоже не закончен, хотя мог бы встать вровень со своим свердловским тезкой. В целом по области в «незавершенке» омертвлено до полмиллиарда целковых. Оборудование, завезенное много лет назад, старится морально. А в Госплане аккуратненько разделили двадцать миллиардов, ассигнуемых совнархозу на семилетку, на семь равных частей. Что ж, если не согласятся на перераспределение средств по годам и объектам, то придется писать в ЦК. Да, прямо в ЦК. А Рудаков? Поддержит или нет? Пойдет вместе или останется в сторонке? Что за вопрос,— определенно поддержит. Бывало он отстаивал и не такие идеи. Временная у него эта «моральная старость». Нил Спиридонович еще встряхнется, покажет себя, непременно покажет. И землистое лицо его порозовеет, и опущенные плечи расправятся по-молодецки. У каждого случается упадок сил на шестом десятке лет, но есть у людей рудаковской складки вторая молодость, пусть и покороче первой, но зато ярче мыслями, непреклоннее в своих решениях.

Леонид Матвеевич наспех закусил в переполненной столовой, залпом выпил стакан теплого кофе, взял в буфете две пачки папирос, чтобы уже хватило на весь день, и пошел к себе наверх, пружинистым скорым шагом подымаясь по людной, главной лестнице.

В приемной его ждал высокий, могучий человек в голубенькой рубашке, сером пиджаке, наброшенном на плечи (жарко!) и с соломенной шляпой в руках.

— Сухарев,— отрекомендовался он.

— Мы с вами встречались, только давным-давно,— сказал Лобов, сразу же узнав в нем былого комсомольского оратора и своего недавнего попутчика на перегоне Степная — Южноуральск.

— Никогда не надеюсь на чужую память,— в шутку, многозначительно заметил Сухарев.

— Напрасно. Проходите, пожалуйста... Слушаю вас.

— Кстати, мне самому хотелось бы послушать вас,— Родион Федорович назвал газету, по поручению которой зашел побеседовать о строительных делах в Южноуральской области.— Меня интересует ваше мнение, как человека нового.

— Я собираюсь в Стальск и Ярск. Вернусь, тогда пожалуйста, с превеликим удовольствием поделюсь своими впечатлениями. Л сейчас что скажешь? Только что заседал совет, шел разговор о металлургическом комбинате...

— О, это сложная, противоречивая история.

— Комбинат в какой-то мере стал жертвой «безответной любви»: министерство черной металлургии было к нему абсолютно равнодушным.

— Для меня лично ваша эмоциональная оценка прошлого несколько неожиданна,— Родион Федорович удивленно взглянул на Лобова, в котором с трудом узнавал прежнего Леньку-осоавиахимовца.

— При чем тут чувства? Я инженер, привык считаться с фактами...— и Леонид Матвеевич, еще не остыв после встречи с председателем совнархоза, начал излагать факт за фактом.

Сухарев умел слушать разных людей с неподдельной заинтересованностью, без обычного в таких случаях самопринуждения. Откинувшись всем корпусом на спинку кресла, покачивая головой в знак согласия, он молча поощрял собеседника, чтобы тот — упаси боже! — не остановился перед чем-нибудь самым деликатным. Но Леонид Матвеевич и не думал останавливаться, ему вдруг захотелось в открытую поговорить с этим человеком, безвыездно живущим тут, в Южноуральске. Не зная, впрочем, что произошло за последний год с ученым экономистом Сухаревым, он довольно метко бил по его чувствительным местам. Начал издалека, с прошлогоднего разгрома антипартийной группы, затем перешел к догматикам помельче, привыкшим строить 'социализм в «устаревшей ведомственной опалубке сороковых годов», хотя и люди, и время, и размах стройки — все уже совсем другое в «век сборного железобетона».

Родион Федорович болезненно поморщился от этих слов: еще никто так дерзко не сравнивал старую организацию управления хозяйством с бросовой опалубкой. Сейчас он готов был изменить своей благоприобретенной привычке журналиста — затеять спор, схватиться: пусть знает, с кем имеет дело. Однако сдержался: вряд ли стоит с типичным хозяйственником начинать дискуссию на теоретическую тему.

Лобов тем временем с той же легкостью перешел к злоключениям Ново-Стальска, точно издревле существовала связь между догматизмом и какими-то там схемами обогащения ярских руд.

Родиону Федоровичу казалось, что зампред совнархоза просто-напросто издевается над ним, понаслышавшись всякой болтовни о недавнем его грехопадении. И ему уже становилось невмоготу выслушивать длинные разглагольствования москвича, одетого в элегантный костюм, этакого чистюли из заоблачных госплановских высот. Стараясь все же побороть свою неприязнь, он то и дело встречался с теплым, добродушным и улыбчивым взглядом Лобова, словно ищущего поддержки v сверстника по комсомолу.

— Как летит время!.. — говорил Леонид Матвеевич.— Помню, я был мальчиком на побегушках в Южноуральском губсовнармме. Преотличная должность — курьер! Всегда в курсе дела. Какие заботы одолевали тогда совнархоз? Заготовка дров, даже кизяка, ремонт шорной мастерской, вывозка спирта с уцелевшего после дутовцсв заводика, пуск старенького бельгийского дизеля на городской электростанции, учет безработных на бирже труда... А сейчас: девонская нефть, легированная сталь, никель, медь, тяжелое машиностроение, новые города, можно сказать, великое переселение комсомольцев на восток... Впрочем, не то еще будет,— добавил он, подмигнув Сухареву по-свойски.

Родион Федорович нерешительно поднялся.

— Благодарю за чистосердечное интервью.

— Вряд ли пригодится для печати,— улыбнулся Лобов.

— Ну и пусть. Зато мне лично вы доставили удовольствие,— сказал Родион Федорович, подавая руку через стол.

Он набросил пиджак на плечи, направился к выходу. Его раздумчивый, мерный шаг, волевой, царственный поворот крупной головы заставили Леонида Матвеевича как бы очнуться, вспомнить Настю. Будто почувствовав это, Сухарев обернулся, сказал уже с порога:

— Навестите нас в свободную минуту.

— Да, совсем забыл, я недавно пообещал Анастасии Никоноровне зайти, но никак не смог. Передайте, пожалуйста, мое извинение.

— Что вы, пустяки! — в замешательстве проговорил Сухарев и широко распахнул тяжелую, обитую дерматином дверь.

«Надо же мне было закатывать речи перед ним, еще вообразит черт знает что»,— пожалел Лобов. Действительно, нелепо получилось: встретились, ну, допустим, не друзья, но все-таки знакомые, и ни единым словом не обмолвились о прошлом. Выходит, нечего было вспоминать, хотя когда-то с полгода состояли в одной ячейке союза молодежи.

...«Собственно, а зачем я к нему заявился? Нашел приятеля!— сердился на себя Сухарев, шагая уже по улице.— Захотелось отвести душу — как-никак вместе ходили в комсомольских юнгштурмовках. Вот он меня и отчитал. Так мне и надо. Это, видно, Настя восстановила его против меня. Расплакалась, конечно, перед своим бывшим ухажером, ничего не утаила. Тот и приободрился, заговорил о «жертвах безответной любви» времен министерских, об «устаревшей ведомственной опалубке сороковых годов». Но я в долгу не остался: пусть поразмышляет на досуге о своей «эмоциональной оценке прошлого».

Сухареву не хотелось признаться себе в том, что он фактически искал какой-нибудь поддержки у Лобова, как у человека нового в Южпоуральске. И промахнулся—вместо поддержки получил такую отповедь. Ну, ясно, тут без Настиного вмешательства не обошлось. Чего она хочет? И без того все отвернулись от него, Родиона Федоровича Сухарева. Иные даже здороваться перестали, а иные, завидев его издалека, ускоряют шаг, делают вид, что торопятся, и, проходя мимо, небрежно кивают головой, как случайному знакомому. Незримая грань отчуждения пролегла между ним, Родионом, и всеми его земляками.

Вот еще одним противником больше — вернулся из дальних странствий товарищ Лобов, «курьер Южноуральского губсовнархоза». Как он начал проводить сегодня параллели между двадцатыми и пятидесятыми годами! Ловкий чертежник! А какой тон, какая осанка, какая самоуверенность! Знает цену каждому своему слову — привык распоряжаться судьбами людей. Такой не оступится. Не из опрометчивых. Но, черт возьми, как же все-таки он, Родион, не подумал об этом раньше? Да что общего может быть у кандидата экономических наук, которому давно пора носить в кармане диплом доктора, с этим инженером, избалованным почестями и должностями! Что ему принципы большой политики — было бы теплое местечко, да увесистый оклад, да персональная машина...

Родион Федорович неловко, как падающий, вскинул руки: рядом с ним, пронзительно скрежеща тормозами, остановилась запыленная «Победа». И тут же его оглушил свисток милиционера. На тротуаре кто-то крикнул: «Человека задавили!» Родион смущенно улыбнулся, переминаясь с ноги на ногу, и стал протискиваться сквозь толпу любопытных. «Здесь не переходят улицу, я сигналил, гражданин, наверное, глухой!..» — оправдывался перед кем-то молоденький водитель. А Родион Федорович старался поскорее затеряться среди толпы, которая, того и гляди, его же и обвинит в нарушении правил уличного движения. Уж он-то, Сухарев, давно не верит в солидарность пешеходов...

Лобов возвращался из совнархоза в сумерки. Переутомленный жарой, степной город постепенно оживал. Леонид Матвеевич приостановился у сквера, огляделся. Слева, на фоне серо-синего неба картинно выделялся белый топкий минарет над ломаной кромкой темнеющего парка. Справа, на возвышенности, которую приезжие инженеры окрестили «Южноуральским Монмартром», светилась густо-красными огнями высоченная мачта. По главной улице двигались встречные колонны автомобилей: откуда, со стороны Зауралья,— с пшеничкой, а в направлении реки, к осокоревой роще,— с землицей из котлованов.

«Пора, пора обосновываться по-настоящему. И без того немало тут временных деятелей, под «негласным надзором областкома»,— рассуждал Лобов, возвращаясь к себе в гостиницу.

В гостинице ему вручили письмо от жены. Василиса писала: «Начинаю исподволь собираться в путь-дорогу. Мама разработала детальный план экипировки, точно у меня впереди путешествие в Антарктиду. Чудачка, право!.. Смотри, не хандри там без меня! Тревожусь и тоскую».

Он взял ее карточку и долго рассматривал, отставив руку. Что за фокус: Вася будто улыбалась, когда он подносил фотографию поближе, и делалась строгой, даже хмурой, когда встречалась с ним взглядом на расстоянии. Впрочем, она была человеком очень уравновешенным, редкой доброты. Доброта угадывалась во всем: спокойные голубые круглые глаза; прямые, с ленцой, брови; припухлые необидчивые губы,— все ее открытое лицо выражало почти детски-наивное доверие к людям. Светло-русая, низенькая, пышная. Ну разве такие бывают строгими? Да они и сердиться не умеют всерьез и надолго!.. Леонид Матвеевич неожиданно сравнил ее с Кашириной и выругал себя за странную растерянность при встрече с Настенькой в райкоме партии. Ему захотелось сейчас же, немедленно, черкнуть несколько слов жене, хотя он лишь сегодня утром отправил в Москву очередную весточку. Вырвал лист из настольного блокнота, не задумываясь, набросал:

«Милая Вася-Василиса! Дежурный администратор только что порадовал меня твоим посланием. Что же добавить к тому, что я писал?' Привыкаю, вживаюсь. Впрочем, ломка в душе продолжается. Настроение переменное. Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж: это с точки зрения общественной. А с точки зрения личной: стерпится — слюбится.

Ты не вообрази, что я зело мрачно настроен. Это не раскаяние, не сожаление, это естественная грусть в первые дни возвращения на родину: примесь прошлого придает горьковатый привкус даже воздуху, которым дышал в молодости. Я не знаю чувства дороже, чем такая грусть, и нет ничего слаще горечи родного полынка. Во всяком случае, перемены тут большие, как, впрочем, всюду по дороге из Москвы в Южноуральск. Но если в человеке, с коим долго не встречался, как-то сразу замечаешь разительные перемены, то в городе, в котором не был четверть века, перво-наперво отыскиваешь старые домишки. Человека видишь совсем чужим, а город близким, верным. Вот ведь чертовщина какая!.. Приезжай поскорее. Казачий Южноуральск давным-давно привык к иногородним невесткам. Да и казачки смирились, не ревнуют!

Обнимаю тебя, целую. Жду. За сим — твой степной кочевник Леонид».

7

Август на исходе.

Все чаще в блеклом, выцветшем до нитки небе появлялись белые, как кипень, облака. К вечеру они соединялись где-то над Приволжьем в сплошной лиловый фронт, и солнце, угасая преждевременно, разливало по всему степному Зауралью мутно-оранжевые потоки света, косо перехваченные длинными прядями дождя. По ночам далеко на западе начинало глухо громыхать, и над городом нет-нет да и сухо лопнет, как одинокая шрапнель, грозовой шальной разрыв, часто забарабанит по крышам литая дробь, хлестнет короткий ливень,— это острием крыла, обычно левого, задевала Южноуральск стремительная лава облаков. К утру горизонт очищался от волокнистых мокрых туч, в тихом розовом рассвете броскими мазками четко вырисовывались омытые осокори на берегу реки, кружевные узоры железнодорожного моста, зеленые шевроны лесных полосок на серебристо-сером сукне степи. По утрам дышалось легче. Так и перемежались последние знойные дни лета дождливыми прохладными ночами.

В жизни Анастасии происходило нечто подобное: на работе она забывалась, привычно вникая в судьбы других людей, приходивших к ней со всякими делами — от самых пустяковых до чрезвычайно важных, а дома снова возвращалась к тревожным размышлениям о своей судьбе. Иногда ей казалось, что она топчется на месте, не в силах ни на шаг продвинуться вперед. В такие минуты Анастасия обвиняла себя и в мелком эгоизме и в интеллигентской мнительности. Но тут же оправдывалась перед собой: «Не о себе пекусь в конце концов. Мне-то все ясно, это Родион за деревьями не видит леса».

Вчера в одном центральном еженедельнике появились злые «Заметки экономиста», наделавшие столько шума в Южноуральске. Удар пришелся по Лобову: он обвинялся в «самовольном перераспределении средств», «игнорировании нужд малых строек», «самоуправстве» и прочих пороках местничества. Заметки писал Сухарев.

После заседания бюро обкома старый товарищ Кашириной зашел к ней в райком и рассказал:

— Вся эта шумиха выеденного яйца не стоит. Лобов распорядился прекратить работы на некоторых объектах и сосредоточить силы на достройке одиннадцати больших домов и двух школ в Южноуральске. Самолично приостановил до весны реконструкцию полукустарного завода «Металлист», где нет еще законченного проекта. Вот все его «преступление». Однако заместителю председателя совнархоза и начальнику планового отдела поставлено на вид.

— За что же?— удивилась Анастасия.

— Да, по-моему, за излишнюю горячность...

Расстроенной вернулась она домой. Ничего не хотелось делать, даже готовить ужин. Накормила ребят молоком с ежевикой и, отпустив их поиграть на набережную, присела у окна, устало привалившись к подоконнику. «Ну к чему эти мелочные придирки к людям, только-только начинающим новое дело? — подумала Анастасия. И сама испугалась своего вопроса: — Неужели Родион просто придирается к Леониду, ищет удобного случая, чтобы скомпрометировать его? Не может быть! Если написал, то, верно, убежден в своей правоте. Не зря же и обком взыскал с виновных. Нет дыма без огня... Неужели Родион мог позволить себе сгустить краски для пущей важности? Как будто не замечала за ним этого раньше. Ну, ошибся он, очень серьезно и в решающий момент, так ведь раскаялся публично, на бюро райкома... А раскаялся ли?» — впервые спросила она себя и ощутила страх, почти физический, будто кто замахнулся на нее.

Встала, долго ходила по комнате, безвольно опустив руки. Лишь раз она была в таком же состоянии — когда Лобов уехал с вечерним поездом в Москву, оставив ее, восемнадцатилетнюю девчонку, в полнейшей растерянности. И вспомнив сейчас о том, Анастасия почувствовала себя вдвойне несчастной. Но тогда, в начале жизни, было лишь задето ее самолюбие, правда, очень больно; а теперь, в середине жизни, оскорблено ее гражданское достоинство... «Все-таки с Леонидом совсем по-другому бы сложилась моя жизнь», — подумала она и поразилась этому сопоставлению, все чаще и внезапно возникавшему в последние недели: да уж не примешалось ли что-то личное к ее далеко не интимному разладу с Родионом?..

Он вернулся из обкома на закате солнца, которое, как и вчера, медленно садилось за высокий зубчатый гребень туч, ярко высветив одинокое сухое облачко над горной цепью надвигающейся грозы.

— Проголодался-то я! — сказал он, с удовольствием прохаживаясь по комнате.

— Сейчас пожарю котлеты с картошкой.

— Разве ты ничего не приготовила? Что ж, подожду. Анастасия поняла, что Родион доволен прожитым днем. И по тому, как он, сдержанно улыбаясь, бегло взглядывал на нее, ожидая первого вопроса, и по его примирительному тону она безошибочно определила настроение мужа, любившего делиться радостью со всеми.

За ужином, так и не дождавшись никаких расспросов, Родион Федорович сам начал рассказывать о заседании бюро:

— Целый вечер разматывался совнархозовский клубок. Если застенографировать, получилась бы злободневная трехактная драма для театра сатиры. Какие мизансцены! Пожалуйста, хоть завтра начинай репетиции. Собственно, достройка домов и школ — жалкий эпизод. Завод «Металлист» — пустячок! Добрые дяди намеревались перетряхнуть все титульные списки, хотели «законсервировать» начатые важные объекты. Это тебе не Ярская дамба! Тут десятками миллионов попахивает. Тут уже не цветики, а ягодки совнархозовской политики! Всяк тянет народную копейку в свой областной карман. Я предвидел. Кстати, мой строгий выговор — тоже эпизод в сравнении с теми выговорами, которые посыпались на головы местников. Ах, как мы спешим перестраиваться...

— И очень хорошо,— сухо заметила Анастасия.

— Твоя позиция мне известна. Но разве ты не понимаешь до сих пор, что мы сами вооружили до зубов своего страшного врага — местничество? У нас появились не только практики, а своего рода идеологи областной автаркии. Послушала бы ты, как на бюро выступал начальник планового отдела совнархоза. Он договорился до того, что поставил под сомнение контрольные функции Промбанка! Даже Лобов крякнул от стыда.

— А сам ты выступал?

— Я выступил в газете.

— К чему эта двойная игра, Родион?

— Двойная игра? — он насторожился, бросил есть.

— Не притворяйся!.. — Анастасия подалась вперед, до конца выдержала его предостерегающий, упорный взгляд и заговорила резко, горячо, не жалея ни себя, ни Родиона:—В обкоме ты счел за благо промолчать, а дома распинаешься — жена, мол, все стерпит! Почему бы тебе там не рассказать и о своем «предвидении», и о «идеологах областной автаркии»? Почему, наконец, ты спекулируешь, да-да, спекулируешь, остреньким словом — местничество? С какой целью? Откуда у тебя взялись торгашеские замашки? Чего ты хочешь? Замолить свои грехи или исподтишка портить кровь людям?.. Молчишь?.. — Анастасия побледнела, ее темные удлиненные глаза гневно сузились, длиннокрылые брови плотно сомкнулись у переносицы.

— Остынь,— коротко бросил Родион Федорович.

Но она и без того не могла больше произнести ни слова, как-то сразу обессилев, осунувшись. Закрыла лицо руками и слегка раскачивалась из стороны в сторону, чтобы не разрыдаться. Родион Федорович взглядывал на Анастасию с глубоким, искренним сожалением, как врач на тяжелобольную.

Он встал, тронул ее за плечо.

— Уйди!

— Ну-ну, успокойся, успокойся,— миролюбиво сказал он и сел на место. Все испорчено за каких-нибудь несколько минут. Возвращался из обкома в отличном настроении, и вот — на тебе — скандал. На бюро даже секретари с подчеркнутым вниманием называли его по имени и отчеству, как прежде, как год назад, когда он учил уму-разуму партийный актив области, выступая с лекциями о строительстве социализма в странах народной демократии. После заседания бюро он простился со всеми за руку, по-свойски, и вышел в вестибюль, как равный среди равных, сделавший доброе дело для партии, для государства. Только один Лобов, восседавший непризнанной гордыней, исподлобья окинул зал, когда голосовали за предложение — поставить на вид зампреду СНХ. Не понравилось! Привык к почету, к орденам. Кстати, Лобова возможно и не тронули бы — новичок! — если бы тот не горячился, не обвинял всех и вся, даже Рудакова, в перестраховке и непротивлении «злу спекулятивной критики». Уж слишком этот самоуверенный госплановец развязно повел себя, защищая честь мундира.

— Я забыл передать в прошлый раз, что Леонид Матвеевич извиняется перед тобой,— вкрадчиво заговорил Родион Федорович.— Ты, оказывается, приглашала москвича в гости, а москвич не соизволил удостоить нас своим вниманием... Урок на будущее,— добавил он. Ему

не хотелось обижать ее, однако уязвленное самолюбие брало верх.

Анастасия подняла голову и, глядя мимо Родиона, убежденно проговорила.

— Ты злой человек.

— А ты добрая! Приглашаешь гостей, ставишь мужа в дурацкое положение. И перед кем? Перед конъюнктурщиком, приспособленцем.

— Да как ты смеешь?! — не докончив фразы, она быстро встала, вышла в другую комнату.

«Надо же мне было напоминать о нем,— огорчился Родион Федорович.— Черт его принес в Южноуральск!» Настроение испортилось окончательно. Он долго сидел один, бесцельно вглядываясь в сторону Зауралья: проходящий стороной вечерний дождь гнал впереди себя огромные клубы рыжей пыли, она поднималась выше тучи, медленно оседала на политые поля, и белесые дождевые облака издали казались припорошенными пыльцой. Скрылось из виду дачное местечко «Березники», расположенное за крутой излучиной Урала, кисейная занавеска ветреного ливня заполоскалась в омутах степной реки...

Перебирая в памяти все, сказанное женой, слово за словом, Сухарев только сейчас понял до конца, что это уже не просто семейная сценка, а нечто большее. Случались и раньше ссоры, похожие на эту вот скоротечную грозу: вспылит Настя, всплакнет от обиды, чаще, всего на свой собственный характер, и первая ищет примирения. Теперь не так: после каждой новой неприятности все труднее становится заделывать трещинки в семье. Кстати, он-то, Родион, всегда старается сгладить отношения. Но дальше отступатьнекуда.

И как можно отступать? Отступать перед человеком, обвиняющим тебя в политической спекуляции, чуть ли не в двурушничестве? Нет, Анастасия Никоноровна, слишком много па себя берете! Привыкли вы скользить по поверхности и не видите глубинных процессов жизни. Так-то! И напрасно вы заговорили о «торгашеских замашках». Не по адресу. Можете делать все, что вам заблагорассудится: идти завтра в обком или написать заявление в ЦК. У вас рука не дрогнет, хотя она и слабенькая, женская. Вы это доказали, проголосовав за строгий выговор ему, Сухареву. Что ж, придет время,— пожалеете, но будет поздно...

Кажется, никогда он не испытывал такого одиночества, как сейчас, в этот серый, ненастный вечер. Даже после разбора его «персонального дела» он чувствовал себя лучше, потому что верил: заслуги коммуниста оцениваются народом не каким-то средним баллом, а последней прижизненной отметкой, значит, не все пропало. Однако как быть, как жить, если тебе отказывает в доверии самый близкий человек, обязанный поддержать тебя в трудную минуту?..

Анастасия встала поздно, на скорую руку приготовила завтрак, наказала Леле покормить отца. Родион Федорович спал на диване, не раздевшись, не сняв ботинок. Он лежал лицом к окну, подогнув ноги; и лучик солнца беззаботно поигрывал на его седом виске. Анастасия осторожно укрыла Родиона одеялом, на цыпочках вышла в переднюю. Так—со смешанным чувством притуплённой боли и слабой надежды — отправилась она в райком.

Утро выдалось на редкость светлым и покойным. Ни одной пылинки, хотя мостовые давно просохли после вечернего дождя. У нового продмага на Советской разгружали арбузы: они мелькали в воздухе, над тротуаром, перебрасываемые из рук в руки, отборные, один к одному,— темно-зеленые разлапистые полудужья по светло-зеленому полю. Огибая центральный сквер, в русло главной улицы вливался длиннейший автообоз с зерном: пахнуло в лицо стойким ароматом пшеничных ворохов, степным разнотравьем. Сделалось грустно. Впереди всего две-три переходных недели — бабье лето. Каким оно будет? Погожим, теплым, с серебристыми паутинками на едва тронутых багрянцем осокорях и кленах? Или хмурым, неприветливым, с обложными суточными дождями? Настоящее большое лето уже позади, теперь вся надежда на бабье — коротенькое, неустойчивое.

Анастасия собиралась с утра поехать на строительство студенческого общежития, но битый час потратила па телефонные разговоры с райисполкомом и горсоветом о детском садике, который никак не могли обеспечить мебелью. Потом позвонили из обкома — понадобились биографические справки о некоторых коммунистах совнархоза, в том числе и о Лобове.

Долго рассматривала она учетную карточку Леонида. Фотография была совершенно неудачной,— до того угрюмый взгляд исподлобья, что Анастасия рассмеялась. Листая страничку за страничкой, она позавидовала его привязанности к одному и тому же делу: десятник, студент института, прораб, старший прораб, начальник производственного отдела, управляющий трестом, инженер дивизии, командир саперной бригады, потом опять управляющий, начальник главка. Ни одного шага в сторону от раз и навсегда выбранного направления, даже в войну строил. И служебная лестница не отличается крутизной, почти тридцать лет понадобилось ему, чтобы подняться до госплановских высот. Нигде не перескочил ступеньку, шел неспешно, но без долгих остановок...

Ей сделалось полегче, будто повидалась с ним. Иногда, при чтении чьей-нибудь анкеты, так и хочется подправить чужую жизнь, а к Леонидовой ничего не добавишь и ничего не зачеркнешь,— все естественно, логично. Что ж, у него жизнь сложилась так, как загадывалось в молодости, только без ее, Анастасии, малейшего участия. И ей остается лишь одно — полистать чрезмерно скупую летопись, подивиться каллиграфическому почерку безвестного московского райкомовца, порадоваться втайне лишней встречей с Леонидом, и удостоверить неразборчивой своей подписью свежую пометку о новом месте работы коммуниста Лобова. Последнее могли бы сделать в секторе учета, но она сама это сделала, словно то была поправка важности чрезвычайной.

«Эх, ты, баба, баба,— вздохнула Анастасия.— Вчера напала на Родиона, довела его до белого каления... Да возьми ты, наконец, себя в руки!..»

Сразу же за базаром, около «Кузнечных рядов», откуда открывается вид на весь Южноуральск,— от поселка железнодорожников, раскинувшегося по ту сторону вокзала, до восточного пригорода, вплотную подступившего к аэропорту,— на этой окраине закладывался теперь целый массив жилых домов. Каширина наведывалась сюда частенько, и ей казалось, что дела здесь подвигаются крайне медленно: не хватало кирпича, сборного железобетона, леса. Готовые «коробки» пустовали месяцами, ожидая своей очереди, пока сантехники, электрики, штукатуры и маляры заканчивали работу на других площадках.

И каждый раз, приехав на стройку с намерением поговорить с людьми по душам, Анастасия тратила время на те же телефонные звонки, чтобы хоть чем-нибудь помочь прорабам.

Узнав сегодня, что вторые сутки не подвозится кирпич, она решила позвонить Лобову.

— Леонид Матвеевич в Ярске,— ответили ей из совнархоза.

«Этот тоже, кроме гигантов, знать ничего не хочет,— подосадовала она.— Теперь его оттуда до заморозков не дождешься!»

И опять стало грустно.

Хорошо, что кругом работящие люди. Уж они-то, развеют любую грусть-печаль, только приглядись к ним, прислушайся. Люди, люди, добрые вы люди!

8

Председатель совнархоза сказал Лобову на прощание:

— Не торопись, побывай в Ново-Стальске, Ярске, Меднограде. Выбери денька два и загляни в глубь степи, в геологические экспедиции. Москва особо интересуется Рощинским. Сам понимаешь — медь, которую ничем не заменишь...

В шестом часу утра, когда только начало светать, газик-вездеход был уже у подъезда гостиницы.

— Какую предпочитаете дорогу, может быть, царскую? — спросил шофер, Петро Соловьев, курносый и смешливый парень.

— Что за дорога? — поинтересовался Леонид Матвеевич, сделав вид, что не знает.

— Проезжал тут в прошлом веке наследник престола, в сопровождении поэта Жуковского. С тех пор правобережная дорога так и зовется в народе. Я лет пять возил прокурора, прокурор признавал только царский тракт.

— Смотри, как лучше.

— В таком случае махнем по левому берегу Урала,— обрадовался водитель. «Дорожка не титулованная, зато профилированная, без ухабов. К обеду доберемся до Ново-Стальска. Значит, будем считать, маршрут утвержден окончательно? А прокурор ни за что бы не согласился!»— добавил он, усаживаясь за руль.

«С этим, пожалуй, не пропадешь от скуки»,— подумал Леонид Матвеевич.

Великолепны степные проселки в конце лета! Асфальт — тот плавится под солнцем, сдерживает бег машины, а по черноземной корке, твердой, как бетон, слепящей стальным блеском, вездеход мчится со скоростью 70—80 километров в час. Конечно, стоит пройти хотя бы небольшому дождику и все раскиснет, но сегодня над головой ни облачка. Леонид Матвеевич привалился к дверке, подставил лицо под упругую струю пахучего утреннего ветра,— такого блаженства давно уж не испытывал.

Дорога прихотливо извивалась между пойменным старым лесом, темно-синим в переливчатой, слоистой дымке, и тройной полезащитной полосой, зеленеющей в низинах и реденькой, пожухлой на пригорках, сплошь изрытых сусликами. Слева по горизонту проплыла, дымя всеми трубами, какая-то станица, вслед за ней показались первые отроги Южного Урала. Вот две горы, похожие на казацкое седло, брошенное посреди степи. Дальше растянулся вдоль реки караван двугорбых и одногорбых верблюдов. Еще с десяток километров, и показался целый лагерь из каменных шатров с богатырским шлемом воеводы в центре. Поодаль от становища — ровные зубцы крепости добротной кладки. Чем дальше на восток, тем выше горы. Тесня друг друга, они круто обрываются перед казахской степью: седые гребни их с размаху откидываются назад, дробятся, пенятся. Еще в юности Леонид Матвеевич не раз поражался огромной силе этого прибоя, который, чудилось, окаменел в одно мгновение и стих навеки. Почти отвесные вершины образуют недоступный амфитеатр перед галеркой главного хребта. Попробуй, подступись к царству сказочных уральских мастеров на все руки!..

— Вон она, та дорожка,— показал Соловьев в сторону остроконечной лысой горы, перехваченной узким пояском полузаброшенного тракта.— Говорят, Жуковский ахнул от изумления, поднявшись на ту макушку.

Леонид Матвеевич утвердительно наклонил голову. Ему хотелось помолчать, ничем не нарушая торжественного безмолвия в природе. Забывалось все: и злые заметки Сухарева, и крупный разговор с Нилом Рудаковым после заседания бюро обкома, и обида на товарищей, не пожелавших открыто поддержать его, Лобова, хотя они и сочувствовали ему.

Однако Петро считал своим долгом посильно развлекать неразговорчивого пассажира. Когда миновали белостенное украинское село и на обрывистом берегу Урала показалось что-то вроде полевого стана, Петро снова оживился:

— Смотрите, цыганский табор. Верней — не табор, тут теперь колхоз у них. А знаете, какой номер выкинули в свое время эти кочевники? Хотите, расскажу?

— Давай, — уступил Леонид Матвеевич, приглядываясь издали к необыкновенному табору с грузовичками-полуторками, вместо традиционных кибиток и тарантасов.

— Как-то вскоре после войны организовали у нас под Южноуральском цыганский колхоз. Отвели им, конечно, землю, дали инвентарь, дома построили, грузовики продали в рассрочку. «Слава богу, осели, наконец»,— облегченно вздохнули в облисполкоме. Придумали название ихнему колхозу,— такое игривое, романсовое,— «Весна». Мой бывший хозяин — прокурор — взял личное шефство над ними. Замучал он меня в ту зиму, почти каждую субботу мотался к своим подшефным. Он, бывало, читает им лекции о международном положении, о семье и браке, о вреде суеверий, а я от нечего делать присматриваюсь к чернооким Азам и Земфирам. Ухмыляются плутовки, перешептываются. Как лекция кончится, так пляска. Не жизнь — малина! Прокурор цветет: победа! Сами посудите, цыганки даже гадать перестали в окрестных деревнях. Прошла лекционная зима, нет, не прошла — пролетела с приплясом. Собрались мы с хозяином накануне сева в нашу «Весну». Приезжаем, а колхоза и след простыл... Вы не смейтесь, главное еще впереди!.. Все прихватили они с собой, даже вывеску, все как есть. Ходит мой прокурор, головой покачивает, молчит. Я тоже молчу, думаю: «Только до первой весны и хватило у них терпения». Потом зашли мы в дом председателя, то бишь, предводителя табора, смотрим, на подоконнике лежит акт на вечное пользование землей. Единственное, что оставили!

Леонид Матвеевич не мог больше сдерживаться, так и запрокинулся навзничь от хохота.

— Прокурор взял акт, сунул в портфель, да как крикнет на меня: «Заводи машину!» Когда дороги установились, мы с ним исколесили всю область. Но где там напасть на след моторизованного табора!

— Прокурор этот сейчас в Южноуральске? — вдоволь насмеявшись, спросил Леонид Матвеевич.

— Где там! Давно укатил в Сибирь, тоже заделался кочевником. А до того случая безвыездно восемь лет проработал в Южноуральске, вел оседлый образ жизни,— заключил Петро, с хода въезжая на дощатый настил утлого парома.

Леонид Матвеевич сам тянул узловатый трос, тянул с наслаждением, вспоминая детство: бывало, мальчишкой целыми днями пропадал на переправах, неся бескорыстную службу у паромщиков, добрых стариков, пока к середине лета не обнажались перекаты и какой-нибудь смельчак, перекрестясь, шел обновлять бесплатный брод...

Соловьев разгадал, наконец, настроение своего нового «хозяина», уроженца этих мест, и вскоре перестал объяснять, что к чему. Лишь изредка взглядывал на него, как бы невзначай. Автомобиль карабкался по выложенному плитняком проселку, среди зарослей горного березнячка, окаймлявшего светлоструйный ручеек. По распадкам живописного увала всюду были разбросаны кулиги дикой вишни, бобовника, чилижника. Над головой сиял треугольник неба, там парил орел, нехотя сопровождая одиноких путников.

— Останови-ка,— попросил Лобов, когда машина выбралась из ущелья на травянистый гребень.

— А я боялся, не обратите внимания,— лукаво заметил Петро, смело подруливая к самому обрыву.

— Как можно проехать мимо сего чуда — Ярских гор.

Шофер с уважением посмотрел ему вслед, заглушил мотор и выбрался из-за своей баранки.

Перед ними распростерся серо-зеленоватый гранитный лабиринт: голые хребты из диабаза, глубокие расселины, замкнутые каре конгломератовых высот, глухие тупики ущелий, сторожевые башенки утесов. Кто может разобраться в этом лабиринте? Только горная речонка, очень уж ворчливая, сердитая на перекатах и тихая, задумчивая в омутах-затонах, только она одна, отличающаяся редким непостоянством несносного характера. На северо-западе маячат в дымке знаменитые «Ярские порота», и где-то там, на юге, горы стометровой стенкой обрываются в Урал,— поотвыкнув от неожиданных препятствий, он с яростью берет последний барьер на пути к морю. Степное плато окружает со всех сторон неспокойные «внутренние» горы — богатейший карьер полиметаллической руды: его открыла сама природа, как бы приподняв из глубины, чтобы люди не прошли случайно мимо. Да, Уральский хребет — одна из первых морщинок на лице земли, проступившая в пору ее ранней молодости.

Леонид Матвеевич стоял над обрывом, припоминая все, что знал об этом чудесном уголке па границе Европы с Азией. Над головой кружили вспуганные кобчики, откуда-то долетал посвист байбаков, промелькнул над пропастью косячок торопливых уток. Так бы и не уходил отсюда. Но пора двигаться дальше.

Через четверть часа из-за косогора выдвинулся первый рядок игрушечных домиков рабочего поселка, потом показались оранжевые отвалы рудника, и вдалеке, где раньше была седая степь, раскинулся незнакомый город,— светлых тонов кварталы и черные силуэты доменных печей, за которыми клубится дым над коксовыми батареями.

— Ново-Стальск! — объявил Петро, притормаживая на спуске. Город разрастался на глазах, от густо-зеленой бахромы уральской

поймы до отливающего старым серебром ковыльного северного склона. В раструбах широких улиц виднелись, теперь уже ясно, бегущие навстречу ярко-красные трамвайные вагончики, пестрые автобусы, самосвалы в железных картузах, лихо заломленных на затылки,— только квадратные козырьки поблескивают под солнцем.

Соловьев сбавил скорость перед девушкой-милиционером, на окраине, спросил Лобова, не оборачиваясь:

— Куда?

— Давай прямо на комбинат.

Петро укоризненно качнул вихрастой головой — с таким «хозяином» пообедать недосуг! — и проскочил мимо ресторана, явно раздосадованный.

Прошли те времена, когда пуск доменой печи был праздником всего рабочего класса. Теперь, если отмечать день рождения каждой домны, мартена или турбины, не останется, пожалуй, будничных дней в году, за исключением високосного. (Впрочем, и 366-е сутки на строгом государственном учете). Но как бы там ни было, а пуск домны — событие для области. На комбинате собралось столько народу, что на Лобова никто и не обратил внимания. Он вместе с Соловьевым обошел коксохимический, мартеновский цехи, побывал на строительстве прокатного, где были подняты первые колонны главного пролета, и потом уже осмотрел новую домну, виновницу завтрашнего торжества.

С колошниковой площадки открывался вид на десятки километров окрест. Металлургический комбинат, прикрывая город с севера, как бы замыкал крайне левый фланг заводов, растянувшихся вдоль Уральского хребта — от Ледовитого океана до Казахстана. То был самый южный и самый юный комбинат на Урале, возвышавшийся на грани гор и степи, которую Лобов называл Высокой. Как ни старался он сейчас отыскать взглядом «барачный припай» вокруг города, не находил: окраинные кварталы, ничем не отличавшиеся от центральных, так же круто, как и отроги, обрывались многоэтажными домами. Никаких времянок, все капитально, па века.

— Как вы находите? — с простецкой хитрецой обратился к нему Петро...

— Не ожидал. Тут, оказывается, второй Магнитогорск встает.

— До Магнитки напрямую триста километров.

— Это я уже прикидывал по карте. Но чего нельзя представить, глядя на карту, так это масштаба стройки. Не ожидал, не ожидал. Действительно, Петро, как мы размахнулись: о миллиардном деле не находится места ,в газетной хронике.

Соловьев окончательно проникся уважением к Лобову. Ему не раз приходилось привозить сюда начальников всех рангов, иногда очень важных, из Москвы, из Ленинграда, и почти все они относились к Стальску с какой-то снисходительностью людей, видавших не такие виды. А этот удивлен, словно не был никогда на больших заводах. «Сразу видно — человек из наших мест, южноуралец»,— подумал он, опускаясь по открытой лестнице вслед за «хозяином».

На другой день, после митинга, посвященного пуску новой домны, Леонид Матвеевич долго ходил с управляющим трестом Светловым по всей строительной площадке. Начали с «тыла» — с неказистых на вид заводиков и полигонов. Штабеля массивных колонн, ажурных балок, пустотелых плит, лестничных ступеней, литых шлакоблоков, керамических плиток и всякого другого бесценного добра хранилось на открытых складах.

Светлов показывал пресса, виброустановки, пропарочные камеры, автоклавы, бетономешалки, популярно объясняя, как новичку. Он производил впечатление хорошо образованного, волевого человека. В хлопчатобумажном сером костюме и сандалиях, высокий, худощавый, Алексей Никонович Светлов по-хозяйски вышагивал по цехам своего «железобетонного царства», ровно, никого не выделяя, отвечал на приветствия мастеровых людей. Ему, во всяком случае, уже за пятьдесят: виски совсем седые, лицо в рубчатых морщинах, но был он крепок, подвижен, и лишь одни глаза, усталые и подобревшие, выдавали его с головой: да, трудненько пришлось в штурмовые дни и ночи перед пуском новой доменной печи.

— Я вас не утомил? — приостановился он у «козлового» крана, рядом с эстакадой автоматического бетонного завода.

— Нужно привыкать после Госплана,— улыбнулся Леонид Матвеевич.

Поздно вечером, на совещании в тресте, управляющий говорил:

— Мы не устанем повторять одну и ту же просьбу к совету народного хозяйства: дайте деньги на прокатный цех. Пора завершить металлургический цикл на комбинате. Нельзя дальше продолжать «розничную торговлю» слитками южноуральской природно-легированной стали. Это «торговля на любителя» наносит государству немалый вред. Мы считаем, что прокат — главная забота совнархоза. Будут ассигнования, за нами дело не встанет. Построим и смонтируем стан «2800» за год.

Лобов пообещал, если понадобится, довести дело до ЦК КПСС. Он чувствовал себя явно неловко, будто по его личной вине затягивалось все эти годы строительство Ново-Стальского металлургического комбината.

В конце совещания Леонид Матвеевич спросил:

— Другие требования есть к совнархозу?

— Все остальное в наших силах,— ответил Светлов. «Молодчина, определенно молодчина,— думал Лобов, возвращаясь в гостиницу.— Побольше бы нам таких. Такому любая должность в строительном мире по плечу. И в то же время нельзя сказать, что Алексей Никонович руководит трестом налегке или что его тяготят мелкие заботы. Впрочем, настоящий хозяйственник этим и отличается от просто инженера. Вот бы его в совнархоз. А вакансия? Да разве таланты должны ждать вакантных мест!»

Вчера, знакомясь с городом и комбинатом, он как-то и не обратил внимания на людей. Сегодня же его больше всего обрадовали люди: и этот молоденький энергичный техник, начальник комсомольского штаба на стройке домны, и эти трудолюбивые китайцы, проходящие курс строительных наук в Ново-Стальске, и сам Светлов. Но впереди была еще одна нечаянная встреча. Проходя мимо дежурного администратора гостиницы, он услышал, как тот, отвечая по телефону, назвал знакомую фамилию. Леонид Матвеевич подождал, пока администратор закончит разговор, спросил:

— Не можете ли вы дать справку, в каком номере находится товарищ Жилинский?

— Девятнадцатый, второй этаж,— не поднимая головы, ответил чем-то недовольный тучный мужчина.

— Простите, это тот самый — геолог Жилинский?

— Тот самый, тот самый, один он тут на всех...

Илья Леонтьевич еще не спал, сидел у тумбочки, на которой стоял термос, и самозабвенно пил чай. Леонид Матвеевич представился ему, подал руку. Старик легко поднялся с места, недоуменно разглядывая вошедшего:

— Лобов? Лобов, Лобов...

— Не узнаете?

— Врать не стану, не узнаю. Нуте-ка, напомните что-нибудь такое, знаете ли, приметное из того времени.

— Задача! Какую же бы мне найти зацепку? — всерьез задумался Леонид Матвеевич.

— Именно, именно! Каждый из нас оставляет в памяти людей свою зацепочку.

— Не подойдет ли, впрочем, эта: в 1932 году вы поручили мне «вербовать» среди молодежи охотников обрабатывать ярскую яшму? Я даже за станком ездил в Свердловск, в артель «Русские самоцветы».

— Позвольте, позвольте, а станочка не дали, командировку не оплатили.

— Абсолютно правильно.

— И беда такая приключилась с Леней Лобовым!.. Вот вы какой теперь... Нуте-ка, нуте-ка, давайте я вас получше разгляжу,— он отошел в сторонку и, наклоняя голову то вправо, то влево, рассматривал его.— Нет-нет, ни за что б не узнал на улице! Да, голубчик, в деревьях не узнаешь саженцев!

— Но я бы вас узнал, Илья Леонтьевич. Хорошо делаете, что не стареете.

— Давайте договоримся: без дамских комплиментов. Присаживайтесь, попьем чайку... Приехал вот на пуск домны да загостился, пятые сутки пошли.

— Вам есть у кого погостить, и повод всегда найдется: не одна домка на выданье.

— Что верно, то верно. Я сегодня на митинге всплакнул по-стариковски. Оркестр играет Гимн, а я тайком вытираю слезы: наконец-то, все поверили в ярское месторождение. Во время пуска первой печи настроение было совсем иное. Помню, пригласили меня на банкет. Сижу, отмалчиваюсь. Подходит ко мне первый секретарь обкома, спрашивает: «Что приуныл, Леонтич?» Подсел, выпили мы с ним по чарке. Он все допытывается. Я ему и говорю: «Не будете сердиться, скажу по секрету» — «В чем секрет?» — спрашивает.— «А в том,— отвечаю я,— как бы нам с вами не пришлось сухари сушить. Полтора миллиарда ухлопали на комбинат и, нуте-ка, не дай всевышний, вдруг обнаружится у металлургов что-нибудь, знаете ли, такое непреодолимое, а? Никто в мире на подобной руде еще не работал, руда пылевидная,— сено, мякина, а не руда. Когда-то построят аглофабрику! Попадет и мне и вам. Правда, вы-то сегодня здесь, завтра — там, в какой-нибудь другой области. А геолог на всю жизнь приписан к своему месторождению». Выслушал он меня серьезно и рассмеялся. Потом встал, поднял тост за разведчиков, изобразив дело таким образом, что разведчики — люди бесстрашные!..— Жилинский снова налил себе чаю и, старательно размешивая сахар, спросил прямо, без обиняков: — Ну-с, откуда к нам пожаловали?

— Перебрался из Москвы в совнархоз.

— На родину, видите ли, потянуло? Одобряю! Вам уже, конечно, сорок с лишним?.. Самый ценный возраст. Если мне довелось кое-что сделать в жизни, то главным образом между сорока и пятьюдесятью. Приберегайте эти годы, они сильные, но считанные-пересчитанные. На «мудрую старость» особенно не уповайте. Нам с вами не мемуары писать (тут он слукавил!), а искать да строить.

И, помолчав, Жилинский опять вернулся к воспоминаниям:

— Какое время мы пережили, Леонид Матвеевич! Любопытное времечко, скажу вам по секрету?. Сколько перебывало у нас разных ученых консультантов — тьма тьмущая. Каждый требовал новых пробных плавок. Сначала отправляли ярскую руду на Нижне-Туринский завод, была там дряхлая доменка на восемьдесят тонн, времен Петра Великого. Жил-был в тридцатые годы на Урале знаменитейший профессор с фамилией благочинного — Архангельский. Светила! Так он, знаете ли, все утверждал: «Не будет плавиться ваша руда, наверняка не будет». Только под нажимом из центра и согласился заняться экспериментами. Прислал бумажку в крайсовнархоз, потребовал отгрузить эшелон руды, да чтоб крупной фракции, «не меньше кулака». На грабарках вывозили мы руду к железнодорожной станции. Приволокли одну такую глыбу, что еле затянули талью на платформу. Детьми мы были, ей богу, детьми! Архангельский больше года колдовал там у себя в институте «Востокостали», добавлял то двадцать, то тридцать, то сорок процентов ярской руды к обычной. Результат сверх всяких профессорских ожиданий — шлак течет, как водица. Тогда вызывает он меня в свои академические покои и признается мне наедине, по секрету: «Чудеса! Всю жизнь вдалбливал студентам в головы, что подобные руды тугоплавки, что чугун, полученный из них, не поддается обработке...»

Вслед за тем началась вторая серия испытаний, на Липецком заводе «Свободный сокол». Коробов помог. Шесть тысяч тони хромоникелевой руды отправили мы туда. Дело пошло па лад. Добились своего, хотя, опять же скажу по секрету, знакомый инженер, побывавший в то время за границей, привез с собой кусочек кубинской руды, похожей на нашу, к которой американцы не знали как подступиться. В 1940 году начали потихонечку, с опаской, строить комбинат. Но вскоре война припожаловала...

Очень жаль, что Семен Мироныч — помните его? — мало поработал в Ярске, он бы начал дело пораньше, несмотря что руки у него были связаны никелевой проблемой, все больше никелем занимался. Вот был человек! Мануфактурный приказчик из Одессы и — первоклассный строитель, а! Работал, как вол. Дисциплина строжайшая. И, знаете ли, без окрика, без выговоров, без приказов. Помню, как он приучил ответственных товарищей из своего управления приходить на работу пораньше прочих и уходить попозже. Деликатно приучил. Распорядился установить на квартирах телефоны, которые были тогда на вес золота. Все, разумеется, обрадовались: вот это шеф! Сидит он, бывало, уже за полночь один-одинешенек во всем управлении. Снимает трубку, звонит главному инженеру: Игорь Константинович, простите за беспокойство, нужна такая-то справочка. Или — звонок к начальнику планового отдела: пожалуйста, Юрий Михайлович, извините, срочно необходима для наркомата последняя сводка по никелькомбинату. Нуте-ка, что делать Игорю Константиновичу или Юрию Михайловичу? Покряхтывая, напяливают штаны, набрасывают на плечи полушубки и стремглав к начальству! Потом догадались, что лучше отправляться домой вместе с ним,— все равно спать не даст. Именно таким манером он заставил нас уважать тот неписаный порядочек, что был заведен у него на Кузнецкстрое.

Сколько интереснейших людей проходит перед глазами под старость лет, дорогой Леонид Матвеевич! Вы, может быть, знали Пилипенко, начальника строительства мясокомбината?.. Очень рад, что помните. Напористый был полтавчанин. Приехал он к нам в Ярск с мандатом, подписанным лично Микояном, и начал строить «Ярский Чикаго», никак не меньше! Звонит однажды мне, спрашивает: «А что, Жилинский, это обязательно копать твои колодцы?» (Он имел в виду изыскательские работы.) «Полагается»,— отвечаю я. — «Фу, черт возьми, мы поторопились. Пришли-ка своих людей, пусть пороются у меня на площадке, надеюсь, ты подпишешь акт, что грунты, мол, хороши». Так и отгрохал Пилипенко комбинатище без нудных споров о выборе площадки. Своенравный был мужик, ничего не скажешь... Вы поймите меня правильно. Теперь иные времена. Однако ж, нам тоже надобно поторапливаться, уж очень пристрастились мы к затяжным дискуссиям по поводу новых месторождений.

— К слову пришлось, как вы смотрите, Илья Леонтьевич, на Рощинское? — спросил Лобов.

— Дразните старика. Говорят, что где побывало двенадцать геологов, там наверняка можно открыть тринадцатое месторождение.— Он встал, оправил свой чесучовый пиджачок и, заложив грубые, рабочие руки за спину, прошелся по комнате.— Что Рощинское? Приозерное богаче. Сейчас весь капитализм держится на канадском никеле, а у нас тут две-три Канады лежит под боком. Тридцать лет тому назад моя находка близ станции Орлово считалась уникальной. Но что она такое по сравнению с Рощинской медной целиной! Я уж не говорю о Приозерном. Да что там медь и никель! Молодежь ныне отыскала селен, индий. Может, я еще дотяну до той поры, когда вот тут,— он широко распахнул окно,— именно тут будут строиться космические лайнеры! Не знаю уж, откуда лучше отправлять ракеты на Луну, Марс, Венеру, но строить их наверняка сподручнее в наших места. Какое времечко наступает, а..!

Старик так распалился, его молодые глаза светились таким загадочным блеском и рассуждал он с такой высокой наивностью мечтателя, что Леонид Матвеевич, сам по натуре немножечко романтик, невольно почувствовал себя приготовишкой рядом с этим человеком, коему шел семьдесят первый год.

9

От Ярска, выросшего из казачьей крепости восемнадцатого столетия, до Ново-Стальска, основанного в середине нашего века,— рукой подать, всего каких-нибудь полтора десятка километров. Если бы между ними не пролегал каменистый серый увал, то города могли бы поддерживать зрительную связь, вроде степных форпостов времен Емельяна Пугачева. «Пригодилось бы сейчас, в эпоху телевидения»,— сердито шутил Речка каждый раз, когда ему не удавалось дозвониться по телефону к металлургам. Он знал, что Лобов там, со дня на день ждал его, и, приходя в трест, заказывал срочный разговор. Слышимость была отвратительной. Егор Егорович, накричавшись до хрипоты, бросал трубку, с завистью поглядывал на уцелевшую розетку прямого провода Ярск — Москва. Как легко работалось раньше: звонок в столицу, немедленный ответ — и сидишь, словно в одном кабинете, спокойно рассуждаешь о делах с начальником главка или замминистра. Просто, удобно, приятно. А теперь разыскивай по местным телефонам товарищей из Южноуральска, странствующих по всей области, от Приволжья до Притоболья.

Наконец сегодня утром Егору Егоровичу повезло: Ново-Стальск ответил и довольно громко, ясно: — Лобов только что отбыл к вам,— сообщил ему Светлов.

— Слава тебе, Христос-спаситель из совнархоза,— проворчал Егор Егорович.

Он потребовал у снабженцев «дефицитку» — ведомость недостающих материалов, приказал плановикам срочно сделать «развернутую сводку», достал из сейфа свой «черный список» неукомплектованного оборудования для аглофабрики, одним словом, подготовился к встрече заместителя председателя совнархоза по строительству. Егор Егорович решил наступать, раз новое начальство щедро раздает выговора направо и налево. Пусть Лобов полюбуется, до чего довели трест, награжденный во время войны орденом, «гвардейский трест», как справедливо называли его в Государственном Комитете Обороны.

...Вездеход с разбегу вымахнул на гребень полукруглого увала. И сразу же открылся город-амфитеатр, рассеченный широким асфальтированным шоссе от верхних улиц до реки, за ней, в просветах между сизыми прядями утреннего дыма виднелись, точно на запыленных декорациях, знакомые очертания Старого Ярска. Скопление одноэтажных домишек на берегу Урала, островерхая Яшмовая горка с одинокой колокольней, еще хранящей следы дутовской шрапнели, зеленая стрелка заливных лугов на юге, пристанционный беленький поселок на севере, и восточнее его — далекие корпуса «Ярского Чикаго».

Пока Леонид Матвеевич рассматривал азиатскую часть города, не в силах оторвать взгляда от тех мест, где прошла его юность, заводы правобережья постепенно заслоняли горизонт, скрывая полинявшие декорации довоенных лет, и на авансцене уже развертывалась панорама Нового Ярска: Южуралмаш, ТЭЦ, никелькомбинат, крекинг-завод, еще заводы в окружении массивов жилых домов. В годы первой пятилетки, когда Лобов работал табельщиком, десятником, тут были разбросаны одни дощатые бараки для строителей. Он хорошо запомнил черновой набросок, сделанный безвестным архитектором из института проектирования городов: лист кальки переходил из рук в руки, потом эту красивую картинку размножили в десятках экземпляров, чтобы каждый прораб имел новенькую синьку с изображением неземного Ярска.

Так вот какой ты, чудом воздвигнутый город, похожий и непохожий на тот — гипрогоровский эскиз! Леониду Матвеевичу казалось, что он заново открывает весь этот край, плотно застроенный заводами, городами. Да и понятно: прошла целая четверть века...

Речка встретил Лобова сдержанно. Леонид Матвеевич был взбудоражен нахлынувшими воспоминаниями: по его обветренному лицу скользила непрошенная улыбка.

— Действительно, понастроили вы тут дворцов! — сказал он, присаживаясь к столу.— Каюсь чистосердечно, не представлял, что наш милый Ярск так вырос.

— Сложа руки не сидели,— заметил польщенный Егор Егорович, у которого несколько и поубавился наступательный пыл.

— Мне не довелось как следует поработать на одном месте. Только начнешь строить что-нибудь внушительное, перебрасывают на другую площадку. Всю жизнь провел на «нулевом цикле»: в котлованах да на фундаментах.

— А Госплан забыл?

— В Госплане тоже чаще всего приходилось начинать с нуля — с выбора площадок.

Он будто нарочно завел этот разговор, чтобы уклониться от трестовских дел. «Ему — что, посидит, побалагурит, поулыбается и укатит в свой Южноуральск»,— подумал Егор Егорович и, приняв озабоченный вид, спросил:

— Может быть, поинтересуешься последней сводкой?

— Уволь, пожалуйста!

— Тогда вот тебе моя «дефицитка», вот список недостающего оборудования по аглофабрике...

— Я и без того знаю, что тебе нужен цемент, арматурное железо, трубы, что у тебя не хватает электромоторов, недоукомплектована вторая аглолента. Все это известно.

— Зачем же ты приехал? — удивился Егор Егорович. И, поднявшись из-за стола, торопливо зашагал по кабинету.— Я тут бьюсь, как рыба об лед, а вы там, в совнархозе, все знаете и ничего не предпринимаете! Нет, пардон, как же ничего не предпринимаете? А выговора! Старые министерские замашки. Но раньше хоть вслед за выговорами отгружали арматурное железо. Что ж, прикажете нашему брату самим слать челобитни в Башкирский совнархоз, в Горьковский, в Саратовский? У вас там существует управление материально-технического снабжения. Есть отдел по кооперированным поставкам. Такую «потребкооперацию» развели! Вы, к примеру, заняли все купеческие хоромы в Южноуральске. Шутка ли, персональные оклады, выслуга лет!..

— Ты, оказывается, не стесняешься в выражениях,— улыбнулся Леонид Матвеевич, по привычке приглаживая волосы.

— Чего мне стесняться? Куда ни кинь, всюду клин. Планы финансирования меняете чуть ли не каждый месяц,— то больше, то меньше. Уж на что в Промбанке стоически спокойные люди, так вы и тех доводите до истерики. Совсем никакого нет порядка в субподрядных организациях: одни подчинены Уфе, другие — Свердловску, третьи — Челябинску. Совнархоз уговаривает их, мы перед ними падаем ниц, а они подбирают себе работенку повыгоднее, ищут злачные моста. Этакие купцы-монтажники! Второй месяц не могу заполучить бригаду от уважаемого товарища Светлова.

— Завтра прибудут к тебе электрики.

— Низко кланяюсь. А график-то полетел ко всем чертям!

— Пойми же, Егор, домну надо было заканчивать.

Речка устало бухнулся на диван, расстегнул воротник шелковой кремовой рубашки, сунул галстук в карман пиджака. Высокий лоб его покрылся бисером пота. Он поискал платочек во всех карманах и, не найдя, вытащил снова галстук, принялся вытирать им лоб, пухлые щеки. Леонид Матвеевич молча, с усмешкой наблюдал за управляющим.

— Привык ты, доложу тебе, заполнять цифирией клеточки в госплановских таблицах,— сказал Егор Егорович с тем сожалением, в котором угадывалось: зря я на тебя, Леонид, рассчитывал.

— Зело, зело ты разошелся. Впрочем, когда не хватает цемента или железа, то строитель всякое может наговорить. Знаю по собственному опыту. Однако ж, я бы посоветовал тебе быть «поскромнее» малость в своих оценках. Это я не о себе пекусь: мы с тобой пожили на свете и на мелкие обиды не способны. Меня удивляет твоя запальчивость в рассуждениях о совнархозовских делах. Ты что же, Егор Егорович, действительно это всерьез заговорил о «потребкооперации», о какой-то там истерике в Промбанке и о «купцах-подрядчиках?» Давай разберемся. Чудес на свете не бывает—совнархоз не может за один год засыпать тебя цементом по самую макушку. Но, во всяком случае, и цемент ты получишь строго по плану. Ты, наверное, израсходовал весь свой запас, чтобы «вырвать» объемные работы в первом полугодии, а теперь плачешься. Выходит, что тут ни при чем «купеческие хоромы», с их «персональными окладами» и «выслугой лет». У тебя есть свой оклад, впрочем, всего лишь на полтысячи целковых меньше, чем у председателя совнархоза. Не завидуй ему, с него и опрос-то миллиардный.

— Я не из завистливых.

— И не защищай «стоически спокойных людей» из Промбанка. Ничегошеньки с ними не случится, если мы лишний раз перетряхнем планы финансирования. Хватит молиться на эти самые лимиты. А если тебе добавили десяток миллионов, то ведь знали, кому добавляли: Речка потянет. Что ж тут плохого, если Речка может потянуть, пока его сосед по Ярску набирает силенки. Старый конь борозды не испортит...

— Какая борозда!

— По-моему, глубокая. Или ты привык к министерской: хоть и мелковато, но зато до самой до Москвы! Так что ли?.. Да и о субподрядчиках ты упомянул невпопад. Все они по-прежнему в одних руках — в министерстве строительства республики. Никто их не подчинял ни Уфе, ни Свердловску, ни Челябинску. Может, тебя больше устраивает положение субподрядчика, чем генерального подрядчика? Но ты, как я знаю, домосед, патриот Ярска, а они — кочевой народ, им приходится мотаться от Калининграда до Владивостока. Вот тебе и «купцы-монтажники»! Вечно в дороге, в командировках. Какие уж тут «злачные места», если с женой не видишься по году... Впрочем, я в одном с тобой согласен: в наше время можно, конечно, побыстрее перепрягать все эти строительные упряжки с трестами — корневиками и монтажными конторами — пристяжными, Об этом следует подумать. Как видишь, даже в запальчивой критике есть доля истины.

— Ладно, оставим это. Зачем приехал?

— Будем строить рудник в Рощинском. Посоветовались мы у себя и решили поручить твоему тресту. Объект большого значения. Медь. Весной будущего года работы развернутся вовсю. Выходит, зимние месяцы терять нельзя. Придется тебе послать в Рощинское с десяток бригад каменщиков и плотников, парочку дизельных экскаваторов.

— Ты что, издеваешься, что ли, надо мной? — Речка вскочил с дивана, развернул свой график.— Смотри сюда! Здесь все расписано до последнего грузчика. Ни одного человека не сниму до конца года с аглофабрики. Не дам!

— Кто же из нас, впрочем, привык заполнять клеточки в таблицах? — Лобов рассердился не на шутку, тоже встал, для чего-то взял со стола логарифмическую линейку, сказал твердым, звенящим голосом: — Я не уеду из Ярска до тех пор, пока не начнешь подготовительные работы в Рощинском.

«Как будет угодно», — хотел было ответить Речка, но Лобов круто повернулся и бросил на ходу:

— После обеда отправимся на площадки...

Речка проводил его рассеянным взглядом. Лобов, не обращая внимания на звонки трамвая, быстро пересек улицу, с досадой хлопнул дверцей, и машина тотчас тронулась.

«Барин, барин, — прерывисто вздохнул Егор Егорович.— Со мной сам министр так не разговаривал».

Вторую половину дня они провели на стройке. Речка показывал объект за объектом: аглофабрику, новые цеха машзавода, замкнутый квартал — блок жилых домов, поликлинику.

Когда очередь дошла до Дворца культуры, Леонид Матвеевич бегло взглянул на колоннаду, увенчанную скульптурной группой, сказал вполголоса:

— А ля Большой театр.

Егор Егорович сделал вид, что не расслышал.

— Давай-ка покурим тут, на воздухе. Туда, на верхотуру, не полезем. Хватит. Лепные потолки, люстры, фойе я видел много раз.

— Как хочешь,— согласился Егор Егорович, и они присели на штабелек паркетных плиток.

— Сей дворец наводит на некоторые размышления. В прошлом году Нила Спиридоновича Рудакова проработали за местничество: предсовнархоза за счет промышленных капиталовложений разрешил достроить в Ярске драматический театр. Если говорить на профессиональном языке., то начинить готовую коробочку во всяком случае полагается, раз уж она давно возведена. Почему же Госплан средств не отпустил? Но не о том речь. Согласимся, что достройка театра — крамола. Однако сколько у вас тут Дворцов культуры? И никого за это не наказали. Чуть ли не у каждого завода свой дворец, свой стадион и тому подобное. Короче, дьявольская чересполосица! Сразу же за Ярском начинается поднятая целина на тысячи верст вокруг, а в городской черте до сих пор не распаханы «межи», разделяющие владения, как ты говоришь, «королей»: никелевого, нефтяного, химического. Отличная иллюстрация к прошлым порядкам. Это не город, это механическая смесь рабочих поселков, хотя со стороны Ярск и производит впечатление.

— Что ты хочешь сказать? — прервал его управляющий трестом.

— Впрочем, виноват, конечно, не только ты.

— Ловко закруглил! Наш брат, строитель, доложу тебе, всегда в ответе. Не построил — бьют, построил — тоже бьют да еще приговаривают: «Не умеешь работать, такой-сякой!» Ладно, поедем, посмотришь мою производственную базу,— предложил Егор Егорович, чтобы как-то прекратить эту дискуссию навозвышенную тему. Вообще, он не мог отказать Лобову в точности упрека, стараясь объяснить ее по-своему: со стороны всегда виднее.

Леониду Матвеевичу понравилась чистенькая, светлая арматурная мастерская.

В ней работали почти одни девушки. Они играючи вязали стальные прутья на контактных станочках, будто имели дело с льняной пряжей. Недаром Речка, входя в цех, громко приветствовал их:

— Здравствуйте, дорогие кружевницы!..

Он знал всех рабочих, всем пожимал руки. Тут уж не скажешь, что Егор Егорович искусно играл роль старого демократа, подражая иным хозяйственникам, коих терпеть не мог Лобов. Правда, с инженерами управляющий был суховат, излишне строг даже при начальстве.

«Тыл у тебя крепкий,— говорил Леонид Матвеевич,— только мал для твоей армии. Надо расширять, в первую голову, завод сборного железобетона. Бери пример со своего соседа, тот правильно делает, все время подтягивая «обозы» к «передовой».

— Где нашему теляти Светлова догнати!

— Это ты зря. Алексей Никоныч — крупный инженер.

— Он со своей домной такого шума наделал во всех газетах, словно атомный центр соорудил. К Ленинской премии представлен. В войну мы строили без митингов и треска. Носятся с хваленым Светловым, как с великим основателем второй Магнитки.

— Не то говоришь.

Но Речка, случайно задетый за живое, долго не мог успокоиться, пока они осматривали кирпичный завод, деревообделочный комбинат, асфальтовый заводишко. Леонид Матвеевич больше не прерывал его, с любопытством приглядываясь к этому грузному, в годах, но все же рано постаревшему человеку, который с мальчишеской запальчивостью нападал на «новостальского Юрия Долгорукого», своего серьезного соперника в строительных делах.

— Завернем ко мне, поужинаем,— как-то некстати, неловко предложил Егор Егорович.

Лобов молча наклонил голову, с поразительной отчетливостью представив себе Зиночку Каширину. Она промелькнула перед ним в своей батистовой белой блузке, с красным галстуком, с КИМовским значком,— высокая, черноволосая, строгая пионервожатая. Промелькнула и пропала. Как ни пытался он сосредоточиться, создать теперешний ее образ, ничего не получалось. Что же это такое? А впрочем, первая любовь не терпит вольностей воображения: она остается в памяти как молодость, которую нельзя и мысленно продолжить и уж совершенно невозможно снова пережить.

Автомобиль остановился у коттеджа, аккуратно отгороженного от соседних домиков недавно покрашенным штакетником. В палисаднике черемуха, сирень, боярышник. Георгины — осенние цветы под окнами. Выходя из машины, Леонид, Матвеевич увидел, как чья-то тень метнулась от крайнего окна в глубь комнаты. «Она»,— решил Леонид Матвеевич и неуверенно, словно выздоравливающий больной, зашагал к крылечку, вслед за хозяином.

Она стояла на террасе. В пестром фартуке поверх бордового шерстяного платья, в черных «лодочках» на босую ногу, в ситцевой, как и фартук, косыночке, сбившейся на затылок,— «товарищ Зинаида», действительно, выглядела «классической домохозяйкой», как пошутила Настя. И в то же время, терпеливо ожидая, когда гость подойдет па расстояние протянутой руки, Зина была той же Зиной: ни одного шага, даже полшага не сделает навстречу.

— Ну, вот, мы и увиделись, Леня-Ленечка...— проговорила она незнакомым, глуховатым голосом, чуть дрогнувшим от волнения.

Теплом пахнуло в лицо от этого «Леня-Ленечка», будто никто его так и не называл. Он несмело заглянул в ее глаза, карие, с янтарной искоркой: все тот же взгляд, откровенно-снисходительный, насмешливый. Ох, женщины!

— Встретились, Зинаида Никоноровна,— не решаясь назвать ее попроще, сказал Леонид Матвеевич.— Просто не верится.

Речка, не останавливаясь, прошел в столовую, благосклонно оставив их вдвоем.

— Как возмужал, как возмужал! — покачивая головой, задумчиво улыбаясь, говорила она немного нараспев.— Настенька писала мне, но я не могла представить тебя таким, ни за что на свете! Молодец!

— И я тоже не мог представить тебя...

— Что, постарела?

— Нет, не то, не то.

— Пожалуйста, без стеснений! Конечно, состарилась, знаю. Ах, Леня-барабанщик, время бежит быстрее нашего Урала. Подумать только, не виделись двадцать лет!

— Округляешь?

— Теперь уж в меньшую сторону!..— засмеялась она и, извинившись, торопливо ушла на минуточку на кухню (совсем забыла про жаркое!).

Зина, Зина... Неужели это та самая «товарищ Зина», которую по пятам преследовал он, не обращая внимания на грубоватые насмешки своих ровесников? Как он ревновал ее ко всем, даже к... Борису из «Грозы» Островского, когда, бывало, сидел в суфлерской будке и полушепотом подсказывал Зине страшные слова из любовной сцены на волжском берегу. Да он готов был на какие угодно муки, лишь бы проводить ее после спектакля в Народном доме. Пусть бы всю жизнь она играла, пусть бы сделалась актрисой, ну и что ж, зато вся жизнь Зины на виду у скромного суфлера драмкружка. Но Зина, не в меру гордая Зина, не опустит глаз в течение всего действия. Все всматривается куда-то в притихший, полутемный зал, словно ищет там, на галерке, своего Егора. Когда он, Ленька Лобов, понял это, то демонстративно покинул свою будку, хотя его долго уговаривали кружковцы. Как он раньше не сообразил, что не в подполье ему надо лезть, а взбираться па высоту, чтобы удивить Каширину своим талантом. Вскоре такая высота нашлась — Ярская газета, охотно публиковавшая длинные и заумные его статьи об агрогородах, о военных трудах фон Клаузевица, об организационной структуре первых ярских строек и еще бог знает о чем. Но было уже поздно: Зина тайно готовилась к отъезду на учение в Самару.

И вот она стоит сейчас перед ним, совсем не гордая, уставшая от домашних хлопот, нисколько не похожая на ту пламенную деятельницу, что и умом и красотой дивила всех ярских комсомольцев. Только глаза, одни большие ее глаза будто прежние: в них еще видятся и отблески пионерских костров на берегу Яри, и отсветы огней рампы Народного театра, и знакомая игра этих янтарных искорок. Нет, то все, впрочем, чудится. Взгляни смелее, ну-ну, еще: ведь перед тобой совсем-совсем другая женщина — Зинаида Никоноровна Речка. «Извини, пожалуйста» (она извиняется!) и, приосанившись с несвойственной ей тяжеловатой грацией, идет на кухню. Он провожает ее грустным взглядом, вспоминая свои мальчишеские выходки, возведенные когда-то в степень трагической любви шекспировских героев...

Первая неловкость прошла, исчезла, и за праздничным столом, рассеянно слушая сбивчивое Зинино повествование о житье-бытье, Леонид Матвеевич не мог отделаться от одной и той же мысли: «Чужие, совсем чужие, знаем только имена друг друга». Ему сделалось тоскливо. Верно говорят, что новые встречи с первой любовью приносят либо разочарование, либо беду, и очень редко — радость.

Явился Геннадий.

— Знакомься, Ленечка, наш наследник! — торжественно представила его Зинаида Никоноровна.

— Ого, какой богатырь вымахал! — Лобов приподнялся, подал ему руку. — На голову выше отца!

— Но весь в мать — сладу нет,— весело заметил Егор Егорович.

— Инженер.

— Инженер-десятник! — подхватил Егор Егорович.— Когда-то еще станет инженером-сотником, тем более, инженером-тысячником, долгонько ждать! Я, Леонид Матвеевич, стараюсь держать молодежь в черном теле. Помнишь, как нашего брата держали? Тут у меня старая, проверенная метода.

— Постой ты, Гора, со своей методой,— вступилась Зинаида Никоноровна.— Правда, сын у меня хороший?

— Привыкла расхваливать парня с пеленок.

— Сие ничего не значит,— возразил Леонид Матвеевич.— Молодежь все равно знает себе цену.

Геннадий чувствовал себя стесненно. Не вступая в разговор, он ел окрошку и бегло взглядывал то на мать, то на гостя, занятых своей беседой. Ленечка? Так это тот самый Лобов, о котором иной раз, подтрунивая над матерью, вспоминал отец в семейном кругу Кашириных. Интересно, как они встретились? Грустно им? Или радостно? Или просто любопытно посмотреть друг на друга? Ведь для мамы юность и «Ленечка» неразделимы. Так всегда, наверное, все несбывшееся поэтизируется.

Выходя из-за стола, Геннадий с подчеркнутым уважением простился с Лобовым и тут же поспешил на стройку, в комсомольский штаб, чтобы не мешать старшим вдоволь наговориться о былом. Зинаида Никоноровна и Леонид Матвеевич переглянулись многозначительно. «Видишь, жизнь прожита не даром»,— сказал ему ее взгляд. «Да, действительно, жизнь-то пролетела»,— ответил он, с необыкновенной отчетливостью поняв все значение минувших десятилетий и почти физически, с легким испугом ощутив скорость времени.

— Ты к нам надолго, Леня? — поинтересовалась Зинаида Никоноровна.

— Пока нашего брата не доконает, до тех пор не уедет! — оживился подвыпивший хозяин.

— Гора!

— Дня два-три пробуду.

— Сегодня же перебирайся к нам,— тоном пионервожатой распорядилась Зинаида Никоноровна.

— Хорошо, спасибо,— поблагодарил Леонид Матвеевич, на какую-то долю минуты узнав в ней ту, далекую его любовь, что не давала ему покоя столько лет.

— Какое безобразие! Приехал в Ярск и на глаза не показывается. Ай-яй-яй! Плохо я тебя воспитывала, плохо!..

По всему видно, ей и самой хотелось войти в роль «товарища Зины», но ничего не получалось: слова не те, манеры не те и главное — «зритель» уже не тот. И все отчетливее понимая это, она переходила на спокойный, учтивый тон гостеприимной хозяйки. Когда Егор Егорович снова оставил их вдвоем, отправившись на террасу, за пепельницей, она спросила полушепотом, заговорщически:

— Ну, а как вы там встретились с Настенькой?

Леонид Матвеевич виновато пожал плечами, отвел взгляд в сторону. В его душе противоборствовали два разных чувства: глухое, смутное разочарование, вызванное этой встречей с Зиной после давным-давно пережитого, и удивительная, тревожная радость, не дававшая ему покоя с того дня, как он увидел Анастасию Никоноровну.

10

— Что с Максимом, где он? — помедлив, в свою очередь спросил Леонид Матвеевич, рассматривая старинную семейную фотографию Кашириных.

— Это печальная история, Ленечка. Брату не повезло. Если все наши горести и за все время собрать вместе, то они и десятой доли не составят его горя.

— Настя мне ничего не говорила.

— Ей, бедной, тоже досталось за братца. Одно время чуть не освободили от работы.

— Да что случилось?

— Я расскажу тебе все по порядку,— пообещал Егор Егорович.

...Леонид Матвеевич долго не мог уснуть: припоминал шустрого, сообразительного Максимку, с таким удовольствием передававшего секретные записки старшей сестре Зине, впрочем, всегда за маленькое вознаграждение — пяток конфеток, пачка пробок для «пугача» или картинка из старого журнала. Если не оказывалось под рукой ни того, ни другого, ни третьего, Максимка верил в долг, однако до поры до времени. Как-то Лобов задолжал ему за несколько записок кряду, и он наотрез отказался принять очередную почту. Зато в следующий раз, порадованный целым пакетом сливочных ирисок, мальчуган не только выполнил задание, но и принялся убеждать Зину, чтобы та «поскорей выходила замуж за дядю Леню». Невозможно было представить дом Кашириных без этого семейного почтальона, «офицера связи» при влюбленных, не выдавшего ни одной девичьей тайны своих сестер, даже под угрозой отцовского ремня... Что же случилось с Максимом?..

Судя по рассказу Егора Егоровича Речки, события развивались так.

В один и тот же первоиюльский день Максиму Каширину были вручены диплом техника по холодной обработке металлов и повестка из военкомата. Через неделю он попал на фронт, в самое пекло арьергардных боев 1941 года. А еще через неделю угодил в окружение. До декабря числился пропавшим без вести. Потом стали долетать до Ярска, одно за другим, солдатские письма-треуголки. Все с облегчением вздохнули. Максим писал часто, хотя бы несколько строк, и номеровал своп письма. Треуголка перечитывалась всеми, и когда попадала к Никонору Ефимовичу, то отец внимательно изучал ее, пытаясь разгадать, что же таится между строчек. Весной 1942 года Каширины получили последнее письмо (№102). И опять тоскливо потянулась бесконечная цепочка военного времени. Опять Дарьюшка тайком ото всех, в сотый, тысячный раз, склонялась над стандартным бланком, где мелким четким почерком были выведены три страшных, но обнадеживающих слова: пропал без вести. Отец, бывало, принимался утешать ее: «Найдется, вот увидишь, ему ведь не впервой, в самом деле...»

Максима взяли в плен под Харьковом. Он не был ни ранен, ни контужен, его предал свой же помкомвзвода, вместе с которым ходил в разведку. Больше года ему пришлось чертоломить на строительстве авиационного завода концерна Геринга в Флоридсдорфе. Оттуда Максим бежал, присоединился к итальянским партизанам. Когда же их отряд был наголову разбит альпийскими автоматчиками Кессельринга, Максима, на этот раз тяжело раненного, спасла медицинская сестра Эмилия Милованович, сербка, родом из Крагуеваца, тоже, как и он, бежавшая из концлагеря. Крестьяне укрывали гарибальдийцев до прихода в деревню союзных войск. Максим выздоравливал медленно, только к концу 1945 года он встал на ноги. Эмилия могла уехать к себе на родину, но они еще на поле боя поклялись, что ни за что не расстанутся друг с другом. И не расстались. Долго им не удавалось выбраться из Италии в СССР, пока, наконец, не помог случай — неожиданная встреча с советским офицером, уполномоченным по репатриации.

В Ярске встретили их, как героев, солнечным мартовским утром, Накануне разыгралась метель, свету не видать, а тут выдался такой погожий, такой великолепный денек, что невозможно было взглянуть на покрытый белой эмалью город. И на душе было легко, чисто. Эмилия, выйдя из вагона, поднесла руку к глазам, защищаясь от ослепительного блеска, и сказала своему Максиму:

— Прэлест, как в Шумадии...

— Наш Урал не уступит Балканам! — ответил за сына Никонор Ефимович.

Молодым отвели лучшую комнатку в доме стариков Кашириных. Справили свадьбу по русскому обычаю. Ярские женщины без стеснения рассматривали Эмилию, где бы она ни появлялась: в магазине, театре или в парикмахерской. В конце концов кто-то из болтливых кумушек заключил глубокомысленно, что Максимова жена — никакая не иностранка, самая обыкновенная цыганочка из табора, только не гадает и одевается по-городскому.

Но цыганочка эта сильно тосковала по родной Сербии, по далекому Крагуевацу — столице поэтической Шумадии. Все чаще в выходные дни Максим отправлялся с ней на мотоцикле в соседние Ярские горы, и они подолгу просиживали там, на гранитных утесах, что отвесной стенкой обрываются в Урал в том месте, где река, зажатая меж скалами, рвет и мечет, пробивая дорогу на запад — к морю.

Летом 1948 года они совсем было собрались в Крагуевац, в гости — Эмилия не виделась с родными с тех пор, как их разлучили гестаповцы в первый же месяц оккупации. Но тут случилось непредвиденное: брат Эмилии, заслуженный партизан, был арестован в Белграде. Когда Эмилия узнала об этом из газет, ей сделалось плохо. Максим перепугался, вызвал «скорую помощь». Женщина-врач успокоила его, сказав, что его жена «просто беременна».

Поздней осенью у них родилась девочка, очень похожая на мать: смуглая, чернобровая, тихая. Все беды отступили перед этим счастьем. Маленькая Милица, — ее назвали так в честь «сербской бабушки»,— заслонила на время все на свете.

Однако беды вереницами ходят. Максим получил категорический отказ на свое давнее ходатайство о восстановлении в партии. И вслед за тем начались другие неприятности: его освободили от работы в конструкторском бюро машиностроительного завода, пришлось идти в цех, да и то в ремонтный. А через месяц Максима уволили совсем. Он стал грузчиком автотранспортной конторы, в тресте Егора Речки.

Шли год за годом, одинаково безнадежные для Максима. Никто не мог толком объяснить, в чем же его вина. Лишь однажды старый его товарищ, однокурсник, работавший теперь в горкоме, с сожалением сказал ему:

— Если бы мы точно знали, при каких обстоятельствах попал ты в этот треклятый плен...

Максим промолчал, только сдержанно вздохнул и пошел своей дорогой, к автобазе. Он, казалось, уже смирился с судьбой. Единственное, что поддерживало: чистая совесть, никогда не мучившая его. Максим и не догадывался, что больше всех переживает отец. Тот взял дело реабилитации сына в собственные руки и, поступившись скромностью старого большевика, написал в обком о своих заслугах перед революцией. Никонора Ефимовича вызвали в Южноуральск, к первому секретарю. Ничего не сказав, он отправился туда со скрытой ото всех надеждой.

А несчастья тем временем начали постепенно, как бы сами собой, отступать в той же последовательности, с какой они входили в семью Максима. Наладилась переписка с Крагуевацом — и опять повеселела Эмилия. Вскоре у нее родилась вторая дочь, названная Дарьей в честь «русской бабушки». Глядя на жену, приободрился и Максим, В позапрошлом году его вызвали в заводоуправление, предложили прежнюю работу.

— Извините, мы вас уволили напрасно, — сказал директор.

У Максима чуть не навернулись слезы: он понял, что признан, наконец, за человека. Но в конструкторское бюро не пошел, встал к станку в ремонтном цехе...

Леонид Матвеевич терпеливо выслушал Речку, задумался. Когда-то бойкий мальчуган мечтал объехать тридевять земель, добраться до тридевятого государства. Что ж, и объехал, и побывал в песенной Италии, из которой еле выбрался. Очень хотелось ему встретиться один на один с «самым главным из всех фашистов». Что ж, пусть главный-то предпочел уклониться от встречи, приняв яд в подвале имперской канцелярии, но зато с его подручными русский парень сталкивался много раз лицом к лицу: и в штыковой атаке, и в гестаповском застенке, и на партизанских тропах. Все было. Прошел огонь и воды и медные трубы. И так долго ходил по мукам, что и свои люди будто усомнились в нечеловеческих страданиях солдата.

— В партии так и не восстановили его? — спросил Леонид Матвеевич.

Нет, не восстановили. Потому он и недоверчив к переменам своей жизни. Замкнутый стал, неразговорчивый. Трудно Эмилии с ним. Хорошо еще, что не пьет, а то бы пиши — пропала буйная головушка...

На другой день, под вечер, Леонид Матвеевич отправился к Максиму пешком, чтобы заодно уж взглянуть на старый город, где прожил в молодости — шутка ли! — целых четыре года. (Да и неудобно подкатывать на Егоровой «Победе» к человеку, попавшему в беду).

Недалеко от излучины реки, где Урал неожиданно встречается с левобережным притоком Ярь и сразу же, чуть ли не под прямым углом, сворачивает в горы, на отчаянный прорыв,— там, за невысокой дамбой, облицованной плитняком, стоял на отшибе, в конце извилистой улочки Шевченко, недавно надстроенный двухэтажный дом. Леонид Матвеевич без труда нашел его по неоштукатуренному второму этажу, о котором, кстати, упомянул Егор Егорович.

У крыльца беззаботно играли дети. Верховодила всеми смуглая девчушка с белым бантом в взвихренных волосах. Леонид Матвеевич остановился поодаль от ребят, докуривая сигарету частыми затяжками. Присматриваясь к этому племени младому, незнакомому, он увидел другую «брюнетку», совсем маленькую, лет пяти. «Сестры»,— безошибочно отметил он и, сунув мундштук в карман, подошел к старшей.

— Скажи, Милица, папа дома?

Девочка окинула его быстрым взглядом, насторожилась.

— Папа? — нет, его нет. А вы кто будете? Я не знаю вас, дядя.

— Давай знакомиться,— улыбнулся Леонид Матвеевич и протянул ей руку.

— А мама дома, дома, дома!..— пританцовывая, затараторила маленькая Дарья.

— Отлично! Проводи-ка меня к маме.

— Идемте,— серьезно сказала Милица, сердито посмотрев на младшую, не в меру восторженную сестренку.

Пока Леонид Матвеевич нескорым шагом поднимался на второй этаж, вслед за старшей, гостеприимная малышка оказалась уже наверху и, взобравшись на подоконник, всей ладошкой нажимала кнопку громкого звонка.

— Нэт мне покоя от тэбя...— устало заговорила худенькая женщина, широко распахнув дверь, но тут же замолчала, испуганно повела надломленной бровью, и Леонид Матвеевич, встретившись с ней взглядом, удивился глубине ее ожидающих черных глаз.

— Я друг Максима Никоноровича, хочу видеть его,— объяснил он как можно покороче и помягче.

— Проходитэ, муж скоро будэт,— не меняя выражения миловидного лица, посторонилась хозяйка.

— Если разрешите, я подожду...

— Да-да, разумэца,— отвечала она, делая сильные ударения на первых слогах и привычно сокращая гласные.

После темного коридора, заставленного всякой домашней утварью, квадратная комната показалась Леониду Матвеевичу слишком светлой, он даже прищурился от обилия света. Широкие, венецианские окна были раскрыты настежь. Прямо — у наружной стены притулился однотумбовый письменный столик, заваленный газетами и книгами; влево от него стояла простая железная кровать, убранная белым покрывалом, у изголовья — другой столик, туалетный, с овальным зеркалом и женскими безделушками; правую часть занимали девочки,— тут восседал на стареньком диване плюшевый Мишка, в углу, за диваном, нашлось место для детской кроватки и ящика с игрушками. Все выглядело очень скромно, за исключением игрушек. Игрушки были дорогими.

Он присел на венский стул и еще раз осмотрелся, невольно подивившись тому, как эта сербская женщина нашла в одной-единственной комнате столько уютных уголков: для мужа, для себя, для старшей дочери-школьницы и для малышки. Обратив внимание на фотографию — панораму Белграда с видом на устье реки Савы, Леонид Матвеевич встал, подошел поближе.

— Знакомый городок.

— Как, вы был у нас, в Югослави? — спросила хозяйка.

Леонид Матвеевич обернулся: Эмилия с надеждой и страхом смотрела на него, не в силах пошевельнуться.

— Был. К сожалению, давно. Моя бригада участвовала в боях за Бор, Ягодину, Крагуевац...

— Крагуевац?! — встрепенулась Эмилия и схватила его руку, крепко, как могла, сжала своими маленькими горячими руками, заплакала.

— Не надо, не надо... Что тут такого, действительно? Мало ли кто побывал тогда в Крагуеваце? Вот и мне довелось... — растерянно успокаивал ее Леонид Матвеевич, хорошо понимая, впрочем, что говорит не то, совсем не то.

Эмилия стыдливо вытерла слезы, быстрым движением тонкой руки поправила волосы, упавшие на лоб, и сказала, глядя куда-то мимо Лобова.

— Это моя родина. Расскажитэ, что знаэте о граде.

— Я же был там тринадцать лет назад.

— Нэдавно в сравнени как со мной. Меня швабы увезли в сорок первый год. Восэмнадцать лэт назад.

— Хорошо, я расскажу.

В дверях, прижавшись друг к другу и затаив дыхание, стояли девочки в коротеньких ситцевых платьицах, с тревогой наблюдая за незваным гостем, который так расстроил маму. Не понимая, что происходит между взрослыми, они, казалось, готовы были немедленно вступиться за свою мать, особенно старшая,— Милица не сводила настороженных глазенок с чужого дяди. Он улыбнулся им, старым своим знакомым, но на улыбку ответила одна маленькая Дарья, а Милица отвернулась.

— Мы вступили в Югославию первого октября 1944 года. В то время завязались бои на Заечарском направлении... — начал было Леонид Матвеевич.

В коридоре коротко, требовательно прозвучал звонок.

— Макс! — обрадовалась Эмилия.

Девочки опередили ее, наперегонки бросились открывать дверь отцу.

— Какой дядя? — послышался из коридора недовольный, резковатый мужской голос.

И на пороге появился сам Максим: он был среднего роста, сухощавый, коротко подстриженный, в защитном комбинезоне с расстегнутым воротником, в тапочках на босую ногу. Он остановился на полпути, наморщил лоб, потирая ладонью розовый шрам на подбородке. И как бы постепенно узнавая с каждым шагом, уверенно пошел навстречу тому дяде Лене, который великодушно подарил ему, мальчонке, портупею от комсомольской юнгштурмовки.

Они молча обнялись посреди комнаты: Максим прижался к Лобову, по-ребячьи ткнулся лицом в грудь. Так они постояли с полминуты и, опустив руки, еще раз заглянули в глаза друг другу. Нет, ни за что бы не признал Леонид Матвеевич в этом слишком рано посуровевшем рабочем человеке прежнего непоседу-голубятника. Лицо сухое, жесткое, даже гневное,— и гневное, быть может, оттого, что нижняя часть левой щеки и подбородок косо перехвачены этим розовым рубцом (его Максим называл «флоридсдорфской меткой», полученной на геринговской каторге — там, на голубом штраусовском Дунае).

— Чего же мы стоим? — спохватился он.— Присаживайтесь к окну. Жара-то нынче, дышать нечем...

Им было о чем поговорить. Но они не знали, с чего начать. Максим никогда не расспрашивал других, чтобы не быть обязанным рассказывать о себе. Впрочем, в этом доме предполагалось, что каждый новый человек, входящий в дом, уже в курсе всех событий. Потому Леонид Матвеевич и не задавал никаких вопросов. Потому он и не удивился, когда разговор завязался вокруг событий мирового плана, будто сошлись люди, всю жизнь прожившие рядом, по соседству. В то время американские линкоры и авианосцы появлялись всюду: то на Бейрутском рейде, то у берегов Китая. Ранняя осень выдалась огнеопасной. Многие сравнивали ее с той, позапрошлой глубокой осенью, когда шли бои в Будапеште и Порт-Саиде. Детонация венгерских событий едва не взорвала пороховые погреба в Европе. Детонация тайваньских событий могла привести к взрыву всеобщему...

Леонид Матвеевич слушал Максима, не возражал, и невольно сравнивал его с тем смышленым пареньком, что в свои двенадцать лет смело ввязывался в споры взрослых о войне и мире.

Как, когда пролетела его, Максимова, юность? Не весенним половодьем, не привольным разливом душевных сил отбушевала она на стрежне двадцати лет, не довелось ей и пройтись по ромашковым лугам после схлынувших первых чувств. А в неровном, колеблющемся строю наспех обученного маршевого батальона, в горячке массовых контратак под Харьковом, в придунайских каменоломнях немецкого концлагеря, у партизанского костра, среди измученных горными переходами гарибальдийцев и в тоскливом ожидании возвращения на родину,— тяжелым солдатским шагом прошли лучшие годы молодого человека, едва успевшего подрасти к войне. Все измерялось готовностью достойно умереть. Даже любовь его не знала беспечной игры взглядов, застенчивых и неловких объяснений, громких словесных клятв. Сербская девушка спасла парня, выполняя воинский долг, и он полюбил ее так. как любят жизнь: до конца. Сколько ни расставляла смерть своих путевых знаков, устрашая русского солдата, солдат не свернул в сторону. Все прошел, все превозмог. Хорошо бы ему теперь, в середине жизни, добиться немножко счастья. Ведь счастье окружающих людей тоже имеет свою детонацию, посильнее всяких взрывных волн...

Эмилия накрыла стол новой скатертью, принесла с кухни жареную картошку, тарелку помидоров, заправленных луком и «постным» маслом, немного копченой колбасы и крошечные рюмки.

— Дай нам стаканы,— попросил Максим. И обратился к Лобову.— Никак не приучу мою сербиянку жить по-русски.

Она с добродушным укором взглянула на мужа, заменила рюмки чайными гранеными стаканами, оставив третью для себя.

— Нам с Леонидом Матвеевичем, дорогая Шумадиночка, полагались бы солдатские кружки. Ты знаешь, кто сегодня у нас в гостях?..— и он отрывочно, в нескольких словах, рассказал жене о своей «службе связи» при влюбленных.

Эмилия смеялась, посматривая на Лобова. Больше всего ей понравилось то, как неисправимый ярский голубятник Максимка уговаривал старшую сестру выйти замуж за дядю Леню.

— Пжалоста,— взяла она свою рюмку и, выпив вслед за мужчинами одним глотком, поморщилась, опустила плечи, будто ношу сбросила.

«Ну-ну, встряхнитесь, милые вы люди, хорошие вы люди!..» — думал Леонид Матвеевич, довольный их и этой мимолетной радостью.

— Наш друже был в Сербии,— не удержалась Эмилия, чтобы не сообщить Максиму.

— Вот как?!

— Друже знаэт мой Крагуевац.

— Что же вы молчите? Леонид Матвеевич? Моя Шумадиночка бредит своим Крагуевацом. Теперь мы от вас не отстанем! Верно, Миля?

— Вэрна, вэрна.

И Лобову пришлось во всех подробностях припоминать тот жаркий скоротечный бой за Крагуевац, и сам город, и ту улицу, на которой прожил две недели. Он говорил о радушии сербов, о встрече с партизанами из Пролетарского корпуса НОАЮ , о женщинах-бойцах, ходивших в глубокую разведку в район Кральево, и о хозяйке дома, где останавливался штаб бригады,— все, все до последней мелочи необходимо было знать Эмилии.

— Тот, кто воевал только в Чехословакии, считает чехов самыми сердечными людьми. Да, их нельзя забыть. Но и Югославию я лично не забуду никогда. Доброта сербов тронула меня. Впрочем, конечно, не одного меня,— сказал он в заключение.

— Спасибо,— абсолютно чисто, без акцента, произнесла Эмилия. И опять всплакнула потихонечку. Но уловив осуждающий взгляд Максима, она начала торопливо искать платочек, виновато повторяя в замешательстве: — Нэ буду, нэ буду...

— Эх, Леонид Матвеевич, Леонид Матвеевич,— глуховато заговорил Максим, вообще-то не любивший жаловаться никому.— Хотя бы одно горе, куда ни шло. А то целых два: у нее — свое, у меня — свое... Мою-то историю вы знаете?

— Со слов Егора Егоровича. Максим наклонил голову — в таком случае добавить нечего. И сказал, не поднимая головы:

— На одно только и надеюсь, что правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет...

11

Нет, не на лице земли и даже не на лице солдата, а в женском сердце долее всего сохраняются следы войны. Давным-давно закончились сражения,— зарубцевались траншеи, осыпались воронки на полях, фронтовики попривыкали к шрамам, словно к родимым пятнам,— но так и остался в женских душах нерастворимый осадок горечи.

Анастасия Каширина по долгу службы, что зовется партработой, частенько встречалась с солдатскими вдовами и с девушками не первой молодости, которым нелегко устроить жизнь. В последнее время ее внимание к ним особенно обострилось. Куда бы ни пошла и ни поехала, всюду безошибочно замечала тех, у кого война отняла мужей и женихов, отцов и братьев, кто, лишившись поддержки мужской руки, взвалил на свои плечи все заботы о семье.

Недавно в подшефном колхозе «Караванный», расположенном поблизости от города, Анастасия оказалась среди одних женщин. Они с утра до позднего вечера перелопачивали вороха пшеницы, с тревогой посматривая в наволочное небо. Шофер, краснощекий, здоровенный детина, развалясь в кабинке, покрикивал на них, чтобы проворнее грузили (хороши тоже эти автопогрузчики, если без женских рук все равно не обойтись). Тут были крестьянки разных возрастов: и пожившие на свете, умелые, с натруженными руками,— это матери, уже выведшие в люди своих ребят; и засидевшиеся в девках, гордые, молчаливые казачки лет тридцати с лишним, навечно запомнившие своих суженых, что сложили головы где-нибудь на Балатоне, или на Одере, или, может, за рекой Амуром; и совсем еще молоденький, трепетный подлесок женский — дочери солдаток и младшие сестры невест солдатских,— у этих-то, конечно, все впереди.

Сбросив парусиновые туфельки, подоткнув юбчонки, затянув потуже уголки косынок, чтобы не пылились волосы, бабоньки часами, не разгибаясь, подбрасывают звонкое зерно на бесконечные, подернутые глянцем, ленты транспортеров. Разве только в сумерки, у костра, напомнит им об одиночестве какая-нибудь удачливая односельчанка, за которой муж, тракторист, лихо подкатит на мотоцикле. Проводят их долгим взглядом,— иные позавидуют, иные вздохнут украдкой,— потом все вместе потолкуют о вдовьей доле, ну и, конечно, о своих, что не вернулись с фронта; да перед сном затянут песню,— ту, «старинную», что запомнилась с войны. А уж если на полевом стане заночует колхозный баянист, то и спляшут, пожалуй, на току, среди пахучих ворохов отборного зерна.

Кто же еще в мире может столь великодушно жертвовать личным ради общего, кто, кроме русских женщин?..

На днях Анастасия остановилась на железнодорожном переезде, увидев женскую бригаду, ремонтирующую путь. Эти были одеты одинаково: синие комбинезоны с матерчатыми поясками, грубые ботинки, пестрые, «комбинированные» рукавички — зеленый брезент с белой хлопчатобумажной тканью на тыльной стороне ладони. Все больше молодые, caмой старшей лет тридцать семь-восемь. Анастасия разговорилась с ними: откуда они, давно ли заделались путейцами? Оказывается, объехали полсвета, «третью пятилетку на колесах»,— как заявила их начальница, рослая симпатичная псковитянка. Сначала восстанавливали мосты в Прибалтике, на правах подручных, потом научились прокладывать вторые пути, строить «электрички». Побывали всюду — от Калининграда до Южноуральска. А тут сейчас, пока их поезд готовится в дальний рейс, решили помочь местным железнодорожникам.

— Эй вы, красавицы, перекур окончен, давайте штопать! — крикнул мастер, все время сидевший на перевернутой дрезинке.

И золотые подмастерья принялись за дело: одна ловко, ритмично подбрасывала зернистый песок на полотно, другая «штопала», сноровисто подминала деревянным «крючком» балласт под шпалу. Дорожный мастер шел по откосу, заложив руки за спину.

Когда он поравнялся с Кашириной, она остановила его и давай отчитывать:

— Вы как плантатор, дорогой товарищ! Могли бы и сами «поштопать», это ведь не варежки, не носки, а шпалы. И не стыдно вам слоняться? Скучаете, и от нечего делать отдых для женщин определяете своим пятиминутным «перекуром». Надсмотрщик!

Тот сперва опешил, не нашелся что ответить. Но потом, измерив ее снисходительным взглядом, двинулся дальше, бросил на ходу:

— Не занимайтесь филантропией, дорогая дамочка. Это уж слишком задело Анастасию.

— Постойте вы,— тихо окликнула она его.— Не считаете ли вы, товарищ,, что в «полосе отчуждения» вам все дозволено? Я сегодня же поговорю с Бахтиным, берите лопату и помогайте своей бригаде.

«Плантатор» неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как выйти из затруднительного положения. Хитро перемигиваясь друг с другом, женщины с нескрываемым любопытством наблюдали за этой сценкой.

— Что ж, могу вам доставить удовольствие, уважаемая гражданка,— сдался, наконец, мастер, обескураженный не столько ее отповедью, сколько тем, что она — черт побери! — знает начальника дороги. И «надсмотрщик», сбросив форменный пиджак, засучив по локоть рукава сатиновой рубахи, взялся за лопату...

А в самом Южноуральске ее давно побаивались па стройках Центрального района: неровен час, опять влетит за «барские замашки». Вчера, например, на площадке телецентра одна-единственная девушка, былиночка, разгружала увесистые плиты для перегородок. Анастасия посмотрела, посмотрела на старательную работницу и не сдержалась, прервала инженера, усердно объяснявшего ей проект. Инженер невнятно пробормотал что-то о нераспорядительности десятников и, поспешно свернув чертеж в трубочку, пошел к парням, покуривающим невдалеке...

И сегодня, возмущенная тем, что на стройке универмага женщинам поручили рыть траншеи, поленившись доставить сюда канавокопатель, Анастасия позвонила управляющему трестом.

— Скажите, Николай Николаевич, только откровенно, вы бы разрешили своей Елене Дмитриевне поупражняться с ломиком?

Од, нимало не смутившись, громко рассмеялся:

— Промахнулась. Никоноровна! Моя женушка копала, да еще как копала! Что, не верите? Лена познакомилась с землицей под бомбежкой, на ближних подступах к Одессе. Так-то, Никоноровна, один-ноль, в мою пользу!

— В то время все были землекопами,— сухо заметила она.— Не кажется ли вам, что давно пора отвести женщин с «оборонительных рубежей»?

Управляющий начал жаловаться на нехватку механизмов, однако пообещал «всерьез заняться балансом рабочей силы...»

«Привык кое-как сводить концы с концами, а людей за «человеко-днями» не видит,— горячилась Анастасия, возвращаясь домой.— Для него и эта девушка-былиночка, на разгрузке плит,— «человеко-день» и сговорчивые бабоньки, прокладывающие траншею,— тоже «человеко-дни»...

Чем больше думала она о тех женщинах, которым нелегко приходится без мужей выводить в люди «безотцовщину», тем чаще выверяла свою судьбу с их судьбами. Нет, Анастасия не любила прибедняться, терпеть, не могла, когда Зинаида называла ее несчастной или несчастненькой, и все же она так и тянулась к одиноким женщинам, даже завидовала им: их одиночество, по крайней мере, оправдано историей. Как раз в эти дни Родион Федорович, стараясь помириться с ней, звал ее в гости то к одним, то к другим старым приятелям. Анастасия отказывалась под разными предлогами. Верно, дружба между семьями зависит от дружбы в семьях...

Дома было тихо-тихо. Неужели ребята не пришли еще из школы? Анастасия сняла плащ в полутемной маленькой передней, приоткрыла дверь в столовую и остановилась: возле тумбочки сидела Леля с книжкой на коленях, ее пухлые губки смешно вытягивались, энергично поджимались,— девочка с самозабвением читала шепотом «Родную речь»; за столом, на одном стуле с Родионом устроился Мишук,— он низко склонился над тетрадкой и, высунув язычок, упорно выводил буквы с помощью отца, зажавшего его ручонку в своей руке. У всех был до того сосредоточенный, до того деловой вид, что Анастасия залюбовалась ребятами и мужем. Дочь уже постигала тайны логической связи отдельных слов, а сын с трудом привыкал к косой разлиновке тетрадного листа, которая, якобы, помогает вырабатывать почерк.

Мишутке не нравилось, что буквы падают, ему хотелось, чтобы они стояли прямо, как игрушечные солдатики. Но папа настаивает на своем, хотя сам пишет непонятно, мама и то не разбирает. Мама говорит, что у папы «заковыристый характер». Зачем же его, Мишука, заставляют «набивать руку», если почерк все равно зависит не от учения — от характера?

— Опять поставил кляксу,— огорчился отец.— Давай сначала. Мальчик вытер рукавом вспотевший лоб, глубоко вздохнул, исподлобья покосившись на сестру, занятую своим делом.

— Хватит, будем обедать! — крикнула Анастасия.

— А, мать явилась, перерыв, перерыв! — объявил Родион Федорович, и тоже, как ученик, обрадовавшийся перемене, вскочил с места. Приподнял Анастасию, закружился с ней по комнате, позабыв об уроке чистописания.

Леля отложила книгу, пошла на кухню. Мишук, улучив момент, принялся стирать резинкой расплывшуюся кляксу.

— Оставь, Родя, да оставь же,— просила Анастасия. Он поцеловал ее в упрямый завиток на виске, осторожно опустил на пол. Давно она не называла его Родей, и Родион Федорович с затаенной надеждой взглянул на жену, как смотрят на выздоравливающих. Она поняла его взгляд, и ей стало жаль Родиона: ему достаточно было сейчас одного ласкового слова, чтобы забыть сотню обидных. «Верно, все вы незлопамятны,— подумала Анастасия, почему-то вспомнив, как заставила мастера-путейца взяться за лопату.— Нелепо ведь получилось, не серьезно с моей стороны».

Весь вечер Анастасия была веселой, будто хотела загладить свою вину перед Родионом, которого в прошлый раз, вгорячах обвинила в политиканстве. Она даже рассказала ему, как управляющий городским стройтрестом защищал сегодня свою Леночку, представив ее бывалым землекопом.

— Елена Дмитриевна сама никому в обиду не даст своего Николая Николаевича! — смеясь, заметил Родион Федорович. И тут же почувствовал, как одна фраза может испортить все: Анастасия нахмурилась, замолчала.— Я пошутил,— начал оправдываться он с той поспешностью, что еще больше раздражала ее теперь. И срываясь с дружеского тона, он заговорил резко, громче, поражаясь собственной несдержанности.— Почему ты ведешь себя, как кисейная барышня? Слова нельзя обронить лишнего. Это не так, то не этак. Становится невмоготу. Кстати, сказала бы прямо, что неравнодушна к своему Лобову.

— Помолчи ты!..— оборвала она его и, не договорив, вышла, хлопнув дверью.

Не отдавая уже себе отчета, Родион Федорович бросил ей вдогонку:

— С ума сходишь под старость лет!

Он тяжело опустился в потрепанное креслице у письменного стола. Все разом рушится: общественное положение, докторская диссертация, семья... В состоянии полной апатии просидел он до захода солнца, не в силах чем-нибудь заняться. Ко всему бы привык Родион Федорович, но он не мог смириться с той отчужденностью, которая все отдаляла и отдаляла от него Анастасию. На работе, случалось, он месяцами не догадывался, что кто-то на него дуется, в семье же дня не мог прожить, если отношения испорчены. Он нерешительно поднялся, пошел извиняться перед женой.

Анастасия стояла вполоборота к окну, всматривалась туда, где за дальними осокорями садилось огромное сентябрьское солнце. Вот оно скрылось за мглистой кромкой неба — день кончился. Но через минуту горизонт словно опустился и багровый диск, как ни в чем небывало, засиял над зубчатым синим лесом. Потом с юга надвинулась острым клином другая туча, густая тень побежала по земле. Теперь-то уж все. Ан нет, оказывается, не так-то просто погасить солнце: нижний сегмент его вдруг снова вспыхнул и залил степь полуденным белым светом. И опять на лице Анастасии заиграли радужные отблески, сменив темно-рубиновые, тревожные. По мере того как сумерки перечеркивали ее талию, грудь, плечи, онаприподымалась на цыпочках, так и тянулась к холодному огню заката.

Родион Федорович загляделся на нее, боясь как-нибудь нечаянно не прикоснуться к хрупкой тишине вечера. Когда последний отблеск торопливо скользнул по задумчиво прищуренным Настиным глазам и, высветив прямую линию пробора, исчез где-то за окном, Родион Федорович заговорил несвязно, сбивчиво:

— Я, вероятно, неправ. Собственно, совершенно неправ... Нервы... Совсем сдали... Ты не сердись...

— Полно, Родя, я не сержусь, — в ее глазах остро сверкнули слезы.

Они стояли рядом, наблюдая за игрой огней над «Живым мостиком» через Урал: свежий вечерний ветерок, забавляясь, с разбега налетал на обвисшую цепочку разноцветных лампочек, раскачивал их из стороны в сторону. Родиону Федоровичу не хотелось больше говорить ни о чем. И Анастасия, понимая его, думала о том, что это уже не любовь, это инерция чувства, раз в душе у нее остается одна жалость.

Анастасия старалась жить прошлым, но ничего не выходило. Почему же Родион не замечает равнодушия в ее привычной ласке? Вот и сейчас, успокоенный, усталый, он заснул крепким сном, широко раскинув руки. Анастасия испуганно отодвинулась и начала пристально рассматривать его лицо, крупное, волевое, как бы высеченное из серого камня несколькими точными ударами резца. Ведь любила же она Родиона, сильно, самоотрешенно любила. Правда, любя его, она представляла себе что-то совсем другое, созданное воображением в молодости... Вспомнив тотчас Лобова, она выругала себя за бесхарактерность. Однако при чем здесь, в конце концов, Леонид, если все это началось задолго до его приезда?.. Анастасия попыталась еще отодвинуться от Родиона, но дальше некуда, дальше — стена, на которой в полутьме неясно вырисовываются милые фотографии Мишука и Лели...

Только они одни и связывают ее с Родионом. Все другие связи порваны. Как же Родион оказался в одиночестве?

Анастасия, зная его с мальчишеской поры, срединные годы его жизни наблюдала лишь издалека. Что же произошло за эти десять-пятнадцать лет, которые встали между Родионовой комсомольской юностью и его духовной зрелостью сороковых годов, когда она, Анастасия, связала с ним свою судьбу? Ведь как раз незадолго до войны имя Родиона Сухарева сделалось самым популярным в Южноуральске. Он уже начинал покрикивать направо и налево, понукать: ему вес чудилось, что кто-то топчется на месте, а кто-то и сбивается с дороги.

«Порох надо держать сухим»,— любил повторять Родион в то время. Да, годы были тревожными. На Западе бушевал мутно-коричневый ноток фашистских полчищ — перед ним открывались все затворы стареньких плотин, и, наконец, широко распахнулись ворота «Мюнхенского шлюза»... Чем напряженнее становилось в мире, тем резче и самоувереннее выступал Родион Сухарев: в его речах и простая нерасторопность какого-нибудь хозяйственника изображалась чуть ли не злонамеренной, а это подчас решало участь человека. Конечно, Родион не хитрил ни перед собой, ни перед своими слушателями, но он все чаще, как подстегнутый, взвивался до самых крайних обобщений, все больше терявших с правдой жизни. Действительно, ему теперь достаточно было и случайного факта, чтобы сделать громкий, разящий вывод: отсырело где-нибудь на стройке несколько тонн цемента — и это уже не халатность, а вредительство.

Так все черствее становился Родион. Метры, погонные и квадратные, пуды и тонны — цифры, цифры и цифры — только в них он видел спасение от надвигающейся беды. А люди? Их он тоже незаметно для себя приноровился исчислять в круглых цифрах, нимало не задумываясь о ценности каждой единицы. Когда, например, Родиону осторожно, по-дружески, сказали, ища у него поддержки, что за пустяковую аварию на Южноуральской ТЭЦ арестован его приятель — главный инженер, знающий и честный человек, Родион, смутившись на одну секунду, бросил на ходу: «Лес рубят — щепки летят». И окончательно успокоил себя минутой позже: «Раз взяли — значит так и надо».

Потом нагрянула война — с ее яростными бомбежками, танковыми клиньями, встречными потоками резервов и беженцев. Родион добровольно ушел на фронт. Он провоевал недолго, но в том не его вина: пуля не отличает ведущего от ведомого. Однако, может быть, и там, на поле боя, он не разглядел душевного порыва тех, кого еще вчера готов был с маху запятнать каленым тавром тридцать седьмого года. А ведь они умирали в контратаках рядом с ним, на его глазах...

Oн вернулся из-под Ростова тяжело контуженным. Наградный лист его так и затерялся где-то в штабе армии, и Родион словно бы гордился тем, что не отмечен ни орденом, ни медалью. «Коммунист в вечном долгу перед партией»,— говорил он ей, Анастасии, когда заходи та речь о чьих-нибудь заслугах. Но она-то понимала, что он обижен и таит свою обиду ото всех, даже от нее.

Когда Родион окончательно выздоровел, его избрали секретарем горкома. Война закончилась. На первый план выдвигались заботы о неустроенном бытие людей: хлеб насущный, кров, пособия осиротелым семьям, детские дома, учет и переучет каждой пары обуви, каждого метра ткани. Это тяготило Родиона: не тот масштаб, не то поле деятельности. И он, помучавшись больше года, добился все-таки освобождения от нелегких обязанностей секретаря. «Толковые исполнители без меня найдутся», — неловко оправдывался он в кругу друзей. «Ну что ж, видно, каждому свое», — успокаивая себя, рассудила Анастасия. Так и не вышло из него партийного работника.

Но тут вскоре начались другие бои — на другом фронте: завязывались острые дискуссии — то по вопросам литературы и искусства, то среди биологов, философов, языковедов, и, наконец, очередь дошла до экономистов. Родион метался с трибуны на трибуну, он был в своей родной стихии. Он выступал во всеоружии: у него всегда были под рукой нужные цитаты. Оппоненты Родиона отступали в беспорядке. Но он, в полемическом жару, придумывал каких-то новых оппонентов, словно для того, чтобы те — воображаемые противники — помогали ему поддерживать накал страстей, напряжение боя.

Он, не заготовивший сам ни одного пуда хлеба, учил секретарей райкомов, как надобно организовывать борьбу за хлеб. Да мало ли чему учил Родион людей, делающих свое дело с той внутренней убежденностью солдат, для которых ближняя цель естественно сливается с основной целью.

И жизнь постепенно опережала Родиона. Вчерашние ученики начали деликатно обходить своего учителя.

А время загадывало ему все новые загадки. Анастасия вспомнила сейчас, как растерялся Родион в сентябрьские дни 1953 года. «Не понимаю, что творится», — откровенно признался он, стараясь собраться с силами перед очередной лекцией в сельхозинституте.

Восстанавливая в памяти год за годом, Анастасия убеждалась в том, что у Родиона этот недуг хронический и что нужны какие-то радикальные лекарства. Во всяком случае, надо заставить его остановиться, одуматься, пока не поздно. Ведь он бы еще мог кое-что сделать для партии, если бы не эта ржа компиляции, которая лишила его всякой чуткости к окружающей народной жизни. О, компиляция — тяжкая болезнь! Человек с виду будто работоспособен, трудолюбив, но разум-то его давно уже инертен. Компилятор, пугаясь новизны мысли, общественных проблем, мертвой хваткой цепляется за старое,— только бы уцелеть среди этой смелой ломки устоявшихся понятий. Неприятно смотреть на такого со стороны. Однако, каково ей, Анастасии, изо дня в день тратить душевную энергию на бесконечные споры и раздоры с Родионом? Долго ли это будет продолжаться? Нет, он не сильнее, ее, просто он умеет ловко спекулировать тем малым остатком чувств, который время от времени приглушает ее гражданское достоинство.

Анастасия вгляделась в фотографии Мишука и Лели, затененные оконной занавеской, и с болью отчетливо представила себе, как придется выводить их в люди без отца. Неужели все-таки одной?.. И Анастасия вдруг ясно поняла сейчас, что разрыв с Родионом давно уже предопределен этим его отношением к жизни, о котором она раньше и не догадывалась, как не догадываются о редкой и запущенной болезни, трудно излечимой после многих лет ее укоренения... Но, может быть, все успокоится, уладится? Не исключено же, что она преувеличивает свою беду, рассматривая ее вблизи, не видя из-за нее ничего на свете. Однако это же ведь его беда, его! А он спит себе богатырским сном, убежденный в том, что завтра без него не обойдутся. Нет, Родион, завтра тебе станет еще труднее. Ты же в разладе с самим временем, которое умеет ценить только скорый шаг идущих вровень с ним. Правда, время не злопамятно, если у тебя найдутся силы наверстать упущенное. Так что все зависит от тебя, Родион, только от тебя...

Светало. Еще одна бессонная ночь осталась позади. Укрывшись одеялом, Анастасия отвернулась к стенке, чтобы как-нибудь забыться на восходе солнца. Как она устала от этого разговора с Родионом!

А он и предположить не мог, что женская любовь бывает совместима с беспощадным судом над самым близким. Ну да, конечно, женская любовь уступчива, иной раз слишком. Но она же и не оглянется назад, если уж разуверится в своих уступках.

...Чудесен Южноуральск ранней осенью! Утренняя прохлада держится дольше обычного, дышится легко.

Лобов заехал на минутку в совнархоз, подписал срочные телеграммы в Москву и Ярск и тут же вышел из массивного Дома Советов. На площадке у главного подъезда он встретился лицом к лицу с Кашириной. Будто не сразу узнав его, она неуверенно протянула руку, мило пожала округлыми плечами, как бы извиняясь за плохую память.

— Легка на помине, Настасья!— сказал он, с любопытством рассматривая ее, такой самонадеянный, ничуть не сомневающийся в том, что ей. Анастасии, всегда приятно с ним.

— Почему не заходишь?— спросила она, чтобы чем-нибудь сгладить неловкость встречи.

— Все никак не могу акклиматизироваться! Только появился в городе и сразу причислили к лику местников...

Рассказывая о событиях последних дней (будто она ничего не знает), Лобов шел к автомобилю. И Анастасия покорно шла за ним. Он говорил уже не глядя на нее, как в юности, когда Зина, улучив момент, оставляла их вдвоем, чтобы не опоздать на свидание со своим Егором. «Седеет»,— с тихой грустью отметила Анастасия, взглядывая на него сбоку, искоса.

Леонид Матвеевич остановился у машины, гостеприимно распахнул дверку новой «Волги», заговорщическим тоном предложил:

— Прокатимся до Южного поселка.

Анастасия заколебалась: прежнее желание — улететь с ним хоть на край света! — овладело ею, она подалась было вперед, к автомобилю, и сейчас же поспешно отступила. Ей казалось, что каждое ее слово и каждый ее шаг имеют при встречах с Леонидом особое, чуть ли не символическое значение.

— Нет, я, пожалуй, не успею вернуться на заседание бюро. Да и нет смысла забираться мне на территорию чужого района.

— Жаль, жаль, — он нехотя сел за руль.

Она выпрямилась под упругими струями низового сентябрьского суховея, нивесть откуда набежавшего на площадь, произвольно встряхнула черные, с солнечной рыжинкой волосы, упавшие на загорелый лоб, и, жмуря темные продолговатые глаза, улыбнулась ему.

На углу Леонид Матвеевич оглянулся, замедлив ход машины. Анастасия все еще стояла на бровке мостовой, упрямо склонившись против ветра, статная, в легком платье, туго обтянувшем всю ее фигуру.

Спохватившись, она круто повернулась и быстро пошла к скверу. Хотелось побыть одной, собраться с мыслями. Ей нравился этот сквер-дендрарий с фонтаном посредине, с цветочным календарем у входа. Тут было все, чем богат безлесый с виду южноуральский край: разлапистые елочки, привезенные из северных районов, что граничат с башкирскими урманами; молодые сосенки, полномочные представительницы Приволжского чудо-бора; дубки из шумных рощиц в южных отрогах Уральского хребта; березки, в тени которых бьют родники на дне глухих оврагов; черемуха, непременная спутница безвестных речек; подростки-тополя, рябина, липы, вязы, клены, а кустарникам и счета нет — сирень, дикая вишня, акация, жасмин, шиповник, даже чилижник. Кто видел, как весной долы предгорья полыхают красными, белыми, желтыми, фиолетовыми, розовыми огнями, тот знает, что и жесткая чилига — украшение земли, что и без нее нельзя себе представить майское соцветие степи.

Присев на скамейку в боковой аллее, где поменьше отдыхающих, Анастасия остановила взгляд на полуголых стебельках чилижника с редкими игольчатыми листьями. «Бить бы тебя, как непослушную девчонку, бить да приговаривать: не преувеличивай, не фантазируй, заботься о ребятах, не о себе!.. Но что делать с Родионом? Что?..»

Говорят, что жизнь дает множество примеров: стоит только перебрать их в памяти и верное решение всегда найдется. Анастасия не раз принималась искать этим способом. Ничего не находилось, все совершенно неподходящие уроки. Не может ли Нечаева послужить для нее примером? Елизавета как-то призналась ей по-дружески: «Долго ждала я настоящую любовь, готовилась как к празднику, а праздника не получилось». И чем настойчивее Анастасия пыталась ободрить Нечаеву, тем все заметнее они, выросшие вместе, отдалялись друг от друга, хотя в детстве у них даже куклы были общие, и в юности были общие мечты. Избегала встреч, конечно, сама Лиза, чтобы не тревожить замужнюю подругу чуткой завистью одинокой женщины. Анастасия понимала это и, случайно встречаясь с ней, старалась не расспрашивать о жизни.

Однажды, года три назад, Елизавета сама вдруг разоткровенничалась, начала припоминать, как они в летние каникулы странствовали по Южному Уралу, удивляясь названиям живописнейших местечек. Какие-нибудь островерхие, крутые горки посреди степи почему-то обязательно назывались Козьими. Здесь водились, что ли, дикие козы в былые времена. Или — с какой стати эту впадину, заросшую курчавым дубнячком, окрестили Бирючей Ямой? Непохоже, чтобы тут, в километре от районного села, обитали волчьи стаи. А как понимать такое странное, немного и страшноватое название разъезда — Черный Отрог? И отрога поблизости никакого нет, тем более, черного. Наконец, откуда взялось слово — Студенцы? Хорошо, что добрая старушка объяснила: «Больно студеные у нас ключи, потому и студенцами именуемся». Объяснила и загадала новую загадку, показывая дорогу на Южноуральск: «Шагайте напрямки, через Горюн».

Что это за Горюн, узнали уже сами, целый день добираясь до ближайшей деревни по всхолмленной степи, изрезанной вдоль и поперек глинистыми суходолами, где даже ручейка заброшенного не увидишь. «Так и моя жизнь, личная, разумеется, как тот Горюн,— говорила Лиза.

— Все осталось позади: и Козьи горы, где мы с тобой нежились в пушистом ковыле, и Студенцы, где, помнишь, мы сидели у «сахарного» родничка и макали кусочки хлеба в ледяную воду. А Горюну, который теперь перемахнешь на попутном грузовике за час, и конца нет. Когда-то я его осилю? Вся жизнь пройдет». Анастасия обняла ее, не сказав ни слова...

Но сейчас она могла бы поговорить с Лизой как равная с равной. Может, зайти? Лиза, наверное, обрадуется: слишком давно не виделись, кажется, с зимы. Она даже заторопилась к своей подруге, чтобы не раздумать. «Вы к Нечаевой? — переспросили ее в облисполкоме. — Елизавета Прокофьевна с июля работает в Меднограде». Смутившись, Анастасия быстро вышла в коридор. Ведь это к лучшему, что не встретились. Ну зачем бы она заявилась к Лизе? Посоветоваться? Глупо. Просто поболтать? Не поверит. Сразу догадается, что тут что-то неладное: когда была счастливой, месяцами не показывалась.

Пришлось отвергнуть и этот, единственный пример, показавшийся ей поначалу ценным, поучительным. Нет, верно, нельзя рассчитывать на готовые ответы чужих бед. Надо решать самой.

Иной раз до того надоедало копаться в своей душе, что Анастасия становилась беззаботной, смеялась, пела, занимаясь по вечерам домашними делами. Родион Федорович настораживался, для него все стало подозрительным: и ее упорная задумчивость, и беспричинная веселость. Уж, конечно, ее радость, кратковременную, неестественную, он относил на счет Лобова. Мужская ревность еще придирчивее женской.

И ведь как бывает. Именно в эти осенние, переменчивые дни, в этом на редкость неустойчивом настроении Анастасия выглядела похорошевшей. Сама за собой замечала, что цветет, как беспечная девушка па выданье. Что ни проще одевайся, то больше хвалят тебя за вкус. Она и раньше, проходя по улице, изредка перехватывала изучающие взгляды. Теперь взглядов прибавилось. Ну что находят в ней, тем более, эти молоденькие студентки? Знали бы, как неспокойно у нее на сердце. А им, наверное, чудится, что вот идет счастливая, избалованная судьбой. Женщины, женщины, как опрометчиво судите вы друг о друге...

В народе говорят, чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. Конечно, бывает достаточно и одной щепотки, но то исключение из правила. Ей, Анастасии, и пуда оказалось мало. Да пыталась ли она понять Родиона? Просто-напросто доверилась своим чувствам, хотя и считала себя старой девой. Но время всегда потребует отчета, уж время-то найдет удобный случай позвать к ответу. Жаль только медлит слишком: и чем значительнее ошибка, тем, кажется, неторопливее оно. Верно, эти двенадцать лет прожиты недаром, не стыдно взглянуть в глаза людям. А праздника не получилось... Что ж, если суждено и ей, Кашириной, пройти свой Горюн, то она пройдет его, не жалуясь, как и Нечаева, у которой все-таки надо поучиться жизнелюбию.

12

Когда уставшую от непогоды, унылую ноябрьскую степь наспех прикроет запоздалая зима первым невесомым снегом, и весело глянет поутру из-за высоких порожних туч ослепительное негреющее солнце, то мир кажется неузнаваемо преображенным. Горы как бы отступили за ночь далеко на север: едва различаешь на горизонте синеватые прожилки гребней, припорошенные еще слегка,— в надежде на декабрьские бураны. Равнина на юго-востоке начинается теперь будто сразу же за городом: в однообразной белизне теряются, пропадают до весны знакомые очертания кряжистых увалов, плавные развороты сухих балок, глубокие овраги с перехваченными морозом ручейками. Поникший под осенними дождями, жесткий, как проволока, ковыль вдруг снова выпрямляется, приподымает свои метелки в малахитовых искорках утреннего инея — и хоть сейчас выезжай на сенокос, пока не замело проселки-летники. На снегу — ни одного следа: все живое притаилось, с восхищением и опаской наблюдая из своих убежищ долгожданную и всегда внезапную перемену на земле. Так бы и шел весь день прямо по степи, неотрывно вглядываясь в даль, словно ты здесь сроду не хаживал с тульской двустволкой за плечами, словно тебе снится чудо. Но, нет, во сне не такой летучий шаг, не такой пьянящий воздух. Значит, это происходит наяву, в окрестностях Ярска, который где-то близко, судя по дымам, низким, длинноволокнистым, как поземка, что лениво струится в пойме притихшего Урала.

Настроение у Никонора Ефимовича было преотличное. Он отправился из дома затемно, не позавтракав, и возвращался, правда, ни с чем, однако ж, и без обычной досады на неудачную охоту. Его просто потянуло из жаркой горницы за город, где и думается-то свободнее. Припозднившаяся осень, наконец-то, кончилась, мир точно раздвинулся, как всегда в первоначальную пору степной зимы. Это ощущение новых далей совпадало у Каширина с мысленным представлением о пространственности времени, рельеф которого он чувствовал под старость лет почти физически. Приближался внеочередной съезд партии, только что были обнародованы тезисы о семилетнем плане. Естественно, чем ближе к цели, тем большее нетерпение охватывает идущих впереди, и шаг их, без того размашистый, становится буквально семимильным.

Этим и объяснил Никонор Ефимович появление повой, более крупной меры времени, когда вчера выступал на собрании партактива.

Он вернулся с собрания растревоженным, долго не ложился спать; к прежним мыслям о Максиме добавилась навязчивая мысль о Родионе. Никонор Ефимович понимал, что в жизни начинается небывалое, невиданное ускорение, и ему с его стариковской, немного наивной страстью хотелось, чтобы, все люди сделались счастливыми. Когда же, как не теперь, избавиться им всем, всем до одного, от незаслуженных обид, кто был обижен, от собственных ошибок, кто заблуждался. Пора бы уж, в самом деле, дать возможность Максиму вернуться в партию. Пора и Родиону простить необдуманный поступок: не век же человеку быть в тени.

Рассуждая о близких людях, он как бы придирчиво проверял их готовность перед новым броском вперед. Меньше всего Никонор Ефимович сомневался в старшем зяте, Егоре Речке: мужик хотя и с заскоками, но потянет свою лямку до конца, не выбьется из колеи. Сын у Егора — парень тоже сноровистый, горячий, не остынет. Ну, а Зинаида среди них не пропадет. В конце концов наладятся дела и у Родиона, с облегчением вздохнет Настенька, немало перетерпевшая за последний год. Остается под вопросом один Максим. Сколько еще меньшому ходить в штрафниках, да заодно мучить славную женщину Эмилию? Хватит ли у Максима сил, чтобы не опуститься, не запить от горя?.. Так с мыслью о своем меньшом и забылся Никонор Ефимович в коротком предрассветном сне.

А сейчас, возвращаясь в Ярск, он думал только о красоте жизни, думал с тем чистым умилением, что свойственно людям на склоне лет. Он остановился у подошвы высотки, где цвел, как ни в чем не бывало, слишком запоздавший подсолнух-падалица. Постоял над ним, стряхнул варежкой снег с золотистых лепестков, потрогал озябшими пальцами корзиночку, еще клейкую, душистую, и двинулся дальше, к заброшенному с давних пор яшмовому карьеру. То ли благородный камень не остыл с лета, то ли зимушка-зима боязливо, с оглядкой подбиралась к этому богатству, но мохнатые снежинки мгновенно таяли, едва коснувшись дорогого плитняка, расцвеченного багровыми узорами. Яшма переливалась под солнцем всеми оттенками ветреного заката. Никонор Ефимович поднял на дне карьера кусочек камня редкой красоты — в зеленом овале оранжевое пятно — и, сунув его в карман заскорузлого полушубка, выбрался наверх.

Ярские заводы дымили уже слабо, как быстроходный паровоз, набравший скорость. В стороне от высоченных колонн крекинга мирно горел еле различимый факел. Крыши, карнизы цехов, венчики труб, мачты высоковольтной линии — все было покрыто ровным слоем густых белил. Только стрелы башенных кранов, стряхнув в полете иней, темнели в небе, да виднелись алые рядки свежей кладки на недостроенных домах: по этой отметине можно было безошибочно судить о том, что успели сделать каменщики в первые часы нагрянувшей зимы. Впечатление такое, что вот и началась работа в счет семилетки.

Никонор Ефимович перекинул ружьецо с облезлыми стволами на левое плечо и, приосанившись, энергично размахивая рукой, ходко зашагал к своей окраине.

Дарья встретила его холодно. Она не любила, когда Никонор тратил время на пустяки, вдобавок еще зимой: неровен час, застудится. К тому же у Дарьи Антоновны была сегодня дополнительная причина для недовольства: пришло письмо от Настеньки, а поделиться не с кем, сиди одна, перечитывай в десятый раз.

Старательно протерев запотевшую сталь двухстволки, тщательно смазав, Никонор Ефимович повесил ружье на место, на домотканый коврик перед кроватью, переоделся, скинул валенки, задубевшие от утреннего морозца, и лишь тогда присел к столу в крошечной, уютной кухоньке.

— Набегался? — смягчившись, спросила Дарья.

— Вполне,— охотно ответил он, потирая руки, пряча улыбку в пегих с бурым подпалом, аккуратно подстриженных усах.

— За чем ходил-то?

— За бодростью, — усмехнулся Никонор Ефимович и придвинул к себе миску с рассыпчатыми картофелинами.

Прислонившись к теплым изразцам старенькой голландки, Дарья Антоновна смотрела в ярко освещенное окно, туда, где соседские ребятишки катались на коньках по слабому ледку Яри, бесстрашно разворачиваясь у самой полыньи. Дарья была в новом штапельном платье — белые завитки по синему полю, волосы подобраны кашимировым платком. Тот, кто не знал ее, решил бы, что она — не в меру внимательная к себе пожилая женщина. Но Дарья всегда одевалась с тем непеременчивым вкусом, которым отличаются оренбургские казачки. И выглядела значительно моложе своих лет: на висках ни одного седого волоска, морщины неглубокие, и светло-серые зоркие глаза почти не выцвели от материнских слез в войну. Ходила она, слегка откинувшись назад, не чувствуя бремени седьмого десятилетия. Никонор Ефимович казался старше жены намного, хотя разница измерялась всего несколькими годами. Нет, видно, не для казачек придумана эта поговорка: бабий век — сорок лет.

Никонор Ефимович изредка бросал короткие взгляды на свою Дарьюшку, уверенный в том, что та вот-вот снимет затянувшуюся «блокаду» и заговорит о каких-нибудь домашних пустячках. Но Дарья Антоновна молчала. «Рассердилась сверх положенного», — отметил он, с аппетитом доедая любимую картошку, сдобренную подсолнечным маслом.

— Ну, спасибо, накормила Анику-воина, отменного охотника,— сказал Никанор Ефимович, поднимаясь из-за стола.

Дарья Антоновна надела клеенчатый фартучек — подарок Настеньки — и принялась мыть посуду. А Никонор Ефимович занял ее место у печи, с наслаждением закурил после плотного завтрака. Лукавая усмешка не сходила с его губ, когда он наблюдал, как сердитая хозяйка ловко, проворно, одну за другой, вытирала глубокие тарелки цветастым холщовым полотенцем. Движения ее полных рук были легки, порывисты. Но вот она бессильно опустила руки в миску с горячей водой, где лежала последняя тарелка, и, с трудом подняв ее, сказала:

— Письмо получено из Южноуральска. Там, в горнице, за приемником.

Никонор Ефимович достал из брючного кармана самые сильные очки, приладил к ним отломанную дужку, развернул тетрадный двойной листок, испещренный знакомой вязью неровных, падающих вправо, торопливых строчек. Вначале — ничего не значащие новости, вроде школьных успехов первоклассника Мишука или похвал по адресу Лели, помогающей матери вести хозяйство. Однако, чем дальше, тем сбивчивее тон письма:

«Ума не приложу, как жить мне с Родионом. Общее у нас — только дети. Только!.. Легко сказать. И все-таки даже ради детей нельзя поступиться совестью. Если бы он обманывал меня одну, то я, верно, бы смирилась, не стала выносить сор из избы. Но я ведь не могу, не могу терпеть сора в своей душе. Вчера опять прикрикнул вгорячах: «Не корчи из себя парттетю! Ты еще мелко плавала!» Ну, посуди сам, дорогой папуля, куда зашли наши отношения. Мама не поймет, но ты-то поймешь, я знаю... Все-таки надеюсь на лучшее, лучшее будет зависеть теперь от него, от его искренности перед людьми. Время покажет. Возможно, что я спешу с выводами. Возможно.

Да, совсем забыла, большой привет вам от Леонида Лобова. Вы, зерно, знаете, что он тут, в Южноуральске, работает в совнархозе».

Никонор Ефимович отложил письмо, начал искать во всех карманах принадлежности для курения. А они, оказывается, лежали на столе.

Дарья молча подвинула к нему яшмовый мундштук, книжечку рисовой бумаги и кожаный кисет. Он виновато улыбнулся, взял крупную щепоть ароматного, с добавкой мяты, самосада.

— Под настроение всякое нацарапаешь, в самом деле,— жадно затянувшись, раздумчиво заговорил Никонор Ефимович.— Образуется, наладится, вот увидишь... Э-э, да что ты, в самом деле, размокропогодилась? Куда же это годится, ну, скажи на милость?

Дарья Антоновна ладонью смахнула слезы, присела напротив мужа.

— А я так считаю, что вся неприятность идет от Леньки Лобова.

— Может, и так,— с готовностью ухватился он за ее догадку, показавшуюся ему спасительной.

— Принесла же его нечистая сила в Южноуральск! Сколько по его милости промаялась наша Настенька. Без малого десять лет. Все ждала, все надеялась. Неужто у него нет сердца? Неужто он порушит теперь аж две семьи — свою и Настину? Не хватало нам при старости лет позора.

— Нет, мать, тут дело не в Лобове,— поспешно отступил Никонор Ефимович, поняв, что зря поддержал Дарьюшку, рассуждающую с типично женской проницательностью.

И чтобы прекратить весь этот разговор, который, он уже знал, ни к чему хорошему не приведет, Никонор Ефимович стал собираться на стройку.

— Пойду, взгляну, что там делается у Егора.

Дарья Антоновна укоризненно покачала головой, отвернулась.

— О Насте ты не тужи. В самом деле, все образуется,— бодро добавил он и вышел в сени, плотно прикрыв дверь, певуче поскрипывавшую от первого морозца.

Но сам-то он с недавних пор больше Дарьи беспокоился о младшей дочери и зяте. Не такая его Настенька, чтобы преувеличивать: скорее всего преуменьшает. Видно, Родион слепнет день ото дня, не видит, что творится вокруг, и упорствует, и мечется, не находит себе места. Самолюбие взыграло, а мужества, видно, не хватает. Такие ошибки начинаются с умничанья: с виду как будто это дело умственное, но потом вступает в действие характерец, и человек, вопреки здравому рассудку, опускается все ниже, ниже, воображая себя карабкающимся на вершину...

Каширин побывал на площадке никелькомбината, обошел почти готовые цеха второй агломерационной фабрики, остался доволен: Егор встретил зиму, как подобает. Заглянув в прорабскую контору, приютившуюся у торцовой стены главного корпуса, Никонор Ефимович едва узнал в клубах табачного дыма своего внука. Геннадий что-то вычерчивал. Незнакомая девушка, закутанная в пуховый платок, сидела рядом с ним, плечо к плечу. Никонор Ефимович постоял у входа, невольно присматриваясь к тому, как смешиваются сизые пряди дыма с белесым облачком ледяного воздуха, и сказал, похлопывая овчинными рукавичками:

— Дело идет, контора пишет!

Геннадий с шумом отодвинул табуретку, пошел навстречу деду.

— Мы только что о вас говорили!

— По какому такому поводу? — Никонор Ефимович расстегивал ржавые крючки полушубка и с любопытством поглядывал на девушку.

— Хотелось посоветоваться с вами... Ах, да, вы же не знакомы! Это и есть мой дедушка, Ина, а это,— повернулся к нему Геннадий,— инструктор горкома комсомола Инесса Иноземцева.

— Ого, как громко! — Никонор Ефимович пожал черствой своей рукой ее руку, бархатистую, слабенькую.— Вы, по крайней мере, имеете представление о своей знаменитой тезке?

— Как же, имею. Родители и назвали меня в честь Инессы Арманд.

— Скажите на милость!.. Славная была женщина, видел я ее в Москве в двадцатом году. Боевая. Всеми женскими делами управляла...— Никонор Ефимович исподволь рассматривал новоявленную Инессу: среднего росточка, тонкая, рыжеволосая, немного близорукая, с чуть вздернутым носиком в веснушках, она была невидной, некрасивой. Но в ее прямом, по-детски задиристом взгляде, в ее сдержанной полуулыбке угадывалась открытая душа, не омраченная никакими горестями жизни.— Так, значит, зачем же я вам понадобился? А? — спросил он, потирая руки и присаживаясь к столу, заваленному чертежами.

— Организовали мы у себя бригаду коммунистического труда,— начал Геннадий.

— Слыхал, слыхал.

— И заповеди наши знаете?

— Мы с вашими заповедями еще против Дутова ходили. — Вы хотите сказать, что дело не новое?

— Ишь ты, как ловит старика на слове! Выкладывай-ка лучше, в чем у вас заминка,— и Никонор Ефимович приготовился слушать: облокотился на колени, опустил голову, прищурился, точно заинтересовавшись мудреными завитками на некрашеной половице.

— Есть у нас на участке одна замечательная работница, бывшая баптистка. Со слезами просит принять ее в бригаду, отказывается от своей веры. А горком против...

— Против чего? Чтобы она отказалась от религии? Геннадий рассмеялся.

— Да, мы против приема Журавлевой в бригаду коммунистического труда! — бойко вступила в разговор все время молчавшая Инесса.— Мы не позволим дискредитировать идею...

— Постойте-ка, ребята, давайте разберемся,— Никонор Ефимович поднял голову, распрямился (тут и слушать нечего — все ясно!).— В самом деле, что получается: вы воюете против сектантов, а сами впадаете в сектантство.

— Речь идет о бригадах ком-му-ни-сти-ческого труда! — горячилась представительница горкома.

Каширин бегло взглянул на Инессу — та сбросила пуховый, дорогой платок на стол, словно приготовившись к схватке, и показалась ему сейчас совсем девочкой с худенькими, острыми плечиками и жидкими косичками. Эдакая забияка!

— Так как же прикажете жить баптистке? — серьезно спросил он ее, как равную.— Вступать в коммунизм со своей сектой или с вашей бригадой? A? B самом деле, куда ей приклонить голову?.. Давно ты в комсомоле?

— С тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года,— с достоинством ответила Инесса.

— Давненько. Стаж почтенный. Да ты не сердись, я, в самом деле, не шучу... Мне, к сожалению, не довелось состоять в комсомоле. Родился рановато и переспел к первому съезду Союза молодежи. Но, помню, был у нас в Ярске секретарь укома, примерно твоего же росточка и стажа. Огонь — не секретарь. Не глядя на то, что у меня был высокий титул,— партприкрепленный! — секретарь укома не раз схватывался со мной. Схватились мы с ним и из-за одного тихони-паренька, исключенного из РКСМ. Пришел ко мне этот тихоня жаловаться, открыл всю подноготную: оказывается, он мальчишкой состоял в какой-то секте вместе со своим старшим братом. Когда в наших местах шли бои, то старшой симпатизировал Дутову, а меньшой — Каширину. (Это мой однофамилец, чтоб ты знала. Как видишь, мне тоже повезло, Инесса!..). Так вот, во время белоказачьего налета на Ново-Ярскую станицу произошел любопытнейший случай. Как только дутовцы ворвались в станицу, старший брат тихони осмелел, нацепил наган, фуражку с кокардой набекрень и побежал помогать своим, а младшой содрал красную повязку с рукава, спрятал понадежнее винтовочку и заперся в чуланчике. К обеду беляков вышибли из станицы. Тогда старшой вернулся в хату, сунул наган в сундук, залез на печку, как ни в чем не бывало, а тихоня приободрился, опять достал свою повязку и, зарядив винтовку, присоединился к красногвардейскому отряду. Так они и воевали весь восемнадцатый год, даже часть девятнадцатого прихватили. Точно так, в самом деле... Я пересказал все это секретарю укома, представив, значит, исключенного в наилучшем виде. Огонь-секретарь и тут нашелся: «Убедились, товарищ партприкрепленный, до чего живуча сектантская зараза! Брат не мог поднять руки на брата. Разве можно держать его в комсомоле? Ни в коем случае! Освобождайте меня хоть сегодня от работы, я не согласен...» Скажите на милость, какой был орел! Вскоре мы с ним отправились на губернский съезд. До Южноуральска добирались на лошадях, «железка» бездействовала. Ехали неделю. Я всю дорогу убеждал укомовца, нажимать-то не хотелось... А теперь тот, исключавшийся, в дипломатах ходит, в ООН заседает...

— То совсем другое дело, тогда люди проверялись в бою, — не сдавалась Инесса.

— Зато Рая Журавлева проверена трудом, — горячо возражал ей Геннадий.

Никонор Ефимович проговорил с ними около часа. По его словам выходило: большинство людей уже относится к труду по-коммунистически, однако отношения между людьми еще не достигли идеала. Завязался спор о бытие и сознании. Никонор Ефимович принялся доказывать Инессе, что сознание способно и опережать бытие (иначе как же бы мы совершили революцию?), что вполне можно приучить молодого человека жить по-коммунистически еще до того, как он станет получать от общества все блага по потребности. Защищаясь, Инесса неосторожно намекнула на какое-то противоречие марксизму.

— Вряд ли Карл Маркс похвалил бы Ярский горком комсомола за отказ воспитывать эту баптистку,— шутливо заключил Никонор Ефимович.

И вспомнив, что ему надо до конца дня обязательно побывать на площадке завода синтезспирта, он торопливо простился с молодежью, заметив, между прочим, для себя, что не одни комсомольские дела объединяют его внука, серьезного парня, инженера-строителя, с этой стрекозой, «теоретической» Инессой.

«Вот уже и третье поколение взваливает на свои плечи груз государственной работы»,— подумал Никонор Ефимович, направляясь к проходной. Вдруг он почувствовал себя очень плохо. Перед глазами сверкнула бело-голубая вспышка, будто от короткого замыкания, и все погрузилось в темноту. Он сделал наугад шаг, второй, опустился на ступеньку низкого крылечка, неловко запрокинулся к ногам перепуганного сторожа.

Геннадий вызвал «скорую помощь», повез его домой, хотя врач категорически настаивал везти в больницу.

— Умоляю вас,— говорил Геннадий, — я все, понимаете, все беру на себя. Хотите, дам расписку? Бабушка против всяких больниц. Как только она узнает, с ней тоже может случиться припадок.

То ли Никонору Ефимовичу стало полегче, то ли, собрав остаток сил, он хотел успокоить внука, но он проговорил довольно внятно:

— Я просто опьянел от свежего воздуха...

Через час в доме Кашириных собрались все: Зинаида с Егором Егоровичем, Максим с Эмилией, Геннадий, Илья Леонтьевич Жилинский. Пол-Ярска уже знало, что у старика Каширина микроинфаркт. Он лежал в полузабытье, навзничь, покорно вытянув сухие, узловатые руки, дышал отрывисто. Поправляя подушку, Дарья Антоновна дотронулась до реденьких его волос. Он открыл глаза, обвел взглядом комнату, сказал, едва успевая выговорить одно-два слова между вздохами:

— Чего собрались?.. Никто... из моих предков... раньше... девяноста лет... не умирал...

И опять забылся. Когда сознание прояснилось, ему чудилось, что прямо на него надвигаются расплывчатые тени: Настя, Родион, потом Геннадий, Инесса и, наконец, Максим. Лицо Максима сделалось четким, крупным, как на экране, заслонив весь мир. Он хотел улыбнуться сыну, но только слабо пошевелил запекшимися губами.

Микроинфаркт. Кто дал это игривое название тяжкому недугу, который выбирает среди людей одних бойцов?

13

Что и говорить, нескладно получилось: Василиса Григорьевна Лобова опередила свою собственную телеграмму. Хорошо еще попутчики, добрые ребята, курсанты военного училища, помогли ей вынести вещи из вагона. Поблагодарив бескорыстных помощников, она пристроилась к длинной очереди у подъезда вокзала, где останавливались такси.

Надо было ждать, пока машины отвезут первую партию пассажиров и вернутся за остальными. Времени вполне достаточно, чтобы осмотреться, немного привыкнуть к чужому городу. Не думала Василиса, что придется жить в Южноуральске: она имела о нем такое же наивное представление, как и о молодости Леонида. Леонид уже странствовал по стройкам, с комсомольскими мандатами в кармане, а она еще училась в одной из средних школ в Москве. Разница в семь лет, совершенно незаметная теперь, была, когда Василиса выходила замуж, такой огромной, что ей казалось — целая эпоха разделяет ее и Леонида. И вот она в городе, где он вырос.

К центру ведет неширокое, прямое шоссе, разрезающее парки. Кругом белым-бело, точно в Подмосковье. Поигрывают, кружатся над обледенелой мостовой чрезмерно крупные снежинки. Покачивается на ветке, в привокзальном сквере, болтливая сорока, давно привыкшая к гудкам автомобилей. Брызгами разлетаются во все стороны, чуть ли не из-под колес троллейбуса, шумные стайки синиц и воробьев. Мирно дремлет у забора весь заиндевелый ослик, запряженный в маленькие санки-розвальни... Обычные для Южноуральска зимние картинки с интересом, с мягкой грустью наблюдала Василиса, дожидаясь своей очереди.

Она и не обратила внимания, как невдалеке резко притормозила новенькая «Волга». Машину вмиг окружили самые нетерпеливые из пассажиров. Только когда они расступились, недовольные и ворчливые, Василиса увидела мужа. Леонид Матвеевич стоял у автомобиля и отыскивал ее взглядом среди толпы. «Не мог встретить по-человечески»,— подосадовала Василиса. Но обида пропала тут же, и она, позабыв о своих вещах, протиснулась вперед, окликнула его. Он растерянно заулыбался, пошел быстро навстречу ей. У кромки тротуара, в трех шагах от Василисы, он поскользнулся, неловко взмахнув руками, и едва удержался на ногах,— благо кто-то вовремя подхватил его под локоть. Это развеселило всех. В суматохе Леонид Матвеевич даже we обнял и не поцеловал жену, лишь пожал ей руку и принялся, как опытный носильщик, грузить в багажник чемоданы, свертки.

Машина тронулась, и он заговорил сердито:

— Пришлось ехать на вокзал прямо с заседания совнархоза. Вечно телеграф карты спутает!

— Я так и решила, что телеграмма опоздала,— сказала Василиса. Странно, она точно и не расставалась с ним, точно и не было никакой тоски, никаких тревожных писем, никакой спешки перед отъездом из Москвы: казалось, вчера или позавчера собирала его в путь-дорогу, задержавшись у родителей до следующего поезда. Любая новая встреча с Леонидом тут же зачеркивала в жизни Василисы не только месяцы, но и годы былой разлуки. Думалось, что он совершенно не меняется со временем. И, может быть, впервые сейчас Василиса отметила, что Леонид немножко сдал, выглядит рассеянным, даже хмурым.

— Приехали,— объявил он, едва шофер свернул к новому дому с палисадником.

— Как, уже?

— Это и есть наша резиденция!

Она с нескрываемым интересом окинула взглядом четырехэтажный корпус, мало чем отличавшийся от московских,— все добротно, просто, строго, разве лишь пониже столичных, да тротуар наглухо занесен сыпучим снегом.

В пустой квартире, где гулко отдавался каждый шаг, неестественно громко прозвучал голос Леонида:

— Тут, Вася, и будем доживать свой век!

Сбросив цигейковую шубку прямо на чемоданы, она обняла его и, дурачась, повисла, как бедовая девчушка, на сильной отцовской шее. Леонид Матвеевич осторожно высвободился из ее рук, взял ее за плечи, заглянул в глаза. В них столько было доброго света и женского озорства, что он почувствовал себякругом виноватым перед ней.

Она спросила, запрокинув голову:

— Ты меня точно не узнаешь?

— Не узнаю, действительно! Выходит, разбогатеешь в Южноуральске. Идем смотреть наши хоромы,— и он потянул ее в столовую со стеклянной дверью на балкон.

Во всех трех комнатах, кроме кровати-раскладушки, неуклюжего старинного стола и двух венских стульев, ничего не было. Пустота производила неприятное впечатление на Василису, пугала. Она, право, не могла бы здесь и дня прожить одна. А Леонид жил месяцы. Подолгу останавливаясь в каждой комнате, она по-хозяйски прикидывала, где что поставить.

— Боюсь, не тесновато ли,— лукаво заметил Леонид Матвеевич.— Впрочем, в тесноте да не в обиде.

— Я в таких квартирах еще и не жила.

— То-то!

Он распахнул дверь на балкончик, достал из своего «холодильника» кусочек сливочного масла, ветчину, рубленое мясо и консервы.

— Чем богаты, тем и рады.

— Что ты, Леня, не надо, право! Я привезла вкусные вещи из Москвы.

— То потом. А сейчас я тебе приготовлю обед по-холостяцки!

— Ну-ну, действуй!

— И, пожалуйста, не ходи на кухню, не смущай повара-приготовишку!..

Внизу, у палисадника, играли в снежки ребята. Шустрая девочка лет двенадцати, в белых подшитых валенках, в ушанке и без варежек, одна отбивалась от целой ватаги мальчуганов, они наседали со всех сторон, отрезая ей путь к отступлению. Василиса присела у окна, заинтересовавшись неравной схваткой. Нападающие стали заходить с тыла, оттеснив храбрую девочку на грязноватый лед, где нет снега. Но та продолжала защищаться, удары ее были метки: то в лицо, то в грудь. Отходя к подъезду, она оглядывалась назад, чтобы, в крайнем случае, скрыться от преследователей за дверью. В критический момент, откуда ни возьмись,— верный союзник, отчаянный парнишка без пальто, тоже лет двенадцати-тринадцати, с добрым десятком снежков в руках. Он с ходу забросал ребят, те начали пятиться, а девочка е это время прорвалась, наконец, к сугробу. Вдвоем они обратили в бегство численно превосходящего противника. Союзник с гордым видом пожал ручонку своей подруге, и та, взяв ученический портфель, с достоинством пошла к приземистому домику, что стоял напротив.

«Рыцарь,— улыбнулась Василиса. — Выдержит ли их дружба, начавшаяся с детских лет, малые и большие испытания жизни, или забудется со временем?..» Странно, забавная уличная сценка заставила ее задуматься о Леониде, точно до сих пор недоставало того внешнего толчка, что приводит в движение иные мысля. Как его здесь встретили? По-дружески или с глуховатой завистью? Как сам он встретил своих сверстников и сверстниц? С грустью или облегчением? А может, заново пришлось знакомиться? Что ж, иногда случается. У одних молодость всю жизнь как бы служит фоном, и на этом фоне развертываются события зрелых лет, освещенные издалека, из глубины. У других последующие картины жизни навсегда заслоняют молодость, и о ней вспоминается с трудом, как о сновидениях. Каков же ее Леонид именно здесь, среди людей, с которыми вместе вырос?..

— Чем мы заняты? — спросил он, неслышно войдя в комнату.

— Разгадыванием собственных загадок. Сижу и думаю, как ты здесь чувствуешь себя?

— Вот теперь узнаю, узнаю мою Васю-Василису!.. Ну, прошу к столу.

— Ой, какой хлеб, чудо! — изумилась она, увидев «воздушную» буханку снежной белизны.

— Сие — южноуральские калачи. Ни у кого нет таких, даже у матушки-Москвы.

— Хвастунишка!

Они примостились у кухонной плиты, застланной газетами, и Леонид Матвеевич, подняв стакан вина в честь новоселья, без запинки прочел в ее глазах: «Только бы тебе здесь было хорошо, а за меня, право, не беспокойся».

Жена... Все-то в тебе издавна прекрасно: и эти плавные, изящные движения заботливых рук, и эта твоя манера говорить о самом важном одними глазами, веселыми, печальными, настороженными, и затаенная, едва угадываемая улыбка, если в доме счастье, и знакомый, утвердительный наклон головы, от которого нередко зависят чрезвычайные решения. Впрочем, все привычное с годами становится действительно красивым. Нет, другую бы не полюбил ни за что на свете. Но почему же вдруг начинаешь сравнивать свою милушку с той—другой? Что значат все эти сопоставления, весь этот заговор чувств?.. Никогда и в голову не приходила такая чушь, хотя дожил до седых волос. Стало быть, придется тебе, уважаемый товарищ Лобов, повоевать с Ленькой-комсомольцем, старым дружком-приятелем Настеньки Кашириной...

— А чем мы заняты? — спросила Василиса в свою очередь.

— Тоже думаю о том, как ты будешь тут чувствовать себя.

Она рассмеялась, обняла его по-детски — изо всех сил, до искорок в глазах. И Леонид Матвеевич, лаская ее, перебирая на ладони льняную прядку ее волос, дивился нелепости своих сравнений. Взять бы да и рассказать все от начала до конца. Так нет, не хватает духа. А к чему, действительно, рассказывать? Самая искренняя мужская исповедь — лишь полуправда для жены.

Только заикнись он о Кашириной, и затаенное подозрение Василисы станет преследовать его до самой смерти. Впрочем, для того есть кое-какие основания: Леонид Матвеевич вспомнил недавнюю встречу с Анастасией. Произошло это у нее дома, когда Сухарев уезжал в Москву. «Пойдем, посмотришь, как мы живем»,— предложила она после затянувшегося в горкоме совещания по строительным делам. «С удовольствием загляну на минутку»,— согласился он. И просидел до глубокой ночи. Когда же, наконец, собрался уходить, Анастасия забеспокоилась, не имея больше никакого повода, чтобы задержать его еще немножко. И чай пили, и после чая наговорились досыта, не забыв ни Берлинского вопроса, ни досадных упущений в застройке Южноуральска. Что же еще? Он бросил на тумбочку снятое с вешалки пальто, вернулся к Насте, вопросительно и тревожно взглянувшей на него, и вдруг обнял ее торопливо, словно сам испугавшись этого поступка. Анастасия попыталась оттолкнуть, не смогла, безвольно опустила руки, и он поцеловал ее. Она встрепенулась, умоляюще проговорила: «Леня, оставь меня, прошу». Но он уже не мог оставить в покое свою Настеньку, что бы ни случилось тут, как бы ни раскаивался завтра. «А, была не была!» — недобро сказал Леонид Матвеевич. Это прозвучало, наверное, диковато: с силой отстранив голову, Анастасия пристально, испытующе посмотрела на него, сказала, как можно спокойнее, строже: «Леонид, опомнись, ты об этом пожалеешь». И он очнулся, отрезвел... Анастасия Никоноровна стояла перед зеркалом, поправляла рассыпавшиеся волосы, припудривала раскрасневшееся лицо. Леонид Матвеевич, привалившись к косяку, трудно восстанавливал в памяти все, только что происшедшее. Ведь и она — будь, чему быть! — начала было клониться перед ним, покорно, безотчетно, и, клонясь, тут же спохватилась, как бы встретившись взглядом с Василисой, которую, не зная, помнит... Леониду Матвеевичу сделалось не по себе, он заспешил, накинул пальто, начал искать свою кожаную папку. «Возьми, сам положил на Родионов стол»,— Анастасия стояла в дверях столовой и улыбалась одними лучистыми глазами. Скрытое превосходство угадывалось в ее глазах: «Видишь, сколько ты ни ходил по белу свету, как долго ни искал счастья на стороне, никуда не мог уйти от Настиной любви! Верно, ведь верно же?..»

Никогда, ни раньше, ни потом, он не видел ее такой сдержанно-веселой, такой смущенно-гордой и в то же время откровенно, вызывающе, что ли, торжествующей. Ни она, ни он не знали тогда, что кратковременные радости в их годы оплачиваются слишком дорогой ценой: взыскательная совесть не списывает долги за давностью лет, предъявляет свои счета с процентами... Теперь Леонид Матвеевич старался реже встречаться с Анастасией, хотя они и без того виделись от случая к случаю. Так началась плата, в рассрочку, за ту маленькую радость в тот вечер. И неизвестно еще, какие претензии предъявит совесть в недалеком будущем, как заблагорассудится ей распорядиться должниками...

Шли декабрьские дни-коротышки. «Не скоро они подрастут», — огорчалась Василиса. Прибыли контейнеры с домашними вещами, и она принялась оборудовать квартиру: расставила мебель, повесила на окна тюлевые занавески, привела в порядок кухню, потом взялась за книги, их уже трудно было разместить в двух шкафах и на этажерке.

— Действительно, тесновато стало! — шутил Леонид Матвеевич.— И когда это мы с тобой разбогатели?

— Сам говорил, что в Южноуральске будем доживать свой век. Или еще куда двинемся?

— Нет уж, хватит, постранствовали.

Пока Василиса занималась хозяйственными делами, «вила гнездо», она и не предполагала, что ей нелегко будет устроиться на работу в областном городе. Но вот она побывала во всех трех институтах — педагогическом, сельскохозяйственном, медицинском — и убедилась, что, оказывается, не просто, даже преподавателю столичного вуза, найти в Южноуральске занятие по душе.

— Не знал, что у «ас такое перепроизводство историков! — посмеивался Леонид Матвеевич.— А историческая наука, впрочем, поотстала.

За историю Отечественной войны только берутся. Больше того, история гражданской войны недописана. Да пора бы уж иметь историю нашего государства, хотя томов на десяток. Как считаешь? Василиса не ответила.

— Я посоветую тебе вот что: походи-ка ты, мой историк, эту зиму в местный архив, покопайся там в документах.

— А это идея,— серьезно сказала Василиса.

— Говорят, что южноуральский архив — бесценный клад для безработного историка!..

И с тех пор она все чаще стала пропадать в уютном особнячке, затерявшемся среди новых больших домов на главной улице города. Здесь ее уже знали и встречали гостеприимно. Давно замечено: архивные работники, живущие прошлым, относятся к своим редким посетителям с подчеркнутым вниманием, точно перед ними гонцы из будущего, ради которого и собирается по строчке вся эта, на первый взгляд, беспорядочная летопись старины глубокой.

Василиса начала не с основания Южноуральска, побаиваясь застрять в восемнадцатом столетии, а с потрепанных подшивок газет времен гражданской войны. Смена губернаторов мало интересна, что же касается Пугачевского восстания, то оно давно изучено до мелочей и историками и романистами. Так, день за днем, и листала она полуистлевшие газеты, отпечатанные на скверной оберточной бумаге, предназначавшейся для купеческих лабазов. Постепенно вырисовывалась длинная цепь событий.

В 1917—1919 годах Южноуральск переходил из рук в руки: сначала его захватили дутовцы, но вскоре красногвардейские отряды вышибли их; потом казацкие сотни опять ворвались в город, и лишь в начале девятнадцатого года была одержана полная победа, хотя весной снова закипели бои на ближних подступах к Южноуральску. Каждый новый год начинался наступлением красных, но к лету соотношение сил складывалось неблагоприятно, фронт вплотную придвигался к городским окраинам. Генерал-лейтенант Александр Дутов метался из стороны в сторону: то на правом крыле восставшего корпуса чехословаков, то на левом крыле колчаковских армий. На своих-то подбитых крыльях он бы не продержался месяца, пусть ему и присваивали очередное воинское звание чуть ли не каждый месяц. В дни затишья, на досуге, этот «Бонапарт эскадронного масштаба», не желая следовать примеру донца Каледина, развлекался на балах в Самарской учредилке, читал лекции о текущем политическом моменте, подписывал смертные приговоры ни в чем не повинным женщинам, продавал свою фуражку в кабаре, на «благотворительном» аукционе, сочинял приказы во славу какой-то проститутки из полевого госпиталя, с надеждой встречал на перроне южноуральского вокзала офицеров союзнических войск и даже, как и полагается «главе государства в государстве», принимал в своей летней резиденции беглого консула Соединенных Штатов. Одним словом, хозяйничал до поры до времени, пока Михаил Васильевич Фрунзе не дал восточной контрреволюции решительного сражения под Бугурусланом, где была наголову разгромлена ударная группировка адмирала Колчака.

Среди множества событий той поры необыкновенно поразили Василису два эпизода: гибель советского правительственного комиссара, попавшего в засаду в одной из мятежных станиц Зауралья, и набег дутовцев на город в апрельскую ночь 1918 года. Она перечитала все, что пусть отдаленно было связано с этими трагедиями, разыгравшимися почти одновременно. Ей попалась на глаза заметка, под которой стояла подпись «Очевидец». Василиса слово в слово переписала заметку в свой блокнот: «Революция побеждает! Варварам не удалось захватить наш родной Южноуральск. Рядом с отцами встали на его защиту дети. Вчеpa, во время ночного набега вандалов, двое пулеметчиков храбро отстаивали Губисполком. Вода закипала в пулеметах. Из соседнего дома выбежал мальчик лет шести-семи и под градом пуль начал носить снег бойцам. То был сынишка рабочего Главных железнодорожных мастерских, зарубленного в юнкерских казармах. Слава маленькому герою-пролетарской революции!»

«Живы ли теперь эти пулеметчики? Как сложилась жизнь у этого бесстрашного малыша?..»— задумалась растроганная Василиса, отложив в сторону очередной комплект «Рабочего утра». К ней подошла добродушная старушка, дежурная по читальному залу, и учтиво осведомилась полушепотом:

— Не желаете ли ознакомиться с «Казачьим вестником»? Вы, помнится, интересовались им в прошлый раз, подшивка была в реставрации.

— Спасибо. «Вестником» займусь завтра.

— Хорошо, хорошо, работайте, работайте, товарищ Лобова,— громче произнесла она, направляясь к стеллажам.

Василиса подняла голову и в упор встретилась взглядом с незнакомой женщиной, неизвестно когда расположившейся за столиком напротив. Ей показалось, что новая посетительница архива слишком внимательно, до неприличия, поглядела на нее. И теперь, всякий раз, отрываясь от своего занятия, Василиса непременно встречалась глазами с этой не в меру любопытной особой. Черноволосая, чернобровая, в пуховом великолепном платке, накинутом на плечи, ее соседка выделялась среди всех какой-то горделивой осанкой и очень уж глубокой задумчивостью прекрасных печальных глаз. «А если она повеселеет, то, право, трудна пройти мимо такой красавицы, не заметив»,— с благоговейной завистью рассудила Василиса.

В крошечной раздевалке Василиса опять увидела ее. Та небрежно застегнула пуговицы пальто, нехотя поправила дымчатый платок, узенький воротник из серого каракуля и даже не взглянула в зеркало, точно зеркала существуют для простых смертных.

«Так вот какая у него жена...»,— думала Анастасия Никоноровна„ стараясь не потерять среди толпы низковатую, коренастую блондинку. Когда цигейковая шубка исчезала за спинами прохожих, Анастасия невольно прибавляла шаг и вдруг приостанавливалась, обнаружив Лобову невдалеке. Позднее она, конечно, ругала себя за глупейшую выходку, простительную лишь зелененькой девчонке, но сейчас, преследуя попятам ничего не подозревавшую Василису, она увлеклась, прошла мимо райкома. К счастью, Лобова ни разу не обернулась. Это понятно: люди со спокойным сердцем не оглядываются.

Ничем не приметная беленькая, круглолицая женщина долго не давала покоя Анастасии. И ведь совсем невидная собой. Может быть, умна? Возможно. Или щедра душой? Да, пожалуй, скорей всего. Леонид другую бы не взял. Ну, что ж, не родись, верно, хорошей-пригожей,, родись счастливой... Не раз вспоминая эту встречу, она упрекала себя за бабий эгоизм. Нет-нет да и вставала перед ней низенькая, пышная Василиса Лобова, очень похожая на какую-нибудь студентку-заочницу,, которой слишком раннее замужество помешало закончить образование.

А Василиса, подивившись красотой незнакомой своей соседки, на другой же день и позабыла об этой встрече. Откуда знать ей, что она когда-то в молодости случайно пересекла дорогу чужой несбывшейся; любви.

14

«Два брата на медведя, а два свояка на кисель!» — посмеиваясь, не раз говорил Егор Егорович Сухареву. Он называл его то «кандидатом демонических наук», то «деятелем неизвестного типа», то еще как-нибудь похлеще. Не оставался в долгу и Родион Федорович, изобретая очередные клички: «выдающийся практик нашего времени», «подрядчик двадцатого столетия» и так далее, в том же духе. Втайне недолюбливая друг друга, они выглядели этакими закадычными друзьями, которым только срочные дела не дают побыть вместе лишний денек-другой.

Но в последнее время их отношения стали более откровенными. Теперь Егор Егорович, приезжая в Южноуральск, непременно останавливался на квартире Сухаревых, позабыв дорогу в бывшую купеческую гостиницу — единственное в городе пристанище для командированного люда. По вечерам, в ожидании Анастасии, пропадавшей на работе, Родион Федорович подсаживался к свояку, начинал въедливо и с подковыркой расспрашивать его о совнархозовских новостях. Обычно Речка уклонялся от разговора. Но порой, когда на стройке что-нибудь не ладилось, Егор Егорович становился словоохотливым.

— Не знаю, как живется директорам заводов при новых-то порядках, но нашему брату, строителю, не сладко. Задергали нашего брата, совсем задергали, — жаловался Егор Егорович.— Годовые планы перетасовываются, как колода карт: всяк играет в свои козыри. О «тылах» строек никто не думает, держимся на волоске. Любую цифру, доложу тебе, везут согласовывать в Москву. Даже Лобов, человек не из робкого десятка, и тот заметно пообтерся. О Рудакове и говорить не приходится: тень Ярской дамбы неотступно преследует его. Мне иногда даже не верится, что это тот самый «железный министр», который важно восседал в Китайгородских аппартаментах. Сейчас он больше похож на прораба-выдвиженца, с трудом привыкающего к совнархозовским палатам после своей участковой конторки. Ни одного вопроса не решает. Посуди сам, Родион, что получается с Рощинским горнообогатительным комбинатом: заставляют строить, а технической документации нет. Наконец, Лобов приглашает из Свердловска проектировщиков, вызывает меня из Ярска. Идут, так сказать, переговоры «на уровне послов». Выясняется, рабочие чертежи кое-каких объектов можно уже в скором времени выдать. «Пожалуйста, Нил Спиридонович, — обращаются к Рудакову,— не хватает вашей визы». Мнется, не подписывает. Почему? Да потому, что не утверждено проектное задание по комбинату, хотя утверждает его сам совнархоз. Каково, Родион? Ведь всем и все ясно: комбинат надо строить по-ударному, принципиальные технические вопросы решены, проектный институт головой отвечает за свое детище. Остаются формальности. Но председатель, доложу тебе, как раз и боится этих формальностей. Да если бы он был министром, то, конечно, давно бы «подмахнул» проектное задание. У него рука не дрогнула бы. А тут дрожит. Обжегся на молоке, дует на воду: то приказал достроить внеплановый объект, то не может приступить к строительству сверхнужного комбината. Из одной крайности в другую. Да я приведу тебе этих примеров сколько угодно!

— Почему бы тебе не выступить в печати о непорядках в совнархозе? Если не возражаешь, я подготовлю статью за твоей подписью.

— Валяй. Посмотрим, что получится,— согласился Егор Егорович, как соглашался много раз, когда к нему приставали назойливые корреспонденты всех рангов.

Сухарева обидел его безразличный тон, но он промолчал, заметив про себя: «Никакого самолюбия не осталось у наших хозяйственников, вот и сочиняй за них, как за малограмотных...»

Последние дни 1958 года были на редкость ясными, морозными. Вернувшись в Ярск, Речка приналег на своих прорабов: до годового плана не хватало тех двух-трех процентов, что всегда кажутся неподъемными. И будто назло термометр показывал минус сорок градусов по Цельсию. Пришлось срочно закладывать фундаменты целого квартала жилых домов на северной окраине города; массивные глыбы сборного железобетона перетянули все же эти свинцовые проценты — план был выполнен даже с некоторым «походом», как и полагается в приличном тресте.

Новый год Егор Егорович встретил за семейным столом, по-человечески, с некоей суеверной надеждой на будущее счастье. Утром, перечитывая поздравительные телеграммы, он с удовольствием отметил, что старые друзья по министерству не забывают, хотя судьба поразбросала их по разным городам, от Ростова до Владивостока. Пришли телеграммы и из Южноуральска: одна — праздничная, ободряющая, другая — деловая, строгая: «Выезжайте на заседание бюро обкома».

— Что бы это. значило? — насторожился Егор Егорович.— Не успеешь стряхнуть дорожную пыль, как надо опять собираться в командировку. Бывало, съездишь в Москву два раза в год — с планом и с отчетом — и работаешь себе припеваючи. А товарищи с «расширенными правами» совсем задергали нашего брата, вызывают по всякому пустяку. Вроде бы наслаждаются властью...

Сухаревы еще спали, когда он постучался к ним. Дверь открыл Родион Федорович, неприятно удивленный внезапным появлением свояка. Хозяин поспешно провел гостя в свой прокуренный кабинет, усадил в глубокое кресло и пошел в соседнюю комнату одеваться. Егор Егорович широко распахнул форточку, жадно затянулся ядреным воздухом. Мелко дребезжали стекла от проходивших по улице грузовиков, со стороны вокзала доносились густые и низкие гудки тепловозов, певуче поскрипывал на тротуарах сухой снежок под ногами одиноких пешеходов. Начинался первый рабочий день Нового года. Южноуральск, справив праздник, раздумчиво принимался за дела. Светало, откосы сугробов были подсиненными, но гребни их слегка уже порозовели в холодных отблесках занимавшейся зари.

Когда Анастасия, приготовив завтрак для мужчин, отправилась в райком, Родион Федорович спросил свояка как бы между прочим:

— По вызову или сам приехал?

— Чего я тут забыл? Обивать пороги давно надоело. Это меня вытащили на бюро обкома.

— По какому вопросу?

— А я знаю?

— Непонятно... Да, совсем забыл, статья твоя готова.

— Показывай, почитаем от нечего делать.

Родион Федорович принес на кухню свою серую папку с белыми тесемками, сдвинул в сторону посуду, вынул разрозненные листки, отпечатанные на машинке и, положив их перед автором, сел рядом. Егор Егорович быстро пробежал первую страницу, вторую, затем, споткнувшись, надолго застрял на последних трех. Он перечитывал их, все больше хмурясь, ерзая на стуле. Взял цветной толстый карандаш, легонько заскобил абзац, в котором говорилось: «Опыт работы совнархозов в таких областях, как Южноуральская, свидетельствует, к сожалению, о том, что СНХ не справляются с возрастающей год от года программой капитальных вложений. Не целесообразно ли восстановить союзное министерство строительства?» Потом он сердито перечеркнул другое место: «Госплан Российской Федерации должен иметь в краях и областях своих полномочных представителей, облеченных правами министра, чтобы решительно и своевременно пресекать малейшие тенденции к местничеству». Дальше слово за словом, с ученическим тщанием Егор Егорович затушевал длинную замысловатую фразу о каких-то теневых сторонах проведенной перестройки управления хозяйством.

Откинувшись на спинку жиденького стула — тот жалобно взвизгнул, как живое существо,— Родион Федорович болезненно поморщился, будто у него заныли недолеченные зубы.

Речка бросил на стол «плотницкий» карандаш, сказал:

— Факты мои, но с обобщениями не согласен, ни в коем случае.

— Помилуй, Егор, ты же ведь высказывал все эти мысли!

— Нет, баста! Не подпишу ни в коем случае. Лучше не надейся. Давай вычеркивай. Это, это, это...

Родион Федорович переменился в лице, встал, загородив собою пол-окна, и сказал глуховато, с раздражением:

— Поздно. Статья опубликована.

— Что, что?!. — Егор Егорович вскочил с необыкновенной для него легкостью, крупно шагнул к свояку. Они стояли друг против друга, высокие, неуклюжие, с полусогнутыми в локтях тяжелыми руками, словно натренированные силачи перед схваткой. Егор Егорович увидел, как начала подергиваться одутловатая щека у Родиона, контуженного где-то под Ростовым, как неловко заморгал Родион левым глазом, и он, смутившись, неуклюже попятился к столу, наугад сел на место.

— Я передал статью по телефону редакционной стенографистке, предупредил, что возможны авторские поправки, что материал должен пойти в запас...

— Запас, запас! За такие штучки вообще пойдешь в запас, в какой-нибудь обоз второго разряда!.. Теперь все ясно. Вечером устроят мне головомойку на бюро обкома.

— Не имеют права. Статья напечатана в порядке обсуждения. Кстати...

— Вот обсуждение и начнется. Хорошо, если отделаешься испугом или легким ушибом.

— Кстати, это же грубое нарушение традиционных правил предсъездовской дискуссии! Больше того, нарушение партийной демократии.

— Ты, Родион,— или честный фразер, или просто интриган, одно из двух. Привык ты строить обобщения на зыбком песке чужих мыслей. Был у тебя солидный политический капиталец, так ты промотал его до последней копейки. Учти, вряд ли поправишь дело случайным заработком! В политике второй раз не разбогатеешь, если уж разорился до нитки. И на нашем брате, строителе, много не заработаешь!..

Скверно, скверно чувствовал себя Сухарев сейчас, терпеливо выслушивая этого обычно молчаливого тугодума, всю жизнь работавшего, как вол. Лишь с год назад Речка стал выбиваться из борозды, то ли от усталости, то ли недовольный тем, что кто-то идет в упряжке налегке. Он сделался ворчливым, словоохотливым, заговорил о пенсии, хотя раньше терпеть не мог «нахлебников социализма», пусть самых что ни есть заслуженных. Сухарев приготовился сегодня к крупному скандалу, к невероятному разносу, но Егор только вспылил немного и тут же отступил, смягчился.

Вот он сидит, грузно облокотившись на подоконник, и без; конца поучает, поучает, как надо исправлять свои ошибки. Усталое лицо Егора посуровело, рыжие клочковатые брови топорщатся над выцветшими глазами, в руке скомканные листки статьи, уничтожить которую он не властен.

Выговорившись, он с горечью швырнул листки в угол. На щеках заиграли шарики жестких желваков: Егор Егорович сдержался, не проронил больше ни слова. И Сухареву стало жаль свояка, глубоко расстроенного, наивного в своих элементарных наставлениях. Ему захотелось как-то успокоить Егора, повиниться перед ним, хотя бы иносказательно. Но вспомнив, что тот назвал его сгоряча интриганом, Сухарев плотно сжал тонкие губы, отвернулся.

И толкнуло же его, Родиона Сухарева, связаться с этим свояком. Нашел у кого искать поддержку!.. Трудно, чертовски трудно быть непонятым, вот и потянуло к Речке, который поначалу показался единомышленником. А тут же и отступил, едва запахло выговором. Нет, видно, у него, Родиона, ни одного верного человека во всей области. «В политике второй раз не разбогатеешь»,— с усмешкой вспомнил он слова Егора.

Откуда только красноречие взялось у такого тугодума? Да ему, кандидату экономических наук Сухареву, «и рубля не накопили строчки». Ну была кое-какая слава, так ведь это закономерно: слава — тень трудолюбия, она неотступно преследует трудолюбивых. Что ж, была у него и кафедра, и популярность, и готовая диссертация, открывающая перспективу скорого переезда в столицу. И все, все рухнуло. (Осталась разве лишь эта ученая степень кандидата в... рядовые экономисты на любой завод). Но почему, собственно, рухнуло? Оттого, что должно было рухнуть, как возведенное на «зыбком песке чужих мыслей», по выражению, свояка? Или он, Родион, сам разрушил все, созданное им самим? Кстати, так утверждает его женушка, которая даже над заметкой в стенгазету бьется целый вечер. Насте простительно так утверждать. Но он-то, Родион, отлично помнит, как заколебалась почва под его ногами, как бросился он защищать свою — да, свою! — убежденность в незыблемости всего, что делалось и писалось до сих пор. И, защищая, пал. Вот как было дело, уважаемый Егор Егорович!.. И напрасно ты заговорил о «политических капиталах», которые он, Родион, якобы «промотал до ко- пейки». И «случайным заработком» попрекнул совершенно зря. Никакой он не мот, и уж, конечно, не собирался «разбогатеть» на твоей ворчливой критике в адрес совнархоза. При чем же тут интриганство?

— Послушай, Егор, я на тебя не обижаюсь, понимаешь...

— Какая снисходительность!

— Да не горячись. Ты что же, серьезно считаешь меня нечестным?

— А ты сам не задумывался над этим?

— Мне казалось, что ты другого мнения обо мне.

— Русский человек доверчив, но до поры до времени.

— Ты, оказывается, уже отчислил меня из состава русского народа?— невольно улыбнулся Сухарев.

— Сам ты себя отчислил! Дошел до того, что с тобой нельзя ничем поделиться. Привык ловить на славе. Но сейчас год пятьдесят девятый.

— Да пойми ты — меня самого поймали на слове.

— Неправда. А если поймали на слове, то повинись перед людьми, только искренне, не хитри, не заигрывай с совестью. Партия не терпит хитрецов и себялюбцев.

— Каждый из нас любит себя.

— Врешь! Каждый из нас уважает себя. С тобой тяжело, невозможно разговаривать. Ты хочешь сделать мне больно только потому, что у тебя у самого муторно на душе. И вообще ты превратился в злобствующего субъекта, которому все одно: анонимные письма так анонимные письма, подложные статьи так подложные статьи. Лишь бы уколоть кого-нибудь. Желчь, желчь и желчь. Теперь-то я понимаю, почему ты вдруг окружил меня таким «вниманием»! Старого дурака хотел поймать на удочку, никакого «прикорма» не пожалел! Нет, брат, не на того напал! Пусть я груб, пусть я резок, пусть не умею подбирать слова, но я тебе — не соратник. Лобова ущипнул сам, а Лобовых хотел ударить моей рукой, «храбрец», ничего не скажешь!

— Постой, постой...

— И не пытайся мне доказывать, что ты какой-то там идеолог. Интриган ты!

— Эх, Егор, Егор, не предполагал я, что пойдешь на поводу как раз у таких приспособленцев, как этот Лобов...

— Баста, не желаю слушать!..— Речка с досадой взмахнул рукой, будто бросив под ноги горсть недоговоренных слов, и, сунув в карман сигареты, отыскал глазами свой чемодан за приоткрытой дверью.

— Надеюсь, ты не откажешься от собственных положений на заседании бюро?— деловито осведомился Сухарев.

Егор Егорович окинул его льдистым, скользящим взглядом: все та же снисходительная полуулыбка на тонких выразительных губах, царственный поворот головы, лекторская манера держать руки за спиной, сильные, рабочие, но пустые руки. Ему стало как-то страшно за свояка, будто перед ним был сейчас таинственный двойник Родиона из потустороннего мира.

Пришла Анастасия. Егор Егорович заторопился, надел пальто, взял перчатки и чемодан.

— Куда же ты? — загородила она ему дорогу.— Оставайся, пообедаем.

— Спасибо, дорогая свояченица, сыт по горло.

— Что случилось? Объясните, пожалуйста,— Анастасия в недоумении взглядывала то на мужа, то на зятя.— Ничего не понимаю. Родя? Егор? Да что с вами?

— Очередной приступ самолюбия. Извини, мне пора. Привет тебе от Зины. Об отце не боспокойся, отец чувствует себя лучше. До свидания,— поспешно проговорил Речка и плотно прикрыл обитую войлоком, звуконепроницаемую дверь Сухаревской квартиры.

Анастасия медленно, с явным усилием подняла голову. Ее глаза, удивившие Родиона сухим, горячечным блеском, требовательно спрашивали его: «До каких же пор это будет продолжаться? Почему ушел от нас еще один близкий человек? Чем на этот раз станешь ты оправдываться?»

— Скатертью дорога,— нарочито бодро сказал Родион Федорович и направился в свою комнату, откуда долетали нетерпеливые, короткие телефонные звонки.

«Москва, — подумала Анастасия.— А говорят, что Москва слезам не верит...»

Устроившись в общем номере гостиницы, на случайно освободившуюся койку, Речка собрался на заседание бюро обкома. После крепких декабрьских морозов установилась теплая, безветренная погода. Снег на тротуарах спрессовался в грязноватый лед. Идти по сплошному катку было трудно, Егор Егорович ступал осторожно, напрягая ноги, глухо ноющие от закоренелого ревматизма, приобретенного еще тридцать лет назад, в котлованах первых ярских строек.

И чем ближе подходил Егор Егорович к обкому, тем больше выбивался из последних сил, будто за какие-нибудь одни сутки так далеко скатился вниз, что ему теперь и не подняться. А как же станет подниматься его свояк по этой наклонной плоскости, подернутой ледком?..

До заседания бюро оставалось больше получаса. Чтобы не мозолить глаза обкомовским работникам и немного собраться с силами, Егор Егорович присел в сквере, огляделся. У высокой елки, привезенной в степной город невесть откуда, толпились ребятишки, восторгаясь большущим дедом-морозом, подпоясанным красным кушаком. Глыбы льда вокруг заснеженного фонтана светились голубыми, оранжевыми, синими огнями. И странно выглядел в этом сказочном царстве-государстве бравый милиционер — верный страж земного порядка; он лениво обходил свои владения, позевывая от скуки в такой чудесный вечер, под ясным, звездным небом.

Егор Егорович поднялся, глубоко вздохнул, от души позавидовав веселой детворе, подотчетной лишь родителям. Не успел он сделать и нескольких шагов, как музыка оборвалась, прозвучал знакомый голос диктора: «Сообщение ТАСС». Егор Егорович приостановился, недовольно взглянул на шумливую, беззаботную публику. «О запуске космической ракеты в сторону Луны...»— одним протяжным выдохом объявила далекая Москва.

— Потише, вы! — прикрикнул милиционер на стайку разыгравшихся ребят.

Те покосились на него, отбежали в сторону.

Егор Егорович слушал задумчиво, опустив руки в карманы черненого полушубка. А милиционер, стоявший рядом, все поглядывал в небо, точно пытался различить на туманном Млечном Пути ту невообразимо быструю звездочку ракеты, что с такой недозволенной для городских проспектов скоростью мчится ввысь, не обращая внимания на предупредительный желтый кружок лунного светофора.

— Ну и дела! — сказал блюститель порядка, когда опять грянул бравурный марш.

— Поздравляю вас, товарищ,— подал ему руку Егор Егорович и пошел к Дому Советов, стараясь успокоиться, уравновесить непривычно летучий шаг.

На бюро обкома он сполна принял на себя грехи Сухарева. Его пожурили минут десяток, и тем дело кончилось. Все были взбудоражены, все были добрыми.

«В общем, зря готовился открывать счет выговорам 1959 года,— мрачно посмеивался над собой Егор Егорович, возвращаясь в гостиницу.— Это меня ракета вытянула из беды: как-никак, вторая космическая скорость... Сможет ли Родион по достоинству оценить наше вторжение во Вселенную? Или будет продолжать доказывать, что время подошло для нынешних успехов? Вряд ли он долго продержится на своей заоблачной «орбите». Неровен час, сгорит в этих самых плотных слоях земной атмосферы».

15

Да, время имеет свой рельеф. Если развернуть топографическую карту времени, то взгляд сразу же остановится на длинной череде высот двадцатого столетия. Гряда за грядой подымаются над равнинным простором предыстории. Не тысячами метров над уровнем моря, а свершениями народа измеряются они. Конечно, имели свои вершины и все предшествующие века нашей эры, но что значат они в сравнении с главным хребтом Октябрьского массива! Именно отсюда, с одной из террас с отметкой «1959» и взмыла первая космическая ракета, нацеленная в сторону Луны. Преодолевая критический барьер земного притяжения, она обозначила свой первопуток светящимся натриевым облаком на высоте 113 тысяч километров и навсегда исчезла из виду очарованных людей. Все глуше доносились ее радиосигналы с неведомых разъездов лунной магистрали, пока не стихли вовсе в солнечной дали.

Обычная ракетница — походная принадлежность идущих впереди. Так и космическая ракета оказалась в «табельном имуществе» разведчиков будущего, прокладывающих путь всему людскому роду. Словно для того, чтобы ясно было видно всем не только на Земле, но и на других планетах, что мы вступили на предгорье семилетия, взвилась навстречу Солнцу сигнальная ракета коммунизма. Пусть знают на флоридском мысе Канаверал: советская держава точно в установленный день и час перешла в общее наступление по всему строительному фронту.

Первая космическая скорость нас уже не устраивает. Мы смело включили вторую скорость, чтобы поскорее, в считанные годы вырваться вперед, оставить позади себя весь старый мир, который веками брал разгон, подпрягая к своей упряжке то Азию, то Африку, то Латинскую Америку. На пристяжных теперь далеко не уедешь, а сам корневик порядком одряхлел, ему уже не до галопа, все тяжелее громоздкий воз собственных противоречий.

Всякий выигрыш — дело случая, за исключением выигрыша времени. Тут выигрывает тот, кто не побаивается грядущего, кто большие привалы заменяет малыми и число последних сокращает в два-три раза. Нам советуют из-за океана: «Нельзя жить лишь для потомков, поживите хоть немного для себя». Кого введет в заблуждение это «доброжелательство»? Кому не ведомо, что отстающий, предлагая отдых, заботится не о партнере — о себе? Нет уж, мы пойдем своей дорогой, вы же отдыхайте, сколько вам угодно, на дачных «спутниках» биржевых столиц. Впрочем, вряд ли вы усидите в своих виллах: нет вам, господа, покоя от гулкого шага коммунистов, которые идут, идут, идут, не обращая внимания на чужие дорожные знаки: «Обгон строго запрещается». В стремлении задержать нас во что бы то ни стало, любой ценой, вы объявляете обочину нашего пути «гранью войны» и, отчаянно балансируя на этой «грани», сами же рискуете свалиться под откос истории. Давайте-ка лучше двигаться по экономическим параллельным трассам — кто кого!

Отошла, отошла, в прошлое пора американских диковинок, когда мы даже на заморский трактор «катерпиллар» смотрели с завистью. Настало время наших, советских диковинок, когда у нас и спутники Земли выпускаются по заводскому графику...

...Все первые дни Нового года Лобов жил под впечатлением молниеподобного полета космической ракеты. Иногда он ловил себя на том, что восторжен, кажется, не в меру, не по возрасту. Что поделаешь, если ты принадлежишь к тому среднему поколению, которое, правда, не совершало революции, но зато, начиная строить на огромных пустырях России, приняло на себя всю тяжесть отцовских дел. Это поколение, заметно прореженное войнами, тифом, голодом, не знало детства, не брало в руки никаких игрушек. Оно сразу же, как стихли пушки, взялось за плуг, за тачку, за лопату. Оттого и особенно чувствительны люди средних лет к народной радости.

Вчера, после затянувшегося заседания совета народного хозяйства, Рудаков сказал Леониду Матвеевичу:

— Смотрю я на тебя, удивляюсь, какой ты жизнерадостный, порывистый человек. И все улыбаешься. Завидую, честное слово!

— Но у меня всегда чуть-чуть тревожно на душе, всю жизнь тревожно.

— Верно? Тогда мы с тобой одного поля ягоды...

И все-таки Леониду Матвеевичу не нравилась его расслабленность. Нельзя сказать, что Рудаков работал в Южноуральске хуже, чем в министерстве: такие люди привыкли трудиться, куда их ни пошли. Но во всяком случае, нет у Нила Спиридоновича былого наступательного духа, хотя взгляд прежний — острый, цепкий. Недаром он как-то на досуге заговорил о странном смешении масштабов, о новой единице измерения государственной работы. «Если каждая война родит своих героев, то, видно, каждая пятилетка родит своих хозяйственников»,— откровенно признался председатель совнархоза.

«Впрочем, может быть, иные руководители, действительно, талантливы по-своему, для своего времени?— подумал Леонид Матвеевич.— Может быть, далеко не все способны на ломку привычного хода мыслей, которая поначалу пугает нелогичностью? Нил-то, конечно, понимает смысл перегруппировки сил. И все же работать в новых условиях ему нелегко: слишком много времени уходит на «внутреннюю перестройку» во второй половине жизни. Потому-то, возможно, Нил Спиридонович и не торопится перевозить семью, пусть и несладко ему живется на правах командированного. Конечно, не с Москвой неохота ему расставаться, как считают желчные конторщики. Неохота расстаться с лучшей частью жизни, когда ты чувствуешь, что действие окончено и остаются лишь одни философские размышления в эпилоге. Что для него столица, он объездил полстраны, скитаясь двадцать лет по новостройкам. Нет, Нил не старожил московский, а невольный «старообрядец» в хозяйственных делах.I

Недавно Лобов просидел целых два вечера и подготовил подробную записку в ЦК партии. Речь шла о Ново-Стальском комбинате, строительство которого так сильно затянулось. Дальше откладывать было нельзя: семилетний план по Южноуральскому экономическому району, полностью сверстанный, считанный и пересчитанный, на днях отправлялся в Госплан, для окончательного утверждения. Нужно было действовать, не считаясь ни с какой субординацией, иначе потом и вовсе трудно станет доказывать свою правоту.

Лобов постарался как можно короче изложить всю «предысторию» Ново-Стальска, чтобы не отнимать много времени у товарищей из ЦК. Да к тому же его сдерживало другое обстоятельство: председатель совнархоза не очень-то любил копаться в «министерском прошлом». Закончив свой труд глубокой ночью, Леонид Матвеевич дважды перечитал, остался доволен: получилось дельно, без хлестких выражений. Оставалось завтра перепечатать на машинке и положить перед Рудаковым.

Второй раз за свою жизнь Лобов писал в Центральный Комитет. Тогда, сразу же после войны, ему пришлось отстаивать одну стройку в Подмосковье, которую собирались надолго «законсервировать». И вот теперь надо попытаться ускорить сооружение уникального комбината. Все путиизведаны, все средства использованы, — ничего больше не осталось, как идти за помощью в ЦК. Ну, ясно, кое-кому это не понравится, кое-кто будет коситься годок-другой, однако все это в конце концов пустяки. Обиды позабудутся, а дело выиграет.

День был до отказа перегружен всякими совещаниями и тянулся медленно, как баркас по извилистой речонке, где на каждом повороте отмель. Только поздно вечером Лобову удалось поговорить с Нилом Спиридоновичем наедине.

— Что новенького?— спросил тот, уже собираясь уходить.

— Я тебя долго не задержу.

— А я и не тороплюсь.

— Вот почитай, пожалуйста.

— Сейчас или на сон грядущий?

— Нет уж, прочти при мне.

— Ну-ну, располагайся пока. Я вмиг осилю это сочинение и пойдем прогуляемся немножко по морозцу.

Но Нил Спиридонович просидел над докладной запиской добрых полчаса. Его, кажется, ничего в ней не удивило, не озадачило. Он листал и перелистывал ее, и, наконец, отложив в сторонку, бегло взглянул на Лобова, сказал:

— Америку ты не открыл.

— Не подпишешь? — прямо спросил Леонид Матвеевич.— Может быть, тебе не нравятся кое-какие детали, я уберу. Давай обсудим.

— Горячишься ты...

— Тогда я пошлю за своей подписью.

— Это твое личное дело.

— Ну раз уж личное, то я и бланк совнархозовский не стану портить.

Как говорится: за неимением гербовой — пиши на простой. Так, что ли? в у

— Да-а, горяч, горяч ты, Леонид,— устало улыбнулся Рудаков и тяжело поднялся.

— Не хочешь — не подписывай. Не надо!

— Я сказал, это твое личное дело.

И тут Лобова окончательно взорвало. Он тоже встал, легко, порывисто, загородив дорогу председателю.

— Одного не могу понять до сих пор: что тебя связывает, кто тебе мешает драться в открытую? Чего ты ждешь? Вернее, выжидаешь? Неужели, действительно, эта Ярская дамба встала на твоем пути, «противоместническая дамба», как прозвали ее в Южноуральске? Давай поговорим начистоту!..

— Поздно уже,— бросил на ходу председатель совнархоза и направился к двери.

Лобов посторонился. Он постоял с минуту, подумал и быстро вышел из пустого кабинета.

Так и не довелось им в тот вечер вдвоем прогуляться по морозцу. Лобов шел один и вспоминал, как на областной партконференции не в меру запальчивый оратор, критикуя совнархоз, прозрачно намекнул на то, что и сам председатель ждет не дождется «выслуги лет». Рудаков смолчал. Но Леонид Матвеевич не удержался, отчитал «предыдущего оратора», которого и на свете еще не было, когда Рудаков начинал эту самую «выслугу лет» на Волховстрое. «Напрасно ты взял на себя роль адвоката,— сказал в перерыв Нил Спиридонович.— Есть же у нас люди, высчитывающие на пальцах месяцы и недели до отставки. Ну, а если выступающий и меня пристегнул к отставникам, то это для пущей важности. Кто не перехлестывает в критическом жару». Поостыв немного, Лобов рассудил уже иначе: «Может, действительно, лучше бы уйти Нилу на пенсию? Поработал, хватит...»

Утром Леонид Матвеевич отправил авиапочтой письмо в ЦК. Отправил и вздохнул облегченно: дело сделано. И все-таки он чувствовал себя неудобно перед Рудаковым, долго искал случая, чтобы немного сгладить впечатление от того излишне резкого разговора с Нилом.

До открытия внеочередного съезда партии оставалось еще более недели, когда Рудаков собрался в путь-дорогу. Лобов поехал провожать его на вокзал. Ташкентский скорый запаздывал на целых полчаса, и они долго ходили по перрону, вспоминая общих знакомых по Москве. Поеживаясь от ветерка, налетавшего на открытую площадку то с одной, то с другой стороны, Нил Спиридонович поднял, наконец, высокий воротник, перестал храбриться, и заговорил сердито, себе под нос:

— Вызови Речку, отругай за статью, как следует. Что он, с ума сошел, что ли? Некрасиво получается. Прошлый раз на бюро обкома мне уж не хотелось портить ему новогоднее настроение. А надо, надо приструнить молодца. Какой теоретик нашелся! Строил бы да помалкивал, если дальше своего Ярска не видит.

— Егор Егорович — человек дела,— заступился Леонид Матвеевич.

— Пусть делом и занимается, не лезет в теоретики. Без него хватает путаников.

— Хорошо, я обязательно поговорю с ним.

— Только, пожалуйста, без «руководящего тона». Серьезно, но спокойно, а то начнешь разносить, как этого юнца на конференции...

Скорый поезд, ведомый тепловозом, подошел неслышно.

— Ну, поеду отчитываться, как подобает матерому местнику,— шутил на прощание Рудаков.— Видишь, что получается: можно сказать, коренной москвич попал в южноуральские местники.

— Сие бывает, бывает!— смеялся Леонид Матвеевич, долго не выпуская его руку, будто стараясь ободрить его перед партийным съездом.

«Действительно, может быть, Нилу больше не придется заседать в Кремле, на подходе свежие силы...»— пристальным взглядом провожал Леонид Матвеевич скорый поезд, пока вагоны не слились в одну сверкающую под солнцем плоскость...

Утром, не успев заказать телефонный разговор с Ярском, он столкнулся с Егором лицом к лицу, в совнархозовском полутемном коридоре.

— Легок на помине! Заходи.

Егор Егорович неловко протиснулся в дверь приемной, вслед за Лобовым, поискал глазами пепельницу на секретарском столике, не нашел, украдкой бросил окурок в корзину для бумаг и проворно юркнул в кабинет начальства.

— Что это ты повадился в Южноуральск, или покой потерял в Ярске? — дружески спросил его Леонид Матвеевич.

— Потеряешь.

— Отчего же? Ведь ты отделался удачно.

— Отделаешься тут. Наш брат всем подвластен. Смиловался обком взялся прорабатывать райком. А там еще на очереди горком. Всем хочется приложить свою ручку,— он пересел со стула в кресло, поближе к Лобову, спросил осторожно:— Как смотрит председатель?

— Как может смотреть председатель на такую вылазку?

Егор Егорович передернул плечами, коротенькие его брови встрепенулись, задвигались, красные пятна на щеках расплылись по всему лицу.

— Вылазка, вылазка... Чуть споткнулся человек, начал прихрамывать на больную ногу, и ему уже приписывают вылазку. Ну, ошибся, с кем не бывает.

— Не смягчай свою вину, Егор Егорович. Ошибаются чаще всего неожиданно для себя, но ты-то, говорят, давненько придерживаешься определенной точки зрения. Тебе, что же, заказывали эту статейку?

— Сам написал.

— Вот как? Бойкое у тебя перо! А ты скромничал, говорил, что не владеешь пером, когда мы, помнишь, просили тебя поделиться опытом производства сборного железобетона... Не верится, впрочем, что статью писал ты. Ты ее только подписал, как какую-нибудь служебную бумажку.

— Глупости! Я пришел к тебе не на допрос с пристрастием, пришел посоветоваться.

— Похвально, но мог бы зайти пораньше,— сказал Леонид Матвеевич, почувствовав, что и на этот раз перехватил.

— Так получилось,— уклончиво заметил Егор Егорович. Он впервые в жизни оказался в незавидной роли упрямого лжеца. Намеревался рассказать Леониду всю правду, но тот опередил, заговорив об авторстве злосчастного «подвала», и он до конца понял сейчас, в какую историйку втянул его свояк, мастер обобщать чужие факты на свой лад.

— Учить тебя не собираюсь. Вижу, что переживаешь. И знаю, что ты не способен хитрить. Просто погорячился, как на планерке. Но ты должен знать: сей замах не против совнархоза, а против совнархозов. Это уже не критический заскок, а демагогический наскок. Откуда у тебя такие настроения? Действительно, ходишь, скучаешь по министерским временам, больше того, грустишь, тоскуешь. Подавай тебе союзное министерство строительства с центром в Свердловске, если уж нельзя в Москве (тут ты делаешь «уступку» духу времени!). Совнархозы эти, по-твоему, просто выдумка. Они и строительством не занимаются, и природных богатств не знают, и перспективы не видят...

— Сгущаешь краски.

— Нет, расшифровываю абзацы твоей статьи. Кто-то их тебе довольно ловко зашифровал, не сразу подберешь ключик.

— Да ладно, побойся бога!

— Впрочем, о природных богатствах ты упоминаешь вскользь, для красного словца. Если не возражаешь, я зачитаю тебе выдержку из копии письма одного уважаемого инженера?— Леонид Матвеевич встал, открыл дверь в приемную. Едкий дымок хлынул в кабинет, растекаясь по ковровой дорожке.— Что у вас творится?— рассердившись, спросил он секретаршу.

— Бросили окурок, загорелась корзина, вспыхнула занавеска,— начала объяснять перепуганная женщина.

— Безобразие!.. Дайте мне дело номер два,— он вернулся к столу, и, мельком взглянув на Речку, весело спросил:— Не ты ли вздумал поджечь наш совнархоз? От тебя всего можно ожидать теперь!

— Экономите на пепельницах, — в тон ему ответил Егор Егорович.

Лобов полистал пухлую папку, вынул из ящика очки, протер их носовым платком.

— Послушай, Егор, как пишут люди беспартийные:

«Новые геологические открытия на территории Южноуральской области порадовали нас всех. Когда Вы, товарищ секретарь ЦК, были проездом в Ярске, направляясь в целинные совхозы, я пообещал Вам изложить свою точку зрения по данному вопросу. Болезнь помешала мне, расхворался не на шутку.

Но вот прочно встал на ноги, побывал во всех экспедициях и решил написать обо всем подробно, тем паче, скоро съезд КПСС. Тешу себя надеждой, что это может пригодиться Вам. (В противном случае не посмел бы отрывать Вас от дела.)

Начну с никеля. Приозерное месторождение, правда, еще не оконтуренное, обогащает мое отечество по запасам ценнейшего металла. Никеля хватит нам надолго, не беспокойтесь. Ярский комбинат надо расширить, оборудование заменить. Второй комбинат в Ярске строить нецелесообразно, лучше заложить его в районе Приозерья, прямо на руде. Скажу по секрету: будущее коммунистическое общество в достатке обеспечено никелем.

Два слова о меди. Медь — «берега электрической реки». И я не могу не выразить своего восхищения по поводу открытия месторождения колчеданных руд близ Рощинского. Теперь не только наш Южноуральский медно-серный комбинат, все медеплавильные заводы Урала обеспечены великолепной рудой минимум на многие годы. Строительство горнообогатительного комбината начинается.

О черной металлургии. Завод в Ново-Стальске, как вы знаете, пошел в гору. Слава богу! Не сердитесь на меня, старика, за обращение к всевышнему, тут и комсомолец сделался бы суеверным: строительство-то безбожно затягивалось. Вопрос этот не только экономический, но и принципиальный в инженерном смысле. Нам все доказывали: к чему ваша естественно-легированная сталь, когда, видите ли, дешевле, проще выплавлять искусственно-легированную. За границей наверняка забросили бы такие богатейшие рудные карьеры ввиду их временной убыточности. А мы не отступились. Уверен, что выигрыш впереди. Двойной выигрыш: миллионы тонн прекрасной стали и серьезные технологические новшества.

Наконец, о самых редких находках. К тем, о которых я Вам говорил (селен, индий), прибавилась третья, можно сказать, «королевская»— ниобий! И кто знает, какие еще клады таит в себе Южный Урал, стоит лишь копнуть поглубже. Именно поглубже!

Совнархоз помогает вести поиски широко, масштабно. Думаю, что к концу семилетки не останется «белых пятен» на геологической карте наших мест. Несколько лет назад я было приуныл: поиски, знаете ли, чуть не прекратились полностью. Наконец, началось оживление. Я никогда не служил в армии, однако слыхивал, что военные ведут разведку непрерывно, даже в разгар наступления, когда разведчиком становится любой солдат. И мы, геологи, должны поднять на ноги всех — от юных натуралистов до геофизических отрядов. Скажу вам, тоже по секрету: первый кусочек медного колчедана в окрестностях станции Орлово я взял из рук сынишки путевого обходчика.

Не осмеливаюсь говорить за всех, но моим коллегам при нынешних порядках живется куда веселее. Рассудите сами на следующем примере. Сколько хозяев было у ярской комплексной руды! Каждый «расщеплял» ее по-своему: одному нужен был никель, другому — железо, третьему — хром. Все копались, выбирая металл для своего ведомства, и что не подходило, хотя оно ценнее ценного, шло в отвал. Природа-то любит одного хозяина. Так что, по-моему, дела сейчас должны пойти на лад. Ни одной «щепочки» не пропадет даром.

Прилагаю фактический материал, которым вы интересовались. О нефти мне лично писать трудно. Догадываюсь, что в западной части области — море разливанное девонской нефти. Но догадки мало кого устраивают. А чтобы знать точно, нужна вторая жизнь. Я только теперь по-настоящему начинаю понимать, как недостает людям второй жизни...»

Леонид Матвеевич захлопнул папку и потянулся за сигаретами. Егор Егорович сидел, полузакрыв глаза от зимнего сияющего солнца. На его лице был виден каждый рубчик, в спутанных волосах едва угадывались последние рыжие иголочки. Не меняя позы уставшего ото всего на свете человека, он сказал, поймав на себе ожидающий взгляд Лобова:

— Одержимый, чудной старик, доложу тебе.

— Узнал?

— Жилинский, конечно.

— Без Ильи Леонтьевича нам с тобой нечего бы делать в Ярске....

— Преувеличиваешь.

— Но Жилинский смотрит дальше Ярска. А ты в своей статье по сути дела ставишь под сомнение необходимость строительства Рощинского комбината, а о Приозерном комбинате и слышать не хочешь. На каком основании? Существуют, мол, старые комбинаты, их и надо расширять. Кто-нибудь скажет со стороны, что Речка рассуждает по-хозяйски. А ведь это мелкая спекуляция. Рощинский комбинат будет сооружен на богатом месторождении, с пуском его — Жилинский прав! — медеплавильные заводы всего Урала получат мощную рудную базу. Выходит, что беспартийный геолог думает в масштабе Урала, страны, а коммунист Речка заботится только о Ярском промышленном районе...

— Опять сгущаешь краски.

— Нет, ты уж потерпи, пожалуйста, уважай читателя! Пойдем дальше. Как говорят, чем дальше в лес, тем больше дров. Почему тебя, раздражает сама мысль о строительстве Приозерного комбината? Ведь ты слыхал, наверное, что никеле-кобальтовое месторождение в Приозерном по структуре своих руд резко отличается от ярских месторождений, на которых работает существующий комбинат. Как же мы его будем расширять, если нужна принципиально новая технологическая схема? Нет, Егор Егорович, не о «наращивании мощностей старых комбинатов» ты так заботишься, вовсе нет. Тебя определенно тревожит будущее только своего собственного треста: придется, мол, делиться, отпочковывать одно строительное управление за другим; появятся, мол, новые тресты, и мой, заслуженный, «гвардейский» трест затеряется среди них. Вот чего ты боишься. Выходит, что лично ты заинтересован лишь в «наращивании мощности» своего треста. В прошлый раз мы с тобой поговорили в твоем кабинете. Помнишь? Но я и представить себе не мог, что ты способен зайти так далеко. Ведь ты не Родион Федорович Сухарев — тот смолоду привык к спасительным кавычкам, хотя живая, «раскавыченная» жизнь давненько посмеивается над ним. Ты — строитель в буквальном смысле слова, и вдруг оказываешься в незавидном положении сухаревского «подрядчика»: в поте лица своего выполняешь заказ отщепенца, возомнившего себя «ортодоксальным» деятелем. Не гоже, не к лицу себе такой подряд!..

— Преувеличиваешь, все ты преувеличиваешь... Ладно, я пойду,— Речка поднялся, грузно опираясь на подлокотники кресла, протянул Лобову руку, всем видом выказывая полнейшее равнодушие к устроенной им громкой читке и этой лекции. Леонид Матвеевич уловил перебивчивую дрожь в его руке, несхожую с мерной работой пульса. «Э-э. да ты, действительно, зело расстроен», — подумал он.

— Куда теперь направляешь свои стопы?

— В снаб, за цементом, больше идти некуда, — размашисто махнул рукой Егор Егорович и тяжело двинулся на выход. В приемной он покосился на закопченный обрывок тюлевой занавески, небрежно кивнул секретарше, торопливо вышел в коридор, где с утра до вечера прогуливаются в ожидании приема «чрезвычайные послы» заводов, фабрик, строек.

«Зря не пригласил Егора на квартиру,— пожалел Лобов.— А впрочем, так лучше, пусть помучается без свидетелей. Да у него здесь свояк, есть к кому зайти, есть с кем потолковать до отхода поезда. Вполне возможно, что сей ученый своячок и втолкнул Егора в нежилой «подвал» ведомственного еженедельника...» Ему захотелось вернуть Речку, попытаться еще разок вызвать на откровенность, но, вспомнив, что значит Сухарев для Насти, он отказался от своей мысли.

Нет, нелегко, накрепко связанным одной общей молодостью, обвинять Друг друга в середине жизни: неровен час, уступишь чувству или хватишь через край.

16

Ну и буйные же ветры на Южном Урале!

Разыгравшись где-нибудь в Притоболье, на целине,— там есть где разгуляться, — ветер мечется по всему предгорью, кружит, петляет по склонам диабазовых увалов, прорывается через горловины глухих расселин, взлетает над утесами, падает в поймы рек, и все ищет, ищет выхода из тупика. В конце концов найден удобный коридор, и со всего разгона вымахнет опять же в степь, столкнется с девятым валом разбушевавшегося урагана, вскинется разъяренный на дыбки. Тут-то и. закипает снежный водоворот — света не видать. Горы с их ущельями — певучими трубами — подобны гигантскому органу: они без перерыва, сутки напролет, одну за другой подхватывают могучие, дивной красоты, февральские фуги просыпающейся Сибири.

Ярск расположен как раз в том месте, где набегающие на крутой, берег волны вьюги с грохотом откатываются назад, сшибают гребни, встречных волн, еще не знающих, что ждет их впереди. Возможно, здесь была когда-то глубокая промоина на пути восточного воздушного течения, но со временем тут образовалась сплошная отмель, над ней и в тихую погоду вьется дымок поземки. Сколько снега оставляют позади себя шальные ветры: кажется, под метелку очистят ближние высоты, соскребут даже ледок с посиневшей зяби, но город не обидят, — наметут барханы возле заводских ворот, перехватят высокими плотинами мостовые на перекрестках улиц, залепят окна созвездиями снежинок. Впечатление такое, что где-то за Тоболом заработали чудовищные земснаряды, и бесчисленные пульпопроводы день и ночь намывают вокруг Ярска зыбкие дамбы из белого песка, а мороз поспешно облицовывает их плитами крепчайшего наста.

Второй день над Ярском бушевала предвесенняя метель. И надо же ей было разразиться в это время, когда до пуска агломерационной фабрики оставались буквально считанные дни. Егор Егорович не уезжал домой до глубокой ночи, пока монтажники последними не покидали стройку. С недавних пор он взял за правило каждый вечер заходить в комсомольский штаб, помещавшийся в конторке начальника участка. Еще недавно Егор Егорович с лукавой улыбочкой присматривался к штабу: пусть, мол, позабавятся, изображая из себя строителей, все равно им далеко до молодежи тридцатых и сороковых годов. Но потом он изменил свое мнение. Комсомольские гонцы, командированные на заводы, поставляющие оборудование, оказались лучше профессиональных «толкачей» из управления треста. Молодежные бригады выручили его, Речку, из беды, умело наверстав упущенное время на кирпичной кладке. Теперь и не в меру торжественные речи штабистов на планерках стали нравиться ему. Выйдет какой-нибудь зеленый техник и, обращаясь к директору-заказчику, начнет этак высокопарно: «От имени героического комсомола мы требуем...», перечислит все электромоторы, распределительные щиты, всю аппаратуру,— чего и сколько не хватает для того или иного цеха. Удивительное дело, на заказчика это действует куда сильнее, чем строжайшие приказы высокого начальства.

Вот и сейчас Егор Егорович решил завернуть в комсомольский штаб, поинтересоваться сводкой «узких мест» и тогда уж на покой. Едва он вышел на каменное крылечко, как ветер ударил ему в лицо, сорвал шапку-ушанку с головы, толкнул в грудь так, что пришлось попятиться к двери.

— Шалишь, брат, не на того напал!

Егор Егорович нахлобучил шапку до самой переносицы, поднял воротник овчинного полушубка и решительно зашагал навстречу ветру, задиристому, колючему. Сперва шел довольно быстро, но все-таки вынужден был замедлить шаг, подставляя под ветер то бок, то спину. Пока добрался до аглофабрики, клочковатые брови превратились в сосульки, виски заломило. Отдышавшись немного у заиндевелой стены склада коксика, он сделал последнюю перебежку к главному корпусу, и тут, у подножия башенного крана увидел Инессу, Геннадия и других ребят из штаба.

— Вам тоже не спится, товарищ Речка? — крикнула Инесса, никогда не называвшая его (дерзкая девчонка!) по имени и отчеству, наверное, во избежание всяких кривотолков насчет возможного в будущем родства.

Он поздоровался со всеми одним общим кивком, сказал нарочито назидательно:

— Нашему-то брату и полагается не спать.

Геннадий доложил официальным тоном:

— Прибыла новая партия электрооборудования. Мы решили, не теряя времени, доставить его к местам сборки, чтобы монтажники завтра с утра приступили к делу.

— А не перепутаете, что к чему?

— Все размечено шеф-монтером.

— Смотрите, не было б двойной работы.

Наверху в белой бездне тревожно зазвенел предупредительный звонок. Молодые люди посторонились. Над головой Егора Егоровича тяжело проплыл увесистый ящик, раскачиваясь от порывов вьюги; Егор Егорович проследил за ним, пока груз не был доставлен на верхотуру главного корпуса. B оранжевых пятнах света от прожекторов бесновались мириады снежинок. Стальной ствол башенного крана вздрагивал, скрипел, как отживший свой век богатырь-осокорь, и длинная стрела, казалось, вот-вот надломится, безжизненно повиснет. Темным наростом виднелась в вышине кабинка машиниста, вокруг нее вихрилась мелкая дробь пороши, устремляясь вниз, к обнаженным корневищам крана.

— Кто дежурит? — кивнул Егор Егорович в сторону кабинки.

— Рая Журавлева.

— Вот так баптистка, не боится никакой нечистой силы! Но вам-то, друзья мои, не стыдно посмотреть со стороны? Неужели никто не догадался сменить девушку?

— Я сейчас...— Геннадий бросился к крану, полез наверх. Раскаленные от холода прутья лестницы жгли руки сквозь варежки,

игольчатые струи больно покалывали лицо, просачивались за воротник меховой тужурки, ноги скользили по обледенелому металлу. Задыхаясь от упругих толчков сбесившегося воздуха, ничего не видя в кромешной тьме на расстоянии протянутой руки, Геннадий наугад цеплялся за ступеньку и, подтянувшись, искал очередную. Все вокруг сливалось в монотонный гул, покрывающий визгливую поземку.

Когда он добрался, наконец, до кабинки .машиниста, Егор Егорович перевел взгляд на Инессу. В демисезонном пальтишке, ладно сшитом по фигуре, в обтяжку, закутанная поверх воротника пуховой шалью, она похлопывала ладонью об ладонь, тайком приплясывала, чтобы хоть немножко согреться. «Промерзла, что хворостинка»,— подумал Егор Егорович, обратив внимание на пушистые веерки ее выгнутых ресниц.

Геннадий спустился, подошел к своим штабистам.

— Рая не из тех, кто передает бразды правления в бурю!

— А ты бы припугнул ее начальником строительства,— посоветовал нормировщик Петин.

— Все пробовал, не помогает.

— Молодчина Журавлева! — с удовольствием отметил техник Феоктистов.

Оставалось поднять еще два ящика с электромоторами. Невидимая Рая плавно навела стрелу, тросы туго натянулись, и груз оторвался от земли. В это время со стороны Ярского ущелья налетел новый шквал ночной пурги. Последний снег сорвало со всех карнизов, закружило между цехами. Башенный кран со стоном качнулся влево, вправо, увесистый ящик завертелся в воздухе, как поплавок. Бледнея, Егор Егорович попятился к конторке, молодые люди проворно скрылись за углом. Но кран выстоял, стрела-«удилище» выдержала в ловких руках Журавлевой. Когда груз был принят, она часто затрезвонила оттуда, с «капитанского мостика»: все в порядке, не волнуйтесь, товарищи!

Облегченно вздохнув, Егор Егорович обернулся: комсомольцы цепочкой, друг за другом потянулись из убежища. Строй замыкала Инесса. Геннадий избегал встретиться глазами со своим отцом.

— Баста, без моего личного разрешения в такую погоду не работать.

Понятно? — строго сказал Егор Егорович.

Парни переглянулись: им трудно было возражать управляющему трестом.

— С вами беды наживешь,— добавил он, присматриваясь к тому, как грузчики крепили последний ящик.

— Нельзя дальше откладывать прием Журавлевой в комсомол,— вполголоса заговорил Геннадий.

— Я — за,— поддержал его нормировщик Петин, рослый молодой человек, не по летам серьезный.

— Тоже,— помедлив для приличия, ответил Феоктистов, далеко не равнодушный к крановщице.

— Твое мнение? — обратился Геннадий к представительнице горкома.

— Смотрите сами.

— Значит, решено.

— О чем вы там? — спросил Егор Егорович сына. Тот в нескольких словах объяснил, в чем дело.

Егор Егорович бегло взглянул на комсомольцев, и слабая улыбка заиграла на его лице, задубевшем от мороза: все они сейчас были такими виноватыми перед этой девчонкой с «родинкой капитализма», как называла Журавлеву «принципиальная» Инесса.

Когда Рая, наглухо закрепив стрелу по ветру, спустилась из своей кабинки, ребята окружили ее, начали поздравлять. Потом к ней подошла Инесса. Девушки миролюбиво подали друг другу руки: одна — разгоряченная, сильная, довольная, другая — совсем прозябшая Снегурочка.

— Ладненько сработала, придется разориться,— сказал управляющий. —Премирую тебя, Журавлева, полтысячей целковых. Это за храбрость... А теперь, молодежь, марш по домам, в моей «Победе»! — и уловив, что его команда не вызвала энтузиазма ни у сына, ни у Инессы, он добавил:— А вообще, не принуждаю, кто как хочет.

Пурга понемногу затихала. Геннадий вел Инессу прямо по дороге, разметенной до самого булыжника, подернутого хрупкой глазурью свежей наледи. Попутный ветер подгонял их непрерывно, не считаясь с тем, что им хотелось дольше побыть вместе. Встречались они почти каждый день, все больше на людях — то в горкоме, то на заседаниях штаба, и редко выступали заодно, обязательно пререкались, даже по мелочам. Геннадию не нравились эти беспричинные размолвки. Пользуясь случаем, он говорил сейчас Инессе:

— Что у тебя за характер, не понимаю. Когда мы вдвоем, ты во всем соглашаешься со мной, а при посторонних вечно противоречишь. Объясни, пожалуйста.

Инесса, будто в подтверждение его слов, озорно привалилась к его плечу и, сменив шаг, пошла в ногу со своим обидчивым Геннадием.

— Тебе нравится, чтоб было наоборот?

— Что наоборот?

— Чтоб на людях я во всем соглашалась, а наедине с тобой противоречила? Да, нравится?

— Странно! Нужно всюду поддерживать друг друга, уступать друг другу.

— Какая идиллия, какое мирное сосуществование!..

Геннадий не сказал больше ни слова. Инесса чему-то улыбалась, но тоже молчала, выдерживая свой характер. Он знал по опыту: она первая не заговорит, чего бы это ей ни стоило. Ну и пусть. Ну и не надо. Экая важность! Нельзя же без конца потворствовать ее капризам. Сама убедится, что не права, как убедилась сегодня на примере Журавлевой. Если же станет упрямиться, то их ведь ничто не связывает, кроме его шутливого признания в любви. Вообще, до этого она была совсем другой, не чувствовала власти. А теперь возгордилась. Как же, как же, успех, победа! Наверно, и в горкоме об этом знают. Недаром секретарь всегда острит насчет семейственности в комсомольском штабе аглофабрики. Да и отец, кажется, догадывается. Все, довольно! Хватит корчить из себя Ромео на строительной площадке, пусть эта «принципиальная» Джульетта идет своей дорогой.

У подъезда углового дома они задержались по обычаю. Инесса бросила на Геннадия ожидающий короткий взгляд. Он близко увидел ее счастливые, с хитринкой, влажные глаза, капельку от растаявшей снежинки на щеке, озябшие губы неуверенного детского рисунка. Инесса опустила голову,— нет, совсем не виновато, а дерзко, требовательно. И он, не простившись, вдруг повернул к тропинке, переметенной сухим, сыпучим снегом. Она подалась всем корпусом вперед, но, к счастью, вовремя раздумала, ужаснувшись своему поступку. А Геннадий шел с упрямой решимостью по глубокому сугробу, не оглядываясь, хотя она мысленно приказывала ему вернуться сию минуту, пока не поздно, давно уверовав в гипнотическую силу своих желаний.

Юность, юность, как же ты неподражаемо мила в этой наивной игре чувств, называемых первой любовью!..

Утро выдалось тихое, ясное, теплое. Не верилось, что бушевала над Ярском вьюга, метался из конца в конец бесшабашный ветер, замертво падали на лету воробьи от стужи. Все было, как во сне. Сегодня такая благодать, что и воробьиное семейство подняло веселую возню в кустарнике, под окнами...

Геннадий сидел один в комсомольском штабе. Бесцельно перебирая рапортички молодежных бригад, он во всех подробностях припоминал вчерашнюю вахту Журавлевой. Надо срочно выпускать «Боевой листок». Хорошо бы дать Раину фотографию. Он послал записку крановщице, просил занести в обеденный перерыв хоть какие-нибудь карточки. Перерыв заканчивался, Раиса не появлялась. «Вот скромница так скромница, пойду к ней сам»,— решил Геннадий.

Он уже оделся, когда она, запыхавшись, быстро вошла в жарко натопленную конторку, торопливо поздоровалась, положила перед ним большой конверт и, не задерживаясь ни на минуту, сказала на ходу:

— Выбирайте, Геннадий Егорович, если подойдут.

Тут было карточек много больше, чем требовалось для трех-четырех «Боевых листков». Геннадий вытряхнул их на стол — открытки, миниатюрки,— и на него разом глянули со всех сторон беспокойные, задумчивые, смеющиеся глаза Раисы Журавлевой. Он долго отбирал карточки, подходящие для столь серьезного дела, отбирал и удивлялся: «Да ведь она просто красавица, не чета Инессе!..».

За этим занятием и застала его инструктор горкома комсомола Иноземцева.

— О-о, у тебя целый альбом! — громко заговорила Инесса, как ни в чем не бывало.— Не многовато ли от одной особы!

— Для «Боевых листков»,— буркнул себе под нос Геннадий.

Она сняла ботики, пальто, начала поправлять рыжеватые волосы. Что-то принарядилась сегодня: новое шерстяное платье цвета «электрик», капроновый шарфик, замшевые туфли. Лицо чуточку припудрено, слабый след помады на губах — это уже грубое нарушение горкомовских правил. Геннадий с нескрываемой усмешкой осмотрел ее, когда она, такая расфранченная, свежая, подходила к его столу.

— На завтра объявлен массовый субботник на строительстве аглофабрики,— сказала она, присаживаясь.

— По тебе видно, к субботнику идет дело.

Инесса не обратила на его слова ни малейшего внимания, стала рассказывать о решении бюро горкома провести несколько субботников на стройках Ярска.

— Выйдем, не агитируй.

— Я информирую.

Разговор явно не ладился. Инесса взяла недописанный «Боевой листок», принялась читать первую попавшуюся заметку:

«Бригада коммунистического труда учредила свой культфонд. Каждый член бригады будет ежемесячно вносить пять процентов заработки, которые пойдут на книги, коллективные посещения театра, кино, концертов, на разные учебные принадлежности. У нас будет коллективная сберегательная книжка. Надо тебе что-нибудь приобрести,— пожалуйста...»

— Это еще придется обсудить,— сказала она, не дочитав.— Предположим, я зарабатываю шестьсот рублей, вношу в фонд тридцать, купить же мне надо, предположим, учебников, на пятьдесят рублей. Уравниловка.

— При чем тут уравниловка? — сердито спросил Геннадий.— Девяносто пять процентов заработка остается у тебя в кармане. Никто не собирается одевать всех в одинаковые костюмы и кормить одной свининой. Одевайся, как хочешь, ешь, что хочешь. Но если у тебя нет библиотеки, мы поможем приобрести, субсидируем по-товарищески. Одним словом, во всем, что касается духовных благ, никому никакого отказа.

— Я проинформирую первого секретаря.

— Только договоримся: без директив сверху. Бригада у нас дружная, почти все — заочники техникумов и институтов. Мы понимаем, что делаем. Не складчину организуем, а создаем культфонд.

Инесса промолчала: ох, уж этот его тон и эта его манера поучать с видом человека, совершенно независимого от горкома! Весь в отца.

А вот и отец... Речка-старший широко распахнул дверь в комсомольский штаб, остановился у порога, все еще продолжая с кем-то разговаривать в коридоре. Инесса привычно осмотрела себя перед встречей с ним, пока Геннадий убирал со стола фотокарточки Раи Журавлевой.

— Привет! — коротко бросил Егор Егорович.

По всему видно, он был в прекрасном настроении: обычно колкие его глаза смеялись, кустистые брови не казались такими уж суровыми, как во время очередного «разноса» на планерке.

— Чем порадуете старика?.. Не помешал?

— Что вы, товарищ Речка? — вспыхнула Инесса.

— Значит, доложу вам, завтра коммунистический субботник. Около двух тысяч золотых работников пообещали в райкоме партии. Главное — очистить площадку от строительного мусора. Вы, смотрите, не растеряйтесь. Люди придут со знаменами, с оркестром. Вообще, принять надо как полагается, как, помню, нашего брата принимали,— говорил Егор Егорович, и думал: «Каждое поколение начинает жизнь по-своему, хотя одна юность, как две капли воды, похожа на другую. У нас тогда, в конце двадцатых годов, был единственный техник на всю ярскую комсомолию, а теперь у них только в штабе техников и инженеров не меньше, чем в производственном отделе треста».

Зазвонил телефон. Геннадий взял трубку, но тут же передал отцу.

— Сейчас буду,— ответил тот и собрался уходить.

— Здесь тебе оставили извещение на перевод,— вспомнил Геннадий.

— Перевод? Какой перевод? Откуда? — Егор Егорович взял талончик, повертел в руках, и понял, наконец, что это гонорар за Сухаревскую статью: 532 рубля 47 копеек. Весьма точная плата, с удержанием подоходного налога! — Черт-те что,— пробормотал он, окончательно смутившись, и, сунув талон в боковой карман, поспешно вышел.

Геннадий и Инесса переглянулись: им никогда еще не приходилось встречать людей, которых бы так огорчали неожиданные деньги.

Вечером, уединившись в своей однооконной комнатушке,— ее Зинаида торжественно называла «рабочим кабинетом»,— Речка торопливо сочинил сердитое письмецо свояку. Он писал:

«Пересылаю тебе деньги, ошибочно переведенные на мое имя. Ты их добывал, старался. Я же тут ни при чем. Как говорят: дружба дружбой, а денежкам счет! У нас на стройках давно уже вывелись пройдохи-десятники, которые неплохо зарабатывали на подставных лицах, главным образом, поденщиках. Так я тебе не поденщик. Поищи в других местах. Только вряд ли найдешь. Правильно, что все от тебя отвернулись. Это гуманно в высшей степени. Иначе, как же лечить человека от эгоизма?

Я тебе уже говорил, что на нашем брате, строителе, много не заработаешь. Ну чего ты добился? Поставил лично меня в глупейшее положение, обострил мои отношения с порядочными людьми. Но и только. «Никакой он не догматик, он обыкновенный путаник»,— сказал обо мне на бюро обкома первый секретарь. Что ж, похожу с годок в «путаниках», по твоей милости. Так мне и надо. Однако и тебе урок: не возводи критические замечания нашего брата в степень каких-то «принципиальных разногласий». Не обобщай — да не «обобщен» будешь! Мы иной раз поворчим — и опять за работу. А ты брюзжишь второй год, ничего не делая, если не считать твоих булавочных уколов. Кстати, эти твои «прививки» подействовали на меня благотворно: повысилась сопротивляемость всякой демагогии. Так что ты достиг обратного результата.

Я бы, возможно, не собрался написать тебе, но эти деньги — черт бы: их побрал! — заставили снова пережить недавние события. Стыдно мне было на бюро. Стыдно и перед Лобовым, который, между прочим, сразу узнал твой почерк.

Прими же полностью скромный гонорар от своего невольного соавтора. Теперь мы с тобой в расчете. Однако знай: ты в большом долгу у простых людей, которые, отказывая себе во всем, вскормили и вспоили тебя в трудные тридцатые годы. Может быть, какой-нибудь мой каменщик недоедал, ради того, чтобы кандидат наук Сухарев жил в достатке. Как же ты сейчас станешь оправдываться перед этим каменщиком? Где твои «спутники»? И на какой «орбите» оказался ты сам? Вот три вопроса, на которые ты должен ответить своей совести. А мне можешь не отвечать: я тебя уже слушал не один вечер. Е. Речка.

P. S. Не трать этот последний гонорар на пустяки. Купи лучше хороший комбинезон, да приезжай-ка в Ярск, на любую стройку. Вот тебе мой совет».

17

Правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет... Но неужели правда Максима Каширина истлела на пепелище горемычной украинской деревни Зеленый Кут, или безвозвратно канула в клокочущий от минных разрывов Северный Донец? Неужели нельзя напасть на след его правды, затерявшейся в горячке весенних контратак под Харьковом?

Шел семнадцатый год с той трижды проклятой майской ночи, когда свой же человек, с новенькими треугольниками на петлицах, помкомвзвода разведчиков Дымков, выдал немцам старшину Каширина и лейтенанта Гавриленко. Они доверились ему, прилегли немножко отдохнуть в зарослях орешника на берегу Донца, и были застигнуты врасплох, даже автоматы не успели вскинуть. По дороге в Харьков лейтенанту удалось бежать. С тех пор Максим ничего не знал о нем. Дымков, собственноручно расстреливавший в назидание каждого десятого из колонны пленных, пропустил Максима, шепнув ему «по-свойски», что лейтенант уже «на небесах». (Видно, Дымков был из того сорта предателей, которые заискивают перед своими жертвами на другой же день после измены).

Если бы Гавриленко был жив... Максим искал его всюду: среди бывших узников концентрационных лагерей, среди партизан. Все тщетно. Позднее, из Ярска, он писал во все концы, особенно часто на Смоленщину — родину Михаила Гавриленко. И опять безрезультатно. Видно, в самом деле, злая неудача постигла лейтенанта.

Всего того, что сделал Максим в конце войны, было вполне достаточно для гражданской реабилитации. Может быть, другой на его-то месте гордился бы своей судьбой: ведь до сих пор приходили в Ярск письма от гарибальдийцев, из Италии. Чего же еще нужно русскому солдату, прошедшему огонь и воду? Но он никак не мог смириться с тем, что вернулся с войны беспартийным, хотя уходил на фронт .коммунистом (кандидатом в члены партии). Максим и посейчас твердо помнил семизначный номер партбилета, который сдал политруку, собираясь в глубокую разведку. Тысячи рублей задолжал он партии с того времени. Что ж, продал бы все до последней нитки и рассчитался, если бы потребовали. Однако есть неоплатный, вечный долг, что не поддается арифметической оценке по шкале партийных взносов: это верность, непрерывная, как жизнь.

Как же доказать людям, что у тебя тогда, под Харьковом, не замерло от страха сердце, не потянулись сами собой трясущиеся руки вверх. Как доказать, если ты один, может быть, из всей дивизии чудом уцелел на белом свете? Трудно, дьявольски трудно. А надо, надо.

На прошлой неделе секретарь райкома сказал ему:

— Считаю, ты загладил свою вину...

Секретарь не договорил, как бы дав понять: не пора ли тебе, Каширин, подумать о вступлении в партию заново?

Загладил вину... Какую? Да неужели он только и знает, что заглаживает эту мнимую вину? Тогда дело плохо: значит, в глазах людей ты все-таки совершил когда-то тяжелый проступок перед партией. А ему, сыну старого большевика, хочется быть достойным, да, достойным отца, которого сыновняя беда чуть не довела до разрыва сердца.

В часы долгих размышлений о своей нескладной жизни Максиму иногда казалось, что он преувеличивает все несчастья: в конце концов совесть его чиста, и зря он мучает себя, жену, родных в бесконечном поиске той правды, что расстреляна вместе с лейтенантом Гавриленко. Но прекращение поиска равносильно гибели. Да и не личное это дело, если уж на то пошло. Должен он отчитаться перед людьми, рекомендовавшими его в партию, доверявшими ему на фронте, как надежному бойцу. Отец и то сказал однажды матери: «Мне бы вывести меньшого в люди, тогда можно и на покой». Что и говорить, не повезло меньшому, хотя столько надежд возлагалось на него...

У Максима был строгий режим дня: возвращаясь с завода в шестом часу вечера, он, наскоро поужинав, садился за книги. Эмилия к тому времени старалась навести порядок в доме, малышку Дарью укладывала спать, старшую дочь — Милицу отпускала на улицу, покататься с подружками на санках. А сама занималась чем-нибудь на кухне, и если надо было войти в комнату, то входила тенью, на цыпочках. Вот чем не обидела судьба Максима, так это женой: всегда ровная, мягкая. Верно, нет на свете сильней поддержки, чем та, которую оказывает женская рука.

Откровенно сказать, Максим поступил на заочное отделение политехнического института лишь для того, чтобы «убить» вечерние часы. Потом увлекся, незаметно перевалил через середину — стал студентом четвертого курса. Теперь недалеко и до государственных экзаменов. На заводе похваливали Каширина, ставили в пример. Он чувствовал себя неловко: какой уж тут пример, если начал с того, чтоб отвлечься отраздумий.

В последние дни Максим отложил вечерние занятия до середины февраля: «Правда» выходила на десяти страницах с материалами двадцать первого съезда партии. Отчетный доклад ЦК он прочел залпом, не отрываясь, и лег спать в третьем часу ночи. Уснул только на рассвете, перед звонком будильника. Пришел на завод в том возбужденном состоянии, которое хорошо знакомо фронтовикам, умеющим ценить мудрость бессонницы перед наступлением на заре.

В ремонтно-механическом цехе работали одни старики да ученики. И непонятно, почему его, Каширина, директор послал несколько лет назад именно сюда. (Директор наказывал штрафников весьма оригинально: не доверяя им дорогих вещей, вполне доверял чистейших людей). Максим привык к ремонтному. Предложи ему сейчас перейти в один из главных цехов, где строятся блюминги, он, наверно, не согласился бы. Тут располагалась целая «коллекция» всевозможных ДИПов — от тех, с чьей помощью народ выбирался из нищеты, радуясь собственным машинам, мечтая о будущем соревновании с Америкой, до первоклассных станков последних выпусков, когда русское словообразование — ДИП (догнать и перегнать) зазвучало над Землей короткими сигналами с космической ракеты. У Максима был станочек среднего возраста, успевший и поработать и побывать в ремонте, но еще готовый послужить лет семь, не меньше. Рановато такой списывать в расход, без пего пока хватает металлолома для мартеновского крематория.

Максим включил станок, плавно подвел резец к детали на быстроходном шпинделе. И с этой минуты и до конца дня он уже не думал больше ни о чем, не видел больше ничего, кроме то яркого, то чуть затухающего свечения стали. Он привык к ее блеску, знал все ее оттенки, и внешне однообразная их игра не надоедала ему, как не могут надоесть простые будничные слова, всегда обновляющиеся от соприкосновения друг с другом. Он давно заметил, что сталь как-то успокаивает, в отличии от бронзы, почему-то раздражающей своим праздничным сиянием. Максим не мог этого объяснить, но он предпочитал иметь дело именно со сталью, а не с податливой бронзой.

Работал без перекура, вплоть до обеда. Сменяя деталь за деталью, лишь бегло взглядывал в пролет цеха, где струились синеватые дымки, взлетали и гасли снопики жарких искр, да высоко под фонарем покачивался на ходу теремок мостового крана, тот недоступный для мальчишек-ухажеров теремок, в котором обитала заводская красавица Маргарита. Низковатый гул станков изредка нарушался сухим треском электросварки; все было привычным, тысячу раз виденным. И люди находились в том утреннем упоении своим трудом, когда ни у кого не хватит смелости оторвать соседа от работы. Максим и не обратил внимания, как начался перерыв.

— Кончай, Никонорыч, идем на митинг! — крикнул мастер участка, медленно, важно обходивший свои владения.

— Какой митинг? А, да...

В механический цех № 1 собралась вся дневная смена. Максим никогда, нигде не выступал, считая себя не вправе поучать, тем более критиковать других.

Он устало привалился к торцовой стене огромного корпуса, прислушиваясь к разнотонному говору рабочих. Взгляд его скользил по знакомым лицам, не отдавая предпочтения никому: у Максима не было друзей, он ко всем относился одинаково, учтиво, ни с кем не старался сблизиться.

Председатель завкома, открывший митинг, сразу же безо всяких предисловий объявил, что есть предложение выдвинуть кандидатами в депутаты Ярского городского Совета слесаря Якимова, инженера Милославского и токаря Каширина.

Максим оттолкнулся плечом от шершавой стенки, словно хотел остановить оратора, но тот уже начал расхваливать кандидатов на все лады. Потом выступали какая-то девушка, голосистая, боевая, какой-то интеллигентный мужчина, седой, в очках, и еще двое или трое в комбинезонах. И все утверждали, что выбор удачный, что Якимов, Милославекий и Каширин, конечно, оправдают доверие коллектива машиностроителей. Максим плохо разбирался в том, что происходит. Словно видя со стороны, как воспаляются его глаза, как пламенеет шрам на подбородке, он не находил себе места под всеми этими пытливыми и ободряющими взглядами своих товарищей. Сколько тут, оказывается, сердечнейших людей!

— Так и запишем,— говорил, заключая, председатель завкома,— просить Каширина Максима Никоноровича дать свое согласие баллотироваться по четырнадцатому избирательному округу.

«Просить... согласие баллотироваться...» И он, может, впервые после возвращения в Ярск почувствовал себя кругом виноватым перед людьми, которых избегал из-за ложного стыда человека второго сорта.

Со всех сторон к нему потянулись дружеские руки, он торопливо, в замешательстве коротко пожимал их, жесткие, добрые руки, щедро делившиеся с ним своим теплом...

В седьмом часу было еще совсем светло. Максим не поверил, что так много времени, отогнул рукав пальто, посмотрел на свои, швейцарские, подаренные комиссаром партизанского батальона: да, четверть седьмого. И тут сделал для себя открытие: дни-то прибывают все быстрее, быстрее, а он, привыкнув к зимнему солнцестоянию, будто и не заметил прибавку на целых три часа.

Невольно ускорив шаг, Максим свернул на тропинку, с декабря протоптанную напрямик, через краснотал, к Уралу.

Милица встретила отца на берегу реки, где с утра до вечера, сменяя друг друга, катались ребятишки с яра.

Девочка сейчас же устроилась на салазках, и Максим, перекинув веревочку через плечо, двинулся в гору, ступая в ямки, выбитые мальчуганами в спрессованном снегу.

— Тяжеловато,— пожаловался он дочери, когда вывез ее на кручу, где толпились отчаянные лыжники,

Милица рассмеялась, блеснув черными глазенками: такой большой папа — и вдруг устал!

Он вез дочурку по середине улицы, довольный своим бесценным грузом, не будь которого на свете, он бы, наверно, не вынес тот, непосильный груз, взваленный на плечи еще под Харьковом.

— Што поздна? — нахмурилась Эмилия, открыв им дверь раньше, чем они успели позвонить.

— А мы катались с папой, что, что, что!..— поддразнивая мать, запрыгала Милица.

— Харошо, проходитэ,— посторонилась Эмилия и внимательно посмотрела на Максима. Она привыкла спрашивать его о новостях только взглядом. Сейчас он был подозрительно повеселевшим: может быть, что-нибудь случилось?

Этот вечерний час, когда Макс не начал заниматься, когда вся семья в сборе, за столом, доставлял Эмилии истинное удовольствие. Маленькая Дарья устраивалась на своем высоком стуле, рядом с отцом, Милица, как старшая, садилась ближе к двери, чтобы вовремя услужить матери, а Эмилия сидела чуть на отшибе, напротив них, и то подливала им супа, то подкладывала жареной картошки с мясом. Непонятно, как она успевала поесть, и сегодня особенно: каждый раз, поднимая голову, Максим встречался с ее глубокими настороженными глазами, над которыми тотчас же взлетали надломленные брови.

После ужина, поручив убирать посуду дочерям, Эмилия подошла к мужниному столу, выждала, пока Максим листал свежие номера газет, сказала:

— Вэс ден читала, как на съезде критикуют югославских руководителей за ревизионистические взгляды.

— Ревизионистские.

— Ревизионист-ские,— охотно, по-ученически повторила Эмилия, привыкнув к этим мимолетным урокам русского языка.

Максиму не хотелось тревожить лишний раз ее тоскующее сердце, но если уж сама начала неприятный разговор, то, значит, ждет ответа. Никуда не денешься, придется, видно, поговорить о белградских наскоках на советских коммунистов.

Эмилия слушала его с надеждой на какое-нибудь смягчение в будущем, хотя давно испортилась погода в Югославии, которая целых десять лет никак не может выбраться на столбовой большак, все бродит вокруг да около, по горным проселкам Западных Балкан, политых партизанской кровью. Неужели не понимают, что им в одиночестве не выбраться на заветный перевал, как не справиться бы с альпийскими дивизиями гитлеровцев? Мимо них проходят прямым путем Румыния, Болгария, Албания, а белградские вожатые все топчутся на своем проселке да покрикивают вдогонку своим соседям: «Это вы сбились на русскую дорогу!» Пора бы взять им в руки старый партизанский компас, который вывел их той поздней осенью на соединение с авангардными частями советских войск. Нет, заложили они свой компас в северо-атлантический ломбард, в обмен на американскую пшеничку? За океаном не плохо платят за такие, казалось бы, простые вещи. Вот и приходится сидеть за конторским арифмометром, считать и пересчитывать долги по кабальным займам. И, чтобы оправдать «двойную бухгалтерию» в политике, они поднимают время от времени шумок о «бесцеремонном вмешательстве русских в югославские дела». В Белграде твердят, что строят социализм в отдельно взятой стране. Да кто бы заикнуться посмел об этом, окажись наедине с тем же Бонном? Просто речь идет о спекуляции дорогим для народа словом, спекуляции, возведенной в степень государственной политики. Ревизионист всегда чей-нибудь приказчик. И вот редкий случай в истории: приказчик внешне выглядит хозяином «нейтральной» лавочки. Но если он не одумается вовремя, то, конечно, прогорит, и тогда уж волей-неволей придется менять вывеску, добавив к громкому имени своему обычную коммерческую приписку: «...и К°»

Редко Максим высказывался так определенно, горячо. И хотя Эмилия соглашалась с мужем, ей стало страшно от его резковатых рассуждений. «Ну, маме все равно, мама век прожила. А братья, а сестренка? — думала Эмилия.— Каково им, настоящим коммунистам?.. В Москве, на съезде прямо заявили, что хорошо бы сделали югославские руководители, выпустив из тюрем всех политических, арестованных лишь за то, что те не согласны с новой программой Союза коммунистов... Значит, мама все плачет по ночам. До каких же пор мучиться бедной маме?»

— Я так и знал,— огорчился Максим, увидев слезы на глазах Эмилии

— Не буду, не буду...

— Эх, ты, Шумадиночка, плакса ты, оказывается. Она подняла голову, улыбнулась через силу.

— Веселее!

Да, Максим был сегодня в редком настроении.

— Пайдем в тэатр, што ли?

— Вот это другое дело! Даю пятнадцать минут на сборы.

Эмилия надела черное платье с темно-красными кантиками на воротнике, манжетах и кармашке, лаковые туфли. Старательно причесала волосы, подобрала их на затылке лентой. В этом скромном наряде, оттенявшем ее бледное узкое лицо, она выглядела не то чтобы моложе своих тридцати шести лет, но как-то не по возрасту изящной с той безыскусственностью, которая у иных женщин совсем утрачивается с годами.

Недолгие сборы подходили к концу, когда в передней прозвучало два звонка.

— К нам! Кто это? — встрепенулась Милица и побежала открывать. Еще в коридоре она громко объявила: — Дедушка пришел!

Вслед за внучкой появился Никонор Ефимович, добившийся, наконец, от медиков «законного права» выходить на улицу. С удовольствием потирая озябшие жилистые руки, он поздоровался, взглянув на сына, на сноху, поднявшихся ему навстречу.

— Ну, Миля, ставь по такому случаю бутылочку шампанского!

— Па какому случаю? — удивилась та, наморщив лоб, отчего ее тонкие брови еще сильнее надломились.

— Как, ты ничего не знаешь? В самом деле?

— Нэт,— отрицательно покачала она головой, часто-часто, даже испуганно, как отказываются в детстве от всего на свете.

— Скажите на милость! До чего ж скрытный, в самом деле, а!.. Никонор Ефимович подошел к сыну и обнял его осторожно, бережно, словно перед ним был все тот же хрупкий, худенький Максимка — неисправимый голубятник тех, довоенных лет.

18

Вся жизнь Василисы была на виду у Лобова: он женился на ней, студентке исторического факультета, когда ей не исполнилось и девятнадцати лет. А она не знала его молодости, и его жизнь читалась, как книга, раскрытая на середине: о многом приходилось лишь догадываться.

Приехав в Южноуральск, Василиса внимательно присматривалась к городу, где прошла юность Леонида. Тут на каждом шагу контрасты: многоэтажные добротные дома и рядом приземистые купеческие особняки; чудом уцелевшая церковка на окраине и безмолвные минареты в центре; старый Караван-Сарайский парк, прореженный голым сушняком, и совсем молоденькие посадки вдоль тротуаров; мрачные корпуса кадетского, юнкерского, казачьего училищ и светлоокие фасады новых школ; давнишней постройки мельницы, принадлежавшие местным миллионерам, и высоченные колонны элеваторов, возведенные уже в наши годы борьбы за хлеб... Опоясанный на юге и на западе крутым берегом Урала, город потянулся на север — к мятежной слободе, удостоенной внимания самого Пушкина, и на восток — прямо в степь. Это все пугачевские места.

Но особо заинтересовали Василису жители степного города. Тут были русские, украинцы, башкиры, татары, казахи. На улицах слышалась разноязыкая речь. Среди женщин выделялись казачки: городские— в узорчатых паутинках, в узких, по фигуре, пальто на ватинной стежке и в венгерках, опушенных мехом; из пригородных станиц — в пуховых дымчатых платках, в сборчатых дубленых шубах и в чесанках с галошами. Теперь Василиса безошибочно узнавала их по той слегка вальсирующей походке, которую приметила и у Анастасии Никоноровны. С ней она познакомилась недавно, в агитпункте, после лекции о сороковой годовщине освобождения Южноуральска от дутовцев.

— Нашего полка прибыло! — сказала Каширина, похвалив Лобову за божий дар пропагандиста.

Василиса сделала вид, что они встречаются впервые, хотя и запомнила ее с того дня, в архиве. Вышли из агитпункта вместе. Был чудный февральский вечер; точно одни и те же ленивые снежинки целыми часами кружили в неморозном воздухе, под ясным небом.

— Что вы, ехать на троллейбусе? Пройдемся, я вас провожу,— запросто предложила Анастасия.

Всю дорогу она расспрашивала о разном: понравился ли Южноуральск, не скучает ли по Москве, хорошо ли устроилась с квартирой, доволен или недоволен муж работой, чем думает заняться сама в дальнейшем. Василиса отвечала охотно и подробно. Ее собеседница умела расположить к себе, вызвать на откровенность, и между ними как-то очень быстро установились дружеские отношения. Василиса и на город посмотрела другими глазами.

Ей не хотелось расставаться с Анастасией Никоноровной, когда они подошли к подъезду совнархозовского дома. Болтая уже о пустяках, вроде того, что в Южноуральске невозможно купить шкафчик для кухни, Василиса то и дело взглядывала на Анастасию, все больше удивлялась ее красоте: и эти лучистые глаза, то задумчивые, то вдруг веселые, с антрацитным блеском, и губы, чуть насмешливые, обрисованные с гравюрной четкостью, и на виске этот милый завиток, выбивавшийся из-под кипенно-белой паутинки,— ну, все, право, кстати, все одно к одному. Как тут не позавидовать? Но зависть у Василисы была не раздражительной. Скорее всего и не зависть вовсе, а любование, доставлявшее ей радость, тихую, почти художническую.

Подымаясь по лестнице, Василиса решила: «Обязательно затяну Анастасию Никоноровну при первом же удобном случае. Как раз Леонид в командировке». А устраиваясь спать, подумала, кутаясь в ледяное одеяло: «Разоткровенничалась я сегодня. Сама же ничего о ней не знаю. Хитренькая эта красавица! Обо всем, буквально обо всем расспрашивала меня, но о себе ни слова. Странно. А впрочем, я не задала ей ни одного вопроса. Спрошу у Леонида, он, конечно, здесь многих знает».

И не спросила. Не до того было Леониду Матвеевичу. Вернувшись из поездки по северо-западным нефтяным полям, он слишком поздно приходил с работы, всегда усталый, почти разбитый, и, поужинав, немедленно засыпал крепким сном, чтобы на рассвете снова быть в совнархозе. Из Москвы от Рудакова летели телеграммы, одна другой срочнее: в Госплане уточнялась южноуральская семилетка по металлу, машиностроению, химии. Начиналась жаркая пора, тут же после закрытия двадцать первого съезда партии, едва лишь заключительные слова «Интернационала» эхом отдались во всех концах земли...

В один из таких дней, когда у всех словно бы прибавилось новых дел, Василиса встретила на улице Каширину и пригласила ее зайти хотя бы на минутку, если не может выбрать свободный вечер. Анастасия заколебалась.

— Я знаю, что вы человек занятый, но сегодня как-никак суббота, позвольте себе маленькую роскошь,— принялась уговаривать Василиса.

И та уступила.

Василиса провела гостью по всем трем комнатам, еще не обжитым, пахнущим клеевой побелкой. Квартира понравилась Анастасии, особенно приглянулась ей средняя полукруглая комната с балкончиком, откуда открывался вид на заснеженный проспект, в конце которого возвышался старый вокзал, высвеченный на темном фоне неба станционными огнями.

— Посидите, пожалуйста, я сейчас...— торопливо проговорила хозяйка и быстро вышла, почти выбежала на кухню.

Анастасия боязливо осмотрелась. Ей вдруг захотелось встать, уйти, пока не нагрянул сам хозяин. Ну, к чему она тут? Чтобы увидеть его лишний раз? Безрассудно!.. Но так уже устроено женское сердце: чем больнее ему, тем оно упрямее.

Бесцельно разглядывая убранство комнаты, она обратила внимание на фотографию, наспех приколотую в простенке. То был неплохо сделанный этюд: на камне, у ручья, струящегося на галечном перекате, сидели мирно, рядышком, молодой, улыбчивый мужчина в косоворотке и девушка-подросток в светлой кофточке с подвернутыми выше локтя рукавами. Они, верно, устали, путешествуя по берегу ручья, и присели отдохнуть... Анастасия переменилась в лице: такой знакомой показалась ей эта идиллическая картинка. Она подошла поближе. Ну, конечно, перед ней был Леонид, неузнаваемо возмужавший после того — памятного отъезда из Южноуральска, и подле него беленькая угловатая девчонка, в которой не сразу угадывалась теперешняя Василиса Григорьевна, пышная и коренастая. «Чем же ты оказалась лучше?» — спросила ее Анастасия с грустью, потревоженной нечаянным воспоминанием.

— Это мы снимались накануне нашей свадьбы,— долетело до нее точно издалека.

Она поспешно обернулась: в дверях стояла Василиса.

— Ведь и не верится, что вы такой вот школьницей выходили замуж.

— Восемнадцати с половиной лет! Давненько мучаюсь с моим благоверным, коего, как он говорит, перебрасывают с места на место, точно безусого лейтенанта.

— Теперь, наверно, будете жить оседло...

— Пожалуйста, Анастасия Никоноровна, чем богаты, тем и рады.

— Напрасно вы...

— Странно! Вы у пас — первая гостья. Новоселье мой муженек все откладывает. Сижу одна в этой башне из слоновой кости... Угощайтесь, пожалуйста. Вот грибы, свои, подмосковные. Варенье — тоже. Какого вам: вишневого, клубничного или ранеточного?.. Знаете что, давайте-ка, право, выпьем по рюмочке в знак дружбы. У меня есть настойка, опять же своя, подмосковная.

— К вам опасно заходить!

— Гарантирую вам полную безопасность,— в тон ей заметила Василиса, не подозревая второго — скрытого смысла своих слов...

И у Леонида Матвеевича в этот вечер было праздничное настроение. Вернувшийся из Москвы председатель совнархоза вызвал его и объявил наедине, без посторонних:

— Твоя слезница возымела неожиданное действие. Во-первых, решено форсировать Ново-Стальский комбинат. Во-вторых, предрешен вопрос о двойном увеличении мощности Ярского завода тяжелого машиностроения..

Леонид Матвеевич молча пожал ему руку.

— Я тут ни при чем,— смутился Рудаков. Его землистое лицо покрылось коричневыми пятнами, он тяжело отвел взгляд в сторону.

— Не обижаешься, Нил?

— Обижался там, в Москве. Прошло.

Они помолчали, не зная, что еще сказать друг другу. «Как я его упрашивал подписать докладную в ЦК, отказался, а теперь переживает»,— подумал Леонид Матвеевич.

— Кто же там занимался нашими делами?

— Многих втянули в разговор,— нехотя начал Нил Спиридонович.— Из ЦК твою записку передали в Совмин. Сперва заседали у Земцова. Ты знаешь, Земцов — мужик крутой, предпочитает горняцкий фольклор. Прихожу я в земцовскую приемную, там весь синклит собрался: Борисенко из Госплана, ученые мужи из ЦНИИ черной металлургии, представитель Главстроя и прочие. У всех толстенные папки, я с пустыми руками. Посмеиваешься? Тебя бы туда!.. Но, к счастью, мне защищаться не пришлось. Земцов с ходу напал на Борисенко и компанию. Заранее подготовился. А что касаемо крепких выражений, то они всегда у него наготове,— Нил Спиридонович встал, прошелся по кабинету, нетвердо ступая на ворсистую дорожку.

— Надеюсь, сия сценка доставила тебе удовольствие?

— Не подковыривай. Я не злопамятный. И не реваншист. Так вот, Земцов с места в карьер обрушился на Борисенко. Как вам, говорит, поручать сибирскую проблему, если вы не можете спланировать окончание комбината на Урале, в обжитом месте? Что это получается? Начинать любите, но кто за вас кончать станет? Кричите на всех газетных перекрестках о Тайшете, а с Ново-Стальском не справляетесь! Подумать только, полтора десятка лет строится комбинат! Мне дали справку: вложено миллиард семьсот миллионов и надо вложить еще до пяти миллиардов. Вы что, намерены перенести достройку комбината в коммунизм? Пустили в ход «теорию»: нам, видите ли, не нужно столько низколегированной стали. Кто это вам сказал? Откуда взялись эти академические побасенки?.. «У нас были соответствующие расчеты Михаила Михайловича»,— осторожно заметил один из инженеров научно-исследовательского института черной металлургии. «Ага-а, опять все дороги ведут к Борисенко! — словно бы обрадовался Земцов.— Неужели вам надо разъяснять, что мы начинаем строить огромный газопровод Бухара — Урал, что нам потребуются миллионы тонн именно такой стали, которую могут дать южноуральцы? Тут у меня лежат еще две справки. Их прислали из совнархоза. Пока вы спорите, защищаете диссертации о промышленном использовании ярских руд, товарищи занимаются практическими делами. Алапаевский завод, по их просьбе, провел испытания газовых труб, изготовленных из природно-легированной стали. Результаты? Да, прекрасные результаты! Сталь что надо! Но южноуральцы не успокоились. Они обратились в институт Патона. Испытания на свариваемость также сверх всяких ожиданий. Вот таблица, полюбуйтесь!.. Так какие будут предложения?»— спросил он в заключение. Предложений ни у кого не оказалось. Тогда он назначил совещание в том же составе на завтра. Оно прошло тише, без проработки. Было решено: достроить комбинат в течение семилетки. Все вдруг ухватились за эту идею — использовать нашу сталь для широкого производства газовых труб. Одним словом, приструнил Земцов... Потом, через неделю, собрались у первого заместителя. Николай Евгеньевич — человек уравновешенный, голоса не повысит. Но видел бы ты, Леонид, как ерзали на стульях наши оппоненты от его спокойных замечаний насчет арифметических приемов решения алгебраических задач! Между прочим, Николай Евгеньевич сообщил, что ЦК придает большое значение природным богатствам Южного Урала, открытым в последние годы. Отсюда вывод, сказал он, строительство южноуральских комбинатов — необходимое условие для быстрейшего освоения Сибири.

— Что и требовалось доказать,— не сдержался Леонид Матвеевич, хотя ему не следовало лишний раз подчеркивать ошибку Рудакова, не пожелавшего подписать докладную записку в Центральный Комитет.

«А подействовал на старика предметный урок,— рассуждал он, возвращаясь из совнархоза.— Хорошо, что Нил сам побывал на совещаниях в Совмине. Во всяком случае полезно для него, определенно полезно. К лучшему, что переживает. Не переживешь — не выздоровеешь. Впрочем, как грубовато начал он сегодня: твоя слезница. И упрек за непослушание, и досаду на свой промах, и, может быть, обиду затаенную,— все вложил в одно слово. И дал понять: я-то, мол, не привык жаловаться, не так воспитан. Выходит, дорогой Нил Спиридонович, по-разному мы смотрим на такие вещи. Для тебя кажется неудобным ворошить грехи бывших министерств, для нас, новичков, делать это совершенно необходимо». Тут Лобов бесцеремонно выругал себя за нечаянную заносчивость. «Слезница, так слезница, черт возьми! В конце концов всякое обращение в ЦК оправдано, если не попусту отрываешь людей от дела. Ведь лед определенно тронулся. Теперь и Рудаков приободрится. Впрочем, он рад больше всех, только прячет свою радость».

Вспомнив, что завтра день рождения Василисы, Леонид Матвеевич зашел в «Гастроном». Купил торт, постоял в очереди — взял два килограмма мандаринов, и потом уже направился домой. Тихонечко открыл квартиру своим ключом, заглянул в столовую — и остановился, даже сделал полшага назад.

Первое, что он увидел,— склоненные над столом две женские головки: темная, с прямым пробором, и светло-русая, в мелких завитушках. Узнав Настю, он не сразу узнал жену (так невероятно было их соседство!). Действительно, его ли это Василиса сидит рядышком, плечо к плечу с Настенькой Кашириной?

— Кто там? — негромко окликнула хозяйка, не услышав, а скорее почувствовав, что в передней раздеваются.

Гостья тоже подняла голову, и Леонид Матвеевич, скрытый полутьмой, встретился одновременно с ожидающими взглядами двух женщин: вопросительным —Васи-Василисы, и забеспокоившимся, зовущим — Анастасии.

— Свои, — ответил он, широко распахнув дверь в столовую.

— Леня! Как ты вовремя! Право, молодчина!.. А это что?

— Сие — торт, как видишь.

— Опять же кстати! Умница ты у меня,— она звонко поцеловала его в холодную, с морозца, гладко выбритую щеку. И тут же смущенно улыбнулась Кашириной.— Простите, какая ненормальная, право. Ведь вы же незнакомы. Знакомьтесь, пожалуйста, Анастасия Никоноровна, Леня!

Они переглянулись заговорщически — странно! — и Леонид Матвеевич, подавая руку гостье, приятельски, тепло сказал:

— Давай, Настя, знакомиться сызнова, раз уж моя Вася на том настаивает!

— А я, право, иногда думала, что вы должны бы знать друг друга,— растерянно проговорила Василиса.

— Ты не ошиблась.

— Присаживайся к столу, ставь свой торт, выкладывай-ка в вазу мандарины.

— По какому поводу этот девичник?

— По поводу субботы, в честь праздника русской зимы, и главное — в знак нашей дружбы!

— И доверия,— добавил Леонид Матвеевич.

— От тебя век не дождешься, когда ты сведешь со всеми твоими знакомыми.

— Во всяком случае, не скоро,— согласился он, устраиваясь поудобнее за столом между женой и Настенькой.

И опять Василисе почудилось: они коротко переглянулись, без слов понимая друг друга. То ли от вина, то ли от этой неловкой встречи, но Анастасия Никоноровна сильно раскраснелась и стала еще более привлекательной. «Как я не сообразила раньше, что Леня не мог не знать эту приметную землячку»,— подосадовала Василиса.

Разговор, удачно начатый с взаимных шуток, вскоре оборвался. Хозяйка усиленно отыскивала обрыв, чтобы вновь завязать непринужденную беседу. Проголодавшийся Леонид Матвеевич занялся едой, и, странно, Анастасии Никоноровне точно доставляло удовольствие бегло взглядывать на то, как он ест с превеликим аппетитом.

— Выпьем по единой! — предложила Василиса.

— Вы, верно, хотите споить меня. Хватит. Разве вот налить штрафную нашему мужчине.

— Попался я! А впрочем, за мной дело не станет.

«Н а ш е м у мужчине»,— повторила Василиса, игриво придираясь к словам Анастасии Никоноровны. Ей даже показалось, что именно по ее вине часто рвутся туго натянутые нити разговора, что не будь сейчас ее, они бы уж разговорились, у них бы нашлась своя общая тема на весь вечер.

Подкладывая мужу винегрета, она невольно встретил ась глазами с гостьей, пытливо посмотревшей на нее. Василиса вспыхнула, поняв, что та, право же, догадывается о ее сумбурных мыслях. Странно, и Леонид был в некотором замешательстве: кончив есть, он начал усиленно расспрашивать Анастасию Никоноровну о всех Кашириных. Особенно интересовался тем, что слышно от Максима. Собеседница его отвечала как-то сдержанно, по обязанности, и точно бы побаивалась каждого нового вопроса.

Наконец, она поднялась, поблагодарила за гостеприимство.

— Посидели бы, право, еще немножко. Время-то детское — девятый час.

— Девятый? — поразилась Анастасия. — Ну, дорогая моя, — сказала она тоном старшей, — загуляла я с вами. Ведь у меня там ребята не кормлены, муж без призора. Нет, нет, надо двигаться, пока могу двигаться.

— Не наговаривайте на себя! — посмеивалась хозяйка. И вдруг крепко обняла ее, поцеловала.

— Вот как у нас по-дружески! — весело заметил Леонид Матвеевич.

Когда Анастасия ушла, Василиса положила руки ему на плечи, откинулась назад и долгим озорным взглядом посмотрела ему в лицо, расплывшееся от пьяненькой улыбки.

— Старая любовь? — спросила она коротко, подмигивая.

— Безответная. С моей стороны, разумеется.

— Кто поверит, право, чтобы ваш брат не заинтересовался такой писаной красавицей, — покачала головой Василиса Григорьевна.— Ну-ка, рассказывай, все, сейчас же, немедленно! — потребовала она с добродушной строгостью.

19

В эти последние февральские, переломные дни (солнце — на лето, зима — на мороз) Никонор Ефимович Каширин чувствовал себя необыкновенно бодрым, как будто вслед за тяжкой хворью началось обновление всего его существа. Он частенько бывал на строительных площадках, иной раз заходил по пути в горком, побеседовать с секретарем, которого сам когда-то рекомендовал в партию. Если кто-нибудь начинал расспрашивать его о здоровье, Никонор Ефимович отшучивался:

— Придумали детскую болезнь для пенсионеров — микроинфаркт! Запугивают: не ходи, не волнуйся, не кури, одним словом, не живи. Комедия, в самом деле!

Однако курить все же бросил, поняв, что с сердцем шутки плохи. —Пока гром не грянет, русский человек не перекрестится,— говорила Дарья Антоновна.

— Не гром, а микрогром!

Казалось, Никонора Ефимовича всерьез обижало это крохотное словечко,— микро, никак не вязавшееся со всей его жизнью.

О жизни он многое передумал за минувший месяц своего выздоровления. Бывало, подложит под голову и плечи весь запас Дарьиных подушек и, полусидя в постели, с утра до вечера почитывает газеты, ведет мысленный неторопливый разговор с друзьями. В одном из писем старых большевиков, обращенных к съезду партии, Никонор Ефимович, отыскав свою фамилию, с огорчением отметил, что редеют, редеют ряды сверстников; вот теперь и он, Каширин, член КПСС с восемнадцатого года, оказался среди ветеранов. А совсем недавно считался середнячком. Война подравняла целые поколения по своему ранжиру: на первый план выдвинулись люди цветущих лет, даже зеленая молодежь повзрослела неузнаваемо. Тут-то и затерялись среди новичков первые кавалеры ордена Красного Знамени.

Военкоматские скидки были для них оскорбительны, «бумажную броню» они не признавали. Как присадка никеля делает сталь прочной и жаростойкой, так и горстка заслуженных бойцов, растворившись в солдатской массе, превратила ее в «гвардейские слитки, полков, бригад, дивизий. Пусть многих из дружков его, Каширина, нет в живых, пусть уцелела лишь самая малость этой легирующей добавки, но сталь-то выдержала залпы бронебоек...

«Что-то я ударился в красноречие, — поймал себя на слове Никонор Ефимович. — Видно, смерти заглянув в глаза, начал исповедываться перед людьми. Рановато отступать в такое время...» И он, превозмогая слабость, надолго задумывался о времени. Вот уже начался новый переход — седьмой, если судить по строительному счету. Мы продвигались вперед крупными перекатами — с 1929 по 1959 год,— всячески экономя каждый день, словно предвидя, как много отнимет у нас война. За первые две пятилетки выиграли целых полтора года (они пригодились для самого жесткого — отступательного периода борьбы с фашизмом). Третью пятилетку закончить нам не дали. Четвертую и пятую отмахали славно. Начали шестую, дошли примерно до середины, и, прикинув, не сбавляя шага,— а не махнуть ли сразу, одним перекатом, вплоть до «экономической развилки» дорог со старым миром,— решили, что пора начинать главный переход — от социализма к коммунизму. Вот и появилась новая мера времени, разная по своему масштабу всем шести броскам довоенной и послевоенной страды. Вообще, немного, в самом деле: семь лет — одна десятая часть жизни его, Каширина. Так неужели он не поднатужится, чтобы взглянуть на то, что будет сделано к 1965 году? Конечно, поднажмет, какой разговор! Микроинфаркт этот самый, к счастью, вовремя предупредил его, и он, Никонор, ни за что не поддастся теперь никаким недугам, перехитрит и свое собственное сердце, уставшее от курева. Лиха беда — нащупать слабое местечко, а справиться он сумеет как-нибудь один, без «скорой помощи»...

И ведь в самом деле: достаточно ему было расстаться с яшмовым самодельным мундштучком и хваленым самосадом, который выращивал на огороде из года в год, как стал выглядеть эдаким молодцом. Вчера заявил своей Дарьюшке, что намерен съездить в Южноуральск, потолковать с зятем по душам.

— Не пущу, нечего попусту расстраиваться,— горячо воспротивилась Дарья Антоновна.— Муж и жена — одна сатана, разберутся как-нибудь без тебя, не молодожены.

Но Никонор Ефимович все-таки убедил ее, постепенно, исподволь, без «нажима». Больше всего, пожалуй, подействовало на Дарью Антоновну его обещание показаться знакомому профессору, «чудо-специалисту по сердечной части». Он утаил от нее последнее дочернино письмо, где Настя договорилась чуть ли не до развода с Родионом. «В самом деле, пока гром не грянул, до тех пор я не собрался в Южноуральск»,— подосадовал Никонор Ефимович.

Он уезжал с утренним поездом, чтобы к вечеру, когда все в сборе, быть уже на месте. Дарья Антоновна наготовила гостинцев для внучат, дочери и зятя, не пожалела для них остатки меда и, кроме того, связала Родиону пуховый шарф, обещанный еще с прошлой осени.

— Не кипятись там, побереги себя,— напутствовала она Никонора, когда весь заиндевелый, певуче поскрипывающий на стыках, дальний поезд подходил со стороны Свердловска к перрону Ярского вокзала.

—Не тревожься, Дарьюшка, завтра позвоню оттуда Зине, у Зины все узнаешь...— Никонор Ефимович второпях обнял жену, легонько хлопнул рукавичкой по плечу, улыбнулся, желая развеселить ее, и скорым шагом направился к своему вагону.

Южноуральск встретил Каширина мартовской поземкой. Длинноволокнистые струи серого снега растеклись по мостовым знакомых улиц. Асфальт, затянутый прозрачной пленкой свежего ледка, то обнажался, подобно каменистому дну на перекатах, то снова исчезал в мутных водоворотах. А небо было чистым и спокойным, в небе была весна. Никонор Ефимович сошел с троллейбуса в центре города, постоял немного, огляделся. Мимо него промчалась тройка с бубенцами, за ней еще одна, еще. Дуги корневиков, уздечки пристяжных разукрашены бумажными цветами, кумачом. На санках парни и девушки, им все это в диковинку. Никонор Ефимович посмотрел им вслед, пока резвые тройки не скрылись в снежной пыли, и так ему сделалось тепло, приятно, словно промчалась мимо его собственная молодость. Наконец-то, восстановили в правах веселый русский праздник — проводы зимы!

Дочь и зятя Никонор Ефимович застал врасплох: те, как видно, только что о чем-то крупно говорили; он без ошибки догадывался о ссоре по бледному лицу Насти и по ораторской собранности Родиона, случайно прерванного на полуслове. «Дискуссионный клуб, а не семья»,— с огорчением отметил Никонор Ефимович, потирая руки. Его сейчас же окружили внучата, пришлось, не раздеваясь, лезть в чемодан за бабушкиными гостинцами.

— Как мама? Как ее здоровье? Почему не взял ее с собой? — принялась расспрашивать Анастасия.

— О нас ты не беспокойся,— сказал он. И снизу вверх посмотрев на зятя, добавил между прочим: — Наше дело — припев к вашей песне.

— Припев? — точно бы удивился Родион Федорович.

— Были и мы запевалами, а теперь посидим да послушаем вас,— с некоторым вызовом произнес Никонор Ефимович.

Анастасия настороженно взглянула на отца, на мужа, опять на отца, и, поняв, что он приехал, верно, неспроста, пожалела о своих откровенных письмах в Ярск.

Умывшись с дороги, причесав реденькие волосы, Никонор Ефимович накинул на плечи грубошерстный пиджачок, сел за стол, положив перед собой напрякшие, в шрамах, жилистые руки. Родион Федорович словно бы не обратил внимания на эти его приготовления к прямому мужскому разговору. Но тесть предпочел окольную тропинку:

— Почему не наведываешься к нам, Федорыч? В самом деле? Не верю, чтоб твое московское начальство не интересовалось ярской промышленностью. Тяжеловат ты стал на подъем, сидишь сиднем в Южноуральске! А Южноуральск ведь от Ярска произошел, если заглянуть в восемнадцатое столетие. Да и в наше время вся Южноуральская область держится на Ярске.

— Вы с Егором ярские патриоты, знаю,— миролюбиво заметил Сухарев.

— Сдавать стал Егор. Видно, укатали сивку уральские крутые горки.

— Все мы стареем, папаша.

— Скажи на милость! Муженек твой, Настя, в старики записался! Она ответила ему рассеянной улыбкой, занятая своими мыслями.

— Ну, как, Федорыч, думают восстанавливать тебя на преподавательской-то работе? — осторожно спросил он. И, не дожидаясь ответа, с сочувствием добавил:

—Как-никак, кандидат наук ведь.

— Как-никак...— усмехнулся Родион Федорович.— У нас, дорогой папаша, ценят точные науки. Если бы я двадцать лет ухлопал на теоретическую механику, тогда другое дело. А что экономисты? Пехота идеологического фронта! Кому нужна матушка-пехота в ракетный век?

— Так ли?

— Так, так. Только так. Механика есть механика. Математика есть математика. А что касается экономистов, историков, философов, то я, сам экономист, не завидую им нисколько...

— Постой, постой,— нахмурился Никонор Ефимович.

— Нет уж, позвольте договорить.

— Ну-ну, давай,— старик облокотился на колени, опустил голову, приготовившись терпеливо выслушать.

— Кстати, вы, как мне известно, противник всяких ярлыков и этикеток. Так почему, объясните мне, у нас до сих пор пользуются ярлычками? Предположим, один экономист в чем-то ошибается. (Я говорю, предположим.) Отстранить его такого-сякого немазаного-сухого от лекций! Собственно почему? «Разве вы не понимаете, — любезно объясняют этому ученому,— вы же догматик!» Итак, бирка готова. Догматик. Догматик на всю жизнь! Все-то его сторонятся, обходят, не подают руки: рука у него тоже «догматическая»! Боже мой, и мы учились у этого твердолобого начетчика, цитатчика, шпаргаломана?! Скандал! Придется срочно переучиваться у какой-нибудь «творческой личности»... Вот, собственно, что значит ярлычок. А вы, дорогой папаша, спрашиваете о восстановлении на преподавательской работе. Конечно, тесть любит честь, однако, к сожалению, единственное, что можно доверить его зятюшке,— самый обычный арифмометр. Пусть покручивает себе от нечего делать. Это в наш век электронных вычислительных машин! Низовая работенка, кстати, исцеляет от «догматической заразы». Выражаясь языком чеховского конторщика: ну-с, каково-с?..

— Оглушил ты меня,— чистосердечно признался Никонор Ефимович.— Словно в медный таз колотишь — бум, бум! Нельзя, Федорыч, в самом деле, преувеличивать. Допускаю, что наказали тебя слишком строго. Вполне допускаю. Но обидели тебя свои, не чужие. Свои всегда свои: сегодня поругают, а завтра похвалят, если будет за что.

Родион Федорович многозначительно посмотрел на жену. Она стояла вполоборота к отцу и с плохо скрытым сожалением рассматривала отца, не веря, конечно, в успех его «дипломатических переговоров». Это подхлестнуло Сухарева, и он пошел в открытую:

— Свои! Кстати, вот она, своя — Анастасия Никоноровна Каширйна. Ближе некуда. Знаете ли вы, что она разводиться со мной собирается?.. Ах, не знаете! А мне показалось, что да. Войдите в ее положение: разве может всеми уважаемая женщина, второй секретарь райкома, жить в одном доме с пропащим «догматиком»?

— Родион! — крикнула Анастасия.

— Не мешай, с тобой мы наговорились досыта. Видите, дорогой папаша, картонный ярлычок «догматика» отпугнул от бедного экономиста даже его жену.

— В самом деле, Настя, ты помолчи, мы сами разберемся. Анастасия выпрямилась, гордо тряхнула головой и, не глядя на мужа, вышла в соседнюю комнату.

— Убедились?

— Ты, Федорыч, забываешь, что Настя — член партии, не просто домохозяйка.

Родион промолчал, дав понять, что ему не нужны уроки политграмоты.

— Смотрю я на вас, горячитесь вы оба не в меру... Неужто ты, в самом деле, не понимаешь, что жизнь...

— Жизнь! Жизнь идет своим чередом. Кстати, если наладились дела в области аграрной, то это следствие поднакопившихся силенок. Та же картина в области индустриальной. То же самое можно сказать в плане международных отношений. Время прилежно поработало на нас. Собственно поэтому каждый эксперимент психологически воспринимается теперь средним человеком, как открытие. Вы, конечно, считаете меня слепцом! Я привык верить цифрам. Я вижу успехи. Но при чем здесь догматики?

— - В самом деле, ни при чем.

— Не ловите на слове, не поймаете.

— Понятно, понятно,— барабаня пальцами по столу, нетерпеливо прервал его Никонор Ефимович.— Значит, ты не в силах отрицать успехи, объясняешь их просто временем. Да было бы тебе известно, что время предпочитает работать на людей с правильной политикой. До чего ты, Федорыч, договорился, а! Посмел назвать революционные мерынашей партии «экспериментами». Какой же ты ученый, если тебе надо растолковывать, что коммунизм строится для того, чтобы у людей всего было вдоволь. Небось, молоко пьешь по утрам? Не ухмыляйся! Я, к примеру, когда беру стакан молока, добрым словом вспоминаю тех, кто повел в гору сельское хозяйство. Не посмеивайся! И не пугай нас... Мы непужливые. Развел тут свою «философию»! Пожалуй, не всяк сразу поймет, что за твоими формулами скрывается самое обыкновенное неверие в народ. Не предполагал я, Федорыч, что болезнь-то у тебя пошла внутрь, застарела... Не перебивай, я тебя слушал, хотя и не нравились твои речи. Я немало передумал за последний год. И недавно был обрадован совладением своих мыслей с мыслями одного старейшего коммуниста, выступавшего на партийном съезде. Не догадываешься, кого имею в виду? Отто Куусинена, который заметил, говоря об антипартийной группе: хотя вслух они и не требовали ревизии марксизма-ленинизма, но их практика была фактически ревизией того важнейшего положения, что марксизм является не догмой, а вечно живым, развивающимся учением. Точно сказано! В самом деле, вдумайся, какая разница между отъявленным ревизионистом, который отрицает основы нашего учения, и «скромненьким» путаникам, который не признает его развития? Ты же ревизионист шиворот-навыворот. И напрасно ты расплакался, что тебя ударили за какое-то «новое» слово. За новое у нас не бьют, бьют за старое.

— Я не нуждаюсь в нравоучениях.

— Эх ты, заученный-замученный! Если говорить о нравах, то от тебя-то как раз и требуется высшая нравственность. А ты всех нас, простых смертных, ни во что не ставишь. Вы, мол, ничегошеньки не смыслите ни в философии, ни в политической экономии. Что, мол, от вас требовать, от малограмотных в диалектике людей, вы дальше четвертой главы краткого курса не могли двинуться в течение двадцати лет. Друroe дело — я, Родион Федорович Сухарев: я все понимаю, все вижу, все чувствую.

— Не фантазируйте.

— Говорят, ты считаешь себя сталинистом, хотя я и не знаю, что это значит. Но Сталин был марксистом, и вряд ли он похвалил бы «ученого» Сухарева за такое отступничество.

— Как, вы уже защищаете Сталина?

— Да было бы тебе известно, что я проплакал втихомолку весь день, узнав о его кончине... Если мы во всеуслышание, после тяжких раздумий, заговорили о ликвидации последствий культа личности, то пошли на это ради будущего. Мы не притворялись, когда плакали, и нам нелегко было, вытерев слезы, сказать правду самим себе. Правильно, тысячу раз правильно поступила партия, осудив культ личности. Слушаю я тебя и думаю: долго ли еще мой зятюшка, выбитый из седла, будет ковылять в обозе?.. Вспомни своего отца, погибшего от белоказацкой шашки. Ты ему обязан жизнью. Отец твой честно послужил революции. Уж он бы не одобрил твоего поведения.

— Что вы играете на нервах? Что вы мне — комитет партийного контроля, что ли?

— Там, в комитете, разговаривают построже. Не хотелось бы, чтобы дело дошло до партконтроля.

— С вашей помощью дойдет. Кстати, вас опередит Настя..

— Не тронь ее! Настю не тронь!.. Ведь ты и Егора втянул в свою мышиную возню.

— Егор трус.

— Ты и на Лобова, говорят, замахивался.

— Приспособленец ваш Лобов.

— Да ты и от Максима в свое время отмежевался.

— Я на фронте голосовал за жизнь автоматом.

— Ты... ты выродок!..— задыхаясь, проговорил Никонор Ефимович и тяжело поднялся с места.—Ты смеешь подозревать Максима в предательстве? До сих пор? Даже теперь? Выродок! — крикнул он, багровея, опираясь всем корпусом на стол.

Вбежала Анастасия.

— Папочка, родной, прошу тебя, успокойся! — опрометью бросилась она к отцу.— Тебе же нельзя, совершенно нельзя волноваться. Я знала, что миром вы не кончите. Бессмысленно тратить время, а главное — здоровье.

— В самом деле, глупо. Сам вижу, бесполезная затея. Твой муженек потерял всякое уважение к людям. Люди для него — ничто, быдло!..

Родион Федорович стоял, отвернувшись от них, заложив руки за спину, и мерно покачивался взад-вперед, то поднимаясь на носки, то опускаясь на всю ступню. Левая щека его подергивалась в приступе тика, больной глаз остро покалывало. Он ненавидел сейчас себя за эту дурацкую перепалку со стариком, который любит поучать с высоты своего партстажа.

— Я тебе вот что скажу напоследок,— обратился к нему Никонор Ефимович,— за суровую критику благодарят не сразу, бывает, много лет спустя. Запомни это... Ну, а теперь я, Настенька, пойду.

— Куда же ты?!

— У меня есть к кому зайти в Южноуральске. Пойду к Лобову, дай-ка его адрес. Не хочу докучать твоему благоверному, не могу оставаться с ним под одной крышей.

— Какой позор! Нет, нет, я не пущу тебя, папочка! Что за глупости, бродить ночью по городу, искать приюта?— на глазах Анастасии навернулись слезы, она готова была разрыдаться.— Родион, извинись перед отцом сейчас же, слышишь!

— Не у меня надо просить прощения,— сказал Никонор Ефимович и пошел в переднюю.

Анастасия покорилась его решению.

— Мать прислала, возьми-ка,— подал он ей банку меда (милой Дарьюшке так хотелось сладкой жизни для младшей дочери!).— А это ему,— Никонор Ефимович вынул из чемодана белоснежный пуховый шарф, развернувшийся во всю длину,— бери, бери, пригодится твоему горлохвату... Ну, кажется, все, теперь я доберусь налегке. Значит, говоришь, Красногвардейская, сорок один? По соседству живете...

Анастасия крепко обняла отца, прижалась к нему, как бывало в детстве, и плечи ее дрогнули в глухом, горьком плаче. Он бережно гладил шершавой ладонью Настины мягкие, густые волосы. Так стояли они в полутемной маленькой передней, не в силах расстаться друг с другом. Наконец, Никонор Ефимович ласково отстранил ее руки, надел шапку-ушанку, поднял воротник.

— Смотри, доченька, сама. Тебе жить, тебе и решать... И ушел, не простившись со спящими внучатами.

В нерешительности взяла телефонную трубку Анастасия, вызвала Лобова, сбивчиво, нескладно объяснила желание отца повидаться с ним сейчас же.

— Я подошлю машину, — сказал Леонид Матвеевич, не дослушав.

— Да он уже отправился пешком.

— Зря. Надо было позвонить заранее. Тогда я встречу его у подъезда. Почему ты, впрочем, не заходишь? Заходи! Вася-Василиса влюбилась в тебя, скучает, честное слово!..

Анастасия медленно опустила трубку.

Лобовы встретили Каширина, как самого дорогого гостя. Несмотря на поздний час, Василиса приготовила ужин, вскипятила кофе, по-праздничному накрыла стол и, переодевшись, пригласила Никонора Ефимовича к столу. Она кое-что уже знала о семье Кашириных, со слов мужа, и ей хотелось получше принять отца Анастасии.

— Напрасно вы, в самом деле, напрасно так беспокоитесь,— говорил Никонор Ефимович, чувствуя себя явно стесненно.

Весь вечер он приглядывался к Василисе Григорьевне с благоговейной, тихой завистью, невольно сравнивая ее судьбу с судьбой своей Настеньки.

А утром, когда Леонид Матвеевич уехал на работу, старик повел обстоятельный рассказ о человеке, который семи лет от роду помогал красногвардейцам и в сорок семь стал отступником.

20

Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Апрель. Страстная неделя.

Пятнистая от курящихся проталин степь. Пегое, в разводьях, небо. И то ли по земле бегут белые тени облаков, то ли в вышине зеркально отразились снеговые островки весеннего Приуралья. Вьются, вьются серые дороги, плотно утрамбованные крестьянскими обозами, белоказачьей конницей атамана Дутова. Ступишь на обочину — увязнешь в зыбком черноземе. Двинешься низинкой напрямки — застрянешь в рыхлом снегу по пояс. И только проселками, льдистыми, размытыми, можно еще кое-как пробиться к городу. Да и на зимниках рушатся непрочные январские мостки сползают колеи с солнечных пригорков, звенит, крошится источенный настил под ударами кованых копыт. По ночам держатся слабые морозцы, они второпях, кое-как латают глубокие промоины, перехватывают плотниками журчащие ручьи. Но это только до утра: десять часов работы — один час езды. Солнце пригревает так, что с бездорожьем нет никакого сладу.

Распутица, кругом распутица. Еще никогда не переживали так весеннюю распутицу неспокойные станицы уральского казачества. Глухими, потайными тропами, в стороне от большаков, пробирались к отрядам красных разрозненные группы всадников — будущих бойцов Чапаева, Блюхера, Гая. По степным торным шляхам, вдоль Урала и его притоков, с утра до вечера рыскали конные разъезды Дутова. Сплошного фронта не было, стычки закипали всюду, где встречались, будто меряясь силами, летучие авангарды двух миров. Гражданская война едва-едва начиналась, хотя незримая разграничительная линия уже с осени пролегала через улицы станиц. Надо, надо выбирать ту или иную сторону. А мужичкам казалось, что все само собой образуется в конце концов, что вот минует пора апрельского бездорожья за околицей и можно будет мирно начинать весенний сев. Земля не любит подолгу ждать сеятелей... Но другие семена упали в борозды октябрьской пашни. Другая поросль дружно зазеленела на черном поле, и другое время повело свой счет с недавних пор, когда этот пугачевский край наполнился гулом новой битвы.

Ну и ранняя же выдалась весна в Южноуральске! Пусть изредка напоминали о далеком прошлом аршинные литеры купеческих имен на торцовых стенках лабазов Гостиного двора. Пусть вяльцевской чайкой бились на ветру полинявшие афиши каких-то бродячих иллюзионистов времен Керенского. Пусть в шумной толпе на Николаевском нет-нет да и промелькнут привыкшие к погонам вздернутые плечи разоруженных юнкеров в мешковатых драповых пальто. Все это пустяки! И старые вывески замажутся, и крикливые афиши исчезнут под приказами ревкома, и юнкерские плечи пообмякнут, добывая хлеб насущный. Зато, взгляните, как переливается, струится в вышине незапятнанный кумач гибисполкомовского флага, какие лица у людей, идущих по буржуйским тротуарам Гостинодворской, как голосисто, призывно, звучат гудки заводов по утрам, вслед за басовитым запевалой Главных железнодорожных мастерских! А солнце! Вот уж расщедрилось так расщедрилось: даже оно, светило неземное, перешло на новый стиль.

Молодой, двадцативосьмилетний Никонор Каширин, с красной коленкоровой повязкой на рукаве щегольской кожаной тужурки, расстегнутой нараспашку, с маузером в лакированной кобуре-коробке, что так приятно постукивает в такт шагупо бедру, с новенькой полевой сумкой через плечо, стоит, облокотившись на деревянные перила уральской набережной, и беззаботно гадает про себя, когда же сломает грязный лед притихший песенный Яик. Скорей бы, в самом деле! Пожалуй, через месяц-два все замирится, и можно будет по субботам отправляться на рыбалку к Неженской.

Но со стороны этой пригородной станицы в тот самый день, крадучись по-воровски, вплотную придвигалась к Южноуральску страшная беда. Вообще-то, Неженская отличалась особой ненавистью к красногвардейцам. Совсем недавно, в марте, там были опрокинуты, рассеяны отборные сотни белых. Правда, то был всего лишь эпизод: казаки, конечно, не посмеют сунуться теперь к степной твердыне... Если бы так думал один Каширин, самонадеянный, храбрый малый, которому все было нипочем, который и беременную жену Дарью долго не отпускал из своего отряда. Если бы так думал только он один, тогда, возможно, не случилось никакой беды. К несчастью, так думали и командиры.

Не раз, не два проходил дозором Никонор по оживленным улочкам форштадта, и ничего, кроме весны, кроме обновления, не замечал. Ну, конечно, иногда посмеивался свысока над юными казачками, что по морозцу, чуть свет, закутавшись в пуховые платки, спешили к заутрене. Над городом плыл благовест великого поста. Никонор прислушивался к редкому, унылому звону колоколов и поражался, как все-таки люди могут сами себе портить настроение в эти погожие дни — дни пробуждения земли... А ведь останови он какую-нибудь подводу с кизяком или соломой, заставь возчика сбросить груз прямо на мостовую, или заинтересуйся каким-нибудь слишком бравым, средних лет, богомольным человеком, который то и дело сбивается с тихого, вкрадчивого шага грешника на чеканный, строевой шаг хорунжего, и, может быть, ему, Каширину, удалось бы уцепиться за тонкую нить заговора. Может быть... В форштадте исподволь, давно шла подготовка к страстной субботе: скрытно подвозились из окружающих станиц шашки, патроны, карабины, даже пулеметы, стягивались урядники, вахмистры, офицеры под видом «нейтральных» мужичков, устраивались сходки в неприметных флигелях в глубине дворов. Никонор же видел только синее, сияющее небо над собой, замечал только своих людей с красными повязками на рукавах или красными бантами в петлицах. Жизнь, в самом деле, была прекрасной! Революция обострила его мироощущение, не дав ему еще того внутреннего зрения и внутреннего слуха, что свойственны бойцам, испытавшим горечь поражений.

Поздним вечером до Южноуральска долетела весть о гибели сводного отряда правительственного комиссара, попавшего в засаду в одной из восставших станиц южного Заречья. Верилось и не верилось, что любимого комиссара больше нет, что город лишился главной ударной силы.

Чуткая апрельская ночь, осторожно обходя прозрачные снеговые лужи, подернутые звонким, искристым ледком, вступала в притихший, дьявольски уставший город. Невдалеке на станции попыхивал одинокий паровоз-«овечка», набирая силенки, чтобы с рассветом отправиться туда, на юг, где мятежные станицы праздновали свою победу. Дежурный пожарник на форштадтской каланче усердно отбивал часы: десять, одиннадцать, двенадцать... В губисполкоме долго горел свет. Наконец, и он погас.

Утро вечера мудренее.

Постепенно смолкли прокуренные коридоры юнкерских казарм, где расположились на ночлег красногвардейцы, их жены, дети. Спит Южноуральск.

Спит крепким, непробудным сном солдата, которому завтра выступать в поход. Спит без сновидений. Пройдет по окраинной улице патруль, похрустывая битым стеклом лужиц, и опять все стихнет.

Утро вечера мудренее.

У штаба недремлющий часовой-мадьяр. Он зорко всматривается в густую, вязкую темень ночи. О чем он думает сейчас, тут, на чужой земле, оглашаемой весь день трубным криком перелетных птиц? Может быть, мадьяр вспоминает родную Венгрию, с которой разлучила его война. А может, он мысленно прикидывает сейчас, на постовом досуге, с чего и как придется начинать ему установление такой же народной власти в далеком Будапеште. Есть о чем подумать мадьяру до рассвета, в русском вольном городе.

Спит Южноуральск. Ах, как безмятежно спит богатырским сном! Вот с каланчи упал первый час нового боевого дня. Скоро утро.

Да, утро вечера мудренее...

И вдруг, в мглистых пролетах форштадтских улиц заметались косые тени. Чьи это тени? Послышался топот бегущих. Где-то коротко, неясно прозвучал одинокий окрик. Потом другой. Но поздно, поздно спрашивать пароль. Грохнул выстрел застигнутого врасплох патрульного. Еще выстрел, будто нечаянный, в другом конце. И опять на минуту установилась тишина. Почудилось, что кто-то проскакал со стороны Неженской. И в тот же миг сверкнули, забесновались немые молнии клинков близ юнкерских казарм. Тени, тени. Растекаясь, они хлынули к духовной семинарии, к ревкому, к дому-общежитию ответственных работников губернии... И «Варфоломеевская ночь» дутовцев, которые еще вчера говели и исповедовались в набожном форштадте, началась ровно в час, когда любого валит с ног младенческий сладкий сон...

Никонору удалось пробиться с маузером в руках к запасному выходу во двор. Приостановившись, он в упор застрелил двух казаков: грузного, чернобородого, который только что ударил наотмашь клинком его товарища по взводу — Федора Сухарева, и рыжего, верткого, лихо замахнувшегося на какую-то женщину в одной рубашке. Никонор схватил за руку ее, обезумевшую от ужаса, заслонил собой, поспешно выпустил всю обойму, не целясь, в глубину главного коридора, где шла дикая рубка направо и налево, и бросился вслед за женщиной.

У штаба их окликнули:

— Стой, кто вы?

— Свои, свои!..— первой ответила спасенная Кашириным. Мадьяры уже были на ногах. Они разбирали винтовки, подсумки, коробки с пулеметными лентами. К ним присоединялись работники губисполкома, красногвардейцы, бежавшие из юнкерских казарм. Отряд разворачивался в боевой порядок.

То здесь, то там завязывались скоротечные схватки. Перестрелка вспыхивала с яростью, мгновенно достигала предштурмового напряжения, обрывалась, снова возникала, перекатывалась из переулка в переулок. Теперь ружейная пальба слышалась и в районе станции. Покрывая трескотню, сердито заговорил станковый пулемет, встречая непрошенных гостей. Его уверенно поддержал второй, судя по звуку, нерусский. Над городом взлетел прерывистый, тревожный гудок Главных железнодорожных мастерских. Все пришло в движение, все начинало отбиваться от наседающих казаков.

Открытый бой не входил в расчеты заговорщиков. И они, чувствуя, что ночной набег затягивается, плотно окружили очаги сопротивления, бросились в атаки. Но город — не степь, в городе не развернешь сотню в лаву, тут успех решает матушка-пехота. Пусть рабочие не умели рубить, как следует, зато их огонь был дружным. Боится казак залпового огня, вскидывается, как одичавший конь, с размаху падает плашмя на мостовую.

Каширин примостился за пулеметом, у подоконника. Возле него короткими очередями, деловито бил по наступающим незнакомый, нездешний парень во всем кожаном и с целой полдюжиной гранат на поясном ремне. Их было только двое: русский и мадьяр. Неизвестно почему, но казаки, у которых появилось немало забот в других частях города, с тупым упорством наседали именно на этот, ничем не приметный двухэтажный особняк южноуральского купца. То ли беляков дразнил плавно развевающийся над губисполкомом красный стяг, то ли очень соблазнительным был захват сразу двух пулеметов, но урядники и вахмистры, пренебрегая потерями в цепи, все повторяли и повторяли свои отчаянные броски к особняку.

Парок поднимался над пулеметами, вода начинала закипать. Патронов хватило бы, пожалуй, еще на два-три часа боя, но вода, вода... До чего же быстро, оказывается, закипает ледяная вода в горячке боя! И как назло, опять поднялись казаки: вот они вырастают в прорези щитка, запыхавшиеся, загнанные, опережающие друг друга, словно идут не на гибель, словно состязаются в перебежках на плацу. Эти, видно, знают, за что воюют... Никонор выждал дольше обычного, упрямо не повинуясь сердцу, чтобы вода остыла хоть на полградуса, и нажал гашетку.

Из соседнего дома выбежал мальчик лет шести-семи, в пальтишке не по росту, в шапчонке набекрень и в подшитых валеночках — тоже не со своей ноги.

— Назад! — крикнул ему мадьяр.

Хлопчик проворно нагнулся у сугроба, источенного вешним солнцем, разгреб ручонками старый снег, зачерпнул полную, с верхом пригоршню и поднес Каширину.

— Дяденька, берите скорей! Растаит...

Никонор порывисто оглянулся: в розовых ладошках мальчика искрился игольчатыми льдинками спрессованный снежок.

— Родька, ты?! — изумился и испугался он, узнав сынишку Федора Сухарева.

— Ну, я.

— Сейчас же, сию минуту беги домой! Убьют! — А я сказал не убьют.

— Ложись!..— сердито бросил Никонор, снова принимаясь за работу. Так этот «второй номер», как прозвал его мадьяр в то утро, и остался на поле боя. Он бегал от пулеметов к осевшему сугробу, от сугроба к пулеметам, и подносил красногвардейцам снег озябшими ручонками.

Казацкие пули посвистывали в пролете улицы, сухо пощелкивали по цоколю губисполкомовского дома, со звуком гитарной лопнувшей струны, рикошетя, взвивались над купеческим двором, или слабо, на излете поклевывали железные ворота. Детей такое забавляет, дети и понятия не имеют о смерти: Родька делал свое дело с наивным увлечением, не догадываясь о том, что в глазах взрослых он был уже героем. Только раз, когда пуля пролетела, видно, совсем рядом, он с опозданием и неловко отмахнулся от нее, как от слепня.

Никонор поминутно оглядывался на Родьку. Жив? Жив! И новой очередью прижимал к булыжнику поднявших головы казаков, а мадьяр в это время одобрительно встряхивал черными кудрями, принимая крупитчатый снежок от бескорыстного помощника. Быть может, не оружие, сами бойцы не выдержали бы такого боя, не подвернись им тут храбрый мальчуган. Будто прибавилось свежих сил, будто отстаивали они всю ребятню на свете. Был момент, когда четверо рослых пожилых казаков в беспамятстве чуть ли не вплотную подбежали к окнам-амбразурам; казалось, еще миг — и сердце сдаст. Но не обмякли руки у красногвардейцев, бросили наземь и эту четверку смертников, да как вовремя бросили: Никонорова машинка начала уже отплевываться пулями.

— Фью! Фью! Фью!..— слышалось в проемах настежь раскрытых окон. Родька присел на корточки, растерянно осмотрелся. Бумазейная его шапчонка, словно подхваченная ветром, слетела с головы, упала на порог распахнутой во двор двери. Он взял ее, отряхнул старательно, нахлобучил поглубже, до бровей, и опять шмыгнул за снегом. Никонор видел, как мадьяр с болью покосился на хлопчика, плотнее стиснул зубы и, выглянув из-за щитка, с неутоленной ненавистью широко повел хоботом «Максима», хотя казаки еще раздумывали.

Со стороны «чугунки» долетели орудийные выстрелы. В бой вступали батарея Главных железнодорожных мастерских и подоспевший с юга отряд Красной гвардии. Осада губисполкома кончилась.

К полудню, когда из-за апрельских рыхлых туч выглянуло оранжевое солнце, когда степные дали словно бы раздвинулись, из Южноуральска была выбита последняя группа дутовцев.

Над городом рассеивался сизый пороховой дымок, прошитый золотыми нитями. Пасхальный торжественный гул колоколов умолк, звонницы опустели. Прихожане, возвращаясь из собора и церквей, боязливо сторонились трупов на проталинах, со страхом поглядывали на пятна крови на снегу. За кого они молились в это светлое утро «воскресенья Христова»?

Смертью смерть поправ, шли суровые, молчаливые люди с винтовками наперевес.

Каширин остановился на восточной окраине форштадта, наблюдая, как беззвучно лопалась шрапнель над скоплениями казаков, уходивших на полевом галопе к станице Неженской. Аллюр «три креста»! Дутовцы откатывались нестройными лавами, то скрываясь в белоснежных балках,, то вымахивая на бурые гребни балок. Послать им вдогонку было некого, да и не на чем. Они уходили, все время прижимаясь к зимнику, прикрывая свой обоз, и, конечно, надеялись еще вернуться в Южноуральск после распутицы, по летникам, проторенным в степи мирными сеятелями.

Тогда-то Никонор Каширин понял, отчетливо и до конца, что тут, в Южноуральске, крепко-накрепко завязался гордиев узел той беспощадной, долгой, мучительной борьбы, которая вскоре была всенародно названа гражданской войной. И, поняв это, он вступил в партию большевиков.

Больше ста красногвардейцев, их жен и детей погибло в ту ночь в юнкерских казармах. Раненых не считали. Тем более, душевные раны нельзя учесть. Никонор, потрясенный, почти больной, больше часа ходил по длинным, окровавленным коридорам юнкерской казармы, с трудом опознавая своих порубленных друзей.

Вечером он постучался к Сухаревым. Дверь открыл заплаканный Родька. Он узнал дяденьку, бросился к нему, прижался лицом к его коленям. Каширин гладил давно нечесаные, спутанные волосенки мальчика и все отворачивался, чтобы, не дай бог, Родька не увидел слезы на воспаленных от пулеметных вспышек, усталых глазах красногвардейца. Гладил и думал: «Да, вот как получилось, милый хлопчик; словно догадываясь сердчишком о гибели отца, ты достойно сменил Федора сегодня утром на посту...»

21

Никонор Ефимович закончил свой рассказ, и рука его невольно потянулась к папиросам, которые Лобов, уходя на работу, забыл на письменном столе. Он закурил, первый раз после болезни, закашлялся, словно новичок, вышел в переднюю. Василису взволновала эта трагическая история белоказачьего набега на Южноуральск, особенно тронул ее поступок Родьки. Вот, оказывается, кому была посвящена заметка, напечатанная в «Рабочем утре» петитом, в хронике. Вот о ком писал тот добрый человек, укрывшийся за скромным псевдонимом «Очевидец»... Ей хотелось расспросить Каширина и о других подробностях набега, но, взглянув на растревоженного старика, докуривающего папироску частыми затяжками, она сдержалась.

— Видишь, дочка, как начиналась жизнь у парня, — сказал он глухо, ласково, будто разговаривал с Настенькой.— Более сурового начала не придумаешь, в самом деле. А что получилось?

И Никонор Ефимович, пропустив целых сорок лет, начал сердито, все больше горячась, вспоминать о вчерашнем столкновении с зятем. Ничего не утаил и не смягчил, даже о дочери отозвался не очень лестно, назвав Настю бесхарактерной, однако на ходу поправился, заметив что-то о мудрости женщины, ответственной в первую голову за своих ребят. «Не повезло, не повезло Анастасии Никоноровне»,— эта мысль не давала покоя Василисе, и она уже слушала Каширина рассеянно, ради приличия.

— Простите, Никонор Ефимович, с чего же, право, все это началось у Родиона Федоровича? Может быть, это случилось как-то нечаянно?

— Сам ломаю голову, Василиса Григорьевна. Видно, тяжелые болезни гнездятся в организме годами, может, десятилетиями, исподволь разрушают организм, по клеточке. Когда медики хватятся, начнут просвечивать рентгенами, то уж поздно: человек-то пропащий...

Он придвинул к себе коробку «Нашей марки», окончательно нарушив клятвенное обещание не курить. Размял тугую папироску, тщательно, как хлебные крошки, собрал со стола крупицы табака. Чиркая одну за другой сожженные спички, продолжал:

— Сперва я считал, что зятя просто-напросто подвел характерец. Упрямый мужик. Любит покуражиться, как красна девица. Ошибется, поймет ошибку — и все равно будет защищаться до одури. Я так и считал, что пройдет это у него со временем, опомнится. Но вчера он выставил себя напоказ: тут уж несусветная путаница в голове. Когда характерец плох, то совесть, если она чиста, не даст покоя, заставит в конце концов раскаяться. А тут дело хуже, раз есть убеждения, хотя и черт знает какие путаные. Совесть — она сопутствует убеждениям.

— Жизнь переубедит Родиона Федоровича.

— Боюсь, что будет поздно. Ему бы следовало начинать все сызнова, пойти, к примеру, на завод. В самом деле. Но Родион на такое не способен. Скажите на милость! — ученый Сухарев должен идти в цех, плановиком. Да ни за что на свете! Да он лучше удавится, чем пойдет туда... Ведь как он открещивался от нашего Максима! Когда парень попал в беду, Родион первым отвернулся от него, заявил во всеуслышание, что знать его не знает, что не пустит на порог, если шурин появится в Южно-уральске. Спасибо Егору; Егор ни на кого не посмотрел, принял Максима на работу, грузчиком. Выручил парня, который был рад грузить известку, чтобы заработать кусок хлеба... Вот мой зятюшка и выискивает теперь разные теорийки для оправдания тяжких грехов своих. Выродок, — тихо и твердо добавил Никонор Ефимович.

Василиса приглядывалась к нему и поражалась, как буквально на глазах изменился старик Каширин: повествуя о храбром хлопчике, он улыбался мягко, грустно, словно бы видел перед собой Родькины розовые ладошки, на которых светится апрельский снег, а сейчас он с таким ожесточением выговорил это — «выродок», что и ей сделалось больно за Никонора Ефимовича.

Вечером он собрался уезжать.

Все уговоры Леонида Матвеевича ни к чему не привели, Никонор Ефимович заспешил, отказался ужинать.

— Вы же хотели побывать у знакомого профессора,— напомнила ему хозяйка.

— Как-нибудь в следующий заезд, Василиса Григорьевна. Сердце ведь тоже берегут смолоду!

Одевшись, он позвонил на квартиру дочери. Родион Федорович любезно поздоровался с ним, начал объяснять, что Анастасия будет дома поздно, не раньше одиннадцати. Старик опустил трубку, не дослушав зятя. Постоял у телефона, вызвал райком партии. Оттуда вообще не ответили. Тогда Леонид Матвеевич снова попытался задержать его до завтра.

— Нет, нет,— наотрез отказался Никонор Ефимович.— Там моя Дарья с ума сходит. Спасибо за хлеб-соль. Приезжайте, Василиса Григорьевна к нам, в Ярск. Смотрите, непременно только!

— Обязательно приеду, записывать ваши воспоминания. Хорошо?

— Так и быть, придется, видно, кое-что рассказать под конец жизни. Лобовы намеревались было проводить его до вокзала, но Никонор

Ефимович решительно воспротивился. Когда под окнами просигналила машина, он надел потрепанную ушанку, взял варежки и у порога обнял Леонида, прижавшись небритой морщинистой щекой к его сильному плечу. Мужчины расцеловались. Потом Никонор Ефимович подал руку Василисе, еще раз поблагодарил ее за приветливость, хотел что-то добавить, наверное, относящееся к Настеньке, но не добавил, только выразительно пожал плечами и вышел бочком, расстроенный, неловкий...

Тот же уральский поезд всю ночь шел на восток, к Ярску, расположенному на Магнитогорском меридиане. Беззаботно светила полная луна. За окном то расстилалась степь, окантованная по горизонту далекими огнями станиц и деревень, то близко к насыпи подступали черные отроги главного хребта. Прорываясь сквозь отвесную гряду, паровоз

нырнул в туннель, увлекая за собой длинную цепочку раскачавшихся вагонов. В купе запахло сладковатым угольным дымком. «Значит, приехали!»— Никонор Ефимович встал, засуетился, хотя до дома еще добрых два часа езды. Этот туннель с давних времен был для него, можно сказать, сенцами родного Ярска: и если уж сени проскочили, то ты на пороге дома.

Когда путь держишь строго на восток, рассвет наступает будто особо ходко. Едва поезд показался из-под закопченной гранитной арки длинного туннеля, как в глаза ударило высокое багровое пламя разгоравшейся зари. Справа, на лимонных разводьях безветренного восхода, рельефно проступали высвеченные силуэты ново-стальских доменных печей. За ними чуть левее стлались белые дымы над Ярском и мелькали красные сигналы на колоннах крекинга. Зарева над никелькомбинатом видно не было, его пересилила, обесцветила заря, привольно разлившаяся, как степной пожар, по всему равнинному Притоболью.

Кругом горели, плавились снега, только на юге темной массой громоздились голые утесы Ярских гор: на железистом конгломерате и ковыль не растет и снег не залеживается. Да, скоро весна! Никонор Ефимович наметанным взглядом окинул поле, подернутое нежно-розовой, тончайшей глазурью мартовского наста. Еще не тронуты стеклянной наледью прямые зимники, еще спит вся белая, чуточку подсиненная всхолмленная степь. Но спит тем чутким предвесенним сном, когда все явственнее слышится ей во сне, как тяжело оседают в полдень придорожные сугробы, как начинают струиться еле различимые на слух и незаметные на глаз крошечные ручейки в снегах. Это пора тревожно-радостного, трепетного ожидания близкого обновления земли, быть может, лучшая пора для человека... «Жить, жить, как можно дольше!..» — думал Никонор Ефимович, подъезжая к Ярску.

Когда он широко, по-хозяйски распахнул зелененькие ставни горницы, Дарья Антоновна вскочила с постели, накинула на плечи мужнин дубленый полушубок и выбежала на открытую веранду.

— Приехал? — всплеснула она руками. — Ну и ну!.. Я сейчас приготовлю завтрак, а ты отдохни пока с дороги-то.

— Ничего не надо, я лучше прилягу, в самом деле, вздремну часок.

— Уж знаю, никогда не спишь в вагоне. Всю ночь небось просидел, как сыч. Что ночью-то увидишь, не пойму,— ворчала она, закрывая дверь.

Никонор Ефимович еще в пути почувствовал недомогание: заныли виски, мутило и поташнивало, будто угорел в Южноуральске. Закутавшись сейчас в стеганое клетчатое одеяло, он потянулся до боли в суставах, прикрыл глаза ладонью. Его знобило. Как ни старался заснуть, считая и до четырех и до десяти, не смог. Пришлось звать Дарьюшку, просить грелку на голову. Стало полегче, постепенно забывался, похрапывал.

Дарья Антоновна тихо вошла в спаленку, присела у кровати и, облокотившись на тумбочку, подперев ладонью щеку, слегка покачивая головой, долго в задумчивости смотрела в лицо мужа. Седые жесткие брови его ощетинились из-под резинового пузыря, пергаментные веки нервно подергивались, кончики усов с невыцветшими подпалинами вздрагивали при глубоком вздохе, и запекшиеся губы шевелились, словно Никонор и во сне продолжал с кем-то спорить. «Как просила, чтоб не ездил, так нет — настоял на своем. Не терпелось повоевать с непутевым зятем. Вот и навоевался Аника-воин».

Да, Никонор Ефимович даже сейчас, в болезненном полузабытьи вел спор с Родионом Сухаревым: выслушивал нетерпеливо, перебивал, звал Федорыча одуматься, пока не поздно, начинал уговаривать внушительно, мягко, как чужого, и, не стерпев все-таки, безжалостно уличал его в политиканстве, а на прощание бросил ему наотмашь резкие слова о той критике, за которую благодарят лишь много лет спустя. Родион стоял перед ним, как уросливый пристяжной,— чем туже натягивались поводья в перепалке, тем плотнее он поджимал тонкие губы, упрямее поматывал головой, рвался в сторону. Эх, Федорыч, хлестануть бы тебя, в самом деле, витым кнутом, чтобы не повадно было артачиться...

Ощутив уже знакомую колющую боль в сердце, Никонор Ефимович открыл глаза. Пересиливая себя, признался:

— Плохо мне, Дарьюшка...

Она заметалась по комнате в поисках лекарства. Нашла пакетик с камфарой.

— Позови Максима.

Дарья Антоновна бросилась на улицу, без стука вбежала к соседям, послала перепуганную девочку на завод, за сыном, наказав, чтобы Максим сейчас же вызвал «скорую помощь».

Когда она вернулась, Никонор Ефимович забывался уже навсегда. Белое, как бумага, его лицо неузнаваемо осунулось, на подбородке, на подпалинах усов искрилась камфарная пыльца. Налет вечной тверди быстро покрывал выпуклый лоб, от глубоких залысин до переносицы, ложился на щеки, черствеющие губы. Морщины углубились, стали неподвижными. В затухающих глазах едва светились вполнакала синие кристаллики.

Дарья Антоновна опустилась на самотканый коврик перед кроватью, обняла сухонькое тело мужа, близко заглянула ему в глаза, онемев от страха. У него не хватило сил и для нескольких прощальных слов. Он простился с ней одним-единственным движением руки, которое, быть может, означало: «Скажи на милость, неужто это смерть, в самом деле?..»

И кончился.

Он умер, не успев оставить завещаний, ни жене, ни дочерям, ни сыну, но успев дать бой Родиону Сухареву. Он, человек большого сердца, умер оттого, что врачи называют сердечной недостаточностью.

Поняв, наконец, что случилось самое страшное, Дарья Антоновна медленно встала, задыхаясь от глотка жесткого воздуха, и тут же со стоном рухнула прямо на пол, горько, по-вдовьи запричитала...

Каширина хоронили в воскресенье. Ночью из Южноуральска приехали старые большевики, товарищи Никонора Ефимовича по красногвардейским походам 1918 года. Лобовы прибыли с почтовым самолетом накануне. Утром гроб с телом покойного перевезли в Дом культуры строителей, установили в главном зале.

Весь город прощался с Кашириным. Был теплый, солнечный день, звонкий от мартовской капели. Шли старики, участники памятной обороны Ярска, живые свидетели разгрома дутовской армии. Шли люди средних лет, строившие новый город. Шла молодежь, для которой имя Каширина было уже книжным, навечно вписанным в историю родного края.

— Да, для нас, ярчан, отошла целая эпоха...— сказал Жилинский.

У гроба несли печальную вахту незнакомые пожилые люди. Анастасия никогда раньше не видела их и была потрясена их молчаливой верностью однополчанину, их суровой, мужской привязанностью к нему. Понимая свою вину перед отцом, она чувствовала себя кругом виноватой и перед его сверстниками. Ведь только она одна знала, чего стоил отцу последний разговор с Родионом.

Сухарев стоял на отшибе, как дальний родственник. Не глядя ни на кого, зажав в опущенных руках свою мохнатую шапку, он склонил голову в глубоком раздумье. О чем думал он сейчас у гроба тестя? Что привело его сюда — запоздалое раскаяние или просто угрызение совести? Как он решает жить дальше? — потому что смерть близкого всегда понуждает заново переоценить собственную жизнь.

Егор Егорович поддерживал под руку жену, успокаивал ее. Зинаида Никоноровна то умолкала, обессилев, опираясь на плечо мужа, то опять громко всхлипывала, и тогда Анастасия едва сдерживалась, плотно стиснув побелевшие губы, чтобы не разреветься во весь голос. Егор Егорович, в полувоенном костюме, с траурной повязкой на рукаве, был собранным, зорким ко всему происходящему в этом зале, с затянутой черным крепом люстрой. Он видел, как Геннадий и Инесса внесли венок из хвои и живых цветов, опустили его у изголовья и, отойдя в сторону, растерянными взглядами обвели череду людей.

Дарья Антоновна не могла стоять, Жилинский усадил ее в кресло и не отходил от нее ни на шаг.

Илья Леонтьевич хмурился, тщательно перебирая в памяти каждый год, прожитый вместе с Никонором. Бывало, они заводили шутливый разговор, подтрунивали друг над другом насчет своей стариковской привязанности к богомольцевской теории долголетия. И вот разборчивая смерть выбрала младшего, а не старшего. Видно, младший вынес больший груз. Наверняка больший. Чудом уцелел в то утро «воскресенья Христова», когда белоказачьи сотни метались с обнаженными клинками по улицам ночного Южноуральска. Потом, в девятнадцатом, попал в плен к колчаковцам, военно-полевым скорым судом был приговорен к расстрелу, стоял уже у стенки, присматриваясь к сочувствующим лицам мобилизованных сибиряков. В последнюю минуту был спасен нагрянувшим эскадроном своего однофамильца — знаменитого уральского казака Каширйна.

Смерть в черной атаманской бурке годами гонялась за Никонором, настигала не раз и, встретившись с ним взглядом, поспешно отводила глаза в сторону, отступала. Когда кончилась гражданская война, смерть, не смея больше заглядывать ему в лицо, то подкарауливала его вьюжной ночью, с японским карабином наперевес у заброшенной в степи кошары, где прятали хлеб от революции; то притаившись с ломиком в котловане, ждала удобного момента, чтобы рассчитаться одним ударом с секретарем партячейки первой ярской стройки. Все попусту: и пуля пролетала мимо, и ломик пришелся только по руке, к счастью, правой,— Никанор был левшой, левой он и махнул вражину.

С тех пор отступилась от него привязчивая смерть, перепробовав все виды своего оружия. Мирно, покойно зажил он вплоть до Отечественной войны. Потом новые беды обрушились на Никонора: то сын дважды пропадал без вести, то зять сбился с пути. Сердце начало сдавать, как ни храбрился он по-стариковски. И остановилось окончательно...

Эх, Никонор, Никонор, что же сломило тебя позавчера: былые собственные невзгоды или горести твоих детей? Врачи, наверное, сложили бы все боли вместе. Но сколько бы ни пережил человек, всему виною горе, заключающее счет,— не будь его, глядишь бы, протянул еще годок-другой.

Такие люди умирают всегда внезапно, не израсходовав полностью остаток сил. Потому-то ему, Жилинскому, и не удалось встретиться с Никонором напоследок, потому-то и осталось что-то недосказанное, словно утаенное, чего не случалось за тридцать лет их дружбы.

Последними из всех, кроме Дарьи Антоновны, совсем недавно виделись с Кашириным Леонид Матвеевич и Василиса. Старик, будто предчувствуя конец, поговорил с ними начистоту, отвел душу, и заторопился домой, в Ярск. Лобов не помнил своего отца, погибшего в начале первой мировой войны, и в мальчишескую пору он втайне завидовал каширинской семье: Никонор Ефимович умел просто, как с равным, потолковать с Ленькой-комсомольцем. Этого забыть нельзя, потому что это было в тот переломный возраст, когда так недоставало парню отцовского напутствия. Леонид Матвеевич стоял в карауле вместе с ярскими строителями и не сводил глаз с покойного: брови Каширина удивленно приподняты, лоб наморщен, губы застыли на полуслове, и ни тени страха на лице.

«Собирался рассказать о гражданской войне в Южноуральском крае...» — вспомнила Василиса. Глядя на Анастасию Никоноровну, на ее старшую сестру, на их мать, моложавую, убитую горем женщину, Василиса не могла сдерживать слезы. Посторонние принимали ее за родню Кашириных. Что ж, беда роднит всех.

Неподалеку от Василисы, с девочкой на руках стоял мужчина средних лет, худощавый, бледный. Он смотрел в глубину зала, сухие невидящие глаза отсвечивали горячечным блеском, косой шрам на щеке и подбородке придавал его лицу выражение гневной скорби. Девочка теребила ручонкой цигейковый воротник отцовского пальто, прижималась к отцу, но он ее не замечал. Он вообще никого не замечал. Только раз повернул голову в ту сторону, откуда донесся плач Дарьи Антоновны. К нему подошла черненькая женщина, взяла малышку. С минуту он держал руки в том же положении — согнутыми, потом опустил их, ссутулился. Его осторожно обходили, не мешали ему оставаться наедине со своими мыслями. Так он стоял час, второй, не в силах пошевельнуться. Это был Максим Каширин...

Похоронная процессия растянулась по всей центральной улице. Впереди шел Жилинский, нес орден Красного Знамени — с потрескавшейся эмалью, местами облупленный до самого металла. Рабочий оркестр играл шопеновский марш. Нерусская эта музыка брала за сердце: невольно опускали головы ярчане, выстроившиеся длинными шпалерами вдоль мостовой. Услышав еще издали трубные рыдания, люди становились как бы ниже, меньше. То была песня о смерти...

Когда процессия вступила напонтонный мост через Урал, покрытый зеленоватым льдом, но уже струящийся у пологих берегов вешними водами, оркестр начал раздумчиво, нерешительно, будто припоминая грозовое время, «Вы жертвою пали». И мужая, усиливаясь, обретая уверенность, крепли, нарастали звуки героического марша. И каждый почувствовал себя человеком, поднял голову, привычно уловил ритм медленного твердого шага. И жгучий пламень загорался в глазах, упругими сделались мускулы. И день показался светлее, и небо — чисто-голубым, высоким. «Настала пора и проснулся народ!..» — порывисто, победно грянул рабочий оркестр. Это была песнь против смерти. Ее взлеты, соединившие в себе и суровую печаль, и неукротимую страсть к борьбе, звучали жизнеутверждающим гимном, которым Ярск провожал Никонора Ефимовича Каширина...

На кладбище, слабо защищенном от тобольских ветров трепетными деревцами, на зернистом влажном песке у свежей могилы, один за другим произносили краткие речи давние друзья Никонора Ефимовича. Последним говорил Лобов. Говорил трудно, ему не хватало ни слов, ни воздуха. Василиса взяла под локоть Анастасию, прижала к груди ее холодную руку, и так стояла рядом с ней бок о бок до конца.

Максим простился с отцом, отошел, дал дорогу матери, и, привалившись плечом к нездешнему, нестепному дереву — молодой сосне,— больше ни разу не взглянул на могилу до окончания погребения.

Сухо треснул, раскатился винтовочный дробный залп. Трубы запели «Интернационал». Уральская земля принимала прах Каширина...

Пусть же снятся тебе сказочные сны: те, что виделись на каком-нибудь привале, после схлынувшего боя, те, что чудились не раз и наяву — в полуденном мареве разбуженной степи, да и те, что пересказывал ты в кругу семьи — сны-воспоминания, сны-мечты...

В наступившей тоскливой тишине молча расходились люди.

Сухарев долго бродил по кладбищу, искал могилы сестры и матери.

Недалеко отсюда начинался Старый Ярск, за ним был Новый Ярск, а тут Вечный Ярск. Рыхлый, пронизанный солнцем снег не выдерживал, Родион Федорович проваливался в сугробах между холмиками, помеченными то покосившимися крестами, то каменными плитами, то блеклыми звездами, укрепленными на дощатых постаментах. Он читал расплывшиеся надписи и в памяти его смутно возникало то время, когда все эти его земляки, нашедшие здесь приют в последние тридцать-сорок лет, составляли главную часть населения уездного города. Найти могилы ему не удалось. Оказывается, Третий Ярск тоже вырос, неузнаваемо изменился с тех пор, как Родион Федорович побывал на кладбище в прошлый раз, в канун войны. Он утратил последнюю связь со своими близкими. Он и тут, среди мертвых, был одиноким.

Сухарев вышел на проторенную дорожку и увидел Максима,— тот все еще стоял под вечнозеленым шатром сосны. Ему захотелось подойти к шурину, сказать несколько утешительных слов. Но, опомнившись, он повернул к шоссе. Максим не узнал его. Старательно расправив путаницу черных и красных лент на пылающих венках, оглядев со всех сторон это постоянное пристанище человека, давшего жизнь ему, Максиму, он надел шапку и побрел вслед за Сухаревым.

В глаза светило жаркое мартовское солнце, струился мутный поток в кювете, оседали бурые ячеистые снега, раскачивались под ветром голые придорожные осокори и тополя, и в синей вышине степного неба, распластываясь, теряя строй, спешили на север, огибая город, ранние косяки журавлей.

Родиону Федоровичу казалось, что Максим упорно смотрит ему в спину, и Сухарев не выдержал, сошел с дороги на тротуар, затерялся среди толпы. А Максим вовсе и не думал сейчас о нем. Максим вел тот безмолвный, трудный разговор с отцом, который смерть оборвала на чем-то очень важном, очень необходимом для живых.

22

Давно отшумело весеннее половодье на Урале.

Вспыльчивые, с норовом, степные реки, так дерзко выходящие из берегов, отгуляли свой недолгий срок в пойменных лугах. В начале мая они утихомирились, посветлели. В старицах, отрезанных от главных г русел илистыми перешейками, зарастающими осокой, заметались, как в ловушке, матерые щуки, жерехи, головли.

Зазеленела степь. Щетинка дружной поросли пробилась сквозь толщу серого, плотно свалявшегося войлока из прошлогоднего ковыля с примесью (это уже смотря по месту) то жесткой волчьей шерсти, то дорогих лисьих пушинок, то сурочьих прядок. Расцвели травянистые низины, испещренные кулигами смородинника, шиповника, терна, с ежевичника. Чуть повыше, на склонах бесчисленных оврагов, размытых до гранитной подошвы, бело-желто-розовое пламя охватило заросли бобовника, чилижника, дикой вишни. Пламя это, угрожающе разгораясь под майским ветерком, вскинулось на ближние высоты и побежало выше, выше, к голым пикам Главного Уральского хребта.

Обновленная степь, еще не испытавшая мук жажды сухого лета, радует глаз путника. Да, коротка весна на Южном Урале. Вот и осыпались тюльпаны, забрызгав кровяными каплями опавших лепестков широкие ковыльные поляны; лишь кое-где близ слабеющих от раннего зноя студеных родников еще красуется тюльпановый подгон.

Лобов и не заметил, как промелькнул быстрокрылый нарядный май. Собирался на охоту, на рыбалку и не собрался. Выходит, не до прогулок в жаркую эту пору, когда выработка на строительных площадках области достигает высшей засечки на крупной шкале семилетия — десять миллионов в сутки.

Всю неделю напролет странствовал Леонид Матвеевич по степи Высокой, среди кряжистых увалов, что длинными раструбами врезаются в междуречье Урала и Тобола.

Леонид Матвеевич объезжал самые восточные владения совнархоза — полиметаллическую целину, сплошь исстроченную всходами пшеницы. Он позволил себе роскошь: покочевать денек-другой, на правах туриста, по новым зерносовхозам. Впрочем, он и тут ввязывался в строительные дела, ненадолго останавливаясь на центральных усадьбах. И в дороге с удовольствием отмечал, что на берегах безвестных речек дежурят неунывающие девчата — гидрологи из Ленинградского филиала «Гидропроекта», успевающего вести изыскания тут, в Зауралье, и там, на далеком Ниле, в районе будущей Асуанской высотной плотины.

Но вот, наконец, и Приозерное — если не медвежий, то сурочий уголок глухой степи. На зеленых обочинах проселка, насколько хватает глаз, выстроилась в две шеренги «королевская пехота» — рослые, не в меру любопытные сурки; они тревожно пересвистываются друг с другом.

— Видал, с каким почетом нас встречают! — сказал Лобов Соловьеву, шоферу вездехода.

Пробыв целые сутки на Приозерном никеле-кобальтовом месторождении, Леонид Матвеевич ради приличия заглянул по пути на соседний полузаброшенный золотой прииск и уж потом направился на запад, к недавно открытому медному кладу в Рощинском. Там начиналась большая стройка, порученная тресту Егора Егоровича Речки.

Петро Соловьев давно привык к новому «хозяину». Этот не прокурор — больше любит неизвестные проселки, чем «царский тракт». И вес же Петро иной раз удивлялся причудам Лобова. То он велит остановить машину у какого-нибудь степного родничка и, достав из багажника лопату, принимается расчищать родник, поругивая мужичков из близлежащего села. То потеряет полчаса на осмотр придорожного кургана, где шумят березки, укоренившиеся в черноземных спайках плитняка, тщательно отполированного ветрами.

— Притормози-ка,— сказал Леонид Матвеевич, едва машина поравнялась с камышитовым балаганом на бахчах.

— Неужели за арбузами? — рассмеялся водитель.— Июнь с августом перепутали!

— Полжизни не был на бахчах.

Балаган оказался, конечно, необитаемым: караулить еще нечего. Лобов по-хозяйски осмотрел его, заметил в углу, на соломе, забытую прошлогодним сторожем трещотку. Взял ее, как забавную игрушку, сильно крутанул, подняв руку над головой, и заулыбался, довольный «пулеметной очередью», спугнувшей стайку диких сизарей с обочины дороги.

— Трофеи наших войск! — не удержался Соловьев.

Они долго бродили по бахчам, осторожно переступая через бледно-зеленые арбузные плети с чуть посеребренными листьями тончайшей резьбы. За делянкой арбузов виднелись ярко-зеленые ковровые дорожки дынь. Дальше — лопуховые заросли тыкв, рядом с ними — кустики помидоров. А в самом конце загона тянулись на ковыль толстые жгуты диковинных растений, усыпанные завязью декоративных плодов — всякого рода кувшинок, кубышек, погремушек. И на межах, горделиво подбоченясь, стояли «грызовые» подсолнухи с еще нераспустившимися корзинками.

Лобов выбрал удобное местечко, лег на землю, пахнущую пряным полынком, уперся подбородком в запястья загорелых рук и стал приглядываться к той жизни в подлистном царстве, которая так изумляла его своей прелестью в мальчишеские годы: золотые огоньки пустоцвета, тугие пружинки на кончиках плетей, пушистый бархат обильной завязи, окантованные синими, оранжевыми шелками трепетные листья — все, как сорок лет тому назад...

— Может, поедем, Леонид Матвеевич? А, Леонид Матвеевич?..— принялся тормошить его скучающий Петро.

Лобов приподнялся, наконец, и энергично встал, начал отряхивать с комбинезона пыль земли, пыльцу цветов.

Вскоре вездеход вымахнул на гребень ковыльного увала, и за железнодорожным полотном, на горизонте, отороченным узенькой каймой пойменного леса, ослепительно блеснули в нескольких местах осколки зеркального Урала. На севере показалась в слоистой дымке сиреневая гора Вишневая, на юге густо дымил Ярск на излучине реки. Где-то там, между Ярском и Вишневой, близ затерянного в степи «купоросного озера» и закладывается сейчас город Рощинский.

— Рискнем, Леонид Матвеевич, в брод, я здесь присмотрел подходящее местечко,— предложил водитель.— Не делать же нам крюк до Ярска.

— Действительно, давай, пожалуй, напрямую,— согласился Лобов, зная, впрочем, что его Петро никогда не станет рисковать.

— До чего ж обмелел Урал! В прошлом году мне рассказывали, как кто-то на ГЭС закрыл затворы, ну, для пробы, что ли, да и позабыл открыть. На три часа остановили реку, совсем остановили! Урал ниже плотины начал распадаться на перекатах, рыбаки и крестьяне подняли шум. Только тогда и догадались на гидроузле, что Урал-то, оказывается, прилег вздремнуть у железобетонной стенки. Невиданное дело, чтобы можно было остановить Урал. Значит, обессилел старина, приутомился от жарищи...

Леонид Матвеевич рассеянно слушал шофера. Впрочем, и сам Петро вдруг замолчал, когда перед ними открылась дорога Ярск — Рощинское. Впереди растянулся до самой кромки волнистого горизонта длиннейший автообоз. Соловьев не отважился вклиниться в него, свернул на обочину и повел свой вездеход по целине. Нелегко обгонять машины в непроницаемой, сплошной завесе мельчайшей белесой пыли, не успевавшей оседать под слабым полуденным ветерком. Шли московские, горьковские, минские грузовики. Всех марок и всех типов. С прицепами всевозможных видов, вплоть до специальных лафетов для тяжеловесов. Привычно сгорбившись, проходили 25-тонные богатыри в железных картузах. Полуторки учтиво уступали им дорогу: неровен час, заденут невзначай. И все это, с надсадным гулом, с басовитым завыванием дизельных моторов на подъемах, сосредоточенно трудясь в клубах пыли, перемешанной с дымом,— все двигалось туда, в сторону второго Меднограда.

Справа, в луговой низине, пестрой от ромашковых кулиг, показались белоствольные колки, приютившие с десяток домиков. Тускло засветилось в тени березок небольшое озерко. Леонид Матвеевич долго разглядывал степной курорт, пока тот не скрылся за голой высотой с черными метками шурфов и скважин. Не вышло из Рощинского знаменитой здравницы, не выдержал он конкуренции ни с одесскими лиманами, ни с Евпаторией, но скоро-скоро его звонкая медь протрубит о нем на всю страну...

А пока что Егор Егорович Речка занимался черной работенкой: наспех засыпались гравием и щебнем рытвины на заброшенной дороге, чтобы ускорить подвоз строительных материалов, шла геодезическая разметка первых кварталов рудничного поселка, стягивались со всех концов разрозненные бригады плотников, каменщиков, бетонщиков, оборудовался на лето палаточный городок для комсомольцев-добровольцев, по телефонному проводу-времянке велись бесконечные, иногда и бестолковые разговоры с начальством. Все считали своим долгом звонить на стройку, которая еще не обжила как следует занятый после геологов рубеж с командной высотой — «Золотой шляпой» посредине.

Управляющий трестом крепко поругивал поставщиков, не стесняясь в выражениях; с корреспондентами газет, за исключением «Правды», нехотя объяснялся на ходу; киношникам советовал экономить пленку для третьей серии преуспевающего «Ивана Бровкина». Но оставаясь вечерком наедине с секретарем парткома, Егор Егорович искренне радовался тому, что «заварилась такая каша». Больше всего он любил осваивать новые площадки: хлебом не корми, только дай забить первый колышек. Через год-полтора все наладится, все пойдет своим чередом, и тогда уж настоящему строителю тут делать нечего. Самое главное — «завести машинку». Вот Егор Егорович и заводил ее, забросив на время старые ярские стройки.

— Ты что же это, браток, на целебные воды лечиться прибыл? — наседал он на какого-нибудь водителя, сделавшего не пять, а четыре ездки в Ярск за сборным железобетоном.

— Резина подвела, товарищ управляющий,— начинал было тот оправдываться, переминаясь с ноги на ногу.

— Резина! На то она и резина, чтоб растягивать свой век. Больше не попадайся мне на глаза!

И водитель поспешно усаживался в кабину, мчался в Ярск, «добывать» недостающую пятую ездку.

Потом Егор Егорович с налету, разгоряченный, недовольно спрашивал инженера-гидротехника, еще недавно строившего ГЭС на Урале, у горы Вишневой:

— Не кажется ли вам, Яков Иванович, что ваши домишки застряли в котлованах? Когда же, наконец, пойдут в рост?

— Завтра-послезавтра заканчиваем фундаменты и начинаем кладку, — степенно отвечал знающий себе цену гидротехник.

— Привыкли возиться под землей! Но это, доложу вам, не плотина — двухэтажные домишки. Спичечные коробки! Вообще, Яков Иванович, надо перестраиваться. Сами знаете, гидротехнических работ у нас не предвидится, ничего не попишешь — придется походить в сухопутных прорабах.

И «сухопутный прораб», всю жизнь испытывавший явную неприязнь к «гражданским сооружениям», целый вечер ломал голову над тем, как ему «перестроиться» — наладить поточную работу на «спичечных коробках» (а может, лучше махнуть, пока не поздно, куда-нибудь на Енисей?).

Или нежданно-негаданно Егор Егорович раненько утром нападал на ярских снабженцев, открывших столовую в наспех сколоченном дощатом «эллинге», как называл он это сооруженьице — простой сарай.

— Почему не варите гречневую кашу?— спрашивал он, просматривая меню.

— Нет крупы, потому и не варим,— весьма логично объяснил торговый деятель, непомерно худой для своей профессии.

— Чтоб была, даю три дня!

— Помилуйте, у нас в наличности имеется полный ассортимент круп: рис, пшено, перловка, овсянка, манная...

— Манна небесная! Да вы что, смеетесь? Отправьте ее в детский сад, овсянку — на курорт, пшено — караульщикам подсобного хозяйства, а взамен требуйте гречку.

— Облторг не выделяет фонды.

— Ладненько, я позвоню в обком, он вам выделит. Знаете, какие там выделяют «фонды»?.. Ах, знаете! Тогда не доводите дело до греха. Наш брат, строитель, любит солдатскую — гречневую кашу, только не размазню, чтоб зернышко к зернышку, да с бараниной. Но и рисовую «кутью» тоже не забывайте...

И летели телеграммы в Ярск, оттуда — в Южноуральск, витиеватым слогом сочинялись настойчивые просьбы отгрузить хотя бы тонну гречки для строителей уникального медного рудника. Ну кто же в таком разе пожалеет отборной крупки: хитрюги эти торговцы, знают, подо что просить!

За такими-то заботами — от цемента до гречки — и застал Леонид Матвеевич управляющего трестом. Запыленный «газик» легко подкатил к временной конторе, которую на любой стройке узнает каждый по огромной, в полстены, доске показателей.

— Кого еще там принесло? — подосадовал Егор Егорович и, выглянув в окно, узнал Лобова, устало выбирающегося из машины.

Они встретились на свежевыструганном крылечке, пожали друг другу руки, перебросились ничего не значащими фразами. Леониду Матвеевичу показалось, что Речка сильно изменился за последний месяц: не то чтобы похудел, но стал подтянутым, помолодевшим, загорел до синеватой черноты на лбу — так, что глубокие морщины на лице и шее светились тонкими небрежными мазками.

— Как отдыхаешь на степном курорте? Лечишься от ревматизма? — спросил Леонид Матвеевич.

— Мне, брат, не до радоновой водички,— не то жалуясь, не то гордясь, ответил Егор Егорович, пропуская Лобова в свою насквозь прокуренную обитель.

В конторке даже приткнуться было негде. От беспрерывного жужжания арифмометров и частого пощелкивания костяшек счет звенело в ушах. Поблескивали логарифмические линейки, розовели па столах новые листы рабочих чертежей. В тесных комнатушках сгрудились все отделы управления строительства, да вдобавок пришлось уступить место для бригады проектантов (они скромно заняли сначала уголок, а потом исподволь стали вытеснять хозяев в незаконченный дом напротив).

Егор Егорович открыл дверь в кабинет-каморку, где с трудом разместились однотумбовый столик, плетеное кресло и полдюжины некрашеных стульев грубой, плотницкой работы.

— У нас здесь только-только начинается сотворение мира,— сказал он, присаживаясь к столу.— Все наспех, все на живую нитку. В общем, это тебе знакомо. Госплан отвалил сто восемьдесят миллионов. Фактически на полгода. Это тридцать миллионов в месяц, из них большая часть — строительно-монтажные работы. Чуть ли не миллиончик надо осваивать в сутки!

— Завидую,— улыбнулся Леонид Матвеевич.

Раньше бы Речка немедленно предложил ему: «Что ж, давай поменяемся ролями!» А теперь, после всех событий недавнего времени, особенно после нашумевшей статейки в «Промышленной газете», он дружелюбно промолчал, покосившись на Лобова.

— Молодежь прибывает?

— Отбоя нет от комсомола. Звонил в обком, телеграфировал в ЦК ВЛКСМ, просил умерить пыл добровольцев. Едут целыми выпускными классами. Энтузиасты! Но, доложу тебе, делать-то они ничего не умеют, кроме как копать земельку. Начинаем закрывать наряды — скандал: мозоли во всю ладонь, заработок с мизинец. Вот и стягиваю помаленьку старые бригады с ярских площадок.

— Выходит, нашлись резервы? — намекнул Леонид Матвеевич на прошлогодний неприятный разговор о Рощинском.

— Выкраиваю,— не обратив внимания на эту шпильку, добавил Егор Егорович.— С материалами похуже...— и принялся перечислять, чего и сколько не хватает на «летний разворот». Перечисляя, горячился, опять поругивал снабженцев из совнархоза, впрочем, не столь запальчиво, без запрещенных цензурою сравнений.

Действительно, Егор Егорович чувствовал себя виноватым. Иногда срываясь на какой-нибудь просоленный прорабским потом, выразительный эпитет, он тут же ловил себя на едком слове, смягчался. И в то же время ему не хотелось походить на этакого раскаявшегося «мятежника», у которого невесть откуда взялись манеры рассудительного интеллигента. Короче, ему хотелось незаметно спуститься на тормозах с министерских, всеми покинутых высот, на совнархозовское, без него возделанное поле. Лобову же со стороны казалось, что Егор Егорович начал постепенно выбираться из полутемного газетного «подвала», куда его втолкнул — и довольно ловко! — кандидат экономических наук Родион Сухарев.

— Материалами занимается сам председатель,— дослушав до конца, спокойно заговорил Леонид Матвеевич.— Всех подняли на ноги. Вмешались не только два Госплана, вмешался секретарь ЦК. Недостает металла для Ново-Стальского комбината, задержалась отгрузка леса для твоего Рощинского, для завода синтезспирта, для нефтяников. Принимаются срочные меры. Попало, впрочем, и проектантам. Бригада, работающая у тебя, в июле будет усилена. Не унывай, хотя положение зело напряженное...

— Баста! — вскипел Егор Егорович.— Надоели мне эти речи! Привыкли вы там у себя к успокоительным речам. Я в вашей валерьянке не нуждаюсь. Мне подавай рабочие чертежи! Я строю город без канализации, без водопровода. Трехэтажные бараки строю. Помнишь наше совещание «на уровне послов»? Жалею, что не добился тогда встречи «в верхах» — у первого секретаря обкома. Помнишь, как уважаемый Нил Спиридонович маневрировал во время переговоров с представителями проектного института? То-то! Привык он иметь под рукой дюжину консультантов, вот и растерялся при одном референте по всем вопросам. Нечего винить Свердловский институт, коль у самих рожа кривая...— Егор Егорович остановился в нерешительности, бегло взглянет на Лобова и, подстегнутый его улыбочкой, двинулся напропалую:— Не понимаю, никак не могу понять, чего держат этого экс-министра, давно вышедшего в тираж? Если сам в отставку не подает, то ведь можно и дать ему оставку. Вызвать и популярно объяснить: так, мол, и так, дорогой товарищ, пишите заявление по собственному желанию. Общепринятая формулировка в таких случаях. Не всяк способен выслужить полный срок, у иных старость наступает раньше законного срока. Дайте ему хоть бабью пенсию! Правильно сказано недавно во-всеуслышанье о некоторых работничках: они все считают, что едут на ярмарку, хотя давно повернули с ярмарки. Что же вы там молчите? Чтобы наш брат, значит, выступил открыто, а вы, в случае неудачи, останетесь в сторонке. Тоже маневрируете! Боитесь, что ли, Рудакова, как бы ни обвинил вас в карьеризме? Но дело-то страдает. Нет, не выйдет из бывшего министра председателя совнархоза. Это все равно, что участкового поставить во главе месткома: начнет всех штрафовать за неуплату членских взносов, а сам в профсоюзе никогда не состоял...

— Хватит тебе изощряться,— сдержанно заметил Леонид Матвеевич.

— Что, не по вкусу пришлось? — Речка вскочил с места, заходил по комнате.— Не любите правду-матку? Вы обходитесь со мной куда бесцеремоннее, доложу тебе, спрашиваете миллиончик в день, зная, что я строю по карандашным наброскам — каждый лист выхватываю из-под рук проектировщиков. Зная, далее, что у меня недостает ни материалов, ни грузовиков, ни механизмов. Превратили начальника строительства в хренового пропагандиста. Кажинный божий день оправдываюсь перед комсомольцами, обещаю им златые горы. Я же молодежь обманываю! Наш брат, строитель...

— Наш брат, наш брат, — оборвал его, не повышая голоса, Леонид Матвеевич.— Эка, действительно, сколько злости накопилось у «нашего брата». Я начинаю верить, что ты определенно не занимался плагиатом, когда сочинял свою статью для «Промышленной газеты». Мне все думалось, ты ограбил свояка. Каюсь, были подозрения.

При первом же упоминании о «подвале» Егор Егорович сник, отяжелел, плюхнулся в плетеное кресло и проворчал себе под нос:

— Мстите при всяком удобном случае.

— Остынь. Зело разгорячился. Раньше ты во всяком случае не отважился бы на подобную тираду, а теперь, вишь, как распалился. И любопытнее всего то, что защитник министерских порядков открыто злоупотребляет совнархозовской демократией.

— Валяй, валяй! — усмехнулся Егор Егорович. И это «валяй» прозвучало примирительно, с ноткой раскаяния.

— Пора понять: Рощинское — стройка из ряда вон выходящая. Мы начали ее, действительно, без подготовки, если хочешь, внезапно. Некогда нам раскладывать по полочкам комплекты чертежей — государству нужна медь. Медь, как ты знаешь, входит в «электрическую часть» семилетки. Этим все сказано. Свердловский институт работает сейчас только на тебя, у совнархоза тоже руки развязались — Ново-Стальский комбинат получил, наконец, признание. Как ни трудно взять разбег самим новостальцам, но и они придут тебе на помощь. Решено двинуть сюда два прорабских участка в полном составе, с механизмами, с автоколонной. Мы пойдем на жертвы ради меди. Чем скорее государство получит медь, тем больше мы выиграем времени. Медь и время для нас сейчас понятия равнозначные...

Леонид Матвеевич говорил негромко, ровно, то и дело приглаживая волосы. Эта лобовская размеренность, только что сильно рассердившая Егора Егоровича, подействовала теперь успокаивающе: «Он прав, всех подняли на ноги. Вообще дело пойдет, должно пойти, черт возьми!» Речка прислушивался не столько к его словам, сколько к его тону,— выучился солидности в Госплане!

Очень тихо, словно издалека, зазвонил телефон. Егор Егорович взял трубку.

— Да-да, Рощинское слушает! У аппарата управляющий... Слушаю Григорий Илларионович!.. Как идут дела? Докладываю...

И по временному проводу, на котором «висели» близлежащие деревни, степной курорт и геологическая экспедиция, полетели торопливые слова о цементе, движках, тесе, водопроводных трубах, самосвалах, о каменщиках, мотористах, горняках, даже о гречневой крупе.

Накричавшись досыта, раза два грубовато одернув кого-то из «висящих» на проводе, что связывает стройку с внешним миром, Егор Егорович опустил трубку на рычаг, вынул из брючного кармана клетчатый платок и принялся вытирать обильный пот.

— Легче землю рыть, чем по такому телефону разговаривать. Я ему о гречке, он — о сечке. Теперь засыпет сечкой по самую макушку! Звонит каждый день... Ладненько, пойдем-ка, Леонид, на солнышко, посмотрим, что творится на площадке,— уже совсем миролюбиво предложил Егор Егорович.

Они шли от объекта к объекту. Стройка едва-едва поднималась первыми венцами кирпичной кладки над примятым, но живучим ковылем. Пушистые метелки степной царь-травы, цветущей здесь в последний раз, упрямо приподымались вслед за людьми. Кое-где тропинки перебегали суслики, нагловатые, вертлявые. Суслики не успели еще переселиться на ближние пригорки, по примеру домовитых сурков, что любят «посовещаться» у своих нор, напоминая издали пингвинов. В небе парили беркуты, высматривая добычу в свежих глинистых отвалах. Но это им не пашня, это огромнейший карьер, на дне которого веками лежала медная руда. Кругом, насколько видит глаз,— сизоватая рябь нетронутой степи, гул дизельных экскаваторов и самосвалов расходится по всей равнине, на юге достигая, быть может, Ярска, и на севере соединяясь с монотонным шумом турбин Южноуральской ГЭС.

Леонид Матвеевич приостановился, заинтересовавшись ловким каменщиком-виртуозом, тот выкладывал простенок: кирпич за кирпичом мелькал под его умелыми руками, с длинными «вдохновенными» пальцами; и вот рядок готов, мастер всем корпусом откинулся назад, будто пианист перед заключительным аккордом, и снова порывисто склонился над белыми «клавишами» силикатных кирпичин, начал новый рядок на глаз, без «прорабских нот». Его окружила молодежь, постигающая тайны строительного искусства.

Вдоль улицы, размеченной пунктиром мелких котлованчиков, шел, деловито взмахивая тростью, коренастый человек в чесучовом кителе. Белую полотняную фуражку он держал в руке и тоже помахивал ею в такт пружинистого шага. Леонид Матвеевич издали узнал Жилинского по этой его манере шагать не спешно, но ходко, свойственной бравым старикам, не чувствующим груза времени.

— Идет главный кладовщик южноуральских недр выписывать фактуры!— сказал Егор Егорович Лобову.

— Привет начальству! — поднял трость Жилинский на подходе к ним.— Что, инспектируете? Довольны, не довольны?

— Да как сказать...— уклонился от прямого ответа Леонид Матвеевич.

— А я доволен, вполне доволен,— Илья Леонтьевич прищуренными от солнца, хитроватыми глазами измерил того и другого.— У геологов две задачи: открыть что-нибудь, знаете ли, симпатичное — это в первую голову, и заинтересовать находкой несговорчивых строителей — это во-вторых. А уж строители не отступят, я их знаю!

Речка крякнул от удовольствия, приняв похвалу на свой счет.

— Скажу вам, товарищи начальники, по секрету,— он шутливо понизил голос до полушепота, поднес палец к кипенно-белым усам.— Вон, у той сурочины взяли «ураганную» пробу. Сколько бы вы думали? Не пять, не двенадцать, нет, целых двадцать девять процентов меди! Нуте-ка, прикиньте, среди какого богатства жили господа сурки со своими дамами!

— Не сидится вам дома,— мягко заметил управляющий трестом.

— Слышите, Леонид Матвеевич? Я ему, видите ли, тут мешаю! Егор Егорович считает, что все тут давным-давно разведано-переразведано. Ошибаетесь. Геологической экспедиции хватит работы на всю семилетку! Просил я у него пяток молодцов на шурфы, хотел для него ж подыскать камешек покрепче. Не дал.

— Ладно, ладно, дам, теперь люди есть.

— У нас все больше увлекаются бурением скважин, шурфами пренебрегают. Напрасно. Совершенно напрасно. Идемте, я покажу вам эту самую «ураганную» пробу-то. Пальчики оближете! Отсюда с километр всего, идемте, идемте, не ленитесь!

Жилинский так настойчиво приглашал, что отказаться было просто невозможно.

Леонид Матвеевич уже знал историю Рощинских медноколчеданных залежей, которые были, можно сказать, «ахиллесовой пятой» Жилинского: старик никак не мог простить себе до сих пор что, начав разведку почти тридцать лет назад, не довел дело до победного конца. Потому-то и рассказывал он о своих поисках рощинской меди с неохотой, чтобы — не дай бог! — не сложилось впечатление, что какой-то пенсионер замахивается на чужую славу.

Все началось с «купоросного озера», окруженного веселой березовой рощицей. Издавна жители окрестных сел ездили сюда лечить простуженные ноги. Однажды, возвращаясь из поисковой партии в Ярск, Илья Леонтьевич остановился на ночлег в степной деревушке Ульяновской, у знакомого крестьянина, и обратил внимание на его находку — кость, покрытую окислами медной зелени. «Откуда у тебя эта штучка?»— заинтересовался он. «Да на озере, у Рощинского хутора подобрал в троицын день»,— объяснил хозяин. «Может, подаришь?» — «Невелика ценность! Возьми, сделай одолжение». Так в руках геолога оказалось то «адамово ребро», с которым он и отправился к сказочной «Хозяйке Медной горы». Первая же проба волы показала, что в ней содержи — я кальций, медь, железо. Молодой технорук Ярской базы, занятый срочной разведкой на никель, все чаще стал наведываться в березовую рощицу, где уже строился курорт. Выпросил у краевого начальства деньги для «свободного поиска», принялся бурить. Прошел наклонную скважину под озеро, потом несколько скважин поблизости. Только разохотился — деньги кончились. А из Москвы телеграмма за телеграммой: шлите материалы по никелю, выезжайте для доклада. Эх, никель, никель, сколько отнял времени!.. Потом развернулось строительство первых ярских заводов, и Жилинскому пришлось выступать в разных амплуа: начальник геологического бюро управления Ярского промышленного района, главный маркшейдер никелькомбината, главный геолог Ново-Стальска. Но о «купоросном озерке» не забывал, хотя геофизики, работавшие в те годы в районе Рощинского, плохо вооруженные да и малоопытные «безусые инженеры», не могли определенно ответить на вопрос о меди. «И да и нет»,— говорили они, смущенно разводя руками... Так это продолжалось полтора десятка лет, вместившие в себя и предгрозовье, и войну с ее ночными поисками полковых разведчиков, и тяжкий восстановительный период. Лишь в конце сороковых годов Южноуральское геологическое управление всерьез заинтересовалось Рощинским, отрядило сюда одну из партий.

— Какие молодцы, а! — говорил Илья Леонтьевич, шагая по привычке впереди спутников.— Как удачно врезались в отличнейший, уникальнейший медный колчедан, и, заметьте, всего лишь на глубине ста метров! Это вам лишнее подтверждение той простой истины, что там, где побывало двенадцать геологов, наверняка можно открыть тринадцатое месторождение! Теперь меня участливо спрашивают: как это вы недобурили каких-нибудь десяток метров? А в тридцать седьмом один молодой человек все допытывался: как это ты осмелился бурить вне плана?..

Остановившись на высотке «Золотая шляпа», неподалеку от той буровой вышки, куда он вел Лобова и Речку, чтобы показать им «ураганную» пробу, Илья Леонтьевич, видно, расчувствовавшись, продолжал доверительно:

— Помню, здесь, именно здесь, где мы стоим, летом тридцать третьего профессор Крейтер, светила, звезда наипервейшей величины, известный консультант по меди, заявил моему начальнику: «Ты можешь спокойненько подарить Жилинскому это месторождение. Ему всюду мерещится руда»... Каково, а? Напрасно я тогда не принял из рук профессора его подарочек, теперь бы миллиардером, именно миллиардером стал! — посмеивался он, искренне довольный удачей своих молодых коллег из Рощинской экспедиции.

— Выходит, смутила вас звезда наипервейшей-то величины? — неосторожно спросил Леонид Матвеевич.

— Не смутила, а финансирование запретила, голубчик, и запретила деликатно. Век не забуду...

«Зря растревожил старика»,— огорчился Леонид Матвеевич, едва успевая шагать вслед за геологом.

Дьявольски уставшим, пропыленным до нитки, возвращался Лобов в Южноуральск. Не доезжая Меднограда, пересекли двухколейную железную дорогу (тут, бывало, проходил один поезд в сутки, даже цвел татарник между шпалами), и опять .вьется, петляет накатанный большак вдоль древнего Яика, меж крутых отрогов Уральских гор. Взбежит «газик» на перевал — и дух захватывает от июньского пшеничного разлива. Давно остались позади кружевные облачка над Рощинским, тяжеловатые дымы над Ярском, Ново-Стальском, Медноградом. По всему горизонту идут благодатные дожди. Хорошо бы им добраться до целинного Притоболья!.. Легко на сердце и тревожно. Легко оттого, что Высокая степь очень богата не только редкими металлами, но и редкими людьми (один Жилинскнй чего стоит!). И тревожно потому, что многое еще, очень многое надо сделать для людей, чтобы переселить их из времянок и палаток в капитальные дома строительных поселков. Нужно завидное терпение старого геолога, живущего в том светлом городке, который он сумел увидеть сквозь десятилетия, взяв в руки первый кусочек ярской полиметаллической руды.

Дома Леонид Матвеевич нашел на столе записку, оставленную впрочем, наугад, судя по дате:

«Леня, я вернусь поздно. Не сердись. В холодильнике найдешь готовый ужин. Вася».

Он повертел записочку в руках: выходит, она не первый вечер пропадает там. От этого тоже сделалось легко и неспокойно: конечно, лучшей подруги, чем Настенька, Василисе не найти в Южноуральске, но есть что-то и неестественное в дружбе двух этих женщин. «И как это Вася не догадывается? Привыкла относиться к прошлому с беспристрастностью историка».

Леонид Матвеевич принял холодный душ, выпил стакан чаю и прилег отдохнуть на широкую тахту. Ему все чудилось, что он мчится на машине по маслянистым степным проселкам: пологие волны травянистых балок бегут, бегут навстречу, плавно вздымают «газик», как утлую лодчонку, на ковыльные седые гребни и снова бережно опускают его в низины, к деревянным мостикам через ручьи с ярко-зеленой бахромой кустарников. Степь похожа на штилевое море,— с виду ровная до ослепительного блеска, а постранствуешь с денек — укачает. Вверх-вниз, вверх-вниз... На каком-то очередном подъеме Леонид Матвеевич прерывисто вздохнул от встречного освежающего ветра и, теряя ощущение пространства, тут же погрузился в глубокий сон.

Василиса Григорьевна, вернувшись в одиннадцатом часу ночи, старалась ходить на цыпочках. В одних трусах и майке, она наводила порядок в доме, изрядно запущенном без мужа. Нечаянно стукнула дверью, выругала себя. Но что там этот стук,— грохот экскаваторов не разбудил бы Леонида Матвеевича после долгих странствий по степи...

— Вечер или утро? — спросил он сам себя, приподымаясь на локте.

— Восьмой час утра! — засмеялась Василиса в соседней комнате.

— Что ты говоришь?!. — Леонид Матвеевич быстро встал, потянулся. Собравшись на работу, он поинтересовался как бы между прочим:

— Крепко подружилась, значит, ты с Кашириной? Василиса вспыхнула.

— Бедная Анастасия Никоноровна, мучается, не находит себе места,— сказала она с таким искренним сочувствием, что и ему сделалось не по себе.

— Прошу тебя только об одном: никаких советов, никакого вмешательства в чужую жизнь.

— Я, право, не вмешиваюсь, что ты, Леня? — окончательно смутилась Василиса, вдруг испугавшись своей собственной догадки о затаенных чувствах Анастасии Никоноровны к ее, Васиному, Леониду.— Нет, что ты, я не позволю себе 'никакой бестактности,— добавила она, и предательская краска залила все ее лицо.

Леонид Матвеевич заторопился, будто и не обратив внимания на растерянность жены.

23

Вот уж кого не подстерегает прошлое, так это Инессу и Геннадия. Конечно, бывают и у них размолвки, вроде той, в пургу, когда они расстались, не простившись, или вроде недавней ссоры по поводу «излишнего внимания ветреного Генки к героине бригады — Раечке Журавлевой». Но все эти молнии, весь этот гром, как в майскую грозу: пройдет — и еще светлее на душе, еще просторнее мир, в котором живут только двое, совершенно никого не замечая.

В горкоме комсомола давно смирились с тем, что инструктор Иноземцева слишком явно отдает предпочтение строительным площадкам, вовсе «игнорируя заводские организации». Инессе повезло: едва была закончена аглофабрика для никелькомбината, как сам ЦК решил включить вторую очередь завода синтезспирта в число ударных комсомольских строек. Понятно — большая химия. И штаб со всем своим хозяйством — графиками, листовками, плакатами — охотно перекочевал на соседнюю стройку. Ее назвали громко: «Рубеж номер один Ярской семилетки». Управляющий трестом пошел навстречу молодежи — перебросил сюда комплексную бригаду коммунистического труда. Одним словом, штаб привел за собой на «рубеж номер один», можно сказать, гвардейские части, испытавшие и августовский зной, и обложные осенние дожди, и зимние метели ураганной силы.

Инесса встречалась с Геннадием ежедневно, разве лишь за исключением «святого четверга», когда заседало бюро горкома. Да и в «святой четверг» ей удавалось иногда ранним утром или вечерком навестить свой подопечный штаб. Ну как же не зайти — ведь тут большая химия!

— И большая любовь! — бухнул однажды прямо на бюро Алексей Вдовенко, агитпроп, «мальчик с пальчик», имевший свои виды на Инессу.

— Тебе-то что, пусть,— мимоходом заметил секретарь.

А она не знала, куда деваться, будто на смотринах, не находила места и рукам,— то положит их на стол, то опустит на колени,— ох, эти руки, вечно выдают ее! К счастью, заседание прервал звонок из области. В коридоре Инесса сказала ехидному Вдовенко:

— Ты не смей издеваться надо мной! Понял?

Это прозвучало, наверно, столь угрожающе, что тот даже попятился к двери, пробормотал:

— Не понимаешь шуток...

Какие уж тут шутки! Инессе теперь не до шуток... На следующий день она собралась на стройку раздосадованной на самое себя. Было же время, когда ей неплохо удавалось скрывать свои чувства к Геннадию: у всех, ну, буквально у всех, складывалось такое впечатление, что парень без ума от нее, Иноземцевой, а она, разборчивая девушка, только из вежливости не отклоняет его назойливых ухаживаний. И вот все переменилось. Геннадий охладел, привыкнув к этим свиданиям на стройплощадке, которые ему даже назначать не надо. «Что же будет, когда мы поженимся, если он и сейчас невнимателен ко мне? — тревожилась Инесса.— Сама избаловала! Нет, нет, нет, нужно сделать таким образом, чтобы он понял, наконец, что я не сентиментальная кисейная барышня, что я еще подумаю годок-другой, прежде чем решусь выйти замуж за такого упрямца. Да-да, подумаю. И, возможно, совсем раздумаю. Пусть не задается. Возьму и не пойду сегодня в штаб, нечего мне там делать...»

Но она все-таки пошла. Правда, оделась похуже: к чему это расфуфыриваться, как на праздник.

Нелегко, ох, нелегко в двадцать один год притворяться равнодушной! Миновала, видно, беспечная пора первых увлечений, та необратимая пора раннего девичества, когда мальчишек водят за нос. Наступило время любви, и теперь этот упрямец Речка-младший может повести ее, Инессу, куда захочет. И она пойдет за ним, слабо, лишь для вида, сопротивляясь. Хотя бы уж скорее он позвал ее к себе, чтобы не сохнуть от ревности, не взглядывать хмуро на Раю Журавлеву, которая, быть может, ничего не подозревает и ни в чем не виновата. Стыдно признаться, но ведь эта мнимая соперница с «родинкой капитализма» давно не дает покоя ей — «теоретической» Инессе, как в шутку называл се добрейший Никонор Ефимович. В штабе царил переполох: ни с того ни с сего оборвалась «нитка» временного водопровода, протянутая к бетонному заводику. Или лопнули или разъединились трубы, наспех уложенные весной в еще неоттаявшую траншею.

— Сколько раз твердили миру: не надейся на времянки, делай все капитально...— сердито говорил Геннадий, не замечая стоявшей у двери представительницы горкома.— Ладно, пойдем, ребята, покопаемся в земельке! — подражая отцу, закончил он коротенькую речь. Увидев, наконец, Инессу, он небрежно кивнул ей в знак приветствия, как простой знакомой, и, проходя мимо, сказал вполголоса: — Извини, пожалуйста, мне некогда.

— Я тоже иду с вами.

— Возьмем с удовольствием,— подмигнул ей нормировщик Петин, закадычный друг-приятель Геннадия.

— Ребята! — крикнул балагур и острослов, техник Феоктистов.— Мы победим, с нами горком и крестная сила!

Геннадий взвесил в руке одну, вторую, третью штыковые лопаты, подобрал полегче, посноровистее, и вручилИнессе.

— Злоупотребляешь служебным положением! — и тут успел Феоктистов.

— Хватит тебе зубоскалить,— одернул его Петин.

Инесса сбросила поношенный жакетик, осталась в одной полосатой, спортивной блузке и заняла свое место в цепочке землекопов — между Геннадием и Журавлевой.

Как ни старалась она, но угнаться за этой ловкой Раей не могла. Та уже добралась до стыка труб, очистила его от земли — все в порядке — и, опираясь на бровки сильными руками, одним толчком, как на брусьях, вымахнула из траншеи. Ничего не скажешь, красиво получается у Раи. А Инессе, будто назло, попадались кирпичные половинки, щебень, хоть бросай лопату и берись за лом. Какая же неподатливая земля! Со стороны любо посмотреть на ритмичные броски умельцев, но стоит взяться самой за дело — и вспыхивают радужные круги перед глазами, начинает пересыхать во рту, воспламеняются непривычные ладони. Будь они неладны эти земляные работы! Недаром их называют трудоемкими. Слово-то какое — трудоемкость — вязкое, слежавшееся, подобно этой глине со щебенкой... Обидно, Гена даже не видит, что она, Инесса, выбивается из сил. Бирюк, ну и бирюк!

Наконец-то, долгожданный перекур. Феоктистов, Петин, сам Геннадий — все парни достают из карманов свои портсигары, измятые пачки папирос, угощают друг друга «пролетарскими», «директорскими», «министерскими», посмеиваются друг над другом, особенно над Феоктистовым, который «перепробовал весь табакторг». Он стоит на бровке, важно постукивает мундштуком дорогой папиросы по крышке серебряного, с монограммой, массивного портсигара, и то и дело поглядывает на Инессу. Отвернувшись, она осматривает себя: оказывается, блузка расстегнулась, приоткрыв розовые плечики сорочки. «И Рая не могла сказать»,— сердится Инесса, стыдливо пощелкивая кнопками.

— Устала? — с участием спросила Журавлева.

— Не очень,— сухо ответила она.

После короткого отдыха, измеряемого ничтожно малым временем, необходимым для сгорания щепотки табака, Инесса почувствовала, что постепенно втягивается в работу: круги перед глазами стали понемногу исчезать, пить уже не хотелось. Не боги горшки обжигают!

Теперь она почти не отставала от Раи Журавлевой, даже изредка взглядывала на свою соседку, на ее стройную фигуру, бронзовые литые икры, плавные движения загорелых рук. Ну как такую не полюбить Геннадию!

Когда Рая упруго нагибалась, чтобы выбросить очередной пластик влажной глины, из-под воротничка ее ситцевой полинявшей кофточки показывалась такая бархатистая родинка и рядом с ней — другая, поменьше. Инесса чуть не рассмеялась, вспомнив о «родинке капитализма», которую вгорячах «присвоила» этой в сущности славной девушке.

— Эврика! — крикнул нормировщик Петин.— Вот где была собака-то зарыта. Кончай зарядку, штабная бригада!

— Шабаш! — обрадовался Феоктистов.

«Значит, не я одна устала»,— отметила довольная Инесса.

— Землекопы — свободны, Петин — за слесарями,— распорядился Речка-младший.

К нему подошел худенький парнишка лет семнадцати, в брезентовых брюках, дважды или трижды подвернутых снизу, и в брезентовой куртке с чужого плеча.

— Вызывали, товарищ начальник штаба? — не то чтоб робко, но как-то смиренно спросил он.

— А-а, химик Николай Николаевич Осипов!

— Я не химик, я бетонщик, я не Николай Николаевич, я просто Николай,— с тем же смиренным достоинством ответил Осипов.

— Слушай, «просто Николай», что же это такое? Мы строим завод синтетического спирта для нашей химической промышленности, а тетка твоя, благодетельница, развела свою «химию» у себя в хате — самогонку варит. Имей в виду, бетонщик, исключим тебя из бригады коммунистического труда. Нам с такими «химиками» не по пути. Надеюсь, уразумел?

— Понимаю. Самогонный аппарат я сегодня утром разломал. Тетя варила тайно от меня, в сарае. И никакой я не химик, я просто оказался, недостаточно бдительным.

— Что правда, то правда! — захохотал, присев на бровку, техник Феоктистов.— Убил, окончательно убил этой своей бдительностью!.. Гена, будь другом, отпусти ты его, ведь он меня доконает! Честное слово!..

Глядя на него, смеялись и другие. Журавлева закрыла лицо ладонями, плечи ее вздрагивали. Инесса тоже не могла сдержаться, хотя и невесело было у нее на сердце.

— Ладно, иди, проверим,— сказал Геннадий, чувствуя, что и его одолевает приступ смеха.

— Там вас ждут. Делегация из Ново-Стальска,— обидевшись проговорил Химик и пошел к бетонному заводу.

— С этого бы и надо начинать! — крикнул ему вдогонку Феоктистов.— Ребята, подтянись! Наши соседи приехали с проектом договора на соревнование.

— Долго собирались, с марта месяца,— заметила Инесса.

— У них, многоуважаемая товарищ Иноземцева, миллиардное дело, не то что наш «самогонный аппарат» по производству синтезспирта.

— Плохой вы патриот Ярска, многоуважаемый товарищ Феоктистов,— отрезала она.

Геннадий мельком, неодобрительно взглянул на Инессу — да что с ней сегодня? — и принялся отряхивать комбинезон. Рая поправила волосы перед своим зеркальцем, повязала кокетливо шелковую косынку, подала зеркало Инессе. Та отказалась, поблагодарив: к чему прихорашиваться, если Генка-упрямец все равно косится? Она готова ради него землю копать всю жизнь, а он, «шатающий экскаватор», слова лишнего не вымолвит.

— Пойдем, друзья, принимать чрезвычайных послов Ново-Стальска! — сказал Геннадий, направляясь к конторке прорабского участка.

И опять Инессе показалось, что он многозначительно переглянулся с Журавлевой, и от этого заговорщического взгляда ее бросило и в жар и в холод. А было все очень просто: начальник штаба молча пригласил крановщицу на торжество подписания договора с делегацией строителей металлургического комбината.

Говорят, любовь обостряет и зрение и слух. Но вот инструктору горкома комсомола Иноземцевой любовь с недавних пор мешала разбираться в людях. Она шла сейчас вслед за неунывающими штабистами и ничего и никого не замечала: ни стрельчатых теней от башенных кранов, указывающих ей дорогу, ни минских самосвалов, которые сигналили почти в упор, требуя посторониться, ни Речку-старшего, приветственно махнувшего рукой из своей «Победы». Все думали, что девушка с непривычки устала перелопачивать землицу. А она устала перебирать в памяти разные догадки насчет подозрительного поведения своего Геннадия. Значит, верно, пришла та пора любви, которая больно мстит девчонкам с норовом за их привычку водить мальчишек за нос...

Максим Каширин задумчиво брел по левому берегу Урала, вспугивая то стрижей, то чибисов, то скворцов. За ним увязался крикливый стриж, долго преследовал его, круто, с посвистом разворачиваясь над головой. «Ну и злопамятный!» — наблюдал за ним Максим, когда тот бросался в свое пике, стремительно разрезая воздух скошенными крыльями.

Максим выехал сегодня за город со всей семьей, едва взошло солнце. До обеда успели и порыбачить, и сварить уху, и вдоволь набегаться с дочерьми по лужайке, мягкой-мягкой, еще не опаленной жарким дыханием суховея. Даша уснула чуть ли не на ходу, ткнувшись под кустом в клубничник. Потом вышла из строя и Милица, разморившись на солнцепеке. Мать уложила их на коврике, прилегла рядом с ними. Пока Максим возился с мотоциклом, подкачивая баллоны, проверяя свет, подкручивая всякие там гайки, заснула и Эмилия, буквально опьянев от терпкого речного воздуха, утоляющего жажду, как кумыс.

Дочери прижались друг к другу, прикрыв глаза ручонками, а мать неловко запрокинула голову на вышитую «думку», словно вглядываясь из-под опущенных ресниц в уральское, чужое небо. Максим остановился над женой: узкое бледное ее лицо порозовело, на выгнутой нежной шее ровно билась голубая тоненькая жилка, смущенно прятались в складках цветастого халата ее маленькие груди. Не так ли спала она и там, на партизанском бивуаке, под оливами, в те немногие дни затишья, когда гарибальдийцы позволяли себе роскошь — суточную передышку после боя с альпийскими стрелками Кессельринга...

Максим глубоко вздохнул, нечаянно вспомнив то неимоверно далекое время, и мысли его опять вернулись к отцу. Не замечая теперь ни привязчивого стрижа, ни шлифованной гальки под ногами, он шел, будто по инерции, и думал тоже по инерции. То была инерция недавнего большого горя, которой хватит, наверное, на годы. Не стало человека, верившего ему, Максиму, как самому себе. Только одна Эмилия может сравниться с отцом убежденностью в правоте его, Максима. Все остальные — сестры, племянник, зятья — просто сочувствующие люди. Уж на что мать, души не чаящая в единственном сыне, и та как-то сказала: «С кем грех да беда не случаются». Ну, конечно, ей хотелось оправдать своего меньшого извечной неизбежностью, и, сама того не желая, она поставила под сомнение честь сына. У материнской любви своя логика чувств, способная иной раз примириться даже с совестью: с кем грех да беда не случаются. И если уж мать на минуту усомнилась, что ж тогда говорить о других, хоть малая доля недоверия, да есть в каждом из них. Это уж бесспорно. И только отец, сам побывавший в лапах у Колчака, до конца понимал его, Максима, только он верил ему строго, без скидок. K на близкое родство, без сделок с совестью. Да у него и не дрогнула бы рука показать сыну-трусу на распахнутую дверь из собственного дома...

Так часами размышлял Максим, все больше убеждаясь в том, что именно он сам, своим несчастьем ускорил кончину своего отца. Правда, все, в том числе и Настя, обвиняли только Родиона, который довел тестя до паралича сердца. Но он, Максим, придерживался несколько иного мнения: наверное, в тот день их последней встречи отцу опять пришлась защищать его, Максима. Недаром зять вскоре после похорон прислал ему записку: «Прости, я не хотел причинить тебе никакой боли, все произошло без злого умысла». Что произошло? Сперва он хотел написать сестре, потом раздумал. Не следует ее расстраивать лишний раз. И так он доставил ей немало неприятностей. Переживать так переживать одному. В конце концов будет и на его улице праздник. Должен, должен быть!..

И Максим приостановился, изумленными глазами посмотрел вокруг. У него, пусть редко, но случались эти минуты острого, почти юношеского мироощущения, когда жизнь виделась во всей ее тончайшей прелести.

Вон на ближнюю скалу нехотя опускается матерый беркут, все суживая круги широко распластанными крыльями. На последнем вираже степной орел мгновенно сложил крылья, расправил когтистые мохнатые ноги и опустился точно на гребешок скалы,— отличная посадка! Сел, неторопливо повел головой. Стрижи и те притихли в его присутствии... А как пенится, бурлит Урал под замшелыми утесами: по краям воронок — пенные узоры накипи, слепящие чистой белизной. Река вяжет и распускает замысловатую кайму берега, вечно недовольная искусным рукоделием, которому позавидовали бы лучшие мастерицы из пригородных станиц. И в небе — легкая вязь облаков; они то соединяются, образуя воздушные орнаменты, то исчезают от верхового ветерка. Небо в многоточиях — это жаворонки, и за каждым из них тянется бисерная нить песни: весь ярко-голубой простор выткан из этих нитей. Да н земля, нарядная, еще почти весенняя, тоже поет негромко, задушевно, стоит лишь прислушаться к бесчисленному хору ее шмелей, кузнечиков, диких пчел.

Огибая пламенеющую поздним цветом овальную кулигу старого шиповника, Максим, увлеченный своим открытием мира, тихо, словно крадучись, вплотную подошел к беспечным (до чего ж беспечным!) молодым людям. Его не увидели, не услышали, скорее всего почувствовали: парень, обнимавший девушку, вдруг приподнялся, и Максим, поспешно отступая за шиповник, узнал племянника.

— Это мы, дядя,— странно незнакомым голосом сказал Геннадий.

— Вижу,— сказал Максим, подумав: «Что за черт, всем-то я мешаю целый день».

— К нашему шалашу—милости прошу!..

Инесса, гордая Инесса не находила себе места на этой укромной полянке среди чащо1бы великолепного шиповника. Ее темное, «полевое», платьице было, кажется, и выглажено-то наспех: складки лежали не там, где бы им полагалось, а эта косая, небрежная складка слева совсем была ни к чему. Она одергивала платье, украдкой посматривая на Максима, но он, заинтересовавшись фотоаппаратом племяша, снисходительно дал ей возможность привести себя в порядок.

— Двигаемся, ребятки, к нам в гости — свежей ухой накормим,— сказал он, наконец, полностью изучив диковинную «лейку» новейшего выпуска.

— Эмилия тоже здесь? — обрадовалась Инесса.

— Всех примчал на мотоцикле.

— Тогда идемте, идемте!..

Втроем они вышли на тропинку, что начиналась от выграненного ветрами темно-синего валуна в зеленоватых прожилках, на котором в такой же чудесный день Настя Каширина призналась в любви Лобову, и где сегодня утром кончились все недоразумения между Инессой и Геннадием.

Мужчины, будто сговорившись, шагали впереди, болтая о рыбалке. «Если бы Максим Никонорович нагрянул немного раньше...» — поеживаясь от холодка, думала Инесса, хотя плохо помнила, плохо понимала, что же такое случилось немного раньше.

«Вот и племяш скоро женится,— с глуховатым сожалением думал Максим.— Что за счастье выпадает им на долю? Хорошо бы непеременчивое». Он, полюбивший свою Эмилию под огнем, без капризной игры первых чувств, с трудом представлял себе, что могут быть на свете какие-то другие испытания, которые соединяют людей до конца.

Вся его семья была уже на ногах: хозяйка жарила окуньков на стеклянной сковородке, девочки гонялись по траве за бабочками, фиолетовыми, огнистыми, белыми. Эмилия приветливо поздоровалась с Инессой, заглянула в ее усталые, затаившие испуг глаза. Сначала заглянула просто так, из любопытства, потом изучающе, вопросительно, и без ошибки поняла ее, как умеют понимать только одни женщины.

24

«Тебе жить, тебе и решать...» — сказал Никонор Ефимович Анастасии накануне своей кончины. И вот настало время принимать какое-нибудь решение. Навсегда лишившись поддержки отцовской руки, она за колебалась: женская слабость временами брала верх, и тогда Анастасия ненавидела себя жестоко, без сожаления, как можно ненавидеть в немолодые годы.

Единственным утешением в эти дни была Василиса Лобова. Привязанность к ней, начавшаяся полгода назад, с той случайной встречи, укрепилась наперекор всем житейским предрассудкам и переросла в дружбу, пусть и очень странную для Леонида Матвеевича. Их сблизили не обычные разговоры о домашних мелочах, не взаимные, несколько противоречивые симпатии, а что-то другое, что иногда сближает двух женщин, вроде бы виноватых друг перед другом. Значит, и ревность, приглушенная временем, бывает мудрой.

Правда, Анастасия отметила недавно, что Вася (она тоже стала звать ее просто Васей) как-то уклоняется от прямых суждений, если речь заходит о семейных делах подруги. И, по-своему объясняя эту ее уклончивость, она уже не могла не поговорить с ней начистоту, догадываясь, что Лобовой, верно, давным-давно все известно. Улучив подходящую минутку, Анастасия сказала, неловко входя в несвойственную для себя роль соперницы:

— А знаете, Вася, я ведь когда-то увлекалась Леонидом Матвеевичем. Серьезно, серьезно!— и рассмеялась.— Не верите? Я и сама теперь не верю. Ведь мне было тогда всего семнадцать лет.

Василиса улыбнулась: уж слишком неестественным, право, получилось это ее признание, быть может, заученное наизусть. И она неожиданно спросила, тут же испугавшись своего вопроса:

— А сейчас?

— Что сейчас?..

— Признайтесь,— с ласковой требовательностью настаивала Василиса.— Вы же меня теперь знаете, Анастасия Никоноровна.

— Ну вот и официальный тон... Конечно, от прошлого всегда что-то остается, самая малость.

«Любит, любит и сейчас!» — немедленно заключила Василиса. Анастасия Никоноровна встряхнула волосы, не зная, видно, настоящей цены этому произвольному движению, и склонила красивую голову, будто ожидая, что скажет Лобова. «Боже мой, как она хороша!» — подумала Василиса, не в силах справиться со своим волнением.

С тех пор их дружба претерпела изменения: удивленная редкой откровенностью Кашириной, Вася прониклась еще большим уважением к ней, но все чаще ловила себя на том, что опасается ее. И потому это счастливые женщины немножко побаиваются неудачливых? Странно.

Теперь Василисе все стало ясно: и то, с какой настойчивостью Леонид остерегал ее от вмешательства в чужую жизнь, и то, что сам он, может быть, тоже «малость» любит Анастасию Никоноровну, да и причина его переезда в Южноуральск казалась уже совсем другой... Э-э, Вася-Василиса, как ты фантазируешь! Значит, начинаешь ревновать.

Но она ни за что, ни при каких обстоятельствах не прекратила бы сейчас дружбы с Анастасией Никоноровной, чтобы окончательно не выдать себя с головой. Хотя в их отношениях исчезла былая непринужденность, зато Василиса не сомневалась больше в искренности Анастасии, с тревогой наблюдая, как происходит в семье Сухаревых тот затянувшийся разлад, который, впрочем, возник задолго до появления Леонида в Южноуральске.

Словно предчувствуя недоброе, вчера из Ярска приехала Зинаида Никоноровна, которой Анастасия ничего не писала второй месяц. Как раз Родиона не было дома, и сестры, пользуясь случаем, просидели до поздней ночи. Зинаида Никоноровна никак не могла понять, почему же ее бедная Настенька порывает с мужем на сорок первом году своей жизни, имея двух ребят и совершенно не представляя себе, удастся ли в будущем устроить жизнь.

— Да-да, Зина, я не знала, с кем жила, и ты не осуждай меня, пожалуйста, все это очень сложно,— говорила Анастасия.

— Но разве он плохой семьянин? Не похоже. Не верю.

— Оставь ты эту свою простецкую рассудительность. Ты же знаешь, о чем идет речь. Родион лжет на каждом шагу, ищет лазейку, чтобы выйти из воды сухим. 'Ведь я-то все вижу. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я прикрывала его мелкую игру? Или, по крайней мере, чтобы не замечала? Не могу больше, нет, нет, не могу! Я и без того виновата перед людьми. Люди мне уже не верят. На последней конференции тридцать четыре делегата проголосовали против меня. За что?

— На всех, матушка, не угодишь.

— Мне бы встать да честно рассказать обо всем. Не хватило сил. Сама себе презираю за эти бесконечные дискуссии с Родионом на кухне. А с ним надо вести разговор в парткомиссии. Отец был прав. Родион злобствует. Он катится вниз. Я должна остановить его. И другого способа остановить я не нахожу. Жить с человеком, который изменяет тебе лично, считается безнравственным. Но трижды безнравственно жить с таким... Прожила я с Родионом двенадцать лет и, как слепая, ничего не видела. Больше не могу, не уговаривай. Надо кончать. Чем скорей, тем лучше.

— В наше время расходиться с человеком по каким-то политическим мотивам — я этого не понимаю!

— Ведь Родион и твоего муженька втянул было в неприятную историю, напечатав свою статью за его подписью.

— Гора сам виноват.

— Я его и не защищаю. Но Леонид прав, сказав мне однажды: «Если Егор Егорович переживает болезненную ломку привычек, то твой Родион должен побороть весь свой социальный опыт, иначе дело обернется слишком плохо». Это Леонид верно заметил, хотя он многого и не знает, лишь догадывается.

— И все же нельзя так наказывать человека. Нельзя, Настенька.

— Наказывать? Это Родион наказал меня. Ведь ты сама сомневаешься, удастся ли мне «устроить» жизнь. Скорее всего не удастся. Лучшие годы выброшены на ветер, и только по милости Родиона Федоровича...

— Вот и слезы! Не расстраивайся, ну-ну, перестань, перестань... Зинаида Никоноровна обняла сестру, прижала ее к себе, да и сама всплакнула, глядя на свою бедную Настеньку.

Когда та успокоилась немного от исцеляющих женских слез, Зинаида Никоноровна спросила ее нерешительно:

— Леонида-то все любишь? Анастасия промолчала.

— Беда мне с тобой.

— Что поделаешь? Я на днях проговорилась даже его жене.

— Сумасшедшая!

— Василиса Григорьевна — хорошая женщина. Разве только немного наивна, так это понятно, — счастливая.

— А не кажется ли тебе, что с Леонида-то все и началось?

— Нет, что ты! Началось гораздо раньше. Началось ведь не с чувств. Чувства потом примешались. Да если бы не было тут Леонида, я бы уже, наверно, давно порвала с Родионом. За мужа стыдно перед всеми, а за себя — перед Леонидом. Уехать разве куда-нибудь... Как посоветуешь, Зиночка?

— Не выдумывай! Ну куда ты поедешь? Куда?..

Анастасия долго не могла смежить глаз в эту ночь. В самом деле, лучше всего уехать из Южноуральска. Выбор большой: Ярск, Медноград, Ново-Стальск, Нефтегорск, Рощинское, не считая районных городков. Область велика: три-четыре европейских государства разместились бы на ее территории. Однако Ярск не подходит — родина. Нелегко возвращаться на родину одной-одинешенькой. Не подходят, видно, все города, составляющие «зону совнархоза», — жить там, значит, неминуемо встречаться с Леонидом. Остаются сельские районы и Притобольский целинный край: там есть где затеряться. Но что ей, инженеру-металлургу, делать в деревне? Идти на партийную работу? Да кто ее пошлет после всего этого!.. И она, бракуя вариант за вариантом, так и не смогла остановиться на каком-нибудь из них.

А Зинаида Никоноровна была расстроена несговорчивостью сестры. Уж она-то бы никогда не бросила своего Егора, что бы с ним ни стряслось, как бы долго он ни переживал, по словам Лобова, эту «болезненную ломку привычек»... Эх, Настя, Настенька, неизвестно, что и присоветовать тебе, ума не приложишь. Да и вряд ли она, Зинаида, вправе отговаривать сестру, если, поставив себя на ее место, не смогла бы ни на что решиться. И в кого удалась Настя? Только не в мать. Вылитая — отец. Тот ни уступал ни на полшага. Что ж, так, видно, тому и быть, если уж Настя не признает никаких наших бабьих компромиссов...

Утром Анастасия ушла на собрание партактива, а Зинаида Никоноровна отправилась, прогулки ради, по магазинам.

Когда закончилось утреннее заседание, половину которого занял доклад секретаря обкома о строительстве Рощинского комбината, Анастасия увидела в зале Лобова. Она свернула к запасному выходу, чтобы не встретиться. Но он настиг ее на боковой лестнице и, еще не успев поздороваться, взял за локоть, как старый и близкий друг. Анастасия легонько охнула, быстро обернулась, хотя и без того знала, что это именно он.

— Где пропадаешь, Настенька? Скучновато без тебя,— громко сказал Леонид А1атвеевич, не обращая внимания, что кругом были люди.

Анастасия грустно улыбнулась:

— Не предполагала, что у тебя хватает времени и для скуки.

— Да, не то слово подвернулось.

— Не утруждай себя, не надо.

Он отпустил ее локоть, стал закуривать. Анастасия подождала его, некоторое время они шли молча. Леонид Матвеевич присматривался к ней, будто удивляясь то этими игривыми колечками на висках, то сомкнутыми у переносицы длинными бровями, мягко огибающими ее карие глаза, прищуренные от солнца.

— Та и не та!

— Та. К сожалению, та самая,— и Анастасия вдруг стушевалась, как на массовке близ Ярского ущелья, когда стояла перед ним, пунцовая и виноватая. «Ни с того, ни с сего объяснилась еще раз. Баба ты, баба!» — выругала она себя, искоса взглянув па Леонида.

— Хочешь, скажу правду?

— Говори.

— Если бы не тот Ленька, непутевый, без ума влюбленный в пионервожатую товарищ Зину, а сей Лобов сидел на валуне, то он во всяком случае поступил бы иначе, он бы...

— Так не шутят.

— А я и не шучу.

— Оставим это, Леня.

Они вышли на зеленую набережную Урала. Перед ними, сразу же за дымчатыми кронами старых ветел, широко раскинулась родная степь, над которой под свежим ветерком развевались выцветшие ленточки дорожной пыли.

— Отдохнем, Леня, — сказала Анастасия и первая села на ветхую, давно не крашенную скамейку у парапета набережной.

Все так же, как и четверть века тому назад, тек внизу Урал. Но словно почуяв близость тоскующей Серебрянки, он вроде бы замедлил бег перед этой встречей,— плавно, раздумчиво струился под обрывом. Сотни километров гордая Серебрянка, затаив обиду, скиталась по диабазовым теснинам в одиночестве, в разлуке, не теряя, впрочем, из виду своего Урала, тайно думая о нем, иной раз близко-близко подходя к нему, а он все отворачивал куда-то в степь. И вот они, наконец-то, рядом. Как же встретятся сейчас там, за городом? С надеждой? Или с разочарованием? Урал, Урал, мог бы ты и пораньше пробиться через скалы, если бы еще в молодости полюбил свою Серебрянку. Столько пройдено, и все врозь. А теперь, как ни считай, совсем недалеко до моря...

— Возможно, мне уехать лучше? — спросила Анастасия.

— Куда? Зачем? — не понял Леонид Матвеевич.

— Ухожу от Родиона, больше нет сил. Пытка. И моральная, и физическая.

— Настенька!

— Не смей, ни слова. Ведь он Су-ха-рев,— сказала она, и ей сделалось стыдно за себя.

Леонид Матвеевич готов был сейчас, на виду у всех, обнять Настеньку, утешить, просидеть с ней дотемна, улавливая не слухом, всем существом, неровные, сбивчивые удары ее сердца. Он взял ее руку, доверчивую, как и прежде, и осторожно сжимал и разжимал тугие пальцы, не отвечавшие ему ни одним движением. Эти смелые, порывистые ее руки не могли отвечать ему теплом, хотя они много лет назад сами опустились на его мальчишеские плечи. Наверное, бывало такое и у других: он мог бы отрешиться сейчас от всего на свете ради этой, так легкомысленно отвергнутой когда-то Настиной любви. Тут уж недалеко и до беды.

Анастасия отняла руку, поднялась.

— А я тебя ищу по всему скверу, с ног сбилась! — подходя к ним, сказала Зинаида Никоноровна.

Странное дело, если раньше она умела вовремя оставить их вдвоем, то теперь тоже вовремя нагрянула невесть откуда.

— Помешала?.. Нет? Очень рада. Пора, молодежь, обедать, одним мороженым сыт не будешь!..

Совершенно незнакомая женщина — полная, раскрасневшаяся, в светлых замшевых туфлях на босую ногу, с полотняным жакетом на пухлой розовой руке, и словоохотливая — ну, ничего от прежней «товарищ Зины», кроме этого смолянистого жгута волос, уложенного на затылке, да янтарных искорок в глазах, устало-добродушных. Как время меняет отношения между людьми! Леонид Матвеевич снова ощутил то, уже знакомое безразличие к Зине, на этот раз даже раскаяние и ту беспокойную радость, то нечаянное открытие, каким была для него теперь Анастасия.

Он взял сестер под руки, сказал им грубовато, не к месту, что-то насчет давно отшумевшей юности и с нарочитой торжественностью повел их по главной улице Южноуральска, разморившегося под нещадным солнцем.

Было уже за полдень.

25

Кажется, совсем недавно, каких-нибудь года два назад, Сухарев принадлежал к тем людям, которые составляют «серединку» партии — это сильные духом и телом коммунисты сорока-пятидесяти лет, наделенные житейским опытом и не знающие старческой усталости. Родион Федорович гордился сверстниками, называл их «славными дядьками» и частицу этой мужской ласки оставлял себе. Кстати, он не видел в этом ничего нескромного: собственно, это заслуженная самонаграда за долгий труд.

И вот он оказался не у дел. Нельзя же считать серьезным занятием одну-две статейки и полдесятка заметок в месяц в центральной ведомственной газете. Если грузчика заставить перебирать козий пух, то можно довести его до исступления: худшей муки не придумали бы и в древности. Но надо же добывать хлеб насущный.

Сухареву сейчас бы с утра до вечера с институтской кафедры или даже с тесовой трибуны какого-нибудь клуба читать лекции, одну за другой, одна другой громче, а по ночам писать, писать книжку за книжкой, радуя всех блеском мысли. Однако настали иные времена. Иные ораторы трясутся в «газиках» по полевым дорогам, кочуя от стройки к стройке, то села к селу... Не он ли, Сухарев, всю жизнь числил себя среди закаленных бойцов трибуны, что расчищали путь хозяйственникам, таким, как его свояк Егор Речка! А теперь эти «трофейщики» выдвинулись на первый план. Но как будет дальше, когда придется взламывать новые укрепления врага? Тут без старых солдат не обойтись.

Сухарев до сих пор считал, что все уляжется в конце концов. Верность букве марксизма — вся его вина: побольше бы таких приверженцев... Рассуждая в таком примирительном духе, он сглаживал собственную вину, весьма старательно сглаживал, причисляя себя к «издержкам революции». Кстати, случались у него дни, когда жизнь виделась в ее обычном естестве: в борении страстей, поисках, открытиях, в мерном, поступательном движении. Родион Федорович приободрялся: всякое занятие, даже писание заметок в московский еженедельник, становилось совершенно необходимым делом. И все-таки связь его с будничными делами оказывалась настолько слабой, что рвалась тут же, как только он задумывался о будущем.

Как жить дальше?

Неужели он, Сухарев, — закоренелый, отъявленный догматик, «ревизионист наизнанку», по желчному слову тестя, или просто честный человек, привыкший резать правду кому угодно? (Ну, может, чуточку самолюбивый,— не страшно: яд в малых дозах иногда полезен). Неужели он меньше своей жены, «доморощенного политика», разбирается в процессах общественного развития? Нет, конечно. Нет! Анастасия Никоноровна Каширина — самая обыкновенная «регулировщица на райкомовском перекрестке проселочных дорог». Дальше своего перекрестка ничего не видит. Немудрено, ей и не приходилось стоять на «людном большаке государственной работы». Слабой женщине простительно это дирижирование не бог весть каким движением: знай одно — переключай огни светофора с зеленого на красный, с красного на желтый, с желтого на зеленый. Нехитрые обязанности. Привыкла она смотреть на ход истории из застекленной будки: скорость такая-то, повороты такие-то, место для пешеходов такое-то. На каждом шагу предупредительные знаки, все расписано, расчерчено. Картинка — не работа. И эта «регулировщица» позволяет себе учить его, Родиона Сухарева, какой держаться стороны, чтобы не путаться под ногами у прохожих. Слишком много на себя берет! Но как жить дальше?

Неужели они все правы? Жизнь идет своим чередом: заокеанский шумок, поднятый вокруг культа личности, давно уж поутих; «венгерский вопрос» сама жизнь сняла с повестки дня; ломка министерств не вызвала и легкого озноба в промышленности; тракторы, переданные из МТС в колхозы, пашут ту же землю с заданной глубиной; ассигнования на пенсии и жилстроительство не разорили государственного банка, капитальные затраты на целину обернулись миллиардами пудов дополнительного хлеба... Никуда не уйдешь от логического сцепления фактов.

В эти немногие часы просветления, которые Родион Федорович эпизодически переживал после смерти тестя, он готов был пойти в обком, написать в ЦК, раскаяться во всех грехах, подлинных и мнимых. Однако с недавних пор он почувствовал себя совсем чужим в родном городе, хотя еще мальчишкой помогал красногвардейцам отбивать Южноуральск от дутовских казачьих сотен. Воспоминание о том было настолько неясным и отрывочным, что он и сам иной раз не верил в реальность пасхальной кровавой ночи восемнадцатого года. Возможно, взрослые приукрасили тот, Родькин, поступок для пущей важности. Да и вполне возможно, что люди, окружавшие его, Сухарева, все четыре десятилетия, тоже что-то приукрашали в нем. А для чего бы им это делать? Чепуха какая!.. Но последняя догадка, показавшаяся точной, испугала Родиона Федоровича больше всех догадок. И теперь, бесцельно прогуливаясь по улицам, он думал: «Эх, вы, товарищи дорогие, сами возносите человека на седьмое небо и сами смешиваете его с грязью... Кстати, вы тут ни при чем»,— спохватывался он и начинал искать безлюдное местечко в Караван-Сарайском парке. А как все-таки жить дальше?..

Одиночество мучило Родиона Федоровича третий год, исцеляло же на час-другой, не больше.

Позавчера он встретил у подъезда совнархоза Егора Речку. Свояк только что выбрался из машины, стряхнул пыль с пиджака, набросил его на плечи и вразвалку, словно конник, двинулся к парадной двери. Родион Федорович не успел свернуть за угол.

— Постой-ка! — крикнул Егор Егорович. Пришлось остановиться.

— Есть деловое предложение, Родион... Да ты не хмурься. Кто старое помянет, тому глаз вон! Ладно, ладно, не буду о старом... В общем, есть у меня предложение: брось ты эту газету (ее у нас двести экземпляров выписывают на всю область!), принимай-ка лучше плановый отдел в Рощинском. Самостоятельная стройка, доложу тебе, солидная программа капвложений, вообще дело перспективное, с размахом. Поработаешь с нашим братом годик, а там, глядишь...

— Ты что, в отместку за «подвал» решил меня сосватать?

— Ладно, не дуйся. Баста! Ей-богу, умнее будет. Благороднее. Насте работенка найдется в Ярске. Это совсем рядом с Ярском — тридцать километров. Курортный уголок почти на берегу Южноуральского моря! По рукам, что ли? — и он протянул ему огромную свою ручищу в знак договора.

— Нет, не стану я тебе, Егор, таскать сводки на подпись.

— Что так?

— К чему весь этот разговор?— рассердился Родион Федорович и, не простившись, пошел прочь.

Речка постоял на лестнице, провожая его рассеянным взглядом. Ему хотелось чем-нибудь помочь Родиону. Особенно настаивала Зинаида: поговори да поговори с ним при случае. «Вот и поговорил! Может быть, не с того конца начал? Или случай неподходящий? Да что я парламентер, что ли? Баста! — коротко, с досадой махнул рукой Егор Егорович.— Придет время, одумается...»

А Родион Федорович долго не мог успокоиться. Дожил! Докатился! Предлагают быть мальчиком на побегушках у какого-то подрядчика. Издевка, самая настоящая. Нет уж, лучше рядовым бетонщиком на любую стройку, чем исправно служить статистиком у Егора. Совсем распоясался толстяк. Не жирно ли будет комплектовать линейный аппарат строительного треста за счет научных кадров. Надо же додуматься до такой глупости!..

Буквально на другой день он столкнулся в совнархозовском коридоре с Лобовым.

— А-а, это вы? — словно обрадовался тот. — Легки на помине! Как говорят, на ловца и зверь бежит. Не пойдете ли к нам референтом? У нас был москвич, толковый работник. Соскучился по своей Большой Дмитровке, мы его и отпустили. Насильно мил не будешь. Отличная вакансия — референт председателя совета. Ну, как?

— Спасибо за внимание, однако...

— Не согласны? Жаль!— бросил на ходу Леонид Матвеевич.

Да что они, сговорились? И речка, и Лобов. Нашлись доброжелатели, ничего не скажешь!.. Кстати, последнее предложение отличается большим тактом. Лобов — не Егор, привыкший вербовать рабочую силу через уполномоченных «Оргнабора». Лобов умеет отличить сезонника от экономиста высшей квалификации: его идея привлекательнее. Однако тоже не лишена вероломства: подумать только, ему, Сухареву, предлагают должность референта при председателе совнархоза. Нашли тайного советника! И откуда такая самоуверенность у этого бывшего госплановца? Покорнейше благодарим за трогательную заботу о «перевоспитании матерого «догматика». Как-нибудь обойдемся без высокопоставленных шефов...

Но похоже, что тут был общий заговор. Сегодня утром, собравшись на работу, Анастасия сказала ему уже с порога, словно боясь продолжения разговора:

— Пойми, наконец, ты мне в тягость...

И прихлопнула за собой дверь дважды, пока не щелкнул автоматический замочек.

Родион Федорович растерянно осмотрелся, как бы ища поддержки у ребят.

А что они могли понять в отношениях родителей? Разве лишь Леля смутно догадывалась женским сердечком, что мама незаслуженно и все чаще обижает папку, который помогает ей, Леле, учить уроки, дает каждый день три рубля на завтрак, а недавно подарил большую коробку шоколада с красивым пароходом, нарисованным на крышке. Сын же вообще не придавал значения маминым строгостям: мама прикрикнет, мама и пожалеет. Недавно она сказала папе: «Будь мужчиной, наберись смелости». Чудно! Разве папа его не смелый? Да он ночью ходит один по берегу Урала, когда и патрулям из комсомольской дружины, наверное, страшно. Вот какой папка у Мишука!

Родион прошел в свою комнату, закрылся. Вдали, на четком горизонте, — «лисьи хвосты» пыли, распускающиеся вслед за самолетами: чиркнув колесами по сухой земле, ястребки тут же пропадают в чистом небе, оставляя позади себя вспененную струйку дыма, а с востока заходят на посадку другие, вдоволь налетавшиеся над утренней безмятежной степью. Был в этом свой смысл: не одно поколение пилотов и штурманов обрело крылья тут, в Зауралье, которое славится летной погодой. Здесь учился набирать высоту и он, Родион Сухарев. То было время первого взлета, истинного наслаждения простором, праздничного труда. Марина, милая его Марина витала вместе с ним где-то в облаках, еще не знавших грозовых зарядов... Если бы она оказалась рядом сейчас, в эти жестокие годы одиночества. Вдвое, втрое было бы легче'. Первая жена — попутный ветерок, с ней шагается легко, уверенно, а вторая жена — порывистый встречный ветер, что бьет в лицо, заставляет оглядываться назад, словно желая убедиться, хватит ли у тебя силенок идти наперекор житейской непогоде. Да, вторая жена боится ошибиться и, ошибившись, бросает дерзко, вызывающе: «Ты мне в тягость!»

Итак, это вызов. На что она надеется? Разве лишь на Лобова. Спелись, голубчики! У них давняя интрижка. Кстати, Анастасия и замуж-то вышла за него, Сухарева, наверное, скрепя сердце. Он, простофиля, доверился ей, расчувствовался, хотя должен был помнить, как она бросала его на каком-нибудь перекрестке улиц и бежала в сторону, едва завидев в толпе Леньку-солдафона в кавалерийской долгополой шинели со споротыми петлицами. И надо было тому снова попасться на глаза, уже на другом перекрестке, где столкнулись иные страсти. Да разве в том дело? Просто-напросто ей захотелось немножко побаловаться: седина в висок, а бес в ребро. Чего упустила в молодости, то решила наверстать в конце бабьего века. И финтит, и прикидывается ортодоксом, чтобы внешне вся эта грешная канитель выглядела благопристойно... Родион Федорович поразился собственному неуважению к Насте. Да нет же, любовные интриги тут ни при чем. Ее чувства могут быть противоречивыми, но не мелкими. И все-таки тут загадка: разве можно возненавидеть отца твоих детей из-за каких-то недоразумений, не имеющих отношения к семье? Что это, подвижничество, заблуждение? Что она, твердо решила или колеблется? Или только припугнула? Или просто погорячилась?

Чем больше ставил он перед собой вопросов, тем глубже убеждался в том, что одна неудача вызывает своей детонацией другую, и вот дошла очередь до самого сокровенного: последний взрыв — и тогда конец, всему конец.

Он позвал ребят. Леля с беспокойным любопытством взглянула на отца. Мишук, с всклоченным рыжеватым чубчиком, смешно надул обветренные губы, пряча за спину ручонки, измазанные красками и чернилами. Родион Федорович приласкал их, через силу улыбнулся сыну, с которым он ни за что на свете не расстанется. Это все его богатство — все, что нажил за полвека.

Леля и Мишук привыкли к его ласкам, однако молчание папки было явно подозрительным, так он еще не жалел их, насколько помнится.

— Ты уезжаешь в командировку, правда? — спросила Леля.

— Возьми меня в Москву, меня возьми! — Мишук замахал ручонками, позабыв о чернильных пятнах на ладошках.

— Возьму тебя обязательно, — пообещал Родион Федорович и отвернулся.

Леля внимательно следила за отцом. И будто догадавшись, что случилось что-то непоправимое, она прильнула вдруг к нему худеньким телом и сдержанно, не по-детски, всхлипнула.

26

Миновала пора летнего солнцестояния. А жара усилилась. В природе шла незримая борьба за каждую каплю влаги. Кто был расчетлив и бережлив с первых дней мая, тот имел кое-какой запас до конца жизни, не надеясь на случайный ливень. Кто поистратил все в считанные дни буйного цветения, тот жил от одной утренней росы до другой. Но скуповаты росы в степях Приуралья. Одно спасение — обложной благодатный дождь. Когда-то он придет оттуда, с запада? Громыхнет иной раз под вечер где-то далеко-далеко. И опять все стихнет. Лишь слабая прохлада изредка долетит с берегов матушки-Волги. Скорей бы уж солнце, тронувшееся с места, убыстрило ход,— все бы полегче стало дышать в Южноуральске...

Давненько Василиса не навещала Анастасию Никоноровну, с тех пор, как Леонид сказал, на этот раз построже, чтобы она оставила ее в покое. Василиса послушалась. Проводив мужа в Ярск, она целыми днями пропадала на Урале.

В разгар отпусков и школьных каникул на пляже было тесно. Устроившись где-нибудь на песчаном островке, под красноталом, Василиса подолгу всматривалась из-под ладони в светлую, чуть подсиненную глубину июльского неба. Рядом с ней говорливые девчонки, наверное, выпускницы средней школы, без умолку болтали обо всем: о новых кинокартинах, и о новых правилах приема в вузы, о заносчивых мальчишках из авиаучилища и о скорой поездке на уборку урожая. Невольно прислушиваясь к ним, она вспоминала и свою молодость, когда вот так же беззаботно перескакивала с подругами от пустячков к серьезным темам, стараясь подолгу-то не философствовать. А теперь ей не давала покоя одна и та же мысль: что же в конце концов представляет собой Анастасия — просто неудачницу или женщину волевую, умеющую жертвовать счастьем? Иногда Василиса склонялась на сторону Сухарева, Анастасия Никоноровна не пропадет, судьба наделилауральскую казачку второй молодостью — ей больше тридцати ни за что не дашь. Такая может начать жизнь сызнова. Но что станет с ним? Странно, неужели Анастасии Никоноровне не жаль его нисколько? Или она, действительно, рассчитывает своей решимостью заставить мужа опомниться, остановиться? Не слишком ли это сурово?

Василиса подымалась с горячего крупнозернистого песка, шла к реке, смуглая, почти коричневая. Так никогда еще не загорала она ни на каких курортах. Бросившись с разбега в воду, она плыла против течения на самом стрежне. Но продвинуться вперед хотя бы на несколько шагов ей не удавалось; в лучшем случае держалась на одном месте, близ обрыва. Тогда она поворачивала наискосок течению и с трудом переплывала быструю, вскипающую на излучине реку. Отдохнув немного на глинистом яру, с которого мальчуганы, соревнуясь друг с другом, кидались в омут «ласточкой», Василиса бочком сходила вниз и пускалась по течению, без усилий, без борьбы, наслаждаясь удивительной легкостью своего плотного тела,— его играючи нес Урал к форштадтскому перекату. Почувствовав отмель, она вставала на утрамбованное дно и, забавляясь тугими вьющимися струями, долго барахталась в парной воде, повизгивая от удовольствия.

Сегодня было особенно много купающихся. Казалось, весь Южноуральск — и стар и млад — со своим нехитрым скарбом (тканевыми одеялами, чемоданчиками, корзинками, полотенцами, зонтиками) переселился сюда, на пляж. Василисе надоело рассматривать небо, она перевернулась на бок, плохо видящими, привыкшими к солнцу глазами медленно обвела нарядный берег и боязливо отодвинулась под кустик: в десятке метров от нее стояла Каширина. Ребята, уже в одних трусиках, кувыркались на лужайке, а мать не спешила, раздумывала.

Наконец, Анастасия Никоноровна сбросила туфли-босоножки, обожглась, и, приплясывая, сняла кофточку, положила на разостланное одеяло. Постояла с минуту, заинтересовавшись игрушечным поездом, неторопливо идущим по детской железной дороге на том берегу реки. Потом расстегнула крючки на пояске — юбка скользнула по крутоватым бедрам, и Анастасия, распрямившись, сделалась еще стройнее. Поправляя черные волосы, рассыпавшиеся густыми прядями, она подняла руки к затылку, запрокинула голову. Как хороша: горделивый изгиб шеи, девичья свежесть округлых плеч, безжалостно перехваченных шнурками вязаного купальника, ломаная линия груди, нежный выем талии... Солнце, глянувшее из-за сухого облачка, осветило Анастасию в профиль — и четкая тень упала на песок, в точности повторив изящество ее фигуры даже тень Анастасии была великолепной.

Василиса позавидовала ей благодушно, без ревности. Не утерпев, окликнула. Та обрадовалась, подбежала, плашмя бухнулась рядом с Василисой, притянула Васю к себе, и обняла.

— А где Леонид Матвеевич? — оглядевшись, поторопилась узнать Анастасия.

— Где ему быть сейчас, как не в командировке, — небрежно ответила Василиса и тут же выругала себя за подозрительность, которая не дает покоя все эти недели.

Уж на этот-то раз они обо всем поговорили, хотя Лобов так предостерегал жену от вмешательства в чужую жизнь.

Леонид Матвеевич вместе с Рудаковым разъезжал по строительным площадкам, что находились за горным перешейком Южноуральской области. Ночевали прямо в степи, у костра. Несколько медлительный Нил Спиридонович был приятным собеседником. Он помнил все большие стройки «с сотворения мира», называл всех знаменитостей тридцатых годов по имени и отчеству, рассказывал любопытнейшие истории из времен первых пятилеток. Лежа на ковыле, тонко пахнущем клубникой, он с превеликим удовольствием копался на досуге в своей памяти, находил что-нибудь давно забытое, но примечательное, и разматывал, разматывал клубочек тех событий, которые уже потеряли осязаемую связь с нашим временем. Леонид Матвеевич раньше и не подозревал, что Рудаков очень любит потолковать о прошлом,— казалось, он весь устремлен в прошлое. Ну, конечно, председатель совнархоза хорошо знал свое место в нынешнем, перегруппированном строю хозяйственников: у него была непоказная убежденность в естественной необходимости того дела, которое ему поручили. И все-таки лучшая часть его жизни принадлежит другому времени — он сын второй четверти века.

Рудаков был наркомом и министром в те годы, когда только выполнением задач, действительно непосильных, выверялись все качества руководителя. Другого измерения человеческих достоинств не было да и быть не могло. Сталин не раз вызывал его к себе, и эти встречи, неожиданные, немногословные, выглядели чем-то вроде военного совета накоротке: то надо наладить на рядовых заводах серийное производство самолетов новейшей конструкции, то требовалось чуть ли не удвоить выпуск модернизированных станков, то лучших инженеров необходимо послать дублерами в Польшу, Венгрию или Болгарию. Время рассчитывалось до последней минуты, хлеб — до последнего рабочего пайка. И Нил Спиридонович привык к железной централизации, к единоличной ответственности перед главой правительства.

Все это Лобов понимал. И если Рудаков частенько раздражал его, то вовсе не своими диктаторскими замашками и не министерскими привычками решать дела без «профсоюзной демократии», а той хронической нерешительностью, что все еще давала о себе знать. Может быть, Нил, действительно, состарился на министерском посту, который занимал восемнадцать лет подряд? А может, поразил его тот факт, что он наказан, как «местник номер один», в назидание всем «потенциальным» местникам?..

Вчера, когда они проезжали через Ярск, между ними произошел еще один серьезный разговор. Началось с малого. Присматриваясь к окраинам разбросанного на десятки километров города, Леонид Матвеевич сказал:

— Сорок институтов проектировали, сорок министерств строили, сорок поселков отгрохали. Сорок сороков! Вряд ли похвалят нас потомки за новый Ярск.

— Один поселочек можешь числить за мной, грешен! — посмеиваясь, отозвался Рудаков.

— Главный архитектор Ярска рассказывает возмутительные вещи. Чтобы проложить теплотрассу от ТЭЦ к какому-нибудь кварталу, нужно было согласие трех-четырех министерств. Посылались гонцы в столицу. Наконец, визы получены, ассигнования через союзное министерство финансов переданы Промбанку. Затем начинались поиски проектной организации. Кому охота заниматься пустяками? Впрочем, и проектировщик найден, уломали кого-то там в Ростове или Харькове. Оставалось найти подрядчика. В городе — два мощных треста, но, опять же, кому охота возиться с теплотрассой? Во вяком случае после долгих мытарств, после бесконечных вызовов в горком то одного, то другого строительного деятеля, удавалось найти и подрядчика. Не беда, что ухлопали целых пять лет, зато дело сделано. А беда-то, настоящая беда оказывалась впереди: подрядчик взялся да не осилил (у него свои заботы!), деньги попали в графу «неосвоенных вложений», и начинай сначала!

— Это ты сгущаешь краски. Что уж, по-твоему, министерства ничего путного и не сделали?

— Да разве я об этом говорю? — вспыхнул Лобов.— Не о победах, а о промахах речь.

Нил Спиридонович сидел рядом с водителем, против овального зеркальца, укрепленного над ветровым стеклом автомобиля, и ему, казалось, доставляло удовольствие внимательно приглядываться к пройденному пути, который стлался позади, сливаясь в одну плоскость — без спусков и подъемов. А Лобов смотрел вперед, пригнувшись, чтобы не мешал матовый козырек, защищавший Нила Спиридоновича от солнца. Иногда их взгляды, отраженные в шоферском зеркале, встречались на секунду и торопливо расходились. Мохнатые с проседью брови Рудакова смыкались у переносицы, в уголках губ таилась выжидательная усмешка,— он забывал, что за ним пристально следит его заместитель, начавший этот разговор о взыскательных потомках.

— Вот Магнитогорску повезло, там все в руках единственного заказчика, чего нельзя сказать о Ярске,— продолжал Леонид Матвеевич.— Ох, уж это «долевое участие» в строительстве городов! Каждый распахивал свою полоску. Придется теперь заново осваивать «целину градостроительства».

— Что бы ты предложил?

— Надо поразмыслить сообща. В промышленности дела пошли в гору. Что же касается городов, то тут порядки остались старые. Надо...

— Надо, надо! 'Вопрос совершенно ясен: пусть Ярский горсовет возьмет на себя функции заказчика. Пожалуйста! Мы будем строить ему все, что угодно, конечно, в пределах плана. Другого выхода я не вижу.

— Такой выход может завести в тупик.

— Почему? — Нил Спиридонович бросил наблюдать за серой дорожной лентой, которую словно бы кто вытягивал из-под колес машины, и повернулся к Лобову. Его отвыкшее от ветров, землистое лицо покрылось пятнышками неровного загара, сделалось помолодевшим.

— У горсовета нет ничего, кроме, флага над крышей. Ни проектной организации, ни материалов, ни штатов, пи пробивной силы.

— Советская власть — и, нет пробивной силы?

— Ты, Нил, отлично знаешь, что телефонный звонок «никелевого короля» в Москву стоит доброй сотни звонков уважаемого мэра Ярска. Действительно, звонит директор такого комбината!

— А Томихин все еще звонит?

— Чуть ли не каждую неделю.

— Черт с ним, я его приструню. Не о нем речь. Филиал «Гипрогора» ярчане уже имеют? Имеют. Проектировать есть кому. Фонды мы им передадим. Штаты — тоже. Чего еще?

— Похоже, ты определенно решил отделаться от градостроительства. Если бы эти меры, кои ты предлагаешь, были узаконены по всему Союзу, тогда другой вопрос. Ну, посуди сам, какое значение имеют твои штаты для горсовета? Филькина грамота! Стройбанк копейки не заплатит по твоим штатам Ярскому горсовету. Снабы не дадут фондируемых материалов. О филиале «Гипрогора» и говорить пока нечего, там работает всего десяток инженеров. Впрочем, и сей филиал выплакали, можно сказать. Помог один депутат Верховного Совета. Ты знаешь, кто. Нужна система, не ходатайства. Короче, пора кончать с жалобами друг на друга, возведенными в степень текущей политики иных учреждений.

Сутуловатые плечи Нилач Спиридоновича подергивались — он рассердился не на шутку. Хотел что-то возразить, но смолчал и недовольно отвернулся.

— К слову пришлось, о жалобах. Когда тебя выбирали в Верховный Совет, ты пообещал построить детсад в поселке ТЭЦ (мы обещаем с маху, не раздумывая). И вот получил я недавно заявление от известной тебе бетонщицы Смирновой. Она второй месяц не выходит на работу: сынишку оставить не с кем. Очередь в детсад у нее сто двадцатая или сто двадцать первая, не помню сейчас. А паши экономисты запланировали на год лишь три четверти сметной стоимости нового детсада. Вдобавок к тому, ты распорядился снять бригады не только с детсада, но и с тэцовской поликлиники.

Нил Спиридонович молчал, упорно преодолевая то глухое раздражение, с которым плохо справлялся на новой должности. Раньше он знал одного хозяина, теперь хозяев столько же, сколько пальцев на руках. И все советуют, требуют. Лобов-то должен понимать, что важнее, этот детский сад или освоение площадки в Рощинском, лишняя поликлиника или прокатный стан «2800», «выравнивание» архитектурного ансамбля в Ярске или сооружение второго никелькомбината в Приозерном. Хватит ему, Рудакову, и той полугодовой проработки за «благотворительность» в строительных делах.

— Что, кончил?— не сразу спросил он Лобова, когда тот умолк.

— Пока хватит.

— Немало получается. — Нил Спиридонович покосился на водителя.

Петро Соловьев, гнавший «Волгу» напропалую, сбавил ход, почувствовав, что наступает перемирие. Он принадлежал к тем шоферам, которые ничего не слышат, ничего не видят, ничего не знают: при них можно говорить о чем угодно. Однако неприятных разговоров Петро терпеть не мог и, если они возникали, старался «приглушить» их чрезмерной скоростью.

Машина, еле вписываясь в зигзаги проселочной дороги, выбралась на полысевший, почти голый гребень Ярского увала, разделяющего два соседних города. Впереди клубились охристые дымы над коксовыми батареями, подымалась белая высокая завеса, скрывая знакомые очертания доменных печей, низко стлались облака зеленоватой пыли в районе цементного завода.

Позабыв о своем обещании, Леонид Матвеевич снова заговорил о том же, будто торопясь высказаться до Ново-Стальска:

— Давай-ка, Мил, освободим какой-нибудь из ярских трестов от всех работ и поручим ему строить город. Ведь сто тысяч квадратиков в год - полтораста миллионов целковых. Миллиард с лихвой на семилетку. Программа! Впрочем, если ты считаешь, что слишком жирно иметь отдельный трест на жилстроительстве, то давай создадим специальное управление, подчинив его хотя бы тому же Речке. Во всяком случае лучше будет, поверь мне. Надоело заниматься мелочной «координацией». Ей-богу, мэр Ярска спасибо скажет.

— И потомки тоже,— ловко ввернул хитрющий Соловьев.

— У нас, Нил Спиридонович, все еще механически распределяют деньги по городам. Пора бы кончать с этой несправедливостью. Иные города, в том числе и Ярск, надо подымать за счет тех, которые предназначались для туристов. И другой немаловажный вопрос: горсоветы не в силах справиться с разбушевавшейся стихией «индивидуализма» в жилищном строительстве. Если главных архитекторов вооружить даже наганами и подчинить им народные дружины, то и тогда они ничего не сделают без нашей помощи. У людей стали водиться деньжонки, сберкассы превратились во второй Стройбанк, финансирующий без всяких смет.

— Любопытно,— оживился Рудаков.

— Представляешь картинку: рядом с новыми кварталами, чуть ли не рядом с дворцами культуры, вырастают, как грибы после дождя,— пенсионного! — целые поселки разномастных домишек и хибарок. Что прикажешь с ними делать? Ломать? Ломают. И опять же зело ущемляются интересы тех застройщиков, у кого не хватило несколько тысчонок на приличный во всех отношениях домик. Вокруг Ярска есть живописные места для индивидуальных застройщиков, но они туда не идут.

— Интересно, почему же?

— По нашей с тобой вине. Нет там ни водопровода, пи канализации, ни электроэнергии. Потому и лепят гнезда где попало, только бы поближе к коммунальным благам. Давай начнем хотя бы с воды. Вода остановит стихию индивидуальщиков, «канализирует»ее, направит в русло, указанное архитекторами. Ты ведь, впрочем, сам в тридцатые годы боролся с трущобами в Донбассе. К лицу ли нам равнодушно относиться к беспорядочной застройке Ярска, сейчас, накануне шестидесятых годов? Мы же подходим к коммунизму.

— Согласен, — сказал председатель совнархоза.

И было не ясно, с чем он все-таки согласен: с тем, что мы подходим к коммунизму, или с тем, что градостроительством нужно, действительно, заняться совнархозу. «Внушили человеку, будто к нему пристала «местническая» хворь — вот у него и выработался долгосрочный «иммунитет» против всего местного»,— думал Леонид Матвеевич, разглядывая наплывавший Ново-Стальск.

Голубая «Волга» остановилась около приземистого здания из шлакоблоков. Встречать Рудакова вышли руководители всех строек области, собравшиеся сюда на совещание. Тут были старые, довоенной выучки хозяйственники: Алексей Никонович Светлов, Егор Егорович Речки, его сосед по Ярску — управляющий «Нефтестроем» Михайловский южноуральцы Дементьев и Жегалин, главные инженеры, начальник!: монтажных контор.

Высокий, худощавый Светлов был, как всегда, в полотняном белом костюме, к которому словно и не липла строительная пыль. Алексей Никонович представил Рудакову субподрядчиков, «аккредитованных при его особе», по шутливому замечанию Речки, и пригласил гостей в свой кабинет.

— Сначала взглянем на прокатный цех, — сказал Нил Спиридонович, разминая ноги, отекшие после долгой езды.

У строителей много общего с военными. Любят они устраивать всякого рода смотры, и получается это у них торжественно, не то что на заводе даже союзного масштаба. Лобов поотстал немного от пестрой «свиты», окружившей председателя совнархоза: рядом с Рудаковым шел Алексей Никонович, следом шли тяжеловатым шагом управляющие трестами, за ними, соблюдая правила субординации, — главные инженеры, потом — субподрядчики, кстати, пользующиеся «правами экстерриториальности», и, замыкая нестройную колонну, вышагивали простые смертные — прорабы и десятники,— им по службе полагалось быть тут, раз уж высокое начальство удостоило посещением их объекты.

Леониду Матвеевичу нравился этот церемониал, сохранившийся, наверное, с той поры, когда стройки приравнивались к сражениям. На заводе токарь или слесарь и внимания не обратит на парадный обход цехов, а здесь, на стройке, все сразу подтянулись, завидев свой генералитет: шоферы лихо разворачивали самосвалы меж безднами глубоких котлованов; девушки-крановщицы часто позванивали из своих будок, поторапливая такелажников; каменщики, не разгибаясь, выкладывали лицевые рядки звонких кирпичин; бетонщики не выключали электровибраторов ни на одну минуту; и верхолазы там, в зените, среди причудливой бязи стальных ферм, открыли бесшабашную пальбу, включив всю свою пневматику,— знай, мол, наших, не подведем, были бы в достатке материалы!..

Леонид Матвеевич не впервые отметил про себя, что русские от природы больше, пожалуй, строители, чем эксплуатационники.

Подошел Речка, тронул его приятельски за локоть:

— Вот какие теперь стали министры — «с доставкой на дом»!

— Он тебе еще всыпет, не злословь.

— Нашему брату не привыкать. В Рощинское собираетесь?

— Собираемся.

— Сейчас там, доложу тебе, комар носу не подточит! Вообще зимой ребятишки мои от нечего делать распивали в бараках одеколон за неимением «московской», поигрывали в картишки по ночам. Но то был «день второй». Сам знаешь, немало строек начиналось с тройного одеколона!

— Что-то у тебя сегодня игривое настроение. Не к добру.

— Если знаешь что, так не таи. Или вы с Рудаковым предпочитаете бить нашего брата упреждающим ударом?

Егор Егорович окончательно развеселил Лобова. Он окинул взглядом всю его грузную фигуру, встретился с его лукаво прищуренными глазками, подмигнул ему и рассмеялся.

— Ты о чем?

— Вспомнил твои теоретический «подвальчик».

— Фу, черт возьми! Обязательно испортишь настроение. И копнуло ж меня тогда связаться с Родионом...

— Я, впрочем, и не сомневался, что это сочинение Сухарева. Зело, зело подвел тебя твой своячок.

— Вместе писали, вместе, не лови па слове. Ай-яй-яй, какого ты мнения обо мне!..— неуклюже начал оправдываться Егор Егорович, выругав себя: «Ну и старый болтун, попал, как кур во щи, теперь от него не жди пощады».

Но Лобов промолчал. И Егор Егорович расчувствовался, заговорил откровенно:

— Всю жизнь ходил в практиках, не поддавался искушению поучать других. А тут доверился Родиону, любителю обобщать чужие мысли. Тот и постарался, ничего не скажешь. Вообще ты не пойми таким образом, что я сваливаю вину на свояка. Виноват я. Исходные положения статьи были моими, он их только заострил для пущей важности, подбавил обобщений...

— Довольно, хватит этой исповеди,— пожалел его Леонид Матвеевич.

После затянувшегося осмотра площадке прокатного цеха весь строительный синклит собрался в кабинете Светлова. Совещание продолжалось дотемна. Шел, как обычно, неровный, сбивчивый и противоречивый разговор: он то поднимался до госплановских вершин, когда речь заходила о перспективах семилетки, то подолгу застревал на мелочах (вроде какого-нибудь десятка кубометров опалубочных досок или нескольких ящиков гвоздей), когда очередной оратор докладывал о насущных нуждах буквально завтрашнего дня. Рудаков лишь изредка задавал вопросы, еще реже бросал реплики. Вид у него был усталый, но взгляд цепкий. Со стороны казалось, что все ему давным-давно ясно, что он знает заранее, о чем будет просить сейчас Светлов или Жегалин, Михайловский или Дементьев, и что собрал он их сюда ради формы: подвести итоги полугодия. Однако Нил Спиридонович оживился, едва к столу подошел разомлевший от июльского зноя, потный Речка. Послушав его немного, он спросил:

— Не скучаете по министерству, Егор Егорович?

Легкий смешок прошелестел по комнате. Докладчик запнулся, наморщил лоб, собираясь с силами, и признался бодрым тоном:

— Был грех, товарищ председатель. Попутал бес в зимнюю вьюгу, когда нашему брату, строителю, всякая ерунда лезет в голову.

— «Ваш брат» тут ни при чем. Продолжайте, пожалуйста.

И Речка, сбитый с толку, даже позабыл о своих претензиях к совнархозу. Получалось, что дела у него идут гладко, нет нужды ни в материалах, ни в рабочей силе, ни в технической документации, одним словом, малина, а не жизнь. Все, конечно, поняли: Егор Егорович начинает расплачиваться за тот «подвал», опрометчиво «арендованный» у догматиков в отставке.

— Почему вы до сих пор не вернули бригады на строительство поликлиники и детсада в поселке ТЭЦ?— поинтересовался Нил Спиридонович.— Мы с вами ведь договорились, что снимем их временно, для подкрепления Рощинского.

Председатель совнархоза встал, тяжело опираясь ладонями о стол, и сказал твердо, резковато:

— Некоторые товарищи под благовидным предлогом борьбы с местническими тенденциями начали уклоняться от кое-каких забот. Должен предупредить управляющих трестами: за поликлиники, детские ясли, столовые, школы мы будем взыскивать той же мерой, что и за прокатный цех, горнообогатительный комбинат или завод синтезспирта. Совет народного хозяйства найдет в себе силы, чтобы приструнить виновных... Продолжайте, товарищ Речка...

— У меня все,— Егор Егорович торопливо сложил свои записки и сел рядом с Лобовым.

На следующий день рано утром председатель совнархоза выехал в Рощинское, поручив Леониду Матвеевичу закончить «дипломатические переговоры» с начальниками субподрядных организаций. Они простились сухо. «Кажется, довел я старика до белого каления... Впрочем, это к лучшему»,— подумал Леонид Матвеевич, провожая взглядом сверкающую «Волгу», быстро набиравшую скорость.

27

Нил Спиридонович опустил боковое стекло и, облокотившись на борт машины, бесцельно рассматривал степь. После раскаленного города металлургов легко дышится в степи, обдуваемой свежим ветром. И думается легко. Благо, никто не досаждает: толстяк Речка, пользуясь случаем, сладко задремал на заднем сиденье автомобиля.

Пошел третий год, как Пил Спиридонович работает в Южноуральске... Когда он вернулся из ЦК с новым назначением, то сказал жене, сговорчивой Александре Николаевне: «Поеду, Сашенька, поразомнусь напоследок. А ты с ребятками побудь в Москве, не привыкать нам расставаться». Верно, из тридцати с лишним лет добрую треть они прожили врозь: молодость Рудакова прошла в скитаниях по стране. Это уже в среднем возрасте он безо всякого энтузиазма заступил на пост наркома, заделался москвичом. Постепенно обжился в столице, обзавелся дачей, на которой и бывал-то всего несколько дней в году. И вот снова в путь-дорогу, как в былые времена довоенных пятилеток. Ну стоит ли в таком случае ломать этот самый быт, когда идет полным ходом шестой десяток лет? Сын женился, дочь вышла замуж, но никто не покинул отцовского гнезда, всех — и невестку и зятя — приютила Александра Николаевна. Она будто догадывалась, что придется еще пожить одной, пока ее Нил отработает свой полный срок. Но случилось так, что именно на шестом десятке лет, в самую зрелую пору строгая жизнь стала выставлять ему одну за другой посредственные отметки. Вчера на совещании пришлось покаяться в одном грехе,— подтолкнул Лобов, и подтолкнул довольно грубо. Есть и другой грех: до сих пор не отучил этих «королей» — никелевого и нефтяного — от звонков в Москву. Привязались к прямому проводу, не считаются с совнархозом. Если Речка взялся теоретизировать, то эти наместники бывших министерств ловко маневрируют на флангах. Надо бы приструнить их, товарищ Рудаков. Пожалуй, найдется и еще один грешок: ведь не секрет, что москвичи, кроме Лобова и кое-кого из второстепенных работников, ,не спешат с переездом в степной, пыльный Южноуральск. А он, добрый дядя Нил, все либеральничает. Пожурит да позабудет. Какого-нибудь стоющего секретаря райкома то и дело перебрасывают из села в село, и он — руки по швам перед партией. Почему же бывшего начальника главка не поставить по команде «смирно»? Не встанет — выгнать, заменить дельным инженером из Ярска или Ново-Стальска. Но для личного примера, как говорится, чтоб не кивали на председателя, все-таки придется всерьез обосноваться в Южноуральске. Сашенька и не держится за Са-дово-Кудринскую, это он держит ее там. Получается, во всех грехах тяжких виноват он сам, зачем же срывать зло на работяге Речке...

— Сколько вам лет, Егор Егорович? — спросил Рудаков, когда на горизонте появились зыбкие очертания стройки в утреннем текучем мареве.

Управляющий трестом приподнялся, плохо соображая, к чему такой вопрос.

— Вот подсчитайте, родился я в день капитуляции Порт-Артура. Неприятное совпадение, доложу вам.

Нил Спиридонович засмеялся. Но Речке было не до смеха, Речка приготовился заполнять анкету перед новой нахлобучкой (в ней он не сомневался).

— Получается, мы с вами ровесники, одного десятилетия, по крайней мере.

«Что это он вздумал ровесничать с нашим братом?» — удивился Егор Егорович.

Председатель совнархоза остался доволен ходом дел в Рощинском. Он осмотрел всю площадку — от рудного карьера и «устья» первого шахтного ствола до первых коттеджей рабочего поселка, выведенных под крышу. Егор Егорович полагал, что показывать еще нечего; что за несколько месяцев после съезда партии положено лишь начало. Однако Нил Спиридонович, как и сам Речка, любил это начало. Пройдет год, второй, и Рощинским никого не удивишь: теперь слава даже великих строек кратковременна, что ж говорить о горнообогатительном комбинате, воздвигаемом на пологом юго-восточном склоне Уральского хребта. Но сейчас само название этого захолустного курортного местечка звучит паролем для Госплана: проходите, пожалуйста, берите, что угодно, потом расплатитесь, у вас же столько меди!

Именно сейчас, когда геодезисты наспех вбивают колышки в метровую толщу чернозема, когда экскаваторы только начали вскрывать медноносную жилу Южного Урала, и люди, приехавшие сюда со всех концов, еще присматриваются друг к другу, — именно в эту пору доставляет редкое наслаждение пройтись по всей площадке будущего комбината. Вдобавок, надо признаться, быть может, оттого особенно приятно, что Рощинское — первая большая стройка, самостоятельно открытая совнархозом.

Нил Спиридонович шагал размашисто, и толстый разомлевший Речка не поспевал за ним. Случаются такие дни и на шестом десятке лет, когда идешь себе без устали, дивишься игрой мускулов, разглядываешь все окрест будто издалека, сквозь подсиненную дымку времени. Одним словом, Егору Егоровичу повезло сегодня: начальство, казалось, не замечало ни этого обилия времянок на площадке, ни праздной толпы у дощатого домика отдела кадров, ни тощих запасов цемента и пиловочника. Егор Егорович невольно настораживался. Но никакого подвоха не было. Был душевный подъем у человека, вдоволь поработавшего на своем веку.

Возвращаясь в контору, Нил Спиридонович остановился у готового к сдаче дома, где молоденькие девушки старательно убирали мусор.

— Кто у вас здесь старшая? — поинтересовался он, окинув их веселым, острым взглядом.

— Я, Галина Иванова, — с достоинством ответила пухленькая девчушка.. Она выпрямилась, одернула ситцевую кофточку, поздоровалась с управляющим и остановила недоуменный взгляд на незнакомом человеке.

— Кто вы, откуда, давно ли сюда приехали?

— Мы выпускницы средней школы, приехали из Южноуральска всем классом, работаем в Рощинском третий день.

— А где ребята? Неужели в вашем классе их не водилось?

— Водиться водились, да все перевелись,— бойко отрапортовала чернявая, с челкой, соседка бригадирши.

— Постой ты, Ира. С нами учились только трое ребят,— по-ученически, как у доски, объясняла старшая.— Один остался в Южноуральске, мы его заклеймили. Двое приехали в Рощинское. Но убирать строительный мусор не захотели, попросились к каменщикам.

— Не горюйте о них, девушки.

— Мы и не горюем, с чего это вы взяли,— проворно ответила та, с челочкой.

— Вот управляющий трестом тоже начинал с уборки чужих щепок,— сказал Нил Спиридонович и двинулся дальше.

— Извините, а вы кто будете? — спросила его Галина.

— Ах, да, виноват, не отрекомендовался. Я председатель Южноуральского совнархоза.

— Товарищ Рудаков?

— А что, у вас есть какие-нибудь вопросы ко мне? Пожалуйста.

— Нет-нет, вопросов нет...

Они переглянулись смущенно, взялись за лопаты.

— Ну, всего вам доброго! — Нил Спиридонович дружески поднял руку и энергично зашагал к дому управления строительством.

Видел бы он, какими взглядами проводили его эти девчата, немало наслышавшиеся о министре, что живет и работает в их родном Южноуральске! «Теперь хватит воспоминаний на все лето,— оглянувшись, подумал Егор Егорович: — Вообще это понятно — юность выверяет свои поступки мерой старших, оттого ей и нипочем ее собственные тяготы, которые оцениваются потом, лишь в середине или даже в конце жизни».

Однако благодушное настроение Речки было тут же испорчено. У конторки их остановили трое парней — «золотоискателей», которых давно приметил Егор Егорович.

— Можно на одну минуточку, товарищ председатель совнархоза?— обратился, как видно, главный, лет двадцати с лишним, в потрепанном комбинезоне. (Эти знали, с кем имеют дело!).— Почему не увольняют нас, товарищ председатель? Целую неделю ходим в отдел кадров. Не можем мы жить на десятку в день.

— Скоро все разбегутся, даю слово! — ухмыльнулся другой, помоложе, неплохо одетый парень.

— Нам предлагают учиться на штукатуров. Знаем мы эту штукатурку — копеечное занятие,— что ни час, то коробка спичек, что ни день, то пачка сигарет. Избавьте нас от такой специальности. Прокормиться-то мы везде сумеем.

— Кем же вы хотите быть?

— В Рощинске никем! — вызывающе бросил третий компаньон, почти подросток, щупленький, вертлявый.

— Устройте молодых людей на курсы крановщиков,— обернулся Нил Спиридонович к управляющему трестом. И опять живо к ним:— Вы плохо представляете себе, друзья, строительное ремесло. Не каждый способен приобщиться к строительному ремеслу. Такое дело на любителя. И что касаемо заработка, то здесь с первого месяца не заработаешь тысчонку. Придется с годик пожить на пятьсот-шестьсот, придется и в палатках померзнуть. Зато...

— Слыхали мы эти песни!— не удержался паренек, одетый лучше всех.— Сами-то сколько получаете? Наверно, не меньше пятисот в день.

— Не угадал.

— А все-таки, сколько? С вычетами, конечно.

— Что касаемо вычетов, то ты и не представляешь, какие у нас, у начальников, бывают «вычеты»!

— Так уволят или нет?— мрачно переспросил главный «золотоискатель».

— Непременно уволят, раз вы ошиблись адресом. Здесь не алмазные россыпи и не золотые прииски,— сказал Нил Спиридонович, уверенный в том, что парни еще заколеблются и, может быть, раздумают уезжать из Рощинского. — Надо вызвать Свердловск, поругаться с проектировщиками,— говорил он Речке, как ни в чем не бывало. — Профессор Лаврентьев меня подводит, раньше за ним этого не замечалось.

— Вызвать Свердловск отсюда невозможно, я иногда и до Южноуральска не могу дозвониться.

— Попытка — не пытка...

Такой был удачный день — Ярская междугородная телефонная станция быстро соединила Рощинское с далекой столицей всего Урала. К аппарату подошел сам директор научно-исследовательского и проектного института, старый знакомый Рудакова. «Везет начальству!» — позавидовал Егор Егорович, вслушиваясь в их разговор.

— Не беспокойся,— погромыхивал в трубке басок профессора Лаврентьева,— я для тебя в лепешку расшибусь. Объявил всеобщий аврал — все наверх! — к сентябрю очередную порцию чертежей обязательно получишь. Мы задержались не по своей вине. Не серчай. Впредь постараемся быть аккуратнее. Ваша медь — наш хлеб насущный. Помним свой должок. Скоро рассчитаемся.

— Спасибо, Константин Константинович.

— Как ты там чувствуешь себя среди уральского казачества? На коне?

— Привыкаю,— уклончиво ответил Рудаков...

Под вечер, наскоро пообедав в рабочей столовой, предсовнархоза (ни с того, ни с сего) предложил съездить на «взморье»:

— Посмотрим гидростанцию, неплохо бы и порыбачить на закате солнца. Давно не рыбачил.

Егор Егорович пожал плечами: какие могут быть возражения, тем более, до моря — рукой подать.

Южноуральское море... Оно открывается как-то сразу — от тихой глубоководной бухточки, образовавшейся между скалистыми отрогами, до самой кромки степного горизонта, еле-еле различимого вдали. Урал, издревле воспетый в народных песнях, размахнулся широко, подступил к горам, над которыми веками кружили беркуты. Весь берег, насколько хватает глаз, изрезан коленчатыми фиордами: вешние воды затопили чилижные балки, хлынули в диабазовые ущелья, попридержали стремительный бег притоков, раздавшихся до верховьев, где бьют студеные ключи и поигрывают на солнцепеке пугливые косячки форели. Волны плещутся близ отвесных стенок кряжистых увалов — море старательно, методично делает свое дело, превращая каждую ковыльную высотку в неприступный голый утес — безопасное пристанище для чаек. Видно, совсем недавно, весной, кое-кто из местных жителей все еще не верил в силу «рукотворного моря»: в низине ярко зеленеют картофельные делянки, и вода, вплотную подобравшись к ним, ртутными струйками растекается по междурядьям. Пожалуй, не придется хозяевам этих огородов приходить на повторную прополку,— через неделю-две тут зашныряют по мелководью резвые мальки.

Геннадий и Инесса долго стояли над обрывом, прислушиваясь к гортанному крику чаек, к затихающему пению жаворонков в вечернем небе. Шум волн и шелест ковыля сливались воедино, когда ветер взбегал на кручи, принимался расчесывать буйное, опутанное жесткой повиликой, густое разнотравье. То там, то тут нависали над бездонной заводью оборванные проселки, их накатанные колеи отсвечивали стальными бликами, все дальше погружаясь в море. Другие дороги пролягут вдоль морской границы между Европой и Азией, другая жизнь придет на эти берега. «Дедушка был прав,— думал Геннадий.— Пусть Урал — младший брат Волги, но ведь без него нельзя себе представить ни Магнитогорского, ни Ново-Стальского металлургических комбинатов, без неге не могут и дня прожить ни Ярск, ни Южноуральск, ни будущий город Рощинский. Почему же гидротехники норовят перешагнуть через эту хотя и небольшую, но трудолюбивую реку, и, заканчивая главные волжские централи, заботятся только о сибирских? В чем дело? Разве Урал не заслуживает внимания «Гидропроекта»?..

— Отчего ты сердитый такой,— не выдержав, спросила Инесса своего Геннадия.— Чем озабочен, если не секрет?

— Будущим Урала, вот чем.

— Урала?..— она, дурачась, присела на корточки и повалилась в ромашковую заросль, не в аилах больше выговорить ни слова.

Геннадий стоял над ней, укоризненно покачивая кудлатой головой, втайне любуясь ее запрокинутым лицом в крошечных, будто искусно наклеенных, блестках веснушек на лбу и у переносицы.

— Дурочка ты дурочка, ну чего ты заливаешься,— приговаривал он, сдерживая улыбку, которая так и расплывалась от уголков рта до ямочек на мальчишеских щеках, едва тронутых пушком.

— Вот уже и дурочка! — перестала вдруг смеяться Инесса.

Он протянул ей руку — она рывком поднялась с земли, начала отряхивать зазелененную юбку.

— Я ведь сказал ласкательно, не сердись...

— Думай, что говоришь, если хочешь быть ласковым. Все вы грубияны: как женитесь, так всякие церемонии в сторону. Мы с тобой еще свадебными подарками питаемся, а ты уже — дурочка! Не усмехайся, пожалуйста, я говорю вполне серьезно!

— Ладно, ладно, мир. Исправлюсь! — Геннадий взял ее под руку, и они снова пошли вдоль берега, огибая узкий заливчик, отороченный серо-зеленой бахромой горного чилижника, доживающего свой век на пологих скатах полукруглой впадины.

...Они поженились на прошлой неделе. Свадьба была громкой, с участием всего горкома комсомола. Свадьбу сыграли в горах. Для гостей наняли автобус, молодые и родители приехали на легковых машинах. Свадебный автопоезд тронулся из Ярска в субботу, после обеда. Было очень весело. Но не обошлось без маленькой неприятности: Алексей Вдовенко, тот самый, что имел свои виды на Ину, с горя выпил лишнего, расплакался «мальчик с пальчик», обиженный взрослыми людьми, которые так ловко обвели его, отделавшись бутылкой добротного портвейна. Пришлось Алешу отправить в город с «арочной «Победой».

Зинаида Никоноровна сначала не поверила, что сын женится. Все планы рухнули разом, осталось неисполненным давнее желание породниться с музыкальной семьей Кустовых, души не чаявших в своей единственной дочери Антонине. Геннадий пошел по стопам отца: долго ухаживал за скромницей Тоней, а выбрал другую. Рыженькая, веснушчатая Инесса прочно встала между матерью и сыном, и тут уж ничегошеньки не поделаешь. Оставалось лишь одно — привыкать, присматриваться к снохе, да и самой не выглядеть сварливой, злой свекровью. Вот так всегда. «И при коммунизме, доложу тебе, так будет!» — подшучивал над ней, стараясь развеселить, Егор Егорович...

— Я устала,— сказала Инесса, остановившись около удобного выступа плитняка.

Невдалеке плавно скользила по малахитовым, насквозь просвеченным гребням мелких волн одинокая лодочка. Инесса пригляделась: за веслами сидел техник Феоктистов, за рулем — Раечка Журавлева.

— Вся твоя бригада разбрелась. А хотели провести выходной день коллективно.

— Ты же первая потянула меня за рукав,— напомнил Геннадий.

— Мы с тобой — люди семейные! Отрезанный ломоть, как говорит о тебе твоя матушка.

— Она скажет...

Инесса, щурясь от солнца, глядела вниз, туда, где у подножия островерхого утеса, искрящегося дорогими самоцветами, покачивалась на прибрежной зыби утлая однопарка. Отсюда, с высоченного берега, такой беззащитной казалась эта девочка в майке, за рулем. Лодка не подчинялась ей; хорошо, что Феоктистов умеет вовремя приналечь на весла. Эх, Рая, Рая! Ведь совсем недавно она, Инесса, побаивалась тебя, как бы ты не отбила Генку. И что же? Ты барахтаешься в волнах, а твоя соперница взобралась на головокружительную кручу — целая сотня метров над уровнем степного моря. «Трудно ей будет с Феоктистовым,— почему-то решила Инесса.— Помнится, Рая как-то говорила: «Увлечь бы его немножко, только самой не увлечься — это главное». Чудачка! Поиграла с огнем да и обожглась».

— Ты Журавлеву любил? — вдруг спросила Инесса своего Геннадия, чтобы застать его врасплох.

— Нет, конечно.

— Может быть, и Тоню Кустову не любил?

— И Тоню не любил.

— Рассказывай сказки! Ты ведь больше года заискивал перед ней, услужливо листал ноты, когда она играла на пианино.

— Это я из уважения к музыке. И потом...

— Что, что потом?

— Надо было продемонстрировать твердость, когда ты сама любезничала с Алешей.

— Кривишь душой! Но меня не проведешь! Ах, Генка, Генка, скрытный, как стенка!..— она неловко обняла его и торопливо поцеловала на виду у Феоктистова и Журавлевой.

Эти искусно наклеенные блестки ее веснушек потускнели на вспыхнувшем лице. Она наклонила голову, словно заинтересовалась путаницей цветных прожилок на мозаичной плите выступа. Ну какая из нее жена: пугается каждой своей вольности, верит и не верит в счастье. А он преспокойно рассуждает о судьбе Урала. Весь в отца — упрямый, с гордецой. Может, разлюбил? Тогда — в омут, прямо отсюда, вот с этой кручи. Фу, как страшно!.. И она несмело привалилась к плечу мужа. Геннадий перехватил сильной рукой ее податливую, гибкую талию и долго и молча смотрел на запад.

Солнце, запорошенное пыльцой степных проселков, опускалось на макушку горы Вишневой. Водянистые тени растекались по земле, все удлиняясь в сторону востока. Солнечная стежка, проторенная наискосок через все море, начиналась сразу под обрывом и вела к высвеченному мысу того берега, где поигрывали зайчики на ветровых стеклах автомобилей, петляющих вокруг фиордов. Даже в полдень не было так, как сейчас, перед закатом: отчетливо вырисовывается каждая былинка на одиноком островке, вспыхивают, переливаются огоньки на гранитных гранях, мраморной крошкой покрылись волны. Щедрый летний день спешит порадовать людей. Не так ли надо прожить всю жизнь, чтобы и к концу ее остался запас света. Природа подает тебе пример, Геннадий.

— Ты о чем, опять о своем Урале? — спросила Инесса полушепотом, глядя на него.

— Нет, теперь о другом. Чудно, вот мы с тобой вместе уже целых две недели...

Две недели?

Богаче всех эти молодые люди! Пусть только не сбиваются со счета, не разменивают время на звонкую монету мимолетных радостей. Оно — это главное богатство — необратимо.

28

Постепенную убыль времени не замечаешь до тех пор, пока не придет беда. А придет, оглянешься назад: жизнь-то, оказывается, прожита... Сегодня вечером Анастасия должна расстаться с мужем. Родион не стал выпрашиватьсчастья, молча опустил голову, когда она напомнила ему решительнее: «Ты мне в тягость». Нет, Анастасия не оговорилась, и Родион не ослышался. Значит, верно, пришла беда. Объяснения излишни, их было слишком много за последний год. Не помогли ни споры, ни раздоры. Даже смерть отца не помогла.

Анастасия заранее отправила ребят в Ярск, к сестре. Пусть Леля и Мишук отдохнут там до сентября. Пусть все произойдет без них. Зачем подвергать детей опасной радиации семейного распада...

Перед ней сейчас сидели мужчина средних лет, главный бухгалтер ремонтно-механического завода, и его супруга, болезненная на вид, желчная особа. Их вызвали в райком, чтобы помирить. Первого секретаря, специалиста по таким делам, на месте не оказалось, и они зашли к Кашириной. Нелегкая задача, но деваться некуда.

Бухгалтерша обрадовалась, увидев за столом Анастасию Никоноровну: эта поймет, посочувствует, рассудит. И не дожидаясь ее вопросов, горячо принялась за наболевшее на сердце. Вернее, ничего сердечного тут не было: какие-то дрязги, подозрения, догадки, вперемежку с утаенной мужем премией, разбитой им спьяна «фамильной» чашкой и обидным словом, оброненным в перепалке. Анастасия терпеливо слушала бухгалтершу, плохо соображая, в чем дело, из-за чего сыр-бор разгорелся. Бедный ответчик — мужчины всегда виноваты в этих историях! — стыдливо потупился, не смея поднять глаз. Только пальцы его, сухие, длинные, привыкшие к костяшкам конторских счет, нервно вздрагивали, будто отсчитывая обвинение за обвинением: одно — копеечное, другое — рублевое. Анастасии Никоноровне стало жаль его, она спросила:

— Вы-то почему молчите, товарищ Плотицын?

— Грязь, грязь...— пробормотал он.

— Тем более нужно отвечать.

— Избавьте, пожалуйста, избавьте.

— Видите, товарищ секретарь! — с готовностью подхватила бухгалтерша.— Теперь вы сами видите, что он и отвечать не желает перед партией. Старый пакостник, бродяга!

— Попрошу вас...

— Извините, не могу, нет никаких сил,— она опустилась в кресло, закрыла лицо руками.

— Что же вы хотите, товарищ Плотицына? — обратилась к ней Анастасия Никоноровна.

— Обсудите его на бюро райкома, исключите из партии! Семья — клеточка социализма. Кто разрушает клеточку, тот против нас, тот враг.

— Постойте, не горячитесь. Предположим, вашего мужа исключат из партии... — бухгалтер побледнел, еще ниже склонил голову.— Предположим, я говорю. Но ведь он тогда и вовсе не станет жить с вами. Чего же вы добьетесь?

— А суд? Суд заставит, суд не разведет!

— Да что вы, в самом деле, смеетесь или серьезно? Как же вы, коммунистка, честный человек, будете жить с исключенным из партии, «бродягой», по вашему выражению? Вы подумали об этом?

— А куда он денется? Кому он будет нужен?

— Ну, знаете!.. Советую вам одуматься.

— Нет, избавьте, избавьте. Утром я еще надеялся, а сейчас, после публичного позора, и речи быть не может.... До свидания, простите за беспокойство,— по-старомодному, низко поклонился бухгалтер и степенно вышел. За ним, словно боясь упустить его, юркнула в дверь и его злющая супруга.

«Помирила, называется...» — огорчилась Анастасия Никоноровна. И надо же было им заявиться именно сегодня, когда она сама расстается с Родионом. Врачу — исцелися сам!

Весь день Анастасия не могла отделаться от неприятной сценки, разыгравшейся утром: нет-нет да и вставали перед ней то эта болезненная женщина, готовая на любую месть, то этот смиренный пожилой мужчина со вздрагивающими сухими пальцами. Бухгалтер и бухгалтерша заставили ее еще раз проверить самое себя. Неужели и она мстительная, как эта потерявшая всякое самообладание, жалкая женушка главбуха?.. Родион не утаивал премий, не занимался любовными интрижками — он утаил кое-что от партии и втянулся в политическое интриганство. Это посерьезнее похождений Плотицына. Но у нее, у Анастасии, не хватило сил, чтобы привести своего муженька в обком, да и поговорить обо всем начистоту. Ведь, может, был бы толк. Стыдно, не решилась, хотя речь идет не о грязном белье — о запятнанной совести. Побоялась быть похожей на какую-нибудь обывательницу. Ну и расплачивайся теперь непомерно дорогой ценой. Иногда сомневалась, не примешались ли тут чувства к Леониду, так не вовремя, некстати вернувшемуся в Южноуральск. Долго оправдывала себя, пока жить стало невмоготу. Самое страшное, быть может, в том, что Родион до сих пор винит ни в чем неповинного Леонида. Да и Леонид, кажется, испытывает странную неловкость, словно помешал ей наладить отношения с Родионом. Что ж тогда говорить о Плотицыных: они завтра придут в ужас, узнав из десятых уст, что Каширина бросила мужа. Еще ни одну женщину не миновала тень в таких случаях.

Как ни приготавливала себя Анастасия к этому дню, но возвращаться домой было страшно. Она бесцельно ходила по магазинам, в которых толпились почти одни домохозяйки. Кто-то искал ситец, поругивая продавщиц за обилие штапеля, кому-то был нужен именно рижский, а не московский трикотаж, кого-то никак не устраивал радиоприемник без проигрывателя. Жизнь шла своим чередом. Анастасии же все это казалось досадной сутолокой. «Да зачем я здесь?» — приостановилась она, поняв, наконец, что ей просто-напросто хочется затеряться среди людей, озабоченных мелочами (но ведь житейские мелочи только оттеняют значение ее беды).

Свернув с главной улицы в немощеный, пыльный переулок, она начала припоминать вчерашнюю встречу с Лобовой. Наревелись досыта. Вася всплакнула первой. «Что с вами?!» — испугалась Анастасия и, пытаясь успокоить ее, сама разрыдалась безутешно. Вася принялась уговаривать, наивно рассуждая о неувядшей красоте, о второй молодости, о вполне возможном счастье в будущем. Громкие слова звучали неискренне. Искренними были слезы Васи. Так и просидели они дотемна. Уже все решив, все обдумав, Анастасия поинтересовалась будто между прочим: «А как бы ты поступила на моем месте?» Вася ответила не сразу, но откровенно: «Я бы не смогла оставить Леонида при каких угодно обстоятельствах.— И добавила.— Я, право, слабая». Тогда Анастасия спросила неожиданно для себя: «А как Леонид Матвеевич смотрит на мой поступок?» Вася быстро взглянула, стушевалась: «Право, не знаю. Ему, конечно, неприятно». И заторопилась домой. Но она удержала ее, чтобы сгладить впечатление от своего нечаянного вопроса... «Вася-Василиса, напрасно ты тревожишься,— мысленно обращалась к ней сейчас Анастасия.— Первая любовь — хроническая боль: неизлечима, но и не смертельна. Бывают приступы, проходят. Пройдет и этот — последний».

Она огляделась: забрела в незнакомый тупик, образованный новыми домами (а ведь раньше тут была просторная Хлебная площадь). Вернулась на главную улицу и пошла в свою сторону, подгоняя себя с каждым шагом,— только бы не опоздать, только бы застать Родиона...

Когда Родион Федорович стал собираться в дорогу, то оказалось, что у него, кроме книг, нет, собственно, никаких вещей. Не делить же мебель, или холодильник, или пылесос. Обойдется на стройке без пылесоса. Еще утром он отвез на станцию все свое имущество — несколько ящиков с книгами: их набралось около двух тысяч, пришлось сдать «малой скоростью» (ему не к спеху — в Рощинском будет не до чтения).

Оставалось взять в руки два чемодана — и прости-прощай, Южноуральск, не поминай лихом «закоренелого догматика».

Его, кстати сказать, очень легко сняли с партийного учета, будто давно ждали, когда он явится в райком. Ни расспросов, ни напутствий. Родион Федорович болезненно поморщился, спрятал открепительный талон во внутренний карман пиджака и пошел в обком,— нельзя же покинуть город, не простившись с кем-нибудь из секретарей. Но и тут постигла неудача: как раз началось заседание бюро. Родион Федорович присел в сторонке в приемной секретаря, набросал коротенькую записку:

«Уважаемый товарищ Васильев! Заходил к Вам перед отъездом, не повезло — Вы были заняты. Итак, сегодня отбываю на стройку. Попробую начать жизнь сначала. Возможно, я в чем-то виноват. Это утверждает и моя бывшая жена. Как видите, я наказан образцово, по всем линиям. У меня в запасе с десяток активных лет,— немного, но и, собственно, достаточно для самопроверки в моем положении. С коммунистическим приветом — Р. Сухарев»

Вернувшись домой, он выругал себя за эту никому ненужную исповедь, да было поздно.

Надев старенький темно-синий костюм, сильно жавший в плечах, Родион Федорович обошел все комнаты, показавшиеся ему пустыми без стеллажей для книг, присел у окна, привычно откинулся на спинку стула. Зазвонил телефон, громко, непрерывно. «Москва, наверное, вызывает по старой памяти»,— решил он и не поднялся.

За окном, под красным яром, лениво текла густо-зеленая река, обессилевшая от августовского зноя. Вниз вела белая, нарядная лестница, рядом, чуть левее, извивался по глинистому овражку заброшенный старый спуск, отслуживший срок,— по нему предпочитали хаживать люди немолодые, то ли по привычке, то ли потому, что он пологий. Не так ли получилось и в его, Родиона, жизни: разве теперь взбежишь одним махом по крутой парадной лестнице Южноуральска„ остается лишь одно — тащиться вместе с пенсионерами по выщербленным ступенькам окольного подъема. Пока взберешься — и умирать пора.

Прощаясь с Уралом, с тихой, задумчивой рощицей на азиатском берегу, с вечерней сиреневой степью, со всем, что окружало его столько лет, Родион Федорович почувствовал остро, больно, что это ведь всерьез, надолго, пожалуй, навсегда. Нет, он не сразу поверил словам Насти: «Ты мне в тягость». Он только сделал вид, что ему все безразлично, и чтобы поколебать ее, принудить к раскаянию, тут же заказал телефонный разговор с Москвой, выпросил отставку у редактора газеты. Потом созвонился с Егором насчет работы в Рощинском. Чем упорнее молчала Настя, тем поспешнее он действовал: купил билет, сдал багаж в пакгауз, снялся с партийного, военного, профсоюзного учета, сходил в милицию с домовой книжищей, даже оставил покаянную записочку для секретаря обкома. И лишь сейчас, когда все мосты и мостики были сожжены, Родион Федорович ощутил такой упадок сил, что ему, кажется, и не подняться с этого стула. Теперь он бы, может быть, готов был повиниться перед Анастасией. Но поздно, поздно... А почему, собственно, поздно? Вот, кстати, придет она и... Нет, счастья не просят. И не будет его больше, счастья. Разве только слабые женщины могут жить иллюзиями. Пусть Анастасия Никоноровна Каширина обманывает себя. Пусть. А он-то уж твердо знает, что ему, быть может, до конца дней своих придется добывать рощинскую медную руду с ничтожной примесью золота, которое никто и не собирается извлекать по грамму с тонны. Бессмысленное занятие для человека, державшего в руках увесистые самородки. А, черт с ними, с самородками! Чем ни тяжелее будет, тем, кстати, лучше.

Ведь он теперь дошел до того, что его раздражает даже этот третий спутник, что крутится себе вокруг Земли. Да, раздражает буквально все, чему ты служил всю жизнь, чего добивался. Раздражение, раздражение, раздражение. Так можно оказаться и по ту сторону разграничительной линии. Стало быть, надо ехать, ехать куда угодно, хоть на край света, и там забыться, одолеть, во что бы то ни стало одолеть свою собственную неприязнь ко всему ходу жизни. Иначе — гибель, гибель, опережающая простую смерть. Кстати, что ни делается, все к лучшему. К лучшему и разрыв с Анастасией. Пусть уход от Насти послужит сигналом бедствия... Э-э, Родион, как ты сгустил краски! Уезжать-то ведь неохота? Времени-то у тебя в обрез? И на что ты надеешься в конце концов? Только на здоровье. Вот, оказывается, когда пригодится тебе силенка. Последний шанс. Больше у тебя ничего не осталось,- ни общественного положения, ни семьи. Ну, что ж, и по грамму с тонны можно добывать крупицы радости. Добывают же другие. Например, Максим...

Родион Федорович не слышал, как Анастасия звякнула ключами, прошла на кухню, начала готовить ужин. Он нехотя обернулся лишь тогда, когда ее косая, надломленная тень скользнула по стеклу балконной двери.

— Иди, поешь.

Родион Федорович не пошевельнулся, только измерил Анастасию ожидающим взглядом. Даже в этом домашнем пестреньком халате с белым остроугольным воротничком она показалась ему совсем чужой. Лицо ее, обрамленное темными, с рыжинкой, прядями волос, было очень бледным, строгим. Брови словно бы пытались взлететь и не могли, трепеща изогнутыми кончиками крыльев, глаза отсвечивали сухим блеском,— все это означало: она сдерживает себя необыкновенным усилием воли.

— Спасибо, есть не хочу,— он встал, одернул коротковатый пиджак, поправил авторучку, торчавшую из нагрудного кармашка.— Скоро придет такси, надо ехать...

Анастасия молча посторонилась. Он помедлил, неловко потоптался на месте, не зная, что еще сказать. Потом излишне молодцевато развернул плечи и мерным, рассчитанным шагом направился в переднюю, к затянутым ремнями чемоданам. На полпути остановился, взглянул через плечо на Настю. О, этот царственный поворот его крупной головы! (Даже сейчас Родион не мог отделаться от своей артистической манеры старого оратора).

У подъезда просигналила машина.

Встрепенувшись, Анастасия выбежала на балкончик, крикнула водителю, чтобы подождал. Родион Федорович подошел к ней, подал руку. Она слабо ответила на его энергичное пожатие. Точно так же они протянули друг другу руки много лет назад, но тогда — с надеждой, а теперь — с разочарованием. Анастасия увидела, как задергалась его щека, как заморгал он левым глазом: забытая контузия все чаще напоминала о себе.

— Ну, поеду,— заторопился Родион Федорович, еще надеясь на какое-нибудь чудо.

— Езжай,— сказала Анастасия.

У него был приготовлен не один вариант последней фразы, но все вышло проще: Анастасия провожала его, словно в очередную командировку.

Потрепанная «Победа», перекрашенная в какой-то неопределенный цвет, затряслась всем корпусом, пронзительно скрипнула и тронулась с места. Обогнув полинявшую клумбу перед окнами, шофер вырулил на булыжную мостовую, и машина скрылась за углом. Пыль долго висела в пролете улицы, медленно оседая на дорогу, окаймленную крохотными, едва прижившимися деревцами. Анастасия долго стояла перед окном, пока не закатилось за лесистой уральской стрелкой негреющее большое солнце и не разлилась в небе полноводная багряная река. Судя по всему, завтра будет ветрено.

Так и не сомкнула глаз до рассвета Анастасия Никоноровна... Опять одна. Кажется и не было этих двенадцати с половиной лет: порванная ткань времени соединилась — нитка за ниточку, и жизнь продолжается в том же бесконечном ожидании чего-то лучшего. Но главное теперь за плечами. Бабий век — сорок лет. На какой-то льготный срок нечего рассчитывать. Нужно жить для ребят. Только бы выстоять в эту пору ранней осени. Как все личное, действительно, быстро осыпается...

Родион Федорович проснулся перед самым Ярском. Поезд то и дело притормаживал у заводских платформ: за окном проплывали корпуса металлургического комбината, крекинга, Южуралмаша, никелькомбината. Скоро центральный вокзал. До чего ж все-таки разросся уездный городок с тех пор, как он, Сухарев, с путевкой укома комсомола уезжал отсюда в Южноуральск — в совпартшколу. Зря не стал военным или инженером. Сверстники его давно ходят в генералах, заделались известными хозяйственниками, иные даже дипломатами. А ему все хотелось повоевать на «переднем крае идеологического фронта». Ненадежное это место — трибуна, чуть споткнулся — и тебя уж никто не слушает. Осталось одно — быть исполнительным статистиком при Егоре Речке.

Поезд местного сообщения сбавлял ход. Родион Федорович взял чемоданы, протиснулся к тамбуру. Он сошел на перрон вместе с вербованными людьми, которых сопровождал разбитной, плутоватый уполномоченный «Оргнабора».

— Не отставайте! — прикрикнул вербовщик на Сухарева.

— Вы ошиблись, я сам по себе,— сказал он докторальным тоном, и болезненно поморщился: «А какая, собственно, разница между мной и простым чернорабочим из его артели».

29

В это пасмурное утро, когда Сухарев, сойдя с поезда, искал попутный грузовик, чтобы добраться до Рощинского, в жизни Максима тоже наступила перемена.

День начинался с обычной неурядицы: литейщики задерживали детали, и Максим пожаловался начальнику цеха. Пока там разберутся, кто прав, кто виноват, придется потерять два-три часа. И чтобы не сидеть без дела, он взялся прибирать вокруг станка. К нему подошел его сосед, молчаливый пожилой токарь, постоял, наблюдая.

— Тебе что, Трофим Петрович?

— Смотрю, как все выслуживаешься.

— Что, что ты сказал?

— Глухим две обедни не служат,— бросил тот на ходу, посчитав за благо удалиться.

Максим привалился к своему ДИПу, опустил руки. Не ожидал он от этого тихони таких слов. Молчал, молчал, и — на тебе — полоснул ржавым словечком по сердцу. За что? Что он ему плохого сделал? Эх, Петрович, Петрович, не нюхал ты пороха, не ползал на брюхе под разрывами снарядов на «шахматной доске» нейтральной полосы. А если сын твой погиб в плену, так при чем тут он, Максим Каширин, чудом уцелевший в Флоридсдорфе? Просто тебе сделалось отчего-то больно сейчас, Трофим Петрович, вот ты и ляпнул, не подумав. Ну да тебе простительно...

Настроение было испорчено. Хорошо, что подали литье, и Максим взялся за работу. Опять эта бронза, которая почему-то тревожит его, будто, напоминая всякий раз о кладбище-музее близ Вены, где он пролежал среди позеленевших памятников до темноты, уже не чая спастись от гестаповской погони... Но делать нечего — надо точить бронзу.

— Максим Никонорович, вас вызывают в горком! — крикнула ему нормировщица Аннушка.

— Вот те раз... Узнай-ка, пожалуйста, может быть, можно после работы?

— Ладно, сейчас спрошу,— Аннушка захлопнула окошко своей конторки, взяла трубку со стола. Максим видел, как она, разговаривая с кем-то по телефону, покорно кивала головой,— кудряшки ее рассыпались, разметались по лицу.— Нет, после работы нельзя! — снова распахнув окошечко, сказала она ему и поманила его к себе.

— Тогда, может, в обеденный перерыв?

— Какой вы странный, Максим Никонорович! Сказано ясно: сейчас же явиться к первому секретарю.

— Ну-ну, иду, иду...— он снял комбинезон, сунул в инструментальный ящик и вышел на заводской двор. Небо прояснилось, кое-где сквозь облака пробивались оранжевые ручейки солнечного света.

До горкома — рукой подать. Не успел Максим собраться с мыслями, приготовиться к ответу на самые фантастические вопросы, как уже очутился в прокуренном горкомовском коридоре. Только сейчас он догадался, что почти взбежал по широкой лестнице на третий этаж, постоял немного у приемной, отдышался. Опять, наверное, эти надоевшие расспросы...

— Товарищ Каширин? Проходите, вас давно ожидают,— приветливо встретила его «секретарь секретаря», как звали ее тут.

Максим взялся за дверную ручку (опять эта бронза!), чуточку повременил. Странно, все его торопят.

Секретарь горкома поднялся из-за стола, пошел ему навстречу. Встала и незнакомая пожилая женщина, которую Максим ни разу не встречал в Ярске. «Приезжая, видно»,— подумал он, бережно пожимая ее руку, мягкую и слабую, как у матери. Секретарь и эта женщина переглянулись, и она сказала спокойно, мужественно:

— Постановлением комитета партийного контроля, вы, товарищ Каширин, восстановлены в рядах партии.

— Как?.. Восстановлен? Я?..— в глазах его стеклянно блеснули слезы. Он попытался плотнее сжать губы, но мускулы обмякли, и все лицо его, суровое, жесткое, с розовым шрамом на щеке и подбородке, сделалось неузнаваемо растерянным. Он никогда не уронил ни одной слезы: ни в окружении, ни на геринговской каторге, ни у свежей могилы отца, но сейчас не мог совладать с собой — тяжкий груз, взваленный на его плечи беспощадным временем, был разом сброшен этой слабой материнской рукой незнакомой женщины.

Вот она взяла со стола красную книжечку, вручила ему, поздравила его. Он принял новый партбилет, взглянул на титульную страницу, где значилось: «Время вступления в партию — апрель 1942 года».

— Все правильно,— улыбнулся секретарь горкома.— Все эти семнадцать лет ты был коммунистом.

— Спасибо,— очнувшись, проговорил Максим.— Спасибо, спасибо вам, дорогие товарищи. Спасибо!..

Секретарь и эта представительница парткомиссии из Южноуральска не находили ответных слов, только встряхивали дружески его рабочую, сильную руку. Не одну тысячу партбилетов вручил секретарь горкома за свою жизнь, но такое и с ним случалось редко.

— Вот, Максим Никонорович,— сказал он, подвигая к нему папку,— видишь, сколько бумаги пришлось исписать...

Максим бегло листал дело. Последней была подшита копия заявления Никонора Ефимовича Каширина, которое, судя по дате, было отправлено в Москву за неделю до его кончины. Отец и мертвым продолжал отстаивать сына...

— Что же я отнимаю у вас время? — спохватился вдруг Максим.— Да и мне пора на завод.

— На завод не ходи сегодня,— посоветовал секретарь.— Иди домой, раз уж такое дело. Я позвоню директору... Ну-ну, успеешь, успеешь наработаться!..— ему хотелось, чтобы и близкие Каширина, долгие годы ждавшие этого дня, не ждали еще до конца смены.

Выйдя на улицу, Максим постоял с минуту у подъезда, веря и не веря всему, что произошло сейчас в горкоме, и, сдерживая себя, неспешно, степенно зашагал к Уралу, за которым виднелся на пригорке старый Ярск,— над ним сочились набухшие дождевые тучи, подсвеченные солнцем. Дождь и солнце!..

Миновав шумный перекресток, где толпилась ребятня на трамвайной остановке, Максим замедлил шаг, достал из кармана новенький, пахнущий краской, теплый партбилет и долго и пристально рассматривал его, все еще сомневаясь, не сон ли и вызов в горком, и седая женщина, и сбивчивый, нескладный разговор с секретарем. Мало кто знает, что значит получить партийный билет второй раз в жизни. Это все равно, что, познав смерть, воскреснуть заново. Нет, его, Максима, не смущает древнее русское слово — воскресение. Вторично удостаиваются знака доверия лишь те, кто видел смерть, кто был рядом с ней и не отвел глаз в последнюю минуту...

Он припомнил с удивительной отчетливостью, почти физически рельефной, тот далекий апрельский день на Южном фронте, когда в землянке под двойным бревенчатым накатом начподив вручил ему первый партбилет.

Его вызвали с передовой рано утром, едва донецкую степь прорезал затупившийся диск солнца. Максим пробирался меж зияющих воронок напрямик, не упуская из виду цветной трофейный провод, соединявший НП комдива с блиндажами второго эшелона, где размещался штаб. Было непривычно тихо. Кажется, весь фронт присматривался к тому, как ходко шагает двадцатилетний полковой разведчик в новой пилотке набекрень, сын коммуниста и сам полноправный коммунист. Ветер бросил ему под ноги пожелтевшую немецкую листовку с фотографией человечка в генеральской форме и в пенсне. Максим втоптал ее в суглинок кованым каблуком солдатского ботинка и пошел дальше, обходя глубокую затененную воронку от авиационной бомбы.

Какая тишина на Южном фронте! Не щелкнет ни одна винтовка, не тявкнет ни одна батальонная пушчонка. И в небе апрельская, чарующая благодать: ни посвиста хищных «мессеров», ни противного завывания «рамы» , обычно прилетавшей в это время с утренним визитом. Наверное, пунктуальные фрицы изволят завтракать.

Максим поднялся на гребень балки, старательно распаханной артиллерией, и приостановился, разглядывая с почтительного расстояния весь передний край. Люди, как кроты, зарылись в талую украинскую землю, и лишь прерывчатая каемка слабого дымка, извиваясь над черно-серой степью, обозначила линию соприкосновения с противником.

Максим уже подходил к траншеям второго эшелона, как вдруг разом ударили шестиствольные минометы немцев. Завыла степь. Максим метнулся было вперед, но взрывная горячая волна с размаху толкнула его в спину, сбила с ног. К счастью, он упал в старую воронку. Поежился от боли в локте и коленке, открыл глаза и тут же заслонил их грязной ладонью: кругом — и справа, и слева, и впереди — ослепительно вспыхивали магниевые огни от разрывов мин, гулко лопались куски металла, хлестали над головой поющие осколки. Налет что-то затянулся. Похоже, что противник решил отрезать ему, Максиму, путь в партию. Он полежал еще две-три минуты и, пригибая низко голову к дымящейся стерне, отчего ломило плечи, сноровисто пополз к траншее,— до нее оставалось не больше сотни метров. Он знал, редко, очень редко две мины или два снаряда попадают в одну точку. И когда невдалеке распускался курчавый куст очередного разрыва, он бросался на дно свежей воронки, пережидал, пока не грохнет поблизости другая мина. Так и подвигался помаленечку вперед. Немецкие артиллеристы сопровождали его вплоть до землянки начальника политотдела. Перевалившись грудью через заветную бровку обжитой траншеи, он очутился, наконец, в безопасности, и налет тут же прекратился.

Да, он, Максим Каширин, не шел, а полз за партбилетом, заканчивая свой кандидатский стаж на зыбкой грани, условно отделявшей жизнь от смерти...

Эмилия, открыв дверь, встретила мужа беспокойным взглядом.

— Нет, нет, ничего не случилось, дорогая моя.

— А што ж так рано? — Эмилия присматривалась к нему с явным недоверием.

Максим вошел в комнату, снял пиджак, повесил его на спинку стула.

— Все в порядке, Миля.

Она пожала худенькими плечиками и опять уставилась на него вопросительно. Надломленные брови ее заметно выпрямились,— Эмилия уже не ждала ничего плохого.

Максим достал из кармана маленькую книжицу в ледериновой клейкой обложке и положил на край стола. Эмилия в недоумении повела бровями, все еще не догадываясь, в чем дело. И вдруг Максим увидел, как часто забилась голубоватая жилка на ее гибкой шее и как, потянувшись было к этой книжице, Эмилия отдернула руку, словно обожглась.

— Неужели?..— проговорила она.

— Да, все кончилось.

Он и не знал, что его Эмилия умеет так радоваться. Вот она подбежала к нему, вскинула свои тонкие руки на его сутуловатые плечи и, смеясь, подпрыгивая, затормошила его, как мальчишку. О, да она сильная!..

И у него даже этот розовый шрам на лице поблек, стал незаметнее. Перед ней был совсем другой Максим, в точности похожий на того неунывающего парня, которого Эмилия знает по рассказам свекрови и золовок. Ей представилось, что жизнь начинается сначала, что все эти пятнадцать лет, с той встречи среди гарибальдийцев, были для них, Максима Каширина и Эмилии Милованович, лишь испытанием, хотя и очень суровым, без всякого удержу.

— Я знала, я чувствовала, што так будэт! Я вэрила! Я ждала!.. — без умолку говорила Эмилия, то сжимая ладошками его голову, целуя, то откинувшись назад и улыбаясь ему со стороны, издалека. Глубинный свет ее нерусских глаз прорвался наружу, и Максим понял, как неправ был он, считая ее любовь слишком грустной, даже горьковатой.

— Спасибо, Миля. Если бы не ты...

— Как так, эсли б не я?

— Да ты не поняла меня.

— Ох,— послышался из коридора голос Милицы.

Максим обернулся: в дверях стояли, взявшись за руки, обе дочери. Старшая смущенно, исподлобья посматривала то на папу, то на маму, а Дашенька таращила глазенки на сестру, так грубо остановившую ее на полдороге в комнату.

— Идите же сюда,— позвал их отец.

Девочки подбежали, и он ловко подхватил их, поднял к потолку.

— Ой, какие тяжелые! Ну ты, Милица, и растолстела.

— Нет, папочка, это Даша толстая, это она, она! — затараторила старшая.

— Да, подросли! Через год-два такую семью, пожалуй, и не поднимешь. Как думаешь, Миля?

— Ты все тэпер подымэш!..

Зря, зря говорят, что худая слава бежит, а добрая лежит: не успели Максим и Эмилия опомниться, как к дому, стоящему близ крутой излучины Урала, подкатил легковик Егора Егоровича. Приехала Зинаида,

— Ну, братец, от души поздравляю тебя! — сказала она с порога й, не успев пожать ему руку, поспешно отвернулась.

Эмилия тоже поднесла платочек к глазам. Девочки испуганно переглянулись, они не умели отличать слезы горя от слез радости.

— Ай-яй-яй...— покачивал головой Максим.— Да куда это годится? Что вы, в самом деле? Не доставало, чтобы заревели во весь голос. Постеснялись бы Милицы с Дарьей,— мягко укорял он их, чувствуя, что и у самого влажнеют веки (для слез, видно, тоже лиха беда — начало: оно было там, в горкоме).

Когда женщины ушли на кухню приготовить по такому случаю праздничный обед, Максим усадил дочерей на колени, задумался. Совсем немного отец не дожил. Не довелось ему окончательно убедиться в правоте меньшого. Конечно, отец и без того не сомневался, но все-таки, все-таки... Что же он хотел сказать перед смертью? Просто ободрить? Или там, в Южноуральске, было кое-что известно? Может быть, он умер успокоенный. Если бы знать это... Максим ласково гладил смуглую Милицу, вылитую сербку, и беленькую — истинно русскую Дашу, и снова, в который раз дивился мудрости крылатых слов, часто повторяемых отцом все эти годы: «Правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет».

30

Прошел год, как Лобов вернулся на свою родину. И вот уже опять по степным летникам, подернутым бетонной коркой зачерствевшего чернозема, потянулись автомобильные обозы с хлебом. На пропыленных грузовиках опознавательные литеры чуть ли не всех соседних областей — от Среднего Поволжья до Среднего Урала. Шумно, людно на речных переправах, у станционных элеваторов, на полевых токах пшеничного края.

Наверное, нигде горожане так не тревожатся все лето напролет: сталь сталью, медь медью, никель никелем, но будут ли очередные две сотни миллионов пудов зерна? Южноуральская степь — исконная житница, и молодая слава ее индустриальных городов считается лишь прибавкой к старой славе земли-кормилицы, не раз выручавшей государство из нужды. Впрочем, не за горами и то время, когда эта степь станет давать столько же металла, сколько и хлеба — пуд на пуд.

Еще никогда Леонид Матвеевич не странствовал с такой охотой, если не считать тех первых путешествий в молодости, когда тебя поражает огромность мира, а не сами люди. Юность понимает кругозор буквально. Это уже потом, в середине жизни ты начинаешь приглядываться и прислушиваться к городам, самостоятельно открывая их без наивного подражания колумбам. В этом постепенном переходе от крупного масштаба к мелкому, от мелкого к мельчайшему и вырабатывается умение видеть жизнь в ее натуральную величину. И даже близких тебе людей ты познаешь заново. Ну разве мог он, Лобов, предположить в те, тридцатые годы, что увлекающаяся, мечтательная девчонка, созданная для какого-то заоблачного блаженства, абсолютно равнодушная к политическим страстям, сможет много лет спустя порвать с мужем, выбившимся не из семейной, из общественной колеи.

Не смог, не сумел Родион Сухарев, проштудировавший сотни умных и полезных книг, постигнуть ту простую «арифметику жизни», без которой формулы, сколько их ни зубри, теряют житейский смысл. Людей он привык видеть только со своей трибуны, оценивать их средним баллом, выслушивать как строгий экзаменатор. Привык задавать каверзные вопросы насчет потребительной и меновой стоимости товара, уклоняясь от прямых ответов на робкие записки о нехватке мяса или, скажем, молока. Любил пофилософствовать о стирании граней между городом и деревней и был ошеломлен революционными мерами сентябрьского Пленума ЦК.

Сам по себе Родион Федорович вряд ли бы надолго заинтересовал Лобова, но ему хотелось лучше понять Анастасию, а тут уж без Родиона Федоровича никак не обойтись. Возможно, что он несколько идеализирует ее. Возможно. Однако смешно вспомнить, как самоуверенный паренек с портупеей через плечо учил Настеньку уму-разуму, не догадываясь о способностях своей ученицы. Теперь только Максим может сравниться с Анастасией. Максим все перетерпел, все превозмог и добился своего...

Так вот жизнь и преподает свои предметные уроки. Особенно дороги эти два, кои получил Лобов здесь, на родине, от Кашириных. Признаться, он не ожидал от них этих уроков, оправдывая себя лишь тем, что слишком рано расстался и с Анастасией, и с Максимом, которые уже без него прошли огонь и воды сороковых годов.

Без него и Южноуральск выбился в люди. И хотя ему, Лобову, не нравились всякие стародавние привычки, вроде женских посиделок под окнами или самозабвенного грызения семечек, но это пустяки. Все это можно объяснить той инерцией провинциализма, которая затухая, время от времени дает о себе знать. Тем более, его, строителя, не могут смутить уцелевшие пыльные закоулки, дряхлые домишки с завалинками, купеческие тесные лавчонки. Ну да, конечно, города тоже оцениваются с первого взгляда по одежке. Потому-то и легко ошибиться, выбирая город на всю жизнь. С ним, как с человеком, надо потолковать по душам не один свободный вечер: тогда он первый намекнет тебе, пришелся или не пришелся ты ко двору. Города — они проницательные, уж они-то умеют провожать по уму, точнее, выпроваживать неумных. А что касается одежки — это наживное.

Скромница Южноуральск: сколько одного хлеба дал народу, не требуя взамен дворцов. Но Леонид Матвеевич видел его перекроенным, перестроенным к 1965 году. Не успеют малыши закончить семилетку, как на берегах Яика будет воздвигнут второй Южноуральск, появятся вокруг и спутники — восточный, южный, северный, каждый на 20—30 тысяч жителей...

А вот Вася-Василиса не заглядывала в будущее. Она и летом частенько наведывалась в уютный особнячок архива, просиживала там допоздна, роясь в нетронутых залежах бесценных документов. Для нее южноуральская летопись — от Пугачева и до Фрунзе — была редкостной находкой. Она, право, не знала, что делать со всем этим богатством. Тут нужно было копнуть поглубже, посидеть годок-другой. В конце концов она составила краткую хронику наиболее значительных событий— пригодится для преподавания новейшей истории в педагогическом институте, куда ее зачислили недавно.

Леониду Матвеевичу иногда приходилось туго, если завязывался разговор с женой о прошлом его родного города, которое он знал понаслышке, да что-то помнил с дутовских времен, и, припоминая, путал. Василиса бесцеремонно поправляла. И ему казалось, взяла она его за руку, как приготовишку, и водит по знакомым и незнакомым улицам далекой юности. Заведет еще в ярский дом Кашириных, учинит допрос о товарище Зине. «Плохо, когда жена историк, до всего докопается!»— замечал, посмеиваясь, Леонид Матвеевич.

...Как ни старался он сегодня перехитрить жару, выехав из Ново-Стальска в пятом часу утра, полуденное солнце все-таки застигло на полпути — в машине нечем было дышать. Пока добрался до дома, разморило вконец.

— Загорел-то, право! — удивилась Василиса.— Ты что, на пляже, что ли, провалялся всю неделю?

Действительно, лоб совсем черный, нос и щеки отливают потемневшей медью, шею спалил до ключиц, и только едва пробивается белизна из расселинок морщин под серо-зеленоватыми глазами, да проступает сквозь выцветшие волосы светлая каемка вокруг залысин. Ни одной блестки седины: августовское солнце подравняло пряди. И оттого он сам себе показался помолодевшим.

Леонид Матвеевич перехватил взгляд Васи, с любопытством рассматривавшей его, такого сильного, овеянного степными душистыми ветрами.

— Лучшие пляжи в мире — строительные площадки! — сказал он, широко улыбаясь, машинально приглаживая волосы.

До чего же, право, нравилась ей эта Леонидова улыбка. Василиса готова была сейчас забыть о всех тревогах, не дававших ей покоя целую неделю.

Леонид Матвеевич ел окрошку и мельком взглядывал на жену, сидевшую в сторонке, у кухонного шкафчика.

Она совсем не изменилась за последний год, разве лишь немного похудела.

— Тебе звонила Анастасия Никоноровна,— словно невзначай вспомнила Василиса и комично поджала губы.

— Догадываюсь! О школе беспокоится. Мы обещали сдать к началу занятий новую школу в рабочем поселке. Выходит, трест подвел. Завтра займусь сам.

Его ответ прозвучал настолько убедительно, что она выругала себя за глупые догадки. Нельзя, право, без конца фантазировать!

Но странно, Василиса уже не могла не объясниться с ним. Убирая со стола посуду, она решила, что вот самый подходящий случай сказать ему между прочим, как говорят о пустячках:

— А ты знаешь, Леня, Анастасия Никоноровна до сих пор неравнодушна к тебе.

— Я знаю одно, что беспристрастные историки тоже могут зело ревновать к прошлому!

— Я говорю тебе серьезно.

— Хорошо, давай поговорим серьезно

— Что же будет дальше?

— Да ты о чем?

— Ведь и ты к Анастасии Никоноровне неравнодушен, право. Или я ошибаюсь, Леня?..

Ну, что тут ей ответить? Приняться разубеждать? Выходит, обманывать. Попытаться доказать, что эта-—другая — просто немножко нравится тебе? Заподозрит чуть ли не в измене. Сказать правду сущую? Тогда все обернется слишком плохо, хотя ты ни в чем, действительно, и не виноват.

Как быть?

И Леонид Матвеевич остановился на туманной полуправде, без коей определенно не обойтись. Он сказал, что — да, Настенька Каширина, которую он знает с давних пор, сильно, очень сильно изменилась за эти годы. (И то была, конечно, истина неопровержимая). Далее он сказал, что ему и в голову не приходила мысль сравнивать ее, милую Васю-Василису, с Анастасией. (Тут Леонид Матвеевич покривил душой). Короче, убеждая ее в своей верности, он был правдивым, и, утаивая свои раздумья о долге и чувстве, он оказывался неискренним.

Плохо это?

Наверное. Но где иной путь для преодоления той слабости, которая подстерегает кого-нибудь из нас, поживших на белом свете?

Василиса выслушала его не прерывая. Она поняла из его слов больше, чем он предполагал.

И с этого дня стала прежней, даже беспечной, чтобы не распалять Леонидовы чувства к Анастасии Никоноровне, а исподволь притушить их, еще лучше — загасить совсем, с помощью того женского такта, который не всем дается.

Провожая Леонида Матвеевича на работу, Вася пытливо заглянула ему в лицо. Он безошибочно прочел в ее глазах: «Вижу, что переживаешь. Понимаю. Но двух счастий не бывает, одно всегда зачеркивает другое».

Впрочем, разве он собирался что-нибудь зачеркивать и перечеркивать? С Васей-Василисой связана лучшая часть его жизни: не будь ее рядом с ним все эти годы, еще неизвестно, как бы сложилась жизнь. Покойная мать с трудом вывела его в люди, жена повела среди людей. Он-то отлично знает щедрость Васиной души. И все же нет-нет да и промелькнет перед глазами Настенька Каширина то взбалмошной, порывистой девушкой — там, в Ярском ущелье, где бьется о гранит Урал; то молчаливой, задумчивой красавицей — здесь, в Южноуральске, на степном берегу притихшего Урала. Что ж делать, друг мой? Решай сам. Тут тебе и время не поможет: время — советник молодых.

Леонид Матвеевич пришел в совнархоз с опозданием на целых полчаса — долго блуждал по городу. На столе лежала пачка телеграмм и служебных писем. Он взял бумажку наугад, пробежал глазами: очередной проект сокращения штатов. Взглянул на подпись — все тот же Аникеев. В прошлом году этот Аникеев воевал за объединение своего отдела с планово-экономическим отделом всего совнархоза. Не вышло — председатель не согласился. Теперь другой прожект: слить плановый и производственный отделы управления строительства. К докладной записке подколоты свежеиспеченное штатное расписание и сравнительная табличка, из коей явствует, сколько денег сэкономит государство на «слиянии родственных отделов».

Не первый месяц идет возня вокруг сокращения штатов: споры, предложения, контрпредложения, докладные в обком, жалобы в Москву. И затеяли эту историю некоторые товарищи из бывших министерств: им очень не приглянулся Южноуральск. Начали с того, что один за другим стали отказываться от трехкомнатных со всеми удобствами квартир-хором, о которых пока и не мечтают многие южноуральцы. Но дальше отказываться стало невозможно: вмешался обком партии. Тогда изменили тактику, цепко ухватились за весьма привлекательную идею — удешевление управленческого аппарата. Но как ни хитрили в расчетах дело было ясное — они сами предлагают сократить свои собственные должности (а там уж, конечно, всяк волен выбирать из всех четырех сторон свою заветную—московскую сторонку). Аникеев усердствовал больше остальных, занимаясь экономическими выкладками, чтобы как-нибудь поблагороднее и налегке, без тяжеловесной «выкладки» — строгого выговора с предупреждением — улизнуть в столицу.

«Пойду-ка я к председателю, — решил Леонид Матвеевич. — Пусть сам одернет этого «блюстителя государственных интересов»...

— Как съездил? — спросил его Рудаков.

— Пекло.

— Жара, жара, дышать нечем! Никакие настольные вентиляторы не помогают, впору устанавливать «Сирокко» в кабинете. А в степи!..

Нил Спиридонович был, кажется, в хорошем настроении, хотя, впрочем, лицо по-прежнему усталое, землистое. «Может быть, пошел на поправку», — подумал Лобов, присаживаясь к столу, поближе к монотонно жужжащему вентилятору. Нил Спиридонович нажал кнопку — резиновые лопасти плавно остановились — полное впечатление приземлившегося «кукурузника», и прохладная струя потревоженного воздуха, обессилев, в последний раз коснулась Лобова.

— Так что новенького в Ново-Стальске?

Леонид Матвеевич доложил о ходе строительства прокатного стана, пожаловался на субподрядчиков, затягивающих ревизию и монтажоборудования.

— Вечная канитель, — сказал Нил Спиридонович. — Приструнить их некому. «Надклассовая» публика!..— и тут же, не к месту, поинтересовался:— А что у тебя там с Кашириной? Звонит на дню два раза.

Леонид Матвеевич покосился на Рудакова, случайный вопрос в деловой беседе очень точно пришелся по больному месту.

— Наверное, не сдали школу в эксплуатацию.

— Разберись, пожалуйста.

— Это я разберусь. Но вот как быть с Аникеевым? Опять вернулся к проблеме «самосокращения».

— Слыхал. Давай пошлем его в распоряжение Речки, в Рощинское. Как там говорится в эпиграфе к «Капитанской дочке»: «Пусть в армии послужит... Пускай его потужит».

— В Рощинском уже работает Сухарев. Помнишь, я докладывал тебе о нем?

— Ах, да... Тогда подыщем для Аникеева другую работенку, раз надоело ему командовать из Южноуральска. Пускай его потужит где-нибудь в самом дальнем «строительном гарнизоне».

— Не крутовато будет?

— Видал, что получается! Ты же обвиняешь меня во всех грехах смертных и ты же на попятную, как дело коснулось твоего работничка. Нет, хватит. Надо приструнить молодца. Без того затянулся «медовый месяц» в совнархозе. Только и занимаюсь «психологическим анализом» кадров. Надоело! Уговариваю, как ребятишек в семилетке. А у нас семилетка-то вон какая — двадцать миллиардов одних капиталовложений!

«Определенно решил тряхнуть стариной», — снова отметил Леонид Матвеевич, приглядываясь к председателю. Тот выбрался из-за своего массивного стола и бодро прохаживался по ковровой дорожке от книжного шкафа к двери и обратно. Леонид Матвеевич включил вентилятор, тугая струя всколыхнувшегося воздуха ударила ему в грудь, зашелестела бумагами на столе.

Рудаков обернулся:

— Ты что, намерен охладить мой пыл?

— Хочешь, скажу по-дружески?

— Значит, опять какая-нибудь дерзость.

— А ты злопамятный! Я хотел сказать, что начинаю узнавать тебя, Нил Спиридонович.

— Гм...

— Мне рассказывали, как ты явился прямо с завода в наркомовский кабинет. О тебе говорили: «новая метла по-новому метет». Но шли годы, а метла все мела и мела по-новому.

— Довольно, не расписывай. Знаю, к чему клонишь. Один мой московский приятель заявил мне недавно: «Ты, Нил, привык к министерской вышке с односторонним обзором и никак не можешь привыкнуть к совнархозовской вышке с круговым обзором» Видишь, куда метит! Отчасти он и прав, черт возьми. Но при чем тут вышки с разными обзорами, всякие там намеки? Дело обстоит проще и сложнее.

— Не сердись.

— Я не сержусь. Пережил. Больше года ходил в местниках-наместниках. Полюбуйся, в Южноуральске меня считали министерским наместником, а в Госплане окрестили южноуральским местником. Нашли тоже Януса!.. Но кончим воспоминания. Что касаемо нас с тобой, то нам надобно смотреть вперед, хотя мой приятель и назвал совнархоз вышкой с круговым обзором. Вчера звонили из Москвы, Приозерный никель-комбинат начинаем строить. Вопрос решен,— Нил Спиридонович подошел к топографической карте восточной части Южноуральской области, взял указку. — Видишь, что получается: Ярск окружается со всех сторон миллиардными стройками. На западе — Ново-Стальск, Медноград, на севере — Рощинское, на востоке — Приозерный, на юге кольцо замыкается казахстанским комбинатом ферросплавов. Жилинский прав, центр тяжести уральской качественной и цветной металлургии перемещается с севера на юг. Ярские богатства, едва початые в годы строительства социализма, мы положим на чашу весов экономического соревнования с Америкой. Гора Магнитная служила нам четверть века, она достойна памятника. Теперь дошла очередь до крайне-южных отрогов главного хребта. Завидная очередь, если учесть, что речь идет уже о коммунизме...

«Нет, не стареют бойцы первых пятилеток, — думал Леонид Матвеевич.— Напрасно я решил, что Нилу пора уходить на пенсию, хотя, впрочем, вовремя выйти из строя тоже бывает важно — подвинутся свежие силы с левого фланга. Но Нил еще пошагает до конца семилетки. Хорошо говорил покойный Никонор Ефимович: «Кто отмахал шесть таких переходов, тот на седьмом, главном, действительно, не остановится на большой привал. Обязательно дойдет до уравнительного рубежа со старым миром».

— Э, да ты меня не слушаешь! — Нил Спиридонович опустил руку на его плечо. — Что, тоже размечтался, глядя на старика, ударившегося в романтику?..

Но это впечатление одушевленности, почти юношеского задора, выказанного только что Рудаковым, было испорчено им же самим, когда секретарь принесла ему телеграмму из Свердловска. Он повертел телеграмму в руках, бросил на тумбочку, нахмурился. Леонид Матвеевич понял: опять эти экскаваторные ковши, которые должен поставлять Ярский завод Уралмашу. Всех подняли на ноги, однако время упущено.

— Полюбуйся, Леонид, что получается, до чего довел нас ярский королек, — сердито заговорил Нил Спиридонович, взяв телеграмму с тумбочки. — Я так и знал, что дело дойдет до Совмина. Скандал! В Свердловске стоят готовые экскаваторы, а Власенко не может отгрузить ковши. Возомнил себя вторым Уралмашем, мол, сами с усами — поставляем прокатное оборудование в Аньшань, Бхилаи! Простительно, если бы что-нибудь сложное, вроде этой установки для непрерывной разливки стали, которую он тоже вовремя не сдал, а то ведь ковши, ковшички! Что за работники? Как недоглядел, так попал впросак. Когда я приучу Власенко к порядку? Не хочет считаться с планом кооперированных поставок, да и только.

— Надо, как ты говоришь, приструнить молодца. Это же твои старые кадры, Нил. Тебе и карты в руки: не годится сей «король», замени его подходящим «принцем» из молодых. У нас немало отличных инженеров в том же Ярске. Я могу понять твою осторожность в строительных делах — ты давненько вышел из прорабов, задолго до войны. Мне была понятна и твоя заминка, помнишь, с проектным заданием по Рощинскому комбинату. Но в заводских делах ты как рыба в воде.

— Просто у тебя получается, — Нил Спиридонович отвернулся, будто заинтересовавшись (в который раз!) живописным минаретом Караван-Сарая.

«Любит он, любит ярского наполеончика, — не впервые заключил Леонид Матвеевич. — Сам же выдвинул его, будучи министром, обласкал, вырастил по образу и подобию своему. А теперь ученик перестал считаться с учителем, задрал нос, поняв, что учитель сильно сдал, заделался благодушным ворчуном (ну, может быть, в мелочах и грубоват, но в главном — мягок). Действительно, пожурит, прикрикнет, даже выговор объявит, в худшем случае, — и все как-то по-свойски, по-родственному. Школа-то одна. Посмелее замахнуться на собственного воспитанника не может. Это все равно что замахнуться на свою молодость. Конечно, Нил опытнее всех Власенко, бывших поклонников его таланта, но те помоложе, понапористее. А впрочем, ему определенно доставляет удовольствие понаблюдать за ними под старость лет: какие орлы поднялись из министерского гнезда!.. Выходит, тут кому-то другому надо переучивать орлов».

— Ты, наверное, считаешь, что мне и впрямь жаль Власенко? — спросил Нил Спиридонович.

— Угадал.

— Нетрудно угадать. Завидую я тебе. Ты как-то говорил, что у тебя всегда немного тревожно на душе. Не верю. Просто хотел поддержать меня. Но ты ошибаешься, если считаешь, что я не ломаю себя. Ломаю.

Стараюсь ломать, по крайней мере. А ты приглядываешься ко мне иной раз и думаешь, как давеча, когда я стоял у карты: «Это все стариковский энтузиазм, любование жизнью со стороны».

— Неправда.

— А я собирался посоветоваться с тобой. Не догадываешься, о чем?

Но совет не состоялся: помешал телефонный звонок из Ярска. Рудаков привычно наклонил голову, прижимая трубку в плечу, и придвинул к себе блокнот, приготовившись записывать. Речка просил хотя бы сотню тонн цемента, с десяток вагонов кругляка-пиловочника. Председатель совнархоза подал трубку Лобову, сказал со значением:

— На, командуй сам своими подопечными.

Егор Егорович остался доволен разговором с Южноуральском: наконец-то начальство повернулось лицом к его строительному тресту. Да это и понятно, даже Москва живо интересуется рощинской медью. И чувствуя, что ему снова повезло, быть может, напоследок, он безжалостно подстегивал себя,— с утра до вечера мотался по площадкам, не давал покоя ни прорабам, ни начальникам стройуправлений (у него и походка полегчала). Приезжал домой затемно, хотя августовские дни не уступают по напряжению апрельским.

Случалось, он возвращался из Рощинского в Ярск вдвоем с шофером, и тогда, полулежа на заднем сиденье автомобиля, Егор Егорович позволял себе роскошь: поразмыслить с полчасика о чем-нибудь постороннем, не связанном и косвенно с текущими делами. Чаще всего его занимала судьба Родиона. Свояк поражал мрачной замкнутостью: придет, доложит сводку и уйдет, слова лишнего не вымолвит. Егор Егорович пытался заговаривать с ним как бы невзначай, но безуспешно. Потом махнул рукой,— баста! — и они стали совсем чужими. Что же с ним будет дальше?— не раз спрашивал себя Егор Егорович. Сумеет ли Родион встать на ноги, начать жизнь сызнова? Или так и останется непризнанной гордыней в этом звании старшего инженера-экономиста, которое присвоил ему он, Речка, своим приказом по управлению треста? А ведь человек талантливый. Значит, можно страдать и от таланта... И Егор Егорович, оставляя в покое свояка, вспоминал вне всякой связи Лобова. Вообще он теперь жалел о недавних стычках с Леонидом. Все больше из-за Рудакова схватывались. Черт знает, может, Леонид и прав: не такой уж предсовнархоза человек, чтобы нападать на него по любому поводу. Привыкли мы к оценкам, взаимоисключающим друг друга. Это как-то объясняется пережитым временем, не терпевшим золотой середины. А может, его отношение к Рудакову и Леониду изменилось только потому, что у него у самого лучше пошли дела? Ну, конечно, бывают и теперь положения трудные чрезвычайно, но не бросается же он в скоропалительные бои, не обвиняет всех и вся... Ему начинала нравиться собственная выдержка. Стало быть, и в пятьдесят с лишком не поздно еще поступиться старыми привычками, — не то посмеиваясь над собой, не то уже гордясь, решал он втайне ото всех, в том числе и от жены.

Встречая его, Зинаида Никоноровна укоризненно покачивала головой и шла на кухню, разогревать обед и ужин — все вместе.

— За целое лето в кино собраться не можем, — сказала она сегодня.

— Кино у нас, доложу тебе, превратилось в поточное производство — формуют фильмы, как железобетонные плиты! Да и кто летом тратит время на кино? Вот скоро настанет зимушка-зима, тогда походим мы с тобой, моя старушка, и по кино, и по театрам, и по концертным залам!

— Старушка, старушка... Так, пожалуй, и состаришься. Зимой-то, наверно, родится внук или внучка.

— Да ты, оказывается, торопишься погулять на свободе! Все ясно. Одним словом, Зинушка, не рассчитывай и на зимушку!..

— Родион низко кланяется тебе, — сказал за ужином Егор Егорович.

— Как он там?

— Сдал, сдал Родион Федорович, доложу тебе. Небрит, немыт. Но водчонкой не попахивает, не замечал. Замкнулся, дружбу ни с кем не водит. Живет отшельником, как гений. По воскресеньям ездит на Урал рыбачить, и все один. Говорят, что-то пишет в своей летней резиденции. А вообще, служит исправно, как полагается интеллигенту.

— Не бей лежачего, Гора.

— Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Ну да ничего, пооботрется среди нашего брата — человеком станет.

— Чужую беду руками разведу. Вот если б я взяла, да и бросила тебя, что тогда?

— Меня? За какие такие прегрешения? Правда, звезд с неба не хватаю, кручусь на своей «трестовской орбите», однако ж мужик не бросовый, как говорится, средний. Но вообще-то, от вас, Кашириных, всего можно ожидать!

— Ты нашу фамилию не трогай.

— Ладно, ладно. Что ни говори, Зинушка, а мы с тобой жизнь прожили мирно. Ни одного разлада, если не считать схватки из-за женитьбы сына. Я со своим характером к любой подлажусь.

— Я тебе подлажусь!..

Нет, нельзя долго сердиться на него (а говорят, что на работе он выглядит диктатором). «Жизнь прожили... Неужели прожили? Так быстро. Так непостижимо быстро! — Зинаида Никоноровна невольно осмотрела себя перед зеркалом.— Неправда, полжизни впереди. Еще отливают смолью ее волосы, не поредевшие от времени, даже не тронутые первой сединой. Еще светятся, поигрывают янтарные негаснущие искорки в глазах. Еще неглубоки морщины на открытом высоком лбу и неопределенны, переменчивы складочки у рта, унаследованные от матери. Ну, может быть, растолстела, так это естественно, — ведь уже свекровь».

— Что ты тут советуешься с зеркалом? — подошел к ней Егор Егорович. — Оно никогда не скажет женщине всей правды!

— А ты у меня стареешь, Гора.

— Чепуха! У нашего брата, строителя, свои метрики — титульный список. Раз набросили добавку в сто восемьдесят миллиончиков, значит, гожусь в гвардию!

Зинаида Никоноровна склонила голову к плечу мужа, и они постояли с минуту рядышком, присматриваясь друг к другу. Да разве может это плоское стекло отразить всю глубину их жизни, начиная с того дня, когда девушка в юнгштурмовке, шагая впереди своего пионерского отряда, увидела на тротуаре приехавшего на каникулы студента, готового хоть сейчас пристроиться к ее белобрысому воинству. Так и встретились на марше, под барабанный бой, которым лихо оглушал прохожих Ленька Лобов...

Зинаида Никоноровна оглянулась — в дверях стояли сын и сноха, довольно ловко подражая старшим: Геннадий, важно заложив руки за спину, а Инесса озорно привалившись к его плечу.

— Когда это вы заявились, пропащие души?

— Только что! — засмеялся Геннадий. — Входим и застаем родителей за репетицией какого-то водевиля! Принимаем их, Ина, в нашу художественную самодеятельность, а?

— Мама пойдет, но папа, конечно, не согласится.

— Отца назначим режиссером.

— Ах, шельмецы, издеваетесь!

И ведения той, далекой, юности исчезли. В дом вступила другая юность, что не носит юнгштурмовок, не ходит в военизированные походы, не стоит в очередях за хлебом.

— Где пропадаете весь вечер?— поинтересовался Егор Егорович.

— Изучаем луну, отец.

— Вы бы лучше штудировали технику безопасности.

— Как раз о технике безопасности космических полетов и шла речь!

— Кто же у вас там умудрен таким «заоблачным опытом»?

— Нормировщик Петин.

— Он бы лучше наряды закрывал вовремя.

— Одно другому не мешает. Например, Журавлева думает еще поступить на курсы космонавтов.

— А сантехник Феоктистов решил переучиваться на техника-электроника,— заметила Инесса.

— У вас, космонавты, космы не драты, возьмусь я за вашего брата, да и за эту крановщицу, которая витает в поднебесье.

— Молодежь, ужинать! — прикрикнула на них Зинаида Никоноровна.

31

Сентябрь — самое время для раздумий о минувшем.

Анастасия с утра бродила по степи, вдоль лесной полоски, что начиналась невдалеке от старой Заречной рощи. Ей хотелось сосредоточиться на чем-то очень важном, однако непрочная вязь мыслей то и дело обрывалась. Дома мешают думать Леля и Мишук, здесь мешает степь-кудесница.

Тончайшей оренбургской паутинкой сплошь покрыты жесткие степные травы, кулиги спелого шиповника и терна в поймах рек. заросли бобовника и дикой вишни в пожелтевших складках суходолья. По утрам, когда ветер нежится на вершинах гор, когда длинные пряди ковыля, спутанные байбаками и лисицами, низко стелются по обочинам накатанных проселков, вся земля светится под солнцем ажурной путаницей серебристых нитей. Они свисают с тяжелых гроздей переспевшей ежевики, падают на рубчатые листья пожухлого клубничника, тянутся в поле, цепляясь за сухие стебли конского щавеля, колышутся в неподвижном воздухе над студеными ключами говорливых родников, вяжутся в мириады узелков на делянках еще неубранного подсолнечника, расстилаются шелковой основой по щетинистой стерне. Прекрасна земля в сентябрьском убранстве! Мало-помалу убывают дни, приближаясь к осеннему равноденствию, а какие краски, куда ни глянь, какая чуткая тишина вокруг, какое высокое небо над тобой.

Едва с гор потянет свежий ветерок, расчесывая, прихорашивая всю степь, всколыхнутся узорчатые уголки диво-паутинки, зашелестят расписной каймой над кронами берез — и вновь станут пряжей. Трудолюбивая ночь придумывает все новые рисунки, поражая искусным рукоделием своим, день же, будто посмеиваясь над волшебной мастерицей, возьмет да распустит ее вязанье. И вот летят над речкой, над осокорями оборванные нити, ложатся тебе на плечи, окутывая шею капроновым шарфом. Нет, ты никогда и не мечтала о таком наряде, в который одевает тебя это бабье лето.

Неправда, что степь задумчивая. Попробуй тут отвлечься! То сурок, притаившийся в ковыле, метнется через тропинку и перед тем как спрягаться в норе, оглянется раз-другой, свистнет на прощанье (что-то он сегодня разгулялся, давно пора ему располагаться на зимовку в подземном царстве). То поздние цветы, похожие на распушенные метелочки сирени, привлекут внимание Анастасии, и она постоит над ними, прикидывая, хватит ли у них силенок дотянуть до первого морозца или они осыплются не сегодня-завтра, едва лишь прикоснется к ним чья-нибудь неосторожная рука. То рядом вымахнет струей шумная стайка молодых скворцов, укрывшихся в татарнике; Анастасия вздрагивает, смеется над собой, а скворцы, сделав два-три круга над большаком, как ни в чем не бывало, опускаются на свое местечко, видно, очень удобное для тайных сборищ перед скорым отлетом на далекий, незнакомый юг.

Возможно, что зимой мерное однообразие степи и настраивает на философский лад. Но сейчас, в эти погожие деньки милого лета, которое, конечно, неспроста зовется в народе бабьим, нельзя быть равнодушной ко всему вокруг, хотя и неспокойно, ох, неспокойно на душе у Анастасии. Вчера Родион прислал записку:

«Верю, мы снова будем вместе. Только об одном прошу — не принимай никаких решений, ну, тех, что отдалили бы нас с тобой друг от друга».

Родион, Родион, ничего ты, верно, не понял. Уговариваешь ее, Настю, как невесту, побаиваешься отказа. Ведь если бы она даже раскаялась, то и тогда ни за что бы не протянула тебе руки. Сойтись опять — разве это не безнравственно?..

И, не ответив на свой вопрос, Анастасия вспомнила позавчерашнюю встречу с Лобовой: лицом к лицу столкнулись в нескольких шагах от педагогического института. Вася-Василиса, помахивая новеньким портфелем, как беспечная студентка, шла на лекцию, а она, Анастасия, спешила в свой райком. Ей вдруг захотелось остановиться на минутку, и она подалась было навстречу Васе, неловко заспешила, но та, сделав вид, что опаздывает, учтиво поклонилась на ходу и, поравнявшись, тоже спохватилась, замедлила шаг, но поздно — Анастасия прошла мимо. До чего нелепо получилось: любой мог обратить внимание, что эти женщины так и тянутся друг к другу.

А вчера позвонил Леонид, сказал, что в понедельник, правда, с опозданием на полмесяца, строители сдают новую школу в эксплуатацию. Надо поехать, посмотреть, раз сама подняла всех на ноги, вплоть до председателя совнархоза. Леонид, верно, тоже примчится. Леня, Ленечка, ничего и ты, оказывается, не понял. Успокаиваешь ее, Анастасию, как опрометчивую девчонку, слишком явно опасаешься ее любви. Ведь если бы она и дня не могла прожить без того, чтобы не встретиться с тобой, то все равно бы не подняла руки на Васино счастье. Это было бы совсем безнравственно, даже в отношении Родиона, которого она разлюбила сначала разумом, потом уж сердцем...

Вот и не смогла Анастасия побыть наедине со своими мыслями. Ей хотелось заглянуть вперед, пусть украдкой, боязливо, но она поминутно оглядывалась назад. Да что все это значит? Неужто бабье, коротенькое лето, разгоревшееся так ярко, заключит счет с личной жизнью?.. Она приостановилась в изумлении: макушка одинокого куста калины, еще не сбросив ягод со своих кистей, искрилась крошечными звездочками. Неужели собирается цвести? Верно, слишком рано принарядилась минувшей весной, и опять торопится порадовать людей к осенним свадьбам. Спеши, спеши, скоро заморозки! — горьковато улыбнулась Анастасия и пошла своей дорогой.

Дома она застала дочь в слезах. Ее успокаивал по-мужски рассудительный Мишук:

— Меня даже не берут, не только тебя, девочку...

Завтра новая группа старшеклассников отправлялась на уборку хлеба, и Леля третий день надоедала матери, упрашивая отпустить ее хотя бы на одну недельку.

Анастасия приласкала расстроенную Лелю:

— Тебе же всего одиннадцать лет.

— Двенадцать скоро.

— Хорошо, пусть скоро двенадцать. И все же очень мало. Годика через два-три поедешь обязательно, я обещаю.

— А тогда школьники не будут ездить на уборку.

— Ну откуда ты можешь знать?

— Учительница сказала. Она сказала, что без нас, городских, будут обходиться. Честное пионерское!

— Найдется для тебя работа, не тужи. И потом, посуди сама, за какие заслуги тебе такая привилегия, подружки твои будут учиться, а ты поедешь в деревню.

— Какая же это привилегия — работать? — Леля, продолжая всхлипывать, уставилась на мать.

— Конечно. Разве ты не знала?

И Леля притихла, смирилась. Нет, она, Леля, не хочет никаких, совершенно никаких привилегий для себя. Она станет жить, как мама. О маме говорят: «Простая, работящая женщина». Вот такой будет и она, честное пионерское.

Но, укладываясь спать, Леля все-таки сказала:

— А папа отпустил бы меня в деревню...

Мать словно не расслышала ее, зябко передернула плечами и с головой укрылась одеялом.

Утром они проспали: Мишук забыл завести будильник. Анастасия на скорую руку пожарила картошку, вскипятила чай. Позавтракав, все трое отправились по своим делам — ребята в старую школу на главной улице Южноуральска, мать — на рабочую окраину, где среди игрушечных домиков индивидуальных застройщиков возвышалось на пригорке четырехэтажное здание новой средней школы-интерната.

Комиссия заканчивала приемку, когда Анастасия вошла в просторный вестибюль. Поднялась на второй этаж и здесь увидела скучающего Лобова, который в одиночестве шагал по коридору, длинному и гулкому.

— Леонид, — тихо позвала она его своим приятным грудным голосом, но получилось так громко, что Анастасия невольно поднесла ладонь к губам.

— Долгонько изволишь нежиться, Настасья. Ну, пойдем смотреть ребятишкин дворец!

Больше часа они ходили из класса в класс, из мастерской в мастерскую. Впервые южноуральские строители сдавали не просто «коробку», а полностью готовую школу с партами, столами, верстаками и прочим оборудованием. Даже кусочки мела лежали на полочках классных досок.

— Решили показать товар лицом, — сказал Леонид Матвеевич, с трудом устраиваясь за партой.

— Да уж вижу, что постарались.

Анастасия присела на краешек скамейки поодаль от него. Лобов рассмеялся:

— Действительно, чем не ученица-выпускница! Не хватает, может быть, только белого фартука да кружевного воротничка. Ты, Настя, определенно молодеешь! Вызову я тебя сейчас к доске и начну экзаменовать по логике. Крепись, можешь получить двойку!

— А что ты находишь нелогичного в моей жизни?

— Не придавай значения сей шуточке!

— Нет, все-таки?..

— Говорю, что пошутил. Я и сам бы не сдал эту логику... Впрочем, школьные знания, как строительные леса, — добавил он и подошел к свежевыкрашенной доске, взял мел. Что бы такое здесь начертать ученическим крупным почерком в назидание потомкам, которые завтра явятся в этот класс?

В коридоре послышались шаги. Анастасия быстро встала, почти вскочила, как на большую перемену. У самой двери Леонид Матвеевич взял ее доверчивую руку, хотел пожать легко, но перестарался, Анастасия охнула, искоса взглянула на него, осуждающе покачала головой и, зарумянившись, торопливо вышла в коридор.

Леонид Матвеевич довез Анастасию до центрального райкома и отправился на работу. Проезжая мимо педагогического института, он вспомнил о своей Васе-Василисе. Когда-то она, читая курс новейшей истории, дойдет до тех, до тридцатых, незабываемых годов, что так живо представились ему сейчас в новой школе...

В совнархозе Лобова ждал Илья Леонтиевич Жилинский. Он приехал в Южноуральск с утренним поездом и сразу же явился в совет народного хозяйства.

Все лето Илья Леонтиевич странствовал в междуречье Урала и Тобола, ночуя вместе с разведчиками в палатках. Домоседа из него не получилось, тянуло в степь, иссеченную острыми клиньями южных отрогов главного хребта. На казахской низкорослой лошаденке он появлялся то в одной поисковой партии, то в другой, как в те далекие времена первых открытий, когда степняки с уважением называли Жилинского «ученым джигитом». Его встречали приветливо, хотя старик и любил поворчать на «безусых инженеров». «Увлекаетесь бурением скважин, а шурфами пренебрегаете,— говорил он, осмотрев площадку.— Геолога ноги кормят. У геолога должен быть собачий нюх. Я, видите ли, не против геофизической разведки, но советую побольше ходить, принюхиваться и к сурчиным норам. Сурки — наши верные помощники. В старину мы называли их своими младшими братьями».

Для Жилинского не существовало никаких административных границ: он частенько оказывался то на башкирской, то на казахской стороне. Теперь ему становилось ясно, что Приозерное месторождение полиметаллической руды простирается далеко на север, а на юге сливается с уникальным месторождением хромитов. Он издавна присматривался к этой «Южноуральской Камчатке», но все не доходили руки, и был рад, что совнархоз настоял на выдвижении разведки в Притоболье. Если уж говорить о будущем Сибири, то не следует забывать о том, что Сибирь-то ведет счет верстам от берегов верхнего Тобола.

Рощинское — дело решенное. Ему бы, Жилинскому, вывести в люди еще и Приозерное, тогда уж можно и на покой. Начинал он здесь поиски в ту пору, когда в городах, среди закрытых распределителей, торговавших одним черным хлебом да сечкой, мелькали нарядные витрины роскошного «Торгсина». И как ни подталкивали его, Илью Леонтиевича, к дверям «Торгсина», он не поддался искушению — не стал снова золотоискателем. И вот молодежь, идя по его следу, отыскала такие богатства. Это тебе не «Торгсин», это уж «Торгкосмос» — специально для астронавтов...

В приемную зампреда СНХ то и дело заходили озабоченные инженеры с папками, с чертежами в руках. Все больше люди средних лет, повидавшие наверняка всякие виды на своем веку. Иные из них, быть может, ездили когда-то за границу, на выучку к Форду, а теперь сами ворочают таким хозяйством. Вот и Лобов, табельщик прорабского участка, тоже, извольте видеть, выбился в начальники и немалые, если судить по старой табели о рангах. Да и немудрено — прошла целая эпоха.

Илья Леонтиевич припомнил свою единственную встречу с Серго Орджоникидзе в огромном здании ВСНХ, где уже располагались первые промышленные наркоматы. Григорий Константинович принял точно в назначенный час, хотя его буквально осаждали всенародно известные начальники строительств с их неотложными докладами. «Не заблудились тут у нас? — поинтересовался Орджоникидзе. — Все расширяемся. Древо-то народного хозяйства сильно разветвилось: что ни год, то новый главк». Он как бы извинялся за всю громоздкость наркомтяжа, которая, конечно, поражает человека, привыкшего скитаться по степи. Пригласив поближе к столу, Григорий Константинович, продолжая шутливый разговор, незаметно перешел к делу: «Теперь вы сами убедились, нас тут много, а вы — один. На вас и вся надежда. Мы ищем никель и на севере и на юге, но, по моим данным, ярская геологическая партия ближе всех подобралась к никелю. Будет никель?» — Он взглянул на собеседника тепло и ободряюще. — «Будет, товарищ нарком», — Жилинский развернул потертую на сгибах топографическую карту, начал докладывать как можно короче о состоянии разведочных работ. « Я не спешу»,— сказал Григорий Константинович- Выслушав, он подумал, не обращая внимания на телефонные звонки, и заговорил доверительно: «Пришлем к вам в Ярск одного хорошего товарища, организуем там у вас управление всего промышленного района. Это опытный руководитель, которого мы отзываем ради Ярска с очень важного участка, где создается вторая угольно-металлургическая база. Товарищ Сталин уже дал согласие... А вас я премирую легковым автомобилем. Машина для геолога — дороже денег.— И тут же пригрозил с улыбкой: — Но если никеля не будет, отберу»... Через месяц в Ярск прибыла новенькая «Эмка», единственная в то время на весь город. Еще через месяц приехал из Кузнецка Семен Миронович. И началось сооружение тех первых комбинатов, которые, по меткому слову Речки, являются теперь «Тремя китами» Южноуральского совета народного хозяйства...

— Кого я вижу — Илья Леонтиевич! — воскликнул Лобов. — Какими судьбами? Когда? Вот не ожидал встретить вас в нашем департаменте!

— Если гора не идет к Магомету...

— Каюсь, виноват! Сколько раз был летом в Ярске и все не мог выбрать часок-другой, чтобы заглянуть к вам, дорогой Илья Леонтиевич!

— Ты бы все равно не застал меня.

— Что, опять великое кочевье? А как же яблоневый садик, помните, показывали весной?

— Не выйдет из меня мичуринца, поздно взялся.

Они прошли в лобовский кабинет, заставленный шкафами, в которых хранились образцы южноуральских руд и нерудных ископаемых—строительных материалов. Жилинский снял поношенный серый плащ, присел к столу, все еще осматриваясь вокруг: ему определенно нравилась «геологическая обстановка» этой комнаты.

— Надеюсь, в наши края?

— Слыхал о такой специальности — «толкач»? Предусмотрительный «толкач» всегда берет с собой запасный бланк командировочного удостоверения, чтобы наверняка хватило на полный срок.

— Что же вы собираетесь проталкивать?

— Приозерное.

— Я так и знал!

— А чего в таком случае хитришь?.. — И старик вдруг разгорячился.— Да ведь Приозерное наверняка ваш главный козырь! Я не преувеличиваю. Нисколько! Покойный Ферсман назвал ярские богатства жемчужиной Урала. Академик понимал толк в драгоценностях. Но я даже не представляю, какое еще сравнение подобрал бы Александр Евгеньевич для Приозерного. Что там Канада, снабжающая никелем весь капитализм! Скажу по секрету, Канада отступает теперь не на второй, на третий план. Нуте-ка, прикиньте, что это значит! Надо ударить во все госплановские колокола, именно во все! Надобно начинать строительство комбината, если не в текущем году, то с весны будущего года. Обязательно! Непременно! Не ждите, пока разведчики оконтурят, одну за другой, все залежи никеле-кобальтовой руды. Наверняка не скоро оконтуришь эту махину. Растормошите Министерство геологии, поторопите тугодумов-проектировщиков, стучитесь во все двери и начинайте, начинайте с богом, как говаривали раньше...

Леонид Матвеевич не прерывал его, весело приглядываясь к этому человеку, который всю жизнь посвятил кропотливому поиску счастливых кладов. Ему и тут, в кабинете, не сиделось: он шагал и шагал по зелененькой дорожке, скупая, впрочем, осторожно, будто шел по заросшему тюльпанами лужку.

Илья Леонтиевич говорил не стесняясь в выражениях, хотя был очень деликатным. Наметанным глазом бывалого разведчика он ясно видел то, что смутно представляли себе строители, по горло занятые текущими делами.

— Правительство уже приняло решение о Приозерном, — сказал Леонид Матвеевич.

— Верно?!. А я распинаюсь, точно на митинге. Нехорошо, нехорошо играть в прятки с пенсионерами. Все хитришь! Нуте-ка, рассказывайте, голубчик.

— Вот, пожалуйста, Илья Леонтиевич, — и Лобов протянул ему скрепленную стопку документов.

— Нуте-ка, нуте-ка... О, это здорово, это большущее дело! — он мельком пробежал текст постановления и принялся читать и перечитывать приложения.— Извольте видеть, даже название города налицо — Светлый. Неплохо окрестили этот солнечный уголок Зауралья, где и посейчас можно встретить на озерах красавцев-лебедей. Ну, вот и все... — вздохнул Илья Леонтиевич, будто пожалев, что драться больше не за что, а для розыска еще одного такого клада не хватает второй жизни.

Он снова встал и пошел вдоль шкафов, покачивая головой. Осененный какой-то догадкой, вернулся к столу, взял свой чемоданчик, открыл, пошарил рукой среди вещиц, припасенных в путь-дорогу.

— Позволь подарить тебе одну штучку по такому поводу. Возьми, Леонид Матвеевич, на память... Ну-ну, я не обеднею!..

На ладонь Лобова грузно лег кусочек комплексной руды, изрезанный багровыми, охристыми, зелеными прожилками; грани его, пообтертые рукой геолога, отливали многоцветием металлов, причудливо соединенных воедино: тут была представлена чуть ли не третья часть тех земных сокровищ, что значатся в русской гениальной описи, которую дал миру Менделеев.

— Самая первая моя находка, — сказал Жилинский. — С нее все и началось.

«Действительно, — охотно согласился Леонид Матвеевич, — с этого кусочка ярской полиметаллической руды и началось сотворение индустриальных центров Южного Урала в тот первоначальный, неимоверно тяжкий переход, когда мы двинулись в грядущее и пошли без передыха, без привалов...»

Была лунная ночь.

Лобов возвращался домой позже обычного. Порывисто дул юго-западный теплый ветер — к дождю. В темно-синих разводьях наволочного неба мелькала огнистая луна. Как она спешит сегодня, уходя из-под прицела! Лезвие ее зазубрилось от вязких осенних туч, которые ока, уже не успевает распластывать надвое и лишь торопливо подрезает их лимонные закраины.

Только что передали по радио, что вторая космическая ракета идет точно по заданному курсу. «Не успеет Рудаков, срочно вызванный в Москву, сойти на перрон Казанского вокзала, как последняя ступень ракеты достигнет цели», — улыбаясь, подумал Леонид Матвеевич.

Неторопливо шагая по улицам притихшего города (южноуральцы, конечно, сидят у своих приемников и репродукторов), Леонид Матвеевич, уставший и воодушевленный, мысленно спрашивал каждого из близких ему людей: «Ну, так что же сие значит?» Рудаков бы ответил сдержанно и деловито: «Что касаемо наших ракетостроителей, то неплохо у них получается». Жилинский восторгался бы по-стариковски: «Извольте видеть, куда махнула, скажу вам, по секрету, уральская легированная сталь!» (Будто и нет у нас другой стали, кроме его — уральской). Максим Каширин сказал бы просто, как говорил его отец: «В самом деле, чистая работа». Речка бы приосанился и глуховато пробасил: «Вообще, доложу тебе, новость, — знай, мол, нашего брата!» А Сухарев (эх, Родион Сухарев!) опять бы, наверное, отделался замечанием о «слишком эмоциональной оценке фактов». И женщины — Анастасия, Вася-Василиса, Эмилия — как и полагается женщинам, ответили бы наперебой: «Изумительно! Потрясающе! Прекрасно!» Женщины не пренебрегают громкими словами... Однако почему ж он не вспомнил товарищ Зинаиду? Ведь именно с ней, начитавшись романов Герберта Уэллса, он подолгу спорил о «машине времени». Зина поучала: надо добывать хлеб насущный, не витая в облаках. И Леня — осоавиахимовец, «без пяти, минут стратонавт», горячо упрекал ее в неумении мечтать. Она посмеивалась над ним, называла его среди подруг чудаком-лунатиком. Впрочем, Зина и любовь Ленькину считала неземной, не от мира сего. Милая, далекая пора юности!..

Леонид Матвеевич свернул в сторону вокзального проспекта, еще совсем зеленого, и перед ним взметнулся над старым парком островерхий, тонкий и ребристый белый минарет Караван-Сарая: как он, действительно, похож на космическую ракету, готовую вот-вот взлететь в образовавшийся просвет между сентябрьскими тучами, вдогонку той, что послана сегодня утром на Луну с нашим вымпелом!

Сигнальные ракеты семилетки взвились к седьмому небу. В них спрессовалось все: и скрупулезный труд наборщика ленинской «Искры», и лихой порыв буденновца на Перекопе, и солоноватый пот землекопов первых строек, и праведная кровь безвестного защитника Сталинграда, и коллективная мысль академиков в неспокойные пятидесятые годы... Нелегко подвести черту под колонкой лет, чтоб отграничить время. И все ж итоговая черта, двойная и размашистая, прочерчена в космосе. Никогда еще мы не заглядывали так далеко — значит, коммунизм теперь близок...

Леонид Матвеевич посмотрел на окна своей квартиры. Темным-темно. Определенно, и Вася не сводит глаз с Луны, которая то появится среди рваных облаков, высветит глянцевитую мостовую, выхватит из полумрака ветви придорожных саженцев, то вновь скроется на минутку, побаиваясь очередной ракеты. О чем думает сейчас Вася-Василиса? Она-то уж специалист-историк, не любитель. Хотя, впрочем, историки привыкли копаться в прошлом...

Леонид Матвеевич не ошибся, его коренастая и низенькая Вася, накрывая стол, спросила вполне серьезно:

— И когда это мы перешагнули порог космоса, если иметь в виду не только факт запуска первого спутника?

Он рассмеялся от души.

— Что, и на сей раз просмотрела? Впрочем, каждая профессия имеет свой органический недостаток!

— Вот тебе и впрочем, — глядя на мужа, Василиса Григорьевна сама заулыбалась.

Все же хорошо с таким. Но бывает, право, и очень трудно...

...Поэзия партийной работы энергична, гражданственна, сурова, без всякого там «самовыражения». Это давно знала Анастасия. Однако минувший денек выдался необыкновенным: звонили отовсюду — с заводов, из учреждений, со строек, и все просили, требовали лучших пропагандистов, лекторов, докладчиков по «лунному вопросу». Большие и малые дела были отодвинуты на второй план. Анастасия разослала всех, кто оказался под рукой; обратилась за помощью в горком, ей пообещали в подкрепление старшекурсников педагогического института. Предприимчивый инструктор Мальцев раздобыл целую кипу схем движения Луны и орбит искусственных спутников Земли.

Райком превратился в планетарий.

Даже на квартиру Кашириной позвонил секретарь парторганизации райпромкомбината и пожаловался, что к нему все-таки не прислали лектора (сорвали такое оперативное мероприятие, зная, что в артелях инвалидов нет «доморощенных знатоков Вселенной»).

Жизнь преподает свои неожиданные уроки партийному работнику. Откровенно сказать, Анастасия сразу как-то и не оценила по достоинству это сообщение ТАСС (привыкла, что ли, к чрезвычайным новостям). Но когда ее стали буквально осаждать коммунисты, она поняла всю огромность, весь смысл случившегося. И крепко отругала себя за бескрылый практицизм, за приземленность и еще бог знает за что.

Она до поздней ночи не ложилась спать. Долго всматривалась в ту сторону, где над степным мглистым Зауральем величаво проплывала, огибая город, полная Луна. Анастасия глядела на нее с умилением, точно до сих пор не замечала вовсе. Да и верно, в молодости не довелось встречаться с милым под Луной, а когда полюбила Родиона, вернувшегося с фронта, было уже не до Луны, возраст не тот, не комсомольский, хотя поздние чувства, быть может, и самые безотчетные из всех...

— Мамочка, ты опять не спишь? — Леля стояла посреди комнаты па лунной узенькой дорожке и, переступая с ноги на ногу, жмурилась спросонья. — Скажи, ракета не долетела еще?

— Нет еще, дочка, не долетела.

— Скорей бы уж, — позевывая и протирая кулачком глаза, говорила Леля.

Анастасия поднялась, обняла ее, и они, взявшись за руки, подошли к окну: мать — статная, подтянутая, в пуховом дымчатом платке, спадающем с округлого плеча, и дочь — худенькая, голенастая, нескладная.

— Я испугалась, что ты плачешь, — сказала Леля, ласкаясь к ней.

— С чего ты взяла? — Анастасия крепко прижала девочку к себе так, что гулко забилось сердце, и по всему телу от его ударов разливался тревожный звон.

«Да-да, это не старчество, не холод, не равнодушие, это седая юность...» — успокаивая себя, думала Анастасия Никоноровна об этой главной части своей жизни, которая вся, без остатка, должна быть отдана людям.

А Луна, вырвавшись на безоблачный стрежень ветреного неба, щедро расплескала родниковые потоки по всей степи, исполосованной белыми лучами автомобильных фар. По глухим проселочным дорогам, сходящимся у моста через Урал, двигались машины с хлебом. И где-то на небесном большаке лунная ракета беспрерывно сигналила встречным звездам. Они горели ровно и синё. Ни одна из них не упала в эту ночь на землю.

Если это правда, что у каждого из нас есть своя звезда, то которая же там, в необжитой вышине, светит сейчас Анастасии?

1958—1960 г.

Рига—Оренбург